«Прошито насквозь. Рим. 1990»

Прошито насквозь. Рим. 1990 (fb2) - Прошито насквозь. Рим. 1990 406K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александра Флид

Александра Флид

Прошито насквозь. Рим. 1990

© Александра Флид, 2016

© Ольга Флид, фотографии, 2016

Фотограф Ольга Флид

Обещания — только слова. Лишь поступки имеют настоящую ценность.

Детская клятва, преодолевшая целые миры и скрепившая судьбы героев, станет основой для череды историй.

Первая встреча происходит в Риме. Мужчина и женщина нашли и полюбили друг друга вновь. Что это? Очередной страстный роман или настоящая любовь? Судьба потребует доказательств и жертв, и героям придется дорого заплатить за свою любовь.

Это первая встреча Адама и Евы.

ISBN 978-5-4474-3376-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

Прошито насквозь. Рим. 1990

Клятва. 1900

Рим. 1990

Клятва. 1900

— Мама эта девочка такая жуткая, я не хочу идти к ней, — хмурился черноволосый мальчик, стоявший у порога.

Женщина поправила на нем рубашку и отдала ему теплую шерстяную шапку.

— Нет выбора, дорогой. Ее мама должна задержаться здесь еще на несколько дней, и она уверена в том, что у малышки уже давно закончилась еда. Подумай о том, как ей, должно быть, страшно жить одной — она ведь еще совсем дитя, а уже сама вынуждена о себе заботиться.

— Никакое она не дитя, — возразил сын, тем не менее, послушно принимая шапку в свои руки. — Ей уже восемь лет.

Мать покачала головой:

— Тебе четырнадцать лет, и ты даже двух дней не можешь прожить один, а она гораздо младше тебя и постоянно находится в одиночестве.

Мальчик снял с крючка теплое пальто и неохотно натянул на себя, с трудом пропустив руки через рукава.

— Оно и видно, что она все время одна. Дикая, как лисица. — Он повернулся и открыл дверь. — А то, что я не могу прожить один и двух дней, тут не соглашусь. Просто меня никогда еще не оставляли в одиночестве больше чем на день.

Женщина покачала головой и ласково потрепала его по плечу:

— Иди, дорогой. Постарайся вернуться как можно быстрее.

Он только кивнул и вышел за порог. Она не торопилась закрыть дверь — ей хотелось посмотреть на него еще немного. Когда он уже миновал тропинку, которая вела к дому, и приблизился к забору, она крикнула ему вслед:

— Смотри, дорогой, не забывай, что ты совсем уже взрослый! Не обижай ее, Адам!

Он снова кивнул — на сей раз, не оборачиваясь — и поспешил удалиться.

Телега и лошадь уже ждали его. Мать и отец все приготовили — погрузили на соломенный настил мешок с картофелем и полмешка лука. Женщина, купившая у них все это, работала портнихой в их деревне. Сейчас, когда из господского дома пришел новый заказ, она сидела в своей комнатушке почти безвылазно. Намечался крупный праздник, и покидать деревню портнихам запрещалось — нужно было, чтобы они всегда были под рукой, когда барышням вздумается взглянуть на свои наряды или примерить что-нибудь новое. Муж этой портнихи был егерем и умер два года назад, оставив ее вдовой с маленькой дочкой. Теперь они жили в его сторожке, поскольку для нового егеря поставили другую — в более доступном месте. И почему эта портниха не взяла с собой девчонку? Кто же оставляет ребенка на такое время?

И теперь, пожалуйста — вези к ней эту проклятую картошку. Кто-то не сообразил вовремя, а ему отдуваться.

Он ворчал себе под нос, стараясь твердо править по протоптанной дороге и не сбиваться с хода. Путь лежал в гору, все дома и улицы уже остались позади, а его дорога не была пройдена даже наполовину. Темное небо нависало очень низко, и серые тучи покрывали все обозримое пространство. Вероятно, Господу не очень уютно сейчас находиться в таком небе.

Отсыревшая земля плохо укладывалась под колеса, и Адам несколько раз начинал всерьез опасаться, что не сможет довезти свой нехитрый груз до нужного места. Обычно, когда телегой правил отец, путь до старой хижины занимал всего два часа, но теперь, по плохой дороге и в полном одиночестве Адам потратил на него почти в два раза больше. Когда он добрался до сторожки, обед уже давно миновал.

Он спрыгнул на землю, отряхнулся и направился к двери. Здесь было очень тихо, и всякие телеги наверняка не очень часто заглядывали к порогу этого дома. Наверное, поэтому Ева так быстро открыла дверь. А может, она действительно очень сильно ждала его приезда — если портниха была права, и у нее действительно закончилась еда.

— Я привез тебе все, что нужно, — сообщил Адам. — Твоя мама заплатила нам.

Девочка молча кивнула. Ее черные длинные волосы в беспорядке лежали на плечах, а серое платье и передник выглядели так, словно их не стирали добрую неделю.

— Где это нужно оставить? — продолжил он, не зная, что еще можно сказать.

Она отошла от двери и указала рукой внутрь. Очевидно, говорить с ним она не собиралась.

Адам кивнул и вернулся к телеге, чтобы взвалить мешок с картофелем себе на плечи. К его удивлению, Ева выбежала из дома и быстро вскарабкалась на телегу, чтобы помочь ему. При всей своей внешней хрупкости она не была бесполезной — она подтолкнула мешок и помогла ему устроить его на плечах. Потом она проворно спустилась и побежала к дому, чтобы придержать перед ним дверь. В доме она указала ему один из темных углов с заранее подготовленным местом — внизу были расстелены старые газеты, которые она расправила и уложила в несколько слоев. И все это молча, не говоря ни слова.

С луком он уже разбирался сам — Ева исчезла в доме. Поначалу он был слишком занят своим грузом, но потом ему все же стало интересно, чем она увлеклась и почему не вышла помочь ему во второй раз. Наверное, она поняла, что с более легкой ношей он справится и сам. Когда он вошел в дом и донес мешок до уже знакомого места, Ева подошла к нему и знаком пригласила к умывальнику, чтобы он мог помыть руки.

Она не была немой, и ему это было известно. Просто, привыкнув находиться в одиночестве, Ева редко растрачивала силы на слова — когда можно было обойтись жестами, она не утруждала себя разговорами. Адам часто слышал, как его соседи обсуждали ее странное поведение.

«И кто возьмет такую замуж, когда она станет старше? Так и проживет всю жизнь дикаркой», — говорили они.

Когда он почистил одежду и вымыл руки, Ева остановилась рядом с ним и, глядя на него большими черными глазами, сказала первые за все время слова:

— Хочешь чаю? Очень холодно.

Чаем в ее понимании были заваренные кипятком высушенные листики мяты, но он был рад и этому — от длительного пребывания на холоде и сырости, его пробрало до самых костей.

Она подвела его к маленькому камину и вручила чашку со сколотым краем. Плохая примета пить из разбитой посуды.

Начался дождь, и Адам с тоской подумал о том, что ему придется ехать на телеге обратно и мокнуть под дождем все это время. Ева напротив него вздрогнула, словно почувствовала или прочла его мысли. Она подняла голову, заправила черную прядь за ухо и тихо сказала:

— Ты можешь остаться здесь. Дождь должен скоро закончиться.

В своем широком платье, в тяжелых башмаках с дырками и с распущенными густыми волосами она выглядела как маленькая ведьма, и было бы прекрасно, если бы она действительно была ведьмой и умела предсказывать погоду. Однако она была еще слишком мала для того чтобы различать признаки погоды, а может быть, просто ошиблась. В любом случае дождь лил еще очень долго и только усиливался со временем. Адам, согласившийся переждать ливень, забеспокоился:

— А что если он не остановится?

Ева посмотрела на него очень серьезно, так, словно он был младше нее.

— Я постелю тебе на маминой кровати, — сказала она.

Это означало: «Если дождь все будет идти, тебе придется остаться здесь на ночь. Ничего страшного, я не боюсь спать рядом с незнакомым человеком и с радостью предложу тебе мамину кровать. Утром попробуешь поехать обратно, если дождь остановится».

— Но мои родители наверняка будут переживать, — возразил он.

Ева только пожала плечами.

Это, скорее всего, следовало понимать как: «Что поделать? Выбора все равно нет, придется тебе остаться. Но если хочешь уехать, уезжай и простывай, сколько тебе будет угодно».

— За одну ночь ничего не случится, как думаешь? — нерешительно спросил он.

Она покачала головой. Много ли она понимала? Все знали, что портниха не очень заботилась о своей дочери. Конечно, она всегда старалась накормить ее и одеть во что-нибудь сносное, но дальше этих простых обязанностей ее любовь не простиралась. Наверняка Ева не знала, как это бывает — когда родители беспокоятся о тебе, сидят возле твоей постели ночами напролет и меняют мокрые тряпочки у тебя на лбу, если ты болен и страдаешь от жара.

В покосившемся сарае молчала лошадь, которую Ева предварительно накормила остатками сена, завалявшегося еще с лета. Наблюдая за ней, Адам отметил, что она очень ласкова с животными, но холодна с людьми. Удивляться, впрочем, нечему — с животными она проводила куда больше времени.

Ева долго сидела перед камином, следя за тем, чтобы огонь не погас и не ослаб. Ей было хорошо в этом доме, и Адам чувствовал, что она не боялась его.

Дождь не ослабевал. За окнами давно стемнело, а упрямое небо продолжало осыпать землю потоками холодной воды. Ева поднялась со своего места и медленно двинулась в сторону сложенных мешков.

— Нам нужно поесть, — неохотно сказала она.

Адам задумался о том, как она проводила время, когда рядом с ней никого не было. Она была очень худой и маленькой, и ему даже казалось, что она надумала ужинать только потому, что рядом с ней находился посторонний.

Со стороны Ева походила на уменьшившегося в размерах взрослого человека. Однако иногда ее движения были неловкими и как будто нерешительными. Она явно чувствовала его пристальный взгляд, и от этого смущалась еще больше. Ужин, по всей видимости, планировался очень простым — Ева решила испечь картофель в золе.

Шум дождя бил по оголенным нервам, и Адам сидел, ссутулившись и низко опустив голову. Ему хотелось поскорее вернуться домой, но даже если бы дождь прекратился, он все равно не смог бы отправиться в обратный путь, когда на дворе стояла непроглядная тьма.

Они молча ждали, когда испечется картофель, и не смотрели друг на друга. В этой отстраненности теплилось молчаливое соглашение, которое они заключили, даже не обмениваясь взглядами. Он знал, что ей будут неприятны разговоры, и она, в свою очередь, не посягала на его покой.

Утром, когда они проснулись, дождь все еще хлестал по земле.

Ева умылась, оставила ему немного чистой воды, а сама встала у двери и стала задумчиво глядеть вдаль.

— Дождь будет идти еще два или три дня. Дорогу размоет, — сказала она через несколько минут. — Ты должен остаться.

Адам кивнул и потянулся за слегка влажным полотенцем, не задумываясь о том, что всего несколько минут назад она сама вытирала им свое лицо.

— В городе все страшно расстроятся, — сказал он. — Праздник будет испорчен. Вряд ли гости смогут добраться по такой грязи.

Ева пожала плечами:

— Никто не просил их устраивать праздники.

— И твоя мама еще не скоро вернется, — добавил он.

— Да, нескоро.

Казалось, ей было все равно. Он поднялся и подошел к ней, встав у другого косяка.

— О чем ты думаешь? — спросил он. — Скучаешь по маме?

Воспитанный в любви и не знавший ненависти, Адам был уверен в том, что Ева тосковала в одиночестве, хотя и не признавалась в этом. Глядя на нее в тусклом утреннем свете, больше походившем на густые сумерки, он подумал, что при всей своей мрачности она все еще маленькая девочка.

Ева зябко поежилась, но от двери не отошла, а только крепче завернулась в серый платок.

— Нет. Ей там лучше — там комната, еда и другие женщины. Она может с ними говорить, и ей не страшно. А твоя мама беспокоится.

— Моя мама, наверное, уже все поняла, — ответил он.

Вчера ему все казалось беспросветным и ужасным. Дождь положил конец его надеждам на возвращение, и он думал, что если не окажется дома к вечеру, то кто-нибудь обязательно умрет. Сегодня, пережив ночь вдали от родных стен и успокоившись, он уже иначе смотрел на вещи.

— Тебе страшно? — сам не зная, с чего, спросил он.

— Мне? — с легким удивлением уточнила она. — Нет.

— А мне немного жутко.

— Отчего? Дом на холме, вода отсюда стекает вниз, и у нас есть еда. Когда дождь перестанет и дорога подсохнет, ты уедешь домой.

Ее слова были справедливыми и спокойными, но Адама они не убедили. Если бы их произнесла взрослая женщина, он, наверное, отреагировал бы иначе, но из уст ребенка они звучали как-то уж очень странно.

— Я уеду, а ты останешься, — вздохнул он. — Разве ты не боишься быть одна?

Заночевав в этом брошенном доме, он понял, насколько неприятно было бы оказаться здесь в полном одиночестве. И если он, будучи намного старше Евы, испытывал нежелание задерживаться здесь, то ей, наверное, такая уединенность должна была опротиветь до смерти.

— Где-то в другом мире я буду жить с кем-то, кого я стану любить всем сердцем, и мне всегда будет тепло, — вдруг сказала она. — Мой отец говорил, что этот мир не единственный. Где-то в других местах есть мы, но совсем другие. Там все по-другому. Иногда я думаю о том, что там мой папа не умер, а остался с нами, и радуюсь на нас. За тех нас.

Эти ее слова были не совсем понятными, но Адам честно слушал ее. Когда она остановилась, он сразу же поинтересовался:

— А сколько всего этих миров?

Она вздрогнула, словно и не ожидала, что он так внимательно станет ее слушать, и даже задаст вопрос.

— Никто не знает. Но я знаю точно, что там все по-другому.

— И никак нельзя узнать, что с нами происходит в тех мирах?

— Никак. Отец говорил, что если начать путешествовать между мирами, то можно запутаться или сделать самого себя несчастным.

Адам уже понял, что все эти россказни про миры были лишь сказками для грустной маленькой девочки. Они были лишь выдумкой любящего отца, пытавшегося утешить своего единственного ребенка.

— Их, должно быть, очень много, — предположил он, поддерживая эту сладкую иллюзию.

Ева серьезно кивнула:

— Да. Их больше, чем мы можем представить.

— И в одном из них все мы обязательно счастливы, — добавил он.

На ее лице мелькнула робкая улыбка, которая сразу же растворилась в сероватом утреннем свете.

Завтрак, обед и ужин состояли только из картошки и лука. Ева умела варить, парить и печь их в самых разных вариациях, и Адам каждый раз удивлялся тому, как много она освоила за свою недолгую жизнь. Наверное, за прошедшие часы она привыкла к его присутствию — по крайней мере, ее движения больше не были скованными или нарочито резкими.

Сырость пробралась в дом — за деревянным порогом образовалась небольшая лужа, да и крыша кое-где начала пропускать воду. Ева не обращала на это особого внимания, и на все его вопросы отвечала, что при таком сильном дожде это не удивительно. Все пройдет и высохнет само собой. Детская легкомысленность выглядела для него просто дико — он отлично знал, что если не следить за крышей, то дырки в кровле обязательно прорежутся шире, и со временем вода будет заливаться внутрь даже при слабом дожде.

— Нельзя жить в сырости, — назидательно говорил он.

— Стану больше и обязательно сама починю крышу, — отвечала она.

Про себя Адам уже решил, что когда дождь закончится, он сам выберется на крышу и посмотрит, что там можно сделать. Латать небольшие дыры при помощи молотка и листов старой жести он умел — работал вместе с отцом, когда они занимались своим домом.

Благие намерения так и остались всего лишь добрыми планами — грохот со стороны сарая, раздавшийся поздним вечером, когда дождь еще шел, разрушил все цепочки мыслей и их странное перемирие.

Крыша сарая не выдержала и обрушилась прямо на лошадь. Бедное животное испугалось и вырвалось на дорожку, но заскользило копытами и не удержалось. Услышав шум, Ева и Адам бросились прочь из дома, не разбирая дороги. Фонарь, который слабо освещал пространство в пять шагов, остался на пороге. Страх гнал детей вперед, несмотря на мрак и холод, и они бежали, не зная, что будут делать, когда доберутся до лошади.

Что было дальше, Адам не запомнил — в память врезались лишь отдельные картинки. Ева подавала ему веревку несколько раз — наверное, он ронял ее в грязь. Лошадь била копытами и металась в скользкой жиже. Она была перепугана, и Адаму казалось, что она не сможет пережить эту ночь, но еще больше он боялся за Еву — ловкая и гибкая девчонка сновала вокруг него, оказываясь в нужных местах и в нужное время. Ей удавалось подхватывать его под локоть, подпирать его спину и тянуть за конец веревки, если ему не хватало сил. Потом он вспомнил, что они вместе вязали петлю, не сговариваясь в движениях и страшно волнуясь. Их холодные пальцы скользили по промокшей пеньке, ногти обламывались в кровь и стирались до болезненных ранок.

Все это удалось вспомнить лишь позже, когда лошадь была спасена — какими-то нечеловеческими усилиями им удалось заставить ее подняться и пройти в дом. Теперь они оба — грязные и замерзшие — сидели у камина.

Поначалу он был слишком занят собой, но после обратил внимание на Еву. Она дрожала. Ее тело было объято дрожью от кончиков пальцев до макушки, но она молча жалась к теплой стене и старалась отогреться сама.

— Днем ты говорила о том, что тебе рассказывал твой отец, — начал Адам, стараясь не особо стучать зубами. Получалось плохо.

Ева подняла глаза и удивленно уставилась на него.

— Ну и?

— Хочешь услышать, что говорил мне мой? — с трудом пересилив очередной приступ дрожи, продолжил он.

Она кивнула.

Адам крепче сжал себя руками и отвернулся к огню, потому что говорить такие вещи, глядя в ее любопытные глаза, было неудобно.

— Он говорил, что если холодно, нужно обняться. Так скорее согреешься.

— Это когда огня нет, — возразила она.

Он хотел ответить сразу же, но пришлось немного подождать, чтобы справиться со стучащими зубами.

— У нас сейчас есть огонь, а толку? Тебе жалко что ли?

Ответа не последовало, и когда он повернулся к ней, чтобы понять, слышала она его или нет, наткнулся на ее задумчивый взгляд. Она явно сомневалась.

— Ева, — он впервые назвал ее по имени, когда они просто говорили между собой — тебе тоже очень холодно. Это ведь не только мне нужно.

Подумав еще немного, Ева решилась.

— Ладно, — великодушно согласилась она.

Они расстелили на полу толстое старое одеяло и уселись прямо перед камином.

Ева прижалась к его груди и затихла. Ее тело оказалось холоднее, чем он мог подумать, и Адам решил, что должен обнять ее. Так было правильно. Ее взгляд был устремлен на огонь, и она выглядела так, словно ей было все равно, что происходит. С черных волос уже перестало капать, но одежда оставалась сырой и неприятно грубой. По-хорошему следовало бы раздеться, но он не мог ее об этом попросить.

Если бы она была младше или на ее месте был кто-то другой, Адам не задумываясь скинул бы с себя рубашку, но Ева казалась гораздо старше своих лет, и к ней нельзя было подходить как к обычной восьмилетней девочке.

— Расскажи мне что-нибудь еще, — попросил он, чтобы хоть чем-то занять себя и ее.

Она задумалась. Лошадь, стоявшая у задней стены, всхрапнула, и Ева улыбнулась. Он не видел ее лица, но знал, что это так.

— В тех мирах все бывает наоборот, но если мы там появляемся, то остаемся такими же, как сейчас. Мы там совсем от себя не отличаемся.

— Значит, там мы выглядим так же, как и сейчас?

— Да, наверное. А может быть, это касается того, что у нас внутри. Отец обещал рассказать, но не успел.

— Не переживай. Все равно ты знаешь гораздо больше, чем другие. Я вообще никогда ничего о других мирах не слышал, — признался он, чтобы ободрить ее.

— Ты добрый, Адам, — вдруг сказала она, и в ее голосе вновь зазвенела улыбка. Она улыбалась довольно часто, если думала, что ее никто не застанет за этим делом.

Девочка, которая любит лошадей, умеет варить вкусную еду из скудных запасов и не боится выбежать в ночь под проливной дождь обязательно должна уметь улыбаться.

— Да ну, — смутился он. — Просто ты еще маленькая.

Ее острые локти и угловатые плечи, ее холодные руки и промокшие волосы уже не казались такими неловкими и эфемерными. Он сжал ее чуть крепче, ощущая, что маленькое тело в его руках уже начало согреваться.

— Твоя мама будет очень ругаться, если лошадь испортит пол в доме?

Она качнула головой:

— Нет. Она не рассердится — я все уберу до ее возращения, и она ничего не узнает.

Адам зажмурился. Эта мама не узнает, что ее храбрая маленькая дочь бросилась навстречу темноте и ледяному дождю, чтобы спасти испуганное животное. Она не будет ею гордиться и никогда не похвалит за это. Если бы у него была маленькая сестренка, которая отважилась бы на такой поступок, то его родители просто воспарили бы над землей от гордости. Но Ева не собиралась ничего рассказывать своей матери, и ее подвиг был обречен на забвение. Да и считала ли она это подвигом?

Утром он ощутил боль в правом колене. Сустав распух и покраснел. Наверное, он повредил его еще ночью, но тогда страх, холод и суета не позволили ему отвлечься. Он осторожно закатал грязную брючину и осмотрел ногу. Ева подползла ближе и осторожно прикоснулась к его колену самыми кончиками пальцев.

— Это очень больно, — уверенно сказала она. — Тебя должны посмотреть.

— Да куда же мы пойдем в такой дождь? — улыбнулся он.

Она ничего не ответила и молча отправилась готовить завтрак. Наблюдая за ней, Адам заметил, что и она стала какой-то вялой. Ее движения были медленными, будто что-то невидимое сдерживало ее, сковывая по рукам и ногам.

К вечеру она совсем слегла, и Адам испугался.

Они были слишком грязными, чтобы ложиться на кровать, и у них закончилась вода, а сходить за ней было некому. Дождь ослаб, и теперь падал редкими каплями за порогом. Лужа на полу стала впитываться в землянистую поверхность. Лошадь молчала в своем углу.

Ева лежала на расстеленном еще вчера одеяле и смотрела на огонь. Адам сидел рядом с ней, глядел на ее покрасневшие щеки, и ему становилось все страшнее.

— Ты вся горишь, — тронув ее лицо согнутыми пальцами, сказал он. — Скажи, что мне сделать? Как помочь тебе?

Она перевела на него взгляд и слабо улыбнулась:

— Ничего не надо. Лежи, у тебя нога болит.

От бессилия хотелось плакать. Будь его воля, он бы на своих руках принес ее к дверям дома, где жил деревенский доктор, но он был слишком слаб, а дорога все еще пугала своей расхлябанностью и глинистыми разводами. Спасенная лошадь уже не казалась такой дорогой и прекрасной.

— Прости меня, — укладываясь рядом с ней, прошептал он. — Прости, Ева. Это все из-за моей лошади. Если бы не она, ты бы была здорова.

Она ласково коснулась его щеки — вернула его осторожное прикосновение — и сказала:

— И твоя нога бы тоже не болела, если бы не она. Завтра она отвезет нас в деревню. За вечер земля немного схватится, дай бог, чтобы телега проехала, а не то мы застрянем и умрем в дороге.

После этого она отвернулась и закрыла глаза.

Так страшно ему не было никогда. Он помог ей взобраться на телегу, и Ева улеглась на еще не подсохшее сено, а сверху он прикрыл ее тонким, проеденным молью одеялом. Хромая на правую ногу, но позабыв о своей боли, Адам неловко, как умел, запряг лошадь и пустился в обратную дорогу.

Телега страшно тряслась, и мягкая земля с трудом пропускала даже такие крупные колеса. Копыта лошади тяжело и неприятно чавкали по грязи, а он сидел и обливался потом, боясь взглянуть назад, туда, где лежала бледная и слабая, изменившаяся до неузнаваемости девочка. Голубоватый мертвенный оттенок странно оттенял яркий нездоровый румянец, кричавший о том, что Ева до сих пор страдала от жара.

Кошмарная дорога стелилась неровным полотном и кое-где больше походила на болото, но Адам не сдавался, всеми силами подгоняя лошадь. Несколько раз ему приходилось сходить на землю и тянуть ее под уздцы, поскольку она не хотела идти вперед. В другое время он, наверное, предпочел бы вернуться или остановиться, но теперь, бросая мимолетные взгляд на рассыпавшиеся по грязно-серому сену черные волосы, он ощущал, как раскаленные иглы впиваются в его тело, заставляя двигаться дальше.

Вскоре показались знакомые деревья, за которыми, как он знал, дорога поворачивала налево — там начинался вымощенный участок, по которому они должны были проехать без трудностей. Он приложил все силы, чтобы дотянуть до него, а потом упал в телегу рядом с Евой и доверился памяти лошади, которой эта часть пути была отлично знакома. Впрочем, они никак не смогли бы заблудиться — дорога шла сама собой, без поворотов и развилок.

— Ева, — осторожно позвал ее он. — Ева, ты слышишь меня?

Она медленно открыла глаза. Ее взгляд был подернут пеленой слабости, пугавшей его до самого костного мозга.

— Да, — одними губами ответила она.

— Осталось совсем немного. Еще чуть-чуть. Мы скоро приедем домой.

— Да, — повторила она.

— Доктор тебя осмотрит и даст тебе лекарство. Ты больше не будешь болеть, обещаю.

Она горько улыбнулась — уголки ее губ слегка дрогнули, а между бровями прорезалась острая складка.

— Никогда?

Адам рассмеялся, чувствуя, как растет комок в горле.

— Нет, но очень долго.

Ее глаза вновь закрылись, и она погрузилась в молчание.

Уже возле дома, почти теряя сознание от слабости и волнения, Адам спрыгнул на землю, позабыв о поврежденном колене. Он упал возле копыт лошади и закричал от боли, пронзившей ногу насквозь. Его мать выбежала из дома и сразу же устремилась к нему, но он поднял голову и указал на телегу:

— Там Ева. Ей очень плохо.

Врач закрыл за собой дверь, остановился и снял очки.

Пляшущее пламя свечи раскрашивало лица уродливыми тенями, и вновь хлынувший дождь барабанил по крыше. Лицо Адама застыло гипсовой маской в ожидании вестей от девочки, лежавшей за одной тонкой стеной. Близко и недостижимо.

— Парень, ты бы поспал, — вздохнул доктор.

Его вздох был слишком тяжелым, чтобы замаскировать истину, скрытую за его спиной. Адам подошел ближе и поднес свечу к своему лицу.

— Что с ней? Ей лучше? — в безумной надежде спросил он, глядя на доктора широко распахнутыми и совсем еще детскими глазами.

Все, что смог сделать врач — покачать головой. Адам отступил на шаг, и заменявшее подсвечник блюдце опасно накренилось в его руках.

— Что же нам делать?

— Молиться, сынок. Молиться.

— Да кому же? — в отчаянии спросил Адам. — Кому?

— Тому, в кого веришь, — уклончиво ответил доктор.

— Можно мне к ней?

Доктор знал, что ей осталось совсем немного, и ему не хотелось, чтобы парень, которому нет еще и пятнадцати, стал свидетелем чьей-то смерти. Слишком молод он был для того, чтобы следить за тем, как душа отлетает от тела. Но в глазах паренька плескалось и бушевало целое море горечи и тоски, и доктор решил, что уж лучше позволить ему переброситься с малышкой парой слов.

— Иди. Но недолго — я вернусь с ее матерью, и они должны попрощаться.

Коротко кивнув, Адам поставил свечу на пол и заковылял к двери.

Она лежала на узкой кровати, совершенно потерявшись под одеялом. Худое тело исчезло под толстым покровом, который не мог согреть ее. Никто и ничто больше не могло бы поделиться с ней теплом. Ее собственный огонек тихо дотлевал, перед тем как погаснуть и исчезнуть без следа.

Адам опустился перед ней на колени, осторожно придержав рукой больное колено. Черные мокрые ресницы дрогнули, и Ева открыла глаза.

— Адам, — выдохнула она.

— Ева, — ответил он. — Помнишь о мирах? Где-то там есть другая жизнь. Я найду тебя там, обещаю. Ты не останешься одна, я клянусь, что отыщу тебя там, и мы обязательно будем счастливы.

У нее не было сил улыбаться, но в ее глазах на мгновение зажглась радость.

— Ты меня не узнаешь.

— Я всегда узнаю тебя, — заверил ее он. — Клянусь тебе. Каждый раз, рождаясь в одном из миров, жди там меня, Ева. Мы обязательно встретимся, и там все будет лучше, чем здесь.

Этот их маленький секрет о мирах и возможностях остался между ними — когда пришла мать Евы, малышка уже испустила дух. Скорчившийся на полу у кровати Адам беззвучно всхлипывал, и прибежавшие на зов взрослые не могли понять причину его горя. Мог ли он настолько сродниться с нелюдимой Евой всего за несколько дней, чтобы так оплакивать ее смерть?

Рим. 1990

Ева в очередной раз поправила штатив, не понимая, что еще нужно сделать, чтобы камера обрела устойчивость. Идеально гладкий с виду пол на деле был волнистым и неровным, в результате чего треножник вечно кренился, а если рядом начинал топать кто-то тяжеловесный и нервный, то он еще и шатался. Она поправила вязаную кофту с растянутыми манжетами — за работой она любила поднимать рукава наверх, собирая их складками, а не скатывать валиками.

Одноразовая сделка с трикотажными магнатами итальянского мира была выгодной и даже удачной, но ей хотелось поскорее добраться до дома и растянуться под теплым одеялом. С утра ее немного знобило, и дождливая погода не прибавляла бодрости. Сроки есть сроки — пара таблеток и горячий чай подарили ей несколько часов сносного самочувствия.

К ней подбежал ассистент — на сей раз это был кудрявый мальчишка с роскошными бровями и длинноватым носом. Его голос звучал очень приятно.

— Модель будет немного необычная, — предупредил ее он, прежде чем подобрать со стола разложенные папки и убежать, поправляя на ходу свой жуткий аляповатый галстук. Может это и модно, но выглядит не очень.

Ева поморщилась, остановила одну из девочек, тершихся неподалеку, и попросила ее принести горячего кофе. Кто-то говорил, что аспирин не сочетается с кофеином? Кто же это говорил? А вот с утра оздоровительная программа с серьезной тетенькой наоборот известила о том, что аспирин даже становится сильнее, если его запить кофе. Так что в любом случае нужно быть осторожной.

Девчонка вернулась через десять минут — кафе находилось на первом этаже этого же дома, вся беготня заняла гораздо меньше времени, чем можно было ожидать. Ева поблагодарила ее и отпустила. Отбегая, девчонка тоже сочла своим долгом известить ее:

— У нас сегодня необычная модель, знаете?

Ее черные волосы искрили в свете люминесцентных ламп, и Ева загляделась на эти блики. Как бы исхитриться передать однажды вот такую игру света? Почему-то на глянцевых обложках все это выглядело так, словно девицам пришили кукольные волосы — вроде синтетической шевелюры дешевой Барби из пластиковой упаковки. Натуральный блеск волос, который так щедро обещали все рекламы шампуней, нисколько не выглядел натуральным на этих самых рекламных плакатах. И какие идиотки покупают такие шампуни?

У нее тоже были черные волосы, но Ева никогда не считала их красивыми. Да и вообще ее сложно было назвать привлекательной — окружающие ценили ее исключительно за профессиональные качества. Их величество трикотажная династия обратились к ней только чтобы она сделала хорошую фотосессию. И в том же ключе к ней обращались все остальные. Как женщина и обычный человек Ева мало кого интересовала.

— Вы так сильно любите кофе? Пьете его даже по утрам, — раздался голос прямо за ее спиной.

Она вздрогнула и повернулась. Должно быть, это и есть модель.

Высокий мужчина с улыбкой протянул ей руку, и она ответила на жест, но профессиональным глазом определила, что трость ему нужна не только как стильный ретро-аксессуар. Он не красовался, а опирался на трость. Уже совсем другое дело.

— Только горячий, — ответила она, а потом сделала очередной маленький глоток. — И только когда идет такой противный дождь. Хотя когда же его пить, если не с утра пораньше.

— Ну что вы, дождь еще не противный. Ливень вполне можно пережить, а вот мелкую моросящую водянистую муку — нет.

— Я лучше справлюсь с водянистой мукой.

— Дело ваше, — вновь улыбнувшись, уступил он. — По правде говоря, я тоже не большой любитель дождя.

Ева снова отпила из стакана, а потом кивнула в сторону отгороженного ширмой угла:

— Там ваш гардероб.

— Спасибо. А что там?

— Джемперы, мужские кардиганы и пуловеры.

Он призадумался:

— Никогда не знал разницы между пуловерами и джемперами.

— Вам и не нужно ее знать. Ваша задача — демонстрировать одежду.

— Вы видели эти вещи? Расскажите мне о них, — попросил он. Его голос при этом звучал слишком уж вкрадчиво, словно он хотел ее соблазнить.

У нее было слишком мало опыта в таких делах, и она всегда терялась, когда кто-нибудь обращал на нее внимание. Именно такое внимание.

— Серый кардиган — номер первый. Длинные рукава, крупная вязка, пуговицы на талии. Вам пойдет — у вас хорошие плечи.

— Профессиональное замечание? — уточнил он.

Ева кивнула и продолжила:

— Черный пуловер с поперечными линиями, заполненными зигзагами разной толщины. Пожалуй, к нему нужны классические брюки.

— Да вы стилист, — заметил он.

Она серьезно посмотрела на него:

— Здесь я царь и бог, потому что это моя студия.

— Понял. Что дальше?

— В кардигане номер два вам придется держать спину прямее — там какие-то дугообразные рисунки на рукавах, они вовсе не прибавляют стройности. Плечи придется отвести назад, корпусом податься вперед.

Он повторил все ее инструкции наглядно и поинтересовался:

— Так?

— Да, так, — удивляясь тому, как быстро он приступил к работе, согласилась она.

Возможно, это вовсе и не флирт. Может быть, он просто так привык наводить деловые мосты.

— Мерзкая погода, — вдруг вставил он, когда она уже собиралась перейти к джемперу номер один.

— Вы же сами только что ее защищали, — возразила она.

— А кто сказал, что я выражал свое мнение? И вовсе я ее не защищал.

Она дернула плечом, что должно было означать: «Мне все равно, лучше давайте продолжим общаться по делу». Ее движение было истолковано правильно.

— Хорошо, я весь внимание.

Он не устал улыбаться?

Ева продолжила:

— Джемпер номер один ярко-красный. Очень броская вещь, будет прекрасно, если вы наденете к ней какие-то темные брюки, чтобы не было перебора.

— Брюки там тоже есть?

— Конечно.

— А как мне позировать в красном джемпере?

— Сориентируемся на месте, — сказала она, не желая признаваться, что еще не думала об этом.

— Вы любите красный цвет? — спросил он, вновь сбивая ее с толку.

— Нет, — автоматически ответила она. Это было неправдой, просто она привыкла отвечать «нет» на все вопросы личного характера.

«Вы замужем?»

«Нет».

Правда, она не замужем. Она никому не навредила и не наврала.

«Вы хотите выпить со мной чашечку кофе?»

«Нет».

И здесь тоже правда.

С этим загадочным мужчиной, которого ей предстояло фотографировать, впервые вышла осечка — традиционный и безопасный ответ почему-то стал ложью. Он как будто понял это, но ничего не сказал.

— Я буду позировать один? Обычно если мужчину хотят выставить успешным и сексуальным, ему дают в пару красивую и сексуальную девчонку.

Ева покачала головой:

— Нет, девочек сегодня не будет. Мы ведь представляем не вас, а одежду.

— Но ведь это реклама. А суть каждой рекламы в том, что если вы купите эти вещи, то станете красивыми, счастливыми и привлекательными. Желанными. Престижными. Так что меня надо представить именно таким.

Она окинула его взглядом. Тонкая, но прочная тросточка нисколько его не портила, да и костюм сидел отлично. И даже немного промокшие внизу брючины не делали его небрежным.

— Вам это не нужно. Девчонка будет отвлекать от вас внимание, я этого не хочу.

Такой ответ его вполне удовлетворил, и он, довольный услышанным, удалился за ширму.

Фотосессия длилась четыре часа. Они несколько раз меняли фон и освещение, и Ева страшно устала. Он же, напротив, был всему рад и всем восхищался. Не по-итальянски, но все же достаточно ощутимо. Ковер, который прислали реквизитчики, оказался слишком пестрым, и его было решено не использовать, ибо он поглощал узор пятого кардигана. Видимо, этот сезон был сезоном кардиганов. По крайней мере, короли захотели сделать его таковым. Пойдет ли у них на поводу публика — неясно. Никогда не угадаешь, чего хочет публика.

Дождь все лил и лил, и звуки разбивающихся капель проникали даже за двойное оконное стекло.

— У нас осенняя коллекция. Как насчет того, чтобы впустить немного осени? — под конец предложила Ева.

У нее занемели руки и ныла спина, но она еще не была уверена в том, что нашла то, за чем пришла.

— Перерыв? — предложил со своей стороны он. — Солнца нет, везде одинаково темно, так что нам не страшны изменения. Давайте полчаса попьем кофе, а потом вернемся сюда. Я угощаю.

Ей не хотелось отвлекаться, потому что она придерживалась правила «за один раз». Если разбить на два раза, то второй непременно будет хуже — все расклеятся, разомлеют от тепла и отдыха, и не смогут собраться в нормальную форму. И она в первую очередь.

— Я не хочу кофе.

Он подошел к ней на расстояние трех шагов:

— Кофе будет горячим, а дождь все еще идет. Будет здорово, я обещаю.

— Ладно, — сама не зная, как это произошло, согласилась она.

Они спустились на первый этаж по лестнице — она не хотела пользоваться перегруженным лифтом, а его не смущали ступеньки. Трость постукивала по мраморным плитам, и Ева ощущала слабые уколы совести. Потащила больного человека пешком. С другой стороны, никто его не звал идти вместе с ней. Спустился бы лифтом — она бы все поняла и не осудила.

В кафе они уселись возле окна — это было единственное свободное место. Здесь было всего три стула, поскольку стол плотно примыкал к стеклу. У всех остальных стулья были расставлены по четырем сторонам, как положено. За столиком в среднем ряду устраивалась группа студентов, и одному из них не хватило места.

— Молодой человек, возьмите отсюда, — предложил ее сегодняшний подопытный. — Этот стул не занят.

Студент горячо поблагодарил их, а потом потащил стул по полу, чтобы устроиться рядом с хорошенькой миниатюрной девушкой.

Они остались вдвоем.

— Вы добрый, — без иронии заметила она.

— Просто я не хочу, чтобы кто-нибудь сюда подсаживался, — признался он. — Надоело играть в секретного агента. Меня зовут Адам, — представился он.

— Ева, — ответила она и протянула ему руку.

Конечно, он знал, как ее зовут — все вокруг обращались к ней по имени. Но сейчас он сделал вид, что впервые услышал ее имя.

— Чудно. Вам идет, — серьезно и крепко пожав ее руку (во второй раз), сказал он. — Вам очень идет.

— Грешное имя, — ухмыльнулась она.

— Как и мое. Ну, так все мы грешники, верно? В том и заключается прелесть нашего бытия.

— Не знаю. Я об этом не думала.

Она уставилась в окно, наблюдая за тем, как дождевые капли отскакивают от крыши остановившегося рядом автомобиля. Через приоткрытую форточку прорывался запах мокрой земли, неизвестно откуда взявшийся там, где все вокруг закатано под асфальт.

— А я думаю об этом всегда.

Официантка в белом фартуке — словно родом из сороковых-пятидесятых — принесла кофе.

Ева, не глядя, потянулась за чашкой и отхлебнула горячий, согласно его обещаниям, кофе.

Почему-то он ничего не говорил. Она не была поклонницей длительных игривых диалогов, но сейчас его молчание казалось странным — он ведь так хотел остаться с ней с глазу на глаз. Тишина убаюкивала, и даже крепкий напиток не помогал. Ева закрыла глаза и представила, что вокруг никого нет. Она всегда поступала подобным образом, когда слишком сильно уставала. Это помогало привести мысли в порядок и обрести равновесие. Нечто сродни медитации, но проще и примитивнее. За границей закрытых век остались студенты слева, влюбленные сзади и сидевшие за спиной Адама сестры близняшки. Даже дробь дождя поутихла, а гудки машин отдалились и перестали раздражать. Улица отступила в туман ее мыслей и потерялась. Один Адам не желал никуда уходить.

— Вы смотрите на меня? — спросила она, желая выяснить причину его «живучести».

— Я? Да, смотрю. Вы ведь прятались за камерой все это время. Даже за тремя камерами. Сейчас у меня есть возможность разглядеть вас лучше.

— Зачем это вам? Глупый и банальный вопрос, знаю, но мне действительно интересно.

— Вы красивы и загадочны. И до смешного зажаты.

— Так вам смешно?

— Нет, мне не смешно. Пейте кофе, Ева, он здесь отличный.

Да, эта чашка отличалась от того, что принесла ассистентка. Тот стакан был всего лишь сносным.

Адам наклонился к ней и положил руку на стол.

— Женщины любят мужчин, особенно тех, кто умеет себя представить с правильной стороны. Я умею, это ведь моя работа. Вот поэтому мне и кофе принесли лучше.

— Не убедили. Варит кофе мужчина, который сидит за стеной и вообще никого из клиентов не видит.

— Да ну? А мне так хотелось, чтобы моя красота приносила хоть какую-то пользу. Вам-то она не интересна.

— Мне она интересна только с профессиональной точки зрения.

— Это обидно.

Мужчина, который зациклен на своей красоте?

Ева присмотрелась к нему, и в ответ на этот пристальный взгляд Адам расправил плечи, словно предлагая ей разглядеть его во всех подробностях. Его небритость на четыре дня выглядела довольно пикантно, но в то же время не создавала впечатления небрежности или неаккуратности. Смуглый оттенок кожи, необычные темно-серые глаза под богатыми бровями и нос с горбинкой — вроде, ничего сверхъестественного, но в то же время очень занимательно. Теперь понятно, почему монаршая семья выбрала именно его для того чтобы выгодно подать новую коллекцию. В нем было то, что принято называть «манкостью». От слова «приманивать». Возможно, секрет крылся в добрых глазах, хотя взгляд у него бывал добрым далеко не всегда. Как фотограф, Ева всегда умела находить выгодные стороны внешности и характера моделей — это был ее хлеб, и то, чем она ценилась среди себе подобных. Здесь профессиональное чутье пропадало. Terra incognita.

Она не привыкла лгать и изворачиваться.

— Вы привлекательны, но я не знаю, что именно создает такой эффект. Не могу представить, если честно. Обычно с этим проблем не возникает.

— Я рад. Боялся, что вы сразу же меня расшифруете и утратите интерес.

— А у меня был интерес?

— Полагаю, да. Был. И сейчас есть.

Она наклонилась вперед:

— Интерес связан только с тем, что вы так настойчиво привлекаете мое внимание. Обычно мужчины сторонятся меня, от меня не веет теплом, и они боятся. Несколько раз называли «ледяной стервой».

— Даже так?

— Да, к сожалению. Я бы солгала, сказав, что мне все равно. Нет, мне не все равно, ведь я, как и любая другая женщина, хотела бы мужчинам нравиться. Но в отличие от других, я могу пережить равнодушие. А тут появляетесь вы — мало того, что модель, и я вынуждена любоваться вами по долгу службы, так еще и с проявлениями внимания, беседами, кофе и прочими идеями. Для меня это новое. Как тут обойтись без интереса?

Он только улыбнулся, а потом вытащил из кармана блокнот и попросил у одного из студентов ручку. Положил все это на стол перед ней и красноречиво повел бровями.

Дождь шел и потом — всю ночь и все утро. На работу идти было не нужно. Тесная квартира в такие дни казалась особенно уютной, и ей даже не хотелось никуда выходить. Потратить такой дождливый день на работу и суету — непростительное расточительство.

Она ждала его звонка, потому что все же рискнула написать ему свой телефон. Тоже расточительство.

— Доброе утро, — теплый тягучий голос разбудил дремавшую в ней надежду, и Ева сглотнула, надеясь, что он этого не услышал.

— Доброе.

— Чем ты занимаешься? Я ведь могу задать такой свободный вопрос?

— Можешь, отчего же нет. Я лежу в постели, еще не вставала.

— Поднимайся и вари себе кофе. Я сделаю то же самое. Давай.

— Не хочу.

— А чего хочешь?

— Я выбирала себе книгу.

— Вот так, не вставая с постели?

— Да.

Ева оглядела уставленный стопками книг пол. Каждый месяц она рассортировывала книги в алфавитном порядке и уносила их в гостиную, где стоял книжный шкаф. Но в течение месяца книги неминуемо возвращались к кровати и раскладывались по стопочкам в новом непонятном порядке.

— Как интересно. И чего же желает твоя душа?

— Ничего. Не знаю, моя душа колеблется между «Королевой Марго» и «Джейн Эйр».

— О, пылкая страсть и колдовство против томительного желания и мистики? Сложный выбор.

Он читал все эти книги? Чисто женские романы? Удивительно. Ева улыбнулась и потянулась к окну, чтобы ухватить край занавески и посмотреть на небо.

— К чему ты склоняешься? — поинтересовался он тем временем.

— Я же сказала, что не знаю. Может быть, вообще возьму «Поющих в терновнике».

— У тебя такой странный вкус. Ты выглядишь как женщина, которая читает Эдгара По, а на самом деле окружаешь себя дамскими романами.

— А пошел ты.

Она бросила трубку и вернулась на подушки. Всякая женщина всего лишь женщина и не более. Как и мужчина — всего лишь мужчина. Все остальное прилагается. Все железные леди все равно хотят любви. Разница в том, что не все могут обуздать свое желание.

Прошло пятнадцать минут, и в ней стала зарождаться паника. Захотелось перезвонить, но она не знала его номера. Да и если бы знала, все равно не решилась бы сделать первый шаг. Всегда так с ней — она слишком прямолинейная и резкая. Отсюда одиночество.

— Слушай меня.

Она кивнула, как будто он мог ее видеть. Адам перезвонил, и это было облегчение.

Он начал читать вслух, и Ева застыла, пытаясь не пропустить ни единого слова.

— Нет ничего важнее тебя, любимая. Нет ничего важнее и опаснее. Но ведь опасность и любовь всегда идут рука об руку, верно? И потому меня так влечет к тебе. Каждый раз, обещая себе, что оставлю тебя, и не буду портить твою жизнь, я возвращаюсь, не в силах противостоять этому горячему желанию — быть с тобой. И возможно, я действительно стану причиной твоих страданий, но теперь я готов предоставить этот выбор тебе. Захочешь ли ты рискнуть вместе со мной? Я хотел бы огородить тебя от этого, но сейчас понимаю, что даже любя тебя так сильно, не могу принять решение за тебя. Ведь настоящая любовь выражается в готовности дать человеку свободу. Позволить ему делать то, чего он хочет или что считает правильным. И если человек хочет совершить ошибку — это его право. Главное не говорить ему: «Я же тебя предупреждал». Главное сказать: «Я буду с тобой несмотря ни на что».

Повисла тишина, и Ева даже слышала его дыхание.

— Не понравилось? — устав ждать, осведомился он.

— Подожди, дай мне время осмыслить, — ответила она. — Откуда это? Из какой книги?

— Тогда идем дальше. Слушай еще. Готова?

— Да.

— Я боюсь тебя. Мой страх силен и неподвластен мне. Поэтому в твоем присутствии я совершаю странные поступки — не могу себя контролировать. Я хотел бы быть таким, как остальные — уверенным в себе, галантным джентльменом. Но когда я вижу тебя, неминуемо превращаюсь в неловкого мальчишку, который роняет вещи и спотыкается на каждом шагу.

Опять воцарилось молчание.

— Понравилось?

— Откуда это?

— Ответь, понравилось или нет.

— Нет. Первое было лучше.

— У меня есть еще. Послушаешь?

— Да, пожалуй.

Он откашлялся и зашуршал бумагой. Когда люди переворачивают страницы звук совсем иной, и Ева поняла, что он не читал ей выдержки из книг — это было что-то другое.

— Оставить тебя? Вероятно, ты лишилась ума, раз предлагаешь мне такое. Я никогда тебя не оставлю, даже если твоя дорога приведет нас к смерти. Потому что принять смерть вместе с тобой — высшее блаженство, на которое я могу рассчитывать. Как видишь, я такой же сумасшедший, как и ты. Но разве это не говорит о том, что мы подходим друг другу идеально? Разве это не является самым ярким свидетельством того, что мы суждены друг другу от рождения? Мы в одинаковой стадии помешательства, два безумца, ополчившихся против целого мира и готовых бросить или принять вызов тысяч противников сразу. Где же я найду другую женщину, столь же безрассудную и дикую, столь же опьяняюще свободную и безгранично мудрую? Не предлагай мне оставить тебя, ведь даже если ты скажешь, что не хочешь меня видеть, я скроюсь с глаз твоих, но не потеряю тебя из виду. Я буду держаться позади, и повторять каждое твое движение, я исчезну и растворюсь в воздухе, но никогда не оставлю тебя.

— Ого.

— Понравилось?

— Нет. Первое было лучше.

— Ага, значит, первое?

— Откуда ты все это берешь?

Он немного помолчал, а потом признался:

— Я сам это написал.

— Давно?

— Нет, только что.

Если бы его голос не был таким серьезным, она бы подумала, что он над ней издевается.

— Так вот чем ты занимался все это время?

«Все это время, что я ждала твоего повторного звонка».

— А ты ждала меня?

Ева даже отодвинулась от телефона и посмотрела на ровные ряды кнопочек. Как ему удается так хорошо понимать ее?

— Да, ждала. Я не хотела посылать тебя, просто твои слова были действительно обидными.

— Прости, я тоже так подумал. Только немного позже. А потом сел писать вот эти отрывки.

— И часто ты так развлекаешься?

— Нет, не часто. Сегодня в первый раз.

— Неплохо получается у тебя.

— Спасибо.

Ева повернулась набок и положила свободную руку под голову.

— Приезжай ко мне. Я продиктую тебе адрес.

— Что, так просто?

— Сама удивляюсь.

— Грех упускать такую возможность. Диктуй. И кстати, как твоя голова? Аспирин больше не нужен?

Ева улыбнулась трубке, назвала адрес и дала отбой. Больше ничего делать не хотелось.

Лежать целый день в постели — не самая удачная идея. Лежебоки обычно так и остаются лежебоками. Ева не относила себя к этой категории, потому что при всей своей необщительности была страшной непоседой. Ей было сложно устоять на одном месте — она все время металась по квартире или по студии и занималась чем-нибудь «полезным». Протирала пыль, осматривала объективы, составляла мысленные композиции с участием прохожих, изучала старые фотографии и обложки. Она всегда думала о том, что тратить время впустую — настоящее преступление. Разговоры, сплетни и болтовня относились к разряду пустоты и бессмысленности, но с Адамом получалось только болтать. И это было единственное исключение, когда она тратила время на то, что заведомо не приносило практической пользы.

Дни стелились внахлест — у нее было много работы, и она не всегда успевала запомнить события прошедшего дня. Так всегда на старте нового сезона. Новые обложки, новые заказы, новые коллекции. Все это нужно фотографировать и увековечивать. Увековечивать на один сезон. Кто сейчас смотрит обложки, снятые в середине восьмидесятых? Да никто. А столько суеты вокруг временных явлений.

Адам тоже был занят — помимо модельного бизнеса он пробовал свои силы в каких-то серьезных делах, о которых она ничего не знала. Ей нравилось то, что он не спешил переходить к личным делам, но никогда не терялся. По вечерам или по ночам она ждала его звонков, хотя даже зная его номер, никогда не решалась набрать его первой. Ей было страшно, что она придется не к месту и не ко времени. А еще больше она боялась, что однажды трубку снимет женщина с томным голосом. Такое было вполне возможно.

— Вот ты всегда в Риме. А много где успела побывать? — шептал в ночную темноту его голос.

Она отвечала, наматывая витой провод на палец и едва заметно улыбаясь:

— Ничего практически. Ну, мимо Колизея я езжу несколько раз в месяц, а внутри никогда не бывала. Даже не останавливалась, чтобы посмотреть на него вблизи. Все кажется, успею. А не успеваю. Но еще есть время. А ты сам где был?

— Я люблю Затибрье. И вообще Тибр.

Итальянец, который любит тишину? Она рассмеялась — такое она позволяла себе только в темноте, когда даже сама себя не могла видеть.

— Очень здорово. Правда, замечательно.

— А ты ведешь дневник?

— Нет. Кто ведет дневники? Только какие-нибудь зануды, да и только.

— Нет, дневник ведут не только зануды. С тех пор, как мы познакомились, я стал кое-что записывать. Недавно пересмотрел и понял, что у нас нет ничего кроме телефонных разговоров, одного свидания и той волшебной ночи. Ничего, представляешь?

Вообще-то, если говорить по правде, то они познакомились совсем недавно, так что дневник у него должен быть заполненным только в самом начале. Да и вообще, чего можно ждать от таких редких встреч и простых телефонных разговоров?

— Приглашаешь меня куда-нибудь?

— Хотя бы к себе домой. В тот раз я не разглядел твою квартиру, а ты знаешь, что я очень любопытный.

В тот раз он очень торопился. И она тоже. Ева снова почувствовала, что улыбается. Воспоминания грели и волновали до сих пор. Дождливый день — сплошной вечер, который начинается с утра и длится до ночи. Поэтому секс не казался каким-то экстремальным или вульгарным. Он провел в ее квартире весь день и всю ночь. Как будто так и было нужно. Странно, что с тех пор у нее не раз возникало желание повторить, но при этом она не страдала от ожиданий. Она была занята, и разговоров вполне хватало.

— Ты мог бы приехать сейчас, — предложила она.

— Сколько дней прошло с тех пор, как мы лежали рядом?

— Две недели.

— Может быть, скоро пойдет снег. Какая безрассудная трата времени, согласись. Не хочу даже думать о том, сколько возможностей мы упустили.

— Так приезжай сейчас, и никаких упущенных возможностей больше не будет. По крайней мере, сегодня.

— Ты будешь ждать меня? Я могу задержаться.

— Я буду ждать.

В прошлый раз ему потребовалось полчаса для того чтобы приехать. Этим вечером он справился за двадцать минут.

Она открыла ему дверь в своем темно-синем халате до колен, и Адам сразу же наклонился за поцелуем. Ее руки сомкнулись на его шее, и Ева подтянулась наверх, ощущая, как он подхватывает ее за поясницу и прижимает к себе. За ее спиной стукнулась об пол его неизменная трость. От него пахло улицей, и вся его одежда еще была наполнена холодным воздухом.

— Я не каждого вот так готова впустить в свой дом.

Адам кивнул:

— Значит, мне стоит осмотреться тут основательно? Твой дом — твоя душа.

— Тут ничего нет. Из живого только камера, телефон и книги.

— А ты?

— Я? Я не знаю, жива я или нет.

Уже позже, когда они лежали в постели, а ночь подглядывала в щель между занавесками, Ева повернулась к нему и призналась:

— В детстве со мной произошло несчастье. С тех пор я постоянно бегу, пытаясь убежать как можно дальше.

— Ты жила в другом городе?

— Нет, — она покачала головой — нет, я родилась здесь. Это квартира моих родителей. Они умерли два года назад — автокатастрофа. До их смерти я жила в комнате, которую снимала с другой девушкой, а потом переехала сюда. Это было так просто. Я бегу в другом смысле. Никогда не останавливаюсь и не задумываюсь. О многих вещах лучше не думать всерьез, иначе совсем сойдешь с ума.

— Но иногда остановки необходимы. Без них можно совершенно потерять себя, а это нам ни к чему. Без самого себя ты уже не сможешь продолжать жить.

Ева повернулась к нему и прошептала, словно открывая страшный секрет:

— Если говорить правду, то я — никто. Меня нет. Поэтому и бегу.

Он провел рукой по ее волосам и улыбнулся:

— А кого же я полюбил?

— Не знаю. Кого-то ты все же увидел в тот дождливый день, когда мы работали над этой трикотажной темой.

— Вряд ли я смогу дать этой женщине точное определение. Она есть, она реальна — можешь поверить. Но в то же время она эфемерна, словно, коснувшись ее, можно разрушить этот образ и уничтожить незримые границы, удерживающие ее на земле.

— Да ты поэт, — улыбнулась она.

Они не говорили о том несчастье, и он ни о чем ее не спрашивал. Именно поэтому через неделю она рискнула обо всем ему рассказать. Как водится — по телефону. Словно это был простой разговор о событиях прошедшего дня. Сырость продолжала пропитывать улицы, и она лежала на диване в небольшой гостиной, глядя на большой плакат, украшавший противоположную стену. Матовая поверхность, размеры полтора на полтора метра. Ночной город. Зачем она повесила себе на стену то, что можно увидеть за окном? И эта женщина называет себя фотографом.

Она никогда не бывала в его доме. Несколько раз он заводил об этом речь и приглашал к себе, но для нее это значило бы перейти некую черту и позволить себе погрузиться в их странные отношения с головой. Поэтому они ограничивались ежедневными звонками и редкими встречами, длившимися с вечера до нового рабочего дня.

— У тебя есть еще женщина? Ты ведь мне ничего не обещал, — вдруг сказала она.

— Ты меня обидела, — совершенно ровным голосом ответил Адам. — Правда, ты обидела меня.

— Прости. Просто…

— Так у тебя есть другой мужчина?

Она закрыла глаза и покачала головой:

— Ты мой первый и единственный мужчина. Только не вздумай этим гордиться, понял?

Он немного помолчал, а затем вздохнул:

— Как мне тебя называть, Ева?

— По имени, Адам. Только по имени.

— Никаких «милых», «сладких», «дорогих»?

— Никаких. Ты для меня тоже только Адам.

— Я на это согласен.

Ева облизнула губы и сделала небольшой глоток вина из бокала, стоявшего на полу возле дивана.

— А еще можно вопрос?

Он даже рассмеялся:

— Когда это я тебе запрещал задавать вопросы?

Несмотря на то, что она его не видела, и их разделало несколько километров, Ева смутилась.

— Почему ты выбрал меня? Ты такой красивый.

— Господи, ты не могла бы задать другой вопрос?

— Сейчас меня интересует этот.

Его голос стал еще мягче, хотя до этого ей казалось, что он и так стелется густым бархатом.

— Я взглянул на тебя и увидел кое-что. Картину. Словно ты сидишь у огня, а твои пальцы сжимают глиняную чашку. Когда я подошел ближе, то понял, что знаю, как ощущается твое тело, когда его обнимают.

— Захотелось проверить?

— Захотелось скрыть от других. Чтобы никто и никогда не узнал этого кроме меня.

Она перевернулась на спину.

— Откуда ты мог это знать?

— Самому интересно.

Молчать в телефонную трубку всегда неловко — после долгой паузы никогда не знаешь, кто решит заговорить первым, и риск перебить собеседника слишком велик. Ева выждала пару минут, прежде чем заговорить первой.

— В детстве меня все ненавидели. У меня совсем не было друзей — я была жуткой уродиной, да и денег у нас никогда особо не водилось. Когда нужно было покупать модные юбки, я ходила в старых штанах старшего брата. Все смеялись надо мной, а я, вместо того чтобы смеяться вместе с ними и учиться выживать, наживала себе врагов. У меня был злой язык. Сейчас он не изменился, но я хотя бы нашла на него управу.

— А я бы с ним познакомился.

— Поверь, не нужно этого делать. Ну, так вот — однажды мы с классом отправились на экскурсию. По тем временам такое было еще возможно, сейчас на озеро Браччано уже не выбраться. Ну, так вот, там мы глазели на средневековый замок, бродили по улицам — естественно, под присмотром учителя. Все было замечательно. Потом зашли пообедать — все было оплачено — в одно заведение… и там я попалась на уловку мальчишек. Формально не только я — там нас было пять девочек. Когда учителя отвлеклись, мы прошмыгнули к погребу, поскольку нам обещали, что там можно увидеть настоящего призрака, который живет в замке, но ходит смотреть на людей в город. Там были ступеньки, наполовину освещенные из окна, и наполовину скрытые в темноте. Мальчики говорили, что если остановиться на последней освещенной ступеньке, то сможешь увидеть призрака, но он тебя не схватит, потому что не может выйти на свет — исчезает в солнечных лучах. И мы по очереди спускались к этой последней освещенной ступеньке, чтобы заглянуть в подвал. Я должна была понять, что не будь подвоха, меня никогда бы не позвали с собой, но мне так хотелось хоть раз побыть как все. Хоть разочек.

Это было лишь детской шалостью — все верят в призраков, когда им десять. Все хотят прикоснуться к тайне и потом сохранить это воспоминание для собственной гордости. Однако Ева даже сейчас слышала голоса детей и видела, как девочки осторожно наступали на ступеньки, останавливались у самой границы и начинали описывать все, что видели. Они сговорились делать вид, будто там и вправду сидит высокий мужчина с большими руками. Каждая из них повторяла слова предыдущей, добавляя к этому какую-нибудь деталь. Грязная кожа. Волосатые ноги, сверкающие из-под коротких серых штанин. Густые кудрявые и черные, как смоль волосы. Желтые большие зубы. Острые ногти.

Последней к лестнице подошла Ева. Каждый шаг отдавался гулким эхом в ее висках, но она не могла струсить и отказаться — только не после того, что увидела и услышала. Она остановилась на освещенной ступеньке и внимательно уставилась в пыльный мрак. Почему она не услышала сдавленные смешки за спиной?

Двое мальчишек толкнули ее в спину, и она покатилась по ступенькам. Горло сдавило, легкие сжались, и она раскрыла рот, но не смогла закричать. Она падала, но не чувствовала боли — перед ее глазами стоял монстр, которого нарисовали злобные одноклассницы. Никто не удосужился пересчитать реальное количество ступенек и проверить глубину погреба. Лестница оказалась длиннее, чем они могли предположить, и испугалась не только она.

Когда голос вернулся к ней, Ева закричала и завизжала, молотя кулаками воздух, отчаянно барахтаясь и тревожа свои только что переломанные ребра. Три сломанных ребра — цена за любопытство и глупость.

«Мы говорили ей, чтобы она не ходила туда, мы предупреждали, что там темно, но она такая упрямая! Она никого не послушала».

И ни слова о призраке.

«Почему она так испугалась?»

«Вы не знали, что она просто боится темноты? Она до сих пор писает в штаны по ночам!».

Она была немой до конца учебного года. Ни слова — ни на уроках, ни на переменах, ни дома, ни даже в полном одиночестве. Ни слова и ни звука. Некоторые девочки стали добрее к ней и прекратили донимать дурацкими шутками, но за время учебы учителя не раз обращались к ее родителям с просьбой перевести ее в специальную школу для детей с ограниченными возможностями. Это был проблемный год, полный боли, страха и ночных кошмаров.

После него Ева вернулась совсем другим человеком. Она стала отстраняться от людей и постоянно искать новые увлечения, чтобы никогда впредь больше не пойматься на чью-то удочку. У нее не было времени думать о посторонних вещах, и она дала себе слово больше не сближаться с другими.

Адам молчал.

— Звучит очень глупо, — резюмировала Ева. — Просто дико глупо. Знаешь, пока я молчала об этом, все казалось таким драматичным, но теперь, после того, как мне удалось произнести все это вслух, я вдруг поняла, что лелеяла какие-то пустяки. Не стоило оно того, верно?

— Я приеду, — сообщил он, а затем повесил трубку.

Не оставайся одна.

Он повторял ей эти слова каждый день, после того, как поселился в ее квартире. Ева воспринимала все легко и просто, стараясь не задумываться о том, что такие отношения накладывают обязательства. Адам не говорил, что это было неизбежно, и он ни о чем не жалел, но на самом деле Ева всегда терзалась сомнениями. Неужели он решил выбрать ее окончательно лишь из жалости? Мог ли обыкновенный детский рассказ произвести на него такое впечатление?

Она просыпалась в его объятиях, и вопреки всем романтическим ожиданиям, научилась раньше вставать с постели. Лежать допоздна больше не хотелось — жизнь казалась приятной. Начинать новый день с кухни, варить кофе на двоих, обсуждать планы на день, встречаться в обед и после рабочего дня, ходить в парк и смотреть кино на парковке — все это казалось таким нормальным и обычным. Ей удалось раствориться в этом ощущении бесконечного покоя, который не заканчивался даже после тяжелых фотосъемок и неплодотворных переговоров. Этот родившийся между ними мир состоял из молчаливых улыбок и долгих поцелуев.

Для поцелуев находилось место везде — в такси, в лифтах и за углами старых зданий, и даже на оживленных площадях в самом заднем ряду большой толпы.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — говорил он.

— Я хочу для тебя того же самого, — вторила она.

Ей всегда хотелось успеть сказать такие слова первой, но он почему-то всегда предвосхищал ее попытки.

Они никогда не встречались до той фотосессии по одной простой причине — Адам работал во Флоренции и почти никуда не выезжал. Его нога плохо реагировала на изменение климата, а сам он предпочитал сидеть на одном месте, чтобы не создавать лишних проблем себе и окружающим.

Во многом они походили друг на друга — замкнутые, запакованные и запертые на сто замков. Возможно, они могли бы никогда не познакомиться, а познакомившись, не сблизиться. Если бы судьба все предоставила Еве, то их встреча закончилась бы в тот дождливый день, оставшись лишь неясным воспоминанием.

Теперь они были вместе, и им казалось, что все произошло будто само собой.

Адам проводил дни в своей плотницкой мастерской, и Ева часто приходила к нему, чтобы сфотографировать его во время работы. Слякотная зима прошла для них за деревянными стенами и в окружении бесконечных опилок. Иногда Ева собирала особенно длинные витые стружки и откладывала в отдельный ящик.

— Зачем ты оставляешь их? Они все равно рассыплются в хлам, — улыбался он, глядя на то, как она выкладывает вытянутые спирали в тонкие рядки на дне фанерной коробки.

— А может быть, они останутся? Каждая из них имеет свой оттенок, и каждая говорит о вещи, которую ты сделал. Ты ведь продаешь все эти чудеса, и они уходят без следа. Иногда я просто не успеваю их фотографировать, но мне так хочется оставить от них хоть что-то.

В такие моменты Адам укладывался прямо на усеянный столярным мусором пол и смотрел на нее уже снизу вверх.

— Скоро я перестану быть моделью. Мой срок недолог. Я хромой, и мне уже тридцать четыре. Еще один сезон, и я выйду в тираж. А ты останешься там — среди молодых и красивых.

Она перевела взгляд на него и серьезно заметила:

— Мне уже двадцать семь. Разве стал бы ты моим первым любовником, если бы я могла найти кого-то кроме тебя? Я неспособна остаться с другим человеком.

— Как бы мне хотелось в это верить, — вздохнул он, перекатываясь поближе и прижимаясь лбом к ее согнутому колену. — Пока что мы с тобой живем в одном мире. Потом этот мир разделится надвое. У тебя будет твоя квартира со стопками книг и двумя телефонными линиями. А я буду жить здесь, прямо в мастерской, потому что прокормиться мебелью очень тяжело. Как же мы будем жить?

Думать о таком будущем не хотелось, и Ева просто закрывала глаза, а потом ложилась рядом с ним. Почти половину всего времени, что они проводили наедине, они лежали рядом. Сидеть и стоять удавалось редко, да и то лишь по необходимости.

В ее черных волосах застряли размельченные опилки, и острый древесный запах поглощал аромат ее туалетного мыла. Это было его царство, в котором Ева ощущала себя лишь временной гостьей.

— Что ты хочешь услышать от меня? Я не могу остаться здесь и остановиться. Я не проживу без движения.

Он взял ее за руку и сжал пальцы:

— Ничего не нужно, Ева. Просто люби меня так, как ты любишь сейчас. Обещания — просто слова. Одни лишь поступки имеют настоящее значение, но их невозможно совершить заранее.

Если бы она могла заранее совершить ради него подвиг, она бы сделала это без раздумий. Все еще было впереди.

Перед началом своего последнего летнего сезона Адам рассказал ей о том, что произошло с его ногой.

— Там, где я родился, все еще ходят повозки. Знаешь, такие, с лошадьми. Это же так просто и безопасно — ездить на лошади, править телегой. Без лишней спешки. Там до сих пор есть пекарни, которые используют дрова для своих печей. Хлеб получается просто потрясающим. И сыр там не выпускают в пластиковых контейнерах — еще в ходу плетеные корзины и стеклянные банки. Школьником я подрабатывал, развозя дрова. В дождь, в редкие дни, когда шел снег, в туман — в любую погоду. Туман был даже реже, чем снег, и я его не очень жаловал. В тумане легко наткнуться на встречную упряжку, не заметив ее приближения. Звуки тонут в белом воздухе, дыхание поднимается кверху мутными клубами. Не люблю я туман.

Именно из тумана тогда на него вынырнула встречная телега, нагруженная дровами — такой же мальчик, как и он сам, держал вожжи. Все было быстро и слишком скомкано — лошади испугались, только та, что была с Адамом, понеслась вперед, а выехавший к нему навстречу парнишка опрокинулся. Адам испугался даже сильнее собственной лошади, он пытался остановить ее, но не смог. Они не вписались в поворот, и его телега своротила росшее на дороге дерево. Сам Адам вылетел под колеса. Дрова рассыпались на его спину, когда телега проехала по ноге. Хорошо, что только по одной, а не сразу по двум. Это еще большая удача, что он не лишился возможности ходить, а лишь охромел.

Лишь позже, уже отходя от потрясения в местной клинике и принимая обезболивающие, Адам услышал в чужих разговорах, что другой мальчик умер. Он не стал уточнять, как это произошло.

— Как мне удалось стать фотомоделью — совершенно иной вопрос. Поначалу я фотографировался только сидя. За партой — для вывески местного магазинчика, продававшего школьные принадлежности. В кресле — для обложки мелкого журнальчика, решившего продать историю о грустном ребенке, сидящем целыми днями у окна. Дальше я изображал студента-юриста в рекламе городского телевидения. А потом завертелось. Реклама, реклама, реклама. Догадались использовать трость как реквизит и сделать из нее отличительную черту. Прочили великую карьеру — вроде как, у каждого гения должен быть свой изъян, который превратится в гигантское достоинство. Только ни к чему все это.

С тех пор, как он встретил ее, ему показалось, что цель его карьеры достигнута. Больше не было смысла бороться и что-то искать. Деньги, слава, женщины и ночные клубы — все воспринималось как нечто незначительное. Истинная цель его поисков заключалась в знакомстве с Евой, и только ради этого он терпел все изнурительные часы перед камерами, только ради этого он примерял на себя чужие образы. Сейчас маскараду можно положить конец.

Лука появился в очередной день — его прислала редакция журнала, оформившего заказ на новую коллекцию. Ева предпочитала сотрудничать с представителями мира моды, но не вдаваться в подробности. В коротком послании было все, что ей нужно знать — время, акценты, количество снимков и число желаемых позиций. Она выбрала подходящие вещи из кучи присланного реквизита и заказала студию — номер в дорогом отеле. Адама рядом с ней не было — он как раз работал над черно-белым роликом мужского парфюма для какого-то частного телеканала. Возможно, потом его будут показывать по центральному телевидению — если трюк окажется удачным, и рекламодатель решит, что игра стоит свеч.

Пока он корпел над плавными движениями и загадочными жестами, Ева работала со своим ровесником — молодым человеком по имени Лука. Он был страстным — если она приказывала ему гореть перед камерой, он вытаскивал коробок со спичками и посыпал ковер искрами. Образно, разумеется.

Эта коллекция — не то, что мягкий и податливый трикотаж. Это чувственный шелк. Шелк в мужском гардеробе? Легко! Каждый может носить страстный и блестящий материал. При этом спонсоры запросто умалчивали о том, что под такой скользкой тканью должен обязательно скрываться идеальный торс в комплекте со стройными плечами. Потому что иначе шелк лишь подчеркнет недостатки фигуры и выставит тебя идиотом. Но Лука был идеальным, и проблем с ним не было. Люди знали, кого выбрать.

А на случай, если его прекрасная фигура не произведет впечатления, у него было припасено замечательное лицо с пухлыми губами, четкими бровями и в обрамлении вьющихся волос. Античный борец, да и только.

Он послушно выполнял ее команды, но по временам задавал лишние вопросы, которые ставили ее в тупик.

«Почему вы так скованны?»

«Могу я закатать ваш правый рукав?»

«Очевидно, сегодня утром вы пили дерьмовый кофе. Я прав?»

Это были заигрывания, к которым Ева не привыкла. Он был вторым человеком, решившим разбить ее ледяную стену.

Желанная женщина выделяется из толпы — она держит и ощущает себя иначе. Она независима, поскольку на мнение других ей наплевать — главное, что думает ее мужчина. А мужчина считает ее сногсшибательной. И если он подкрепляет свои слова действиями, то даже самые уничижительные взгляды и пренебрежительные жесты не смогут разуверить ее в собственном превосходстве. Ева не сходила с этого гребня несколько последних месяцев — она купалась в любви и дарила любовь.

Неприступная смелость и почти криминальная самоуверенность притягивают. Иным людям хочется покорить такую женщину, потому что она кажется недосягаемой в своей защищенности. Им хочется раскрыть этот плотный кокон и вынуть оттуда уязвимую теплую плоть, облеченную лишь в ласковые слова и признания. Нечто сладкое и трепещущее. Раскрыть, поглотить и насытиться за один раз, закрыв глаза на то, что кто-то отдал всю душу, чтобы взрастить это прекрасное создание.

Лука не был единственным, кто видел в ней распустившуюся страсть и привлекательность, но он стал первым, кто перешел от слов к делу.

Однако Ева оставалась глухой к его попыткам — ее мысли были заняты лишь желанием поскорее удалиться в фойе и позвонить оттуда в студию, где работал Адам. Тамошний оператор был ее старым должником, и теперь она могла воспользоваться его добротой. Усталость и жажда родного голоса довели ее до перерыва — она впервые по своей инициативе объявила десятиминутную паузу, чтобы все, кому нужно покурить или заправиться от кофеварки, удовлетворили свои нужды. Сама она побежала к лифту, так и не сняв с шеи фотоаппарат.

Черные колготки в мелкую сетку, широкоплечая теплая кофта — день выдался прохладным — водолазка с воротником под «резинку» и свободная юбка до колен. В рабочий день незачем наряжаться.

Кнопки издавали короткие гудки и мягко впадали резиновыми шляпками в идеально рассчитанные для них гнезда. Трубка холодила щеку, когда она зажимала ее между плечом и ухом. Номер в блокноте казался неразборчивым.

— Чем могу помочь? — ответил незнакомый голос.

— Съемки еще идут?

— А кто интересуется?

— Это фотограф Ева. Ваш оператор должен ждать моего звонка.

Она протянула руку и вытащила из волос деревянную спицу, стягивавшую пряди наверх.

— Ева? — к трубке подошел Адам.

— Я хотела тебя услышать. Скажи мне что-нибудь, — взмолилась она. — Скажи хоть пару слов.

— Сегодня на ужин равиоли моего приготовления, я уже присмотрел приличные томаты на рынке неподалеку.

Она рассмеялась и расстегнула последние пуговицы кофты.

— А еще у меня трость потерялась. На пять минут.

Ее смех стал еще громче. От таких забавных замечаний всегда становилось теплее. Она начинала зависеть от него и сама боялась этой жгучей любви, не зная, созидает ее это чувство или наоборот разрушает.

— На пять минут? И как ты пережил это?

Адам бдительно охранял свою трость, понимая, что без нее станет совершенно беспомощным.

— Сам не понимаю. Наверное, все дело в том зонте, который ты сегодня заставила меня взять с собой.

Ева прикрыла губы ладонью, скрывая за серебряными кольцами широкую улыбку. Адам не любил зонты, и обычно отговаривался от них простым аргументом.

«Зачем мне две трости?» — говорил он.

— Но он ведь пригодился?

— Да, пригодился. На те пять минут.

Они поболтали еще пару минут, а потом распрощались до вечера. Он пообещал ей замечательные вегетарианские равиоли и сладкий смузи, а она согласилась дождаться вечера. Будто у нее был выбор.

Когда она отошла от телефона, то едва не столкнулась с Лукой — неизвестно, сколько времени он прождал, стоя за ее спиной. Неизвестно, сколько слов он успел перехватить. Ева нахмурилась.

— Ваш супруг? — беззастенчиво спросил он.

Один из тех, кто уверен в победе дерзости над скромностью.

— Любимый человек, — ответила она.

— Любовь вечна, когда обращается в воспоминания, но скоротечна в действии. Красивый парадокс.

Не желая продолжать разговор, она лишь кивнула. Молчание обрывает любую беседу, при условии, что человек понимает прямые знаки. Лука к таким не относился.

— Так вы согласны? — оживился он.

Она качнула головой и вытащила из кармана спицу, чтобы собрать свои буйные волосы и вернуться к работе.

Взгляд Луки остановился на ее шее.

— Я бы запечатлел этот момент, но камера, увы, сейчас находится в вашем распоряжении.

— Потому что запечатлевать моменты — моя работа, — отрезала она, нажимая кнопку лифта и отправляясь наверх.

Лука успел проскочить между дверцами и встал рядом с ней, вальяжно подпирая стену плечом.

Когда она пришла домой, по коридору уже разносился запах прекрасного томатного соуса домашнего приготовления. Она прошла на кухню и застала Адама за плитой. Обычно это делают мужчины, да и то лишь в романтических фильмах, но они были только вдвоем, и стыдиться ей было некого — она подошла и обняла его со спины, прижавшись к нему грудью. И он не уловил никаких признаков Луки, потому что для нее никакого Луки не существовало. Она не принесла его домой, потому что оставила в той самой студии. И было бы замечательно, если бы сам Лука тоже оставил ее там.

Будет очень тепло.

Ева стояла у зеркала и пыталась застегнуть мелкие пуговицы белой блузки из крепдешина. Адам подошел к ней, повернул к себе, отвел ее руки от одежды и принялся за эту пуговично-петельную войну сам. Петли не были прорезаны в ткани — они были нашиты мелкими закруглявшимися трубочками, и при всей своей мелкости пуговицы с трудом протискивались через эти миниатюрные отверстия. Сильным и ловким пальцам Адама ничего не стоило расправиться с ними, в то время как Ева со своим в кои-то веки отращенным маникюром почти рассвирепела в процессе застегивания.

— Ты очень красивая. Да ты и сама знаешь.

— Спасибо. Ты тоже ничего.

Он поцеловал ее в губы, а потом взял с полки помаду, безошибочно угадав сегодняшний оттенок, и легко восстановил причиненный ущерб. Ева все это время стояла без движения.

— Закончится эта неделя, и мы поедем к тебе в мастерскую. Будем жить с тобой там как дикари. Я буду готовить еду прямо в камине, разводить огонь деревянными кусочками, оставшимися после твоей работы, а ты будешь целый день обстругивать, покрывать лаком, забивать и сверлить.

— И шлифовать. Скорее бы закончилась эта неделя.

Ева хихикнула:

— Так ведь она только началась.

— Ну и что? Я хочу, чтобы она немедленно прекратилась.

Она поднялась на цыпочки и поцеловала кончик его носа.

— Я бы тоже этого хотела, дорогой. Даже больше, чем ты можешь подумать.

Все было правильно, оставалось лишь немного подождать.

Лука возник вновь — на сей раз, он просто сопровождал своего друга, который тоже был первоклассной моделью. Съемки с девчонками — так это называется напрямую. Его друга звали Энцо. Фотосессия в честь сезона отпусков. Берите в охапку свою девушку, покупайте путевки и отправляйтесь в Таиланд! Вы станете такими же брутальными как Энцо, а ваши девушки покажутся вам такими же сексуальными как его сегодняшняя подруга Натали.

Только в Таиланд редко выезжают парами — для бурных сексуальных утех в обществе смуглых азиатских красоток надзор в виде пары ревнивых глаз не нужен. Но кому до этого есть дело? И если эта рекламная кампания сделает туры в Таиланд менее развратными хотя бы на одну десятую процента, то Ева даже сможет гордиться собой.

— Ребята, у нас реклама на три разворота. На первом будут сборы. Я уже видела макет — вас поставят справа, а слева останется небольшое место для слогана. Для первого разворота у нас чемоданы — белый и черный. Белый для Энцо. Одежда — полный комплект. Сборы, ребята, всегда ассоциируются у людей с заботами и проблемами. Документы, билеты, растраты и все такое. Мы должны представить их веселыми. Как будто с этим тур-агентством у них совсем не будет проблем, а вещи будут укладываться по чемоданам сами собой. Так что давайте дадим побольше жизнерадостности, да?

Она поправила широкий пояс с массивной прямоугольной пряжкой. Приложила фотоаппарат к лицу, глянула в объектив. Свет хороший, угол обзора еще можно найти. Пожалуй, кресло нужно сдвинуть — когда она будет снимать с другой стороны, оно будет ей мешать. Да и как реквизит оно не подойдет.

Над Натали колдовал гример, которому Ева сказала выровнять тон кожи. Не нужны им следы от солярия, они же только собираются на пляж! Сейчас они должны быть веселыми, но бледными — загар им потребуется уже для последнего разворота.

Энцо стоял и курил в открытое окно.

— Поздновато спохватились, да? — вдруг сказал он, конкретно ни к кому не обращаясь. — Уже май на дворе, какие еще рекламы тур-путевок? Об этом думают гораздо раньше.

— У них только недавно появился бюджет для такой рекламы. И за срочность они платят сверху, — объяснила она, проверяя зажим для пленки.

— Мне-то все равно, только как-то странно, — отозвался обрадованный ее реакцией Энцо. — А вам, значит, верят? За срочными заказами обращаются только к дорогим профи.

— Дорогой да еще и срочный — плохое сочетание. Но я люблю свою работу.

Лука, который все это время сидел в том кресле, которое она хотела убрать со сцены, оживился:

— А со мной вы не были так разговорчивы. Или за месяц ваше сердце освободилось?

Ева захлопнула заднюю панель фотоаппарата и подняла голову.

— Нет, мое сердце все так же занято. Просто Энцо со мной не заигрывает.

— А он хитрый дьявол, между прочим. Он даже вас одурачил, — не отступался Лука.

Гример возвестила о том, что Натали готова к съемкам, и Ева вновь взялась за камеру. Энцо отошел от окна и поправил галстук.

— Может, мне его вовсе снять? — спросил он. — Ну, кто упаковывает вещи в галстуке?

— Подразумевается, что вы только пришли с работы и обрадовали свою любовь неожиданным сюрпризом — эти путевки до того доступны по ценам, что купить их можно спонтанно, просто увидев в витрине. Вы пришли, сказали: «О, любовь моя, я тут проходил мимо агентства и увидел такие замечательные плакаты. Почему бы нам не съездить в Таиланд? Смотри, я уже купил путевки!» А она ответила: «Ах, любимый, я так давно хотела куда-нибудь уехать! Так давай же скорее соберем чемоданы и поймаем такси в аэропорт!». Примерно так, понимаете?

Энцо остановился напротив нее как вкопанный.

— Вы так циничны, мне стало страшно, — сказал он, приложив руку к животу, как будто испуганное сердце находилось у него в районе брюшной полости.

— А кто же еще стоит по ту сторону экрана, когда искусственные сцены рождественского веселья посыпают синтетическим снегом? Куда уж сохранить искренность, когда знаешь, как именно фабрикуются сказки для публики.

Лука поднялся с кресла. Поначалу она подумала, что он догадался освободить площадку, но на самом деле ему просто захотелось переместиться поближе к ней. Когда он подошел к ней на расстояние одного шага, она сдвинула брови, закрыла лицо камерой и предупредила:

— Будете мешать, я попрошу удалить отсюда всех посторонних.

Он заложил руки в карманы и расслабился, давая понять, что обрел комфортное положение и больше никуда не собирается. Ни прочь из студии, ни поближе к ней.

Щелк, щелк, щелк. Перемена положения, побольше огня в глазах и уберите тот свисающий чулок — в Таиланде не носят чулки. Щелк, щелк, щелк. Да, крышку черного чемодана лучше прикрыть, людям не нужно знать, что он почти пустой.

Горячая ладонь легла на ее поясницу, и Ева уронила фотоаппарат. Он повис пластиково-стеклянным камнем на шее, и она выпрямилась, скидывая с себя руку.

— Вы с этой работой когда-нибудь перегреетесь, говорю вам совершенно точно, — промурлыкал Лука. — Не пора ли охладиться и сбросить напряжение?

— Свали отсюда, идиот! — разъярился Энцо. — Пошел прочь, я не для того тебя звал! Разве ты не видишь, что у нас только сейчас начало хоть что-то получаться? От тебя никакого толку!

Лука поднял ладони вверх, показывая свои чистые намерения. И все же, отходя назад, шепнул ей:

— Он просто ревнует. Глупец, такой же, как и я.

Она сделала глубокий вдох и медленно выпустила воздух из легких. Помогло, но с натяжкой.

Кипение и бурление продолжалось до вечера. Адам слушал ее, попивая красное вино и временами поглядывая в ее сторону. В остальное время его взгляд был направлен в стену.

— Детка, но как же быть? Мужчины теперь будут часто вертеться вокруг тебя. Ты их волнуешь, что уж тут.

Несмотря на такие рассудительные слова, он был взволнован.

— Но он слишком напорист, а я такое терпеть не могу, — вздохнула она. — Просто не выношу таких типов.

— Ты могла бы получать от этого удовольствие, ощущая себя желанной и всесильной.

— Манипуляции не бесплатны. За любой фокус придется расплачиваться постелью, и ты знаешь, что это не для меня.

Он поднял на нее глаза:

— Конечно не для тебя. Почему ты раньше о нем не рассказала? Он помнит о тебе несколько недель, а я ничего об этом даже не знаю.

Ева опустила голову:

— Я подумала, что это не так уж и важно.

— Это важно, поверь мне.

Вечеринки бывают трех классов.

Первые — дружеская встреча, где не больше двадцати человек. Обычно это проходит у кого-то дома или в маленьком кафе. Подают дешевое вино, готовят макароны с сыром и овощной салат с оливковым маслом. Разговоры — сплетни.

Вторые — компании собирают сотрудников, и здесь обычно бывает до шестидесяти человек. Место преступления — офис или недорогой ресторан. Подают хорошее вино, готовят песто и подбирают дорогие закуски. Разговоры — сплетни.

Третьи — вычурные приемы, куда приглашают по паре сотен людей. Банкетные залы или загородные виллы вполне подходят для таких мероприятий. Вина много, и все дорогое. И не только вино. Еда в ассортименте — что угодно и сколько угодно. Разговоры — сплетни.

Ездить за город Ева не любила — она быстро уставала от таких вечеринок, но сбежать оттуда было нереально. По ночам такси за городом не ловились, и приходилось терпеть.

Поэтому она хотела отклонить приглашение своего знакомого фотографа, тем более что Адам не мог поехать вместе с ней — у него были ночные съемки на берегу Тибра. Можно было создать искусственные сумерки, но режиссер клипа настоял на том, чтобы были видны мерцающие огни с другого берега, а это уже предполагало натуральные съемки. Никакого рукотворного антуража.

— Это моя последняя работа, — обещал Адам. — После этого я завершаю модельную карьеру и превращаюсь в плотника. Будешь ли ты любить меня так же сильно, когда я перестану регулярно бриться и обрабатывать кожу дезодорантами?

Ева обнимала его и прижималась носом к его груди.

— Я всегда буду любить тебя, — говорила она. И плевать, что это были банальности.

И все же, им пришлось разделиться — когда выяснилось, что Ева была нужна вовсе не как обычный гость, а как профессионал, она решила, что от одной вечеринки большого вреда не будет. Адам обещал ей присоединиться позже — съемки должны были длиться только до полуночи, потом у режиссера была семейная программа, от которой он не собирался отказываться.

Никто из них не задумывался о том, что они ведут себя лишь как пешки в чужих руках. Почему Ева должна была подстраиваться под потребности своего знакомого и работать там, где все остальные хотели развлекаться? Почему Адам не мог поставить свои интересы на первое место, а режиссер с легкостью сообщал о том, что они свернут работу пораньше, поскольку ему нужно встретиться с женой не позже полуночи? Почему им не позволено подгонять график под себя?

Ева собиралась впопыхах — решение было принято в последний момент, и она не знала, что надеть. В результате остановилась на свободных брюках с золотым поясом, черном ажурном топе и легком жакете-болеро из тонкого сукна. По ночам все еще было довольно прохладно.

Адам наблюдал за тем, как она собирается, и в его взгляде переливались оттенки тревоги — все до единого.

— Ты так красива, Ева, — в который уже раз сказал он. — Ты просто невероятно красива. Как же мне сберечь тебя? Я жалею, что мы не встретились детьми. Когда-то я мечтал о том, что брошу карьеру модели — уж очень много лишений приходилось переносить. Усталые костюмеры и фотографы не стесняются в выражениях, когда перед ними лишь подросток. Хромой. Хромоногий. Увечный. Калека. Я слушал все это и думал: «Чего ради я так надрываюсь?». Но я вижу, что оно того стоило. Мы с тобой встретились, и я обрел покой. Словно без тебя моя жизнь была не то, что неполной… как бы сказать, чтобы не звучало пусто… она была нищей. И я никогда не ощущал покоя — мне всегда хотелось двигаться дальше, что-то толкало меня вперед, даже если ноги отказывались служить. Такое случалось часто, — он улыбнулся и пристукнул тростью — но мои усилия не были напрасными. Я пришел, и увидел тебя. Стакан с кофе, ремешок от фотоаппарата на шее. Нет бы бокал вина и жемчужное ожерелье. Но ты подарила мне спокойствие. Жизнь удалась. И единственное, чего боялся я — ты сама никак не могла успокоиться. Призрак прошлого — тот самый — преследует тебя до сих пор. А сегодня мне страшно.

— Это всего лишь поездка за город. Двухэтажный особняк в марокканском стиле — внутренний дворик, легкая колонная галерея, изразцовые плитки. Я буду снимать вечеринку — она не совсем неформальная. Оттуда должны утечь снимки — красивые и добрые, чтобы люди поверили, будто в мире шоу-бизнеса все гладко и тепло. Будто все эти люди любят друг друга и поддерживают теплые отношения.

— Я знаю, зачем ты туда едешь. Мне просто страшно, вот и все. И я не хочу тебя отпускать. Связывать и приказывать — и подавно не хочу. Что же делать?

— Доверься мне. Ничего не случится.

Стоило прислушаться к нему, но Ева провела уже десятки таких вечеринок, оставляя на пленке смеющиеся лица и забавные ситуации с безобидными розыгрышами. Эта работа не была официальной, но приносила хорошие деньги, а следующие три месяца — все лето — она хотела провести в мастерской Адама, закрывшись от всего мира. Как она могла пойти на это без денег?

Поэтому, справившись с пробудившейся тревогой, Ева поцеловала его и вышла на улицу, где ее уже поджидало такси. Все должно было идти по плану. Завтра утром эти страхи покажутся смешными.

Она не сразу поняла, что в числе присутствовавших затесались они оба — Лука и Энцо. Второй нашел ее сам — он предложил ей выпить, когда она наслаждалась трехминутной передышкой. Для того чтобы лавировать между кучками болтающих людей нужна определенная сноровка — не сбить с ног официанта, не смутить пару любовников, не влезть в чужой разговор. Если фотограф надоедает гостям, то его цена как специалиста резко падает. Люди пришли расслабиться, а не позировать и работать. Ева понимала это, а потому ограничивалась короткими перебежками. Это позволяло другим ощущать себя отдыхающими. У нее такие маневры напротив — отбирали много сил.

— Вы так собраны даже во время вечеринки? Оставьте камеру, дайте я подержу ее, пока вы будете пить этот коктейль, — улыбаясь, предложил Энцо. — Вы так молоды, но так серьезны. Даже самой красивой девушке такая мрачность не к лицу.

Она приняла из его рук бокал, но камеру не отдала.

— Спасибо, я действительно хотела пить, — благодарно сказала она. — Я приехала не отдыхать, а работать.

— Тише, — Энцо приложил палец к губам — если кто-то из гостей услышит это, то доверие к нашему гостеприимному хозяину растворится в воздухе. Разве мы этого хотим?

— Нет, — она покачала головой. — Сейчас допью и вновь на поиски.

— Когда ваша следующая остановка?

Она пожала плечами, наскоро выпила половину коктейля и оставила бокал на перилах. Ей не хотелось грубить, но она не видела смысла в этом разговоре.

Часы показывали половину двенадцатого, веселье только начиналось, и должно было продлиться примерно до трех или четырех часов утра. Адам обещал приехать в час или в половине второго. Хозяин обещал им одну комнату на двоих. Еще два часа до рая.

Когда она сделала следующую остановку, к ней вновь подошел Энцо.

— Вы что, следите за мной? — не скрывая раздражения, спросила она. — А я-то думала, что вы не пытаетесь со мной заигрывать.

— Вам не нравится мужское внимание?

— Мне нравится внимание моего мужчины, — ответила она.

— Многим женщинам это не мешает наслаждаться чужими комплиментами. Он ведь не всегда будет рядом.

Она подняла на него усталые глаза — впотьмах с камерой управляться непросто. Да и постоянная смена лиц, непредсказуемость позиций и общая неопределенность давили ей на плечи. Ведь нельзя же поймать двух смеющихся дам и попросить: «Замрите на секунду, я только сделаю снимок, а потом можете смеяться дальше». Ева устала и больше всего хотела улечься в постель рядом с Адамом.

— Я рада за этих многих женщин.

Никогда, даже в те годы, когда она страстно этого желала, она не была одной из многих. В детстве, в отрочестве, в студенческие годы — все это время ей так хотелось слиться с толпой, быть «такой как все». Устойчивое, неуникальное выражение, но зато какая точность! Быть такой как все. Свободной, раскрепощенной, милой и популярной. Но призрак с желтыми зубами преследовал ее каждый день, и каждый раз, решая пойти на вечеринку или прогулять занятия, она вспоминала, тот день, когда решила поступить «как все» и пойти вместе с мальчиками. Секреты были у всех, и почему ей было нельзя стать их частью? Но вместо секрета ей показали другое. В плохую погоду ребра слегка побаливали — может быть это просто внушение, может быть, они не настолько метеозависимые, как ей кажется. Но это хорошее напоминание.

Ее застывший взгляд испугал Энцо, и он легко потряс ее за плечо, желая вывести из транса воспоминаний.

— Ева, я не хотел вас обидеть. Вернитесь, пожалуйста. Вернитесь сюда, я прошу вас.

Она обратила к нему прояснившийся взгляд.

— Все в порядке, Энцо. Вы меня не обидели. Просто моя передышка уже закончилась, я должна идти.

И я надеюсь, что когда остановлюсь в следующий раз, вас здесь уже не будет.

Съемки закончились, осталось только переодеться, оставить вещи в камере хранения и взять такси. Загородная поездка обойдется подороже, но зато сегодняшняя ночь закончится рядом с ней, и этого довольно. Адам наскоро размотал шарф (какой абсурд в такое-то теплое время) и скинул клетчатый пиджак.

Чувство тревоги не покидало его, и он все старался дать всему этому определение. Страх? Нет. У страха есть особый запах, который невозможно ни с чем спутать и легко почувствовать даже от себя. Скорее предчувствие. Просто дурное предчувствие.

На все формальности должно было уйти не очень много времени — заехать в студию, проследить за вещами, потом взять сумку и доехать до вокзала. А впрочем, никакой вокзал уже не нужен — он вполне может взять эту сумку с собой. С тростью это будет непросто, но зато не потеряется лишнее время.

Он отдал все вещи в руки ассистентки и попросил ее, чтобы она сама отвезла их в закрытую студию и свалила на пол в гримерной. В конце концов, заботиться о костюмах должен не он — ему платят только за работу перед камерой.

На следующей остановке ее поджидал Лука. Он смотрел на нее нагревшимися зрачками, за которыми скрывались три бокала хорошего виски.

— Вам нравится Энцо, — заявил он. — Я должен был сразу об этом догадаться.

— А вам нравится доставать меня своими подозрениями, — ответила она, разворачиваясь, чтобы уйти и оставить его за спиной.

— И никакого мужчины у вас нет. Просто я не в вашем вкусе, — продолжил он, пока она еще находилась в пределах досягаемости.

Ева зажмурилась, страстно молясь о терпении. Кто он такой, в конце концов?

Она ему ничего не должна и оправдываться перед ним не станет.

Но Лука оказался более настойчивым — он ждал ее и в следующий раз. Энцо к этому времени уже осознал всю бесплодность таких попыток и нашел себе какую-то другую девушку, но вот его друг не отличался особой проницательностью.

Он молчал, пил (теперь уже вино) и смотрел на нее. Ева ощущала себя некомфортно под этим тяжелым взглядом, и, в конце концов, бросила попытки отдохнуть. Она стала останавливаться лишь в людных местах, среди других гостей. Умный ход — когда Лука оказывался неподалеку, женщины сразу же обращали на него внимание. Молодого человека с таким самомнением и себялюбием такие обещающие взгляды, нарочито громкий смех и другие уловки могли легко сбить с пути. Если бы он понравился особо цепкой дамочке, то его вечер был бы обречен — зрелая охотница могла бы вцепиться в него мертвой хваткой и не отпускать от себя ни на шаг. У него бы просто не осталось выхода — пришлось бы отправиться с ней в постель. А там он может закрыть глаза и представлять кого угодно, Еве до этого не было никакого дела.

Маневры длились достаточно долго, и вскоре она уже и сама стала пьянеть от редких глотков шампанского, которое удавалось перехватить время от времени. Лука действительно приглянулся даме с высокой прической и сверкающим колье. Он надолго застрял возле нее, а Ева улизнула, радуясь перерыву.

Целый час в толпе, целый час непрерывной работы, целый час уловок и ухищрений. Ее мозг перегрузился, шея ныла, и сама она мечтала только об отдыхе. Энцо и Лука заняты, Адам должен скоро появиться. Самое время выйти во двор и прогуляться за ворота — может быть, ей даже удастся встретить его у дороги. Она распустила волосы — вынула уже классическую спицу из узла и рассыпала волнистые пряди по плечам.

Хозяин дома — мужчина лет пятидесяти по имени Квинт (а может это и не имя вовсе) — подошел к ней, постукивая каблуками новых туфель из крокодиловой кожи. Ева повернулась к нему с вежливой улыбкой.

— Скрытый маркетинг — еще одно слово из чужого лексикона, которое в скором времени обживется в нашем языке, — с легкой хрипотцой и табачным дымом выдохнул он.

— Скрытый?

О том, что такое маркетинг, она знала хорошо. Реклама составляла почти восемьдесят процентов ее работы.

— Да. В скором времени я выставлю этот дом на продажу, — улыбнулся он. — Не хочу давать скучные объявления. Все эти жуткие комнаты, в которых заранее навели порядок и расставили флакончики с дорогой парфюмерией на тумбочках под трельяжами. Все эти аккуратно разложенные складки портьер. Искусственно и некрасиво. Так не бывает в реальной жизни — когда покупатель заселится, дом уже не будет таким глянцевым. Пусть все лучше увидят его в действии. Во время вечеринки — пусть в доме будет весело и многолюдно. Я ведь пока еще хозяин, и хочу помечтать о том, что могу распоряжаться судьбой этого дома. Я его люблю, понимаете? Не хочу, чтобы его купил какой-то мизантроп, который заперся бы внутри и выходил во двор лишь по великим праздникам. Это не по мне. Я хочу, чтобы люди увидели, как он красив и захотели жить в нем полной жизнью.

Ева понимала, о чем идет речь. Все ее фотографии — смеющиеся люди, вино, красивые тени на бежевых стенах — все это было лишь выгодным фоном для дома. Неформальная реклама — так это должно называться.

— Вот для чего вы здесь. Да вы и так уже это знаете.

Он снова затянулся. Не сигара, а простая сигарета, даже без ментола. То, что курят студенты и клерки. Наверняка привет из прошлого. Жизнелюбец, что еще сказать.

— Поэтому я прошу вас пройти к винному погребу, обойти дом и сфотографировать фонтаны, выходящие в парк. Кованые чугунные ворота. Бассейн на верхней террасе. Пожалуйста, сделайте это для меня. Я хорошо заплачу и не стану тревожить вас до конца вечера. Мне не нужны люди, за которыми вы охотитесь сейчас — мне нужен дом. Просто без людей никак не обойтись.

Бассейн на террасе — такого она еще не видела. Да и зачем все это нужно, если можно проехаться до пляжа? Ева щелкала мерцающую водную поверхность, и пыталась захватить как можно больше деталей. Декоративные фикусы полутораметрового роста в больших керамических горшках, расставленные вдоль главной глухой стены. Шезлонги, разбросанные в беспорядке вокруг кромки бассейна. Отблески салюта — частные радости богатеев.

Вечеринки у бассейнов еще не были в моде — они станут популярными гораздо позже, через несколько сезонов.

Оттуда было легко пройти на заднюю сторону, с которой открывался вид на композицию из четырех маленьких фонтанов в парке. Выглядело все это сказочно, но темновато. Ева вернулась в зал, чтобы найти хозяина и попросить его включить хотя бы пару фонарей. Он кивнул, подозвал одного из официантов, забрал у него поднос и отправил вместе с ней.

По ее желанию официант, оказавшийся постоянным сотрудником (так и сказал: «сотрудником») этого дома, пускал воду в фонтаны или наоборот глушил напор. Когда с фонтанами восстановился мир, Ева попросила официанта отвести ее к винному погребу.

— Конечно, только после этого я буду должен сразу же вернуться, там парни без меня, наверное, совсем замотались, — предупредил он.

— А мне больше и не нужно — просто покажите дверь, — улыбнулась она.

Дверь в погреб находилась снаружи. Деревянные доски, скрепленные в одну гладь стальными скобами и винтами. Арочный силуэт. Парнишка открыл замок гремящей связкой ключей, поправил свои белые манжеты и удалился. Ева толкнула дверь и застыла на пороге.

От двери вниз вела лестница. Проникавший со двора свет доставал только до девятой ступеньки вниз. За этой границей начиналась темнота.

Она отпрянула и повернулась, чтобы окликнуть официанта. Он должен был хотя бы показать ей, где находится включатель!

Теперь она точно столкнулась с Лукой — ударилась об его грудь. Теплые мягкие руки с длинными пальцами обхватили ее за плечи.

Лука сделал шаг вперед, оттесняя ее за дверь, и Ева со страхом покосилась на скрипнувшие петли. Если дверь захлопнется, они окажутся в полной тьме на холодной каменной лестнице.

— Собери руками волосы, покажи мне свою шею, — попросил Лука, наклоняясь к ней.

Ева зажмурилась и оттолкнула его от себя, но она находилась в невыгодном положении — он мог наступать сколько угодно, оттесняя ее вниз. Она начала отсчитывать ступеньки. Дальше девятой она ни за что не спустится.

— Я тебе не нравлюсь? Всем я нравлюсь, а тебе нет. А знаешь, почему? Потому что ты просто не дала мне шанса прикоснуться. Когда мне дают волю, я становлюсь совсем другим. Ты полюбишь меня, как только поймешь, каким славным любовником я могу стать.

— Отпусти меня, — прошипела она, радуясь тому, что висевший на груди фотоаппарат не позволял ему прижать ее к себе.

— Верность уже давно не в моде.

— Если следовать за модой, то рано или поздно можно влезть не в свою шкуру и выставить себя на посмешище. Лучше делать то, что нравится.

Он прижался губами к ее шее, опалив кожу дыханием даже через волосы. Еще шаг назад — непроизвольно.

Ева поднапряглась и заставила его отступить, но не успела взобраться на ступеньку вверх, потому что Лука очень быстро опомнился и налег на нее всем весом. Он был пьяным, и его сила плескалась, не зная границ, поскольку рассудок отключился.

Несколько шагов вниз, она даже не успела сосчитать их. За спиной зашевелилась темнота — почти осязаемая и душная. Она сжала зубы и метнулась в сторону, чтобы обмануть его. Помогло, но ненадолго — она проскользнула мимо, прежде чем он зацепил ее за локоть и вернул обратно. Они не сдвинулись с мертвой точки, а просто поменялись местами. Тем хуже — теперь она видела, что темнота начинается через две ступеньки. Он тянул ее вниз, и его глаза смеялись.

— Я не собираюсь тебя насиловать, но дай мне шанс. Как несправедливо, что ты не даешь мне возможности проявить себя. Твоя жизнь станет богаче, если ты станешь впускать людей, а не запираться изнутри. Может быть, твой Адам не самый лучший мужчина в мире? Откуда тебе знать, что ты теряешь или что выигрываешь, если ты ничего еще не пробовала?

Он назвал имя Адама, и Ева почти взвизгнула от злости, пытаясь вырваться. Стоять на каблуках не очень удобно, особенно после трех часов беготни. Если он перетянет ее, то она просто соскользнет по ступенькам, как в тот раз. Делать нечего — придется закричать.

Она набрала побольше воздуха в легкие и запрокинула голову, но услышала знакомый стук и остановилась. Адам приближался к двери в погреб. Только его трость могла издавать такие звуки, соприкасаясь с вымощенной камнем дорожкой.

— Ей осталось разобраться с винным погребом, — раздался глухой голос, по которому можно было узнать хозяина. — Вы можете присоединиться к ней.

Лука не слышал этих слов, и ему было все равно, что шаги третьего человека неумолимо приближаются к двери в погреб.

— Пусти меня, тебе же хуже будет, — прошептала она. — Сюда идет Адам, так что лучше отвали к черту.

Он не слушал ее, и Ева все же решилась крикнуть. Теперь она знала, кого звать на помощь.

Трость застучала по ступенькам, шаги приближались очень быстро, Лука отвлекся от нее и на мгновение утратил контроль. Ей этого хватило, чтобы вывернуться и обрести свободу. Можно было бы побежать наверх оставить его здесь или даже запереть дверь на ключ — только позвать того гаденыша-официанта. Она ожидала увидеть Адама, но когда поднялась на пару ступенек, поняла, что он уже добрался до Луки. Трость покатилась по ступенькам вниз, отсчитывая секунды. Адам и Лука сцепились как два зверя, и она метнулась к ним, позабыв о своих планах.

Липкий страх расползся по коже, и она схватила того, кто был ближе — кажется, Адама.

— Оставь его, пойдем наверх.

Но гнев ослепил Адама, и он не слышал ее слов. Все что он видел — ожившую картинку из ее детских рассказов и мужчину, пытавшегося утянуть ее за собой вниз по лестнице. Гнев хлынул ледяной волной, смывшей все укрепления. Обычно он был спокойным и порой даже слишком пассивным, но сейчас все его защитные механизмы вышли из строя. Никто не смеет причинять боль Еве. Никто не смеет так с ней обращаться.

Оставшаяся без поддержки правая нога подвела его, он потерял равновесие, но слишком крепко держал при этом Луку, и они покатились по лестнице вниз — так же, как когда-то Ева. Пересилив желание броситься за ними, она сама выбежала прочь и вернулась только с хозяином дома. Лица гостей смылись в сплошную полосу безликих черт и ужимок, а праздничные огоньки ослепили глаза после тусклого света, проникавшего за дверь погреба. Ей было все равно, как она выглядела и что говорила, ей хотелось только, чтобы кто-то включил свет и помог во всем разобраться.

Лука умер на следующий день. Он слишком сильно ударился головой при падении. Ускорение, плюс собственный вес и опьянение. Адам был трезвым — он просто не успел ничего выпить. В ближайшие пятнадцать лет выпивать ему не придется — в тюрьме не подают спиртных напитков.

Роковая женщина сама стала объектом поисков для фотографов-любителей. Ева пряталась от них по подъездам, но все равно не могла оставить их за границей сознания. А ей так хотелось остаться одной.

Фотоаппараты лежали, сваленные в углу как куча мусора. Книги покоились на своих местах в шкафу. Телефон отключен — мать Луки звонила ей несколько раз и за это время Ева успела наслушаться самых страстных проклятий. Если коротко, то она должна была сгореть в аду, а перед этим попасться какому-нибудь маньяку, чтобы хотя бы четверть всех пожеланий безутешной матери обрели реальную форму. Еве было все равно, чего желали ей, но когда женщина, что родила этого самого Луку, начинала покрывать Адама оскорблениями, она давала отбой. Да, той женщине было больно. Но это не значило, что она была единственной, кто страдал.

Сколько драк по всей Италии начинаются и заканчиваются ежедневно? Сколько из них происходят из-за женщин? Сколько приводят к чьей-то смерти? Адам и Ева оказались жутко невезучей парой.

Она приходила к нему в тюрьму и говорила с ним, обещая, что будет поддерживать несмотря ни на что. След от губ Луки на ее шее не сошел за основание для подозрений. Его вообще пропустили мимо судебных материалов.

Он ударил ее? Оставил синяк? Укус? Он хотя бы попытался ее изнасиловать? Какие причины могут быть для того чтобы убить молодого человека с прекрасной карьерой? А может быть, это была лишь банальная зависть — все знали, что у Адама не складывались отношения с рекламодателями, поскольку он хромает на правую ногу. Возможно, Лука просто увел у него выгодный контракт? Но как все-таки жаль — ведь Лука был еще таким молодым и перспективным! Сколько же еще он мог сделать, как сильно его родители могли бы им гордиться!

Все ополчились против Адама — всего за одну ночь все изменилось. Гости давали известные и предсказуемые показания.

«Попытка изнасилования? Да бог с вами! Когда она вбежала в зал, у нее вся одежда была цела, ни одна пуговица не была расстегнута. Боже, да у нее жакет на плечах не помялся, какое изнасилование?»

«Она весь день была какой-то нервной. Не хотела ни с кем говорить».

«Изнасиловать? Лука? Но ведь она сама с ним кокетничала — я видела, как она ему улыбалась и даже несколько раз останавливалась возле него. Я подозреваю, что она специально его завлекла».

Хозяин дома говорил то же самое. Ева смотрела на них, и ей хотелось кричать. Но что она могла сделать?

Как-то раз она видела, как на одной из оживленных столичных улиц металась растрепанная женщина.

«Он напал на меня, вы же видели, что он напал на меня!» — кричала она.

Прохожие переходили на другую сторону, чтобы не влипнуть в неприятности. Ева не знала, сколько людей могло видеть, что та женщина говорила правду. Сколько из них могло бы ей помочь? Никто не пожелал вмешиваться.

«Мы ничего не видели».

Универсальная отговорка.

Поэтому она не просила помощи — она просто говорила то, что могла сказать. Говорила правду.

Ее слова звучали как излишняя самоуверенность, облеченная в членораздельные звуки.

«Шлюха! Как ты смеешь говорить такие вещи о моем сыне? Ты видела себя в зеркале? Да он никогда не посмотрел бы в твою сторону! Да он был таким красавцем, что сама Линда Евангелиста не смогла бы его соблазнить! Чего ему было искать у тебя?!».

Резонанс от дела был большим и неприятным. Две не самые успешные модели сцепились из-за женщины в подвале богатого дома. Такое дело легко замять и забыть, если изначально не давать ему хода в новости, но с Адамом юристы явно прогадали. Народ следил за делом, народ хотел знать, чем все закончится. Народ жаждал наказания.

— Она никогда не пользовалась популярностью у мужчин.

— Она всегда была холодной и интересовалась только работой.

— В последнее время он был очень нервным. Он ведь планировал завершить работу, понимаете?

— Насколько я знаю, у него не было планов на дальнейшую жизнь.

Адам ни с кем не делился своими планами. О них знала только Ева.

— Да, они действительно состоят в связи, мы видели его довольно часто. Но мы не можем сказать, что они планировали пожениться — он мог не появляться в нашей парадной месяцами.

Откуда брались месяцы?

— Ева не была близка с Лукой и вряд ли его интересовала. Они лишь раз работали вместе, вот и все. У него всегда хватало женщин.

Дошло до того, что адвокат отвел ее в сторону и попросил изменить показания.

— Понимаете, если вы и дальше будете развивать мысль об изнасиловании…

— Я не говорила об изнасиловании, я говорила о том, что он мешал мне выйти из погреба.

— Все равно — от сексуальных домогательств, за которые, кстати, никого не судят, до изнасилования не так уж и далеко. Дело в том, что это дает Адаму мотив. А мотив — это осознанное преступление. Вы понимаете, о чем я? Перестаньте его защищать, я прошу вас. Я постараюсь представить все как несчастный случай.

Но отпираться не было смысла — Ева не собиралась лгать. Показания ничего не видевших свидетелей сходились в одном: Ева была первой, кто указал на место преступления. Откуда она могла об этом знать? Как в том погребе оказались Лука и Адам? Хозяин мог подтвердить, что он сам отправил ее в погреб, чтобы она сделала снимки. Место преступления прочно связано с ней, и она должна говорить только правду. Ложь легко определить — гораздо легче, чем полагают те, кто ее придумывает.

Дело никак нельзя было выставить несчастным случаем.

Пятнадцать лет — и это еще не самая страшная мера. Ева ждала Адама, не зная, как ей взглянуть ему в глаза, зная, что она сгубила его жизнь. Пятнадцать лет — разве это справедливо? Где она — эта справедливость?

Никто не знал, что означала для нее та наполовину освещенная лестница. Никому не было никакого дела до ее ужаса. Об этом знал только Адам, и если бы она не рассказала ему о своем глупом детстве, то он не отреагировал бы так бурно. Но он знал, как сильно она боялась, и поэтому не смог сдержаться.

Все это ее вина. Почему же теперь платить должен он?

«Посадите меня в тюрьму! Посадите меня вместо него или вместе с ним, только прошу, накажите и меня тоже!»

Эти слова так и не прозвучали, но они отстукивали ритм в ее черепной коробке каждую минуту.

Ни к чему тешить жадную до зрелищ толпу. Панем эт цирцензес[1]? Как же.

В серой комнате никого не было — даже часового не приставили. Там, прощаясь с ним перед отправкой в настоящую тюрьму, Ева дала волю слезам.

— Я люблю тебя, Адам. Я буду ждать тебя столько, сколько это будет нужно, обещаю!

Словами невозможно определить дальнейшие поступки — только сами дела скажут за себя. Он обнял ее и прижал к себе.

Пятнадцать долгих лет — пятнадцать зим, пятнадцать весенних пробуждений, пятнадцать пляжных сезонов и пятнадцать осенних дождливых провалов. При мысли о том, что в следующую осень они не будут слушать шум разбивающихся о подоконник капель, лежа в ее спальне на разбросанной постели, Ева сжалась и обхватила его крепче.

Он согласился на капитальный досмотр, так что телесный контакт им был разрешен.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — сказал он, когда время вышло. — Я хочу только этого.

Он отказался от свиданий, и к его мнению с радостью прислушались. Когда Ева приходила в назначенные дни, ее не пропускали, говоря только об одном — он изъявил желание остаться в камере. Ему не нужны свидания. Он не хочет ее видеть.

Каждый раз, возвращаясь ни с чем, она придумывала новый повод для беспокойства. Ее фантазия разыгралась во всю мощь — она перебрала и создала десятки версий. Самой главной из них была та, что открывала ему глаза на ее вину. Адам понял, что его жизнь сломана из-за ничтожной женщины, не умеющей приготовить нормальную пасту и сварить яйцо пашот.

Он сожалеет о том, что вступился за нее.

Эта детская история показалась ему глупой, и такое серьезное отношение к лестнице теперь совершенно справедливо считается маразмом.

Он винит ее в том, что она все равно отправилась на эту вечеринку, несмотря на то, что он ее предупреждал и просил остаться дома.

Он думает, что она получала удовольствие от того, что делал Лука.

Он считает ее полной идиоткой, которая сама заигрывает с остальными и провоцирует людей.

До него добралась мать Луки и наговорила ему гадостей о ней.

Кто-то другой оклеветал ее, рассказав, что она встречается с другим мужчиной.

Адам сам нашел другую женщину? По переписке или как-нибудь еще — чего в жизни не случается.

А может, его кто-то покалечил?

Ее страхи выливались в бессонные ночи, но никто не спешил давать ответы на вопросы. Она ждала следующего разрешения на свидание, регулярно оставалась ни с чем, а потом возвращалась с новой теорией, и грызла себя, пока не начинала раскалываться голова.

И лишь после этого она решилась написать ему письмо.

«Адам. Я хочу попросить у тебя прощения за то, что с тобой произошло. Все это моя вина. Все это только на моей совести. Ты никогда не попал бы в такую ситуацию, если бы я не начала откровенничать и рассказывать о своем детстве. Прости меня, родной, прости за то, что все так глупо случилось. Ты должен знать — такая жизнь мне и самой не в радость. Каждый день, просыпаясь в одиночестве, я не могу встать с постели — для чего начинать новый день, если тебя нет рядом со мной?

Если ты меня ненавидишь, если ты презираешь меня — напиши об этом. Только напиши, умоляю. Знать, что ты можешь передать мне хоть слово, но не считаешь нужным тратить на это силы — все равно, что медленно плавиться в печи».

Письма оставались без ответа. Ева нашла способ выливать свою боль на бумагу и иногда даже отправляла ему страницы из своего дневника. Первые послания были полны раскаяния и стыда. Она просила прощения вновь и вновь, покрывала себя проклятиями и обещала ждать его, сколько это будет нужно, даже если он не хочет ее больше видеть.

Потом были письма страха — в них она кричала о том, что боится больше никогда его не увидеть. Она писала о своих кошмарных снах, в которых его убивали самодельным ножом или вилкой, или просто камнем, принесенным со двора. В ее снах он умирал от запущенной простуды, от какой-нибудь инфекции, от банального дисбактериоза и обезвоживания. Он умирал сотни раз, и она просыпалась с криками, срывала с себя одеяло и ползла в душ.

За ними последовали письма-исповеди. Она просто говорила о том, что с ней происходило, и о том, как она ждет его. Как она справляется с уходом из рекламного бизнеса, и мира моды. О том, как она наступает в глубокие лужи, но все равно не чувствует дождя.

А потом пошли письма ненависти. Она ругала его всеми словами, называя ушлепком и идиотом.

Скорее всего, письма доходили, но никогда не были прочитаны. Во всяком случае, она подозревала, что он не открывал их и просто выбрасывал в мусорное ведро. Или вообще использовал как туалетную бумагу. Она даже написала об этом в одном из посланий. Терять все равно было уже нечего.

Два года бесполезных поездок в тюрьму, пять лет писем, после которых поездки возобновились. Он был там, он продолжал жить, и она не могла остановиться. Мужчина, который пожертвовал своей жизнью ради нее, не заслуживал равнодушия.

А потом начался период, когда поездки в тюрьму утратили всякую привлекательность. Она уже не помнила, зачем она ездила к нему. Она сложила его вещи в коробку и убрала на верхнюю полку антресоли. Жизнь не заканчивалась — она продолжалась, хоть это и было обидно. Ей было тридцать пять.

Ева осталась жить в той же квартире, но вновь взялась за камеру и начала работать в школах и учебных заведениях — фотографировала выпуски, детские утренники, дни рождения и показательные выступления спортивных сборных. Так все казалось проще — вокруг всегда было много людей, которым не было до нее совершенно никакого дела. Они даже не знали, как ее зовут, а если она и говорила свое имя, они тут же его забывали. В школах кипит и бурлит своя жизнь, о которой мало кто знает. Стороннему человеку сложно проникнуть внутрь и осознать все тонкости — обычно сложившиеся коллективы никого не впускают и держатся в своем пространстве.

Она стала наблюдать и подмечать ошибки в поведении некоторых девочек, напоминавших ей саму себя в детстве. Впрочем, такое было только в младшей школе. Ни в ком из старшеклассниц она себя не увидела. Возможно, она так и осталась десятилетним ребенком с кучей обид и страхов? Неужели она такая?

Профессионалы ее уровня редко появлялись в школах, и она была нарасхват. Затишья наступали лишь во время каникул, и тогда она вновь бралась за письма, которые теперь уже никуда не отправлялись. Она покупала конверты и марки, но не доносила их до почтовых отделений. Зачем? Это было бы лишним.

Ева училась жить другой жизнью и копила деньги. Этого было вполне достаточно для того чтобы не сойти с ума. У нее появилась цель, которая не была связана с разрушительными эмоциями. Она не хотела мстить, хотя первоначально у нее не раз возникало такое желание. Однако как только она начинала думать об этом всерьез, сразу же выяснялось, что мстить ей некому, а если и есть кому, то этих людей слишком много — сколько лжецов выступило в суде с ложными доказательствами? Да и лгали ли они? Может быть, они и вправду свято верили в их общую с Адамом виновность, кто знает.

Нет, жить ради зла ей не хотелось — она стала жить ради строительства, а не для разрушения. Строить она собиралась в прямом смысле слова — ей не хотелось покупать новый дом, она планировала заказать проект у архитектора и сделать все по своему вкусу. У этой цели было белое пятно, о котором она старалась не думать. Хотя именно это пятно, странным образом, и побуждало ее продолжать откладывать деньги и покупать журналы по архитектуре.

В ее черных волосах появилась седая прядь — прямо на лбу. Ева не закрашивала ее и не скрывала своего возраста. Она не стыдилась того, что в свои сорок лет еще не была замужем и не имела любовника. Рожать детей от другого мужчины? Нет, это было не для нее.

Под конец, когда она продала квартиру и уехала из Рима, соседи сочли ее сумасшедшей. Да, она и вправду немного помешалась. Но разве не скучно жить рассудительным трезвенником? Будь она в своем уме, не пережила бы эти бесконечные годы.

В конце концов, она купила участок в провинции и развернула стройку. Это заняло два года, и на все как раз хватило времени.

Срок подошел к концу — Адам выходил на свободу. Все как в кино — ширмообразные ворота, двери в которых не распахиваются настежь в гостеприимном жесте, а неохотно отъезжают по желобу, скупо отсчитывая короткие интервалы между прутьями решетки. У него есть деньги — сколько было в карманах в момент ареста. Мир изменился за пятнадцать лет, а ему уже пятьдесят, и он вряд ли сможет все это освоить. Сотовые телефоны, интернет, международная связь без проводов. Реликтовый гоминид вышел на большую дорогу в костюме, который был модным еще до рождения нынешних старшеклассников. Она не должна была ждать его, и это служило ему единственным утешением. Ева не должна была принимать в этом участия.

Первое, что бросилось в глаза — седая прядь волос. За ее спиной стояла машина — кажется, старый «мерседес», купленный явно уже с пробегом. Солнечные очки, на запястье нет часов, туфли на устойчивом широком каблуке, черные брюки-клеш. В волосах деревянная спица.

Он застыл, и ворота проехались в шаге от его спины, закрываясь и подтверждая его статус свободного человека. Она не сдвинулась с места, поскольку ей хотелось узнать, что он сделает.

Можно было стоять так до бесконечности, можно было сесть в машину, развернуться и уехать. Но Ева больше не могла терпеть.

— Где она? Где та женщина, на которую ты меня променял, ты наглая рожа? Почему я вижу тебя впервые за пятнадцать лет?! — она закричала, не в силах сдержаться. — Куда ты собрался отсюда? Скажи мне, идиот, куда ты сейчас пойдешь? Потому что я хочу узнать, что у тебя за планы, и почему ты вычеркнул меня из своей жизни! Говори, мерзавец! Говори, когда к тебе обращаются!

Адам все стоял на своем месте, и она сама двинулась к нему. В маленьком окошке на пропускном пункте уже появилась пара заинтересованных лиц.

— Ты скотина, почему ты молчишь? Почему ты молчишь?

Сделать первое движение было нелегко, но с каждым следующим шагом она ощущала усиливающиеся облегчение и решимость, так что под конец почти подбежала к нему с твердым намерением украсить это по-прежнему красивое лицо синяками и ссадинами. Ей это было жизненно необходимо.

— Я убью тебя, Адам! Ты слышишь меня? Я убью тебя к чертовой матери, чтоб ты сдох, мерзавец!

Как раз и тюрьма рядом — далеко уезжать не придется. И морг здесь тоже должен иметься на всякий случай.

Она ударила его кулаками в грудь, а потом осыпала еще более сильными ударами и шлепками его плечи и голову. Он принимал все это с раздражающей покорностью, и от этого она злилась еще больше.

Едкие слезы бежали по ее щекам, а она все продолжала бить его, не зная, сумеет ли когда-нибудь остановиться. Народу в окошке стало еще больше — поразительно, как столько людей умудрилось втиснуться в это небольшое пространство.

Обиды в ней было гораздо больше, чем сил, и через несколько минут Адам схватил ее запястья, больно сжав их в ладонях.

— А теперь послушай меня, Ева. Я не хотел для тебя тюремной жизни, не хотел делать тебя соломенной вдовой. Имел ли я право превращать тебя в ходячий труп и принуждать к верности, когда ты так молода и красива? Убить пятнадцать лет жизни на того, кто даже поцеловать тебя не может? На того, кто даже не твой муж? Как я мог так с тобой поступить?

— Я хотела провести эти годы с тобой, — прорыдала она, не заботясь о том, что плаксивая гримаса изломала ее губы и окрасила лицо в непрезентабельный томатный цвет. — Ты меня недооценил, Адам! Как же это больно, господи-боже! Ты думал, что я не смогу. Ты принял меня за пустышку! И за это тебя тоже стоит убить!

Она опять ударила его, только на этот раз уже не так больно.

— Нет, я как раз оценил тебя по достоинству, и не сомневался в том, что ты сможешь прождать так долго. Это было ясно с первого дня, что ты принесешь эту жертву без сожалений, но я не хотел, чтобы ты чем-то жертвовала. Помнишь, что я всегда говорил? Я хочу, чтобы ты была счастлива!

— А я не могу быть счастлива, когда ты страдаешь!

Она прислонилась к его груди и ее слезы пропитали его белую рубашку. Его руки сомкнулись за ее спиной, и он склонился, а затем поцеловал ее седую прядь.

— Ты дождалась. Ты одинока?

Она кивнула:

— Ага, одинока. Я все это время была одинока, все ждала тебя. Я все равно ждала тебя, понимаешь?

— Даже несмотря на то, что я говорил, будто не хочу тебя видеть?

— Да. Особенно несмотря на это. У меня есть для тебя много чего. Я не просто ждала — я готовилась к встрече с тобой. Расскажу в пути. Только успокоюсь немного, и потом поедем. — Она вдруг подняла заплаканное лицо и отстранилась. — А у тебя нет другой женщины? Никто не ждет тебя?

— Разве ты видишь другую?

— Но откуда мне знать — вдруг ты хотел поехать к ней сам. Может быть, у нее просто нет машины.

Он поцеловал ее в лоб и засмеялся:

— Тебя тоже стоит за это убить. За эти слова. Прямо на месте.

Они доковыляли до машины и уселись каждый со своей стороны. Ева достала из кармана платок и вытерла нос, сделав его еще более красным. Выглядела она презабавно.

Только в машине, повернувшись к нему, она увидела черный пакет, лежавший у него на коленях. До этого он держал его в руках, которыми, кстати, обнимал ее. Тогда она была так зла, что ничего не заметила.

— Что это у тебя? — гнусавым после слез голосом спросила она, указав пальцем на пакет.

Он улыбнулся:

— Это твои письма. Все до единого. Даже то, в котором ты утверждаешь, что я использую их вместо туалетной бумаги.

Ева закрыла лицо руками и засмеялась. Ей казалось, что от такой радости можно сойти с ума.

Им пришлось заехать в ближайшее кафе, потому что Ева не могла вести машину слишком долго — ее трясло и колотило мелкой дрожью. Перерыв был просто необходим.

Сидя за столиком у окна, они заказали по чашке кофе и стали просто смотреть друг на друга. У него тоже прибавилось седых волос, хотя по случаю освобождения он соизволил побриться. Он был таким же необычным, добрым и надежным, каким она его помнила.

— У меня есть дом, — сообщила она через несколько минут. — В пригороде Флоренции. Там, где до сих пор пользуются дровами и ездят на телегах. Этот дом — наполовину пекарня. И там есть винный погреб. Я научилась спускаться туда, преодолевая границу света. Не стану лгать и говорить, что не боюсь — еще как боюсь. Но я умею спускаться по освещенной лестнице в темноту, а это уже немало. И больше того — такая лестница есть у меня в доме. А еще я хочу открыть пекарню сама, а не сдавать ее в аренду. Я хочу, чтобы ты управлял ею. Потому что все это возможно только благодаря тебе.

Он поднял брови:

— Откуда деньги на все это?

— Я заработала. Злость и обида дают очень сильный мотив, и я использовала его во благо. Я верила, что мы будем вместе.

Поцелуи были волнующими и долгими. Объятия пьянили и согревали. Дождь за окном лил стеной, но Ева отказалась закрыть окно. Хоть раз в жизни она может поступить так, как хочет, не думая о причинах и последствиях. Она тонула в своем счастье, захлебываясь слезами радости и задыхаясь от волнения, когда знакомые руки пробегали по ее голой спине, пробуждая давно забытые ощущения. Она сберегла все это для него, не растрачиваясь на других.

На этот раз не обошлось без ошибок, но кто сказал, что это был их последний шанс на счастье? Сейчас можно закрыть глаза и позволить себе забыть обо всем. Они были глупы, они были наивны, они не принимали в расчет других людей.

Катись все к черту, теперь лучше расслабиться и погрузиться в бездну своего счастья.

Он будет рядом еще много лет. Ева сделала все для того, чтобы ни один день его жизни больше не пропал даром, и ничего не ждала взамен, потому что Адам и так слишком много для нее сделал.

Они победили.

[1] С лат. «Хлеба и зрелищ».

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg