Сергей Кузнецов МАНЕКЕНЫ — ЖИЗНЬ В СТЕКЛАХ ВИТРИН Пьеса в двух действиях
Екатеринбург, июль 1997 г.ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
ПАВЕЛ, мужчина 32 лет
ЕКАТЕРИНА, женщина 28 лет
МЕСТО ДЕЙСТВИЯ:
Витрина мебельного магазина в самом центре города Коптиловска. Прямо под вывеской «Евро-люкс» за чистым стеклом стоит совершенно новая дорогая мебель иностранного производства — спальный гарнитур, стенной шкаф с заграничной чудо-техникой, чуть дальше, в глубине — кухонный стол с табуретками и раковина для умывания.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ПЕРВАЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ПЕРВЫЙ)
На диване почти без движений в напряженных позах сидят двое — мужчина и женщина. Он — в тройном костюме серого цвета с галстуком, она — в красном вечернем платье.
ПАВЕЛ. (пытается говорить, не шевеля губами) Не двигайся! Посмотрят, и уйдут!
ЕКАТЕРИНА. Не уйдут они! Пять минут уже стоят!
ПАВЕЛ. Это потому что ты шевелишь губами. Не шевелила бы давно бы ушли.
ЕКАТЕРИНА. Как я могу говорить, не шевеля губами? Я же не агент контрразведки?
ПАВЕЛ. А я как? (нервно постукивает пальцами по обшивке дивана) Что интересного-то, непонятно. Диван, он и есть диван. На нем сидят двое: мужчина и женщина. Обычные совершенно. Сидят себе и сидят, чего пялиться?
ЕКАТЕРИНА. Они, кажется, увидели… Там один на тебя показывает. Ты же рукой дергаешь… Ты что?
ПАВЕЛ. Это, наверно, нервное. Не поворачивай головы! Они же видят…
ЕКАТЕРИНА. Да бог с ними, уже увидели. Не уйдут теперь…
ПАВЕЛ. Конечно, будут теперь до вечера. Думал, им надоест… Подумают, неживые, уйдут…
ЕКАТЕРИНА. Как же, уйдут они, жди! Бесплатное представление! Кто откажется?
ПАВЕЛ. Не надо так жестикулировать! Нам же сказали, чтобы движения были как можно более естественными…
ЕКАТЕРИНА. А что у меня, что, не естественные, что ли?
ПАВЕЛ. Да ты напряжена вся… И сутулишься… Расслабься!
ЕКАТЕРИНА. Ты тоже сидишь! Точно кол осиновый проглотил как Войцех Ярузельский.
ПАВЕЛ. Да не могу я расслабиться, когда целая толпа стоит и пялится… Сколько их?
ЕКАТЕРИНА. Только не надо считать! Я тебя прошу, Павел! Нас же предупредили, чтобы мы не обращали внимания!
ПАВЕЛ. Мы-то на них не обращаем… Еще бы они на нас не обращали… Совсем бы здорово было… Ладно бы показывали чего, а то ведь просто диван этот, люди сидят, что интересного?
ЕКАТЕРИНА. Ну ты бы сам, что, мимо прошел, если бы увидел такое?
ПАВЕЛ. Не знаю, может, остановился бы, посмотрел, да и дальше пошел… Всякое ведь бывает! Чего глазеть?
ЕКАТЕРИНА. Им ведь просто скучно, наверно, вот и пришли…
ПАВЕЛ. А что им делать-то еще? Театров в городе мало раз-два, и обчелся! А тут и в театр ходить не надо, билет покупать, стой себе и смотри бесплатно хоть целый день… Благодать!
ЕКАТЕРИНА. Зачем они это придумали, фирма-то эта? Ладно бы где, но здесь, в этой дыре?
ПАВЕЛ. Для рекламных целей все! Мебель эту не берут ихнюю, — кому она здесь по карману? — вот и придумали.
ЕКАТЕРИНА. Ладно хоть будет гарнитур этот спальный. В зале его поставим. В спаленке нашей он не поместится… Представляешь, итальянский! Дорогой безумно! Пять тысяч! Нам бы его в жизни не купить! А так получим! Здорово, да? Такой конкурс выдержали! Сухоплюева, идиотка эта, тоже кандидатуру свою подавала с мушкой, я тебе говорила? Кандидадуру! Представляешь, наглость какая? Ни рожи, ни кожи, а все равно с самомнением!
ПАВЕЛ. Тише ты! Люди же видят! Забыла, что ли, совсем?
ЕКАТЕРИНА. Да ну их! Стоят, пялятся! Я вообще внимания на них обращать не буду! Пусть себе стоят! Мне-то что? Умирать теперь, что ли, за этим стеклом? Пятнадцать дней быстро пройдут… Не успеешь оглянуться, а уже выходить… Я вот только о чем беспокоюсь? Я же тебе не сказала… У меня же не сегодня-завтра месячные начаться должны?! Как я буду?
ПАВЕЛ. Тише! Что ты такое говоришь? Ну нельзя же так! Есть же люди, которые по движению губ читать могут, почти все эти глухонемые и разведчики разные…
ЕКАТЕРИНА. Спросить нельзя! Таким сразу стал нервным!..
ПАВЕЛ. Ты же не у них на глазах этим будешь заниматься. Зайдешь же, наверно, в комнату, ну в туалет, они же это не запретили, кажется?..
ЕКАТЕРИНА. А, ну да! Точно!
ПАВЕЛ. Если бы они сказали это делать прямо на глазах у всех, я бы, не раздумывая, отказался… Ну что уж издеваться-то совсем? Мы ведь тоже люди! И так сидеть здесь будем, как в зоопарке, полмесяца целых… Таблички только не хватает над клеткой: «HOMO SAPIENS». Или нет, над нашей надо повесить: «HOMO INSAPIENS». Как цуцики сидеть здесь будем потому что… Я про одного читал, он тоже в зоопарке сидел, только, не помню, за сколько… Это ж не каждый согласится, верно? Может, поторговаться можно было?
ЕКАТЕРИНА. Павел, я же тебе говорила, они бы других взяли! Желающих же много было! Тридцать семь пар, по-моему, по списку. Если бы Черевякины не отказались бы в последний момент, мы бы с тобой точно пролетели… Их бы точно взяли: она — бывшая танцовщица, он — телевизионный режиссер… Ей 20, ему 30… И оба такие смазливые, что хоть сразу на витрину сажай! Живут в гражданском браке, а официально он за другой числится… Из-за этого, видно, и передумали — испугались… А так я, честно сказать, даже и не думала, что конкурс такой пройдем… Требования же были очень высокие… А я домохозяйка, пусть и с высшим, ты не забывай! Да и у тебя тоже профессия такая! Но теперь уже все позади…
ПАВЕЛ. Наоборот, все еще только впереди! Представляешь, целых пятнадцать дней! А чем заниматься-то? Чем? Газеты и журналы сюда приносить не будут свежие — «Известия», «Огонек»… А как я без них? Нужно было, кстати, этот пункт оговорить особо… Подкладывали бы сюда или подсовывали как-то газеты свежие, чтобы хоть в курсе быть событий-то происходящих… А то как в темном мешке… А что в мире будет твориться — неизвестно… А вдруг конец света настанет, а мы с тобой даже не узнаем?
ЕКАТЕРИНА. Телевизор же есть… Забыл?
ПАВЕЛ. Та… Телевизор — не то… Фонарь идиотов, его называют… Ящик для дураков… Кто-то сказал даже: включая телевизор, ты выключаешь свой разум… А где ДеУшка-то?
ЕКАТЕРИНА. Я эти слова помню… Ты же тогда на телевизор табличку с ними поставил, так они тебе понравились… Только убрал через пару месяцев… Почему?
ПАВЕЛ. Ну как? Неприятно же осознавать было, что ты постоянно с выключенным разумом…
ЕКАТЕРИНА. Ладно, давай, что ли, выключим разум… Может, легче будет?.. (Встает и неестественно прямо идет к шкафу, берет ДУ и возвращается назад, но по дороге запинается о край ковра.) Блин, чуть не упала!.. (Садится. Включает телевизор. Переключает каналы.) Дрянь везде какая-то… Что-то я даже не отражаю…
ПАВЕЛ. Посмотришь тут телевизор, когда сам как на экране! Ведь целая же толпа зрителей глазеет!.. Как рыба в аквариуме себя чувствуешь! Кто мы с тобой — меченосцы, гурами или, может, скалярии? А?
ЕКАТЕРИНА. Не знаю, как ты, а я — точно золотая рыбка в воде этой мутной…
ПАВЕЛ. Почему золотая? Красная!
ЕКАТЕРИНА. Так ведь не видно ж все равно…
ПАВЕЛ. А я бы как угрь сейчас залег бы на дно да зарылся бы в песок — пусть себе смотрят!
ЕКАТЕРИНА. (Смотрит телевизор. Косится на зрителей.) Ой! Снимают! И камера-то какая! На треноге целой! Не смотри! Выпрямись! Чего отворачиваешься? Не горбься! Делай вид, все нормально… Мы же должны быть естественными… Как у себя дома… Это, наверно, с четверки… Сегодня вечером будем про себя смотреть в местных новостях…
ПАВЕЛ. В местных? Может, и в центральных!.. Не дай, бог, конечно!
ЕКАТЕРИНА. Знаменитостями с тобой станем, представляешь? Звездами настоящими… Как выйдем, интервью у нас брать будут, корреспонденты всякие приходить будут, может, и иностранцы даже!.. У них ведь такое тоже нечасто там бывает… Может, даже в Голливуд возьмут! А я ведь всю жизнь мечтаю — с Микки Рурком встретиться чтобы… Он такой… такой…
ПАВЕЛ. Не надо бы, чтоб про нас писали! Позориться еще! Я выйду, у меня отпуск закончится, на работу идти, а там узнают…
ЕКАТЕРИНА. И так узнают… А ты думаешь, нет, что ли? У нас город не такой большой, все равно разнесут по всей округе…
ПАВЕЛ. Что-то мне уже надоедать начинает это… Еще костюм не нравится этот — мышиного цвета… Так я себя в нем чувствую… Как боксер в балетных тапочках… Галстук еще этот — как удавка… А зеваки все стоят и глазеют… Толпень такая!
ЕКАТЕРИНА. Да не обращай на них уже внимания? Сколько можно!
ПАВЕЛ. Все глазеют и глазеют… Как на обезьян каких! Нецивилизованная у нас все-таки публика! За границей бы, наверно, так не стояли!..
ЕКАТЕРИНА. Стояли бы! Стояли! Еще как бы стояли! Такие же люди! С заграницей все сравнивают! У нас, может, люди даже лучше… У нас люди у витрины постоят, улыбнутся непонятно чему злорадно, потом домой придут, ругать нас будут на чем свет стоит, матом крыть трехэтажным, говорить, родину мы предали, а на их место придут другие и так же встанут… Загадочная русская душа! Чего предали-то? Тайна в этом какая-то есть, никому не понятная… Может, люди просто подзаработать решили, деньги им нужны позарез… Может, им от безысходности уже деваться некуда? Да ведь не объяснишь… Все одно не поймут…
ПАВЕЛ. Ну все-таки Запад-то уже, что ни говори, проникает в наше сознание… Фильмы эти американские, боевики дешевые, джинсы, «Мальборо» и «Кока-кола». Раньше ведь и представить-то невозможно было, что мы будем так вот в витрине сидеть, как манекены, только живые. Мне бы сказали такое лет десять назад, так я бы рассмеялся и плюнул бы, наверно, в лицо тому, кто чушь несет такую. А сейчас вот сижу, и ничего… Потому что знаю, что пару недель посижу, и мебель себе заработаю хорошую… А все-таки, наверно, в зале его лучше не ставить! Может, в спальню удастся втиснуть? А? Он ведь все-таки спальный считается! А так все на нем телевизор смотреть будут, гости разные, Антошка ерзать будет — он же непоседа!..
ЕКАТЕРИНА. Пусть ерзает! Чехлы пошьем!
ПАВЕЛ. Слушай, а, может, вообще, продать его, а деньги на что-нибудь другое потратить, а?
ЕКАТЕРИНА. Ну да, конечно! У нас гарнитура спального нет, я ведь только потому и согласилась! Надоело уже на полутораспальной кровати мучиться! Тем более, ты все ворочаешься, меня сталкиваешь на край на самый… Предлагала же тебе, давай местами поменяемся, так нет, не захотел же, знаешь, что если не у стеночки, то на полу спать будешь, ты же неспокойный… А сейчас предлагаешь… Да ты что?
ПАВЕЛ. Катенька, не нервничай, пожалуйста. Хочешь гарнитур — будет у нас гарнитур с тобою… Это ведь тоже работой считается, а просто так деньги никто не дает… Заработать надо… Вот ты уже и нервничать начинаешь, а еще ведь и часа не прошло… А что дальше будет? Дальше мы что, головы друг другу свернем, что ли? Смотрят? Ну и пусть смотрят! А мы внимания на них обращать не будем, вот и все… Будем жить нормальной домашней жизнью, не дома только и без Антошки… Зато потом у нас обстановочка будет, как в кино… Не стыдно будет друзей приглашать! Пять лет мы с тобой прожили, не ссорились почти, и здесь, конечно, не будем тем более, да? Вся трудность в том и заключается, чтобы мирно прожить это время. Это как бы замкнутое психологическое пространство, и мы эти пятнадцать суток должны очень терпимо относиться друг к другу… Короче, как обычно… Как они говорили… Как у себя дома… А что? Давай внушать себе, что здесь очень уютно и хорошо! Это ведь наш дом теперь на пятнадцать суток…
ЕКАТЕРИНА. Извини… Эти пятнадцать суток… Как срок какой заключения… За хулиганство дают столько… Мне кажется, они никогда не закончатся… Подумать только, сколько здесь сидим, а еще и часа не прошло… Кошмар какой!
ПАВЕЛ. Катенька, ну будет тебе вредничать… Мы же с тобой вместе…
ЕКАТЕРИНА. Не надо только меня гладить при всех! А то сейчас вообще весь город соберется…
ПАВЕЛ. Не знаю, как мы спать будем… без всего… А если вдруг… того… захочется?
ЕКАТЕРИНА. Терпеть придется… Мы же подписали этот пункт два-один-два, так что ничего не поделаешь…
ПАВЕЛ. Ладно, как-нибудь продержимся без аморалки, как они это называют… Думаю, все у нас будет хорошо…
ЕКАТЕРИНА. Кто это песню эту поет, не знаешь?..
ПАВЕЛ. Какую?
ЕКАТЕРИНА. Ну эту… Тум-дум-дум-дум…
ПАВЕЛ. (удивленно) Не знаю…
ЕКАТЕРИНА. Ну слова там еще такие есть: «Жизнь в стеклах витрин…» Кто?
ПАВЕЛ. Не знаю… Да и какая сейчас разница?..
ПАВЕЛ незаметно сжимает ей руку. ЕКАТЕРИНА кивает головой.
ВТОРАЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ТРЕТИЙ)
ПАВЕЛ и ЕКАТЕРИНА сидят за столом и кушают. На столе преимущественно заграничные продукты с яркими этикетками, не требующие приготовления. По сравнению с предыдущей сценой, они держат себя совершенно раскованно, лишь изредка поглядывают в сторону зрителей. ПАВЕЛ в яркой футболке и в джинсах, ЕКАТЕРИНА — в спортивном костюме.
ПАВЕЛ. (жует бутерброд) А что, не так-то здесь и плохо! Я сегодня спал вполне… Конечно, не как дома, но и не как в первую ночь… А эти! Стоят, ждут, думают, сексом заниматься будем… Черт-с-два! Фигу им! И вообще, настоящая любовь, она ведь не афишируется… Это ведь состояние души!
ЕКАТЕРИНА. (кушает ложечкой йогурт) Я первую ночь тоже мучилась. Такое было состояние: спишь и как будто бы не спишь. На стекло все смотрела. К утру они только разошлись. Представляешь, до самого утра стояли! И вчера — точно так же. И не лень им стоять? А этой ночью даже не знаю, до скольки. Открывала глаза так периодически, смотрела — вроде бы стоят, и снова засыпала. А вот только когда ложимся или встаем, вот тогда настоящее столпотворение.
ПАВЕЛ. Плевать! Можно подумать, что они никогда в жизни не видели мужчину в комбинации и женщину в плавках…
ЕКАТЕРИНА. Да ведь подростки в-основном ведь! Им все в диковинку!
ПАВЕЛ. Не говори! Можно подумать, сами в костюмах спать ложатся…
ЕКАТЕРИНА. Как, тебе, кстати, плавки не жмут, они ведь на резинках?
ПАВЕЛ. Да вроде ничего… А ты как в комбинации?
ЕКАТЕРИНА. Да мне-то что? Это же ты всегда, даже до замужества, голышом спал, чтобы ничего не стягивало там резинки эти…
ПАВЕЛ. Да, не очень-то, конечно, комфортно себя чувствуешь, но хуже всего то, что даже поплавать нельзя…
ЕКАТЕРИНА. Да… Бассейна здесь нет…
ПАВЕЛ. А так, по-моему, все вполне… Не знаю, почему так в первый день страшно было… У страха, говорят, глаза велики… Чего бояться было? Пищи навалом! Каждый день и «сникерсы» тебе, и «кока-кола»! Лепота! Когда мы так кушали, как теперь?
ЕКАТЕРИНА. Паша, тебе мороженое достать?
ПАВЕЛ. Нет, у меня уже вчера от него все слиплось… Мне «спрайта» или, нет, лучше «фанты»… А вообще, не надо ни того, ни другого…
ЕКАТЕРИНА. (подходит к холодильнику) Ты с жиру уже бесишься!.. Не знаешь, чего… А мне мороженое нравится! Здесь его еще полно! И обновлять, сказали, будут припасы… В таком холодильнике мышь не удавится, как в нашем…
ПАВЕЛ. Кушай, мамочка, опилки! Я — начальник лесопилки!
ЕКАТЕРИНА. Разошелся! Разошелся!
ПАВЕЛ. А что? Мне здесь даже нравится… Никаких тебе забот! Никакой головной боли! Сидишь, телевизор смотришь… Каналы здесь все ловятся, — антенна у них, наверно, параболическая… И фильм этот посмотрели ничего — с клиентом Иствудом… И не скучно вовсе… Гости мне вчера даже понравились… Хоть с людьми поговорили… Я же сначала думал, будем одни здесь… А так вовсе неплохо… И ужин вкусный был, ничего не скажешь… Я поросенка фаршированного никогда не пробовал… И не попробовал бы, если бы не здесь… Я же в ресторане-то даже, стыдно признаться, никогда не был… Куда мне, на мои-то шиши… А тут такое…
ЕКАТЕРИНА. Сказали же вчера по телевизору: «Голливудская сказка в Коптиловске»… И еще…еще… «Уголком райской жизни» назвали… Хорошо хоть фамилии наши не обнародовали…
ПАВЕЛ. Да… Все хорошо! Плохо вот только, что книги они не дали с собой… Как я без них?
ЕКАТЕРИНА. Они же знают, ты учитель литературы… Тебе волю дай, тебя от книг не оторвать будет… А те, которые мебель покупают дорогую, они книг не читают — они деньги зарабатывают… В отличие от учителей литературы… Слышишь?
ПАВЕЛ. Плевать! Пусть зарабатывают! Я свою жизнь ни на какую другую не променяю…Не хлебом единым жив человек…
ЕКАТЕРИНА. Что-то, помнится, ты недавно совсем другое говорил…
ПАВЕЛ. Еще Достоевский писал: «Не менять своих убеждений аморально…» Заметь, не плохо, а а-мо-раль-но…
ЕКАТЕРИНА. Да, но не так же быстро?
ПАВЕЛ. Мы с тобой тоже зарабатываем — сидим вот, разговариваем, а денежки все капают и капают… Пятнадцать долларов почти получается в час — я вчера подсчитал… Не так уж и плохо, согласись, если учесть, что мы ничего здесь не делаем — только едим вот и спим…
ЕКАТЕРИНА. Не пятнадцать, а четырнадцать в час… Точнее, даже, тринадцать-девятьсот… Пять тысяч раздели на триста шестьдесят, сколько получается, ну? Счетовод!..
ПАВЕЛ. Все равно получается, значит, что тысячу уже заработали, представляешь? А сколько нам месяцев нужно там, чтобы эти же деньги заработать?
ЕКАТЕРИНА. А все благодаря кому? Не попалось бы объявление это, так до сих пор хлебом бы одним питались…
ПАВЕЛ. Денег последние семь сантиметров осталось, да?..
ЕКАТЕРИНА. И как у тебя только оптимизма хватает, чтобы не повеситься?..
ПАВЕЛ. (Встает и потягивается.) Ой! Люблю повеселиться, особенно — пожрать…
ЕКАТЕРИНА. Здесь только не полежать тебе, как дома…
ПАВЕЛ. Почему не полежать?
ЕКАТЕРИНА. Люди смотрят!..
ПАВЕЛ подходит к дивану и ложится на него.
ЕКАТЕРИНА. (удивленно смотрит на него) Паша! Среди бела дня…
ПАВЕЛ. А что, может, сходим в туалет?.. Вместе…
ЕКАТЕРИНА. Зачем это? (качает головой) Нельзя, Павел!
ПАВЕЛ. Никто ведь даже не заметит…
ЕКАТЕРИНА. Я думаю, там видеокамеры… Они все заснимут и будут потом нас шантажировать… Нельзя! Мы же подписали соглашение… Будем терпеть…
ПАВЕЛ. Я не могу…
ЕКАТЕРИНА. Можешь — не можешь… Надо, Павел, надо!
ПАВЕЛ. Ну и ладно! (Отворачивается.)
ЕКАТЕРИНА. (подходит к нему и гладит его по голове, как малого ребенка.) Пашенька, ну ты же все равно без эротики этой и порнографии своей не сможешь, а здесь ведь ничего этого нет, так что потерпи, немного осталось. Скоро домой вернемся, видик включим и тогда… Ты ведь у меня не Микки Рурк, конечно, но ты мне и такой нравишься, хоть и нет у тебя улыбки такой загадочной, как у Джоконды… А у него есть! Ну и пусть! Все равно ты лучше… Все равно ты мне нравишься больше…
ТРЕТЬЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ПЯТЫЙ)
ЕКАТЕРИНА в деловом костюме сосредоточенно смотрит на зрителей. Смотрит долго. Слышно, как толпа скандирует: «Проститутки! Проститутки! Манекены!» ПАВЕЛ в спортивных трусах и в майке делает наклоны.
ПАВЕЛ. (повторяет в такт наклонам) Тридцать два года уже… Тридцать два года уже… Тридцать два года… (делает последний наклон) Дураку!..
ЕКАТЕРИНА. Тебя что, совсем это не волнует?..
ПАВЕЛ. А что я могу сделать?..
ЕКАТЕРИНА. Не сейчас, а раньше нужно было делать… Чтобы в витрине не сидеть, выкрики эти не слушать…
ПАВЕЛ. Они там куклу какую-то притащили надувную…Мы с тобой стали даже популярнее президента России…
ЕКАТЕРИНА. Ну почему ты учитель? Почему не столяр, почему не плотник, почему не плиточник? Не каменщик, не облицовщик, не штукатур? Почему именно учитель?
ПАВЕЛ. (Садится на диван.) Что, все должны быть новыми русскими, что ли?
ЕКАТЕРИНА. Все зарабатывают… Один ты такой… Еще даже философию какую-то под это дело подвел…
ПАВЕЛ. Если хочешь знать, не я, а вся великая русская литература. Чичикова же не я придумал, а Гоголь… А ты вспомни, как он его описывает… Еще в детстве отец ему что советовал? «С товарищами не водись, они тебя добру не научат, а если уж пошло на то, так водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными. Не угощай и не потчевай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копейку, эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь своей копейкой.» Вот!
ЕКАТЕРИНА. Ну хватит, хватит! (Во время его дальнейшего цитирования она пытается остановить его, но не может и от этого нервничает — делает знаки руками, качает головой, переминается с ноги на ногу.)
ПАВЕЛ. А он как стал выполнять эти заветы? Ты слушай, слушай! «Особенных способностей к какой-нибудь науке в нем не оказалось, отличился он больше прилежанием и опрятностию, но зато оказался в нем большой ум с другой стороны, со стороны практической. Он вдруг смекнул и понял дело и повел себя в отношении к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а он их не только никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потом продавал им же. Еще ребенком, он умел уже отказывать себе во всем. Из данной отцом полтины не издержал ни копейки, напротив, в тот же год уже сделал к ней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воску снегиря, выкрасил его и продал очень выгодно. Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, признак подступающего голода, он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззодоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом. Два месяца он провозился у себя на квартире без отдыха около мыши, которую засадил в маленькую деревянную клеточку, и добился наконец до того, что мышь становилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу, и продал потом ее тоже очень выгодно. Когда набралось денег до пяти рублей, деньги по тем временам немалые, как пять миллионов сейчас — он мешочек зашил и стал копить в другой…» Ну чем тебе не детство нового русского, а?
ЕКАТЕРИНА. Ну хватит, хватит уже! Хватит! Знаю я, что ты можешь часами так рассказывать… Только что толку? Денег за это не платят?..
ПАВЕЛ. Ну что ты все — деньги да деньги…Это ведь не самое главное! Я тебе об одном, а ты мне о другом…
ЕКАТЕРИНА. Повезло мне с тобой… Ничего ты не умеешь, ни кран починить, ни бачок там, только книжки читать да в себе копаться… Вот ты говоришь, не деньги… А ведь каждый человек что он имеет, того он и стоит…
ПАВЕЛ. Нет, то есть да, но я не хочу, чтобы так было…
ЕКАТЕРИНА. Амбиций у нас у всех много… Только что толку? Тебе нужно просто разозлиться! Разозлись по-настоящему! Злость — созидательная штука! Разозлись! Докажи всем, чего ты стоишь!
ПАВЕЛ. Ну не могу я! Не могу! Может, ты и права… Жалкий я и ничтожный человек… Жизнь почти всю прожил, возраста Христа вот уже почти достиг, а ничего-то не добился. Умирать буду, нечего будет вспомнить… Всю жизнь крохи жалкие считал… А как мечтал в детстве, как мечтал! Думал, по всему миру буду ездить! И на катере плавать, на машинах гонять, с парашютом прыгать… Буду красивым, сильным, загорелым — как Шаши Капур в одном фильме… индийском, и собака у меня будет охотничья — как у него… А у меня кот рыжий, деревенский валенок… И жизнь почти позади. А что в ней было? Что?.. Бандиты эти погибают. Конечно, по-человечески их жаль. Но они в свои тридцать-тридцать пять хоть пожили, а я нет… А я обитал исключительно в духовной сфере, а дух ведь, знаешь, с материей связан, и напрямую. И это я понимаю слишком поздно, слишком поздно… И если спросят меня в последнюю минуту у развилки двух дорог «Что сделали вы, Павел Федорович Бурундуков, в своей долгой жизни значительного?» я задумаюсь и не смогу ответить… Нечего мне будет вспомнить! Нечего!..
ЕКАТЕРИНА снова смотрит то на зрителей, то на ПАВЛА, разрывающего на клочки блокнот. Снова слышно, как толпа митингующих скандирует: «Проституция! Проституция! Манекены!»
ЕКАТЕРИНА. Ты что делаешь-то?
ПАВЕЛ. Злюсь… Ты же хотела?
ЕКАТЕРИНА. Павел, как я тебя понимаю!.. (Стоит за его спиной.)
ПАВЕЛ. Может, манекены-то вовсе и не мы, а они, они, стоящие за этим стеклом тесной стеной и жадно внимающие глянцевому западному быту…
ЕКАТЕРИНА. Они, Павел, они… (Садится рядом. Нервно курит.)
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ. (ДЕНЬ СЕДЬМОЙ)
ЕКАТЕРИНА очищает пылесосом мягкую мебель. Она в ярком домашнем халате. ПАВЕЛ читает книгу. Он в шортах и в майке.
ЕКАТЕРИНА. Я эту мебель уже как свою ощущаю… Она ведь у нас и стоять будет…
ПАВЕЛ. (Отрывается от книги. Тупо смотрит перед собой.) Пусть только Тимофей после этого попробует когти об нее точить, я ему голову оторву… Такой ценой она нам достается…
ЕКАТЕРИНА. Ладно ты, что… Он же в прихожей когти точит, пенеплен там рвет…
ПАВЕЛ. Я ему порву, как мы вернемся…
ЕКАТЕРИНА. Что это с тобой? То он ему каждый день литр молока покупает, нагревает, поит… А тут ругает!
ПАВЕЛ. Да ну его! Жирнючий такой стал!..
ЕКАТЕРИНА. А я так по Антошке соскучилась… Как он там? Даже не знаю! Скучает, наверно… Не дай, бог, мать еще поведет его гулять мимо нашего магазина, вообще, кошмар будет…
ПАВЕЛ. Да не поведет, наверно… Ты же предупредила?! Что, у нее, головка тыковкой, что ли?
ЕКАТЕРИНА. Это у твоей матери головка тыковкой, а у меня мать нормальная, и нечего ее обижать!
ПАВЕЛ. А что я сказал-то? Что? Что я, Америку открыл, что ли, что сказал, что у нее мозги куриные?
ЕКАТЕРИНА. Таким ты стал… Как твой отец…Я тебя раньше никогда таким не видела…
ПАВЕЛ. Ну извини, извини… Не хотел! Книгу мне эту паршивую подсунули — «Богатей, а то проиграешь!» Советы для начинающих бизнесмонстров тут. Сами, наверно, эту дрянь читают, а я не могу… (бросает книжку) Тебе тоже роман дали любовный, «Обнаженное сердце» — называется… Про трагическую любовь двух лесбиянок… Одной — восемнадцать, а другой — за восемьдесят, и никакого климакса, представляешь? Ну у них и вкусы! А сначала не разрешали, гады такие. Я бы знал, из дома бы книги принес, Толстого там, Достоевского взял, и сидел бы, читал… У меня много непрочитанного накопилось…
ЕКАТЕРИНА. Одно у тебя имя — чтец… (ПАВЕЛ пристально смотрит на нее) Извини!
ПАВЕЛ. А ты тоже хороша! На кухне жалюзи повесила! До сих пор понять не могу, зачем… Перед друзьями же стыдно!..
ЕКАТЕРИНА. Как зачем? Рекламируют же: «От солнца любопытных глаз защитят вас жалюзи…» Не зря ведь, наверно? Как ты думаешь? Во всех офисах и в наших, и в заграничных висят, между прочим, и ничего, никто не жалуется, ведь это же удобно!.. Слышишь, просто удобно!..
ПАВЕЛ. Так то ведь в офисах…
ЕКАТЕРИНА. А чем дома хуже? Ты всех видишь, а тебя никто… Это же здорово!.. Можно поднять, можно опустить… Утром встанешь, шмыг на кухню, вжиг-вжиг-вжиг, и все… Двадцатый век на дворе… А занавески — это пошло!..
ПАВЕЛ. (ставит рядом с диваном табуретку и закидывает на нее ноги) Давай, что ли, поиграем, как вчера…
ЕКАТЕРИНА. Да надоела уже игра эта… И я же, видишь, пылесошу… Кстати, как правильно, ты же филолух?
ПАВЕЛ. Пыле-сосю… Короче, пыль сосешь… Ну ладно, не хочешь — не надо… Я один поиграю. Потренирую память. Итак… Вчера… Я подарил тебе кухонную посуду, самую лучшую, с антипригарным покрытием, какую ты и хотела — «Цептер», называется. Ты подарила мне зачем-то «Гербалайф» этот вшивый. Зачем? Я ведь еще не толстый. В отместку, наверно.
ЕКАТЕРИНА. Не весь «Гербалайф», а этот, для повышения потенции только… Корень жожоба, кажется… Фу! То есть нет! Ну, напомни, как называется… Да ты знаешь! А! Супер-Йохимбе экстракт! Во!
ПАВЕЛ. Ах, вот как? Экстракт, значит… Ну ладно. Я подарил тебе стиральную машину «Индезит», чтобы уберечь твои нежные ручки от покраснения. Ты подарила мне в благодарность музыкальный центр «Техникс» для услаждения слуха. Молодец, детка! Спасибо!
ЕКАТЕРИНА. Ну я же знаю, что ты давно о нем мечтаешь.
ПАВЕЛ. Едем дальше. Я подарил тебе бриллиантовое колье, как у королевы Анны…
ЕКАТЕРИНА. Зачем мне колье, если у меня еще платья нет достойного?
ПАВЕЛ. Не спеши, детка, не спеши… Ты подарила мне спортивный автомобиль «Феррари» красного цвета. У, класс!
ЕКАТЕРИНА. Только зачем он тебе? Все равно прав нет!
ПАВЕЛ. Ничего, получу еще! Едем дальше! Я подарил тебе платье принцессы Дианы…
ЕКАТЕРИНА. Зачем оно мне нужно, ношенное-то?
ПАВЕЛ. Она его, может, только один раз всего и надевала…
ЕКАТЕРИНА. Все равно я его носить не буду!
ПАВЕЛ. Ну ладно, как хочешь. Все равно продать можно будет, деньги выручить… Что там у нас дальше? Ты подарила мне компьютер какой-то…
ЕКАТЕРИНА. Навороченный, знаешь, со всеми прибамбасами…
ПАВЕЛ. Чего? Выключи свой пылесос уже!
ЕКАТЕРИНА. Самый навороченный, говорю, компьютер…
ПАВЕЛ. Зачем он мне нужен-то?
ЕКАТЕРИНА. Ну, я не знаю… Уроки свои загонять туда будешь, что ли… Ну все же сейчас все делают на компьютерах…
ПАВЕЛ. Если все делают, не значит, что и я должен…
ЕКАТЕРИНА. Не угодишь ему, на фиг, привередливый такой…
ПАВЕЛ. Не мешай, ладно? Я подарил тебе… Я подарил тебе… Ага, дворец! Представляешь, целый дворец я тебе подарил с зеркалами и люстрами, а ты еще чего-то ворчишь, недовольна чем-то! Да на твоем месте я бы вообще помалкивал — такой мужик у нее есть, всем мужикам мужик, дворцы ей дарит настоящие… А ты…
ЕКАТЕРИНА. Да ладно… Если бы на самом деле… Где он, твой дворец-то? Где? Что-то я его не ощущаю…
ПАВЕЛ. Это же игра, дура…
ЕКАТЕРИНА. Сам дурак! Чего ругаешься-то?
ПАВЕЛ. А ты умная, что ли? Была бы такой, в игру бы не встревала… Итак… Что там дальше? Я подарил тебе замок… То есть — тьфу! — дворец…
ЕКАТЕРИНА. Ты чего плюешься-то? Чего плюешься? Я убираю, а он тут же следом плюет!
ПАВЕЛ. Ты меня уже бесишь! Я подарил ей замок… Опять! Я подарил ей дворец… Она подарила мне… Она… подарила…
ЕКАТЕРИНА. Ничего я тебе не дарила!..
ПАВЕЛ. Ну в чем дело-то, а? Ты что, совсем, что ли, уже? Я подарил ей дворец, она подарила мне… подарила…мне… Не помню! Чего я тебе подарил-то там?
ЕКАТЕРИНА. Я же сказал тебе, ничего! Ты понял?
ПАВЕЛ. Ты что возникаешь-то? Что я тебе подарил? Не помню… Забыл! Забыл, что подарил. А! Я подарил тебе дворец, а ты подарила мне… Ну что же? Что же? Да что же ты мне подарила такое, что я даже и не помню. Наверно, ерунду какую-то, мелочь, пустяковину, и это после того, как я дворец ей подарил… Ничего себе благодарность! Спасибочки!
ЕКАТЕРИНА. Ты что несешь-то? Что несешь? Я квартиру нашу пылесосю… пылесошу… В-общем, пыль сосу, а он здесь на диване сидит и базлает… Все вы, все вы, мужики такие… Как дома он сидел, так такой ласковый, нежный был… А как в витрине оказался, сразу как собака стал… Точно с цепи сорвался, лает, укусить норовит!..
ПАВЕЛ. Это ты с кем разговариваешь? Какая я тебе собака? Какая собака? Что ты такое городишь? Совсем уже голову здесь потеряла, за стеклом…
ЕКАТЕРИНА. Тише! Паша, тише! Смотри! Полгорода там собралось! Ого!
ПАВЕЛ. Ничего себе! О-го-го! Че деется-то, че деется?! Толпень какая! И с зонтиками все! Они друг на друга даже запрыгивают, так интересно.
ЕКАТЕРИНА. Никогда еще такого не было, даже в первый день. И с камерами тоже стоят! Под дождем-то! А мы с тобой уже популярными в народе стали. Выйдем, на улицах нас, наверно, узнавать будут…
ПАВЕЛ. Нежелательно бы это… Ну ладно! Будем смотреть сегодня вечером по телику! Наверно, скажут: «Голливудская любовь дала трещину.»
ЕКАТЕРИНА. Что сейчас будет? Что будет? Нам же еще немного осталось продержаться — десять дней всего. Треть срока уже прожили, и что, какие-то несчастные полторы недели не проживем? Павел, давай все-таки больше не будем ссориться! Нас же отсюда и убрать могут! Мы же договор подписали, обязались блюсти и не нарушать эти… морально-нравственные нормы, а сами уже и нарушать начали… А слышать-то они нас не могут через стекло?..
ПАВЕЛ. Да нет, ты что? Если только по губам, а так нет… Катя! Все! Давай умерим свой пыл, и спокойно доживем до конца всей этой бодяги… А то ведь они действительно могут найти предлог, и лишить нас нашей мебели…
ЕКАТЕРИНА. Поцелуй — это ведь не аморалка?
ПАВЕЛ. По-моему, нет, а что?
ЕКАТЕРИНА. Может, тогда давай, покажем, ради чего они собрались? Ну чтоб оправдать их ожидания!..
ПАВЕЛ. А что? Это идея? А то зря стоят, под дождем мокнут…
Они целуются, время от времени отрываясь и посматривая на зрителей. Вдруг раздается громкий стук прямо по стеклу. Кажется, будто по витринному стеклу колотят кулаком. Медленно гаснет свет.
КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
ПЕРВАЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ)
ПАВЕЛ делает стойку на плечах, упражнение йогов, асану под названием «Сарвангасана». Он в одних плавках. ЕКАТЕРИНА в черном платье, стоит и смотрит на него.
ЕКАТЕРИНА. Ты что делаешь-то? Что делаешь? Совсем стыд потерял! На тебя же люди вон стоят смотрят, думают, что он, не в себе, что ли… Хозяйство вон все твое вылазит на всеобщее обозрение… Придумал тоже… Ты же раньше не таким был… Скромнее гораздо… Не любил выставляться, а сейчас…
ПАВЕЛ. (медленно встает на колени) Ну чего ты лезешь все, не даешь сосредоточиться? Знаешь, высшая цель йоги какая? Впасть в нирвану, вот! С тобой впадешь! Как же! Мужчина, он же взлететь как можно выше стремится, в небо, к облакам, а женщина ему не дает, за ноги его держит, мертвой хваткой вцепилась и не отпускает, к земле тянет… Поэтому-то йоги и становятся отшельниками — уходят от вас подальше в джунгли… А мне вот уйти некуда…
ЕКАТЕРИНА. Как это некуда? К этой, которая стучала тебе! Снова будешь говорить, что она обозналась? Да? Что, и журналисты тоже обознались? А не много ли всех обознается, а? Ты не думал об этом? Когда ты к ней бегал, там, наверно, на голове своей не стоял ведь, да? А здесь вот стоишь, нисколько меня не уважаешь, перед людьми позоришь и знакомыми, и незнакомыми… Теперь весь свет знает, что у тебя любовница, даже и иностранцы… Сволочь ты такая! Я и думать не думала, и ведать не ведала, что ты такой бабник… Таким верным мне казался. Да мне и в кошмарном сне не могло привидеться то, что произошло в действительности… Она превзошла все самые гнусные ожидания. Наверно, когда я с сыночком твоим сидела, ты у нее был, а мне все говорил: в школе я был, в школе, тетради свои проверял… Говорила я тебе, носи домой, проверяй дома, так нет, говорил, дома отдыхать нужно, а на работе работать… Изувер ты, вот ты кто! Как мне жить после всего этого? После твоих тетрадей проверенных… Как? Скажи! Я ведь, все-таки, мать твоего сына… Она хоть от тебя не забеременела? Нет?
ПАВЕЛ. Нет, нет! Ерунда все это! Чушь полная! Ну я же тебе говорил, это путаница какая-то возникла… Перепутали что-то твои журналисты… Черт их попутал… Скандал им нужен, понимаешь, скандал, сенсация… Они так и говорят, когда ее нет, нужно ее придумать… И придумывают… Вот! А на самом деле я этой бабы даже и не знаю… Ну, допустим, была бы у меня любовница на самом деле, ну зачем бы было ей кидаться на витрину и колотить пудреницей своей по стеклу? Зачем? Какую цель бы она преследовала, а? Наоборот, она бы спряталась и сидела бы в своей каморке, пока вся эта шумиха вокруг нас не утихнет… Логично?
ЕКАТЕРИНА. Врешь ты все! Врешь! Не верю я тебе! Не верю! И тогда ты меня обманывал, и сейчас…
ПАВЕЛ. Ну как мне тебе доказать? Как?
ЕКАТЕРИНА. Здоровьем сына своего клянись!
ПАВЕЛ. Что за ерунду ты придумала? Как это у тебя язык только поворачивается такое говорить? Такими вещами же понапрасну не бросаются!
ЕКАТЕРИНА. Убил ты меня, убил… Растоптал… Ноги об меня вытер… Второй день не могу в себя придти! Такого предательства от близкого человека я никак не ожидала…
ПАВЕЛ. Слушай, я ведь сейчас кричать начну, чтобы тебя забрали отсюда, или меня… Ну не могу я так! Так ведь с ума сойти можно!.. Из-за этого гардегроба…
ЕКАТЕРИНА. И не нужен мне уже никакой гарнитур, если ты оказался таким подлым… Я для него делала все, а он оказался предателем — к другой все это время бегал, когда я по дому возилась.
ПАВЕЛ. Да не бегал я, говорю же, не бегал. Я в школе был.
ЕКАТЕРИНА. Значит, она в школе работает? Тоже училка, да? Какая я дура наивная, что не догадалась об этом раньше!
ПАВЕЛ. Ну тише! Тише! Смотри, народ уже дорогу перекрыл!
ЕКАТЕРИНА. Ты мне рот-то не закрывай!
ПАВЕЛ. Да ты посмотри, они же все на пленку снимают, как ты кричишь, как руками машешь! Размахалась тут, точно птица, сейчас взлетишь! Возьми хоть пылесос свой для вида, что ли, а то ведь совсем позор!..
ЕКАТЕРИНА. (Берет пылесос.) Ой, правда, чего это я? Забылась совсем. Рэмблю тут. А все из-за кого? Из-за тебя! О дочери своей ты не думаешь. Тебе бы только жрать и швориться. А она третий год подряд в одной и той же курточке ходит…
ПАВЕЛ. Ну не могу я уже здесь находиться, базар твой слушать. Твоим голосом бы «Майна!» и «Вира!» на стройке орать. Сейчас бы дома были, я бы ушел, наверно, в школу — парты там красить надо…
ЕКАТЕРИНА. (Включает пылесос и угрожающе приближается к мужу.) Школа? Опять школа!?
ПАВЕЛ. Ну ты уже совсем… Убери! Выключи! Ну ты что? Совсем уже сдвинулась. (Одевает спортивный костюм. Садится на диван. Включает телевизор.)
ЕКАТЕРИНА. Опять двадцать пять…
ГОЛОС РЕПОРТЕРА. Сегодня обнаружились новые факты биографии сладкой парочки из витрины мебельного магазина фирмы «Евро-люкс» в городе Коптиловске. (ЕКАТЕРИНА бросает пылесос и встает перед телевизором.) Павел и Екатерина, как уже сообщалось ранее, находятся в браке пять лет и имеют семилетнего сына Антошу. На улице Ленина, где находится салон мебельной фирмы, на витрине которого живут наши герои, уже был повод для ссоры между супругами — позавчера прямо в стекло неожиданно для постоянно стоящих здесь зрителей начала стучать Юлия Мордяльникова, студентка мединститута. Первоначальная версия журналистов, состоявшая в том, что это был акт отчаяния любовницы Павла, увы, не подтвердилась. Сегодня выяснилось, что Юлия уже несколько лет состоит на учете у психиатров. Однако, успокаиваться рано. В корпункт нашего телеканала обратился Михаил Голодранцев, недавний выпускник Цурюпинской академии, с просьбой передать привет своей давней знакомой Екатерине, жене учителя средней школы Павла, ныне сидящей с ним в витрине. На наш вопрос «Какие отношения связывают вас с Екатериной?» Михаил ответил односложно: «Большие и толстые», что дало нам основание предположить, что Михаил состоял в интимных отношениях с Екатериной. Весьма вероятно, что Павел так до сих пор и не знает об этом. Но рано или поздно он узнает, и тогда голливудская сказка может превратиться в фарс… Журналист Кузьма Горлопанов — специально для «Местечковых новостей» — из Коптиловска…
ПАВЕЛ выключает телевизор и смотрит на ЕКАТЕРИНУ.
ЕКАТЕРИНА. Это неправда, Павел, неправда! Они просто хотят меня оклеветать. Ты же сам говорил, они ищут скандала…
ПАВЕЛ. А на меня-то гнала! А сама-то, а сама… Ладно бы с кем, а то с каким-то Голодранцевым… Эх, ты! Я подаю на развод! (Ходит по витрине.)
ЕКАТЕРИНА. Как? А мебель? А гарнитур?
ПАВЕЛ. Ничто уже не имеет значения. Все кончено. Я выхожу.
ЕКАТЕРИНА. (Хватает его за руку.) Павел, Павел, я тебе все объясню! Только, пожалуйста, останься! Я тебя люблю. А ты? Ты меня любишь?
Они смотрят друг на друга.
ПАВЕЛ. «Привычка свыше нам дана — замена счастию она…»
ЕКАТЕРИНА. Как это понимать?
ПАВЕЛ. Потом объясню… Ну, в-общем, считай, я тебя тоже…
ЕКАТЕРИНА. Чего — тоже? Скажи полностью!
ПАВЕЛ. (смущенно) Я тебя люблю! (Они целуются.)
ВТОРАЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ)
Позднее утро. ПАВЕЛ все еще лежит в постели, а ЕКАТЕРИНА в розовом пеньюаре приносит ему кофе на аккуратном подносе. Однако, похоже, ПАВЛА не очень-то радует этот западный хайлайф. Он хмурится и, видимо, до сих пор не может придти в себя.
ЕКАТЕРИНА. Пей кофе, а то остынет!..
ПАВЕЛ. Мне сегодня снился какой-то дурацкий сон. Представляешь, я видел нашего Антошку. Он шел прямо по улице Ленина, ну там, где она пересекается с улицей Николая Второго… На ногах у него были красненькие ботиночки, помнишь, те, которые мы купили ему полтора месяца назад… Он шел медленно… Еле-еле переставлял ноги… Я сначала подумал: «Почему он идет так медленно? Может, случилось чего?» Поднял глаза. Увидел его светлые волосики, взъерошенные ветром. И… О, ужас! Между его красненькими ботиночками и светлыми волосиками ничего не было, вернее, была лишь какая-то доска с приклеенным на нее плакатом. А на этом плакате, ты не поверишь, была реклама противозачаточных средств, тех самых, которые ты принимаешь, в упаковке золотистого цвета… Я бы не знал, если бы не видел… Представляешь, он был как этот… человек-бутерброд или, я не знаю, человек-сэндвич в странах Дикого Запада! Наш маленький мальчик! Он нес рекламные плакаты — и спереди, и сзади… В самом центре! На улице Ленина! Противозачаточные средства! Ты представляешь? Нет, ты представляешь?
ЕКАТЕРИНА. Кошмар какой!
ПАВЕЛ. Я ночью кричал?
ЕКАТЕРИНА. Нет. Не помню. Мне самой снились кошмары.
ПАВЕЛ. Я хотел закричать ей: «Стой!» Я закричал ему: «Стой!» Я проснулся, мне показалось, я кричал во сне. А что, если люди слышали, что я кричал во сне?..
ЕКАТЕРИНА. И что? Что будет? Успокойся!
ПАВЕЛ. Они же возьмут и поставят меня на учет, как эту… Мордяльникову. Я не хочу… Если бы я сюда не попал, я бы все-еще жил, как и прежде, но теперь…нет! Я сам согласился сесть под это увеличительное стекло, сам!
ЕКАТЕРИНА. Да нет, что ты, как маленький? Успокойся, Паша! И кофе пей! Остывает же!
ПАВЕЛ. Катя, тебе не кажется, что мы ожившие манекены, нет? А мне кажется… Стояли мы себе, стояли в застывших позах, и вдруг кому-то понадобилось вдохнуть в нас жизнь… Только ничего-то путного из этого не вышло…Потому что задвигаться-то мы задвигались, а вот внутри все осталось мертво… Манекены, они и есть манекены… (ЕКАТЕРИНА молчит.) Катя, как мы будем жить дальше, когда выйдем отсюда, из этой клетки стеклянной?
ЕКАТЕРИНА. Как-как? Точно так же, как и раньше… Ты будешь в школку свою ходить, а я по магазинам бегать, искать, где что дешевле… Шопинг, я прочитала где-то, это же тоже, как наркомания…
ПАВЕЛ. Катя, ведь я же учитель! Как я буду в глаза смотреть детям своим? Имею ли я право после всего этого снова работать в школе? Как я буду рассказывать им о жизни писателей, об их героях, когда сам в витрине сидел? Ведь многие же такие муки вытерпели и лишения, а себя не потеряли, а мы… а я…
ЕКАТЕРИНА. Да ведь уже давно обсудили мы с тобой это! Зачем же снова к вопросу-то возвращаться этому? Пей лучше кофе! Остыл уже совсем!
ПАВЕЛ. Да не могу я так — как на Западе! Тошнит меня от всего этого… Не хочу! (Опрокидывает поднос с кофе прямо на диван и тут же выпрыгивает из-под одеяла.)
ЕКАТЕРИНА. Ты что делаешь-то? Что делаешь? Ведь пятна же будут!? Ты не понимаешь?
ПАВЕЛ. Я не могу здесь больше! Не могу! (Начинает ходить из одного угла в другой, сложив руки за спиной.)Я тебе не рассказывал? Когда я служил в армии, меня таскали в линейный отдел — были такие ячейки КГБ в войсках. Не рассказывал? Так вот, там я провел часа три-четыре, но мне показалось, я пробыл там несколько лет. По крайней мере, я вышел оттуда совсем другим человеком. Именно после этого, знаешь, у меня на правом виске появилась седина. Там я понял, что они знают обо мне практически все. Кто мои друзья, кто мои подруги, кому я пишу письма, кому что говорю по телефону… На каждого, на каждого там заведено целое дело… Добрый дядечка-майор предложил мне дорогие сигареты — знаешь, как это подкупает, когда ты прослужил всего лишь полгода? — и начал задушевный разговор. Рассказал мне, куда я писал письма и что говорил, как отзывались обо мне учителя. Там были такие характеристики, каждая из которых могла стать мне тогда могильной плитой. Например, была такая: «На уроках истории у нас с Павлом часто возникали споры, в которых он подвергал сомнению основы марксизма-ленинизма…» Представляешь, какая? Уже после армии я пришел к этой историчке — она уже работала директором школы посмотрел ей в глаза и спросил: «Вы меня помните?» Она затряслась в истерике. Значит, помнила, гадина. Ну а в армии… В конце того разговора я написал под диктовку объяснительную, в которой покаялся в грехах, которых не имел, и обещал не делать этого впредь, а именно: не писать писем за границу, не водить знакомства с иностранцами, не допускать вольных высказываний в адрес членов правительства. Когда я оттуда вышел, я два дня не мог придти в себя. У меня было такое ощущение, как у Штирлица, который, знаешь, под колпаком гестапо Мюллера. Мне казалось, что за мной следят сотни, тысячи, миллионы глаз… И даже когда я ходил писать в туалет, и после этого мыл руки, я думал: «Что скажу я, если меня будут допрашивать в КГБ и спросят „Зачем я это делаю?“» И я тогда мысленно отвечал им: «Мою, чтобы убить вредных бактерий, чтобы и дальше оставаться живым и здоровым…» Понимаешь, чтобы и дальше оставаться живым и здоровым?.. Зачем?
ЕКАТЕРИНА. Павел, успокойся! Ты что?
ПАВЕЛ. Я не могу здесь находиться! Не могу! Я не обезьяна в зоопарке, чтобы на меня глазеть! (Вскакивает и корчит рожи зрителям.) Моя любовница — Мордяльникова! Какая она женщина, ох, какая женщина! А какая она в постели! О! Это же просто огонь, а не женщина! А как в постели этот, Голодранцев? Ну им же интересно — расскажи, — чего же ты? — расскажи!.. Это же вас кормят этим говном? А вам нравится, да? Вы съедаете все и просите добавки, да? (ЕКАТЕРИНА пытается оттащить ПАВЛА от стекла витрины. Он отпирается и гримасничает.)
ЕКАТЕРИНА. Он не в себе! Вы же видите, он не в себе! Уйдите! Ну не надо смотреть! Ну чего вы? (Она ведет его к дивану, укладывает, укрывает мокрым одеялом и поет колыбельную песню.)
ТРЕТЬЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ)
Вечер. ПАВЕЛ лежит на диване в сером костюме, только теперь уже мятом. Лежит прямо в ботинках. Он небритый, с темными кругами под глазами. ЕКАТЕРИНА сидит рядом в красном платье. Вид у нее тоже нездоровый, волосы растрепаны. Включен телевизор.
ЕКАТЕРИНА. Вчера вечером они сказали, что эти обсуждают вопрос, как расторгнуть с нами договор… Ты слышал?
ПАВЕЛ. Мне уже все равно…
ЕКАТЕРИНА. Они нас хотят кинуть, ты понимаешь? Мы просидели здесь уже почти весь срок и, оказывается, зря… Мне кажется, что у них так и было задумано… Они с самого начала решили, что не заплатят нам за это ни копейки… Поэтому-то в контракте было так много пунктов! Они рассчитали верно, что хоть один из них мы обязательно не сможем выполнить…
ПАВЕЛ. Ну и плевать на них…
ЕКАТЕРИНА. Мне сразу же не понравился этот краснорожий бугай, который у них главный… И фамилия у него Смердяев! А как он пренебрежительно ручку нам свою давал золотую… Как будто мы и не люди вовсе, а скоты… Да за одну такую ручку можно купить десять таких гарнитуров, за который мы здесь сидим.
ПАВЕЛ. Пусть подавится своим гарнитуром, Смердяков этот…
ЕКАТЕРИНА. Плевать! Пусть подавится! Ты такое больше не говори! Будем бороться до последнего! Судиться с ними будем, до самого президента дойдем американского, но своего добьемся, если что не так. Есть же, я не знаю, разные правозащитные организации, в конце-то концов, суд Линча…
ПАВЕЛ. Да ну их уже…
ЕКАТЕРИНА. Если бы не твой вчерашний бзик, может, все было бы нормально. Ты хоть помнишь, что ты вчера вытворял после своего джина?.. Нет? А я помню. Кривлялся в одних трусах прямо перед стеклом, ругательства выкрикивал разные, трусы свои стянул, попу оголил перед всеми, а потом упал прямо на пол и зарыдал. Я тебя, Павел, конечно, не упрекаю. Мне самой тяжело очень. Но нужно же было хоть как-то сдерживать себя, ведь там же люди стоят, и нужно их хоть немного уважать… Они же так забеспокоились за тебя, что все движение перекрыли…
ПАВЕЛ. За что их уважать? За что? За то, что стоят сутками напролет и на нас, как на зверей каких, глазеют?
ЕКАТЕРИНА. Они ведь люди, Павел. Хотя бы за это. Это же кто-то из них когда-то сказал: «Хлеба и зрелищ!» А мы чем не зрелище? Выставлены на всеобщее обозрение. На центральной улице крупного города. Сами себя обрекли на такие муки константовы. Теперь уж нужно терпеть — немного осталось. По сравнению с тем, что уже отсидели.
ПАВЕЛ. Какой это позор! Какой позор! Мы ведь выглядим-то уже как бледные спирохеты… На наши жизни ведь это сидение в витрине ляжет несмываемым пятном — грязным, грязным пятном. Это будет значить, что мы продали свою честь. И даже цену определили в один спальный гарнитур. Конечно, продают свое все: кто — силу, кто — умственные способности… Но чтобы вот так продаться со всеми потрохами?
ЕКАТЕРИНА. Ты что, не слышал вчера? Там же теперь новый конкурс объявили! И желающих набралось уже больше двух тысяч! И все они мечтают продаться, как ты говоришь, со всеми потрохами!
ПАВЕЛ. То они, а это мы с тобой. И мы с тобой сейчас жизни свои обесценили. Моя это вина. В первую очередь моя. Наверное, единственный смысл жизни — поступать и жить так, чтобы было хорошо не только себе, но и другим, в первую очередь близким тебе людям. Я с этой задачей не справился. Я этого сделать не смог. Не смог! Простите меня, и ты, Катенька, и Антошка!
ЕКАТЕРИНА. Ну что ты, Паша, перестань! Как будто умирать уже собрался! Не твоя ведь это вина, что в школе денег не платят…
ПАВЕЛ. Моя это вина… Моя… О себе я думал… Нравилось мне в школе работать с детьми чужими… А о своем сыночке я даже и не думал… А был бы другим, давно бы уже вагоны разгружал на вокзале… И ничего-то зазорного в этом нет! Если можно сидеть в витрине, то отчего нельзя мешки таскать человеку с высшим образованием?..
ЕКАТЕРИНА. Ничего. Отсидим. Полсуток осталось. Завтра утром уже выйдем. Мебель получим эту… Пятна вот только теперь на обшивке от кофе… И от ботинок твоих грязных… Но ничего! Выведем! Сейчас в химчистке все делают, даже на дом приходят были бы деньги… Погрузим все на грузовик — я думаю, они предоставят, должны, у них есть, приедем домой, увидим Антошку нашего, расцелуем его в обе щечки, расставим всю мебель, как удобно, чехлы пошьем, чтобы Тимофей не тягал, и снова заживем долго и счастливо. Да сохранит нас судьба от хворей и напастей!.. Ты будешь в школу ходить, ну или там на вокзал как решишь, я буду супы тебе варить с капустой свежей, какие ты любишь… А, может, тоже пойду на работу — специальность же тоже есть у меня… Знаешь же, математик я, как Софья Ковалевская эта. Расчеты буду делать какие-нибудь. Может, переучусь и стану экономистом. И будет у нас денег всегда вдоволь… Купим машину, пусть не «Феррари» красного цвета, как ты хотел, хотя бы «Окашку»-какашку, но можно тоже красную, если выпускают… Купим квартиру новую в девятиэтажке, не замок, конечно, не дворец хрустальный, зато жить можно будет, — и из трущобы нашей хоть выберемся. На участке нашем дачном коттедж построим двухэтажный и будем туда ездить на выходные на нашей «Окашке». На огороде будем возиться с картошкой, жуков колорадских собирать. В-общем, все у нас будет как у людей ничем не хуже… И мы навсегда забудем эту историю про двух дурачков, которые заради какого-то паршивого гарнитура согласились просидеть целых полмесяца, загородившись от мира магазинным стеклом, спрятавшись за него, точно за ширму, только ширма-то эта оказалась прозрачной, вот как! Ничего! Пройдет время, все забудется, и нам не стыдно будет перед нашими внуками и правнуками… Они поймут нас, — время было тяжелое, жизнь человеческая ничего не стоила… А им нужно было как-то выжить… И не просто выжить, а еще и жить дальше более или менее достойно… Вот так-то!
ПАВЕЛ. Зачем все это? Зачем?
ЕКАТЕРИНА. Все будет в порядке, Павел! Все будет в порядке! (прикладывает руку ему ко лбу) Ой, да у тебя же жар! Эх ты, самокоп!..
ПАВЕЛ. Я в своей жизни мало хорошего сделал. Но я всегда, ты слышишь, Катенька, всегда думал о вас с Антошей. Поэтому простите меня за всю боль, которую я вам принес…
ЕКАТЕРИНА. Ну что ты говоришь? Что ты говоришь-то?
ПАВЕЛ. Катенька, время лечит все. Не хорони себя заранее, ты молодая и вся жизнь у тебя только впереди… Прошу тебя, береги нашего сыночка, вырасти его хорошим и достойным мужчиной — не таким, как я…
ЕКАТЕРИНА. Ты что? Плохо себя чувствуешь? Вызвать врачей, да? Ну ты что? Скажи! Только не молчи!
ПАВЕЛ. (Вскакивает с дивана.) Все! Я решил! Так больше жить нельзя! Я выхожу! Я буду жить теперь другой, осмысленной жизнью!
ЕКАТЕРИНА. Не вздумай! Павел! Не вздумай!
ПАВЕЛ. Я не буду больше жить за стеклом! Я теперь буду только по другую сторону, но не среди них, нет, я буду там, где леса, реки, горы… Я буду там, где природа!..
ЕКАТЕРИНА. Не делай этого, Павел!
ПАВЕЛ. Я начну новую жизнь! Начну с нуля! (Изо всей силы бьет кулаком по стеклу. И раз, и два, и три. Слышны лишь глухие удары. Он стонет от боли, зажимает правую руку между ног и прыгает. Падает на пол и плачет в бессильной ярости.)
ЕКАТЕРИНА. (Склоняется над ним.) Оно же пуленепробиваемое, дурачок… Его же так просто не разбить… И не надо было на людях-то… Не надо…
ПАВЕЛ вскакивает, дико вращает глазами и снова бросается всем телом на стекло. Слышны треск и звон. Он вываливается прямо на тротуар, где недавно стояли отбежавшие в ужасе любопытствующие зрители. Слышно завывание сирены. То ли это запоздало сработала сигнализация, то ли это едут машины скорой помощи и милиции. ЕКАТЕРИНА бросается к лежащему без движений мужу.
ЕКАТЕРИНА. Павел! Не умирай!
Неизвестно откуда появляются санитары, водружают ПАВЛА на носилки и уносят. ЕКАТЕРИНА бежит за ними. Мигает проблесковый маячок. Звучит тягучая музыка. Затемнение.
Занавес.
Комментарии к книге «Манекены - жизнь в стеклах витрин», Сергей Борисович Кузнецов
Всего 0 комментариев