«Хьюи[Hughie]»

Юджин О'Нил Хьюи

Пьеса в одном действии

Hughie by Eugene O'Neill

Перевод И. Берштейн

Действующие лица

Эри Смит, мастер рассказывать сказки

Ночной портье

Вестибюль маленькой гостиницы на одной из улиц нью-йоркского Вест-Сайда. Время действия — между тремя и четырьмя часами ночи летом 1928 года.

Это одна из тех гостиниц, которые наоткрывались в 1900–1910 гг. вблизи «Великого Белого пути» и были поначалу недорогими, но вполне приличными заведениями, однако потом, чтобы выжить, вынуждены были сдать позиции. Первая мировая война и сухой закон принудили ее владельцев отказаться от претензий на респектабельность, и теперь это обыкновенная низкосортная «хаза», где за деньги разрешается все и где обслуживается любой, кого удастся заманить. Но и при этом ей далеко до процветания. «Большой ложный бум» 20-х годов ее не коснулся. «Вечное изобилие» Нового экономического закона обошло стороной. И сегодня гостиница существует только благодаря тому, что здесь сведены почти на нет все накладные расходы на обслуживание, ремонт и уборку помещений.

Стойка расположена слева, перед ней — часть обшарпанного вестибюля, несколько обшарпанных кресел. Вход с улицы — слева за сценой. Позади стойки — щит телефонного коммутатора, перед ним — вертящийся табурет. Правее обычные нумерованные почтовые гнезда, над ними часы. Ночной портье сидит на табурете спиной к телефонному щиту, лицом к авансцене. Делать ему решительно нечего. Он ни о чем не думает. Спать не хочет. Просто сидит, понурясь и безропотно вперившись в пустоту. На часы смотреть — только себя растравлять. Он и так знает, что до конца его смены далеко. Да ему и не нужны часы. За долгие годы, что он проработал ночным портье в нью-йоркских гостиницах, он научился определять время по звукам улицы.

Он средних лет — немного за сорок, — долговязый, худой, шея тощая, кадык торчит. Узкое, вытянутое бледное лицо лоснится испариной. Нос большой, но безо всякой характерности. Так же, как и рот. И уши. И даже припудренные перхотью жидкие каштановые волосы. Остановившиеся карие глаза за стеклами роговых очков вообще лишены выражения. Кажется, они не помнят даже, каково это — чувствовать скуку. Он одет в мешковатый синий костюм, белую рубашку с пристегивающимся воротничком, синий галстук. Костюм старый, пиджак на локтях лоснится, словно навощенный.

В безлюдном вестибюле гулко раздаются шаги — кто-то вошел с улицы. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ устало подымается на ноги. Глаза его по-прежнему пусты, но губы сами собой резиново растягиваются в некоем подобии радушной улыбки в соответствии с известным законом: «Клиент всегда прав». При этом видны его крупные, неровные гнилые, зубы. Появляется ЭРИ СМИТ и подходит к стойке. Он примерно того же возраста, что и НОЧНОЙ ПОРТЬЕ, и у него такое же нездорово-бледное, рыхлое, в испарине лицо полуночника. Однако этим сходство исчерпывается. ЭРИ среднего роста, но кажется ниже из-за того, что у него массивный торс и толстые ноги, слишком короткие относительно туловища. И руки тоже. Квадратная голова глубоко сидит на шее, которая сливается с массивными плечами. Лицо круглое, нос сильно вздернутый, широкий. Голубые глаза с припухшими верхними веками, под глазами — темные мешки. Волосы белесые, заметно поредевшие, на макушке — плешь. Он подходит к стойке развязной непринужденной походочкой, слегка враскачку из-за коротких ног. В одной руке ЭРИ держит панаму; он вытирает лицо шелковым красно-синим платком. Одет в светло-серый костюм, пиджак с широкими лацканами и в обтяжку, по бродвейской моде, в глубоком вырезе видна старая, застиранная, но дорогая шелковая рубашка неприятного, до отвращения, синего оттенка и пестрый красно-голубой шейный платок с засаленным узлом. Брюки на плетеном кожаном ремне с медной пряжкой. Туфли бежевые с белым, носки белые, шелковые.

Он держится эдаким лихим завсегдатаем притонов, знатоком, которого на мякине не проведешь, и, действительно, играет по маленькой, ставит на лошадей и вообще кормится на периферии бродвейского рэкета. Он и ему подобные обитают повсюду в темных углах, в подъездах, в дешевых забегаловках и барах, самим себе они представляются эдакими циничными оракулами ипподромов, посвященными в жгучие тайны Бродвея. ЭРИ обычно разговаривает вполголоса, с оглядкой, подозрительно высматривая из-под полуприкрытых век, нет ли поблизости любопытствующих. Выражение лица непроницаемое, как полагается завзятому игроку. Маленький поджатый ротик кривит всегдашняя надменная улыбка знатока, которому известно все, и притом достоверно, из первых рук, а беглый, цепкий взгляд безошибочно различает на всем и вся ярлыки с обозначением цен. Но что-то в этом есть напускное, под личиной многоопытного деляги спрятана сентиментальная слабинка, не вяжущаяся с образом.

ЭРИ не смотрит на НОЧНОГО ПОРТЬЕ, он словно бы что-то против него имеет.

Эри (повелительно). Ключ. (Но видя, что НОЧНОЙ ПОРТЬЕ безуспешно силится его вспомнить, нехотя.) Ну да, ты же меня не знаешь. Эри Смит я. Старый обитатель этого клоповника. Номер четыреста девяносто два.

Ночной портье (с усталым облегчением, оттого что не надо ничего вспоминать, снимая ключ). Да, сэр. Вот четыреста девяносто второй.

Эри (берет ключ, смерив НОЧНОГО ПОРТЬЕ привычным оценивающим взглядом. Впечатление у него сложилось скорее благоприятное, но говорит по-прежнему недоброжелательно). Давно на этой работе? Дней пять? А меня не было. В запое обретался. Только-только очухался. В себя прихожу. Хорошо, что уволили того сопляка, которого взяли на место Хьюи, когда он заболел. Строил из себя. Такому ничего не расскажешь. Очень приятно познакомиться, друг. Надеюсь, ты не слетишь с должности.

ЭРИ протягивает руку. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ послушно ее пожимает.

Ночной портье (с услужливой безразличной улыбкой). Рад с вами познакомиться, мистер Смит.

Эри. Как звать-то тебя?

Ночной портье (словно и сам уже почти забыл, потому что, вообще-то говоря, не все ли равно?). Хьюз. Чарли Хьюз.

Эри (вздрагивает). Что? Хьюз? То есть ты не шутишь?

Ночной портье. Чарли Хьюз.

Эри. Ну надо же! Подумать только. (С возросшим расположением к НОЧНОМУ ПОРТЬЕ.) А правда, если присмотреться, ты, конечно, не похож на Хьюи, но все-таки чем-то мне его напоминаешь. Ты ему часом не родня?

Ночной портье. Тому Хьюзу, что работал здесь столько лет и недавно умер? Нет, сэр. Не родня.

Эри (мрачно). Ну, да, конечно. Хьюи говорил, что у него никого родных не осталось — кроме жены и детишек, понятно. (Помолчал и еще мрачнее.) Д-да. Отдал бедняга концы на той неделе. С его похорон-то я и запил. (Хорохорясь, словно защищаясь от мрака.) Задал небу жару! У меня это не часто бывает. В моем деле пьянство — погибель. Теряешь бдительность и, того гляди, выболтаешь что-нибудь, а придешь в себя, и находятся люди, которым спокойнее, если б тебя не было. Вот что значит много знать. Послушай моего совета, друг: никогда ничего не знай. Живи губошлепом и береги здоровье.

Речь его становится таинственной, в ней слышны зловещие призвуки. Но НОЧНОЙ ПОРТЬЕ этого не замечает. Благодаря богатому опыту общения с постояльцами, которые среди ночи останавливаются у стойки поговорить о себе, у него выработалась безотказная техника самозащиты. Он делает вид, будто покорно, любезно, даже сочувственно слушает, а сам отключается и остается глух ко всему, кроме прямо обращенных к нему вопросов, а бывает, что не слышит и их. ЭРИ думает, что произвел на него впечатление.

Ну, да у меня, черт побери, всегда шарики вертятся, трезвый ли, пьяный — не важно. Я им не дурачок какой-нибудь. Так что я говорил? Да, про запой. Закутил так, что небу было жарко. Ты бы посмотрел, какую блондинку я позапрошлой ночью отхватил. Обобрала меня до нитки. Блондинки — моя слабость. (Замолчал и смотрит на НОЧНОГО ПОРТЬЕ с презрительной насмешкой.) Ты небось женат, а?

Ночной портье (которому давно уже безразлично, тактичные вопросы ему задают или бестактные). Да, сэр.

Эри. Так и знал! Я готов был поставить десять против одного. Вид у тебя такой, сразу скажешь. И у Хьюи такой был. Может, в этом и все сходство между вами. (Презрительно хмыкает.) И детишки, поди?

Ночной портье. Да, сэр. Трое.

Эри. Ну, брат, тебе еще похуже, чем Хьюи. У него только двое было. Трое, надо же! Н-да, вот к чему приводит неосторожность. (Смеется.)

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ, как положено, улыбается постояльцу. Поначалу он немного обижался, когда слышал от постояльцев эту затертую шутку, в первый раз лет, наверное, десять назад — ну да, старшему, Эдди, теперь одиннадцать — или, может быть, двенадцать?

(Продолжает великодушно и дружелюбно.) Что ж, семейная жизнь, она, наверно, тоже не такая уж пакостная, если кто, конечно, для нее создан. Хьюи вот, например, ничего, терпел, хотя жена у него, если хочешь знать мое мнение, настоящая сука. Да нет, не в том смысле, что гулящая. С ее физией и фигурой на нее разве что слепой бы польстился.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ находит, что уже слишком долго простоял на ногах, они у пего начинают болеть. Хорошо бы, 492-й замолчал и ушел спать, тогда он сможет сесть и будет снова слушать шумы улицы и ни о чем не думать.

(Оглядывает его с насмешливым самодовольством.) Тебе сколько лет-то? Погоди! Сейчас сам определю. На вид лет пятьдесят с гаком, но ставлю десять против одного, тебе сорок три, ну, может, сорок четыре.

Ночной портье. Мне сорок три года. (Растерянно.) А может быть, сорок четыре.

Эри (довольный). Видел? В самую точку! Я, брат, на этом зарабатывать могу. Ты бы посмотрел, до чего на меня бабы обижаются, если я за них берусь. Ты как Хьюи. С виду ему было за пятьдесят, а на самом деле сорок три. Мне лично сорок пять. Не скажешь нипочем, верно? Девочки мне больше сорока почти никогда не дают.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ переступает с ноги на ногу и прислоняется к стойке. Может быть, те туфли с супинаторами, которые сейчас рекламируют…но они стоят восемь долларов, так что нечего и думать… Вот в рай попадешь, там получишь.

(Опять меряет его дружелюбным циничным взглядом.) Еще одно пари насчет тебя. Родился и вырос в глубинке, в маленьком городке. Точно?

Ночной портье (вяло, но все же защищаясь). Вообще-то я родом из Сагино, штат Мичиган, но так давно живу здесь, в Большом городе, что считаю себя коренным ньюйоркцем.

Для него это длинная тирада, и он сам печально удивляется, зачем было ее произносить.

Эри. Ну, за эту отгадку мне медаль не полагается. Почти что все мои знакомые на Бродвее — а я знаю, можно сказать, всех до одного — понаехали из малых городов. Взять вот меня. Ты в жизни не догадаешься, а ведь я увидел божий свет в городе Эри, штат Пенсильвания… Смех, да и только, а? Эри, штат Пенсильвания. У меня зато и прозвище такое. Все меня так и зовут: ЭРИ. И ты тоже, приятель, говори мне «Эри», не то я не буду знать, что ты ко мне обращаешься.

Ночной портье. Ладно, Эри.

Эри. Молодчага! (Усмехается.) Но это еще не все, смейся дальше: Смит — моя настоящая фамилия. Умора, а? Бродвейского парня зовут Смитом, и это его настоящая фамилия! (Объясняет, чтобы не было недоразумения.) Я про этот городок Эри, штат Пенсильвания, мало что помню, да и помнить не хочу, сам понимаешь. Дрянной городишко. Кончил неполную среднюю школу, и сразу меня папаша на работу определил к себе в бакалейный магазин. Вшивая работенка. Я до восемнадцати лет перемогался — и давай бог ноги.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ, как оплывшая восковая фигура, распластался по стойке. Раньше, пока он не научился эффективно отключаться, он больше всего боялся именно этого: постояльца, рассказывающего историю своей жизни. Он сосредоточивает внимание на своих ноющих ступнях.

(Со смешком продолжает.) К слову о женах, я из-за этого-то как раз и дал стрекача. Чуть было не сволокли меня под дулом пистолета к венцу с одной тамошней. Единственный раз, что я едва не попался на удочку. Девка та, Дейзи ее звали, дурочка такая была, общедоступная. С ней кто только не развлекался. И вдруг в одно прекрасное утро оказывается, что у нее будет ребенок. У меня и в мыслях не было, что она на меня покажет. Как я это дело понимаю, она знать не знала, кто виновник, и устроила сама с собой лотерею. Написала на бумажках тысячу имен, всех, кого припомнила, положила, в шапку, стала тянуть, и попался я. Ну, она сказала мамаше, мамаша— папаше, а папаша явился по мою душу. Да только не на того напали. Я и тогда уж соображал что к чему. Дал деру. Рванул в Саратогу скачки смотреть. Я еще в Эри начал ставить на лошадей, хотя тогда еще ипподрома в глаза не видел. С тех пор тем и промышляю. (Хвастливо.) И дела у меня идут неплохо, брат. Случалось, отхватывал такой куш, что до сих пор наши между собой вспоминают. При больших деньгах бывал. Много раз. И еще буду. А порой круто приходится — ну так что ж? Я всегда выкручусь. Если лошади не по-моему бегут, есть лотерея и покер. А если с ними не ладится, есть еще кости. Ну а если не везет кругом, я всегда могу разжиться монетой, выполняя небольшие порученьица, о которых не буду распространяться, их как раз дают тем, кто умеет держать рот на запоре. Так что я живу неплохо, приятель. Очень даже неплохо, можно сказать.

Он ждет от НОЧНОГО ПОРТЬЕ одобрительного поддакивания, но тот так успешно отключился, что прозевал свою реплику и очнулся, только когда его оглушило выжидательное молчание.

Ночной портье (поспешно, наобум). Да, сэр.

Эри (язвительно). Прости, если мешаю тебе вздремнуть, милый друг. (С обидой.) Хьюи вот никогда спать не хотел. Как поздно я, бывало, ни ввалюсь, он меня дожидается. «Здорово, Эри, — скажет, — ну, как тебе нынче игралось? Везло?» Или: «Как стригунки твои с тобой обошлись?» Или: «Что нынче костяшки, тебя слушались?» И я ему рассказывал, что у меня да как. А он спрашивает: «А что новенького на Бродвее?» Я ему передавал все последние слухи и сведения из верных источников. (Снисходительно смеется.) Смех, да и только было слушать, как старина Хьюи рассуждает о нашем деле. Сам-то он за все года, сколько я его знал, доллара ни на что не поставил. (Снисходительно.) Но не его вина. Он бы рискнул, да у него жена на каждый цент из зарплаты отдельный протокол заводила. Уж я его и так и эдак учил, ведь запросто можно зажать для себя пару монет, но он нет, не решался. (Усмехается.) А самая умора была, когда он пускался толковать насчет баб. Бывало, шутит: «Как, Эри? Ты сегодня один, без блондинки? Сдаешь, брат, сдаешь». Ей-богу, а сам-то с бабами так тушевался, конец света. Я иной раз знакомил его, какие приходили со мной. Подговорю заранее, чтобы они его подначили, ну там, что он им очень понравился, и все такое. За две минуты он у них в нокдауне. Весь с лица красный, и вид такой, что сейчас уползет под стол, спрячется. Иные из этих бабешек — грубый народ. Лезут с разными грубыми намеками. Он, бывало, заикаться начинает, бедняга. Но верил, принимал за чистую монету. Приятно ему было. Я все думал, может, он наберется духу и обманет хоть раз свою законную. Своих ему предлагал. Чего там, у меня много, я бы не пожалел. Говорю ему: «Ты только покажи своей супружнице, что гуляешь от нее, она тебя больше уважать будет». Боялся. (Помолчав, хвастливо.) Было время, я таких цац водил, пальчики оближешь — из мюзик-холлов, из театров, из ревю. У тебя бы глаза на лоб полезли. Я и теперь могу любую подцепить. Дай срок, сам увидишь. Вовсе даже я не сдал.

ЭРИ смотрит на НОЧНОГО ПОРТЬЕ, ожидая ободрения, но тот поглощен металлическим бряканьем мусорных бачков на улице. Портье думает: «Вот работа была бы мне по душе. Уж я бы так грохотал этими бачками, весь бы чертов город перебудил».

(Негодуя, ворчит себе под нос.) Надо же, истукан какой-то. (Направляясь к лифту справа за кулисами, угрюмо.) Ладно уж, пожалуй, можно и на боковую.

Ночной портье (приходя в себя, с горячностью, какой не выказывал, пожалуй, уже много-много ночей). Покойной ночи, мистер Смит. Желаю вам приятного отдыха.

Но ЭРИ остановился и тоскливо оглядывает пустой вестибюль, побрякивая ключом от номера.

Эри. Господи, ну и дыра. Зачем только я сюда вернулся? Пил бы дальше. Ты не поверишь, друг, но, когда я впервые сюда заехал, это была вполне приличная гостиница, чистая, можешь себе представить? (Осматривается с отвращением.) Я тут пятнадцать лет базируюсь, с небольшими перерывами, но теперь мне охота податься отсюда куда-нибудь. Здесь теперь все не так, с тех пор как Хьюи увезли в больницу. (Мрачно.) К дьяволу! Не пойду я спать. Только валяться, душу изводить… (Поворачивает обратно к стойке.)

Лицо НОЧНОГО ПОРТЬЕ выразило бы отчаяние, да только он давно уже не способен испытывать отчаяние, с тех пор как после мировой войны, когда стоимость жизни резко возросла, он целых три месяца ходил без работы. ЭРИ, наваливаясь на стойку, говорит подавленным, доверительным тоном.

Поверь мне, брат, я не зануда и попусту изводиться не стану, но сейчас у меня такое положение, поневоле обеспокоишься, ежели ты не последний лопух.

Ночной портье (отвлеченно, как мертвец, до которого дошли благоприятные слухи о жизни). Мне очень жаль, мистер Смит. Но говорят, о чем мы беспокоимся, то никогда не сбывается. (И снова мысленно ускользает на улицу играть с мусорщиками дребезжащими бачками.)

Эри (мрачно). Уже сбылось, дружище. Я не выиграл ни одной ставки, с тех пор как Хьюи положили в больницу. Удача от меня ушла. И это еще не все… Ну да черт с ним! Твоя правда. Мне обязательно что-нибудь да подвернется. Я от роду везучий. И вовсе я не беспокоюсь. Так просто, тоска нашла. Ясное дело, на кого не найдет с похмелья? Сам знаешь, как бывает с перепою. На белый свет смотреть тошно. И потом, убиваюсь я по Хьюи. Его смерть у меня напрочь из-под ног землю выбила. Черт его знает почему. Многие ребята — дружки мои, можно сказать, — откинули копыта, кто от пьянки или еще от чего, а кому и глотку перерезали, но я всегда считал, что это в порядке вещей. В конце-то концов, все там будем, верно? Сегодня живешь, завтра помирай, так чего стонать? Кто помер, того уж нет, тому на все наплевать. А другим-то и подавно. (Но эта фаталистическая философия не приносит утешения; вздыхает.) Скучаю я по Хьюи, вот что. Я, похоже, сильно к нему привязался. (Опять пускается в объяснения, чтобы не осталось какой неясности.) По-настоящему-то корешами мы с ним не были. Сам понимаешь, где ему до меня. Он ничего не смыслил. Губошлеп, одно слово. (Снова вздыхает.) А мне очень жаль, что его нет. Ты много потерял, брат, что не знал Хьюи. Отличный он был парень, это точно.

ЭРИ стоит, уставившись в пол. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ смотрит на него выпученными пустыми глазами — только вчуже завидуя его слепоте. Мусорщики уже ушли своим предначертанным путем. И чуть-чуть приблизилось утро. Мысленно НОЧНОЙ ПОРТЬЕ все еще на улице, он ждет, когда раздастся отдаленный гул поезда надземки. Приближение этого звука приятно ему как память о надежде; потом лязг раскачивающихся вагонов слышится совсем близко, за углом, заглушая все мысли, и наконец, удаляясь, замирает, и в этом есть что-то грустное. Но с поездами надземки действительно связана надежда. Их за ночь проходит строго определенное количество, и с каждым проносящимся остается все меньше, а заодно убывает и ночь, покуда в конце концов не умирает и сливается со всеми прежними долгими ночами в Нирване в одну Великую ночь ночей. Такова жизнь. «Я так и говорю Джесс, когда она начинает меня тормошить из-за чего-нибудь: такова жизнь, разве нет? Что ж тут можно поделать?» А ЭРИ опять тяжело вздыхает, на его нахальной игрецкой физиономии написано обнаженное страдание, как на морде побитой собаки, дурацкие подозрительные глазки циника смотрят беспомощно, беззащитно. Он говорит, заискивая.

Нет, правда, друг, чем-то ты мне его напоминаешь, старину Хьюи. Такое же выражение, копия.

Но мысли НОЧНОГО ПОРТЬЕ далеко, на отпевании ночи, и он не сразу возвращается на зов.

(Обиженно, свысока.) Ну, да наверно, все ночные портье друг на друга похожи. Их каждую минуту по штуке на свет родится.

Ночной портье (как раз успевает очнуться и расслышать последнюю фразу. Бодрым тоном). Да, мистер Смит. Как клоуны в цирке говорят. И в самую точку, верно?

Эри (рад и такому разговору, ворчливо). Никаких мистеров Смитов, Чарли. Их-то точно каждую минуту по десятку родится. Зови меня Эри, как договорились.

Ночной портье (машинально, так как его мысли опять на цыпочках крадутся в ночь). Ладно, Эри.

Эри (ободрившись, наваливается на стойку и щелкает ключом, как кастаньетами). Д-да, брат. Отличный он был парень, Хьюи. Но все равно, я что хочу сказать, он вроде бы совсем был не в моем вкусе, если посмотреть, что я за человек и что он за человек. Не кумекал он в нашем деле. Губошлеп, каких сто раз за нос проведут, а они даже знать не будут. Вот, например, я каждый божий вечер ну просто для смеха бросал с ним здесь кости, вот на этом столе. Мои собственные они были, кости эти. И он хоть бы раз попросил их посмотреть, проверить. Ну, что ты на это скажешь? (Усмехается, потом серьезно.) Понятное дело, я против дружка обманные не подложу. Я не подлец. (Опять ухмыляется.) Но он даже никогда не просил, чтобы об стенку бить. Прямо выкатывали на стол, и все. Да если б мне позволили так в настоящей игре, я бы сейчас был миллионером. (Смеется.) Мог бы, кажется, задуматься, отчего это, сколько бы ему ни везло, знаешь, новичкам ведь часто бывает везение, а все равно под конец в выигрыше всегда оказывался я. Но он ничего и не подозревал даже. Бывало, только все приговаривает: «Ну, брат Эри, не удивительно, что ты стал игроком, ты вон какой удачливый, таким, видно, уродился». (Усмехается.) Что ты на это скажешь, а? (Торопится разъяснить.) Я, понятное дело, это все только для смеху. Играли-то мы на деньги, по-настоящему; но деньги были все мои. У него и гроша при себе не водилось. Благоверная выдавала ему в день по сорок центов на расходы. Так я сначала делился с ним поровну тем, что у меня было в карманах, — ну, мелочью, понятно. Мы считали цент за доллар, пятак за пятерку и так далее. Большая игра! А Хьюи так переживал, в такой раж входил. И мне тоже приятно было, особенно когда он говорил: «Ну, брат Эри, теперь понятно, почему у тебя никогда о деньгах голова не болит, раз тебе так везет». (Смеется.) До того был доверчивый. Я, конечно, тоже старался, отговаривался, бывало, и не бросал кости, если приходил с пустыми карманами. (Хмыкает.) Смеху с ним было! Лошадей он всегда называл не иначе как «стригунки», будто с детских лет в них разбирался. А сам в глаза скаковой лошади не видел — покуда я его один раз силком не свозил на ипподром. Столько удовольствия он получил! Ей-богу, я думал, как бы он у меня не загнулся от волнения. И ведь ничего не ставил. У него в кармане было только сорок центов. Просто веселился, глядя на дорожку, на толпу, на лошадей. Больше всего на лошадей. (Задумчиво, с недоумением.) А знаешь, удивительное дело, как такой простачок беспонятный, вроде Хьюи, вдруг угадывает важные вещи. Он мне говорил: «По-моему, красивее их нет никого на свете». И в самую точку! Да я, скажу тебе по честности, друг, лучше буду любоваться на старого Линкора, чем на первую звезду мюзик-холла. А ты как считаешь?

Ночной портье (его внимание переключается с запоздалого такси, проехавшего мимо, на постояльца; растерянно мигает — ему снова надо поддакивать). Да, я согласен с вами, мистер… э-э… то есть Эри.

Эри (с добродушным презрением). Да? А сам небось ни одной лошади не видел, разве что на ярмарке в своем родном захолустье. Только я не про этих кляч тебе толкую. Я говорю про настоящих лошадей.

НОЧНОЙ ПОРТЬЕ недоумевает, при чем тут лошади? И вообще, если на то пошло, при чем тут что бы то ни было и какая во всем связь, — но сразу же снова погружается в транс.

(Продолжает рассказывать.) И что бы ты думал случилось назавтра? Провалиться мне, если назавтра вечером Хьюи не выуживает из брючного кармана два доллара и не сует мне. «Вот, — говорит, — запиши на ту лошадь, на которую сам будешь завтра ставить». Я разозлился. «Дудки, — говорю, — если ты намерен валять дурака и играть на скачках, я тебе в этом деле не помощник». (Криво усмехается.) Ну, не смешно ли? Это я-то, который всю жизнь заманивал побасенками простофиль, чтобы делали ставки! «Ты откуда вытащил эти два доллара? — я у него спрашиваю. — У женушки из кошелька, да? И что ж ты ей споешь, если проиграешь? Да она об тебя всю мебель переломает». — «Нет, — отвечает. — Она просто заплачет». — «Еще того хуже, — говорю. — Против этого рэкета у мужчин нет приема. У меня на руках одна цыпочка как-то затеяла плакать в ресторане при всем честном народе, так пришлось посулить ей обручальное кольцо с брильянтом, чтобы привести немного в чувство». Ну, так ли, эдак ли, но Хьюи утром отнес те два доллара домой, потихоньку засунул обратно женушке в кошелек, и тем дело кончилось. (Горько.) Получается, что я по благотворительным делам любому бойскауту дам фору. Об одном вот я тебе рассказал. Жаль, остальных не припомню. (Увлекся воспоминаниями и не замечает, что мысли НОЧНОГО ПОРТЬЕ опять витают на улице, оставив его единоличным стражем гостиницы.) Я, знаешь, как первый раз увидел Хьюи, сразу понял, что он губошлеп губошлепом. Я в тот вечер прикатил из Тиа-Хуаны, отхватил там приличный куш, денег было — засыпься. Всю дорогу ехал в салон-вагоне, и притом не один. Там, в поезде, подцепил киношную блондиночку, я тогда был везучий. Каждую зиму садился и ехал на юг, куда лошади, туда и я за ними. Теперь уж не езжу. Надоело таскаться. И того везения уже нет… (Прикусывает язык.) В тот раз, о котором я тебе рассказываю, вхожу я вот сюда же и вижу: за стойкой новый ночной портье, ну и, пока оформлялся в номер люкс для новобрачных, сам с собой заключаю пари, что он отродясь ничего другого и не видел, всю жизнь ночным портье просидел. Угадал, конечно. Сначала-то он помалкивал. Не то чтобы опасался лишнее сболтнуть, а просто вроде как считал, что интересного про себя рассказывать ему нечего. Но потом привык, что я всегда вваливаюсь последним и обязательно остановлюсь с ним, перекинусь шуткой, наболтаю с три короба, какая у меня в тот день была необыкновенная удача, ну, он и разговорился, стали мы друзья. Родом он был из захолустья, из одного заштатного городишка на севере. Кончил колледж, пытал удачу на разных работах, но всюду без толку, пока не поступил у себя там в гостиницу ночным портье. И ко двору пришелся. Только он все равно вроде как был недоволен. Не нравилось ему сидеть за конторкой да заполнять бумажки, его же там все знали. Прочел где-то — в «Журнале для простофиль», наверно, — что стоит только приехать в Большой город, и Папаша Успех собственной персоной будет ждать тебя на Центральном вокзале с ключами от города на блюде. Надо же такую лажу придумать! Я и то когда-то в нее верил, а уж меня простофилей никто не назовет. Ну, он в один прекрасный день сорвался с места и прибыл сюда, но только и сумел, что устроиться все тем же ночным портье. А потом еще влюбился — вернее сказать, выдумал себе какую-то любовь — и женился. В метро с ней познакомился. Поезд вдруг затормозил, и ее швырнуло прямо к нему, он ее обнял, ну и разговорились. Тут ему, дурню, и конец пришел. Она служила продавщицей в каком-то вонючем универмаге, и ей уже до чертиков надоело целый день топтаться на работе, да еще потом на ногах всю дорогу домой в Бруклин. Так что, как я понимаю, — зная Хьюи и женский пол, — она сама и предложение сделала, и сама же сказала «да», и они поженились, а после этого где уж ему было уходить из ночных портье, пусть бы и было куда. (Помолчав.) Ты, наверно, думаешь, я несправедливо о ней говорю. Может быть, не знаю. Она тоже ко мне была несправедлива. Забрала в голову, что я оказываю на Хьюи дурное влияние, на том и стояла. Да за Хьюи небось-то какая получше и не пошла бы. Бабешки его не жаловали. Один раз Хьюи притащил меня к себе на квартиру обедать, так у них друг возле друга вид был вроде бы как и ничего, счастливый. Ну, не счастливый, может быть, а довольный. Или нет, это тоже чересчур. Вернее всего сказать — безропотный. Они словно прощали друг другу: «Чего, мол, еще и ждать от жизни-то?» (Ни с того ни с сего вдруг спрашивает НОЧНОГО ПОРТЬЕ презрительно, хотя и не без дружелюбия.) Ты вот со своей хозяйкой как ладишь, брат, ничего?

Ночной портье (его внимание поглощено удаляющимися шагами участкового полицейского, марширующего в ту сторону, откуда должна вырваться на волю долгожданная заря. «Хоть бы он затеял когда-нибудь перестрелку с вооруженным грабителем! Сколько я ночей пережил, и ни разу ничего необыкновенного не случилось». Заикаясь, ощупью пробирается по отзвукам последней реплики ЭРИ). Я… то есть, э-э-э… с моей женой? По-моему, ничего вроде.

Эри (возмущенно). Ты, брат, может, таблетки какие глотаешь? Гляди, одуреешь совсем.

Но НОЧНОМУ ПОРТЬЕ это безразлично. Он давно уже не придает значения тому, что о нем думают люди. Как только его не обзывали постояльцы гостиницы. И «хозяйка» его тоже. Да и сам он себя. случалось, честил на все корки. Но теперь это все дело прошлое. Кажется, светает? Нет, рановато. Можно определить по звону трамвая — он по-прежнему глохнет в ночи. Депо все еще далеко, отрадный сон за синими горами.

(Сострив и отведя душу, продолжает дружеским тоном.) Ну да ладно, не теряй надежду на лучшее, друг. Хьюи тоже вроде тебя сидел глядел в одну точку, покуда благодаря мне у него не появился интерес в жизни. (Возвращается к прерванному рассказу.) Да, так позвал он меня к себе обедать. Смех, да и только. Не знаю, как набрался духу пригласить. А я ему: «Конечно, Хьюи, буду очень даже рад». Но про себя думаю: скорее удавлюсь. Во-первых, к нему ехать — в Бруклин, а по мне, так уж лучше прямо в Китай. Потом, я люблю есть, что сам выберу, а не что мне кто-то на тарелку положит. И еще, у него семья — жена, дети, — это все не по моей части. Но Хьюи так обрадовался, что я не смог его надуть. И получилось вполне ничего, терпимо. Конечно, дом у них был не дом, а так, дешевая квартирка. Дыра. Но с непривычки даже приятная. Жена его расстаралась как могла, чтобы ее приукрасить. Ничего шикарного, понятно, дешевенькие разные штуковинки для уюта. И детишки у него оказались вовсе не такие пугала, как я ожидал. Не стреляли жеваной бумагой мне в тарелку и вообще ничего такого не выделывали. Тихие, видно, в отца. Симпатичные, мне показалось. После обеда стал я им рассказывать про лошадь, которая была у одного моего знакомого. Я думал, отплачу любезностью за гостеприимство, дети ведь любят рассказы про животных, тем более это все чистая правда. Такая была кляча, в жизни ни одной скачки не выиграла, а зато ушлая, как лиса, десятерых перехитрит, так из материнской утробы выскочила, ворюгой, где что плохо лежит стибрит за милую душу. Да только много я рассказать не успел. Благоверная его вмешалась, прервала меня. Детям, говорит, спать пора, и уволокла их, будто боялась, что я их корью заражу. Ну, и я, понятно, обозлился. Я бы мог отнестись к ней по-доброму, если бы она не собачилась. Восхищаться-то тут, конечно, было нечем. Замухрышка — это еще мягко сказано. (Досадливо.) Ну да черт с ним со всем. Она заранее определила меня босяком и при личном знакомстве удостоверилась в своей правоте. Бьюсь об заклад, она велела Хьюи больше никогда меня не приводить, и он меня с тех пор уже не приглашал. Он было вздумал извиняться передо мной, но я его сразу оборвал. Он говорит: «Ирма получила такое строгое воспитание, не ее вина, что она предубеждена против игроков». А я отвечаю: «Мне-то что. Если у тебя по части женщин нелады, мне можешь не плакаться. У меня у самого неприятностей с бабами хватает. Помнишь ту цыпочку, что я привел позавчера? Вдруг она заявляет, что я ей посулился дать десятку. Я говорю: „Слушай, беби, у меня дефект речи. Может, прозвучало как десять, но на самом деле я сказал два, два доллара и получай. Я, черт возьми, не душу твою покупал! На кой она мне сдалась?“ Так она теперь разносит по всему Бродвею, что я жмот и стукач, и все стукачи и жмоты ей верят. Эдак я последних корешей растеряю». (Замолчал и поясняет доверительно.) Нарочно перевел разговор, понимаешь? Больше он мне на свою супружницу не жаловался. (С нарочитым смешком.) Можешь не сомневаться, уж я сумею оборвать, если кто вздумает делиться со мной своими семейными неурядицами!

Ночной портье (мысленно он вскочил на «скорую помощь», которая, громыхая, прокатила по Шестой авеню, и спрашивает без любопытства: «Он умрет, доктор, или ему не выпало такой удачи?» — «Боюсь, что нет, но придется месяцы лежать неподвижно». — «И за ним будет ухаживать пригожая медсестра?» — «Может быть, и не пригожая». — «Ну, все равно, по-моему, он счастливчик. А я вот должен вернуться обратно в гостиницу. Четыреста девяносто второй никак не уймется и не уйдет спать, все острит. Очевидно, это была острота, недаром же он хихикает». Хохочет от всего сердца). Ха-ха! Вот это остроумно, Эри! Давно я такой отличной шутки не слышал!

Эри (так обижен и огорчен, что даже не отпустил в ответ язвительной остроты. Смотрит в пол, побрякивая ключом, и бормочет себе под нос). Господи, ну и дыра же тут. Уютно, как в морге. (Взглядывает на стенные часы.) Поздно уже. Пожалуй, пора в свою камеру, хоть немного покемарить. (Порывается отойти от стойки, но безуспешно — так и остается стоять, привалясь к ней. Взгляд его обшаривает пустой вестибюль, наконец вперивается в потное бескровное лицо НОЧНОГО ПОРТЬЕ. И только теперь, собравшись с силами, с убийственной иронией говорит.) Ты почему ж это, друг, не предупредил, что ты тугоухий? Я понимаю, человек стесняется своих недостатков, но я бы никому не сказал.

Но НОЧНОЙ ПОРТЬЕ унесся мыслями за пожарной сиреной: «Бог кому, наверно, весело живется, так это пожарнику». Он залезает на машину и с напускным интересом спрашивает: «Где горит? Что, настоящий пожар? Давно начался? Как ты думаешь, успеет разгореться?»

Эри (смотрит на него и говорит язвительно). Послушай моего совета, приятель, и никогда не покупай опия, ты и так вроде как опоенный.

А НОЧНОЙ ПОРТЬЕ мысленно продолжает разговор с пожарным. «То есть разгореться вовсю, чтобы к чертовой матери спалить до основания весь город?» — «Очень жаль, брат, но навряд ли. Слишком много тут камня и стали. Что-нибудь да останется». — «Да, боюсь, что ты прав. Слишком много камня и стали. Но я и не надеялся. На самом-то деле мне все равно».

(Махнул на него рукой и опять делает попытку оторваться от стойки, крутя в пальцах ключ, словно это амулет, который поможет ему освободиться.) Ну, я на боковую. (Но так и не может сдвинуться с места, — уныло.) Господи, тоска какая! Был бы здесь сейчас Хьюи. Ей-богу, был бы он, я бы ему такого наплел, у него глаза бы на лоб полезли. Простофиля — чем круче загнешь, бывало, тем он охотнее верил. Считал, что игра — это романтика. Я думаю, я для него был как бы герой его мечты, таким ему хотелось быть самому, если бы хватило духу попробовать. Он, наверно, жил вроде как двойной жизнью, когда слушал мои россказни про выигрыши и кутежи. Если подумать, так выходит, он даже и жену, можно сказать, обманывал, переживая за меня и моих бабешек. (Усмехается.) Потому небось он и любил меня, а? И сколько я ни нахвастаю, он все проглотит, чем больше, тем ему даже лучше. Поначалу-то я с ним стеснялся. Особенно не врал, ну, не больше, чем всякий, кто вздумает трепаться про выигрыши и баб. Потом вижу, ему мало, а каким же тетерей надо быть, чтобы не пуститься во все тяжкие, когда просит человек? Ну, и пошло, какую девку ни подцеплю, они у меня все становились красотками из мюзик-холла, Хьюи особенно нравилось, чтобы из мюзик-холла. Ему хотелось, чтобы я был вроде шейха Аравийского или кого там еще, чтобы какая блондинка меня ни увидит, сразу копытца кверху. Ну, а мне не жаль, я пожалуйста. И про ставки тоже такого ему, бывало, нарасскажу. Я, мол, потому и останавливаюсь в этой гостинице, что не хочу деньги транжирить иначе как на игру. Игра для меня вроде наркотика, так я ему расписывал, я теперь уже бросить не в силах. А он верил. Еще ему нравилось думать, будто я замешан в подпольных махинациях. Он считал, что гангстеры — это романтика. Ну, я и травил ему, будто бы раньше и грабежами баловался. Врал, что знаком со всеми заправилами. Я и правда их многих знаю, так, шапочное знакомство, я им «здорово», и они иной раз в ответ поздороваются. Кто их не знает, если ошиваешься на Бродвее и по пивным? Я, бывает, у них на побегушках мотаюсь, подрабатываю доллар-другой, но только я смотрю в оба, чтобы не оказаться замешанным, где жареным пахнет. А Хьюи нравилось думать, что меня с Ходулей-Брильянтщиком водой не разольешь. Я и тут ему — пожалуйста, наговорю с три короба. Чего только не навру для его удовольствия. (Деловито). Ты не думай, приятель, не все было вранье, что я ему плел. Про игру, например, я правду рассказывал. Разные удивительные случаи с большими ставками и богатыми выигрышами, они действительно все были на моей памяти. Только не со мной, как я ему представлял. Ну, может, бывали раза два и со мной когда-то давным-давно, когда у меня шла полоса удач и я ходил весь в долларах, покуда не спустил их до последнего. (Замолкает, чтобы глубоким вздохом помянуть славные денечки, которые были — или не были? — когда-то, потом задумчиво продолжает.) Д-да, а Хьюи все заглатывал, как утиный супчик или пилюлю героина. Слушал — и вместе со мною все переживал, всюду бывал, жил яркой жизнью. (Усмехается, потом серьезно.) И знаешь, мне от этого тоже было хорошо, по-своему. Нет, правда. Я начинал видеть себя его глазами. Иной раз возвращаюсь сюда без гроша в кармане, настроение паршивое, впору на брюхе ползти, и вот уж, глядишь, у меня денег куры не клюют, потому как я только что сорвал куш на скачках. Конечно, я понимал, что все это сказки. Не такой уж я придурок. Ну и что? Хьюи слушал и радовался, и вреда никому не было. А если на Бродвее вдруг упадут замертво все, кто любит сам себя сказками морочить, то на обоих тротуарах не останется, пожалуй, ни живой души. Ведь правда, Чарли?

ЭРИ снова искательно смотрит на НОЧНОГО ПОРТЬЕ, забыв прежние обиды. Но у того лицо тупо напряженное, он ищет, к какому бы звуку в ночи пристроиться мыслями, да только на город почему-то спустилась небывалая и грозная тишина, и вот он оказался в гостинице, навеки прикованный к своей стойке и бодрствующий, когда весь мир спит — кроме 492-го, который никак не уйдет к себе и никак не уймется, а все говорит и говорит, и от него некуда деться.

Ночной портье (глядит сквозь ЭРИ остекленелыми глазами и говорит, почтительно заикаясь). П-правда?.. Боюсь, что я не совсем… Что правда?

Эри (безнадежно). А, ничего, друг. Просто так.

ЭРИ опускает взгляд в пол. Он так расстроен и подавлен, что даже перестал поигрывать ключом. А ПОРТЬЕ все еще не может мысленно вырваться отсюда, потому что город безмолвствует, и ночь смутно напоминает о смерти, и ему немного страшновато, и ноги теперь, когда он опомнился, болят — сил нет, но все-таки это не оправдание, чтобы отступаться от правила, согласно которому постоялец всегда прав. «Нужно было отнестись к нему внимательнее. Все-таки общество. Человек жив и бодрствует. С его помощью легче было бы перемочься до рассвета. О чем он тут толковал? Хоть что-то да должен был я расслышать». Ночной портье морщит потный лоб в попытке припомнить о чем только что шла речь. ЭРИ, между тем, возобновляет свой рассказ но теперь уже вовсе не надеется на слушателя, просто говорит сам себе.

Я по лицу Хьюи видел, что с ним — все, даже когда его еще не положили в больницу. Такие же лица бывали у парней, которые знают, что их накрыли, еще до того, как за ними пришли. Навестил его в больнице пару раз. Первый раз жена там его была, поглядела на меня зверем, но Хьюи изобразил улыбочку и спрашивает: «А, Эри, здорово, ну как твои стригунки себя ведут?» Я вижу, он ждет, чтобы я наврал ему чего-нибудь для бодрости, но жена влезла, он, мол, очень слаб, ему, мол, вредно возбуждаться. Хотелось мне ей сказать: «Здешние доктора, видать, понимают, что к чему — посадили тебя тут, а уж с тобой-то он возбуждаться не будет». А второй раз меня к нему не допустили. Это уж перед самым концом. Я и на похоронах тоже был. Никого не было, только два-три жениных родственника. Мне даже жалко ее стало. Такая страшная, впору самой в гроб. Детишки ревут. И ни букетика, только пара паршивых искусственных венков. Совсем никудышные были бы у бедного Хьюи похороны, если бы не мои цветы. (С гордостью.) Шикарные, ты бы посмотрел, то-то бы глаза вытаращил! Сотню зелененьких выложил, без шуток. Эдакая большущая подкова из красных роз. Я знал, что Хьюи понравилась бы подкова — вроде как бы он лошадником был. А наверху синими незабудками выведено: «Прощай, старый Друг». Хьюи нравилось представлять, что он мне друг. (Добавляет печально.) А он и был мне друг, хоть и не кумекал ничего в нашем деле.

Замолкает, его притворно невозмутимая физиономия записного игрока выражает неприкрытую, беспросветную тоску, точно мордочка мартышки на плече у шарманщика. А на улице длится гнетущая неестественная тишина и вторгается в неубранный, пустой вестибюль гостиницы. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ в душе трепещет перед нею, он рад бы спрятаться за стойку, и ноги болят — сил нет. У него есть только одно спасение: зацепиться мыслью за что-нибудь из того, что говорит 492-й. «О чем он тут рассказывал? Я, кажется, стал сдавать. Раньше я всегда умел, не слушая, хоть что-то услышать, а вот теперь, когда мне так нужно… Вспомнил! Об игре он толковал все это время. А меня как раз она всегда интересовала. Может быть, он даже профессиональный игрок. Вроде Арнольда Ротштейна».

Ночной портье (вдруг выпаливает с каким-то лихорадочным, почти правдоподобным оживлением). Простите меня, мистер… то есть Эри, я вас правильно понял, что вы — профессиональный игрок? А вы случайно не знакомы с Арнольдом Ротштейном? Это — большой человек.

Но теперь ЭРИ его не слышит. А НОЧНОМУ ПОРТЬЕ больше уже не страшны угрозы безмолвия и ночи, его мысли поглощены этим идеалом блеска и славы, Арнольдом Ротштейном.

Эри (тоскливо, с надрывом). Черт, как бы мне хотелось, чтобы Хьюи был сейчас здесь! Я бы ему рассказал, что будто бы выиграл десять тысяч на скачках и десять тысяч в покер и еще десять в кости! Что будто я купил спортивный «мерседес», у которого верх на блестящих таких трубочках. И что будто уложил в постель трех цыпочек из мюзик-холла, двух блондинок и одну брюнетку…

А НОЧНОЙ ПОРТЬЕ размечтался, и восторженное преклонение перед героем преобразило его прыщавую физиономию. «Арнольд Ротштейн! Вот это человек! Я читал о нем в одном журнале. Он ставит на что угодно и чем больше, тем вернее выигрывает. Там написано, что он не садится за покер, покуда цена самой маленькой ставки — одной белой фишки — не дойдет до ста долларов. Вот это — да! Было бы у меня столько денег, чтобы сыграть с ним хоть один раз! Последний банк, все уже отвалились, кроме него и меня. Я бы сказал: „Ну, что ж, Арнольд, даешь игру без потолка“, — и назначил бы пять тысяч, и он бы открылся, а у меня — ройял флэш против его четырех тузов! И я б тогда сказал: „Ладно, Арнольд, я парень не злой, дам тебе еще один шанс. Удвоим — и еще по карточке. Только по одной. Хочу, чтобы быстро оборачивался мой капитал“. Кинули — а у меня туз пик, и снова моя взяла». Блаженное видение застит взгляд его пустых, запавших глаз. Он словно святой праведник, только что получивший назначение в райскую обитель. Молчание прерывает ЭРИ. Он говорит с горьким безнадежным вздохом.

А чего, ему же лучше, что он умер. Можно сказать, ему повезло. Может теперь ни о чем не беспокоиться. Хьюи вышел из игры. То есть из всей этой вшивой аферы. Ну то есть из жизни.

Ночной портье (вырванный из сладкого плена грез, с любезным безразличием поддакивает). Да-да, жизнь, если задуматься, это вшивая афера, не правда ли, четыреста девяносто второй? Только приходится мириться с тем, что есть, потому что… Ну то есть нельзя же все к чертовой матери сжечь, ведь верно? Слишком много стали и камня. Что-нибудь так или иначе останется, и пойдет все по новой.

Эри (таращится недоуменно). Постой, ты о чем это? Чего ты плетешь?

Ночной портье (спохватившись, растерянно). Да я, признаться, и сам толком не… Просто взбрело что-то в голову.

Эри (насмешливо, но все-таки видно, что он доволен завязавшимся наконец общением). А ты возьми и выкинь все это поскорей из головы, Чарли, не то, глядишь, объявятся какие-нибудь в казенном обмундировании и сачком тебя — хлоп. (Переводит разговор на другую тему, серьезно.) Слушай, ты, может, подумал, я это все наврал, ну, насчет цветов для Хьюи, что я выложил за них сотню? Так вот, это истинная правда. Мне плевать было, сколько они стоят. Я знал, что должен устроить Хьюи торжественные проводы, ведь если не я, то больше-то и некому.

Ночной портье. Да нет, Эри, у меня и в мыслях не было усомниться. Вы эти деньги, надо понимать, выиграли… то есть, я прошу прощения, если ошибся, но вы ведь игрок, правильно?

Эри (отмахивается). Ну да, когда есть чего поставить. Но при чем тут это? Ту сотнягу я не выиграл. Я вообще ничего не выигрываю с тех пор, как Хьюи увезли в больницу. Я на коленях выклянчивал у разных знакомых по десятке, по двадцатке, покуда не набрал, сколько надо.

Ночной портье (его мыслями снова завладел Великий идеал, настойчиво). А вы случайно не знаете… Арнольда Ротштейна?

Эри (раздражаясь, что его перебили). Арнольда? При чем тут он? Да он бы такому, как я, гроша ломаного никогда не ссудил, если б мне даже надо было, чтобы родную бабку не пустить на панель.

Ночной портье (почтительно и благоговейно). Так, значит, вы его знаете!

Эри. Еще бы мне его не знать, ублюдка. Его на Бродвее всякий знает. И он меня знает — когда ему это выгодно. Он меня гоняет по своим делам, если другого никого нет под рукой. Только не он меня сейчас беспокоит. Меня, брат, беспокоит, что кое-кто из тех парней, у кого я стрельнул монету, порядочные живодеры и им нужно вернуть долг не позже четверга, а иначе плохо мое дело и надо смываться, а то костей не соберу, загремлю в лазарет. (Вдруг расправляет плечи и продолжает с беспомощной, но подлинной отвагой.) Ну и черт с ним со всем. Я ведь знал, что иду на риск. Я всегда иду на риск и, если проигрываю, плачу, а не даю дёру. И пусть, зато я устроил Хьюи торжественные проводы.

Он на минуту смолкает. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ опять не слышит его, он погрузился в собственные грезы. С его приоткрытых губ готов сорваться вопрос, но в это время ЭРИ возобновляет свой печальный монолог.

Но и это не главная моя забота, Чарли. Моя главная забота — что у меня началась глухая полоса неудач с тех самых пор, как Хьюи положили в больницу. Ни единого выигрыша. Тут что-то не так. Я сроду был везучий — ну то есть всегда перебивался и долги возвращал. Не болела у меня голова о долгах, как вот теперь болит. Знал, что обязательно сколько-нибудь да выиграю и расплачусь. А теперь у меня такое пакостное чувство, что будто я с Хьюи потерял и свою удачу — ну то есть уверенность а себе потерял. Он давал мне уверенность. (Отворачивается от стойки.) А, что толку всю ночь тут языком молоть. От тебя мне никакого проку. (Идет к лифту.)

Ночной портье (просительно). Одну минуточку, Эри, если можно. (С придыханием.) Так вы, значит, старые знакомые с Арнольдом Ротштейном? Скажите мне, пожалуйста, правда ли, что, когда Арнольд Ротштейн играет в покер, одна белая фишка равняется ста долларам?

Эри (скучливо и раздраженно). Господи! А тебе-то что до этого? (Не договорив, замолкает и смотрит вопросительно на НОЧНОГО ПОРТЬЕ.)

Оба молчат.

(Вдруг его лицо освещается спасительной догадкой. Он сердечно улыбается и уверенной походкой возвращается к стойке.) Слушай, Чарли, ты что же мне раньше не сказал? Ты, оказывается, интересуешься игрой? Вот черт, а я-то совсем обидно про тебя думал, друг. Эх, думаю, вот ведь нисколечко человек не похож на старину Хьюи. Нет у него в крови тяги к риску. Так, сонная тетеря. (От души.) Теперь вижу, ты парень что надо. Руку! (Сует ему руку, и НОЧНОЙ ПОРТЬЕ со слабосильной радостью ее пожимает. Продолжает говорить все горячее и самоувереннее.) Вот это — другой коленкор. Мы с тобой отлично поладим. Ты только меня слушайся, как Хьюи.

Ночной портье (благодарно). Да, да, спасибо, Эри. (Не отступаясь.) Так это правда, что, когда Арнольд Ротштейн играет в покер, одна белая фишка…

Эри: (с величественной небрежностью)…означает сотню из твоего кармана? Точно. А что? У Арнольда сейчас монеты — засыпься. А когда ты при деньгах, тебе сотняги — что семечки. Уж я-то знаю, приятель, я сам был при деньгах, когда Арнольд за грош давился. Да вот помню, один раз в Новом Орлеане я сигару сотенной раскурил, просто для потехи, понимаешь? Сидел с компанией шикарных баб, и захотелось посмотреть, как у них глаза на лоб полезут, — и полезли, можешь мне поверить, да еще как! Ну, после этого натурально, бери любую — отказу не будет. А раз я сорвал аж двадцать тысяч за один заезд. Вот это, я понимаю, жизнь! И в кости тоже, бывает, славно дело идет, когда крупная игра. Господи, иной раз бросаешь кости, а на полу бумажек — сто тысяч банкнотами! А ты говоришь. (Украдкой покосился на НОЧНОГО ПОРТЬЕ и склонен немного сбавить тон. Но совершенно напрасно. В глазах НОЧНОГО ПОРТЬЕ он теперь — игрок из 492-го, личный друг Арнольда Ротштейна, и каждое его слово достоверно. Продолжает.) Конечно, не буду тебя обманывать, сейчас я не при деньгах, в данную минуту. Сам знаешь, как оно бывает, Чарли. Сегодня падаешь, завтра взлетаешь. У меня поставлено кое-что на одну клячонку в четвертом заезде в Саратоге. По моим сведениям, она такая горячая, что если не перескочит через главную трибуну, то придет первая с опережением на целую милю. Так что, увидишь меня здесь с потрясающей блондинкой, не удивляйся. (Подмигивает и хихикает.)

Ночной портье (старательно улыбаясь, по-приятельски). Да нет, меня этим не удивишь. Я работаю ночным портье в гостиницах, можно сказать, всю жизнь. (Делает даже попытку подмигнуть.) Нарушение правил, но я могу забыть про эти правила.

Эри (сухо). Было б чего забывать, о них, небось, сам управляющий слыхом не слыхал. (Затем хитро, примериваясь.) А что, не кинуть ли нам с тобой разок бабки, Чарли? То есть просто для забавы, как мы с Хьюи, бывало? Ты на свои деньги не можешь рискнуть, разве я не понимаю? Так я тебе своих отсчитаю, усек? У меня еще доллар-другой найдется. Играть надо на настоящие, а то неинтересно. Но вся монета — моя. Ты, так ли, эдак ли, ничего проиграть не можешь. Просто охота показать тебе, как я тебя в два счета обставлю. Мне уверенности прибавится. (Вытаскивает из кармана две долларовые бумажки и мелочь, подвигает почти все НОЧНОМУ ПОРТЬЕ.) Вот тебе. (Достает кости, затем как бы невзначай.) Не хочешь проверить перед тем, как бросать?

Ночной портье. Что вы! Я же знаю, что могу вам полностью доверять!

Эри (с улыбкой). До чего ж ты мне напоминаешь Хьюи, дружище. Он тоже всегда мне доверял. Ну, не обессудь, если везенье будет на моей стороне. (Встряхивает кости в горсти — задумчиво.) А знаешь, по-моему, хватит мне оплакивать Хьюи. Что проку, ей-богу? Ему уж не поможешь. Его нет. И нас не будет. Вчера он, а завтра я или ты, все равно, какая разница? Такие уж правила игры, верно? (Душа его освобождается от горя, к нему возвращается прежняя самоуверенность.) Бросаю два раза.

Ночной портье (с отвагой — стараясь изобразить на своем взволнованном лице каменную невозмутимость, как у прославленного Арнольда Ротштейна). Идет.

Эри (бросает кости). Четыре очка. (Быстро подбирает кости и бросает снова.) Опять же четыре. (Сгребает деньги.) Видал? Долго ли умеючи, если кому везет вроде меня. (Самодовольно посмеивается и хитро, весело, дружелюбно и презрительно подмигивает НОЧНОМУ ПОРТЬЕ — прожженный игрок, ловкач и деляга уделяет от щедрот своих наивному губошлепу.)

Занавес