«Николай Трошин»

Евгений Пискун

Николай Трошин

ОТ АВТОРА

Нераскрытая книга, нераскрытая жизнь художника - сколько тайн несет она в себе. "Нужна ли сегодня эта книга о человеке, чье творчество вдохновляло и радовало не одно поколение людей XX века?" - задавала я себе такой вопрос. Но мысль о ее создании меня не покидала.

К сожалению, сегодня Россия не та страна, в которой еще недавно страсть человека к искусству, литературе составляла основную часть бытия; сейчас эта страсть - увы! - переросла в иные формы. Но надо отдать должное, что сегодня время, несмотря на кризис и неспокойствие в стране, дает человеку свободу творчества, возможность развивать свою личность, а это, пожалуй, главное, для чего на эту землю приходит человек.

Постепенно вновь идет возрождение нашей духовности, нашей культуры, и книга о жизни и творчестве скромного, но очень талантливого художника Н. С. Трошина (9.05.1897- 28.06.1990), по-моему, своевременна.

На первый взгляд может показаться, что жизнь художника, длиной почти в 100 лет, типична для творческой интеллигенции России XX века. Но это только на первый взгляд - на самом деле его многогранное творчество (живопись и графика, плакат и монументальное оформительское искусство, авторские книги для детей и книги по фотоискусству), новаторские увлечения, отчуждение от ложного пафоса соцреализма, огромная любовь к жене, их долгая одухотворенная, творческая жизнь, представляют на мой взгляд большой интерес к его личности.

Начало его жизненного пути было довольно трагедийно - тяжелое сиротское детство. Обиженного судьбой, выросшего без тепла и родительской ласки, мальчика ни на минуту не покидала мысль стать художником. Но вот прошли долгие трудные годы учебы, цель была достигнута, и начались радостные, но мучительные поиски истинного пути к большому искусству. Это были как раз в конце 20-х - начале 30-х годов, когда в России царили голод, холод, разруха (позади революция 1905-го года, первая мировая война и, наконец, революция 1917-го года). За рубежом в это время Россию видели "во мгле", культурная же жизнь России переживала как бы свой ренессанс, подъем творческих сил интеллигенции; молодежь тогда захлестывало множество "измов" (академизм, натурализм, импрессионизм, постимпрессионизм, пуантилизм, кубизм, фовизм, экспрессионизм, футуризм, конструктивизм, супрематизм и т. д.), в которых легко можно было захлебнуться.

Это было сложное, но интересное время. В этот период формировалось творческая личность, становление Николая Степановича Трошина как большого художника. Но вот прошли интересные, творческие годы, полные энтузиазма, захлестывающие его жизнь до конца, и опять судьба оказалась несправедлива к нему, снова наступили мучительные годы. В 60 лет Николая Степановича поражает жестокая болезнь (полиартрит), но и здесь он находит в себе мужество продолжить свое творчество с еще более необыкновенной страстью к искусству. Вот таков сложный и интересный творческий путь Н. С. Трошина.

К сожалению, имя этого незаурядного человека недостаточно было оценено, хотя множество выставок (в т. ч. персональных), статей, очерков, отзывов в серьезных журналах и газетах говорят о его популярности. Многими музеями и галереями России (ГТГ, ГМИ, РМ и пр.) и за рубежом, а также владельцами частных коллекций приобретены его картины и рисунки.

Были сделаны попытки написать о нем книгу при его жизни, но, увы,видно была не судьба.

И вот только спустя несколько лет после его смерти выходит эта книга. Основным материалом для ее написания послужили воспоминания художника. Большую помощь оказала мне его дочь художница Елена Николаевна Трошина-Дейнеко. Мое личное общение с Николаем Степановичем, знакомство с его творчеством, его статьями стали основным поводом для написания этой книги. Были и предварительные публикации. Персональные выставки оставляли неизгладимое впечатление на меня, я всегда восторгалась его неуемным талантом, но восторгалась не только я,- творчество Николая Степановича оставляло глубокий след в душах людей, посетивших его выставку, потому как его яркие картины, как бы залитые солнечными лучами, окрыляли, вдохновляли человека, вселяли радость бытия. Я бы добавила, что его картины - это всегда гимн вечной красоте, а значит и бессмертию.

С. Е. Пискун

ГЛАВА 1

Детство и отрочество, тяготы жизни.

Смутное время. Революция 1905-го года

(1897-1913)

Еще горой коронованные главы

И буржуи чернеют как вороны в зиме,

Но уже горение рабочей лавы

По кратеру партии рвется из-под земли.

В. Маяковский

Весенняя пора... Как и всегда, в это время года природа пробуждалась от долгой зимней спячки. Весна твердо вступала в свои права, воздух наполнялся ароматом различных запахов. Наступал Николин день. В это время в Туле, как обычно, звонили колокола по Николаю Чудотворцу, мощи которого 810 лет тому назад перенесли из Мир Ликийских в Бари, что на юге Италии.

А история такова. Его мощи были прославлены от Господа благодатным истечением целебного мирра и положены по смерти его в Мирах Ликийских. Однажды в ночном видении одному пресвитеру в городе Бари Святой Николай внушил перенести его мощи из Мир Ликийских в Бари (в то время Ликия была опустошена набегами турок). Мощи были перевезены и возложены на престол в церкви Иоанна Предтечи.

Через 810 лет в тот же день, 9 мая, в семье рабочего и родился мальчик, будущий художник, которого в честь Николая Чудотворца назвали его именем.

Время было трудное. Бедность и нищета, низкая зарплата, отсутствие нормальных условий быта и труда вызывали страшное негодование среди рабочих. В обществе нарастали брожения: стачки, митинги, демонстрации - к 1902 году они прошлись по многим городам. Царская Россия еще не знала такого количества митингующих, их было 20-30 тыс. человек и более. Впервые можно было услышать лозунги "Да здравствует политическая свобода!", "Долой самодержавие!", "Да здравствует восьмичасовой рабочий день!". К 1905 году чаша народного негодования была переполнена. Девятого января 1905 года петербургские рабочие с петициями и иконами, хоругвями и портретами Николая II направились к Зимнему дворцу. Там произошло страшное, чудовищное событие - расстрел рабочих. Этот день вошел в историю как "кровавое воскресенье". В то же время происходили убийства и заговоры, направленные против представителей городских властей. Это было смутное время. Оно стало началом эпохи политических волнений и потрясений.

Вот в это время и жил будущий художник. Пока жизнь его только начиналась, но судьба изначальна была к нему не милостива. Отец его Степан Кузьмич - рабочий самоварной фабрики, главный кормилец семьи - умер, когда он был еще совсем маленьким. Мать недолго думая выходит замуж за железнодорожного служащего А. А. Акулова. Прошел год, и снова Колю настигает большое горе - умирает мать. Он и сестра Шура, чуть постарше его, остаются совсем одни, сиротами. Можно сказать, что его сестре повезло: ее забирают родственники, а Коля остается на руках у отчима, который сильно пил. Вот так маленький Коля входил в жизнь, предоставленный самому себе, и с этого момента она пошла у него кувырком. Он помнит себя очень смешным на вид мальчиком со страшно оттопыренными ушами, взъерошенными волосами, грязным лицом, отвислым животом, кривыми ногами - в общем, рахитом, как сказали бы врачи. Он был всегда голодным. А однажды даже своровал булку на базаре у старухи - на этот поступок его подбили такие же, как он, беспризорные мальчишки. Соседка Варвара, узнавшая об этом, прочитала ему целую лекцию на тему "воровать нехорошо... это преступление... ты сирота... тебя поймают, изобьют, а заступиться будет некому... ты должен быть тише воды, ниже травы..."

Эти слова сильно подействовали на мальчика, он долго еще переживал. а Варвара Ивановна, жалея его, взяла да и написала письмо в Рязань тетушке Анне, младшей сестре мамы: "Приезжайте, заберите Колю, мальчик погибает". Это письмо сильно взволновало тетушку, и вскоре она приехала. Ей самой тогда было еще только 18 лет. Это была стройная девушка с голубыми глазами, с шапкой вьющихся волос, ее розовое лицо было как будто перламутровое. Коле она очень понравилась. Соседи были крайне удивленны, что такая молодая - и берет на себя такую "обузу". Решение было принято, и вот уже маленький Коля бодро шагает в ногу с молодой тетушкой к вокзалу - в новую, не известную ему жизнь. Он был счастлив. Наконец показался вокзал. Шум, суета, мешки, лавки, много пассажиров, все куда-то спешат. В ожидании поезда тетушка и маленький Коля присели на лавку. Пассажиры, сидевшие рядом, почему-то обратили внимание на них и стали расспрашивать, зачем и куда они едут. По своей молодости Аннушка со всей откровенностью рассказала все как есть, и пассажиры посоветовали ей спрятать мальчика от отчима под лавку. Тетушка так и порешила - Коля полез под лавку. Он надолго запомнил это свое состояние и позднее вспоминал: "Я полез под лавку, и предо мной начали мелькать ноги - ноги великанов, то удаляясь, то приближаясь, как в кино крупным планом. И теперь, когда я вижу крупные планы, скажем глаз или ресницы, то внутренне содрогаюсь".

Уже тогда Колю, маленького мальчика, отличали такие качества как повышенная чувствительность ко всему окружающему, эмоциональность. Вскоре появился отчим и, ничего не подозревая, уже было раскланялся с Анной и направился к выходу. Коля вылез из под лавки и с радостью бросился к тетушке, одной рукой обхватив ее ногу, а другой прижав к себе карандаш и бумагу, подаренные ею. Отчим увидел Колю, опешил, но было уже поздно поезд стал набирать скорость. Прошло совсем немного времени, и они уже в Рязани.

Тетушка подвела мальчика к домику, где жила бабушка. Домик был с тремя окошками, крыльцом и узкой террасой - типичный деревенский домик. Таких было несколько в Троицкой слободе, примыкавшей к городу. Слободу и город разделял мост, под которым день и ночь шли поезда. Тетушка познакомила Колю с его бабушкой. Бабушка оказалась очень доброй, несмотря на тяжелую, полную горестей и тревог жизнь. Ее муж, дед Коли, когда семья жила еще в Туле, работал мастером на самоварной фабрике. Тогда говорили, что он влюбился в какую-то "куму". Бабушка, узнав об этом, не выдержала и написала обо всем сестре Прасковье, повивальной бабке, жившей в Рязани. Получив согласие сестры, бабушка недолго думая, как говорится, взяла в охапку свою семью, состоящую из 7 человек, и переехала на постоянное жительство в Рязань. Вот такая она была сильная женщина, бабушка Коли. Дед, придя домой и найдя его пустым, от ужаса запил, бросил работу и пошел бродяжничать. Приехав в Рязань, бабушка сразу же определила своих мальчиков учиться разным ремеслам кого - в сапожники, кого в слесаря, а девочек пристроила к портным. Сама же пошла в кормилицы, попав к хорошим людям. Трудная женская доля досталась бабушке, но это ее не озлобило. Колю она у приняла хорошо и даже полюбила. Теперь перед мальчиком открывалась жизнь, полная неожиданностей. На следующий день после приезда тетушка повела Колю осматривать город. Он крепко держался за руку тетушки, боясь потеряться. Здесь впервые перед маленьким мальчиком раскрывался удивительный мир красоты. Соборы и церкви, старинные дворцы и кремль, необыкновенные просторы реки Оки, ее высокий берег, в старину называвшийся Яром, на котором собственно и расположился этот город. Другой берег Оки весной заливало водой, здесь не было никаких построек, только луга, травы, низкая равнина и поймы. От природы восторженный, впечатлительный Коля не мог оторвать глаз от памятников старины и красот Рязани. Перед ним неожиданно открылся какой-то новый мир, поглотившей его еще не окрепшую, тонкую душу. Здесь он встретился со своей сестрой Шурой, которую сюда увезли родственники, когда Коля был еще совсем маленьким. Ее устроили в интернат, который назывался тогда Домом трудолюбия. Коля совсем не помнил ее. Это была для него неожиданная и очень приятная, радостная встреча. Шура была постарше его. и старалась в свободное время навещать брата.

Шло время. Мальчик подрастал и постепенно раздвигал границы своего мира. Вместе с Шурой и сам по себе он еще не раз осматривал город и его достопримечательности, и всегда его не покидало чувство восторга. "В городе в основном были одноэтажные здания. Лавки, магазинчики, булыжником мощеные улицы, яркие вывески, в лавках восседали купцы и приказчики. Улицы Почтовая и Соборная, где стояла колокольня, за ней собор и церкви, старинный дворец. А потом я увидел весь Рязанский кремль. Я был поражен его красотой и почувствовал соприкосновение с древним искусством",- вспоминал позднее, уже будучи взрослым, Николай.

Недалеко от Троицкой слободы, где жили Коля с бабушкой и тетушкой, стояло убогое, грубое здание. Это была тюрьма, здесь находились политзаключенные, революционеры. Коля был поражен, когда впервые в своей жизни увидел заключенных, идущих по этапу. Зрелище было ужасное - перезвон кандалов, измученные, суровые и непокорные лица осужденных. Коля был с молоденькой девушкой, невестой одного из революционеров, которую на несколько дней приютила его бабушка. Позже он сам не один раз наблюдал эти страшные сцены, которые на всю жизнь остались в его памяти. Через пятьдесят лет он напишет картину на эту тему.

Окружающий его мир настолько воздействовал на него, что он неожиданно для себя начал рисовать. Карандаши у него были, а бумагу ему приносила тетушка. Она работала продавцом в писчебумажном магазине у одного купца, который был исключительно отзывчивым человеком. По профессии учитель, он женился на англичанке. Тетушка очень любила свою работу, хотя страшно уставала (тогда работали по двенадцать часов в день). Но она общалась там с очень интересными, людьми, словом, пропадала весь день на работе. Бабушки тоже не было дома - она работала у своих хозяев. Предоставленный сам себе, Коля настолько пристрастился к рисованию, что сам и не заметил, как целыми днями напролет рисовал. Сперва это были домики, паровозики, пейзажи или просто какие-то фантазии. Как-то сестра Шура, перебирая его рисунки, неожиданно сказала: "А ведь Коля у нас будет художником". Эти слова настолько запали в его душу, что мальчик почувствовал словно как бы заново рождается на свет. С тех пор у него появилась мечта стать художником. Но об этом он никому никогда не говорил,- да и незачем было говорить, потому как его все равно не поняли бы. Ведь рос он в бедноте, в среде потомственных рабочих, где художник как профессия совершенно не воспринималась. В семье в почете была только рабочая профессия. Бабушка Коли любила рассказывать о своей семье, какие были все мастера своего дела. Она с гордостью рассказала о дедушке - какой он был прекрасный мастер самоварного дела, мастер "золотые руки". Колина мать была хорошей портнихой, дядя Александр слесарь, дядя Иван - машинист, а дядя Антон - сапожник, первый человек в округе. Да, действительно это была рабочая династия, и Колина мечта оставалась где-то в глубине души.

Он подрастал, и пришло время обучаться какому-то ремеслу. По настоянию бабушки его отдали в ученики к дяде Антону. Недолго он ходил в учениках. Дядя Антон любил выпить, и часто на глазах у Коли избивал жену и детей. Мальчик не смог этого выдержать и рассказал все бабушке; та устроила Антону, что называется, "разгонную". Разозлившись, дядя Антон пригрозил избить Колю за ябедничество, и бабушка, пожалев мальчика, отозвала его из учеников.

Почувствовав свободу, Коля снова вернулся к рисованию, его рисунки стали более сложными. Появились даже отдельные портретные наброски. Учиться рисованию он, к сожалению, не мог - бедность не позволяла. В семье решили отдать мальчика в ремесленное училище, на бесплатное обучение и содержание, но в те времена это было совсем не просто - в стране царила нищета. Устроить мальчика удалось только благодаря тетушке Анне. Ей в буквальном смысле слова пришлось валяться в ногах у знакомой купчихи-"благодетельницы", которая помогла мальчику поступить, причем с получением стипендии.

Итак, у Коли начиналась новая жизнь. В училище ему, как и всем новеньким, дали прозвище - Кронциркуль, потому как ноги у него были колесом. Обстановка в училище была суровая, казарменная, с дикими нравами. Грубость и ругань были, видимо, традицией. Впечатлительный от природы, легко ранимый, Коля не дрался, не ругался, не воровал - сказывалось, конечно, женское воспитание. Но с годами обычаи училища - насилие, подзатыльники, кулачные бои - стали для него привычными. Режим в училище был тяжкий: подъем в семь утра, перед едой - молитва. Пищей не баловали, как в монастыре,- три дня почти постные, щи да каша, остальные дни скоромные - суп картофельный с мясом, сом да гречневая каша с маслом. Утром шли уроки, затем обед.

Самое трудное - приготовление уроков. Кругом шум, свист, все буквально ходили на головах. Программа ремесленного училища была обычной, как во всех дореволюционных училищах: три класса общеобразовательных предметов, четыре класса учебы в мастерских (учили пилить, строгать, точить, работать в кузнице). После работы в мастерских устраивалась баня. Вот где было раздолье для ребят - грязные, усталые, они бесились и озорничали, бегали в парную, а затем и на мороз.

Учителя были разные: механику, физику и сопромат преподавал Иван Макарович Екимов - кладезь технических знаний, строгий, но добрый человек. Рисование и черчение вел Николай Михайлович Дубойковский, человек из мира искусства - высокий, стройный, с бородкой и усами. Мальчик был просто влюблен в него, ведь именно Николай Михайлович первым открыл для него мир красоты. Он даже взял шефство над ним, познакомил Колю с западным искусством, пока что по репродукциям, открыл ему, в частности, взгляд на натуру, рисунок, живопись, познакомил с классической музыкой. Дома у учителя Коля впервые услышал голоса Шаляпина, Собинова, Неждановой. С русским искусством он познакомился самостоятельно - по открыткам, которые ему приносила Аннушка из магазина. Новый для него мир искусства настолько захватил мальчика, что ни о чем другом он и слышать не хотел. Для себя он твердо решил стать художником, не сдаваться, хотя в перспективе, кроме рабочей профессии, ему ничего не светило. Воодушевленный своими замыслами, он стал особенно серьезно относиться к таким предметам как рисование и черчение. Впрочем, рисованию в училище уделялось мало внимания, поэтому Коля много рисовал самостоятельно. Он брал предметы для натюрморта, рисовал карандашом, писал акварели. Как-то Николай Михайлович обратил внимание на его рисунок, где было изображено, как Иван Грозный пронзает копьем ногу стремянного Васьки Шибанова, который прибыл с письмом от изменника князя Курбского. "Какое интересное решение композиции,- заметил учитель и добавил: - Сохрани этот рисунок".

Его уже тогда подметили как лучшего рисовальщика. Но рисование в училище было не главным и все внимание уделяли естественно, токарному, столярному и кузнечному делу. По чертежам делали отливки моделей разных предметов, затем отливали в чугуне или меди. В токарной мастерской точили предметы различной конфигурации (чаши, вазы и пр.), и уже здесь мальчик видел, как образуется форма, красота предмета, фактура дерева, рисунок текстуры. Познания, которые он получал в училище, его воодушевляли, но мириться с царившей здесь обстановкой он никак не мог. Его часто выбивали из колеи кулачные бои, с помощью которых решались все мелкие и крупные проблемы. Спустя какое-то время благодаря успехам в рисовании он стал даже пользоваться авторитетом среди мальчишек и иногда ему удавалось останавливать эти бои, а вернее побоища. Его раздражали и дикие нравы, царившие в училище. Был такой случай. Готовились к приезду губернатора князя Оболенского - событие чрезвычайное. В училище навели порядок и усилили дисциплину. Ждали как Бога - ведь сам его превосходительство господин губернатор соизволил пожаловать. По этому поводу ребят долго муштровали. И вот явился князь в сопровождении свиты, одетый в расшитый золотом мундир, в белых брюках с золотыми лампасами. Он начал делать обход, и мальчики, находящиеся в спальнях, вставали по стойке "смирно". Только один мальчик в знак протеста из-за ареста его дяди- революционера не встал с койки. Это был случай из ряда вон выходящий. Наказание было крайне жестоким - по приказу попечителя училища его били розгами до полусмерти. Вот такие порядки царствовали в то время.

Как-то Коля так простудился, что это чуть не закончилось трагически. Была ранняя весна, солнце уже светило ярко и даже немного пригревало, дни становились длиннее. После учебы ребята решили искупаться в небольшом овраге, где еще плавали льдины. Все ребята искупались, настала очередь Коли. Особого желания не было, но было очень неловко перед своими сверстниками оказаться трусом - и он искупался. Через какое-то время он почувствовал себя плохо, но решил скрыть свое состояние, и только спустя несколько дней бабушка заметила , что у мальчика сильно распухли ноги. Измерили температуру - она оказалась очень высокой. Вызвали врача, и тот немедленно отправил мальчика в земскую больницу, обнаружив воспаление почек. В больнице Коля лежал долго. Кормили плохо, пища была вегетарианской, в общем можно было, как говорится, протянуть ножки. С Божьей помощью он тогда выкарабкался - судьба была к нему милостива - и через два месяца снова стал продолжать учебу в училище.

Коля был активным мальчиком и принимал участие в самодеятельности, в основном как оформитель сцен, а иногда играл в пьесах. Однажды он играл роль солдата из поэмы "Бородино" Лермонтова. На вечер было приглашено начальство училища. Тетушка Анна пришла посмотреть на своего племянника. Ей было очень приятно, когда попечитель училища, строгий и требовательный человек, похвалил его и при этом сказал: "Ваш племянник очень отличился на вечере, он не только юный художник, но может стать и прекрасным артистом". Проявляя свои способности, Коля все больше завоевывал авторитет уже не только у ребят, но и у преподавателей. Его даже попросили сделать рисунки для книжки. Это было его первое творческое испытание. Он сделал 15 рисунков пером для штриховых клише. Работа была принята, и впервые он получил деньги, пусть и небольшие. Сам факт, что он выполнил нужную работу, его вдохновил, и он испытал огромное моральное удовлетворение.

ГЛАВА 2

Годы учебы в Пензенском училище. Поиски.

Борьба "нового искусства" со "старым".

Первая мировая война. Революция 1917-го года

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы

Кровавый отсвет в лицах есть.

З. Гиппиус

Николаю шел шестнадцатый год. Заканчивалась учеба в ремесленном училище, наступала дипломная пора. Тема диплома - нефтяной двигатель внутреннего сгорания. Надо было начертить несколько листов, по схемам показать как он работает. Здесь он проявил себя блестяще, поскольку в процессе учебы сильно увлекся черчением. Он успешно защищает диплом и получает звание подмастерья слесарного цеха. В подарок ему вручили этюдник с набором масляных красок и кистей для живописи и пожелали стать художником.. Он был совсем еще юн, но страсть к искусству одолевала его душу, кровь бурлила, бешено стучала в висках. Он задавал себе вопрос: "Что делать?" - и сам себе же отвечал: "Надо учиться". Средств на учебу не было. Ему посоветовали поступить в Пензенское художественное училище при Императорской академии художеств в Петрограде.

Чтобы поступить туда, надо было иметь 4 класса общеобразовательного уровня, а у него было только 3 класса городского училища. Он затосковал, но нашлись преподаватели, которые помогли ему подучиться и сдать экзамен за 4-й класс. Радостный и восторженный, он решил ехать в Пензу. Но тут разразился такой скандал со стороны родственников, что он не знал что и говорить. Бабушка и тетушка категорически были против учебы в художественном училище. Бабушка считала, что он должен продолжить династию рабочей профессии, а тетушка Анна мечтала, чтобы он стал сельским учителем. А в общем-то, у него уже было направление на работу на Коломенский завод в качестве слесаря. И снова он затосковал, и с горечью размышлял о дальнейшей своей жизни, но тут же отгонял от себя эти мысли. Что же делать? И вопреки категорическим запретам своих родственников он самостоятельно решает свою судьбу. Цель - во что бы то ни стало сделаться художником.

Он был еще неокрепшим шестнадцатилетним юношей, но, одержимый своими мыслями, едет поступать в Пензенское художественное училище. На первых порах нужны были хоть какие-то деньги, и он решил обратиться к отчиму, поскольку тетушка в помощи решительно отказала. Особых надежд на отчима он тоже не возлагал: во-первых, у того самого было пятеро детей, а во-вторых, он вообще надеялся только на себя -уж таким он был самостоятельным, целеустремленным юношей. К его удивлению, отчим не отказал и обещал хоть немного помочь. Жил он тогда в Моршанске, что недалеко от Пензы. В хорошем настроении Николай устремляется в Пензу.

Первый экзамен по натюрморту... Дали разные предметы: куб шар, горшки. Наде было сделать рисунок куба. Усердно и долго он рисовал, но не получилось, и в училище он не попал. Он был в страшном отчаянии - и перед отчимом неудобно, и в Рязань возвращаться стыдно. В голову лезли разные мысли: "Может быть, действительно стать слесарем?" Но здесь неожиданно к нему подошел молодой преподаватель и дружелюбно сказал: "Да вы не отчаивайтесь, молодой человек... Суриков тоже не сразу выдержал экзамен в Академию художеств, поступил туда только через год. Я видел ваш рисунок хорош. У вас есть все данные. чтобы стать художником". Эти слова придали ему силы, и, окрыленный ими, он решил остаться в Пензе. Написал письмо отчиму обо всем случившемуся и попросил помочь в устройстве на работу. Вскоре получил ответ, в котором отчим порекомендовал ему обратиться к начальнику железнодорожной станции Пензы. Николай так и сделал. Ему повезло - приняли на работу в контору. Он оформлял графики движения поездов, попутно печатал на машинке. Время было нелегкое, приближалась первая мировая война. Творческой интеллигенцией война воспринималась как мучения распятого мира, обреченного на саморазрушение. Естественно, такое состояние в стране не могло не влиять на проницательного юношу; он чувствовал, что происходит какая-то величайшая человеческая несправедливость. И опять одолевали мысли: "Неужели надо бросать свои мечты?" Он старался отбросить эти мысли, продолжал работать и для себя решил во что бы то ни стало поступить в художественное училище. Приближалось лето, и он поехал к отчиму в Моршанск, чтобы подготовиться к экзаменам. Он упорно шел по тому пути, куда его тянуло с непреодолимой силой.

В Моршанске ему повезло. Он познакомился с молодым художником. Занимался с ним каждый день, и это давало свои положительные результаты. К самому себе Николай был беспощаден, и день и ночь рисовал. Единственное, к чему он стремился,- это научиться правильно передавать в рисунке наиболее характерное в гипсовой модели. Он сам себе подыскивал модель, занимался тщательным изучением ее формы, с тем чтобы правильно передать ее в рисунке. Николай уже знал, что "воспитание на гипсах" давно входило в систему академического рисунка. "На гипсах" воспитывались такие известные художники как Суриков, Иванов, Брюллов, Репин, Врубель и другие.

Так пролетело лето. Закончилась подготовка к экзаменам, и он снова едет в Пензу. Для Николая наступил "судный день": решался вопрос "быть или не быть?". Снова экзамен по рисунку, и опять натюрморт тех же гипсовых моделей. Поступить на этот раз было гораздо сложнее. Шел 1914 год, началась война, и поток поступающих увеличился, потому что училище давало отсрочку от службы. Теперь надо было собрать все силы, умение, чтобы сделать рисунок выразительным. Наконец экзамен был сдан, одержана победа, и Николая зачислили в училище. Это был настоящий праздник, ликование души. Развеялись все сомнения, и с этого момента началось вечное творческое горение. Он был счастлив. "Ну а теперь, Никола,- говорил он сам себе,- засучи рукава и начинай работать. Придется тебе забыть обо всем, уйти с головой в работу, голодать, мучиться, но не сдаваться. Надеяться тоже не на кого. Все решай сам. "Все в табе", как говорил Толстому крестьянин по фамилии Силаев". Обезумевший от счастья, переступив порог училища, Николай первым делом стал осматривать классы. Занятия в училище строились, как и в Академии художеств, по классам. Училище в то время славилось серьезным преподаванием и особенно постановкой рисунка. Характер обучения был академический. Преподавали лучшие ученики И. Е. Репина: академик Н. Ф. Петров, И. С. Горюшкин-Сорокопудов, известные мастера портретов и исторических композиций. Они считали, что главное - рисунок, а живопись и цвет придут сами собой. Как когда-то говорил Энгр, "рисунок содержит в себе более трех четвертей того, что представляет собой живопись". Николай познакомился с классами. Их было много: головной, фигурный, натурный, анатомический и другие. Ничто не ускользало от него, все останавливало его внимание, все интересовало. Его только огорчало, что натурный класс, где будет живой человек, натурщик, будет в конце учебы и что его хрестоматийные знания недостаточны. Он ознакомился с расписанием занятий. По правде говоря, оно было жестким - ни минуты свободного времени: один час специальные предметы, два часа живопись, три часа общеобразовательные, два часа рисунок, вечером подготовка заданий, эскизы, суббота библиотечный день, в воскресенье посещение небольшой картинной галереи, что в здании училища. Николай с упоением ушел в этот мир познаний. Он стал пленником своей учебы - даже в субботу, сидя в библиотеке, он отдавал всего себя изучению общеобразовательных предметов. Часто вспоминал своего преподавателя Н. М. Дубойковского, который внушал ему, что он должен быть образованным человеком. В воскресенье у него еще хватало сил почти целый день пропадать в картинной галерее училища, знакомиться и изучать западноевропейское искусство XVII и русское искусство XIX века.

Будучи уже зрелым художником, он так вспоминал о занятиях в приготовительном классе: "Рисуют натюрморты, ставят гипсовые модели: шар, куб, пирамиды. Скучно, но школа есть школа. В этой мертвой натуре - шарах, кубах, цилиндрах - я вдруг увидел основу сложнейших тел, которые нам затем предстоит рисовать. Преподаватель этого класса О. М. Кайзер еще и приговаривал, что все в мире куб, шар, пирамида, цилиндр и так далее, только это надо все увидеть. А пока это все гипсовый материал". С глубоким пониманием Николай отнесся к занятиям этого класса. Да, все интересовало его, а то конструктивное мышление, которое он получил в ремесленном училище, очень помогало ему в рисунке: "Я увидел все: ель - это ясный конус, кремлевские башни - это соединение кубов, усеченных пирамид, старые церкви - это четверик, куб, на него ставился восьмерик, восьмигранник, а на него - шатер, восьмигранная пирамида. Сверху же была видна ось - главки и крест. Ось конструктивно все связывала. Значит, все закономерно, только надо увидеть и понять. И тогда уже можно не рабски срисовывать с натуры, а "строить" изображение". Это понимание рисунка легло в основу и его рисунка. Здесь, в приготовительном классе, он понял, что заложил фундамент для будущего. Он прозанимался немногим больше трех месяцев и затем последовал гипсовый класс, где самым главным было научиться чувствовать "форму" и в какой-то степени пространство. Форма давалась ему с трудом. Дальше необходимо было освоить маски. Вот тут-то Николай трудился не покладая рук. "Меня сильно заинтересовали маски, тут я вплотную подошел к форме, начал строить форму плоскостями: передняя - фронтальная и две боковые воображаемые плоскости помогли мне видеть маски в перспективе перспективное сокращение лба, глаз, носа, подбородка. Дальше, за кожей, следуют мускулы, кости черепа, а я их не знаю". И он бегал в "анатомичку", где имелось несколько скелетов. Там он самостоятельно изучал скелет человека, отдавал этому много времени. Эти познания не проходили бесследно: у него стала развиваться зрительная память, и многие рисунки он делал по памяти. Он жадно впитывал в себя все.

Однажды он подслушал разговор в курилке о технике живописи. Учебников по живописи тогда не было. Разговор шел о Чистякове - "всеобщем учителе русских художников", как называл его Репин. У него учились такие художники как Суриков, Врубель, Поленов и, наконец, сам Репин. Хотя Репин и был учеником Чистякова, тот осуждал репинский метод преподавания, метод показательных сеансов с одновременной работой с учениками. По словам Чистякова, этот метод учил только подражанию и не выявлял индивидуальности, способности учеников. Николаю было все настолько интересно, что он старался ничего не пропустить из этого разговора.

Между тем учеба продолжалась. Постепенно он стал разбираться в степени силы света, в тенях; здесь тоже были свои законы: достигалось все тушевкой, выполнялась она углем, а не карандашом. Она развивала чувство тона.

Но учеба учебой, а жизнь диктовала свое. Как бы он ни был увлечен учебой, а события в стране не могли обойти его стороной. Отзвуки первой мировой войны доходили и до него. Трудно было жить, ведь тогда не давали даже минимальной стипендии. Приходилось подрабатывать грузчиком, носильщиком на вокзале. Но занятия он не пропускал.

Прошел год учебы, наступило лето, и он решил поехать на каникулы в Рязань к бабушке с тетушкой. Два года он их не видел. Теперь он стал взрослым восемнадцатилетним юношей и держался весьма достойно. Он был студентом, и бабушка с тетушкой принимали его таким, какой он есть. Свой родной город Рязань он воспринимал по-другому. Целый мир красок, форм предстал перед ним. Теперь он видел не только предметы, но их живописные качества. Он чувствовал, как вся его душа погружается в идиллию красоты. Природа вдохновляла его, и он был влюблен в свой город, в памятники древнерусского зодчества. Рязань была богата не только своим настоящим, но и историческим прошлым. Первоначально, с 1095 года, город носил имя Переславль, в честь внука Ярослава Мудрого. И только с 1778 года стал называться Рязанью. Здесь, на Рязанщине, была одержана победа над татаро-монголами (в 1378 году). Рязань была центром торговой связи с другими городами России. Об этом говорят сегодня названия улиц: Астраханская, Рижская, Касимовская, Московская. Рязанский край дал русскому искусству Есенина, Архипова, Голубкину и многих других. В Рязани гастролировали Шаляпин, Собинов, Нежданова и другие. Отсюда были родом и артисты Пироговы, с которыми позднее познакомился Николай.

В Рязани он вновь встретился со своим первым учителем рисования Дубойковским. Это была очень приятная и радостная встреча. Учитель даже распорядился выделить ему класс для рисования в училище. Николай был в восторге. Впервые у него появилось помещение для работы, и он с большим упоением приступил к самостоятельному творчеству. Сделал несколько рисунков по памяти на военную тему, несколько пейзажей и натюрмортов. Показал их Дубойковскому и получил от него "добро". Преподаватель посоветовал юному художнику поехать в Москву осмотреть галереи и музеи для общего развития. Николай принял это предложение, а директор бывшего ремесленного училища Н. А. Корнеев дал сопроводительное письмо к своему брату - настоятелю храма Василия Блаженного, и он с радостью и каким-то внутренним трепетом поехал в Москву.

Первым делом направился к настоятелю храма. Ему не верилось, что он будет жить в самом сердце России. При виде храма у него рождались сказочные ощущения. Казалось, что это не один храм, а девять на одном подклете. Действительно, вокруг основного, самого высокого шатрового купола соединялись восемь куполов церквей, шатровая колокольня и переходы между ними. Настоятель храма был просвещенным человеком. Он рассказал Николаю об истории создания храма, который был построен по приказу Ивана Грозного в честь победы над татарами в Казани и символизировал объединение и мощь Руси. Сам Николай видел Кремль как "мощную крепость со многими башнями и воротами и необыкновенно красивыми зубчатыми бойницами". Здесь впервые от настоятеля он услышал имена прославленных художников Феофана Грека, Андрея Рублева, Дионисия.

Вначале он осмотрел соборы, что на территории кремля, которые произвели на него колоссальное впечатление. В небольшом Благовещенском соборе его поразил в иконостасе грандиозный диесусный ряд из нескольких икон. Он видел в нем единый сюжет, единую композицию, где отдельные фигуры - Богоматерь, апостолы, архангелы с мольбой о грешных - повернуты к центру, к восседающему на троне Иисусу. Это были большие, около двух метров фигуры, необыкновенно монументальные и сильные по цвету; каждая фигура диесусного чина являлась как бы фрагментом целой многофигурной композиции работы Феофана Грека и Андрея Рублева. В Успенском соборе ему запомнилась икона "Митрополит Петр с житием" работы Дионисия. Здесь, как он считал, все сделано иначе, несмотря на сходство композиции. Несколько удлиненная фигура митрополита выполнена почти плоскостно, с плоско написанным орнаментом на одежде и книге. Это делало фигуру легкой и как бы парящей. "Клемма" также была несколько плоскостного характера, но с большей объемностью в фигурах и насыщенностью в цвете. Во всем этом была какая-то проникновенность. В Архангельском соборе на него произвела впечатление икона "Михаил Архангел с житием". Вокруг большой фигуры архангела в центре иконы, в виде воина в латах с развевающимся за спиной красным плащом, расположились небольшие картинки - клемма с изображением главных событий его жизни. Все написано ярко, декоративно. Работа приписывается кругу Андрея Рублева. С каждым посещением соборов его душа все больше и больше наполнялась каким-то новым для него чувством, он был переполнен впечатлениями, перед ним открывался новый мир, о котором он раньше ничего не знал. Из бесед с настоятелем он узнал, что многие современные художники того времени, в том числе и Репин, не признавали эту живопись, не считали ее искусством. Но были и другие художники, такие как Грабарь, Остроухов, которые были другого мнения. Настоятель храма поведал Николаю, что четыре года тому назад, в 1911 году, известный французский художник Матисс посетил Москву. Ему показали ее достопримечательности, в том числе собрание древнерусской живописи - иконы. Матисс пришел в восторг и дал высокую оценку этому искусству. "Русские и не подозревают, какими художественными богатствами они владеют,- говорил он.Мне удалось уже посмотреть в Москве коллекцию господина Остроухова. И все та же яркость и проявление большой силы чувства. Ваша учащаяся молодежь имеет здесь, у себя дома, несравненно лучшие образцы искусства, чем за границей. Французские художники должны ездить учиться в Россию, Италия в этой области дает меньше..."

Услышанное глубоко поразило Николая. Он не верил своим ушам. Это же относилось и к нему, и к его сокурсникам в училище; и мысленно с отчаянием он себе повторял: "Как же мы ничего не знали об этом?! Тут что-то не так!" Эта мысль его не покидала, и он еще долго мучительно размышлял о том, почему никто никогда не говорил, что есть такие необыкновенные художественные ценности, почему их не изучают и почему в курсе "Истории искусств" не было и нет такого раздела. Николай еще много интересного почерпнул от настоятеля, узнал, что в 1913 году в Москве проходила первая выставка икон. Она, по словам настоятеля, произвела огромное впечатление, как какое-то открытие красоты, гения нашего народа. Настоятель как бы набирал темп, он говорил уже взахлеб и не мог остановиться. Его суждения были безапелляционными, и он подкреплял их тысячами аргументов. Древнерусское искусство было для него святым. "Реставрация икон,- продолжал он,- показала нам необыкновенной красоты красочное и светлое искусство. Оно оказалось не аскетическим и мрачным, как все думали, а жизнерадостным, ярким, насыщенным, перекликающимся с народным творчеством".

Теперь, когда Николай пополнил свои знания, он неожиданно открыл для себя новый источник художественных исканий. Он понял, что не должно быть никаких подражаний - только изучение пластических принципов. Для себя он сделал вывод о необходимости изучения древнерусского искусства, которое потом оказывало влияние на всю его творческую жизнь.

Немного успокоившись от впечатлений от древнеруссского искусства, он поспешил в дом Пашкова, где размещался Румянцевский музей. Тогда там была выставлена картина Иванова "Явление Христа народу". Он ждал встречи с этой картиной как с каким-то божеством. Первое, что его поразило,- это масштабность, громадный труд художника. Рядом с картиной висела масса этюдов. Николай просидел у картины целый день - не ел, не пил, забыл про все на свете. Особенно его поразили этюды-фрагменты "Ветка", "Камни в воде". Он долго про себя размышлял, делал какие-то выводы, давал свои оценки. Ему казалось, что Иванов нашел такие краски, каких еще не видел ни один русский художник; он как бы открыл для себя - и сам же испугался. Николай подумал, что художник писал картину традиционно: если ткань зеленая, то в свете она будет светло-зеленая, а в тени - темно-зеленая; никаких оттенков. Он мучительно размышлял: "Ведь так писали и во времена Ренессанса, так писали и академисты, так писал и он с полным горением высокого искусства". Ему вдруг пришла такая мысль: а что было бы, если бы художник ввел в картину его открытие? И от этой мысли у него даже захватило дух; тогда все наполнилось бы цветом и светом. Он настолько сильно углубился в эту картину, что перед ним от сильного воображения вдруг как бы задвигались фигуры, а картина показалась реальным миром. И он даже испугался. Мысленно он себе сказал: нет, нет, и так хорошо, прекрасно. После свидания с этой картиной он был подавлен величием, небывалым титаническим трудом художника и в то же время был окрылен тем, что открыл для себя новое в части создания этюдов. Появилась мечта о новых возможностях живописи, о цвете в картине, о его сильном воздействии.

На другой день он познакомился с картинами старых мастеров в том же Румянцевском музее. Они оставили сильное впечатление, но после этюдов Иванова казались ему не столько написанными, сколько нарисованными маслом, и чувствовалась какая-то неудовлетворенность.

Следующим музеем была Третьяковская галерея. Почти все картины уже были ему знакомы по открыткам, которые приносила ему в свое время тетушка. Но это было лишь поверхностное знакомство. Теперь в музее он мог видеть все в натуре. Его внимание привлекли картины Сурикова, особенно "Боярыня Морозова". И опять он размышлял, и даже сопереживал вместе с народом событие, изображенное на картине. Он восхищался талантом художника, считал его чародеем цвета; и композиция, и персонажи, и психология - все было спаяно колоритом. Суриков и Иванов запали ему в душу. А вот картину Репина "Иван Грозный убивает своего сына" он не воспринял, несмотря на то, что Репин тогда был популярен и его имя было у всех на устах. Ему казалось, что эта картина должна вызвать бурю эмоций, потрясений - это же трагедия, все должно возмущаться, кричать,- но этого не произошло. "Вероятнее всего,думал Николай,- нужны не средства передвижничества, не средства бытового жанра, а какие-то новые средства". Сам он их еще не знал. Это были эмоции совсем еще юного художника. Но вместе с тем он восхищался рисунками Репина, считал, что есть чему у него поучиться. Он продолжал смотреть и восхищаться картинами. Его живой эмоциональный характер не давал ему покоя. Он делал свои оценки и иногда что-то записывал. Неожиданно взгляд его остановился на картине Врубеля "Демон" - и он не мог не выразить своего восторга:

"Боже мой, какая глубина раздумий, какое ощущение чистой красоты, какая мелодия цвета и красок, фантазия, поэтичность, величавость!" А при виде картин Малявина "Вихрь" и "Бабы в красных сарафанах" его переполнили эмоции и даже перехватило дух. Гармония цвета, все было приподнято здесь, не было академизма. Он увидел широту духа и мощь русского народа, и тут он вспомнил, что у него в Рязани - в той самой Рязани, которую он так обожал,на базаре он видел множество таких баб в ярких шушунах, и это показалось ему таким близким и родным! Он открыл глаза на красоту, он испытал такое наслаждение и удовлетворенность, что эти картины он потом вспоминал всю жизнь. И действительно, картины известных художников оказали на юношу сильное эстетическое и эмоциональное воздействие. А некоторые картины заставили его усомниться в правде передвижничества.

Затем он посетил Щукинский музей западной живописи, но времени на изучение картин, к сожалению, уже не хватало.

С глубокими раздумьями об искусстве он возвратился в Рязань и тут же решил пойти к своему первому учителю рисования - Дубойковскому. Он возбужденно и эмоционально рассказывал ему о своих впечатлениях, старался ничего не упустить. Учитель, прекрасно понимая пылкого восемнадцатилетнего юношу с его горячей душой, спокойно сказал, что в Москве существуют разные общества художников, в том числе "Бубновый валет", которые рьяно громят передвижников. Есть футуристы, супрематисты и другие. И Николай, внимательно прислушиваясь к рассказам учителя, понял, что он еще многого не знает и многое еще в жизни придется познать. До возвращения в Пензу осталось еще немного времени, и он снова принялся писать, но уже более осмысленно. Темы были разные: тут и портреты бабушки и первого учителя по рисованию, этюды разлива Оки и рязанские соборы - все, что волновало его душу.

В это время домой возвратился после длительного странствия его дед, о котором он много слышал. За время бродяжничества дед сильно изменился - он бросил пить и больше не мог жить без семьи. Если бы не тот случай, который резко изменил его жизнь и нанес огромную травму его семье и жене, то в принципе его дед считался хорошим, честным человеком, свободолюбивым (терпеть не мог начальства). Был он из крепостных. Обладая хорошим голосом, долгое время пел в церковном хоре. После революции 1905-го года остался ни с чем: земли не было, в хоре не платили. Ничего не оставалось, как заняться ремеслом. Жил он тогда в Туле, где особенно процветало самоварное дело. Это ремесло пришлось ему по душе. Он сделался хорошим мастером, потом женился, будущую жену привез из Рязани. Она родила ему семерых детей. Жена была тоже из крепостных крестьян. Теперь, по возвращении деда, бабушка, наделенная от природы мудростью и высокими нравственными качествами, не могла простить его проступок и лишь от жалости отвела ему маленькую комнатку под лестницей. Дед был грамотным человеком, он часто читал Николаю наизусть стихи из Овидия, из гомеровской "Одиссеи", декламировал речи Цицерона. Все это он черпал из духовных журналов. Николай сильно привязался к деду. Дед дожил до 96 лет.

Тем временем интересное, насыщенное творчеством лето подходило к концу. Жаль было расставаться с Рязанью, бабушкой, дедушкой; однако настроение было радостное, приподнятое - ведь впереди опять учеба, новые познания. В таком настрое он, с этюдником и папкой с рисунками, возвращался в Пензу в училище. Теперь он уже учился в "головном" классе, где рисовали античные головы. Преподаватель этого класса как-то похвалил молодого художника за рисунки. Николай старался рисовать не академическим способом: не хотелось идти по проторенной дорожке. В следующем, "портретном" классе рисовали уже портреты с натуры; натурщиками были старики, старухи, иногда подростки - искалеченные трудом и жизнью люди. Естественно, портреты их были мало похожи на античных людей с их красотой. Рассказывают, что были времена, когда, увлекаясь классицизмом, рисовали натурщиков только с античной красотой. Но это было раньше, а теперь Николай искал в рисунке портрета разные возможности выражения натуры, искал цвет. Его сокурсники тоже искали в портрете что-то свое. Среди них было много беженцев - ведь еще продолжалась война. Некоторые были из Прибалтики, со своей культурой, со своим видением натуры. Они использовали в портрете оливковый, коричневый "музейный" тон, увлекались старыми мастерами. Много нужного и интересного почерпнул для себя Николай в портретном классе.

Помнился ему такой случай: когда он стоял у окна, к нему подошел преподаватель Александр Иванович Штурман, получивший образование в Париже. Он положил руку ему на плечо и сказал: "Вот, Трошин, смотрите, как потоки воды на стекле смазали все контуры. Небо влилось в купы деревьев, деревья слились с крышами, крыши со стенами и тротуарами, все стало единое, цельное, образовался сплав - то цельное, крепкое, неразрывное, к чему надо стремиться к живописи". Затем кончился дождь, контуры восстановились. Все раздробилось и смотрелось уже не пятнами. А Коля еще долго находился под впечатлением увиденного. Это был настоящий импрессионизм, и урок этот запомнился ему на всю жизнь.

Следующим классом был "фигурный". Здесь преподавал Иван Силыч Горюшкин-Сорокопудов, о котором так много лестного говорили студенты. Позже он стал заслуженным деятелем искусств. Он очень любил свет, пленэрное освещение, широкие мазки. И Николай подумал, что именно здесь перед ним раскроются тайны законов цвета и света, их сила. Студенты любили своего преподавателя, и это было взаимно. Он часто приглашал студентов к себе домой. Это был дом провинциального интеллигента.. Стены дома были увешены портретами и картинами старого быта русской провинции, а предметы антиквариата украшали интерьер.

В училище преподавали по старинке. Древние античные скульптуры не совпадали с современной анатомией. Не все устраивало Николая в учебном процессе, но он все-таки получал истинное наслаждение от работы, когда на подиум ставили фигуру за фигурой богов или богинь и он брал лист чистой бумаги. Он делал единственную вертикальную ось - и уже видел всю фигуру.

Однажды Николаю и его двум сокурсникам предложили работу: привести в порядок одну из пензенских церквей. Это было вдвойне прекрасное предложение: во-первых, можно было поправить материальное положение, а во-вторых, самое главное - хорошая практика. Вначале молодым провинциальным художникам работа показалась не очень интересной, но потом разыгралась фантазия. Долго спорили и обсуждали возможности и методы исполнения. На память приходили работы Врубеля, его возобновленные росписи "Сошествие Святого Духа на апостолов" в старинной Кирилловской церкви, что в Киеве, его неосуществленные в дальнейшем эскизы "Надгробного плача" и "Воскресения" для Владимирского собора.

Времени для раздумья было мало, да и вся живопись была академического характера, поэтому можно было только вписаться в нее. Правда на некоторых стенах от старости вся живопись погибла, особенно в куполе, и это в какой-то степени даже радовало Николая. Но его немало беспокоили слова одного из преподавателей. Он только и твердил: "Главное нарисуйте... Видите, какие каракатицы здесь написаны?.. А затем разилюминируйте поярче, особенно плафон в куполе, ведь его приходиться смотреть издалека". Он даже принес некоторые образцы: Бога Саваофа для купола и разных святых для стен. От этих предложений было как-то не по себе. Николай думал: "Неужели здесь, когда имеются чистые стены и представляется такая возможность, нельзя развернуть свое умение и исполнить работу с элементами декоративности, некоторой плоскостности, насыщенности цвета, а главное монументальности?" И в голову приходили слова известного педагога Чистякова: "чем больше по размерам картина, тем она должна быть декоративнее, и не только в цвете, но и в рисунке".

Работать было трудно, технология таких живописных работ отсутствовала, не знали даже как грунтовать и подготавливать стены к живописи. Но постепенно работа набирала свой темп. Николай сделал много набросков на листе, конструктивно рисовал схемы и силуэты, тщательно изучал анатомию человека. Он показал свои рисунки преподавателю Горюшкину- Сорокопудову и получил одобрение. Наконец росписи в церкви были сделаны, и Николай испытал чувство удовлетворенности..

Работа явно пошла ему на пользу. Эта была его первая масштабная работа и хороший опыт для его будущих монументальных работ. Здесь он почувствовал связь архитектуры с живописью и декоративное начало даже при академическом рисунке. А между тем учеба продолжалась, шла своим чередом, и Николай старался ее не пропускать.

Следующим был долгожданный "натурный" класс, где, наконец, был живой человек. На подиуме натурщики сменяли друг друга, а он с глубоким пониманием вглядывался в них. Одухотворенный сбывшейся мечтой, он рисовал тело человека, его изгибы, движения. старался вдохнуть жизнь в рисунок. Преподавание вел Николай Филиппович Петров - академик, директор училища; он же читал "Историю искусств". Петров был весьма одаренным художником, от "Нового общества художников" и "Союза русских художников" его работы выставлялись в Петрограде, а также и за рубежом. Он любил говорить студентам: "Прежде чем рисовать, вы намечаете несколько линий контура - это .как .дыхание, как пульс живого тела, но все же ищите одну главную линию, обобщающую все эти колебания, которая может дать жизнь рисунку". Он был реалистом, но никогда не предавал анафеме новые течения, считал, что искусство постоянно должна находиться в поисках; никогда не оказывал давления на учеников. Николай с жадностью слушал своего преподавателя, вникал в каждое его слово, чтобы разобраться в тонкостях соотношения красок: где чуть-чуть теплее или холоднее, а где чуть-чуть темнее или светлее. Но пока что живопись приносила ему одни огорчения, и, как он сам говорил, "получалась не живопись а тонопись, подкрашенный рисунок, написанный маслом".

В то время когда он учился, в России происходили одни потрясения за другими: после первой мировой войны - Февраль 1917-го года, а затем и Октябрь. В ту ночь на 25 октября 1917-го года, как объявил В. И. Ленин, "рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась".

Основной девиз ее - "За счастье и процветание народа". И с этого момента началась новая история Российского государства, произошли большие перемены. Коснулись они и училища. Вместо существующих "классов" сделали индивидуальные мастерские преподавателей. Николай выбрал для себя мастерскую Петрова. И уж совсем неожиданно для Николая Н. Ф. Петров предложил ему и еще двум сокурсникам поселиться у него в доме. Николай был польщен таким предложением и с удовольствием переехал жить к преподавателю. Жена Николая Филипповича тоже была художницей, она училась у Репина вместе с Малявиным, Сомовым, Кустодиевым и другими известными художниками. К сожалению, она не могла заниматься творчеством и все свое время отдавала детям - их было у нее четверо. Двое из них были художниками. Все дети любили искусство. Это была большая дружная, крепкая семья. Николай и его двое друзей буквально сроднились с этим семейством, нередко привозили продукты. Часто за столом устраивались дискуссии, велись непринужденные разговоры. И, несмотря на то, что время было трудное, шел 1918-й год, началась гражданская война и сводить концы с концами становилось все труднее, жизнь казалось Николаю прекрасной. Интерьер дома также создавал творческую обстановку. Стены его были увешены картинами русских и зарубежных художников. Николай долго и упорно всматривался в них, изучал. Ему шел тогда уже 21-й год и он постепенно созревал как художник.

Между тем в училище происходило дальнейшее реформирование. Теперь оно превратилось в Пензенский ВХУТЕМАС (высшие художественные технические мастерские). Такие дисциплины как анатомия, история искусств и другие были отменены. Было образовано архитектурное отделение. Новый преподаватель из Москва вскакивал на подиум, кричал и громил беспощадно старое, а вернее, реалистическое искусство. Он был ультралевым "кубистом", последователем Пикассо, хвалил общество "Бубновый валет" за бунтарство, называя "могучей кучкой", хвалил Машкова за новаторство и цвет. В коридорах училища валялись разбитые гипсовые боги - происходила борьба старого искусства с новым. В таком виде ВХУТЕМАС просуществовал еще четыре года, но с 1922 года училище снова обрело свое первоначальное назначение и директором был назначен Николай Филиппович Петров. Дальше судьба его сложилась так, что он был приглашен в Ленинград на должность заведующего кафедрой живописи Академии художеств, а в 1941 году трагически погиб во время блокады. В 1972 году страна отмечала его столетие се дня рождения четырьмя выставками (в репинских "Пенатах", Воронеже, Пензе и Ленинграде).

А пока шел 1918 год, продолжалась учеба. Становилось все труднее осмысливать, что же происходит в искусстве. Реформирование происходило не только в училище .но и в умах молодых художников.

Николай, эмоциональный по натуре, всегда восторженный, жадный до всего нового, с удивительной быстротой усваивал все, что происходило в стране. А происходила смена идеологии, разгорались творческие страсти, шли непрерывные поиски. Из воспоминаний Николая Степановича: "Революция меня окрылила. Я чувствовал, как раскрываются мои творческие силы, а главное все было ново". Первые впечатления были особенны сильны.

Одновременно с учебой он подкреплял свои знания на практике. Ему снова повезло - он получил приглашение принять участие в оформлении панно для одной из улиц Пензы. Надо было написать образ Степана Разина. Николай давно мечтал о большой картине и увлечением взялся за эту работу. Он прекрасно понимал, что надо показать масштабность, монументальность и динамичность образа, интенсивность цвета, надо найти общую декоративность решения. Фигуру Степана Разина, считал он, надо взять крупно, могуче, полную порыва и движения, найти какое-то крупное цветовое пятно. Работая в цвете, он писал кистью, поэтому работа его приобретала острую характерность, на что не могли претендовать его ранние работы, выполненные сангиной, карандашом или углем. Он искал свое решение, вырабатывал свой почерк. Наконец решение было найдено: на красном фоне - алые паруса, все горело и полыхало, гамма красных тонов перекликалась с красными лозунгами.

Преподаватель портретной живописи, всматриваясь в это панно, заметил: "Какая удачная находка!" - и ему было очень приятно это слышать.

И еще одно яркое событие произошло все в том же 1918 году. Николая, еще совсем юного художника, пригласили участвовать в выставке в Рязани. Когда в стране вовсю бушевала гражданская война, как бы наперекор словам "когда гремят пушки, музы молчат" состоялась эта .действительно грандиозная выставка. Такой огромной по своим масштабам экспозиции Рязань еще не знала. В ней приняли участие 66 художников, в том числе такие маститые как В. Н. Бакшеев, Ап. М. Васнецов, С. В. Герасимов, С. Т. Коненков, Н. И. Крылов, С. В. Малютин, В. И. Мешков, Л. О. Пастернак, Поленов и многие другие.

Охваченный радостным волнением Николай с папкой рисунков в руках едет в Рязань. Здесь, на выставке, он показал свои 25 работ. Картины были на самые разнообразные темы: "Депо" и "Портрет Дубойковсого - первого наставника", "Рабочая жизнь" и "Дворец князя Олега", "Автопортрет" и "Рязанские соборы" и другие.

Выставка была важным событием в культурной жизни Рязани. Провинциальная публика, соприкасающаяся с рязанской стариной и ее красотами, посещая выставку, соблюдала тишину, говорила шепотом, как в церкви - чувствовалось веяние истинной красоты. Выставка имела успех, отзывы о ней были самые восторженные. После окончания выставки Николаю передали, что с ним хотели бы познакомиться трое художников, обратившие внимание на его работы. Это были Ф. А. Малявин, А. Е. Архипов и В. В. Мешков.

При упоминании имени Малявина у Николая даже пробежала какая-то дрожь по телу, и тут же возникли образы малявинских "Баб". "Неужели у меня состоится знакомство с ним?" - думал Николай. Картины Малявина имели мировую известность. Его картина "Смех" ныне находится в Венецианском музее, "Три бабы" - в Люксембургском, а картины "Девка" и нашумевшая "Смех", получившая в 1900 году на Всемирной выставке в Париже премию "Гран-при" - в Третьяковской галерее.

А пока состоялось знакомство с Ф. А. Малявиным. Он хорошо знал преподавателей Николая Н. Ф. Петрова и Н. С. Горюшкина- Соркопудова и считал, что тому осень повезло. Неожиданно Малявин сказал:

- Так-так, рисуешь ты хорошо, рисунок крепкий, над цветом ты работаешь самостоятельно интересно, но вот работа "Депо" - это лишь эскиз. Зато в ней чувствуется большое настроение, ощущение силы, торжества. Я вижу - тебя интересует рабочая тематика? Да, рабочий класс сейчас хозяин жизни. Этой темы тебе хватит на всю жизнь.- Потом добавил: - Рисуй каждый день и ты будешь большим мастером.

Не менее значительным и интересным была оценка работ Трошина А. Е. Архиповым, искусство которого он хорошо знал. Его работы "На Оке", "Прачки", "Северные этюды" и другие были глубоко реалистичны. Ранее Архипов преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве, а затем во ВХУТЕМАСе. Он высоко оценил работы "Депо" и "Автопортрет", написанные сангиной:

- Как хорошо, что ты кончил академическую школу! У тебя в руках рисунок, а без рисунка никаких картин не получается.- И добавил: - Главное у тебя - рисунок, береги его.

Наконец, третьим художником, обратившим внимание на его картины, был москвич В. В. Мешков. Он приехал в Рязань по приглашению Малявина, чтобы преподавать живопись во вновь открывшемся ВХУТЕМАСе, одновременно был режиссером в рязанском городском театре. Мешков - потомственный живописец. В доме его отца нередко собирались крупнейшие русские художники: В. И. Суриков, В. А. Серов, И. И. Левитан, К. А. Коровин, В. М. и А. М. Васнецовы, Ф. А. Малявин, В. Д. Поленов, А. Е. Архипов. и многие другие. Бывали Ф. И. Шаляпин, Л. В. Собинов, А. В. Нежданова и другие известные люди. В такой исключительно творческой среде рос В. В. Мешков. Сначала он занимался у отца, а затем в Училище живописи, ваяния и зодчества. Николая очень волновало его мнение и он с нетерпением ожидал встречи. Мешков также отметил картину "Депо" и сделал акцент на рисунке.

- Да, у тебя крепкий рисунок,- сказал Мешков.

Все эти встречи, знакомства, оценки его работ вдохновили молодого художника. Это был дебют и его первые радости, его первые успехи на такой большой выставке. Но он не кичился этим, а продолжал рисовать с еще большим настроением.. Естественно, настрой, вдохновение очень важны для творческого человека. Но не менее важным является состояние души, а душа его находилась в смятении. Это состояние было характерным тогда для всей творческой молодежи. Надо было найти для себя свой истинный путь, а это очень трудно. Споры и дискуссии о "старом" и "новом" в искусстве проходили не только в центре России, но доходили и до провинциальных городов. Новая идеология постепенно внедрялась в жизнь, появилось новое искусство "Пролеткульт". Всех реалистов считали "старыми". Николая постоянно одолевали мысли: "А как же быть с такими художниками как Малявин, Архипов, Мешков и другими?" Эти мысли еще долго его не покидали, и наконец ему показалось, что он понял главное: в искусстве должна быть только правда; если искусство ложное, оно ничего не стоит. От этих мыслей ему становилось немного спокойнее на душе.

В этом же 1918 году для Николая наряду с радостными событиями произошло печальное. Его постигло горе. От воспаления легких умерла его бабушка, человек, заменявший, как он сам говорил, мать. отца, наставника, воспитателя. Соседи ему говорили: "Не горюй, а радуйся! Ведь она умерла под Пасху и пойдет прямо в рай, так всегда бывает". Эти слова не были для него утешением, он уже давно не верил в Бога. Только сказал в ответ: "Если бы даже был рай, она должна была бы пойти туда не потому, что умерла под Пасху, а за всю свою многострадальную жизнь". И вспомнил, как незадолго до смерти со слезами на глазах бабушка рассказывала ему историю о гибели своих сыновей. Это были трагическое повествование. Ее сын Антон, сапожник, погиб от большого количества выпитого спирта. Иван, машинист, так пил, что однажды спьяну развел чрезмерный пар. Котел лопнул, Иван обжегся паром и скончался. Александр, слесарь, отбывал службу матросом на флоте, еще при царе. Перед парадом его послали укрепить мачты, перед этим преподнесли чарку водки. Он потерял равновесие, упал и разбился насмерть. И еще бабушка поведала ему об одном обычае: когда собирается молодежь, то для веселья обязательна выпивка, а потом - ругань и драка. Вот такие грустные воспоминания нахлынули на Николая - бабушка для него была самым близким и родным человеком на свете.

С раздвоенным чувством возвращался он в Пензу. С одной стороны радость - первый успех на большой выставке, с другой - смерть бабушки, самого дорого человека.

Но жизнь есть жизнь и она шла своим чередом. Заканчивалась учеба. Классы, где иные сидели годами, он закончил досрочно и его как одного из лучших выпускников направили в Петроград в Академию художеств для завершения образования. В то бурное время реформ в Москве образовались Высшие художественные технические мастерские (ВХУТЕМАС) с несколькими факультетами. Программу обучения создавали известные художники В. А. Фаворский, П. Я. Павлинов, К. Н. Истомин и другие. Николай, узнав об этом, выбрал Москву и ВХУТЕМАС. До учебы оставалось достаточно времени, и он решил поехать в Моршанск к отчиму. Было лето 1918-го года. Здесь, в Моршанске, оказался один из его друзей. Он познакомил Николая с девушкой, по имени Ольга, которая стала потом его женой. А пока Ольга училась в Петрограде в частном училище имени барона Штиглица (ныне Высшее художественное училище имени Мухиной). В Моршанске она была на каникулах. "Это была среднего роста крепкая, энергичная девушка, не крашенная. Все в ней было просто и естественно, лицо немного суровое",- вспоминал потом Николай Степанович. Он часто встречался с ней на занятиях в студии рисунка. Эту студию создали молодые художники, приехавшие сюда из Пензенского училища. Образовалась целая группа художников-энтузиастов. Время было сложное, но интересное, в искусстве шла переоценка ценностей. "В творческом отношении,- вспоминал Николай Степанович,- Революция расковала нас, помогла отойти от академизма, натурализма, рафинированного снобизма. Мы были полуголодны, но страсть к живописи нас не покидала". И действительно со страстью и увлеченно занимались они не только в училище, но и в студии. Творческие дискуссии, споры иногда заходили далеко за полночь, но зря времени они не теряли и часто в дискуссии находили какое-то зерно, истину. С Ольгой он общался и после занятий, потом увлекся и стал встречаться все чаще. Они вместе прогуливались по извилистым берегам реки Цны, любовались ее красотами. "Ах, какое это увлекательное занятие - находить красоту!" говорил он Ольге. Она рассказывала ему о своем училище, вспоминала о недавних событиях в Петрограде. Вспомнила то время, буквально за два месяца до октябрьского переворота, когда Питер резко изменился. "С одной стороны,говорила она,- на Невском уже не стало митингов. Улицы, где жила буржуазия, погрузилась в тишину. Особняки миллионеров и иностранных посольств словно вымерли, их парадные двери были прочно закрыты на .засовы. Впечатление спокойствия. Но оно было обманчиво - буржуазия уже готовила свой заговор против революции. С другой стороны,- продолжала она,- в Питере чувствовалась готовность к свершению переворота". В те дни по всему Питеру на предприятиях, как ей рассказывали, звучали ленинские слова: "Промедление в восстании смерти подобно!"

