«Гибель Ростова»

Гибель Ростова (fb2) - Гибель Ростова 87K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Вареник

Василий Вареникъ Гибель Ростова

Через десять лет

Катер осторожно движется вверх по пустынному Дону. Впервые за десять лет после катастрофы иностранным журналистам разрешили посетить запретную зону, простирающуюся от Азова до Волгограда. Вместительный катер МЧС вышел из пограничного с зоной Таганрога и к полудню приблизился к мертвому и загадочному Ростову. Журналистам выданы спецкостюмы со свинцовыми прокладками. Офицер МЧС инструктирует пассажиров:

— Дамы и господа! Прошу серьезно отнестись к мероприятию. Это не прогулка. Начнем с того, что вам не рекомендуется опускать руку в воду, если не хотите получить рак кожи. В городе старайтесь не приближаться к стенам домов. Нигде не садитесь, не берите в руки металлические предметы, и вообще ни к чему не прикасайтесь! Помните, что уровень радиации в помещениях выше, чем на открытых пространствах. Поэтому не заходите в распахнутые двери и лучше фотографируйте все, что вам нужно, с улицы. За свое здоровье вы несете ответственность сами — согласно документам, которые вы подписали в Таганроге…

В эти слова верится с трудом — настолько безмятежны окружающие пейзажи. Донская вода на редкость прозрачна и чиста. Берега утопают в сочной зелени. Кое-где на берегу видны то ржавый остов трактора, то стены разрушенного сельского дома, но они настолько заплетены диким виноградом, что почти неразличимы.

На душе у всех тревожно. Может, это от неестественной яркости зелени, а может, — от тишины. Не слышно крика птиц. Нигде не шевельнет поверхность воды рыба. И уж, конечно, не видно людей.

Несмотря на яркость красок и дикую красоту — река мертва.

Вот и Ростов. Точнее, Гниловская, густо заросшая кустарником.

Все на катере подавленно замолчали. Среди безмолвного моря низких крыш бывшего частного сектора красными остовами возвышаются брошенные дворцы «новых русских», стоящие с выбитыми стеклами и дырявыми крышами. Затем, огромный железнодорожный мост, весь ржаво-красного цвета.

Катер делает маневр, проходя под крайними опорами, избегая середины: как объяснил все тот же офицер-гид, середина моста опасно проржавела и может рухнуть под собственной многотонной тяжестью.

Отсюда открывается панорама мертвого города, которую сейчас впервые в прямом эфире, через разные «Би-би-си» и «Си-эн-эн», увидит весь мир. Операторы молча снимают своими камерами жутковатый пейзаж.

Издали город выглядит совершенно невредимым. Он только поменял цвет. На серый. На карнизах домов, на крышах и на подоконниках выросла травка. На крышах лепятся маленькие деревца. Серой массой с облупленным куполом громоздится собор. На его кровлях и выступах — тоже кустики.

И над всем — гробовое безмолвие…

Набережная совершенно без перил. Их снесло гигантским наводнением во время катастрофы. Катер подходит к пристани. Асфальт густо покрыт странной травой фиолетового оттенка. Под стенами речного вокзала она почему-то белая. Всюду растут огромные лопухи.

«Майн готт! — бормочет немец. — Они же больше, чем уши у слона…»

Да и трава повсюду высокая, сочная и никем не примятая.

— По ней никто не ходит, потому что в городе нет живых существ, — замечает офицер. Потом он говорит о том, что группа будет двигаться по установленному маршруту — от набережной до главной улицы этого города, именуемой «Садовая». Потом свернут по Кировскому до Пушкинской или Красноармейской и вернутся на набережную.

— Да, вот еще хорошая новость, господа, — продолжил эмчеэсовец.

— Респираторы можете не надевать, потому что сейчас нет ветра.

— Респираторы — это хорошо, но в ваших костюмах невозможно двигаться! Я не привыкла носить свинцовые прокладки там, где мы, женщины, носим обыкновенные, с крылышками, — сказала раскованная французская журналистка, дама без комплексов.

— А вам, мадам, почти и не надо двигаться. Ведь мы поедем на вездеходах. Ходить не придется, — ответил офицер.

— А охрана у нас будет от зверей-мутантов или от мародеров?

— Все домыслы насчет вооруженных мародеров и всяких там мутантов надо отбросить как беспочвенные, — заученно отбарабанил офицер.

— Но ваши власти сами официально сообщали о жизни в зоне, — возразила корреспондентка «Си-эн-эн».

То было шесть лет назад, когда мы и вправду обнаружили в городе популяции лысых кошек и громадных тараканов. Теперь никаких живых существ в городе нет.

— А эскорт от кого?

— Вооруженный эскорт больше… э-э-э… для порядка, для вашего спокойствия, и чтобы никто не потерялся. И вообще, дальше вы сами убедитесь, что бояться здесь нужно только радиации. Выполняйте мои инструкции — и все будет хорошо!

По инструкции первыми на землю зоны ступают солдаты. Затем выгружаются вездеходы, и последними сходят иностранцы со своей аппаратурой.

Первое, что выхватывают объективы их видеокамер — это открытые двери и окна домов. Внутри брошенных квартир, магазинов, офисов можно видеть их обстановку. Но все предметы покрыты толстым ковром пыли.

— Через пару-другую столетий этот город затянет земля, как древний Танаис, — комментирует известный историк из группы иностранцев, представитель ЮНЕСКО.

— Может быть, — отзывается корректный офицер МЧС.

— Кстати, а что среди нас, журналистов, делает историк, да еще из ЮНЕСКО? — интересуется дотошный американец из «Ассошиэйтед Пресс».

— Видите ли, — отвечает ученый. — Ростов уже сейчас имеет научно-историческое значение. Жизнь в нем окостенела в момент катастрофы и останется такой навечно, как в древних Помпеях. Так что этот город, господа, — это огромный археологический памятник мирового значения. А еще это памятник-предостережение. Напоминание о равнодушии его жителей, которые не боролись в свое время против смертельной опасности. Ну вот и получили…

— Кстати, где они сами? Мы еще не видели останков…

— Еще увидите, — обнадеживает офицер. — Сейчас мы поднимемся вверх по Буденновскому проспекту. Там будет много останков.

— Буденновский — это названо в честь мэра этого города, господина Буденновского? — спросил американский тележурналист Хью.

Офицер замялся, подбирая слова…

— Я с удовольствием поясню, — вмешался историк из ЮНЕСКО. — Буденный — это генерал у коммунистов, который захватил этот город и разграбил его.

— Да-а-а, — озадаченно сказал Хью прямо в эфир, — странный народ эти русские…

— О, вы еще не знаете всей их остальной истории! Впрочем, и в истории одного этого города курьезов предостаточно. Как-нибудь расскажу…

— О кей. А сейчас, уважаемые телезрители, отправимся вместе с нами в путешествие по самому загадочному мертвому городу планеты…

Вездеходы осторожно поползли вверх по Буденновскому, подминая фиолетовую траву.

Серое безмолвие

Первая остановка — на Соборной площади. За памятником святому Дмитрию Ростоцкому ржавеет остов трамвая. Другого транспорта в городе не осталось. В день катастрофы, десять лет назад, все что имело колеса, было использовано для бегства.

По Соборному свернули к Садовой. На фоне яркого неба над серым фасадом мэрии на флагштоке безжизненно повисли вылинявшие лохмотья государственного флага.

Парк Горького зарос настолько, что из-за верхушек елей видна только лысина бронзового вождя.

— Радиоактивный фон способствует росту растений, хотя фауна гибнет, — важно прокомментировал немец.

— Это еще по Чернобылю замечено. В тамошней зоне земляника вырастала величиной с яблоко.

— А яблоки величиной с арбуз? — спросил разбитной Хью.

— Что это?! — внезапно вскрикнула француженка, когда вездеход наехал на какой-то бугорок и что-то выразительно захрустело.

— Это кости, — невозмутимо сказал офицер.

— А вон там еще. И еще. И еще!.. — загалдели журналисты.

Там, перед магазином «…дежда» (Наверное, «Одежда?» — Нет, «Надежда», — пояснил офицер) белели еще кучки чего-то не сразу понятного, но наводящего страх.

Человеческие черепа и кости лежали и дальше по Большой Садовой. Все они были хорошо отполированы временем и непогодами. Зато те останки, что виднелись в полуоткрытых подъездах и в помещениях, выглядели иначе. На них оставались лохмотья, у многих даже волосы и фрагменты усохшей, как бы пергаментной кожи. Многие застыли в «позе эмбриона», скрючившись на боку, поджав ноги. Один из мертвецов положил голову на столик кафе. Его скрюченная кисть руки, похожая на высохшую птичью лапку, сжимала шариковую ручку. Салфетка, на которой он что-то пытался написать, совершенно истлела.

— О, ч-черт! Мы так и не узнаем, что этот парень там нацарапал. Наверное, что-нибудь вроде «Проклятие вам, атомщики!». Хе-хе! — цинично сострил Хью.

«Шутка» наглого американца всех покоробила, но журналисты промолчали.

— Как хорошо, если бы мы могли найти хоть малейшее письменное свидетельство очевидцев, — заговорил историк. Но не продолжил…

В полном молчании доехали до площади Советов, где увидели здание банка с распахнутыми монументальными дверями и следами пожарища. На ступенях валялся ржавый автомат Калашникова.

— Это специальная команда уже после катастрофы высадилась с вертолетов и сожгла банк со всем содержимым, — прокомментировал офицер.

— Если не считать банка, то все остальное в отличном состоянии. Совершенно нетронутый материал! — стал восторгаться историк. — Ничего не надо консервировать и реставрировать. Это лучше, чем в Помпеях! Смотрите! Подземный переход уже наполовину затянут землей! Там внутри великолепные фрески, рассказывающие о жизни в ХХ веке. Они и через тысячелетие сохранятся как новые!

Пожалуй, только у этого историка и еще у циничного весельчака Хью оставалось хорошее настроение. Все остальные участники акции были подавлены. Тем более, что мертвый пейзаж все больше удручал своей беспросветностью и монотонностью. По всей Садовой одно и то же. Заросшие пылью магазины. Кости, лежащие поодиночке или небольшими скоплениями. Трава и кусты.

Всем стало ясно, что дальше смотреть нечего…

Сенсация

Вездеходы доползли до Кировского, свернули по нему в сторону Пушкинской. Через ветви старых деревьев впереди замаячило большое мрачное здание без окон. Нечто среднее между средневековым замком и крематорием.

— Это тюрьма? — спросили американец и немец в один голос.

— Нет, господа. Это библиотека. Главная в городе. А тюрьма рядом, через парк, — ответил офицер-гид.

— Хотим в тюрьму! — оживились сразу все журналисты.

— Не рекомендую. Там много железа. Фон втрое выше. Вы оттуда не выйдете здоровыми. Да и смотреть там нечего. Просто большой склад костей. Когда охрана сбежала, большинство заключенных остались запертыми… Так что не советую терять время. Кстати, наступает вечер. Вы снимете красивое зрелище. Памятник русскому поэту Пушкину — как раз на этой улице. Он, знаете ли, светится сам собой, как волшебный. Правда, не так сильно, как пару лет назад. Но все равно, очень красиво.

— Товарищ майор! Мы по Пушкинской не проедем. Сильно кустарником заросла, — последовал доклад кого-то из сопровождающих.

— Ну ничего. Желающие могут двигаться пешком. А вездеходы подождут нас около памятника на Ворошиловском.

— А Ворошиловский кто? Тоже разбойник? — спросил Хью.

— Представьте себе, тоже! Ворошилов вместе с Буденным взяли этот город, а их войска его разграбили, — ехидно прокомментировал историк.

— Боже, ну и мазохисты эти русские! Теперь понятно, почему они так спокойно смотрели, когда около их городов возводили смертоносные объекты!..

Все участники «экскурсии» с интересом слушали этот любопытный диалог, однако сексапильная француженка отстранено молчала и куда-то всматривалась.

— Что с вами, мадам? Вам плохо? Может, лучше побыстрее вернуться? — забеспокоился офицер.

— Все в порядке. Но мне все время кажется, что за мной кто-то наблюдает.

— Пустяки, галлюцинации. Здесь уже много лет нет ничего живого. Господа! Можете двигаться цепочкой по бульвару. Здесь не заблудитесь. Тут посередине кусты реже растут. Я пойду первым.

Француженка снова вгляделась в сторону полуразвалившегося старого дома. Показалось, что там, за кустами, что-то зашевелилось.

— Боже!!! — чуть не выкрикнула журналистка. Њ Здесь есть что-то живое! Будет сен-са-ция!!!

Тайком от попутчиков женщина двинулась к дому и решительно завернула за угол здания с колоннами. И там, за полукруглым выступом…

На нее в упор, не мигая, смотрело большеголовое существо. Костлявый череп держался на тонкой морщинистой шее. Восковая кожа, полнейшее отсутствие бровей, ресниц и волос делало существо похожим на инопланетянина в плохих американских фильмах. Молчание продолжалось так долго, что журналистка подумала: уж не особый ли это вид мумифицированного трупа? Но глаза были живые. Они осмысленно светились.

— Кто ты? — с ужасом спросила журналистка.

— Я Наташа, — деревянным голосом произнесло существо.

— И ты… вы… здесь живешь?! — спросила еле живая от страха и удивления журналистка, не забывая, однако, про видеокамеру.

— Да… Я здесь все время. Я, кажется, последняя живая в городе. Но я про вас все знаю. У меня радио в подвале… Пожалуйста, говорите тише: здесь солдаты могут услышать. Они убивают всех, кто шевелится. У меня мало времени. Я вам передам главное. Здесь, в тетрадке, все написано с первого дня про положение в городе. Не бойтесь, она чистая, в свинцовой фольге.

— Подождите, подождите… Как вам удалось спастись?

— До катастрофы я следила за прессой. Были правдивые газеты. Я догадывалась, что будет плохо. Боялась самого худшего, готовилась. Когда рванула станция, я закрылась в подвале библиотеки, где работала. Я филолог. Там много запасов еды для ресторана — он тоже был в стенах библиотеки. Я полгода сидела в подвале, слушала радио, читала книги из библиотеки. Когда еда кончилась, вышла из подвала за продуктами. Брала в магазинах что хотела…

— Подождите, подождите. Почему вы не покинули город?

— Город был блокирован. Везде солдаты. Убивали… убивали…

Существо замолчало. Впервые в его голосе появились интонации.

— Устала говорить. Все. Вот тетрадка.

— Еще вопрос! Только один! Как вы узнали подробности катастрофы с первого дня? Вы же не выходили из подвала полгода?

— Были последние живые люди. Они много рассказывали. Потом все умерли, все… все…

«И эта скоро умрет», — подумала француженка.

— Я могу вам помочь, вывезти вас из зоны. Хотите продукты?

В ответ — молчание. Наташа не шевелилась. Журналистка решилась прикоснуться к существу и затормошила его.

— Сколько вам лет?

Наташа разлепила глаза и прошептала:

— Тридцать один.

Начало гибели

В день катастрофы о ней не сразу узнали в Ростове. В одно прекрасное летнее утро с востока донесся еле слышный раскатистый гул. Прохожие напрасно всматривались в чистое небо и гадали: «Откуда гроза?» Только через несколько часов докатился слух: «Атомная рванула!»

Потом поступило запоздалое официальное сообщение о «частичном повреждении энергоблока», что-то насчет «аварийной ситуации средней тяжести», призывы к населению «сохранять спокойствие», «оставаться на своих местах» и прочая лживая и успокоительная болтовня. Как и в первые часы после Чернобыля.

Паники еще не было. Главным образом из-за надежды на то, что Ростов все-таки далековато от Волгодонска. Даже дальше, чем Киев от Чернобыля. А вот, поди ж ты, стоит Киев по сей день, и люди в нем живут. Авось и у нас пронесет!..

Правда, всех настораживал слишком поспешный отъезд из города колонны автомобилей в сопровождении бэтээров. Говорили, что это бежит начальство всех мастей и генералитет со своими семьями.

Впечатлила также почти паническая эвакуация штаба СКВО.

Также подозрительно поспешно на предельной скорости умчались куда-то джипы «новых русских», бросивших на произвол судьбы свои дворцы.

Но все это блекнет перед тем, что творится на улице Береговой, куда бегут ростовчане, забывшие об опасности, привлеченные криками: «На набережную! На набережную! Там сейчас такое!!!»

А набережной-то уже и нет!

Все началось с того, что кто-то заметил, как вода в Дону стала на глазах прибывать, словно при весеннем паводке. Течение резко ускорилось. Появились большие водовороты и даже пена, как на горной реке. Толпа, привлеченная зрелищем, была вынуждена отступать вверх по Газетному, Семашко, Соборному и Соляному, потому что вода стала перехлестывать через перила и быстро заливать всю набережную, затапливая рестораны и склады.

С Ворошиловского моста открылась апокалиптическая картина. Дон до самого горизонта превратился в море, из которого торчали лишь верхушки самых высоких деревьев Левбердона, да еще черной точкой виднелся полузатопленный монумент «Тачанки». Трасса Ростов-Батайск погребена под толстым слоем воды вместе со всем автотранспортом, не успевшим выбраться из этой ловушки. Под водой полностью оказались Батайск, Койсуг, Кулешовка, Елизаветинская, Ольгинская, Манычская, Старочеркасская, Кривянская.

Донская вода быстро заполнила Темерник. Из зловонной канавы он преобразился в большой залив, под которым скрылись железно-дорожные пути. А электровозы и вагоны залиты уже наполовину!

Вода гуляет по полу железнодорожного вокзала.

Застигнутые врасплох отъезжающие отрезаны от города и поднимаются по внутривокзальным лестницам на второй этаж, совершенно ничего не понимая. Другие, по пояс в воде, ринулись в сторону Лендворца, надеясь на высокий пешеходный мост. Они борются с течением, расталкивая плавающие чемоданы.

— Что это? Откуда?! — вопят потрясенные люди.

— Цимлянскую плотину прорвало, дура! — кричат сквозь шум воды самые догадливые.

В течение какого-то получаса, напор воды еще более усилился, а клокочущий Дон стал совершенно неузнаваем. Теперь он напоминает не величественную степную реку, а горный селевой поток: месиво из вырванных с корнем деревьев, столбов, каких-то ящиков и будок, ревущих и тонущих коров. Вода тащит полузатопленные разбитые баржи, которые сталкиваются с плывущими деревянными сельскими домишками, сорванными от своих фундаментов. Плывут стоги сена и целые заборы с воротами, деревянные кресты с развороченных кладбищ…

К вечеру вода начинает спадать. Можно даже спуститься на набережную, покрытую хламом, что принес потоп. Здесь лежат трупы людей и животных. Это первые жертвы начавшейся гибели края.

Первые, но не последние…

С водой начинает происходить нечто интересное. Она слегка светится, фосфоресцирует, правда, очень слабо. Больше бросается в глаза то, что от воды начинает подниматься пар, как от прорванной канализации. Это потому, что водичка становится теплой, даже горячей.

Но уже никто не задумывается о природе этого явления, ибо в городе происходят вещи куда более странные.

Первая ночь

Она принесла новые открытия. Оказывается, светиться может не только вода. Очень красиво, но зловеще светятся стволы деревьев — как будто их кто-то намазал фосфором. Причем чем ближе к набережной, тем сильнее это свечение. Позднее начинают сами собой светиться капоты у автомобилей, металлические ручки у дверей и вообще все железное.

Немного знакомые со свойствами радиации, люди понимают, что это такое, и стараются не прикасаться к светящимся предметам.

Начинает светиться шерсть у кошек и собак. Животные при этом не находят себе места и похоронно воют. Начинают светиться длинные волосы у женщин — подобно тому, как они светятся на дискотеках при специальном освещении. Но теперь этот эффект не вызывает энтузиазма у обладательниц длинных причесок. Женщины безумно пугаются и причитают: «Уедем, уедем от сюда быстрее!».

Под утро выпадает первый «черный снег» — странные черно-серые хлопья кружатся в небе и оседают на домах и на асфальте. Это смертоносная урановая пыль. Такие непродолжительные «осадки» периодически продолжаются несколько дней.

Еще одно открытие: за ночь с деревьев опали все листья. Они лежат черным ровным слоем во всех парках и садах. Черные голые стволы деревьев сюрреалистически вырисовываются на фоне летнего голубого неба, как на картинах Сальвадора Дали.

Второй день

Под утро у большинства людей начинаются головные боли. У некоторых — сильные, со рвотой. Особенно у тех, кто попал под «черный снег» или торчал на набережной и промок в теплой воде.

То, что надо побыстрее «рвать когти», бросая все нажитое, доходит до самых тупых и жадных. Начинается самая настоящая паника.

«Гибель „Титаника“» в масштабе мегаполиса. Бегство из города принимает повальный характер, когда используется все, что на колесах: от «Мерседесов» до велосипедов. Из-за мотоцикла или «Запорожца» убивают на месте.

В течение пары часов из города исчезает весь транспорт. Остаются только трамваи. К вечеру улицы города первозданно чисты.

Толпы «безлошадных» штурмуют вокзалы. Но напрасно. Электропоезда после наводнения «отрубились». Ехать можно только на дизельных тепловозах и мотодрезинах. И только в сторону Таганрога, через Западный. Все другие пути размыты гигантским наводнением.

Город остался без власти. Исчезли милиционеры. Дорогие магазины стоят с распахнутыми дверями и разбитыми витринами. Даже в обстановке паники и отчаянной спешки население не может устоять перед соблазном мародерства.

Происходят и комические сцены. Вот какой-то бродяга ломится в витрину магазина «Техносила». «Кирпичом ее, кирпичом!» — кричит старая алкашка в резиновых сапогах ив новой шляпке от Версаче. Она размахивает бутылкой с коньяком за 300 долларов. Мимо семенит обезумевший бомж. Из-за пазухи его ватника выглядывает целая пригоршня сотовых телефонов. «Але-мале! — радостно кричит бомж, наугад тыча в кнопки. — Ростов говорить! Усе в порядке, идем ко дну. Скоро усе подохнем, гы-гы-гы…»

«Один день, да наш!» — кричат люмпены, громя магазины по всей Садовой. (А ведь и вправду редкий случай. Последний раз подобное было только в 1920-м!).

В подземном переходе Садовая-Буденновский весь пол залит благоуханной патокой, в которой липнут ноги. Это тысячи разбитых парфюмерных флаконов вперемешку с галантереей и мелкой электроникой втоптаны в пол.

Осторожно, не споткнитесь о труп ларечника с проломленной головой! Сегодня убивают без всякой нужды, просто так, мимоходом, чтобы пощекотать нервы. Все равно уже терять нечего. А сегодня можно все!!!

Из перехода выскакивают обезумевшие люди с оттопыренными карманами, сталкиваясь с другими бегущими. Несмотря на первые признаки физического недомогания, жертвы мирного атома все-таки желают еще побыть «богачами».

От магазинов и сберкасс с набитыми сумками — к поездам, на вокзал, с которого сошла вода. Но поздно! Кипят драки за места в вагонах и на крышах вагонов. Там выбрасывают за волосы женщин и выталкивают друг друга из вагонных окон. Там визг, выстрелы, поножовщина. Идет штурм последних мотодрезин, которые не могут сдвинуться с места, облепленные людьми.

Многие в отчаянии просто бредут по путям. Остальные обреченно возвращаются в город…

Судьба «атомных беженцев»

Это самые несчастные среди беженцев всех времен и народов. Потому что все убежавшие из зараженной атомной зоны в одночасье становятся бомжами. Потому что ничего из денег и ценностей они не могут оставлять с собой и на себе.

Солдаты и дозиметристы на блокпостах и кордонах задерживают всех подряд и отбирают все подряд. Абсолютно все! И имущество, и одежду — под предлогом зараженности.

Насчет зараженности — это правда, ибо все предметы, вывезенные из зоны, включая золото и бриллианты, «фонят», то есть испускают радиоактивное излучение. Все эти предметы, особенно металлические, опасны. Поэтому со всеми беженцами обращаются, как с чумными.

На границах с Украиной и с Воронежской областью под открытым небом, под дулами автоматов, в поле ночуют многотысячные толпы недавних жителей Ростова и Ростовской области. Пылают огромные костры, на которых сжигают горы одежды и скарба. Сжигают даже деньги. (Правда, через сутки следует грозный начальственный окрик из Москвы: «Вы что, сдурели?! Огонь и дым — это же дополнительное заражение на большой площади! Костры запретить! Имущество закапывать в оврагах. Хоронить в земле!»).

Взамен пострадавшим выдаются эмчеэсовские комбинезоны, старое солдатское обмундирование без знаков различий, рабочие халаты, зековские робы, просто одеяла, а то и вообще — ничего!

Иногда в толпе возникают маленькие бунты против экспроприации. Но раздаются выстрелы в воздух, и спокойствие на время восстанавливается. Спокойствие обреченных…

Впрочем, среди беженцев есть и счастливчики. Которые выскочили из зоны, сохранив некоторые ценности и не заразившись лейкемией. Преимущественно это те, кто владел «колесами» — то есть средствами передвижения. Кто имел или захватил автомобиль и догадался покинуть город в самые первые два-три часа после слуха, что «атомная рванула», не дожидаясь официальных подтверждений.

В первую очередь это «новые русские» на иномарках. Но в этой группе есть и некоторые простые, но расторопные обыватели на обыкновенных «Жигулях». Здесь и те, кто, хоть и успел схватить небольшую радиоактивную «дозу», все-таки просочился через заградительные кордоны на «чистую» территорию, избежав конфискации с раздеванием.

Некоторые из беженцев принимают решение вернуться в Ростов — чтобы если уж недолго пожить, то хотя бы у себя дома.

По-своему они правы. Ведь большинство беженцев, которые слишком замешкались с эвакуацией из города, уже все равно обречены на смерть, быструю или медленную.

Смерть быстрая и медленная

Трудно сказать какая смерть лучше.

На первый взгляд, конечно, быстрая. Но вот что происходит с человеком при быстрой радиоактивной смерти. (Это из чернобыльского, семипалатинского и хиросимского опыта.)

Сначала — тошнота, рвота. Но при этом еще и жжение, и покраснение кожи, как при солнечном ожоге (эритрема). На третьи сутки — тяжелая интоксикация организма. Продолжаются изнуряющая рвота и понос, заканчивается все коллапсом с потерей сознания.

Температура тела доходит до 40 градусов. Человек, по сути, умирает от обезвоживания организма. Он как бы высушивается изнутри. Спасти или облегчить страдания невозможно. Живет он три-четыре дня.

Но такие смерти более характерны для района близкого к РоАЭС. Например, в Волгодонске и Цимлянске. Ростов далековато. И в Ростове «быстрая смерть» означает, что при предельном облучении человек протянет до 20 дней. Процесс тот же самый, но растянут во времени.

Впрочем, есть варианты. Это когда человек умирает не столько от обезвоживания, сколько от болевого шока. Например, от головной боли. После Чернобыля описаны случаи, когда молодые парни колотились головой о стену больничной палаты, доводя себя до сотрясения мозга. А все из-за мучительных головных болей. Люди бились о стену, чтобы одной болью оттеснить другую, более сильную, мозговую. Бывало, что от боли люди вешались…

Но большинство ростовчан все-таки относительно несильно облучены. (Возможно, сказывается и расстояние до Волгодонска, и то, что основной путь заражения происходил через воду.) Их страдания способны продлиться от пяти недель до десяти месяцев. Возможна иллюзия временного облегчения и даже относительного выздоровления. Но все это — на фоне «постепенного патологического перерождения во всех органах». Дальше происходит «нарастающее помрачение сознания», когда человек впадает в депрессию, совершает нелепые поступки, сходит с ума, воображает себя лошадью или, на худой конец, иностранцем.

Умирает этот человек как бы от старости. Только старость эта наступает до срока. За несколько месяцев человек ускоренно проживает все стадии жизни. Независимо от календарного возраста он будет выглядеть лет на 70–80. У него выпадут волосы и зубы…

Но вот что интересно, почти невероятно! Алкоголики почти не страдают от радиации. Им все «по барабану». У них почти не болит голова. В зараженной зоне бомжи-алкоголики живут значительно дольше обыкновенных людей. И вообще, вся эта катастрофа для них — праздник! Проспиртованный организм лучше сопротивляется нашествию радионуклидов.

Полгода после катастрофы

К сожалению, и я не избежала общей участи.

Через полгода я почувствовала, что теряю волосы. Дело в том, что мое затворничество в подвале библиотеки ДГПБ спасло меня от немедленного заражения, но не спасло от голода. Пришлось выходить на поверхность и общаться с людьми. Дозиметр начал зашкаливать. Уцелевшие были все до одного лысые, как бильярдные шары, и говорили одинаковыми старческими голосами. Так что отличить мужчин от женщин было трудно.

Я понимала, что меня ждет то же самое, но выхода не было. Продукты в подвале были съедены. Другие испортились. Пришлось «ходить по магазинам».

Зато появилось человеческое общение. Здесь, в читальном зале библиотеки, я встретила сразу четверых уцелевших. Тоже из нашего брата-интеллигента. И знаете, что они делали? Читали книги!

Эти философы много порассказали мне о первых днях катастрофы. Оказывается, «Вечерний Ростов» выпустил в этот день свой экстренный номер! А «Третий канал» пытался вести передачи с набережной. Некоторые мужественные журналисты остались в городе и до последнего вели репортажи с места событий!

И еще мне рассказали о положении в зоне. Прежде всего, я узнала, что город блокирован. Внутренние войска взяли его в тесное кольцо.

Есть еще одно так называемое «внешнее кольцо» по периметру «Большой зоны» (это вся центральная и южная часть Ростовской области). Наш Ростов, а также Волгодонск, Цимлянск и Новочеркасск — это «Малая зона». Каждый из этих городов блокирован по отдельности. Вся акватория реки Дон, от Калача до Азова, запрещена для плавания любых плавсредств.

В «Большую зону» журналистов пускают. В «Малую» — нет.

Мировая общественность все время хочет знать, что происходит в «Малых зонах», но им твердят, что там отсутствуют проявления человеческой жизни, но не исключают вообще наличие там «живых существ».

Подробности насчет журналистов я узнаю по радио и делюсь новостями с последними читателями библиотеки.

Официально цель блокады — воспрепятствовать проникновению мародеров и выходу зараженных животных из пределов зоны.

Солдаты, блокирующие нас, очень жестоки и совершенно лишены индивидуальности. Никто из нас никогда не видел их лиц под респираторами. Иной раз они высаживаются в центре города и проводят облаву на уцелевших. Я отсиживаюсь в своем подвале. Солдаты тащили пойманных ростовчан в транспортные вертолеты. По-видимому, их увозят в секретные военные лаборатории, чтобы изучать действие радиации на людей.

Я думаю, что все происходит именно так, поскольку журналисты во внешнем мире ничего не знают про эти облавы. Тем более, что других людей солдаты просто отстреливали как животных.

Однажды в брошенном доме я подслушала их разговор.

Оказывается, эти мерзавцы называют нас «марсианами»! Так и говорят: «Сколько марсиан сегодня настрелял?»

Впрочем, среди «марсиан» появляются опасные экземпляры. Прежде всего это помешанные и сумасшедшие. Даже целые банды сумасшедших. Очевидно, действует фактор «стойкого долговременного помутнения сознания», о котором я читала в брошюрке о последствиях Чернобыля. На моих глазах одна почтенная библиотечная дама воображает себя собакой и все время пытается прибиться к стае на стоящих, хоть и лысых, собак.

В связи с этим еще одна сенсация местного значения:.

По городу шатается группа полусумасшедших в гитлеровских касках, с автоматами и карабинами. Они беспорядочно стреляют и даже нападают на солдат. Скорее всего, это подростки, которые разграбили оружейный магазин «Грифон», где продавались настоящие немецкие каски.

Коля-еврей

Какое счастье, что я встретила живого человека из прошлой жизни, притом старого друга. Это Коля по прозвищу Еврей. Он действительно еврей, но русский. То есть русский еврей. В нем слишком много русского, начиная от любви к выпивке, кончая способностью поделиться последним куском хлеба. А вот еврейского в нем, эта бесконечная «с рождения печаль в глазах», а также неистребимая ехидно-скептическая улыбка. Из-за нее, улыбочки этой и интеллегентской лысины он похож одновременно на Жванецкого и на Иосифа Бродского. Хороший парень, в общем. И никогда ко мне не приставал, хотя и не упускал случая говорить, что я красивая.

Когда я его увидела в библиотеке, то сразу узнала. Он нисколько не изменился.

«А чего мне меняться. Как был лысый до катастрофы, так и остался. И болезней у меня не убавилось. У меня их столько, что никакая радиация не поможет» — это были первые его слова.

— «Слушай, а почему ты не в своем Израиле?» — спросила я.

— «А че там хорошего? Жара как в печке и стреляют. Если не стреляют, то камни кидают…

Я уже три года как в России. Гражданство-то двойное. Поначалу, когда в Израиле пекло, я сюда к родителям на все лето приезжал. А как в Ростове зима — так я в Израиль сваливал. Там зимой теплые дожди идут и апельсины по обочинам валяются. А в этом году не поехал в Израиль, потому как дорого и война, вот и накололся, тудыть твою мать!

Под катасрофу эту сраную попал. А ведь говорили, говорили, говорили мне, дураку, умные люди — не таскайся на Дон. Там теперь атомную пустили! А я не послушал. На авось понадеялся. О я, несчастный шлемаза-поц-тухес, мать твою раз так да раз этак!

Впрочем, чего жалеть. Все равно врачи меня к смерти приговорили… А может оно и к лучшему, что я здесь оказался? Мне даже здесь кое-что нравится. Главное, что так тихо вокруг все стало, так спокойно. Трупы они такие мирные, безобидные. Уж куда поспокойнее арабских террористов. Если бы не эти солдатушки-бравы-ребятушки, что нас блокируют, жизнь была бы совсем в кайф.

Так что, проболтаюсь здесь еще с месячишко а потом свалю из Зоны.

Знаешь, как я буду умирать? В весеннем лесу на берегу Черного моря, а не среди этих бетонных коробок. Проберусь на Западный Кавказ, пока силы еще есть. А этот город мне еще раньше надоел. Мне не жаль, что он накрылся. Я никогда его не любил. Туда ему и дорога.

Что такое город вообще? Большой город. — Это каменные джунгли, асфальтовые поля и фекальные реки. В общем, гадость, гадость, гадость, урбанистическая язва на теле Дона.

Гадючник, муравейник, противоестественная среда обитания.

Наташенька! Дорогая! Я тебя всегда любил! Давай вместе умрем!

Выберемся отсюда! Из этого огромного склепа. У меня в одном месте легкий мотоцикл припрятан. Я уже думал как мы это сделаем. Ночью переправляемся на двух связанных лодках через Дон. У меня на Гниловской казачок знакомый был. У него спортивно-туристский клуб там находился. Это Юра Дегтярев из „Казачьего Адмиралтейства“.

Может, он даже еще жив и мы встретимся? Он парень крепкий… Мотоцикл перевезем со снятыми колесами. Соберу его на том берегу. На другую ночь проберемся за Койсуг пешими, бесшумно, чтобы эти ублюдки-солдаты не услышали. Это хорошо что мотоцикл легкий. Самый раз его катить на себе. И только за Койсугом заведем агрегат. И рванем на юг проселочными дорогами, подальше от трассы. Днем прятаться, ночью ехать. На вторую или третью ночь мы уже в горах. А там, дальше и Джанхотский бор пицундской сосны. Последний раз накупаемся в море, а дальше и умирать не так обидно…

Единственное чего я боюсь, так это того, что и там природа тоже пострадала.

И все эти заповедные боры зачахли. Ведь масштабы катастрофы огромны. Ты что думала, что вот взрыв прогремел, Ростов с Волгодонском накрылись и все?! Черта лысого!

Взрыв в таких делах это не главное. Главное — это пожар после взрыва. Станция может гореть неделями, месяцами, подобно нефтяной скважине. И все это время непрерывно разбрасывать радиацию на целые страны, куда ветер подует. Сегодня ветер на запад — значит, выпадают радиоактивные осадки на Румынию, Венгрию, Молдавию, даже на Австрию. Завтра на север — значит, Москва расплачивается за свои грехи. На юг — туркам и грузинам надо свинцовые памперсы одевать и так далее… Так уже один раз было после Чернобыля. Пол-Европы цезием засрали. Европейские продукты сельского хозяйства никто в мире тогда покупать не хотел…»

Бедный Коля много знал про радиацию. Пересказывать долго. Нечего и говорить о том, что я без колебаний согласилась на его романтическое предложение «умереть вместе».

Вообще, поймала себя на мысли, что в этом предложении есть что-то декадентское, в духе поэзии символизма, которую я когда-то в другой жизни, изучала в университете.

Почему же я все-таки осталась здесь, в этой, как говорил Коля, «каменной ловушке»?

А потому что снова осталась одна. Коля-Еврей не успел осуществить свой план. Он слишком быстро умер. Угас в одну неделю. Абсолютно ничего не ел. Был в полном сознании и перед смертью… шутил насчет переселения душ.

Он всегда был мужественным человеком. Еще когда врачи его в первый раз приговорили к смерти, и он лежал в палате смертников, то оттуда раздавались взрывы хохота. Это Коля-Еврей демонстрировал «сокамерникам» с каким выражением лица он скоро будет «возлежати во гробе». Возможно, именно оптимизм спас тогда этого бедолагу.

А вот теперь не помогло ничего.

Смерть косит и косит людей. Все меньше читателей в нашей библиотеке.

«И мой сурок со мной»

У меня в подвале жил… сурок. Его когда-то детенышем привезли из заповедника и он так у меня и прижился. Он страшно привязался ко мне. Стоило его оставить дома, он начинал плакать и царапаться за дверью. Приходилось всюду таскать его с собой, что вызывало настоящий ажиотаж у окружающих. Пока был маленький — еще ничего. Он путешествовал сидя у меня на шее наподобие живого воротника, или на плече, как попугай у Джона Сильвера из «Острова Сокровищ». Когда зверек подрос, то стал размером со средней величины собаку. На шее уже не потаскаешь. Пришлось заводить ему шлеечку, поскольку шеи, как таковой у этого толстячка не было. И водила я его на этой шлеечке как собаку.

Сурок вместе со мной пересидел катастрофу в подвале. Причем он забился в такой дальний закут, что я его неделю не могла найти. Потом проголодался и сам вылез.

Радиация на него не действовала. Лишь только животик у него облысел. Но он продолжал бойко шуршать по закоулкам моего спасительного подвала. В первый период моего подземного сидения, когда я еще не вышла на поверхность, он сильно скрашивал мое одиночество. Я даже дрессировала его со скуки. Научила танцевать на задних лапках под песенку «И мой всегда и мой везде и мой суро-о-ок со мною». Хоть в переход иди деньги зарабатывай.

«Летающие крысы»

В один прекрасный день я испытала потрясение.

Обычно по утрам меня будил мой любимый сурок, покусывая мне пятки.

И на этот раз кто-то кусал меня, но гораздо сильнее обычного.

Я проснулась от сильной боли.

Вместо милой усатой мордочки сурка на меня уставилась зловещая, кошмарная харя. Те же усы, те же зубы грызуна, но огромные и желтые. Те же бусины глаз, но злобные. То же шарообразное туловище, только заросшее серой клочковатой шерстью. Длинный лысый хвост и размеры раза в три больше моего сурка.

Это крыса. Причем, судя по размерам, крыса-мутант с раздувшейся шишковатой головой и мощными кривыми когтями. И самое интересное — пальцы то у нее с перепонками!! На серой шерсти белели отвратительные проплешины, вперемежку с бородавками.

Я почти автоматически швырнула в чудище толстым юбилейным томом Пушкина. Мерзкая тварь отступила в темноту, откуда раздался писк, переходящий в рев, похожий на шакалий.

Тварь не появлялась несколько дней. Зато потом их пришло сразу трое. Мой несчастный сурок забился под кровать, а потом и вообще исчез. Когда я разбирала свои книги, то обнаружила, во-первых, что книги были наполовину изгрызены. Некоторые тома просто съедены. За стопкой превращенных в труху журналов лежали кости моего бедного друга.

«И мой сурок со мною…» Вот тебе и сурок.

Ужасно было то, что кости эти были не просто обглоданы, но измельчены! Треугольный череп сурка расколот на несколько частей. Это какие же мощные челюсти у этих тварей!

Коля-Еврей рассказал мне, что эти крысы-мутанты завелись в подземельях Ростова еще до катастрофы. Жили они только в легендарных ростовских катакомбах и никто их никогда их не видел, кроме диггеров, которые там лазили. Крысы эти были совершенно слепые, а перепончатые лапы у них выработались как видно из-за плавания в фекальных водах.

Фу, какая гадость!

Теперь они начинают выходить на поверхность и заполонять город. Радиация дала толчок для «ихней мутагенности» как изысканно выразился Коля-Еврей. Твари эти после катастрофы подросли еще на пол-метра и у них, кажется, прорезалось зрение.

Говорят, есть еще новая разновидность каких-то подземных ублюдков. Их и крысами-то назвать трудно. У них вообще чешуйчатая кожа, чем-то напоминающая африканского броненосца-муравьеда.

«Это все мутация делает. Радиоактивное воздействие дико увеличивает скорость эволюционных процессов в организмах и приводит к таким фантастическим результатам» — сказал всезнающий Коля. Он и дальше «обнадеживал» меня, пресерьезно уверяя, что «скоро и летающие крысы появятся». — «И что они нас тогда заклюют?»-наивно спрашивала я. — «Нет. К тому времени мы умрем».

После этих разговоров колины летающие крысы представлялись мне чем-то вроде птеродактилей с огромными перепончатыми крыльями.

Эх, хорошо бы напустить сотню-другую этих «летающих крыс» на тех, кто придумал весь этот «мирный атом»!

Ночью мне снились «летающие крысы» преследующие одного моего знакомого журналиста, который когда-то, еще до катастрофы, кропал продажные статейки о пользе и прогрессивности АЭС в Донском крае.

Лысоватый репортер мелко сучил коротковатыми ножками, улепетывая от серого монстра-птеродактиля, клюющего «журналюгу» сверху.

Так ему! так! — совершенно не по-христиански думала я.

Встреча с прошлым

После долгих раздумий решила посетить свою любимую конно-спортивную школу. Раньше не ходила туда., по той же причине как и к поэту Ершову и в клуб «Лила». Боялась будоражить счастливые воспоминания. Хотела, чтобы прошлое так и осталось светлым, незапятнанным. Поэтому боялась приходить туда, к моим любимым лошадкам. Но теперь надо попрощаться хотя бы с их костями.

Вот стою перед ржавыми воротами ипподрома на улице Варфоломеева. Как все заросло бурьяном! Даже скакового поля не видно. Я взобралась на окаменевшую от времени кучу навоза чтобы все-таки увидеть поле. Оно как африканская саванна заросло группами молодых деревьев. Большие кусты выросли на старте. Нашей любимой десятой конюшни, в которой я провела все детство, за этими зарослями не видно совсем.

С трудом раздвигаю траву, пробиваюсь к конюшне. А ведь раньше здесь был асфальт по которому мы шагали лошадей. Водонапорная башня проржавела и упала — лежит себе поперек бывшей дороги. Ржавая коневозка стоит. Вот и ворота нашей конюшни. За ними мертвая темнота и тишина. Почему так темно? Как в пещере у негра. Наверное оттого, что стекла заросли пылью и свет не пускают.

Ни звука. Пахнет сыростью и тленом, через который пробивается слабый запах травы. Наощупь захожу в проход между денниками. Здесь должны лежать кости лошадей. И точно. Что-то белеет в сумраке крутыми ребрами. Длинный череп в истлевшем недоуздке.

Лошадь, судя по всему стояла на развязке и подохла.

Но вдруг, о ужас, в полной тишине раздался скрип. Прозвучал он как удар грома! Я тихо двинулась по направлению звука. Увы, это просто игры сквозняка со старой дверью в нашу тренерскую каптерку. На пороге спотыкаюсь об гору пустых бутылок. Их тут море — толстым слоем лежат по всему полу.

На драном кресле сидит труп, запрокинув лысую голову. Лицо объедено крысами, но по неизменной кожаной куртке можно догадаться, что это наш завхоз. Бедный Мурман — не успел бежать. А может и не хотел? Жалко было лошадок бросать? Зато и умер не столько от радиации, сколько от любви к Бахусу. Как видно он перетащил в свою каптерку содержимое всех окрестных винных магазинов. Хорошо человек погулял напоследок. Царство ему небесное. И не только ему. Напротив мои глаза различили труп другого счастливчика. Он покоился головой на столе уставленном мутными стаканами. По землистой кепке узнала старого алкаша Дядю Васю по прозвищу «Чтоб ты сдох». Тоже вволю оттянулся перед смертью. В предманежнике лежит с бутылкой в мумифицированной руке какой-то неизвестный. Скорее всего это еще один алкаш, только молодой — Бэшка. Он запомнился мне внешностью молодого неандертальца. В его словаре было тридцать слов, как у Эллочки-Людоедки, половина из них мат. Такого не жалко.

Пнула эту падаль ногой, хотя в прежней докатастрофической жизни этот уродец за мной ухаживал.

Интересно, где же остальные наши? Где Татьяна Анатольевна, Ваня Суворов, где Дина, Шура, Ира… Никаких следов.

Хорошо бы взглянуть на кобылу Машу. Красивая была лошадь, хоть и коварная. Сколько ездоков поскидывала. Недаром ее так боялись дети из учебной группы. Теперь ни группы, ни детей, ни лошадей.

Вот машин денник. Но почему он пуст? И дверь распахнута. И соседние денники все открыты. Лошадиных костей не видать, кроме останков той, злополучной первой, что на развязке стояла.

Догадываюсь. Наверное наши ребята пооткрывали наспех все денники, выпуслив лошадей умирать на волю.

Осталось осмотреть нашу каптерку. Там прошло все мое детство. Наверное и сейчас в ларях лежат уздечки и недоуздки сшитые моими руками. Зажигаю спички. Но что это?!

Комната почти пуста. Стены голые. Ни одного седла, кроме одного, старого, негодного без путлищ. Лари со снаряжением раскрыты.

Широко раскрыты ворота на улицу Текучева.

Ах, вот оно что! Наши конники попросту ускакали из города, как только началась паника. Пока я пряталась в своем герметизированном подвале, наши ребята спешно седлали лучших лошадей. Теперь легко представить как они бешено помчались на Северный и дальше, через поля, лесополосы, канавы… Через сутки они уже были в двухстах километрах к северу от Ростова и, вполне возможно, не попали под радиоактивное облако.

Лошадей, конечно, загнали, но свою жизнь спасли.

Какие молодцы! А я дура, думала отсидеться. Надо было из этой проклятой библиотеки сразу же дуть на ипподром. Ведь как близко! От Пушкинской до Варфоломеева рукой подать.

Какое опоздалое прозрение.

Я села на ларь и попыталась заплакать. Слез не было.

Два года после катастрофы

Все умерли. Жуткое одиночество. Подумываю об эвтаназии. Но как безболезненно уйти из жизни? Все способы самоубийства такие отвратительные (специально просмотрела в нашей библиотеке книги по судебной экспертизе)…

Нет уж, лучше умру. Ха-ха, естественной смертью. Нечего сказать, «естественная»…

Подобные настроения преследовали меня полгода. Спасло писание этого дневника и обострившаяся борьба за существование. Дело в том, что теперь продукты стало добывать все труднее. В магазинах хозяйничают громадные крысы, о которых я уже упоминала в истории с бедным сурком. Они чувствуют себя в этом радиоактивном мире очень хорошо, вырастая до длины в полметра. Они поели всех собак в городе.

Кстати, надо достать хорошую сетку…

Три года после катастрофы

Сегодня выпал последний зуб. Но зато голова не болит уже три недели! А я, признаться, давно привыкла к постоянной головной боли.

В общем, полегчало. Появился даже интерес к внешнему миру, к политике. Снова регулярно слушаю приемник.

Оказывается, появление зоны радикально изменило карту России. По «Би-би-си» говорят, что в результате «второго Чернобыля» (так они теперь называют ростовскую катастрофу) пострадали страны Южной Европы. Те самые страны, которые в свое время польстились на дармовую чубайсовскую электроэнергию, ради чего и запустили атомное чудище в Волгодонске.

Это называется «за что боролись, на то и напоролись». Поделом им! Теперь Запад запретил России баловаться с «мирным атомом».

Ах, если бы раньше!

Ну а сейчас из-за наличия нашей зоны Россия навсегда потеряла выход к Черному морю — заодно и весь Кавказ, не говоря уже о Чечне. Территория зоны перекрыла основные стратегические пути для контроля за Чечней, и она впервые осталась предоставленной самой себе.

Уж не чеченские террористы ли подстроили взрыв на атомной?!

Впрочем, какой взрыв?

Атомщики всю лысину проели пропагандой о том, что РоАЭС, в принципе, взорваться не может. Она, как видно, и не взорвалась сама. Ее взорвали извне! Террористы проклятые. После падения небоскребов в Нью-Йорке все стало возможным…

Ходили слухи, что по атомной ударила ракета с Украины. Дескать, чеченцы выстрелили, или просто подкупили своими баксами жадных хохлов. Но вероятнее всего, классический вариант, когда на РоАЭС свалился самолет со взрывчаткой.

Пять лет после катастрофы

Впервые за последний год пролетел вертолет. После многомесячной гробовой тишины — это просто потрясение. Есть и изменения к лучшему. Куда-то ушли все крысы. Что-то не по душе им наш город. Точнее, это только мой город. Мне не с кем его делить… Сейчас я как бы заново открываю его. Брожу одна по этой огромной каменной пустыне.

Настроение — философско-созерцательное. Любуюсь долгими закатами, думаю о Боге. Я почти забыла, кто я. Почти забыла о своем теле. Иногда кажется, его вообще у меня нет. Тем более, что мои физические потребности сведены к невообразимому минимуму. Вот уже три года я ни при каких обстоятельствах не смотрю на себя в зеркало и совсем не знаю, как я выгляжу. Наверное, страшно. Но какое это все имеет значение?..

Я вообще в мыслях представляю себя совсем другой: бесплотной, легкой, молодой. Мне снятся красивые фантастические сны. Во сне я расчесываю свои длинные прямые светлые волосы — те самые, которые сводили с ума мужчин в конноспортивной школе.

Никаких волос у меня давно нет, но я представляю, что они у меня как бы есть и что я прежняя ослепительная двадцатилетняя Наташа.

Большая прогулка

Кажется так назывался старый французский фильм из той, другой жизни. Настолько далеко, что похожа она теперь на другую планету.

Когда же он кончится это страшный сон… Каждый новы день в моем подвале представляется тягучей вечностью.

Мне до безумия надоел этот бетонный потолок, который когда-то казался таким надежным.

Решила подвал покинуть. Пусть здесь и ниже уровень радиации, но уж больно тоскливо, да и какая теперь разница все равно радиации нахватала выше крыши.

Наверное переселюсь на набережную. Там воздух чище и много пустых отличных квартир. Выбирай любую. Подвальчик, конечно, обжит, но кто мешает также обустроить любое другое жилье.

До катастрофы, когда я еще была радостной, золотоволосой амазонкой, мне часто снился один и тот же сон — Вот вхожу я в новую огромную квартиру с необыкновенно высокими потолками, бесконечными комнатами и с большими окнами на разные стороны света. В реальной жизни я ютилась с сестрой и мамой в жалкой хрущевке. Меня всю жизнь угнетала теснота, низкие потолки и невозможность уединиться.

Почему бы теперь не найти квартиру из моих снов? Почему бы не пожить последний год своего земного существования так, как хочется?

Правда, для этого придется ломать двери, курочить замки. Многие убегая позапирали свои жилища, имущество видите ли берегли. Вот козлы! Вернуться что ли хотели?!

Итак, начинается моя большая прогулка.

Иду на разведку. До катастрофы мне всегда нравился один симпатичный новенький особняк, нависающий над набережной. Вроде бы крутой, и даже чванливый особняк, но в то же время по-своему уютный и не очень большой.

Чувствуется рука хорошего архитектора. Там во дворике росли какие-то экзотические, не о пинии, не то средиземноморские туи. Особенно меня добивали вьющиеся розы в сочетании со светильниками. Интересно посмотреть, что там сейчас…

Путешествовать теперь можно свободно. Солдаты совершенно перестали навещать город. Оно и понятно. Грабить нельзя — себе дороже. Охотиться тоже не на кого. Ни крыс, ни марсиан. Боже, как я теперь богата.

Вот бреду по Садовой и заворачиваю в Краеведческий музей.

В прежние годы я выучила наизусть здесь каждую витрину. Вот я разбиваю стекло и беру в свои сморщенные руки серебряный петровский кубок. Он мне давно нравился. Пожалуйста, он мой. Можно унести. Но зачем.

Картинная галерея на Пушкинской. Вот полотно самого Айвазовского, подлинник. Сколько он стоит? Картина не большая по размеру, можно легко унести и повесить, хотя бы у себя в подвальчике, или в новой квартире.

А можно поселиться прямо здесь — в зале, под этим великолепным дворцовым потолком.

Чувство обреченности, странно смешивается с ощущением небывалой абсолютной свободы. Если бы не физическое недомогание, и не осознание своего уродства, я была бы почти счастлива.

От музея бреду к набережной, пересекаю ржавые трамвайные пути, густо заросшие травой. Когда-то здесь шумел блошиный рынок.

Вот мой любимый антикварный магазин. Василий водил меня сюда и мы вместе облизывались на мебель красного дерева. Денег конечно не было у обоих. Особенно нравилось полукресло, в стиле модерн. И вот теперь оно мое.

Выволакиваю этот антиквариат прямо на крыльцо магазина и с комфортом разваливаюсь, глядя на перспективу пустой улицы.

Куда теперь?

Вроде бы надо вниз, к Дону. Где-то там, желанный особнячок. Кто жил в нем? Бандит? Депутат? Наркоторговец? А какая теперь разница? Все равно хозяин этого великолепия давно долечивает свою лейкомию где-нибудь в Испании. А я грешная, воспользуюсь его гостеприимством.

Не заметила как заснула в кресле. Как старушка. Что-то меня часто в сон клонит. Могу отрубиться в любой момент. Когда проснулась — уже вечерело. На западе, через ветки усохших деревьев по Станиславского видна колокольня Собора.

Боже мой. Ведь я когда-то очень хотела побывать там на верху, над самыми часами. По попы туда не пускали.

А теперь можно. Теперь ВСЕ МОЖНО…

На колокольне

Память услужливо подсунула картину моего последнего посещения Собора.

То был день Пантелеймона Целителя. Поздравления Владыки, которого тоже звали Пантелеймон. Разумеется это тоже из той, другой жизни, до катастрофы.

Мощный хор уверенных мужских голосов. Сразу чувствуется, что это не нанятые артисты, и не старушки-прихожанки. Уж очень сильные голоса «воинов Христовых» — не то монахов, не то попов. Дюжие, откормленные, крепкие дяди. И какие-то несовременные. Закроешь глаза, и сразу легко представляешь доблестных мужей в кольчугах.

У этих же, вместо кольчуг — длинные черные одеяния, а лица — как с икон сошли. Настоящие бородатые, русские лица. Им и вправду пошло бы быть воинами при царе Алексее Михайловиче.

Где они все теперь? Скорее всего утонули, как пассажиры «Титаника», ведь это был, скорее всего, хор из Старочеркасского мужского монастыря. Если так, то смиренных монахов накрыло десятиметровая волна Цунами от прорванной Цимлянской плотины. Но лучше об этом не думать…

Лучше думать, что все они в раю. Все эти мужчины в черном. Ведь они так истово молились. Самое место в раю.

Пересекаю пустую площадь перед Собором. Вот и колокольня. Рука сама тянется перекреститься. Это успокаивает. Как говорил бедный Коля: «Молитва — это комплекс положительных психо-физиологических воздействий».

А наш батюшка проще сказал: «Молитвочки успокаивают. Ты, дочь моя, себя понуди. Потом легче будет. Молитвочки они такие… К ним привыкаешь, а потом с ними уже легко становится».

Вот я медленно ползу по железным ступеням. Какая лестница крутая, как высоко. Как хочется посмотреть на землю сверху (пусть хоть эта мечта сбудется). Посмотреть не на остохреневший Ростов, ставший мне тюрьмой и могилой, а именно на землю, на степи Задонья, на огромное открытое небо. Буду всматриваться в открытое пространство, впитывать его до головокружения.

Вот преодолела первую открытую площадку, где висят колокола. В глазах красные круги. В ушах шум. Решила не смотреть по сторонам, пока не окажусь на самом верху, чтобы не испортить впечатление. Тогда головокружительная панорама откроется сразу во всем великолепии. Ведь я никогда не видела окрестности с этой точки. А пока смотрю только себе под ноги. Через каждые три шага отдых. Да, с такими темпами я и к ночи до верха не доберусь. А ночевать на площадке придется.

Впрочем, а зачем ночевать?!!

Впервые пришла простая гениальная мысль:

А почему бы не шагнуть вниз с колокольни? На миг почувствовать настоящий полет, а потом исчезнуть, прервав многомесячную агонию в долю секунды. Шваркнуться, разбросав мозги по асфальту…

Но вот я наверху. КАКОЙ ЧИСТЫЙ ВОЗДУХ!!!

Он показался мне почти морским бризом. Вот чего мне все эти годы не хватало! В этих прохладных потоках нет ни намека на пыль и гниль, чем пропиталась все внизу. В городе тысячи неубранных тел людей и животных. И пусть они давно усохли и разложились, они все равно сохранили свой запах. Этот особый запах не исчезает даже если тело превратиться в труху.

Я долго дышала полной грудью.

Хотелось прыгнуть с колокольни, но теперь уже не затем, чтобы найти быструю смерть, а чтобы насладиться, чтобы полетать. Настоящая иллюзия — что полечу. Думаю, что мое высохшее в болезни тельце будет планировать как осенний лист.

А правда, почему бы не полетать? Почему бы не найти в каком нибудь элитном спортивном магазине настоящий параплан, а приземлиться при хорошем ветре на левом берегу.

Хорошая идея. Только вот беда — я ведь не знаю, как управлять парапланом.

Так. Надо смотреть панораму.

Только сейчас с огорчением обнаруживаю, что стала хуже видеть. Зрение упало на пару диоптрий. Ничего удивительного. Деградируют все жизненные системы организма. Почему зрение должно быть исключением?

Впрочем, и тут есть выход. Я заторопилась вниз…

За запретной чертой

Второй раз я поднимаюсь на колокольню обвешенная оптикой. В ЦУМе набрела на отдел, где в пыльных коробках лежали настоящие сокровища. Я выбрала бинокль ночного видения, а также сверхмощную подзорную трубу, почти телескоп, для точечного изучения отдаленных объектов и, наконец, панорамный бинокль с набором светофильтров.

В моей прежней жизни это могло бы стоить для меня целое состояние, а теперь все даром.

Захватив побольше консервов и окаменевших от времени крекеров, укладываю это в симпатичный станковый рюкзачок. Тоже в хорошем магазине заимствован. И лезу на колокольню.

Я настроилась провести на ней весь день и ночь. Тащу с собой также дорогущий спальный мешок на гагачьем пуху — снаряжение альпинистов. Хочу вволю налюбоваться звездным небом, млечным путем, падающими звездами.

В общем — сплошная поэзия. Сентиментальная идиллия в мертвой зоне.

Вот теперь можно не спеша и в подробностях изучить окрестности. Первым делом мой взгляд приковали пляжи и рестораны Левбердона.

От них НИЧЕГО не осталось!!

Даже фундаментов.

На месте «Петровского причала» с бутафорским парусником — ровный, девственный берег, утонувший в лесном мраке.

Все левобережье изменилось до неузнаваемости. Ни дорог, ни построек. Все огромное пространство до горизонта превратилось в дикий лабиринт проток, озер, болот, камышей. Гребной канал правда, сохранил первоначальные очертания, но соединился протокой с Доном. Вода проблескивает через зелень повсюду, куда достает моя оптика.

Если бы рядом был мой друг историк Василий, он бы сказал, что ландшафт левого берега принял тот первозданный вид, который имел триста лет назад.

Это потому, что после разрушения Цимлянского гидроузла возобновились гигантские весенние паводки.

Правда сохранились остатки трассы «Ростов-Батайск». Теперь это полуразрушенная дамба превратилась в подобие полевой дороги. Самого Батайска не видно. Никаких признаков! Будто испарился!

Бедный Коля-Еврей! Он мечтал пробраться до Койсуга, да еще с мотоциклом. Да тут и налегке не пройдешь и сотни метров. Настоящие джунгли Индокитая.

Единственное что осталось от прошлого — это монумент Тачанки. Он стоит непоколебимо. Только постамент занесен илом и оброс кустарником.

Как много связанно у меня с этим местом!

Как часто мы, с Василием, проезжали мимо нее верхом на лошадях. Это были первые в моей жизни верхоконные прогулки вне ипподрома в открытом поле, на вольной воле!..

Светлое прошлое

А хорошо все-таки. Что мне есть что вспомнить. И вот он левый берег Дона, задонская степь… «Как много в этом звуке для сердца моего лилось. Как много в нем отозвалось…»Вот мы с Василием несколько лет назад, в другой жизни едем из летнего душного Ростова на тот берег. Водитель автобуса улыбается. Он уже давно приметил странную пару. Он знает, что скоро увидит нас на той же дороге верхом на красивых ухоженных лошадях.

От Тачанки пешком через железную дорогу. Там, за свалкой стоит (что я говорю! — когда-то стояла!) частная конюшня где верховодила некая «Баба-Яга» — эксцентричная и немолодая дама, помешанная на экстремальной верховой езде. В 60 лет она лихо носилась на скакунах и периодически ломала конечности, вои конечно.

Там мы с Василием седлали двух полудиких коней «Гаера» и «Буяна» или иногда кобылку «Басю». Василий прилаживал собственные хромированные щегольские стремена и уздечку с бляшками; брал гибкий короткий хлыст, который я ему подарила.

И происходил счастливый и торжественный момент — мы выезжали! Он старался ехать на корпус-полтора сзади и сбоку. Просто откровенно любовался мной. Стараясь охватить мня взглядом всю. Он не скрывал своей романтической влюбленности. Хорошо хоть не страдал болезнью словоизвержения, свойственной большинству влюбленных интеллигентов. Да в седле держался на редкость хорошо, что вообще для кабинетных людей его круга вещь немыслимая.

Меня забавляла его способность с одинаковым знанием дела говорить о ценах на овсе, разгрузке тюков сена и об экзистенциализме. Камю и Сартр соседствовал в его речах с навозом и проблемами расчистки лошадиных копыт. Параллели были неожиданными и совершенно немыслимыми. Он так неподражаемо мог словесно путешествовать во времени, что мне иной раз становилось не по себе. Это был самый интересный человек в моей жизни. А главное, он любил меня. Боже, какая я дура!

Обычно мы шагом переезжали железнодорожные пути и потом, уже по травке, переходили на рысь. С каким восторгом и изумлением пялились на, двух всадников, встреченные водители и пассажиры автобусов.

Я знаю почему так людям нравилось наше появление. Это был вызов действительности. Это прорыв из царства скучной обыденности. Это необычно и красиво. Явление одного порядка с «Алыми парусами» Грина. Я когда-то смотрела этот старый наивный фильм.

Впрочем, наши в Василием прогулки были похожи на другое кино — «Табор уходит в небо». Мы, как герои «Табора» так же катались вместе верхом на фоне заката. Вася пытался поцеловать меня, когда ехал рядом стремя в стремя. «Ты старый и хитрый» — говорила я ему. Но все равно я только ПОЗВОЛЯЛА ему любить себя. Дура. Еще раз, дура. Надо было уехать с ним из Ростова. Как много бы я отдала, чтобы вернуться туда, в то время…

Мы мчались по обочине рысью. Углублялись в рощицу и скакали по тропинке галопом, потом опять рысью. А дальше начиналась полоса кошмарных ресторанов левого берега, огромных чванливых неуютных ресторанов с дурацкими мельницами из фанерных крыльев.

Там было много богатых, пьяных и сытых, человекообразных существ. Когда мы медленно ехали шагом мимо, то грубая ресторанная толпа обычно вываливала на улицу. Все шумно умилялись и просили прокатиться. А нам только этого и было надо. Мы начинали катать буржуазных толстяков и их вульгарных девиц, не успевая рассовывать по карманам мятые десятки «на овес». Эти свиньи то и дело вываливались из седла и надоедали требованиями пустить коня в галоп. Через пару часов таких мучений мы оставляли полосу ресторанов и дальше и дальше катались просто в свое удовольствие, уезжая подальше в степь.

Лошади сразу веселели, понимая что неприятная процедура катания неумелых и пьяных седоков кончилась.

Долгий степной закат. Мои волосы пропахли полынью и чабрецом. Замолкают птицы. Огни Ростова морем переливаются вдали. Василий целует меня в шею. Ему нравится «запах чистой и здоровой девушки, поднимающийся из-за воротника». Он снова говорит, что я «настоящая красавица». Я много раз слышала это от него во всех мыслимых вариантах. Но все равно не надоело.

Сейчас я понимаю, что это были самые счастливые часы моей жизни.

Поезд

Продолжаю обшаривать биноклем окрестности.

Среди камышей обнаружила едва видные остатки рухнувшего моста на старой батайской дороге. Этот мост и без того на ладан дышал. Неудивительно, что он рухнул при катастрофе. За мостом дорога, по которой мы с Василием много раз ездили на конях, ан машинах, на велосипедах и просто ходили пешком. Старая дорога… Как много с тобой связано.

Долгие уговоры с поцелуями, ссоры и примирения. Красивые, грустные и восторженные минуты. Мне на всю жизнь запомнился один осенний день, когда мы с Василием на двух спортивных велосипедах приехали на конюшню госпожи Стаднич. Та самая старая экстремалка, ломающая конечности, о которой я уже говорила.

И вот мы отправляемся далеко в дикое поле, где среди высоченной травы разыскиваем наших небольших, но хорошо сложенных и красивых лошадок. Конечно, их не сравнить с огромными и холенными красавцами из Школы Высшего спортивного мастерства на ипподроме, но зато Стадниченковские лошади — наши на целый день и мы можем ехать куда хотим и сколько хотим.

Одичавших на воле лошадок приходится приманивать ковшиком с овсом. Потом мы набрасываем на них недоуздки и ведем в подобие конюшни.

И вот мы в который раз едем кататься по пустынным пляжам Левбердона. «Давай в рестораны не заезжать. Ну их в баню, всю эту пьяную сволочь с их деньгами, лучше просто покатаемся», — предлагает Василий — «давай, соглашаюсь я» — и мы не спеша, пускаем лошадей шагом по старому батайскому мосту, который теперь я вижу в бинокль обрушенным в камышовое болото.

На улице Заречной за нами увязалась непонятно чья совершенно бесхозная лошадь, свободно гуляющая по пустырям. Еле от нее отстали. Я не удержалась и по конкурной привычке стала перепрыгивать на Буяне через все «мертвые препятствия» — поваленные деревья, канавы, невысокие заборы.

Стремя в стремя возвращаемся в конюшню. Как всегда нас приветствуют гудками КАМАЗы и автобусы.

Но вот нас догоняет пассажирский поезд «Москва — Адлер». «Давая голопчиком напоследок попробуем» — упрашивает Василий. «Почему бы и нет, ВПЕРЕД!!!» — кричу я. Мне давно хотелось испытать ощущения всадников, что гоняются в фильмах за поездами. Всех этих «Неуловимых мстителей», «Смелых людей», «Белых волков», «Великолепных семерок» и прочих…

Я сразу почувствовала, как лошадка обрадовалась (лошади всегда охотно бегут в сторону конюшни) и понеслась как никогда. Ветер засвистел в ушах, так что даже не слышно стука колес поезда. Боковым зрением успеваю заметить — поезд отстает!

Вижу восторженно-изумленное лицо машиниста. Сначала он уставился выпученными глазами на нас, потом принялся радостно жестикулировать и дал продолжительный гудок, отчего бедные лошадки рванули с новой силой.

Пассажиры прилипли к окнам. Вижу расплющенные носы и губы детей. Надолго запомнят они этот пустырь за Ростовом!

Не знаю, сколько минут длилась сумасшедшая скачка, возможно не более двух-трех минут. Но лошади начали уставать. От головы Баси летит пена, хотя она продолжает добросовестно молотить песок копытами.

«Ну хватит» — кричит Василий. «Без тебя знаю» — отвечаю ему и перевожу животину на щадящую рысь. Поезд в свою очередь тоже притормаживает, и пассажиры еще долго смотрят назад из оконных проемов…

Это были счастливейшие минуты моей жизни. Но и тогда на дне напитка радости таилась капля печали. Уже тогда меня посетило странное грустное предчувствие. Я вдруг ощутила всю мимолетность и хрупкость этого маленького счастья. Может быть в этом виноват долгий и слезливый закат? Холодный долгий осенний закат. А может я уже тогда чувствовала приближение катастрофы?..

Поиски нового жилья

Жаль, что на колокольне нельзя жить постоянно. Нет воды и очень далеко ходить вниз. При моем физическом состоянии это для меня превращается в дальнее изнурительное путешествие. Да и осень близко. Поэтому я серьезно примерилась к новорусскому особняку, о котором давно думала. Все оказалось таким как я представляла.

Здесь уже кто-то побывал. Двери распахнуты, что мне сразу не понравилось. Все в окурках, а в гостиной на полу черная выжженная дыра. Какие то кретины развели костер прямо на паркете. Дом только чудом не сгорел. А главное — в фойе огромное зеркало, чего я терпеть не могу. Можно, конечно, его легко разбить, но все равно, оно будет напоминать о себе тем, что оно просто на этом месте было.

Правда очень понравилась угловая комната. Она оказалась не разоренной. В ней много трогательных игрушек и роскошные фарфоровые куклы. Но меня угнетало большое количество фотографий на стенах. Счастливые родители, целый выводок цветущих детей, как лишнее напоминание о том, что у меня своих детей никогда не будет и не может быть даже в мечтах. Там же и снимок папы — хозяина этих мест. Оказался вполне приличный человек. Конечно, шея у него толстовата, как и положено новым русским, но лицо хорошее.

Я поняла, что мне тут немножко дискомфортно, в окружении теней чужих людей. Я почувствовала себя здесь самозванкой.

Поэт Ерашов

Вспомнила про квартиру поэта Ерашова. Она мне всегда так нравилась. К тому же она тоже почти подвал. А значит и радиации поменьше. Надо наведаться! Как я могла забыть про Ерашова? О, какой человек! О, какая квартира! Какая коллекция старинных вещей! Как они согревают! Как у него уютно!

Я как на крыльях понеслась по улице Седова к подвальчику поэта. Хотя «понеслась» — это преувеличение, я просто ускоренно заковыляла.

Железная дверь жилища поэта оказалась крепко запертой. Внизу ее затянуло землей. Казалось, она просто заросла. Ясно, что там никто не обретается с самого первого дня катастрофы. Скорее всего, бородатый Ерашов в тот момент сидел в своей «мемориальной хате» в Танаисе и распивал чай с другими нищими поэтами-бунгалоидами. Эту дверь можно открыть только гранатой. Да и стоит ли… Там уже все мертво. Надо ли растравлять счастливые воспоминания? Хватит с меня и Тачанки. К тому же откуда-то так несло мертвечиной, что я поняла — мне здесь, на Седова не жить. Попробовала также подняться в одну из новорусских квартир-башен, тоже не то… Главная беда этих квартир — нет воды. На первом этаже неуютно и незащищено, а на верхние этажи очень трудно ходить. Откровенно потянуло в свой привычный подвал на Пушкинской. К тому же там, в библиотеке, еще столько непрочитанных книг. В свое время Коля наладил радиоприемник и спутниковую антенну, так что могу слушать хоть Аргентину.

Решено — проведу несколько дней на колокольне, а потом вернусь на Пушкинскую.

Семь лет после катастрофы

Начинаю потихоньку сходить с ума. Появляются галлюцинации, как будто разговариваю с живым человеком, а когда присматриваюсь и прихожу в себя — вижу, что это очередной мумифицированный труп.

Это, по-видимому, от того, что слишком долго живу Робинзоном Крузо. Мечтаю о встрече с живыми людьми. Даже с солдатами. Но и они не появляются. Знаю, что их посты где-то на окраинах, но мне туда не доковылять. Мое физическое состояние опять ухудшилось.

Мой мир сократился до размеров кусочка улицы Пушкинской. Неужели умру, так и не увидев людей? Неужели для меня остались только одни белые кости?

Вся надежда — на журналистов. По радио периодически рассказывают, как они воюют с московскими правительственными бюрократами за допуск в «Малую зону». Надеюсь, что своего они все-таки добьются.

(На этом записки Наташи обрываются.)

Авторское послесловие

Верю ли я сам в то, что написал?

Неужели с нами произойдет это?!

Отвечаю: МОЖЕТ И ПРОИЗОЙТИ!

Вероятность того, что Наташа напишет подобный дневник?. Это только самому Господу Богу известно. Мы только можем сказать, что это возможно.

Конечно, сразу объявится легион высоколобых критиков — специалистов. Медики, физики (и, конечно же, атомщики!) будут выискивать и находить в моей скромной повести различные ошибки, неизбежные для непрофессионала, радостно смаковать и раздувать их. Всем им, и особенно атомщикам, моя повесть сильно не понравится. Поэтому я заранее прошу читателей не придавать мелким погрешностям принципиального значения. А вот то, что в повести имеет принципиальное значение, критикам не по зубам.

Главное в этой антиутопии — то, что все разговоры насчет полной безопасности РоАЭС рассчитаны на дурачков. Поскольку:

1) Общеизвестно, что абсолютно надежных атомных станций в принципе не бывает. Как не бывает войны без потерь и родов без беременности.

2) Тем более не может быть безопасной любая атомная станция в стране, где гибнут атомные подлодки, горят телебашни, взрываются дома, а самолеты и вертолеты падают, как осенние листья. В стране, перенасыщенной бандитами и террористами. Вы догадываетесь, что это за страна?!

3) Можно добавить еще тезис об особой ненадежности, устарелости и порочности конструкции РоАЭС. Но об этом и без меня написано много, повторяться не хочу.

В этой связи лично мне кажется, что весь вопрос лишь в том когда и как произойдет грядущая ростовско-волгодонская катастрофа. Будет ли она «тихая» или «громкая»? В форме взрыва (большого или малого)? Или в форме пожара? Или еще в какой-либо?

Точно ответить на эти вопросы я не могу. Готов только поделиться своим предчувствием, наверное, что-то все-таки будет.

В этой антиутопии я обрисовал картину самого экстремального из всех возможных вариантов катастрофы: в форме полномасштабного взрыва, да еще при восточном ветре, несущем смерть на Ростов.

Но, может, ростовчанам повезет — и ветер в день катастрофы будет в другую сторону? Может, и вообще ничего не взорвется? Но и тогда радоваться рано!

Кто виноват и что делать?

Представим, что проходят те же десять лет, но никакой катастрофой и не пахнет. Зря только людей пугали. Длинноволосая Наташа спокойно ходит в конноспортивную школу, а официальная пропаганда окончательно усыпляет жителей Дона баснями о полной безвредности РоАЭС. Но тем временем…

Радиоактивныек элементы незаметно просачиваются из циклопических труб РоАЭС в виде невидимых сверхмалых частиц и исподволь попадают на наши волосы и одежду, растворяются в капельках дождя, накапливаются в хлебных колосьях. Они делает свое дело.

И если бы только воздух! Главная опасность — вода. Радионуклиды неуклонно накапливаются в донском иле. Проходят годы, и купаться в реках и водоемах становится небезопасно. Да что там в реке — даже в собственной ванне!

Люди, живущие вблизи РоАЭС, возможно будут страдать легкими формами лейкемии. У многих из них будут находить внешне беспричинное «поражение отдельных жизненных систем». И еще жителей Дона ждет всплеск раковых заболеваний. Часть населения вблизи Волгодонска и ниже по Дону будет испытывать «астенический синдром», а попросту общую вялость и почти старческое недомогание.

И еще одна прелестная подробность — «головные боли приобретают постоянный характер» (это я цитирую брошюру о несчастных чернобыльцах).

Благодаря РоАЭС ростовское Северное кладбище, самое большое в Европе, имеет шанс стать самым большим в мире. А Ростов — сделаться «столицей» раковых заболеваний, местом проведения престижных онкологических форумов.

Так что даже если наша атомная и не рванет, то и тогда хорошего мало. Поскольку нас всех будут тихонько, как говорят киевляне и воронежцы, ПОДТРАВЛИВАТЬ. Их самих подтравливают уже давно.

Кто же виноват?

Хороший русский вопрос, без которого не обходилось ни одно классическое произведение. Вопрос риторический, но в нашем случае и ответ простой. Виноваты атомщики всех рангов и их прихлебатели, которые к новому тысячелетию преподнесли нам свой зловещий «подарок».

Самое интересное, что сделали они его не из патологического злодейства или человеконенавистничества. Все эти высокопоставленные столичные энергетики, чубайсы с абрамовыми и купленные ими власти и газеты, — все они вовсе не заговорщики, поставившие своей целью уничтожить «россиян». Поверьте, эти столичные небожители не испытывают к нам, простым жителям Дона, вообще никаких чувств. Мы в их глазах вообще не люди, а в лучшем случае просто безликое «население» — некая популяция, вроде тараканов, заранее списанный ими биоматериал. Или надоедливый фактор, доставляющий лишние гуманитарные хлопоты. Людской мусор, мешающийся под ногами их «прогресса»…

Да что там небожители! Хотите, расскажу вам, что думают о нас (да и о себе) среднестатистические атомщики? Когда я работал социологом и ездил в командировки в Волгодонск, то во время опросов наслушался немало откровений. Кое — что слышал и в Москве. Но приведенные ниже высказывания, реально услышанные мною слово в слово именно в таком виде, 1999 и в 1993 годах, особо запомнились мне своим замечательным цинизмом. Мог бы даже назвать подлинные имена «героев», но жанр исповеди не позволяет это делать.

Исповедь атомщицы

«Ты говоришь, принял нас за иностранцев путешествующих? Подумал, наверное, что палатки у нас чуть ли не с кондиционерами. Да как экипированы!

Ну да, мы почти как иностранцы. Но мы все — таки русские, хотя и не новые. До новых русских недотягиваем. Но все равно мы на порядок обеспеченнее любого из вас, интеллигентов несчастных.

Мы атомщики, со смоленской станции. Во! Знаешь, сколько нам платят? О — го — го! А отпуск какой? Три месяца оплачиваемый, плюс неоплачиваемый можно брать до двух. Так что мы отпускники все лето путешествуем. Сложились, купили автобус, наняли шоферюгу и колесим. Были и в Карелии, в Словакии, в Питере, на Урале, в Крыму. Вот теперь в Домбай едем. Сейчас у вас на Дону остановились, но скоро свалим. Природа у вас скудноватая. А рванет ваша атомная, так и этого не будет.

А ты интересный человек, тоже, как видно, путешествовать любишь. Но тебе, с такими наклонностями лучше атомщиком быть, а сейчас ты просто нищий интеллигент. Впрочем, что я дура говорю, если ты сделаешься атомщиком, то наверное станешь МЧСом.

Знаешь, что это такое? У нас говорят МЧС — значит „мягкий член среднестатистический“. Мужики-атомщики довольно часто МЧСами становятся. Не могу сказать какой процент, но, думаю, довольно многие. Во всяком случае, не только у меня — мой муж, но и у некоторых моих подруг. Так и хожу нетраханная.

…А у тебя, Боже мой, такой твердый, что я уже и отвыкла… Какой кайф! О-о-о………… Ой, ты не подумай, что я такая развратная. Я же нормальная молодая женщина и люблю секс. Я же не виновата, что мой муж импотент уже три года. Но я верная жена и не оставлю его до самой смерти, тем более что он умрет лет через десять… Думаешь, за что нам такая райская жизнь.? Вот за это самое. За риск. Сегодня муж, завтра я.

Кстати, со мной тоже не все в порядке. Проживу я дольше мужа (я далеко от реактора, на электронике сижу), но детей мне лучше не иметь. Одна дочка есть, и хватит. Она здоровенькая. Еще до нашего поступления на атомную родилась.

Представьте себе, я свою судьбу на другую не променяла бы. Я своей жизнью довольна, хоть она и короткая. Ну и что, что я до пятидесяти не дотяну, зато я ХОРОШО проживу, прозябать не буду и умру не старой. Лучше один раз наесться свежего мяса, чем десять дет питаться падалью!

Ты возражаешь, мол, природа пропадает, стране ущерб наносится. А если эта страна все равно обречена, то какая разница, от чего она накроется? И вообще, какая лично мне разница, что там в будущем после меня? Я же умру, и значит весь мир для меня умрет, так чего же мне беспокоиться? После меня хоть потоп!

А дочка? Она все равно уедет отсюда, когда вырастет, подальше в другой регион. И еще лучше, в другую страну, где вообще нет атомных станций. В Австрию, например.

Она у меня уже сейчас красивая. Выйдет замуж за интеллигентного, обеспеченного, воспитанного иностранца, за настоящего европейца. Что ей делать в этой вонючей России? Я уже сейчас ее тихонько подготавливаю. Мы с ней немецкий и английский учим. Я умру, а ей жить…»

Откровение атомщика

— Уважаемые коллеги! Благодарю всех, кто пришел на этот банкет по случаю присвоения мне докторской степени. Мы, московские энергетики, движем отечественный прогресс, и благодаря нашим разработкам в стране открываются новые и новые атомные электростанции. И что бы ни говорили безответственные журналисты и невежественные обыватели — наши станции безопасны!

(После второй рюмки): — По правде сказать, не совсем безопасны. Риск, положим, есть. Ведь атомная энергетика — отрасль молодая. Но мы не должны отказываться от этого завоевания прогресса. Мы же не отказываемся от авиалайнеров только потому, что бывают авиакатастрофы.

(После третьей рюмки):

— Вообще-то наши станции ненадежны. Но, слава Богу, у наших министров хватает разума размещать объекты атомной энергетики… э-э… на периферии, достаточно далеко от Москвы.

(После четвертой рюмки): — Откровенно говоря, чего скрывать, мы тут все свои. В смысле надежности наши станции — дерьмо. Но даже если где-то что-то, хе-хе-хе, сами понимаете… Ну пострадает какая-нибудь Хацапетовка… Это, конечно, трагедия, товарищи… но для Хацапетовки, а не для Москвы. Ничего не попишешь. Издержки прогресса.

(После пятой рюмки): — Ну и ч-ч-ччерт с ней, с Каца-хаца… петовкой… Велика важность. Ну будет одной провинциальной дырой меньше. Какое это имеет значение по сравнению с идеей прогресса!

Слуги дьявола

Самое любимое слово у наших атомщиков — «прогресс». Им оправдываются все мерзости. Однако на практике дело вовсе не в прогрессе. Истинные причины дьявольской активности атомщиков (от министра до рядового перевозчика урановых контейнеров) — это беспредельная любовь к денежным знакам. Это ради них молодая женщина, «любящая секс», готова сократить вполовину срок своей «хорошей жизни». Ради них добровольно расстается со здоровьем ее муж. Ради них, а вовсе не ради «прогресса» продажный редактор ставит свою подпись под лживой статьей, восхваляющей прелести атомной энергетики.

В целом духовная атмосфера атомщиков Њ царство плоского материализма и холодного цинизма, замешенного на корыстолюбии.

Конечно, и атомщики — тоже живые люди. Каждый из них не может не чувствовать, что участвует в каком-то нехорошем деле. И осознание этого не способствует их душевному комфорту. Отсюда и уход в цинизм и в озлобленный индивидуализм, когда «наплевать на все, что после меня».

По старой советской терминологии этих по-своему несчастных людей назвали бы «моральными уродами». А наши религиозные предки назвали бы атомщиков нехристями и дьявольскими слугами.

Насчет дьявола — не столь уж большое преувеличение, если мы признаем, что атомные бомбы, реакторы, подлодки и станции — все это понятия одного ряда. Все это орудия смерти, пораженные дьявольским умом физиков-атомщиков. Все это явно не от Бога. Тогда от кого?!

В этой связи готов признать: вполне логично звучало бы определение атомщиков как отъявленных СЛУГ ДЬЯВОЛА, ибо они и вправду служат весьма нехорошему делу. Их деятельность в конечном счете глубоко аморальна и античеловечна.

В общем, даже без этих рассуждений ясно, что от «слуг дьявола» пощады ждать не стоит. Нам нужно думать о своем спасении самим.

Может статься, что умирающие от радиации ростовчане и волгодонцы будут проклинать себя за то, что в свое время не ложились под рельсы поездов, везущих урановую начинку в пасть РоАЭС. А теперь возможности гражданского сопротивления исчерпаны.

Но что же делать СЕЙЧАС, когда эту гигантскую атомную печь уже запустили? Как жить каждому из нас?

Отвечаю: жить по-старому. Ходить на работу, учиться, любить, рожать, строить, богатеть, разоряться… НО ПРИ ЭТОМ БЫТЬ В ПОЛНОЙ ГОТОВНОСТИ встретить худшее. По принципу «береженого Бог бережет». Наступили времена, когда каждый должен иметь спасательные средства и спасательные варианты бегства для себя и своих близких.

Пуск РоАЭС изменил все содержание нашей жизни.

Теперь все ростовчане живут как бы на склоне вулкана или в сейсмоопасной зоне. Бедствие может произойти и через год, и через десять — пятнадцать лет. А может и вообще не произойти, как это и бывает в сейсмоопасной зоне. Может быть не следует увлекаться долгим и дорогим строительством на этой нестабильной почве? Если у вас есть лишние деньги, то лучше сначала аккумулируйте их в драгоценности и валюту. В то богатство, которое можно легко унести с собой.

Засим, желаю Вам всего лучшего Господа читатели.

Хорошего вам настроения!

КОНЕЦЪ

Оглавление

Через десять лет

Серое безмолвие

Сенсация

Начало гибели

Первая ночь

Второй день

Судьба «атомных беженцев»

Смерть быстрая и медленная

Полгода после катастрофы

Коля-еврей

«И мой сурок со мной»

«Летающие крысы»

Встреча с прошлым

Два года после катастрофы

Три года после катастрофы

Пять лет после катастрофы

Большая прогулка

На колокольне

За запретной чертой

Светлое прошлое

Поезд

Поиски нового жилья

Поэт Ерашов

Семь лет после катастрофы

Авторское послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg