«Мать Наполеона I»

Ф. И. Булгаков Мать Наполеона I

Литература о Наполеоне и Наполеонидах так обширна, что ею можно наполнить целые библиотеки, и странное дело – ни одной книги не посвящалось до сих пор madame Леиции, т. е. матери Наполеона I. бесчисленные биографы её великого сына занимаются и ею, но это делается только мимоходом. Итальянский поэт Кардуччи сравнивал ее с Ниобеей, французский писатель Стендаль (Бейль) – с Корнелией, Порцией и гордыми патрицианками. Но на самом деле Летиция была совершенно оригинальным явлением. По крайней мере, такой она оказывается из первой её биографии, недавно напечатанной бароном Ларренем, под заглавием «Madame Megravere» в двух больших томах (по 500 страниц в каждом). Автор этой биографии – бывший лейб-медик Наполеона III, сын лейб-хирурга Наполеона Великого, видел Летицию в Риме совсем старухой и слепой, пересмотрел все мемуары, извлек оттуда всякого рода данные о ней, анекдоты, расспрашивал членов бонапартовой фамилии, нашел до 150 писем «Madame Megravere» (это придворный титул Летиции), добыл её автобиографию, диктованную ею m-lle росе Меллини. И в этом труде собрал богатый и очень замечательный материал для живой характеристики «синьоры Летиции», которая интересна не только тем, что она была мать великого человека, но особенно тем, что из женщин, вольно или невольно игравших роль в истории, немногие более привлекательны, более оригинальны, более любопытны для наблюдения и изучения.

1

Вы знаете, конечно, образцовое произведение Мериме, корсиканскую новеллу «Colomba». Героиня этой новеллы – молодая девушка, подбивающая своего брата к кровавой мести. Эта детски-невинная Коломба в своем сердце непорочной голубицы носится с убийственным планом. Небольшая ручка её как раз в подходящую минуту сумеет и выстрелить, и направить нападение. Это первобытное дитя природы, в существе которого женская прелесть сочеталась с мужской энергией, которое то очаровывает читателя, то приводит его в ужас, «Colomba» и есть настоящая землячка матери Наполеона. И почти такою же, какой Мериме описал свою героиню, изображается Летиция Рамолино на одном портрете, когда она 13-ти лет вышла замуж за Шарля Бонапарта: совершеннейшей красотой, точно сам Фидий вырезал ее из мрамора, с классически правильными чертами лица и фигурой.

«Мой отец, – писал Наполеон, любивший свою мать больше чем отца, и не раз высказывавший, что ей он обязан своим счастьем и всем, чем он стал, – женился на благородной и превосходной женщине, Марии-Летиции Рамолино. С юности моя мать обладала столь же солидными качествами, как и очаровательностью. Она должна была составить счастье супруга и остаться предметом нежности для детей».

Касательно красоты её передается такой анекдот. В Бастия один патер, которому она исповедовалась, был настолько смущен её красотой, что ей пришлось напоминать ему о приличии.

Какое крепкое здоровье было в этом идеальном теле, показывает тот факт, что синьора Летиция, оставшись вдовой после 19-летнего брака, все еще считалась красивейшей женщиной Корсики, хотя имела уже 13 детей. С характерной для неё наивной лаконичностью мать Наполеона в начале своих воспоминаний рассказывает об этих двух главных событиях своей молодости: «Я вышла замуж 13 лет за Шарля Бонапарта, который был красивый мужчина, ростом как Мюрат. 32 лет я стала вдовой и Шарль умер жертвой болей в желудке, на которые он жаловался частенько, особенно после обеда». Всего несколько строк о таких предметах, которым другая женщина посвятила бы множество страниц. И еще удивительнее, что здесь совершенно обходится молчаньем героический эпос, во время которого Наполеон впервые увидел свет, та корсиканская борьба за свободу под предводительством Паоли, в которой, как будет сказано ниже, Летиция участвовала вместе с своим мужем. Матроне, оглядывающейся на свое прошлое, все это кажется простым выполнением своего долга. Это было необходимо и свершено, чего же тут разглагольствовать!

«Когда я сделалась матерью, – гласит автобиография Летиции, – я посвятила себя семье и покидала дом только для того, чтоб ходить к обедне, что я считаю обязанностью всякого истинного христианина. Мое присутствие дома было необходимо, чтоб сдерживать моих детей, пока они были малы. Моя теща и мой муж были до того снисходительны к ним, что при малейшем крике, при самом слабом упреке детям они спешили защитить их и осыпать их ласками. Что меня касается, я была снисходительна или строга, как того требовали обстоятельства».

Непреклонная воля, какая жила в ней до конца её дней, зачастую должна была одерживать верх над материнским чувством. В труде Ларрея есть портрет Летиции с натуры, рисованный в Риме принцессой Шарлотой Наполеон. Кажется, ни в позе, ни в фигуре этой старой женщины, сидящей в кресле, нет ничего величественного, но за то сколько достоинства, твердости духа!

Наполеон как-то сказал о ней, что она была создана, чтобы управлять каким-нибудь королевством. Но она была бы мудрой королевой при одном непременном условии: королевство это должно быть маленьким, ибо она не питала ни малейшего вкуса к высшей политике. В своих письмах она говорит только о хозяйственных делах, о своем здоровье и о здоровье своих близких, и нет ни единого слова о политике, никогда она не козыряет тем, что умеет писать, даже тем, что обладает умом. её настоящее призвание заключалось в уменье управлять семьей, вести хозяйство, поддерживать порядок и мир в семье, примирять противоположные интересы, улаживать ссоры. Наполеон I от неё наследовал этот дух порядка, дисциплины и правления, который позволил ему поставить на ноги страну, расстроенную междуусобными безурядицами и анархией, и дать ей учреждения, которые действуют и по сие время.

2

В минуты раздражительности Наполеон говаривал: «Madame Летиция только буржуазка». Он желал, чтобы она приспособила свои привычки, свои манеры, свой язык, свои чувства к новой своей судьбе, чтобы она повысила голос, чтобы научилась представительствовать. Но и при изменившейся фортуне она осталась тем, чем всегда была. Наполеон жаловался своим братьям, что она его неизменно продолжает называть «Napolione» и этим напоминает людям об его итальянском происхождении. A Летиция продолжала по-прежнему величать императора «Napolione» и писала ему письма по-итальянски, на которые император с таким же упрямством отвечал по-французски.

Ни слава, ни великие удачи неспособны были вскружить ей голову, ослепить её здравый смысл. Она ненавидела льстецов, презирала хвастовство, все, что отзывалось деланностью, не любила никаких церемоний, полагающихся для официальных приемов, всегда отказывалась содержать свой двор. Единственную радость испытывала она, когда у неё собиралась вся её семья. её корсиканский дом, говорят, походил на монастырь: «молитва, сон, занятия, отдых, развлечения и прогулки, все тут было рассчитано, размерено».

Эта простота и экономность Летиции также раздражали её великого сына. Он требовал, чтобы она непременно истрачивала весь миллион, какой он давал ей ежегодно, но получил лаконический ответ: «хорошо, если ты мне дашь два миллиона». Такая бережливость вчуже казалась скупостью, и про нее ходили разные анекдоты.

По словам Ларрея, – приехав в Аяччио в 1787 году на летние вакации, артиллерийским офицером, на лестнице родительского дома Наполеон встретил молодую поселянку, которая угостила его «cacio», т. е. свежим сыром. Он отблагодарил ее за её любезность, сунув ей в руку экю в шесть ливров, чем привел синьору Летицию в страшнейшее негодование. Вместо всякого возражения, чтоб дать молодой крестьянке время удалиться, он подхватил свою дражайшую родительницу за талью и помимо её желания, прошелся с ней тур вальса, чего она никак не могла ему простить. По кончине Шарля Бонапарта, его дед Люсьен взял на себя заведывание скромным семейным достоянием, и он был еще скупее Летиции. «Он прятал свое золото под матрацы в кожаном мешке, – как рассказывал Наполеон. Проказница Попетта отважилась как-то в одно прекрасное утро и при нас вытащила себе мешок, который раскрылся, причем из него блестящими струями потекло его содержимое. Пол покрылся золотом». Архидиакон с отчаяния лишился языка. Жадно следил он за некоторыми дублонами, которые закатывались под мебель. «Наконец значительность опасности вернула ему способность речи. Всеми святыми клялся он, что это деньги, отданные ему на хранение, что тут нет ни единого обола, который бы составлял его собственность. Мы принялись хохотать, а синьора Летиция начала бранить нас и подбирать золото, и она подобрала все до самой мелкой монетки».

Синьора Летиция прошла хорошую школу, а между тем эта женщина, ничего не забывшая, помнила, как в Марселе ей приходилось с трудом сводить концы с концами. В те времена ссылки и бедствия она вставала раньше своих дочерей, затем посылала одну дочь на рынок за провизией, второй поручала следить за хозяйством, а третьей – счетоводство. С тех пор все изменилось, за исключением чувств и привычек madame Летиции, и она с грустью видела, как Элиза, Полина и Каролина соперничали в роскоши и изяществе с своими невестками. Чем более расточалось золота вокруг неё, тем более сокращала она собственные свои расходы. Она страшно сердилась на тех, кто уговаривал ее устроить себе оранжерею в 30.000 франков. Она отвечала им: «Я должна копить (cumuler) на будущее». Она никогда не забывала о будущем, о непостоянстве и предательстве фортуны, о больших переменах в судьбе, являющихся возмездием за великие блага. При всем преклонении её перед гением своего сына, она знала, что и он человек, который может этим злоупотреблять, и страшилась его невоздержности. Она говорила: «Все это может кончиться, тогда что же станется с детьми, которые в неразумной расточительности своей не заглядывают ни вперед, ни назад. Тогда они придут ко мне». Еще до наступления 1812 года, если верить эрцгерцогу Карлу-Людвигу австрийскому, – она уже говорила: «Только бы это продолжалось». Неоднократно утверждала она, что дни её величия были для неё днями тревоги и страдания, что, если бы можно было вскрыть её душу, то там нашли бы более горя, чем радости. Всегда тревожно настроенный её рассудок, недалекий, но устойчивый и ясный, никаким влияниям не поддававшийся ум, её предусмотрительность, как матери семейства, опасения и беспокойство, какие испытывала она за сына, непрестанно готового ринуться в новые предприятия, который, казалось, находил удовольствие в бравировании людьми и богами, всего этого достаточно было для того, чтобы отравить её существование.

3

Особенно нерушимой сохранялась в ней идея, какую составила она себе о семейном режиме и о том уважении, с каким должно относиться к материнскому авторитету. В то время не очень-то справлялись с её мнением, все решалось на основании государственных соображений, все, не исключая даже замужества её дочерей, и она чувствовала себя оскорбленной в своем достоинстве. Известно, что она порицала Наполеона за то, что он сделал себя императором. Она не могла скрыть от себя, что, по мере его возвышения, он все более и более отдалялся от неё. Сохранит-ли он еще то уважение, каким обязаны дети по отношению к своей матери. Сверх того, эта женщина, презиравшая этикет, отличалась крайней нерешительностью и щепетильностью во всем, что касалось личных сношений её с императором. В течение шести недель послеродового периода Марии-Луизы madame Megravere и королева Испании и Голландии одни были допущены в родильнице. Им подставлены были кресла около её постели. В первый день парадного приема император распорядился унести эти кресла, которые заменились табуретами. В момент рассаживанья присутствовавших madame Megravere удалилась. Императрица хотела ее удержать, но она возразила: «Madame, если бы император желал, чтобы я присутствовала при принятии вами послеродовой молитвы, он распорядился бы поставить для меня кресло». В другой раз, в том же году, на одном семейном собрании Наполеон поднес ей свою руку для целования. Но она с живостью оттолкнула ее, и не она, а он поцеловал руку своей матери. Она говорила ему наедине: «Вы знаете, ваше величество, что на людях я обращаюсь с вами с почтением, потому что я ваша подданная. A в частной жизни я ваша мать, и когда вы говорите: я желаю, – я отвечаю: а я не желаю». Вспоминая, что некогда в Аяччио она повелевала и все ей повиновались, что, когда она воспрещала прикасаться к винным ягодам и винограду в саду, и будущий победитель при Аустерлице преступал её законы, то она имела право его высечь; вспоминая, как потом в Марсели ей достаточно было мигнуть, чтобы красивые её дочери с корзинами в руках отправлялись на рынок, вспоминая все это, она не могла не сказать, что времена, когда люди живут в неизвестности, имеют свою хорошую сторону, а времена славы – свои унижения. Всю свою жизнь она исповедовала культ порядка, а этот культ требует, чтобы дети безусловно повиновались своим родителям. В 1802 году, во время обнародования Конкордата, она сказала первому консулу: «Теперь нет уже более надобности угощать вас пощечинами, чтобы заставлять вас ходить к обедне». – «Нет, – возразил он, – теперь уже моя очередь кормить вас ими». Он, конечно, никогда не дерзал это сделать. Но если бы это случилось, она, как верноподданная, должна была принять такой факт вполне благосклонно, а это-то и претило ей. С бесхитростным умом она соединяла большую простоту сердца и упорную преданность ограниченному циклу как бы прирожденных ей идей. Иметь сына своим повелителем представлялось в глазах её нарушением естественных законов. Подобно цветам и животным, она всегда жила жизнью весьма близкой в природе.

4

Счастье нисколько не смягчило ее, а несчастье никогда не сокрушало ее. Одна за другой прилетели к ней вести о кончине императора, затем двух дочерей и внука её – короля Римского. Помимо бремени её горестей на долю её выпало еще кое-что на этом свете. И ни на минуту не сгибаясь под этим бременем, до восьмидесяти четырех лет прожила она, с высоко поднятым челом.

Ей было семьдесят три года, когда король Жером с женой и детьми прибыли в Рим. Они нашли ее «маленькой и похудевшей, с черными полными жизни глазами, истинным типом корсиканской расы, какие еще встречаются в горах острова в семьях свободных от всякой иностранной помеси. Платье из мериносовой материи и тюрбан того же цвета, фасона empire, составляли её скромный и единственный туалет. Она оплакивала первых своих покойников Элизу и Наполеона». Неоднократно просила она разрешения поехать на остров св. Елены, чтобы жить там с своим сыном, бывшим её повелителем. Когда она узнала, что его более нет на свете, сердце её надрывалось. Но несколько дней спустя один кардинал писал королю Вестфальскому: «Вы должны были заметить, что характер её нисколько не ослабел, я позволю себе даже сказать, что он закалился до такой степени, что при известии о смерти Элизы здоровье её пошатнулось, но при этом страшном событии она подавила в себе горе. Ей не пришлось ложиться в постель, и если исключить сильную грусть, уменьшение аппетита и увеличение слабости, то она здорова». Она сама писала принцессе Полине: «Здоровье мое сносно, в сравнении с тем, что я выстрадала и насколько страдаю теперь». Когда четыре года спустя, она узнала о смерти принцессы, она писала детям экс-короля Жозефа: «Мы потеряли нашу бедную Полину, – вы легко поймете мое горе».

«Мы корсиканцы, – часто повторяла она – узнаем друг друга по революциям». Она была свидетельницей не одной революции в своей юности, и с ранней юности, не гоняясь за приключениями и опасностями, не симпатизируя им, готова была все претерпеть и на все решиться, если того требовала честь. Ей было двадцать лет, когда она подбила мужа принять участие, в компании с Паоли в войне за независимость. И то пешком, то верхом на лошади или же на спине мула, она следовала за ним повсюду, останавливаясь на бивуаках в оврагах, проводя ночи под открытым небом и ни мало не заботясь о жужжавших над ней пулях. Она была тогда беременна избранным ребенком, который, словно сгорая от нетерпения испытать баюканье своей матерью, усиленно шевелился в ней, и казалось, рвался на битву ранее появления своего на свет. Впоследствии порвавши всякие связи с Паоли который хотел сдать остров свой Англии, Бонапарты направились во Францию, где были поставлены вне закона. Небольшого труда стоило синьоре Летиции снова углубиться в горы. Когда же ей пальцем указывали на горевший дом её, она отвечала: «Ну, так что же. Мы выстроим новый, получше того!»

Ничего не удивляло эту корсиканскую крестьянку. Не раз бывала она героиней. Но что всего достойнее было в ней, так это то, что ей и в голову никогда не приходило рисоваться. В Порто Ферраджо, за несколько часов до отъезда с острова Эльбы, Наполеон при свете луны объявил ей, что отправляется с намерением снова отвоевать себе корону.

«Прежде всего, – сказал он ей, – я спрашиваю вашего мнения». – «Ах, позвольте мне, – отвечала она, – постараться забыть, что я ваша мать». Затем после минутного размышления она сказала: «Небо не допустит, чтобы вы умерли от яда или какой-нибудь смертью, вас недостойной. Вы должны умереть со шпагой в руке». То была та же самая женщина, которая говорила, что «падение дело пустое если оно совершается с достоинством, и что падение составляет все, когда кончаешь трусостью». Античный отпечаток характера этой замечательной женщины нигде так не сказывается, как в этих словах. Такие беспощадные великие слова говорились только теми из матерей-героев, с которыми знакомят нас Плутарх и Ливий.

Французское дворянство начало эмигрировать. В это время одна молодая дама пригласила поручика Бонапарта отправиться вместе с ней, обещая ему свою благосклонность. – «Madame, вы очаровательны, – возразил он. Но на свете существует одна женщина, благосклонность которой мне еще милее, – это Франция». M-me дю-Коломбье давала ему более разумные советы: «Не эмигрируйте, monsieur Бонапарт. Все знают, как выезжают из Франции, и однако никто не знает никогда, ни как в нее возвращаются». Наконец, мать его написала ему. Она умоляла его не покидать своей родины, не следовать безумной моде и не переходить через Рейн. «Успокойтесь, signora madre, – ответил он ей, – ваш сын никогда не будет на жалованье у неприятеля».

5

Madame Megravere говорила, что жизнь её окончилась вместе с падением императора. Удалившись в Рим, во дворец Ринуччини, она навсегда отказалась от всего на свете. «Конец визитам к кому бы то ни было; конец театру, который был единственным моим развлечением в минуты меланхолии». И она все-таки не переставала существовать, и когда ее спросили, какой секрет она знает, чтобы так поступать, она ответила: «Я всегда выходила из-за стола с аппетитом, и при всяком несчастии предавала себя на волю Божию». Она легко покорялась всему, что ей казалось решением свыше. Благочестие её было искренним. Однажды она обратилась к одному римскому прелату с вопросом, верит-ли он, что Наполеон в раю. – «Да, madame, я верю этому, – отвечал прелат, – но я не убежден в том».

Однако, несмотря на всю её набожность, главной утешительницей её была природная её философия, местами сказывающаяся в некоторых отрывках её писем. «Не могу снабдить вас хотя бы небольшой дозой моего характера, – писала она королю Жерому 18 поля 1821 года. – В случае дурной вести, в первый момент я огорчаюсь, а в следующий – огорчение мое уже уступает надежде. Поступайте, как я. Если надо, сократите ваш дом, даже уничтожьте его, распустив всех слуг. Только больше чести будет для вас, если вы будете бороться и одолеете несчастие. Я уверена, что у Catherine достаточно высокая душа, чтобы сладить с самой крайней необходимостью… Одна мать может дать подобный совет. Тогда уж вам нечего будет бояться, остается только надеяться на все».

Два года спустя она писала Люсьену: «Вам давно должно быть известно, что большая часть человеческой жизни состоит из несчастий и неприятностей. Знание этого должно давать нам силу не поддаваться ничему тому, что с нами может случиться, в особенности, когда мы сами в том неповинны».

Она охотнее говорила, нежели писала. «Сын мой, – говорила она, – был ниспровергнут, он злополучно погиб, вдали от меня; остальные дети мои – изгнанники, я вижу, как они умирают одни за другими… Я стара, покинута, без блеска и почести. A между тем я не променяла бы своего положения на положение первой королевы в мире». Затем она прибавляла: «Надо жить согласно своему положению. Раз утративши трон, смешно добиваться снова занять престол. Кольцами украшают пальцы, но кольца сваливаются, а пальцы остаются».

Такова была философия madame Mère, и нельзя не согласиться с тем, что, в искусстве утешения, она была таким же знатоком, как и величайшие философы.

Она сохранила все старые свои привычки. Зимой носила передник из черной тафты, а летом – белый передник. По временам она пряла на прялке или на веретене. Кроме того, играла в реверси. Она следила за своим хозяйством, вела счеты и наставляла сыновей жить по экономнее. В её салоне стоял большой пустой шкаф с медными украшениями, к которому дети её подходили не без опаски: когда они шумели, их запирали в этот шкаф. «Двадцать лет тому назад я была высочеством. В настоящее время я снова обращаюсь в madame Летицию». Она и была ею всю жизнь, что и составляет прелесть её существования.

Ее не пощадило никакое испытание. Она упала, сломала себе бедренную кость и вскоре после того поражена была прогрессивной слепотой. Она забывала свои страдания, вспоминая о необыкновенном человеке, которого даровала миру. Слава этого сына некогда утомляла её зрение. Но с той поры, когда несчастье как бы окутало его покрывалом, она могла пристально созерцать это солнце и утоляла им свои взоры. Особенно же любила она вспоминать начинания великого человека и те времена, когда у неё не всегда бывал суп. Она рассказывала m-lle Меллини, что дети её отличались крайней резвостью, что она вынуждена была вынести мебель из одной большой комнаты, чтобы в дождливые дни они могли там резвиться в свое удовольствие, что Жером и трое остальных рисовали фигляров на стене, а Наполеон изображал только солдат, расположенных в боевом порядке, что с самого раннего детства он был склонен с математике, что некоторые монахини прозвали его маленьким математиком и угощали вареньем. «Однажды встретив их на площади Saint-François, он бегом бросился к ним, восклицая: „Кто хочет знать, где мое сердце, тот найдет его сестер“. Тучная сестра Орто, с слабыми ногами, стала его журить, но в конце концов должна была уступить и сунуть ему в рот конфету, чтобы заставить его замолчать».

6

Madame Megravere, после Ста Дней, как уже сказано, избрала Рим местом своего изгнания. Мир развалин, окружавших ее здесь, был ей близок. Она сама являлась живой реликвией великой эпохи. К ней совершалось паломничество. Дюма-отец рассказывает об одной своей знакомой даме, которой в Италии хотелось видеть только три вещи: madame Megravere, извержение Везувия и Венецианский карнавал. Случалось также, что иной чичероне показывал ее иностранцам, которых он раньше водил по руинам Колизея. Именно тут гулять ей нравилось всего более. Куда уносились её мысли с этого места разрушения, угадать не трудно. Некогда по поводу гнева Наполеона на его брата Люсьена из-за mésalliance последнего, она, заступаясь за младшего сына, упорно отстаивала его дело и должна была услыхать от императора упрек, что она любит Люсьена больше, чем его. её ответ гласил: «я всегда люблю больше всех того из моих детей, который самый несчастный из них».

После падения первой империи пришел черед Наполеона пользоваться предпочтительной любовью матери. Но и тот, о ком она думала, не раз, вспоминал о ней в своем изгнании. Однажды на острове св. Елены у Наполеона вырвались такие слова, обращенные им к врачу Автомарки: «Вы, доктор, ухаживаете за мной удивительно, но моя мать сумела бы это сделать еще иначе». И, закрывши рукой глаза, великий человек прибавил, точно жаловался ребенок: «ах, мама Летиция!»