«Осколки»

Осколки (fb2) - Осколки (пер. Алла Юрьевна Рыбикова) 327K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Артур Ашер Миллер

Артур Миллер Осколки (=Разбитое стекло)

Broken Glass by Arthur Asher Miller (1994)

Русский текст Аллы Рыбиковой

Действующие лица:

Филипп Гельбург

Сильвия Гельбург

доктор Харри Хьюман

Маргарет Хьюман

Харриет

Стентон Кейз

Действие происходит в Бруклине в конце ноября 1938 года.

Сцена первая

На сцене одинокий скрипач наигрывает простую мелодию. Мелодия затихает. Свет, падавший на музыканта, гаснет. Появляется свет на сцене…

Приемная доктора Харри Хьюмана в его доме. На сцене Гельбург, худощавый, выглядящий напряженным мужчина под пятьдесят. Закинув ногу на ногу, он невозмутимо ждет. На нем черный костюм, черный галстук и ботинки и белая сорочка. Входит жена доктора Маргарет Хьюман, энергичная, крепкая блондинка. В руках у нее садовые ножницы.

МАРГАРЕТ: Он сейчас придет, только переоденется. Могу ли я вам что-нибудь предложить? Чаю?

ГЕЛЬБУРГ: (с легким упреком). Он сказал: ровно в пять.

МАРГАРЕТ: Его задержали в больнице. Этот новый профсоюз организовал забастовку. Представляете? Забастовка в больнице! Просто ужас! И лошадь вдруг захромала.

ГЕЛЬБУРГ: Его лошадь?

МАРГАРЕТ: Он же каждый день ездит верхом по Оушен Паркуей.

ГЕЛЬБУРГ: (более доверительным тоном). Ах, да, я слышал… красиво, должно быть. А вы — миссис Хьюман?

МАРГАРЕТ: Уже несколько лет я приветствую вас на улице, но вы слишком заняты, чтобы замечать это.

ГЕЛЬБУРГ: (с едва скрываемой гордостью). У меня так часто голова забита… (С легкой насмешкой.) А помощник в часы приема — тоже вы?

МАРГАРЕТ: Он был ассистентом в больнице «Маунт Синай». Там мы и познакомились. Теперь всю жизнь жалеет. (Заливисто смеется.)

ГЕЛЬБУРГ: Вы уж посмеяться можете. Иногда слышно на всю улицу до нашего дома.

МАРГАРЕТ: Ничего не поделаешь, вся моя семья так смеется. Я из Миннесоты. Рада, что хоть сейчас с вами познакомилась, мистер Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Не Гольдберг, а Гельбург.

МАРГАРЕТ: О, простите!

ГЕЛЬБУРГ: Г-е-ль-б-у-р-г. В телефонной книге встречается только один раз.

МАРГАРЕТ: А звучит, как Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, Гельбург. (Подчеркнуто.) Мы родом из Финляндии.

МАРГАРЕТ: О, а мы из Литвы…

ГЕЛЬБУРГ: (на мгновение теряет обладание). Ах.

МАРГАРЕТ: (с изяществом пытается растормошить его). Вы когда-нибудь были в Миннесоте?

ГЕЛЬБУРГ: Штат Нью-Йорк по размеру как Франция. Зачем мне в Миннесоту?

МАРГАРЕТ: Незачем. Но там так много финнов.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, финнов везде много.

МАРГАРЕТ: (решительно, показывая на садовые ножницы). Я пошла к своим розам. Так или иначе — поправляйтесь.

ГЕЛЬБУРГ: Со мной все в порядке.

МАРГАРЕТ: О! А выглядите вы слегка бледным.

ГЕЛЬБУРГ: Я? Я всегда такой. Речь идет о моей жене.

МАРГАРЕТ: Ах, как жаль! Она — обворожительная женщина. Надеюсь, ничего серьезного?

ГЕЛЬБУРГ: Он передал ее специалистам. Вот жду заключения. Думаю, он столкнулся с загадкой.

МАРГАРЕТ: Не буду любопытствовать. (Хочет уйти, но не может удержаться.) А что все-таки с ней?

ГЕЛЬБУРГ: Она не может ходить.

МАРГАРЕТ: То есть как?

ГЕЛЬБУРГ: (словно это касается его). Не может встать. Нет чувствительности в ногах. Конечно, все опять вернется, но в данный момент это ужасно.

МАРГАРЕТ: Но я же ее недавно встретила у приказчика. Самое большее десять дней назад.

ГЕЛЬБУРГ: Сегодня девятый день.

МАРГАРЕТ: Такая красивая женщина. Температура?

ГЕЛЬБУРГ: Нет.

МАРГАРЕТ: Слава Богу! Значит, не детский паралич.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, в принципе она совершенно здорова.

МАРГАРЕТ: В общем, если кто и способен выяснить, в чем дело, — это Харри. Ему постоянно звонят по поводу всяких консультаций. Из Бостона, из Чикаго… По делу, так у него должна бы быть частная практика на Парк-авеню. Если бы, конечно, хватило честолюбия. Он всегда хотел обычное дело где-нибудь, где его знают. Не понятно даже, почему: мы никого не приглашаем, никуда не ходим, друзья наши живут все в Манхэттене. Так уж вот, и надо людей принимать такими, какие они есть. Я, например, люблю поговорить и посмеяться. А вы не очень разговорчивы, да?

ГЕЛЬБУРГ: (с изощренной усмешкой). Если мне дают вставить слово, то отнюдь.

МАРГАРЕТ: (заливисто хохочет). А вы с юмором. Ну, ладно. Передавайте привет миссис Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Гель…

МАРГАРЕТ: (ударяет себя по лбу). Простите, Гельбург. Просто, похоже на Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Да нет же, загляните в телефонную книгу, там только один Гель…

Входит Хьюман.

МАРГАРЕТ: (кивает Гельбургу). Пока.

ГЕЛЬБУРГ: Всего хорошего.

Маргарет уходит. Хьюману — за пятьдесят; он, что называется, привлекательного вида мужчина. Но за этим скрывается непреклонный идеализм ученого. Слегка посмеиваясь, он садится за письменный стол.

ХЬЮМАН: Наверное, она прожужжала вам все уши?

ГЕЛЬБУРГ: (великосветски). Бывает и хуже.

ХЬЮМАН: Так уж оно повелось: женщины любят поговорить. (Доверительно усмехается.) Но кем бы мы были без них?

ГЕЛЬБУРГ: Без женщин?

ХЬЮМАН: (замечает, что Гельбург покраснел, делает паузу, затем…). Ну, неважно. Я рад, что вы сегодня смогли зайти. Я хотел поговорить с вами прежде чем пойду завтра к вашей жене. Курите?

ГЕЛЬБУРГ: Нет, благодарю, не курил никогда. Вы не считаете, что это не здорово?

ХЬЮМАН: Еще как! (Закуривает сигарету.) Но знаете, гораздо больше людей умирает от укусов крыс.

ГЕЛЬБУРГ: Крыс!

ХЬЮМАН: Да-да, в основном бедняки, но эта статистика никого не интересует. Вы уже ее видели сегодня или же прямо с работы ко мне?

ГЕЛЬБУРГ: Я подумал, лучше сначала к вам, а не домой, но сегодня после обеда я говорил с ней по телефону: как всегда никаких изменений.

ХЬЮМАН: Как она справляется с инвалидной коляской?

ГЕЛЬБУРГ: Лучше: она уже может сама выбраться из постели.

ХЬЮМАН: Хорошо. А умывание и все такое прочее?

ГЕЛЬБУРГ: Тоже. На утро я нанял девушку, которая помогает ей принять ванну и прибраться…

ХЬЮМАН: Ваша жена — мужественный человек. Восхищаюсь такими. И моя тоже такая. Мне нравится этот тип.

ГЕЛЬБУРГ: Какой такой тип?

ХЬЮМАН: Ну, такой вот — жизнелюбивый, я имею в виду, духовно и… Ну, в общем, знаете. И вообще: женщины с порывом.

ГЕЛЬБУРГ: Ага.

ХЬЮМАН: Ну, это так, к слову пришлось.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, вы правы. Я никогда об этом не думал, но это точно о ней.

ХЬЮМАН: (Пауза, ощущает некую ранимость, которую не может понять). Вот отчет доктора Шермана.

ГЕЛЬБУРГ: И что он говорит?

ХЬЮМАН: Сейчас мы дойдем до этого.

ГЕЛЬБУРГ: Прошу прощения.

ХЬЮМАН: Со мной вам надо набраться терпения. Можно мне называть вас Филипп?

ГЕЛЬБУРГ: Конечно.

ХЬЮМАН: Я не очень силен в формулировках, Филипп.

ГЕЛЬБУРГ: Я тоже. Не торопитесь.

ХЬЮМАН: Люди склонны преувеличивать мудрость врачей, поэтому я стараюсь все основательно взвесить, прежде чем начинаю говорить с пациентом.

ГЕЛЬБУРГ: Рад это слышать.

ХЬЮМАН: Знаете, Эскулап — этот греческий бог целителей — заикался. Вероятно, Эскулап действительно существовал. Просто он был врач, который медлил давать советы. Сомерсет Моэм был заика. Он изучал медицину. Антон Чехов, великий писатель, тоже был врачом. Он страдал туберкулезом. У врачей часто бывают физические изъяны, поэтому-то они и заинтересованы в целительстве.

ГЕЛЬБУРГ: (под впечатлением). Понимаю.

ХЬЮМАН: (пауза, задумчиво). Этот Адольф Гитлер, он вызывает у меня сильное чувство беспокойства. Вы следите за тем, что пишут о нем в газетах?

ГЕЛЬБУРГ: В общем, да, но не совсем. Нормальный рабочий день у меня — десять-одиннадцать часов.

ХЬЮМАН: Всю последнюю неделю они уничтожали еврейские магазины в Берлине.

ГЕЛЬБУРГ: Да-да, об этом я вчера читал.

ХЬЮМАН: Да, вызывает большое опасение. А пожилых мужчин заставляют чистить тротуары зубной щеткой на Курфюрстендам. А это вроде Пятой авеню у нас. И всё боевики в униформе.

ГЕЛЬБУРГ: Мою жену это очень беспокоит.

ХЬЮМАН: Знаю, поэтому и говорю об этом. (Помедлив.) А вас?

ГЕЛЬБУРГ: Ну, конечно, это просто ужасно. А почему вы спрашиваете?

ХЬЮМАН: (улыбнувшись). Не знаю. У меня такое чувство: может она боится, что будет действовать вам на нервы, если заговорит о таких вещах.

ГЕЛЬБУРГ: Почему это? Она что, сказала, что действует мне на нервы?

ХЬЮМАН: Не буквально, а…

ГЕЛЬБУРГ: Не могу себе представить, что она…

ХЬЮМАН: Минуточку, я не утверждаю, что она сказала…

ГЕЛЬБУРГ: Да не действует она мне на нервы, но что я могу изменить? Кстати, она не хочет признавать, что на это можно посмотреть и с другой стороны.

ХЬЮМАН: С какой другой?

ГЕЛЬБУРГ: Это, конечно, не извиняет то, что там происходит, но немецкие евреи иногда тоже, знаете… (Указательным пальцем он задирает нос). Они, конечно, не столь нахальны как польские или русские, но мой приятель в текстильной индустрии… короче, немецких евреев не устраивает просто какое-то хорошее место, это должна быть руководящая должность, не то это оскорбление, и при этом они даже английского не знают.

ХЬЮМАН: Да, но я думаю, многие из них занимали там руководящие посты.

ГЕЛЬБУРГ: Конечно, но изначально они все-таки беженцы, не так ли? И при нашей безработице следовало бы предположить, что они будут несколько более благодарными. Согласно последней статистике — двенадцать миллионов безработных, вероятно, даже больше, но Рузвельт не может это признать после тех невероятных сумм, которые он вбухал в рабочую занятость и в другие мероприятия повышения благосостояния — но, боже сохрани, она не действует мне на нервы.

ХЬЮМАН: Я всего лишь хотел упомянуть об этом. Просто у меня сложилось впечатление…

ГЕЛЬБУРГ: В одном вы можете мне поверить: с волками по-волчьи я не вою. У меня на все свой взгляд, и мне не надо смотреть на вещи глазами других.

ХЬЮМАН: Это ясно. Вы необычный человек. (Ухмыляется.) При этом выглядите республиканцем.

ГЕЛЬБУРГ: Ну и что? Тора требует, чтобы еврей был демократом? Я не стал тем, что я есть на самом деле, потому что всегда был со всеми одного мнения.

ХЬЮМАН: Как это здорово, вы независимы (Он кивает, берет сигару.) Знаете, для меня загадка, как эти немцы, с которыми я познакомился в Хайдельберге… Я там делал свою докторскую…

ГЕЛЬБУРГ: Вы с ними хорошо ладили.

ХЬЮМАН: Это были наиприятнейшие люди из всех, кого я знал.

ГЕЛЬБУРГ: Вот видите.

ХЬЮМАН: У нас было великолепное студенческое хоровое общество, фантастические голоса: субботними вечерами мы пили пиво, потом гуляли по улицам и пели. Люди аплодировали нам из окон.

ГЕЛЬБУРГ: Ах!

ХЬЮМАН: Я просто не могу себе представить, что эти же люди вторглись в Австрию, а теперь по плану Чехословакия, потом Польша. Думаю, там, в Германии, к власти пришли какие-то фанаты, и иногда они доходят до жестокости.

ГЕЛЬБУРГ: Не поймите меня превратно, я с пониманием отношусь к этим беженцам.

ХЬЮМАН: (обрывает его). Вчера я довольно долго разговаривал с Сильвией. Предполагаю, она рассказала вам об этом?

ГЕЛЬБУРГ: (настороженно). Э-э-э… Нет. Она ничего не говорила. И о чем же?

ХЬЮМАН: (озадачен тем, что Сильвия ничего не сказала)… Ну, о ее состоянии… и совсем чуть-чуть о вашей связи.

ГЕЛЬБУРГ: О моей связи?

ХЬЮМАН: … Но совсем немного…

ГЕЛЬБУРГ: И что же она сказала?

ХЬЮМАН: Ну, что вы… очень хорошо понимаете друг друга.

ГЕЛЬБУРГ: О!

ХЬЮМАН: (воодушевлен, заметив легкое напряжение Гельбурга). Я заметил, что она наредкость хорошо информированная женщина. Особенно для наших мест.

ГЕЛЬБУРГ: (гордо кивает в знак согласия, рад, что может сказать о ней что-то положительное). Ну, вообще-то, поэтому мы и вместе. Я всегда говорю — и не преувеличивая — если бы Сильвия была мужчиной, она могла бы стать директором федерального банка. С ней можно говорить, как с мужчиной.

ХЬЮМАН: И еще как.

ГЕЛЬБУРГ: (его изощренная усмешка). Не то чтобы мы все время только и разговариваем, но стоит Сильвии отвернуться, она углубляется либо в книгу, либо в газету. Кому из здешних женщин известно имя депутата в Конгрессе от их округа? Да и мужчины недалеко от них ушли. (Пауза.) Так как там обстоит дело?

ХЬЮМАН: Доктор Шерман подтвердил мой диагноз. Прошу вас сейчас очень внимательно меня выслушать, хорошо?

ГЕЛЬБУРГ: (испуганно). Ну, конечно, поэтому то я и здесь…

ХЬЮМАН: Мы не нашли никаких органических причин ее неспособности передвигаться.

ГЕЛЬБУРГ: Никаких органических причин…

ХЬЮМАН: Мы почти убеждены, что речь идет о психических изменениях.

ГЕЛЬБУРГ: Но она парализована, у нее утрачена чувствительность в ногах.

ХЬЮМАН: Да, мы называет это истерическим параличом. Истерический не означает, что она бьется и вопит.

ГЕЛЬБУРГ: Да, знаю, это значит, что… э-э… (Замолкает.)

ХЬЮМАН: (на мгновение рассердившись). Я вам объясню, что это значит. Это происходит от греческого слова, обозначающего матку, поскольку истерия считается симптомом страха у женщин. Это, конечно, не так, но таково происхождение названия. Получается, что люди, которых преследует страх, или на которых довлеет шок, воображают себе, что они оглохнут или ослепнут… и затем на самом деле не могут слышать или видеть. Во время войны это иногда называли бомбовой контузией.

ГЕЛЬБУРГ: Но… Вы же не думаете, что она… сошла с ума.

ХЬЮМАН: Филипп, мы должны сейчас говорить… Если действительно надо помочь вам, я вынужден буду задать несколько очень личных вопросов. Может, они окажутся для вас слишком интимными. Но я знаю слишком мало о семье Сильвии, а мне надо знать больше.

ГЕЛЬБУРГ: Она говорила, вы лечили еще ее отца…

ХЬЮМАН: Не так уж долго: несколько посещений незадолго до его смерти. Очень приятная семья. Это ужасно, что с ней произошло. Понимаете, что я имею в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Вы можете сказать мне все открыто: она что, сумасшедшая?

ХЬЮМАН: А вы, Филипп? Или я? Кто из нас не безумен в той или иной степени? Разница заключается лишь в том, что наше безумие позволяет нам еще ходить и исполнять повседневные обязанности. Но кто знает? Может, такие как мы, — самые безумные из всех?

ГЕЛЬБУРГ: (ухмыляется). Почему это?

ХЬЮМАН: Потому что мы не знаем, что мы не в себе, а другие знают.

ГЕЛЬБУРГ: Ничего не могу сказать по этому поводу.

ХЬЮМАН: Ну, не важно.

ГЕЛЬБУРГ: Во всяком случае не думаю, что я не в себе.

ХЬЮМАН: Этого я и не говорил.

ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Что же вы имели в виду?

ХЬЮМАН: Не просто с вами говорить, не так ли?

ГЕЛЬБУРГ: Отчего же? Если я чего-то не понимаю, то надо спросить.

ХЬЮМАН: Да, конечно.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, такой уж я — я не получаю денег за то, чтобы со мной было легко говорить.

ХЬЮМАН: Вы занимаетесь недвижимостью?

ГЕЛЬБУРГ: Руковожу ипотечным отделом в «Бруклин Гаранти».

ХЬЮМАН: Да, точно, она мне рассказывала.

ГЕЛЬБУРГ: Мы крупнейшие кредиторы восточнее Миссисипи.

ХЬЮМАН: Правда? (Старается не сдаваться.) Сейчас я объясню, что собираюсь делать: я намерен по возможности оградить вашу жену ото всей этой психиатрической белиберды. В принципе, я ничего не имею против них, но думаю, иногда дело идет быстрее с некоей долей здорового человеческого разума и просто с сочувствием. Можем мы поговорить напрямую? Tuches offen tisch. Вы ведь понимаете идиш?

ГЕЛЬБУРГ: Да, это значит — спустить штаны.

ХЬЮМАН: Точно. Словом, давайте-ка забудем про безумие и посмотрим на вещи трезво. Это крепкая, здоровая женщина, у которой есть все. И вдруг она не может больше стоять на своих двоих. Почему?

Молчит. Гельбург ерзает.

Не хочу ставить вас в неудобное положение…

ГЕЛЬБУРГ: (рассерженно улыбается). Вы не ставите меня в неудобное положение — что вам надо знать?

ХЬЮМАН: (собирается и выкладывает). В подобных случаях здесь часто присутствует сексуальный компонент. Я полагаю, у вас есть отношения?

ГЕЛЬБУРГ: Отношения? Да, у нас есть отношения.

ХЬЮМАН: (мягко улыбается). Часто?

ГЕЛЬБУРГ: Какое это имеет значение?..

ХЬЮМАН: Сексуальность может иметь значение. Но вы не обязаны отвечать.

ГЕЛЬБУРГ: Да ладно… Ну, по-разному, наверное, два-три раза в неделю.

ХЬЮМАН: (обескуражен). Отлично. Как вы думаете, ее это устраивает?

ГЕЛЬБУРГ: (пожимая плечами, отчужденно). Думаю, да. Конечно.

ХЬЮМАН: Это был дурацкий вопрос. Прошу прощения.

ГЕЛЬБУРГ: (краснеет). А что, она что-то говорила об этом?

ХЬЮМАН: Да нет, это мне уже потом пришло в голову.

ГЕЛЬБУРГ: Я, конечно, не Рудольф Валентино, но все же.

ХЬЮМАН: Рудольф Валентино, вероятно, тоже не был… Как все было перед тем, как это случилось? Как снег на голову или…?

ГЕЛЬБУРГ: (с облегчением переходит на другую тему). Когда начинаешь вспоминать, то спрашиваешь себя: не началось ли это тогда, когда появились фото в газетах. Про нацистов. Я заметил… что она начала… часто отключаться каким-то странным образом. И… даже не знаю… она приходила в ярость от…

ХЬЮМАН: От вас.

ГЕЛЬБУРГ: Ну-у… (кивает) в целом, да. Я лично считаю, подобные фото нельзя публиковать.

ХЬЮМАН: Почему?

ГЕЛЬБУРГ: Она смертельно боится того, что за три тысячи миль отсюда. И к чему это все приведет? И эти антисемиты, которые слоняются по Нью-Йорку, у них тоже будут возникать дурные мысли.

Небольшая пауза.

ХЬЮМАН: Расскажите, как все произошло. Вы ведь собирались в кино…

ГЕЛЬБУРГ: (сделав глубокий вздох). Да. Мы уже собирались спускаться по лестнице и вдруг… (Ему трудно, и он умолкает.)

ХЬЮМАН: Мне очень жаль, но…

ГЕЛЬБУРГ: Вдруг ноги ее обмякли. Я не смог ее удержать. Сильвия… стала как тряпичная кукла, и я вынужден был внести ее в дом. Она все время просила прощения. (Плачет). Не могу говорить об этом.

ХЬЮМАН: Ну, хорошо.

ГЕЛЬБУРГ: Она всегда была такая разумная. (Опять почти плачет.) Я не знаю, что мне делать: она — моя жизнь.

ХЬЮМАН: Я сделаю все возможное, Филипп. Она прекрасная женщина. — Давайте, поговорим о другом. В чем заключается ваша работа?

ГЕЛЬБУРГ: В основном я… это недвижимость.

ХЬЮМАН: Определяете, можно ли выделить ипотеку?

ГЕЛЬБУРГ: Да, а также в каком объеме и на каких условиях.

ХЬЮМАН: На сколько затронул вас экономический кризис?

ГЕЛЬБУРГ: Никакого сравнения с тридцать вторым — тридцать шестым годами. Скажем так: тогда у нас следовали одна распродажа с молотка за другой. Но дело устояло.

ХЬЮМАН: И вы руководите отделением.

ГЕЛЬБУРГ: Надо мной только мистер Кейз. Стентон Уилли Кейз. Он председатель и президент. Вы, наверное, не интересуетесь регатой.

ХЬЮМАН: А что?

ГЕЛЬБУРГ: Два года назад его яхта выиграла кубок Америки. Дважды. «Аврора».

ХЬЮМАН: А, да. Кажется, я читал об этом…

ГЕЛЬБУРГ: Он уже дважды приглашал меня к себе на борт.

ХЬЮМАН: Правда?

ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Единственный еврей, нога которого коснулась его палубы.

ХЬЮМАН: Надо же.

ГЕЛЬБУРГ: Я вообще единственный еврей, когда-либо работавший в «Бруклин Гаранти».

ХЬЮМАН: Вот как!

ГЕЛЬБУРГ: А фирма существует уже с 1890 года. Я начал в ней сразу после окончания торговой школы и постепенно пробился. Они прекрасно ко мне относились, это выдающаяся фирма.

Долгая пауза. Хьюман внимательно рассматривает Гельбурга, сидящего в горделивой позе и черпающего уверенность в себе в воспоминаниях о своем успехе. Потом Гельбург медленно поворачивается к нему.

А почему это должно быть что-то психическое?

ХЬЮМАН: Это неосознанно, как, например… Ну, возьмите хоть себя: вы одеты во все черное. Можно узнать, почему?

ГЕЛЬБУРГ: Я хожу в черном со времен «High School».

ХЬЮМАН: В общем, никаких особых причин.

ГЕЛЬБУРГ: (пожимает плечами). Просто мне нравится, и больше ничего.

ХЬЮМАН: Вот и у вашей жены тоже: она не знает, почему так делает, но что-то, глубоко сидящее внутри, толкает ее к этому. А вы думаете иначе?

ГЕЛЬБУРГ: Не знаю.

ХЬЮМАН: Вы полагаете, она знает, что делает?

ГЕЛЬБУРГ: В общем, я люблю черное по деловым соображениям.

ХЬЮМАН: Укрепляет ваш авторитет?

ГЕЛЬБУРГ: Не то чтобы авторитет, просто мне хотелось выглядеть постарше. Знаете, мне было пятнадцать, когда я закончил школу и в двадцать уже поступил на фирму. И я всегда знал, что делаю.

ХЬЮМАН: Вы считаете, это она специально?

ГЕЛЬБУРГ: Короче — она парализована, и это невозможно организовать себе самому, не так ли?

ХЬЮМАН: Думаю, да. Видите ли, Филипп, я недостаточно знаю вашу жену. Если все же у вас появится мысль, отчего она могла бы учинить такое…

ГЕЛЬБУРГ: Но я же вам уже сказал — не знаю.

ХЬЮМАН: Короче, вам ничего в голову не приходит.

ГЕЛЬБУРГ: Нет.

ХЬЮМАН: Знаете, что странно? Когда говоришь с ней, она не производит впечатление несчастной.

ГЕЛЬБУРГ: Точно! Именно это я и имею в виду. Она как бы… доже не знаю, словно она наслаждается этим. Некоторым образом.

ХЬЮМАН: И как вы себе это объясняете?

ГЕЛЬБУРГ: Она постоянно просит прощения, в том числе и за то, что делает мою жизнь труднее. Вы знаете, что я теперь должен и готовить, и стирать себе, и все такое прочее… Я даже за продуктами хожу, за мясом… и постель стелю…

Обрывает, потому что ему что-то становится ясно. Хьюман молчит. Долгая пауза.

Думаете… это направлено против меня?

ХЬЮМАН: Не знаю. А вы как думаете?

ГЕЛЬБУРГ: (какое-то время смотрит перед собой, хочет встать, очевидно, глубоко затронутый). Лучше я сейчас пойду домой. (Охвачен своими мыслями). Мне бы хотелось кое-что спросить вас, но, право, я не знаю…

ХЬЮМАН: Почему? — Выкладывайте!

ГЕЛЬБУРГ: Родители мои — выходцы из России… Словом, там была одна женщина, о которой говорили… что она… ну… одержима неким… вроде как духом умершего…

ХЬЮМАН: … Грешным духом…

ГЕЛЬБУРГ: Вот-вот. Поэтому она лишилась рассудка и вообще… — Вы верите во все это? Они вынуждены были позвать рабби, и тот изгнал духа из ее тела. Верите вы во все это?

ХЬЮМАН: Верю ли я? — Нет. А вы?

ГЕЛЬБУРГ: Да нет. Просто вспомнилось.

ХЬЮМАН: Я даже не знаю, что должен был бы из нее изгонять.

ГЕЛЬБУРГ: Скажите откровенно: она поправится?

ХЬЮМАН: Нам надо будет еще поговорить об этом после того, как я завтра утром побываю у нее. Одно я должен еще сказать. Я подхожу к болезням очень нетрадиционно, и прежде всего, если в этом задействована психика. Мы заболеваем вдвоем, втроем, вчетвером — не в одиночку. Понимаете? Я хочу попросить вас об одном одолжении…

ГЕЛЬБУРГ: О каком?

ХЬЮМАН: И вы не обидитесь?

ГЕЛЬБУРГ: (зажато). А почему я должен обижаться?

ХЬЮМАН: Пожалуйста, давайте ей побольше любви. (Он пристально смотрит на Гельбурга). Сможете? Сейчас это очень важно.

ГЕЛЬБУРГ: Да?

ХЬЮМАН: Постарайтесь не сердиться.

Гельбург поворачивается и выходит. Хьюман возвращается к письменному столу, делает записи. Входит Маргарет.

МАРГАРЕТ: Отвратительный тип.

Хьюман пишет, не поднимая головы.

Знаешь, этот человек — диктатор. Я как раз вспомнила, что была на похоронах его бабушки. Он стоял перед моргом и командовал, кому на какой машине ехать: «Вы сядете с тем, а вы с этим». И все подчинялись, словно он был самый главный.

ХЬЮМАН: Ты узнала, где что идет?

МАРГАРЕТ: В «Беверли» — Джинджер Роджерс и Фред Астор. В «Риальто» — Джим Кегни, но это опять про гангстеров.

ХЬЮМАН: Постепенно у меня возникает неприятное ощущение от всей этой истории. Я не очень-то силен в психиатрии и не уверен, должен ли и дальше заниматься этим.

МАРГАРЕТ: Почему бы и нет? Она очень красивая женщина.

ХЬЮМАН: (столь же саркастично, как и она). Ну и что? Это что, причина ей отказать? (Смеется, берет ее за руку). Но нечто меня все-таки завораживает: абсолютно здорова и все же парализована. Все-таки, я бы попробовал. В конце концов, я не собираюсь открывать… перевалочный пункт и отправлять все сложные случаи специалистам. Эта женщина больна, и я хочу ей помочь.

МАРГАРЕТ: Но если в ближайшее время ты не разберешься, то передашь ее специалистам, обещаешь?

ХЬЮМАН: Конечно. (Потом увлеченно, с воодушевлением.) У меня такое предчувствие: тут есть что-то, что я понимаю. — Давай пойдем посмотрим Кегни.

МАРГАРЕТ: Ой! Не Фреда Астора?

ХЬЮМАН: Да-да. Я это и имел в виду. Иди сюда.

МАРГАРЕТ: (после того, как он обнял ее). Нам надо уже идти…

ХЬЮМАН: Маргарет, ты же лучше всех.

МАРГАРЕТ: Ну и что мне с того?

ХЬЮМАН: Если тебе это так уж неприятно, то я передам это кому-нибудь еще.

МАРГАРЕТ: Ты все равно это не сделаешь. Я знаю.

Он задирает ей юбку.

Перестань, Харри, нам надо уже идти.

Она освобождается, он целует ее грудь.

ХЬЮМАН: Сказать тебе, чтобы мне хотелось с тобой сделать?

МАРГАРЕТ: Скажи. Но только хорошее.

ХЬЮМАН: Мы найдем себе остров, разденемся и поскачем на таком белом коне…

МАРГАРЕТ: Вместе.

ХЬЮМАН: Ты сидишь впереди.

МАРГАРЕТ: Естественно.

ХЬЮМАН: А потом пойдем плавать.

МАРГАРЕТ: Это замечательно, Харри.

ХЬЮМАН: Потом я вызову акулу, она подплывет близко-близко, так что мы только-только успеем выбраться из воды, и так обрадуемся, что спаслись, что бросимся в песок и…

МАРГАРЕТ: (закрывает ему рот). Иногда ты просто великолепен. (Целует его.)

Затемнение.

Играет скрипка, затем свет гаснет

Сцена вторая

На следующий день вечером. Спальня Гельбургов. Сильвия Гельбург сидит в инвалидном кресле и читает газету. Рядом с ней стул. Ей сорок с лишним. Это обаятельная женщина, в самом соку. Аккуратно расчесанные волосы спадают на плечи. На ней ночная сорочка и пеньюар. Она читает газету с напряженным интересом, иногда отрывает взгляд, чтобы представить себе что-то. Ее сестра, Харриет, которая несколькими годами младше ее, расстилает постель.

ХАРРИЕТ: Так что ты хочешь, бифштекс или курицу? Или для разнообразия ему захочется котлетку?

СИЛЬВИЯ: Не беспокойся, пожалуйста. Филиппу, правда, ничего не стоит кое-что покупать.

ХАРРИЕТ: Да что ты, я же все равно иду. У него и так хватает забот.

СИЛЬВИЯ: Ну, хорошо, тогда купи пару котлет.

ХАРРИЕТ: А ты? Тебе тоже надо поесть.

СИЛЬВИЯ: Да я и ем.

ХАРРИЕТ: Ну уж конечно — кусочек огурца? Смотри, какая ты бледная. Что такое, день и ночь читать одна газеты?

СИЛЬВИЯ: Я должна знать, что делается в мире.

ХАРРИЕТ: А врач-то хороший? Может, тебе надо к специалисту?

СИЛЬВИЯ: Пару дней назад он приходил с одним. Доктор Шерман из «Маунт Синай».

ХАРРИЕТ: В самом деле? И что же?

СИЛЬВИЯ: Ждем заключения. А доктор Хьюман мне нравится.

ХАРРИЕТ: У нас в семье ни у кого такого не было. Ну хоть что-то ты же должна чувствовать.

Пауза.

СИЛЬВИЯ: (поднимает голову). Да. Но внутри, не на коже. (Разглядывает свои ноги.) Я могу напрячь мускулы, но не могу поднять ноги вверх. (Проводит рукой по бедрам). Где-то там сидит боль, но не только здесь, а и… (проводит руками по всему телу) все мое тело кажется… нет, я не могу это описать: словно только что родилась и… при этом не хотела рождаться. Глубинная, жуткая боль.

ХАРРИЕТ: Ты не хотела рождаться? Это еще что такое!

СИЛЬВИЯ: (тихонько вздыхает, знает, что Харриет ее никогда не сможет понять). Может, найдешь хорошую утку. Если нет, возьми котлеты. И большое спасибо, Харриет, это так мило с твоей стороны. Кстати, а что решил Давид?

ХАРРИЕТ: Он не пойдет в колледж.

СИЛЬВИЯ: Не может этого быть! Стипендия есть, а учиться не хочет?

ХАРРИЕТ: Ну что с ним сделаешь? (Растерянно.) Он говорит, колледж не поможет ему найти работу.

СИЛЬВИЯ: Харриет, это ужасно. Скажи ему, я должна с ним поговорить.

ХАРРИЕТ: Правда? А я уж хотела тебя попросить об этом, но после того, что произошло (она показывает на ноги), я подумала, ты не станешь…

СИЛЬВИЯ: Да нет же, скажи ему, пусть зайдет. И передай Мюррею, он должен сказать свое веское слово — у вас ведь такой способный сын!

Боже мой! (Она подымает газету.) Если бы у меня была возможность пойти в колледж, моя жизнь пошла бы другим путем. Ты не должна этого допустить.

ХАРРИЕТ: Я скажу Давиду… А еще я хотела узнать, почему ты вдруг стала так интересоваться газетами. Это же не нормально, Сильвия!

Пауза.

СИЛЬВИЯ: (уставившись в одну точку). Они заставляют пожилых людей вставать на колени и скоблить зубной щеткой мостовую.

ХАРРИЕТ: Кто?

СИЛЬВИЯ: Там, в Германии. Старых бородатых мужчин!

ХАРРИЕТ: Ну, и почему тебя это так сильно волнует? Тебе-то что за дело?

СИЛЬВИЯ: (небольшая пауза; взгляд внутрь себя). Не знаю…

Маленькая пауза.

Помнишь дедушку? Его очки с погнутыми дужками. Один из этих стариков из газеты как две капли воды похож на него, и очки точно такие же, в проволочной оправе. Это не идет у меня из головы. Двое стариков на коленях на тротуаре. И пятнадцать или двадцать человек стоят вокруг и смеются над тем, как они скребут зубными щетками. На фото три женщины: воротники их пальто подняты — видно, было холодно…

ХАРРИЕТ: А почему они заставляют их скрести зубными щетками?

СИЛЬВИЯ: (гневно). Чтобы их унизить, чтобы сделать их смешными!

ХАРРИЕТ: О-о!

СИЛЬВИЯ: И почему ты такая… такая… (Она умолкает, прежде чем перейти грань дозволенного). Пожалуйста, Харриет, оставь меня одну, хорошо?

ХАРРИЕТ: Но это не нормально. Мюррей тоже так говорит. Вчера вечером он пришел домой и сказал: «Она должна перестать вечно думать об этих немцах». А ты знаешь, он так интересуется последними новостями.

Сильвия неотрывно смотрит в одну точку.

Я посмотрю уток, если мне не понравится — возьму котлеты. Могу я чем-то еще тебе помочь?

СИЛЬВИЯ: Спасибо. Мне ничего не надо.

ХАРРИЕТ: Тогда я пошла. (Уходит в глубину сцены).

СИЛЬВИЯ: Хорошо.

Сильвия вновь погружается в газету. Харриет какое-то время озабоченно смотрит на нее, не привлекая внимания Сильвии, и потом уходит. Сильвия переворачивает страницу, сосредоточенно читая. Вдруг она испуганно оборачивается: позади стоит Филипп. В руках у него небольшой бумажный пакет.

Ой! Я не слышала, как ты вошел.

ГЕЛЬБУРГ: А я на цыпочках, думал, может, ты задремала… (Со своей мрачной улыбкой.) Вот, принес тебе маринованных огурчиков.

СИЛЬВИЯ: Ой, как это мило! Ну, я попозже. А ты съешь один.

ГЕЛЬБУРГ: Не сейчас. (Смущенно, но решившись.) Я случайно зашел к Гринбергу на Флэтбуш-Авеню и тогда вдруг вспомнил, как ты всегда ела их с удовольствием. Помнишь?

СИЛЬВИЯ: Спасибо, это так трогательно с твоей стороны. А что ты делал на Флэтбуш-Авеню?

ГЕЛЬБУРГ: Да там участок напротив «A&S». Вероятно, я должен буду требовать погашения закладной.

СИЛЬВИЯ: Ой, как жалко. А там приятные люди?

ГЕЛЬБУРГ: (пожав плечами). Люди как люди. Я уже два раза продлевал, но они ничего не смогут… тут ничего нет. (Он постучал себя по виску.)

СИЛЬВИЯ: А почему ты так рано?

ГЕЛЬБУРГ: Беспокоился о тебе. Врач был?

СИЛЬВИЯ: Он звонил. Заключение у него уже есть, но он хочет прийти завтра, когда у него будет больше времени. Он и в самом деле очень приятный.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, а как сегодня?

СИЛЬВИЯ: Не волнуйся, очень жаль, но…

ГЕЛЬБУРГ: Скоро тебе станет лучше. — Ой! У меня же письмо от нашего капитана! (Достает письмо из кармана пиджака.)

СИЛЬВИЯ: От Жерома?

ГЕЛЬБУРГ: (полный гордости). Почитай. (Особо широкая вычурная улыбка). Твой сын. Генерал Маккарти дважды беседовал с ним.

СИЛЬВИЯ: В форте Силл?

ГЕЛЬБУРГ: Это в Оклахоме. Он должен сделать доклады об артиллерии! В форте Силл! Там находятся все эксперты.

Она непонимающе смотрит на него.

Это как если бы пригласили в Ватикан прочитать Папе лекцию на религиозную тему.

СИЛЬВИЯ: Надо же! (Складывает письмо и возвращает его.)

ГЕЛЬБУРГ: (старается не выглядеть рассерженным). Не понимаю тебя.

СИЛЬВИЯ: Почему? Я рада за него.

ГЕЛЬБУРГ: По тебе не видно.

СИЛЬВИЯ: Я никогда с этим не свыкнусь. Ну кто идет в армию? Мужчины, которые ничего другого не умеют.

ГЕЛЬБУРГ: Я хотел показать людям, что еврей может быть не только адвокатом, врачом или бизнесменом.

СИЛЬВИЯ: Отлично, но почему именно Жером?

ГЕЛЬБУРГ: Для еврейского юноши большая честь отправиться в Вестпойнт. Без связей мистера Кейза ему бы туда никогда не попасть. Он может стать первым генералом — евреем в армии Соединенных Штатов. И тебе не важно быть матерью такого человека?

СИЛЬВИЯ: (с приступом злобы). Я же сказала, что меня это радует.

ГЕЛЬБУРГ: Не кипятись. (Нетерпеливо оглядывается). Когда ты опять будешь ходить, я помогу тебе повесить новые шторы.

СИЛЬВИЯ: Я начала…

ГЕЛЬБУРГ: Они лежат уже больше месяца.

СИЛЬВИЯ: … но, к сожалению, потом это случилось.

ГЕЛЬБУРГ: Я просто считаю, Сильвия, ты должна себя чем-нибудь занять, не надо раскисать.

СИЛЬВИЯ: (едва не срываясь). Мне очень жаль, очень жаль, что все так…

ГЕЛЬБУРГ: Пожалуйста, не волнуйся, беру свои слова назад!

Короткая пауза. Патовый момент.

СИЛЬВИЯ: А что выяснилось при обследовании? (Гельбург молчит). Которое проводил специалист.

ГЕЛЬБУРГ: Вчера вечером я был у доктора Хьюмана.

СИЛЬВИЯ: Да-а? А почему ты мне ничего не сказал?

ГЕЛЬБУРГ: Хотел поразмыслить над тем, что от него услышал.

СИЛЬВИЯ: И что же это?

Словно решившись, Гельбург подходит к ней и целует в щеку. Она смущена и слегка напугана.

Филипп! (Легкая непонимающая улыбка).

ГЕЛЬБУРГ: С этого момента я хочу кое-что изменить. В манере поведения.

Сначала он стоит неподвижно, затем подкатывает ее кресло к стулу, садится и берет за руку. Она не знает, как к этому относиться, но руки не отнимает.

СИЛЬВИЯ: Ну, и что же он сказал?

ГЕЛЬБУРГ: (ласково похлопывая ее по руке). Расскажу. Потом. Я хочу купить «Додж».

СИЛЬВИЯ: «Додж»?

ГЕЛЬБУРГ: Хочу научить тебя водить машину. Сможешь ездить, куда захочешь, например, в гости к маме. Хочу, чтобы ты была счастлива, Сильвия.

СИЛЬВИЯ: (удивленно). О-о?

ГЕЛЬБУРГ: У нас достаточно денег, мы кое-что можем себе позволить. Можем съездить в Вашингтон… это должен быть крепкий автомобиль.

СИЛЬВИЯ: Но «Додж» всегда черный, да ведь?

ГЕЛЬБУРГ: Не всегда. Я уже видел несколько зеленых.

СИЛЬВИЯ: А ты любишь зеленый?

ГЕЛЬБУРГ: И это тоже цвет. Можно привыкнуть. Или в Чикаго. Настоящий большой город.

СИЛЬВИЯ: Расскажи, что сказал доктор Хьюман.

ГЕЛЬБУРГ: (поддерживает). Он считает, это может быть связано с душой. Словно нечто повергло тебя в страх. Психическое.

Сильвия молча слушает.

Ты испытываешь какой-то страх?

СИЛЬВИЯ: (медленно качает головой, пожимает плечами)… Не знаю, не думаю. Что за страх? Что он имеет в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Он объяснит лучше, но… это, как на войне, где у людей бывают такие страхи, от которых они на время слепнут. Это называют контузией. Когда они вновь почувствуют себя уверенно, это проходит.

СИЛЬВИЯ: (задумывается на мгновение). А что с исследованиями, которые провел этот из «Маунт Синай»?

ГЕЛЬБУРГ: Они не нашли ничего органического.

СИЛЬВИЯ: Но я парализована!

ГЕЛЬБУРГ: Он утверждает, что если страхи велики, они и могли привести к этому. Ты боишься?

СИЛЬВИЯ: Не знаю.

ГЕЛЬБУРГ: В общем… можно я скажу, что думаю?

СИЛЬВИЯ: Что?

ГЕЛЬБУРГ: Я думаю, это связано с нацистами.

СИЛЬВИЯ: Но об этом пишут газеты: они разносят в щепки еврейские магазины… Мне что, нельзя читать газеты? Все улицы усеяны осколками!

ГЕЛЬБУРГ: Положим, но из-за этого ты не должна вечно…

СИЛЬВИЯ: Но это же смешно. Я не могу двигать ногами, потому что читаю газеты.

ГЕЛЬБУРГ: Этого он не говорил, а я задаю себе вопрос: не слишком ли ты…

СИЛЬВИЯ: Это смешно.

ГЕЛЬБУРГ: В общем, поговори с ним завтра сама.

Пауза. Вновь обращается к ней, берез за руку, открыто показывая, по чему он скучает.

Ты должна поправиться, Сильвия.

СИЛЬВИЯ: (смотрит в его измученное лицо и пытается засмеяться). Что это значит? Я что, умираю? Или как?

ГЕЛЬБУРГ: Как ты можешь так говорить?

СИЛЬВИЯ: Я еще никогда не видела у тебя такого лица.

ГЕЛЬБУРГ: Да нет же, нет! Просто я беспокоюсь за тебя.

СИЛЬВИЯ: И все же мне это непонятно… (Отворачивается, почти плача).

ГЕЛЬБУРГ: …мне всегда было немного непонятно… (вдруг резко)… посмотри-ка на меня!

Она оборачивается к нему. Он опускает взгляд.

Не знаю, что бы я без тебя делал, Сильвия, правда не знаю. Я… (ему страшно трудно говорить)… я люблю тебя.

СИЛЬВИЯ: (равнодушная, смущенная улыбка). Что все это значит?

ГЕЛЬБУРГ: Ты должна выздороветь. Если я что-то делаю не так, я изменю себя. Мы попробуем жить иначе. А ты должна делать, что скажет врач.

СИЛЬВИЯ: Да что я могу? Торчу здесь, а они заявляют: со мной все в порядке.

ГЕЛЬБУРГ: Послушай… Хьюман — очень умный человек…

Он поднимает ее руку, смущенно и с улыбкой целует запястье.

Когда я разговаривал с ним, мне пришла в голову одна мысль. Может, нам стоит сесть втроем и поговорить о… ну, обо всем.

Пауза.

СИЛЬВИЯ: Теперь это уже не важно, Филипп.

ГЕЛЬБУРГ: (смущенно усмехнувшись). Откуда ты знаешь? Может…

СИЛЬВИЯ: Слишком поздно.

ГЕЛЬБУРГ: (с напором, испуганно). Почему? Почему поздно?

СИЛЬВИЯ: Мне странно, что тебя это все еще заботит.

ГЕЛЬБУРГ: Не заботит, просто иногда я думаю об этом.

СИЛЬВИЯ: Слишком поздно, мой дорогой, это не играет уже никакой роли. Уже много лет.

Она забирает руку. Пауза.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, хорошо. Но если ты захочешь, то я…

СИЛЬВИЯ: Мы ведь говорили об этом. Из-за этого мы с тобой дважды были у рабби Штайнера. А что изменилось?

ГЕЛЬБУРГ: Тогда я думал: это произойдет само собой. Я был так молод и ничего не смыслил. Это возникло из ничего, и я думал оно так же и исчезнет.

СИЛЬВИЯ: Прости, пожалуйста, Филипп, но оно не возникло «из ничего».

Гельбург молчит, пряча взгляд.

Ты пожалел о том, что женился.

ГЕЛЬБУРГ: Я не «пожалел»…

СИЛЬВИЯ: Нет, пожалел. Но можешь и не стыдиться этого.

Долгая пауза.

ГЕЛЬБУРГ: Я хочу сказать тебе правду: тогда я думал, если мы расстанемся, это меня не убьет. Это я могу подтвердить.

СИЛЬВИЯ: Я всегда это знала.

ГЕЛЬБУРГ: Но уже много лет я не думаю так.

СИЛЬВИЯ: Ну и вот она я. (Раскидывает руки, взгляд в высшей степени ироничен). Вот она я, Филипп!

ГЕЛЬБУРГ: (с болью). Так, как ты это говоришь, звучит не очень-то…

СИЛЬВИЯ: Не очень как? Вот она я, и, надо сказать, уже очень давно.

ГЕЛЬБУРГ: (волна беспомощного гнева). Я пытаюсь тебе что-то сказать!

СИЛЬВИЯ: (теперь с открытой издевкой). Я же тебе сказала: вот она я!

Гельбург делает круг, пока она говорит, не то пытаясь спастись бегством, не то ища новые подступы.

Я здесь ради своей матери, ради Жерома, ради всех, но не ради самой себя. Но я здесь, и здесь я. А ты, наконец-то, захотел об этом поговорить, при том, что я постепенно старею? Как же мне тебе объяснить? Скажи как, и тогда я скажу так, как ты хочешь. Так что же я должна сказать?

ГЕЛЬБУРГ: (с болью и чувством вины). Я хочу, чтобы ты встала.

СИЛЬВИЯ: Я не могу встать.

ГЕЛЬБУРГ: (берет обе ее руки). Ты сможешь. Давай, вставай.

СИЛЬВИЯ: Не могу!

ГЕЛЬБУРГ: Ты сможешь встать, Сильвия. Обопрись на меня и встань на ноги.

Он поднимает ее, потом отпускает ее и делает шаг в сторону. Она рухнула на пол. Он склоняется над ней.

Чего ты хочешь этим добиться? (Встает на колени и орет ей в лицо.) Чего ты хочешь этим добиться, Сильвия?

Она смотрит на него, ошеломленная этой загадкой.

Затемнение.

Скрипач играет, затем свет гаснет.

Сцена третья

Приемная доктора Хьюмана. Он в костюме для верховой езды. Харриет сидит возле письменного стола.

ХАРРИЕТ: Бедная моя сестра. А ведь у них есть все! Но почему это связано с ее головой? Она же парализована.

ХЬЮМАН: Паралич ее невозможно подтвердить. Он протекает не по ее нервным волокнам. Верхняя часть бедер затронута лишь частично, икры тоже. Нет никаких физиологических причин. Мне хотелось бы задать несколько вопросов.

ХАРРИЕТ: Знаете, я очень рада, что ею занимаетесь вы. Мой муж тоже так считает.

ХЬЮМАН: Благодарю вас.

ХАРРИЕТ: Вы, конечно, уже не помните, но какое-то время вы ухаживали за нашей кузиной. Рослин Файн. Она говорила: вы шикарный мужчина.

ХЬЮМАН: Рослин Файн? А когда это было?

ХАРРИЕТ: Высокая рыжеватая блондинка. Она была по-настоящему влюблена.

ХЬЮМАН: (польщенный). Да когда же это было?

ХАРРИЕТ: Нью-Йоркский университет, примерно двадцать пять лет назад. Она на вас молилась. Серьезно! Говорила, что вы были просто сногсшибательны. (Понимающе смеется.) Вы с ней все время ездили плавать на Кони-Айленд.

ХЬЮМАН: (смеется). Ну, передавайте ей от меня привет.

ХАРРИЕТ: Я редко ее вижу. Она живет во Флориде.

ХЬЮМАН: (хочет продолжить прежнюю тему). А сейчас расскажите мне, пожалуйста, про Сильвию… Перед тем, как это случилось, был ли какой-нибудь момент, указывающий на то, что она пережила шок? Что-нибудь, отчего она чувствовала угрозу?

ХАРРИЕТ: (немного подумав, пожимает плечами, качает головой). Тут я должна буду рассказать нечто странное. Иногда она мне кажется… можно сказать… счастливой, но это скорее… как бы… даже не знаю… ну, словно, она этого хотела. Я имею в виду это состояние, в котором она оказалась. Вы не находите?

ХЬЮМАН: Я почти не знал ее прежде. Почему ее так занимают эти нацисты? Она говорила с вами об этом?

ХАРРИЕТ: Всего лишь пару недель. Не понимаю: они ведь в Германии, как она может их так бояться! Это же по другую сторону океана, да ведь?

ХЬЮМАН: Конечно. Но с другой стороны, не совсем. (Пристальный взгляд перед собой, задумчиво качает головой). Она очень восприимчива. И действительно видит перед собой всех этих людей из газет. Для нее все они реальные и живые.

ХАРРИЕТ: (вдруг в слезах). Бедная моя сестра!

ХЬЮМАН: Расскажите мне что-нибудь о Филиппе.

ХАРРИЕТ: О Филиппе? (Пожимает плечами). Филипп есть Филипп.

ХЬЮМАН: Он вам нравится?

ХАРРИЕТ: Ну, он ведь мой зять. Вы имеете в виду как человек?

ХЬЮМАН: Да.

ХАРРИЕТ: (набирается сил, чтобы соврать). Знаете, он может быть очень милым, но вдруг все переворачивается, и он может начать говорить, словно у тебя четыре ноги или два длинных уха. Мужчины, те, конечно, его уважают, но в карты играть они сядут лучше с кем-нибудь еще.

ХЬЮМАН: Правда? А почему?

ХАРРИЕТ: Короче, только у тебя возникает собственное мнение, только начинаешь открывать рот, как у него появляется взгляд республиканца — сверху вниз — так слово застревает у тебя в горле. Но это же не значит, что он мне не нравится…

ХЬЮМАН: А как они с Сильвией познакомились?

ХАРРИЕТ: Она была тогда главным бухгалтером на сталелитейном предприятии «Эмпайр» Лонг-Айленд-Сити…

ХЬЮМАН: Она была очень молоденькой…

ХАРРИЕТ: Двадцать лет. Только что из «Хай Скул» и уже главный бухгалтер. Мой муж говорит: «Господь наградил Сильвию большим умом, а всех остальных большим размером обуви!» Они познакомились, когда фирма намеревалась прибегнуть к ипотеке, и она должна была проработать с Филиппом бухгалтерские книги. Он всегда говорил: «Я влюбился в ее цифры».

Хьюман смеется.

Чего мне врать? Я считаю его занудой. Например, как он вечно нудит по поводу еврейской темы.

ХЬЮМАН: Ему не нравится, что он еврей?

ХАРРИЕТ: И да, и нет. То, что Жером — единственный капитан — еврей, — этим он гордится. И то, что он — единственный еврей, который когда-либо работал в «Бруклин Гаранти», этим он тоже гордится. Но вместе с тем…

ХЬЮМАН: … Лучше бы он им не был.

ХАРРИЕТ: Он для меня, правда, загадка. Я не понимаю его и никогда не пойму.

ХЬЮМАН: А что с их супружеством? Обещаю, что это останется между нами.

ХАРРИЕТ: Что я могу сказать. Семья есть семья.

ХЬЮМАН: И все же.

ХАРРИЕТ: Мне лучше об этом не говорить.

ХЬЮМАН: Все останется в этих четырех стенах. Скажите, они уже когда-нибудь расставались?

ХАРРИЕТ: О Боже! Нет, конечно. Да и зачем? Зарабатывает он достаточно. Для Филиппа не существует экономического кризиса. И нашу мать это убило бы. Она боготворит Филиппа, она бы этого не пережила. Нет-нет, исключено полностью. Сильвия не из тех женщин, что… хотя… (Осеклась).

ХЬЮМАН: Перестаньте, Харриет. Это же важно для меня.

ХАРРИЕТ: Ну, ладно. Я думаю, это все равно все знают. (Набирает воздуху). Думаю, однажды они были очень близки к этому… тогда, когда он ударил ее бифштексом.

ХЬЮМАН: От ударил ее бифштексом?

ХАРРИЕТ: Тот был слишком прожаренный.

ХЬЮМАН: Что вы имеете в виду под «ударил»?

ХАРРИЕТ: Взял с тарелки и закатил оплеуху.

ХЬЮМАН: А потом?

ХАРРИЕТ: Если бы моя мать не залатала этот брак, не знаю, что бы произошло. И тогда он пошел и купил ей это сказочное бобровое манто и весь дом заново покрасил. Обычно он сидит на своих деньгах, так что должно быть это далось ему с трудом. Не знаю, что еще вам сказать. А почему вы спрашиваете? Думаете, это он мог внушить ей подобный страх?

ХЬЮМАН: (помедлив). Не знаю. Все это очень странно.

Выражение ее лица омрачилось, она начинает мотать головой и разражается слезами. Он подходит к ней и одной рукой обнимает за плечи.

Ну, что такое?

ХАРРИЕТ: Всю свою жизнь она всех любила.

ХЬЮМАН: (протягивает ей руку). Харриет. (Она смотрит на него). Что вы хотите мне сказать?

ХАРРИЕТ: Не знаю, нужно ли об этом говорить. Прошло уже много лет…

ХЬЮМАН: Никто не узнает, поверьте мне.

ХАРРИЕТ: Словом… когда жив еще был дядя Мирон, мы всегда праздновали Новый Год у него в подвале. Было это пятнадцать — шестнадцать лет назад. Мирон теперь уже умер, но он был… ну… (усмешка) очень уж потешный. У него была коробка из под обуви, полная… ну, вы знаете… такие открытки…

ХЬЮМАН: Вы имеете в виду…

ХАРРИЕТ: Да, эти французские. Знаете, голые женщины и мужчины с такими большими и длинными… ну, вы знаете… они свисают, как сардельки. И мы все их просматривали, покатываясь со смеху. Каждый Новый Год происходило одно и то же. Но в тот раз Филипп вдруг… мы думали он спятил…

ХЬЮМАН: И что же случилось?

ХАРРИЕТ: Сильвия смеялась и смеялась, тут он выхватывает открытку у нее из рук, поворачивается и вопит, вопит как резаный, что мы сборище дураков и идиотов, и что-то там еще. Потом хватает Сильвию и швыряет вверх по лестнице. Хрясь! Перила треснули, я слышу это еще по сей день. (Затаив дыхание). Скажу вам точно: не один месяц прошел, пока мы опять стали с ним разговаривать. Сильвию люди здесь очень любят.

ХЬЮМАН: А как вы думаете, почему он это сделал?

ХАРРИЕТ: (пожав плечами). Ну, если послушать мужиков, то они обычно рассказывают такую кучу дерьма, что ею можно было бы удобрить целое картофельное поле.

ХЬЮМАН: То есть? И что же они говорили?

ХАРРИЕТ: Ну, что его потому прорвало, что он сам не мог… Ну, вы понимаете…

ХЬЮМАН: Ага-а.

ХАРРИЕТ: Во всяком случае, больше не мог.

ХЬЮМАН: Но они опять помирились.

ХАРРИЕТ: Знаете, если честно, то надо сказать… хотя звучит это, наверное, странно…

ХЬЮМАН: Что?

ХАРРИЕТ: Если понаблюдать за ним, когда у них гости, и она говорит: он сидит тихо в уголочке, и такое выражение лица у него, когда он на нее смотрит… Просто сердце разрывается!

ХЬЮМАН: И почему же?

ХАРРИЕТ: Он на нее молится!

Затемнение

Скрипач играет, затем уходит.

Сцена четвертая

Стентон Кейз как раз собирается покинуть офис. Он одевает пиджак, капитанскую фуражку и шелковый шарф. Он обладает от природы внушительным авторитетом и детски-наивным чувством собственного достоинства. Входит Гельбург.

КЕЙЗ: Отлично! Вот и вы. А то я уже хотел идти.

ГЕЛЬБУРГ: К сожалению, попал в пробку на Краун Хейтс.

КЕЙЗ: Я хотел еще раз поговорить с вами об объекте 611. Сядьте на минуту. (Оба садятся). Мы собираемся где-то через час выйти в море.

ГЕЛЬБУРГ: Отличная погода.

КЕЙЗ: У вас все в порядке? Выглядите вы не очень хорошо.

ГЕЛЬБУРГ: Нет-нет, у меня все отлично.

КЕЙЗ: Хорошо! Вы уже приняли решение по поводу 611? Забегая вперед, скажу: я считаю цену подходящей.

ГЕЛЬБУРГ: Да, с ценой все в порядке, но…

КЕЙЗ: Я еще раз прошелся там мимо, думаю после некоторого ремонта это было бы отличное представительство для Гарвардского клуба.

ГЕЛЬБУРГ: Да, здание красивое. Но сам для себя я еще не окончательно уверился и хотел бы сказать по этому поводу пару слов… если вы, конечно, ни сию минуту выходите в море.

КЕЙЗ: Несколько минут у меня еще есть. Давайте, выкладывайте.

ГЕЛЬБУРГ: … Пока не забыл… Мы получили очень милое письмо от Жерома.

Никакой реакции со стороны Кейза.

От моего сына.

КЕЙЗ: Ах да! Как у него дела?

ГЕЛЬБУРГ: Они посылают его в форт Силл: читать лекции по артиллерии.

КЕЙЗ: Ну, вот видите! Отлично!.. Значит, у него, действительно, намерение сделать карьеру в армии.

ГЕЛЬБУРГ: (удивлен, что Кейз этого не понял). Ну, конечно!

КЕЙЗ: Ну, и прекрасно. Удивительно, для представителя вашего народа… Я-то думал, что речь идет только об обучении.

ГЕЛЬБУРГ: О, нет. В этом его жизнь. Я не знаю, как вас и благодарить.

КЕЙЗ: Я сделал это с радостью. Там, в Вестпойнте, им явно не повредит кое-кто из ваших людей, чтобы немножко привнести жизни в их лавочку. Так как же с 611?

ГЕЛЬБУРГ: (излагает, полный достоинства). Возможно, вы еще помните, что в связи с несколькими домами мы заключали с фирмой «ABC» договоры на работы по прокладке коммуникаций?

КЕЙЗ: «ABC»? Не помню. А какое это имеет отношение к делу?

ГЕЛЬБУРГ: Они сидят по соседству, сразу за Бродвеем. У меня было такое странное предчувствие, и я отправился к мистеру Либфройенду, шефу «ABC». Я хотел узнать, работали ли они и для «Уонамейкерз» тоже.

КЕЙЗ: «ABC»? Не помню. А они какое имеют к этому отношение?

ГЕЛЬБУРГ: Я покупаю свои рубашки у «Уонамейкерз», и, когда я был там последний раз, мой ботинок застрял в какой-то щербинке в полу.

КЕЙЗ: Да, этому предприятию уже лет пятьдесят.

ГЕЛЬБУРГ: Скорее семьдесят пять. Я споткнулся и чуть не упал. И тут мне стало ясно, что они свой пол и не ремонтируют. В общем, я стал об этом думать…

КЕЙЗ: О чем?

ГЕЛЬБУРГ: Номер 611 расположен на расстоянии двух улиц от «Уонамейкерз» (Легкая, хитроумная улыбка.) Это самый крупный магазин в округе, целый квартал. Выясняется, что «ABC» выполняет все жестяные работы у «Уонамейкерз». И Либфройенд рассказал мне, что он постоянно вынужден латать у них бойлер, потому что прошлой зимой они отозвали свою заявку на новый бойлер. Отозвали окончательно.

Пауза.

КЕЙЗ: И что из этого вытекает?

ГЕЛЬБУРГ: Это значит, что они либо переезжают, либо прикрывают дело.

КЕЙЗ: … «Уонамейкерз»?

ГЕЛЬБУРГ: Не исключено. Я слышал, что семья практически вымерла. А если «Уонамейкерз» исчезнут, мистер Кейз, то этот район, как мне кажется, перестанет быть первоклассным. Я говорил еще и с Кевином Салливаном из «Тайтл Гаранти». Он рассказал, что они еще в прошлом году не стали брать 611, но он уже не помнит почему.

КЕЙЗ: И что вы хотите этим сказать?

ГЕЛЬБУРГ: Я бы не подходил к 611 на пушечный выстрел, даже если цена такова, что от нее невозможно отказаться. Если этот район придет в упадок, то 611 — это приманка с душком.

КЕЙЗ: Да, это, конечно, жаль. Могло бы получиться отличное помещение.

ГЕЛЬБУРГ: В таком деле, как Гарвардский клуб, надо смотреть в будущее, мистер Кейз, не мне вам это говорить. А будущее данной части Бродвея однозначно потенциально негативно. (Он предостерегающе поднял палец.) Подчеркиваю, потенциально — только Господь всеведущ.

КЕЙЗ: Честно говоря, я никогда не думал, что «Уонамейкерз» могут закрыться. Они всегда были более чем надежны, Гельбург, и мы умеем это ценить. Сейчас я должен идти, мы поговорим об этом позже. (Смотрит на часы). С приливом нам надо выйти в море. (Делает несколько шагов. Затем жест в сторону Гельбурга). Налейте себе коньяку, если хотите. Как ваша супруга? Хорошо?

ГЕЛЬБУРГ: О, да! Все отлично.

КЕЙЗ: (с легким предостережением). И вы уверены, что с вами лично все в порядке? Нам бы не хотелось, чтобы вы у нас вдруг заболели.

ГЕЛЬБУРГ: О, нет! Я чувствую себя очень хорошо, просто отлично.

КЕЙЗ: В понедельник я буду, и мы вернемся к этому разговору. (Жест.) Налейте же себе коньяку, если хотите.

Кейз вальяжной походкой уходит. Гельбург удовлетворенно откидывает назад голову.

ГЕЛЬБУРГ: А почему бы и нет?

Затемнение.

Скрипка играет, затем музыка стихает

Сцена пятая

Сильвия лежит в постели и читает книгу. Она поднимает глаза, когда входит Хьюман. Он в костюме для верховой езды. Сильвия слегка волнуется, когда видит его.

СИЛЬВИЯ: Ой, господин доктор!

ХЬЮМАН: Я просто-напросто вошел в дверь. Надеюсь, я вас не испугал.

СИЛЬВИЯ: О нет! Я очень рада. Садитесь, пожалуйста. Вы катались верхом?

ХЬЮМАН: Да. Всю дорогу до Брайтон Бич, прекрасная длинная дорога. А я-то надеялся, что вы тут уже через веревочку прыгаете.

Сильвия смущенно смеется.

Я думаю, что вы просто увиливаете.

СИЛЬВИЯ: (принужденно смеется). Ах, перестаньте. Вам нравится ездить верхом?

ХЬЮМАН: Еще бы! У лошади ведь нет телефона.

Сильвия смеется.

А по утрам Оушеан Паркуей, как лес в Германии. Скачешь, а над тобой крыша из кленовых листьев — вот это и есть поэзия.

СИЛЬВИЯ: Здорово! А я никогда не пробовала.

ХЬЮМАН: Ну, тогда я как-нибудь возьму вас с собой и научу. Вы пытались делать упражнения?

СИЛЬВИЯ: Я не могу.

ХЬЮМАН: (грозит пальцем). Вы должны, Сильвия, а то останетесь калекой. Тогда узнаете.

Он присаживается на постель, стягивает с нее одеяло, поднимает рубашку. В то время, как он это делает, она словно в ожидании делает глубокий вдох. Он ощупывает большие пальцы ног.

ХЬЮМАН: Чувствуете что-нибудь?

СИЛЬВИЯ: Ну… не совсем.

ХЬЮМАН: Я ущипну вас за палец. Вы готовы?

СИЛЬВИЯ: Да.

Он сильно щиплет ее большой палец, она не реагирует. Он кладет ладонь на ее ногу.

ХЬЮМАН: Ваша кожа несколько холодна. У вас утратится напряжение в мускулах, если вы не будете двигаться. Потом ноги ваши постепенно станут тоньше и тоньше, будут хиреть.

СИЛЬВИЯ: (готова заплакать). Я знаю..!

ХЬЮМАН: А посмотрите, какие у вас красивые ноги, Сильвия! Боюсь, вы чувствуете себя неплохо в этом положении.

СИЛЬВИЯ: Да нет же! Я пытаюсь двигать ими.

ХЬЮМАН: Но посмотрите-ка: сейчас уже одиннадцать часов, а вы нежитесь в постели, словно еще глубокая ночь.

СИЛЬВИЯ: Но я пыталась..! Вы уверены, что это все-таки не вирус?

ХЬЮМАН: Абсолютно уверен, Сильвия. У вас красивое крепкое тело…

СИЛЬВИЯ: Но я ничего не могу поделать, я ничего не чувствую.

Она выпрямляется, обратив лицо прямо к нему, он вроде хочет обнять ее, но встает и резко уходит, затем вновь оборачивается к ней.

ХЬЮМАН: Мне, правда, нужно найти вам кого-нибудь другого.

СИЛЬВИЯ: Почему это? Никакого другого я не хочу!

ХЬЮМАН: Вы знаете, что вы — очень привлекательная женщина?

Сильвия глубоко взволнована, смущенно отводит взгляд.

Послушайте, Сильвия, я уже давно не встречал столь волнующей меня женщины, как вы.

СИЛЬВИЯ: … Вам не надо никого больше искать для меня.

Пауза.

ХЬЮМАН: Скажите мне правду, Сильвия. Как это с вами случилось?

Сильвия отводит взгляд. Страх ее увеличивается по мере того, как он говорит.

Хочу быть с вами предельно откровенным. Я думал, что все гораздо проще, чем оказалось. Не хочу манипулировать вашим здоровьем, вы слишком много для меня значите. Знаю, что я тщеславен, и даже очень, но заблуждаться не хочу. Знаю, что вы хотите мне что-то сказать, но не знаю, как это из вас выудить.

Сильвия в смущении закрывает лицо.

Вы — глубоко ответственный человек, Сильвия, и должны решиться помочь мне. Не можете же вы просто так лежать и надеяться на чудо, которое опять поставит вас на ноги. Скажите мне, наконец, что я должен узнать.

СИЛЬВИЯ: Я бы сказала, если б знала сама!

Хьюман резко и нетерпеливо оборачивается.

А не можем мы просто поговорить, тогда, может, я что-то пойму?.. (Она останавливается.) Вы мне очень нравитесь. Я просто наслаждаюсь, когда вы разговариваете со мной… Не можем мы просто… просто несколько минут поговорить?

ХЬЮМАН: Ну, хорошо. И о чем же?

СИЛЬВИЯ: Потерпите, пожалуйста… Я постараюсь. (Свежо, с облегчением). Харриет говорила: вы когда-то гуляли с нашей кузиной Рослин Файн.

ХЬЮМАН: Может быть, я не помню.

СИЛЬВИЯ: У вас было их так много?

ХЬЮМАН: Тогда я был молод.

СИЛЬВИЯ: Рослин говорила: на пляже вы показывали ей акробатические номера. И все девушки вокруг сходили с ума.

ХЬЮМАН: Это было уже давно…

СИЛЬВИЯ: И потом с одной из них вы исчезали под причалом. (Она смеется).

ХЬЮМАН: Ни на что другое у нас не было денег. А вы на пляж ходили?

СИЛЬВИЯ: Конечно, но ничего подобного не делала.

ХЬЮМАН: Вы, естественно, были очень застенчивы.

СИЛЬВИЯ: Вероятно. К тому же я должна была приглядывать за сестрой, я ведь была старшая…

ХЬЮМАН: А мы можем поговорить о Филиппе?

Она чувствует себя захваченной врасплох, глаза полны испуга.

Мне бы этого очень хотелось, если вы не…

СИЛЬВИЯ: (с вызовом). Да нет! Пожалуйста!

ХЬЮМАН: А сейчас вы боитесь?

СИЛЬВИЯ: Нет, нет… То есть, да. (Берет лежащую рядом книгу). А вы читали Энтони Эдверза?

ХЬЮМАН: Нет, но я слышал: у книги миллионные тиражи.

СИЛЬВИЯ: Это просто замечательная вещь. Я взяла почитать.

ХЬЮМАН: Филипп был ваш первый друг?

СИЛЬВИЯ: Первый настоящий.

ХЬЮМАН: Он приятный мужчина.

СИЛЬВИЯ: Да, верно.

ХЬЮМАН: А жить с ним интересно?

СИЛЬВИЯ: Что значит, интересно?

ХЬЮМАН: Вам есть о чем поговорить?

СИЛЬВИЯ: Ну, в основном о работе. Я была главным бухгалтером сталелитейных предприятий в Лонг-Айленд-Сити… много лет назад, когда мы познакомились.

ХЬЮМАН: Он не хотел, чтобы вы работали?

СИЛЬВИЯ: Нет.

ХЬЮМАН: Я думаю, вы были настоящим профессионалом.

СИЛЬВИЯ: О, это было здорово. Мне очень нравилось, что люди от меня зависели.

ХЬЮМАН: Ага. — Я вызываю у вас страх, когда говорю с вами так?

СИЛЬВИЯ: Немного. Но я и хочу этого.

ХЬЮМАН: Почему?

СИЛЬВИЯ: Не знаю. Вы пробуждаете во мне нечто… вроде надежды.

ХЬЮМАН: На выздоровление?

СИЛЬВИЯ: На меня саму. Что я… (Обрывает.)

ХЬЮМАН: Что вы станете…?

Сильвия качает головой, не в силах продолжить.

Свободной?

Сильвия вдруг целует его ладонь. Он гладит ее по волосам, убирая их с ее глаз. Затем встает и делает несколько шагов в сторону.

Я хочу, чтобы вы сейчас подняли колени.

Сильвия не двигается.

Давайте, колени вверх.

СИЛЬВИЯ: (пытаясь). Я не могу.

ХЬЮМАН: Можете. Отправьте ваши мысли в ваши бедра. Напрягите их. Подумайте о ваших бедренных суставах. Ну, давайте же. Там находятся самые мощные мускулы вашего тела. Пожалуйста, поднимите колени. Согните их. Не сдавайтесь. Сконцентрируйтесь. Поднимите их. Сделайте это для меня.

Она прерывисто дышит и сдается. Он не приближается.

В вашем теле заключена огромная сила. Но ваши мускулы зажаты. Почему вы отрезаны сами от себя? Вы должны танцевать, лежать на пляже! Сильвия, вы знаете больше, чем говорите? Почему вы не откроетесь мне? Говорите, Сильвия! Скажите хоть что-нибудь!

Сильвия молча смотрит на него.

Клянусь вам, что ни одна живая душа ничего не узнает. Что происходит в вашем теле?

Пауза.

СИЛЬВИЯ: Расскажите мне о Германии.

ХЬЮМАН: (удивленно). О Германии? Почему?

СИЛЬВИЯ: Почему вы учились там?

ХЬЮМАН: На медицинских факультетах в Америке существовали квоты для евреев. Я должен был ждать многие годы и все-таки, наверное, никогда не попал бы туда.

СИЛЬВИЯ: Но там они ведь тоже ненавидят евреев?

ХЬЮМАН: Эти нацисты, они долго не продержатся. Но почему это вас так занимает?

СИЛЬВИЯ: Не знаю. Но когда я увидела это фото в «Таймс»: два старых человека на коленях на тротуаре… (Зажимает руками уши). Клянусь вам, я почти слышала, как люди на улице смеются и издеваются над ними. Но никто не хочет об этом на самом деле говорить. То есть Филипп никогда не настроен говорить о том, что значит быть евреем, только иногда рассказывает об этом анекдоты.

ХЬЮМАН: А что бы вы хотели сказать Филиппу?

СИЛЬВИЯ : (с опустошенным смешком, качая головой). Даже не знаю! Просто поговорить об этом, словно что-то во мне… нет, это просто нелепо.

ХЬЮМАН: Напротив, это интересно. Что вы имеете в виду, говоря «что-то в вас»?

СИЛЬВИЯ: У меня нет слов, даже не знаю, как и выразить. Это как… (прижимает руку к груди)… что-то живое, почти как ребенок. Но оно какое-то темное — и оно рождает во мне страх!

Хьюман протягивает руку, чтобы успокоить ее, она хватается за нее.

ХЬЮМАН: Вам было трудно высказать это?

Сильвия кивает.

ХЬЮМАН: На это нужно мужество. Мы еще поговорим об этом. А сейчас я хочу, чтобы вы сделали некую попытку. Я встану здесь и хочу, чтобы вы кое-что себе представили.

Сильвия с интересом поворачивается к нему.

Хочу, чтобы вы себе представили, что мы переспали друг с другом.

Она испугана, судорожно смеется. Он тоже смеется, словно это игра.

Я спал с вами. А теперь мы просто лежим рядом. И вы начинаете рассказывать мне кое-какие секреты, вещи, которые дремлют глубоко в вашем сердце.

Короткая пауза.

Сильвия (он обходит постель и целует ее в щеку), расскажите про Филиппа.

Сильвия молчит, его голову она не удерживает. Он выпрямляется.

Подумайте, и мы поговорим об этом завтра. Хорошо?

Хьюман уходит. Несколько минут Сильвия лежит неподвижно, потом напрягается, пытаясь согнуть колено. Не удается. Она хватается за колено, поднимает его, потом другое и остается в этой позе. Потом отпускает колени, которые распадаются.

Затемнение.

Скрипач играет, потом уходит.

Сцена шестая

Кабинет Хьюмана. Гельбург сидит. Входит Маргарет с чашкой какао в одной руке и с папкой для бумаг в другой. Подает Гельбургу какао.

ГЕЛЬБУРГ: Какао?

МАРГАРЕТ: Я часто пью какао, это успокаивает нервы. Вы похудели?

ГЕЛЬБУРГ: (недоволен ее любопытством). Да, немного.

МАРГАРЕТ: Вы всегда так много вздыхаете?

ГЕЛЬБУРГ: Вздыхаю?

МАРГАРЕТ: Может, вы этого уже и не замечаете. Пусть он послушает ваше сердце.

ГЕЛЬБУРГ: Нет-нет, со мной все в порядке. (Вздыхает). Мне кажется, я всегда вздыхал. А это что-нибудь значит?

МАРГАРЕТ: Не обязательно, но надо спросить Харри. Он сейчас закончит с пациентом. Я слышала, что ее состояние пока неизменно.

ГЕЛЬБУРГ: Да, пока ей не лучше. (Он нетерпеливо возвращает чашку). Не могу я это пить.

МАРГАРЕТ: А вы вообще правильно питаетесь?

ГЕЛЬБУРГ: (вдруг меняет тон). Вообще-то я хотел бы с ним поговорить.

МАРГАРЕТ: (резко). Я хотела как лучше.

ГЕЛЬБУРГ: Я просто не в себе, я не хотел вас…

Хьюман входит, пугая Маргарет. Она, обиженная, уходит.

ХЬЮМАН: Не стоит сердиться на нее.

Гельбург молча кивает, но его состояние остается прежним.

Этого больше не повторится. (Садится на стул). В любом случае я должен признать, что ее диагнозы иногда бывают очень точны. У женщин часто более точные ощущения.

ГЕЛЬБУРГ: Извините, но я прихожу сюда не для того, чтобы поговорить с вашей женой.

ХЬЮМАН: (веселая улыбка). Ну, перестаньте, Филипп, не будьте таким желчным. Что поделывает Сильвия?

ГЕЛЬБУРГ: (собирается с духом). Я не знаю, что она делает.

Хьюман ждет. Гельбург выглядит измученным. Теперь он берет себя в руки и смотрит на доктора с высокомерным выражением.

Я попробовал сделать то, что вы мне советовали: ну, с любовью.

ХЬЮМАН: Правда?

ГЕЛЬБУРГ: Решился попробовать.

ХЬЮМАН: Секс?

ГЕЛЬБУРГ: А что же еще? Гандбол что ли? Естественно, секс.

Эта открытая враждебность — загадка для Хьюмана; он сдерживает себя еще больше.

ХЬЮМАН: Вы имеете в виду, что сделали это или что собирались сделать?

Долгая пауза. Кажется, Гельбург не хочет продолжать разговор. Теперь он опять говорит продуманно.

ГЕЛЬБУРГ: Видите ли, мы не были по-настоящему друг с другом… уже давно… (поправляется)… то есть, особенно с тех пор, как это произошло.

ХЬЮМАН: Вы имеете в виду последние две недели?

ГЕЛЬБУРГ: Да. (С чувством неловкости). И до того тоже.

ХЬЮМАН: Понимаю.

Но он не спрашивает, как долго до этого. Пауза.

ГЕЛЬБУРГ: Я подумал: может, ей поможет, если я… Ну, вы понимаете.

ХЬЮМАН: Да, я думаю, теплота ей помогла бы. И, честно говоря, Филипп, я начинаю думать, что все эти страхи перед нацистами проистекают у нее от ранимости. Я ни в коем случае не хочу вызвать в вас чувство вины, но если женщина не чувствует себя любимой, она может полностью утратить душевное равновесие, понимаете? Будет чувствовать себя потерянной. (Хьюман ощущает некую странную реакцию). Что-нибудь не так?

ГЕЛЬБУРГ: Она, что, сказала, что нелюбима?

ХЬЮМАН: Да нет, но может быть она так думает.

ГЕЛЬБУРГ: Послушайте… (Он борется какой-то миг сам с собой, потом решается.) Не могли бы вы мне кого-нибудь порекомендовать?

ХЬЮМАН: Для вас лично?

ГЕЛЬБУРГ: Не знаю. Я понятия не имею, что они там делают с людьми.

ХЬЮМАН: Я знаю одного очень приличного человека здесь, в больнице. Записать вас к нему?

ГЕЛЬБУРГ: Пока, может, не надо. Я вам тогда скажу.

ХЬЮМАН: Хорошо.

ГЕЛЬБУРГ: Ваша жена говорит: я очень много вздыхаю. Это имеет какое-то значение?

ХЬЮМАН: Может, просто нервное напряжение. Заходите, когда у вас будет побольше времени, я вас осмотрю. Но скажите, пожалуйста, мне кажется или у вас действительно что-то произошло?

ГЕЛЬБУРГ: Все оборачивается против меня. (Пытается изобразить всеведущую улыбку). Но вы же и сами знаете.

ХЬЮМАН: Минуточку…

ГЕЛЬБУРГ: Вы же не слепой: она знает, что делает.

ХЬЮМАН: Что случилось? Почему вы так говорите?

ГЕЛЬБУРГ: Вчера я пришел домой поздно, всю вторую половину дня был в Джерси — у нас там проблема. Она уже крепко спала. Я сделал себе макароны. Обычно она оставляет мне что-нибудь поесть.

ХЬЮМАН: С головой у нее нет проблем.

ГЕЛЬБУРГ: Я же вам рассказывал: она прекрасно двигается в кресле по кухне. Флора по утрам делает покупки — это домработница. Иногда я спрашиваю себя, не встает ли Сильвия и не бродит ли по квартире, когда я ухожу.

ХЬЮМАН: Это исключено — она парализована, Филипп, это не уловка, она больна.

ГЕЛЬБУРГ: (смотрит на Хьюмана со стороны). О чем вы с ней говорите? Знаете, она выглядит так, словно вы видите ее насквозь.

ХЬЮМАН: (смеется). Было бы хорошо, если б это, действительно, было так. Мы говорили о том, как нам поставить ее вновь на ноги — и все это не против вас, Филипп, поверьте мне. (Легкая улыбка). Господи, неужели вы не можете доверять мне чуть-чуть больше?

На минуту Гельбург выглядит почти успокоенным. Короткий изучающий взгляд в лицо Хьюману, затем легкий кивок.

ГЕЛЬБУРГ: Никогда не думал, что смогу с кем-нибудь так говорить. Нет, я доверяю вам.

Пауза.

ХЬЮМАН: Хорошо. Рассказывайте дальше, я вас слушаю.

ГЕЛЬБУРГ: Когда мы говорили первый раз, вы спросили… ну, сколько раз в неделю.

ХЬЮМАН: Да.

ГЕЛЬБУРГ: (кивнул). Иногда у меня возникают проблемы.

ХЬЮМАН: Хм. Ну, это, знаете ли, у многих бывает.

ГЕЛЬБУРГ: (облегченно). Вам часто приходится это слышать?

ХЬЮМАН: Даже очень.

ГЕЛЬБУРГ: (судорожная вызывающая улыбка). А с вами это когда-нибудь было?

ХЬЮМАН: (озадачен). Со мной? Ну, конечно, пару раз. А у вас это недавно?

ГЕЛЬБУРГ: Ну… да. Недавно… Но и давно тоже. (Жест, намекающий на прошлое).

ХЬЮМАН: Понимаю. Но напряжение только усугубляет положение.

ГЕЛЬБУРГ: Да. Я тоже заметил.

ХЬЮМАН: Только не думайте, что настал конец света, это не так. Вы еще молоды. Это — как море, оно то отступает, то возвращается. Но вы не должны забывать, что она вас любит и хочет.

Гельбург смотрит на него широко открытыми глазами.

Вы же знаете это, или нет?

ГЕЛЬБУРГ: (кивает, оставаясь какое-то время в раздумье). Моя свояченица говорит, вы раньше на пляже ходили гоголем.

ХЬЮМАН: Раньше — да.

ГЕЛЬБУРГ: Я часто спрашивал себя, может, это от того зависит, что Сильвия — единственная женщина, которая у меня была.

ХЬЮМАН: А почему это должно иметь значение?

ГЕЛЬБУРГ: Не знаю, но мне не давало покоя, что она, возможно, ожидала большего.

ХЬЮМАН: Знаете, так думают многие, и некоторые мужчины спят с большим количеством женщин не потому, что они более уверены в себе, а потому что боятся утратить эту уверенность.

ГЕЛЬБУРГ: (заворожено). Надо же! Я бы никогда не подумал. Врачу, конечно, приходится иметь дело со многими необычными случаями.

ХЬЮМАН: (доверительно). Каждый по-своему необычен. Но я здесь не для того, чтобы говорить о человечестве. Почему вы не попытаетесь рассказать мне, что произошло? (Он улыбается, пытается подыграть). Ну, давайте, выкладывайте.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, хорошо! (Вздыхает.) Я лег в постель. Она крепко спала… (Обрывает, потом начинает снова. Кажется его переполняет что-то сверхъестественное.) Такого со мной еще никогда не было. Я испытывал огромную потребность в ней. Когда она спит, она еще красивее. Я поцеловал ее. В губы. Она не проснулась. Столь сильное желание я не испытывал в жизни еще никогда.

Долгая пауза.

ХЬЮМАН: Ну и? (Гельбург молчит.) Вы переспали с ней?

ГЕЛЬБУРГ: (не подходящий к данному моменту взгляд, полный ужаса; замер, словно встав перед выбором, прыгнуть в огонь или сбежать)… Да.

ХЬЮМАН: (с напором; замешательство Гельбурга для него загадка). И какова была ее реакций? Вы ведь говорили: прошло уже какое-то время с последнего раза.

ГЕЛЬБУРГ: (вынужденно). Э-э-э… да.

ХЬЮМАН: И как она отреагировала?

ГЕЛЬБУРГ: Она… (подыскивает слово)… задыхалась. Это было невероятно. Я подумал тогда о том, как вы мне говорили, что ей теперь нужна любовь. У меня возникло ощущение, что я помог ей. Я был почти уверен. Она стала для меня вдруг абсолютно иной женщиной.

ХЬЮМАН: Прекрасно. А она двигала ногами?

ГЕЛЬБУРГ: (не готов к вопросу)… Кажется, да.

ХЬЮМАН: Так да или нет?

ГЕЛЬБУРГ: Я был настолько возбужден, что не обращал на это внимания. Но мне все-таки кажется — да.

ХЬЮМАН: Это просто замечательно. Почему же вы тогда столь обескуражены?

ГЕЛЬБУРГ: Дайте мне рассказать до конца. Это еще не все.

ХЬЮМАН: Прошу прощения.

ГЕЛЬБУРГ: Сегодня утром я принес ей завтрак и… в общем… начал немного об этом говорить. Она посмотрела на меня так, словно я не в себе. Она утверждает, что абсолютно ничего не помнит, что вообще ничего не было.

Хьюман молчит, играя карандашом, как бы уклоняясь.

Как она может этого не помнить?

ХЬЮМАН: Вы уверены, что она бодрствовала?

ГЕЛЬБУРГ: Должна была, а как же иначе?

ХЬЮМАН: Она что-нибудь говорила во время всего этого?

ГЕЛЬБУРГ: Нет, но она и раньше не говорила особо много.

ХЬЮМАН: А глаза открывала?

ГЕЛЬБУРГ: Не уверен. Было темно, а глаза у нее и раньше всегда были закрыты (Нетерпеливо.) Она стонала, задыхалась… и должно быть не спала! А теперь говорит, что ничего не помнит?

Хьюман, потрясенный, встает и начинает ходить взад и вперед. Пауза.

ХЬЮМАН: И что вы думаете все это значит?

ГЕЛЬБУРГ: Что подумал бы каждый мужчина: что она хочет меня унизить.

ХЬЮМАН: Минуточку, теперь вы делаете поспешные выводы.

ГЕЛЬБУРГ: Но разве это возможно? Что вы скажете как врач? Может быть, чтобы женщина ничего не помнила?

ХЬЮМАН: (секунду спустя). Как она выглядела, говоря это? У вас было ощущение, что она действительно не помнит?

ГЕЛЬБУРГ: Она смотрела на меня так, словно я говорил по-китайски. А потом произнесла нечто ужасное. Я еще до сих пор не могу прийти в себя.

ХЬЮМАН: И что же она сказала?

ГЕЛЬБУРГ: Что я себе это все вообразил.

Долгая пауза. Хьюман не двигается.

Как вы думаете? Может мужчина себе это вообразить? Возможно ли это?

ХЬЮМАН: (секунду спустя). Знаете что? Может, мне надо еще раз с ней поговорить и посмотреть, даст ли мне это что-нибудь?

ГЕЛЬБУРГ: (сердито, требовательно). Но у вас должно же быть какое-то мнение! Ну, как это мужчина может себе такое представить?

ХЬЮМАН: Не знаю, что и сказать…

ГЕЛЬБУРГ: Это что же такое? Вы не знаете что сказать! Это же невозможно? Такое себе вообразить?

ХЬЮМАН: (чувствует, что теряет почву под ногами). Филипп, не устраивайте мне допрос. (С пристрастием.) Я делаю все возможное, чтобы вам помочь. Честно говоря, я не совсем могу постичь то, что вы мне сказали. Вы абсолютно уверены, что имели с ней отношения?

ГЕЛЬБУРГ: Как вы можете меня такое спрашивать? Стал бы я утверждать, если бы не был уверен? (Он встает, дрожа от страха и гнева). Я не понимаю вашего отношения. (Хочет уйти).

ХЬЮМАН: Филипп, пожалуйста! (Он испуганно останавливает Гельбурга). Какое такое отношения? Что вы имеете в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Я должен подумать, правда… мне нехорошо…

ХЬЮМАН: Что произошло? Она что, говорила что-нибудь про меня?

ГЕЛЬБУРГ: Про вас? А что она должна сказать?

ХЬЮМАН: (кричит). Не понимаю, почему вы так злы на меня!

ГЕЛЬБУРГ: (кричит). Что вы там делаете?

ХЬЮМАН: (виновато). Что я делаю! Что вы имеете в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Она пытается разрушить меня! И за этим стоите вы! Что вы делаете! Врач вы или кто! (Выговаривает Хьюману прямо в лицо.) Почему не отвечаете мне прямо? Какой-то кошмар! Послушайте, одно мне абсолютно ясно: я не хочу больше, чтобы вы занимались ею.

ХЬЮМАН: Я думаю, это решать ей.

ГЕЛЬБУРГ: Это решаю я! И я решил!

Гельбург бросается вон. Обеспокоенный и с чувством вины Хьюман остается один. Входит Маргарет.

МАРГАРЕТ: Ну? (Видит озабоченность Хьюмана). Ты что так смотришь?

Хьюман уклоняется и возвращается к письменному столу.

У тебя проблемы?

ХЬЮМАН: У меня? Брось, пожалуйста! Чепуха!

МАРГАРЕТ: Что значит чепуха? Я тебе, кажется, задала вопрос: у тебя сложности?

ХЬЮМАН: Я же тебе сказал, Маргарет: брось ты эту чепуху!

МАРГАРЕТ: Ты даже не представляешь, насколько ты виден насквозь, Харри, как оконное стекло.

ХЬЮМАН: (смеется). Ну, ничего же ведь и не произошло. Ничего! Ну, перестань.

МАРГАРЕТ: Я никогда не пойму этого. А может, наоборот. Ты веришь женщинам. Если женщина скажет тебе: Земля — плоская, — то сначала ты будешь просто в восторге и беспомощен…

ХЬЮМАН: Знаешь, что меня сбивает с толку?

МАРГАРЕТ: …И это озадачивает. — И что же это? Опять новая юбка?

ХЬЮМАН: Этого же больше не было, уже десять — двенадцать лет… или еще дольше. Я даже и не помню! Ты же знаешь!

Пауза.

МАРГАРЕТ: Что тебя сбивает с толку?

ХЬЮМАН: Почему я всерьез воспринимаю твое недоверие.

МАРГАРЕТ: О, это абсолютно ясно, Харри, ты просто любишь правду.

ХЬЮМАН: (глубоко вздыхая, взгляд вверх). У меня больше нет сил.

МАРГАРЕТ: А что ты не попросишь Чарли Уитмена заняться этим случаем?

ХЬЮМАН: Она смертельно боится психиатров. Думает: это означало бы, что она сошла с ума.

МАРГАРЕТ: Но ведь в некотором смысле это так.

ХЬЮМАН: Нет, я абсолютно так не считаю.

МАРГАРЕТ: А что, нормально впадать в истерику оттого, что происходит на другой стороне планеты?

ХЬЮМАН: Когда она говорит об этом, для нее это не на другой стороне планеты, а прямо здесь, за углом.

МАРГАРЕТ: И это что, нормально?

ХЬЮМАН: Я не знаю, что это значит! Просто иногда у меня бывает чувство, что она знает нечто… Словно какой-то… какой-то невидимой нитью, тянущейся через полмира, она связана с некоей истиной, перед которой слепы другие люди.

МАРГАРЕТ: Думаю, тебе надо привлечь кого-нибудь, кто не потеряет голову, Харри.

ХЬЮМАН: Я не потерял голову!

МАРГАРЕТ: И ты действительно веришь, что Сильвия Гельбург находится под угрозой этих нацистов? Это реальность или истерия?

ХЬЮМАН: Ну, назови хоть истерией. Это что, лучше объясняет, что преследует эту женщину? Ее преследует не слово, Маргарет. Она что-то знает! Понятия не имею, что это может быть, и она, наверное, тоже, но я тебе скажу: это реальность.

Секундная пауза.

МАРГАРЕТ: До чего интересная у тебя жизнь, Харри.

Затемнение.

АНТРАКТ

Скрипач играет, музыка умолкает.

Сцена седьмая

Стентон Кейз стоит, скрестив за спиной руки, делая вид, что смотрит из окна. Тягостная атмосфера. Входит Гельбург, но Кейз не поворачивается.

ГЕЛЬБУРГ: Прошу прощения…

КЕЙЗ: (оборачивается). Доброе утро. Вы хотели поговорить со мной.

ГЕЛЬБУРГ: Если у вас найдется свободная минута, я был бы очень признателен…

КЕЙЗ: (садится). Вы неважно выглядите. Что-нибудь не так?

ГЕЛЬБУРГ: Нет, все прекрасно. Просто, может, я простудился…

И, поскольку его не пригласили сесть, он смотрит на стул напротив, потом опять на Кейза, который все еще заставляет его ждать, затем осторожно садится на краешек стула.

Я хотел только сказать вам, что чувствую себя виноватым в связи с этой историей на Бродвее. Мне, правда, очень жаль.

КЕЙЗ: Ну, всякое бывает.

ГЕЛЬБУРГ: Я же знаю, насколько ваше сердце лежало к этому проекту… и могу сказать: известие это настолько ошеломило меня; они даже и не намекнули, что вели переговоры и Аланом Кершовичем или с кем-то еще.

КЕЙЗ: Да, это большая потеря: я ведь уже переговорил в одним приятелем-архитектором по поводу ремонта.

ГЕЛЬБУРГ: В общем, я даже сказать вам не могу, как…

КЕЙЗ: Я ведь по-настоящему влюбился в этот дом. Это могло бы быть отличное клубное помещение. И прекрасное вложение средств.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, не обязательно — если «Уонамейкерз» уедут…

КЕЙЗ: Кстати, об «Уонамейкерз» — это я должен вам сказать — когда я узнал, что Кершович нас обскакал, я был настолько ошеломлен после того, что вы мне говорили, что все это место придет в упадок, если они оставят дело. Кершович же не дурак, тут и говорить нечего. В общем, я поговорил с одним членом нашего клуба, а у него родственник в наблюдательном совете «Уонамейкерз», и тот сказал, что даже речи не было о том, чтобы закрыть дело. Он был полностью обескуражен от одной этой мысли.

ГЕЛЬБУРГ: Но человек из «ABC»…

КЕЙЗ: (с жестом нетерпения). «ABC» только получила заказ на ремонт бойлера, потому что «Уонамейкерз» заказал новые бойлеры у другой фирмы, и никакого отношения к закрытию фирмы не имеет. Абсолютно никакого.

ГЕЛЬБУРГ: … Не знаю, что и сказать. Я просто… мне ужасно жаль…

КЕЙЗ: Да, красивое здание. Будем надеяться, что Кершович сделает из него что-нибудь приличное. Не знаете, что он намерен там предпринять?

ГЕЛЬБУРГ: Я? Нет, конечно. Настолько хорошо я его не знаю.

КЕЙЗ: Вот как? Мне показалось, вы говорили, что знаете его уже много лет?

ГЕЛЬБУРГ: Ну, я «знаю» его, но не то, чтобы мы дружили, мы встречались несколько раз на заключении сделок и других мероприятиях, да еще пару раз в ресторанах…

КЕЙЗ: Понятно. Значит, я неправильно понял, я думал, вы — друзья.

Кейз больше ничего не говорит, от этого озабоченность Гельбурга возрастает.

ГЕЛЬБУРГ: Я надеюсь, вы не думаете, что… Что касается Кершовича, то я никогда не упоминал при нем, что вы интересуетесь 611 номером.

КЕЙЗ: Не упоминали? Что вы имеете в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Да ничего. Просто все это выглядит так, словно это я виноват, что он отнял у вас это дело. Но такого я бы никогда вам не сделал!

КЕЙЗ: Этого я и не утверждал. Если я и выгляжу несколько рассерженным, так потому, что кто-то увел у меня из-под носа сделку, да к тому же еще человек, к чьим методам я никогда особо не был расположен.

ГЕЛЬБУРГ: Я того же мнения, и с Кершовичем не имею ничего общего… (Обрывает.)

КЕЙЗ: Я что, когда-нибудь говорил обратное? Мне просто не совсем ясно, что вы хотите сказать, или я чего-то недопонимаю…

ГЕЛЬБУРГ: Нет-нет, именно это вы и говорили.

КЕЙЗ: (его удивление растет). Что с вами происходит?

ГЕЛЬБУРГ: Мне очень жаль. Мне бы хотелось все забыть.

КЕЙЗ: Да что же?

ГЕЛЬБУРГ: Все. Вообще все. Извините, что я вам помешал!

Пауза. Кейз выходит с выражением разочарования. Гельбург остается сидеть с разинутым ртом, с поднятой рукой, словно желая защитить свою жизнь.

Затемнение.

Скрипач играет, затем уходит.

Сцена восьмая

Сильвия сидит в инвалидной коляске и слушает по радио Эдди Кантора, который поет «Если бы ты знал Сьюзи, как ее знаю я…» ['If You Know Suzie Like I Know Suzie'] Кажется, мелодия ей нравится, она отбивает пальцем такт. Сильвия сидит рядом с кроватью, на которой лежит сложенная газета. Входит Хьюман. Она сразу улыбнулась, выключила радио и протянула ему руку. Он подходит и пожимает ее.

СИЛЬВИЯ: (кивает на радио). Не выношу Эдди Кантора. А вы?

ХЬЮМАН: Неужто? На лестнице я слышал ваш смех.

СИЛЬВИЯ: Знаю, и тем не менее я не могу его терпеть. А вот Кросби люблю. Вы его слышали?

ХЬЮМАН: Я не люблю этих слащавых певцов. Они зарабатывают десять-двадцать тысяч долларов в неделю, не прослушав ни одной лекции по медицине.

Сильвия смеется.

В любом случае, я — почитатель оперы.

СИЛЬВИЯ: А я никогда еще не видела ни одной оперы. Наверняка трудно понять.

ХЬЮМАН: Да нечего понимать. Там или она хочет, а он нет, или он хочет, а она нет.

Сильвия смеется.

Как всегда: один из двоих умирает, а другой прыгает из окна.

СИЛЬВИЯ: Я рада, что вы смогли прийти.

ХЬЮМАН: (садится на стул рядом с постелью). Ну, так вот, нам нужно кое-что обговорить

СИЛЬВИЯ: Филиппу нужно было в Джерси из-за какого-то плана застройки…

ХЬЮМАН: Ничего, я хотел бы переговорить с вами.

СИЛЬВИЯ: Речь идет об одной фабрике, которая принадлежит фирме.

ХЬЮМАН: Ну, перестаньте, не нервничайте.

СИЛЬВИЯ: У меня заболела спина, вы не поможете мне перебраться на кровать?

ХЬЮМАН: Конечно.

Хьюман поднимает ее со стула, несет к кровати и осторожно кладет на постель.

Вот так.

Она откидывается, он прикрывает одеялом ее ноги.

Это что за духи?

Отходит от постели.

СИЛЬВИЯ: Харриет обнаружила их у меня в ящике. Кажется, это Жером подарил несколько лет назад на День рождения.

ХЬЮМАН: Восхитительно! И прическа у вас другая.

СИЛЬВИЯ: (взъерошила руками волосы). Харриет причесала меня. Ей нравится играть моими волосами, это еще с детства. Вы сегодня утром слушали птиц?

ХЬЮМАН: Как ни странно, да. До этого, когда я ехал верхом, передо мной вдруг вспорхнула целая стая.

СИЛЬВИЯ: (отчасти чтобы он не ушел). Когда я была маленькой и когда мы только что переехали сюда, здесь было полно птиц, кроликов и даже лис. А до этого мы вообще жили в деревне. Мой отец держал мелочную лавку, там можно было найти все от дамской шляпки до конской подковы. Но тамошние зимы оказались слишком холодны для моей матери.

ХЬЮМАН: На Кон-Айленд мы всегда отстреливали кроликов.

СИЛЬВИЯ: (поморщив нос). Почему?

ХЬЮМАН: (пожимая плечами). Чтобы посмотреть, сможем ли. Это был рай для детей.

СИЛЬВИЯ: Знаю. Бруклин был тогда, действительно, замечательным. Я думаю, и люди были счастливее. Моя мать всегда стояла на веранде и смотрела нам вслед, когда мы шли в школу — через поля, на расстоянии не меньше мили. И я всегда привязывала бельевой веревкой трех моих сестер, чтобы не надо было вечно их подгонять. Я так рада, правда! (Легкая улыбка.) Я всегда себя прекрасно чувствую, когда вы приходите.

ХЬЮМАН: Послушайте меня внимательно. Теперь уже ясно, что такие симптомы, как у вас, идут из глубины души. Если я хочу помочь вам, я должен буду заняться вашими снами, вашими глубинными тайными чувствами, понимаете? Но это не мой профиль.

СИЛЬВИЯ: Уже только от того, что вы со мной говорите, ко мне возвращаются силы.

ХЬЮМАН: Вы уже сейчас нуждаетесь в терапии, с тем, чтобы ваше кровообращение не нарушалось.

Легкое изменение в выражении лица Сильвии, но Хьюман замечает это.

Вам еще жить да жить. Вы же не хотите провести остаток жизни в инвалидной коляске, правда? Совершенно необходимо, чтобы я вас передал тому, кто в этом…

СИЛЬВИЯ: Я могу вам рассказать один сон.

ХЬЮМАН: Но я не специалист по…

СИЛЬВИЯ: Мне хотелось бы, можно? Каждую ночь мне снится одно и то же, когда я засыпаю.

ХЬЮМАН: Ну, хорошо, что за сон?

СИЛЬВИЯ: Я где-то на улице. Все очень серо. Много народу. Они везде и они ищут меня.

ХЬЮМАН: Кто эти люди?

СИЛЬВИЯ: Немцы.

ХЬЮМАН: Похоже на картинки из газет.

СИЛЬВИЯ: (только что осознав). Думаю, да.

ХЬЮМАН: И что происходит?

СИЛЬВИЯ: Я пытаюсь убежать. И все люди преследую меня. На них грубые ботинки, грохочущие по мостовой, и только я собираюсь завернуть за угол, какой-то мужчина хватает меня и бросает наземь… (Обрывает.)

ХЬЮМАН: И это все?

СИЛЬВИЯ: Нет. Он ложится на меня и начинает целовать… (Обрывает.)

ХЬЮМАН: Да?

СИЛЬВИЯ: А потом начинает отрезать мне груди. Затем встает и на секунду я вижу его лицо со стороны.

ХЬЮМАН: И кто он?

СИЛЬВИЯ: Я не знаю…

ХЬЮМАН: Но вы видели его лицо!

СИЛЬВИЯ: (только что осознав.) Я думаю, это Филипп.

Пауза.

Но почему он был… был почти как те, другие? Как это вообще возможно?

ХЬЮМАН: Понятия не имею. А вы как думаете?

СИЛЬВИЯ: Может быть… потому что Филипп… я имею в виду… (усмешка)… иногда кажется, что он не любит евреев. (Поправляется.) Конечно, он не так выражается, но мне кажется, словно он… (Останавливается.)

ХЬЮМАН: Словно он что? Что вас пугает?

Сильвия молчит отвернувшись.

Сильвия?

Хьюман пытается повернуть ее лицо к себе, но она противится.

Или все же не Филипп?

Сильвия поворачивается к нему, ответ читается в ее взгляде. Он ошеломлен.

Понятно.

Он отходит от постели, останавливается и пытается взвесить это дополнительное осложнение. Потом возвращается к постели и берет ее руку.

Я хотел кое-что спросить у вас.

Сильвия привлекает Хьюмана к себе и целует в губы.

СИЛЬВИЯ: Я больше не могу. (Разражается слезами).

ХЬЮМАН: Боже мой, Сильвия, мне очень жаль…

СИЛЬВИЯ: Помогите мне. Пожалуйста!

ХЬЮМАН: Я же пытаюсь.

СИЛЬВИЯ: Знаю.

Рыдает еще сильнее. В смятении, она судорожно обнимает его.

ХЬЮМАН: О, Сильвия, Сильвия…

СИЛЬВИЯ: Я кажусь себе такой нелепой.

ХЬЮМАН: Нет-нет, вы не нелепы, вы просто несчастны.

СИЛЬВИЯ: У меня такое чувство, что от меня уходит все, что я распадаюсь на кусочки. Что вы хотите узнать? Я вам все скажу!

Она прячет голову в ладонях и плачет. Он ходит вокруг, пытаясь принять решение.

Я доверяю вам. Что вы хотите спросить?

ХЬЮМАН: У вас с Филиппом были интимные отношения, с тех пор как это произошло.

СИЛЬВИЯ: (обескуражено). Отношения?

ХЬЮМАН: Он сказал, что недавно были.

СИЛЬВИЯ: Недавно были интимные отношения?

ХЬЮМАН: Да. Но что… в общем он сказал, что на следующее утро вы все забыли. Это правда?

Сильвия не двигается. Ее взгляд, полный смятения и неуверенности, устремлен мимо Хьюмана.

СИЛЬВИЯ: (с опасением, что он настроен против нее). Почему вы меня об этом спрашиваете?

ХЬЮМАН: Я не знал, что мне и думать. И до сих пор не знаю.

СИЛЬВИЯ: (в глубоком смущении). То есть, вы верите ему?

ХЬЮМАН: Я не знаю, во что я должен верить.

СИЛЬВИЯ: Забыть такое — да вы должны считать меня ненормальной.

ХЬЮМАН: О боже, да я не это имел в виду…

СИЛЬВИЯ: Мы уже двадцать лет не спим друг с другом.

Шок лишает его дара речи. Теперь он совсем не понимает, кому верить.

ХЬЮМАН: Двадцать лет?..

СИЛЬВИЯ: Вскоре после того, как родился Жером.

ХЬЮМАН: В общем… я не знаю, что и сказать…

СИЛЬВИЯ: Вы никогда не слышали о таком?

ХЬЮМАН: Слышал, но не у таких молодых людей.

СИЛЬВИЯ: Вас это удивляет.

ХЬЮМАН: А из-за чего? Другая женщина?

СИЛЬВИЯ: О, нет.

ХЬЮМАН: Так что же произошло?

СИЛЬВИЯ: Не знаю. Я так этого и не поняла. Просто он больше не мог.

Сильвия пытается определить его реакцию. Хьюман больше не смотрит ей в глаза.

Вы же мне верите? Да?

ХЬЮМАН: Конечно. Но зачем ему было выдумывать всю эту историю?

СИЛЬВИЯ: (беспомощно). Не имею ни малейшего понятия… Может, он пытается… (Обрывает.)

ХЬЮМАН: Что?

СИЛЬВИЯ: … Убедить вас, что я не в себе.

ХЬЮМАН: Нет, вы не должны так думать. Может… Знаете, он говорил о моем так называемом реноме у женщин, и может, просто попытался, так сказать, не ударить в грязь лицом. А как это началось? Была ли причина?

СИЛЬВИЯ: Наверное, это была моя ошибка. Где-то около — я уже не знаю — примерно около месяца он не дотрагивался до меня, а я была еще так молода… мужчина для меня было существо настолько более сильное, что я и представить себе не могла, что… могу его настолько ранить.

ХЬЮМАН: Чем?

СИЛЬВИЯ: Ну… (Легкая улыбка.) Я была тогда так глупа, что до сих пор стыжусь. Я сказала об этом своему отцу — он любил Филиппа — тот отвел его в сторону и посоветовал обратиться к врачу. Мне нельзя было об этом говорить, это была колоссальная ошибка. Какое-то время я думала, что нам нужно развестись. Прошло несколько месяцев, прежде чем он смог говорить мне доброе утро, настолько это его разозлило. В конце концов я вынудила его пойти со мной к рабби Штайнеру, но там он просто просидел, как… (Она вздыхает, качая головой). Не знаю, наверное, в подобных случаях человек шаг за шагом сдает позиции, а потом все вместе обрушивается на него, как земля в могилу. И все же я не в состоянии себе помочь — я до сих пор сожалею, потому что знаю, как сильно это его мучит. Это как змея, которая кусает его в сердце. Не то что он меня не любит, нет, я знаю. Или вы думаете иначе?

ХЬЮМАН: Он утверждает, что вы — его жизнь.

Она уставилась на него, потом ошеломленно качает головой.

СИЛЬВИЯ: (с горькой иронией). Его жизнь! Бедный Филипп.

ХЬЮМАН: Я поговорил в больнице с одним приятелем — психиатром. Мне хотелось бы просить у вас разрешения как-нибудь привести его сюда. Я позвоню вам завтра утром.

СИЛЬВИЯ: Почему вы уходите? Я сейчас вся на нервах Вы не могли бы еще немного поговорить со мной? У меня есть пирог, я приготовлю кофе.

ХЬЮМАН: Я бы с удовольствием остался, но Маргарет сердится на меня.

СИЛЬВИЯ: Тогда позвоните ей и скажите, чтобы она тоже приходила.

ХЬЮМАН: Нет-нет…

СИЛЬВИЯ: (неожиданно испуганно, с легким налетом женского разочарования). Господи! Ну почему же нет?

ХЬЮМАН: Она думает, между нами что-то есть.

СИЛЬВИЯ: (с неожиданной радостью, но и озабоченно). Ой!

ХЬЮМАН: Завтра я позвоню…

СИЛЬВИЯ: А вы не можете остаться, пока он не придет?

Поскольку она так испугана, он опять садится на постель. Она берет его руку.

ХЬЮМАН: Вы же не думаете, что он что-то сделает.

СИЛЬВИЯ: Я еще никогда не видела его в такой ярости. Я думаю, у него неприятности с мистером Кейзом. Знаете, Филипп может и ударить. (Качает головой). О Боже! Как все запуталось!

Пауза. Сильвия сидит, качая головой, затем берет газету.

Не понимаю! Они тут пишут, немцы начали хватать евреев прямо на улице и сажать в…

ХЬЮМАН: (нетерпеливо). Ну, Сильвия, я же говорил вам…

СИЛЬВИЯ: А вы говорили: это такие приятные люди. Как же они могли так измениться?

ХЬЮМАН: Это пройдет, Сильвия. Немецкая музыка и литература — самые прекрасные на свете. Невозможно представить, чтобы эти люди превратились вдруг в боевиков. Вы должны больше верить. Я имею в виду верить вообще — в жизнь, в людей.

Небольшая пауза. Сильвия в упор смотрит на него, при этом как бы меняясь.

Что вы хотите мне сказать, о чем сейчас думаете?

СИЛЬВИЯ: (борясь с собой). Я… я…

ХЬЮМАН: Не бойтесь, скажите.

СИЛЬВИЯ: (испуганно). Вы!

ХЬЮМАН: Я? Что я?

СИЛЬВИЯ: И как вы только могли подумать, что я забыла, что спала с ним?

ХЬЮМАН: (ее неослабевающий напор обессилил его). Ну, перестаньте! Я просто попытался представить, что произошло.

СИЛЬВИЯ: Да? И что же произошло?

ХЬЮМАН: (овладев собой, энергично). Что вы хотите мне сказать?

СИЛЬВИЯ: В общем… что… (Ей кажется, что все разваливается, она приподнимает угол газеты, ее взгляд словно выходит за рамки этой комнаты. Невыносимый страх). Что с нами будет?

ХЬЮМАН: (показывая на газету). Но какое отношение имеет к этому Германия?

СИЛЬВИЯ: (его непонятливость опасна для нее, она кричит). Как эти приятные люди дошли до того, чтобы среди бела дня хватать на улице евреев — и никто не мешает им?

ХЬЮМАН: Вы считаете, что это я изменился? Так ведь?

СИЛЬВИЯ: Не знаю. Вы говорите, что любите меня и в следующую секунду отворачиваетесь, а я…

ХЬЮМАН: Послушайте, я должен обязательно привлечь своего коллегу…

СИЛЬВИЯ: Нет! Вы могли бы мне помочь, если бы поверили мне!

ХЬЮМАН: (его пробирает мороз по коже). Да я же верю вам!

СИЛЬВИЯ: Нет, вы не увезете меня отсюда и не запрете где-то там!

ХЬЮМАН: (возмущенно). Прекратите! Это же смешно!

СИЛЬВИЯ: Но что же… что… (обхватывает голову руками, беспомощность ужасает ее)… что с нами будет?

ХЬЮМАН: (обессилено). Ну, прекратите же! Вы сваливаете в кучу два момента.

СИЛЬВИЯ: Но… это значит… с этого момента… если еврей выходит из дома на улицу, его тут же схватят?

ХЬЮМАН: Я же сказал вам: это скоро кончится.

СИЛЬВИЯ: (с тайным, диковатым, страстным упорством). Но что же они с ними делают?

ХЬЮМАН: Не знаю! Все! Я перепробовал все средства! И не в состоянии вам помочь!

СИЛЬВИЯ: Но почему же они не убегают и не покидают страну! Что с этими людьми? (Кричит.) Это же катастрофа! Они избивают маленьких детей! А что если они станут убивать их! И где же Рузвельт? Где Англия? Надо же что-то делать, пока они не истребили всех нас!

Она перекидывает ноги через край кровати, делает шаг от постели в истерическом стремлении дойти до Хьюмана и до той силы, которую она в нем ощущает. Сильвия рухнула на пол прежде, чем он успел подхватить ее. Хьюман кладет ее на постель, пытаясь вывести из бессознательного состояния.

ХЬЮМАН: Сильвия! Сильвия!

Входит Гельбург.

ГЕЛЬБУРГ: Что случилось?

ХЬЮМАН: Намочите скорее полотенце холодной водой.

ГЕЛЬБУРГ: Что же случилось?

ХЬЮМАН: Ну, давайте же, черт побери!

Гельбург выбегает.

Сильвия! Посмотрите на меня, откройте глаза…

Быстро входит Гельбург с полотенцем в руках, отдает его Хьюману, который прикладывает полотенце ко лбу Сильвии.

Ну, вот, уже лучше. Как вы себя чувствуете, вы можете говорить? Хотите есть? Давайте.

Он помогает ей сесть, она оглядывается, потом смотрит на Гельбурга.

ГЕЛЬБУРГ: (Хьюману). Это она вам позвонила?

ХЬЮМАН: (медлит, рассержено). Честно говоря, нет.

ГЕЛЬБУРГ: Тогда что вы здесь делаете?

ХЬЮМАН: Я просто заглянул, потому что беспокоился за нее.

ГЕЛЬБУРГ: Вы беспокоились. А почему, собственно?

ХЬЮМАН: (в нем закипает гнев). Потому что она отчаянно тоскует по любви.

ГЕЛЬБУРГ: (удивлен, застигнут врасплох). Да что вы!

ХЬЮМАН: Да, вот это самое! (Ей). А теперь попробуйте подвигать ногами. Давайте, пробуйте.

Сильвия пытается. Безуспешно.

Если я вам потребуюсь, я — дома. Можете позвонить мне в любое время. Завтра мы опять поговорим. Доброй ночи.

СИЛЬВИЯ: (испуганно, тихо). Доброй ночи.

Хьюман бросает на Гельбурга быстрый гневный взгляд и уходит.

ГЕЛЬБУРГ: (старается вернуть свое реноме). Что этот тип себе позволяет: командует тут мной! Завтра я вызову кого-нибудь другого. Дорога на Джерси кажется мне день ото дня все длиннее и длиннее. Я совершенно измучен.

СИЛЬВИЯ: А я чуть было снова не начала ходить.

ГЕЛЬБУРГ: То есть как?

СИЛЬВИЯ: На одну минуту. Не знаю, как это произошло, у меня словно опять вдруг появились силы.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, я же знал, я же тебе сказал: ты сможешь. Давай, попытайся еще раз.

СИЛЬВИЯ: (пытается поднять ноги). А теперь не могу.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, почему же? Давай, это же здорово… (Он протягивает к ней руки).

СИЛЬВИЯ: Послушай, Филипп… я не хочу никого другого, я хочу Хьюмана.

ГЕЛЬБУРГ: (с витиеватой усмешкой). Да что он может? Ты до сих пор лежишь, вытянув лапки.

СИЛЬВИЯ: Он помог мне встать. Не знаю как. Я просто чувствую, что он мне поможет опять встать на ноги.

ГЕЛЬБУРГ: И почему это обязательно должен быть он?

СИЛЬВИЯ: Потому что я хочу с ним говорить. Я хочу его! (Взрыв). И я не намерена больше это обсуждать.

ГЕЛЬБУРГ: Посмотрим.

СИЛЬВИЯ: Нет, не посмотрим!

ГЕЛЬБУРГ: Как ты вообще разговариваешь?

СИЛЬВИЯ: (дрожа, не владея собой). Я разговариваю, как разговаривает еврейка!

ГЕЛЬБУРГ: Еврейка? Что это, собственно, значит? Ты что, с ума сошла?

СИЛЬВИЯ: Не говори, что я сошла с ума, Филипп. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Они бьют стекла и избивают детей. Об этом я говорю! (Кричит на Гельбурга). Об этом, Филипп!

В смятении охватывает голову руками. Обескураженный и испуганны, он стоит, словно аршин проглотил.

ГЕЛЬБУРГ: Что значит «избивают детей»?

СИЛЬВИЯ: Не важно. Не спи больше со мной.

ГЕЛЬБУРГ: Как ты можешь говорить такое!

СИЛЬВИЯ: Я не могу этого выносить. Ты насылаешь на меня дурные сны. Мне очень жаль, но сейчас нет, может, когда-нибудь потом.

ГЕЛЬБУРГ: Сильвия, если мы не будем вместе, это убьет меня…

СИЛЬВИЯ: Ты сказал ему, что мы переспали друг с другом?

ГЕЛЬБУРГ: (начинает плакать). Не надо, Сильвия! Пожалуйста!

СИЛЬВИЯ: Подлый, мелкий лгун! Хочешь, чтобы он счел меня сумасшедшей? Да? (Разражается слезами.)

ГЕЛЬБУРГ: Нет! Просто так вышло, вырвалось, я и сам не знал, что говорю!

СИЛЬВИЯ: И что я забыла, что мы переспали друг с другом? Да, Филипп?

ГЕЛЬБУРГ: Прекрати! Ни слова больше!

СИЛЬВИЯ: Я говорю то, что хочу.

ГЕЛЬБУРГ: (плачет). Ты меня убиваешь!

Мгновение она молчит.

СИЛЬВИЯ: Во что я превратила свою жизнь! По неведению. Потому что не хотела срамить тебя перед другими людьми. Вся жизнь выкинута, как пара никчемных мелких монет. (К нему). Ты не хочешь поговорить об этом, Филипп? Отнесись к этому серьезно. Что произошло тогда? Я знаю, что это единственное, о чем когда-либо ты ломал себе голову. Что произошло? Я хочу это знать в конце концов.

Долгая пауза.

ГЕЛЬБУРГ: Мне стыдно говорить, потому что это смешно.

СИЛЬВИЯ: О чем ты?

ГЕЛЬБУРГ: Но я ничего не мог поделать. Тогда, когда ты сказала, что хочешь вернуться на фирму.

СИЛЬВИЯ: О чем ты? Когда тогда?

ГЕЛЬБУРГ: Ты только что родила Жерома и вдруг больше не захотела оставаться дома.

СИЛЬВИЯ: Ну и что? Ты не хотел, чтобы я пошла работать, и я не пошла.

Он молчит, ее гнев несколько утихает.

Ну так что? Я не пошла ведь! Или как?

ГЕЛЬБУРГ: Ты меня всегда упрекала за то, что должна сидеть дома. Ты ведь знаешь, так оно и было. Может, ты, конечно, забыла, но не проходило и дня, не было человека, зашедшего к нам, которому ты ни говорила бы, как прекрасна, интересна была для тебя работа. Ты не простила мне этого, Сильвия.

СИЛЬВИЯ: Ты имеешь в виду свое лицо?

Он слегка отворачивается.

Что ты имеешь против своего лица? У еврея может быть еврейское лицо.

Пауза.

ГЕЛЬБУРГ: Я не могу изменить свои мысли, никто не может этого… Согласен, это была ошибка. Сотни раз я пытался поговорить с тобой, но не мог. Ждал, что изменюсь. Или, может, ты. Но потом мы дошли до пункта, после которого это, казалось, уже не имело значения. Поэтому я и оставил все как есть. А потом я уже не мог ничего изменить.

Пауза.

СИЛЬВИЯ: Мы говорим о всей жизни.

ГЕЛЬБУРГ: Но может, если я научу тебя ездить на машине и ты сможешь бывать везде, где захочешь… Или может, ты найдешь себе какое-нибудь место, которое бы тебе понравилось?..

Сильвия смотрит перед собой.

Мы должны спать вместе.

СИЛЬВИЯ: Нет.

Гельбург падает на колени и постели, простирая руки над ее укрытым покрывалом телом.

ГЕЛЬБУРГ: Но почему же нет?

Сильвия неподвижна.

Сильвия?

Пауза.

Ты хочешь убить меня?

Сильвия все так же смотрит в одну точку. Гельбург плачет, кричит.

Ты что, хочешь этого? Ну, говори же!

Лицо Сильвии безучастно, непостижимо. Он зарывается лицом в покрывало и беспомощно рыдает. Наконец, полная сострадания, протягивает она руку к его голове. Когда она уже почти коснулась его, наступает…

Затемнение.

Скрипач играет, музыка затихает.

Сцена девятая

Кабинет Кейза. Гельбург сидит один. Входит Кейз, перелистывая кипу бумаг. Гельбург встает. Поведение Кейза очень прохладно, он едва отрывает взгляд от соих бумаг.

КЕЙЗ: Доброе утро, Гельбург.

ГЕЛЬБУРГ: Доброе утро, мистер Кейз.

КЕЙЗ: Вы хотели поговорить со мной?

ГЕЛЬБУРГ: Я почувствовал, что должен сказать вам кое-что.

КЕЙЗ: Конечно. (Садится на стул.) Итак?

ГЕЛЬБУРГ: Никогда в своей жизни я не сделал бы ничего, что могло бы повредить вам или «Бруклин Гаранти». Мне не надо говорить, что я никогда не работал в другой фирме. Я провел здесь всю свою жизнь. Я горжусь фирмой, как ничем другим, кроме моего сына. Мне хочется объяснить вам: вся это история с «Уонамейкерз» произошла только лишь потому, что я не хотел пропустить даже мельчайшей детали. Я не хотел, чтобы вы через два-три года проснулись бы однажды утром, а «Уонамейкерз» и след простыл. И вы бы платили безумные Нью-Йоркские налоги за здание в мертвом районе.

Кейз не поддерживает Гельбурга. Тот нервничает.

Честно говоря, я не знаю, в чем тут дело, но я заметил, что вы не оказываете мне должного доверия, и я… в общем, я считаю это несправедливым.

КЕЙЗ: Понимаю.

ГЕЛЬБУРГ: (подождав, затем). Но… вы что, не верите мне?

КЕЙЗ: Нет, думаю, что верю.

ГЕЛЬБУРГ: Но… вы, кажется, не…

КЕЙЗ: Просто дело в том, что здание — то я потерял.

ГЕЛЬБУРГ: Но вы ведь… вы не думаете и сейчас, что я с Кершовичем дул в одну дуду, нет?

КЕЙЗ: Ну, скажем так: я надеюсь, что со временем мое доверие к вам вернется к прежнему знаменателю. На большее я, к сожалению, не способен, и не считаю, что вы можете меня в чем-то упрекнуть.

Встает.

ГЕЛЬБУРГ: (не желая того, повышает голос). Но как же мне здесь работать, если вы так думаете? Человеку нужно доверие, не так ли?

КЕЙЗ: (дает понять, что должен идти). Я должен просить вас…

ГЕЛЬБУРГ: Этого я не заслужил! Это не честно, мистер Кейз! У меня никогда не было ничего общего с Аланом Кершовичем! Я почти его не знаю. А то немногое, что я о нем знаю, мне весьма не симпатично: я не стал бы делать с ним дела. Правда, нет! Вся эта история… (взрывается)… не понимаю, что происходит? Что, черт побери, здесь происходит? Что вообще у меня с Аланом Кершовичем? Только то, что он тоже еврей?

КЕЙЗ: (не веря своим ушам, в ярости). Что? О, господи, о чем вы говорите?

ГЕЛЬБУРГ: Простите, я не то имел в виду.

КЕЙЗ: Не понимаю, как можете вы такое говорить?

ГЕЛЬБУРГ: Пожалуйста, извините! Я что-то плохо себя чувствую.

КЕЙЗ: (выражая негодование). И как вы только дошли до того, чтобы говорить такое. Это чудовищно, Гельбург!

Гельбург делает шаг, чтобы уйти, падает на колени, хватается за грудь, пытается сделать вдох, лицо его багровеет.

КЕЙЗ: Что такое? Гельбург! (Он вскакивает и устремляется к рампе). Вызовите скорую помощь! Быстрее же, ради всего святого! (Выбегает, громко взывая). Скорее, позовите врача! Гельбург! Гельбург!! С Гельбургом плохо!

Гельбург стоит на четвереньках и, хрипя, пытается не рухнуть лицом на пол.

Затемнение.

Скрипач играет, музыка стихает.

Сцена десятая

Спальня в доме Гельбурга. Сильвия в постели. Слева и справа Маргарет и Харриет. Сильвия прихлебывает из чашки какао.

ХАРРИЕТ: Все-таки удивительно, как он держится после такого удара.

МАРГАРЕТ: Сердце — это мускул, а мускулы могут иногда и поправиться.

ХАРРИЕТ: И все-таки я не понимаю, почему они его так быстро выпустили из больницы.

МАРГАРЕТ: У него железная воля, а тут ему, вероятно, ничуть не хуже.

СИЛЬВИЯ: Он хочет умереть здесь.

МАРГАРЕТ: Откуда нам знать, он может прожить еще очень долго.

СИЛЬВИЯ: (отдает ей чашку). Спасибо. Уже много лет я не пила какао.

МАРГАРЕТ: Я считаю, оно успокаивает.

СИЛЬВИЯ: (в приливе иронии). Он хочет быть здесь, потому что желает объясниться со мной. (Качает головой). Вот ведь абсурд: откладываешь все, откладываешь, словно собираешься жить еще тысячу лет. А на самом деле мы, как маленькие мушки: утром появляемся на свет, целый день порхаем до вечера, а потом — привет.

ХАРРИЕТ: Но сначала ведь надо набраться опыта.

СИЛЬВИЯ: Все, что я знаю сегодня, я знала уже двадцать лет назад. Просто я не говорила. (Сбрасывает покрывало). Я хочу к нему, пожалуйста.

МАРГАРЕТ: Погодите, Харри даст нам знать.

ХАРРИЕТ: Сильвия, пусть доктор сам решает. Пожалуйста.

МАРГАРЕТ: (натягивает покрывало). Надеюсь, вы не склонны упрекать себя.

ХАРРИЕТ: Это могло произойти с каждым. (Обращается к Маргарет.) Наш отец, например: однажды он прилег отдохнуть после обеда и больше не проснулся. (Обращается к Сильвии.) Помнишь?

СИЛЬВИЯ: (кивает со слабой улыбкой). Таким он и был всю жизнь: никому не хотел быть в тягость.

ХАРРИЕТ: И надо же, как раз за день до этого он купил себе новые плавки. И мундштук из янтаря. (Обращается к Сильвии.) Она права, тебе не следует себя корить.

СИЛЬВИЯ: (пожимая плечами). А что это меняет? (Устало вздыхает, смотрит перед собой. В основном обращается к Маргарет). Знаете, проблема всегда заключалась в том, что Филипп считал, что он — как Геркулесов столб. Несгибаем. Так он думал. Но уже пару месяцев спустя после нашей свадьбы я знала, что… что он себе это вообразил. Мне стало ясно, что я сильнее его. Но что с этом поделаешь: глотаешь все и делаешь вид, что ты слабее. И через какое-то время не остается ни одного слова правды. А теперь от меня никакой пользы… (начинает плакать)… как раз тогда, когда я так нужна ему!

ХАРРИЕТ: (встает озабоченно). У меня на плите отличное жаркое. Принести вам?

СИЛЬВИЯ: Нет, спасибо. Флора потом что-нибудь сготовит.

ХАРРИЕТ: Я тебе потом позвоню. Постараюсь позвонить. (Хочет уйти, но останавливается и не может себя удержать). Я просто не могу поверить, что из-за этого ты в состоянии себя упрекать. Нельзя же вдруг начать все говорить, что думаешь. Тогда пол-Бруклина должны были бы развестись. (Почти не владея собой). Это же смешно! Ты лучшая женщина, которую он бог бы найти! Даже более того! (Быстро выходит).

Пауза.

МАРГАРЕТ: Несколько лет мне приходилось работать в детском отделении. Иногда у нас было до тридцати — сорока детей, один-два дня отроду, но каждый был уже личность. Один лежит прямой, как мумия (она изображает мумию со сжатыми кулаками)… типичный банкир. Другой постоянно возится (беспорядочно размахивает руками) счастливый, как маленький жеребенок. А вот мисс Привереда… в постоянной заботе, не выглядывает ли кантик. — Да и как это может быть иначе? За каждым — двадцатитысячелетняя история человечества — и вы думаете, ь можно изменить человека?

СИЛЬВИЯ: И что же это значит? Как же тогда жить?

МАРГАРЕТ: Человек вытаскивает карту втемную, потом раскрывает ее и делает из своей игры самое наилучшее. А что же еще, моя дорогая? Что еще остается?

СИЛЬВИЯ: (смотрит перед собой в одну точку). Например, желать… чтобы все произошло иначе. (Срывает покрывало). Я хочу к нему. Дайте мне коляску.

МАРГАРЕТ: Погодите. Я спрошу у Харри. (Делает несколько шагов). Подождете? Я сейчас вернусь.

Поворачивается и уходит. После того как Маргарет ушла, Сильвия подносит к губам сложенные, словно для молитвы, руки, и закрывает глаза.

Затемнение.

Скрипач играет, музыка умолкает.

Сцена одиннадцатая

Спальня Гельбурга. Он в постели, Хьюман выслушивает его сердце, затем убирает стетоскоп и садится рядом на стул.

ХЬЮМАН: Я могу только повторить, Филипп, Вам надо в больницу.

ГЕЛЬБУРГ: Даже и не начинайте. Для меня это невыносимо: там воняет, как в зоопарке. А потом еще лежишь в койке, в которой уже умер какой-то чужой человек… Терпеть не могу. Если уж мне суждено уйти, то отсюда. И Сильвию я не хочу оставлять одну.

ХЬЮМАН: Я просто стараюсь вам помочь. (Тихонько смеется). И буду пытаться дальше, даже если это нас обоих сведет в могилу.

ГЕЛЬБУРГ: Я благодарен вам за это. Серьезно. Вы — хороший человек.

ХЬЮМАН: Хорошо, буду знать. Сестра должна прийти около шести.

ГЕЛЬБУРГ: Не знаю, нужна ли она мне вообще: боли-то почти совсем прошли.

ХЬЮМАН: Надо, чтобы она осталась здесь на ночь.

ГЕЛЬБУРГ: Мне хотелось бы рассказать вам кое-что: когда у меня был этот приступ, тогда в моей голове что-то словно взорвалось — сияние света. Может, это звучит странно, но появилось ощущение счастья. Удивительно, да? Как будто я вдруг смогу ей сказать то, что все, наконец, изменится, и станет, как прежде. Мне надо было сказать ей это немедленно… а теперь я не знаю, о чем. (Испуганно, загнанно, почти плача). Боже мой, я всегда думал, что у меня еще достаточно времени, чтобы понять, кто я есть!

ХЬЮМАН: Вы можете прожить еще очень долго — этого же никто не может предсказать.

ГЕЛЬБУРГ: Невероятно! Впервые с тех пор, как мне исполнилось двадцать, я без места. Просто не могу поверить.

ХЬЮМАН: Вы уверены? Может, вы сможете это как-то уладить со своим шефом, когда подниметесь?

ГЕЛЬБУРГ: Как я могу вернуться туда? Он обошелся со мной, как с идиотом. Должен вам сказать: я всегда старался не думать об этом, но когда он плавал там по морю на своем паруснике, я продавал для него с аукциона пол-Бруклина. Вот так вот. Если возникала какая-нибудь черная работа, — позовите Гельбурга, еврея пошлите. Прикрыть дело, выбросить кого-нибудь из дома. А теперь он упрекает меня…

ХЬЮМАН: Но в этом ведь нет для вас ничего нового. Такова система, не правда ли?

ГЕЛЬБУРГ: Но упрекать меня в том, что я надул фирму! Это, действительно, несправедливо… это ранило меня прямо в сердце. Просто для меня «Бруклин Гаранти» — это… Господи! Она была для меня как… как…

ХЬЮМАН: Вы слишком волнуетесь, Филипп… Успокойтесь. (Меняет тему). Я слышал, ваш сын возвращается с Филиппин.

ГЕЛЬБУРГ: (на мгновение задерживая дыхание). Она показала вам его телеграмму? Он постарается быть здесь в понедельник. (Испуганная улыбка, испуганный взгляд). Или я не дотяну до понедельника?

ХЬЮМАН: Сейчас вам надо думать только о приятном. Серьезно. Ваш организм нуждается в покое.

ГЕЛЬБУРГ: А кто там разговаривает?

ХЬЮМАН: (кивает назад). Я попросил Маргарет побыть какое-то время с вашей женой. Они в комнате вашего сына.

ГЕЛЬБУРГ: Вы всегда так заботливы?

ХЬЮМАН: Я очень расположен к Сильвии.

ГЕЛЬБУРГ: (легкая усмешка). Знаю… и не я тому причиной

ХЬЮМАН: Не думаю, что вы хуже того, каким кажетесь. А теперь мне пора к больным.

ГЕЛЬБУРГ: Я был бы вам весьма признателен, если бы вы уделили мне еще пару минут. (Почти затаив дыхание). Скажите, то, отчего у нее такой страх, это я? Да?

ХЬЮМАН: Ну, и это тоже.

ГЕЛЬБУРГ: (в шоке). Это я или нет?

ХЬЮМАН: Я думаю… отчасти, да.

Гельбург прижимает пальцы к глазам, чтобы вернуть равновесие.

ГЕЛЬБУРГ: И как только она может меня бояться! Я же молюсь на нее! (Вновь овладевает собой). Почему все как-то пошло не туда… В этой постели я зачал моего сына, а теперь умираю в ней… (Обрывает, подавляя крик). Путаются мысли… То, что произошло много лет назад, возвращается, словно это было на прошлой неделе. Как тот день, когда мы купили эту кровать. У «Абрахам & Штраус». Был прекрасный солнечный день. Я взял отгул. Боже мой! Это было почти двадцать пять лет назад! Потом мы ели мороженое у Шраффта. Естественно, евреев они не обслуживали, но больно уж у него хорошее шоколадное мороженое. Потом отправились на толкучку на Орхерд-стрит. Там мы купили простыни и одеяла. Улица была запружена тачками и длиннобородыми людьми, словно сто лет назад. Странно, тогда, в тот день, я был так счастлив, чувствовал себя как дома там, на этой улице, полной евреев — один Моисей на другом. И все оборачивались и смотрели ей вслед — эти кобели. Она сразила всех наповал. Иногда, когда мы шли по улице, я не мог поверить, что это моя жена. Послушайте… (обрывает, затем несколько смущенно)… вы образованный человек, а я всего лишь кончил «Хай Скул»… Мне хотелось бы поговорить с вами о еврействе.

ХЬЮМАН: Я никогда не изучал еврейской истории, если вы это имеете в виду…

ГЕЛЬБУРГ: Я не знаю, кто я…

ХЬЮМАН: Вы имеете в виду как еврей?

ГЕЛЬБУРГ: Вам приходилось думать об этом? Я, например, никогда не слышал, чтобы евреи любили лошадей.

ХЬЮМАН: Мой дед торговал в Одессе лошадьми.

ГЕЛЬБУРГ: Да что вы говорите! Я бы никогда не подумал, что вы — еврей, только по фамилии, пожалуй.

ХЬЮМАН: Мои двоюродные братья, неподалеку от Сиракуз, до сих пор имеют такое дело — объезжают лошадей. И вы, конечно, знаете, что существуют еще китайские евреи.

ГЕЛЬБУРГ: Слышал. А выглядят они как китайцы?

ХЬЮМАН: Они и есть китайцы. Вероятно, те сказали бы о вас, что вы выглядите недостаточно по-еврейски.

ГЕЛЬБУРГ: Ха! Вот странно. (Улыбка исчезает с его лица; взгляд застывает.) Почему это так трудно — быть евреем?

ХЬЮМАН: Всегда трудно быть тем, кто ты есть.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, это — другое. Еврей — это на всю жизнь. Даже если об этом не думать много. Если вы, например, едете верхом…

ХЬЮМАН: Я не одержим этими мыслями…

ГЕЛЬБУРГ: А как получилось, что вы женились на такой канарейке?

ХЬЮМАН: Мы встретились, когда я был ассистентом. Мы очень сблизились и… в общем она оказалась превосходной коллегой. Много помогала мне и помогает до сих пор. И я любил ее.

ГЕЛЬБУРГ: А еврейская женщина не могла бы вам помогать?

ХЬЮМАН: Да нет, могла бы. Но все сложилось иначе.

ГЕЛЬБУРГ: И это не потому, что вам не хотелось выглядеть евреем?

ХЬЮМАН: (холодно). Я никогда не отрицал, что я еврей.

ГЕЛЬБУРГ: (почти дрожа от некоего страха). Послушайте, не сердитесь на меня. Я только пытаюсь понять…

ХЬЮМАН: (чувствует скрытую враждебность). Куда вы клоните? Я как-то не совсем понимаю.

ГЕЛЬБУРГ: Хьюман, помогите мне! Еще никогда за всю свою жизнь я не испытывал такого страха.

ХЬЮМАН: Пока человек жив, он испытывает страх. С этим страхом мы рождаемся: новорожденное дитя — отнюдь не воплощение мужества. Но как ты с этим страхом обходишься — вот что важно. Я думаю, вы с ним обошлись неважно.

ГЕЛЬБУРГ: Почему? Что значит неважно обошелся?

ХЬЮМАН: Думаю, вы попытались раствориться среди гоев.

ГЕЛЬБУРГ: … Вы верите в Бога?

ХЬЮМАН: Мне кажется, мы находимся на завершающем этапе развития религии. Я — социалист.

ГЕЛЬБУРГ: Вы считаете, все должны работать на правительство?..

ХЬЮМАН: Это единственное, что еще имеет для будущего какой-то смысл.

ГЕЛЬБУРГ: Боже сохрани! Но если нет Бога, то откуда взялись евреи?

ХЬЮМАН: Да они уж найдут, на что им молиться. И христиане тоже. Это всего лишь кетчуп разного сорта.

ГЕЛЬБУРГ: (смеется). Надо же! Чего только от вас иногда не услышишь!

ХЬЮМАН: В один прекрасный день все мы будем выглядеть, как племя обезьян, которое бегает по кругу, пытаясь расколоть кокосовый орех.

ГЕЛЬБУРГ: Она верит вам, Хьюман… Я хочу, чтобы вы сказали ей… сказали бы… что я изменюсь. Она не имеет права испытывать подобные страхи, ни передо мной, ни перед чем еще во всем мире. Им никогда нас не уничтожить. Когда умрет последний еврей, померкнет свет. Эти немцы, они тявкают на луну — она должна понять это!

ХЬЮМАН: Успокойтесь.

ГЕЛЬБУРГ: Я хочу вернуть свою жену. Я хочу вернуть ее, прежде чем что-то случится. У меня такое чувство, словно во мне ничего не осталось, и я пуст. Я хочу вернуть ее.

ХЬЮМАН: Филипп, но что я могу сделать?

ГЕЛЬБУРГ: Неважно… С тех пор как вы появились… в своих сапогах… этакий рыцарь…

ХЬЮМАН: О чем вы, Господи помилуй?

ГЕЛЬБУРГ: С тех пор как вы появились, она смотрит на меня свысока, как на кусок дерьма!

ХЬЮМАН: Филипп…

ГЕЛЬБУРГ: Да прекратите вы со своим «Филипп, Филипп»! Хватит!

ХЬЮМАН: Не орите на меня, Филипп, вы знаете, как вы можете вернуть ее! Не рассказывайте мне, что это для вас загадка!

Пауза.

ГЕЛЬБУРГ: Она, правда, вам сказала, что я…

ХЬЮМАН: Мы говорили, и это всплыло. Рано или поздно, это случилось бы, не так ли?

ГЕЛЬБУРГ: (стиснув зубы). Я молился на нее. Я никому еще этого не рассказывал… но раньше, когда я еще спал с ней, я казался себе маленьким ребенком, который лежал на ней, словно это она производила меня на свет. Не правда ли, странное видение? Рядом со мной в постели лежала некая… богиня из мрамора. Я молился на нее, Хьюман, с того самого первого дня, как увидел ее.

ХЬЮМАН: Я очень сочувствую вам, Филипп.

ГЕЛЬБУРГ: Как же она может бояться меня? Ну, скажите же мне правду.

ХЬЮМАН: Не знаю. Может… из-за этих замечаний, которые вы всегда делаете по поводу евреев.

ГЕЛЬБУРГ: Каких замечаний?

ХЬЮМАН: Что вы, например, не хотели бы, чтобы ваше имя путали с Гольдбергом.

ГЕЛЬБУРГ: И поэтому я нацист? А что, Гольдберг и Гельбург — одно и то же? Нет ведь?

ХЬЮМАН: Нет, но если это постоянно подчеркивать, то это как…

ГЕЛЬБУРГ: Как что? Как что? Почему вы не скажете правду?

ХЬЮМАН: Ну, хорошо. Вы хотите услышать правду? Посмотрите как-нибудь в зеркало!

ГЕЛЬБУРГ: В зеркало?

ХЬЮМАН: Вы ненавидите себя — и это вселяет в вашу жену смертельный страх. Вот мое мнение. Не знаю, как это возможно, но я уверен, что вы парализовали ее своим вечным «еврей, еврей, еврей». При этом то же самое она читает каждый день в газетах и слышит по радио. Вы хотели знать, что я думаю? — Вот это я и думаю.

ГЕЛЬБУРГ: Бывают дни, когда я с таким удовольствием сидел бы в школе со стариками, накинув на голову покров, и на всю оставшуюся жизнь остался бы евреем. С пейсами и в черной шляпе — и все одним махом расставил бы на свои места. А бывают моменты… когда я мог бы убить их. Они приводят меня в ярость. Мне стыдно за них и за то, что я выгляжу, как они. (Стонет). Почему мы обречены быть другими? Зачем? Почему?

ХЬЮМАН: Представим себе, вдруг выяснится, что мы такие, как все. Кого мы тогда станем обвинять?

ГЕЛЬБУРГ: Что вы имеете в виду?

ХЬЮМАН: Я имею в виду эти стоны и вопли внутри нас. Вы мучаетесь не из-за чего, Филипп, не из-за чего! Хочу открыть вам тайну: ко мне на прием приходят самые разные люди, но среди них нет ни одного, кто бы так или иначе не подвергался преследованиям: бедные со стороны богатых, богатые — бедными, черные — белыми, белые — черными, мужчины — женщинами, женщины — мужчинами, католики — протестантами, протестанты — католиками, и все вместе взятые — конечно евреями. Преследуют всех! Иногда я думаю: может, это то, на чем держатся эта страна? Но что самое удивительное — никогда не встретишь человека, который сам бы преследовал других.

ГЕЛЬБУРГ: Вы думаете, что и Гитлера нет?

ХЬЮМАН: Гитлер? Он-то как раз — великолепный пример преследуемого человека. Я слышал его — он квакает, словно слон ему на член наступил! Что они сделали с этой прекрасной страной? — Огромное квакающее болото. (Берет свою сумку). Сестра скоро придет.

ГЕЛЬБУРГ: В чем же выход?

ХЬЮМАН: Ни в чем — в зеркале. Никто не спросит: а я-то что делаю? Нет, с таким же успехом можно потребовать, чтобы он отправился в саму преисподнюю. (Берет сумку). Простите ей, Филипп, — это все, что я могу вам сказать. (Усмехается). Но это — самое легкое, это я говорю по собственному опыту.

ГЕЛЬБУРГ: А что же самое трудное?

ХЬЮМАН: Может, простить самому себе. И евреям. Ну, а уж если говорить, то и всем гоям. Знаете, это самое лучшее для души.

Хьюман уходит. Гельбург один, глядит в пустоту. Маргарет ввозит на коляске Сильвию. Обращается к Сильвии.

МАРГАРЕТ: Я пойду, Сильвия.

СИЛЬВИЯ: Спасибо, что посидели со мной.

ГЕЛЬБУРГ: (с легким кивком). Благодарю, миссис Хьюман!

МАРГАРЕТ: Кажется, вы опять немного порозовели.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, да, я только что обежал вокруг квартала.

МАРГАРЕТ: (заливисто хохочет). Я всегда знала, что и в этом черном смокинге скрывается немного юмора!

ГЕЛЬБУРГ: Ну, вот. Теперь-то до меня дошла суть анекдота.

МАРГАРЕТ: (смеется, к Сильвии). Я постараюсь заглянуть завтра. (Обоим). До свидания!

Маргарет уходит, робкое молчание между ними.

ГЕЛЬБУРГ: Тебе хорошо в той комнате?

СИЛЬВИЯ: Так лучше, больше покоя у каждого из нас. Как ты себя чувствуешь?

ГЕЛЬБУРГ: Я хотел бы извиниться перед тобой.

СИЛЬВИЯ: Я ни в чем тебя не виню, Филипп. Эти растраченные годы… Я знаю, это я их растратила. Думаю, я всегда знала, почему так поступаю, но ничего не могла с этим поделать!

ГЕЛЬБУРГ: Если бы ты только поверила, что я никогда не желал тебе ничего плохого, тогда все было бы…

СИЛЬВИЯ: Я верю. Но я должна тебе кое-что сказать. Когда я сказала, что мы не должны больше спать вместе…

ГЕЛЬБУРГ: Я знаю…

СИЛЬВИЯ: (с нервным ожесточением). Да не знаешь ты! Я пытаюсь тебе кое-что объяснить! (Берет себя в руки). Почему-то я часто думаю о том, какой я была когда-то. Ты еще помнишь дом моих родителей? — Полный любви. Никто ничего не боялся. У нас же, Филипп, вечно надо было чего-то остерегаться, или кого-то, кто собирался нас обмануть, или еще что-нибудь. Тридцать лет подряд ходила я на цыпочках, но теперь хватит, я ненавижу это. Все, что я сделала, — глупо и смешно. Я не в состоянии обрести себя вновь в этой жизни. (Хлопает по бедрам). Или вот внутри этого, что даже и ходить уже не может. Я — не это, но это во мне. Во мне, и никогда меня не оставит. (Плачет).

ГЕЛЬБУРГ: Нет. Понимаю. Я не говорил тебе правды: вечно я пытался скрыть это, но всегда страх мой был больше, чем казалось.

СИЛЬВИЯ: Страх? Перед чем?

ГЕЛЬБУРГ: Перед всем. Перед Германией. Перед мистером Кейзом. Перед тем, с чем мы могли столкнуться здесь. Думаю, страх мой намного больше твоего, в сотни раз больше! И при этом, черт побери, существуют еще и китайские евреи.

СИЛЬВИЯ: Что ты имеешь в виду?

ГЕЛЬБУРГ: И они китайцы! А я трачу свою жизнь на то, чтобы смотреть на себя в зеркало! Я никогда не смогу понять, почему мы не такие, как все, но я не хочу больше жить в страхе. И если я сейчас выживу, то должен буду постараться изменить себя. Сильвия, любимая моя! Прошу тебя, не обвиняй меня больше. Я знаю, что причинил тебе. И это как нож в моем сердце. (Дыхание его становится затрудненным).

СИЛЬВИЯ: (опираясь на подлокотники коляски). Филипп!

ГЕЛЬБУРГ: Боже всесильный! Прости меня, Сильвия! (Судорога заставляет его принять почти сидячее положение, взгляд полон смертельной тоски).

СИЛЬВИЯ: (изо всех сил старается приподняться). Филипп! Подожди!

Ноги Сильвии на полу, она пытается подняться с инвалидной коляски.

Мне нечего прощать тебе! Нечего! Нечего!

Филипп без сознания откидывается назад. В смятении Сильвия пытается встать и подойти к нему. В то время как она пытается сохранить равновесие…

Подожди, Филипп, подожди!

Она смотрит на свои ноги, замечает, что стоит. Ошеломленная, полная надежды, она делает неуверенный шаг навстречу своему мужу.

Свет медленно гаснет

КОНЕЦ.

Оглавление

Сцена первая

Сцена вторая

Сцена третья

Сцена четвертая

Сцена пятая

Сцена шестая

Сцена седьмая

Сцена восьмая

Сцена девятая

Сцена десятая

Сцена одиннадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg