«Кто дерзнет сказать, что солнце лживо»

Ю.Семенов

"Кто дерзнет сказать, что солнце лживо?"

(Чили, Перу, Курасао)

Заметки

Когда книга уже была в работе, мир узнал о кровавом путче в Чили, об убийстве президента Сальвадора Альенде, об аресте вождя коммунистов Луиса Корвалана, о выстрелах, прогремевших в столь далекой, но так полюбившейся нам стране Латинской Америки. Все те завоевания Народного единства, которые наполняли гордостью сердца чилийцев, растоптаны военной хунтой. Лучшие сыны народа томятся в концлагерях, скрываются в горах, пьют горькую чашу эмиграции.

Но то, что было в Чили, никогда не сможет быть забыто: сладкий вкус свободы входит в людей как их второе "я" - навечно, до последнего вздоха.

Телеграф сообщает о том, что народ оказывает сопротивление хунте; я, как и многие из тех, кто жил в Чили, убежден, что последнее слово еще не сказано: посеявшие ветер, пожнут бурю.

Просмотрев дневник, который я вел в Сантьяго и Пунта-Аренас, на Чилоэ и в Пуэрто-Монт, я решил ничего не править: свидетельство очевидца только тогда становится документом, когда точно зафиксирован определенный момент истории.

Путь к социализму труден, но как бы ни злобствовали враги великой идеи Маркса и Ленина, будущее - так или иначе - именно за этой идеей, которая была практикой чилийской жизни и которая, как бы ни был труден путь к ней, восторжествует вновь в Сантьяго.

...Итак, декабрь семьдесят первого. Вместе со мной в Париж летит много японцев. Для меня это добрая примета - японец в самолете. Плохо, конечно, если примета - фетиш, в который веруешь "по наследству", как все. У меня было раз восемь: лечу с японцами - путешествие отменное; нет в самолете японцев - и все как-то не складывается. А может быть, я полюбил этот народ на всю жизнь после путешествия в Японию, и всякая встреча с этой страной стала для меня "положительной эмоцией". Словом, я летел в Париж и был уверен, что увижу много интересного, и путешествие будет хорошим, и люди будут встречаться такие, что в сердце они отложатся на всю жизнь, и по прошествии многих лет, вдруг увиденное на киноэкране памяти заставит подняться с кровати, если болен, прервать пирушку, если весел, оторваться от любимой, если любишь, сесть к столу и записать то, что явилось.

Рядом со мной сидела парочка - парень и девушка "смешанной крови"; красота ее особая, слишком, я бы сказал, броская. Лицо слоновой кости, огромные карие круглые глаза. Чисто японское в ней - руки. У японцев особые руки, они необыкновенно выразительны, даже в статике.

Парень с севера, из Саппоро. Тамошние японцы считаются самыми типичными японцами в Японии. Паренек, я видел, был нежен с этой очаровательной девушкой. По странному совпадению ее звали Ватанаба, как моего давешнего знакомца из партии "Комейто", с которым я встречался в Токио.

Паренек был с Ватанабой очень нежен, но когда к нему подходили другие юноши и девушки, он всячески подчеркивал свое устало-снисходительное отношение к милой соседке. Сначала я решил, что это от молодости: мы все скрываем свои чувства к любимой, стараясь казаться суровыми и мужественными. Но потом я понял: Ватанаба - девушка "смешанной крови", она - пария. Он, конечно, может любить ее, это его личное дело, но он всегда будет помнить, что его жена "не чистая". Наивная, но кровавая жестокость нашего мира... Я заметил, как паренек замирал, прикасаясь к руке Ватанабы, как он торопливо зажигал для нее спичку и заботливо укрывал ее ноги пледом, когда никто не видел этого. А когда к ним подходили, тембр его голоса менялся, движения делались резкими и развязными. Как же иначе: ведь он "чистый"... И девушка замирала, и огромные ее глаза становились испуганными...

Но боже, как преобразилась Ватанаба в Париже! Паренек, ее спутник, сразу же сник, растерялся, хотя Орли не очень сильно отличается от японских аэродромов. Теперь уже Ватанаба была подчеркнуто небрежной к своему спутнику. А сама она стала объектом всеобщего внимания. Парижане "обтекали" ее, задерживаясь. Я видел, как пожилые мужчины долго раскуривали подле нее сигарету, молодые ребята - те честнее, останавливались и рассматривали ее в упор. (В Испании они бы не просто рассматривали эту красавицу японку, а причмокивали губами и говорили: "Гуапа" - "красоточка", - так полагается там: идти рядом с девушкой и пришептывать самые нежные слова. Идти нужно рядом, совсем близко, но спаси господь дотронуться до девушки хоть пальцем - это уже оскорбление.)

"Бедная Ватанаба, - подумал я, - дома она "не чистая", не японка, "смешанная", а здесь она японка, и только японка, и не важно, что отец ее голландец, здесь она - экзотика, очаровательная инородность. Где же она сможет обрести покой? Где ее дом? В какой части света? Дитя войны, она обречена на горе - и там и здесь"...

Встретил меня корреспондент ТАСС Олег Широков. Как всегда, он торопится; как всегда, весь на шарнирах. Завтра он выезжает в Лион.

- Старик, не взыщи, - говорит Олег, - у меня есть только два часа. Я еще не успел собрать свой чемодан и зарядить пленки. Так что давай эксплуатируй меня побыстрее.

Сразу же с аэродрома едем в бразильское посольство. Там я подробно излагаю просьбу, меня участливо слушают и переадресовывают на Елисейские поля - в консульство. Олег извиняется: "Старик, больше не могу" - и уносится по своим делам. Я отправляюсь в консульство пешком. Багаж мой у Олега в "ситроене", погода в Париже солнечная, мягкая, декабрьская; дышится легко; от Сены тянет сырым, шершавым холодом, в голубом небе - серые дымки: Париж топит свои камины и печки, как и в старину.

В бразильском консульстве седая дама с великолепным английским языком, выслушав мою просьбу - я нуждаюсь в транзитной бразильский визе, - улыбчиво отвечает: "Нет проблем, сэр, пожалуйста". Я протягиваю ей мой паспорт. Женщина закуривает, поднимает глаза с паспорта на меня и замечает так же улыбчиво и доброжелательно: "Есть проблема, сэр". Она уходит с моим паспортом в какие-то дальние, таинственные консульские комнаты, возвращается через пять минут и говорит:

- Вам нужно заполнить анкету, а ждать ответа из министерства иностранных дел Бразилии придется месяц.

- Но ведь мне нужен транзит всего на один день, я лишь посмотрю Рио-де-Жанейро и тут же улечу в Сантьяго.

- Очень сожалею, сэр, но вам придется ждать ответа месяц...

От бразильцев я поехал в венесуэльское консульство, попросил у них визу на неделю в Каракас.

Очень любезные чиновники пообещали прислать ответ в Сантьяго. Заполнив анкету, я понял, что свободен и у меня есть два "пустых" дня до следующего самолета, так как места в Латинскую Америку здесь бронируют на три дня вперед. Милые девушки из "Эр Франс" пообещали воткнуть меня в самолет, выходящий через Дакар и Буэнос-Айрес - в Сантьяго, воткнуть по так называемой "очередной лицензии". Это значит, что я должен приехать на аэродром за два часа перед вылетом и ждать: если кто-то из пассажиров откажется от билета, я буду первым претендентом на освободившееся место. (Как у нас в кинотеатре, когда десяток молодых ребят стоит возле кассы, моля и бога и черта, чтобы те, у кого есть броня, сегодня сидели дома в пижамах и смотрели футбол по телевизору.)

Итак, я свободен и можно бродить по Парижу. Только сейчас я замечаю, как Париж начинает готовиться к празднику Рождества. Елисейские поля - все ряды деревьев - украшают длинными, тонкими латунными пластинками. Когда налетает ветер (особенно это заметно ночью), в воздухе стоит тихий, сказочный перезвон. В неоновых огнях декабрьской ночи деревья на Елисейских полях кажутся сказочными, словно бы принесенными сюда добрыми гномиками в островерхих шапках и больших деревянных башмаках.

Я вспомнил Вьетнам, канун Рождества. После службы в католическом храме я, воспользовавшись перемирием, объявленным на сутки, выехал на юг. В джунглях на пальмах висели такие же длинные латунные полоски - только белые ("серебряные"), а не желтые (мои дочки говорят "золотые"), как в Париже. Вьетнамцы объяснили мне, что эти латунные листки американцы бросают с самолетов, чтобы затруднить работу локаторам - создать "завесу помех" и нанести бомбовые удары по городам через десять минут после того, как кончится светлый праздник Рождества Христова.

Встретился с Алексом. В прошлом он был депутатом Парижского муниципалитета. Сейчас работает в сфере бизнеса. Быстрый, смешливый, с розеткой Почетного Легиона в петлице, он перебрасывается в разговоре с предмета на предмет.

- Я тебя прошу, остановись и вдохни воздух, - не то чтобы просит, а попросту приказывает он.

Я останавливаюсь и вдыхаю воздух. Это было возле прелестного парка Монс-Элизе. Чугунные решетки парка переносят в наш Летний сад - сходство поразительное, будто лили одни мастера. Листва на деревьях облетела, жестяно перекатывается под ногами, бурая, ломкая. (А в Ленинграде уже снег.)

- Ну? - спросил Алекс. - Ты ощущаешь запахи листвы и деревьев?

- Нет, я ощущаю запах бензина.

- О! - сказал Алекс. - Ты умница, с тобой можно варить кашу. Я выступал в муниципалитете восемь раз, я говорил о том, что мы травим парижан и губим город, - смотри, как закоптились стены домов! Я подсчитал - транспорт Парижа пускает в воздух чуть не тридцать миллиардов франков в год! Из-за пробок! Я считаю грубо: вынужденный "простой" рабочего человека равен пяти франкам в час; два франка - стоимость бензина, сожженного впустую. Умножь все это на миллион автомобилей, которые прописаны в Париже. Вот тебе и получается - семь миллионов франков в день. Я предлагал убрать все машины из центра Парижа, разбросать по улицам такси, пятьдесят тысяч такси, со счетчиками для взимания ренты. Садишься в машину, опускаешь пять франков и едешь километр; надо дальше - платишь больше. Громадная разгрузка была бы для центра города. Мы бы спасли Париж! Можно было бы дышать! Увы, со мной не согласились. Тогда я начал покупать землю и строить дома в шестнадцатом районе, для проклятых буржуев... Что? Я? О, нет! Какой же я буржуй?! Я "работяга". У меня в Барселоне яхта и домик в Альпах. А живых денег нет ни франка. Настоящий буржуй - это тот, кто сидит на своем миллионе и чурается всех проблем. А в Париже масса нерешенных проблем. Например, в метро работает три тысячи контролеров. Страна электроники, автомобильной промышленности, самолетостроения, ядерной физики до сих пор не может убрать три тысячи контролеров из метро. И они - довольно ощутимая заноза в бюджете города. Ты спрашиваешь, в чем дело? А контролеров некуда трудоустроить. И кто их будет трудоустраивать? Куда? Гарантии? Анархия, кругом анархия...

Кстати, незадолго до моего приезда в Париж около известной площади Сен-Жермен де Пре, - впрочем, какая площадь Парижа неизвестна, - если пойти по улице Абей, можно увидеть небольшое здание, - именно там, в центре Парижа, на улице Дерен, 44, проходил Второй всемирный конгресс анархистов. (Тех самых черное знамя, "анархия - мать порядка!".) Первый состоялся в Италии. Руководители современных анархистов во главе с Морисом Жуайи разругались там со сторонниками "спонтанных действий" во главе с ультралевым Кони Бендитом.

Ha конгрессе в Париже были кубинцы из Майями, американцы, норвежцы. Должны были приехать два китайских делегата, но почему-то не приехали. (Говорят, что в подполье Шанхая сейчас есть анархистский профсоюз водителей грузовых машин. Во время "культурной революции" профессор Пи Сук Ци из Шанхая, сотрудник анархистского подпольного издательства "Пин Мин пресс", покончил с собой, когда ему приказали провезти по улицам тележку с мусором. Это сообщение было опубликовано еженедельником "Черное знамя", печатным органом небольшой группы анархистов, главным образом врачей.)

"Кубинская" делегация из Майями была изгнана с первого же заседания конгресса анархистов. Но конгресс так и не удалось провести, потому что как только 214 участников заняли свои места, "иберийская федерация" анархистов начала дискуссию по поводу "дела Суши".

Восьмидесятилетний немец Августин Суши - старый активист анархистского движения. Он принимал участие в испанской революции. В 1964 году он вернулся в Мадрид, чтобы издать там свою книгу "Ночью по Испании". Шведское анархо-синдикалистское движение оплатило ему половину дорожных расходов. Однако, вместо того чтобы установить контакты, он встретился лишь с бывшими членами анархистской организации, которая ныне сотрудничает с франкистскими синдикатами.

Вождь каталонских анархистов Федерика Монсеньи выступила на конгрессе против Суши с гневной речью. Однако англоязычные пришли на помощь Суши. Они обвинили Монсеньи в том, что она и три ее товарища входили в правительство Ларго Кабальеро и сама она тогда была министром здравоохранения.

Против англоязычных европейцев выступили представители Латинской Америки. Суши, заявили они, читал лекции рабочим в "Юнайтед фрут компани" в Гондурасе, получая за каждую лекцию по 500 долларов от американцев.

...Гуэреро, знаменитый анархист мексиканской революции, в свое время сказал: "У меня нет энтузиазма, у меня есть лишь убеждения". Делегаты Второго всемирного конгресса анархистов с энтузиазмом склочничали три дня, так ни о чем и не договорившись. Бедные анархисты!

(Я вспомнил Бориса Чиркова в роли Махно, когда он пел: "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить". Об этом фильме Сталин сказал: "Врут, как очевидцы". Фильм, однако, был отмечен, потому что слово искусства поразительно по своей силе: с тех пор как Чирков сыграл батьку Махно, понятие "анархия" вызывает в нашей стране улыбку - всего лишь. А экранного времени на это ушло минут десять, не больше...)

Вечером позвонил "Володьке-водочнику". Он бывший князь. Я был у него в гостях в прошлый приезд.

Особнячок у "Володьки-водочника" обшарпанный. Некогда прекрасная вилла сейчас выглядит жалко и провинциально. Князь ездит на велосипеде, как коммивояжер, и продает образцы "смирновской" водки.

- Я жду вас! - сказал он, когда я позвонил. - Буду рад принять вас завтра в четыре пополудни.

Я вспомнил, как мы сидели за столом, а стол был колченогий, и дворецкий, который уехал из Батуми вместе с князем (тогда семилетним мальчиком), нес мне в граненом стакане жидкий чай (в таких стаканах у нас в маленьких провинциальных железнодорожных буфетах продают водку), и рука у него тряслась, и я хотел принять у него чай, чтобы он не расплескал его, но старик, краем глаза взглянувший на князя, изменился в лице:

- Ваше превосходительство, да что вы?! Я сам!

Брючки у него были тщательно заутюженные, заштопанные. И ботинки в заплатках начищены до зеркального блеска: нищета, второсортность, одно слово эмиграция!

На этот раз прийти к "моему" князю я не смог. Вечером накануне я отправился в театр - решил второй раз посмотреть великолепный хиппи-спектакль "Волосы". Это некий сплав памфлета и мюзикла о молодом поколении Америки, памфлет, который требует прекратить войну во Вьетнаме, памфлет, который воспевает марихуану как единственное средства защиты от жестокости XX века, от Молоха капиталистической действительности, памфлет, посвященный поиску чистоты - -через грязь. Рассказать об этом спектакле трудно. Там нет ударных эпизодов, таких, какой был, например, в лондонском театре, когда актеры поставили пьесу против вьетнамской войны. Они играли довольно сложный сексуальный полудетектив, и это устраивало публику, которая пришла посмотреть на чудачества "длинноволосых". Но в конце спектакля актеры разделись догола и вышли на сцену. И это тоже не предвещало ничего тревожного, этому даже поаплодировали. Потом актеры выпустили из спичечных коробков живых бабочек. И это рассмешило публику. Но после они взяли несколько самых красивых бабочек и стали медленно давить их пальцами. Поднялся вопль и свист. Тогда один из актеров шагнул на просцениум и сказал: "Вам жаль несчастных бабочек? Вы честные люди, вам чужда жестокость, не так ли?! Тогда почему вы не кричите, когда каждую минуту и каждый час во Вьетнаме вот так же убивают людей?!"

"Волосы" - это пьеса, составленная из отдельных музыкальных новелл. Они имеют свои подзаголовки - "Марихуана", "Интернационал", "Я жгу призывную карточку". Нельзя пересказать какой-то один эпизод, нужно рассказывать весь спектакль. А его не расскажешь, его нужно смотреть и слушать, ибо талантливое и новое - непересказуемо.

Заехал к друзьям. Меня шатало, голова раскалывалась. Я померил температуру, термометр показал 39,8. Видимо, вирусный грипп. Очень весело.

Оставаться у друзей неудобно - всех перезаражу. Весь раскаленный, я отправился в отель. Алекс привез "синописм" - французские горчичники в клеенчатой оболочке - огромные, толстые, не похожие на наши. Промучившись с этими адскими горчичниками всю ночь - они прожигают тело насквозь, - утром я почувствовал себя чуть легче. Алекс привез фруктов - "верь только йогам, сказал он, - когда болен - не ешь ничего, кроме фруктов. Через день ты поправишься".

Поправился я через два дня. (Поправился - это условно, просто температура упала до 37,5. "Вот тебе и побродил по Парижу, - горестно думал я, вылеживая на необъятной кровати в голубенькой мансарде в отеле "Монс-Элизе". - Никогда нельзя: а) загадывать вперед, в) подсчитывать возможный гонорар и с) бахвалиться здоровьем".) Заехал Алекс, и мы отправились перед моим вылетом перекусить в маленький кабачок.

- Задача будущего общества изобилия - уменьшить долю пищи для каждого человека, а задача сегодняшнего общества процветания - все-таки увеличить эту дозу, - сказал я.

- Браво, - сказал Алекс, - выпей еще рюмку, и отправляемся.

Мы приехали в Орли. Алекс оставил меня в машине, взял билет и пошел ворковать с девицами в кассах. Вернулся он через полчаса, встрепанный и яростный.

- Не знаю, успеешь ли, через десять минут твой самолет уходит в Дакар, а у меня сейчас будет инсульт из-за наших авиабюрократов. Бежим!

После вирусного гриппа бегать с чемоданом по километровым зданиям Орли занятие не из приятных, и отдышался я только в самолете, облившись пятью потами.

Моими соседями оказались две славные пары: мужья - алжирцы, жены испанки, живущие во Франции. Когда принесли обед, есть я ничего не смог и предложил моей соседке торт и сандвич. Поблагодарив меня, она немедленно сунула все это в рот, расхохоталась и сказала: "Травахо, мучо травахо". Это я понял: "Работаю, много работаю".

Она постучала себя по животу и добавила: "Пуза нет". Это я понял по жесту. Вообще артисты миманса в переводчиках не нуждаются - счастливые люди.

Потом стюардессы опустили два белых экрана и началась одновременная демонстрация двух ковбойских цветных фильмов. Один - с любовью, другой - с выстрелами. Самолет наш был не очень забит, поэтому люди разбрелись по громадному лайнеру, заняли места, откуда лучше видны экраны.

И в это время началась гроза. В самолете становилось то ослепительно бело из-за близких разрядов, которые замирали в небе, словно сожженные деревья, то делалось непроглядно темно, когда исчезали зловещие зеленые "сучья" молний...

Я посмотрел в иллюминатор - по белому крылу ползли голубые точечки электрических разрядов. На высоте десяти километров над океаном это зрелище не из приятных.

Интересно, что на грозу реагировали только те пассажиры, что постарше. Люди среднего возраста, рожденные в век авиации, приучены все просчитывать на своих личных компьютерах "временной" выгоды. На Западе люди умеют считать все и вся. Это относится и к приему друзей, и к покупке машины. А статистика говорит, что авиация значительно безопаснее в сравнении с другими видами транспорта. На первом месте по количеству катастроф - автомобили, самый, казалось бы, безобидный вид транспорта: ведь ты хозяин скорости, именно ты сидишь за рулем; на втором месте - морской транспорт, на третьем железнодорожный, а уж только на четвертом - авиация.

Но когда я смотрел на голубые электрические точечки, которые ползали по крыльям, а из-под одного из креплений выбивало масло, мне очень не хотелось, чтобы электрическая точечка дошла до того места, где жирное, горячее масло струйками сбегало по поверхности крыла...

Пилоты вели самолет мастерски; они то кидали его вниз, то поднимали вверх, то круто сворачивали, ломая курс. Я подумал тогда, что военная авиация принесла громадную пользу авиации гражданской. Когда летчик бомбардировщика получает задание уничтожить город, для него нет преграды - гроза или туман. Есть приказ, а приказ нужно выполнить.

Занятно: неужели изнуряющая подготовка к войне служит миру?

Я "схватил себя за руку", вспомнив беседу с одним профессором из ФРГ, который говорил мне: "Ну и что - атомная война? В этом смысле я согласен с теорией Мао Цзэ-дуна. Да, погибнет большая часть человечества. Да, я убежден, что потом жизнь будет лучше. Ведь и в Германии и в Советском Союзе после второй мировой войны

жизненный уровень значительно вырос". Старичок профессор был из нацистов.

...Я смотрел на голубые электрические точечки, которые ползли по крылу, и вспоминал Антуана де Сент-Экзюпери и, признаюсь, испытывал постоянное ощущение беззащитности в этом громадном, комфортабельном, алюминиевом доме, поднятом мощью турбин, геометрической пропорцией крыльев и людской устремленностью к знанию (не к войне) на десять километров в небо...

Я зашторил свой иллюминатор, чтобы не видеть эти голубые точечки. Соседи мои, испанки и алжирцы, сидели в хвосте самолета, смотрели фильм, и я прилег на сиденье. Не спалось. Впереди, на восемнадцатом ряду, лежал мальчишечка. Отец и мать смотрели кино в первом салоне. Мальчик, закрыв лицо руками, тихонько плакал, скулил, как собачонка. Я положил ему руку на голову, мальчишечка обернулся ко мне, шмыгнул носом, я вытер у него слезы со щек, он взял мою руку, по-хозяйски положил ее себе под щеку, и мы с ним сразу же уснули.

(Я потом записывал в дневнике: "Ограниченные роком ответственности и знанием возможной беды, мы должны знать, что тело ребенка - чужого, вихрастого, сопливого, в очках, красных брюках и белых ботиночках - укрепляет веру и дает силу каждому, кто прикоснется к нему, потому что ребенок - это всегда истина".)

В Дакаре, на ночном, пустынном, душном, освещенном прожекторами аэродроме, пахло океаном, водорослями и йодом. Небо было звездным, трещали цикады странно, пронзительно, по-африкански.

А когда наш "боинг" взял курс на Буэнос-Айрес (лететь предстояло девять часов), минут через сорок мы снова вошли в грозовой фронт и шли через этот плотный грозовой фронт еще шесть часов. Самолет кидало вверх и вниз, высверкивали голубые сполохи то справа, то слева, и сидевший рядом крепкоплечий человек беседовал со мною о том, чем я последнее время так интересуюсь: о судьбе тех гитлеровских преступников, которые эмигрировали в Латинскую Америку - "в заокеанскую крепость", как говорил Борман в своей последней шифрованной телеграмме.

По профессии мой спутник врач; он переселился в Аргентину в июле 1945-го; до этого он жил и работал в Мюнхене.

Пощупав мой пульс, он сказал:

- Вам бы в кроватку, под две перины. И много аспироля. А вы все о прошлом. Надо забыть прошлое, надо забыть...

Сообщения, которые появляются в газетах вот уже двадцать восемь лет то о Бормане, то о кровавом палаче Освенцима докторе Менгеле, то о шефе гестапо Генрихе Мюллере, то об оберштурмбаннфюрере СС Рауффе, который до сих пор живет в Чили, грешат сенсационностью и определенного рода неточностями. Я не лротив сенсаций, я лишь за ту сенсацию, которая в подоплеке своей имеет истину, а истина - это поиск. Подчас, играя на горьком человеческом интересе к судьбе изуверов, определявших варварство государственной и партийной машины Германии, наживают моральный капитал те люди, которыми движет либо честолюбие, либо желание как следует заработать. Все те материалы, которые связаны с гитлеровскими военными преступниками, скрывшимися от возмездия, должны быть просеяны, с моей точки зрения, сквозь двойное и тройное сито фактов.

Мой спутник говорил:

- По-моему, шумиха о том, что в Латинской Америке скрывается огромное количество военных преступников, - дань обывательскому интересу. Уверяю вас, даже те люди, которые действительно были связаны в какой-то мере с Гитлером, по существу, лишь выполняли свой долг перед нацией. Сейчас они, как говорится, вышли в тираж. Они не представляют ни опасности для будущего, ни интереса для настоящего.

Я возражал. Я говорил, что зло (а Борман, Рауфф, Менгеле - это коричневое зло, самое страшное зло XX века) обязано быть публично наказанным, в назидание тем, кто когда-либо захотел бы повторить националистический эксперимент Гитлера.

- Эксперимент Гитлера может быть повторен, если в той или иной стране создадутся условия, которые потребуют своего фюрера. Ведь Гитлер пришел в Германию как противодействие Версалю. Вильсон и Чемберлен унизили Германию, они хотели видеть нацию на коленях. Пришел фюрер и сказал: "Немцы, восстаньте!" И немцы восстали из пепла, - жестко сказал мой сосед.

Самолет продолжало трясти, моторы ревели натужно и тяжело. Сосед сделал еще один глоток виски, поежился, укрылся пледом и усмехнулся:

- Лучше падать вниз сонным, а?

- Нет, - ответил я, - лучше лететь дальше бодрствующим.

Сосед мой то ли спал, то ли старался уснуть, а я продолжал думать о том, почему фашизм смог найти себе приют в Латинской Америке. Если бы, как говорил мой собеседник, немецкий фашизм, прятавшийся в Андах и Кордильерах, действительно не представлял никакой силы, если бы действительно это была горстка людей, разобщенных и затаившихся, - тогда одно дело. Но судьба врача-убийцы Менгеле говорит о другом: за ним стоит мощная организация прикрытия, которая невозможна без организации действия.

Я прослеживаю интересную закономерность. В 1967 году из Куритибы (Бразилия) было передано, что восемь человек с автоматами арестовали в местном муниципалитете Иозефа Менгеле. Назавтра газета "Эстаду де Парана" напечатала официальное разъяснение: "военные власти не подтверждают этого сообщения". Через год одна из аргентинских газет сообщила, что Менгеле был опознан крестьянином Педро Оливейро Монтанья на фотографиях, которые хранились в досье батальона пограничной охраны. Та же газета утверждала, что человек, которого считают Иозефом Менгеле, работал в местном муниципалитете под именем Кирилла Чавеса Флореса.

Следующее сообщение принадлежит журналисту Адольфо Сисеро Чадлеру. В газете, выходящей в Рио-де-Жанейро, он писал: "Я нашел Иозефа Менгеле в Эльдорадо на реке Парана и смог заснять его на шестнадцатимиллиметровую пленку".

Чадлер сообщил, что когда он был возле водопада Икуасу на реке Парана, он узнал, что брат Менгеле содержит в Эльдорадо ферму, часть которой принадлежит некоему Кофетти. Чадлеру сказали, что сам Иозеф Менгеле часто приезжает из Парагвая к брату на моторном катере "Викинг", который так назван в честь дивизии "СС". Катер зарегистрирован на имя доктора Энгвальда.

Обосновавшись в машине неподалеку от дома Кофетти, Чадлер смог сфотографировать Менгеле. Два человека в Асунсьоне, которые смотрели эту пленку, опознали врача-убийцу. Они сказали, что раньше Менгеле жил в столице Парагвая, в отеле "Астра", список постояльцев которого был впоследствии конфискован па-.рагвайскими властями. Иногда Менгеле приходил сюда с красавицей Хильдой Пирберг.

Доктор Отто Виссом из Асунсьона, которому были показаны эти хроникальные кадры, заявил, что несколько лет назад он лечил в одном из окраинных районов парагвайской столицы человека, который страдал хронической язвой желудка. Вместе с этим больным был другой человек. Этим человеком был Иозеф Менгеле, а человеком, который жаловался на язву желудка, как утверждал Виссом, был Мартин Борман.

Аргентинский еженедельник "Конфирмадо" сообщил через несколько месяцев, что Менгеле живет в изолированном маленьком местечке Лаурелес. Добраться туда можно только по реке Паране. Посторонний человек туда практически попасть не может, поскольку неподалеку расположена летняя резиденция парагвайского диктатора Альфредо Стресснера и весь район охраняется войсками. Кроме того, широко разветвленная система оповещения и постоянное военное патрулирование немедленно обнаруживают всякого нового человека. Считается, что этот район охраняют еще и потому, что там находятся взлетно-посадочные полосы и секретные инженерные сооружения, которых обычно не бывает в таких глухих и отсталых поселках, как Лаурелес...

Читая это сообщение, я думал о "ядерной версии": нацизма (и старого и нового), ибо тот, кто станет обладателем ядерного оружия в Латинской Америке, тот многого достигнет в своекорыстных целях.

Репортерам "Конфирмадо" удалось попасть в Лаурелес под предлогом осмотра тех мест, где будет возводиться плотина гидроэлектростанции. Они сделали ряд снимков, но на обратном пути охранники засветили всю пленку. (Электростанция и засвечивание пленки - лишнее подтверждение правильности моих рассуждений по поводу "атомной версии" нацизма.)

После опубликования этих сообщений десятки журналистов, детективов, представителей различных организаций антифашистов прилетели в Латинскую Америку.

Если Менгеле, как утверждают антифашисты - бразильцы, аргентинцы и парагвайцы, - действительно жив, он будет схвачен.

Но как раз в это время произошла довольно интересная история.

Дождливой осенью в Лондонском аэропорту человек, прибывший из Буэнос-Айреса, передал агентам полиции свой пистолет и жетон сотрудника бразильской секретной полиции на имя Эриха Эрдштейна. В 1968 году Эрдштейну исполнилось шестьдесят. Он эмигрировал из Вены за день перед тем, как туда вошли гитлеровские танки. Ему было двадцать семь лет, когда он приехал в Бразилию и поселился в штате Парана. Здесь он начал служить в секретной полиции и здесь, в 1967 году, как он утверждает, увидел Менгеле.

Однажды в Куритибе, столице штата Парана, появился некий Эухен Парес. Он оказался личностью подозрительной, и Эрдштейну было поручено допросить его. Во время допроса Парес признался, что у него возникли разногласия с его "товарищами" по "национал-социалистской рабочей партии Германии", вместе с которыми он скрывался в Латинской Америке, и он бежал из гитлеровского лагеря, который был организован в джунглях.

Показания его были интересными, он обещал продолжить их. Эрдштейн распорядился отправить Пареса в отель. На следующий день Парес был обнаружен задушенным. Полиция подняла на ноги город, был допрошен хозяин отеля. Выяснилось, что вчера ночью в соседнем с Паресом номере поселились два немца. Они выехали из отеля на рассвете. Обнаружить их не удалось. Пареса убили опытные бандиты: на шее отпечатков пальцев не было - преступники работали в перчатках, по методе, разработанной в школах СД.

Эрдштейн начал заниматься немецкими поселениями, которые, как кольцо, охватили юг Бразилии, Аргентину, Парагвай, Чили и часть Боливии. Эрдштейн видел в поселениях "железного кольца" великолепные ранчо, портреты Гитлера на стенах; "Хорст Вессель" - гимн нацистов - там распевали и утром и вечером.

В Аргентину, Бразилию, Боливию и Чили из Парагвая периодически приезжали эмиссары "мозгового центра" нацистов. Они выступали на встречах, вели беседы с молодежью.

Два наиболее ценных осведомителя сообщили, что в окрестностях маленького бразильского городка Донна Эма, в штате Катарина, есть великолепная вилла, принадлежащая доктору Леннерту. Этот врач, широко практиковавший в городе, был связан с наци. Несколько раз к нему приезжала зверообразная гоночная "Альфа-Ромео" с четырьмя таинственными пассажирами. Один из пассажиров, голубоглазый, улыбчивый, высокий мужчина, заросший рыжей бородой, был, по утверждению осведомителей, Менгеле.

Эрдштейн установил точное время, когда "Альфа-Ромео" с таинственным пассажиром приехала к Леннерту, и приказал окружить дом. Вилла была оборудована на манер концлагеря: вокруг громадного особняка шла колючая проволока, через которую был пропущен ток высокого напряжения. Когда полиция во главе с Эрдштейном ворвалась в здание, здесь было только три немца из охраны доктора Менгеле.

Во время обыска нашли несколько фотографий - Менгеле во время его работы в Освенциме и Менгеле, который живет сейчас в Латинской Америке. Выяснилось, что Менгеле использовал особняк доктора Александра Леннерта как свою операционную. Здесь была великолепная хирургическая палата, оборудованная по последнему слову техники.

Спустя два месяца один из агентов Эрдштейна обнаружил Менгеле в джунглях возле Сан-Хуан-де-Алкалина. Когда Менгеле увидел пистолет, направленный на него, он усмехнулся: "Вы зря теряете время, все равно здесь меня никто не тронет".

В Куритибе Эрдштейн сказал Менгеле: "Я знаю, кто вы". - "Да и я в общем-то не очень скрываю, кто я", - ответил тот.

Эрдштейн передал врача-изувера в полицию, однако назавтра утром ему сказали, что доктор освобожден по приказу свыше.

Через некоторое время Эрдштейн выяснил, в каком месте реки Парана Менгеле переправляется в Парагвай. Он пролежал несколько дней в прибрежных кустарниках и задержал нациста. На этот раз Эрдштейн повел себя иначе. Он сказал: "Я готов сотрудничать с вами, вы победили. Доверьтесь мне, я верну вас обратно в Парагвай. Там вы будете в безопасности, а здесь под влиянием общественности наши власти будут вынуждены арестовать вас".

Менгеле согласился с доводами Эрдштейна, и тот спрятал его на баркасе, который стоял посредине реки. На этот раз Эрдштейн связывается не с Бразилией, где очень сильны пронацистские тенденции, а с Аргентиной. Он начал переговоры с аргентинскими властями. Менгеле все это время был на баркасе. Каждый день Эрдштейн возвращался на баркас и вел беседы с Менгеле, и тот говорил о том, что обвинения, выдвинутые против него, чудовищны; он утверждал, что работал в концлагере лишь в интересах медицины и экспериментировал только на тех людях, которые были обречены.

Когда наконец Эрдштейн договорился с полицией Аргентины, что он передаст им Менгеле, и поехал за ним на баркас, то напоролся на засаду: Эрдштейн доверил охрану Менгеле парагвайцам, но "герр доктор", видимо, уплатил им больше. Поняв, что Менгеле и сейчас уйдет из его рук, Эрдштейн, по его словам, выпустил в доктора обойму.

После этого Эрдштейн надел черные очки, купил в жаркой Аргентине теплое пальто и отправился в Великобританию, ибо теперь, как он заявил в интервью, был со всех сторон обложен нацистами, которые не простят ему убийства Менгеле.

Это была сенсация, облетевшая весь западный мир. Однако, по моему глубокому убеждению, Эрдштейн либо задумал аферу "сенсацией", которая всегда хорошо оплачивается на Западе, либо он выполнял задание тех, кто охраняет Менгеле.

Спустя некоторое время после "сенсации" Эрдштейна президент Федеративной Республики Германии Хейнеманн выступил со специальным заявлением. Он заявил, что Парагвай отклонил его просьбу о выдаче Менгеле. Более того - Парагвай отказался посадить Менгеле на скамью подсудимых в Асунсьоне.

Президент ФРГ доктор Хейнеманн заявил, что несколько лет назад Менгеле получил парагвайское гражданство и в настоящее время находится в джунглях, на границе между Парагваем, Бразилией, Аргентиной, и переходит из страны в страну, опасаясь ареста. Лишь только после этого заявления президента парагвайское руководство дало ордер на арест Менгеле; вероятно, выдав ордер на арест нациста, диктатор Стресснер, друг Менгеле, посоветовал врачу-изуверу чаще менять места своего пребывания, а своей гвардии он приказал еще более надежно охранять этого гитлеровца.

(Совсем недавно было выяснено, что паспорт NoСИ 4039316 на имя Альфредо Мальено, аргентинца, на самом деле принадлежал Менгеле. Документально подтверждено и то, что Иозеф Менгеле "паспорт No3415754" уехал в Парагвай 2 октября 1958 года из Буэнос-Айреса, "временная виза действительна по 1 января 1959 года". Однако позже парагвайские власти выдали Менгеле вид на постоянное жительство.)

В Буэнос-Айрес мы прилетели под утро. Сверху город казался громадной огнедышащей жаровней. На пустынных проспектах, которые угадывались по громадным линиям голубых фонарей, нет-нет да проползали белые, осторожные светлячки автомобильных фар, которые ощупывали туманную дорогу...

В аэропорту было пусто, прохладно, сердито урчали кондиционеры. Мой спутник, который почему-то был убежден, что я швед и лечу из Стокгольма, пожелал мне приятного вояжа в Сантьяго.

- И не верьте вы писакам, - заключил он, - ради заработка они предадут еще до того, как прокричит петух. Гитлер допустил много ошибок, порой он был излишне жесток, но смешно отрицать тот факт, что он был личностью. А это так редкостно в наш век... Хрипловатый со сна голосок дикторши объявил: - Доктора Вилли Шауренбаха около второго подъезда дожидается Алоиз Менгеле. Повторяю: сеньор Шауренбах, около второго подъезда вас ждет сеньор Алоиз Менгеле.

Я увидел, как мой спутник подхватил синюю сумку "Люфтганза" и побежал ко второму подъезду. (Друзья потом рассказали мне, что доктор Алоиз Менгеле, коммерсант, брат Иозефа Менгеле, живет в Аргентине и открыто путешествует по Европе и Америке.)

...Из Буэнос-Айреса в Сантьяго два часа лету - сплошь над Андами. Вспомнил аргентинскую пословицу: "Прежде чем увидать Чили, туда надо добраться". Перевалив через снежные пики и синие ледники, мы приземлились в жарком декабрьском лете. Весна здесь уже кончилась, начинался декабрьский зной...

На громадном, выжженном солнцем поле аэродрома сухо пахло Кубанью: прекрасный, непередаваемый, полынный, горько-пряный, изумительно русский запах - в нем безбрежье и чистота. И огромное количество больших божьих коровок, и кузнечики - до щемящей боли в сердце - подмосковные... Было около шести утра. Солнце было и маленьким и злым - знойным.

Когда прилетаешь в Гагры в ноябре и залезаешь в море, то относишься к этому чуду с радостным изумлением: "Не может быть!" А здесь, за семнадцать тысяч километров от Москвы (Сантьяго - самая удаленная от нас столица), к зною в декабре относишься как к должному. Вспомнил отчего-то Щедрина: "Хорошо иностранцу - он и у себя дома тоже иностранец".)

Злой таксист, похожий на нашего привокзального калымщика, привез меня в посольство. Дорога шла мимо глиняных заборов (чем-то похоже на дувалы в Самарканде), расписанных левыми, сильными, выразительными рисунками и лозунгами: "Да здравствует революция", "Да здравствует коммунизм!", "Да здравствует Альенде!"

Дежурные в посольстве, подозрительно осмотрев меня, тщательно проверили документы (борода!). А потом, признав, сразу же отвели в умывальню, постелили простынку на диване в библиотеке; я лег, хрустко распрямился, думал уснуть, но уснуть не мог - началась моя чилийская жизнь.

* * *

Сантьяго разделен на несколько районов, поразительно отличных друг от друга. Барри Альто - разноцветные особнячки, бассейны, декоративная зелень, "мерседесы" с молчаливыми шоферами в синих униформах, гольф-клубы - тишина, благость, затаенность... Центр - пересечение улиц Уэрфанос, Театинос, Пласа-ла-Монеда. Здесь громадины банков, типично английская архитектура конца XIX века. Рабочие районы, где сейчас идет огромное строительство: маленькие одноэтажные домики, пеналы-квартиры. И трущобы. Трущобы - это и "бидонвили" домишки из цинка, и хижины из тростника, и фанерные сарайчики. Переезжая из одного района столицы в другой, никак не можешь согласиться с мыслью, что все это соседствует в одном городе.

Тишине и сдержанности Барри Альто противостоит истинно "гишпанский" шум центра. В кафе "Гаити" - самое популярное место города - собираются пикейные жилеты; здесь за чашечкой душистого, без сахара, густого кофе они "свергают" и "организуют" новые кабинеты, повышают и понижают акции на бирже - все это, естественно, в мечтах; говорят о том, какому министру они положили бы в рот палец, а какому не положили бы; пикейные жилеты - не символ; здесь действительно собираются старики в пикейных жилетах и в шляпах канотье - злые, беззубые мумии...

...Когда я взобрался на гору Сан-Кристобаль, и посмотрел на Сантьяго сверху, с птичьего полета, и увидел пересохшую реку Мопочу, особнячки Барри Альто, громадину центральной магистрали Апокуинду, далекие районы трущоб, махину "даунтауна" - центра Сантьяго, то лишний раз подивился тому, как этот город странно, трагически странно, спланирован.

(Занятное ощущение: когда смотришь сверху, то кажется, что находишься в кратере вулкана. Впрочем, ученые, с которыми я потом встречался, считают, что так и есть на самом деле, что это не ощущение, а сущая правда: Сантьяго центр кратера вулкана.)

Сегодня обзванивал всех тех, к кому у меня есть рекомендательные письма; решал вопрос с жильем. Директор одной из столичных радиостанций, которому я передал записку от московских друзей, сразу позвонил президенту Союза писателей Луису Мерино Рейесу. Прогрохотав своим низким, раскатистым басом в трубку слова обязательных приветствий, Луис Мерино сказал:

- Зачем Хулиану жить в гостинице?! Мы предлагаем ему комнату в нашем доме, в "Каса-де-лос-Эскриторес"! Это в центре, неподалеку от площади Италии, улица Альмиранте Симпсон, семь, пусть он приезжает, смотритель будет предупрежден, внизу наш маленький ресторанчик, где Хулиан может обедать, телефон есть, никто ему не будет мешать!

Спасибо Луису Мерино Рейесу! Я прожил в доме писателей месяц. Отсюда я улетал на Огненную Землю, на остров Чилоэ; отсюда я улетел на север, а потом в Перу, в Панаму, на Курасао.

Я приехал на улицу - маленькую, тихую - Альмиранте Симпсон. Двухэтажный особнячок чем-то похож на наш писательский клуб, если входить с улицы Воровского. Выбежал Фернандо, мажордом "Каса-де-лос-Эскриторес", и немедленно вырвал у меня из рук чемодан.

- Сеньор не должен таскать свой багаж, - назидательно сказал он.

Мой спутник заметил:

- Это неистребимо, это от "испанского духа". Каждый писатель обязательно "гранд" и "сеньор". К тому же социализм стал главенствующей идеологией в Чили всего год назад, не забывай об этом.

Сегодня с утра Сантьяго бурлит. На четыре часа назначен митинг, направленный против "кастрюльной демонстрации", которая состоялась за три дня перед моим приездом, когда сытые дамы из Барри Альто вышли на улицы города, подняв над головой кастрюли, взятые напрокат у своих кухарок. Дамы молотили по кастрюлям ножами и ложками. Конечно, кастрюльный бой разнится от барабанного, но и в том и в другом был слышен фашизм. Дамам из Барри Альто "не хватает" мяса. Раньше рабочие вкуса мяса не знали. Его было много, но купить его они не могли. Теперь - могут. Во всех магазинах свинина, свежая рыба, фрукты, но это не устраивает дам из Барри Альто, они привыкли к парной говядине. А этой зимой и прошлым летом в районе Огненной Земли случилось бедствие - ящур. Сотни тысяч голов крупного рогатого скота пали. При этом - саботаж латифундистов. При этом - необъявленная блокада. Перебои в снабжении парной говядиной стали удобным поводом для антиправительственной демонстрации.

Я вышел на площадь Италии - это рядом с моим домом. Здесь назначен сбор демонстрантов. Я стоял и Курил, приготовив камеру. Вдруг, словно по какому-то незримому сигналу, со всех улиц на эту гигантскую площадь начали стекаться толпы народа. Очень много молодежи. Над головой плакаты партии коммунистов и социалистов; пришли ультралевые миристы, члены левой христианской партии, активисты МАПУ - ,"Движения единого народного действия".

Я заметил, с каким пристальным вниманием правые, захватившие юридический факультет университета, этот центр антиправительственного студенческого движения, наблюдали за сбором демонстрантов. Над громадным, немецкого стиля, зданием мятежного факультета, лозунг: "Революция без законов - это диктатура". Правые студенты, окопавшиеся здесь, устраивают драки, налеты на левых активистов, они вооружены, зайти на территорию факультета практически невозможно - сплошное беззаконие.

Рядом с площадью Италии трехэтажное здание "нацистов". Их так все и называют здесь - "чилийские нацисты". Это штаб-квартира организации "патриа и либертад". Старые члены этой организации, которые ныне ратуют за "свободу", во времена Гитлера ходили в коричневой форме, со свастикой на рукавах.

Все окна закрыты стальными решетками и деревянными ставнями. Здание охраняют усиленные наряды карабинеров, - нацистов в Чили ненавидят.

В руках у демонстрантов портреты Ленина, Че Гевары, Альенде.

За час на площади Италии собралось не меньше двадцати тысяч человек, и они двинулись по широкой Апокуинде к центру - к президентскому дворцу "Ла Монеда". Остановившись около штаб-квартиры "патрий и либертад", многие молодые ребята весьма выразительно жестикулировали (наши милиционеры наверняка определили бы эти жесты как нецензурные, шокирующие женщин, однако женщины жестикулировали точно таким же образом). Рабочие, студенты, трудовые интеллигенты Чили понимают, что фашизм оскорбить нельзя. Фашизм можно победить, фашизм нужно уничтожить.

На площади Ла Монеда собралось около шестидесяти тысяч человек. (Впрочем, правая газета "Меркурио" сообщила, что это была "жидкая демонстрация, на которой присутствовало всего лишь двадцать тысяч".)

Аплодисменты грохотали на площади, когда выступали социалисты, коммунисты, сенаторы, парламентарии, когда выступали левые христианские демократы.

Я стоял неподалеку от трибуны. Я видел, как Сальвадор Альенде отвечал на приветствие чилийцев - добро и достойно. Красивое, сильное лицо президента сейчас жило жизнью людей, собравшихся на площади. (Через полтора года озверевшие фашисты выстрелят из автомата в это лицо - в лицо Человека и Гражданина, который и после смерти остался вождем чилийской революции.)

Мой спутник, чилийский журналист, сказал:

- Мы внимательно изучали опыт Испании тридцать седьмого года. Трагедия республиканцев была в отсутствии единства. Объединенным силам фашизма может противостоять лишь монолит. Когда анархисты занимали одну позицию, социалисты - вторую, коммунисты - третью, тогда Народный фронт оказался неспособным к действиям, подточенным изнутри. Мы не боимся многообразия форм. Мы боимся расхлябанности, догматической болтовни и взаимного недоверия.

Когда единомышленники перестают верить друг другу, тогда революцию "режут по живому" - начинается уничтожение своих; а у революции слишком много реальных врагов. Именно поэтому наша главная задача в дальнейшем - единение всех левых сил.

...Назавтра, просмотрев газеты, вышедшие с сообщениями об этом гигантском митинге, я подивился кардинальной разности оценок. Поехал в газету коммунистов "Эль Сигло". Потом беседовал с журналистами из правительственного официоза, и у меня начало складываться определенное представление о том, "кто есть кто" в сфере средств информации: какая газета кого представляет. А это необходимо уяснить, потому что в ежедневной прессе сталкиваешься с полярными оценками фактов, с разной трактовкой одного и того же явления, с взаимоисключающими утверждениями, которые, естественно, не могут не вносить путаницу в умы людей.

Самой серьезной и правдивой газетой по праву считается орган коммунистов "Эль Сигло".

"Насьон" - по чилийской традиции - правительственный официоз. Там сейчас много старых работников, которые раньше поддерживали правительство Фрея. Меняются правительства, а сотрудники "Насьон" составляют постоянную "команду". С приходом нового президента меняется лишь главный редактор.

Массовая газета - "Кларин". Ее тираж около 200 тысяч. Главное, что отличает это издание, - скандальная хроника и довольно фривольное воскресное приложение. Впрочем, в политике "Кларин" занимает нейтралистскую позицию.

"Пуро чиле" - дневная газета левой ориентации. "Ультима оро" - вечерняя левая газета, тираж ее невелик - всего 35 - 40 тысяч.

Из трех столичных телевизионных каналов два - национальный (седьмой) и канал Чилийского университета (девятый) - поддерживают правительство. Канал католического университета (тринадцатый) тяготеет к демохристианской оппозиции.

Правая газета "Меркурио", принадлежащая банковскому концерну "Эдвардса", самая мощная в Чили - 200 тысяч экземпляров. Газета пытается не портить репутацию желтой пропагандой, стараясь быть "объективным чилийским "Таймсом". Для публикации желтой и скандальной хроники "Меркурио" использует дневную "Ультимас нотисиас" и вечернюю "Секунда".

Бизнес дорожит своим главным органом и пока что не идет на риск открытых столкновений с правительством.

Антиправительственной клеветой сейчас славится газета христианских демократов "Пренса". Особо стоят правые журналы "Пек", "Сепа", "Инпакто". "Инпакто" - это реакционная газета полуфашистского толка. Директор "Сепа" и "Инпакто" в дни моего приезда был арестован и заключен в тюрьму по обвинениям в оскорблении президента. (Арест, впрочем, продлился несколько дней.)

...Газета Диего Порталеса, великого государственного деятеля XIX века, "отца чилийской демократии", называлась "Эль амбриенто". Подзаголовок гласил: "Общественный листок, не литературный и не политический, но полезный и веселый". Его газета была действительно полезной и "политичной" в лучшем смысле этого слова - памфлеты Порталеса служили делу народа. Правые любят клясться именем Порталеса, но не очень-то следуют его заветам...

Шел сегодня по городу - такси взять невозможно, чилийские шоферы капризны и проносятся мимо тебя на огромной скорости. Скоро Рождество, уже продают первый виноград - самый вкусный, декабрьский. На улицах россыпи персиков, ананасов, яблок. Вдоль многокилометровой набережной Мопочи выстроились тысячи маленьких лоточков и лавочек, в которых шумные и веселые торговцы продают подарки к Рождеству: медные колокольчики с изумительным нежным звоном; чеканные маски, портреты Че Гевары, выбитые в тяжелой, черной меди; какие-то диковинные ракушки, деревянные поделки с острова Пасхи. Рождественский базар шумит, радуется, поет, танцует, визжит, хохочет.

Газеты продолжают комментировать митинг в поддержку правительства Народного единства. "Меркурио", никогда не работающая "лобово", так сверстала первую полосу: огромный портрет Никсона на Бермудах; он идет, окруженный журналистами, и броская шапка - сообщение о девальвации доллара. Внизу значительно меньший портрет Альенде, сидящего на трибуне во время демонстрации.

Казалось бы, поражение американского доллара - почему оно так броско и крупно дается? Газета правая, проамериканская. В чем дело? А дело в том, что даже поражение "патрона" обращено против правительства Народного единства, ибо интерес читателя фиксируется не на митинге в поддержку президента Альенде, а на событиях, происходящих в Соединенных Штатах.

Вообще политическая журналистика сейчас в чем-то стала сродни кинематографу. Она впитала новшества самого нового из искусств. Журналистика теперь умеет "делать" героя, пользуя для этого нужный ракурс, набор объективов, подсвет; она теперь умеет выстраивать "мизансцену" снимка и полосы, радио-, телепередачи. Даже политические обзоры в газетах пишутся словно сценарии - по эпизодам. Получилось так, что разность ракурсов, насыщенность и информативность диалогов, точная мизансценировка факта стали сейчас компонентами политики, ибо политика немыслима без журналистики.

На Уэрфанос увидел сегодня стайку китайских дипломатов. Все в одинаковых синих френчах, в синих брюках, в черных ботинках, в синих фуражках. Я заметил, с каким ужасом, с каким горестным недоумением оборачивались прохожие на этих униформистов. Они смотрелись дико среди веселых, красиво и легко одетых парней и девушек, со значками Ленина, Че Гевары и Альенде на груди. Они, эти китайские униформисты, шли по улицам города, который провозгласил в Чили эру борьбы за социализм. Казалось бы, китайцы не должны были чувствовать себя здесь чужими, но они были чужими. Чилийским комсомольцам с гривами вьющихся волос джинсы и модные рубашки неимоверных расцветок не мешают отдавать все свое свободное время - после окончания трудового дня или учебы в университете - работе в низовых партийных и комсомольских организациях, в школах, клубах, в агитбригадах Районы Парра. Скажи им, что социализм по китайскому образцу "единственно верный" (социализм конформизма, "одной гребенки", слепого повторения чужих слов), - они восстанут против такого "социализма".

Неужели национализм до такой степени слеп, что позволяет унижать сограждан, полагая, что фанатичное следование доктрине "кормчего" ведет к возвеличиванию народа? Или Мао делает ставку на то, что мир устал без истеричной идеи, в подоплеке которой авторитарность, желание поклоняться, преданность - чему бы то ни было или кому бы то ни было?

...Три дня подряд я провел в ЦК Компартии Чили. Попросил генерального секретаря ЦК товарища Луиса Корвалана рассказать о себе. Товарищ Корвалан закурил дешевенькую сигарету, прошелся по своему маленькому кабинету, за окнами - гомонливый шум близкой улицы, дверь распахнута настежь: в зале пленумов играют дети, потому что родителям - функционерам ЦК - не с кем их оставить. Кто-то из малышей, заигравшись, забежал к Корвалану. Тот достал из кармана конфету, протянул мальчугану, не прерывая разговора. Поправив черное сомбреро - Корвалан всегда ходит в этом сомбреро, - он тяжело, по-крестьянски, затянулся (пальцы коричневые от горячего табака):

- Рассказать о себе? Компаньеро Семенов, о себе я сейчас рассказывать не буду. Я лучше расскажу о наших болячках - их немало, и они поучительны. Но времени у меня сейчас в обрез: я должен написать статью для "Правды", подготовить речь на праздновании пятидесятилетия компартии, набросать передовицу для "Сигло". В первое же "окошко", которое у меня будет, мы обязательно увидимся. Я позвоню, или ты позвонишь, заходи ко мне, посидим и обо всем поговорим подробно и без спешки. А пока тебе помогут члены ЦК Володя Тейтельбойм и Хулиета Кампусано. (Через полтора года товарищ Корвалан будет схвачен хунтой; весь мир подымется на защиту этого замечательного коммуниста.)

...Сенатор Хулиета Кампусано - секретарь ЦК и член Политической комиссии. Здесь, в международном отделе, всегда лежит кипа новых газет, здесь можно услышать самые последние новости. В международном отделе работают двое товарищей, которые кончили Университет дружбы народов в Москве. Эта комната во время пребывания в Чили стала моей самой любимой и дружеской.

Возвращаясь домой через Европу, я остановился в Париже и, сняв маленький номер в меблирашках Латинского квартала, написал для газеты репортаж об этих трех днях, проведенных в штабе чилийских коммунистов:

"...Каждое утро в семь часов мальчишка - продавец газет пробегал под моим окном и высоким, пронзительным голосом выкрикивал важнейшие новости, напечатанные в номере:

- Правые требуют отставки министра-социалиста Тоа! Правые провалили бюджет! Забастовка правых радиостанций и телевидения! "Фашизм не пройдет!" говорят коммунисты!

Да, те недели в Чили были тревожными. Правые силы начали прибегать к саботажу; активизировалась деятельность фашистской организации "патриа и либертад"; молодчики из буржуазных семей, организованные в штурмовые отряды по гиммлеровскому образцу, уезжают в горы и там проводят учебные стрельбы; в консульском отделе посольства США выстраиваются очереди - томные матроны с ухоженными детишками улетают на север.

Но именно в те дни вся страна отметила как всенародный праздник пятидесятилетие компартии. Именно в те дни еще шире развернулись мероприятия по проведению в жизнь аграрной реформы; все большее и большее количество рабочих привлекается к управлению национализированными предприятиями.

В стране происходит поляризация сил; каждый чилиец сейчас стоит перед выбором - или страна пойдет по новому пути, или ее отбросят назад, к олигархии и национальному предательству.

Я пишу этот репортаж и вспоминаю январское солнце над Чили. Оно было сухим и обжигающим. Оно калило медные, с зеленью, плиты, на которых были отлиты названия банков; оно загоняло пешехода в жаркую тень, которую образовывали черные полотнища над витринами, и только завсегдатаи кафе "Гаити", где подают лучший в городе кофе, неторопливо вышагивали по солнцу.

Сантьяго - странная столица. Центр - средоточие министерств, банков, фирм, магазинов - похож на мощный североамериканский город: улицы прорублены прямо и ровно, бескомпромиссно по отношению к творчеству архитектора. Никаких излишеств: мрамор, стекло и алюминий - бизнес не нуждается в атрибутах изящного. За ним как-то без всякой подготовки резко начинаются блоки двух-трехэтажных домов, а уже потом город делится на два враждующих лагеря: на район буржуазии Барри Альто и на трущобы, скопления жалких лачуг.

Как раз на границе делового центра и пыльного, старого района жилых кварталов, на улице Театинос, в двухэтажном доме No416 находится ЦК Коммунистической партии Чили. Здесь всегда людно, шумно, приветливо, демократично. Я провел здесь много дней, повстречал многих людей, ставших моими друзьями; здесь я понял, отчего "компаньерос коммунистас" пользуются таким большим и заслуженным авторитетом в Чили.

...Товарищ Хулиета Кампусано вся в движении. То ее увидишь в большом зале пленумов, где сейчас расположились рабочие из Чукикаматы, актеры из Театра университета, нефтяники из провинции Магальянес; то она в небольшом кабинетике Генерального секретаря КПЧ товарища Луиса Корвалана; то она поит чаем малышей (их много в здании ЦК, так как родителям не с кем оставить их дома, и дети устраивают свои шумные, веселые игры на возвышении, возле трибуны); то она, присев на краешек стула, разговаривает по телефону с районными комитетами партии. Громадноглазая, седая, она становится юной, когда улыбается "компаньерос" а улыбается она часто, и улыбка у нее полна нежности и большой человеческой любви к своим товарищам.

Она многое помнит, компаньера Хулиета. Она помнит, как пятьдесят лет назад был арестован ее отец и как рабочие Токопилья помогали ее матери, неграмотной прачке, бороться за освобождение отца, и как они добились его освобождения. Отец оказался в черных списках, и пятнадцатилетняя девочка пошла работать. Она получала восемьдесят песо, а за квартиру надо было платить шестьдесят. Мать плела соломенные шляпы, а отец пытался найти медь на маленьком руднике. Девочка кормила семью и слушала, как говорили о будущем друзья ее отца, коммунисты. А когда был организован "Союз свободной молодежи", Хулиета была делегирована на первый съезд в Сантьяго. Мать, узнав об этом, запретила ей уезжать к безбожникам, в город. Хулиета отправила записку отцу на рудник. Он прислал ей ответ: "О таких делах, как твое, разрешения ни у кого не спрашивают". Хулиета поехала в Сантьяго. Потом началась работа в партии. Хулиете приходилось несколько месяцев служить, чтобы скопить денег для семьи, а потом она снова посвящала себя целиком работе в партии.

- Знаешь, - говорит она, - у меня тогда появилась любовь к партии. Не уважение, не преданность или благодарность, а именно любовь. Знания и опыт пришли позже, они лишь укрепили эту мою любовь.

Тогда в стране царствовала ложь во всем; когда от голода в горах умирали дети, первые страницы газет пестрели броскими заголовками о поединках боксеров; когда в тюрьмы бросали борцов за свободу, на улицах устраивались шумные карнавалы; когда тупые правители обрекали Чили на отсталость и нищету, проводились конкурсы красоты. И лишь коммунисты тогда говорили правду народу несмотря на тюрьмы, издевательства, террор. А людей, которые всегда и всюду говорят правду и борются за нее, нельзя не любить.

В Кокимбо партия тогда была в подполье, потому что американцы, хозяева медных рудников, объявили коммунистов вне закона. Чилийская земля там не принадлежала чилийцам, и жили они по вашингтонским законам. Было принято решение дать бой чужеземным монополистам и вывести партию из подполья, чтобы голос правды стал громким. Хулиета предложила:

- Товарищи, я одна, у вас дети. Так что давайте не будем спорить: то дело, которое мы решили сделать, буду делать я.

И коммунисты провели первомайский митинг, и флаг коммунистов понесла Хулиета Кампусано, и полицейские не решились в нее стрелять, и коммунисты в тот день вышли из подполья. Все ведь так просто - надо, чтобы был первый, кто сможет пойти под пули, - другие пойдут следом. В 1944 году Хулиету избрали членом ЦК. А в 1947 году, в годы "холодной войны" и террора, её арестовали.

Она тогда ждала ребенка. Там, в тюрьме, родилась ее дочка, Долорес Ампаро. Десять месяцев Хулиета была под домашним арестом, ждала ссылки в далекий лагерь "Ультима эсперанса" ("Последняя надежда"). Товарищи смогли переправить ее в надежное убежище в провинцию.

А в 1965 году она стала сенатором. Политические противники выступали на предвыборных собраниях: "Женщина принесет несчастье рудникам!" Хулиета отвечала:

- Когда я работала здесь, на этих рудниках, которые принадлежали американцам, несчастий не было, а сейчас будут?!

Секретарь ЦК КПЧ, член Политической комиссии, сенатор Хулиета Кампусано не сидит на месте...

- Компаньеро, с тобой хочет говорить министр. Хулиета, тебя ждут ребята-художники из агитбригады Рамоны Парра. Товарищ, на проводе "интенданте" Пуэрто-Айсена. Компаньеро, в девять у тебя встреча на заводе, а туда на автобусе добираться не меньше часа...

(Через полтора года хунта начнет охоту за этой замечательной женщиной, которую знают в Чили все и все - кроме бандитов - любят.)

Товарищ Рохас, член ЦК, журналист, высок, кряжист, черноволос и похож скорее на южного украинца. Он и говорит-то неторопливо, обстоятельно, точно отливая свои мысли в слова, формуя их емко, как литейщик плавку,

- Правительство Народного единства - первое революционное правительство в Чили. Оно выступает против олигархий, империализма, за народную, демократическую революцию; оно поведет Чили по пути к социализму. Ядро левого блока - союз коммунистов и социалистов. Вокруг этого блока объединяются все левые силы. Оппозиция далеко не вся едина и одинакова. Есть оппозиция демократическая, уважающая законы страны, а есть "патриа и либертад", националисты - чисто фашистская оппозиция; есть правые христианские демократы, возглавляемые Фреем. Чтобы было ясно, кто такие националисты, я назову Харпа, их лидера. Во время войны он носил свастику и был одним из руководителей чилийской НСДАП. На кого опирается эта фашистская оппозиция? На крупных латифундистов, среди которых много нацистов, на крупных торговцев. А за спиной у них - ЦРУ, американская разведка. Перед выборами правые развернули в газетах и на телевидении "кампанию страха": "Бойтесь Альенде, бойтесь Народного единства, бойтесь коммунистов!" На страницах газет появились фотомонтажи: напротив президентского дворца "Ла Монеда" - краснозвездный танк. Почерк был старым, известным. Левые смогли заполучить документы в фирме "Андальен": это были чеки на деньги, выписанные в США, и инструкции ЦРУ, как проводить антикоммунистическую кампанию. Эти документы были опубликованы в бюллетене палаты депутатов; директор фирмы "Андальен" бежал за границу и продолжает шуметь оттуда... Да, фашисты сейчас поднимают голову, это верно. Но ситуация теперь иная, поскольку в правительстве представлены народные силы, которые хорошо помнят лозунг: "Но пасаран!" Главная проблема? Экономика! Наш доход от экспорта - семьсот тысяч долларов. Больше половины этой суммы приходится выплачивать ежегодно нашим кредиторам. Есть ли резервы? Есть! Главные резервы - это рабочий класс и увеличение производительности труда. Производство тяжелой индустрии в 1971 году возросло на двенадцать процентов! А в 1970 году всего на полпроцента. Рывок? Бесспорно! Мы достигли этого за счет скрупулезного использования всех мощностей, всех резервов индустрии.

Есть проблемы иного плана. Недавно забастовали рабочие медных рудников Чукикаматы. Это был удар для нас. Они потребовали повышения зарплаты на пятьдесят процентов! Правительство не может давать безответственных обещаний, и правительство было вынуждено отказать рабочим, предложив увеличение зарплаты лишь на тридцать процентов. В Чукикамату вылетел министр труда; туда прибыли представители рабочих, профсоюзные функционеры. Выяснилось, что забастовку инспирировали полярные силы - ультралевые миристы и господа из фашистской "патриа и либертад". И тем и другим не нравится то, что происходит в Чили.

О средней буржуазии. Сначала были допущены ошибки по отношению к средней буржуазии: увеличили налоги, лишили кредитов. Сейчас, после открытой, объективной критики, положение изменилось: представителям средней буржуазии дают кредиты, большие кредиты, налоги снижены самым существенным образом. Посмотри витрины магазинов обуви, одежды, загляни в рестораны - и ты убедишься, что представители средней буржуазии охотно сотрудничают с Народным единством.

Почему мы так уверенно смотрим в будущее? Потому что только за один год новое правительство национализировало земли латифундистов (с выплатой им денег) больше, чем это сделал Фрей за все шесть лет своего правления. Потому что повысили минимум зарплаты рабочим с шестисот до девятисот эскудо; потому что каждый рабочий теперь имеет право на бесплатную медицинскую помощь; потому что каждый чилийский ребенок в школе и детском саду получает ежедневно бесплатно пол-литра молока; потому что мы начали повсеместно строительство школ и больниц. И, наконец, потому что мы проводим революцию по законам, которые приняты в стране и которые неукоснительно соблюдаются. (Через полтора года товарищ Рохас будет схвачен хунтой и брошен в тюрьму без суда и следствия, без предъявления обвинения - в нарушение всех законов Чили.)

Члену Политической комиссии ЦК, сенатору Володе Тейтельбойму большую часть времени приходится проводить в сенате. Ему отдают честь карабинеры, стоящие у подъезда; ему приходится раскланиваться здесь с лидерами оппозиции. Но и тем приходится раскланиваться с теми избирателями, которые приходят к "компаньеро Володя" в сенат, - с рабочими и крестьянами.

Товарищу Тейтельбойму пятьдесят пять лет. Из них сорок лет он отдал коммунистическому движению. Он начал с работы в нелегальных газетах, прошел школу подполья. Известность пришла к Тейтельбойму в шестнадцать лет. Он тогда подготовил и издал свою первую книгу - "Антология чилийской поэзии". Пабло Неруда сказал: "Это новая полоса в нашей литературе". В стране начался скандал - впервые в поэзию пришли люди в рабочих блузах и в пастушеских пончо. На смену рифмованному "ничто" пришло революционное "нечто".

В 3943 году, в разгар борьбы против гитлеризма, Тейтельбойм издает книгу исторических эссе. Она вся пронизана антифашизмом. Она рассказывает о том, как император Германии когда-то дал двум известным немецким банкирам, Фуггеру и Бельцеру, право на завоевание Венесуэлы и Чили. Фуггер смог захватить Венесуэлу, но это кончилось для него через десять лет катастрофой. Бельцер не смог завоевать Чили, ему удалось лишь организовать в стране несколько немецких колоний. До сих пор сильны немецкие позиции в городах Пуэрто-Монт, Вальдивия, в ряде районов на юге страны.

Гитлер в "Майн Кампф" писал: "Идиоты потеряли возможность завоевать Америку. Мы эту возможность вернем". Издание антинацистской книги дорого стоило автору: в дни террора времен "холодной войны", когда к взмахам дирижерской палочки Вашингтона внимательно присматривались гитлеровские недобитки, наводнившие в первые послевоенные годы многие страны Латинской Америки, в том числе и Чили, Тейтельбойму пришлось снова уйти в подполье, изменить внешность, жить под чужим именем. Именно тогда, в 1947 году, в Сантьяго была издана "черная книга" - "30 000 фамилий". 30 000 людей были занесены в эту книгу - те, кто подлежал аресту и лишению гражданских прав. Пабло Неруда был вне закона, ему было запрещено писать и публиковаться. По всей стране были организованы концлагеря: у тогдашних чилийских правителей были опытные консультанты из Майданека и Дахау. Находясь в подполье, "компаньеро Володя" написал романы - "Сын селитры" и "Семена в песке", которые потом были переведены на многие языки.

Его знают в Чили все. Его выступления в сенате страшат врагов и радуют товарищей. Он отдал себя служению партии, и он счастлив, потому что его жизнь и его дело служат родине. (Через полтора года Володя Тейтельбойм окажется за границей, и лишь это спасет его от расстрела.)

Знакомые газетчики рассказывали, что сложность ситуации в Чили просматривается, в частности, и в тех письмах, которые приходят к президенту Альенде чуть ли не каждый день от немцев, проживающих в южных провинциях. Они категорически требуют не распространять на их латифундии аграрную реформу правительства. (Между прочим, в одном лишь Сантьяго есть четыре памятника, воздвигнутых немцами в честь своей "новой родины" - республики Чили.)

...История повторяется: Диего Порталес, один из основателей традиций демократического Чили, в свое время опубликовал интересный памфлет - он читается сегодня так же злободневно. Публикация была вызвана тем, что в 1832 году иностранные консулы, аккредитованные в Сантьяго, заявили протест президенту Чили, потому что министр Порталес намеревался призвать их соотечественников на службу в армию.

"Кабатчики, лавочники и все иностранцы, посвятившие себя деятельности, заниматься которой закон разрешает только чилийским гражданам, - писал Порталес, - должны наряду с чилийцами служить в гражданской гвардии. Будем справедливы к иностранцам, окажем им широкое гостеприимство, но не следует ставить их выше чилийцев. Необходимо дать им понять, что мы не собираемся превратиться в мишень для их насмешек или презрения, и что мы намерены держать их в определенных рамках, дабы они никогда не смогли игнорировать наше законодательство... Это могло бы произойти исключительно благодаря нашей мягкотелости и нашему попустительству..."

Только и разговоров среди журналистов о роли американских информационных агентств в Чили. Сугубо неблаговидно ведут себя некоторые американские газетчики в Сантьяго. Особенно достается людям из крупнейшего информационного агентства ЮПИ.

Латиноамериканский центр "Юнайтед пресс Интернейшнл", обосновавшийся в Аргентине, получает основную массу материалов от газет "Пренса", выходящей в Буэнос-Айресе, бразильских "Журналь ду Бразиль" и "Эстаду ди Сан-Пауло", газетного треста мексиканского магната Ромула О'Фариля; колумбийских газет "Тьемпо" и "Экспектадор" и могущественной чилийской "Меркурио".

Каждый из корреспондентов ЮПИ в странах Латинской Америки располагает значительными "спецассигнованиями", которые записаны в неконтролируемую графу "представительских расходов". Эти "представительские", превышающие жалованье работников корпункта, предназначены для дачи взяток директорам местных газет и - когда получается - государственным чиновникам.

Корреспонденты, более напоминающие резидентов, регулярно информируют центральный аппарат ЮПИ в Нью-Йорке обо всем, что касается свершившихся или предстоящих изменений в высшем военном командовании; дают подробные биографии наиболее видных офицеров - сообщают об их политических взглядах, семейных и родственных связях, материальном положении, на каких языках они говорят и даже о том, что является их любимым хобби и какими видами спорта они предпочитают заниматься.

В вечерних выпусках газет громадные фотографии и кричащие шапки: "Карабинеры избивают солдат!" Какой-то пьяный солдатик был задержан карабинерами, началась перебранка, кончившаяся дракой, - проходившие мимо офицеры хотели забрать у карабинеров шумного пьянчужку в казарму. "Секунда" вечерний выпуск "Меркурио" - не скрывает своего торжества по этому поводу. Это понятно: правые мечтают вбить клин между армией и карабинерами. По чилийской традиции, армия всегда нейтральна, обязана быть вне политики и присягает на верность республиканской конституции, закрепившей основы чилийской демократии. Карабинеры же подчинены непосредственно МВД Чили. А в парламенте уже вторую неделю идет расследование "обвинений", выдвинутых правыми депутатами против министра внутренних дел Тоа. Его обвиняют в нарушении конституции, поскольку карабинеры с его ведома разогнали демонстрацию ультраправых. Это обвинение звено в цепи антиправительственного саботажа; видимо, оно обращено и к .армии: смотрите, мол, офицеры и солдаты, именно мы боремся за соблюдение конституции, и это не наше, а ваше дело!

Маленький и незначительный эпизод с пьяненьким солдатом правые стараются превратить в событие государственного масштаба. Кто-то стоит за всем этим, кто-то "дергает веревочку". Кто? Генералы, "прошедшие школу" в Штатах, или верхушка полиции? (Сюжет: солдатик из левых выпил, пошумел, был арестован, отрезвел назавтра, - а в стране переполох. И все из-за него, ибо в политике важен повод. Шум в сенате, речи в парламенте. Эрго: ответственность каждого за свои поступки, особенно в момент кризисных ситуаций.)

...Ночью грохотала летняя, январская, зеленая гроза. Я вспомнил молнии на крыле самолета и подумал, что в момент опасности даже при скорости в девятьсот километров четко ощущаешь каждый преодоленный метр, каждое мгновение движения. Легко все-таки обманывать людей. Стрекочет себе в салоне камера - это стюарды, тщательно скрывающие испуг, крутят фильм, а толстые, в руку, молнии рыскают вокруг аэроплана. Но раз идет фильм, значит, все в порядке, считают люди и не думают о возможности близкой гибели. Техника (а не только политика) заставляет пилотов, людей "чистого дела", обманывать свою "паству" - пассажиров. Главные обманщицы, пророки лжеца капитана - стюардессы. Ими руководит чувство ответственности при абсолютной вере в искусство летчика, при убежденности в мощности моторов и надежности трепещущих как листья, крыльев. (Я подумал, что если бы дипломаты поняли этическую философию техники так же точно, как они поняли этику межгосударственных переговоров, они сумели бы отладить реальную систему всеобщего процветания.)

Встретился с Марией Малуэнда - выдающейся чилийской актрисой, депутатом парламента. Недавно она организовала новый театр - "Компани де лос Кватрос". Мария предложила мне сегодня пойти в ведущий чилийский Театр университета. Там играют "Мать" Брехта - Горького. Завтра будем смотреть в театре Марии Малуэнды спектакль "Двадцать потерянных лет". Пьесу написал двадцатидвухлетний бразильский эмигрант Педро Виана, успевший посидеть в тюрьме Рио-де-Жанейро и узнать "вкус" пыток.

(Ситуация в Бразилии сейчас напряженная - латиноамериканский вариант афинских полковников.

Жена бывшего бразильского министра, вышедшая из семьи банкиров, сказала:

- Пытка не является чем-то новым в Бразилии, но впервые в нашей истории пытке электрошоком и избиением плетьми подвергаются не только бедняки, но и наши дети. В общем, пытки нас демократизировали.

Недавно в полиции был убит профессор Ивон Барбьериш, аполитичный литератор. Вместе с несколькими студентами он создал группу, которая занималась структурным анализом. Командование первой армии подтвердило исчезновение Барбьериша, но заявило, что ему неизвестно, какими службами он арестован. Однако случается, что специальные службы освобождают через несколько месяцев одну из своих жертв, для того чтобы этот человек, изуродованный физически и сломленный морально, служил живым предостережением коллегам и близким.)

Поехал в сенат, к члену политкомисии ЦК компартии Володе Тейтельбойму. Встретил он меня как старого приятеля, похлопал, по чилийскому обычаю, по плечу, пригласил в буфет: "Я забыл сегодня выпить чаю". Официанты в белых ливреях; туго накрахмаленные скатерти; громадные дубовые столы; тишина, благость. Мэтр, затянутый во фрак, почтительно склоняется перед коммунистическим сенатором в стареньком, затрапезном костюме - галстук чуть приспущен, воротник расстегнут, рубашка простенькая, шоферская.

- Ком эста, Хулиан? - спрашивает Володя. - Как дела, товарищ, с кем успел познакомиться? Что интересного записал в дневник?

Я рассказал ему, что сейчас особенно много времени провожу с журналистами, беседую с представителями ряда политических партий, интересуюсь, как всегда, недобитыми нацистами.

- Тогда тебе нужно увидеть Умберто Мегуэса, он был в свое время прокурором и вел дела "наших" нацистов.

(К сожалению, я не мог встретиться с сеньором Умберто Мегуэсом. Когда я позвонил к нему, жена сказала, что он уже восемь месяцев лежит парализованный, потеряв речь...)

- Потом, - продолжал Володя, - тебе следует повидаться с Эктором Доносо это новый шеф ЭНАП ("Импрессо националь петролеум" - "Национальная компания по добыче нефти Чили"). Поскольку ты интересуешься вопросами культуры, повидайся с Карлосом Мальдонадо - он один из самых серьезных литературных критиков Чили. Советовал бы встретиться с писателем Хосе Мигель Варресом - он работает на телевидении, с нашим гениальным композитором Серхио Ортега. - Володя вдруг улыбнулся. - Я говорю "гениальным" не потому, что он сейчас пишет оперу по моему либретто, а потому, что это правда.

...Мы не успели допить наш черный пахучий чай с сушками: на Володю налетели тележурналисты; фигура он в Чили популярнейшая - писатель-коммунист, отдавший себя служению делу партии, выступать перед журналистами ему приходится несколько раз на день. Поднимаясь, он сказал мне:

- Ты спрашиваешь, когда я успеваю писать? Честное слово, не знаю... С одиннадцати вечера и до двух ночи... Ежедневно. А сейчас еще труднее; раньше мы были в оппозиции; теперь мы взяли на себя бремя ответственности, а оно тяжелое, это бремя, очень тяжелое...

Беседовал с представителями миристов, этой ультралевой, по возрастному цензу самой молодой партии. Своими крикливыми "коммунистическими" лозунгами они сейчас наносят серьезный вред революционному движению Чили. Если правые прилагают все силы к тому, чтобы свалить правительство президента Альенде под лозунгами: "Долой социализм, долой Народное единство!", то ультралевые хотят опередить процессы, происходящие в Чили, и требуют "немедленного и повсеместного социализма".

Впервые движение левых революционеров (rnuvimento Iskerda Revolution) оформилось в организацию восемь лет назад, когда был выдвинут лозунг: "Партизанская борьба решит все". (Явный парафраз известного маоистского постулата: "Винтовка рождает власть".) Приметно и то, что партия эта стала организованной "единицей" именно в тот год, когда Пекин начал открытую борьбу против международного коммунистического движения. Именно в середине шестидесятых годов во многих латиноамериканских странах "истинные революционные партии" начали расти как грибы, - со своими газетами, арендованными дорогостоящими зданиями, вояжами по миру, - как говорится, кто кому платит, тот тому и танцует...

...Генеральный секретарь "мира" - Мигель Энрикес, преуспевающий врач, сын радикала из города Консепсьон. (Вообще Консепсьон сейчас стал центром миристов, особенно тамошний университет.)

Накануне выборов 1969 года миристы утверждали, что в условиях буржуазной демократии невозможно добиться победы левых сил путем парламентских выборов. "Ленин ошибался, - говорили они, - когда требовал использования всех легальных трибун для борьбы за дело революции".

Этому предшествовал первый кризис "мира": в середине шестидесятых годов они "шли" к социализму с идеологией Мао и Троцкого. Они считали, что на "бумажного тигра" надо только топнуть ногой - и он немедленно сбежит, сдав все свои позиции. Когда эти наивные "тигриные" лозунги потерпели поражение, когда стало ясно, что эти наивные лозунги бессильны помогать борьбе, миристы начали авантюры, "игры" в революцию - ненужная, наивная конспирация, кровавые "эксы", погони и перестрелки. Руководители "мира" обратились к молодежи: "Нужны деньги для того, чтобы достать оружие". По стране прокатилась волна ограблений банков и магазинов. Полиция провела облавы, молодых ребят преследовали по всей стране. Миристы ушли в подполье, укрылись в горах. Там они организовали свои партизанские лагеря, а от участия в подготовке к выборам шестьдесят девятого года вместе с блоком Народного единства отказались. И когда к власти пришло правительство Альенде, это оказалось крахом идеологии "мира". (Правые, кстати, очень точно использовали ультралевую фразеологию миристов накануне выборов: "Смотрите, чего хотят эти волосатые! Они хотят национализировать не только землю, но и жен, они хотят анархии! - кричали заголовки правых газет. - Это гибель республики!")

После победы Сальвадора Альенде миристы опубликовали декларацию: "Мы вели неверную тактику; мы убедились в том, что через выборы можно прийти к власти". Часть миристов в это время сидела в тюрьмах. Правительство Альенде объявило амнистию. Однако после этого "Контралориа Хенераль" (это нечто вроде генеральной прокуратуры - независимый орган, стоящий и над судом и над президентом) признал, что амнистия президента незаконна. Однако по конституции президент имеет право вторично дать амнистию, и тогда уже "Контралориа Хенераль" бессильна.

Миристы были освобождены. Кое-кто из Народного единства до сих пор считает их "молодыми идеалистами-революционерами", которые лишь проводили неверную тактику. Но стоило только им освободиться из тюрем, как они начали выступать по всей стране с лозунгами: "Альенде и коммунисты медленно ведут страну к социализму, незачем оглядываться на законы, надо брать дело революции в свои руки; надо захватывать заводы и земли и хозяйствовать самим, надо изгнать всех буржуазных спецов!"

Многие миристы ушли из городов в деревни. ("Большая деревня победит город", - опять-таки Мао.) Они организовывали налеты не только на крупные помещичьи латифундии, которые так или иначе будут национализированы, они нападали на мелких и на средних земельных собственников, разжигая кровавые страсти. Они стали инициаторами захвата нескольких фабрик. Они же подбили рабочих - и на медных рудниках Чукикаматы, и в Консепсьоне - провести забастовку, и эта забастовка - объективно контрреволюционная - была проведена.

Я видел газету миристов "Ребельде". Если коммунистическая газета "Эль Сигло" и правая "Меркурио" раскупаются моментально, то "Ребельде" так и висит в газетных киосках на прищепках, словно старое белье, пересушенное на солнце.

Недавно "мир" пережил вторую кризисную ситуацию. Люсиано Крус, студент-медик, один из руководителей миристов, был очень популярен среди единомышленников и - реально - стоял над генеральным секретарем партии Мигелем Энрикесом. Он был найден в своей комнате, отравленный газом. Считали, что он умер во сне; миристы, толком не разобравшись в его гибели (ходило много разных слухов: говорили, что Люсиано был убит своими конкурентами), решили использовать смерть Круса в своих эгоистических интересах: они потребовали у правительства, чтобы тело покойного было выставлено в "Доме просвещения", принадлежащем профсоюзам. Однако профсоюзы отказали, потому что Крус не был ни руководителем рабочего движения, ни даже членом Единого профсоюзного центра Чили.

Миристы пригрозили, что выставят тело Люсиано Круса на улицах Сантьяго. Начался открытый шантаж правительства. Кончилось все скандалом: чилийцы еще раз увидели демагогию миристского руководства. Шантажировать трупом - это верх непорядочности!

В рядах "мира" много образованных интеллигентов - им бы помогать Народному единству советом, практикой, работой. Этого так ждут в стране - притока интеллигенции в ряды строителей социализма. Правительство держит открытыми двери для миристов. Ничего подобного: "Слова, слова, одни слова!" А их поддержка - на деле, а не на словах - могла бы оказать серьезную помощь Народному единству.

Особенно остро почувствовал я всю, в лучшем случае, наивность миристов, когда говорил с моим новым знакомым - Серхио. Широкообразованный человек, серьезный ученый, он сейчас депутат парламента. Расхаживая по прохладному фойе сената, заложив руки за спину, он, по-профессорски четко, формулировал:

- Усовершенствование технологии не приведет к экономическому скачку, пока оно не внедрено в производство. Это - аксиома. В благоприятном экономическом климате (а он сейчас в Чили благоприятен, если говорить о широкой общественной тенденции) основной пружиной процесса развития является руководитель. Никакая группа людей не играет сейчас более важной роли в организации развития страны, чем ее руководящие кадры, - особенно в общественном секторе, промышленности и сельском хозяйстве.

Серхио - беспартийный технократ, один из немногих, ставших с первых дней на позиции правительства Народного единства. Какие-то его положения, бесспорно, весьма и весьма дискуссионны, однако он работает во имя нового и поэтому слушать его более полезно, чем попусту дискутировать.

- Руководство, - продолжает он, - важный элемент в творческом использовании имеющихся ресурсов (включая в это понятие ученых и инженерно-технический состав). Без эффективного руководства, увеличение расходов на промышленность может лишь привести к напрасной затрате валюты и людской энергии.

Сейчас в Чили административно-руководящие кадры с технико-экономической подготовкой, а также конструкторы и инженеры более ценятся, чем ученые и исследователи.

Некоторые американские экономисты сейчас убеждены, что "первым требованием для экономического подъема должно быть формирование минимального штата способных руководителей, горячо стремящихся к деятельности". Я согласен с этим, но я сугубо не согласен с омерзительной практикой переманивания наших специалистов в Штаты. Вы, видимо, понимаете, как сейчас важно отношение общественности к административно-управленческой деятельности. Миристы, например, отвергают деловую эффективность как достойную цель жизни, а мотив материального интереса они считают противоречащим культурным ценностям прогресса.

Серьезное использование возможностей развития требует пересмотра отношения к роли управления. Необходимо создать также условия, чтобы молодежь стремилась к административно-управленческой деятельности. По-настоящему это может сделать лишь революция. В Чили, например, много молодых людей влилось в управленческий аппарат и великолепно там работает. Но правые и ультралевые мешают нам в этом. Предательство? Политическая слепота? И то и другое.

(Я вспомнил Западный Берлин: как же заботливо тамошние ультраправые поддерживают интерес к левакам, как ловко они спекулируют на их крикливых лозунгах, пугая обывателя "ублюдочным коммунизмом" экспроприации, ненужного насилия и показного призыва к террору.)

Когда я беседовал с миристамй, требующими "расширения" революции, вооруженной борьбы против собственников, уравниловки и полной демократии анархического толка, на ум снова приходили слова Порталеса:

"Демократия, которую проповедуют мечтатели, является абсурдом в таких странах, как американские, где процветают пороки, а граждане еще лишены качеств, необходимых для установления подлинной Республики. Монархия также не является американским идеалом: незачем кончать с одним злом, чтобы прийти к другому. Что же остается? Республика - это та система, которую нам надлежит принять. Хотите знать, как я ее понимаю в применении к нашим странам? Сильное централизующее правительство, чьи представители являют собой образец добродетели и патриотизма. Оно могло бы воспитать граждан и навести порядок в стране. Когда же повысится общий моральный уровень, будет создано правительство абсолютно либеральное, свободное и воодушевленное высокими идеалами, представляющее интересы всех граждан". (Такое правительство было создано Альенде, за которое проголосовали чилийцы. Это правительство было расстреляно фашистами, которые сейчас по-фарисейски клянутся именем Диего Порталеса.) Истинно классовая подоплека путча фашистов проявилась и в том, что первыми после Альенде были схвачены министр экономики Педро Вускович и бывший министр финансов Орландо Мильяса - добрые мои друзья, которые служили народу, а не американским монополиям.

* * *

...Китайская агентура в Латинской Америке делает ставку на отсталость, взывает к объединению не по классовой принадлежности, но по цвету кожи, а это сугубо опасно. Ленинизм, победивший в России, был потому воспринят рабочими Парижа и крестьянами Италии, что главная его цель - создание общества, передового не только идеей, но и техникой, индустрией, наукой, сельским хозяйством. В самые трагические годы гражданской войны Ленин не считал зазорным требовать от русских коммунистов учиться у капиталиста хозяйствовать, беречь старых специалистов, заботливо привлекать их к труду, создавать им максимально благоприятные условия жизни. Звать сейчас "назад, к большой деревне" - объективно предавать революцию. Отрицание промышленного развития, замалчивание роли научно-технического прогресса неминуемо будет смыкаться с расизмом, а, как известно из истории, расизм был не только белым - мы помним монгольское иго, китайское великоханское нашествие на Вьетнам и японскую сферу "сопроцветания"...

"Государственная зависть" так же омерзительна, как зависть индивидуальная. Если обычный завистник мечтает о том, чтобы у соседа сдохла коза, то "государственный завистник" мечтает о гибели миллионов людей в сопредельных странах. Геббельс, например, мечтал, чтобы все англичане поумирали от инфлуэнцы...

Нельзя считать себя революционером, повторяя, как заклинание, что "большая деревня победит большой город". Нельзя заигрывать с отсталым крестьянином-индейцем - это бесчестно по отношению к прогрессу, составной частью которого этот индеец обязан стать. Китайская агентура и миристы всячески заигрывают с отсталостью и темнотой. Еще Маркс отвергал "революцию люмпена". Сейчас, в эпоху техники, революция "люмпена" попросту невозможна.

Политика - это наука. Когда наукой занимаются авантюристы - льется кровь...

Вечер и ночь провел в Театре университета. После спектакля "Мать" спустился к актерам в гримуборную. Проговорили часов до двенадцати. Потом Мария Малуэнда пригласила к себе. Она живет в центре Сантьяго, в доме, который раньше принадлежал Пабло Неруде. Но когда вы попадаете туда, вас не покидает ощущение, что вы в деревне - маленькая, выложенная большими камнями терраска; потом по крутой каменной лестнице наверх: там стеклянный куб - гостиная. Кресла, сделанные из пней, кругом зелень, тишина...

Малуэнда вспомнила, как в этом доме Неруда и она принимали первую делегацию советских писателей.

- Тогда у нас не было дипломатических отношений с Советским Союзом. Но в Чили уже много лет постоянно аккредитованы ваши послы - Маяковский, Шостакович, Хачатурян, Пастернак, братья Васильевы, Ромм, Станиславский, Уланова... Великолепные послы...

Спорили о пьесе Брехта - Горького.

- Я против постановки "Матери" в таком виде, в каком осуществил ее режиссер Педро Бунстер, - говорила Мария. - Он подчеркивает в Брехте "отчуждение чувства" от политики и от личности. Когда актер вынужден разделять себя на две ипостаси - на человека, который плачет, потеряв друга, радуется, увидев своего первенца, и на личность, которая выходит под пули на демонстрацию с красным знаменем, - в этом есть что-то от большой неправды. Я не видела Брехта в Берлине, но лозунговая трактовка Брехта, хотя она и пользуется огромным успехом, меня не устраивает. Впрочем, - Мария Малуэнда улыбнулась, - быть может, я придираюсь. Мы ведь в искусстве все "гробокопатели". Каждый отстаивает свою точку зрения, считая ее единственно верной. То, что нас в какой-то мере не устраивает, мы подвергаем остракизму. Мы не дискутируем, мы отвергаем. Я понимаю, - она вздохнула, - это неправильно. Я стараюсь быть самокритичной, но при этом я вправе высказать свою точку зрения и отстаивать ее...

Я тоже отстаивал свою точку зрения: я до слез был тронут тем, как Педро Бунстер, маленький, черноглазый флегматик, свел актеров в ансамбль резкого, атакующего действия. "Мать" - Пелагея Власова была чилийским символом, но, быть может, сейчас именно этого и ждут зрители?

Поздно вечером пришел сын Марии, студент университета. Рассказывал, как правые пытаются сорвать реформу образования. Студенты юридического факультета, оккупировав помещение университета, - они выступают против Народного единства, - получили американское оружие. Вводить в университет войска правительство не хочет, рассчитывая, что разум так или иначе возьмет верх. Но студенты других институтов, которые поддерживают правительство (а их большинство), не могут начать переговоры с юристами - те избивают каждого, вошедшего к ним без пропуска.

Беседовал в парламенте с представителями Христианско-демократической партии, главной силы оппозиции. (ХДП правила в Чили несколько десятилетий; государственная власть переходила от одного лидера партии к другому.) Сейчас ситуация в ХДП весьма сложная. Наиболее сильное влияние имеет правое крыло, возглавляемое экс-президентом Эдуарде Фреем. Правые начали противопоставлять себя Народному единству после убийства Суховича - бывшего министра в правительстве Фрея. Комбинация была проведена по известным рецептам: вину за покушение возложили на ультралевых - те гомонливо кричат о терроре; однако среди убийц были обнаружены трое полицейских, служивших при Фрее, и два агента ЦРУ.

Но в ХДП есть и левые силы.

Сейчас появилось третье, промежуточное направление во главе с сенатором Фуэнтэальбой.

Партия пережила раскол. Вышедшие из ХДП создали "Левое христианское движение".

Манифест "левых христиан" призывает чилийцев-католиков участвовать в построении социалистического общества, привлекая к этому процессу всех верующих: "Мы считаем, что социализм является продуктом непрерывной революции, в результате которой всеми привилегиями и правами будет пользоваться подавляющее большинство страны - трудящиеся массы".

Довольно серьезной, по мнению газетчиков, силой является МАПУ - "Движение единого народного действия". МАПУ была создана в мае 1969 года, после выхода из ХДП большой группы демохристиан во главе с Чончолем и сенаторами Гомусио и Хересом.

После победы Народного единства к руководству МАПУ пришло левое крыло.

Молодые члены МАПУ поставили перед собой цель превратить "Движение единого народного действия" в марксистскую организацию. Против этого выступал Жак Чончоль. Разногласия кончились тем, что Чончоль, Гомусио и Сильва Солар вышли из МАПУ и создали "Левое христианское движение".

- Если разногласия в МАПУ и среди левых католиков будут продолжаться, говорили мне демохристианские парламентарии, старающиеся казаться непредубежденными, - то, видимо, левые христианские организации исчезнут, влившись в ряды социалистов и коммунистов. Христианские экстремисты, естественно, уйдут в "мир", к ультралевым.

- Следовательно, - спросил я, - демохристианское движение не выдерживает крена влево? Только вправо?

- Ну, почему же? Есть ведь еще и центр.

Но и с "центром" дела довольно сложные. Один из лидеров демохристиан, сенатор Тонич, выставлявшийся в свое время на пост президента, хотя и занимает центристскую позицию, но, тем не менее, до сих пор не занял определенной позиции в своем отношении к правительству. Впрочем, это сделал его зять Педро Рамирес, тоже член руководства ХДП (через полтора года он будет брошен за это фашистами в концлагерь). Кое-кто в ХДП сейчас увлекается маоизмом.

На следующий день пошел в театр Малуэнды смотреть пьесу "Двадцать потерянных лет". К театру, который помещался в полуподвальчике, рядом с кино напротив "Пастеллерии Помпадур", ресторана "Шанхай" и магазина панталонов, - я пришел заранее. Шумная толпа обтекала меня; парочки, обнявшись намертво, замирали возле витрины с панталонами; к "Пастеллерии" подъезжали машины с томными, чуть отяжелевшими помпадуршами; два хиппи, затягиваясь марихуаной, рвали струны гитар и орали песни, оскорблявшие слух тех, кто воспитан на традиции андалузской "Кантэ хондо". Мимо большой афиши театра прошли сотни людей - на спектакль "завернуло" всего несколько десятков. Это происходит из-за того, что раньше чилийская публика редко посещала театры - билеты были дороги, да и дома есть телевизор. Только сейчас в стране замечается интерес к театральному зрелищу. И, как всюду на Западе, важно имя драматурга - идут на знаменитых.

...В полупустом, темном и прохладном фойе я оказался в ином мире: на стенах были развешаны листовки, которые выпускает бразильское подполье; подобрана фотохроника о положении в Бразилии - великолепие градостроительства и пытки в застенках...

Пьеса Педро Виана поставлена Марией Малуэнда в строгой реалистической манере. Это история врача, который помогает демократу, бежавшему из тюрьмы. (Доктор прячет беглеца не из соображения солидарности, а лишь как человек, обязанный помочь больному.) Врывается полиция. Доктора и его жену отправляют в тюрьму. Главному сюжетному ходу пьесы предшествует личная линия - у доктора нет детей. Данные медицинского обследования показали, что в этом повинна жена. Доктор не говорил ей об этом, он принимал вину на себя - не хотел ранить любимую.

Страшны тюремные сцены. Я такого в театре еще не видел - сцены утонченных пыток поставлены так, что мороз подирает по коже. Жену доктора насилуют у него на глазах. Через полгода их, сломанных и поседевших, выпускают из тюрьмы. Жена доктора ждет ребенка.

Заканчивается пьеса трагично - женщина кончает жизнь самоубийством. Бесстрастный дикторский голос зачитывает список патриотов, которые убиты в полиции, - долгий список.

Первую рецензию на спектакль написала парагвайская поэтесса Кармен Солер, маленькая, улыбчивая женщина, - я познакомился с ней в Сантьяго. Она прошла тюрьму у палачей Стресснера: на плечах содрана кожа, спина прижжена раскаленными прутьями...

Вечером, когда я пришел к Марии Малуэнде, говорить о спектакле было трудно: вещь обнаженно публицистическая, она равнодушным не оставляет никого. Педро Виана, автор пьесы, - паренек с гривой длинных кудрявых волос, ниспадающих до плеч, в драных джинсах и грубой холщовой куртке, надетой на голое тело, с амулетом на груди, говорил из кухни по телефону с Рио-де-Жанейро, со своей мамой. Он кричал ей что-то на своем быстром португальском языке, смеялся и плакал. А мы сидели за столом и смотрели на этого мальчугана, красивого детской еще красотой, но уже прошедшего на своей родине ужасы тюрьмы.

Двадцатидвухлетний драматург (о нем бы у нас сказали - "молодой писатель"). А он уже борец; он солдат справедливости, он заглянул в глаза фашизму, и он смог выстоять, и теперь он продолжает борьбу... (Через полтора года театр Марии будет разогнан, все спектакли запрещены, многие актеры арестованы.)

Встретился с Карлосом Мальдонадо, критиком, профессором философии. Карлос рассказал:

- За последние десять лет дело организации культуры для народа изменилось у нас в лучшую сторону. Большее количество людей начинает интересоваться книгой, спектаклем, фильмом. Но сейчас выявилась новая, неожиданная для нас проблема, - говорил он мне. - Чем славилась чилийская литература пять - десять лет тому назад? Гневным протестом против чужеземцев и своих монополистов. Сейчас, после победы Народного единства, стране нужна литература утверждения. А писателям и поэтам трудно приспособиться к новому моменту. Литератор явление саморегулирующееся. Он не поддается директиве и не всегда внемлет просьбе - не может, сердце не позволяет. Он хочет протестовать против того, что происходит в Парагвае, и пишет цикл стихов, и правильно делает; он хочет протестовать против того, что происходит во Вьетнаме, в Бразилии, и верно делает. Но кто же будет поддерживать - поэмой, новеллой, романом - тот революционный процесс, который происходит в нашей стране? Кто создаст литературу утверждения? Причем голая агитка нам не нужна - она лишь скомпрометирует революцию и ее сложнейшие проблемы. Мы не вправе ориентироваться на арьергард читателей, революцию делает авангард. Мы не вправе мелочить проблемы: сейчас век бурного роста техники, век знания, он отомстит нам промышленной отсталостью, если мы замкнемся в проблемах, интересовавших лишь безземельного крестьянина и неграмотного сезонного рабочего. Безземельных крестьян у нас больше нет, а сын рабочего поступает на математический факультет университета. Будущее страны будут определять дети, а они станут умнее нас, и меня это не обижает, а радует.

Карлос быстро закурил сигарету и продолжил: - Возьми ситуацию в кинематографе. Я один из директоров "Чили-фильма". Нам трудно, у нас до сих пор нет ни одного фильма, утверждающего революцию. Нет настоящих кадров режиссеров, нет денег. К тому же у нас очень сложные отношения с кинобизнесом Соединенных Штатов. Сейчас владельцы кинотеатров - ив Сантьяго, и в других наших городах - имеют прямые контакты с американцами. Американцы, купившие в свое время на корню владельцев кинотеатров, прокатывают лишь те фильмы, какие им выгодны и с коммерческой и с политической точек зрения. Мы сейчас думаем о реформе. Мы хотим покупать у американцев то, что нам нужно; мы намерены платить им истинную, а не спекулятивную цену за ленту, а прибыль мы будем отчислять в фонд развития отечественной кинематографии. Подобная ситуация, кстати, сейчас почти во всех странах нашего континента. Ты - талантливый режиссер; ты стоишь на позициях революции; ты хочешь делать антиимпериалистический фильм? Пожалуйста! Тебе никто не вправе помешать делать то, что ты хочешь. Делай свой фильм на здоровье! Но где его прокатать, где показать свой труд людям? Негде! Все кинотеатры в руках тех, кто очень не любит революцию, давно служит северному соседу и в искусстве ценит лишь одно выгоду.

Что еще интересно? Новая волна в нашей живописи. Чилийская чеканка сейчас считается одной из лучших в мире, причем эта новая волна пошла от устоявшихся художников-реалистов, от людей нашего с тобой поколения, от сорокалетних, которые знали, что такое революционная борьба, не на словах, а на деле. Эти люди прошли эмиграцию, тюрьмы, горечь замалчивания их творчества на родине. Очень советую тебе познакомиться с бригадами Районы Парра, сокращенно БРП.

Района Парра - комсомолка, убитая правыми, - символ борьбы чилийской молодежи против фашизма. БРП сейчас есть почти во всех городах Чили. Это некое латиноамериканское подобие "Окон РОСТА" Маяковского, только увеличенное до масштабов гигантских. Бригадиры БРП расписали не только стены большинства домов, но и километровую набережную Мопочи. Вся история рабочего движения в рисунках - великолепное зрелище! Иной чересчур ревностный хранитель традиций реалистической живописи вправе предъявить художникам из БРП множество претензий, - действительно, их манера условна, урбанистична (это, видимо, легче всего объяснить - в век техники ребята, вытащенные революцией из глухого захолустья, не в силах сдержать восторг перед мощью индустриального города; тяга "к возвращению на природу" появляется, как правило, после пятидесяти лет), в чем-то гротескова. Но манера эта, чуждая реализму по форме, великолепно выражает чилийскую реальность - революцию.

Руководил работой по украшению городов Чили в дни праздника компартии семнадцатилетний "Зайчонок", а помогали ему студенты и школьники - "Жирафа", "Прохиндей", "Ишак" и "Параллелепипед", - молодые художники любят клички. Они и одеты, как истинные художники, подчеркнуто неряшливо, и волосы у ребят лежат на плечах, а девушки, наоборот, коротко подстрижены. И общаются друг с другом, словно разыгрывая спектакль высокомерной снисходительности и. усталого цинизма; они меняются лишь во время партийных и комсомольских собраний, когда слышат:

- Компаньерос, вчера был ранен наш товарищ Алехандро выстрелом из-за угла, а сегодня фашисты избили товарища Хулиану - ей пятнадцать лет, она кончает школу в Консепсьоне, она сейчас в больнице, положение ее критическое.

- Теперь правые все чаще стреляют в "бригадиров", - продолжал Карл ос, ибо они, эти молодые художники, прямая угроза фашизму. Суть их работы пронизана революцией, манера взята от Дени и Маяковского, только трансформировано это в наши, латиноамериканские размеры. Руководитель всех бригад Рамоны Парра - Алехандро Гонсалес. Я тебя познакомлю с ним. Он разбрасывает группы по разным районам Сантьяго, - хорошо бы тебе с ребятами поездить, у них есть свой грузовик. (Я потом катал с ними на этом грузовичке, там у них бачки с краской, кисти. Ребята чумазые, перепачканные, приезжают на каникулы в Сантьяго, - работают впроголодь, естественно - бесплатно.) Вдохновителем бригад и теоретиком их творчества стал сорокапятилетний профессор Хосе Вальнес, директор Института пластического искусства. (Через полтора года члены БРП, которые не успели уйти в подполье, будут брошены в концлагеря, замучены и расстреляны.)

- Как видишь, - Карлос улыбнулся, - наше поколение далеко не всегда состоит из ретроградов. Потом ты должен встретиться с руководством Союза писателей. Мне уже звонил президент союза, он хочет организовать на этих днях беседу.

Ездил в Вальпараисо - главный порт Чили. Красивый город, очень живописная дорога, чем-то похожая на крымскую. Все время, пока крутили по здешним "тещиным языкам", шофер то и дело поглядывал на приборный щиток. Я спросил:

- В чем дело, Педро?

Он спокойно ответил:

- У меня патрубок для тормозной жидкости вот-вот полетит. На соплях держится. И тогда мы, - он расхохотался, - очень красиво полетим в пропасть как в кино...

- Так ведь тормозного датчика в щитке нет...

- Меня это не волнует. Я всегда беспокоюсь лишь за бензин... Плохое давление масла, недозарядка аккумулятора - это все, по-моему, ерунда. Это чтобы нас пугать. Кому суждено разбиться на машине, тот не умрет от триппера.

Вообще чилийцы ремонтируют машины только в самых крайних случаях: когда отказывает мотор, летит мост или кузов. До этого - никакого ремонта. Они ездят без крыльев, без стекол, без запаски, с грохотом и ревом, чуть ли не на ободьях. В этом - какой-то особый шик: "В конце концов, техника для нас, а не мы для техники..."

На заборе в Вальпараисо огромный лозунг: "Сегодня не время для революционной теории, сегодня время для революционной практики". И подпись: "БРП".

В центре Сантьяго, неподалеку от улицы Уэрфанос, расположен немецкий район. Стены хорошеньких домиков, которыми владеют немцы, расписаны революционными лозунгами бригад Районы Парра. В тех районах Сантьяго, где живут местные правые, лозунги и рисунки БРП моментально стирают или заклеивают листками фашистской "патриа и либертад" с нацистскими ликторскими стрелами, а на немецких домах революционные лозунги никто не стирает, хотя хозяева открыто тяготеют к правым.

Я спросил у одного из владельцев маленьких немецких кабачков:

- Вы за Народное единство?

- Я против, - ответил он, но, подумав, добавил: - Однако мирюсь.

- Почему вы не стираете лозунги левых со стен вашего ресторана?

Он пожал плечами:

- Но ведь не было приказа.

(Я вспомнил, как в сорок пятом году, когда было много опасений по поводу "Вервольфа", кто-то из наших военных товарищей очень умно предложил: "Надо издать приказ, напечатав его в типографиях, и сопроводить припиской: "Выполнение строго обязательно". А текст должен быть таким: "С сегодняшнего дня всем членам вооруженных групп "Вервольф" приказано сдать оружие, а "Вервольф" считать распущенным". Ей-богу, исполнят: дисциплина ведь, "приказ есть приказ".

Говорил это генерал со смехом, скорее всего рассуждая, чем приказывая, но действительно после опубликования этого объявления "Вервольф" сразу же сдал оружие.)

Сегодня - Рождество. Сантьяго в состоянии всеобщего ажиотажа. Такое бывает... я даже не знаю, где еще такое бывает, я подобного еще не видел. (Лишь в какой-то мере нечто в этом роде я наблюдал в дни Тэта - буддийского Нового года в Ханое. Было объявлено трехдневное перемирие, город не бомбили, на улицы высыпали тысячи людей. И только подарков, как в Сантьяго, выставленных в тысячах витрин и разложенных на десятках тысяч самодельных лотков, в Ханое, естественно, не было: вьетнамцы дарили друг другу ветки распускающейся фисташки.)

Последние три дня перед Рождеством события развивались по нарастанию: если позавчера в центре еще могли ездить машины, то вчера это было уже почти невозможно - люди не умещались на тротуарах; бесконечные заторы; рев полицейских сирен; крики продавцов счастливых рождественских лотерейных билетов: "Я даю вам гарантию, я клянусь честью и достоинством моего рода, а мы - выходцы из Гренады, мы платим за бесчестье кровью, - на этот билет вы выиграете "фольксваген"!"; песни молодежи; крики обезумевших от ощущения близкого праздника мальчишек - все это начиналось днем и кончалось поздней ночью.

Узнав, что послезавтра я вылетаю на Огненную Землю, товарищ Хулиета Кампусано познакомила меня с Хосе.

- Товарищ Хосе полетит с тобой, - сказала Хулиета. - На юге не очень-то любят людей, говорящих по-английски. Я не хочу, чтобы тебя принимали за янки, - ты тогда ничего не увидишь.

- А если я приколю красный бант к лацкану? - пошутил я. - Может, это примирит со мною южан?

- Они решат, что ты маскируешься, и станут вдвойне бдительными, улыбнулась Хулиета.

Рыжеволосая красавица, жена Хосе, смотрела на мужа скорбными глазами: виданное ли дело - сразу после Рождества, в канун Нового года, ее муж, молодой, сильный Хосе, похожий на андалузского фламенго или на перуанского индейца, уезжает, причем впервые за три года супружества! (Господи, как я ненавижу это слово "супружество": мещанство за ним видится неистребимое!)

...Хосе пригласил меня отпраздновать Рождество вместе. Вообще-то, я знаю, что Рождество на Западе праздник семейный, но Хосе так просто и открыто пригласил меня, что надобность в обязательных полурешительных отказах отпала сама собой.

- У нас рабочий дом, - сказал Хосе. - Наверное, Хулиан, по атмосфере тебе это должно понравиться: мы наполняем традиционный праздник новым пролетарским содержанием...

(Я сразу вспомнил героев наших книг времен двадцатых годов. Передается не только дух революции, ее героика и чистота; передается и нежная, трогательная до слез наивность фразеологии. Как это объяснить? Теория спирали? "Все уже было"? Видимо, нет. Скорее всего эта общность фразеологии выражает единство глубинных общественных процессов, - к общественной жизни приходят люди, ранее лишенные книги, музея, театра; люди, получившие образование в кружках, где интеллигент в "первом колене" рассказывал им и о прошлом и о будущем языком первой социалистической революции - языком нашей революции.)

...Я приехал в рабочий район Сантьяго часов в десять, когда последние приготовления к празднеству уже закончились. Хосе повел меня по району. Дома здесь одноэтажные, барачного типа. Каждая семья имеет две комнаты, кухню и маленький, метра на три, палисадничек. Хосе живет вместе с родителями жены. Отец - Энрике, мать - Туана, дочери - Глориа, Моника, Исабель, сыновья Карлос и Теобольдо. Красиво звучит, а?

Энрике, глава семьи, с удовольствием затянулся советской сигаретой:

- Слабо, но вкусно.

Он был рассеян, то и дело посматривал на часы, нетерпеливо ожидая начала праздника. Не утерпев, он сказал:

- Знаете что? Давайте-ка все же выпьем немножечко "агуа ардьенте", пока сеньора Туана готовит мясо...

"Агуа ардьенте" переводится как "раскаленная вода". Перевод точный, потому что "раскаленная вода" - это спирт, обычный 90-градусный спирт, полученный из хлеба.

- За Чили! - предложил Энрике.

И мы выпили по рюмке. А потом Хосе сказал:

- А теперь выпьем за будущее. Но за будущее мы выпьем "варгонью".

"Варгонья" - прекрасный рождественский напиток - сухое вино, немножечко водки и фруктовый компот. Пьешь - вроде бы сладко, но, выпив стакан варгоньи, становишься неудержимым в жажде передвижений. И Энрике предложил:

- Пока сеньора Туана готовит стол, давайте-ка погуляем по улице - нет моих сил на месте сидеть.

И мы пошли гулять между маленькими, аккуратно окрашенными бараками. Ватный снег лежит на асфальте; в окнах стояли крохотные нейлоновые елочки, посыпанные белым нейлоновым снегом, а поскольку снега здесь никто толком не видел - в июльские зимние холода он тает в воздухе, - то представление о хлопьях снега сугубо гипертрофированное: они огромные, чуть не в пол-ладони величиной. Грохотали вокруг нас хлопушки, кто-то палил из стартовых пистолетов, мальчишки пускали ракеты, юноши пели, девушки выстреливали иссиня-черными глазами, проходя мимо, а те, кто постарше, интересовались с истинно латинским любопытством:

- Здравствуй, Энрике! Кто этот с бородой? Он с Кубы?!

- Здравствуй, Мануэль! Это Хулиан, он из Москвы!

- Здравствуй, Энрике! Много уже выпил с кубинцем?!

- Здравствуй, Хесус! Я выпил с бородатым из Москвы рюмашечку ардьенте.

Мы вышли на центральную улицу, связывающую район Ла Франко с шоссе, ведущим в центр Сантьяго. Люди выскакивали из автобусов потные, помятые, без пуговиц, счастливые, прижимая к груди подарки, и стремительно разбегались по домам. Некоторые, впрочем, успевали на ходу рассказать Энрике последние новости: карабинеры в центре блокировали ряды лавочек, опасаясь давки. Такого Рождества со дня рождения Христа никогда еще не было в Чили. Все смогли купить в этом году подарки близким, у всех есть деньги на это - раньше не было.

(Сегодня утром я, кстати, говорил с ребятами из газеты "Эль Сигло" о том, как резко подскочила зарплата на многих предприятиях Чили.

- Ты, видимо, интересуешься возможностью инфляции? - спросили меня.

Мои собеседники - люди с широким образованием, они трезво смотрят на факты, говорить с ними легко.

- Ты прав, - продолжали товарищи, - такая угроза существует в зародыше. Но чтобы стать зловещей реальностью, понадобится более активная "помощь" правых. Саботаж и забастовки могут ввергнуть страну в пучину экономического хаоса, именно на это делают ставку империалисты. Опасна и левацкая болтовня. После победы революции надо кончать дискуссии и начинать работу. До мозолей и кровавого пота! Иначе - проиграем выигранную партию, а этого нам не простят. Но, как это ни парадоксально, даже если представить себе проигрыш - назад пути нет. Если даже на следующих выборах победят демохристиане, они не смогут отработать назад: народ ощутил сладкий вкус свободы...)

...В полночь по телевидению выступил кардинал. Он поздравил народ Чили с Рождеством и сказал, что реформы, проводимые в стране Народным единством, угодны богу и поддерживаются его земными пастырями. Кардинала сменил джаз, и все - Энрике, Карлос; Туана, Глориа - бросились в угол комнаты: там, где стояла нейлоновая елочка, высилась гора подарков. Младшие в семье - Исабель и Карлос, о котором Энрике сказал: "Он будет героем социалистического труда, посмотри на его плечи", - начали раздавать подарки. Заданная доверчивая нежность была в этом рождественском церемониале: все ведь знают, какие подарки куплены родителями и кому они загодя распределены. Но сколько счастья было на лицах Теобольдо, Исабель и Моники! Так они счастливо разворачивали подарки, так затаенно горделиво переглядывались папа Энрике и мама Туана, купившие все эти лакомства, рубашки, пластинки и чулки своим детям, что, ей-богу, слезы на глаза наворачивались. Мне досталась бутылка чинзано. На маленькой бумажечке, прикрепленной к горлышку, каллиграфическая надпись: "Уважаемому сеньору дон Хулиану от семьи Энрике". (Я убрал здесь и в ряде других мест фамилию: теперь хунта бросает в концлагеря тех, кто "смел" дружить с красными из России и принимать их у себя дома.)

Потом по телевидению начался праздничный концерт, который передавали с горы святого Христофора, а потом сеньора Туана пригласила нас на рождественский суп - касуэла. Это великое таинство - чилийский суп касуэла! Огромный кусок дымного мяса, початок разварной кукурузы, перец, морковь, лук вкуснотища! Только нужно обязательно положить в касуэлу чуть-чуть "ахи ин паста" - красного соуса, похожего на грузинскую аджику, но еще более злого аж глаза дерет. Под касуэлу у нас прекрасно прошли три рюмки "агуа ардьенте", и Энрике, быстро допив свой кофе (он очень торопился, он хотел двигаться, "раскаленная вода" требует, чтобы человек двигался), вышел на середину комнаты и начал танцевать. Он танцевал один, сам с собой, торс его был неподвижен, а лицо заданно мертво, двигались только ноги, да и то лишь начиная от колен (точнее - кончая коленями). Он танцевал самозабвенно, лишь иногда ослепительно улыбаясь, и сразу же становился похожим на женщину - так же хитро и застенчиво увлекал всех нас к танцу этот сорокапятилетний отец и дед. И все мы поднялись и стали танцевать. Мы танцевали и кукарачу, которая сейчас снова популярна в Чили, как и сорок лет назад, и ча-ча-ча, которая популярна во всем мире, и "казачок", родной наш "казачок", ставший "национальным" немецким, чилийским, японским и бог знает чьим еще танцем...

Утром 25 декабря я вышел из "Дома писателей" и заглянул в "мой" немецкий бар - там я обычно завтракаю. Какой-то пьяный парень, одетый в шелковый бело-красный, немыслимый костюм, доказывал свое истинно аристократическое итальянское происхождение рыжему испанцу из Виго. Они пили кружку за кружкой белое, пенное пиво, опохмеляясь после глубокого рождественского пьянства. Было в баре пусто и тревожно, - такое ощущение обычно появляется после веселой бессонной ночи.

"Итальянский аристократ" в заляпанном соусом костюме, шатаясь, перешел широкую Апокуинду и скрылся в здании фашистской "патриа и либертад". Ночью молодчики, подобные этому, расклеивали на стенах домов лозунги: "Долой Альенде!" (Через полтора года люди, подобные этому, будут сжигать на улицах книги и расстреливать людей.)

Внешне в столице все спокойно и безмятежно. Но это только внешне: в городе действует фашистское подполье; готовятся антиправительственные выступления; вынашиваются планы захвата власти ультраправыми. Знакомый полковник карабинеров рассказал мне, что рядовые полицейские, несшие дежурство сегодняшнюю ночь, не очень-то и ворчали, потому что чувствовали глухое, тайное напряжение в столице - острее тех, кто сидел за праздничным столом.

...В центре - пусто, прохожих почти нет; повсюду гигантские свалки валяются обгоревшие доски, которые еще вчера были нарядными, уютными лотками. Ночью они были разрушены карабинерами. Пожарники трудились всю ночь, сжигая картон, фанеру и бумагу. Шумная ярмарка праздника кончилась, начинаются будни.

Разговаривая по телефону о вылете на Огненную Землю, я вдруг почувствовал, как пол заходил у меня под ногами. Фернандо, мажордом нашего "Каса-де-лос-Эскриторес", выскочил из кухни, белый, как простыня, и страшно закричал:

- Карлос! Карлос! Где ты? Карлос!

Карлос - его маленький сын. Толчок землетрясения был довольно сильным. Карлос с ревом выбежал из туалета, не успев надеть штанишки, такой же испуганный, как отец.

В газете "Кларин" гигантский заголовок: "Малыш во время Рождества национализировал американскую шахточку, а потом унес в клюве 600 бумажек". Расшифровывается это следующим образом: "Бандит изнасиловал американскую туристку и вдобавок ко всему украл у нее 600 эскудо". Или еще - в той же газете: "Юноша решил поменять у маленькой девочки пеленки, но когда он начал это делать, проснулся его приятель, и всем стало очень плохо". Расшифровывается это так: вчера на свадебной церемонии в Вальпараисо подвыпивший шафер решил поиграть с невестой друга в пустой комнате. Жених, протрезвев, зашел в эту комнату, увидал, что вытворяет его приятель, достал из кармана нож, всадил его шаферу под лопатку, а затем хотел зарезать и благоверную, но его скрутили родственники.

А незаметным петитом напечатаны сообщения о подрывной работе партии националистов на севере Чили; о близящейся забастовке летчиков национальной авиакомпании "ЛАН"; об очередной атаке правых на министра внутренних дел Тоа ближайшего сотрудника Альенде, высокого аскета с лицом Дон-Кихота.

Президент Союза писателей устроил встречу с секретариатом правления. Собралось пятнадцать человек. Пришли Диего Муньос, поэт Эктор Пенночет, создавший очень интересную поэму о любви (в прошлом году он получил премию Габриэлы Мистраль), приехал профессор Поли Делано, один из секретарей союза. Великолепный специалист по английской филологии, он через два дня улетает в Гавану: - избран членом жюри межамериканского литературного союза. Вице-президент союза Альфонсо Гомес Ливано подарил мне книгу своих стихов. Пришел Хорхе Телье, Луис Мерино улыбчиво сказал о нем:

- Это - главный поэт Чили, потому что, во-первых, он, как и я, южанин; во-вторых, в противоположность мне, лирик; в-третьих, он переводит всего Сергея Есенина.

Марина Кристина Минарес подарила мне поэму "Родина или смерть", посвященную Че Геваре. Познакомился я с Роландо Монедино, аргентинским писателем-эмигрантом, который живет в Сантьяго (он по праву считается одним из лучших детских писателей). Антонио Монгоре, первый в Чили писатель-фантаст, недавно выпустил роман "Не умереть". Пришел поэт Рикардо Навиа - он закончил цикл стихов на тему романа "Братья Карамазовы".

- Скоро мы исчерпаем все сюжеты, - улыбнулся Рикардо, - и будем писать только на "темы" ушедших гениев. А через сто лет станут писать на темы "меня". Вот сумятица будет у критиков, а?!

Писатели рассказывали о своем творчестве, о житье-бытье.

Здесь, как и всюду на Западе, литератор не может жить профессиональным трудом, он обязательно должен быть служащим - в банке, оффисе или в газете. Чтобы поехать на Кубу, Поли Делано вынужден был обойти по крайней мере десять журналов и газет, пока не достал денег на билет. (Он - видный литератор и ученый - не считает возможным пользоваться какими-то особыми привилегиями. Да и его отец, посол Чили в Стокгольме, мог бы оказать ему содействие по линии министерства иностранных дел.) Поли добрался до женского журнала "Моды", и там профинансировали его полет в Гавану, заказав цикл репортажей о кубинских женщинах.

Интерес моих чилийских коллег к советской литературе огромен. Естественно, их потрясают тиражи наших книг. И еще они отмечали, что ни в одной стране мира нет такой детской литературы, как у нас. "Обойма" - как определили в конце тридцатых годов Гайдара, Маршака, Чуковского, Михалкова, Барто - вписала новую страницу в историю мировой детской литературы. Мы же перестаем замечать привычное - нас не удивляет обилие великолепных детских книг, а ведь нигде в мире этого нет. Со стороны, как говорится, виднее. Если же сказать жестче, то получится: "Нет пророка в своем отечестве". Сплошь и рядом мы начинаем ценить то, что есть у нас дома, лишь попав за границу, "настроившись" на волну тамошней жизни. А жаль. Если человек сам себя не уважает, смешно требовать уважения от других.

Ночью заехал в редакцию коммунистической газеты "Эль Сигло". Директор газеты, член ЦК Рохас, сказал мне:

- Дело пахнет керосином, Хулиан. Только что объявили забастовку одиннадцать радиостанций столицы. Правые газеты в вечерних выпусках нападают на министра внутренних дел Тоа. Атаку возглавил лидер центра демохристиан Фуэнтэальба. В блоке с ним выступает националист Доминго Годой и от правых радикалов Рауль Моралес. Мы чтим конституцию, но если дойдет до схватки, поверь мне, - правые разорвут ее, как листок бумаги...

(Я всегда просматриваю объявления в газетах, когда бываю за границей. Проглядывая "Меркурио", натолкнулся на объявление клуба конелюбов "Хипико": "Во втором заезде побежит "Царевич" под управлением жокея, пожелавшего остаться инкогнито. Его главным соперником будет жеребец-трехлеток "Роммель". Прогнозисты пресс-клуба "Хипико" назвали "Царевича" фаворитом, хотя его данные уступают и "Роммелю", и "Навуходоносору", и "Батистини". Все-таки здесь неудержима тяга к монархической геральдике. В этом сказывается "гишпанский" дух чилийцев, хотя их по справедливости называют "англичанами Латинской Америки" - за спокойствие, тягу к доказательному анализу и демократизм.)

Уезжаю на аэродром Падауэль. В два часа уходит самолет в Пунта-Аренас столицу Огненной Земли, центр провинции Магальянес. Проехали мимо "Кайямпа" трущоб по дороге в Падауэль. Трущобы сейчас сносятся бульдозерами; правительство Альенде объявило конкурс на лучший проект домов для рабочих, и видно, как начали воздвигаться новые районы вместо страшных бидонвилей. Один из таких районов называется "Элиас Лаферте" - по имени основателя Чилийской компартии. Неподалеку возникнут районы "Фидель Кастро" и "Че Гевара".

В жарком мареве видна вершина горы Кондес. Она всегда покрыта льдом, даже в тридцатиградусную жару.

Дожидаясь самолета, мы с Хосе поднялись в ресторанчик и выпили по стакану терпкого, красного вина - тинто. Нашим соседом оказался красивый, седой, очень моложавый мужчина. Он услышал, что я говорю по-английски, и представился:

- Мигель Лауренсио, абогадо.

("Абогадо" - значит адвокат. Мне очень нравится само звучание этого слова.)

Он спросил, как мне показалась Чили. Я ответил, что я от Чили в восторге. Он спросил, как я устроился. Я ответил, что устроился прекрасно. Он открыл рот, чтобы задать новый вопрос, но объявили посадку на его самолет, улетавший на Рио-де-Жанейро, и он, церемонно откланявшись, ушел. Хосе сумрачно посмотрел ему вслед.

- Вы его знаете? - спросил я. - Плохой человек?

- Большинство абогадо плохие люди, - ответил Хосе. - Они не поддерживают Народное единство. Только поэтому правые до сих пор и решаются показывать революции хищный оскал своих клыков.

(Хосе несколько раз говорил о своей нелюбви к "абогадо". Сначала я не мог понять, почему адвокаты здесь окружены "ореолом" неприязни. Лишь потом Я понял, что чилийцы, - а это в них от испанцев, - обожают красноречие и готовы оправдать виновного, если "абогадо" умело построил защитительную речь. Большинство адвокатских контор принадлежит или правым, или ультралевым миристам. Поэтому и миристов и ультраправых из "патриа и либертад" защищают самые лучшие адвокаты. Понятно, почему именно юридический факультет университета является оплотом реакции. Понятно, почему там склады оружия; понятно, почему ректор Бонингер пользуется таким непререкаемым авторитетом среди правых группировок в стране.)

Воздушная дорога на Огненную Землю проходит по кромке океана, над громадинами ледников, где ни разу не ступала нога человека. Потом самолет начинает резко падать вниз - на светло-зеленые луга и прозрачные синие ручьи, и вы оказываетесь в Пунта-Аренас, геометрически тщательно расчерченном городе, разбросавшемся от отрогов гор до Магелланова пролива. Вместо тропической жары Сантьяго вы попадаете в холод; всего лишь три - пять градусов; хлещет дождь, переходящий в град; зеленый луг враз делается белым; Магелланов пролив исчезает в непроглядной снежной пелене, и вы несетесь на машине по огромному шоссе, мимо странных цветов - "кайроне", ползущих вдоль дороги; минуете несколько маленьких эстансий (эстансия - это небольшое сельскохозяйственное поместье) и оказываетесь в очень чистеньком и очень миниатюрном Пунта-Аренас.

К этому времени выглянет солнце, снег растает, и вы снова увидите свинцовую мощь Магелланова пролива. И лишний раз подивитесь тому, как одинаково все "человеки" нашей планеты реагируют на символы: вода здесь как в Черном море, только позеленее; трава - как на берегах Москвы-реки, только поменьше, но перед глазами сразу же встает образ великого португальца - в латах и островерхом шлеме - задолго до того, как вы увидите памятник в центре города.

Когда машина остановилась на улице Колумба и я вышел на тротуар самого южного города мира, меня не оставляло ощущение, что нечто похожее я уже когда-то видел. Потом только я понял, что незримо присутствовал здесь "налет" Арктики, веселый и добрый дух Джека Лондона. Не потому, что на улицах масса рыбаков - здоровых, загорелых, растатуированных, снисходительно-веселых, чуточку пьяных; не потому, что в городе много казино, подпольных баров, где гремит музыка до утра; не потому, что сюда приходят люди, набитые золотом, а уходят утром с пустыми карманами, - дух моей любимой Арктики угадывался в природе, в постоянной сменяемости цветов неба - то оно свинцовое, низкое, то вдруг появляются проемы, словно штольни - в далекое, голубое и безбрежное...

(Я вспомнил почти такой же городочек на севере Гренландии - Юлианесхоф. Я заходил туда с рыболовецкими судами в пятьдесят восьмом году на СРТ капитана Лыгина. Я помню, как мы пришвартовались. Было раннее утро, и такая же была тишина, и так же "играло" небо, и такие же двухэтажные бело-красные деревянные домики стояли в тумане на набережной, и так же гомонливо кричали чайки. К пирсу подъехал на "виллисе" пьяненький американский морячок и хрипло крикнул:

- Эй, на судне! Кто-нибудь говорит по-английски?

Лыгин попросил меня объясниться с американцем. Тот, не выключая мотора, прокричал:

- Я предлагаю обмен - этот "виллис" на десять бутылок "столичной" водки!

Я посмотрел на Лыгина молящими глазами. Он даже озверел от удивления:

- Ты что, с ума сошел?! Хочешь, чтобы меня отправили водить баржу на Аральском море?])

Встретился с Луисом Годоем. Луис - профессор здешнего колледжа и помощник алькальда Пунта-Аренас. Шумный, веселый пятидесятилетний человек, он производит впечатление юноши. Огромные глаза его все время добро смеются; он не может сидеть спокойно на месте - часто встает со стула, расхаживает по комнате, когда говорит, яростно жестикулирует:

- Сейчас пойдем к газетчикам. Ты, конечно, понимаешь, что Пунта-Аренас не может ограничиться одним печатным органом, - у нас их два - "Звезда последнего юга" и "Новости". Вообще-то чилиец должен иметь три газеты: ту, которую он любит, ту, которую не любит, и ту, из которой он исчерпывает объективные новости. Не смейся, но мы решили выпускать третью газету. Если же говорить серьезно, то я убежден, что агитация и пропаганда в сегодняшних условиях - или залог победы, или причина поражения. А особенно здесь: мы отрезаны от столицы, нас связывает с Большой землей только самолет. А забастуй летчики?

За последний год мы открыли около тысячи новых школ, - продолжал Годой. Теперь даже в самых маленьких селениях есть учителя. В школе всего три-четыре класса, но для Чили это революция. Мы открыли новую сеть библиотек. Маленькие библиотеки - всего четыреста - пятьсот книг, но для Чили это революция. Мы приняли значительно больше учащихся в школы и университет - примерно на сто человек больше, чем во времена президента Фрея. Сто человек. Не много? Не много. Но для Чили это революция. А сейчас мы позвоним к Нольберто Родригесу. Завтра тебе необходимо отправиться на "Тьерра дель Фузго" - Огненную Землю, там будут праздновать годовщину открытия нефтяных скважин. Я представлю тебе Нольберто.

Я достал рекомендательное письмо Романа Кармена к Нольберто Родригесу, блистательному инженеру и ученому, шефу нефтяной компании ЭНАП провинции Магальянес.

- Самый у нас могучий человек, - сказал Луис Годой, - славный парень. А в Кармена он влюблен так, словно Кармен - красавица андалузка по имени, а не седой режиссер по фамилии.

Мы отправились в ЭНАП, которая помещается в самом высоком, пятиэтажном, здании Пунта-Аренас. Медь, кругом начищенная медь - вывески у входа, таблички в лифтах, на лестничных пролетах, в кабинетах. Вообще медь преследовала меня в Чили повсюду: в этом есть что-то от ранимого, детского. Так бедный ребенок показывает всем свою единственную игрушку. Еще двадцать лет назад медь была единственным богатством Чили.

...Было уже девять часов, но Родригес и его товарищи сидели в кабинете пропеллер под потолком не справлялся с табачным дымом - и разбирали ворох последних сводок. Телетайп здесь работает постоянно, днем и ночью: с месторождений приходят вести о том, как идет добыча нефти и газа.

Нольберто прочитал письмо Романа Кармена.

- Роман - это великий и нежный человек! Как он поживает? Огромный ему привет. В него все влюблены на "Тьерра дель Фуэго". Мы ужасно волновались за его сердце - после инфаркта таскать камеру! Скоро я полечу в Союз - мечтаю увидеть Романа. Когда полечу? Точно не знаю. Но очень хочу пожить в том полушарии, где весна есть весна, а июнь - летний месяц. Устроились хорошо? Где? А, это маленький отель на авениде Магеллана? Знаю. Хотите на Огненную Землю? Понимаю. Могу взять с собой одного человека.

У моего славного переводчика Хосе округлились глаза. Он впервые в Пунта-Аренас: для Чили полет из Сантьяго к Магелланову проливу то же самое, что для нас путешествие на Курильские острова. Побывать в провинции Магальянес и не слетать на Огненную Землю - это ужасно!

Нольберто взглянул на Хосе и расхохотался. Он вообще очень веселый и открытый человек, в прошлом ректор местного университета, фигура, широко популярная в Чили. После победы Народного единства его пригласили в столицу, и руководители страны попросили Нольберто отложить на некоторое время работу над книгой и лекциями и, сняв профессорскую мантию, послужить революции на практической работе...

- Хорошо, рискнем, возьмем двоих. Самолет-то ведь уже и так переполнен! В крайнем случае Хосе сядет на колени Хулиана. - Он посмотрел на Луиса Годоя. Негостеприимно? Но ведь если Хулиан сядет на колени Хосе, то нам придется отправлять его тело в свинцовом гробу. А это дорого. А нам нужно экономить каждое эскудо.

Мельком взглянув на часы, он пригласил нас к карте и рассказал о новых месторождениях нефти и газа на севере Огненной Земли.

- Мы открыли несколько скважин в Монантьяле-се, это богатые месторождения. Сейчас идут поиски нефти в океане, неподалеку от Вальдивии. Нефть должна стать золотом Чили - это главная задача. Завтра мы пролетим и проедем по всем нефтеносным

промыслам "Тьерра дель Фуэго" - я покажу вам столицу нефтяной империи, которая теперь должна принадлежать народу.

...Назавтра, рано утром, мы сели в красный "дуглас", (снова вспомнил Арктику: такие же красные самолеты летают у нас на Диксон и на Тикси).

Народу в старенький аэроплан натолкалось много: прилетела делегация из Сантьяго, прибыл накрахмаленный и заутюженный командующий группой войск "Юг", командующие флотом и авиацией - молодые генералы, великолепно говорящие по-английски с явным американским акцентом.

Пролетев Магелланов пролив - путь над водой занимает всего двадцать минут (господи, как сместилось время!), еще десять минут над желтой пустыней "Тьерра дель Фуэго", посадка (здравствуй, Огненная Земля!), и - скорей к нефтеносным вышкам и двум нефтеперерабатывающим комбинатам, построенным на острове.

...Едешь по бескрайней, желтой, холмистой равнине, которую разрезает красная гравийная дорога, и вдруг среди безмолвия и безлюдья появляются заводские корпуса. Подъезжаем к корпусам, где работают четыре-пять человек: все теперь на автоматике. Нольберто Родригес, с "нитяным" пробором в вороненых волосах, в великолепных лаковых ботинках, ослепительной крахмальной рубашке и лайковых перчатках (он сказал мне потом: "Автоматизация производства предполагает уничтожение грязных роб и залитых мазутом ботинок. Работа должна стать праздником - я готовлюсь к этому загодя"), дает быстрые, исчерпывающие объяснения гостям, по-хозяйски проводя их по хирургически чистым цехам завода.

Когда мы возвращались к машинам, Нольберто кивнул головой на старика, одного из членов делегации. Я привык к таким смущающимся старикам на наших рабочих празднествах: в очень дорогих костюмах (у нас, как правило, черный бостон, здесь - английский шевиот); галстук в кулак толщиной и начищенные до антрацитового блеска ношеные ботинки; с громадными натруженными руками, и глаза у них добрые и умные, и ворчат они, когда видят непорядки, одинаково по-хозяйски. (Вспомнил Михаила Кольцова, он великолепно определил кадрового рабочего: "Сам Советскую власть ругает, но другим не разрешает".)

- Это ветеран поселка Монантьялес сеньор Алехандро Мансиа, - пояснил Нольберто, - поговори с ним.

Сеньор Мансиа оказался веселым, общительным стариканом. Я попросил его рассказать о том, как они начинали искать нефть. Когда Мансиа заговорил, выяснилось, что зубов у него почти нет - только воинственно торчат впереди два резца, прокуренные, желтые, да и те заметно шатаются. Но говорит он так весело, с таким юмором, что забываешь и про его возраст (ему за семьдесят), и про беззубый рот, и про беспомощную, стариковскую, нежную, индюшачью шею, и видишь только его руки, сильные, рабочие руки, иссеченные морщинами, да молодые глаза.

- Жаль, - сказал он, - нет с нами Хосе Арредеса. У него здоровье шалит: как дня три подряд попьет, так страдает, бедняга, не может с постели встать. Возраст все-таки - восемьдесят четыре... Так вот, мы с ним вместе работали здесь, когда переселились из Аргентины. Он был большой весельчак. Да и сейчас таким остался. Он еще веселее, чем я, такой же шебутной дед. Мы тогда работали на поиске уже семь месяцев. И - ничего... Нет нефти. Люди изверились, устали. Дежурили мы двадцать восьмого декабря с Хосе, а он и говорит: "Знаешь что, пойду-ка я, разыграю наших". Отправился он в барак и закричал: "Эй, поднимайтесь, нефть пошла!" Рабочие вскочили с нар, началось ликование, целовали друг друга, обнимались люди. Выскочили, прибежали к скважине - а я сидел в стороночке, и покуривал, и старался не очень хохотать, наблюдая за тем, как менялись лица рабочих, - нет нефти. Чуть не отлупили тогда Хосе. За эту шутку рабочие постановили определить нас с Хосе на второе ночное дежурство - двадцать девятого декабря. И вдруг пошла нефть. Мы с Хосе побежали будить народ, а в нас стали кидаться ботинками. Хосе даже фингал под глаз получил. Только когда мы принесли в барак пригоршню желтой пахучей нефти и вымазали лица мастеру и рабочим, только тогда началось сумасшествие...

...Приехали в поселок Сомбреро - "столицу" ЭНАП на "Тьерра дель Фуэго". Посреди бескрайней холмистой равнины вдруг, словно в фантастическом фильме, возникает модернистская, в форме скошенного треугольника, церковь. Рядом громадный стеклянно-бетонный клуб, в котором есть и бассейн, и ботанический сад с тропическими растениями, и диковинные попугайчики; подле великолепная школа и прекрасные общежития для рабочих - все удобства: холодная и горячая вода, холодильники, бильярды, библиотека. Постоянных жителей в Сомбреро не более семисот человек, основную массу рабочих привозят на самолетах с Большой земли - на три недели. Условия для отдыха должны быть идеальными, чтобы не тянуло к выпивке, чтобы каждый мог заняться любимым делом: кто почитать, кто поплавать, кто посмотреть новый фильм.

И вот сейчас здесь, в Сомбреро, было первое в истории ЭНАП рабочее празднество по случаю годовщины открытия нефти. Отмечалась эта дата во время коллективного (естественно, бесплатного) обеда в спортзале, где собралось девятьсот человек: рабочие, инженеры, техники, директора, гости. Была включена прямая телефонная связь с Сантьяго. К рабочим с приветственными речами обратились министр, генеральный директор ЭНАП Эктор Доносо; несколько ответных слов сказали рабочие, просили передать привет братьям по классу в Сантьяго. Потом было вручение премий (самую дорогую картину, в стиле Рокуэлла Кэнта, вручили учителю начальной школы, который бессменно работает здесь уже пять лет). А затем в центр огромного зала вышли мужчины и женщины - танцевать "куэйку". Женщины держат в одной руке платочек, а другой придерживают юбочку. Подруга инженера Рауля Леона, начальника нефтедобычи поселка Монантьялес, танцевала в джинсах. А джинсы в обтяжку, а за юбочку хоть умри, но держаться надо, без этого куэйка не куэйка, и поэтому она кое-как уцепилась за налитую свою ляжечку, - все можно нарушить, но закона куэики; нарушить нельзя.

(Я наблюдал за тем, как рабочие пили. Водки не было: на столах стояло только красное вино.) Моим соседом был шеф международного отдела ЭНАП Виктор, в прошлом журналист, сотрудничавший в правых газетах "Секунда" и "Ла Терсера". В шестьдесят третьем году он был тяжело ранен: карабинеры избивали женщину, он стал на защиту. Он потом пять лет лежал в госпиталях, и только в шестьдесят восьмом году его удачно оперировали и он вернулся к нормальной жизни.

- Только я не пошел в правые газеты. Я ведь вступился за женщину не потому, что она коммунистка, а просто потому, что она - женщина. Полиция умеет преподносить классовые уроки лучше любого профессора социологии. Я пошел в газеты, которые искали объективность. А сейчас меня направили помогать Нольберто.

Виктор, кстати, объяснил мне, что обольщаться по поводу всеобщей трезвости не следует: пьют здесь и водку. Но тех, кто пьет особенно сильно, вызывают руководители нефтепромыслов и поначалу тактично предлагают медицинскую помощь. Здесь есть специальное отделение в госпитале, где лечат алкоголизм.

- А кто не лечится, тех мы убираем, - добавил Виктор. - Мы не можем позволить себе такую роскошь на острове - терпеть алкоголиков...

Потом Нольберто Родригес пригласил меня в маленький - всего на пятьдесят человек - поселок Монантьялес: там тоже нефтедобыча, там тоже его ждут рабочие. (Вдоль по дороге спокойно сидят стада "кайкэн". Это дикие гуси, те самые, за которыми мы с доктором Кирсановым летаем охотиться в Арктику или Астрахань. Здесь на них не охотятся; мясо гусей считается невкусным, и птицы надменно переходят дорогу прямо перед носом нашего "доджа".)

В Монантьялесе тоже выступали рабочие; тоже было награждение лучших; тоже самодеятельный оркестр серебряно и разноголосо грохотал туш, то и дело путая торжественный марш со свадебным гимном богу новобрачных. Но эта путаница не мешала празднику, она, наоборот, придавала ему неподдельную искренность и открытую "несрепетированность" чувств.

Нольберто передал мне очередную почетную грамоту и шепнул:

- Сейчас ты вручишь ее Мигелю - он у нас лучший шофер. Вручи от имени советских нефтяников.

- Какой же я нефтяник, Нольберто?

- Ты - советский, это главное. Можешь, в конце концов, вручить от имени советских писателей, если ты заражен духом формализма, - добавил он, усмехнувшись.

Мы с Мигелем потом долго мяли друг друга в объятиях, оркестр грохотал свадебный гимн, рабочие аплодировали, а Мигель тихонько шептал: "Но пасаран, камарада, но пасаран!" Потом началась куэйка, а потом жарили шашлыки на кострах, а после устроили шуточную гонку на велосипедах. Три женщины и девять мужчин на детских велосипедиках носились друг за другом по песчаной дороге, и начальник нефтедобычи Рауль Леон, успевший вернуться сюда из Сомбреро за полчаса до нас, взял первенство. Эухенио, слесарь по оборудованию, хлопнул его по плечу, сказал:

- Леон, это нечестно, тебе уступали дорогу, потому что ты начальник, за это мы будем тебя серьезно критиковать на первом же рабочем собрании.

Вернулись мы в Сомбреро поздно ночью. Нас отвели в прекрасную гостиницу. Мы свалились на широченные кровати, покрытые скрипучими - так они были накрахмалены - простынями, и сразу же заснули.

...Утром, приняв холодный душ, я вышел на улицу. Было пять часов, но жизнь уже бурлила вовсю. По поселку носились машины. Если не поворачивать головы ни вправо, ни влево, то кажется, что ты в центре какого-то модернистского города - масса машин, люди в касках, похожих на скафандры астронавтов; необычные здания. Но пройдешь сто метров - и начинается степь, край мира, Огненная Земля...

Около газовых костров, которые постоянно горят в степи, заметил овец. Эти греющиеся возле газовых костров овцы стали для меня символом Огненной Земли техника XX века и библейские отары. Да и остров этот назван "Огненным" потому, что матросы Магеллана увидали в ночи громадные столбы огня, уходившие в далекое небо, - видимо, ударившая молния зажгла навечно газовые костры, которые горят с тех пор многие сотни лет.

...Все машины на Огненной Земле покрашены в разные цвета - белый, желтый, красный, зеленый. Нольберто объяснил мне, что это не прихоть потомков испанских грандов, падких на украшательство. Просто, если передок "доджа" покрашен в красный цвет, значит, на этой машине работают бурильщики; в желтый цвет - машина принадлежит конструкторам новых разведывательных партий и людям, отвечающим за дороги на острове; белый цвет - администрация; зеленый производственники. Больше всего машин принадлежит производственникам - 320 великолепных "доджей".

- А как с запчастями? - поинтересовался я.

- Американцы отказали нам в продаже партии запчастей. Необъявленная блокада - понятное дело. Но, в конце концов, существуют и "фольксвагены", и "газики"...

На Огненной Земле очень силен профсоюз. Весь этот день, до двух часов, пока мы не уехали в маленький поселок Куэн, нами занимался профсоюзный лидер Янкович - курчавый, рыжий, голубоглазый югослав, очень плохо говорящий по-словенски. Матушка его очень плохо говорит по-испански; жена его неплохо говорит по-английски; дети его великолепно говорят по-немецки интернациональная семья. Он рассказал много интересного. Например, поскольку он и его семья питаются за счет ЭНАП и живет он в бесплатном доме, принадлежащем профсоюзу, - пять комнат, холодная и горячая вода, телевизор, он получает на питание "условные деньги" - девять эскудо в месяц, за дом платит ."условно" пять эскудо в месяц (билет в кино стоит три эскудо). Так что заработная плата его ополовинена, поскольку живет он и питается за счет ЭНАП.

- Почему такая низкая квартплата? - спрашиваю я, зная, что квартиры в республике еще очень дороги.

- Смысл этой символической платы в том, чтобы ЭНАП всегда оставался собственником великолепных коттеджей, которые сейчас отданы рабочим и администрации. В Чили есть закон: если человек выплатил пятьдесят один процент стоимости дома в течение десяти лет, то он переходит в его собственность. А нам, ЭНАП, это невыгодно.

Мне очень понравились его слова: "Нам, ЭНАП, это невыгодно". В этом - то новое, что дала революция своим гражданам. Я далек от того, чтобы обольщаться по поводу массовости подобной точки зрения в Чили: буржуазность, то есть эгоизм, здесь еще очень сильна, даже среди рабочих. Однако то, что среди профсоюзных активистов есть такие люди, - симптом новый и в высшей степени добрый.

Янкович пригласил нас к себе.

- Перед тем, как ехать в Куэн, - сейчас холодно, - надо выпить по двадцать капель.

Он так и сказал "по двадцать капель", повторив слово в слово фразеологию наших полярных летчиков из Тикси, и снял с полки бутылку водки. На этикетке значилось: "Николас Алехандрович Эристов. Водка, 26 эскудо".

- Русская, - заметил Янкович. - Может быть, хотите водку типа "самовар"? Тоже чилийское производство сеньора Эристова.

Потом Янкович откашлялся и, как истый функционер, подробно рассказал, что каждый день на Огненной Земле добывается две тысячи четыреста кубометров нефти. Здесь из нефти "берут" газ и морем везут в Консепсьон.

- Из нашей огнеземельской нефти очень хороши бутан, пропан и бенаин, продолжал Янкович. - Смена на заводах - четыре человека, все автоматизировано. На острове у нас полтораста месторождений нефти и газа. Но, конечно, мы можем и должны давать больше того, что даем. Почему не даем сейчас больше? Маловато инженерных кадров, маловато капиталовложений, и, наконец, моральный фактор продает ведь нашу нефть североамериканская компания. До сих пор.

...Поехали в Куэн. Это километрах в шестидесяти от Сомбреро. Поселок с виду невзрачный, но это только внешне - здесь тоже великолепный ресторан, гимнастический зал, клуб, школа. В этом поселке, в отличие от Сомбреро, все великолепие архитектурной мысли загнано "внутрь". Диву даешься, как можно в одноэтажном, махоньком с виду здании уместить громадный теннисный корт, баскетбольную площадку и кинозал на семьсот мест! Четыре рабочих из Куэна учатся в университете, и ЭНАП платит им полную зарплату. На время каникул они возвращаются из Пунта-Аренас, на нефтедобычу, и работают вместе с другими.

Вокруг Куэна - огромное количество овечьих отар. Янкович пояснил мне, что на Огненной Земле развито овцеводство: 3,5 миллиона голов на 6,5 тысячи жителей, причем 2500 из них рабочие, которых привозят на три недели, а потом меняют.

В Куэне нас разыскал Нольберто Родригес - он уже успел облететь на самолете весь остров: инспектировал новые месторождения. Лаковые ботинки его запылились. Заметив мой взгляд, он достал из портфеля щеточку, смахнул пыль и, громогласно, белозубо расхохотавшись, показал пальцем на воротничок рубашки она была новая, ослепительно белая, накрахмаленная. Нольберто объяснил, что задержался потому, что пришлось провести несколько сложных бесед с крестьянами. Сейчас на острове проходит национализация земли. Государство выплачивает стоимость дома и овец каждому латифундисту. Надо сдерживать крестьян от поспешных и непродуманных шагов.

Как и повсюду, миристы торопят события, призывают крестьян применять оружие, не дожидаясь "черепашьих шагов" правительства Альенде. А рядом граница. А у латифундистов связи с соседями, отлаженные десятилетиями. А на соседской земле, совсем неподалеку, обосновались колонии нацистов, сбежавших из Германии, а у тех контакты с тамошними ультраправыми, которые "традиционно" дружны с американцами.

* * *

Нольберто показал мне огороженные колючей проволокой громадные угодья для овец. Я никак не мог понять, почему внутри этих огороженных районов есть еще свои "разгороженности".

- Странный человек, - удивился Нольберто, - неужели ты не понимаешь: это участки для овец-мужчин и овец-женщин. Мирное сосуществование между ними нецелесообразно, хотя и возможно. - Нольберто показал рукой на маленький домик на отроге холма: - А эту "эстансию" называют "Наташа".

Откуда русское имя на Огненной Земле? Кругом готовые сюжеты. Если бы не истекало время командировки на "Тьерра дель Фуэго", надо бы остаться на "эстансии", прожить там неделю, порасспрашивать и хозяина этого маленького домика, и всех окрест, и докопаться все-таки, почему на Огненной Земле, на берегу Магелланова пролива, в ста двадцати километрах от мыса Горн, где видны льды, отколовшиеся от массива Антарктиды, появилось такое русское, такое нежное наше "Наташа"?

...Когда мы улетали из Сомбреро, нас провожал ураганный ветер. В самолет внесли укрытый серым шершавым одеялом труп погибшего накануне рабочего внезапный пожар на промысле. Летчик нерешительно посматривал то на труп, уложенный у входа в пилотскую кабину, то на желтый, песчаный, ураганный ветер, сгибавший мачты радиостанции возле крохотного домика аэровокзала "Огненная Земля" (такие же у нас в Якутии и на Сахалине). Потом незаметно поплевал через левое плечо и спросил Нольберто:

- Рискнем?

- Рискнем, - согласился тот. - Кто не рискует, тот не выигрывает.

Пассажиры, аккуратно отталкивая друг друга плечами, норовили занять места в хвосте самолета. Когда мы с Нольберто устроились возле пилотов, он задумчиво сказал:

- Ты обращал внимание, что даже самые утонченные джентльмены теряют свои манеры, когда занимают места в самолете? Все сломя голову несутся в хвост, В этом виноват технический прогресс. Особенно агрессивны в самолете американцы, англичане и немцы - они наступают на ноги и толкают соседей под ребра, ибо знают: кто быстрее оттолкнет соседа, тот и спасется на резиновой лодочке в море, если самолет совершит вынужденную посадку. Американцы и немцы начали летать значительно раньше, чем мы, - в этом вся штука.

(Проблема машинной индустрии, которая врывается в жизнь народов, требуя от них подчинения своему неумолимому ритму, - сложная проблема.)

Пока мы летели. Нольберто успел рассказать, что студенческая проблема в Пунта-Аренас стоит довольно остро.

- Мне сорок лет, - говорил он, - и я не ретроград. Я сам топал ногами и улюлюкал проклятой профессуре. Но я топал ногами, добиваясь большего объема знаний. А чего сейчас хотят наши ультралевые студенты? Они требуют самоуправления. Ладно, согласен. Будем править на паритетных началах. Ректор и студенческий совет. Но они требуют права сдавать переэкзаменовки сколько угодно раз. А у нас закон - больше трех раз переэкзаменовку не сдавать. А они хотят иметь право пересдавать хоть пять раз. "Нам важен, - говорят студенческие ультралевые лидеры, - не сам процесс экзамена, а собеседование с профессором, когда мы выясняем взаимные позиции". Сначала выучиться надо, а потом выяснять позиции. Революции требуются способные и работящие парни, а не крикуны. Я поддерживаю тех студентов на Западе, которые выступают против всей существующей там системы просвещения. Сколько им приходится платить за учебу! Никто им не помогает, нет общежитии, никто не гарантирует им работу. А мы ведь - только сдавай экзамен - сразу же берем на работу, платим большие деньги, даем огромное поле деятельности. У нас отчаянный голод в кадрах технической интеллигенции. ...На аэродроме в Пунта-Аренас к Нольберто бросился красивый высокий парнишка в костюме хиппи. Нольберто похлопал мальчишку по плечу, мальчишка похлопал по плечу Нольберто.

- Это мой сын, - горделиво пояснил Нольберто. - Он кончил девять классов и летит поработать на Огненную Землю. Пусть приобщается к рабочему классу, это поможет ему в дальнейшем.

Когда мы ехали с аэродрома, "международный шеф ЭНАП" Виктор, дремавший в углу машины, вдруг открыл глаза, закурил, грустно посмотрел на меня и спросил:

- Хулиан, что такое брак?

- Удачный брак - это затянувшийся диалог счастливых собеседников.

- Ничего подобного, - сказал Виктор, - брак - это вынужденное объединение, для того чтобы вместе, изрядно поднадоев друг другу, готовиться к смерти, не страшась одиночества.

- Что так безнадежно?

- Э, - он махнул рукой, - она ушла от меня, и я, чтобы не сойти с ума, залез с головой в работу. Ненавижу поездки с аэродрома: в это время - себя не обманешь - лезут в голову всякие мысли. Сейчас засяду в кабинете, приглашу людей, начну работу, и все отойдет.

На углу авениды Колон я попрощался с Виктором и Нольберто. Минут десять ждал машину - за мной обещал приехать один из руководителей производства ЭНАП, сеньор Акилес. Я посмотрел на указатели: проспект Колумба и улица Магеллана; по-испански звучит: "Авенида Колон" и "Калье Магальянес".

"Запомни это, - сказал я себе, - запомни это, бородатый дурак: на Огненной Земле ты стоял между Колумбом и Магелланом. Загадай на новую книгу - должно получиться..."

Акилес сразу же напомнил мне Испанию: он был одет по-испански модно; он говорил по-английски, но с испанским шиком; роскошный итальянский автомобиль он вел с испанской смелостью, обгоняя другие машины со скоростью, приближавшейся к космической.

- Ты похож на сибирского бандита, - сказал мне Акилес, улыбнувшись. Такой же бородатый.

- А ты похож на томного испанского гранда, - ответил я, - такой же модный.

- А я и есть гранд. Вернее, из породы грандов.

- Кто же тогда сеньор по партийной принадлежности? - сдержанно спросил Хосе.

- Чтобы по-настоящему быть полезным родине, сейчас нужно быть с Народным единством.

Мы заехали в дом Акилеса. И в Испании, и здесь, в Чили, я подметил, что иберийцы и их потомки не очень-то любят показывать то, что находится за стенами их дома. Видимо, это пришло к испанцам от арабов. (В Испании и по сей день популярен мавританский стиль. От арабов - через испанцев - к индейцам, вот она, общность и диффузность мировой культуры!)

С виду домик Акилеса совсем крохотный. Он открыл дверь, пропустил нас вперед. Мы поднялись по сосновой, пахучей лестнице на второй этаж и попали в громадный пятидесятиметровый холл, отделанный черным дубом. Жена Акилеса толстенькая, смешливая хорватка, спросила, смотрел ли я сегодняшнюю газету:

- Там напечатана статья о вашем приезде в Пунта-Аренас.

Я ответил, что газету еще не видел.

- А сколько газет в Москве? - спросила она. Я ответил, что газет в Москве что-то около двадцати, если считать и ведомственные.

- А какой тираж?

- Наверное, миллионов тридцать.

- В год?

- В день.

Женщина прыснула со смеху, не поверив мне, и ушла на кухню готовить сандвичи.

- Странная реакция сеньоры, - заметил Хосе. - Неужели она не верит Хулиану?

- Женщина должна оставаться женщиной, иначе мы целиком станем "подкаблучниками". Помните Маркса: "Более всего я ценю в женщине ее слабость".

- Тем не менее, - сказал Хосе, - Хулиан был прав, тираж газет в Москве действительно немыслимый.

- Простим сеньору и подкрепимся, - сказал Акилес. - Все-таки дорога на Рио-Верде не близкая, и нам предстоит отмахать километров восемьдесят. Значит, вернемся поздно ночью, все рестораны будут уже закрыты.

Подкрепившись, мы выехали в Рио-Верде - после победы Народного единства здесь был организован первый в Патагонии агрокооператив. Бывший хозяин латифундии англичанин Бернардо де Брюни здесь почти никогда не бывал. Управляющий перечислял ему в Лондон и Биарриц миллионные прибыли - этим кончалась связь де Брюни с "родиной".

Вице-президент кооператива Мануэль Варгас повел нас осматривать хозяйство. "Повел" - это относительно: на двух машинах мы проехали по длинным узеньким дорожкам между полями.

Варгас давал пояснения:

- У нас семнадцать тысяч гектаров земли, но обработанной и вспаханной всего две тысячи семьсот гектаров. Собираемся вспахать еще две тысячи. Нужны тракторы. С тракторами пока трудновато. Главное наше богатство - это овцы. У нас их двадцать тысяч голов, шестьдесят лошадей и шестьсот коров. В этом году с каждой овцы мы взяли по четыре с половиной килограмма шерсти, всего получили восемьдесят тысяч килограммов, которые отправили в Лондон на "шерстяную" биржу. Это - золото, реальное золото... Раньше заработная плата крестьян составляла тысячу шестьсот эскудо, теперь - две двести. Зарплату мы повысили за счет продажи большого количества овец. Раньше у нас было двадцать две тысячи овец, но мы решили, что, повысив зарплату, мы создадим материальный стимул и к следующему году сумеем перевыполнить все наши планы.

- У вас есть агроном, ветеринар?

- Нет, КОРА (Организация по проведению земельной реформы) хотела прислать нам администратора, чтобы он управлял производством. Но мы на общем собрании членов нашего кооператива решили от администратора отказаться.

- А трактористы у вас есть?

- Нет.

- Допустим, вам дадут тракторы. Кто же будет на них работать?

- Пригласим тракториста.

- Как вы будете оплачивать его работу?

- Это решит ассамблея. Вообще-то, тракторы решат будущее нашего кооператива. Так считает ассамблея.

(Чилийцы, как и испанцы, очень любят титулы и термины. "Ассамблея" - это общее собрание из двадцати пяти человек, работающих в кооперативе.)

- Почему вы считаете, что главное для вас сейчас тракторы?

- Теперь мы с гектара имеем одну овцу, а со вспаханного гектара можем иметь пять голов. Вот и считайте: через год мы сможем иметь с двух тысяч заново вспаханных гектаров дополнительно десять тысяч овец.

Затем мы поехали смотреть дом, раньше принадлежавший латифундисту Бернардо де Брюни. Огромный барский особняк в английском стиле; аккуратно подстриженные газоны, круглые, диковинные кустарники. Дом стоит на самом берегу Магелланова пролива. Красота окрест неописуемая.

Я спросил Акилеса, какова, с его точки зрения, главная проблема нового кооператива. Он задумчиво ответил:

- По вашим вопросам я понял, куда вы гнули. Вы правы, Хулиан, главная проблема заключается в том, кто будет руководить работой. Нужна не только любовь к земле, нужны знания. Основной вопрос сейчас в том, чтобы кооператив смог сохранить такое количество шерсти, которое и в будущем устроит рынок в Лондоне. Кооператив ведь отправляет шерсть непосредственно на Лондонскую биржу, в "Кампо-204". Это их "биржевой код". Лондонская биржа прежде никогда не проверяла качество шерсти Бернардо де Брюни - оно было гарантировано столетиями. Рынок состоит из поставщиков и потребителей, давно знающих друг друга. Отношения складывались в течение веков. Упаси бог обмануть покупателя ворота биржи навсегда закроются перед Рио-Верде. Тогда кооператив лишится прибылей, а республика - золота, на которое можно купить тракторы.

...Зашли в огромный дом латифундиста. Сейчас здесь живут члены кооператива. В двух больших комнатах с камином, выложенным молочного цвета изразцами, поселился крестьянин Лауренсио с женой и тремя детишками. Раньше Лауренсио жил в шалаше. В прихожей он поставил маленькую печурку - жена готовит на ней обед.

- Почему не топите камин? - спросил я.

- А жарко, - улыбчиво ответил громадноростый Лауренсио.

Было холодно, свистел штормовой ветер, но Лауренсио привык к холоду - всю жизнь он прожил или в шалашике или в бараке. А здесь, защищенный каменными стенами, он впервые в жизни испытал горделивую уверенность - он теперь на равных с природой Огненной Земли. Ему сейчас тепло. (Через полтора года, сразу же после путча, латифундист де Брюни пришлет в Сантьяго своему "абогадо" телеграмму - с требованием возврата ему всех национализированных земель и выселения крестьян из его дома.)

...Распрощавшись с хозяевами, мы заехали в остерию "Рио-Верде" - маленький рыбацкий кабачок на берегу залива. Было здесь пусто. Возле стойки пьяный рыбак терзал аккордеон - играть он не умел, у него были "сложные отношения" с музыкальным слухом. Двое приятелей стояли возле пьяного рыбака и сосредоточенно ожидали "чуда": вдруг он перестанет вразнобой тыкать по клавишам заскорузлыми пальцами, а попадет куда надо - и родится мелодия, и будет песня.

Я сидел в пустой остерии; Акилес и Хосе отправились уговаривать хозяина сделать нам кофе. Я записывал в блокнот впечатления от поездки в кооператив. Главное - общее пользование землей и справедливое распределение продуктов. Это конечно же великолепно. Однако меня не покидало ощущение, что члены ассамблеи чувствуют себя - по-крестьянски упорно и цепко - единственными хозяевами земель и скота и думают прежде всего о своей выгоде. Смешно требовать от них, чтобы сначала они думали о нуждах города, провинции, республики. Каждый думает о себе, но при этом он не должен забывать об общем, о стране, о рабочих города, которые в конечном-то счете были той главной силой, которая изгнала латифундистов. Ячеистость гарантирует прочность улья. Но люди не пчелы, даже если пытаться оценивать их поступки в ракурсе "жизни пчел трудовых". Люди сильны общностью задач и целей...

Назавтра с утра пытался встретиться с оберштурмбаннфюрером СС Юлиусом Вальтером Рауффом. Он был ближайшим сотрудником шефа гестапо Мюллера, руководил газовыми зондеркомандами. После войны он скрылся в крохотном Порвенире - последнем городке на юге Огненной Земли. В 1961 году Рауфф переселился в Пунта-Аренас: чилийские законы имеют "пятнадцатилетний срок давности". Последнюю партию польских профессоров, русских солдат, американских летчиков и еврейских детей Рауфф задушил в передвижных душегубках осенью 1944 года. Рауфф человек предусмотрительный - он скрывался не пятнадцать, а семнадцать с половиной лет. Потом он устроился на консервную фабрику, управляющим. Я позвонил к нему домой.

- Кто хочет говорить с сеньором Рауффом?

- Писатель из Советского Союза.

Мне даже не ответили, просто положили трубку.

Днем - встреча с Франсиско Алеконом. Ему тридцать пять лет; в прошлом году он был избран рехидором - советником муниципалитета Пунта-Аренас. Он также "посол" провинции Магальянес в профсоюзном центре Чили. До 1970 года Франсиско был шахтером в "Мина Пекер". Помимо работы в профсоюзах и муниципалитете, он еще и пропагандист, ходит по вновь создаваемым кооперативам, в самые далекие уголки провинции, проводит беседы, пытаясь повлиять на крестьян, чтобы те, создав кооператив, не принимали немедленного решения о двухсотпроцентном повышении заработной платы. Он объясняет им: "Государство теперь наше, а вы эгоистически требуете от своих товарищей в городе невозможного".

Работа в муниципалитете сложная, ибо рехидоры представляют разные партии: два коммуниста, два социалиста, один представитель МАПУ, три христианских демократа, один радикал. (Пять левых, четыре правых - таково неустойчивое большинство.)

Франсиско закончил шесть классов, работать начал с двенадцати лет. О нищете он знает не из книг Диккенса и Глеба Успенского.

- Какие у нас сложности? Во-первых, слишком много дискутируем, во-вторых, далеко не во всех национализированных хозяйствах виден рывок вперед опять-таки много дискутируем. Только там, где сильны коммунистические и социалистические ячейки, заметен прогресс. Наши крестьяне по традиции ориентируются на христианских демократов, меньшая часть - на левых; левым сейчас приходится завоевывать крестьянскую массу. Еще одна серьезная проблема: взаимоотношения крестьян со специалистами, особенно с теми администраторами, которые при латифундистах организовывали весь сельскохозяйственный цикл. Иногда эти администраторы, обидевшись, уходят с работы (кое-где в кооперативах горячие головы относятся к ним так же, как и к латифундистам). Например, в Рио-Верде, где вы были, администратор ушел и теперь разводит овец рядом, на своем маленьком поле. А в "центре продукции Оаси Харбур" крестьяне после национализации попросили администратора остаться и руководить сельскохозяйственным производством. На своей ассамблее они приняли решение платить администратору столько же, сколько он получал и при латифундисте, семь тысяч эскудо. Если сельскохозяйственный рабочий получает две тысячи эскудо, я, ре-хидор, - две с половиной тысячи, то, очевидно, заработок администратора очень высок. И это справедливо - за знания надо платить, щедро платить. Впрочем, администраторы потеряли часть прежних привилегий: раньше у каждого была в личном пользовании машина, было два дома - один в городе, другой в степи. Раньше латифундист ежегодно платил администратору большую премию. Мы на это пойти не можем - финансовый голод. Но те администраторы, которые не замкнулись в скорлупе эгоистических интересов, думают о судьбе родины и ее будущем, те работают рука об руку с крестьянами. Нужно уметь заглядывать в завтра: крестьянин, получивший землю, будет работать в десять раз продуктивнее, чем он работал на чужой земле. Значит, повысится благосостояние народа. Значит, семь тысяч эскудо со временем станут пятнадцатью тысячами - по покупательной способности, и, таким образом, компенсируются и личная машина и ежегодные премии. Я не экономист, может, я в чем-то и неправ, но я верю в то, что говорю...

Теперь о городе. Одна из главных проблем Пунта-Аренас - вам это, видимо, трудно понять - проблема публичных домов. Почему не закрываем? Да потому, что в городе масса холостяков. Сюда по традиции люди приезжали на заработки. Приезжают одиночки... Эта проблема еще ждет своего решения. Недавно к нам пришли хозяева публичных домов: просили дать санкцию на строительство пяти филиалов. Так и назвали, сукины дети, "филиалы"... Мы им отказали. Зато мы нашли деньги и профинансировали строительство четырех новых школ. Сейчас у нас пятнадцать школ, откроем еще четыре. Мы всемерно помогаем и частным колледжам. Помогаем хозяевам колледжей, никак не распространяя на них наше отношение к крупным монополистам, банкирам и латифундистам. Отношение с церковью? А что ж, у нас прекрасные отношения с церковью. Церковь поддерживает Народное единство. В Пунта-Аренас десять церквей, их посещают верующие, и никто из прелатов не выступает против практики социалистического строительства.

Франсиско пригласил Хосе и меня проехаться по городу.

- Вот это, - объяснял он, - улица Перасуэс и проспект Испания. Здесь центр ночных кабаков. А здесь, на улице Порис, - главный храм. А это университет на пересечении Ангамо и Сентено.

Проехали мимо огромного, вдоль всего забора, лозунга: "Хватит дураков Алессандри".

(Алессандри несколько раз переизбирался президентом Чили. Сейчас он глубокий старик, стоит в оппозиции к правительству Народного единства. Сразу после путча фашистов он принесет свои поздравления палачу революции Пинночету, убийце президента Альенде.)

...Когда в региональном комитете коммунистической партии раздаются телефонные звонки - телефон работает беспрерывно, - секретарь снимает трубку и улыбчиво произносит одну и ту же фразу:

- Партидо коммуниста, буэнос диас! (Коммунистическая партия, добрый день!)

...Сегодня улетаю в Пуэрто-Монт - хочу съездить на легендарный остров Чилоэ. Интерес мой к Пуэрто-Монт продиктован еще и тем, что там сильная немецкая колония: много эмигрантов, осевших после крушения гитлеризма.

Заехал в ЭНАП попрощаться с Нольберто Родригесом. В ЭНАП непривычно пусто. Оказывается, только что позвонили из Аргентины, - граница в шестидесяти километрах, - там на нефтяных промыслах "Посесьон". начался пожар. Коммунисты и социалисты ЭНАП были, как и у нас в годы войны, мобилизованы на борьбу со стихией. Уехали и Нольберто с Виктором. (Что стало сейчас с этими людьми? Живы ли они?)

...Сели мы с Хосе в "Каравеллу", только что пришедшую из Парижа после капитального ремонта, а улететь никак не улетим. Бегают бледные стюардессы, пересчитывая нас, как овец, по пальцам; ходят пилоты, внимательно оглядывая всех пассажиров. Хосе шепнул:

- Может, воздушные пираты задумали свое очередное бандитское преступление?

Через полчаса пришла полиция, и карабинеры вывели бородатого, всклокоченного, пьяного парня. Он не пират, он просто шутник. В этом самолете, в первом салоне, сидела только вчера поженившаяся парочка. А он был шафером на свадьбе и решил пролететь в Пуэрто-Монт незаметно, встретить парочку возле аэродрома и сказать: "Здравствуйте, как вы долетели? Давайте здесь продолжим наше пиршество!"

Пока мы сидели в самолете, принесли газеты. В "Меркурио" огромная шапка: "Вчера самолет перуанской компании "Ланса" разбился над сельвой непроходимыми джунглями Амазонки. Погибло 99 человек, никто не спасся".

Прочитав это сообщение, Хосе вздохнул:

- Когда читаешь такое в самолете, хочется воскликнуть: "Да здравствует цензура!"

Через полтора часа прилетели в Пуэрто-Монт - сказочной, неброской и диковинной красоты городок, вытянутый вдоль золотого пляжа, окруженный островами, поросшими синим лесом. Уже на аэродроме было заметно ощущение общей тревоги. Оказывается, только что получено сообщение - полчаса назад началось извержение вулкана Вильярика, погибло сорок человек. Из Сантьяго передано правительственное сообщение, что к месту катастрофы вылетает министр внутренних дел Тоа.

(Вильярика находится в шестидесяти километрах от Пуэрто-Монт. Когда мы подлетали, Хосе сказал:

- Странное небо: то было голубое, а сейчас вдруг стало черным.

А как раз в это время началось извержение вулкана. В солнечные дни Вильярика хорошо видна, когда подлетаешь к Пуэрто-Монт. Значит, черное небо и было началом извержения.)

Интересно слушать сообщения разных радиостанций. Правые передают о страшной трагедии так, словно в этом виновато правительство Альенде, нагнетают страсти, пугают людей. Это же неприлично - всякая озлобленность неприлична, а такая особенно.

После победы Народного единства многие буржуа покинули страну. Но все улететь не могли, ибо наивно считать, что все правые - богатые люди. Остались в стране и правые газетчики. Поначалу правые газеты осторожно критиковали правительство Народного единства, и никто их за это не преследовал. Тогда правые начали активизироваться, более резко пробуя силу правительства, ибо критика - пробный камень устойчивости режима. Если правительство начнет пугаться критики и запретит ее, значит, дело плохо. Но правительство Альенде не испугалось, оно утверждало, что все решит не схоластическая полемика, а ситуация в экономике и строгое соблюдение закона. Будущее, в конечном счете, определяют не правые силы и не ультралевые фразеры, а блок рабочих и крестьян; не буржуазные крикуны, а буржуазные специалисты, если они хотят служить своей родине и работать рука об руку с народом. (Через полтора года правительство закона будет свергнуто фашистами - слугами беззакония. Горький урок, который будет учтен в будущем: закон обязан безжалостно карать фашизм во всех его проявлениях.)

Встретили нас Маноло и Луис из местного филиала КОРА. Вместе с ними приехал на своем грохочущем "додже" Роберто - молодой парнишка, корреспондент радио, киномеханик, пропагандист, он носится с утра и до ночи по новым "агрогородам" - организует культуру в деревне.

Маноло, Луису и Роберто, если сложить воедино их возраст, - шестьдесят два года. Маноло недавно окончил университет, а сейчас он уже ответственный сотрудник КОРА - революция доверяет молодежи. В КОРА нет гипертрофированного подчеркивания роли молодежи (Троцкий, Мао, Маркузе). Подчеркивание роли молодежи в политике, как правило, маскирует истинное бесправие двадцатилетних. Мао избил руками хунвейбинов своих семидесятилетних противников, а потом загнал ребят в тартарары, а их лидеров поставил к стенке. Видимо, лишь наука показывает единственно верное отношение к возрасту: гений - он и есть гений в пятнадцать лет (Грибоедов, Эдисон), в двадцать лет (Эйнштейн, Курчатов, Королев). Но любой "негений" должен пройти все ступени роста - от аспиранта до академика, от бухгалтера до министра финансов. Путь долгий, но разумный. Мера ответственности формует человека. Понятно, нельзя медлить, но и спешна тоже чревата горькими последствиями....

...Ехали по необычайно аккуратному и очень шумному Пуэрто-Монт. Аккуратность и спокойствие архитектуры входит в явное противоречие с чудовищным шумом улиц - крики, песни, музыка, танцы, смех.. Я вопросительно посмотрел на Хосе. Он вздохнул и постучал указательным пальцем по календарю на часах. Господи! Тридцать первое декабря! Новый год!

Один раз я встречал Новый год в Якутии, на берегу стеклянной таинственной реки Чары; в другой раз - во Вьетнаме. Особенно мне запомнился вьетнамский Новый год.

Тот год начался для меня в час ночи - я поехал на позиции к ракетчикам. На обратном пути попали под бомбежку, американцы носились на высоте ста метров, а может быть, и ниже: они изменили тактику и пытались накрыть ракетные установки с минимальной высоты - иногда с пятидесяти метров, что обеспечивает вршзапность удара. Такие бои особенно напряженны для ракетчиков: каждая секунда - на вес золота.

Машина резко свернула с дороги в маленький мысочек джунглей. Я уселся под банановое дерево и сорвал незрелый плод. О том, что он незрелый, мне сказали вьетнамцы, но я уплетал его за обе щеки - у нас в магазинах такой банан не считается незрелым.

Бомбежка кончилась. Двинулись дальше - и... о великая сила выдержки! Почему мы вспоминаем о тебе, лишь когда температура подскакивает под сорок, а в глазах начинают метаться кровавые шарики?! А в посольстве сегодня празднуют Новый год. Я уже приготовился надеть синий костюм и почувствовать себя дома, в Советском Союзе, за столом в большом посольском зале! "Все, - подумал я, крышка! Тю-тю Новый год!.." Хоан что-то сказал шоферу, и мы свернули в сторону, куда - я и не заметил из-за беспрерывной кровавой тошноты, озноба и судорог.

Небольшой трехэтажный дом. Поднялись на второй этаж. Человек в белом халате взял мою кисть тонкой, холодной, очень сильной и в то же время ласковой рукой, близко заглянул в глаза и сказал:

- Пойдемте, пожалуйста, со мной...

Мы спустились на первый этаж, и там второй человек в белом халате уложил меня на клеенчатый диванчик, тоже взял мою кисть в свои руки и стал неторопливо расспрашивать меня о том, что случилось.

Я рассказал ему про банан.

- Понятно, - ответил он. - Это все ерунда. Причина приступа не в этом.

И он стал расспрашивать: ел ли я свинину вчера вечером, была ли она пережарена или недожарена? Если я угощался лягушкой, то была ли она в тесте или просто обжарена в масле? Если потчевали вьетнамским дорогим деликатесом собакой, то ел ли я колбаски или гуляш? Что и где я пил? Если пил ликер, то какой именно?

- Понятно, - повторил он и расстегнул мой китель. - Сейчас вам будет больно, - сказал он и надавил справа, там, где кончаются ребра.

В глазах у меня потемнело.

Человек в белом халате улыбнулся.

- Через пятнадцать минут все пройдет,

Он сказал что-то одному из собравшихся здесь людей - старику в черной шапочке. Тот вышел, а я почувствовал, как в обе ноги возле лодыжек одновременно укусили два комара. Я увидел, что у меня в лодыжки воткнуты две иголки. Вернулся старик в черной шапочке и протянул мне чашку с густым коричневым безвкусным напитком.

- Выпейте, - сказал он, - через десять минут все образуется.

Я выпил, подумав: "Знаю я эти медицинские разговорчики, меня к ним с детства приучили стоматологи".

Человек в белом халате, воткнувший мне в ноги иглы, по-прежнему сидел возле меня и держал мою кисть в своих руках. Он неторопливо рассказывал о том, когда, чем я болел и как протекали мои болезни. Потом он сказал, какой у меня состав крови, какая кислотность, что я люблю есть, а что нет. Я даже испугался: он говорил так, будто был моим лечащим врачом по крайней мере лет пять. И чем дальше он говорил (а иголки по-прежнему торчали в лодыжках), тем лучше я себя чувствовал: боль уходила, озноб кончился, и совсем исчезло страшное ощущение предсмертной, ватной слабости.

- Вы находитесь в Институте восточной медицины, - многозначительно, шепотом, произнес Хоан.

А первым, кто меня встретил, был директор института профессор Хыонг, а иглами уколол в самые нужные, одному ему известные, точки специалист по иглотерапии профессор Фан Ба Кы.

Я подумал, что в руки мне попалась журналистская удача: я мог побеседовать с врачами, чьи методы лечения и лекарства дискутируются во всем мире - одни считают это откровением, другие подвергают сомнению.

Врачи любезно согласились побеседовать со мной. Иглы вытащили; я поднялся с клеенчатого диванчика, почувствовав себя совершенно здоровым, и мы расположились в кабинете профессора Хыонга.

- Каждый вьетнамец, - говорил профессор Нгуэн Ван Хыонг, - должен уметь лечить себя в первую очередь плодами своей земли. Средневековый доктор Той Тинь первым сказал эти слова в своей книге "Вьетнамский быстро и священно действующий фармацевт". В ней собраны четыре тысячи рецептов от двухсот болезней. (По лаконичности изложения они напоминают "максимы" Суворова. Большинство рецептов записано в стихах.) А самым знаменитым был доктор Ланг Вонг, выдающийся военачальник. Им написаны прелестные стихи:

Для меня неважно, кто ты:

Бедняк или король!

Ты болен, и я иду к тебе

Через ночь и ливень...

Основное направление работ нашего института? Используя достижения современной науки, исследовать практическую и философскую мудрость этой медицины. На наш взгляд, ее сплав с современной наукой даст в будущем национальную вьетнамскую медицину. Один из принципов народной медицины: чем меньше операций, тем лучше. Надо верить организму, надо помогать ему сражаться за самого себя. Есть два помощника - травы и иглоукалывание. С помощью этих двух компонентов, я убежден, можно лечить большинство болезней. Возьмите, например, перелом коленной чашечки. На переломы мы не накладываем гипс - это изолирует больное место от воздуха и солнца. Мы используем две бамбуковые шины и мазь из трав. Больное место взаимодействует с деревом и травами. Повязку мы меняем два раза в день, и перелом обычно срастается в два раза быстрее, чем при гипсовых повязках. Представьте себе плитку черного чая, размоченную в воде, только очень клейкую, сантиметра три толщиной и десять длиной. Для непосредственного взаимодействия травы и организма эту густую клейкую массу кладут на место перелома.

- Вообще, - улыбается профессор, - я в некотором роде "отступник": я же по образованию врач-хирург. Травы мы ищем по всему Вьетнаму. Наши фармацевты во главе со своим старейшиной, восьмидесятипятилетним Фо Дык Тханем, проводят в экспедициях по пять-шесть месяцев. Во время войны ими было открыто двадцать новых видов лекарственных трав, дотоле неизвестных мировой медицине (напиток из таких трав и иглоукалывание подняли меня на ноги). Травами лечат ревматизм, острые печеночные заболевания, спондилоз. (И все это подтверждается историями болезней, рентгеновскими снимками, колонками химических формул. Мне показали нескольких больных, они были переведены сюда из госпиталей, здесь их вылечили...)

Сейчас, - продолжал профессор, - мы рекомендовали министерству сельского хозяйства триста видов лекарственных трав. Мы хотим, чтобы каждый вьетнамец имел у себя на огороде лекарства, по силе равные пенициллину и пирамидону. Словом, восточная медицина - это загадка сфинкса, которую мы обязаны разгадать...

День был занят сборами. Забыв о недавнем приступе, я метался по городу, запасаясь всем необходимым к предстоящей поездке на юго-запад, в горы.

А в десять вечера поехали в посольство: правдист Алексей Васильев, который завтра улетает домой, в отпуск, Олег Игнатьев и я. (Васильев рассказал мне, что Игнатьев перед вылетом в Ханой звонил и просил встретить его на аэродроме. "Если трудно, то, конечно, не надо, - пошутил он, - я доберусь на такси". Мы очень смеялись по этому поводу: район аэродрома американцы бомбят особенно беспощадно, и никаких такси в городе нет.) В огромном зале почти одни мужчины: жены приезжают сюда ненадолго. Это и понятно: Ханой - фронтовой город.

Собралась почти вся советская колония. Приехали из джунглей дорожники, геологи, энергетики, механики - словом, все наши специалисты, помогающие Вьетнаму. В большинстве своем это все люди молодые. Многие из них отпустили бороды. У некоторых перстни из деталей сбитых американских самолетов. (Мне подарили перстень, сделанный из 2500-го самолета, сбитого над Ханоем.) В эту новогоднюю ночь они отплясывали друг с другом твист до того слаженно, что у нас устали ладони от аплодисментов.

Я смотрел на людей, собравшихся в этом зале в короткие часы затишья между бомбежками, с нежностью - иначе и не скажешь. Под бомбами работают наши дипломаты, люди, которые, по представлению иных кинозрителей, ходят не иначе, как во фраках, живут не иначе, как в роскошных отелях, и ездят уж обязательно в роскошных лимузинах. А тут, во Вьетнаме, часто приходится ходить в каске, сидеть в бомбоубежище или, если дела не позволяют, в посольстве, около которого нет-нет да и разорвется бомба или шмякнется сбитый "фантом", а передвигаться если не пешком, то на фронтовом "газике", что считается уже роскошью. Плечом к плечу с вьетнамскими братьями наши дипломаты переносят все тяготы войны. Многие из них молоды, фронтов Великой Отечественной войны они не проходили, но держатся как настоящие солдаты.

Посол И. С. Щербаков поздравил нас с Новым годом - в Москве Кремлевские куранты отзвонили двенадцать раз. А у нас уже было четыре часа утра, занимался осторожный тропический рассвет. Но еще долго в посольстве гремел джаз, раздавались песни, слышался смех.

В начале пятого я уехал к себе - назавтра я отправлялся на юг, к линии фронта.

- В Москве, - Хосе снова взглянул на часы, - через два часа Кремлевские куранты своим серебряным перезвоном возвестят начало Нового года.

(Южное полушарие, ходим - как и в Австралии - вниз головой по отношению к Белокаменной).

Роберто разогнал свой "додж" (чилийцы не ездят со скоростью меньшей, чем сто километров в час, даже на грузовике) и привез нас в отель "Колина". Это на набережной, отсюда открывается великолепная картина на голубой залив, синие горы и зеленый островок - прямо напротив наших окон. Рядом - памятник первым немецким колонистам: бронзовая мощь, мускулистые торсы; воинствующая безвкусица.

Роберто, быстрый, деловой, напористый, скомандовал:

- Пять минут на душ, и отправляемся в Анхельмо. Хулиан должен увидеть, что такое обед рыбака, да еще в день Нового года, за шесть часов перед тем, как выступит епископ. Наш епископ, между прочим, прекрасный человек. Рано или поздно он снимет сутану и вступит в партию - больший простор для активной деятельности.

Ах, Анхельмо, Анхельмо! Поразительное это место! Рыбацкие баркасы уперлись длинными, "по-разински" расписными носами в песчаный берег - живую рыбу в ящиках передают с рук на руки торговцам. Шумит крытый базар, остро пахнет лимонами и устрицами - непередаваемый запах моря! Если собралось человек пять, чтобы поесть "эрирос" (морских ежей), или "тахас и альмехас" (улиток), или "пико-роко" (семья ракушек, напоминающая диковинный белый коралл), надо купить штук двадцать лимонов и залить сок в живую "пико-роко" или в банку с "ежами", и вы ощутите вкус моря и джунглей и почувствуете себя таким же загорелым и сильным, как Педро, старый рыбак со шхуны "Санта-Мария", и таким же смешливым, как его помощник, пятнадцатилетний, белозубый и чернокожий Эухенио.

- Э, гринго, подвиньтесь! - кричит Эухенио стайке туристов с севера. Снимите ваши шляпы перед дарами чилийского моря, белые гринго!

Тело мальчишки - мечта скульптора: "проработан" каждый мускул; оно ритмично, как танец.

- Э, гринго, - предлагает старик Педро туристам, - я могу продать вам такую ракушку, которая весит три кило, и в ней все время слышен шум океана и крики влюбленных китов, когда они ухаживают за своими подругами! Фу, какой банальный вопрос: "Хау мач?"! Разве все прекрасное ценится на доллары?!

Рядом, прямо возле воды, поставила свой лоток индианка с грудным ребенком на руках.

- Пончо! Купите пончо! Отталкивает воду, согревает в июньские зимние холода! Ребенок, спрятанный под такое пончо, никогда не простудится!

Рыбак, причаливший свою длинную, тонкую, словно стручок гороха, лодку, не успев еще спрыгнуть на берег, начинает пронзительно кричать:

- Продам партию пико-роко! Только что из моря! Мужчинам гарантирует силу Геракла, женщинам - страстность Лолобриджиды!

Я не знаю, как переводится на русский слово "Анхельмо", но я бы перевел его как "Веселье Буйной Плоти, Царство Шутки и Остров Дружелюбия". Со всех сторон вас окружает здесь смешливая, яростная, гомонливая, чуточку "невзаправдашняя" торговля. Здесь продают сомбреро, индейские копья, коврики с диковинными рисунками инков, деревянные скульптуры с острова Пасхи и медные маски с Чукикаматы.

А когда вы уходите из Анхельмо, вас удивляет тишина окрест, и даже шум на улицах города вам не кажется шумом, а так - легким шепотком...

Роберто скомандовал:

- По коням!

Мы затолкались в его машину и поехали в Сан-Рафаэль - маленький рыбацкий городок, который здесь называют "Конец континента". Рыбаки, живущие в городке, вместо хлеба едят устриц, вместо мяса - крабов, вместо сыра - икру, а вместо воды пьют "чичу". Маноло посмеялся:

- У вас - чача, у нас - чича. Только ваша чача - это спирт, а наша чича легкое яблочное вино. Вашу, чачу пьют на праздники, а нашу чичу хлещут вместо воды. Вода рыбакам противопоказана - здешняя рыба ловится только на запах чичи.

В Сан-Рафаэле мы зашли в маленький магазин, стоявший на обочине шоссе. В нос шибанул тугой винный запах - в углу стояли три бочки с вином и две с чичей.; Магазин был пуст - ни покупателей, ни продавца.

- Эй! - крикнул Роберто. - Кто тут живой?!

Из-за цветастой занавески (ну точно, как у нас в павильонах "Пиво" в Малаховке, Орле или Зугдиди) вышел продавец с лицом индейского вождя и шевелюрой Александра Блока.

- Я отдыхаю, - заметил он сердито. - Неужели нельзя самим налить вина? Деньги положите на бочку, стаканы можете ополоснуть чичей.

И он скрылся за занавеской так же картинно, как появился.

От Сан-Рафаэля по сказочной - так она нереально красива - дамбе мы переехали на маленький рыбацкий островок Кальбуко. Вдали, на континенте, в белой шапке облаков вздымался вулкан. Там, где была Вильярика, по-прежнему висело плотное, буро-черное облако, извержение продолжалось...

У въезда на остров Кальбуко стоял развеселый, пьяненький рыбачок и требовал деньги за въезд машины на "Территорию Вольных Сынов Океана". Роберто уплатил эскудо, и мы попали в город - рыбацкие сети на гальке; лодки, вытащенные на берег, и длинная, вытянутая дугой вдоль по берегу "авенида Бразиль", состоящая из полуигрушечных рыбацких домиков, - чем меньше город, тем претенциознее название главной улицы.

Зашли к Серхио, потомственному рыбаку, товарищу Роберто. Выпили по стакану "карта вьеха" (это лучшее вино в центре страны), и после второго стакана Серхио заговорил о политике. Роберто пошутил:

- Где встречаются два чилийца, там присутствуют три политические партии.

- Я бы на месте правительства бросил в тюрьмы всех правых мерзавцев! Они вылизывают задницы гринго, нечего с ними церемониться! Забрать все заводы, банки, газеты и разделить между народом, и сразу же объявить шестичасовой рабочий день - зачем экономить на своих?!

- А еще лучше вообще не работать, - заметил Маноло.

- Нет, помаленьку работать надо, - оценив шутку, ответил Серхио. - Я понимаю, я кажусь кровожадным. Но меня надо тоже понять: когда людей угнетают столетиями, мечта о справедливости становится как навязчивая болезнь. (Через полтора года Серхио будет зверски избит и брошен в концлагерь.)

...Вернулись мы в Пуэрто-Монт вечером, было уже около десяти. Ранние летние январские сумерки (все наоборот!), душные, новогодние сумерки, расцвеченные иллюминацией, сделали город особенно праздничным.

Маноло пригласил Хосе и меня к себе:

- Будем встречать Новый год в доме моей мамы.

У него шестеро братьев, один другого крепче и веселее. Сам Маноло маленький, миниатюрный, очень красивый. Среди громадных своих братьев он смотрелся словно ребенок, хотя именно он после смерти отца стал признанным главой семьи. Чилиец, получивший высшее образование, автоматически - не по возрасту, а в силу почтения перед знаниями - становится главным в рабочем или крестьянском доме. Почтение перед возрастом и жизненным опытом старших как-то само по себе отступает на второй план перед авторитетом юноши, окончившего университет. Видимо, этот процесс здесь проходит безболезненно, не ущемляя "возрастное" честолюбие, ибо Чили раньше других стран Латинской Америки "прикоснулась" к машинной индустрии меди и нефти. А с "умной машиной" XX века даже самый мудрый старик ничего не поделает, ибо машина ценит не столько житейскую мудрость, сколько знания...

Праздник встречи Нового года здесь отличается от Рождества лишь одним семьи ходят в гости друг к другу, шумно танцуют, поют, обмениваются угощениями, а Рождество празднуется только в кругу семьи, без гостей.

За праздничным столом, в углу, оглядывая веселое, шумное застолье огромными скорбными глазами, сидел молодой паренек - смуглый, коренастый, на висках ранняя седина. Это Эмилио, политический эмигрант из Боливии. Мы вышли с ним на веранду - малаховская или сходненская дачная терраса, с керосинкой, холодильником, корытом, висящим на бревенчатой стене. Открыли окно - в соседнем доме отплясывали кукарачу (мое малаховское детство безмятежного тридцать пятого года). По улице, обнявшись, ходили парочки; девушку видно, потому что она в белом, а у ее спутника черная ночь "съедает" черные брюки.

Эмилио, сильно затягиваясь, рассказывал мне о положении в Боливии и в тех странах, где сейчас царствуют "черные полковники".

В Гватемале, например, разгул террора начался еще в 1954 году. В 1970 году к власти пришел Карлос Осорио. Он получил 250 тысяч голосов в стране, где живет 5,5 миллиона граждан. "В честь" его прихода к власти было убито семь тысяч человек. Трупы, обезображенные пытками, не удалось опознать даже родным. Трупы гниют на берегах рек, в горах, на дне колодцев. Сейчас террор официально узаконен, и полицейские, пытая людей, даже не снимают форму. Впрочем, некоторые из "стыдливых" рисуют на своих лицах маски смерти - чтобы не узнали друзья.

После восьми часов вечера на улицы выходить не разрешается: даже пожарникам и врачам. В подоплеке этого террора - экономические интересы монополий. Дело в том, что Гватемала является одним из крупнейших поставщиков никеля. Залежи никеля, кобальта, хрома на беретах озера Исабель в свое время привлекли внимание компаний "Хайна Майнинг" и "Интернейшнл никель". Обе эти компании объединились в мощную организацию - "Эксмибал". Гватемальское правительство стало партнером монополистов, получив тридцать процентов акций. Соглашение о кабальных тридцати процентах подписал министр экономики Густаво Мирон Корвас, бывший в свое время управляющим компании "Хайна Майнинг". Как партнер, государство обязано обеспечивать для "Эксмибал" возможность пользоваться дорогами за половинную стоимость и поддерживать шоссейные дороги в отличном состоянии. Кроме того, правительство будет получать от "Эксмибал" двадцать три тысячи долларов в год. А "Эксмибал" за текущее десятилетие получит миллиард долларов прибыли!

Заключение унизительного для Гватемалы контракта вызвало в стране скандал. На "конференции круглого стола" в университете бывший министр Альфонсо Пайс назвал контракт "мошенничеством". Вскоре после этого его автомобиль был обстрелян. Пайс спасся чудом, будучи легко ранен в ногу. В палате депутатов Адольфо Михангос поднял голос протеста против "Эксмибал" - получил в спину автоматную очередь.

- Об этом писали в газетах, - продолжал Эмилио, - и в Штатах, и в Мексике, и на Кубе. Всюду, естественно, по-разному. Парагвайские газеты, например, призывали Осорио "выбить всех партизан". Мой друг Эрнесто - он гватемалец, сейчас живет здесь - не был ни партизаном, ни коммунистом. Он просто очень любит свою родину, и ему было обидно, что ее унижали. Он сказал об этом открыто. На него донесли. В тюрьме ему переломали ребра. Ему чудом удалось бежать из госпиталя. Спасибо коммунистам - без их помощи он лежал бы в безымянной могиле на кладбище Ловарбена... (Через полтора года Эмилио будет схвачен фашистами и расстрелян - без суда, прямо на улице.)

Наутро мы с Хосе купили билеты на автобус и поехали на остров Чилоэ.

Утро 1 января было жарким и душным, парило. На севере слоились фиолетовые грозовые облака, - к вечеру, видно, натянет дождь.

Дорога на Чилоэ прекрасна. Среди диковинного, громадного леса (какая-то тревожная смесь антарктической зимы не менее близких тропиков), рядом с гигантскими соснами растут странные, стелющиеся - словно прически модниц сдвинуты набок - деревца, а рядом с обычными воронами на ветвях сидят красные попугаи. Дорога была прекрасной еще и потому, что я оказался единственным счастливым иностранцем, который ехал в восемь часов утра первого января 1972 года, после бессонной, шумной новогодней ночи, к берегу океана, на таинственный остров Чилоэ, самое романтическое место в Чили.

В автобус садились целыми семьями, по пять, семь человек; усталые и сонные, из гостей - и веселые и отоспавшиеся - в гости. И здесь, вдали от Сантьяго, все - крестьяне и рыбаки, отправлявшиеся в гости и возвращавшиеся домой, - прижимали к груди подарки, упакованные в красивую бумагу и обвязанные разноцветными, нарядными ленточками. Упаковка сама по себе столь празднична, что гостинец может быть непритязательным - коробка дешевых конфет. Но оформлено это так, чтобы доставить "радость вниманием". Чилийцы очень любят делать подарки: это принято и в семьях, и в отношениях с друзьями. В том, что вам дарят коробочку с тремя конфетами, наряженную, как невеста, есть много от доверчивой, незащищенной и бедной нежности.

...Детишки в автобусе шумели, смеялись, вырываясь из цепких крестьянских рук бабушек и дедов. Отцы и матери спали, положив головы на плечи друг другу. Были все они похожи на табун уставших коней, и было это очень красиво.

...Автобус привез нас к берегу океана. Мы пересели на маленький паром и переправились на Чилоэ. Там были и таможня, словно мы попали в другое государство, и солдаты, и карабинеры.

Таможенники спрашивают каждого: - Оружие не везете?

Кое-кого "потрошат". Мера эта - по сегодняшним чилийским условиям - вполне разумная: утренние радиопередачи тревожны, правые атакуют правительство со всех сторон.

Пересев на другой автобус размером поменьше, мы проехали весь остров насквозь - через столицу Чилоэ, город Анкуд, - в рыбацкий порт Кастро.

Кастро - город чистенький, аккуратный и совершенно пустой: рыбаки продолжают праздновать Новый год, "поправляются" в маленьких барах после вчерашнего веселья. (Я потом вспоминал, произвольно ли записал в дневнике "поправляются", или услышал это от чилотов. "Поправляться" - это типично русское, от Лескова в чем-то идет. Нет ли в этом, подумал я, авторского своеволия, подчас столь незаметного: мы ведь иногда "сочиняем" человека, придумываем за него "подтекст", отталкиваясь не от слова, а от нашего впечатления. Нет, "поправляющихся махонькой" утром после пьяной новогодней ночи я не выдумал. Среди "клинописей" в дневнике нашел запись: "Карлос, 47 лет, водолаз, бар "Неаполь", - "поправимся по махонькой, а?!". Мир велик? Черта с два! Мир - крошечный!)

Остановились мы с Хосе в отеле "Пласа"; спустились на берег. Нашли единственный открытый ресторанчик "Гринго". Съели горячего "сопа маринера". У Маноло вчера мы "напраздновались" как следует; Хосе "страдал", не зная той непреложной истины, что горячий суп наутро после новогодней ночи "сближает и оттягивает"; лбы наши покрылись потом - прекрасным и освобождающим от чрезмерных даров Бахуса, и, повеселев, мы отправились гулять по Кастро. Зашли в евангелическую церковь возле улицы О'Хиггинса, пытались найти знакомых Хосе на улочках Габриэлы Мистраль и Сан-Мартина, возле собора святых францисканцев, но дома никого не оказалось.

Снова спустились на набережную - к порту. Долго сидели там на перевернутой лодке, наблюдая, как с маленьких островков, окружающих Чилоэ (здесь около тысячи крохотных островков), приезжали длинные, словно пироги, моторные лодки. Приезжали рыбаки с островков Кинтеро, Тонгой, Чанивей, Нэуке, Тентен; приезжали целыми семьями, чопорные рыбаки в черных костюмах, черных сомбреро и серых пончо - они одеваются так три раза в году; такие же чопорные, в пышных накрахмаленных юбках, рыбачки; мальчики тоже в черных широкополых сомбреро и пончо, а девчушки одеты так, словно шагнули из XVIII века, - длинные юбочки, много оборок, тесемочек, веера, платочки, шляпа за спиной - этакие чилотки-амазонки.

Я мечтал отправиться вместе с рыбаками в море. Мы пришли на Колета де Пескадорес - площадь возле порта; здесь в будние дни швартуются рыбацкие катера. На площади сейчас было пусто, в конторе тоже. Пьяненький, веселый старичок, вытанцовывая нечто странное после каждого нашего вопроса, отвечал невпопад, но очень многозначительно.

- Отец, я привез гостя из Москвы, - высокопарно сказал Хосе, - путешествия - его страсть, революция - его вера!

- Салюд, компаньеро русо! - протанцевал старик. - Комо эста?!

- Отец, он мечтает пойти в море с нашими героическими рыбаками, которые умеют подчинять себе стихию моря.

- Только через два дня, а то и три, первый рыбак выйдет в море, сынок. Лишь идиоты ловят альмехас первого января. Это бога гневить, улова лишаться! Какая там подчиненная стихия?! Утопнешь пьяным, как слепой кутенок. Суббота для человека, сынок, а не человек для субботы! Если хотите, я отдам вам ключ от моей хибары, - старик похлопал себя по карманам. - Впрочем, она не заперта, ключ в двери. - Он снова сделал ногами замысловатое па и, подняв руки над головой, прищелкнул пальцами. - Поживите у меня пару дней, а потом я возьму вас на свою лодку "Ла палома". Я теперь не работаю в водолазном костюме, не могу долго оставаться под водой, но мой племянник пойдет с вами и покажет русскому, как мы ищем на дне жирных и вкусных альмехас...

Свой адрес старик уже не смог сказать - он лег на берегу океана на шершавую, теплую голубую гальку и уснул.

...Городок можно пройти из одного конца в другой за двадцать минут. Когда стоишь на одном конце, слышно, как на другом отбивают такт барабаны и разноголосо завывают трубы. Мы пошли - как на маяк - на эти милые музыкальные "знаки" далекой провинции.

Мы вышли на улицу Чачабуко и увидели громадный - поперек всей площади кумач: "Европейский, самый знаменитый зоологический цирк Лондона и Парижа". Чуть пониже такой же кумач: "Билеты - двенадцать эскудо взрослые; ниньос (дети) - всего шесть! Скидка только по случаю Нового года!" Возле цирка огромное количество детишек. Хороша панорама для кинокадров: пятки, пятки, сотни пяток; детишки, просунув головы под холст "Шапито", смотрят представление через ноги взрослых - денег-то нет! По пяткам и попкам можно давать великолепную панораму - истинный итальянский неореализм. (Снова пожалел, что не взял кинокамеру.)

"Европейский зоологический цирк, лучший в Лондоне и Париже", состоит из двух лилипутов с дрессированными собаками и жонглера, женатого на женщине-каучук. Циркачи гастролируют вместе с семьями. Матери и бабки актеров - громкоголосые индианки - отгоняют любопытных, которые толпятся вокруг, наблюдая, как старухи разводят костер и жарят на сковороде жирную рыбу. Иногда из цирка выходит уставший, бледный (дают по три представления в день) жонглер. Лениво отгоняя ребят, он съедает кусочек рыбы с хлебом и возвращается в цирк. И снова слышен его громкий голос и смех публики - по совместительству жонглер работает программу клоуна и конферансье.

Вечером в городе все замерло. Три раза обошли мы улицы, чтобы найти место, где можно поужинать, и только в католическом пансионе "Мирасоль" ("Смотри, Солнце") удалось съесть "эскавечи" - лук в уксусе. Не много, конечно, но и за это спасибо.

Уходить в холодный отель не хотелось. Мы сидели за столиком, наблюдая, как приходит ночь. К нам подошел огромный рыбак в черном джемпере, синих джинсах и тяжелых коричневых башмаках. Спросил:

- Откуда иностранец?

Хосе ответил, что я из Москвы. Рыбак грохотливо отодвинул стул, сел возле нас, позвал официанта, велел принести вина из барриля - старой дубовой бочки, и мы просидели до двенадцати часов, пока пол вокруг нас не стали "вежливо" обметать вениками и стряхивать на колени со скатерти крошки, - привет московскому нарпиту, который давно уже тщится заставить наших граждан сладко засыпать в одиннадцать!

Возвращались мы к себе в "Пласа" по берегу. Сонно билась о прибрежные камни вода. На улочке - закрытые бары. Бар здесь - всего три стула, больше шести человек в помещении не уместится. Зато названия чего стоят: "Капри", "Миланское Ла Скала", "Дворец Венеции".

Повстречался нам на длинной набережной всего один прохожий.

- Что, все бары и завтра будут закрыты? - спросил Хосе. - Трудящимся по-прежнему будет негде подкрепить свои силы?

- Мне, например, кажется, что все будет закрыто, - ответил рыбак.

- А где соберутся рыбаки, чтобы выпить чашку вина за успехи в трудах будущего года?

- Не знаю. Например, где-нибудь на берегу.

- А где именно?

- Всюду, например...

(Некоторые чилийцы страдают чрезмерным употреблением "словесного мусора". У нас: "то есть", "так сказать", у них: "пор эхемпло" - "например". Выглядит это так: "Например, вам понравился город Кастро?" Или: "Вам, например, хочется выпить вина?" По-испански это звучит очень мило, но когда "берешь" фразу на слух, чувствуешь, как засоряется речь. Наверное, чилийцу так же ужасно слышать наши "то есть", "вообще" и "собственно говоря".)

Второго января с первым автобусом мы выехали из Кастро в Анкуд, столицу Чилоэ. Уехать решили потому, что обошли все закусочные, магазины, рестораны и бары - везде замки. Рынка нет, магазины закрыты. А ведь четвертого нам улетать в Сантьяго.

Думал найти кого-либо из коллег на радиостанции. Пьяноватый, но твердо стоявший на ногах техник сказал:

- Все гуляют сегодня. Журналисты тоже люди.

Я удивился - на весь город грохотали репродукторы: передавали праздничный концерт и перекличку радиожурналистов.

- Так это мы еще позавчера записали на пленку, а аплодисментами я запасся впрок, их у меня километра на три, пленок с аплодисментами, - ответил техник.

В Анкуде тоже никого из знакомых не нашли - люди разъехались по деревням и островам, часть товарищей отправилась на континент. Прогулялись по городу; на заборах огромное количество лозунгов, подписанных "Партией коммунистических революционеров". Это - троцкисты. Они тесно связаны с миристами. Лозунги любопытные: "Нет реформе! Да здравствует продолжение революции!" Бесспорно, красиво, будь это в Парагвае. Но это в Чили! И это подписано "коммунистическими революционерами", и к этому призывают народ той страны, которая проводит революционную реформу сельского хозяйства и промышленности. Или огромный лозунг: "Рабочие! Помните - эксплуатация продолжается! "

Нет, это не глупость и не "молодой идеализм" - это провокация. А рядом свеженамалеванные эмблемы фашистский "патриа и либертад" - Народное единство атакуют и справа и слева. Вместо того чтобы всем патриотам объединиться, образовав монолит, о который разобьются все провокации правых, ультралеваки тянут в сторону, в экстремизм, не предлагая никакой программы действия, реального действия...

Директор "Института аграрной реформы" (КОРА) Мойсес, двадцатипятилетний радикал, здоровенный, по-рабочему одетый парень, в прошлом преподаватель физкультуры. Последние два года он на общественной работе. Мойсес пригласил меня на маленький пароходик, переоборудованный под ресторан "Ла нуэва эсперанса" - "Новая надежда". Название - в пику такому же ресторанчику в Пунта-Аренас: тот называется "Ла ультима эсперанса" - "Последняя надежда".

- Возьми бутылку "урмента", - сказал Мойсес, - налей в стакан и сделай большой, но медленный глоток. Эта "урмента" выработана винным заводом, основанным в 1851 году; виноград привезен из Рио-Куаро, что на юге провинции Биобио и Арауко, - там живет племя арауканцев; они индейцы, потомственные индейцы, которые чилийцами себя не считают. За свое вино они брали призы в 1875 году - от муниципалитета Вальпараисо, в 1872 году - от правительства республики Чили; золотую медаль Кордовы и первую премию на интернациональной выставке вин. Не торопись - попробуй вино толком. Подержи вино под языком, и только тогда ты поймешь, что это желтое, терпкое, сильное вино самое прекрасное в мире.

Он поднялся:

- Сейчас я позвоню в КОРА, предупрежу коллег, что задержусь. Наверное, у тебя много вопросов - нам нужно время.

...На стене около стойки бармена висели названия блюд. Названия прекрасны, в них поэтика античного гастронома. Вам предлагают вино "каса пепино", "сопа маринера", "чоргас аль анур" (устрицы на пару), "альмехас а ла оистрес" ("устрицы а ля устрицы" - хочется, чтобы все было как во Франции); вам предложат попробовать "конгрию фритто" - жареную конгрию - или фирменное "курантоу". Делается это в деревянном дупле, спрятанном среди раскаленных камней.

Роберто рассмеялся:

- Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, не так ли? Ты так тщательно записываешь названия блюд и вина.

- Это - поэзия. Странные названия еды и вина, имена барменов, поэтов, рыбаков, актеров лет через десять, когда я заново просмотрю блокноты, высекут искру воспоминаний, и, глядишь, эта искра зажжет костер новой книги...

Вернулся Мойсес, набросился на "сопа маринера" и уничтожил его в мгновение ока.

- Тебя дома не ругают за то, что так быстро ешь? - спросил я.

- Ругают. И жена и мать. А тебя?

- Мы из-за этого раза два были на грани развода.

- Вам легче, вы в церкви не венчаетесь, - усмехнулся он и отхлебнул вина. - Давай поближе к моим овцам. Тебя интересует, что происходит в сельском хозяйстве провинции, я понимаю. План мы выполнили на девяносто восемь процентов, хотя производство на землях национализированных латифундий значительно улучшилось. Стараемся смотреть вперед. Купили девяносто быков, хотим делать ставку на молочное хозяйство. Травы у нас богатые, масса лугов. Почему недовыполнен план? А из-за скрытого саботажа правых. Они пользуются тем, что появилась новая бюрократия, самая, с моей точки зрения, вредная. Эта новая по форме, но старая по своим идеям бюрократия ведет себя тонко и умно: чиновники суетятся, делают вид, что "горят на работе", а на самом деле перекладывают бумажки из одного ящика стола в другой. Не поймешь, где саботаж, а где леность. Есть, конечно, и бюрократия откровенно старая, нас не признающая, доставшаяся нам в наследство от Фрея. С ними тоже приходится хлебать немало дерьма. Вторая причина - нет тракторов. Правительство обещает помочь, мы понимаем, что трактор - это золото, что это все трудно и сложно, но мы очень ждем помощи. Тебя, видимо, интересует, как мы ладим, - он кивнул на Роберто и Маноло. - Ладим хорошо. В КОРА сейчас работают коммунисты, социалисты, члены МАПУ и левые демохристиане. Мы заняты реальным делом, мы стараемся помочь чилийскому крестьянину, нам не до склок, делаем общее дело. Но если бы мне пришлось ориентироваться в своей деятельности лишь на мою партию радикалов, мы бы здесь наломали дров.

- Почему?

- В нашем ЦК сложная ситуация.

- В чем это выражается?

- В прошлом году у нас произошел первый раскол. На XXV съезде из партии вышла большая группа парламентариев. На съезде были выдвинуты три кандидатуры на пост руководителя партии - бывший лидер Карлос Моралес, сенатор Уго Миранда и депутат Мануэль Магальянес. Моралес представляет умеренное крыло; Миранда представитель левых, депутат Магальянес - ближе к консерваторам. В его группу входят сенаторы и депутаты, выступающие с критикой президента Альенде в вопросах аграрной реформы. Победил Карлос Моралес: он набрал четыреста семьдесят голосов против четырехсот двух, поданных за Уго Миранду. В голосовании участвовало восемьсот семьдесят два делегата из тысячи семисот, зарегистрированных накануне. Хотя формально победил Моралес, но в действительности успеха добились мы, молодые, выступающие за Миранду. Мы заставили внести в программу партии пункт о необходимости поддержки правительства Альенде.

- Почему же тогда вас критиковал Альенде? - спросил Маноло.

Действительно, президент Альенде сказал, что решение съезда радикалов не соответствует настроению тех масс, на которые опирается партия. "Высшая цель радикальной партии заключается в том, - говорил президент, - чтобы представлять интересы мелкой и средней буржуазии, учителей, служащих, технических специалистов, врачей, мелких торговцев, промышленников, мелких земледельцев. Очень важно, чтобы все эти слои населения поняли, что и они принимают решающее участие в строительстве нового общества".

(Радикалы, представляющие техническую интеллигенцию, по мнению Маноло, никак не работают с ней. Спецы, представители "старой" интеллигенции, бегут из Чили, и это сейчас проблема номер один для республики.)

- Верно, Альенде критиковал радикалов, - согласился Мойсес, - но когда правые в партии давят на нашу левую группу, когда альтернативой нашей позиции становится блок с реакцией, мы не можем лавировать!

- Ленин мог, - сказал Маноло.

- Верно, - согласился Мойсес (мне очень нравилось, как они уважительно по отношению к убеждениям товарища дискутировали). - Но скоро в партии будет драка, и мы победим. А там - посмотрим... - И, словно бы заканчивая спор, никак не могущий привести к немедленному разрешению, он резко обернулся ко мне. - В заключение я, наверное, должен тебе сказать кое-что и о себе. Меня сейчас выдвинули в рехидоры Пуэрто-Монт. Члены разных партий: радикалы, коммунисты, левые демохристиане, социалисты выдвинули меня депутатом в парламент провинции Лянкиуэ. Но в данном случае меня выдвигали не как радикала, а как шефа КОРА. Ты готов? Сыт? Поехали.

Так же стремительно садимся в машину; так же стремительно Мойсес ведет ее в направлении Пуэрто-Варес, к вулкану Кальбуко. Вулкан вырастает на глазах, он все ближе и ближе. Мы минуем черно-зеркальное, изумительное по красоте озеро Лянкиуэ - в нем отражаются белые чайки и синие сосны - и по горной дороге, вдоль по речке "Коррентосо чико" едем в первый Народный лесозаготовительный комплекс - "Алерсе Рио-Сур".

В январском жарком небе трещат диковинные кузнечики; в диком, совсем не похожем на наш, лесу поют странные птицы густо-красных и ярко-синих расцветок; голоса их пронзительны и тревожны. Чем выше мы поднимаемся к вулкану, тем неожиданнее лес: тропические двухметровые кактусы, а рядом гигантские корни умерших сосен и рахитичные, маленькие пихты. А когда мы поднялись еще выше в горы, то в душной январской атмосфере Чили стали заметны странные зачатки континентальной Арктики: такой же мох, ягель; так же пенятся стеклянные, хрупкие ручьи, обрушивающиеся на камни с маленьких водопадов.

Раньше леса "Алерсе" - более четырнадцати тысяч гектаров - принадлежали латифундисту Браму. В этом году они были национализированы. Теперь "Алерсе Рио-Сур" объединяет лесные угодья "Алерсе", "Метринкен" и "Фундо чепа". Потом сюда же подсоединились более мелкие лесные массивы, простирающиеся до вулкана Кальбуко, - "Ла вара", "Ла поса", "Сендас", "Унидас" и "Трэс Пуэнтес".

Здесь растут уникальные породы деревьев: "алерсе", "мание", "кольве", "пепа", "тенью", "ульмо", "каннело", "серварио", "авельяна". Сейчас здесь трудится триста рабочих. Специалистов (это настоящая трагедия) - нет. Правые ударяют по Народному единству исподтишка, недостойно, трусливо: призывают верных им специалистов срывать все мероприятия правительства - великолепные мероприятия, направленные во благо народа. Им это - сплошь и рядом - удается.

Карать за такого рода саботаж нельзя - нет статьи закона в Чилийском кодексе.

- Познакомьтесь, - сказал мне Мойсес, - это компаньеро Негрон, президент "Рио-Сур", выбранный рабочим собранием. Он - потомственный рабочий, ему сорок лет; он, как и я, радикал.

Негрон выглядит старше своих лет: он работает в лесу с восьмилетнего возраста. Начинал с отцом; из "техники" знал лишь топор, и так как другой техники не было, он привык надеяться только на свои руки.

- Что же вам рассказать? - задумчиво говорит он. - Когда мои товарищи избрали меня президентом "Рио-Сур", я созвал ассамблею. Пришли все триста человек. Я сказал, что прежде всего нам нужны план и техника. Основная сложность - как оплачивать труд спецов. Это для нас вопрос вопросов. Я-то понимаю, что спецам надо платить много больше, чем рабочим, но убедить в этом всех - задача не из легких. Всю жизнь от нас брали, брали, брали, кому не лень брали, так что теперь, когда от нас зависит, сколько дать, начинают разыгрываться страсти: хватит, мол, помучили нас! Я, правда, отвечаю на это: "Что, теперь тебе хочется их помучать?! Хороший ты католик, ничего не скажешь!" Первое, что мы сделали, - это начали строить школу. Видите, в низине дом? Это и будет школа. Кадры для нее сейчас главное. Мы начали готовить кадры прямо у себя. И еще мы начали строить десять домов для рабочих - надо вытащить наших людей из жалких лачуг. Правительство нам помогает. Справедливость теперь должна быть во всем. На эксплуатации лесов "Алерсе" государство получает триста процентов прибыли. В горах тоненькая доска стоит шестнадцать эскудо, а в городе ее продают за пятьдесят. Мы не против; мы лишь за то, чтобы от этой прибыли государство выделяло нам деньги на жилищное строительство и на школы; мы хотим, чтобы нам помогали с бензином, с моторами и тракторами. "Алерсе" вечное дерево, "красное" дерево, государство в нем заинтересовано. Но мы не хотим, чтобы это великолепное дерево шло только на строительство дворцов зарубежных миллионеров. Мы хотим, чтобы это дерево попадало и в дома наших рабочих. Выгода выгодой, валюта валютой, но престиж народа всегда должен быть на первом месте. Мы приняли решение повысить зарплату рабочим на двести процентов. Мы не своевольничали - мы пришли с нашим проектом в Пуэрто-Монт. Руководители согласились с нами, и правительство пошло нам навстречу.

В 1968 году здесь, во всем этом огромном лесном угодье, работало шестнадцать человек. Получали они по двести пятьдесят эскудо в месяц гарантированный минимум зарплаты при президенте Фрее. Теперь, при Народном единстве, минимум зарплаты возрос до девятисот эскудо, а наши рабочие получают уже более полутора тысяч. Бывший владелец "Алерсе" Брам уехал в Пуэрто-Монт у него там большой магазин. Его брат, Хорхе, член правой партии националистов, - рехидор города, первый заместитель алькальда. Юрист, он сейчас занимается защитой интересов латифундистов, в основном немецких.

- Проклятые абогадос! - сказал Хосе. - Они все за правых.

- Между прочим, на предыдущих выборах за Хорхе Брама проголосовало довольно значительное число людей, - заметил Моисее, - в основном латифундисты. Экономически братья Брамы люди довольно мощные. (Через полтора года Брам, сразу же после путча, придет в горы, в свои бывшие владения, не как турист, а как хозяин. Он приедет сюда в сопровождении солдат.)

Негрон продолжает:

- Ну что же еще? Мы засадили два гектара нового леса - видите, около школы. Лучшее "алерсе" будет расти так, чтобы им можно было любоваться из окон. Мы нашли три тысячи гектаров чистых земель. Их мы тоже засадим "алерсе". Производительность труда за год повысилась у нас на двадцать процентов. Каждый месяц мы обрабатываем один гектар леса. Установили твердый рабочий день восемь часов. Тот, кто работает сверхурочно - мы приветствуем это, - тот может заработать до четырех тысяч эскудо в месяц. Мы очень щедро оцениваем сверхурочную работу.

В общем, планов у нас много. Мы сознаем все трудности наших проблем, но мы полны решимости сражаться за лес, за знания, за прибыль. Прибыль не только для себя, для государства тоже. Один из рабочих поправил Негрона:

- Теперь если для себя, это значит - и для государства.

Маноло чуть улыбнулся:

- Лучше бы наоборот. Если для государства, то, значит, и для себя...

...Из маленькой прорабской выбежал Антонио, молодой парнишка с транзистором в руках.

- Тихо! - крикнул он. - Слушайте!

Из Сантьяго передавали экстренное сообщение: специальная комиссия палаты депутатов выразила недоверие министру внутренних дел Тоа. Правые смогли протащить обвинение в том, что он предпринял "неконституционные акты" во время "кастрюльной" демонстрации. Тоа - ближайший сотрудник Альенде. Удар по Тоа это удар по Альенде. Сообщалось также, что забастовали летчики чилийской авиакомпании "ЛАН" (та же проблема технических специалистов). Забастовали четыре канала телевидения и семь радиостанций...

- А вчера, - заметил Моисее, - не знаю, слыхал ли ты, - правые в палате депутатов завалили бюджет на 1972 год.

...Радио сообщает - голос диктора тревожный, - что фашистская "патриа и либертад" начала создавать вооруженные штурмовые отряды. Рубашки у них, правда, не коричневые, а белые, но форма весьма напоминает "гитлерюгенд".

Теобольдо, лесоруб из Трэс Пуэнтес, хрустнул пальцами, полез за сигаретами. В знойном небе беззаботно щебетали быстрые птицы, звонко кричали синекрылые кузнечики на голубом лугу, сбегавшем к белой пенной воде Рио-Сур, и спокойствие было в природе, изначальное, равнодушное и потому - вечное.

- Слушаешь радио, - сказал Моисее, - и ощущаешь порой свое бессилие: мечтаешь о будущем, строишь планы, а за тебя в Сантьяго все решает математическая расстановка сил в сенате. Руки опускаются.

- Ничего, - сказал Теобольдо, - не надо опускать рук. В конце концов, у каждого из нас дома на стене висит ружье, да и топор всегда остро наточен...

В Сантьяго прилетел вечером.

Из посольства отправился в центр - возможна интересная встреча.

...Я узнал его сразу: хищное, красивое лицо, сильный торс, выразительные руки. Один из руководителей партии националистов, он быстро шел по сумрачному коридору сената в сопровождении своего секретаря.

- Сенатор, я представляю европейскую прессу, мне хотелось бы поговорить с вами...

Они не очень-то разговаривают с красными, поэтому вся надежда на психологическую атаку: хороший американский "слэнг" (за который наша институтская "англичанка" Генриета Миновна ставила мне посредственные оценки, добиваясь от нас хорошего оксфордского произношения) сам по себе визитная карточка. Правые любят говорить с американскими газетчиками.

- О'кэй, - соглашается сенатор. - У меня есть десять свободных минут.

(Теперь нельзя терять темпа - атака вопросами.)

- Что вы думаете о положении в стране?

- Левые толкают Чили к анархии.

- В чем это выражается?

- Во всем.

- Доказательства?

- Они всюду, - выразительный жест рукой, маска скорби на лице. (Он довольно слабо говорит по-английски, потому много жестикулирует.)

- Мне бы хотелось получить от вас факты, сенатор.

- Тогда нам придется говорить весь вечер. Хорошо, я приведу вам несколько фактов. В магазинах вы не найдете парной говядины, а чилийцы привыкли именно к такому мясу. (Мне хотелось спросить, каких именно чилийцев он имеет в виду: пятьдесят процентов населения до прихода Альенде к власти вообще не видели у себя в доме мяса.) В универмагах исчезают товары сопредельных стран - наша промышленность слишком слаба, чтобы рассчитывать на собственные силы. Обо всем этом люди говорят в очередях; об этом пишут честные журналисты из "Меркурио". Но когда чилийцы выходят на демонстрации протеста, жандармы социалиста Тоа набрасываются на них с дубинками...

- Было много раненых?

(Зря я задал этот вопрос - он сразу насторожился.)

- Были ушибленные. - Он улыбнулся чему-то. - Чилиец - человек престижа, рана или ушиб для него одинаково оскорбительны.

- Что ждет Чили в будущем?

- Наша победа.

- Именно партии националистов?

- Нет, отчего же. Победа объединенных сил оппозиции. Чем теснее будут наши ряды, тем скорее распадется блок коммунистов, левых радикалов и социалистов.

- Когда это может произойти?

- В самом недалеком будущем. - Он поднимается с кресла. - Какую газету вы представляете?

- Самую правдивую. Благодарю вас, сенатор.

- Адьос. Желаю вам хороших встреч в Чили.

Спасибо за пожелание: у меня было много великолепных встреч в Чили. И уровень собеседников иной - не "магазинный". Но самая поразительная встреча предстояла сразу же после беседы с сенатором. Я поехал в Государственный театр, на митинг молодых коммунистов, посвященный пятидесятилетию компартии. Тысячи юношей и девушек заполнили все места, сидели в проходах, тесно жались друг к дружке на галерке. На сцену выходили представители братских партий. Звучал "Интернационал"; звучал так, что дзенькали хрустальные подвески громадных люстр; звучал так, что слышно было на улице; звучал так, что горло перехватывало спазмой.

Слышу за спиной русские слова нашего партийного гимна. Кто бы это? Оборачиваюсь. Вижу члена ЦК товарища Эусебио. Он был в Москве и у нас выучил русский язык.

- Как бы ни было трудно, - тихо сказал он, - нас не сломить. Смотри, какие парни здесь, а? Чудо парни!

На этих парней Чили может положиться. Эти не подведут. Что бы ни ждало нас в будущем, какие бы нас ни ожидали бури, все равно отныне идеи Ленина навсегда вошли в сознание людей. Все может быть, Хулиан, мы окружены врагами, мы отдалены от друзей, мы качали на континенте первыми; все может случиться, только победа в конце концов будет за нами...

...Назавтра, поздно вечером, я улетел в Перу.

В три часа утра, миновав пост пограничников в роскошных униформах, я оказался в гигантском стеклянном, кондиционированном аэровокзале Лимы. Молодые таможенники, узнав, что я из Советского Союза, пропустили меня вне очереди и без досмотра. Подрядил такси; шофер порекомендовал мне отель "Савой".

По первому впечатлению, когда вышел на улицу, - истинный Сингапур - так же душно и влажно. Это уже тропики. Шоферы здесь так же темпераментны, как и чилийские, только машины у них новые, поэтому скорость на ночном шоссе они развивают не сто километров, как в Сантьяго, а сто сорок.

Лима - город, совершенно не похожий на Сантьяго. Он кажется значительно более новым, хотя исторически Лима - одна из стариннейших столиц Латинской Америки, бывший центр "гишпанского" генерал-губернаторства. Город кажется новым потому, что на каждом углу заметно соседство двух эпох - старой, испанской (с примесью обязательного для Испании мавританского стиля), и новой, бетонно-стеклянной, американо-французской (ранний Корбюзье). Торжественная пышность старых дворцов (ночью это особенно заметно) соседствует с разумной деловитостью новых комплексов.

Утром я отправился по раскаленной, пальмовой, великолепной Лиме в наше посольство - на авениде Хирон Пуно. Был принят послом Юрием Владимировичем Лебедевым - исключительно радушным, молодым еще человеком, фронтовиком, окончившим Институт международных отношений одновременно со многими моими друзьями.

В двенадцать часов я был у заместителя председателя "Национальной организации информации" - "Офисина насиональ де информасьон" сеньора Армандо Рохаса. Потом подошел председатель офисины сеньор Циммерман. Разработали программу: мои гостеприимные перуанские "хозяева" посчитали целесообразным устроить мне встречи с министром промышленности и торговли, министром образования, директором национального телевидения, с главным редактором правительственного официоза "Эль Перуано" и с руководителем Союза писателей и актеров - "Асосиасьон насиональ де эскриторес и акторес" - "АНЕА".

Казалось бы, Чили и Перу - соседи, общность языка, крови, схожесть культуры. Но нет, все не так. Я не представлял себе, что два соседних одноязычных государства так могут разниться друг от друга - и манерой общения, и убранством жилищ, и кухней, и одеждой. Жирные линии на карте; колючая проволока - на земле; певучее объявление стюардессы в небе: "Мы пересекли государственную границу" - разделяют народы отнюдь не формально, а лишь фиксируя некую данность, сложившуюся закономерно в такой же мере, как и случайно. Я никак, например, не мог понять, почему, словно по мановению волшебной палочки, на смену бревенчатым, рубленым стенам России приходят белые мазанки Украины. Три километра, всего три каких-нибудь километра возле Калиновки - и уже заметна смена культуры, уклада, быта. Почему так? Почему так резка граница? Где причина?

Страна золота и неграмотности, курортов и болезней, вековой отсталости и сегодняшнего развития; страна океана, джунглей и неприступных скал - красива тревожной красотой. И особенно видна эта красота, если вечером, когда лимонный свет уличных фонарей медленно убивает сиреневость знойного неба, делая его постепенно близким, звездным, непроглядно черным, сесть где-нибудь на авениде Ларко, в районе Мирафлорес, и неторопливо вглядываться в человеческие лица: смуглые, сильные, с длинными, черными, спокойными глазами. Лицо перуанца некая смесь испанской живости, загадочного спокойствия и внутренней силы индейцев-инков - необыкновенно красиво и выразительно. И говорят перуанцы очень интересно - парадоксально, с неброским юмором, очень емко.

- В одной из легенд инков рассказывается, как четыре брата пошли основывать империю. И голос свыше сказал брату Айяру: "Не оглядывайся и не старайся запомнить, куда будет брошена глыба золота". Но Айяр оглянулся и в тот же миг стал каменной статуей. Мораль: не стоит оглядываться назад, давайте смотреть вперед...

Главный редактор правительственного официоза "Эль Перуано" Хильберто Эскудейро чуть усмехнулся, отхлебнул кофе, цветом похожий на его громадные, широко поставленные глаза, и спросил меня:

- А может, стоит оглянуться? Хотя бы для того, чтобы тебе, иностранцу, кое-что стало понятней, а? Мы получили свободу от испанцев в 1821 году. Но это был лишь призрак свободы. Власть была узурпирована группой креольских семей. Нами заинтересовалась одна большая северная, скажем так, держава: у нас ведь есть нефть, медь, золото и кофе. Генералы устраивали чехарду, сменяя друг друга; парламентарии произносили речи, написанные для них советниками, служившими Соединенным Штатам; президенты на предвыборных собраниях показывали голодным крестьянам огромный, специально испеченный батон: "Я буду продавать вам хлеб по одному сентаво!" - и все шло по-старому: страну обрекали на застой, а застой в век скоростей означает возвращение к дикости.

Народ терпелив и запуган, но ведь рано или поздно приходит конец любому терпению. И конец наступил, когда ИПК, американская нефтяная компания, "вернула" нам высосанные ими за многие годы нефтяные скважины. А взамен президент и парламент отдали американцам огромный участок на побережье и миллион гектаров джунглей - навсегда! И безвозмездно! Перуанцы поняли, что свершается акт высшего национального предательства. И мы положили этому конец. Пришло правительство Веласко Альварадо. И мы ввели танки на землю, незаконно занятую американскими монополиями; и мы вернули себе наше законное право перерабатывать и продавать нефть. Так кончилась иллюзия на "севере". Они думали, что произошел очередной путч. Теперь они видят, что это не путч, а новая эпоха развития Перу.

Мы хотим добиться второй независимости - не декларативной, а истинной, которая покоилась бы на мощной базе индустрии и сельского хозяйства. Конечно, это очень трудно. Раньше ни президент, ни парламент не работали - зачем им было работать? Они получали деньги, огромные деньги; они все были куплены на корню, даже когда для видимости критиковали друг друга. На смену политическим играм в Перу сейчас пришло правительство дела.

У нас много трудностей. Нам предстоит, например, преодолеть эгоизм предпринимателей, которые не очень-то хотят дать рабочим их законное право принимать участие в распределении доходов предприятий. Нам предстоит решительно увеличить производство и дать возможность крестьянам, ранее нищим, стать полноправными потребителями продуктов промышленности. В сельском хозяйстве мы столкнулись с невероятным фактом. В Куско был латифундист, который даже не имел представления, сколько у него земли. Я как-то попытался объехать его земли на лошади и... потратил на это более недели. Он сдавал участки крупным арендаторам, те, в свою очередь, - более мелким субарендаторам, которые распределяли крохотные участки между рабочими. Вот эти-то рабочие и гнули спину на чужой земле, получая в день двадцать сентаво, что однозначно одному центу в США - меньше одной копейки. А нередко и этого цента они не получали: "аррендир" дожидался, пока крестьянин снимет урожай, а потом прогонял его с земли. Если нее индеец шел жаловаться, его сажали в тюрьму - почти все латифундисты имели личные тюрьмы. "Личные тюрьмы" в двадцатом веке! Понимаешь, что у нас было два года назад?! А сейчас мы платим сельскохозяйственному рабочему после реализации продукции по четырнадцать тысяч солей! Латифундистам за их земли мы выплатили боны. Большинство из них живет теперь за границей. Мы им предложили: "Если хотите вложить деньги в промышленность, мы выплатим вам наличными". Они пока размышляют. Что ж, мы подождем...

На "севере" шумят: "Вы национализировали собственность монополий!" Мы взяли лишь то, что они задолжали нам за десятилетия эксплуатации наших богатств. Но они нам еще очень много должны: ведь они не платили налогов государству, они вели себя как оккупанты. Так что о каком беззаконии может идти речь?!

Конечно, нам трудно. Но мы помним слова великого североамериканца Джефферсона: "Дерево свободы уже растет, надо только полить его кровью патриотов".

Генерал-полковник Альфредо Карпио де Серра - министр образования Перу. На столе у него стоит маленький танк, отлитый из меди.

- Школу приходится защищать танком, - шутит он. - Но в танке ведь сидит сын неграмотного крестьянина, получивший сейчас возможность учиться. Что вы хотите, у нас тридцать пять процентов населения неграмотно. Реформа образования, которую разрабатывает правительство, главной своей задачей ставит охват знанием забытого ранее народа. Все в Перу должны пройти через школу, все! Но здесь масса трудностей. Во-первых, надо найти место и средства для строительства школ. Нужно оборудовать школы так, чтобы они были по-настоящему современными. А это дорого: денег у нас мало. Помощь будет идти по трем каналам: отчисления от государства, от общественного и частного секторов; кредиты иностранных государств.

В стране трудности с учебниками - не хватает бумаги. Мы приняли решение: кто из родителей может купить ребенку учебник, тот купит, остальным мы раз-дадим книги бесплатно. Во-вторых, проблема учительских кадров и школьных программ. Сейчас у нас перепроизводство учителей, а через год-два их будет не хватать и придется посылать в школы просто образованных людей. Надо будет повысить уровень их знаний - мы не имеем права плестись в хвосте прогресса.

Недавно правительство приняло закон о развитии радио и телевидения. Мы взяли контроль над средствами массовой информации. Следовательно, и телевидение и радио должны будут разрабатывать циклы общеобразовательных программ, хотя и в этом вопросе перед нами встает много трудностей.

Беседую с Фернандо Самильян Каверо, директором национального телевидения:

- Трудностей действительно немало. Общеобразовательные программы, я думаю, мы наладим. Этим сейчас занимается отец Мануэль Бенавидес, он сотрудничает с только что созданным Институтом национального телевоспитания. Мы будем давать сорок часов на общеобразовательную программу. Главные же трудности в другом. Государство платит нам дотацию - миллион солей в месяц. Пятьсот тысяч уходит на содержание служащих, и только пятьсот тысяч остается на плату актерам, приобретение фильмов. А пятый канал телевидения имеет пятнадцать миллионов солей в месяц, четвертый и второй - почти столько же. У них громадное количество филиалов по всей стране. Эти коммерческие каналы, а их у нас пять, гонят рекламу и объявления. У них отлаженные связи с предпринимателями и банкирами. Когда государство стало собственником 51 процента акций телевидения и радио, оно направило своих представителей во все коммерческие каналы. Но те оказались умными - они хотят, чтобы представители правительства стали служащими телевидения. Внешне все выглядит вполне пристойно - основные указания выполняются. Но, например, когда мы передаем информацию, именно в это время коммерческое телевидение запускает американский детектив. Только мы начинаем образовательную передачу, как они по другим каналам передают снятый на пленку матч между Бразилией и ФРГ. В телевидении идеологического соперника декретом не победишь, - только интересом, только лучшей программой можно привлечь внимание зрителей к передачам нашего канала. Мы придумываем интересный цикл, нам нужны актеры, но мы ничего не можем сделать, потому что коммерческое телевидение уже заключило с лучшими актерами контракты на весь год, а то и на два. Только мы придумываем какую-нибудь интересную передачу об этом узнает коммерческое телевидение, платит сценаристу больше денег, и мы остаемся ни с чем...

Конечно же мы нуждаемся в еще большей помощи со стороны государства, нужны средства, тогда мы выйдем победителями...

О связях с Советским Союзом? Одним из первых выдающихся деятелей двадцатого века, о ком мы сделали специальную часовую передачу, был Владимир Ленин. Советские фильмы пользуются большим успехом в Перу - мы бы с радостью провели на национальном телевидении фестиваль фильмов СССР. Мы заинтересованы в обмене с советским телевидением; мы бы с радостью пускали ваши детские фильмы, балеты, классику. Мы очень заинтересованы в цикле передач о ваших космонавтах, о русской и советской литературе - Толстой, Достоевский, Маяковский... Словом, интерес к вам очень высок, и мы с радостью будем сотрудничать с советскими кино и телевидением...

...Министру промышленности и торговли, контрадмиралу Альберто Хименесу де Люсио сорок семь лет. Из них тридцать шесть он отдал флоту. Видный военный инженер-кораблестроитель, человек широко и разносторонне образованный, он начинает беседу по-русски:

- Здравствуйте. Как поживаете? Нравится вам в Перу?

Произношение у министра отменное - он самостоятельно изучает русский язык.

- Но говорить о наших проблемах, - улыбается Альберто Хименес де Люсио, я все-таки буду по-испански... Итак, проблемы промышленности. Промышленная политика нашего правительства радикально отличается от политики и практики всех прежних правительств. Раньше зависимость была так велика, что мы не могли удовлетворить потребление даже в области предметов легкой промышленности. Все приходилось ввозить из-за рубежа. Сейчас в стране возникла концепция "промышленной общины". Это юридический орган, наделенный широкими правами, включающий всех работников того или иного предприятия. Десять процентов от реализованной продукции отчуждается рабочим, пятнадцать - "промышленной общине", для того чтобы на эти деньги расширять производство и постепенно "выкупать" предприятие у собственника. "Промышленные общины" сейчас играют большую роль в интенсификации производства; они получили право принимать участие и в управлении промышленностью, и в распределении прибылей. Мы считаем это важным достижением нашей революции. Но, как и все новое, этот интересный процесс имеет и свои негативные стороны. Вначале рабочие посчитали себя держателями акций, в то время как истинным и единственным - помимо собственника - держателем акций является "промышленная община". Проявились тенденции противопоставления рабочих инженерам и руководителям производства. Поэтому какое-то время наблюдался откат капиталов от промышленности: крупные вкладчики перестали интересоваться расширением сферы производства. Тогда мы разделили промышленность на четыре группы. Первая группа - тяжелая индустрия. Финансист, который вкладывает капитал в тяжелую индустрию, практически не облагается налогом. Промышленность второй группы - производство товаров народного потребления. Тот, кто вкладывает капитал в эту группу, облагается налогом в тридцать пять процентов. А уже третья и четвертая группы промышленности - производство или импорт яхт, меховых шуб, виски, трубок, чуингама, - то есть производство предметов роскоши, - облагается стопроцентным налогом. Мы считаем, что эти меры заинтересуют серьезных финансистов, думающих о будущем Перу.

Словом, мы стараемся соблюсти равновесие интересов, и мы рассчитываем, что это принесет свои плоды. Мы считаем, что народ должен быть самым широким образом информирован о всех мероприятиях правительства. В прошлом году мы создали новую организацию - "Поддержка социальной мобилизации". Нет, это не новая партия, а тем более правящая. Армия сейчас выполняет миссию управления, но мы, естественно, не считаем эту миссию постоянной. Поэтому мы ищем форму создания такой общенародной организации, которая явилась бы главным помощником правительства в борьбе за социальные преобразования.

О связях с иностранными государствами. Естественно, промышленность, находящаяся пока что в частных руках, имеет свои традиционные контакты с фирмами США, Японии, ФРГ. Однако уже сейчас, во время Международной Тихоокеанской ярмарки, у нас завязались определенные контакты с советскими внешнеторговыми организациями. Государство сейчас объявило международные конкурсы на создание проектов промышленных комплексов. Мы собираемся строить моторостроительный завод, сталелитейный, бумажный.

Румыния, например, предложила нам проект строительства моторостроительного комбината, и мы с большим интересом рассматриваем этот конкурсный проект...

Что касается торговли, то наш основной принцип - торговать со всеми странами. Мы хотим, чтобы наши основные товары - те, которые дают нам валюту, - имели гарантированные цены на международном рынке. И, естественно, мы хотим экспортировать не сырье, а промышленные товары. Мы уже начали так поступать: продаем не медную руду, а изделия из нее. Есть, однако, организационная сложность. Например, половина всего экспорта составляет медь, но продает ее министерство горнодобывающей промышленности; тридцать процентов падает на экспорт рыбы и восемнадцать - на экспорт сахара, кофе, хлопка, но продажей этих продуктов занимается министерство сельского хозяйства. Так что наше министерство практически может торговать лишь двумя процентами национального продукта. Поэтому сейчас правительство занимается проблемой создания автономного министерства торговли, которое и будет решать все проблемы внешнего и внутреннего рынка. Проблем у нас много, но работать сейчас радостно, потому что нам ясна наша цель и мы точно определили свои задачи.

...Где бы я ни побывал в Перу в эти дни, с кем бы ни говорил, все увлеченно и с жаром рассказывают о задачах, которые стоят перед страной, и о том, как задачи эти решаются. Профессор университета, летевший вместе со мной в горы, на границу с Боливией, задумчиво рассматривая зубчатые снежные вершины скал, над которыми проплывала наша "Каравелла", сказал:

- У инков была убежденность, что они прилетели на землю с неба в золотых и серебряных орехах. Инопришельцы? Может быть. Но после инопришельцев поколения землян столетиями унижали и обирали Перу. А сейчас я верю, что земляне начали новую эру в нашей истории. И в это верю не один я. В это верит большинство моего народа.

Беседы эти напомнили мне, как президент Веласко Альварадо впервые в своей речи по случаю 150-летия национальной независимости страны сказал о политической доктрине перуанской революции. Он заявил, что революция следует наиболее славным традициям освободительных и социалистических гуманных идеалов. Через несколько дней президент выступил в университете с речью, обращенной к студенчеству и интеллигенции. Он призывал их к сотрудничеству, обещал предоставить "автономию университету", проявлять понимание к "проблемам интеллигенции" и терпимость в отношении "свободы мышления и критики". Он сказал:

- Мы делаем революцию, и это главное. В сегодняшнем мире никто не может претендовать на монополию революционной истины. Мы верим в нашу истину, но вместе с тем считаем, что наша истина не единственная. Наша революция творческое выражение народной антиимпериалистической позиции.

Газета "Экспрессо" в своем комментарии писала: "Это будет социализм, который не исключает частной собственности на средства производства, но отрицает ее абсолютный характер, свойственный традиционной капиталистической системе".

На завтраке у посла Ю. В. Лебедева встретился с Сесаром Угарте - кавалером шести перуанских, трех американских, западногерманского, двух панамских и чилийского орденов, кавалером французского Почетного легиона. Три дня мы провели вместе: ездили по городу, встречались с самыми разными людьми, а потом я вернулся к себе в номер и - по горячим следам - написал корреспонденцию для "Комсомолки".

...Пароход "Кампана Хачаль" медленно отвалил от пирса; океан был пенным, зеленым изнутри, и над ним гомонливо метались серые чайки.

Сесар Угарте стоял на корме и старался увидеть лица отца и матери, но они затерялись где-то в молчаливой толпе провожающих: в мире тогда шла война, и проводы были тихими и скорбными, - в океане шныряли подводные лодки нацистов, которые торпедировали и гражданские суда. Впрочем, отец Сесара отправил его на этом теплоходе не без умысла: нацисты за все время войны не напали ни на одно аргентинское судно. И на этот теплоход нацисты не напали. Правда, путешествие в США было странным: "Кампана Хачаль" несколько раз меняла курс. Когда метрах в ста от борта показался перископ подводной лодки, закричали женщины, побледнели лица мужчин. Но это были не нацисты: от подлодки отделилась шлюпка, и на борт "Кампана Хачаль" поднялся молоденький офицер ВМС США.

- Вы арестованы, - сказал он капитану. Под эскортом двух "Каталин" аргентинское судно было доставлено в американский порт...

- Словом, - говорит Сесар Угарте, - это была моя первая встреча с тайными агентами нацистов. Оказалось, что капитан "Кампана Хачаль" снабжал горючим немецкие подводные лодки. За рейс он успел передать горючее пяти подводным лодкам: трем - в Карибском море, одной - возле Панамы, а одной - у берегов Эквадора. А он был таким респектабельным, этот капитан, он так мило возился с детишками, которые играли на палубе. И был при этом гитлеровцем.

Второй раз Сесар Угарте встретился с нацистами летом 1944 года, когда он, добровольно вступив в американскую армию, вел свой танк на немецкие окопы в Нормандии. Ему тогда было двадцать лет.

- Но самая страшная встреча с гитлеризмом была, когда мы ворвались в лагерь смерти Дахау, - вспоминает Сесар. Он жадно затягивается, замолкает на мгновение, - высокий, сильный, молодой еще, но весь седой человек. - Наверно, именно тогда я забыл навсегда об осторожности. Я вел свой танк на орудия нацистов и давил их гусеницами. Но когда я повел танк на вторую батарею, меня ранило. Сильно ранило. Маме прислали письмо. "Ваш сын героически погиб на поле боя". А я только через три месяца смог написать ей, что я жив и лежу в госпитале, в Штатах...

...Отлежав полгода в госпитале, лейтенант Угарте отправляется в Панаму, преподавать в военной академии, созданной для обучения офицеров из стран Латинской Америки. Потом Сесар Угарте учился в университете в Нью-Йорке, на отделении криминалистики. Он был юристом, затем актером Голливуда, работал журналистом, пробовал себя в режиссуре, а после вернулся в Лиму и стал начальником департамента уголовной полиции.

Все эти годы, начиная с весны сорок пятого, он собирал досье на нацистов, сражался с ними в трудные дни мира, когда нет танка, и нельзя стрелять, и надо продираться сквозь крючкотворство юриспруденции, чтобы доказать истину, казалось бы, очевидную: палач и есть палач.

Сейчас, выйдя в отставку, Сесар Угарте ведет дела своей фирмы и все свободное время отдает расследованию, помогая разоблачать тех нацистов, которые после войны окопались в Латинской Америке. Его богатство упаковано в двадцать ящиков. Это - вырезки из всех газет мира, из множества журналов и книг, посвященных нацизму, его послевоенной фазе. Это - рукописные материалы, фотокопии показаний нацистов и их жертв.

- Вот, смотри, это фотографии лета сорок пятого года. Подводная лодка "U-313". Ее построили на верфях Швеции незадолго до разгрома гитлеровцев. Эта лодка ушла от берегов Германии 9 мая 1945 года. А через сорок дней она пришла в Аргентину. В пункт Рио-Негро, возле Буэнос-Айреса. Там незадолго до краха гитлеровцы купили более десяти тысяч квадратных метров земли на побережье. На этой подводной лодке в Аргентину прибыли видные гитлеровцы. Они привезли более 900 миллионов долларов. И встречал их там, на берегу, штаб, созданный вскоре "Организацией бывших членов СС". Шефом был генерал СС фон Аллен.

Иногда он даже разгуливал по городу в нацистской форме, со свастикой на рукаве.

Тайное рано или поздно делается явным. Стало известно, что бывшие нацисты не только спокойно живут и работают в Аргентине, но стали служить в армии. Депутат парламента Сантандер обратился в правительство с запросом: "Действительно ли бывший полковник Ганс Рудель, эсэсовец Скорцени и генерал Адольф Галланд занимают высокие посты в аргентинских вооруженных силах?" Скорцени поспешно скрылся из Аргентины, но остальные двое до сих пор там... (Между прочим, скрывшийся в Пунта-Аренас оберштурмбаннфюрер СС Вальтер Рауфф, узнав, что правительство Аденауэра начало платить пенсии бывшим военным, обратился в Бонн с просьбой рассмотреть и его дело. Он не знал, что его обвиняли в "изобретении" газовых душегубок, в которых были умерщвлены 180 000 человек.)

...Я не берусь утверждать, что именно нацисты создали в Латинской Америке множество организаций, напоминавших как две капли воды их разгромленную партию, - для того, чтобы утверждать это, необходимы документы, номера банковских счетов. Но в Аргентине и сейчас действует тайная фашистская организация "Такуара" и возглавляет ее сын Эйхмана Хорст.

В Бразилии, где живут более миллиона немцев, функционирует организация "МАК" - "Движение против коммунистов". Лозунг членов "МАК": "Убей коммуниста!"

В Боливии после освобождения из тюрьмы "исчез" эсэсовец Барбье, расстрелявший в Лионе сотни патриотов, казнивший младенцев. Несколько лет назад в Бразилии, на вилле Корумба, был выслежен доктор Менгеле, проводивший опыты на людях в гитлеровских лагерях. К нему подослали свидетеля его зверств - Нору Эльдот, чтобы она опознала врача-изувера. Девушку - последнюю, кто знал Менгеле в лицо, - нашли в бассейне виллы с перерезанным горлом, а Менгеле скрылся в Парагвае, под крылышком диктатора Стресснера.

- Вот, посмотри этот документ, - говорит мне Сесар Угарте, - он выдан Стресснеру гитлеровцами; он удостоверяет истинно "арийский дух" президента Парагвая.

...Гитлер давно вынашивал идею об экспансии в Латинскую Америку. У него были здесь свои агенты еще до войны. В 1936 году по заданию Гитлера была начата операция "5 ключей". Пять особо доверенных агентов получили по 20 миллионов долларов и были отправлены в США, Мексику, Аргентину, Турцию и Великобританию - они должны были "забыть" Германию, забыть язык, культуру, родных; они должны были начать большой бизнес и ждать своего часа - когда понадобятся рейху... Эти люди до сих пор не обнаружены... (А мои друзья видели в банках Коста-Рики слитки золота с печаткой Рейхсбанка: орел и свастика... Это золото было переведено туда нацистами. У них были надежные связи с банками Латинской Америки вплоть до последних дней Гитлера.)

Золото нацистов переправлялось в банки Латинской Америки в основном через Банк международных расчетов, работавший в Базеле в самые страшные дни войны. Это золото сейчас служит черной реакции; этим золотом подкармливают правых и в Чили и в Перу. Способы хранения этого золота разнообразны - оно спрятано не только в банках.

Несколько лет назад в Перу разразился скандал: дочь подполковника СС Федерико Свенда (Фридриха Швенда), ответственного за гиммлеровскую "операцию Бернхард" по производству фальшивых фунтов стерлингов, застрелила испанского князя Саториуса, родственника наследника испанского престола. Свенд, ныне служащий фирмы "Фольксваген" и получавший там всего 6 тысяч солей в месяц, ежедневно в течение года платил в газеты более 5 тысяч солей, чтобы организовать кампанию в защиту дочери. Особняк Федерико Свенда находится на 18-м километре северного шоссе, ведущего из Лимы. Рядом с его громадным особняком - бар "Гамбургские сосиски". Это место вам покажет каждый. Группа итальянских и испанских журналистов во главе с Марчелло Оганья отправилась к Свенду, чтобы взять у него интервью. Принять их он отказался. Возле подъезда его дома стоял огромный черный, странной формы автомобиль. Один из журналистов взял острый камень и провел по крылу, краска отколупнулась - под ней было золото.

Это похоже на сюжет из детективного романа, если бы не факты. Вскоре после войны в Тироле рухнул дом. Прибывшие пожарники установили, что дом рухнул из-за тяжести. Посмотрели черепицу, - а она оказалась отлитой из золота и затем была тщательно покрашена в грязно-коричневый цвет. Следствие установило, что это золото принадлежало Имперскому банку.

...Федерико, когда он был Фридрихом Швендом, подполковником СС или, по подложным гестаповским документам, "доктором Вендигом", отвечал в СС за сбыт фальшивых денег. Он уже в дни войны опирался на помощь германских концернов, имевших разветвленные связи со всем миром. А сейчас более 800 промышленных предприятий во всем мире, основанных на золото Гитлера и на фальшивые банкноты, сбытые в свое время Свендом, платят бывшим нацистам процент от своих прибылей, а прибыли эти исчисляются миллионами, никак не меньше...

Я спрашивал: почему Свенд не выдан правосудию?

- Потому, - отвечали мне, - что Великобритания, против которой он в основном работал, не требовала и не требует его выдачи. А документы у него надежные. И денег много, очень много. И связан он с немцами по всей Латинской Америке. Он, вероятно, является главным доверенным лицом Отто Скорцени по Латинской Америке. Он умеет внезапно исчезать и так же внезапно появляться. Он исчез из Перу двадцать восьмого июля 1960 года с немцем, похожим на Бормана. Это было в горах Уарачири. Четвертого августа Свенд и человек, похожий на Бормана, появились в Буэнос-Айресе. Оттуда они направились в Сан-Пауло (Бразилия), а оттуда Свенд вернулся в Лиму. Эта стремительная поездка напоминала инспекцию. Вообще Свенд, кажется Сесару, выполняет роль адъютанта для особых поручений при Бормане.

- Ты думаешь, Борман жив? - спрашиваю я Сесара.

- Убежден.

Я вспомнил последнюю телеграмму, отправленную Борманом из рейхсканцелярии: "С предложенной передислокацией в заокеанский юг согласен. Борман". Я соотношу ее с той сетью нацистов, которая и по сей день разбросана по "заокеанскому югу". Я встречаюсь с бразильцами, парагвайцами, колумбийцами, которые рассказывают о разгуле реакции в этих странах; о яростном, зверином антикоммунизме, отличающем нацизм; и я думаю, что, возможно, Борман действительно жив и скрывается в Латинской Америке. Однако великолепная заповедь Маркса: "Подвергай все сомнению!" - заставляет меня сказать:

- Доказательства. Мало доказательств, Сесар.

- Хорошо. Ты сомневаешься. Тогда давай проанализируем интервью с Клаусом Эйхманом, сыном палача. - Сесар лезет в один из своих многочисленных ящиков, смотрит опись, достает журнал "Квик".

- Вот оно, - говорит он, - давай почитаем вместе.

"К в и к". Клаус, в Нюрнберге было десять военных преступников; Геринг покончил жизнь самоубийством. Ваш отец был бы одиннадцатым?

Э й х м а н. Нет, одиннадцатым был бы Борман.

"К в и к". Бежав в Аргентину, ваш отец ускользнул из рук юстиции. Кто помогал ему в этом?

Э й х м а н. Я никого не выдам. Скажу только: среди прочих был тот самый известный отец Франциск из Ватикана, который помогал другим национал-социалистам, снабжая их международными паспортами Красного Креста.

"К в и к". Ваш отец знал, что его ищут?

Э й х м а н. Да, но он часто говорил, что настоящие, действительные виновники, главные виновники, например шеф гестапо Генрих Мюллер, все еще живы. По мере того, как приближался момент похищения, отец все больше и больше оказывался в изоляции. Доктор Мен-геле бросил клич: "Держитесь подальше от Эйхмана, близость с ним может стать опасной".

"К в и к". Вы знали Менгеле?

Э й х м а н. Да, я познакомился с ним, не зная в действительности, кто этот человек. Однажды отец сказал: "На прошлой неделе ты пожал руку Менгеле". Но он не уточнил, кто из гостей был этим человеком. Отец вообще редко называл имена посетителей и что-либо сообщал о них. Так же редко говорил он о своих профсоюзных собраниях, на которых всегда подолгу задерживался. Он очень серьезно относился к сохранению тайны. Когда кто-нибудь приходил в гости, он давал нам по оплеухе, чтобы мы зарубили себе на носу: молчать и не болтать ни о чем на следующее утро в школе.

"К в и к". Что это были за посетители?

Э й х м а н. Я помню только пощечины.

"К в и к". Оказывал ли вам материальную помощь Союз старых нацистов?

Э й х м а н. Нет. В союзе мы были как бы на периферии. Внутри союза имеется своего рода иерархия. Там есть начальники, отдающие приказ, и подчиненные. Материальное положение человека играет большую роль. У каждого свой круг обязанностей, от курьера до начальника. Существует связь между нацистами, живущими в Южной Америке, на Ближнем Востоке, в США и Европе. Дело организовано так, что каждый бывший нацист собирает и обрабатывает материалы по тем вопросам, которые касаются его прежнего участка работы.

Мой брат Хорст говорил, что на участках, руководителей которых уже нет в живых, назначаются другие специалисты, они фигурируют под именем покойного шефа. Например, есть Геринг, занимающийся проблемами военно-воздушных сил; Геббельс - по пропаганде. Мой брат Хорст, который все еще живет в нашем доме в Аргентине, выполнял обязанности курьера между Канадой и США, Африкой, Южной Америкой и Европой. Он перевозил материалы руководителей тех или иных участков. Часто это были толстые пачки бумаг. Материалы эти концентрировались в одном определенном месте и целы до сих пор.

"К в и к". Ваш отец утверждал, что виновны крупные нацисты. Кого он имел в виду?

Э й х м а н. Бормана и Мюллера.

"К в и к". Что он говорил о Бормане?

Э й х м а н. Отец требовал, чтобы тот сдался властям. Борман жив. Он живет в Южной Америке.

"К в и к". Вы разговаривали с Борманом лично?

Э и х м а н. Нет, я не беседовал с ним.

"К в и к". Где доказательства, что Борман жив?

Э й х м а н. Отец точно знал, что Борман жив. Отец был связан с группой бывших нацистов, располагавших в Южной Америке отличной агентурной сетью. Все они знают о Бормане, но молчат.

"К в и к". А что знаете о Бормане вы?

Э й х м а н. Борман подвергся пластической операции лица, что, кстати, предлагал и моему отцу. Он меняет свое местопребывание, переезжая из Аргентины в Бразилию, из Бразилии в Чили. Последнее время он жил в Чили".

Потом Сесар показал мне заявление, сделанное под присягой бывшим капралом СС Эриком Карлом Видвальдом. Видвальд утверждает, что Борман теперь живет в Бразилии, на границе с Парагваем, в миле от западного берега реки Парана и в 15 милях к северу от границы, в поселении "Колония Вальднер 555".

У въезда в поселение нет указательных знаков, лишь небольшая хижина, где живут сорок охранников, готовых совершить любое убийство для защиты человека, который ими правит. Поселение это - естественная крепость. На востоке река в десять миль, на юге - парагвайские джунгли, где живут племена, состоящие на службе у Бормана. Дороги с запада из Асунсьона, в Парагвае, проходят вдоль бразильских границ через четырнадцать поселений бывших эсэсовцев. Дальнейший путь - по реке Парана - хорошо охраняется. Большинство лоцманов - люди с берегов Эльбы.

Последний раз Видвальд виделся с Борманом в Монтевидео в марте 1965 года, а затем встретился с его адъютантом Швендтом (Свендом), который живет в Перу, в Голландии летом 1967 года.

Борман, по словам Видвальда, жил в Аргентине до 1955 года.

"Вальднер 555" построен в виде квадрата из восьми зданий, выходящих фасадом на внутренний двор. Дорога из маленького местного аэродрома проходит мимо тростниковой хижины охранников и петлей огибает сзади все здания поселка. Дом Бормана - единственное крепко сколоченное бунгало - находится в крайнем левом углу. Рядом ангар, где всегда наготове два маленьких самолета.

Единственная поездка Бормана в Европу, известная Видвальду, была связана с финансами. Борман посетил испанский город Сантандер в июне 1958 года, чтобы убедиться, что два пакета документов были переданы нужному человеку. Бормана в этой поездке сопровождал, в частности, Видвальд. В этих пакетах хранились бумаги трех банков Центральной Америки.

Борман много разъезжает. В Аргентине он был под фамилией Переса де Малино; в Чили он скрывался под именем Мануэля Каста Недо и Хуана Рильо; в Бразилии он был Альберто Риверс и Освальдо Сегаде. Последний псевдоним Бормана - Кавальо.

Швендт в разговоре с Видвальдом оценил ежемесячный доход Бормана в 50 тысяч фунтов стерлингов. А капитал его основывается на двух источниках: 35 миллионов фунтов стерлингов из фонда нацистской партии плюс личное имущество Гитлера, а также 30 миллионов фунтов стерлингов из фондов СС.

Видвальд утверждает, что Борман после пластической операции стал неузнаваем, и говорят, что сейчас он находится на грани смерти - рак горла.

Видвальд утверждает, что фотография Стресснера с надписью "Моему другу" висит на почетном месте в спальне Бормана, рядом с портретами Гитлера и Геббельса.

В колонии "Вальднер 555" местные праздники отмечаются в день рождения Гитлера и Бормана, в день захвата фашистами власти. А цифра названия колонии происходит от личного эсэсовского номера Бормана. Здесь часто вспоминают Эрнста Вильгельма Боле, руководителя заграничных организаций нацистской партии. В числе директив, переданных Боле своим ландесгруппенлейтерам, руководителям региональных групп за границей, была следующая: "Мы, национал-социалисты, считаем немцев, живущих за границей, не случайными немцами, а немцами по божественному закону. Подобно тому, как наши товарищи из рейха призваны участвовать в деле, руководимом Гитлером, точно так же и наши товарищи, находящиеся за границей, должны участвовать в этом деле".

...Латиноамериканская реакция может в критические моменты прибегнуть к помощи бывших гитлеровцев, организованных в отлаженно функционирующее подполье в борьбе против тех сил, которые выступают против мракобесия и вандализма.

О мужественной работе Сесара Угарте много писали в перуанской прессе; его портреты печатались на первых полосах газет и на обложках журналов. Но не слава и не жажда популярности движут им, как всякий умный человек, он с юмором относится и к тому, и к другому - все это преходяще. А вот борьба с нацизмом, в каких бы формах он ни проявлялся, это дело жизни каждого солдата, который пролил кровь на полях сражений с гитлеризмом. В своем многотрудном поиске Сесар Угарте, перуанский патриот и антифашист, не одинок: миллионы честных людей в Латинской Америке ненавидят нацизм в любых его проявлениях и борются с ним...

Так же, как и в Сантьяго, в Лиме есть ресторан "Гаити". В отличие от чилийского, здесь собираются не пикейные жилеты, а творческая интеллигенция столицы. В отличие от Сантьяго, "Гаити" вынесен на улицу - столики захватывают часть тротуара. В отличие от Сантьяго, днем "Гаити" не работает - жара такая, что плавится асфальт. Постоянные гости сходятся сюда часам к одиннадцати и сидят до трех-четырех утра - как в Мадриде.

Здесь я подружился с несколькими очень интересными людьми. Подошел ко мне бородатый, высокий парень, пожал руку, представился:

- Иван Рабинович.

Я несколько опешил. Иван посмеялся:

- Ничего, поживете в Латинской Америке - не с таким еще столкнетесь. Мой дед по линии отца был раввином в Одессе, а дед по линии матери - ксендзом в 'Польше. Помните, у Генриха Гейне: "Раввин и капуцин одинаково воняют"? Непримиримость двух религий выродилась, простите, в меня. Я кинорежиссер, исповедую идеалы социализма и атеизма и категорически приглашаю вас завтра к себе в контору - я обязан показать вам мои картины.

Познакомился с наиболее известным на латиноамериканском континенте режиссером Армандо Роблесом Годоем - двухметровым гигантом с волосами, заплетенными в толстую, девичью косу. Многие москвичи знают его - он был членом жюри Международного кинофестиваля. Сейчас он снимает первый совместный советско-перуанский фильм.

Сын известного перуанского композитора Даниеля Роблеса, собирателя инка-музыки и фольклориста, записавшего народный эпос "Летящий орел", Армандо до двадцати лет жил в Соединенных Штатах вместе со своим отцом, пока тот преподавал в университете. Жили Роблесы огромной семьей - десять сыновей и две дочери. Армандо рассказывает мне:

- Мы были очень бедны, но тем не менее отец всегда путешествовал с "четырнадцатью душами"... К искусству кинематографа я приобщился довольно занятным образом. Отец не знал английского языка, он брал меня с собой в кинематограф в качестве переводчика. Он отказывался учить английский язык: "Все равно я не смогу выступать перед американскими студентами так, как я выступаю по-испански". Лучшие испанисты Нью-Йорка переводили его лекции на английский. Он записывал их в испанской транскрипции и потом выступал в университете. Ему устраивали овации, и никто не хотел верить, что он не знает английского языка.

Вот тогда - мне было лишь десять лет - я и влюбился в кино. Это было давно, в 1933 году. Пятое авеню для меня с тех пор стало "Храмом Святого Кинематографа".

Уезжали мы из Лимы огромной семьей - брали шесть кают на четырнадцать человек. А на родину вернулись лишь четверо Годоев. Остальные навсегда остались на чужбине - кто в Штатах, кто в Европе.

Музыке я научился в шесть лет, - для сына музыканта это и не удивительно. Отец, когда писал стихи, любил советоваться со мной - ему была интересна реакция ребенка. С тех пор я пристрастился к литературе. Ну, а литература, положенная на музыку, - это, в конечном счете, и есть кинематограф, ибо я не мыслю себе актера или оператора, чуждого музыке и поэзии.

Когда я приехал на родину, мне пришлось "проползти" все социальные ступени: я был шофером, борцом джиу-джитсу, моряком, матадором. Потом я влюбился и ушел в джунгли. И там, в провинции, которая называется именем моего отца, я прожил восемь лет, работая как обычный крестьянин.

Потом я вернулся в город и занялся журналистикой в "Ла Пренса", в 1964 году сделал первый документальный фильм. В шестьдесят шестом году я закончил картину "В сельве нет звезд" - она получила Золотую медаль в Москве. Потом она широко пошла по миру - я получил премии в Осака, Барселоне, в Каннах, Карловых Варах, в Чикаго. В семьдесят первом году я закончил фильм "Мы тоже люди!". Это картина об индейцах, затерянных на островах Карибского моря. Я летал туда на допотопном самолете, который периодически совершал вынужденные посадки. Десять раз сядет благополучно, а на одиннадцатый обязательно разгрохается. Многие не понимали: почему меня так волнует индейская проблема? Все очень просто - моя бабушка Роблес индианка.

Интересно, что женщины на островах не только не понимают других языков, но и не пытаются их учить. Это запрещено. Женщины там хранительницы языка и обычаев племени. Чтобы до конца понять индейцев, я подружился со многими колдунами. Их много на Амазонке. Я попробовал на себе особый тип марихуаны "аяваска". Это, естественно, не для того, чтобы испытать острое ощущение: наши колдуны используют это лекарство для борьбы с туберкулезом, шизофренией и раковыми заболеваниями. Многие наши врачи пренебрежительно относятся к колдунам, живущим в сельве, на берегах Амазонки и в горах вокруг Куско. А зря. (Слушая Роблеса Годоя, я вспомнил об эксперименте нигерийских врачей в Абескуте. Под эгидой Исламабадского университета они создали больницу в Аро, в предместье Абескута. Там врачи и африканские колдуны рука об руку ищут пути лечения душевнобольных и добились уже многого, очень многого. Сейчас это стало хорошим тоном - ругать знахарей и колдунов, потешаться над ними. А ведь именно африканские колдуны из племени поруба в течение веков лечили головные боли и бессонницу настойкой из листьев раувольфии, а европейская фармакология выделила из раувольфии популярнейший среди гипертоников раунатин лишь двадцать лет тому назад.)

...Вечером поехал к Ивану Рабиновичу, в кинокомпанию "Индустриа андина дель Перу". Он познакомил меня со своими коллегами по съемочной группе. Занятно: его механика зовут Гитлер. Мальчишке восемнадцать лет, отец его ярый поклонник нацистов. Старшего сына он назвал Гитлером, а младшего - Муссолини. Когда я здоровался с ними, старший вызывающе-нагловато представился:

- Я - Гитлер.

Младший еще наглее:

- А я - Муссолини.

- Семенов, старший лейтенант запаса, - сказал я, крепко, до злой боли сжав его руку.

Немая сцена из "Ревизора".

Устроились в тесной, душной комнате киногруппы, повесили на стене экран; застрекотал портативный проекционный аппарат.

Первый фильм Ивана Рабиновича - "Земля без феодалов" - обнаженная кинопублицистика об аграрной реформе. Потом смотрели фрагменты из его новой картины "Труба". Трагичный фильм; сделан значительно серьезней первого; форма и манера, бесспорно, навеяны работами Дзиги Вертова и Романа Кармена. Содержание его вкратце таково: в 1930 году в Ла Оройя был построен медеплавильный завод. Гигантская труба выбрасывала миллионы кубометров дыма в день; на 8 километров вокруг вся растительность была выжжена; в 20 километрах появилась чахлая зелень, и лишь в восьмидесяти километрах от "Трубы" была трава, на которой крестьяне могли пасти овец.

Завод принадлежал американской компании "Серра де Пассио". В сороковых годах, под давлением общественного мнения, правительство обязало американские компании установить очистители с тем, чтобы спасти богатейшие пастбища от гибели. Владельцы компании согласились, но потребовали, чтобы им продали или сдали в аренду 360 тысяч гектаров земли вокруг "Трубы". Им сдали в аренду эти земли, был. установлен очиститель, и чуть ли не на полумиллионе гектаров огороженных колючей проволокой земель ковбои, вывезенные из Штатов, начали разводить своих овец. Перуанцев за колючую проволоку не пускали. Крестьяне стали пухнуть от голода - падеж скота был повсеместным, ибо американцы забрали самые лучшие земли. Крестьяне вместе с рабочими организовали забастовку. Полиция расстреляла демонстрантов. "Труба" стала символом национального позора: по указке североамериканских монополий полиция Перу стреляла в своих собратьев... И лишь правительство Веласко Альварадо передало все эти земли крестьянским кооперативам.

Сегодня вечером президент АНЕА - Союза писателей и актеров Перу профессор Эрреро Грей и генеральный секретарь Роса Зрнандо пригласили ведущих поэтов, писателей и журналистов Лимы на улицу Пуно, в дом 421, в новое, недавно выкупленное у хозяина помещение АНЕА. Сначала была моя лекция о Советском Союзе, прежде всего о литературе и кинематографе, а потом вечер "вопросов и ответов".

Здесь я познакомился со многими интересными людьми.

Профессор Августе Тоыас Варгас, писатель-аргентинец, постоянно живет в Лиме. Как и большинство перуанцев, он ироничен и предельно точен в формулировках.

- Доколумбовый период, - говорит он, - оказал гигантское влияние на все развитие перуанской литературы. Мифы, сказки, фольклор, эпос, "История братьев Айяр" стали украшением нашей литературы. Поэзия инков поразительна, ибо она сложена не столько из букв, сколько из цифр, а цифры однозначны, воинственны и направленны; они подчас сильнее литеры. И неверно, в корне неверно, когда считают, что культура инков космополитична и занесена извне, - она есть дух и символ перуанской нации.

...Я заметил, что перуанские писатели в большей мере, чем чилийские, обращаются в своих дискуссиях к прошлому. Видимо, пробудившееся в полной мере национальное самосознание возвращается к истокам национальной культуры и помогает писателям в их борьбе за престиж народа. В свое время с Севера в Латинскую Америку пришла хитрая тенденция - снивелировать все самобытное во имя создания "великой культуры единой Америки". При этом автоматически подразумевалось, что культура станет "англоязычной". Не вышло. Культура Латинской Америки, такая многообразная, все больше и больше обращается к народным истокам. Здесь, однако, не исключена опасность "интеллектуального национализма". А ведь национализм, утвердившись в качестве главенствующей силы общественного развития, прежде всего требует "закрыть границы", это означает разрыв с более развитыми литературами, ведет к расколу культуры, к изоляции лучшего лишь потому, что оно - иностранное. Слава богу, перуанские литераторы понимают эту опасность; их тяга к общению с коллегами из Советского Союза, Польши, ГДР, Болгарии, Франции, Италии, Кубы - очевидна.

Еще одна опасность, уже иного рода: как правило, утверждение национального сопровождается показом трагической жизни крестьян, описанием издевательства латифундистов над несчастными. Литература Латинской Америки пока еще очень мало внимания уделяет городу, который в конечном счете будет определять и уже определяет пути развития всего общества.

Думать, что деревня решит все национальные проблемы, не столько недальновидно, сколько опасно, учитывал тенденции развития в век сверхскоростей.

...Каталина Ракаварен - известнейшая и старейшая поэтесса Перу. Громадноглазая, смуглая, черноволосая, похожая на Анну Ахматову, с длинной сигаретой, постоянно сжатой в тонких пальцах, украшенных перстнями древних индейцев, с красным платочком на шее ("это в честь красного писателя"), она задумчиво говорит:

- Смерть рождает жизнь. Цикл - лишь отражение того, что было, и предтеча того, что будет. Честность поэта - в его беспрекословном принятии на себя задач борьбы народа. Я написала поэму о Боливаре, который выходит из моря, как тень, и уходит в землю, чтобы появиться вновь в обличье Че Гевары. Я верю раньше тоже были солнца; они исчезали, но загорались новые. Мы все рождены культурой "тиу анаку". Эта культура была предтечей величия инков. Ее оставил миру народ аймара. Мы все подданные этой культуры. Но я не смогла бы писать, не испытай я на себе влияния реалистов, борцов за национальную свободу Мануэля Гонсалеса Прадо и Пабло Неруды.

...Рахель Ходоровски днем работает в магазине; вечерами и ночью пишет стихи. Она родилась в поселке, где жили медеплавильщики. Только в семь лет она впервые увидела растущее дерево. (Я сразу же вспомнил Рабиновича, его фильм "Труба".)

- Когда я увидела дерево - а я увидела его издали: мы ехали в автобусе, я решила, что это какой-то важный сеньор с тонкими руками. Окно в автобусе было открыто, и я помахала этому "сеньору" рукой. Первое дерево - главный водораздел в моей жизни. До этого я жила в другом мире. Я не раз видела, как у нас на руднике вместе с серо-синей медной породой в вагонетки загружали руки и ноги погибших шахтеров. Отец говорил: "Не смей смотреть!" А я смотрела. Это было в Икике. Я помню забастовку. Полиция тогда не разговаривала с рабочими, полиция стреляла.

Писать я начала еще в школе. Учителя выбрасывали мои стихи, меня заставляли зубрить "историю счастья моей родины". А я видела несчастья моей замечательной родины. Я возненавидела педагогов - как можно любить лгунов? Моей истинной учительницей стала Габриэла Мистраль, потом Де Роко и Неруда. Это было в Чили. В нашу школу по понедельникам приходили писатели. Они читали лекции - без всякой программы; они говорили о литературе, слушали наши стихи, рассказы. Это были праздники, особенно когда приходил Пабло Неруда. Я написала тринадцать книг; они изданы в Перу, Мексике, Чили и Венесуэле.

Каталина Ракаварен, внимательно слушавшая голубоглазую, пепельноволосую Рахель, закурила новую сигарету.

- Тебе хорошо, ты училась в школе. Я же была отдана в монастырь. - Голос у нее низкий, чуть не бас. - Я писала религиозно-мистические стихи. А сейчас я перечитываю их, и мне страшно. Но я понимаю - я была тогда больна: я лежала при смерти около двух месяцев. Однажды, проснувшись, я увидела, как в мое окно вваливается громадное, новое солнце. Я сказала тогда: "Здравствуй, солнце. Не зря тебя чествовали инки!" Я заставила себя подняться с постели, но тут же упала. Но все равно я почувствовала себя здоровой, а назавтра ушла из монастыря - жить и работать для солнца!

Среди своих учителей она выделяет Хуана де Ибаруру и Альфонсию Сторни.

- Она покончила с собой, когда узнала, что дни ее сочтены, - рак, вспоминает Каталина. - Тогда мне было двадцать пять лет. Это было первое мое крушение - гибель любимого учителя. Именно Сторни заставила меня писать. Поэта, если он не гений, надо понукать, как осла, иначе он умрет; он будет говорить о чем угодно, но не станет писать. Первое мое опубликованное стихотворение посвящено богу Инте. А потом я отдала себя политике, вступив в ряды АПРА. Что бы сейчас ни говорили об АПРА, в мое время эта организация играла положительную роль. Сейчас я вышла из АПРА - они переродились, они предают интересы народа... Я писала стихи протеста. Мои стихи запрещали. Я продолжала писать, печаталась в других странах. Недавно я написала балладу о партизанах Биафры, стихи о войне во Вьетнаме. Сейчас пишу поэму о том, как астронавты летят на Луну. Я восторгаюсь их мужеством, но я очень прошу их помнить, что в это же время тысячи несчастных умирают на земле от голода.

Каталина вдруг грустно улыбнулась.

- По мотивам очевидным, - она тронула пальцами морщинистое, носящее следы некогда редкостной красоты лицо, - я пишу не о любви, я пишу о любви к людям. Я горда за Рахель - она чувствует человеческую боль, как настоящая индианка, хотя и рождена русской. (Родители Ходоровски в конце прошлого века переселились в Латинскую Америку с Украины.)

Писатель-новеллист Франсиско Понья исповедует изначалье фольклора в современной перуанской литературе. Он рассказывает:

- ВАрикипе пять лет назад мы собрали "круглый стол". Тогда это было довольно трудно, это было подпольное, не санкционированное властями собрание новеллистов, журналистов и драматургов. Мы решили выработать технику создания нового романа и новой поэзии - латиноамериканский период "штурма и натиска". Как вы считаете, это разумно?

Я не знал, как ответить напористому, хмурому и, по-видимому, очень ранимому Франсиско. Ответить категорично: "Я против создания техники литературы, ибо это химера", - я не мог, слишком уж беззащитен был этот человек.

Меня выручил профессор Грей:

- Форма - это прекрасно. Но давайте вспомним Рикардо Пальма. Он написал как-то: "Меня часто спрашивают, каким образом вы пишете такие великолепные стихи?" Я ответил: "Писать стихи очень трудно. Надо, чтобы все строчки были одинаковы, а в центр каждой строки надо поставить талант". Или вспомните Бальеха, как он писал, как он думал. Он делал с языком все, что хотел, но это была литература. Он не создавал технику: ведь певчая птица не нуждается в изучении нотной грамоты...

Флавий Лопес Салар руководит театром "Популар".

- Методология нашего театра - Мейерхольд, - говорит он. - При этом я с юмором смотрю на тех догматиков, которые принимают Мейерхольда и отвергают Станиславского. Восторгаются Гарсиа Лоркой и считают, что Чехов устарел. По-моему, Мейерхольд появился из-за спины Станиславского. Мы в театре изучаем проблемы Перу. Мы считаем, что наш театр будет первым поистине социальным театром. Крестьянин раньше в театрах не бывал, особенно в классических театрах. Надо знать, что любят простые люди; надо готовить их - и к современному театру, и к классике. Впрочем, - улыбнулся он, - что может быть современнее классики?! Мы используем драматургию индейцев кечуа; мы поставили народную пьесу "Айянтай", переведенную с кечуа на испанский. И крестьяне нам аплодируют. Я сейчас пишу пьесу "Последний суд". Это о шахтерах. Я сам из рабочих, мне дороги интересы моих товарищей по классу. Вокруг нашего театра группируются писатели - Эдуарде Санчес, Сальвадор Муньос... Сальвадору легче он врач, у него постоянный заработок. Все остальные работают или в газетах, или в школе.

Росита, генеральный секретарь организации писателей и актеров, вдруг, усмехнувшись, заметила:

- Я слушаю моих коллег, и мне кажется странным, что я генеральный секретарь организации, объединяющей таких умных и талантливых людей. А что я? Журналист, который пишет о сельском хозяйстве.

Профессор Грей гневно взмахнул руками, протестуя:

- Единственная женщина в мире, Хулиан, которая тридцать четыре года издает журнал "Менсахеро агрикола"! Это великолепный ежегодник для сельскохозяйственных работников! Она дает советы, как нужно возделывать почву, как ухаживать за скотом! Это энциклопедия сельских рабочих Перу!

Эта милая, необыкновенно моложавая, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, женщина - истинный революционер-практик литературы и искусства Перу. Она не только издает популярнейший сельскохозяйственный журнал. Она первой в Перу организовала радиожурнал. Она была первым диктором и режиссером 'перуанского радио. Она первой организовала передачи из Лимы на всю страну.

- Чем больше я ездила по Перу, - рассказывает Роса, - тем больше понимала: перуанцам не так нужно радио, как нужна земля. Сейчас, слава богу, мечты перуанского крестьянина начали сбываться.

Грей шепнул мне:

- Росита - душа АНЕА. Когда она уезжает - все плохо. Когда я уезжаю - все хорошо.

В АНЕА объединено триста писателей и актеров в Лиме и тысяча - по всей стране.

- Мы бедны, - говорит Грей, - но мы стараемся, используя опыт творческих союзов вашей страны, организовать свой бюджет. Мы храним любовь и благодарность к основателям АНЕА, это были истинные революционеры: Хосе Гальвес, Альберто Урейта, Эрнесто Море, Хорхе Фалхон, Алегрио Сиро. Сиро широко издавался в Советском Союзе: напечатаны его "Золотая звезда", "Мир широк и враждебен". Мы давно мечтаем об организации собственного издательства, но это нелегко - очень сильна конкуренция коммерческих предпринимателей. Мечтаем наладить издание дешевых книг, чтобы мы могли отчислять больше процентов автору. У нас есть журнал "Гарсиласо", но он пока еще плохо работает, нерегулярен, слишком рафинирован, а посему мал тираж. А сейчас бурное время и нужно, чтобы этому бурному времени соответствовала литература. Мы давно ждали социальных перемен; мы сейчас вместе с революцией; мы считаем себя ее солдатами. Я помню, как в Лиме сжигали книги. Впрочем, во многих странах Латинской Америки устраивались костры из книг неугодных писателей. Почему? Потому что в общественной жизни Латинской Америки искусство выступает как коллективный просветитель, а истинное просветительство всегда вдохновляет народ на борьбу против несправедливости. Поскольку странами Латиноамериканского континента сплошь и рядом правили "черные полковники", то истинным писателям приходилось принимать на себя те задачи, которые в демократических странах обычно выполняют политические партии. Писатели здесь были совестью идей революции и свободы. Если проанализировать наиболее серьезные романы и поэмы, изданные в странах Латинской Америки, можно увидеть, что роман - это форма партийной программы; поэзия - лозунг, а живопись, как у Сикейроса, - плакат. Имена тех, кто отсиживался в башнях из слоновой кости, не помнят, они исчезли. Мы свято чтим память Гонсалеса Прадо. Поэт и публицист, он в свое время сказал великие слова предчувствия: "Мы живем в атмосфере, которая нас будоражит и электризует; мы живем в сфере событий временных, переходных, которые невозможно укрепить и сохранить надолго. Сегодня Перу напоминает жнивье, высушенное солнцем. Искра - и запылает пожар с юга до севера, с запада до востока". И пожар запылал спустя полвека после гениального предчувствия писателя, считающегося "обескоженной совестью Перу".

В своем докладе "Интеллигент и рабочий" Гонсалес Прадо великолепно говорил: "Зачастую бывает так: народ, пришедший в движение, используя имеющуюся в его недрах огромную энергию, идет гораздо дальше того, что было задумано его вдохновителями. И вдруг те руководители, которые считали, что они воздействуют на инертную массу, видят, что они имеют дело с жизнеспособным социальным организмом; с умами, жаждущими излучать собственный свет; с твердыми волями, борющимися за установление своих законов. Подлинные революционеры, начав борьбу, должны идти вместе с народным движением, не отставать от развития событий, изменяться вместе с ними".

(Слушая моих новых перуанских друзей, я записал в блокнот:

Тавро таланта жжет немногих в мире,

Я не о них, они и так страшны;

Ведь чем значительнее творчество кумира,

Тем громче объявление войны.)

Лечу в Куско, древнюю столицу инков. Высота там примерно такая, как у нас на Западном Памире, - около 3 тысяч метров; дышится тяжело. Ходить трудно. В аэропорту вас обязательно предупредят: "Сначала два часа отдыха в отеле; лежите на постели и старайтесь уснуть. Лишь после этого можете выйти на улицу, но сохраняйте постоянную осторожность. Если вы думаете, что здесь можно "убежать" от инфаркта, то знайте, что бег этот ведет лишь в одном направлении - на кладбище!"

В Куско потрясает все. По улицам ходят индейцы в шерстяных шлемах, похожих по форме на шлемы древнерусских воинов; машину на крутом подъеме обгоняют всадники на белых, сказочной красоты конях. Громадные храмы, сложенные из красного камня испанцами, покоятся на фундаментах, заложенных инками. Они рождают ощущение мощи и спокойствия. Куско производит впечатление красного города, потому что храмы и большинство зданий города сложены из громадных красных камней-блоков. В Европе разве что лишь Флоренция чем-то похожа на Куско...

Один из символов ушедших инков у меня под ногами: великолепная мощеная дорога, связывающая Куско со всеми районами империи. Это вам не римский водопровод и не развалины Помпеи: дорога с тех времен - уже пять столетий - не ремонтируется, и "чапают" по ней не кони и не ослики, а мощные автобусы и тракторы.

О культуре инков известно очень мало, ибо во времена одной из эпидемий некий жрец "прочел на небе" указание свыше: "Если будет запрещена письменность - мор пройдет!" (Опять во всем виновата литература!) Были уничтожены все памятники культуры инков, а письменность запрещена. Когда спустя много лет один жрец решился восстановить письменность, он был сожжен заживо. Сейчас существует несколько версий: кто нее такие инки? Советский исследователь А. Горбовский разбирает ряд версий. Он пишет, что некоторые ученые верят, что это племя - потомки воинов Александра Македонского. Известно, что Македонский построил огромный флот, который отправился на завоевание Китая и затем таинственным образом исчез. Никаких сведений о своих каравеллах Македонский так и не получил. Рисунки, которые удалось прочесть на сосудах культуры "Мочика" (Южная Америка), изображают белых людей в шлемах, напоминавших шлемы воинов Македонского. Капитан Кук нашел на островах Тихого океана, примыкающих к Южной Америке, паруса точно такой же формы, какими были оснащены корабли Македонского.

Существует инопланетная версия. Однако обнаружено, что в языке кечуа, который был государственным языком империи инков, насчитывается более тысячи корней санскрита. Но это "вяжется" с версией об исчезнувших первопроходцах Македонского - их путь пролегал мимо Индии, они могли взять с собой на борт индусских жрецов, которые великолепно "читали" небо. Ученые исследовали мышечную ткань мумифицированных императоров инков. Состав крови таков, что инки не могут считаться коренными южноамериканцами. Комбинация крови инков крайне редкостна. Сейчас такой состав крови обнаружен лишь у нескольких человек во всем мире.

...Мой спутник - канадский адвокат Клод Филон (он путешествует уже три месяца; в кармане у него осталось всего семьдесят долларов, но он едет отсюда на автобусе в Боливию, мимо озера Титикака, потом в Аргентину и Бразилию и только оттуда - домой, в Квебек, "бороться против англоговоризма янки, за торжество идей французской культуры, давшей миру Робеспьера, Давида и Жореса"). Клод поселился вместе со мной в маленьком дешевом отеле возле автобусной станции. Площадь построена по испанскому образцу. Это истинная "Пласа Майор": со всех сторон закрыта домами, образуя некое подобие каменного квадрата с узкими прорезями улиц; посередине "Пласа Майор" стоят автобусы разбитые древние рыдваны, раскрашенные изумительными, таинственными "инка-рисунками", - шоферам бы оформлять спектакли в оперных театрах, а не баранку крутить; кричат дети на руках у индианок; задумчиво жуют зеленую траву "колу" индейцы в шерстяных шлемах, надвинутых на стреловидные, сильные брови, - смотришь на них, и вспоминаются почему-то васнецовские "Три богатыря" ассоциация странная, но объяснимая: статика васнецовских богатырей - предтеча действия, то же ощущается и в статике здешних индейцев. Площадь автобусной станции - окраина Куско, далекая окраина.

- Вам не кажется, что все это вы уже видели когда-то раньше? - спросил я Клода. - И этих индейцев, и раскрашенные автобусы, и коричневые зубцы гор?

- В кино? - усмехнулся мой спутник. - В фильмах о Далеком Западе? Я, знаете ли, прагматик, я не верю в переселение душ и цикличность человеческого бытия. Что касается ощущений, то им я тоже не верю: я религиозно исповедую лишь одно - факт.

- Девятнадцатый век был смелее. Тогда некий "ангел дерзости" активнее работал с людьми. И Циолковский, и Жолио Кюри, и Эдисон - люди прошлого века, и они умели замахиваться не на факт, - на цивилизацию. Они угробили свою цивилизацию, привычную им и любимую ими, во имя неудержимой жажды познания истины.

- Вы хотите сказать, что люди - невольные гробокопатели привычного им и ими любимого?

- Клод, мы спорим с вами на разных регистрах. И вы начинаете злиться. А это плохо - холестерин увеличивается.

Клод рассмеялся.

- Ладно, не будем мучить себя загадками гениев и умерших цивилизаций. Лучше съездим в Мачу-Пикчу - храм инков, одно из чудес света. Только не умирайте от сердечного приступа, лежите как паинька. Я вернусь через полчаса и принесу в клюве всю фактическую информацию о городе, куда занесло двух бородатых иностранцев прекрасным ветром дальних странствий...

...Что за чудо - индейский рынок в Куско! Он начинается, словно море, загодя. Вы слышите мощный шум, едва только покинете громадную Пласа де Армас с Катедралом (одна стена осталась от инков - конкистадоры, сколько ни старались разрушить ее, так и не смогли - особый, неразгаданный секрет кладки) и строгим каре торговых рядов - Порталь де Панес. Вы будете слышать приближение рокочущего шума, чем ближе подойдете к городским воротам. А миновав эти старинные ворота, вы замрете, пораженный. Вы разлюбите Фенимора Купера, ибо индейцы Куско совсем не похожи на своих литературных "дагерротипов". В них нет зловещей многозначительности; они приветливы; тела их под рваными рубищами поражают отсутствием показной мускулатуры, но я видел потом, как старик в мягких сапожках, в неизменном шерстяном шлеме, похожем на скафандр астронавта, вбежал на горку с двухпудовым мешком за спиной. Я заметил, с каким презрением смотрели индейцы на тех картинно разодетых людей племени Дживаро, занесенных в Куско из Икитоса, - каким образом и зачем, объяснить невозможно, - которые охотно позировали перед камерами американских туристов. Настоящий индеец лишь тот, который никогда, нигде и никому не позирует.

На базаре не менее десяти тысяч бронзоволиких, длинноволосых кечуа. Они торгуют с достоинством и пренебрежением к этому ремеслу, навязанному им испанцами. Чего тут только нет: и "кола" - ее листья возвращают силу после многокилометрового перехода по горам (из колы американцы делают свою кока-колу), и зеленые побеги чая "матэ", который не только освежает во время сухой февральской жары, но и лечит самые страшные желудочные болезни; и пончо, и шлемы, и диковинные сине-красные фрукты; и скульптурки Че Гевары и Ленина, облаченные в национальные индейские одежды (во рту Че Гевары - трубка мира вместо сигары: для индейца сигара - атрибут ненавистного колонизатора); и сумки-хурджины, которые хиппи носят через плечо, как офицеры - планшеты; хурджины эти удобны: можно набить в ярко-красную шерстяную суму все свои пожитки - килограммов пятнадцать.

Я купил у молодого индейца маленькую деревянную скульптуру и, получив сдачу, сунул ее в карман. Я разглядывал эту чудо-скульптурку, а за мной медленно и неотступно шел тот молодой индеец, у которого я купил этот редкостный сувенир. Когда я оборачивался, он улыбался мне. Я спросил на своем чудовищном испанском:

- Что случилось?

- Вы потеряли двести солей, - сказал он, - вы не положили сдачу в карман. Деньги упали на землю...

- А почему вы так долго шли за мной, дружище?

- Мне было неудобно окликнуть вас сразу - вы так любовались человеком из дерева...

Вот вам "несчастные и жестокие индейцы"!

Великий Гонсалес Прадо говорил:

"Мы держим индейцев в невежестве и рабском подчинении, унижаем казарменным режимом и с помощью алкоголя доводим их до скотского состояния; мы вынуждаем индейцев уничтожать самих себя в междуусобных войнах и время от времени организовываем травлю и побоища". Он заканчивает так: "Наша форма правления представляет собой великий обман, ибо не может называться демократической республикой то государство, в котором два или три миллиона людей фактически лишены прав".

Индейская проблема в Перу сейчас разрешается. Правительство, ученые, писатели помогают сохранению культуры индейцев. Записывается фольклор, бережно собирается в этнографические музеи все то, что может свидетельствовать об историческом развитии древнейшего загадочного народа. Прадо в свое время утверждал: "Индейцу надо не внушать чувство смирения и покорности, а развивать у него чувство гордости, решимости бороться. Чего, собственно, добился индеец за триста - четыреста лет покорности и терпения? Индеец может добиться свободы только собственными усилиями, не ожидая, когда угнетатели станут гуманными".

Победа революции, приход к власти правительства Веласко Альварадо знаменуют собой крутой поворот в стране в отношении к индейцам, живущим в горах Куско, в джунглях Амазонки и Икитоса. Сейчас для индейцев строятся школы; сюда направляются врачи; правительство рассчитывает вовлечь индейцев в общественно полезный труд.

Когда присматриваешься к великолепным начинаниям Веласко Альварадо, невольно вспоминается книга Ле Бона "Психология социализма". Эта книга была издана в 1898 году. Ле Бон утверждал, что Латинская Америка будет регрессировать к варварству до тех пор, пока "Соединенные Штаты не окажут ей колоссальную услугу, завоевав ее".

Есть этакие "советчики из-за угла"; их скепсис мерзостен, а эгоцентризм возведен в абсолют. В искусстве такие люди вырождаются в злых завистников, читающих лишь свои книги; в политике они - рано или поздно - обрушиваются в фашизм, ибо цинизм оценок предполагает зверство поступков.

Подрядил на весь день такси - хочется посмотреть окрестности Куско. Шофер - индеец Хоакин Гомес. Ему сорок семь лет, у него одиннадцать детей. Он говорит по-английски, а его семья понимает только язык кечуа. Отца его зовут Антонио Лопес Мануэль. Ему семьдесят три года; он прекрасно ездит на коне, сидит в седле, чуть откинувшись, словно юноша; спина прямая, голова - в седой гриве, картинно ниспадающей на мощные плечи.

Раньше Антонио Лопеса Мануэля звали "Олень с белыми метинами", и он жил на плато Мато Гросу. Когда ему было девятнадцать лет, "фетисейро", злой колдун из их селения, наслал мор на его семью, и три его брата погибли один за другим от странной, сразившей их за день болезни. "Олень с белыми метинами" сбежал из поселка на пироге. Добрый колдун, "курандейро", который был не только лекарем, но и представителем местной власти, посоветовал ему:

- Если бы у тебя болели зубы и ты выл от боли, если бы ты облился спиртом и не мог подняться, если бы тебя укусила ядовитая змея и белые доктора собирались бы тебе отрезать ногу, - я бы тебя спас, и ты знаешь это. Но фетисейро, который послал мор на твою семью, сильнее меня. Поэтому - беги. И пройди пороги у Голубых Глыб - это будет испытание на жизнь. Там редко кто может пройти на пироге. Если ты пройдешь, злые чары фетисейро покинут твой дух, и ты станешь жить на земле, но не в джунглях, а среди тех камней, которые выше Голубых Глыб примерно на десять прогонов по реке.

"Олень с белыми метинами" улыбнулся:

- Вот так я и стал Антокио Лопесом Мануэлем. Я шел в Куско тридцать весен, и вот я здесь, и у меня есть дети, и я горжусь ими, и спасибо за это доброму колдуну курандейро...

(Я вспомнил книгу известного американского врача Райта о колдунах Амазонки. Если бы не свидетельство доктора, я бы никогда не поверил тем чудесам, которые творили его знакомые колдуны. Видимо, чем дальше, тем больше термин "знахарство" будет подвергаться ревизии. Нельзя непонятное сразу же подвергать остракизму, сначала надо это непонятное изучить.)

"Сын Оленя" Хоакин повез меня на руины замка древних инков Пука Пукара. Потом мы уехали в горы - на индейский базар Тамбу Магей. Добрались до разрушенного ныне парка Кенко. Меня потрясли огромные камни, невесть как доставленные сюда; они сложены без цемента так, что их невозможно разорвать динамитом; прочитывается абсолютное сходство с каменными глыбами Баальбека в горах Ливана. Там тоже среди огромного плато, как на космодроме, стоят гигантские каменные "быки", иссеченные черными продольными полосами, словно выхлопными газами ракет. Инопришельцы? Или забытые цивилизации землян?

С утра на маленьком, раскачивающемся на дряблых рельсах, экспрессике "Санта-Мария" поехал в столицу древней империи Мачу-Пикчу. Железная дорога, одноколейная, узенькая, игрушечная, идет вдоль пенной, яростной реки. Раньше пути в Мачу-Пикчу - главный храм Солнца, Луны и Звезд - у инков не было. Видимо, туда пробирались тропами. Обнаружена Мачу-Пикчу в начале этого века. Как это, верно, было страшно - идти по горам, пробираться по непролазной сельве, и вдруг в поднебесье, в разрыве низких облаков, увидать на вершине горы огромный, таинственный пустой город диковинной архитектуры - только красные маки растут на лугу у входа в храм Луны и пасутся добрые, нелепые ламы...

От станции Мачу-Пикчу вы поднимаетесь сквозь облака по дороге, вьющейся чудовищной отвесной спиралью. Заасфальтировали дорогу перуанцы, а вымостили ее инки тысячу лет тому назад. Поднявшись, вы увидите каменные террасы, сложенные из огромных камней. На террасах рос хлеб. Представьте себе двухкилометровую отвесную скалу, сплошь застроенную этими искусственными террасами. Представьте себе гигантские каменные храмы. Представьте себе каменные водоемы, в которых собирали и дождевую воду, и ту, которую умели "поднимать" из реки на километровую высоту.

...Над Мачу-Пикчу пролетел самолет (откуда бы?) - махонькая серебряная точка, и где-то все связалось воедино - теория об инопришельцах и сегодняшний тихий, солнечный, странный день.

...Вечером на Пласа де Армас увидел маленького индейца в лохмотьях - он стоял у витрины магазина и зачарованно разглядывал игрушки. Мальчику было лет десять. За спиной у него, подвязанный кушаком, сидел полуторагодовалый братишка. Упитанный сын владельца магазина незаметно приклеил к спине младенца объявление: "Продается за сто солей". Осторожно, чтобы не обидеть юного индейца, я сорвал эту бумажку; хозяин магазина видел эту гадостную сценку, но не отчитал сына, а лишь потешался вместе с ним.

- Грасиас, сеньор, - со спокойным достоинством сказал маленький индеец, вы очень добры.

А я-то думал, что он ничего не заметил.

...В центре Куско висит большое объявление: "Курсы по изучению русского языка". Работают курсы два раза в неделю. Ученики вслух читают Пушкина и Маяковского. До слез это было дорого - увидеть здесь, под Южным Крестом, в столице инков, под фантастически близким небом с огромными горошинами невидимых у нас звезд, маленькую табличку: "Курсы русского языка".

...Последний вечер в Лиме я провел вместе с профессором Греем, президентом АНЕА. Я слушал этого великолепного полемиста, одного из популярнейших людей в Перу, и вспоминал Гонсалеса Прадо. Он писал: "Литературный кружок, мирное общество поэтов и мечтателей, превращается в воинствующий пропагандистский центр. Туда восходят истоки радикализма в литературе. До нас доходят отзвуки бурь, потрясающих европейские столицы. Мы слышим голос республиканской, атеистической Франции. У нас есть молодежь, открыто стремящаяся ускорить затянувшуюся агонию того, что уже обречено на смерть; молодежь, которой не терпится преодолеть все препятствия и пробиться к разрушенной башне, чтобы водрузить красное знамя".

Грей полон надежды. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, он мобилен, как юноша, - ездит по стране, летает в Европу и Азию. Недавно он побывал в Советском Союзе.

- Чтобы понять ваше притягательное величие, его надо увидеть воочию, сказал он.

...Поехал с актерами из театра в самый фешенебельный китайский ресторан "Люнг-Фунг", который помещается на авениде де Лима Тамбу. Здесь собираются богатые бездельники, бизнесмены, заезжие знаменитости. Очень много китайских бизнесменов. Часто здесь бывал Луис Банчеро. О нем сейчас пишут во всех газетах. Выдающийся финансист, организатор производства, начавший с нуля, он к сорока двум годам стал одним из крупнейших промышленников Перу. После победы президента Альварадо он отдавал свой талант организатора служению делу нового Перу. Он предложил правительству национализировать все его рыбные заводы и флотилии. Через неделю после этого его заявления он погиб - ему нанесли восемнадцать ножевых ран. Высказывается много предположений. Главенствующая версия, выдвинутая правыми газетчиками, состоит в том, что это убийство из ревности, и даже называют сумасшедшего сына садовника и любовницу Луиса Банчеро, вызывающе красивую сеньориту Евгению. Слышатся и другие голоса: организатором убийства называют "Каса ностру" - Луис Банчеро выходец из Италии. Считают, что "Каса ностра" в самом начале его пути дала ему деньги. Убить его могли потому, что он отошел от подпольной финансовой олигархий и высказывался за кооперацию с правительством, за поддержку Веласко Альварадо. В некоторых левых газетах высказывается предположение, что Банчеро убит крайне правыми группами. Криминальная полиция допускает возможность связей Банчеро с группой американских миллиардеров Онасиса - Папаса, поскольку он имел дела с филиалами их фирм, покупая корабли для своих рыбных флотилий.

(Греческая мафия Папаса не только убирала конкурентов, она умела свергать правительства, если ущемлялись ее интересы. В свое время американский миллиардер греческого происхождения Папас заключил с греческим правительством контракт, в результате которого он приобрел монопольный контроль над целыми секторами греческой экономики. Когда над этой сделкой нависла угроза, - ибо партия "Союз центра" в предвыборной кампании обещала пересмотреть условия контракта, - когда Андреас Папандреу начал вместе с экспертами работу по анализу этой незаконной сделки, Том Папас начал склонять правую оппозицию в партии "Союз центра" против Папандреу. Папас давал взятки по 300 тысяч долларов каждому, кто согласится выйти из рядов партии. Папандреу твердо стоял на своем, "контракт" должен был быть пересмотрен; выборы были назначены на 27 мая 1967 года. Но 21 апреля власть в стране захватили "черные полковники", и сделка осталась в силе. Повалить правительство суверенной страны, привести к власти "черных полковников" - посложнее, чем заставить сумасшедшего парня сознаться в убийстве "на почве ревности".)

Почему здесь считают, что убийство Банчеро - дело рук мафии? Потому, что в случае, если бы Банчеро пошел на полный контакт с правительством и его предприятия были бы национализированы, то могущественные финансовые воротилы лишились права вмешиваться незримо, но мощно в экономическое развитие страны, ставшей на путь независимости.

(Опять-таки нельзя не вспомнить Гонсалеса Прадо: "Все крупные разбойники мира образуют некое "интернациональное" братство, касту, рассеянную по всему земному шару, но тесно сплоченную, поклявшуюся бороться против общего врага пролетариата".)

В Панаме было 43 градуса жары. В здании маленького аэропорта, лишенного кондиционера, я, обливаясь потом, внимательно просмотрел все телефонные справочники. Я искал шефа гестапо Мюллера. Друзья говорили, что он скрывается именно здесь, причем даже не удосужившись сменить фамилию - только имя.

Я нашел Артура Мюллера, Карлоса Мюллера, Оскара Мюллера, Вильяма Мюллера. Но ни один из этих Мюллеров не был тем, кого искал я и кого ищут многие люди, продолжающие борьбу с нацизмом.

Встречаясь с чилийцами, перуанцами, панамцами, с теми, кто посвятил себя борьбе с гитлеровскими последышами, я натолкнулся на одну в высшей мере интересную версию. Мои чилийские друзья Эусебио и Хорхе, Вальтер, эмигрант из Германии, осевший на Курасао, Сесар Угарте из Перу говорили одно и то же: они утверждали, что и Менгеле, и ряд других нацистов в настоящее время охраняются парагвайскими контрабандистами "багальеро". Это особый вид контрабандистов: они вывозят из Латинской Америки стратегические минералы. Недавно, например, в Трес Понтас был захвачен бомбардировщик "Б-26" с восемью тоннами натталита, другая группа багальеро располагает семью двухмоторными и четырехмоторными самолетами и занимается противозаконной торговлей ксеритом и колумбитом минералами, обладающими радиоактивными свойствами. Заметьте: радиоактивными свойствами! Эти минералы таинственно исчезают "в никуда". Кому они нужны? Какой стране? Какой партии? Во имя чего?

Мои друзья рассказывали, что шефом парагвайских контрабандистов, который является ближайшим другом Менгеле, уже давно стал полковник Арнагос, бывший начальник охраны диктатора Стресснера. Опорой власти Стресснера служат в основном три человека - это начальник кавалерии полковник Гонсалес, полковник Арнагос и майор Перитье. Стресснер распределил самые крупные дела страны между этими офицерами. А самым доходным "делом" является контрабанда. Поэтому Стресснер ввел налоги и установил таможенный контроль над импортом и экспортом некоторых дефицитных товаров, превратив контрабанду в исключительно прибыльное дело. Сколь выгодна контрабанда в Латинской Америке, можно судить по таким данным: в 1962 году Аргентина импортировала товаров на 1350 миллионов долларов, а стоимость "импорта", осуществленного контрабандным путем, составила 450 миллионов долларов.

Можно предположить, что Менгеле и целый ряд других нацистов вложили гитлеровское золото в контрабанду, в это доходнейшее предприятие Стресснера. В Бразилии багальеро имеют в своем распоряжении четырехмоторные самолеты, купленные по категории американских излишков. Багальеро используют аэродромы, разбросанные в сельве - в тропических лесах Бразилии, Венесуэлы, Боливии и Парагвая. Летчики приземляются ночью на небольшие площадки, вырубленные с помощью мачете - острых ножей, употребляемых крестьянами для рубки тростника.

По данным бразильской секретной службы, общая сумма контрабандного оборота составляет около 4 миллиардов долларов в год. Огромные деньги манят к себе. Поэтому должностные лица из федеральных органов безопасности становятся сообщниками контрабандистов. И сейчас, несмотря на то что Стресснер дал ордер на арест Менгеле и, таким образом, признал, что изувер скрывается в его стране, он никогда не пойдет на то, чтобы выдать гитлеровца, поскольку в таком случае будет разоблачен "контрабандный скандал". Действительно, скандал поразительный: страна, где контрабанда сделалась государственной "индустрией".

(Самые разные люди объединились сейчас в контрабандистскую олигархическую мафию. Сообщники Менгеле - преуспевающие коммерсанты в парагвайской столице, причем нацисты в настоящее время объединились с общиной сионистов в Бразилии. Деятельность сионистской контрабандистской группировки была публично осуждена еврейской общиной в городе Сан-Пауло. Контрабандистам, связанным с "Лигой защиты евреев", был запрещен вход в синагогу. Тогда контрабандисты построили свою собственную синагогу и их собственный раввин заявил в радиоинтервью, что религиозные предписания контрабанду не запрещают. Считают, что руководитель группы сионистских контрабандистов Фредди Вейнер работает рука об руку с Арнагосом и Менгеле.)

Довольно много немецких колоний, связанных с контрабандистами, существовало на чилийской земле. Наиболее интересна колония "Дигнидад". Недалеко от Эль Параль, у подножия чилийских Анд, жили 250 колонистов, которыми руководил бывший эсэсовец Герман Шмидт. В действительности же истинным руководителем нацистской колонии был Пауль Шнейдер, прибывший сюда в июле 1961 года под именем Пауля Шеффнера.

Когда в 1966 году двое колонистов пожаловались на пытки и бесчеловечное обращение со стороны Шнейдера, чилийская палата депутатов решила послать в "Дигнидад" отряд карабинеров. Вооруженные колонисты оказали сопротивление полиции при входе в лагерь.

Сотрудник международной полиции Чили Уго Вильягос рассказывал, что Шнейдер-Шеффнер - беглый руководитель "Дигнидад", разыскиваемый Интерполом через чилийскую полицию и полиции сопредельных стран, воспользовался таинственным, но могучим пособничеством при своем бегстве. Контрабандисты переправили его в Аргентину. "Дигнидад" находится всего в 80 километрах от границы.

В Буэнос-Айресе, на пересечении улиц Монро и Крамера, есть бар "Бодензее". Там собираются уцелевшие члены экипажа линкора "Граф фон Шпее". Говорят, что именно они встретили Бормана в Латинской Америке.

Каждую первую субботу месяца бывший капитан-лейтенант Фридрих Розенак руководит традиционным собранием. Моряки в нацистской форме, при всех орденах поют "Хоре Вессель". Здесь же собираются полицейские, эсэсовцы, работники секретной полиции, валлонцы, бендеровцы, гестаповцы, венгерские и эстонские фашисты, власовцы.

Некоторые из этих людей являются членами "ХИАГ" - "организация взаимопомощи эсэсовцев". Ни одна из национал-социалистских организаций не доходила до такой степени фанатизма, как "ХИАГ". Организация требует реабилитации всех своих членов и предоставления эсэсовцам пенсии, предусмотренной для солдат вермахта.

(Руководителем "ХИАГ" был Курт Мейер, приговоренный канадским военным трибуналом к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением, в 1954 году он был освобожден и встречен аденауэровцами как национальный герой.)

Впрочем, в последнее время в организации наметился раскол, вызванный определенными социальными причинами.

Сейчас на свободе находятся четыре группы гитлеровцев. В первую входят бывшие руководители армии, партии и полиции. Многие из них, эмигрировав в Латинскую Америку, стали промышленниками и банкирами. У них есть деньги поэтому они недосягаемы и свободны.

Вторая группа нацистов - официальные лица более низкого уровня: бывшие офицеры, судьи, прокуроры, партийные пропагандисты. Они также хорошо устроены, так как стали "некоей организацией обслуживания" самых сильных нацистов.

К третьей группе относятся те гитлеровцы, которые скрываются до сих пор. Они находят себе работу с помощью членов второй группы: они имеют хорошо оплачиваемую службу на промышленных предприятиях, принадлежащих немцам.

Четвертая группа состоит из тех, кого преследует полиция всего мира (кроме режимов открыто пронацистских). Эти люди стремятся получить помощь от членов третьей группы. К представителям первой и второй групп они за помощью обращаться не могут, так как те недосягаемы: их "защищают" секретари и помощники. Главное бремя по оказанию помощи "несчастным" несет третья группа.

Завязывается любопытный узел противоречий. Члены третьей группы нацистов рассматривают систему взаимоотношений с первой и четвертой группами, как шантаж. Первая группа отказывается помогать четвертой группе. Вся система начинает трещать. Представители четвертой (а иногда и третьей) группы палачи, но не в генеральских погонах, а лейтенанты, унтер-офицеры, известные своими расстрелами, насилиями и издевательствами над заключенными в концлагерях. Дошедшие сейчас до полной нищеты, они предают за деньги члена какой-нибудь другой нацистской группы, - как правило, третьей или четвертой, потому что эти группы более уязвимы.

Так получилось со Штанглем, начальником концлагеря в Треблинке. Он прибыл в Бразилию в 1948 году, сбежав из австрийской тюрьмы. В течение семнадцати лет он проживал на окраине Сан-Пауло со своей женой и детьми, работал мастером по технике безопасности на заводе фирмы "Фольксваген", а жена и дочь трудились на заводе фирмы "Даймлер - Бенц".

Несколько дней шло разбирательство "дела Штангля" в бразильской полиции выдавать или не выдавать преступника австрийским властям. Согласно бразильским законам, его не имеют права выдать, если ему угрожает смертный приговор. По бразильской конституции человек не может быть депортирован, если у него жена бразилийка или у него на иждивении бразильцы. У Штангля нет детей-бразильцев, жена его австриячка. Но у его дочери был ребенок от бразильца и он был на иждивении у Штангля. Газета "Глобо" сообщала тогда, что полицейские Сан-Пауло заявили, будто этого достаточно, чтобы спасти Штангля от выдачи.

Однако в списке главных военных преступников, избежавших наказания, имя Штангля стояло на третьем месте - после Бормана и Менгеле, и бразильские власти под давлением мировой общественности были вынуждены выдать Штангля.

Жил себе мирно в Сан-Пауло мастер по технике безопасности; ходил по улицам, встречался в пивной с друзьями; водил жену на воскресные прогулки по этому сказочно красивому городу. А кто же такой этот "мастер" - зверь, который семнадцать лет дышал бразильским воздухом? За что он был награжден крестом за военные заслуги первой степени и удостоен звания хаупштурмфюрера СС? За что Гитлер пожимал ему, руку?

За то, что Штангль первым среди нацистов научился уничтожать в газовых камерах Треблинки за полтора часа две тысячи человек! В Бразилии он занимался техникой безопасности. Что он делал в Треблинке? Он говорил потом на суде:

- От меня ничего не зависело, я - маленький человек. Я все делал по команде правительства: солдат лишь исполняет приказ...

А что было "делом правительства", которому служил Штангль? "Треблинка это перевалочный пункт" - так говорили несчастным, которых привозили сюда со всей Европы. На окнах железнодорожной станции висели веселые ситцевые занавесочки. Было много цветов в аккуратных горшочках. Красивые газоны. Всюду были развешаны таблички: "Медицинская помощь", "Касса", "Начальник станции". Висели объявления: "Варшавские евреи, вы прибыли на диспетчерский пункт, из которого вас направят в трудовые лагеря. Багаж и одежду во избежание эпидемий необходимо сдать на дезинфекцию; золото, драгоценности надлежит оставить в кассе под расписку. Они будут возвращены вам потом по квитанции. Все прибывшие перед дальнейшей транспортировкой должны вымыться в бане".

Людей проводили в баню - это была газовая камера. Двадцать минут, корчась в судорогах, люди умирали... Семьсот тысяч жертв...

- Я только выполнял свой долг, - говорил Штангль.

Он выполнял свой долг! У англичан есть прекрасная пословица: "Самое главное понять - в чем состоит твой долг. Выполнить его легче легкого".

Легче легкого выполнить свой долг, защищая родину на полях сражений против нацистов. Легче легкого выполнить свой долг, поднимая в небо первый самолет, испытывая его и зная, что это испытание может быть последним в твоей жизни.

Он знал, в чем состоял его долг: убивать быстрее, экономичнее и надежнее. И он выполнял его.

Человек по фамилии Штангль, один из многих, нашел себе приют в Латинской Америке. Семнадцать долгих лет он жил спокойно, и совесть не мучила его, и он был весел, уравновешен, добр к детям, старикам - чудовище по фамилии Штангль...

Курасао полно ракушек - ракушки, ракушки, кругом одни ракушки - белые на красном фоне. Это реклама могущественнейшей нефтяной компании "Шелл". Красная земля, как в Испании; земля, словно набухшая ожиданием; трехметровые громады серых кактусов; зеленое море; сотни тысяч туристов; узенький залив Санта-Анна, который делит красивейшую столицу Курасао - Виллемстад на два совершенно разных района: на Отрабанду и Пунду; раздвижной понтонный мост "Королевы Эммы"; гигантские корабли, которые через каждые два часа заставляют разъезжаться "Королеву Эмму" - щелкают фотокамеры туристов, оставшихся по разные стороны канала. У входа в залив бурые крепостные стены, игрушечные чугунные пушки. Раньше они охраняли остров от набегов завоевателей. Сейчас они служат объектом для фотографирования туристам, которые поселились в гигантском "Курасао-Интерконтиненталь-отеле".

Я заметил по часам строгую четкость графика, по которому проходят через канал танкеры - из Венесуэлы и Колумбии. Огромные заводы в Виллемстаде перерабатывают сырую нефть на дизельное топливо, масло и бензин. Весь остров это гигантский молох нефти. Приходит сырая нефть, уходит жидкое золото.

Я долго не мог понять, отчего этот маленький, красивый островок называется так странно: что-то японское или китайское есть в его названии. Потом мне сказали, что по-испански "кура" значит "лечить". Считается, что испанские моряки лечили здесь цингу.

...Поселился я в "Авила-бич-отеле", на самом берегу моря. Включил кондиционер, принял холодную ванну. День умирал, солнце было раскаленным, оно словно бы подпрыгивало, соприкасаясь с зеленой толщей теплой воды. Спустился вниз. Путь на маленький, закрытый каменным молом пляж, принадлежащий отелю, проходит через бар. Здесь соседствуют купальные трусы и смокинги: наступает вечер, время "evening party". (Как же демократично устроили "индустрию отдыха" наши болгарские братья! Никакого буржуазного "выпендрежа", - во всем разум и доброта. Поклон тебе, сказочная, красивая Албена, привет, веселый "Солнчев Бряг", до встречи, вечно новый, древний и прекрасный Созополь!)

Вошел в тридцатиградусное море, проплыл метров тридцать, выбрался на понтончик, который стоит посреди лагуны, лег на спину и долго смотрел, как в небе, с каждой секундой обретавшем таинственные цвета ночи, становясь сначала густо-зеленым, потом бледно-розовым, акварельно-синим, черно-голубым, зажигались звезды, и они были совсем не такие, как у нас, и свет их набирал силу постепенно, и в этом была высокая непознанность мироздания.

(Я лежал и думал, что наше племя суть слепок с одного человека: оно так же противоречиво во всем, как каждый из нас. Только-только гений человека рождает самолет, как следом такой же гений, только в другой стране, создает зенитную пушку. Один всю жизнь добивается увеличения скоростных мощностей, а другой, такой же талантливый, изобретает тормоза, гасящие любую скорость. Корабль мина. Рентген, распознающий болезнь, - атомная бомба. Эйнштейн - Хиросима. Даже литература породила "любимый антипод" - критику. Создавая искусственные противоречия, человек снова начинает искать гармонию, а если гармонию не находит, начинает драку. А победив, снова ищет гармонию. Все раскалывается на добро и зло, корабль и мину, самолет и зенитную пушку.)

Курасао не только самый дешевый торговый центр для туристов, некий "американский Сингапур". На этом острове впервые в мире родился лозунг: "Патриа э муэрте" - "Родина или смерть". (Впрочем, самым первым лозунгом здесь было "Либерта э муэрте" - "Свобода или смерть", - но это ведь одно и то же.) В августе 1795 года, видимо не без влияния идей Французской революции, на плантациях ван Утрехта взбунтовались рабы. Утрехт начал бить рабов плетьми, но рабы бросились на него с кулаками и победили. Утрехт убежал в город. Рабы шли огромной черной лавиной - дети африканских негров. Горели аккуратные голландские домики, в городе началась паника.

Прадо в свое время писал о перуанцах, что "рабы ни во что не верят, ни на что не надеются, спят, как сурки, но можно разбудить в них тигра".

Жестокость колонизаторов разбудила в рабах тигров. Один из вождей рабов Курасао Бастиан Карпату отличался особенной храбростью. Ему была уготована участь Христа: победившие колонизаторы распяли его на кресте.

- Следуйте за мной и не оборачивайтесь. Если спросят, куда идете, отвечайте, что заблудились.

С этого началась моя встреча с местными "Черными братьями". Разговор был долгим и сложным. Трое моих собеседников - яростные поклонники негритюда: политической доктрины, рожденной негритянской мелкобуржуазной интеллигенцией как протест против белого расизма. В подоплеке негритюда - иррационализм и мистицизм: "негр - это эмоция", а белый - "жестокая машина, порождение черствой тяги ко всеобщему технократизму", "негр полон ритма, эмоции, воображения, в то время как белый - прагматик во всем и вся".

- Мы никогда не будем едины, потому что наша идеологическая субстанция противоположна вашей, - утверждали мои собеседники.

- Доказательства?

- Это недоказуемо. Мы - ваш негатив, мы - тени белых. А черное никогда не станет белым. Вы просиживаете дни и ночи в лабораториях, стараясь проникнуть в тайны мироздания и подчинить их себе, вы упиваетесь чудовищным ритмом промышленных комплексов, а мы, наоборот, уходим в природу; мы считаем, что промышленность противна духу черного человека...

- Значит, совместная работа свободного черного и свободного белого невозможна?

- Практически - нет. Мы несоединимы, и будущее не в классовых битвах, а в столкновениях черной и белой рас.

(Как это ни парадоксально, негритюд многое взял у европейских реакционных философов, выступавших против капитализма лишь с индивидуалистических позиций. Бергсон и Новалис - предтечи негритюда. Они - антиподы Маркса и Энгельса; метафизика - их бог.)

- Мы не можем быть марксистами, - сказал один из собеседников, в белой майке и джинсах, картинно красивый и открыто гордящийся своей красотой, - ибо Маркс интересовался лишь обществом, а нас интересует только человек, и причем не всякий человек, а лишь черный.

Национализм приобретает порой поразительные черты - он делается слепым и неумным. Но всегда любая проповедь исключительности рано или поздно оборачивается против доктрины, которая решается на такого рода проповедь.

- Как вы относитесь к Анджеле Девис? - спросил я, вылезая из машины. - Она ведь выступает за общность товарищей по классу, и ей неважно, какого ты цвета...

- Что ж вы от нее хотите?! Она коммунистка, а не негритянка. Опыт ее борьбы мы используем в своих целях, однако стратегически нам с ней не по пути.

Беседовал с Зигфридом Ригандом, одним из лидеров оппозиции (здесь есть свой парламент; Курасао уже не колония Голландии, а член "Содружества"). Он руководит департаментом культуры и образования. Его кабинет заставлен скульптурами и музыкальными инструментами. Большой, сильный мулат, он осторожно притрагивается к "маримуле" и "бенто" - странным, вроде лука, музыкальным инструментам. Он много рассказывал о литературе и живописи своего народа.

Если архитектура - это "онемевшая музыка", то литература на латиноамериканском континенте - это политика, воплощенная в чувство. Я долго сидел с Зигфридом Ригандом в здании генерал-губернаторства, и мы говорили о литературе Нидерландских Антил.

Поэзия Курасао трагична. Лучшие ее образцы созданы поэтами, пишущими на разных языках, - английском, испанском, голландском и папьяменто (папьяменто сконструирован из испанского, голландского и английского языков).

Негр Франк Мартинс выпустил сборник стихов "Голоса из Африки" (здесь и далее - перевод мой и моей дочери, Дуни Семеновой).

Я нуждаюсь в сущем "пустяке",

В ерундовой "безделице"

Пусть мне дадут право на жизнь!

Но пока этот "сущий пустяк"

Идет ко мне с далеких горизонтов,

Меня каждый день сотрясает мука.

Меня раскачивает, как небоскреб во время урагана,

Я готов стать пальмой,

Сгнившей пальмой,

Опрокинутой в болото бурей!

Я готов на что угодно,

Только б

Получить "пустяк"

Тот мир, который был потерян моими предками...

Наверное, я никогда не увижу этот мир,

Похищенный у моих предков,

Потому что я избрал удел проводника,

Который должен указать

Дорогу к "сущему пустяку":

К праву на жизнь!

Колониальную поэзию надо уметь читать. Франк Мартинс пишет об общности негров Курасао со своими африканскими братьями. Он борется за "сущий пустяк право на жизнь", которая достижима лишь в объединении всех угнетенных. В его поэзии - гнев и сатира. Он знает - колонизаторы столетиями вбивали в головы местного населения, что лишь белые миссионеры несли добро, выкорчевывая "зло", заложенное в каждом "туземце" с рождения:

О, да! Я соткан из зла!

А мой Создатель - символ гадости...

Вчера я вышел на улицу и закричал:

"Где же ты, мой Создатель! Откликнись!"

Я ругал Создателя словами, тяжелыми, как булыжники

И они вернулись ко мне, мои слова,

Они вернулись ураганом.

Они ломали деревья,

Сотрясали дома,

Кружили облака в высоком небе,

И били меня, били, били...

О, да! Конечно же мой Создатель из породы злодеев.

В этом его "Спиричуэл" - ответ местным буржуа, которые всячески стараются забыть свое негритянское ; изначалие, которые стыдятся цвета своей кожи, стараясь раствориться среди белых колонизаторов...

Интересно творчество Пьера Лауфера. Вот одно из его стихотворений:

Монолог слуги

Я никогда не жил,

Но тем не менее - умираю.

Не правда ли, занятно: умирать, не зная, что такое жизнь?

А впрочем, кто я?

Скотина, Животное, лишенное души.

А ведь живут лишь те, кому дана душа,

Не так ли?

Как вам нравятся раны на моей спине?

Вам нравится видеть меня истекающим кровью,

Черной и дымной, тяжелой, негритянской кровью?

О, это было так смешно, когда вы били меня плетью,

И таскали лицом по красной земле,

И лишали еды.

Но я победил, мой господин, все равно я победил,

Потому что сейчас я умираю.

Простите меня, бога ради, простите меня

Ведь я лишил вас удовольствия...

Наверное, это высокое удовольствие - бить?

А?

Поэзия лишь тогда страшна, когда в ней заключена тайна, а символы не есть продукт самолюбования или, что еще хуже, досужего времяпрепровождения. Символы должны быть понятны тем, кто позволяет себе "дорогое удовольствие" - думать.

Что может быть лучше, чем мечта?

Нет, нет, обыкновенная мечта "ни о чем"...

Такая мечта не опасна, она эфирна и возвышенна...

Разве может быть что-нибудь приятнее,

Чем воспитанная и доброжелательная забывчивость?

Как неприятно думать о мире,

Полном горя и злобы,

О голодных детях

И матерях на плантациях, под солнцем...

Нет, нет, лучше лежать на белом длинном пляже,

И мечтать о прекрасном,

И не думать о гадостях мира...

Слышишь? Петух прокричал третий раз...

Предают ведь не только апостолы...

Интересна поэзия девятнадцатого века. Наиболее серьезный поэт той эпохи Иозеф Сикман Кореей, - в его творчестве предтеча сегодняшних "настроений" местной литературы:

Я постучал в дверь, и мне открыли.

В гостиной было пусто.

Я ненавижу одиночество (простите эту слабость!).

Я попросил мажордома пригласить лорда "Любовь".

"Человек с таким именем никогда не бывал в нашем доме,

Ответил мажордом и, хрустнув пальцами, закончил:

Вы, кажется, большой шутник... Вам, видимо, нужен лорд "Вранье"?"

"Нет, нет, спасибо... Найдите лучше леди "Дружбу".

"Извините, мистер..."

"Леди "Дружба", я сказал..."

"Ах, леди "Дружба"! Как же, знаю! Но она сменила имя.

Она теперь зовется "мисс Предательство"..."

"А где "мисс Благодарность"?"

"Мисс Благодарность" отправилась в далекое путешествие,

и я не уверен, что она вернется сюда когда-либо..."

"Большое спасибо".

"Бог с вами, до свиданья..."

(Между прочим, внук Корсена, Чарлз, сейчас один из наиболее известных поэтов Курасао. Он пишет на испанском и на папьяменто.) К группе молодого Корсена примыкает и Тип Марруг, получивший известность не только как поэт, но и как новеллист. Поэзия его соткана из контрастов, он пишет резко и странно:

Свет луны был зеленым.

Тишина - голубой,

Хлопья синих звезд,

Сорванные мною с неба,

Сплели вокруг твоего коричневого тела

Мерцающий венок...

Я наслаждаюсь желанием,

Которое умирает каждый день

Для того, чтобы родиться вновь.

Лучи счастливого солнца сжигают мою нежную кожу,

Расплавив белые жалюзи...

...А на улицах Тепалки

Грязные проститутки,

Голодно матерясь,

Играют друг с другом в кости...

Бернардо Ашету родился в 1929 году на острове Суринам. У него вышло несколько книг стихов и поэм. Бернардо причисляют к "антильским экзистенциалистам". Я боюсь всякого рода причислительных терминов. Человек может быть причислен к Поэзии - не меньше и не больше. Для меня Есенин никогда не был "имажинистом", а Маяковский - "футуристом". Они для меня всегда были поэтами. Как и Бернардо Ашету.

Ожидание

Оденься!

Скорее!

И выйди из дома!

И жди!

Улица, город, наш остров, весь мир

Должны опустеть,

Пока ты прошепчешь два слова:

- Бернардо Ашету...

Не плачь!

Не смей!

Жди!

Когда на саже неба зажгутся окна звезд

И отразятся в воде канала, или моря, иль реки,

Жди меня.

Не отчаивайся.

Жди.

Мир - это ожидание,

Как и счастье.

Жди...

Когда я говорил с "черными братьями", они зло иронизировали над своими великолепными поэтами:

- Раньше у нас были поэты, а сейчас их нет.

...Преклоняться перед прошлым, создавая некий "культ ностальгии", на самом деле означает измену будущему и страх перед настоящим. Если внимательно послушать речи обывателей, людей огрызочных знаний и невысокой культуры, вы сразу же отметите в их фразеологии превалирующее значение понятия "раньше": "Раньше корова стоила десять рублей"; "Раньше молодежь уважала возраст"; "Раньше работали на совесть, не то что сейчас". При этом забывают о рабстве, которое было р а н ь ш е; забывают о том, как пороли взрослых людей - р а н ь ш е; о том, если смягчить, что р а н ь ш е из Петербурга в Москву ехали месяц, а сейчас летят сорок минут.

Воссоздать историю прошлого необходимо лишь для того, чтобы еще более рационально создавать с о в р е м е н н о е, постоянно имея в виду б у д у щ е е.

Я думал об этом, когда знакомился с поэзией и фольклором Курасао. Люди, которые серьезно озабочены будущим острова, говорят, что хуже всего "ждать спасения от фольклора". В противовес теории "черных братьев" на островах существует иная программа, иная перспектива на будущее. Эта программа противостоит как расизму "черных братьев", так и позиции тех негров, которые являются сторонниками ассимиляции, считая, что с уходом белых колонизаторов все "полетит в тартарары".

Первая задача, считают истинные прогрессисты на Курасао, заключается в том, чтобы пробудить у антильца чувство собственного достоинства. Вторая задача заключается в том, чтобы дать антильцу право на труд, когда результаты его деятельности не будут пожираться ненасытным "молохом" империалистической компании "Шелл", но станут обращаться на пользу общества. А право на труд немыслимо без национализации громадных нефтеперерабатывающих заводов. И, наконец, третья задача - это завоевание политической власти на островах.

Эта программа построена не на теории превосходства черной расы, а на извечных законах классовой борьбы. Национальная проблема всегда была и будет вторичной в динамике всемирного классового столкновения. Думать, что национальное играет главную роль, - означает на деле предательство революции, прогресса, будущего.

Завтра вылетаю - через Венесуэлу и Португалию - в Париж. Сидел полночи, просматривал дневники - надо написать очерк для "Правды". Загодя, чтобы не суматошиться в круговерти московских дел.

...От Огненной Земли до Курасао - маленького прекрасного тропического острова, столицы могущественной "Шелл" и, "по совместительству", столицы Нидерландских Антил, или, судя по рекламе, центра "Карибской жемчужины", двенадцать часов лёта. Один континент, Латинская Америка. Только на Огненной Земле на смену колючей поземке пришло короткое антарктическое лето с яростными грозами и неожиданным градом, а в Курасао началась зима, и температура "упала" до тридцати пяти градусов тепла, и начался туристский сезон, и один за другим приземляются мощные "боинги" из Нью-Йорка и Майами, и швартуются гиганты теплоходы из Гамбурга и Роттердама. Один континент, Латинская Америка, но сколь велика разница - в природе, в людях, в проблемах...

Понятия, как и люди, со временем меняются. Впрочем, по-моему, и само время меняется, ибо скорости, сообщенные миру научными открытиями последних десятилетий, позволяют людям покидать земную стратосферу за десять минут и облетывать "старушку" за полтора часа. Если пятьдесят лет назад Огненная Земля была окутана ореолом романтики дальних странствий и путь туда был полон опасностей, то теперь два раза в день мощная "Каравелла" в Сантьяго берет курс на Пунта-Аренас. А в Пунта-Аренас "Дуглас" принимает на борт рабочих ЭНАП, перебрасывает их через Магелланов пролив и опускается возле Сомбреро - столицы нефтяников, где и нефть теперь добывают по-новому, и по-новому проводят аграрную реформу.

Я. помню, как точно сказал мне председатель Союза писателей Чили, выдающийся художник Луис Мерино Рейес:

- Разница между "чилизацией" земель, предложенной президентом Фреем, и национализацией Альенде заключается в том, что подоплека этих почти одинаковых понятий - классовая. В одном случае это была демагогия, рассчитанная на лавочника, который хвалит нечто только потому, что это свое, тогда как в эксперименте Альенде национальная проблема спроецирована на весь народ и в подоплеке этой проблемы не узконациональные, а общеклассовые интересы.

И в Чили, и в Перу лозунги национального утверждения - это продолжение борьбы против иностранных монополий, против колониализма и олигархии, и подтверждается это не только национализацией земель и монополий, но и новой книгой, поэмой, спектаклем, живописью.

В Чили, например, после победы Народного единства была проведена реформа книги. Это, в общем-то, не афишировалось. Просто если раньше книга по квантовой теории или электротехнике стоила триста эскудо, что равнялось половине месячной зарплаты рабочего, то сейчас такая книга стоит двадцать эскудо. Причем это не произвольное снижение цен, чреватое инфляцией. Просто издатели стали пользовать дешевую бумагу и резко увеличили тиражи - они суть главное, определяющее рентабельность. Если раньше читателей книги были сотни, то ныне их тысячи. Двери школ и университетов открыты для детей трудящихся. (Так было в пору Свободы - полтора года назад. Сейчас, в годину фашизма, Пинночет и его банда отбрасывают Чили к рабству.)

В Лиме я видел, с каким восхищением люди смотрят документальные фильмы, сделанные перуанскими режиссерами. Зал взрывается аплодисментами именно потому, что на смену сюжетам о гонках автомобилей в Сан-Франциско пришли национальные проблемы: крестьянин; будущее детей, которых впервые в истории Латинской Америки обязывают прийти в школу и читать вместе с учителем: "Знание - это сила".

Выдающийся поэт Перу Варгас как-то сказал мне:

- Испанская культура убила культуру инков. И знаете почему? В принципе этого не должно было случиться: ведь, как правило, культура побежденных влияет, а иногда и преобразует культуру победителей. Но в нашем, перуанском, случае культура победителей возобладала потому, что у инков не было письменности. Мы не вправе более рисковать. Мы обязаны дать знания народу. Только тот народ, который понимает литературу и слово, не позволит закабалить себя вновь.

Национальная устремленность освободившихся стран Латинской Америки впервые в истории выгодна не клике местных воротил, а народу. И проверяется это делом, а не словом. В Парагвае, например, диктатор Стресснер уже много лет разглагольствует о "нации, народе, о великом Парагвае", а крестьяне голодают, обрабатывая латифундии, и рабочие нищенствуют в би-донвилях, а рядом высятся стеклянные особняки парагвайцев по крови, эксплуататоров по сути.

Как долго народ, который Стресснер называет в своих речах "великим", будет терпеть голод, тюрьмы, унижения? Когда о забитом и угнетенном народе диктаторы говорят, как о "великом", это самая возмутительная форма демагогии, и долго так продолжаться не может. История тоже развивается по законам логики, а "дрожжи" истинного национального достоинства и свободы так или иначе сбросят "кирпичи с крышки кастрюли", какими бы тяжелыми они ни были. Демагогия противна честным людям - вне зависимости от национальности, идеологии или вероисповедания.

Я помню, как известнейший перуанский священник, писатель Бодо Идальго говорил мне, что сейчас в Перу национальные, этические и классовые проблемы сплетены воедино. Судьба самого Идальго поразительна. (Когда меня с ним знакомили, поэтесса Каталина Ракаварен пошутила: "Поп, расстегни сутану, ты взопреешь". Резкость ее слов еще больше оттеняла нежность стиха этой женщины.) Я тогда подумал, что беседа с Идальго будет сложной, потому что примирить догмы религии и нашу идеологию в творчестве трудно, точнее - невозможно.

- Знаете, моя религия - это справедливость, - щуря близорукие глаза, говорил член Совета Мира, священник Идальго. - Я выпустил в свое время книгу "Христианство и национальное освобождение". Ее продали за несколько дней, и тираж был невиданный для Перу - двадцать тысяч экземпляров. Меня объявили еретиком, так как я утверждал, что христианству сейчас в Латинской Америке надо бороться за национальное освобождение. Я говорил об этом и на Всемирной сессии Мира. Когда власти узнали, что я посетил Советский Союз, меня посадили в тюрьму - это было десять лет назад. Мне удалось бежать из камеры - сутана помогла. - Он обернулся к Ракаварен: - Она иногда помогает, Каталина, эта сутана... А потом я скрывался в Лиме: меня прятали прихожане, давали еду и кров. И все это время я писал. Днем иногда выступал на улицах с проповедью, а по ночам писал, это ведь такое счастье - писать о том, что думаешь и во что веришь...

...Я понимаю, почему рабочие Караганды, интеллектуалы Парижа и солдаты Вьетнама так радуются победам национально-освободительного движения в Латинской Америке: "Лишь только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!" Но все то время, пока я жил там, меня не оставляло чувство горечи: как же много времени упущено - какие замечательные художники ушли из жизни, не дождавшись освобождения; какие великолепные мысли остались в дневниках...

В Чили я встретил много эмигрантов из Боливии, Парагвая, Бразилии. Талантливые писатели, поэты, живописцы, они вынуждены были покинуть родину, коммунисты, они не могли молчать. Коммунизм - это правда, и невозможно было этим людям мириться с террором, нищетой, унижением человеческого достоинства.

- Это ненадолго, - говорили мне эти товарищи, - мы вернемся на родину, и мы отдадим себя служению нашему народу... Ведь Пабло Неруда тоже когда-то был изгнан из Чили, и его книги тоже были запрещены... (Сейчас мне говорят мои чилийские друзья: "Мы вернемся на родину, мы вернемся и победим, как бы ни тяжела была борьба!")

...Известный перуанский режиссер Роблес Годой как-то рассказывал мне о том, как в Бразилии бизнесмены, занимающиеся кинематографом, дискутировали с ним вопросы культуры.

- Вы хотите, чтобы мы показывали хорошие фильмы? Черта с два! Не будет этого, не ждите! Вам хочется, чтобы мы дали зрителям эталон правды и таланта? А что тогда будут делать все те, кто сейчас исполняет любое наше предписание? Не ждите этого!

Роблес вздохнул, упрямо наклонил голову и закончил:

- А я все равно жду!

Помню вечер, проведенный с президентом Союза писателей и актеров профессором Греем. Это было в новом Доме Союза. Собрались почти все писатели и поэты Лимы. Я понимаю, что это было вызвано отнюдь не интересом к моей персоне, а жадным вниманием к каждому советскому человеку, приезжающему в Перу: еще несколько лет назад получить сюда визу было практически невозможно...

- Писать я начал с девяти лет. Именно тогда я впервые дал анализ действий правительства, - смеется Грей. - Однако только сейчас, когда мне за шестьдесят, я понял, что могу писать и высказывать мнение о перспективах. (Как всегда, он скромничает, милый мой друг Грей. Известнейший перуанский журналист, профессор университета, юрист и экономист, он известен всей стране, к его голосу прислушиваются.) Впрочем, об экономике я и сейчас могу с достоверностью утверждать лишь одно: мини-юбки воистину экономичны. И поскольку писателя обязан отличать в первую голову юмор, я скажу сейчас кое-что серьезное: юмор, по-моему, есть не что иное, как ясное, грубое выражение драматической ситуации. Выброси из юмора проблему - останется комикование. Отними у Дон-Кихота его монологи, а у Санчо - мысли, - и ты посмеешься над двумя идиотами, один из которых при этом дерется с ветряными мельницами. Для меня нет ничего более драматического, чем экономика личности, живущей в Перу. Из людей слагается общество; из ограниченности бюджета слагается национальная нищета. А если завтра выпадет золотой дождь и мы все станем богачами? Что важнее: земля, которой много, или золото, которого мало? Богат не тот, кто имеет многое из того, чего не хватает другим, ибо если он не обладает всем, чем обладает род людской, значит, скудно общество, в котором он живет. Единственно допустимое неравенство - это неравенство таланта, но оценить это неравенство может нация, обладающая знанием.

...Помню, как наш маленький поезд, с трудом протащив пять вагончиков через тоннели и шаткие мосты, переброшенные поверх яростных, пенных потоков, остановился на станции Мачу-Пикчу, у подножия уничтоженной завоевателями древней столицы инков. Облака лежали рядом с нами - так высоко было здесь, и стояла вокруг высокая торжественная и грустная тишина, прерываемая щелчками фотокамер американских туристов, которые видели Мачу-Пикчу, сказочный храм, сложенный на вершине скалы из громадных каменных глыб, лишь сквозь дырочки японских фотоаппаратов. Они хотели привезти домой цветные слайды, а для гида, Гомеса Бенавидеса, Мачу-Пикчу была не экзотикой, а жизнью, достоинством, прошлым и будущим его родины.

Я помню, как в аэропорту мы ожидали опаздывающий самолет, а у заокеанских туристов была пересадка в Панаме, и они боялись, что там лайнер, не дождавшись их, улетит в Сан-Франциско, и один из туристов сказал, обращаясь ко мне:

- Что вы хотите, это же дикость, это не Америка, это - Латинская Америка!

А я вспомнил слова Гомеса:

"Почему время обращения Земли вокруг Солнца по Грегорианскому календарю составляет 365, 242, 500 суток, а майя, "дикие" майя, соседи "диких" инков, считают, что этот период равен 365, 242, 129 суткам? А ныне ученые установили, что этот период равен 365, 242, 398 суткам. Почему "дикие" майя были точнее в астрономии двадцатого века? Почему инки строили так, что завоеватели не были в состоянии разрушить их храмы? Почему по тем шоссе, которые проложили инки, и поныне идут автобусы?"

...Я против умиления и преклонения перед прошлым. Уповать на целительное прошлое в век электронной техники означает предательство прогресса, и я был рад, когда в разговорах с моими перуанскими друзьями явно чувствовалась устремленность в будущее, базирующаяся на уважении к прошлому, но лишь к тому, которое не унижало достоинства крестьянина и рабочего властью императора, в казематах которого трудились каменщики, астрономы, гончары, инженеры и художники...

Помню разговор с профессором экономики из Нью-Йоркского университета, моим попутчиком из Лимы в Панаму. Когда кончилось время похлопываний по коленкам и обмену обязательными соседскими любезностями, профессор сказал:

- Не кажется ли вам, что в тех странах Латинской Америки, о которых говорят как об освободившихся, сейчас поднимается волна националистического антиамериканизма?

Я подумал тогда: а почему, собственно, Америкой на том континенте считаются лишь США? Кто дал монопольное право североамериканцам считать себя представителями всей Америки?

И еще я вспомнил эпиграф, взятый Львом Толстым: "Мне отмщение, и аз воздам". Североамериканцы шли на юг со своей культурой, но это была не великая культура Хемингуэя, Фолкнера, Кэнта, Фроста. Это были дешевые фильмы Голливуда с ковбоями и злыми индейцами, которых надо убивать, если их нельзя перевоспитать. Они шли с надсмотрщиками, с побоями, бранью; они шли с грабежом национальных богатств и с насилием, которое было прежде всего обращено против национальной культуры.

Вспоминаю швейцара из отеля Лимы. Он пожаловался мне:

- Раньше было больше американских туристов, хорошо давали, а теперь жизнь стала хуже, чаевых не хватает...

Что ж... Можно на историю смотреть даже из подворотни, но нужно все-таки смотреть на нее иначе - шире и гражданственнее.

На Курасао хорошо платят чаевые, американцев там много. Но на этом сказочном острове нет ни одного театра и ни одного издательства; язык папьяменто здесь сконструирован из английского, испанского и голландского, и по вечерам на красивейших улицах Вилемштадта, этой маленькой красивой Голландии, гремит шумная музыка севера, а народные мелодии слушают в тех ресторанах, куда местному не войти - дорого.

Когда искусство народа становится придатком вечернего отдыха, тогда будущее чревато молниями. И местное население красивое, рослое, шоколаднокожее; и служащие из Голландии кажутся на этом острове некиими придатками громадного нефтяного концерна "Шелл" - куда ни глянь - всюду ракушки, эмблема этой гигантской нефтяной махины, космополитичной по своей сути, озабоченной лишь одним - переработкой нефти в золото. Национальные проблемы не интересуют концерн - все подчинено механическому молоху наживы.

Я далек от того, чтобы голословно отрицать что-то лишь потому, что это чужое. Отнюдь. Я был очарован красотой и архитектурными ансамблями Вилемштадта; мощно, в новом стиле, распланированы заводы и отели, но забвение проблем национальной культуры не есть процесс особый: национальная культура некий сколок общественного развития, по которому можно определить главную тенденцию, ибо социалистический путь предполагает расцвет национальных культур; капитализм же вопросы развития культуры не интересуют. Главное дело, прибыль, доход, - этому подчинено все...

...Я улетал из Курасао под вечер. Над океаном глухо грохотала гроза. В воздухе пахло синевой и свежестью; этот предгрозовой запах прекрасен; буревестники взлетали над водой, и в тревожном освещении солнца крылья их казались багрово-красными.

...Через пять месяцев, вернувшись домой, я получил телеграмму из Лимы: "Федерико Свенд, эсэсовец, посажен в тюрьму, как один из убийц Луиса Банчеро, выступившего за национализацию. Владельцы монополий используют нацистов как свои штурмовые отряды в борьбе против прогресса. Лопес и Салмон".

1971 - 1973