«Армия США. Как все устроено»

Армия США. Как все устроено (fb2) - Армия США. Как все устроено (Армия США глазами военного журналиста) 1649K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Валерьевич Сладков

Александр Сладков Армия США. Как все устроено

© Сладков А., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Вступление

– Убить американца! Ты должен его убить!!!

Полковник так кричал, что я дернулся и проснулся. Огромный лекционный зал нашего военного училища хранил тишину. Лавиной спускающиеся вниз длинные, во всю ширину зала, парты были забиты курсантами. Отвлекшись от книг и конспектов, все смотрели на кафедру. Раскрасневшись, наш преподаватель по научному коммунизму полковник Сычёв размахивал указкой, как саблей. Меня сморило минут пятнадцать назад, под его монолог об американской армии. Я упер кулаки в лоб и засопел. Тут дело дошло до обсуждения: что, мол, нам, советским воинам, делать, если мы вдруг встретим американского солдата? Сычёв стал поднимать курсантов одного за другим, задавая вопрос: «Что ТЫ будешь делать?!», «А ты?!», «Ты?!». Все в ответ что-то мямлили, пока полковник не начал орать. Я протер кулаками глаза. А чего возмущаться-то? Восемьдесят пятый год. Ну где мы тебе американского солдата возьмем? Я его даже в кино не видел. Гуляла у нас по казарме книга «Черви» про морскую пехоту США, с толстопузым сержантом на обложке. Ну и что? Встречаю я этого сержанта, скажем, в Москве, на Красной площади – и как давай его убивать. Коленом в пах, а дальше как на занятиях по рукопашному бою – «загиб руки за спину с последующим удушением». А сержант хрипит, шепчет мне что-то по-своему, по-американски, и медленно сползает на брусчатку. А потом – Кремль, в зале радостный, раскрасневшийся полковник Сычёв, весь наш батальон, и Генеральный секретарь Черненко прикрепляет мне на грудь орден. Сон…

Откуда мне было знать, что я все-таки увижу американского сержанта. И солдата увижу, много солдат. И офицеров, и генералов, и даже министра обороны. Даже буду жить с американской пехотой в одном дощатом домике, выезжать и вылетать на боевые задачи, есть вместе, общаться. Я побываю в самом Пентагоне, поживу в Академии армии США в Вест-Пойнте и в Центре боевой подготовки Форт Джексонс. Я засвечусь на базе рейнджеров на Гавайях, буду садиться и взлетать с военных аэродромов в Вашингтоне и Далласе, патрулировать дороги со штатовским спецназом в Косове, Боснии, делить паек в Хорватии, Ираке, Афганистане. И даже побываю у американских «рексов» в плену минут пятнадцать-двадцать.

По сути нонсенс, но меня допустят до многих, неизвестных моим военным братьям в России событий, систем, заведений. Калейдоскопом передо мной промчатся Академия сержантов, Академия полковых капелланов, присяга рекрутов, подгонка формы для новобранцев, наказание пехотных кадетов на плацу, парад в Пентагоне и т. д.

Однажды меня даже сравнят с советским и российским журналистом Боровиком. В посольстве США, в Москве, мне скажут: «Ты прямо как Артем, можешь сделать фильм: «Как я служил в армии США». Но вот тут я разочарую американских партнеров: «Я же советский офицер, как я могу так говорить? У меня своя Родина, своя армия, у меня уже была служба, своя». Однако описать все увиденное я вполне могу. Со всеми подробностями. Что я и сделаю.

Форт Джексон, или Первые девять с половиной недель

Пентагон и маникюрные ножнички

Мы сидели в нашей берлоге на Шаболовке. Всей нашей бандой, простите, коллективом Военной программы. Я, как у нас выражаются, набрасывал темы для будущих передач и делал это без особого энтузиазма.

– Учения скоро будут, под Оренбургом.

– Опять учения? Ты не устал от них? Все одно и то же. Бабах! И противник «в капусту»! Сколько можно их показывать? Вот если б наши хоть разок проиграли… Условному противнику.

– Конечно, проиграют…

Шеф-редактор Галим, худой и высокий, с тонкими усиками «а-ля белая гвардия», положив свои ноги в блестящих туфлях на соседний стул и полуопустив веки, сонно ковырялся спичкой в зубах.

– Может, тебе в Чечню съездить?

– Да там тихо.

– В Дагестан. Там нормально, вон, каждый день стреляют. Даже в Махачкале.

– Было уже все это, было…

Хотелось покормить зрителя чем-нибудь вкусным. Точнее – экстравагантным.

Неумирающая наша проблема. И вот тут вечный оптимист-продюсер Татьяна, махнув каштановой гривой, вставила свои пять копеек:

– А ты в Америку съезди.

– Куууудаа? К Бушу на ранчо? – Галим даже скинул свои ноги со стула. Присел.

– Подожди, подожди… – Неуемная Татьяна уже звонила в штаб-квартиру «Вестей» на Яму, в смысле на улицу Ямского Поля.

– Так, телефоны есть, сейчас позвоню в посольство.

Шеф-редактор вяло, как старец, жевал верхнюю губу. Он уже ни во что не верил.

– Давай, давай… Сейчас тебе ответят… Пошлют вежливо. На три буквы.

Продюсер отмахнулась, как от надоевшей мухи, прижав плечом к уху трубку мобильного и наливая себе чай.

– Але?! Посольство? Здравствуйте…

Если вкратце, нас и правда послали. Ну не сразу, конечно. Сначала долго объясняли, что надо, как положено, отправить официальный запрос. Его почитает военный атташе, здесь, в Москве. Потом отфутболит его в Пентагон. Там почитают. И вот уже тогда, как нам намекнули, пошлют окончательно.

Прошла неделя. Мы, естественно, об этой глупой затее забыли. Совсем. Я собирался в Дагестан, где наши чекисты и менты воевали с бандитским подпольем. И это была знатная рубка. В год только дагестанское МВД теряло убитыми под триста сотрудников. Бандиты чуть больше. И вот тут на Шаболовке раздался звонок. Трубку подняла продюсер Татьяна.

– Это посольство США в Москве.

– Простите?

– Ну, вы обращались к нам.

– Эээ… А по какому поводу?

– Поездка в армию США. Программа готова, можете лететь. Пентагон дал добро. Вам надо прибыть к нам и пройти собеседование.

Еще через день наша машина припарковалась в Большом Девятинском переулке.

Нас двое, я и Татьяна. Вход, «рамка», охрана.

– Оружие есть?

– Нет.

– Колющие-режущие предметы?

Я, наученный опытом, привычно бурчал под нос:

– Нет.

А вот продюсер, веселый человек, радостно сообщила:

– Есть! Ножнички!

Потом я ждал около часа. Ее обыскивали, опрашивали, снова обыскивали.

Войдя вовнутрь, она уже не улыбалась.

– Вот с…! Всю душу вымотали.

– Ага. Ты нашла где шутить.

Американская эпопея моя началась, как говорится, весело и непринужденно.

Верхом на машине времени

Все-таки Ту-154-й маловат для трансатлантических перелетов. Тесные кресла, поза эмбриона, скудное угощение. Сначала, промежуточно, приземлились в ирландском Шенноне. Мы глотнули пивка, наш самолет – керосина. Потом несколько часов тряслись над Атлантикой. Компания была небольшая. Я да Виталик Дуплич, оператор. Третьим был Петр Черёмушкин, сотрудник посольства США в Москве. Его нам выделили в помощь как организатора наших побед и переводчика. Оператор Виталик пятидесяти лет, небольшого роста, юркий, поджарый, стеснительный, аскетичный.

Обычная внешность. Вот только стрижка… У Виталика недлинная челка, срезанные виски, а позади, от затылка – длинные волосы, напоминающие лошадиную гриву. Иногда, чтоб скрыть седину, он свою гриву подкрашивает. Наш режиссер Чернов однажды, сделав озабоченное лицо, предостерег:

– Виталий, ты смотри. Аккуратнее.

– А что такое?

– Не перебирай с краской. Выглядишь хорошо. Не ровен час схватят тебя где-нибудь на вокзале.

– Кто?

– Менты с вояками. Перепутают с допризывником и отправят обратно в танковые войска, на срочную службу.

Виталик лишь отмахнулся. У нас на стене в монтажке висит его фотография, молодого, с пулеметом, в танковом шлеме и комбинезоне. Он служил механиком-водителем в Группе советских войск в Германии.

Петр Черёмушкин. Чем-то он напоминает римского воина: крупная голова, черные колкие глаза, ровная челка «а-ля Карлсон» и нос горбинкой. Коренастый, но вместе с тем изящный. Легионер! Он с собой волочет два чемодана. Я все терялся в догадках – зачем? Что там? Спрашивать, сами понимаете, неприлично, мы едва знакомы. Однажды я участвовал в одном проекте. Ведущим был на программе. Что-то типа эстафеты по всей стране. Тогда с нами в огромной группе ехала милая девушка Света, гример. Так у нее было пять чемоданов. Я ей всегда помогал их нести. Потом выяснилось. Один из них был набит исключительно обувью. Туфли и тапочки разных калибров. Ужас! Она чертовски смутилась, когда я это узнал. А у Пети… В первой же гостинице он сам признался: один чемодан с вещами, а во втором были книги. Военные англо-русские словари. Он был настолько щепетилен в деле, что взял литературу с собой, чтоб не ошибаться при переводе.

Так вот, Атлантика, перелет. Есть люди, у которых с опытом вырабатывается своя тактика преодоления больших расстояний на самолете. Я знаю некоторых, что принимают сразу после взлета снотворное. Раз таблеточку – и спокуха, главное, его не кантовать. Кто-то в игры играет, например в тетрис. Я сам так делал в Чечне. Знаете, отвлекает. От мысли, что вертолет, в котором ты летишь, могут сбить. Или он сам по себе упадет от старости. Многие из моих коллег в далеких рейсах «включают машину времени». Граммов триста-четыреста вискаря – рррраазз! Короткое забытье – и ты уже на месте. Однажды, высадившись в Кабуле, я заплетающимся языком спросил у коллег:

– Не понял! А почему мы садились в Москве в «Ту», а сейчас вышли из «Боинга»?

Коллеги засмеялись и похлопали меня по плечу.

– Эх ты, не помнишь! Мы ведь еще в Баку восемь часов гуляли! Стыковочный рейс!

Да, «машина времени» – штука коварная. И сейчас, при перелете в Нью-Йорк, я пользоваться ею не желал. А зачем? После армии я могу спать в любых условиях, позах. Стоя и даже на ходу. Поэтому мне было относительно комфортно. А Дуплич, тот вообще всю срочную службу провел в танке. Я думаю, «тушка» в любом случае уютнее «шестьдесят двойки».

И вот Нью-Йорк, аэропорт Джона Кеннеди, тепло, весна. Молча грузим вещи в такси. Отъезжаем. Петр на отличном английском объясняет водиле, куда держать путь. Тот, неопрятно одетый, бледнолицый, в засаленной клетчатой рубахе и в дерматиновой кепке, отзывается на каком-то странном штатовском суржике. То ли английский язык, а то ли нет. Я настораживаюсь. Меня осеняет.

– Петь, да он русский!

Таксист моментально реагирует.

– Кто русский?! Я?! Да. А что, вы тоже?

– Нет, мы англичане. Давай, друг, нам нужен Манхэттен, Бродвей.

Русский раскурил сигарету. Перекинул ее языком в угол рта.

– Поехали!

Отель, дорога, а в конце мандец

Манхэттен. Нагромождение торчащих из асфальта стеклянно-бетонных многоэтажек. В гигантских фрамугах многократно отражается солнце. Разноцветная электронная реклама теребит глаз: «Millennium», «Virgin», «Retelsmann». Кругом высотки, высотки, высотки…

В стеклянном лифте спускаемся со своего сто первого этажа. Сквозь весь отель. Летим вниз мимо суетных ресторанов, навесных садов, балконов, фитнес-центров, забитых качками и велосипедистами, библиотек, регистратур и переговорных комнат, кое-где пронизывая пол, едва не задевая за огромные хрустальные люстры. Наконец приземляемся в завешанном звездно-полосатыми флагами холле. А там все в золоте и в зеркалах. Словно это не обычная манхэттенская «гостишка», а КДС, Кремлевский дворец съездов.

Заскакиваем в один из ресторанов со шведским столом, поглощаем свой breakfast, ну, в смысле завтрак, и выходим на улицу.

Нас ждут. Машина, рядом сержант в камуфляже с закатанными до бицепсов рукавами. Он высок, усат, круглолиц. Если бы не черный цвет кожи, можно принять его за нашего кубанского казака. Лукавый взгляд, не покидающая лицо ухмылка. Ведет он себя по-свойски. Смотрит прямо в глаза. Это потом я узнаю: смотреть новичкам в глаза – это правило армии США.

– Сержант первого класса Антонио Берд.

Морщу лоб. Странная фамилия. «Берд» (bird) в переводе на русский птичка, птица. Ну да ладно. Берд поведал: Пентагон подготовил для нас программу. Да такую жирную, что придется облететь всю Америку, чтоб ее выполнить. Первая тема – призыв. Вернее – наем. Армия-то здесь вся контрактная. Идут в нее не призывники, как у нас, а рекруты. Их не призывают, а рекрутируют, нанимают. Поэтому здесь, пардон, не военкоматы, а рекрутские станции. Одну из этих станций решили показать нам. И она находится в Бруклине, в самом густонаселенном районе Нью-Йорка.

Мы загружаем аппаратуру и свои тела в черный микроавтобус «Форд», мчим.

Из окна авто Нью-Йорк мне кажется не менее экзотичным, чем с нашего балкона. Вывеска на вывеске, на стенах ни одного свободного места. Какие-то столбики-указатели, здоровые контейнеры, забитые мусором. Прохожих немного. И машин тоже. На работе все, что ли… Есть физкультурники. В трусах и майках они смешно бегут на месте, высоко подбрасывая колени, ожидая у переходов зеленый сигнал светофора.

Через Петра обращаясь к сержанту, я вкрадчиво осведомляюсь:

– А что, кроме рекрутских станций в Нью-Йорке нет заведений армии США?

– Нет. Мы стараемся не держать военных в больших городах.

Черёмушкин шутит:

– Они, скорее всего, правы, что бегут из мегаполиса. Здесь, наверное, жить невозможно?

– Да можно, можно… – Сержант улыбается.

Мелькающая по бокам реклама сливается в длинный пестрый ковер. Сержант расслабленно крутит руль. Только раз мы останавливаемся в легкой пробочке, у витрины магазина с одеждой. На вешалках – белые майки с изображением портретов Буша-старшего и Буша-младшего. С надписью «Тупой, еще тупее!». Вот это демократия…

Люди на улицах выглядят не менее озабоченными, чем москвичи. Но одежда другая. Ньюйоркцы… как это вам объяснить… Одежда у них просторная. Нет, не так. Они порасхристаннее, что ли. Свободные рубахи, майки большие, не по размеру. Черных и белых примерно поровну. Кто спешит-торопится, кто бредет вразвалочку. Вот на обочине выстроились люди. Японцы, что ли? Стоят лицом к проезжей части, закрыв глаза и протянув полусогнутые руки вперед, раскрыв ладони. Чудно…

– Что это, японцы?

Сержант Берд пожимает плечами:

– Это китайцы. Гимнастика.

Меж машинами снуют велосипедисты. У нас давно б их задавили. А эти – в шлемах, и некоторые даже с собаками, пристегнутыми к рулю, на поводке. Выгуливают! И вот наконец я вижу бомжа. Человек, раздавленный капитализмом. Подождите… Бог мой! Да он жирный, как бегемот! Лежит себе на мостовой, подстелив газетку. Правнук Гекльберри Финна, мать его етить. Питомец Марка Твена. Здесь вообще много людей, мягко говоря, с избыточным весом. Не просто полных, а неимоверно толстых.

Чем дальше от центра, тем меньше рекламы. Вот набережная, залив. У пирса замечаю гигантский военный корабль. Берд кивает:

– Мы заедем сюда завтра. Это музей палубной авиации.

Теперь проезжаем знаменитый Бруклинский мост, когда-то самый большой в мире. Здоровый! По нему шуруют не только машины. Отдельно – пешеходы и еще отдельно (мать моя!) велосипедисты.

Убаюканный, я закрываю глаза, мысленно представляю себе американский военкомат. Большой офис, огражденная территория. А народу там небось как муравьев в муравейнике. Меня будит Берд. Ну что за люди эти сержанты! Всегда так: только закемаришь, они тут как тут.

– А как у вас там, в России, отбирают солдат?

– Ну… В первую очередь по здоровью.

– Проверяете физподготовку?

– Нет. Здоровье проверяют. Зрение там, слух… Еще интеллект. Определяют, кем ему лучше быть – танкистом, десантником. Необязательно быть отличником в школе, чтоб быть хорошим солдатом. Ты, главное, форму надень, тебя всему научат!

Берд улыбается, кивает, паркуется.

– Вот и наш офис.

Надо же, американский военкомат. Никакой отдельной территории. Никакого часового у калитки. Обычный городской дом-гигант, на первом этаже, среди витрин, – стеклянная дверь. На двери плакат с женщиной во весь рост, в мундире с юбкой и в маленькой шляпке. Ну прям стюардесса. Рядом – белая звезда в желтой кайме, с надписью: «U.S.ARMY».

Спешиваемся. Я прошу Виталика:

– Сними пару внешних планов.

Оператор растопыривает штатив, укрепляет камеру. Отходит. Камера медленно наклоняется и… съезжает! Клац!!! Громко ударяется об асфальт. От корпуса в одну сторону отлетает большой квадратный аккумулятор, в другую – мощный объектив. Берд открывает рот и, как в замедленном кино, поворачивается ко мне. Все. Мандец. Кина не будет. Другой камеры мы не найдем.

Ну пожалуйста, послужите в армии США!..

Витальиваныч «поплыл». Да я и сам… Вижу его как под водой. Он водолаз, и я водолаз. Буль-буль-буль… Пять секунд – и сознание возвращается. Бруклин, улица, жара. Виталик собирает запчасти, держит в руках камеру, втыкает обратно аккумулятор, пристраивает объектив. Он что вообще?! Двинулся? Объектив – это же не крышка от бутылки, прикрутил – и порядок. Нет. Объектив отлаживают на камере с помощью специальной аппаратуры, в мастерской. Но Виталик, не глядя на нас, бормочет: «Все нормально, все нормально». И как ни в чем не бывало наводит фокус. Берд сглатывает и, обращаясь не к Черемушкину, а ко мне: четко, по-военному, уточняет:

– Sure everything is in order? (Вы точно уверены, что все в порядке?)

Я почему-то понимаю его без переводчика.

– Да-да… В порядке.

И мы начинаем снимать. Витрина. Вход в военкомат, или, как у них тут, – в рекрутскую станцию. Вместо многоэтажного военного муравейника с дежурным офицером на входе я вижу всего одну комнату. Она просторна. Десять рабочих мест с ноутбуками на каждом столе. Мягкие центрифуги-кресла с надписью на спинке: ARMY. Телефоны, портретики родных, бумажные стопки. Все. На стенах плакаты, что-то типа «Армия – для каждого» и «Найди себя». За столами военные. Судя по лычкам – сержанты. В темно-синих свитерах, голубых рубашках (ворот навыпуск) и в галстуках. Сидят и пялятся каждый в свой экран, печатают что-то. Иногда кто-то из них хватает трубку телефонного аппарата и начинает с кем-то общаться, спорить, жестикулируя при этом свободной рукой. Потом чертят какие-то схемы на листках бумаги и снова стучат по клавиатуре компьютеров. Один из сержантов, чубатый афроамериканец, тычет пальцами в телефон, вскакивает и, прижав к уху трубку, расхаживает по комнате:

– Доброе утро! Меня зовут сержант Миранда. Вы выставили свое резюме на сайте. Я так понял – вы ищете работу. Я хотел бы узнать, не хотите ли вы пойти в армию? Вы когда-нибудь думали об этом? У нас есть вакансии, они могли бы вас заинтересовать.

Миранда останавливается, поднимает вверх большой палец и, закатив глаза, замирает. Потом резко мрачнеет.

– Спасибо, извините за то, что я отнял у вас время. – Повернувшись к нам, разводит руками. – Этот человек ищет работу. Но, говорит, армия ему не подходит. Говорит, не хочет служить этой стране.

– Часто отказывают?

– Часто. Я с некоторыми по полдня разговариваю. Нервы порчу. Свои и чужие. Мы и объявления в газеты даем, и стенды в общественных местах устанавливаем, с группами этническими работаем. Да мы везде. Идет вон реклама автомобиля «Хаммер», и мы участвуем. Вот набрали людей, потенциальных солдат, они как раз сейчас тесты в вышестоящем батальоне проходят. Там им и по истории вопросы задают, по химии, физике… Мы волнуемся. Результаты вроде отличные. Должны пройти.

Рекрутер отворачивается и опять жмет телефонные кнопки.

– Это сержант Миранда, я уже звонил вам! Вы говорили, что подумаете над возможностью послужить в армии. Еще думаете? Тогда я жду от вас звонка.

Остальные сержанты на нас – ноль внимания. Нами занимается Берд.

– Tee? Coffee?

– Чай. Спасибо. А чего народу-то нет?

– Эээ… Нью-Йорк – веселое место. Много событий. Люди у нас жизнерадостные. Путешествуют, переселяются с места на место. Их трудно поймать, уговорить «подписаться» на наше дело, заманить в армию. А у вас как?

– У нас… Присылают листочек домой – и все. Явиться тогда-то-тогда-то.

– А если не являются?

– Являются, куда им деваться…

Берд пожимает плечами:

– У нас по-другому, мы приглашаем, завлекаем.

Ну не объяснять же ему, сержанту первого класса армии США, что у нас в России молодые люди косят от армии толпами. Не рассказывать же, как милиционеры с военными бродят по квартирам, ловят призывников. Как устраивают засады на станциях и вокзалах, хватают всю молодежь подряд, а уж потом разбираются – кому служить, кому нет. Я помню, как не мог пристроить абсолютно здорового, спортивного молодого человека с отличными характеристиками в спецназ. Как будто у них кандидатов хоть отбавляй! А в это же время мне трезвонили из МГУ:

– Саша! Спасай! У нас паника! Хватают всех подряд! Прямо возле университета! Милиция и военные! Вот уже трех аспирантов загребли, помоги! Они ни одной медкомиссии не пройдут, у них же зрение минус десять! Они – гуманитарии, молодые ученые, зачем они нужны этой армии?

А здесь… Здесь все чинно-спокойно. Авралов, я так понимаю, в рекрутской станции не случается.

– Your tea.

– Спасибо.

Я прихлебываю чай из одноразового стаканчика. Сержант стягивает с себя свитер.

На правой стороне его груди, прям на рубашке (на пижаме они тоже носят?), серебрится парашютик с мясистыми голубыми крыльями. Вокруг него – жетончики, бляхи, значки. Десантник? На левой стороне пестреет большая наградная колодка. Зеленые, алые, голубые планки. Каждая означает имеющуюся у Берда награду, орден или медаль. Замечая мой удивленный взгляд, Берд стучит по колодке пальцем.

– У нас это называют – «фруктовый салат». Из-за расцветки.

– А купол?

Сержант молчит, вспоминает что-то, жуя губами, и начинает рассказывать.

– Я сам из Нью-Йорка. Местный. Ходил в школу… Потом вдруг собрался служить. Попал в десант. Базовую подготовку проходил в Миссури, спецподготовку в Индианаполисе. Потом тренировался в Форт Бенинге, откуда меня перевели в Северную Каролину. Вы там побываете. Первые десять лет служил в Форт Бреге, в восемьдесят второй десантной дивизии. Был в Кувейте, в Корее. Потом попросил перевести домой. И вот я здесь, среди рекрутов.

– Ну и как вы принимаете новобранцев?

– Сначала прощупываем кандидатов. Здоровье, моральные качества, умственные способности. Прямо здесь, в беседах, разговорах. Потом письменный экзамен. Медкомиссия. Беседа со специалистами – летчиками, разведчиками, танкистами, – подходит он им или нет. Сверяем с базой, есть ли у нас вакансии.

– А кандидатов-то где берете?

– Так ищем!

Берд широко раскрывает глаза и раскидывает в стороны руки.

– А чем же, по-твоему, занимаются все эти люди, рекрутеры?

Эге! Так и у вас тут, ребята, не аншлаг. У вас тоже розыск! Но у нас-то, в России, молодые люди обязаны служить. О-бя-за-ны! Большинство сами идут. А вы ловите всех сто процентов.

Сержанты продолжают стучать по клавиатурам своих ноутбуков, не отводя глаз от мониторов. Берд продолжает:

– Да, мы охотимся на людей. Просеиваем социальные сети, шерстим биржи труда, изучаем все, что касается желающих чем-то заняться, подзаработать. Изучаем списки безработных, студентов, бросивших университеты. Вычисляем тех, кто бы нам подошел. Каждый месяц, на каждую рекрутскую станцию спускается квота, заказ. Скажем, сегодня армии США требуются: танкист, пехотинец или разведчик. Мы раскидываем свои сети. Хорошо, допустим, танкиста и пехотинца нашли. А где взять разведчика? Нужны непростые ребята. Смотрим даже тех, кто вступил в противоречие с законами США. И предлагаем выбор: либо армия, либо… Ну, тюрьма, наверное… И если он согласен, мы берем его, если он, конечно, проходит тестирование. Каждому кандидату объясняем, какие льготы он может получить или бонусы. Это могут быть деньги или бесплатное обучение в колледже или даже в университете. И вот, если молодой человек хочет служить связистом, а нам нужен разведчик, – мы торгуемся.

Сержант подмигивает мне, хватает какую-то бумажку со стола, комкает и ловко швыряет в обтянутый черным целлофаном утилизатор. Ну, в смысле в урну. И вновь глядит на меня. Как гипнотизер. Голос его вроде обычный, но… Он завлекает, завораживает, заставляет слушать, хотя английский язык я знаю… Ну как вам сказать… Да я его вообще не знаю. А Берд продолжает вещать, обращаясь не к переводчику, а конкретно ко мне:

– Мы, сержанты-рекрутеры, заставляем этих детей понять, что их решение должно быть твердым и это нечто такое, что улучшит их личную жизнь и жизнь семей. И контакт, который вы устанавливаете с солдатом, должен быть железным, чтоб убедить его пройти базовую подготовку и потом специальную подготовку.

– А льготы, допустим, для ветеранов боевых действий? Они положены?

– У нас все индивидуально. Каждому свое.

Я обращаю внимание на стенд с фотографиями. У нас в советские времена вот так вывешивали портреты Героев Советского Союза. Я кивнул:

– Герои, да?

– Будущие.

– В смысле?

– Это наши лучшие приобретения за год. Наиболее выгодные люди для армии США. По результатам тестирования.

Под фотографиями, ручкой, вместе с именами-фамилиями начерчены суммы. $35 000, $20 000. Да это же торговля, охота за головами! Здесь у каждого своя цена. Можно купить.

– И многие у вас проходят тестирование?

– Из ста пятидесяти человек, которых мы сюда приглашаем или которые сами приходят, остается один. Желающих-то хватает. Но у одного сердце больное, другого зарплата не устраивает. Или он добивается бесплатного образования, но не проходит элементарных тестов по интеллекту, и Министерство обороны отказывается за него платить, он уходит. Для прошедших проверку мы определяем место, где они будут проходить подготовку, где из них будут делать солдат. Есть такие: бросают все – и в армию.

Вот так. Уговаривают. Деньги сулят. И специальность в американской армии ты сам себе выбираешь. У нас же пересек порог военкомата – все, милый, ты, как говорится, «раб лампы»: куда скажут, туда и пойдешь. Мечтал быть спецназовцем, «спэшелом», а тут бац – оказался в стройбате. И не жужжи, не поможет. Мне почему-то стало обидно за нас, за русских. Меня потянуло на желчь:

– Интеллект, значит, проверяете?

А что, у нас глупых нет. У нас в пехоте интеллигентные солдаты. Это стереотип, мол, солдат: пиф-паф, бам, бам, бам! Всех убил и пошел. У нас техника сложная, оборудование – дурак не справится. Надо развиваться, прогрессировать, чтоб соответствовать. К нам бизнесмены идут служить, ученые. Вон, в 82-й десантной дивизии даже доктор наук есть. Не нашли люди себя на гражданке. А мы рады – пожалуйста: идите к нам.

– А я вот слышал, абсолютный чемпион мира, боксер-профессионал, тяжеловес, сто десять кг, Риддик Боу после спортивной карьеры подписал контракт с морской пехотой. Не выдержал и сбежал – издевались над ним в казарме.

– Да не знаю я этого Боу. Подумаешь, чемпион… Для меня вообще каждый, кто подписал с нами контракт, – это герой. Потому что он защищает не свои титулы или богатства, а мою Америку.

Сержант Берд наливает себе кофе, подносит стаканчик к носу, закатывает глаза и довольно крякает. Потом внезапно мрачнеет, глядит на меня.

– Но не все так просто. У нас есть проблема.

Наконец-то. Есть же у них проблемы, есть. Я беру след.

– Проблема? При такой-то системе? Какая?

– Доброволец может отказаться от своего решения идти в армию в любой момент. И это большая проблема. Мы платим серьезные деньги вот этим рекрутерам, которые привлекают людей в армию. Это же лучшие сержанты армии, их специально приглашают на эту службу. Мы платим деньги врачам, которые проверяют годность к армии кандидатов. Мы платим деньги за перевозку людей в учебные центры. Но! Пока человека не доставили в часть – он может успеть крепко засомневаться. И даже отказаться от службы. Это право установлено сенатом и конгрессом США. Наша задача – не дать юноше или девушке поменять решение. Мы должны убедить их в том, что они не ошиблись. Проследить, чтоб они сдержали свое обещание пойти в армию. Пока они не надели форму, силой заставить их служить невозможно.

– Ну а какие у них могут возникнуть сомнения?

– Каждого добровольца, как правило, интересуют две вещи. Первое: он все время думает, высчитывает, что принесет его служба семье, какой доход или пользу. И если он вдруг попросится домой, мы напоминаем – его, может, друзья осудят и члены семьи. Но только не закон. Это уникальная система. Они все – добровольцы. Они вправе решать свою судьбу сами. Но вот если уж попал в учебный центр – все, ты больше не гражданский. Ты живешь по военным законам. Да, еще многих интересует, не попадут ли они на войну.

– Ну и что, попадут, может с ними такое случиться?

– Не сразу. Во всяком случае, мы им внушаем, что воевать они не пойдут.

– А если новобранец возьмет и стартанет из армии, убежит, что ему будет?

– До суда дело доходит. Отвечать придется.

Мы пьем кто чай, а кто кофе. И я потихоньку начинаю въезжать в систему набора людей в армию США. Возьмем Нью-Йорк. Офис, в котором мы оказались, – рекрутский пост. Он входит в рекрутскую роту. В городе семь этих самых рот, или станций: так их называют. Они объединены в рекрутский батальон. Он вместе с батальонами других городов входит в рекрутскую бригаду. И так далее. В Америке есть свое большое рекрутское командование – Форт Нокс. Оно отвечает за комплектование и армии, и флота, и авиации.

К одной из стен этого поста прикреплен небольшой стеллаж. Рекламные брошюры. На латинском языке.

– Что это такое? Армия-то вроде американская.

– А это для мексиканцев. И для других приезжих конкретно из Латинской Америки. Они у нас тоже служат. Любой иностранец может прийти. И заработать себе статус гражданина США.

– Русские есть?

– Мало. Но у нас в бригаде есть лингвист, говорящий на русском. На всякий случай, вдруг поток пойдет из России.

Узнают сейчас, что у вас и как, и поедут. Будет вам и дедовщина, и «сочинцы»… Что такое СОЧ? Аббревиатура. Самовольное оставление части означает. Шучу. Не поедут наши. Потому что служить в России идут не за деньгами. Социальный статус? Да, желателен. Но какой уж у нас в России статус? Минимальный. Служить идут, чтоб ощущать себя мужчиной. Дома, российским мужчиной, а не американским. Ладно, долго объяснять.

А здесь, в Америке, значит, дефицитик в солдатах все же есть, если своих граждан не хватает. Голосовать в Штатах разрешено с восемнадцати лет, а на службу берут с семнадцати. Контракт можно подписывать до тридцати пяти лет. Исключения делают для людей дефицитных профессий: врачей, адвокатов и так далее. Кстати, и для священников, раввинов и мулл.

Берд кивает еще на один стенд.

– Вон, желтая звезда нарисована. Видите? Наш бренд. Торговая марка армии США. Официальная. Мы и рекламные кампании проводим. У каждой кампании свой лозунг. Сегодня он звучит так: «И один в поле воин!» Мы делаем упор на индивидуализм человека. Мол, ты можешь всего добиться сам, победить любые трудности своими силами. Мы и для радио ролики делаем, и для телевидения.

– А дамы? Мистер Берд, женщины служат у вас?

– Да у нас в армии их тридцать процентов! Они всюду служат. Ну, за исключением боевых подразделений.

– Не везде, значит…

– Но у нас есть женщины-пилоты, даже на вертолете «Апач». Есть специалисты парашютно-десантной службы. У нас полно женщин.

Нас прерывает сержант Миранда. Он вообще среди всех сержантов самый активный. То затихает в своем углу, то входит в раж. Сейчас опять расхаживает по комнате и уговаривает кого-то по телефону:

– Не хотели бы вы послужить в армии? У нас двадцать сфер, вы можете выбрать себе подходящую. Да. Да. Да. А к чему вы стремитесь? Хорошо, хорошо… Я понял. Я понимаю, что вы девушка. Но девушкам необязательно воевать. Работа может быть административной: в снабжении, в госпитале. Но в пехоте, в артиллерии… Вам не придется идти туда, где воюют. Женщинам не разрешается. У вас будет больше возможностей, в том числе путешествовать. Понимаю, понимаю. Но если вдруг вы передумаете… Да. Миранда. Просто сержант Миранда. Всего хорошего.

Пятисекундная пауза.

– Але! Это сержант Миранда! Что? А! Это вы! Помню, конечно! Мы на прошлой неделе с вами беседовали. Подумали? Записывайте адрес: улица Чемберс. Да. Два блока от остановки метро. Ждем прямо сейчас!

Да он настоящий маньяк, этот сержант. Сам весь план сделает по наему новобранцев.

– Але! Это Миранда! Я звонил вам. Вы готовы? Я записываю! У вас есть дети? По здоровью что-нибудь было? Анемия? Как долго она продолжалась? Кроме этого ничего? Хорошо, хорошо… Телефон какой? Там у нас очень серьезные требования к весу. Понял, понял. Понял. Возраст очень подходящий. Какую школу вы заканчивали? Вы университет закончили? Хорошо, хорошо… Наука? А какая? Чем вы сейчас занимаетесь?

Я замечаю, как в рекрутском пункте появляется парень. Кожа чуть смуглая, а волосы короткие, жесткие и курчавые, как у настоящего африканца. Он сидит, скрестив на груди руки, нога на ногу, и поглядывает вызывающе. Наш сержант заводит с ним разговор. Сначала тихо, степенно, потом вдруг вскакивает и тычет в свой значок-парашютик пальцем, выкатывает глаза и кричит. Дальше – хуже, он срывает с пальца массивный перстень и швыряет его на стол. Перстень скачет, крутится и застывает аккурат напротив гостя.

Я трогаю Петра за плечо.

– Что за скандал?

– Да вот пришел молодой человек. Говорит, хочет служить. Берд ему начал про льготы что-то рассказывать: мол, будешь десантником, и дадут тебе такую же штуку, ну значок, как у меня, а тот – не верю, и все. И вот сержант, видишь, пообещал проглотить свой перстень, если этого парня обманывают. Ругаются, короче.

Пять минут – и Берд возвращается к нам, а юноша, часто кивая, что-то пишет под диктовку Миранды. Ну что за прохиндей, этот наш сержант первого класса. Моментом развел клиента, теперь сидит и улыбается.

– Вот и еще один солдат.

Ну да. Уговорили очередного. «Послужите в армии, ну пожалуйстаааааа!»

Интересно, а если нам вот так… Уговаривать. Нет, это фигня. Нам не подходит. Половину призывников не уговорим, это точно. А еще четверть выпрыгнут по пути из автобуса или сбегут прямо со сборного пункта, разок хлебнув армейской баланды.

Перед тем как нам выйти на воздух, сержант Берд корпусом преграждает мне путь. Хватает пальцами мою пуговицу, крутит ее и внушает мне что-то, глядя прямо в глаза. Я поворачиваюсь к Черемушкину:

– Петь, ну что он там?

– Я, говорит, изучал российскую историю в университете, поэтому знаю о вас больше, чем средний американец. Национальная гордость и у нас, и у вас очень похожи – он так и сказал. Конечно, говорит, у вас другая история. У нас никогда не было таких больших потерь, как у вас во Второй мировой. И то, что сделали ваши люди, никто никогда не забудет.

Сказал и вышел. Ай да Берд. Меня, что ли, решил вербануть? Так я старый. И советский. Не пройду тестирование.

«Помоги вам Бог!»

Целый час мы толкаемся в бруклинских пробках. Что поделать, это самый густонаселенный и самый «черный» район Нью-Йорка. По сути, Бруклин – отдельный город. Было время – здесь жили одни индейцы. Костры, охота, вигвамы. Потом немного убийств, войны – и появились белые. Небоскребы, трамваи, рок-н-ролл. Белых оттеснили черные. Рэп, джаз, марихуана. Опасная территория. Берд проводит небольшую экскурсию.

– Здесь у нас все свое. И суд есть, и тюрьма.

Сержант резко давит на тормоза. Мы дружно клюем носом. Перед нами с громким воем проносится микроавтобус без окон, за ним стая полицейских машин.

Берд вздымает вверх руки.

– Ну вот, как раз кого-то в тюрьму повезли.

Издалека мы видим Манхэттен, и выглядит он потрясающе. Я почему-то вспоминаю фильм «Золото Маккены» и высочайшие скалы Кордельеров. Таков Нью-Йорк. Только здесь вместо скал – небоскребы, торчащие из асфальта на том берегу залива. И нет индейцев. По воде снуют желтые катера – водные такси. Медленно парят в воздухе вертолетики-стрекозы. Они приземляются там, на Манхэттене, и снова взлетают – деловые пассажиры, туристы.

Слева от нас – статуя Свободы, подаренная французами на столетие так называемой «американской революции». И чего они от Зураба Церетели памятник Колумбу не приняли? Дарили же. Ну стоял бы рядом. Теперь медный циклоп на Москве-реке бодрит москвичей. Он теперь уже не Колумб, а Петр Великий.

Однако вернемся в Нью-Йорк. Статуя Свободы держит факел, как говорят, «озаряет мир демократией и свободой». Свет этой демократии простирается до Ирака и Афганистана, до многих темных стран, не знавших свободы до прихода американского солдата. Но теперь там свобода. Хочешь – убивай, а хочешь – режь.

Перед тем как продолжить работу, мы решили перекусить. Ресторан выбрал Берд. Вот подъехали, выгружаемся, Виталик, не теряя времени, устанавливает камеру и снимает городской пейзаж: длинная улица, люди. Хрясь! Огромный негр сжимает пятерней наш объектив. Еще секунда – и он его раздавит, сомнет, как пустую банку из-под колы. Местный житель разъярен: видать, он готов зарядить милому и воспитанному Дупличу прямо в ухо. Или в челюсть. И тут между ними втирается сержант Берд. Он белозубо улыбается и кладет горожанину ладони на огромную бочкообразную грудь.

– Что такое, брат?

– Брат, зачем он меня снимает?!

– Они из России, брат!

– Брат, да какая мне разница, откуда они! Я хочу разбить камеру, брат!

– Брат, я очень прошу, не надо!

Я беспомощно смотрю на Петю Черемушкина. Он приставляет палец к губам, еле заметно кивает.

Черный прохожий вразвалочку удаляется, Берд, вращая глазами, шипит. И его понимаю даже я.

– Не надо снимать!!! – И потом уже чуть мягче, с жестом руки: – Прошу в ресторан.

Петя гудит, не разжимая губ:

– Черные все братья. У них свое общение, они сами разберутся, без белых.

– Негры?

Черемушкин быстро оглядывается.

– Их нельзя здесь так называть. Это неполиткорректно.

– А у нас-то их так называют.

– Здесь нельзя. Они черные.

Ресторан оказался вполне приличным. Мы с Дупличем выбираем жареную картошку и мясо, ну то есть стейк и френч-фрайз. Петр – пасту феттучини – широкую вареную лапшу. Правильно, он же похож на римского воина, вот и пускай ест макароны. Сержанту первого класса приносят, как и всем, приборы и… тарелку с огромным гамбургером. Он режет его, как бифштекс, отправляет первый кусочек в рот. Жует. Потом оглядывается, замечает, что мы с Дупличем, как истуканы, смотрим на него не мигая. Гамбургер?! В ресторане?! Берд смущенно качает головой:

– Ааа… Вы же европейцы. Ну да. У нас так многие едят. Привыкли к этому фаст-фуду, знаете ли.

Чудно. Бутерброды на обед. Как основное блюдо. Мы пожимаем плечами и вгрызаемся в прекрасную жареную говядину. Блин, вкусно. Разве это можно променять на «Макдоналдс»? А бутерброды… Это ж… Вот, значит, откуда здесь столько жирных людей. Вот в чем смысл местной пословицы: «Толстый человек – бедный человек». Тот, кто ест хорошую дорогую пищу и занимается собой, как правило, живет в достатке. И кулинария здесь не скудная. Кругом полно кафешек, забегаловок и ресторанов. Итальянская пицца, французский рататуй, китайский пищевой плюрализм… Да всего навалом. Я спросил как-то одну старушку-американку лет двадцать назад:

– А у вас в США есть своя, национальная кухня?

Пока меня тыкали в бок локтями и шипели, мол: «Не обижай ее, в Штатах нет своей кухни, и над этим весь мир смеется!» – старушка ворочала мозгами, потом прошуршала:

– Да у нас все кухни мира есть. Нет проблем.

И оказалась права.

Откушав отбивную и картофан, мы устремляемся в рекрутский батальон Форт Гамильтон. И что мы там видим? Огромный блок, построенный из красного кирпича с белыми швами кладки, и окна-витрины. Стенд: «Military entrance processing station». В переводе «Пункт приема и оформления лиц на военную службу». Вокруг ни одной машины. Пусто. Над зданием высокий шток и звездно-полосатый флаг. Интересно – в верхней части древка не привычное для нас острое навершие, а латунный шар.

Мимо нас проходит молодой человек в белой майке и трениках. В руках стопка одежды. Рядом шагает улыбающийся американский моряк – весь в белом с чудной панамой на голове. Тоже, видать, поймал, кого надо, и доволен. А сюда, говорят, свозят всех: и будущих летчиков, и пехоту, и моряков.

– Господин Берд, это здесь ваши новобранцы экзамены сдают?

– Ну да. По десяти пунктам. Физика, химия, история, английский язык и так далее. Минимальное количество баллов, которые вы можете набрать, – тридцать три. Но тогда вам не видать хорошей должности и ссуды на образование.

– А максимально?

– Девяносто девять. Сдали теорию? Сдавайте физо и проходите медкомиссию.

Заходим в этот красно-кирпичный барак. Внутри – офис офисом, никакой военщины. Коричневые стеллажи, шкафы, конторки, снующие между ними дамы в форме и в штатском платье, громкий гомон. Есть и мужчины-офицеры. Они лавируют с прилепленными к щекам телефонами и с папками под мышкой. На стене табличка: «Носить головные уборы и отдавать честь запрещено».

Я никак не могу понять… В армии я или нет? Вроде кругом офицеры, сержанты. Но вот эти американские военные, как клерки, выглядят сугубо гражданскими людьми. Мягкие какие-то, бледнолицие. Такое впечатление, что в мундир, опрятный, выглаженный, их нарядили временно и случайно. Пухлые щечки, круглые очочки, шустрый взгляд, улыбчивость… Наши же офицеры, что ни надень на них – хоть мундир, хоть треники, все равно выглядят как хищники. Да одна походка чего стоит. Вечно идут как в строю. Движения резкие, лица сухие, неулыбчивые, кожа дубленая, скулы острые, взгляд колючий, ищущий врага даже в бане. Печать войн и полигонов. Если я и преувеличиваю, то совсем чуток.

Виталик толкается в офисе со включенной камерой. Его никто не останавливает. Снимает парень? Значит, так надо. Просто не обращают внимания.

Мы с Петром прижаты суетой к ресепшен – это обычная стойка, ну как в гостинице для регистрации, ни дать ни взять. На стойке – диплом в рамочке: «Мудрой женщине. Смелость, сопереживание и творческий подход». И вот к нам выходит сама хозяйка, старший воинский начальник. Да-да, женщина-комбат. Чуть склонив голову, представляется:

– Командор Лейн Бун.

Породистая и красивая, лет пятидесяти или чуть больше, подтянутая фигура, смуглая кожа, выдающая латинских родственников, часы, браслет, кремовый брючный костюм, «фруктовый салат» со значком (скорпион на фоне земного шара), короткая стрижка, волосы жесткие, как щетка – «соль с перцем», черные глаза. Поведение – спокойствие и уверенность.

– Знаете, пожалуй, первое, что я вам покажу, – зал для присяги. С этого, мне кажется, нужно начать.

Через распахнутые стеклянные двери мы входим в большую комнату с бордовым ковровым покрытием. На входе табличка, дословно: «Комната клятвы». Стены, обшитые лакированными панелями под светлое дерево. Прямо маленькая трибунка с эмблемой департамента Минобороны, позади трибунки ряд стоящих знамен. Розовый потолок, лампы дневного света.

Бун проводит в пространстве длинными красивыми пальцами.

– Новобранцы присягают Америке и уезжают в Форт Джексон, штат Южная Каролина, город Колумбия. Именно здесь, в этом зале они превращаются из гражданских в военных. Становятся частью правительственной машины.

Я задаю глупый вопрос:

– Все?

Лейн Бун смотрит на меня, как на прелестного песика. Потом закрывает глаза (ну почему этот русский не понимает очевидного?!) и, только вновь открыв их, отвечает:

– Бывает, люди не проходят физическую квалификацию. Часто из-за большого веса. Это серьезная проблема. И мы не приводим их к присяге, даем им время похудеть.

Надо же, похудеть. У нас в России таких проблем нет. У наших новобранцев другие проблемы. Нас тут специально возили в пресс-туры по Забайкальскому военному округу, чтоб мы сняли полки дистрофиков. Реально. Дефицит веса призывников – вот наш бич. В столовых дивизий, где мы были, есть даже отдельные залы для дополнительного питания. Чтоб потолстеть.

Командор Бун бьет в ладоши:

– Так-так! Сейчас здесь начнется процесс!

Ого! Мы можем снять присягу! Сейчас под барабаны сюда промаршируют худые выглаженные и выдраенные бойцы. Торжественность – она всегда хороша для пленки. Но что я вижу? Вразвалку в красный зал заходят несколько человек. Боже, что это?! Вот это форма одежды для присяги! Один, европейского вида, в полуармейских брюках и в светло-голубой рубашке поло навыпуск. Второй, судя по всему, перс, темнокожий и вроде одет неплохо – темная рубашка, темные брюки. Но вот туфли с тонкими загнутыми носками… Напоминает нашего закавказского человека на свадьбе. А рядом чел в огромной синей футболке и широченных черных спортивных штанах с кроссовками, копна волос с пышным хвостом, собранным на затылке. Дальше. Человек в черной рубашке, опять же навыпуск, и в просторнейших джинсах, сшитых из кусков синей и голубой ткани. Рядом японец или китаец, а может, кореец или вообще монгол, в цивильной рубашке, заправленной в блестящие китайские треники. Завершает этот парад индус в национальном костюме (шаровары и рубаха-плащ). Вот это гвардия! Самые лучшие! Каждый выбран из ста пятидесяти претендентов!

Все становятся в одну шеренгу на расстоянии метра друг от друга. Принимают спортивную стойку: ноги на ширине плеч, руки за спину. Зашедший следом сержант командует:

– Группа, внимание!

Новобранцы принимают строевую стойку. Лица сосредоточены. Каждый смотрит перед собой. Другой сержант, симпатичная молодая блондинка, тоненьким голосом зачитывает вопросы, на которые армейская молодежь отвечает хором:

– Йесс, мэм! (Да, мадам!)

– Поставлены ли вы в известность о законе, говорящем, как носить форму одежды, и о том, как осуществляется военное правосудие?

– Йесс, мэм!

– Поставлены ли вы в известность о том, как вы должны себя вести во время службы в Вооруженных силах?

– Йесс, мэм!

– Хотите ли вы поговорить со мной о каком-либо личном деле, касающемся вас?

– Ноу, мэм! (Нет, мадам!)

– Поднимите правую руку вверх!

Все поднимают руку, согнутую в локте, ладонью вперед и хором повторяют за сержантом-блондинкой:

– Я буду соблюдать Конституцию США и законы штата Нью-Йорк, а также защищать США от врагов внутренних и внешних.

– Опустите руку.

Сержант обаятельно улыбается и выходит из-за трибунки.

– Итак, помоги вам Бог! Мои поздравления! Сейчас вы пойдете наверх, там у вас возьмут отпечатки пальцев. Там вы пройдете инструктаж по безопасности.

Солдаты покидают зал через боковую дверь. Но, к моему удивлению, не все.

Остается японец-монгол. Он поднимает руку, и вся процедура повторяется снова. Оказывается, он не солдат в полном понимании слова. Он – резервист и по правилам принимает присягу отдельно. Текст одинаковый. Собственно, товарищ обязуется жить обычной жизнью, но по приказу правительства взять винтовку и встать в строй. Скажем, во время войны, по особому решению. Взамен ему положены льготы, например, отдельные магазины с низкими ценами, ну и подготовочку ему надо будет пройти. Это само собой.

Сержант жмет резервисту руку и уводит его через ту же боковую дверь. Все! Да нас в пионеры торжественнее принимали. В Историческом музее Москвы. А потом к покойному Ильичу водили, в Мавзолей. Есть отличие? Есть. У нас все торжественно, а дальше… Дальше хоть трава не расти. И присяга у нас в армии торжественно проходит. Плац, оркестр, цветы, родители. Присяга у нас… Это клятва Родине, народу. В США же солдаты присягают Конституции, Закону. В Штатах после этой Красной комнаты попробуй что-то не выполнить – вмиг кандалы наденут. И плевать им, что дядя у тебя прокурор, тетя депутат, а папа чекист. Родина может любить или отвергать. Закон либо терпит тебя, либо наказывает.

Мы опять попадаем в фойе. Общий гомон перекрывает трубный голос из репродуктора. Что-то об отправке такой-то команды новобранцев в аэропорт.

Пять шагов от ресепшен – и нас поглощает густая офисная суета.

Замечаю знакомого индуса, который только что присягнул Америке. Он выныривает из комнатки с табличкой «Только уполномоченный персонал» и улыбается в камеру. В руках пачка бумаги. Петр толкает меня локтем:

– Вот видишь, это у него контракт.

– Вот эта кипа – контракт?! Да это же фолиант!

– Ну да. В нем все описано до мелочей: где, когда и сколько.

Ну, тут я вспоминаю уже наш военный типовой контракт, например, тот, который подписывают десантники в Псковской дивизии. Листочек с жидким текстом. Начало там у всех разное: «Я рядовой такой-то…» Или: «Я маршал такой-то…» А дальше одно и то же: «Служи, сынок! Родина о тебе позаботится».

– А посмотреть этот американский контракт можно?

– Кто ж даст. Там все индивидуально. И секретно. Это не у гадалки, в нем вся твоя будущая жизнь: где ты будешь через день, через год, через три года.

Ох, Россия… Когда ж мы к такому придем?

Индуса опять куда-то уводят. А он все улыбается. Мы рулим в гостиницу.

Осталось время прогуляться по Нью-Йорку.

Манхэттен. Бродвей – одна из самых старых улиц Америки. Продольно-перпендикулярный муравейник. Мужчины в пиджаках, клерки. Их большинство. Разных рас и возрастов. Море народа и море машин. Желтые такси и желтые корпуса светофоров. Люди идут, идут и идут. Огни, стеклянные двери дорогих магазинов, мерцающие витрины. Глаз мой мечется, ищет, на чем остановиться и успокоиться.

И вдруг в толпе – бац! Черный человек. Он не мечется, как остальные, стоит, выбиваясь из мозаики городской суеты. Взгляд презрительный. Спортивный костюм, наушники, голова качается в такт неслышимой музыки, челюсти месят жвачку. Секунда-две-три. Бац! Снова толпа, люди-люди-люди. Нас несет сель из тел офисного планктона, туристов и праздношатающихся. О-па! Поток машин вскипает, его бороздит двухэтажный экскурсионный кабриолет-автобус. Как ледокол «Ленин», он проходит по бурлящему мегаполису и скрывается за поворотом. Нас выносит на Стрелку. Это мыс, врезающийся в Бродвей и делящий его на два русла. На острие мыса – небольшой павильончик, над ним гигантский экран. На экране мелькают бегущие с винтовками люди, солдаты армии США, мелькающие винты геликоптеров, парашютисты в небе, портреты решительных воинов: сначала в защитных шлемах на полигоне, а потом в белоснежных фуражках на большом построении. Что это, реклама армии?! Вот здесь, в самом центре мировой бизнес-субстанции! Я не могу поверить. У нас в России висел бы щит с рекламой чулков-дольчиков или плакат «Милая, с днем рождения», с огромным фото вульгарной блондинки. Я так пишу не потому, что не люблю Родину. Я просто знаю. Начало века не поменяло мою страну. Человек, торгующий дольчиками, способен оплатить рекламу. Армия – нет. Вот и весь сказ.

Однако Манхэттен. И мы здесь. Павильончик под экраном – маленькая рекрутская станция. Да-да, именно, карликовый военкомат. Сквозь его стеклянную стену я вижу портрет Дяди Сэма, злорадного старикашки, в лихом цилиндре с загнутыми полями и с белой звездой вместо кокарды. И этот Дядя тычет прямо в меня пальцем морщинистой руки, как будто Родина-мать: «I WANT YOU!», то есть «Я хочу тебя!». Внизу мелкими буквами приписано: «Для американской армии». Вот это реклама. Вот как надо. С будущими солдатами нельзя рассусоливать и, пардон, «титьки мять». Надо брать их за уздцы – и все, айда, мол, на полигон, потом на войну!

Брутальные лица американских солдат поддакивают мне, слегка кивая с экрана. Но только мгновение. Вспышка – и они снова то прыгают через рвы, то мчатся на БТРах. В мозг врезается смысл букв, выстраивающихся в призывы:

«Для страны!» «Для мира!» «Для тебя!» Экран мигает. Теперь по нему проносятся истребители. На экране уже надпись, что-то типа: «Военно-воздушные силы! Прочерти небо!» Картинка меняется. Теперь бороздят океан моряки. Мощно.

А внутри павильона кто? Правильно, вездесущий американский сержант. Пехота. Черный берет, форменная серая, тщательно выглаженная рубашка. В расстегнутом вороте белоснежная майка. Это, ясное дело, еще один рекрутер. Увидев нас, он механически исповедуется:

– Наша станция была открыта во время Второй мировой войны, и она находится в самом сердце Нью-Йорка. Мне завидуют. Это самое лучшее место работы, самое веселое и увлекательное. Во всей Америке. Здесь бурлит жизнь, и ты встречаешь множество интересных людей, говоришь с ними. Здесь бывают люди из разных стран, они заходят, интересуются…

Мы проходим под броской надписью: «Двести способов, как стать солдатом армии США». Павильон разделен на кабинки. У каждой есть свой хозяин. Вот из одной выглядывает американский морской пехотинец. Поджарый, широкоплечий, рукава камуфляжа закатаны, он играет бицепсами и трицепсами. Он как с картинки. Дальше такой же лубочный летчик. У каждого из них улыбка шире плеч и огромная стопка журналов, буклетов, подробно отвечающих на вопросы: сколько тебе будут платить, будешь ли ты воевать и что тебе положено каждый день, через год, через пять лет. Меж кабинками бродит худющий велосипедист-волосатик. В обтягивающем скелет костюме и с блестящим шлемом в руке. Он улыбается. Собственно, здесь все улыбаются. Главный сержант станции берет его под руку, заводит в свой пехотный ларек, раскрывает проспект. Пошла замануха.

– Это погоны. Это эмблемы. Это звания. Это сержант, это майор, это генерал. Это знак участника боевых действий.

– Боевых действий?

– Да-да.

Велосипедист улыбается, но уже не так лучисто. И, набрав литературы, суетливо уходит.

– Спасибо, спасибо.

Павильон напичкан значками, монетками, брелоками, листовками, плакатами, визитками, камуфлированными стаканчиками, ручками и карандашами. И везде улыбающиеся и улыбающиеся лица солдат. Кажется, если павильон взорвется, то эта рекламная продукция разлетится и накроет весь остров Манхэттен, как вулканический пепел. Толстым слоем. Американская машина вербовки работает как часы. В армию США ежегодно записывают сто восемь тысяч рекрутов и резервистов. А могут, при необходимости, два с половиной миллиона, если они согласятся, конечно.

Те самые девять с половиной недель

Дождь держит нас в напряжении. Мы ж телевизионщики, в дождь снимать нельзя. Вернее, это делать непросто. Капли размывают изображение, забрызгивают объектив, на камеру нужно накидывать специальный чехол, он мешает, он неудобный. А дождь то стихает, то заливает потоками лобовое стекло. Мы едем из аэропорта Колумбии в Центр боевой подготовки армии США. У американской пехоты есть пять таких центров. Но Джексон – самый большой. Через него проходят тридцать семь тысяч, это половина всех новобранцев армии. Это больше трех наших полнокровных дивизий в полном составе. Масштаб! И готовят здесь людей еще со времен Первой мировой войны.

В аэропорт за нами приехал наш будущий сопровождающий из Пентагона. Белый полковник. Высокий, коротко стриженный, с побитым оспой лицом. У полковника серые водянистые глаза, выпуклые, поднятые вверх щечки и губы бантиком. Легкомысленная внешность? Отнюдь. Взгляд серьезный, изучающий, даже когда он улыбается. На голове полковника черный берет с большой голубой эмблемой, под мышкой красная папка. Он протягивает каждому из нас руку.

– Полковник Холл.

Это не рука, а лапа. И еще я заметил, большие пальцы у полковника гуттаперчевые, выгибаются в обратную сторону, закручиваются, как стружка. Холл специально прибыл из Вашингтона, чтоб решать для нас все вопросы, связанные с Форт Джексоном. Уровень!

И вот мы у ворот. Солдаты с повязками «МР» пропускают машину на территорию. За воротами дождя нет. И не было. Ну, прям отдельный климат. Перед нами вырастает огромная белая водонапорная башня с гигантской надписью: «Форт Джексон». Тут, в Штатах, куда ни ткнись, все гигантское. И везде эти форты, крепости. Форт Нокс, Форт Брэгг, Форт Детройт, Форт Джефферсон и так далее. Мы, значит, теперь в крепости Джексон. По сути, это огромный город. Многоэтажных зданий здесь, правда, нет, лишь аккуратненькие казармы из красного кирпича, сооруженные в барачном британском стиле. Точно как в рекрутском батальоне в Бруклине, в Форт Гамильтоне, где мы снимали присягу. А еще здесь есть светло-каменные строения: видимо, учебные корпуса и столовые.

Никаких гарнизонных асфальтовых полей, как у нас. Плац – это ведь иллюзия пространства, только видимый простор. Неееет. У нас на плац лучше не соваться, не выходить. Есть негласное правило: «Через плац – только строевым шагом или бегом!» Да что там правило, это закон. Тут же, в Форт Джексоне, никаких асфальтовых плацев, лишь бескрайние газоны с бритой травой. Я было начал огибать их, но полковник Холл меня тут же исправил:

– Вперед. Прямо пойдем!

– Тут же газон.

– А для чего он посажен? Чтоб по нему ходить!

Отлично, пойдет. По газонам ходить даже интересней, чем по асфальту.

– А куда идем?

– На брифинг.

– А что, другие журналисты еще приедут?

Настроение моментально испортилось. Брифинг – это море камер, и это уже не эксклюзив. Полковник меня коротко успокоил:

– Нет.

Мы входим в кирпичный барак. Там лекционный зал. На экран выведено изображение, и светится надпись:

«Соединенные Штаты Америки. Тренировочный лагерь Форт Джексон. Общий обзор. Мистер Александр Сладков. Телеканал «Россия», 11 мая 2004 года».

Ого! Вот так, персонально? Петр хлопает меня по плечу:

– В армии США так принято. Любую делегацию, будь это военные, штатские или журналисты, свою часть представляет сам командир. В нашем случае командира не будет. Брифинг проведет заместитель начальника Центра боевой подготовки «Форт Джексон» полковник Стив Ален Фондакаро.

Вот, значит, у них как. В Российской армии командиры обычно бегают от журналистов, как черт от ладана. А бывает, сами хотят пообщаться, открывают рот… И ты думаешь: «Лучше б вы его не открывали». Такие перлы выдают! Им кажется, чем больше военных терминов, тем быстрее народ их поймет.

Это иллюзия. Фразы типа «личный состав», «комплекс мероприятий», «пункт постоянной дислокации» – для общества это язык марсиан, не более. Нет, есть командиры-умницы у нас в России. Мало, но есть. Самородки. Их этому попросту не учат. Ни общению с прессой, ни с гражданскими людьми. Не учат, и все.

Мы движемся по залу. Под огромным экраном стол. За столом человек. Невысокий поджарый полковник. Это и есть Фондакаро. Его короткие волосы, видать, бывшие черные, значительно разбавлены сединой. Он в классическом камуфляже армии США – коричневые, черные, зеленые и песочные пятна, разбросанные по костюму. В разложенном вороте виднеется болотного цвета майка. У Фондакаро морщинистый лоб, узкие скулы, хищные носогубные складки. На руке у полковника ударопрочные часы «Джи-Шок» в черном корпусе. Полковник напоминает мне пана Гималайского, героя старинного сериала «Кабачок «13 стульев», – был в Союзе такой прекрасный телевизионный продукт.

Итак, мы начинаем. Я спрашиваю, Гималайский, тьфу ты, Фондакаро то щурится, вслушиваясь в вопросы на непонятном ему русском, то, широко открыв глаза, подняв брови, поворачивается к Петру-переводчику и показывает на него пальцем: мол, давай помогай, толмач! Он или по-доброму улыбается, или хмурится. Сжимает губы и выпячивает подбородок. Его мимика больше похожа на актерскую, чем на военную. Он обаятелен и располагает к общению. Отвечает азартно, жестикулируя:

– Здесь у нас собраны молодые люди разного цвета кожи, из разных слоев общества, разных религий, с разным отношением к дисциплине. Как бы их ни предупреждали, наши порядки для них – большой сюрприз. А ежедневная физкультура – шок. Учеба и только учеба. И все девять с половиной недель мы пытаемся втиснуть в них как можно больше знаний.

Невидимый оператор тем временем прогоняет по экрану слайды с фотографиями и схемами.

«Форт Джексон – история»

«Форт Джексон – факты»

«Форт Джексон – династии»

«Форт Джексон – организация»

«Форт Джексон – схема финансовых расходов»

«Форт Джексон – боевые тренировки»

– Но мы не доводим молодых солдат до точки кипения, чтобы не разрушить психику. Мы учитываем их моральные и физические кондиции и специально делаем так, чтобы они не ощущали растерянность перед потоком знаний, а были уверены: они развиваются, идут к успеху.

– А вот женщины… Для них какие-то особенности предусмотрены?

– Мальчиков и девочек в нашем обществе воспитывают по-разному. Но в армии они солдаты. По единому стандарту. И никаких оправданий, что кто-то из них девочка, мы не принимаем. Что касается быта… В казармах есть отсеки, по тридцать коек. Эти отсеки или женские, или мужские. На дверях сигнализация. Если чужой полезет не в свой отсек – моментально появится сержант-инструктор. Но… Сержанты их так выматывают за день, что ночью дурных мыслей не возникает.

– А русские девочки есть?

– Была у нас Наталья Воробьева. Из Сибири. Это один из моих любимых солдат. Ее мать познакомилась с американцем, вышла замуж и приехала в США. Дочь, Наталья, за год выучила английский и в семнадцать лет поступила в армию. Она была здесь лучше всех. Физически, морально, умственно. Лучше мужчин. Я был поражен.

– Она на войне?

– Возможно. Боевые действия идут и в Ираке, и Афганистане. Солдаты-женщины все равно столкнутся с войной. «Калашников» – это оружие равных возможностей. Он убивает женщин насмерть с таким же успехом, как и мужчин. Поэтому и мужчины, и женщины-солдаты должны быть равными. Им требуется одинаково хорошая подготовка.

Отвечая на вопросы, зам. начальника Центра выговаривает слова, как хороший лектор. Он старательно следует английской фонетике, но! Американский говорок все-таки лезет наружу. Иногда кажется, что у полковника каша во рту. Фя-фя-фя! Это Америка, не старая добрая Англия, о которой нам так убедительно рассказывали на уроках иностранного языка в детстве, в средней школе. Там-то мы слышали классическую речь, четкое произношение, не то что в Штатах. Тут, верно, специально сокращают и упрощают слова. Скажем, в Америке не произносят «туэнти» (двадцать). Здесь «тенэ». Вот и поди пойми. Понимаете… Я не корчу из себя лингвиста. Вы возьмите нашего Петю, Петра Черемушкина. Уж он-то за годы работы в американском посольстве в Москве привык к штатовской «мове». Да и то… Короче говоря, произошел с нами тут один случай. Когда мы приземлились в Колумбии, в столице штата Южная Каролина, сунулись было за багажом. А где он? Тут нет ленты и транспортера, который имеется даже у нас в Когалыме. Здесь чемоданы просто выносят и ставят в угол, все по-домашнему. А как узнать, где наш угол, где чемоданы? Табло отсутствует. Роль доски для объявлений выполняет черный, толстый-претолстый сотрудник аэропорта. Он сидит за столом, обтянутый форменным кителем, и потеет. Перед ними микрофон на стойке, и этот товарищ время от времени выдает сиплым голосом информацию, которая, искаженная динамиками, еле слышна. Услышав его звуки, Петя принимает охотничью стойку и поднимает палец вверх.

– Тихо! Вроде наш рейс объявляют, где багаж брать.

Петя слушает, слушает… Потом обмякает и беспомощно разводит руками:

– Не понимаю, что он там говорит!

Я начинаю нервничать:

– Петь, может, подойдешь, лично спросишь?

Петр покладистый и уютный. Он идет, спрашивает и возвращается с искаженным лицом.

– Вообще непонятно, что он там говорит. У него акцент этот, южный, негритянский!

– Афроамериканский!

– Ну да.

И тут мы слышим внятную русскую речь:

– Нашел!!!

Дуплич, пока мы вели переговоры, бродил по залам и наткнулся на наши шмотки. Вот вам и язык, который до Киева не всегда доведет. Но до Форт Джексона точно!

Тонна бумаги на каждого солдата

Оказывается, мы проехали в Форт Джексон через особый контрольно-пропускной пункт, для начальства. Теперь мы стоим у так называемых солдатских ворот. Сюда стекаются новобранцы. Над входом каменный козырек и большой, если хотите, гигантский лозунг: «Добро пожаловать в армию Соединенных Штатов Америки». Капает дождь. Под козырьком – полроты солдат. Они застыли, расставив ноги на ширине плеч и заложив руки за спину. Лысые, бледные, многие в очках. И… большинство – женщины. Есть самые настоящие, одетые в камуфляж дети. У очкариков оправы линз одинаковые – коричневые и широкие. Ого, они первый день в армии, а им уже успели подобрать однообразные «ставни», ну, в смысле очки. Я замечаю, что афроамериканцы держатся в строю более уверенно, чем белые: взгляд наглый, кепи козырьком на носу. Черных в армии США тринадцать процентов, чуть больше, чем латиносов. Остальные белые. Китайцев-корейцев совсем мало. Кстати, общество американское в этническом смысле существует в тех же пропорциях.

Вышагивающие вдоль строя чернокожие сержанты (один мужчина и две дамы) втолковывают новобранцам что-то типа: «Вы теперь единое целое, вы теперь один организм…» Сержанты в жестких ковбойских шляпах, обтянутых прозрачным целлофаном. От сырости.

Чертов дождь стучит по шляпам, я это слышу. Он стучит и по чехлу нашей камеры. Погода грозит лишить нас «картинки». Виталик торопится, хватает кадры один за другим.

Солдаты напряжены, взгляды их насторожены. Естественно! Вы добровольцы, ребята, сами выбрали службу. Могли сидеть себе в баре, потягивать ром с колой. А теперь вот кто ж знает, что с вами завтра случится. Контракт контрактом, но пуля – дура. Да и штык (я бы поспорил с генералиссимусом Суворовым) не умнее. Америка воюет в Ираке, воюет в Афганистане, гробы возвращаются и во Флориду, и в Техас, и в тот же Нью-Йорк, из которого мы сюда прилетели.

Мимо нас гуськом снуют группы людей в одинаковых светло-серых спортивных костюмах, кроссовках и в пятнистых накидках. Каждый тащит, прижавши к груди, большую черную квадратную пластиковую корзину. Обмундирование, видимо. Ребята идут со склада. Ребята и девчата. Женского пола в Форт Джексоне действительно хоть отбавляй. Конкретно в этой крепости их более сорока процентов обучающихся. Женская сила!!!

Мы стоим под дождем, а мимо нас маршируют все новые группы. Теперь они бредут с закинутыми за плечи зелеными матерчатыми цилиндрическими баулами. Нет, ну точно со склада.

Группы ведут сержанты в шортах, серых майках с надписью «Army» и со свитками списков в руках. Один из сержантов, хлопая в ладоши, громко кричит: «Quickly-quickly-quicklyyyyyyy!!!!!» (Быстро-быстро-быстрооооо!) Все это для проформы. Все как шли быстро, так и идут. Шлепают мимо плаката с вызывающей надписью: «Через эти ворота проходят величайшие в мире солдаты». Хммм…

Вижу, что американские армейские пропагандисты мало чем отличаются от российских. Вот только у нас в гарнизонах везде висят портреты конкретных величайших солдат мира, ставших величайшими полководцами: Невский, Донской, Кутузов, Ушаков, Нахимов, Паскевич, Скобелев, Ермолов, Суворов, Жуков, Василевский, Рокоссовский… И за каждым – конкретные победы. Не в стычках мелких с индейцами, а в сражениях и в больших войнах. А тут, в Штатах, господа новобранцы, верьте на слово! Хотя… Чего спорить, великие солдаты – так великие. Простите, даже величайшие.

Кстати, средний возраст американского солдата – от семнадцати до двадцати семи лет. Семьдесят пять процентов из них окончили среднюю школу. Остальные приходят служить, бросив университет. Лишь один процент из всех – магистры или студенты старше второго курса. Вообще без образования здесь в Америке не служат. Но вот здесь, в Форт Джексоне, эти люди одинаковы. И по статусу, и по правам. И каждый из них лепит свою армейскую судьбу самостоятельно. Пойдет служба, смогут они к ней приспособиться – будут и звания, и награды. Нет – так нет.

Я замечаю – к нам движется Фондакаро. Полковник не сухопар, как мне показалось при первой встрече. Под камуфляжем бугрятся мускулы. Он улыбается и четко прикладывает ладонь параллельно земле большим пальцем к кокарде.

– Приветствую вас, мистер Сладков.

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– Ну что, пойдемте в казармы?

– Пойдемте…

Нас пропускают в фойе кирпичного барака. Я так понимаю, это помещение для совсем молодых. Так называемый «батальон приема». Я ожидаю увидеть спальное помещение с кроватями. Но нас ждут ряды полированных деревянных лавок. Кругом по стенам стенды с информацией. Четко сказано, что новобранцам предстоит пройти в их первые четыре часа службы в армии, в первый день, во второй, третий, четвертый. Все дос-ко-наль-но! До миллиметра.

И есть еще один стенд. С заглавием: «Победа начинается здесь».

Солдатские заповеди:

– я член команды

– я защищаю народ Америки

Дух воина:

– я всегда буду первым

– я никогда не смирюсь с поражением

– я буду стремиться к совершенству

– я никогда не брошу друга в беде

Да, тут и наши комиссары позавидуют. Здесь пропаганда настырная и всепроникающая. Почище нашей будет.

Слышится громкое шуршание. Помещение моментально заполняет пятнистая толпа. Новобранцы рассаживаются, снимают накидки, остаются в черных шортах и серых майках все с той же надписью «Army». Фондакаро объясняет:

– В первые четыре часа молодежь инструктируют по поводу формы одежды, выдают спортивные костюмы и распределяют по учебным ротам. Потом поздний ужин, сон. Все. А вообще им дают четыре дня, чтоб освоиться в армии. Их первая задача – выучить знаки различия, воинские звания, строевые команды и военные песни.

Новобранцы, беззвучно шевеля губами, листают какие-то пухлые блокноты. Фондакаро кивает – это солдатские книжки – и продолжает:

– Им объясняют, что можно и чего нельзя.

– А чего нельзя?

– Запрещены фальшивые деньги, еда, вода, лекарство, жвачка. Карточки родных тоже запрещены. Они приравниваются к порнографии. Американского солдата ничто не должно отвлекать от службы, особенно в первые дни.

– А почему вода? Зачем ее-то запрещают?

– Разрешена только та, что выдают. Видите, у каждого фляга, из нее и пьют.

Да… Наш новобранец мечется по казарме в первые дни, как мышь по амбару.

Его сажают на стул лишь для того, чтоб подшить свежий подворотничок и написать письмо домой. Все. Американские солдаты… И кормят их от пуза, и двигаются они неспешно, их особенно не гоняют, не расстраивают. И вот сейчас гляжу я, как сидят они и учат. Бог мой, одни бабы! Черные и белые. Перед каждой на лавочке накидка свернутая и фляга пластмассовая. И набитый до отказа баул. Стоп-стоп! Это же отдельная команда, женская. А я-то смотрю… Встают, уходят. Заходят одни мужики. Садятся, учат, уходят. Круговорот.

И мы тоже уходим в другое здание. Теперь это офис. Столы, компьютеры, гражданский персонал. Сюда новобранцев заводят по одному. Опрашивают: где родился, где крестился. Кто папа, кто мама, где брат, есть ли еще родственники, какие, кто где из почивших похоронен. Все подробнейшим образом записывают.

В общем, заполняют личные дела. Заодно оформляют страховку. Если американский солдат отдает жизнь Америке – семье выплачивают двести пятьдесят тысяч долларов США. Нехило.

Фондакаро вытягивает из портмоне банковскую карточку и проводит пальцем по штрих-коду.

– Вот мое личное дело.

– Где?

Я не могу понять, о чем он. Личное дело – это такая толстая папка со всем твоим прошлым: характеристиками, справками о ранениях, наградными листами и т. д. и т. п. Это такая папка, которая путешествует за тобой по всем гарнизонам. Скажем, переводят тебя из Владивостока в Калининград. И вот идееееет за тобой личное дело, мееедлеееннооо! Тебе уже пора майора получать, а по документам ты все еще лейтенант. Тебе увольняться уже пора, а по документам ты, наконец, майор. А у американцев, ты погляди, все в карточке, и ее-то Фондакаро вертит в руках.

– Здесь есть специальный компьютерный чип, в котором все, от группы крови до биографий членов семьи. На карточке указаны звание, начало действия карточки и срок окончания. А на обратной стороне есть штрих-код, который может расшифровать только специальная машина. Это не секретная информация.

Заканчивая свой «спич», полковник щелкает пальцами и поднимает кулак вверх. Ему явно нравится рассказывать об американских достижениях. И я его понимаю. Армия США обрастает в моем сознании отдельными образами. И карточка теперь – один из этих образов, как и сытная столовая, и зеленый газон, по которому можно ходить. Я начинаю осознавать, какая это Машина, какая мощная система, созданная годами, не знающая дефицита средств, не загоняемая правительством в угол. Машина, о которой Государство помнит всегда, каждый день, а не только в начале очередной войны. Эх, славяне… Будут ли когда-то преобразования и у нас?

Новобранцы все заходят и заходят в этот офис. Неспешно садятся, ставят рядом неизменную пластмассовую флягу с выданной водой и тихим, стеснительным голосом рассказывают о себе. Бравые тетки-афроамериканки (язык можно сломать) громко переспрашивают их (А?! Джон?! Эу! Джек! Сорри!!!) и стучат по клавишам. Солдаты что-то подписывают. Один лист, второй, третий… С одной стороны, для нас, для телевизионщиков, эта процедура неинтересна. Лучше в поле снимать, где все горит и дымится. Но! Рутина – это занятие, которое главенствует в армии. В любой. У нас всякие караулы, наряды, инструктажи, парко-хозяйственные дни и т. д. Здесь – писанина. Вновь прибывшие только и знают, что заполняют какие-то листки, сообщают под диктовку о себе всякие мелочи, вплоть до былых детских страхов. И все время что-то подписывают. Это хорошо. Лучше все отношения с этой Машиной выяснить перед плаванием, «на берегу». Чтоб потом ни у тебя не было вопросов к Государству, ни у Государства к тебе. Кроме того, имея нужные данные, командирам всегда легче работать со своими людьми. А если данные правдивые и подробные – вообще прелесть.

Да, забыл вам сообщить. По существующим здесь правилам в первые четыре дня новобранцам дважды выплачивают деньги. Два раза. Аккуратно, шаг за шагом, здесь формируют у начинающих позитивные впечатления от армии, в которую они попали.

Будьте добры на подиум!

Мы проходим длинными наклонными коридорами. По таким тачки легко катать. Ступеней здесь я почему-то не вижу. Стив Фондакаро ведет нас и рассказывает.

– В «батальоне приема», официально он называется «рецепционный батальон», в нем новичков держат четыре дня. Вот!

Полковник останавливается у большого стенда. На нем расписание.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ.

Медосмотр, личное время, выдача зарплаты.

ВТОРОЙ ДЕНЬ.

Парикмахерская, переодевание, посещение военного магазина, инструктаж по технике безопасности.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ.

Выдача удостоверений и выплата положенных бонусов.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ.

Оценка поведения, прививки и фотографирование, прибытие в место базовой подготовки.

Фондакаро продолжает:

– Потом, уже немного ознакомившись с армией, они проходят три фазы подготовки. Первая фаза – так называемая «смена мозгов». Мы превращаем этих гражданских людей в военных. Это самое тяжелое. Стресс. Психологический и физический.

– А мы-то куда идем?

Фондакаро улыбается.

– Сейчас увидите.

Коридоры становятся уже. У первых попавшихся нам стеклянных дверей – солдат (женщина), руки за спину, ноги на ширине плеч. За солдатом вырастает сержант. Как и положено, большой и черный. Он абсолютно нам не удивляется, что, напротив, удивляет меня. Ведь полковник, как это водится во время работы в наших воинских частях, никому не звонил по телефону и громко не объяснял, что сейчас придут телевизионщики, им надо что-то показать. Мы просто идем за черным сержантом, который перед этим говорит нам:

– О’кей! Прошу вас!

И мы попадаем… на огромный вещевой склад. Или, по-казенному, «первоначальный пункт одежды и амуниции». Короче, форма. Берцы, парадка, камуфляж. Рубашки, туфли, фуражки. Майки, носки, кроссовки. Короче, «остров сокровищ» в переводе на советский армейский сленг. Сотни три новобранцев стоят в ряд, спиной к проходу и лицом к прилавку, а за прилавком высятся стеллажи. А на складе (о чудо!) – тишина. Ни сутолоки, ни гомона. Я слышу лишь шуршащие лопасти больших вентиляторов. Никто ни на кого не орет, никто никого не пинает. Вдоль стены растянут баннер:

«Скоро ты станешь солдатом, одетым лучше всех в мире».

Вот тут я верю. Во всяком случае, дома, в моей альма-матер, положив руку на сердце, мало кто с этим поспорит.

Первое, что здесь дают, – зеленую парадную форму сухопутных войск США. Ее называют – форма класса «А». Для каждодневного ношения дают камуфляж.

Мундиры новобранцев непривычно пусты. Ни значочка. Со временем их предплечья обрастут шевронами, а грудь зарастет «фруктовым салатом». В армии США к различным знакам отличия относятся очень внимательно и дают их чуть ли не за каждый чих. Зная, что за награды, можно многое рассказать об их кавалерах.

Это же касается и знаков различий, обозначений. Например, все военнослужащие армии США носят шевроны своего родного полка на левом рукаве. Но! Если ты когда-либо на войне был прикомандирован к какой-нибудь другой части, ты носишь на правом рукаве и ее шеврон. Получается: слева ты – танкист, а справа – разведчик. Есть и неформальные знаки. Бывшего десантника, переведенного в пехоту, можно всегда опознать по заправленным в берцы камуфляжным брюкам. Это как бы намек: мол, «я каждую секунду готов вновь десантироваться с парашютом».

Награды военные – как и у нас, так и у американцев – есть федеральные и ведомственные, так называемые «министерки». Если награждают каким-то знаком вашу часть, то эмблемка этой награды обязательно есть на мундире каждого солдата. Ну, можете представить, награждают, скажем, ваш полк орденом Кутузова, и автоматически изображение этого ордена попадает вам на мундир.

Если вам вручают один и потом, позже, еще такой же – американские военные этот второй не носят, а прикрепляют маленький значок повторного награждения.

Что касается набора планок – «фруктового салата». В армии США существуют медали без лент и колодок и, наоборот, колодки без медалей. Или то и другое вместе, как у нас. Высшая военная награда – медаль Почета. Причем они бывают разные. У летчиков, моряков и пехотинцев она своя. В оформлении представления к этой медали обязательно участвует какой-нибудь конгрессмен. Наградили этой медалью? Получите десять процентов к пенсии. Это в случае, если у вас сумма надбавок не превышает семидесяти пяти процентов.

На складе американские новобранцы, как муравьи, знают свой путь. В руках у каждого пришедшего «бумагодержатель», на нем листок с перечнем элементов формы одежды и ручка. Получают, меряют, кладут в баул и двигают дальше, не забывая пометить этот шаг в своем листочке. Господа кладовщики ходят в светло-серых бейсболках, в такого же цвета шортах и в белых тужурках со звездно-полосатым флагом на правом плече. Они задают новобранцам вопросы (ну, конечно, уточняют размер), отходят к стеллажам, вытаскивают из коробок нужный предмет и дают мерить. Я уверен, здесь не услышишь такого знакомого диалога:

– Братан, нет твоего размера, зайди позже!

– Ну товарищ прапорщик…

– Что, мало? Вон, видишь, а тому велико! Возьмите и поменяйтесь, не пудрите мне мозги!

Одна группа разом надевает рубашки от парадно-выходной формы. Кладовщик, двигаясь вдоль прилавка, проверяет, хорошо ли они сидят, дергает за рукава, плечи, воротнички. Все как в дорогом бутике. Натягивает каждому на голову черный берет с синей эмблемой.

Провожающий нас сержант поясняет:

– У нас есть специальная машина, которая вычисляет размеры. Сканирует тело новичка и сообщает его параметры. Подбирать форму для них совсем не сложно.

– А что сложно?

Сержант жует губами, подбирая слова.

– Они же бегают. И питаются они совсем не так, как дома. Худеют. И форма быстро становится велика. Но! У каждого молодого солдата есть полгода, чтоб поменять ботинки. И год, чтоб поменять форму. Есть тут у нас и другие тонкости, вам покажут.

Тонкости… Да тут другая планета! Цивилизация другая. Допустим, туфли парадные. Они лаковые. Их не надо дрючить щеткой с кремом. Протер тряпочкой и шагай. Если стали велики или малы – поменяют. А вообще, весь комплект выдаваемой формы стоит тысячу двести баксов. Первый раз ее выдают бесплатно.

А потом перечисляют деньги на поддержание гардероба. Иди сам и покупай. Но это только для солдат. Офицеры таких надбавок не получают. Правительство, как мне сказали, и так им достаточно платит.

– Что-то женщин я здесь не вижу…

Сержант подводит меня к нарисованной на полу жирной черте. Вдоль нее надпись:

– «Мужчинам за эту линию переступать запрещено!»

Один из кладовщиков собирается было ее пересечь. Сержант резко хватает его за рукав. И кричит женщине-коллеге на той стороне:

– Эй! А ну гоните его отсюда!

А мне сержант вдруг заговорщицки подмигивает и манит за собой на женскую половину.

– У них тут свое отделение. Поглядите.

Здесь все еще больше похоже на гражданский салон. Солдаты-женщины надевают форму и по очереди выходят на самый настоящий подиум. Кладовщицы придирчиво осматривают их, дергают, оглаживают… А вот жюри так называемое – сплошь мужики. Они сидят в ряд, то и дело покачивают головами или отрицательно ими крутят.

Соседний зал – гигантская (вы привыкли уже к этому прилагательному?) пошивочная мастерская. Сотня швей и швейных машинок. Обтянутые камуфляжной тканью столы завалены парадной формой. Уже готовые брюки и кителя распарывают и ушивают по проведенным меловым линиям, отхватывая приличные куски одежды. Сержант показывает на это своей пятерней:

– За первые полгода службы мы дважды ушиваем своим солдатам форму «А». Они бегают, худеют, а мы ушиваем.

И опять на стене лозунг: «Победа начинается здесь!» У нас в авиации залог успеха сформулирован немного по-другому: «Победа в воздухе куется на земле!»

А мы тем временем идем на завтрак. На первый в жизни для этих новобранцев солдатский ланч.

Столовая. Вереница вновь прибывших, одетых в спортивные майки и шорты. У каждого поднос. Выбора блюд нет. Есть типовой набор. Фастфуд. Рис, картошка, мясо (что-то типа котлеты), немного творога, хлеб ломтями и компот. Ну, еще салат из маринованной кукурузы, моркови и зеленой фасоли. Есть и кусочек торта с кремом. Этот рацион принят для солдат армии США по всему миру. На столах соль, перец и острый кетчуп. Впрочем, окончательное меню в каждой конкретной части определяет специальный сержант. Здесь вообще за многое отвечают сержанты и гражданские специалисты. Так дешевле и эффективнее. А вот руководит столовой офицер. Кстати, в Форт Джексоне лимит военных должностей. Караулов и патрулей здесь нет, внешний периметр базы охраняет обычная полиция.

Мы едим вместе со всеми. Ну что… Съедобно. Да что там, вкусно даже. Выходим. А по длинным наклонным коридорам все шагают и шагают солдаты армии США. Машина работает.

«Сыр да печенье, твою мать!»

Итак. Форт Джексон, город Колумбия, штат Южная Каролина. Учебно-боевой мегаполис, если можно так сказать. Одна тысяча зданий. Двести пятьдесят километров асфальтированных дорог, не считая грунтовых. Тридцать пять учебных центров по разным военным специальностям. Сто тридцать пять (вдумайтесь) собранных в одном месте полигонов. Сто тридцать два квадратных километра, это почти наша Тула или Кострома. Девять тысяч военнослужащих плюс их семьи. Занимательные цифры, правда? Гигантские, как я уже много раз повторял.

И вот мы следуем за призывниками. У них первая фаза подготовки. Задача сержантов – в течение трех недель заменить им гражданское сознание на военное.

Я, вообще-то, сомневаюсь, что такое сделать возможно. Вернее, с такой скоростью.

Ведь гражданский человек становится военным раз и навсегда. На всю оставшуюся жизнь. До гроба. Это уже иная философия. Как говорят американцы: «Каждую вещь можно сделать тремя способами. Плохо, хорошо и по-военному». Почему все это до гроба? Да потому что настоящего военного уже обратно в гражданского не переделать. Он всегда будет исповедовать армейские принципы, особенно там, где не знает, как поступить. Казарменные шаблоны – они костенеют в мозгу навечно. Хорошо это, плохо… Да я не знаю. Для меня хорошо. Наверное, потому, что я сам бывший военный.

Тем не менее. Наблюдаем. Первая в жизни американских новобранцев физическая зарядка. Начали!!!

Темень. Вдруг внезапно Форт наполняется людьми. Они пересекают пространство в разных направлениях, длинными колоннами в затылок друг другу по одному. Тысячи светлячков, то есть эмблем-отражателей, закрепленных на шортах. Тысячи скатанных полиуретановых ковриков, зажатых под мышками. Сотни регулировщиков, которые, выбегая на перекрестки, машут светящимися матовыми лампами-жезлами, указывая колоннам, куда идти. Форма одежды – майки и шорты. На ногах кроссовки. На спине буква «А» – стилизованный бренд армии (Сухопутных войск) США. Военной формы и сапог на зарядке быть не должно – так когда-то решило Медицинское управление армии. Аргумент: сапоги во время бега наносят вред хрящам и суставам. И такая форма принята для зарядки уже двадцать лет для армии США.

В этих колоннах-группах тянут песни-кричалки. Всякие. Разобрать слова в общей голосовой какофонии невозможно. Но это хоровое бормотание задает темп.

У нас в Российской армии надрывается только сержант: «Раз! Раз! Раз-два-три!» А здесь вот стихи хором читают. Что-то типа «От тайги до Британских морей Красная армия всех сильней!» Здесь это вот так выглядит:

From the East to the West! US Army is the best!

(От Востока до Запада армия США лучшая!)

Кричалки эти – изобретение американское. Здесь не только ритм, это и патриотическая инъекция, и объединяющий фактор. Говорят, в сорок четвертом году солдат со сложной фамилией Дакворта, шагая в строю, взял да и запел себе под нос что-то типа современной кричалки. И тогда все взяли ногу. Так и повелось. Теперь вот весь Форт Джексон на ходу жжет речитативом. Идут, потеют, поют. Сержанты – громче всех, с переливами, «по-тирольски». Офицеры не при делах, они, выражаясь образно, наблюдают за процессами «с бугорка, сидя на барабане, как наполеоны». Сержанты-женщины командуют так же громко, как мужчины, однако срываясь на писк.

Петр Черёмушкин, воспитанный, интеллигентный человек, стоически переживает все трудности, которые на него выпали: подъем ни свет ни заря и путешествие по темной крепости.

– Где-то тут должен быть сержант… А, вот он!

Появляется человек-гора. Узкоплечий, огромный и черный. Но даже его узкие плечи шире моих. Он представляется:

– Главный сержант роты Смит! Альберт Смит.

Смит улыбается. Он – сама любезность. Он говорит с нами приторным голосом. Как будто намазывает джем на булку.

– Доброе утро (улыбка).

– Доброе…

И вдруг я слышу звериный рык:

– Вы что здесь делаете?!! А ну ко мне!!!

Это уже не нам. Главный сержант Смит держит огромными лапами двух детей-новобранцев.

– Мы заблудиииились…

– Марш в строй!!!

Сержант запросто перекрывает луженой глоткой весь окружающий нас бедлам. И снова поворачивается к нам с лукавой улыбкой:

– Это утренняя зарядка. Она проводится в одно и то же время по одной и той же программе по всей Америке. В армии, я имею в виду.

Окружающие вдруг перестают идти. По всему лагерю. В один момент. То есть сначала они маршируют на месте. Потом замирают. Каждая группа оказывается рядом с деревянным помостом темно-коричневого цвета. Их море повсюду, этих помостов. Регулировщики кладут на траву свои жезлы-лампочки. А новобранцы, голося «Аааааааа!!!!!!», растягиваются на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Потом поворачиваются на сорок пять градусов, и снова растягиваются, и снова кричат. Этот ор стоит над всем Форт Джексоном. От него можно оглохнуть. Что это? Объединение? Метод завести толпу? Мотивировать, заставить заниматься с полной отдачей? Я вспомнил, как еще в Нью-Йорке сержант Берд сетовал:

– Все у нас есть, вот только с мотивацией сложновато. В армии нужен мотив!

Желание! Победить! Быть первым! Гражданская среда таких качеств не воспитывает, не дает.

Новобранцы докрикивают свое и расстилают коврики на бескрайнем газоне. И суетно принимают стойку «смирно». Они возвышаются, словно статуи, в темноте, под скудными лучами редких прожекторов. И тут же опять начинают кричать: «Десять! Девять! Восемь!.. Одиииин!» Боже, когда же они начнут упражняться? Так и до завтрака докричаться можно.

На помост ловко вскакивает сержант-инструктор. Он двигается, как механический человечек. Громкий голос его звучит как сквозь мегафон:

– Добррррое утррро!!!

Новобранцы, отвечая, стараются кричать изо всех сил (доминируют девичьи голоса).

– Доброе утро, сержант инструктоооооорррр!!!

– Сейчас мы будем выполнять старые добрые упражнения! Вы готовы?!!

– Да, сержант-инструктооооооррррр!

Все это так похоже на концерт, где исполнители увлекают толпу, уговаривая хлопать и подпевать. Сержант продолжает:

– Будем бегать группами. Ваша задача – не отставать и сто процентов должны вернуться после бега назад.

– Да, сержант-инструктооооооррррр!

– Приготовиться! Нааааачали!!!

Новобранцы вдруг завыли хором:

– I want to kill somebody! Ааа!!!!!!!!

Как вам девиз? Дословно – «Я б убил кого-нибудь!» Причем в этом случае все больше слышатся мужские голоса. Да, и никто никуда не бежит. Начинаются «morning exercises» – утренние упражнения. Фитнес-сержант нараспев командует, все дружно, широко раскрывая рты, вторят, то поднимая руки вверх, то нагибаясь. Он снова командует, они опять кричат что-то. И теперь громче всех дамы. В общем, не занятия, а одни вопли. Так мы встречаем рассвет.

Наконец все построились в шеренги и начались легкоатлетические упражнения: бег с высоким подниманием бедра, с захлестыванием голени и так далее. Девяносто процентов стоят, десять бегут. Эх… Видели бы вы, товарищи американцы, нашу зарядку в Российской армии. У нас дома никто никого не уговаривает. Сержант рыкнул, и все побежали. Не приведи господь кто отстанет. Так и будет бегать до обеда, пока не упадет.

Альберт Смит, сержант-гора, опять на наших глазах вычислил нарушителей. Он манит их к себе, пришептывая: «Cюда, сюда». И вдруг рычит:

– Что вы делаете??!!

Перед ним, пытаясь максимально уменьшиться в габаритах, дрожат две бледнолицые воины-дамы. Даже не дамы, а девочки. И у них на глазах слезы.

– Мы…

– Что?!!

– Мы… Я делала физические упражнения и упала… Кажется, подвернула ногу…

– Ты?!?! А ты???

– Тоже упала…

Они по-настоящему плачут. Сержант Смит мгновенно стихает. Он шипит едва слышно. Он указывает попавшимся новобранцам на строй пальцем, похожим на батон докторской колбасы. Его слова похожи на заклинания.

– Идиииитеее… И выкладывайтессссь… На сто процентов… И все пройдет…

Девочки, хромая, уходят. А Смит поворачивается к нам, уже с елейной улыбкой:

– Вооон капитан Винчестер. Командир нашей роты.

Подходим, здороваемся. Завязываю беседу.

– Вы давно тут?

– Четыре года. Надо обязательно пройти должность командира роты, чтоб заслужить повышение. Я уже успел послужить в Корее, в Боснии и в Форт Брегге. А до этого закончил нашу академию в Вест-Пойнте в девяносто шестом году.

Интересно-интересно… Капитан молодой. Голова у него круглая, лысая, глаза без ресниц. Альбинос. На вид ему лет двадцать пять… Ну, наверное, так и есть. Я пытаюсь его разговорить, и он не сопротивляется.

– А новобранцы? Чем они заняты?

– Они переживают так называемую красную фазу. Проходят «солдатизацию». Мы приучаем их к дисциплине. К действиям в команде. Это для них самое трудное пока.

– Ими сержанты занимаются.

– Ну да, сержанты их заставляют работать. Моя задача – не мешать.

Сержанты с новобранцами возятся днем и ночью. Если новобранец не может работать…

Капитан Винчестер подбирает слова. Потом улыбается, не разжимая губ:

– Ну, тогда он пожалеет об этом. И жизнь его станет весьма неприятной.

Вы знаете, я ему верю, этому командиру роты. Я уже понял: армия США – это асфальтоукладчик, каток. Она перемалывает людей, взбивая из душ и тел нужную армии массу. Медленно, бесстрастно, без всяких эмоций. Новобранцу сто раз все разъясняют. Он сто раз подписывает бумаги. Ему опять сто раз все разъясняют. Ну а потом все. Пеняй на себя, Джонни, если что. А сержанты… Здесь вообще планета сержантов. Есть главный сержант взвода, главный сержант роты, батальона, бригады, дивизии. У сержантов свои звания. Есть даже сержант-майор. Есть самый большой сержант армии США – советник Главнокомандующего по сержантам. Сержанты – отдельная каста, у них свое образование, свой карьерный рост, своя академия. Она, кстати, здесь же, в Форт Джексоне. Бывают такие сержанты, что и офицеры вскакивают, когда они заходят в помещение.

Зарядка идет уже целый час. Солдаты прекращают бег и возвращаются к своим коврикам. Последними газоны покидают получившие травмы. Вот тебе и трусы с кроссовками. Тут и там я вижу хромающих новобранцев. Товарищи берут «раненых» под руки и, словно с поля боя, тащат их на себе. Я уже знаю, для получивших травмы предусмотрен курс реабилитации. Не можешь выздороветь – прощай. А еще есть курсы английского языка для новобранцев-иностранцев, не успел в нужное время освоить – тоже прощай.

У ковриков начинается непонятный мне ритуал. Солдаты синхронно встают на левое колено и подносят ко рту фляги, как трубы. Прям оркестр перед «Встречным маршем». Пьют хором. Потом хором переворачивают фляги и удерживают их дном вверх. Сержанты ходят между рядами, осматривают эти литровые пластмассовые сосуды. Сержантам, оказывается, запрещено ругаться.

И они вместо «Твою мать!» то и дело азартно выкрикивают: «Сыр да печенье!», страстно делая ударение на последний слог. Я касаюсь железного плеча сержанта-горы.

– Мистер Смит, что это?

– Где?

– Фляги…

– А, это… Вода. Каждый солдат обязан в течение зарядки выпить всю флягу.

– Зачем?

Смит глядит на меня как-то по-особенному. И мне тоже хочется… То ли воду пить, то ли плакать. Но я советский офицер, я сдерживаю себя. Я мужественен. И сержант смягчается, он втолковывает мне, как юродивому:

– У нас есть перечень возможных травм, которых мы должны избежать.

Понятно? Так вот, обезвоживание – это тоже травма. Каждый должен пить, чтоб избежать этой травмы.

Он еще не заканчивает говорить, а я уже киваю головой, как при нервном тике. Эх, сержант Смит, ты, судя по всему, любого можешь уговорить.

Да… В Форт Джексоне, похоже, четко следят, чтоб вода и силы были израсходованы до последней капли. Зарядка закончена, все не мешкая расходятся по казармам. И только… Только два бойца, две те самые дамы, которые подвернули ноги… Они еще полчаса возятся на газоне: качают пресс, отжимаются, машут ногами. А фитнес-сержант, склонившись над их фигурками, выставив подбородок и потрясая рукой, что-то втолковывает этим девицам. «Сыр да печенье, твою мать!»

Черный полковник и американская мечта

«Школа набора и сохранения» – мы маршируем мимо этой огромной надписи по длиннющему коридору. На серых офисных стенах висят портреты. Какие-то белые генералы. В однообразных рамках. Чернокожие сержанты приветливо машут: «Good morning!!» Без надежды на взаимность бормочу: «Доброе утро, товарищи… Доброе-предоброе… Утро-преутро…» Не зная русского языка, сержанты все равно улыбаются. Мы лавируем по коридорам и вот оказываемся в переговорной комнате. Длинный стол, гигантские знаки армии США, бархатные знамена… Люди. Сидят торжественно, с прямыми спинами. Как коммунисты на парткомиссии в моем родном училище лет двадцать назад. Полковники. Глядят строго. Отмечу – сплошь белые. Видать, черных-то здесь «в партию» не принимают. Я, не затягивая паузу, представляюсь:

– Александр Сладков. Снимаем фильм про армию США.

Петр Черёмушкин добросовестно переводит. Не очень-то слушая меня, полковники смотрят на дверь. В ожидании. Неизвестно откуда выползший нукер, как с физзарядки – в трусах и майке, наливает чай. Из термоса. Наконец намыленная взглядами дверь открывается, появляется еще один офицер, полковник, кстати, черный (да, и такие, оказывается, здесь бывают) и абсолютно лысый.

– Полковник Матмейфер.

На правах старшего черный знакомит меня с остальными (те кивают) и, взяв в руку длинную стальную указку, похожую на шпагу, начинает рассказывать:

– Мы готовим рекрутеров и сержантов по сохранению.

– Эээ… А что такое сохранение?

Черный полковник останавливается. Ему неприятно, что я его прерываю. Но он сдержан. Он воспитан.

– Мы вам расскажем. Итак. В армию США солдат рекрутируют пять бригад, это сорок один рекрутский батальон, или двести сорок пять рекрутских рот, или тысяча шестьсот девяносто рекрутских станций.

Тут я осознаю, что толком не спал и сильно вымотался. Эти переезды… Эта статистика… Эта лекция… Я начинаю клевать носом, и… просыпаюсь от жесткого касания, словно укол шпаги! Дернувшись, я открываю глаза. Как в училище, в лекционном зале, от крика преподавателя. Перегнувшись через стол, Матмейфер тычет указкой мне в грудь. Я делаю вид, что не сплю, что весь в теме, тут же реагирую:

– Так что ж такое «сохранение»?

Полковник улыбается и грозит мне указкой.

– Сохранение… Мы обязаны уговорить солдата остаться в армии после окончания первого контракта. Сохранить его. Для армии. Мы потратили деньги на его подготовку. Нам дешевле дать ему бонус в двадцать пять тысяч долларов, чем готовить следующего.

Полковник Матмейфер улыбается так, как будто речь идет о его собственных сбережениях. Как будто его деньги, кровные, идут на подготовку солдат.

– Для этого в каждом батальоне имеется сержант «по сохранению», или, если точнее, сержант-инструктор по оставлению в армии. Для офицеров есть офицеры «по сохранению», их называют «карьерными советниками».

Пока он говорит, я вспоминаю родную армию. У нас такими советниками не пахнет. Дослужил человек контракт – его редко кто уговаривает остаться. Разве что сам ротный. Ему хорошие солдаты нужны, классные специалисты, не алкаши и не раздолбаи. А среднестатистический солдат, или «неудобный боец», т. е. хороший, честный, знающий, но упрямый, не позволяющий на себе зло срывать, – таких не просят продлить контракт. Уволился «неудобный», и бог с ним. Даром что профессионал. Какие уж тут бонусы. Или возьмите офицеров. Залетел, скажем, майор или капитан по пьянке – выгоняют. А ведь в него действительно столько денег вложено! Сколько он выстрелов из гранатомета еще курсантом сделал! А сколько патронов расстрелял из «АК»? По доллару штука. Пусть платит штраф! Или дайте ему возможность исправиться! И ведь дают! Но «сохраняют» у нас (после залета) чаще по знакомству или за денежки (вы что-нибудь слыхали о взятках?). Еще и продвинуть могут. Доказательств все эти безобразия не требуют, факты широко известны.

Я замечаю, как Матмейфер снова берет указку на изготовку. Он, как олимпиец, снова готов ткнуть меня рапирой в грудь. Но я, упреждая удар, сверлю его внимательным взглядом. Внушаю ему: «Я не сплюююю…» Черный полковник сдается и продолжает:

– Теперь о рекрутах, о специалистах набора. Мы рекрутируем солдат не только в Америке. Наши станции работают и в Германии, Японии, Южной Корее, на Аляске. Даже на Гуаме.

Гуам, Гуам… Кажется, это остров, который не входит в США, но принадлежит им. Чудно как-то… Свой-чужой остров. Ну да ладно, сильный сам придумывает себе правила, по которым играет.

– Всюду, где есть американская молодежь, вы встретите нашего рекрутера.

Интересно-интересно… И нам вот так же надо. Понаставить военкоматов в Эстонии, Латвии и Литве, в Белоруссии и Молдавии. Да и в Европе. Там же есть русская молодежь? Есть. Эмигранты, их дети, внуки. Вот и начнем их призывать в Российскую армию.

Черный полковник не уходит от темы, как я:

– Вот в этом, две тысячи четвертом году наши рекрутеры должны привлечь на службу в армию США девяносто девять тысяч двести человек. Из них в резерв – двадцать две тысячи. Остальных – в пехоту, в оркестры, в капелланы и в спецназ. Причем! – Указка Матмейфера из рапиры превращается в саблю, он рубит ею воздух. Я напрягаюсь – речь, видать, о каких-то неординарных вещах. – Наша задача – вытягивать на службу людей различных рас, из различных сфер деятельности, чтоб соблюсти баланс между армией и обществом.

Ого! Баланса они добиваются. То-то у них в армии каждый третий солдат – женщина, каждый пятый – черный или латинос. У нас дома, в России – никакого баланса. Бедные в армии, богатые с «белым билетом». Нет, я обязан быть точнее. Богатых богатыми у нас не называют – люди с достатком, обеспеченные люди. Их отпрыски не так часто служат, как дети из обычных семей. Баланс… Где он? Вот, например, кавказцев у нас в десант не берут. Есть даже специальная директива начальника Генерального штаба: «Не брать!» В Северной Осетии тут было сколотили специальную команду призывников-спортсменов (борцов, боксеров) – для службы в ВДВ. Все чин чином, проводили с оркестром в десант. А их вместо ВДВ отправили в стройбат. И что? Сбежали борцы-боксеры домой и айда штурмовать военкомат. Еле спасли комиссаров от суда Линча. Вот вам и баланс. А сама наша армия – она как была рабоче-крестьянской, так и остается. Интеллигенции среди солдат – минимум. В основном простые российские парни. Однажды мы снимали в Твери сюжет о призыве. Ходили с военным комиссаром по квартирам призывников, а комиссар мне и говорит:

– Обрати внимание, клиенты наши живут только на первом этаже и на последнем.

– Что это значит?

– Социальный статус. Их папам-мамам, когда давали квартиру, не разрешали выбирать этаж. Сначала начальникам жилье досталось, потом друзьям начальников. А простым семьям выпали самые немодные и неудобные этажи, то есть первый и последний. Вот и у детей в этих семьях выбора нет, идти в армию или не идти. Ни «отмазаться», ни откупиться.

– Mister Sladkov!

– I listen! Listen! Да слушаю я…

Черный военком, ну, то есть полковник, машет указкой и продолжает лекцию, предназначенную сугубо для меня. Лекцию о военных комиссарах США.

– Средний возраст американского сержанта-рекрутера – тридцать один год. Средняя выслуга – двенадцать лет. Конкурс на эту службу – десять человек на место.

Ага. У нас в военкоматы тоже конкурс. Нет, бывает, переводят мужиков по ранению или по везению. Хотя там такая… Не служба, а работа. А в США, видите ли… Стоп! И тут меня полковник удивляет. В очередной раз. Оказывается, в рекрутеры здесь отправляют не до конца службы, не навечно.

– Каждый рекрутер служит на станции три года, а потом его снова отправляют в войска. Обновить опыт, продвинуться по службе. А потом мы еще смотрим, возвращать его обратно или нет. Аттестацию надо проходить. Прошел? И вот ты снова рекрутер. И у тебя самого уже в подчинении другие рекрутеры. Каждый из которых имеет план. Каждый должен набирать на службу четырех новых солдат в месяц.

Так-так-так. Здесь еще есть вояки. Резервисты. Не служат, сидят дома. Но льготами пользуются. Магазины со сниженными ценами, все такое…

– А вот резервисты есть у вас…

Таких людей набирают отдельные специалисты. Их заманивают в резерв. Для них есть свои уговоры. К примеру: «А давайте вы присягу примете, а в армию не пойдете, а? И льготы вам, и специальные тренировки. Побегаете, постреляете на полигоне раз в месяц, и все. Но вот если война, уж тогда придется служить».

Если война… Так у Америки всегда война. Сейчас в Афганистане они воюют.

В Ираке. Скажем, парень только в резервисты попал, еще и в магазин со скидками сгонять не успел, и тут бац – в Багдад, в Кандагар или Фаллуджу. А там и до «дембеля» под звездно-полосатым флагом недалеко. В железном ящике. Стоп-стоп, что-то я ушел мыслями вбок. Не отвлекаться!

– Я так понял, резервистов, которые людей вербуют для армии, вы по особой программе готовите?

– У нас в Форт Джексоне есть академия. Вы в ней находитесь. На кафедре рекрутирования четыре офицера: полковник, подполковник и два капитана.

Пройдемте!

Тоже мне, академия. У нас академия – две тысячи полковников и пять тысяч слушателей. Хотя стоп… Может, мы и зря столько народу готовим в России? В наших академиях поучатся они и разбегаются как тараканы по сторонам после выпуска. Зачем ехать в Сибирь, если можно в Москве остаться? Например, поступить в адъюнктуру и писать диссертацию два года? На секретную тему. «Поза часового в карауле». Другие выпускники? Да у кого какие возможности и связи. Кто военпредом на завод, болты считать, чтоб гражданские производители армию не нае… Простите, не обманывали. Они, военпреды, и форму-то не носят. Кому повезет, могут протиснуться в военкомат. Служба – не бей лежачего: отправляй себе в армию того, кто сам пришел или кого удалось поймать с милицией на вокзале. А кто из выпускников наших военных академий на гражданку уходит, в бизнес или в народное хозяйство. В середине девяностых вообще половину выпускников «в никуда» отправляли. Учили-учили, а потом: «Пошел отсюда!» Представляете? Иди сам ищи, где служить. Не найдешь – мы тебя пристроим. Летчиков переводили в танкисты, топографов – в артиллеристы, ну и так далее… Сегодня наши российские военные академии выпускают десятки тысяч человек, а до настоящей службы из них доезжают процентов семьдесят. Здесь же, в Америке, армия обучает в академии только Его! Конкретно нужного для службы человека.

Нет, у нас, справедливости ради надо сказать, большинство офицеров после академии безропотно отдаются в руки судьбы. Сибирь? Сибирь. Кавказ? Кавказ. И берут папы-майоры, подполковники в руки большие чемоданы и едут, куда Родина прикажет. А за ними жены, с чемоданчиками поменьше, едут как за декабристами, побросав работу на прежнем месте, а за женами дети – в восьмую по счету школу, после семи предыдущих переездов. У нас служат не за что-то, не за какие-то бонусы, а несмотря ни на что. Поэтому у нас ДРУГАЯ армия.

В США – Его Величество контракт, там все «чики-пуки». Офицер знает свою судьбу лучше гадалки на вокзале. Куда он поедет, кем будет служить и куда после этого поедет и кем будет там. Все известно.

Мы допиваем в кабинете чай и отправляемся в путешествие по академии.

Надо признаться, я не нахожу в ней ничего героического. Нет, порядок кругом, стерильность офисная, светлые аудитории. Заходим в первую попавшуюся, там – человек пятьдесят. Рубашки, брюки, галстуки. У каждого колодок наградных, как у ветеранов Звездных войн. Черный полковник приветствует подопечных, и они, рекрутеры, орут в ответ еще громче новобранцев на физзарядке. Он, словно играясь, кидает им какой-то лозунг, они опять орут. Да что ж такое… Если перевести их вопли дословно, получается сухо и протокольно, вот так: «Мы! Делаем свое дело! Чтоб сформировать армию! Где и один в поле воин!!!» Боже, как они любят кричать…

Высокий, широкоплече-образцовый сержант, словно из голливудского боевика, начинает свой урок. Петр Черёмушкин переводит мне его тихонько в ухо. И знаете, я нахожу его спич весьма интересным. Сержант заколачивает свои слова каждому прямо в лоб:

– Армия! Гордится! Тем! Что дает человеку! Раскрыться! Полностью! Вы не поступили в университет?! Денег нет? Пожалуйте к нам! Мы дадим вам деньги! Воображение не должно вас ограничивать!

О, Мастер. Вот как надо. Если б мне наш военком так пел в родном Щелковском военкомате… Я бы вообще оделся и вооружился на свои деньги и сам себе купил билет. Прямо в Афганистан. Но это impossible!!! Невозможно! Наш военкомат не машина уговоров. Это машина по захвату призывной массы. Машина простейшая, как винтовка Мосина. В нее попадаешь, как на тот свет, бесповоротно и, самое главное, добровольно. Как в клейкую ленту, если муху иметь в виду. Никто тебя не уговаривает. Только сообщает: «Вы должны отдать священный долг нашей Родине». И попробуй не отдать. А здесь, в Америке, вон какие небылицы людям чешут. Андерсон и братья Гримм, сказочники, умерли бы от зависти. Так выдумывать. Да что там… Сам Лукьяненко и Бекмамбетов со своим «Ночным дозором» не прошли бы мимо, сразу бы экранизировали. Преподаватель вторит моим мыслям.

– Вы хотите быть астронавтом? Пожалуйста! У нас есть специальная программа астронавтов для солдат армии США. Давайте! И у нас уже есть астронавты – бывшие солдаты армии США! Вы хотите быть врачом? Да я только что направил на учебу молодого сержанта в Университет Южной Каролины, на четыре года бесплатного обучения. И он получит диплом врача! И вернется служить врачом!

Теперь мне эта речь напоминает американскую проповедь. У нас по телеку в начале девяностых много таких проповедей показывали. Янки-батюшки, в пиджаках и галстуках, уговаривали толпу любить Бога. А здесь… Вставляй только вместо слова «Бог» – «армия США», и порядок. А голливудский сержант все не унимается:

– Кем вы хотите быть? Юристом? У нас есть программы для подготовки юристов. Хотите участвовать в специальных операциях? Тогда вам в спецназ! У нас есть такая программа! Хотите быть водителем-дальнобойщиком? Ученым-профессором? Водопроводчиком? Армия научит вас! Она заплатит за обучение! Мы лучше любой фирмы в Соединенных Штатах! Если вы хотите куда-то попасть, мы вас доставим туда! Сделать это не всегда легко. Вы должны соответствовать стандартам. Все зависит от вас.

Во как. Ни отрезать, ни пришить. Пожалуй, этот парень сделал бы у нас в российской политике карьеру. Хотя… Были уже у нас такие сказочники. Помните, «К двухтысячному году каждая семья будет иметь свою квартиру!» – это Михал Сергеич наш говорил, президент Советского Союза Горбачев. А Жириновский? «Каждой женщине по мужчине! Каждому мужчине по женщине!» Бац – и у него подавляющее большинство в парламенте. Я знаю, действуют такие обещания, прекрасно действуют.

Петя шепчет на ухо:

– Эта группа сержантов учится шесть недель и четыре дня. Мало студентов, пехота занята, война идет. Они не только «маркетинг» изучают. Законы, директивы и так далее. Здесь говорят: «Америка любит бумажки». Но бюрократия спасает от преступлений.

Самое смешное… Пройдет ровно год, и мне придется убедиться: голливудский сержант не врал, не выдумывал. Я наблюдал такие вот заочные солдатские курсы в Афганистане. Юристов, менеджеров… Но астронавтов все-таки там не готовили. Наверное, для этого желающих отправляют на Мыс Канаверал, во Флориду. Там у них, кажется, стоит американский Байконур.

Мы переходим во вторую аудиторию. Там людей поменьше. Все в камуфляжных костюмах. Здесь никто не вскакивает. Видимо, специально создана доверительная обстановка. Руководитель занятий шипит, как гипнотизер:

– Вам должны верить. Шшш… А вы должны видеть молодого человека насквозь.

Шшшш… Кто он? Чего он хочет? Бывает… Бывает, молодые люди не доверяют старым… И вы молоды… И это здорово…

Ну прямо питон Каа в мультфильме «Маугли». А слушатели – как завороженные бандерлоги.

– Шшш… Вы должны знать о службе все… До мелочей… Чтоб не врать, чтоб не путаться, когда беседуете с новобранцами. Правда о нашей армии так хороша, что она сама приводит людей на службу…

Да это же самая настоящая школа продавцов. Только торгуют они не аппаратурой и мебелью. Они продают американскую мечту! Все сбудется, ты только захоти. Из этих торговцев квотами в армии США составляют мобильные команды, и они уже сами разъезжают по войскам и обучают торговать других.

Семинар, на котором я оказался, в самом разгаре. Теперь шипит ученик:

– Если вы… Шшш… Пытаетесь кого-то записать в армию… Шшш… И обнаруживаете некий дисквалифицирующий признак… Например, человек находился в тюрьме за убийство… Шшш… Вам следует приостановить процесс рекрутирования…

Ни-фи-га себе! Убийство! А вы его что, сразу не спросили? Только зашел – оформлять начали?! Но голливудский сержант бесстрастен. Он не ругает, а хвалит:

– Абсолютно правильный ответ! Вы все понимаете это?!

И в ответ все хором:

– Шшшшшш…

На прицел американских рекрутеров, как я понял, попадают и семьи новобранцев. Чтоб можно было через маму-папу уговаривать мальчиков и девочек подписать контракт. А у нас? Родители не участвуют, не ходят в военкоматы, не интересуются, куда их чадо может попасть. Да что там… У большинства солдат российских в семьях некомплект. Мама есть, а папы нет.

Кстати, чтоб попасть в академию рекрутов, сюда, в Форт Джексон, мало выслуги лет. Нужна безупречная характеристика. Нужны бравый внешний вид, выправка, рост, мускулы и так далее. Здесь не допустят, чтоб какое-то «чмо» прыщавое уговаривало молодежь «стать таким, как он». Рекрутер – торговая марка армии США. А торговая марка в Америке – это знамя. Знамя должно гордо веять, а не висеть. И это абсолютно правильно.

Следующая аудитория – советники по контракту. Здесь штабные… Чуть не сказал крысы. Нет, тоже сержанты. И это люди с высшим образованием, доки в области юриспруденции и правил военной службы. Они оттачивают договоренности Минобороны и новобранцев до мелочей. Каждый такой специалист уже знает результаты тестирования своего подопечного. Перед первой их встречей. Рост, вес, наклонности. Контракт должен всему этому соответствовать. Если потом, не дай бог, пойдут противоречия сторон и спор солдата с Министерством обороны дойдет до трибунала – все должно быть чисто. Не выполнил – отдай, тебе должны – пойди получи. Все по закону.

Черный полковник берет меня под локоток.

– Систему набора в армию у нас поменяли после Вьетнама. Призыва в армию с тех пор больше нет. Навредила нам та война. Мы, военные, сами менялись, меняли отношение к армии людей.

Матмейфер поискал глазами свою указку, но она осталась в кабинете, и он вознес палец к небу. Ну прямо… как проктолог. Наверное, он даже ждал, когда я скажу «ОЙ!». Но вовремя вернулся к своей мысли.

– Мы совершили сержантскую революцию! Мы создали особый сержантский клан! Мощную социальную группу! Стальной административный кулак! Мы отдали сержантам права и с ними – ответственность за провал. – Распаляясь, Матмейфер махнул рукой, как кнутом. Он явно имел отношение к лошадям. – Да мы сержантов учили грамоте! Можете представить, нам, офицерам, писать за них приходилось! Да, у нас все раньше делали офицеры! А теперь вот они, сержанты! Это и есть наша сержантская революция. Мы имеем и академии для сержантов, и курсы. Мы их постоянно учим, доводим их знания и умения до совершенства.

Сержанты у нас это, по сути, обычные солдаты. Живут в казармах, дрючат их так же. Были у нас раньше контрактные сержанты, так называемые «сверчки» – сверхсрочно служащие. Ходили они, как офицеры, в «танцевальной форме» (китель и брюки «об землю», обычные брюки и туфли, не как у всех – сапоги). Но лычки на погонах у них были не желтые, как у срочно служащих, а красные. И отвечали они за всякую фигню: в столовой, в секретной части и так далее. У них даже песня своя была, на мотив «Прощания славянки»:

В «.опу» клюнул жареный петух! Ухаааажу на сверхсрочную слууужбу, Буду красные лычки носить!..

И так далее.

Из кадровых военных «сверчки» были самыми низкими по статусу людьми. Штабные клерки. И не было у нас контрактных должностей в боевых подразделениях. А вот прапорщики – пожалуйста. Это другое дело! Наше изобретение, наша гордость! Их как раз «вывели», чтоб заниматься солдатами, командовать людьми. И в быту, и в бою. Чтоб служили они старшинами, командирами взводов. Расползлись прапорщики из боевых подразделений по складам да хранилищам. Появилась поговорка: «Лучше иметь сто ключей на пальце, чем одного отличника боевой и политической в подчинении». Стали прапорщики очень близки к материальным средствам, путая порой свое имущество с государственным. Шутить стали про них: «Все, что завоевано социалистическим отечеством, должно быть надежно защищено. От прапорщиков». Офицеры говорили: «Мы служим, пока ноги ходят, прапорщики – пока руки носят».

Желание прапорщиков что-то стырить со склада было самым сильным в перечне мотиваций его службы. Нет, были прапора, которые в бой ходили. В Афгане в том числе. Однако это исключение из правил. Прапорщики… Да у нас в России и офицерский статус не особенно высок. Я не думаю, что кто-то из американских майоров днем служит, а ночью вагоны разгружает, чтоб семью прокормить. У нас сначала статус офицера надо поднять, потом, глядишь, и до сержантов доберемся. Ладно… Мы все равно всех победим, и в этом, если хотите, наша главная загадка.

Еще немного о сохранении. Такой термин гуляет у нас в армии. Но он ближе к положению беременных женщин, которых кладут в больницу именно «на сохранение плода», при угрозе выкидыша. Дословно это, конечно, не именно так.

У нас термин «сохранение» гуляет на войне. Раньше в Афганистане, а теперь в Чечне. Ищете вы, к примеру, командира какого-то боевого подразделения в полевом лагере:

– Иванова не видели? Может, на задачу куда ушел, на войну?

– Неееет, он на сохранении!

На российском военном сленге это означает, что у боевого командира замена на носу. И лежит он у себя в палатке, а если и встает, то чтоб хлебнуть водочки или пивка. Его не посылают ни в засаду, ни в разведку. Чтоб, не дай бог, не убили за день-два до отъезда домой. Он на сохранении! Это святое.

Прощаясь, черный полковник Матмейфер хлопает меня по плечу. И он мне нравится. Мне вообще нравятся люди, которые горят на работе, а не ползают, как сонные мухи, из штаба в столовую и обратно.

Да, кстати, эту академию американских рекрутеров еще называют «Колумбийский батальон». Отчего? Да черт его знает.

Маленькая ведьмочка и сержант

– Едем на полигон!

Полковник Холл вытягивает свою длинную руку ладонью вверх, в сторону машины. Предлагает садиться.

– Далеко ехать?

– У нас тут сплошные полигоны. И места занятий. Нам нужна полоса препятствий. Вообще-то дождь… Техника безопасности…

Действительно, накрапывает все сильнее.

– А при чем здесь дождь?

– Нельзя на полосе препятствий в дождь, да еще с оружием. Скользко, можно травмироваться.

Не помню, чтоб у нас в армии задумывались над такой проблемой. Дождь? Снег? Есть полоса препятствий в расписании? Все, вперед на полосу!

Мы подъезжаем. Крики. Солдаты, человек двести, мечутся по сосновым зарослям. Выходим на поляну. На мокром желтом песке аккуратно выложены ранцы. В ряд. Дождь не помеха, солдаты его не замечают, хотя лужи от быстрых мощных капель кипят, как желтый гороховый суп.

Что такое эта полоса? Препятствия, сложенные из толстых тесаных, но некрашеных бревен. Это различные стенки и барьеры высотой полтора метра, по грудь. Солдаты, вытянувшись длинной цепочкой, в затылок друг другу, по очереди переваливаются через эти бревна. У каждого в руках винтовка «М-16», брезентовые разгрузочные подтяжки, на ремнях фляги в чехлах, штык-ножи. На руках черные кожаные перчатки.

– А перчатки зачем? – Я поворачиваюсь к полковнику.

– У нас нельзя работать с оружием без перчаток.

Я не спорю и не расспрашиваю. Наши бойцы на Кавказе тоже носят перчатки. Это даже считается за шик. Но им, нашим, перчаток не выдают. Сами покупают, велосипедные, беспалые. Надел перчатки – значит, «рэкс», красавчик.

Меня здесь поражает другое. У каждого бревна дежурит инструктор, естественно, сержант. И придирается к любому, карабкающемуся на бревно солдату. Мы останавливаемся у первого барьера. Аккуратный черный сержант в форменной серо-коричневой ковбойской шляпе с кокардой и черным рюкзаком за спиной распекает очередного «клиента»:

– Неправильно! Ты перелезаешь и держишь винтовку при этом стволом вниз. Ты не должен себя повредить штыком, если он будет примкнут.

Я стою, слушаю его и думаю: в принципе, каждый американский сержант свободно может освоить профессию телевизионного диктора или даже шоумена. Во-первых, внешность. Этот, что перед нами, – высокий, поджарый, мужественный, лихой. Толстые губы его совсем не портят. Усики «а-ля Фредди Меркьюри» добавляют шарма. Он абсолютно уверен в себе. Его хоть сейчас на экран. А еще голос… Громкий, отчетливый, приятный. Классика! У нас дома, в России, сержант… главное, чтоб был поздоровей и кулаки побольше. А там дальше и уверенность появится, и голос. И слушаться такого будут не потому, что Устав велит. А потому, что иначе сержант «зарядит в дыню» (ударит в голову) или «скворечник сделает» (ударит в грудь) – сразу вся дурь пройдет.

Я вижу, как американский сержант отбирает «М-16» у солдата и, пародируя его, показывает сначала неправильные действия, тыкая самому себе стволом в ляжку, а потом в шею.

– Покалечишь себя!

Потом он перехватывает винтовку стволом вниз, направляя чуть от себя.

– Вот так должен держать оружие, вот так. Поворачивай свое тело! Оно должно идти за оружием! Давай! Пробуй еще раз! Вот так! Пошел!

Вокруг нас движутся камуфляжные толпы, соблюдая какую-то неуловимую логику. Они не скапливаются в одном месте, не пересекаются.

А ближайшее к нам бревно пытается преодолеть дама-солдат. Маленькая, полненькая, лицо у нее кругленькое, а нос крючком. Похожа на ведьмочку из сказки Андерсена. Дама виснет на бревне, вцепившись в него руками и обвив ногами. Она никак не может перекатиться на другую сторону, напрягает все свои силы, то пищит, то надрывно воет, но не сдается. Интересно… И у этих-то солдат не хватает мотивации? Да они как заводные автомобильчики, уткнувшиеся в препятствие, все пытаются и пытаются проехать дальше, пока детские ладони не подтолкнут их.

Наблюдая за неудачей дамы-солдата секунд тридцать, стоящая рядом сержант-инструктор (как вы понимаете, и она женщина) взрывается воплями:

– Что ты делаешь?! Что! Ты! Делаешь!

Она подскакивает к барьеру, сдирает с него камуфлированного колобка, отбирает у нее автомат и орет:

– Вот так! Клади оружие на обратную поверхность! Опирайся на оружие!

Колобок, открыв рот, не мигая, сверлит круглыми глазами барьер и снова бросается вперед: одной ногой остается на земле, второй цепляется за бревно, визжит. Сержант быстро расталкивает собравшуюся у бревна очередь по другим препятствиям, снова выволакивает неудачницу на исходную.

– Ты должна сделать это! Поняла?! Вперед!

Колобок затравленно оглядывается по сторонам, резко стартует, забрасывает ногу на бревно, кричит, воет, наконец переваливается и падает с обратной стороны в лужу, вскакивает и, не прекращая орать, убегает. Фууу…

Сержант-дама останавливает следующую жертву, тоже девчонку. Она просто ловит ее, схватив за камуфляж перед самым препятствием. Поправляет на ней каску, съехавшую на нос. Как бабушка, отправляя внучку в детский садик. Видать, она еще и приговаривает что-то типа: «Горе ты мое…», только на английском.

– Move! Двигай! – Дама-сержант сильно хлопает даму-солдата по спине.

Я вот не могу поймать суть своих ощущений… понять. Женщины в одном строю с мужиками – что это? Нонсенс? Они подстегивают или расслабляют?.. Или раздражают? Мне сдается, мужик в моменты высшего напряжения должен вести себя как-то естественно. А какая уж тут естественность, если рядом прекрасный пол. Речь вовсе не о секс-влечении. Бывает, хочется расслабиться, чуть-чуть. Встать, согнуться, упереть ладони в колени, перевести дыхание и, не стесняясь, показать, что ты устал, что выжат, как тряпка. Но куда тут… Или наоборот, некоторым, наверное, необходимо почувствовать себя в настоящем строю, реальном. Чтоб суметь напрячься как следует, а когда вокруг одни девки – ну как на «Зарнице» в школе…

Вообще, здесь, в Штатах, имеется в виду в армии, заведен целый пакет правил взаимоотношений мужчин и женщин. И, надо сказать, патриархатом не пахнет. Представьте, свистеть, цыкать, подмигивать «мэнам» в сторону «вумэнов» запрещено. Не то что обнять или поцеловать, внезапно и дерзко, как это у нас бывает. Здесь повращал глазами, покачал головой – все это расценивается как сексуальное домогательство. Странно. Правила строгие, а беременные солдаты, например, в американском контингенте в Боснии мне встречались частенько. Любовь. Ну, или влечение. У нас говорят: «Запах женщины сильнее воли командира». Это я переделал чуть-чуть, чтоб матом не писать. Другой запах.

Мы переходим к широкому рву с бревенчатыми стенками. На дне желтый песок и глубокие лужи. Вдоль стенок – столбы с резиновыми фигурами, с резиновыми автоматами, явно напоминающими «АКМ». В резиновых ремнях и при резиновых погонах. В продолговатых, сделанных «цилиндриком», резиновых шлемах. Фигуры выкрашены в зеленый цвет, у каждой чернеет полянка проколов на левой груди. Солдаты решительно, даже с удовольствием, прыгают в желтые лужи и с воплями тыкают дулами «М-16» манекенам в сердца. Здесь командует сержант-инструктор с красным мегафоном в руках. Дама. Тоже в шляпе. Она не столько следит за техникой действий, сколько подбадривает учеников.

– Следующая группа вперед!

Все сыплются в ров, как горох, расплескивая берцами мутную воду.

Сержантский голос, визгливый и громкий, заставляет американских солдат двигаться все быстрее.

– Рота «А»! Пошли вперед, вперед, убивайте! Убивайте!

И они убивают. Кого, интересно? Вьетнамца? Афганца? Русского? Ну кого-то они же должны себе представлять, прежде чем вонзить в него штык. Из-за силуэта «Калашникова» на манекенной груди настроение у меня слегка портится.

Полковник Холл деликатно трогает меня за плечо.

– Здесь главная цель – соблюдение принципов безопасности. Если израсходовал патроны – действуй штыком. А его надо уметь достать из ножен, примкнуть и колоть.

Холл усмехается.

– Это солдаты третьей недели обучения. Это, конечно, еще не конец гулянки, но к концу они уже будут полностью соответствовать. Соответствовать… – Вращая кистью, полковник подбирает слово. – Требованиям! Да, требованиям. Они станут настоящими бойцами.

Место сбора обозначено биркой с надписью «Финиш». Здесь тоже стоит сержант. Он осматривает каждого прибывающего. Если внешний вид солдата кажется ему неподходящим, он отправляет его на несколько метров назад.

– Оружие вниз! Стой! Что ты делаешь?! Давай отойди и поправься.

Остальных разэкипировывает:

– Перчатки снять! Повернись… Фляга… Ты ее вверх ногами повесил!!!

Сержант отцепляет от пояса штык-нож. Приспособления устроены так, что при этом не надо расстегивать и снимать ремень, как у нас. Это удобно. Сержант хлопает очередного подопечного по спине.

– Извини, дружище. Можешь идти.

Солдат кивает и направляется к выведенной на финиш водопроводной трубе, которая идет из зеленого бака. Наполняет флягу. Нет, ну это пунктик какой-то! Вода. Без нее ни шагу. У нас в армии ерничают: «Да что там американцы! Им колу не подвезут – они в бой не пойдут!» Какую там колу?! Без воды не пойдут! А если серьезно… Что тут, собственно, плохого, если солдат требует то, что ему, безусловно, положено? У нас дома, в России, бойцам обычно не достается необходимого не потому, что в стране разруха и весь народ голодает. Нет. По разгильдяйству. Забыли паек получить со склада, забыли чай привезти, машина не туда пошла с салом и сухарями, командир оставшееся до обеда время не рассчитал.

А чуть солдат заикнется о чем-то, ему в ответ: «Ты же Присягу давал! Что в Уставе написано? Стойко преодолевать тяготы и лишения военной службы!» А это не тяготы на самом деле. Это бардак. Здесь, в Штатах, за малейшее отступление от правил отрывают голову вместе с погонами. Хорошо? Хорошо. Правильно? А как же! Вот вам и кола. С доставкой на передовую.

Сержант снимает с очередного прибывшего на финиш солдата штык-нож и бросает его в открытый зеленый ящик, в который я тут же сую свой нос. Там уже валяются вповалку штук сорок этих штык-ножей. Я вижу, что они пронумерованы. Зачем эти номера, если все ножи общие, ни за кем конкретно не закреплены? Интересно… У нас у каждого солдатика свой ящичек, свой вещмешочек. И все автоматы, ножи, пулеметы мы в нашей армии принимаем под роспись в комнате для хранения оружия и так же под роспись сдаем. Здесь – плюх штык-нож в ящик – и свободен. Даже фамилии солдат не записывают. Видимо, у них такие штык-ножи и те же «М-16» в магазинах, как бублики, продаются. Потерял так, раз – в городе купил и, пожалуйста, восстановил недостачу. Это у нас потеря патрона – конец света. И это, я считаю, есть very well, очень хорошо.

Я тычу сержанта пальцем в плечо.

– Слушай, а вот девчата… С ними сложнее работать или нет?

Вижу, что мой вопрос ставит этого парня в тупик.

– Девчата… Ой. Это сложный вопрос, сложный вопрос.

Он наконец находится.

– Да они все одинаковы. Каждый из них. Ну… Как левая рука и правая рука. Они все будут одинаково хорошо подготовлены, когда закончат свой курс. Это солдаты. Просто солдаты.

Солдаты. А как же 8 Марта? Любовь? А как же штурм общежития женского после отбоя? Нет, не тот здесь «романтИк».

Садимся в машину, полковник везет нас на следующий полигон. Огневая подготовка. Ну-с, теперь посмотрим, как здесь стреляют.

Первое, что я слышу, – даже не выстрелы. Громкий-прегромкий голос, вещающий по репродуктору. Я вижу отличную асфальтовую дорогу, идущую вдоль огневого рубежа. А за дорогой – небольшой вал, на котором сооружены ни дать ни взять песочницы, как у нас во дворах. Для стрельбы лежа. Возле каждой песочницы фонарный столб. Только висят на таких столбах не фонари, а репродукторы – алюминиевые «колокольчики», из которых и несется нескончаемый поток громовой информации.

А еще от дороги к песочницам ведут аккуратные стационарные лестницы. Там же есть бетонные гнезда для стрельбы стоя.

Солдат не спеша поднимается по лестнице и плюхается в песок. Стреляет. Затем поднимается и не торопясь спускается вниз. А на дороге, напротив лестницы – две лавочки, на которых сидят другие солдаты, ожидающие своей очереди на стрельбу. Не огневая подготовка, а соревнования олимпийцев. Все чинно и размеренно.

Громовой голос дает команду, чтоб следующая смена отправлялась на огневой рубеж. Солдаты отрывают зады от лавочек и, поднявшись по лестнице, спрыгивают в бетонные гнезда, ворочают мешочки с песком на бруствере, готовят огневые точки. Команда. Они мостятся на мешках и начинают стрелять. Сержанты-подсказчики стоят у лестниц, чуть сзади, не вмешиваются.

А впереди, на кучах с песком, в зеленых зарослях, в траве, в кустах, поднимаются металлические мишени. При звонком попадании они ложатся обратно.

В руках каждого инструктора что-то типа красной фанерной ракетки для настольного тенниса. Только раза в три больше. Малейшая ошибка – сержант выходит на рубеж, закрывает солдату фанерой лицо и что-то ему говорит. То заставляет принять правильную позу, то показывает, как лучше держать винтовку.

Из «колокольчиков», перекрывая стрельбу, несется:

– Вы, трое! Перейдите в следующую линию. Трое, трое, слышите меня? Туда! Туда! Туда идите!

– Выполнили упражнение? Встаньте и положите оружие!

– Когда займете позицию, присоедините магазин и сообщите о готовности.

– Линия готова! Поражайте цель!

Кто трое? Какая линия? Непонятно.

Я вижу еще одну очередь – выдают патроны. Да, здесь, в общем-то, все как у нас. Только… одна «маленькая» деталь. И я о ней сейчас расскажу. Вот, поднимаюсь в конторку руководителя стрельб. Перед ним массивные «с затылком» серые мониторы. А на экранах – таблицы, фамилии. Напротив каждой фамилии после звучащих выстрелов высвечиваются цифры – промахи и попадания. Матерь божья! Автоматика! Не надо каждый раз ходить и считать отверстия от пуль, как у нас. Здесь пальнул солдатик – и его результат тут же фиксируется. Он летит-летит по коммуникациям и оказывается прямо в его электронном личном деле. Хлоп – и все! Это у нас: прошел по рядам, наделал незаметно дырок карандашом в бумажных мишенях и доложил: «Отлично!» А тут не смухлюешь и не переправишь уже потом, в ведомости. Кстати, результаты абсолютно всех проверок в ходе базовой подготовки собираются в личном деле каждого новобранца. Хочешь проверить какого-то солдата – нажимаешь кнопочку, а там все его характеристики, оценки по всем предметам. Каждый шаг обучаемого фиксирует не командир, которому ты можешь нравиться или нет, – компьютер. Очень удобно. И самое главное, честно и беспристрастно.

Я гляжу на полковника Холла: тот выставляет вперед лицо, моментально демонстрирует готовность ответить на любой мой вопрос.

– А наказания? Вы их как-то наказываете, своих солдат?

Холл улыбается.

– Ну конечно. Для нарушителей дисциплины есть неюридические наказания.

– Что это? И за что?

– Драка в казарме. Или опоздание в строй, что угодно.

– И как наказывают?

– Ротный может объявить семь суток дополнительной службы. Может дать до семи суток домашнего ареста. Разрешено находиться только в казарме и выходить только в столовую.

Мне бы так, в курсантские годы. Сидишь, балдеешь в расположении, а на завтрак-обед-ужин – пожалуйте, можно кушать.

Полковник возвращает меня к реальности:

– Комбат – все то же самое, только до сорока пяти суток. У нас еще бывают финансовые наказания.

– Деньгами?

– Да. Ротный может лишить трети зарплаты в один месяц. Комбат – двух третей два месяца подряд.

Так-так. Новобранец получает тысячу сто долларов в месяц. Да, есть чего лишать. Не то что у нас: мизер платят, мизер отнять можно.

– Скажите, а пьянство у вас есть? Процветает?

Мне кажется, я таю в себе какую-то маленькую надежду. Что эти люди такие же, как мы. Разочаровываюсь.

– Пьянство?

Полковник, глядя в небо, качает головой. По-моему, его берет ностальгия.

– Пьянство?! – Холл уже строго глядит на меня. – Да, в семидесятых-восьмидесятых это было в порядке вещей. А сейчас… Если вас остановит пьяным военная полиция, то все, ваша карьера закончилась.

– Серьезно у вас тут…

– Но любой солдат может обжаловать эти наказания в военном суде. Не принимает наказания – в суд. А дальше уже начинаются разбирательства.

– А, скажем, нарушение формы одежды – это серьезный проступок?

– Да у нас нет такого. Если ты надел на себя что-то не то, значит, ты не готов к службе. Не готов к службе – нарушаешь контракт. А это уже очень и очень серьезно.

Стрельба закончена. Все солдаты уходят под навес, там располагаются высокие и длинные столы. Чистка оружия. У каждого новобранца в руках отвертка, и перед каждым не привычная для меня гора запчастей. Винтовки старые, обшарпанные, некоторые приклады обмотаны темно-коричневым скотчем. Сколько же рук ласкали эти «М-16»? Перед Ираком, Афганистаном? И все ли живы теперь обладатели тех рук?

Оператор Виталик беззастенчиво бродит с камерой по рядам, пока не задерживает объектив на одной из солдат-девушек. Ее тут же начинают поддевать окружающие:

– Бетти! Улыбнись и ты станешь звездой!

– Бетти, передай привет маме!

Бетти не смущена. И мне это нравится. У нас дома частенько приводят репортерам одного и того же солдата, как правило, отличника, и он пичкает вас заученными заранее фразами. А вот тут все спонтанно. Казавшиеся мне замуштрованными солдаты абсолютно раскрепощены. Они делают дело, перебрасываются фразами и смеются. И Бетти тоже, сама разворачивает диалог. Не со мной, не с Виталиком, а с его камерой, как с одушевленным предметом:

– Хочешь, чтоб я показала тебе свою винтовку? Пожалуйста… Она мне нравится. Из нее легко стрелять. Вот только дышать надо правильно и чистить эту винтовку нужно как следует. А так, сделал дело, почистил – иди и стреляй.

Бетти морщит веснушчатый носик. Я не прерываю ее общение с камерой, и она продолжает:

– Я-то сегодня плохо стреляла. Выбила только шестнадцать из тридцати пяти. Дышать не научилась. А так, нажимай на спусковой крючок – и все. А винтовка…

Бетти ласково протирает цевье небольшим махровым коричневым полотенцем.

– Самое главное – держать ее в чистоте. Тогда она хорошо работает. Умей ее разбирать и собирать, и все будет в порядке.

Бетти неожиданно переводит взгляд на меня. Смотрит прямо в глаза и уже не улыбается. Из милого ребенка она моментально превращается во взрослого человека.

– Эта профессия мне подходит. Я очень довольна, что ее получу. Здесь, в Форт Джексоне, не только у тебя забирают силы, ты всегда что-то получаешь взамен.

Я церемонно кланяюсь и отхожу. Надо же, профессия ей нравится… Кажется, такие слова мне готовы сказать все тринадцать тысяч новобранцев.

Вторая фаза базовой подготовки подошла к концу. Теперь солдаты понимают, что такое дисциплина, и умеют обращаться с оружием. Что ж, это немало.

Талия Петра

«Жара убивает» – перед нами плакат с изображением американского солдата, который, сдвинув кепи на затылок, пьет из запотевшей фляги. Плакат висит на столбе. Под столбом – зеленый бак, как и многие зеленые баки, которые мы видим повсюду. И опять солдаты набирают воду во фляги, пьют и снова наливают. Что же они будут делать в Афганистане или Ираке, где воды может не быть? Хотя с таким тылом, с таким обеспечением врагу на это надеяться бесполезно. Американским солдатам не пить собственную мочу, как Че Геваре и его партизанам, загнанным до смерти в аргентинских джунглях. Да что там свою мочу… Я помню, дружок мой, Коля Князев, сержант-разведчик, афганец, рассказывал: «Сидим в засаде, в Панджшере. Жара. Вода закончилась. День, второй… Муки. На утро третьего дня видим – внизу жеребята привязаны. Смотрим в бинокль – они в луже стоят. Вода!!! Нас, молодых, послали с флягами. Подбежали, а это моча! Лошадиная. Но уже никто не смог нас остановить. Пить…»

Здесь, у зеленого бака с водой, в Форт Джексоне, толпятся солдаты. Краны не закрываются. Одна фляга наполнилась, под струю тут же попадает другая. Все четыре соска заняты. Нет, в Турк ВО, в Туркестанском военном округе, наши бойцы тоже носили с собой фляги с водой, аж по две. Было…

Итак, гидрозапасы сделаны, молодежь перед нами – без экипировки, без оружия, просто в камуфляже. Группа расселась под елками. Поджарый черный сержант (уже привычные характеристики, да?) тычет вдруг пальцем в одного из солдат, точнее, в девицу.

– Рядовой… Как тебя?

– Миллер, сержант!

– Рядовая Миллер прочтет условия задачи, которую вам предстоит выполнить, и назовет оборудование, которое вы можете использовать. Поехали? Поехали!

Худенькая девочка в очках и камуфляже берет из рук сержанта картонную папку и начинает декламировать, четко выводя каждое слово. Солдаты слушают, как первоклашки Первого сентября. Не отводя глаз. А я ловлю себя на мысли – да это же «ботаники»! Это прилежные ребята, хорошие, отличники. Но! Ни одного дерзкого взгляда, лишь полная уверенность в том, что им чуть ли не Библию читают.

Конечно, у нас все не так. Никогда наши бойцы не поверят сразу тому, «что в книжках пишут». Если командир резкий, боевой – поверят. А так, всякие сказки перед строем – никогда! Хотя… Это ж новобранцы. Для них сейчас все слова правильные.

Петр Черёмушкин переводит спич. Но я уже и так понимаю, солдаты сейчас будут переносить раненого через ров. А вот эта девчушка в очках назначена старшей. Она и должна все организовать. Это занятие называется «Лидерский дух».

Поехали. Итак, два помоста, между ними метров двадцать. Натянуты тросы с блоками, карабинами-колесиками. Группа делится на две части. По одному человеку на каждом помосте кладут на носилки. Все надевают перчатки. Не дай бог кто-то окажется без них – это залет, нарушение техники безопасности, за это накажут. И вот начинается возня. Раненый лежит, один из солдат крутит карабин вокруг троса, остальные, руки в боки, стоят, наблюдают. Ну точно конкурс «А ну-ка, парни» или «А ну-ка, девушки», не знаю, кого там больше. И вот прямо на глазах из этой небольшой толпы начинает рождаться коллектив. Сразу видно, кто подвижный, а кто квелый, кто командует, а кто подчиняется. А что, неплохая идея. Сержант наблюдает. Но не вмешивается.

Полковник Холл, заложив руки за спину, смотрит на этот солдатский муравейник, не отрываясь и не мигая. Как будто ему самому ползти по тросу от помоста до помоста. Я отвлекаю его, возвращаю из юности в зрелость:

– А что это за препятствие? Оно закреплено в каких-то документах?

– Это все учебный комплекс. Он назван в честь ветерана Вьетнама Берри Маккафри. Ветеран совершил подвиг при высадке десанта в шестьдесят шестом.

О! Как раз год моего рождения. И год его смерти, этого Маккафри.

– Ааа… Погиб, бедолага…

– Как погиб! – Брови полковника взлетают вверх. – Живой! Еще и бизнесом ворочает! У него все о’кей!

Я уже привык к тому, что в армии США могут и стул назвать именем какого-нибудь героя высадки в Нормандии или штурма Тегерана при Саддаме. Есть же именные турники, коридоры, стены… Даже столы для приема пищи в столовых тоже есть именные. Полковник кивает:

– В Америке не обязательно погибнуть, чтоб твоим именем назвали что-либо.

Ну да. Это в России орденов порой больше дают погибшим, чем живым.

Полковник, как будто он не согласен со мной, прерывает мои мысли:

– А вот конкретно эта точка носит имя «Капеллана Хендерсона». Он тоже ветеран какой-то войны.

Сержант не слушает наш диалог. Он вышагивает павлином вдоль помостов, руки за спину. И только иногда активизируется:

– Эй, стой! Что ты делаешь, солдат! Солдат, что ты делаешь?! Ты знаешь, что у тебя должно быть кольцо для прикрепления к тросу?! Пошел обратно! Пошел! Давай назад, солдат!

Минута спокойствия, и он снова нервничает:

– О нет! Нет! Ты не можешь пользоваться этим! Стоп! Иди назад! Иди назад! Где кольцо?!

Вот так. Сплошные сержанты. Офицеры – где-то там, за горизонтом. Здесь нам дали возможность посетить сержантскую академию. Все по шаблону. Офис. На входе лозунг: «У каждого поколения свои герои. Это поколение не отличается от других». Сначала лекция для нас. Потом прогулка по аудиториям. Занятия. Негромкий голос сопровождающего, сержанта Ярбри, и еще более негромкий голос Петра Черемушкина:

– Всего у нас двадцать сержантских академий. Или школ. Еще пятнадцать – для старших сержантов. Есть школа для сержантов-майоров, она в Техасе.

– У вас большая академия?

– Тридцать классов. Или вы здание имеете в виду? Построено в девяносто пятом году, потрачено четыре с половиной миллиона долларов.

Боже, какая прозрачность…

– Тридцать один квадратный фут площадью…

– А люди?

– Четыреста пятьдесят слушателей обучаются одновременно.

– Солидно…

– Тридцать девять преподавателей. Все сержанты. У нас вообще офицеров нет, и начальник академии сержант-майор.

Вот это дело. Вот это мне нравится. Хорошего сержанта может подготовить только хороший сержант. Он сразу видит в слушателе сотоварища.

– Слушатели живут в гостинице с телефоном, кабельным телевидением, бесплатная прачечная и спортзал. Четыре доллара стоит такси по базе.

– Все время учеба или есть выходные?

– Да, конечно, есть. Наши слушатели посещают школы, встречаются с ветеранами, сдают кровь в гражданских больницах. После окончания курса – три дня учений. В лесу. В тяжелой среде. Для оценки навыков и способностей. Самый длительный курс для кадровиков и финансистов.

– А конкурс большой?

– Десять процентов только проходят.

– Ого, десять человек на место!

– Да, причем за кандидатом в войсках следят целый год.

Ярбри ведет нас дальше.

– У нас свой распорядок дня. Четыре тридцать – подъем. Зарядка – один час, потом гигиена. До девятнадцати часов учеба, строевой смотр и отдых. Особое внимание мы уделяем стандарту.

– Это что такое – стандарт?

– А вот!

Я и не замечаю, как утыкаюсь носом в измеритель роста. Рядом медицинские напольные весы и висящий на них «сантиметр».

– Проверим?

– Чего?

– Соответствуете ли вы стандартам сержанта армии США.

– Не-не-не…

– Я пойду!

Петр Черёмушкин почесал животик и шагнул под линейку.

Взявшийся откуда ни возьмись незнакомый сержант приминает его темечко деревянным утюжком.

– Так… Теперь талия… Ага… Вставайте на весы.

– Надо было еще до ланча к вам приходить.

– Результаты… Сколько вам лет? Тридцать девять? Двести двадцать три фунта (сто килограммов).

Сержант Ярбри довольно разводит руками:

– Вам надо ехать домой!

Вот тут и у Пети поднялось настроение.

– Не подхожу? – спрашивает он лукаво.

– Нет!

– Жалко!

Петр произносит это слово так, как должен был произнести «Отлично!» или «Прекрасно!!!». На Ярбри это не действует, он крутит дальше свою шарманку:

– В этом году академию закончили девяносто шесть процентов слушателей.

– Остальные?

– Досрочно оправлены в войска. Здоровье, учеба, слабая физическая подготовка. Ну и вес лишний. Как у вас.

Сержант кивает на Петра, Петр и не думает расстраиваться. Мы прибываем на финиш. Последние слова Ярбри произносит уже у порога:

– Средний возраст сержанта Сухопутных войск США – тридцать четыре года. Двенадцать процентов из них – женщин. Да! Сержанта можно получить и в войсках. Надо иметь солдатский стаж не менее десяти лет, отличную характеристику и боевое прошлое. Но! Хотите расти – добро пожаловать к нам!

Ярбри произносит все это поучительно, как будто обращается к школьникам из Аризоны или Оклахомы. Или из самого Нью-Йорка.

Суть третьей фазы обучения новобранцев в Форт Джексоне, если коротко, – «боевые условия». Действия в поле, при всей выкладке, ночная стометровка, а над тобой стреляют три пулемета, грохоты разрывов… Пятнадцатикилометровый марш и торжественная встреча в лагере. Все. Ну, или почти все.

«Черные львы», или The game is over

Выпуск новобранцев Форт Джексона. Мы – в огромном спортивном зале, похожем на самый настоящий крытый стадион. Одна стена покрыта полированными деревянными панелями, у другой высокие, вместительные трибуны. На этих трибунах, среди многочисленного народа, сидим и мы. Поле стадиона мягкое, синее, застеленное сверху прозрачным целлофаном. Чтоб не испачкали. На поле построение.

Выпускники, их около тысячи, стоят повзводно, по периметру. Дальше все как положено. Прибытие начальства, доклад, молитва. Затем вынос знамен, гимн США, гимн Армии США, гимн Форт Джексона. Выступления командиров, ветеранов, выпускников. Видать, у них местный политотдел не бездействует.

На стене лозунг: «Добро пожаловать во второй батальон 28-го пехотного полка!» Полковник Холл полушепотом комментирует:

– Двадцать восьмой полк – это «Черные львы». Так они себя называют. Этот полк образован в тысяча девятьсот первом году.

Я оживляюсь:

– Такой старый?

– Так он еще на Филиппинах с испанцами воевал!

Вот тебе на. И там война была? Мы в Советском Союзе всегда смеялись над американцами, мол, образование у них скудноватое. Но вот вам война на Филиппинах. Многие у нас о ней знают? Я лично только слыхал, что, мол, США помогли местным филиппинцам в борьбе за независимость от Испании. Только вот после победы американцы, как всегда, забыли домой уйти. Филиппины остались в зависимости, но уже не от испанцев, а от Штатов. И полвека местные товарищи вот так куковали. Это называется «американская помощь». Даже в картах, в преферансе такой термин есть. Тебе вроде помогают, а на самом деле топят. Но это тема не для этой книги.

– «Черные львы», говорите…

– Легендарный полк. – Полковник воздел руки к небу. – Первая мировая. Воевал во Франции. Даже награжден французским Военным Крестом. Вон, видите герб этого батальона? Черный знак… Он взят с герба провинции Пикардии, во Франции. Они так и приветствуют друг друга: «Black lions, sir!» («Черные львы, сэр!»)

– Во Вьетнаме воевали?

– Сначала во Второй мировой. Четыре операции!

Я уж не стал спрашивать, что за операции такие, которые прославили «Черных львов». У них там в Штатах своя гордость, своя статистика…

– А во Вьетнаме двадцать восьмой полк участвовал в одиннадцати крупных операциях. Вон флаг, называется «Цвета батальона».

– Так это ведь боевой полк, как его в учебку превратили?

– Это в восемьдесят седьмом году его перевели под Командование, которое занимается доктриной и подготовкой новобранцев.

На середину целлофанового поля вышел высокий черный генерал. Стройный и широкоплечий, как баскетболист. Громким голосом он отдал команду. Все надели головные уборы.

– Кто это?

– Начальник Форт Джексона, генерал Тернер. Дал команду принять форму проведения «Как на улице». Она так и звучит.

Дальше – прохождение торжественным маршем и семейное фотографирование. Генерал прохаживался в толпе. Молодые солдаты смущенно опускали глаза, мамы-папы, наоборот, глядели на него влюбленно. Генерал был весел. Вот он приблизился к очередной семейной стайке:

– Ну, подойдите, подойдите. Как вы поживаете?

Родители уже семенят навстречу. Генерал Тернер обнимает их всех, сгребая в кучу своими длинными руками. Новоиспеченный воин стоит по стойке «смирно». Мама тянет платочек к глазам.

– Вы немного беспокоились за него, да? Мы не разрешали ему долго спать. Мы не кормили его мороженым каждый раз, когда он хотел. В общем, извини, мы тебя от мамочки с папочкой оторвали. Теперь ты солдат.

Семья, всем составом, послушно кивает. Генерал уже шагает дальше. Еще один выпускник.

– Так… Как поживаешь? Думай о себе, заботься о себе. Давай, благослови тебя Бог.

Я даже представить себе не могу, чтоб наш генерал, начальник военного училища, на выпуске, после четырех лет казармы вот так ходил по плацу и трепал нас за щечки. Я видел-то нашего генерала всего несколько раз. Я его видел, а он меня нет. Я стоял тогда, на своем выпуске, глубоко в строю, и не было никаких персональных благословений. Уж я бы их запомнил на всю свою жизнь.

Генерал Робертс уже жмет руку нашему знакомому, сержанту Смиту, которого мы встречали на физзарядке.

– Слушай! Спасибо, что занимался солдатами все это время. Спасибо, что ты о них заботился. Я знаю, что каждый день, каждый день ты не жалел себя, чтобы их обучить. Ну, давай делай так и дальше.

Это не какие-то мои выдумки, это дословный перевод генерала. Сержант-гора Альберт Смит реально готов прослезиться.

– Есть, сэр!

Снова семья. Вперед робко выходит молодая женщина. Кивает на солдата:

– Здравствуйте. Я его двоюродная сестра, кузина.

– Вы издалека прилетели, весь путь проделали прямо из дома?

– Да, мы из Миннесоты.

– Я ведь тоже из Миннесоты. – Генерал берет руку солдата, зажимает в нее памятную монету Форт Джексона. – Смотри на эту монету, пусть она тебе напоминает о пребывании здесь. Заботься о себе, думай о себе.

Странно. У нас говорят: «Думай о Родине!» Здесь – «Думай о себе!» Может быть, Родина здесь подразумевается сама собой? Мол, будешь в норме ты сам – сможешь и Родину отстоять. С таким толкованием я столкнулся впервые.

Курс, шестьдесят три дня плюс ознакомительные четверо суток, закончен. Первые девять с половиной недель в армии США.

Мы садимся и покидаем эту фабрику по переработке людей. Каждую неделю Форт Джексон выпускает тысячу молодых солдат. Безусловно, этой машине, этой системе в мире нет равных. Наши же учебки живут в прошлом веке. Но есть одно «но». К нам в Ковров, в Елань, в Двести сорок второй центр в Омске, со школьной скамьи уже приходят солдаты. По духу, по воспитанию, по генетике. Их остается только переодеть, дать три раза выстрелить из автомата и послать в бой. Так у нас частенько и делают, к сожалению. И наши солдаты при этом все время умудряются побеждать. Surprisingly!

Баграм

Купание в эксклюзиве

Сержант Рик Скаветта лабал «Дым над водой». Потрясающая, скажу вам я, штука. Что в оригинале, что в исполнении школьного духового оркестра, что вот так, «по-скаветтски». Электрогитара плясала в руках. Рик закатывал глаза и вытягивал губы уточкой. Гриф взмывал под потолок, потом, пикируя, доставал до пола. Медиатор, зажатый в белых сержантских пальцах, царапал гладкие серебристые струны. Динамик, толкающий роковые сигналы сквозь усилитель, то сверлил уши «фузом», то пронизывающе мяукал. Стены фанерного домика зудели, словно над нами «крутила бочку» эскадрилья винтовых истребителей. Композиция «Deep Purple» прижимала нас к полу. Она щекотала внутренности, наливала тело свинцом – такие чувства испытывает пилот при выходе из пике, при перегрузках.

Джанннн!!! Скаветта финально рубанул по струнам, прижав подбородок к груди, дождался плавного затихания звуков и, победно сверкнув глазами, раскрыв рот, глянул на нас. Я и капрал армии США Серега Батыршин медленно, картинно захлопали.

Третью неделю мы с Виталиком Дупличем, оператором, работали в Афганистане, купались в эксклюзиве на американской военной базе «Баграм». Нас окружали с одной стороны хребты Гиндукуша, с другой подпирала в бок чарикарская непредсказуемая «зеленка» – изумрудное море зарослей и утонувших в листве глиняных домов и заборов. Когда-то здесь текли реки крови советских солдат, офицеров. Наши роты упорно «чесали» эти заросли в поисках моджахедов. Теперь в «зеленку» никто не лезет. Американцы не видят смысла в таких рейдах, предпочитают не рисковать.

Эксклюзив… Поганенькое словечко, скажу я вам. Но другого нет. Как по-другому назвать этот вал сюжетов, персонажей, информации, который устроен лишь для нас и не для кого более? Здесь все наше. Реально. И добрый Рик Скаветта на любые наши просьбы не произносит слова «нет».

– А может быть, пойдем поснимаем летчиков на аэродроме?

– Пойдем!

– А полетать?

– Летите.

– А в горы с патрулем?

– Езжайте.

– А саму базу поснимать, ну там, госпиталь, рынок, кафешки, спортзалы?

– Пожалуйста. Да вообще, хотите я вам на гитаре сыграю?

– Давайте!

И вот мы слушаем рок в дощатом сержантском домике. База армии США «Баграм». Март 2005 года. Впереди еще целый месяц афганской командировки.

Шакал, койот и вводная лекция

Мы стоим в очереди в солдатском кафе. Прилавок, одинокая кофемашина, голые стены. И народу мало. Над стойкой три пары часов. Стрелки тикают. На первых часах нью-йоркское время, на вторых – какое-то «Zulu» и на третьих – «Loсal», местное. Передо мной в очереди скучает симпатичная афроамериканка, вылитая «бабушка рока» Тина Тернер, и смуглый, вроде как мексиканец, молодой человек. Они в песочной камуфляжной форме армии США, судя по петличкам, сержанты. И еще один рядом, больше всех похожий на офицера. Но я вижу на его вороте крестики. Все ясно. Полковой капеллан. Все эти люди, один за другим, получают от продавца большие картонные стаканы с ароматным напитком и отходят за высокие столики.

Интересно, как это заведение называется на американский манер? На армейском сленге? У нас, в моем военном училище, – «чайник», или «чипок». У десантников – «балдырь». А здесь? Спрашивать у старшего я не решаюсь. Еще подумает, что меня интересует всякая глупость, а не большая стратегия. Не надо лишний раз давать повод принимать нас за поверхностных дилетантов или за разгильдяев. Наше появление в армии США в Афганистане – это чудо. Да-да, мы попали в Баграм, можно сказать, случайно. Или по ошибке американских пресс-служб. Нет, мы сами просились, но вяло, без энтузиазма, зная, что нам обязательно скажут «нет». Из офиса военного атташе в Москве наш запрос перекочевал в Пентагон. А там взяли и разрешили. Мне! Насквозь «прорусскому русскому», бывшему советскому офицеру, а ныне репортеру «РТР», «апологету кремлевской идейной гегемонии». Я для смеха, когда писал запрос, указал сто моментов, интересующих меня в связи с американской войной в Афганистане. Этого было достаточно, чтоб получить вердикт: «Слишком многого вы хотите!» Но мне вдруг пришел ответ: «Пожалуйста, мистер Сладков, мы ждем вас!» Чувствуете – «мистер», не просто так! И вот мы здесь, в Баграме, на главной базе армии США.

Да, кстати, о репортерах-разгильдяях. Если ты не разгильдяй, если не авантюрист, не интеллектуальный хулиган, в этой профессии далеко не уйдешь. Во всяком случае, репортажи твои смотреть будет неинтересно. Почему? Да потому, что настоящий репортаж – это всегда маленькое приключение, а приключения без авантюризма и пренебрежения логикой не бывают. Как говорил великий Шамиль, ну, тот, что тридцать лет воевал с Россией: «Расчет и подвиг – вещи несовместимые». И я с ним согласен.

Получив по картонному стаканчику кофе и заплатив центами, выходим на воздух и устраиваемся за одним из десятка просторных дощатых столов. Раннее утро. Весеннее солнце только разогревает воздух. Ощущается даже некая свежесть, напоминающая утреннюю Анапу или Геленджик. Только морем не пахнет.

Наш старший – сержант первого класса Рик Скаветта. Поджарый парень лет тридцати пяти, с темными, стриженными «под горшок» волосами и с чуть великоватой для его туловища головой. Нос у Рика небольшой, мясистый и чуть вздернутый. Затылок слегка выдается вверх и назад. По внешнему виду Скаветта – мыслитель, его место в штабе, а не на передовой. Но это по виду, кто ж знает, как оно есть на самом деле. Сержант всегда весел и решителен – такими как раз и бывают авантюристы-окопники. В нашей компании еще один американский военный, Сергей Батыршин. Потомок русских, переехавших в прошлом веке в Соединенные Штаты. Он переводчик. По неволе, его выцепили где-то в пехоте, чтоб переводить «для этих русских». Серега чуть выше меня, худой, волосы рыже-русые. Он спокоен, даже, можно сказать, флегматичен. Без крайней надобности не произносит ни слова. Оба наших спутника не расстаются с оружием. Вот сейчас они держат свои винтовки «М-4» прикладом под мышкой, цевьем на коленях. Здесь, кстати, все ходят с оружием. Есть люди и без винтовок, но тогда с пистолетами, в кожаных «оперативных» кобурах, накинутых сбруей прямо поверх камуфляжа.

Мы коротаем утро: пьем кофе, болтаем. Вокруг в большом городке, состоящем из одноэтажных фанерных домиков, пусто. То и дело пролетающие над нами вертолеты «Чинук» и «Апач» нам не мешают.

– Это бывшая военная база советских войск. – Скаветта обводит пространство зажатым в руке стаканом с дымящимся кофе.

– Знаю. В России это известное место.

Действительно, у нас столько ветеранов афганской войны, еще той, советской, и они так часто сыпят в разговорах названиями из своей юности: Саланг, Герат, Панджшер, что и мы, те, кому не довелось здесь воевать, все эти названия давно уже выучили. Чаще всего ветераны почему-то упоминают Баграм. Наверное, потому, что здесь находилась самая большая авиационная база Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане. Здесь же стояли 108-я мотострелковая дивизия и отдельный 345-й парашютно-десантный полк.

Скаветта прихлебывает кофе и неторопливо рассказывает:

– Однажды к нам приезжал один репортер из Украины. Он служил в Баграме во время вашей войны. Так он еле узнал территорию. От своего полка нашел только спортзал разрушенный, один его угол, где баня была. Все.

Переводчик Серега русские слова произносит с акцентом, видно, стал забывать родной язык. Скаветта, кстати, сам иногда вставляет слова на почти русском. Он называет советских солдат Баграма – «рашен пэрэшутиста». Я не вижу смысла его поправлять.

– Аэродром-то здесь цел?

– Конечно. Увидите сами.

– А кто здания рушил? Моджахеды?

– Не знаю. Талибы, наверное. Мы когда приехали сюда – здесь только мины стояли. Была прерия, и койоты бродили.

Вот вам американцы. У них все на свой лад. Пустыня в их рассказах превращается в прерию, обыкновенные шакалы – в койотов. Ну и ладно, это ведь теперь их война афганская, их территория, штатовская. Пусть теперь будут у них койоты.

Кстати, о минах. Карты минных полей у американцев имеются. Правда, неизвестно откуда. Но это не делает обстановку понятной. После ухода русских моджахеды мины перемешали, потом талибы свои добавили. Мины двигались с потоками грунтовой воды, землетрясениями, и таким образом вокруг Баграма замешался опасный тротиловый винегрет. Теперь идет разминирование. Специалисты из Африки, из ЮАР участвуют и европейцы из Боснии. Говорят, у тех и других большой опыт. После войн на их территориях.

Мы допиваем кофе и устраиваем прогулку по пыльной дороге. По обочине возведен забор из колючей проволоки и МЗП, «малозаметное препятствие» – такая стальная ленточная спираль, натянутая по верхней кромке забора. Спираль эту людям не преодолеть. Будешь перелезать – запутаешься, порежешься об ее края. Да что там люди… Я помню, в такой спирали в Абхазии запуталась российская БМП и, потеряв управление, грохнулась вниз с моста. Слава богу, экипаж остался цел.

Не торопясь мы вышагиваем вдоль «колючки», проходим старый советский танк. Его катки, утопающие в песке и лишенные гусениц, еле видны. Скорее всего, танк бросили враги США, талибы. Или моджахеды еще раньше, лет десять назад. Сержант Скаветта показывает руками то в сторону гор, то куда-то в пустыню.

– Это Северная часть базы. Здесь стояли палатки русских солдат.

Сержант оглядывается, ищет какие-то ориентиры и продолжает:

– Лично я здесь уже во второй раз. Я был среди тех, кто заходил сюда первыми, четыре года назад.

– А мины… Опасно же. Не мешают?

– Нет. Пусть стоят. Меньше случайных людей бродить будет. Но там, где мы планируем что-то построить, мы их убираем. Тут нашим саперам приходится попотеть. Вот так мы расширяем свою территорию. Да, кстати, американцы в Афганистане мины не применяют.

Ну правильно, зачем их применять. И так их вокруг накидали.

Сержант вдруг останавливается, разводит руками и с сожалением хлопает ими по бедрам. Дает понять, что эта часть экскурсии подошла к концу. Потом вдруг щелкает пальцами и вытягивает за мою спину палец. Он что-то увидел. Я поворачиваюсь. Вдоль дороги, по-мультяшному оглядываясь, семенит шакал. Высокий, в холке выше овчарки, но с коротким туловищем, с куцым хвостом и какой-то грязно-серой шкурой. Провожаю его взглядом. И не боится же он ни мин, ни людей. Шакал. Ну, то есть койот.

– Да, Рик, забыл спросить…

Сержант поворачивается и, подняв брови, ждет.

– А что это за «время Zulu!»? Там, в кафе, у вас даже часы для него отдельно висят.

– Ааа… Это… – Подыскивая слова, Рик останавливается. – Формально «Zulu» – сложная штука. Это и вращение Земли, и расположение Солнца… Если проще – мы на всех своих военных базах, стоящих за рубежом, ввели одинаковое время. Часы и сутки. Так проще управлять. Нет бардака. Все живут по одному времени и распорядку. Это и есть «время Zulu». По нему и операции все боевые проводят, и авиаперелеты планируют.

У них и время особое… Во дают!

Кое-что посильней аспирина

Мы живем в лагере вместе с остальными штабными солдатами и офицерами. Ну и сержантами, конечно, в армии США без сержантов шагу ступить не могут.

Наше прибежище – маленький домик, сложенный из некрашеной толстой фанеры. Его можно сравнить с традиционной садовой бытовкой. Внутри стол, две кровати, два шкафа. Нам с оператором Виталием Ивановичем такого набора хватает вполне. Матрасы тонкие, спать жестко, по ночам холодно, телевизора нет. Но это полная ерунда. Мы на это внимания даже не обращаем. Нас поглощает работа.

– А что можно снимать?

Я задал этот вопрос в первые же минуты знакомства с Риком Скаветтой. Задал и в готовности выслушать длинный список запретов в первые же минуты знакомства уставился на сержанта. Он ответил без раздумий:

– Все.

– Эээ… Что все?

Я был уверен, что Скаветта меня не понял. Или Серега-толмач запутался, неправильно перевел мой вопрос.

– Снимать! Картинка… Ну как объяснить… Материал! Что можно снимать?

Но сержант первого класса Скаветта выставил вперед палец и стал опускать и поднимать его в такт своей речи.

– Снимать можно все. И еду, и езду, и полеты, и самолеты! Все. Но… Есть моя личная просьба.

– Извольте.

– Не надо фотографировать и снимать тюрьму.

– О! А где она?

– Да вот, в пяти шагах от вашего домика.

Я никогда б не подумал, что серое скучное здание, единственное в округе сложенное не из фанеры, а из бетона, это и есть тюряга. Спорить с сержантом смысла не было. Я три раза глубоко кивнул. Скаветта улыбнулся.

– А хотите, заскочим в госпиталь?

– Давай. Он далеко?

– У нас в Баграме три госпиталя. Египетский, корейский и американский. В какой пойдем?

– В американский.

– Правильно. К нам самых тяжелых раненых и больных привозят.

Через пять минут мы уже входили в огромный фанерный барак. Стены, пол, потолок – все некрашеное и деревянное. Вокруг, на стенах, на стеллажах и просто на полу, аппаратура, провода, какие-то блестящие коммуникации, мигающие ящички, осциллографы. Наверное, так выглядит космическая станция «Мир». Или декорации голливудского фильма про XXII век. Мы, видимо, попали не туда, где лечат, а где вообще собирают новых людей.

Я вспомнил наш бункер в Грозном. Первый месяц войны в Чечне. Январь 95-го. Угрюмый подвал. В одном его углу, под тусклой лампочкой, гора бронежилетов, в другом – гора оружия. Все, что снимали с раненых и убитых, не уносили сразу, только в конце дня. Лес капельных стоек с перевернутыми бутылями лекарств, полумрак, стоны, всхлипы. Конвейером заносят людей. Кого на носилках, кого на одеялах, бывало и на выломанных дверях. Гомон смертельно усталых врачей и санитаров.

– Он уже умер, зачем вы его принесли?..

– Промедол кололи? Когда? Вы брейте ногу, сейчас будем отнимать…

– Так у вас… пуля, осколок?

И никаких мерцающих мониторов, никакой космической аппаратуры. А ведь это было со мной всего десять лет назад.

К нам выходит американский военный. Рыжий, худой, в таком же песчаном, как у всех, камуфляже и с пистолетом под мышкой, лежащем в черной кожаной кобуре.

– Подполковник Майкл Доял, начальник госпиталя.

– Александр Сладков, корреспондент.

– Что вам показать?

– Покажите все.

Доктор Доял не проявил эмоций. Он выставил руку, пропуская нас жестом вперед.

– Прошу.

Из длинного и широкого космического фойе мы прошли по сужающемуся деревянному коридору. Доял шел и комментировал:

– Этот госпиталь оказывает помощь мирового стандарта. У нас хорошая команда. Хирурги, медсестры, специалисты военно-полевой хирургии. Уровень медицины – как в США.

– Много раненых?

Доял оглядывается на капрала Серегу, словно спрашивает, можно ли нам доверять. Серега успокаивающе кивает.

– Девяносто процентов местные. Причем гражданские. Мы их лечим, это сближает.

– С кем?

– С афганским народом.

– Чем болеют?

– Подрываются на минах. И горят. Отапливают свои дома они кустарным способом. Никакой техники безопасности. Сплошные пожары. А мины… Их кругом столько, что к нам подорвавшихся везут и везут. Да, еще много пострадавших от транспортных происшествий. Чаще всего женщины, дети. У нас здесь две операционные. И двадцать коек. Они все заполнены. Мы оперируем, а выздоравливать отправляем местных – в афганские госпиталя и больницы, а наших – в Америку.

Двадцать коек… Это даже не лазарет. Вот двести – это еще куда ни шло.

Проходим меж рядов медицинских каталок, на непривычно больших колесах с надувными шинами. У наших, российских каталок колесики маленькие, твердые и звонкие. Везут тебя, а ты каждый выступ на полу спиной чувствуешь.

Мимо нас хромает афганский дед. Нога перемотана до размера валенка.

Борода, костыли, длинное зеленое афганское покрывало, а вид довольный, как на свадьбе. Я бы на его месте тоже радовался. Тут каждая заноза может саваном обернуться – такая уж местная медицина, а деда теперь и лечат, и кормят.

Попадаем в зал ожидания. Кресла пластмассовые. Больные: афганский мужчина в чалме, рядом девочка с открытым лицом, без паранджи, афганский солдат с костылями и двое американских военных – он и она. Мужчина и женщина. Вид у всех скучающий, даже печальный, как и положено посетителям госпиталя.

Трогаю за плечо дядьку в чалме. Он смотрит на меня вопросительно и спокойно, с достоинством. Начальник госпиталя объясняет:

– Дочка у него была ранена. Три операции мы ей сделали на челюсти. Он на осмотр ее привел.

Опять коридор. Солдаты-санитары ведут еще одного афганца. Молодой. Вместо левой ноги – протез, правая нога забинтована основательно, до самого паха.

Чем дальше углубляемся в это хозяйство, тем больше вокруг персонала и раненых. Медсестры, одетые в веселенькие, с картинками, поло, в камуфляжные брюки и светлые берцы.

Вот палата. Походные медицинские раскладушки. У каждой в ногах столик, а еще держатель для бумаг – видать, для историй болезни. Под одеялами – изможденные бородатые мужики, афганцы. Вокруг каждого хлопочут врачи и медбратья. Что-то колют, перевязывают, протирают.

Подполковник Доял берет меня под локоток.

– Перед отправкой в Афганистан наших медиков специально готовят. Преподают методы лечения характерных травм и болезней. Местные болезни изучают.

Да… Серьезный подход. Это вам не аспирин: «Одна половина от головы, другая от…» Я слушаю американца, киваю. И вспоминаю такую историю, как заокеанские врачи однажды обратились к российским военным коллегам за помощью накануне ввода своих войск в Афганистан:

– Подсобите, вы же доки.

– Поможем! А как?

– Приезжайте к нам в Штаты, почитайте лекции, занятия проведите практические.

Ну и поехала из России в Америку военно-медицинская делегация. Полковники и генералы. Жен с собой взяли. А что, США платят! Разместили их, стали развлекать и кормить. Но в один прекрасный момент вдруг напомнили:

– А как же лекции?

– Какие лекции?

– Ну… Афганистан, опыт, корпоративная этика, занятия с нашими военврачами.

И тут, как говорится, напряженная пауза! Какой опыт, откуда? Настоящих-то врачей в Америку не пустили. Поехали те, кто решил за чужой счет отдохнуть, развеяться. А когда время пришло опыт передавать – тут упс!!! Неудобняк! Американцы стерпели, но к нашим военным больше не обращались. Они нашли советских ветеранов и пенсионеров, реальных военных врачей – травматологов, хирургов и др. Тех, кто действительно прошел Афган. И ездят теперь к ним в Питер учиться, уже в гражданские заведения. Стыдобища…

Начальник американского госпиталя ведет меня вдоль коек. Выставка несчастных случаев.

– Этот на мотоцикле под машину влетел. Собираем по частям. Две недели уже у нас лежит. У этого, видите, руки нет. До мины, говорит, дотронулся. Повезло. Мог и умереть.

– Я смотрю, и дети есть.

– Много. Видите, вот мальчик. Отцу помогал коров пасти. Намотал поводья на кисть. Одна рванулась – полруки оторвала.

Я остановился у кровати этого пастушка. Из-под одеяла на меня смотрели два больших детских глаза. Я смутился и отошел, детей всегда жалко. Какая разница, кто им помогает, НАТО или Варшавский договор. Взрослые же – агрессивные и неразумные, а дети – святые. Они всегда вне пороков и вне взрослых военных игр.

Когда мы вышли на воздух, Скаветта взял меня за плечо.

– А почему ты удивляешься нашей открытости?

– Не знаю… Откровенность – это вообще штука редкая. В отношениях с незнакомыми людьми, а тем более с репортерами. Нет, у нас в России военные могут пустить к себе в полк, показать все, что лежит на поверхности. Но так, чтоб позволить пожить в казарме, дать разобраться, что к чему, – никогда. Слишком много тайн и секретов, которые обычным людям знать не следует. Это как семейная жизнь напоказ.

Скаветта сжал пальцы на моем плече.

– Послушай, ты прикрепленный корреспондент. Знаешь, что это такое?

– Нет.

– Бумаги подписывал?

– Целую кипу. Сто листов.

– Так вот теперь ты имеешь право находиться в Баграме и снимать все, что тебе заблагорассудится. Хоть мир, хоть войну. Единственное запомни: если при тебе кого-то из наших военных убьют, нельзя сообщать и показывать это раньше официальных заявлений из Пентагона.

– Почему?

– Правительство США послало этих солдат на войну. И это дело правительства – сообщать семьям о гибели их отцов и детей. Ясно?

– Ясно. А если они сами попросят?

– Кто?

– Если солдаты еще при жизни разрешат снимать их гибель на пленку?

Рик задумался.

– Ты знаешь, такое бывает. Ну если так – да, конечно, можно снимать. – Он помолчал, как будто вспоминал что-то. И грустно добавил: – Конечно, можно.

Воздушная эквилибристика

– Так, ну что у нас там сегодня… Авиация! Ага! Собирайтесь!

Сержант первого класса армии США Рик Скаветта явно получал удовольствие от возможности командовать нами. Он стоял руки в боки перед нашим фанерным убежищем и сверкал глазами, показывая, как тяжело ему терпеть нашу медлительность. Мы вынесли на волю штатив, сумку со шнурами и микрофонами, камеру и со всем этим скарбом забрались в подъехавший «Хаммер». Уплотнив нас, в джип втиснулся капрал Серега. Скаветта похлопал ладонью по броне и помахал нам рукой. Я только успел крикнуть:

– А вы, товарищ сержант?

– Я еще нужен Соединенным Штатам! С вами полетит господин Батыршин!

Конец его реплики я уже еле расслышал. Мы двинулись и минут пятнадцать петляли по базе, пока не вырулили на железные плиты аэродромного покрытия. Есть бетонные плиты, а есть металлические, которые, сцепляясь между собой, покрывают землю матово отблескивающим коричневым или зеленым панцирем.

По нему и рулить можно, и взлетать, и даже садиться. Этот панцирь легко разбирается и перевозится на другое место, чтоб вновь образовать собою рулежные дорожки и походную взлетно-посадочную полосу. Я «дите» военных гарнизонов, и мне известно – такие железные плиты легко превращаются в стены сараев и в заборы на приаэродромных дачах, и в садовые дорожки, и еще черт знает во что. Все зависит от выдумки пенсионера-летчика или тыловика, их утащившего.

Железное покрытие баграмского аэродрома было в порядке. Американцы следят. Но я уверен: стоит передать все это хозяйство афганцам – разберут в одну секунду, а может, и быстрее. И продадут. Так уже было. Можно припомнить вывод Советских войск из Афганистана. Уходила вот 66-я мотострелковая бригада из Джелалабада, сдавала все имущество афганской армии президента Наджибуллы. Казармы вылизали, кровати застелили новыми одеялами, простынями, тапочки приготовили, тумбочки, прикроватные коврики… В парках боевые машины стояли, заправленные под завязку, покрашенные БМП. Их пушки и пулеметы были пристреляны и заряжены. Все склады с продовольствием, вооружением и боеприпасами, с бензином-соляркой, вещевым имуществом были заполнены. Запасов хватило бы на три месяца боевых действий. Но уже через сутки после ухода наших войск местные товарищи все разграбили. Даже рамы оконные выломали и кондиционеры, все отволокли на базар. Было… По правде говоря, афганские военные не хотели брать на баланс хозяйство бригады. Но… Выпили, закусили. Наши разведчики стырили у братьев по оружию нужную печать. За полчаса умелец-прапорщик вырезал из каблука старого сапога дубликат. Афганцы уехали, эту печать тиснули на ведомости, вот и все.

Но я отвлекся. Мы приехали на баграмский аэродром. На стоянке дремали ударные вертолеты авиационных сил США – «Апачи». Их длинные ряды уходили к горизонту. Хищные контуры, боевой обвес. Рядом, тоже в ряд, тянулись легкомоторные «Bells» – пчелы войны. Впервые я их увидел в американских фильмах о вьетнамской войне. «Веll» – прикольная штука. Легкий, юркий. Сел, зацепил разведгруппу в джунглях и отвалил. Или раненых принял на борт, боеприпасы «небом» на дальнюю точку подбросил. Конечно, с такими делами и наши «восьмерки», «Ми-8», отлично справляются, но… У американцев же этих «Вells» – как мух на грязной кухне. Их тучи. Это у нас на войне, где-нибудь в Кавказских горах, вертолет ждешь, как атомный ледокол в Арктике. О! Вертолет летит! Событие! А если тебя еще и на борт взяли, вообще кайф, удача.

Капрал Серега пошел узнавать, где наш вертолет. Мы уже знаем, кататься предстоит на «Чинуке». А вокруг как-то в одну минуту вдруг забурлила жизнь. Вертолеты зашипели, зашуршали. Вокруг них засуетились экипажи, стали подтягиваться пассажиры. Винты закрутились, по железному покрытию затрещали шинами низенькие карликовые машинки. Я видел сидящих в них военных, попарно, с надетыми касками. Вот вам порядок. До врага, может быть, пять километров или десять, но сказано быть в касках – они в касках.

Вообще здесь, видать, планы полетные выполняются педантично. График – это закон. Это у нас, к примеру, собрался ты куда-то лететь. Бортовой номер тебе уже сообщили и уже напугали: «Смотри! Вертолет ждать не будет!» Прибегаешь ты в указанный час на стоянку, язык на плече, весь запыхался, а летчики тебе говорят: «Пока не летим, погоды нет!» И ты недоумеваешь: «Как нет погоды, твою мать, на небе ни облачка!» А все очень просто – это экипажу обедать пора. Ням-ням. Увозит летчиков большой автобус в столовую. А ты сидишь на бетоне и ждешь «погоды». Потом этот же автобус возвращается. Летчики сытые и довольные. О! Есть погода, полетели!

На баграмском поле разом загудели штурмовики. Отрываясь от земли парами, они сваливаются на крыло и спиралью взмывают в небо. Сейчас долетят куда-нибудь в горы, долбанут ракетами по талибам и обратно в Баграм. Попадут, не попадут – это уже второй вопрос. Бомбы-ракеты списаны, летчики застрахованы.

У нас, кстати, по документам не вернувшийся на аэродром экипаж считается не погибшим, а пропавшим без вести. Пускай месяц их нет, год. Может, не разбились, живут себе где-то там, в другом городе… Чушь, конечно. У американцев, напротив, пропал самолет с экрана радаров – сразу семье отчислили денежки, за потерю кормильца.

Забасил «Геркулес». Этот пузатый тяжеловес собирался не иначе как в Дубай или в Европу. Его удел – дальние рейсы, перевозка людей и всяких грузов. Хотя американцы применяют «Геркулес» и как разведчик, и как корректировщик огня, и даже в качестве бомбардировщика – были такие примеры. Понятно, кто везет, на том и едут, работяга, а не самолет.

Серега машет нам рукой с дальнего края стоянки. Подхватив рюкзаки, мы шагаем к нему.

– Познакомьтесь, Алекс, он и его ребята на «Апачах» будут нас прикрывать.

Передо мной стоял типичный киногерой. Летчик. Идеальная внешность, высокий, стройный. Летный комбез песочного цвета облегал широкие плечи. Талия его была неправдоподобно узка. Толстая мускулистая шея, красивый овал лица, розовые щеки, высокий лоб, взъерошенная прическа, черные волосы и черные острые глаза. Картинка!

Жмем руки.

– Александр, корреспондент.

– Алекс Браун, командир экипажа.

– Далеко летим, командир?

– В Кабул и обратно. Специалистов наших отвезем. Заодно вас прокатим.

– Ааа… Это же рядом. Не успеем взлететь, как приземляться пора.

– Мы не поднимаемся высоко.

– Почему?

Летчик пожимает плечами. Переминается с ноги на ногу. Объясняет, как ему кажется, тривиальные вещи:

– А мы на малых высотах летаем. Выскочили из-за горки – и за следующую заскочили. Чтоб в нас прицелиться не успели с земли.

– Здесь, наверное, летом опаснее летать в зеленые зоны, в них талибы прячутся.

– Летом сложнее. И даже не из-за растительности. Опасные зоны мы и так обходим. В жару воздух раскаленный и разряженный. Мы меньше ракет с собой берем, меньше груза и пассажиров.

– А советский опыт изучали? Наших вертолетчиков?

– А как же. Мы и видео ваше смотрели, и ситуации, которые тогда случались, разбирали, и тактику врагов ваших изучали.

– А под обстрелом-то уже приходилось бывать?

– Однажды нам надо было попасть как раз в опасную зону. Пошли парой. Один «Апач» подбили. Он упал. Я кружил над ним, все хотел увидеть, остался ли кто живой. Экипаж или десантники. Потом я увидел врага. Он стоял прямо на дороге, а на плече у него был гранатомет. Я делал все, как учили, машинально. Бояться или размышлять времени уже не оставалось. Мы всех покосили из пулеметов.

– Ясненько… Ну что, грузимся?

Мы поднялись по рампе в чрево «Чинука», уселись на лавочке вдоль глухой стенки. Спиной к иллюминаторам. В салоне уже скучали люди. Разношерстная полувоенная публика. Тут ведь не поймешь, кто есть кто: может, это повар сидит, а может, какой-то тайный советник или чиновник – по костюму не определишь. Светлые брюки, саквояжик с пожитками, черные «сварочные» очки, черная махровая военная куртка и бронежилет. Вот кто он? А таких здесь человек десять. И все вроде штатские, но с пистолетами.

Но вдруг… Вдруг я отвлекся на один объект и больше, признаюсь, не отрывал от него взгляд. Пулеметчик собирался в дорогу. Он уложил на рампу свой пулемет. Оо, да это старина M240E1…Его бабушка – винтовка «Браунинг» образца 1918 года. Из него армии пятидесяти стран стреляют. Как обычный пехотный пулемет используют и на катерах, и в танках. А в авиации у него вон вместо приклада две ручки, как у «Максима». Для управления огнем. Водишь себе ствол вверх-вниз, вправо-влево. Поливаешь свинцом все живое.

И вот этот маленький черный монстр лежал рядом со мной. А еще короб с боеприпасами. Две пары перчаток. Тоненькие и грубые кожаные. Театр одного актера включает прожектора! Пулеметчик медленно надевает перчатки, натягивает зеленый шарф-воротник на нос. Поправляет брезентовый ремешок ЗШ – защитного шлема. Он, звеня, перебирает ленты с патронами, отводит и складывает пулеметные сошки, прислушиваясь к щелчкам крепления! Он готовится основательно, соблюдая все мелочи одному ему известного ритуала. Так, как гитарист на сцене готовится к выступлению. Как проверяет он, настроена ли гитара. Так втыкает он один штекер в деку, а второй в усилитель, расправляя затем микрофонные провода. И, наконец, проводит медиатором по гладким струнам, реагируя на волны звука, расходящиеся от колонок по всему огромному залу. Так готовится и наш пулеметчик. Он устанавливает свою «машинку» в турель. Крепит короб. Присоединяет к себе радиошнур для связи с пилотами, пробует, насколько свободно двигается ствол из стороны в сторону. Потом бросает взгляд на свои наручные часы «Sunto» и садится ждать.

А в кабине тем временем колдовством занимается экипаж. Пальцы летчиков крутят какие-то ручки, жмут кнопочки, перещелкивают тумблеры. И, надо же, вертолет слушается! Его шипение переходит в свист. Некоторые пассажиры вставляют в уши беруши. Пара человек надевает большие наушники. Видать, они, наушники эти, так называемые «активные», отсекают громкие, травмирующие перепонки звуки, оставляя в диапазоне лишь безопасные. Дорогие игрушки, полкуска баксов стоят.

Рампа чуть прикрывается, оставляя в нашей видимости расплывчатую тень крутящегося несущего винта. Покатили. За нами по рулежной дорожке, метрах в пятидесяти, следуют два «Апача». Хищные птицы, обвешанные ракетами и датчиками, приборами.

Взлетаем. Едва под нами начинают мелькать горки и квадратики мазанок, кишлаков, рампа вновь опускается. На ней, словно на сцене, на фоне яркого солнца, появляется пулеметчик. Он, как усталый трубочист на крыше, садится на самый краешек, свесив ноги. «Чинук» летит ровно, не дергаясь и не закладывая виражи. Он со всей аккуратностью везет не нас, а своего пулеметчика. Проходит минут пять, и он меняет позу. Он понимает, что мы его снимаем, и ведет себя как артист. Теперь он откинулся назад, упираясь за спиной на прямые руки. Правая нога согнута в колене, она упирается в рампу ступней. Он уже не трубочист, он альпинист-романтик, отдыхающий на краю обрыва. Только травинки, зажатой в губах, не хватает… Пулемет, в турели, чуть трясется в такт вращающимся винтам. Минута-две – и в этом спектакле меняются декорации, на передний план выходит «Апач». Он встает на наш курс чуть выше, прямо за нашей рампой. Я вижу лица пилотов. Марево, идущее от движков, чуть размывает его силуэт. Так, наверное, могли бы снимать голливудский фильм про войну американцев в Афганистане. Вертолет сопровождения позирует минут пять и отстает, плавно уходит в сторону. Пулеметчик оглядывается: ему интересно, снимаем мы или нет. Снимаем. Не отрываясь и не выключая камеры. Появляется второй «Апач», он заходит к нам в хвост с другой стороны. Ближе, еще ближе… Я вижу, как его командир, Алекс Браун, машет рукой. Наверняка это он, в черных очках и в защитном шлеме. Шлет привет как старым знакомым и тоже отваливает. Я встаю и, преодолевая робость, делаю несколько шажков в сторону пулеметчика, к обрыву. Серо-желтый пейзаж с горками, дорогами, кишлаками, словно лента, выскакивает из-под рампы и улетает вдаль. Домики и горки отлично видны. Кажется, что мы летим не над планетой Земля, а над ее макетом: можно вытянуть руку и коснуться ею этих домиков, провести пальцем по дорогам… Даже не верится, что, если спрыгнешь с рампы, будешь лететь полминуты вниз. Никакого макета, там, внизу – камни и скалы, твердый песок.

Внизу все чаще мелькают бетонные здания, потом появляются асфальтовые дороги, за ними – бетонка кабульского аэродрома. Садимся, «Чинук», не выключая винтов, дает пассажирам выйти, рампа вновь поднимается, и мы таким же макаром улетаем обратно. Опять Баграм, опять железный панцирь покрытия. Концерт окончен.

«Приобрету орден. Недорого…»

Полдень, время обеда. Ратушная площадь (так я называю это место – центр базы) заполняется людьми. Основное пространство занимают большие деревянные обеденные столы. Из некрашеных досок. По периметру площади – грубые навесы. Что еще нужно для пехотного ланча? Кстати, что такое, этот ланч? Да обычный полдник. Помните, в детском саду – булочка и компот? Здесь – пузатый гамбургер и банка колы. Столы и лавки под навесами и на площади заняты людьми, одетыми в песчаный камуфляж. Попадаются товарищи и в «диджитал» – это новинка военпрома США. Говорят, такой вариант больше приспособлен для боевых действий. Покрой другой, более ушитый, облегающий. Пуговицы отсутствуют, везде «молнии» – это не мешает навесной амуниции. Тот же камуфляж, только серый, с разводами, напоминающий разваливающееся на мелкие квадратики цифровое видео. Отсюда еще одно название – «цифра». Такой окрас, как говорят, лучше маскирует человека, в него одетого. Технику, во всяком случае, «цифрой» не покрывают. Она как была грязно-желтая, так и остается. В «диджитал» одеты новички. Старички ходят в привычном камуфляже.

Военные за столами жуют, пьют, болтают между собой, курят. Свои винтовки «М-16» они кладут либо на лавочку рядом с собой, либо на колени. Или же ставят на приклад, прислонив стволом к столешнице. Они всегда с оружием, не сдают его никогда, как у нас. Во всяком случае, на Ханкале, самой большой военной базе на Северном Кавказе, наши бойцы и офицеры не бродят с автоматами там и сям. Лишь заезжие, которые, сопроводив колонну, спустились с гор и вот-вот уедут обратно. А американцы – вот так, с оружием, ежеминутно.

Вообще, полдник, ну или ланч, выглядит как обязаловка. Люди поели и сидят, не встают, как будто им положено пробыть здесь, в центре базы, свой час. Вот парень под навесом прислонился к столбу, опустив пятнистую панаму на нос, и спит. Ему натурально нет никакого дела до этой войны, до этих людей вокруг. У нас бы заметивший его командир обязательно пнул его берцем: «Эй, Петров, кому спим! А-ну подъем, нечего здесь прохлаждаться!!!» Хотя… Стоп-стоп! Судя по шеврону, этот парень – главный сержант! Пардон. Такой сам кого хочешь лягнет.

Я заметил – много людей в форме, с оружием, но без знаков отличия.

– Серег, а это что за товарищи?

– Это…

Капрал никак не мог сориентироваться в переводе.

– Это гражданские солдаты, штатские…

– Типа служащие?

– Да-да, служащие.

И у нас в российской армии есть такая категория – гражданские специалисты.

В штабах бумаги перебирают, в столовой работают, водители… Но почему эти «специалисты» с оружием? Я стал докапываться и выяснил, Серега мне неправильно перевел. Эти люди – бойцы частных армий. Одна из них, «Blackwater», «черная вода» по-русски, воюет на афганских просторах, да и в Ираке тоже. Они, эти «гражданские солдаты», реально зарабатывают деньги и уже успели «испачкаться» на войне. Они подпортили свою репутацию убийствами мирного населения, контрабандой оружия и так далее. У них, в частных армиях, и бронетехника имеется, и вертолеты, и самолеты. А что, правительство платит за выполнение разных пикантных поручений, маскируясь, чтоб «рука США» в грязных делах не виднелась. Их девиз, этих «солдат удачи»: «Фредди, бей первым!» – то есть сначала стреляй, парень, а потом разбирайся, кто перед тобой, друг, или враг, или просто дети в школу идут.

Взгляд мой блуждает по «ратушной площади». Вот толстенькая темнокожая леди в камуфляже манерно закуривает сигариллу с золотым ободком. Метров десять до нее, запаха не слышно, однако я представляю сладкий курительный аромат, расходящийся от этой нимфы. Леди уверена – сейчас за ней наблюдают десятки голодных солдатских глаз. Может, она и не красива, но… Есть такой анекдот советских времен, когда Баба-Яга возвращается с войны из Афганистана и заявляет: «Это здесь, дома, я Баба-Яга, а там, в Баграме, я Василиса Прекрасная!» Рядом с чернокожей еще одна курящая, уже белая. Молодая, красивая. Сигарету держит большим пальцем и указательным, неумело. Улыбается. Ну правильно, родители же не увидят, не отругают. Пухленькие губки, розовенькие щечки, ровненькие белые зубки. Чуть поодаль хлебает кофе молодой солдат. Узкое лицо, острый подбородок, уши-лопухи. Школьник еще. Ему и голосовать-то, наверное, еще нельзя, нет восемнадцати. А уже могут убить. Контракт подписан, подготовка пройдена – все, шагом марш на войну. А может, все не так? Может, это уже холодный убийца с детским лицом? Я видел таких. Помню одного снайпера из спецназа, с которым я познакомился на чеченской войне. Милый такой паренек. И не скажешь, что с сотню людей, ну, или врагов, он уже отправил «на райские пастбища».

Рядом с солдатом-ребенком какой-то «ботаник», сержант из Канады, судя по шеврону. Он листает какую-то книжонку и что-то записывает в тетрадь. Ого! Да это «Корпорация» Джоэла Бакана. Этот Джоэл – известный на Западе автор. Его темы абсолютно гражданские: бизнес, управление. К Афганистану отношения не имеет. И вот теперь перед его книжкой сидит канадский военный и конспектирует. Меня это удивляет так же, как если бы я увидел у нас в Чечне контрактника за трудами Маркса-Энгельса. Эээ… А говорят, они тупые, эти англосаксы, недалекие. Говорят… Канадец зевает, стучит обратной стороной ручки по столу и, захлопнув «Корпорацию», принимается за гамбургер и колу.

И вот тут я вижу такое, что заставляет меня забыть о Джоэле. Метрах в тридцати от нашего стола, а мы не отличаемся в этот полдник от остальных, жуем и глотаем, синеет надпись: «СССР. Gift shop». Сувениры. Причем СССР написано на русском, не «USSR». Я подмигиваю оператору Виталию и капралу Сереге.

– Зайдем?

Русский американец пожимает плечами, встает. И мы, оставив фастфуд, семеним вслед. Заходим. Мама родная! Да это же старый добрый Военторг! Вернее, американская пародия. Советский военный магазин. Он такой, каким бы его могли изобразить в Голливуде. Вы же помните, как они извращают нашу советскую военную форму в своих фильмах? У советско-голливудских генералов петлички в два раза больше обычных, казачьи папахи вместо шапок. Цирк. Вот и здесь – веселые сувениры пополам с советскими орденами, боевыми медалями. Я помню, как-то прочитал объявление в Интернете и чей-то комментарий:

«– Приобрету орден Мужества, недорого.

– Да какие проблемы. Военкомат – контракт – Чечня. А там как повезет. Можно и Звезду Героя. Посмертно».

Я замечаю, наш гид Серега Батыршин смотрит на все это как-то устало. Без блеска в глазах.

– А что, Серег, много здесь русских?

– Немного. Я тут по-русски долго ни с кем не разговаривал. Не было повода. Но однажды в парикмахерской услышал, как одна девушка заговорила по-нашему. Я молчал. Затем она спросила по-английски, как меня стричь. Я ответил по-русски – она обалдела. У нас парикмахеры говорят по-русски и некоторые продавцы в магазинах. Были двое русских солдат, говорят, здесь, в Баграме, но я их не застал, они уже уехали.

– А ты русским себя ощущаешь или…

– Я американец. Меня привезли в Штаты в девяносто шестом году, когда мне было пятнадцать лет. Я быстро привык.

– А зачем служить пошел?

– Мир повидать захотел. Подзаработать. Я на шесть лет сразу контракт подписал.

– Не жалеешь?

– Ничуть. Опыт жизненный приобрел, образование. Я теперь буду увереннее чувствовать себя на гражданке.

– Ветеранов уважают в Америке?

– Уважают. Всегда руку жмут, когда узнают, что ты был в Афганистане. Мы же защитники свободы.

– А какой свободы?

– Свободы? Общей свободы. Для всех людей.

Я не спорю. Не доказываю, что моей личной свободе ни жарко, ни холодно от того, что он, американский капрал Серега, воюет в Афганистане.

– А что, действительно подзаработать можно?

– Зарплату-то увеличивают, когда едешь сюда, и налоги с нее не снимают. От семьи далеко, опасно.

– А долго тебе здесь, в Афгане, лямку тянуть?

– Год. Я скоро домой уже еду. Замену жду.

Я вижу на прилавке этого странного афганского Военторга нагрудный знак «Воин-спортсмен», который мы в армии называли «бегунком». Вот еще один, еще… Да их тут целые залежи! Старые советские деньги, офицерские кокарды, шевроны солдатские, дерматиновые поясные ремни, бескозырки, противогазы, красные звездочки для пилоток и панам, целые батальоны матрешек, зажигалки Zippo с символикой СССР, юбилейные медали «за песок», за выслугу лет (песок – это имеется в виду то, что от старости сыплется, пардон, из задницы). А на стене – знамя красное, с вытканным лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» и с гербом СССР. За такие знамена здесь жизнь отдавали. Теперь купить можно. А вокруг толпа американских солдат. Один мне объясняет:

– Все это из Киргизии везут.

– А почему из Киргизии?

– Так ведь у нас там база военная есть, «Манас». Это рядом совсем. Мы покупаем здесь всякую всячину. Ордена, майки, монеты… Ну, чтоб привезти домой сувениры.

– Неужели это все, что может напоминать здесь о Советском Союзе?

– Нет, ну мины еще вокруг Баграма. Я не знаю, как афганцы относились к советским солдатам, к нам они относятся хорошо.

Да… Мины Советский Союз после себя оставил. И все? А как же гидроэлектростанции, нефтебазы, аэропорты и аэродромы, газопроводы, заводы, линии связи, домостроительные комбинаты, речные порты, гигантские мосты, тысячи километров горных дорог, детские сады, ясли, электросети и линии электропередачи, метеостанции, буровые, институты, техникумы, школы-интернаты, хлебозаводы, мельницы, элеваторы, плотины и водохранилища, сельскохозяйственные фермы и лаборатории, поликлиники и больницы, даже станции искусственного осеменения? Долго перечислять. Американцы что после себя оставят? Вот в Баграме тюрягу построили на тысячу мест. За шестьдесят миллионов долларов. Ну и массу объектов для себя. А вы говорите – мины… Ладно, заводиться не стоит. Я же у американцев в гостях.

Мы выходим из магазина, и на весенней афганской прохладе я остываю.

Оглядываюсь. Рядом с Военторгом тянется развал с драгоценностями. Так сказать, уличная торговля сапфирами и бриллиантами. Я не знаю, что там за сокровища продают, но американский толстый дядька «в штатском» битый час с умным видом рассматривает камни через какой-то увеличительный прибор, выставив его против солнца. Тут еще и ружья какие-то стоят, и «требуха» всякая: платочки, шапочки, сумки, рюкзаки. Ширпотреб. У нас в Чечне, на Ханкале, тоже есть рынок. Он раскинут в станционных развалинах, у железной дороги. Чеченки торгуют там «настоящим золотом из Италии». А еще куриными окорочками, которые жарят тут же, на голубом газовом пламени, вырывающемся струйками из пробитых труб. Меж рядами бродят бойцы-контрактники, явившиеся из «чеченских джунглей» и получившие «боевые», сравнительно большие деньги, провоцирующие на скорые и необдуманные покупки.

А выбирающий драгоценности американец напоминает мне бледнолицего переселенца из индейских фильмов моего детства – так белые скупали редкие меха у краснокожих. За бесценок, естественно. Но афганцы – это вам не индейцы. Их не обманешь, не уговоришь, не проведешь. Сами кому хочешь и что хочешь впарят по сходной цене. Американец уже полчаса камни подносит к глазу. Кладет, снова берет. Неужели серьезно хочет найти бриллиант или аметист? Продавец-афганец сидит безучастно, как истукан. Так, видимо, торговля шла здесь и век назад, и два, и три. Боже мой, видать, ничего на этом Востоке столетиями не меняется. Только одежда приезжих (местные-то все в том же) да их языки: английский, русский, теперь снова английский. Хотя почему… Первыми в этих местах появились персы, ну, в смысле иранцы. После них греки. Потом уже афганские племена. Потом снова греки, вернее, Александр Македонский перепутал Гиндукуш с горами Кавказа. За ним в Баграм пришел Чингисхан. Говорят, грабил, убивал, что само по себе и не ново. Для Афганистана тем более. И вот девятнадцатый век – англичане, потом СССР, а сегодня уже всякой твари по паре. Можно встретить поляков, австралийцев, канадцев, корейцев.

Я обращаюсь к капралу:

– Серег, спроси у продавца, чем солдаты в основном интересуются.

Капрал тут же, не меняя позы, как голосовой робот, без выражения переводит:

– Tell me, what soldiers are you buying first?

Афганец отвечает на великолепном английском (видать, простых кишлачных жителей сюда не пускают):

– Чаще всего покупают драгоценные камни. И антиквариат, старинные вещички. Карабины. Или вот, – он вытягивает из-под ног штык в ножнах. Он в прекрасном состоянии.

– Это английский?

– Да.

– Какого года?

– Тысяча девятьсот тридцатого (показывает пальцем цифры на лезвии).

Эге… Оружие, антиквариат, камушки… И это все беспрепятственно можно вывозить в Америку. Нормально. Мы, когда пересекаем границу в аэропорту Кабула, пять раз выворачиваем карманы и выкладываем свой багаж. До последней крохи.

Перочинный нож – долой! Кустарный «шлем Македонского», переделанный из советской каски, – долой! А здесь каналы, видать, налажены.

– Серега, а как провозить? Это же реальные стволы.

– Да очень просто. Берешь у командования бумажку-разрешение. И отправляешь стволы отдельным багажом. Все, проблем нет.

«Проблем нет… проблем нет…» Я отвлекаюсь. На кого же этот продавец-афганец похож… Эй! Да на Тома Круза! «Агент 007»! Лучший киношный шпион планеты Земля! Надо же… Ну вылитый! Интересно, этот тоже шпион?

– А откуда ружьишки?

– Это афганские. Из Бамиана (провинция такая, в центральной части страны).

Это настоящие карабины. Когда-то англичане их завозили из Индии, из Пакистана, сохранились.

Появился еще один покупатель. Сержант. Он брал камешки и на выставленной вверх ладони рассматривал их на солнце. Боже мой, я и арбузы-то спелые не могу отличить от зеленых, а тут, куда ни плюнь, спецы по бриллиантам.

Баграмская площадь уже напоминает не гигантский «Макдоналдс», а зал ожидания. Сотни офицеров и солдат армии США, наевшись, теперь просто сидят, словно вот сейчас подойдет поезд Кабул – Вашингтон и увезет их домой. Шуршат развернутые газеты, курится табачный дымок. Солдаты-дамы балагурят с солдатами-мужиками.

Блямс… Будто бы поступает какой-то невидимый и неслышимый сигнал. Люди, даже не смотря на часы, в одно мгновение расходятся по базе.

Пару слов о базе…

Баграм совсем не похож на гарнизон. Скорее он напоминает промышленный объект. Как будто рядом не аэродром, а фабрика или завод. Только все заводчане в камуфляже, а не в спецовках. А на улицах – то трактор проедет диковинный американский, то пробка из легковых машин образуется. В основном это «японки». Они, скажем так, безопасны. Маскируют пассажиров под местных жителей. Если за территорию базы выезжает «Хаммер» – в нем явно сидят американцы. А так едет себе джипчик неприметный, каких в Кабуле пруд пруди. А кто в нем? Да кто ж знает. Вот тут меня уверяли солдаты армии США: «Нас местные жители уважают, даже любят». Уважают, любят… Только убивают при первой возможности.

Отвлеклись. Давайте Баграм. Здесь по внутренним дорогам налажено интенсивное движение: то пара бетономешалок проедет, то колонна грузовиков. Кругом шум-гам: тут пилят, там заколачивают. Я ж говорю – промзона. По занесенным песчаной пылью тротуарам шагают летчики в коричневых комбинезонах, а еще, как ни странно, спортсмены в армейских трусах-майках и кроссовках, но с автоматами.

– У нас тут есть четыре атлетических центра, – комментирует Рик Скаветта, – можем зайти.

– Нет, спасибо, расскажи лучше о базе.

Скаветта вздыхает и разводит руками.

– Ну что ж… Это самая масштабная территория, занятая нашими войсками в Афганистане. По сути это большой воздушный порт. Сюда приходят продукты, боеприпасы, амуниция. Сначала грузы везут из Америки в Пакистан, морем. Потом небом перебрасывают в Баграм. Здесь располагается Семьдесят шестая группировка сил специального назначения. А еще – командование тактическими силами в Афганистане. В эту нашу группировку входят все виды Вооруженных сил. Авиация, морская пехота и даже моряки, а также специалисты по управлению, инженеры, операторы радиоэлектронной борьбы.

Я понимаю, о чем говорит сержант. Вернее, о чем он не договаривает. Раз есть операторы РЭБ, значит, здесь же аналитики сидят, разведцентр. И правильно делает, что не говорит, на его месте и я бы молчал. Это же война, я репортер, пускай не шпион, не разведчик, но все равно распространитель информации.

– Командование объединенных сил «Альфа» у нас в Кабуле сидит. Главный – трехзвездный генерал Айкенберри Корэлл. Здесь нами командует двухзвездный генерал Джейсон Камийя.

– Рик, хрен с ними, с генералами, давай-ка о простых людях.

– А что люди… Здесь десять тысяч военнослужащих. Есть и гражданские специалисты, тоже американцы. Ну, там, повара, инженеры… Да, вот только их как раз не стоит снимать.

– Отчего? Повара секретные?

– Они же не армию представляют, а свои бизнес-корпорации. Отдельное разрешение надо получать.

– Ой, да не нужны они нам.

– Понимаю. У нас журналисты – гости редкие, тем более иностранные. Ну, а уж из России тем более. Вы первые русские, которых я здесь встречаю.

– А вы базу уже окончательно построили или еще расширяетесь?

– Ну ты же видишь – сотни машин, стройматериалы возят. У нас здесь свои бетонные заводы работают. Мы расширяемся активно.

– Баграм обстреливают? Как в прежние времена – моджахеды то и дело этим баловались.

– Да было недавно, в марте, в апреле. Трижды били по нам реактивными снарядами с ближайших гор. Мину тут взорвали на центральном контрольно-пропускном пункте.

– Какие-то свои ритуалы у солдат родились уже? Может быть, распорядок дня у вас здесь особый?

– Ничего нет. Ни ритуалов, ни построений. Ну, если только прощания с погибшими.

– Потери?

– Не уполномочен говорить. Да я и не знаю, если честно.

Мы гуляем, я кручу головой, подмечаю особенности. Вот, например, я не видел здесь ни одного американского солдата с рацией, с «уоки-токи». Все по телефонам говорят. У нас же в Чечне наоборот. Нет телефонов, есть рации. У каждого встречного и поперечного. Есть еще нюансы. Наши базы, на Кавказе, ночью утопают в темноте. Здесь, в Баграме, все освещено. Проблем с фонарями нет. А работают они на солнечной энергии. Днем аккумулируют, ночью выдают. И дизеля работают. Их свозят в отдельные места – дизельные городки. Ну, это и у нас так делают.

– А какие государства с «Аль-Каидой» воюют и с талибами?

– Сорок восемь стран. Больше всего нас, конечно, американцев. Из бывших ваших республик контингенты есть, прибалты, грузины, азербайджанцы. Украина.

– Про ваших людей…

– А что наши? Едут. У нас льготы предусмотрены для ветеранов Ирака и Афганистана. Частичная оплата образования, беспроцентные ссуды на покупку жилья. Перед отправкой мы готовим людей. Их полковые капелланы инструктируют, рассказывают об особенностях ислама, как себя вести в мусульманской среде, как общаться с женщинами, детьми, стариками. В Германии, на нашей базе «Графенвер», мы проводим боевую подготовку. И ваш опыт используем, и свой. Мы же здесь уже четыре года воюем, у нас уже свои ветераны имеются. Еще мы тактику врага изучаем. И бывших моджахедов, и нынешних талибов. Хотя враг уже не тот. Слабеет…

– Дезертиры у вас есть? Суициды?

– Нет. Здесь ведь профессиональные солдаты воюют, десантники. А суициды… Ну а где их не бывает? У вас, что ли, нет? А дезертирство – куда здесь пойдешь? Мы ведь по-другому выглядим. Сразу видно, что не местные. Мы следим за состоянием наших солдат, сержанты следят. Методы релаксации, физкультура, отдых.

Релаксация… Как ее проводить-то, без водки? Загрузить себя в спортзале упражнениями на бицепс и трицепс? Педали крутить на тренажере? Кофе пить ведрами? Дыхательную гимнастику китайскую по утрам делать – тайцзицюань? Йога? Ну как?! Я тут встретил женщину в Кабуле, врача-дерматолога из канадского госпиталя военного, что стоит в Кандагаре. Занимательный у нас диалог произошел.

– Как там военные западные себя чувствуют? Кандагар-то вовсе не курорт.

– Неважно чувствуют.

– А что так?

– Депрессия. И пьют, и на таблетках успокаивающих сидят. Болезней много кожных. И псориаз есть. Страх. Неуверенность. Они не думают, что правильно делают, когда стреляют в людей в Афганистане, пусть даже в бою. Даже травку покуривают.

Вот так. Неуверенность… Но. Если честно, сам я упадка сил и настроения у солдат в Баграме не заметил. Ни капли. Веселы, активны, как будто у себя в Неваде или в Техасе. Что есть, то есть.

Баграмская клубничка

– Где будем питаться? – этот вопрос задал мне сержант первого класса армии США Рик Скаветта в первое же утро нашего пребывания в Баграме.

– А варианты?

– Есть летная столовая, а есть пехотная. Выбирайте.

– Блин, дураков нет, конечно, летная. Там и пайка богатая, «реактивная», и официантки вежливые. Летчики – народ капризный. Не дай бог кусочек мяса положенный не подадут – официантку сожрут вместо колбаски. Рацион в летной столовой – это святое! Помню, на Украине, еще когда служил, слышал, как молодой вертолетчик едва из училища приехал, а уже скандалил: «Я жизнью рискую!!! А вы мне масло не положили!!!» В пехоте всегда попроще, там не до разносолов.

Скаветта остановился. Аж рот открыл от удивления.

– Рацион? А что это такое?

– Ну там… Перечень положенных продуктов. Сколько мяса военнослужащему положено в сутки, сколько масла…

Сержант скорчил рожицу, как будто ему лимон в рот засунули.

– Вау!!! Рацион… Вот это да! А у нас нет никаких рационов. Ешь что хочешь и сколько хочешь. Главное – тесты спортивные не завалить. Пошли в пехотную, она ближе. Все равно в летной то же самое.

Перед входом в здание разряжать оружие было необязательно. Есть у западных военных такая причуда – в помещения с примкнутым магазином не входить. Помню, на американской базе в Тузле, это на Балканах, перед штабом стояла такая красная бочка-пулеулавливатель, куда каждый военный обязан был сунуть ствол и «прохолостить». Ну, то есть сделать холостой спуск, демонстрируя, что пистолет без магазина, разряжен и поставлен на предохранитель. Или винтовка, автомат. Если раздавался выстрел (пуля, естественно, уходила в песок, которым была наполнена бочка) – военного штрафовали. Двести баксов отдай и не греши. Помню, в Тузле попался с этим какой-то шотландец. Бабахнул в бочку и сам аж подпрыгнул. Только юбка его клетчатая задралась, мудями наружу. Форма у них такая, у шотландцев: красный берет, красный нос от холода или от виски, камуфляжный верх – куртка и шотландский низ – юбка. И берцы черные на волосатых ногах. Чудики. Хорошо, вернемся с Балкан в Афганистан. Так вот о разряжении. Тут на это дело плевали. Никаких бочек, никаких холостых выстрелов.

Мы зашли в просторное и светлое помещение. Взяли белые пенопластовые ящички, выполняющие роль и пищевых контейнеров, и тарелок одновременно, встали в очередь. Вооружились одноразовыми вилками-ложками. Народу тут крутилось много, а раздача была коротка.

– Чего-то не все у вас продумано, Рик.

– Что ты имеешь в виду?

– Как тут всех обслужить? Не хватает мощности, видишь? Прилавок-то небольшой!

– Саша, это же итальянская линия… Ты обрати внимание, сюда стоят далеко не все. Что тут дают? Пицца, спагетти, равиоли…

– А при чем здесь макароны, ну, в смысле, спагетти?

– Э, да тут у нас фокус свой есть! Дело в том, что все военные, которые попадают в Афганистан, сначала служат на наших базах в Италии, в основном на Севере, в районе Венеции. Там послужат, в тишине и спокойствии, ну а потом их перевозят сюда. И вот, чтоб их не особенно мучила ностальгия по Средиземноморью и Апеннинам, в наших баграмских столовых им сделали специальные линии с итальянской едой.

Ну что за прелесть. «Чтоб не скучали по прежнему месту службы…» Они только сейчас до этого дотумкали. Эх, американцы… Да у нас уже давным-давно во всех военных столовых России одинаковая еда. Чтоб не было ностальгии и расстройства желудка. Одинаково ужасная. Что во Владивостоке, что в Калининграде. У нас вопрос с гастрономической ипохондрией решен давно.

А ведь действительно Рик правильно сказал: число американских солдат, желающих побаловать себя макаронами, было невелико. Человек десять из пару сотен присутствующих. Они протягивали свои коробки в руки поваров, принимали их обратно и уходили в зал. Все рассаживались за накрытые красными клеенками столы, на которых уже стояли вазы с цветами, солонки, перечницы, бутылочки с маслами, уксусом и соевым соусом и ящички с прессованными салфетками. Столов этих стояло много, зал был большой. Тут и там виднелись пирамидки для винтовок. А еще на каждом шагу светились стойки-холодильники с пирожными различной модификации. Все для гурманов! Вдоль стен – вереницы блестящих кипящих прямоугольных баков. Можно было взять заварку, сахар и самому заваривать себе чай или кофе.

Скаветта по-хозяйски указал рукой:

– Пожалуйста! Шесть видов кофе: натуральный зерновой и растворимый. Шесть видов сливок: сухие и пастеризованные. Вон там, дальше, фастфуд: гамбургеры, чизбургеры. Там же есть колбаски и жареный бекон. Могут омлет вам пожарить, если захотите. С сыром, с помидорами, с зеленью. Продукты везут сюда самые свежие.

– Да у вас тут дом отдыха, а не война!

Скаветта в ответ на мой сарказм лишь пожал плечами. А мы двигались дальше. Вот огромный стол, заваленный упаковками с соками, йогуртами… Раздолье. Бюджет войны, видать, резиновый, и здесь все делают, чтоб скрасить солдатам их нахождение в Афганистане.

Кстати, местных работников, афганцев, я заметил, совсем немного. Все повара и официанты темнокожие, значит, американцы. Афганцы лишь поломои.

Шагая по залу, я натыкаюсь на фруктовый развал. Это уже перебор… Свежая клубника, яблоки, апельсины, груши, мандарины, авокадо, сливы, киви, ананасы – все навалено горой. Просто навалено. Товарищи, вообще-то февраль на дворе! Это уже разврат! Скаветта, прихватив два апельсина, тычет пальцем в угол зала:

– Смотри, а вот там видишь, столы пустуют?

– Это что, столы навечно зачисленных в строй? Столы-памятники?

– Нет, это места питания для мусульман. Халяльная еда. Никакого бекона! У нас вообще все продукты со свининой обозначены особыми знаками. Ну, чтоб мусульмане случайно свинью не съели. А памятники… Ты напрасно смеешься. У нас тут есть именные столы. Сидеть-то за ними может кто угодно. Просто им присвоены имена погибших героев. А рацион, как ты говоришь… Ну ты сам все видишь.

Да… Тут тебе и плов, и котлеты, и стейки с кровью и без нее. Желе какие-то малиновые, консервированные сладкие фрукты, картошка вареная и кукуруза початками, картошка фри, зеленушка (укроп, салат, капуста), помидоры, огурцы, мясное азу с подливкой, маслины, лимоны, лайм. Но вот что окончательно меня добило – это мороженое и омары. Вы, наверное, можете заподозрить, что я впал в пищевой экстаз? Отнюдь. Всего лишь констатирую, перечисляю, рассказываю.

Да, я это видел. Да, я это ел.

Совсем в уголке я увидел стол, а над ним раму квадратную, как для картины. Резную, широкую, изящную. А в раме – не по размеру мелкая ксерокопированная фотография. Американский солдат, без головного убора, с винтовкой «М-4», палец на спусковом крючке, стволом картинно вверх. Под фото надпись: «Рюкзаки и сумки запрещены». Рядом на стене, под стеклом, прикреплена грамота, свидетельствующая, что этот американский солдат с винтовкой – Стивен Чеко и он награжден медалью «Пурпурное Сердце». Я так понял – посмертно. И стол, вероятно, был назван именем этого самого парня. Американский обычай – присваивать имена солдат и сержантов дверям и тумбочкам, стенам, брусьям и турникам. В данном случае этот обычай не показался мне смешным. Грустно. Погиб человек. Вместо памятника стол и стул. Хоть так. Бывает, и такого нет.

А еще на каждой стене столовой висят огромные жидкокристаллические экраны. По всем идет одна и та же трансляция.

– Рик, это из США картинка?

– Да, военный дайджест.

– То есть видеосборник? А что в нем?

– Это наш отдельный канал, который транслируется по всем американским военным базам, стоящим за рубежом. Без всякой рекламы. Допустим, в Канаде или Германии этот канал, конечно, востребован, но не так сильно, как, скажем, в Омане и тем более в Ираке, здесь, в Афганистане. Этот канал транслирует собранные по всем Штатам фильмы, программы, сюжеты, которые могли бы поднять настроение нашим воюющим войскам, укрепить их дух.

– Со всех Штатов, говоришь, материалы собраны?

– И даже из муниципальных маленьких городских каналов. Солдату всегда приятно увидеть хорошие новости своей маленькой Родины. У нас здесь и газета своя издается.

– Типа «Баграмская правда»?

– Ну да. И журнал еще свой есть.

Мы позавтракали. «Зулу-тайм» летит неумолимо. Уходить не хочется. Но как там говаривали сержанты в моем училище (не говаривали, а орали во все горло): «Закончить прием пищи! Встатьзаправитьстульявыходистроиться!!!»

В Джабаль-Уссарадж на шашлыки

– Эй, сони! Подъем! – Сержант Скаветта командовал нами все более безапелляционно, а мы не жаловались, нам нравилась его определенность. Каждый наш день был забит работой. Ни часа мы не сидели на месте.

– Сегодня выезжаете с патрулем! – Сержант улыбался, словно сообщал нам весть о начале бала или банкета.

– И где мы собираемся патрулировать?

– Поедете на Саланг.

– О! На сам перевал? А как поедем, через Чарикар?

Рик перестал улыбаться. Он словно вспомнил что-то.

– Нет, Чарикар – это опасно. Поедете другой дорогой.

Чарикар… Чарикарская зеленка. Если брать воспоминания наших, советских парней, которые воевали здесь, в провинции Парван, – это вечные засады, нападения на наш транспорт, какие-то операции, прочески, раненые, убитые… Да и сами афганцы, знаете как они говорят: «Гостеприимный, как чарикарец». Судя по всему, в Чарикаре нынче и американцев не очень-то привечают.

После вторжения в Афганистан западные пришельцы взяли под контроль относительно спокойный север страны, вдоль границ с бывшими республиками СССР. Потом продвинулись на восток к Джелалабаду, на запад к древней афганской столице Герату и пескам Кандагара на юг. Сначала высаживались американцы, постепенно передавая НАТО захваченные ими плацдармы. Здесь поговаривают, что хотели бы видеть в составе международного контингента и русских. Хотя бы одну бригадку. Но я думаю, это не наша война. Не мы ее затеяли, не нам в ней участвовать. Зачем? Опять наживать себе врагов в Центральной Азии? К нам тут, кстати, неплохо относятся, дружелюбнее, чем к тем же американцам.

– Вам надо надеть бронежилеты.

Рик Скаветта, тяжело выдохнув, опускает на лавку рядом со мной два «броника».

– Зачем?

– So it is necessary! – И, коверкая слова, сам же себя переводит: – Тьяк наде!

– Надо так надо.

Мы взваливаем на себя аппаратуру, бронежилеты, будь они неладны, и шагаем минут десять по базе, пока не сворачиваем в один из тысяч маленьких двориков, образованных фанерными вагончиками. Рик берет меня под руку и подводит к военному, упакованному в амуницию.

– Вот, познакомься, это офицер американской военной полиции, Чесли.

Плотный курносый малый с простецким лицом шутливо берет под козырек.

– Лейтенант Чесли! – И, протягивая руку, добавляет: – Дэвид.

– Александр. Это Виталий.

– Зачем едем?

– Да мы каждый день ездим. Не наш взвод, так другой. Вокруг базы дежурим, для безопасности. Заодно с местным населением дружеские отношения завязываем.

– А какие опасности?

– Мины.

– Так, наверное, их разминировать надо.

Дэвид расставил руки и пожал плечами, намекая на то, что начальству видней.

Мы втискиваемся в напичканный пулеметными коробами, аппаратурой и оружием «Хаммер». Выезжаем с территории базы и набираем обороты на относительно хорошем, правда, узком, шоссе. В машине нас пятеро. Впереди водитель, справа Дэвид, сзади мы с Виталиком. А вот посередине видны только ноги высунувшегося наверх пулеметчика. Он крутится, звенит патронными лентами, прикрывая стволом еще три следующих в нашей колонне бронированных джипа.

Мы смело едем, так, будто маршрут перед нами уже зачищен и разминирован.

Я знаю, американцы не любят покидать забронированное пространство. Они ездят в джипах и неуютно чувствуют себя вовне. Я помню, как несколько лет назад на Балканах, в Косово, поехал с американским спецназом перекрывать одну из горных дорог, чтоб албанцы не везли по ней контрабанду (вещички, сигареты). Мы тогда ехали-ехали и потом встали. Солдаты останавливали машины и проверяли у водителей документы, досматривали багажники и салоны. Я тогда посетовал, что это сизифов труд – можно любой груз пронести мимо по горам. Но солдатам было хоть бы хны. Ими командовал обаятельный капитан Дин, прибывший в Косово из резерва. Он успел на гражданке сделать небольшой бизнес и удочерить двух девочек из Благовещенска, по которым скучал. Спустившись с Балканских гор на равнину, я увидел на перекрестке пост российских военных. Старшим там был командир роты Воронежской армии, как сейчас помню, Чубаров, Андрей, по-моему.

– Чего-то американцы совсем не ходят. Гоняют на своих джипах, и все.

– Да они никогда никуда не ходят! Я здесь удивлялся сначала, потом рукой махнул. Доктрина у них такая! А мы ходим. Всегда и везде. Ножками. Топ-топ.

Вернемся к нашей афганской поездке, с патрулем военной полиции армии США. Сидеть в «Хаммере» мне было не очень комфортно. Каска билась по лонжеронам; плечами, втиснутыми меж каких-то ящиков и блоков аппаратуры, нельзя было даже пошевелить. Нас еще принудили пристегнуться ремнями. А Виталик умудрялся в такой тесноте снимать. За бронированным стеклом простиралась пустыня. Мелькали стоящие на обочине остовы старых советских БМП и БРДМ. Техника переходила в этой стране по наследству. И в негодность она пришла не в старые годы. Сначала афганские войска ее побросали, сдавая территорию моджахедам, потом у моджахедов эту броню отбили талибы, и уже те бросили все, отступая. Кстати, судя по солдатским пересудам в Баграме, американцы Талибан опасным врагом не считают. Засады они устраивают, мол, неэффективно, ракетами с гор бьют неприцельно, дисциплины никакой – в общем, не противник, а так, недоразумение. Это советские с ними справиться не смогли, а Международной коалиции все под силу. Я не напоминал солдатам в курилках, что все эти страны, которые воюют сейчас с «Аль-Каидой» и «Талибаном», раньше им же и помогали в войне с Советами. Деньги давали огромные, оружие поставляли, готовили боевиков в специальных лагерях с западными инструкторами. А теперь с такими же и воюют. Только Россия помогать ни «Аль-Каиде», ни «Талибану» не думает.

Я хлопаю Дэвида по плечу и кричу на ухо:

– А чего пешком-то не ходите?

Дэвид опирается локтем на полку с тремя рациями, опутанными проводами.

Он кричит мне, оборачиваясь назад:

– Командование считает, так безопаснее! И потом, на машинах мы покрываем нужные расстояния. Пешком не дойти. Но мы доезжаем до какой-нибудь точки и спешиваемся. Правда, далеко от машин все равно не отходим.

У Дэвида полненькое лицо, крепкие белые зубы, мощный подбородок, прижатый ремнем каски. На плече его закреплена повязка «МР» – милитари полис, военная полиция. Он открытый и неагрессивный. Он располагает к себе.

Выехав за кишлак Гульбахор, это ближе к Панджшерскому ущелью, к моему удивлению, мы остановились. Знакомые для меня места. Я даже ночевал тут как-то в девяносто восьмом, когда возвращался в Россию из гостей, от Ахмада Шах Масуда.

И вот теперь мы здесь «перекуриваем»: американские солдаты спешились и раздавали встречным велосипедистам и наездникам на ишаках свои газеты. Завязывали разговоры, общались. Переводили все эти беседы афганские товарищи, снимать которых нам было запрещено. Не то чтоб нам сказали: «Не вздумайте!!!» Нет, попросили просто, и мы не снимаем. Кстати, если по нам вот сейчас начнут стрелять, бой снимать можно, а раненых солдат ни в коем случае – это определено соглашением, которое мы перед вылетом сюда подписали.

Солдаты расслаблены. Это не самое опасное место в Афганистане. Это не Кандагар и не Хост. Там Пакистан рядом, и надо держать ухо востро. Кстати, мне дали официальную информацию. В том же Хосте США разместили бригаду десантников и батальон морской пехоты. Бригада носит имя Solerno, то есть «Соль» по-русски. Ну да, соль от пота – что же еще так ярко может иллюстрировать службу в Афганистане? И кровь. Пот и кровь. Хост и вообще провинция Пактика считаются самыми опасными территориями. Есть морпехи и в Джелалабаде, на востоке. Их перебросили в Афган с Гавайев. Они охраняют в том числе перевал и дорогу, ведущую на Кабул. Я, кстати, бывал на Гавайях, в американской школе рейнджеров. И в Перл-Харборе опускал венок на воду в память о погибших американских военных в годы Второй мировой.

О новой тактике американцев мне тут рассказывал Рик Скаветта. Мы, говорит, проникаем в опасные места сначала небольшими группами. Потом расширяем плацдарм, бьем врагов, талибов, сторонников Гульбеддина Хекматияра, ну и простых бандитов. В первые дни при такой тактике наши потери растут. Потом снижаются. Мы все время, так рассказывал мне сержант, стараемся идти вперед.

А я думал тем временем: с одной стороны, это правильно, а с другой… Афганистан – это огромный кусок. Жирный, вкусный. Но прожевать его не сможет даже такой монстр, как USA army.

В Кандагаре у американцев тоже стоит бригада, как у нас в свое время. Только у нас была пехота, а у США десантники. Сидят на аэродроме, построенном Штатами в 1963 году. Даже воюют. Говорят, есть какая-то американская рота, девять месяцев не выходившая из боев. Может быть. В Афган сейчас бросили ветеранов последней американской Иракской кампании, их опыт помогает снизить потери. Кроме бригад есть небольшие группы спецназа, мигрирующие по всей стране. Те и по горам ходят, и в засадах сидят, работают. Вместе с афганскими специалистами пополам. Бен Ладена ищут. Виновника нападения на Америку 11 сентября.

Лейтенант Чесли перекуривает в сторонке. Он стоит, облокотившись на броню джипа, и наблюдает, как его подчиненные общаются с местными.

– Трудно общий язык найти?

– Здесь? Нет. Вокруг Баграма люди спокойные, не воинственные. А вот если отъехать чуть дальше (наверняка он намекает на Чарикар) – все, разговоров не будет. Не станут с нами общаться.

– А почему?

Дэвид опять, как на базе, пожимает плечами, потом плавно поднимает руку вверх. Солдаты прекращают раздавать газеты и грузятся в джипы. Мы едем в сторону перевала Саланг. Там, на окраине Джабаль-Уссараджа, едим шашлык, который жарят нам бородатые люди. Короче, ничего героического. На американцев здесь не обращают внимания. На нас тоже. «Ходють тут всякие… То Чингисхан, то Македонский, то англичане с русскими. Американцы, глядим, забрели. Ничего, уйдут. Все равно уйдут. А не уйдут – прогоним».

Кстати, о шашлыке. Пусть простят меня кавказцы, пусть простят меня москвичи с загородными посиделками. Вкуснее кебаба афганского мне пробовать не приходилось. Вот так.

Окопные университеты

Одним утром Рик Скаветта меня удивил. Я вообще-то привык здесь удивляться на каждом шагу. Всякий раз новые выверты. Но вот смотрите, он мне тут говорит:

– Студентов пойдем смотреть?

– А что, молодежь на стажировку приехала? Из Америки? Или у вас тут свой Баграмский университет?

– Американские университеты есть. Наши солдаты учатся.

– Учатся и воюют?

– Ну, где-то так. В свободное от войны время, дистанционно. И не только в университетах, еще на курсах разных. У нас и преподаватели из Америки есть. В Баграме живут и работают, прямо на базе.

Эге… Видать, то, о чем рассказывали нам в Форт Джексоне, в академии рекрутов, – это чистая правда. А я думал, нам там песни пели, что, мол, из пехоты американской можно куда угодно перепрыгнуть: хоть в ученые, хоть в адвокаты. Поглядим, что за университеты у них такие…

И вот после ужина, считай, уже темной ночью, мы вышли на дело, то есть на съемки. Шли по базе, по закоулкам, пока не добрались до большого здания. Тут все большие дома – это нагромождение все тех же маленьких фанерных домиков. Их спаривают, соединяют, при этом снимают все внутренние стены и перегородки. Получается просторное облагороженное пространство. На этом здании мы видим табличку: «ARMY Learning Center», в переводе на русский – «Армейский учебный центр». Двери стеклянные, окна широкие, без занавесок. Я заглядываю и вижу сквозь стекло светлый зал, столы со стульями – парты. За ними разношерстная военная публика. Кто в камуфляже, кто в черных махровых куртках или в спортивных серых майках с крупной надписью «АРМИЯ» на груди. В центре зала стоит оружейная пирамида, сбитая из некрашеных досок, но она почему-то пустует. Иные сидят с винтовками, взятыми за спину, есть такие, что положили оружие прямо на пол, в проходе (у нас бы их давно сержант изнасиловал за такое пренебрежение к личной «масленке»). А люди… Они корпят над учебниками и тетрадками. Больше я ничего разглядеть не успел, Скаветта привел откуда-то абсолютно лысого молодого человека в очках. Причем оправа у его стеклышек была щегольская, тоненькая, не роговая коричневая, какую выдают новобранцам в Форт Джексоне.

– Саша, познакомься, это сержант Кеннет Пэнт, учитель.

– Должность такая, что ли, «учитель»? От вас всего можно ожидать…

– Нет. Он сержант Национальной гвардии. Но дома действительно преподает.

Сейчас… (Рик глянул в бумажку) «Легальные аспекты гостиничного и ресторанного бизнеса». Вот.

– А что, есть нелегальные аспекты?

Рик шутить был не расположен: мы набегались за день, и ему хотелось побыстрее начать и закончить.

– Ты сам с ним поговори.

– Мистер Пэнт, я вижу, американским солдатам хватает времени и воевать, и учиться.

Сержант-учитель обезоруживающе улыбнулся. Как-то по-детски поежился. И, как бы оправдываясь, выставил свои детские, безмозольные руки ладонями вверх:

– Но ведь у нас в Баграме не каждый солдат участвует в боевых действиях. Здесь не только стреляют, но и обеспечивают. Есть солдаты частей снабжения и подвоза. И мы учим их. Есть специальное расписание. По ночам в основном.

– А чего по ночам?

– Удобно. Во-первых, солдаты по ночам не служат. Они жертвуют временем отдыха, но зато постигают специальность, готовятся к штатской жизни. Менеджмент и логистика туризма и отельного бизнеса. Во-вторых, у нас есть те, что учатся в университетах США дистанционно. Связываются со своими кафедрами по Интернету. И сейчас это делать опять же удобнее. У нас здесь ночь, а в Америке день, все преподаватели на работе.

– И много студентов?

– С марта по декабрь две тысячи пятого года наши курсы закончили сто двадцать солдат. За десять месяцев. Достаточно, я считаю. Да, и о прохождении этих курсов обязательно делается запись в их личных делах.

– А что им дают эти записи?

– Если они решат поступить в университеты в США по этим профилям, то предметы, пройденные ими здесь, в Афганистане, будут зачтены. Дело в том, что семьдесят процентов этих солдат, которых вы видите сейчас за партами, уже работали в гостиничном или в ресторанном бизнесе. Скорее всего, они решат этим же заниматься и впредь, на гражданке.

– А университеты, вы говорите…

– Здесь, в Баграме, служат студенты нескольких университетов. Разных факультетов. Многие, кстати, изучают языки: дари и пушту. Это им, скорее всего, пригодится по службе, а не на гражданке.

– Так, а вы здесь как доброволец, волонтер?

– Нет, я обычный сержант, служу. Занимаюсь с солдатами в свободное время. Я закончил университет когда-то и долго работал в одном из крупных отелей в Нью-Йорке. Сначала был мелким клерком, потом генеральным директором. Мне есть чем поделиться.

– Только в Баграме преподаете?

– Нет, почему. Выезжаем к солдатам и на маленькие базы. В горы, в пустыню. Готовим солдат к продолжению этой учебы на таких же курсах на наших базах в Италии, в Германии. После их возвращения. У нас гражданское образование в армии очень ценится. Это влияет на качество заключаемых в дальнейшем контрактов. Если у вас есть боевые награды, и вы отличник по физподготовке и огневой, и у вас появился гражданский диплом – вас непременно повысят. И в звании, и в должности.

Вот вам очередное отличие нашей, Российской армии и армии США. У меня дома, в войсках, гражданское образование ничего не значит. Военное – да. Гражданское – нет. Офицеры, пришедшие служить после штатских институтов, считаются людьми неполноценными и заведомо никчемными специалистами. Они у нас «пиджаки» (после переодевания в форму долго не могут привыкнуть к слову «китель»). Гражданские дипломы – это бумажка. Например, берем и читаем биографию среднестатистического комбата. Окончил Московское Высшее военное общевойсковое командное училище. Молодец! Дальше… Московское Высшее техническое училище имени Баумана с золотой медалью… Пропускаем! А, вот! Диплом Военной академии Фрунзе – это молодец, комбат! Вот главное! Быть тебе командиром полка, а то и комдивом! А у американцев, видите – гражданский диплом не просто бумажка, это повод для повышения.

Я побродил по учебному центру. Классы, классы. Заглянул в один из них – библиотека. Стеллажи с книгами и журналами. Столы с большими стационарными компьютерами. Все места заняты. Ночь на дворе, а тут аншлаг. Наверное, и у нас, если б дали солдатам возможность общаться с родными по Интернету, тоже мест не было бы. Даже ночью. Да только в частях и гарнизонах Российской армии компьютеры строжайше запрещены. Их просто физически нет, чтоб не было возможности у солдат выйти на шпионское сообщество Запада. Чтоб не искушать русского Ваню… А то не ровен час отправит фото родной, почти секретной гаубицы прямо в Лондон или в Вашингтон – тьфу-тьфу-тьфу!

Новая армия со старыми прорехами…

Последний пункт программы. Афганская армия. Тут уж мне, скептику, подвалило пищи для размышлений. Сержант Скаветта вечерком встал у карты и задвигал по ней карандашом:

– Вот он, Афганистан. Вот уезды, кишлаки, вот провинции. Местное население нас поддерживает. Мы создали национальную армию, и она воюет с нами плечом к плечу. – Я сидел и слушал, подперев кулаком бороду. – За четыре года мы набрали в ряды афганской армии тридцать тысяч. Это неповторимый результат! Скоро мы полностью передадим афганским военным контроль за ситуацией в их стране.

Эх, дружище Рик… Что же ты мне втираешь… Когда вы, американцы, отдавали вот просто так кому-то контроль за ситуацией? Сами, безвозмездно? Да быть такого не может. Еще скажи мне, что отдадим контроль, а сами уйдем. Это вообще будет сказка. Да и потом тридцать тысяч афганских солдат на службу набрали, так говоришь? Ты, дружище сержант, наверняка не был в Кабуле на Кислом рынке. Там, где рядами торгуют американской военной формой. Откуда она, спросишь ты? А я тебе расскажу. Получает молодой афганец весь комплект экипировки при поступлении в родную армию. Получает автомат. И adieu! Поминай как звали! Всю формягу, от тапочек до кальсон, дезертиры сдают на базар, на Кислый рынок, автомат забирают домой, кидают под койку, на всякий случай. Таким образом, мы наблюдаем круговорот солдат в природе. Их набирают, учат-одевают, кормят-вооружают, они бегут в горы, набирают следующих. И так далее. Чтоб посмотреть на этот круговорот, мы с Виталиком выезжаем в Кабул, в Центр боевой подготовки афганской армии. Американская сторона скрупулезно выполняет данные нам обязательства. Возят – показывают нам свою работу день и ночь. Вот сейчас мы приезжаем в учебку афганской армии. Ее еще чехословаки построили (я не знаю, кто из них точно) в 1964 году. Сначала распитие чая с командованием. Маленькие столики, вязкие конфеты-ириски, орешки, облепленные сахарной пудрой, и пиалки с еле окрашенной жидкостью. Налитые «с уважением», то есть не полностью, не до краев. Полные, как говорится, наливают тому, кого выпроваживают: мол, пей и скорее иди. Начальник Центра, бригадный генерал Аминуллах Уардак, поджарый скуластый афганец лет пятидесяти, рассказывает:

– Мы здесь и тактику с солдатами изучаем, и английский язык.

– А язык-то зачем?

– Общаться. С инструкторами. Они у нас из Франции, Германии, Англии, США.

– Долго учат?

– Четырнадцать недель. Это базовый тренинг. Потом тестируют всех. Кого дальше учат, кого служить отправляют. Вернее, на войну с террористами.

Допиваем чай. Сидим еще немного. Здесь, в Афгане, местные люди, если вы не близкие, никогда тебе не скажут: ну все, мол, встаем, поехали. Все плавно. Ты сам должен понять, что уже пора. Вот и мы понимаем. Благодарим и встаем. Едем. Вдоль гигантских залежей старой советской техники. Мне неуютно. Кажется, что вся она сломалась в бою или подбили ее, хотя я знаю, что это не так. Заезжаем на полигон.

Ворот нет, заборов тоже. Просто на песке и в горах все чаще нам встречаются кучки солдат. Они сидят в ряд, скрестив ноги, или собираются кучками, слушая инструкторов, выступающих перед ними стоя. Тут и там стоят темно-зеленые французские тентованные грузовики, виднеются целые поля сложенных бушлатов и ранцев.

Мы выходим из машин и приближаемся к одной из групп. Солдаты, стрелковый взвод, человек тридцать, уперев «калашниковы» прикладом в землю и встав на одно колено, прожигают нас колючими взглядами из-под своих обтянутых пятнистой тканью советских шлемов. Не очень-то они желают попадать в объектив нашей камеры, но протестовать не решаются. Все они одеты в старый камуфляж армии США времен Вьетнамской войны. Видать, склады древней формы в Штатах забиты, как, впрочем, и у нас дома, в России. Но им его, видите, теперь есть куда сдаивать – в Афганистан. Не безвозмездно, конечно.

Меня знакомят с командиром учебной бригады. Это Аминулла Моби. Полковник. Ему лет сорок пять. Смуглый – ну это понятно, он же афганец, высокий, нетолстый. Взгляд у Моби внимательный: в нем читается какая-то внутренняя сила, решительность. Видно, что этот человек привык мыслить, он опытен, многое умеет и многое знает. Он свободно говорит на английском, но с нами общается на нашем родном русском. Моби говорит, я записываю в блокнот.

– Мы здесь уже сорок пять батальонов подготовили, в этом Центре. А всего сорок девять батальонов набрали.

– А как готовите? Какая школа? Советская? Американская?

– У нас западные инструкторы. Они наблюдают, подсказывают. Процесс ведут наши сержанты, которых, естественно, всему научили заранее.

– А в чем смысл всего, что мы сейчас наблюдаем?

– Молодежь привезли. Их только переодели. Только начали с ними работать.

Афганские сержанты по одному вызывают бойцов из кучи. Объясняют им что-то коротко и хлопают по плечу. Солдаты в одиночку, выставив вперед автоматы, идут вперед. Потом на ходу нагибаются, бьют прикладом об землю, падают, переворачиваются и стреляют. Вернее, сами, тарахтя губами, громко изображают стрельбу автомата: «Та-та-та-та!!!» Идут пулеметчики. Тоже падают, перекатываются через спину-живот и, приложив руку ко рту, как в детстве, озвучивают стрельбу: «Бу-бу-бу-бу-бу!!!» Громко, чтоб слышал не только сержант, идущий по пятам, но и весь его взвод. Вот так школа… Я с недоумением оборачиваюсь к комбригу. Он успокаивает:

– Мы сначала просто учим их двигаться. Без патронов. Они занимают позиции, маневрируют. Через неделю они ведут огонь холостыми патронами. Потом уже выдаем боевые.

– Оружие используете наше, российское? Я вижу «АКСУ» (автомат Калашникова складной укороченный).

– Китайский. Еще нам выдают румынские «АКМ».

Вокруг нас простиралось огромное каменно-песчаное поле. И везде, куда доставал взгляд, мы видели такие же группы и двигающихся солдат. Работа идет.

Мы садимся в машины и переезжаем ближе к горам. Там стрельба. Те же маневры, только бойцы не просто перебегают, они на ходу палят по мишеням.

За каждым новобранцем бежит инструктор, что-то указывает, останавливает или дает команду «вперед». Комбриг Моби рассказывает:

– Офицеров у нас готовят французы. Англичане – сержантов, американцы – солдат. И вообще, американцы тут приглядывают за всем процессом.

– И что, все новобранцы отличники?

– Тех, кто не сдает зачеты, отправляют учиться по новой. Нам надо быстрее создать свои сухопутные войска, война идет.

– Офицеров здесь же готовите?

– Зачем, отправляем учиться во Францию, в Канаду. Во все страны НАТО.

– Получают они много?

– Солдат более трех тысяч афгани – семьдесят долларов в пересчете.

– Офицеры?

– Около двухсот долларов – девять тысяч афгани.

Цифры меня впечатлили. Двести долларов в месяц для Афганистана – это не просто деньги, деньжищи! Я знаю, что крестьянин зарабатывает столько же долларов в год. А моджахеды Масуда в период их собственной войны с «Талибаном» получали по семь долларов в месяц. Так что есть прогресс, есть… За такие можно и потерпеть, и даже повоевать.

Да, еще об инструкторах. Я тут узнал, что швейцарские горные стрелки обучают афганцев войне в горах. Изумительно. Первые никогда не воевали, вторые бьют в горах кого хочешь. Но вот поди ж, обучают! А совсем недавно в Центр прибыли инструкторы из мощных боевых держав, прославившихся своими победами… Сейчас назову, эээ… Румыния, Болгария и Монголия. Вот.

Мы вернулись с полигона в Кабул, поехали в один из гарнизонов афганской пехоты. Впечатление? Да нормальное. Чистота, новые каменные казармы. Народ получает военную форму. Длиннющая очередь выстроилась на вещевой склад. Новобранцы были одеты в свое народное, в калоши, шальвар-камизы (просторные портки и длинные рубашки-косоворотки), и головы у многих были обернуты платками, образующими что-то типа чалмы. Впрочем, у некоторых были тюбетейки, у других – пакули (шерстяные блины-береты). На складе все проходило без суеты. Афганцы чинно шли вдоль огромных контейнеров, сваренных из сетки-рабицы. Контейнеры были полны имущества. Американские тыловики сновали между этими контейнерами, то ныряя в глубь склада, то выныривая обратно. Каждому проходящему новобранцу при этом попадало в руки что-то новое. Список положенных вещей оказался длинным: четыре камуфляжа старой расцветки, две пары черных кожаных полусапожек, кроссовки, спортивный костюм, две пары нижнего белья (одна теплая, одна легкая), полиуретановый коврик, спальный мешок, саперная лопатка, зубная щетка, паста, бритва, лезвия, большой зеленый баул-банан, защитный шлем, вязаная шерстяная шапочка, рейдовый рюкзак, два ремня (маленький и большой), трусы, носки, одеяло полевое, перчатки, костюм от дождя, накидка пончо, котелок, ложка, фляга. Всего восемьдесят два предмета первой необходимости. Американские инструкторы следили за тем, как идет процесс выдачи. Только получили вещи – и тут же, через пять минут, новобранцев положено было проверить, все ли у них есть.

Действительно, я увидел, как сержанты ходили по огромному плацу, на котором, выложив только что полученную амуницию, замерли новобранцы. Начиналась своеобразная инвентаризация. Сержанты выкрикивали названия, скажем: «Спальный мешок!!!» Все тут же поднимали над головой эту часть имущества. Сержанты снова кричали: «Саперная лопатка!!!» Новобранцы поднимали лопатки. И так далее. После проверки молодежь взваливала на горбы огромные тюки с вещами и уходила в казарму. Да… Кислый рынок Кабула ближайшие месяцы не иссякнет.

Финал нашей командировки в Афганистан вышел скомканным. В последний вечер Скаветта вдруг начал говорить о заслугах Америки в Афганистане. И о провале Союза в этой же стране:

– Что ваши тут за десять лет сделали?

– А ваши?

– Мы?! – Рик чуть не задохнулся от возмущения. – Мы им демократию принесли!

– Американскую? У них уже своя демократия есть, моджахедская. Они миллион лет без вас жили и еще проживут.

– А вы, русские, столько людей здесь убили.

– А вы их воскрешаете, что ли?! Тоже убиваете. Кто по больницам ракетами лупит? По школам? А по своим же войскам вы здесь как пуляете? Сколько своих убили? Оружие у них, видите ли, сверхточное…

Поссорились, короче. Потом помирились. Рик играл нам на гитаре рок, мы слушали. Потом прощались.

Вест-Пойнт

Вход с парадного подъезда

Две тысячи четвертый год. Жаркое лето. Мы отправились из Нью-Йорка в Вест-Пойнт, чтоб попасть в самую старую Военную академию Вооруженных сил США. Протолкавшись несколько часов в пробке, мы остановились у излучины большой американской реки Гудзон. Там, где широкое русло ее тесно сжато холмами, отчего река сужается и петляет. Неровные берега ее покрыты лесами, по которым, несмотря на окружающую цивилизацию, свободно гуляют олени, прыгают зайцы и мелькают зигзагами белки. Собственно, все это пространство – гигантский парк. Красивейшее место, я вам доложу. И ухоженное. Вы же понимаете, о чем я. У нас, в России, не все красивые места ухоженны. Бывает, они красивы вопреки всему, девственно, без воздействия садовников, лесничих или коммунальных служб. Здесь, в Вест-Пойнте, вся травка подстрижена, пышные кроны деревьев кропотливо оформлены, пушки старинные покрашены, чугунные ядра к ним сложены в кучку. Все на своих местах, все чинно. Я, кстати, описываю вам не академию, а парк Вест-Пойнта и набережную Гудзона. Мы еще прогуливаемся по широким дорожкам. Привыкаем к обстановке. Насыщаемся духом американской военной истории, как если бы мы бродили по Мамаеву кургану или по полю в Бородино. Я не сравниваю исторический вес территорий, я пытаюсь объяснить вам свое состояние.

До территории Главного федерального военно-учебного заведения армии США мы с вами еще не добрались. Кстати, попасть в Вест-Пойнт, я уже говорю о самой академии, можно туристом – добро пожаловать. Гуляйте, фотографируйтесь, наслаждайтесь. Но если вы решили оказаться здесь в качестве обучаемого, курсанта – это уже другая история. Академия – американская кузница генералов и президентов, элитный военный клуб, и если вы хотите стать его членом, мало иметь безупречную репутацию и быть молодым. Нужно, чтоб вам основательно повезло. Один путь – сдать экзамены и пройти отбор. Можно еще заручиться рекомендацией американского депутата, ну, то есть конгрессмена – тогда, если вас признают годным к учебе и службе, вы поступаете в Вест-Пойнт автоматически. Вице-президент страны и каждый конгрессмен имеют по пять «своих» мест в академии. Их протеже поступают, учатся, выпускаются, но их количество всегда равно пяти. Эта история касается лишь американцев. Для граждан других государств существует какая-то сложная цепочка договоренностей между армией США и другими армиями. Главное, чтоб речь шла о странах-союзницах.

Я, оказавшись в Вест-Пойнте, был не туристом и не курсантом. Я – репортер. Российский репортер, которому, тем не менее, было дозволено излазить эту академию вдоль и поперек. Мне не терпелось этим заняться. И мне есть с чем сравнивать. Я окончил авиационное училище у нас на Урале. Не лучшее и не худшее. Но оно было советским и точно военным. Готовили из нас офицеров-политработников, то есть людей военно обученных, подкованных идеологически.

В нашу делегацию посещения Вест-Пойнта входили три члена. Собственно, я, Александр Сладков, потом наш оператор Виталий Дуплич, а еще переводчик, организатор, сопровождающий и опекающий в одном лице – Петр Черёмушкин, сотрудник пресс-службы американского посольства в Москве.

Итак, знаменитая академия… Это город. Старинный город с большими зданиями, чьи стены сложены из серого природного камня, гранита. Кстати, серый – фирменный цвет Вест-Пойнта, или, точнее сказать, официальный. Повседневная форма курсантов серая, постройки все серые, дорожки серые, и так далее. В сочетании с пышной листвой деревьев, изумрудными полянами, окружающими академию, смотрится величаво. Кстати, вся учеба, весь ваш маршрут от первого курса до выпускного четвертого – здесь тоже называют по цвету: «долгая серая линия».

Вся окружающая меня старина дезориентирует. Не понять с первого взгляда, где что. Сейчас вам объясню, о чем я. У нас в любом военном училище, если ты хочешь разобраться, где какие объекты вокруг, – это проще пареной репы. Выходишь на середину плаца и видишь: это штаб (флаги, люди входят-выходят озабоченные и озадаченные, у многих под мышкой папочки с документами), а это спортзал (высокий прямоугольный дом с большими окнами, поднятыми под крышу), это учебные корпуса (вокруг больше всего курсантов), а это столовая (запах). Здесь нет. Я вот, например, все смотрел на одно из строений и думал: ну это, скорее всего, штаб. Здание высокое, массивное, да что там массивное, просто огромное. Широкий парадный вход, над ним флаги висят – звездно-полосатый государственный, слева от него темно-синий, с гербом Вест-Пойнта, а справа разделенная на черное и серое поле, с надписью «United States Мilitary Academy» – ну точно штаб! Ан нет, ошибся: это гостиница. Действительно, люди гражданские входят-выходят. Дворецкие в расшитых ливреях открывают каждому массивные стеклянные двери, катают телеги золоченые, забитые чемоданами. По дорожкам курсируют карликовые электромобили с водителями, одетыми в белые сорочки и черные фирменные жилетки. Мобили подъезжают ко входу, водители громко и безапелляционно обращаются к стоящим людям на английском языке, но произносят слова так, словно у них во рту горячая каша, американская фонетика, ничего не попишешь, это вам не Лондон, не Бейкер-стрит. И не обычная советская средняя школа, где мы слышали, как старательно выводят фразы на классическом английском наши учителя. Итак, водители кричат, пассажиры на таком же американском языке откликаются, их увозят. Привозят новых. Это гостиница! Одна, вторая, третья. И в одной из таких гостиниц мы поселились. Плата за номера оказалась гигантской, даже выше, чем на Манхэттене. Но делать нечего, жить в казарме, а такое в России случается, нас не пустят. Поэтому заселяемся.

Сама академия, при ближайшем ее рассмотрении, – это огромный серый каменный замок. Или форт по-американски. Вокруг жилой городок со всеми прелестями – магазинами, барами и кофейнями, с домами для офицеров и преподавателей. Это свободная территория, рядом с которой есть зона, где все и вся запрещено. Причем запреты эти тысячи находящихся в той зоне людей принимают на себя добровольно.

В гостях у темных людей

Мы оставили в гостинице чемоданы и погрузились в микроавтобус, который завез нас, как говорят здесь, в закрытую зону. Зелени в этой зоне было, конечно, меньше, чем в парке. Петр, уже начитавшийся о Вест-Пойнте, крутил головой:

– Неоготика…

– Чего?

– Эклектика…

– Ты о чем?

– Архитектура. Английский стиль позапрошлого века.

– Ааа…

Я тоже оглядываюсь, стараясь освоиться, привыкнуть к холодной и серой угловатости зданий. Тут можно фильмы снимать про царей. Карета вместо нашего «бусика» смотрелась бы в этих дворах весьма органично. Петр, пошептавшись с сопровождающим офицером, сообщает:

– Это штабы, учебные корпуса и бараки.

– А что за бараки?

Мы в России бараками называем длинные одноэтажные здания, построенные в тюрьмах для заключенных или на воле для людей ну совсем уж низкого статуса. Без комфорта, с «удобствами» во дворе. Я здесь таких бараков не вижу.

– Да это казармы у них так называются – barracks, где курсанты живут.

Петр показывает на высокие серые каменные строения. Ничего себе бараки… Это княжеские покои, не иначе.

– Все, что вы видите, построено еще двести лет назад. По приказу президента Америки Джорджа Вашингтона. В конце восемнадцатого века, во время Войны за независимость.

Не слишком-то хорошо я знаком с историей той войны. Вроде как англичане привезли в Америку, вслед за открывшим ее Колумбом, своих каторжан и преступников. Те каким-то образом превратились в колонизаторов и американцев и отказались Лондону подчиняться. Вот вам и революция, вот и война. Американцы победили, и появились Соединенные Штаты. Петр инициативен, видно, что он подготовился к нашей поездке весьма основательно. Теперь сыплет знаниями:

– Вест-Пойнт строил воевавший тогда за американцев генерал-поляк Тадеуш Костюшко. Хорошо строил, быстро. Через год после закладки первого камня в эту крепость переехал президент Америки со своим штабом. А в тысяча восемьсот втором здесь основали военную академию, чтоб не отправлять своих офицеров учиться в Европу. С тех пор здесь подготовили пятьдесят тысяч офицеров.

По улицам академии ходят курсанты и офицеры в камуфляжной форме и в черной повседневной. Ездят гражданские машины, зеленые военные «Хаммеры», гоняют велосипедисты в шлемах. Некоторые учащиеся бродят в спортивной форме и со светоотражающими оранжевыми поясами, останавливаясь и делая растяжку, опуская ноги на гранитные барьеры. И все это на фоне серых квадратных башен, с окнами и арками, обведенными белой краской.

Заглядывая в путеводитель, Петр заряжается информацией и немедленно передает ее мне:

– Из стен академии вышли генералы Грант, Ли, Першинг, Мак Артур, Эйзенхауэр, Пэттон и Шварцкопф. Здесь учились астронавт Эдвин Олдрин, первым ступивший на Луну, а также изобретатель бейсбола, а еще главный инженер строительства Панамского канала Джон Фрэнк Стивенс. И еще много знаменитых людей.

Первые мои шаги в Вест-Пойнте были сделаны по протоколу, заведенному в армии США. Сначала ознакомительный брифинг. Это уже не кажется мне экзотикой. Я уже привык, что сам командир, или его заместитель, или доверенное лицо в деталях рассказывает мне о своей воинской части. Нас завели в кабинет, и там все по шаблону. Лекция, слайды, основная информация об истории академии и ее настоящем. Я уже давно стал скучать по нашим российским традициям. Знаете, как у нас обычно принимают в армии репортеров? Да уж не так нудно. Приезжаешь, например, в какой-нибудь российский полк. Десантный, пехотный, без разницы. Куда тебя сразу ведут? Правильно, в столовую! Приводят в «греческий зал», сажают за стол командира. А там пожалуйста: сало с чесноком, селедочка, салат оливье. Замполит, с громким шелестом потирая руки, уже склоняется к вам с улыбкой:

– Вино, коньяк? Или водочку?

Так вот у нас принимают! Тут тебе и сведения необходимые сообщат про полк или дивизию, и мосты наведут, сделав отношения командования и репортеров не такими формальными, как еще пятнадцать минут назад… Эх, Россия…

А здесь, в Вест-Пойнте, я сидел на брифинге и записывал. Можно сказать, кемарил, терпел, пока лектор, блеклый сержант, не начал рассказывать об иностранных курсантах, которые учатся в академии. Он перелистнул на экране очередной слайд и ткнул в него указкой:

– У нас обучаются курсанты из тридцати пяти государств.

Я оживился:

– А как попадают к вам?

– Для каждой страны свои правила отбора.

– А платит кто, Америка?

– Когда родина курсанта, а когда и правительство США. Вот последние десять лет у нас много обучаются юношей из Восточной Европы. Вы можете встретить у нас курсантов из бывшего Советского Союза.

Я еще более оживился:

– Оба! А что, и наши есть, российские?

Сержант запнулся.

– Эээ… Из России пока нет. Зато мы собираемся принять курсантов из Ирака. Из Кувейта, Иордании, Афганистана, Египта. Пока что собираемся принять… Надо их еще подготовить к учебе. Язык должны знать, правила академии.

Мне-то известно, что российских курсантов здесь нет и отродясь не было. Ну, таких, чтоб учились в Вест-Пойнте основательно, четыре года. Краткие курсы не в счет. Почему их здесь нет? Ну, во-первых, не такие уж с американцами мы соратники, чтоб наши парни учились в главном вузе Сухопутных войск США. Должно признаться, что и американцы в наших военных училищах и академиях никогда не учились. Приезжали, знакомились, общались на уровне, типа: «Я Джон! А я Петя» – и все. Так уж сложилось. А есть еще и во-вторых… Представьте, ну даже если отучится в Вест-Пойнте наш Петя или Ваня, что нам потом с ним делать? Отправить его служить в дикое Забайкалье? Или на Кавказ? Он загнется там после этих замков, газонов и парков. Можно его в какое-то другое, наше, российское училище отдать доучиваться? Но на нем клеймо «Вест-Пойнт» так и будет чернеть. Наши кадровики и офицеры по защите государственных тайн будут всю службу гадать – что ему там за четыре года с мозгами сделали, в Вест-Пойнте? Да, есть еще вариант применения нашего выпускника – в ГРУ определить, на американское направление. Но! Этот наш Петя или Ваня уже будет засвечен в ЦРУ, ФБР и в РУМО (Разведывательное управление Министерства обороны США) вдоль и поперек! Тайного агента из нашего парня уже не получится. Как ему после такой учебы форму допуска к секретам оформлять? Короче. Из-за всего этого наших в Вест-Пойнте нет.

После брифинга меня отпускают чуть-чуть погулять. Я прохаживаюсь по зеленому газону, притаптываю ботинком бритую траву и думаю… Странные ребята эти американцы. Они, бывает, маршируют по асфальту, но все чаще по травке. Шаг не печатают, а чудно выворачивая стопу, выписывают, как цапли. Это если мы с вами говорим про почетный караул. Вообще, здесь все как-то не так…

Я вспоминаю, как в первый раз попал в США. И сразу отправился не куда-нибудь, а в Пентагон. Эх… Девяносто восьмой год. Летали мы тогда с министром обороны России Игорем Родионовым. Это была кругосветка: Москва – Вашингтон – Даллас – Гонолулу – Токио – Владивосток – Москва. Я тогда каким-то образом попал в «министерский пул» – так называют группу журналистов, которые всегда-всегда летают с главой военного ведомства. Летали. Теперь таких вещей нестандартных уже не практикуют. Интересная поездка была… Стартовали мы с аэродрома Чкаловский. Только взлетели, все сразу сняли мундиры и костюмы, переоделись в футболки, «треники», тапочки. И министр, естественно, тоже. Все смешались: и репортеры, и генералы. Тут и там стоят, сидят, курят и потягивают вискарь. Вот где единение было армии и народа! Больше всего журналистов грудятся у кресла Леонида Ивашова. Ооо… Это удивительный генерал. Он служил в Центральном аппарате еще при министрах Устинове, Соколове, Язове. Его должность формально звучала так: начальник Главного управления международного военного сотрудничества Министерства обороны. Если образно и коротко – министр иностранных дел Минобороны. Без него ни один наш главный военный с иностранцами не встречался. Он знал за границей всех и каждого. В США, Англии, в НАТО. Да везде. А в самолете, покуривая сигаретку, положив ногу на ногу и помахивая шлепанцем, он давал нам такие детали! Сердце замирало! У меня при этом тряслись руки: мне было нужно срочно бежать, писать текст, монтировать изображение!

Мы тогда долетели до ирландского Шеннона: там в наш борт при снижении ударила молния, мы этого не заметили, хлебнули пивка в «стерильной зоне», самолет дозаправился – и полетели дальше.

Пентагон меня поразил тем, что там, опять же по американской привычке, все курилки и коридоры были названы именами каких-то героев. И везде висела соответствующая табличка. Нас встречал американский министр обороны Уильям Коэн, бывший юрист, политик. Высокий, улыбающийся широкой ковбойской улыбкой. В Штатах министр вообще скорее политик, а не военачальник. Всеми боевыми делами занимается председатель Комитета начальников штабов – это, как говорится, его кафедра.

Я запомнил американскую церемонию проверки оружия и внешнего вида солдат. Ее проводили перед парадом. О, это спектакль! Сержант в кителе с ремнем, в фуражке и, представьте, в черных очках с белыми дужками. Он, аккуратно и мягко вышагивая, как великолепно сделанный робот, подплывает к солдату. А тот также в кителе с ремнем, в фуражке и тоже в черных очках. С карабином и с примкнутым штыком, который солдат удерживает в положении «перед собой», то есть перпендикулярно земле. Сержант замирает перед солдатом глаза в глаза. Принимает у него карабин, жонглирует им механически, словно танцуя брейк. Потом проводит по прикладу белой перчаткой, считывает глазами, осталась ли она такой же белой или есть грязь. Ловко ударяя по прикладу, сержант крутит карабин в руках. Снова проводит перчаткой, уже по цевью. Снова сканирует ее белизну. Потом сержант приближает карабин к глазам, удерживая его параллельно земле. Осматривая оружие, он резко поворачивает голову сначала влево, потом вправо, мажет ствол перчаткой, ставит кисть ладонью к себе, резко поворачивает к ней голову, проверяет белизну и так же резко возвращает голову на место. Крутит карабином, как пропеллером, опять замирает. Танец брейк продолжается. Все это время солдат стоит по стойке «смирно» не шелохнувшись. И вдруг быстрым, неуловимым глазом движением он выхватывает оружие из рук сержанта, а тот как бы сам подает ему ствол. Все. Приклад на асфальте, карабин в положении «у ноги». Теперь сержант осматривает самого солдата, его мундир, то выставляя, то вжимая обратно свою голову, как петух. Приставными шагами, опять же как робот, он обходит солдата кругом, удаляется. Ну а потом уже весь почетный караул, сгибая и выгибая колени, выставляя вперед сначала пятку, потом носки, чудно перемещается по траве и, наконец, замирает, чтоб поприветствовать министра обороны России, который в сопровождении американского коллеги, в непривычном для нас штатском костюме, проходит вдоль строя.

Удивил меня в той поездке в Америку самолет. Не наш. Нам свой борт дала госсекретарь США Мадлен Олбрайт. И летел этот самолет как в конвульсиях – то вправо резко накренится, то влево, то выровняется. Я потом спросил у наших военных пилотов, чей экипаж нас возил.

– А чего это они так нервно управляют?

– Так это автопилот! Мы-то все плавненько делаем, вручную! А у них автоматика. Вот и получается угловато.

В Далласе, на американской авиационной базе мы были недолго. Жара, помню, была ужасная. Солнце пекло, как паяльная лампа. Я походил-походил и ушел. Топаю себе, ищу тенек. Смотрю – деревянный домик одноэтажный. Флаг, двери такие солидные. Захожу. Прохладно. Отдышался. Стал прогуливаться по коридору. Нет, ну явно штаб. Но пусто везде, ни человечка. Обед, наверное. Я дернул на себя первую же попавшуюся дверь. Оба! Кабинет! Рабочий стол под зеленым сукном, бумаги сверху навалены. Все на английском, естественно, но со штампами и с печатями. Командирский, видать, кабинет-то. Огляделся. На стене шторки задернуты. Ясное дело – это рабочая карта командира базы с нанесенной на ней обстановкой. Сейчас посмотрим, с кем они там воевать собираются… Раздергиваю занавески. А там ставни закрытые. Эге, думаю, умеете вы хранить секреты, товарищи американцы.

Тяну на себя ставни. Стою пялюсь. А передо мной не карта секретная, а знаете что? Дартс! Мишень из спрессованных волокон агавы. Цветная такая, классическая. С торчащими стрелами. Вот чем они на службе занимаются…

Я вышел обратно на жару, к нашему самолету. А там бедлам. Толпа, хохот, ругань на русском пополам с английским. Вадик Андреев, оператор мой неугомонный, расталкивая всех, лезет в самую гущу:

– Дай я ему сейчас разъясню!!!

– Да подожди…

– Да дай ты пролезть!

Рядом с толпой задумчиво, пуская дымом колечки, тянет сигарету Виталик Джибути, наш шикарный репортер и добрый человек, который, кстати, очень хочет попасть в Африку. И не просто на континент, а именно в город Джибути, в столицу государства Джибути. Ну, мечта у Джибути такая.

– Ревазыч, что там такое?

– Да американцы не верят, что Советского Союза больше нет. Возмущаются вон, думают, мы их обманываем. А Вадик твой им объясняет, что они проспали! Пятнадцать государств новых на Земле появились. Вместо республик.

– Во дают…

Виталик затягивается, выпускает струю дыма и вдруг азартно целится в меня указательным пальцем. Хохочет.

– Да, они, кстати, еще не верят, что Германия объединилась. И Чехословакия распалась. И что Югославии больше нет.

Темные люди. Уже пять лет, как все это произошло.

Почти как у нас…

Находясь вот здесь, в Вест-Пойнте, ровно шесть лет спустя, я падение Советского Союза с американцами не обсуждаю. Конкретно сейчас я жду. Для записи интервью мне обещали представить местных курсантов. Вот идет первый. Средний рост, среднее телосложение, лицо мясистое, волосы светло-русые. На курсанте старый классический четырехцветный американский камуфляж, как у всех остальных. На кокарде его кепи изображен в профиль золотой шлем римского воина с воткнутым в лобовую часть мечом. На груди курсанта нашивка десантника.

Как так получается? Здесь нет училища ВДВ, как у нас в Рязани, оно вообще единственное в мире и неповторимое. В Америке есть только сами десантники, аirborne. Ну и ладно.

Подошедший ко мне курсант представляется на русском языке. Официально:

– Здравствуйте, меня зовут курсант Кристиан Дерда, академия Вест-Пойнт.

– Ого! Язык-то откуда знаете?

– А я поляк. Но живу в Нью-Йорке. Мы переехали в Америку в девяносто третьем году.

– Гражданин США?

Кристиан дотрагивается до нашивки на своей груди «U. S. ARMY».

– Гражданин. После окончания поеду служить в армию США. Тринадцать дней осталось.

– А как попали в Вест-Пойнт? Сами сдавали экзамен или конгрессмен порекомендовал?

Курсант Дерд смущенно улыбается, но потом лицо его становится серьезным.

– А я в футбол хорошо играл.

Он снова улыбается и, уже посмеиваясь, рассказывает дальше:

– На одном турнире, в Нью-Йорке, тренер академии приметил меня. Написал письмо домой. Мол, так и так, вы хорошо играете, я хочу, чтоб вы подумали о Вест-Пойнте.

– Стоп-стоп! Подожди…

Какая знакомая ситуация! Это что, как у нас? Если не хватает в сборной училища борцов, их ищут в школах, институтах, завлекают с гражданки. А если среди приехавших абитуриентов выискивается, скажем, легкоатлет или стрелок, начальник кафедры физической подготовки, не заглядывая в его аттестат, кричит:

– Берем!!!

И пошла записочка в секретариат. И в приемной комиссии уже слышится шепоток: «Эээ… Так… Это у нас Петров… Самбист…»

– Пять баллов вам, Петров!

Да что я все про какого-то придуманного мною Петрова… Вы же, наверное, помните первого министра обороны России Павла Грачева? Десантника, Героя Советского Союза, получившего Золотую Звезду за дерзкие и правильные действия в Афганистане, за операцию «Магистраль». А знаете ли вы, что мама Павла Грачева отбавляла ему годики в метрике, спасая от армии? Ну не хотела она, чтоб сын шел служить. И вот однажды Павел Грачев, спортивный паренек из деревеньки из-под Рязани, попал на какую-то лыжную гонку. И лейтенант-десантник, приметив его, вдруг предложил:

– А хотите попасть в ЦСКА?

– Да, – ответил очумевший от привалившего счастья паренек Паша.

Лейтенант застучал ему пальцем в грудь.

– Тогда слушай сюда! Поступай в Рязанское десантное училище. Я договорюсь, тебя примут. А потом устроим тебя в ЦСКА.

Пал Сергеевич, прилежный ученик, поступил. Начались занятия, стрельба, полигоны. И вот однажды курсант Грачев встретил того самого искусителя-лейтенанта и бросился к нему:

– А где ж ЦСКА и где тренировки?!

– Ааа… Это ты, Грачев… А-ну пошел в строй! Еб-ся совсем!!! Я тебе дам ЦСКА! Учись давай!

Лейтенант обманул тогда будущего министра обороны страны. Интересно, нашел его потом Грачев или нет? Впрочем, вернемся в Вест-Пойнт. Курсанта Дерду вон тоже тренер по футболу в академию пригласил.

– Он приезжал к нам домой, – рассказывает Кристиан, – папу моего уговорил. Ну и меня заодно.

– Ну приехал, и что?

– Что было, когда я приехал? Да я заблудился здесь. Территория-то большая. Куда идти? Куда ехать? Пришлось тренеру футбольному звонить по телефону. Он и проводил меня, показал все. И, знаете, понравилось. У меня же предки все военные были, в Польше.

– Ну и куда ты служить поедешь?

– В Европу. Сначала пройду офицерскую подготовку в Форт Беннинге, а потом буду служить три года в Германии.

– А дальше?

– Воевать, наверное, придется. В Ираке или в Афганистане. Потом вернусь в США. Буду служить на какой-нибудь базе.

Курсант Дерд говорил о войне без страха и сожаления. С какой-то смущенной улыбкой: мол, простите, но придется, наверное, мне все-таки стать героем.

Мне не хотелось отпускать приятного собеседника. Этот поляк располагал к себе своей улыбчивостью и откровенностью.

– А как ты сдавал экзамены? На общих основаниях?

– Сначала документы собирал. Море бумаг нужно иметь, чтоб получить вызов. А экзамены… Все постепенно. Часть тестов мы проходим еще до поступления. Вообще, каждый год конкурс проходят десять тысяч кандидатов. Сначала проверяют их бумаги. Выбирают тысячу абитуриентов. Они уже и сдают экзамены.

У меня была своя, немного другая статистика. Поступают ежегодно тысяча двести курсантов. А выпускаются из них лишь девятьсот: остальные или сами уходят, или их отчисляют за недостатки в учебе или за нарушение дисциплины. Вест-Пойнт ежегодно дает четверть всех необходимых армии США лейтенантов. Это большая цифра. Речь ведь идет не о связистах или топографах. Только о командирах. Одновременно в академии учатся более четырех тысяч. Да, есть информация и по стоимости обучения. Общая цена – сто пятьдесят тысяч долларов. Четыре года учишься и получаешь диплом бакалавра. Да, граждане США учатся в Вест-Пойнте бесплатно. Да, курсанты получают стипендию – семьсот шестьдесят пять долларов в месяц. И расходы предусмотрены: книги купи, тетради купи, стирку-парикмахерскую оплати. Да и форму, если что потерял или износил, – приобрети.

– Ну, вот ты поступил в академию, Кристиан. Дальше что?

– А дальше шок. Все на тебя кричат. – Дерд опять улыбается. – Тебе как бы намекают с ядовитым сарказмом: «Добро пожаловать в армию США, дружок!»

– Напугали?

– Нет. Меня нет. Я твердо решил учиться здесь. И вот, как видите, уже скоро выпускаюсь.

– А бывает, что отчисляют из академии? Выгоняют?

– Конечно. И мы с друзьями обсуждаем такие ситуации. Поддерживаем друг друга, чтоб не оказаться на улице. Отчисление – самое плохое, что с тобой здесь может произойти. По практике у нас могут свободно отчислить на первом курсе, на втором. На двух последних это происходит гораздо реже. И то лишь по желанию самого курсанта.

– А что тебе в учебе давалось легче всего? Физическая подготовка?

– Я же спортсмен. А еще изучение русского языка. Я же его еще и в Польше изучал, в школе, ну, здесь продолжил.

– Войны не боишься, я вижу.

– Не боюсь. Другое дело, никто же не хочет воевать. Это не самое лучшее занятие человека. Но это часть нашей службы. Я боюсь войны, но, думаю, все сделаю, что от меня требуется, без проблем. Мы же учимся воевать, готовимся к этому.

– А как отношения с иностранцами у тебя складываются? С курсантами из других стран?

– Да хорошо складываются. Я раньше бывал в России. А здесь мы учимся с курсантами из Узбекистана, Киргизии, Казахстана. Угощаем друг друга, общаемся, нет проблем. Какая разница, из какой страны курсант? Взгляды на жизнь у нас одинаковые: учеба – вещь тяжелая, но необходимая, отдых – вещь редкая, но приятная. Одна философия. Я стану офицером армии США, они – в армиях своих стран… Ничего, будем общаться, поддерживать друг друга.

Нас приглашают, а мы не идем

Вест-Пойнт, как я уже понял из брифинга, не только занимает первое место в списке учебных заведений армии США. Академия по уровню образования и по престижу сравнима с классическими университетами, входящими в так называемую «Лигу плюща». А в этой «Лиге», например, Гарвардский, Йельский, Колумбийский университеты. Короче, Вест-Пойнт – это вам не халам-балам. Сначала в преподаваемой курсантам программе делали упор на техническое, инженерное образование. Ну и на военные предметы. Но теперь стараются соответствовать общегражданским стандартам. Короче, больше классики, меньше военщины. Весь год кадеты проходят теорию, и только летом у них случается полигонная практика в лагерях. Всего месяц. Когда я здесь услышал об этом, вспомнил Саню Алексеева, своего дружка, учившегося в Бакинском общевойсковом училище. На втором курсе он приехал домой. И я заметил, что шинель его на груди, с левой стороны и с правой, а также со спины протерта, словно рашпилем.

– Это что такое?

– А, это от ремня.

– От какого ремня?

– От автомата Калашникова. Мы ж один год его носим на правом плече, а второй год на левом, потом опять меняем. Чтоб не кривить позвоночник. Ну и шинель чтоб до дыр не протереть.

Вот так. Вот вам и отличие наших военных училищ от американских академий. У нас с автоматом Калашникова не расстаются. Так было в Советском Союзе. И сейчас, например, в Рязанском десантном училище курсанты за пять лет учебы три с половиной проводят в учебном центре, на полигоне.

Здесь система военного обучения совершенно другая. Лейтенант после академии получает назначение на должность командира взвода (the platoon commander), скажем, в 1-ю мотопехотную дивизию США, в Канзас. Но он, как у нас принято, не едет сразу в войска. Лейтенанта отправляют на полгода в учебку, в Форт Джексон, делать из него крутого взводного. Только потом, отучившись и сдав зачеты, он едет служить. А когда его назначают заместителем командира роты, то опять кидают в Форт Джексон, на курсы. Учеба, зачеты – и только потом новая должность. И так далее. А у нас переходят с место на место без всякой учебы. А что касается Вест-Пойнта – в академии из тебя делают прежде всего толкового инженера и только потом военного.

Петр Черёмушкин, наш гид и переводчик, отвлекает меня от размышлений. Он водит ладонями перед моим лицом, как рефери перед попавшим в нокдаун боксером, когда проверяет, готов тот продолжать поединок или ему уже хватит.

– Ты готов? Вон тебе уже следующего курсанта ведут.

– Да, готов.

– Приготовься, это американец.

Приближается. И с первых секунд я понимаю: это не мне он нужен, а я ему.

Потренироваться. Попробовать свой русский в беседе с реальным носителем языка.

Бегло, но с ужасным акцентом курсант завязывает разговор:

– Я Мартин Роу. Вест-Пойнт, четвертый курс.

Представляюсь и я. Роу продолжает свой тренинг:

– До поступления в Вест-Пойнт я не знал русского языка.

Я не стал ослаблять его уверенность в том, что сейчас он его уже знает. Мы что-то говорим о физкультуре в академии, о множестве спортивных секций, или команд, как они их здесь называют. Команды разные: стрелки, аквалангисты, парашютисты, футболисты и так далее… Мартин рассказал, что он увлекается тяжелой атлетикой, хотя по его фигуре это было сказать невозможно. У него совершенно обычная худая фигура, вот только шея непропорционально толстая и длинная. Черт его знает, может, в натуре штангист?

– А стреляете часто?

– Мало. Летом. Практики мало. Изучаем тактику отделения, взвода. Почти не стреляем. А вот в команде курсанты стреляют, они тренируются.

– А живете как?

Мартин пожимает плечами.

– В казарме. В комнате по два-три человека.

– Ну понятно. Спасибо, удачи.

Видимо, действительно у них тут, в Вест-Пойнте, армейская тема в загоне. Скорее всего, потом, в Форт Джексоне, лейтенантам приходится реально потеть, чтоб стать по-настоящему военным человеком. Настоящим офицером.

Меня все это настолько поразило, что я пристал к сопровождающему нас офицеру:

– А где ж армейская закалка? Это ж военная академия, а не гражданская.

Американский майор, с внешностью без особых примет, почесал за ухом и стал объяснять:

– Ну, во-первых, мы даем много знаний и военной практики во время базовой подготовки – это после приема, перед учебой. Они живут в военном лагере, в палатках на берегу озера Фредерик. Они совершают марш-броски, стреляют, даже с приборами ночного видения, ходят в учебные штыковые атаки, метают боевые гранаты, учат подрывать объекты противника, переправляются через озеро, преодолевают в полной экипировке скалы. В конце тренинга они совершают пеший двадцатипятикилометровый переход из учебного центра в Вест-Пойнт. И только потом садятся за парты.

– Ну это уже кое-что.

Минут пятнадцать мы прогуливаемся по закрытой территории академии.

Курсанты перемещаются кучками. В российских военных училищах такой вариант исключен. Только строем. Повзводно. От корпуса к корпусу. Тут у каждого учащегося за спиной черный рюкзак, в нем тетради, ручки, карандаши. Российские курсанты все свои причиндалы носят в офицерских кожаных сумках. У нас даже была мода – вырезать на передней части сумки лезвием названия родных мест. У меня, например, было вырезано: «Монино». А еще мы любили максимально отпускать ремни сумки, чтоб она не висела у пояса, а била нас при ходьбе по бедру. Но за это нам весьма доставалось. Такие финты могли себе позволить лишь парии, которым нечего было терять. Увольнений они лишены, и нарядов внеочередных на них висело, как блох на дворовой собаке. Я к таким париям как раз всегда относился.

А еще я здесь увидел, как (О УЖАС!!!) курсанты отдают честь без головных уборов. У меня аж голова закружилась, когда идущий нам навстречу американский студент, приветствуя нашего майора, приложил ладонь к своему черепу.

Я глазам своим не поверил! У нас давно бы такого «салютующего» смешали с отходной субстанцией! Я представляю, как первый же попавшийся ему российский офицер или сержант заорал бы: «Руку к пустой голове не прикладывают!!!» А здесь вот вам, пожалуйста. Прикладывают, да еще как! Да что там! Они и в гражданке воинское приветствие осуществляют! Идет вон товарищ в трусах и майке. Ну хорошо, в шортах и футболке, увидел старшего – раз ладонь к голове! Ну и нравы у них…

Петя повлек меня, взяв за плечо:

– Пойдем заглянем на кафедру иностранных языков.

– Ну пойдем. Зачем только?

– Поговорим с преподавателем русского.

Прошагав минут десять по длинным коридорам учебного корпуса, мы зашли в одну из дверей. Оказались в светлом большом кабинете. Хозяин его приподнялся из-за рабочего стола и, приблизившись, не подавая руки, поклонился.

– Дерил Смит. Вест-Пойнт, преподаватель.

– Сладков. Репортер.

– Ясно. Присаживайтесь.

Человек с самой распространенной на земле фамилией Кузнецов, звучащей на английском языке как Смит, усадил нас в кресла, сам сел напротив меня на стул.

Сухой и морщинистый, он очень напомнил мне Джорджа Буша-старшего. В темно-коричневом костюме и в бордовом галстуке, он сидел нога на ногу, сложив на бедре ладони. Я присмотрелся. Внешнее сходство со старым президентом США было приблизительным. У Буша были маленькие серые глазки и широкие скулы, ровный тонкий рот. У Смита глаза были черные, как маслины, пытливые, считывающие информацию со всех предметов, на которых останавливали свой взгляд.

Нос у преподавателя был с овальной горбинкой, уши небольшие, чуть удлиненные кверху. Я осмотрелся. Кабинет был больше похож на штаб активного путешественника, чем на офис ученого. Кругом – на шкафах, комодах, подоконниках, на стенах – стояли и висели фотографии в рамках. Только на них были не пейзажи, а портреты. Групповые и одиночные. Люди, люди, люди. В большинстве военные.

Подождав, пока мы освоимся и оглядимся, Дерил Смит начал рассказ – с места в карьер, будто мы его давно просили о встрече и он прекрасно знал, что нас интересует.

– Мы изучаем в академии иностранные языки.

Я кивнул.

– Мы убеждены в важности знаний иностранных языков. И сегодня потребность в таких знаниях увеличилась.

Я кивнул еще раз.

– Курсанты учат на выбор: французский, китайский, арабский и другие языки. Очень популярен русский язык.

Я заинтересованно поднимаю на Смита глаза. Он продолжает:

– Мы определяем четыре уровня знания курсантами иностранного языка. Первый – это их готовность к общению на простейшем уровне. Скажем так: «вода-еда». На втором уровне курсанты должны уметь поддерживать простой разговор. Третий уровень – диалог на общую с собеседником тему. Для нас это военная тема. Ну а на четвертом уровне курсанты должны свободно общаться с населением, с носителями языка. Того самого, который они изучили.

Видимо, Смит привык доводить информацию до людей, не слишком-то его интересующих. Поэтому мой скучающий вид не смущал его. Он продолжал:

– Знание иностранного языка удваивает потенциал офицера.

Для меня эта позиция казалась спорной. Знали наши офицеры в Отечественную войну 1812 года французский язык. Не помогло ведь на первых порах. Пришлось отступать к Москве и даже отдать Наполеону столицу. А вот как начали убивать французов, как всыпали им в Березине, так весь Париж русский язык учить начал, когда наши туда вошли парадным шагом. А Вторая мировая? Что советские офицеры знали-то на немецком? «Die Hände nach oben!», «Хенде хох!», ну, то есть руки вверх! А потом и в Берлине русский язык учили, в сорок пятом и до девяностого.

Преподаватель Смит продолжает говорить, не спуская с меня своих черных глаз:

– Нужно знать культуру носителей языка, понимать, как думают его носители, знать ценности народа, о котором мы говорим. Офицер должен понимать, как на этом языке лучше общаться. Мы учим курсантов, что сказать, как сказать и где сказать. Мы стараемся дать им знания по культуре страны, язык которой они изучают. Мы принимаем у себя курсантов из этих стран и отправляем в них своих курсантов.

Смит раскрывает передо мной фотоальбом и продолжает рассказывать:

– Каждый год пятьсот курсантов Вест-Пойнта отправляются на языковую стажировку в тридцать семь стран мира. Да и на обычные войсковые стажировки они у нас ездят. На американские базы в Европу, здесь, по всей Америке, и на Дальний Восток, в Корею, Японию. – Он ударяет костяшками пальцев по фотографиям, прикрепленным к страницам альбома. – Ну вот вам Испания. Мы ездили в испаноязычные страны.

Я глянул. Опять портреты. Но здесь уже больше снимков, сделанных за столом. Творческие обеды и ужины. Конечно, под бокальчик испанского красненького собеседники быстрее понимают друг друга. Испанский язык… Интересно, а изучают ли они в Вест-Пойнте языки северо-американских индейцев? Нет, наверное. И у нас скорее можно встретить русского выпускника Института Азии и Африки, разговаривающего на африканском языке суахили, чем на языке наших ненцев, эвенков, чеченцев или черкесов.

Оглядываясь, я вижу на стенах портреты курсантов Вест-Пойнта сделанных вперемешку с курсантами из России, потом еще снимки: на Красной площади, на фоне храма Василия Блаженного. Бывают они, значит, и у нас в России. Но застольных фотографий с самогоном, салом и колбасой мне Смит не показывал.

На прощание я спросил:

– А наши-то что, здесь не учатся?

Смит флегматично развел руками:

– Приглашаем. Не идут.

На том и закончили.

«Плебеи», «М-16» и «часы»

Мы выходим на улицу, прогуливаемся. Я беру Петра Черемушкина под руку.

– А с нашими, родными курсантами нам разрешат пообщаться?

– Русских нет, ты же знаешь.

– Киргизы, наверное, есть, казахи.

Через десять минут ведут курсанта. Казах? Точно. Его ни с испанцем, ни с арабом не спутаешь. Смуглый, чуть раскосый, родной.

– Курсант Ассанов Диас. Вест-Пойнт, первый курс. Из Казахстана.

– Как попал сюда, курсант Ассанов?

Казах улыбается еще шире, видно, что он соскучился по русскому языку, соскучился по общению неформальному, вне устава. И его улыбка вызывает симпатию.

– Да если бы мне еще два года назад какой-нибудь человек сказал, что я буду курсантом, да еще, например, даже не Алма-Атинского военного училища, а вот здесь, в Вест-Пойнте, я бы рассмеялся ему в глаза.

– Так далек был от армии?

– Я юридический факультет закончил у нас, в Алма-Ате. Море планов на будущее. И работа уже ждала. Можно было и дальше ехать учиться, в Европу. Я как раз подыскивал варианты – и вдруг увидел информацию о Вест-Пойнте. Что-то дернуло, решил попробовать, хотя был на сто процентов уверен – все мимо, вариант несбыточный. Стал собирать документы. И однажды мне позвонили, сообщили, что документы проверку прошли. Дальше тестирование. Тоже прошел. Короче говоря, неожиданно решил поменять судьбу. Стал не юристом, а военным.

– Диас, да ты не похож на юриста. А на военного тем более. У тебя, скорее, актерская внешность. Ты вон как улыбаешься, веселый ты, видать, человек.

– Нееет! Я военный. Я уже первый курс заканчиваю. Все как положено: академическая подготовка, военная, физическая. Даже планы на будущее появились.

– А что за планы?

– Я далеко не загадываю. Сейчас вот рассчитываю поехать в летний отпуск. Зимой не получилось. А вообще… Надеюсь, закончу академию и поеду домой, в Вооруженные силы Казахстана. Лет десять хочу послужить. А может, и больше.

– Так ты, значит, по местным меркам «плебей»?

Диаса нисколько не смущают мои слова. И термин «плебей» его не обижает. Он усмехается и кивает.

– Ну да, «плебей», есть такое дело… Немного уже осталось мне в «плебеях» ходить.

«Плебей» в Вест-Пойнте – это первокурсник. Самая низшая стадия курсантского развития. В нашем училище первокурсников называли «минуса». От слова «минус». Почему? Да потому что на левом рукаве у курсанта первого курса была пришита всего лишь одна полоска, напоминающая минус. В других советских военных училищах молодых курсантов называли «енотами», «барсуками». В Вест-Пойнте видите как – «плебеи». Но по сути и у нас, и здесь статус у всех первокурсников одинаков. И он равен нулю. Он не ходит, а бегает, он прислуживает старшекурсникам, при общении с которыми молчит, пока его о чем-то не спросят. В нашем училище такие вещи не прокатывали. Будет у нас «минус», скажем, бывший десантник, поступивший на учебу из Афганистана, приехавший с войны, перед старшекурсниками спину гнуть. Даст в челюсть и не задумается. Здесь же «плебеи» реально понижены в правах. Они разносят старшим белье по комнатам, получая его после стирки, обязательно приходят на построение раньше всех, они, как молодые «духи» (новобранцы) в нашей армии, должны всегда знать и четко рапортовать старшим, сколько дней осталось до отпуска или какая форма одежды на этот день в Вест-Пойнте определена. «Плебей» всегда должен смотреть старшим (а для него все вокруг старшие) прямо в глаза, принимая строевую стойку. На «плебея» кричат все кому не лень, давление на его психику здесь приветствуется. А сам «плебей» должен знать только четыре варианта своих жалоб и предложений. Он должен говорить только «Нет», «Да», «Виноват», «Я не понимаю». И, естественно, обращаться ко всем по званию. Здесь еще принято прибавлять при этом слово «сэр».

У нас «товарищ», а у них «сэр». У нас в начале обращения, у них в конце. У нас: «Так точно, товарищ сержант!» У них: «Да, сержант, сэр». Правда, у нас тут в некоторых армиях бывших республик Союза военные начали обращаться друг у другу не «товарищ», а «господин». В том же Казахстане. Потом почувствовали несуразицу.

Говорит, скажем, майор рядовому:

– Господин солдат! Пожалуйте на парашу!

Охолонулись. Теперь там простому солдату говорят «товарищ» (так проще на парашу посылать), а старшему по званию – «господин».

Передо мной все тот же будущий «господин лейтенант» армии Казахстана, а пока что курсант Вест-Пойнта Диас Ассадов.

– Тяжелая здесь подготовка? Учиться тяжело?

– Да не то чтобы… Для меня весь ужас оказался в том, что здесь заново пришлось химию проходить, математику, программирование. Только в своем университете с этим разделался, а тут по новой. Я-то юрист, абсолютный гуманитарий. Эти предметы неестественны для меня. Были. Теперь уже справился.

Он опять смеется. У его темных глаз собираются складки. Сочные губы растягиваются, видны белоснежные зубы.

– А физическая подготовка? Ты без проблем все сдаешь?

Диас перестает улыбаться, в его образе уже сквозит не актер, а юрист. Соединив пальцы в щепоть и дирижируя ими, он начинает мне объяснять:

– Для всех военнослужащих США существует базовый тест по физической подготовке. Его проходят осенью и весной. Что из себя представляет этот тест…

Я даже сейчас, когда курсант Ассанов вот так, со всей серьезностью читает мне лекцию, не могу представить его в суде. Да и в окопе тоже. А он продолжает:

– Нужно успеть за две минуты семьдесят два раза отжаться, выполнить семьдесят восемь упражнений на пресс в положении лежа. Опять же за две минуты. И две мили, ну это где-то три километра двести метров, надо пробежать за тринадцать минут. Все сделаешь – набираешь триста баллов и получаешь оценку «отлично».

– Ну и что, все справляются?

– Процентов двадцать пять. Ну это те, кто с первого раза. Ребята-то у нас подготовленные сюда приходят. Легко выполняют. Остальным, конечно, потренироваться надо. Те, кто набирает меньше шестидесяти баллов, занимаются каждый день после уроков. По два часа. Никаких наблюдающих и контролеров. Сами тренируются, пока на тройку тесты не пройдут.

– А ты? У тебя-то как здесь с физкультурой?

Казах опять улыбается во всю ширь. Пожимает плечами.

– Я триста баллов с первого раза не набрал. Вот тут весной было двести девяносто девять. Пробежал кросс не за тринадцать минут, а на две секунды больше. «Отлично» не заработал.

– А стрелять приходится?

– Из «М-16», это штурмовая винтовка такая американская.

– Знаю.

– А я-то не знал. Взял ее первый раз в руки… Внешний вид совсем не такой, как у нашего автомата Калашникова. Нам «М-16» на пятый день курса молодого бойца выдали. Научили разбирать-собирать, стрелять. Мы уже через пару недель проходили квалификацию. Тестировали нас. Тебе выдают сорок патронов, и нужно попасть в мишень двадцать три раза.

– Попал?

– Конечно, попал! Мне понравилось.

– Слушай, Диас, а нарушения-то у вас здесь случаются? Курсанты Устав соблюдают?

– Да случается, конечно. Только у нас здесь не Устав. У нас Кодекс чести. Вон, видите?

Ассанов указал мне на каменный барельеф с английскими словами, выбитыми на граните.

– Что это?

– Принципы, по которым мы живем. Курсант не должен врать, не должен воровать и не должен спокойно наблюдать, как это делают другие. Все. Увидишь, что кто-то ворует, узнаешь, что кто-то врет, ты обязан пойти и доложить об этом командиру. И ждать принятых мер. Соблюдение Кодекса чести – яркая особенность этой академии. Здесь все на этом построено.

– А сам-то ты соблюдаешь Кодекс?

– Конечно, а как же.

– И что, докладываешь об остальных?

– К счастью, ребята из моего окружения повода для этого не дают.

Диаса ничуть не смущает тема, которую мы неожиданно затронули. Видать, они, курсанты из СНГ, в своем кругу ее уже обсудили и пришли к кое-каким решениям.

– Я знаю, что есть случаи, когда курсанты закладывают… Ну, то есть сообщают командованию о своих соседях по комнате, о знакомых, даже о друзьях.

– И ты готов к этому?

Я чувствую себя ханжой. А что, у нас в военном училище не было людей, которые ходили и докладывали начальству обо всем, что происходит в казарме? Я помню, мы однажды разоткровенничались с командиром взвода, и я спросил:

– Товарищ лейтенант, а кто у нас тут ходит обо всем сообщает?

Командир улыбнулся тогда и промолчал. Мы с ним дружим. И даже сейчас, спустя тридцать лет после выпуска, он не говорит мне об этом. Да я и не спрашиваю. Стукачи были и будут. Правда, здесь, в Вест-Пойнте, курсант обязан стучать в открытую, чтоб все об этом знали. Впрочем, у них на Западе, говорят, во всем так. Пьют, скажем, шнапс два приятеля. Один садится после двух рюмок за руль, уезжает, а второй уже звонит в полицию, сообщает, мол, так и так, докладываю, на дороге пьяный водитель, фамилия такая-то, номер машины такой-то. В порядке вещей.

Курсант Ассанов в продолжение темы пожимает плечами.

– Да у нас по мелочам-то никто бегать докладывать не собирается. Что касается серьезных нарушений, так закон един для всех. Нарушителям не место в армии США.

И он опять почему-то улыбается. Еще шире, чем обычно. Меня тоже веселит его забота о «политморсосе» армии США. Ну, в смысле о политико-моральном состоянии ее курсантов.

Кстати, откуда появился этот Кодекс чести в Вест-Пойнте, толком мне никто и не разъяснил. Кто говорит, это старорыцарские дела. Вот представляю, как люди, закованные в латы, ходили и сообщали командирам, скажем, о воровстве в ордене. Взял, голову отрубил – свободен! Ты же рыцарь, не хухры-мухры! Говорят еще, что Кодекс этот придумал полковник Тейер, основатель академии – наверное, это уже ближе к теме. Если есть организация, должна же она по каким-то законам жить и существовать. Главное, соблюдать эти законы. А я уже уверен, в Вест-Пойнте с этим проблем нет. Американская военная машина хоть кого перемелет. Хоть рыцаря, хоть парня «с понятиями» из СНГ. Кстати, по Кодексу есть оговорка. Если ты, например, признал в своем дружке, тоже курсанте, вора, так ты ему можешь дать ровно сутки, чтоб он опроверг твои подозрения. Если не смог он этого сделать, так пожалуйста, иди сообщай начальству. Со спокойной душой, как говорится. Можно, в принципе, и сразу докладывать, пускай соответствующие инстанции разбираются. Докажут, говорят, виновника могут отчислить. Могут испытательный срок впаять, «на перевоспитание». За тобой все это время будут наблюдать пуще положенного. А еще могут отправить в пехоту, то есть в армию. На время. Послужишь без залетов – восстановят. У нас тоже такая практика есть. Помню, моего дружка Рому поймали в его Рязанском десантном училище с цинком патрона. Вынес он этот цинк с полигона. И не знаю, зачем уж ему эти патроны понадобились… По идее могли в тюрьму посадить. Но отчислили Рому, просто отчислили. А он ведь Суворовское училище заканчивал, долго к офицерскому званию шел. Ну, делать нечего, отправили моего друга в десантные войска, попал он в 104-ю дивизию, в Ульяновск, оттуда на войну в Чечню. Воевал, получил «Мужика», ну то есть орден Мужества, так у нас его иногда называют. И восстановили Рому! И закончил он училище. Дальше опять попал в Чечню. Потом еще одна война, еще одна… Так и кочует. И этих цинков с патронами теперь вокруг него – миллион.

Мы прогуливаемся с Диасом Ассановым по территории. На плацу, я вижу, идут занятия по строевой подготовке. Роты три курсантов, человек триста, в белых фуражках, в белых перчатках, в белых рубашках, с винтовками на плечах вышагивают по плацу.

– Диас, а что это у них за форма одежды?

– Это выходная. У нас в академии одиннадцать вариантов формы. Камуфляж мы носим по пятницам. Есть повседневная форма: черная рубашка, серые брюки, черные туфли и головной убор. Этот вариант формы, кстати, не меняется уже сто лет. Даже больше. Традиция.

Традиция… А у нас что ни министр обороны, то начинается… Оливковый мундир, просто зеленый, шинели отменить, бушлаты ввести! Да ну их.

– Слушай, Диас, а чего это они маршируют?

– Маршируют? Ну это же плац. Вы имеете в виду шаг строевой американский странный? Я несколько дней вот так учился маршировать. Ничего, привык.

– А что их так много? У вас что, к празднику какому готовятся? Плац-парад будет? Так а что они тогда бродят, как военнопленные, даром что с оружием?

– Так это они часы отрабатывают.

– Что за часы?

– А вы не знаете, что ли? У нас в академии за любую оплошность курсанту начисляют так называемые часы. Опоздал в строй – получай пять часов. Опоздал на занятия – снова пятерочку. Наступает выходной – и ты вместо похода в город идешь получаешь винтовку старую американскую «М-14», кладешь ее на плечо и вышагиваешь на плацу пять часов. Если у тебя большая задолженность, в следующие выходные опять на плац. Наказывают за нарушение формы одежды, наказывают «плебеев» за неформальные отношения со старшекурсниками.

Я насторожился.

– Это что за неформальные отношения такие?

– Ну нельзя просто так «плебеям» разговаривать с курсантами старших курсов. Болтать просто так нельзя. Только по делу.

– А секс?

– В казармах? Исключено. И алкоголь тоже. Нам даже находиться с девушками нельзя в помещении один на один.

– А не в казармах?

– Да кто ж вам скажет. Да, еще о «часах». У нас тут могут одного учащегося наказать, а могут и всю роту. Я слышал, максимум курсанты получали и по сто пятьдесят часов, и по двести. Это за серьезные нарушения, например за самоволку. Больше пяти часов в день у нас здесь не ходят. Поэтому, бывает, наказание растягивается на долгие месяцы.

Мы подходим к бараку. Ну, то есть к курсантской казарме. Нам, журналистам, в нее заходить запрещено. Здесь, в армии США, вообще очень тщательно относятся к праву людей на сохранение личного пространства. Снимать жующих в столовой можно, занимающихся физкультурой тоже. А в казарму нельзя. Я лишь спрашиваю Диаса напоследок:

– А бытовые условия у вас хоть нормальные?

– Я был удивлен приятно, когда приехал. Ну, во-первых, питание достойное. Во-вторых, компьютеры нам сразу выдали новейшие, персональные, «Dell». Есть все: бассейны, клубы, кинотеатры, тренажерные залы и так далее. Но нам не дают главного.

– То есть?

– У нас нет свободного времени, нам некогда наслаждаться всеми этими благами. Трудно планировать. Я же на первом курсе. Большая загруженность.

«Толстый конец»

Курсант Ассанов поднялся по серым ступенькам и скрылся в бараке. Через месяц он станет «яком». Когда перейдет на второй курс. Потом «коровой» на третьем. А потом уже просто «первым» – это уже на четвертом курсе. А у нас в училище первый курс, если не ошибаюсь, «без вины виноватые», второй – «деревья умирают стоя», третий не помню, а четвертый – «ноги на стол, господа офицеры». Вот так.

Петр Черёмушкин, листая блокнотик, поднимает палец в небо. Это сигнал. Сейчас будет какая-то вводная. Я не ошибся.

– Вот ты все спрашиваешь: наказания, наказания… А у нас тут по плану человек, который за все эти наказания отвечает. Идем!

Шагающий впереди Петр смотрит то в блокнот, то под ноги и, остановившись у двери одного из кабинетов, бормочет что-то типа: «Ну вот, кажется, уже и пришли…» Поднимает глаза на дверную табличку, на которой написано: «Befehle-Sergeant-major Butts».

– Ага… Это команд-сержант-майор… Как?! Butts?! – Петр беспомощно смотрит на меня. И снова бормочет: – Я уж не знаю, как это перевести…

Забегая вперед, я вам объясню, в чем дело. Ну, во-первых, давайте разберемся по званию. Команд-сержант-майор – скорее должность а не, собственно, звание. И очень высокая должность. У нас, в Российской армии, такого команд-сержант-майора можно было бы приравнять к командующему всеми сержантами целого военного округа. Дальше в армии Соединенных Штатов Америки уже идет сержант-майор, то есть самый главный сержант всех Вооруженных сил, так сказать, сержант сержантов.

Ну и, во-вторых, по фамилии. Собственно, фамилия Butts переводится на русский как Обухов. А вообще, butt по-русски, если это глагол, означает «бодать» или «натыкаться»; если вы имеете в виду существительное, то «приклад», «мишень», «окурок» или, прости господи, «толстый конец». Выбирайте, что хотите.

Вероятно, последний вариант как раз и смутил нашего Петра. Я думаю так. Это самая подходящая фамилия, которую можно выбрать для команд-сержант-майора, отвечающего за дисциплину такого серьезного воинского организма, как Вест-Пойнт. Ну правда же?

Мы постучались, представились и уже через пять минут беззаботно болтали с его хозяином, афроамериканцем команд-сержант-майором Обуховым, наводящим ужас на всех нарушителей дисциплины этой прославленной академии.

Обухов, а я его сейчас опишу вам, оказался парнем высоким, гораздо выше среднего роста. Плечи его смотрелись не очень широкими для его пропорций. Но если их сравнивать, например, с моими, так я проигрываю ему раза в два. У Обухова крупная голова. Овальная. Нос типичный негритянский, мясистый и с большими ноздрями. Я ловлю себя на мысли – он чем-то напоминает мне нашего прекрасного российского актера и режиссера Константина Райкина. Круглый подбородок, чуть выступающий центральной частью вперед. Маленькие уши. Длинные носогубные складки. Высокий и мощный лоб. Глаза небольшие, совсем черные. Кисти рук на удивление маленькие, не соответствующие мощной фигуре сержанта. Говорил Обухов на каком-то особом малопонятном американском наречии. Его «т» свистело, а «ф» шипело.

Кабинет сержанта Обухова, небольшая комнатка, даже при наличии такого большого хозяина смотрелся пустым. Рабочий стол, сейф, телефон, два стула. Большие фотографии в рамках на стенах с изображениями каких-то военных на полигонах. Шкаф, а на нем одинокая каска в камуфляжном чехле с биркой «Butts» и с торчащими из-под каски черными кожаными перчатками. Посередине кабинета – журнальный столик и совершенно не к месту две фаянсовые фигурки сидящих друг против друга общающихся японских стариков-мудрецов в кимоно и с черными поясами.

Мое внимание привлек написанный ручкой портрет Обухова. В берете и камуфляже. В левом нижнем углу к портрету были приклеены ножны, кожаные, коричневые, с торчащим из них массивным кинжалом.

Мы расселись на стульях и креслах и не торопясь разговаривали. Вернее, в основном говорил сержант Обухов, а я аккуратно подбадривал его своими вопросами. Обухов, рассказывая, жестикулировал кистями рук, то отрывая, то складывая их на коленях.

– Я отвечаю за дисциплину и полевую тактическую подготовку курсантов.

– Здесь академия, академические знания. А вы говорите – тактика… Нет противоречий?

– Нет. Мы даем здесь знания и практику в четырех областях: военной, физической, академической и морально-этической. Но для меня они прежде всего военные, а не академики. Боевой подготовкой у нас занимается генерал, комендант Вест-Пойнта. Я ему помогаю. У нас в любом предмете, в любой теме есть своя военная составляющая. И мы в нашей учебной программе обязательно касаемся подрывного дела, инженерной подготовки, огневой, подводного плавания… У нас есть где развернуться, Вест Пойнт – это шестьдесят четыре тысячи гектаров земли. Несколько полигонов, в том числе танковых, десятки тиров и стрельбищ. Мы изучаем документы и практику военной полиции. Много чего. После выпуска и перед отправлением в часть каждый лейтенант проходит дополнительную, необходимую только ему подготовку. Кроме этого, мы активно изучаем опыт войн, которые идут сегодня. Не прошлых, а настоящих: Ирак, Афганистан. Знаете, ведь к нам специально направляют для воспитания курсантов и преподавания боевых дисциплин настоящих фронтовых офицеров. Они служат в Вест-Пойнте по два-три года и потом снова отправляются в действующую армию.

Вот так. А у нас очень часто бывает: курсант заканчивает училище, выпускается и получает звание лейтенанта. Отличник? Отличник! И этого лейтенанта, не дав понюхать пороху, оставляют служить в училище командиром курсантского взвода. Потом он становится ротным, потом заканчивает академию и возвращается в училище уже преподавателем. Да он войну видел только на конфетном фантике! Он же с солдатами и контрактниками даже не общался! А все туда же – учит курсантов жизни. Это очень и очень неправильно! У нас. А здесь, в Вест-Пойнте, лишь двадцать пять процентов офицеров служат в академии постоянно. Остальные приезжают из войск и уезжают, приезжают-уезжают.

Я переключаю сержанта Обухова на другую тему:

– А дисциплина?

– О, это важно. Курсанты всегда под контролем. Есть целая система наказаний. Здесь наказывают за все. За любой просчет. Если ты вышел отрабатывать штрафные часы на плацу и старшему что-то не понравилось в твоей форме одежды – тебе тут же добавляют часы. У нас тут действует трибунал курсантов. Он разбирает твои проступки. Если ты набираешь слишком много штрафных очков, ты покидаешь академию. Иногда тебя сразу могут уволить, в один момент – скажем, после употребления алкоголя.

Присмотревшись к фотографиям, я понимаю. На них везде команд-сержант-майор Обухов в разные годы службы. Вот он, перемазанный тактическим гримом, крадется по зарослям, вот он стоит в камуфляже, в каске и с «М-16», облокотившись на броню танка «Абрамс», а вот в малиновом берете под крылом «Геркулеса». Хозяин кабинета угадывает мой интерес.

– Это Форт Брэгг. Восемьдесят вторая воздушно-десантная дивизия. Я служил в ней, много стран объездил, в гуманитарных операциях участвовал, таких, как в Руанде, в миротворческих, например в Боснии. А вообще-то еще воевал во Вьетнаме, служил в спецназе.

– А это что за военные? – я указываю на другие фотопортреты.

– Это мои друзья. Они погибли.

Сержант показывает мне кусок строительного материала, явно подобранный на развалинах. Я кручу его в руках.

– Это фрагмент стены Пентагона. Память о нападении террористов в сентябре две тысячи первого года на Вашингтон. Это фотографии ребят, погибших под обломками Пентагона. Я тоже был там и спасал их. Не удалось.

Мы замолкаем. Пьем чай. Но мне интересен этот сержант, я продолжаю его расспрашивать:

– А чтоб занять эту академическую должность, учились специально?

– Конечно. Я прошел положенные курсы в Форт Джексоне. И у меня высшее образование. Я психолог, у меня имеется гражданский диплом.

Аккуратно глотнув зеленого чая из маленькой чашки тонкого бело-голубого фарфора, Обухов обвел нас лукавым взглядом.

– А ведь вы, кстати, не первые русские, которых я вижу и которых встречаю.

– И кто был первым?

– Горбачев, ваш президент.

– Ничего себе! Не президент еще, наверное, а генеральный секретарь. Это, пожалуй, повыше будет. А где, как?

– Это в Вашингтоне было. Встречались ваш Михаил Горбачев… Как вы говорите? Секретарь?

– Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

– Да-да! И наш Рональд Рейган, он точно был президент. Наш, американский. Они подписывали Договор о ликвидации ракет средней и малой дальности.

– Так, а вы, сержант? Вы что при этом делали?

– Я выносил от американской стороны наш экземпляр. Моя задача была вынести и положить его перед Рейганом.

– Справились?

– Конечно! – Смеется. – Я стоял рядом с двумя президентами. И в голову лезли разные мысли. Что-то типа: «Черт возьми! Что я здесь делаю?! Два самых могущественных человека в мире подписывают бумаги, а я им выношу папки с договорами…»

Отдельно от всего в кабинете Обухова находилась полочка со спиртными напитками: армянский коньяк, русская водка, рижский бальзам. И тут же рядом, видимо, родственно-тематическая, фотография курсантов Вест-Пойнта с курсантами в нашей форме, российской.

– Господин Батс, а это где?

– Это Москва. Общевойсковое училище.

– И вы были?

– И я был.

Еще ниже я увидел фото четверых курсантов Вест-Пойнта на фоне храма Василия Блаженного.

Этот маленький кабинет вмещал в себя массу интересного и удивительного. Рядом с окном стояла книжная полка. И знаете, что я на ней увидел? Перечисляю: «Русский лес» Леонова, «Шаги Советов» – неизвестно чья, «Великая Отечественная война Советского Союза», «История мировой войны 1939–1945», «Русская литературная критика 1960-х годов», «Этимологический словарь русского языка» Фасмера, словарь Даля, англо-русский словарь, орфографический словарь, «Гоголь. Повести», собрание сочинений Лермонтова. И еще много-много. Нехило…

Я не думаю, что у начальника нашего Общевойскового училища есть такая подборка.

Во всяком случае, если говорить о ее тематической широте.

«Сумасшедший араб»

Едва я успеваю обменяться с команд-сержант-майором Батсом прощальными салютами «Бай-бай!», как Петр подводит ко мне очередного курсанта и, уперев ладонь мне в грудь, сообщает:

– Через час у курсантов обед. Надо поприсутствовать, это зрелищно. А пока можешь пообщаться, вот тебе еще один курсант, тоже из Казахстана. Давайте потихоньку перемещаться к столовой. А вы разговаривайте, разговаривайте!

Парень, которого Петр при этом держит под руку, представляется:

– Данияр Ратиуллин. Вест-Пойнт, четвертый курс. Заканчиваю академию через пятнадцать дней. Я из Казахстана.

Молодой, смуглый, высокий, с широким степным лицом. Держится так, словно, общаясь со мной, делает одолжение, произносит слова снисходительно, чуть гортанно. Не знаю, может, манера такая – показывать свою независимость, самодостаточность. Впрочем, признаков неуважения ко мне курсант Ратиуллин не демонстрирует. Отвечает на все вопросы. Только думает чуть дольше других, держит паузу, прежде чем что-то сказать. Наверное, это не самое плохое качество.

– Четвертый курс, говоришь… Выпускаешься, значит. А где будешь служить?

– Домой поеду. В десантную миротворческую бригаду. Она стоит в городе Капчагае. Но сначала, после выпуска, пройду офицерский базовый курс в США. Я, кстати, тоже юрист бывший, как и Диас Ассадов. Я знаю, что вы с ним беседовали. Я, как и он, тоже Алма-Атинский университет закончил.

– Эээ, юрист! А как же тебя занесло в армию? Да еще в американскую?

– Мой друг поступал в Вест-Пойнт. Я за компанию решил попробовать. Сдал экзамены, прошел тест на знание английского языка, собеседования с нашими военными из казахстанского Генштаба, потом с американскими военными из посольства США. Я поступил, а мой друг нет, хотя он уже несколько лет пробовал.

– А какие еще есть условия, кроме знаний и здоровья?

– Возраст. Не менее семнадцати лет, не более двадцати трех.

Вот вам и еще одно отличие. В мое время в военное училище можно было поступать до двадцати семи лет. Но был у нас сержант Валера Гарбуз, он писал письмо министру обороны СССР. Ему разрешили персонально поступать. А было ему уже годков двадцать восемь.

– Данияр, а с другими иностранцами, негражданами Америки, ты здесь общаешься?

– Да мы здесь все общаемся. В академии тридцать пять иностранцев учатся. Из двадцати семи стран мира. По их географии можно судить о сфере военных интересов Соединенных Штатов.

– А какие страны?

– Из бывшего Союза – Казахстан, Киргизия. Прибалты есть. Из Европы – Болгария, Словения, Германия, Румыния, Польша. Из Латинской Америки ребята учатся. Арабские страны – Иордания, Кувейт, Египет.

– Долго привыкал к Вест-Пойнту? Первые шаги тяжело дались?

– Не так чтобы… Только зачислили, сразу подстригли. Да-да, тебя здесь сразу стригут наголо и сразу лишают всякого статуса. Иностранец ты, американец, парень, девушка… Все «нули». На тебя кричат, чего-то требуют. Кричат к тому же на непонятном американском языке. Вы же видите, это не чистый английский, тут свое произношение. Весело, короче говоря. В эти же дни тебя осматривают врачи, выдают тебе документы.

– А потом?

– А потом… Знаете, тут, в академии, заведена интересная система адаптации новичков. С одной стороны, тебя безжалостно перемалывают, а с другой… Вот первый, с кем мне пришлось здесь пообщаться, это был спонсор.

– Меценат?

– Нет!

Данияр вдруг обезоруживающе улыбается. От его снисходительности не остается следа.

– Спонсор – это не тот, кто дает деньги. Это ваш американский отец. Он каждому новому курсанту положен. Спонсор помогает советами, его семья заменяет вам вашу родную семью. Посмотрите, на первом курсе учащийся может отправляться в увольнение только раз в семестр, то есть раз в полгода. А спонсор, или, скажем так, ментор, живет, как правило, рядом с академией, и его родной дом превращается в ваш дом. Вы становитесь «приемным сыном» в его американской семье. У меня спонсором был подполковник Меер, преподаватель русского языка. Я очень благодарен ему. Он действительно помог мне пережить этот первый год в Вест-Пойнте. Спонсора можно и поменять, если он вам не подходит. Я этого делать не захотел.

– А с курсантами как завязывались отношения? С такими же новичками?

– Сначала я начал общаться со своим соседом по комнате. Это парень из Нью-Гемпшира, есть такой небольшой штат в Новой Англии, на северо-востоке США. Простой скромный парень. Знаете, эта система домашнего образования в Соединенных Штатах… Короче говоря, сосед оказался не совсем общительным парнем. У него даже опыта не было отношений с чужими людьми. Я для него был культурным шоком. Да и он для меня. Первый американец, с которым я жил под одной крышей.

– Тяжело, значит, отношения складывались?

– Нет-нет. Тут все больше мы общаемся по учебе, по службе. Мы же здесь заняты по двадцать четыре часа в сутки. А проблемы в личном общении… У кого этого происходит и кто не может решить таких вопросов, те здесь не задерживаются. Остаются маленькие личные проблемы, какие-то конфликты мелкие, даже появляются люди, с которыми ты просто перестаешь разговаривать. Но от этих проблем лично я, во всяком случае, стараюсь уйти. Ну не решать же их здесь силовым методом. Он не всегда работает, а здесь он к тому же совсем неприемлем.

Мы прощаемся с Данияром и выходим на «свободные территории». Опять необъятный парк, опять бескрайние газоны. Вокруг, по тенистым аллеям, вышагивают туристы: какие-то девушки в обтягивающих шортах, молодые и пожилые мужчины… Короче говоря, жизнь вокруг академии не останавливается. Она идет.

Основное место в центральной части Вест-Пойнта занимает поляна с коротко стриженной ярко-зеленой травой, по которой не только ходят курсанты, но и скачут белки. Не сказать, что поляна идеально ровная, но она без особых бугров и впадин. Одним из своих флангов газон плавно переходит в футбольное поле с воротами. Смело. Смешение стилей, я бы сказал, официального и спортивного. А над стадионом высится лозунг: «Go Army Beat Navy». Знаете, что это означает? – «Вперед, пехота, бей моряков!» Я бы сказал, это еще смелее.

Академия выходит на поляну огромным серым фронтоном «Месс-холла». Вокруг себя я вижу позеленевшие медные памятники американским генералам и полководцам. Полководцы или стоят, или восседают на лошадях с поднятыми вверх мечами и саблями. Есть такие, что одеты в американский военный мундир прошлого века, в кителях и фуражках, в брюках навыпуск. В свободных позах: скажем, руки на поясе, или вон как Дуглас Макартур: с кителем, фривольно перекинутым через руку. Интересно, а есть ли у курсантов Вест-Пойнта какие-то неформальные ритуалы, касающиеся этих изваяний? Например, у контрольно-пропускного пункта моего училища стоит самолет, истребитель, как бы взмывающий в небо. И вот в ночь перед вручением лейтенантских погон курсанты каждого выпускного батальона рисовали на нем звезды. Во время войны такие звезды означали количество сбитых вражеских «Юнкерсов» или «мессеров». А у нас – количество лет, прошедших с самого первого выпуска. А еще рядом с нашим училищем располагался племенной совхоз «Китово». На въезде стоял памятник – мощный бетонный бык с большими яйцами. Так вот эти яйца, пардон, наши курсанты обязательно красили. На Пасху. Не ведали, что творили. А мой папа заканчивал военное училище в Петродворце, под Питером. Так они натирали до блеска гениталии медному Гераклу в парке. Ну и так далее, и тому подобное. Традиции.

В стенах «Месс-холла», отделяющих нас от внутренних дворов академии, проделаны широкие арки, а в них – деревянные двери со старинными коваными накладками.

На фронтоне центральной части этого длиннющего здания вылеплен герб. Орел, расправивший крылья и похожий от этого на цыпленка табака. В одной лапе, в когтях, орел держит оливковую ветвь, а в другой сноп стрел.

С приближением часа обеда вокруг появляется все больше и больше курсантов. Одеты они в камуфляж армии США. На головах кепи. У командиров-офицеров черные береты. Курсанты-девушки носят длинные волосы, которые выбиваются наружу из-под головных уборов, спадают на плечи. Здесь из курсантов пятнадцать процентов – девушки. За плечами курсантов черные штатные рюкзаки. Некоторые в руках несут бумажные пакеты с ручками или книги под мышкой. Никакого перемещения строем, кучками, попарно и в одиночку. Здесь у каждого курсанта расписан персональный рабочий график, и каждый перемещается самостоятельно.

Некоторые из проходящих мимо нас курсантов, услышав нашу русскую речь, улыбаются и машут рукой:

– Кэк дэля? Хореше?

Я машу им в ответ:

– Хорошо!

Нам улыбаются.

Сопровождающий офицер указывает мне на группу курсантов в таком же, как у всех, камуфляже, но в белых перчатках. У них в руках шпаги. У одних эти шпаги висят у левой ноги, вдоль бедра. Без ножен. Другие этими шпагами фривольно машут, играются. Клинки, отражая солнечные лучи, мелькают, блестят. Я замечаю несколько таких групп со шпагами.

– Что это за парад?

Офицер разводит руками.

– Построение перед обедом. Общее, всей академии.

Курсанты, скрываясь в воротах с поклажей, возвращаются уже без пакетов и рюкзаков. Народу собирается все больше и больше. Без громких команд люди сбиваются в большие группы. Ждут. Сто человек, двести, триста, тысяча, две… Массивные деревянные ворота, ведущие внутрь курсантской столовой, уже распахнуты. Наконец все строятся, как я понял, поротно. Там-сям, не в одну линию. У каждой роты свои курсанты со шпагами и свой флаг. Маленький, размером больше напоминающий хоругвь, нежели знамя. Полотнища флагов все одинаковые – вверху полоса грязно-желтая, внизу светло-коричневая. В центре – номер подразделения.

У каждой роты стоит офицер в черном берете. Естественно, он стоит, заложив руки за спину. Это международная стойка. Человек, стоящий или расхаживающий, заложив руки за спину, как бы дает понять: «Ребята, я сейчас вынужденно спокоен. При первой же возможности я вам дам про… прокашляться!»

Перед строем каждой роты появляется курсант со шпагой. Он выхватывает ее из кольца на ремне и тыкает острием в небо. Разворачивается спиной к строю. Стоящие в строю курсанты тем временем принимают стойку, которая в нашей армии называется «атлетической» – ноги на ширине плеч и руки, опять же, за спину. Мы так стоим только на спортивных занятиях, ожидая в строю своего выхода к брусьям или к перекладине. Ну, что-то типа:

– Курсант Сладков!

– Я!

– К снаряду!

– Есть!

Ну и, допустим, я, получив эту команду, естественно, выхожу из строя, повисаю на перекладине и начинаю творить гимнастические чудеса. Здесь же, в Вест-Пойнте, курсанты, застыв в такой позе, ждут команды идти на обед.

Итак, американские курсантские роты замерли. На поляну по-деловому выходит оркестрик. Три трубы и два барабана. У нас бы, я уверен, при таком стечении военнослужащих обязательно присутствовал бы целый полковой коллектив.

С флейтами, тубами, альтами и еще черт знает с чем. Рядом с американскими музыкантами строится еще одна группа курсантов со шпагами. По команде они вытягивают клинки и прижимают их лезвиями, острием вверх, к плечу, а эфесами к поясу. Потом вдруг поднимают левые руки в белых перчатках с выставленными ладонями, выставляют указательные пальцы и мизинцы, а средние и безымянные загибают и хором мычат. Улыбаясь при этом. Ну кукольный театр, ей-богу! И вся огромная камуфляжная аудитория отвечает им невпопад, воя и улюлюкая. Три-четыре секунды – и все успокаиваются. Бьет большой барабан, трещит дробь малого барабана. Шпажная группа строем уходит к общей пятнистой массе. Вся курсантская аудитория вновь оживает. Она, к моему большому удивлению, по-утиному крякает! Мяукает! И тут же звучат, сливаясь в общий гул, сотни команд. Некоторые строи разваливаются, образуя толпу, аплодируют и кричат. Вот это концерт… Вступают трубы, и под традиционный марш армии США академия, ротными колоннами, марширует ко входу в столовую. Люди опять замирают в строю, по команде стягивают головные уборы, толпой поднимаются по серым мраморным ступеням и заходят в ворота столовой. Марш все гремит. У нас в российских военных училищах вот таких больших предобеденных построений не производится. Случается общий развод на учебу, по понедельникам. А еще начальство иногда затевает общеучилищные вечерние поверки. Это когда все-все строятся и почти ночью, на улице, при свете ручных фонариков командиры сверяют наличие людей со списками подразделений. И знаете, когда такие дела происходят? По праздникам. Офицерам за столом надо сидеть, а они на плацу «Я» кричат. Традиция у нас такая армейская. А потом, после поверки, вечер, ночь, какое уж тут застолье…

Вслед за четырьмя тысячами курсантов Вест-Пойнта мы заходим в столовую. В «Месс-холл», как здесь ее называют. Это гигантское помещение, размером напоминающее заводской цех для производства линкоров и крейсеров. Громадный корабль академического общепита, пространство со сходящимися в центре тремя огромными залами. И все это пространство уставлено рядами столов. Покрытые белыми скатертями, столы заняты обедающими курсантами. Стены до уровня второго этажа отделаны панелями из коричневого, покрытого лаком дерева. Лак мутный, неблестящий. Выше этой отделки светятся большие окна, закрытые коваными решетками. Потолок тоже отделан деревом. Несмотря на солнечный день, огромные люстры горят. На одной из стен, во всю ее площадь, пестреет картина с изображением знамен, военных в мундирах конца девятнадцатого века и с выделяющимся на общем фоне рыцарем-всадником с мечом и щитом. Какой-то батальный сюрреализм.

Под потолком центрального зала, вдоль окон, водружены знамена. Вероятно, тех самых дивизий, бригад и полков, в которых предстоит этим курсантам служить. В общем… Сплошная фундаментальность. Видно, что здесь не делают капитальные ремонты при первой возможности со сменой мебели и окон и напольной плитки. Здесь не ремонтируют, а реставрируют. Все в рамках вековых традиций. И это меня впечатляет.

Курсанты сидят не на лавках и табуретах, а на вполне себе приличных, гражданских деревянных стульях. Обеденная сервировка богатая. На каждом столе я вижу целый лес бутылочек с соусами. Тарелки, хлебницы, приборы. И возле каждого курсанта – большой поднос из толстой фольги. На подносе – упакованные блюда индивидуального рациона питания. И рацион этот внешним видом напоминает паек, предоставляемый пассажирам в полете солидной авиационной компанией. На таких же блестящих подносах покоятся рыба, зеленая стручковая фасоль, рис с мясом, овощное рагу и так далее. В центре каждого стола стоит большой кофейник с крышкой. Там то ли чай, то ли компот, то ли действительно кофе.

Меж столами снуют официанты. Они переносят какие-то коробки, катают по залу тележки. Стоп! Стоп-стоп… Вот вам и особенность… Официанты все темнокожие. А курсанты… Все-все-все белые. Так, подождите… Вон один афроамериканец. Дальше еще один. Всего пару на две тысячи учащихся. И то скорее всего это ребята из Африки. Дискриминация? Ну не знаю… Офицеров-то темнокожих я видел. Это вам факт, а вы уже сами определяйтесь, как его понять и оценить.

Ходить меж рядами с камерой, как это бывает у нас в курсантских столовых, нам не позволили. Неэтично. Завели на балкон, и с высоты почти птичьего полета мы видели и снимали все, что внизу происходит.

Я заметил за одним из столов поджарого седовласого господина. Коричневый костюм, пестрый галстук, на пальце перстень выпускника Вест-Пойнта. Он сидел, облокотившись локтями на стол, перед полупустой тарелкой и беседовал с курсантами, соседями по столу. Внешне этот человек напоминал европейца, но его слегка выступающая нижняя губа и покатый нос выдавали текущую в его жилах восточную кровь. Курсанты слушали его, пренебрегая обедом. Подчеркнуто вежливо и внимательно, иногда натянуто улыбаясь. Сидящий прямо напротив него маленький курсант в очках в тяжелой оправе даже, кажется, не мигал.

– Петь, а что это за гражданский?

– Сейчас узнаю.

За моей спиной Петр минуту шептался с сопровождающим офицером.

– Это знаешь кто… Абу-Зейд, американский генерал.

– Араб?

– Да вот говорят да, ливанского происхождения. Его, кстати, и прозвали в армии «Сумасшедший араб».

– Что-то не похож он на сумасшедшего.

– Естественно. Какой же он сумасшедший, он – командующий американскими войсками в Ираке!

– Ничего себе… Так это он?!

– Ну да. Приехал посетить Вест-Пойнт. Заодно и пообедать зашел. Видишь, сидит за общим столом. А так в Ираке командует.

Прошло минут тридцать, и без криков и шума курсанты начали вставать и выходить. Чернокожие официанты принялись за уборку. Обед закончился. Мы тоже сходили перекусить в ближайшей таверне. Жареная курочка пошла на ура.

В сторону дома на мотоцикле

Одним воскресным утром мы вышли из номеров и собрались в холле гостиницы. На завтраке Петр предупредил:

– На еду не налегайте. Сегодня в гости идем.

– А что, кормить будут?

– А как же. Нас ждут в американской семье. Муж – майор армии США, супруга – русская учительница из Иркутска.

– Наверное, пельмени будут… Я уже соскучился по русским пельменям. Тут все гриль да гриль.

Я как в воду глядел с этим грилем. Не знал, что именно гриль сможет меня здесь, в Америке, удивить.

Мы вышли из отеля и отправились гулять по закрытой территории академии.

Народ уже вовсю шевелился. Тут и там курсантские роты в спортивной форме куда-то вышагивали со своими флагами впереди. По дорогам, сгорбившись от тяжести больших рейдовых рюкзаков, плелись курсанты в камуфляже, поодиночке.

– Они что, потерялись?

Сопровождающий офицер указал куда-то вдаль рукой:

– Они дистанцию воскресную преодолевают. Каждый вот так, пешком, должен пройти двенадцать километров.

– Зачем?

– Это маршевая тренировка. Воспитывают выносливость.

На самом большом плацу академии вышагивали с винтовками на плечах штрафники. Их было, как обычно, человек триста. А вот рядом… Ну шагов в десяти от строя играли курсанты. Двое. Они перекидывались бейсбольным мячом. Один кидал, второй на лету хватал мяч плетеным кожаным приспособлением, похожим на ловушку хоккейного вратаря. А вот чуть дальше, ближе к казарме, но на том же плацу человек десять резались в баскетбол. Вы приняли мой посыл?! Ключевое слово ПЛАЦ. Они на плацу играли! Для нас, русских военных, вот такое же асфальтовое поле – священное место. В приличных полках по плацу перемещаются только строевым шагом или бегом. А здесь… Пришпандорили кольцо с веревочной корзиной и бегают, закидывают в нее мяч. У нас такое случиться ну просто не может. Но то, что я увидел дальше… Метрах в тридцати от играющих дымили две барбекю. Такие полукруглые, похожие на железные корыта мангалы с горящим углем, покрытые решетками из толстых, причудливо гнутых стальных прутьев. Если у нас мангал изобрели милые сердцу кавказцы, чтоб жарить шашлык, то барбекю изобрели индейцы, чтоб пытать на огне людей. Но предприимчивые американцы переняли их опыт и теперь поджаривают на решетке еду. Этим-то совершенно безмятежно и занимались на моих глазах курсанты. Опять же на плацу. Два повара-добровольца вертели на решетках специальными щипцами кусочки мяса, колбаски с сосисками, а еще какие-то причудливые котлетки и поливали пищу соусами из бутылочек. По мере готовности они подхватывали лопаточками все это дело, заворачивали в лепешки и выкладывали на красные пластмассовые тарелочки. А тарелочки из рук поваров получали курсанты и отходили жуя. Рядом кто-то разливал из больших термосов кофе. А на ступенях казарм сидели еще около сотни курсантов и проводили время. Как в баре. Одетые кто во что. Кто-то был в форменных серых футболках с надписью «ARMY» и в черных шортах, кто в гражданском платье, а один вообще в цветастых фривольных кроссовках и в ковбойской шляпе из пальмовых листьев с загнутыми краями. Были люди и в камуфляже. Но они так же беззастенчиво ели и пили, болтали и громко смеялись, широко жестикулировали. Повара, в майках и тапочках, в черных «сварочных» очках, пританцовывали у своих очагов и зазывали голодных. Потом поваров сменили курсанты, одетые в камуфляж, потом еще кто-то. Они ели и ели, пили кофе и пили. Вакханалия, короче. Или демократия? Как все это назвать?

Петр уволок меня с плаца со словами:

– Все, Саша, брейк!!! Все! Нам пора.

Нас ждала семья американского спонсора со своими курсантами, их временными подопечными. Вид жареного мяса, пусть даже в таких извращенных условиях, возбудил мой аппетит.

– Нас точно будут кормить? Я есть хочу.

Петя, признанный нами спец по Америке и американским традициям, вдруг смутился:

– Нет, ну должны покормить.

– Давай зайдем в магазин и возьмем с собой. Колбаски там, хлебушка…

– Это неприлично. Мы не должны подвергать сомнению хлебосольность хозяев.

– Петь, ну ты завернул. Это в подарок, как приложение к яствам, от которых, я надеюсь, будет ломиться стол.

– Давай пивка возьмем…

– А чего не вискарька? Или сразу водяры? Ты же знаешь – у них здесь сухой закон. Зачем людей искушать? Да и потом там же курсанты. Мы, взрослые, значит, будем пить, а они слюну глотать? Возьмем еды, и хватит.

Заехав в супермаркет, я набрал баклажанов, ветчины, колбасы, хлеба, майонеза, даже масла кукурузного взял бутылку. Петя шел за моей тележкой как во сне. Тихо комментировал, слабым голосом:

– Баклажаны-то зачем?..

– Пожарим! Чего их жарить-то, помыл, почистил – и на сковороду!

Мы подъехали к частному одноэтажному домику. Зашли.

– Туфли снимать?!

Петр ткнул меня локтем, зашипел:

– Здесь не принято…

– Здравствуйте!

На пороге нас встретила красивая шатенка с длинными волосами, в обтягивающих стройные ноги белых джинсах, и в столь же обтягивающем желтом поло.

– Здравствуйте, я Людмила.

– Это вы из Иркутска?

Шатенка не отвечала. Она с удивлением смотрела на наши пакеты.

– Мы поесть принесли!

Я думал, она обрадуется. А Людмила очень смутилась и даже, кажется, испугалась.

– Да-да, из Иркутска… Я сибирячка. – Людмила наконец-то нашлась, успокоилась. – А это мой супруг, Джон Смит.

Кузнецов. И тут Кузнецов-Смит! Ну что за фамилия такая?! Эти Кузнецовы на каждом шагу.

– Да, я Джон Смит. Можно просто Джон.

Я жал руку плотному, небольшого роста майору армии США. Он был в камуфляже, но без головного убора. Дома все-таки…

– Не удивляйтесь, пожалуйста, моему сносному русскому, я его преподаю на кафедре иностранных языков академии.

Круглое, веснушчатое лицо майора украшала улыбка.

– Проходите!

Через пять минут я уже крутил в руках баклажаны. Я мыл их, срезал тоненько шкурку, замачивал ненадолго в соленой воде, а потом жарил. Оправившись от смущения, Людмила помогала мне стряпать.

– У нас так не принято, простите, мне неудобно, что я не приняла вас по-русски.

– Да, пельмени бы сейчас не помешали!

– Простите…

– Да я шучу!

В просторном зале было накурено. Майор пил с курсантами пиво. И Петя тоже.

Большой полированный стол завалили картонными коробками из-под пиццы. А эту пиццу все везли и везли. А на подоконнике возвышалась бутылка водки в необычной синей бутылке с названием на этикетке: «Офицер». Майор Смит то и дело заскакивал к нам на кухню, вываливал на противень очередной блин с томатной пастой и с колбасой, толкал его в электродуховку, стоял с нами, перебрасываясь фразами о красоте Байкала и сибирских морозах, вытягивал пиццу и топал обратно в зал.

Подкрепившись на кухне поосновательнее, я вышел в люди. Курсанты глотали пиво и веселились, стараясь друг друга переговорить. Я встал спиной к комоду рядом с невысоким курсантом в очках. Он тут же повернулся ко мне и представился:

– Дэвид Рохлин, курсант. Третий курс, Вест-Пойнт. Из Москвы.

– А как вы здесь оказались?

– Так майор Смит – мой спонсор. Наш спонсор, курсантов, которых вы здесь видите.

– Нет, вообще в Вест-Пойнте как оказались?

– Я американец. Родители живут в Америке, и я поступал как гражданин США.

– Постойте, постойте… Так это вы сидели напротив «Сумасшедшего араба»? В «Месс-холле»?

– Действительно я. Генерал Абу-Зейд – легендарная личность. У нас в армии США его все знают. Посидеть вот так, поговорить с ним – великая часть. Про него даже фильм сняли в Голливуде.

– Документальный?

– Почему, художественный. Боевик. «Перевал разбитых сердец». Там Клинт Иствуд играет сержанта морской пехоты. И судьба сержанта – это судьба Абу-Зейда во времена высадки американских коммандос в Гренаде.

– Ясненько… А сам как? Учиться не тяжело?

– Наоборот. Интересно. Мы же не только воевать учимся, но и выживать. Пехотный командир должен уметь и водой обеспечить своих людей, и электричеством.

Он рассказывал мне это все увлеченно, с горящим взглядом. А я вспоминал нашего Рохлина. Русского генерала, Льва Яковлевича, который штурмовал Грозный. Которому присвоили звание Героя России, а он отказался получать Золотую Звезду. Который сидел со своими солдатами в подвале разрушенного чеченского особняка и командовал… В двух сотнях метров от передовой. Сможет этот Рохлин показать себя в американской армии, как наш в Российской? Кстати, у нас тогда с водой были большие проблемы и с электричеством. Но врагов рвали на части, Рохлин знал свое дело.

– А вы знаете, какая у нас тут система учебы?

Я переключился на обратившегося ко мне стройного светловолосого парня в гражданке, с явно прибалтийским акцентом. Я посмотрел на него, и он выпрямился, представился, чуть склонив и тут же подняв голову:

– Юргис Вегеле, третий курс, Вест-Пойнт. Из Литвы.

– Да тут все свои, можно сказать…

– Можно сказать. Я три года учился в университете, в Клайпеде. В американском экономическом университете. Там и английский выучил.

– Интересно…

– Так знаете, какие у нас здесь принципы? Здесь самое главное – это самоподготовка. У нас, в Прибалтике, да и в России, учат так: сначала читают лекции, ты их записываешь, дома повторяешь, а потом на следующем занятии тебя обо всем этом спрашивают. А здесь, представьте, все наоборот, перевернуто с ног на голову.

– Это как еще?

– А вот так. Тебе сообщают название новой темы. Ты ее сам ищешь, сам учишь и даже сам решаешь по ней задачи и примеры. А уже потом приходишь и обсуждаешь ее с преподавателем. Или даже не обсуждаешь, дальше идешь по программе. Это все преподаватель решает. У нас вообще преподавателям можно пускаться на выдумки и действовать нестандартно. Четырнадцать кафедр, тридцать обязательных предметов. И каждый преподаватель – кто во что горазд. Зато учиться нескучно и результат отличный. И лекций нет.

– Американская система?

– А вот нет. В школах США используют классику. Это сугубо наш, академический вариант. Только в Вест-Пойнте так учатся. А еще у нас все на компьютере. Можно самостоятельно залезть в классный журнал, посмотреть, какие у тебя там оценки. Здесь полное доверие к учащимся. Никто ни у кого не списывает, иначе… – Юргис скрипит пальцами, будто солит пищу. – Иначе вас выкинут из академии. И все.

Майор Смит, переодевшись в треники и майку сборной США по гандболу, потягивал из бутылки пиво и следил, чтоб гостям хватало всего: и еды, и выпивки, и общения. Увидев, что я заскучал, он подошел ко мне и обратился абсолютно по-русски, то есть без подготовки, словно продолжая недавно начатый разговор:

– Еще год мне здесь служить.

– А потом?

– Мы в Грузию уезжаем. На три года.

– В Грузии есть американская база?

– В Грузии есть американцы.

Он вдруг вспомнил что-то для себя очень важное.

– О! У меня же мотоцикл есть!

Мы вышли во двор, где под навесом покоился Harley-Davidson в блестящем малиновом корпусе. Джон вывел его на волю, нажал какую-то кнопочку, и мотоцикл тихо и по-доброму заурчал. Майор уселся за руль и кивнул мне:

– Садись!

Я устроился на удобном заднем сиденье. Выезжая со двора, Джон заметил, что Виталик снимает наши маневры на камеру. Чуть развернув голову в мою сторону, майор, перекрывая шум мотора, прокричал:

– Попроси оператора не снимать! Не хочу, чтоб начальство видело меня на мотоцикле. Да еще без шлема.

Я поймал себя на мысли, что это единственный случай за всю мою поездку в Америку, чтоб меня просили снятое мною не показывать. Если не вспоминать тюрьму в афганском Баграме. Но, товарищи, тюрьма есть тюрьма. Я все понимаю.

Послесловие

Если где-то в эфире, упоминая Америку, я начинаю рассказывать «как там у них», мне говорят: «Сладков, хватит хвалить США!» Я развожу руками. Да кто хвалит, я лишь говорю об опыте, который пригодился бы нам самим, в нашей армии.

Но вместе с тем никогда ни один из наших больших военных руководителей и в Генштабе, и в Центральном аппарате, и в Главкомате Сухопутных войск не заинтересовался: «Эй, давай посмотрим, что ты там у них наснимал!» Нет. А спустя десять-пятнадцать лет у нас появились аутсорсинг (я не о воровстве, а про хорошее питание солдат), обмундирование классное, мы так же, «как и там», штрафуем рублем своих нарушителей, даже карточки электронные вместо удостоверений личности у нас кое-где появились, и мы рассматриваем их как одну из приятных передовых мелочей, хотя у американцев мы видели их еще в начале века.

Мы стали больше говорить о военных, рассказывать об оружии, о наших собственных достижениях – это прекрасно. Что же касается темы «репортер на войне», нам многое еще предстоит сделать. Мы еще должны, не пугаясь, не опасаясь за имидж, не скрывая огрехи под мнимой секретностью, достигнуть открытости.

Война в Сирии. Информации – море. Открытости нет. Мы знаем погибших, мы скорбим, но нам нужны и живые герои. И пусть их именами тоже называют и школы, и улицы, и стадионы. Пускай в этом будет так, «как у них».

Оглавление

Вступление

Форт Джексон, или Первые девять с половиной недель

Баграм

Вест-Пойнт

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg