«Второй брак Наполеона I»

Ф. И. Булгаков Второй брак Наполеона I

Артур Адан составил интересную книгу о Наполеоне I под заглавием «Napoléon intime». Первое издание этой книги распродано было в Париже в первый же день по отпечатании её. И неудивительно: в ней есть много занимательного касательно интимной жизни великого императора французов. Но особенно любопытны страницы, посвященные рассказу о втором браке Наполеона I и сожительстве его с Марией-Луизой. О том, почему и как развелся он с первой своей женой, Жозефиной, недавно рассказывалось подробно в «Вестнике»[1]. Теперь познакомимся и с вторичным супружеством Наполеона по тем многочисленным данным, какие собраны в «Napoléon intime».

Исключительной целью второго брака Наполеона являлось упрочение династии, и потому для главы её было важно, чтобы, по возможности, династия эта была равносильного достоинства с теми династиями, какие царствовали тогда в Европе. В виду этого последовало сознание совета министров, которые и должны были сделать выбор между русской великой княжной и принцессами австрийской и саксонской. Большинство членов Совета подали голос за предварительное обращение к России.

Однако русский двор, вполне признавая важность оказанной ему чести, медлил выражением своего согласия. Дело объяснялось тем, что император Александр Павлович вполне соглашался на этот брак своей сестры, но императрица-мать не решалась выдать дочь свою за императора французов.

Скорее задетый за самолюбие, нежели истомившийся этой недостаточной поспешностью, Наполеон направил взоры свои на австрийский двор. По дипломатическим сношениям, австрийский двор знал о предложении, сделанном России. Больше всего опасаясь политических последствий франко-русского союза, он не задумался дать свое согласие, и чтобы русский государь не успел предупредить австрийского, в Вене решено было ускорить осуществление брака Наполеона с эрцгерцогиней Марией-Луизой.

Когда все было условлено, тогда состоялось решение, что маршал Бертье отправится в Вену для заключения брачного контракта с молодой эрцгерцогиней, по доверенности.

По заключении брачного контракта в Вене, Наполеон, – как прежде всего человек ума, а потом уже сердца, – испытал невыразимое удовлетворение, не без примеси гордого сознания, что вот он, человек столь низменного происхождения, связан брачными узами с дочерью одной из стариннейших в мире царственных фамилий. Но в то же время, как человек сердца, он торжествовал при мысли, что по пути из Вены в Париж ехала молодая девушка, которой едва минуло двадцать лет, хорошенькая собой, свеженькая блондинка, которую ему предстояло посвятить в первые тайны Гименея. И он ощутил в себе охмеляющие приливы первой страсти.

Тогдашнее настроение Наполеона вполне обрисовывается в письмах, адресованных к королю Виртембергскому дочерью его Екатериной, находившейся в то время при императоре: «Вы никогда не поверили бы, дорогой папа, – писала она, – на сколько он влюблен в будущую свою жену. Он совсем без ума от неё до такой степени, что я никогда не могла бы себе этого представить и просто не в силах этого описать…»

…Чтобы показать, до какой степени император занят будущей своей женой, скажу вам, что он призвал к себе портного и сапожника, чтобы вырядиться с особой тщательностью. Кроме того, он учится вальсировать. Все это такие вещи, которых ни вы, ни я не могли бы себе вообразить…

«…Еще одна деликатность со стороны императора, о которой я должна сказать вам прежде, чем окончить свое письмо, – он сделал распоряжение снять из галереи Дианы все картины, изображающие его победы над Австрией. Помимо того, он не желает уже теперь учреждать здесь орден des Trois Toisons, так как две эпохи, обозначенные на ордене, служат напоминанием о двух вступлениях в Вену, – легенду эту он хочет совершенно изменить…»

По этим сведениям, вполне подтвержденным бароном Меневалем, Наполеон призывал к себе модного портного Леже (работавшего на красавца Мюрата), и с изрядной угловатостью упражнялся в вальсе.

Политика награждала Наполеона новой супругой, и он льстил себя надеждой одержать победу над молодой своей женой. С этой целью, чтобы расположить к себе Марию-Луизу с первой встречи, пустился он на романические измышления.

С точки зрения строгих условий придворного этикета устройство первого свидания новобрачных было не легко.

Наведены были справки во всех специальных трудах, трактующих об этом предмете, пробуждены от их глубокого сна все запылившиеся указы, покоившиеся в архивах; затем Шварценберг вместе с Наполеоном основательно обсудил все эти формальные вопросы. В конце концов, утверждена была целая масса торжественных постановлений.

Решено было именно, что их величества встретятся под шатрами, раскинутыми для этого случая между Компьеном и Суасоном, в двух милях от последнего.

Когда же Наполеон узнал, что императрица из Витри направилась в Суасон, простой смертный, по обыкновению, взял у него верх над вопросами чувства, и пренебрегши императорским своим саном и формальностями церемониала, он немедленно сел в коляску вместе с неаполитанским королем и поехал инкогнито, без свиты. Император успел уже сделать пятнадцать лье, когда в Курселле встретил поезд императрицы. Он подошел к карете её величества, не будучи узнан. Но конюший, не предупрежденный на счет намерений императора, открыл дверцы кареты и опустил подножку, крикнув:

– Император!

Наполеон бросился на шею Марии-Луизе, которая вовсе не была приготовлена к такой внезапной и любезной встрече; затем немедленно распорядился во весь дух ехать в Компьень, куда прибыл в десять часов вечера.

Галопом промчались они мимо торжественно воздвигнутых шатров и перед придворными церемониймейстерами, которые, держа пергаменты свои в руках, с изумлением смотрели на происходившее перед ними нарушение условий этикета.

Само собой разумеется, установлен был также деликатный пункт на счет отношений императора и императрицы с 28 марта – день прибытия в Конпьень и до 1 апреля – число, когда должно было состояться освящение гражданского брака. Точно было выяснено, что император, во время пребывания в Компьене, будет ночевать в отеле канцлерства, а не во дворце.

И вот 28 марта, в 10 часов вечера, после курселльской встречи, императорский поезд въехал в Компьенский дворец. Для их величеств и для всего двора сервирован был ужин в галлерее Франциска I. Под покровительством этого любезного короля, обращался Наполеон к юной и свежей, как роза, супруге своей с горячими речами, которые сопровождались молящими взорами. Мария-Луиза краснела в немом удивлении. Желая рассеять сомнения той, которая была женой его лишь по доверенности, император обратился к авторитету кардинала Феша, сказав ему в присутствии императрицы:

– Не правда ли, ведь мы повенчаны самым настоящим образом?

– Да, ваше величество, по гражданским законам, – отвечал кардинал, отлично понимая тот вывод, какой желательно было извлечь из его ответа… Завтрак, на другой день, по распоряжению Наполеона накрытый в покоях Марии-Луизы её фрейлинами, избавляет от необходимости объяснять, каким образом была нарушена последняя часть церемониала и почему покои отеля, занятого канцлерством, не оказали гостеприимства царственному своему постояльцу…

По словам его камердинера, «поговорив с императрицей, Наполеон вернулся в свою комнату, надушился одеколоном и в одном халате секретно вернулся в императрице». В дополнение к своему рассказу, Констан прибавляет: «на другое утро, во время своего туалета, император спросил меня, заметил ли кто-нибудь скачек, который он произвел в программе».

Этим крайним нетерпением могущественнейший монарх Европы только лишний раз показал, что темперамент его с 1796 года нисколько не изменился. Любовные настояния императора, обращенные в Марии-Луизе, не уступают пламенным письмам генерала Бонапарта к Жозефине.

Задавшись целью воспламенить сердце Марии-Луизы, Наполеон не знал, какой бы жаркий маневр пустить ему для того в ход, и, как почти всегда случается в подобных случаях, сам первый влюбился. Всем существом проникнутый восторгом от столь лестного союза, взволнованный всеми своими чувствами, при виде кроткой и нежной молодой девушки, которая ему принадлежала, Наполеон положительно переживал новую весну. Но, быть может, то было мимолетное чувство, страсть, быть может император спохватился и установил сдержанные отношения, составляющие обычное правило.

По отношению в своей жене, он всегда желал быть хорошим мужем, желал устроить счастливый и мирный семейный очаг.

При выполнении этой задачи, в Марии-Луизе он встретил более податливую, более кроткую натуру, нежели была натура Жозефины и, что бы ни говорили в пользу извинения непростительной измены второй императрицы в дни окончательного падения Наполеона, можно утверждать, что Мария-Луиза была очень счастлива во время сожительства своего с императором.

В данном случае всего важнее свидетельство самой Марии-Луизы, в её письмах, адресованных к наиболее интимным её подругам, графиням Колоредо и Кренневилль.

По числам и отрывкам из её писем видно, что мнение императрицы не менялось во все время пребывания её с императором:

«1 января 1811 г.

… Не могу придумать лучшего для вас пожелания, как пожелание вам такого же счастья, каково мое… Вы можете себе представить, что у нас нет недостатка в удовольствиях в таком большом городе, как Париж, но для меня всего приятнее те минуты, какие я провожу с императором».

«Сен-Клу, 1 октября 1812 г.

… И вы можете себе представить то горе, какое причиняет мне отсутствие императора. Оно утолится лишь с его возвращением. Я терзаюсь и тревожусь беспрестанно. Один день без писем может принести меня в отчаяние, а когда я получаю письмо, то утешаюсь всего на несколько часов…»

«Сен-Клу, 22 июля 1813 г.

… Написала бы вам собственноручно, если бы не готовилась к отъезду в Майнц, где свижусь с императором. Не говорю вам о моей радости, вы сами легко ее себе представите…»

В это время Марию-Луизу не стесняли никакие обязательства. Напротив того, в её интересах было выставить напоказ враждебные чувства, которыми единственно она могла извинить недостоинство своего поведения: она была тогда в связи с Адамом Адальбертомь, графом де-Нейпперг, скромным австрийским генералом, состоявшим её любовником с 1814 года. Единственное достоинство этого генерала заключалось в черной повязке, прикрывавшей впадину, объяснявшуюся отсутствием левого его глаза. Прибавим, что от этой связи у неё был сын задолго до смерти императора. И вот, когда эта великая новость стала распространяться по Европе, Мария-Луиза писала:

«Император Наполеон не только не обращался со мной дурно, как все полагают, а напротив, всегда оказывал мне всякое внимание…»

Не будем останавливаться на вставках, в том же письме, в роде: «У меня никогда не было горячего чувства к Наполеону». Чем объясняется это опровержение, вплетаемое ею во всякое письмо, в 1821 году, если не пощадой Нейпперга, всеконечно, ревновавшего ее в Наполеону?

Выражения нежной привязанности, которыми Наполеон не переставал осыпать свою вторую супругу, желая во что бы то ни стало сделать ее счастливой, – не подлежат никакому сомнению: друзья и враги в своих мемуарах открыто свидетельствуют о них.

«При дворе и в городе, – по словам Фуше, – дано было распоряжение угождать молодой императрице, которая безраздельно заполонила Наполеона; с её стороны это было даже нечто в роде ребячества…».

«Императрица Мария-Луиза, молодая и незначительная супруга Наполеона, – говорит другой очевидец, – была предметом горячих его забот. Счастливый император не сводил с неё влюбленных взоров. Видно было, что он с гордостью желал показать ее всем и повсюду…».

«Император, – говорит де-Шампаньи, – был лучшим мужем в мире: невозможно относиться в жене с большей заботливостью, с более тонким и великодушным вниманием, чем он…».

С удовольствием констатировал он факт, что жена его была экономна, чего никогда не мог он добиться от Жозефины. По поводу чрезмерных трат последней, полтора года спустя после развода, в одном из писем в Мольену, император проводит параллель, в пользу второй своей жены:

«…Императрица Луиза располагает тысячью экю. Она никогда не тратит этой суммы. Она расплачивается по своим расходам каждую неделю, в случае необходимости, лишает себя туалетов и подвергает себя лишениям, чтобы не иметь долгов…»

При наступлении Нового года, император, желая сделать денежный подарок Марии-Луизе, спросил ее, ее намерена ли она подарить что-нибудь своим сестрам. Она ответила, что думала уже о том и заказала несколько драгоценных вещей на сумму около двадцати пяти тысяч франков. Он нашел это несколько недостаточным. Но она возразила, что сестры её не так избалованы, как она, и что им эти подарки покажутся великолепными. Тогда император сказал ей, что хочет подарить ей на Новый год двадцать пять тысяч франков. Затем он передумал и обещал ей пятьдесят тысяч франков. В конце концов императрице передали от него сто тысяч франков.

Никогда не стремился Наполеон к тому, чтобы к семейной жизни применять свой непоколебимый авторитет, согласно обычным его биографам, столь присущий его характеру. Он знал, что добрые супружества создаются из взаимных уступок, и, во избежание пререканий, охотно подчинялся тому, что не все приказания его исполнялись, даже перед персоналом его двора.

«Осенью, после свадьбы императора, – свидетельствует генеральша Дюран, – двор некоторое время проводил в Фонтенебло. Повсюду топили, исключая покоев императрицы. Привыкнув к печам, она уверяла, что камин ее беспокоит. Однажды император приехал в ней на несколько дней. Выходя, он жаловался на холод и приказал дежурной фрейлине велеть затопить. Когда император уехал, императрица запретила топить. Дежурной фрейлиной была в тот день m-lle Рабюссон, молодая особа, только что вышедшая из Эвуана, очень откровенная и прямая. Император вернулся два часа спустя и спросил, почему не исполнили его приказания.

– Ваше Величество, – отвечала фрейлина: – императрица не желает, чтобы топили. Она у себя, и я обязана ей повиноваться.

Император очень смеялся над этим ответом и, вернувшись в себе, сказал находившемуся у него маршалу Дюроку:

– Знаете ли, что мне сказали у императрицы? Что я там не у себя и что мне там не затопят камина.

Ответ этот забавлял двор в течение нескольких дней».

Конечно, можно бы допустить, что все эти любезности не что иное, как придворные сплетни, но они подтверждаются другими фактами, аналогичными по своему характеру, которые свидетельствуют о многократных случаях проявления нерешительности и слабой воли Наполеона в его семейной жизни.

Мария-Луиза не без основания могла сказать австрийскому посланнику: «я не боюсь Наполеона, но я начинаю думать, что он боится меня».

Просто поразительно, как император некоторым образом унижался до того, что обратился раз с просьбой к иностранцу, чтобы тот сделал Марии-Луизе замечание на счет её поведения. Предоставим князю Меттерниху рассказать об этом любопытном инциденте.

«Летом 1810 года Наполеон, вставши с постели, как-то задержал меня в Сен-Клу. Когда мы остались одни, он сказал мне довольно смущенным тоном, что я могу оказать ему услугу.

Дело касается императрицы, она молода, неопытна и не знает еще нравов этой страны, ни характера французов.

Я приставил в ней княгиню Монтебелло. Это именно то, что ей требуется, но княгиня поступает иногда легкомысленно. Вчера, например, гуляя с императрицей по парку, она представила ей одного из своих кузенов. Императрица разговаривала с ним и была в данном случае не права. Если она допустит, чтобы ей представляли молодых людей, разных дальних кузенов, она скоро сделается добычей интриганов. Во Франции у всякого всегда найдется просьба о какой-нибудь милости. Императрица попадет в осадное положение, а, между тем, не располагая возможностью удовлетворять просьбы, она будет подвергаться тысяче неприятностей.

Я сказал Наполеону, что разделяю его взгляд на это дело, только не понимаю хорошенько мотива, побудившего его сделать мне это дружеское сообщение.

– Дело в том, – ответил мне Наполеон, – что я желал бы, чтобы вы поговорили по этому поводу с императрицей.

Я выразил ему свое удивление, почему он не хочет сделать это сам.

– Совет этот, – сказал я ему, – прекрасен, разумен, и императрица обладает слишком прямым умом, чтобы не оценить его.

– Я предпочитаю, – перебил он меня, – чтобы вы взяли на себя это поручение. Императрица молода и может подумать, что это мои причуды, как мужа. Вы же министр её отца и друг её детства: ваши слова произведут на нее сильнейшее впечатление, чем то, что я бы мог ей сказать».

Тот же характер носят на себе несколько строк, написанных рукой Наполеона; в них точно также обнаруживается тревожная осторожность, какою окружал он особу императрицы. Строки эти адресованы к начальнику главной полиции:

«Бюллетень „Gazette de France“ переполнен сегодня смешными подробностями на счет императрицы. Дайте хороший нагоняй автору этой статьи. Он говорит о чижике, о маленькой собачке, изобретенных немецкой глупостью и перенесенных во Францию. Редакторы наших газет порядочное дурачье».

Невозможно описать радость Наполеона, когда три месяца спустя после свадьбы, императрица почувствовала первые симптомы беременности. Счастье это достигло своего апогея, когда она разрешилась сыном.

Какой дивный сон! Воспитанник военной школы, голодавший артиллерист теперь становился основателен династии, призванной управлять обширнейшей империей в Европе, и наследник его оказывался внуком монарха.

Не могли он считать себя избранником Божиим, он, который после столь удивительной карьеры, видел себя предметом этого Божественного промысла.

Во время родов, которые были весьма тяжкими, счастье как будто вздумало оспаривать у Наполеона это несравненное его благополучие. Когда акушер Дюбуа пришел доложить, что ребенка можно спасти лишь ценою жизни матери, – в этот трогательный момент предстала жестокая альтернатива. Если бы император был таким человеком, каким его выставляли, – эгоистом, приносящим в жертву все, ради своих личных интересов, он преимущественно просил бы спасти жизнь ребенка. Разве не ребенок был единственной целью его брака с Марией-Луизой?

Наполеон не задумался ни на одну минуту и крикнул: «Думайте исключительно о матери». Сердце супруга подавило голос императора. Пускай гибнут грандиозные мечты потомства, предвкушавшийся родительские радости, бессмертие его дела! Прежде всего хотел он сохранить жену свою, простую, добрую жену, данную ему политикой, но которую законная и горячая любовь его хотела сберечь.

Пришлось прибегнуть к щипцам. Всего несколько мгновений мог выдержать император мучительное томление при виде этой ужасной операции, длившейся двадцать минут. Он выпустил руку императрицы, которую держал в своих руках, и удалился в свою уборную, бледный, как смерть.

Наконец, 20 марта 1811 года, в 8 часов утра, родился ребенок. Как только императору дали знать о том, он бросился в своей жене и сжал ее в своих объятиях. В течение семи минут ребенок не подавал признака жизни. Наполеон поглядел на него, счел его мертвым, не произнес ни слова и все свое внимание сосредоточил на императрице. Наконец, ребенок закричал, тогда император подошел и обнял своего сына.

В Тюльерийском саду толпа с беспокойством ожидала разрешения императрицы. Двадцать один пушечный выстрел должен был возвестить о рождении дочери и сто выстрелов – о рождении сына. При двадцать втором выстреле безумная радость овладела народом. Наполеон, стоя за гардинами у одного из окон императрицы, наслаждался при виде общего восторга и казался глубоко растроганным: крупные слезы катились по его щекам, а он не замечал их. Под этим впечатлением он вторично подошел и поцеловал своего сына.

С той поры Наполеону не суждено было более переживать слез радости, ибо счастье улыбнулось ему тут в последний раз.

Со времени рождения его сына стала собираться гроза, которая унесла императора за океан, одиноким, без жены, без ребенка, лишенного власти и свободы!

Рождение римского короля вызвало невыразимо восторженный энтузиазм. Вся Европа приняла участие в этой радости. Сам Мессия не был бы встречен с большей восторженностью. Все поэты, знаменитые и малоизвестные, присылали свои оды, стансы, кантаты и песни, на всех языках: по-французски, по-немецки, по-фламандски, по-итальянски, по-гречески, по-латыни и по-английски!

После столь естественного возбуждения, вызванного этим всеобщим восторгом, достигнув апогея в удовлетворении своего честолюбия, Наполеон вернулся к свойственному ему настроению и характеру. Мы видим его в его семье, таким же обыкновенным, таким же мирным, как самый обыкновенный из супругов. В отношении этого обожаемого ребенка он был тем же «papa gâteau», тем же «oncle Bibiche», каким Бонапарт, первый консул, был по отношению к своим племянникам, детям Гортензии.

Вот что говорят очевидцы:

«… Вход в его кабинет был воспрещен для всех: он не позволял входить туда кормилице и просил Марию-Луизу приносить к нему его сына. Но императрица была до такой степени не уверена сама в себе, когда брала ребенка из рук кормилицы, что император, ожидавший ее в дверях своего кабинета, спешил к ней на встречу, брал сына на руки и уносил его, покрывая поцелуями… Когда он сидел за письменным столом, готовый подписать какую-нибудь депешу, в которой взвешивалось каждое слово, его сын, лежавший у него на коленях или прижатый в его груди, не покидал его… Иногда, отрываясь от великих дум, занимавших его ум, он ложился на пол, рядом с этим любимым детищем, играл с ним с увлечением, словно сам был ребенком, стараясь чем-нибудь забавить его и удалить от него то, что могло раздражить его… Терпение его и снисхождение к этому ребенку были неисчерпаемы».

«Император страстно любил своего сына, – говорит Констан: – он брал его на руки всякий раз, когда видел, энергично подхватывал его с полу, затем опускал вниз, затем снова подымал и ужасно радовался его веселью. Он дразнил его, подносил к зеркалу, часто страшно жеманничал перед ним и смешил его до слез. За завтраком сажал его к себе на колени, обмакивал палец в соус и мазал ему этим пальцем лицо»…

Во время путешествий или военных кампаний Наполеон состоял в непосредственной переписке с m-me де-Монтескье, воспитательницей его сына. 30-го сентября 1811 года он писал из Антверпена:

«…Я желаю, чтобы воспитание, быть может, очень тщательное, не шло в разрез с своей задачей и чтобы с ранних лет озаботились о солидном режиме для физического развития короля. Впрочем, в этом я с полным доверием полагаюсь на вас».

По пути во время похода на Россию, император писал снова:

«…Надеюсь, что вы скоро известите меня о том, что прорезались четыре последние зуба. Я пожаловал кормилице все, что вы от меня требовали; можете ее успокоить на этот счет».

Ни та масса великого труда, какую он взваливал на себя, ни заботы о начале страшной войны, ни ответственность командования армией в триста тысяч человек, – ничто не было в силах отвлечь мыслей императора от колыбели дорогого его малютки.

Портрет маленького римского короля, присланный ему императрицей накануне Бородинского сражения, сильно взволновал его.

У дверей своей палатки, приветствуемый радостными кликами своих солдат, Наполеон любовно рассматривал этот портрет. Затем вдруг, выдавая тревожившие его опасения, он сказал своему секретарю: «Спрячьте его; он слишком рано видит поле сражения».

До сих пор мы могли судить о Наполеоне лишь в эпохи, когда фортуна неизменно благоприятствовала ему.

Но пробил час неудач. они были громадны и такого свойства, что могли далеко отогнать заботы о семейных мелочах, – и тем не менее, несмотря на колоссальное усилие самозащиты против страшных катастроф, обрушивавшихся на него, – Наполеон к жене своей и к ребенку сохранил самое неусыпное внимание, ту же деликатность, какими он дарил их во дни благоденствия.

В тот момент, когда, после надежды на мир, Наполеон увидел себя вынужденным бороться против коалиции целой Европы, он продолжал тревожиться о самих пустых мелочах, касавшихся его жены:

«С неудовольствием узнал я, – пишет он обер-камергеру, – что празднество 15 августа было так неудачно устроено и так небрежно обставлено, что императрицу бесконечно томили плохой музыкой… Наконец, никаких особенных затруднений не представило бы несколько раньше увезти императрицу из спектакля, где она задыхалась от жары»…

Во время французской кампании, когда, дав волю несравненному своему гению, нечеловеческими усилиями отбивал он пядь за пядью землю своей родины и с тридцатью тысячами человек держал в страхе Европейские державы, из Ножана император писал:

«…Не давайте скучать императрице. Она изводится от тоски»…

На другой день последовало его распоряжение, которое имело для него высшее значение:

«Всячески оберегайте, чтобы императрица и король римский никоим образом не могли попасть в руки неприятеля».

Взвесив все могущие произойти случайности, он воскликнул:

«Что касается моего мнения, то я предпочел бы лучше видеть моего сына задушенным, нежели воспитанным в Вене, в качестве австрийского принца. Я также достаточно хорошего мнения об императрице, чтобы быть уверенным, что и она разделяет мой взгляд, как женщина и как мать».

Когда Наполеону, загубленному без пощады, предлагали поручить его супругу покровительству австрийского императора, он противился, но не столько из чувства гордости, сколько из опасения того, что такое положение Марии-Луизы повредит его семейной жизни. Небезынтересно выслушать заявление его неудовольствия:

«С огорчением узнал я, что вы говорили о Бурбонах с моей женой. Это вредно повлияло бы на нее, и поссорило бы нас… Избегайте разговоров, которые могли бы навести ее на мысль, что я могу согласиться принять покровительство её или её отца… Помимо всего, это может только нарушить её покой и испортить превосходный её характер»…

И тут, в эти дни беспредельного горя, как и в самые счастливые дни успеха, Наполеон выше всего ставил личное свое достоинство в домашнем очаге.

Исчерпав чудесные ресурсы военного искусства, ежедневно поражавшего удивлением его врагов, подавленный силами, которые в двадцать раз превышали численность его войска, покинутый боевыми своими сотоварищами, Наполеон должен был решиться подписать акт отречения в Фонтенебло[2].

Мысль об его жене и ребенке, временно стушевавшаяся в его уме, под влиянием страшных терзаний, причиненных ему его друзьями и врагами, явилась ему на помощь для перенесения последних унижений. Он согласился отправиться на остров Эльбу.

– На острове Эльбе я могу еще быть счастлив с женой моей и сыном, – говорил Наполеон.

После легендарного прощанья с своей гвардией, он писал императрице:

«Добрый друг, я еду и буду ночевать в Бриаре. Двинусь далее завтра утром и остановлюсь лишь в Saint-Tropez… Надеюсь, что твое здоровье в порядке и ты будешь в состоянии догнать меня…

„Прощай, дорогая Луиза. Ты всегда можешь рассчитывать на мужество, спокойствие и дружбу твоего супруга“.

Находясь на острове Эльбе, он тревожился в виду молчания Марии-Луизы, далекий от подозрений насчет измены своей жены. Он предполагал, что она арестована и всеми средствами старался добиться с ней переписки. Он посылал письмо за письмом, отправлял нарочных.

„Полковник Лещинский, – пишет он 9 августа генералу Бертрану, – отправляется сегодня в два часа в Ливорно, откуда поедет в Э., для передачи от меня письма императрице. Напишите Меневалю, что я жду императрицу в конце августа, что я желаю, чтобы она привезла сюда моего сына, и что удивляюсь, почему не получаю от неё никаких известий. Это происходит оттого, что письма её задерживаются. Напишите, что к странному мероприятию прибегают, по всей вероятности, по распоряжению, какого-нибудь второстепенного министра, не может же оно исходить от её отца. Во всяком случае, никто не в праве распоряжаться императрицей и её сыном“.

Все было пущено в ход со стороны Наполеона, чтобы иметь известие от жены. Измученная душа его не могла успокоиться. Воображение измышляло всевозможные средства. Когда ему казалось, что он нашел нового разведчика, с большими шансами на успех, тогда наставления его походили на наставления любовника, занятого тем, как бы обмануть самый бдительный надзор:

„Велите дать месячный отпуск капитану Гюро, жена которого находится при императрице. Он отправится сегодня вечером на бриге. Призовите его и дайте ему инструкции, чтобы он поехал в Э. и затем повсюду, где только будет императрица. Пускай так устроится, чтобы его не задержали. Необходимо, чтобы он попал в Э. и жил у своей жены или у Меневаля, и чтобы никто ничего не подозревал о том. Он заранее должен запастись инструкциями, какого рода наблюдение от него потребуется…“

Напротив, мизерные усилия, делавшиеся Марией-Луизой для ведения корреспонденции со своим мужем в первые дни их разлуки, не отличались особой энергией. Она не попробовала даже возразить против мнения своего отца, императора австрийского. Кстати прибавить, чтобы сделать более понятным её равнодушие, что с 17 июля 1814 года стало сказываться на ней влияние графа Нейпперга.

В октябре, не зная более, к кому обратиться за известиями, Наполеон написал великому герцогу Тосканскому, дяде императрицы:

…. Прошу ваше королевское высочество известить меня, позволите ли вы мне каждую неделю посылать к вам письма для передачи императрице, а также прошу вас прислать мне в ответ известия о ней и письма m-me Монтескье, воспитательницы моего сына. Льщу себя надеждой, что, несмотря на события, которые изменили отношения стольких лиц ко мне, ваше королевское высочество сохраняет ко мне некоторую дружбу… Если вы пожелаете дать мне в том удостоверение, вы принесете мне тем значительное облегчение…»

Каков контраст! Испытать упоение славой и всемогуществом, в течение десяти лет быть осыпаемым заискивающими любезностями королей и восторгом народов и затем нищенски вымаливать доказательства симпатии со стороны маленького принца, и не ради чего иного, как только из-за того, чтобы вернуть жену свою к себе!

Когда Наполеон покинул остров Эльбу, возможно допустит, что в жажде его снова овладеть троном в душе его примешивалась и страстная надежда вернуть любовь своей жены и ласки своего ребенка. Едва успел он прибыть в Париж, как уже писал австрийскому императору:

«…Мне слишком хорошо известны принципы вашего величества, мне известно, как высоко ставите вы ваши семейные привязанности, чтобы не верить, что каковы бы, во всяком случае, ни были дальнейшие намерения вашего кабинета и вашей политики, – вы поспешите содействовать ускорению минуты соединения жены с её мужем и сына с его отцом…».

Австрийскому императору не пришлось производить никакого давления на свою дочь для возбуждения в ней презрения к своим обязанностям супруги и матери: она преспокойно проживала в позорной связи.

Были попытки объяснить недостойное поведение Марии-Луизы слабостью её характера. Но слабохарактерность способна еще внушить сострадание, циничность же в чувствах не может рассчитывать ни на какое снисхождение.

Заговорило ли в ней сердце, когда супруг её окончательно был сломлен этой гигантской борьбой, ценой которой являлись империя, его жена и сын? Почувствовала ли она хотя проблеск сострадания к отцу своего ребенка? Вот в каких выражениях в одном интимном письме говорила она об успехе и походе союзников против Франции:

«…Генерал Нейпперг не подавал признака жизни в течение восемнадцати дней, так что мне известны лишь подробности из бюллетеня, но я радуюсь со всеми добрым вестям, которые в нем приведены…».

Таким образом, в виду событий, среди которых разыгрывалась судьба той страны, в которой она занимала пост императрицы, где решались судьбы её мужа и сына, Мария-Луиза цинично смешала себя «со всеми». Потомство, отмщающее за нарушение обыденных законов чести и верности, по всей вероятности, также точно отведет место этой печальной императрице в ряду несчастных, к позору адюльтера примешивающих низость сердца и подлость характера.

На острове Св. Елены Наполеон оплакивал отсутствие своего сына и гнусную измену той, которую он так сильно любил.

Наполеон во все моменты, как на вершине славы, так и в омуте упадка, всегда сохранял в себе высокое супружеское чувство, жившее в нем с юных лет. У него было две жены: он окружил их одинаковой привязанностью. С любовной, неусыпной заботливостью старался он сделать их счастливыми и, тем не менее, обе были ему неверны, с тою только разницей, что Жозефина наставила ему рога весьма скоро, а Мариа-Луиза изменила ему лишь после многих лет супружества.

Во время обоих этих несчастных браков, как водится, густая завеса покрывала глаза императора. При виде явно подтвердившихся подозрений, он упорно продолжал еще сомневаться, пока доказательства не исчерпывались до дна. По отношению в Жозефине, долгое время признаки её неверности приписывал он её легкомыслию. Что же касается Марии-Луизы, то скорее он готов был поверить, что она арестована, что она жертва козней, нежели допустить её измену.

Как в том, так и в другом браке стремился он создать образцовый, мирный семейный очаг, который регулировался самыми заурядными обычаями.

Тот, кто могущественнейшим монархам с страшной гордостью бросал перчатку в лицо, по самому ничтожному поводу, – почти что поступаясь собственным достоинством, шел на всевозможные компромиссы, только бы избежать малейших семейных неприятностей.

Тот, кто управлял сорока миллионами людей, – противопоставлял одну лишь слабость в ответ на капризы окружавших его жены и детей.

Ни блеск дивной его карьеры, ни высшая гордость императорского величия, не повлияли на характер Наполеона, как супруга и отца. Никогда не изменял он принципам, привитым ему воспитанием под руководством той матери, с личностью которой ознакомлены читатели «Вестника»[3].

Сноски

1

См. № 7 за 1892 г., стр. 278–288.

2

Об этом событии особо рассказывалось в «Вестнике Ин. Лит.»№ 5, 1892 г., стр. 217–229.

3

См. № 1 за 1893 г., стр. 283–295.