Борис Габрилович Ковыляя, кот идет
Киноповесть,
март-сентябрь 1970
Показаны:
Студенты филфака одного университета:
Андрей — поэт, парень как парень.
Света — девушка как девушка.
Сергей — редактор стенгазеты, серьезный и с бородой.
Вова — художник стенгазеты: всегда ходит в толстом свитере.
Валера — очень добрый, общий друг.
Женя — битник, глуповатый длинноволосый юноша.
Студенты одного инженерного института:
Слава — спортивный парень с короткой стрижкой.
Таня — очень красивая девушка.
Отец Андрея.
Кеша, брат Андрея, лет 12-и.
Николай, рентгенолог.
Ванваныч, школьный учитель физкультуры.
Преподавательница русского языка.
Преподаватель зарубежной литературы.
Два стереотипных битника — сопляки.
Гости на вечеринке:
Вежливые молодые люди.
Автор сценария.
Положительный герой.
Символы:
Слепой
Трое с ночного бульвара
Отнюдь не символы:
Блатные
Проститутка
Просто люди:
Студенты
Школьники
Просто люди
Диктор
В виде портретов:
Ленин
Хемингуэй
Бах
Черный экран.
Органная музыка. (токката ре-минор Регера в исполнении Питера Сиполниекса на Большом Органе Домского Собора).
Улица. Ночь. Лампочка над Светиным подъездом.
Света. Дай-ка мне этот камешек…
Андрей поднял камешек и дал ей.
На асфальте нарисованы классики.
Света бросила камешек и стала прыгать по классикам.
Андрей стоял, смотрел. Потом закурил.
прошли титры.
Окно.
Дома. Деревья. Небо. Облака.
Весна.
— У меня 18! у меня 20!
— Вот теперь ноль…
— У меня 30!
— Сережа, не насилуй фортуну.
— У меня 16.
— Бог дал, бог и взял.
— Андрюша, бей.
Это университет. Комната, в которой делают стенгазету. Везде бумага, банки с гуашью, кисти. На одной стене — портрет Ленина, на другой — самодеятельный опыт композиции в стиле pop-art.
Два сдвинутых стола. Рулон бумаги и кисти отодвинуты в сторону. Сергей, Валера и Андрей играют в коробочку.
Валера. У меня 50.
Андрей. Хоть бы уронил…
Валера. У меня партия.
Андрей. Весну выиграл, гад.
Сергей. Подожди, я сейчас отыгрываться буду.
Есть еще в комнате Вова, который за другим столом рисует заголовок: что-то, связанное с сессией.
Сергей. У меня 22. 24! Тьфу, чёрт… Твоя весна, Валера. Выиграл. Бери и пользуйся!
Валера. Ну что, отцы, еще партию?
Андрей. Не буду я с тобой больше играть. Весну я тебе проиграл? Имя-отчество тоже проиграл? Что я тебе еще проиграл?
Сергей. Талант ты ему еще проиграл.
Андрей. Да, и талант. Я тебе того… Нет, не буду.
Валера. Ну, отцы, давайте ещё партию?
Вова. Не надоело вам?
— Надоело, — честно признался Андрей.
Валера. Ну, отцы, давайте еще партию?
Сергей. Ну черт с тобой, давай. На что сыграем?
Андрей. Не буду. Я уже всё проиграл. Мне осталось пустить себе пулю в лоб.
И он подносит к виску линейку — как бы пистолет.
Валера. Давайте сыграем на хорошее настроение?
Андрей. Да нет! Как же мы будем играть на то, чего у нас нету?
Валера. Да нет, Андрюшенька, не на твое хорошее настроение, а на хорошее настроение вообще. Посекаешь?
Вова отложил кисти, сел у окна и закурил.
— Хорошо бы пива, — говорит он мечтательно. — Весна!..
Андрей. Одна кружка пива стоит 24 копейки.
Валера. Две кружки пива стоят 48 копеек.
Вова. Три кружки пива…
Сергей (Вове). Тебя зачем сняли с лекций?
Вова …стоят 72 копейки.
Сергей. Чтобы ты оформлял газету. Ты оформил газету?
Вова. Какой ты умный! А тебя сняли с лекций, чтобы ты в коробочку играл.
Валера. Вова, у тебя есть хорошее настроение? Иди в коробочку играть.
Андрей. Вот сейчас придет Утюг — будет вам хорошее настроение.
— Надоела мне ваша коробочка, — говорит Вова, но все же гасит сигарету и подсаживается к столу.
Окно.
— На старшего. Понеслась…
Валера. А что, отцы, будет у нас на литературной странице?
Сергей. Интервью будут (У меня 6).
Валера. Что за интервью? (Ах, чёрт, спишите весь мой ноль).
Сергей. С нашими (61).) университетскими (10!) поэтами (0…).
Андрей. (Что за черт, опять ноль…) Например со мной.
Сергей. С тобой в первую очередь. Например, такой там будет вопрос: твой любимый поэт, у которого ты учишься?
Вова. В смысле сдираешь.
Андрей (поразмыслив). Маршак мой любимый поэт.
Сергей. Я серьёзно.
Андрей. Я серьёзно… (Ну что за чёрт? Хоть бы 2 очка на размочку…) Вполне серьёзно. Гениальная вещь «Кошкин дом». Символическое отображение эпохи, если хочешь.
Валера. Особенно строки:
Ковыляя, кот идёт, Кошку под руку ведёт.Андрей. А что, гениальные строки. Вы вдумайтесь, отцы. Какая аллегория!
Сергей. Ты что, серьёзно?
Вова (У меня уже 42) Что вы его слушаете? Он придуряется, а вы его слушаете (Партия…)
Андрей. Ах, чёрт, проиграл я вам хорошее настроение.
Валера. А ты отыграйся.
— С нуля-то, — говорит Андрей. Но всё же бьёт.
Изображение застывает. Коробочка, повисшая в воздухе.
Их застывшие лица — Андрея, с азартным выражением игрока, Валерино — с добродушной улыбкой, Сергея — сосредоточенное, пальцы в бороде, Вовино — прикуривает.
Органная музыка (Регер, «Бенедиктус», исполнение то же).
Пивные кружки. Полные и пустые, с осадками пены на стенках.
— Сто лет тебя не видел.
— Я тебя тоже.
— Чего ты не заходишь?
— Так тебя ж дома не застанешь.
Это пивной бар.
Очень людно, дымно и шумно. Андрей и Слава сидят друг напротив друга, курят и пьют пиво.
Слава. Пиво сегодня дрянь.
Андрей. Бывает хуже. Сегодня ещё ничего.
Слава. Да, бывает и хуже. Но сегодня всё же дрянь.
Андрей. Пить можно.
Слава. Пить всё можно.
Их соседями оказались двое небритых мужчин пролетарского вида. Они пьют пиво, разбавленное водкой, и едят рыбу. Пальцы у них лоснятся — в рыбе.
Андрей. Ты бы зашёл как-нибудь.
Слава. Зайду на неделе.
Андрей. Зайди обязательно. Только сначала позвони.
Слава кивает.
— Позвольте пивные кружки!
Пивные кружки убирают со стола (пролетарии отдают пустую бутылку), протирают стол грязной тряпкой.
— Брат пишет? — спрашивает Андрей.
— Пишет. Тебе привет.
— Спасибо.
— Пластинки недавно прислал.
— Домский орган.
— Бах?
— Бах и Регер.
— Это клёво. Ты бы принёс послушать.
— Принесу.
— Ещё по кружечке?
— Можно и по две.
— А бабок хватит?
— Вроде должно.
Андрей нашарил в карманах всю мелочь и ссыпал Славе. Тот выбрался из-за стола, задевая всех — очень тесно — и занял очередь. Андрей закурил.
Потом поставил на край стола коробок и ударил. Десять. Ударил еще раз — на этот раз коробок улетел в пустую пивную кружку. Как раз подошла Славина очередь.
……………………….
Тарелка с борщом. Рядом раскрытая книга. Андрей сидит с отцом и младшим братом Кешей.
— Ты мог бы не читать за столом, — говорит отец.
— Разве я мешаю?
— Нет, но это вредно. Невежливо, в конце концов.
— Но у меня совсем нет времени читать…
— Мы с тобой каждый день говорим об этом. Убери, пожалуйста, книгу. Ты бы лучше поел быстрей, а потом читал.
— Ну хорошо, хорошо. Уберу.
Кушают. Стучат ложки.
— Ну, так ты уберёшь книгу или нет? (раздражённо)
Андрей, сочувственно переглянувшись с Кешей:
— Ну сейчас… дойду до точки…
Тогда отец взял книгу, не выпуская из другой руки ложку, и хотел было отложить её в сторону, но какое-то место заинтересовало его… он даже перестал жевать, и вот уже сам читает, близоруко щуря один глаз.
Андрей и Кеша подмигивают друг другу.
— Я поел, — сообщает Кеша.
— А? — отец оторвался от книги.
— Я поел, — сообщает Кеша.
Отец. Что будете пить? Чай или кофе?
Андрей. Я кофе.
Кеша. И я.
Отец. Тебе на ночь нельзя. Выпьешь чаю.
Кеша. Ну вот… и чего же тогда было спрашивать…
Отец встаёт из-за стола с чашками в руках, а Андрей говорит Кеше:
— Как доделаешь уроки — приходи. В коробочку сыграем.
Кеша обрадовался.
— Ага, — говорит он. — Должен же я взять реванш за вчерашнее!
— Реванш, — смеётся Андрей. — Ух ты, реваншист…
Темно в комнате Андрея. Только настольная лампа. Спичечный коробок посреди пустого письменного стола.
У открытых балконных дверей стоит Андрей и курит. Вдруг закашлялся.
Кашляет он долго, заходясь, морщась и сгинаясь.
— Тьфу, чёрт, — переводит он дух. — Ёлки-палки.
Тяжело сплёвывает и отбрасывает сигарету. Постоял немного и опять закурил.
…Сразу за балконной дверью начиналась ночь…
Черно.
Потом телефонный звонок.
Рука нашаривает телефонную трубку.
Андрей садится в постели.
— Да, я.
А?
Здоров.
В такую рань…
Неужели уже десять?
На занятия? Нет, не иду… ну их в баню… погода клёвая…
Что?
Когда?
У кого?
По сколько?
Что?
Скидываемся по сколько?
А-а…
Ну?
Да-да…
Да, конечно.
Сам позвони.
Ну ладно, позвоню.
Да.
Пока.
Угу.
До завтра!
Он кладёт трубку, закуривает и включает магнитофон.
Песня «Червоных гитар» — «Не задирай носа».
Утро.
Солнечные квадраты на полу.
День начался.
Андрей сидит на перилах и курит.
Хороший солнечный день.
Троллейбусная остановка.
Иногда он поглядывает на часы.
Окурок не выкинул — сразу прикурил следующую сигарету.
Вот и Света приехала.
— Здравствуй, маленькая.
— Здравствуй… извини, я опоздала…
— Чепуха, о чём ты говоришь…
— Да понимаешь, троллейбуса долго не было…
Он поцеловал её в лоб, взял её сумку, и они пошли рука в руке.
Вдоль длинного забора идёт домой Слава, хмурый, с портфелем в руке.
Забор очень длинный.
Его красит седенький Дед с папиросой в зубах. Только начал. Занятия кончились…
Уже вечер.
По лестнице с набережной поднимаются Андрей и Света. Лестница широкая. Людей почти нет. Они очень долго поднимаются, держась за руки.
Уже вечер.
Слава дома.
В расстёгнутой рубашке и с бутербродом в руке он звонит по телефону.
На столе стоит портрет Хемингуэя.
Надрывается телефон в пустой Андреевой квартире.
Темно.
Лунные пятна от окна. Мерцает браслет часов на его руке. Чуть светятся её рассыпанные волосы. Да едва белеют простыни. А так — темно.
Она. Знаешь, мне так спокойно с тобой…
Он. Я люблю тебя, маленькая…
— Как хорошо лежать на твоей руке… Я хочу, чтобы ты всегда-всегда был…
— Я тоже…
— Всегда-всегда…
— Я тоже…
— Всегда…
— Всегда…
— Я люблю тебя…
— И я люблю тебя…
— Будь всегда…
— Будешь?
— Буду, маленькая. Конечно, буду…
— Ну иди ко мне…
Изображение лёгких на рентгеновском экране.
Он вышел из её дома, остановился и закурил. Был удивительно добрый весенний вечер. На асфальте были все те же классики.
Он запрыгал по ним, напевая:
— Ковыляя, кот идёт, Кошку под руку ведёт. Ковыляя, кот идёт…
Очень поздно.
Горит настольная лампа в комнате Андрея.
Они сидят вдвоём: Андрей и Слава.
Слава заканчивает читать свой новый рассказ.
Андрей курит, внимательно слушая.
— Ну как? — говорит Слава, и тоже закуривает.
— Ты знаешь, старик, великолепно. Ты гений. Не знаю, выйдет ли из тебя инженер, а писатель точно выйдет. Бросай свой институт, вали к нам.
— Да ну… Писать же меня там не научат… А так хоть профессия будет…
— На черта тебе она?
— Как на черта? Вот ты уверен, что сумеешь жить на свои стихи. А я не уверен.
— Я тоже не уверен, что смогу…
— А я хочу быть уверенным. Понимаешь? Вот если бы я писал как Хем!.. Я б тогда на всё плюнул. Писал бы, писал бы, писал…
— Зачем тебе писать как Хем? Ты пиши как ты.
— Стараюсь. — Слава встаёт. — Пойду я. Поздно.
— Да чего там, посиди ещё…
— Спать охота. Утром рано вставать. Это вам хоть до часу отдыхать можно.
— Нам завтра тоже рано: субботник.
Жмут руки.
Андрей. Да, чуть не забыл тебе сказать. Женька звонил. Завтра собираемся у него. По трояку. Выпьем. Попляшем.
— Что, день рождения у кого?
— Да нет, просто предки свалили. Придёшь?
— Постараюсь.
— Один?
— С Танькой.
…потом Андрей долго смотрит с балкона, как Слава медленно идёт по пустой тёмной улице.
Утро.
Пустые трибуны стадиона.
Очень тихо.
Идут на субботник.
Гвалт. Весело.
В джинсах, спортивных костюмах, кедах.
Шумной толпой идут. Дорогу перебегает Андрей.
— Гляньте, Андрюха!
— Привет. Андрей!
— Здоров!
— Гутен морген!
Андрей смешивается с ними. Смех. Он рядом со Светой. Тут же битник Женя, Сергей и ещё знакомые лица.
Жмут руки.
Женя. Ты предупредил Славку?
Андрей. Да, он вчера был у меня. Где работаем?
Сергей. Убираем стадион.
Андрей. А занятия будут?
Женя. Какие занятия, бог с тобой! Пиво пойдём пить.
Где-то впереди уже поют песни.
И вот — вот они уже на стадионе.
Субботник начался.
Стадион оглашён гвалтом.
Получают лопаты. Метут на трибунах. Тащат разные вещи.
Андрей, Света, ещё ребята с лопатами.
— Идёмте со мной, — говорит им мужчина в кепке.
Они выходят с территории стадиона.
А рядом со стадионом — кладбище.
Ларек, где продают венки. Ворота на кладбище. Старухи.
У ворот метёт толстая баба.
А рядом — студенты окапывают деревья возле стадиона. Оттуда доносится гвалт. Мужчина в кепке повернулся и ушёл. Мимо на улице звенят трамваи, мчатся троллейбусы и машины.
Ребята вкалывают.
Битник Женя включает транзистор и вешает на дерево.
Андрей. А где тут можно напиться, отцы?
Сергей. Чёрт его знает.
Света. А я тоже хочу пить.
Женя. На кладбище, по идее, можно.
Андрей. Вроде неудобно.
Сергей. Неудобно знаешь что?
Андрей. Знаю: спать на потолке.
Сергей. Да, и ещё кое-что.
Андрей (Свете) Пойдём, что ли, напьёмся?
Света. Пойдём.
Андрей прислонил лопату к дереву (но та соскользнула) и пошёл. Света пошла с ним. Ребята снова принялись за работу, кроме битника Жени, который стал возиться с транзистором.
Они медленно идут по кладбищу. Никого нет.
Потом они сворачивают с асфальта на тропинку и идут среди могил. Могилы. Разные. Почти все с оградками.
А есть просто холмик, и ни имени, ни числа.
Все звуки отключены.
Потом они пьют воду, став на колени, из-под крана.
Вовсю разлетаются брызги. Но шума воды не слышно.
Потом они сидят на скамейке, прислонясь спиной к ограде. Рядом памятник с фотографией.
Они молчат. Она склонила голову ему на плечо. Он взял её руку в свою. Как-то нелепо выглядят здесь их джинсы и кеды.
Он склоняет голову на длинные её волосы (они искрятся на солнце) и закрывает глаза…
Немного заслонённая её искрящимися волосами, смотрит с памятника строгая фотография ещё не старой женщины.
Долго смотрит…
«Наступит время, когда мёртвые услышат глас Сына Божия, и услышавши оживут» Иоанн 5.25
И вдруг включаются звуки, шум улицы, машин, звонки трамваев, Ведь кладбище расположено в центре города, рядом со стадионом.
Когда они вернулись, битник Женя снова возился с транзистором, Сергей и Валера играли на траве в карты. Вова пытался ходить на лопатах, как на ходулях, кое-кто просто валялся на траве.
Работу они кончили.
Только два дерева не были окопаны — Андрея и Светы.
Песня Beatles «Birthday»
Четыре пары ног: мужские — женские — мужские — женские.
Они сидят на диване: Слава, Таня, Андрей и Света.
Вечеринка у битника Жени.
Пластинка, кружась, отражается в полированной крышке проигрывателя.
В другой комнате стол. Много бутылок разных, рюмки разного калибра. Посредине «закусь» — ваза с конфетами.
Сергей и Валера, пристроившись за журнальным столиком, играют в коробочку.
Вова с сигаретой ходит неприкаянно: — Отцы, скоро бухать будем?
Есть ещё разные люди, сидящие, стоящие, мигрирующие по комнатам, из которых следует выделить двоих друзей битника Жени — тоже битников, они стереотипны: прыщавы, длинноволосы, в белых босановах, потёртых джинсах и чешских вельветовых туфлях.
Они и Женя (они стоят, он сидит на подоконнике) беседуют у раскрытого окна:
— Эрик Клаптон — он, конечно, чувак…
— Но всё же до Джимми Хендрикса ему далеко…
— Я уже не говорю о Джоне Мэйеле…
— Да что твой Джон Мэйел? Лажа…
— Дурак ты. Сам ты лажа. У него обалденный альбом, Мельник за него шесть колов просит…
— Дурак твой Мельник…
Есть ещё там три девицы, явно не свои в студенческой компании.
Они ничьи, Женя пригласил их для танцев. Они сидят в уголке и рассматривают альбом репродукций Пикассо. Очень чувствуется, что они тут не свои.
«Герника».
— Отцы, кто расскажет новый анекдот?
— Я могу. Правда, он абстрактный.
— Опять про крокодилов?
— Нет, про Чапаева.
— Кто взял штопор? По-хорошему признавайтесь, а то всех расстреляю.
— Не труси на пол, пепельница для чего…
— Отцы, скоро бухать будем?
— 48, 50, 52! У меня партия.
— Надо коробок заменить. Коробок плохой.
— Коробок хороший. Подход надо знать.
— Не хочу я «Шипку». У меня у самого «Шипка». Я хочу что-нибудь с фильтром.
— Честно говоря, я часто не понимаю его картин, но чувствую — что-то есть…
— Это главное. А понимать вовсе не обязательно…
— Отцы, скоро будем бухать?
Они говорят, и не знают, что пластинка подходит к концу. Раз — и кончилась. И сразу же все замолчали, застыв, кто как был.
Кухня. Пустые бутылки. Очень много пустых бутылок. И рядом ставят ещё две из-под водки. Явно пьяный битник Женя пытается заварить кофе.
Надрывается музыка — «Back in USSR».
Стереотипных уже тошнит в совмещенном санузле. Один, мыча, мотает головой, стоя на коленях перед унитазом, другой сунул патлатую голову под кран.
В комнате во всю пляски. Кто с кем — не поймёшь. Выше всех подпрыгивает пьяный Андрей, руки бессистемно мотаются. Время от времени кто-нибудь взвизгивает дурным голосом.
В другой комнате дрожат на столе стаканы и несколько оставшихся бутылок.
Пляшут.
Печально смотрят со стены четверо английских парней. Это они сочинили музыку, под которую отплясывают теперь эти пьяные люди за много километров от их дома…
Пляшут.
На балконе целуются взасос Слава и Таня. Пальцы Славы разжимаются и роняют сигарету, которая долго падает в глубину ночного двора.
В комнату вваливается битник Женя, волоча бледных стереотипных.
— Чуваки! — говорит он. — Кофе готов.
— Давай допьём сначала вино, — предлагает Вова. Он тоже уже хорош.
— Пейте кто что хочет, — говорит Женя, и, стащив с кресла одну из приглашённых, присоединяется к танцующим.
Пронзительно трезвое лицо Светы.
Пьяный Андрей сидит на диване, пытаясь прикурить сигарету — ломает спички. Света трогает его за плечо.
— Ты меня любишь? — говорит она.
— Очень люблю, маленькая… Хочешь, мы с тобой поженимся?
— Тогда не пей больше.
— Не буду, — истово кивает Андрей.
Один из стереотипных, оклемавшись, приглашает Свету.
Андрей, наконец, закуривает. Рядом плюхается Вовка.
— Хочешь, сыграем в коробочку?
— Не-а!
— Ну тогда пойдём выпьем?
— А ещё есть что?
— Есть.
— Ну пошли.
Света, танцуя, смотрит вслед Андрею.
Стереотипный плохо владеет координацией своих движений, мешая всем.
В другой комнате уже кто-то спит лицом на столе. Вова наливает две рюмки, что повместительней.
— Ну, поехали.
— Будь здоров.
Закусывают конфетами.
Вова (морщась). Ещё по одной?
Андрей. Можно.
Выпили ещё.
Тут вошла Света.
— Иди, Света, выпей с нами, — позвал Андрей.
Улыбка его вышла напряжённой.
— Ты же обещал… — очень тихо сказала Света. Этого было достаточно, чтобы Андрей завёлся.
— Да ради бога не устраивай мне семейных сцен!
Деликатный Вова, захватив бутылку, и рюмку, удалился. Тогда Андрей сказал уже почти без голоса:
— Ну что с того, что я малость выпью? Что я за мужчина, если не буду пить?
— Перестань молоть…
И тогда он снова возмутился:
— Что значит — перестань молоть? Что ты меня вечно в чём-нибудь упрекаешь?
— Господи, да ни в чём я тебя не упрекаю. Пей, пожалуйста, сколько хочешь.
— Ну я и пью.
— Ну и пей.
— И вообще дай мне жить, как я хочу.
— Я что, мешаю тебе?
— Мешаешь… (осёкся)… иногда…
— Ну вот, наконец-то я это от тебя услышала…
Она хотела сказать ещё что-то, но повернулась, чтоб уйти.
Он неловко взял её за плечи.
— Ну постой… не слушай меня… бухой я… видишь же… не слушай…
— Молчи.
— Я же люблю тебя…
— Молчи, молчи. Ради бога, молчи.
— Ну хочешь, я…
— Да замолчи же, прошу тебя…
— Ну что ты расстраиваешься, маленькая…
— Да нет же, я не расстраиваюсь. С чего ты взял.
И, выдернув плечи (он неловко пошатнулся), вышла.
Спящий на столе неловко приподнял голову, мутно посмотрел по сторонам, и опять уронил лицо между рюмок.
— Ну и пожалуйста! — громко сказал Андрей, махнул неопределённо рукой. — Ну и пожалуйста. Надоело!
Он налил себе ещё рюмку, чокнулся с пустой бутылкой, выпил и не стал закусывать.
Пляски продолжались.
Большой свет выключили, включили торшер.
Андрей вошёл и стал искать глазами Свету.
Слава с Таней целовались уже на диване.
Сергей приударил за одной из приглашённых. Они как бы смотрели Пикассо, на самом же деле он гладил ей колено под книгой.
Вова всё пил. Пил он с видимыми усилиями. Не хотелось — а пил.
— Что ты не танцуешь, Андрюша? Иди танцевать, — крикнул прыгающий Валера.
«Света где? — думал Андрей, шаря глазами, — где моя маленькая».
Подошёл Вова — в одной руке бутылка, в другой рюмка.
— Ушла, — сообщил он.
— Как ушла? Почему?
— Сказала — не хочет тебе мешать. Ты что, приударил за кем?
Андрей метнулся через комнату, коридор, к входной двери. Но замер, прислонившись к ней лбом, и так стоял, когда к нему подошёл Слава.
Пожалуй, он был тут трезвее всех.
— Ничего страшного, Андрей, — сказал он и положил руку на плечо. — Я всё видел. Ничего страшного. Сама прощения попросит. Я тебе говорю точно.
— Не в этом дело…
— Ничего страшного, я тебе говорю…
— Ты ничего не понимаешь…
— Я всё понимаю, Андрей. Ты не должен из-за этого расстраиваться. Они приходят и уходят. Остаются друзья.
— Да, — Андрей слабо улыбнулся. — Вот нас только двое осталось.
— Нас и было двое.
— Так надо друг за друга держаться.
— Да.
— А из-за этого ты расстраиваться не должен. Девчонка должна знать своё место.
— Да не в этом дело.
— А такие, как твоя Светка, любят садиться на голову…
— Да не в этом дело…
— Что ты заладил: не в этом, не в этом… Именно в этом.
— Не говори так, Слава, ты ведь не знаешь её…
— Со стороны оно виднее. Она совсем тебе на голову села.
— Но она любит меня. И я её тоже.
— Ерунда, ерунда, — Слава поморщился. — Через год она выйдет замуж за перспективного архитектора, а у тебя появится другая. И ты будешь точно так же любить ее и катать ей свои стихи.
— Ты стихи не тронь. И не говори так. Ты не знаешь ничего…
— Может быть…
Слава достал из кармана сигареты и они закурили.
— Но ведь нас с тобой двое? — с отчаянной надеждой спросил вдруг Андрей. — Двое?
— Да, Андрюшенька.
— Двое было и двое будет, ведь так?
— Да.
— Пошли выпьем, Славик?
— Пошли, Андрюша.
На кухне битник Женя и стереотипные хлестали из кружек кофе, дуя и обжигаясь.
— Ну как, алкаши, отошли? — спросил Женя.
— Вроде.
— Ну пошли плясать.
— Пошли.
— Слышь, а что это ты за кадр пригласил?
— Да так… кадры как кадры… знакомые…
— Переспать с этими дамами можно?
— Да как вам сказать… Не знаю… Попробуйте.
Они допили кофе и пошли плясать.
Пляски продолжались.
Андрей снова присоединился к танцующим.
— Пойдём погуляем, — шептал на ухо приглашённой Сергей, гладя её руку (та смущалась), — пойдём… Здесь так душно… Такой вечер… пойдём…
Уломал. Они незаметно выскользнули из комнаты и ушли.
Упившийся и задремавший в кресле Вова вздрогнул, когда хлопнула дверь, выпустил рюмку, и она разбилась.
Женя выудил из танцующих Андрея.
— Андрюха, — пьяно спросил он, — ты мне друг?
— Друг, Женя, друг.
— Андрюха, — пьяно спросил Женя, — ты меня любишь?
— Люблю, Женя, люблю.
— Тогда почитай стихи.
— Какие тебе?
— Свои, Андрюша, только свои. Прочтёшь?
— Раз ты просишь, Женя…
— Тихо! — крикнул Женя и снял иглу. — Андрей свои стихи почитает.
Все заинтересовались.
Андрей стал в позу, руки в карманы.
— Я вам новое прочту.
Смотрел он куда-то сквозь.
— а по ночам гитара плакала и оседая на плечах по лицам висельными пятнами бродила музыки печать невыносима объяснимость и потому как стаи птиц аккорды синие носились и опускались на карниз и что-то призрачно давило аж пальцы в узел завяжи и музыка в меня входила, как мотоциклы в гаражи и так хотелось полотенцем больное горло обвязать бежать размахивая сердцем и поворачивать назад но мы сидели в этой комнате где звуки бились в потолок и слушая в ладонях комкали себя как носовой платок и верилось что в что-то верилось что кто-то ждёт за поворотом что утром[1](он уже выкрикивал эти слова, не владея собой, словно…)
полетят над вербами(в истерике, зажимая тонкими пальцами глаза)
стремительные вер-то-лё-ты-ы!…А в коридоре один из стереотипных пытался лапать одну из приглашённых, сопел, а та не давалась.
Черно.
Органная музыка (И. С Бах. Хоральная прелюдия си-минор, исполнение то же.)
Андрей и Слава идут по пустой улице. Гулко стучат их шаги.
— А Танька твоя, — вдруг вспомнил Андрей, — она не будет обижаться, что мы ушли?
— Ничего. Она приученная. Вот где мы с тобой выпить достанем?
— Чёрт его знает… Закрыто уже всё…
— Придумал! На вокзале, на складе можно.
Из-за поворота выскочила машина.
— Такси, такси! — замахали они руками.
— На вокзал, — сказал Слава шофёру.
Они умчались на машине, и улица стала совсем пустой.
Вокзал. Гулко, Иногда объявляют поезда.
Видны ряды спящих на скамейках. Корзины, кошёлки, чемоданы.
Андрей и Слава стучатся в ресторан. Им не открывают. Буфетчица, что-то кричит им через дверь, но они настойчиво стучатся, пока буфетчицу не сменяет милиционер.
Тогда они мгновенно отходят от дверей ресторана и в задумчивости бродят по залам, не зная, что предпринять.
Вдруг — осенило. Бегут на перрон. Поезд. Быстро идут вдоль состава. Застыли на подножках проводники. Грузят серые мешки с газетами в почтовые вагоны.
Вагон. Андрей стучит по окошку. Зажгли свет, сонная морда. Жестами, мол бутылку отпустишь? Морда покивала: дескать, отпущу, сделает, иди к дверям. Они подёргали дверь — заперта. Андрей вернулся к окну, постучал. Морда в это время маячила в дверях, высматривая: где же покупатель? Удалилась обратно в вагон. Так они и бегали от окна к двери, пока не сошлись, наконец, у окна. Андрей помахал ключиком — дескать, дверь заперта. Морда поняла, открыла дверь и выдала желанные бутылки, когда поезд уже трогался.
Голос Славы: …потом я хотел написать рассказ про этот вечер, про Андрюшу, про наших, про меня, про девочек, но не написал. Я ресторан, с потушенными огнями… Я ведь уже тогда понимал, что вовсе нас с Андрюшей не двое, что это он так говорил — потому что ему тяжело было. Я-то очень его любил, — и парень он хороший, всё для друга сделает — и поэт настоящий. Но не было нас с Андреем двое. А был он один и будет один. Всю жизнь. Потому что он из таких людей. Есть такие люди, которые всю жизнь одни — хотя и друзей у них полно, и женщина есть. Так Андрюша наш был как раз таким.
Да, про рассказ. Почему я его не написал? Вот потому и не написал, что не верил себе, когда говорил Андрею: нас двое. А раз сам себе не веришь — что ж это за рассказ? И потом — какой из меня к чёрту писатель? Вышел из меня со временем дерьмовый инженер. А писателя не вышло.
Буфет на вокзале. Андрей и Слава распивают за стойкой портвейн. Кругом люди закусывают. Андрей упёрся лицом в ладони.
— Тебе не хватит? — спросил Слава.
— Наливай ещё.
— А может, хватит?
— Наливай, тебе говорю.
Андрей уже совсем пьян. Слава налил ему полстакана.
Андрей вырвал у него бутылку и налил до краёв.
Комната Андрея. Отец Андрея и Слава раздевают его. Он лежит поперёк кровати, мотая головой и мыча.
— Поэты, поэты. — бормочет Слава, стягивая с Андрея ботинок.
— Алкоголики долбаные… Горе с вами простым советским людям.
Пластинка кончилась. И игла, шурша, ходит по пустому месту. Женя с брызгами воды на пьяном лице снял иглу. Постоял, опершись, и пошел в другую комнату. Все уже разошлись. Был страшный беспорядок. За столом в другой комнате спал всё тот же. Женя выключил там свет, постоял на пороге и вышел в коридор. Он выключил свет на кухне, в совмещённом санузле, а также в коридоре. Постоял немного и вернулся в комнату. Там он тоже выключил свет, сел на кровать, стянул ботинки, и, как был, одетый, завалился спать.
Фотография юноши, насквозь просвеченная утренним солнцем. Юноша в армейской форме.
«…и ещё извини, Андрей, что долго не писал. Сам понимаешь — служба. Гоняют с утра до вечера. Недавно урвал по случаю три наряда вне очереди. Сержант, скотина, ко мне придирается. Недавно: вы, говорит, в университете учились? Да, говорю, учился. А он: ну вот и идите чистить сортир. Не любят здесь грамотных.
Люминивая кружка! Уже умею немного управлять танком, но вообще-то я подающий. Снаряды, в смысле, подаю.
Ну что ещё? Как там все наши? Часто ли видишь Славку? Как у тебя со Светкой? Бухать не бросил? Пропьёшь ты, я чувствую, всю свою зарплату лет на 20 вперёд. Ну ладно, пиши, не тяни, ради Бога, с советом. Писем тут ждёшь немногим меньше, чем дембеля.
Да, насчёт твоих стихов. Не понял я тех, что ты прислал. Старался — но не понял…»
Раннее утро.
Две авоськи с пустыми бутылками.
Битник Женя и стереотипные с мятыми кислыми лицами сдают посуду. Стереотипные оба в дымчатых очках.
Сдав, считают деньги. Выгребают мелочь из карманов, ссыпают Жене на ладонь.
Живём, чуваки, — говорит Женя, посчитав, — по пять кружек выходит!
Университет.
Стенка, которой кончается коридор, выложена толстыми кирпичиками вогнутого стекла.
Андрей прикурил.
Потом пошёл по пустому университетскому коридору мимо многих дверей со стёклами, за которыми шли лекции.
На секунду задержался он возле расписания занятий.
Потом пошёл дальше.
Поднялся по широкой пустой лестнице этажом выше и опять пошёл по пустому коридору, махая папкой. У одной двери он остановился и незаметно заглянул в аудиторию. Там шла лекция по зарубежной литературе. Толстый преподаватель с расстановкой говорил о теме разбитого поколения в творчестве де Мюссе.
Первой Андрея заметила Света. Она по привычке хотела было улыбнуться ему, но тень вчерашнего тотчас же согнала улыбку с её лица. Потом его заметил битник Женя, и как бы незаметно помахал рукой. Преподаватель заметил этот жест и повернул осанистую голову к двери, оборвав себя на полуслове. Но Андрей уже отошёл, и преподаватель, подумав немного (вспоминал, где остановился — вспомнил), продолжал лекцию.
— Герои де Мюссе, — сообщил он, — ни во что не верят, о чём он прямо говорит в романе.
Андрей пошёл по коридору, который на этом этаже тоже кончался стенкой, выложенной кирпичиками толстого гнутого стекла, спустился этажом ниже, но уже по другой, менее широкой лестнице, и опять пошёл по пустому коридору.
Потом он зашёл в одну из комнат. В её двери не было вмонтировано стекла.
Это та самая комната, где делают стенгазету. Всё та же компания. Валера и Вова играют в коробочку («Садись, Андрюша! Привет… На прошлогодний снег играем.») Сергей спит — возле телефона. Приподнял голову: «Привет, старик…» И опять спит.
— А чего это вы не на лекции, — спрашивает Андрей, сев.
Валера. Да вот — заставили лист переделывать (У меня 6 — и хватит пока). Литературный.
Андрей. Это ещё почему?
Валера. Да говорят — сопливые ещё эти ваши поэты, чтоб такие высказывания себе позволять.
Андрей. А что, я про кота не так сказал?
Валера. Не в коте, голуба, дело. Что ты там про реализм наплёл?
Вова. И про беспредметность символики?
Андрей. Лопух ты, про символичность беспредметности.
Вова. Один хрен, главное, что наплёл. (30 у меня. Прошу, Валера). И потом, не ты же один там вымудрялся… Почему ты, кстати о птицах, не на лекции?
Андрей. Опоздал я… Ну, и не пошёл… Ну его к бесу… опять начнёт выступать, что я сбиваю его с мысли… С мысли я его сбиваю! было бы с чего сбивать. «Герои Мюссе ни во что не верят.»
Игра продолжается в молчании.
Валера. (Андрею). Что, отец, болит голова после вчерашнего?
Андрей. Побаливает… И от бати втык был.
Вова. Эт’ бывает. (Ах, чёрт, чуть 10 не стало)
Валера. Рраз! А у меня партия.
Вова (обиженно). Ну вот, опять выиграл. Ну тебя к чёрту. Не буду я с тобой больше играть, вот с Андреем сыграю.
Андрей. Вот разбуди лучше Серёжу — и с ним сыграй. Видишь, какой он нынче бодрый.
Вова. Да нет, пусть спит. Он, бедняга, всю ночь сегодня играл.
Валера (Вове). Ничего, не везёт в коробочку, повезёт на зачетах, Вова.
Вова. Да, Валера, особенно на истмате.
— Вы бы делом занимались, — говорит Сергей, подняв голову. — Хватит дурака валять.
Звонок.
И сразу коридор наполнился голосами, смехом, топотом.
— Айда в буфет, — говорит Андрей, — угощаю простоквашей.
Женский туалет. Дым столбом. Девочки дружно курят, моет руки Света.
— Света, Света, иди, там тебя Андрей бегает — ищет, — просунулась в дверь её подружка. Света закрывает кран и медленно вытирает руки носовым платком.
Дело к вечеру. Накрапывает дождик. Пустая эстрада в городском саду. Пустые ряды скамеек.
На одной из них — Андрей и Света. По лицам их видно, что они только что помирились, но дождь не смыл ещё тень обиды с её лица и тень досады с его.
— А скоро будет лето, — ни с того, ни с сего говорит он. — И тут будет выступать самодеятельность.
Она кивает.
— К ещё будут читать лекции о международном положении.
Она кивает.
— Понимаешь, маленькая, лето будет!
Она кивает.
— Сдадим экзамены и смоемся куда-нибудь к чёрту на целый месяц.
— Да, — говорит она.
— А завтра вечером придёт Славка, принесёт пластинки. Домский орган. Приходи слушать.
Она кивает и прижимается щекой к его плечу.
Они и не заметили, как стемнело…
Поздняя ночь. Мигает светофор над мокрыми проводами. По пустой улице идёт слепой в круглых черных очках и с каким-то свёртком под мышкой. Он стучит перед собой палкой, и стук этот далеко оглашает ночной город. Этот стук постепенно перерастает в стук часов, и возникает их огромный циферблат.
А потом возникает лицо Андрея в ночных полутенях; он мучительно сжал виски, а стук палки-часов всё не смолкает. Андрей в комнате у себя, за письменным столом. Настольная лампа. Листки, перечёркнутые крест-накрест, скомканные листки.
Отбрасывает авторучку, меряет шагами комнату, комкает в пепельнице окурок, опять садится за стол, зажимает кулаками глаза, а стук все не смолкает, и уже неясно — часы это, палка или в висках.
Изображение лёгких на рентгеновском экране.
В центре города — зверинец. Город живёт, спешит, покупает газеты, прыгает на подножки трамваев, опаздывает, торопится.
а — в центре города — зверинец.
Андрей, с сигаретой, как всегда, и Света — долго бродят по зверинцу. Сегодня жарко. Андрей снял пиджак, держит через плечо (палец в петельке), рубашка сверху расстёгнута. Вот они остановились возле пустой клетки, над которой табличка, что здесь сидит макак-резус (и как его по латыни), из какого он отряда, и размножается ли он в неволе.
— Смотри, — сказал Андрей, — пустая клетка.
— Вижу.
— Может быть, это для меня приготовили?
— А ты разве макак-резус?
— Почему бы и нет?
— Я так и думала…
— Представляешь, маленькая, сидишь себе целый божий день, чешешься, тебя кормят, поют, малышня конфетки кидает… Прелесть, а не жизнь. Воняешь, правда, гадостно… Но к этому ведь можно привыкнуть, а?
— Ну, полезай, — засмеялась Света.
— А ты меня проведывать будешь?
— Конечно. Полезай!
Андрей задумался.
— Не-е, — сказал он, — не полезу.
— Почему ж это, макак-резус, ты не полезешь в клетку?
— На волю я хочу… На пальме покачаться… Чтоб бананов…
— Что, макак-резус, надоело тебе глотать городскую пыль?
— Надоело.
— А стишки, Макак, кропать надоело?
— Ох, надоело…
— А лекции надоело прогуливать?
— Надоело…
— А два кофейника за ночь — надоело?
— Ага…
— А в коробочку каждый день?
— Надоело, надоело…
— А пивом после пьянок откачиваться надоело?
— Не говори…
— А умные разговоры тоже небось надоели?
— Страшно…
— А врать людям в глаза надоело?
— Хуже всего.
— А понимать, что тебе тоже врут?
— Вот это ещё хуже.
— Что, тошно тебе, Макак?
— Ох, и тошно же… Ох, как тошно…
Это он сказал почти серьёзно, и она заметила это, и сказала, тронув его за плечо:
— Ну, полезай, полезай на своё место… в клеточку…
— Нет, я на волю хочу, в джунгли… Спинкой о дерево потереться…
— Бедный ты мой Макак Резус, — сказала она, и, обняв за шею, чмокнула в щеку.
— Идти надо, — вдруг сказал он, взглянув на часы, — а то на лекцию опоздаем.
— Пойдём, — она взяла его под руку. — Пойдём. Бедный ты мой Макак Резус.
И они пошли мимо клеток, где лениво спали разморённые жарой звери, потасканные и неподвижные, как выбитые тряпки.
Андрей и Слава пили пиво в маленькой неопрятном парке, облокотясь на длинную стойку. Оба курили. Рядом пили пиво трое пьяных блатных с красными пронаждаченными лицами и густо накрашенная пьяная проститутка. Время от времени по аллее рядом пробегали школьники в спортивных костюмах — сдавали стометровку.
— А помнишь, — сказал Слава, — и мы с тобой тоже тут бегали. Давно это было.
— Не помню, — сказал Андрей, — я стометровку не сдавал.
В компании блатных тем временем назревал раскол.
— Не брал я твою 0,8, на хрен она мне снилась, — пёр один, что помоложе.
— Да ты, падла, права не качай, на твои 23 копейки сдачи и вали отсюда к этой самой матери, — возражал другой.
— Завязывайте, ну его на болт, какого хрена вы из-за этой долбаной бутылки заводитесь, ну хошь, Вася, я тебе две таких рожу? — встревал третий, но его отпихивали и кипятились, а проститутка отрешённо накачивалась пивом.
В это время у стойки возле ребят расположился пожилой мужчина с добрым лицом. Он был одет в серый мятый пиджачок прямо поверх старенького спортивного костюма.
— Здравствуйте, Ванваныч, — вежливо сказали ребята.
Это был их школьный учитель физкультуры.
— Здравствуйте, ребята, — сказал Ванваныч. — Пиво пьёте?
— Это хорошо, — сказал Ванваныч. — Пиво, говорят врачи, это жидкий хлеб. Так ведь, а?
— Да, Ванваныч, — согласились ребята.
И они стали пить пиво, вежливо улыбаясь друг другу.
— Вот щас уделаю — и годишься, — надсаживался тот, что помоложе.
— Да завязывайте вы, черти, дайте пива попить, — сказала вдруг проститутка.
— Цыц, курва, убью, — сказал ей тот, что помоложе.
— Засранец ты, Петя, — сказала проститутка, отодвинула кружку и стала пить пиво из другой.
— Старею, — сообщил вдруг Ванваныч. — Всё чаще встречаю своих учеников, когда пиво пью. Бывших. Старею.
— Что вы, Ванваныч, — сказал Андрей, — вовсе вы не стареете.
— Это просто мы взрослеем, — добавил Слава.
— Взрослеете? — с сомнением сказал Ванваныч и покачал головой. — Из чего это видно, что вы взрослеете? Из того, что вы пиво пьёте?
Он допил своё пиво, попрощался вежливо и ушёл, помахивая секундомером на цепочке.
— Пойду девятиклассников гонять, — сказал он. — Вон уже идут, орлы.
А у блатных уже назрела кульминация.
— Убью суку, — взвизгнул Петя и с душою врезал Васе в подбородок. Вася отлетел, сбивая кружки. Проститутка тоже завизжала, и бросилась с ногтями на Петю, а тот блатной, что всё урезонивал, начал отталкивать её, приговаривая:
— Тю, дура… Глянь, дура…
Вокруг все пили пиво. Привыкли.
— Пора, — сказал Слава, взглянув на часы. — Пошли слушать Баха. Девочки уже ждут.
…Между пустых кружек на столике было видно, как мелькали по аллее девятиклассники, которых гонял Ванваныч.
Портрет Баха (гравюра)
Органная музыка (И. С. Бах, хоральная прелюдия ре-минор, исполнение то же.)
Они сидели вчетвером, выключив верхний свет (Андрей со Светой и Слава с Таней), и музыка медленно плыла по их лицам. Медленно, долго и торжественно плыла по…
…Андрей зашёл в университетский туалет, остановился возле писсуара, начал расстёгивать брюки.
Изображение застывает.
…Андрей бежал по лестнице с папкой в руке. Его остановил парень — мол, дай закурить. Андрей протянул ему пачку.
Изображение застывает.
…Андрей на лекции. Написал записку, скрутил, огляделся воровато, приготовился кинуть.
Изображение застывает.
…Андрей с отцом играют в шахматы. Подумал, усмехнулся, взялся за фигуру.
Изображение застывает.
…Андрей и Света в буфете. Кругом знакомые ребята. Смеются, переговариваясь.
Изображение застывает…
Кружку пива ко рту.
Изображение застывает.
…Пустая клетка макака-резуса.
…их лицам музыка. Они сидят вчетвером, выключив верхний свет.
Музыка плывёт по комнате. К открытому окну. За которым ночь.
Пустой бульвар, фонари и долгие их тени. Напротив — стройка.
Медленно гаснут на ней огоньки. Дольше всех горит один большой прожектор.
Но вот и он погас.
А музыка всё плывёт.
Андрей и Света идут в обнимку по пустому бульвару.
Андрей. Ковыляя, кот идёт…
Света. Что ты сказал, милый?
— Ковыляя, кот идёт. Знаешь?
— Знаю, конечно… Кошку под руку ведёт. Верно?
— Да, маленькая.
— Хорошо, да?
— Да, маленькая.
— Знаешь, что?
— Что, маленькая?
— Пусть это будет про нас с тобой?
— Пусть про нас.
— Ковыляя, кот идёт, — и засмеялась тихонько.
— А летом, — вдруг сказал Андрей, — мы уедем отсюда в Ригу. Как сдадим экзамены, так и уедем. Вернее, даже не в Ригу, а под. Будем жить на даче у Славкиного брата, Роберта. Он битник, вроде нашего Женьки, заросший весь, играет на гитаре в каком-то кафе, а сам больше всего на свете любит Баха, но стесняется признаться. Он парень хороший. А ещё там живёт Славкин дед с усами. Он будет ругать Роберта за длинные патлы, а по вечерам рассказывать, как он был айсингом — «красным стрелком» — и дрался в лесах с бандитами. И каждый день будем купаться, там чудесный пляж. Ты хорошо плаваешь, маленькая?
…А навстречу им шла красивая молодая женщина, и с ней красивый молодой мужчина, а между ними — мальчик в шапочке с помпоном. Он что-то с увлечением играл на губной гармошке. Эти трое давно уже прошли мимо Андрея и Светы, а звонкие наивные аккорды губной гармошки долго еще висели над пустым бульваром.
Портрет Ленина.
Слышен голос докладчика: «26 с половиной… товарищи, мы… на 50 с половиной %… каковы же итоги проведённой… более 400 человек… но в целом мы можем сказать…» и т. д. — а в общем, слов не разобрать.
Кумачовый лозунг. Видно только начало: «Да здравствует…»
Потная лысина докладчика. Наполовину пустой графин. Зал сверху. Полный зал людей. Негромкий гул невнимания. По рядам. Пожилые люди. Есть с сединами и в орденах. Их лица торжественны и бессмысленно-отрешены, как будто они присутствуют на молитве в церкви. А вот — преподавательский состав, люди помоложе. Читают, переговариваются, но лица сохраняют серьёзные — делают вид, что слушают.
На задних рядах — студенты — представители комсомольского актива. Анекдоты, картишки, читают, готовят задания.
Андрей читает — видимо, хорошие стихи, потому что качает в такт головой. Слева посапывает Сергей, привалясь плечом.
Справа Валера играет в шахматы с каким-то очкариком.
Докладчик кончил. Бурные аплодисменты.
— Предлагаю ставить на голосование. Кто за? Против? Воздержался?
Шахматная доска (Очень крупно)
— МАТ!
— Единогласно!
Широкий экран сужен до довольно низкой вертикальной полосы: ровно столько, чтобы поместилось два человека. У открытой двери стоят двое: по одну сторону Автор сценария, по другую — Положительный герой.
Автор. Вам кого?
Положительный. Вы — автор сценария?
— Да, я.
— Тогда я к вам.
— Чем могу?
— Я — Положительный герой.
— Очень приятно. Чем всё же могу?
— Я пришёл в ваш сценарий.
— Простите… Но я вас как-то не имел в виду.
— Не может быть! Как же без меня?
— Да вот так как-то… У меня и без вас полно героев.
— Но ведь среди них нет положительных?
— Почему же? Они все неплохие ребята.
— Одно дело неплохие. Но они же не положительные?
— Ну и что?
— Как — ну и что? Нужно, чтобы хоть один из них был совершенно положительным. Для антитезы, понимаете?
— Простите, но я не встречал таких в жизни.
— Ну и что же? Вы разве пишете только о том, что встречали в жизни?
— ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО.
— Но это разве искусство?
— НА МОЙ ВЗГЛЯД, ИМЕННО ЭТО И ЕСТЬ ИСКУССТВО.
— Простите, но чем же вы тогда отличаетесь от заурядного фотографа?
— Фотообъектив бесстрастен. А мои глаза, видите ли, способны и плакать, и смеяться.
— Не понимаю вас.
— Очень жаль.
— Ну вы подумайте нами. У всех есть Положительный герой. А у вас нету. Кто же станет снимать такой фильм?
— А я на это ПОКА не рассчитываю.
— Неужели вам не надоело писать в стол?
— Надоело. А что делать?
— Возьмите меня в сценарий, и всё будет в порядке.
— Не могу. Не хочу обманывать.
— Кого?
— Себя. Людей. Я должен сказать им правду.
— Должны?
— Должен.
— Зачем? Вы думаете, они будут благодарны вам за это? Сомневаюсь.
— Я тоже. Но это — мой долг.
— Хоть убейте, не пойму. Что за долг?
— Я должен, понимаете, должен рассказать им о них самих. Они ведь встретились на моём пути. И я благодарен им за это. Потому и должен. Вот такими я вас видел, скажу я им. Вот так я вас видел, скажу я им. Так… И никак иначе, А вас, простите, я не видел никогда.
— Не понимаю…
— Слушайте, идите вы к чёрту! Мешаете работать.
И захлопнул дверь.
Чёрно-белый экран стал ненадолго цветным. Нечёткие линии и цветовые пятна, выражающие идею кашля, перемещаясь и накладываясь, заполнили экран. Эти смещения сопровождает надсадный кашель Андрея.
Голос отца (протяжно, как бы издалека). Что, опять кашляешь?
Голос Андрея (так же). А-а, пустяки.
Голос отца (так же). Завтра же отведу тебя к врачу.
Голос Андрея (так же). Да не стоит, это скоро пройдёт, я чувствую.
Голос отца (так же). Не морочь ты мне голову. Пойдём и всё. Пусть тебя Николай посмотрит.
Пустой рентгеновский экран. Щёлк!
Уже знакомое изображение лёгких.
— Локти прижми к поясу, заведи назад. Так. Дыши. Глубже. Дыши. Глубоко.
Висит какая-то тревожная, щемящая струна.
В кабинете — Николай в белом халате и отец Андрея. Николай старается не смотреть на него, всё никак не раскурит папиросу.
Наконец они всё-таки посмотрели друг другу в глаза.
— Не могу я тебе врать… — выговорил с трудом Николай. — Ты сам врач…
Отец смотрел с больным вопросом в глазах.
— Кажется, да, — резко ответил Николай на этот вопрос (струна оборвалась) и снова отвернулся, завозившись с сигаретой.
А за окном, пронзая стекло насквозь солнечным светом, бесновалась весна.
«Мама! Я мороженого хочу!»
Пустые столики летнего кафе.
За одним из них — Андрей, Слава и Сергей. Пьют сухое.
Поворот ночного шоссе из окна троллейбуса. Застывшие фотографии: Лицо Светы. Классики на асфальте. Слава и Света, когда они слушают Баха. Андрей и Света в постели. Андрей у стены, выложенной Андрей у стены, выложенной стеклянными кирпичиками. Отец и Николай во время их разговора. Пустая клетка макака-резуса. Фотография женщины с кладбища. Пустые скамейки возле эстрады где Андрей и Света мирились под дождём.
опять по троллейбусам маешься в неполные двадцать пять под белой маечкой маешься подрагиваешь опять ворочаешься бесёнок постанываешь спросонок и свято шумят у лба как паруса из пелёнок два ангельские крыла ах ангел в бельишке белом мне боязно страх и всё когда как слепая белка мотаешься в колесо отстать от притихшей стаи за дымы и за дома пускай улетают сами а ты улетай сама слезой как птицей ясной в ресницах моих паришь два белых крыла прекрасней чем тысячи серых крыш.[2]Живое изображение.
Андрей бьёт по коробочке.
Очень крупно.
Светины глаза.
…Пустой столик, за которым Андрей читал стихи. И пустые бутылки на нём.
Пейзажи города.
Диктор. Город, в котором живут наши герои, называется №-ск. Это районный центр, не очень крупный, но всё же в нём есть 4 института, с десяток техникумов и даже один университет, в котором учатся наши герои. Город насчитывает (………) жителей, из которых (………) Сколько в городе поэтов — неизвестно, потому что справочник местного отделения советских писателей вряд ли может пролить на это свет.
Андрей у микрофона.
Читает стихи++:
я сбудусь может быть кольцо тайфуна скрутит вас в ту полночь когда надежды нет на помощь но вдруг как шлюпка или поручнь вам явится моё лицо я сбудусь[3]Льёт дождь.
Уже настоящий летний дождь, сильный, шумный, уверенный в своей нескончаемости. Он льёт.
Он льёт. Он смывает с асфальта у Светиного подъезда классики, нарисованные мелом…
КОНЕЦ
…и долго ещё после того, как погас экран, слышен шум этого дождя…
P. S. От автора — тем, кто прочёл сценарий. Литературный сценарий, на мой взгляд, не является настоящим.
Тарковский говорил, что человек, пишущий сценарий, должен думать не о красотах стиля, а о том, как оно всё будет на экране. Я исходил как раз из этого, то есть описывал то, что виделось мне на воображаемом экране. Вот всё, что я хотел добавить к написанному.
Из архива Бориса Режабека.
Впервые опубликовано в сообществе «Ростов неофициальный 80–90».
Примечания
1
А. Прийма. «а по ночам гитара плакала» (Прим. авт.)
(обратно)2
А. Прийма. «Опять по троллейбусам маешься»; Так в тексте (ред.)
(обратно)3
А. Прийма. «Я сбудусь!» (Прим. авт., как и +).
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Ковыляя, кот идет», Борис Аронович Габрилович
Всего 0 комментариев