Ольга вспомнила про Смольный. Тогда вокруг этого здания были выложены штабеля дров для укрытия. Внизу у колоннады стояли пушки, готовые к бою, а рядом пулеметы. Кругом красногвардейцы, солдаты, матросы. Казалось, все вокруг двигалось, кричало, требовало, действовало.

Николаю было интересно слушать Ольгу, его даже охватывало какое-то волнение. И это можно было понять, потому что все, что он слышал о Питере, было из первых уст, а не по слухам. Она рассказывала, как ей приходилось не один раз попадать в перестрелку, когда она шла из общежития в училище, рассказала забавный эпизод своего отъезда из Петрограда в Моршанск. Вот как вспоминал об этом Николай Степанович.

"А ну-ка, девушка, держись, я тебя сейчас посажу!" - выкрикнул какой-то матрос. Он легко поднял Ольгу и просунул в окно вагона, очевидно на головы ехавших матросов. О Боже, что тогда произошло! Взорвался такой шквал ругани, что бедная Ольга не знала куда себя деть. И так с большими трудностями, но благополучно она доехала до Моршанска. Ольга еще много и долго говорила: рассказала она и о голоде в Питере, и что у нее развилась дистрофия от недоедания. Тогда она еще не знала ее последствий, но потом они мучили ее всю жизнь. Такой ценой завоевывала она любовь к искусству.

ГЛАВА 3

Становление личности. Подъем творческих сил

интеллигенции.

Ренессанс в России

Долг наш - реветь медногорлой сиреной

В тумане мещанья. у бурь в кипеньи.

В. Маяковский

Они расстались на короткое время. В Петроград Ольга не возвратилась, а поехала учиться в Москву в мастерскую Машкова. Николай же вернулся в Пензу, но не надолго. Вскоре, воодушевленный мыслью о продолжении учебы, он поехал в Москву. Несмотря на то, что в Москве был страшный голод, поезда были буквально набиты людьми; как говорится, негде было яблоку упасть. Николаю пришлось висеть на подножке с мешком за спиной, где находились этюды и рисунки. Денег не было, да и жить было негде. Правда в Москве жила его кузина . У нее была всего одна комнатка, в которой и повернуться негде было. Николай с ней познакомился, передал ей посылку от своей тетушки, рассказал о цели приезда и добавил, что придется ночевать до экзаменов на вокзале. Вера, его кузина, услышав такое, тут же запротестовала и сказала: "Не волнуйся, что-нибудь придумаем". Вскоре он пошел сдавать документы во ВХУТЕМАС, что на Мясницкой (бывшее знаменитое Училище живописи, ваяния и зодчества). Как и в Пензе, здесь произошло полное реформирование. Были созданы мастерские всех направлений - выбирай, как говорится, согласно своим склонностям, от реализма до абстракционизма. Мастерские Архипова, Коровина, Малютина, Машкова, Кончаловского, Фалька, Малевича, Кандинского, Татлина и другие.

Возбужденный и немного взбудораженный, он вместе с другими юношами осматривал мастерские. От всего увиденного он был ошеломлен. Народ туда буквально валил. Контингент поступавших был самый разный: начинающие, молодые и уже довольно-таки не молодые. 'Наибольшей популярностью пользовались преподаватели Архипов и Машков. Поступавшая молодежь - народ дотошный, и о каждом художнике они знали все. О Машкове, например, говорили как "чародее цвета". Об этом Николай слышал и раньше, но теперь он узнал о Машкове гораздо больше. Это была заметная фигура в русском искусстве еще с тех пор, как в 1910 году организовалось общество "Бубновый валет" со своей манерой, техникой живописи под влиянием Сезанна. Их так и называли - " русские сезанисты". Кроме Машкова, сюда входили Кончаловский, Лентулов, Фальк и другие. Их называли еще "бунтовщиками", потому что они выступали против передвижничества, пленэрного реализма, не говоря уже о натурализме и академизме в целом. Николай это знал, но не понимал, что принципиальным в реалистическом изображении был цвет; форма, объем и пространство передавались цветом, и в основе их живописи лежало декоративное начало. Живопись была своеобразная и где-то даже дерзкая. Николаю все это было очень близко по душе. Многие московские художники, бывшие студенты, рассказывали о выставках "бубновалетчиков", что дореволюционные обыватели любители живописи шарахались из стороны в сторону на их выставках, ища скандальные произведения, шипели на них, называя их творчество смесью французского с нижегородским. Но со временем с каждой выставкой авторитет их рос и укреплялся. И теперь, когда в стране происходили коренные реформы, в том числе и искусстве, "бубновалетчики" заняли ключевые позиции. И вообще с приходом Советской власти искусство в целом взяли в свои руки "левые" в прошлом бунтари и революционеры. Они-то и начали борьбу со "старым" искусством, с "академистами", реалистами и эстетами. Расширив свои познания, Николай точно определил для себя, что поступать он будет только к Машкову.

Это был его второй приезд в Москву, и она была уже не та, с которой Николаи познакомился в 1914 году. Время было неспокойное, послереволюционное - мятежи, убийства. Незадолго до его приезда был подавлен мятеж левых эсеров. Эсеры тщательно продумали свое выступление, желая втянуть страну в войну против Германии. Было организовано убийство посла Германии Мирбаха, которое послужило сигналом к выступлению. Для подавления этого мятежа пролетарская Москва только за одну ночь создала около сотни хорошо вооруженных отрядов. Город был оцеплен двойным кольцом рабочих-дружинников, и к вечеру мятеж был подавлен.

Контрреволюционные мятежи охватили всю страну, полыхали восстания кулаков (так называли тогда тружеников деревни). Рассылались гонцы с призывами против власти Советов, горели посевы, падали убитые из-за угла коммунисты и члены комитетов бедноты. Готовилась интервенция со стороны Антанты. В Москве и других городах России были открыты курсы всеобщего военного обучения, проведена мобилизация в армию, объявлен единый военный лагерь. Это было страшное, чудовищное время, в котором пришлось жить, творить и учиться интеллигенции, в том числе и Николаю. Три года (с 1918 по 1920) продолжалась борьба Красной Армии против контрреволюции. Еще два года братоубийственная война продолжала полыхать на окраинах России и только к 1922 году закончилась окончательно. А пока заканчивался 1918 год, и обстановка в Москве продолжалась оставаться напряженной. Днем и ночью патрулировали красноармейцы, солдаты и матросы. Экономическое положение было такое, что хуже некуда. На человека по рабочим карточкам за месяц выдавали меньше пяти фунтов черного кислого хлеба, перемешанного с соломой и отрубями. Купить хлеб можно было только из-под полы у кулака и то за непосильную цену.

Но ни голод, ни тяжелая политическая напряженность не останавливала будущего художника - он упорно шел к намеченной цели. Выбор был сделан, и на душе стало как-то спокойнее. Вечером, уже порядком уставший от впечатлений, он еще долго разговаривал с Верой, рассказал ей, какое сейчас трудное время для искусства. Она внимательно его слушала, а потом сказала как бы с упреком: "Коля, как ты решился приехать в Москву? Ведь москвичи бегут от голода, а ты наоборот. Как бы тебе это боком не вышло... И как это тебя тетушка не отговорила? Но раз приехал, так поступай в свой ВХУТЕМАС, а там видно будет. А пока ночевать ты будешь у меня. Немного тесновато, но ничего - я тебе постель устрою под столом. Как говорится, в тесноте да не в обиде". Он был очень ей благодарен и прожил у нее до поступления в мастерские.

Как-то хозяйка квартиры, старая революционерка, у которой Вера снимала комнатку, обратилась к ней с предложением, чтобы Коля художественно оформил клуб школы ВЦИК в Кремле. Заказ был принят. Николаю это очень льстило: "Ведь только подумать - это в самом сердце столицы!" От этих мыслей на душе приятно становилось. Это была его первая работа в Москве. Он оформил зал сцены и вход. Вознаграждением за работу был хороший красноармейский паек.

Между тем наступил день просмотра работ. Он знал, что это не экзамен, а обычное знакомство с каждым поступающим, с его знаниями и умением работать. Экзамены тогда отменили. "Что же я так волнуюсь? - думал он.Ведь это не как раньше, а полный демократизм, было бы желание работать в искусстве". Ему казалось, что его мечты найти настоящий путь в искусстве сбываются, что он почти у цели. Наконец его вызвали. Он разложил свои рисунки на полу, у стен расставил живопись, натюрморты, этюды. За столом, покрытым тканью красного цвета, сидела группа ребят - членов студенческого комитета во главе с профессором Машковым. От волнения Николай никого не смог рассмотреть, да и, как он сам говорил, лучше слышал, чем видел.

Машков долго и внимательно смотрел на его рисунки - то садился, то вскакивал, то снова садился,- а потом неожиданно сказал:

- Смотрите, смотрите - ведь это Рафаэль! - Но тут же спохватился и добавил: - Нам Рафаэлей не нужно, нам нужно новое, современное искусство!

Тут члены студенческого комитета, сидевшие за столом, подхватили:

- Да, да, нам Рафаэлей не нужно, нам нужно новое, современное советское искусство!

Николай, обескураженный такими возгласами, так и сел. Потом опомнился, вскочил, начал собирать свои работы и отошел с ними в угол, сед на стул около своих работ, стал что-то беспорядочно складывать, но от волнения рисунки стали выпадать из его рук. Он снова и снова их складывал, потом стал перевязывать шпагатом. В голову приходили разные мысли, они хаотически прыгали. Тут же возникали мысленно вопросы, на которые он не мог дать ответа. Он пребывал в ужасном смятении, хотелось провалиться сквозь землю. "Неужели полный провал?" - думал он. И тут он вспомнил стихи одного молодого поэта, где говорилось: "Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля". Этот психоз захватил тогда многие слои творческой молодежи и даже Машкова. "Вот она, борьба "нового" со "старым", как обернулась против меня. Я ведь пролетарий, вернее даже, нищий студент, люмпен-пролетариат (как тогда называли), а получил удары от "Пролеткульта". Да, тут что-то не так!" думал Николай. Вдруг он услышал голос наклонившегося над ним Машкова:

- Ну что вы так сильно огорчились? Ведь мы же вас приняли. Это они так кричали на вас, а на самом деле никто из них так рисовать пока не может. Приходите хоть завтра и начинайте. Мы с вами поработаем, а новому искусству мы вас научим.

Радости Николая не было предела, даже перехватило дыхание, но сколько стоило это переживание. Его приняли - была одержана большая победа. Он долго переживал и пришел в общежитие поздно вечером. Из комнаты, в которой он должен был жить, утащили койку, и он вынужден был спать на полу. Когда он обратился к коменданту общежития, тот выслушал и заворчал:

- Ох уж эти пробивные молодчики, всегда тащат, что плохо лежит! Ну и художники пошли! Будем искать, а пока как-нибудь устраивайся.

Николай немного взгрустнул . а потом сказал про себя: "Ну и шут с ней, с этой койкой! Буду спать пока на полу".

Итак, у Николая началась новая жизнь.

Поначалу было как-то не по себе, трудно было привыкнуть к общежитию, вернее ко двору, где корпуса высоких домов подходили друг к другу, так что напоминали какой-то колодец. Чтобы увидеть небо, надо было сильно запрокинуть голову. Двор напоминал урбанистический пейзаж. "Эти корпуса, очевидно,- вспоминал Николай Степанович,- были доходными домами, где квартиры, сдаваемые зажиточным жильцам, были с высокими потолками, большими окнами и дверями". Теперь они были отданы под студенческие общежития и квартиры профессоров.

Приближался первый день учебы, и Николай решил пораньше лечь спать. Он разложил свои этюды на полу, под голову положил любимый ящик-этюдник, накрылся шинелью и глубоко заснул. Проснулся рано с тревожными и мучившимися его мыслями об искусстве. Он задавал себе извечные вопросы "как быть?" и "что делать?" и мучительно искал ответ.

Вскоре он уже был в мастерской. Здесь он встретился с Ольгой, с которой не так давно расстался. Встреча была радостной, теплой . Ольга еще раньше привлекала Николая своей непосредственностью и интеллигентностью, а теперь он заметил в ней еще одну черту - строгость. Она уже некоторое время училась у Машкова и с удовольствием рассказывала о нем Николаю. Потом познакомила его со своими близкими подругами и со старостой. Наконец в мастерской появился и сам Машков. Только теперь Николай смог его рассмотреть по-настоящему.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Это был еще молодой человек высокого роста, лет тридцати восьми, атлетического сложения, необыкновенно живой. Темные волосы и небольшие сильно подбритые с боков темные усы по моде того времени. Живые карие глаза говорили о его веселом, жизнерадостном характере. Он приветственно помахал всем рукой и прошел в угол мастерской к шкафу, где лежали предметы и ткани для натюрмортов. Затем на подиум взошли несколько натурщиков, и все студенты приступили к работе. Так начался первый день занятий по новому искусству у Машкова".

Студенты были очень разными по степени подготовки, по объему знаний, по способностям, но всех их объединяло стремление постичь новое искусство. Для Николая начались радостные, но трудные дни познаний в искусстве. Постепенно он стал привыкать к новой жизни, но привыкнуть к мысли, что надо сжечь Рафаэля, чтобы стать современным художником, он никак не мог.

Он часто вступал в дискуссии с молодыми художниками, читал литературу как по искусству, так и по философии. Ему казалось, что все, чему он учился, теперь как бы не нужно, новая школа исключала старую. Анатомия, которую он так тщательно изучал, не нужна, перспектива не нужна, рисунок не важен, все отрицалось. "Голый человек на голой земле,- думал он,- и никаких традиций. Это с одной стороны. Но с другой стороны все это в какой-то степени даже интересно. Новые дерзания, новые поиски". Главным ему представлялось понять самого Машкова. Его мастерская была всегда переполнена молодыми художниками, он как магнит притягивал к себе юные дарования. В то время творческая жизнь, как море в непогоду, бурлила и кипела. Молодежь буквально захлестывало множество "измов": академизм, натурализм, импрессионизм, постимпрессионизм, пуантеризм, кубизм, фовизм, лучизм. экспрессионизм, футуризм, конструктивизм, супрематизм и т. п.

Машков вел занятия по-своему, у него была собственная система в живописи. Раз в неделю по субботам он водил своих студентов в Музей новой западной живописи Морозова и Щукина, как в баню,- промывал, как он сам говорил, глаза студентам от иллюзорности и натурализма. В студии он делал очень интересные постановки из разных предметов. Натурщиц он любил полных, розовых, с золотистыми волосами. Сажал их около зеркала. "Писать их надо было,- вспоминал Николай Степанович,- утрируя оттенки. Например, видишь зеленоватый - пиши зеленый, голубоватый - синий и т. д. Может быть, такое утрирование и было необходимо, чтобы обрести смелость и решительность в живописи". Машков ставил натюрморты для студентов из тех же предметов, что и сам писал: оранжевые тыквы, подносы, кувшины, лошадиные черепа, металлическая посуда и т. д. Рисовали кистью и в цвете, а после делали рисунок черным толстым контуром, видимо подражая учителю. Он требовал писать в полной силе цвета, например, такие натюрморты как белое на белом или розовые всех оттенков. Луначарский дал высокую оценку натюрмортам Машкова, сравнил их с мастерством разве только недосягаемых корифеев голландских натюрмортов. В старой академической школе натюрморт не имел такого значения и считался только первоначальной ступенькой обучения; здесь же, во ВХУТЕМАСе, он стал самостоятельным жанром живописи. Николая сильно захватил натюрморт и он стал любимым его жанром на протяжении всей творческой жизни. Любовь к натюрморту ему привил Машков; он заряжал учеников своей необыкновенной, могучей энергией. Сам же Машков увлекался русским лубком, кубизмом, был мастером портрета, пейзажа, натюрморта.

Никакие трудности, невзгоды не останавливали молодых художников. У них существовал такой лозунг: "Никогда не сдаваться, всегда искать и находить выход из трудного положения". А трудностей в учебе было слишком много, уже не говоря о холоде и голоде. Холстов не хватало, писали на оборотной стороне или на грубой мешковине, проклеенной и загрунтованной. Не было подрамников - делали их сами; не было красок - терли их сами; не было кистей - слегка подогревали и вытягивали старую стертую щетину, удлиняли и снова писали. Все это делали под чутким руководством Машкова.

"Голь на выдумку хитра" гласит старая русская пословица, и это действительно было так. Были и такие времена, когда в мастерской кончались дрова, наступал холод. Работать было нельзя, но и тогда находили выход из создавшегося положения. Вместе с Машковым ездили в подмосковные леса, сваливали деревья, распиливали их на бревна, делали санки и подсанники, впрягались в них как бурлаки и везли на себе. В первой упряжке был сам Машков. Когда везли бревна по Москве, собиралась толпа зевак. Одни смотрели молча, другие гоготали и выкрикивали: "Ленинские лошадки! Советские бурлаки!" Но так или иначе бревна довозили, а потом распиливали их на дрова. Стали топить, и в мастерской немного потеплело. Машков решил поставить на подиум обнаженную натурщицу - тогда еще молодую знаменитую Осипович. Ее писали многие поколения художников. Она позировала и Машкову. Он посадил ее в той же позе, как и на своей картине 1918 года. Но холод есть холод, а тепла печурки было недостаточно. Все увлеченно писали в пальто и валенках. Тело натурщицы посинело и стало почти фиолетовым, но она героически сидела, а все ученики тоже посинели, но продолжали писать. Этот эпизод настолько врезался в память Николая, что спустя 50 лет он напишет картину на эту тему.

А пока учеба шла своим чередом, и Машков по-прежнему отдавал все свои силы .умения и знания своим ученикам. Он хотел из них сделать гармонично развитые личности. Ввел ритмическую гимнастику (она способствовала лучшему ощущению ритмов в живописи), были и спортивные кружки. Николай участвовал в борьбе наилегчайшего веса. Сам он тоже любил этот вид спорта. Чтобы не умереть с голоду, уму приходилось одновременно с учебой подрабатывать: иногда разгрузкой мороженых овощей, иногда дров для больниц и детдомов. Первое время он еще выдерживал недоедание, но потом это все-таки сказалось на его здоровье, и без того не очень хорошем.

Как-то ему и его сокурсникам подвернулась небольшая, но довольно-таки увлекательная работа: делать плакаты по трафарету с рисунками к стихами самого Маяковского для "Окон РОСТА". Один из рисунков к плакату символически изображал контрреволюцию в виде гидры, т. е. многоголовой змеи, у которой вместо отрубленной головы тут же вырастают две новых. Стихи Маяковского к плакату были следующие:

Историки с гидрой плакаты выдерут.

Чи это гидра была, чи нет?

А мы знавали эту гидру

В ее натуральной величине.

"Окна РОСТА" являлись тогда важным средством информации. В то время революционные вспышки происходили во многих уголках мира, и это очень волновало народ России. Средств информации почти не было: газет не хватало, радисты на своих слабеньких радиостанциях с трудом ловили сообщения и иногда путали события. Люди буквально толпились возле витрин магазинов, где вывешивались информационные сводки и плакаты. Сводки читались вслух и тут же комментировались. Мимо плаката тоже не проходили.

Николаю было вдвойне приятно работать над плакатом: во-первых, хоть небольшая материальная поддержка; во-вторых, "языком плаката он помогал молодой республике в борьбе против контрреволюции и получал от этого большое моральное удовлетворение. Впервые почувствовал он огромную силу плаката, его лаконизм и предельную простоту. Позднее в его творческой жизни плакат и особенно рисунок плакатной формы играли немалую роль.

Учеба продолжалась. До Машкова как-то донеслись слухи, что один из его талантливейших учеников спит на полу, не имея даже койки. Машков страшно возмутился. Он вызвал Николая и предложил ему переехать в его личную мастерскую. Надолго запомнились Николаю слова Машкова: "Ну вот что, хватит валяться на полу! Переходите ко мне - на антресолях у меня есть свободная койка. Устраивайтесь там и будете помогать мне в занятиях". От этих слов у Николая даже помутнело в глазах, он был страшно рад этому и вскоре перебрался в мастерскую, где жили еще несколько студентов.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Среди студентов был один талантливый художник. Спустя несколько лет он по идейным убеждениям стал работать художником по тканям на фабрике. Тем временем волна "Пролеткульта" сильно увлекла молодых художников. В витринах книжных магазинов можно было увидеть нечто совершенно необычное. Например, на обложке журнала "Крокодил" была изображена тюремная камера, а далее, у решетчатого окна, сидели в унынии Рафаэль, Микеланджело, Леонардо да Винчи. В дверях стоит Маяковский в милицейской форме и кричит: "Эй вы, там! Выходите, амнистия!"

Многие молодые художники считали, что станковая живопись должна умереть и они будут работать только на фабриках и заводах, там и только там смогут себя реализовать по-настоящему, а из всей живописи останутся только фрески, росписи и революционные оформления. Вот такое мировоззрение было тогда у многих художников на новое искусство. И действительно, несколько позднее многие талантливые художники, как вспоминает Николай Степанович, ушли из мастерской Машкова на фабрики.

Жизнь в мастерской шла своим чередом. По вечерам Машков вместе со своими учениками в его маленькой комнатке составляли программу занятий на день, на неделю, на месяц. Здесь они впервые закладывали фундамент будущих программ ВХУТЕМАСа. Здесь же часто велись интересные дискуссии об искусстве. Это было золотое время, для Николая открывался истинный путь к познанию. Ему опять повезло - в короткий срок он получил столько знаний, сколько можно было получить, только учась годами в мастерской. Наконец-то начали сбываться мечты, желания. Теперь он весь ушел в изучение цвета, пластики, даже не замечая времени. Вместе с группой студентов стал опять посещать галерею новой западной живописи. Впервые он познакомился с картинами западных мастеров еще в свой первый приезд в Москву. Он вспомнил, что, когда оставался один на один с картинами, это было не просто наслаждение, а источник познания. И он решил снова, как и тогда, "говорить с глазу на глаз" с каждым великим мастером. Он снова восторгался импрессионистами и понял, что они видели мир реальный и правдивый, но по-своему. Их мир был весь светлый, все было цветное, светило солнце, светилось небо, светились деревья и все предметы. И он вспомнил академическую школу, где учили, что художник должен воспринимать мир таким, каким он есть, не пропуская его через себя, то есть следовать сложившимся канонам. Эти грустные мысли как приходили, так и уходили, и он продолжал ходить по галерее, увлекаясь картинами то одного художника, то другого. И вдруг его взор остановился на картинах Клода Моне "Стога", где зеленые деревья на фоне неба становились голубыми и синими, "Бульвар Капуцинок", где вся живопись подчинялась потоку движения, где все правдиво, и ничего нельзя разобрать. Отдельно движущиеся фигурки сливались с экипажами, образуя толпу; деревья, дома, предметы - все воспринималось как целое цветовое пятно, и это было правдивое впечатление. Действительно, человеческий глаз не может воспринимать движение иначе. Все увиденное поразило Николая. Не зря Дега сказал про Моне: "Это глаз, но, Боже мой, какой это глаз!" Еще большее впечатление произвели на него картина Ренуара "Девушка в черном", написанная без черной краски (вместо нее темно-синяя берлинская лазурь, которая смотрелась на свету как черная). "Обнаженная" его просто поразила - она казалась ему какой-то спящей жемчужиной в перламутре. И он подумал: "Здесь же нет привычной телесной краски, а правды у него больше, несмотря на условные живописные решения". Он мог наслаждаться картинами Ренуара бесконечно. Теперь он ходил в галерею постоянно, и только один, и каждый раз открывал для себя все новое - его буквально захлестывало. И вдруг он сделал для себя открытие. "Ведь у всех у них замечательный рисунок,- подумал он,- помимо видения цвета, они прекрасно рисуют. Пусть у них нет контура, все слитно, все охвачено целым восприятием, нет излишних деталей, но цветовые пятна и формы крепко связаны рисунком между собой". Удивительное состояние он испытал при знакомстве с Сезанном! "Только подумать - сам Сезанн, сделавший настоящую революцию в живописи и имеющий последователей во всем мире, предо мной! Он же бог! Пойму ли я его?"

Он часами мог простаивать перед картинами Сезанна, смотрел издали, смотрел вблизи. Он заметил, что композиция, форма, свет и тень любой картины Сезанна передаются только цветом. В Дега его привлекла смелая, оригинальная композиция. Художники Ван-Гог и Гоген открыли Николаю окно в яркий, светлый, цветной мир, полный движения и подлинной жизни. Это был для него второй ВХУТЕМАС.

Возможность познакомиться с абстрактным искусством ему представилась на лекции-выставке Казимира Малевича. Николаю было интересно, но с выводами он пока не спешил.

Теперь, как ему казалось, он понял, что новое искусство как будоражущее, потрясающее людей должно поднимать их на новые высоты жизни, как сама революция. Новое искусство должно быть необыкновенно радостным и оптимистичным даже в трагедии, и достигнуто это должно быть главным образом цветом и красками. Но его волновало одно обстоятельство - свобода обращения с цветом. В свое время это привело к абстракции, как было у Кандинского, Малевича, Любови Поповой и других. Он не был приверженцем или сторонником этой живописи, зная предысторию этого течения. Еще в 1911 году в Германии русским художником Василием Кандинским и немецким художником Францем Марком было создано интернациональное сообщество авангардистов "Синий всадник", и авангардизм буквально поглотил изобразительное искусство. Вот этого Николай очень боялся, хотя и не был против авангардизма.

В изобразительной искусстве происходила головокружительная смена новых течений. Выделялись мастера. так называемого неопримитивизма, в их числе Шагал с его причудливым миром поэтической реальности и трогательной сказки; М Ларнонов, приблизившийся своим "лучизмом" к беспредметной живописи; Н. Гончарова, воспринимавшая дух футуризма; Лентулов, увлекавшийся кубофутуризмом, и многие другие. Конструирование предметной среды стало главной целью художественного творчества. В конечном итоге русский авангардизм отошел от изображения реального мира. Естественно, новые веяния оказывали свое влияние на формирование молодого художника. Это было в начале 20-х годов.

Взрыв же творческих сил, "русский ренессанс" приходился на конец 20-х - начало 30-х годов. Он охватил не только изобразительное искусство. Русская литература, в основном поэзия А. Блока, Н. Гумилева, В. Маяковского, М. Цветаевой, остро воспринимала драматическую реальность, но в то же время процветал и русский мечтательный символизм в поэзии В. Брюсова, того же А. Блока, И Северянина, Вяч. Иванова и других. Театр откликнулся на революцию шквалом разнонаправленных стилей: здесь и конструктивизм Мейерхольда в "Великодушном рогоносце", и гротеск А. Грановского в "Колдунье", театральная ирония Е. Вахтангова в "Принцессе Турандот" и психологизм М Чехова, остроумный лубок самодеятельного движения "Синей блузы" и другие. И все это не проходила мимо Николая. Его интересовала театральная жизнь и в особенности театральные художники. Правда, времени не хватало, но уж очень хотелось все познать, все увидеть, все впитать в себя. Со своими друзьями он захаживал и в Книжную лавку писателей. Среди пайщиков писательской лавки, помимо М. Осоргина, были искусствовед П. Муратов, поэт В. Ходасевич, филолог Б. Гривцов, философ Н. Бердяев и многие другие. Книжная лавка была своеобразным просветительным центром Москвы.

Николай старался по возможности не пропускать выставки, их устраивалось множество и разных направлений. В это время действительно в мире художников бушевали страсти, особенно в Москве. Выставки с футуризмом по Японии, офорты Рембрандта, выставки икон, выставки современных художников... Прямо на улицах были развешаны картины (в основном "левых" художников). Можно сказать, что культурная жизнь в Москве, да и в России, в целом переживала свой ренессанс, и только за рубежом за пеленой разрухи Россию видели "во мгле". Именно культура, высокое искусство и составляют, главным образом, лицо нации. Конечно же, московская среда не могла не действовать благотворно на Николая. Его окружали прекрасные друзья, среди них прежде всего Ольга. Он все более был ею увлечен. Вдвоем, а иногда и втроем, с подругой Ольги Женей Пиотровской, они бывали на дискуссиях, куда часто было непросто попасть. К примеру, была очень любопытная дискуссия о Боге между наркомом просвещения Луначарским и митрополитом Введенским, вечера поэтов во главе с Маяковским, вернисажи и многое другое. В общем, все самое интересное, самое современное не проходило мимо них.

Это было прекрасное время юности, влюбленности в жизнь. Иногда Николай и Ольга по приглашению Жени приходили к ней в гости. Родители Жени относились к ним очень трогательно, как к родным. По субботам и воскресеньям они даже оставались ночевать. В доме было относительно тепло, и они отогревались, а главное согревались морально. Мама Жени часто кормила их чустихой - ржаной мукой на воде, и она казалось им необыкновенно вкусным блюдом.

За столом часто вели интересные беседы, дискуссии иногда продолжались далеко за полночь. Было о чем сказать и поспорить - нашумевшие спектакли, выставки. они были единомышленниками, и всех их объединял пафос революции. Правда, революция развела деятелей культуры разных взглядов во враждебные лагеря. Одни находили в революции источник вдохновения, другие - "левые" авангардисты - уподобляли свой художественный переворот социальной революции, третьи же - сторонники традиционной живописи - революционные события истолковывали как космические катаклизмы. Некоторые художники в виде аллегорий и символических композиций изображали предчувствия апокалиптической катастрофы Эти настроения говорили о перевороте в душах и умах представителей творческой интеллигенции, уже заявивших о себе. Молодежи было трудно разобраться в этой атмосфере. Будущие художники Николай и Ольга понимали, что искусство действительно отражает революцию и войну под разными углами зрения. Но в одном они были убеждены: с революцией должны прийти в Россию справедливость и правда жизни, а значит и правда в искусстве. Но какая эта правда - надо было еще осмыслить.

Николай по-прежнему продолжал изучать новую живопись, самозабвенно работал в мастерской, написал несколько натюрмортов. Некоторые из них Машков развесил на стене. Как казалось самому Николаю, он уже достиг определенных успехов.

Однажды, когда в мастерской, как обычно, шли занятия, к нему подошел староста и сказал:

- Трошин, вы включены в список студентов, которым надлежит сделать портрет Троцкого для временного освобождения от мобилизации наравне с преподавателями и профессорами. Это будет своеобразный конкурс. Срок минимальный - сутки. Не бойтесь, надо просто сделать рисунок, и самое главное - реалистический.

- Как, опять реалистический? - возмутился Николай.

Но ничего не оставалось, как немедленно включиться в работу - времени на размышления не было. Он тут же побежал на почтамт, благо тот находился напротив мастерской, и купил там фотооткрытку с портретом Троцкого. Потом остановился и призадумался - ведь условий для работы не было: в мастерской полно народу, а в общежитии страшно холодно. "Что же делать? - думал он.Дело-то серьезное". Все же он решил работать в общежитии. Выпросил у коменданта бывшую комнату прислуги, которая была занята под склад подрамников и холстов, расчистил место для работы, раздобыл две свечи и собрался приступить к написанию портрета. "Но как его писать? Не делать же копию фотооткрытки!" - думал он. И вдруг его осенило: "Сделаю по-своему, будь что будет!" Он начал вдохновенно писать, взял только голову, размером несколько больше натуры, установил пропорцию и форму. Начал писать плоскостями,. мелкие детали отбросил. Голова получилась цельной и сильной. В ней было что-то кубистическое, обостренные формы придавали монументальность, глаза в пенсне дали жизнь портрету. Он так увлеченно писал, что даже не заметил, как проработал всю ночь.

Наконец портрет был готов. Утром Николай отнес его в мастерскую, показал своим однокурсникам. Они одобрили. Тогда он передал портрет старосте и с нетерпением стал ждать результатов.

Портрет удался. Николай был освобожден от мобилизации и взят на особый учет. "Неужели я опять смогу работать в мастерской, какое счастье!" торжествовал ем. Но при этом он понимал, что все это обязывает быть еще более полезным обществу, не жалеть сил, а может быть, и жизни, если понадобится. "А пока,- думал он,- прежде всего, надо учиться и как можно больше работать". Это он и делал.

Учеба продолжалась, занятия проходили очень напряженно. Он снова и снова посещал Музей западной живописи и самозабвенно изучал картины. Пристально вглядывался в полотна Матисса - того самого, который в 1911 году при посещении России был потрясен и восхищен древнерусской живописью. Матисс произвел на него колоссальное впечатление и в какой-то мере утолил жажду познания в цвете. Он почерпнул для себя несколько важных моментов: во-первых, необходимость декоративного начала в живописи; во-вторых, чтобы цвет не терял своей энергии, надо писать чистыми красками; в-третьих, самое главное - надо найти правильное композиционное решение. Затем от картин Матисса он перешел к картинам Дерена. После солнечного Матисса. Дерен казался мрачным и черным, картины его были крайне драматичны, обострены в формах, взяты в короткой гамме, превалировал черный цвет. В мастерской Машкова тогда многие увлекались черной краской (видимо, шли от Дерена), но надо было почувствовать, что черная краска - не только тон, но и цвет. Николай понял, что у Дерена эти локальные цвета звучат так же сильно, как у Матисса - спектральные.

Еще Николай сделал акцент на изучение картин Пикассо. Он заметил, что картины Пикассо строятся на объемно-геометрических формах. Они передают пространство и создают необыкновенно сильное впечатление своим ритмом плоскостей и пятен, сделанных небольшой гаммой красок.

Он уже давно почувствовал, что от картин знаменитых мастеров как бы заряжался - как сам любил говорить, "заряжался, как от аккумулятора". В мастерской Машкова его увлекала интересная практическая работа, о которой он мечтал, да и студенты - соратники по учебе были энергичными и великодушными людьми, о которых он потом вспоминал почти трепетно. "Девушки наши были новой формации, энтузиасты искусства. Они хотели быть равными с мужчинами, но не теряли женственности. Мужчины были просто богатырями, не поддающимися ни холоду, ни голоду. Они никогда не падали духом". Жизнь в мастерской была творчески насыщена и необыкновенно интересна. Часто к ним заходил Маяковский, читал свою новую поэму "Мистерия-буфф", "Облако в штанах" и другие произведения. Из воспоминаний Николая Степановича: "Это было потрясающее, незабываемое чтение, какое-то извержение вулкана. Маяковский читал "во весь голос", и его слушали, как Шаляпина. Это было чудо!" Он беседовал со студентами, как всегда ратовал за плакат, за его могучую силу агитации. Маяковский считал, что плакат силой своего воздействия может остановить человека, заставить его прочесть, запомнить, вызвав к действию. Он считал плакат самой лаконичной, броской формой общения со зрителями. Возможно, что именно Маяковский настолько подействовал на Николая, что послужил толчком в его дальнейшей творческой жизни в области плаката.

Кроме Маяковского, в мастерскую приходили и другие поэты. Заходил и А. В. Луначарский. Он запросто беседовал со студентами, смотрел их работы, давая в основном положительную оценку. Но больше всего его интересовала и волновала проблема создания настоящей революционной картины. Он считал, что пролетариату нужна картина, как некогда яркая статья Белинского или новый роман Тургенева. Она должна бить по нервам, а художник должен творить эту картину так, как будто она выношена в его душе. Дискуссии с Луначарским оставили глубокий след в душах молодых художников (Николай позже в своем творчестве не раз вспоминал его слова).

В мастерской бывал и В. И. Ленин. Правда, его посещение было вызвано, скорее всего, не интересом к искусству, а тем, что там училась сестра Инессы Арманд - той самой, которой сильно увлекался Ленин. Возможно, сестра была "связной" между ними. Для студентов же появление Ленина в мастерской было большим событием. Он вел с ними беседы, говорил о роли художника в обществе, о свободе творчества, о том, что художник больше не будет нуждаться в покупателях - у каждого будет социальный заказ. Эти слова буквально окрыляли Николая и всех студентов.

Но, к сожалению, из-за ухудшения состояния здоровья Николаю пришлось оставить учебу. Проучился он в мастерской около двух лет. За это время он сделал несколько портретов, натюрмортов и рисунков, многие из которых одобрил сам Машков. Настроение было подавленным. Голод давал знать о себе: начались головокружения, обмороки, появилась сильная отечность в ногах. По совету врача он должен был срочно покинуть Москву и искать "хлебное место". Выбора не была, оставалась только одно - ехать к родным в Рязань. Моральное состояние было ужасное: ведь покинуть надо было не просто Москву, а мастерскую Машкова, своих друзей и, конечно, Ольгу.

Он простился с друзьями, с Машковым, который был очень огорчен внезапным отъездом Николая. Простился и с Ольгой, с которой они потом долго не виделись. Поехал налегке - не было сил, и все этюды, рисунки, натюрморты пришлось оставить в мастерской. К сожалению, они пропали бесследно. Поехал как говорится на перекладных - была объявлена неделя грузового транспорта и пассажирские поезда не ходили. Пришлось ехать на пригородном до Раменска. Ночевать было негде - вокзал был превращен в лазарет для тифозных больных. Но как говорится мир не без добрых людей, и его приютила одна немолодая женщина. Из воспоминаний Николая Степановича: "В доме на столе стоял картофельный пирог с морковной начинкой. Такого я давно не видел и не ел. Невольно думалось: бывают же на свете такие добрые люди! Кто я для нее случайный прохожий". Потом эта женщина достала ему билет в теплушку товарного вагона, где яблоку негде было упасть. Так он добрался до Рязани.

Он снова в родных местах. Показался маленький домик, родное с детства крыльцо и на нем - тетушка. Она с нетерпением ждала племянника, напекла блинов. Потом пришли родственники, и за разговорами он не заметил, как съел лишнее. Ночью начались невыносимые боли. Оказывается, есть надо было после голодовки понемногу и, конечно же, не. блины. Слава Богу, все обошлось благополучно, но пришлось провести в постели больше недели.

Едва поправившись после болезни, он, как всегда приезжая в Рязань, пошел к своему первому учителю Дубойковскому, чтобы поделиться новыми впечатлениями и взглядами на искусство. Он всегда находил у него полное понимание, и от этого поднималось настроение. Здесь он встретился с художником В. В. Мешковым, который в свое время дал высокую оценку его ранним работам. Мешков был рад этой встрече и пригласил Николая посетить первую персональную выставку художника Малявина. К сожалению, она потом оказалась и последней на его родине. В то сложное время открытие выставки было редчайшим явлением и крупным событием в культурной жизни Рязани. Для Николая же это был праздник души. Он считал, что ему крупно повезло: наконец-то на этой выставке перед ним раскроется талант Малявина, до этого он видел лишь несколько его картин. Он шел на выставку и размышлял: "Каким же теперь я его, Малявина, увижу, что это - старое искусство или новое?" С того момента, как он встретился с Малявиным, прошло время, и взгляд на искусство у Николая изменился, стал более сформировавшимся. Он неторопливо шел по выставке и внимательно смотрел на картины. И вдруг увидел краски необыкновенно яркие, красные, глубокие красно-коричневые, охристо-золотистые, прямо искрящиеся. И тут он как бы услышал музыку, может быть, даже симфонию или многоголосый хор русского народа. Вот что вспоминал Николай Степанович: "Еще только по отдельным пятнам, еле уловимыми композиционными сюжетными связями выставка сразу же поражала своей силой темперамента, творческой энергией, своим талантом. Это был гигант русского искусства. Главным был здесь цвет, колорит, динамика живописи, раскованность, широта и смелость. Так образно и ярко народные темы никто не раскрывал, а тема "Бабы" осталась у него на всю жизнь". Вот это все, собственно, и было дорого Николаю. Он открыл для себя, что такое малявинский реализм.

От Мешкова он узнал о трудной, но интересной и поразительно сложной судьбе Малявина. Юношей тот был послушником в монастыре, писал иконы. Как-то проездом из путешествия за границей к ним в афонский монастырь заехал Беклемишев, известный скульптор и ректор Петербургской академии художеств. Ему показали иконы и другие работы Малявина. Беклемишев был буквально поражен его талантом. И тогда по его настоянию и по просьбам монахов Малявина отпустили учиться в Петербург. Там во время учебы он зарекомендовал себя блестящим художником. Каждый его портрет был сенсацией в мастерской И. Репина. И вдруг скандальная история с дипломной работой "Смех", которая потом в Париже произвела настоящий фурор. Это была большая картина, где бабы, в красных сарафанах, весело хохочут. Краски были необыкновенно яркие, чувствовалась экспрессия, динамика. Старые академики с консервативными взглядами картину не поняли и были против присвоения Малявину звания художника. Репин возмутился таким решением и даже хотел покинуть Академию, но тут совет согласился дать Малявину звание художника, но только за портреты. Для молодого художника эта история с дипломной картиной была вопросом жизни. Скандал вышел за пределы Петербургской академии художеств, вмешалась пресса, разгорелись споры. Идеологи "Мира искусства" А. Бенуа и С. Дягилев считали работы Малявина новым словом в живописи, прогрессивным и многообещающим. Вся молодежь стояла за него. Но вдруг свершилось чудо. В Париже должна была состояться первая Всемирная выставка искусства, и И. Репин как член комитета русского отдела предложил послать на выставку картину Малявина "Смех"; он уговорил вице-президента Академии графа И. И. Толстого - председателя комитета; к ним присоединился ректор Академии Беклемишев, тоже член комитета. И вот картина оказалась на выставке, а к Малявину пришла мировая слава. После картины "Вихрь" (1906) в 37 лет он получает звание академика Петербургской академии художеств. Надолго запомнился Николаю рассказ Мешкова о судьбе Малявина.

Еще долго Николай находился под впечатлением этой выставки. Прошло совеем немного времени после его возвращения в Рязань, и ему неожиданно повезло - подвернулась работа. Заведующий клуба от строительных рабочих, друг бывшего учителя ремесленного училища, где раньше занимался Николай, предложил ему необычную сферу деятельности - быть одновременно художником и режиссером самодеятельного театра. После некоторых раздумий и уговоров Николай согласился. Насколько он себе представлял, работа должна быть трудной, объемной, но интересной. И теперь мыслями о ней была полна голова. "Может быть,- думал он,- мое незнание театральных условностей, приемов поможет приоткрыть новые горизонты". От этих мыслей становилось легче на душе.

На дворе были 20-е годы - годы дерзаний, жажды обновления и ломки старого. Николай испытывал необыкновенный прилив сил, проснулась фантазия, появился творческий энтузиазм, и дело пошло. Ему шел тогда 23-й год.

Помещение для театра и студии было не совсем подходящим - бывший трактир с довольно низкими потолками, с коновязями на улице для удобства приезжих крестьян и извозчиков. Сделать храм искусства из трактира было, естественно, трудно. Но были и свои плюсы, потому что актеры были не профессионалы, а из строителей и все, что было задумано по части реконструкции помещения, своими силами сделали быстро и добросовестно. Теперь настал ответственные момент - приступили к постановке первой пьесы. Театр решили открыть пьесой М. Горького "На дне". Это произведение было всем "актерам" близко, понятно и интересно, потому что это был их вчерашний день, столь хорошо знакомый и, казалось, навсегда ушедший из жизни. Героев пьесы они прекрасно чувствовали; оставалось отобрать самое характерное , самое выразительное. Вначале стали внимательно анализировать пьесу по частям по системе Станиславского, затем начали продумывать в целом. Это было как в живописи: сначала этюды, рисунки, а затем эскизы к картине. Николай стал фантазировать, творить, искать, старался найти для каждого актера свой жест. Это было трудно, но постепенно все получалось. Каждая сцена была так психологически построена и композиционно продумана, что давала актерам возможность представить цельный образ и даже услышать музыку в пьесе. Николай режиссировал с помощью дирижерской палочки - ему тоже слышалась музыка.

В художественной студии делались эскизы декораций, прорабатывались грим, костюмы, создавались образы героев. Постепенно артисты входили в роли, в них тоже начинала просыпаться фантазия, появлялся энтузиазм. Это было настоящее творчество.

Но был один недостаток - маленькая сцена. Из воспоминаний Николая Степановича: "На нашей небольшой сцене мне удалось создать ощущение глубокого подвала "дна". Высоко прорубленная дверь, разбитая, расшатанная лестница, а еще высоко прорезанное подвальное узкое окно, из которого были видны только ноги прохожих, и над всем этим - давящий сводчатый потолок. Большая нелепая печь, где ночлежники играли в карты почти под потолком, кругом нары, тряпье на них - все обшарпанное, грязное, запущенное. Стены с потрескавшейся штукатуркой... Гнетущая обстановка".

Спектакль состоялся, творческий эксперимент удался, принеся неожиданный успех. Живопись и игра актеров, объединенные общей композицией, сделали чудо. Затем Николай ставил пьесы "Бедность не порок" и "Грозу" А. Н. Островского и другие. Зал во время спектаклей буквально ломился от публики, был полный аншлаг. Основной контингент - молодежь. Пьесы шли нестандартно, без устоявшихся штампов. Они вызывали большой интерес у рязанской публики. Да, это был не профессиональней театр и Рязань не столичный город, но творческий энтузиазм актеров и их порывы были благотворны. Театр, во главе которого был неутомимый во всех своих деяниях молодой художник, действительно сыграл в это очень сложное время большую роль в культурной жизни провинциального города.

Молва о молодом художнике, театральном экспериментаторе быстро разнеслась по городу. Актеры красноармейского театра попросили Николая помочь им в постановке пьесы Шиллера "Вильгельм Телль". У них никак не получалась трагедия. После долгих уговоров пришлось согласиться. Задача была не из легких. Николай решил поставить этот спектакль совершенно по-новому, кубистически. Все декорации были основаны на кубах, которые использовались их для самых разных действий. Кубы ассоциировались с горами и высеченными в них лестницами. Сначала он сделал кассу эскизов и даже склеил макет. И тогда в суровом колорите окаменелых кубов стало видно, что происходит что-то трагическое - кубизм давал эти возможности.

Но декорация - это только тон для трагедии. Дальше он сделал режиссуру всей пьесы, как и раньше используя дирижерскую палочку. Появилась динамика света, звука, движения, темпа и пауз. Была введена музыка, целый оркестр. Все было сосредоточено на наиболее полное выявление трагедии этой пьесы. Костюмы были подкрашены, лица актеров тоже пришлось гримировать по-кубистически. По городу были расклеены афиши.

Наступил день спектакля. Зал был переполнен, трагедия началась. Спектакль прошел на должной высоте, после окончания раздался шквал аплодисментов, который еще долго не умолкал. Публика ликовала и долго не расходилась. "Творческий эксперимент удался",- так отозвалась местная газета" об этом спектакле. Да, пьесы в постановке Трошина имели большой успех. "Как-то,- вспоминал Николай Степанович,- когда мы заканчивали большущее полотно для постановки "Грозы",- оно была натянуто на полу зрительного зала, и я делал последние штрихи и пятна в пейзаже с предгрозовым небом - я вдруг почувствовал, что кто-то упорно смотрит на мою кисть. Я быстро оглянулся и увидел пожилого человека высокого роста, плотного сложения, в очках с тонкой металлической оправой, с бородкой, с подстриженными в кружок волосами. Одет был в старомодную поддевку, в руке держал палку-клюшку".

Далее произошла интересная беседа.

- Разрешите познакомиться. Степан Пирогов, старший плотницких артелей нашего союза строительных рабочих. Я всегда смотрю ваши постановки и все удивляюсь, как это вы делаете такие чудеса! Простыми малярными красками и синькой для белья вы передаете простор Волги, очень похожий на наш Окский, у Новоселок.. Ведь вся наша семья родом оттуда. И как верно, как живо все получается у вас!

Николай внимательно слушал его. Он сразу же догадался, что это отец знаменитых певцов Пироговых. Отложив кисть, он пригласил собеседника присесть. А Степан Иванович все говорил и говорил - он был очень эмоциональным человеком.

- Я много раз видел ваши репетиции и каждый раз удивлялся, как это вы с нашими рабочими-любителями так хорошо управляетесь и как они у вас начинают входить в роль - и все под вашу дирижерскую палочку. Ведь это же не опера, а драма! Вы, должно быть, нашли какой-то секрет. Не удивляйтесь, я хоть и плотник, но очень интересуюсь театром - ведь у меня все сыновья певцы, артисты. Поют они в разных театрах и у всех у басы. Их у меня было пятеро. Старший погиб на фронте - у него был самый лучший голос...

Николай перебил собеседника:

- Вот я слушаю вас и поражаюсь - ведь у вас тоже сильный бас.

- Ну это что,- сказал Пирогов,- вот у моего отца, их деда, был такой могучий бас, что его даже прозвали Колокол Ивана Великого! У нас в роду все были басы и все голосистые.

Николай вспомнил, как еще до революции со своими родственниками ходил в древний Успенский собор на архиерейские службы слушать протодьякона Пирогова и какое потрясающее впечатление произвело это на него.

А Степан Иванович продолжал:

- Мой Григорий обладает таким сильным басом, что даже Шаляпин, услышав, прочил его в свои преемники. А однажды все четверо сыновей давали концерт. Представляете, что это было? Они пели партию для четырех басов... Не помню, как называлась опера, но это было нечто громоподобное.

Николай на мгновение представил себе это невероятное явление и с легкостью поверил, что это действительно было чудо.

Эта была яркая, незабываемая встреча. Потом по приглашению Степана Ивановича Николай посетил его сына Александра, который в то время находился в Рязани. Заинтересовался, почему он, художник, стал заниматься режиссурой, да еще с дирижерской палочкой в руке. "Это что-то небывалое, новое в театре",- сказал Александр Пирогов. Николай стал вкратце рассказывать о своем эксперименте. Получился опять интересный диалог.

- Все началось с живописи,- начал Николай.- Конечно, режиссура - не мой профиль, но я сделал попытку взглянуть на сценическое действие глазами художника, как на картину. Тут много общего: громадные цветные декорации, свет, костюмы, грим, мимика, ритм и темп действия, его динамика. И все это диктуется содержанием, создавая определенный колорит. Остаются неохваченными только звуки: голоса, шумы. А в общем, как в живописи, все это увязывается композицией. Правда, композиция в живописи имеет свои законы построения, а в театре - свои, но все же между ними много общего. На сцене самое главное - звук. В нем заложено очень многое для слухового восприятия и его надо увязать с композицией действия. Вот тут мне помогает дирижерская палочка - она указывает на темп и силу звука, создается как бы общая цвето-свето-звуковая партитура...

Николай продолжал эмоционально рассказывать, но тут раздался стук в дверь и появились театральные друзья Александра, которых он ждал. Разговор оборвался на полуслове. Больше, к сожалению, они не встречались. Когда Николай перееехал в Москву, он уже совершенно отошел от театра и занимался только живописью. Позднее один из самодеятельных актеров, игравший Вильгельма Телля, Н. Н. Боголюбов, играл в Театре им. Мейерхольда, а затем стал одним из ведущих актеров МХАТа. Николая тоже пригласили в одну из студий МХАТа в качестве художника и режиссера, но он проявил твердость и решительность - ведь он никогда не думал полностью заменить живопись на театр.

Ну а пока работа в театре продолжалась. При театре Николай организовал художественную студию. Здесь он экспериментировал, пребывал в постоянном поиске. Свою студию он называл "лабораторией живописи". В ней училась молодежь, уже занимавшаяся ранее в студиях таких художников как Малявин и Кирсанов. Вместе они составляли план по основным разделам живописи, вместе делали постановки, композиции к натюрмортам. С огромным удовольствием Николай передавал молодежи полученные им знания, читал своим долгом познакомить студийцев с новыми течениями в искусстве. Но главное - он мог, наконец, осуществить свои творческие замыслы, о которых так мечтал еще в Москве. Николай стал писать портреты, картины, большие натюрморты, работал над графикой. И снова мучительные сомнения, размышления, поиски. Были уже накоплены определенные знания, но так хотелось выразить все по-своему, выплеснуть свои эмоции! И он решил для себя: "Изображать буду реально, но только по-своему. Постараюсь отразить ту великую тайну чувств, которую природа мне доверила". И действительно, его реализм в живописи будоражит зрителя - цветной, яркий, радостный.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Реализм должен бить эмоциональным, захватывать зрителя и даже потрясать. Это должна быть настоящая живопись, где все должно жить, трепетать, вибрировать, дышать, оставаться в памяти человека, воздействовать на него и заставлять мыслить, наполняя лучшими чувствами".

Эти мысли он старался довести до сознания своих студийцев и, прежде всего, осознать сам. Он написал две больших картины: "Портрет студийца Филимона Демина" и "Автопортрет с группой". Для живописи портрет Демина был необычайно интересен. К тому же он был не просто натурщиком, а настоящим рязанским крестьянином, с загорелым, обветренным лицом, рыжими волосами и бородой. Одет он был в золотисто-оранжевый тулуп, подпоясанный красным кушаком. На ногах - валенки. Писал его Николай с восторгом. Может быть именно в этой работе он впервые начал воплощать свою любовь к цвету. К сожалению, картина не сохранилась. Позднее, через много лет, он напишет картину "Автопортрет", где изобразит это время и так полюбившуюся ему неординарную личность Демина. Но это будет потом, а пока он писал его портрет и восторгался им.

Из воспоминаний Николая Степановича:

"Филимон стоял у стола, а на столе была тарелка с пирожными. Он имел вид торжествующего земледельца - ведь теперь и он может есть эти пирожные! Сюжет был очень прост. Но большие оранжевые пятна тулупа, пятна буквально пламенеющих красно-оранжевых волос на голове и бороде, пятна красочного натюрморта на розовой скатерти... Все это создавало ликующий цветовой аккорд, ощущение жизнеутверждения. Сам Филимон Демин был очень интересной личностью. Самодеятельный художник, поэт, гармонист, философ, пахарь - и веселый, остроумный человек. Он встречался со своим земляком поэтом Сергеем Есениным, Александром Блоком и другими, был героем одного рассказа, опубликованного в журнале "Новый мир". Многие молодые художники любили писать его".

Вторая картина "Автопортрет с группой" была задумана в яркой, насыщенной гамме на фоне большого натюрморта маски Венеры Милосской с цветными полосами на лице. К сожалению, и эта картина не сохранилась. Но, описанная по воспоминаниям, она как бы снова оживает. Рассказывает Николай Степанович:

"Картина была задумана как громадная палитра сияющих красок, как прообраз новой живописи и живописцев 20-х годов. Все головы студийцев были взяты, как цветовые пятна. У каждого был свой локальный цвет и цветовые тени дополнительных тонов - словом целая палитра красок".

Это была борьба формы с цветом. Смотрелось все внушительно, масштабно, композиционно. Головы были взяты несколько больше натуры, и все остальное соответствовало им. Краски звучали во весь голос, казались несколько утрированными, но издали сливались в гармонию, создавая сильное впечатление. И все это держалось на реальном рисунке. Это было "буйство глаз и половодье чувств", как говорил Есенин.

Эта картина и все другие полотна 20-х - начала 30-х годов погибли. К сожалению, его творческие устремления пылкой молодости бесследно пропали. Это было трудно пережить. Случилось это так. Его зять, скульптор, отремонтировал бывшую мастерскую С. Коненкова, где потом жил и работал вместе с женой. Он предложил Николаю Степановичу перевезти туда свои работы, так как у того в то время была только маленькая комнатка и места для картин практически не оставалось. Предложение было принято, и Николай Степанович разместил свои картины в мастерской у зятя. К сожалению, никто не заметил, что в том месте, где находилась картины, чуть-чуть подтекало, и только когда увидели пятно на потолке, обнаружили, что холсты от сырости подгнили и краска стала осыпаться. Спасти картины было уже невозможно. Только потом, спустя много лет, он напишет большие полотна на эти темы.

А пока продолжалась работа в студии, продолжались поиски. В этой маленькой лаборатории живописи ставились большие задачи нового советского искусства. Конечно же, большинству людей в то время было не до искусства. В стране все еще царили голод, холод, разруха. Но, несмотря на все невзгоды, в лаборатории чувствовался творческий подъем, работали с энтузиазмом. В студию приносили необходимые предметы для рисования - кто что мог. Кто-то принес гипсовую маску Венеры Милосской, кто-то - череп для изучения анатомии, а кто-то - книги по искусству. В мастерской чувствовался благоприятный для творчества климат. Все считали, что искусство, несмотря на трудности жизни, необходимо как воздух, как проявление духовной жизни народа, а себя считали мобилизованными для этой цели. В студии штудировали книги по искусству: "Что такое искусство" Льва Толстого, Клары Цеткин и Ленин - о роли искусства в послереволюционное время, Поля Синьяка с приложением ученого Шарля Блана - о законах цвета и многое другое. В общем, была живая настоящая творческая жизнь: изучали и работали, работали и изучали. Ставили простые натюрморты из нескольких предметов, в каждом предмете старались понять его конструкцию, увидеть линию силуэтов, ритм предметов, хотя в природе линий не существует. Затем определяли объем, форму, тон, цвет, пластические свойства - и только после этого начинали рисовать. Рисовали все один и тот же предмет, но по-разному, и каждый подчеркивал кажущуюся ему главной пластическую сторону предмета.

Николай и его ученики любили свою студию. Она действительно была лабораторией живописи. Здесь он мог со своими студийцами свободно творить, дерзать, мыслить. Он, как и многие художники, считал, что революция сегодня дает возможность художнику раскрепоститься и стать внутренне свободным. Это все, в принципе, отвечало его мышлению, его духу. Его эмоциональный характер, тонкий, чувствительный ко всему, был очень близок к природе и, как она, вмещал в себе все противоречия жизни. Он твердо верил. что свершившаяся революция должна принести свои положительные результаты в жизни общества в целом и в искусстве в частности. Это были его глубокие убеждения. И действительно, в послереволюционное время, то есть в 20-х начале 30-х годов, происходил перелом в искусстве и мучительная переоценка ценностей. Можно смело сказать, что это время было его и он чувствовал себя в нем как творческий человек в своей стихии.

Между тем работа в студии продолжалась интересно и эмоционально. Однажды неожиданно для себя он получил свой первый серьезный заказ сделать театральный портал для Рязанского театра, который ярко освещенный будет висеть над занавесом прямо перед зрителями. Заказ был интересен, но сложен. Начались приятные волнения, раздумья, поиски. Спустя некоторое время было найдено решение: сделать композицию на декоративный мотив, так чтобы она украшала зал и органично вписывалась в него. Он написал герб молодой республики в своей интерпретации, поскольку окончательно герб еще не был утвержден. На фоне театральных цветных тканей он написал слово "РСФСР" ярко-оранжевыми буквами, расположил их вокруг герба, и они, как фанфары, зазвучали, извещая о рождении молодой республики. Все было ярко, красочно, декоративно. Эскиз портала был одобрен заказчиком. Окончательная работа выполнялась уже всей студией, была выполнена на высоком профессиональном уровне и сдана в срок. Портал повесили, как и предполагалось, над занавесом сцены театра. Так он висел много лет, вплоть до реконструкции театра. Каким-то чудом сохранился эскиз, и позднее Николай Степанович выставил его на своей персональной выставке в Москве (1978). Затем его приобрела Третьяковская галерея.

Вскоре он получает еще один заказ: написать портрет К. Маркса для здания бывшего дворянского собрания. Сделать надо было срочно, чтобы успеть к началу большого совещания работников пропаганды и агитации. Причем нужно было создать такой портрет, чтобы он давал ощущение современности и величия идей вождя. 3адача была далеко не из легких. Николай решил выполнить портрет одной темно-коричневой краской, без всякого украшательства, чтобы тот производил впечатление величественного памятника. "Самое главное,думал он,- это глаза. Они должны быть притягивающими, как живые, как бы говорящими со зрителем".

Портрет был написан в срок. Все единодушно говорили, что работа удалась. Портрет смотрелся как живой, особенно издали и в большом белом зале.

Николаем был задуман альбом "Рязань на яру" с его гравюрами и стихами молодого поэта. К сожалению, этот поэт трагически погиб от бандитской пули - шел 1921 год и продолжались классовые бои. Николай был потрясен этим событием и уже не смог продолжить работу. Остался только эскиз обложки задуманного альбома.

Жизнь продолжалась - продолжалась и работа. Он со своими учениками продолжал с энтузиазмом трудиться в своей лаборатории. Одно было плохо - не хватало времени, ведь художники в основном были из солдат и находились на военной службе, но все они были влюблены в свою работу, и им казалось, что именно здесь, в студии, они делают открытие за открытием, что это самое интересное и прекрасное время в их жизни. И действительно, это была юность, а юность - это всегда романтика, фантазия. В студии был даже свой гимн художников-трошинцев, написанный молодым поэтом Борисом Кисиным, братом погибшего Вениамина. Вот некоторые слова из этого гимна:

Не курить и не пить,

На базар не ходить

На базаре соблазн стережет.

И романсов не петь

А не то весь талант пропадет...

И последние строки:

Спать на голых досках,

Кисти, краски в руках,

Нам этюдник под щеку подушка.

Мы художников рать,

Мы идем созидать,

И никто наш союз не разрушит.

Как-то студию посетил любимый художник Николая Ф. А. Малявин. Из воспоминаний Николая Степановича: "Он пришел, когда я уже написал портрет Филимона Демина и несколько других больших портретов. Стал внимательно их просматривать, а потом произнес целый монолог в мой адрес:

- Какой же ты, однако, смелый художник! Ты не боишься цвета, берешь краски во всю силу - берешь пятном. Это хорошо. Но почему у тебя на лице мужика зеленые и фиолетовые пятна? Я до этого еще не дошел, хотя очень люблю цвет. Это тебя уже захватили новые течения. Хотя в результате, особенно издали, все это смотрится буйно, цельно. Но помни, Николай: эти течения легко могут увести тебя от настоящей живописи. Надо иметь величайшее чувство меры, иначе будет только формализм. Хорошо, что по природе своей ты не иллюстратор, а живописец. Пиши настоящие картины, чтобы они захватывали сердце, душу, а не только ум. Ты в портрете размахнулся сильно, может быть, так и нужно писать. Этот мужик современный - не покорный, а дерзкий и торжествующий. Сделано все с большим чувством. Что ж, Николай, силища у тебя громадная, только не растрать ее по пустякам. Слушай всех, но делай по-своему. Держись за рисунок - он держит самый буйный цвет, как узда разгоряченного коня, и все будет прекрасно. Сейчас слишком многое отрицают. Они думают, что разрушают старое, но часто поднимают руку на прекрасное. Да, конечно, ты живешь в очень трудное для искусства время, но держись, не сдавайся. Я верю, что ты сможешь сделать замечательные вещи. А вот краски у тебя неважные, хотя видно, что ты их сам трешь. Все дело в пигменте, а он у тебя малярный. Из таких красок выжать силу цвета трудно. Заходи ко мне - я дам тебе немного заграничных... Для твоей работы, для твоего размаха нужны отличные краски".

Малявин закончил свою речь, а Николай еще долго находился под ее впечатлением. Он был поражен оценкой своих работ и добротой Малявина. Через несколько дней он пришел к Малявину, но тому было не до гостей: его жена и дочь заболели гриппом ("испанкой"). У них была высокая температура, болезнь протекала очень тяжело. К сожалению, разговора не получилось, Малявин только передал Николаю обещанные краски. Творческого разговора так и не состоялось. После того как жена и дочь поправились, семья Малявиных переехала в Москву. Там Николай решил снова навестить Малявина - и опять неудачно, тот собирался в Париж со своей персональной выставкой. Весь коридор был заставлен ящиками с упакованными картинами. "Возвратится ли он?" - мелькнула тревожная мысль. Тогда уже нередки были случаи невозвращения из творческих поездок за границу. "Нет, Малявин истинно русский, настоящий художник, со своей единственной темой. Конечно, вернется!" А Малявин, как будто угадав его мысли, сказал, что непременно скоро вернется и они вместе поработают - ведь у него так много интересных задумок. На этом они простились - как оказалось, навсегда.

Николай потом часто вспоминал это прекрасное время, вспоминал своих учеников. По-разному сложились их судьбы. Некоторые продолжили свое образование в Москве и стали художниками профессионалами. Немалую роль в их творческой жизни сыграла лаборатория живописи, руководимая Николаем. Не терял он связи и со своими друзьями в Москве, с которыми учился у Машкова.

Однажды он получил приятное известие от своего московского друга молодого художника Василия Ефремова. Тот сообщал, что в мастерской Машкова побывал Луначарский, который отобрал несколько картин для музея. Среди них - три работы Николая. Конечно, молодому художнику это весьма польстило.

Не забывал он и своих рязанских друзей. Там его очень уважали, дорожили его мнением. Как-то двое его знакомых, убежденные левые, попросили его посмотреть их работы и высказать о них свое мнение. Он смотрел внимательно и доброжелательно, но после просмотра сказал, что ни ему, ни, вероятно, им самим неясно, чт( они хотели передать людям в своих работах. Ему показалось, что они просто заблудились в своем абстракционизме.

Среди его друзей были и такие, которые увлекались древнерусским деревянным зодчеством. Они путешествовали по старинным северным городам и привозили оттуда полные папки рисунков и акварелей. Потом они показывали свои находки Николаю, с трепетом ожидая его оценки. Его мнение было очень важно для них. В свою очередь, Николай был поражен их искренней любовью к народному творчеству.

Он был очень общителен, и все его любили. Но самым главным другом оставалась Ольга, с которой он продолжал переписываться. Она все еще училась в Москве у Машкова. В своих письмах она сообщала ему самое интересное обо всех новостях в мире современного искусства, о различных сдвигах "вправо" и "влево" в культурной жизни Москвы.. Вот одно из писем:

"Дорогой Коля! Получила от тебя долгожданное письмо. Ты стал писать реже. Я понимаю твое сильное увлечение театром, а твое новаторство (дирижерская палочка) просто меня поразило. Молодец, так держать! Но не забывай, что у тебя еще есть Ольга. Боже, как я люблю своего учителя Машкова! Это чародей и кудесник цвета - впрочем, ты это знаешь. Смотрела спектакль "Эрик XIV" А. Стриндберга в студии МХАТа. Михаил Чехов играл роль короля Эрика. Вахтангов показал борьбу двух начал, мертвого и живого, гибель деспотической монархии. Театр был полон, хотя и не отапливался. Многие сидели в шубах, валенках, шинелях, тулупах - в чем попало. Но какая атмосфера царила в театре! На этом заканчиваю. До свиданья, пиши. Твоя Ольга".

А вот еще одно письмо:

"Дорогой Коля, как ты поживаешь? Воображаю, как ты был рад встрече с этим маститым русским художником! Мне было очень лестно читать прекрасные малявинские слова о твоей творческой личности: "Силища у тебя громадная, только не растрать ее по пустякам, держись за рисунок". Про себя скажу, что учусь сейчас у Любови Поповой. Это так называемое беспредметное искусство, ну да об этом подробнее при встрече, это особый разговор. Вчера была на первом выступлении Дункан в Москве, в Большом театре, в день четырехлетнего юбилея Октябрьской революции. Был полный аншлаг. И вдруг на сцене, одетая в прозрачный хитон, с руками закованными как бы в кандалы, появляется Дункан под звуки "Славянского марша" М. Глинки. Она тяжело ступает босыми ногами по огромной сцене Большого театра. Затем в гневе и ярости разрывает сковывавшие ее кандалы, как бы символизируя освобождение людей от рабства. Я была счастлива, что увидела эту прославленную танцовщицу. А еще мне памятен вечер танца в Большом зале консерватории, когда молодой художник Юткевич расписал нагие тела танцующих зелеными треугольниками. Постановщики -яркие фигуры, новаторы танцев Касьян Голейзовскяй и Лев Лукин, музыка Александра Скрябина, Сергея Прокофьева, Клода Дебюсси. Очень скучаю, до скорого свиданья. Твоя Ольга".

Переписывались они около двух лет - все время, пока он находился в Рязани. Последнее письмо было грустное - Ольге пришлось временно покинуть Москву, учебу. Ее отца, известного специалиста-агронома, командировали на Украину налаживать разрушенный во время войны сахарный завод.

После ее отъезда долгое время от нее не было никаких вестей. И вдруг письмо, написанное незнакомым почерком. Писала мама Ольги Антонина Федоровна Дейнека. Оказалось, что по дороге Ольга заразилась сыпным тифом. Николая охватил ужас. Он хорошо знал, какая это страшная, опасная болезнь. Его тревожное ожидание было прервано письмом Ольги, в котором она рассказала обо всем подробно: ее постригли наголо, и она стала похожа на мальчика; а сейчас она носит на голове чепец XIX века и похожа на какое-то чучело. Но самое главное - она поправляется. Следующие письма были все более радостными и оптимистичными. Ольга писала, что серьезно увлеклась народным творчеством: с кистями и карандашами она обошла всю округу и собрала большой материал. Назвала свой труд она: "По селам и деревням Комарницкой волости" (Дмитровский уезд, ныне Курская область). Интересно и эмоционально она писала о том, что в деревнях ее преимущественно заинтересовала старинная крестьянская одежда, которую старики поневоле стали донашивать ( купить было нечего). Здесь и нички, и паневы матерей и бабушек, которые еще недавно лежали в сундуках. Ольга боялась, что пройдет немного времени, и исчезнут последние остатки говорящей старины, все сотрет культура городов. Она проделала огромную работу: зарисовывала одежду, узоры, вышивку полотенец (все это с подробными описаниями); записывала старинные песни и разговорную речь. И все это она делала от души, по велению сердца. Пройдет время, и эта работа получит весьма положительный отзыв доктора исторических наук Г. С. Масловой из Института этнографии имени Миклухо-Маклая. Эти письма очень радовали Николая и наполняли его чувством гордости за Ольгу.

Вообще в его жизни этот рязанский период был необыкновенно интересным: театральное творчество, художественная студия, разнообразные друзья, переписка с Ольгой - все это делало его жизнь наполненной и счастливой. Николай чувствовал себя в этой среде настолько свободно и уверенно, что как-то не заметил того, что они вместе с тетушкой в последнее время стали голодать. Шел 1922 год, и положение в стране оставалось очень тяжелым: еще пылали очаги гражданской войны, расплодились спекулянты и мародеры, промышленность стояла. Надо было что-то предпринять, чтобы не умереть с голоду, и тетя высказала одну идею. "Николай,- сказала она,- мы с тобой оба из крестьян, в Троицкой слободе у нас есть земля. Раньше я ее сдавала, а теперь давай начнем сами пахать. Хоть это и трудно, но не погибать же нам!" Николай принял предложение тетушки и обратился с просьбой о помощи в дирекцию красноармейского клуба, для которого делал театральные декорации. Просьбу удовлетворили - ему выделили лошадь с плугом, и дело пошло, он начал пахать. Постепенно дело наладилось, и Николай уже засеял поле рожью. Но случилось несчастье. В сильную жару он напился воды из какого-то водоема и через некоторое время заболел брюшным тифом. Потом целый месяц шла борьба за его жизнь. Но молодость победила, он выздоровел. А к тому времени подошла пора косить рожь. Вместе с тетушкой они собрали десять мешков зерна. Это было целое богатство, да еще они сдавали в покос душистое сено с заливных лугов Оки. Наконец-то тетушка смогла осуществить свою давнишнюю мечту - купить корову, благо корм для нее был. Но хлопот с коровой было много, Николаю самому приходилось ее доить. Иногда над ним посмеивались соседские бабы, но он не обращал на это внимания. Угроза голода исчезла, и он все чаще стал думать о Москве, о Машкове, об Ольге, которая к этому времени уже возвратилась с Украины.

ГЛАВА 4

Окончание учебы. Начало самостоятельной жизни.

Женитьба. Новые веяния в культурной жизни России

(1922-1930 гг.)

Творить искусство может лишь избранник,

Любить искусство - всякий человек.

Грюн

Николай возвратился в Москву. Здесь по-прежнему свирепствовали голод и холод, но его это не пугало, он чувствовал себя очень бодрым. И вот спустя почти два года он снова уверенной походкой идет по Мясницкой с рюкзаком, набитым красками, бумагой, этюдами. Он шагает по направлению к общежитию ВХУТЕМАСа, переполненный мыслями о предстоящей встрече с Машковым, Ольгой, друзьями. Остановился он у знакомых, а уже на следующее утро направился в мастерскую Машкова, которая находилась недалеко от общежития. Двери мастерской были распахнуты, и туда ручейком вливались молодые художники - у Машкова шел жаркий диспут. Когда Николай вошел, на него никто не обратил внимания - страсти были накалены до предела, посильнее чем в старые времена. Он стал прислушиваться к спорам. Скоро ему стало ясно, что Машков за время его отсутствия резко изменил свое направление в живописи, стал членом Ассоциации художников революционной России (АХРР) и начал работать в реалистическом стиле. Для Николая это был удар в спину. Он вышел так же незаметно, как и вошел. В голове все шло кругом, он был просто в отчаянии. А как же цвет - то, чему он так страстно учился у Машкова? А как же живописно-пластические искания, все то, к чему он так долго и упорно стремился? "Бросаю живопись",- подумал он. С такими мыслями он возвращался в общежитие. Никого не хотелось видеть, но все-таки он взял себя в руки и поднялся на второй этаж, где жила Ольга.

Наконец долгожданная встреча состоялась. Оба испытали огромную радость - ведь они уже давно питали друг к другу теплые чувства. Ольга пригласила его на балкон, и они долго беседевали. Она рассказала Николаю об учебе в мастерской Любови Поповой, где изучали "супрематизм" - новое направление в живописи, основанное на всевозможных комбинациях геометрических фигур или объемных форм. Сама Любовь Попова была личностью весьма неординарной. Но ей, Ольге, это направление было чуждо. Это было для нее нечто далекое, недоступное для души. В итоге она совершенно разочаровалась в подобной живописи и ушла от Л. Поповой в мастерскую В. А. Фаворского. И тут же она с упоением начала рассказывать о Фаворском, о его графике, пронизанной духом нового искусства, о технике. которая ей была настолько по душе, что она сразу же включилась в работу: резала гравюры, делала рисунки для литографии, офорты, наброски с натурщиков. Ольга увлеченно рассказывала и не сразу заметила, что у Николая какой-то расстроенный вид. Она спросила, не заболел ли он, но в ответ услышала, что все в порядке. И все же у него оставалось плохое настроение. Он был просто не в состоянии скрыть свое разочарование от посещения мастерской Машкова, и поделился с ней своими впечатлениями: "Не могу, Олечка, не сказать тебе о том, что Машков просто выбил меня из колеи. Теперь я не знаю, нужна ли вообще живопись. Ах, жизнь! Сколько же она преподносит сюрпризов!"

Ольга уже все знала о Машкове и постаралась успокоить Николая, говорила, что не следует паниковать, все образуется. После разговора с Ольгой у неге как-то потеплело на душе. Через некоторое время Ольга познакомила Николая ее своими родственниками - дядей Дмитрием Федоровичем Богословским и его семьей. Дмитрий Федорович был очень интересной личностью. Окончив в Петербурге Академию художеств (мастерскую Репина, где учились Малявин, Грабарь, Горюшкин-Сорокопудов, Остроумова-Лебедева), он продолжал вести там преподавательскую деятельность. Женился на племяннице художника Борисова-Мусатова, но вскоре жена умерла. Оставив преподавание, Дмитрий Федорович увлекся реставрацией и поехал учиться в Мюнхен. Затем он работал главным художником реставрационной мастерской Эрмитажа. После революции он становится художником реставрационной мастерской Третьяковской галереи. Именно Д. Ф. Богословский так искусно отреставрировал изрезанную картину И. Репина "Иван Грозный убивает сына". В его доме была целая коллекция картин. Когда Николай приходил в гости к нему, он с удовольствием и большим интересом рассматривал их и восхищался живописью знаменитых художников, некоторые из которых были его учителями. А автопортрет, написанный на фоне кафельной печи с кистями и палитрой, особенно понравился Николаю (сейчас эта картина находится в ГТГ).

Постепенно Николай стал включаться в бурную московскую жизнь. Волнения, связанные с Машковым, понемногу улеглись, настроение улучшилось. Он решил начать самостоятельную жизнь и впредь учиться только у природы. В общежитии он остался на птичьих правах.

Однажды, стоя в очереди у булочной за пайком хлеба, он увидел плакат Д. Моора "Помоги". Плакат его просто поразил. "Какой образ! Какая сила воздействия! - подумал он, и как озарение у него мелькнула мысль: Плакат - вот современный язык разговора с массами! Никакая картина не сможет так убедительно, так выразительно, так громко пропагандировать основы нашей новой жизни. Вот бы мне научиться говорить "шершавым языком плаката", как сказал Маяковский. Я должен научиться искусству плаката, если я хочу помочь становлению новой жизни". А жизнь сама подсказывала: "Товарищ, плакат сейчас ваше слово!" С этого момента мысль о плакате не покидала его. Он начал серьезно изучать плакат как вид искусства. Снова и снова перед ним возникал образ голодающего крестьянина на плакате "Помоги". Его поразила простота, ясность образа - на других плакатах он этого не видел .Он отыскал этот плакат и стал внимательно его изучать, старался вникнуть в его магию, понять пластику, его рисунок. И тут он понял: чтобы выразить крик о помощи, Моор как художник брал самые сильные, контрастные и напряженные краски - черную и белую. Плакат смотрелся просто грандиозно. Значительно позднее он познакомился с Д. Моором и они стали друзьями. Николай часто встречался с ним, восхищался его талантом, а в 80-е годы написал его портрет, композиционное решение которого было весьма необычным.

Николай начал самостоятельно изучать искусство плаката: просматривал разную литературу, дискутировал со знакомыми художниками-плакатистами о форме и пластике плаката. Как вид искусства плакат начал свое существование с "Окон РОСТА", где Николай уже ранее работал. Там творили такие художники как М. Черемных, Д. Моор и другие. Прошло немного времени, и Николай неожиданно получил приглашение на изготовление плакатов в госпредприятии "Трансреклама". Обсудив полученное предложение с Ольгой, он с радостью принимается за работу. Теперь его внимание было целиком сосредоточено на плакате, и отсюда волнующие его проблемы: композиция, цветовая гармония, максимальная выразительность, могучая форма. Он очень серьезно отнесся к тему делу, считая, что нельзя ограничивать творчество художника до узкой специальности графика, литографа, плакатиста, гравера. Художник должен быть везде художником. Он снова и снова продолжал изучать это направление, просматривал большое количество журналов, рекламных плакатов. Иногда ему попадались очень впечатляющие, но Николаю искал свой, социалистический плакат без коммерческого духа. Начались мучительные поиски, эксперименты, размышления. Правда, поиски нового стиля в рекламе были уже начаты в творческом содружестве В. Маяковского и А. Родченко. Это были знаменитые рекламные плакаты для "Моссельпрома" - остроумные, запоминающиеся. В них было что-то от фольклора, от частушек. Николая огорчало лишь то обстоятельство, что рекламное дело осуществлялось госконторами и художник должен был угодить заказчику, ничего не понимающему в искусстве. Но, несмотря на это, творческая устремленность его не покидала, он все больше углублялся в суть плаката. Он увидел в плакате неожиданные возможности для себя и понял, что обладает необходимыми плакатисту данными: чувством монументальности, декоративности, четкости образа. Теперь ему казалось, что он создан для плаката. В своих плакатах, которые становились все совершеннее, он стремился к наибольшей выразительности минимальными средствами, старался писать их как можно лаконичнее и непосредственнее, использовать в своих произведениях неожиданные композиционные решения. Он работал над плакатом увлеченно и как всегда с полной отдачей. В общей сложности он сделал около пятидесяти плакатов, часть из которых сейчас находится в Тульском областном художественном музее.

Некоторые из работ были настолько близки ему по духу, что полностью раскрывался в них как художник и гражданин. Казалось бы, неужели интересна такая тема "как реклама электролампы ГЭТ"? Но видел он в ней не просто лампочку, а образ будущего страны и с упоением взялся за эту работу. Сделал несколько набросков, эскизов - и плакат был готов. Большая, прямо исполинская стеклянная лампа. Колба лампы перекрывала весь лист. Сквозь нее было видно здание МОГЭС на Москворецкой набережной. Стекло как бы увеличивало знакомое всем тогда здание Московской электростанции. Плакат получил одобрение. Или другой заказ - реклама кипятильников. Тоже вроде бы тема не из интересных, причем коммерческого духа здесь не должно было быть. И вот родилась мысль показать огромный кипятильник "Титан" и народ, устремленный к нему. В то время в стране была ужасная антисанитария, воду пили сырую, смерть косила людей от брюшного тифа. Он-то хорошо помнил эту болезнь, ведь сам не так давно ее перенес. Задумался: "Показать смерть с косой... но это как-то очень банально. Нет, показать смерть белым силуэтом без устрашающих подробностей, чтобы она воспринималась более менее ассоциативно". На этом решении он и остановился. На белом листе был нарисован гигантский кипятильник серого цвета, к которому шла масса людей: красноармейцы, медсестры, рабочие. Силуэты фигур были черного цвета, шрифт нависал красным цветом - и на фоне всего этого маячил силуэтом ненавязчивый образ смерти. Все это было в мажорных тонах и в то же время выглядело довольно-таки сурово. Плакат был готов. Прежде чем отдать его заказчику, он показал работу Ольге, своему первому критику. Она одобрила композицию плаката и при этом добавила: "А я и не сомневалась, что ты выполнишь этот заказ интересно - ведь ты хорошо владеешь рисунком, а патриотических чувств у тебя более чем достаточно". Ольга не ошиблась: заказчикам очень понравилась композиционное решение плаката. Потом с этого плаката было сделано даже крупное панно живописными красками на стене одного из жилых домов.

Он делал плакаты не только масштабного плана , но более узкого назначения. Например, оригинальный по замыслу плакат-реклама ветровых фонарей "Летучая мышь" для деревни, выпускаемых польским акционерным обществом. Тогда, во время НЭПа, в России существовали иностранные концессии. Композиция этого плаката была весьма романтична. Теплый фон вьюжного зимнего вечера в деревне. В окнах изб еле мерцают огоньки. Довольный крестьянин, с развевающейся от ветра бородой, держит фонарь, нарисованный крупным планом. Фонарь изображен в сияющем ореоле света. На темном фоне видно только слово "фонарь" и ореол света от него. К нему несутся по всему плакату снежинки. Сюжет получился жанровым и действенным Фонари так и "полетели" по деревням, как настоящие летучие мыши.

Николай настолько увлекся плакатом, что на графику, которую он очень любил, оставалось слишком мало времени. И все-таки он сделал несколько портретов, некоторые из которых ("Девушка Маша", "Крестьянский мальчик" и другие) были потом приобретены Третьяковской галереей и Государственным музеем изобразительных искусств имени Пушкина.

В его личной жизни назревало большое событие - наконец-то он решил сделать предложение Ольге, с которой был знаком уже целую вечность, почти 5лет. "Было прекрасное весеннее утро,- вспоминал Николай Степанович.- Я сидел над очередным срочным плакатом. Сюжет был простой, но композиция и цвет как-то не получались, и я подумал, что следует пригласить Ольгу, показать ей свои наброски и эскизы и тогда уж окончательно решить вопрос о композиции и цветовой гамме сюжета". Это был заказ "Резинтреста" на рекламу галош. Изображение получилось лаконичным: красный силуэт полуфигуры крестьянина, держащего объемную черную, блестящую галошу в белом ореоле на густом синем фоне. Построено все было на контрастах плоскостного и объемного, красного и синего, белого и черного. Получилось все в сильном напряжении и в то же время очень просто. Но оставались некоторые сомнения, и он с нетерпением ждал Ольгу. Наконец раздался стук в дверь, и на пороге показалась Ольга. Он пригласил ее присесть за стол, и между ними завязался деловой разговор. Николай показывал ей свои эскизы, она внимательно их просмотрела и одобрила, но при этом добавила, что, на ее взгляд, надо сделать чуть-чуть темнее фон и чуть-чуть теплее красный цвет, чтобы уже в печати можно было поточнее передать возможности полиграфии. С этой подсказкой он согласился. Затем деловой разговор постепенно перешел в более лирический. А через некоторое время он предложил ей прогуляться по его любимой Красной площади.

Общежитие ВХУТЕМАСа, где они жили, находилось неподалеку, и, сокращая путь, они быстро оказались у Кремля. Весеннее солнце искрилось на всех золотых куполах и крестах и высвечивало на них яркие краски - и все это на фоне синего неба. Было очень красиво, торжественно, с множеством ярких оттенков. Особенно ярко выделялся храм Василия Блаженного. На душе было как-то легко и приятно, и в этот момент они оба почувствовали какую-то особенную любовь к древнему искусству. Присели на ступеньки храма и стали откуда любоваться Спасскими воротами Кремля. Все было так прекрасно, что очаровало их окончательно, и они забыли о своих делах. И вдруг неожиданно для Ольги Николай сказал: "И долго мы будем ходить друг к другу, как в сказке "Журавль и цапля" - то он к ней, то она к нему? Не пора ли нам соединиться в одну творческую дружную семью и эту красоту, радость жизни нести людям вместе, вместе размышлять о новом искусстве, искать новые формы и, наконец, просто любить друг друга". На какой-то момент он остановился, а потом добавила: "Не слишком ли высокопарно получается? Во всяком случае, я думаю, у нас не будет никакого стремления к мещанскому благополучию. Только справедливость и только правда. Будет трудно подчас и горько, но совесть наша должна быть чиста - в искусстве это важно. Все будем делать сами. Одним словом работать, работать и еще раз работать. Согласна ли ты на такую жизнь?" И Ольга не задумываясь ответила: "Да, хотя ты и не обещаешь никаких благ!" Но тут же сказала: "У меня есть одно "но". Прошу тебя: не относись ко мне покровительственно или снисходительно, как к слабому полу". Он ответил шутливо: "Безнадежно твое дело, Оленька, придется и тебе быть у домашнего очага, как тем женщинам, что сидели много лет назад в пещерах". Оля почти не слышала, что говорил он, а продолжала свою высокопарную речь: "Просто чудовищно, что до сих пор не существует равноправия между мужчиной и женщиной, никакая культура не помогла. Я хочу, чтобы у нас в семье было полное равноправие, жизнь должна быть прекрасной и без предрассудков". Он не отводил глаз от нее, все смотрел и смотрел в ее сторону, а когда она окончила свою речь, улыбаясь сказал: "Оленька, считай, что тебе крупно повезло! Тебе не нужно будет меня перевоспитывать - меня с детства после смерти матери воспитывали одни женщины, без мужчин и в духе полного уважения к идеям равноправия. Я тебе все это обещаю". Возможно, пылкой любви у них не было, но единство душ, творческое горение, тяга друг к другу сделали их союз прочным и долгим.

Пока у них не было, как говорится, ни кола ни двора. Они расписались в загсе, зашли в магазин и купили два фунта компота - и все, никаких застолий и никаких "горько!". Это был воистину "духовный союз". Через некоторое время у них появилась своя комната, ее помог получить дядя Ольги Дмитрий Федорович Богословский. Наконец-то можно было побыть вместе, а не на людях в сутолоке общежития или в проходной комнатке, где и поговорить-то было трудно. А сказать хотелось многое.

Решили, что Ольга будет продолжать учебу в мастерской В. А. Фаворского во ВХУТЕМАСе , а он продолжит делать плакаты, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. Итак, начиналась новая, семейная, интересная жизнь. Ольга с удовольствием училась у Фаворского, открывая для себя путь к новому графическому мышлению: у него была совершенно необычная система построения композиции. Николаю было интересно все, что делала Ольга: резала ли она гравюры на пальмовой торцовой доске, делала ли она пробные оттиски с них на тончайшей рисовой японской бумаге, рисовала ли на корнпапире и потом переводила рисунок на камень. Все это было для него не только интересно, но и познавательно. Вместе, с Ольгой он переживал все перипетии этой необыкновенной школы графики, где для него открывался как бы уже другой мир.

Каким-то чудом сохранились некоторые оттиски и рисунки той далекой юности. Шло время, а мысли о совместном творчестве не давали покоя. Возникали разные интересные идеи. Родилась мысль создать целую серию детских книг о труде. В то время молодая страна переживала как бы свое второе рождение. Надо было восстанавливать старое, разрушенное в результате гражданской войны и интервенции, и строить новое. Романтика труда, энтузиазм охватили всю страну. Сама жизнь как бы подсказывала необходимость воспеть труд. А идея создать книги для самых маленьких молодым художникам казалось весьма своевременной. Им хотелось приоткрыть детям некоторые тайны производственных процессов, показать в обычном ежедневном труде романтику созидания. Именно сейчас, считали они, это надо более чем когда-либо. Некоторые их друзья художники, удивлялись и утверждали, что брать такую невыигрышную тему - просто безумие. Во-первых, это же не сказки, не зайчики и не цветочки; во-вторых, это малооплачиваемые издания. Но Николая и Ольгу это их не останавливало и не пугало. У них были свои мотивы, свои убеждения. Они верили, что эти книги смогут в какой-то степени помочь привить детям любовь к труду и воспитать из них настоящих творцов своего общества. Николаю же тема труда была очень близка. Он считал ,что" труд, и только труд, должен стать владыкой мира. Он вспомнил и слова Малявина, который сказал, впервые увидев работы Николая, что тема труда у него может стать главной темой всей его жизни. От этих воспоминаний потеплело на душе. Мысли о создании детских книг не переставали будоражить молодых супругов. Возникла еще одна идея: сделать перед детской серией книжку под названием "Азбука метрических мер". Им казалось, что эта книжка очень своевременна. В самом деле, в стране в то время вводились новые меры, и надо было их пропагандировать, нужна была максимальная наглядность - ведь народ был тогда почти неграмотный, повсеместно работали ликбезы. Идея показалась им достаточна интересной, и вскоре она начала претворяться в жизнь.

Итак, началось совместное творчество. Работали по многу часов в день, с любовью с вдохновением, с большим интересом. Книга была сделана за короткий срок. Это была книжка- плакат с надписью сверху: "Прочти, разверни и повесь на стенку". В развернутом виде все метрические меры были изображены в натуральную величину. К примеру, метр сравнивался с аршином и т. д. По существу это была необычная книжка плакатной формы. Выпущена она была издательством "Экономическая жизнь". Этот эксперимент открывал широкие возможности для их будущих работ. Продолжая размышлять над серией детских книг, они не оставляли занятий по рисунку с натуры, чтобы не забыть живопись.

Шло время, приближалось лето. У Ольги наступили каникулы, и она с Николаем наконец-то смогла поехать к своим родителям и провести там, пусть и с опозданием, медовой месяц. Думая об этом, Ольга немного волновалась ведь это будет первая встреча ее избранника с родителями. "Понравится ли им человек, который, кроме большой души, ничего не имеет?" - думала Ольга. Времена тогда были суровыми, а на одном энтузиазме далеко не уехать. Впрочем, как и во все времена, нужны были силы и пробивные способности. Ольга все это прекрасно знала, но поймут ли родители... Тем временем они жили на Украине, в Знаменке, Николаевской области. Отец, Константин Дмитриевич Дейнека, родственник известного художника Александра Александровича Дейнеки, работал главным агрономом сельскохозяйственных угодий при сахарном заводе. Он считался лучшим специалистом по обработке сахарной свеклы. Длительное время работал в Москве в объединении "Главсахар", откуда его часто направляли по разным угодьям и заводам для восстановления разрушенных хозяйств. Жили они на территории завода.

С волнением и нетерпением ждал встречи с ее родителями и Николай. Он испытывал двойную радость - ведь это их медовый месяц и одновременно возможность осуществить свою мечту и сделать первую книжку для детей на тему о труде. Потом они назовут эту книжку "Как свекла сахаром стала". А пока впереди поездка. Сборы были быстрыми, взяли лишь необходимое: бумагу, карандаши, краски, этюдник, палитру. И вот уже поезд мчит их на Украину. Путь был долгий, со множеством пересадок. Наконец они в Знаменке. На станции их ждала коляска с парой лошадей. Ехали по песчаной дороге, поднимая после себя клубы пыли. Встречные крестьяне по старинному обычаю им кланялись. Пейзаж был унылый, кругом степь да степь, а над горизонтом вздымалось громадное небо с огромными облаками. Они не заметили, как доехали и уже были во дворе возле большого деревянного дома с крыльцом посередине. На крыльце стояли ее родители и тетя, мамина сестра. Мать Оли и ее тетя - урожденные Богословские. Дмитрий Богословский, их брат, живущий в Москве, упомянутый ранее, был художником-реставратором. Оля смотрела на родственников радостными, искрящимися глазами, а Николай в этот момент думал: "Вот эти люди будут и мои родными. Как говорили наши рязанские бабы из Троицкой слободы, где я рос, придусь ли ко двору - не знаю. Жизнь покажет". Отец Оли издали показался Николаю молодым и стройным, несмотря на совершенно белую, седую голову, седые усы и бороду. Глаза светлые, серо-голубые, лицо загорелое, обветренное степным ветром, чем-то напоминавшее внешность Петра Ильича Чайковского. Он увидел в ее отце знакомые черты Оли - так они были похожи.

Отец ласкового обнял их и поцеловал. "Живите дружно, любите друг друга, никогда не ссорьтесь и будьте счастливы!" - сказал он. По существу это было родительским благословением. Потом их расцеловала мама Антонина Федоровна: "Берегите друг друга!" - и по-матерински перекрестила. Радостно и приветливо встретила их тетя Соня: "Мы вас просто заждались. Приготовили вам самую светлую комнату, как светлое начало вашей жизни. Пойдемте, покажу!" Тетя Соня взяла их за руки и повела в предназначенную им комнату. Из воспоминаний Николая Степановича: "Окна были открыты настежь. Светило яркое солнце, и такое, какое бывает только на Украине. Все было ослепительно ярко и светло: и белая скатерть, и летние белые одеяла на кроватях, и белые салфетки на маленьких тумбочках. И всюду цветы, цветы, цветы..." У него было радостно на душе, что есть на свете любящие их люди, готовые всегда им помочь. Не пройдет и двух дней, как они получат пропуска на завод. Это было для них событием необычайно важным.

И вот, наконец, они на заводе. Целыми днями они пропадали там, слушая разъяснения специалистов и делая записи и зарисовки. Вечерами они слушали, как Константин Дмитриевич играл на скрипке Брамса, Листа, Шопена. Иногда играла на пианино тетя Соня, которая была профессиональным музыкантом. Эти теплые, душевные, незабываемые вечера, во время которых можно было отдохнуть от московской суеты, потом надолго остались у них в памяти.

Романтика труда все больше увлекала их. Они сделали около сотни рисунков. Теперь уже мысленно вырисовывался какой-то контур книги и ее художественное и композиционное решение. Книгу надо было сделать так, чтобы сложный технологический процесс превращения свеклы в сахар увел детей в какой-то интересный, увлекательный, романтический, но реальный мир. Это была нелегкая задача. Трудно было принять решение, в каком стиле делать книгу. Кубизм, абстракционизма, реализм?.. Как оформить ее графически или живописно?

Возможностей было очень много, и они выбрали реалистическое направление. На этой стадии их творческий процесс работы над книжкой закончился. Сделано было много. Кроме рисунков, зарисовок, набросков, им удалось написать еще ряд портретов и выполнить несколько интересных работ, часть которых была впоследствии приобретена различными музеями.

Их беззаботная жизнь среди родных подходила к концу. Наде было покидать родительское гнездышко, возвращаться в Москву, к самостоятельной жизни, полной забот и хлопот. С одной стороны, было очень жаль расставаться с такой гостеприимной и интересной семьей; с другой - их ждала творческая, полная неожиданностей и любви жизнь.

Итак, позади Знаменка и сахарный завод, впереди - Москва. Настроение было радостное, даже восторженное, особенно у Николая. Впервые он возвращался в Москву, к себе домой, в свою обитель (пусть маленькую, но свою) со свое прекрасной половиной.

В Москве жизнь быстро вошла в привычную колею. Николай продолжал делать плакаты, а Ольга - учиться во ВХУТЕМАСе. Но мысль продолжить работу над детской книгой их не покидала. Романтика новой жизни буквальна бурлила в их жилах, и так хотелось передать это в своих книжках маленьким читателям. Теперь они уже точно знали, какую книгу хотят сделать. Решено было выполнить ее в. необычной графической плакатной форме, в цвете, с декоративным началом, с экспрессией и динамикой. Работали с вдохновением, любовью, не замечая времени. Текст писали сами, что было необычно для художников. В тексте старались создать поэтический образ. Цветовая гамма была оранжево-терракотовая, в двух тональностях: светлой и темной, а еще серая в двух оттенках, теплая и холодная, и черная.

Наконец макет книжки был готов. Правда, гамма красок получилась немного суровая, необычная для детских книг. Потом, спустя несколько лет после выхода книжки, они узнали. что на выставке детских книг в Америке она имела большой успех. Газеты писали, что русские художники с восторгом и радостью переживают начало строительства своей индустрии и преподносят это как сказку, рассказывая о производстве сахара. Это очень знаменательно, это юность страны, это романтика, повторяли они. И это так - сложный технологический процесс превращения свеклы в сахар действительно звучал как сказка.

Вот некоторые строки из этой книжки:

Из котлов гонят сок на холсты процеживать.

На рамки холсты натянуты,

Большим винтом свинчены.

Бежит сок горячими, чистыми струйками в корыто

Вся грязь на холстах осталась...

Сок кипит, клокочет,

Из котла в котел переходит, густеет.

Вот уже не сок, а сироп...

Книга была издана несколько позже, а пока с готовым макетом и идеей о создании целой серии детских книг на тему труда они решили обратиться в Госиздат. Заведующий отдела детской литературы одобрил их замыслы и добавил: "Таких книг еще никто не делал". Эти слова буквально окрылили молодых художников, и они с еще большей энергией, как говорится с головой, ушли в работу. Заканчивая одну книжку, они уже думали о другой. Работа продолжалась не один год и оказалась очень трудоемкой. Лейтмотивом к книжкам была романтика труда, но самое главное - надо сделать такие книжки, чтобы они были интересны и увлекательны и читались как сказки. Как сказал Николай Степанович позднее, чтобы, распахнув, как дверь, створки книжек, ребенок мог увидеть увлекательный мир труда. Одновременно Ольга заканчивала учебу, а Николай зарабатывал на жизнь.

В 1924 году в их жизни произошло важное событие - родилась дочь. Эта была необыкновенная радость, счастье. Из воспоминаний Николая Степановича: "Это был миг вдохновения. Это крошечное существе светилось, как самая большая драгоценность, так что, бывало, посмотришь на нее и забываешь все невзгоды, только хочется больше работать. Позднее их дочь. Елена Николаевна, продолжая семейные традиции, оканчит Институт имени Сурикова и станет художником.

После смерти отца Оли Константина Дмитриевича Дейнеки к ним переехала на постоянное жительство ее мать. Жили все вместе в маленькой комнате, что создавало определенные неудобства. Приходилось зарабатывать больше, а значит уделять меньше внимания любимому делу - изданию задуманных книг. П0-прежнему выручали рекламные плакаты. Иногда заказчиками выступали журналы "Литературное наследие", "Огонек" и пр. Ольге же приходилось много времени отдавать ребенку. Но все же они продолжали работать над детской тематикой, и постепенно книги стали выходить в свет: "Хлебзавод ( 3", "От каучука до галоши", "Как хлопок ситцем стал" и другие. Много творческих сил, поисков, познаний, души пришлось вложить молодым художникам в эти книги, но труд их оказался не напрасным - книги имели успех. Эксперимент, задуманный ими, оправдал се6я. Книги читались как увлекательные сказки о разных превращениях сырья при помощт труда и различных машин. Многие из них переиздавались, а самое главное - юные читатели могли в какой-то степени сориентироваться при выборе интересующей их профессии. Книги привлекали и искусствоведов того времени. Спустя 50 лет об их достоинствах тоже говорили и писали искусствоведы и журналисты. И сегодня эти книги заслуживают внимания как по замыслу, так и по оригинальности исполнения. Свидетельство этому вышедшая в 1997 г. в Париже книга "Русские и советские художники книг для детей (1917-1945)", в которой 18 иллюстраций Николая Степановича.

А пока Николай работал и работал - надо было своевременно выполнять заказы на рекламные плакаты. Можно сказать, что ему очень везло на знакомство с людьми, ставшими впоследствии весьма известными. Вот и сейчас, когда он выполнял заказ "Огонька", редактор рекламного отдела пригласил его в мастерскую известного скульптора А. С. Голубкиной. В то время она работала над образом В. Г. Черткова, известного издателя, фотографа, друга и одно время секретаря Л. Н. Толстого, автора первой и лучшей книги воспоминаний о великом писателе. В то время он работал над редакцией Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах. Чертков был очень колоритной фигурой, и многие художники любили писать его портреты. Написал его портрет и Николай, правда, только голову - большими плоскостями на бумаге, немного кубистически и, как всегда, с некоторым избытком натуры.

Из воспоминаний Николая Степановича о Черткове: "Его лоб, орлиный нос, вся голова была такой монументальной, такой скульптурной, как памятник. Вся фигура была величественной и могучей..."

Николай с нетерпением ждал встречи с таким большим мастером ваяния как А. С. Голубкина. И вот он в мастерской. Перед ним стоит высокая худая женщина с волевым лицом. Николая буквально поразил облик Голубкиной. Вот как он описывал ее портрет.

"Глубоко сидящие глаза как бы вспыхивали творческим огнем, пронзительно и пытливо смотрели на нас. В ее лице со сдвинутыми бровями было что-то глубокое, строгое, аскетическое, даже фанатичное. Прямо Жанна д'Арк или суриковская боярыня Морозова". В глубине души ему захотелось написать ее портрет, но это так и осталось мечтой - он прекрасно знал, что она никому не позирует.

Анна Семеновна подошла к скульптуре, которую так жаждал посмотреть Николай. Это был портрет Черткова, выполненный в глине. Голубкина сняла мокрую ткань, покрывавшую скульптуру, и отошла в сторону. Глаза ее горели, она улыбалась. Николай приблизился к произведению, потом снова отошел... Завязалась беседа.

- Да-да, вы видите совсем иначе, чем другие художники, а главное намного глубже,- сказал Николай.- Вы изобразили мыслителя, философа, в котором видны сильный дух и мужество. Но вас не увлекли его могучая фигура и монументальные формы - вас увлек его психологизм.- Он признался, что тоже рисует портрет Черткова, но при этом идет от целого, от массы.

Анна Семеновна улыбнулась и сказала:

- Я тоже иду от целого, от массы - этому меня еще в Париже учил Роден. Сам он делал удивительно интересные рисунки. Массу брал динамичным путем, а линией определял форму окончательно, иногда выходя за пределы массы - и все оживало. Хотя он был скульптор, но рисовал просто замечательно... Обязательно посмотрите в репродукциях его рисунки!

Разговор подошел к концу, и Николай с редактором вышли из мастерской. Долго шли молча. Он думал том, сколько еще нераскрытых сил в Голубкиной, что ее "Чертков" не уступает "Гражданам Кале" Родена. Может быть, впереди работы, сравнимые с "Давидом" Микеланджело?

Встреча произвела на него неизгладимое впечатление. Николай стал искать характерные психологические черты Черткова в своих рисунках. Одновременно он работал над рекламным плакатом к Собранию сочинений Л. Н. Толстого. Образ писателя долго ему не давался. Тут он вспомнил, что на одном из сеансов Чертков подарил ему фотокарточку писателя, выполненную английским фотографом, специально приглашенным Чертковым в Ясную Поляну для съемок Л. Н. Толстого. Впрочем, англичанин занимался лишь технической стороной, а ракурс съемки, освещение и прочее определял сам Чертков. Получились удивительные фотографии, передающие черты лица Толстого во всех нюансах. Одну из них и взял за основу Трошин.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Беру одну голову. Никаких аксессуаров, чистый фон. Делаю обостренно, немного кубистически, одной черной краской. Вся сила в формах его лица и головы. Формы должны быть настолько могучи, настолько выразительны, чтобы могли привлечь внимание зрителей к личности Л. Н. Толстого..."

Плакат был сделан на одном дыхании, в редакции его все одобрили. Михаил Ефимович Кольцов, к тому времени уже известный писатель, сказал:

- Вот это удача! Печатайте в трех размерах - он везде будет смотреться хорошо.

А редактор "Советского фото" Виктор Петрович Микулин, улыбаясь, добавил:

- Ну, так просто теперь я вас не отпущу. Я чувствую, что, кроме рекламных плакатов, вы сможете сотрудничать в моем журнале, писать статьи о фотографии.

Поначалу Николай даже растерялся:

- Но ведь я никогда фотографией не занимался... Как художник я ее даже боюсь... Нет-нет, я не смогу, тем более что теперь в искусстве все ставится под сомнение.

Но Виктор Петрович не отступал и продолжал уговаривать:

- Прошу вас подумать и дать ответ.

Николай шел домой в крайнем возбуждении, поток мыслей одолевал его. Даже находясь дома, он все не мог прийти в себя. Рассказал все Ольге, постепенно страсти улеглись, и Николай решил попробовать себя в этом новом для него деле, тем более что Ольга в этом решении его полностью поддержала.

Вскоре на страницах журнала "Советское фото" в рубрике "Пути фотокультуры" стали одна за другой появляться его статьи. Темы были самые разные: "Значение пластических свойств в фотографии", "Композиция", "Сила цвета", "Фотография как искусство". Статьи имели большой успех у любителей и обращали на себя внимание специалистов. В редакцию стало поступать много интересных писем, откликов - статьи Николая приближали фотографию к виду искусства. Вместе м ним радовались успеху Михаил Ефимович Кольцов и Виктор Петрович Микулин. Они предложили Николаю сделать книгу под названием "Основы композиции в фотографии", на что он с радостью дал свое согласие. Работа настолько его увлекла, что он даже на какое-то время оставил рекламные плакаты. Дополнил уже написанные статьи, написал ряд новых разделов, сделал снимки, приложил краткий словарь иностранных слов.

Книга вышла в 1929 году в издательстве "Огонек". Николай рассчитывал в какой-то степени противопоставить художественную фотографию натуралистической живописи, доказать, что фотография обладает не меньшими возможностями. Книга имела успех и быстро разошлась. В издательство стали раздаваться звонки. Появились приглашения прочитать лекции по композиции, приходили письма, в том числе и из-за границы. Вот что писал автор одного из таких писем:

"Сам я из России, но уже 28 лет как живу в Вене. По профессии я фотограф, читаю курс по вопросам фотографии во многих европейских странах. Хотел бы выразить свой восторг автору книги "Основы композиции в фотографии". Я прочел много литературы по художественной фотографии и утверждаю, что ни один из авторов не описал так научно и в то же время доступно основополагающие фотографические принципы. Считаю, что фотографу, как и живописцу, актеру, певцу и музыканту, нужна школа".

Трудно было не согласиться с этим письмом. Николай считал, что истинный фотограф-художник должен уметь остановить мгновение, обладать прекрасным вкусом, чувством ритма, цвета, тона, обостренно воспринимать окружающий мир и любить его. Книга по фотографии стала очередным экспериментом в его творчестве, и сегодня она по-прежнему имеет определенную значимость и является хорошим подспорьем для фотографов, как любителей так и профессионалов.

ГЛАВА 5

Расцвет творчества Н. С. Трошина. Эпоха небывалого

строительства новой жизни

(1930-1941)

Улицы - наши кисти,

Площади - наши палитры.

В. Маяковский

Между тем в издательство "Огонек" продолжали поступать письма, отзывы, приглашения и предложения. Одно из предложений было даже необычным. Николаю, теперь уже Николаю Степановичу, предложили как художнику оформление нового журнала в фотографиях "СССР на стройке", предназначенного главным образом для зарубежных читателей. Целью журнала было показать всему миру строительство нового социалистического общества, его мощь и культуру. Основателем журнала был А. М. Горький. Предложение было интересным, заманчивым и увлекательным, но очень ответственным и серьезным. Отступать Николай не собирался, считал, что как художник обязан отражать действительность. Всем своим существом он чувствовал эту эпоху, верил, как и многие, в прогрессивность системы, по-своему шагал в ногу с историей страны. А история продолжала писать свои страницы. Это было интересное, но трудное время - начало 30-х годов, эпоха небывалого строительства новой жизни, романтики труда, когда поэты буквально "трубили", а художники украшали площади и улицы рекламными плакатами. Всюду висели лозунги "Даешь Магнитку!", "Построим Турксиб!", "Пятилетку в 4 года!". В обществе чувствовалась атмосфера трудового энтузиазма, подъема творческих сил, вера в светлый завтрашний день. Постепенно осуществлялись грандиозные планы строительства новой индустрии. К середине 30-х годов завершились основные большие стройки: Беломорканал, первая очередь Днепрогэса, Сталинградский тракторный завод, Турксиб и другие.

Трудовые победы вызывали ликование народа, но тогда мало кто знал, какой ценой они завоевывались, и только сегодня благодаря обнародованным документальным фактам это стало известно.

Молодой художник, как и большая часть творческой молодежи, увлекался романтикой труда, считал своим предназначением отражать действительность существовавшая тогда свобода предоставляла эту возможность. Атмосфера бурной жизни ощущалась не только в строительстве новой индустрии, но и в развитии новой культуры. И действительно, конец 20-х - начало 30-х годов это время, когда накал творческих страстей достиг своего апогея. Это проявилось во всех сферах культурной деятельности: в театре, кино, литературе, музыке, изобразительном искусстве. Николай жил в этой атмосфере и старался все самое интересное впитать в себя. Театры, возникшие в начале 20-Х годов, продолжали свою сценическую жизнь. Продолжал свои поиски, эксперименты самый авангардный театр имени Мейерхольда - спектакли "Клоп" и "Баня" Маяковского, "Горе уму" (по "Горе от ума" Грибоедова) и другие проходили на сцене этого театра с аншлагом. Руководитель Камерного театра Таиров, один из реформаторов сцены, стремился к синтетическому театру. На его подмостках ставились балет и пантомима Александра Румнева, шла "Опера нищих" в блестящем оформлении братьев Стенбергов, спектакль "Оптимистическая трагедия" в оформлении художника В. Рындина и многие другие, всегда с неизменным успехом. Процветала оперная студия Большого театра, а система Станиславского оказала огромное влияние на мировой театр. Кинематограф также переживал свой всплеск. Имя Эйзенштейна было известно всему миру своими фильмами "Броненосец "Потемкин" и "Октябрь".

Увлекаться бурной культурной жизнью, как прежде в юности, Николай уже не мог - он был поглощен творческой работой и семьей. Но все-таки иногда вместе с Ольгой ему это удавалось. Что касается литературы, они были в курсе всех ее направлений, увлекались А. Ахматовой и А. Горьким. В. Маяковским и М. Цветаевой, читали поэтов "серебряного века", многие из которых по-прежнему отстаивали идеалы гуманизма и культурные ценности, так же остро воспринимали происходящие события. Что касается авангардной музыки, процветающей в то время, например "Симфония гудков" А. Авраамова, исполнявшаяся паровозными гудками, то она Николаем и Ольгой не воспринималась. В изобразительном искусстве в это время, кроме множества устоявшихся авангардных течений, появляется новое - так называемое пропагандистское искусство. Многое еще можно сказать о расцвете культурной жизни России конца 20-х - начала 30-х годов, но вернемся к главному действующему лицу этой книги.

В то время ему шел 34 год, он уже твердо знал свое назначение, направление в искусстве и, вне всяких сомнений, без раздумий и колебаний принял решение работать в журнале "СССР на стройке". Прежде всего это было ему по душе - он верил в социалистические преобразования и считал, что художник обязан как можно ярче и образнее их отражать. Вот почему с необыкновенным вдохновением он взялся за оформление этого журнала. И теперь мысли одна за другой так и лезли ему в голову, хотелось, чтобы весь мир посредством этого журнала смог увидеть строительство гигантов индустрии, новую культуру с размахом русского характера. Журнал ему представлялся, как большая монументальная форма выражений его задумок, где можно было бы документально через крупноформатные фотографии показать панораму строительства, ощутить, как говорил Маяковский, "планов громадье" и больше показывать, чем рассказывать, причем одному сюжету посвящать целый номер. После долгих творческих раздумий он приступил непосредственно к оформлению журнала.

Из воспоминаний Николая Степановича:

"Основополагающим в журнале была композиция, затем я применил принцип "раскадровки" то есть принцип движения в раскрытии сюжета. Для этого я расчертил все страницы по разворотам, и получилась такая лента, которую я мог охватить в целом". Затем ему пришлось сделать несколько вариантов макета, прежде чем получился окончательный пробный макет журнала. Это был настоящий эксперимент, так журналы никто еще не делал. Жену, Ольгу Константиновну, он попросил сделать обложку. Несмотря на то, что домашнее хозяйство и воспитание дочки (ей было тогда лишь год) отнимали много времени, она по-прежнему занималась творчеством, работала в основном акварелью, делала жанровые зарисовки. Она с восторгом приняла это предложение, быстро сориентировалась и очень лаконично решила композицию обложки.

Макет был одобрен и Николай Степанович мог теперь плодотворно и уверенно работать над оформлением журналов. В том же 1931 году, рабовая в журнале, ему удалось осуществить свою давнюю мечту - вместе с женой поехать в колхоз "Восьмое марта" Рязанской области. По сути это была творческая самокомандировка. Хотелось своими глазами увидеть, почувствовать, отразить труд не только городского жителя, но и сельского. Эту поездку они осуществили благодаря Ф. Демину - тому самому Демину, который в начале 20-х годов учился в Рязани у Николая Степановича в "лаборатории живописи" и был самобытным поэтом и художником. Теперь он работал садоводом в этом колхозе. Демин договорился с председателем и правлением колхоза, те заинтересовались и даже прислали за Николаем и Ольгой подводу в Рязань. Они ехали в крестьянской телеге, окруженные своими папками, красками, мольбертами, как будто отправлялись в дальнюю экспедицию открывать для себя новые миры. Действительно, колхоз оставался для них белым пятном. Ехали они через березовую рощу, как образно назвал ее С. Есенин, "страну березового ситца". Дальше - рязанские просторы, затем появились вдали небольшие деревеньки, маленькие речушки и большое небо. Быть может, пейзаж и не очень броский, но очень милый и дорогой с детства и юности. Женщина, ехавшая на подводе, оказалась очень словоохотливой и подробно рассказывала о своем колхозе. При вопросе о том, трудно ли было расстаться с частной собственностью, она, немного смутившись, сказала: "Да, было очень трудно... Но теперь мы верим, что со временем колхозы укрепятся и станут более богатыми, а значит и наша жизнь станет лучше". С разговорами они незаметно приехали в деревню и встали около избы Ф. Демина. Вся семья вышла их встречать. Изба была большая и просторная. Им отвели небольшую комнатку, где стояли кушетка и две табуретки. Матрацы были набиты сеном и соломой, и от них в комнатке стоял устойчивый, приятный запах. Хозяева были гостеприимны: накормили обедом, приготовленным по деревенскому обычаю в русской печи. Все было прекрасно, все их устраивало.

А дальше самое главное - хотелось как можно быстрее познакомиться с жизнью колхозников, почувствовать их "пульс", ощутить их настроение, познакомиться с будущими героями своих рисунков. Наконец долгожданное знакомство состоялось, теперь дело было за художниками. Как всегда перед началом больших работ, его и Ольгу Константиновну охватило волнение, сомнение, смогут ли они увидеть то сокровенное, то глубокое, что скрыто под внешней оболочкой каждого человека, а тем более изобразить, показать его душу через внешние ритмы. Перед ними оказалось множество разных лиц. Природа их не щадила: то солнцем, то непогодой, жарой или морозом она дубила их кожу, делая ее то коричневой, то красной, то розовой, то охристой. Одним она обостряла их лица, орбиты глаз, подбородки; другим накладывала мелкой сеткой морщины; третьим, как резцом скульптура, прорезала глубокие складка у губ, носа, на переносице, на лбу, щеках и придавала каждому свой индивидуальный вид, подчеркивала характер. Теперь, когда молодые художники более или менее прочувствовали это, им хотелось изобразить не забитого и обездоленного крестьянина, а хозяина своей земли, изобразить ярко, сильно, мажорно. Писали с натуры в так называемой плакатной форме без предварительных набросков - писали самое главное, самое характерное. Они выполнили массу графических листов гуашью, черной акварелью. Рисунки были сделаны в полную силу цвета, яркие. Потом устроили в колхозе выставку, где было представлено множество рисунков, среди которых, помимо пейзажей, в основном были образы колхозников: конюхов, полевода, доярки и другие. Выставка произвела колоссальное впечатление. Сами колхозники, они же зрители, были даже несколько смущены увиденным. "Неужели мы такие яркие, интересные и красивые?" - говорили они. Действительно, романтика труда, размах, сила духа, вера в завтрашний день буквально преображали лица колхозников. Их эмоциональный заряд, настроение передавалось молодым художникам, которые с мастерством и вдохновением создавали эти образы, так не похожие один на другого. Потом эти рисунки были показаны на выставках Москвы, больная часть их была приобретена музеями: ГМИИ, ГТГ и другими.

Но время пребывания в колхозе подходило к концу, надо было возвращаться в Рязань, а потом к себе домой, в Москву, где ждала московская круговерть в хорошем понимании этого слова. Но эту творческую поездку, самую плодотворную и душевную, они никогда не забывали.

По приезде домой Николай Степанович без малейшего промедления включился в работу над журналом. С каждым месяцем он работал все более плодотворно и увлеченно. Каждой большой стройке или каждой республике посвящался целый номер. Это была не престо информация, а как бы своеобразная фотохудожественная летопись эпохи великих строек и новой культуры. Эта летопись создавалась с помощью творческих усилий известных писателей (В. Катаев и М. Пришвин), прекрасных, талантливых художников (Э. Лисицкий, А. Родченко, Степановы и В. Фаворский), замечательных фотографов (М. Альперт и Д. Штернберг). Возглавлял издание В. Микулин. В редакции царила необыкновенная творческая атмосфера. Сама редакция была очень небольшой для такого известного всему миру журнала. Во главе редколлегии был А. М. Горький. С его благословения вышло более 100 номеров журнала, которые разошлись по всем странам мира. В 1950 году журнал был переименован в "Советский Союз", а в настоящее время называется "Новая Россия".

В течение 11 лет Николай Степанович был одним из основных оформителей этого журнала. Работал по договорам, он оформил около 45 его номеров. С каждым годом журнал приобретал все большую популярность как у себя в стране, так и за рубежом. Вот что писала американская пресса: "СССР на стройке" произвел буквально фурор. По заверениям лиц, которым были переданы экземпляры журнала, подобные издания даже в Америке не известны". Германия: "Журнал "СССР на стройке" своим прекрасным изданием и отличными фотоснимками приводит в восторг". Англия: "Журнал "СССР на стройке" произвел настоящий фурор. Когда министру лейбористского правительства показали экземпляр, он пришел в такой восторг, что попросил разослать его всем членам кабинета. Ходил он также и по рукам членов парламента. Особенное удивление вызывало строительство крупных предприятий на совершенно пустом месте".

В Париже в 1937 году на международной выставке в разделе "Печать" журнал получил "Гран-при". Можно с уверенностью сказать, что ни одно средство информации не освещало так убедительно и наглядно главные события огромной страны, как этот журнал. Он по праву входит в историю как яркая страница отечественного искусства 30-х годов. Много раз на протяжении все своей жизни Николай Степанович будет вспоминать о творческом содружестве с интереснейшими людьми при работе над этим журналом, многие из которых были его личными друзьями.

Это Александр Родченко. Еще в 1916 году, будучи совсем молодым художником, он выставлял свои работы вместе с Владимиром Татлиным, Казимиром Малевичем, Любовью Поповой. Из воспоминаний Николая Степановича: "По духу Родченко - бунтарь и революционер в искусстве. Ближайший друг и соратник В. Маяковского. Выступал вместе с ним в журнале "ЛЕФ" за новое искусство, новую жизнь, новый быт. Родченко называл Маяковского и себя "рекламными конструкторами". Именно он был творцом театральных конструкций вместо обычных декораций в театре В. Мейерхольда. Именно он произвел революцию в фотоискусстве и книжной графике". Правые художники-реалисты и особенно критики называли Родченко формалистом и готовы были предать его анафеме. Но работать с ним было настолько интересно, что Николай Степанович почитал это за счастье. Он собирался написать большой портрет Родченко, всегда аккуратного, с бритой головой, которая казалась как бы литой скульптурой, с пронзительными и острыми глазами - глазами художника. Но эта задумка так и осталась неосуществленной мечтой.

Не менее глубокий след в жизни Николая Степановича оставил художник Эль Лисицкий - яркая фигура XX века, мастер русского авангарда, смелый реформатор, открыватель новых путей в искусстве. Как представитель госиздательства РСФСР в Берлине вместе с И. Эренбургом он делал журнал "Вещь" в стиле конструктивизма и супрематизма, пестревший лозунгами "Изображать машину - все равно что изображать "ню" или "Машина - урок ясности и экономии". Это направление не увлекало Николая Степановича, но само оформление журнала казалось ему интересным и выразительным - Лисицкий использовал плакатную форму. Что привлекало Николая Степановича в его творчестве, так это оформление советских выставок за рубежом. Наиболее сильное впечатление произвело оформлние советской выставки в Кёльне в 1928 году.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Там была масса выдумки, остроумных монтажей, художественных образов и минимум текста. Наиболее выдающимся в творческом наследии Лисицкого были так называемые проуны, то есть проекты утверждения нового, многие из которых находятся сейчас в ГТГ. Его талант заметно проявился в журнале "СССР на стройке", где с ним и познакомился Николай Степанович. Сам Лисицкий считал наиболее удачными номера, посвяценые Днепрогэсу, Арктике, Советской конституции. Долгая добрая дружба была между ними и их семьями. Необычна, сложна и интересна судьба Лисицкого. Его жена Софья Христиановна Лисицкая-Кюпперс, художник и искусствовед, была родом из Германии, имела частную галерею. Будучи замужем и имея двух сыновей, она влюбляется в Лисицкого, оставляет мужа и в 1927 году вторично выходит замуж. Жизнь ее оказалась сложной и трагичной. Прожив в Берлине несколько лет, она вместе с Лисицким вынуждена была его покинуть и уехать в Моск.ву с сыном от первого брака, Гансом. Старший сын Курт остался в Германии. В то время в Германии начинался фашизм, и Лисицкому как еврею становилось все труднее и труднее там жить. Будучи в Москве, он покупает в Черкизове, что на окраине Москвы, дом деревенского типа с маленьким садом. В то время Николай Степанович жил в Сокольниках, что было недалеко от дома Лисицкого. Они часто встречались. жена Лисицкого произвела на Николая Степановича очень хорошее впечатление: "Добрая дородная женщина с приятным розовым лицом, с карими, необыкновенно живыми глазами, которые всегда смотрели весело". Позже, когда началась война, ей пришлось испытать чудовищные страдания. Один из ее сыновей воевал на стороне Германии, а другой - за Советский Союз. Ганса зачислили в интернациональную бригаду, которая во время формирования использовалась на оборонных работах, в частности на разгрузке барж. Там и случилось непоправимое. Ганс напоролся на ржавый гвоздь, получил заражение крови и вскоре умер. Для матери это было страшное горе, но надо было жить дальше. Продолжалась война, с продовольствием становилось все хуже. Обострилась давняя болезнь у ее мужа Лазаря (Эль) Марковича - у него был туберкулез, а на спине была вживлена серебряная трубочка, через которую время от времени откачивали жидкость из легких. Кроме того, Лисицкому приходилось много работать, но становилось все тяжелее - начинало сказываться недоедание. И тут Николай Степанович как верный друг стал ему помогать. Теперь они вместе делали рекламные плакаты. Однажды, войдя в двери квартиры Лисицких, Николай Степанович застыл на пороге - жена была вся в слезах. Он понял, что случилось самое страшное умер Лазарь Маркович. Хоронить было некому, и Николай Степанович поехал в МОСХ. Но там никого не оказалось - большинство художников были в эвакуации. Вдвоем с отцом Лисицкого в сильный мороз он похоронил своего друга. Так оборвалась жизнь талантливого художника.

Николай Степанович продолжал дружбу с Лисицкой, помогал ей в работе над рекламными плакатами, к которой она подключилась после смерти мужа. В сентябре 1944 года Лисицкая вместе с сыном Бубой, как и все немцы, были высланы из Москвы. Друзья помогли ей поменять место высылки, и вместо Казахстана она уехала в Сибирь. Представители зарубежных музеев и частные коллекционеры не раз обращались к ней с выгодными предложениями о покупке работ мужа, но она от них отказывалась, хотя материально и нуждалась. Так же ранее она отказывалась и от приглашения богатых родственников переехать жить к ним в Германию. Пожелание ее мужа оставить его работы у себя на родине было для нее превыше всего. Лишь в 1958 году Софья Христиановна смогла приехать в Москву и осуществить его волю. Его графические работы были приобретены ГТГ, а в 1976 году о творчестве Лисицкого была издана монография. В 1996 году в ГМИИ на выставке "Москва - Берлин, Берлин -Москва" была представлена его экспозиция - "кабинет проунов". Здесь же, на выставке, были и произведения художников А. Родченко и Степановых, о которых упоминалось ранее. Продолжая рассказ о судьбе Лисицкой, надо сказать, что она и дальше была нелегкой. Сын Буба переехал жить в Германию, а Софья Христиановна продолжала жить в Сибири до самой смерти. Умерла она от рака. Так закончилась жизнь этих замечательных людей, с которыми Николаю Степановичу посчастливилось встретиться.

Еще о многих коллегах и сотрудниках вспоминал он с трепетом и любовью. Вспомнил он и забавный эпизод. Надо было сделать номер журнала о пуске метро. Поручили его сделать одному архитектору. Номер не получился, и тогда редакция обратилась к Николаю Степановичу: срок - З дня. Он согласился, взялся за эту работу и, как говорится, работал не за страх, а за совесть. Но здесь были небольшие нюансы. Было лето, его семья жила на даче, и ему физически было трудно справится с питанием и работой. "Тогда,- вспоминал Николай Степанович,- Роза Евсеевна Осторовская, секретарь редакции, энергичная молодая женщина с горящими черными глазами и с вечной улыбкой, решительно заявила мне, что будет меня кормить, а я должен только работать. И она привозила мне обеды из лучшей столовой, кажется, чуть ли не из кремлевской. Она все могла. Работал я дни и ночи, номер был сдан в срок". Такими были будни жизни первого десятилетия этого журнала, но он их вспоминал как яркие, романтичные, как истинные праздники.

Работая в журнале, он одновременно оформлял выставки и площади Москвы к торжествам и праздникам. Это был расцвет нового оформительского искусства, которое играло большую роль в социальной жизни общества. Для Николая Степановича это был всплеск праздника цвета и возможность выявить весь свой творческий потенциал как художнику. Наиболее ярко и интересно это проявилось в декоративной установках "Блюминг" и "МТС", 1933 год. Это годы, когда результаты строительства новой жизни были налицо, и художники искали и находили новые формы их отражения. Впервые в истории искусства средствами декоративного оформления были созданы крупномасштабные художественные образы новой жизни. Вот что вспоминает Николай Степанович: "Мы работали тогда бригадой, видимо, такая мода на бригады пришла с производства. Работали с энтузиазмом, с полной отдачей сил. Нас вдохновляли слова Маяковского: "Улицы - наши кисти, площади - наши палитры". Работал он с художниками Н. Л. Мусатовым, Б. А. Родионовым и еще с целым коллективом специалистов. Установка была задумана грандиозно и для нее была выбрана громадная Театральная площадь. Сделать ее надо было к майским торжествам. Вот уж поистине где можно было размахнуться. Задание довольно-таки трудное: надо было, чтобы этот декоративный блюминг смотрелся как символ успехов молодой страны, как образ новой жизни человека на земле. Сначала сделали общий проект и макет сооружения, его одобрила специальная комиссия. Потом началась напряженная работа. Кроме декоративного блюминга против гостиницы "Метрополь" оформляли установку МТС, где гигантские тракторы штурмуют землю. Работа буквально кипела, а в последние дни художники просто не уходили со строительства, жили в большом номере гостиницы "Метрополь", где был создан штаб оформления. Здесь царила рабочая обстановка. На столе чертежи и макеты блюминга и МТС, отдельные детали оформления и краски. Атмосфера творчества придавала художникам действительно ощущение романтики строительства новой жизни и вселяло веру в великие свершения, в великие деяния.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Передо мной звукозрительная партитура первомайского действа на площади Свердлова в Москве. Листы расчерчены на графы и клетки, по которым, как по клавишам, осуществлялась постановка. В полной темноте - фанфары, сильно, резко, восемь тактов. Одновременно с их окончанием - десять снопов прожекторов вертикальными лучами прорезывают темноту на фоне звучания симфоний гудков. Гудки переходят в шумы работы заводов. Прожектора в определенный момент встречаются в высоте, замирая крест-накрест. Вступает диктор: "Итоги пятилетки показали..." Вслед за последним словом снова фанфары - и десять прожекторов один за другим падают на первый плакат "Черная металлургия". Под плакатом надпись: "У нас не было черной металлургии". Тут же голос диктора: "У нас не было черной металлургии - теперь она есть!" Пауза. Шумы и музыка. Теперь лучи падают на второй плакат - "Тракторная промышленность. Автомобильная промышленность". И так до пятого плаката. Взлетают зеленая, синяя и фиолетовая ракеты. Затем на блюминге включается неоновая надпись "Блюминг". Торжественная музыка. Гаснет общее освещение, и вспыхивает свет в раскаленной болванке металла. Она медленно движется. При прохождении через валы - сильный и резкий свисток, пар, дым, искры, лязг болванки, шум рольганга, в общем, звуки работы цеха. Музыка - фон. В конце светящейся болванки включается пила. Постепенно гаснет свет в "отрезанном" куске болванки. После обыгрывания блюминга светом прочитываются остальные плакаты. Одновременно с заключительными словами диктора "...страна наша из аграрной стала индустриальной!" включается весь свет, все плакаты, работает блюминг. Искры, пар. Сильно, энергично вступает оркестр, за ним хор, исполняющий "Гимн Труду" на музыку Ипполитова-Иванова. Все заканчивается снопом ракет. На другой стороне площади - модель МТС. Действо переходит туда. Во тьме - фанфары. В ритме музыки один за другим включаются все прожектора и медленно падают на основание конструкции параллельными лучами. По направлению чтения бегунком включается плакат "Колхозное дело непобедимо!". После фанфар вступает оркестр с хором. Голос диктора: "Колхозное дело непобедимо!" Таким образом озвучены все пять плакатов. Вновь включается блюминг..."

Это действо Николай Степанович запомнил на всю жизнь. В нем чувствовались торжество жизни и уверенность в завтрашнем дне, а самое главное - совершенно новое направление в оформительском искусстве, когда цвет, музыка, свет и движение звучали воедино. Он видел, как масса людей стремилась попасть на это действо, как оно вызывало у них ликование. И спустя годы он мог сравнить все это лишь с празднованием Дня Победы.

Вот что писала газета "Советской искусство" от 8.05.1933 г.:

"Чрезвычайным успехом пользовались гигантские макеты блюминга и МТС на площади Свердлова, исполненные художниками Мусатовым, Трошиным и Родионовым. Был применен новый метод комплексного художественного агитационного показа средствами света, музыкального оформления, радио и изобразительного искусства".

Николая Степановичу не раз приходилось участвовать в оформлении выставок и декоративных сооружениях, приуроченных к каким-либо грандиозные торжествам, и везде он находил оригинальное решения. Можно с уверенностью сказать, что как художник-оформитель он всегда находился на переднем крае.

Из воспоминаний Николая Степановича:

"1933 год. Готовились к майским торжествам. Вспоминается здание Моссовета, где обычно помещалась Центральная первомайская художественная комиссия ЦК ВКП(б). Она располагалась в большом белом зале, на дверях краткая надпись "Штаб". Здесь, в штабе, создавалась какая-то особая, приподнятая, рабочая, напряженная обстановка. Каждую минута по телефону сообщались новые сводки о положении на фронте строительства. Штаб работал днем и ночью. В белом зале - масса народу: прорабы и директора стройконтор, снабженцы, электрики, художники-оформители. Все они фактически выполняли наши замыслы. Зал - как развороченный муравейник. Дверь все время открывалась и закрывалась. Здесь решались все вопросы. Главное - темп и четкость оформления при всех обстоятельствах. И никаких отсрочек".

Вот такая деловая атмосфера царила тогда в среде художников-оформителей. не менее интересны воспоминания Николая Степановича о его участии в оформлении Манежной площади в майским торжествам. Начиналось это так. Ночью неожиданно раздался телефонный звонок. В трубке раздался тревожный голос Д. Моора, с которым к тому времени у Николая Степановича сложились дружеские отношения: "Николай! Нам с тобой и Сергеем Сенькиным поручили оформить Манежную площадь. Тема - изобилие. Завтра меня вызывают к Микояну. Извини, что так поздно позвонил, и спокойной ночи". Конечно же, после такого звонка никакой спокойной ночи не было. Начались раздумья о предстоящей работе, в голову стали приходить разные интересные идеи. Очень хотелось создать такой художественный образ, чтобы чувствовался световой праздник, "вихрь", но не "по-малявински", а по-своему. После бесконечных поисков художники нашли, наконец, решение: превратить на несколько дней Манежную площадь в ярмарочную, с каруселью посередине, украшенную в духе народного творчества. Решение было принято, и началась кропотливая, но интересная работа: сначала в макете, а потом и в действии. Задание было выполнено в срок.

Из воспоминаний Николая Степановича:

"Алая карусель звучала мажорно, празднично. Все росписи, орнаменты как бы дополнительно озвучивали своими цветами общую гамму. Была использована вся сила красного цвета - от алого до глубокого темно-красного. Перезвон красных цветов создавал праздничную атмосферу, тот особый шум и гомон, который бывает на народных ярмарках. Даже натуральные ткани и предметы народного творчества хорошо вписывались в эту особую гамму. Все крутилось, позванивало в бубенцы и колокольчики, как на настоящей карусели. Музыка звучала задорно и весело. Приходили художники и шутливо говорили: "У вас прямо-таки малявинский вихрь! Все радует и поднимает настроение..." И действительно, все было насыщено юмором и весельем. На нижнем неподвижном постаменте карусели висел ряд юмористических рисунков Д. Моора, некоторые из которых были лубочного характера. Творчество замечательного художника вышло на улицу, к народу. Рисунки были достаточно декоративными, большое количество людей могли одновременно рассматривать их издалека. Вокруг карусели устроили так называемый сад, на деревьях которого, как в сказке, росло все: колбаса и сыр, огромные банки с консервами и рыбой, банки варенья и медовые пряники. Около "сада" повсюду стояли палатки и ларьки, в которых можно было купить его "плоды". Было диковинно и смешно, а главное весело. Деревья "сада" были с необычными листьями, как в русских сказках. Около карусели устроили сценические площадки и помосты, на которых выступали артисты, самодеятельные коллективы и скоморохи, а вечером крутили кино на громадном экране под открытым небом. Вокруг карусели затевались игры и танцы до утра".

Так с помощью новых приемов оформительского искусства создавался гротескный мир, достигались праздничная атмосфера, радость и веселье, что было в то трудное время просто необходимо. В этом действе, которое сегодня кажется наивным, скрывалась надежда, что этот сказочный мир действительно в недалеком будущем превратится в быль и будет создана своя пищевая индустрия.

Хотелось бы сказать несколько слов о творческой дружбе Николая Степановича с Д. Моором, которого он очень любил. Запомнилось первое посещение Д. Моора на его квартире в узком переулке у Яузских ворот. Николай Степанович вспоминал: "Жил он тогда в старом, обшарпанном трехэтажном домике со всеми запахами прошлого. На двери табличка "Д. Моор Орлов Дмитрий Стахиевич". Значит Моор - псевдоним. Я об этом слышал, но никогда не знал его настоящей фамилии. Звоню. Слышу, как открывается дверь, и меня оглушает звонкий, веселый лай собачки. Открывает сам Моор. Кричит: "Фивка, перестань! Ну за что ты облаяла хорошего человека? Вот собачья психология! Она считает - нужно, не нужно - облаять человека никогда не вредно. К сожалению, и люди так делают... Иной раз в трамвае тебя так облают, что сразу не опомнишься... Ну ничего, мы сейчас усиленно боремся с пережитками прошлого в наших журналах и газетах..." Потом продолжил, обращаясь ко мне: "Входи, входи!"

Только я разделся и хотел войти в комнату, как Моор меня предупреждает: "Никола, береги макушку, а то тебя Ваня поцелует своим клювом!" Я оглянулся и увидел, что в углу над дверью сидит огромный ворон с большим, тяжелым клювом. Первое впечатление, возникшее у меня: я пришел к какому-то сказочному кудеснику или предсказателю.

Но вот все успокоилось, и я стал рассказывать ему о проекте оформления выставки "Победы первой пятилетки" - явлении небывалом. Выставка должна была прозвучать как победная симфония труда и энтузиазма народа. Д. Моор слушал очень внимательно. Его крупное лицо с копной густых волос повернулось ко мне. На меня пристально смотрели его добрые светло-серые глаза - те самые глаза, которые видят и вскрывают все страшное, отвратительное и злобное, как бы оно ни было завуалированно".

Долго еще продолжался разговор с Моором. Он рассказывал ему о своих задумках относительно этой выставки. "Мне бы хотелось,- сказал он,- чтобы вы отразили в своих рисунках, с сатирой, одним словом, "по-мооровски", прошлое... В основу выставки будет положен принцип "так было - так стало"... В полном контрасте с прошлым будут громадные фото и большие диаграммы о сегодняшних достижениях".

Дмитрий Стахиевич все внимательно выслушал, улыбнулся, глаза его заискрились. "Добро!" - сказала он.

Вскоре идея оформления воплотилась в жизнь. Выставка действительно удалась. Особенно выразительны были черно-белые сатирические рисунки Моора и яркая живопись молодых художников. Выставку можно было назвать, как поэму В. Маяковского,- "Во весь голос".

Творческая дружба с Д. Моором продолжалась еще многие годы. Именно Моору принадлежал всем известный плакат "Ты записался добровольцем?". Также он создавал иллюстрации для журнала "Безбожник у станка", очень популярного в то время.

Из воспоминаний Николая Степановича:

"Как-то иду я по большой Дмитровке и на противоположном углу от Столешникова переулка вижу - в витрине лежат несколько номеров этого журнала. Всматриваюсь в лица прохожих и вижу в них всю гамму чувств и состояний, равнодушных нет. Все смотрят по-разному: тут и улыбка, тут и смех, злорадство, иронический оскал зубов, снисходительная усмешка и прочее. Людей привлекали шаржи и карикатуры на богов. Моор создал их маски: бог Саваоф - в виде добродушного старичка в очках; Будда - расплывшийся в складках своего тела; Аллах - сладострастный неженка гарема.

Однажды Моор попросил Николая Степановича помочь ему в организации выставки, посвященной 25-летию его творческой деятельности. Николай Степанович с удовольствием согласился и постарался проявить все свои способности. Он предложил Моору увеличить известный всем плакат "Помоги" до трехметрового размера. Этот плакат уже сам по себе смотрелся как громадный фрагмент фрески, а увеличенный он мог держать как центр экспозиции весь большой зал выставки. Предложение было принято, и затем были увеличены еще несколько плакатов. Зритель уходил с выставки, потрясенный образами, мыслями и чувствами художника.

Из воспоминаний Николая Степановича:

"Здесь было собрано все воедино как бы пророком, который жег сердца людей своими рисунками, плакатами, своей сатирой, шаржами". К сожалению, на открытии выставки ему присутствовать не пришлось - необходимо было срочно выехать в творческую командировку на паровозостроительный завод в Ворошиловград, чтобы сделать рисунки и большие гуаши для выставки "Индустрия социализма". Здесь, в Ворошиловграде, он получил от Моора письмо, в котором тот писал: "Выставка прошла прекрасно... Внешне она смотрелась хорошо, и об этом говорили даже посетившие ее англичане и французы... Ты себе представить не можешь, как я тебе благодарен! Дружески жму твою руку, твой Моор".

Несколько позднее о творчестве Моора вышла монография, экземпляр которой он подарил Николаю Степановичу со следующей надписью: "Дорогому моему собрату, соратнику и другу, который сделал для меня в жизни очень много важного. На память о будущем покойнике. 21.03.1938". Еще долгие годы длилась эта бескорыстная творческая дружба. Спустя много лет Николай Степанович напишет портрет Д. Моора. Оригинальна его композиция: за мольбертом Моор; за его спиной изображен плакат "3аписался ли ты добровольцем?". На переднем плане картины написан образ голода в лице крестьянина, взывающего о помощи. Плакат на эту тему, с названием "Помоги", был создан Моором буквально за ночь. Это были страшные события: голод в Поволжье в 1921 году. В настоящее время "Портрет Моора" находится в частной коллекции.

В 1936 году состоялась первая персональная выставка рисунков Трошина в МОСХе. Это было значительное событие в его творчестве. Рисунков было представлено много и на разные темы, некоторые из сюжетов рождались спонтанно, другие - в творческих поездках по деревням России и Кавказу, по колхозам и заводам. Среди них "Деревня Захарьино", "Новый Афон", рисунки паровозостроительного завода в Ворошиловграде и многие другие. И везде в его рисунке чувствовался свой почерк, тонкое понимание карандашной техники. Здесь не было безликих, лишенных вкуса, надуманных работ; каждая работа была по своему интересна. Уже в ранних его рисунках, выполненных карандашом, черной тушью или черной акварелью, будь то портрет или пейзаж, чувствовался свой стиль. Только во взаимодействии черных и белых пятен, в их манипуляции создавалась пластика его живых и выразительных рисунков. Это "Девушка Маша", "Конюх", "Полевод". Здесь чувствовалась предельно четкая форма, ясность образа, единый язык выразительности: свет, пространство, объем. Графические листы 20-х - 30-х годов, выполненные черной акварелью и гуашью - яркое свидетельство того, что он искал и находил новые направления в графике, одним из первых заговорил о ее плакатной форме, но в более утонченном виде, используя в основном лаконизм плаката. Выставка имела успех и произвела большое впечатление на зрителей. Специалистами были отмечены ряд интересных моментов: во-первых, рисунки делались сразу и без поправок; во-вторых, отмечалась точность руки и глаза, что было большим достижением. Моор тогда написал вводную статью в каталоге, отметив, что у художника чувствуется новый этап в его творчестве - борьба за четкий, лаконичный, островыразительный рисунок.

Между тем к середине 30-х годов меняется политический климат в стране. Искусство претерпевает резкие изменения, оно перестает быть свободным. Наступает время запретов. Искусство управляется государством. Подавляется всякое инакомыслие, начинаются репрессии как по отношению к известным, так и рядовым людям буквально во всех сферах человеческой деятельности, и прежде всего в идеологической. Старые театры, так же как и вчерашние авангардистские, старались идти в ногу со временем, ставя пьесы о революции. В "Гамлете" на московской сцене уже не появлялся принц Датский. Хотя всюду еще присутствовали черты авангардизма, но реализм постепенно выходил на первый план. Творчество К. Малевича, А. Тышлера, С. Лебедевой и многих других еще сохраняет связь с авангардизмом, но уже претерпевает сильное давление. Вероятно, с точки зрения философии, взлеты и падения неизбежны. Конец 30-х годов в искусстве - это начало падения по политическим мотивам. Тем не менее в искусстве оформления чувствовался подъем. Это искусство было продиктовано самой жизнью и отражало небывало крупные события в стране. Николай Степанович и его жена Ольга Константиновна, как и многие другие, по-прежнему верили в светлые идеалы новой жизни, считали своим гражданским долгом отражать реальный мир, хотя и по-своему, и делали это не за страх, а по совести.

Об искусстве оформления Николай Степанович говорил так: "Художник-оформитель - это не художник-декоратор, а создатель художественных образов, олицетворяющих действительность и способствующих мобилизации людей на труд".

Пятьдесят лет спустя в издательстве "Искусство" вышла книга "Советское декоративное искусство. Материалы и документы (1917-1932)", на страницах которой был помещен материал и фотография "Блюминга", в оформлении которого участвовал Николай Степанович.

Это был неутомимый человек. Если выдавалось свободное время от оформительских работ, он продолжал не расставаться с альбомом и карандашом. В 1939 году его пригласили участвовать в оформлении Рязанского зала в одном из павильонов ВСХВ (ныне ВВЦ). С большой радостью принял он это предложение и через некоторое время предпринял поездку на свою любимую рязанскую землю. Здесь уже в который раз он испытал необыкновенную любовь к ее красотам, чувство радости буквально переполняло его романтическую душу. Он руководил фотосъемкой, делал зарисовки. Темы для фотосъемок были разные: колхозная жизнь, цветущие сады, пшеничные поля, стада на поймах реки Оки и многие другие. Съемки были сделаны за короткий срок, и с чувством удовлетворения Николай Степанович возвратился в Москву. Когда зал был оформлен, он словно ожил. Ощущалось присутствие и даже как бы дыхание людей труда, их свершений. Все это было достигнуто крупномасштабным фотомонтажом и большим мастерством художника.

ГЛАВА 6

Творчество Н. С. Трошина в трудные военные годы

и в восстановительный период

(1941-1960)

Творить есть не что иное, как верить.

Р. Ролан

Шло время и в истории страны наступили трагические годы - грянула война. Не прошло и двадцати дет мирной, созидательной жизни, как снова на одной шестой части Земли стала проливаться кровь и страна из больших строек частично превратилась в поле сражения. Люди не щадили себя ни на фронте, ни в тылу и все свои силы отдавали во имя победы над врагом. Основным лейтмотивом стало "все для фронта, все для победы", а для художников главной темой стала военная.

Москва переживала самое трудное, небывалое в ее истории время. Враг был буквально на подступах - в районе Волоколамского шоссе и Дмитрова. Обстановка была крайне тяжелой, и многие люди эвакуировались - вместе с предприятиями, учреждениями, музеями, архивами или самостоятельно, по решению спецслужб - в Среднюю Азию, на Урал и в другие места. Николай Степанович, как и многие другие художники, по решению Союза художников был освобожден от мобилизации на фронт и жил с семьей под Москвой, недалеко от Абрамцева, в двухэтажном деревянном доме без отопления. Этот дом был построен в 30-х годах и задуман как летняя дача. Во время войны садовый участок спасал семью от голода. Все же от недоедания Николай Степанович страдал авитаминозом; к тому же он никогда не отличался крепким здоровьем. Война не давала о себе забыть, особенно вначале, когда немцы были под Дмитровым. У них в доме находился штаб военачальников. Отсюда они уезжали прямо на фронт. Здесь же, рядом с домом, находилась ремонтная база военной техники, в основном танков. Железнодорожный мост, что недалеко от их дома, тогда имел важное стратегическое значение - там стояли зенитные установки. Они охраняли мост, по которому проходили поезда с пушками и другой военной техникой из Сибири в Москву, а затем и на фронт. В этом районе недалеко от Загорска (ныне Сергиев Посад) размещался штаб 1-ой ударной армия и находилась крупная группировка войск, формируемых из Резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Она сыграла огромную роль в решающие дни битвы за Москву. Обстановка была крайне нервозная, война ощущалась буквально рядом, иногда были слышны артиллерийские разрывы. Был даже такой момент, когда один из военных с ремонтной базы посоветовал семье Николая Степановича на всякий случай собрать вещи и быть готовыми к эвакуации, что и пришлось сделать. Какое-то время жили, как говорится, на мешках. Но когда советские войска стали наступать, а немцы - постепенно отходить, настроение стало лучше. А тогда по вечерам семья Трошина и молодые офицеры, расквартированные у них на даче, собирались все вместе и садились за стол, устраивали чаепитие и беседовали. Темы были разные, но в основном военные. А когда немцы совсем отступили от Москвы, в доме Николая Степановича стали собираться его друзья - художники и скульпторы. Чтобы не забыть свое мастерство, они занимались живописью, рисовали портреты друг друга, пейзажи.

Однажды, когда Николай Степанович был в Загорске, он увидел жуткую картину: мимо Троице-Сергиева монастыря, уникального памятника архитектуры, шли танки. Тяжелое впечатление от увиденного осталось у него на все жизнь. Он сделал тогда несколько набросков, эскизов. Только спустя много лет, в 1970 году, он написал картину под названием "Загорск. На передовую. 1941 год", где чувствовалась боль от войны человека и художника. Сейчас картина находится в частной коллекции в Париже.

Москва переживала трудные дни. Голод, холод, грабежи магазинов. Пятнадцатого октября 1941 года была сильная паника - над Москвой кружили немецкие самолеты. Они сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Именно тогда были частично повреждены здания Большого театра и МГУ на Моховой. Но уже активно работала система ПВО - в сумерки в московское небо поднимались аэростаты. Суровой зимой население Москвы строило доты, рыло противотанковые рвы и окопы. Шестого декабря 1941 года нашими войсками был нанесен сокрушительный удар по фашистской армии и наступление немцев было приостановлено - враг был отброшен за канал Москва - Волга. Но обстановка оставалась по-прежнему тяжелой - налеты вражеской авиации продолжались. Из репродукторов раздавался голос Левитана, предупреждающий о воздушной тревоге, и люди прятались в ближайшее бомбоубежище или метро. Окна зданий были закрыты тканью черного цвета, на стеклах - бумажные полоски крест накрест. Часто не было света и в ход шли керосиновые лампы. На крышах домов дежурили, чтобы вовремя сбрасывать зажигательные бомбы. И лишь со временем налеты на Москву прекратились.

Люди верили в победу и своим трудом как могли старались ее приблизить. Искусство становилось агитационным, преобладали плакат, политическая сатира. В витринах магазинов вывешивались плакаты на военную тему. Писатели сотрудничали в массовой армейской печати, огромную роль приобретала массовая песня. Люди слушали по радио классическую и современную поэзию. Как ни было тяжело, но жизнь продолжалась.

Николай Степанович снова приступил к работе над плакатом. Тема одна оборона. Выпускались плакаты издательством газеты "Труд". Он оформлял выставки под названием "Зверства немцев". Эта была жуткая, жестокая правда, и делал он их с болью в сердце, потому как по сути своей он был необыкновенно добрым и мирным человеком. Оформлял он и один из разделов выставки "Комсомол в Великой Отечественной войне", на которой были представлены многие документы и фотографии, простреленные и залитые кровью. Многие из них были увеличены в так называемые фотофрески и смотрелись монументально, выразительно. Экспозиция выражала весь драматизм происходящих событий. С фотографии смотрели уже не отличники военной подготовки из вышедшего до войны альбома "Красная армия", сделанного Николаем Степановичем, а бойцы, закаленные в боях, сильные и мужественные защитники страны. Интересен был на выставке и раздел о партизанах, художника Н. П. Прусакова, где было много выдумки - макеты землянок, фотолес. Здесь же, на выставке, висела огромная картина А. А. Дейнеки "Оборона Севастополя". Она была так расположена, что ее можно было разглядеть еще издали, поднимаясь по лестнице. Из воспоминаний Николая Степановича: "Весь драматизм происходящего боя с каждым шагом как бы втягивает зрителя, делая его участником, очевидцем. Это была сильная, впечатляющая картина, в которой чувствовался большой талант художника".

Занимаясь оформлением выставок, Николай Степанович не оставлял и рисунок - один из его любимых видов графики. Темы были разные: абрамцевский госпиталь и пейзажи, больница Склифосовского и Загорск. Он сделал множество интересных рисунков, а портрет девушки-солдата Кати Новиковой, его соседки, был вовсе необычен. Это был образ не сентиментальной девушки, а, скорее, олицетворение силы, мужества, воли. Позднее "Портрет Кати" и ряд других рисунков на военные темы приобрел Музей обороны.

Закончилась война. Была одержана победа ценой огромного количества пролитой крови, позади остались страшные годы. Наступил долгожданный мир. Постепенно входила в свое русло культурная жизнь Москвы. Уже в 1946 году в Доме писателей, что в Лаврушинском переулке, открылась выставка рисунков Николая Степановича и акварелей его жены Ольги Константиновны.

Из высказываний искусствоведа М. Сокольникова: "Выставка только одних рисунков Николая Степановича Трошина -поучительная попытка возбудить интерес к культуре труднейшего вида искусства. Творческий настрой художника в этой категории его труда с индивидуальным, таким отличным от стандартно-привычного языком, со своим чувством природы, человека и вещей позволяет ощутить очарование самобытных качеств рисунка - "источника и души всех видов изображения", по определению Микеланджело". На выставке были собраны рисунки разных лет. По сути это была вторая персональная выставка художника. Рисунки на тему войны перекликались с лирическими, душевными, милыми сердцу пейзажами: цикл рисунков "В абрамцевском госпитале" и пейзажи "Осень". "Абрамцево", "Мостик в Хотькове", "Река Воря", рисунки из серии "Загорск", исторические памятники и пейзажи... Несмотря на тяжелую послевоенную обстановку, на выставке было достаточно много посетителей. Она имела успех. Хороший лирический настрой передавался зрителю. В рисунке Трошина отличала особенная манера исполнения - он использовал свой, присущий только ему прием: рисовал не острием карандаша, а его боковыми плоскостями, как будто кистью. В его рисунках чувствовалась, как и в живописи, масса переходов светотени, преобладал красивый, живописный, мягкий тон, а в некоторых -контрастность. Так в рисунках "Вечером на даче", "За чтением", "За пианино" сюжеты передавалась как-то легко, чутко и романтично. Интерес к рисунку не покидал его почти всю жизнь, но с наибольшей остротой он проявился в рисунках 30-х, 40-х и 50-х годов, где чувствовались тонкость, красота, душевная чуткость, мягкость исполнения. Сегодня многие его рисунки находятся в ГТГ, ГМИИ имени Пушкина и других музеях России.

Между тем жизнь ставила в искусстве все новые препоны. Мастера искусства, рассказывающие правду о войне, преследовались. Первыми на них стали А. Ахматова, С. Прокофьев, Д. Шостакович. Закрывались театры, наступало время сплошных запретов цензуры. Сталинская эпоха диктовала свои условия "игры".

Николай Степанович, как и многие творческие люди того времени, понимал ту сложную обстановку в стране, в которой им пришлось жить и творить, но именно по своим убеждениям он продолжал отдавать все свои силы и талант на благо общества. Он действительно верил в новую, справедливую жизнь, несмотря на все ее жестокости и ошибки. Страна в то время еще находилась в разрухе, но постепенно начался восстановительный период. В оформительском искусстве уже чувствовалось первое оживление. Всесоюзное общество культурных связей с заграницей пригласило Николая Степановича оформлять фотовыставку. Искусство фотопропаганды успешно продолжало свою жизнь. И опять, как и до войны, оно было продиктовано самой жизнью, необходимостью показать всему миру свое возрождение. Снова, как и раньше, Николай Степанович с любовью и мастерством, проявляя новаторские способности, оформлял выставки для заграницы: "Возрождение Донбасса", "32-я годовщина Октября" и многие другие. Однажды, когда он занимался оформлением большой выставки специально для Индии под названием "Как живут и работают текстильщики в СССР", комбинат, где он в то время работал, посетила группа немецких художников-оформителей, которые приехали в Москву со своей книжной выставкой. Увидев крупномасштабные фотографии, так тонко увязанные по цвету друг с другом, они сказали в один голос, что у них такого способа раскраски нет.

А секрет был вот в чем, Николаем Степановичем были задуманы фотовитражи по принципу цветных диапозитивов, то есть громадные пленки, раскрашенные химическим способом. На просвет они создавали впечатление ярких витражей. Эта идея, воплощенная вместе со специалистами научно-исследовательского института кино и фотографии (НИКФ), получила даже патент на изобретение нового способа химической раскраски фото. Таким путем были оформлены выставки на ВДНХ: "Борьба за мир" - к приезду президента Эйзенхауэра, "Электроника", "Высшее образование в СССР" и другие. Это были не престо фоторепортажи о новой жизни, а художественные образы, оставляющие глубокое впечатление.

ГЛАВА 7

Жестокая болезнь и борьба с ней.

Второе творческое рождение художника

(1960-1990)

О, я хочу безумно жить,

Все сущее увековечить,

Безличное - вочеловечить,

Несбывшееся - воплотить.

А. Блок

К сожалению, на этом закончилась "лебединая песня" в искусстве оформления. Неожиданно жизнь обернулась к нему неприятной стороной обострилась жестокая болезнь, полиартрит. Ему шел тогда уже 63-й год. Болезнь подкралась как-то незаметно. Было это так.

Однажды на одной из станций Московского метрополитена, когда он с этюдником и красками спускался в шахту, где рабочие прокладывали очередную линию метро, произошел небольшой обвал и пошла вода. Николай Степанович оказался по колено в воде, но не обращая на это внимания продолжал увлеченно писать. Затем снова спускался в шахту и снова писал - и так несколько раз. Писал на тему труда - она всегда его волновала. Сделал несколько этюдов: "Переход", "Тоннель", "Маркшейдер в тоннеле", "Рабочие-проходчики с пробойными молотками", "Остатки породы". О том случае, когда работал по колено в воде, он забыл. Но через некоторое время почувствовал себя плохо. Поднялась температура, пришлось лечь в постель. Движения стали скованными, вставать с постели ему было очень трудно. Никто из врачей ему не обещал полного выздоровления. Это был удар и в какой-то степени приговор в его дальнейшей творческой жизни. "Неужели конец моей творческой деятельности? Неужели я закончился как художник-оформитель?" думал он. С этими мыслями он никак не мог примириться. И действительно, большую часть своей творческой жизни он как художник-оформитель создавал крупномасштабные художественные образы, шел в ногу с историей общества, с историей искусства. Он любил свое дело, работал вдохновенно, без принуждения, потому как был внутренне свободен. А теперь, когда все это кончилась, он почувствовал надвигающуюся трагедию. Врачи утешали его, рекомендовали заняться живописью, писать небольшие работы дома или в мастерской, сидя в кресле, как это делал Ренуар. Но такие условия жизни его не устраивали. И тут он стал вспоминать жизнь Ренуара. У того тоже был полиартрит, но в еще более тяжкой форме. Кисти рук у него висели как плети, но он каждый день работал, писал с натуры. Он придумал себе "напальчник", надевал его на руку, просовывал в него кисть и таким образом писал. Его вывозили к кресле на воздух, и он писал портреты прекрасных женщин. Это был героизм, и никто не мог и подумать, что эти жизнерадостные прекрасные полотна он писал будучи уже тяжело больным.

Эти воспоминания в какой-то степени придали Николаю Степановичу силы. С этого момента он решил не сдаваться, преодолевать боль, двигаться и работать. Он поступил на лечение в одну на московских больниц и пролежал там около трех месяцев. Результаты оказались едва заметными. Узнав о болезни Николая Степановича, его друг детства Василий Васильевич Мешков уговорил его продолжить лечение в больнице имени Склифосовского, где один из профессоров предложил вместе терапии лечебную физкультуру. Это была победа над страшным недугом. Итак, теперь каждое утро до конца своей жизни он занимался лечебной физкультурой. Процедура длилась от часа до полутора: лежа, сидя, стоя. Огромную моральную помощь оказывала ему семья - жена и дочь. К тому времени дочь, Елена Николаевна, уже вполне сформировалась как художник, писала в основном натюрморты, унаследовав многое от отца. Она состояла в браке с скульптором Иваном Гавриловичем Онищенко, которым был создан ряд интересных монументальных художественных образов. Среди них были образ русского поэта С. Есенина и образ легендарного контр-адмирала Руднева, командира крейсера "Варяг". Их сын Владимир в то время учился в Средней художественной школе имени Сурикова. Ему было тогда 13 лет, он считался способным мальчиком, усердно занимался и старался впитывать в себя все лучшее. Позднее он поступил на скульптурное отделение Художественного института имени Сурикова, где проявил прекрасные способности, но, к сожалению, вскоре тяжело забелел и вынужден был оставить занятия. Ольга Константиновна по-прежнему занималась творчеством, работая в основном в акварели. Это была творческая семья, и царившая в ней атмосфера создавала хорошее настроение и благоприятно действовала на Николая Степановича, придавая ему силы. Понемногу он становился нас ноги, настроение улучшалось, заветная мечта юности - заняться живописью - стала постепенно осуществляться. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Теперь жизнь потекла совершенно в другое ключе. Чтобы войти в станковую живопись, он сначала решил обратиться к натюрморту. Работал с исступлением, спешил наверстать упущенное. За картины он пока не брался: считал, что сорок лет - слишком большой перерыв для станковой живописи.

В стране в эти годы политический климат несколько изменился. Для творческой интеллигенции наступила так называемая оттепель - время, когда можно было хоть немного глотнуть свежего воздуха. К сожалению. это продолжалось недолго. И снова запреты, и снова преследование инакомыслия. Николай Степанович в глубине души страшно переживал, считая, что искусство должно быть свободным и демократичными, и по-прежнему верил, что наступит такое время. И действительно, это время пришло, но, к сожалению, тогда, когда он уже был в преклонном воздухе.

А сейчас его мучил только один вопрос: не что писать, а как писать. "Пусть это будут цветы",- решил он. Цветы всегда его вдохновляли, учили декоративности и познанию цвета. Теперь он все чаще вступал в безмолвный диалог с прошлым и как 20-е годы много экспериментировал, находил условные приемы в натюрмортах 60-х годов, отталкиваясь от своих работ в 20-е - 30-е годы. Он уже не работал в большом пространстве, как это было раньше, на площадях или в выставочных залах, а сидел за мольбертом в непривычном для него замкнутом помещении. Мастерская казалась тесной, но света было достаточно много. Он написал целую серию ярких, декоративных натюрмортов, в каждом из которых была своя выразительная цветовая гамма, свое настроение, свое решение и, наконец, свой мир.

Основные черты его творческого кредо сложились уже в 20-е годы. Интерес же к декоративности, повышенной яркости, насыщенности цвета проявился еще тогда, когда он увлекся древнерусским искусством. Потом годы учебы, зрелость, мастерство, талант сделали его творчество неповторимым, индивидуальным, со своим, присущим только ему, мировоззрением. Это проявилось в натюрмортах 60-х годов и его последующих живописных полотнах, где четко обозначилась своя палитра, свой стиль и ощущение не просто эксперимента в цвете, а скорее ощущение цветового праздника, который он даже не изображал, а создавал. Натюрморт для Николая Степановича был одним из любимых жанров. С одной стороны, он считал его лабораторией цвета, с другой - не отрицал его самостоятельной ценности.

Одновременно с натюрмортами он писал портреты, среди прочих - портрет дочери. Необычно его композиционное решение: накрытый яркой скатертью стол; за столом сидит его дочь в окружении разных предметов: кисти, тюбики с красками, эстампы, вазочка с яркими садовыми цветами. Взгляд задумчив, и создается впечатление таинственности ее внутреннего мира. При этом чувствуются элементы декоративности. В целом портрет получился яркий, выполненный в контрастных тонах, наполненный силой цвета - и потому весьма привлекательный.

Экспериментируя в жанре натюрморта, Николай Степанович многое уяснил для себя в цветовой закономерности природы, решил для себя колористические задачи в сближении гаммы цветов. Теперь, наконец, он мог приступить к работе над большими картинами, о которой давно мечтал. Первая картина была "Траурные гудки". увлеченно с трепетом начал он над ней работать. Холст был огромного размера - 4 кв. м. "Неужели это будет бальзаковский "Неведомый шедевр"?" - думал он. Странное чувство охватило его: так хотелось передать свои ощущения, тот трагический дух симфонии траурных гудков, который он слышал в день похорон В. И. Ленина. Еще раньше он уже мысленно представлял эту картину в красках, в определенном колорите.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Траурный митинг у поворотного круга в депо. Мороз, дым, силуэты людей. Склоненные траурные знамена, все лаконично. Сюжет прост, но как его передать: смерть вождя или вера в его дело?"

Он решил остановиться на последнем. Сделал несколько эскизов и один их них взял за основу. Необычным приемом, вместо мастихина, он широким ножом вертикальными мазками густо набросал краску на холст. Затем подготовил на палитре гамму голубых, синих, фиолетовых оттенков, создал определенный колорит. Все как будто получалось - кроме гудков. Чтобы они зазвучали, пришлось долго искать точные цветовые соотношения.

Картина была закончена в 1967 году. Впервые она экспонировалась на выставке "Московские художники к 50-летию Советской власти", затем - на персональной выставке в 1968 году.

Персональная выставка была особенно радостным событием для Николая Степановича. По сути это была выставка как бы вновь рожденного человека, его второе творческое дыхание. Многочисленные отзывы искусствоведов и зрителей говорили сами за себя. Многие удивлялись, почему они не знали этого художника до сих пор; для других эта выставка была просто неожиданностью. Вот что писал известный искусствовед В. Костин в вводной статье к каталогу выставки: "Живописный раздел выставки демонстрирует произведения, написанные художником почти через четыре десятилетия после ранних, не сохранившихся живописных работ. Подчеркнуто декоративный характер этих полотен связан с многолетним опытом работы художника в декоративно-оформительском искусстве, а также с изучением древнерусской монументальной живописи и искусства многих мастеров XX века. Образное звучание цвета находит довольно убедительное воплощение в некоторых показанных на выставке натюрмортах, в портретах и в картине "Траурные гудки". Другой искусствовед, О. Бескин, в журнале "Декоративное искусство" писал о картине "Траурные гудки" следующее: Огромное впечатление производят "Траурные гудки" - это подлинный декоративный реквием. Общий синий фон с темными силуэтами паровозов, мастерски вписанные в синюю гамму красные знамена, прямые белые султаны пара, ощутимо передающие звуки гудков,- все это дает право отнести картину к произведениям, ждущим своего места в одном из государственных музеев".

Так и произошло, но только спустя 10 лет. В 1978 году на персональной выставке картину приобрела ГТГ. Несмотря на коренные изменения политического мировоззрения в нашей стране, исторические факты, увиденные и запечатленные художником в картине, как и его мастерство, останутся навсегда.

Страсть к живописи по-прежнему не покидала художника. От больших работ он переходил к натюрмортам. Продолжая их писать, он находил все новые и новые цветовые решения. Так, в натюрмортах "Фиолетовые цветы", "Цветы на ткани", "Акониты на декоративной ткани" и других он ввел контрастность цвета. Затем он снова переходил к большим картинам. На этот раз он обратился к теме войны. Она постоянно тревожила его душу. Он погружался в воспоминания, и перед ним снова вставали страшные события, его снова охватывало чувство трагизма.

Ему хотелось передать в картине весь драматизм и напряженность войны. Он пересмотрел все свои эскизы, сделанные в тот период, потом сделал еще ряд эскизов по памяти. Теперь уже четко прорисовывались сюжет и замысел картины, которую он назвал "Загорск. На передовую. 1941 год".

Сюжет драматичен. Начало войны. Немец близок от Москвы. Сильный мороз. Темное небо говорит о напряжении. Мимо Троице-Сергиевой лавры идут цепью белые камуфлированные танки - прямо на передовую. На картине надолбы из металлических балок. Мазок за мазком - и холст словно оживает. Пока он писал эту картину, перед его глазами возникал Троице-Сергиев монастырь со своими белокаменными стенами, башнями, соборами, церквями. В памяти оживала история за несколько веков и прежде всего площадь монастыря, которая помнила все: и торжественные церемонии великих князей и царей, и казнь сторонников Софьи, и юного Петра, который скрывался здесь в 1682 году, и многие другие события. А Красногорская площадь служила местом шумной торговли. Здесь же сохранили традиции русская духовность и красота древнерусского зодчества.

И на этом фоне перед его глазами словно оживала картина страшной действительности 1941 года, когда мир, красота и предчувствие ужасов разрушения войны смешались воедино. Только напряжением гаммы цветов художник смог создать это состояние тревоги. Военную мощь символизировали танки - они внушали уверенность в победе. Вспоминая эти события, трудно было поверить в то, что враг был так близко от уникального памятника.

Со временем самочувствие ухудшалось. Писать в мастерской он уже не мог - тяжело было подниматься на пятый этаж, ноги отказывались служить. Он стал писать в своей маленькой квартире.

В 1970 году в его жизни случилось непоправимое - от тяжелой болезни умирает жена Ольга Константиновна. Это было сильное потрясение для него и для всей семьи. Но творческая душа не давала ему покоя, и он, едва оправившись от переживаний, превозмогая боль, решил поехать в свою любимую Рязань.

Была весна 1971 года. Солнце все больше находилось в зените и своими лучами ярко освещало весь Рязанский кремль. И снова, как и много лет тому назад, он не мог налюбоваться красотами. Теперь он был свободным художником и работал не по заказам. Он мог с наслаждением творить, писать, создавать образы. Остановился он у своей сестры. Жизнь так сложилась, что виделись они очень редко. Она жила со своей дочерью и ее семьей. Это была интеллигентная, доброжелательная семья, и Николай Степанович чувствовал себя среди них очень хорошо. Каждое утро с небольшим этюдником он отправлялся на пленэр и с упоением работал. Писал он Рязанский кремль.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Я был поражен его красотой, почувствовал соприкосновение с его древним искусством. Четыре больших темно-синих купола, усыпанных звездами, а посреди них еще больший золотой купол на голубом небе казались мне сказкой. Резные белокаменные наличники, затейливые узоры на колонках окон, переплетаясь, как бы струились к верху, чтобы завязаться там красивым и сложным орнаментом на фронтончиках под окнами, опирающимися на эти колонки. Портал. По бокам портала высились колонки, они были какие-то витые, крученые, с резьбой. Кремль создавал как бы, торжественное песнопение". Это чувство красоты, внутренняя свобода, независимость, творческий порыв заряжали его необыкновенной энергией - он писал и писал, несмотря на свое болезненное состояние, сделал множество эскизов для будущей работы "Рязань на яру".

Удовлетворенный и счастливый от поездки в Рязань, он возвратился в Москву. Находясь под впечатлением от увиденной красоты и поэзии Есенина он пишет картину "Осень. Рыжая кобыла". Вся картина в золотистой гамме осенних переливов цвета и света. Рыжая кобыла в зарослях осенней сухой травы, опавшей листвы, как образ осени. "Осень... Рыжая кобыла чешет гриву..."

С вдохновением он приступает к задуманной серии картин "Рязань на яру". Им написано четыре больших полотна маслом и несколько графических работ. Сколько удивительного тепла, красоты, любви к древнерусскому зодчеству, к природе сумел передать в этих работах художник! Вот одна из них: ранняя весна, деревья еще голые, гамма красок в темных тонах подчеркивает, что природа еще не проснулась, видны только черные силуэты стволов, веток и голая земля. Облачное, немного суровое небо. Яркое солнце ждет своего заката - и на этом фоне во всей своей красе является собор со своими яркими куполами и золотыми крестами. Перед ним церковь с златоглавыми куполами. Слева устремляется ввысь небольшая колокольня. Дальше - еще одна церквушка с темно-синим куполом. Все это создает образ древнерусского зодчества в единении с природой, с человеком - творцом этого древнего памятника. Во всей этой серии чувствуются лаконизм и монументальность изображения. Графические работы несколько скупее по цвету. Здесь только три цвета: охра, розовый и черный.

На всех выставках серия картин "Рязань на яру" вызывала у зрителей всплеск эмоций, оставляла яркое впечатление от увиденного. Три больших картины сейчас находятся в Тульском областном музее, а часть графических работ - в музеях России.

После серии картин "Рязань на яру" он пишет портрет жены. Минуло два года, как умерла Ольга Константиновна, но ее образ всегда оставался в его памяти. Да и не могло быть иначе - ведь она была не только женой, но и сподвижником по творчеству. Он вспоминал ее неугомонную, творческую натуру, пылкую молодость, учебу во ВХУТЕМАСе и, конечно же, 20-е годы. Эти годы действительно оставили глубокий след в их творчестве, заставили по-новому мыслить, дерзать. Нахлынувшие воспоминания помогли ему создать интересный, необычный портрет жены. Он пересмотрел свои старые зарисовки, наброски с натуры и начал писать. Писал он не традиционно, в духе того времени. Весь портрет в светло-коричневой гамме. Ольга Константиновна, в костюме 20-х годов, у мольберта с кистью в одной руке и с палитрой в другой на фоне ее абстрактных работ. Взгляд мыслящий, одухотворенный. Композиция портрета позволяет увидеть то время, когда свобода мыслей и свобода творчества не подавлялись. Портрет написан в начале 70-х годов, когда в искусстве было только реалистическое направление и всякое инакомыслие запрещалось. Художники, видевшие этот портрет, были просто удивлены такой раскованностью. Действительно, портрет жены как бы олицетворял веху ренессанса в России.

Во время работы над портретом жены он задумывает еще ряд монументальных картин. Создавалось такое впечатление, что он торопился жить, спешил наверстать упущенное. Он создает картины "Ночной патруль. Двенадцать", навеянную А. Блоком, и "За счастье народа. 1904 год". Только в монументальных картинах, считал художник, можно передать события того времени. Здесь сказалось его пространственное мышление как художника-оформителя. Картина "Ночной патруль. Двенадцать", предельно лаконичная и эмоциональная, написана буквально на одном дыхании. Она состоит из восьми монументальных живописных полотен. В то время это было новаторское решение. Каждая часть - фрагмент целого сюжета. Разрезы между полотнами неожиданно создают как бы отдельные ритмы революции. На страже нового порядка идут "державным шагом" красногвардейцы. В первой части реет красный флаг - символ революция. В частях со второй по седьмую изображены красногвардейцы, матросы. солдаты. Их двенадцать. Они вышли на защиту новей жизни. За ними сквозь пургу светятся окна города и фонари. В последней части на красном фоне лозунг - "Вся власть Советам!". Луч прожектора, изображенный на картине,- на страже завоеваний революционного города. Благодаря цветовой гамме только синего цвета художник сумел передать напряжение того времени, динамику идущих людей, разруху, холод. Изображенная вьюга символизировала вихрь революции. Художник как бы пропустил через свои полотна поэзию А. Блока:

Шаг держи революционный!

Близок враг неугомонный!

Вперед, вперед, вперед,

Рабочий народ!

. . . . . . . . . . . . . .

И идут без имени святого

Все двенадцать - вдаль.

Ко всему готовы,

Ничего не жаль.

Их винтовочки стальные

На незримого врага...

Картина оставляет яркое впечатление. К сожалению, сейчас она находится в мастерской его дочери, так как крупные размеры не позволили ряду музеев ее приобрести. Но, вероятно, всему свое время, и эта монументальная картина со временем займет достойное место в музее.

Следующая картина - "За счастье народа. 1904 год (По этапу в кандалах)". Она состоит из семи частей. Сюжет навеян не только историческими фактами, но и сильным впечатлениями пережитого, потрясшими детскую душу и вызвавшими чувство сострадания. Быть может, это сострадание и пробудило в мальчике страсть к рисованию, возможность по-своему реагировать на события, к которым потом он часто возвращался в своей памяти. И теперь, наконец, в своей картине он мог выразить то состояние души, которое так тревожило его с ранних лет. Снова перед его глазами возникали закованные в кандалы революционеры, как бы слышался перезвон их кандалов. Естественно, детских впечатлений было недостаточно для написания такой картины. Он стал кропотливо изучать историю узников, их костюмы и только потом приступил к работе. Писал он эту картину уже почти 70 лет спустя.

На картине - арестанты, измученные, но уверенные в своем правом деле. Зажженные факелы в ночи отражают ярко-красный свет. Казалось, что горят все четыре фигуры: рабочий, студент, интеллигент и старик, все в кандалах и цепях. Это узники, революционеры. Рядом с ними идут конвоиры с винтовками. Идут ночью по этапу при свете факелов. Этот свет падает и усиливает черные тени. На картине разные оттенки цветов, от черного до ярко-красного, придают накал трагизму. Черные тени как бы колеблются от факелов. Все это создает состояние напряженности, а свет от факелов вызывает из ночи то один образ узника, то другой. На втором плане картины идут рядами другие узники революционеры. Картина эта, как вечный огонь "неизвестным революционерам". Сейчас она находится в музее города Чебоксары.

По этому поводу Николай Степанович рассказывал свои впечатления, глубоко запавшие ему в душу еще с детства. Он вспоминал, как люди в то время сопереживали, старались передать заключенным еду или просто хлеб. Они не спали, потому что узников перегоняли только ночью, и в этом выражалась в какой-то степени их солидарность, их поддержка.

С трепетом и вдохновенно работал Николай Степанович над этими двумя огромными картинами. Писать их было трудно. Помещение было небольшое всего лишь одна комната, которая превратилась в мастерскую. Мольбертов больших тогда просто не было, пришлось натягивать холст на двухметровые подрамники и ставить так, чтобы можно было писать. Большую помощь оказывала дочь Елена Николаевна.

Когда он закончил работы, то пригласил художников, чтобы показать им. Они буквально были шокированы увиденным. Возглавлявший тогда секцию Союза художников Шошенский выразил свое отношение особенно эмоционально - он был поражен неистовым трудом Николая Степановича в такие годы, да еще со столь серьезным заболеванием, и восхищен его мастерством и талантом. Уходя, он сказал: "Завидую вам белой завистью. Вам есть что сказать людям!"

Действительно, Трошин работал неистово. Он опять спешил, будто торопился как можно больше сказать будущим поколениям. Картину о ВХУТЕМАСе он так и назвал: "ВХУТЕМАС. 1919год. Мастерская И. И. Машкова". Писал ее увлеченно и даже страстно. Ведь это было начало его пути как живописца, годы его юности - те самые незабываемые годы, когда шла жестокая борьба между старым и новым искусством. И теперь, наконец, он мог в этой картине передать ту гамму своих чувств и переживаний, которую он пронес через всю жизнь.

Из воспоминаний Николая Степановича: "Все пронизано холодом, весь колорит холодный и пронзительный... Картину написал на одной прусской синей краске, которую, кстати, очень не любил за ее холод, никогда не употреблял и здесь взял, чтобы правдивее выразить наше состояние. Мы все - черно-синие силуэты. И только холсты светятся, сияют. Сияют на них яркие краски, которыми пишут юные художники. И пишут все по-разному: один, в буденовке и длинной шинели, контуженный с перевязанной головой, пишет большими пятнами, как Матисс; другая, девушка, стриженная по моде того времени, пишет в духе Машкова; третья, в красной комсомольской косынке, пишет цветными точками, пуантилистически; четвертый сурово, по-кубистически обрубает. Натурщица одна, а все видят ее по-разному. Тогда можно было свободно работать, не возбранялось. Все посинело, все цепенеет от холода, только дух молодых художников горит ярким цветом. На картине Машкова нет, но дух его присутствует, начиная с живописи и кончая печуркой".

Вот так трогательно, проникновенно и интересно описывает свою картину Николай Степанович. В ней действительно ощутимо передается дух свободомыслия, страсть к искусству творческой молодежи, которая побеждает трудности времени. На картине нет и самого художника, но он также незримо присутствует.

Николай Степанович обладал удивительным красноречием и даром восторгаться людьми, через свои картины передавать положительные эмоции зрителям. По духу он был далек от стяжательства, меркантильности. Только любовь к людям, к прекрасному, созидание во имя красоты определяло его личность. Особую любовь, которую пронес через всю жизнь, он испытывал к Л. Н. Толстому. Философия Толстого глубоко запала ему в душу. Он любил читать его произведения. Еще в молодые годы, когда делал рекламный плакат для Собрания сочинений Толстого, он глубоко проникся образом этого гениального русского человека. Философские работы Толстого оставили глубокий след его душе и, быть может, повлияли на его нравственность. Л. Н. Толстой был его кумиром. Мысль написать его портрет волновала Николая Степановича уже давно. Прежде чем приступить к работе над портретом, он долго и внимательно всматривался в редкие фотографии Толстого, подаренные ему В. Г. Чертковым, затем просмотрел натюрморт с татарником и раскрытой книгой Л. Н. Толстого "Хаджи-Мурат" и только потом стал писать. Мазок за мазком на полотне вставал образ великого мыслителя наедине с природой. Необозримые поля как бы сливались с небом. Одинокая лошадка, вдали деревянные домики. А на переднем плане во весь рост фигура Л. Толстого - символ могущества и силы. И в то же время это обыкновенный человек с длинной седой бородой, в подпоясанной кушаком рубахе, с букетом полевых цветов. Он как будто шагает навстречу жизни - в вечность. Изображенный в левом углу помятый куст татарника напоминает о герое знаменитого произведения. Как и Хаджи-Мурат, не сломленный борьбой, татарник, помятый переехавшей его телегой, снова тянется к жизни.

Скованный болезнью, но одержимый творчеством, Николай Степанович теперь почти все время проводил за мольбертом. Большие живописные работы чередовались с натюрмортами, которые в последние годы стали его основной творческой нишей. И снова возникал мир юности, и снова вспоминал он удивительные натюрморты Машкова.

Вот одна из композиций в воспоминаниях Николая Степановича: "На высоком сером кубе сидит молодая женщина, в большой черной шляпе, в ярко-фиолетовом корсаже и широкой белой газовой юбке. Все ярко и контрастно, необыкновенно звучно и красиво".

Он рассказывал, что Машков писал свои работы во всю силу. Если он писал яблоки - они непременно были по размерам больше натуральных, и все у него было большое, яркое, сильное. В жанре натюрмортов Николай Степанович, как и в юности, непрерывно экспериментировал. В работах "Красные маки" и "Красный сервиз" он испытал силу и напряжение красного цвета, использовав это потом в картине "За счастье народа. 1904 год". В более ранних натюрмортах 60-х годов он использовал элементы авангардизма первых послереволюционных лет. Это "Ноготки на красном", "Фиолетовые флоксы на желтом фоне", "Цветы на ткани", "Натюрморт на красной скатерти" и многие другие. Здесь особенно чувствуется декоративное начало и нетрадиционность решения, яркость цвета. В натюрмортах 70-х годов уже более реалистическая манера исполнения, но элементы авангардизма присутствуют и здесь. В натюрморте "Лупиносы на черном" чувствуется изысканное сочетание цветов. Преобладают розовый, фиолетовый и сиреневый цвета. На черном сюзане - ваза с лупиносами, рядом небольшой кувшин с двумя розами. Все это создает поэтический образ. Цветы, написанные маслом на полотне, как бы осязаемы, они становятся частицей живой природы.

В 1972 году состоялась выставка натюрмортов Трошина в Доме ученых Дубны, где живут и работают ученые-физики. Выставка имела большой успех. Атмосфера красоты, праздничности создавала мажорное настроение. Зрители, в том числе и иностранцы, уходили с выставки, получив заряд положительных эмоций. Свои восторженные отзывы они оставляли на самых разных языках. В свою очередь это вдохновляло Николая Степановича, придавало ему новые силы, и он снова принимался за работу. Он написал свой неповторимый натюрморт, необычный по композиции и колоритный по содержанию, и назвал его "1920 год. Натюрморт-воспоминание". В нем буквально передана атмосфера творческих будней, в которой работали студенты. На картине изображены тюбики с красками, которые делались вручную. Здесь же мраморная доска с курантом для растирания красок. Над столом - маска Венеры Милосской с наклееными полосками для изучения формы лица. И снова, как и в те далекие времена, для большей правдивости пришлось делать тюбики вручную. Пока он работал, мысленно все время переносился в свою молодость, и это заряжало его энергией.

В последние года он писал свои картины в основном на даче. Все большими были трудности в передвижении - сказывались болезнь и почтенный возраст (ему было тогда за 80.) Мастерская на даче оставалась для него как бы окном в мир природы. Она была далеко не роскошна, но широкие окна во всю длинную стену наполняли мастерскую светом. Стены деревянного сруба, в углу - огромная печь, которая подтапливалась в сырое, холодное время. На широких подоконниках стояли вазочки с кистями, около них лежали тюбики с красками. В другом углу мастерской стоял старинный красный сундук, на который Николай Степанович любил ставить разные предметы народного творчества, получая интересные композиции. Здесь же, недалеко от сундука, стояли мольберт, несколько табуреток и стульев. Окна, выходящие в сад, в разные периоды года времени позволяли видеть живописную цветовую гамму, а все вместе - интерьер, цветы, солнце - создавало необыкновенный творческий настрой. Здесь хотелось жить и творить.

День Николая Степановича начинался рано, особенно в майские и июньские дни, когда ночи были короткими. Начинался он с зарядки, которая продолжалась довольно долго. Николай Степанович никогда не торопился, не суетился, работал по определенному плану и в определенном ритме. "Светской" жизни как таковой и раньше у него не было, а сейчас и подавно - вся жизнь была отдана творчеству. Но его по-прежнему интересовала политическая и культурная жизнь страны, и он регулярно читал газеты. Его любимыми писателями были С. Есенин, Л. Толстой, Ф. Достоевский. Окном во внешний мир стало телевидение.

Часто на дачу приезжал Дмитрий Акимович Коновалов, краевед из Рязани города юности. Николай Степанович рассказывал ему о своих картинах трепетно, с творческим запалом. Это была живая история. Он поделился с Дмитрием Акимовичем своей мечтой о выставке в Рязани, которая состоялась позднее. Его рассказы, яркая образная речь просто потрясли Коновалова. Потом он с любовью писал о Николае Степановиче статьи в "Приокской газете".

Николай Степанович был очень скромным и добрым человеком. Он обладал прекрасной памятью и был очень любознательным. Его дочь Елена Николаевна оказывала ему практическую помощь во всех его делах, выполняла все его поручения. Он часто советовался с ней при работе над той или иной картиной. К этому времени она достигла определенного положения как художник. Ее любимым жанром стал натюрморт, и, конечно же, как она сама говорит, в этом жанре она являлась последовательницей отца. Николай Степанович любил писать с нее портреты, написал их несколько. Написал и свой автопортрет с дочерью. Картина выполнена в ярких, контрастных тонах. Необычна ее композиция. Сам автор сидит, в одной руке у него палитра, в другой - кисть. Рядом с ним дочь. В картине чувствуется их духовная близость. Несмотря на свой возраст, у художника по-прежнему пытливый взгляд. Дымковские игрушки, одну из которых держит в руках дочь, а другая стоит на столе, говорят о любви к народному творчеству. Во всем чувствуется элемент декоративности.

Николай Степанович по-прежнему работал в своей мастерской на даче. Особенно он любил свою дачу летом, когда через большие окна можно было видеть яблоневый сад с ярко-красными плодами - они будто купались в солнечных бликах. Вечером пробивались синие сумерки, и эта необыкновеннная красота создавала лирическое настроение, которое вдохновляло его на новые сюжеты. Он написал несколько картин из своего окна. Одна из них, "Окно в мастерской", интересна своим композиционный решением. В распахнутое окно словно врывается лето, мастерская превращается в большой цветущий сад, все живет и дышит, во всем ощущение радости и красоты. О присутствии художника свидетельствуют кисти, вазы с цветами, прочие предметы.

Другая картина более грустная. В ней отражено время, когда весь сад почти вымерз и перед окном остались только черные силуэты от деревьев и веток. Они напоминают какие-то причудливые формы. Это грустное состояние природы художник отобразил на полотне.

Еще одна картина - "Дождь. Осенний мотив". Все в темно-синих тонах. Осень. Дует ветер, идет дождь. Во мраке просматривается только рыжая трава.

Здесь же он написал картину "Письмо с фронта", которая навеяна воспоминаниями о военных годах. Она выполнена в черно-синих тонах. На картине окно, заклеенное полосками бумаги крест накрест, тарелка радиотрансляции. Маленький фитилек от коптилки освещает стол, кружку, кувшин и белый треугольник письмо. Очки, брошенные тут же. Гнетущая обстановка. Все это создает тревожнее состояние и напоминает о войне. Чувствуется присутствие человека, но его нет - только предметы, которые живут и говорят со зрителями.

Тематические картины перекликаются с натюрмортами, но их сюжеты уже совершенно другие. Основная тема - народное творчество. Теперь, когда ему трудно было передвигаться и он не мог ощущать красоту живой природы, ее пейзажи, архитектуру, приходилось довольствоваться воображением, и предметы народного творчества как бы соединяли его с душой народа, а главное, его увлекала их декоративность и яркость. Натюрморты он писал сериями: "Золотая хохлома", "Гжель", "Народные игрушки". Сила цвета, декоративность, ощущение цветового праздника, слияние с традициями народного творчества - вот главный лейтмотив его натюрмортов 80-х годов.

В 1984 году осуществилась его заветная мечта - персональная выставка в его любимой Рязани. Правда, состоялась она с большим опозданием, поэтому он уже не смог быть на открытии по состоянию здоровья. А так хотелось воочию убедиться, насколько его понимают, насколько он смог передать через свои картины любовь к прекрасному, радость бытия. Выставка экспонировалась в нескольких залах рязанского музея. Здесь была и графика 20-х - 30-х годов, и серии натюрмортов разных периодов творчества, и, конечно же, любимая серия полотен "Рязань на яру". Поздравления, восторженные отзывы о выставке теперь он мог только услышать со слов дочери Елены Николаевны или прочитать в книге отзывов.

Вот одна из записей: "Вы великолепно прожили жизнь. Это в полной мере подтверждают ваши работы, которые излучают тепло, торжество жизни, мудрость". Другая запись: "Картины в большинстве своем поразительны, невозможно описать словами чувство, которое они вызывают. Огромное вам спасибо!" И это была не лесть, а сущая правда. Писали искусствоведы и художники, любители искусства, взрослые и школьники.. Успех выставки был настолько очевиден, что Николаю Степановичу предложили сделать передвижную выставку по городам России, и он согласился. Выставки приобрели для него совершенно новую окраску, он жил ими, они давали ему эмоциональный заряд. Выставка прошла в 15 городах России: Новороссийск, Белгород, Ростов-на-Дону, Калуга... И везде, где бы она ни была, выставка вызывала единодушный восторг. Восхищались его неуемным характером, талантом, мастерством. Такая реакция людей имела положительный резонанс и придавала новые силы. Эта передвижная выставка длилась почти три года.

В Москве к его 90-летнему юбилею Союз художников устроил ретроспективную персональную выставку. На вернисаже он не был, но не выдержал и потом все-таки приехал посмотреть. Экспозицией выставки, в которой приняла участие и его дочь, он был вполне удовлетворен. На московскую публику выставка оказала сильное впечатление. На ней были представлены все его работы начиная с детских книжек, старых плакатов и рисунков 20-х годов и кончая картинами самых последних лет. Она отражала весь творческий путь художника из небытия в мир прекрасного, а значит и в вечность. Картины буквально будоражили людей. Они создавали впечатление большого оркестра, в котором звучали все цвета красок. Это был праздник, который художник открывал в повседневной жизни,- праздник цвета. О выставке, о творческом пути художника вещало радио Москвы. В том же 1987 году на его родине в Туле состоялась еще одна его выставка.

Переполненный чувством радости от выставок художник продолжал творить. По-прежнему писал натюрморты, тематические картины. Мысль написать картину, основу которой будет составлять храм Василия Блаженного, давно уже не покидала его. Еще будучи юношей, он впервые увидел собор (жил он тогда у настоятеля храма) и был потрясен его красотой. И теперь, на склоне лет, он хотел осуществить свою мечту - написать его.

Друзья Николая Степановича привезли его к храму. Он написал несколько эскизов, а друзья сделали ряд фотоснимков. Затем дома он написал еще несколько эскизов. Николай Степанович по-прежнему был увлечен многоцветием. Решение картины было найдено: сделать ее декоративно, написать главки храма как орнамент. Сейчас картина находится в музее города Чебоксары.

Николай Степанович продолжал работать и в свои 92 года создал еще две картины со сложными сюжетами. Одну картину он писал по воспоминаниям. Он так ее и назвал - "Автопортрет- воспоминание". В ней вновь ощущается творческая атмосфера 20-х годов, поиски новых направлений, творческое горение автора. На картине привлекают внимание его оптимистический взгляд, широко открытые ясные глаза, устремленные в будущее. Рядом с ним большой холст, на нем фигура мужика с рыжей бородой,- того самого мужика, который зажигал и будоражил студентов мастерской. Его колоритная фигура не давала покоя молодым художникам, они с удовольствием писали его портреты. На картине он в тулупе (в то время царил холод). Его глаза проницательны. Это молодой поэт из народа.

Писать эту картину было уже физически тяжело, но так хотелось воплотить свои замыслы! Превозмогая боль и возрастную усталость, Николай Степанович все-таки ее закончил ее. Быть может, это был подвиг. Помещение было маленькое, мольбертов больших не было. Чтобы написать эту картину, он садился на стол, а его дочь Елена Николаевна наклоняла к нему двухметровый холст. Таким образом изо дня в день в течение длительного времени он и писал.

Другая картина, последняя,- "Князь Игорь. Затмение солнца" по "Слову о полку Игореве". Его всегда интересовала история русского государства, его судьба. И сейчас его глубоко заинтересовала эта героико-эпическая поэма XII века. Она возбуждала в нем глубокий интерес к истории своего народа. Картина выполнена в темных тонах. На ней изображены ополченцы с копьями. Солнечное затмение как бы прикрывает дружину, наступающую на врага. Впереди князь Игорь - под хоругвями с изображением лика Христа.

И вступил князь Игорь во злат стремень,

И дружины двинулись за князем.

Солнце путь их тьмою заступало,

Ночь пришла - та взвыла, застонала

И грозою птиц поразбудила.

Писал он, как в молодости,- с вдохновением, с любовью.

Несмотря на почтенный возраст, интерес художников, искусствоведов не нему не уменьшался - он уже стал "живой историей". О нем писали в журнале "Советский Союз" (бывший "СССР на стройке"). В этом же журнале он выступил и сам с большой статьей "60 лет журналу "СССР на стройке". Это уже была статья человека-легенды. В том же году статья о нем вышла в журнале "Мегаполис".

28 июня 1990 года Николая Степановича не стало. Да, физически его уже нет, но его дух, талант, воплощенный в картинах, продолжает жить. Его картины до сих пор пользуются успехом, их приобретает как у нас, в России, так и за рубежом. Частные лица и галереи Англии, Франции, музеи и галереи нашей страны... В 1993 году в столичном выставочном зале, что на Смоленской, состоялась выставка его работ в жанре натюрморта. Эта небольшая выставка обратила на себя внимание своей неповторимостью, изысканностью колорита.

Его жизнь не закончилась, потому что его творчество живо. Оно как ничто другое останется на многие годы и будет нести людям частицу красоты из мира прекрасного.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сложен и интересен путь Н. С. Трошина - художника, человека, ровесника XX века. В его творчестве как в зеркале отразился определенный пласт истории искусства нашей страны. Вероятно, ни в одной цивилизованной стране мира судьба творческого человека XX века не находилась в такой прямой зависимости от государства, как в нашей. И только присущая Николаю Степановичу вера в светлое завтра, его внутренняя свобода, раскрепощенность, неуемная творческая сила, мастерство и талант помогли создать неповторимый мир, где темы трагических реалий перекликаются с праздниками цвета и красоты, которые он пронес через всю свою творческую жизнь.

Хочется надеяться, что его художественное наследие будет учить ценить прекрасное еще не одно поколение людей.