«Пьесы»

Пьесы (fb2) - Пьесы (пер. Анна Игоревна Зайцева,Мария Борисовна Людковская,Ксения Константиновна Коваленко,Александра Владимировна Поливанова) 1698K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ларс Нурен

Ларс Нурен ПЬЕСЫ

Воля к убийству

Сцена 1

Большая комната, лишенная отличительных черт, вещи разбросаны в беспорядке. Большей частью книги и одежда. Гипсовые ступни, скульптуры и горшки на длинных деревянных полках. Большое слуховое окно, глубокое и сдвоенное; на нижнее навалило потемневшую высыхающую листву и мусор. Несколько письменных столов — плиты из клееной фанеры, положенные на металлические опоры, — завалены бумагой и вырезками. В глубине длинная черная металлическая кровать с регулируемой высотой изголовья. На полу возле кровати — бокалы и пепельницы. Посреди комнаты — большое кресло. На стенах деревенские пейзажи в кубистическом стиле. До высоты двух с половиной метров стены выкрашены в серый цвет. Потом — серая полоса более темного тона, за которой начинается белая поверхность. Белая стена через полметра переходит в покатую мансардную крышу. Наискось над гардеробом — маленькое окно. Оно открыто.

ОТЕЦ. Из окна дует, неужели нельзя закрыть?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Я замерз.

СЫН. Это мой дом. Так что пусть окно будет открыто. У тебя сигареты вонючие. Где только достаешь эту дрянь?

ОТЕЦ. Ты же тоже куришь.

СЫН. Ну и что?

ОТЕЦ. Как «ну и что»?

СЫН. Мог бы проветривать иногда, пока меня нет. Домой возвращаться противно.

ОТЕЦ. Ну ладно, ладно… Давай закроем окошко?

СЫН. Пусть будет открыто… Дует — уйди. А это моя комната.

ОТЕЦ. Куда это? В других комнатах тоже холодно. Неужели нельзя закрыть окно?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Почему ты такой злой?

СЫН. Я не злой, просто не хочу сидеть взаперти.

ОТЕЦ. Сходи проветрись.

СЫН. Не хочу. Пока. И почему я? Это тебе надо прогуляться.

ОТЕЦ. Ты же знаешь, как мне трудно ходить. Мне тяжело, невыносимо… Страшно выходить одному. Ноги подкашиваются.

СЫН. Подумаешь!

ОТЕЦ. Подумаешь! А если я упаду?..

СЫН. Кто-нибудь поможет тебе подняться.

ОТЕЦ. Нет, не поможет… Подумают, что пьяный.

СЫН. А то нет?

ОТЕЦ. Нет, не пьяный! У меня просто слабость.

СЫН. А может, ты просто трус? Боишься людей?

ОТЕЦ. Я людей не боюсь. С чего мне бояться?

СЫН. А я откуда знаю?

ОТЕЦ. Когда ты наконец их закроешь?

СЫН. Что, окна?

ОТЕЦ. Окна!

СЫН. Когда дым выветрится.

ОТЕЦ. Но я же мерзну…

СЫН. Можешь потерпеть немного. От тебя не убудет.

ОТЕЦ. А когда придет…

СЫН. Кто?

ОТЕЦ. Как же ее… Никак не запомню имя.

СЫН. Радка?

ОТЕЦ. Точно, Радка… Она что, еврейка?

СЫН. Вряд ли.

ОТЕЦ. Так когда же она придет?

СЫН. Я не знаю, когда она придет. И почему она должна прийти?

ОТЕЦ. Я думал, вы живете вместе.

СЫН. Нет, не живем.

ОТЕЦ. Красивая девушка… Надо ее беречь.

СЫН. То есть я должен беречь ее, потому что она меня любит… Да?

ОТЕЦ. Нет.

СЫН. Не спеши. Ты ее еще не знаешь, а уже принял ее сторону. Почему? Потому что ты меня боишься? Я похож на тебя, вот ты и боишься… И я боюсь тебя, потому что я на тебя похож. Только, может быть, пора уже научиться за нашим сходством различать и меня самого?

ОТЕЦ. Я прекрасно тебя различаю.

СЫН. Ты в этот раз надолго?

ОТЕЦ. Что?.. Я уже надоел? Хочешь, чтобы я уехал? Зачем тогда звать меня в гости?

СЫН. Я не звал. Ты сам спросил, можно ли приехать. Я сказал — можно. Но я тебя не звал.

ОТЕЦ. Значит, ты не хочешь, чтобы я здесь оставался?

СЫН. Зависит от твоего поведения.

ОТЕЦ. Ты должен спокойнее к этому относиться.

СЫН. Я спокоен.

ОТЕЦ. Я бы так не сказал… Как ты тут живешь?.. Я в ужасном состоянии.

СЫН. Ну и прекрасно.

ОТЕЦ. Что значит «прекрасно»? Почему ты такой язвительный? Что я тебе такого сделал?

СЫН. Ничего.

ОТЕЦ. А такое впечатление, что сделал.

СЫН. Да нет… только не трогай меня.

ОТЕЦ. Хорошо… У тебя есть ее фотография?

СЫН. Чья? Радки?

ОТЕЦ. Радки, кого же еще? Ой!

СЫН. Что ты ойкаешь?

ОТЕЦ. Не могу долго сидеть, колено.

СЫН. Ложись на операцию.

ОТЕЦ. В моем-то возрасте?

СЫН. Тогда походи. Может, отпустит.

ОТЕЦ (ходит кругами, СЫН наблюдает за ним. Беспомощно). Не очень-то тут разгуляешься… Почему у тебя такая грязь? (Пауза.) Нда… Так у тебя есть ее фотография?

СЫН. Зачем тебе?

ОТЕЦ. Хочу показать ее Бьемелям… Помнишь их?

СЫН. Нет. Показать — зачем?

ОТЕЦ. Просто так.

СЫН. Ты что, с ними общаешься?

ОТЕЦ. Я же сижу с их сыном.

СЫН. Почему?

ОТЕЦ. Я же рассказывал! У мальчика задержка в развитии, вот я и сижу с ним, когда родители работают допоздна.

СЫН. И часто ты у них бываешь?

ОТЕЦ. Да нет, только после обеда я его забираю из детского сада, кормлю, мы с ним играем… потом я читаю вслух. Тяжело ему в жизни придется…

СЫН. Тебя это волнует?

ОТЕЦ. Да нет. Родители его любят.

СЫН. А ты?

ОТЕЦ. Он радуется, когда я прихожу. Так что, есть у тебя ее фотография или нет?

СЫН. Кажется, есть. (Ищет на столе.) Да, вот… Но я ее не отдам. Она тут поет, видишь?

ОТЕЦ. Вижу. Какая серьезная.

СЫН. Она всегда серьезная.

ОТЕЦ. Красивая девушка.

СЫН. Очень.

ОТЕЦ. Тебе она нравится?

СЫН. Почему ты спрашиваешь?

ОТЕЦ. Просто интересно.

СЫН. Довольно сильно нравится.

ОТЕЦ. Довольно — для кого?

СЫН. Для нее. Прошу тебя, не лезь в душу, оставь меня в покое.

ОТЕЦ. Хорошо, хорошо, молчу… Да… Завтра три года, как умерла Элин.

СЫН. Правда?

ОТЕЦ. Но уж это ты должен помнить!.. Ты же сам прекрасно знаешь… Или забыл?

СЫН. Нет, не забыл. Но неужели с тех пор прошло столько времени? Помню только, что это случилось осенью.

ОТЕЦ. Да, осенью. Неужели ты не помнишь, как они позвонили, ночью… Я этого никогда не забуду…

СЫН. Ты закричал.

ОТЕЦ. От боли.

СЫН. Я понимаю.

ОТЕЦ. Ничего ты не понимаешь. Мы прожили вместе тридцать семь лет.

СЫН. Но ведь мы с тобой давно знали, что она умирает.

ОТЕЦ. Ничего подобного.

СЫН. Знали. Накануне мы пришли ее навестить, и ты сам сказал, что ей недолго осталось.

ОТЕЦ. В тот день она была такой умиротворенной.

СЫН. Да нет… Она просто была далеко от нас. Она тебя не узнала.

ОТЕЦ. Что ты говоришь? Конечно, она меня узнала, просто она устала очень.

СЫН. Она была уже почти мертва… Разве не так?

ОТЕЦ. Нет. Иначе я бы не уехал домой в тот вечер. Я бы остался с ней до конца. Почему я не умер первым? Ты можешь мне сказать? Ты же не знаешь, как мне тяжело.

СЫН. Тогда почему ты терпишь?

ОТЕЦ. Я бы не стал терпеть, если бы не моя вера.

СЫН. Но я видел, как ты трахал какую-то официантку за несколько дней до того, как умерла мать. На полу, в ресторане, зажег свет и увидел, как ты ее… Нет, я тебя не виню, это вообще не мое дело. Наверное, тебе было трудно без матери… Сколько она лежала в больнице, четыре года?..

ОТЕЦ. Что ты несешь? Как тебе не стыдно? Я никогда не изменял твоей матери! Никогда. (Пауза.) И в чем ты меня, собственно, обвиняешь?

СЫН. Да ни в чем! Прости, я сам не знаю, зачем заговорил об этом…

ОТЕЦ. Я просто не понимаю, о чем ты.

СЫН. Тогда ты меня не заметил… ты был слишком пьян. Может, она меня заметила, не знаю.

ОТЕЦ. Кто это был?

СЫН. А ты не помнишь?

ОТЕЦ. Нет, потому что это неправда; я не мог так поступить…

СЫН. Почему?

ОТЕЦ. Потому что я никогда бы не поступил так с Элин. Кто же это мог быть?

СЫН. Такая маленькая — забыл, как ее звали. Она была новенькая, и, кстати, дура. Работала в буфете.

ОТЕЦ. Наверное, это Маргарита.

СЫН. Да? Такая темненькая, маленькая?

ОТЕЦ. Точно, Маргарита.

СЫН. Значит, она.

ОТЕЦ. Ты все придумал…

СЫН. Нет, не придумал.

ОТЕЦ. Я понятия не имею, о чем ты говоришь! (С озлоблением.) Что тебе надо?

СЫН. Ты не можешь немного побыть в своей комнате? Я хочу остаться один. Хотя бы ненадолго.

ОТЕЦ. Да, конечно, пожалуйста, я уже ухожу. Что ты будешь делать?

СЫН. Ничего. Просто хочу остаться один.

ОТЕЦ. Тебе не слишком одиноко?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. А мне кажется, тебе одиноко…

СЫН. Ну и напрасно.

ОТЕЦ. Я должен задать тебе один вопрос.

СЫН. Это не может подождать?

ОТЕЦ. Могу я тебе чем-то помочь? Мне кажется, ты так несчастен.

СЫН. Ничего подобного.

ОТЕЦ. Неужели такой тебе представлялась твоя жизнь?

СЫН. Такой — это какой?

ОТЕЦ. Вот такой!

СЫН. Нет. Она лучше, чем я ожидал, потому что она — настоящая… Например, я никогда не надеялся любить так, как люблю сейчас…

ОТЕЦ. Кого ты любишь?

СЫН. Я не скажу тебе.

ОТЕЦ. Ты никогда мне ничего не говоришь.

СЫН. Так лучше.

ОТЕЦ. Почему ты меня не любишь?

СЫН. Будет лучше, если ты оставишь меня в покое… Конечно, я люблю тебя.

ОТЕЦ. Может, ты хочешь, чтобы я уехал?

СЫН. Делай как знаешь. Но мне нужно немного побыть одному.

ОТЕЦ. Тогда я пойду к себе. Даже простыни влажные. Может, включим отопление посильнее?

СЫН. Хозяин сам включит, когда станет холодно.

ОТЕЦ. По-моему, у тебя мало мебели.

СЫН. Мне больше не нужно.

ОТЕЦ. Да, может быть, когда живешь один, хватает и такой малости.

СЫН. Наверное, позже, осенью я снова переберусь в пансион. Посмотрим. Как получится.

ОТЕЦ. Так ведь это, наверное, дороже?

СЫН. Не думаю.

ОТЕЦ. Но разве можно чувствовать себя дома в пансионе, какой же это дом? Я даже не смогу приезжать к тебе в гости. У меня не хватит на это средств.

СЫН. Дом мне не нужен.

ОТЕЦ. Не нужен? Он что, тебе надоел?

СЫН. А разве у меня был дом?.. Когда он у нас был?

ОТЕЦ. Но ведь у тебя есть дом! И не один.

СЫН. У нас никогда не было дома.

ОТЕЦ. Я знаю, что ты так считаешь. (Пауза.) Но на кой тебе тогда эта квартира?

СЫН. Не знаю, но мне тут плохо.

ОТЕЦ. Почему?.. Дело ведь не в жилье. Я бы мог жить хоть в гараже, главное, чтобы в душе была гармония.

СЫН. Где фотография?

ОТЕЦ. Какая фотография?

СЫН. Радки.

ОТЕЦ. У меня ее нет.

СЫН. Дай сюда!

ОТЕЦ. Нет у меня такой фотографии.

СЫН. Дай сюда. Зачем она тебе?

ОТЕЦ. Я сказал, нет.

СЫН. Отдай! (СЫН хватает ОТЦА за грудки, ОТЕЦ пытается защищаться, подкладка рвется и т. д., на пол падает бумажник, плоский и потертый; СЫН подбирает его, ищет карточку среди других, которые выпадают на пол.)

ОТЕЦ. Сумасшедший… Не трогай!

СЫН. Я не собираюсь их трогать.

ОТЕЦ. Не трогай!

СЫН. Что это?

ОТЕЦ. Я сказал, положи на место! (Плачет.)

СЫН. Это я?

ОТЕЦ. Да, ты.

СЫН. Это я? (Показывает фотографию.)

ОТЕЦ. Да, тебе тут два года.

СЫН. А тут мне сколько?

ОТЕЦ. Восемь месяцев.

СЫН. Какой ужасный снимок.

ОТЕЦ. Разве?

СЫН. Вид у меня какой-то больной.

ОТЕЦ. Совсем не больной. Ты почти никогда не болел.

СЫН. А на этой кто?

ОТЕЦ. Ты. Тебе тут шесть лет.

СЫН. Неужели я был таким?

ОТЕЦ. Да, это ты, и вид у тебя здесь нормальный.

СЫН. Я их никогда раньше не видел.

ОТЕЦ. Смотри-ка, тут я с тобой играю.

СЫН. А это в школе? Где тут я?

ОТЕЦ. Вон там, в полосатой рубашке.

СЫН. (Пауза.) Забирай свои фотографии. А эту я оставлю себе. Я тебе дам другую как-нибудь.

ОТЕЦ. Обещаешь? Спасибо. Мне бы хотелось показать ее Бьемелям.

СЫН. Зачем?

ОТЕЦ. Ну, покажу им твою девушку — что тут такого?

СЫН. Она не моя девушка.

ОТЕЦ. Да? Но ведь она тебе нравится? Ты сам сказал.

СЫН. Нравится, но она — не моя девушка.

ОТЕЦ. Ты сегодня бриться собираешься?

СЫН. Это ради тебя-то?

ОТЕЦ. Я вот каждое утро встаю в пять и бреюсь.

СЫН. Так рано? Зачем?

ОТЕЦ. Не могу долго спать — привычка. Если сорок лет вставал в пять утра, то и потом уже не будешь валяться в постели. Но ведь ты не можешь идти на работу в таком виде?

СЫН. У меня выходной.

ОТЕЦ (берет руку СЫНА). Ты что, грызешь ногти? У официанта не может быть таких ногтей! Неужели никто не делал тебе замечания? Какая гадость! Это омерзительно! Я бы ни за что не позволил, чтобы меня обслуживал официант с такими ногтями — грязными, обкусанными. Может, ты нервничаешь?

СЫН. Я никогда не нервничаю.

ОТЕЦ. Ты всегда был нервным… А на ногах у тебя ногти такие же?

СЫН. Да, только не обкусанные. Если тебе это интересно.

ОТЕЦ. Ноги, спина — это первое, о чем нужно заботиться при твоей работе. (Снимает тапочку и носок, показывает ногу.) Посмотри-ка на мои ноги. Разве скажешь, что я почти пятьдесят лет отработал официантом?

СЫН. Да, здорово.

ОТЕЦ. А ты доволен своей работой?

СЫН. Пока да.

ОТЕЦ. Амбиций у тебя нет — неужели ты не хочешь карьерного роста?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. В мое время начинать было очень тяжело. Как я надрывался в молодости! Мне было только шестнадцать. Если бы не смерть отца, я бы продолжал заниматься теологией, стал бы священником. (Пауза.) Посмотри-ка на эту фотографию, я тогда работал в «Атлантике», мне был двадцать один год, видишь?

СЫН. Тебя здесь не узнать.

ОТЕЦ. Да, тут я еще молод.

СЫН. А выражение лица такое же осталось. Суетливое, нос кверху…

ОТЕЦ. Я был совсем молод, вот мне и приходилось суетиться в зале третьего класса. Основной заработок давали чаевые… (Пауза.) Когда, ты говоришь, она придет? Опять забыл имя. Как ее звать?..

СЫН. Радка.

ОТЕЦ. Точно. Так когда же она придет?

СЫН. Я понятия не имею.

ОТЕЦ. Не надо огрызаться.

СЫН. Нет, надо. Иначе ты не понимаешь… Ты понимаешь, только когда тебя унижают или когда тебе приказывают.

ОТЕЦ. Ну что ж, извини.

СЫН. Не извиняйся.

ОТЕЦ. Она что, приходит, когда ей вздумается?

СЫН. Они закрываются, конечно, поздно, к тому же сегодня она работает там в последний раз, и наверняка будет прощальная вечеринка. Надеюсь, она на нее останется.

ОТЕЦ. А ты не пойдешь?

СЫН. Нет!

ОТЕЦ. Не кричи так… (Пауза.) После работы ты ее встречаешь?

СЫН. Иногда!

ОТЕЦ. Когда мы с Элин поженились, мне приходилось работать аж в трех ресторанах. Утром в половине шестого я приходил домой, разводил огонь в печи, чтобы в комнате было тепло и сухо, когда Элин проснется. Но иногда мы встречались только на станции: я возвращался со своей работы, а она шла на свою. А в одиннадцать я уже снова вставал. Не понимаю, как мы выдержали… И почти всегда, когда я возвращался, ты плакал; я брал тебя на руки и ходил кругами, пока ты не засыпал.

СЫН. А мать не могла этого делать?

ОТЕЦ. Могла, конечно, но она была очень слаба и плохо себя чувствовала после родов; денег не хватало, вот ей и пришлось выйти на работу почти сразу, всего через несколько месяцев.

СЫН. А вы с матерью как со мной обращались, когда я был маленьким? Вы меня любили?

ОТЕЦ. Конечно, мы тебя любили! Ты что, забыл? Неужели ты совсем не помнишь свое детство?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. У тебя было хорошее детство… Перед смертью мать просила меня позаботиться о тебе… Но как же мне о тебе заботиться, если ты меня все время отталкиваешь, как будто я тебе противен… ничего для тебя не значу… Я прав?

СЫН. Не помню… Ничего не помню… Ничего не осталось, если что-то и было. На медкомиссии перед армией психиатр спросил меня, случалось ли мне испытывать половое влечение к отцу, то есть к тебе…

ОТЕЦ. Что за вопросы? Какая мерзость!

СЫН. Я не понял… конечно, сказал «нет»… Но теперь я думаю — разве я не должен был испытывать к тебе что-то подобное?

ОТЕЦ. Какая гадость! Не хочу больше говорить об этом.

СЫН. А больше и говорить нечего. Я должен был восхищаться тобой — просто потому, что ты был больше… Или бояться тебя. Но я никогда тебя не боялся. (Пауза.) Я всегда боялся что-то тебе сделать.

ОТЕЦ. Каким образом?

СЫН. Физически. Ударить тебя. Раздавить… Чего ты добился своим унижением, своей ущербностью? Почему ты переложил ответственность за свою жизнь с себя на других… и в основном — на меня… Зачем?

ОТЕЦ. Я никогда этого не делал.

СЫН. Нет, именно так и было.

ОТЕЦ. А что вы делаете, когда приходит Радка?

СЫН. Ничего особенного. Когда она приходит, я обычно сплю.

ОТЕЦ. Спишь, когда она приходит?

СЫН. Да. Ты что, оглох?

ОТЕЦ. Ну-ну.

СЫН. Так… едим вместе, если она голодная.

ОТЕЦ. Кстати, что у нас сегодня на ужин?

СЫН. Не знаю. Я не голодный.

ОТЕЦ. Вы что, ужинать не будете?

СЫН. Ну почему же.

ОТЕЦ. А в магазин ты не пойдешь?

СЫН. Я не собирался.

ОТЕЦ. Что значит «не собирался» — у тебя же холодильник пустой, и туалетной бумаги нет.

СЫН. Я же сказал, не пойду.

ОТЕЦ. Что за глупости; разве тебе ничего не нужно?

СЫН. Если тебе нужно, покупай сам.

ОТЕЦ. Так это я должен идти в магазин — с моей-то ногой? Я же едва хожу… Я не могу ходить вверх-вниз по всем этим твоим лестницам… Ты что, не понимаешь? Я же болен. Я просто не могу идти в магазин, у меня инвалидность.

СЫН. Все. Хочешь есть — пойди, купи, приготовь. А я буду есть, когда мне захочется.

ОТЕЦ. Ты серьезно?

СЫН. Конечно.

ОТЕЦ. Да?

СЫН. Да.

ОТЕЦ. Тогда я уезжаю. Немедленно!

СЫН. Скатертью дорога.

ОТЕЦ. Ты что, рехнулся?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Ах вот как…

СЫН. Вот так.

ОТЕЦ. Неужели ты не понимаешь… Ведь у меня нога… Если бы я был в состоянии, если бы здоровье мне позволяло, но ведь я просто не могу… Неужели ты не понимаешь?

СЫН. Я не хочу ничего понимать. Ты должен сделать все, чтобы оправдать свое появление в моем доме. Я вовсе не обязан тебя здесь принимать. Все!

ОТЕЦ. Вот, значит, как… Ну так что мне купить? Чего тебе хочется?

СЫН. Мне — ничего… Покупай что хочешь.

ОТЕЦ. Может, тебе хочется чего-то особенного?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Рыбы? Мяса? А на ее долю — тоже купить?

СЫН. Валяй.

ОТЕЦ. А туалетную бумагу?

СЫН. Она что, кончилась?

ОТЕЦ. Я же говорил. Не могу же я подтираться газетами.

СЫН. Тогда купи.

ОТЕЦ. Можно взять у тебя денег?.. У меня с деньгами неважно.

СЫН (ищет деньги). Хватит?

ОТЕЦ. Нет, не хватит.

СЫН. Тогда добавь из своих, а завтра я тебе верну, если у меня будет.

ОТЕЦ. Точно вернешь?.. У меня на счету каждая копейка.

СЫН. Завтра верну… Ты что, собираешься жить здесь за мой счет до следующей пенсии?

ОТЕЦ. Нет, я всегда содержал себя сам… А ты мне, как-никак, должен.

СЫН. И ты решил получить долг, навязался ко мне в гости?

ОТЕЦ. Ну если не можешь, не обязательно возвращать долг сейчас.

СЫН. Так ведь за всю мою жизнь накопились огромные суммы. Может, я вообще никогда с тобой не расплачусь.

ОТЕЦ. Ну ладно, я пошел… И кто тебя таким сделал?.. Ты мою палку не видел?

СЫН. Она в прихожей. Не забудь переодеть тапочки, прежде чем выйдешь на улицу.

ОТЕЦ уходит. На сцене темнеет. СЫН остается на прежнем месте. Становится совершенно темно.

Сцена 2

Через некоторое время снова светлеет. Уже пришла РАДКА. Окошко на потолке полуоткрыто. Снаружи темно. Листья и прочий мусор, который лежал на оконном стекле, упали на пол. На сцене стоит стол — плита из клееной фанеры на металлических опорах, накрытая белой скатертью. У стола — торшер. Три стула. Другая лампа. У кровати, зажжена. Входит ОТЕЦ с фарфоровой посудой — тремя тарелками на подносе.

ОТЕЦ. Это она?

СЫН. Да.

ОТЕЦ. Добрый вечер, не знаю, встречались ли мы раньше… Я его отец.

РАДКА. Здравствуйте.

СЫН. Это Радка, а это мой отец.

ОТЕЦ. Добрый вечер.

РАДКА. Здравствуйте еще раз. Зачем ты так официально?

СЫН. Что у тебя с волосами?

РАДКА. Я сделала завивку, разве ты не видишь?

СЫН. Я тебя спрашиваю.

ОТЕЦ. Меня? Я ничего не делал.

СЫН. Они же блестят.

ОТЕЦ. Ничего я не делал… Просто причесался. Что с тобой?

СЫН. Не смотри на меня так. Бесполезно.

ОТЕЦ. Как — так? Я вообще на тебя не смотрю. Кончай ты эти разговоры.

СЫН. Ой, расстроился, а мне на это наплевать. Чего ты напрягаешься?.. Чего ты боишься? Это же просто девушка.

РАДКА. Ну да…

СЫН (поворачиваясь к РАДКЕ). Ты, наверное, есть хочешь?

РАДКА. Нет… А вы собираетесь есть?

ОТЕЦ. Так ты прямо с работы?

РАДКА. Конечно, я взяла такси.

СЫН. А тебе какое до этого дело?

ОТЕЦ. Прости, я только спросил. Что ни скажу, все не то… (Накрывает на стол.) Ты мне поможешь? (РАДКА Целует СЫНА.) Извините.

РАДКА. Ну помоги.

СЫН. Я не знал, что он приедет. Иначе бы я тебя предупредил.

РАДКА. Да все нормально. Мне очень приятно познакомиться с твоим папой. Ну помоги же ему.

СЫН. Я не понимаю, что тут помогать?

ОТЕЦ. Можешь принести масло. И салфетки.

СЫН. Сам принесешь.

ОТЕЦ (РАДКЕ). Ты, наверное, проголодалась? Давайте устроим совместный ужин, отметим знакомство, посидим, поговорим — я ждал этого весь день… Не расстраивай меня. (Пауза.) Ладно, сиди, я сам принесу. (Выходит.)

РАДКА. А вы что, меня ждали?

СЫН. Он ждал… Но о нем не беспокойся. Иди ложись, если хочешь. Скажи, что устала. Или я ему сам скажу.

РАДКА. Он обидится.

СЫН. Он уже обиделся, он всегда обижен. (ОТЕЦ сделал из масла шарики, гладкие и симметричные.) Зачем ты это сделал?

ОТЕЦ. Я всегда так делаю.

СЫН. Всегда?

ОТЕЦ. Ну, не всегда… Просто захотелось… Так торжественнее. (Пауза.) Ну, будем садиться?

СЫН. Ты как?

РАДКА. Да, давайте садиться.

СЫН. Вообще-то я немного проголодался. А ты хочешь есть?

ОТЕЦ. Не то чтобы очень, пока стоишь у плиты, уже и голод проходит, от запахов… (Пауза.) Черт возьми, забыл принести вино. (Поспешно выходит. Становится тихо. ОТЕЦ возвращается с бутылкой вина.) Думаю, нам есть что отпраздновать.

СЫН (смеется). Зачем ты купил вино? Ты же знаешь, что я не пью.

ОТЕЦ. Ну, немного вина не повредит.

СЫН. Я уже три года не пью.

ОТЕЦ (РАДКЕ). А ты? Может быть, выпьешь бокальчик?

РАДКА. Конечно, с удовольствием.

ОТЕЦ. Где у тебя бокалы?

СЫН. На кухне. Но, по-моему, они разбились… У меня есть банки.

ОТЕЦ. Какие еще банки?

СЫН. Да из-под майонеза, для начала сойдет, а потом ты все равно будешь сосать прямо из горла.

ОТЕЦ. Почему ты так говоришь?

РАДКА. Перестань, не надо.

ОТЕЦ. Ну что, принесешь свои банки?

СЫН. Почему я? Я пить не буду.

РАДКА. Я принесу.

ОТЕЦ. Сиди, я сам принесу.

РАДКА. Да ладно, давай я…

ОТЕЦ. Ничего, я схожу… (Уходит.)

СЫН. Не говори ему «ты».

РАДКА. Почему?

СЫН. Ему это может показаться слишком интимным.

РАДКА. Здесь нет ничего интимного.

СЫН. Он уже старый.

РАДКА. Ничего он не старый — он моложе нас обоих… Зачем ты гоняешь его туда-сюда?

СЫН. Хочу, чтобы он скорее устал и шел спать.

РАДКА. Какой ты дурак.

ОТЕЦ (входит с тремя банками). А вот и я. Ничего не найдешь в этой квартире. И в коридоре чуть не заблудился.

СЫН. Что это за бокалы?

ОТЕЦ (разливает вино). Ваше здоровье!

РАДКА. Ваше здоровье!

ОТЕЦ (делает маленький глоток, смотрит РАДКЕ в глаза, ставит бокал на стол, кланяется и пр.). Что за бокалы? Что ж, я скажу тебе… Бокал, из которого ты пьешь…

СЫН. Ничего я не пью. Ты же мне ничего не налил.

ОТЕЦ. Эти бокалы ты получаешь от меня в подарок, я привез их с собой. Настоящий хрусталь. Я украл их в последний день своей работы. Это единственное, что у меня осталось, но они больше не нужны мне, ведь теперь я одинок… Ты должен беречь их, они бесценны. Я сохранил их для тебя… (Протягивает свой бокал СЫНУ, но сначала отпивает из него вина.)

СЫН. Осталось только придумать, кого бы я мог угостить вином из этих бокалов — у меня нет знакомых такого высокого уровня.

ОТЕЦ. Ты можешь приглашать меня. (Наливает полный бокал. РАДКЕ.) Что ты притихла? Хочешь еще? (Разливает вино.)

РАДКА. Спасибо, с удовольствием. Вино отличное.

ОТЕЦ. Ты ведь не будешь против, если я буду говорить тебе «ты»?

РАДКА. Конечно нет.

ОТЕЦ (довольно). Замечательное вино…

РАДКА. Да.

ОТЕЦ. Узнаешь его?

СЫН. Я его не пробовал.

ОТЕЦ. Но ты же видишь этикетку!

СЫН. Вижу.

ОТЕЦ. Это же «Гайсвайлер и сын», на Новый год к зайцу у нас всегда было это вино. Неужели не помнишь?!

СЫН. Нет… Но зайцев помню, как мы сидели и обдирали их…

ОТЕЦ. Да, та еще была работенка…

СЫН. А потом их клали в сливки и вино.

ОТЕЦ. Ничего подобного…

СЫН. Хватит.

ОТЕЦ. Что?

СЫН. Мы что, собираемся готовить зайца?

ОТЕЦ. Зайца?..

СЫН. Но ты же купил вино к зайцу.

ОТЕЦ. Нет, на зайца у меня сил не хватит… Ты что же, думаешь, я целый вечер должен был торчать на кухне и обдирать зайца?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. А ты хотел зайца?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Если бы я знал, что ты хотел зайца, я бы привез из дома.

СЫН. Так что мы будем есть?

ОТЕЦ. А ты уже проголодался?

СЫН. Да, черт возьми, как будто засосало под ложечкой.

ОТЕЦ. Ладно, сейчас принесу. (Уходит.)

РАДКА. Ну и что вы тут без меня делали?

СЫН. Так, ничего особенного… Можно я попробую у тебя вино?

РАДКА. Ты же не хотел.

СЫН. Я только попробую. Интересно, узнаю вкус или нет?.. Совершенно не помню этого вина. (Пробует.)

РАДКА. А у меня был такой вечер…

СЫН. Да?

РАДКА. Да. Сегодня же был последний вечер.

СЫН. Действительно.

РАДКА. И у меня почти все получалось.

СЫН. Устала?

РАДКА. Нет, даже наоборот — я как-то возбуждена, немного.

СЫН. От чего?

РАДКА. От сцены. Все никак не отпустит…

СЫН. А почему ты, собственно, приехала? А Йон тоже работал сегодня вечером? Ты с ним говорила?

РАДКА. Я хотела тебя видеть.

СЫН. Ну вот ты меня и увидела. Что дальше?

РАДКА. Увидела. Но я ждала тебя в клубе.

СЫН. Ты же знаешь, я не люблю все это. И мне неприятно тебя там наблюдать.

РАДКА. Но ведь это был последний вечер… Вообще-то я очень старалась.

СЫН. Для кого?

РАДКА. Для всех. Мне там хорошо. Неужели ты не понимаешь? И мне жаль уходить… Завтра уже буду скучать… Не захочется вставать утром, буду лежать весь день, и внутри у меня будет пусто.

СЫН. Если хочешь, я приду и наполню тебя.

РАДКА. Если хочешь, приходи.

СЫН. Ты расстроилась?

РАДКА. Из-за чего?

СЫН. Из-за того, что я не пришел.

РАДКА (улыбаясь). Нет, милый.

СЫН. Тебе было плохо без меня?

РАДКА. Конечно, мне было плохо, но я знала, что мы все равно увидимся… Что он там делает?

СЫН. Не знаю.

РАДКА. Что ты на него так взъелся?.. Он же старается.

СЫН. Старается — потому что ты пришла.

РАДКА. В старости все такие.

СЫН. Сентиментальные?

РАДКА. Да, если ты называешь это сентиментальностью. (Грохот. ОТЕЦ входит с большим подносом.)

ОТЕЦ. Эх, расплескал. (Бульон расплескался по подносу, ОТЕЦ ставит поднос и пытается его вытереть.) Ну что ты будешь делать! Почему у тебя такая темень? Почему ты не вкрутишь в коридоре лампочки?

СЫН. Потому что у меня нет стремянки. Возьму у соседей, когда они вернутся.

ОТЕЦ. А где они?

СЫН. Откуда мне знать, наверное, уехали в отпуск.

ОТЕЦ. Завтра ты сам сходишь в магазин и купишь лампочки.

СЫН. Завтра тебе уже будет все равно, есть свет в коридоре или нет.

ОТЕЦ. Ты слышал, что я сказал? Завтра пойдешь и купишь, я просто боюсь ходить по коридору. Так и ногу сломать недолго… (Ставит на стол три тонкостенные бульонные чашки с ручками. Садится, разливает бульон всем троим.) Ну-с, приступим. (Поворачиваясь к РАДКЕ.) Надеюсь, бульон удался. (Ест. СЫНУ.) Ты что, не будешь?

СЫН. Не хочу. (Отодвигает чашку.)

ОТЕЦ (РАДКЕ). Когда вы познакомились?

РАДКА. Не знаю. Может быть, года два назад… А?

СЫН. Скоро будет три года.

ОТЕЦ. А как вы познакомились?

РАДКА. Я работала в ресторане…

ОТЕЦ. В ресторане… Как странно…

СЫН. Что тут странного?

ОТЕЦ. То, что все мы так или иначе связаны с ресторанным бизнесом… Ты и сейчас там работаешь?

РАДКА. Нет, слава богу.

ОТЕЦ. И я тоже… Ваше здоровье! А вот он все еще работает… Завтра ты работаешь?

СЫН. Во всяком случае, я туда иду.

ОТЕЦ. А нам ходить никуда не надо, правда?

РАДКА. Да, завтра высплюсь как следует.

ОТЕЦ. А я, хоть и не работаю уже много лет, по-прежнему просыпаюсь каждое утро в половине пятого — и вдруг вспоминаю, что идти-то мне некуда…

РАДКА. И что ты тогда делаешь?

ОТЕЦ. Ну, мне есть чем заняться… Я начал писать мемуары.

РАДКА. Да?

ОТЕЦ. Да.

СЫН. И о чем ты пишешь?

ОТЕЦ. О своей жизни.

СЫН. А, о своей жизни?

ОТЕЦ. Разумеется, о своей.

СЫН. О своей… И как же ты их назовешь?

ОТЕЦ. «Сорок лет в ресторанном бизнесе».

СЫН. И много у тебя уже написано?

ОТЕЦ. Много. Я начал разбирать свои заметки и написал, по-моему, восемь страниц. Все это не так просто! Начинаешь задумываться и теряешь нить. Нужно отобрать главное.

СЫН. И какова же тема?

ОТЕЦ. Я собираюсь проследить свою жизнь, год за годом в обратном порядке.

СЫН. Тебе нужна тема. Неужели ты пишешь без темы? «Как достойно прожить в невыносимых условиях».

ОТЕЦ. Моя жизнь не была невыносимой. С чего ты взял?

СЫН. Неужели…

ОТЕЦ (РАДКЕ). Так, значит, когда вы с Эриком познакомились, ты работала в ресторане?

СЫН. Она работала в баре одного ресторана, где нелегально продавали спиртное. Я пришел туда с другой девушкой, и та девчонка начала флиртовать с африканцем, владельцем заведения — таким здоровенным кенийцем, — и тогда за стойкой я увидел Радку.

РАДКА. Я не могла понять, пьяный ты или ненормальный. Я и сейчас этого не понимаю. Хотя пить ты бросил… Потом мы жили у меня несколько недель, да? Ты же у меня остался?

СЫН. Да.

ОТЕЦ. Но теперь ты уже не работаешь в баре.

СЫН. Нет, теперь она поднялась, ведь так?

ОТЕЦ. И чем же ты занимаешься?

РАДКА. Пою.

ОТЕЦ. Поешь?

РАДКА. Да… Вроде того.

ОТЕЦ. И сколько же тебе лет?

РАДКА. Двадцать четыре.

ОТЕЦ. Двадцать четыре? Всего-навсего?

РАДКА. А что, ты бы дал больше? Это из-за косметики. И еще — усталость.

ОТЕЦ. Нет, я совершенно не в том смысле…

РАДКА. Нет-нет, именно в том.

СЫН. В ту ночь, когда я встретил Радку, мы с той девчонкой как раз пытались ограбить одного негра. Она должна была его отвлечь, и пока бы они обжимались и трахались, я бы очистил его квартиру. Но все обломалось. Он заметил, что я роюсь в кармане его куртки, вскочил, заорал и схватил меня за ноги. Он был маленький, толстый и не очень молодой… Потому мы его и выбрали. Раньше все получалось спонтанно; выпьешь — и появляется пустота… А в этот раз я никак не мог решиться; я говорил себе: ну давай, врежь ему — и не решался… Не мог переступить черту… Не знаю, что случилось, но я сам себя стал сдерживать… Он вышвырнул меня на лестницу, и когда я уже валялся, он ударил меня по голове…

ОТЕЦ. Ты всегда был очень трусливым… Ты боишься всего. Может быть, все это от того, что, когда ты был маленьким, мы часто переезжали, и тебе ни с кем не удавалось как следует подружиться…

РАДКА. Да, он немного робок, я тоже это заметила.

ОТЕЦ. Слышал?.. Ведь в результате это он тебе врезал, а не ты ему, а?.. Ты что, слабак?.. Да, слабак.

СЫН. А я и не спорю. Что такого? Ну нет у меня воли.

ОТЕЦ. Я бы так жить не смог, я бы тогда сам себя презирал…

СЫН. Пока страх всегда был сильнее.

ОТЕЦ. По-моему, это отвратительно.

СЫН. Не пей больше, пожалуйста.

ОТЕЦ. Буду пить сколько захочу. Вино — мое.

СЫН. Нет, не будешь… Ты у меня дома.

ОТЕЦ. A какая разница… Я свою норму знаю… Бокальчик-другой вина — что с того? (РАДКЕ.) Скажи ему, чтобы он отвязался.

СЫН. Потом ты уже не остановишься.

ОТЕЦ. Я — не ты, слава богу. А что такого? Сидим, разговариваем…

СЫН. Я ненавижу, когда ты пьяный.

ОТЕЦ. Да не собираюсь я напиваться! Отвяжись. (Пауза. РАДКЕ.) Он никогда не знакомит меня со своими девушками — стыдится, и всегда он меня стыдился… А я просто хочу сказать, что очень рад с тобой познакомиться.

РАДКА. Спасибо, я тоже.

ОТЕЦ. Твое здоровье.

СЫН. Почему ты называешь ее моей девушкой?

РАДКА. Какая разница.

ОТЕЦ. За знакомство… Ваше здоровье!

СЫН. Вчера — нет, две недели назад — со мной опять случилось что-то подобное, даже еще хуже.

ОТЕЦ. Не хочу об этом слышать! (РАДКЕ.) Ну что, справилась с супом? Ты же ничего не съела.

РАДКА. Берегу силы для горячего… Давай поговорим еще о чем-нибудь — не о тебе.

ОТЕЦ. Выходит, я зря старался…

РАДКА. А мы бульон завтра съедим… Он же не испортится, правда?

ОТЕЦ. Что ж… Можно. Тогда завтра мне не придется идти в магазин — ты ведь наверняка не собирался туда идти? Ладно, пойду принесу горячее… Оно уже точно готово. (Смотрит на часы.) Уже час ночи… Представляете? А я ни капельки не устал.

СЫН. Нет, ты сядешь и выслушаешь.

ОТЕЦ. Что? Ты можешь помолчать — хоть немного?

РАДКА. А что случилось?

ОТЕЦ. Молчите… Слушайте… Дождь начинается… Хорошо… Дождь всегда действовал на меня успокаивающе.

СЫН. Я был на пляже…

ОТЕЦ (РАДКЕ). Хочешь еще вина? Пожалуйста. (СЫНУ.) Неужели нельзя несколько минут посидеть в тишине? Давайте просто послушаем дождь… Это так торжественно… Вы не представляете себе, как пусто и тихо у меня в доме… Почему бы нам не встречаться почаще? Мне будет чего ждать и о чем вспомнить.

СЫН. Ты закончил?

ОТЕЦ. Да. Теперь можешь говорить ты. Что ты хотел рассказать.

СЫН. Я был на пляже, на берегу такой маленькой бухты. Вода грязная. Дно илистое. Две недели назад, было тепло и душно… Кругом бегали дети… Я лег, хотел поспать, отвернулся и задремал… И тут мне послышалось, что кто-то зовет на помощь, вдруг я понял, что уже долго слышу этот крик — лежу и слушаю. Не обращаю внимания… Это был мальчик лет семи… стоит в воде, уже весь синий от холода, кричит: «Помогите!» Он звал на помощь, но я не решался…

ОТЕЦ. Только не говори, что из-за твоего безволия он утонул?

СЫН. Я не решался… Стоял и думал: если я брошусь в воду, может быть, страх отпустит, вытащу его, не успев ни о чем подумать. Я плохо плаваю… Я не мог…

ОТЕЦ. И что, неужели мальчик утонул? Ты что, не спас его?

СЫН. В воду прыгнула девушка и вытащила…

ОТЕЦ. Черт возьми, а если бы он действительно утонул? Что бы ты стал тогда делать?

СЫН. Откуда я знаю? Я бы не смог…

ОТЕЦ. Нет, ну откуда у меня такой удивительный сын — я тебя не понимаю. Я никогда не мог понять, как у меня может быть такой сын… Ладно, пойду принесу горячее, а то пережарится. (Идет к двери.)

РАДКА. Вы что, весь вечер собираетесь продолжать в том же духе? Тогда я лучше уйду.

СЫН. Я не знаю.

РАДКА. Меня уже тошнит от этого. Может, поговоришь со мной хоть чуть-чуть?

СЫН. О чем? О чем можно говорить, когда он здесь?

РАДКА. О чем угодно.

СЫН. Пожалуйста, не принимай на свой счет, не слушай… Главное, ничего не говори о нас, ничего. (Замечает в дверях ОТЦА.) Чего ты ждешь? Чаевых?

ОТЕЦ. Это от меня ее тошнит?

СЫН. Да. От нас обоих.

РАДКА. Просто он меня утомил.

ОТЕЦ. Почему все так выходит?.. Я стараюсь как лучше… Если хотите, чтобы я оставил вас в покое, — пожалуйста, я могу лечь спать.

СЫН. Да это не ты ее утомляешь, а я. Ей так кажется. Я Ну иди уже, есть хочется.

ОТЕЦ. Иду, иду.

РАДКА. Может, ты все-таки прекратишь?

СЫН. Ты не понимаешь…

РАДКА. Да… Я действительно не понимаю. Мне кажется, твой папа — хороший, милый человек…

СЫН. Всю свою жизнь я обязан был относиться к этому человеческому обрубку как к полноценному существу. С тем же успехом я бы мог на нем жениться.

РАДКА. Что за бред! Оставь его в покое. У него своя жизнь, он же не только твой отец.

СЫН. Ну да… Он никогда им не был… Я все время на него оглядываюсь, не могу от него освободиться… Это меня парализует.

РАДКА. Что тебя парализует?

СЫН. Его потребность во мне. (ОТЕЦ возвращается.) Что там у тебя?

ОТЕЦ. А ты разве не видишь? Твое любимое.

СЫН. Мясо с укропом?

ОТЕЦ. Точно.

СЫН. Мясо? В такое время?

ОТЕЦ. А я что могу поделать? Да ты раньше четыре утра никогда не ложишься. Что, разве не правда? А? Клади себе пожалуйста. (Поворачиваясь к РАДКЕ. Она накладывает мясо себе на тарелку. СЫН поднимается.) Ты куда? Решил на меня обидеться? Сядь, пожалуйста, веди себя прилично.

СЫН. Я за картошкой. Ты забыл принести картошку.

ОТЕЦ. Ах ты… Я ее уже выложил на тарелку, она там, на столе, неси скорее, пока не остыла. (Сын выходит. ОТЕЦ громким шепотом РАДКЕ.) У него везде валяются деньги… Где он их только берет?

РАДКА (шепотом). Не знаю…

ОТЕЦ. И я не знаю… Искал масло и нашел деньги даже в холодильнике, в пластмассовой плошке; я-то сначала подумал, что это старый сыр или что-то в этом роде… А оказалось — купюры, крупные…

РАДКА. Надо же… Странно.

ОТЕЦ. И где он их только берет.

РАДКА. Я не знаю, он мне не рассказывает.

ОТЕЦ. Да? Он даже не читает мои письма; когда у меня начинаются боли или когда с деньгами становится туго, я пишу ему и прошу прислать мне хотя бы немного денег. У меня, кроме него, никого нет. Но он мне не отвечает. Он даже не читает моих писем. Сегодня я сидел и плакал, потому что я нашел их: он их сунул между книг и даже не распечатал! Может быть, он занимается чем-то незаконным? Как ты думаешь?

РАДКА. Нет…

ОТЕЦ. А я бы не удивился, он никогда не мог удержаться в рамках… Как я писал ему… Ведь я утешался тем, что есть хотя бы один человек, который знает, каково мне приходится. Я знаю, что снова напишу ему, когда у меня начнутся боли или кончатся деньги… А к кому мне еще обратиться? У меня ведь никого нет… Я пробовал ходить в кружки, на разные курсы, учить испанский, но ведь я едва передвигаюсь… А он действительно хороший официант?

РАДКА. Да, очень быстрый и старательный. Даже слишком старательный…

ОТЕЦ. С головой у него не все в порядке… А он честный?

РАДКА. Не знаю. Смотря с кем.

ОТЕЦ. Нда, честности от них не жди… А ты что-то неразговорчива. Молчаливая красавица… Так? Ты ведь действительно красавица, самая красивая девушка из тех, которые у него были… Правда. Другие мне не нравились. А я не нравился им, я знаю… Но ты, по-моему, такая милая… И очень красивая.

РАДКА. Правда?

ОТЕЦ. Да, должен тебе в этом признаться… Пойми меня правильно: я счастлив, что мой сын встретил такую красавицу.

РАДКА. Я не красавица.

ОТЕЦ. Нет, красавица. Я тебя не обманываю… Любой тебе подтвердит… (Перестает шептать.) Ну, наконец-то, а то уж мы думаем, куда это ты запропастился?

СЫН. Могу сообщить, что по дороге я зашел в туалет.

ОТЕЦ. Ну что ж, наконец можно приступать. (Едят поспешно и в молчании. Обед подходит к концу.) Ну как, вкусно?

СЫН. Да, ничего.

РАДКА. Очень вкусно — признайся.

СЫН. Что ты собираешься делать?

РАДКА. Не знаю.

СЫН. Я, наверное, лягу.

ОТЕЦ. Ляжешь? Уже? Как ты невежлив. Может быть, кофе?

СЫН. Нет, спасибо, иначе я не засну.

РАДКА. А я с удовольствием. Все равно раньше чем через пару часов спать не захочется… Я стала такой, как ты.

ОТЕЦ. И что же ты обычно делаешь ночью?

РАДКА. Так, ничего. Иногда убираю в квартире. Или читаю.

ОТЕЦ. Да, уборка тут не помешает.

СЫН. Здесь и так чисто… Просто беспорядок…

ОТЕЦ. А ты, значит, поешь?

РАДКА. Да. (СЫНУ.) Я ведь пою иногда. Правда?

ОТЕЦ. А что ты поешь?

РАДКА. Если серьезно, я не пою… Я пошутила.

ОТЕЦ. Тогда что же ты делаешь? Впрочем, мне, наверное, не нужно спрашивать. Это не мое дело.

СЫН. Точно.

РАДКА. Эрик, можно я скажу?

СЫН. Хорошо.

РАДКА. Я не пою, но мне бы очень хотелось… Как бы сказать… пока я только делаю вид, что пою, — я и еще несколько мимов.

ОТЕЦ. Мимов? Это что, пантомима?

РАДКА. Мы делаем вид, что поем, на концертах известных артистов под фонограмму. Понимаешь?

ОТЕЦ. Вот оно что.

РАДКА. Жаль, что теперь все закончилось. А ты б мог на нас посмотреть…

ОТЕЦ. Вот оно что… А я думал, ты поешь…

СЫН. Я, пожалуй, иду спать.

ОТЕЦ. Уже? Ты же вечно колобродишь по ночам! (РАДКЕ.) Но ты хотя бы еще не собираешься ложиться, я надеюсь?

РАДКА. Да нет, наверное… Можно мне еще посидеть? Ничего? Я приду попозже.

СЫН. А мне-то что. Сиди, если хочешь.

РАДКА. Я пока не хочу спать. Все равно не засну. Ты и сам не заснешь.

СЫН (ОТЦУ). А ты что будешь делать? По телевизору уже ничего нет.

ОТЕЦ. А я совсем не устал. С удовольствием посижу и поболтаю с Радкой. Что, разве нельзя?

СЫН. Да ради бога. Что вы у меня спрашиваете?

ОТЕЦ. Нам ведь есть о чем поболтать, правда?

СЫН. Ну, тогда… Спокойной ночи.

ОТЕЦ. Спокойной ночи.

РАДКА. Я скоро приду.

СЫН. Вы уберете посуду?

ОТЕЦ. Уберем, не волнуйся.

РАДКА. А поцеловать?

СЫН. А ты этого хочешь?

РАДКА. Ну естественно хочу, перестань. (Целуются, глубоко и сильно.)

ОТЕЦ. Ну хватит, хватит… Перестаньте, слышите?

РАДКА. Ого, ты хорошо целуешься… Знаешь?

СЫН. Знаю. (ОТЦУ.) Кстати, будь добр, перестань кашлять ночью, когда я выхожу в туалет… Я и так думаю о тебе, о том, что ты не спишь и мучаешься, что ты не можешь заснуть, что тебе больно, что тебе необходимое чье-то присутствие, забота и нежность, что тебе нужен кто-то, кто спросит «как ты?», но я не могу дать тебе этого, не могу… Твой нервический кашель только раздражает меня.

ОТЕЦ. Я постараюсь не кашлять.

СЫН. Да уж пожалуйста, теперь ты знаешь, что я все понимаю.

ОТЕЦ. Я постараюсь не кашлять, если кашель тебя беспокоит. Я постараюсь.

СЫН. Спасибо. (Короткая пауза.) Ну вот, начинается…

ОТЕЦ. Что ты несешь, черт бы тебя взял? Оставь меня в в покое.

СЫН (подходит к ОТЦУ ближе). Не пей больше сегодня…

ОТЕЦ. Буду пить сколько захочу!

СЫН. Ты даже не знаешь, чем это заканчивается. Ты понятия не имеешь… Имеешь счастье этого не знать. Я Не видишь… Ты не чувствуешь ничего… Ты засыпаешь. И тогда остаюсь только я, и я должен возиться с тобой, что бы ты ни вытворял… Все, хватит. Давай отвечай за себя сам.

ОТЕЦ. Мне никогда не нужны были няньки.

СЫН. Ты что, не помнишь?.. Забыл, как ты скакал дома по плите, по конфоркам и ничего не чувствовал?.. Ничего!

ОТЕЦ. Что ты такое говоришь? Чтобы я скакал по конфоркам. Зачем?

СЫН. Не знаю. Может, ты мне объяснишь?

ОТЕЦ. Почему ты меня так ненавидишь? Скажи, почему? Что я тебе сделал? Твоя ненависть становится уже невыносимой. Куда мне деваться? Я не знаю.

СЫН. Это не ненависть.

ОТЕЦ. Но мне так кажется… Но любви ко мне у тебя тоже нет?

СЫН. Это не любовь и не ненависть. Пока. (Долгая пауза.) Хватит. (Гладит ОТЦА по голове.)

ОТЕЦ. Что я сделал?

СЫН. Я не знаю…

ОТЕЦ. Садись, давай поговорим…

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Ты не хочешь?

СЫН. Нет. (Пауза.) Знать тебя больше не хочу.

ОТЕЦ. Я хочу, чтобы все у тебя было хорошо. Я надеюсь на это. Я молю Бога о том, чтобы все наладилось.

СЫН. Все и так хорошо.

ОТЕЦ. Хотел бы я этому верить. (Пауза.) Не знаю… Ты уходишь?

СЫН. Да, я пойду. (Пауза.) Ты все вывернул наизнанку, даже нелюбовь к тебе и твоей слабости.

ОТЕЦ. Какой еще слабости?

СЫН. А знаешь, почему я до сих пор не убил тебя, что меня удерживает?

ОТЕЦ. Да я раздавлю тебя, как только ты попытаешься это сделать.

РАДКА. Я уйду, если вы немедленно не прекратите. Я не шучу.

СЫН. Хорошо, мы закончили.

ОТЕЦ. Пожалуйста, прежде чем уходить, закрой окно.

СЫН. Какое окно? Какое еще окно я должен закрыть черт возьми?

ОТЕЦ (показывает на окно на потолке.) Вон то. (РАДКЕ.) Какой тут холодный пол. Были бы у меня деньги, купил бы я ему пару ковров.

РАДКА. Да, это правда… Как переночую здесь, сразу цистит… Такая гадость. Почему вокруг тебя обязательно должен быть холод? От этого не становится ни чище, ни свежее… Наоборот, мозг работает хуже: если температура падает хотя бы на несколько градусов, человек начинает думать и чувствовать медленнее — ты разве не знаешь? Ничего хорошего.

ОТЕЦ. Вот, слышишь? Меня-то он не слушает. (СЫН залезает на стул, закрывает окно, слезает со стула и выходит.) Он прямо мне на нервы действует… Не понимаю, как ты его терпишь… Он и с тобой такой же грубый, равнодушный?

РАДКА. Да нет… С чего… Я ничего ему не сделала. Это его проблемы. Я не могу их решить. Я просто ухожу. Ухожу домой.

ОТЕЦ. Вот и правильно… Нечего ему потакать, если начинает требовать слишком много — уходи. Иначе так и завязнешь с ним — ни туда ни сюда.

РАДКА. Он ничего не требует, это и страшно… Даже если ему плохо, он никогда не попросит моей помощи. По-моему, ему просто плевать на меня.

ОТЕЦ. Ну нет… не может этого быть. Не может. (Пауза.) А он тебе нравится? Нравится?

РАДКА. Очень.

ОТЕЦ. Правда? Ты в этом уверена?

РАДКА. Да.

ОТЕЦ. Не понимаю… Что он может тебе дать? Говоря начистоту, как может нравиться такой человек?

РАДКА. Я не знаю…

ОТЕЦ. Конечно, он мой сын, но я должен быть объективен… Он конченый человек. И это не моя вина. Ему были предоставлены все возможности.

РАДКА. Ну а почему вообще люди нравятся друг другу?

ОТЕЦ. Это вопрос… Но с ним… С ним только время и нервы терять… У него никогда и ни к кому не возникнет привязанности.

РАДКА. Откуда ты знаешь?

ОТЕЦ. Я его знаю… Для него человек — свечка, которая нужна, чтобы что-то найти… Понимаешь?.. Он использует ее, а когда находит — гасит, и ты остаешься стоять… А он проходит мимо… У меня все наоборот: я всегда должен был отдавать, отдавать, отдавать — и никто никогда не любил меня, и он тоже… Конечно, я бы мог сдаться, еще давно… Если говорить обо мне… Да… Я спас наш брак с Элин, но не себя… Но я не жалею об этом. Теперь я вижу, к чему приводит одиночество.

РАДКА. Мы нравимся друг другу, но сказать, что у нас любовь…

ОТЕЦ. Говори… я прошу тебя.

РАДКА. Когда мы встретились…

ОТЕЦ. Говори, говори…

РАДКА. В тот же день… Да, в тот день, когда я его встретила…

ОТЕЦ. Расскажи. Что случилось в тот день?

РАДКА. Я зашла в какую-то церковь и молилась о том, чтобы наша любовь никогда не кончалась…

ОТЕЦ. Ты тоже верующая?

РАДКА. Нет, совсем нет… Раньше такого никогда не было и, наверное, уже не будет… Так было только с ним…

ОТЕЦ. И все-таки ты пошла в церковь… Почему?

РАДКА. Я не знаю… Я не рассказывала ему об этом. И ты ничего ему не говори, пожалуйста. Он будет смеяться надо мной.

ОТЕЦ. Значит, ты все-таки любишь его, хотя он так с тобой обращается?

РАДКА. Да, люблю. Довольно сильно…

ОТЕЦ. Довольно сильно для кого? Для него?

РАДКА. Для себя… На самом деле я должна была молиться о другом — о том, чтобы наша любовь началась… Пусть бы она потом закончилась — ну и что? Было бы хоть что-то… Мы вроде вместе, но по-настоящему не близки.

ОТЕЦ. Что ты имеешь в виду? Вы что, даже не спите друг с другом? Нет, он ненормальный. Это точно.

РАДКА. Нет, ну конечно спим, просто…

ОТЕЦ. Я так и думал… У него, наверное, такой же сексуальный темперамент, как у меня… В молодости мне нужна была женщина каждый день — каждый! Иначе я не находил себе места… Если ты привык заниматься этим каждый день, то когда ты это теряешь, ты уже не можешь думать ни о чем другом. Когда Элин заболела, для меня начался ад… Раньше мне казалось, что люди с сексуальными проблемами достойны презрения, что они смешны… А теперь я сам очутился в их шкуре… Кому я нужен? Какая женщина согласится лечь со мной в постель? — если только за деньги… Мне стыдно… Да и денег у меня не хватает. Мне нужна настоящая пизда, а не лежачее бревно… Иначе какой смысл… Я же не могу убить желание в себе… Я так давно не сидел вот так, рядом с молодой женщиной… Может, мне не стоило говорить обо всем об этом… а?..

РАДКА. Нет-нет, продолжай… Мне кажется, тебе нужно выговориться…

ОТЕЦ. Да, мне нужно… Ты меня понимаешь…

РАДКА (смеется). В этом городе шагу нельзя сделать спокойно…

ОТЕЦ. Да, представляю, как тебя донимают. Нелегко, наверное?

РАДКА. Просто маньяки какие-то… Такое впечатление, что у нас повальное сексуальное голодание… стоит мне сесть в автобус, как тут же подваливает какой-нибудь, пьяный, трезвый, нормальный, ненормальный — все равно, и начинает нести всякую пошлость. Я уже перестала им отвечать… Причем все равно, в каком ты состоянии — грустная, задумчивая, больная; ты можешь даже ясно подзывать, что не хочешь, чтобы к тебе приставали… Недавно я возвращалась домой на автобусе, и сзади подсел один такой и давай говорить — громко, на весь салон, так что на меня стали оглядываться…

ОТЕЦ. Так-так, и что же он говорил?

РАДКА. Да все.

ОТЕЦ. Вот так просто… Так что же? Можешь сказать?

РАДКА. Спрашивал, о чем все спрашивают, — сам знаешь.

ОТЕЦ. Даже понятия не имею: я не пристаю к молоденьким девушкам. Ну так о чем же он тебя спрашивал? Скажи мне.

РАДКА. Зачем тебе это? Ну, спрашивал: «Ебет тебя кто-нибудь как следует?» Или: «Тебе, может, только что вставили и ты еще мокрая, дай-ка проверю»… и всякое такое.

ОТЕЦ. А как на самом деле? Так что ты ему ответила?

РАДКА. Насчет чего?

ОТЕЦ. Ебет тебя кто-нибудь как следует? Что ты ему сказала?

РАДКА. Нет.

ОТЕЦ. Обидно, да?

РАДКА. Да, наверное.

ОТЕЦ. По тебе видно, чего тебе не хватает.

РАДКА. Да ладно! И по чему же это видно?

ОТЕЦ. А ты не знаешь?

РАДКА. Нет. Даже не догадываюсь. Скажи, чтобы я знала, и ко мне перестанут приставать…

ОТЕЦ. А ты не хочешь, чтобы к тебе приставали?

РАДКА. Не хочу. Во всяком случае, я хочу выбирать сама — понимаешь?

ОТЕЦ. Ну, к примеру, возьмем твое платье: смотри, какое оно тоненькое…

РАДКА. Но я же не надеваю его в город… Просто сегодня такой день. И потом, даже если мне не хватает, это не значит, что кто угодно может говорить мне что угодно, разве не так?.. Неужели вы, мужчины, не понимаете, что ужасно напрягает, когда на тебя так таращатся… Иногда так хочется съездить за это по морде. Мне страшно выходить на улицу, все пялятся на меня, как будто я голая и на спине у меня висит табличка «Трахни меня».

ОТЕЦ. Тяжело тебе…

РАДКА. Да уж, представляешь… (РАДКА потягивается, ОТЕЦ разглядывает ее грудь, невольно протягивает руку и дотрагивается до соска, сжимает его.) Эй! Ты охренел!

ОТЕЦ. Извини… Не мог удержаться…

РАДКА. А ты постарайся.

ОТЕЦ. Ты такая красивая… У меня уже… (Он задыхается.)

РАДКА. Дыханье перехватило?

ОТЕЦ. Нет, не дыханье.

РАДКА. Ого.

ОТЕЦ. Это с непривычки. (Пауза.) Такая молодая, такая упругая.

РАДКА. И что?

ОТЕЦ. У тебя, наверное, соски твердеют, если их сжать.

РАДКА. Нет, если их сжать, мне будет больно.

ОТЕЦ. Как ты думаешь, я мог бы понравиться тебе, хоть чуть-чуть? (Щупает ее колено.)

РАДКА. Не стоит… Давай просто посидим, поговорим… Расслабься.

ОТЕЦ. А я не хочу расслабляться… Наоборот… Ну давай… Как ты думаешь, я мог бы понравиться тебе, хоть чуть-чуть, хоть немножко?

РАДКА. Конечно, мог бы… Это ты к чему?

ОТЕЦ. А что для этого нужно?

РАДКА. Ничего… Хочешь знать, могу ли я с тобой переспать? Нет.

ОТЕЦ. Так значит, я мог бы тебе понравиться, хоть чуть-чуть.

РАДКА. Может быть, если ты перестанешь.

ОТЕЦ. Правда? Точно хочешь, чтобы я перестал? (Слышно, как открывается и захлопывается входная дверь.) Что это? Кажется, он куда-то ушел? Так поздно?

РАДКА. Не знаю… Наверное, он уже спит. Он, если решил заснуть, тут же засыпает, и его уже из пушки не разбудишь. (Пауза.) Пожалуйста, убери руку, она уже вспотела.

ОТЕЦ. Ну и что. (Разливает вино по столу.) Хочешь?

РАДКА. Хочу.

ОТЕЦ. Как оно тебе, нравится?

РАДКА. Не знаю, я не поняла.

ОТЕЦ. Может, включим радио? Послушаем музыку… Ты ведь наверняка любишь потанцевать.

РАДКА. Да нет, не особо.

ОТЕЦ. Ну немножко.

РАДКА. Не знаю. Если ты не будешь приставать.

ОТЕЦ. Ну потанцевать-то можно… (Танцуют.)

РАДКА. Какой ты потный.

ОТЕЦ. Да?

РАДКА. Не пропотей меня, пожалуйста. Спокойней.

ОТЕЦ. Извини… Не будем шуметь, дорогая… Он этого не любит. (Пытается поцеловать ее в шею. Она смеется.)

РАДКА. Не висни на мне, пожалуйста.

ОТЕЦ. О, во мне еще много силы… И глубины, хотя никто в это уже не верит… Ты ведь тоже не веришь?

РАДКА. Во что?

ОТЕЦ. В то, что я еще способен.

РАДКА. Ну почему же? Верю.

ОТЕЦ (начинает ласкать ее). Ну давай?

РАДКА. Нет.

ОТЕЦ. Не шуми… Пожалуйста, не шуми… Я не сделаю тебе ничего плохого, если ты не будешь шуметь… Ну позволь мне… думай о чем-нибудь другом, ну пожалуйста… О, пожалуйста…

РАДКА. Я не могу.

ОТЕЦ. Чего ты не можешь?

РАДКА. Думать о чем-то другом, это невозможно.

ОТЕЦ. Ну совсем немного… Только не шуми…

РАДКА. Я не шумлю…

ОТЕЦ. Разве тебе не приятно?

РАДКА. Не знаю.

ОТЕЦ. Нет?

РАДКА. Может быть… Хватит.

ОТЕЦ. Нет, я уже почти… Ты милая… Ты так пахнешь.

РАДКА. Не надо.

ОТЕЦ. Тебе приятно, я же вижу. (Пауза.) Ну куда ты? Не уходи. Потрогай. Ты чувствуешь?

РАДКА. Осторожно.

ОТЕЦ. Я буду очень осторожен… очень…

РАДКА. Вот так.

ОТЕЦ. Тебе хорошо?

РАДКА. Да.

ОТЕЦ. Погладь меня.

РАДКА. Нет.

ОТЕЦ. Почему… Что тут страшного?

СЫН (стоит в дверях и смотрит на них, делает несколько шагов вперед. РАДКА замечает его, ОТЕЦ — нет). Что тут происходит? (Короткая пауза. Свет гаснет. Пауза.)

Сцена 3

Зажигается свет.

СЫН. Доброе утро. Хорошо спал?

ОТЕЦ. Не особо.

СЫН. Да?

ОТЕЦ. Никак не мог заснуть. Ты уже пил кофе?

СЫН. Выпью позже.

ОТЕЦ. Она ушла?

СЫН. Ночью… Она ушла еще ночью.

ОТЕЦ. Вот, значит, как… А я не слышал. (Пауза.) И куда же она пошла?

СЫН. Не знаю.

ОТЕЦ. Ты ее выгнал?

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Что она сказала?

СЫН. Ничего.

ОТЕЦ. Нам нужно поговорить.

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. А я хочу поговорить.

СЫН. Я сказал, нет.

ОТЕЦ. Послушай… я должен тебе объяснить. (Пауза.) Не держи все в себе — откройся мне, хотя бы раз.

СЫН. Я сам знаю, что мне надо. Мне нужно от тебя освободиться… И все.

ОТЕЦ. Так, значит, я должен уехать? Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы мы больше не встречались?

СЫН. Ты вещи уже собрал?

ОТЕЦ. Конечно нет… Я же только что проснулся. Когда бы я успел собрать вещи?

СЫН. Тогда не собирай. Не надо.

ОТЕЦ. Почему? Ты что, опять передумал? Уже не хочешь, чтобы я уезжал?

СЫН. Нет, не хочу.

ОТЕЦ. У тебя семь пятниц на неделе, за тобой не угонишься. И с настроением то же самое… Бывает, ты вроде доволен, вроде бы радуешься, что я приехал, — и тут же раздражаешься, стоит мне что-то сделать… Послушай…

СЫН. Что?

ОТЕЦ. Я сожалею о том, что произошло этой ночью… Не знаю, что на меня нашло… Правда… Я бы не смог… Может, это вино… Ты прав, не нужно говорить об этом. По крайней мере сейчас, раз уж я остаюсь… Ты мне веришь?.. Для меня это настоящий урок… Я тебе обещаю! Прости.

СЫН. Ты не должен мне ничего обещать, не надо ничего обещать.

ОТЕЦ. Я хочу поклясться тебе, и я сдержу клятву. Можешь мне верить. (Пауза.) Ты веришь мне? Веришь?

СЫН. Верю.

ОТЕЦ. Я бы поклялся, но нечем… Мне так стыдно.

СЫН. Перед кем стыдно?

ОТЕЦ. Конечно, перед тобой!

СЫН. Брось. У меня не было к ней никакого чувства.

ОТЕЦ. Неужели?

СЫН. Да.

ОТЕЦ. Мне так не показалось.

СЫН. Ошибаешься. Можешь делать с ней все что хочешь.

ОТЕЦ. И мы будем друзьями?

СЫН. Что?

ОТЕЦ. Мы снова будем друзьями? Давай. Раз и навсегда. Ты же видишь, какой я дряхлый, труха сыплется. Ну что, забыли?

СЫН. Я же сказал: все это не имеет значения.

ОТЕЦ. А что же скажет она?

СЫН. Не знаю…

ОТЕЦ. Так-так… Пожалуй, пойду побреюсь.

СЫН. Давай.

ОТЕЦ. Ну слава богу… Прямо от сердца отлегло! А то я так беспокоился. Думал, ты меня выгонишь… А ты не выгнал. Даже не знаю, как бы я доехал до дома — в моем-то состоянии… (Пауза.) Какие планы на сегодня? Может, займемся чем-нибудь вместе — погуляем, проведаем кого-нибудь… Или ты работаешь?

СЫН. Мы никуда не пойдем.

ОТЕЦ. Может, в кино?

СЫН. Мы никуда не пойдем.

ОТЕЦ. А было бы славно… И полезно — нам обоим… Нужно куда-нибудь выбираться… А то сижу тут взаперти. Мне бы нужно поразмять ноги; если ты пойдешь со мной, мне будет спокойнее: вдруг я упаду, тогда ты мне поможешь.

СЫН. Нет.

ОТЕЦ. Может, все же займемся чем-нибудь вместе?

СЫН. Может.

ОТЕЦ. Есть предложение?

СЫН. Я уже сказал, что собираюсь от тебя освободиться.

ОТЕЦ. Что это значит? Ты и так свободен. Разве нет? Ты всегда жил по-своему и совершенно со мной не считался.

СЫН. Я избавлюсь от тебя.

ОТЕЦ. Да? И как же?

СЫН. Единственным доступным мне способом.

ОТЕЦ. О чем ты? Что ты собираешься делать? Что ты собираешься делать? (Бросается к двери. Она заперта.) Отопри! Немедленно отопри дверь! Слышишь, что я тебе сказал? Молокосос гребаный, что ты делаешь, что ты себе позволяешь — я приказываю тебе отпереть!

СЫН. Не кричи на меня.

ОТЕЦ. Буду кричать сколько захочу!

СЫН. Нет, не будешь.

ОТЕЦ. Что? Что я сделал?

СЫН. Ничего.

ОТЕЦ. Тогда оставь меня в покое! Выпусти меня, отопри дверь… Я пойду укладывать вещи… Ну открывай же… Я закричу, если ты не откроешь.

СЫН. Кричи.

ОТЕЦ. И закричу… Тебя запрут в психушку… Понял? Напишу заявление — и все, тебе уже никуда не деться.

СЫН. Я не собираюсь прятаться…

ОТЕЦ. Сядь, давай поговорим… Ну смотри — я совершенно спокоен… Вот, я сажусь на стул… Ничего не делаю… Я не буду кричать. Ну зачем мне кричать?.. Глупо… Ты же ничего мне не сделаешь, правда?.. Ты просто расстроен… И я тебя понимаю — я отвратителен… То, что произошло этой ночью, простить невозможно, и все же я прошу простить меня… Я бы искупил свою вину, если бы только мог… Но как?.. Посмотри на меня… Ведь она ничего для тебя не значит, правда? А я — твой отец.

СЫН. Сиди на месте.

ОТЕЦ. Я закричу. Закричу.

СЫН. Кричи, это тебе не поможет.

ОТЕЦ (кричит, зовет на помощь). На помощь! Помогите!

СЫН. Никого нет. Мы одни.

ОТЕЦ. Я люблю тебя… Я не сделал тебе ничего плохого. Это была просто слабость.

СЫН. Тебе некому молиться, отец… Там никого нет, все просто… Я-то знаю… Есть только бессмыслица и одиночество… Я должен выбраться из тебя… Должен… Я не могу больше прятаться, я хочу показать себя таким, какой я есть, и я больше не хочу, чтобы меня унижали у всех на глазах…

ОТЕЦ. Эрик, мне страшно. (Пауза. ОТЕЦ кричит.) Выпусти меня! Позволь мне уйти отсюда!

СЫН. Не могу. Мне нельзя отступать. (Пауза.) Я никогда не мог поверить, что это — я. Я! Но я понимал, что ты всегда был таким, задолго до того, как я родился… Но от этого мне не легче.

ОТЕЦ. Как же я — ничтожный, ущербный — мог причинить тебе эту боль… Это же невозможно, ты слышишь?! Ну посмотри, ведь это я, твой папа… Ты что, не видишь? Это же я…

СЫН. Как я могу тебя увидеть: ведь у меня твои глаза.

ОТЕЦ. Мне так страшно… Ты не сделаешь этого, не может этого быть… Мне страшно.

СЫН. Мне тоже.

ОТЕЦ. Ну пожалуйста, хотя бы положи этот нож.

СЫН. Нет, нож пойдет в дело. И ты это знаешь.

ОТЕЦ. Зачем… Ты просто отпусти меня — я даже не буду забирать свои вещи… (Короткая пауза.) Я уйду, и больше мы никогда не увидимся. Я сделаю все, как ты скажешь. Меня больше никогда здесь не будет.

СЫН. Нет… (Пауза.) Я больше не могу откладывать, я пробовал, поверь мне… каждый день… У меня больше нет сил. У меня была только узкая полоска нормальности, тонкий занавес. Сейчас у меня есть все что нужно — злость, готовность… Я не могу больше сдерживаться… Помоги мне!

ОТЕЦ. Я помогу тебе, только положи нож… Брось его на пол, иди сюда…

СЫН. Нет, пап. Слишком поздно.

ОТЕЦ. Ты просто взволнован… Ну давай, успокойся… Я знаю, что звучит это глупо, но главное — не волноваться… Ничего не будет… Положи нож, пойдем вместе на кухню, сделаем кофе.

СЫН. Я не могу на кухню. Там слишком много ножей. Я не могу.

ОТЕЦ. Тогда выпусти отсюда меня, и я спрячу ножи, поставлю воду, и будем пить кофе.

СЫН. Ты не знаешь, что говоришь… Это — единственное, что мне остается, единственный способ выдавить… (Пауза.) Это и твой путь.

ОТЕЦ. Неужели ты думаешь, что я позволю забить себя, как скотину?

СЫН. Я не знаю. Делай что хочешь.

ОТЕЦ. Неужели ты думаешь, что раньше мне не приходилось успокаивать таких, как ты?

СЫН. Я знаю… я знаю.

ОТЕЦ. О чем ты? (Поднимается с места, идет на СЫНА и изо всех сил колотит его кулаками. Кричит.) Неужели ты думаешь, что я с тобой не справлюсь? Засранец! Думаешь, что я все стерплю? Так, молокосос? Я тебе покажу. (Дает СЫНУ пощечину.) Что? Трус! Мало я бил тебя в детстве… Или тоже забыл? Я ведь не бил тебя… Может, еще не поздно… Брось нож и дерись, как мужчина… Брось, я тебе говорю. (Сын поднимает нож.) Вообразил себе! Брось нож! Убью, если не бросишь… Ну попробуй убить меня, ну давай! Ты же трясешься! Попробуй, если осмелишься, я тебя раздавлю! Ты слышишь? Хватит! Брось нож! Погоди!

________________________

MODET ATT DÖDA copyright © 1978 by Lars Norén, Published by permission by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg. Перевод со шведского Анны Зайцевой.

Ночь рождает день

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

МАРТИН, 1904 г. р.

ЭЛИН, 1906 г. р.

ГЕОРГ, 1930 г. р.

ДАВИД, 1940 г. р.

Время действия: 9 мая 1956 года

Место действия: Просторная кухня в гостинице

Акт первый

(8.00–11.45)

Церковные колокола звучно бьют пять раз.

Одинокий голубь семенит по сцене и вылетает в окно в другом конце помещения.

В темную кухню спускается ДАВИД, он раскрывает все двери, проверяет, нет ли кого поблизости, хочет убедиться, что ни во дворе, ни в столовых никого нет, открывает окно во двор, ставит на плиту кофе, берет чашку, включает радио — звучит музыка — снова выключает, заглядывает в отцовскую стеклянную будку, рассматривает себя в зеркале с разных сторон. Заходи чулан, берет крысоловку с двумя маленькими крысами, достав ведро, наполняет его водой, бросает в него крысоловку, затем опять поднимает, дразнит зверьков. И снова бросает в воду. Опять смотрится в зеркало, на этот раз с совершенно серьезным видом, подходит ближе, затем отступает, бежит к зеркалу, останавливается, принимает разные позы. Подходит к окну и раздвигает занавески — возвращается к зеркалу — игра становится немного серьезнее, он изображает разные эмоции — ненависть, страсть, отчаяние, кровожадность, страх, женственность, мужественность, пытается подражать различным кумирам — Монтгомери Клифту в фильме «Отныне и вовек» и Стену Гетцу на концерте, делает вид, что у него в руках фотоаппарат, фотографирует себя в зеркале и стоит неподвижно, обводя свои контуры в зеркале маминой губной помадой, подходит ближе, всматривается в свое отражение, целует его, спускает штаны, прячет член между ног, изображая девушку, отходит и достает длинную сигарету из отцовской пачки «Риц», курит, кривляясь, как женщина. Не слышит шагов на лестнице.

ГЕОРГ. Ты чем тут занимаешься, черт бы тебя побрал?

ДАВИД (вздрогнув, оборачивается). Кто? Я? Ничем! А что я такого сделал?

ГЕОРГ. Ах ты сукин сын…

ДАВИД (натягивая штаны). О чем речь? Тебе что-то не нравится? (Роняет сигарету.) Я просто одеваюсь.

ГЕОРГ. Да ты совсем сдурел! Вот скотина!

ДАВИД. А что такого?

ГЕОРГ. Ты ненормальный. Ты — не нормальный. (Подходит к окну и раздвигает занавески.) Разве нет?

ДАВИД. Конечно, конечно. (Поднимает окурок.) О чем ты? Не понимаю.

ГЕОРГ. Ничего, скоро поймешь.

ДАВИД. Да в чем дело?

ГЕОРГ. Побереги свою проклятую шкуру — слышал, что я сказал?

ДАВИД. Да-да, конечно, я все прекрасно слышал.

ГЕОРГ (смотрит в упор). Кошмар какой. А ну вали отсюда. (Толкает ДАВИДА.) Вали, кому говорят!

ДАВИД (отодвигается). Никуда я не пойду.

ГЕОРГ. Проваливай!

ДАВИД. С какой стати?

ГЕОРГ. Не могу рядом с тобой находиться.

ДАВИД. Вот сам и уходи.

ГЕОРГ (смеется). Что ты несешь! Я здесь на законных правах, не то что некоторые.

ДАВИД. Это кто же такое сказал?

ГЕОРГ. Угадай.

ДАВИД. Ты! (Стоят лицом к лицу.) Не трогай меня.

ГЕОРГ. Нет, ну надо же! Вот скотина.

ДАВИД. У тебя словарь есть?

ГЕОРГ. Это еще зачем?

ДАВИД. Нам надо посмотреть значение слова «остроумный».

ГЕОРГ. Что?

ДАВИД. По-моему, тебе сложно выражать свои мысли, Георг. Чего ты от меня хочешь?

ГЕОРГ. Не смей произносить мое имя!

ДАВИД молча ковыряется в ухе.

ГЕОРГ протягивает к нему правую руку, трясет ею, пытаясь что-то сказать, затем постепенно успокаивается. ДАВИД ждет.

Смотри, как бы я не выразил их на твоей заднице!

ГЕОРГ подходит к плите, замечает в ведре клетку с крысами, достает ее и ставит на мойку, вода вытекает. Затем в гробовой тишине наливает кофе, подходит к столу, кладет рядом с собой свежую почту, жестом давая понять ДАВИДУ, чтобы тот к ней не притрагивался, иначе ему не поздоровится.

Ишь ты, как мы изъясняемся!

ДАВИД. Ты думаешь? (Протягивает крысам стакан воды.) Не понимаю, зачем надо выращивать это у себя на лице, если в заднице у тебя и без того такие дикие заросли?

ГЕОРГ. Что?

ДАВИД. В зеркало посмотри.

ГЕОРГ (молча пьет кофе). В этой семье достаточно одного педика, который вертится перед зеркалом.

ДАВИД наливает кофе, раздумывая, остаться на кухне или уйти. Остается. Подпрыгнув, садится на барную стойку. ГЕОРГ читает газету. ДАВИД насвистывает «Конкорд», «Модерн Джаз Квартет», фортепьянную прелюдию Джона Льюиса, затем вибрафон Милта Джексона.

ГЕОРГ смотрит на него.

ДАВИД. Где хочу, там и сижу. А в свою комнату я пойду тогда, когда мне самому захочется.

ГЕОРГ. Ты ведь столько лет ныл, что тебе нужна отдельная комната, и вот ты ее получил! Почему бы тебе не побыть там? Ты вообще понимаешь, сколько мы на этом теряем — каждый день выходит на одного постояльца меньше — и все ради того, чтобы тебе было где бездельничать и валяться. А ты даже свистеть как следует не научился.

ДАВИД. Я свищу виртуозно, и ты это знаешь. У меня абсолютный слух.

Пауза.

А у тебя?

ГЕОРГ. И где же он, этот слух? (Без всякого интереса.) Скажите пожалуйста — виртуозно!

ДАВИД насвистывает.

(Продолжает читать газету.) Отвратительно. (Поднимает глаза.) Ты не слышал, что я сказал? Не слышал?

ДАВИД (поспешно). Ты что-то хотел? Чем я могу помочь?

Пауза.

Нет. (Насвистывает «Джанго», «Модерн Джаз Квартет».)

ГЕОРГ (после долгой паузы). И что же ты пытался изобразить?

ДАВИД. А ты не знаешь? Это же соло Джона Льюиса в «Джанго» — все точно, вплоть до мельчайших нюансов.

ГЕОРГ. Ну, тогда я Сара Леандер. (Совершенно спокойно.)

ДАВИД. С лица или с задницы?

ГЕОРГ. Слышь, ты! В этом доме девятнадцать комнат, неужели надо непременно находиться там же, где я?! Черт бы тебя побрал!

ДАВИД спрыгивает со стойки.

Я ему расскажу, что ты тайком куришь его сигареты.

ДАВИД. Давай, мне наплевать.

ГЕОРГ. Я матери расскажу, что ты воруешь у него сигареты.

ДАВИД. Давай, давай.

ГЕОРГ. Куда пошел?

ДАВИД (вежливо). Пока еще не решил, но, наверное, в киоск.

ГЕОРГ. Там только в восемь откроется.

ДАВИД. Сейчас уже восемь.

ГЕОРГ. Тогда вообще в девять.

ДАВИД. У меня сегодня день рождения.

ГЕОРГ. Ты останешься здесь, пока не спустится мать.

ДАВИД. Мама?

ГЕОРГ. Мы должны поговорить с тобой, мальчик мой.

ДАВИД. Со мной? (Хохочет.) Обязательно вдвоем?

ГЕОРГ (пропускает его слова мимо ушей. Отложив газету, просматривает остальную почту). Конечно же и на этот раз никаких писем от Бенгта Халлберга[1] тебе не пришло. Кто бы сомневался.

ДАВИД. Ну и что, мне наплевать.

ГЕОРГ (встает. Забирает у него чашку, когда тот отворачивается). И чему же ты тогда радуешься?

ДАВИД. Верни мою чашку! (В ярости.) Дай сюда!

ГЕОРГ. Неужели ты такой идиот, что веришь, будто Бенгт Халлберг будет писать тебе письма?

ДАВИД. Отдай чашку, я сказал.

ГЕОРГ. Не пора ли посмотреть правде в глаза?

ДАВИД. Дай сюда чашку, не то убью.

ГЕОРГ. Тот, кто ни копейки не зарабатывает, ни на что не имеет права… Согласен? Раз не работаешь, так и не шастай сюда. Думаешь, тебе можно брать все что угодно, чтобы потом жрать по ночам у себя наверху? Что за хамские привычки! Ты что вообще о себе возомнил?

ДАВИД. Тебя не касается, что я о себе возомнил.

ГЕОРГ. Ну давай, ударь же меня. Попробуй ударь!.. Чего ты медлишь? Я жду! Давай же!

ДАВИД. Это не твой кофе.

ГЕОРГ. Да что ты говоришь! Каждая капля, выпитая тобой в этом доме, заработана моим трудом — в то время, пока ты валялся с книжкой и читал сутки напролет. Знаешь что, с меня хватит! Теперь ты пойдешь работать, хочешь ты того или нет. Хватит!

ДАВИД. Вот как.

ГЕОРГ. Да-да! И мама со мной согласна. Что, не веришь?

ДАВИД. Я верю только, что ты сам в это веришь.

ГЕОРГ. Давай-давай, посвисти мне тут еще. (Ставит чашку на стол.) Посмотрим, кто свистнет последним. Посмотрим… кого она выберет.

ДАВИД. Но ведь я тоже помогаю… Я делаю… Я ведь делаю… Что-то я делаю.

ГЕОРГ. Как же, делаешь! Все делаешь, только не умеешь ничего.

Пауза.

Какого черта ты вдруг возомнил, что станешь пианистом? Это тот самый педик из Стокгольма, что сюда приезжает, вбил тебе в голову такую идею? Да ты ведь даже в школе с горем пополам учишься, у тебя в голове все шиворот — навыворот. (Бьет себя по лбу.)

ДАВИД. Сильней бей!

ГЕОРГ. Предупреждаю: если я еще раз увижу тебя с этим гнусавым придурком, то… Только попробуй попадись мне в темном переулке со своим извращенцем, я тебе такое устрою — забудешь, кому надо жаловаться.

ДАВИД не уходит. Включает радио.

Голос Арне Турена[2]: «В ближайшее время будет написана последняя глава о жизни Чессмана. Найт повторяет свой приговор: Чессмана нельзя помиловать. Вчера вечером губернатор Гудвин Найт еще раз подчеркнул, что не собирается смягчать наказания Кэрила Чессмана, но новый адвокат последнего сообщил, что все еще надеется помочь молодому писателю избежать газовой камеры Сан-Квентин. Если ничего непредвиденного не случится, последняя глава жизни отчаянного тридцатидвухлетнего писателя Кэрила Чессмана будет написана в тюремной газовой камере через пять дней, в пятницу, в 10 часов утра. Последняя попытка спасти Чессмана предпринята сегодня. Доктор Вильям Ф. Грасвел, старший врач Сан-Квентина, телеграфировал губернатору: „Я твердо убежден в том, что этот человек психически нездоров. Я также уверен в том, что он совсем не ‘Бандит с Красным Фонарем’“. Писатели детективного жанра и другие представители литературных кругов Нью-Йорка заявили, что собираются ходатайствовать о помиловании Чессмана. Доктор Нигли К. Титерз, доцент университета Темпл и один из ведущих специалистов страны в области пенитенциарной системы, в обращении к губернатору предложил пощадить Чессмана, „чтобы использовать его в качестве подопытного кролика для науки. Он не рядовой преступник. Это очень одаренный человек. Моя просьба основывается на том факте, что обществу крайне мало известно о криминальной психологии. Наука должна извлечь пользу из этого случая, попытаться изучить, как и почему человек становится врагом общества“. После внимательного изучения ходатайства Эрл Уоррен, бывший губернатор штата, который в настоящее время исполняет обязанности председателя Верховного суда Соединенных Штатов, пришел к следующему заключению: „Раз население США всерьез отнеслось к принятию закона о смертной казни за похищение людей, то сейчас перед нами именно тот случай, который требует подобного наказания. Нет никаких особых предписаний о том, что закон не распространяется на людей, пишущих книги“. Кэрилу Чессману осталось жить двадцать семь часов. В очередном выпуске новостей в полдень мы сообщим, как…»

(Слушает, глядя на ДАВИДА, затем выключает радио.) Я тебе очень советую обратить внимание на одну вещь. Послушай, я не шучу…

ДАВИД. Как мне надоели твои упреки! Что там еще?

ГЕОРГ. Что еще? Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не смел ходить в мою комнату?!

ДАВИД. Как тут сосчитаешь, сколько раз ты мне это говорил, ты ж все время талдычишь одно и то же!

ГЕОРГ. Трогаешь мои пластинки… мой саксофон…

ДАВИД (кричит). Да не ходил я в твою комнату! Слышишь? Не ходил!

ГЕОРГ. Почему тогда мундштук вчера был весь в слюнях, когда я вернулся домой? Чего ты орешь?

ДАВИД. Ты разве вчера не запирал дверь в свою комнату? (Дверь открывается. Оба прислушиваются.) Вот и твоя мать.

Пауза.

Что это?

Кто-то спускается по лестнице, напевая нервным голосом: «Ах утро, ты прекрасно». Братья переглядываются.

МАРТИН входит на кухню, неся поднос с кофейником, чашкой, очками и пепельницей. На нем темно-серый костюм, белая рубашка, полосатый галстук-бабочка. На лице отчаяние. Застывшие волосы тщательно расчесаны на пробор и покрыты гелем. МАРТИН нервничает, пытается это скрыть, зная, что больше не в силах противостоять желанию выпить: сегодня то же, что и всегда? — тяжелые времена, одиночество, непонимание окружающих, презрение к самому себе. Дает выход своей нервозности, то и дело поправляя бабочку, одергивая манжеты, стряхивая с одежды невидимый пепел, переставляя вещи с места на место, ковыряясь в зубах и т. д. Насвистывает. Периодически притоптывает ногой, словно в такт своему внутреннему ритму. То и дело в его речи появляются интонации, полные жалости к самому себе, проскакивают свидетельства давно утраченного величавого изящества. Еще одно обстоятельство: он метрдотель, лакей, подавальщик, в пошлой роли подчиненного с его символическим ожиданием, откровенно демонстрирующий счастье и гордость оттого, что это все сделал он: смотрите, как я накрыл на стол и т. п.

МАРТИН. Кого я вижу! Good morning, good morning. Good morning[3].

ДАВИД. Ведь я не могу зайти в твою комнату, когда дверь заперта.

ГЕОРГ. Правда?

МАРТИН. Как спалось? (Пауза.) В чем дело?

ГЕОРГ наблюдает за тем, как тот суетится.

А? Я сказал «с добрым утром».

ДАВИД. С добрым утром, с добрым утром.

МАРТИН. Уже проснулся? Ты что, болен?

ДАВИД. Да, да, да, конечно.

МАРТИН. Есть в жизни место чудесам.

ДАВИД. Какой же ты у нас необычный. Ты что, пукнул, что ли?

МАРТИН. Вовсе нет.

ДАВИД. А чего тогда от тебя так пахнет?

МАРТИН (бросает крысоловку в ведро). Кофе, конечно же, не осталось. Интересно, кто это посреди ночи жарил тут турнедо на петрушечном масле — кому сказать спасибо? Почему ты не можешь есть вместе со всеми, как нормальные люди?

ГЕОРГ. Я тебе сто раз уже говорил — потому что он не нормальный! Ты что, не замечаешь?

ДАВИД (развеселившись). Какое опасное словечко.

ГЕОРГ. Про что ты?

ДАВИД. «Нормальный».

МАРТИН. Вот как. (Садится. Закуривает сигарету. Сидит в характерной позе, наклонившись вперед и облокотившись о стол. Курит, помешивая ложечкой в чашке, прокашливается, делает вид, что все в порядке.)

ГЕОРГ. Разве нет?

МАРТИН. Ты ко мне обращаешься? Да, вполне возможно.

ГЕОРГ. Что?

МАРТИН. Да так, ничего. Неважно… Похоже, сегодня будет жарко. Купаться поедете?

Пауза.

Я спросил, поедете ли вы купаться.

ГЕОРГ. Я, кажется, слышал эхо.

МАРТИН. Сегодня наверняка опять будет жарко. (Прокашливается.) Мы могли бы съездить искупаться все вместе… как раньше.

ГЕОРГ. Когда это такое было?

МАРТИН. Когда? Да хотя бы когда мы ездили в Копенгаген… неужели не помнишь?

ГЕОРГ. Я?

МАРТИН. Ты что? Зачем ты так говоришь? (Расстроен и обижен.) Это был самый приятный момент в нашей жизни.

ДАВИД. Очень мило с твоей стороны рассказать нам об этом.

МАРТИН. Неужели ты не помнишь, мы ведь ездили в Копенгаген каждое воскресенье.

ГЕОРГ. А ты помнишь?

МАРТИН. Да, конечно, прости… Прости, что спрашиваю… Ты сегодня в город не собираешься?

ГЕОРГ. Что я там забыл?

МАРТИН. Ничего, я просто спросил…

ГЕОРГ. Просто так?

МАРТИН. Ну да. (Насвистывает «Покоюсь я в твоих объятьях».) У тебя ведь там девушка, да? А вы, милостивый государь?

ГЕОРГ. Он будет торчать как приклеенный возле зеркала.

МАРТИН. Возле какого зеркала?

ГЕОРГ. А может, ты проведешь весь день, лежа в ван ной? Ты разве не замечаешь, он целые дни проводит в ванной с книжками и чашечкой кофе. Ты чем там занимаешься? Учишься плавать?

ДАВИД (успевший прочитать газету раньше МАРТИНА). Смотри!

МАРТИН. Что там такое?

ДАВИД. Ты что, не видел? Не видел, что Стен Гетц в среду выступает в Копенгагене? Норман Гранц представляет «Джаз в филармонии» — Стен Гетц… Вот это да… Ты пойдешь? Можно мне тоже с вами? Папа, можно мне тоже пойти?

ГЕОРГ. Ни за что.

ДАВИД. Но мне так бы хотелось.

МАРТИН. Почему бы и нет?

ДАВИД. Я поеду туда во что бы то ни стало.

ГЕОРГ. Откуда же ты возьмешь деньги?

ДАВИД. Ничего, где-нибудь раздобуду.

ГЕОРГ. Снова своруешь из кассы?

ДАВИД. Ты здесь ничего не решаешь. Все зависит от мамы.

ГЕОРГ. А вот здесь ты не прав, черт бы тебя побрал, только не в этом вопросе.

МАРТИН. Ладно вам, хватит ругаться.

ГЕОРГ. Больше тебе сказать нечего?

МАРТИН. Мое мнение здесь роли не играет.

ГЕОРГ. Это точно. И все-таки?

МАРТИН. Можно я возьму? (Перебирает газеты, распечатывает письмо, читает, внезапно мрачнеет.)

ГЕОРГ. Что случилось?

МАРТИН. Это просто удар наповал.

ГЕОРГ. О чем ты?

МАРТИН. О погашении долга.

ГЕОРГ. И что? Ты ведь его уже выплатил.

МАРТИН. Когда я, по-твоему, успел это сделать? Я писал им и просил об отсрочке платежа…

ГЕОРГ. Ну и?..

МАРТИН. Они отказали, здесь так и написано, черным по белому.

ГЕОРГ. И что из этого?

МАРТИН. В каком смысле?

ГЕОРГ. Ну что такого?

МАРТИН. Ты что, глупый?.. В понедельник — то есть через два дня — я должен выложить двенадцать тысяч крон.

ГЕОРГ. Ну и?..

МАРТИН. А у меня только восемь. Где мне взять остальные, скажи на милость?

ГЕОРГ. Найдешь где-нибудь.

МАРТИН. Как, по-твоему, я их найду?.. (Почти срывается на крик.) Вы небось думаете, я деньгами сморкаюсь?!

ДАВИД. Разве нет, папа?

ГЕОРГ. Ведь это повторяется каждый месяц, чего ты так удивляешься?

МАРТИН. Что ты несешь! Ты знаешь, насколько снизился оборот? И знаешь, почему?

ГЕОРГ. Да плевать я на это хотел.

МАРТИН. А я тебе скажу, почему. С тех пор как алкоголь стали продавать свободно и упразднили талончики, наш оборот упал на шестьдесят восемь процентов… (Хохочет.) Шестьдесят восемь — уму непостижимо! Ты понимаешь, что это значит? Когда мы писали отчет в прошлом году, чистая прибыль была двести десять тысяч крон — это тебе не птичий помет… А в этом году, по моим подсчетам, — подумать даже боюсь — хорошо если хотя бы семьдесят заработаем… Вот такие дела, малыш.

ГЕОРГ. Я тебе не малыш.

МАРТИН. Да-да, конечно. Но тем не менее вот такие дела. Остается только не падать духом, правда? На что это ты так смотришь? Стараюсь, как могу. На большее я не способен.

ДАВИД. Ты не мог бы дать мне немного мелочи?

ГЕОРГ. На тебя.

МАРТИН. Ах да, прости, что спрашиваю.

ДАВИД. Не мог бы?

МАРТИН. На кой черт — извини за выражение — тебе нужна мелочь? Ну правильно, я и говорю, по-вашему, я по утрам деньгами сморкаюсь. На что ты их тратить собрался?

ДАВИД. Я тебе все верну.

МАРТИН. Ага, плюс по три эре за каждый четвертак. Нет, даже не проси.

ДАВИД (подходит к кассе и берет оттуда несколько монеток по двадцать пять эре).

МАРТИН (безразлично). Перестань, я сказал.

ДАВИД (кладет монетку в автомат для измерения скорости реакции, с молниеносной быстротой нажимает на кнопку). Ура, я самый быстрый, вот это скорость! Я снова вышел на красный! У вас никаких шансов — ну что, сразимся?

ГЕОРГ. Это ж для детей.

ДАВИД. В этой твоей неспособности приблизиться к нижнему порогу реакции «нормального человека» есть что-то глубоко обескураживающее. Сколько бы ты ни стоял, ни потел и ни пыжился… все без толку. Если получится, я отдам тебе своего Мейнарда Фергюсона — помнишь тот огромный граммофон, что я купил в «Магасин дю Норд»?.. Ну что, кишка тонка? Ха-ха-ха!

ГЕОРГ. Мне это не интересно.

ДАВИД. Не интересно? Да что ты говоришь. А если я левую руку уберу за спину? Или зажмурюсь? Ну мало ли что на меня найдет.

ГЕОРГ. Да ну… Нет у меня времени тренироваться тут целыми днями, как ты.

ДАВИД. Ну давай же. Я плачу.

ГЕОРГ. Вот дерьмо. (Нажимает на кнопку.) Чушь собачья.

ДАВИД (хохочет). Ну что, куда попал? Инертный? Буржуазный? Бессмысленный? (Удирает оттуда.) Пап, теперь твоя очередь. Давай же, черт побери. Ты тоже должен попробовать. (Аккуратно подталкивает сопротивляющегося отца к аппарату. Кладет в него монетку. Подначивает его.)

МАРТИН. Удивительное транжирство.

ДАВИД. Закрой рот и жми на кнопку.

МАРТИН (нажимает, показывает лучший результат, чем ДАВИД). Ха-ха, ну что, видали? Не ожидали небось?

ГЕОРГ. Да это все потому, что ты все время трясешься.

ДАВИД. Полный провал — ты нажал на кнопку до того, как лампа погасла.

МАРТИН. Неправда!

ДАВИД треплет МАРТИНА по волосам. Тот выглядит смешным. ГЕОРГ взволнован. МАРТИН слегка обрадован. Поправляет волосы.

Да-да, радуйтесь, пока есть такая возможность. (В кабинете звонит телефон.) Так, кто-то звонит. Теперь оставьте меня в покое. (Идет в кабинет.) Нет у меня времени с малышней возиться. — Гостиница, доброе утро… Нет, к сожалению, сегодня мы закрыты, у нас инвентаризация… Мы открываемся завтра в восемь утра… Конечно, все необходимые лицензии у нас есть, девять номеров для путешественников… Столовые первого, второго и третьего класса, на любой вкус… Как вы сказали? Секундочку, я запишу. Сколько? Да-да, завтра вечером, превосходно, номер на двоих и одноместный… Будет сделано… Милости просим… Большое спасибо… Всего доброго, до свидания.

ДАВИД. Я понимаю, что ты должен лизать задницу постояльцам, но неужели надо делать это с такой готовностью, с таким рвением? Я тут написал сочинение про Авраама, не оставшееся без внимания, — про того самого, который принес в жертву своего сына, — и сделал из него официанта… Смешно получилось, мне пятерку поставили.

МАРТИН. Из тебя бы вышел отличный поэт.

ГЕОРГ. Тебе самому в поэты пора.

ДАВИД. Кстати, завтра Чессмана отправят в газовую камеру.

МАРТИН. Неужели они еще не казнили этого негодяя?

ДАВИД. Он невиновен. Зачем ты так говоришь?

ГЕОРГ. Конечно виновен. Так же, как и ты.

ДАВИД. В чем же это?

МАРТИН. А вот и Элин. (В кухню входит ЭЛИН, в руках у нее чашка и два подарка. Во рту сигарета.)

ЭЛИН (глядя на крысоловку). Я же говорила, чтоб вы не смели выставлять крысоловку на видное место! (Вынимает ее из ведра.) О господи! Да они до сих пор живы!.. Давид! Вынь их оттуда! (Отодвигает крысоловку подальше от себя.) Выпусти их в лесу.

ГЕОРГ. В каком лесу?

ЭЛИН. И чтоб это больше не повторялось!

ДАВИД (берет крысоловку, идет к двери, потряхивая ею, как маракасами). Выступает Кармен Миранда вместе с партнером.

МАРТИН. Доброе утро, дорогая. Наконец решила спуститься?

ЭЛИН (кашляет). Почта пришла?

МАРТИН. Все же с этим кашлем тебе следует обратиться к врачу.

ГЕОРГ (раздраженно). Не забудь его с собой прихватить, хватит тут перхать уже.

МАРТИН. Почему ты так говоришь? Мне просто жаль маму, она уже давно ходит с таким кашлем… Очень действует на нервы. Ты и сам это понимаешь.

ГЕОРГ. Тебе ее жаль? Это что-то новенькое.

МАРТИН. В каком смысле?

ЭЛИН (наливает себе кофе, смотрит в окно. Слышится голубиное воркование). Давид.

ДАВИД (из-за дверей). Что?

ЭЛИН. Это ты ночью расхаживал под окном?

МАРТИН. Вот будет здорово, когда здесь построят настоящую автостраду… Наверное, и народ скорее сюда потянется.

ЭЛИН. Может быть. (Входит ДАВИД.) Что ты с ними сделал?

ДАВИД. Искусственное дыхание.

МАРТИН. Хотя в таком случае они просто-напросто будут проезжать мимо.

ЭЛИН (садится, закуривает). И я тоже.

ДАВИД. Что это?

ЭЛИН (протягивает ему подарки). У тебя ведь сегодня день рождения.

ДАВИД. Ах да, точно. На день рождения ведь дарят подарки.

МАРТИН. Открой и посмотри.

ДАВИД. Что это?

ГЕОРГ (с иронией). Что это?

ДАВИД (Разворачивает свертки. Это сборник стихов Экелёфа «Бессмыслицы» и белая футболка). Как мило… Большое спасибо, у меня как раз есть точно такая же.

МАРТИН. Давид, мальчик мой… сегодня у тебя день рождения… никогда бы не поверил в то, что… (Внезапно его переполняет сентиментальное воодушевление, жестокость временно отступает.) Что когда-нибудь буду вот так вот сидеть за одним столом с такими прекрасными молодыми людьми, правда, мать? И за что нам, собственно говоря, это счастье? Я все вспоминаю тот августовский день в тридцать девятом, когда мы ездили смотреть виллы… Мы как раз только что уговорили твоего отца подписать поручительство. Проходили весь день и успели посмотреть бог знает сколько вилл. Под конец, ближе к вечеру, ноги у меня стали заплетаться, и я подумал: «Все, больше ни шагу не сделаю, хватит, едем домой, в город, в нашу двухкомнатную квартирку в Скиллингренде — там и останемся»… Но тут Элин говорит: «Нет, давай обойдем еще один квартал — тот, что за углом». — «Да там и домов-то никаких нет, — сказал я. — Только горы щебня». И тут перед нами появляется самый прелестный домик из тех, что я когда-либо видел. Ну я и говорю: «Такой дом наверняка не продается». — «Это точно, — ответила ты. — Но мне так хочется пить, может быть, позвоним в дверь, попросим стакан воды?» — «Ну что ты, не стоит». Но она все-таки позвонила. Дверь ей открыла маленькая женщина, первое, что она сказала: «Неужели маклерское бюро уже дало объявление?» А Элин сделала вид, будто ни капельки не удивилась… А к следующей пятнице мы уже купили дом и начали переезд. У меня был свободный день, и я помогал Элин вешать занавески… Помнишь тот день, когда мы вернулись в город? Мы были так счастливы…

ГЕОРГ. Ты что, издеваешься?

МАРТИН. Ты тогда оставался у бабушки.

ГЕОРГ. А где твой подарок?

МАРТИН (еще безразличнее). Поди его разбери, что ему надо. У него ведь есть все что душе угодно. (Достает старый коричневый бумажник, вынимает оттуда пятьдесят крон.) Вот тебе полтинник, ступай и купи то, чего тебе хочется. Сделай одолжение, Давид.

ДАВИД. Спасибо, папа. Большое спасибо.

ЭЛИН (считает, что МАРТИН дал слишком много, но ничего не говорит). Что это за книга?

ДАВИД. Стихи. Бессмыслицы.

ЭЛИН. Но ведь ты именно такую хотел.

ДАВИД. Так она называется: «Бессмыслицы».

ГЕОРГ. Значит, у тебя сегодня день рождения?

ДАВИД. Похоже, что так… Ты-то наверняка мне ничего не купил? Да-а, бьюсь об заклад, ты не такой дурак.

ГЕОРГ. Купил, конечно. (Выходит за дверь.)

ДАВИД. Ничего себе.

ЭЛИН. Очень мило с его стороны.

МАРТИН. Да… ты становишься взрослым, Давид.

Пауза.

(Себе под нос.) И что с тобой дальше будет?

ДАВИД. Наверняка какая-нибудь пластинка.

МАРТИН. Люди не могут не волноваться о том, как сложится судьба их детей.

ДАВИД. Все будет хорошо.

МАРТИН. Ты ведь понимаешь, что мы с мамой за тебя переживаем.

ДАВИД. Почему? Неужели я даже день рождения не могу отметить в тишине и спокойствии?

ГЕОРГ (возвращается). Да уж, будь так любезен.

ДАВИД. Это мне? Да? (Очень доволен.) Спасибо, не стоило беспокоиться. (Снимает обертку, достает книгу.) Большое спасибо.

МАРТИН. Можно взглянуть?

ЭЛИН (берет книгу, рассматривает ее). Да, ты сегодня разжился книгами.

МАРТИН. Как она называется?

ЭЛИН протягивает книгу ему.

ГЕОРГ. Называется «Насилие».

МАРТИН. «Насилие»? Куда подевались мои очки?

ГЕОРГ. Это книга о том, как в Америке два еврея-педика убили маленького мальчика, а тело запихнули в канализационную трубу. Потом они пытались отмыть его член селитрой.

МАРТИН. Вот оно что… А эти двое, их, случайно, звали не Леопольд и Лейб или что-то вроде этого? Да, ужасная была история. Просто ужасная.

ГЕОРГ. Черт его знает, как их там звали. Надеюсь, эта книга тебя хоть чему-то научит.

ДАВИД. Спасибо тебе, Георг, большое-большое спасибо. Никогда не забуду этот подарок.

ЭЛИН. А что ты будешь делать со своими голубями. Давид?

ДАВИД. В каком смысле?

ЭЛИН. Тебе не кажется, что скоро их станет слишком много? По-моему, во время жары здесь стоит ужасны)! затхлый запах.

МАРТИН (раздраженно). Что с тобой?

ДАВИД. (Книга приводит его в ужас, он дрожит и чувствует слабость, которая снова вернется к нему позднее, но он уже не поймет, откуда это взялось. Он тотчас начинает вытеснять мысли о возможной причине.) Ничего… Ничего страшного.

ЭЛИН. Ты пьешь слишком много кофе.

МАРТИН. Да, но это мы виноваты… Помню, как бабушка давала тебе кофе, когда тебе был всего один год. Ты сидел у нее на коленях и прихлебывал кофе. Она так любила тебя.

ДАВИД. Неправда! Подлые враки! Я всегда убираю за ними.

МАРТИН насвистывает «Wonderful, wonderful Copenhagen».

ЭЛИН. Ну что тебе за радость от них?

ДАВИД. Дождь все дерьмо смывает. Я имею в виду с крыши.

ЭЛИН. Ночью сверкала молния.

МАРТИН. Сегодня ночью?

ЭЛИН. Ты ведь не лег спать, как обещал?

ДАВИД. О чем ты? Вчера я пошел спать и лег под утро.

ЭЛИН. Если у тебя проблемы со сном, позволь Мартину дать тебе таблетку.

ГЕОРГ. Никаких проблем не было бы, если б он днем делал что-то полезное.

МАРТИН. Тебе было сложно уснуть, еще когда ты был младенцем. Я укачивал тебя ночи напролет. В конце концов мы отвезли тебя в больницу, где тебя научили засыпать.

ГЕОРГ. Неужели поговорить больше не о чем?

ДАВИД. А как насчет торта?

МАРТИН. Какого торта?

ДАВИД. Ну того, дурацкого, со взбитыми сливками.

МАРТИН. Дурацкого? Ведь он всегда тебе нравился!

ДАВИД. А теперь разонравился.

ЭЛИН. Не придумывай, ты всегда обожал торт со взбитыми сливками.

МАРТИН достает сигареты и золотую зажигалку.

Куда ты собрался?

МАРТИН направляется в свою стеклянную будку.

Неужели нельзя хоть минуту побыть вместе с нами? Обязательно надо забиться в какой-нибудь угол? Останься. Куда ты спешишь?

МАРТИН (кашляет). Просто хотел просмотреть заказы.

ЭЛИН. Боже мой, но сегодня же еще только девятое мая!

МАРТИН. Знаю, знаю. Но у меня еще не просмотрены заказы за предыдущие дни. Сама потом будешь ругаться: что у тебя тут творится? Не видишь?

ЭЛИН. Что ответили с пивоварни?

МАРТИН качает головой.

Покачали головой?

МАРТИН. Можно сказать, что так.

ЭЛИН. Согласились?

МАРТИН. Вот, сама прочитай. (Протягивает ЭЛИН письмо.)

ЭЛИН (читает). И что теперь делать?

МАРТИН. Понятия не имею. Даже не спрашивай. Не знаю, что делать. От меня тут уже мало что зависит. Время ушло.

ЭЛИН. Какое бессовестное письмо! Почему ты не написал им раньше? Они не могут просто взять и послать тебя к черту! Мы ведь всегда аккуратно погашали долг.

МАРТИН. Им на это наплевать.

Пауза.

Им наплевать, что с нами будет! Я могу выложить восемь тысяч, а после этого остаться ни с чем. Больше у меня нет ни копейки…

ЭЛИН. А как же Шмидт?

МАРТИН. Никогда. Ни за что на свете. Даже не проси.

ЭЛИН. Почему нет? Тебе надо поговорить с ним.

МАРТИН. Я сказал, никогда! Только через мой труп.

ЭЛИН. Вместо того чтобы сидеть здесь и закупать еду и спиртное, когда у нас тут ни одного посетителя.

МАРТИН. Я не пойду к нему на поклон! Слышала, что я сказал?

ЭЛИН. Хватит кричать.

МАРТИН. Есть границы тому, что можно сделать, не теряя… Не теряя…

ЭЛИН. А вот и нет. Только не в твоем случае.

МАРТИН. Не могу я, черт бы тебя побрал!

ГЕОРГ. Не кричи.

МАРТИН. А ты не лезь, тебя это не касается.

ГЕОРГ. Почему ты не решаешься попросить Шмидта?

МАРТИН. Не решаюсь? Думаешь, я чего-то боюсь?

ЭЛИН. Ведь у него столько денег, что он может вообще за себя не платить.

МАРТИН. Это наш лучший клиент. Как, по-твоему, будет смотреться, если я заявлюсь к нему и попрошу в долг? Понимаешь? Ты ни капли не смыслишь в том, как надо себя держать.

ГЕОРГ (злобно хохочет). Что? Держать себя? А как он здесь наблевал, помнишь? Хорошо он тогда себя держал?

МАРТИН. Говори что хочешь.

ЭЛИН. Вчера он досидел тут до половины одиннадцатого. Он приподнял край скатерти и блеванул на клеенку. А затем опустил скатерть обратно, аккуратненько разгладил ее и поставил на место вазу с цветами и пепельницу.

МАРТИН. Вот это хамство… Кто его обслуживал?

ЭЛИН. Агнета.

ГЕОРГ. А помнишь, как на прошлой неделе он так нажрался, что Бергрен не решился даже домой его отвезти. Его положили в седьмом номере, и там он то же самое сделал: заблевал всю постель, а потом накрыл ее одеялом и покрывалом и ушел домой. Представляю, какие там цветочки наутро выросли.

МАРТИН. Да, такого я еще не слышал. Почему мне не рассказали?

ЭЛИН. Пусть оплатит хотя бы счета из прачечной.

МАРТИН. Ну и свинья этот Шмидт.

ДАВИД. Не сдавайся, пап. Нет ничего хуже, чем смириться и опустить руки. Испробуй свои силы!

МАРТИН (вздыхает). Если и справимся, то придется сократить штат, а мать против.

ЭЛИН. Зарплаты персоналу — это не главная статья расходов.

ГЕОРГ. А по-моему, сократить надо Давида.

МАРТИН. Прошу тебя, не начинай.

ГЕОРГ. Ты за то, чтоб он тут шатался с наглым видом все лето? Тогда я отсюда съезжаю. (К ЭЛИН.) Ты меня, наверное, не слышишь. Или ты заставишь его устроиться на работу, или я отсюда съезжаю.

ЭЛИН. Куда ты собрался съезжать?

ГЕОРГ. Об этом можете не беспокоиться.

ЭЛИН. Ты останешься здесь.

ГЕОРГ. Тогда тебе придется найти кого-то, кто будет работать столько же, сколько я: красить стены, ездить по делам, мыть посуду, чинить потолок, подавать посетителям, убираться, накрывать на стол, работать граблями…

МАРТИН. Неужели надо обсуждать это прямо сейчас?

ГЕОРГ. Представь себе!

МАРТИН. Хорошо, давай об этом поговорим. Чего бы ты хотел от меня?

ГЕОРГ. Устрой ему взбучку. Пусть у него совесть проснется. Могу помочь, если сам не справишься.

ЭЛИН. Давид… Чем бы тебе хотелось заняться?

ДАВИД. Мне б хотелось убить вон того типа.

ГЕОРГ (злобно). Пусть делает ту работу, какую скажут, иначе вылетит отсюда. Или он, или я. Если вы сейчас же его не выставите, я сам свалю. Надоело! (Возмущенно, с отчаянием.) Не могу его больше видеть! Вы только взгляните… (Встает.) Чего ухмыляешься?.. Ты ненормальный.

ЭЛИН. Куда ты?

ДАВИД. Жирдяй. Пока!

ГЕОРГ (побелев от гнева). Что ты сказал?

ЭЛИН. Георг, успокойся!

ДАВИД (по-английски). Успокойся, Джордж.

ГЕОРГ. Что ты сказал?

ДАВИД (по-английски). Джордж.

ЭЛИН. Иди в свою комнату.

ДАВИД. Почему это? Ведь я не Георг.

ЭЛИН. Уйди, я сказала.

ГЕОРГ. Не надо, мама, пусть останется. А вы вставайте на его сторону.

ЭЛИН. Я ни на чью сторону не встаю. Я с тобой совершенно согласна, он должен найти работу.

ГЕОРГ (уходит). Вы еще увидите.

МАРТИН заходит в стеклянную будку. Садится, закуривает.

ЭЛИН (достает салфетки, штук сорок, начинает сворачивать их). Ну зачем ты его подначиваешь?

ДАВИД. Ничего не могу поделать, его сальная брутальность пробуждает во мне все нехорошие черты.

ЭЛИН (доброжелательно). Кого ты сегодня играешь?

ДАВИД. Сегодня, мама, я играю самого себя.

ЭЛИН. Не понимаю, почему ты такой.

Пауза.

ДАВИД. Не понимаешь?

ЭЛИН. Нет. Мальчик мой.

Пауза.

Разве это так сложно — жить среди людей, как все остальные?

ДАВИД. Что за чушь. Среди каких людей? Где они?

МАРТИН. Не смей разговаривать с матерью в таком тоне.

ЭЛИН. Не можешь же ты просидеть там всю жизнь.

ДАВИД. Что за чушь.

ЭЛИН. Тебе же хуже будет.

ДАВИД. Возможно. Чушь какая.

МАРТИН. Ты слышал, что я сказал? Не смей так разговаривать с матерью.

ЭЛИН. Кем бы ты хотел стать?

ДАВИД. Что? Кем стать?

ЭЛИН. Кем бы ты хотел быть?

ДАВИД. Когда?

ЭЛИН. Что?

ДАВИД. Ничего.

ЭЛИН. Давид.

ДАВИД. Не знаю.

ЭЛИН. Чего не знаешь?

ДАВИД. Сам не знаю.

ЭЛИН. Не пора ли об этом задуматься?

ДАВИД. Я уже пробовал. Без толку.

ЭЛИН. Но чего бы тебе хотелось?

ДАВИД. Черный пиджак.

ЭЛИН. Чем бы тебе хотелось заниматься? Ты же не можешь шататься без дела днем и ночью.

ДАВИД. Ночью я сам найду чем заняться.

ЭЛИН. Хватит качаться на стуле.

ДАВИД. Лучше мне вовсе уйти.

ЭЛИН. Что?

ДАВИД. Лучше мне поблагодарить тебя, попрощаться и уйти.

ЭЛИН. Бу-бу-бу! И куда же ты пойдешь?

ДАВИД. Потом поймешь. Я тебе открытку пришлю.

ЭЛИН. Да ты ни одного дня не выдержишь в людях.

ДАВИД. Почему это? Там уж, черт побери, наверняка не хуже, чем здесь.

ЭЛИН. Как ты противно ругаешься.

ДАВИД. Разве я не прав? В чем дело?

ЭЛИН. Не говори так.

ДАВИД. Тебе не придется меня терпеть. Почему ты раньше меня не отпустила? Мне очень жаль, но ведь Иван ушел из дома еще в Первую мировую войну, когда ему было шестнадцать, а ты говоришь, что я на него похож. Тебе ведь плевать, что я делаю, лишь бы я не маячил перед глазами. Ты даже с официантками объединяешься против меня!

ЭЛИН. Неправда.

ДАВИД. Мне надо уйти. Надо. А ты оставайся с этим пластмассовым чревовещателем! (Хохочет.)

ЭЛИН. Какой жестокий смех.

ДАВИД (встает, собираясь уйти). А ты сиди здесь, сиськи мни! (Расчетливо, с ненавистью.) Я знаю, кто ты на самом деле? Поняла? (Не уходит.)

МАРТИН (выходит из будки). Что ты делаешь?

ЭЛИН. Ты что, не видишь?

МАРТИН. Обязательно делать это прямо сейчас?

ЭЛИН. Если есть желание, можешь помочь.

МАРТИН. Ты снова делаешь работу за Мону. Какой тогда смысл платить ей деньги? Ты объяснишь мне или нет?

ЭЛИН. Мало ей, по-твоему, неприятностей в жизни?

Пауза.

Она домой идти боится, там ее ждет пьяница муж. В один прекрасный день он убьет ее.

МАРТИН. Понимаю, но всех не обогреешь. Только не надейся на благодарность… они смеются у тебя за спиной, потому что считают тебя за дурочку.

ЭЛИН. Господи, Мартин, я ведь всего лишь складываю салфетки. Мне совсем не сложно это сделать, пока я вяжу.

МАРТИН. Да, конечно, ты все всегда успеваешь, знаю. Мне страшно повезло, что ты у меня есть, иначе все было бы по-другому. Все они до сих пор не ушли только из-за тебя.

ЭЛИН. Ну вот и все.

МАРТИН. Что будешь делать теперь?

ЭЛИН. Положу салфетки в сервировочный шкафчик, спущусь в подвал и разберу вчерашние скатерти. (Убирает салфетки, надевает розовый нейлоновый халат.)

МАРТИН. Неужели надеть больше нечего?

ЭЛИН. Ты сам собирался его надеть?

МАРТИН. Тебе нечем заняться?

Пауза.

Голубей покормил?

ДАВИД. Им пора худеть, а то слишком много гадят.

МАРТИН. Ты заправил кровать?

ДАВИД (смотрит на него с удивлением). У тебя как с головой?

Сверху доносится музыка. ГЕОРГ в своей комнате, играет «Line for Lyons» Джерри Маллигена, он подыгрывает на тенор-саксофоне, который звучит чуть громче других инструментов. ДАВИД слушает с видимым удовольствием.

МАРТИН. Начинается… Ну сколько можно. Опять это ужасное завывание. Нет моих сил.

ДАВИД. Тихо.

МАРТИН. Есть в этом доме хоть одно место, где можно побыть в тишине?

ДАВИД. Ну почему нельзя помолчать! Будь добр, иди к себе в кабинет и займись реквизицией… реквизируй прямые проборы!

Музыка продолжается. МАРТИН выдыхает сигаретный дым в лицо ДАВИДУ, пренебрежительный издевательский жест.

МАРТИН (вздыхает, вдруг словно теряет ко всему интерес). И что мне с тобой делать.

ДАВИД. Купи мне граммофон.

МАРТИН. Граммофон?

ДАВИД. Ну да, граммофон.

МАРТИН. Зачем он тебе? У тебя ведь уже есть. (Показывает на радио.) Думаете, я сморкаюсь деньгами?

ДАВИД. Виниловые пластинки на нем не проигрываются, только граммофонные.

МАРТИН. Тебе вполне достаточно.

ДАВИД. Это тебе так кажется. Его можно слушать только по ночам. И то вы не разрешаете.

МАРТИН. Не пойти ли тебе в свою комнату, чтобы заняться там чем-нибудь интересным? Чем угодно. А может быть, покатаешься на велосипеде?

ДАВИД. Зачем? Мне и так хорошо. Хочешь отделаться от меня?

МАРТИН. Отделаться?

ДАВИД. Что вы все время меня преследуете, как ФБР, — ты, мама и этот Эдгар Гувер?

МАРТИН. Почему сразу «отделаться»? Сиди на здоровье, раз хочется.

ДАВИД. Спасибо.

МАРТИН. И что же тебе известно о ФБР?

ДАВИД. Да уж побольше, чем тебе.

ЭЛИН (проходя мимо). Хватит качаться на стуле.

ДАВИД. Признайтесь, что у Толстяка есть все что угодно, так было всегда. Железная дорога, саксофон, настольный хоккей, своя комната. А теперь он вообще бороду отрастил… Стоит ему о чем-нибудь заикнуться, как это тотчас у него появляется. А что есть у меня? Пыльный «Люксор» с кучей шеллачных пластинок, которые больше не продаются. Приходится до дыр затирать мои старые любимые песни.

ЭЛИН. Давид, он ведь работает.

ДАВИД. Да с чего вы взяли, черт побери!

МАРТИН. Ты все время ругаешься… Чему вас только в гимназии учат.

ДАВИД. Так чего вам еще не хватало? Прекрасный ребенок, который начал работать еще в колыбели! Какого черта вы меня завели?

МАРТИН (встает). Если вы будете продолжать в том же духе, можете убираться отсюда. Я пошел составлять меню на следующую неделю.

ЭЛИН кашляет.

Как ты себя чувствуешь? Ты куда?

ЭЛИН. Пойду в подвал, разберу грязные скатерти, посмотрю, какие из них еще можно заштопать, так, чтобы это было незаметно. Можно их пополам разрезать, будет вполне опрятно.

МАРТИН. Господи… с ума сойти.

ДАВИД. Мы тебя навестим, как обычно.

МАРТИН (вздыхает). Что я наделал?

ДАВИД. Сказать тебе? Хочешь, скажу? Да? Знаешь, как тебя называют официантки? Долина вздохов. Пристав теней. Унесенные ветром. Отныне и вовек. Жажда.

МАРТИН. Вот как.

ДАВИД. Правда, мам?

МАРТИН. Ты не мог бы сходить за сигаретами?

ДАВИД. А что мне за это будет?

МАРТИН. Тебе будет хорошая оплеуха, если ты сейчас же не сменишь свой наглый тон.

ДАВИД. Я попробую. (Небольшая пауза.) Десятки вполне достаточно.

МАРТИН. Ты в своем уме? Видела бы тебя сейчас твоя мать.

ДАВИД. Это моя мать, а не твоя.

МАРТИН. О господи, за что мне такое.

ДАВИД. Ладно, пятерка.

МАРТИН. За то, чтобы пройти триста метров до киоска? Ты же туда бегаешь по сто раз на дню. Я тебе сегодня уже полтинник дал.

ДАВИД. Как хочешь. Тогда иди сам.

МАРТИН. Если бы я так разговаривал со своим отцом… даже не представляю, что бы он сделал. Он бы меня до полусмерти избил.

ДАВИД. Договорились, две кроны. Тебе какие купить?

МАРТИН. Сам знаешь. Я курю только «Риц». Пачку длинного «Рица».

ДАВИД. Хорошо, только свитер надену.

МАРТИН (кричит вдогонку). Куда ты так полетел, шею сломаешь!

ДАВИД (со второго этажа). Что ты сказал?

МАРТИН. Да так, ничего. Я сказал, не лети так.

Пауза.

Ты уже здесь.

ДАВИД (надевает свитер). Давай деньги!

МАРТИН достает бумажник и дает ему деньги. ДАВИД убегает. МАРТИН подходит к окну и наблюдает за ним. Затем идет к двери, ведущей в подвал, прислушивается. Возвращается на кухню, трясущимися руками быстро открывает бар со спиртным, достает бутылку водки, снимает с горлышка ограничитель. На лице отображается внутренняя борьба. Убирает бутылку обратно, зажмурившись, тяжело дышит, затем снова отвинчивает крышку, пьет из горла, закрывает бар, почти убегает оттуда к себе в кабинет, берет с полки пузырек с успокоительными таблетками, вытряхивает их так, что несколько падает на пол, проглатывает несколько штук, другие собирает, пытается запихать обратно в пузырек, дышит тяжело, словно пробежал стометровку. Возвращается на кухню и запивает водой. Пытается успокоиться, снова подходит к окну, отодвигает серую занавеску, приманивает голубей, воркует, весьма искусно им подражая, разговаривает с одним из них, в какой-то момент становится трогательным и гротескным.

ЭЛИН (возвращается из подвала). Что ты сказал?

МАРТИН. Ой! О господи! (Хватается за сердце.) Боже мой, как ты меня напугала!.. Сердце покалывает… Ой-ой-ой… Больше так не делай, ты меня до смерти перепугала! Ну почему ты всегда так тихо подкрадываешься?

ЭЛИН. Сколько времени?

МАРТИН. Скоро десять, как будто сама не видишь.

ЭЛИН. Что ты делаешь? (Ищет свои сигареты, закуривает, садится.)

МАРТИН. А что? Ты меня напугала.

ЭЛИН. Ты белый как полотно.

МАРТИН. Чему тут удивляться, ты бродишь по дому, как отравленная крыса.

ЭЛИН. Тебе нехорошо?

МАРТИН. Все в порядке. То есть мне нехорошо.

ЭЛИН. Ясно.

МАРТИН. Живот прихватило. (Задыхается, хватает ртом воздух.) Бывает.

ЭЛИН. Что — бывает?

МАРТИН. Не знаю. Откуда мне знать!.. Это язва. Мне нельзя молоко.

ЭЛИН. Попей воды.

МАРТИН. Ты очень любезна.

ЭЛИН. Что будем делать с Давидом?

МАРТИН. С Давидом? А что с ним?

Пауза.

Элин, я не знаю.

ЭЛИН. Не пора ли подумать об этом?

МАРТИН. Ты считаешь, это я виноват?

ЭЛИН (не знает, что на это сказать). Он наверху?

МАРТИН. Нет, он ушел. (Насвистывает мелодию из «Дикой утки».)

ЭЛИН. Ну и?..

МАРТИН. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я вышвырнул его на улицу?

ЭЛИН. Возьми его в ежовые рукавицы. Попробуй быть настоящим отцом.

МАРТИН. Ты думаешь?..

ЭЛИН. Чем это так пахнет?

МАРТИН. Что?

ЭЛИН. Чем это от тебя пахнет?

МАРТИН. От меня? Ничем. Я жевал пастилки от кашля. Что, уже и пастилки нельзя пожевать? (Резко выдыхает в ее сторону.) Чувствуешь? Это пастилки. Что теперь скажешь? Можно мне наконец пойти поработать?

ЭЛИН. Мы говорили о Давиде.

МАРТИН. Это ты говорила о Давиде.

ЭЛИН. Не я, а Георг. Но я с ним совершенно согласна.

МАРТИН. Ты ведь и сама знаешь, как лучше. Тебя он боится гораздо больше, чем меня.

ЭЛИН. Тогда ты должен помочь мне. Если он прибежит к тебе, стой на своем.

МАРТИН. Ну да… Сделаю все, что смогу. Договорились? Я тут меню на завтра составил — у тебя нет минутки, чтобы взглянуть?

ЭЛИН. Мартин. Ты должен подняться к нему в комнату и поговорить с ним в тишине и спокойствии. Объяснить ему, что дальше так продолжаться не может… В понедельник можем съездить на биржу труда. Стыд да и только — он сидит дома целыми днями. На улицу его не выпихнешь, даже в летний лагерь не хочет.

МАРТИН. Да ладно тебе, он же был в «Орлятах» несколько лет назад.

ЭЛИН. Ты разве не помнишь, во что это вылилось?

МАРТИН. Так можно мне, наконец, зачитать меню?

ЭЛИН. Что?

МАРТИН. Я все же пытаюсь вести дела.

ЭЛИН. Читай что хочешь.

МАРТИН. Благодарю. (Откашливается.) Начнем с деликатесных бутербродов. Тарталетки с жульеном. Прозрачный суп из бычьих хвостов — на закуску. А потом, пожалуй, заливное из морского языка.

ЭЛИН. Завтра рыбы не будет.

МАРТИН. Отчего же? Завтра сюда приедет торговец рыбой, чтобы навестить свою мать в доме престарелых. Я попросил его прихватить несколько морских языков.

ЭЛИН. Но ведь это дополнительные расходы.

МАРТИН. Возможно.

Пауза.

У нас гостиница или дешевый кабак?.. Далее. Рябчики — подходит? Телятина, грибы в горшочках, соус с белым вином и…

ЭЛИН. Разве рябчиков не достаточно?

МАРТИН. Кто у нас придумывает меню — ты или я?

ЭЛИН. Но ведь это ни к чему.

МАРТИН. Кто здесь старший официант?

ЭЛИН. Просто не понимаю, зачем нам столько разных блюд, если все равно никто не приходит.

МАРТИН. Сейчас у меня нет сил тебе объяснять.

ЭЛИН. Ты ведь не собираешься сегодня готовить телячьи мозги? Мы же хотели оставить телятину на понедельник.

МАРТИН (кричит). Черт побери, да она протухнет к этому времени! Ты что, не понимаешь? Она протухнет! Вот тогда пусть твоя Мона и подает ее, да? Плевать я на все хотел. Десерт огласить или как?.. Замороженный пудинг из фруктов подходит или подадим груши?

Пауза.

Вина: амонтильядо, марго… Нет, это слишком изысканно. Вина вычеркиваем. Водка, легкое пиво, темное пиво. После чего мы можем спокойно снять картину Дарделя в столовой первого класса и повесить на его место Ларса Нормана!

ЭЛИН. Скотобойне тоже надо платить?

МАРТИН. Естественно. Ты что, не соображаешь?

ЭЛИН. И хлебопекарне?

МАРТИН. Им надо было заплатить три недели назад… Платить надо всем, кроме меня. А как же!

ЭЛИН. Да?

МАРТИН. Да, Элин. Не знаю, почему так выходит: я работаю по восемнадцать часов в сутки — так же, как и ты, а дела медленно, но верно идут все хуже и хуже.

ЭЛИН. Именно это я и хотела сказать.

МАРТИН. Не видать никакого просвета. Правда?

ЭЛИН. Не надо было арендовать этот сарай.

МАРТИН. Ой, только не начинай опять! Я же не виноват, что этот проклятый социал-демократ парой росчерков на бумаге угробил всю мою жизнь, все стремления и разрушил все, что мы сделали. Ну разве я виноват?

ЭЛИН. Мне казалось, что когда-нибудь будет лучше.

МАРТИН. Так ведь и стало. Стало лучше! Мы работаем на самих себя, хоть это сейчас и не приносит дохода… Но ведь это дело принадлежит нам! Неужели для тебя это ничего не значит? Может, на почте тебе нравилось больше?.. Хочешь опять вернуться и разъезжать туда-сюда?.. Они ни в чем не нуждаются, никогда не выходили голодными из-за стола, у них было все, чего бы они ни пожелали… Они чертовски избалованны, просто стыдно. У каждого своя комната, а я… у меня даже кабинета нормального нет, где я мог бы спокойно сидеть и вести дела. Приходится сидеть в этой каморке у всех на виду.

ЭЛИН. Мне никогда здесь не нравилось… Я не хотела сюда переезжать. Все мои друзья и знакомые…

МАРТИН. Знаю я, что они говорят! Я знаю, что они обо мне думают… Но кто из них может похвастаться годовым доходом в двести десять тысяч крон?.. И после этого я должен остаток своих дней проработать официантом? Для других надрываться? Этого ты ждешь, да? Ни за что! К Я никогда туда не вернусь. Скорее покончу с собой… Вот когда ты сможешь снова переехать в Стокгольм и жить там на деньги, полученные по страховке. А я в состоянии себя обеспечить. Я никому ни копейки не должен!

ЭЛИН. Ты уже восемь месяцев не делал взнос по страховке.

МАРТИН. Что ты такое говоришь? Я? О чем ты? Ты что, рылась в моем личном архиве?.. Платил я по страховке, чтоб ты знала.

ЭЛИН. Нет.

МАРТИН. А я говорю, да.

ЭЛИН. Нет, Мартин.

МАРТИН. «Нет, Мартин»… Верь во что хочешь, черт побери… Помнишь, как нам было… Ты вообще думала когда-нибудь о том, каково мне было приходить домой в три часа ночи, не видя тебя целыми днями? Я тогда за десять лет ни разу толком не выспался. Каково мне, когда рядом ребенок, который орет всю ночь напролет, и жена, к которой нельзя прикоснуться!

ЭЛИН. Но ведь потом стало легче.

МАРТИН. Нет, Элин.

Пауза.

Мне не стало… Совсем. Моя жизнь была адом. Вдобавок ко всему твои родственники и друзья считали меня последним дерьмом… Негодяи… Но теперь у меня все получилось… Теперь у нас все хорошо, раз они могут приехать, остановиться в гостинице и наесться до отвала.

ЭЛИН. Я скажу им, что не стоит больше к нам приезжать.

МАРТИН. Это ни к чему. Пусть приезжают. Если бы ты только решилась… Если бы ты только смогла мне помочь… Я хоть на один день избавился бы от этой проклятой мнительности.

ЭЛИН. Разве я не могу…

МАРТИН. Не можешь!

ЭЛИН. Вот, значит, как. Только у нас начались неприятности, ты снова взялся за свое.

МАРТИН. Делать мне больше нечего. Прекрати.

ЭЛИН. Если бы мы только съездили в Стокгольм… Посидели бы там пару часиков, перекусили бы, повеселились, а Мона бы нам позвонила.

МАРТИН. Сим-салабим!

ЭЛИН. Ничего подобного.

МАРТИН. Все, хватит! Слышишь? Слышишь, что говорю? С ума сойти. Чего ты от меня хочешь? Если бы ты хоть раз в жизни смогла… Элин, если бы ты смогла полюбить меня.

ЭЛИН. Я могу, Мартин.

МАРТИН. Какая же она, твоя любовь?

ЭЛИН. Моя любовь безнадежно сильна.

МАРТИН. Элин… (Берет ее руку.) Только не говори, что я не справлюсь.

ЭЛИН. Мои слова не имеют никакого значения, все равно от них лучше не будет.

МАРТИН. Да… Конечно… Я просто подумал… может быть, мы могли бы заложить украшения?..

ЭЛИН. Нет.

МАРТИН. Нет?

ЭЛИН. Нет… Никогда.

МАРТИН. Конечно.

ЭЛИН. Мамины украшения — никогда.

МАРТИН. Я знал, что ты скажешь… А ведь это был бы просто залог, оформленный на твое имя. Мы выкупим его, как только у нас появятся деньги.

ЭЛИН. Неважно. Это единственное, что осталось у меня от родителей.

МАРТИН. У тебя есть еще люстра.

ЭЛИН. С люстрой я тоже никогда не расстанусь. Даже не думай.

МАРТИН. Но ведь ты же моя жена! Для тебя это пустые слова? Почему ты не хочешь помочь своему мужу?.. Куда там, тебе такое и в голову не придет.

ЭЛИН. Я никогда не заложу их и не продам.

МАРТИН. Конечно нет. Но и Эрика с Марианной ты никогда попросить не сможешь. А ведь у них денег как грязи.

ЭЛИН. Да уж, куры не клюют.

МАРТИН. А ведь мне было бы достаточно всего четырех тысяч. Ну почему ты не можешь им позвонить?

ЭЛИН. Нет.

МАРТИН. Почему?.. Объясни хотя бы.

ЭЛИН. Нет, не хочу. Я не хочу их больше просить.

МАРТИН. Конечно… Что я тебе сделал? Что? Нет… Лучше б я умер… Вот тогда бы вы с детками порадовались. Вот что я тебе скажу: если ты не попросишь Эрика с Марианной, другого выхода у меня не будет… Понимаешь?.. Мы обанкротимся у всех на глазах. Я этого не переживу… Я не выдержу этого… понимаешь? Я помню, каково жилось папе… Вот тогда ты сможешь убираться ко всем чертям вместе с мамочкиной люстрой. (Встает и уходит в свою будку.)

ДАВИД (возвращается с пачкой сигарет, встречает в дверях ЭЛИН). Мам, что случилось?

ЭЛИН молча проходит мимо.

Что случилось, мам? (Идет через кухню к стеклянной будке.) Ты что наделал?

МАРТИН. Ничего.

ДАВИД. Почему мама плачет?

МАРТИН. Она не плачет.

ДАВИД. Почему мама не плачет?

МАРТИН. Ты когда-нибудь видел, чтобы она плакала?

ДАВИД подходит к холодильнику, пьет молоко.

Разве можно пить такими большими глотками?.. Ты что, хочешь желудок порвать?

ДАВИД. Тебе нужны твои чертовы сигареты или нет? Из-за чего вы поссорились?

МАРТИН уходит.

Почему у тебя такая прическа?

МАРТИН. Какая?

ДАВИД. С пробором.

МАРТИН. У меня всегда такая была, с тех пор как я прошел конфирмацию. Тебе что-то не нравится?

ДАВИД. Да нет, все отлично. Он такой точный, что даже приятно немного — словно разрез, как будто голый под гильотиной. (Делает пробор, как у МАРТИНА, у себя в волосах.) Ты его каждый день для просушки вывешиваешь?

МАРТИН. Вот как…

ДАВИД. Ага.

МАРТИН (тихо). Не понимаю, о чем ты. Нормальная прическа.

ДАВИД. Не пора ли, отец? Как ты считаешь? Отец, я не думаю, что ты это сделаешь.

МАРТИН молчит.

Мне горько называть тебя «отцом», когда я хочу сказать «папа». Ведь ты ни тем ни другим не являешься… А может, скоро им станешь? Не делай такое одухотворенное лицо.

МАРТИН берет сигареты и снова уходит в будку. ДАВИД прижимается лицом к стеклу, словно отражая выражение лица МАРТИНА. Затем выходит из кухни. МАРТИН остается сидеть, сохраняя обиженный и отчаявшийся вид.

ЗАНАВЕС.

Акт второй

(12.00–16.30)

Работает радио, часы на ратуше бьют двенадцать раз, передают стихотворение дня. Ульф Пальме читает Яльмара Гульберга. МАРТИН на кухне один, готовит обед, выключает радио. Он снял пиджак и опрокинул пару стаканчиков, но по нему ничего не заметно. Повсюду спрятаны бутылки со спиртным. МАРТИН одновременно расслабленный и нервный, его движения небрежны, он что-то проливает, не замечая этого. Жарит что-то на сковороде. Вытирает тарелки, стол. Накрывает, оценивает собственную работу со стороны. Вполне доволен. Насвистывает. Пауза в приготовлениях к обеду. МАРТИН проверяет все окна и открывает шкафчик под раковиной, достает бутылку из ведра с картофельными очистками, пьет, полощет рот, глотает таблетку от кашля. Чувствует себя хорошо. Внезапно звонит таймер, заведенный ДАВИДОМ накануне. МАРТИН до смерти перепуган, начинает крутиться по всей кухне. 

МАРТИН. Проклятый ребенок… Бесполезно что-либо объяснять.

Во время монолога МАРТИНА слышно, как в гараже ГЕОРГ пытается завести мотоцикл, трясутся стены.

МАРТИН. Им понравится… Иначе пусть ищут другое место. Пора их позвать. (Ощупывает живот.) А мне, пожалуй, есть не стоит. Ясное дело, живот у меня от молока болит. Вот здесь, внутри, как будто что-то сосет. (Кашляет.) Отсюда и эта дикая изжога… (Рыгает, закуривает сигарету, смотрит в окно.) Н-да… Который час? Уже двенадцать… До часу надо позвонить в винный. Лучше успеть, пока они не спустились. (Идет в кабинет, снимая трубку, набирает номер. Ждет.) Почему никто не подходит? Алло? Добрый день, это хозяин ресторана в гостинице. Хочу кое-что заказать!.. Вы смогли бы доставить это с трехчасовым автобусом?.. Превосходно… Итак… Мне, пожалуйста… подождите, где-то у меня это было записано, никак не найду. Ах да, вот оно! Вы меня слушаете? Итак, девять бутылок водки, пять бренди, два зеленых шартреза, три итальянских травяных ликера — мой младший их обожает. (Слушает, смеется.) Один момент! Шесть «Гайсваллер и сын»… на всякий случай. И сын… Да-да, и сын, прямо как в песне: и сын… Виски у меня пока есть, а впрочем, давайте бутылки четыре «Black and white», лучше даже пять, а то оно так быстро кончается… Ну и, конечно же, пильснер… шесть ящиков. И один ящик лагера… Кажется, все… Я сказал про кофейный ликер? Тогда и его запишите… Что там еще… (Ждет.)… Да, запишите на текущий счет… вместе с доставкой… Премного благодарен. (Вешает трубку.) Отлично! С этим разобрались. (Надевает пиджак, смотрится в зеркало, расчесывает волосы, потягивается. Вздыхает. Стряхивает перхоть с плеча.) До чего же я мягкий, что-то со мной не то. И так всегда слишком добрый. Еще мама любила повторять: «Мартин у нас такой добрый, что крыс готов есть». (Обращаясь к зеркалу.) Я мог бы далеко пойти. Это было как гром среди ясного неба: они пришли и забрали его, и посадили в тюрьму… На этом моя учеба закончилась!.. Пришлось пойти работать… Летом двадцать четвертого я начал мальчиком на побегушках в ресторане «Крамере» в Мальмё. Надо было как-то содержать Ларса и Лену, Ниссе, Анну и Свена… (Сморкается.) Тогда-то мама и заболела психическими расстройствами. Да что там, прямо скажем, совсем помешалась. В своем роде это было даже облегчением… то, что он исчез… Через год к нам вернулся уже не тот ужасный тип!.. Теперь уже нельзя было вот так просто пойти и сдохнуть… Что ты сказал? Эй? Думаю, в Святом Зигфриде ему было хорошо. Точно не знаю, я ведь побывал там, только когда он умер… Это случилось зимой сорок первого, меня на три дня отпустили с работы в Мускё.

Пауза.

Лена запросто могла бы одолжить мне четыре тысячи и даже этого не заметить… Пожалуй, вечером ей позвоню… Она всегда бывает очень мила, если брать с распиской… (Отходит от зеркала.) Элин! Георг! Идите сюда! Обед готов! (Тишина. Он включает радио. Арне Турен передает новости о Кэриле Чессмане из Нью-Йорка. МАРТИН снова выключает радио.) Эй!.. Куда вы пропали? Спускайтесь, если не хотите остаться без обеда! (Сервирует еду прямо на голом столе, без тарелок.) Кушать подано! (Насвистывает песню про щенка.) Как всегда. Стараешься тут для нее, а она не идет, еда уже вся остыла… Ладно, пусть на себя пеняет. Сходила бы к врачу, с ума сойдешь от этого кашля. Вдруг поможет. (Кричит.) Элин!.. Вы вообще есть будете?… Как хотите! Что за наплевательское отношение. (Вдруг понимает, что он сделал, сгребает еду обратно на сковороду, вытирает стол, снова наводит порядок.) С меня хватит, больше я никого звать не намерен. (Кричит.) Элин! Ты что, не слышишь? Мне надо позвонить Гугге и попросить его оставить для нас спиртное в конторе, чтобы оно не стояло посреди площади… а вечером я заберу его. Георг небось все возится с мотоциклом, а Давид только к ночи проголодается. (Кричит.) Элин!

ГЕОРГ выходит из гаража.

(Улыбаясь.) Вот ты где. Вы что, есть сегодня не собираетесь?

ГЕОРГ внимательно разглядывает МАРТИНА.

Я вам поесть приготовил. Не слышали, как я вас звал? (Начинает нервно перемывать посуду, двигать туда-сюда сковороду на плите. Открывает дверцу в погреб с углем.) Ладно, плевать… Ты не мог бы спуститься за углем? Что? Ясно. Надо тебе немного заправиться, прежде чем ехать в город. Ты мог бы хоть что-то ответить… Я думал, мы раз в жизни пообедаем вместе, только мы — ты и я, Давид и Элин… А где Давид? (Раздраженно.) Опять на чердаке торчит? (Молчание.) А ты, значит, все возишься со своим мотоциклом? (Молчание.) В чем дело? Чем я перед тобой провинился? Ты что, нездоров? Выглядишь неважно. Иди вымой руки и садись за стол. Надеюсь, это не любовный недуг? (Садится, закуривает.) Почему ты не пригласишь сюда свою девушку? Похоже, она у тебя славная… Как там насчет помолвки? Если хочешь, мы могли бы по этому случаю устроить вечеринку на Троицу… Печеный лосось и картошка с укропом, белое вино, ты ведь его так любишь — «Либфраумильх»… Господи, сто бед — один ответ… Мама ведь ее видела… Ты же понимаешь, мне бы тоже хотелось с ней встретиться. Или ты меня стыдишься? (Молчание.) Это ты брось. Ни к чему это. (Молчание.) Куда они запропастились? (Молчание.) Садись же, Георг… Я хотел бы поговорить с тобой о маме… Ты, наверное, не заметил, как она похудела за последний год… Она стала такой тощей, совсем ничего не ест… Я хотел попросить тебя… Ты не мог бы поговорить с ней об этом ужасном кашле?.. Тебе ведь ничего не стоит отвезти ее в понедельник на прием в лазарет?.. Ты же знаешь, как она боится всего, что связано с врачами. Нам надо помочь ей, надо заставить ее обследоваться… Она так страшно кашляет по ночам, будто вот-вот разорвется на части… Нам с тобой надо всерьез за нее взяться… а она говорит, будто у нее растяжение. (Показывает, поднимая левое плечо, словно крыло.) Только я в это ни секунды не верю. (Молчание.) В чем дело?.. Чего ты так на меня уставился? (Вытирает рот.) Может, у меня червяк по губе ползет или что-то еще? (Молчание.) Ладно, как знаешь. Значит, есть ты не хочешь? Слишком я добрый, вот в чем моя беда. Я ведь дерьмо последнее. Правда? Тогда катись отсюда. (Молчание.) Чего уставился? Катись отсюда, раз не умеешь вести себя по-человечески. (Смотрят друг на друга.) Я требую, чтобы ты… что-то сказал. Немедленно! Убирайся отсюда! Ладно, как знаешь — можешь стоять тут сколько влезет!

ЭЛИН (входит). Да здесь у вас просто газовая камера какая-то. Ты что-то хотел?

МАРТИН. Ничего я не хотел.

ЭЛИН. Мне показалось, ты меня звал.

ДАВИД быстро спускается по лестнице, вбегает.

МАРТИН. Когда-нибудь он себе шею свернет, ясно как божий день.

ДАВИД. Сколько времени? А? Сколько времени?

МАРТИН. Ну-ну, молодой человек, успокойтесь. Часы никуда не делись, висят на стене, как обычно.

ДАВИД (включает радио, звучит музыка). Черт! Опоздал, пропустил все на свете. Кто-нибудь слушал новости? Как там Чессман?

МАРТИН. Нет, оставь в покое радио. Лучше послушав музыку. Юсси исполняет «Благослови эту землю». (Продолжает напевать мелодию в одиночестве.)

ДАВИД. Что говорят про Чессмана?

МАРТИН (подкручивает громкость). Ну разве не прелестно? (Подпевает.)

ЭЛИН (выключает). Только не так громко.

ДАВИД. Что с Чессманом?

МАРТИН. Они его вздернули.

ДАВИД. Неправда, они не повесить его собираются. Они должны умертвить его цианистым газом. Его заведут в зеленую камеру, привяжут к стальному стулу, а потом запрут дверь. Затем они подбросят в блюдо несколько шариков циания, и когда они лопнут, начнет выделяться ядовитый газ, а Чессман будет пытаться вдохнуть воздух и умрет только через четверть часа… Они не имеют права убивать людей таким образом… Даже если бы он и вправду это сделал, а он этого не делал, есть доказательстве… Почитайте его книгу «Сквозь чистилище», сами все поймете… стенографистка была почти слепой и…

ГЕОРГ. Заткнись наконец, а то захлебнешься.

МАРТИН. Тунемана могли бы казнить, но он оказался в Сетерской психушке. Вот кому мы платим налоги, пусть они ни в чем себе не отказывают. (Цыкает языком.)

ГЕОРГ. Он тоже там скоро окажется. Если не возьмет себя в руки, то попадет в ряды извращенцев.

ДАВИД (МАРТИНУ). Какой же ты пошлый. Что, обязательно надо цыкать?

МАРТИН. Обязательно.

ДАВИД. Есть что-то новое о Чессмане?

МАРТИН. У меня времени нет радио слушать.

ДАВИД. Я не голоден.

ЭЛИН. Поешь, у тебя ведь растущий организм.

ДАВИД. Я бы выпил чашечку кофе. Если можно.

МАРТИН. Конечно можно. Что ты спрашиваешь.

ДАВИД. Большое спасибо.

МАРТИН. Элин, может быть, ты немного поешь?.. У тебя опять боли?

ЭЛИН тянется, чтобы взять что-то с полки.

Помоги маме. Ты слишком много вяжешь.

ЭЛИН. Нет, просто у меня растяжение.

МАРТИН. Мальчики, неужели сложно помочь матери с бельем? По-вашему, она одна должна возиться в подвале?

ДАВИД. У нас ведь есть каток для белья.

МАРТИН. Не строй из себя дурака, кто-то ведь должен натягивать белье, пока она катает его.

ЭЛИН. Я не собиралась катать белье.

МАРТИН. В понедельник ты отправишься к доктору.

ЭЛИН. Он принимает по четвергам.

МАРТИН. Это не имеет значения, ты поедешь в город. Ты хрипишь и кашляешь всю весну. Пришло время съездить к доктору и разобраться, в чем дело. Это же ужас какой-то!

ЭЛИН. Ничего страшного. Просто у меня растяжение.

МАРТИН. Хватит ребячиться, Элин. В понедельник Георг отвезет тебя к доктору, и ты поправишься. Растяжение не может продолжаться несколько месяцев. Откуда тогда этот кашель? Давайте-ка садитесь за стол, пора обедать.

ЭЛИН. Зачем ты достал столько еды?

МАРТИН. Какая тебе разница? Раз я накрыл, значит, надо поесть. (Закуривает.)

ЭЛИН. Я буду только кофе.

МАРТИН. Что за черт! Я тут стараюсь, а вы…

ДАВИД (снова включает радио. ГЕОРГ выключает его.) Мама, мне что, даже радио послушать нельзя? Ведь я здесь последний день.

МАРТИН. О чем ты? Последний день? Куда это ты собрался?

ДАВИД. Мама, можно послушать радио?

ЭЛИН. Непременно надо делать это сейчас?

МАРТИН. Побудем в тишине и спокойствии хотя бы немного. Нам так редко выпадает возможность пообедать всем вместе, пока здесь нет официанток. (Насвистывает «В Гонолулу все одеты как зулусы».) А тебе идет эта футболка. Георг не отвечает. Сидит тут и молчит. Как там твои мотоцикл? Не собираешься продавать его? Выручишь кучу денег, ты ведь так аккуратно ездил. Элин, может быть, немного бекона?

ЭЛИН. Меня тошнит от одного его вида. Еда как будто сама лезет в горло. Неужели непременно надо курить за столом?

МАРТИН. Нет, нет, что ты. Я сейчас потушу.

Пауза.

Ну и каково это — чувствовать, что тебе шестнадцать лет?

ДАВИД. Что?.. Не знаю.

ЭЛИН. Хватит качаться на стуле.

МАРТИН. В то лето, когда мне стукнуло шестнадцать я начал ходить по морям, на учебном судне «Фалькен» Мы плавали в Киль и Роттердам, и…

ДАВИД. Здорово.

МАРТИН. Ничего подобного. Это был настоящий кошмар. Несколько раз мне казалось, что я умру, если… На корабле ты сам должен справляться со всеми проблемами. Тут нельзя просто снять трубку и вызвать врача или пожарных… Нет, если у тебя на фуражке якорь, будь добр, решай свои сложности сам. Если бы ты знал, что это было. Ты бы там и часа не продержался. Они бы тебя за борт выбросил, мой мальчик. Один парень упал с грот-мачты и сломал позвоночник. Я так сильно боялся, когда надо было лезть наверх, что пару раз в штаны наложил. Но в конце концов ко всему привыкаешь. Теперь и на нашей улице праздник. Чего он так уставился на меня?

ЭЛИН. Кто?

МАРТИН. Георг. Ты что, не видишь? Он таращится на меня так, будто я прокаженный… Скажи ему, чтоб оставил меня в покое.

ЭЛИН. Что случилось, Георг?

МАРТИН насвистывает «Ты отдала мне свои губки, но где ж твое сердечко».

Георг?

МАРТИН. Это продолжается весь день. Сначала он бросался на Давида, теперь моя очередь.

Пауза.

Пожалуй, надо убрать со стола, раз вы все равно ничего не будете…

МАРТИН убирает еду. Все смотрят на него. Его движения становятся неловкими, он гремит посудой, делает что-то не то, нервничает. Наконец по ошибке кладет на поднос очки и натыкается на стул, когда собирается унести его. Снова садится. Насвистывает песню про щенка. Смотрит на остальных. Внезапно приходит в бешенство, вскакивает и направляется к ГЕОРГУ, который стоит, прислонившись к мойке.

Убирайся в гараж! Хватит!

ГЕОРГ. Это точно.

МАРТИН. Вот-вот. Иди отсюда.

ГЕОРГ накрывает лицо МАРТИНА рукой и надавливает — так, что тому приходится, попятившись, дойти до противоположной стены. ГЕОРГ продолжает надавливать на лицо МАРТИНА, пока тот не садится на пол. Держит его рукой, не дает ему встав.

(В отчаянии смотрит на него униженным взглядом.) Ты что делаешь?.. Ах ты негодяй!

ГЕОРГ. Ты все понял, ты меня знаешь!

МАРТИН. Нет, я не знал, не знал, что ты такой…

ГЕОРГ. Правда, мама?

МАРТИН. Отпусти меня! Элин! Как ты позволяешь ему так со мной обращаться? Ты поднял руку на собственного отца!

ЭЛИН. Ты снова за свое?

МАРТИН. О чем ты? Что ты хочешь сказать? Я хочу встать!

ГЕОРГ. Ты снова напился!

МАРТИН. Неправда! Я не выпил ни капли за последние месяцы! Только молоко. Я даже к пиву не притрагивался! Дай мне встать, черт побери, иначе я за себя не ручаюсь!

ЭЛИН (спокойно). По тебе сразу все видно.

МАРТИН (кричит). Что видно?

ЭЛИН. Все.

МАРТИН. Я устал, я совершенно разбит, не спал несколько дней подряд… понимаешь?

ЭЛИН. Нет, Мартин, по тебе все заметно. Ты скрывать не умеешь.

МАРТИН. Говорю тебе, я не пил! Скажи ему, чтоб отпустил меня.

ГЕОРГ (хватает его за голову еще сильнее). Не дергайся.

МАРТИН. Ой! Ой! Ой! Что ты делаешь! Ой! Вы об этом еще пожалеете… Не сомневайтесь!

ГЕОРГ. На этот раз у тебя ничего не получится. Теперь ты не успеешь пропить все деньги!

МАРТИН. Это мои деньги! К тому же они и так кончились. Элин, посмотри на меня. Я ведь давал тебе священную клятву. Элин…

ЭЛИН (подходит к нему и обнюхивает, как животное. МАРТИН тоже ее обнюхивает). Как ты мог…

МАРТИН (со слезами в голосе). Можно мне встать?

ДАВИД. Отпусти его, пусть идет.

ЭЛИН. Ты ведь не переносишь спиртное.

МАРТИН. Переношу, не хуже всех остальных… Только мне почему-то в отличие от них пить нельзя. Если б мне позволяли выпить рюмашку, когда я того заслужил, то все было бы хорошо.

ЭЛИН. Когда ты пьешь, у тебя силы воли столько же, сколько у окурка под струей мочи.

МАРТИН. Это что еще за сравнения!

ГЕОРГ. Ты же не мужчина. (Хватает МАРТИНА за волосы.)

ЭЛИН. Правильно, Георг.

ГЕОРГ. Дай ключи.

МАРТИН. Какие еще ключи?

ГЕОРГ. Не притворяйся, ключи от винного погреба.

МАРТИН. От погреба? Тебе-то они зачем?

ГЕОРГ. Сам отдашь или силой забрать?

МАРТИН. Пошел ты к черту! Зачем они тебе?.. Это мой погреб… Ой! Ой! (Громко кричит.) Ой, больно же! Ой! (Плачет.)

ЭЛИН (подходит к окну и закрывает его). Соседям этого лучше не слышать.

ГЕОРГ (бьет МАРТИНА). В голове не укладывается, как можно так нагло врать нам прямо в лицо. (Трясет МАРИНА.) От тебя же перегаром воняет!.. Я тебя только таким и помню с самого детства! Домой никого не приведешь, сам никуда не съездишь — потому что ты вечно пьян. Все эти проклятые праздники, на каждое Рождество, на праздник солнцестояния, на Пасху… каждый раз ты напивался и все портил. Но теперь хватит, понял? Больше тебе здесь не место!

ЭЛИН. Не надо так сильно, Георг. Давай мне ключи, иди наверх и ложись.

МАРТИН. Нет, я сказал. Это мои ключи!

ЭЛИН. Отдай. Или отвезти тебя к врачу?

МАРТИН. Думаешь, я болен?

ЭЛИН. Да.

МАРТИН. Нет, я сказал, ни за что в жизни! Никаких ключей. Пусть он меня убьет, если рука поднимется. Я заявлю на тебя в полицию. Ты мне заплатишь за каждую ссадину… Ой!

ГЕОРГ. Мама, бери ключи.

ЭЛИН. Где они?

МАРТИН. Не прикасайтесь к моим ключам, слышали?! (Кричит.) Слышали, что я сказал?!

ГЕОРГ. Хватит орать! Открой окно, пусть все услышат, как ведет себя этот хозяин ресторана.

ЭЛИН. Как ты мог…

ГЕОРГ. Мама, плюнь ты на него… Давай ключи.

МАРТИН. Не смей меня трогать, не смей!

ГЕОРГ. Что стоишь, иди помоги мне.

ДАВИД. Что мне делать?

ГЕОРГ. Подержи его за ноги, пока мама достанет ключи.

ДАВИД. С какой стати? Пусть напивается до смерти.

МАРТИН. Иди в свою комнату!

ДАВИД. Почему вы не можете развестись?

ГЕОРГ. Плюнь ты на это. Лучше помоги мне.

ДАВИД. А что надо делать?

ГЕОРГ. Поди сюда и подержи его за ноги, пока мама достанет ключи. Справишься?

ДАВИД. Конечно.

ГЕОРГ. Посмотри на него.

ДАВИД. Папа, отдай им ключи.

ЭЛИН. Дай мне ключи, Мартин.

ГЕОРГ. Отдай ей ключи и иди на все четыре стороны.

МАРТИН. Я сказал, нет. Ни за что в жизни.

ГЕОРГ. Тогда иди сюда и помоги мне. Сделайте наконец хоть что-нибудь, черт побери!

ДАВИД. А почему ты сам не можешь его подержать, пока мама возьмет ключи?

ГЕОРГ. Хочешь, чтобы он ногой ее пнул? Хватит тут ногти грызть!

ДАВИД спрыгивает со стула, подходит, не понимает, что надо делать.

Держи его за ноги! Сядь на них!

ДАВИД. Отдай им ключи, и дело с концом. Все равно отберу!.

МАРТИН. Не трогай меня. Не трогай меня. Не трогай. Не будь таким, как твой брат.

ГЕОРГ. Что ты сказал? Сейчас ты у меня покричишь! Мама, бери ключи.

ЭЛИН. Мартин, прекрати… я больше не могу…

МАРТИН (в диком отчаянии). А я могу? Кто в этом виноват? Ты! Ты во всем виновата! Из-за тебя они себе позволяют все что угодно.

ЭЛИН. Господи…

МАРТИН. Господи?.. Да, все из-за тебя… Я убью тебя, как только ты до меня дотронешься. (Кричит.) Не прикасайтесь ко мне! Нет! Нет! Не смейте меня трогать! Боже мой, что это? Ой! Ой! Ой!

ЭЛИН и ДАВИД отбирают у МАРТИНА ключи и исполняют танцевальный номер, напевая «No, no they can’t take that away from me». ГЕОРГ и ДАВИД кружатся и изящно подбрасывают ЭЛИН посередине.

ГЕОРГ. А вот и ключики! Они у меня! Лежи смирно, болван набитый! Мама, ключи у меня! Отпусти его, пусть валяется…

МАРТИН, лежа на полу, хватает ЭЛИН за подол платья и разрывает его. ГЕОРГ пинает его ногой. МАРТИН кричит.

ЭЛИН. Хватит, Георг! Осторожно, ты поранишь его.

МАРТИН. У меня кровь течет! Кровь!

ГЕОРГ. Вставай, я сказал.

ДАВИДУ кажется, что это он лежит на полу, как Роберт Риан в фильме «Нокаут», и смотрит снизу вверх на ГЕОРГА, который повалил его, а теперь стоит и ждет, в шелковых брюках, с крепкими кулаками в боксерских перчатках. ГЕОРГ стоит, повернувшись спиной к публике. ДАВИД смотрит ему в глаза. Веревка ограждающая боксерский ринг. ГЕОРГ поворачивается. У него ярко выраженная эрекция.

ЭЛИН. Дай мне ключи, Георг.

ГЕОРГ. Пусть лучше будут у меня, мам.

ЭЛИН. Вставай, а то захлебнешься кровью.

МАРТИН (вытирает рот). Куда мне идти?.. Куда мне идти?.. Куда?..

ГЕОРГ. Иди и ляг в постель.

МАРТИН. Неужели мне никто не поможет?.. Неужели мне никто не поможет?.. Это ужасно. О господи…

ЭЛИН. Вставай.

МАРТИН. Вы об этом еще пожалеете. Вы все об этом еще пожалеете. Больше вы меня никогда не увидите.

ЭЛИН. По-моему, тебе стоит подняться наверх, лечь и успокоиться.

ГЕОРГ. По-моему, ты должен сдохнуть поскорее.

ДАВИД. А по-моему, ты должен снова стать хорошим. (Плачет.)

ЭЛИН. Давид…

Пауза.

Ты же видишь…

Пауза.

Теперь ты понял?

МАРТИН. Что я вам сделал?

ЭЛИН. Ты поломал его жизнь.

ГЕОРГ. Ха-ха!

ЭЛИН. Ты все поломал. Ты поломал жизнь мне и нашим детям.

Пауза.

Что с тобой, Давид?

ДАВИД. Ничего, оставьте меня в покое.

ЭЛИН. Не плачь…

ДАВИД. Я не плачу.

МАРТИН (с ненавистью смотрит на ЭЛИН). Спасибо тебе, Элин, за то, что тебе на все наплевать… Что ты с ним сделала! Посмотри на него!

ДАВИД. Неужели мне никто не поможет, неужели мне никто не поможет?

МАРТИН. Вот это мать!

ДАВИД. Что я наделал, что я наделал…

МАРТИН. Вот это мать!

ГЕОРГ. У него истерика.

ЭЛИН. А все из-за твоего вечного пьянства.

МАРТИН. Даже не пытайся, ты сама любишь выпить, как только… как только сюда приходят Эрик и Марианна, вы квасите тут по полночи, а я бегаю и прислуживаю вам. Не переживай, Давид. Больше ты меня не увидишь. Тебе ведь этого надо, да?

ЭЛИН. Да уж, хватит уже здесь валяться.

МАРТИН. Как ты могла! Я сказал: ноги моей здесь больше не будет! Слышишь меня, дрянь, больше ты меня не увидишь!

ГЕОРГ. Не смей так разговаривать с мамой.

МАРТИН. Тебя забыл спросить! Моя жена, как хочу так и разговариваю! Мы женаты двадцать пять лет… Не смей, не смей мне…

ЭЛИН. Вытри нос.

ДАВИД. В прошлый раз, когда у него была белая горячка…

МАРТИН. Что за гнусная клевета! Белая горячка! У меня? Горячка? Выбирай выражения!

ДАВИД. Прошлым летом, когда мама была в Стокгольме, а Георг уехал на сборы… мы остались с тобой вдвоем… И у тебя началась белая горячка.

МАРТИН. О чем ты говоришь? Ты хоть знаешь, что это такое? Белая горячка. Ну как она могла у меня быть? Я бы тогда не сидел здесь сейчас вместе с вами!

ДАВИД. Все было как в том фильме — «Завещание доктора Мабузе». Ночью ты сидел в стеклянной будке и разбирал чеки, квитанции, бухгалтерские книги, что-то долго считал, затем стал рвать бумагу и раскидывать ее вокруг, потом все смел на пол — такой страшный, лицо у тебя блестело, ты был словно бешеный…

МАРТИН (смотрит на него). Что ты несешь?

ДАВИД. Да, да. Утром ты разбудил меня и стал как-то странно разговаривать — ты не слышал, что я отвечал, — ты разбудил меня, и я помогал тебе охотиться за огромными пауками, которые ползали по стенам, прятались за занавесками и за зеркалом. Я убивал их, кидался в них книгами, спускал их в унитаз, но ты кричал, что они все еще живы, они снова выползут на свободу. Было весело… Ты очень смеялся всякий раз, когда я убивал паука… Потом мы сложили их в кучу на полу и стали пересчитывать и проверять, действительно ли они мертвы. Ты предложил сжечь их, но я сказал, что дым будет ядовитым, и ты со мной согласился. Поэтому мы просто закопали их в гостиной… Помнишь, они копошились у тебя под пижамой, и ты говорил, что пауки выползают у тебя изнутри, из маленького отверстия на бедре. Несколько часов подряд мы ловили пауков, двигали столы и диваны, пока не пришла Мона и не вызвала «скорую».

МАРТИН. Ложь — все до последнего слова! Ты придумываешь. Тебя ведь за вранье исключили из школы. Когда такое было?

ДАВИД. Разве это неправда, мама? Скажи же!

ЭЛИН. Наверное, правда.

МАРТИН. Ты со всем соглашаешься.

ДАВИД. А потом им пришлось положить тебя в психушку.

МАРТИН. Мне дали больничный! Из-за того, что я перенапрягся, мне надо было отдохнуть.

ДАВИД. Ну почему ты не можешь признать, что это правда?

ЭЛИН. Алкоголики никогда не признаются.

МАРТИН. А ты? Ты хотела, чтобы твой собственный муж находился среди этих подонков, ты сказала, что я алкоголик! Вот черт! (Встает.) Вот черт!

ДАВИД. Ты что, не помнишь, как мы с мамой каждую неделю навещали тебя в психбольнице?

МАРТИН. Помню, и что с того? Это самое малое, чего можно было желать! Что я теперь должен делать?

ДАВИД. Ты стал таким испуганным и послушным… Стоял наверху и ждал нас. Тебя было не узнать… Безумец, который с воплями волочился по всей квартире… словно злой дух… и трясся так, будто сейчас развалится на куски… Из глаз у тебя что-то сочилось, как у раненой косули… от тебя воняло чем-то кислым, поносом и сигаретами… А потом, когда мы уходили, ты стоял там наверху и махал, как ребенок… помнишь? «Не уходите, не оставляйте меня, заберите меня отсюда, мне так одиноко»… Мама сказала, что доктор считает: еще немного, и было бы поздно… ты бы умер… чтобы спасти, они положили в кислородную камеру… он сказал, что, если ты будешь продолжать пить, ты умрешь. А ты начинаешь все заново.

МАРТИН. Не начинаю… Почему вы мне не верите? Ой, он сломал мне челюсть. (Садится со стонами.) Где моя зажигалка?

ЭЛИН. Под столом. (Встает на четвереньки и поднимает ее.)

ДАВИД внимательно рассматривает ее тело, с интересом смотрит на ягодицы и ляжки, виднеющиеся под прозрачной черной комбинацией.

МАРТИН швыряет золотую зажигалку на пол.

(Снова встает на четвереньки и тянется за зажигалкой.) Что ты делаешь!

МАРТИН. Достанешь, не развалишься.

ГЕОРГ замечает, что ДАВИД с интересом смотрит на ЭЛИН.

Достанешь, не развалишься, говорю.

ГЕОРГ. Ты чего это?

ДАВИД. Я?

ГЕОРГ. Ты это брось!

ДАВИД. О чем ты?

ГЕОРГ. Чертов извращенец! Ты и рад, что он опять запил — теперь можно делать все что угодно. Бьюсь об заклад, что вы закончите в одном и том же местечке.

ДАВИД. Это в каком же?

ГЕОРГ. В дурдоме. Там вам и место. Мама, вставай.

ЭЛИН (дает МАРТИНУ зажигалку). Я подарила ее тебе, когда мы праздновали серебряную свадьбу.

ГЕОРГ. Надеюсь, вы понимаете, что у него бутылки по всему дому спрятаны?

МАРТИН. Когда я, по-твоему, мог их спрятать? Вы ведь с утра до вечера кружитесь тут, как мухи.

ЭЛИН. В подвале ничего нет. Наверху тоже.

ГЕОРГ. Зато этот этаж в его распоряжении.

МАРТИН. Xa-xa! Давайте, ищите, раз вам делать большего.

ГЕОРГ. Сиди спокойно, не рыпайся. (Начинает обыскивать кухню, открывает шкаф, ящики, печь и т. д.)

МАРТИН. Не будь ребенком! Взрослый парень, а занимаешься такими вещами. И ты туда же. Смех да и только.

ЭЛИН тоже ищет. ДАВИД осматривает люстру с подвесками.

Глазам своим не верю. У меня слов нет. Неужели это все наяву? Что вы ищете? Винтик потеряли?

ГЕОРГ (обыскивает холодильник, достает оттуда пакет с молоком, встряхивает его, пробует, направляется к МАРТИНУ, подносит пакет к его носу). А это что?

МАРТИН. Откуда мне знать?

ГЕОРГ. Это водка.

МАРТИН. В пакете из-под молока?

ЭЛИН нюхает.

ДАВИД. А я до последнего не верил, что…

ГЕОРГ. Горбатого могила исправит!

МАРТИН. Я не вру! Я дал священную клятву, что больше не буду пить, потому что… потому что… На вас мне наплевать! Но я поклялся перед Господом… Слышите? Я поклялся перед Господом Богом!

ЭЛИН. Ну вот и хорошо, уж он-то тебе поверит.

ГЕОРГ (выливает водку, обращается к ДАВИДУ). А ты в зеркале поищи.

ДАВИД (находит бутылку в помойном ведре, не обращает внимания на ГЕОРГА). А вот и еще одна. Что это?

МАРТИН (кричит). Я-то откуда знаю, черт побери?!

ГЕОРГ. Мама, иди наверх, надень юбку.

МАРТИН. Да ладно, пусть бегает полуголая.

ЭЛИН. И когда это ты стал религиозным?

МАРТИН. Сейчас!

ГЕОРГ. Я все обыскал.

МАРТИН. В заднице у меня поищи.

ГЕОРГ. Нет, спасибо, медаль за отвагу мне не нужна.

ЭЛИН. И ты все еще отрицаешь, что начал пить?

МАРТИН. Я отрицаю все. У вас нет никаких доказательств. Я больше с вами не разговариваю!

ДАВИД. А наверху смотреть будете?

МАРТИН. Пожалуйста.

Пауза.

Вам ведь наплевать на право на неприкосновенность.

ДАВИД. Может быть, лучше дать ему несколько сотен и посадить на автобус в город? Будет сидеть там в каком-нибудь пансионе и напиваться. Пусть кто-нибудь другой его подтирает.

ЭЛИН. Пойду надену юбку.

МАРТИН (с издевкой). Зачем это? Тебе-то скрывать нечего! Из твоей дырки для меня всегда лилась только кровь.

ЭЛИН. Давид, останешься здесь и будешь за ним присматривать.

МАРТИН. Давай-давай, делай из ребенка констебля.

ЭЛИН. Все, я больше не могу.

МАРТИН. Ну вот и хорошо.

ЭЛИН. Ну почему я раньше этого не сделала?..

МАРТИН. Что ты имеешь в виду?

ЭЛИН. Не могу больше.

ГЕОРГ. Я помогу тебе.

ДАВИД. Я тоже.

ЭЛИН. На этот раз все кончено, Мартин. (Уходит).

МАРТИН (шепчет, пока ЭЛИН идет к выходу). Элин, Элин… Нет… Не надо, Элин… не надо…

ГЕОРГ и ЭЛИН уходят. МАРТИН и ДАВИД остаются.

(Закрывает лицо руками.) Что вы наделали?.. Что вы наделали? (Всхлипывает.) Вы разрушили всю мою жизнь. (Безутешно рыдает.) Элин, это неправда! Не говори так… Я не пил… я не выпил ни капли… Почему ты мне не веришь? Ты не хочешь мне верить… Какая разница, что я делаю… Хоть ложись и помирай.

ДАВИД. Вот и помирай.

МАРТИН. Мне так больно, так больно…

ДАВИД. Да уж.

МАРТИН. Куда мне податься, куда мне идти, куда, куда, куда, куда, куда, куда, куда, куда, куда, я не знаю. ДАВИД. Не знаю.

МАРТИН. Помоги мне, помоги, помоги, Давид.

ДАВИД. Я знаю.

МАРТИН. Мне так больно, так больно, так больно.

ДАВИД. Да.

МАРТИН. Все это причиняет мне боль.

ДАВИД. Да.

МАРТИН. Боже мой, боже праведный… Когда ж это кончится?.. Ну когда, когда наконец это кончится? (В панике.) Элин, Элин, Элин, элин-элин-элин-элин-элин! Помоги мне! Что происходит?

ДАВИД. Успокойся…

МАРТИН. Помоги мне, я больше так не могу. Куда мне идти?

ДАВИД. Успокойся. Знаю, что это звучит глупо, но попробуй немножко успокоиться.

Пауза.

МАРТИН. Что?

ДАВИД. Попробуй успокоиться.

МАРТИН вздыхает.

Иди наверх и ложись, а я принесу тебе кофе.

МАРТИН. Что?

ДАВИД. Хочешь воды?

МАРТИН. Да, спасибо.

ДАВИД. Дать тебе таблетки от кашля?

МАРТИН. Что?

ДАВИД. Да так, ничего. (Наливает МАРТИНУ стакан воды.) Ты пролил. Ну как, получше?

МАРТИН. Нет, все так же.

Пауза.

Ты очень добр.

ДАВИД. Правда?

МАРТИН. Да, это так… Помню, когда ты был маленьким… ты никогда не хотел спать… я ходил с тобой целыми ночами, туда-сюда, туда-сюда… Помнишь?

ДАВИД. Может, поднимешься к себе, отдохнешь немного? Попробуй поспать часок, сразу станет лучше. А потом еще часок-другой.

МАРТИН (закуривает сигарету, бросает пачку ДАВИДУ). Бери.

ДАВИД. Спасибо. А потом пойдешь ляжешь?

МАРТИН. Да, да… вы так просто меня не оставите.

Слышатся громовые раскаты, сверкает молния, через несколько секунд грохочет гром.

Что толку?

Пауза.

Стоит мне к чему-нибудь прикоснуться, как все превращается в пепел. Почему? (Смотрит на свою руку.)

ДАВИД. Прими свои таблетки и ляг.

МАРТИН. Я все равно не засну.

ДАВИД. Иди к себе и не ругайся с ними.

МАРТИН. Больше я не издам ни звука. Я уже все сказал. (Встает, проверяет, все ли при нем: таблетки, сигареты, зажигалка, и т. д.)

ДАВИД. Папа…

МАРТИН. Что?

ДАВИД. Можно мне вечером посмотреть датский канал? Сегодня показывают финал шестидневного пробега на велодроме.

МАРТИН. Что это?

ДАВИД. Начнется не раньше начала одиннадцатого и до упора, это финал… Я убавлю звук… Можно?

МАРТИН. Мне все равно, спроси у мамы.

ДАВИД. А ты что скажешь?

МАРТИН. Я разрешаю… Ты ведь все равно наверху будешь.

ДАВИД. А теперь иди ложись.

МАРТИН уходит, топает по ступенькам, наверху хлопает дверь, спустя некоторое время сверху доносятся ругань и крики, шум, слышно, как наверху двое расходятся в разные стороны. Тишина.

ДАВИД занимается своими делами. Берет себе еще несколько сигарет. Смотрится в зеркало и т. п. Включает катушечный магнитофон, ставит бобину, слушает запись собственного голоса и голоса матери. На пленке ему лет пять-шесть, он собирается петь и т. д. Они играют и разговаривают друг с другом.

Это же мамин голос… разве она не размагнитилась? (Слушает голоса — грустные, неприветливые, счастливые — другое место, другое время.) Ее нить тянется сквозь мою грудь… Исправить! Исправить! Исправить!

ЭЛИН (спускается в кухню. На ней другая юбка, в складочку). С кем ты разговаривал?

ДАВИД. Он спит?

ЭЛИН. Лежит наверху с открытыми глазами.

ДАВИД. Бутылок больше не нашли? (Молчание.) Вот, значит, как.

ЭЛИН. Куда ты?

ДАВИД. Почему ты спрашиваешь?

ЭЛИН. Ты ведь никуда не уходишь?

ДАВИД. Я как раз хотел прокатиться на велосипеде.

ЭЛИН. Он что, уже вернулся?

Молчание.

ДАВИД. Я туда не собирался. Ты что-то хотела? (Вкрадчивый шелест дождя проникает в комнату.)

ЭЛИН. Дождь пошел.

За окном смеркается.

ДАВИД. Ты слышала, как недавно ударил гром?

ЭЛИН. Нет. (Закрывает окно.) Уже так поздно?

ДАВИД. Почему ты не подложила снотворное ему в кофе? Как они отнесутся к тому, что он снова начал пить?

ЭЛИН. Кто?

ДАВИД. Официантки.

ЭЛИН. Жду, когда они подадут заявления об уходе.

ДАВИД. Я слушал магнитофонную запись… Это мы с тобой там поем или ты с Георгом? Слышно какого-то ребенка.

ЭЛИН. Значит, это был ты.

Молчание.

ДАВИД. Невозможно здесь находиться.

ЭЛИН. Не уходи. Я хочу поговорить с тобой. Зачем & все время швыряешь велосипед в саду? Ну почему нельзя спокойно сойти и прислонить его к стене? В один прекрасный день ты кого-нибудь задавишь.

ДАВИД. Вы разведетесь?

ЭЛИН. Мы?

ДАВИД. Вы уже решили?

ЭЛИН. А с вами что тогда будет?

ДАВИД. Все было так хорошо… Он был таким добрым последние несколько месяцев.

ЭЛИН стонет, словно от боли.

Мама, тебе больно?

ЭЛИН. Ну вот, эта рука больше не поднимается.

ДАВИД. Можно я налью кока-колы? (Берет бутылку.) Пойду в свою комнату, отдохну немного, пока он не проснулся.

ЭЛИН. Я хотела поговорить с тобой. Сядь.

ДАВИД. Так-так, и о чем же? (Откупоривает бутылку.) Надоело мне собирать крышки. На кой черт они мне нужны? Что ты хотела? Сначала он собирался поговорить со мной, теперь ты. У меня времени нет. Давай говори скорей! (Стоит спиной к стене, разбегается и взбирается ногами по стене, опираясь руками о противоположную стену. Тело висит между стенами.) Смотри, мам! Смотри! Вот это да! Не может быть!

ЭЛИН. Осторожно, не ушибись.

ДАВИД. Ты что, не видишь? (Отпивает из бутылки.) Я могу перекувырнуться и встать на руки! Ты знаешь, что в школе я быстрее всех бегал стометровку? За десять целых девять десятых.

ЭЛИН. Это сколько?

ДАВИД (спрыгивает). Этого вполне достаточно, мам. (Прыгает в ее сторону и бьет кулаками по воздуху.)

ЭЛИН вдруг гладит его по голове, проводит по волосам.

Ой! Больно!

ЭЛИН. Больно? Не может быть.

ДАВИД. Правда! Ты же знаешь, что у меня на голове очень нежная кожа. Ты же помнишь, когда я сменил прическу, я не знал куда деваться… Куда идти. Нет, конечно, не помнишь. Вы не разведетесь? Правда? Отвечай, я хочу знать.

ЭЛИН. Не знаю.

Пауза.

Не волнуйся.

ДАВИД. Ну-ну.

Пауза.

Вообще-то это жестоко. Если ты не знаешь, то кто будет знать? Он был таким же до моего рождения?

ЭЛИН. Он так не пил.

ДАВИД. Мне не нравится отрывать крылья у бабочек. Но мне не хочется быть бабочкой, у которой оторвут крылья. Субъект в этом предложении отсутствует.

ЭЛИН. О чем ты?

ДАВИД. Да, о чем это я? А?

ЭЛИН. Почему ты сегодня такой странный?

ДАВИД. Я не странный. Просто меня здесь нет. И никогда не было. Не хочу быть похожим на него.

ЭЛИН. Ты становишься неотличимым от своего отца.

ДАВИД. Да, точно. Ты ведь туда хотела меня послать. С таким же успехом я мог бы быть Кэрилом Чессманом. Мог бы сидеть в камере смертников номер двадцать четыре пятьдесят пять и ждать, пока за мной придут, уведут в газовую камеру и свяжут… Ты бы стояла снаружи и смотрела в замочную скважину, как шарики цианида катаются по миске с серной кислотой и разрываются, а я сижу и пытаюсь дышать до тех пор, пока в камере не остается никакого воздуха, только хлор, который проникает в мои легкие — так, что меня тошнит, я сползаю по стулу. Газ выветрился, теперь ты можешь войти и расстегнуть кожаные ремни. Ты, должно быть, глупа.

ЭЛИН. Да, наверное, я ведь верила ему всякий раз, когда он обещал бросить пить.

ДАВИД. Я тоже. Что может заставить вас развестись?

ЭЛИН. Ты действительно хочешь знать?

ДАВИД. Да нет, зачем это мне. Не факт, что от этого будет лучше.

ЭЛИН. Он погибнет.

ДАВИД. А ты?

ЭЛИН. Ведь он твой отец.

ДАВИД. Я и говорю. Его пьянство как-то повлияет на дела, это плохо для нашей гостиницы?

ЭЛИН. Он так сказал?

ДАВИД. Нет, об этом он ничего не говорил, но он сказал, что не пьет.

ЭЛИН. Ты же знаешь, какой он добрый, он удивительный человек, когда не пьет.

ДАВИД. Удивительный?

ЭЛИН. Он совершенно другой. Не верю, что это один и тот же мужчина.

ДАВИД. Значит, из-за этого вы не разводитесь?

ЭЛИН. Поэтому я никогда не могла его бросить. Иначе ушла бы давным-давно… Мы жили вместе ради вас, ради тебя и Георга.

ДАВИД (после длинной паузы). Мама, я так благодарен тебе! Скучать нам не приходилось! Или он напивался в дым и пытался сброситься с крыши, или ты валялась в прихожей с бешеным пульсом, когда мы приходили из школы…

ЭЛИН. Я хотела его напугать. Хотела, чтоб он почувствовал, каково мне.

ДАВИД. Ну все, гроза кончилась, теперь я могу уйти.

ЭЛИН. Поэтому для тебя лучше держаться подальше от этого дома.

ДАВИД. В каком смысле? Что ты там напридумывала? А?

ЭЛИН. Но ты же сам говорил, что не…

ДАВИД. Плевать, что я говорил! О чем ты?

ЭЛИН. Мне кажется, тебе не стоит вращаться в этих кругах.

ДАВИД. Ах вот оно что! Значит, последние шестнадцать лет все было нормально, а теперь вдруг не стоит. Я не верю тебе, не пытайся меня убедить, здесь что-то другое. Эта стриженая скотина тебя уговаривает отправит меня подальше. Ведь он у нас все тут решает. Ты боишься его!

ЭЛИН. Я не собиралась тебя никуда отправлять.

ДАВИД. Неправда, я все понял.

ЭЛИН. Завтра мы с тобой едем в город, в школу моряков.

ДАВИД. Что? Куда, ты сказала?

ЭЛИН. Будем записываться в школу моряков. Я поеду с тобой.

ДАВИД. Что ты говоришь? Куда ты со мной поедешь?

ЭЛИН. Запишем тебя, достанем лоцию и паспорт, ты пройдешь обследование.

ДАВИД. Какое обследование?

ЭЛИН. Тебя посмотрит бортовой врач. Это не страшно.

ДАВИД. Нет! Ты не посмеешь! Я не хочу! Сама иди в моряки! Слышала, что я сказал?

ЭЛИН. Не кричи.

ДАВИД. Почему это?

ЭЛИН. Папу разбудишь.

ДАВИД. Нет, не может быть.

ЭЛИН. Это все для того, чтобы ты не общался с этими… не знаю, как тебе объяснить. Вернер и его друзья на тебя плохо влияют.

ДАВИД. Поэтому ты и решила отправить меня в море вместе со всякими мужиками? Это же бред! Ты понимаешь, что говоришь?

ЭЛИН. Это ради твоей собственной пользы… Так будет лучше для тебя…

ДАВИД. И ты в это веришь?

ЭЛИН. Да.

ДАВИД. Хоть на том спасибо, иначе это было бы совсем отвратительно.

ЭЛИН. Ты повзрослеешь… побудешь среди людей, они многому научат тебя, в жизни это пригодится.

ДАВИД. Нет.

ЭЛИН. А потом, если не понравится, ты сможешь заняться чем-то другим… По-моему, год, проведенный в море, тебе не повредит. Вместо того чтобы болтаться здесь и морочить самому себе голову… Ты ведь ничего не хочешь! Ни учиться, ни помогать по дому. Пора уже остепениться.

ДАВИД. Зато ты у нас остепенилась. По праздникам я стою здесь весь вечер и мою посуду. Разве я не помогаю? Мне просто не хочется ничего делать, когда Георг мне указывает. Ты больше заботишься об официантках, чем обо мне… Из кожи вон лезешь, лишь бы их удержать…

ЭЛИН. …Ты не виноват в том, что стал таким.

ДАВИД. Таким же, как папа? Ты хочешь меня отправить туда же, только ничего не получится, ты меня даже в автобус не запихнешь, придется полицию вызывать! Я никуда не поеду! Никуда!

ЭЛИН. Чего ты от меня хочешь? Я боюсь за тебя. Ложись сегодня пораньше и постарайся заснуть — завтра мы выезжаем семичасовым автобусом.

ДАВИД. Нет, сегодня вечером я буду смотреть финал шестидневного пробега по телику… Я не собираюсь ложиться. Папа мне разрешил, я его спрашивал.

ЭЛИН. Мы должны быть там в восемь, как только они откроются. Ты наденешь чистую рубашку.

ДАВИД. Ненавижу тебя.

Молчание.

Ненавижу. Господи, как я тебя ненавижу.

ЭЛИН. Постарайся успокоиться.

ДАВИД. Ненавижу тебя. И чем спокойнее я становлюсь, тем сильнее я тебя ненавижу.

ЭЛИН. Вот как.

ДАВИД. Почему ты не отвечаешь?

ЭЛИН. Я и так это знаю.

ДАВИД. Что же ты тогда сидишь и пялишься на меня. Ты что, не веришь? Черт, не могу тебя даже видеть.

ЭЛИН. Ну что ж, тут ничего не поделаешь.

ДАВИД. Это точно… Ты не знаешь, на что я способен. Знаешь?

ЭЛИН. Нет. Что я должна знать?

ДАВИД. Заткнись. У тебя ничего не получится! Не смей ко мне прикасаться! Я понял, что надо делать… Лучше не суйся, сука старая… Если ты до меня дотронешься, я здесь все разнесу! Это я тебе нужен. А не ты мне. Ты мне не нужна. Не хочу тебя больше видеть. Ты мне противна. Надеюсь, ты скоро помрешь, и мне не придется больше смотреть на тебя. Похотливая сука, у тебя между ног воняет, как у свиньи! (Закрывается руками.) Не бей меня!

ЭЛИН. Я и не думала тебя бить.

ДАВИД. Только попробуй! Ты что, не веришь, что я дам сдачи? Если будешь совать мне чистую рубашку, я тебя убью! Давай отсюда! Иди, иди! Поваляйся с этим прогнившим подонком, он ведь твой муж… Исчезни, чтоб я тебя больше не видел! Хватит. Уйди… Прошу тебя. Больше ты меня не увидишь. Ясно? Да?

ДАВИД идет следом за ЭЛИН и прислушивается. Дверь закрывается. Он несколько раз бьется о стенку, пока не чувствует боли. Разрывает в клочья свою футболку, бросает в печь сборник Экелёфа, но тотчас спохватывается. Книга наполовину сгорела. Читает ее. Подходит к кассе столовой, берет оттуда стопку купюр и бросает в огонь.

ЗАНАВЕС.

Акт третий

(16.45–21.30)

Спальня ЭЛИН и МАРТИНА. МАРТИН спит на своей кровати, на нем халат и брюки, он наполовину закрыт одеялом.

ЭЛИН сидит на стуле и курит. На комоде и на стене рядом с ним развешаны фотографии: помолвка ЭЛИН и МАРТИНА, пикник, снимки с друзьями и родственниками, свадьба, фотографии сыновей. Солнечные лучи падают на снимок с маленьким мальчиком это ДАВИД. Лучи задерживаются на этом снимке, становятся ярче.

Голуби.

Внезапно храп прерывается, МАРТИН вздрагивает, словно голуби его разбудили, открывает глаза и обводит взглядом комнату, видит ЭЛИН. Нащупывает сигареты, закуривает и курит некоторое время в тишине. Смотрит в потолок, с сигареты падает пепел и сыплются искры, он стряхивает их лихорадочными движениями. Молча садится в кровати, ищет тапочки; не глядя на ЭЛИН, встает и идет в туалет, возвращается. Садится на кровати.

МАРТИН (наконец поднимает глаза и желчно смотрит на ЭЛИН). Ну что, теперь ты довольна? (Длинная пауза.) Да?

ЭЛИН. Почему я должна быть довольна?

МАРТИН. Ты что, не понимаешь? Нет, нет…

Пауза.

Ты ничего не понимаешь. Ты считаешь, я должен сидеть весь день взаперти, или можно все-таки спуститься на кухню?.. Мне ведь надо позвонить Лене.

ЭЛИН. Зачем это?

МАРТИН. Тебе какая разница?

ЭЛИН. Зачем ты будешь звонить Лене?

МАРТИН. Тебя это не касается.

ЭЛИН. Будешь рассказывать, какая я плохая?

МАРТИН. Она и так знает. Нет, не буду. (Пристально смотрит на нее.) У меня нет никакого желания звонить своим братьям и сестрам и жаловаться на жизнь. Не думаю, что стоит посвящать ее во все наши дрязги. Собственно говоря, поговорить мне решительно не с кем…

ЭЛИН. Ну ты же понимаешь… Ты сам виноват.

МАРТИН. Что, сказать зачем? (Грубо.) Я звоню ей чтобы на коленях выпрашивать деньги, если тебе угодно знать. Я должен выплатить долг, кровь из носа. Иначе нам конец. Тогда уже все нипочем. Понимаешь ты это? (Нагибается, увидев что-то на полу, ковыряет пальцем.) Божья коровка. (Чуть не упав.) Чего ты меня караулишь, тебе что, нечем больше заняться? У тебя ведь всегда столько дел. (Хриплым голосом.) Иди, иди, а то я никогда так не встану. Можешь не беспокоиться. Ты ведь все у меня забрал. Я теперь ничего не стою. Когда корабль начинает тонуть, крысы его покидают, черт побери… Так ведь, кажется говорят? Теперь я вам нужен как рыбе зонтик.

ЭЛИН. О чем ты говоришь?

МАРТИН. О тебе. Ты не видела моих таблеток?

ЭЛИН. В этот раз я тебе почти что поверила.

МАРТИН. Да, я тоже. Что говоришь?

ЭЛИН. Тебе не стыдно?

МАРТИН. Чего?

ЭЛИН. Тебе не стыдно, Мартин?

МАРТИН. Стыдно? Нет, ни капли! Чего мне стыдиться? Нечего! Я пашу девятнадцать часов в сутки. Бегаю и вкалываю с утра до вечера с тех пор, как закончил ходить в детский сад. Какого черта я должен стыдиться? Я всегда жил по совести… Мои связки напряжены, как стальные тросы, они натянуты до предела, они скоро лопнут… Заприте меня! Просто заприте меня, и все будет путем… но стыдиться мне нечего! Это вам должно быть стыдно, потому что из-за вас я не могу быть нормальным человеком… Вам не стыдно?

ЭЛИН. Не кричи.

МАРТИН. Я буду кричать в своем собственном доме столько, сколько захочу! Собачья жизнь. Ты никогда не позволяла мне побыть рядом, работа и нервотрепка — вот и вся моя жизнь… Ничего странного, что я стал таким… безнадежным, если тебе так угодно. Неужели ты не понимаешь, как мне одиноко… нет? Может, мне этим летом снова пойти работать на Травемюндский корабль? Тогда ты сможешь отдохнуть от меня пару месяцев, там хотя бы есть настоящие бабы. Ну что, согласна? Я пойду на эту работу, а ты сможешь спокойно предаваться вязанию и разгадыванию кроссвордов. Может быть, Мона сюда переедет? И будет спать на моей кровати?

ЭЛИН. Ты ведь все равно приходишь домой, причем всегда пьяный.

МАРТИН. Если это и так, то только потому, что тебе все равно, пьяный я или трезвый. Я пил, потому что иначе я бы вообще не добрался до дома! Вы не понимаете, что моя жизнь — это ад!

ЭЛИН. Но лучше-то от этого не становится.

МАРТИН. А вот и нет, черт побери! Тогда я хотя бы забываю о твоей черствости! Ты всегда такая была. С самого первого дня… черствая, холодная, бесчеловечная. Что есть, то есть.

ЭЛИН. Ты пил и до того, как мы поженились.

МАРТИН. Неправда. Не пытайся ничего доказать! Я не алкоголик. Я выпиваю глоток-другой, когда чувствую в этом потребность — не больше.

ЭЛИН. Нет, Мартин. Ты такой же, как те мужики из пившунки в столовой третьего класса… Один в один. Только эти мужики — честные люди… и они за себя платят. А в остальном ты такой же.

МАРТИН. Значит, вот что ты обо мне думаешь. Прекрасно.

ЭЛИН. А что мне еще остается? Ты ничем не лучше Оскара, Мясника, Портняжки и Петера, а может, даже и хуже. У них-то больше нет семей, им некого мучить… Как у тебя только язык поворачивается врать мне, что ты не пьешь, когда в руке у тебя бутылка? Иди уж сразу в третий класс и нажрись там хорошенечко, как все остальные… Что за удовольствие прятать бутылку в помойном ведре под раковиной или за бухгалтерскими книгами в кабинете, а потом делать вид, будто ты вовсе и не думаешь о том, как побыстрее нажраться?.. Ты же через труп готов перейти, лишь бы выпить… Зачем ты себя обманываешь? Объясни.

МАРТИН. Да, я последнее дерьмо.

ЭЛИН. Что?

МАРТИН. А что мне еще сказать?

ЭЛИН. Ну почему я вышла замуж за такого жалкого труса?

МАРТИН. Давай, давай.

ЭЛИН. Я видела, что ты странный… но если б я знала что ты такой пьяница, я бы никогда за тебя не вышла.

МАРТИН. Что за бред. Я пью не больше, чем остальные.

ЭЛИН. Ты скоро сойдешь с ума.

МАРТИН. Хватит. Прекрати.

ЭЛИН. Единственное, что у меня осталось, — это хрустальная люстра и украшения, остальное исчезло в твоей ненасытной глотке… Мечты и надежды, все, что я любила… Тебе наплевать, что говорят врачи. Выбора нет: либо ты бросишь пить, либо умрешь…

МАРТИН. Выбрать не всегда просто.

ЭЛИН. Понимаю. Но объясни мне, что за радость…

МАРТИН. Нет, я не могу это объяснить.

ЭЛИН. Когда выпьешь, ты становишься жутким. Таким странным и непонятным.

МАРТИН. Да… странным. И непонятным.

ЭЛИН. Ты становишься гадким.

Пауза.

Георг был несчастным с самого детства… И Давиду приходилось несладко с тех пор, как только он появился свет… Ты такой добрый и милый, когда не пьешь. А теперь мне хочется только проглотить весь пузырек со снотворным одним махом и больше никогда не просыпаться… Почему?.. Ну почему? Что я такого сделала?..

ЭЛИН устала, она курит, положив одну руку на подлокотник, а другой прикрывая лицо, по которому текут слезы. Она не хочет, чтобы МАРТИН это видел.

МАРТИН. Элин… Элин… Не говори так. Не плачь… (Плачет.) Пожалуйста…

ЭЛИН (перестает плакать). Я не плачу. У меня уже не осталось слез.

МАРТИН. Элин… любимая, не говори так.

ЭЛИН. Я не желаю здесь оставаться.

МАРТИН. Ну что ты… Успокойся…

ЭЛИН. Не могу больше слышать это вранье…

МАРТИН. Не плачь… Все будет хорошо… Нам надо помочь друг другу.

ЭЛИН. Можешь напиваться сколько душе угодно. Меня это больше не трогает.

МАРТИН. Посмотри на меня. Я не пил! (Вскакивает.) Я трезв как стекло!

ЭЛИН. Да что ты!

МАРТИН. Я могу дойти до той стенки даже не пошатнувшись. Смотри! (Идет, спотыкается.)

ЭЛИН (смеется). Да тебя так шатает, что ты и до ада не дойдешь.

МАРТИН. Почему ты со мной так разговариваешь? Что с тобой? Что ты задумала?

ЭЛИН. Завтра я собираю вещи и еду к Эрику с Марианной, а потом иду к адвокату…

МАРТИН. Это еще что такое? Почему? Я не выпил ни капли с тех пор, как… да-да, с самого Рождества… Я не отрицаю, до этого я пил, просто потому, что мне надо было расслабиться… Но теперь это не так… Если хочешь, я буду пить антабус… я сделаю все что угодно… Элин, посмотри на меня!

ЭЛИН. Бесполезно.

МАРТИН. Элин, посмотри на меня! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Я не могу без тебя жить! А что будет с Давидом? Ты нужна нам.

ЭЛИН. Давид поедет со мной.

МАРТИН. Как? Давид?

ЭЛИН. К Эрику и Марианне.

МАРТИН. Ты хочешь забрать у меня ребенка?.. Ни за что в жизни… Кто тебе дал… кто сказал… Кто тебя подговорил?

ЭЛИН. Никто…

МАРТИН. Ты хочешь разрушить все, что у нас есть? Да, ты этого хочешь?

ЭЛИН. Сядь, пожалуйста.

МАРТИН. Нет, не сяду! Это Георг! Это он! Он всем меня ненавидел… Почему же ты ничего не видишь? По чему не замечаешь, сколько хорошего я сделал?..

ЭЛИН. Сейчас это уже неважно.

МАРТИН. Я ведь о себе никогда не думал. Вкалывал целыми днями на этой проклятой кухне… А ты все это время лишь презирала меня.

ЭЛИН. Это неправда.

МАРТИН. Если ты уйдешь, я не смогу дальше жить.

ЭЛИН. Сможешь.

МАРТИН. Зачем ты так говоришь! Ты ведь дочь пастора… Ты дала клятву собственному отцу, стоя перед алтарем. Ты пообещала ему и Господу Богу, что будешь любить меня в радости и в горе…

ЭЛИН. На тебе был другой костюм.

МАРТИН. Ты помнишь? Помнишь, как это было?

ЭЛИН. А ты помнишь те клятвы, что ты давал мне?

МАРТИН. Мы сейчас не обо мне говорим! Посмотри на ту свадебную фотографию на комоде! Посмотри на нее! Это мы с тобой! Мы с тобой в церкви, видишь, стоим ред алтарем… Я держу тебя за руку, я так счастлив. (Разражается рыданиями.) Впервые в жизни, ведь мы только что поклялись перед Богом и перед людьми, что будет любить друг друга и жить вместе… пока смерть нас не разлучит. (Плачет.) Ты не имеешь права так говорить… Я не могу.

ЭЛИН. Смоги.

МАРТИН. Ты не можешь простить меня?

ЭЛИН. Нет.

МАРТИН. Бог простит.

ЭЛИН. Это его профессия.

МАРТИН. Неправда! Вспомни, как хорошо нам было вместе… сколько радости… Элин, что же мне делать? Я согласен на все… ты же знаешь… Ради тебя я готов на все что угодно… больше ни грамма!.. Думаешь, я буду пить, если ты уйдешь?..

ДАВИД. Что случилось? Вы чего это?

МАРТИН. Это ужасно.

ДАВИД. Что?

ЭЛИН. Ничего, мальчик мой, иди в свою комнату. Посиди там, мой милый.

МАРТИН. Мама хочет уйти от меня… она хочет развестись… Она говорит, что завтра уедет к Эрику с Марианной… и тебя заберет с собой.

ЭЛИН. Правда? А Георга?

МАРТИН. Дай мне последний шанс… всего лишь несколько дней… подожди хоть немного.

ДАВИД. Мы будем там жить?

МАРТИН. Элин, прошу тебя… пожалуйста. (Падает перед ней на колени.)

ЭЛИН. Что ты делаешь?

ДАВИД. Вставай.

МАРТИН. Элин…

ЭЛИН отводит его руки.

ДАВИД. Вставай, говорю.

МАРТИН. Я повешусь…

ДАВИД. О господи.

МАРТИН. Скажи, что ты не уйдешь.

ДАВИД. Да, да, да, да.

МАРТИН. Все будет хорошо… правда… я знаю, я тебе обещаю…

ДАВИД. Что обещаешь?

МАРТИН. Я больше не буду пить, я знаю, что это плохо…

ЭЛИН. Я больше не верю ни одному твоему слову.

МАРТИН. В понедельник я пойду к Линдгрену и попрошу его выписать мне антабус. Ты знаешь, тогда я не смогу пить.

ЭЛИН. Ты не будешь его принимать.

МАРТИН. Буду, я хочу, я сам этого хочу, правда… Ты ведь знаешь, я могу умереть, если буду пить после антабуса. Если ты уйдешь, у меня ничего не останется, понимаешь? Что я буду делать?

ЭЛИН. Успокойся.

МАРТИН. Нет, не могу, только после того, как ты скажешь, что передумала… Не уходи!

ЭЛИН. Нет.

МАРТИН. Что?

ЭЛИН. Только при том условии, что в понедельник мы пойдем к Линдгрену, он выпишет тебе антабус, и ты будешь принимать его каждое утро. Как только ты перестанешь его принимать, я уйду навсегда.

МАРТИН. Что?

ЭЛИН. В таком случае я останусь и посмотрю, как пойдут дела.

МАРТИН. Правда? Ты серьезно? Боже мой, я тебя боюсь. Подойди. (ДАВИДУ.) Иди отсюда, ты что здесь забыл? Иди в свою комнату!

ДАВИД. Ты что, передумал? Решил не вешаться на флагштоке? Подождешь национального праздника?

МАРТИН. Марш в свою комнату, я сказал! Дела, что тебе говорят. Оставь нас в покое.

ЭЛИН. Иди, Давид. Все в порядке.

ДАВИД выходит в коридор, направляется в свою комнату. МАРТИН крепко держит ЭЛИН за руку. Быстро и грубо тащит ее через коридор в комнату, свет гаснет, дверь закрывается. Свет тотчас снова включается. ДАВИД сломя голову бежит по коридору, быстро распахивает двери одну за другой и снова захлопывает их. Он что-то ищет, но не может найти, очень спешит. Все это одинаковые комнаты для постояльцев. Стучит в комнату ГЕОРГА, там прохладно, красиво и свежо, вся обстановка разных оттенков серого цвета.

ДАВИД. Можно мне тут немного побыть? Что ты играешь?

ГЕОРГ. Ничего.

ДАВИД. Ты читал в «Down Beat» о том, что Джерри Маллиген и Пол Дезмонд записали пластинку… вместе с Джо Беньямином и Дэвидом Бейли… на студии «Верве».

ГЕОРГ. Она называется «Вёрве».

ДАВИД. Ну «Вёрве»… Хочу купить такую пластинку. Они ведь и «Line for Lyons» тоже сделали. Как думаешь, он употребляет наркотики?

ГЕОРГ. Кто, Маллиген?

ДАВИД. Наверняка.

ГЕОРГ. Да они все там употребляют.

ДАВИД. Я и говорю. Кроме Стена Кентона… Он вряд (Смотрит на фотографию Лестера Янга с автографом.) Ну почему Лестер Янг такой удивительный?

ГЕОРГ. Потому что он лучший.

ДАВИД. Я не так много его слышал… Вчера я записал Дачу Класа Дальгрена про джаз из Америки.

ГЕОРГ. Правда?

ДАВИД. Пришлось стереть программу Карл-Эрика Линдгрена. Места под конец почти не осталось.

ГЕОРГ. Ну и как, было что-нибудь интересное?

ДАВИД. Ага. Арт Блеки, «Jazz Messengers», Дональд Бирд, миньон Майлза Дэвиса, «Walking» с Лаки Томпсоном — ты его видел…

ГЕОРГ. Да, много раз.

ДАВИД. В Копенгагене?

ГЕОРГ. Да.

ДАВИД. Он там живет.

ГЕОРГ. Да, знаю.

ДАВИД. А Тони Скотта тоже видел? Его ведь Тони Скотт зовут? Как он играет?

ГЕОРГ. Ничего особенного…

ДАВИД. А тебе кто нравится?

ГЕОРГ. Какая разница? Стен Хассельгорд очень хорош.

ДАВИД. Еще бы.

ГЕОРГ. Бадди Ди Франко? Но точно не Тони Скотт.

ДАВИД. А еще кто? Кого ты обычно слушаешь?

ГЕОРГ. Да много кого.

ДАВИД. А мне знаешь кто нравится?

ГЕОРГ. Знаю. Фате Наварро, Ред Норво, Чарли Паркер, Клифорд Браун, Макс Роуч. Все мои пластинки, да?

ДАВИД. Ну да, хотя в последнее время мне больно нравится Чет Бейкер. Ты слышал «Made in Mexico» с Руссом Фриманом?

ГЕОРГ. Нет, а что в ней особенного?

ДАВИД. Я знаю наизусть каждую ноту. Каждую ноту на каждой пластинке.

ГЕОРГ. Долго он не протянет.

ДАВИД. Почему это?

ГЕОРГ. Он наркоман.

ДАВИД. Ну и что. Лассе Гуллин тоже. Знаешь его?

ГЕОРГ. И Чарли Паркер.

ДАВИД. Да, знаю. Что он говорил?

ГЕОРГ. А что он должен был сказать?

ДАВИД. В смысле — что он такого сделал?

ГЕОРГ. Он играл словно дьявол, а потом жрал… Никогда не видел, чтобы кто-нибудь столько жрал…

ДАВИД (смеется). У нас в гимназии был один парень, который воровал пластинки. Ну ты знаешь: покупаешь одну, а три прячешь под рубашкой.

ГЕОРГ. Так. Ты тоже за ним повторяешь?

ДАВИД. Бывает.

ГЕОРГ. Теперь я понимаю, откуда у тебя берутся пластинки.

ДАВИД. Да я украл-то всего на какую-то пару сотен. Можно мне немного подуть? На старом саксофоне? На том, что серебряный.

ГЕОРГ. Там нет трубки, он сломанный.

ДАВИД. Ничего страшного, я чуть-чуть.

ГЕОРГ. Хорошо.

ДАВИД (накидывает ремень). Вот это да. Я думал, он тяжелый. А он совсем легкий. Я знаю, как надо играть.

ГЕОРГ. Правда?

ДАВИД. Конечно, я знаю все кнопки.

ГЕОРГ. Что будем играть?

ДАВИД. Что? Мы с тобой? Вместе? Шутишь!

ГЕОРГ. Да нет. Что сыграем?

ДАВИД. Ты и я? Серьезно?

ГЕОРГ. Что, трусишь?

ДАВИД. Нет, погоди немного.

ГЕОРГ. Ты не знаешь ни одной композиции?

ДАВИД (выдувает несколько нот). Конечно, знаю, любую могу сыграть. Давай «Line for Lyons»?

ГЕОРГ. Ты ее знаешь? Давай!

ДАВИД. Ты отбиваешь такт. Я за Чета Бейкера. А ты за Джерри Маллигена.

ГЕОРГ. Играй за кого угодно… Готов?

ДАВИД. Погоди, мне надо приноровиться. (Выдувает разные ноты.) Он чистый. О’кей.

ГЕОРГ отбивает такт. Начинает играть.

(Фальшивит.) Ой!

ГЕОРГ. Ты начинаешь на счет четыре.

ДАВИД. О’кей. Еще раз.

ГЕОРГ начинает заново, подает знак.

Они исполняют «Line for Lyons». ГЕОРГ играет партию Маллигена, ДАВИД импровизирует на втором плане, затем вступает с партией Чета Бейкера, исполняет ее досконально.

Отлично, да?

ГЕОРГ. В конце ты слишком долго тянул ноты.

ДАВИД. Ты думаешь? Да, знаю.

ГЕОРГ. Немного странно, мелодия теряется.

ДАВИД. Да… наверное, ты прав. Сыграем еще одну? «My Funny Valentine»?

ГЕОРГ. Нет, хватит. Потом как-нибудь.

ДАВИД. Это когда? Нельзя ли «потом» перенести на потом?

ГЕОРГ. Сразу видно, что ты играл на нем раньше.

ДАВИД. Да, знаешь…

ГЕОРГ. Не понимаю, зачем ты врешь?

ДАВИД. Наверное, как-то раз было дело.

ГЕОРГ. Наверное… гм. Он был весь мокрый, когда я пришел домой.

ДАВИД. Но я его тщательно вытер. Ты ведь больше на нем не играешь.

ГЕОРГ. Сначала надо было спросить.

ДАВИД. Ты сердишься?

ГЕОРГ. Просто мне кажется, это настоящее свинство.

ДАВИД. Ты прав.

ГЕОРГ. Ты мог по крайней мере спросить.

ДАВИД. В следующий раз так и сделаю. Обязательно. Обещаю тебе. Почему ты не выкидываешь всякие старые вещи? Зачем тебе старый саксофон?

ГЕОРГ. Я хочу сохранить их.

ДАВИД. Для чего?

ГЕОРГ. Для своих детей.

ДАВИД. Вот как. (Становится грустным.) Ты сегодня поедешь в город?

ГЕОРГ. He знаю. А что?

ДАВИД. Просто спрашиваю.

ГЕОРГ. Посмотрим. А ты что будешь делать? В кино пойдешь?

ДАВИД. Я экономлю.

ГЕОРГ. Сходи, если хочешь.

ДАВИД (отбивает такт ногой). Нет, не сегодня. Там идет Эстер Вильямс. Не хочу, чтобы ты… чтобы ты сегодня вечером уезжал.

ГЕОРГ. Почему?

ДАВИД. Мало ли что.

ГЕОРГ. Ничего страшного не случится.

ДАВИД. А ключи у кого?

ГЕОРГ. У мамы.

ДАВИД. Пойду вниз, сыграю в бильярд. Не хочешь со мной?

ГЕОРГ. Нет, у меня времени нет.

ДАВИД. Тогда я пошел. Пока!

МАРТИН (один в кухне. Осторожно крадется. Берет высокий табурет со ступеньками, залезает на него и открывает один из больших сервировочных шкафов, полных разных стаканов. Их так много, что они едва не падают на него. Ищет — один из стаканов доверху налит водкой). И куда я его поставил?.. Куда он запропастился? Разве не здесь он стоял, на самом верху? Да вот же он… в глубине… так, осторожнее… черт побери… (Голуби.) А ну заткнитесь!.. Как бы не опрокинуть… Да, вот он… Ну вот и прекрасно… О… Надо поторопиться! (Выпивает полстакана. Осматривается по сторонам.) Нет, никого. Не стоит так много пить за раз… Где мой зубной эликсир? (Шепотом.) Не надо выпивать все за раз, не стоит… А что я с остатками буду делать? Не ставить же обратно, она сразу заметит. Может быть, вылить? Нет, нельзя. Тихо! Кто-то идет. Нет, это просто Георг… он не успеет спуститься. Надо успокоиться. Допью-ка я все, какая разница, и дело с концом. А потом хватит, сделаю кофе и наверх. Надо прополоскать рот эликсиром… Собачья жизнь. (Дребезжащий звук.) Ой, опять больно. Не надо было пить залпом, но когда еще меня оставят в покое. (Допивает стакан.) Они ничего не заметят… Это полный бред, от меня совершенно не пахнет. Который час? (Смотрит на часы.) Как бы не упасть. Надо убрать табуретку. Еще шести нет… Господи, до того как она ляжет спать, еще несколько часов… Что я хотел сделать? Надо сварить ей кофе. И вымыть стакан — я еще не мыл его? Не стоит ничего от нее прятать. Вымою его поставлю обратно и уберу табуретку. (Спускается с табуретки.) О, как хорошо, то что надо. (Моет стакан, вытирает его, забывает поставить на место, закрывает дверцы спускается, убирает табурет.) Теперь ставим воду. (Насвистывает.) Надо быть осторожнее. (Видит стакан. Приходится начинать заново.) Вот дерьмо, куда я дел бутылку?.. Нет, все, сегодня больше не пью… да где же она? Куда я ее спрятал? Я спускался в подвал. Здесь есть куча мест, куда ее можно спрятать. Господи, да куда ж я ее запихнул? А может, я ее уже доставал? Погодите, погодите, а что там у нас в чулане? Точно! (Заходит в чулан, открывает пылесос, запускает в него руку и достает полную бутылку джина из пылесборника.) А вот это вы упустили! Вы еще не знаете, с кем имеете дело… Джин, моча собачья!.. Ох, не надо мне больше пить. Тем более что джин я не люблю. Не стоит… Поставлю ее обратно. Какие же идиоты, думали меня обмануть, ан нет, не на того напали… Я больше не хочу… А что если совсем быстро? Надо поторопиться. Нет. Мне нужно еще чуть-чуть. Но я больше не хочу, ни капли. (Пьет.) Теперь хватит. Так, закрываем. Убираем. Запираем. Вот и вода закипела. Ты куда?

ДАВИД. Тебя это не касается.

МАРТИН. Что ты сказал?

ДАВИД. Что, плохо слышишь?

МАРТИН. Конечно. Ты разве не знал? Во время Второй мировой у меня в правом ухе лопнула барабанная перепонка. Я спрашиваю, ты куда?

ДАВИД. Где мама?

МАРТИН. Мама, мама, мама! Не ходи к ней, не надо беспокоить. Пусть отдохнет.

ДАВИД. А ты что здесь делаешь?

МАРТИН. Разве не видишь? Варю для нее кофе. Откуда только взялся такой бессовестный!

ДАВИД. Я с тобой не разговариваю.

МАРТИН. Нет уж, останься, изволь, я хочу поговорить с тобой!

ДАВИД. До чего ж мерзко видеть взрослого человека, который стоит на коленях и что-то выклянчивает.

МАРТИН. Что ты сказал?.. Останься, я хочу с тобой поговорить.

ДАВИД (по дороге в бильярдную). Заткнись, не то я тебе член отрежу и в бутылку вместо пробки воткну.

МАРТИН. Что? Хочешь в бильярд поиграть?

ДАВИД. Нет, не хочу. Иди наверх и пососи сиськи.

МАРТИН. Вот идиот.

ДАВИД в бильярдной. Берет кий, снимает покрывало, складывает из шаров треугольник, толкает их туда-сюда, протирает кий мелом, идет на кухню. МАРТИН ушел наверх; пока его нет, ДАВИД украдкой берет несколько сигарет и возвращается в бильярдную. Он изображает сценки из фильма «Отныне и вовек», одновременно исполняя по меньшей мере три роли: он вернулся в казарму, играет в бильярд, один человек спрашивает, почему он не хочет побоксировать.

Другие подначивают его, перемещают шары и т. п., мешают ему играть, подходя сзади. Он отходит и ставит кий в сторону, кто-то бьет его. Он выходит из образа Монтгомери Клифта, исчезая в дверях, и снова появляется в роли Берта Ланкастера. В руке у него бутылка пива, он с ледяным выражением лица приближается к своим врагам, с молниеносной скоростью бьет бутылкой по бильярдному столу, пиво брызжет в разные стороны, наступает на кого-то, приставляя разбитое горлышко к животу противника, толкает его и в конце концов крепко втыкает в стул, стоящий возле стены. Внезапно приходит в себя, в смятении озирается по сторонам, силы иссякли.

ДАВИД. Черт, разбилась. Зачем я это сделал? (Берет веник с совком, подметает осколки, уходит и выкидывает их, возвращается.) Все, хватит играть. Надо выигрывать. (Подходит к пивной кассе и зачерпывает горсть мелочи, кладет ее в музыкальный автомат, выбирает десяток шлягеров.) Здесь все равно одна дрянь. Ну почему не я решаю, какую музыку мы будем крутить? (Музыка: Фрэнк Синатра, «You Make Me Feel so Young»[4]. Кричит.) You make me feel so bad! You make me feel so old and sad[5]! Пойду наверх, сверну шеи голубям. На что им жизнь? (Захлопывает за собой дверь.)

ЭЛИН (на кухне). Не хлопай дверями. Поможешь мне с кроликами?

ДАВИД наливает себе стакан молока.

Мог бы хоть посуду помыть за собой. Скоро есть будем. Ты голоден? Это ты завел автомат? Постой… Если не будешь слушать, выключи. Что за транжирство! Тогда я сама это сделаю.

ДАВИД (передразнивает ЭЛИН, пока ее нет, достает из ящика ножи. Заходит в столовую). Не хлопай дверями. Мог бы хоть посуду помыть за собой. Скоро есть будем. Ты голоден? Это ты завел автомат? Постой! (Выходит и столовой. Громко говорит.) Посмотрим, что ты скажешь, когда они поволокут меня в газовую камеру.

ЭЛИН. Что?

ДАВИД. Что?

ЭЛИН. Хочу немного убраться.

ДАВИД. Хочу немного убраться.

ЭЛИН. Почему на тебе эта старая кофта?

ДАВИД. Почему на тебе эта старая кофта?

ЭЛИН. Как тебе та книга, что мы подарили? Ты ведь ее хотел? Давид…

ДАВИД. Как тебе та книга, что мы подарили? Ты ведь ее хотел? Давид…

ЭЛИН. Прекрати, пожалуйста.

ДАВИД. Прекрати, пожалуйста.

ЭЛИН. Давид, мальчик мой…

ДАВИД. Давид, мальчик мой…

ЭЛИН. Что с тобой?

ДАВИД. Что с тобой?

ЭЛИН. Ты можешь сказать?

ДАВИД. Ты можешь сказать?

ЭЛИН. Что я тебе сделала?

ДАВИД. Что я тебе сделала?

ЭЛИН. Ах так, ну ладно.

ДАВИД. Ах так, ну ладно.

ЭЛИН. Помоги мне, пожалуйста, накрыть на стол. Принеси тарелки.

ДАВИД. Помоги мне, пожалуйста, накрыть на стол. Принеси тарелки.

ЭЛИН. Как ты себя чувствуешь?

ДАВИД. Как ты себя чувствуешь?

ЭЛИН. Неважно. С каждым днем все хуже и хуже.

ДАВИД. Неважно. С каждым днем все хуже и хуже.

ЭЛИН. Что за манера!

ДАВИД. Что за манера!

ЭЛИН. Тогда я сама накрою.

ДАВИД. Тогда я сама накрою.

ЭЛИН. Если б я только могла куда-то отсюда уйти.

ДАВИД. Если б я только могла куда-то отсюда уйти.

ЭЛИН. Неужели тебе нечем больше заняться?

ДАВИД. Неужели тебе нечем больше заняться?

ЭЛИН. Мне-то есть чем.

ДАВИД. Мне-то есть чем.

ЭЛИН. Вот и займись, Давид.

ДАВИД. Вот и займись, Давид.

ЭЛИН. Прекрати, я сказала.

ДАВИД. Прекрати, я сказала.

ЭЛИН. Что с тобой происходит?

ДАВИД. Что с тобой происходит?

ЭЛИН. Я боюсь.

ДАВИД. Я боюсь.

ЭЛИН. Правда? Чего ты боишься?

ДАВИД. Правда? Чего ты боишься?

ЭЛИН. Я боюсь, что… Боже, какой ты еще ребенок.

ДАВИД. Я боюсь, что… Боже, какой ты еще ребенок.

ЭЛИН. Да, да, да, да… сам все поймешь, когда постареешь.

ДАВИД. Да, да, да, да… сам все поймешь, когда постареешь.

ЭЛИН. Можешь повторять сколько влезет, пока не надоест.

ДАВИД. Можешь повторять сколько влезет, пока не надоест.

ЭЛИН расставляет тарелки, ставит вариться картошку, закуривает, берет газету, разгадывает кроссворд. Молчание.

ЭЛИН. Где Мартин?

ДАВИД. Где Мартин? (Молчание.)

ЭЛИН. Ты так хорошо разгадываешь кроссворды…

ДАВИД. Ты так хорошо разгадываешь кроссворды…

ЭЛИН. Что это такое: слово из пяти букв?

ДАВИД. Дрянь? (Молчание.) Я сказал дрянь. Шлюха тоже подходит.

ЭЛИН. Что ты несешь?

ДАВИД. Шлюха.

ЭЛИН. Ты знаешь, кто это?

ДАВИД. Знаю. У меня эти взмыленные шлюхи каждый день перед глазами.

ЭЛИН встает. ДАВИД тоже встает.

Не тронь меня. Если ты ко мне прикоснешься, я дам сдачи. Я не шучу. Мне плевать, что ты моя мать. Я ударю тебя.

ЭЛИН идет за хлебом, достает нож, начинает резать.

Я не поеду завтра в Мальмё. Сама иди в моряки. У тебя неплохо получится. Что молчишь? Не поняла, что ли?

Пауза.

Ты меня не заставишь. Слышала, что я сказал? Мама, я не хочу!

МАРТИН входит в столовую. Почти не заметно, что он пьян. Он пришел с улицы.

МАРТИН. Элин, ну что же ты все стоишь у плиты? Давай лучше я. (Берет у нее нож.) Я ходил за сигаретами. Какой прекрасный вечер. О чем болтаете? До чего ж тупой нож, только масло им резать. (Точит лезвие точильным камнем с рукояткой.) Ну и ну, Георг тоже с нами обедает? Вижу его машину. Так о чем вы тут болтали?

ЭЛИН. Да так, ни о чем.

ДАВИД открывает окно. На часах почти семь. На улице прохладный и тихий майский вечер.

ДАВИД. Какой свежий воздух.

МАРТИН. Элин, а может быть, пойдем прогуляемся, как раньше?.. Как в прежние времена.

ЭЛИН. Куда? Что-то не хочется.

МАРТИН. Ну что ты. Разве не скучно сидеть так без дела весь вечер?.. Может, по радио что-нибудь интересное? А что это у тебя за газета? Вот бы по радио передавали какой-нибудь увлекательный детектив… Помнишь «Случай Грегори», Давид?

ДАВИД. Нет.

МАРТИН. Конечно помнишь! Ты так испугался, что ночью пришел спать ко мне в кровать. Наверняка помнишь! Что там в газетах? Чушь всякая. Ты не мерзнешь? Давид, поди наверх, принеси маме кофту.

ЭЛИН. Нет, я больше не мерзну.

МАРТИН. Ты продрогла. Где та кофта, что моя мать связала тебе на прошлое Рождество? Почему ты ее не носишь? Она такая красивая. Ты ведь именно такую хотела, как у меня, правда, Элин? Поди наверх и принеси маме кофту, будь так любезен. Элин, ты не на сквозняке сидишь?

ЭЛИН. Нет, все в порядке.

МАРТИН. Точно? Давид, закрой, пожалуйста, окно. Что-то мне не по себе. Слышишь, что я говорю?

ЭЛИН. Пусть будет открыто. На улице так хорошо.

МАРТИН. Думаешь? Тогда ладно. Ты слишком много куришь.

ЭЛИН. Люблю курить.

МАРТИН (долго откашливается, смотреть на него противно). Еще бы, но, возможно, отсюда и кашель. Утром ты первым делом закуриваешь сигарету. (Зевает.) Вот я никогда глубоко не затягиваюсь. Все из-за этой жары. Когда-нибудь твои голуби угомонятся? (Выглядывает в окно.) Ишь ты какой — я его прежде не видел.

МАРТИН подманивает голубя к себе, подражает голубиному воркованию, разговаривает с ним. ЭЛИН и ДАВИД переглядываются.

Он понимает каждое слово. Гули-гули-гули-гули, иди сюда, моя птичка. Ну вот, улетел. На улице всего четырнадцать градусов. (Стучит по термометру.) Помнишь, как мама говорила, когда ты был маленьким? Ты никак не мог взять в толк, что градусники бывают разных видов, и мама говорила: «Нет, этот термометр не суют в детскую попу, этот суют в задницу самой природе». Никогда не забуду, как однажды, когда мы жили в Кевлинге… Помнишь, Элин, мы жили возле самой скотобойни? А ты, Давид, был совсем еще маленьким…

ДАВИД. Как же, как же, помню.

МАРТИН. Ты серьезно?.. Как-то утром они привезли телят — ну вы понимаете. Мама стояла у окна и мыла посуду. Посмотрев на улицу, она увидела грузовик с телятами, которых собирались выгрузить и погнать на убой… И тут один из них вырвался и побежал. Мужики ринулись за ним. И тут наша мама раскрывает окно и кричит во все горло: «Нет, не туда, ах ты глупый теленок! Только не туда!» Все просто опешили. Они уставились на нее, думая, что за чокнутая тетка… Помнишь, Элин? Вот дело было. Я помню, как умер Густав Пятый. Было воскресенье, у тебя началось страшное нагноение в челюсти, ты весь день лежал и кричал. А мы никак не могли помочь, только делали тебе спиртовые ванночки… Мне так хотелось послушать трансляцию с похорон и Свена Йерринга.

ДАВИД. Зато я помню, как прошлым летом к нам явились двое из налоговой инспекции, чтобы проверить квитанции, необходимые для инвентаризации, или что-то вроде того. А ты всю неделю был так безбожно пьян, просто в стельку, и в документах был полный бардак.

МАРТИН. Зачем ты это вспомнил?

ДАВИД. Да так, не знаю. Они пришли и постучали: а вот и мы, мы из налоговой, договорились с хозяином о встрече на это время. А мама сказала: «Секундочку. Проходите, пожалуйста. Сейчас я его позову». Она ведь знала, что ты валяешься наверху в дым пьяный.

МАРТИН. Оставь меня в покое, черт бы тебя побрал! Тебя это касается.

ДАВИД. Тогда мама пошла в кабинет, взяла все документы, какие были, положила их в папку, а потом вошла в столовую и с улыбкой двинулась прямо к ним: «Вот документы». И тут она якобы случайно споткнулась, папка вылетела из рук, все бумаги рассыпались по полу, ну и ну… Те двое пообещали вернуться через несколько дней, когда она приведет документы в порядок. Ловко придумано, а?

МАРТИН. Что тут сказать.

ДАВИД. Тебе-то точно сказать нечего.

ЭЛИН. Будь добр, сходи наверх, позови Георга, садимся за стол.

ДАВИД. Мама, я просто хотел сказать, что я восхищаюсь тобой.

МАРТИН. А мной ты когда-нибудь восхищался?

ДАВИД. Тобой? Нет.

МАРТИН. Понимаю. (Встает, вид у него удрученный.)

ЭЛИН стоит рядом. Неожиданно целует МАРТИНА.

Ты что?

ЭЛИН. Ничего.

МАРТИН. Ты поцеловала меня.

ЭЛИН. Правда?

МАРТИН (спустя некоторое время). Неужели вы не понимаете — вы и мама, мама и вы — это самое прекрасное, что есть в моей жизни… (Обнимает ее.) Постой. Я так… Нам надо помочь друг другу… Что я буду без вас делать?.. Давид, малыш… мальчик мой… (Небольшая пауза.)

ЭЛИН. Иди.

МАРТИН. Что? Кто?

ЭЛИН. Вон там косуля обдирает кусты с жасмином.

ДАВИД. Иди прогони ее.

ГЕОРГ (спускается по лестнице, на нем парадный костюм, галстук и шляпа). Что у нас на обед?

МАРТИН. Смотрите, кто к нам пожаловал! Без слез не взглянешь. На похороны, что ли, собрался? Я всегда знал, что ты у нас щеголь. Сегодня на обед то, что осталось от вчерашнего свадебного ужина. До чего ж некультурные люди, он думал, что прищелкнет меня, как клопа. (Щелкает указательным пальцем о большой.) Но я ответил ему как обычно: «Лошади на конюшне, мой господин».

ЭЛИН. Он собирался на танцы с Моной.

МАРТИН. Значит, он был здорово пьян.

ДАВИД. Он хватал ее за сиськи.

ЭЛИН. Этого лосося нам и на завтра хватит. Ты Лене звонил?

МАРТИН. Когда я, по-твоему, мог успеть?

ДАВИД. Какой Лене?

ЭЛИН. Георг, береги пиджак.

МАРТИН. Твоей тетке. Потом позвоню.

ЭЛИН. Поешь, пожалуйста, Давид. Ты ничего не ешь.

ДАВИД. Я не голоден.

МАРТИН. Ты видела, какие у него мускулы? И в кого это?

ДАВИД. В маму.

МАРТИН. Помнишь, что сказал доктор, который принимал роды? Давид, ты слышал, что он сказал, когда увидел тебя?

ДАВИД. Нет, конечно, черт побери. Как я мог слышать, у меня же в ушах вода была.

МАРТИН. Знаешь, что он сказал, когда ты появился на свет? Ну, говорит, это парень непростой. Либо Гитлером будет, либо Черчиллем. Так и сказал, правда, Элин?

ЭЛИН. Ага… Выпей своего молока.

ДАВИД. Что за бред ты несешь.

МАРТИН. Кто? Я?

ДАВИД. Ты, ты.

МАРТИН. Почему это?

ДАВИД. Вот уж не знаю.

МАРТИН. Выйди из-за стола, раз не нравится.

ЭЛИН. Хватит ругаться.

МАРТИН. Я не ругаюсь, это Давид. Скажи ему. Мне надо похудеть килограмм на десять.

ЭЛИН. Надеюсь, не за счет того, что ты будешь меньше есть? Ты вечером вернешься?

ГЕОРГ. Посмотрим.

ЭЛИН. Что вы будете делать? Пойдете на танцы?

ГЕОРГ. Да, в Академическом обществе.

ЭЛИН. Наверное, это так здорово пойти куда-нибудь потанцевать.

ГЕОРГ. Пошли со мной. Иди надень что-нибудь.

ЭЛИН. Да нет, что ты.

ДАВИД тянется через стол к матери, хватает разделочный нож, подносит к ее лицу, глубоко вонзает лезвие в щеку и ведет вниз к шее. Кровь сочится из раны, капает на стол и на платье. Он встает, подходит к раковине, моет руки и нож, потом возвращается к столу и кладет нож обратно.

(Смотрит на кровь, сползает на пол. В следующую минуту оживает, словно бы ничего не случилось.) Наверное, это так здорово пойти куда-нибудь потанцевать. Сто лет не ходила на танцы.

ГЕОРГ. Пошли со мной. Иди надень что-нибудь.

ЭЛИН. Да нет, что ты. С чего вдруг я пойду танцевать.

МАРТИН. Ты танцевала всего пару недель назад, когда Валлис женился. И была очень довольна.

ЭЛИН. Правда?

МАРТИН. Конечно. Тебя стошнило на клумбу, дочка Валлиса сказала: «И сюда! Сюда тоже!» И стала показывать на другие цветы. Она думала, ты их так поливаешь.

ЭЛИН. Давид, может, все-таки съешь что-нибудь?

ДАВИД. Нет, спасибо.

МАРТИН. Ты ведь обожаешь лосося.

ДАВИД. Нет, я люблю палтуса с белым соусом.

МАРТИН. Палтуса с белым соусом мы едим только на поминках. Уже уходишь? Вечером вернешься?

ГЕОРГ. Тебе какая разница?

МАРТИН. Да я так, просто спросил. Совсем не обязательно давать кругаля на двух колесах каждый вечер, когда едешь домой. Ты, конечно же, ждешь, что на Рождество тебе подарят водительские права.

ГЕОРГ. Не твое дело, чего я жду. (Уходит.)

МАРТИН. Ушел, значит. Ну что, покурим? Ты что будешь делать? Я мог бы помыть посуду… Не хочешь пойти наверх, отдохнуть? Ты сегодня такая усталая. И совсем бледная. Я помою посуду и позвоню Лене, а потом поднимусь к тебе. Иди отдохни. День скоро кончится. Попробую найти какую-нибудь хорошую книгу. И приду к тебе. Слышишь — иди отдохни.

ЭЛИН. Что-то у меня сил нет.

МАРТИН. Вот я и говорю.

ЭЛИН. А если Лена откажет?

МАРТИН. Нет, только не это.

ЭЛИН. Но если все-таки откажет, что будем делать?

МАРТИН. Не знаю.

ДАВИД. А может, скажешь им, что деньги сожрала собака? Ты ж говорил инспектору из налоговой, что она сожрала квитанции… Ах да, собака-то умерла.

МАРТИН. Какая еще собака?

ДАВИД. Наверное, в роли собаки был ты.

ЭЛИН. Давид, не вмешивайся.

ДАВИД. В таком случае, извини. Только больше не приходи ко мне по ночам и не жалуйся, когда он будет бить тебя. Пеняй на себя.

ЭЛИН. Кто меня будет бить?

МАРТИН. До чего ж ты бессовестный. Совсем стыд потерял. (Встает.) Все, с меня хватит.

ЭЛИН (тоже встает). Ты сказал Улле, чтоб она ощипала уток?

МАРТИН. Уток? Да нет, я сам их вчера ощипал. Она говорит, что не переносит этого запаха… Хорошо, что ты вспомнила, что надо замариновать их… Пожалуй, займусь этим сейчас. Вот черт. Элин, сейчас же потуши сигарету, иди наверх и ложись, я скоро приду, дорогая.

ЭЛИН. Хорошо, так я и сделаю. Надо приготовить рубашку Давиду. Не забудь про Лену.

МАРТИН (вздыхает). Ладно.

ЭЛИН. Обещай мне.

МАРТИН. Да, конечно.

ЭЛИН. Давид, зайди потом ко мне перед сном попрощаться. Обязательно. Больше сегодня никуда не бегай. (Кашляя, уходит.)

МАРТИН. Ох, до чего ж нехороший кашель.

ДАВИД выключил радиолу. Возможно, он задремал. ЭЛИН сиди в ванне, зовет его. «Ты не мог бы подняться потереть мне спину?» Он идет к ней и пр. Она просит потереть ей спину пониже он намыливает ее, трет, смывает. Смотрит на ее тело либо начинает ласкать ее, берет ее грудь и т. д., либо она без видимой причины вдруг приходит в бешенство, кричит: «Что ты здесь делаешь! Убирайся отсюда, мерзкая свинья!»

Что будешь делать?

ДАВИД. Новости посмотрю.

МАРТИН (смотрит на часы). Уже так поздно?

ДАВИД. Когда захочу, тогда и уйду.

МАРТИН. Не мог бы ты ненадолго остаться, надо по говорить.

ДАВИД. Поговорить с кем?

МАРТИН. Со мной, разумеется.

ДАВИД. Ты обещал мне, что вечером я смогу посмотреть шестидневный пробег, помнишь?

МАРТИН. Я обещал? Во сколько он начинается?

ДАВИД. Через несколько часов.

МАРТИН. Зачем ты меня спрашиваешь, все равно все делаешь по-своему.

ДАВИД. С каких это пор?

МАРТИН. Так было всегда. Сколько я тебя помню. Сядь, пожалуйста, давай поговорим… Наконец мы остались одни.

ДАВИД. О чем нам говорить?

МАРТИН. Да о чем угодно.

ДАВИД. Мне сказать нечего.

МАРТИН. Нет… нет… нет…

ДАВИД. Ты о чем?

МАРТИН. Нет… сам знаешь, нам было несладко…

ДАВИД. Нам было несладко, но тебе, похоже, приходилось лучше всех, просто слишком уж хорошо.

МАРТИН. Да, да, я знаю, что ты обо мне думаешь… Но мы с мамой все же держались вместе… Мы никогда не предавали друг друга. А это что-то да значит… С деньгами у нас всегда было не очень. И не только у нас, ты сам все поймешь, когда у тебя будет своя семья и дети, которых надо поставить на ноги… Во время войны, когда мы жили в Худдинге…

ДАВИД. У вас правда было так туго с деньгами, что тебе приходилось воровать свечи в ресторане, где ты работал? Чтобы обогреть свою спальню.

МАРТИН. Да, это правда. Но сейчас я вспомнил о другом. Ты знаешь, что до того, как ты родился, у мамы был выкидыш? Когда мы переехали на виллу в Худдинге, она начала развешивать новые занавески в гостиной. Наверное, она как-то не так потянулась — слишком резко, что ли — и дело с концом. Она была на четвертом месяце… Беременна девочкой… малютка могла быть твоей сестрой. Тебе бы хотелось иметь старшую сестру? Может быть, тогда все бы сложилось иначе.

ДАВИД. Только вряд ли бы ты изменился.

МАРТИН. Давид…

ДАВИД. Не могу привыкнуть к тому, что ты мой отец. Действительно так?

МАРТИН. Ну конечно, а как же. Почему ты спрашиваешь?

ДАВИД. Точно? А может быть, я похищенный ребенок Чарльза Линдберга?

МАРТИН. До чего же ты бесстыжий.

ДАВИД. До чего же ты противный.

МАРТИН. Давид!

ДАВИД. Что, папа?

МАРТИН. Я хочу, чтобы ты попытался… хотя бы попытался поверить мне… Ты даже не представляешь, как я люблю тебя. Я так хочу, чтобы у тебя все было хорошо… Ну почему ты не веришь… когда я говорю, что я сделаю все возможное, чтобы больше это не повторилось… не хочу, чтобы ты переживал из-за меня… Давайте снова попробуем быть одной семьей… Не уходи, Давид, послушай меня! За что ты меня так ненавидишь? Ведь я твой отец. Посмотри на меня!

ДАВИД. Я восхищаюсь тобой.

МАРТИН. Правда? Почему?

ДАВИД. Потому что каждое утро ты находишь в себе силы посмотреть в зеркало. Это достойно уважения. А теперь я пошел смотреть телевизор, и я хочу, чтобы меня оставили в покое. Ты слышал?

МАРТИН. Что? Нет, ты не понял.

ДАВИД. Что еще я должен понять?

МАРТИН. Мы с мамой любим друг друга. Ты видел как она поцеловала меня?

ДАВИД. Это только для того, чтобы понюхать, не пахнет ли от тебя водкой.

МАРТИН. Что? Однажды, когда я буду лежать в могиле, ты пожалеешь о своих словах, но будет уже поздно…

ДАВИД. Через минуту ты начнешь надо мной издеваться, а мне придется утирать литры слез. Я смогу! Я все смогу! (Уходит, хлопнув дверью.)

МАРТИН остается один, он в отчаянии, тяжко вздыхает, докуривает сигарету, встает, снимает пиджак, засучивает рукава рубашки, моет посуду. Затем берет большое блюдо, в котором замочены утки, ощипанные и потрошеные. Сливает оттуда воду, осматривается по сторонам, подходит к бильярдной, где включен телевизор, останавливается, прислушивается. Потом идет к лестнице и наконец возвращается в кухню. Достает из утки маленькую бутылку водки, быстро отпивает, полощет рот и горло своим эликсиром, выплевывает, ищет новое укрытие для бутылки.

МАРТИН. Ну что ты будешь делать! Придется допить и поставить среди пустых бутылок. (Пьет.)

ДАВИД (крадется на кухню, стоит и смотрит на МАРТИНА). Не стоит так торопиться, папа, а то поперхнешься.

МАРТИН. Какого черта! Какого черты ты здесь делаешь?!. Убирайся отсюда!

ДАВИД. Просто хотел посмотреть.

МАРТИН. В чем дело?!

ДАВИД. Ты, значит, тут выпиваешь… Не буду тебе мешать. Продолжай в том же духе.

МАРТИН. Я не выпиваю! Что ты несешь! Сейчас же иди отсюда!

ДАВИД. Я видел, как ты пил, видел, как ты взял бутылку и начал пить, как твой кадык прыгал вверх-вниз, как ты глотал…

МАРТИН. Даже не пытайся! Я не выпил ни капли!

ДАВИД. Чем же ты тогда занимался?

МАРТИН. Ничем! Я только хотел проверить, пуста ли бутылка, прежде чем ее выкинуть… По какому праву ты меня тут допрашиваешь? Иди смотри свою передачу, иначе я за себя не ручаюсь!

ДАВИД. Я пошел к маме.

МАРТИН. Что ты собираешься сделать? Что ты сказал?

ДАВИД. Я пошел рассказывать маме.

МАРТИН. Ну уж нет, только попробуй.

ДАВИД. Можешь не сомневаться.

МАРТИН. Ты не посмеешь!

ДАВИД. Расскажу непременно.

МАРТИН. Нет, я сказал… Оставь ее в покое! Ты никуда не пойдешь. Ты останешься здесь.

ДАВИД. И кто же мне помешает?

МАРТИН. Я.

ДАВИД. Ты?

МАРТИН. Я тебе покажу. Если ты скажешь маме хоть единое слово, то…

ДАВИД. То тебе не поздоровится.

МАРТИН. Нет, это тебе не поздоровится… Твоя песенка спета… Прошу тебя, оставь ее в покое… Давид… Давид…

ДАВИД (кричит). Мама! Мама! Ты знаешь, что делал папа?

МАРТИН. Тихо, тихо, черт бы тебя побрал, оставь ее в покое! Дай ей поспать… Неужто совсем стыда не осталось?

ДАВИД (кричит). Мама! Мама!

МАРТИН. Не надо, подожди.

ДАВИД. Мама!

МАРТИН. Слышишь, что я сказал? Я дам тебе пятьдесят крон, если ты промолчишь, слышишь? Пятьдесят крон за то, что ты успокоишься. Она больна, ей нельзя волноваться… Если ты пойдешь наверх и солжешь — Давид, пожалуйста… Смотри, вот пятьдесят крон, иди смотри свою передачу. Возьми их. (Достает купюры из кошелька.) Возьми их и иди смотреть телевизор… И ничего не рассказывай, Давид…

ДАВИД. Тебе не стыдно?

МАРТИН. Какая разница, главное, ничего не рассказывай маме… Возьми деньги, пожалуйста, Давид. Не глупи. Они ведь тебе пригодятся… Ты же хотел пойти на ка кой-то концерт. Здесь как раз хватит.

ДАВИД. Нет, не хватит.

МАРТИН. Разве? Что ты хочешь сказать? У меня больше нет.

ДАВИД. Я хочу сказать, что здесь слишком мало.

МАРТИН. Мало? Сколько же тебе нужно?

ДАВИД. Даже не знаю. Попробуй предложить мне две сотни.

МАРТИН. Двести крон? Да ты в своем уме?

ДАВИД. Take it or leave it[6].

МАРТИН. Ты же чудовище.

Пауза.

Ты форменно чудовище. Не пора ли угомониться?

ДАВИД. Я сказал, двести крон.

МАРТИН. Двести крон! Да ты вообще знаешь, сколько это? Сто крон и ни эре больше.

ДАВИД. Двести крон. Прямо сейчас.

МАРТИН. Уму непостижимо. Тогда тебе придется снять кассу.

ДАВИД. Давай поторапливайся. У меня времени нет торчать тут весь вечер.

МАРТИН. Черт! (Подходит к кассе и берет деньги.) Вот. Держи! Возьми эти деньги, подотри ими задницу, и чтоб я больше тебя не видел! Ни слова маме, ты понял? Что ты собираешься делать?

ДАВИД. Пойду наверх и скажу маме, что ты стоишь тут и выпиваешь.

МАРТИН. Ты что, рехнулся?! Стой! Я тебя пришибу! Ты врешь! Я не пил!.. Вернись, я сказал! Ты что, не слышишь? Вернись, гаденыш несчастный!

ДАВИД взбегает по лестнице.

Это уже чересчур. Что же мне делать? Черт бы их всех побрал. Я не пил. Я не выпил ни капли. Надо вышвырнуть мальчишку из дома, кто здесь вообще хозяин. (Мечется по кабинету, садится что-то писать, передумывает, хватается за телефон, быстро набирает номер.) Алло, Лена, это ты? Это Мартин. Вот думал позвонить тебе, поговорить, узнать, как там у вас дела… Да, правда?.. Нет, в этом году мы справились… У Элин что-то с бронхами, а так все идет своим чередом. Не собираетесь летом сюда приехать? Послушай, Лена, раз уж я дозвонился, я хочу кое о чем спросить тебя… Ты знаешь, что у меня большие задолженности по кредиту, которые я должен погашать каждый месяц с процентами… Похоже, что в этом месяце выплатить я не смогу… Я просил об отсрочке, но, судя по всему, мне ее не дадут, они отказали… Вот я и решил спросить тебя. Нет ли у вас возможности мне помочь? Ты же знаешь, я всегда сам платил за свои расходы… Да, это вольно много, восемь тысяч. Да. Когда их нет, кажется, что еще больше. Мне больше некого попросить… Нет, не могу. Больше некого. (ЭЛИН и ДАВИД спускаются по лестнице.) Что? Не знаю, куда податься.

ДАВИД. Вот он.

МАРТИН. Тогда они все заберут обратно. Что? Тебе плохо слышно. Да, конечно, это очень много! Поэтому я тебе и звоню. Ты могла бы спросить у Йосты? Я разговариваю с Леной, не беспокойте меня… Нет, это Элин пришла… Ты что, не видишь, что я разговариваю по телефону? Подожди… Да, я тебя слушаю. Что ты сказала? Что вы сделали? Снова купили рысака? Зачем они вам нужны? Да, понимаю… Вы что, не видите, я разговариваю со своей сестрой! Ты же сама сказала, чтобы я позвонил ей! Ничего подобного, со мной все в порядке! Позови Йосту! Алло? Ты меня слушаешь?

ЭЛИН (пытается отобрать у него трубку). Дай сюда телефон.

МАРТИН. Какого черта! Что ты здесь делаешь?

ЭЛИН. Дай я поговорю с ней.

МАРТИН. Нет, не поговоришь!.. Да, это Элин! Бегает тут в халате… Алло, ты меня слышишь? Да-да, алло, Лена, можно мне сказать пару слов Йосте? Будь так любезна, позови, пожалуйста, Йосту. Лена, будь так добра, позови Йосту, мне надо сказать ему пару слов. Почему нет? Что? Так крикни ему. Он на улице? Наверное, моет лошадь. Так скажи, пожалуйста, Йосте, что я хочу с ним поговорить. Я могу подождать!

ЭЛИН. Дай мне трубку. (Пытается отобрать ее.) Дай трубку, Мартин.

МАРТИН. Нет, я сказал. (Кричит.) Нет! Ни за что! Иди наверх и ложись!

ДАВИД (сшибает его со стула, МАРТИН падает на пол.) Дай маме телефон! И не двигайся.

МАРТИН. Вы что, с ума посходили? (Кричит.) Лена! Лена!.. Они меня бьют!

ЭЛИН. Здравствуй, Лена… Это Элин… Да, прости, ты сама все слышала… Он начал по новой… Плохи дела.

МАРТИН. Неправда! Убирайся отсюда, дрянь!

ДАВИД. Не двигайся, лежи смирно.

ЭЛИН. Нет, Лена, даже не знаю, что делать. Пришел Давид и сказал, что он пил из бутылки, спрятанной в одной из уток… да, прямо в утке…

МАРТИН. Ну знаешь ли! Сейчас же иди наверх и ложись!

ЭЛИН. Нет, я больше не могу.

МАРТИН. Иди наверх и ложись, дай мне продолжить работу.

ЭЛИН. Нет, я ничего не могу поделать. Может быть, он переедет к вам на пару недель, отдохнет?

МАРТИН. Я никуда не поеду! Сами езжайте! Лена! Дай сюда телефон! (Плюет на ДАВИДА. ДАВИД плюет в ответ.) Он на меня плюнул! Мой собственный сын плюет на меня! (С новыми силами вырывается, хватает телефон, ДАВИД падает на пол.) Лена! Это я! Все это ложь! Это неправда! Это неправда! Я не выпил ни капли!.. В каком смысле? Ты веришь ей больше, чем своему брату?.. Вот, значит, как!.. Дай мне поговорить с Йостой!.. Конечно же хочет!.. Пусть сам мне об этом скажет!.. Черт побери! Что я у вас забыл?.. Что? Я сказал, нет! Нет и еще раз нет!.. Лена, это меня ты должна поблагодарить за то, что у тебя есть одежда и туфли… Нет уж, послушай меня, пожалуйста, послушай, что я говорю. Иди и позови Йосту! Нет, я сказал, я не приеду! Что?.. Что ты сказала? Что-о? Нет, совершенно не нужно! Мне нужно, чтобы меня оставили в покое! Раз так — катись к чертовой матери! Этого я тебе никогда не прощу! Никогда! Слышишь меня! Никогда! Можешь разъезжать там на лошадях, трясти своими дипломами и обниматься с этим моржовым хреном, не зря ж вы поженились — только без меня у тебя ничего бы не вышло! Лена! Лена! Не вешай трубку!.. Лена?

ДАВИД. Смотри, что было спрятано в утке.

МАРТИН. Ничего подобного. Это муляж! У всех уток внутри есть бутылки, как же иначе. Ну что, настроила против меня мою собственную сестру? С меня хватит, понятно? С этим пора завязывать! Убирайтесь отсюда!

ЭЛИН. Не кричи!

МАРТИН. В своем доме я могу кричать сколько угодно! (Подходит к окну и, раскрыв его, кричит.) Все слышали? В своем доме я могу кричать сколько угодно! Иди наверх и ложись сей же час, иначе я повешусь на флагштоке. Вон отсюда, я сказал! (Подбегает к столу и хватает нож.) Я звоню в полицию. (Бегает за ними, они кричат.) Ну что, испугались, трусливые сволочи? Вы у меня дождетесь! С меня хватит. Теперь берегитесь. (С улицы доносится звук тормозов и шелест покрышек. МАРТИН бросает нож в раковину. Насвистывает, принимается чистить ногти.) Ну теперь-то вы успокоитесь? Элин, послушай, не принять ли тебе ванну? Пойду-ка спущусь, посмотрю, не горит ли свет в туалетах. Теперь и эта свинья тут как тут. Здорово, Георг.

ГЕОРГ входит.

Уже вернулся? А где подружку забыл?

ЭЛИН. Давид его застал. Он прятал бутылку в утке.

МАРТИН. Ничего я не прятал.

ГЕОРГ. А я что могу поделать?

ЭЛИН. Не уезжай.

ГЕОРГ. Больше меня это не касается. Я переезжаю город.

ЭЛИН. Что же я буду делать?

ГЕОРГ. Не знаю.

ЭЛИН. Надо его уложить.

ГЕОРГ. Поехали со мной.

МАРТИН. He надо меня никуда тащить. Я не собираюсь ложиться. Мне надо проверить свои бумаги!

ЭЛИН. Пока я здесь, ты не выпьешь ни капли. Завтра можешь делать все что угодно.

МАРТИН. Только притроньтесь ко мне, я позвоню в полицию!

ЭЛИН. Давай, давай. Пусть они тебя заберут.

МАРТИН. Что ты говоришь?

ЭЛИН. Лучше бы тебя навсегда посадили в Санкт-Ларс.

МАРТИН. Что ты несешь, сука ты истеричная! Если кому-то и пора в Санкт-Ларс, так это тебе!

ЭЛИН. Вызови полицию, Давид.

ДАВИД. Что им сказать?

ЭЛИН. Скажи, чтоб приехали и забрали его, объясни, что у нас сегодня опасный гость.

ДАВИД. Какой у них номер?

ЭЛИН. Номер записан над телефоном у него в кабинете.

МАРТИН. Только попробуй. Вы не посмеете.

ГЕОРГ. Давай, Давид. Звони.

ДАВИД. Правда? Мама? Серьезно?

ЭЛИН. Совершенно. Иначе ночью я здесь не останусь.

ДАВИД. Ты серьезно?

ЭЛИН. Да.

МАРТИН. Твою мать! (Нагибается и тушит сигарету о щеку ЭЛИН. Сыновья вскакивают, вне себя от изумления, стулья падают на пал.)

ГЕОРГ. Нет! О нет!

ЭЛИН кричит.

МАРТИН. Не троньте меня! С меня хватит!

ЭЛИН. Нет! Убейте его! Убейте!

ДАВИД. Ничего хуже не было в моей жизни.

Пауза.

Ничего хуже не было в моей жизни.

ГЕОРГ. Сейчас ты у нас дождешься. Сейчас, сейчас.

МАРТИН. Поберегись! (Хватает стул, поднимает его, собираясь ударить ЭЛИН.) Я убью эту ядовитую суку, хватит тут мне притворяться! Слышали? В этом доме я хозяин, так что пора с этим кончать, пора кончать! (Заносит стул над ЭЛИН, но его ножка застревает в люстре с хрустальными подвесками, та падает. Темнота. Крики.)

ЗАНАВЕС.

Эпилог

На часах половина третьего. ДАВИД спускается в кухню. МАРТИН лежит на полу, подметая его зубной щеткой. На месте мойки теперь стоит белый блестящий «бьюик-56», принадлежащий ГЕОРГУ.

ДАВИД. Что ты делаешь? (Достает револьвер.) Мам завтра сама подметет. Вставай. Все кончено.

МАРТИН. У меня нет времени на «все кончено».

ДАВИД. Иди к машине и сядь на переднее сиденье. Пора ехать.

МАРТИН. Куда?

ДАВИД. Отсюда. Иди и садись.

МАРТИН (встает.) Тебе нельзя трогать его вещи. Сам знаешь.

ДАВИД. На этот раз можно.

МАРТИН. Странно.

ДАВИД. Сядь на переднее сиденье, пока не сдох своей старческой похоти.

МАРТИН. Не беспокойся, это скорее про тебя.

ДАВИД. Что?

МАРТИН (глупо смеется). Смерть от старческой похоти. Только водить я не умею. Кто будет за рулем?

ДАВИД. Ты.

МАРТИН. Уж не думаешь ли ты, что я тебя испугался? У меня тоже есть револьвер. (Достает револьвер.) Что, не верил?. Ладно, поехали.

ДАВИД. Иду, иду. (Стреляет в него.) Ну вот и хорошо. Это было несложно. Это было легко. (Захлопывает дверцу машины. Стоит. МАРТИН сидит неподвижно, он мертв, в руке зажат пистолет.)

Часы на стене показывают года: 1956, 1960, 1963 и т. д. Стрелки останавливаются на цифре 1980.

ДАВИД, на 24 года старше, подходит к машине, заглядывает в нее, открывает переднюю дверцу. Законсервировавшийся МАРТИН плавно сползает по сиденью; когда поток воздуха вырывается из машины, его указательный палец нажимает на курок. Из дула вырывается вспышка пламени. ДАВИД хватается за живот и падает на пол.

ЗАНАВЕС.

Акт четвертый

(21.30–02.00)

Кухня. Возможно, немного изменившаяся: она стала поменьше или вовсе без окон. Голая лампочка на шнуре свисает с потолка. Стол передвинут. Холодный свет. Повсюду валяются хрустальные подвески, они, как продолговатые слезы, лежат на мойке, столе, полу и пр. ЭЛИН ходит по кухне и собирает их. ДАВИД выходит из бильярдной, выбирает на музыкальном автомате «Moonlight Serenade». Ее финальные аккорды раздаются одновременно с первыми репликами. ГЕОРГ стоит у мойки напротив МАРТИНА, его трясет, в любой момент он готов снова ударить.

МАРТИН на коленях стонет. Он избит, у него течет кровь.

МАРТИН. Он меня вот сюда ударил.

ДАВИД. Куда?

МАРТИН (кричит). По яйцам! Ой-ой-ой-ой-ой!

ДАВИД. Значит, детей у тебя больше не будет.

МАРТИН. Еще бы, черт бы тебя побрал! О господи, как же больно, у меня слов нет. Что-то там лопнуло!

ДАВИД. Чего?

МАРТИН. У меня там лопнуло что-то, говорю!

ДАВИД. Где?

МАРТИН. Не твое дело!

Пауза.

Погаси свет, я ничего не вижу.

Пауза.

Элин.

Пауза.

Пожалуйста, кто-нибудь, погасите лампу… Свет бьет прямо в глаза. Ничего не вижу. Я не могу встать.

ЭЛИН. Встать не можешь?

МАРТИН. Нет, не могу. Совсем не могу встать.

ДАВИД. Зачем тебе видеть?

ГЕОРГ. Зачем тебе видеть?

МАРТИН. С тобой я не разговариваю. Ты для меня не существуешь.

ГЕОРГ. Зачем тебе видеть, я спрашиваю?

МАРТИН. Давай прикончи меня… Можешь ты хотя бы включить лампу над плитой?

Пауза.

Неужели так необходим этот свет?

ЭЛИН. Вставай… Хватит трястись.

МАРТИН. Я же сказал, не могу — с какой стати я, по-твоему, еще здесь лежу? Ты только посмотри на него! Посмотри на своего сына! Это в армии тебя научили отца родного бить, да? А?.. Знаешь теперь, как между ног людей бить, да? (Хихикает.) Вот, значит, чему тебя там научили.

ГЕОРГ. Подожди у меня, я тебе покажу, чему нас научили.

МАРТИН (счастливым голосом). Давай, дружок, давай. (Очень громко смеется, потом заходится сильным кашлем.) Запомни раз и навсегда: ты меня ничему не научишь.

ГЕОРГ. Заткнись.

МАРТИН. Что, простите?

ГЕОРГ. Заткнись.

МАРТИН (кричит). Ты мне тут не приказывай! Запомни раз и навсегда. Раз и навсегда! Ублюдок! Хотел бы я видеть, как ты прыгаешь с парашютом — как суфле, если духовку открыть раньше времени! Ха-ха-ха-ха! Именно так ты и выглядишь, ха-ха-ха! (Снова кашляет.) Наверное, нам всем стоит успокоиться. Сегодня танцев не будет.

ГЕОРГ. Ты что говоришь?

Пауза.

Что ты там такое говоришь? Что?

МАРТИН. Не помню.

ГЕОРГ. Ты что говоришь?

МАРТИН. Что хочу, то и говорю.

ГЕОРГ (пинает его). А вот и нет.

МАРТИН. Нет?

ГЕОРГ (пинает его). Нет, нет и нет.

МАРТИН. Если хочешь, можешь забить меня до смерти. Мне плевать.

Пауза.

Все равно у тебя ничего нет… Ты ничто… У тебя нет ничего — ни респектабельности, ни изящества, ни положения, ни образования… ничего. Ты как свиная щетина, которую за ненадобностью сбривают. Понял? (ГЕОРГ бьет его.)

ЭЛИН. Не надо, Георг. Достаточно. Хватит.

МАРТИН. Чего это ты? Пусть бьет. Вы на нее посмотрите.

ГЕОРГ. Как твоя щека, мама? Болит?

МАРТИН. Болит у меня, так сильно, что я уже не чувствую боли. Помогите же ей. Чего стоите, как идиоты?

ДАВИД. Ты повалил люстру прямо на нее.

МАРТИН. Что?

ДАВИД. Она упала прямо на маму.

МАРТИН. Что за вздор. Ничего подобного. Она обвалилась сама. Под собственным весом.

ДАВИД. Мама могла умереть.

МАРТИН. Она и так уже давно умерла, вы разве не видите? Не видите, что она со мной сделала?! Она хотела запихнуть меня в дурдом… а вы и рады! Трое против одного!

ДАВИД. Она ведь действительно могла умереть.

МАРТИН. Она ведь действительно могла умереть… Значит, сама виновата.

ДАВИД. Она тебя не трогала.

ГЕОРГ. Что с тобой, мама? Ты плачешь?

МАРТИН. У нее нет причин для слез. В отличие от меня.

ГЕОРГ. Мама, хочешь я его убью?

Пауза.

Только скажи. Мне это ничего не стоит.

Пауза.

Мам. Я…

ЭЛИН (о хрустальных подвесках). Это единственное, что у меня было.

МАРТИН. А у меня? У меня что-нибудь было? Скажи на милость, у меня хоть что-нибудь есть?

ГЕОРГ встряхивает МАРТИНА.

Сын, который меня бьет? Вот что у меня есть… О боже… Страшно поверить… Может, это всего лишь сон? Всего лишь ночной кошмар?

ГЕОРГ хватает его, поднимает и швыряет на стул. МАРТИН кричит.

Нет, нет, нет, нет, не бей меня! Мама! Мама!

ЭЛИН. Давид, закрой окно.

МАРТИН. Нет, открой. Я хочу, чтобы все слышали, каково мне приходится! Позвоните в полицию!

ДАВИД (ЭЛИН). Тебе помочь?

МАРТИН. Лучше бы ты об этом раньше задумался. (Собирается прикурить.)

ГЕОРГ. Кто тебе позволил курить? (Отбирает у него сигарету, сминает ее и посыпает МАРТИНА табачными крошками.) Свою последнюю сигарету ты выкурил. (МАРТИН хочет встать. ГЕОРГ толкает его обратно.) Никуда ты не пойдешь. Сиди смирно. Вот так.

ДАВИД приносит пылесос. ЭЛИН берет его.

Это было в последний раз.

МАРТИН. Ничего подобного. (ЭЛИН начинает пылесосить.) Вы на нее посмотрите: бегает посреди ночи в халате и пылесосит. И кого после этого надо отправить в дурдом?

ДАВИД. Ты знаешь цену этой люстры?

МАРТИН. Нет, а ты? Ты вообще знаешь цену чего-нибудь?

ДАВИД. Я знаю, что твоя цена равна нулю…

МАРТИН (серьезно). Я скажу тебе одну вещь, мой мальчик… Послушай меня, ведь это правда, теперь ты достаточно взрослый, чтобы услышать ее… Слушай внимательно… Давид, берегись женщин, твоя мать… Она опасное существо, понимаешь… Бывает, что я пью… Признаю… Но я искренен… Я не лгу… Наверное, я плохой отец, но я люблю тебя… А она — нет. Она черства, самая черствая из всех, кого я знаю… Уж не вообразил ли ты, что она… Нет, больше ни слова…

Пауза.

Ни слова.

Пауза.

Если я и пью, то только чтобы быть трезвым. Кроме про зрения, я ничего от нее не видел.

ЭЛИН. Подвинься.

МАРТИН. Сама подвинься, карга старая.

ЭЛИН. Если я карга, то кто ты?

МАРТИН. Нам больше не о чем говорить.

ГЕОРГ. Подвинься, тебе сказали.

МАРТИН (поднимает ноги). Это просто смешно. Может, вам еще чечетку отбить? Или спеть?

ГЕОРГ. Давай.

МАРТИН начинает петь песню «К морю».

ГЕОРГ бьет МАРТИНА. МАРТИН продолжает петь.

Совсем рехнулся. Он сошел с ума. Мам, посмотри на него.

ЭЛИН. Мартин, прекрати.

МАРТИН поет.

(Кричит.) ПРЕКРАТИ, Я СКАЗАЛА!

ГЕОРГ хватает МАРТИНА за горло и душит, пока тот не замолкает.

МАРТИН улыбается.

Чего лыбишься? (МАРТИН улыбается.) Скажи на милость, чего ты лыбишься? Я тоже хочу порадоваться. (МАРТИН улыбается.) О-хо-хо.

Пауза.

Ох, Мартин, видел бы ты себя со стороны! Знал бы ты, как ты сейчас выглядишь… это так… отвратительно… Мартин, я не люблю тебя… Нет… Совсем нет.

ГЕОРГ размазывает ресторанное масло со столика ему по лицу.

ЭЛИН берет полотенце и вытирает его.

Что же нам делать?

МАРТИН. Идите наверх и ложитесь… как все нормальные люди.

ГЕОРГ. Теперь — то ты понимаешь, что больше тебе здесь не место.

Пауза.

Ты ведь не собираешься больше здесь оставаться?

ДАВИД. Да уж, лучше ему переехать. И перевозить особенно нечего, разве что пару бутылок.

ГЕОРГ. Мама…

ЭЛИН. Куда ты?

ДАВИД. Пойду наверх, отлить надо.

МАРТИН. Что за выражения, какой богатый словарный запас.

ГЕОРГ. Посмотрите на этого прощелыгу. До чего же никчемный… Ты понимаешь, что он никогда не изменится?.. Посмотри на него, загляни ему в глаза… Пусть катится к чертовой матери, мы тут при чем?

Пауза.

Мам, я серьезно. Если ты останешься с ним, то я уйду своей дорогой и больше никогда не вернусь… Тогда он убьет тебя… Я больше ничего не могу поделать… Ничего… Я вырос с этим подонком, я никогда не мог привести домой приятеля или подружку, потому что не был уверен, что этот козел не приползет на четвереньках меня позорить. Мама… Неужели не понимаешь?

МАРТИН. Добавь еще, что я убиваю все живое вокруг себя…

ГЕОРГ. Здесь ничего живого уже не осталось.

МАРТИН. Выйди во двор и посмотри на свою машину. Вспомни про убитых птичек, которые ничего тебе не сделали. Ты здесь не виноват?

Пауза.

ГЕОРГ. Мама, я не хочу, чтобы ты здесь оставалась.

ЭЛИН. Что мне на это сказать?

ГЕОРГ. Ты останешься или нет?

ЭЛИН. Нет… Нет… Не останусь, конечно.

ГЕОРГ. Вы только взгляните. Что за жалкое зрелище.

ДАВИД (спускается вниз в смокинге МАРТИНА и его шелковом галстуке). Теперь я здесь хозяин.

МАРТИН. Сними сейчас же. Это мой костюм.

ДАВИД. Уже нет. Теперь он мой.

МАРТИН. Мне подарил его отец на конфирмацию!

ДАВИД. Смокинг? Не верю.

МАРТИН. Да, смокинг! Мой черный костюм… Что это? Что с ним? Это мой черный костюм. Что ты сделал с брюками! Дай сюда брюки!

ДАВИД. Я пошел смотреть шестидневный пробег.

МАРТИН. Только не в моем костюме.

ДАВИД. Мама, уже началось. Шестидневный пробег.

МАРТИН. Иди, иди посмотри. Тебе надо отдохнуть.

ЭЛИН. Как бы нам отправить его в кровать?

МАРТИН. Убей меня, тогда я пойду и лягу.

ЭЛИН. Это поможет?

ДАВИД. С другой стороны, мы можем сидеть здесь до тех пор, пока не ляжем.

МАРТИН. Значит, вы можете сидеть здесь всю ночь. По мне, так это нормально. Мне не впервой не спать сутки напролет, черт побери. Даже не знаю, сколько ночей я провел на вахте, когда мы шли под конбоем в Мурманск. Посмотрим, кто первый не выдержит.

ГЕОРГ. Под конбоем?

МАРТИН. Да, под конбоем — ты хоть знаешь, что это такое? Есть вещи, значение которых тебе никогда не понять… Если бы я захотел, то мог бы рассказать тебе то, что ты недостоин услышать. Если бы я захотел — но с какой стати?… Вы знаете, что значит идти под конвоем?

ГЕОРГ. Не под конвоем, а под конбоем.

МАРТИН. Под конбоем? О чем ты?

ГЕОРГ. Ты что, конбоев не видел? Ни разу не видел ни одного конбоя?

МАРТИН. Конбоя никогда не видел!

ГЕОРГ. Ну как же — конбой до Мурманска?

МАРТИН. Что за бред ты несешь! Какой конбой? Это называется конвой! Ты небось даже не знаешь, где Мурманск находится! Я уверен! Знаешь ли ты, что такое мину тридцать градусов в Северном Ледовитом океане, — а он при этом не замерзает? А знаешь, как шторм приходит с ледового плато в шестидесятиградусный мороз и как ножом прорезает насквозь самые толстые куртки? Ты ползаешь по палубе, словно дальтоник, с лицом, израненным осколками льда! А на палубе полторы тысячи тонн льда…

ГЕОРГ. Сколько?

МАРТИН. Полторы тысячи! Холод такой, что в фонарике батарейка садится, ветер башмаки с ног срывает… Знаешь, каково это — сутками обходиться без сна, неделями спать по десять-двадцать минут за ночь, не получать никакой горячей пищи, только кукурузные лепешки целыми днями, ходить в мокрой, соленой и липкой одежде? Волны как небоскребы, и ты молишься Богу, чтобы эта волна стала последней, скорей бы конец, скорей бы опуститься на дно морское и выспаться… Каково это, знаешь? Ни черта ты не знаешь! А я видел, как огромные грузовые суда шли ко дну с людьми и грузами на борту. Я был на корабле, когда он врезался в обломки горящего судна, чтобы волны от него навсегда накрыли немногих выживших и они избежали бы медленной смерти от обморожения ведь у нас не было времени подобрать их… Я вытаскивал из воды мальчишек, которые были не старше тебя, Давид, легкие их были полны нефти. А эти суки не понимали… Я только хочу сказать… Я никогда не принимал всей этой возни с девками… Я никогда этим не занимался, до тысяча девятьсот двадцать второго… каким же я был дураком. Но я никогда не был с женщиной. Мне никогда это не нравилось, никогда я этим не занимался. Даже Свен говорил: и как это у тебя получается?.. Вот я и попробовал, а потом ходил весь в слезах в морской фуражке… А потом эта ведьма вернулась и сказала: прости… Но было уже слишком поздно… Черт бы вас всех побрал! Элин, помнишь Свена?

ДАВИД. Мам, я хочу посмотреть шестидневный пробег.

МАРТИН. Каждое утро четыре года подряд я вставал в половине седьмого, шел будить тебя, потом спускался, чтобы сварить тебе кофе и два яйца, которые я подавал на стол, положив возле блюдца две сигареты. Затем снова бежал наверх и говорил, что тебе надо поторопиться, чтобы успеть на автобус. А ты только падал на кровать и засыпал, мне приходилось тебя тормошить, а потом ты спускался, капризный и недовольный, как обычно, съедал яйца и выпивал кофе, хватал сигареты и деньги и, едва попрощавшись, уходил, но, вместо того чтобы поспешить на автобус, ты обегал вокруг дома и заходил в него через большой вход, крался вниз и прятался там в мужском туалете… Если бы твой классный руководитель не позвонил мне и не спросил, почему ты последнее время не ходишь в школу, мы бы так ничего и не узнали. Тебе не стыдно?

Пауза.

Давид, тебе не стыдно? Старик отец встает ни свет ни заря, готовит тебе завтрак… а ты плюешь ему в душу… Ну все, с меня хватит, черт побери! Больше ты мне не сын. Мой сын — тот, кто жив, а твой — тот, кто мертв… Мудрый сын приносит отцу радость, а сын безрассудный приносит печаль своей матери… Дай мне своего сына, и мы съедим его… Слышишь, Элин, я знаю Библию так же хорошо, как и ты. Такой бодрой я не видел тебя уже несколько месяцев. У тебя даже цвет лица изменился.

ЭЛИН. Это синяки.

МАРТИН. Все шутишь… Смотрите, а вот и Густафсон!

Все оборачиваются. МАРТИН вскакивает и убегает.

ГЕОРГ. Сейчас смоется! Давид, хватай его!

МАРТИН (запирается у себя в кабинете). Ха-ха! Ну что теперь скажите? Получили? Подонки! (Строит гримасы.)

ЭЛИН (раскрывает пылесборник, чтобы вытряхнуть подвески, достает оттуда бутылку). Смотрите.

ГЕОРГ. Что это?

ЭЛИН. Это что такое?

МАРТИН корчит ей рожи.

ГЕОРГ. Ты кого там изображаешь? Капитана Хорнблауэра?

ДАВИД. Нет, он похож на епископа Хеландера. (Кричит.) Ты прям капитан Куиг.

МАРТИН. Что?

МАРТИН скидывает пиджак, закуривает.

ЭЛИН принимается мыть посуду.

(Кричит.) Я уже вымыл! Оставь! Идиотка! Ты что, пьяна?

ГЕОРГ. Мне выбить окно? Выруби свет, пусть сидит в темноте и считает купоны.

ДАВИД. Тогда я не смогу посмотреть шестидневный пробег, если он будет купоны считать.

ЭЛИН. Лучше всего дать ему несколько таблеток и уложить спать.

ГЕОРГ. Несколько?

ЭЛИН. У меня есть второй ключ.

ГЕОРГ. Он заметит.

ЭЛИН. Давид его отвлечет. А я открою дверь.

ДАВИД. Что надо делать?

ЭЛИН. Зайди с передней стороны, поговори с ним. Попробуй отвлечь его. А я буду сидеть за столом.

ДАВИД. О чем говорить-то?

ЭЛИН. О чем угодно. О чем-то приятном.

ДАВИД. Не могу.

ЭЛИН. Можешь.

ДАВИД. Пап… Ты меня слышишь?.. Па-ап?

МАРТИН. Что ты хотел?

ДАВИД. Папочка…

МАРТИН. Иди наверх, ложись спать. Возьми с свою маму, иди наверх и ложись.

ДАВИД. Папа… Папочка.

МАРТИН. Я спрашиваю, что ты хотел? Оставь меня в покое. Ты что, не видишь, я здесь.

ДАВИД. Пап… послушай меня. Ты слышишь, что я говорю?

МАРТИН. Нет. Иди отсюда.

ДАВИД. Пап, ну пожалуйста…

МАРТИН. Я устал от твоих «пожалуйста»!

ДАВИД. Знаю.

МАРТИН. Ничего ты не знаешь. Посмотри на своего брата, ты только посмотри на него! (Строит рожу ГЕОРГУ.) Берегись его, помнишь, как написано в Библии: И схватил его снизу за пятку!

ДАВИД. Может, все-таки пойдешь наверх, ляжешь? Скоро двенадцать. Тебе надо отдохнуть, ты устал… Ляг поспи, и все станет лучше… ты слишком много работаешь… Иди ложись, отдохни, а завтра поговорим вчетвером… Мы тоже скоро ложимся… Мы же тебе добра хотим. Ты что, не понимаешь?.. Все хорошо… Просто мы беспокоимся.

МАРТИН. Не надо.

ДАВИД. Мы все равно беспокоимся… Во всяком случае, я. А вдруг ты тут заснешь, когда будешь курить, а сигарету бросишь в мусорную корзину, как в прошлый раз? И потом вы опять подеретесь.

МАРТИН. Больше я не скажу ни слова.

ДАВИД. Папочка…

Пауза.

Ты же знаешь, как я люблю тебя… Знаешь?

МАРТИН. Меня не любит никто.

ДАВИД. Неправда.

МАРТИН. Твоя мать-то уж точно. Она никогда меня не любила.

ДАВИД. А я люблю. Ты знаешь об этом?

МАРТИН. Нет… нет… нет…

ДАВИД. Папа, я люблю тебя… Правда. Зачем мне так говорить, если это не так?

МАРТИН. Нет… (Плачет.) Вы все меня ненавидите… Вы меня там караулите… Вам всем на меня наплевать.

ДАВИД. Папа, это не так… Поверь мне… С чего ты взял? Тогда мы бы просто на тебя наплевали. Мама бы ушла. А она ведь с тобой… Сидит здесь… Выйди обними ее, а завтра обо всем поговорим.

МАРТИН. Нет… нет…

ДАВИД. Ты нужен мне.

МАРТИН (рыдает). Нет… нет… Давид… не говори так… не надо… Давид, мальчик мой… (ДАВИД делает знак ЭЛИН.) Давид, не плачь, не плачь, мой мальчик…

ДАВИД. Все в порядке, пап… Выходи, а? Все хорошо.

МАРТИН. Правда?

ДАВИД. Да, мама хочет, чтобы ты вышел.

МАРТИН. Да, конечно, я выйду, а как же мои бумаги, когда я теперь смогу ими заняться?

ГЕОРГ и ЭЛИН открывают дверь.

ЭЛИН. Выходи, тебе пора лечь в кровать!

ГЕОРГ и ЭЛИН выволакивают его из кабинета, тащат вверх по лестнице, уже в спальне впихивают в него таблетки, крепко держат его, он кричит, что умирает, что они убивают его.

ДАВИД остается на кухне, включает большую радиолу, ищет нужную волну, останавливается на новостях о Чессмане, что-то говорят по-французски, затем голоса исчезают, слышится шум и треск, музыка, сигналы и позывные. ДАВИД подкручивает звук, вдруг женский голос шепотом произносит его имя: «Давид… Давид». Он делает звук еще громче. Он испуган. Голос исчезает.

ГЕОРГ. Он уснул.

ЭЛИН. Даже не знаю, сколько таблеток я ему дала.

Пауза.

Это был дормидон. (Наливает себе кофе.)

ДАВИД. Я тоже хочу. (Берет кофе.) Ну теперь-то можно посмотреть шестидневный пробег?

ГЕОРГ. Посмотреть, как несколько идиотов с масляными задницами наяривают на великах?

ДАВИД. Мне нравится.

ГЕОРГ. И что здесь интересного?

ДАВИД. Тебе не понять, и я не смогу тебе объяснить. Ну что, завтра едем в Мальмё?

ЭЛИН. Смотря в каком он будет состоянии.

ДАВИД. Может, еще раз все обыщем?

ЭЛИН. Тихо.

ДАВИД. Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы… Мои слова как в окно улетают.

ЭЛИН. Да, кстати, закрой его, пожалуйста.

ГЕОРГ. Он правда ходил с конвоем?

ЭЛИН. Кажется, он был коком на судне, которое ходило в Ливерпуль. Не думаю, что это можно назвать конвоем. Фантазии да и только. Нет, Давид, уже слишком поздно. Нам надо ложиться. А ты, Георг, останешься здесь?

ГЕОРГ. Завтра утром я уезжаю.

ЭЛИН. Пойдемте, мальчики.

Гасят свет. Уходят. Спустя некоторое время: ЭЛИН у себя в спальне, ГЕОРГ играет на саксофоне. ЭЛИН снимаете МАРТИНА ботики и брюки, расстегивает рубашку, укладывает его поудобнее, убирает ножницы и острые предметы, лежащие поблизости. Раздевается, складывает одежду так, словно собирается спать совсем недолго, умывается, ложится в кровать, выкуривает последнюю сигарету, гасит свет, кашляет.

Внезапно МАРТИН перестает храпеть и просыпается, вскакивает на кровати, трясется, тотчас начинает рыскать по комнате, ищет ключи от погреба у нее в сумке, под ногами и пр. Осторожно приподнимает ее голову на подушке, шарит под ней рукой.

ЭЛИН (просыпается, зажигает лампу). Что ты делаешь?

МАРТИН. Где мои сигареты?

ЭЛИН. Сейчас же ложись.

МАРТИН. Где мои сигареты? Я хочу пить.

ЭЛИН. Явно не у меня под подушкой. Посмотри у себя на столе. Ложись.

МАРТИН (садится). Нет, не лягу. Отдай. Они мои. Верни их. Ты что, не понимаешь?

ЭЛИН. Что тебе надо?

МАРТИН (кричит). Отдай мне мои ключи!.. Они мои. Я хочу, чтобы они были у меня.

ЭЛИН. Если ты сейчас же не ляжешь и не успокоишься, я позову Георга. Все, я гашу свет. (Выключает лампу.)

В темноте МАРТИН издает какой-то звук, как будто плачет.

Входит ДАВИД, хочет сесть на край кровати, ищет ЭЛИН.

Мартин, угомонись… Не могу тебя больше слышать… Мне надо поспать…

Пауза.

Ляг в свою кровать… Мартин, пожалуйста… Не надо, прошу тебя… Что с тобой? Чего ты здесь сидишь? (Трогает лицо ДАВИДА в темноте.) Что ты хочешь? Хочешь лечь?

Пауза.

Скажи же что-нибудь… О господи, ложись же, давай спать… Ты с ума меня сводишь… Мне скоро снова вставать… Ты совсем как ребенок.

ЭЛИН включает свет. ДАВИД сидит на ее кровати, держит ее за руку. МАРТИН лежит и храпит с открытым ртом.

Что ты хотел?

ДАВИД. Не знаю.

ЭЛИН. Сколько времени?… Почему ты не спишь?

ДАВИД. Я только хотел попрощаться перед сном. Похоже, бессонницей он не страдает.

ЭЛИН. Ты разбудил меня среди ночи, чтобы попрощаться перед сном?

ДАВИД. Конечно. Ты посмотри на него. (Кладет несколько голубиных перьев или пушинок МАРТИНУ на губы. Они взвихряются, щекочут его.) Папа, папа, проснись, мы едем в Копенгаген.

ЭЛИН. Какого черта ты его будишь?

ДАВИД. Посмотри на него. Посмотри на него один-единственный раз. Пожалуйста.

ЭЛИН. Нашел время для шуток.

ДАВИД. Ты думаешь?

ЭЛИН. Во всяком случае, мне не до шуток.

ДАВИД. Почему же?

ЭЛИН. О господи, мне скоро вставать. Я хочу выспаться. Иди и ложись. (Гасит свет.)

ДАВИД. Почему?

ЭЛИН. Спокойной ночи, Давид.

ДАВИД. Что?

ЭЛИН. Спокойной ночи.

ДАВИД. Спокойной ночи?

ЭЛИН. Да.

ДАВИД. Да, да, конечно, спокойной ночи.

Пауза.

Не пью… я люблю тебя. Ты нужна мне… не бросай меня. (Передразнивает МАРТИНА.) Элин, любимая, что я без тебя буду делать? Я просто выйду во двор и повешусь на флагштоке, слышишь?.. Элин, Элин, моя любимая, помнишь ли ты клятву, которую мы дали друг другу, посмотри на эту фотографию на комоде… Ты и я, Элин, по крайней мере я точно…

ЭЛИН включает лампу. ДАВИД посадил МАРТИНА себе на колени, как марионетку, и говорит вместо него, ковыряется в его ухе мизинцем его левой руки.

…стоял у алтаря и клялся, что буду любить тебя, пока смерть не разлучит нас… Нет, нет, не сравнивай наши руки… Ты что, не знаешь? Это означает скорую смерть. Кто-то из нас умрет.

ЭЛИН. Положи его.

ДАВИД. Не положу.

ЭЛИН. Иди в свою комнату!

ДАВИД. Не пойду.

ЭЛИН. Отпусти его.

ДАВИД. Хорошо.

ДАВИД отпускает МАРТИНА, тот сползает на пол. ДАВИД встает и идет к двери. Они с ЭЛИН с ненавистью смотрят друг другу в глаза. Она встает, укладывает МАРТИНА, возвращается к своей кровати, ложится, выдирает вилку из розетки.

(Стоит.) Я ухожу.

ЭЛИН. Давай.

ДАВИД. Теперь уже точно.

ЭЛИН. Ты уверен?

ДАВИД. Да.

ЭЛИН. Прекрасно.

ДАВИД. Пока.

Пауза.

Мама?

Пауза.

Что?

Пауза.

Я ухожу.

Пауза.

Ты меня не остановишь?

Шепчет.

Ну и пускай.

ДАВИД выходит из комнаты. Спускаясь по лестнице, напевает песню «Night and day», отчетливо выговаривая слова. Начинает звучать музыка, постепенно она становится громче; когда он доходит до припева, вступает целый оркестр. Он танцует с ножом в руке, который он прятал где-то, как палку, пока был у матери. Он танцует на лестнице, как Фред Астер, словно испытывает оргазм; танцует так, как будто сил у него хватит еще танцевать до конца жизни — до тех пор, пока лампы не зажигаются и внезапно не гаснут.

ЗАНАВЕС.

                        NIGHT AND DAY Like the beat, beat of the tom-tom When the jungle shadows fall Like the tick, tock of the stately clock As it stands against the wall Like the drip, drip, drip of the raindrops When the summer shower is through So a voice within me keeps repeating: you, you, you Night and day You are the one Only you beneath the moon and under the sun Whether near to me or far It’s no matter, darling, where you are I think of you Night and day Day and night Why is it so That this longing for you follows wherever I go? In the roaring traffic’s boom In the silence of my lonely room I think of you Night and day Night and day Under the hide of me That’s an oh, such a hungry yearning Burning inside of me And its torment wont’t be through Till you let me spend my life making love to you Day and night, Night and day.

________________________

NATTERN ÄR DAGENS MOR copyright © 1982 by Lars Norén, Published by permission by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg. Перевод со шведского Ксении Коваленко.

Демоны

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

КАТАРИНА, 36 лет.

ФРАНК, 38 лет.

ЙЕННА, 36 лет.

ТОМАС, 37 лет.

Место и время действия: городская квартира, 1982 год.

Пьесу можно играть с несколькими короткими антрактами или одним большим.

Сцена 1

На сцене темно. Играет музыка. На КАТАРИНУ падает свет. Она стоит на коленях, подняв руку, словно бы кормит невидимую птицу. КАТАРИНА находится в своем собственном мире, и в том мире она плачет. Она курит, роняет пепел на пол, не обращая на это внимания. Пластиковый столик на колесиках. На столике стоит включенный магнитофон. На КАТАРИНЕ банный халат такой же белый, как голубь, которого мы теперь видим на полу перед ней. КАТАРИНА приманивает к себе голубя. Осторожно несет голубя к открытому окну и выпускает. КАТАРИНА выключает магнитофон, сидит некоторое время в тишине, потом уходит в ванную. Открывается входная дверь. ФРАНК спотыкается о телефонный аппарат, который стоит на полу в коридоре. Ставит на пол коробки и полиэтиленовый пакет. Включает в коридоре свет.

КАТАРИНА (из ванной). Это ты?.. Франк?.. Франк!

Пауза.

Что ты делаешь? (Беспокойно.) Это ты?

ФРАНК. Нет. (Смотрит на коробки. Берет пакет, может решить, что с ним делать.)

КАТАРИНА. Почему ты не отвечаешь, черт возьми!

ФРАНК (спокойно). Неохота.

КАТАРИНА. Что ты сказал?

ФРАНК. Не знаю. (Ставит пакет на пластиковый столик, стряхивает пепел с магнитофона. В ящике столика лежат книги, журналы и пр.) Скажи, Катарина, тебе нравится стряхивать пепел на магнитофон?

КАТАРИНА. Я здесь.

ФРАНК. Здесь?

КАТАРИНА. Ты опоздал!

ФРАНК (снимая пальто). Да, я знаю.

КАТАРИНА (открывая дверь ванной). Ты опоздал.

ФРАНК (становится в дверях и некоторое время молча смотрит. Затем с неожиданной нежностью произносит). Здравствуй, любимая. Я опоздал?

КАТАРИНА (сухо). Ты не заметил?

ФРАНК. Я даже не знал, который час.

КАТАРИНА. Вот как. Что тебе нужно?

Пауза.

ФРАНК. Не знаю.

КАТАРИНА. Что ты делал?

ФРАНК. Смотрел на маму.

КАТАРИНА. До того, как ты пришел. Чем ты занимался?

ФРАНК. Ничем.

Пауза.

КАТАРИНА. Не стой там. Они могут появиться в любую минуту. Мне надо в душ.

ФРАНК. Давай.

Пауза. ФРАНК замечает открытку в кармане халата, который КАТАРИНА бросила на пол.

Открытка от Давида?

Пауза.

С какого-то острова? Из Греции. (Вешает халат.) Что он пишет?

КАТАРИНА включает душ.

Что ты сегодня делала?

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Что ты делала сегодня?

КАТАРИНА. Что я сегодня делала?

ФРАНК. Да. (Громче.) Я, кажется, просил тебя убрать в квартире.

КАТАРИНА. Что ты говоришь?

ФРАНК. Разве ты не собиралась убрать в квартире?

КАТАРИНА. Я убирала. Несколько часов подряд.

ФРАНК (выходит в коридор). Ты не против, если я тоже немножко поубираю?

Возвращается в ванную. Гладит КАТАРИНУ через занавеску для душа.

До чего ты красивая… До чего ты красивая, говорю.

КАТАРИНА. Что ты говоришь?

Пауза.

Правда? Почему ты так думаешь?

ФРАНК возвращается и везет столик на колесиках в гостиную, собирает все, что КАТАРИНА разбросала: отрезанные сигаретные фильтры, одежду, включает итальянскую музыку на магнитофоне, уходит, приносит гвоздь и молоток, чтобы повесить картину, которая стоит у стены, но не успевает забить гвоздь, потому что из ванной раздается звук бьющегося стекла. ФРАНК прислушивается, звуки становятся тише, ФРАНК кладет молоток и гвоздь в кресло, быстро идет к ванной, распахивает дверь.

ФРАНК. Да что ты тут, черт возьми, творишь?

КАТАРИНА (стоит на цыпочках, не решается даже пошевелиться, в раковине и повсюду на полу разбросаны осколки.) Не могла найти полотенце.

ФРАНК (удивленно). И поэтому разбила зеркало?

КАТАРИНА. Нет, подзеркальник. Он плохо держался.

ФРАНК. Девять лет он почему-то держался. Тебе повезло, что это было не зеркало.

КАТАРИНА. Скорее тебе повезло. Я им почти не пользуюсь.

ФРАНК. Что ты хочешь сказать, черт возьми?

КАТАРИНА. Ничего, Франк. Это просто небольшая авария. (Вытирается.) Ты звонил?

ФРАНК. Посмотри. Ужас просто. (Пауза.) Я считаю, что это ужас.

КАТАРИНА. Ты звонил?

ФРАНК. Я так считаю. (Приносит из коридора пылесос.) Ты что, не слышишь? Не слышишь, что я говорю?

КАТАРИНА. Почему же — я очень хорошо расслышала все, что ты сказал девять лет назад. Так ты, выходит, не звонил?

ФРАНК (смеется). Вот оно что. Ты же не думаешь, что он сможет тебе помочь…

КАТАРИНА. Не мне. Он тебе поможет.

ФРАНК. Да, и это помогло бы тебе, на это ты рассчитываешь?

КАТАРИНА. Да.

ФРАНК. Вовсе нет. Так и знай. Если он мне поможет, то я тут же от тебя уйду.

КАТАРИНА. Да уж.

ФРАНК. Дорогая, это я уйду от тебя, и очень-очень скоро, а вовсе не ты от меня. Ты останешься со мной, пока я не наберусь достаточно сил, чтобы от тебя уйти. Вот.

Пауза.

Как у тебя это получилось?

Пауза.

Посмотри на это. Что ты скажешь?

КАТАРИНА. Умоляю, не зуди, обещаю, что приведу все в порядок послезавтра, если ты только заткнешься! Будь так любезен, принеси мои туфли, чтобы я могла выйти наконец отсюда.

ФРАНК. Разберись тогда заодно и со стеклянной полкой в холодильнике. Как раз скоро будет три года с тех пор, как ты ее разбила.

КАТАРИНА. Да кто вообще может так жить?

ФРАНК. Ты. Ты можешь так жить.

КАТАРИНА. Какой еще полкой в холодильнике?

ФРАНК (тщательно проговаривая каждое слово). Той, которая была в самом низу холодильника, где мы храним овощи. Ты знаешь, о чем я.

КАТАРИНА (в купальном халате). Ах, та.

ФРАНК. Она разбилась?

КАТАРИНА. Я и забыла о ней. Думала, и ты уж забыл. Где мои туфли?

ФРАНК. Может быть, и забыл, но не простил… Куда теперь прикажешь ставить мои бритвенные принадлежности?

КАТАРИНА (ставит на прежнее место часть подзеркальника, которая упала в раковину). Пожалуйста — твоя сторона не разбилась. Все осталось по-прежнему. (Ставит на место флакончики «Курос», «Нино Черутти», зубную щетку и пр.) А теперь иди и принеси мои туфли.

ФРАНК. Что ты сказала?

КАТАРИНА. Принеси мои туфли.

ФРАНК. Сама можешь за ними сходить.

КАТАРИНА. Я порежусь.

ФРАНК. Да неужели?

КАТАРИНА. Псих.

ФРАНК. Нечего на меня смотреть своими поросячьими глазками. Прости… Так, ну и где же твои туфли, где ты их оставила?

КАТАРИНА. Я уже иду сама.

ФРАНК. Не ходи. Ты порежешься. Я схожу. (Уходит, возвращается с парой узких черных туфель на высоких каблуках.) Ты эти имела в виду?

КАТАРИНА. Нет, это не те, спасибо.

ФРАНК (задумчиво глядя на высокие каблуки). Мне сегодня снились большие-большие часы, и что мой член — самая головка — воткнулся туда, куда указывает цифра 1, а минутная стрелка была длинным лезвием и указывала на без пяти двенадцать.

КАТАРИНА (надевает туфли, вылезает из ванны). Ох, как хорошо после душа. (Достает трусы, надевает, отвернувшись от ФРАНКА. ФРАНК следит за ее движениями.) Зато у меня будет очень много стрингов.

ФРАНК. Какие у тебя большие руки.

КАТАРИНА. Правда?

ФРАНК. Помню, в самом начале еще, в какой-то вечер я держал тебя за руку и думал, что выгуливаю собаку. — Ага, и когда же это?

КАТАРИНА. Что — когда?

ФРАНК (подходит снова к пылесосу). Когда же это у тебя будет очень много стрингов?

КАТАРИНА (мажет руки кремом). Если мы разведемся. Звонок?

КАТАРИНА выходит в коридор.

ФРАНК. Откуда я знаю. Не говори так.

КАТАРИНА. Что именно, прости?

ФРАНК. Что это значит?

КАТАРИНА. Ну что я не так сказала? Франк, пожалуйста. Слышишь?

ФРАНК. Ты сказала, что, когда мы разведемся, ты сможешь забрать с собой целую кучу стрингов.

КАТАРИНА. Я так сказала? Не помню. (Клад трубку.)

ФРАНК. Такое я никогда не смог бы забыть.

КАТАРИНА (подходит к гардеробу). Или я убью тебя, или ты убьешь меня, или мы расстанемся, или все останется как есть. Выбирай!

ФРАНК. Я не могу выбрать. Выбирай ты.

КАТАРИНА. Я действительно сказала «заберу с собой когда мы разведемся»?

ФРАНК. Да, я так считаю.

КАТАРИНА. Да уж, если ты не звонил, то я так и сделаю. Разведусь. Всему рано или поздно должен настать конец.

ФРАНК входит в гостиную с проводом от пылесоса, вставляет вилку в розетку.

Вот как, значит.

КАТАРИНА. Ты звонил?

ФРАНК. Угадай.

КАТАРИНА. Думаю, что звонил.

ФРАНК. Да.

КАТАРИНА. Повезло тебе, значит. (Достает из гардероба фен, приветливо улыбается, проходя мимо ФРАНКА, треплет его по волосам.)

ФРАНК (хватает КАТАРИНУ за пах). Прости.

КАТАРИНА (после паузы). Почему ты так делаешь.

ФРАНК. Не знаю. Я как-то ее не замечаю, пока ты не спрячешь.

КАТАРИНА (по-матерински, изображая заботливую маму). Ты голоден? Устал? Расстроен?.. Что с тобой?

ФРАНК. Да нет… Можно я еще тебя потрогаю здесь?

КАТАРИНА. Пожалуйста.

ФРАНК (заставляет ее сесть на стол). Тебе нравится, когда я вот так делаю?

КАТАРИНА. Так?

ФРАНК. Да.

Пауза.

КАТАРИНА. Нет. (Безразлично.) Ты скоро?

ФРАНК. Да, я уже все. Давно готов.

КАТАРИНА проходит мимо ФРАНКА в спальню. ФРАНК смотрит ей вслед.

Звонит телефон.

И кто теперь будет все это убирать? (Поднимает трубку.) Алло. (Выключает магнитофон.) Сейчас посмотрю. (Идет с телефоном на кухню. Открывает дверцу шкафа.) Да, есть. Заходи, конечно. (Кладет телефон на холодильник. Пьет молоко. Берет пачку риса, ставит ее в коридоре.)

КАТАРИНА в спальне, вставляет фен в розетку, включает фен, ложится на кровать.

ФРАНК берет пакет, идет в спальню. Включает свет.

КАТАРИНА. Можешь выключить свет?

ФРАНК. Что ты говоришь?

КАТАРИНА. Выключи свет.

ФРАНК. То есть как?

КАТАРИНА. Нажми на выключатель… Вот так.

ФРАНК. Ты плохо себя чувствуешь?

КАТАРИНА. Просто мерзну. Я вся дрожу.

ФРАНК. Не заметно что-то.

КАТАРИНА. Ты вообще ничего не замечаешь.

ФРАНК. У меня нет проблем со зрением. Я все хорошо вижу.

КАТАРИНА. Можно мне сигарету?

ФРАНК (подает ей сигарету и зажигает). Хочешь чего-нибудь? Нет?.. Слушай, если сейчас так тепло, может, попьем кофе на балконе? (Садится в изножье кровати.)

КАТАРИНА. Не прикурилась. Дай я сама прикурю. (Берет зажигалку ФРАНКА, прикуривает, бросает зажигалку на пол.)

ФРАНК (поднимает с пола чашку КАТАРИНЫ). Тут твоя чашка. Можно я попробую поставить ее все же на стол?

КАТАРИНА. Давай, попробуй.

ФРАНК. Хорошо… Как меня бесят твои манеры.

КАТАРИНА. Вот как… Какие именно?

ФРАНК. Ну вот как ты пренебрежительно швыряешь зажигалку на пол…

КАТАРИНА. Я знаю. (Раздвигает ноги.) Что в этом пренебрежительного?

ФРАНК (язвительно). Ждешь кого-то?

КАТАРИНА. Да, твоего брата и его жену. (Выключает фен.)

ФРАНК пытается улыбаться, но улыбка у него вымученная.

Тебе плохо?

ФРАНК снова садится, достает из пакета коробку с обувью, открывает ее.

ФРАНК. Нет, у меня все хорошо. (После паузы, заинтересованно.) Почему ты спрашиваешь?

КАТАРИНА. Почему тебе хорошо? (Выключает фен.) Потому что твоя мама умерла?

ФРАНК (не повышая пока голоса). Прекрати. Хватит, сказал.

КАТАРИНА. Я вот буду очень доброй и милой, моя мама протянет ноги, а она, похоже, не заставит себя ждать, она ведь утверждает, что у нее столько неизлечимых болезней… (Выключает фен.) Это же не связано с нами?

Пауза.

Правда ведь?

Пауза.

Правда ведь, говорю?

ФРАНК. Чего ты кричишь? Я здесь.

КАТАРИНА. Потому что ты не слышишь, что я говорю.

ФРАНК. А ты что-то говоришь?

КАТАРИНА (выключает фен). Это ведь не связано с нами?

ФРАНК (безразлично). То, что ты кричишь?

КАТАРИНА. То, что тебе хорошо — это ведь с нами не связано? (Включает фен.)

ФРАНК. Почему?.. Я не говорил, что мне хорошо.

КАТАРИНА. Нет сказал. Практически слово в слово.

ФРАНК. Правда?.. Почему я так сказал?

КАТАРИНА. Этого уж я не знаю. (Бросает фен на кровать, не выключая его.) Как я выгляжу?

ФРАНК (смотрит на нее). Как маньячка.

КАТАРИНА. Спасибо.

ФРАНК снимает мокасины и надевает на одну ногу новый ботинок.

Новые ботинки?

ФРАНК (медленно). Ты выглядишь, как старая маньячка.

КАТАРИНА. Неужели коричневые?

ФРАНК (выключает фен). Старше и свежее.

КАТАРИНА (оживленно. Встает). Покажи-ка. Дай мне сюда. Можно посмотреть, Франк?

ФРАНК. Нет, они у меня в коробке. Под крышкой. (Встает, одной ногой в коробке с ботинками.)

КАТАРИНА. Ну не переживай из-за этого. Надевай те, в которых тебе удобнее. Куда ты?

ФРАНК идет на кухню. Прячет коробку от ботинок в холодильник, подходит к кофеварке.

КАТАРИНА входит в кухню.

Собираешься надеть коричневые ботинки на похороны?

ФРАНК (насвистывает). Это не похороны. Это просто предание земле. И предали Урбана земле.

КАТАРИНА. Какого Урбана?

ФРАНК. Я имею в виду урну.

КАТАРИНА. Так и говори.

Пауза.

КАТАРИНА смотрит на коробку от ботинок в холодильнике.

Какого еще Урбана?

ФРАНК. Не знаю никакого Урбана.

КАТАРИНА. Почему же ты тогда хочешь, чтобы он умер и чтобы его предали земле?

Пауза.

Почему ты такой агрессивный?

ФРАНК. С Урбаном?

КАТАРИНА. И со мной.

ФРАНК. С тобой я вовсе не агрессивный.

КАТАРИНА. Хотя я этого заслуживаю.

ФРАНК. О нет.

Пауза. ФРАНК открывает холодильник. Заливает молоко в кофеварку.

Я вдруг понял, что если бы ты мне изменила, то обязательно с моим лучшим другом, правда ведь? Правда?

Пауза.

Разве нет.

Пауза.

Ведь только тогда ты раскроешь свою двустворчатую мидию? (Захлопывает дверцу холодильника. Насвистывает.) Не хочешь несколько драгоценных капель? (Предлагает КАТАРИНЕ кофе эспрессо.) Не будешь отвечать?

КАТАРИНА. Нет, спасибо.

ФРАНК снова насвистывает.

КАТАРИНА берет расческу и расчесывает волосы.

ФРАНК. Что ты делаешь?

КАТАРИНА. Причесываюсь.

ФРАНК. Ножом?

КАТАРИНА замечает, что у нее в руках нож.

КАТАРИНА. Что с тобой?

Пауза.

ФРАНК. На твоем надгробии стоит нарисовать не голубя, а крысу.

КАТАРИНА. Франк, пожалуйста…

ФРАНК. Прости. Не знаю, что на меня нашло. Говорю какие-то ужасные вещи.

КАТАРИНА. Ты так считаешь?

ФРАНК. Да.

Пауза.

КАТАРИНА (словно подумав о чем-то совсем другом). Я люблю тебя. Ты знаешь.

ФРАНК. Что?

Пауза.

КАТАРИНА. Я люблю тебя.

Пауза.

ФРАНК. Ну да, но что ты хочешь этим сказать?

КАТАРИНА. Просто что я люблю тебя.

Пауза. ФРАНК смотрит в окно, на парк.

КАТАРИНА достает у ФРАНКА из нагрудного кармана сигарету. ФРАНК обнимает КАТАРИНУ. Долго стоят молча.

В дверь стучат.

ФРАНК. Я открою.

ЙЕННА (в дверях). Ой, как хорошо… как удачно, а то я все время что-нибудь забываю.

ФРАНК берет с полки пачку риса. Закрывает дверь в кухню.

Каждый раз, когда я иду за покупками, я что-нибудь да забываю. Всякий раз та же история. Одну пачку я обязательно забуду. Всего одну пачку, но я замечаю это, только придя домой, и тогда я думаю: что же это я такое забыла на этот раз? Так случается каждый раз, но заметила я это только сейчас. Не странно ли — всегда только одну пачку? Никогда не две. И я не замечаю этого, пока не приду домой. На этот раз я забыла рис.

ФРАНК. Вот рис. Пожалуйста.

ЙЕННА (берет пачку). Рис, который не разваривается, зато я вся уже сварилась.

ФРАНК. Да, сейчас жарко.

ЙЕННА. Ну замечательно. Я верну остаток завтра же. Поставить просто около двери?

ФРАНК. Да нет, оставь себе.

ЙЕННА. Да мне так много не надо.

ФРАНК. Ничего, ничего.

ЙЕННА. Ты уверен? Мы почти никогда не едим рис. Спасибо вам. Ну все, я побежала вниз. А Катарина дома? У вас тут, я смотрю, гораздо прохладнее. У вас по-прежнему топят батареи?

ФРАНК. Летом — нет, летом не топят.

ЙЕННА. А у нас просто невозможно спать. С ума сойти.

КАТАРИНА (в дверях кухни). Кто это был?

ФРАНК. Йенна.

КАТАРИНА. Ага.

ФРАНК (смотрит в зеркало). Зашла одолжить пачку риса.

КАТАРИНА. Ты уверен, что она именно за этим зашла?

ФРАНК. Ну, точно никогда не знаешь.

КАТАРИНА. Ей нет до тебя дела.

ФРАНК (включает и выключает свет в коридоре). Нету?

КАТАРИНА. Ровным счетом никакого… Она меня как-то спросила, почему ты вечно пытаешься обнять ее… Знаешь, как она сказала?.. «Франк?.. Он только и делает, что смотрится в зеркало…» И тут она права… Ты нервничаешь?

ФРАНК. Да нет. (Неуверенно.) Мне хорошо. Очень хорошо.

КАТАРИНА. Да, мне тоже хорошо, и, как всегда, когда мне хорошо, мне как-то нехорошо. (Не смеется. Подходит к гардеробу.)

ФРАНК по-прежнему босиком, в одних носках.

Ты завтра наденешь коричневые ботинки?

ФРАНК. Да, коричневые.

КАТАРИНА. Она же не увидит.

ФРАНК (смотрит на пакет, стоящий на столике). Уж лучше пусть она стоит здесь, так я ее хоть вижу…

КАТАРИНА (достает из гардероба платье). Как ты думаешь, они захотят есть?

ФРАНК (с той же интонацией). Нет, насколько я знаю своего брата, он будет есть всю дорогу, и все, что ему нужно потом, — это сесть и рыгнуть…

КАТАРИНА (безразлично). Может, не будешь издеваться над ним?

ФРАНК. Не получится… Его голова как мячик… По которому надо все время ударять. (Берет в руки пакет и смотрит в него.) Нет, лучше все же я поставлю ее в коридоре, чтобы не забыть.

КАТАРИНА идет в спальню. Проходя мимо ФРАНКА, ласково гладит его по щеке. ФРАНК вздрагивает, как от удара.

Прости.

КАТАРИНА удивленно смотрит на ФРАНКА — это была непроизвольная реакция, он сам не понимает, откуда она взялась.

КАТАРИНА. Я просто дотронулась до тебя.

Пауза.

Погладила тебя.

ФРАНК. Я сказал, прости. Я не видел. Я сказал, прости. Я не заметил, как ты это сделала.

КАТАРИНА (снова равнодушно). Значит, я этого не делала. (Входит в спальню.) Здорово, что все-таки похороны, людей хоть повидаем… надеюсь, ты сегодня вечером не собираешься залечь с детективом и стаканом молока? Я сегодня проведу вечер просто изумительно — и мне плевать, что ты там скажешь.

Пауза.

ФРАНК идет за КАТАРИНОЙ с полиэтиленовым пакетом в руках.

КАТАРИНА красится.

ФРАНК останавливается в дверях.

До чего я плохо выгляжу. Очень постарела… Выгляжу старше и свежее.

ФРАНК. И чего же ты не будешь делать?

КАТАРИНА. Я? Ничего. Буду красить губы. (Вспоминает вдруг, произносит язвительно.) И красить мои поросячьи глазки. Какой ты злой.

ФРАНК. Что ты имеешь в виду? (Садится на край кровати.) Когда говоришь, что тебе плевать. Что ты имеешь в виду?

КАТАРИНА. Ровным счетом ничего… Который час, они не должны были уже прийти?

ФРАНК. Хватит уже, Катарина. (Громче.) Хватит. Объясни, что ты имела в виду.

КАТАРИНА. Ничего… ничего я не имела в виду.

ФРАНК. Да ты точно что-то имела в виду, черт побери, и я хочу знать, что именно. Объясни. (Опять повышает голос.) Объясни, повторяю еще раз. Иначе я уйду отсюда.

КАТАРИНА. Давай. (Улыбается.) И маму с собой прихвати.

ФРАНК. Ушам своим не верю.

КАТАРИНА (после паузы). Франк…

ФРАНК. Да что это значит, черт побери! (Резко вскакивает.)

КАТАРИНА. Ну пожалуйста.

ФРАНК. И не пытайся.

КАТАРИНА. Успокойся. (После паузы.) Франк. Не бей меня. Не бей.

ФРАНК. Что?

КАТАРИНА. Не бей меня. Пожалуйста, не бей. Умоляю.

ФРАНК. Почему ты так говоришь?

КАТАРИНА. У тебя такой же вид, когда ты размышляешь, не ударить ли меня.

ФРАНК. С ума сошла… Совсем с ума сошла… У меня такой вид? Какой?

КАТАРИНА. Психованный. Как официант с мухобойкой.

ФРАНК. Это так я выгляжу сейчас?

КАТАРИНА. Да, так… но до этого ведь не дойдет, правда? Не сейчас, когда сюда придут люди, да ведь?

ФРАНК. Не буду.

КАТАРИНА. Точно?

ФРАНК. Я не собираюсь тебя бить. Не сейчас. Я подожду. Я изобью тебя, когда ты этого не ожидаешь. Сейчас ты ждешь этого. Что я тебя ударю. Но я выжду. (Улыбается и обувается.) Я подожду, я ударю тебя тогда, когда ты не будешь этого ждать. Когда ты не будешь ждать, что я тебя ударю.

Пауза.

Тогда я тебя и ударю.

КАТАРИНА. Любимый — мы можем сейчас не ссориться?.. (Смотрит на него.) Можем?

ФРАНК. Можем, можем. Но хотим ли, хотим ли.

Раздается телефонный звонок.

Телефон.

Идет в кухню. Слышно, как ФРАНК разговаривает по телефону.

Когда ФРАНК возвращается в спальню, КАТАРИНА плачет.

Пауза.

Они не придут.

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Я сказал, что они не придут.

КАТАРИНА. Кто? Кто не придет?

ФРАНК. Ну эти… как это называется…

КАТАРИНА. Твой брат? Он не придет?

ФРАНК кивает.

(Тихо.) Что?

ФРАНК. Нет, говорю, не придет.

КАТАРИНА. Почему?

ФРАНК. Потому что они остановились в «Трех раковинах» в Сёдертелье. В мотеле.

КАТАРИНА. Почему?

ФРАНК. Он хотел посмотреть матч между гётеборгской IFK и какой-то французской командой.

КАТАРИНА. Почему?

ФРАНК. Ему интересно.

КАТАРИНА. Это неправда.

ФРАНК. Может быть, но он так сказал. Он сказал, что они приедут завтра.

ФРАНК садится на кровать.

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Сказал, что они приедут… Что в этом такого странного? (Смотрит на полиэтиленовый пакет.) Может, мы с тобой проведем небольшую оргию вместо этого? Ты и я?

КАТАРИНА (встает). Тогда я пошла.

ФРАНК. Куда?

КАТАРИНА. Куда угодно. Асполютно все равно куда.

ФРАНК. Асполютно?.. Ты сказала «асполютно», «асполютно», «асполютно»… почему ты сказала «асполютно»?

КАТАРИНА (останавливается в дверях спальни). Я не могу больше.

ФРАНК. Не можешь больше?

КАТАРИНА. Не могу.

ФРАНК (коротко). Не можешь.

Пауза.

Что так?

КАТАРИНА. Мне надо идти. Прочь отсюда.

ФРАНК. Почему?

КАТАРИНА. Ни дня больше не проведу здесь.

ФРАНК. Ни дня?

КАТАРИНА. Ни одного больше дня.

ФРАНК. Как так?

Молчание.

Вот как, значит… Вот оно что… И куда же ты пойдешь, можно узнать?

КАТАРИНА. Куда угодно. Куда угодно.

ФРАНК. А можно мне с тобой, пойти с тобой вместе?

КАТАРИНА. Я хочу идти одна.

ФРАНК. И что ты будешь делать?

КАТАРИНА. Я больше не могу сидеть тут с тобой и ссориться. Ни одного вечера больше не проведу с тобой. Это точно.

КАТАРИНА подходит к ФРАНКУ, берет у него из нагрудной кармана сигарету и зажигалку.

ФРАНК. Может, пригласим зайти Йенну и Томаса?.. Вряд ли они чем-то заняты. Сегодня среда. Почему бы нет? Тебе же Томас нравится.

КАТАРИНА. Мне? Не больше, чем тебе нравится Йенна.

ФРАНК. Ну я это и имею в виду. Конечно, она мне нравится. Она красивая. Тебе не кажется, что она красивая?

КАТАРИНА. Она спросила меня, почему ты все время пытаешься ее обнять.

ФРАНК. Ты говорила. И что ты ответила?

КАТАРИНА. Чтобы мне досадить.

ФРАНК. А что она сказала?

КАТАРИНА. Она засмеялась.

ФРАНК. Ну так что? Позовем их? Позвоню им, спрошу, не хотят ли они подняться к нам, выпить по бокалу вина.

Пауза.

Что скажешь? Я позвоню. Разве не здорово будет? А?.. Ну скажи.

КАТАРИНА пожимает плечами.

Ну хорошо. Думаю, я тебя понял.

Идет в кухню. Берет свой пакет с собой. Кладет его на стол на колесиках. Звонит.

КАТАРИНА надевает черное платье.

ФРАНК возвращается. Сталкивается с КАТАРИНОЙ в гостиной.

Пауза.

КАТАРИНА. Они не хотят?

ФРАНК. Мне показалось, что они уже несколько недель сидели и ждали, чтобы им хоть кто-нибудь позвонил.

КАТАРИНА. С кем ты говорил? С Томасом?

ФРАНК достает из шкафа туалетную воду. Брызгает на лицо.

Почему ты сказал, что не стоит беспокоиться?

ФРАНК. Я такого не говорил. Я такого не говорил.

Пауза. КАТАРИНА и ФРАНК смотрят друг на друга.

КАТАРИНА. Посмотри на меня.

ФРАНК. Я это и делаю.

КАТАРИНА. Но ты меня не видишь. (То ли ободряюще, то ли искренне.) Ты меня любишь?

ФРАНК (безразлично). Тебя?

КАТАРИНА (безразлично). Да. Ты меня любишь?

ФРАНК. Да. Я люблю тебя.

Пауза.

Очень. (Весело.) Но ты мне не нравишься.

Пауза. ФРАНК ставит туалетную воду на столик на колесиках.

Совсем не нравишься. Очень не нравишься. Но я не могу без тебя жить.

КАТАРИНА. Почему?

ФРАНК. Поставлю, пожалуй, маму на полку, чтобы ты не засыпала ее пеплом.

Пауза. Ставит пакет на полку шкафа.

КАТАРИНА. Поставь ее перед зеркалом, тогда у тебя будет две мамы. Когда тебе к психиатру?

ФРАНК. К кому?

КАТАРИНА. Ты сказал, ты звонил. Это же она?

ФРАНК. Через четыре года.

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Через четыре года.

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Да, представь, очередь к психиатру на четыре года. Но я пойду не из-за тех проблем, о которых говорим. Я пойду из-за насморка.

Пауза.

ФРАНК подходит к столику на колесиках.

КАТАРИНА. Четыре года.

ФРАНК. Да они быстро пройдут. Rapido. (Включает магнитофон: поет итальянская певица).

КАТАРИНА. Господи боже мой… Я так не смогу. Так нельзя. Невозможно. Что же? Что мне делать?

ФРАНК. Бу.

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Бу!

КАТАРИНА. Что это значит?

ФРАНК. Бу!

КАТАРИНА. Что ты имеешь в виду! Кто это? Почему ты все повторяешь одно и то же?

ФРАНК. Это значит «не знаю» по-итальянски.

КАТАРИНА. Не знаю?

ФРАНК. Да. Не знаю.

КАТАРИНА (берет магнитофон). Не знаю! Это та итальянская шлюха… Джанна… Анна… Ей я не верю.

ФРАНК. И тем не менее не можешь ее забыть.

КАТАРИНА. Не могу. А ты? (Кидает магнитофон ФРАНКУ.)

ФРАНК. Давай успокоимся.

КАТАРИНА. Что я должна сделать?

ФРАНК. Что хочешь.

КАТАРИНА (безразлично). Что я хочу?

ФРАНК. То, что ты сама хочешь… Разве это сложно?

КАТАРИНА. Да… Пожалуй, сложно.

ФРАНК. Разве?

КАТАРИНА. Да. Да.

Пауза.

ФРАНК. Почему?

КАТАРИНА (спокойно и отчетливо). Потому что я сама — это ты.

ФРАНК (растерянно). Ну пожалуйста… Они вот-вот придут. Будь повеселее.

КАТАРИНА (на грани срыва). Ты меня делаешь несчастной. Я боюсь… И чувствую себя такой растерянной. Такой опустошенной… Хочу сбежать… Обратно… Обратно.

ФРАНК. Куда?

КАТАРИНА. К тебе.

ФРАНК. Только не плачь, когда они придут. Они подумают, что это я во всем виноват. Ну перестань… Я предлагаю тебе жить той жизнью, которая со мной невозможна… (Язвительно.) …и создать все то, что я мешаю тебе создать… но не связывай себя таким предложением.

КАТАРИНА (как будто его слова вернули ее к прежнему тону разговора). Нет, я не могу. (Радостно.) Подойди сюда. (Счастливо.) Ну подойди сюда. Ну подойди. Я такая маленькая, подойди ко мне.

ФРАНК (хмуро). Ну-ну, не такая уж ты и маленькая.

КАТАРИНА. Маленькая. Но выше тебя, по крайней мере.

ФРАНК. Вовсе нет.

КАТАРИНА. Конечно выше. Ты сам знаешь.

ФРАНК. Ты неправильно меряешь. Ты сейчас стоит на моих мокасинах. Видишь теперь, что я выше?

КАТАРИНА. Ты прав. А я не ошиблась. Я просто не правильно посмотрела.

КАТАРИНА целует ФРАНКА; он целует ее в ответ, весьма сексуально. КАТАРИНА это чувствует. Гладит ФРАНКА по затылку, знает, что его это возбуждает, и от этого возбуждается сама. Кладет его руку на свою промежность, под платьем. Выглядит очень эротично. Они сползают на пол. ФРАНК срывает с нее трусы.

Ты не должен воспринимать это как угрозу, но если захочешь, я буду женщиной всей твоей жизни.

В дверь стучат.

До тех пор, пока я буду с тобой безобразно обращаться, ты останешься со мной. Я знаю.

ФРАНК (выпускает ее). Стучат в дверь.

КАТАРИНА. Правда ведь? (Крепко держит его.) Так это или нет?

ФРАНК. Что?

КАТАРИНА (отчетливо, продолжает крепко держать ФРАНКА). Пока я с тобой так плохо обращаюсь, ты будешь со мной. (Стук в дверь.) Это так? (Достает из нагрудного кармана ФРАНКА сигарету и зажигалку.) Это звучит жестоко, но сейчас я хочу быть жестокой. Теперь можешь открыть.

Сцена 2

В дверь стучат последний раз.

ФРАНК (подходит к двери, открывает). Ну как рис?

ЙЕННА. Привет, Катарина, у вас праздник?…

КАТАРИНА. Нет, я просто так надела это платье.

ЙЕННА. Очень красивое.

КАТАРИНА. Да ты что, правда?

ФРАНК. Как рис?

ЙЕННА. Потрясающее просто. Тебе очень идет.

КАТАРИНА. Проходите.

ЙЕННА. Как здорово, что вы позвонили. Мы просто смотрели футбол.

ФРАНК. А Томас так и смотрит?

Пауза.

Какой счет?

ЙЕННА (перешагивает через пылесос). Ой, можно я позвоню?

ФРАНК. Какой счет?

КАТАРИНА. Позвонить? Конечно.

ЙЕННА (рассеянно, КАТАРИНЕ). Хочу позвонить Томасу.

ФРАНК (выключает магнитофон). Зачем?

ЙЕННА (проходит в гостиную). Телефон здесь? (Озирается.) Как у вас тут здорово — так мало мебели — очень элегантно… Можно я позвоню?

КАТАРИНА. Вон, видишь, провод идет?

КАТАРИНА пытается забрать свои трусы, которые ФРАНК держит в руке.

ЙЕННА. Привет, это я, я поднялась наверх… теперь можешь принести, только ставь осторожно, чтоб не разбудить его. (Почти шепчет.)

КАТАРИНА подходит к двери кухни.

Ты уже вошел?.. Нет-нет, не в кровать, а то он запутается. Поставь на стол… Помолчи немного сейчас, я послушаю.

ФРАНК (шепчет, кажется, что он даже ругается). Что она делает?

ЙЕННА (слушает, улыбается). О-о-о-ой, солнышко… Ой, как он сопит. (Все еще шепчет.) Ты поднимешься сюда? Давай скорее. Не забудь выключить телевизор… Целую, дорогой… (Держит трубку в руке.) Он так сладко спит.

ФРАНК (в дверях кухни). Что ты делаешь?

ЙЕННА. Томас отнес телефон в детскую и поставил около кровати Вольфганга, чтобы мы услышали, если он проснется. Тогда я, если что, — сразу прибегу.

КАТАРИНА. Как вы хитро придумали.

ЙЕННА. Он только что поел.

ФРАНК. Ах вот оно что. (Смотрит на телефон, словно ждет, что тот сейчас рыгнет.) Мы должны тихо разговаривать?

ЙЕННА (обращается все время только к КАТАРИНЕ). Так я все же меньше волнуюсь… Мы вообще-то не собирались заводить еще детей так сразу — скорее наоборот, но я ни за что не согласилась бы делать аборт.

КАТАРИНА. Можно я послушаю? (Берет телефонную трубку, слушает.)

ФРАНК. Ну что там?

КАТАРИНА. Тсссс! Удивительно. Я ничего не слышу.

ЙЕННА. Я бы ни за что не смогла сделать аборт, особенно когда уже знаешь, как это бывает, — уж лучше превратиться в сомнамбулу и не отличать день от ночи… (Улыбается КАТАРИНЕ, КАТАРИНА идет в спальню.) Вчера я забыла код от подъезда. Совсем рехнулась. Теперь я его помню, потому что Томас мне сказал, что это год убийства Кеннеди.

КАТАРИНА. Садись.

ЙЕННА. Спасибо… Все равно куда?

ФРАНК. Принести пепельницу?

ЙЕННА смотрит по сторонам, делает несколько шагов в разные стороны, оборачивается к КАТАРИНЕ.

ЙЕННА. А ты бы смогла, Катарина?

КАТАРИНА. Принеси. Что ты говоришь?

ЙЕННА (подходит к столу с телефоном в руке). Сделать аборт?

КАТАРИНА. Я даже забеременеть не могу.

ЙЕННА. Ой, что ты? Ну ты уж не волнуйся, многие по десять лет пытались, и потом потом получалось, а у кого-то так и не получалось. Вы пробовали…

КАТАРИНА (резко). Да, мы все пробовали.

ЙЕННА. И лежать уже после, задрав ноги прямо вверх, — тоже пробовали?

ФРАНК возвращается с пепельницей.

ФРАНК. Жизнь все же несправедлива.

ЙЕННА. Нет, а с чего ей быть справедливой?

КАТАРИНА. Садись.

ФРАНК. Вот в этом великолепном кресле. Одним движением. (Делает соответствующий жест.)

ЙЕННА. Ой, какое красивое. Откуда у вас такое?

КАТАРИНА (берет пепельницу, но пепел стряхивает на пол).

ФРАНК идет в спальню.

Я ненавижу эту фашистскую мебель. Видимо, сперматозоиды Франка совсем выдохлись или я им не нравлюсь.

ЙЕННА (присаживается). Нет, в такое кресло я боюсь садиться. Я сразу засну.

КАТАРИНА. А теперь я даже не хочу… ребенка.

ЙЕННА. Да уж, я все пытаюсь переставлять мебель у нас, но все бесполезно, — когда у тебя двое малышей, которые все кругом измазывают едой, то о порядке думать не приходится… Но мне кажется, эти квартиры как-то вообще неудачно спланированы, сюда невозможно подобрать мебель, в этих квартирах невозможно создать дом.

КАТАРИНА (продолжает стряхивать пепел на пол). Потолки слишком высокие.

ЙЕННА. Но у вас очень хорошо. Я бы очень хотела, чтобы у меня было так же пусто и чисто.

КАТАРИНА. Ну так перекрась стены. Только не в серый. — В белый. — Не в серый.

ФРАНК (в дверях спальни. Надел новую рубашку). Это не серый. Это белый.

КАТАРИНА. Тебе так кажется?

ФРАНК. Совершенно точно, панели покрыты белым лаком 85 — «мэстарфиниш». Белее не бывает.

КАТАРИНА. Панели — может быть, но все остальное…

ЙЕННА. С маленькими детьми белый как-то не очень практично — они извозюкают все что угодно.

КАТАРИНА. Да это никакой не белый. Сплошная стокгольмская серость. Скорее цвет белого дерьма.

ЙЕННА. Хорошее выражение. Цвет белого дерьма.

ФРАНК. А где у вас сейчас спальня?

ЙЕННА. Что?

КАТАРИНА. Почему ты спрашиваешь?

ФРАНК. Ну где вы спите, я имею в виду.

ЙЕННА. Я сплю — хотя я почти никогда не сплю — в комнате, которая выходит во двор. Но самого окна мы с кровати не видим, потому что мы поставили кровати поперек, иначе невозможно открыть дверь и войти, и в результате просыпаясь мы видим только кусочек коридора, варежки и сапоги.

Пауза.

Просто эта дверь не закрывается. Сломалась. Очень удручает.

ЙЕННА заглядывает в спальню.

У вас зеленая спальня.

ФРАНК. Удручает.

ЙЕННА. Что?

ЙЕННА ставит телефон на столик. Трубка лежит отдельно.

ФРАНК. Удручает.

ЙЕННА. Что именно?

ФРАНК. Слово «удручает». Давно его не слышал. Мы вам не мешаем, кстати?

ЙЕННА (двигается очень медленно). Нет-нет, вовсе я ни разу не замечала, даже наоборот.

КАТАРИНА. Что?

ЙЕННА. Мы вас совсем не слышим. А мы вам мешаем?

ФРАНК. Нет, ни капли. Ни звука не доносится.

ЙЕННА. Да, звук скорее вниз идет… А стиральная машина?

КАТАРИНА (подходит к окну). Нет.

ЙЕННА. Я все время потею.

ФРАНК. Совсем не мешает.

ЙЕННА. Она у нас работает сутки напролет.

ФРАНК. Угу. (Доверительно.) Мы вот тоже купили.

ЙЕННА. Какую?

ФРАНК. Маленькую.

ЙЕННА. Вы скажите, если мы вам будем мешать, а то я буду переживать.

КАТАРИНА. Да мы сами вам больше мешаем.

Диалог становится более осторожным.

Мы вечно кричим, рыдаем, хлопаем дверями, а на лестнице кровь.

ЙЕННА. Ну это-то был несчастный случай.

ФРАНК. Да? В следующий раз, наверное, будем через окно.

ЙЕННА. Ну все иногда ссорятся. Мы с Томасом тоже, наверное, ссоримся.

КАТАРИНА. О нет, Томас такой прекрасный, с ним невозможно ссориться.

ЙЕННА. Прекрасный? Ладно, не буду жаловаться. (Замолкает.)

КАТАРИНА и ФРАНК смотрят на ЙЕННУ, она словно нехотя продолжает.

Мы почти никогда не ссоримся.

Пауза.

КАТАРИНА берет пустой бокал со столика. Идет на кухню.

ЙЕННА идет следом, останавливается в дверях.

ФРАНК убирает пылесос.

У нас у обоих нет чувства юмора. Когда Томас сердится, я говорю просто, что люблю его. Если вовремя сказать правильные слова, то ничего не случится. Если вовремя сказать «я люблю тебя», то ссоры не будет.

ФРАНК (идет на кухню). Хочешь пить?.. Я очень хочу.

ЙЕННА. У вас тут гораздо светлее.

ФРАНК. Разве? (Берет у КАТАРИНЫ из рук бокал.)

ЙЕННА (после паузы). Да.

ФРАНК. Хотя там уютнее. Как-то обжитее. (Нарочно говорит с ошибкой.)

ЙЕННА. Гораздо светлее… И так прекрасно открывать окно, когда дождь идет. У вас тоже голуби воркуют за окном? Мне очень нравится этот район. (Оживленно.) Все рядом — почта, аптека, супермаркет, табачная лавочка, винный, близко к метро… (Смотрит в окно кухни.) Парк неподалеку… Дети могут там гулять летом. Учиться кататься на велосипеде. Где Томас?

КАТАРИНА. Следи, чтобы они не отравились крысиным ядом.

ФРАНК. Голуби?

ЙЕННА. Дети?

КАТАРИНА. Крысиным ядом сейчас обрабатывают даже песочницу. Последнее время столько огромных крыс развелось. В Риме голубям тоже подкладывают крысиный яд, два сорта, от одного голуби сохнут, медленно высыхают, пока не умрут, такое своего рода удушение, а от другого, наоборот, голуби распухают, как воздушные шарики, им даже не надо больше летать, они пухнут до тех пор, пока не лопаются в воздухе, как воздушный шар, с такими огромными аплаками… правда.

ФРАНК. Аплаками?

КАТАРИНА. Да, аплаками.

ФРАНК (удивленно). Ты имеешь в виду — облаками?

КАТАРИНА (в голосе ее звучат металлические нотки). Нет, большие отвратительные пухлые аплака.

ЙЕННА. Бррр, какой ужас… Ты давно была… в Риме? Красивый город.

ФРАНК. Расскажи про того человека и крысу, Катарина.

КАТАРИНА. Нет.

ФРАНК. Расскажи… Так здорово было сегодня ночью: мы лежали в постели, и ты рассказывала про того человека и крысу.

КАТАРИНА. Я сказала, не буду.

ФРАНК. Ну пожалуйста, ну расскажи, про человека, который стоял закопанный в яму и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а у ног его вертелась маленькая крыса, маленькая голодная крыса, которая никак не могла вырваться наружу и была вынуждена проесть себе путь через задний проход и выползти наружу через рот. Расскажи. У тебя так здорово получается.

КАТАРИНА (раздраженно). Расскажи сам.

ФРАНК. Да я не помню.

КАТАРИНА. Ну это же было про тебя.

КАТАРИНА уходит на кухню.

ФРАНК (преувеличенно внимательно). Так что, ты говоришь, у вас у обоих проблемы с чувством юмора? Муж и жена одна сатана, как говорится.

Пауза.

ЙЕННА. Очень здорово, что вы позвонили. Что будем делать?

ФРАНК. Что, говоришь? Что будем делать? Общаться.

ЙЕННА (задумчиво). Я так давно не разговаривала со взрослыми, что почти забыла, как это делается. Только и умею, что агукать да сюсюкать с детьми. Когда друзья звонят и рассказывают, где они были, какое кино смотрели, спрашивают, нравятся ли мне все эти фильмы, которые сейчас идут, «Силквуд» или «Фрэнсис», то я даже не знаю, о чем они говорят, я могу обсудить только «Чип и Дейл спешат на помощь», или Дональда Дакка, или детские площадки около Васагатан. (Замечает афишу между окнами.) Какая красивая афиша… Я даже сначала не заметила. (Как будто немного извиняясь.) О театре мы тоже говорить не будем.

ФРАНК. Не будем?

ЙЕННА садится в кресло на гвоздь и молоток.

ФРАНК убирает молоток и гвоздь и кладет на полку в коридоре.

ЙЕННА. Я как-то плохо слышу, что они там говорят. И потом, так дорого нанимать няню. Дети все же еще маленькие. Мои выходы в свет ограничиваются выносами мусора, походами с Сарой к бабушке или за памперсами. Поэтому так приятно посидеть у вас, немного расслабиться, немного забыть о ежеминутном напряжении. (Устало.) Вы даже не представляете, как у вас спокойно. Я скоро засну небось.

КАТАРИНА. Можешь на нас всегда рассчитывать, если тебе нужна помощь.

ФРАНК. В чем?

КАТАРИНА. Посидеть с детьми.

ЙЕННА. Да ты что? Правда?

КАТАРИНА. Конечно.

ЙЕННА (с неохотой). Да, я обязательно попрошу, если понадобится. Когда-то же захочется выйти куда-нибудь.

ФРАНК. Хочешь, я с тобой пойду? Куда пойдем?

ЙЕННА. Да просто прогуляться… Ой, как вы любезны… Как трогательно.

КАТАРИНА. Да, конечно.

ЙЕННА. Как здорово.

ФРАНК включил магнитофон. Фрэнк Синатра поет «I didn’t know what time it was».

КАТАРИНА разувается и идет в спальню.

Любимая песня моей мамы.

ФРАНК. Катарина его терпеть не может.

ЙЕННА. Когда я была маленькая, мама мне пела эту песенку перед сном.

ФРАНК. Мне бы тоже понравилось.

ЙЕННА. Каждое утро мама убирала мою постель… Она щупала простыни и говорила, что слышит, что мне снилось.

КАТАРИНА (в дверях спальни, в новых туфлях). Мы не будем говорить о родителях. Я этого не вынесу.

ЙЕННА. Где ты купила такие красивые туфли?

КАТАРИНА. В Старом городе.

ЙЕННА. Я тоже схожу туда.

КАТАРИНА. В Риме повсюду такие продаются, за полцены.

ЙЕННА. Да я просто чтобы посмотреть. (Словно она одна в комнате.) Уф, я, кажется, снова потею. С меня просто течет. Вся мокрая. Вчера я подумала, дровосек, что ли, какой-то ходил в моей майке, но это все я сама, я — которая так гордилась, что никогда не потею, — у меня были как-то особенно устроены железы. А теперь вообще, стоит мне задуматься о чем-то, как я вся потная. (ФРАНКУ и КАТАРИНЕ.) Это после беременности.

ФРАНК. Здесь довольно жарко.

ЙЕННА. У вас целый день солнце? Где Томас?

Долгая пауза.

Сегодня ночью я уронила Вольфганга на пол, когда кормила. Прямо на пол. Он выскользнул у меня из рук.

ФРАНК (пытается сочувствовать). Ой, бедняжка, и как он теперь?

ЙЕННА (безразлично). Не знаю… я спала… Это уже второй раз.

ФРАНК. Да уж… Хочешь чего-нибудь выпить?

ТОМАС входит в квартиру.

ЙЕННА (вежливо). Спасибо, чего-нибудь прохладного. Вот он! Томас! (Громко.) Мы здесь! Это Томас.

ТОМАС. Дверь была открыта.

КАТАРИНА. Томас! Входи!

ТОМАС. Привет.

КАТАРИНА. Привет, ну наконец-то.

ТОМАС. Что?

КАТАРИНА. Мы думали, куда ты подевался.

ТОМАС (как будто вышел на яркий свет из темноты). Я развешивал белье из стиральной машины.

ЙЕННА. Телевизор выключил?

КАТАРИНА. Садись.

ЙЕННА протягивает руку, ТОМАС дотрагивается до нее, проходя мимо.

ЙЕННА. Как ты долго.

Сцена 3

ТОМАС. Ну надо же было развесить белье.

ЙЕННА. Ты не разбудил его?

КАТАРИНА (садится на диван). Садись рядом с на диван.

ЙЕННА. Ты выключил машину?

ТОМАС. Странно: вроде та же квартира, а вроде другая.

ФРАНК. Не та же. Такая же.

ТОМАС. А? Ну да.

КАТАРИНА (нарочито нелюбезно). Может быть зажжем свет, здесь так темно.

ФРАНК. Наоборот приятно, что темно.

КАТАРИНА (довольно несдержанно). Если я сказала что здесь темно, то тебе следует вскочить и включить все освещение, которое найдешь. (ТОМАСУ.) Привет, Томас.

ТОМАС. Привет.

ЙЕННА. Он всегда выглядит, будто он только что проснулся. Такой вялый.

КАТАРИНА. Привет, привет.

ФРАНК идет на кухню. Берет с собой магнитофон. Все еще играет Синатра.

ТОМАС. Да, привет.

КАТАРИНА. Садись! (Вкрадчиво.) Как ты поживаешь?

ТОМАС. Хорошо. Все хорошо.

КАТАРИНА (медленно). Заметно… Ты хорошо выглядишь.

ТОМАС. Ты тоже.

КАТАРИНА. Может быть… (С наслаждением.) Знаешь, ты мне сегодня снился…

ТОМАС. Я? Тебе снился?

КАТАРИНА (изображая радость). Ты был большой и добрый, по крайней мере во сне… Очень приятный сон. Во сне вообще кто только не приснится — так удивительно.

ЙЕННА. Правда? И что тебе снилось?

КАТАРИНА. Ничего особенного… Просто он вошел в мой сон. Что ты там делаешь? (ФРАНК выключает магнитофон с Синатрой.) У тебя новые очки?

ТОМАС (снимает очки, смотрит на них). Эти? (Массирует глаза.) Нет, они у меня уже двенадцать лет. То есть не ровно эти. Но одна и та же модель.

КАТАРИНА. Очень красивые. Тебе идут.

ТОМАС. Такие снова в моде.

КАТАРИНА (быстро). Тебе идут.

ТОМАС. Мне не снятся сны. Мне некогда.

Пауза.

Что вы делаете?

ЙЕННА. Общаемся.

ТОМАС. Понятно.

ФРАНК (входит в комнату). Сколько у вас детей?

КАТАРИНА. Мы не выпьем?

ТОМАС (ЙЕННЕ). Почему ты вся мокрая?

ФРАНК. Сколько у вас детей?

КАТАРИНА. Ты же знаешь.

ЙЕННА. Двое… Я ничего не могу поделать с тем, что все время потею. Это началось после последних родов. Можешь не спать со мной в одной кровати.

ФРАНК. Я имею в виду младшего — это девочка?

ТОМАС. Кто? Вольфганг?

ФРАНК. Ах вот оно что. И как его зовут?

ТОМАС (отчетливо). Вольфганг.

ФРАНК (удивленно). Не Вольфганг же?

ТОМАС. Именно Вольфганг.

ЙЕННА. В честь дедушки…

ФРАНК (любезно). И что — он уже ползает, и садится, и все рушит на своем пути?

ТОМАС (расслабленно. Берет телефонную трубку). Нет-нет, еще пока нет.

ФРАНК. Он, может, не очень ранний… Мальчики позже учатся?

КАТАРИНА. Чем кто?

ФРАНК. Чем девочки. Неважно… С ним все хорошо?

ТОМАС. Нет, он болен.

ФРАНК. Вот как.

ТОМАС. Да.

ЙЕННА. Он болен с рождения.

ФРАНК. Ты хотела выпить.

ТОМАС. Кашляет по ночам. (Томас с трудом произносит слова. Кладет трубку.) Йенна думает, что это кашель.

ЙЕННА. Коклюш. Это не опасно.

ФРАНК. Бедный малыш, грустно, когда такие маленькие болеют.

ЙЕННА. Это не опасно, просто надо следить за ними всю ночь. Когда Сара болела коклюшем — это было ужасно.

ТОМАС заглядывает в спальню. Дверь открывается. Чувствует на себе внимание КАТАРИНЫ, немного подавлен.

С другой стороны, это так трогательно, так безумно трогательно — лежит такая кроха и кашляет, не может дышать как следует, ловит губами воздух.

ФРАНК. В таком состоянии не очень хорошо засыпать.

ЙЕННА. Да, я полночи проносила ее на руках. Я звонила тебе двадцать раз. Томас был в Мальмё на курсах. Я не знала, что делать. В конце концов…

КАТАРИНА. Тяжело, наверное.

ЙЕННА. Да уж.

Пауза.

Спящий ребенок весит еще тяжелее.

КАТАРИНА. Надеюсь, она скоро выздоровеет, сможете спать спокойно.

ЙЕННА (довольно резко). Сара здорова.

ТОМАС. Это Вольфганг болен.

ЙЕННА. Только Вольфганг болеет. (Сердито.) Это может быть и круп.

ТОМАС. Да, может быть и круп.

ЙЕННА. Да нет, вряд ли.

ТОМАС. Такой трогательный у него хриплый голосок, звучит почти как у Джимми Дюранте. (Смеется.)

ФРАНК. Красивое имя — Сара. Если бы у меня была дочка, ее бы звали Лена.

КАТАРИНА. Ой, нет, я знаю столько ужасно противных Сар… Простите… (Улыбается ТОМАСУ.)

ТОМАС (соглашается с КАТАРИНОЙ). Имя всегда ассоциируется с тем человеком, которого ты знаешь.

ФРАНК (чувствуется, что он считает ТОМАСА полным идиотом). Ну конечно. (ЙЕННЕ.) Знаешь, то, что ты сказала — что во сне дети кажутся гораздо тяжелее, чем обычно, — это очень интересно.

ЙЕННА (снова задумчиво). Не знаю, так ли это, но я точно это заметила.

КАТАРИНА (ни к кому не обращаясь). Томас.

ТОМАС. Да?

КАТАРИНА (ФРАНКУ). Не угостишь чем-нибудь?

ФРАНК. Что?.. Ах да, конечно. Простите.

Все с интересом смотрят на ФРАНКА.

Пауза.

О чем это я задумался?

КАТАРИНА (скорее от физического раздражения, чем эмоционального). Какой ты напряженный!

ФРАНК (не пытаясь оправдываться). Я? Да нет, вовсе нет.

КАТАРИНА. Очень напряженный. Посмотри на свою грудную клетку — она ходуном ходит. Да расслабься ты, ради всего святого, не можешь быть как все нормальные люди. (Голосом врача.) Никто тебя не съест… Слышишь, Франк?

ФРАНК. Что?

КАТАРИНА. Успокойся.

ФРАНК. Не понимаю, о чем ты говоришь.

Пауза.

ФРАНК садится на ручку кресла, на котором сидит ЙЕННА.

Мы же будем не просто чай пить — а что-нибудь покрепче.

ЙЕННА (наклоняется и берет журнал со столика) Видел, какой роскошный стул Франк купил?

ФРАНК (КАТАРИНЕ). Не понимаю, о чем ты говоришь.

ТОМАС. О Господи, это стул? (Внимательно смотрит.) Это же почти произведение искусства.

КАТАРИНА. Это произведение искусства, на котором невозможно сидеть.

ТОМАС (не знает, что на это сказать. Садится но стул). Роскошный… Сколько он стоил?

КАТАРИНА. Угадай. Восемь тысяч.

ТОМАС. Восемь тысяч? Правда? Не может быть. Не может стул стоить восемь тысяч.

КАТАРИНА. Спроси Франка.

ФРАНК (встает). Вы голодные?

ЙЕННА. Ни капельки. (ТОМАСУ раздраженно.) Куда ты подевал джем? Который ты приготовил.

ТОМАС. Ой, черт, я забыл его… сбегать вниз и принести?

ЙЕННА. С ним просто невозможно…

КАТАРИНА. С Томасом? (ТОМАС улыбается, словно его похвалили.) Улыбаешься?

ТОМАС. Ну да… А что мне остается делать?

КАТАРИНА. С чем?

ЙЕННА. Томас, ты точно выключил стиральную машину?

ТОМАС. Да-да, я почти уверен.

КАТАРИНА. Удивительно видеть такую гармоничную личность.

ЙЕННА. (сердито). Да, он совсем нетребовательный. (ФРАНКУ, который стоит над ней как тень, норовя упасть.) Я слышала, у тебя умерла мама. Соболезную.

ФРАНК. У меня?

ЙЕННА. (неуверенно). Да, Катарина сказала.

ФРАНК. Зачем она это сказала? (Улыбается. Подходит к окну.)

Пауза.

ЙЕННА. А что, это не так?

КАТАРИНА. Она там, в коридоре.

ЙЕННА (недоуменно смотрит на КАТАРИНУ). Что? Что ты сказала?

КАТАРИНА. Она стоит там в пакетике — там, где Франк поставил ее… Ну точно… Там стоит его любимая мамочка… Правда! Что, нет, что ли?.. Нет, что ли, Франк?

ФРАНК. Что?

КАТАРИНА. Прошу прощения, это, может быть, звучит как-то…

ФРАНК (поворачивается к КАТАРИНЕ). Нет сил больше тебя слушать. (Без малейшего усилия над собой.) Чего бы вы хотели?.. Чего-нибудь выпить?

ЙЕННА. Прости, что ты сказал? Ой, даже не знаю… ты что будешь?

ТОМАС. Да мне все равно.

ФРАНК (тверже. Подкатывает столик к дивану). Виски, вино? У меня есть очень вкусное вино — сухое пино.

ЙЕННА. Виски, да, было бы прекрасно, правда, я тогда скоро завалюсь под диван. Ну и забудьте тогда про меня. Оставьте меня в покое.

ФРАНК. Ты тоже, Томас?

ТОМАС. Нет, я усижу. Да, виски с удовольствием… Спасибо.

ЙЕННА (хихикает почти про себя). Моя мама всегда говорит — я бы мечтала, чтобы у меня достало мужества лечь под ковер.

ТОМАС (без особого интереса). Что она хочет тем самым сказать? Ничего?

ЙЕННА. Ты прекрасно понимаешь — умереть.

ТОМАС. Никогда не слышал, чтобы она так говорила.

ЙЕННА (удивленно). Никогда не слышал?

ТОМАС. Нет.

ЙЕННА. Ясное дело, с чего бы тебе вдруг слышать? (Агрессивно.) Тебя это вообще не волнует. По голосу слышно.

ФРАНК. А ты что будешь, Катарина?

КАТАРИНА. Джин, если ты не против.

ФРАНК. Джин? Уже сейчас?

КАТАРИНА. Да, пожалуйста, если ты не против?

ФРАНК (галантно, поворачиваясь к КАТАРИНЕ). Почему вдруг я буду против? (Идет в кухню, насвистывает все ту же итальянскую мелодию — ФРАНК часто бессознательно насвистывает то, о чем думает.)

ТОМАС (убедительно). Я очень люблю твою маму.

ЙЕННА. Странно.

ТОМАС (еще более убедительно). Мне она очень нравится.

ЙЕННА. Не сомневаюсь. Она ведь тебя считает самым сексуальным мужчиной на свете.

КАТАРИНА (охотно). О да…

ЙЕННА. А на следующий день хочет, чтобы мы развелись.

ТОМАС. Что?

ЙЕННА (испуганно). Ты слышал, что я сказала.

ТОМАС. Почему?

КАТАРИНА. Ну пожалуйста, не будем говорить о родителях… Я не выдержу. У меня тоже есть мама, с которой я не знаю, что делать… (ЙЕННА наклоняется вперед, шепчет.) Что? (Громче.) Что ты говоришь?

ЙЕННА. Это правда, что мама Франка умерла?

КАТАРИНА. Завтра похороны. Ну да, умерла… Нет, предание земле. Какая красивая перчатка. (Указывает на белый бинт у ЙЕННЫ на левой руке.)

ЙЕННА. Ой, я вообще не понимаю, почему у меня так трескается кожа. У меня с детства экзема. Я читала книги про кожу… Там написано, что у детей, которых не любят…

ТОМАС (перебивая ее). Или не ласкают…

ЙЕННА. Или не ласкают достаточно часто, появляется кожная экзема или аллергия… Но ко мне это не относится… вовсе нет… когда я была маленькая, меня очень любили, меня чуть не до смерти тискали все подряд.

КАТАРИНА. Я встретила в Венеции в летнем кафе как-то раз человека, в руках у которого был очень красивый сосуд, похожий на шейкер для коктейля. Оказалось, что его мама умерла и ее кремировали. Она просила отвезти ее на остров…

ФРАНК. Торчелло…

КАТАРИНА. Да… и высыпать ее прах в море. Он сел в кораблик и высыпал ее в воду. Но когда надо было выбросить красивую урну, то ему стало жалко. Я и не знала, что бывают такие маленькие красивые урны. А он мне такую показал. Он сидел с ней за столиком в кафе, словно с коктейлем.

Все смеются, кроме ФРАНКА, хотя смешно не всем.

Перестав смеяться, КАТАРИНА обращается к ФРАНКУ.

Разве не смешно?

ФРАНК. Очень. Обхохочешься.

КАТАРИНА (ТОМАСУ). Он не смеется… Не решается.

ТОМАС (словно не понимая намерений КАТАРИНЫ). Почему?

КАТАРИНА. Где мой бокал?

ФРАНК не слышит.

ТОМАС. Удивительная история.

КАТАРИНА. Потом он обнаружил…

ФРАНК. Ваше здоровье! (Чокается с ЙЕННОЙ.)

ЙЕННА. Мы вряд ли когда-нибудь попадем в Венецию.

КАТАРИНА (ФРАНКУ, злобно). А потом он обнаружил, какой силой притяжения он обладает для маленьких девочек на берегу, и потерял всякий интерес к урне, так ведь, Франк?

ФРАНК. Я не расслышал, что ты сказала. Ваше здоровье!

ФРАНК чокается с ТОМАСОМ.

КАТАРИНА. Да не обращай внимания.

ФРАНК. А что ты сказала?

КАТАРИНА. Да ничего… Целую. (Берет его за руку, любовно держит.) Вы тоже говорите «Целую»?

ЙЕННА. «Целую»?

КАТАРИНА. Когда прощаетесь по телефону?

ЙЕННА мотает головой.

Я сразу начинаю волноваться… Если мы не говорим друг другу «Целую» на прощанье, то это значит, что что-то не в порядке. Правда, Франк?

ФРАНК кивает. Нюхает свою руку. Рука пахнет КАТАРИНОЙ.

ТОМАС. Какой отличный виски.

КАТАРИНА. Я всегда жду до последнего… и если Франк вешает трубку и не говорит «Целую», то мне сразу плохо.

ФРАНК (довольный). Нравится?

КАТАРИНА. Ты должен до самой нашей смерти говорить мне «Целую».

ТОМАС. Превосходный… Что это за марка?

КАТАРИНА. Где мой джин?

ЙЕННА. Мне кажется, все виски одинаковые на вкус.

ТОМАС. Нет, они совсем разные.

ЙЕННА. Ну не знаю.

Пауза.

Это правда? Твоя мама…

ФРАНК. Давайте я приготовлю кофе. Моя мама?..

ЙЕННА. Она правда лежит в пакете в коридоре?

ФРАНК. Да.

ЙЕННА. Не может быть.

ФРАНК. Похоронена, но не умерла. Как говорится. Вернее, кремирована, но не умерла.

ЙЕННА. Странно как-то, нет?

ФРАНК. Что именно?

ЙЕННА. Но вы же не будете ее там держать?

ФРАНК. Мой брат приедет завтра со своей женой, и мы поедем на Северное кладбище и закопаем ее.

ФРАНК наклоняется, прислушивается к телефону.

Мы с братом и его женой.

КАТАРИНА (берет сигарету из нагрудного кармана ФРАНКА). Я так понимаю, я с вами не еду?

ФРАНК. Из похоронного бюро прислали пакет. Я просто забрал ее на почте. Она была такой маленькой — очень удобно. Хотите посмотреть?

ФРАНК идет к коридору.

ЙЕННА. Ой. Да нет уж. (Задирает все время юбку, обнажая одну ногу.)

ФРАНК. Это просто прах.

Пауза.

КАТАРИНА. В воскресенье я поеду за город, к моей маме.

ФРАНК. Как хорошо.

КАТАРИНА. Господи.

КАТАРИНА наклоняется вперед, прикуривает у ТОМАСА, говорит «спасибо», не успев прикурить. ФРАНК ставит пакет перед дверью в туалет.

ФРАНК. Зачем ты отрываешь фильтр?

КАТАРИНА. Мне просто надо туда съездить… что ты говоришь?

ФРАНК (садясь на диван рядом с КАТАРИНОЙ). Я спросил, почему ты отрываешь фильтр от сигарет с фильтром? Почему ты не покупаешь сигареты без фильтра, если ты все равно отрываешь фильтр? Не понимаю. Зачем ты так делаешь?

КАТАРИНА. Надо находить объяснение всему, что мы делаем?

ЙЕННА (держит себя за грудь). Ой, снова пора.

ТОМАС. Что такое?

ЙЕННА. С ума сойти.

Пауза.

Как вы думаете, ничего, что я пью алкоголь, если я кормлю? (Щупает грудь.) Из меня течет.

ФРАНК. Течет?

ЙЕННА. Ой, да.

Пауза.

ФРАНК. И как ощущение?

ЙЕННА. Мне надо в туалет.

ФРАНК. Да, конечно, пожалуйста. (Встает.) Знаешь где?

ЙЕННА умоляюще смотрит на ТОМАСА, обреченно вздыхает.

ЙЕННА. Что ты говоришь?

ТОМАС. Ничего. Не доставай людей.

ЙЕННА (подавленно). Не буду, я просто выйду.

ЙЕННА идет в туалет, прижимаясь к стене, чтобы держаться подальше от предполагаемой урны.

ФРАНК садится.

ТОМАС. Что она имела в виду?

ФРАНК. Как прекрасно.

КАТАРИНА. Что такого прекрасного?

ФРАНК. Женщина, у которой течет из груди. Что скажешь, Томас?

ТОМАС (похоже, ему это кажется скорее отвратительным, похоже, его тяготит слабость ЙЕННЫ). Должно пройти время.

ФРАНК. Что именно?

ТОМАС. Чтобы женщина снова стала красивой.

КАТАРИНА. Красивой?.. То есть?

ТОМАС. Ну прежде чем все нормализуется, прежде чем тело будет устроено как обычно, ну не знаю, как сказать. У нас больше не будет детей. (Будничным голосом.) Стоит мне лечь в постель, как она уже беременная. (Эта мысль ему, похоже, нравится.)

Пауза.

ЙЕННА (кричит из туалета). Ай!

ТОМАС(как ребенок). Что она делает?

ФРАНК (хочет встать). Черт возьми, там куча осколков. У Катарины был приступ бешенства.

КАТАРИНА. Попридержи язык.

ЙЕННА (жалостно). Томас, Томас!

ТОМАС (безразлично, почти про себя). Я здесь, что случилось?

Пауза.

ЙЕННА. Не можешь мне помочь?

ФРАНК. Тебя зовут.

ТОМАС. Чем помочь?

ЙЕННА. Томас! Томас!

ТОМАС. Что-о-о!

ЙЕННА. Ты не подойдешь, когда я зову?

ТОМАС. Черт подери, да что там у тебя еще? Смешно уже.

ТОМАС неохотно, но все же встает. Злится. Кладет очки на пол и выходит.

КАТАРИНА. Что случилось?

ФРАНК безразлично молчит.

(Спокойно, уверенно.) Что ты смотришь на меня, словно я дикий зверь.

ФРАНК. Ты и есть.

КАТАРИНА. Вот как.

ФРАНК. Маленькая букашка. (Улыбается.)

ТОМАС (входит. Останавливается в дверях туалета). Теперь она порвала свою рубашку… Что я должен делать?.. Не можешь ей одолжить что-нибудь — все что угодно.

КАТАРИНА. Не уверена. Сейчас посмотрю. (Раздраженно встает, идет в спальню искать, возвращается с огромной шерстяной кофтой. Бросает ее ТОМАСУ.) Вот все, что у меня есть. Можешь сам сбегать вниз и принести.

ТОМАС. Нет, эта отлично подойдет. (Бросает кофту ЙЕННЕ в дверь, берет бокал, пьет, пристыженно или просто задумчиво смотрит на капли, оставшиеся в стакане.)

ФРАНК. Что ты сказал?

ТОМАС. Ох-ох-ох-ох.

ФРАНК. Да… Как жизнь-то у вас устроена?

ТОМАС. Да ты и сам знаешь.

ФРАНК. Нет.

ТОМАС. Ну как — работаю, потом прихожу домой, ем и укладываю детей.

ФРАНК (сидит на диване, но мысленно находится где-то очень далеко). Да, так не много успеешь.

КАТАРИНА выходит на кухню за белым вином.

ТОМАС (больше заинтересован КАТАРИНОЙ). Да нет, в принципе ничего. Иногда я играю в теннис.

ФРАНК. В теннис?

ТОМАС. Да. А ты?

ФРАНК. Слушай — а может, мы могли бы поиграть в теннис вместе? Мы с тобой? Скажем, раз в неделю? (Насвистывает.) Что скажешь?

ТОМАС. Мы с тобой?

ФРАНК. Да, что скажешь?

ТОМАС (безразлично). У меня вообще-то уже есть один партнер…

ФРАНК. Да? Играете в теннис?

ТОМАС. Ну да.

ФРАНК. Не в сквош?

ТОМАС. Нет, в теннис. А что ты делаешь?

ФРАНК. Я?

ТОМАС. Чем ты занимаешься? Интеллектуальным бодибилдингом?

ФРАНК смеется. Напевает себе под нос.

Расскажи.

ФРАНК (задумчиво). Н-да… Что я делаю?.. Я стараюсь бегать десять километров каждое утро.

ТОМАС (без особого интереса). Куда?

ФРАНК. Куда?

ТОМАС. Ну да.

ФРАНК. По кругу. Круг за кругом…

КАТАРИНА (входя в гостиную, озабоченно). Ты сердишься?

ТОМАС. Нет.

ФРАНК. Звучало именно сердито. Точно не сердишься?

ТОМАС. Да нет же.

КАТАРИНА. Знаешь, что ты напеваешь?

ФРАНК. Что?.. Нет, не знаю.

КАТАРИНА. Ту итальянскую шлюшку, которую ты трахал в туалете в Орли.

ФРАНК. Ой, черт — я даже не заметил, что я насвистывал.

КАТАРИНА. Ты не свистел. Ты пел.

ФРАНК. Это было не в Орли. (Улыбается.)

Пауза.

КАТАРИНА. А где Йенна?

ФРАНК. Заползла в ящик с песком. (ТОМАСУ) Ты точно не злишься?

ТОМАС. Точно.

ФРАНК. То есть я тебя не разозлил?

ТОМАС (дружелюбно. Садится на диван). Нет, это невозможно.

ФРАНК. О’кей. Хорошо.

КАТАРИНА (вдруг вскрикивает). Джи-и-ин!

ФРАНК. Что ты говоришь?

КАТАРИНА. Мы больше ничего не выпьем?

ФРАНК (встает). Отчего же, можно. Томас, хочешь еще?

ТОМАС. Да, пожалуй.

ФРАНК. Чего тебе налить? Виски? Джин?

ТОМАС. Да все равно.

ФРАНК (идет к столику). Вот.

КАТАРИНА. Франк?.. Франк?

ФРАНК. Да, Катарина, чего бы ты хотела?

КАТАРИНА. Я бы… Я бы чего-нибудь пожевала, если ты все равно идешь на кухню… Захватишь что-нибудь по дороге?

ФРАНК становится вдруг очень нерешительным — машинально щелкает пальцами.

ТОМАС встает и идет к окну. По дороге отдает ФРАНКУ пустой бокал.

Любимый.

За окном в сумеречном небе вдруг быстро и беззвучно пролетает ярко освещенный пассажирский самолет. Все смотрят на самолет, словно ничего не происходит.

ФРАНК. Что ты сказала? (Наполняет бокал ТОМАСА.)

КАТАРИНА (ободряюще смеется). Любимый.

Короткая пауза.

Сцена 4

ФРАНК отдает ТОМАСУ бокал. Идет в спальню.

КАТАРИНА (смотрит ему вслед с улыбкой). Ой, как он злится… ой-ой-ой… Мне это начинает нравиться. (Улыбается ТОМАСУ.) Привет… Привет, это ты?

ТОМАС. Конечно, я.

КАТАРИНА смотрит на него. Он отвечает ей взглядом, потом отводит глаза. Они смотрят друг на друга. ТОМАС садится обратно на диван.

КАТАРИНА. Ой, до чего он зол. Слышишь, как он там громыхает?

КАТАРИНА проходит за диваном, садится на краешек. Кладет руку на ручку дивана.

ТОМАС кладет руку поверх руки КАТАРИНЫ. Резко отодвигают руки.

ТОМАС. Ой… Прости, это я виноват. (Чешет руку, по своей привычке.)

КАТАРИНА. Ты не виноват.

ТОМАС. Нет… А что?

КАТАРИНА. Если ты случайно дотронулся до меня рукой… Что ты хотел сказать?

ТОМАС. Просто хотел положить руку на диван.

КАТАРИНА. Руку?

ТОМАС. Да, а что?

КАТАРИНА. Ну так положи.

ТОМАС снова задевает ее рукой.

КАТАРИНА откидывается назад, принюхивается к руке ТОМАСА, почти не отдавая себе в этом отчета, она всегда все обнюхивает.

Чихает.

Не пользуйся этим одеколоном, он слишком обычный. Ты пахнешь как моя мама. Купи другой.

ТОМАС (гладит руку КАТАРИНЫ). Какой?

КАТАРИНА (отодвигает руку). Я так устала.

ТОМАС. Вот как.

КАТАРИНА. Что бы ты сказал, если бы каждое утро тебя будил псих, который бы кидал в тебя всякое дерьмо, например старую пиццу в лицо?

КАТАРИНА идет к окну.

ТОМАС. Красивое платье.

КАТАРИНА. Тебе нравится?

ТОМАС. Да. Тебе идет черный.

КАТАРИНА. Я люблю черный цвет.

ТОМАС (неуверенно). Да, я тоже.

КАТАРИНА. Ты тоже?

Пауза.

В Италии считается естественным одеваться модно и элегантно, не то что здесь, там даже самые бедные рабочие носят фирменные костюмы и стильную обувь. Я хочу одеваться элегантно. Мне нравятся твои рубашки.

Пауза. КАТАРИНА садится на диван. Всхлипывает.

Моя мама.

Пауза.

Тебе бы она понравилась. (Принюхивается. Чихает.)

ТОМАС. Твоя мама?

КАТАРИНА. Ты пахнешь точно так же, как она. Очень странно.

ТОМАС. Мы, может быть, пользуемся одним и тем же одеколоном.

ФРАНК выходит из спальни.

ФРАНК. О чем вы тут болтаете?

КАТАРИНА (приветливо). О тебе.

ФРАНК. Никто не знает, куда подевалась Йенна? (Выходит в туалет, стучит в дверь, возвращается с ЙЕННОЙ.)

ЙЕННА (щурится от яркого света). Простите… Я сидела и вдруг заснула… Ой, как мне плохо.

ФРАНК. Иди сюда, садись рядом со мной.

ЙЕННА. Ой, как мне плохо, Томас…

ТОМАС. Что ты сказала?.. Тебе плохо, дорогая?

Пауза.

Тебе плохо?

ЙЕННА. Я помешала? Не обращайте на меня внимания.

ТОМАС. Кому помешала?

ЙЕННА. Я имею в виду не тебя.

ТОМАС. Нет, ты не помешала.

ФРАНК (подводя ЙЕННУ к креслу). Да, ты очень бледная.

КАТАРИНА. Выпей немного виски.

ЙЕННА (ФРАНКУ, который сгорает от желания поговорить). Со мной это уже около года… очень тяжело… простите.

Пауза.

Помню, как я носила Вольфганга и вела Сару в детский сад.

КАТАРИНА (злобно). Сара — это дочка Йенны и Томаса.

ЙЕННА. Тогда ей было четыре. Теперь ей скоро пять. Она сейчас у бабушки.

ТОМАС. Что ты хочешь рассказать?

Пауза.

Ты начала что-то…

ЙЕННА. Мне нечего рассказать. Я могу вообще пойти вниз… (С тоской.) Мне нечего рассказать. Нечего. Я могу вообще…

ТОМАС (небрежно). Что?

ЙЕННА. Молчать.

ФРАНК. Расскажи.

ЙЕННА. Да что? Да ничего особенного. Вы будете только смеяться. Ничего особенного. Смешно ведь. Я что, выгляжу смешной?

ФРАНК. Вовсе не выглядишь. Ни капельки. Расскажи.

ЙЕННА. Да это даже не очень смешно… Просто одна история, когда я была на втором месяце. Когда я была беременная. (Замолкает и молчит, потом начинает монотонно рассказывать, не обращая внимания, слушает ее кто-нибудь или нет.) Я так плохо себя чувствовала, что меня тошнило почти каждое утро, и в автобусе я всегда пыталась сдержать рвоту, чтобы дотерпеть до грядки с тюльпанами около Сариного садика, и однажды Сара мне показала на другую грядку и сказала…

ТОМАС (перебивая). И сюда тоже, мама.

ЙЕННА. И сюда тоже, мама. Я знаю, что это вовсе не смешно.

ФРАНК (хохочет, заливается безудержным смехом, замечает, что остальные удивленно смотрят на него). Ой простите, что я так смеюсь. (Снова очень громко смеется.) Я и сам знаю, что смешно выгляжу. (ЙЕННЕ.) Ой, это просто безумно смешно. Мне теперь надо пописать. (Идет в туалет.)

Все сидят молча, невольно слушают, что ФРАНК делает в туалете, потому что он не закрыл дверь.

ЙЕННА (медленно, нежно). А вы не хотите завести ребенка?

КАТАРИНА (тоже медленно). Нет… Нет.

ФРАНК (возвращается обратно. Останавливает дверях. Приветливо). Чего-нибудь выпить?

ЙЕННА. Который час?

ФРАНК. Йенна, у тебя очень усталый вид… Не хочешь прилечь? (ТОМАСУ.) Посмотри на нее…

ТОМАС (быстро встает с дивана, становится за ними). Тебя сейчас опять вырвет?

ФРАНК. Может, тебе пойти лечь?

ЙЕННА (передразнивает ТОМАСА). Тебя сейчас опять вырвет? (Тяжело качает головой.)

ФРАНК подводит ЙЕННУ к дивану.

КАТАРИНА. Так тебе сразу станет лучше.

ФРАНК (смотрит на нее). Мне?.. Когда?

КАТАРИНА. Завтра, когда тебе не надо будет быть со мной.

КАТАРИНА тоже встает, идет к столику.

ФРАНК (почти про себя). Да уж, это точно. Тут ты права. Хочешь подушку, Йенна? Ложись. (Садится на диван.)

КАТАРИНА (намного громче). А что ты будешь делать после похорон?

ФРАНК. Думаю пойти в кино.

ТОМАС. Видели что-нибудь интересное в последнее время?

ЙЕННА. Нет.

ТОМАС. Я вот все собираюсь завести видеомагнифон. Взять напрокат. Не знаю.

ЙЕННА (спокойно, но уверенно). Ни за что. Никогда. Запомни это. У нас никогда не будет видеомагнитофона. Никогда. Иначе я его разобью. Предупреждаю. Это отвратительно. Отвратительно! Думаешь, я хочу на это смотреть… на то, как… как людей рвут на части?.. думаешь, мне это надо?.. Ты так думаешь?

ТОМАС (после некоторого раздумья). Ну-у… нет…

Пауза.

ЙЕННА. Думаешь, мне этого не хватает?

Пауза.

Ты так думаешь? (Очень определенно.) Видеомагнитофона у нас не будет.

ФРАНК. Не будет?

ЙЕННА. Можешь убить детей. И меня. И сидеть со своим видеомагнитофоном ночь напролет.

ТОМАС. Но я люблю кино… (Пытается исправить ситуацию.) Не понимаю… да не то что мне так нравится смотреть на всякие такие вещи… мне просто всегда нравилось…

ЙЕННА (в бешенстве). Ты что, не понял, что я сказала?.. Если ты купишь видеомагнитофон, я его выброшу в окно!

ТОМАС (злится на ЙЕННУ, но смеется). Катарине и Франку это, наверное, не очень интересно выслушивать?

ЙЕННА. Ты понял, что я сказала. Если тебе необходимо смотреть на то, как люди бросаются друг на друга, как дикие звери, то можешь это делать где-нибудь в другом месте, а не дома.

КАТАРИНА берет бутылку виски, наливает. Прерывает ЙЕННУ громко, но спокойно.

КАТАРИНА. Да, я бы тоже сходила в кино… Ты на что-то определенное собираешься?

ФРАНК (улыбается, как будто они одни). Да не-ет… надо будет подумать… «Ночной портье».

ЙЕННА. Выброшу в окно.

КАТАРИНА. Мы его уже смотрели.

ФРАНК. Я не смотрел. (ЙЕННЕ.) Вы смотрели «Ночного портье»?

ЙЕННА (сердито). Зачем ты спрашиваешь знаешь, что я три года вообще не была в кино!

ТОМАС (с натянутой улыбкой). Да, мучеников тут хватает.

КАТАРИНА (убежденно). Да не выдумывай! Мы его видели…

ЙЕННА. Что ты говоришь?

КАТАРИНА. …мы с тобой — мы ведь видели…

ФРАНК. Я не смотрел.

КАТАРИНА. Смотрел!

ЙЕННА (злобно глядя на ТОМАСА). Я слышала, что ты сказал.

КАТАРИНА. Ты что, забыл?

ФРАНК. Я вижу, что ты делаешь…

ТОМАС. Я думал…

ФРАНК. Я сказал, что я вижу, что ты делаешь. Думаешь, мне нравится?

ЙЕННА. Не приуменьшай…

ФРАНК. Да.

ЙЕННА. Не приуменьшай самого себя…

КАТАРИНА. Конечно, видел.

ЙЕННА. Пожалуйста, не съеживайся…

ФРАНК. Говорю же, не видел.

ЙЕННА. А то от тебя ничего не останется.

КАТАРИНА. Точно, видел!.. Был это «Ночной портье» или не был?

ТОМАС. Что ты имеешь в виду?

Пауза.

ЙЕННА (агрессивно). Я не сумасшедшая.

ФРАНК. Конечно нет.

КАТАРИНА (готова разрыдаться). Да что же это тогда, черт возьми, был за фильм?

ФРАНК. Не знаю.

ЙЕННА. Ты меня слышишь?

КАТАРИНА (все еще твердо). Ты не знаешь? Как это не знаешь?

ФРАНК. Я не могу помнить все фильмы, которые ты смотрела.

КАТАРИНА (спокойным голосом). Может быть, потому что ты смотрел его со мной.

ФРАНК (берет стакан, в который КАТАРИНА налила виски). Твое здоровье, Йенна.

ЙЕННА не двигается.

ЙЕННА. У нас никогда не будет видеомагнитофона.

ФРАНК. Твое здоровье, Йенна.

КАТАРИНА. Томас!

ТОМАС. Да… Я здесь.

КАТАРИНА подходит к ТОМАСУ с большим бокалом. Возвращается к столу. Наполняет еще больший бокал. Демонстративно.

КАТАРИНА. Твое здоровье, Томас.

ЙЕННА. Пей.

Пауза.

Так пей.

Пауза.

Пей, если они тебе говорят.

Пауза.

Смотрите, он пьет. Давай еще. Опять пьет.

Пауза.

ТОМАС (немного смущенно). Нет… Да я тоже уже давно не был в кино… Когда друзья спрашивают меня, смотрел ли я «Фрэнсис» или «Индиана Джонс. В поисках утраченного ковчега»… (Смущенно смеется. Подходит к КАТАРИНЕ.) …то я им отвечаю, что смотрел только «Чип и Дейл спешат на помощь»…

ЙЕННА (перебивает). Или Пелле Бесхвостика.

ТОМАС. Или Пелле Бесхвостика. Чувствуешь себя полным идиотом.

ЙЕННА. Примечательно. Я уже рассказывала об этом Катарине и Франку задолго до твоего прихода.

ТОМАС. А, простите… Просто чувствуешь себя не много… как это называется?..

ФРАНК. Возбужденным?

ТОМАС. Что ты сказал? (Словно собирается драться.) Что ты сказал? Что ты сказал?

ФРАНК. Возбужденным?

ТОМАС. Нет, ты не это сказал.

ФРАНК. Не это? Катарина? Что я сказал?

ЙЕННА. Может, спустишься вниз, взглянешь, Вольфганг там жив еще вообще?

ТОМАС. Не вмешивайся.

Все молчат.

(Берет трубку и слушает. Продолжает.) Зачем туда идти? Там все тихо.

ЙЕННА. Да. Может быть, он уже умер.

ТОМАС. Тихо как в могиле. Послушай сама.

ЙЕННА. Значит, скоро проснется… (КАТАРИНЕ.) Был, конечно, один вечер, когда он отпустил меня и предложил пойти куда-нибудь поразвлечься, в кино или еще куда-нибудь. Он, наверное, хотел чем-то заняться дома один.

ТОМАС. Почему ты так говоришь? Отпустил тебя?.. Йенна… Йенна милая… ты… (Умоляюще.) Ты же не только из-за Вольфганга никуда не ходишь.

ЙЕННА. Думаешь, мне это нравится! Ты так думаешь?

ТОМАС. Но Йенна, милая…

ЙЕННА. Ты так думаешь? Ты так думаешь?

ТОМАС. Что именно?

ЙЕННА. Тебе не приходило в голову, что я была бы счастлива провести один вечер вне дома, просто хотя бы даже в одиночестве! В полном одиночестве! Без тебя! Думаешь, мне не хочется сходить в театр или просто посмотреть на людей? Я уже не помню, как люди выглядят! Не называй меня милая. Я никогда не могу выйти. И не скажу, куда я пойду. Не скажу. Никому не скажу.

КАТАРИНА идет в туалет.

Слышишь, что я говорю?

Пауза. ФРАНК встает и подходит к окну.

Не стой там. Сбегай и посмотри на Вольфганга. Твоя очередь.

ТОМАС. Да, конечно… Конечно.

ЙЕННА. Ну так иди!

ТОМАС. Куда?

ЙЕННА. Сходи вниз, я сказала… Сходи вниз и посмотри, дышит ли Вольфганг — ты что, не знаешь, что у него коклюш?.. а я останусь здесь и поболтаю.

ТОМАС. Сейчас? Почему? Почему вдруг?.. Я схожу вниз, когда он захочет есть.

ЙЕННА. Нет, сейчас.

ТОМАС (как возмущенный ребенок). Ну пожалуйста, попробуй успокоиться.

ЙЕННА (ведет себя вдруг как маленькая капризная девочка.) Я хочу, чтобы ты пошел вниз! Иди вниз! Иди, Томас!

ФРАНК. Ну-ну-ну.

ЙЕННА. Сходи вниз, Томас!

ТОМАС. Да-да, черт бы тебя побрал, иду. Иду. Пусть будет по-твоему. Схожу. (Выходит в коридор.)

ЙЕННА. Иди. И поскорее.

ТОМАС. Не видишь, что ли, что я иду уже. (Уходит.)

ЙЕННА (ему вслед, беспомощно). Он меня не любит. (Равнодушно.) И никогда не любил. (Словно не зная, что сказать.) Поэтому я и беременная все время.

Пауза. ЙЕННА успокаивается. Видно, какая она красивая и статная.

ФРАНК (подходит к ЙЕННЕ). Как ты себя чувствуешь?

ЙЕННА (выдержав долгую паузу). Хорошо… Наверное. По-моему, вы ужасные.

Пауза.

Оба.

ФРАНК (с сожалением). Я тоже так думаю.

ЙЕННА встает. Пауза.

Идет к коридору.

Куда ты? Ты пойдешь вниз? Тебе же еще не пора? Не уходи. (Без мольбы.) Не уходи.

ЙЕННА. Посмотрю, чем там Томас занимается.

ФРАНК (идет за ней). Не уходи!

ЙЕННА уходит.

КАТАРИНА стоит в дверях туалета.

Пауза.

Сцена 5

ФРАНК (без мольбы). Не уходи.

ЙЕННА. Посмотрю, чем там Томас занимается.

ФРАНК (идет за ней). Не уходи!

ЙЕННА уходит.

КАТАРИНА стоит в дверях туалета.

КАТАРИНА. Что случилось?

ФРАНК. Им надо взглянуть на ребенка. На Вольфганга.

КАТАРИНА подходит к столику.

КАТАРИНА. То есть они сбежали. Это ты их пригласил. Они вернутся?

ФРАНК включает магнитофон. Играет итальянская классическая музыка.

ФРАНК. Вот оно что…

КАТАРИНА. Томас оставил свои очки.

ФРАНК. Ты права… Если хочешь куда-нибудь вернуться, то непроизвольно оставляешь там вещи. И возвращаешься за ними.

ФРАНК улыбается. Садится за КАТАРИНОЙ.

КАТАРИНА. Ты пьян?

ФРАНК. Нет, я трезвый. Совершенно трезв. (Медленно.) Я просто улыбнулся.

КАТАРИНА. Чем это от тебя пахнет? (Безразлично.) Чем-то вкусным.

ФРАНК. «Нино Черутти».

КАТАРИНА (без особого интереса). Последнее время все кругом «Мэйд ин Итали». Ботинки от Гуччи. Итальянский «афтер-шейв». Сигареты, кресло…

КАТАРИНА садится. Надевает очки ТОМАСА.

Ты с ней еще встречаешься?

ФРАНК. Нет уж, лучше не иметь и мечтать, чем иметь и не мечтать. «Нино Черутти» на самом деле не из Италии.

КАТАРИНА (как эксперт). Конечно из Италии. Одна из самых известных итальянских марок.

ФРАНК (пожимает плечами). Но из Франции.

КАТАРИНА. Вовсе нет. Ничего не из Франции. Типичные итальянцы. Сходи за флаконом, если ты мне не веришь.

ФРАНК. Сейчас схожу. (Ставит флакон на столик.)

КАТАРИНА. Я первый раз жила в Риме, когда мне было четырнадцать, так что мой итальянский невроз у меня уже давно закончился…

ФРАНК (возвращается. Снимает с КАТАРИНЫ очки ТОМАСА). Вот посмотри: Nino Cerutti — Pour Homme — 85 % vol. 100 ml 3.3 FL.OZ PARIS. Видишь? Париж. Для мужчин. Париж по-прежнему находится во Франции. Ясно? Ясно? Ясно?

КАТАРИНА. Сколько они стоили?

ФРАНК. Это неважно. Так что — из Италии или из Франции?

КАТАРИНА. Сразу ясно, что они ушли. Теперь я узнаю тебя.

ФРАНК. Так что «Нино Черутти» не из Италии. Отлично.

КАТАРИНА. Возможно, нет.

ФРАНК. Да что ты такое говоришь!

КАТАРИНА. Большинство фирм зарегистрированы не в той стране, из которой они на самом деле происходят. Я могу тебе привести десяток примеров.

ФРАНК. Мне плевать. (Впадает в бешенство.) «Нино Черутти» не из Италии! Я точно знаю! Не из Италии!

КАТАРИНА. Остальные все из Италии. «Льена Уммо» итальянская. «Домус» — итальянский журнал. (Сама с собой.) Музыка которую ты слушаешь, итальянская.

ФРАНК. Ну и что?

КАТАРИНА. Просто… удручает. (Пауза. Отчетливо.) На фиг ты это делаешь?

ФРАНК. Ну… Так надо.

КАТАРИНА (специально, чтобы досадить ФРАНКУ). Это уже неважно. Я проходила через это много раз. Много раз. Так что это неважно. У тебя не получится меня обидеть, Франк.

Пауза.

ФРАНК уходит на кухню. Выключает магнитофон. Стоит в дверях кухни с очками ТОМАСА.

Что они там делают? Еще одного ребенка?.. Ты был у них дома?.. Какое жуткое место.

ФРАНК. Мне надо не забыть сказать маме «спокойной ночи» перед сном… Я думаю положить ее там, где ты обычно спишь.

КАТАРИНА. Она всегда там и была. (Улыбается.) Как бы ты и на нее не залез.

ФРАНК стоит в очках. Смотрит на КАТАРИНУ. Снимает их. Стоит и ни о чем не думает о том, что он может сделать что-то, чего он сделать не может. Снова надевает очки. С ярко выраженной нежностью.

ФРАНК. Ты очень постарела, Катарина… Очень постарела. Ты ужасно выглядишь. Посмотри только на эти складки вокруг губ, которые ты уже, видимо, даже не пытаешься скрывать. Ужасное впечатление, конечно.

КАТАРИНА. Во мне есть много чего другого, гораздо более привлекательного и… серьезного. (Словно не желая доводить дело до конфликта.) Зачем ты так говоришь?

ФРАНК. А ты не знаешь?. (Снимает очки, кладет в карман пиджака. Подходит к КАТАРИНЕ.) Ах вот как, ты не знаешь?.. Причина алкоголизма, любого алкоголизма, — женоненавистничество.

КАТАРИНА. Вот как? И какое это имеет к нам отношение? (Смотрит на ФРАНКА, словно на невменяемого.)

ФРАНК. То-то же.

КАТАРИНА. Женского алкоголизма — тоже?

ФРАНК (с натянутой улыбкой). Разумеется. (Улыбается еще шире.) Ты только и делаешь, что воюешь. Тебе нужна лишь победа.

КАТАРИНА. Мне?

ФРАНК. Да.

КАТАРИНА. Какая победа мне нужна? Что я просто хочу, чтобы все было хорошо?

ФРАНК. «С меня достаточно, вот и все» — так ты сказала.

КАТАРИНА. Это правда.

ФРАНК. Чего достаточно? Тебе никогда не будет достаточно.

КАТАРИНА. Тебя.

ФРАНК. Я это понимаю, но зачем рассказывать это нашим соседям?

КАТАРИНА (не вставая). Я больше не могу. Никто бы не вынес… Женщине нужен…

ФРАНК. Как тебе Йенна? Тебе она нравится? Что ты про нее сказала?

КАТАРИНА (не слушая ФРАНКА). Женщине нужен мужчина, который ищет…

ФРАНК. Что?

КАТАРИНА. Женщине нужен мужчина, который ищет…

ФРАНК (зачарованно). У женщин нет вагины.

КАТАРИНА. …утешения в них… который говорит — ты нужна мне… поддержи меня… утешь меня.

ФРАНК (все еще зачарованно). Слышишь? Это женщины, у которых нет вагины. Утешь меня — из-за чего?

КАТАРИНА (очень серьезно). Это то, чего ты никогда не поймешь, а я не смогу тебе этого объяснить.

ФРАНК (идет к столику). Прости… Прости меня.

КАТАРИНА (продолжает монолог). Но ты… ты этого не умеешь… ты не такой… другой… ты всегда возводишь вокруг себя стену и решаешь сам свои проблемы…

ФРАНК кашляет.

КАТАРИНА продолжает монолог.

И не отрицай, что ты в отчаянии, я это очень хорошо вижу.

ФРАНК снова кашляет, пьет из стакана на столе и садится на диван.

Ты не можешь скрыть это от меня, я вижу, как ты держишь голову, как ты кашляешь и так далее, когда ты очень нервничаешь и тебе очень плохо. (С горечью.) Но ты никогда не скажешь: Катарина, поддержи меня, помоги мне, плачу, ты нужна мне… я чувствую себя таким одиноким покинутым, хотя ты и рядом. — Ты ведь ни за что так не скажешь?

Пауза.

Видишь… Ты просто не можешь этого сказать… Даже когда твоя мама умерла, ты не приходишь ко мне… Мне нужен человек, который бы не так сильно себя контролировал. Который мог бы прорвать путы. Мне нужен… обычный человек.

ФРАНК. Сегодня ночью?

В комнате вдруг становится холодно.

КАТАРИНА. Можно.

ФРАНК (ложится на диван). Можно?.. Я хочу кофе.

Пауза.

КАТАРИНА. Я больше не хочу с тобой бороться… Ты победил… Пожалуйста. Ты лучше. Я хуже. Ты гораздо умнее меня. У тебя лучше достаток. Твоя вагина лучше моей. И т. д. и т. д. …Мне плевать на это. Мне на все плевать.

ФРАНК. Хочешь кофе? Эспрессо?

КАТАРИНА. Нет…

ФРАНК (встает с дивана). Я хочу кофе. Приготовлю-ка себе кофе латте. Не хочешь кофе латте с шоколадной стружкой? Как в отпуске. У меня ассоциация с отпуском. Последний день на каком-нибудь побережье, послеобеденный дринк. Ты устал и одинок, и на сердце незажитые раны.

ФРАНК выходит на кухню.

КАТАРИНА (в бешенстве от того, что ФРАНК вырвался из ее хватки, бежит за ним, дает ему пинка под зад). Ты псих! Ты настоящий садист!

ФРАНК (спокойно). Что ты делаешь?

КАТАРИНА. Даю тебе пинка.

ФРАНК (закрывает дверь кухни. Смотрят друг на друга через окно в двери). Да, это я почувствовал. Забудем это.

КАТАРИНА. Франк, ты не заметил, что ты болен… Франк, пожалуйста, Франк… Открой! Ты тяжело болен. Ты только смеешься! Что мне делать!

ФРАНК отпускает дверную ручку.

КАТАРИНА входит в кухню. Закрывает за собой дверь.

ФРАНК берет хрустальную вазу с водой, выливает КАТАРИНЕ на голову.

КАТАРИНА молча стоит, не протестуя.

ФРАНК. Пожалуйста, сегодня без сцен… Ты знаешь, о чем я. Без спектаклей. Без твоих эротических спектаклей. Сегодня вечером не надо играть в собачку, потерявшую хозяина.

КАТАРИНА срывает с себя одежду, разрывает юбку, опускается на пол и сидит на полу с мокрыми волосами.

Ты слышала, что я сказал?

КАТАРИНА. Спасибо.

ФРАНК (неуверенно). Ты слышала, что я сказал?

КАТАРИНА (совершенно спокойно). Франк, спасибо тебе большое!

ФРАНК. Теперь ты вроде успокоилась.

КАТАРИНА. Вот хорошо.

ФРАНК. Прекрасно.

КАТАРИНА. Верь мне.

Долгая пауза. КАТАРИНА встает, падает через дверь кухни. Повсюду разбитое стекло. Во время диалога повсюду струится кровь, но никто не обращает на это внимания. — Словно время утекает от них.

ФРАНК (по-прежнему держит в руках хрустальную вазу). Что это?.. Ты сошла с ума?

КАТАРИНА (сидит на коленях на полу в коридоре). Да катился бы ты вообще… Я вообще плевать на тебя хотела… Ты вообще не человек… Ты болен на всю жопу…

ФРАНК. Ладно, ладно, иди переоденься.

КАТАРИНА (не боясь удара). Я только очень благодарна судьбе, что я встретила тебя, так что я по крайней мере иногда могла думать о ком-то другом за первые пять после моего расставания с Давидом — моей самой большой любовью, которую я никогда не забуду. Я хочу, чтобы ты знал это, что ты мне очень сильно помог, много раз помог, можно сказать, развлек меня… без тебя я бы никогда не справилась, я бы сошла с ума от горя. Я была почти не в себе, когда мы встретились, но потом я подумала, что могла бы обрести хоть немного покоя с тобой. Так я надеялась.

ФРАНК (прерывает ее). Ладно. Ладно. Говори что хочешь. Можешь уйти сегодня или завтра утром. Но вот этого не надо.

КАТАРИНА (спокойно берет разорванное платье.) Оно стоило тысячу четыреста крон — верни мне их, пожалуйста.

ФРАНК. Да-да, все верну, только делай, как я говорю.

КАТАРИНА (встает. С отвращением.) А вот расскажи каково это… быть как ты… голова между ног. (Без агрессии.) Я тебя доведу сегодня.

ФРАНК. Иди переоденься сперва.

КАТАРИНА. Я тебя доведу все же.

ФРАНК. Доведешь?

КАТАРИНА. Точно. Я привыкла добиваться того, чего хочу.

ФРАНК. Знаешь, я вот наконец заметил, что трахаться можно от любви и без любви — и я хочу сказать… что трахаться с тобой без любви, чем я занимался последние недели (жестко, чтобы договорить колкость), — это потрясающее ощущение — это словно в сумерках прийти на покинутое поле боя и пересчитывать тела, словно лежать рядом с телом.

КАТАРИНА (подходит к столику). Ты этим и занимался.

ФРАНК. В одном могу поклясться: если бы ты существовала, я бы тебя убил.

КАТАРИНА. Тело. Но теперь я собираюсь начать жить. Теперь я собираюсь жить, когда я люблю. Я пожалуй, не буду переодеваться. (Садится на диван.) Я буду сидеть на диване в таком виде, чтобы все увидели, как ты со мной обращаешься.

ФРАНК. Давай… (Угрожающе. Подходит к ней. Ставит хрустальную вазу на стол.) Только не начинай. Не сегодня.

ТОМАС (в дверях). Я не забыл у вас свои очки?

Сцена 6

ФРАНК. Ты принес джем?

ТОМАС. Я не забыл у вас свои очки?

ФРАНК. Привет, это ты или нет?

ТОМАС ищет очки сначала на диване, потом на столе. Выходит в туалет и снова возвращается в гостиную.

Что здесь творится. Кто здесь был сегодня ночью — шлюха?

ТОМАС (стоит за Франком). Что ты говоришь?

ФРАНК. Шлюха. Как там Людвиг?

ТОМАС. Какой еще Людвиг?

ФРАНК. Тебе надо рассказывать, кто такой твой сын?

ТОМАС. А, ты имеешь в виду Вольфганга. У него началась икота.

ФРАНК. Не дыши мне в затылок.

ТОМАС. Шлюха?

ФРАНК. Может быть… Что ты ищешь?

ТОМАС. Очки.

ФРАНК. Очки?

ТОМАС. Да, я их не забыл тут, когда пошел вниз?

ФРАНК. Разве? Ты же вроде не уходил?

ТОМАС. Здесь где-то.

ФРАНК. Ну, кроме тебя, никто не может знать.

ТОМАС (обращаясь к КАТАРИНЕ, которая пошла на кухню). Ты не видела?

ФРАНК. Катарина?

ТОМАС. Я не тебя спросил.

ФРАНК (садится на диван). Нет, это я сказал «Катарина».

ТОМАС. Она вернется?

ФРАНК. Хороший вопрос. Я видел их.

ТОМАС. Где?

ФРАНК (улыбается). У тебя на носу. А потом они полностью выпали у меня из памяти. Все как-то выпадает. Оставь. (Приподнимается с дивана.) Надеюсь, я не сел на них?

ТОМАС (смотрит в кресло). Нет, здесь их нет… Сюда я их не клал.

ФРАНК. Не клал? Вы пойдите с Катариной и поищите в спальне.

КАТАРИНА входит в комнату со сковородкой в руках, ударяет ФРАНКА по голове.

ТОМАС (оборачивается). Что?

КАТАРИНА выходит из комнаты. Идет в туалет.

ФРАНК (Томасу). Что ты сказал?

ТОМАС (идет к двери). Ничего.

ФРАНК. Во мне есть что-то, что ей нужно, понимаешь, очень нужно — понимаешь — и я ей этого не дам… Это у тебя или у меня потные ноги? (Встает, подходит к столику. У него болит голова.) У нас одинаковые рубашки.

Пауза.

У нас одинаковые рубашки.

ТОМАС. Правда?

ФРАНК. Разве нет? У тебя, правда, галстук… У тебя нет еще одного? Я надену свой, когда ты уйдешь.

ТОМАС. Я не уйду.

ФРАНК. He уйдешь? Как мило. Вы поссорились?

Пауза.

Жалко. Вот вечно так… Слушай, а…?

ТОМАС. Что?

ФРАНК. Да нет, просто хотел спросить: что ты ищешь?

ТОМАС перебирает журналы в столике на колесах. ФРАНК продолжает.

Кстати, очень интересный журнал, вот который у тебя в руках — «Арбитраре». Там есть большая статья… про английский дом, в середине… Этот можешь взять полистать… А вот эти оставь… Положи эти журналы.

Пауза.

Ты что, не слышишь, что я говорю? Оставь их в покое! Положи их, я кому сказал!

ТОМАС. Что? Ты о чем?

ФРАНК. Положи на место журналы! Не трогай.

ТОМАС. Да я просто их передвинул.

ФРАНК. Это ты так видишь. А я это вижу иначе.

Пауза.

Ты в своем уме?

ТОМАС. Вот, я кладу их.

ФРАНК. Зачем?

Пауза.

Сядь лучше и выпей чего-нибудь.

ТОМАС мотает головой. ФРАНК продолжает.

Не будем ссориться…

Пауза.

Ты учитель ведь?..

ТОМАС. Учитель?

ФРАНК. Ты параноик, тебе трудно. Да уж, понимаю… Я сам много об этом думал. Когда мы были маленькими, ты и я, то все всегда задавали нам один и тот же вопрос: кем же ты будешь, когда вырастешь? Помнишь?

Пауза.

Помнишь ведь?

Пауза.

Неужели тебя никто никогда не спрашивал, кем ты будешь, когда вырастешь?.. Удивительно… Я это и имею в виду. Что больше так не делают. Такой вопрос детям больше не задают… Разве это не страшно?.. Если вдуматься… Сядь…

ФРАНК протягивает ТОМАСУ стакан.

ТОМАС садится на стул.

Я расскажу про мою двоюродную сестру. Ее зовут Мария. Рассказать? Хочешь знать, кто такая Мария? Хочешь знать, что она для меня значит?.. Когда мне было семь лет, она меня соблазнила на чердаке. (Садится на стол.) Да вот… Когда она отодвинула крайнюю плоть на моем члене, я думал, что головка просто выпадет. Я испугался. Выскочил в сад, сел на велосипед и объехал наш квартал раз пять или шесть… Ей тоже было семь. После этого мы были вместе каждое лето… Она жила в городе, но на лето приезжала к нам, на дачу… И мы были вместе, прятались и… трахались… Было очень здорово… Никогда не забуду ее тихонькие вскрики — я был так горд… Но в то лето, когда ей исполнилось четырнадцать, она приехала, как обычно, к нам… у нее выросла грудь… и когда взрослые легли спать, я тихонько постучал в дверь ее комнаты, и она впустила меня, я не знаю, о чем мы там болтали, но… но когда я подошел к ней сзади и потрогал ее за грудь, от которой я целый день не мог оторвать глаз, она вдруг рассердилась, отвернулась, ударила меня и заорала, какого черта я вообще там делаю… Не думаю, что я ее сразу понял, я попробовал снова схватить ее за грудь, но она стала другой, она вся сгнила. Я отомстил за себя: я ее продал своим приятелям, они оттрахали ее, впятером, в овраге за заводом… Знаешь, чем пахнет это кресло во время дождя?.. Человеческим существом. Человеком. Человеческой плотью.

ТОМАС. Ну на нем же сидят люди.

ФРАНК (встает). Но я — никогда. Ты не заметил? Я никогда не сажусь в это кресло. Боюсь соскользнуть. Оно, видимо, кожаное… Зависит, правда, от того, какого пола человек, о котором ты думаешь, — мужского или женского — ни о каких аборигенах я не думаю, ни о ком конкретно, во всяком случае.

ТОМАС. И о чем же ты думаешь?

ФРАНК. О Йенне.

ТОМАС. О Йенне?

ФРАНК. Да, представляешь. Катарина уезжает в Милан во вторник. На выставку.

ТОМАС. Вот как.

ФРАНК. Да, итальянская мебель входит в моду — модно и стильно. Диваны и пледы.

ТОМАС. Ты тоже едешь?

ФРАНК. Как тебе? Ты любишь порнографию?

ТОМАС. Порнографию?

ФРАНК. Да. Любишь порнографию?

ТОМАС. Нет.

ФРАНК. А я люблю.

ТОМАС. Почему ты спрашиваешь?

ФРАНК. Не знаю… Ты совсем не любишь порнографию?

ТОМАС. Нет… А чего, собственно?

ФРАНК. Тебе нравится брутальная сексуальность?

Пауза. ФРАНК садится в кресло.

Я люблю любую сексуальность… Лишь бы брутальную.

Пауза.

Любую брутальность, лишь бы сексуальную… Что бы ты сказал, если бы я наклонился — сейчас я, пожалуй, далековато, — ну хорошо, я могу встать… потом я подойду к тебе, поверну руку вот так, и что, если я буду ласкать твои член поверх штанов, вот так… вверх и вниз, можно? Можно я достану его, подержу?.. Нельзя?.. А можно я вставлю мой член в твой анус? Можно я введу мой член в твой анус? Два раза. Нельзя мой член в твой анус? Даже если я его потом вытащу?.. А что тебя интересует?.. Ты никогда о таком не думаешь?

Пауза.

А мне кажется, это так здорово. Так красиво. Тебе вообще никакая порнография не нравится?

ТОМАС не знает, что ответить.

А мне очень нравится. По-моему, это очень красиво.

ТОМАС. Да?

ФРАНК. Мне кажется, это так красиво, когда два мужчины целуют друг друга в губы.

Пауза.

Так прекрасно.

ТОМАС. Мы едва знакомы.

ФРАНК. Мы с тобой?.. Да нет же, нет, помилуй бог… Я не имел в виду тебя и меня, я говорил вообще — людей вообще, которые целуют друг друга в губы.

Пауза.

Мы же едва знакомы. Я не умею так непринужденно разговаривать. Ты правда думаешь, что я мог бы вот так вот сидеть и болтать с коллегами по работе, во время обеденного перерыва?.. Господи помилуй, да в жизни не стал бы. Они уже большие ребята, большие мальчики, большие парни… Им нужен папа. Им нужен большой папа. Им нужен большой папа с большим членом, перед которым они могли бы упасть на колени и сосать… К этому все и сводится — ты этого еще не понял?.. Но они этого в жизни не осмелятся признать — и все равно у них свои проблемы, своя боль… В этом все дело — своя боль. Они чувствуют такую боль… Они не хотят ее чувствовать… Поэтому они заводят себе одну женщину за другой и рожают все время детей, о которых не могут позаботиться, поэтому они пьют, кричат и проклинают себя… Но ты думаешь, об этом они говорят, сидя в темноте? Нет, этого они не могут. Вместо этого они идут и продолжают охотиться за маленькими девочками… (Берет со столика хрустальную вазу.) Смотри, какой свет виден с другой стороны — прямо какой-то невероятный… Ты не нашел свои очки?

ТОМАС. Нет.

ФРАНК (вальяжно кидает тяжелую хрустальную вазу ТОМАСУ). Ну пожалуйста… (Осторожно.) Не знаю, могу ли я говорить с тобой о таких вещах… Думаешь, могу?

ТОМАС (поймал вазу и теперь бросает ее так же вальяжно обратно). О каких?

ФРАНК (ловит вазу). Ну о таких… как я начал говорить… Можно?

ТОМАС. Ну давай… Попробуй…

Они щурятся, словно на свет рампы, хотя на улице уже светло, быстро, но медленно — они вальяжно, но старательно перекидывают друг другу тяжелую узкую хрустальную вазу — словно тот, кто поймал ее, не может удержаться от того, чтобы бросить вазу обратно.

ФРАНК. Да… я попробую…

Пауза.

Ты не замечаешь?

ТОМАС. Ну наверное…

ФРАНК. Что?

ТОМАС. Наверное, говорю.

ФРАНК. Наверное?

ТОМАС. Да, а что?

ФРАНК. Ничего. Что ты сказал?

ТОМАС. Сейчас?

ФРАНК. Да.

ТОМАС. Ничего. Ничего не сказал… Просто смотрю на тебя. Ты о чем?

ФРАНК. Нет, ничего. Ничего особенного… Прости.

ТОМАС. Точно?

ФРАНК. Абсолютно ничего.

ТОМАС. Ну уж нет.

ФРАНК. Да все в порядке.

ТОМАС. В чем дело?

ФРАНК. Сердце.

ТОМАС. Сердце?

ФРАНК. Да, сердце.

ТОМАС. Что с ним?

ФРАНК. Бьется.

ТОМАС. Вот как…

ФРАНК. Не слышишь?

ТОМАС. Нет… Это твое сердце так колотится?

ФРАНК. Да, очень громко. Слышишь?

ТОМАС. Нет.

ФРАНК. Я волнуюсь.

ТОМАС. Из-за чего?

ФРАНК. Не знаю.

ТОМАС. Да, ты из-за чего-то серьезно волнуешься.

ФРАНК. Я очень легко начинаю волноваться. Не знаю уж почему.

ТОМАС. Ты устал?

ФРАНК. Почему ты спрашиваешь?

ТОМАС. А что, если я не поймаю?

ФРАНК (спокойно). Не надо. Она очень ценная.

ТОМАС. Да ладно.

ФРАНК. Это моей мамы.

ТОМАС. И какая же ей цена?

ФРАНК. Ну, обычная хрустальная ваза.

ТОМАС. Ну, я не собираюсь ее ронять.

ФРАНК. Я тоже. Я не это имел в виду.

ТОМАС. А что ты имел в виду?

ФРАНК. Да просто.

ТОМАС. Я не думаю, что она разобьется, если ее уронить.

ФРАНК. Нет. Наверняка нет.

ТОМАС. Нет.

ФРАНК (встает. Обходит ТОМАСА). Теперь другой рукой?

ТОМАС. Конечно.

ФРАНК. Ты никогда не целовался с мужчиной?

ТОМАС. С мужчиной?

ФРАНК. Да, эротический поцелуй с мужчиной.

ТОМАС. В губы?

ФРАНК. Да?

ТОМАС. Прямо в губы?

ФРАНК. С языком?

ТОМАС. С языком?

ФРАНК. Глубоко?

ТОМАС. То есть?

ФРАНК. Ну, засовывая язык глубоко в рот?

ТОМАС. Почему ты спрашиваешь?

ФРАНК. Понимаешь?

ТОМАС. Нет.

ФРАНК. Трезвым, я имею в виду?

ТОМАС. Ты думаешь о ком-то конкретно?

ФРАНК. Почему ты так думаешь?

ТОМАС. Почему я должен так думать?

ФРАНК. Тебе никогда этого не хотелось?

ТОМАС. А тебе?

ФРАНК. Трезвым, я имею в виду?.. Я вообще не так много пью. Становлюсь странным каким-то. Я никогда не пьянею. Ты сейчас пьяный?

ТОМАС. Прости?

ФРАНК. Ты…

ТОМАС. Да.

ФРАНК. Хочешь со мной сейчас поцеловаться?

ТОМАС. С тобой?

ФРАНК. Да… Поцелуй меня сейчас. Прямо сейчас.

ТОМАС (встает). Но тогда я должен поставить вазу.

ФРАНК. Да, конечно, я тоже.

ТОМАС. Ты можешь не кидать ее.

ФРАНК. Ты можешь не ловить ее.

ТОМАС. Так хуже.

ФРАНК. Да, я понимаю.

ТОМАС. Можем перестать одновременно.

Пауза.

ФРАНК. Одновременно?

ТОМАС. Ну да. Оба одновременно.

Пауза.

ФРАНК. Как это?

ТОМАС. Если ты не бросишь ее, то я не поймаю.

ФРАНК. Лучше я не буду ловить ее.

ТОМАС. Она не потяжелела?

ФРАНК. Нет, стала легче.

ТОМАС. Это ведь не урна?

ФРАНК. Нет, это ваза.

ТОМАС. Все медленнее и медленнее.

ФРАНК. Я не могу остановиться.

ТОМАС. А что, если ты промахнешься?

ФРАНК. Как это?

ТОМАС (вынуждает ФРАНКА отодвинуться назад, к входной двери). Что, если я брошу ее тебе в лицо?

ФРАНК. Это будет ужасно.

ТОМАС. Ты боишься?

ФРАНК. Да.

ТОМАС. Чего?

ФРАНК. Какое тебе дело?

ТОМАС. Никакого.

ФРАНК (вежливо). Или все же есть?

ТОМАС. Мне глубоко безразлично.

ФРАНК. Нет, ты прав… Женщины прежде всего — чтобы ходить всюду вместе, поддерживать друг друга, спать в одной постели, есть вместе, спускать за ними воду в туалете, держать их за руку — я терпеть этого всего не могу… Тебе нравится? Если я нахожусь в одном помещении с женщиной и она засыпает — у них ведь есть такая удивительная способность спать, словно ничего не может случиться, — тогда я обычно лежу рядом, смотрю на нее и думаю, что вот, вот, самый подходящий момент для успешного убийства, сейчас звезды сошлись, сейчас я ее убью — и на меня находит такое желание убивать, просто убить ее, бедная, бедняжка, у которой никого, кроме меня, нет. (Бросает хрустальную вазу в стену, через открытую дверь туалета. Ваза разбивается.) Женщины всегда хотят, чтобы мы были такими ужасными, какими они нас не хотят видеть, — им удается сделать нас ужасными… У тебя никогда не было такого желания убить? Никогда?.. Ты уверен? Они хотят только получать и получать. (Отчаянно, серьезно.) Томас… Ты не понимаешь?.. Не понимаешь?.. Кажется, что я тону… Ну пожалуйста, подойди сюда… Томас… Поцелуй меня… Ну пожалуйста?.. Здесь кроме нас, никого.

ТОМАС. Что?

ФРАНК. Здесь, кроме нас, никого. Поцелуй меня.

ТОМАС. Ты в своем уме?

ФРАНК. Я одинок. Я одинок.

ТОМАС. Заткни пасть.

ФРАНК. Я уже не знаю, как меня зовут… Как меня зовут?

ТОМАС. Не прикасайся ко мне… Убью тебя.

ФРАНК. Не говори так… Я приду к тебе.

ТОМАС. Убью!

ФРАНК. Я так одинок. Я скоро взорвусь. Никто этого не замечает.

КАТАРИНА возвращается, становится около столика, снимает рваное мокрое платье — стоит голая, в одних трусах.

Мы тут вообще-то разговаривали.

Пауза.

Друг мой, не сходить ли тебе домой за твоей женой? Чем она там занимается? Сидит и плачет? Она не из тех, может покончить с собой — взять и выпрыгнуть из окошка, или она только набирает вес?.. Дорогая, ты не замерзла? Ну пожалуйста, надень хоть что-нибудь.

Пауза.

Это мой дом. Это мой дом, я сказал. (ТОМАСУ.) Понимаешь, сегодня должен был приехать ночевать мой брат со своей женой. Завтра у нас предание земле. Моя мама умерла. Я в ответе за ее прах. Он там. Вы не поняли? Это — чересчур. Некоторые вещи просто нельзя делать. (Подходит к КАТАРИНЕ.) Хватит. Это надо прекратить. Достаточно уже. Разве нет? Довольно, Катарина.

КАТАРИНА. Оставь меня в покое.

ФРАНК. Подумай о маме.

КАТАРИНА. Не прикасайся ко мне.

ФРАНК. Почему ты так говоришь? Я и не думаю тебя трогать.

КАТАРИНА. Нет, ты пытаешься.

ФРАНК. Я стараюсь быть приветливым.

КАТАРИНА. Можешь засунуть свою приветливость в I задницу. Мне она не нужна.

ФРАНК. Не нужна?

КАТАРИНА. Нет.

ФРАНК. Ну ладно. (ТОМАСУ с улыбкой.) Наверное, можно подумать, что мы разводимся шестнадцатый раз. Прости уж. Ты нашел что искал?

Пауза.

На твоем месте я бы сходил домой и проверил, все ли с ней олрайт… Мне кажется, вокруг нее царит какая-то удивительная атмосфера. Может, она слишком много спит, я имею в виду, слишком мало? Нехорошо как-то, что она два раза за ночь роняет ребенка. Конечно, опаснее уронить взрослого человека — но с детьми это может войти в привычку… Хочешь, я вместо тебя спущусь и посмотрю, что там? Ты не против?

Пауза.

Спущусь, поговорю с ней. Ей, может быть, надо с кем-нибудь поговорить. Она, может быть, решила, что она нам не нравится. Пойду спущусь.

КАТАРИНА. Давай.

ФРАНК. Пусть подумает о чем-нибудь другом… Раз никто другой этого не делает. Раз никто другой этого не делает, говорю… (КАТАРИНЕ, которая выходит на кухню.) Я видел у мужчин грудь побольше. Хотя нет. Не так уж и весело… Я, пожалуй, налью себе еще чего-нибудь. Почему бы мне не напиться. А?.. Завтра все равно ведь… Что у меня завтра? (Выходит на кухню, поднимает с полу цветы и протягивает их КАТАРИНЕ.) Возьми, дорогая. (Гладит ее по спине.) Ты не замерзнешь?

КАТАРИНА берет цветы.

Еще совсем недавно мы стояли тут и говорили друг другу «я люблю тебя».

КАТАРИНА. Это было давно.

ФРАНК. Но кажется, что совсем недавно.

КАТАРИНА тычет цветы ФРАНКУ в лицо.

С дверью ты уже попробовала. Попробуй теперь с окном. Почему ты не хочешь выброситься, как жена Модильяни.

КАТАРИНА. Она это сделала из-за любви.

ФРАНК (ТОМАСУ). У нас нет никаких других выразительных средств. Это ужасно. Нам надо было расстаться вовремя. Нам стоило бы сходить к семейному психотерапевту. Хотя мы уже ходили. Даже не знаю, что нам надо было бы сделать. Мне надо было бы просто уйти. Если бы я только не так устал.

КАТАРИНА. Давай.

ФРАНК. Куда?

Пауза.

Куда?

КАТАРИНА. В неотложку?

ФРАНК. Там меня тоже никто не ждет… Было бы к кому пойти, все равно к кому.

КАТАРИНА. Захвати с собой урну.

ФРАНК. Что ты сказала?

КАТАРИНА. Захвати с собой урну.

ФРАНК. Да, захвачу. Думаешь, я бы ее тут оставил?

КАТАРИНА. Иди вниз, к Йенне. У нее такие сиськи, что их хватит с головой.

ФРАНК. Что ты сказала? (ТОМАСУ.) Как она смеет так говорить про твою бедную жену? Ты не возмущен?

КАТАРИНА. Томас знает, о чем я.

ФРАНК. Правда?

КАТАРИНА. Он очень хорошо понимает, почему я так говорю. (Смеется.) Ну иди. Все равно у вас ничего не случится… Она считает тебя ужасным.

ФРАНК. Никуда я не пойду. Я остаюсь здесь.

Пауза.

Никуда я не пойду. Я остаюсь здесь, я сказал.

КАТАРИНА. Ну конечно. Ну конечно. Ну конечно.

ФРАНК. Да.

Пауза.

Именно. Это моя квартира. Я за нее плачу.

КАТАРИНА. Идиот, что ты делаешь с рукавами!

ТОМАС. Какими рукавами?

КАТАРИНА. Посмотри на него. (Смотрят на ТОМАСА. ТОМАС ничего не понимает.) Посмотри, как он растягивает рукава, как все сумасшедшие, которые теряют рассудок, натягивает на всю руку, пока только не остаются видны кончики пальцев. Это значит все, человек болен. Значит, пора вызывать 90 000.

ТОМАС. Я об этом не подумал.

ФРАНК (включает магнитофон. Итальянская певица). Но Катарина подумала об этом. Она все время об этом думает.

КАТАРИНА. Обрати на это внимание. Есть множеств признаков, по которым можно узнать массу всего интересного. Очень интересно.

ТОМАС (стоит в дверях кухни). В этом что-то есть. Это точно.

ФРАНК. Я верю вам.

ТОМАС. Ну посмотри сам, ты натянул рубашку почти на самые колени. (Берет рукава рубашки ФРАНКА и крепко держит их.)

ФРАНК сбрасывает одежду и пихает ТОМАСА, ТОМАС падает на пол, толкает его гораздо сильнее, чем думал, шипит, стиснув зубы.

ФРАНК. Ты, придурок, — в следующий раз, когда соберешься так сделать, не забудь захватить шляпу, чтобы было в чем уносить мозги.

ТОМАС (вскакивает, несется к ФРАНКУ). Знаешь что, кусок дерьма, с меня достаточно! Сейчас ты у меня получишь!

ФРАНК. Да ты просто клоун… Уж поверь мне.

ТОМАС (ударяет его). Проклятый пидор. Сейчас размажу тебя по стенке.

ФРАНК. Я таких придурков не видел с середины шестидесятых. Я думал, вас уже не осталось.

ТОМАС продолжает избивать Франка.

ФРАНК падает на пол.

ТОМАС. Берегись. Чертов педик.

КАТАРИНА. Дай ему по морде, если хочешь, мне все равно. Между нами все кончено.

ФРАНК. Педик?

КАТАРИНА. Засунь его в холодильник.

ТОМАС. Он пытался лапать меня, когда ты вышла. Пытался изнасиловать меня.

ФРАНК. Ты меня, должно быть, неправильно понял.

ТОМАС. Встань, чтобы я мог тебе врезать как следует.

ФРАНК. Нет, я тут хорошо лежу.

КАТАРИНА. Что, теперь ты уже не такой крутой, когда надо драться с мужчиной?

ТОМАС. Вставай.

ФРАНК. Зачем? Ты можешь наклониться и бить меня.

ТОМАС ударяет его.

Я вовсе не соревнуюсь, и мне все равно, у кого больше член.

ТОМАС (перебивает его). Сделай что-нибудь. Я не хочу его убивать. Скажи, чтобы лежал тут.

ФРАНК. Вообще не хочу соревноваться. Он только и делает, что измеряет свой член. Все время.

ТОМАС снова ударяет.

КАТАРИНА. Как ты, Франк?

ФРАНК. Никак.

ТОМАС. Ты не будешь защищаться?

ФРАНК. Ты ведь скоро устанешь.

КАТАРИНА. Вставай уже. Оставь его в покое. Пойдем.

ТОМАС. Куда?

КАТАРИНА (выходит в коридор). Куда угодно. В парк. Слышишь, что я говорю?

ФРАНК. Да, конечно.

КАТАРИНА. Я собираюсь уходить.

ФРАНК. Давай.

КАТАРИНА. Надеюсь, тебе хорошо. Надеюсь, тебе по-настоящему больно сейчас и ты понимаешь, что я чувствовала все это время. (Входит в кухню. Наклоняется Франку и гладит его по щеке.) Слышишь, что я говорю?.. Что с тобой?.. Почему ты не отвечаешь?

ФРАНК. А что ты хочешь, чтобы я сказал?

Пауза.

КАТАРИНА. Ты мне надоел… Я хочу любви.

ТОМАС выходит на кухню к КАТАРИНЕ.

ФРАНК. Оставьте меня.

КАТАРИНА выходит в коридор.

ТОМАС идет за ней.

КАТАРИНА. Я так и собираюсь. Я тебя закрою.

ФРАНК. Да, пожалуйста.

КАТАРИНА. Не думай, что ты обретешь покой, когда я уйду.

Пауза.

Слышишь, что я говорю? Не думай, что ты сможешь просто спокойно лежать и дрыхнуть.

КАТАРИНА подходит к столу.

ФРАНК встает. Выходит из кухни в коридор.

ФРАНК. Что ты хочешь сказать?

КАТАРИНА. Надеюсь, что ты будешь страдать так же, как я.

ФРАНК (КАТАРИНЕ.) Я не собираюсь страдать. Вы уходите уже — я как раз уберу тут все, и мне будет прекрасно.

КАТАРИНА. Тебе не будет прекрасно. Ты умрешь.

ФРАНК (спокойно). Вот как? Почему?

ФРАНК ударяет КАТАРИНУ по голове.

КАТАРИНА падает в кресло. Кричит.

ЙЕННА открывает дверь.

Сцена 7

КАТАРИНА. Потому что я ухожу… ухожу от тебя, Франк…

ФРАНК. Давай, только поскорее, пожалуйста.

КАТАРИНА. Ты что, меня не понял?.. Ты умрешь.

ФРАНК. Да вовсе нет. Я не хочу находиться с тобой в одной кровати. У меня, кроме боли в животе, от тебя ничего не бывает. Сегодня я буду спать десять часов подряд, а утром я здесь поменяю мебель, и все станет прекрасно. У меня будет чистота и порядок.

ТОМАС все еще в коридоре.

ЙЕННА (осторожно закрывает дверь, смущенно, все на нее смотрят). Вот и я.

ФРАНК. Наконец-то… Вот и ты… Я как раз собирался сходить за тобой.

ЙЕННА. Томас.

ФРАНК. Входи. (Идет на кухню. Выключает магнитофон.)

ЙЕННА. Томас, пожалуйста…

ФРАНК (в дверях кухни). Мы так волновались… Проходи, садись… Можно я скажу?.. Тебе получше?

ЙЕННА. Мне было плохо.

ФРАНК. Ну теперь тебе получше. Теперь тебе надо выпить. (Идет к столику на колесиках с выпивкой и стаканами, подкатывает его.) Мы с Катариной как стюардессы, никакой мебели, повсюду только дорогой алкоголь. Но у нас так много выпивки, потому что я почти не пью. Ты не войдешь?

ЙЕННА (стоит в дверях). Томас, ну пожалуйста (ТОМАС не может ответить.) Почему ты не отвечаешь?

ТОМАС. А что я должен сказать?

ЙЕННА (смотрит на него). Томас…

ТОМАС подходит к креслу.

ФРАНК (выходит в коридор). Иди сюда, давай посмотрим на урну… (Снимает с полки пакет.)

ЙЕННА. Томас, ну пожалуйста… я не хочу тут стоять.

ТОМАС садится в кресло.

Ну иди вниз. Пойдем?

ТОМАС смотрит на КАТАРИНУ.

ФРАНК (останавливает ее). Он придет. Не беспокойся. Ничего страшного.

ЙЕННА по-прежнему смотрит на ТОМАСА.

ЙЕННА. Я ничего не хочу.

ФРАНК. Ты можешь не пить. Посиди просто, отдохни.

ЙЕННА. Я что-нибудь сделала не так?

ФРАНК. Нет, вовсе нет.

ЙЕННА. Что я делала… (ТОМАСУ.) Ну пожалуйста, ну ответь?

ФРАНК (ставит пакет на пол). Вот так… Посиди дохни.

ЙЕННА. Я хочу сесть к Томасу.

ТОМАС. Что?

ЙЕННА. Хочу с тобой сидеть.

ТОМАС. Конечно, садись.

ЙЕННА. (пытается сесть). Не получается. Я не помещаюсь. (Стоит.) Можно к тебе на колени?

ТОМАС. Да что с тобой? Ты не можешь сама сидеть?

ЙЕННА пытается залезть к ТОМАСУ на колени. Он сталкивает ее с себя, так что она падает на пол. ЙЕННА плачет.

ФРАНК. Ну-ну, ну не обижайся.

ФРАНК идет к столику за выпивкой.

Пауза.

ТОМАС (ЙЕННЕ). Да что с тобой? Ты что, плачешь?

ФРАНК. Да нет.

ЙЕННА. Это просто слезы.

ТОМАС. Да чего ты воешь?.. Что я такого сделал? Можно я сюда сяду?

ЙЕННА. Пойдем домой?

ТОМАС. Я пойду, когда захочу.

ЙЕННА. Уже поздно… Я неважно себя чувствую.

ТОМАС. Да я вижу. Ты всегда себя неважно чувствуешь.

ФРАНК. Вот тебе. (Протягивает ЙЕННЕ стакан.)

ЙЕННА (берет стакан). Я больше не хочу. (Протягивает стакан ТОМАСУ, он не берет.) Точно. Я больше не хочу.

КАТАРИНА встает и идет в спальню.

ТОМАС провожает ее взглядом.

ФРАНК. Не обращай внимания на Катарину… Если мы не будем обращать на нее внимание, ей самой надоест. (Смеется. ФРАНК садится в кресло.) Я видел у мужчин грудь побольше, чем у тебя. Они, правда, были посимпатичнее.

ЙЕННА (смеется). Прости. (Пьет.)

ФРАНК. Во всех смыслах.

ЙЕННА. Я зашла только за Томасом.

ФРАНК. Я понимаю. Но не похоже, чтобы он собирался домой.

ЙЕННА. Да, и я не пойму почему… Почему ты не хочешь идти домой?

Все молчат.

ФРАНК. Кстати, я тебе хочу отдать одну вещь, пока не забыл.

ФРАНК отодвигает от себя бокал. Берет афишу и протягивает ЙЕННЕ.

Вот. Это тебе.

ЙЕННА (берет). Что это?

ФРАНК. Это тебе.

ЙЕННА. Почему?

ФРАНК. Возьми.

ЙЕННА. Да нет.

ФРАНК. Да это подарок.

ЙЕННА (рассматривает афишу). Такая красивая.

ФРАНК. Да, тебе понравилась.

ЙЕННА. Но я не могу ее взять.

ФРАНК. Ты уже взяла. (Садится снова в кресло.)

ЙЕННА. Такая красивая. Как приятно. Спасибо большое.

ФРАНК. Да не за что. Мне надоели картинки, которые что-то изображают.

ЙЕННА. Ну, эта такая красивая. (Пьет.)

ФРАНК. Да.

ЙЕННА. Куда бы ее повесить?

ТОМАС. Ты что, дура?

ЙЕННА. Наверное, в столовой.

КАТАРИНА. Вообще-то Франк ее мне подарил, но неважно теперь уже.

ЙЕННА. Ой… тогда я не возьму. Я же не знала.

КАТАРИНА. Да возьми. Мне ничего от него не надо. Он может даже ссать на меня и все равно сам будет мокрым (ФРАНКУ.) Ты же мне назло хочешь ей сделать приятное. Не выйдет.

ФРАНК. Я не подумал о тебе…

ЙЕННА (нервно). Но мне неприятно… Простите. (Пьет.)

КАТАРИНА. Дорогая, это ровным счетом ничего не значит.

ФРАНК. Нет, ровным счетом ничего. (Затянувшаяся пауза.) Какой прекрасный вечер.

ЙЕННА. О да.

ФРАНК. Занавески развеваются, голуби воркуют.

ЙЕННА. Один голубок такой милый. Мне кажется, у него в парке есть дети.

ФРАНК. Пегги, не хочешь кофе латте?

ТОМАС. Пегги?

ФРАНК (удивленно). Да?

ТОМАС. Ее не так зовут. Ее зовут не Пегги.

ФРАНК. Разве? Прости. Я только сказал, что вечер был прекрасный.

ТОМАС. Не пытайся сесть мне на колени… (Пауза.) Ты же знаешь, что не получится. Не пытайся на меня залезть.

ФРАНК. Да уж, а то будет полная жопа…

Пауза.

ТОМАС. Что ты имеешь в виду?

ФРАНК. Вот как, ты проснулся?

ТОМАС. Ты слышал, что я сказал… Мне не нравится. Вообще не нравится.

ФРАНК (ТОМАСУ и ЙЕННЕ). Какие вы странные, оба.

ЙЕННА. Мы? Оба?!

КАТАРИНА стоит в дверях спальни, довольно сильно под мухой.

ТОМАС. Да?

ФРАНК. Да… Конечно, не такие странные, как Катарина. Она-то просто полоумная… Мне ее жаль.

ТОМАС (смотрит на КАТАРИНУ). Он опять за свое. Это невыносимо.

ЙЕННА. Может, пойдем уже?

ТОМАС. Почему?.. Хочешь — иди!

ФРАНК. Она психопатка. Это единственное, что я знаю. Что мы знаем о людях, которые так себя ведут? Посмотрите на нее. Это же спектакль. Подождите немного, и она начнет изображать собачку, потерявшую хозяина, Томас.

ЙЕННА. Он не будет ни во что играть. Он пойдет вниз и ляжет спать, потому что уже поздно. Ему завтра на работу. Мы как-то обычно не засиживаемся допоздна наверху. Он устал. Я вижу, как он устал.

ФРАНК. Катарина привыкла получать все, чего хочет. Если она решила, что Томас должен ее трахнуть, то тут уж твои груди тебя не спасут, поверь мне, Йенна.

КАТАРИНА открывает дверь спальни.

ЙЕННА. Что ты такое говоришь?

ФРАНК. Она никогда не теряет окончательно чувство реальности. Она всегда контролирует ситуацию. Когда требуется. Чаще всего она этого не делает. Посмотрите нее. (Встает, идет к спальне.)

КАТАРИНА в спальне. Закрывает дверь.

Что ты делаешь, Катарина?.. Я тебя обидел?

ЙЕННА. Что ты такое говоришь?

ФРАНК. Да неважно. Не обращай на меня внимания. Так вот. Глупости всякие. Я вообще глупый.

ЙЕННА. Да уж, это точно.

ФРАНК. Я знаю. (Берет ее за руку, держит.) Ты хорошая.

ЙЕННА. Кто… я?

ФРАНК. Да. Очень добрая.

ЙЕННА. Вовсе нет.

ФРАНК. Очень добрая. Это видно.

ЙЕННА. Да нет, я на самом деле совсем не добрая.

ФРАНК. Добрая. Я чувствую это.

ЙЕННА. Это худшее, что можно сказать о человеке.

ФРАНК. Да, если сказать только это. Но я говорю не только это, я говорю: ты добрая… Понимаешь? Я пытаюсь выражаться как можно более ясно… Ты не просто добрая… В тебе есть что-то еще… Что-то удивительное.

ЙЕННА. Вот как… И что же?

ФРАНК. Ты плачешь, когда тебе грустно… Понимаешь, о чем я?

ЙЕННА. Я такая скучная.

ФРАНК. Нет, в тебе что-то есть… Что-то удивительное…

ЙЕННА. О чем ты говоришь?

ФРАНК. Да… капля света… божественная капля… капля альтруизма.

ЙЕННА. О-о… Спасибо.

ФРАНК. Не надо благодарить… За это не надо благодарить. Ты же понимаешь.

ЙЕННА. Это красиво.

ФРАНК. Тебе понравилось?

ЙЕННА. Просто красиво.

ФРАНК. Томас тоже так сказал.

ТОМАС. Будешь еще пить?

ЙЕННА (смотрит в пустой стакан). Ой, я не заметила… Что Томас сказал?

ФРАНК. О чем, Йенна?

ЙЕННА. Обо мне?

ФРАНК. Так лучше?

ЙЕННА. Немного… но мне лучше больше не пить… Я только плачу.

ТОМАС. Да, мне это уже надоело.

ФРАНК. Ты никогда не говоришь о людях плохо и безответственно… ты знаешь, что все вернется обратно — и ты почувствуешь то же самое… Разве нет?

ЙЕННА. Что сказал Томас? Что он сказал?

ФРАНК. Он сказал, что ты не агрессивная — это ужас но, она не агрессивная, она очень похотливая.

ЙЕННА. Похотливая?

ФРАНК. Да, вместо того чтобы рассердиться, она становится похотливой.

ЙЕННА. Похотливой? Я?

ФРАНК. Да.

ТОМАС (поворачивает кресло к ЙЕННЕ и ФРАНКУ) Лучше послушай меня. Я последний раз к тебе обращаюсь.

ФРАНК. Сейчас будет драться. Удивительный человек. Он любит чувствовать угрозу.

ТОМАС (встает). Предупреждаю.

ФРАНК. Да, я слышу.

ТОМАС. Я говорю: я тебя засуну в унитаз. Я вымою тобой пол.

ЙЕННА пытается остановить ТОМАСА, тот отталкивает ее.

ФРАНК. Я верю.

ТОМАС. Я весь вечер тебя терплю, но теперь мне надоело. Я не идиот.

ЙЕННА. Томас, пойдем-ка вниз. Что тут делать. Пойдем. (Тянет ТОМАСА назад.)

ТОМАС (отталкивает ЙЕННУ и рвет ее белую перчатку.) Отвали, к чертям собачьим.

ЙЕННА. Томас, ну пожалуйста, на что ты так злишься?

ТОМАС. Хватит меня поучать. Ты не ребенок… Хочешь спать — иди уже к черту! Спускайся и ложись… Я не собираюсь удирать! Я всегда, блин, прихожу домой, ты прекрасно знаешь! Кстати, за двенадцать лет, что мы женаты, я не пропадал ни разу, ни одной ночи!.. Что, ты считаешь, может случиться? Я хочу видеть другие лица, кроме твоего! Да что с тобой! Я могу иногда, черт подери, поговорить не о детях, и не о том, с кем они играли, и не о тех родителях, не о том, как они выглядят по утрам и какие они вообще странные. Ты только и говоришь, какие все вокруг придурки и как у нас все хорошо! Это так? У нас все хорошо? У нас так все хорошо!

ЙЕННА. Ну все же, по сравнению с другими…

ТОМАС. Да ты ничего не знаешь, хорошо мне или нет!.. Ты вообще ничего обо мне не знаешь!

ЙЕННА. Томас, ну пожалуйста, мы поговорим об этом позже. Разве нельзя? Я очень боюсь, когда ты так кричишь.

ТОМАС. Иди к черту… Чего ты боишься? Спускайся вниз и ложись. Спускайся и жди. Я приду позже. Приду, когда захочу… Если захочу… Тогда и приду.

ЙЕННА. Я не хочу идти без тебя.

ТОМАС. Тогда стой там.

Пауза.

Ты мне надоела.

ЙЕННА. Что… Что ты такое говоришь?

ТОМАС Ты что, не слышала?

ЙЕННА. Ты сердишься?.. Что я такого сделала?

ТОМАС. Ты мне надоела. Не слышала, что ли?

ЙЕННА. Томас, ну пожалуйста… очень тебя прошу…

ТОМАС. Не могу тебя больше видеть. Вот и все.

ЙЕННА. Это просто потому, что ты выпил.

ТОМАС. Вовсе нет! Я просто больше не могу видеть. Ты что, не поняла?.. (Подходит к ней и кричит прямо в лицо.) Не могу тебя больше видеть… (ЙЕННА начинает плакать. Стоит перед разбитой дверью на кухню, ТОМАС трясет ее. Она плачет еще горше.)

ЙЕННА. Как горько.

ТОМАС. Вот этого не надо.

ЙЕННА тихонько плачет с открытыми глазами.

Можешь перед кем-нибудь другим разводить слюни. А я останусь тут. (Садится в кресло. Продолжает.) Иди к своему очагу и перекрась кухню в красный или в какой ты там собиралась!

ЙЕННА. Прости меня. Поцелуй меня.

ТОМАС. Что?

ЙЕННА. Прости. Поцелуй меня. (Целует Томаса.) Еще. Нет, я хочу прямо в губы.

ТОМАС. Сядь! Ты не пойдешь? Нет, будешь сидеть на мне, как клещ.

ЙЕННА. Я не пойду вниз одна. (ЙЕННА садится в кресло. Все еще держит афишу.) Я больше никогда туда не пойду, если ты не пойдешь со мной… Слышишь?

ТОМАС. Пожалуйста, сиди здесь… Сиди сторожи меня… Пусть дети там умрут.

ЙЕННА. Я остаюсь.

ТОМАС. Что за издевательство… Что тебе за радость? Зачем тебе это?

ЙЕННА. Никакой радости.

ТОМАС. Мне плевать, что ты делаешь.

ЙЕННА (не обращаясь ни к кому). Что со мной не так?

ФРАНК (идет к двери спальни). Где Катарина?

ТОМАС. Почему ты вся мокрая?.. Похожа на эмбрион… (ФРАНК смеется, но над чем-то другим — над КАТАРИНОЙ, которая только что вошла.) Они над тобой смеются… Почему?

ЙЕННА. Потому что я смешная.

На КАТАРИНЕ очень красивое, когда-то белое, но теперь пожелтевшее платье.

ФРАНК. Привет, Катарина.

КАТАРИНА. Привет, Франк.

ФРАНК. Как чувствуешь себя?

КАТАРИНА. Гораздо лучше.

ФРАНК. Это хорошо.

КАТАРИНА (подходит к Томасу). А иначе мне нельзя.

ЙЕННА. Какое потрясающее платье.

КАТАРИНА. Тебе нравится цвет?

ЙЕННА. Да… красивый… Белый? Посмотри. Ничего зеленого тут нет. Ничего зеленого.

ФРАНК (ТОМАСУ). Ну что, старина-алкоголик… мы теперь друзья? Да? (ТОМАС не отвечает.) Нам не из-за чего ссориться? (ЙЕННЕ.) Он всегда такой? Принимает все близко к сердцу?

КАТАРИНА. Он импотент.

ФРАНК. Томас? Не думаю.

КАТАРИНА. Франк…

ФРАНК. Франк?

КАТАРИНА. Франк — импотент.

ФРАНК. Вот как.

Пауза.

Как же?

КАТАРИНА. Ты хочешь сказать — он не может трахаться… Бедный Франк.

ФРАНК (ЙЕННЕ). Ты же знаешь. Мне нет до нее больше какого дела.

КАТАРИНА. Он просто не может. Я пыталась ему мочь. Что тут постыдного? Я не стыжусь.

ФРАНК (приветливо). Эй, Катарина, попридержи язык. Ты смешна.

КАТАРИНА. Ты в этом не одинок.

ФРАНК. Бесполезно. Одни и те же разговоры много лет.

КАТАРИНА. Ну то есть он не может трахаться без каких-нибудь фантазий.

ФРАНК. Господи боже мой.

КАТАРИНА. Настоящие фантазии… Понимаете?

Пауза.

Хорошо хоть, что у него много денег, а теперь будет еще больше, от мамочки… Сможем снова поехать в Марокко. Там столько красивых мальчиков.

ФРАНК. Катарина, не знаю, стоит ли тебе так себя вести.

КАТАРИНА. Что ты сказал?

ФРАНК. Не знаю, стоит ли тебе продолжать.

КАТАРИНА. Вы понимаете, о чем я?.. Ну то есть фантазии ему не помогают, больше не помогают…

ФРАНК. Как мило посидели. У Томаса уши трепещут, как стулья модели «бабочка». Не позорься больше. (Подходит к КАТАРИНЕ.)

КАТАРИНА. Он хочет, чтобы я ходила в ночные клубы и приводила оттуда мужиков, а потом бы трахалась с ними дома, а он бы смотрел на нас и притворялся бы моим старшим братом. Скоро он еще захочет, чтобы я брала за это деньги. Он тогда совсем перестанет работать. Он сутенер. Перед вами сутенер. Франк самый настоящий сутенер. Посмотрите. Ты же сутенер. Самый обычный шведский сутенер.

ФРАНК. Я больше не реагирую на ее слова. Какой прогресс.

Пауза.

Я тебя не слышу. Не слышу тебя. У меня не ловится эта частота, или ее вообще нету. Я только так думал. Я пытался. Но на самом деле ее не существует.

КАТАРИНА. Я навсегда останусь с тобой, если ты мне только будешь приводить новых мужчин.

ФРАНК. Конечно.

КАТАРИНА. Мне, пожалуйста, хорошо сложенных мужчин.

ФРАНК (подходит к столу, чтобы налить себе в бокал). Сексуальных парней, как говорится.

КАТАРИНА. Это он любит. Это красиво. Вы бы видели, как он плачет по утрам. Стоит на коленях и плачет, и говорит, что они же все для меня ничего не значат, что я не люблю ведь их, я ведь люблю только его… Конечно-конечно, говорю я, ты прекрасно знаешь, что люблю я только тебя… Мы больше никогда так не будем. Ну пожалуйста, Катарина. Достаточно. Это было в последний раз. Но этот последний раз никогда не настает. Мы были в Таиланде. Потрясающая страна. Вы были в Таиланде?

ФРАНК. Тебе лишь бы что-нибудь болтать, я так понимаю. Ты напилась? (ЙЕННЕ.) Это все неправда.

ЙЕННА. Господи боже мой, что с вами такое? Я никогда с таким не сталкивалась.

ФРАНК. Что с нами… Что с нами такое?

ЙЕННА. Ну вы сеете в людях тревогу… мне это не нравится… Это так агрессивно… (Возмущенно.) А ты сидишь и молчишь!

ТОМАС. А что ты мне предлагаешь делать? Меня это все не касается. (Встает, идет в коридор.)

КАТАРИНА (идет за ТОМАСОМ). За эти девять лет, что мы живем вместе, я усвоила золотое правило: когда он бьет меня, это это не мне больно, а ему.

ФРАНК. Я сдаюсь.

КАТАРИНА. Но я больше не могу, больше не в силах…. (Подходит к ЙЕННЕ, которая сидит в кресле.) Мне нужна помощь… Йенна, я больше не могу.

ФРАНК. Неправда.

КАТАРИНА (садится рядом с ЙЕННОЙ, плачет) Мне страшно, Йенна, мне страшно… Можно мне побыть у вас?

ТОМАС. Конечно, можно.

ФРАНК (подходит к креслу). Будь так добра, прекрати это все.

КАТАРИНА. Я должна уйти отсюда… Можно мне пойти с вами? Можно переночевать у вас одну ночь? Можно я переночую у вас, внизу, одну ночь?.. Умоляю, не оставляйте меня с ним одну… не оставляйте меня… Я не знаю что он может со мной сделать.

ЙЕННА. Конечно, приходи к нам. Ты можешь переночевать в комнате у Сары. Она сегодня у бабушки.

КАТАРИНА. Простите меня, но мне надо бежать отсюда.

ТОМАС. Конечно.

ФРАНК. Какой ужас. Тебя невозможно слушать.

КАТАРИНА. Не позволяйте ему приближаться ко мне.

ФРАНК. Ты в своем уме? Я никогда к тебе больше близко не подойду.

КАТАРИНА. Томас.

ТОМАС (подводит КАТАРИНУ к стулу). Не бойся ничего… Пока я здесь, он тебя не тронет.

ФРАНК достает коробку из полиэтиленового пакета.

КАТАРИНА. Не отходи от меня… Не оставляй одну… Пойдемте вниз. Заберите меня отсюда… Я только переночую.

ТОМАС. Конечно, приходи.

ФРАНК достает из пакета урну, подходит к КАТАРИНЕ и высыпает прах на нее.

ЙЕННА (встает). Нельзя так делать. Так не делают.

ФРАНК (спокойно). Однажды я убью ее.

КАТАРИНА. Ты уже это сделал.

Пауза.

ЙЕННА. Но так нельзя делать… Нельзя так делать.

КАТАРИНА встает, идет в коридор, берет пылесос, возвращается с ним в комнату, включает в розетку и начинает пылесосить. ФРАНК падает на колени, собирает пепел, кладет к себе в карман, разговаривает. Звук от пылесоса превращается в монотонную мелодию.

ФРАНК. Я не хотел. Прости. Зачем я это сделал? Как я мог? Что на меня нашло?

Пауза.

Я не думал, что пепла будет так много. Она была такая маленькая. Они вдруг становятся такими маленькими, даже не успеваешь заметить. Она мне снилась сегодня. Мне никогда не снятся сны. Никогда. Никогда их не помню. Не знаю почему. Мы сидели в комнате: она, я и Катарина. В комнате был полумрак. Снаружи что-то происходило, война, что ли, какой-то всадник скакал по горам… может быть, это была американская гражданская война, а сидела напротив меня, по другую сторону стола, с большой сумкой на коленях. Она открыла сумку, чтобы что-то достать. Катарина стала ей говорить, что я… нет, что она обо мне позаботится, обещала заботиться обо мне, следить, чтобы со мной ничего не случилось, пыталась убедить мою маму, что я заслуживаю любви, что я имею право жить и… Я говорил без остановки, как в «Тысяче и одной ночи», не помню уже о чем… А в сумке у мамы был револьвер, и как только я замолкал, чтобы перевести или чтобы придумать другую историю, или… рука сразу же скользила глубже в сумку и сжимала револьвер — она могла достать в любой момент, потому что собиралась пристрелить меня, но я говорил и говорил, и ей приходилось слушать меня и ждать, не потому что она слушала, что я говорю, а чтобы дождаться того мгновения, когда больше не смогу продолжать, когда я замолкну, тогда она пристрелила бы меня. Но я вдруг резко вскочил, бросился к двери, хотел захлопнуть ее и запереть снаружи. Но дверь вдруг превратилась в занавес и ручки я найти не смог. Дальше я не знаю, что случилось. Какое-то зеркало… Ткань… Красивые вещи… женщина, из партии правых, вероятно… Гобелены… Что я здесь делаю… Здесь полный покой… Занавеска за моей спиной… Она разговаривает со мной… У нее есть рука. Длиной в два метра. И занавеска разговаривает со мной. Она кладет руку мне на плечо и просит говорить потише… я слишком громко говорю?. Я дрожу? Они могли бы мне помочь с третьим измерением. Все, что я мог сделать, — это высыпать пепел на пол. (Снимает ботинки и носки, один ботинок надевает обратно, в другой сыпет пепел.) Большое становится маленьким, маленькое становится еще меньше. (Высыпает прах.) В голове у меня только и носится, что так нельзя делать. (Пробует пепел на вкус, облизывает пальцы.) Не понимаю, почему все от меня ускользает. Ты не знаешь? Сначала все такое объективное и конкретное, а потом вдруг испаряется, как запах. Я терпеть не мог Дага Хаммаршёльда, терпеть не мог его, его манеры, больше всего манеры… член в бутылке, член во флаконе, нажимаешь, пшик-пшик… однажды мне захотелось, чтобы меня слушал и трогал в темноте другой человек… Однажды мне захотелось почувствовать глубину другого человека, и мне туда захотелось… Хотел увидеть их еще раз здесь… чтобы они пришли сюда… Мне холодно. И знаете, что случилось? На меня навалился занавес. Просто крепко схватил меня за плечи… Чего тебе от меня надо? Чего ты от меня хочешь?.. Люди выходят из кухни, здесь никого нет, они не разговаривают… Возникла трудность… Человек вышел через комнату, и теперь здесь никого нет… Тяжело… Еще тяжелее… Нас нет. Страшно. Нас нет… Мама, где ты?.. Мама? Тебя нет. Где ты, когда тебя нет? Кто была моя мама? Очень тяжело. По-настоящему тяжело. Я плачу. (Слез нет.) Что-то случилось… Занавес меня схватил и за колени… Чего тебе надо?.. (Пауза.) Я снова и снова шепчу твое имя, чтобы не сойти с ума. Вот… Сейчас случится что-то очень интересное. Я встаю. Я иду. Я ухожу. Я ухожу из комнаты, ухожу от людей, которых в комнате нет. Я прощаюсь. И ухожу. Ухожу. Смотрите. Лишь тот, кто идет, сможет вернуться.

Никто не двигается. ФРАНК выходит из комнаты, выходит за дверь, не закрывая ее, спускается по лестнице. ЙЕННА вдруг вскакивает и бежит за ним. Бросает афишу на пол. Музыка опять становится шумом пылесоса.

КАТАРИНА и ТОМАС долго стоят и смотрят друг на друга. ТОМАС выжидает. Потом подходит к КАТАРИНЕ, грубо хватает ее за промежность. Пылесос мешает.

КАТАРИНА. Ой! Не так сильно. (Чихает.)

В ТОМАС (держит по-прежнему КАТАРИНУ крепкой хваткой. Она вынуждена наклониться вперед). Вдруг они придут обратно. Вдруг они вернутся.

КАТАРИНА. Ну и что? Ой — больно!

ТОМАС. Вдруг они вернутся?

КАТАРИНА. Кто? Йенна и Франк?

ТОМАС. Кто еще, если я говорю «они»?

КАТАРИНА. Больно.

ТОМАС. О-о-о-о, да, я чувствую. О-о, как больно… Ах-ах-ах. Прекрасно же?

КАТАРИНА. Не знаю… (Чихает.)

ТОМАС пытается отодвинуть пылесос. Фату КАТАРИНЫ засасывает пылесос.

Боже мой, какой ты грубый.

Пауза.

ТОМАС. Да. Я вожделел тебя целый вечер. Не мог вести от тебя глаз. Я знал, что ты станешь моей.

КАТАРИНА. Да?..

ТОМАС. О да.

КАТАРИНА. Давай сядем… Посидим. Устала стоять (Садится на кресло.)

ТОМАС. Осторожно, не наступи в пепел. Бог мой, не могу больше ждать.

КАТАРИНА. Я бы лучше легла на диван…

ТОМАС. Я не слышу, что ты говоришь. Я падаю. Бум!

ТОМАС ложится на КАТАРИНУ. Стул опрокинут.

КАТАРИНА. О нет… нет.

ТОМАС. Помоги мне. (Приподнимается.) Пусть им будет хорошо, потому что им вовсе не хорошо.

КАТАРИНА. Франку точно нет.

ТОМАС. И Йенне нехорошо! За это я ручаюсь!

КАТАРИНА. Думаешь?

Пауза.

ТОМАС. Точно совершенно.

КАТАРИНА. У нее никогда никого не было?.. Никакого другого?

ТОМАС. Ты в своем уме? (Роется в карманах штанов.) Не пойму, куда я их подевал? Где они? Хочу видеть тебя.

КАТАРИНА. Бедная.

ТОМАС. Да уж. Почему ты так говоришь?.. Она и не хотела. Ей хорошо, когда все распланировано до мельчайших деталей, одно и то же каждый вечер, потом вдруг вырваться, сесть в машину и отправиться за город — но если появляется кто-то чужой, она сразу теряется, словно какое-то испытание. Ты не представляешь, сколько раз, встречая тебя на лестнице, сколько раз я думал… ты так медленно ходишь, и дышишь так, словно пробежала километр, сколько раз я мечтал, как запущу руку тебе под юбку и буду тебя обнимать…

КАТАРИНА. Почему ты этого ни разу не сделал?

ТОМАС. Я? Клянусь, ты стояла бы там, раздвинув ноги. Разве нет?.. Разве нет?

КАТАРИНА. Нет.

ТОМАС. Продолжаем разговор.

КАТАРИНА. Мы уже далеко зашли?

ТОМАС. Пока еще не сдвинулись с места. Давай зажжем свет?

КАТАРИНА. Будь со мной осторожен. (Чихает.)

Долгая пауза.

ТОМАС. Я тебе нравлюсь? Можешь не отвечать. Нравлюсь? (КАТАРИНА улыбается.) Не смейся. (Нежно.) Можешь не отвечать.

КАТАРИНА. все в порядке.

ТОМАС. Но я тебе нравлюсь? Ты можешь… (Хлопает себя по груди.) Ты можешь… понимаешь… Ты меня видишь? Знаешь, кто я такой? (Встает.) Это не важно… Все равно… Я не могу объяснить… Ты видишь, как я выгляжу… Я? Меня видишь?

КАТАРИНА. Конечно вижу, все время.

ТОМАС. Ну и как?.. Ты меня видишь?.. Отвечай!

Пауза.

КАТАРИНА. Не говори ничего.

ТОМАС. Я хочу разговаривать!.. Больше всего хочу разговаривать… Мне надо поговорить… Прежде всего мне надо поговорить…

КАТАРИНА. Почему?

ТОМАС. Не знаю. Просто надо… Что ты делаешь? Она не в своем уме… Она… Она… Она только болтает все время… это действует мне на нервы. Мы говорим только о детях. Мы никогда не успеваем поговорить о себе. Вот бы их бросить, хотя бы на одну ночь, и умчаться к морю… спать в машине, так здорово! Она никогда не принимала меня всерьез… Она… ей это не нужно… Я все время учился, чтобы уйти с хреновой работы, чтобы найти хреновую работу получше… Как было бы здорово, если бы можно было убежать от всего дерьма, от работы, долгов, счетов.

КАТАРИНА. Даже от Сары?

ТОМАС. Даже от Сары… Каждый вечер, когда мы все ложимся спать, я знаю, что этот день ровным счетом ничего не стоит. Ничего. 14 мая не существовало. Я о нем никогда не вспомню… Но завтра, 15 мая, или через неделю… что-то случится… когда мы поедем в отпуск… когда мы застрянем на таможне в Хельсингборге.

КАТАРИНА обмахивает себя юбкой.

Воздух… Очень жарко.

КАТАРИНА. Прости.

ТОМАС. У тебя такие чувствительные соски!.. Стоит только посмотреть на них, как они твердеют.

КАТАРИНА. Зависит от того, кто на них смотрит.

ТОМАС. Давай пересядем?

КАТАРИНА. Пересядем?.. Куда?

ТОМАС. На пол.

КАТАРИНА (радостно). Давай! (Пересаживаются на пол.)

ТОМАС. Тогда мы сразу услышим, если они вернутся.

КАТАРИНА. А что теперь?.. Что ты будешь делать?

ТОМАС. Я не вижу твоего лица.

КАТАРИНА. Ну и хорошо.

Пауза. КАТАРИНА ложится на афишу, которая все помялась.

ТОМАС. Конечно… (Снимает пиджак. Складывает его и кладет КАТАРИНЕ под голову. Отряхивает.) На пиджаке тоже пепел.

КАТАРИНА. Я очень удобно лежу… Я хочу тебя.

ТОМАС. Меня?

КАТАРИНА. Да.

ТОМАС. Правда?

КАТАРИНА. Да. Прямо сейчас. Я хочу тебя… Какие у меня горячие лапы.

Пауза.

Что я несу…

Пауза.

ТОМАС. Да-а… ну, мне нравится.

КАТАРИНА. Как ты?

ТОМАС. Хорошо… Как ты думаешь, что они там делают?

КАТАРИНА. Ничего. Франк ничего не делает. Ему, кроме меня, никто не нужен…

ТОМАС. Сидят небось у кроватки Вольфганга. Представь, а что, если он его возьмет и подкинет до самого потолка? (Смотрит наверх.) Вольфганг бы этого не выдержал. Он слишком маленький. С ним будет шок.

КАТАРИНА. Но я ему ничего не обещала. Я ему сказала, что наша связь так и не началась по-настоящему. И он заплакал. Заплакал.

ТОМАС. Вот оно что…

КАТАРИНА. В кафе над банями Стюре.

ТОМАС. А, там.

КАТАРИНА. Он такие ужасные вещи говорит. Очень театрально. Я это люблю.

ТОМАС (которому кажется, что кто-то идет) Тихо.

КАТАРИНА. Что?

ТОМАС. Тихо.

КАТАРИНА. Да все в порядке.

ТОМАС. Меня чего-то тошнит.

КАТАРИНА (про себя). Я тебя ждала всю свою жизнь.

ТОМАС. Меня?

КАТАРИНА. Или кого-то, как ты.

ТОМАС. Как я… Это какого?

КАТАРИНА. Мы столько всего с тобой сделаем…

ТОМАС. Меня чего-то тошнит. Не говори про всякие там пирожные.

КАТАРИНА. Мы будем путешествовать.

ТОМАС. Я обычно не пью так много.

КАТАРИНА. Хочу уехать с тобой. Ты любишь, когда тебя имеют? А самому иметь нравится? (Чихает.)

ТОМАС. Ой, подожди, мне нужно чуть-чуть подвинуться, мне так давит на живот.

КАТАРИНА. Никогда не пробовал?

ТОМАС. Подвинься чуть-чуть, пожалуйста…

КАТАРИНА. Пойдем в спальню.

ТОМАС. Как ты думаешь, он не будет ее бить или еще что-нибудь?

Пауза.

КАТАРИНА. Пойдем же. (Тащит ТОМАСА в спальню.) Ты сможешь войти в меня?

ТОМАС. Сейчас? (Спокойно или безразлично задирает КАТАРИНЕ платье высоко на бедра, она подается вперед тазом, ТОМАС гладит ее бедра, хватает платье.) Какое странное платье.

КАТАРИНА. Разве?

ТОМАС. Из чего оно? Из какого материала?

КАТАРИНА. Из радости.

ТОМАС. Где ты его взяла?

КАТАРИНА (ложится на кровать). Это мое свадебное платье. Ляг на меня, пожалуйста.

ТОМАС ложится на КАТАРИНУ, КАТАРИНА стонет. Они ложатся на фен, фен включается.

ТОМАС. Катарина?

КАТАРИНА (выключает фен). Не говори ничего.

ТОМАС. Подожди.

КАТАРИНА. Тс-с.

ТОМАС. Меня тошнит.

КАТАРИНА. Да-да… Ты меня еще даже не поцеловал.

ТОМАС. Не сейчас…

КАТАРИНА. Ну-ну, давай…

ТОМАС. Правда тошнит.

КАТАРИНА. Не говори ничего…

ТОМАС. Но меня правда тошнит!

КАТАРИНА. Не надо ничего говорить… Не надо. Молчать приятнее. Лучше поцелуй меня!

ТОМАС. Подожди.

КАТАРИНА. Мне это нужно. Мне нужно кого-то повествовать. Хотя бы ненадолго. Иначе я сойду с ума. (Поворачивает голову ТОМАСА к себе и целуется с ним.)

ТОМАСУ вдруг становится совсем плохо от выпитого, он вскакивает и бросается в гостиную.

КАТАРИНА остается лежать.

ТОМАС возвращается. Останавливается в дверях.

ТОМАС. Прости… Где ты?

КАТАРИНА. Здесь.

ТОМАС. Прости.

КАТАРИНА. Все в порядке.

ТОМАС. Я серьезно говорю… Прости… Я мечтал об этом много лет.

КАТАРИНА. О чем?

ТОМАС. О тебе… Я же сказал.

КАТАРИНА. Сказал?

ТОМАС. А теперь, когда у меня впервые есть возможность с тобой трахнуться, получается такое.

КАТАРИНА. Да все в порядке… Конечно, можешь меня трахнуть.

ТОМАС. Мне плохо.

КАТАРИНА. Войди в меня. Тебе будет хорошо… А мне придется трудно. (На коленях перед ТОМАСОМ.) Что ты скажешь? Что мне делать?

ТОМАС. Ничего… Мне плохо… Меня тошнит… И я не могу причинить Йенне боль… Не стоит.

КАТАРИНА смеется. Притягивает ТОМАСА к себе.

Ты можешь так сказать… Я просто не хочу! Не хочется… Все, что я могу сказать… У меня пропало желание. Прости… Ты тут ни при чем… (Раздевается. КАТАРИНА все еще лежит на полу. Смеется.) Да уж. Я ничего не могу с этим поделать. Ничего смешного! Перестань!

КАТАРИНА. Я перестала.

ТОМАС. Ничего смешного… Я бы с удовольствием, если бы я мог. Но это происходит независимо от меня. Я не могу этого сделать только потому, что ты хочешь. Ты сама понимаешь… Я тебя не знаю.

Пауза.

КАТАРИНА садится на кровать.

Ты ведь его любишь все же… Ты же все-таки любишь его, говорю…

КАТАРИНА. Кого?

ТОМАС. Ка… ка… ка… Как его зовут?

КАТАРИНА. Франк?

ТОМАС. Да… (Дрожит, мерзнет, трясется всем телом.)

КАТАРИНА. Ты имеешь в виду Франка?

ТОМАС. Да-да-да-да…

КАТАРИНА. Я люблю его.

ТОМАС. Ф-ф-ф-франк… Ты имеешь в виду Ф-ф-ф-франка? Ф-ф-ф-ф-франка?..

КАТАРИНА. Я люблю его.

ТОМАС. Я мерзну, я дрожу, я дрожу всем телом, смотри. Бр-р-р — именно… я и говорю… ты не можешь ничего с этим сделать… бр-р… У меня словно похмелье… Если уж пить, то напиваться как следует. Если пить, то запираться на неделю в квартире с женщиной, запереть все двери и пить… тогда можно расслабиться и делать все что угодно, вылизывать ей жопу и вообще все что в голову взбредет…

Пауза.

Иногда нужно оскверниться… Надо как следует оскверниться, чтобы быть человеком.

КАТАРИНА. Я люблю его.

ТОМАС. Я знаю… Я мерзну… Я сейчас окоченею… Не понимаю, почему я так мерзну. Ты мерзнешь? Не могу стоять спокойно… Смотри, я стою и прыгаю… Как водитель фуры… вроде прошло. Я пошел.

КАТАРИНА. Иди.

ТОМАС. Пойду вниз…

КАТАРИНА. Давай.

ТОМАС. Я зашел только поздороваться. А теперь мне пора. (Снова дрожит.) Опять началось. Бр-р-р-р-р-р-р… Я должен… Я должен посмотреть, что она делает… Я должен идти, пока чего-нибудь не случилось. Бр-р-р… как здорово так мерзнуть… Как после купания… Что ты будешь делать?

КАТАРИНА. Ничего.

ТОМАС (почти радостно). Тогда я пойду. Задержался, чтобы пожелать тебе спокойной ночи. Все в порядке? Пока.

КАТАРИНА. Пока.

ТОМАС уходит. КАТАРИНА лежит на кровати.

Входит ФРАНК. За ним ЙЕННА, закрывает за ним дверь ФРАНК задвигает жалюзи, идет к столу, наступает на вещи, которые упали на пол. Комната выглядит жутковато.

ЙЕННА. Я не уйду от тебя.

Йенна следует за Франком по пятам. Они уходят на кухню.

ФРАНК. Зачем ты это делаешь?

ЙЕННА. Не знаю… Я только знаю, что так правильно… идти за тобой.

Пауза. ЙЕННА и ФРАНК выходят в коридор.

ФРАНК (берет с собой магнитофон). Я бы хотел сейчас пойти с тобой куда-нибудь, где по-настоящему трудно, чтобы убедиться, что ты правда всюду пойдешь за мной и не оставишь меня.

ЙЕННА. Не оставлю. Если хочешь, можешь сесть. Тогда я с тобой сяду.

ФРАНК ставит магнитофон на пол. Садится на него.

ЙЕННА садится рядом с ним на корточки.

ФРАНК. Ты смеешься.

ЙЕННА. Нет.

ФРАНК. Точно?

ЙЕННА. Умоляю тебя… Будь серьезным.

ФРАНК (но коленях перед урной, отодвигает магнитофон. Стряхивает пепел с волос обратно в урну). Серьезным?

ЙЕННА. Я хочу… Можно?

Пауза.

ФРАНК. Какой ты была в детстве?

ЙЕННА. Ребенком?

ФРАНК. Да.

ЙЕННА. Девочкой?

Пауза.

ФРАНК. Ты была одинокая?

ЙЕННА. О нет, вовсе нет… Меня так любили… маленькая спокойная девочка… добрая, умная, со всем справлялась.

Пауза.

ЙЕННА садится на пол рядом с ФРАНКОМ.

ФРАНК. Расскажи какой-нибудь эпизод из твоего детства. Любой.

ЙЕННА (долго думает). Я очень хотела ходить в воскресную школу, но мои родители не были религиозными… потому что я слышала, что там дают звезду… каждый раз приклеивали одну звезду, я думала, что если получить звезду, то все сразу станет иначе… я не знала как, но иначе… в первый же раз, как я пришла в воскресную школу, учительница рассказала про Иисуса, как Иисус ходил по воде, и я сказала: «Как это он не боялся».

ФРАНК. Ты получила звезду?

ЙЕННА. Да, целую тетрадку. Мне только они и были нужны… Можно…

ФРАНК. Кто-нибудь говорил тебе: «Я люблю тебя могу без тебя жить»?

ЙЕННА. Нет.

ФРАНК. Мне надо идти, мне надо в туалет, писать.

ЙЕННА (встает). Я пойду с тобой.

ФРАНК. Давай. Я буду только рад.

ЙЕННА. Не говори… Когда я держусь за тебя, я словно дома. Что ты делаешь?

ФРАНК. Улыбаюсь. Можешь держать мой член, пока я писаю. Хочешь?

ЙЕННА. Хочу.

Идут в туалет. ФРАНК писает. Подходят к раковине, убирают сковородку от омлета из раковины, ФРАНК помогает ЙЕННЕ помыть руки.

ФРАНК (выходит из туалета). Почему ты ходишь за мной по пятам?

ЙЕННА. Не знаю. (Замечает в шкафу пакет с маленькими свечками.)

ФРАНК. Не можешь объяснить?

ЙЕННА. Нет… просто так хочется. (Зажигает свечку и ставит там, где ступил ФРАНК.)

ФРАНК. Пожалуйста…

ЙЕННА. Я не могу. Мне не хватает слов.

ФРАНК. Зачем нужны слова?

Возвращаются в гостиную. ЙЕННА зажигает свечи и расставляет их всюду, где прошел ФРАНК.

ЙЕННА. Ты бы хотел?.. На моем месте?

ФРАНК. Нет… Ты другая…

ЙЕННА. Почему? Какая?

ФРАНК. Я не знаю.

ЙЕННА. Почему я другая?

ФРАНК (улыбается). Когда мы целовались, ты стала другая. Хочешь чего-нибудь?

ЙЕННА. Нет…

ФРАНК. И я не хочу… Пойдем спать?

ЙЕННА. Да-а… Я не могу спать.

Пауза.

Сара так говорит. Она лежит с открытыми глазами и говорит: «Я не могу спать. Не могу закрыть глаза. Мама, я не сплю». И потом засыпает… Мы ели курицу с рисом.

ФРАНК. Теперь ты сыта?

ЙЕННА. Я не люблю курицу. Особенно кожу. Вдруг раз — и во рту кожа.

ФРАНК. Я только переоденусь. Разденусь.

ФРАНК кладет очки ТОМАСА на столике рядом с телефоном. Подходит к шкафу, снимает рубашку, достает старую, застиранную, кое-где рваную футболку.

ЙЕННА. Я тоже хочу переодеться.

ФРАНК. Давай.

ЙЕННА (снимает кофту). Не одолжишь мне какую-нибудь футболку?

В ФРАНК дает ЙЕННЕ футболку. Надевает сам такую же. Достает из гардероба маленькую лодочку, переставляет мебель, залезает наверх, снимает с потолка лодочку и протягивает ЙЕННЕ.

ФРАНК. Это тебе от меня.

ЙЕННА. Спасибо.

ФРАНК. Навсегда.

ЙЕННА. Очень красиво.

ФРАНК. Я схожу на кухню.

ЙЕННА. Я с тобой.

Идут на кухню.

ФРАНК открывает холодильник, берет стакан молока.

ЙЕННА продолжает расставлять свечки вслед за ФРАНКОМ.

ФРАНК. Хочешь чего-нибудь?

ЙЕННА. Нет, спасибо.

ФРАНК. Может, замороженные итальянские… ботинки от Гуччи?

ФРАНК достает из холодильника обувную коробку. Возвращаются в гостиную.

Голос ТОМАСА в телефонной трубке: «Йенна! Йенна! Йенна!»

ЙЕННА берет трубку, не отпуская руки ФРАНКА.

ЙЕННА. Ты что, принимаешь душ среди ночи? (Отодвигает трубку.) Уже светает. Утренние сумерки за окном.

ФРАНК. Все это можешь не говорить.

Садятся: ФРАНК на стул, ЙЕННА в кресло. Смотрят друг на друга. ФРАНК пьет молоко.

ЙЕННА. Ты изменился.

ФРАНК. Я?

ЙЕННА. Да. Очень.

Пауза.

ФРАНК. Хочешь?

ЙЕННА. Нет, спасибо.

ФРАНК. Ты знаешь какую-нибудь песню?

ЙЕННА. Песню?

ФРАНК. Можешь спеть мне песенку, прямо сейчас, в утренних сумерках, сейчас, пока мы сидим и смотрим друг на друга. Можешь?

ЙЕННА. Только одну.

ФРАНК. Одной достаточно. Тебе она нравится?

ЙЕННА. Да, очень.

ФРАНК. Ну спой.

ЙЕННА. Тебе?

ФРАНК. Да. Мне одному.

Пауза.

Но только я буду держать тебя за руку. Держать тебя за руку.

ЙЕННА. Подойди поближе.

ЙЕННА садится совсем близко. Придвигает кресло ближе к ФРАНКУ.

ФРАНК. Нет, не просто… Мы ляжем.

ЙЕННА ставит лодочку на стол.

ФРАНК ложится рядом. Сдвинул стулья.

Ты помещаешься? Нас как будто трое… Я имею в виду, что еще мама.

ЙЕННА. Какая она была?

ФРАНК. Я помню всех кроме нее, вообще ее не помню… Давай, спой мне, пожалуйста. Подожди-ка. Она мне приснилась сегодня.

ЙЕННА. Да, ты рассказывал.

ФРАНК. Рассказывал? Когда? Не помню… Сегодня мне приснилось, что я стоял в туалете с ободранной курицей в руках, холодной и твердой, словно только что размороженной, стоял и держал ее над туалетным столиком, и вдруг из нее потекла кровь… я знаю, что это была мама, и Катарина тоже, и помню, я сказал: живот, живот… Но она стала расти у меня в руках, становилась все больше и больше, и в конце концов стала такая большая, что я больше не мог ее держать. Ну спой теперь… Прошу тебя, спой.

ЙЕННА поет, сначала осторожно и медленно, потом поет глубоким, очень красивым голосом: «I’ve got no kick from Champagne».

ФРАНК (не сразу). Как красиво.

ЙЕННА. Я не могу петь. Я так стесняюсь. Я бы очень хотела быть певицей, стоять на эстраде и петь. Иметь бы какое-нибудь трио.

ФРАНК. Маленькое «ТРЕО»[7]?

ЙЕННА. Ты только насмехаешься надо мной.

ФРАНК. Нет, это было прекрасно… Я влюблен в тебя…

Голос ТОМАСА в телефоне: «Йенна! Йенна! Йенна!»

Как ты поступишь с Томасом?

ЙЕННА сжимает руку ФРАНКА.

ЙЕННА. Не знаю, никогда не надо никого удерживать. Это все равно что сидеть на берегу и играть с песком… (Протягивает руку.) Вот так. Смотри. Если сжать руку в кулак, то песок высыпется. Если оставить ладонь открытой, то песок останется. Теперь твоя очередь петь мне.

ФРАНК. Нет, я боюсь… Не смогу… Я не умею.

ЙЕННА. Сможешь.

ФРАНК. Смогу?

ЙЕННА. Да, ты должен.

ФРАНК (после паузы). Только не смейся. Пусть все катится к чертовой матери… Только ты должна меня поддерживать и ничего не говорить.

КАТАРИНА очень медленно встает с кровати.

ЙЕННА. О твоя рука… твоя рука… (Держит его за руку.)

ФРАНК (чувствует, как что-то капает на его руку, смотрит). Что это?

ЙЕННА. Слезы.

ФРАНК. Ты плачешь?

ЙЕННА. Слезы любви.

ФРАНК (счастливо). Ты плачешь?

ЙЕННА. Я так счастлива… Дай мне поплакать.

ЙЕННА тихонько плачет, держа руку ФРАНКА в своей, медленно ее поглаживает.

КАТАРИНА медленно подходит к двери.

ФРАНК (вытирает слезы с руки ЙЕННЫ). Любимая.

ЙЕННА. Любимый…

ФРАНК. Мы сейчас поженимся? Или весной?

Пауза. ЙЕННА размышляет.

ЙЕННА. Весной неплохо было бы.

ЙЕННА включает магнитофон, стоящий на полу.

КАТАРИНА входит, берет с полки гардероба молоток и гвозди. ФРАНК смотрит на нее, встает, идет ей навстречу, чтобы забрать у нее молоток. КАТАРИНА легонько касается рукой плеча ФРАНКА.

ФРАНК. Что ты хочешь делать?

КАТАРИНА берет со стола два гвоздя.

До самого конца пьесы все теперь происходит в замедленном темпе, очень медленно, медленнее, чем в театре кабуки.

Музыка превращается в монотонный звук. ЙЕННА вся съежилась на стуле.

Катарина, что ты делаешь?

КАТАРИНА (кажется вполне нормальной. Отодвигает ФРАНКА назад). Не оставляй меня.

ФРАНК. Когда?

КАТАРИНА. Не оставляй меня.

ФРАНК. Почему?

КАТАРИНА. Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты любишь меня.

ФРАНК. Нет.

КАТАРИНА. Любишь.

ФРАНК. Это в прошлом… Кое-что произошло.

КАТАРИНА. Что?

ФРАНК. Ты для меня больше не существуешь.

КАТАРИНА. Ты не можешь меня все равно любить?

ФРАНК. Могу, наверняка… Но не хочу.

КАТАРИНА. Неправда.

ФРАНК. Правда.

КАТАРИНА. Неправда… Нам так хорошо вместе… Мы принадлежим друг другу, нам надо только дотронуться друг до друга, чтобы это почувствовать… Тебе стоило улыбнуться мне — и я шла за тобой… Стоило тебе войти в дверь, как я снова была счастлива, как бы несчастлива ни была до этого. Мы так подходили друг другу. Ты всего на несколько сантиметров ниже меня, но на каблуках ты повыше. Любимый мой. (Держит ФРАНКА.) Я действительно люблю твое лицо из плоти, крови и души… Оно похоже на кусок мяса, кишащего червями… Как если поднимешь камень, знаешь, а там… Только это называется «жизнь»… жить… все кипит, пульсирует, меняет цвет и ярко освещено… Если бы ты замер на три секунды, то пропала бы на многие годы… То есть нет, я осталась бы этих свободных мгновениях… Я люблю тебя… люблю… люблю тебя… всеми возможными и самыми прекрасными способами… Я полностью готова… здесь и сейчас и навсегда… Я знаю, что не могу это выразить, а ты не можешь понять… Я не призналась в своем разочаровании… все эти медленные изящные подвохи… но какое это имеет значение? (Смотрит на ФРАНКА.) Одна такая близость, как вчера вечером, и я счастлива на несколько недель вперед.

Пауза.

Моя душа мечется между хаосом и покоем.

Пауза.

Я все еще чувствую вкус того мужчины, которым ты был когда-то… скучаю по его вкусу… Я снова очарована тобой… нет, скорее влюблена… глубокое внутреннее чувство… Я думаю, что у нас все будет хорошо… но не решаюсь… повторяю то, что ты говоришь, когда ты сидишь на кровати, прислонившись к стене… возьмем отпуск, поедем куда-нибудь, проведем вместе лето… ты не будешь работать… мы будем… И я перерасту смерть… сегодня я была жива, мне кажется… я подумала сегодня, что лучше посвятить себя кому-то другому, не тебе… кому-то, с кем не опасно… с кем-то, кто не знает, кто я такая, не видел меня… с кем-то, кого я, возможно, никогда не увижу… с кем-то, кто наверняка очень сильно любит свою подругу… И все это только чтобы найти место, где повеситься… Может быть, это мой способ отправиться туда одной, чтобы измерить тебя, если ты там… Сердце, говоришь, сердце… когда я говорила… От любви ты такие неожиданные вещи делаешь… Ты сказал, что вчера ты был счастлив… помнишь? По тебе сразу видно, что ты счастлив.

Пауза.

И вдруг я понимаю… мои параноидальные черты… он — ты счастлив от мысли, что я уйду от тебя… и проблемы будут решены… не будет чувства вины… что ты больше не хочешь быть со мной… жуткие мысли… еще более жуткие мысли…

Пауза.

Знаешь, чего ты хочешь, Франк? Ты уверен, что хочешь жить со мной?.. или ты говорил про вместе состариться только ради красного словца? (Гладит ФРАНКА по лицу словно он слепой.)

Пауза.

Или ты говорил серьезно?

Пауза.

Я многое поняла сегодня ночью. Я многое сегодня поняла. Я очень хорошо поняла, что я люблю тебя. Как сильно я люблю тебя. Я не могла это осознать раньше, но подсознательно я знала это… У меня что-то было в руках?

ФРАНК. Когда ты вошла?

КАТАРИНА. Да — у меня что-то было в руках?

ФРАНК. Два гвоздя.

КАТАРИНА. И больше ничего?

ФРАНК. Нет вроде… А разве было?

КАТАРИНА. Молоток?

ФРАНК. Нет, вон он лежит.

КАТАРИНА. Я вижу. (Отодвигает ФРАНКА к невидимой стене перед зрительным залом.) Да, ты, Франк.

ФРАНК (улыбается). Что, Катарина?

КАТАРИНА. Что, если я возьму этот гвоздь и попробую поцарапать тебе руку… что, если я тебя исцарапаю… Что, если я — еще сильнее… Так, что тебе станет больно… Что, если возьму молоток и ударю изо всех сил… Что, если я подниму твои руки и прибью их к стене, вот так. Я люблю твои руки.

КАТАРИНА делает все, что говорит, пробует, меняет, находит лучший способ, не выходя из своего состояния. ФРАНК не мешает КАТАРИНЕ.

Что, если я вставлю гвоздь в твою руку… И ударю вот так молотком, так что гвоздь прямо сквозь руку войдет глубоко в стену… А потом я бы сделала то же с другой рукой…

КАТАРИНА прибивает руки ФРАНКА.

Пауза.

ФРАНК. О чем ты думаешь?

КАТАРИНА. Ни о чем.

ФРАНК. Ни о чем?

КАТАРИНА. Ни о чем.

ФРАНК (с прибитыми руками — словно задавая вопрос). Ты меня любишь?

КАТАРИНА. Больше чем когда-либо. Я всю жизнь тебя люблю. Верно. Все больше и больше.

ФРАНК. Ты все еще меня любишь?

КАТАРИНА. Я никогда не изменяла. Никогда не любила тебя меньше. Только больше.

ФРАНК. Не так много осталось для будущего.

КАТАРИНА. Это все будущее, которое мне нужно… Ты меня любишь?

ФРАНК. Да.

КАТАРИНА. Скажи это.

ФРАНК. Я люблю тебя.

КАТАРИНА. Еще раз.

ФРАНК. Я люблю тебя.

КАТАРИНА. Это правда?

ФРАНК. Да.

КАТАРИНА. Скажи это так, чтобы я поверила так, чтобы твои слова вошли в меня.

ФРАНК (говорит несколько раз подряд, с разной интонацией). Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.

КАТАРИНА (так, словно она смертельно больна) Не бросай меня… Я так тебя люблю…

ФРАНК. Что ты делаешь?

КАТАРИНА (делает яркий сексуальный жест). Я буду твоей женщиной всю жизнь… ласкай меня… ласкай меня… Я люблю тебя. Я люблю тебя. (Со все более безудержной интонацией. Ласкает и целует все его тело, не получая ответа.) Это единственное, что мне от тебя нужно… Это единственное, что я могу принять.

ФРАНК высвобождается от гвоздей, обнимает КАТАРИНУ окровавленными руками. Монотонный звук снова превращается в музыку. 200 стеариновых свечей гаснут одновременно.

ФРАНК. Прости, но вам придется как-то самим решить ваши проблемы.

Через открытое окно влетает белый голубь и оказывается в дыму от погасших свечей.

Темно. Через мгновение в глубине сцены вспыхивает маленькая лодочка.

________________________

DEMONER copyright © 1982 by Lars Norén, Published by permission by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg. Перевод со шведского Александры Поливановой.

Больница

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ТОМАС.

АНДЕРС.

МАТТИАС.

СОФИЯ.

МАРТИН.

МАРК.

МОД.

АНН-МАРИ.

РОГЕР.

МОХАММЕД.

ЭРИКА.

ХАРРИ.

МАМА РОГЕРА.

БИРГИТ.

Действие первое

ТОМАС, 25–30 лет, входит в отделение; вход расположен напротив столовой; направляется в холл, на ходу машет СОФИИ. Он ему явно небезразлична, он делает жест, будто кидает ей баскетбольный мяч, корчит гримасу. СОФИЯ либо не реагирует либо же медленно, устало, безрадостно отворачивается. Когда ТОМАС входит в холл, он оглядывает всех, кто там сидит, снова корчит гримасу, причмокивает и говорит.

ТОМАС. Здорово… Как вы тут? (Снимает темные очки.) На улице — красота. Ну а вы как? Все в порядке?

АНДЕРС. Привет… Ну да, все хорошо.

ТОМАС. Ну и ладно. (Садится на диван, кладет очки на стол, осматривается.) Все спокойно? Ничего не случилось?

АНДЕРС. Да нет… Все спокойно.

ТОМАС. И давно уже так. Да что бы тут могло произойти? Марк оклемался от своей шизофрении и поступил в Высшую школу экономики? (Добродушно смеется, берет со стола газету, подтягивает к себе и просматривает заголовки на первой странице.) Свежая? (Замолкает, потом нормальным, более спокойным голосом.) Все о’кей?

АНДЕРС. Да… (Говорит очень тихо.) Должен признаться.

МАТТИАС (глубоко погруженный в свои мысли, в свой шок). Привет.

МАТТИАС медленно поворачивается к ТОМАСУ. МАТТИАС очень худой, похоже, он похудел за совсем короткое время, рубашка и брюки висят. Он красиво одет, волосы совершенно седые, хотя ему немногим больше сорока, на щеках щетина, бледен, кажется, что он много плакал и плохо спал.

ТОМАС (АНДЕРСУ). Ничего ты не должен. Можешь говорить что хочешь. У нас свободная страна… Мы не в каком-нибудь там Ираке. (МАТТИАСУ.) Здорово. (Короткая пауза.) Ну ладно. (Короткая пауза.) На улице хорошо… Тепло… градусов двадцать пять, не меньше. Девчонки в обтягивающих шортах. (Небольшая пауза, раскрывает газету, смотрит рубрику «Письма читателей», зевает.) Ну а вообще как?

АНДЕРС. Ну… Мы только что ели. (Закатывает рукава своей белой рубашки.)

ТОМАС. Правда? П-правда? (Короткая пауза.) Что за звук? (Короткая пауза.) Кто-то играет на флейте? Она что, умирает, или что?

Слышен чей-то плач.

АНДЕРС (прислушивается). Это, наверное, Анн-Мари.

ТОМАС. Да. Наверное. Слетевшая с катушек творческая личность. (Короткая пауза.) И давно она так?

АНДЕРС (оборачивается, смотрит в коридор). В первый раз слышу.

ТОМАС. Так это только сейчас началось?

Пауза.

Да, хорошо бы сейчас оказаться где-нибудь еще.

АНДЕРС. Да. (Улыбается, не глядя на ТОМАСА.)

ТОМАС. В Калифорнии… во Флориде… или в Нью-Йорке. А что, я бы смотался в Нью-Йорк, если мог бы.

АНДЕРС. Да… Там, наверное, много чего происходит.

ТОМАС. Что ты сказал? В Нью-Йорке?

АНДЕРС. Там, небось, много чего происходит каждую минуту.

ТОМАС. Как в кино. Там все время что-нибудь ходит. Там как-то больше чувствуешь себя дома, чем здесь. Это небось другой ритм жизни. Вы смотрели тот новый сериал, вчера начался, «Убойный отдел», хотя дело там происходит не в Нью-Йорке, а в Лос-Анджелесе, кажется. Там был один детектив, он говорил: «Да, убийства — это все еще наше сильное место». Тот же парень пришел в морг, посмотреть какое-то тело, а там была новая девушка-патологоанатом, которую он раньше не видел, и он влюбился в нее и спрашивает: «Что вы тут делаете?» — «Жду суженого», — ответила она. (Смеется.) Теперь же туда вообще, считай, бесплатно можно долететь. Сейчас дороже слетать в Висбю, чем в Нью-Йорк.

АНДЕРС. Да?.. И сколько это примерно стоит?

ТОМАС. Слетать в Нью-Йорк?

Небольшая пауза.

Ну, сколько — немного, всего несколько тысяч, тысячи три примерно. Точно не дороже четырех. Билет без места «Финнэйр» стоит примерно три двести, три четыреста. Но тогда летишь с пересадкой в Хельсинки, и там надо еще ждать несколько часов, довольно муторно.

АНДЕРС. Неужели так дешево? Я и не думал.

ТОМАС. Ну да, конечно. Бери свою болезнь и езжай, пожалуйста. Никто ничего не заметит. Да сегодня кто угодно может себе это позволить… а может, уже и нет. Сейчас уже мало у кого есть деньги. Только если не отказывать себе в чем-то другом… Ну и прилетаешь в Кеннеди, это если лететь «Финнэйр»… это как-то правильно, мне кажется. Если лететь «САСом» — прилетаешь в какой-нибудь задрипанный аэропорт… ну и это дороже к тому же.

АНДЕРС (кивает). Ясно.

ТОМАС (снова смотрит в газету). Как, блин, он называется. Я последние разы там приземлялся. (Ударяет пальцами по часам на правой руке.) Я был в Нью-Йорке раз семь-восемь, если не больше. (МАРТИНУ.) Ты бывал там?

МАРТИН (все это время стоит на одном месте). Что, прости?

ТОМАС. Мы говорим о Нью-Йорке. (Небольшая пауза.) Ты бывал в Нью-Йорке?

МАРТИН. Да. (Небольшая пауза). Довольно много, кстати.

Отходит к стене, стоит, прислонившись.

ТОМАС. Как называется этот аэропорт, где теперь приземляется «САС», — не Кеннеди, другой?

МАРТИН. А, понял… Ты, наверное, имеешь в виду Ньюарк… пишется слитно.

ТОМАС. Ага, Ньюарк.

МАРТИН. Только он не в Нью-Йорке, а в Нью-Джерси.

ТОМАС. Во-во. Ньюарк… Точно.

МАРТИН. Хотя это, в общем, неважно.

ТОМАС. Точно… Это ближе к Кеннеди. Дальше от побережья. (Смотрит на МАРТИНА, задерживает свой взгляд на нем.) Ага… ага.

МАРТИН. Я там работал.

ТОМАС. Да? (Небольшая пауза.) И где же?

МАРТИН. В рекламе. «Вольво».

ТОМАС. А, понятно, они были крутые в свое время… А жил на самом Манхэттене?

МАРТИН. Не… Бруклин-Хайтс. (Короткая пауза.) Слушай… я хотел тебя спросить кое-что.

ТОМАС. Пожалуйста. Спрашивай. (Замечает фотографию в газете.) Господи. Похоже, у него тоже СПИД. (Короткая пауза.) У Принца. Как же он плохо выглядит. Видно, недолго ему осталось.

МАРТИН. Я хотел спросить… А доктор Асиз будет сегодня?

ТОМАС. Да он же умрет не сегодня завтра. Я думал, он как-то следит за собой… Асиз? (Небольшая пауза.) Нет, сегодня нет. (Небольшая пауза.) Ты сколько уже тут?

МАРТИН. Что, прости?

ТОМАС. Сколько ты уже тут?

МАРТИН. А… в больнице…

ТОМАС кивает.

Я здесь… Скоро две недели уже. Кажется.

ТОМАС (непринужденно). Скоро две недели? Но тогда ты должен знать, что они приходят только по понедельникам. Сегодня четверг. Обход по понедельникам. А сегодня только четверг.

АНДЕРС. Сегодня четверг?

ТОМАС. Yes. Всего лишь четверг. (Небольшая пауза.) Сегодня начинается продолжение «Спрута». Интересно, кто вообще будет это смотреть. Они сняли… шесть новых серий. (Раскрывает газету.) Так, что тут еще? (Небольшая пауза.) Начинается в 21:45 по второй. (Небольшая туза.) Нет, черт, это завтра, в пятницу. Пятница завтра, не сегодня. (Пауза.) А ты что-то хотел?

МАРТИН. Да нет.

ТОМАС. Ты что-то хотел спросить у Асиза?

МАРТИН. Да нет. (Пауза.) Да нет, ничего особенного. Не знаю. Просто это лекарство, которое я пью сейчас, мне кажется, что оно как-то не очень помогает.

ТОМАС. Не помогает? В каком смысле? (Небольшая пауза). Как это — не очень помогает?

МАРК (тихо, сам с собой). Я Марк, я Марк, но я не Марк.

МАРТИН. Да нет. (Пауза.) Я как-то от него странно себя чувствую.

МАРК. Я Матфей. Я Евангелие от Матфея, стих 3:1. Я открыт.

МАРТИН. Я вообще-то неважно себя чувствую… Вообще-то меня рвет. Да, вчера меня дважды рвало.

ТОМАС. Н-да… Да, скажи об этом в понедельник. Поговори с ними. В следующем месяце Асиз берет отпуск по уходу за ребенком. (Откашливается.) Придет новый. Новый врач. Женщина.

МАРТИН. Да.

Пауза.

ТОМАС. Женщина нам тут не помешала бы.

МАРТИН. Я не хочу плохо себя чувствовать. (Слегка улыбается, почесывает лицо.)

ТОМАС. Ну да. (Короткая пауза). Кто ж хочет? (Короткая пауза.) Ничего, пройдет. Рано или поздно. Иди пройдись. (Снова смотрит в газету.) Что ты принимаешь — кломипрамим?

МАРТИН. Да. Точно.

ТОМАС. Н-да. (Смотрит на МАРТИНА, который снова почесывает лицо.)

МАРТИН. Такое ощущение, что у меня какая-то аллергия на лице.

ТОМАС. Да… ладно, пойду покурю, пока все спокойно. (Встает, показывает пачку сигарет.) Теперь модно курить вот эти.

СОФИЯ входит в холл из столовой, она все убрала со столов, кроме столовых приборов, их она оставила, так как боится прикасаться к металлическим предметам. Она очень коротко стрижена, высокого роста, болезненно худая, джинсы на ней висят, у нее необыкновенно красивый чувственный рот, крупные губы, ей восемнадцать лет.

ТОМАС. Привет, София… Как ты сегодня?

СОФИЯ (опускает глаза, прячет лицо). Не знаю… Ну, так.

ТОМАС. «Ну, так»? Хорошо выглядишь. Уже закончила? Все убрала?

СОФИЯ. Да.

ТОМАС. Ну хорошо. Отлично… Чем теперь займешься?

СОФИЯ. Не знаю. (Короткая пауза.) Я… Ничем.

ТОМАС. Не хочешь прогуляться?

София, помолчав, качает головой, не слышно, говорит нибудь или нет.

Что?

Короткая пауза.

Не хочешь прогуляться?

СОФИЯ качает головой.

А? Ну конечно же надо прогуляться. На улице отличная погода. Пройдись по парку. Отдохни.

АНДЕРС. Когда я уеду отсюда, я целый год не буду смотреть телевизор.

СОФИЯ. Нет. (Медленно.) Не-ет… Я…

ТОМАС. Нет?

Пауза.

Sure?[8]

Пауза.

А? А что ты будешь делать?

АНДЕРС. Не то что меня кто-то заставляет его смотреть… но что тут еще делать?

СОФИЯ. Нет, я… Я приму душ. Я хочу помыться.

ТОМАС. Потом помоешься. Ты и так чистая.

Пауза.

Слышишь?

Пауза.

Ты сегодня взвешивалась?

СОФИЯ. Нет.

ТОМАС. Нет?

СОФИЯ. Я поправилась. Я поправилась на 400 грамм.

ТОМАС. 400 грамм? Это много? Ты же такая красавица.

Короткая пауза.

Я занимаюсь спортом по несколько часов в день.

СОФИЯ (словно бы получив какую-то информацию). Понятно.

ТОМАС. Ага. Минимум два часа, иногда больше. Я, когда заканчиваю, иду в тренажерный зал тут неподалеку, у Обсерватории. После такой работы хочется полностью отключиться. Это держит меня в форме. Ну ладно… Тогда пройдемся попозже, в… (Смотрит на часы.) …в 23… нет, я хотел сказать, в 11, в 11 часов. (Смеется.)

СОФИЯ тоже смеется. Он берет ее за руку, чувствует, что она что-то держит.

Что это? Что это у тебя?

СОФИЯ (улыбается — то ли взрослой, то ли обольстительной улыбкой). Ничего.

ТОМАС. Ничего?

СОФИЯ. Не-а..

ТОМАС. Можно посмотреть?

СОФИЯ. Говорю же, у меня ничего нет.

ТОМАС. …Ну вот и покажи, раз ничего нет. (Дружелюбно.) А вдруг это что-то, чего тебе нельзя. (Пауза). Послушай. (Пауза.) София… ну, теперь покажешь? (Пауза.) Ты же мнишь, что было в прошлый раз. (Пауза.) Все будет хорошо… Покажи мне, и все будет в порядке. (Пауза.) Ну давай.

СОФИЯ. София их просто забыла. (Раскрывает ладонь, там нежат таблетки.)

ТОМАС (забирает таблетки). Ну разве это хорошо? Хорошо?

СОФИЯ. София забыла.

ТОМАС. Ну конечно… Бывает… Люди часто стараются забыть важные вещи.

СОФИЯ. Она забыла.

ТОМАС. Может, она еще что-то забыла?

СОФИЯ качает головой.

Придется нам поискать в твоей комнате… К сожалению я буду вынужден доложить об этом Асизу. (Короткая пауза.) Ведь речь о доверии… я хочу тебе доверять так же, как ты доверяешь мне… Придется мне поговорить с Асизом… А это я заберу. (Пауза.)

Ну, о’кей. (Посмеивается, уходит в ординаторскую доложить АСИЗУ, здоровается с МОД, которая сидит и курит одну сигарету за другой — окурки она складывает в виде скелета в большую переполненную пепельницу.)

Пауза.

МАРТИН. Ты сам отсюда, нет?

АНДЕРС. Нет, нет… не отсюда. Я из-под Шёвде… в Вестеръётланде. (Короткая пауза.) Из небольшой деревушки… недалеко от Шёвде.

МАРТИН. Понятно.

АНДЕРС. Недалеко от Карлсборга… Слышал о таком? Карлсборг.

МАРТИН. Не… не слышал.

АНДЕРС. Тибру?.. Мебельная фабрика… Там мебельная фабрика, в Тибру…

МАРТИН. Ну да… может, и слышал.

АНДЕРС. Они торгуют мебелью по всей стране. (Пауза.) Я там тоже работал, только уже давно. Я здесь уже лет двадцать — двадцать пять.

МАРТИН. Понятно.

АНДЕРС. Давно я там не был.

МАРТИН. Понятно. (После небольшой паузы.) Ты что принимаешь? Как называется твое лекарство?

АНДЕРС. Ага. (После небольшой паузы.) Сейчас пью феварин. (Пауза.) Только от него спать немного хочется… зато чувствуешь себя как-то спокойнее… (Пауза.) Хорошо, что они говорят, что назначают. Не знаю, помогает он или нет, или, может, это что-то другое… Время… Но в прошлый раз он помог.

МАРТИН. Понятно. Ты уже бывал здесь? Раньше?

АНДЕРС. Ага… Несколько раз. (Небольшая пауза.) В этом отделении… Я уже здесь почти три месяца. (Небольшая пауза.) С мая.

МАРТИН. Понятно. (Пауза.) Ты женат?

АНДЕРС. Нет. (Пауза.) Не женат. (Пауза.) Нет, я живу один. (Кивает. Пауза.) А ты… ты женат?

МАРТИН. Да. Двое детей.

АНДЕРС. Понятно. Надо же. (Небольшая пауза.) А я нет, не женат, и подруги у меня нет.

МАРТИН. Да. (Небольшая пауза.) Младший должен пойти в школу. Пошел уже. Две недели назад. (Небольшая пауза.) Еще он играет в футбол, тренировки раз в неделю. (Небольшая пауза.) По дороге на тренировку только о футболе и говорит, а когда приходит, стоит и смотрит, как играют другие… На прошлой тренировке всего раз дотронулся до мяча… Обожает футбол. (Пауза, довольно долгая.) Он знает все про «Милан». Его кумир — Роберто Баджо, нападающий в итальянской сборной. Правда, он играет за «Ювентус». Этим летом был же чемпионат. (Пауза.) Он тут ходил недавно в свой старый садик… Я спросил, понравилось ли ему. Он сказал, что было классно поболтать с персоналом. (Пауза. Смеется.)

АНДЕРС. Да. (Тоже посмеивается.)

МАРТИН. Да нет, у меня на самом деле никах психических проблем. И никогда не было. Даже наоборот. (Снова смеется.) Экономических тоже. (Пауза.) Нет… Я лег в больницу Сёдер… совсем по другому поводу… ну вот, и там у меня случился какой-то нервный срыв, и им пришлось перевести меня сюда. Моя жена… (Пауза.) Моя жена — ученый, исследователь в… финансовый директор в Технологическом институте.

АНН-МАРИ проходит мимо, но МАРТИН замолкает не из-за этого. 

Пауза.

Странно.

АНДЕРС. Да?

МАРТИН. Странно, что она финансовый директор в Технологическом институте… мои родители тоже были финансовыми директорами… вернее, администраторами администраторами в больнице… Странно, потому что они оба работали в больничной администрации, так они и познакомились… они работали только в психиатрических больницах, в бухгалтерии и администрации… думали, видно, как сократить расходы… Я не знаю, почему они работали только в психиатрических больницах. Но я жил рядом практически со всеми шведскими психиатрическими больницами… Святого Зигфрида, Святого Ларса, Сэтер, Гульберна… недалеко от Карлскруны… Випехольм, это под Лундом, для хроников, в те времена это называл заведением для душевнобольных… я там подрабатывал садовником, не в отделении… в саду.

АНДЕРС (об АНН-МАРИ). Она была тут, когда я по сюда в первый раз, прошлой осенью… А он…

АНДЕРС смотрит на МАРКА. МАРК очень худой, бледный, почти желтый, с темной щетиной, мешковатые джинсы, незашнурованные кроссовки. Ему между девятнадцатью и двадцатью тремя. Стоит почти неподвижно перед доской объявлений…

Он тут был всегда. Шизофреник.

МАРТИН. Ясно. (Короткая пауза.) Говорят, что шизофрения начинается из-за какого-то вируса… (Наклоняется и проводит рукой по столу.) Мне показалось, что это вода… капли.

АНДЕРС. Понятно. (Слегка раскачивается взад-вперед, он иногда так делает, когда сидит.)

РОГЕР, ему двадцать три — двадцать четыре года. Входит, до этого он был у дверей, где стоят скамейки и мусорные баки, курил и с кем-то разговаривал. Он крепкого телосложения, коротко стрижен, почти наголо. Не вполне справляется с дверью, чересчур агрессивен, насвистывает, несколько раз закрывает и снова открывает их — то же самое проделывает потом, в коридоре.

МАРТИН (встревоженно проводит ладонями по подлокотникам старого кресла с металлическими ножками и блестящим черным сиденьем, на котором он сидит). Такие кресла я видел только в магазине электротоваров на Карлавеген. Я спросил у владельца магазина, нельзя ли их купить. Я хотел поставить такое кресло у себя в студии, но он отказался продавать… Мол, многие спрашивали, но он не хочет продавать. Они всегда там стояли. С тех пор как он приобрел этот магазин.

РОГЕР. Блин, ну у вас и сквозняк… Ой-ой-ой-ой-ой. (На нем тренировочные штаны, темная застиранная футболка с надписью EAT FUCK KILL — может быть, серого цвета — когда-то она была белая. Слышен звон часов в коридоре.) Войдите… Кто работает в магазине? (Замечает АНН-МАРИ, которая проходит по холлу.) Что, эта блядь уже тут? Маленькая лесба? Тут не должно вонять этой сучкой. (Небольшая пауза.) Так… И что тут происходит?

АНДЕРС. Ты был на улице? Ходил на улицу?

РОГЕР. Я собирался в банк. (Небольшая пауза.) Это факты.

АНДЕРС. Факты…

РОГЕР. Истина. (МАРТИНУ.) Здорово. Как тебя зовут?

МАРТИН. Мартин.

РОГЕР. Так всех зовут. Я хочу взять кредит, чтобы расплатиться с долгами. Я разбил несколько окон, но это просто потому, что нажрался, я не гопник, нормальный я, просто нажрался, но я должен за это расплатиться, так что по ночам я разношу газеты, «Дагенс нюхетер», каждую ночь, когда я не здесь, потому что я живу дома, с мамой, но теперь у меня сперли велик. Потом я пойду в армию, Мартин, пошли, что ль, кофе выпьем? (Пауза.) Ни ответа ни привета, думает, что он в армии, думает, что тут армия, мы из одной палаты, так что я отлично знаю, о чем он думает, он сосет пальцы на ногах, во сне, облизывает себе жопу, в жизни такого не видел, но он так делает, быстро-быстро, как собака, раз, и все, у тебя есть девушка?

МАРТИН. Что?

РОГЕР. У тебя есть девушка?

МАРТИН. Да.

РОГЕР. Мартин. Где она?

МАРТИН. Ну, дома, наверное.

РОГЕР. А ты уверен? «Дома, наверное». Может, ее сейчас кто-нибудь натягивает, что ты на это скажешь, ты работаешь? Ты работаешь над этим?

МАРТИН. Работаю?.. Обычно работаю, да.

РОГЕР (вполне дружелюбно и негрубо). Да ты никогда не работал.

МАРТИН. Нет, работал.

РОГЕР. Да куда тебе.

МАРТИН. Нет… Серьезно. (Неохотно.) Я работаю в рекламе, в рекламном бизнесе. Я работаю в рекламном агентстве и, между прочим, являюсь его совладельцем.

РОГЕР. Небось там тоже жестко.

МАРТИН. Ну да… Теперь довольно жестко. (Небольшая пауза.) Ну то есть работы столько же, a получаешь меньше… за то же рабочее время… Деньги-то есть, только они обесценились.

РОГЕР (жестко, громко). Деньги есть!

МАРТИН. Но они обесценились… Но зато, может, теперь не будет… такого спросового шока. (Небольшая пауза.) А ты? Чем ты занимаешься? Что ты делаешь?

РОГЕР. Я анально-агрессивный. Я Берглинг[9], я Маттиас Флинк[10], я Томас Куик[11] и Мэджик Джонсон[12]… А она тебе подмахивает, у нее узкая, у тебя есть машина? (Пауза.) Я спрашиваю, у тебя машина есть?

МАРТИН. Да… Конечно…

РОГЕР. Десять минут отвечал. Какая? Какой марки?

МАРТИН (вздыхает). У меня немецкая машина.

РОГЕР. Немецкая машина, понятно. Но не гольф.

МАРТИН. Нет, не гольф… и не ауди.

РОГЕР. А ауди, что, немецкая?

МАРТИН. Да… Немецкая.

РОГЕР. Ясно, мой отец, ну, он мне не биологический отец, как это называется, у него типография на Кунгсхольмен, я могу устроиться туда на работу, еще я могу работать в офисе, и это дико сложно, у него рак, так что он скоро умрет… Значит, фольксваген… старое корыто.

МАРТИН. Фольксваген, ауди, гольф. Это немецкие марки. Volkswagen Allgemeine Gesellschaft. (Пауза.) Нет, это не фольксваген. Правда нет.

РОГЕР. БМВ? У тебя БМВ.

МАРТИН. Нет.

РОГЕР. У тебя БМВ.

МАРТИН. Нет, не БМВ.

РОГЕР. У тебя БМВ.

МАРТИН. Нет, не БМВ.

РОГЕР. Не БМВ? А что же?

МАРТИН. Мерседес.

РОГЕР. Мерседес, понятно… Значит, мерседес. Значит, ты не из какого-нибудь там сраного Ринкебю.

МАРТИН. Нет, слава богу.

РОГЕР. Как вот Мохаммед, например. Он из Ринкебю. У него сложные травматические воспоминания. Его изнасиловали трое турок. Собственный отец и два брата. Одновременно. А он стоял на коленках.

МАРТИН (встает). Пойду позвоню.

РОГЕР. Своей девушке? Своей штучке-дрючке? Передай от меня привет. Скажи, что я скоро приеду, хоть кто-то наконец трахнет ее по-настоящему, или он, хочу пойти посмотреть на Спида, у него жопа здоровая, как мечеть. (Шумно вдыхает.) Они что там, готовят? Пахнет едой.

МАРТИН (встречает СОФИЮ, которая направляется в курилку). Привет.

СОФИЯ входит в курилку, где все еще сидит МОД. Садится, зажигает сигарету, не смотрит на МОД.

МАРК считает все однородные предметы и явления: людей, стулья, двери, сигареты, ботинки — если их больше одного. Сейчас он, не отдавая себе отчета, пересчитывает окна в холле, по многу раз, испытывает беспокойство, когда ему кажется, что он сосчитал неверно, и пересчитывает снова.

МОД. Как дела?

РОГЕР. Ну же, Макке! (Делает движение, будто хочет напасть на МАРКА, но тот, похоже, его не замечает.) Ну давай же! (Скачет и извивается перед МАРКОМ, МАРК стоит совершенно неподвижно.)

МОД. Скучно. Правда? (Небольшая пауза.) Здесь. Скучно но здесь. (Пауза.) Правда?

СОФИЯ. Да.

МОД. Скучно. (Короткая пауза.) Не понимаю, что я тут делаю. Никто тут особо не помогает. Наверное, мы должны сами себе помогать. (Небольшая пауза.) Я тут уже почти целый месяц, а со мной никто ни разу не говорил, ни разу за все время. (Короткая пауза.) А с тобой кто-нибудь говорил?

СОФИЯ грызет ноготь большого пальца.

О твоих проблемах… С тобой кто-нибудь говорил о твоих проблемах?

СОФИЯ. По-моему, мерзко, что санитар — мужик. От него воняет.

МОД. А, понятно. (Небольшая пауза.) Я как-то об этом не думала.

СОФИЯ. А тот, новенький, не знаю, как его зовут, который вон там сидит, он утром выходил в махровом халате…

МОД. Вот как… Правда?

СОФИЯ. Почему я должна смотреть на него… Дико мерзко.

МОД. Нет, я не видела. (Пауза.) Ведь ты тоже тут довольно давно, да?

СОФИЯ. Да, но я не выхожу в курилку в халате.

МОД. Да нет, я имею в виду — как я. Ведь ты тоже тут довольно давно? Сколько уже? Почти месяц?

СОФИЯ. Да. (После небольшой паузы.) Не знаю. (Смеется.) Я не помню.

МОД. Ну да, ты же тоже была совсем никакая, когда поступила. Это даже к лучшему, иначе мы бы просто не выдержали. (Небольшая пауза.) Да… просто проходят дни. И ничего не происходит… Правда? (Короткая пауза.) А разве твой отец сегодня не собирался приехать?

СОФИЯ. Что? (Небольшая пауза.) Нет.

МОД. Мне просто показалось… мне показалось, что он в прошлый раз говорил, что приедет сегодня.

СОФИЯ (немного обеспокоенно). Говорил?

МОД. Ну вот здесь же. Не знаю. (Пододвигает ей большую пепельницу.) Мне показалось, что он так сказал в прошлый раз, когда был здесь… несколько дней тому назад, но…

СОФИЯ. Не, не знаю. Я не люблю, когда кто-то приезжает. Я не хочу никого видеть. Не могу никого видеть. Я устала.

МОД. Ну да, он обычно приходит, он же обычно приходит вечером, ненадолго, когда никого нет… мне, что я столько курю, что могу умереть. Говорят, там что-то происходит с красными кровяными тельцами, что они от дыма сворачиваются, и тогда белые берут верх… Да, не особо тут весело — делать-то нечего. (Пауза.) Он же кажется, актер, да?

СОФИЯ. Да.

МОД. Точно, точно. Хотя я о нем не слышала, но это видимо, я сама виновата. (Небольшая пауза.) Все равно он, наверное, очень знаменитый. (Коротко, весело смеется.) Значит, он свободен по вечерам? (Небольшая пауза.) Тяжелая, должно быть, работа… У тебя тоже эти духи с запахом дыни? (Пауза.) Да, последнее время у всех этот дынный аромат. У меня тоже такие были. Мне флакон понравился.

СОФИЯ. Это он мне подарил. (Прокашливается.) Я попросила, чтобы он подарил.

МОД. Папа? Ясно… Да, симпатичный флакончик.

СОФИЯ. Я хотела «Amarige».

МОД. Да, они отличные. Стойкий аромат. Классика.

СОФИЯ. Я сегодня не душилась… Лежит где-то.

МОД. Иногда кажется сладковатым, но очень свежим. Я килограмм пять набрала с тех пор, как поступила. Что поделаешь, тут только и делаешь, что жрешь целыми днями. Я пытаюсь хоть как-то сдерживаться. (Небольшая пауза.) По возможности… Но это трудно. (Небольшая пауза.) Сегодня рыба и этот, как его (шевелит всеми пальцами правой руки)… креветочный соус. Совершенно безвкусно. Его как будто уже один раз ели, никакого вкуса не осталось. Но чем меньше вкуса, тем больше в себя пихаешь.

СОФИЯ. Я сначала лежала во втором отделении, вон там.

МОД. Да, я тоже… «Боже, куда я попала» — это первое, что я подумала, когда снова смогла думать. Сначала всех кладут туда. Турция.

СОФИЯ. 7А.

МОД. Они называют это Турцией, потому что там лежит куча психически больных иммигрантов, вроде того.

СОФИЯ. Там было лучше.

МОД. Первое, что я увидела, это та девушка, бритая, она за все время ни слова не сказала, просто пялилась в одну точку. Ничего там не лучше. Эрика там тоже была, но эта вообще была не в себе, обколовшаяся, с глюками, у нее до сих пор глюки, ей давали трилафон. Они там больше на зверей смахивают, чем на людей. (Открывает свою сумочку, находит какой-то билетик.) Со зверями по крайней мере поговорить можно.

СОФИЯ. Там было лучше. Там было закрыто… Нельзя было выходить.

МОД. Животные постоянно расстаются и тем не менее; выживают. Мне было так плохо, когда я там лежала, что мне было по барабану, где я нахожусь. (Читает надпись на билете.) Если поезда начинают ходить в пять, то кто-то же должен сидеть на турникетах… А никто никогда не сидит. (Пауза.) Нет, но он, может, приедет сегодня вечером. Твой отец… Может, он приедет сегодня. Как его зовут?

СОФИЯ. Юхан. (Пауза.) Юхан.

МОД. Может, я узнаю его, если буду знать, как его зовут… Ага.

СОФИЯ. Не хочу сейчас никого видеть, не могу.

МОД. Да, я тоже ничего не могу, когда так хреново.

СОФИЯ (после короткой паузы). Они только спрашивают, как ты себя чувствуешь.

МОД (на ней темная майка с надписью «Calvin Klein», явно ей мала, но ей на это плевать. Она полулежит на диване в курилке, вытянув короткие ноги. Когда она ничего не говорит, то выглядит очень печальной и несчастной). Что это ответишь? Мол, чувствую себя офигительно, хотя на самом деле хреновее не бывает, да? Чтобы им как-то полегче стало — пока они тут, по крайней мере, и чтобы они могли спокойно уйти. (Берет щетку для волос и начинает причесываться.) Да, блин, все потому что их мучает совесть… или должна бы мучить, потому, что это они тут должны сидеть, а не мы, и вот они разыгрывают тут театр чтобы их пожалели, мол, бедные, приходят сюда, навещают нас, а все из-за того, что мы что-то не так сделали, или просто не такие, как им хотелось бы. Надо им как-нибудь послать открытку: «Здесь потрясающе, мне отлично живется за этой решеткой, жаль, что вас тут нет… вместо меня». (Смеется, продолжает причесываться.) А, что скажешь? Господи, посмотри на себя, кожа да кости, как бы ветром не сдуло… Я даже смотреть на тебя боюсь. Да ты же похожа на тех африканцев, недавно показывали — один скелет, и мрут как мухи. Это нехорошо. И это же никогда не кончится. Как Судный день. Каково это все видеть. А? (Причесывается.) Интересно, какой он будет, Судный день, нас небось много будет, как в пятницу в очереди перед кабаком, только без танцев. (Снова смеется. О МАРТИНЕ, который проходит мимо.) А этот все ходит и ходит. Интересно, что с ним, почему он здесь? Я обычно спрашиваю, почему они тут лежат. Он же вроде нормальный, да? Хотя кто знает. Нормальные как раз хуже всех. (Небольшая пауза.) Странный вид — когда люди надевают вещи, которые им стали слишком велики, хотя и красивые… хорошего качества.

РОГЕР (срывается на МАРКА, который считает его монетки). Пошел в жопу! Это мои деньги! Это я их буду считать, а не ты! Пошел отсюда, я сказал! (Прикрывает монеты рукой, чтобы МАРК не увидел. МАРК начинает считать МОД и СОФИЮ.) Посчитай лучше этих сучек, одна сучка, две сучки, у них месячная течка, весь диван перепачкали. Я вижу, когда ты это делаешь. Я все вижу. О’кей. No more![13]

СОФИЯ. Нет… Я снова поправилась. Набрала почти 400 грамм.

МОД. Да, заметно. Вы оба одинаково тощие. Вы что, соревнуетесь, кто быстрее испарится?

СОФИЯ. Ну… да… Он со мной соревнуется. Он хочет стать мной. (Короткая пауза.) Он хочет стать молоденькой девушкой. Нет, ну он качается. Он пил, теперь бросил и начал тогда качаться, очень много… Он и раньше тренировался, иногда — бегал… хотя и пил, останавливался иногда и блевал, ну и бежал типа дальше.

МАРК (считает). Раз, два, три…

РОГЕР. Мудак.

МАРК. Раз, два, три…

РОГЕР. Козел.

МАРК. Кто же четвертый, кто же четвертый… Раз, два, три… раз, два, три. (Его охватывает паника, начинает задыхаться, но успокаивается.)

МОД. О господи. Ну вот. (Короткая пауза.) Я сегодня не видела Мохаммеда. А ты?

СОФИЯ. Он вегетарианец. Я тоже.

МОД. Ты его видела?

СОФИЯ. Нет.

МОД. Интересно, где он. Может, его снова положили в 7а? Да? А я нет. Я вообще ем все подряд. Как бы я себя ни чувствовала. (Короткая пауза.) Как приятно пахнет сандалом. (Пауза.) Что это пахнет? (Короткая пауза.) Тут что-то пахнет. (Небольшая пауза.) Тут что-то пахнет сандалом. (Короткая пауза.) Не пойму, что это пахнет. (Оглядывается по сторонам, смотрит на щетку, которую держит в правой руке, поднимает и нюхает ее.)

СОФИЯ. Когда ешь мясо, то, пока от него не очистишься, оно будет гнить в кишках семьдесят восемь часов.

МОД. Это волосы в щетке немного пахнут… Наверное, у меня был какой-то шампунь, который пах сандалом. Когда же это было? (Небольшая пауза.) Давно, наверное. Нет, не помню. Нет, я всегда ем, и когда у меня депрессняк, и когда мне… грустно. Я всегда могу есть, неважно, как я себя чувствую. А Петер, мой сынок, — я же рассказывала про него, да? — ему двадцать, он учится на повара, вообще-то уже выучился. Он сейчас в Италии, в Умбрии, практикуется в одном ресторанчике в какой-то горной деревушке, там вообще почти никто не живет, но по вечерам там все равно полно народу, в основном семьи приходят, сидят там и едят, он поехал, чтобы побольше узнать о разных продуктах… Я говорила с ним на прошлой неделе, у них там было 40 градусов жары, и он сказал, мама, мол, продукты здесь, с которыми я работаю, просто представить себе невозможно, совершенно невероятно, он был просто на верху блаженства. И все зовут его в гости. Он там уже месяц, скоро домой — через несколько недель. Он хочет открыть где-нибудь небольшой ресторан, кабачок, но сначала он должен отслужить в армии, хотя он просил отсрочку, но ему не дали. Это же просто ужас какой-то, столько народу косит от армии, и куча же таких, кто хочет служить, безработных например, и которым это нравится к тому же, а у него — и работа есть, к тому же он хочет открыть свой ресторан, создать новые рабочие места для других, теперь-то, когда работы нигде почти нет, и вот именно он должен идти в армию. Он говорит, что тогда потеряет несколько лет. Это же как музыкант, он должен каждый день упражняться на своем инструменте, чтобы чего-нибудь добиться, а вместо этого он будет стоять там и объяснять семи салагам, как приготовить гороховый суп на двести человек, которым вообще плевать, чем набить животы… Но он говорит, что заплатит кому-то пятьсот крон, и его освободят, это какая-то женщина, которая сидит там в призывной комиссии, и если он даст ей пятьсот крон, то она освободит его и вычеркнет из списков, но я говорю, я не понимаю, как такое возможно, тебя же уже внесли, а он говорит: мама, тебе совершенно не обязательно это понимать, потому что это, видимо, проще простого.

СОФИЯ. Мы едим так много консервов и полуфабрикатов, что трупы теперь разлагаются гораздо дольше, чем раньше… в два раза дольше.

МОД. Конечно, у меня депрессия. Мне пятьдесят два, ни работы, ни будущего, да и прошлого у меня тоже нет, образования нет, в любую минуту накроет климакс, и вешу я как минимум на пятьдесят килограммов больше, чем надо, и это меня все еще беспокоит, к тому же я одна воспитала Петера. А теперь ему надо и о собственной жизни подумать. (Веселым голосом.)

Я никогда не была счастлива… хотя кто сейчас счастлив? Не знаю почему, ведь мои родители были вполне нормальные, нормальные до ненормальности. (Смеется.) Я не могу свалить все на то, что у меня все было, как у Анн-Мари или Биргит, которых в детстве… ну, ты знаешь… Родители Анн-Мари явно измывались над ней, оба, мамаша тоже… При этом она иногда ездит домой на выходные. Ее несколько раз клали сюда. Еще она говорит, что лежала в Бекомберге, правда, я ее там не видела. Я, конечно, не знаю, хочет она этого или нет, только всякий раз, когда она возвращается, она еще тише и печальнее, чем до отъезда, значит, что-то там не так, но она же взрослый человек, вполне могла бы решать за себя. Они живут в Упсале, преподают в старших классах или в университете, не помню. Он, кажется, преподает религиоведение, наверное, он уже на пенсии… а она какой-то язык. Они довольно странные, оба, никогда не слышно, о чем они говорят, они сидят там в палате и говорят друг с другом, как бы себе под нос, никогда не слышно, о чем, и они вообще не говорят с Анн-Мари, а потом, перед тем как уходить, она, мамаша ее, перепаковывает сумку, ну и всякое такое, не знаю… Что-то в этом есть жутковатое. И с Биргит тоже такое случилось, давно, в детстве. Ей кажется, было четыре, кастрировать бы их всех за это. Это Эрика мне рассказала. Так что со мной ничего такого не было, слава богу… насколько я знаю… Так что свалить на это я не могу. И все равно я какая-то развалюха. Видно, гормональное. На меня просто что-то находит раз в два года примерно и продолжается несколько месяцев, хотя мне кажется, что это усиливается, вернее, растягивается затягивается, мне все сложнее выкарабкиваться, с каждым разом все хуже, я вообще не понимаю, что я делаю. Я в каком-то полнейшем изнеможении… даже не могу заставить себя одеться, а новую одежду я себе уже лет пять не покупала, вот это мне подарил Петер. Но надо как-то взять себя в руки… Дождь пошел. Пошел?

РОГЕР (роняет монетку в одну крону, но умудряется зажать ее между колен). Ты видела? Я поймал ее! Инстинктивно! Видела? Я поймал, твою мать!

СОФИЯ. Что? (Небольшая пауза.) Чего?

МОД. Да, придется сделать над собой какое-то усилие… Не пойму, дождь идет или нет?.. Не слышишь?

РОГЕР (пытается повторить проделанное). Смотри, сейчас я тебе покажу.

Фокус не удается, РОГЕР пробует еще несколько раз.

СОФИЯ. Да, вроде пошел.

МОД. Похоже на то. Стемнело-то как… Но ты хоть молодая. Ты не старая еще. Сколько тебе? Иногда кажется, что тебе не больше двенадцати.

СОФИЯ. Восемнадцать. Я старая.

МАРТИН время от времени смотрится в зеркало в холле, старается разглядеть, отразилась ли болезнь на его лице, иногда также осматривает свои запястья, ноги и, главным образом, кожу.

МОД. Боже мой, да у тебя же вся жизнь впереди.

СОФИЯ. Что?

МОД. Я говорю, что у тебя, черт возьми, вся жизнь впереди, куча всего интересного.

СОФИЯ. Да нет…

МОД. Ну что ты, ты поправишься.

СОФИЯ. Нет, жизнь кончилась, с самого начала кончилась, я никогда не жила. (Короткая пауза.) Я родилась мертвой.

МОД. Ты только подумай, сколько всего интересного в жизни, еда, секс, все что угодно… Посмотри на меня…

СОФИЯ (тихо). Не знаю, что омерзительней, еда или секс.

МОД. Ну посмотри на меня — со мной все кончено, у меня ничего не осталось… еда приятней секса, на нее по крайней мере можно рассчитывать… ну кроме Петера, конечно, но у него своя жизнь, и я не хочу, чтобы он видел меня, когда меня так зашкаливает… я же даже ходить толком не могу, я могла бы лечь в патанатомию и завещать свои органы тем, кто приносит больше пользы обществу, чем я. У тебя же все впереди. Ты пока еще чистый лист.

СОФИЯ. Нет. (Небольшая пауза, потом сотрясаясь всем телом.) Меня уже исписали.

МОД. Ну что ты там такое говоришь, ты такая красавица…

СОФИЯ. Меня уже исписали.

МОД. Все с тобой будет замечательно.

СОФИЯ. Это не сотрешь ни водой, ни огнем.

МОД. Нет, если ты хороша собой, все в жизни дается с полпинка.

СОФИЯ. Нет. Мне это не по силам.

МОД. Ну что ты… ну что тебе не по силам? Да если ты красива и молода, ничего больше и не надо.

СОФИЯ. Мне жить не по силам. Я не справляюсь. (Начинает плакать.) Я не справляюсь. Со мной что-то не так.

МОД. Да нет, ну что ты, у каждого есть свои… Да с такой фигурой ты могла бы стать манекенщицей, да кем угодно, у тебя вон даже груди нету.

СОФИЯ. Я ничего не могу. Я не могу выходить на улицу. Не могу спускаться по лестнице. Не могу дотрагиваться до дверных ручек.

МОД. В смысле? Каких дверных ручек — таких, обычных, да? (Кивает на дверь.) Вроде этой?

СОФИЯ. Я не могу к ним прикасаться. (Плачет.) Я боюсь.

МОД. Боишься к ним прикасаться?

СОФИЯ. Я боюсь всего… Ножей, ложек, дверей, ящиков. Я хочу умереть. Я не хочу больше жить. Я грязная. От меня плохо пахнет. Я гнию. Я не могу быть там, где я есть. Я сказала ему, что хочу умереть, потому что я сгнила, но он говорит, что я должна жить. Я не хочу гнить. Я хочу, чтобы у него была дочь, которая сможет его радовать, чтобы он был счастлив. Я хочу, чтобы у него была дочь, а не болезнь, обычная дочь, чтобы он был счастлив. Я хочу, чтобы меня отравили газом, чтобы меня больше не было. Привязали меня и сделали смертельный укол, чтобы я уснула и больше не просыпалась.

МОД. В Швеции это запрещено… пока что.

СОФИЯ. Я хочу, чтобы он был счастлив, я хочу, чтобы все были счастливы… они будут счастливы, если меня больше не будет, потому что с моим мозгом что-то не так.

МОД. Да, да.

СОФИЯ (помолчав). Когда столько людей умирает в Руанде, почему я не могу умереть?

МОД. Н-да… скажешь тоже…

СОФИЯ. Я голодаю не для того, чтобы похудеть и стать красивой, а для того, чтобы умереть. Ну то есть…

МАРТИН возвращается из своей комнаты, у него в руках блокнот или ноутбук, за ним идет МОХАММЕД.

Просто так легче, что ли. (Небольшая пауза.) У меня месячных не было полтора года… Так что хоть что-то во мне умерло по крайней мере.

РОГЕР. Мартин и Мохаммед пошли трахаться!

МАРТИН. Заткнись.

РОГЕР. Они идут трахаться, идут трахаться, идут трахаться, идут на трахотерапию.

МОД (СОФИИ). Да, не знаю, что и сказать…

РОГЕР (прямо в лицо МОХАММЕДУ, который проходит мимо). Если я встану на четвереньки лицом к Мекке, ты захочешь меня трахнуть? Захочешь трахнуть меня в жопу? У меня классная жопа. А может, ты хочешь трахнуть мою сестру? Хочешь трахнуть мою сестру?

МОД. Но в общем… Петер рассказывал, рассказывал, что… его же все приглашали в гости, потому что им казалось, что так здорово позаботиться о молодом человеке из Скандинавии, показать ему, как они живут, ну и всякое такое, и он сказал, что почти в каждом доме, где он был, висела фотография Гитлера или Муссолини…

РОГЕР. Хочешь трахнуть мою сестру?

МОД. И это были самые разные люди, карабинеры, учителя и простые люди, продавцы, официанты… Боже мой, Гитлер! Что же это за мир такой! Это было в основном у людей постарше, молодые в это не верят… Но я говорю ему: и что ты сделал — ведь он всегда говорит то, что думает, и тогда он сказал: мама, я был рад, что не очень хорошо говорю по-итальянски… Боже мой… что же это за мир такой!

СОФИЯ все это время не слушает, она зажигает зажигалку, подносит пламя к левому запястью, как нож.

РОГЕР. Я сам — жопа. Я классная жопа.

МОД (не очень понимая, что видит, кричит). Господи… что ты делаешь… Прекрати… Прекрати… Что ты делаешь? (Пауза.) Ты что, с ума сошла? Совсем спятила?

РОГЕР. Мохаммед — жопа.

СОФИЯ. Что такого? Это всего лишь плоть.

МОД. Ты с ума сошла.

СОФИЯ. Странно говорить это человеку, который сидит в психушке.

МОД. Господи… (Долгая пауза.) Нельзя же так!

СОФИЯ. Это всего лишь плоть. Пахнет только очень приятно.

МОД. Все, хватит. Я тебе сказала.

РОГЕР. Ты женат?

МОД. Я тебе сказала. (Пауза. Замечает АНН-МАРИ в коридоре.) Вот она. (Машет.) Привет, Анн-Мари. Иди к нам, покурим.

АНН-МАРИ растерянно останавливается — она довольно маленького роста, худая, бледная, немного костлявая, слабая, в круглых брехтовских очках, коротко стриженная, на ней кофта и джинсы. Останавливается, не знает, входить ей в курилку или нет, садится в кресло в коридоре, обхватывает себя за плечи. Одновременно из ординаторской появляется ТОМАС, в руках у него маленькая пластиковая чашка с таблетками и стакан воды, идет в курилку, подманивает СОФИЮ указательным пальцем, СОФИЯ ничего не видит — МОД указывает ей на ТОМАСА — СОФИЯ смотрит на него, не реагирует, он кивает ей, еще раз манит пальцем, потом еще раз. Через какое-то время СОФИЯ встает и медленно подходит к двери.

ТОМАС (открывает дверь). Послушай… прими-ка это.

СОФИЯ качает головой.

ТОМАС. Нет, прими… Надо просто проглотить, и все. Это совсем не сложно. Иди сюда, открой рот и проглоти. (Ждет.) Эй… слышишь? (София сжимает губы.) Это не поможет. Рано или поздно тебе все равно придется принять… Мы можем стоять тут до вечера, а можем заняться чем-то более приятным. Ну, что скажешь? (Пауза.) Я тоже не сдамся. Это тебе придется сдаться… Правда же? Ты же сдашься. (Пауза.) Правда же? (Пауза.) Ты же знаешь, что это надо принять. Я знаю, что это надо принять. (Смеется.) Ты знаешь, что это надо принять, только ты об этом еще не знаешь. (Пауза.) О’кей. (Пауза.) Ну же… О’кей. Давай примем? (Пауза.) Сейчас мы их с тобой примем, спокойненько и распрекрасненько… И все будет хорошо. (Пауза.) Никто тебе не угрожает… Просто прими свое лекарство… И все.

СОФИЯ. В смысле — «и все»? Больше мне не надо будет ничего принимать?

ТОМАС. Нет, потом, конечно, надо будет пить другие таблетки, но не эти.

СОФИЯ. Почему?

ТОМАС. Я не знаю, я не врач, я просто санитар. Думаю, для того, чтобы ты себя лучше чувствовала, чтобы тебе стало лучше.

СОФИЯ. Я не хочу, чтобы мне стало лучше.

ТОМАС. Да, понимаю, это не очень-то приятно, но все же прими это.

СОФИЯ. Зачем мне чувствовать себя лучше? София хочет умереть.

ТОМАС. Да, да… Конечно… но все равно это надо принять.

СОФИЯ. Софии от них не легче. София хочет умереть, она хочет умереть.

ТОМАС. Да, да, София, но принять их все равно надо. СОФИЯ. София хочет умереть. (Пауза.) София хочет умереть. (Пауза.) София хочет в газовую камеру, хочет отравиться газом. София хочет умереть. Дайте ей умереть.

ТОМАС. Да, но пока что прими это, а потом, глядишь, София и передумает. Может, завтра она не захочет умирать.

СОФИЯ. Она хочет умереть с самого детства, почему же ей не захотеть умереть завтра.

ТОМАС. Знаешь что? (Берет ее за подбородок.) Ты это примешь.

СОФИЯ замирает. ТОМАС кладет ей в рот одну таблетку, потом еще одну, дает ей запить, но вода выливается обратно.

Выпей. Пей же… Пей и глотай. (Закрывает ей рот.) О’кей… Глотай. (Пауза.) Ну вот — видишь, как все просто и быстро… Ну не очень-то быстро, но все-таки. (Пауза.) Теперь я постою тут, пока не буду уверен, что ты проглотила… О’кей.

МОХАММЕД садится на диван в холле перед телевизором.

Пауза.

ТОМАС. Проглотила?

Пауза.

МАРК (неожиданно очень громко кричит). Папа!!

Крик вырывается из его нутра, МАРК словно выворачивает его из себя, потом что есть силы бьет себя вытянутыми руками по бокам. Кажется, будто он вышиб себя из собственного тела. Потом судорожно замирает, с улыбкой на губах, однако внимательно реагирует на взгляды окружающих.

Пауза.

АНДЕРС (не глядя на МАРТИНА. Тоже улыбается, но едва заметно и грустно. Очень осторожно). Ну а… ты, наверное, много поездил?

МАРТИН (испуганно вскакивает). А? (Небольшая пауза.) А… ну да, поездил. Да. (Отходит на несколько шагов назад, не знает, сесть ему или нет.)

АНДЕРС. Да, нет, а я нет… Я мало где был.

МАРТИН. Да?.. Правда?

АНДЕРС. Да… Как-то не сложилось. (Пауза.) Я как-то особо никуда не ездил… Я был на… на Лансароте однажды в 1987-м. На острове этом. Неделю. (Небольшая пауза.) Вот.

МАРТИН садится, берет телевизионное приложение к газете «Дагенс нюхетер».

МАРТИН. Ясно. (Кивает.)

АНДЕРС. Да. (Небольшая пауза.) Да, с товарищем по работе. Поехали вместе… В то время, тогда… тогда я работал на скотобойне у стадиона «Глобен»… это юг города. (Короткая Пауза.) Он тоже там работал, разделывал туши. Это у него уже на автомате получалось. (Короткая пауза.) Стадиона тогда не было. Его позже построили. Тогда как раз проектировали. (Небольшая пауза.) Ты знаешь этот район, где стадион?

МАРТИН. Нет… Вообще-то я даже никогда там не был. (Поспешно.) Так, проезжал мимо. (Про себя.) Новый вестник.

АНДЕРС. Да, когда едешь на юг, то проезжаешь мимо. Не сам район, а стадион. Его отовсюду видно. (Пауза.) Да. (Пауза.) Правда, вот купаться было нельзя. Слишком холодно. Мы ездили туда в апреле. (Пауза.) Надо было ехать попозже, в другое время года, а мы были там всего-то неделю.

МАРТИН. Понятно. (Про себя.) Не, новый вестерн!

АНДЕРС. Мы друг друга как-то не очень знали. Просто работали вместе. А на работе особо не поговоришь. А вне работы мы не общались… У его жены были какие-то проблемы, она не смогла поехать, а у него было два билета, и он предложил мне. (Пауза.) Не знаю, почему он именно мне предложил. (Смеется.)

МАРТИН. Да… одна из самых больших загадок жизни.

АНДЕРС. Зато хоть какое-то разнообразие… (Пауза.) Когда мы там работали, мясо нам дешевле доставалось. Хорошее мясо. Лучшие куски, огромные говяжьи бифштексы, ребрышки, все что угодно… Да, куча всего. (Короткая пауза.) Я там три года проработал. (Кивает.) Мне всегда нравилось заниматься с животными, работать с животными… Не забивать их, ясное дело, кому ж это нравится, хотя, наверное, некоторым и нравится, но ведь и это кто-то должен делать. Хотя сейчас это уже больше как фабрика. Не то что раньше. (Пауза.) Интересно, что будет потом, когда мы вступим в ЕС. Они там совсем не так обращаются с животными, как мы здесь… Они не думают о них, как мы… Недавно что-то показывали по телевизору про ЕС, какую-то передачу про скотобойни, так они там так бьют несчастных животных, будто они вообще никто, и еще они их плохо умерщвляют, не до конца — там был один теленок, которому плохо перерезали горло, и он просто лежал там и истекал кровью, а никто и пальцем не пошевелил… а еще кто-то пнул ногой свинью, которую вроде закололи, а она осталась жива.

СОФИЯ снова вернулась в курилку и села.

АНН-МАРИ тоже входит в курилку, зажигает сигарету.

МОД. Первая за сегодня?

АНДЕРС. Так же нельзя. Почему они должны страдать?

МАРТИН. Ну да.

АНДЕРС. Я всегда любил животных. У меня вот были собаки… Последний раз у меня был доберман… но в городе их нельзя держать, их надо как следует выгуливать.

МОД. Первая за сегодня?

АНН-МАРИ кивает.

Самая приятная.

МАРТИН. Ясно.

АНДЕРС. Но мне пришлось с ней расстаться… потому что я столько времени тут. (Короткая пауза.) У тебя есть собака?

МАРТИН. Нет. (Короткая пауза.) Дети хотят. Мы думали завести позже, летом… чтобы она побольше была на улице первое время.

АНДЕРС. А какую… вы хотите?

МАРТИН. Ну, не знаю… Главное, чтобы не очень большую.

АНДЕРС. Добермана надо очень много выгуливать.

МОД (СОФИИ). Пожалуйста, пока я здесь, никаких индийских похорон.

АНН-МАРИ смотрит на нее слегка удивленно.

Ерунда, не обращай внимания.

РОГЕР уходит в конец коридора.

МАРК входит в холл, садится на подоконник, прислоняется к стене, начинает расстегивать рубашку, потом снимает ее и бросает на пол — он очень худой, похож на маленького мальчика, острые лопатки, лицо его и фигура выражают невероятное одиночество, но боль еще не сконденсировалась в крик. Прислоняется лбом ко лбу кого-то невидимого и беззвучно говорит с этим человеком, как будто шепчет ему в невидимое ухо.

МОХАММЕД (входит в курилку, садится, молча сидит, потом медленно произносит). Простите, прикуривать не найдется?

МОД (указывает на зажигалку). Вот… Это Софии.

МОХАММЕД. Спасибо. (Берет зажигалку, прикуривает. Он двигается очень медленно, он небрит, очень бледен, под глазами черные тени.) Спасибо.

МОД. Не за что.

СОФИЯ. Я раздавила ногой осу… Я устроила ей индийские похороны. (Смотрит на МОХАММЕДА, тот сидит и смотрит в пол, потом на свои руки, кладет одну ладонь на другую.)

АНН-МАРИ (через некоторое время). Ты сожгла ее.

СОФИЯ. Да, я сожгла ее в пепельнице… Я ее спалила.

Пауза.

МОХАММЕД (смотрит на МОД). Я раньше курил две сигареты, теперь я курю двадцать.

МОД. М-м… Что ж, если деньги есть…

МОХАММЕД (после короткой паузы). Я курю самокрутки.

МОД. М-м.

Пауза.

Биргит спит?

АНН-МАРИ. Лежит, по крайней мере. (Короткая пауза.) Она не спит. Она лежит и вот так вот смотрит. Как обычно. Смотрит и смотрит.

МОД. Да, целыми днями… И все равно она такая же аккуратная… ни складочки на одежде, причесанная, неподвижная… Это ужасно. Почти что жутко… А Эрика — где она?

АНН-МАРИ (говорит тихим и низким голосом). Я не знаю… Мне кажется, у нее были… у нее были какие-то дела.

МОД. Ну да, кто ее разберет.

АНДЕРС. Доберманы, они довольно чувствительные, они отлично знают, о чем ты думаешь… прямо сразу все понимают.

МОХАММЕД тушит сигарету, встает.

МОД. Опять уходишь?

Мог бы, по крайней мере, ответить. Неужто нельзя повежливей?

МОХАММЕД (он сосед МАРТИНА по палате; садится в холле, где сидит МАРТИН). Можно мне сидеть?

МАРТИН. Конечно.

На коленях у МАРТИНА компьютер или блокнот, он сидит и дописывает подробности собственных похорон, хотя именно сейчас он не думает, что умрет; похороны будут очень красивые, как поздняя живопись Малевича, строгие и простые, как японский клинок, сила или слабость которого станет видна, только если его смазать маслом и отполировать; в качестве вступительной музыки МАРТИН планирует поставить «Round About Midnight» Майлза Дэвиса, а может, «Hilliard» и Яна Гарбарека, но не уверен, может, не стоит злоупотреблять стилем «нью-эйдж».

МОД. Вот я думаю, надо их поправлять, когда они говорят неправильно?..

МАРТИН. Я тут просто… У меня музыка в голове. Слушаю музыку, которая звучит в моей голове.

МОХАММЕД какое-то время смотрит на него, потом кивает.

МАРТИН. Просто слушаю. (Кивает.) Я ее не слышу.

МОД. Только какой в этом смысл, еще обвинят, чего доброго, в расизме. Но я не понимаю, почему мы должны так напрягаться.

АНН-МАРИ. Только жалуются. Такое ощущение, что они все время жалуются.

МОД. Сидели бы дома, откуда они там приехали.

АНН-МАРИ (зевает). Я сегодня совсем не спала ночью.

МОД. Да уж, уснешь тут… Биргит лежит неподвижно всю ночь, жуть какая-то… эта тишина. София плачет.

АНН-МАРИ. Интересно, хотя бы кошка моя по мне скучает?.. Я оставила ее… своей приятельнице, ей у нее хорошо. Кошка, она понимает, что я в депрессии, чувствует это, и тогда становится такая ласковая, подходит, трется… как будто хочет что-то сказать, но я ничего не могу ей дать.

МОД. Да, животные куда лучше людей… Им можно доверять.

АНН-МАРИ. Моя подруга, она вообще не особо чувствительная, хотя умная, и гораздо увереннее меня. Она вот никогда ни о чем не рассуждает, никогда не нервничает, вообще никогда не дергается, в отличие от меня, я вот по любому поводу нервничаю, я всего боюсь — ну только если я не пью, потому что так я как бы пытаюсь со всем покончить — я запросто могла бы стать алкоголичкой или верующей… А тебе никогда не бывает тревожно, спрашиваю? Нет, говорит, зачем мне это нужно, с какой стати? А когда все совсем плохо, она просто смеется… Она работает хранителем в Музее этнографии. Они сейчас готовят большую японскую выставку, с разными тканями, бамбуком там… Так что беспокоиться ей не о чем, разве что обо мне.

МОД. Понятно.

АНН-МАРИ. Ну а я коротаю жизнь — день за днем.

МОД. А чем ты занимаешься?

АНН-МАРИ. Ну, сейчас… я на больничном.

МОД. Понятно.

АНН-МАРИ. А ты?

МОД. Чем я занимаюсь?

АНН-МАРИ. Ну да… Что ты сейчас делаешь?

МОД. Ну… Я работала в израильском посольстве. В охране.

АНН-МАРИ. Понятно. (Пауза.) А где оно находится? На Эстермальме?

МОД. Ну… Нет. Улица Торстенсонсгатан.

АНН-МАРИ. Понятно. Вот, значит, где. (Пауза.) Интересно.

МОД. Да… Ну так. Все со временем приедается. (Прикуривает.) Но, конечно…

АНН-МАРИ. А не там, случайно, часовня Армии спасения?

МОД. Там? Что-то не замечала. Не знаю.

АНН-МАРИ. Кажется, я там как-то была, хотела спастись, когда напилась, но, кажется, меня выставили… потому что я буйная была… а потом я попала к какому-то мужику, но это давно было…

СОФИЯ. Я не хочу лежать в постели. Она такая мягкая, матрасу, наверное, лет двадцать пять. Сколько на нем народу перележало, и все психически больные.

РОГЕР. И жить хочу, и умереть я в Швеции[14].

АНН-МАРИ. Хотя, может, это и не там, но, в общем, где-то на Эстермальме. Ему было лет шестьдесят, не меньше… Я хотела, чтобы он был моим папой.

МАРТИН. Сколько ты уже в Швеции?

АНН-МАРИ. Он им и был.

МОХАММЕД. О. (Несколько раз кивает.) Скоро два года и два месяца я в Швеции.

АНН-МАРИ. Такой же мерзкий… Рот набит червями.

МАРТИН. A-а. (Короткая пауза.) И ты так хорошо говоришь? Потрясающе… Это хорошо.

МОХАММЕД. Я не много с кем-нибудь говорю.

АНН-МАРИ. Там я пробыла пару недель, а потом мы взорвали этот гадюшник, и они забрали меня, и я попала в детскую психушку… это было в восьмидесятые, когда все были счастливы… и меня отправили на Фэрингсё… стричь овец.

МАРТИН. Ты тут работаешь, у тебя есть работа?

МОХАММЕД. У меня есть книга. (Пауза.) Вначале она слишком простая, потом сложнее и сложнее. (Небольшая пауза.) Некоторые вещи простые… ну, машина, дерево и… женщина там… В Боснии я работал учителем и теперь я учу сам себя.

АНН-МАРИ. Наркоты там было больше, чем на Плитке[15]. Не то чтобы я часто бывала на Плитке.

МАРТИН. А, понятно… А где, где ты жил в Боснии?

МОХАММЕД. Моя жена работала на ресепшене в гостинице… до того, как она умерла.

МАРТИН. Это там была война? В Боснии? Как это место называется? (Короткая пауза.) Бихач?

МОХАММЕД. Нет, не там… Биелина.

МАРТИН. Где это? (Короткая пауза.) Ну да, карты-то у нас нет. (Короткая пауза.) А я был… я был однажды в Дубровнике в восьмидесятые, в восемьдесят седьмом кажется… потому что Макс, это мой сын, он родился осенью, в сентябре того же года… У него день рождения двадцать третьего сентября.

МОХАММЕД (кивает). Да, да… Отдыхали? Тогда было много народу.

МАРТИН. Точно. Было очень красиво, просто потрясающе… вода, старый город… Мы хотели попробовать что-то новое, не ехать далеко, потому что ей было скоро рожать.

МОХАММЕД (кивает). Много туристов… Сестра моей жены работала в Дубровнике… Ее тоже уже убили.

МАРТИН. Да… это ужасно.

МОХАММЕД. Конечно. (Короткая пауза.) Много мертвых за два-три года, когда война.

МАРТИН. Да, и ведь конца этому нет.

МОХАММЕД. Да. Моя жена, и мои дети, и мама моей жены.

МАРТИН. Да. (Короткая пауза.) Непонятно, что можно сказать… или сделать.

МОХАММЕД. Я каждый день об этом думаю. Нельзя истребить это все так сразу.

МАРТИН. Нет, нет… но должно быть…

МОХАММЕД. Вначале нельзя, потому что тогда надо просто уезжать… Но потом психически устаешь, когда думаешь об одном и том же все время… Я видел самое ужасное, что может произойти. Я вообще не сплю ночью, лежу с открытыми глазами, иногда засыпаю в пять утра, а просыпаюсь опять в семь… И тогда я не знаю, где я… Я в Швеции, но мое тело в Биелине.

МАРТИН. Да… Ты хочешь… Ты думаешь потом вернуться… ну то есть, если это будет возможно… когда война кончится.

МОХАММЕД. Да. (Короткая пауза.) Если было бы ради чего возвращаться. (Короткая пауза.) Ради чего возвращаться? (Короткая пауза.) Кто там?

РОГЕР (АНДЕРСУ — входит, двигается быстро, беспокойно). Блин, ну там и ливень!

АНДЕРС (до этого сидел и смотрел на свои сцепленные руки). Бивень?

РОГЕР. Ливень, идиот!

АНДЕРС. А-а…

РОГЕР. Кому ты, блин, молишься?

МОХАММЕД. Сербы убили их, изнасиловали и сжигали. У меня были старые друзья, которые сербы, и они убили моих детей, и мою жену, и ее маму и потом сжигали. У соседей был список людей, которых надо было ликвидировать, и мы были в этом списке, соседи, с которыми мы разговаривали, пили кофе и знали всю жизнь… Но я был в больнице, у меня была рана на ноге, и тогда приходил сосед и рассказал, что они были в моем доме, и когда я вернулся, они уже были почти мертвые… я не мог ничего делать, они все украли и все разбивали, они оставили их на улице и сжигали их… но одно тело горело все время, я не мог разглядеть лицо, ничего не осталось… мне пришлось прятаться в одном доме в подвале вместе с другими, а потом мы должны были ехать с конвоем на четырнадцать автобусов, когда уехали оттуда… Нам приходилось идти три дня… может быть, шестьдесят километров, потому что идти можно было только в темноте… чтобы не напороться на сербские посты.

РОГЕР. И жить хочу, и умереть я в Швеции!

ТОМАС. Нам плевать, где ты хочешь умереть, только бы ты исчез.

МОД. Ты уже выходила?

МОХАММЕД. Мне приходилось оставить все. (Небольшая пауза.) Вообще все.

АНН-МАРИ. Сегодня?

МОД. В парк.

АНН-МАРИ. Да, выходила ненадолго.

МОХАММЕД. И теперь я не знаю…

МАРТИН. Что делать.

МОХАММЕД. Какое я имею право жить в мире мертвых?

МОД. Народу было мало?

АНН-МАРИ. В парке? Да, мало. (Небольшая пауза.) Немного.

ТОМАС. А? (Долгая пауза.) Ну что тут происходит?

РОГЕР. Ну…

АНДЕРС. Скоро кофе.

АНН-МАРИ. Был там один, сидел и говорил по мобильному телефону.

МОД. Это просто чтобы показать, что у него есть мобильный. О чем ему говорить-то?

РОГЕР. Но раньше было лучше, раньше было лучше, раньше. В Бекомберге.

АНН-МАРИ. Не знаю — он просто сидел и дул в него.

РОГЕР. Раньше было лучше.

МОД. Дул? (Пауза.) Как это?

ТОМАС. Но только один год.

АНН-МАРИ. Просто дул. Подует, а потом снова дует.

РОГЕР. Но там было лучше. В Бекомберге.

ТОМАС. Было хорошо. Но только год.

МОД. Зачем?

СОФИЯ встает.

Вот так? (Дует) Зачем он это делал?

ТОМАС. Хорошо. Было только один год…

АНН-МАРИ. Я не знаю.

РОГЕР. Но раньше там было лучше.

ТОМАС. Последний год…

РОГЕР. Но там было лучше. Лучше, было лучше, больше порядка. Спроси Гуннара. Спроси Гуннара.

ТОМАС. …Хорошо. Только один год.

МОД (СОФИИ). Что, опять уходишь?

СОФИЯ. София идет в душ.

МОД. Опять? София — понятно, ну а ты-то?

РОГЕР. Спроси у Гуннара.

ТОМАС. Последний год было нормально.

МОД. Ты уже три раза сегодня мылась.

РОГЕР. Спроси у Гуннара, спроси у Гуннара.

ТОМАС. Ну, нормально было.

СОФИЯ. Да, но… нет.

МОД. Что?

РОГЕР. Спроси у Гуннара. Спроси у Гуннара.

ТОМАС. О чем?

РОГЕР. Спроси у Гуннара.

ТОМАС. О чем? О чем спросить? О чем я должен его спросить?

РОГЕР. Спроси у Гуннара… О том, как было раньше, как было раньше в Бекомберге.

ТОМАС. Да я сам там был, я и сам знаю, как там.

МОД. Вот как… И что, ты потом пойдешь ляжешь, отдохнешь, кофе не будешь?

СОФИЯ. София идет в душ.

ТОМАС. Гуннар, да.

РОГЕР. Спроси у него.

ТОМАС. Он же уволился. Он же тогда уволился.

СОФИЯ уходит.

РОГЕР. Он знает… Он знает, как было… Он там был.

ТОМАС. Я тоже. Не буду я никого спрашивать.

РОГЕР. Спроси его.

ТОМАС. Зачем? Я и сам там был.

МОД. Она вроде как не может взять себя в руки. Мне кажется, там что-то с папой… уж не знаю что.

РОГЕР. Спроси у Гуннара.

ТОМАС. Но… он же уволился. Я не знаю, чем он сей час занимается.

РОГЕР. Он знает, он знает, что было лучше, что раньше было лучше.

АНН-МАРИ. Так оно всегда.

МОД. Да, не знаю… Он какой-то актер. (Курит, тушит сигарету.) Она сказала, что дважды проверялась на ВИЧ.

АНН-МАРИ. Да, в мое время этого не было, но теперь-то есть.

МОД. Чтобы знать наверняка.

АНН-МАРИ. Уж насколько это возможно, по крайней мере.

МОД. Что ничего нет… Хотя кто его знает.

АНН-МАРИ. Да, теперь они даже в Таиланд поехать не могут, хотя все равно ездят… Только теперь дети не стоят прямо в баре, теперь они в задней комнате.

МОХАММЕД. А ты… (Пауза.) Проблемы?

МАРТИН. Да. (Небольшая пауза.) Да.

МОХАММЕД. Понятно.

МАРТИН. Да… Хотя…

МОХАММЕД. Я знаю.

МАРТИН. Это касается только меня…

МОХАММЕД. Конечно.

МАРТИН. Нет, не в том смысле, что я не хочу этом говорить… с тобой… просто это связано только со мной. Я не хотел сказать: тебя это не касается… Не в этом смысле.

МОХАММЕД. Нет, нет.

МАРТИН. Но говорить об этом очень трудно. Я не знаю, как говорить об этом.

МАРК несколько раз подряд врезается в стену. Под конец ТОМАС подходит и разворачивает его в другую сторону. МАРК продолжает идти, пока не выходит в коридор, и там останавливается, неподвижно стоит, сосет пуговицу на манжете своей рубашки.

РОГЕР (когда МАРК врезался в стену). Классно.

ТОМАС. Очень смешно.

РОГЕР. Прикольно.

МАРТИН. Я ни с кем не говорил об этом… Но это не психическое заболевание.

РОГЕР. Давай! Давай! Лучше прямо в окно — куда-нибудь да придешь.

ТОМАС. Хватит.

РОГЕР. А что такое? Что, уже пошутить нельзя?

ТОМАС. Хватит, я сказал.

РОГЕР. Можно, я сам решу?

ТОМАС. Решать буду я.

РОГЕР. Значит, ты, понятно… Я ничего плохого не хотел. Я просто хотел повеселиться.

ТОМАС. Офигеть, как весело.

РОГЕР. Я ничего плохого не хотел. Правда, Марк? Мы же друзья. Правда, Марк?.. Мы с тобой друзья. Сегодня моя мамаша приедет.

ТОМАС. Ну вот и замечательно.

РОГЕР. Да ну, напряг сплошной. Никакого контакта как бы нет. Она меня только гнобит.

ТОМАС. Да ты сам себя загнобил.

РОГЕР. Да достала меня своим нытьем, все капает и капает мне на мозги, мне, видите ли, нельзя делать, что хочу, ей как минимум пятьдесят, а мне двадцать, она, блин, вообще не врубается, что я хочу и как я хочу, мне, блин, нельзя быть как она, мне нельзя курить, когда я хочу…

АНН-МАРИ. А потом он просто плакал и плакал и плакал, и я подумала, ах ты мерзкий ублюдок значит, тоже плачешь. Вот чего я терпеть не могу. Сидит на кровати и плачет, плачет.

РОГЕР. Она толстая, жирная, старая и похотливая ходит в «Филадельфию», в эту церковь недалеко от Санкт-Эриксгатан на Рёрстрандсгатан, там одни сучки; ходит туда каждый вечер, она вообще не в себе, когда возвращается домой, там одно говно — куда ни плюнь, и она хочет, чтобы я тоже с ней туда пошел и узрел Христа.

ТОМАС. Она не толстая. Она худая.

РОГЕР. Я не хочу видеть Христа. Если он хочет со мной познакомиться, пожалуйста, пусть приходит, но я не хочу его видеть, если он хочет меня видеть — я здесь, пожалуйста, но мне нельзя слушать музыку, когда я хочу, ту музыку, которую я хочу, можно подумать, будто я перестану слушать свою музыку, если увижу Христа, но я говорю, это твое дело, я не хочу видеть Христа, оставь меня в покое, можешь встречаться с Христом, когда хочешь, а мне это не надо, я не хочу домой, мне тут лучше. Христу нужно только потрахаться, ему не нужна такая старуха, как ты, ему нужен кто-нибудь помоложе и посимпатичней. Нет, и жить хочу, и умереть я в Швеции.

ТОМАС (любезно). Такой бык, как ты, еще не скоро копыта откинет.

РОГЕР. Я не бык, я швед. Я что, виноват, что у нее такая жизнь? Что ей так нравится? Мой биологический папаша пил, дрался, и у него не было денег, а я что, должен страдать из-за этого? Он был как Кристер Петерсон[16], опасный как черт, так вот, она ко мне и привязалась, я должен сидеть дома, я, видите ли, слишком много курю и смотрю телик, а что мне, блин, еще делать, это же она хочет, чтобы я сидел дома, могла бы хотя бы основные каналы поставить, это вообще ничего не стоит, я заказал, и еще ТВ-1000, чтобы смотреть на сучек, но ей это, видите ли, не понравилось, и мне она смотреть не разрешила, хотя это начинается после 12 и она может себе преспокойно спать, но ей подавай какой-то религиозный канал, и чтобы вместе в него пялиться, и вот мы с ней базарили об этом дико долго, уж лучше я буду здесь, и пусть макает свою жопу в кровь агнца, или чем они там все занимаются. Здесь мне лучше.

ТОМАС. Все относительно… Все относительно сравнительно — как понятие.

РОГЕР. Да.

МОД. Ты поедешь домой на выходные?.. В Упсалу.

АНН-МАРИ. Нет… не знаю. (Берет пустую банку из-под кока-колы, опускает палец в отверстие, потом сидит и водит пальцем по острому краю.)

МОД. Ясно.

РОГЕР (листает газету). Марк!

ТОМАС. Оставь его в покое.

РОГЕР. Я просто хотел ему показать. (Показывает газету.) Вот тут фотография этой Шинед О’Коннор. Он с ума по ней сходит. Хочу ему дать… Марк, поди посмотри. Тут куча ее фотографий.

АНН-МАРИ. Я хотела поехать к Ингер на эти выходные, но ей надо навестить свою маму, у нее старческий маразм, у мамы в смысле, и ее должны перевести в другой Дом престарелых, потому что она не может оставаться в старом, она там уже всех достала.

РОГЕР. Она была посимпатичнее, когда брилась — бухло, Хаммарбю и бритые телки! Бухло, Хаммарбю и бритые телки! У тебя когда-нибудь были бритые телки?

АНН-МАРИ. Так что, может, и придется съездить домой, не знаю.

РОГЕР. А, были? Вообще бритые?

АНН-МАРИ. Самое ужасное — что они ничего не говорят… Как будто ничего не случилось. Они мне не верят. Как будто бы я ничего не сказала… не начала говорить… Когда я туда прихожу, время будто бы остановилось, я не могу пошевелиться, это ад… Или, может, они боятся говорить. Они говорят о чем угодно… Они живут точно так же, как всегда, и от всего оберегают друг друга, и я становлюсь такая же, это все равно что войти в кукольный дом, я опять становлюсь маленькая, мне страшно, и я начинаю защищаться от всего, что выходит на поверхность, ну когда я откровенна… Меня тошнит, я не могу говорить… Я пытаюсь начать, я же вот пытаюсь начать записывать это… ничего не выйдет, это единственное, что мне нравилось, потому что я все вытеснила и все замкнула внутри… но мне нравилось писать, записывать свои мысли… пожалуй, не мысли… скорее крик. Ингер сказала, что я должна начать писать, я напишу об этом книгу, чтобы начать существовать и рассказать о том, что я пережила… Я же почти все время жила с родителями, до двадцати девяти, не могла оторваться, дом, больница, психушка, улица и Уденплан… А потом я два года назад познакомилась с Ингер, и вдруг все встало на свои места, благодаря ей… Но когда я туда прихожу, все остальное становится сном, я начинаю во всем сомневаться, но я знаю, что это не так… Но там жизнь, или как это назвать, продолжается как ни в чем не бывало. Он уходит к себе и спит после обеда… Сейчас ему делают химиотерапию, у него рак простаты… Ингер говорит, что тут на земле есть какая-то божественная справедливость, которая его и покарала… Она говорит, что мне не будет хорошо, пока он не умрет… Они спят в одной комнате. Они читают только английские детективы и всякое такое. А она работает в саду — ничего лучше она не знает — грядки. Куратор говорит, что нехорошо, что я живу с Ингер, пока не разобралась с ними, но я не достигла столько, если бы не она, мне так с ней спокойно, я даже не боюсь выходить в город, если она рядом… Но куратор говорит, что нам надо походить к семейному психологу, всем троим, но, во-первых, я не хочу обсуждать это с ними, потому что я их ненавижу, а потом, они бы никогда в жизни на такое не согласились — ведь ничего не случилось, вообще ничего, хотя она использовала меня, и она тоже, это только я сошла с ума, это только мне надо лечиться, я просто хочу ей отомстить… Это как фотоальбом… Я не хочу ничего знать о причине или прощать, я хочу продолжать ненавидеть их, я не хочу понимать, я не хочу их понимать, я хочу, чтобы они горели в аду до скончания времен, только этого не произойдет — они будут читать английские детективы, и голосовать за правых, и… (Вытаскивает из банки палец, который она порезала о край, идет кровь.)

МОД. Ай, у тебя кровь, ты порезалась.

АНН-МАРИ. Это всего лишь физическое тело.

РОГЕР сидит с книжкой в мягком переплете, у него насморк, он хлюпает носом, не обращая внимания на окружающих.

МОД. Тебе не больно?

АНН-МАРИ. Не знаю.

ЭРИКА входит. Она была на почте, платила за квартиру и т. п. В Она высокого роста, худая, темноволосая, красивая, чувственная; на ней темно-серый пиджак, белые джинсы. Замечает в конце коридора СОФИЮ, спешит к ней. СОФИЯ выходит из душа, у нее мокрые волосы, она оделась, хотя еще не обсохла.

ЭРИКА. Слушай — как хорошо, что я тебя встретила — это лекарство, которое ты пьешь, трилафон, я прочла в справочнике, что одно из побочных действий, если его пьешь, это повышенная предрасположенность к самоубийству, можно начать реально думать о самоубийстве, и это уже кошмар. Я вот просто хотела тебе сказать. Мне тоже его давали вначале, и мне было так хреново… Просто чтобы ты знала. Может, тебе с ними поговорить, только не с Асизом, потому что он вообще боится принимать решения, только не говори, что это я тебе сказала, не говори, потому что тогда меня могут наказать, тогда меня, может, никогда отсюда не выпустят — и не говори с Томасом, он просто деревенщина. Обещай мне. (Спешит в холл, потом в курилку.) Э-эй, how do I look?[17] (Садится, достает сигареты.) Немного странно ходить в белых джинсах, когда лето уже почти кончилось — правда, сегодня была отличная погода. Чувствуешь себя вроде как голой. (Прикасается к воротнику своей льняной бежевой рубашки.) Бежевый — не мой цвет, правда? Вообще невыразительный, да? (Встает.) Как дела?

МОД. Хорошо.

ЭРИКА. Хочу снова длинные волосы… Это было так красиво. Мне их не хватает. Надену-ка я лучше платье. Если у меня есть платье. Хоть немного свободы. (Печально.) Красиво, когда длинные волосы и платье.

МОД. Ну, они же отрастут.

ЭРИКА. Да… но это так долго. Теперь я сама себя не узнаю. Я не знаю, кто я. Я не я. Я больше похожа сама на себя, когда у меня длинные волосы. Теперь они клочковатые и безжизненные. Они не блестят, они тусклые. Не понимаю, зачем я постриглась. На самом деле я не хотела стричься, но кто-то сказал, что с короткими волосами я буду выглядеть старше. И зачем мне понадобилось выглядеть старше? Я даже не помню, кто это сказал. Может, это даже и не мне сказали. Я думала, что буду выглядеть как Жюльет Бинош в фильме «Синий». А выгляжу как Ульрика Майнхоф или Жанна д’Арк. Она умерла 18 октября 1988 года. Три восьмерки. Я знаю ее. Подожди. Пойду переоденусь. Надену что-нибудь более женственное, посветлее. Нет, не посветлее, а потемнее. Серое, может быть. Осень же. (Поет «Autumn Leaves».)

АНН-МАРИ. Кого?

ЭРИКА. Что «кого»?

АНН-МАРИ. Кого ты знаешь?

ЭРИКА. О, Ульрику Майнхоф. Ульрика. Эрика. Я знаю ее.

АНН-МАРИ. Знаешь?

ЭРИКА. Ну, не лично. Она была так похожа на Марию Фальконетти, которая играла Жанну д’Арк в фильме Дрейера о Жанне д’Арк. Она потом сошла с ума, когда фильм уже сняли. Они просто выкинули ее, бросили на произвол судьбы. Наплевали на нее, наплевали буквально, в глаза, и наплевали в душу, в фильме. Я слушала историю кино в университете, один семестр. Даже не знаю, сколько раз я смотрела его. Никто не знает. Я начала изучать экономическую историю, но мне не понравилось, потому что, когда я начинала думать о деньгах, я все время думала о любви: если папа умрет, кому достанется наша дача, кого он больше всех любит, любит ли он меня так же сильно, как моего брата, или же он отдаст дачу брату, потому что решит, что брату труднее перенести разочарование, чем мне… хотя я чувствительнее — чем ты чувствительней, тем больше риск оказаться здесь — тут можно просидеть всю жизнь без толку. Правда же? Ну, я… Подождите. Хочу сперва сделать кое-что другое. (Тушит сигарету, потом идет к себе в комнату, что-то там делает, переодевается, надевает темное платье с высоким воротом, потом идет в холл, где стоит пианино и где сидят МОХАММЕД и МАРТИН.)

МАРТИН (пока ЭРИКИ еще нет). Ты сможешь остаться в Швеции?

МОХАММЕД. Нет… не знаю…

МАРТИН. А тебе дали какой-то ответ? Ведь ты обязательно должен… ты столького лишился.

МОХАММЕД. Я не знаю. (После короткой паузы.) Это нет. (Короткая пауза.) Самое ужасное, что мне приходила повестка в сербскую армию, что мне надо идти служить в сербскую армию.

МАРТИН. Но ты же не можешь вернуться.

МОХАММЕД. Нет, там ничего нет… Но никто не верит. Мне было очень трудно, потому что полиция мне не верит. Мне нельзя говорить с чиновником, чтобы получать вид на жительство. Но теперь я пытался сделать самоубийство, чтобы покончить с этим.

МАРТИН. Да, это ужасно. (Пауза.) Что ты сделал? Как ты хотел покончить с собой?

МОХАММЕД. Да, таблетки, которые мне давал доктор, чтобы спать… но они были плохие. Теперь мне ничего не дают. (Достает пачку сигарет и хочет спросить МАРТИНА, нет ли у него зажигалки, но понимает, что тут курить нельзя, и убирает пачку обратно.) Я хотел покончить с собой не для того, чтобы остаться тут. А потому что теперь уже все равно.

МАРТИН. Да… Наверное, тебе скоро дадут ответ… Надеюсь, все будет хорошо… Все будет хорошо.

МОХАММЕД. Ну да. (Устало машет рукой.) Не знаю… что есть хорошо. Жалко, что самоубийство не получилось. Теперь я не знаю, могу ли я делать это еще раз. Может быть, я оставаюсь здесь… как в тюрьме. (Короткая пауза.) Я устал молиться. Я еще могу вставать на колени. Но подниматься уже не могу. Так что в один прекрасный день… (Что-то неслышно говорит.)

МАРТИН. Что? Что ты сказал?

МОХАММЕД. Нет… (Качает головой.) Нет, нет. Ничего. (Встает.)

ЭРИКА входит, садится за пианино, начинает играть что-то очень красивое, десять-одиннадцать нот, прерывается, играет другую красивую мелодию, одиннадцать-двенадцать нот из Шопена, «Вариации Гольдберга» и т. п. — перестает играть так же быстро, как начала.

Антракт.

Действие второе

Там же. Несколькими минутами раньше.

ЭРИКА садится за пианино, начинает играть что-то очень красивое, десять-одиннадцать нот, прерывается, играет другую красивую мелодию, одиннадцать-двенадцать нот из Шопена, «Вариации Гольдберга» и т. п. — перестает играть так же быстро, как начала — как будто забыла, что садилась играть; подходит к МАРТИНУ и МОХАММЕДУ, опускается на колени перед диваном рядом с МАРТИНОМ.

ЭРИКА. Какой у тебя сегодня дезодорант? (Нюхает.) «Инденсе»? «Ансансе», «Инсенсе», «Сенсибель», «Сенситив»? Какой?

МАРТИН. Кажется… Нет, какой-то другой.

ЭРИКА (наклоняется, нюхает его подмышку). Ты брызгаешь его слишком много. Слишком много.

МАРТИН. Слишком много?

ЭРИКА. Не хочешь ощущать свой собственный запах?

МАРТИН (смущенно смеется). Я не хочу ощущать свой собственный запах?

ЭРИКА. Я хочу сказать, Мохаммед по крайней мере пахнет правдой, а ты чем пахнешь? Каким-то трендом… В США уже нельзя пользоваться духами сколько хочешь и где попало… И что теперь, надо, чтобы от тебя пахло, как от монаха? Старым сырым монастырем с выщербленными стенами, засушенными розочками, сердцем из колючей проволоки, опадающих лепестков, крови? Ты что, не знаешь — в США хотят ввести запрет на сильные ароматы в общественных местах, потому что люди не желают дышать химией в лифтах, в автобусах, в ресторанах и туалетах; для людей, которые захотят подушиться «Эскейп» или «Шанель», будут отведены отдельные места, потому что очень многие сейчас страдают аллергией, а к тому же это опасно, реально намного опаснее, чем можно подумать, — от дезодорантов можно вообще впасть в маразм… Разве я не рассказывала?

МАРТИН. Рассказывала?

ЭРИКА. Это правда, но ты мне не веришь. Но если хочешь впасть в маразм в сорок пять, пожалуйста… Может, у тебя как раз из-за этого волосы поседели.

МАРТИН. У меня из-за этого волосы поседели?

ЭРИКА. Это алюминий, это алюминий в дезодорантах.

МАРТИН. Да, я знаю, что это алюминий в дезодорантах.

ЭРИКА. Нет, ничего ты не знаешь. Ты так говоришь, просто чтобы не молчать в ответ. А волосы у тебя поседели именно из-за этого. Это алюминий, а не наследственность. (МОХАММЕДУ.) Ты пользуешься дезодорантом? Это, наверное, ни к чему, когда пережил то, что пережил ты. Тогда просто пытаешься сохранять чистоту. Видишь только самое важное. Добро и зло… Ты — доказательство того, что Бог убивает и что даже это можно пережить. Лучше уж так, чем медленно увядать от дезодорантов и духов. Правда же? Моя мама говорит, что на меня наложат штраф, если я не перестану говорить «правда же».

МОХАММЕД не отвечает, ЭРИКА снова обращается к МАРТИНУ.

Ей, в таком случае, придется платить штраф каждый раз, когда она меня не понимает… Почему ты здесь? Я всех об этом спрашиваю. Любовь? Ты никому не нужен? И это при том, что ты работаешь в рекламе и так популярен?

МАРТИН. Я популярен?

ЭРИКА. Garçon populaire… Trop populaire[18].

МАРТИН. Garçon populaire…

ЭРИКА. Trés… Trés[19], кажется, говорят в таких случаях. Но я так давно не была в Париже.

МАРТИН. Pas populaire[20].

ЭРИКА. Trés populaire… Но как бы я хотела туда съездить. (Небольшая пауза.) Sans?[21]

МАРТИН. Pas populaire.

ЭРИКА. Не populaire? Pas? Не популярный? Ты?

МАРТИН. Yes.

ХАРРИ, пожилой мужчина, вкатывает тележку с кофе.

ЭРИКА. Это потому, что ты дико симпатичный — если, конечно, кому-то нравится такой тип внешности. Но неужели ты со своими проблемами должен быть здесь, здесь, среди пролетариев, ты что, не мог подыскать себе что-нибудь получше?

АНДЕРС поднимается, заслышав звук открывающихся дверей, отходит и встает там, где обычно стоит тележка с кофе. Он кажется добрым, обескураженным, много улыбается, двигается очень медленно.

Ты же наверняка тот еще подлец. Девушек меняешь как перчатки.

МАРТИН. Почему ты надо мной издеваешься?

ЭРИКА. Я не издеваюсь, просто хочу встряхнуть тебя, чтобы добиться хоть какого-то контакта. Может, если сломить эту крепость, которую ты возвел вокруг себя, ты сможешь начать жить?

МАРТИН. Да ты же ничего обо мне не знаешь.

ЭРИКА. Ну почему же, все знаю… почти все… Ну то есть какие-то твои тайны я не трону… потому что некоторые тайны — это как золотая пыльца на крыльях бабочки, если снять ее, бабочка умрет… Я хочу снять с тебя только фальшь.

МАРТИН. Это совершенно не обязательно.

МОД. Наконец-то. (Медленно встает. Она с трудом передвигается и ходит — она сломала шейку бедра, когда пыталась покончить с собой и выпрыгнула с шестого этажа дома в Хандене.)

ТОМАС (подходит к тележке, чтобы помочь раздать кофе). Кофе!

ЭРИКА (замечает СОФИЮ — она переоделась и собирается в душ; бросается к ней почти бегом). Привет! Как дела?

СОФИЯ не отвечает.

Ты прочла книгу, которую я тебе дала? «Там, где ангелы боятся ступать» — или как это лучше перевести? Тебе кажется, что язык слишком трудный. Это дело техники, я знаю, но не сдавайся.

СОФИЯ. Я читаю очень медленно.

ЭРИКА. А я нет. Я читаю быстро-быстро. Иногда слишком быстро.

СОФИЯ. Иногда по три года читаю одну книжку.

МОД (РОГЕРУ, который все еще сидит и смотрит в свою книгу). Кофе.

РОГЕР. Мне некогда.

МОД. Кофе дают.

РОГЕР. Мне некогда.

МОД. Что ты там делаешь?

РОГЕР. Я читаю. Я читаю теорию. У меня экзамен на той неделе.

МОД. Ты уже три года его сдаешь, иди, потом дочитаешь.

РОГЕР. Да хватит уже бубнить… Иди спать. И накройся собственной мандой.

МОД. Зачем тебе машина? Тебе все равно не дадут место для парковки.

РОГЕР. Заткнись, манда.

МОД. Тебе понадобится место для парковки… Ты что, не понимаешь? Если ты вообще получишь права.

РОГЕР. Слышь ты, уродина, у тебя месячные. У тебя месячные. Ты засрала весь диван и ковер своей мерзкой кровью, а сейчас и телик, и нас всех тут забрызгаешь. Я воткну нож в твою сраную манду, а потом нассу на твою могилу, чтобы там ничего не росло и чтобы от нее так воняет, что ее никто не захочет навещать.

МОД. Господи, ну насмешил.

РОГЕР. Ты у меня посмеешься!

МОД. О господи, ну насмешил, сколько радости ты реем вокруг доставляешь! Столько радости!

РОГЕР. Когда ты подохнешь, я насру тебе на рожу.

МОД. Ах, как приятно.

РОГЕР. Дохохочешься у меня! А потом я насру прямо на твой телик.

МОД. Не страшно, там все равно показывают одно дерьмо.

РОГЕР. У тебя будут только дерьмовые передачи. Тебя будут вышвыривать отовсюду, куда бы ты ни пришла, потому что от тебя воняет.

АНДЕРС (тихим голосом читает на доске объявлений меню на завтрашний день). Завтра свиные отбивные. (МОХАММЕДУ, который встал у него за спиной.) А вы всё едите?

РОГЕР. Завтра вместо свиной отбивной будет жопа Мод!

ТОМАС. Хватит.

РОГЕР. Это она начала! Она сказала, что я не сдам на права!

МОД. Нет, я сказала, что подали кофе, что можно подойти взять кофе.

РОГЕР. Сука поганая, ты сказала, что я не сдам на права!

АНДЕРС. Вы всё едите?

МОХАММЕД. Мы не едим свинину.

РОГЕР. Тупая манда, жопа сраная.

АНДЕРС. Вы не едите свинину.

МОД. Не понимаю, как манда может быть тупая ты это себе представляешь?

РОГЕР. Твоя может быть какая угодно. У тебя она все равно что жопа.

ТОМАС. Значит, вам полагается отдельный стол, (РОГЕРУ.) Твоя мама звонила.

РОГЕР. Чтобы вычистить ее, надо звать санитаров которые писсуары моют.

ТОМАС (подает МАРТИНУ кофе. МАРТИН уходит и садится в холле). Она спрашивала, говорил ли ты с куратором.

МОД (берет кофе, садится на диван рядом с МАРТИНОМ). Я сяду здесь?

МАРТИН. Да… Пожалуйста.

МОД. Где-то же надо сесть.

МАРК берет газету, разрывает ее на тонкие полоски, облизывает их, жует, сворачивает, а потом что-то из них строит, возможно маленький домик.

МОД. Может, лучше выпьешь кофе? Марк… Эй.

МАРТИН (тихо). Он не должен тут быть.

МОД (агрессивно). А куда, к чертям собачьим, ты его желаешь запихнуть?

МАРТИН. Нет, но… я хочу сказать… Его надо было поместить в другое место, где ему бы уделяли больше внимания.

МОД. И где же это, интересно знать? Где?

МАРТИН. Нет, но…

МОД. А что? Лишь бы с глаз долой.

МАРТИН (спокойно). Нет, но… Я совсем не это хотел сказать. Конечно же нет.

МОД. С глаз долой. Закопать его где-нибудь, что «вообще не видеть… А что ты хотел сказать?

МАРТИН. Нет, я хотел сказать… здесь же никто за и» не ухаживает, здесь никто не может о нем как следует позаботиться — он просто слоняется из угла в угол, и… ему только хуже. Ему же совсем не становится лучше. Такое ощущение, что ему все хуже и хуже.

МОД. А ты что, специалист? Ты у нас, значит, специалист по таким вопросам. Так возьми и сам о нем позаботься.

МАРТИН. Нет, но… тебе разве не кажется, что… Мне по крайней мере кажется, что ему нужен соответствующий уход — его надо поместить туда, где будет время и возможность ему помочь, где специализируются на… вместо того, чтобы он просто слонялся из угла в угол…

МОД. Иногда он отлично себя чувствует, лучше, чем многие из нас.

МАРТИН. Да, да… Конечно… Возможно, так оно и есть.

МОД. Он, может, чувствует себя лучше, чем ты.

МАРТИН. Конечно… Возможно.

МОД. Раз уж на то пошло.

МАРТИН. М-м. Конечно.

МОД. Кто тут определяет, кто здоров, а кто болен? Кто это определяет?

МАРТИН. Нет… Только бы он…

РОГЕР (в настроении). А что, все педики — психи? I Слышь, Мохаммед… я к тебе обращаюсь… Слышь, все педики — психи? Все турки — педики?

МОХАММЕД. Что ты говоришь?

РОГЕР. Что я говорю? Я говорю, что все турки — педики. Они прирожденные педики, их мать родила через жопу, и они так впечатляются этой жопой, что потом, если только получается, они становятся педиками. Турок — педик. Турок — педик.

МОХАММЕД. я не турок.

РОГЕР. Зато ты педик. Турок иметь педики. Турок иметь доллар. Турок не иметь доллар. (Пауза.) Ты не педик? Ты же педик. (МОХАММЕД не отвечает.) Нет, я не понимаю, почему все турки говорят, что они не педики, они же спят с мужиками, они же спят с мужиками… значит, они педики, во всяком случае, так я это понимаю. (ТОМАСУ.) Круто немного их погнобить. Клево почувствовать свое превосходство над ними. Думаю, я — рожденный князь.

ТОМАС. А по-моему, ты мразь.

РОГЕР. Кто — я?

ЭРИКА (выходит из своей палаты, встречает СОФИЮ, которая только что говорила по телефону). Фу, мерзкие полотенца. От них несет чем-то кислым. Надо поговорить с уполномоченным по правам пациентов. (Останавливается перед СОФИЕЙ — та садится на стул.) Хочешь кофе? Принести тебе?

СОФИЯ. Нет. (Пауза.) Не хочу.

ЭРИКА. Как ты? Как себя чувствуешь? Все в порядке?

СОФИЯ. Я не пью кофе.

ЭРИКА. Ты расстроена?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. Ты ничем не расстроена? Точно?

СОФИЯ (нюхает свою руку). Ну вот, она опять плохо пахнет.

ЭРИКА. Да нет, это лекарство. (Нюхает себя.) От меня тоже пахнет.

СОФИЯ. Нет. София сгнила. Она лежала в воде.

ЭРИКА. Что-то случилось?

СОФИЯ. Нет, София лежала в воде… Там многие лежали в воде.

ЭРИКА. А кстати, нет, это не лекарство, это сама болезнь пахнет. Так и есть — она пахнет. Когда я заболела, все, кто со мной общались, говорили, что от меня как-то странно пахнет, я сама не чувствовала, наверное, какой-то особый аромат одиночества или страха. (Нюхает СОФИЮ.) От тебя тоже так пахнет. Это как духи какие-то… как «Джио», или что-то вроде того, никогда не буду ими пользоваться, потому что они пахнут так же, это чувства и мысли так пахнут. Это твоя душа так пахнет.

СОФИЯ. София ничего не чувствует, потому что она умерла. У нее нет души.

ЭРИКА. Что-то случилось?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. Да, тут вообще ничего не случается… Точно?

СОФИЯ. Да.

ЭРИКА. Хочешь послушать музыку?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. Давай чем-нибудь займемся. (Небольшая пауза.) Может, у тебя депрессия?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. А у меня — да. У меня сегодня депрессия.

СОФИЯ. Я думаю, что мне сделать, чтобы он был счастлив.

ЭРИКА. У меня депрессия оттого, что у меня депрессия. (Смеется.) Можем пойти завтра по магазинам, если хочешь. Можем пойти посмотреть какие-нибудь шмотки. Мне нужно все новое. Одежда для сумасшедшей.

МОД (в течение нескольких минут она сидела, сосредоточенно глядя в телевизор, который на протяжении всей пьесы оставался включенным, теперь громко смеется.) Они загипнотизировали этого парня, так что ему кажется, что он онанирует. Сам он об этом не знает. (Смеется). Он стоит и онанирует, правда в одежде. (Смеется.) Интересно, о чем он думает? Надеюсь, они вовремя остановятся. А то ему придется ехать домой переодеваться.

ЭРИКА. Ну давай — пойдем вместе. Тебе тоже нужна новая одежда. Тебе сразу станет лучше. Гораздо веселее это делать вдвоем. Можно отлично провести время. Можем пойти в «Соло», и в «НК», и в «Кукай». Это как раз мой стиль, тонкие ткани, хотя и дорого… И косметику. Мне косметика тоже нужна. А то у меня уже все протухло. А с тобой бывает, что ты пошла в ресторан и думаешь, выключила ли плиту, уходя из дому? Если торопилась, например. Со мной такое постоянно. Я постоянно думаю, выключила ли плиту, — а вдруг все взорвется. У меня дома газ.

МОД (снова смеется). Посмотрите на этих трех! Они думают, что едят яблоки, а это лук, репчатый лук, они едят сырой репчатый лук.

МАРТИН. Гадость какая.

МОД. Они думают, что это яблоки.

АНДЕРС. Это повтор.

МОД. Какая разница? Я в прошлый раз не видела я смотрю сейчас.

ЭРИКА (входит в холл). Господи, как я похудела, я так похудела, что влезаю в эти джинсы. А весной не влезала МОД. А теперь им сказали, что это лук, а не яблоки… Теперь им тошно, они все выплевывают.

БИРГИТ проходит мимо по коридору, направляется в туалет — она очень аккуратная, тихая, отрешенная.

ЭРИКА (МАРТИНУ). Ты читал «Химическую войну»? Это два журналиста с Би-би-си написали.

МОД. Мы сейчас смотрим это.

ЭРИКА. Подожди — они говорят, что СПИД появился в одной англо-американской генетической лаборатории на Гаити. Правда. Они проводили серьезные исследования в течение нескольких лет, проверили все факты. Очень убедительно.

ТОМАС. Это все устарело.

ЭРИКА. Все равно это может быть правдой.

РОГЕР. СПИД — от педиков, сперва от негров-педиков, потом от турок-педиков и обычных сраных педиков… спидоносцев и паразитов.

ТОМАС (МАРТИНУ). Что скажешь?

МАРТИН. Что я могу сказать… Ничего.

ТОМАС. Твое право.

РОГЕР. Про что — педик ли он? Он педик.

ТОМАС. Я не об этом.

ЭРИКА выходит.

РОГЕР. А я спрашивал об этом… А что нам остается думать? (МАРТИНУ.) Что нам думать?

МАРТИН. Можешь думать что хочешь. У нас демократия.

РОГЕР. Дерьмократия.

МАРТИН. Насколько это возможно.

ТОМАС. Пока что.

МАРТИН. Да.

ТОМАС. Некоторые более свободны, чем мы… им предоставляется полная свобода… Не нам, конечно, но, например, тем, кто сюда приезжает, хотя им тут нечего делать. Ну то есть если бы здесь была гражданская война, ты бы свалил в Боснию или в Турцию и потребовал социальной помощи, если бы загибался? Думаешь, тебя бы впустили в Боснию, или в Турцию, или в Ирак, если бы ты приехал и заявил: я беженец из Швеции, у меня нет работы, нет денег — или в Израиль — думаешь, евреи так бы прониклись, что сказали бы: да, пожалуйста, вот тебе деньги на еду, деньги на одежду, можешь жить тут в нашем самом первоклассном отеле за 2000 крон в сутки, и можешь ничего не делать…

РОГЕР. Во-во… Думаешь, в израильской школе тебя бы стали учить родному языку… и ты бы смог купить себе мерс?

ТОМАС. Ведь сюда не немцы и не англичане приезжают, с таким же социальным и культурным бэкграундом, как мы, а приезжают уроды, ненормальные уроды, которые ведут себя так, что это не вписывается ни в какие рамки, хотя говорить об этом запрещается, не то обвинят в расизме.

ЭРИКА (возвращается, неожиданно все сидят неподвижно — у нее в руках потертый плюшевый медвежонок, она стоит в дверях, на лице у нее какое-то необыкновенное выражение, она гладит своего медвежонка и внимательно смотрит на него). Я просто хочу проверить, такая мягкая шерстка, как раньше?

ТОМАС (смотрит на экран телевизора). А теперь сюда еще и эти кубинцы понаедут…

Свет быстро гаснет. В течение одной-двух минут на сцене темно.

Свет снова зажигается — так же быстро, как и погас. То же место, но некоторое время спустя. Вечер, время посещений кончилось. Мама РОГЕРА еще не ушла. Они сидят в курилке. РОГЕР нарочно не хочет оттуда уходить, чтобы ее помучить. Он курит нарочито медленно, выдыхая дым прямо ей в лицо. Она пытается отмахнуться.

РОГЕР. Что с тобой? Хватит.

МАМА. Дым.

РОГЕР. Ну выйди тогда.

МАМА. Нельзя столько курить.

РОГЕР. Иди домой.

МАРТИН (стоит возле телефона в коридоре, набирает какой-то номер — звонит жене, ждет, потом быстро говорит). Привет, это я — Мартин. (Она тут же вешает трубку.) Алло?

Пауза. МАРК стоит совсем рядом с ним, МАРТИН чувствуй раздражение, хочет резко оттолкнуть его, но вместо этого осторожно отодвигает его от себя. МАРК, пятясь, снова делает несколько шагов по направлению к МАРТИНУ, стоит к МАРТИНУ спиной.

Алло!

Пауза.

Алло!

МАРТИН убирает трубку от уха, держит ее на некотором расстоянии и какое-то время не вешает ее, кусает нижнюю губу, начинает нервничать, злится, впадает в отчаяние.

Ну пожалуйста… можешь отойти?

Пауза.

Ну что ты надо мной навис? (Пауза.) Что с тобой, черт тебя дери?

МАРТИН ходит, смотрит на МАРКА.

Э-эй. Кто-нибудь дома? (Короткая пауза.) Господи… Вдруг я стану, как ты. Что мне тогда делать? (Короткая пауза.) Тогда уже будет неважно. (Короткая пауза.) Нет, я покончу с собой. (Подает голос). Я покончу с собой… Я сделаю это, пока у меня еще есть выбор. Ведь у нас всегда есть выбор, какой бы шаг мы ни предприняли. Правда же? Пока я еще могу что-то предпринять. (Короткая пауза.) Раз я дошел до такого, может, это будет не так уж и трудно. Может, это будет естественно.

Пауза.

А? (Короткая пауза.) Ты меня слышишь? (Короткая пауза.) Я с тобой говорю. Слышишь? (Пихает МАРКА.) Эй… Нет.

ТОМАС (идет с МОХАММЕДОМ и МОД играть в бильярд). Может, сыграем партию?

МАРТИН. Нет.

ТОМАС. Почему?

МАРТИН. Нет… Не хочется. Я не очень хорошо играю.

МОД. Какая разница?

ТОМАС. Тебе надо тренироваться — у тебя плохо с концентрацией.

МАРТИН. Да. Наверняка.

МАМА РОГЕРА (отмахивается от дыма). Пойдем лучше в твою палату.

РОГЕР. Нет, не пойдем. (Кричит ТОМАСУ.) А можно мы тоже пойдем на рейв-парти?

МАМА. Ну почему? Тут так накурено.

РОГЕР. Конечно, накурено. Это курилка. Здесь курят. Здесь же курят! Начни курить. Ты вообще не врубаешься.

МАМА. Нет, видимо, нет.

РОГЕР. Вот именно. Ты права. (Короткая пауза.) Ты не врубаешься.

МАМА. Ну почему надо столько курить?

РОГЕР. По кочану. Это успокаивает мои нервы. (Короткая пауза.) А тебе разве не пора в церковь? Бог начнет с минуты на минуту. Вдруг он рассердится на тебя, если тебя там не будет? (Смотрит на сумку.) Что ты вечно таскаешь этот мешок?

МАМА. А что такого? Мне же нужно… мне же нужно в чем-то носить свои вещи.

РОГЕР. Какие еще вещи? Нет у тебя никаких вещей. У тебя ничего нет.

МАМА. У меня ключи и деньги…

РОГЕР. У тебя деньги? Как кстати, одолжи-ка мне немного.

МАМА. Ты говорил с доктором?

РОГЕР. Я тебя про другое спрашиваю — есть у тебя деньги?..

МАМА. С куратором то есть. Ты говорил с ней. (Небольшая пауза.) Они там где-то в Серафене. Или в Норртулле?

РОГЕР. Да что ты знаешь?

МАМА. Я говорила с кем-то оттуда, да, точно, тебе должны были позвонить из Норртулля… Она позвонила? У нее еще финский акцент.

РОГЕР. Да мне насрать. У меня нет денег… Мне нужно несколько сотен.

МАМА. Несколько сотен?

РОГЕР. Че ты все за мной повторяешь? Ты воняешь.

МАМА. Но ты же получил деньги по больничному… Ты должен…

РОГЕР. Да, я столько всего должен! Это вообще ничего. Я получил гораздо меньше, чем в прошлый раз. На это нельзя прожить. Я хочу досрочно выйти на пенсию. Чтобы меня оставили наконец в покое.

МАМА. Да, но ты должен… Эта программа, о которой говорила куратор, это социальный тренинг, она хочет, чтобы ты этим занялся… Ты должен научиться быть в коллективе и научиться вещам, которые должны уметь все люди которые хотят жить в обществе, — ты же не можешь сидеть…

РОГЕР. Да на хрен мне это общество! Мне и тут неплохо — и вам я не мешаю. Зачем мне чему-то учиться! Да че там делать, там вообще нечего делать. Я, может, собираюсь свалить в Австралию.

МАМА. Да… пожалуйста… но сначала надо научиться другим вещам — ездить на автобусе, на метро, убирать за собой… ходить в магазин, платить за квартиру, самостоятельно убирать свою кровать — нельзя же не спать целыми ночами и слушать музыку…

РОГЕР. Да что ты, блин, привязалась! Я и так сам убираю кровать! Каждое утро убираю! Спроси у них! Спроси Томаса!

МАМА. Да, но это только потому что здесь тебя заставляют… Когда ты живешь дома и тебя никто не заставляет…

РОГЕР. Да что тебе надо вообще? Что тебе надо? Че ты сюда приперлась и несешь всякую чушь, мымра гребаная? Ты вообще ничего не знаешь!

МАМА. Не кричи так… Рогер — я же не хочу…

РОГЕР. Заткнись! Как хочу, так и разговариваю! А если тебя не устраивает, можешь валить отсюда! Я тебя не просил сюда приходить!

ЭРИКА входит в холл, на ней красивое платье с высоким воротом, темно-синее с серыми языками пламени, она причесалась и накрасилась.

ЭРИКА. Привет. Как я выгляжу? У меня не слишком яркие румяна? Я накрасилась. Не слишком сильно? А что здесь еще делать… остается заниматься своей внешностью… Как я выгляжу, у меня не слишком яркие румяна — на щеках?

МАРТИН. Нет… ты хорошо выглядишь.

ЭРИКА. Ах, ты вогнал меня в краску… Какой энтузиазм… Тебе бы тоже не мешало немного накраситься.

РОГЕР (пуская идеально круглое колечко дыма маме в пах). Класс.

МАМА. Хватит… прошу тебя.

РОГЕР. Что-нибудь чувствуешь?

МАМА. Пахнет дымом. Одежда теперь вся пропахнет дымом.

РОГЕР. Да. (Пускает в нее еще несколько колеи, дыма.)

МАМА. Ты говорил с доктором?

РОГЕР. Элвис спал со своей мамашей до двадцати пяти или вроде того.

МАМА. С куратором то есть.

РОГЕР. Он спал в одной постели со своей матерью до двадцати пяти лет или вроде того. Хотя был женат.

МАМА. Ты говорил с куратором?

РОГЕР. Ты слышала, что я сказал?

Пауза.

Ты слышала, что я сказал?

Пауза.

Мне нужно несколько сотен взаймы.

МАМА. Но разве у тебя не осталось ничего от тех денег, которые ты получил по больничному?

РОГЕР. Нет, я купил форд и поместье, где я буду держать лошадей. Потратил все до последней кроны. Потому что теперь я получаю гораздо меньше, чем мне причитается, только из-за того, что у меня длительный больничный, поэтому они воруют мои деньги, а мне же тоже надо на что-то жить — хотя я тут не живу, а подыхаю, может, мне почитать какую-нибудь газету или что-то еще, пока я здесь…

ЭРИКА. Господи, как я возмущена… Ну правда же, я выгляжу гораздо лучше? Ну разве у меня не красивая грудь?

МАРТИН. Выглядишь ли ты лучше? Да, но ты… ты очень хорошо выглядишь.

ЭРИКА. Хорошо? Что это значит? Я же очень красивая, красивее, чем Шэрон Стоун.

МАРТИН. Шэрон Стоун?

ЭРИКА. Она красивая?

МАРТИН. Красивая?

ЭРИКА. Я не знаю, но я-то потрясающе красива, и это мое проклятье. Какое странное, однако, слово — «красивая»… Звучит точно как его противоположность. «Вызывающая». А что ты делаешь, что ты тут сидишь? Почему ты тут сидишь?

МАРТИН. Что я делаю? Я…

ЭРИКА. Почему ты повторяешь все мои вопросы?

МАРТИН. Разве я повторяю?

ЭРИКА. Повторяешь. Это «макинтош»? У меня тоже такой, правда, модель пятилетней давности, но пока что еще работает. Знаешь, я родилась в шестидесятые, правда, вы, женатые на озлобленных старухах, которые хотят всем за все отомстить, вас больше интересует поколение X, вы следите за их музыкальными пристрастиями, присваиваете себе их одежду, моду, мысли, только сами ничего им не даете, вы ничего не даете взамен, присваиваете себе их девушек… читать они не читают — такие как Рогер, они же окаменели, он скинхед, идиот, он опасен для жизни, они же не хотят думать, они хотят толькореагировать, он бы мог стать каким-нибудь экспертом, правда, мне кажется, что эти «приличные» нацисты еще хуже, только они сюда не попадают. Здесь только пролетарии. Ну вот, я опять приняла душ, но какое я имею право быть чистой в мире грязи, в грязном мире? Ты бисексуал? Вероятно… Я тоже не могу быть в палате, София все плачет и плачет, сегодня ночью она проплакала два часа, у нее, должно быть, полное обезвоживание, но она не хочет, чтобы ее утешали. Ну и что тут поделаешь, не навязываться же со своими утешениями? Нет, так нельзя. Ты холост?

МАРТИН. Нет… Я женат. А ты?

ЭРИКА. Что? Замужем ли я?

МАРТИН. Ты одна?

Пауза.

Ты одна?

ЭРИКА. Одна. Раздвоением личности не страдаю.

МАРТИН. Нет, я имею в виду, ты одинока?

ЭРИКА. Да, чудовищно.

МАРТИН. Чудовищно?

ЭРИКА. А что? (Небольшая пауза.) Сегодня есть что-нибудь по телевизору?

МАРТИН. Что-нибудь по телевизору? Я не знаю.

ЭРИКА (глядя в газету). Ты хоть что-нибудь знаешь? Смотри-ка, по ТВ-1000 этот фильм про СПИД, «Филадельфия» с… как его — его еще увольняют из адвокатской конторы, потому что у него СПИД. Романтично невероятно… Когда я смотрела его, я думала, что если умирать, то умирать от СПИДа — такая прекрасная смерть. Господи, как давно это было… Что ты пишешь?

МАРТИН. Что я пишу? Прости… Сам толком не знаю.

ЭРИКА. Ты такой — как бы это сказать — сдержанный, воздержанный, выдержанный, дисциплинированный… нет, не могу найти нужное слово. Почему бы тебе просто не сказать, чем ты занимаешься, выложить начистоту, раз — и все. Слово «чистоплотность» содержит в себе противоречие. Плоть не может быть чистой. Но ты этого не знал. Чтобы очиститься, нужно покончить с плотью.

Пауза.

Джим Моррисон… Кто это?

МАРТИН. Кто?

ЭРИКА. Ну все, я спокойна. О. (Небольшая пауза.) Вдруг. Я совершенно успокоилась, абсолютно. Спокойно… Джим Моррисон, чье-то имя.

МАРТИН. Джим Моррисон?

ЭРИКА. Да, кто это — Джим Моррисон? Я слышала это имя, но вот никак не могу вспомнить, кто это. Кто-то написал на стене, там, внизу, мелко так, ручкой: «Jim Morrison lives!»[22] (Указывает на стену.) Вон, у твоей ляжки.

МАРТИН. A-а… Молодец.

ЭРИКА. Но я не знаю, кто это. Мне знакомо имя, я слышала его и раньше, но я никак не могу вспомнить, кто это. Я же все забываю.

МАРТИН. Да, я вообще-то не знаю… Звучит знакомо, но…

ЭРИКА. Я больше вообще ничего не помню. Что я делала, когда что было. Наверное, это лекарства… Нельзя все сваливать на лекарства… Но все это как бы бессмысленно. О’кей. My time is running out… Goodbye to me[23]. (Пауза.) Нет. (Хочет встать.) Надо смотреть вперед. Правда же? Ты смотришь вперед? Или ты смотришь назад? Иногда у меня глаза по всей голове. Иногда у меня зрение, как у лошади, только я не могу соединить две стороны.

МАРТИН. Нет, я хочу… (Кашляет, начинает снова.) Я планирую детали своих… (Более веселым голосом.) Похорон.

ЭРИКА. Ты собрался умирать? Ты все время думаешь о смерти?

МАРТИН. Нет, я хочу, чтобы они были идеальные. Короткие и слаженные. Запоминающиеся… Ну да, в свое время.

ЭРИКА. Тебе что, больше нечем заняться? Сегодня мне приснился Бенгт Вестерберг[24]. Мне приснилось, что мы женаты. Он был такой чуткий.

МАРТИН. Нет.

ЭРИКА. Да-да. Он был такой добрый.

МАРТИН. Нет… Я хотел сказать… (Короткая пауза.) У меня СПИД.

ЭРИКА. У тебя тоже? От этого умирают? СПИД смертелен? Ты все время думаешь о СПИДе? (Смеется.) Шутка. Прости. (Сует руку в рот и кусает ее.) Прости, прости меня, пожалуйста.

МАРТИН. Нет-нет. ВИЧ. Пока только ВИЧ. Я узнал об этом два месяца назад. Я все время болел, и похудел еще, хотя ел как обычно… Ну а потом выяснилось — то, чего я больше всего боялся… И это может длиться довольно долго, правда, потом… потом все происходит очень быстро.

ЭРИКА. Все мы медленно умираем, и все мы исчезнем…

МАРТИН (смеется). Да, я знаю…

ЭРИКА. Ты же молод, относительно, тебе же, наверное, лет сорок пять — пятьдесят — ты же не хочешь умереть гадким дряхлым педиком. Мир все равно ужасен — безработица, голод, гнусное социальное устройство, фундаменталисты… злые люди, осины, которым прививают гены рыб, а еще можно покупать глаза бедных детей из стран третьего мира, так что… Что бы ты хотел сделать, зная, что тебе осталось так мало? Хочешь поехать в Сантьяго-де-Компостела или сходить на концерт Барбры Стрейзанд?

МАРТИН. Нет… (Смеется.) Тогда уж скорее на концерт «Иль Жардино Армонико». Они у меня в плеере. Можешь послушать потом.

ЭРИКА. Нет, я не хочу слушать музыку. С меня хватит музыки.

МАРТИН. Ну… Не знаю. Я бы хотел… Я не знаю.

ЭРИКА. Если хочешь поговорить об этом, то пожалуйста.

МАРТИН. Я правда не знаю.

ЭРИКА. А иначе сделаем паузу. Я Опра Уинфри. Что бы вы хотели сделать, зная, что вам осталось так мало времени от того времени, что вам осталось?

МАРТИН. Я не знаю… Я бы хотел больше заниматься тем, чем я занимаюсь сейчас. Не сидеть здесь, конечно, а делать то, что я делал раньше, или то, что мне обычно нравится делать.

ЭРИКА. Больше заниматься? Чем же вы занимаетесь?

МАРТИН. Ну, много чем. (Короткая пауза.) Я много чего хотел бы делать.

ЭРИКА. Вы женаты? Возможно, это наша последняя беседа.

МАРТИН. Да, я женат. Конечно. И мне пришлось рассказать…

ЭРИКА. Вам придется рассказать это, когда мы вернемся в студию через некоторое время, после рекламной паузы. (Встает и уходит.)

АНДЕРС (МАРКУ — в углу коридора). Было бы здорово оказаться в деревне… Да? Ты бывал в деревне? Тебе нравится в деревне? Ты бывал там летом?

МАРК. My-y-y-y.

АНДЕРС. М-у-у-у-у, точно… А ты бывал на ферме, на крестьянской ферме? Ты ездил в деревню, когда был маленький? Видел всех животных?

МАРК. Му-у-у-у-у.

АНДЕРС. Му-у-у-у-у, точно, да… Да, коровы — красные животные… Они добрые… Коровы — это хорошо, они добрые, они на лугу… они пасутся летом на лугу, теперь их уже забили, их уже нет, но летом они пасутся, спускаются к реке, пьют, купаются — им нравится стоять в воде, когда тепло, как этим летом… Видишь там коров или телок? Скоро вечер. Они пойдут отдыхать… Все, они ушли отдыхать. Лежат и жуют, жуют… Вокруг туман, но тепло, воздух теплый, и они лежат в траве и облизываются. Воздух такой приятный. (Небольшая пауза.) Ты видишь коров?

МАРК. Трех.

АНДЕРС. Только трех? Ты видишь только трех? Разве там не больше?

МАРК. Три, четыре, пять, шесть, семь.

АНДЕРС. Четыре, пять, шесть, семь, да, кажется, семь… Семь, если внимательно присмотреться… Ты видишь, что они делают? Они там лежат… к нам задом… Высокий красивый зад… Красивый, хороший. Сейчас темно. Их почти не видно в темноте, но это и хорошо, ведь тогда никто не увидит… Тогда можно подойти к ним, поласкать их, погладить… они как будто бархатные, влажные и мягкие… Надо просто вставить, как можно глубже, спокойно и аккуратно.

ЭРИКА (возвращается). Зачем ты мне это рассказываешь? Я не люблю, когда люди рассказывают мне такие ужасы.

МАРТИН. Прости… Я не хотел.

ЭРИКА. Я не хочу слышать про все эти ужасы. Если я хочу поправиться, я должна думать о том, что исцеляет и придает силы. Мне надо работать с положительными и живыми эмоциями. Я не хочу соприкасаться со смертью. Я так устала от людей, которые ищут в смерти вдохновение, отдохновение… Я хочу просто сдохнуть в одно мгновение. Я могу вернуть материю жизни, не унижая ее. Люди, которые любят смерть, говорят о ней так, словно живут в другом мире. Многие превращают смерть во что-то, чем она не является, они превращают ее в жизнь.

МАРТИН. Да, я знаю.

ЭРИКА. Поговори со своей женой.

МАРТИН. Я это уже сделал.

ЭРИКА. Она знает об этом?

МАРТИН. Да.

ЭРИКА. С кем мне отождествиться?

МАРТИН. Нет. Мне пришлось рассказать ей… и она меня выгнала. Довольно грубо… Сейчас мне спокойно. Ровно в эту минуту. Я не знаю почему. Как будто у меня больше нет сил бороться. Я оставил все как есть… I let it go[25]… Все равно я остался самим собой… Я — это я.

ЭРИКА. А я — не Опра Уинфри.

МАРТИН. По крайней мере сейчас… Я не могу ничего поделать. Я два месяца откладывал это, после того как получил результаты. Это было в начале августа. В июле было ужасно, но она думала, что у меня кризис среднего возраста… Я снова начал работать. Я пришел домой, она была на кухне, она повесила на кухонное окно новые занавески с картинками овощей и итальянскими названиями, скорее для детей, чтобы повеселить детей, но цвета были ярковаты… У нас красивый дом в Юрхольмс-Эсбю, не очень большой, но нам нравится — сначала мы жили в жутком гадюшнике на Фолькунгагатан с двумя детьми, а потом вот нашли этот дом, его построили в тридцатые, такой, в стиле функционализма, отличные пропорции, в хорошем состоянии, большой сад на заднем дворе — те, кто продал его, жили в нем с самого начала, и они были рады, что он достался именно нам… Но мы сделали ремонт, перекрасили его так, как нам хотелось, и теперь он почти готов… В прошлое Рождество съехались все родственники, но… Теперь она не хочет, чтобы я виделся с детьми — она, конечно, в шоке… До нее теперь не достучишься. Она даже говорить со мной не хочет. Она не имеет права не давать мне видеться с детьми, но меня как будто парализовало… Думаю, все рано или поздно нормализуется, но сейчас между нами лед, она ненавидит меня и ведет себя некрасиво… говорит, что ей гадко, что все, что мы делали, оказалось ложью. Что так мне и надо, что я умру от СПИДа и так далее… Я вынужден ждать.

Пауза.

Я просто сижу и планирую детали своих похорон — какая будет музыка, урна, как будет украшена капелла, и все такое… «Round About Midnight» Майлза Дэвиса, и трагично, и сильно… Не рассказывай остальным. Это я так реагирую на несчастье, я должен сортировать, вдаваться в детали — создать новый файл, постепенно, шаг за шагом… Другие реагируют иначе, а я, я стараюсь структурировать то, что можно… В кризисных ситуациях я всегда начинаю структурировать, выделять главное — что надо сделать и что невозможно сделать никакими средствами, а потом уже можно подключить чувства, то есть я создаю место, пространство, где можно не испытывать такого отчаяния, а посмотреть на вещи более абстрактно… И даже если мне предстоит что-то очень трудное и ответственное, я стараюсь как-то себя похвалить… например думать, что я сделал все от меня зависящее… А потом, если угодно, у меня может случиться нервный срыв… После агентства я обычно сразу иду в антикварные магазины и аукционные склады и занимаюсь поисками вещей из бакелита сороковых и пятидесятых годов, я их коллекционирую… я увлекаюсь современным дизайном… Это такой способ продолжать интенсивно жить, как на работе, только уже исключительно для себя… это как увлекательный отдых… и это вполне можно сочетать с работой, с рекламой — я и учусь чему-то новому, и в то же время получаю удовлетворение… Проблема в том, что очень хочется поделиться с кем-то страстью, но в таком случае ты рискуешь тем, что людей, которые этим интересуются, станет больше и будет сложнее добыть то, что ты коллекционируешь.

Пауза.

Она знает, что я здесь. Я рассказал это автоответчику, но она сюда не приедет… Вообще-то мы прожили вместе пятнадцать лет.

Пауза.

Вообще-то я отец нашим детям… Даже если они меня сейчас ненавидят… Им было бы лучше проводить со мной как можно больше времени.

Пауза.

Но сейчас я хочу разрешить все практические вопросы, чтобы все было готово к тому времени, когда я буду так плох, что не смогу ничего делать… Как можно проще и чище… Кто-нибудь прочтет что-то из… этого я еще не решил… Или вообще без слов, просто спокойная тишина, просто тишина… чтобы люди могли немного побыть в тишине.

АНДЕРС. У тебя есть собака?

Пауза.

Собака… Обычная собака… Ты держал когда-нибудь собаку?

МАРК. Нет. Я боюсь собак.

АНДЕРС. Это ты зря.

МАРК. Ну, значит, они боятся меня… Я же могу их укусить.

АНДЕРС. Каков хозяин, такая и собака… надо уметь выбирать. У меня было много собак… Я как-то жил с одной женщиной, несколько лет тому назад, и у меня был доберман. Ну, мы не совсем жили вместе. Она иногда жила у меня. Она много пила. Алкоголичка. Не очень чистоплотная, но иногда она оставалась у меня ночевать. (Короткая пауза.) Но лучше иметь собаку чем женщину… Это куда проще… Собака всегда все понимает… Когда он чувствовал, что мы хотим потрахаться, он сразу забирался в постель, он знал, что сейчас будет. У доберманов довольно мощный хер.

МАРК. Что?

АНДЕРС. У доберманов довольно мощный хер.

МАМА. Ну, мне надо идти. Уже начало восьмого.

РОГЕР. Ты к своему Иисусу… Давай вали.

МАМА. Мне больше нельзя здесь оставаться… Что ты будешь делать?

РОГЕР. Чего? В каком, блин, смысле? Ничего я не буду делать. Что, по-твоему, тут можно делать?

МАМА. Ну да…

РОГЕР. Ну да, вот именно… Головой своей подумай.

МАМА. Ну да… Может быть, ты прав…

РОГЕР. Никаких «может быть»!

МАМА. Да, да… но не забудь поговорить с куратором. Может быть…

РОГЕР. Да хватит уже, достала! Хватит нудеть! Ты вообще слышишь, что я тебе говорю? Рехнуться можно! Так ведь по-настоящему рехнуться можно! Давай веди сюда эту суку, я нассу ей в лицо, чтобы она уже отвяла от меня!

МАМА. Ну не надо так…

РОГЕР. А как надо? Чтобы вам было удобно? Я говорю так, как могу… А вам должно быть насрать на это!

МАМА. Ну, не знаю. (Встает.) Выйдешь со мной? Проводишь меня до двери?

РОГЕР. Блин… Это еще зачем? (Короткая пауза.) И без меня доберешься. Ты же, блин, проторчала здесь столько же, сколько и я — почти что.

МАМА. Да… Ну тогда… тогда я пошла.

РОГЕР. Давай… Отдохну хоть немного. Достала меня уже.

МАМА. Ну ладно, пойду.

Пауза.

Ну что ж… Тогда пойду, пожалуй. Пока.

РОГЕР. Чего? А, пока.

МАМА. Ну… Пока.

РОГЕР. Ну все. Пока. (Короткая пауза.) Когда придешь… когда придешь в следующий раз?

МАМА. Ну я думала… Приду в воскресенье… В воскресенье, как обычно.

РОГЕР. Ладно, неважно, но можешь захватить мне сигареты, блок «Мальборо»… Если не тяжело… Когда ты придешь?

МАМА. В воскресенье, я же сказала…

РОГЕР. Да, но когда в воскресенье? Во сколько?

МАМА. После обеда, как обычно.

РОГЕР. Меня, может, не будет. Посмотрим.

МАМА. Ну, ты мог бы не уходить, раз я…

РОГЕР. Да, да, не нуди… У меня, может, другие дела будут… Ты же хочешь, чтобы я чем-нибудь занимался.

ЭРИКА. Томас ушел. Теперь пришел другой, старый. Этот получше. Мне не нравится Томас. Я боюсь его. Я не знаю, чего от него ждать.

АНДЕРС. Животные лучше людей. (Короткая пауза.) Когда я выйду, я куплю себе новую собаку… Они забрали у меня добермана. Когда я ложился сюда. (Короткая пауза.) Этого я вообще понять не могу. Я хорошо с ним обращался… Я ничего ему не делал плохого. Ему было хорошо. (Короткая пауза.) Но если не умеешь говорить, у тебя все отнимают… И женщину я эту давно не видел… Не знаю, жива ли она… Но я теперь куплю суку.

БИРГИТ входит в курилку, садится, достает сигарету.

МАРТИН. Помню, еще вначале, мы были в ресторане и за соседним столиком сидела пара, он на несколько лет старше ее, с маленьким ребенком, и через какое-то время моя жена тихо говорит: «Мы не перестанем говорить друг с другом, когда у нас будут дети»… Тогда мы оба заметили, что они не сказали друг другу ни слова с тех пор, как вошли, только сделали заказ, и все. «Нет, — ответил я — не перестанем»… Но они, может, устали…

ЭРИКА. Пойду поговорю с Биргит, пока она здесь. Я ее целый день не видела.

МАРТИН. Потом, через год или два, мы перестали говорить друг с другом. Я не знаю почему. Не получалось. Не знаю, может, нам больше нечего было сказать друг другу. Только было больно. Каждая попытка нарушить тишину или обычные бытовые разговоры причиняли боль. Почти физическую.

МОД (выходит из своей палаты, входит в курилку). Ты тоже сюда?

ЭРИКА. Да. Можно?

МОД. Ты же не куришь. Ты просто зажигаешь сигарету, а потом она лежит и дымится.

ЭРИКА. Да что ты. (Входит.) Привет.

БИРГИТ. Привет… Привет.

ЭРИКА. Как дела?

МОД. Что, вернулась к жизни?

БИРГИТ. Да. Немного.

МОД. Да, и к какой жизни! (Смеется.)

БИРГИТ (тушит сигарету, встает). Я — выбросаю. (Идет к двери.)

МОД. Это невозможно.

БИРГИТ. Да. Ну пока.

ЭРИКА. Пока… Увидимся. Я скоро пойду.

БИРГИТ. Ладно. (БИРГИТ выходит в холл, кивает МАРТИНУ, потом идет дальше по коридору, садится на диван в дальнем конце, напротив сестринской.)

МАРТИН (изображает свою жену). Ты купил билеты? В театр? А? (Короткая пауза. Своим голосом.) Да, купил. (Голосом жены.) Во сколько начало? (Своим голосом.) Я же говорил, в четыре. (Голосом жены.) Ничего ты не говорил. (Своим голосом.) Говорил… уже раз сто. (Голосом жены.) Почему ты разговариваешь со мной таким тоном? (Своим голосом.) Каким тоном? (Короткая пауза.) Я разговариваю как обычно. (Голосом жены.) В этом-то весь ужас. Ты разговариваешь со мной, как будто я дерьмо собачье. (Своим голосом, вздохнув.) Завтра в четыре. Начинается спектакль… И я купил билеты. (Пауза. Голосом жены.) Почему обязательно надо вздыхать? (Короткая пауза. Своим голосом.) Не знаю. (Голосом жены.) Чего ты не знаешь? (Своим голосом.) Ничего. (Голосом жены.) Так узнай. (Пауза. Своим голосом.) Что? Что я должен узнать? (Голосом жены.) Ладно, забудь. (Своим голосом.) О чем? (Голосом жены.) Забудь, я сказала. (Своим голосом.) Уже забыл. (Голосом жены, после долгой паузы.) Я ничего не понимаю.

ХАРРИ (выходит из сестринской). Привет… Сидишь?

БИРГИТ. Да. Посижу немного… Дежуришь?

ХАРРИ. Что?

БИРГИТ. Твоя смена?

ХАРРИ. Да. Я в ночь. (Короткая пауза.) Да, как обычно. Я всегда в ночь — последние десять лет. Сейчас, только уберу бутерброды в холодильник.

БИРГИТ. Ага.

ХАРРИ. Скоро принимать лекарство.

БИРГИТ. Да. (Короткая пауза.) С чем у тебя сегодня бутерброды?

ХАРРИ. Да как обычно… Сыр, ветчина… Ничего нового.

БИРГИТ. Ясно.

ХАРРИ. Знаю, потому что сам их приготовил. (Садится.) Ведь нужно что-то, чтоб не уснуть. (Переворачивает сверток.) Если все спокойно… Последнее время полегче стало… но я все равно как-то не сплю последнее время. (Короткая пауза.) Даже если все спокойно.

БИРГИТ. Ясно.

ХАРРИ. Я отдыхаю несколько часов после обеда.

РОГЕР (проходит мимо). А ты давай, как полицейские. На заднем сиденье.

ХАРРИ. Угу. (Посмеивается.) А ты как?

БИРГИТ. Да… Не знаю.

ХАРРИ. Ясно-ясно… Сегодня, похоже, все спокойно.

БИРГИТ. Угу. (Короткая пауза.) София уже легла.

ХАРРИ. Да, легла… Она попросила свое лекарство пораньше… Она не очень хорошо спала прошлой ночью.

БИРГИТ. Да.

ХАРРИ. Может, хоть сегодня поспит. (Короткая пауза.) Так-так… Что, пойдешь покуришь?

БИРГИТ. Нет, я только что оттуда. (Короткая пауза.) Я же бросаю.

ХАРРИ. Но это трудно… Я никогда и не начинал… Дома у нас никто не курил… и из-за мамы тоже. Правда, можно было выйти на балкон… Но у меня же есть железная дорога… Все свободное время только ею и занимаюсь. (Короткая пауза.) А ты раньше пыталась бросить?

БИРГИТ. Да. Несколько раз. (Короткая пауза.) Чего я только не пробовала — иголки, никотиновый пластырь, жвачку, все подряд. (Короткая пауза.) И вот кто-то посоветовал мне попробовать гипноз, и я подумала: я же наверняка очень восприимчива, привыкла всех слушаться. И вот я записалась к гипнотизеру, улеглась у него на кушетке, а он говорит: представьте, что вы спускаетесь по лестнице в красивый сад — можете сами придумать, как он выглядит, какие в нем цветы и деревья. Я должна погулять там, потом сесть на скамейку и понюхать цветок… а потом вспомнить вкус моей первой сигареты.

ХАРРИ. Ясно.

БИРГИТ. Да. Только этот… сад, куда я вошла, был окружен колючей проволокой, и в нем не было ни одного цветка… куда ни глянь… но там был мой папа… я увидела в саду своего папу.

МАРТИН (самому себе, завязывая шнурки). Совсем не то, что в прошлую среду. Тогда было восемнадцать градусов тепла.

Пауза.

Да, точно… Восемнадцать. (Короткая пауза.) А сейчас, наверное, восемь-девять. (Короткая пауза.) Хотя погода приятная.

МАРК входит в холл, не понимает, где он находится, считает стулья.

БИРГИТ. Он… Он надругался надо мной, когда мне было… не знаю, сколько мне было тогда, года четыре или пять, не помню, я вообще об этом не знала, это выяснилось во время гипноза, так что я была совершенно сломлена… Я просто видела это… чувствовала, что это со мной произошло, это было со мной, но я не знала об этом… все это время… Я вытеснила эти воспоминания, заперла их в какой-то дальний ящик, жила, работала, вышла замуж, не догадываясь об этом, я ничего об этом не знала… Для меня это было как гром среди ясного неба, и я… все как бы исчезло… когда я вернулась домой, у меня был срыв… И я попала сюда… Я ни с кем не могла говорить об этом… Теперь я уже несколько раз говорила с куратором, и потом, если смогу… если получится… я пойду к психологу, но… это не сразу… Всё грязь.

Пауза.

А он до сих пор жив.

Долгая пауза.

Мама умерла, а он жив… Он был продавцом, (Короткая пауза.) Его никогда не было дома… Мы жили в деревне… недалеко от Фалуна… Я не знаю, сколько раз он это сделал… Я не хочу об этом думать.

Пауза.

У него была какая-то жидкость для полоскания рта… «Одол», что ли.

Пауза.

Мы иногда навещали его… и он иногда приезжал к нам на Рождество. (Короткая пауза.) Но теперь я с ним не разговариваю, с тех пор как узнала об этом… Я не хочу с ним разговаривать.

Пауза.

И я до сих пор курю.

ХАРРИ. Да уж…

БИРГИТ. Я все время жила с этим, ничего об этом не зная.

ХАРРИ. …сейчас такое на каждом шагу.

БИРГИТ. Но я что-то чувствовала… Что-то было не так. Но я думала, что это что-то во мне.

АНН-МАРИ (выходит из своей палаты). Я хотела позвонить.

ХАРРИ. Да. Конечно.

Пауза.

Пойду положу их в холодильник, чтобы…

БИРГИТ. Я ничего не понимаю.

ХАРРИ. Да… До скорого.

БИРГИТ. Как такое возможно… Как я могла не думать об этом.

ХАРРИ. Да, да.

БИРГИТ (отчаянно). Но это же нормально… Разве можно представить себе, что такое возможно?

ХАРРИ. Да, да… Это точно. (Уходит.)

АНН-МАРИ. Я хотела позвонить.

БИРГИТ. Да, я пойду. (Встает.)

ЭРИКА (почти вбегает, с книгой в руке). Где Мартин?

АНН-МАРИ. Ты опять переоделась?

БИРГИТ. Мне казалось, он в холле.

ЭРИКА. О, здорово. Я просто хотела, чтобы он это прочел — «Хор камней». Отличная книжка. Ты читала?

АНН-МАРИ. Нет, я не читаю.

ЭРИКА. Она пишет о Гиммлере… и о Хиросиме, обо всем, — Кете Кольвиц[26]. Она написала еще одну книгу, называется «Порнография и молчание», но ее я не читала. Мне кажется, я простудилась. Она описывает в основном то, что видит, на картинах и фотографиях, у нее совершенно фантастический взгляд. Не знаю, может, мне душ принять. Во второй половине дня так сложно принять душ. (Замечает ХАРРИ в другом конце коридора, спешит туда.)

АНН-МАРИ (по телефону). Привет. Это я.

Пауза.

Как дела?

Пауза.

Что? Не знаю… В общем нормально, скука только. Скука и жизнь.

Пауза.

Как все прошло? Хорошо? Устала?

Пауза.

Да, не знаю… Я плюнула в трубку… Я плюнула в трубку… Да, но я же знала, я знала, что ты не можешь прийти — но ты же уже была у меня… Они приходили, но я не хотела идти с ними. В пятницу… Разве я не говорила? И вчера они тоже приходили, вечером.

Пауза.

Сегодня не приходили… Она звонила. Я сказала: привет, мне некогда разговаривать.

Пауза.

Ну а как вернисаж?.. О да, я очень хочу посмотреть. Я бы очень хотела поехать в Японию… И как ты об этом раньше не подумала — могла бы с самого начала взять меня с собой… в качестве секретаря или служки, или как там это называется… Ты и я перед — как эта большая гора называется? Черт, как она называется? Не помнишь? У тебя Альцгеймер. Чувствуешь запах? Пойди понюхай мою майку, и если не почувствуешь никакого запаха, значит, у тебя Альцгеймер. Знаешь, это начинается с обоняния. Но я обещаю — я не стану писать книгу о твоем умственном и физическом распаде. Этим можешь сама заняться… Я не могу писать о них. Они настолько скучны, настолько серы, в них нет ни одной интересной детали, ничего примечательного… люди, которые делают такое, ужасно скучны. У них их скучная жизнь…

Пауза.

Что? Да слышу… Но теперь будет лучше. (Короткая пауза.) Может, съездим куда-нибудь на той неделе?

Пауза.

В Малагу или в Нюнэсхамн. Там, наверное, красиво… Или еще куда. (Короткая пауза.) Я же здесь по своей воле. Нет, не знаю. Может, постираю… Все уже грязное. После его прихода я чувствую себя как грязный половик. Как разоренный сад… Он прошел по мне, как по красивому лугу, и растоптал все цветы… а она шла за ним, пытаясь их снова выпрямить. (Короткая пауза.) Черт, как же я по тебе соскучилась. Ты хорошо ешь? Спишь?.. Не забудь выпить стакан виски перед сном.

Пауза.

Я тут видела двух лесбиянок по Z-TV. Одна была вроде меня десять лет назад, правда, я не решалась вести себя так вызывающе… внешне. Она же не говорила. Я не понимала, что она говорит. (Короткая пауза.) Нет, не знаю… Да нет, я как-то не знаю, что буду делать. Нет, не знаю. Что я буду делать? Что-нибудь… Почитаю… Нет, не хочу… Нормально. Может, пройдусь… Нет, шучу… А ты придешь завтра? (Короткая пауза.) Да, давай… Пожалуйста, если успеешь… Хорошо… Тогда до завтра. Будь осторожна, когда переходишь через дорогу… Что?.. Да. Пока. Пока. (Вешает трубку.)

АНДЕРС входит в холл, смотрит на МАРТИНА, который сидит на диване и рыдает, сам того не осознавая.

МАРТИН (через некоторое время, не скрывая слез). Это Босния. Это дети. Это ужасно.

Пауза.

Сколько они пережили… они прошли через преисподнюю… Они прошли через все… Они совсем еще дети… И уже пережили такой ужас… У них отняли все… И они такие мудрые… Это невероятно. (Снова смотрит на экран телевизора и плачет.) Это могли быть мои дети. Это могла быть Нина, моя дочь. (Не осознает, что плачет.) Ей тоже девять лет… Это ужасно… Она видела, как ее мать изнасиловали и убили… И вот она приехала сюда, потому что здесь у нее есть тетя… Она совсем одна. (Качает головой, плачет, сморкается.) Я не знаю, что делать.

АНДЕРС. Это новости?

МАРТИН. Это так ужасно. Мы должны что-то сделать. Господи.

Пауза.

Нет… Это какой-то документальный фильм… Это семьи, которые приехали сюда, бежали от войны.

АНДЕРС. Понятно… А потом что-нибудь будет?

МАРТИН. Не знаю. Все, это конец… Это невозможно смотреть. Одно то, как с ними обращаются на паспортном контроле… как с животными. (Протягивает ему пульт.) Держи.

АНДЕРС. Спасибо.

Пауза.

Не знаю, может, я и не буду смотреть. (Короткая пауза.) Спать еще тоже вроде рано.

АНН-МАРИ входит, направляется в курилку.

Да.

Пауза.

Неплохо бы им тут обои переклеить. И окна покрасить. (Нажимает на кнопку пульта.) Может, фильм какой есть. (Короткая пауза.) Да, по пятой какой-то фильм. «Свидетель»… Что это такое? (Короткая пауза.) Правда, они постоянно прерываются на рекламу… Так. В девять… Это еще не скоро.

Пауза.

Ты смотрел?

МАРТИН. Да.

АНДЕРС. Хороший?

МАРТИН. Да, кажется, я… кажется, мне понравилось, когда я смотрел.

АНДЕРС. Но это еще не скоро.

Пауза.

Я думал, она собирается домой на выходные… Она говорила вроде, но, наверное, передумала.

МАРТИН. Кто?

АНДЕРС. Ну она. Анн-Мари. Она говорила, что собирается на выходные домой.

МАРТИН (после небольшой паузы). Говорила, да? Ясно.

АНДЕРС. Наверное, передумала.

МАРТИН. Да. (Короткая пауза.) Где ты живешь?

АНДЕРС. Я?

МАРТИН. Да.

АНДЕРС. Я… Я живу… на Сёдере… еще южнее Сёдера… в Хандене.

МАРТИН. Понятно.

АНДЕРС. Я уже несколько лет там… До этого жил на Фрейгатан.

МАРТИН. Да, ты, наверное, уже говорил… Просто я забыл.

МОД (в курилке, обращаясь к Анн-Мари). И что ты будешь делать потом, когда выпишешься?

АНДЕРС. Да, я там живу. Новый дом. Балкон. (Короткая пауза.) Там и церковь есть.

АНН-МАРИ. Не знаю… Писать.

МАРТИН. Правда?

АНДЕРС. Да, я заходил туда несколько раз. Но не на службу, не в воскресенье. Вечером.

МАРТИН. Понятно.

МОД. Писать? Что?

АНДЕРС. Просто посмотреть, что это такое.

АНН-МАРИ. Я хочу попробовать написать книгу о них… что они сделали… Что произошло.

МАРТИН. Понятно.

Пауза.

Нет, я почти никогда не смотрю телевизор. Мне кажется, я ненавижу телевизор. Приходится смотреть его из-за работы… уж лучше сходить в кино… если хочешь следить за рекламой. Дерьмо это, на мой взгляд, — но на это можно жить. Только это все равно дерьмо. Это общество без конца пережевывает свое собственное дерьмо. И делает вид, что потребляет что-то свеженькое. Что дерьмо — свежее… Дерьмо стало важнее всего — чем больше раз его съедят, тем лучше.

АНДЕРС (после короткой паузы). Сегодня было вкусно.

АНН-МАРИ. Я должна сделать это, пока они живы.

МАРТИН. Да?.. А что давали? (Короткая пауза — заинтересованно.) Что мы сегодня ели?

АНДЕРС. Отбивные… Какие-то отбивные. С грибным соусом.

АНН-МАРИ. Не потому, что они будут это читать. А чтобы все другие знали. Все, кто их знает.

МАРТИН. Да, точно.

АНН-МАРИ. Я бы хотела, чтобы они узнали, что такое ад… прежде чем они туда попадут.

АНДЕРС. Мне понравилось. (Короткая пауза.) А это интересно?

МАРТИН. Что именно?

АНДЕРС. «Филадельфия»… Какой-то американский.

МАРТИН. Я его не видел.

Пауза.

А разве не его показывали несколько недель назад?

АНДЕРС. М-м, он будет сегодня вечером. Может, это и тот же.

Входит МАРК.

Хотя было бы… Хорошо бы там жить, только работы там нет… Все повымерло. Люди уезжают в город, если есть возможность.

МАРТИН. Да… В деревне так же пусто, как в церкви. Туда приходят только в особых случаях. Похороны и свадьбы… Не везде, конечно, но в основном. Теперь же многие стали частными консультантами, вместо того чтобы идти на ставку, ну чтобы снизить расходы и прочее. Большие предприятия специализируются на том, что они хорошо умеют, а все лишнее урезают. Так было на «Вольво». А если кто-то нужен, то его всегда можно нанять.

АНДЕРС. Да, да. (Нажимает на кнопки пульта, переключает разные программы.)

Входят МОХАММЕД, РОГЕР и ЭРИКА.

АНДЕРС попадает на старую детскую передачу «Пять муравьев — это больше, чем четыре слона».

ЭРИКА. О, обожаю! (Садится.) Я буду смотреть. Не переключай!

МОД. Да, она отличная. Петтер ее без конца смотрел. Благодаря ей он научился читать.

ЭРИКА. Она уже умерла.

МОД. Мне она тоже нравилась. Я многое для себя повторила и узнала много нового.

МАРТИН. Кто умер?

ЭРИКА. У нее была опухоль мозга.

МОД (МОХАММЕДУ). Вот посмотри — это вам полезно, тем, кто приезжает сюда и хочет выучить шведский. Тебе бы надо купить ее на видео.

ЭРИКА. Она делала отличные передачи из Латинской Америки и Азии, политические передачи.

МАРТИН. Мои дети тоже это смотрели.

Подпевают какой-то песенке. И МАРК тоже.

ЭРИКА. Она такая добрая. А София не будет смотреть? Позвать ее?

МОД. Нет, не надо. Она спит. Она спит глубоким сном. Как провалилась.

ЭРИКА. Мне просто кажется, что ей стало бы лучше, если бы она посмотрела.

МОД. Не беспокой ее.

РОГЕР. Слушай, помолчи, а, сучка гребаная.

МОД. Ты что, других слов не знаешь? Ничему другому тебя не выучили? Тогда сядь и посмотри вот это.

РОГЕР. Выучили, не беспокойся. Сраная сучка левацкая.

МОД. Хочешь, я тебя поцелую? Кто сучка левацкая.

РОГЕР. Эта… которая поет.

ХАРРИ бежит по коридору, вбегает в ординаторскую.

РОГЕР. Но тут она классная.

МОД. Что там еще? (Кричит.) Анн-Мари! Не хочешь посмотреть? «Пять муравьев — это больше, чем четыре слона»!

РОГЕР. Только я видел ее черно-белую.

ЭРИКА. Эта песня просто офигенная.

АНДЕРС. Потом, наверное, пойду на склад работать. Мне надо что-нибудь попроще. Я такой неумеха, что и руль не найду.

МАРТИН. Ясно.

МОД. Анн-Мари!

АНН-МАРИ качает головой.

Может, забыл убрать бутерброды в холодильник.

АНДЕРС. Я тут читал на днях, что этот Лондонский мост, что ему шестьсот лет. Тогда на мосту были дома и магазины, люди на нем жили… Но их тогда, наверное, немного было.

МАРТИН. Да?.. Где ты это читал?

АНДЕРС. В газете какой-то. Они тогда жили гораздо теснее, ну чтобы помогать друг другу, давать лекарства там. (Обращаясь к ХАРРИ, который идет обратно.) Что такое? Что-то случилось? (ХАРРИ не отвечает, спешит дальше, к палате СОФИИ.) Они никогда не отвечают, если их спрашиваешь. Ответа не дождешься. Видно, это ниже их достоинства.

МАРТИН. Ну, может, ему сейчас не до того.

АНДЕРС. Да, может, ему сейчас не до того. Может, у него есть дела и поважнее.

МОД. Ну что там еще? Куда ему торопиться?

АНДЕРС. Что он делает?

МОД. Разве что домой!

АНДЕРС. Он вошел в вашу палату… Он живет со своей мамой.

МОД. Господи… Что там еще такое?

ЭРИКА. Что случилось?

МАРТИН. Что?

Остальные смотрят передачу.

МОД встает, уходит по коридору.

АНДЕРС. Было бы здорово съездить в Лондон… Я ведь в молодости не на складе хотел работать.

ЭРИКА. Что случилось?

МАРТИН. Не знаю.

АНДЕРС. Я хотел стать актером, но это бы не вышло, я бы не справился… Играть «Гамлета»… Вот что интересного в «Гамлете»?

МАРТИН. Подожди. (Выключает телевизор.)

РОГЕР. Какого хера! Что ты делаешь? Что ты, блин делаешь? Включай давай! Я же смотрю! Я же, блин, смотрю! Ну ты, козел!

МАРТИН. Да. Подожди секунду.

РОГЕР. Я хочу это смотреть! Давай, блин, включай! Я сказал! Я тебе сейчас башку оторву! Давай, я сказал!

МОД возвращается.

МАРТИН. Да подожди ты.

РОГЕР (отнимает пульт, толкает МАРТИНА). Совсем уже! (Пинает его ногой.)

ЭРИКА. Что случилось?

РОГЕР. Совсем уже спятил! Выключает, когда все смотрят! Да кто ты такой? Возомнил из себя — мало ли, что ты живешь на Эстермальме! Кто ты такой вообще? Да кто там захочет жить!

МАРТИН. Я не считаю, что жить на Эстермальме как-то особенно прекрасно, и к тому же я там не живу.

МОД. София.

РОГЕР. Подожди еще… мы внесли тебя в списки, от нас не уйдешь.

ЭРИКА. Что случилось?

МАРТИН. Что с ней?

МОД. Я не знаю… Мне кажется, она умерла.

ЭРИКА. Нет.

МАРТИН. Нет, не может быть.

ЭРИКА. Нет, этого не может быть!

МОД. Я не знаю.

ЭРИКА. Она спит, она пошла спать. Она хотела спать. Она очень устала.

МОД. Она выглядела так, как будто умерла. Я видела ее. Она была совершенно… не как во сне… Это видно.

Все сидят не шевелясь.

РОГЕР. Чего?

Пауза.

Чего, блин? Чего, блин, там еще?

МОД. Это, наверное, таблетки.

ЭРИКА. Нет, она просто хотела спать. Она плохо спала прошлой ночью.

МАРТИН. Что произошло?

МОД. Они пытаются ее откачать.

ЭРИКА. Я не могу пошевелиться и не могу говорить. (Вскрикивает.)

МОД. Наверное, ее повезут в интенсивную терапию.

РОГЕР. Ну, блин, чего там такое?

МАРТИН. София.

РОГЕР. Что случилось-то?

МОД. Какой ужас… Такая молоденькая.

РОГЕР. Что она сделала?

МОД. Ей и девятнадцати не было.

РОГЕР. Что она сделала?

МОД. Ничего она не сделала… Она умерла.

РОГЕР. Чего? Ничего она не умерла.

Пауза.

Почему?

МОД. Потому что.

МОХАММЕД. Она была хорошим человеком.

РОГЕР. Чего?

Пауза.

Что ты сказал? Откуда ты знаешь? Ты же ее вообще знал.

МОД. Возможно, она умерла уже несколько часов назад.

РОГЕР. Ты же не знаком со шведами.

МОД. Я думала, она спит… А мы тут сидели и смеялись.

РОГЕР. Она же в больнице… Тут повсюду врачи.

АНДЕРС. Что теперь будет?

РОГЕР. Ничего не будет… Если она умерла, то ничего не будет… Может, копы приедут.

МОД. Я не смогу сегодня спать в этой палате.

РОГЕР. Можешь спать с Мохаммедом.

МОД. Я не могу туда войти.

АНДЕРС. Да, это ведь… Но я с ней как-то особо не разговаривал.

РОГЕР. Копы любят мертвых девок.

МОД. Я никогда не буду спать в этой палате.

МАРТИН. Да, я тоже… Я тоже с ней почти не разговаривал.

РОГЕР. Да ты ни с кем не разговаривал… Только со своим сожопником, с Мохаммедом.

АНДЕРС. Этим не копы занимаются. Скорее специалисты.

РОГЕР. Да, только копы успевают кое-что сделать до приезда специалистов.

МОД. Я не смогу там сегодня спать… там, где она…

РОГЕР. Да ладно, копы, блин, еще какие шустрые… Они могут кончить за секунду.

МОД. Я не могу.

РОГЕР. Мы уже слышали… Ты не сможешь там, дня спать. Сиди тут тогда.

МАРТИН. Тихо… Они идут.

РОГЕР. ну и что? (Встает, выходит.) Что случилось? Что с ней? Она умерла?

ХАРРИ. Ее отправят на исследование.

РОГЕР. Понял. Вот клево! (не его лексика!).

МОД. Я не могу смотреть…

МАРТИН. Да.

МОД. Я не могу смотреть… Ее увезли?

РОГЕР. Да, увезли, и далеко.

МОД. Они накрыли ей лицо?

РОГЕР. Чего?

МОД. Я не хочу ее видеть.

МАРТИН. Они ушли.

МОД. Я никогда этого не забуду.

РОГЕР. Ага.

МОД. Я никогда ее не забуду.

РОГЕР. Все, все, они свалили. (Короткая пауза.) И мы можем валить.

АНДЕРС. Чего?

РОГЕР. Раз их нет, мы можем валить отсюда.

АНДЕРС. Куда?

РОГЕР. Да куда угодно… куда захотим.

АНДЕРС. Мы и так можем свалить.

РОГЕР. Я с тобой никуда валить не собираюсь. Можешь не надеяться.

МОД. Она была такая слабая, когда поступила сюда… Сидела в инвалидном кресле. Кожа да кости.

РОГЕР. Ну если никого нет… Если надо просто выйти за дверь, и все, и никто ничего не сделает.

АНДЕРС. Нет… Я не знаю, куда мне идти.

РОГЕР. Ты-то понятно.

АНДЕРС. Да… мне хорошо здесь.

РОГЕР. Да какая разница… Просто свалить бы отсюда.

МОД. Правда же, она была в инвалидном кресле, когда только поступила сюда?

МАРТИН. Меня тогда не было… Не знаю.

МОД. Они забрали ее вещи?

МАРТИН. Что?

МОД. Они забрали ее вещи, или они остались там?

МАРТИН. Не знаю… Я не видел.

РОГЕР (МОХАММЕДУ). Потом твоя очередь… В следующий раз. Кончать с собой. В следующий раз твоя очередь. Это не страшно. Тут нельзя трусить. Это быстро… Раз, и все. И тебя нет. Это как посрать… И тебя забудут… Зачем тебе жить? Языка не знаешь, работы в жизни не получишь… Какая тут для тебя работа? Какой-нибудь отстой разве что… который никто, кроме тебя, делать не за хочет… Друзей у тебя тоже нет. Ничего нет. С тобой даже говорить никто не хочет. Проще умереть.

АНДЕРС. Теперь даже отстойной работы не осталось.

РОГЕР. Вот именно.

МАРК включает телевизор. Детская передача еще продолжается.

РОГЕР. Да блин!

Пауза.

Я же хотел это посмотреть!

МОД. Нет… я должна покурить.

РОГЕР. Блин. Как же я забыл! Теперь небось уже скоро кончится.

МОД (ЭРИКЕ). Хочешь сигарету? Пойдем покурим?

РОГЕР. Не надо было мне пить эти таблетки… Все уже небось кончилось.

МОД. Я должна покурить… Мне надо успокоить не рвы. Хоть как-то.

АНДЕРС. Да куда мне идти?

РОГЕР. Ты вообще никому не нужен. Почему розовое?

АНДЕРС. Что именно?

РОГЕР. Ну это, там вот. Розовое. Почему они думают, что розовый — это мило и очаровательно? Почему? Да потому что влагалище розовое, там, внутри, когда рождаешься.

МАРТИН. Так ты хочешь обратно… Хочешь вернуться обратно.

РОГЕР. Ну конечно… Этого они и хотят.

КАРТИН. Вагина моей матери была синего цвета.

Пауза.

Синяя, как слива.

ЭРИКА (надев очки Анн-Мари). Я чувствую себя, как Джон Мейджор.

МАРТИН. Почему?

ЭРИКА. Не кричи на меня.

МАРТИН. Нет, нет, я просто спрашиваю… Почему ты чувствуешь себя, как Джон Мейджор?

ЭРИКА. У меня такие же очки, как у него.

Пауза.

Они приятные.

РОГЕР. Хочешь, я вставлю тебе в жопу автомат Калашникова? Хочешь, я вставлю тебе в жопу автомат Калашникова? Автомат Калашникова говорит «ш-ш, ш-ш» — и педрила улетает на небо. Автомат Калашникова говорит «ш-ш, ш-ш» — и педрила улетает на небо. Тебе нравится автоматом Калашникова в жопу? Кто-нибудь любит автоматом Калашникова в жопу? Хочешь полизать мой автомат Калашникова? Кто-нибудь любит лизать автомат Калашникова? Кто-нибудь любит лизать автомат Калашникова? Кто-нибудь любит лизать автомат Калашникова? Хочешь полизать мой автомат Калашникова? Хайль Гитлер, хайль Гитлер. У меня три автомата Калашникова. Первый автомат Калашникова я вставляю в жопу первому педриле. Второй автомат Калашникова я вставляю в жопу второму педриле. Третий автомат Калашникова я вставляю в жопу третьему педриле. Меня зовут Шварцвальд. Меня зовут Шварцвальд.

МАРТИН. Да, ты похож на торт.

РОГЕР. Меня зовут Шварцвальд. Зиг хайль, зиг хайль, зиг хайль. Автомат Калашникова говорит «ш-ш, ш-ш», автомат Калашникова говорит «ш-ш, ш-ш».

ЭРИКА. Она же ничего без них не видит… У нее такие красивые глаза.

Они выходят.

Комната пуста.

РОГЕР идет за остальными, повторяя: «Тебе нравится автоматом Калашникова в жопу? Автомат Калашникова говорит „ш-ш, ш-ш“, автомат Калашникова говорит „ш-ш, ш-ш“».

Остается один МАРК. Вдруг, медленно, его тело разрывается от шизофрении, все его клетки взрываются у нас на глазах. Он рассыпается на бесконечное число осколков, которые рассеиваются по комнате, как осколки красивого бокала под слишком сильным давлением.

________________________

KLINIKEN copyright © 1994 by Lars Norén, Published by permission by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg. Перевод со шведского Марии Людковской.

Война

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

A.

B.

C.

D.

E.

Жалкий, невзрачный двор. Полуразрушенная стена с дверным косяком. Деревянный стол. Несколько пластмассовых стульев. Яркий свет. Несколько картонных коробок. На полу два матраса.

A (убирает в доме). Пойди умойся. Семира, пойди умойся.

C. Вода грязная. (Идет и приносит хлеб.)

A. Нет, сначала умойся.

C. Вода грязная.

A. Умойся как следует… Оденься… Оденься.

B помогает C одеться. C поет.

C. Давай скорей. Мне холодно. (Прикасается к ее спине.)

B. Хватит… хватит.

A. Как вы выросли. (Стелет постель.) Помогите мне… Идите сюда. (Берет C за правую руку.)

C. Не за эту руку!

A. Прости.

C. Неужели нельзя купить новые простыни? Эти все грязные. Всё в моче, дерьме и собачьей шерсти. Они воняют.

A. Сама ты воняешь, сама ты воняешь.

C. Какая я была, когда родилась?

B. Как кусок дерьма.

A. Прекрати.

C. Ну а… я была большая?

A наклоняется, чтобы показать, что C была очень маленькой.

Не верю. А Бенина, она какая была?

B. Я была больше тебя, я всегда была больше тебя.

C. А как бы ты меня назвала, если бы я была мальчиком?

B. Семира, Семира, коровья жопа!

C. Бенина, Бенина, волосатые уши! Я хочу маленького братика или сестричку, чтобы я могла их мучить.

A. Что ты сказала?

C. На Рождество. Подарите мне на Рождество маленького братика.

A. Отлично, напиши Деду Морозу записку: «Добрый Дедушка Мороз, я бы очень хотела…»

C. Ну пожалуйста, давайте заведем братика, когда папа вернется. Я уверена, что папа был бы не против…

Молчание.

B. А ты? Ты бы хотела?

C. А ты уже тут жила?

A. Ну конечно. Вот глупая.

C. Где я спала?

A (указывает на картонную коробку). Вон там.

B. А я? Где я спала?

A. В другой коробке.

Пауза.

Ну все, хватит.

B (берет кассету. Кричит). Они такие классные! Просто офигительные. Я их поставлю на своих похоронах.

C. Это когда?

B. Когда умру. Потому что они просто офигительные! (Выключает.)

C вворачивается в простыню, A отбирает у нее простыню. C бежит к B.

C. Нет.

B. Все.

C. Я хочу еще послушать.

B. Мне некогда.

C. Ну давай послушаем еще одну! Только одну!

B. Нет. Помолчи. (Садится.)

C. А что ты наденешь на свои похороны? Красную юбку?

B (начинает красить губы). Ничего.

C. Ничего не наденешь? Голая будешь?

B. Да, совершенно голая. К Богу нужно идти обнаженной.

C. Почему?

Молчание.

А я надену белое платье и белые туфли из шелка. И на платье будет столько страз, что будет казаться, что идет снег… или такие маленькие зеркальные штучки, которые светятся. А вниз шикарное белье. (Смеется.) Я буду лежать, сложив руки на груди.

Молчание.

А на голову что наденешь? Шляпу?

B (вытягивает губы трубочкой, как будто кого-то целует). Что ты сделала с зеркалом?

C. Слишком ярко.

B. Ну конечно, чтобы было заметно.

C. Да уж, мимо не пройдешь.

B. Должно быть видно в темноте.

C. Ты сама на себя не похожа.

B. А это и не я.

C. Чего?

Молчание.

Жаль, что папа тебя не видит.

B. Какой папа?

C. Есть только один папа… Он бы очень огорчился.

B. Он умер, так что уже неважно — огорчился бы он или нет.

C. А ты откуда знаешь?

B. Что?

C. Умер он или нет. Может, он жив.

B. Ну конечно умер.

C. Он, может, еще вернется.

B. В таком случае он вернулся бы уже давным-давно.

C. А мне кажется, что он вернется… молодой.

B. Молодой?

C. Да, такой, каким он был до войны.

B. Ну скажи ей, что он умер.

A. Что ты сказала?

B. Про папу. Скажи ей, что он умер. (Пауза.) Умер. (Пауза.) Его нет.

Молчание.

Правда же, он умер?

A. Я не знаю.

B. Папа. Правда же, он умер?

A. Кто знает.

B. Но ты же так думаешь.

A. А что мне, по-твоему, думать?

C. Он умрет только тогда, когда больше не вернется.

B. Но он же и так не вернулся, дубина.

C. Да, но он же может… можно же стараться вести себя так, как будто он жив. Необязательно вести себя так, будто его нет… ну то есть просто его как бы нет здесь сейчас.

B. Может, он живет в Италии и сдает напрокат шезлонги жирным туристам.

C. Надеюсь, он вернется… до того, как я вырасту, и даст мне пощечину.

B. Может, у него теперь новая молодая жена и два новых ребенка и новая собака.

C. Нет… Я тебе сейчас грудь отрежу.

B (находит в своем ботинке челюсть животного). У тебя зубы выпали.

A. Принесите воды.

B. Я утром приносила. Теперь ее очередь.

C. Я не хочу.

B. Почему?

C. Не хочу.

B. Это не страшно.

A. Сходи с ней. Она же прольет половину.

B. Я утром принесла два ведра.

C. Я боюсь.

A. Тогда придется мне.

B. Ну да, ты же мама.

Молчание.

Если они захотят что-то сделать, они придут сюда по-любому. Им как раз нужны глупые дети, потому что они еще ничем не заразились.

A. Хватит.

C. Гав, гав, гав, гав. (Кидает челюсть.) Это просто Дино.

B. Правда.

A. Что вы несете.

B. Да они могут сделать все что угодно, им на все плевать. Изнасилуют тебя, а потом нассут тебе в рожу. В твою глупую рожу.

A. Не забывай, что она ребенок.

B. Ребенок?

A. Она еще ребенок.

B. Нет больше детей.

A. И что мы, по-твоему, должны делать?

B. Просто подумай об этом, и все.

A. Ты поможешь мне или нет?

B. А я что, не помогаю? Не помогаю?

A. Ну…

B. Разве я тебе не помогаю? Что же я делаю?

A. Прости.

B. Что я, по-твоему, делаю?

A. Прости… прости меня.

B. Да я могла бы уже давно свалить куда подальше. Уехала бы в Германию, а не торчала тут с вами. Да если бы я захотела, если б я думала только о себе, я бы уже давно уехала — все равно с кем.

A. Вот как.

C. Ты же не говоришь по-немецки.

B. Да какая разница? Я не пропаду. Я знаю несколько слов, мне хватит.

A. Ну и что бы ты делала в Германии?

B. Ну а тут я что делаю? (Небольшая пауза.) Вчера просил меня один поехать с ним в Мюнхен. У него там большой дом. Он директор на «Мерседесе». В машине у него был телевизор. Мы смотрели американский фильм. А потом другой фильм, с войны. Там показывали лагерь, множество изможденных мужчин. Может, среди них был папа. Они все похожи друг на друга как две капли воды.

Молчание.

C. И что, ты это сделаешь?

B. Что?

C. Поедешь в Германию? Ты поедешь в Германию?

B. Может быть.

C. Отдашь мне тогда твое одеяло?

К ним приближается D.

Они его не видят. D останавливается в нескольких шагах от калитки, стоит неподвижно.

C замечает его. Испугавшись, бежит к A, прячется у нее за спиной, в тени.

Потом его замечает B, медленно поднимается, неосознанно стирает помаду с губ.

C дергает мать за рукав.

A. Почему ты больше не называешь меня мамой? (Пауза.) Если бы я еще хоть кому-нибудь была нужна, я бы… (Смотрит на B, а потом туда, куда смотрит B.)

Стоят неподвижно.

A (тихо). Нет.

Молчание.

D. Это я.

A. Нет.

D. Я вернулся.

A. Нет…

Молчание.

D. Чем вы тут занимаетесь?

A. Что тебе надо?

D. Неужели все…

A. Господи…

Молчание.

Я не думала…

D. Что?

A. Нет.

D. Что я вернусь?

A. Что у тебя за ботинки?

D очень медленно входит во двор. На нем длинная потертая шинель. Шарит рукой перед собой. Молчание.

D. Дайте мне стул. Стул-то у вас найдется?

A приносит и ставит перед ним стул.

(Ощупывает стул, садится). Я должен немного посидеть. Я шел издалека.

Молчание.

Как вы?

Молчание.

Где девочки?

A. Они…

D. Они живы?

A. Вот же они.

D. Где? Где они?

Молчание.

Давно… давно я не был дома.

A. Да.

D. Два года, кажется.

A. Я думала… я и не думала, что увижу тебя живым… а ты тут, возле нашей калитки, и ни слова не говоришь.

D. А что тут скажешь?

A. Я была уверена, что ты не вернешься.

D. Я вернулся.

Молчание.

Где они… Семира и Бенина?

A. Вон стоят…

D. Да… (Пауза.) Не сразу… Скажи, пусть подойдут ко мне. Скажи, чтоб подошли поздороваться с отцом. Скажи, что он вернулся. Расскажи им, что он жив и что он вернулся…

A. Они и так тебя видят.

Молчание.

(Подталкивает Семиру.) Подойди к нему.

C. Нет.

A. Не бойся.

C. Я не боюсь.

A. Мы же не видели, кто это.

C. Я видела.

D (протягивает руки). Идите ко мне.

B (медленно подходит к нему, протягивает руку). Здравствуй.

D. Здравствуй. (Ощупывает ее руку, встает, обнимает ее.) Семира?

B. Нет, это Бенина.

D. Это ты, моя девочка?

B. Да.

D. Девочка моя.

B пытается высвободиться из объятий.

(Прикасается к ее лицу, случайно пачкается в остатках помады, нюхает пальцы.) Что это?

B. Ничего.

D. Что у тебя на лице?

B. Ничего.

D. Что это?

B. Просто крем для губ.

C. Это помада.

D. Иди умойся.

C. Ей подарили.

B. Нет. Это моя.

D. Ты же не шлюха.

A. Это всего лишь помада. Сейчас все девочки красятся.

D. Да, но не мои девочки. Только шлюхи красят губы. Иди умойся.

A. Очень многие красят губы… Это ничего не значит.

D. Мои дети не должны выглядеть как шлюхи.

C. А у меня ничего нет.

A. Идите за водой. (Пауза.) Ты, наверное, голоден.

Молчание.

D. Чем вы тут занимались, пока меня не было?

A. Пытались выжить.

D. Да уж, заметно.

Молчание.

A. Что у тебя с глазами?

D. А что у меня с глазами?

A. Ты на нас не смотришь.

D. Какая разница, я же вернулся.

A. Ты не смотришь на меня, когда говоришь со мной… Ты отворачиваешься в другую сторону.

D. Так и положено… Сказано же в Священной книге. (Пауза.) Может, я на что-то другое смотрю.

A. Что ты такое говоришь?

D. Ничего.

Молчание.

A. Ты потерял зрение?

D. Просто дерьмо в глаза попало.

A. Ты ослеп?

D. Все со мной в порядке.

A. Что же делать?

D. Не спрашивай… Может, в один прекрасный день я прозрею, с Божьей помощью.

A. Как ты сюда добрался?

D. А ты, может, и не хотела, чтобы я добрался?

A. Тебе кто-то помог?

D. Кто мне будет помогать? Кто мне будет помогать?

A. Ты что, ослеп, придурок?

D (после долгой паузы). Ты что, не рада, что я выжил?

A. Рада? (Пауза.) Чего мне радоваться?

Молчание.

C смотрит на A, потом на D, потом снова на A, которая стоит совершенно неподвижно. Потом C осторожно подходит к D. D чувствует чье-то приближение, размахивается и бьет рукой по воздуху, задевает C.

C вскрикивает.

D. Кто это?

C. Это я.

D. Семира?

C. Это я. Я просто хотела тебя обнять.

D. Поосторожней… Я же не знал, что это ты.

C. Я просто хотела…

D. Ну ладно. Иди сюда.

C подходит к нему.

Я не знал, что это ты. (Протягивает правую руку.) Ну-ну, все хорошо. (Прикасается к ее лицу.) Все хорошо. (Проводит рукой по ее лицу, по ее губам.) У тебя на лице нет этого дерьма.

C. Нет… Я еще маленькая.

D. Ну и хорошо… Улыбнись.

C. Да.

D. Радуйся.

C. Да.

D. Ты рада?

C. Не знаю. Нет, только глупые радуются.

D. Сколько тебе лет?

C. Тринадцать… скоро.

B. Тебе еще двенадцать.

C. Да, но скоро мне тринадцать.

D. Да, в мае.

C. Седьмого мая.

D. Май — это хорошо… хороший месяц. (Поднимает ее и сажает к себе на колени.) О, какая ты стала тяжелая. Что, плотно позавтракала?

C. Нет. Я ела только то, что нам послал Господь.

D. Сейчас модно быть стройной.

C. Да.

Молчание.

Ты что, ничего не видишь? Ты уже никогда не сможешь видеть?

D. Это только Богу известно.

C. Почему?

D. Потому.

C. Ты меня не видишь?

D. Нет… я тебя вижу.

C. Как?

D. Я вижу тебя… так же хорошо, как если бы я по-настоящему мог видеть.

C. Правда?

B. Ну он же, наверное, помнит, как ты выглядела.

C. Потому что я очень симпатичная.

B. Ты-то?

A. Принесите воды и дров, чтобы мы могли уже поскорее сесть за стол.

C. Ты будешь с нами есть?

B. А почему бы ему не есть с нами?

D. Боишься, что еды не хватит?

A. Ну идите же.

C. Я не хочу. Я хочу побыть с папой.

D. Иди… Побудешь со мной потом. Я же вернулся.

C. А дядя Иван…

A роняет кувшин на пол.

D падает на землю.

A. Идите же, черт возьми! Сколько можно повторять?

B. Чего разоралась-то?

C. Пошли.

B. Сама пусть идет.

Уходят.

D. Что это было? Мне показалось…

A. Я уронила кувшин. Теперь повсюду осколки, так что смотри, осторожнее.

D (встает). Будь аккуратней. Надо бережно обращаться с тем малым, что у нас есть.

A подбирает осколки.

Как ты? (Пауза.) Скучала без меня?

A. А ты не обращался к врачу, чтобы обследовать глаза?

D. Как ты себе это представляешь? (Короткая пауза.) Ты что, не понимаешь?

A. Я просто спросила.

D. Ты что, думаешь, там есть врачи?

A. Ну и что ты будешь делать?

D. Ты думаешь, я где был? В отпуске? Я был там, где люди жрали свое дерьмо и пили свою мочу. А не в отпуске.

A. Да…

D. А ты что себе вообразила?

Молчание.

D (зажигает сигарету). Расскажи…

A. Что?

D. Как вы… как вы тут живете…

A. А ты как думаешь?

D. Да, сейчас полегче, когда потеплело.

A. Что тебе рассказать?

D. Можно по крайней мере выходить на улицу. (Пауза.) А что с домом?

A. А ты не видишь?

Молчание.

D. А еды вам хватало?

A. Если бы не хватало, мы б уже давно подохли… Нам досталось несколько куриц, когда соседи переехали в город…

D. К двоюродному брату. Он же в городе. Уже несколько лет.

A. Они уехали в марте.

D. В марте?

A. Да. Они совсем постарели. Но живы пока.

D. Это потому, что они старые.

A. Тони погиб.

D. Да, многие погибли.

Молчание.

A. Какой же ты худой.

D. Да, наверное, так оно и есть. Последние месяцы мы ели то, что удавалось найти на земле. Мы работали на фабрике, где делали трактора. Жевали кусочки асфальта, которые валялись на дворе. Я думал, вот вернусь домой и отъемся наконец.

Молчание.

Где ты?

A. Здесь.

D. Что ты там делаешь?

A. Стою.

D. Ясно. (Короткая пауза.) Почему так далеко?

A. Я здесь.

D. Ясно. (Короткая пауза.) Что с крышей? Не течет?

A. Не течет — когда нет дождя. А так в нескольких местах протекает.

D. Я о том и спрашиваю.

A. Протекает в кухне и спальне.

D. Я о том и спрашиваю.

A. Но дождя не было уже два месяца.

D. Значит, сухо.

A. Да. (Короткая пауза.) Света у нас нет… но они говорят, что могут включить через несколько недель.

D. Они только и делают, что говорят. Только и делают, что говорят.

Молчание.

A поворачивает голову.

Ты здесь?

A. Да.

D. Мне показалось, что ты ушла.

A. Нет, я здесь.

D. Мне показалось, что ты шевельнулась.

A. Нет.

D. Попробуем как-нибудь починить крышу. (Короткая пауза.) Как-нибудь попробуем.

A. Это не срочно… Они мечеть превратили в парковку.

D. В парковку?

A. Они ставили там свои машины и мотоциклы.

D. Чего от них еще ждать.

C (возвращается). Папа, папа, папа… Я собрала тебе цветы. Один розовый и три белых. Они хорошо пахнут. Они искусственные.

D. Спасибо.

C. Мы принесли воды.

D. Молодцы. Дай мне попить.

C приносит воду, протягивает ему.

Спасибо.

A. А вдруг ты никогда больше не будешь видеть? (Короткая пауза.) Как же ты тогда будешь жить?

C. Я буду ему помогать.

D (через какое-то время). Но я же не изменился.

C. Я буду тебе помогать.

Молчание.

Скоро я смогу все делать сама.

D. Да.

C. Я буду заботиться о тебе, пока не вырасту.

D. Да. (Пауза.) А как Шариф?

A. Шариф?

D. Да. Где он?

A. Его нет.

D. Нет?

A. Как и всех остальных.

D. А Исмаил?

A. Его тоже… Вот уже скоро год.

D. Ну да, конечно.

A. Они пришли как-то вечером и забрали всех мужчин. Никто не успел спрятаться. С тех пор мы их не видели.

D. А где они сейчас?

A. Это знают только те, кто их увел.

D. Да, наверное, в один прекрасный день они вернутся.

A. Говорят, что они по ту сторону черной долины.

D. Значит, они по крайней мере лежат дома.

A. Никто не осмеливается туда пойти.

Молчание.

D. А Марко?

Молчание.

А Иван?

A. Иван?

D. Да.

Молчание.

D. Чего ты молчишь?

A. Он… он… (Смотрит на B и C.)

D. Спрятался небось где-нибудь.

A. Почему?

D. Он такой.

A. Нет, он… Не знаю… Последний раз я видела его… перед Новым годом.

D. Да, по крайней мере они не помнят о том, что с ними произошло. (Короткая пауза.) Мертвые не помнят, как они умерли. Это мы должны помнить об этом.

A. Это было вечером. (Короткая пауза.) Когда их уводили, пошел снег, и следы почти сразу замело.

Молчание.

D. Почему вы выжили? Почему вы не умерли?

Молчание.

Отвечай.

A. Почему?

D. Почему? Почему вы живы?

A. Спроси Бога.

D. Бога?

A. Чего ты меня спрашиваешь? Его спроси.

D. Мне не о чем его спрашивать.

A. Спроси его.

D. Я тебя спрашиваю.

A. Что я должна сказать? (Короткая пауза.) По мне, уж лучше умереть.

Молчание.

Но я не умерла.

D. Что? (Короткая пауза.) Не говори ничего. Я не хочу знать.

A. Я все равно не смогу рассказать.

D. То, чего я не знаю, я не знаю… Я хочу отдохнуть. Хочу почувствовать, что я дома.

Темнота.

Свет.

(Ложится на матрас.) Кто это?

A. Это я.

D. Оставь меня.

A. Я тебя не трогаю. Я просто взяла кофту. Я сейчас уйду.

D. Подожди. (Короткая пауза.) Поди сюда.

A. Холодает.

D. Поди сюда…

A. Я готовлю ужин.

D. Останься… поговори со мной.

A. О чем?

D. У нас есть много чего обсудить. (Короткая пауза.) Где ты?

A. Здесь…

D. Что ты делаешь?

A. Одеваюсь…

D. Во что?

A. Надеваю брюки… Я же говорю, холодно.

D. Я не знаю, что с тобой. (Короткая пауза.) Ты смотришь на меня?

A. Нет.

D. Подойди ближе и посмотри на меня. (Короткая пауза.) Ты смотришь на меня?

A. Да… так темно, почти ничего не видно.

D. Я просто хочу почувствовать, что ты смотришь. Тогда не так одиноко.

Молчание.

A. И давно ты так?

D. Иногда мне кажется, что надо просто протянуть руку и зажечь свет, и я снова смогу видеть… четко и ясно. Может, было бы легче — темнота эта, если б у меня никогда не было глаз и я не знал, как все выглядит. Я бы тогда не понимал, чего я лишился. Мир будто умер. Я, может, думаю себе, что все как раньше, а на самом деле все уже давно не так. Может, смотреть-то уже не на что. Может, вообще надо радоваться, что я не вижу, как все изменилось. (Достает из кармана пачку сигарет, закуривает.) Да, ничего тут не поделаешь. В лагере мы сперли у кого-то Священную книгу и вырывали листы, чтобы крутить папиросы. Бумага была тонкая такая. (Протягивает ей сигарету.) Хочешь?

A. Нет. Мне надо идти.

D. Нет… Подойди ко мне.

A. У меня очень много дел.

Молчание.

D. Ну подойди.

A. Нет, что тебе надо?

D. Подойди ко мне, я сказал.

Молчание.

A. Чего ты хочешь?

D. Чего я хочу? Хочу, чтобы ты вела себя так, как подобает женщине, которую я взял себе в жены. Вот чего я хочу. Вот и все.

A. Все изменилось.

D. Что ты хочешь сказать, черт возьми?

A. Много чего произошло… пока тебя не было.

D. Мне плевать. Я твой муж. Я имею на тебя право. Я хочу получить то, что принадлежит мне.

A. Все изменилось… Я изменилась.

D. Я тоже… Это нормально.

A. Я не такая… Не такая, как раньше. Когда ты ушел.

D. Хватит болтать.

A. Ты что, не понимаешь? (Короткая пауза.) Я думала, что ты умер.

D. Так оно и было.

Молчание.

Где ты? (Короткая пауза.) Отвечай. (Короткая пауза.) Я не вижу тебя.

Молчание.

Ты еще здесь? (Садится, встает.) Ты ушла?

Молчание.

Ты здесь?

A. Да…

D. Тогда отвечай, твою мать. (Идет в ее сторону.)

A. Хочешь, я буду чем-то стучать, чтобы ты знал, где я?

D. Стой. (Идет в ее сторону.) Скажи что-нибудь.

Молчание.

Не двигайся.

Молчание.

A. Я ухожу.

D. Не двигайся, сука. (Останавливается посреди комнаты.)

A уходит.

Ты моя, и неважно, вижу я тебя или нет. (Ходит по комнате, спотыкается, останавливается.) Слышишь меня?

C неслышно входит в комнату. D слышит какой-то звук. Молчание.

Я знаю, что ты здесь… Я слышу твое дыхание.

C берет длинную палку, легонько тыкает его в живот.

Что ты делаешь?

C тыкает его несколько раз, целится в глаза.

Хватит. (Размахивает руками, начинает ходить по комнате, садится.)

Молчание.

C (делает вид, что входит в комнату). Папа?

D. Кто это?

C. Это я.

D. Уйди.

C. Скоро за стол.

D. Уйди, я сказал.

C. Что ты делаешь?

D. Уходи.

C. Я просто хотела взять свою книжку.

D. Забирай и уходи.

C. Может, тебе помочь?

Молчание.

D. Что ты делаешь?

C. Хожу взад-вперед. Просто хожу по комнате и кружусь. Я стараюсь развеселиться. Но это не так-то просто… в наше время.

D. Иди ко мне.

C (подходит). Чего ты хочешь?

D. Иди ко мне. (Берет ее на руки, обнимает.)

C. Не так крепко.

D. Нет, не так крепко.

Молчание.

C. От тебя пахнет не так, как раньше. Теперь от тебя пахнет чем-то другим.

D. От меня пахнет голодом.

C. Ясно. (Короткая пауза.) Я читаю книжку про девочку, которой столько же лет, сколько и мне. Книгу, которую она сама написала. Ей пришлось прятаться однажды с папой и мамой в потайной комнате на чердаке, потому что она была другая, и немцы хотели их всех убить, когда была война. Мне подарил ее дядя Иван в прошлом году на день рождения. Он очень много читает. Это была его книга. Он не мог купить ее в магазине. Это единственная книга, которая у меня осталась. Они сожгли все книги, но эту я спрятала в одном месте, и они не нашли. Я читала ее семь раз. Но это неважно. Я могу читать ее сколько угодно. Наверное, девочку потом убили. Скоро я буду старше ее. Мама и Бенина сказали, что ты умер. Но я знала, ты жив. Я знала, что ты вернешься.

Молчание.

Мы теперь уедем отсюда?

D. Кто это сказал?

C. Мама. Она говорит, что мы уедем в другую страну где есть еда и одежда и где я смогу ходить в школу.

D. Мы никуда не уезжаем.

C. Я тоже не хочу уезжать. Это ничего, что ты не видишь. Тебе, конечно, неприятно, наверное, но было бы хуже, если бы ты не мог ходить. У нас в классе учится мальчик, у которого нет рук. А у другого только одна нога. Но он все равно играет в футбол. Он хочет стать чемпионом. Они играют только в футбол. Но теперь-то мы в школу не ходим, так что это неважно. Мама сказала, что мне надо в больницу, потому что мне было так страшно. Я все время дрожала. Я не могла есть и спать. Но теперь я больше не боюсь. Теперь мы их всех убьем, и они нам уже ничего не сделают. И все снова будет хорошо. Я смогу ходить в школу, а после школы я буду читать тебе газету и приносить вещи, которые понадобятся. Бенина хочет уехать, но я не знаю, куда она хочет уехать. Она копит деньги, но я останусь и буду ухаживать за тобой и за мамой. А она, может, потом приедет навестит нас. И привезет разные подарки. А может, свозит меня в Диснейленд. Она обещала, что сделает это до того, как мне исполнится восемнадцать.

Темнота.

Свет.

Все четверо на улице. Едят. Яркий свет.

А еще есть?

A. Нет, не видишь, что ли.

C. Я хочу есть.

A. Еды от этого не прибавится. Ты ешь больше всех.

B. Я могу с ней поделиться.

A. Ты же ничего не съела.

B. Я не хочу… Жарко.

A. Надо есть. Нельзя питаться одной жвачкой и кока-колой.

B. Я ем… Я ем тогда, когда голодна.

D. Можешь взять у меня. (Протягивает C свой хлеб.)

C. Они же ее кормят.

B ударяет C.

D. Кто «они»?

A. Те, кому она помогает… они иногда ее кормят.

D. Кто это?

A. Те, кто помогает нам.

C. Те, которые победили… Теперь они нам помогают.

D. И чем же они нам помогают?

C. Я не знаю.

D. Те, что уничтожили наши деревни и города, сожгли наших детей, так что они горели, как… это они нам помогают?

C. У них есть кондиционеры и холодильники.

Молчание.

D. Что с вами?

A. Ничего.

C. Нет.

D. Что ж вы не радуетесь?

B. Я радуюсь.

C. Я тоже.

D. Докажите.

B. Мы радуемся, как жаворонки.

C. Пи-пи-пи…

Молчание.

D (поворачивается к A). Ну а ты? Ты рада что я вернулся?

A. Да.

D. Ну еще бы. Тебе же нужен мужик. А ведь многие не возвращаются. Заводят себе новых женщин и новых детей. Подумай об этом. Радуйся, что у тебя есть муж.

Молчание.

D протягивает руку, словно хочет погладить собаку.

Молчание.

A (берет у B фантик от жевательной резинки, смотрит на него). Я так давно не видела цветов.

D. Дино. Где он?

A. Дино?

D. Куда он делся?

A. Он исчез.

D. Как это?

A. Он сдох.

D. Сдох?

B. Давно уже.

D. Они что, и его убили? Не могли оставить в покое бедную животину?

Молчание.

Что они с ним сделали?

A. Ну…

B. Скажи как есть. Ты никогда не говоришь как есть. Вечно ты врешь.

C. Правда освобождает. Но о некоторых правдах лучше забыть.

A. Нам пришлось его зарезать.

D. Зачем?

B. Мы хотели есть.

A. Мы не ели несколько недель… Мы не знали, что нам делать.

C. Мы ели траву.

D. Вы съели его? Вы съели Дино?

A. А что нам оставалось делать?

C. Это же просто собака.

B. Мы представили, что это что-то другое.

C. Я представила, что это жареный цыпленок с болгарским перцем.

D. Представила бы что-нибудь поизысканней. Жаркое из баранины.

C. Я не люблю баранину.

B. Его тоже было нечем кормить.

C. Мама сказала, что он бы все равно сдох от голода.

B. Они ничего не чувствуют. Они не понимают, что происходит, что мы — люди — делаем.

C. Нет, ну мне было жалко его. Бедный Дино.

B. Хотя ты съела больше всех, ты даже хвост съела.

C. А зачем ему хвост?

D. Дино бы мне точно обрадовался.

C. Они нас тоже ели.

B. Кто?

C. Они же ели людей… собаки.

B. Да, но они же собаки.

C. Я несколько раз ставила ему миску с водой и звала его, и только потом вспоминала, что он умер.

Молчание.

B. Давайте уедем в другую страну.

C. Да, в Диснейленд.

A. Кому мы нужны?

D. Ну а больше ничего не произошло?

B. Нет.

D. А что со школой? Вы ходили в школу?

B. Нет.

C. Нет.

D. Почему?

C. Нам не разрешали.

B. Они не хотели, чтобы мы чему-то учились.

C. Мы занимаемся дома. Дядя Иван помогает нам, когда у него есть время… когда у него было время… давно.

B. Это было уже год назад.

C. Я же сказала.

A. Он несколько раз помогал им с математикой и английским, а потом пропал.

D. Времени-то у него было предостаточно.

B. С английским нигде не пропадешь.

D. Только не там, где я побывал.

C. У меня в учебнике английского сорока двух страниц не хватает.

A. Уже холодно.

D. Холодно?

A. Да.

D. Наоборот, хорошо. (Короткая пауза.) Почему он с ними занимался? Почему не ты? Ты же учительница.

Во двор заходит E, собирается поздороваться, но замечает D. 

A поднимает руку, чтобы E ничего не говорил.

Девочки смотрят на E, потом на D, потом на A.

A машет рукой, чтобы E уходил, но он остается.

Что такое?

A. Ты о чем?

D. Что происходит? (Машет рукой.)

B. Это мухи. Она отогнала мух. (Машет рукой.)

C (машет рукой). Мухи, мухи, мухи…

A. Тут столько мух.

B. Все, улетели.

C. Вот одна… на хлебе.

D. Они что, уже проснулись?

A. Да, от солнца, наверное. (Пытается дать понять E, чтобы он уходил, но он остается.)

C. Они такие маленькие… Это самое мерзкое. Лезут в глаза, и в рот, и еще кое-куда.

A. Может, пойдем в дом?

D. Нет, мне и здесь хорошо… Так приятно на солнце… Хорошо мне хоть солнечные очки не нужны. (Смеется.)

C. Нет худа без добра.

D. Да, это ты права.

Молчание.

Дайте воды.

B наливает в его кружку воды.

D (пьет). Да, эту воду ни с чем не перепутаешь. На всей земле не найдется такой воды… Интересно, какое будет лето? Вдруг будет засуха, как три года назад?

C. В реке плавало столько трупов, что нельзя было купаться.

E молча медленно подходит к ним. Останавливается в двух метрах.

A (подносит палец к губам). Да, правда.

D. Конечно правда. Река тогда пересохла уже в начале июля.

Молчание.

D (пьет еще). Да, Иван. Он думал, что чего-то добьется. Работа на фабрике была не для него. Он не хотел быть, как мы, хотел стать кем-то получше — адвокатом или врачом. Он все мечтал. Только делать ничего не мог. Ни камни класть, ни плотничать. Он даже машину водить не умел. Попросишь его о чем-нибудь, а он примется кружить на месте — так собака кружит, прежде чем посрать. Ему-то как раз повезло, что война началась.

C. Это мой папа.

A. Ну все, пошли в дом.

D. Почему?

A. Хочешь — оставайся.

C. Да, оставайся.

D. Останьтесь. Посидим на солнце, пока не стемнеет. А потом пойдем в дом и закроем дверь.

Молчание.

E стоит у B за спиной, напротив D.

D (протягивает руку A, берет ее за руку). Все будет хорошо. Надо просто привыкнуть. В конце концов нам будет казаться, что все это совершенно нормально. Вы забудете, что у меня когда-то были глаза. Человек ко всему привыкает… нужно просто немного времени. Я все тот же. Я не изменился. (Короткая пауза.) Когда мы были в лагере, мы говорили о том, что будет, когда война кончится и нас освободят… и все мечтали, что будет так, как раньше., как всегда…

Темнота.

Свет.

Во дворе в сумерках E и A стоят друг напротив друга.

E. Значит, он вернулся.

A. Да, он вернулся утром. Просто возник на пороге.

E. Как мило.

A. Я подумала, что это призрак.

Молчание.

E. Значит, он выжил.

A. Это было ужасно.

Молчание.

E. Почему он говорил обо мне так, будто я умер?

A. Потому что мне пришлось…

E. Что?

A. Сказать, что ты умер.

E. Что я умер?

A. А что я должна была сказать? (Короткая пауза.) Я не знала, что сказать.

E. Ясно.

A. Он слепой. Он теперь ничего не видит.

E. К счастью… в каком-то смысле.

A. Я была вынуждена что-то придумать. Я так испугалась. Я думала, что это привидение и что оно пришло, чтобы…

E. Ну понятное дело.

Молчание.

Я не понял, почему он не замечает меня… Я не сразу сообразил, что он меня не видит.

A. Хорошо, что ты ничего не сказал.

E. Да, я чуть было… Я чуть было не подошел и не обнял его… Не знаю, что меня остановило.

A. Что нам теперь делать?

E. Да уж.

A. Что нам теперь делать?

E. Я не знаю.

Молчание.

Значит, он все-таки вернулся… Им не удалось его убить. Кто-то же должен выжить.

A. Он думает, что все будет как прежде.

E. Как прежде?

A. Да, он так хочет.

E. Еще бы… Понятно.

Молчание.

Ты сказала, что я умер?

A. Ну нет, не совсем, но…

E. Может, ты хочешь…

A. Он теперь так думает.

E. Что он сказал?

A. Ничего особенного.

E. Он ничего не сказал?

A. Нет.

E. Спросил, как я умер?

A. Я сказала, что ты пропал… перед Новым годом, когда шел снег…

E. Ясно… Что нам теперь делать?

A. Я не знаю.

E. Он же мой брат.

A. Да.

Молчание.

E. И где я сегодня буду спать?

A. Я не знаю…

E. Вы будете спать в одной постели?

A. Я не знаю… Я хочу быть с тобой.

E. Вы ляжете вместе?

A. Нет. Я его не знаю. Он как будто чужой. Я тебя люблю.

E. Но это его дом.

A. Я люблю тебя.

Молчание.

E. Может, надо все рассказать?

A. Что?

E. Чтобы все узнал… про нас с тобой.

A. Нет.

E. Лучше пусть он узнает это от тебя, чем от других.

A (тихо). Лучше бы он умер.

E. Он же все равно узнает.

A. Я не знаю, что я говорю… Я не понимаю, что я говорю.

Молчание.

E. Тут нет нашей вины. Это война.

A. Да, это война.

E. Я же не могу притворяться, что меня нет.

A. Не можешь.

E. Не могу… Ты должна завтра с ним поговорить.

A. Я скажу ему, что я люблю тебя.

Молчание.

Не будь он твоим братом…

E. Я же был уверен, что он умер.

A. Я тоже.

E. Я не виноват, что он мой брат. Я его не выбирал.

Молчание.

Что будем делать?

A. Я не знаю.

E. Хочешь, чтобы я ушел?

A. Нет.

E. Так, может, будет лучше… для всех.

A. Нет, не уходи.

E. Не знаю, может, мне лучше уйти.

A. Нет, не уходи от меня.

E. Я мог бы поехать в Германию. Там есть работа. Там я смог бы немного заработать.

A. Не бросай меня.

E. Начать сначала и прожить хорошую жизнь. Забыть обо всем этом дерьме. Я не боюсь начать сначала. Наоборот. Здесь все равно ничего не осталось. Одни могилы.

Молчание.

У тебя же есть муж.

A. Мой муж — ты. У нас с ним никогда не было так, как с тобой.

E. Да ладно.

A. Правда.

E. Да, может, это и правда. Собака, которая меняет хозяина, тоже думает, что это правда.

A. С ним я была мертва. Мне было все равно, что со мной происходит. Я не могла чувствовать. Не могла говорить. Но когда пришел ты, я снова ожила, впервые в жизни. Я никогда не была так счастлива, как в этом году, несмотря на войну, голод, грязь, страх. Я благодарна войне… Но я знала. (Пауза.) Я с самого начала знала.

E. Что ты знала?

A. Я знала, что ты не останешься… что ты бросишь меня в один прекрасный день.

E. Ну пока что я тебя еще не бросил.

A. Бросишь… Зачем тебе старуха с двумя взрослыми детьми? Я даже не красива, один скелет остался, ничего нет.

E. Я не собирался уходить… но он вернулся…

A. Может, есть какая-нибудь… может, есть какой-то дом… для слепых.

E. Домов нету даже для зрячих. (Подходит к окну и заглядывает внутрь.) Вон, сидит… смотрит…

A. Что же нам делать? (Короткая пауза.) Что нам делать сегодня ночью?

Темнота.

Свет.

B приходит домой. C ее замечает, бежит к ней, идет за ней.

C. Как на работе?

B садится на матрас. C делает кувырок через голову и садится рядом с B.

B пересчитывает купюры в своей сумочке, C тянется за деньгами, B ее отталкивает. C пытается пощекотать B.

B. Отстань… Хватит… (Щекочет C.)

C. Хватит… хватит… Я сейчас описаюсь.

B. Я знаю, я с тобой в одной постели сплю.

C (ударяет ее подушкой). Пахнет Дино.

B. Смотри. (Показывает ей купюры.) Их было трое.

C. Трое одновременно?

B. Американцы…

C. А тебе не было противно? Что они делали? Они дали тебе мороженое?

B. Где я, по-твоему, была? В Диснейленде? (Пауза.) Один был из Вайоминга… Он готовится стать священником…

C. Священник из Вайоминга.

B. По крайней мере, они лучше, чем русские.

C. Я знаю.

B. Они обращались со мной как с шлюхой. (Вдыхает клей из пакета.)

C пытается отобрать у нее пакет.

(Смотрит на C и подносит пакет к ее лицу.) Вдыхай… Вдыхай… Глубоко… глубоко, глубоко, глубоко…

C (кашляет). Как остро. Мне щекотно… Я пьяная. (Ложатся на матрас.)

В (поет, все громче и громче). На полянке в лесу солдат трахнул девочку. Вся полянка в крови. Она была целочкой…

C подпевает.

(Обнимает C.) I love you. Ты такая маленькая, ты еще ничего не понимаешь.

Входит A, хватает B и выводит ее.

Нет.

Темнота.

Свет.

C и D лежат на матрасах. Входит A.

D. Где ты была?

A. На улице.

D. Так поздно? Зачем?

Молчание.

Отвечай.

A. Что тебе надо?

D. Что ты делала на улице?

A. Ничего.

D. Просто сидела на улице?

Молчание.

Ну что, спокойно там?

A. Спокойно?

D. Ну да, как погода?

A. Темно.

D. Ну, ясное дело, темно. Ночь…

A. Да, ночь.

D. Первая ночь дома. Теперь мало где окна светятся. (Пауза.) В других домах. Там теперь темно.

A. Домов больше нет.

D. Это я и хотел сказать… Людей тоже не много осталось.

Молчание.

А звезд много?

A. Звезд?

D. На небе.

A. Ну да. (Короткая пауза.) Ты спать не собираешься?

D. Почему я должен спать?

Молчание.

(Садится.) Думаешь, раз я ослеп, значит, я спятил? Ничего, я встану на ноги. Я еще молодой. Мне всего тридцать восемь. Мой дед дожил до девяноста трех, а до девяноста возил в город овощи на продажу. У меня еще много времени. Вот отъемся только… Да мало ли, все может измениться… Я могу выучиться… Есть вещи, которые и слепой может делать.

Молчание.

Ты не собираешься ложиться?

A. Да, скоро.

D. Они же нормально это восприняли… Думаю, они привыкнут.

A. Ты о девочках?

D. Да, они нормально это восприняли.

A. А что им остается?

D. Когда я ушел, они были еще детьми… Теперь они большие… наши девочки.

A. Да, девочки наши, они большие.

D. Но я навсегда запомнил их такими, какими они были в тот день, когда я их видел в последний раз. (Короткая пауза.) Это то, что давало мне силы держаться… то, о чем я думал день и ночь… надежда, что я вернусь и снова увижу их.

A. Они так обрадовались.

Молчание.

D. Надо благодарить судьбу за то, что родители умерли и не видят меня таким… Повезло им, что они не пережили своих детей. (Короткая пауза.) Каждую ночь мы рыли могилы, потому что знали, что на следующий день придется кого-нибудь хоронить… Однажды утром я обмывал и одевал тела моих отца и матери. (Короткая пауза.) Ты где?

A. Я ничего не сделала.

D. Ты о чем?

A. Я чиню юбку. (На коленях у нее лежат брюки его брата, она сидит совершенно неподвижно.)

D. Я просто спросил, что ты делаешь.

A. Я чиню… то, что еще можно починить.

D. Ясно… (Короткая пауза.) Для них похоронить Ивана было бы настоящим горем. Он же был их любимчиком.

A. Да… Вот как?

D. Да, он был для них светом в окошке. Любимым сыном… Это, наверное, потому, что он младший. Это ему предстояло стать великим. Они продали пастбище, чтобы его в институте выучить. Надеялись, что он станет врачом… врачом, потому что врачи нужны всегда. Врачи и сапожники. (Короткая пауза.) Он же даже стихи писал… На такое у него было время. Он даже на похороны не пришел.

Молчание.

Как он умер?

A. Кто?

D. Иван, мой брат.

A. Я не знаю. Как все.

D. Ну скажи.

A. Я ничего не знаю. Знаю только, что он исчез.

D. В прошлом году?

A. Да.

D. Может, он и не умер.

A. Может.

D. Кто знает? Может, он объявится в один прекрасный день. Я же вернулся, хотя никто и не надеялся. Я меньше всех.

A. Ну да.

D. Кто знает… От станции меня провожал человек, который сидел в том же лагере, что и я, только в другом здании. Он нашел на станции мальчика и попросил: сходи, мол, к моим родителям и скажи, что я жив, не то те бы испугались, увидев его — такой больной и изможденный. Но, хотя их предупредили, мать все равно упала в обморок, увидев его в воротах, так он изменился. Они просили меня остаться и поужинать с ними, но я только выпил ковшик воды, потому что спешил домой, к своим. Я хотел как можно скорее вернуться домой, к своей семье. Хотел узнать, живы ли… живы ли они и обрадуются ли, увидев меня.

Молчание.

A. Как его звали?

D. Кого?

A. Человека, о котором ты говоришь.

D. Как его звали? Какая разница?

A. Ну да.

Молчание.

A идет к матрасу, на котором лежит C, осторожно залезает под одеяло.

Молчание.

A лежит на спине и смотрит в полумрак.

D. Ты не ляжешь со мной?

A. Я думала, что ты хочешь спать.

D. Иди сюда, ко мне.

Молчание.

Иди сюда. (Пауза.) Сюда.

Молчание. A медленно идет к его матрасу и ложится рядом с ним.

Ты не разделась?

Молчание.

Ты не сняла одежду?

A. Нет. Я…

D. Почему?

A. Мне холодно.

D. Холодно? (Короткая пауза.) Тебе холодно?

D. Я тебя согрею. (Берет ее руку, нащупывает след от кольца.)

A. Мне пришлось продать его.

D. А мое забрали они.

Молчание.

A. Спокойной ночи.

Молчание.

D. Повернись.

A. Давай спать.

D. Спать?

A. Спать.

D. Да.

A. Я устала.

D. Нет… успеется… Повернись.

A. Нет… я хочу…

D. Нет. Делай, как я сказал.

Молчание.

A. Нет, не трогай меня.

D. Ну иди сюда.

A. Нет, перестань.

D. Что с тобой?

A. Я не хочу.

D. Чего ты не хочешь?

A. Нет.

Молчание.

D. Я тебя хочу… Ты что, не понимаешь?

A. Я не могу.

D. Не можешь?

A. Нет.

D. Чего?

A. Я не могу.

D. Почему? (Пауза.) Потому что я слепой?

A. Нет.

D. Это же никак не мешает.

A. Это не потому, что ты слепой.

D. А потому, что ты меня не хочешь?

A. Давай спать.

D. Какого черта! Я вернулся домой не для того, чтобы спать. Я хочу получить то, на что имею право.

A. Убери руки.

D. Я хочу получить то, что принадлежит мне.

A. Это не твое. Тут нет ничего твоего. Не трогай меня.

D. Буду трогать сколько захочу. И где захочу. Что с тобой, черт подери? (Ударяет ее.) Не двигайся. Иначе я за себя не отвечаю. Не выводи меня из себя. Хочешь, чтобы я тебя высек? (Ударяет ее.) Делай, как я сказал.

A. Конечно. Бей. Бей меня.

D (бьет ее). Я не хочу тебя бить. Я никогда тебя не бил.

A. Бей.

D (бьет). Ты не слышишь, что я тебе говорю?

A. Делай что хочешь.

D. Я не хочу. Я не хочу тебя бить.

A. Если хочешь, можешь меня изнасиловать.

D. Изнасиловать? Как такое возможно? Разве можно изнасиловать собственную жену?

A. А мне не впервой.

D. Чего?

A. Ты, или кто-то другой, мне уже все равно.

D. Нет… нет…

Молчание.

Кто?.. Кто?

A. Неважно.

D. Кто это был? Кто тебя изнасиловал?

A. Неважно.

D. Кто это был?

A. Все.

D. Их было много? (Короткая пауза.) Я кого-то из знаю?

A. Это были мужчины… Обыкновенные мужчины, как ты… некоторые из них были моими учениками.

D. И они тебя трахали? Они засовывали в тебя свои грязные херы?

Молчание.

Скажи, кто это… Я убью их. Я их сожру.

A. Да уж, пожалуйста.

D. Сперва я убью их, а потом тебя.

Молчание.

Если бы у тебя было хоть немного чести, ты бы покончила с собой.

A. Да.

D. До того, как я вернулся… Тогда бы мне не пришлось выносить этот позор. (Пауза.) Ты просто блядь. (Яростно размахивает руками.)

Молчание.

Девочки…

Молчание.

Девочки мои…

Молчание.

A. А почему ты думаешь, что их должны были пощадить?

Молчание.

Первыми пришли Марко и его сыновья… Они просто смеялись.

D. Марко? (Пауза.) Наш сосед? (Короткая пауза.) Не может быть.

A. Он просто смеялся.

D. Не может быть, только не Марко.

A. Он и его сыновья… Они были пьяные… Они с утра не просыхали.

D. Нет. (Пауза.) Мы же… мы же знаем друг друга… мы же вместе в лотерею играем и в футбол… Я часто помогал ему чинить машину.

A. Он и двое его сыновей.

D. Они же всегда у нас сидели… А ты ходишь в парикмахерскую, где работает его жена, и красишь волосы.

A. Они заставили меня смотреть на все это… час за часом… час за часом…

Темнота.

Свет.

D вышел на улицу. Не в силах кричать, он неподвижно сидит в темноте, встает, снова садится.

Молчание.

D. Кто это?

Молчание.

Во двор входит B, бледная и усталая.

(Встает.) Я буду стрелять… У меня пистолет. (Короткая пауза.) Скажи, кто ты, иначе я буду стрелять.

B. Хватит.

D. Бенина?

B. Да… Что ты делаешь?

D. Это ты?

B. Из чего ты собрался стрелять?

D. Я же не знал, кто это… Это мог быть кто угодно.

B. Ты же давно уже умер.

D. Что ты здесь делаешь так поздно?

B. Поздно? Уже утро.

D. Да? Который час?

B. Я не знаю.

D. Куда ты идешь?

B. То есть?

D. Отвечай нормально.

B. Я иду спать. Я устала.

D. Ты уходила?

Молчание.

Подожди.

B. В чем дело?

D. Останься и поговори со мной… Подойди сюда.

B. Что ты хочешь?

D. Я хочу с тобой поговорить.

B. Зачем?

D. Зачем? Я… (Короткая пауза.) Ну есть много чего… Надеюсь, ты понимаешь? (Протягивает руку.) Подойди сюда.

B. Я здесь.

D. Ближе… Где ты?

B. В чем дело?

D. Дай мне руку, пожалуйста. (Снова протягивает руку.) Я…

B. В чем дело? Ты не видишь?

B неохотно берет его руку.

D. Ну вот. (Пошатывается.)

Молчание.

Нет, просто… Ты бы сидела ночью дома… Мало ли что может случиться…

B. Сейчас по крайней мере… спокойно…

D. Но… кто знает, сколько сумасшедших бегает на свободе.

B. Я сама разберусь.

D. Да… Я бы на твоем месте не был так уверен…

B. Да никого же не осталось… Те, что остались, хотят свалить отсюда.

D. Куда они могут свалить?

B. Ну… Здесь ничего нет.

D. Со временем все будет как раньше.

B. Раньше было ненамного лучше.

D. Ну и что, ты тоже хочешь? Уехать, да?

B. А что тут делать?

D. И куда?

B. Куда угодно. (Короткая пауза.) Некоторые говорят что уедут в США, но мечтать невредно.

D. Да, там, наверное, здорово… По крайней мере, людям так кажется. Но на самом деле там так же, как здесь… если денег нет.

B. Работа есть в Италии. Многие девчонки там работают.

D. Ну и кем, интересно, они работают?

B. Я не знаю… Уборщицами… в отелях…

D. Такую работу можно где угодно найти… Для этого необязательно ехать в Италию. (Пауза.) Посиди со мной.

B. Я сижу.

D. Сядь ближе… Где ты?

B. Здесь.

D (снова протягивает руку). Посиди со мной. (Притягивает ее к себе, обнимает.) Посиди у меня на коленях — как в детстве.

B. Нет… я уже слишком большая.

D. Это неважно.

B. Нет.

D. Помнишь, как я с тобой играл? Помнишь, я всегда тебя баловал… я подарил тебе кролика… с длинными ушами… Помнишь? Помнишь, как он дрожал? (Короткая пауза.) Как его звали? Помнишь?

B. Я уже не ребенок.

D. Нет.

B. Я уже не ребенок.

D. Нет… Кто же ты?

B. Никто.

D. Кто же ты? (Крепче обнимает ее.) Ты теперь женщина?

Молчание.

Ты стала женщиной.

B. Здесь больше нет детей.

D. Тихо. (Гладит ее по голове.) Что с твоими волосами?

B. Я их остригла.

D. У тебя были такие красивые волосы.

B. Мне пришлось… потому что ничего не происходило…

D. Ты была такая красивая — с длинными темными волосами.

B. Хоть какая-то перемена.

D. У женщин должны быть длинные-длинные красивые волосы… Женщины не должны выглядеть как мужчины и не должны быть как мужчины.

B. Однажды все женщины взяли и остригли свои волосы.

D. Это ненормально.

B. Так их легче мыть.

Молчание.

D. Как тихо.

B (пытается встать). Я хочу уйти.

D. Нет, останься.

Молчание.

Расскажи.

B. Что?

D. Расскажи мне.

B. Мне нечего рассказывать.

D. У тебя есть молодой человек?

B. Нет.

D. Нет? (Пауза.) У тебя еще не было мальчика?

Молчание.

Был или нет?

B. Нет.

D. Ты же уже большая.

Молчание.

У тебя и грудь есть и все такое.

B. Нет.

D. Я же чувствую.

B. Мне больно.

D. Накрась губы. Останься. Пожалуйста.

B. Отпусти меня.

D. Останься со мной…

B. Папа.

D. Кто-то должен остаться со мной.

B. Папа, перестань.

D. У тебя нет папы. У тебя ничего нет. У меня тоже.

B. Какой же ты мерзкий. Ты как все. (Вырывается. Рубашка рвется, под ней на спине виден большой шрам в виде креста, который вырезали у нее между лопатками.)

E выходит. Он был в спальне A. Замечает D.

D чувствует чье-то присутствие.

Молчание.

D. Прости.

Молчание.

Я не виноват.

Молчание.

Послушай…

Молчание.

Кто это? (Короткая пауза.) Это ты?

Молчание.

Отвечай. (Короткая пауза.) Я знаю, тут кто-то есть. (Встает, ходит кругами. На нем по-прежнему длинная грязная темно-серая шинель.)

Молчание.

Подойди сюда. Подрочи мне.

E хочет что-то ответить, но не может.

Отвечай. (Короткая пауза.) Кто здесь?

Темнота.

Свет.

Все сидят на улице. C сидит между A и E.

Яркий свет.

C барабанит пальцами по стулу и что-то, как это часто с ней бывает, напевает.

E кладет свою руку на ее.

A (обращаясь к D). Ты ничего не будешь?

D. Я больше не хочу. (Отодвигает от себя хлеб.)

A. Ну ладно.

Молчание.

D. Сегодня будет жарко. (Короткая пауза.) Я сказал сегодня будет жарко.

A. Да. (Обращаясь к C, которая снова начала барабанить.) Хватит.

D. Да, хватит, а то я тебе пальцы переломаю.

Молчание.

(Поворачивается к A.) Что ты сегодня будешь делать?

A. Кто?

D. Ты. Я с тобой разговариваю.

Молчание.

A. Пойду в деревню.

D. Что ты там будешь делать?

A. Ждать.

D. Ждать?

A. Буду ждать посылки с едой.

C. Уже целую неделю ничего не было.

A. Все равно надо сходить.

Молчание.

C. Когда я вырасту, я вся обмотаюсь бомбами, пойду к ним в церковь и подорву их, и они разлетятся на столько маленьких кусочков, что их никто не найдет. Пуфф.

A встает, закрывает ей рот рукой.

D. Ты посадила картошку?

A. Где я ее возьму?

D. Что, будем голодать?

Молчание.

C барабанит.

A (ударяет C). Перестань!

C. Сама перестань.

E берет ее руку и прижимает к себе.

У нас были люди с немецкого и английского телевидения, они говорили с мамой и Бениной, после того как солдаты забрали всех мужчин. Бенина тогда знала всего несколько слов по-английски. Теперь она знает куда больше нехороших слов.

D. Да, тогда журналистов тут было больше, чем мух на трупе.

C. Теперь нас никто ни о чем не спрашивает.

E (тихо). Я пошел.

A (тихо). Подожди меня.

D. Что ты сказала?

A. Ничего.

C. Одна тетенька дала мне тогда очки от солнца, но мама продала их.

Молчание.

E (тихо). Ну пошли тогда.

C. Я тоже хочу.

A. Нет, ты останешься дома.

C. Почему?

A. Потому что я так сказала.

C. Можно я тоже пойду, дядя Иван?

D. Иван?

A. Да она, видно, о нем подумала.

C. Да, я оговорилась.

D. Почему ты сказала «Иван»?

A. Она так много о нем говорила. Она очень переживала, когда он исчез.

C. Да, я о нем подумала. Я подумала о дяде Иване. Он мученик. Он настоящий мученик. Старый мученик со старыми уродскими очками.

D. Он не может быть мучеником только потому, что умер.

C. Нет.

Молчание.

D. Где Бенина?

A. Она тут.

D. Ясно… Есть у нас какая-нибудь мотыга?

A. Мотыга? Зачем тебе?

D. Хочу вскопать эту чертову землю, чтобы хоть что-нибудь посадить.

A. Что ты посадишь?

D. Да что угодно. Лишь бы росло. Хоть что-то должно же быть. Пусть девочки пойдут поищут какие-нибудь семена или луковицы. Могут поискать там, где уже никто не живет. Если найдут цветочные луковицы, мы посадим их и будем потом продавать. А не хотят, так пусть идут попрошайничать.

A. Здесь ни у кого ничего нет.

D. Не здесь, а на шоссе.

A. Может, лучше тебе пойти, ты же слепой. Люди охотней дадут слепому.

D. Я никогда не попрошайничал. Я не попрошайка.

A. Они тоже.

D. Да, но они забудут. А я нет.

A. Они не забудут.

Молчание.

C. Мам, можно я возьму ее хлеб?

A. Нет.

C. Она же не хочет.

A. Нет, я сказала.

C. Почему?

A. Нет.

C. Сука. Совсем чокнутая.

A ударяет ее.

D (хватает C за руку и ударяет ее). Если ты еще раз скажешь это слово, я так тебя выпорю, что век помнить будешь.

C. А мне плевать.

A. Она не понимает, что говорит.

C. Отлично понимаю.

E встает.

А я возьму и скажу кое-что.

D. Что?

A. Ничего ты не скажешь.

C. Скажу, если ты не возьмешь меня с собой.

A уходит, входит в дом.

Молчание.

D. Она ушла?

Молчание.

D отдает свой хлеб C.

C. Я не хочу.

E садится напротив D.

D испытывает беспокойство, но не понимает почему.

E открывает рот, пытается сказать, что он здесь, но не в силах это сделать.

Протягивает руку, хочет притронуться к D, но не может.

Из дома выходит A.

D. Это ты?

A. Да. (Тихо говорит E, чтобы он уходил, но E не двигается.)

B уходит.

D. Ты уходишь?

A. Да, скоро.

D. В деревню?

Молчание.

Ты в деревню?

Молчание.

Когда ты вернешься?

A. Поздно, наверное.

Молчание.

D. Но ты вернешься?

A. Куда я денусь?

D. Ну да, у тебя же дети.

E встает.

(Уходит, слегка задевает E.) Подожди.

A. Мне надо идти.

D. Что мне делать?

A (тихо). Ну сделать ты ничего не можешь… Тут ничего не поделаешь.

D. Я даже отомстить не могу. У меня нет никого, кто мог бы за меня отомстить. Я ничего не могу. Как ты думаешь, каково мне? Как по-твоему, каково все время жить в темноте? Говоришь себе, что привыкнешь со временем, но это невозможно. Как собака. Только собаке ничего не нужно. Может, в последнюю минуту, когда надежды больше нет, и найдется кто-то, кто о ней позаботится и поможет ей, чтобы не страдала. (Замолкает, неподвижно сидит, оборачивается, будто чувствует чье-то присутствие.)

Темнота.

Свет.

C выходит.

D поворачивается к ней.

C (играет в войну). Внимание, внимание! Все дети, в укрытие! Быстро!.. Мама, моя рука, моя рука… Папа, папа. (Подходит к нему.) Я не знаю, что мне делать.

D. Здесь больше никого нет?

C. Есть… Ты тоже здесь.

D. Здесь слишком жарко. Помоги мне перейти в тень.

C берет его за руку и отводит в тень.

Куда мы?

C. В Италию.

D (садится). Да, тут лучше… А где остальные?

C. Мама в городе.

D. А твоя сестра?

C. Я ее не видела. Ее вечно нет. Я сама обычно дома, но это неважно. Мне нравится. Так мне лучше думается. Когда я вырасту, я всегда буду одна. Тогда я буду все делать, как хочу. Смогу уходить и приходить, когда захочу. И никто не будет говорить мне, как одеваться. И если захочу не есть несколько дней, то буду просто лежать в постели, и все. Я думаю, что я буду писать книги. Они будут выходить на всех языках, и я смогу ездить в эти страны никто не узнает, кто я такая. Я свободный человек. Я буду много-много курить, и не спать по ночам, и слушать музыку. Я не буду есть, потому что так легче писать. Я никогда не выйду замуж. Я не верю в любовь. А когда у меня будет много денег, я куплю дом маме и папе.

Молчание.

Тогда я, может, смогу заплатить какому-нибудь профессору, чтобы он тебя прооперировал, чтобы ты снова смог видеть.

D. Я не хочу видеть.

Молчание.

C. Папа.

D. Смотреть все равно не на что. Кругом одно дерьмо. Помолчи.

C. А что, если…

D. Что?

C. А что, если он не умер?

D. Кто не умер?

C. А вдруг дядя Иван жив? Вдруг он не умер?

D. Это еще почему?

C. Ты бы тогда обрадовался?

D. Чего мне радоваться? (Короткая пауза.) Не знаю, смогу ли я вообще когда-нибудь радоваться.

C. Почему? Из-за войны?

D. Я никогда не умел радоваться. Я работал. Мне некогда было радоваться.

C. Но если бы он пришел сюда… Что бы ты сделал?

D. Да, что бы я сделал?

C. Ты бы позволил ему жить с нами?

D. Ну… если бы от него была какая-то польза… (Короткая пауза.) Но он ведь не может.

C. Что?

D. Вернуться.

C. Почему?

D. Потому что никто не возвращается… Все мы созданы Богом, и однажды мы вернемся к Нему… и останемся с Ним.

C. Я знаю.

Молчание.

Папа.

D. Я хочу спать.

C. Я кое-что знаю.

D. Да… Да.

C. Только мне нельзя этого говорить.

Молчание.

Я как-то пошла за Бениной на станцию, хотя мне не разрешали. Там к ней подошел такой старый мужик и стал с ней разговаривать. Толстый. Думаю, он работает на станции. Они ушли, я за ними. Они вошли в какой-то дом, а я просто хотела узнать, что ей там надо, вот я и пошла за ними. Они шли к кому-то, кто там живет. Тут она меня заметила и разозлилась и велела возвращаться домой. Но тут появилась старая женщина, которая тоже там жила, и сказала, чтобы я осталась. Бенина стала ругаться с ней и сказала, что я могу делать что хочу, а старуха отвела меня на свой балкон и спросила, сколько мне лет. Я сказала, одиннадцать, мне тогда было одиннадцать. И тогда пришел этот мужик и сказал, что я слишком маленькая, но она сказала, что если я хочу, то могу сделать так, как он скажет, но он сказал, что я сопливая девчонка, а она говорит, что я, мол, могу приходить сюда, когда захочу, и сказала идти с ним в маленькую комнату, там был только матрас на полу, а потом он вошел и сделал это со мной, хотя и говорил, что не хочет.

Темнота.

Свет.

E сидит на улице. A убирает. B и C сидят в углу.

E. Нет.

Молчание.

Я не могу.

A. Ну значит, не можешь.

E. Ты что, не понимаешь?

A. Понимаю.

E. Я не такой.

Молчание.

Это мой брат… Я не могу.

A. А кто сможет?

E. Нет.

A. Я тоже думала, что многое не смогу.

E. Да.

A. До того, как началась война… Как будто время другое было.

Молчание.

E надевает капюшон, стонет от боли.

Тебе больно?

E. Мне всегда будет больно. (Пауза.) По-моему, надо валить отсюда.

A. Куда? Куда нам деваться?

E. Да куда угодно… где не придется вспоминать. Можем уехать прямо сегодня. Найдем какое-то место, где начнем все сначала… где нас никто не знает, где мы будем чисты.

A. Но как? Без денег и еды.

E. Хуже, чем здесь, не будет. Пошли.

A. Я не могу никуда идти.

E. Я не знаю, что мне делать… Я не могу тут оставаться. Иногда мне кажется, что он смотрит на меня так, будто все видит, будто знает, что я здесь… Он будто играет со мной. Он всегда меня ненавидел. Он презирал меня в молодости, потому что я любил книги и часто был погружен в собственные мысли, вместо того чтобы увлекаться футболом, машинами и сделками. При любом удобном случае он бил меня или орал, чтобы я шел работать.

A. А теперь ты увел его жену.

E. Почему ты так говоришь?

A. Я же его.

E. Я не брал ничего, чего бы ты сама мне не давала. Это случилось, когда я думал, что ты одна. Ты ему больше не принадлежала.

A. Теперь принадлежу.

E. Нет.

A. Пока он жив, это так.

E. Нет, теперь ты моя.

A. Да?

E. Да, ты моя. (Обнимает ее.)

Молчание.

A. Зачем я тебе?

E. Ты сама все понимаешь. Надо уходить отсюда. Собери все, что тебе нужно, и мы уйдем сегодня ночью, когда они уснут.

A. Они?

E. Да.

A. Кто они?

E. Остальные.

A. Это ты про детей? (Короткая пауза.) А они с нами не пойдут?

E. Боюсь, это невозможно.

A. Ты хочешь сказать, что я должна оставить их тут?

E. Мы не можем взять их с собой. Тогда мы далеко не уйдем. Мы пришлем за ними, как только обустроимся.

A. Ты что, думаешь, я смогу от них уйти?

E. Но это же ненадолго… пока мы не найдем жилье.

A. Нет.

E. У них же есть отец.

A. Я без них не пойду.

E. Ну кто-то же должен остаться ухаживать за ним.

A. Я без них не пойду. Иди один.

B и C. Тихо!

Выходит D, обо что-то спотыкается, падает, встает на ноги.

E. Я все ему расскажу.

D. Кто здесь? (Молчание.) Кто это?

A. Что тебе надо?

D. С кем ты разговариваешь? Кто второй?

A. Какой второй?

D. Тот, с кем ты разговариваешь.

A. Здесь никого нет.

D. Мне показалось, я слышал чей-то голос… Я слышал голоса… Мне привиделось, что я в лагере и хочу дойти до параши… Человек, с которым мы делили койку, ночью умер… Он был инженер. Он так следил за чистотой… Раздобыл где-то маленький кусочек мыла и держал его между ягодиц… потому что такое нам иметь было нельзя. Мне показалось, что ты с кем-то разговаривала.

A. Здесь только я.

D. Только ты? (Короткая пауза.) Мне показалось, я слышал голоса.

A. Иди ложись.

D. Что ты сказала?

A. Видеть тебя не могу. Уходи.

D. Что ты несешь, сучка гребаная. Вот, значит, как ты разговариваешь с героем войны, который лишился зрения за свою страну?

A. Герой войны? Это ты-то?

D. Да, я. Веди себя нормально.

A. Тоже мне герой — возвращается домой как попрошайка и позволяет своей собственной дочери каждую ночь продавать себя, ублюдок чертов!

D. Все, хватит. Ты достала меня. С меня довольно. Я покажу тебе, кто здесь главный. (Ходит кругами, все более отчаянно, машет руками, раскидывает вещи, падает, встает.) Стой, черт тебя дери! Стой, я убью тебя!

E начинает смеяться. A тоже смеется.

Кто это? (Пауза.) Кто это смеется?

Темнота.

Свет.

Возвращается B. E сидит.

B садится на стул, закуривает, снимает ботинки.

Молчание.

E. У тебя есть сигареты?

B протягивает ему пачку.

Американские?

B. Да.

Молчание.

E. Как ты?

Молчание.

Нормально?

B. Дико болят ноги.

E. Ноги?

B. Проклятые ботинки.

Молчание.

Я не могу больше ходить.

E (протягивает ей чашку с чаем). Хочешь?

B не отвечает, пожимает плечами.

Холодает.

Молчание.

Как все прошло?

B (снова пожимает плечами). Как всегда.

Молчание.

Был такой туман. Ни черта не видно. Машины можно было разглядеть только тогда, когда они проезжали мимо. Какая-то гребаная фура чуть не сбила меня.

E. Да, сегодня влажно.

B. Но потом она остановилась. Я не знала, идти к ней или нет, но потом пошла. Я шла, шла. (Короткая пауза.) Потом он не хотел ничего делать, пока не доедет до парковки. Несколько километров я шла пешком. Воды, чтобы умыться, тоже не было.

E. Где?

B. В туалете на парковке.

E. Ясно.

B. Какие жуткие места.

E. Когда-то было так красиво. (Пауза.) Сейчас, наверное, много машин.

B. Ага.

E. Но ты же молодая.

B. Не такая уж молодая.

E. Они хотят помоложе.

B. Большинство моложе, чем я. Я старая. По сравнению с ними.

E. Эти, наверное, самые богатые.

B. Кто?

E. Те, кто выбирает самых молодых.

B. Да нет, разные… Хуже всех русские. Они делают, что им надо, а потом просто выкидывают тебя из машины и уезжают. Свиньи.

Молчание.

Ты уезжаешь?

E. Куда?

B. Отсюда.

E. С чего ты взяла?

B. Уезжаешь? (Короткая пауза.) Отвечай.

E. Я не знаю… Я должен уехать.

B. Я бы тоже уехала.

Молчание.

Куда?

E. Куда?

B. Да.

E. Куда-нибудь… Куда угодно.

B. Да.

Молчание.

Можно я с тобой?

E. Ты? (Короткая пауза.) Со мной?

B. Да.

Молчание.

Можно? Можно с тобой?

E. Я даже не знаю, куда я поеду.

B. Вдвоем легче.

E. Это невозможно… Что скажет твоя мама?

B. Она-то? Ей плевать на меня. Ей всегда было на меня плевать. Она бы не разрешила… ни одна мать не разрешила бы. Она бы с собой покончила.

E. Нелегко ей.

B. Ей?

E. Не знаю… трудно сказать…

B. Легче, чем мне.

E. Она старается, как может.

B. Ну конечно.

Молчание.

Я что угодно сделаю… лишь бы уехать отсюда.

E. Что? Что ты сделаешь?

B. Я буду послушной. Буду делать все, что ты скажешь. Только возьми меня с собой.

E. Думаешь, где-то лучше, чем здесь?

B. Все лучше, чем здесь. (Пауза.) Завтра я брошусь под машину… если ты меня не возьмешь. Я не хочу жить. Лучше уж умереть. Как все остальные — Бильяна, Хакиле, Фезлик, Адвийя…

Темнота.

Свет.

D сидит на стуле. C сидит на земле и играет. Выходит A.

Яркий солнечный свет.

A. Где она?

Молчание.

Где эта шлюха?

Молчание.

Где она?

C. Мама, мне страшно.

A (подходит к C). Где она?

C. Я не знаю. Вчера была здесь.

A. Ты знаешь, где она. Ты же всегда знаешь, где она.

C. Нет.

A. Говори! (Хватает C, трясет ее.) Говори, куда она ушла.

C. Мама, я не знаю. Правда.

A. Не ври. (Ударяет ее.)

C. Это правда. Я не вру.

A. Ты знаешь, где она. Ты все знаешь.

C. Нет.

A. Ты все всегда знаешь.

C. Нет, я ничего не знаю.

A. Говори, где она, а не то я убью тебя!

D. Чего ты разоралась ? (Встает.)

C. Я не знаю, мама. Правда.

A (ударяет C). Говори!

C. Я ребенок.

D. Что вы делаете, черт возьми?

A. Она ушла с ним? Он забрал ее?

D. Что вы тут собачитесь?

C. Когда я проснулась, ее уже не было… Она ушла.

D. Неужели нельзя потише? Заткнитесь наконец. Подумайте обо мне. Я столько пережил. Мне нужен покой. Я вернулся не для того, чтобы слушать ваш ор. Я хочу отдохнуть. Мне нужно восстановить силы.

A. Вали отсюда, калека чертов.

D. Что ты сказала?

A. Ты ничего не понимаешь. Ты ослеп еще до того, как потерял зрение. (Уходит в дом.)

D. Что за чушь? Где я? За кого ты меня держишь? Скоро ты будешь учить меня, как подтираться. Все, с меня хватит. Веди себя, как подобает воспитанному человеку. Я прошел через войну. Я воевал за свою страну, за свою семью, за отца и мать, за жену и детей. Я видел смерть каждый день. Я был с ней один на один. Я мог бы поступить как Иван, — спрятать во рту ампулу с кровью и раскусить ее, чтобы меня признали непригодным. О нем же вы так хорошо говорите — хотя он бежал и прятался. А я пережил то, что и врагу не пожелаешь. Может, я и слепой, но я человек. Я имею право на уважение. Я требую, чтобы ты вела себя прилично, а не то будешь иметь дело со мной. Слышишь меня? Ты слышишь, что я говорю? (Пауза.) Ты слышишь, что я говорю?

Молчание.

C. Ее нет… Она ушла в дом. Тут только я.

Молчание.

D. Я требую только то, на что имею право… простое…

C. Бенина сбежала.

D. Бенина?

C. Всю свою одежду забрала.

D. Да… ну и что?

C. Она, может, никогда больше не вернется.

D. А я что могу поделать?

C. Она говорила, что когда-нибудь убежит.

D. Когда-нибудь.

Молчание.

Из дома выходит A.

C. Мама… что ты будешь делать?

A. Подойди сюда.

C. Что ты будешь делать?

A. Я приведу ее обратно.

C. Я пойду с тобой.

A. Нет. Ты останешься здесь.

C. Нет.

A. Будь здесь, пока я не вернусь. Оставайся здесь и присматривай за ним.

C. Нет… Мама.

A. Делай как я говорю… Я вернусь.

C. Нет.

A. Я скоро вернусь. Ты уже большая.

C. Я не хочу… Я не хочу оставаться одна.

A. Ты уже большая. Ты справишься. Я скоро.

C. Я не большая. Я ребенок.

A уходит.

Темнота.

Свет.

D сидит на матрасе. C лежит рядом.

D. Я лежал в одной постели… мы спали в одной постели с врачом… Мы говорили на разных языках… и все же мы как-то понимали друг друга… И все же мы лежали и разговаривали о разных вещах… о доме… о работе… о семье… рассказывали о своих детях… что они делают… во что они любят играть… Было так тесно, что, когда одному надо было перевернуться на другой бок, второй вынужден был переворачиваться вместе с ним… Под конец мы уже так привыкли друг к другу, что делали это одновременно, не просыпаясь… У него было два сына… я рассказал, что у меня две дочери… и что они всегда веселые и поют. Он говорил, что его сын учится играть на пианино. Он потерял правую ногу.

C. На войне?

D. Не мальчик. А папа. Он потерял правую ногу. Когда он попал в лагерь, они забрали у него протез. На работу он прыгал на одной ноге. Он был очень толстый. Весил минимум 120 килограмм. Он был откуда-то с самого севера. Его звали Задек. Он умер потом. Им не нравилось что мы разговариваем, поэтому они по ночам включали американскую музыку.

C. Что это была за музыка?

D. Не знаю. Все время одно и то же дерьмо. (Пауза.) Через несколько месяцев нас перевели на фабрику, где изготавливали гусеничные трактора. Они знали, что я хороший механик, поэтому мне там было полегче. Однажды вечером, когда погасили свет, к нам вошли несколько офицеров высокого ранга с дамами. В парадной форме и бальных платьях — как будто собирались на вечеринку. Но уже в стельку пьяные. Они ужасно шумели. Они хотели развлечься, поглазеть на обезьян. А один из них решил выпендриться перед другими. Он заставил моего товарища поднести зажигалку к моим глазам. Последнее, что я видел, было его лицо… моего товарища…

Молчание.

Когда-нибудь я его найду, этого офицера. Когда-нибудь придет и моя очередь. Когда-нибудь я отомщу. (Ложится.)

C. А вдруг мама не вернется?

D. Спи.

C. Да.

D. Спи, и она вернется.

C. Мама умерла. Но мы справимся. Завтра я могу пойти попрошайничать, если ты пойдешь со мной.

D. Да, я могу стоять поблизости и следить, чтобы ничего не случилось.

Молчание.

Спи.

Молчание.

E входит в дом. Подходит к матрасу. C смотрит на E и садится.

E. Тихо.

C. Где мама?

E делает ей знак не шуметь и идти за ним.

C пытается тихо встать с матраса, смотрит на E.

C замечает книгу за подушкой, тянется за ней.

D просыпается, обнимает C, крепко.

C вскрикивает от боли.

D. А, это ты… Я думал, это она.

C. Это я.

D. Спи. (Пауза.) Спи.

E делает ей знак подойти.

C кивает, пытается высвободиться из объятий D.

Давай спать, и пусть нам приснится, как было раньше… до войны.

C. Я хочу писать.

D. Ну иди.

C (указывает на свою книжку. Шепчет). Моя книжка.

E (качает головой. Шепчет.) Оставь.

C одними губами говорит, что должна взять ее.

E как можно тише крадется к кровати, наклоняется над D, чтобы взять книжку.

D, чувствуя присутствие другого человека, хватает E за руку.

Молчание.

С перепугу D размахивается и ударяет, попадает E по лицу.

E пытается вырваться.

D хватает E за лицо, ощупывает его.

Молчание.

D (спокойно). Иван?

Молчание.

Иван, это ты?

E. Да, это я.

D. Это ты? Что ты здесь делаешь? Как ты?

E. Я слышал, что ты вернулся.

D. Да.

E. Я хотел… Я хотел повидать тебя.

Молчание.

D встает.

D. Кто бы мог подумать.

E. Да.

D. Что мы снова увидимся.

E. Да…

D. Ты же думал небось, что я умер.

E. Да, я же не знал…

Молчание.

D. Что ты хотел?

E. Что я хотел? (Короткая пауза.) Ну…

D. Что ты делаешь тут среди ночи?

E. Я… не знаю.

Молчание.

D. Что ты сказал?

E. Ничего… Я ничего не сказал.

Молчание.

C неподвижно стоит посреди комнаты. Она решила не уходить.

Ты же мой брат…

D. И что с того?

E. Неужели это ты… Хоть я, может, и не тот брат, которого ты хотел бы иметь. (Коротко смеется.) Что есть, то есть. Можешь думать что хочешь. Мы никогда не могли говорить друг с другом… О важном.

D. Да чего говорить-то? Жить и так можно.

E. Да.

D. Да… да.

Молчание.

E. Я пришел сюда, чтобы… я хотел попрощаться.

D. Вот как… уходишь?

E. Да, мне здесь нечего делать. Тут одни развалины… Люди попросту ошиваются здесь в надежде, что кто-то позаботится о них… Но кому о них заботиться… Я не знаю, что сказать… Мы так долго жили в темноте, что больше не видим света… Они увезли трупы, которые лежали на улицах… их больше нет… люди, которых ты знал… с которыми ходил в школу… они лежали несколько недель… Даже собакам уже не было до них дела… Не думай, что здесь было все просто. (Смеется.) И жизнь здесь… если ты думал… Мы не знали, когда придет наш час… Мы не знали, живы мы или уже умерли… И тогда совершаешь такое, о чем раньше даже подумать не мог… Как будто это не ты, а кто-то другой… Тебе не понять…

D. О чем ты?

E. Ни о чем. О том, как мы жили.

D. Да хватит уже об этом… Теперь надо думать о будущем… А остальное лучше забыть.

E. Мне даже пришлось убить твоего белого пса, чтобы не умереть с голоду.

Молчание.

D. Скоро, наверное, футбол снова начнется. (Пауза.) Темно сейчас?

E. Темно?

D. На улице.

E. Нет, светло.

D. Разве сейчас не ночь?

E. Нет… Утро.

D. Мне показалось… что ночь. (Пауза.) А как Омер?

E. Омер?

D. Твой сын…

Молчание.

У тебя же родился сын от этой женщины…

E. Да, у меня родился сын.

D. Он, наверное, уже большой… Лет десять-одиннадцать?

E. Нет.

D. Сколько ему?

E. Его больше нет.

D. Вот как.

E. Он умер.

D. Ясно.

Молчание.

E. Они заставили меня запороть его… до смерти. (Делает знак C, чтобы она уходила.) Уходи.

C (качает головой). Нет.

Темнота.

________________________

KRIG copyright © 2003 by Lars Norén, Published by permission by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg. Перевод со шведского Марии Людковской.

Холод

Яркий солнечный свет.

Появляются три молодых парня. Останавливаются.

Вдруг один из них издает дикий вопль.

Потом орут все трое, яростно, жутко.

Замолкают, когда уже нет больше сил кричать.

КЕЙТ берет пластмассовый стул, который валяется на земле, и разбивает его.

АНДЕРС доламывает стул.

КЕЙТ. White…

АНДЕРС и ИСМАЭЛЬ. Power![27]

КЕЙТ. White…

АНДЕРС и ИСМАЭЛЬ. Power!

КЕЙТ. White…

АНДЕРС И ИСМАЭЛЬ. Power!

КЕЙТ (бегает за ИСМАЭЛЕМ, сбивает его с ног и бьет. Устает). Ну же. Козел… Вставай, придурок… А то еще не так огребешь у меня.

ИСМАЭЛЬ. Блин. Сосиски небось уже в пюре превратились.

АНДЕРС. Мы че, тут остаемся?

КЕЙТ. Ну да, блин.

ИСМАЭЛЬ. Че тут делать-то?

АНДЕРС. Я думал, мы на озеро идем.

ИСМАЭЛЬ. Озеро там.

АНДЕРС. Ну да, там… А кто сказал, что мы тут остаемся?

КЕЙТ. Я.

АНДЕРС. Ты?

КЕЙТ. Я, я. Ты чем-то недоволен?

АНДЕРС. Да нет.

КЕЙТ. Чего же ты хочешь?

АНДЕРС. Бороться.

КЕЙТ. А еще чего?

АНДЕРС. Вера, надежда, борьба.

КЕЙТ. Вера, надежда, борьба.

АНДЕРС и КЕЙТ. Вера, надежда, борьба. Вера, надежда, борьба. Вера, надежда, борьба.

ИСМАЭЛЬ. Да, блин… Alcohol, violence & drugs! Alcohol, violence & drugs! Alcohol, violence & drugs![28]

АНДЕРС. Заткнись.

КЕЙТ. Ну давай… Бей…

КЕЙТ бьет АНДЕРСА в живот.

Сильнее, мать твою. Давай же, козел… Неплохо — ты, смотрю, подкачался…

КЕЙТ бьет АНДЕРСА в живот.

Я черномазый, а вы меня преследуете. Только попробуйте меня не поймать.

АНДЕРС и ИСМАЭЛЬ гоняются за КЕЙТОМ.

АНДЕРС. Настало время очистить расу.

КЕЙТ. Э, не по яйцам же.

АНДЕРС. Вот бы кого-нибудь замочить. Небось вставляет — круче не придумаешь. Круче, чем трахаться.

КЕЙТ. Следи за своей речью. Уважай священный шведский язык.

АНДЕРС. А что, «трахаться» — шведское слово.

КЕЙТ. Хоть чему-то я тебя научил.

АНДЕРС. Ну и что будем делать?

КЕЙТ. Наслаждаться природой.

ИСМАЭЛЬ. Мой отец сидит с одним чуваком, который был в Боснии и убивал мусульман, и он говорит, что ничто, блин, так не вставляет.

КЕЙТ. Офигительная шведская природа, самого Бога природа… вот такой она и должна быть. Вот как, я считаю, должна выглядеть природа. Вот как должна выглядеть шведская природа — до тех пор, пока все не полетит к чертовой матери.

АНДЕРС. Отсюда по крайней мере видно, если кто-то заявится.

КЕЙТ. Надеюсь.

АНДЕРС. Отсюда видно, если кто-то заявится.

КЕЙТ. Надеюсь. Так мне кажется.

ИСМАЭЛЬ. Кто?

АНДЕРС. Кто?

КЕЙТ. Да какая, блин, разница? «Кто, кто». Только бы кто-нибудь пришел, хоть когда.

АНДЕРС. Ну да.

ИСМАЭЛЬ. Кто?

АНДЕРС. Я знаю, о ком ты думаешь.

КЕЙТ. А кто не знает?

АНДЕРС. Он же там живет.

ИСМАЭЛЬ. Кто? Кто это? О ком вы?

АНДЕРС. Он сюда собирался. Он сказал на перемене.

ИСМАЭЛЬ. Ну кто? Кто?

КЕЙТ. Заткнись.

АНДЕРС. Он так сказал… Я слышал, как он кому-то сказал…

ИСМАЭЛЬ. Блин, ну и свет… Так и ослепнуть можно.

КЕЙТ. Иди в тень, придурок.

ИСМАЭЛЬ. Проклятый свет. Вообще ничего не вижу.

АНДЕРС. Это солнце.

КЕЙТ. Было б на что смотреть…

ИСМАЭЛЬ. Сам знаю, что солнце. Это ж оно светит.

Пауза.

АНДЕРС. Тебе ответили из армии?.. А?

КЕЙТ. А тебе?

АНДЕРС. Я туда не собираюсь.

КЕЙТ. Умереть и так можно. Необязательно для этого идти в армию.

ИСМАЭЛЬ. Когда мы будем есть? Мы прошли уже не меньше мили.

АНДЕРС. Какой мили? Английской, что ли?

ИСМАЭЛЬ. Ну да, если считать от центра.

АНДЕРС. Да четырех километров даже не прошли. Ну ты и слабак. Когда мы шли в горку, запыхался, как последняя польская блядь.

ИСМАЭЛЬ. Ну…

КЕЙТ. В школе же теперь отменили физкультуру. Хотят, чтобы шведы разжирели и расслабились, чтобы ими было еще легче управлять. Вот зачем это все нужно.

АНДЕРС. Когда тебя призовут, от тебя будет ноль толку. Да ты сразу скопытишься, если начнется война и надо будет мочить чурок.

ИСМАЭЛЬ. Я же пьяный.

АНДЕРС. Это не оправдание. Я тоже пьяный. Нажрался в жопу.

КЕЙТ. Я вообще не пьянею. Чем больше пью, тем трезвее становлюсь. Я уже много лет не пьянею.

АНДЕРС. А кто здесь не пьян?

ИСМАЭЛЬ. У меня еще бывают галлюцинации.

КЕЙТ. Заткнись. Достал уже.

ИСМАЭЛЬ. Да-да. Это правда. У меня бывают видения. Они это так называют. Я все время их вижу.

КЕЙТ. Помолчи, а?

ИСМАЭЛЬ. Это как-то связано с каталепсией.

АНДЕРС. Кто тебе это сказал?

ИСМАЭЛЬ. Ученые. Врач, который меня обследовал.

КЕЙТ. Эпилепсия у тебя оттого, что папаша лупил тебя в детстве.

АНДЕРС. Тебя так сильно били по башке, что у тебя отвалился член. Ну и что же ты видишь? Что ты видишь? Что ты видишь?

ИСМАЭЛЬ. Да все что угодно. Разное, чего не существует.

АНДЕРС. Откуда ты знаешь, что этого не существует, раз этого не существует?

ИСМАЭЛЬ. Как будто видео смотришь.

АНДЕРС. Ну назови хоть что-нибудь, что ты видел.

ИСМАЭЛЬ. Когда?

АНДЕРС. Да, блин, когда угодно. Что угодно. Неважно. Что ты видел. Какое-нибудь видение.

ИСМАЭЛЬ. Ну они все время приходят. Я и не знаю, когда будет следующее. Да мне вообще плевать на это. Я же привык уже.

АНДЕРС. Ну что ты видел в последний раз?

ИСМАЭЛЬ. Ну… блин, что же это было?

АНДЕРС. А я откуда знаю?

ИСМАЭЛЬ. Не знаю.

АНДЕРС. Ну придумай что-нибудь, твою мать.

ИСМАЭЛЬ. Ну… когда мы проходили там… мимо приходской конторы, в Салеме…

КЕЙТ. Салем — священное место. На иврите значит «спокойный». По-арабски — «Салам».

АНДЕРС. М-м.

ИСМАЭЛЬ. Там я увидел… двух парней впереди, они шли нам навстречу, но далеко от нас, но я видел их очень отчетливо… у них сбоку, вот тут, наверху, были такие большие косы.

Указывает на свое левое плечо.

АНДЕРС. Какие еще косы? Что это?

ИСМАЭЛЬ. Ну да. Они были как бы с нами. А потом исчезли. Я их видел, я мог почти дотронуться до них, а потом они просто пропали.

АНДЕРС. Почему?

ИСМАЭЛЬ. Ну я не знаю… Так всегда, оно появляется, а потом исчезает… как будто ничего не было.

АНДЕРС. Какие еще косы?

ИСМАЭЛЬ. Ну то, чем траву косят.

КЕЙТ. Крестьяне косят косами траву, когда она слишком высокая. Когда они хотят трахнуть корову и не могут к ней подобраться.

АНДЕРС. Ясно… Ну и зачем они появились?

ИСМАЭЛЬ. Понятия не имею. Я просто их видел, и все. И на них еще была кровь, сверху.

АНДЕРС. Ты не принимал сегодня лекарство?

ИСМАЭЛЬ. Нет.

Указывает на татуировку на плече у КЕЙТА.

Будешь делать еще?

КЕЙТ. Зачем? По-моему, и так красиво.

ИСМАЭЛЬ. Ну, ты говорил как-то.

КЕЙТ. Посмотрим. Может быть. Посмотрим, что принесет нам будущее в своем поганом чреве. Какие оно таит темные замыслы.

ИСМАЭЛЬ. Ты говорил, что хочешь сделать еще на груди «Eternal Hate»[29].

КЕЙТ. Те, кто там был, говорят: пока не застрелишь своего первого врага, считай, что ты не был на войне. Только тогда понимаешь, что это такое.

АНДЕРС. Надеюсь, тут тоже скоро будет война.

КЕЙТ. Расовая война.

АНДЕРС. Да.

КЕЙТ. Если мы только не одряхлели настолько, что не сможем защищаться… Да вообще, поздно уже.

АНДЕРС. Ничего, скоро все…

КЕЙТ. Раньше надо было думать. Когда черножопые убили Даниэля Вретстрёма в Салеме. Да весь шведский народ должен был подняться и вышвырнуть отсюда этих уродов. А тот чувак, который до смерти забил трехлетнего ребенка… ему дали всего три года — по году за каждый год жизни ребенка. Если бы в приговоре не было сказано, что после отбытия наказания он высылается из страны, никто бы и не узнал, что он черножопый. Они же не люди.

АНДЕРС. Они мусульмане.

КЕЙТ. Мусульмане — не люди.

АНДЕРС. Но ты же, блин, мусульманин.

КЕЙТ. Да, но он же с нами.

АНДЕРС. Да, ну ты, блин, попал.

КЕЙТ. Индивиды, совершающие такие отвратительные преступления, не имеют права называться людьми.

ИСМАЭЛЬ. Нас было только семь белых в моем классе, в нашем классе.

Пауза.

КЕЙТ. Блин, какой кайф.

ИСМАЭЛЬ. Да, лето — это клево.

КЕЙТ. Да, блин… У кого пиво?

ИСМАЭЛЬ. Да, у кого пиво?

АНДЕРС. У тебя.

ИСМАЭЛЬ. У меня?

АНДЕРС. У кого же еще?

ИСМАЭЛЬ. Разве?

АНДЕРС. Кто еще мог согласиться переть его всю дорогу?

ИСМАЭЛЬ. А оно не в пакете?

АНДЕРС. В каком еще пакете?

ИСМАЭЛЬ. Который ты нес… У меня были сосиски… Вот они.

АНДЕРС. Ну да, а сюда я положил пиво.

ИСМАЭЛЬ. Ясно. Вот оно где… А я думаю, почему так тяжело.

АНДЕРС. Сам виноват, если ты такой тупой, что ничего не заметил.

КЕЙТ. Хватит трепаться, давай сюда… Как же вы меня достали. И чего я с вами связался?

АНДЕРС. Извини. Я тут ни при чем.

КЕЙТ. Придурок. Что мне с твоего «извини»?

АНДЕРС. Что?

КЕЙТ. Не порти мне настроение. Мне сейчас так хорошо.

Берут каждый по банке и пьют.

АНДЕРС. Сколько я сегодня выпил?

КЕЙТ. Какая, блин, разница?

АНДЕРС. Ну да. Кажется, это… девятая, что ли.

ИСМАЭЛЬ. Я выпил пять, считая эту.

АНДЕРС. Всего пять.

КЕЙТ. Чего считать-то? Надо пить, пока не сможешь вспомнить, сколько ты выпил. Потом купим еще.

ИСМАЭЛЬ. Когда мы будем есть?

АНДЕРС смотрит на КЕЙТА.

КЕЙТ. Чего уставился? Ешь когда хочешь.

ИСМАЭЛЬ. В школе сегодня ничего не давали… последний звонок.

АНДЕРС. Да он только о жратве и думает. Если его не кормить каждые четыре часа, он с ума сходит.

ИСМАЭЛЬ. Да, схожу… Тогда-то и происходят все неприятности… Когда я голодный.

АНДЕРС. Тяжело тебе в жизни придется.

ИСМАЭЛЬ. Да, могли бы все равно покормить нас, мало ли что последний звонок. Мы же пришли и должны есть. Сегодня же четверг. На обед был бы гороховый суп и блины. Нам вообще ничего не дали. А мы налоги платим, между прочим.

АНДЕРС. Какое лучше?

КЕЙТ. Что?

АНДЕРС. Пиво — бельгийское или шведское? Какое лучше?

КЕЙТ. Немецкое.

АНДЕРС. Немецкое?

КЕЙТ. Да, по крайней мере то, которое я пил в Германии в Карлсруэ, когда ездил туда в гости.

АНДЕРС. Как оно называется?

КЕЙТ. По-разному.

АНДЕРС. Темное?

КЕЙТ. Нет.

АНДЕРС. Светлое?

КЕЙТ. Нет.

АНДЕРС. Какое же тогда?

КЕЙТ. Цвета пива.

АНДЕРС. Пиво бывает разного цвета. Пиво.

ИСМАЭЛЬ. Вот тут тень.

АНДЕРС смеется.

КЕЙТ. Ты че, жирный?

АНДЕРС. Вспомнил просто этого бегуна. Блин, как же он испугался. Чуть не обосрался от страха.

КЕЙТ. Фу, у тебя сопля на носу. Бегун, да… Вообще, блин, в коматоз впал.

АНДЕРС. Как тот фанат «Юргордена», которого мы избили в парке Васа. Тоже, как отмороженный, стоял и пялился в одну точку. Можно было просто подойти и дунуть, он бы и упал. Блин, надо же так испугаться…

КЕЙТ. Во-во.

АНДЕРС. Ага, видишь… И таких козлов навалом.

КЕЙТ. Да, хорошо бы жить где-нибудь в деревне.

ИСМАЭЛЬ. Да.

КЕЙТ. Завести небольшое хозяйство…

ИСМАЭЛЬ. Да, хорошо бы.

КЕЙТ. Собак, кур, коз и разное прочее дерьмо… только так, наверное, никогда не будет.

ИСМАЭЛЬ. Я никогда не был в деревне, в настоящей деревне… только мимо проезжал как-то.

АНДЕРС. А разве этот приют, где ты был, не в деревне?

ИСМАЭЛЬ. Да, но я не помню… как там было… Я был совсем маленький… Может, года четыре или пять.

КЕЙТ. Но нельзя допускать таких мыслей.

АНДЕРС. Я, может, искупаюсь потом.

ИСМАЭЛЬ. Где?

АНДЕРС. В озере… Мы же теперь свободны.

КЕЙТ. Свободны?

АНДЕРС. Да, теперь мы хотя бы свободны.

КЕЙТ. А раньше что, нет?

АНДЕРС. Ну сегодня же последний звонок… Теперь можно насрать на школу.

ИСМАЭЛЬ. А раньше тебе было не насрать?

КЕЙТ. Только ты сам можешь решить, свободен ты или нет. Иначе за тебя решат другие.

АНДЕРС. Ну да, вообще-то.

КЕЙТ. Свободен только тот, кто сам отстаивает свою свободу. Она никогда не достается просто так. Если она тебе нужна, ты должен сам добиться ее. За свободу надо быть готовым умереть. А иначе ты не свободен.

АНДЕРС. Ну да, вообще-то.

КЕЙТ. Свободным нельзя стать просто так. Свобода не бывает даром. За нее надо быть готовым отдать свою жизнь, в борьбе за свободу своего народа. Вот так-то.

АНДЕРС. Ну да, вообще-то, да… Ясное дело.

КЕЙТ. Еще бы.

АНДЕРС. Я же просто говорил о школе. Сегодня типа последний звонок. Я пошел просто потому, что сегодня последний звонок. Иначе я, может, и не пошел бы.

КЕЙТ. Так я, во всяком случае, считаю. Это мое личное мнение. То, как я это вижу.

АНДЕРС. Нет, ну это просто потому, что сегодня последний звонок.

КЕЙТ. Ну и что, блин, с того?

АНДЕРС. Ну, что я пошел туда. Просто так, потусить.

КЕЙТ. Можно подумать, у тебя есть другие дела.

АНДЕРС. Я пошел туда просто так, потусить.

КЕЙТ. Ага, с этими обдолбанными боснийцами.

АНДЕРС. Уж точно не с ними.

КЕЙТ. Ну и что, кто-нибудь что-нибудь говорил?

АНДЕРС. Чего?

КЕЙТ. Обо мне, блин. Кто-нибудь что-нибудь говорил?

АНДЕРС. В смысле — о тебе?

КЕЙТ. В школе, блин.

АНДЕРС. А, понял… Нет.

КЕЙТ. Ну ты тормоз.

АНДЕРС. Не… Я ничего не слышал.

ИСМАЭЛЬ. Не, мне никто ничего не говорил.

АНДЕРС. Не.

ИСМАЭЛЬ. Да они не посмеют.

КЕЙТ. А что они могут сказать?

АНДЕРС. Нет вроде… Не, я ни с кем не говорил.

ИСМАЭЛЬ. Я тоже.

АНДЕРС. А что они могут сказать? Ты же когда там был в последний раз.

ИСМАЭЛЬ. Я ни с кем не говорил. Только с Андерсом.

АНДЕРС. Я ничего не слышал.

ИСМАЭЛЬ. Тебя же там не было.

КЕЙТ. Блин, я и сам знаю, что меня там не было.

АНДЕРС. Они забыли про тебя… ну про это…

КЕЙТ. Про меня? Ни фига. Меня никто никогда не забудет.

АНДЕРС. Ну ты же когда там был.

ИСМАЭЛЬ. Ты же старше… нас.

КЕЙТ. Да там же ничему не учат, только антипатриотической пропаганде и прочей херне, даже нашей собственной истории не учат. Такая депрессуха.

АНДЕРС. Я ходил туда, только когда нечего было делать.

ИСМАЭЛЬ. А я только из-за жратвы, хотя сегодня вот ничего не давали.

КЕЙТ. Только у идиотов хватает терпения выслушивать, что они там гонят. И все, что эти идиоты умеют, когда заканчивают школу, это размалевывать стены и гадить на каждом шагу.

АНДЕРС. Да, это печально. Печальная глава.

ИСМАЭЛЬ. Ты будешь купаться?

АНДЕРС. Ну буду, если захочу.

ИСМАЭЛЬ. А ты взял плавки?

АНДЕРС. На хрен мне плавки? Ты что, волосатых мужиков не видел?

ИСМАЭЛЬ. Ну ты, блин, даешь.

АНДЕРС. Своего-то папашу ты видел, надеюсь… Хотя у тебя же его нет.

ИСМАЭЛЬ. Это у меня-то нет?

АНДЕРС. А что, есть?

ИСМАЭЛЬ. А что, нет?

АНДЕРС. Ну нет, понятное дело, что у тебя есть отец. У всех есть. У всех есть отец, даже у тебя… только когда ты его видел последний раз?

ИСМАЭЛЬ. А ты своего отца когда последний раз видел?

АНДЕРС. Ну мы иногда встречаемся. Он ушел от нас, но я к нему езжу иногда.

ИСМАЭЛЬ. У меня есть отец.

АНДЕРС. Да у всех есть. У меня тоже, к сожалению.

КЕЙТ. А у меня нет. Я сам себе отец.

АНДЕРС. Только когда ты его видел последний раз?

ИСМАЭЛЬ. А что?

АНДЕРС. Ну когда?

ИСМАЭЛЬ. Ну мы ездили к нему… когда это было… в апреле… Ну да, на Пасху. Ездили к нему. Вот тогда я его и видел.

КЕЙТ. Только тогда он не стал открывать дверь в туалет и показывать свой член… Ради твоей мамаши старался, может.

ИСМАЭЛЬ. Нет… ее с нами не было.

КЕЙТ. Не было?

ИСМАЭЛЬ. Нет.

КЕЙТ. Почему?

ИСМАЭЛЬ. Она не разговаривает с ним с тех пор, как младший брат застрелился. Уже вот три года… Он был в приюте. Хотел вернуться домой, говорил, что его там бьют. А отец не разрешил. И он застрелился, у них там было какое-то ружье. А отец же мусульманин, ему пришлось самому обмывать тело перед похоронами. Так что ему было не очень хорошо.

КЕЙТ. Да, нехило.

ИСМАЭЛЬ. Я был там с моим вторым братом. Он со мной ездил.

АНДЕРС. Тони.

ИСМАЭЛЬ. Да. Мы с ним только вдвоем были.

КЕЙТ. Ну и как?

АНДЕРС. Как там вообще?

ИСМАЭЛЬ. Ну я же и раньше там бывал… много раз… Ну как, не знаю… Мы с ним просто сидим и разговариваем.

КЕЙТ. В камере?

ИСМАЭЛЬ. Нет, не в камере… Такая комната просто обычная. У них есть там комната для посетителей. Маленькая комната. Обыкновенная комната с диваном и занавесками. Правда, на окнах решетки. Ну вот мы там сидим и ждем. А они идут за ним. Можно попить кофе, например. Потом мы сидим и разговариваем… Ну да, сидим с ним и разговариваем.

КЕЙТ. Просто все время сидите и разговариваете?

ИСМАЭЛЬ. Ну да, там больше особо нечего делать.

КЕЙТ. А ты видел других, которые там с ним?

ИСМАЭЛЬ. Нет… ну кого-то видишь во дворе на улице… которые мимо проходят.

КЕЙТ. Они там качаются, все дела.

ИСМАЭЛЬ. Да, качаются и играют в волейбол. У них там есть тренажерный зал в подвале.

КЕЙТ. А он качается?

ИСМАЭЛЬ. Там больше нечего делать… Ну он расспрашивает немного, ясное дело… как там дома и все такое. Это нормально… Но вообще он же иногда звонит, так что он в курсе, что да как.

КЕЙТ. Ну да, надо же поддерживать связь со своими.

АНДЕРС. Когда его выпустят?

ИСМАЭЛЬ. Через семь лет.

АНДЕРС. Блин, дико долго.

ИСМАЭЛЬ. Только если его не освободят досрочно.

АНДЕРС. В приятной компании время быстро летит.

ИСМАЭЛЬ. Мне тогда будет 24… Они там говорят, что Лазер[30] сидит в бункере, во дворе… Мне показалось, что кто-то смотрит на меня через решетку. Мне как бы показалось, что я вижу чьи-то больные темные глаза, но не знаю, он ли это. Они говорят, что он. Что это он там сидит. Но его никто никогда не видел.

КЕЙТ. Да… вот ему-то надо написать письмо и поблагодарить за все, что он сделал.

АНДЕРС. Да. Он же типа мученик.

КЕЙТ. Его, наверное, никогда не выпустят… Так оно, скорее всего, и будет.

АНДЕРС куда-то идет, падает, встает на ноги. Мочится.

ИСМАЭЛЬ. Они никогда не говорят про других зэков… про тех, которые с ними сидят. Они не говорят про других зэков.

КЕЙТ. Ну ясное, блин, дело.

АНДЕРС. Но он явно не первый и не последний. Это уж точно. Нет… Швеция все равно офигительная. Как вот сейчас.

КЕЙТ. Швеция, да.

АНДЕРС. Офигительно красивая.

КЕЙТ. Могла бы быть еще красивее.

АНДЕРС. Вон та заправка «Статойл» офигительно красиво расположена.

АНДЕРС и ИСМАЭЛЬ поют псалом «Пришла пора цветенья»[31].

КЕЙТ. Включите, блин, что-нибудь нормальное. Я хочу слушать музыку нашей расы.

КЕЙТ и АНДЕРС отстукивают «Skinhead Moonstomp», ИСМАЭЛЬ пытается к ним присоединиться.

Считай, блин, Иссе.

ИСМАЭЛЬ. Раз, два, три…

КЕЙТ. Ну ты и слабак, блин.

АНДЕРС. Как же офигительно жить на свете!

ИСМАЭЛЬ. Да, классно летом. Если не бьют… если только не бьют все время.

КЕЙТ. Нет ничего круче.

АНДЕРС. Во-во.

ИСМАЭЛЬ. Швеция. Я даже уже не помню, как там было в Мостаре.

КЕЙТ (о пивной банке). Блин, все в горчице.

ИСМАЭЛЬ. А я что, виноват, что ли?

АНДЕРС. Повезло, что нам хватило ума тут родиться.

КЕЙТ. При чем тут везение? Дело в планировании… А ведь как могло быть круто. И я говорю это не только потому, что я швед и здесь родился. А потому, что это наш народ и наша история. Наша великая раса.

АНДЕРС. Да, если сравнить с другими странами.

КЕЙТ. Но скоро здесь будет так же, как в других странах, потому что мы слабаки и стелемся перед всеми, как бляди.

АНДЕРС. Ну, кстати, в других странах они уже это поняли и, в отличие от нас, всерьез относятся ко всем проблемам.

КЕЙТ. А с чем ты можешь сравнивать? Где ты вообще был?

АНДЕРС. Ну со странами, с которыми можно сравнивать. Типа Швеции.

КЕЙТ. С какими, например?

АНДЕРС. Ну типа Дании, Бельгии, Голландии там.

ИСМАЭЛЬ. Норвегии.

КЕЙТ. Ты же дальше Кристианстада не ездил.

АНДЕРС. Почему, я был в Англии. Вот.

КЕЙТ. Ага, смотрел футбол, но у тебя же там нет никаких политических связей.

АНДЕРС. А футбол что, не политика? Но все равно, я был за границей и видел, как там.

КЕЙТ. Да что ты видел? Ты же там не просыхал.

АНДЕРС. Да уж, пили мы там нехило, помню, мы нажрались еще до того, как добрались до Альвесты.

КЕЙТ. Это ты помнишь?

АНДЕРС. Я помню, что у меня отшибло память.

ИСМАЭЛЬ. А кто выиграл, помнишь?

АНДЕРС. Нет, мне потом рассказали, когда мы плыли на пароме домой.

ИСМАЭЛЬ. Случайно, не «Манчестер юнайтед»?

КЕЙТ. Кто же еще?

АНДЕРС. Мы как раз и поехали в Олд-Траффорд, чтобы посмотреть на их победу, а не на их проигрыш.

КЕЙТ. Единственный достойный клуб. Верные, как смерть.

ИСМАЭЛЬ. А этот Кантона…

КЕЙТ и АНДЕРС. Кантона.

ИСМАЭЛЬ. Чем он теперь занимается?

КЕЙТ. А тебе какое дело?

ИСМАЭЛЬ. Ну просто интересно. Тебе же он нравился.

КЕЙТ. Да, нравился. Я очень уважаю этого человека. Настоящий герой. И он ничуть не упал в моих глазах оттого, что избил зрителя, когда его спровоцировали. Нечего терпеть, когда тебя унижают.

АНДЕРС. Он стал бизнесменом в Испании.

ИСМАЭЛЬ. А может, он сидит в «Халле».

КЕЙТ. Он никогда не халтурил. И ушел вовремя. Вот как надо жить.

КЕЙТ. Кинь мне майку.

АНДЕРС. Где она?

КЕЙТ. У тебя за спиной. Ты что, слепой?

АНДЕРС кидает майку КЕЙТУ.

КЕЙТ. Ну и видок у тебя. Кто тебя стриг?

АНДЕРС. Ты же и стриг.

КЕЙТ. Да, офигительно круто.

АНДЕРС. За кого бы ты болел, если бы в финале Лиги чемпионов в Уэмбли играли AIK и «Манчестер юнайтед»?

КЕЙТ. Хороший вопрос.

ИСМАЭЛЬ. Тихо…

КЕЙТ. Чего тихо-то?

ИСМАЭЛЬ. Какой-то шум.

АНДЕРС. Чего там?

ИСМАЭЛЬ. Я слышал какой-то шум там внизу…

АНДЕРС. Тебе небось и голоса мерещатся.

ИСМАЭЛЬ. Нет, я правда что-то слышал.

Пауза. Слушают.

КЕЙТ. Я ничего не слышу. У меня контузия после всех этих драк и разборок.

ИСМАЭЛЬ. Но я что-то слышал… Неужели вы не слышите? Кто-то идет.

Тишина.

АНДЕРС. Где? Да, там кто-то есть.

КЕЙТ. Блин.

АНДЕРС. Там, внизу, кто-то идет. Может, это он.

ИСМАЭЛЬ. Где?

На поляне появляется КАЛЛЕ, замечает их, останавливается, оглядывается по сторонам.

АНДЕРС. Ты кто — орангутанг или китаец?

ИСМАЭЛЬ. Это Калле. Из нашего класса.

КЕЙТ. Знаю, блин… Да, да, это я.

КАЛЛЕ. Привет.

Тишина. КАЛЛЕ оглядывается по сторонам, думает, идти ли ему дальше или развернуться и убежать.

АНДЕРС. Че ты тут делаешь?

КАЛЛЕ. Просто гуляю.

АНДЕРС. И куда ты собрался?

КАЛЛЕ. Просто иду к нашей даче.

АНДЕРС. Ясно. Я смотрю, у тебя шампанское, мобильный, все дела, да?

КАЛЛЕ. Да.

АНДЕРС. Как мило.

КАЛЛЕ. У нас там встреча…

АНДЕРС. Да что ты говоришь? Как мило. С кем же?

КАЛЛЕ. Что?

АНДЕРС. С кем встреча, говорю.

КАЛЛЕ. С моими знакомыми… с друзьями.

АНДЕРС. У тебя есть друзья?

КАЛЛЕ. Ну да… Человека три, четыре.

ИСМАЭЛЬ. Сосиску не хочешь?

КАЛЛЕ. Нет, спасибо.

ИСМАЭЛЬ. Точно? У нас полно сосисок. Целый мешок.

АНДЕРС. Как мило. И что вы будете делать?

КАЛЛЕ. Что будем делать?.. Ну, поговорим об искусстве, стихи почитаем, послушаем классическую музыку и балет потанцуем… Да нет, просто пообщаться хотели.

АНДЕРС. Блин, как мило. Офигительно мило.

КАЛЛЕ. Да… Все путем.

АНДЕРС. Как мило. Правда же мило?

КАЛЛЕ. Ну да, пожалуй. А что?

АНДЕРС. Не знаю.

Пауза.

КАЛЛЕ. По крайней мере школа кончилась, теперь мы свободны… да?

АНДЕРС. Свободны?

КАЛЛЕ. Да.

Молчание.

Ну я пойду… Пока.

АНДЕРС. Тебе в ту сторону?

КАЛЛЕ. Я должен идти.

АНДЕРС. Ну раз должен, значит, должен.

КАЛЛЕ. До встречи.

КЕЙТ. Нет… Единственное, что ты должен, это умереть.

КАЛЛЕ. Ты прав. Хотя до этого еще далеко, надеюсь.

КЕЙТ. Надежда — это хорошо.

КАЛЛЕ. Они будут волноваться, куда я пропал. Мне пора. Я немного опаздываю.

АНДЕРС. Почему?

КЕЙТ. Тебе наша компания не нравится?

АНДЕРС. Тебе с нами плохо?

КЕЙТ. Не понимаю.

КАЛЛЕ. Да нет… Я так не…

КЕЙТ. Мы что, какие-то не такие?

КАЛЛЕ. Да нет.

КЕЙТ. Мы что, какие-то не такие? Тебе не нравятся обычные, белые, здравомыслящие, здоровые шведы?

КАЛЛЕ. Да нет…

КЕЙТ. Ты считаешь, что плохо уважать и любить свою страну?

Пауза.

Отвечай, твою мать.

КАЛЛЕ. Нет. Все это вообще-то неплохо.

АНДЕРС. Как-то неубедительно.

КЕЙТ. Неубедительно ты как-то говоришь.

АНДЕРС. Да уж… Тебе страшно?

КАЛЛЕ. Нет.

АНДЕРС. Не страшно?

КАЛЛЕ. Нет.

КЕЙТ. А я бы испугался.

АНДЕРС. Я тоже.

КАЛЛЕ. Чего мне бояться? Я не боюсь.

КЕЙТ. Ну и хорошо, чего бояться-то. Хочешь пива?

КАЛЛЕ. Пива? Нет, думаю, я не успею.

КЕЙТ. Нет, ты просто обязан с нами выпить.

КАЛЛЕ. Я должен идти.

КЕЙТ. Все будет хорошо.

ИСМАЭЛЬ. Жарко же. Приятно выпить пивка в такую жару. В жару всегда пить хочется. Вот мне очень хочется пить.

АНДЕРС. И мне тоже.

КЕЙТ. И тебе тоже.

КАЛЛЕ. Не знаю… Ну, баночку, пожалуй, выпью.

АНДЕРС. А я?

КЕЙТ. Ну конечно. Ты же закончил школу. Выпей пива, как нормальный швед.

ИСМАЭЛЬ. Хуже не будет.

КЕЙТ. Ты же нормальный, хоть у тебя и не шведские гены.

КАЛЛЕ. Да… надеюсь, нормальный.

КЕЙТ. Да, блин… Вы же, азиаты, с полбанки «Ред булла» напиваетесь, у вас же нет энзимов. За окончание школы!

АНДЕРС. За окончание школы!

ИСМАЭЛЬ. Каких еще бензинов?

АНДЕРС. Что у тебя за мобильный? Можно посмотреть? Дай посмотреть, что за модель.

КАЛЛЕ достает свой телефон, протягивает АНДЕРСУ.

ИСМАЭЛЬ. Мы тут сосиски жарить собирались.

КЕЙТ. Ты же любишь сосиски?

КАЛЛЕ. Ну да…

КЕЙТ. Когда по утрам на «Скане»[32] включают машины, крысы бьются в предсмертной агонии. Они кричат: «Ааа, нет, мама, мама, я не хочу, чтобы из меня сделали сосиску»…

КАЛЛЕ. Мы вообще собирались ужинать.

КЕЙТ. И что же у вас на ужин?

КАЛЛЕ. Не знаю… Думаю, мама приготовила жаркое из косули и печеную картошку.

КЕЙТ. Ясно. Красота. И немного божоле, да?

АНДЕРС (про мобильный). А камера тут есть?

КАЛЛЕ. Да. Но она не очень хорошая. Качество не такое, как у обычного фотоаппарата.

АНДЕРС пытается сфотографировать КЕЙТА.

КЕЙТ. Отвали.

АНДЕРС (фотографирует ИСМАЭЛЯ). И сколько такой стоит?

КАЛЛЕ. Я не знаю. Я не смотрел.

АНДЕРС. Не знаешь?

КАЛЛЕ. Нет, мне бабушка подарила его на окончание школы.

КЕЙТ. Она тоже из Кореи?

КАЛЛЕ. Нет, из Оскарсхамна.

АНДЕРС. Такой стоит штук пять-шесть, не меньше.

КАЛЛЕ. Может быть. Наверное, так и стоит примерно. Зависит еще от тарифа.

АНДЕРС. Ну и какой у тебя тариф?

КАЛЛЕ. У меня смарт-карта. Я не очень много говорю.

ИСМАЭЛЬ. Пять крон за минуту.

Телефон КАЛЛЕ звонит.

Звонит. У него звонит.

КЕЙТ. Это, блин, его гребаная мамаша.

АНДЕРС. Мама. Поговоришь с ней?

КЕЙТ. Еще чего? О чем мне говорить с этой сучкой?

АНДЕРС (говорит по телефону). Алло. Алло… Привет, мам! Да, это я, у меня горло немного болит, слишком громко пел в школе… Где я? Я в лесу… Уже иду, я скоро… Что? Что? Вы уже начали? Садитесь, не ждите, только мне немного оставьте. Я слегка задержусь. Не волнуйтесь… Я скоро буду, скоро… Нет, просто выпил пару бутылок шампанского. Садитесь за стол… Алло, алло… Передавай привет бабушке и скажи спасибо за телефон… Целую. (Разговор прерывается.) Отстойный звук. Сука.

КАЛЛЕ. Очень похоже. Долго репетировал?

АНДЕРС. У меня была возможность научиться, пока ты стоял у доски и гнал пургу.

КЕЙТ. Сядь, твою мать.

КАЛЛЕ садится. ИСМАЭЛЬ начинает напевать мелодию, обычно звучащую из автофургончика, продающего мороженое.

КАЛЛЕ. Какие у вас планы на лето?

АНДЕРС. Ненавидеть, убивать и купаться.

АНДЕРС. Мороженого захотелось?

ИСМАЭЛЬ. Нет, хотя, может, было бы и неплохо после сосисок.

АНДЕРС. Ну и урод же ты.

Пауза.

КАЛЛЕ. Спасибо… мне пора. Спасибо за пиво.

ИСМАЭЛЬ. Ты же хотел сосиску. Пиво с сосиской. Пивную сосиску. У нас есть кетчуп, и горчица, и даже майонезный соус, правда, булочек для хот-догов нет. Мы хотели купить, но они кончились.

КАЛЛЕ. Нет, спасибо… Я дома поужинаю.

КЕЙТ. Да, но мы же нормальные парни. Мы же ничего против тебя не имеем.

АНДЕРС. Ну правда, ты нам вполне симпатичен.

КЕЙТ. Кто ж виноват, что ты — кусок дерьма в шведских сливках?

КЕЙТ, АНДЕРС и ИСМАЭЛЬ смеются.

Смешно, да? Правда же, отличная шутка? И в кого я такой остроумный? Тебе было не смешно?

КАЛЛЕ. Не очень.

КЕЙТ. Что с тобой? У тебя нет чувства юмора?

КАЛЛЕ. Не знаю…

КЕЙТ. Ну чего ты?

КАЛЛЕ. Наверное, я просто не понял шутки.

ИСМАЭЛЬ. Ну что, разводить огонь?

КЕЙТ. Давай.

АНДЕРС. Иссе у нас немного пироман. Когда вырастет, будет пироманом. Серьезным причем. Да у него стоит на огонь. Только увидит, что что-то горит… Сразу возбуждается.

ИСМАЭЛЬ. Обожаю огонь. Огонь — это круто.

АНДЕРС и ИСМАЭЛЬ начинают драться.

АНДЕРС. Да, он далеко пойдет. До самого «Халля». Твой папаша небось не успеет выйти на свободу, а ты уже будешь там.

ИСМАЭЛЬ. Он же сидит в «Кумле».

АНДЕРС. «Шпандау», «Кумла», «Халль», одна хрень… Ай!.. Это, кстати, Иссе развел костер в учительской, когда мы закончили девятый класс. Его рук дело.

ИСМАЭЛЬ. Ну хватит… хватит трепаться-то. Хорош уже. Нечего болтать об этом.

АНДЕРС. А что такого? Он же никому не скажет. Ты же не настучишь, надеюсь? Или настучишь?

КАЛЛЕ. Нет.

ИСМАЭЛЬ. А кто его знает. Если кто-то настучит, то меня могут посадить. Это же не я вообще. Это не я сделал.

АНДЕРС. Калле не настучит.

КАЛЛЕ. Нет. Я даже не знаю, кому я мог бы это рассказать.

АНДЕРС. Ну и отлично. Просто чтоб ты знал.

КЕЙТ. Да хватит уже. Подростки хреновы. Ведете себя как четырнадцатилетние сопляки.

ИСМАЭЛЬ. Все равно, нечего было трепаться.

КЕЙТ. Детский сад.

ИСМАЭЛЬ кидает банку из-под пива в АНДЕРСА.

КЕЙТ. Хватит, я сказал, а то я тебе эту банку в жопу вставлю. Понял? Хочешь снюса[33]?

КАЛЛЕ. Да, спасибо.

КЕЙТ. Ну правда, скажи честно, ты что-то имеешь против нас, шведов?

АНДЕРС. Мы же нормальные парни, мухи не обидим.

КАЛЛЕ. Я тебя не очень хорошо знаю… Ты же уже несколько лет в школе не появлялся.

КЕЙТ. Тебе не нравятся обычные белые шведы, порядочные и работящие, которые пытаются создать нормальное будущее своим потомкам?

КАЛЛЕ. Да нет, не знаю…

КЕЙТ. Что ты сказал?

КАЛЛЕ. Да нет, это неплохо. Все люди этого хотят.

КЕЙТ. Вот именно так мы и считаем.

КАЛЛЕ. Да… но мне правда пора.

КЕЙТ. Да расслабься ты. Я же с тобой разговариваю. Скажи, разве гомогенная нация — это плохо? Можешь ответить?

АНДЕРС. Гомофилы — это плохо.

КЕЙТ. Если люди предпочитают жить со своими соотечественниками, и обитать в стране, основанной их предками, и не хотят смешиваться с другими расами… Я не говорю, что другие расы хуже или имеют меньше прав на существование, но это еще не значит, блин, что они должны приезжать и порабощать другие культуры и религии и хапать то, что построили другие народы, просто потому, что их, мол, преследуют на родине и им якобы нужно убежище. Сюда же понаехали, блин, со всего света, мы же скоро задохнемся… Почему нам нельзя придерживаться наших взглядов, если мы считаем, что мы правы, и отстаивать свои права? Это просто вопрос.

КАЛЛЕ. Да… но почему же нельзя?

КЕЙТ. А что, можно? Как, скажи пожалуйста?

КАЛЛЕ. В демократическом государстве каждый может придерживаться своих взглядов.

КЕЙТ. Да, ты считаешь, может?

АНДЕРС. Это что-то новенькое.

ИСМАЭЛЬ. Кто будет сосиски?

КЕЙТ выливает пиво в мангал.

А как же сосиски?..

КАЛЛЕ. Да, каждый может думать что хочет, но нельзя избивать и преследовать других за то, что они думают иначе.

КЕЙТ. Вот как.

АНДЕРС. Ну слава богу. Значит, я могу сказать, что мне жаль, что Адольф Гитлер не успел замочить всех евреев? Если он вообще кого-то мочил.

КАЛЛЕ. Каждый может думать что хочет. Только, к сожалению, мне сейчас некогда продолжать этот разговор.

КЕЙТ. Да ладно. У тебя куча времени. Все ясно. И кто же, интересно, кого преследует? Кому, интересно, запрещают носить свою собственную символику в школе? Кого, интересно, вечно обвиняют в прессе и по телевизору и преследуют за то, что они вслух говорят о том, во что верят?

КАЛЛЕ. Да, но есть группы, которые преследуют иммигрантов и беженцев и поджигают лагеря беженцев.

КЕЙТ. Да?

КАЛЛЕ. Это преступно.

КЕЙТ. Преступно? Это же война. Это же война, твою мать… А когда идет война, то иногда случаются неприятные вещи, такова природа войны. Те, кто участвует в войне, сами виноваты в своих несчастьях. Они сами должны понимать, во что ввязались.

АНДЕРС. Ну да, в Германии же была война… и ведь из-за нее сдохла куча евреев, но когда война, то надо в первую очередь думать о своем собственном народе и заботиться, чтобы у него были пища и топливо, а все остальное уже второстепенно… Это же естественно.

ИСМАЭЛЬ. Ну не могло их погибнуть шесть миллионов, как они говорят. Когда бы они успели? Пожарить одну сосиску — и то надо минут десять, не меньше.

АНДЕРС. Этого просто не было.

КЕЙТ. Это лучшее, что было. Да, просто эта гребаная свобода мнения не позволяет людям носить свою собственную символику, старую шведскую символику, такую как молот Тора и волчий крюк, просто потому, видите ли, что каким-то придуркам кажется, что их преследуют.

АНДЕРС. Скоро они запретят поднимать шведский флаг — а не то тебя обвинят в расизме. Возьмите, к примеру, США, вот американцы гордятся своим флагом, а шведы, шведский народ — нет.

КЕЙТ. Если теперь даже преподавание христианства отменили в школе, зато все всё должны знать о мусульманах и евреях. Что за бред — шведские дети теперь должны испытывать угрызения совести по отношению к евреям из-за того, что случилось в Германии. Шведские-то дети в чем виноваты? Почему первое, что с ними делают в школе, — это взваливают на их плечи вину за евреев?

КАЛЛЕ. Ну вы же говорите то, что вы думаете. Устраиваете демонстрации и манифестации.

КЕЙТ. Тебе-то что? Мы готовы бороться за свою веру. И умереть за свою веру. И умрем.

АНДЕРС. Да, я никогда не сдамся.

КЕЙТ. Я сдамся только перед лицом смерти.

ИСМАЭЛЬ. И я тоже.

КЕЙТ. Можешь назвать хоть одну гребаную партию в этой говенной стране, члены которой готовы сесть в тюрьму и умереть за свои взгляды?

Пауза.

Ну вот видишь, я так и думал.

АНДЕРС. Нет больше ни одной такой партии. У нас теперь все либералы.

КЕЙТ. Все талдычат о мультикультурном государстве, смешении рас и прочей херне.

АНДЕРС. Ведь нет же больше других партий, которые думают как мы. И поэтому есть националисты и мы, потому что они так думают, потому что они думают как мы.

КЕЙТ. Нам нужна гомогенная нация. Чтобы не было здесь этих таиландцев и сомалийцев.

ИСМАЭЛЬ. Да, не нужны нам эти сомалийцы. Они воняют. Сразу, как только входишь в дом, все понятно. Там, где я живу, там живет еще семья из Сомали. Как только входишь в подъезд или в лифт, воняет сомалийцами.

АНДЕРС. А ты присмирел… Ведь в школе он один из этих коммунистов, которые порют всякую чушь.

КАЛЛЕ. О чем же?

КЕЙТ. Обо мне, например.

АНДЕРС. И обо мне.

КЕЙТ. О моих товарищах. А если не фильтруешь базар, то будь готов к последствиям. Надо отвечать за свои слова.

КАЛЛЕ. Ничего я не говорил. Это не в моих правилах.

АНДЕРС. «Не в моих правилах».

КАЛЛЕ. Мне пора.

КЕЙТ. Да успокойся ты.

АНДЕРС. Сядь и выпей пивка.

КЕЙТ. Что, блин, с тобой? Расслабься. Мы тебя не тронем, не бойся.

АНДЕРС. Да не тронем, не тронем, блин.

ИСМАЭЛЬ. Не бойся, на кой ты нам сдался?

КЕЙТ. Выпей пива и веди себя, как нормальный человек.

ИСМАЭЛЬ. Мы же друзья… Блин, ну и жара! Уже несколько дней. Целую неделю. Эта гребаная жара не прекращается уже целую неделю. Моя сестра хотела вчера купить в Кальмаре вентилятор, она там работает, но нигде не было. Во всем сраном Кальмаре не нашлось ни одного вентилятора. Кончились. Все, видно, валяются под вентиляторами и вентилируются. Я из-за этой жары уже целую неделю не сплю.

АНДЕРС. Чертова собака.

КАЛЛЕ. Твоя сестра работает в Кальмаре?

ИСМАЭЛЬ. Да, в «Автошколе Руне», на ресепшене, принимает клиентов.

АНДЕРС. Что за гребаная собака, все брешет и брешет.

КАЛЛЕ. Похоже на нашу.

АНДЕРС. А, точно, у вас же собака. Какой породы?

ИСМАЭЛЬ. Чего?

КЕЙТ. Какой породы?

КАЛЛЕ. Обыкновенный лабрадор.

КЕЙТ. Это не лабрадор.

АНДЕРС. Нет, это кокер-спаниель…

КЕЙТ. Блин.

АНДЕРС. Сколько ей лет?

КАЛЛЕ. Три года.

АНДЕРС. Вы взяли ее щенком?

КАЛЛЕ. Да.

КЕЙТ. Ясно. Собаки — это хорошо. Когда я был маленький, у нас была собака. Только настоящая собака — овчарка. Мы тогда жили в другом месте. В Сконе. В Ландскруне. Отец работал там на верфи… Она попала под машину — какой-то козел ее переехал.

КАЛЛЕ. Как жалко.

КЕЙТ. Ему было всего четыре года. Его звали Вилли. Вилли Вонк.

АНДЕРС. У нас было полно собак.

КЕЙТ. У вас же был питомник, козел.

АНДЕРС. Да. Мать держала одно время собачий питомник, в качестве хобби. Хоббипитомник.

КЕЙТ. Да уж. Небось хотела обменять твоего братца Ронни на породистую собачку.

АНДЕРС. Он мне не родной, только наполовину.

КЕЙТ. Да, а я, может, заведу себе опять собаку и уеду жить в деревню. Когда-нибудь в будущем… если оно будет. Собаку, детей и нормальную жизнь.

АНДЕРС. Когда я был совсем маленький, у нас были кролики.

КАЛЛЕ. Да?

АНДЕРС. Да, но это еще до питомника. Тогда у нас были кролики. Питомник для кроликов.

КАЛЛЕ. И много у вас было кроликов?

АНДЕРС. Всего два. Две зверюги.

ИСМАЭЛЬ. Два кролика-убийцы.

АНДЕРС. Отец их купил. Мы увидели у кого-то кроликов и умоляли его купить, и в конце концов нам купили, а мы обещали сами за ними ухаживать, я и единокровный брат. Ну мы тогда довольно маленькие были, лет семь, что ли. Нам купили при условии, что мы будем каждый день кормить их, поить и чистить клетку.

КЕЙТ. Без этого никак.

АНДЕРС. Отец каждый вечер, когда возвращался с работы, ходил проверять, чисто ли у них.

КЕЙТ. Ну а что такого, без этого никак. За своими животными надо ухаживать.

АНДЕРС. Но однажды мы играли в футбол, а отец вернулся домой и увидел, что мы забыли покормить их и почистить клетку, мы должны были делать это каждый день до того, как сядем за стол, и когда он пришел и увидел это… Знаете, что он сделал?

ИСМАЭЛЬ. Нет. Что?

КЕЙТ. Запихнул вас с братом в клетку.

ИСМАЭЛЬ. Выпорол вас как следует?

АНДЕРС. Нет, он перерезал им глотки, а потом заставил маму приготовить их, и нам пришлось на следующий день их съесть.

ИСМАЭЛЬ. Да ты что.

КЕЙТ. Зато вам урок на всю жизнь. Дал слово — держи.

АНДЕРС. Да. Мы их потом съели.

ИСМАЭЛЬ. Кроликов?

АНДЕРС. Да, под соусом, с картошкой.

ИСМАЭЛЬ. Ну и как на вкус? Как это вообще — сожрать собственных кроликов?

АНДЕРС. Как на вкус? Как кролик. Жареный кролик. Обычная крольчатина.

ИСМАЭЛЬ. Вкусно было?

АНДЕРС. Ну да, вкусно. Жестковато только.

КЕЙТ. Нехило.

АНДЕРС. Да… Это был нам урок — что надо держать свое слово и не увиливать от своих обязанностей, чтобы погонять мяч. Мы же вообще забыли про время.

ИСМАЭЛЬ. Да, надо учиться… Они едят в основном тунца, мой отец, там, где он сидит. Потому что они считают, что их кормят слишком жирной пищей. Слишком жирной. Слишком много жира. Кормят как свиней.

КЕЙТ. Да, нельзя же есть все подряд. Но он же там качается. Качается, да?

ИСМАЭЛЬ. Да. У них же есть тренажерный зал.

КЕЙТ. Ну да, в тюрьмах всегда есть.

КАЛЛЕ. А вы тоже ходите в спортзал?

ИСМАЭЛЬ. Они там целыми днями торчат…

КЕЙТ. У них там есть все необходимое.

ИСМАЭЛЬ. Или играют в волейбол.

КЕЙТ. Да, да, блин, достал уже про свой волейбол.

ИСМАЭЛЬ. Да, им уже надоело… Этим летом им привезут лошадей… Привезут лошадей для верховой езды.

АНДЕРС. Чтобы перескочить через колючую проволоку.

ИСМАЭЛЬ. Да, было бы неплохо.

АНДЕРС. А он будет ездить?

ИСМАЭЛЬ. Не знаю… Думаю, да. Чтобы немного развеяться.

КЕЙТ. Да, это полезно. Тунец — это хорошо, в нем много белка. Надо же быть в форме.

ИСМАЭЛЬ. Да, чтобы как-то время скоротать.

КЕЙТ. Нет, чтобы быть в хорошей физической форме и справляться с жизненными неприятностями.

АНДЕРС. Ты же вообще слабак. Собирался ходить с нами в спортзал три раза в неделю, а появился там всего раза четыре за все время.

ИСМАЭЛЬ. Да знаю… Дома были неприятности… Я никак не мог сконцентрироваться.

КЕЙТ. Я должен пройти все тесты, чтобы меня взяли в армию. Марш-бросок на шесть с половиной километров за сорок минут с двадцатикилограммовым рюкзаком. Знаете, за сколько я прохожу? За 34 минуты. Еще марш-бросок через полосу препятствий на четыре с половиной километра с двадцатикилограммовым рюкзаком за 42 минуты. Это я, конечно, проверить не смог по понятным причинам — где мне взять полосу препятствий, — но уверен, что прошел бы без проблем.

АНДЕРС. Ну да.

КЕЙТ. Вообще без проблем.

КАЛЛЕ. Где ты будешь служить?

КЕЙТ. Тебе-то что?.. В береговой обороне. Ваксхольм.

КАЛЛЕ. Там, говорят, жестко.

КЕЙТ. Надеюсь.

КАЛЛЕ. Я пойду в П-18 на Готланде. Пехотные войска.

КЕЙТ. Я думал, ты не особо увлекаешься физкультурой.

КАЛЛЕ. Да нет, как все.

КЕЙТ. А как все?

КАЛЛЕ. Играю немного в хоккей с мячом и в гандбол.

КЕЙТ. Мог бы как-нибудь с нами в качалку сходить.

КАЛЛЕ. Да… Может быть.

ИСМАЭЛЬ. Да, давай.

АНДЕРС. Это он-то?

КЕЙТ. Может быть?

КАЛЛЕ. Ну да, как-нибудь можно.

КЕЙТ. Когда?

КАЛЛЕ. Клево было бы попробовать. Я, честно говоря, никогда не был в качалке.

КЕЙТ. Да мы знаем, но это неважно.

КАЛЛЕ. Да, можно как-нибудь.

КЕЙТ. Может, в воскресенье?

КАЛЛЕ. В воскресенье не могу. Но можно созвониться.

КЕЙТ. Давай, клево. Можешь грудь подкачать.

КАЛЛЕ. Хотите шампанского?

АНДЕРС. Да, блин. Давай сюда.

КАЛЛЕ. Да, берите… Клево, конечно, поболтать с вами, но мне пора.

КЕЙТ. Вот как.

КАЛЛЕ. Они начнут волноваться, где я. Они же не сядут за стол без меня.

КЕЙТ. То есть ты, так сказать, решающий фактор?

КАЛЛЕ. Ну да, это же мой праздник. Я должен там появиться.

АНДЕРС. Он что, хочет уйти? Почему?

КЕЙТ. Мы вроде милые такие.

АНДЕРС. Такие приятные.

КЕЙТ. Все из себя белые и пушистые.

АНДЕРС. Заметь, белые.

КЕЙТ. Обыкновенные шведские белые парни… За что ты нас не любишь? Почему нас все ненавидят?

АНДЕРС. Не понимаю.

КЕЙТ. Я тоже.

ИСМАЭЛЬ. Мы же просто хотим повеселиться.

КЕЙТ. Почему же он уходит?

АНДЕРС. Я бы на его месте был рад оказаться в нашей компании.

КЕЙТ. Мы же просто болтаем.

КАЛЛЕ. Может, как-нибудь в другой раз.

АНДЕРС. Конечно.

КЕЙТ. Мы верим в диалог.

АНДЕРС. Мы верим в разговор. Это мы усвоили. У нас демократия. Сперва поговори. Потом стреляй.

КЕЙТ. Мы верим в «поговорить».

АНДЕРС. Мы любим поговорить.

ИСМАЭЛЬ. Мы любим выпить и поговорить.

КЕЙТ. Поговорить — это хорошо.

АНДЕРС. Сперва. А потом…

Производит звук автоматной очереди.

КЕЙТ. Представить факты. Чтобы люди поняли, как все обстоит. Как оно есть на самом деле.

АНДЕРС. Мы не боимся открытой дискуссии. Мы не увиливаем.

КАЛЛЕ. Да я понял.

КЕЙТ. Но ты, может, думаешь, что мы козлы — просто из-за того, что мы придерживаемся таких взглядов.

КАЛЛЕ. Да нет, совсем нет.

КЕЙТ. А что ты про нас думаешь?

КАЛЛЕ. Я думаю, что вы неправы.

Пауза.

КЕЙТ. Неправы?

АНДЕРС. Мы?

ИСМАЭЛЬ начинает что-то напевать.

КЕЙТ. Националисты никогда не бывают неправы. Националист всегда прав, даже если он неправ.

АНДЕРС. Даже если он прав, он всегда неправ. Нет… Даже если он неправ, он всегда прав.

КЕЙТ. Если копнуть глубже, то ты не виноват, что тут оказался. Тебя же усыновили, и все дела.

АНДЕРС. Твоя мамаша небось не могла родить собственных шведских детей.

КЕЙТ. Но тогда можно задаться вопросом, почему она не могла усыновить какого-нибудь шведского ребенка, а поперлась в Таиланд.

КАЛЛЕ. Я не из Таиланда. Я из Кореи.

КЕЙТ. И по-хорошему там бы тебе и следовало оставаться.

КАЛЛЕ. Ну а Исмаэль?

КЕЙТ. Это совсем другое дело.

АНДЕРС. Он будет стерилизоваться. Отрежет себе яйца.

ИСМАЭЛЬ. Я не хочу никаких вонючих детей.

КЕЙТ. Да я бы вообще запретил рожать детей сегодня, в том мире, в котором мы живем. Это же безответственно. С этим можно и подождать. Возьми еще пива. Мы угощаем. Сегодня у нас чертовски хорошее настроение.

КАЛЛЕ. Нет, спасибо…

КЕЙТ. Чего ты, возьми пива. Дай ему пива.

КАЛЛЕ. Я больше не хочу.

КЕЙТ. Конечно хочешь.

КАЛЛЕ. Нет.

КЕЙТ. Хочешь-хочешь. Дай ему пива, Иссе.

ИСМАЭЛЬ. Чего?

КЕЙТ. Дай ему пива, твою мать.

ИСМАЭЛЬ. Да, но… У нас всего два осталось.

КЕЙТ. Ничего, сходишь еще.

ИСМАЭЛЬ. Когда?

КЕЙТ. Как ты думаешь, придурок? Когда кончится.

АНДЕРС. У нас нет денег.

КЕЙТ. Зачем нам деньги?

АНДЕРС. У тебя есть деньги?

КАЛЛЕ. Нет.

АНДЕРС. Не может быть.

КЕЙТ. Хватит болтать. Обыщи его.

КАЛЛЕ достает деньги, АНДЕРС забирает их.

КАЛЛЕ. Не надо, Андерс…

АНДЕРС. Чего ты? Ты, я смотрю, не только трепаться умеешь. Ты еще и врешь.

КЕЙТ. Сколько там?

АНДЕРС. Триста. Ну, на несколько банок хватит.

АНДЕРС идет помочиться.

КЕЙТ (берет купюры и выкидывает зажим, которым они скреплены). Это что еще за педерастическая прищепка? «Карл, 9 июля». Шведское, королевское имя. Купи еще лотерейных билетов.

ИСМАЭЛЬ. Почему я должен идти?

КЕЙТ. Потому что ты младший… Нет, самое вкусное пиво, которое я пил, это «Пилс». Норвежское.

АНДЕРС. Норвежское?

КЕЙТ. Да, норвежское. Называется «Пилс».

АНДЕРС. «Пилснер»?

КЕЙТ. Нет. «Пилс», придурок. У тебя что, моча в ушах?

АНДЕРС. Напиток предателей… Какой у тебя пинк-код, придурок?

ИСМАЭЛЬ. Сосиски отдают крысятиной.

КАЛЛЕ. Можете взять деньги…

АНДЕРС. Уже взяли.

КАЛЛЕ. Но мне правда надо идти. Они ждут меня. Они скоро пойдут меня искать. У нас ужин в честь окончания школы.

АНДЕРС. А нас почему не позвали?

ИСМАЭЛЬ. А что, мы могли бы пойти с ним и нормально пожрать. Мы же в одном классе учились.

АНДЕРС. Да, к сожалению.

КАЛЛЕ. А у вас что, не будет ужина?

АНДЕРС. Зачем нам? Мы же к тебе идем, придурок.

КАЛЛЕ. Ну, все обычно устраивают ужин в день окончания школы.

АНДЕРС. Вот еще. Можно подумать, нам больше не на что деньги потратить.

КЕЙТ. Докуда может допрыгнуть собака?

АНДЕРС (поднимает руку). Ну, вот так.

КЕЙТ. Докуда она может допрыгнуть?

АНДЕРС (поднимает руку). Вот так.

КЕЙТ (кричит). Докуда может допрыгнуть собака!

АНДЕРС (вскидывает руку в нацистском приветствии). Хайль!

КЕЙТ. Гитлер! Хайль!

АНДЕРС. Гитлер!

КЕЙТ. Повтори!

КАЛЛЕ. Что?

КЕЙТ. Повтори «Хайль Гитлер».

КАЛЛЕ. Зачем?

КЕЙТ. Потому что я так сказал.

КАЛЛЕ. Нет.

КЕЙТ. Повтори.

АНДЕРС. Повтори.

КАЛЛЕ. Нет.

АНДЕРС. Повтори.

КАЛЛЕ. Нет.

АНДЕРС. Повтори.

КЕЙТ. На колени его, вашу мать.

АНДЕРС заставляет КАЛЛЕ встать на колени. КЕЙТ хватает его за волосы и отводит голову назад.

АНДЕРС. Повтори.

ИСМАЭЛЬ. Повтори, и все будет хорошо. Ну давай же, повтори.

КАЛЛЕ. Нет.

АНДЕРС. Повтори.

КЕЙТ бьет КАЛЛЕ коленом по лицу. КАЛЛЕ падает.

ИСМАЭЛЬ. Это же твоя мама помогала мне, когда меня дома били.

КЕЙТ. Блин, ну и скука. Вообще ничего не происходит.

Пауза.

АНДЕРС. Может, замочим его?

Пауза.

Ты как? Больно?

КЕЙТ переворачивает КАЛЛЕ ногой и смотрит на него.

КЕЙТ. В спортзале будут менять тренажеры.

АНДЕРС. Да? Когда?

КЕЙТ. А я откуда знаю? Я хотел спросить, можно ли купить их, раз они все равно новые поставят. Тогда я мог бы купить их и качаться дома.

АНДЕРС. Ну и что, можно?

КЕЙТ. Что?

АНДЕРС. Купить их.

КЕЙТ. Да я, блин, не спрашивал пока. Я поговорю с тренером. С Томом. Не с владельцем. Он там вообще не показывается. А с тренером. Он всегда там. Он может качаться в любое время. Может качаться, блин, сколько влезет.

АНДЕРС. Классная работа.

КЕЙТ. Ну. Офигенная. Мне так было бы проще.

Пауза.

КАЛЛЕ медленно встает. АНДЕРС размахивается, чтобы ударить его ногой.

Не надо… Эге-гей…

АНДЕРС. Йо-хо-хо!

КЕЙТ. Слышь, ты так пропустишь свою вечеринку.

Пауза.

КАЛЛЕ. Что я тебе сделал?

КЕЙТ. Чего?

КАЛЛЕ. Что я тебе сделал?

КЕЙТ. Не вписываешься.

КАЛЛЕ. В смысле?

КЕЙТ. Ты не вписываешься в мое представление о Швеции. Швеция — для шведов, а Корея, или Таиланд, или откуда ты там, для твоего сраного народа. Просто вали отсюда, и все.

КАЛЛЕ. Да, но меня усыновили. Люди, которые меня привезли, шведы.

КЕЙТ. Это ошибка. Это, блин, просто ошибка. Если бы я сидел в риксдаге, я бы положил этому конец, этого бы никогда не произошло. Да эти козлы, которые там сидят, они же преступники. Ты же, блин, видишь, я белый, а ты желтый. Ты не вписываешься в эту страну. Мы с тобой разные. Вали отсюда.

КАЛЛЕ. Ты имеешь в виду — генетически?

КЕЙТ. Да какая, блин, разница.

КАЛЛЕ. Но ведь нельзя же доказать, что у кого-то стопроцентно шведские гены.

КЕЙТ. Да, я знаю. Я здесь родился. Мои родители шведы — Мате и Лена.

АНДЕРС. А мои — Улла и Турбьорн.

КАЛЛЕ. А моих родителей зовут Ингрид и Свен.

КЕЙТ. Ни фига.

АНДЕРС. Твоих зовут Чонг Дай Вей и Пинг Панг Дей.

КАЛЛЕ. Да, Андерс, очень может быть. Но я их не знаю. Меня привезли сюда, когда мне было два года. Может, ты помнишь себя в два года?

КЕЙТ. Нет, как я могу это помнить?

КАЛЛЕ. Вот и я ничего не помню. Единственное, что я помню, это мое детство в Швеции. У меня было такое же шведское детство, как и у тебя.

КЕЙТ. Зря они тебя сюда привезли. Надо было тебе остаться там, где ты был.

КАЛЛЕ. От меня это никак не зависело.

КЕЙТ. Ну, может, тогда и не зависело. Тогда ты не мог сам принимать решения, зато теперь… Можешь валить отсюда в свою гребаную страну.

АНДЕРС. Упаковывай свои вещички и вали.

КАЛЛЕ. Это невозможно. Меня больше ничто не связывает с Южной Кореей.

АНДЕРС. В смысле, не связывает? Ты в зеркало себя видел? У тебя же глаза китаезы.

КАЛЛЕ. Я вырос здесь, в Швеции. Получил шведское воспитание. Я приучен к шведским нормам и системе ценностей. Я вырос на той же шведской природе, что и ты. Я, может быть, даже знаю больше о Швеции, шведской истории и шведских королях, чем многие коренные шведы.

КЕЙТ. Ну и что с того? Мало ли, что ты знаешь имена нескольких шведских королей. Я, может, тоже могу выучить имена нескольких таиландских придурков.

АНДЕРС. Пол Пот, Пол Хер и Пол Срак.

КЕЙТ. Это не делает тебя шведом.

КАЛЛЕ. Я знаю, к примеру, что мусульман в Европу привез Карл XII…

ИСМАЭЛЬ начинает напевать.

Значит, дело только в генах? Но это же ерунда. У тебя, к примеру, карие глаза… Я не ставлю под сомнение твое шведское происхождение. Ты стопроцентный швед… Но ты же общаешься с Исмаэлем.

КЕЙТ. Ну и что? Чего такого? Он — как мы, он думает как мы.

КАЛЛЕ. Значит, надо просто разобраться с определениями. Генетическое наследие ничего не значит. Зато среда, в которой человек растет и формируется…

КЕЙТ. Слушай, ты, козел. Все очень просто. Даже ты можешь допереть до этого своей тупой башкой. Для шведов это наследие и среда. Для тебя и твоего вонючего народа — только наследие. Ты не в своей стране. Ты вообще ничего не сделал для этой страны.

АНДЕРС. Вообще, блин, ничего.

КЕЙТ. Ты приехал сюда, и все сразу стали носиться с тобой как с писаной торбой. А я швед. Я стою на твердой шведской почве. Я много работал, чтобы чего-то достичь.

КАЛЛЕ. Да, но я…

КЕЙТ. Попридержи язык, сейчас я говорю. У нас дискуссия или нет? Теперь моя очередь высказываться. Я швед и горжусь этим. А ты провоцируешь меня, когда говоришь, что ты швед. Ты говоришь: «шведская природа, шведское детство, шведская система ценностей». Да ты вообще понятия не имеешь о том, что говоришь. С тобой с детства носились как с писаной торбой. Вы приезжаете в нашу страну и только хапаете. Вы занимаете все рабочие места.

АНДЕРС. И социальные пособия.

КЕЙТ. Квартиры.

АНДЕРС. Дотации на жилье.

КЕЙТ. Машины, пенсионное страхование.

АНДЕРС. Стоматологию, мерседесы.

КЕЙТ. Вы, блин, все получаете с полпинка. Это, по-твоему, справедливо? Заткнись, твою мать.

КЕЙТ ударяет ИСМАЭЛЯ, который начинает что-то напевать.

КАЛЛЕ. Да, только я вообще-то собираюсь работать и платить налоги. Я хочу быть полезен шведскому обществу. Я горжусь социальной и экономической защищенностью, которая есть у нас в Швеции. Я верю, что если все будут помогать друг другу… Я, может, тоже смогу быть полезен обществу, как и ты, если у меня будет возможность.

КЕЙТ. Единственное, чем ты можешь быть полезен, — это поскорее свалить отсюда, если ты еще не понял. Это и будет твой вклад в шведское общество. Вали куда подальше. По-твоему, справедливо, что у тебя есть все, а у меня — ничего, хотя ты вообще не швед?

КАЛЛЕ. Меня новорожденным нашли на тротуаре в Сеуле. Так что моя жизнь началась не очень-то гламурно.

КЕЙТ. Мне насрать, на какой помойке тебя нашли! По-твоему, справедливо, что шведские дети страдают, пока некоторые привозят сюда детей из других стран? Вокруг полно шведских детей, которых бьют и насилуют, и в этой гребаной стране у них нет ни малейшего шанса выжить. Почему им должно быть плохо в своей собственной стране?

КАЛЛЕ. Нет, я не считаю, что кому-то должно быть плохо… Ну а что бы ты сделал, если бы у тебя была власть?

КЕЙТ. Что бы я сделал? Я бы всех вас выслал.

КАЛЛЕ. Куда?

КЕЙТ. Это, блин, меня не касается. Я бы выслал вас всех, а тех, кто останется, замочил бы. Я просто хочу, чтоб вас не стало. Вы для меня никто. Ты для меня никто.

КАЛЛЕ. Однако получается наоборот, как будто я что-то значу для тебя. В противном случае…

КЕЙТ. Ты для меня значишь ровно столько, что в день, когда я пришел бы к власти, я бы не моргнув глазом перешел от слов к делу.

КАЛЛЕ. Когда я учился в начальной школе, несколько мальчишек всегда били меня на перемене. Я потратил столько сил на то, чтобы ненавидеть их, что чуть не сошел с ума… Ты же толковый парень, ты же умный, ты же соображаешь. Я правда уважаю твой ум. Ты мог бы потратить свои силы на беседу, а не на драки и войну… Нет разве?

КЕЙТ. Я готов тратить все свои силы, чтобы вычистить этот мир. Понял?

КАЛЛЕ. Думаю, да.

КЕЙТ. Значит, договорились… мы враги. Отлично.

КЕЙТ протягивает руку и пожимает руку КАЛЛЕ.

АНДЕРС. Ты что, все еще здесь?

ИСМАЭЛЬ. Уже иду.

КЕЙТ. Давай, Блонди, вали.

АНДЕРС. Ну иди же.

ИСМАЭЛЬ уходит. Пауза.

Пойдешь в воскресенье?

КЕЙТ. Чего?

АНДЕРС. В воскресенье.

КЕЙТ. На футбол?

АНДЕРС. Они будут играть против IFK.

КЕЙТ. Сам знаю.

АНДЕРС. Пойдешь?

КЕЙТ. Если буду жив.

АНДЕРС. Я тоже.

КЕЙТ. Ну конечно, куда ты без меня, педрила сопливый.

КАЛЛЕ. Я могу идти?

КЕЙТ. Не можешь. Нам же тут так весело.

АНДЕРС. Во сколько автобус?

КЕЙТ. Около одиннадцати.

АНДЕРС. Ну, увидимся тогда.

КЕЙТ. Да, увидимся. Конечно. Пойдешь с нами?

КАЛЛЕ. Куда?

КЕЙТ. В воскресенье. «АИК» против «ИФК Гётеборг». Пойдешь?

КАЛЛЕ. Нет, я, к сожалению, не могу.

КЕЙТ. Почему? Можешь пойти с нами. И сидеть с нами. Мы же милые ребята. И недоразумения вроде все выяснили.

АНДЕРС. Мы будем твоими личными охранниками.

КАЛЛЕ. Я не смогу. Я уезжаю. Я уезжаю послезавтра.

КЕЙТ. Правда? Куда же?

АНДЕРС. В Корею?

КАЛЛЕ. В Грецию. На Крит.

КЕЙТ. В Грецию — танцевать сиртаки?

КЕЙТ и АНДЕРС (танцуя сиртаки). Зорба, зорба, зорба.

КЕЙТ. Да, там дико жарко.

КАЛЛЕ. Думаю, сейчас еще не так страшно. В августе хуже.

АНДЕРС. Купаться там с потными волосатыми греками.

КЕЙТ. Ты за какой клуб болеешь?

КАЛЛЕ. Я не очень разбираюсь в футболе.

КЕЙТ. Да ладно. Ну хоть один клуб ты знаешь?

КАЛЛЕ. Ну, наверное, болею за «Юргорден», если надо за кого-то болеть.

КЕЙТ. За «Юргорден»?

АНДЕРС. Как, блин, можно болеть за «Юргорден»?

КАЛЛЕ. Ну я же получил хорошее воспитание.

КЕЙТ. Все шутишь, да?

АНДЕРС. Смотри, дошутишься… Аза какой иностранный клуб?

КЕЙТ. Не шведский.

АНДЕРС. «ФФ Кебаб».

КЕЙТ. «ФФ Аллах».

АНДЕРС. «ФФ Аллах».

КЕЙТ. Ну давай же, мать твою. Хоть один клуб назвать можешь?

КАЛЛЕ. «Милан». Они вроде неплохо играют.

КЕЙТ и АНДЕРС аплодируют.

КЕЙТ. Отлично, есть такой клуб. Берлускони. Они выиграли у «Интера» 7:0. Просто замочили их. Такое унижение.

АНДЕРС. Унижение — это хорошо.

КЕЙТ. Если бы не было «Манчестер юнайтед», я болел бы за «Ройал Антверпен». Вот там нормальные игроки. Когда они играют против жидов, они посылают им привет из газовой камеры. Они вот так шипят.

КЕЙТ издает шипящий звук, будто выходит газ. АНДЕРС делает вид, что задыхается, и падает на землю.

Классно. Сразу создает нужную атмосферу. Надо бы и нам так. Чтобы немного побесить «Юргорден»… Нет, не нравится мне Италия и их сраный футбол. Зато у них есть Берлускони. Вот бы нам такого, чтобы выгрести отсюда все дерьмо. Это же одна из самых крупных стран в Европе. Культурная страна. Не то что какая-нибудь там крошечная сраная Австрия. Они сами выбрали его, потому что хотели, чтобы он ими правил. Это демократия. В Австрии было то же самое, когда выбрали Йорга Хайдера. Но почему-то все начинают выступать, хотя сами их выбрали. Это же бред какой-то, блевать хочется. Эти мудаки в риксдаге думают, что они все решают. Преступники. Козлы. Пусть только покажутся на улице, мы им устроим. Мы им мозги повышибем. Они у нас понюхают крови.

АНДЕРС. «Лацио» вообще неплохие. «СС Лацио».

КЕЙТ. Ну, это еще как посмотреть. Они неплохие по двум причинам. Во-первых, у них Свен был тренером, а во-вторых, они делают «зиг хайль», когда выходят на поле.

АНДЕРС. Ну я о том и говорю.

КЕЙТ. Хотя я рад, что итальянцы не выиграли чемпионат мира.

КАЛЛЕ. Они выбыли, когда играли против Южной Кореи.

КЕЙТ. Да, даже эти узкожопые их замочили. Потому что они слабаки. Играют только в защите. Закрываются, как последняя курдская блядь.

АНДЕРС. Да, это был бы ужас.

КЕЙТ. Ага, если б они выиграли.

АНДЕРС. Ага.

Звонит мобильный КАЛЛЕ.

АНДЕРС. Да, привет, это Калле — кто же еще. Я еще в лесу… Нет, я тут встретил очень клевых парней. Очень милых и интеллигентных и к тому же симпатичных… Ну хватит уже… Послушай… Хочу рассказать тебе одну вещь, раз уж ты звонишь. Теперь я уже совершеннолетний, закончил школу и вступаю, так сказать, во взрослую жизнь… Это очень важно, я давно хотел сказать это тебе и папе, хотя папы уже, к сожалению, нет с нами… Не знаю, с чего начать, так что давай напрямую. Надеюсь, я тебя не шокирую, ты же наверняка давно уже подозревала. Мама, я голубой… Да, я голубой… Я пока еще не говорил это Изабель, хотел, чтобы ты первая узнала. В наше время быть голубым — это очень круто. У меня роман с одним учителем, ты, может, его знаешь — это преподаватель обществоведения Йоран Валландер. Он дико стильный, настоящий гуманист. Честный и порядочный человек. У нас с ним более или менее серьезные отношения. Зато потомков не будет — я имею в виду внуков. Правда, в Швеции теперь педикам разрешают усыновлять детей, так что внуки все же, наверное, будут… Нет, мама, я не пьян, я никогда не был трезвее, зато ты, похоже, немного навеселе… Я просто хотел сказать тебе, что Йоран поедет со мной в Грецию. Ну да, он уже купил билет. Сам он довольно миниатюрный и едет налегке — он берет с собой только стринги. Мы поедем на пляж для педиков, будем там купаться и трахаться, купаться и трахаться, купаться и трахаться. Можете поехать с нами… Да-да, это я, Калле, твой любимый малыш, которого ты нашла на помойке в Южной Корее, в Сеуле. Ну все. Чинг-чинг.

Разговор прерывается.

КЕЙТ. Ну ты юморист.

КАЛЛЕ. Отличный клоун.

АНДЕРС. А ты отличный педик.

КЕЙТ. Что она сказала?

АНДЕРС. Сказала, что дико рада, что я наконец кого-то полюбил.

КЕЙТ. О чем мы говорили?

АНДЕРС. Не знаю… Об Италии.

КЕЙТ. Ага, точно.

АНДЕРС. Прикольно.

КЕЙТ. Ты о чем?

АНДЕРС. Прикольно было болтать с этой сучкой. Думаю, она повелась.

КЕЙТ. Ну да, точно. Италия. Берлускони. Они же не за партию голосовали, а за него лично. За сильную личность, за человека, который знает, чего хочет, и который вышибет это дерьмо, которое у всех уже вот где стоит. Ну а если у него еще есть какая-то идеологическая платформа, то это только к лучшему, хотя я в этом не уверен. Сперва кто-то должен сломать все старое, и только потом сможет вырасти что-то новое. Надо, чтобы все настолько прогнило, чтобы люди сами завопили о помощи. Но в этой проклятой стране этого никогда не произойдет. Здесь они готовы терпеть все что угодно. Здесь можно в музеях развешивать фотографии голых мальчиков, и никто и не пикнет. Это же рай для педофилов.

АНДЕРС. Мы им не нужны.

КЕЙТ. Нужны, только они об этом еще не знают…

АНДЕРС. Что-то непохоже.

КЕЙТ. Они настолько обдолбаны тем, что пишут в газетах и по телику передают… Ну а ты? Как ты вообще? Ничего не хочешь добавить?

КАЛЛЕ. Нормально.

КЕЙТ. Ну еще бы… Клевые штаны. Что за штаны?

АНДЕРС. Он каждую неделю в новых штанах приходит.

КЕЙТ. Ну, у них же есть бабки. Его папаша же был каким-то стеклодувом. Они вообще в другом мире живут. А мы расплачиваемся.

АНДЕРС. Ага, а мы расплачиваемся.

КЕЙТ. Что это?

КАЛЛЕ. Джинсы… Кстати, я сам на них заработал.

КЕЙТ. Это тебе не обычные джинсы из «Хеннес и Мауриц». Это дорогие штаны.

АНДЕРС. У них же есть бабки.

КЕЙТ. На дорогую одежду.

АНДЕРС. Армани небось.

КЕЙТ. Армани? Ну конечно.

АНДЕРС. У них обычно такой фашистский орел на кармане, на заднем кармане. Вот тут обычно.

АНДЕРС отрывает у КАЛЛЕ карман от джинсов и показывает КЕЙТУ.

КЕЙТ. Я знаю. Видел.

АНДЕРС пытается запихнуть оторванный карман КАЛЛЕ в рот. КАЛЛЕ сопротивляется.

Отвали!

Пауза.

Дай ему пива…

АНДЕРС. У нас только одно осталось.

КЕЙТ. Ну и дай ему.

КАЛЛЕ. Нет, я не хочу.

КЕЙТ. Ты имеешь право на банку пива.

КАЛЛЕ. Нет. Пейте сами, раз осталась только одна.

АНДЕРС. Пей. Пей.

КАЛЛЕ. Нет. Нет, спасибо, я не хочу.

АНДЕРС. Почему?

КЕЙТ. Все имеют право на банку пива… перед смертью.

КАЛЛЕ. Вот как.

КЕЙТ. Ты же понял, надеюсь. Что ты умрешь.

АНДЕРС. Он умрет?

Молчание.

КЕЙТ. Ты понял?

АНДЕРС. Он умрет? Он умрет?

КЕЙТ. Рано или поздно…

КАЛЛЕ убегает, его догоняет АНДЕРС и пытается повалить на землю.

АНДЕРС. Да блин, помоги же мне! Кейт!

КЕЙТ бросается на КАЛЛЕ, валит его на землю и выливает на него пиво.

КЕЙТ. Куда он, блин, делся?

АНДЕРС. Кто? Иссе?

КЕЙТ. Ну да. Пиво кончилось.

АНДЕРС. Может, ему не продали. Он же несовершеннолетний.

КЕЙТ. Да, не повезло им…

Пауза.

(Читает текст на одном из пакетов.) Чего… «Быстрорастущие деревья для Африки — 15 крон/штука. Лес — Африке. Миллионы деревьев помогут выжить целому народу. Топливо. Пища. Строительный материал. Культивация земель. Надежда. Подари и ты дерево. Например, в подарок человеку, у которого есть все. Двадцать деревьев в год — это новая жизнь для целой семьи». Назови мне хоть одного негра в Африке, который сделал хоть что-нибудь полезное для человечества. Назови хоть одну полезную вещь, сделанную негром, хоть одно изобретение, полезное для человечества и прогресса. Можешь?

АНДЕРС. Я?

КЕЙТ. Что угодно. Хоть одного негра, совершившего какое-нибудь открытие, которое помогло человечеству сделать хоть малюсенький шаг вперед.

АНДЕРС. Ну прямо так, с ходу, не могу. Тайсон, может?

КЕЙТ. Ну да, конечно. Благодаря ему человечество совершило огромный скачок… Крутой чувак. Что есть, то есть.

АНДЕРС. Они, кажется, изобрели атомную бомбу и пылесос.

КЕЙТ. Ну а какое-нибудь медицинское или научное открытие, которое бы что-то значило для прогресса?

АНДЕРС. Ну, прямо сейчас, вот так, с ходу, что-то мне ничего не приходит в голову.

КЕЙТ. Я так, блин, и думал.

АНДЕРС. Карбюратор.

КЕЙТ. Немцы… Немцы изобрели газ.

АНДЕРС. И научились использовать его в национальных целях.

КЕЙТ. Ну должно же быть что-то… хоть что-то хорошее, что они сделали, ведь не просто же так мы должны дарить этим черномазым деревья. Хоть какое-то изобретение.

АНДЕРС. Ну не знаю. Трахать друг друга в жопу. СПИД… СПИД же из Африки.

КЕЙТ. Точно. СПИД. Единственно полезное, что черножопые сделали для человечества. СПИД.

АНДЕРС. СПИД и трахать друг друга в жопу… Вот что они привозят с собой, когда приезжают сюда.

ИСМАЭЛЬ возвращается.

ИСМАЭЛЬ. Ну и тяжесть.

АНДЕРС. Где ты, блин, ходишь? Тебя не было три часа. Мы тут скоро от голода сдохнем.

ИСМАЭЛЬ. Да я заблудился.

АНДЕРС. Как ты, блин, мог заблудиться?

ИСМАЭЛЬ. Ну просто пошел не в ту сторону.

АНДЕРС. Как ты мог пойти не в ту сторону?

ИСМАЭЛЬ. Просто пошел не туда.

АНДЕРС. Ну и где, блин, пиво?

ИСМАЭЛЬ. Здесь. Я купил четыре упаковки по шесть банок.

АНДЕРС. А сколько лотерейных билетов?

ИСМАЭЛЬ. Два.

АНДЕРС. Ты же купил больше.

ИСМАЭЛЬ. Нет.

АНДЕРС. Ну ладно. Держи.

АНДЕРС дает КЕЙТУ пиво.

Это моя пятнадцатая банка.

ИСМАЭЛЬ. Моя десятая…

АНДЕРС. Ну так не тормози. (Поет «Спи моя радость, усни».) Как ты, любимый?

КЕЙТ. Никак.

АНДЕРС. Тебе больно?

КЕЙТ. Я вообще ничего не чувствую.

АНДЕРС. Хочешь, я сделаю тебе массаж?

КЕЙТ (бросается на АНДЕРСА, который пытается убежать). Заткнись, урод.

ИСМАЭЛЬ. Хоть бы раз что-нибудь выиграть.

АНДЕРС. В этом сраном обществе ничего не бывает бесплатно.

ИСМАЭЛЬ. Я еще купил гамбургеров на оставшиеся деньги. Хочешь?.. Держи… Я купил несколько обычных и три чизбургера…

КАЛЛЕ. Я бы съел чизбургер.

ИСМАЭЛЬ. Пожалуйста. Он вроде уже не такой горячий.

АНДЕРС. Тебе бы отлично жилось в тюряге. Там жрачку дают по часам.

ИСМАЭЛЬ. Мне? Ну да. Там, если еда не нравится, можно готовить самому, если хочешь. Там разрешают. Разрешают самим готовить.

АНДЕРС. Твоему папаше тоже?

ИСМАЭЛЬ. Да… они могут готовить сами, если хотят, но почти все едят это говно, что им дают. Но там ножи и всякое такое приделаны к стенке.

АНДЕРС. Ну ясное дело, еще не хватало.

ИСМАЭЛЬ. Ну да, они приделаны на цепочках к стене.

АНДЕРС. Еще не хватало.

ИСМАЭЛЬ. Их нельзя уносить куда угодно.

АНДЕРС. Ну еще бы.

ИСМАЭЛЬ. Они могут готовить торты, булочки и все такое. Я бы хотел быть поваром, выучиться на повара.

КЕЙТ. Да, там в конце концов все и окажемся.

АНДЕРС. Где?

ИСМАЭЛЬ. В поварском училище?

КЕЙТ. В тюрьме. На скамье штрафников общества.

АНДЕРС. Ну а я не боюсь. Наоборот.

КЕЙТ. Да, там мы все и окажемся. Это нормально. Я вообще не против. Там бы мы встретили наших товарищей. Братьев. Тех, кто внес вклад в общее дело. А не сбежали домой к мамочке, когда паленым запахло. Они готовы умереть за своих товарищей и не моргнув глазом уйти, когда пробьет час. Я знаю, каково это. Я мечтаю об этой минуте… и, может быть, это всего лишь мечта, мечта, которой никогда не суждено сбыться, если смотреть на вещи реалистично. Я не раз мечтал об этом, для меня это не пустая болтовня. Мне кажется, что я стою на очень высокой горе. Я хочу забраться на самую вершину. Я уже так высоко, что не вижу мир там, внизу, подо мной. Вижу только другие горы. Я преодолеваю последний трудный отрезок и забираюсь на небольшую узкую площадку наверху. Воздух здесь чистый и прозрачный. Здесь царит покой. Весь мир у меня под ногами. Я делаю глубокий вдох. И в ту же минуту мою грудь пронзает пуля. Она попадает прямо в сердце. Грудная клетка, мышцы, сердце разрываются на части, и я умираю… И пока я не умру, я не обрету целостность.

АНДЕРС. Да.

КЕЙТ. Да… когда ты со всех сторон окружен стенами, надо подняться из темноты и дерьма, подняться к свету.

АНДЕРС. Да уж, лучше маленький твердый костяк, чем куча трэсов, которые, чуть что, сразу готовы свалить домой к мамочке.

ИСМАЭЛЬ. Я никуда не свалю.

КЕЙТ. Ты-то… Да тебе и валить-то некуда.

ИСМАЭЛЬ. Я буду вместе со всеми.

КЕЙТ. Ну ясное дело. А что тебе еще делать?

ИСМАЭЛЬ. Я даже домой пойти не могу. Я бы хотел иметь собственную квартиру… где можно побыть одному.

КЕЙТ. А ты же, кажется, в Грецию собирался. Когда самолет?

ИСМАЭЛЬ. Когда самолет?

КАЛЛЕ. В 06:50, в субботу утром.

КЕЙТ. Ну и рань. И сколько туда лететь?

КАЛЛЕ. Кажется, четыре с половиной часа.

КЕЙТ. Да, блин, нехило. Кормить-то в самолете будут?

АНДЕРС. Ты из Кальмара полетишь?

КАЛЛЕ. Да, из Кальмара.

КЕЙТ. И вещи ты небось уже сложил?

КАЛЛЕ. Мы едем на семь-восемь дней. Так что вещей немного.

КЕЙТ. Клево, блин, путешествовать налегке. А «мы» — это кто?

КАЛЛЕ. Я, Изабель и еще двое наших друзей.

КЕЙТ. Изабель?

КАЛЛЕ. Моя девушка.

ИСМАЭЛЬ. Это его девушка.

АНДЕРС. Я думал, ты педик.

КЕЙТ. Клево вот так уехать ненадолго, летом, на каникулы. Клево.

КАЛЛЕ. Да, клево.

КЕЙТ. Я тоже был в Греции, на Корфу, года два назад. Это в Ионическом море. Один из островов Ионического моря. Довольно большой остров. Зеленый, блин. Если находишься на самой северной оконечности, то можно увидеть побережье Албании. Там в XVI веке были итальянцы, так что там венецианская архитектура. Еще персы там тоже были. Бились за Спарту — и проиграли. У тебя есть водительские права?

КАЛЛЕ. Нет, хочу получить этим летом.

ИСМАЭЛЬ. Я тоже хотел, но это дико дорого.

АНДЕРС. Тебе же должно быть дешевле, ведь твоя сестра работает в автошколе.

ИСМАЭЛЬ. Какая разница, дешевле или нет, если у тебя ноль крон.

КЕЙТ. Жаль, что у тебя нет прав, а то можно было бы взять напрокат мопед и покататься по острову. Это дико круто.

АНДЕРС. А что, разве, чтобы водить мопед, нужны права?

КЕЙТ. Да, теперь нужны. Теперь новые правила во всем ЕС. На любой автотранспорт нужны права.

АНДЕРС. Дебильная система.

КАЛЛЕ. Да? Жалко. Мы как раз хотели там поездить.

КЕЙТ. Да, вот так-то. Не выйдет, значит… А че ты, блин, не идешь на свою вечеринку? Пропустишь жаркое из косули и все остальное дерьмо. Так и гости, глядишь, разойдутся.

КАЛЛЕ. Да.

КЕЙТ. Вали давай… Ну давай же… Вали, вали, у нас и без тебя дел полно.

ИСМАЭЛЬ. Давай, Калле, иди.

КАЛЛЕ. Ну, увидимся еще летом, наверное.

КЕЙТ. Что ты сказал?

КАЛЛЕ. Увидимся, говорю, летом еще, наверное.

АНДЕРС. Ну да, наверное, увидимся.

КЕЙТ. Может, даже раньше, чем ты думаешь…

КАЛЛЕ (уходя). Счастливо.

КЕЙТ. Счастливого пути.

КАЛЛЕ. Спасибо.

КЕЙТ. Слышь. Ты ничего не забыл?

КАЛЛЕ. Что?

КЕЙТ (изображая голосом сигнал мобильного телефона, «Iron man»). Не твое?

КАЛЛЕ. Ну да…

КЕЙТ. Он же твой. Тебе же бабушка подарила. Она же ужасно огорчится, если ты придешь домой без него. Верни ему.

АНДЕРС. Еще чего… Зачем ему?

КЕЙТ. Потому что это его.

АНДЕРС. Пусть купит себе новый.

КЕЙТ. Отдай.

АНДЕРС. Пусть тогда сам возьмет.

АНДЕРС кладет телефон на землю и отшвыривает его ногой. КАЛЛЕ наклоняется, чтобы его взять.

КЕЙТ. Позвони хоть из Греции, просто сказать «привет». Или пришли фотографию тебя и Йорана с красными раздолбанными жопами. Как ангельские трубы. Можете встать на четвереньки и протрубить «Последний отсчет».

КАЛЛЕ уходит.

Слышь…

КЕЙТ встает, протягивает руку КАЛЛЕ и ударяет его коленом в живот. КАЛЛЕ падает на землю, а КЕЙТ и АНДЕРС продолжают бить его ногами.

АНДЕРС. Убей его. Убей. Так ему.

КЕЙТ. Да, блин, сам виноват.

ИСМАЭЛЬ. Что вы делаете?

АНДЕРС. Он должен умереть.

ИСМАЭЛЬ. Почему? Что он вам сделал?

КЕЙТ. Он заслуживает того, чтобы умереть.

ИСМАЭЛЬ. А вдруг он правда умрет?

КЕЙТ. Мне насрать. Он даже не врубился, с кем, блин, связался. Он даже, блин, не врубился, с кем связался. Он вообще не врубился, с кем связался.

АНДЕРС. Что он тут вообще забыл? Сам виноват.

ИСМАЭЛЬ. Но что мы будем делать, если он умрет?

КЕЙТ. Нет. Он вообще ни хера не просек.

АНДЕРС. Вот именно. Он даже не врубился, с кем связался.

КЕЙТ. И ты тоже был с нами.

ИСМАЭЛЬ. В смысле?

КЕЙТ. Ты с нами.

АНДЕРС. Ты с нами.

КЕЙТ. Ты тоже был с нами.

ИСМАЭЛЬ. Чего? Что я должен делать?

КЕЙТ. Просто чтоб ты знал.

Пауза.

АНДЕРС. Он умер?.. Похоже, он умер… Нет, он не умер, козел… Он жив.

ИСМАЭЛЬ. Бежим отсюда… Бежим.

КЕЙТ. Зачем, блин?

ИСМАЭЛЬ. Потом будет куча проблем… потом… все это. Что мы будем делать?

Звонит телефон.

АНДЕРС. Ну вот, опять его мамаша… Мне ответить?

КАЛЛЕ шевелится и тянется к мобильному, АНДЕРС и КЕЙТ его удерживают.

Ну и сопляк. Сопляк… Не хочешь поговорить с мамочкой?

КЕЙТ. Нет, я дома только на выходные. Потом свалю обратно в Гётеборг. Есть у меня там кое-какие дела. Столько всякого дерьма случилось, что даже говорить неохота. Только у матери деньги возьму, которые мне причитаются как аванс за наследство, и куплю настоящую тачку. Я, блин, без тачки как без рук. Просто бабки заберу и свалю. Пока аванс только.

АНДЕРС. И какую тачку ты купишь?

КЕЙТ. Вольво 850 турбо. Думаю, за несколько штук можно найти. Я знаю одного парня в Гётеборге, у него есть как раз — 93-го года. Пробег всего 700 километров.

АНДЕРС. Хорошая цена.

КЕЙТ. Я вот тоже так думаю. За такую-то тачку.

АНДЕРС. Ага, точно. Точно… А ты знаком с этим негром?

КЕЙТ. Каким еще негром?

АНДЕРС. С этим наци-негром из Гётеборга. Он был тогда с нами на матче, мы потом пили пиво, и он тоже подошел, и мы потрепались… Он еще сам себя кастрировал, взял гвоздь, дощечку и…

КЕЙТ. Нет.

ИСМАЭЛЬ. Давайте валить отсюда.

АНДЕРС. Что «нет» — не кастрировал?

КЕЙТ. Нет, я с ним не знаком.

ИСМАЭЛЬ. Поехали в Кальмар.

КЕЙТ. Я давно его не видел. Даже не знаю, жив ли он… Ну нет, блин… Неужели мы дадим этому уроду сбежать домой к мамочке?

ИСМАЭЛЬ. Да уж…

АНДЕРС. Блин…

ИСМАЭЛЬ. Блин, что же делать…

АНДЕРС. Да он сам, блин, во всем виноват.

КЕЙТ. Ну что скажешь? Хочешь домой, к своим поганым гостям?

АНДЕРС. Он же настучит, он же настучит.

КЕЙТ. Да, это никуда не годится.

АНДЕРС. Да ладно… мы никуда не спешим.

КЕЙТ. Блин, я больше не могу.

АНДЕРС. Можем немного расслабиться, а потом продолжим, со свежими силами.

КЕЙТ. Блин, сколько дерьма. У меня и так дел полно.

ИСМАЭЛЬ. Пусть уходит.

АНДЕРС. Давайте передохнем немного.

ИСМАЭЛЬ. Пусть уходит. Он же нормальный.

КЕЙТ. Да пошли вы. Как же вы меня достали. Достали меня уже.

АНДЕРС. Можно пока искупаться.

КЕЙТ. Неохота.

АНДЕРС. Почему?

КЕЙТ. Потому.

АНДЕРС. Да, но…

КЕЙТ. Заткнись, урод. Отдай ему мобильный.

АНДЕРС. Да?.. А можно я его себе возьму?

КЕЙТ. Нет, сказано: «не укради».

АНДЕРС. Но я хочу такой же.

КЕЙТ. Заработай и купи.

АНДЕРС. Да, но… блин… (Кладет телефон рядом с КАЛЛЕ.) Блин.

КЕЙТ. Иди домой.

КАЛЛЕ смотрит на КЕЙТА.

Чего уставился?

ИСМАЭЛЬ. Иди же, Калле.

КЕЙТ. Вали, пока я не передумал.

ИСМАЭЛЬ. Калле, ты можешь идти.

АНДЕРС. Если хочешь ползти, то тебе вон в ту сторону.

КЕЙТ и АНДЕРС подбегают к КАЛЛЕ и бьют его ногами. КЕЙТ хватает ИСМАЭЛЯ.

КЕЙТ. Давай докажи, что ты с нами. Давай докажи. Бей его, бей по голове. Сильнее, козел. Сильнее. Еще раз. Давай, Иссе, бей, бей, Иссе, бей, Иссе!

ИМСАЭЛЬ забивает КАЛЛЕ до смерти. Звонит мобильный.

АНДЕРС. Мама… мама… спасите… спасите… я хочу домой…

КЕЙТ. Заткнись, козел.

АНДЕРС. Блин, думаешь, мамочка тебе поможет?.. Ну все, он сдох… Блин… Блин, как хорошо-то… Как хорошо… Кейт, Кейт. Мне и не верилось… что мы сумеем… мне не верилось, что мы сумеем до конца… Кейт, я в первый раз… А ты когда-нибудь это делал?

КЕЙТ. Что?

АНДЕРС. Убивал кого-нибудь?

КЕЙТ. Не знаю. Может быть.

АНДЕРС. Да, но как же хорошо-то… Не может быть. Неужели это правда? Неужели мы это сделали? Неужели мы это сделали? Неужели это правда?.. Да, блин, мы убили этого урода… Это просто, блин… невероятно.

КЕЙТ. Все, валим отсюда… Уходим.

АНДЕРС. Да. Это просто потрясающе.

КЕЙТ. Уходим.

АНДЕРС. Да… уходим…

КЕЙТ. Уходим отсюда.

АНДЕРС. Куда?

КЕЙТ. Отсюда.

АНДЕРС. Ну пошли же.

КЕЙТ. Да забей ты.

АНДЕРС. Черт.

КЕЙТ и АНДЕРС уходят. ИСМАЭЛЬ остается один.

________________________

KYLA, copyright © 2003 by Lars Norén, Published by permission by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg. Перевод со шведского Марии Людковской.

Примечания

1

Выдающийся шведский джазовый пианист и композитор.

(обратно)

2

Арне Турен (1927–2003) — шведский журналист и дипломат.

(обратно)

3

Доброе утро (англ.).

(обратно)

4

С тобой я чувствую себя таким юным (англ.).

(обратно)

5

С тобой я чувствую себя так плохо… таким грустным и старым… (англ.).

(обратно)

6

Как хочешь, как знаешь (англ.).

(обратно)

7

Болеутоляющий препарат, выпускаемый фармацевтической компанией «Джонсон и Джонсон».

(обратно)

8

Точно? (англ.).

(обратно)

9

Стиг Берглинг (р. 1937) — сотрудник SDPO (шведская служба безопасности), в 1970-е годы занимавшийся шпионажем в пользу Советского Союза.

(обратно)

10

Маттиас Флинк (р. 1970) — один из наиболее известных серийных убийц в Швеции.

(обратно)

11

Томас Куик (Стуре Рагнар Бергваль, р. 1950) — также шведский серийный убийца.

(обратно)

12

Мэджик Джонсон — известный американский баскетболист.

(обратно)

13

Хватит! (англ.).

(обратно)

14

Немного измененная строчка из гимна Швеции; сегодня его демонстративное исполнение имеет неонацистские коннотации.

(обратно)

15

Разговорное название площади Сергельсторг в Стокгольме, время — излюбленного места наркоманов, алкоголиков и бездомных.

(обратно)

16

Кристер Петерсон — обвиняемый по делу об убийстве Улофа Пальме.

(обратно)

17

Как я выгляжу? (англ.).

(обратно)

18

Популярный парень… слишком популярный (фр.).

(обратно)

19

Очень (фр.).

(обратно)

20

Не популярный (фр.).

(обратно)

21

Без (фр.).

(обратно)

22

Джим Моррисон жив! (англ.).

(обратно)

23

Мое время подходит к концу. Прощай, я. (англ.).

(обратно)

24

Бенгт Вестерберг — шведский политик.

(обратно)

25

Я пустил все на самотек (англ.).

(обратно)

26

Героиня путает современную американскую писательницу Сюзан Гриффин (автора названных книг) с немецкой художницей начала XX века Кете Кольвиц.

(обратно)

27

Белая сила! (англ.).

(обратно)

28

Алкоголь, насилие и наркотики! (англ.).

(обратно)

29

Вечная ненависть (англ.).

(обратно)

30

Лазер (шв. Lasermannen) — букв. «Человек-Лазер», реальное лицо. Имеется в виду Йон Аусониус — преступник, преследовавший иммигрантов в Стокгольме и Упсале. С августа 1991 по февраль 1992 года он убил одного и ранил десять человек. Свое прозвище он получил за то, что сначала пользовался ружьем с оптическим прицелом.

(обратно)

31

Этот псалом ученики обычно поют в последний школьный день

(обратно)

32

Предприятие, производящее мясные полуфабрикаты.

(обратно)

33

Снюс — шведский жевательный табак, который кладут под верхнюю губу

(обратно)

Оглавление

Воля к убийству

Ночь рождает день

Демоны

Больница

Война

Холод Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg