«Студент»

Валерий Аграновский Студент (Заметки о современном студенчестве)

Студент — состояние временное. Я тоже был студентом. Однако, ринувшись в вузовскую тематику, вдруг почувствовал смущение. Оказывается, современные студенты совсем «не те», с которыми я учился каких-нибудь пятнадцать лет назад. Стало быть, опираться на собственный опыт нельзя. Это с одной стороны. С другой — я неожиданно убедился, что многие нынешние вузовские проблемы как две капли воды похожи на «наши». Более того, они были и сорок и даже сто лет назад!

«Вечность» проблем объясняется скорее всего временностью нашего пребывания в студенческом качестве. Мы приходим, потом уходим, легко растворяемся в новых делах и заботах, и нам уже не до вуза с его проблемами, хотя именно от нас, от «взрослых», чаще всего зависит их решение.

Впрочем, будем надеяться, что общество все же найдет в себе силы когда-нибудь кардинально заняться студенчеством.

После такого оптимистического предисловия я готов представить читателю главного героя моего очерка.

В поисках Лебедева

Сначала Лебедев был для меня одним из 4 миллионов 123 тысяч нынешних студентов. У него еще не было ни внешности, ни возраста, ни биографии, ни даже вуза, в котором он учился.

Затем, с каждым моим приближением, Лебедев обогащался конкретностью, но неизбежно терял в типичном. Мое прибытие в город Горький, например (одиннадцать вузов и 22154 учащихся), сделало Лебедева уравновешенным горьковчанином, но зато лишило его одесской веселости, томской основательности и того налета столичности, который присущ московским студентам. Он учился в Горьковском университете имени Лобачевского (5030 студентов) на радиофизфаке (1215 человек), стало быть, получил право именоваться естественником и тут же расстался со многими качествами, характерными для гуманитариев и «технарей». Его четвертый курс (231 студент) отличался определенной маститостью: он уже преодолел малоопытность первокурсников, но еще не добрался до многоопытности выпускников, успевших утратить два главных студенческих достоинства: способность к развитию и полную неразвитость. Наконец, семьдесят семь человек с лебедевского курса были варягами, живущими в общежитии; Лебедев же оказался в числе большинства, имеющего родителей под боком. Таким образом, он «обеднел» на целый пласт густого студенческого быта...

Однажды он впервые предстал передо мной. Теперь у Лебедева было все. Но в его индивидуальности я должен был находить черты, присущие всем студентам, всем четырем миллионам человек.

Три часа на личную жизнь

Без пяти минут семь звенит будильник. Лебедев его игнорирует. Отца с матерью уже нет, за ними хлопнула дверь. Но тут поднимается двенадцатилетняя «Елена Павловна», сестра Лебедева, и спать уже невозможно. В ближайшие десять минут Лебедев проглатывает «фирменную яичницу», затем рассовывает по карманам пиджака общую тетрадь, разрезанную для удобства на три равные доли, и, крикнув: «Елена Павловна, пишите письма!» — выскакивает на улицу. Чтобы попасть в узкую дверь переполненного автобуса, Лебедев занимает в толпе место с таким расчетом, чтобы не тратить лишних сил. Его вносят. Как Цезаря вносили в Колизей. Через сорок минут ему предстоит выйти у решетчатой ограды университета, где мы его временно покинем, чтобы заняться некоторыми подсчетами.

В неделю у Лебедева сорок три часа официальных занятий. Сюда входят семинары, лаборатории и лекции — по две «пары» в день, по три, а то и по четыре, — это значит до восьми часов сидения в аудитории. Учитывая отличное состояние здоровья Лебедева и его молодость, не обремененную бессонницей, мы вынуждены отдать ему не менее сорока восьми часов на сон — по восемь в сутки. Дорога в университет и обратно занимает в общей сложности двенадцать часов в неделю. Даже при условии, что Лебедев не гурман и ест по принципу «шлеп-шлеп», еда отнимает тоже двенадцать часов: по два часа в день. Теперь за основу берем то обстоятельство, что из двадцати семи возможных оценок он набрал на экзаменах четырнадцать троек и лишь четыре пятерки, на которые искренне не рассчитывал. Это значит: в течение семестра Лебедев «ничего не делал», как он сам говорит. Но четыре часа в неделю на лабораторную подготовку «вынь и положь» — без этого не может обойтись даже заядлый троечник. И еще шесть часов необходимо «мертво» тратить на курсовую работу.

Вот и считайте: у Лебедева остается в сутки (он говорит: «выпадает в осадок») три часа десять минут свободного времени. Не грех напомнить, что Лебедеву не восемьдесят, а двадцать один год. Попытайтесь втиснуть их в эти три часа, и вы поймете, почему Лебедев утверждает, что у него совершенно нет времени «на думать», а есть только время «на соображать».

Труд студента очень тяжел, хотя никто не пытался его взвешивать. Сколько мы говорим о разгрузке учебной программы, сколько мусолим этот вопрос, а где результат? Между тем каждый год с радиофизфака уходят, не выдержав перегрузок, не менее девяноста человек, среди которых, безусловно, есть способные, но еще не окрепшие ребята. И дело не столько в потоке научной информации, в котором можно захлебнуться и утонугь, сколько в нормальной организации студенческого труда. Как правило, Лебедеву приходится трижды «переплывать» одну и ту же научную тему: на лекциях, на семинарах, а потом еще дома по учебнику. Говорят, в Астрахани сделали небезуспешную попытку упростить эту громоздкую систему, четко определив, какие научные темы следует изучать только на семинарах, какие на лекциях, а какие и вовсе исключить из курса. Но пока в Министерстве высшего образования ломают головы над составлением единой научно обоснованной учебной программы, студенты сами «принимают меры»: пачками удирают с занятий! Студент, не прогуливающий лекций, — это восьмое чудо света. Полагаю, сам министр высшего образования не бросит в меня камень за это утверждение, если был студентом.

...Вы помните, читатель, мы расстались с Лебедевым, когда он вошел в решетчатые ворота университета. Он выйдет оттуда много раньше официального конца занятий. Выйдет не один: или в компании с товарищами, или в сопровождении некоей студентки третьего курса, дальнейшие расспросы по поводу которой я счел бы нетактичными. Они пешком дойдут до площади Минина, это пятнадцать минут хода, и по дороге у них будет одно кафе и три кинотеатра: «Рекорд», «Октябрь» и «Палас». А если они сядут в троллейбус, то через две остановки — Волга, на которую открывается невероятной красоты вид с высокого и крутого берега. Потом Лебедев вернется домой, на цыпочках пролезет в свою комнату, почитает на сон грядущий Лема и где-то в районе двенадцати часов ночи уснет крепким и здоровым сном праведника.

Интересы

Что делали бы студенты, если бы у них появилось дополнительное свободное время? На этот вопрос отвечает анкета, распространенная среди ста радиофизфаковцев. Шесть человек сказали, что ничего бы не делали, валялись бы на кроватях, думали, набирались сил. Шестнадцать человек толпой повалили бы в кино, театры, музеи, — и действительно, на каждого студента университета падает двухразовое посещение кинотеатра в неделю. Семнадцать человек занялись бы более глубоким изучением любимых наук. Ни один студент, как ни странно, не пожелал использовать дополнительный досуг на общественную работу. Двадцать студентов сказали, что занялись бы спортом или туризмом. Двое отправились бы на подработки: туго с деньгами (хотя я знаю, что туго не только двоим). Десять человек занялись бы конструированием. Два студента выразили желание пойти на танцы, а остальные заявили, что стали бы читать художественную литературу, но, откровенно говоря, мне очень хотелось бы звать, что они под этим подразумевают.

К данным анкеты остается добавить, что мечты студентов о дополнительном досуге, выражаясь осторожно, находятся на грани с реальностью.

Но вернемся к Лебедеву. На пятый день нашего знакомства я случайно узнал, что он играет на фортепиано, — не бог весть какое открытие.

Затем я выяснил, что на курсе никто понятия не имеет о том, что Лебедев хорошо играет на пианино. Четыре года его знали как безотказного художника, которого можно запрячь в любую редколлегию, и он действительно рисовал отменно. Портрет, который вы видите на следующей странице, является его автопортретом. Правда, Лебедев себя немного «перезлил» и «пересерьезнил», на самом деле у него более мягкие глаза, в уголках губ спрятана иронинка, и вообще во всем его облике нет такой монументальности. он живее и проще. Что же касается «музицирования», то Лебедев считает его стыдным своим увлечением.

Он не умеет быть центром компании и будоражить людей, он садится обычно в угол и оттуда «кусается», как говорят ребята, — вставляет в разговор точные и едкие замечания и ко всему присматривается. Он любит покопаться в чем-либо, вникнуть в суть — не очень глубоко, а ровно настолько, чтобы удовлетворить свое любопытство. Однажды он купил губную гармошку, она до сих пор валяется дома, и долго изучал, как рождается в ней звук. Играть не научился, но «звук нашел».

К конструированию у него определенная тяга, и он убил много вечеров на то, чтобы собрать собственный магнитофон, как говорится, «из ничего». Зато к туризму относится прохладно. У него нет ни собственного штурмкостюма, ни палатки, ни даже традиционной тетради с переписанными студенческими и туристскими песнями.

И все же, подводя итог, я могу сказать, что широта его интересов налицо. И непременное кино, и театр, и музыка («Из классической я люблю ту, которая во мне остается, вот, например, «Лунную» Бетховена, а опера в меня не лезет...»), и рисование («Не понимал Гойю, а потом прочел его биографию — совсем другой художник!»), и спорт (он даже изредка ходит в секцию слаломистов), и политика, в которой каждый студент чувствует себя «чемберленом», и довольно серьезное конструирование, и экономическая реформа, с которой он может до хрипоты спорить с отцом («Мне — практику — видней, чем тебе!»—-говорит отец), и художественная литература, правда, которая «покороче», и, конечно же, наука, предмет особой лебедевской любви...

Уровень

Но уровень! Я много раз обращал и свое и его внимание на это обстоятельство. Меня никак не покидало ощущение какой-то незавершенности лебедевских устремлений: вроде и идет к чему-то человек, но всегда оказывается на полпути к цели.

Причина, я думаю, кроется не столько в характере самого Лебедева, сколько в невысоких требованиях окружающей его среды. Студенты, к сожалению, охотней удовлетворяются остроумием, оригинальностью и так называемой «современностью» выводов, нежели их глубиной.

Возьмите художественную литературу. Лебедев, как и многие его товарищи, пользуется университетской библиотекой: дома у него двести пятьдесят томов специальной литературы по радио, физике и математике, и почти никакой художественной. Я не поленился и проверил библиотечные формуляры студентов, живущих в общежитии. И был смущен прежде всего узостью литературных вкусов. Если не Кафка, не Ремарк, и не Сэлинджер, то научная фантастика и приключения. И все. Толстой, Бальзак, Чехов, Шекспир, Пушкин — я мог бы перечислять так очень долго — Лебедевым до сих пор не прочитаны.

Помню, при мне однажды возник спор между специалистом-литературоведом и студентом, которого считали в университете знатоком поэзии. Это был красивый и здоровый парень в роговых очках, и хотя мы столкнулись с ним случайно, в его папке с бездействующей молнией, как по заказу, лежали томик Ландау и томик Корнилова. Я не хочу вдаваться в существо возникшего спора, скажу лишь, что студент был горяч, остроумен и, безусловно, оригинален, в связи с чем «срывал» симпатии присутствующих тут же сокурсников. Но когда литературовед выяснил, что его оппонент никогда в жизни не читал Фета, он сказал: «Что мы с вами спорим, если вы невежда?» «Мое невежество, — мгновенно парировал студент, — рождает непредубежденность, которой начисто лишены вы!» (Аплодисменты.)

Потом мы с ним разговаривали. «Как вы увлеклись поэзией?» — спросил я. «Прямая и обратная связь, — ответил он. — Сначала купил томики стихов наиболее модных поэтов, чтобы не отстать от жизни, а потом действительно ими увлекся».

К несчастью, мы не всегда понимаем, что даже самая современная мода есть готовый суррогат, не требующий от нас ни личного творчества, ни глубоких раздумий. Мода определенно стандартизирует общество: три танца на всех — пусть даже отличных, — два фасона одежды — пусть даже красивых, — пяток поэтов — пусть даже прекрасных, — а в конечном итоге один вкус, один образ мышления, одна позиция. И поспорить-то вроде не с кем и не о чем! Как сказал однажды Лебедев: «Просидели весь вечер, наелись друг друга, а говорили-то, в общем, одно и то же».

Гражданственность

Когда-то русские студенты носили сюртуки с синими воротничками, шпаги и двуглавых орлов на пуговицах. То были, по выражению Писарева, «вещественные знаки невещественных отношений».

Нынче отношения изменились. Студенчество давно перестало быть кастой, оно выходит из народа и возвращается в народ, да и вообще края у него размытые, поскольку заочники и вечерники тоже считаются студентами. Иными словами, я не взялся бы сегодня отличить студента — и не только по внешнему виду! — в толпе молодых людей.

И все же есть специфические качества, присущие именно студенчеству. К их числу я не могу отнести традиционную веселость и беспечность нрава, так как эти качества — чисто возрастные, одинаково характерные для всей молодежи. Можно сказать лишь о том, что они естественно сопутствуют ряду замечательных качеств, тоже присущих молодости. Студентам, к примеру, на роду написано нести в общество чистоту своих помыслов, честность стремлений, свежесть взглядов, бескорыстие и непримиримую ненависть к рутине. И озорство, и бескорыстие, и веселость, и честность стремлений — все это дети одного и того же родителя — молодости. И не нужно наивно полагать, будто образ мыслей молодого человека может быть юношеским, а поведение должно быть взрослым.

Вопрос этот, конечно, диалектический, у него есть «с одной стороны» и «с другой». Но если мы часто и вполне справедливо ругаем студентов за беспечность и озорство, то не грех единожды робко напомнить о том, что нужна и наша удвоенная терпимость.

Какие же качества студентов можно считать специфическими? Говоря о них, я рассуждал бы так. Прежде всего наш Лебедев вращается в чисто духовной среде. Бесконечные споры, разговоры, поток мыслей, идей и фантазий — порою смелых и даже рискованных, часто оригинальных, основанных, как мы уже знаем, на вершковом изучении предмета, но зато обильно сдобренных повышенной чувствительностью к социальным проблемам и ко всему, что происходит в стране и в мире. Но тем-то сильна и одновременно слаба духовная среда, что позволяет рождать и высказывать подобные мысли без необходимости подтверждать их поступками. Заявил, положим, с апломбом, что искусству пришел конец и что оно становится лишним, и после этого можешь спокойно брать билет в консерваторию. «Шумите вы, и только», — как сказал Грибоедов.

Учтите и то обстоятельство, что Лебедев самим характером своей деятельности как бы временно освобождается от обязанностей перед обществом, кроме обязанности учиться. Он не производит никаких материальных ценностей, и в его сегодняшней продукции общество не так заинтересовано, как в продукции молодого литейщика. Кормить Лебедеву тоже некого, у него нет ни жены, ни малых ребятишек. Стало быть, кроме моральной ответственности вообще, кроме сознательности высшего порядка, Лебедев в своей повседневности вроде бы ни от кого не зависит, как никто не зависит от него.

К сожалению, студенты довольно слабо используют свою свободу от тысяч житейских забот. К сожалению, мысли их часто бывают скорее мелкими, чем высокими, — пусть они на этот счет не очень-то обольщаются. И лишь в качестве страстного пожелания можно говорить о том повышенном чувстве гражданской ответственности за всех и за все, которое должны испытывать студенты.

Впрочем, некоторую поправку в это положение вносит целина. В прошлом году, летом, Лебедев побывал на целине, и, когда я спросил его, что она ему дала, он ответил: «Три здоровых коровника». «Да нет, — сказал я, — что дала целина вам лично?» «Я и говорю, — повторил Лебедев, — три здоровых коровника: посмотришь — видно».

Целая эпоха в жизни современного студенчества. Там, на целине, они попадают в положение реальной социальной ответственности, которую не ощущают в вузе. Им доверяют: дают несравненно большую самостоятельность, иногда даже полное самоуправление, по которому они давно изголодались. И вот тут-то все лучшие грани сегодняшних студентов начинают сверкать. Оказывается, они чертовски самолюбивы. И бескорыстны. И по самому высокому счету честны. И не терпят никакой косности, бюрократизма, демагогии. Когда однажды лебедевскому отряду в течение месяца не подвезли лука и чеснока, «извините, — сказал Лебедев, — такую трудность мы терпеть не намерены». Он пошел к директору совхоза и треснул кулаком по столу. А когда директор сказал, что был на свете некто Павка Корчагин, который «приказал ему кланяться», Лебедев ответил: «После обеда, в жару, когда нам приходится вновь подниматься и делать замесы, тогда в каждом из нас действительно сидит Павка Корчагин. Но когда по вашей вине у меня шатаются зубы, вы демагогию бросьте, сейчас не двадцатые годы, витаминов в стране хоть завались!»

Студентов не зря называют «социальным динамитом». Они подвижны и легковоспламенимы, потому что они молоды, энергичны, чувствительны. Между тем учебный процесс, как таковой, еще мало способствует воспитанию гражданственности. Физическая или математическая формула, которую усваивает на лекции Лебедев, в своем «чистом» виде безразлична к людям, не несет в себе никакого морального содержания. Задача «очеловечить» естественные науки возлагается у нас на филбсофию, но, как известно, прежде она преподавалась так, что ей еще нужно время, чтобы занять достойное место в учебном процессе. А пока сама жизнь воздействует на студентов с несравненно большим эффектом, пробуждая высокое чувство гражданственности. Помню, Зоя Владимировна Лебедева, мать нашего героя, однажды призналась мне, что ей пришлось изрядно поволноваться, когда сын убежал куда-то подавать заявление об отправке добровольцем во Вьетнам.

Итак, заносчивость, апломб, стремление к оригинальности — и параллельно этому увлечение модой; озорство, беспечность — и свойственные юношеству оптимизм, бескорыстие, честность; добавьте к этому повышенную чувствительность при слаборазвитом чувстве ответственности, и задачу стать хорошим специалистом, и небольшую глубину знаний при категоричности суждений, и стремление превратиться в настоящего гражданина — и вы получите букет, именуемый студенчеством.

Отношение к науке

Много лет назад — Лебедев учился тогда в пятом классе школы — отец подарил ему старый приемник «Рига-6» и паяльную лампу. Это было случайное, но счастливое сочетание: с помощью лампы мальчишка разворотил приемник, и вот так родился интерес, который со временем привел его на радиофизфак университета. Последние годы перед поступлением Лебедев уже не просто думал об этом факультете, а мечтал о нем. Цель Лебедева, хоть и не очень скромная, была достойной: создать в науке что-то свое, и, разумеется, значительное. Он сам сказал мне об этом, и я видел, что ему не просто было это сказать, во всяком случае, сегодня. Так или иначе, но на вопрос «Жалеете ли вы об избранной специальности?» я получил убежденное: «Нет, не жалею».

Через месяц после начала занятий Лебедеву попалось на глаза объявление о заседании научного кружка. Он тут же пошел и был не единственным — их оказалось с курса человек сорок. Потом им предложили темы для докладов. Лебедев готовился тщательно, вникая в суть, потом сделал доклад и... потерял интерес к кружку. Ему хотелось «копать» свою тему глубже, а кружок уже занялся чем-то новым, он не мог учитывать каждую индивидуальность.

В этот период дома у Лебедева появилась крохотная комнатка — «мыслилка». Они с отцом передвинули стенку, и бывший чулан превратился в отличное убежище: думай сколько хочешь. Тогда-то Лебедев и сделал первую ошибку: бросил кружок и решил самостоятельно постигать науку. Судя по всему, он был неодинок, поскольку кружка не стало ровно через месяц: распался.

Лебедев купил девять томов знаменитых Фейнмановских лекций по физике и стал тонуть в научной трясине. Не имея никакого представления о порядке чтения и не умея систематизировать вычитанное, он выуживал лишь отдельные симпатии к отдельным темам. Так возникали новые увлечения, которые неизменно приводили к новым тупикам. Требовалась систематическая консультация с преподавателями. Но Лебедев делает вторую ошибку: боясь, что профессора примут его за выскочку-школяра, он остается в гордом одиночестве.

Что было дальше? Дальше Лебедев «утоп», как он сам выражается. В один прекрасный день он впервые подумал о том, что, может, нет в нем ничего исключительного. Это было первое зерно сомнения, которое через три года, к моменту нашего знакомства, дало обильные всходы. Нет, пусть читатель не думает, что Лебедев окончательно утратил веру в свои способности, — не таков Лебедев. Но, говоря с ним, я понял: наука стала для Лебедева почти недосягаемой мечтой. Его научные увлечения оказались просто бессмысленными, потому что были «тупиковыми» и, кроме того, никак не связанными ни с учебной программой, ни с официальной курсовой работой, которую он делал на кафедре, ни, вероятно, с будущим дипломом, ни даже с будущей профессией. «Вот кончу университет, — решил как-то Лебедев, делая третью ошибку, — и тогда по-настоящему возьмусь за науки!» Таким образом, сегодня Лебедев оказывается ближе к тем студентам, которые думают о дипломе, нежели к тому Лебедеву, который когда-то мечтал об открытиях.

Если бы мы, читатель, имели дело с юношей, чьи способности и возможности вдруг банально оказались «не те», это был бы печальный случай для юноши, но более или менее терпимый для нас.

Но в случае с безусловно способным Лебедевым (а в том, что он способный студент, преподаватели не сомневаются) мы столкнулись с серьезными недостатками в самой системе организации студенческого творчества, которая сумела искусственно приземлить высокие стремления юноши и обессмыслить его живой интерес к науке.

Одно из двух: или Лебедеву не повезло с университетом, или университету не повезло с Лебедевым. Научное студенческое общество и прочие творческие организации практически отсутствуют. К этому печальному факту с одинаковым равнодушием относятся и преподаватели и студенты. Первые, очевидно, полагают, что творческий эффект может быть достигнут только по формуле «мастер и подмастерье», то есть когда студент работает непосредственно в контакте с профессором, своей головой и талантом пробив к нему дорогу. А студенты, очевидно, думают, что, если их массовое творчество не связывается с учебной программой и не нужно преподавателям, оно не нужно вообще.

Я спросил Лебедева: слышал ли он что-либо о «Прометее»? Нет, не слышал. А «Прометеем» называлось конструкторское бюро в Московском авиационном институте. Знает что-нибудь Лебедев о конструкторском бюро Ленинградского политехнического института, которое уже дает чуть ли не миллионные прибыли? Нет, не знает. Знакомо ему такое странное слово — «УИРС»? Нет, незнакомо. А его придумали студенты Томского политехнического института, оно означает: «учебно-исследовательская работа студента». Смысл в том, чтобы ввести научное творчество студентов в учебную программу вуза; и это удалось, это привело к тому, что даже самая обыкновенная «лабораторка» первокурсника стала частицей общей темы, разрабатываемой студенческим научно-исследовательским институтом, созданным при ТПИ.

Все, о чем я рассказываю, возникло по инициативе общественных студенческих организаций, и прежде всего комсомола. Но инициатива сама по себе не рождается, ее приносят живые люди: какой-нибудь Лебедев приходит однажды в комитет комсомола, и начинает крутиться машина, потому что не крутиться ей уже нельзя.

Как-то я провел анкету среди студентов, желая получить представление о студенческих проблемах с их точки зрения. У меня получилось, что на первое место они ставят вопрос, связанный с увеличением стипендий, на второе — ликвидацию очередей в столовой и в буфете, а на третье — сокращение части лекционного курса. О положении дел с научным творчеством ни один не сказал ни слова. Это значит, что «провокация на творчество» должна сегодня исходить не от студентов, а от преподавателей, которым следует быть лидерами в этом деле. На Лебедева, к сожалению, надежд мало; он откровенно сказал мне, что не вэрит в свою способность «закрутить машину». «Что вы! — сказал он. — Это ж не чеснок с луком, тут кулаком по столу не ударишь!»

Окружение

Теперь я познакомлю вас с ближайшим окружением Лебедева, с его сокурсниками, не называя их фамилий — так просили они.

Начну с бывшего солдата. С точки зрения студента-юнца, пришедшего прямо из школы, он, конечно же, «типичный старик, ведь ему уже двадцать шесть лет!» — и поэтому я буду звать его Стариком.

СТАРИК высок, худ, тщательно выбрит, всегда с чистым, хоть и рваненьким носовым платком. Первые два года, когда ему особенно тяжело давалась наука, он ходил в полувоенной форме. Зато к четвертому курсу, на котором возможности всех студентов в принципе уравниваются, он стал обладателем стандартного костюма, белой рубашки и острых туфель. Но свою индивидуальность Старик сохранил. Его отличают сдержанность, неторопливость движений, малоразговорчивость и какая-то прущая наружу положительность. Он умеет не терять достоинства, даже получив «неуд», а на школяров смотрит по-отечески свысока.

Старик практичен. Он любит тщательно взвесить— «обмиркуваты», — а уж потом принять решение. Обычно на втором или третьем курсе «старики» подумывают о женитьбе, а иногда и женятся, уходят из общежития, приобретают весьма благополучный вид. Но наш Старик все еще жил в комнате на четверых. Из всех общественных организаций он предпочитал профсоюзные, которые, по его мнению, экономически сильнее прочих и подкрепляют слова финансами. Но в лидеры Старик сам не лез.

В университет он пришел с ясной целью: получить специальность, затем работу и по возможности приличный оклад. Высокая наука, по словам Старика, — дело молодых.

ШКОЛЯР. Взбалмошен, легок, порывист, каждую перемену гоняет в университетском дворе футбольный мяч. Его родители живут в другом городе, а он снимает здесь угол у «хозяйки, она на пенсии, с медалями». «А что же в общежитие не пошли?» «А мать ня вялит! — Он произносит слова с типичным волжским выговором. — Боится, что там с выпивкой ненадежно. А я пока мать слушаюсь».

В первом семестре ему было довольно легко учиться, он даже вызывал зависть Старика, который готов был считать его Резерфордом. Но после первой же сессии Школяр, основательно потрепанный трудностями, резко потерял в ученической прилежности. «Науку просто так не возьмешь, — сказал он мне. — Но это мое субъяктивное мнение». Начались беспорядочные пропуски лекций (в отличие от Старика, который пропускал только те, что «не пригодятся»). Зато на семинарах Школяр по старой привычке тянул вверх руку, задавал лектору глупые вопросы, «лез преподавателям в глаза» — иными словами, использовал все для того, чтобы продемонстрировать себя с лучшей стороны и заработать «автомат», то есть автоматический допуск к экзаменам без зачета. При этом Школяр совершенно не замечал, что в глазах Старика падает на самое дно.

ЗУБЕЦ — от слова «зуб», которым он грызет науку. По мнению Школяра, Зубец учится только для того, чтобы получить знания, «то есть неизвестно для чего». Действительно, преданность науке и увлеченность ею доходит у Зубца до такой степени, что его не волнуют даже оценки, и он может позволить себе на экзамене крупно поспорить с профессором, на что Школяр решился бы только в невменяемом состояния.

Зубец предельно целенаправлен и излишне самоуверен. За это и еще за то, что он «дает прорваться уму», его на курсе не любят. Нередко он расплачивается презрением. Опаздывая на лекцию, он входит в притихшую аудиторию, громко топая подкованными каблуками.

Кроме науки, у Зубца мало радостей в жизни. Он ограничивает себя в развлечениях, лишние деньги тратит на книги, плохо ест, мало спит и, по мнению девушек, «никогда» не бреется.

САЧОК. Блондин с распадающимися волосами. Король троек. Обожает афоризмы типа: «Наука не роскошь, а предмет суровой необходимости». Талантливый изобретатель наикратчайшей дороги к диплому: как можно меньше усилий при наиболее эффектном результате. Главное для Сачка — не доводить дело до кризиса. Как вылезать из него, он думает в последний момент, когда уже пора спасаться, проявляя чудеса изобретательности. Он может на экзамене решить сложнейшую математическую задачу «собственным методом», который даже не снился профессору, поскольку обычных методов Сачок просто не знает. На семинарах он первый отказчик. Но, чтобы Сачок встал и честно признался, что не готов к ответу, не дождетесь. Печально глядя на преподавателя, он траурным голосом сообщает, что вчера хоронил бабушку жены своего друга и потому сегодня все еще не мог собраться с мыслями. Однажды я спросил Сачка, какими судьбами он попал в университет. Он тут же свалил вину на родителей, сказав, что это их идея. «С самого детства, — добавил он, — я терпеть не мог абстракции, символы и переживание из пустого в порожнее. Как вы понимаете, из меня выйдет отличный теоретик!»

Веселый человек. Неиссякаемый оптимист. Всегда и во всем первый. Кроме учебы. Разумеется, он участвует в самодеятельности: актер, режиссер, автор шуток и интермедий и еще бурный организатор, способный даже декана уговорить на крохотную роль. Наконец, он играет на гитаре и является неизменным участником всех именин. А на его свадьбе, устроенной не где-нибудь, а в лесу, у речки Линда, гулял, считайте, весь курс.

Школяр называет Сачка истинным студентом. Старик отмечает его удивительную способность к самопожертвованию во имя чего угодно. И даже Зубец готов его понять во всем, кроме единственного: зачем он пришел в университет?

ДЕЯТЕЛЬ. Все бежали — Деятель шел размеренным шагом. Все смеялись — он позволял себе сдержанную и многозначительную улыбку, говорящую о том, что от масс он все же не оторвался. Когда он входил в кабинет, вы тут же соображали, что вошел Деятель: на нем лежала тень значительности.

Он был неплохим парнем. Его путь вверх начался с первого курса, когда однажды он выступил на собрании и сказал, что Волга впадает в Каспийское море. Присутствующие были потрясены такой трезвостью. Его немедленно «кооптировали» в какое-то бюро, хотя он особенно и не рвался, и целый год наш Деятель работал как проклятый. Тут бы и сказать ему: ладно, отдыхай, мол, теперь другие попробуют. Так нет, его избрали на второй срок, потом на третий, и он стал Деятелем.

К моменту нашего знакомства он уже в совершенстве владел тактикой и стратегией общественной работы и даже знал, когда, с кем и в чьем присутствии можно быть на «ты» или на «вы». Он помнил всех без исключения студентов курса. По фамилиям. Назовешь фамилию, и у него мгновенно срабатывает ассоциация: вызывали — не вызывали, поехал — не поехал, уплатил — не уплатил. «Иванов Д. или Иванов М.?» — спрашивал он «для уточнения».

На занятия у него совсем не хватало ни времени, ни сил. Он тосковал по науке, но понимал, что ему уготована иная судьба, а потому стоически мирился с фактом. Если бы когда-нибудь его забыли переизбрать, он оказался бы в сложнейшем положении, как тот пехотный офицер, который, не дослужив до пенсии, вынужден демобилизоваться.

Таково ближайшее лебедевское окружение, но сказать, что все они были между собой дружны, я не могу. «Мы только знакомы, — как поется в известном романсе, — как странно!» Четыре года проучившись на одном курсе с Зубцом, Школяр мог сказать о нем лишь то, что «у Зубца розовые щеки», хотя это тоже было его «субъяктивным мнением».

До третьего курса им вообще не читали общих лекций. Они сидели в пронумерованных группах, как в кельях, изредка встречаясь на комсомольских собраниях, воскресниках или вечерах. Когда ликвидировали номерные группы и взамен их создали кафедральные, вновь получилась перетасовка и вновь образовались нити, которые сплетали какой-никакой, а коллектив. Но даже в тех случаях, когда в их среде возникала настоящая дружба, говоря о ней, мы вынуждены добавлять: «вроде бы настоящая», — потому что достойной проверки на прочность она, как правило, не имела. Для своего друга Лебедев, увидев однажды книгу «Электромеханика» Джексона, купил второй экземпляр, а друг, который имел доступ к токарному станку, выточил для него некоторые детали магнитофона, — собственно, вот и все «вещественные» признаки дружбы, которые, конечно, ее не опровергают, но, к сожалению, ничего и не доказывают.

Духовная среда маловато способствует раскрытию людей. Живем рядом, учимся, а кто мы такие — и за пять лет толком не выясним. И какие-то два месяца на целине вдруг могут начисто перевернуть представления студентов друг о друге.

В Горьковском политехническом институте как раз в то время, когда я там был, сотрудники кафедры философии проводили любопытную анкету, названную ими «Лидер». Всем без исключения студентам одного курса предлагалась сумма вопросов такого свойства: с кем из своих сокурсников вы советуетесь по личным делам? С кем поехали бы на пикник? С кем встали бы против вооруженных хулиганов? Кого предпочли бы в качестве собеседника по литературным вопросам? С кем занимались бы науками, готовясь к экзаменам? И т. д. Отвечать надо было, называя пять фамилий студентов своей группы, как сказано в анкете, «в порядке предпочтения».

Результат? Во многих группах лидерами оказались неприметные с виду студенты, никогда не числящиеся в списках официального актива. Меж тем общепризнанные «вожаки» иногда проигрывали им по многим статьям. Картина обнажилась, и по ней, как по рентгеновскому снимку, можно было установить истинное отношение студентов друг к другу и соответствие их занимаемым должностям.

К слову сказать, анкета подоспела в тот момент, когда курс вернулся с первой своей целины.

Лекции

Лебедев посещал с удовольствием лекции тех преподавателей, которые умели не просто излагать мысли, а делать выводы на глазах у студентов.

Прочие лекции он либо прогуливал, либо декан приводил его в аудиторию за ручку. Если бы читатель имел возможность присутствовать на таких лекциях, он увидел бы переполненный зал и решил бы, что налицо стопроцентная явка. На самом деле, как говорится в подобных случаях, «мы имеем стопроцентное отсутствие».

О бедный лектор, поглощенный собственным красноречием, если бы он знал и ведал, чем занимаются студенты, имея на лицах такое сосредоточенное выражение! Одни самозабвенно играют в «крестики и нолики» повышенного типа, с применением высшей математики. Другие сочиняют записки идиотского содержания, касающиеся предмета лекции, которые потом отправят преподавателю, подписав их странной фамилией «Орда-Жигулин». К этой фамилии лектор за два года уже привык, считая Орда-Жигулина реальной личностью и на редкость тупым студентом. Наконец, третьи, у которых самые внимательные и умные лица, ставят в тетрадях палочки, отмечая все «э-э-э», произнесенные лектором.

Такова судьба довольно большого ряда лекций, на которые деканат «обеспечивает явку». Как быть, что делать в таких обстоятельствах?

У многих на языке вертится одно: свободное посещение. Если его разрешить, мгновенно улучшится качество преподавания: студенты «ногами проголосуют «за» или «против» лектора»! Довод, ничего не скажешь, актуальный. И если бы окончание вуза не влекло за собой обязательную выдачу дипломов, которые, в свою очередь, дают студентам ПРАВА на работу, читатель тоже сказал бы: валяйте, посещайте лекции, когда хотите, и занимайтесь науками, какими вам вздумается. Но подумайте: можно так сказать? Когда нас дома навещает врач, мы хотим иметь хотя бы формальную гарантию того, что он будет нас лечить, а не гробить, и такую гарантию дает диплом. Иной пока никто придумать не может.

Разумеется, индивидуальные разрешения вовсе не исключены: заслужил доверие — получай свободу!

Сессия

К концу семестра к Лебедеву приходила тоска. Он все чаще думал об экзаменах, и тогда начинало ныть под ложечкой. В день экзамена он с самого утра испытывал какую-то странную приподнятость, от которой сводило нижнюю челюсть. Приехав в университет, держался спокойно, не в пример Сачку; в кабинет экзаменатора входил первым, не дожидаясь очереди, и любой рукой брал любой билет. Не думайте, что Лебедев в отличие от прочих студентов не верил в приметы. «Если начнешь гадать о том, какой билет брать, — говорил он, — обязательно попадает дрянь». Отвечал Лебедев спокойно, но так витиевато, что даже сам удивлялся, откуда берется у него «высокий штиль». Как правило, он испытывал огорчение от реплики экзаменатора: «Переходите к другому вопросу», — когда оставался еще запас невысказанного.

А вот Сачок внимательно следил за рукой профессора и, как только рука брала зачетку и только-только начинала выводить отметку, мгновенно умолкал, прервав фразу или даже слово на середине, будто ему в рот вставляли кляп. «Дело сделано, — объяснял он мне свой «метод», — и его не исправишь, как говорят в Турции, когда отрубят голову не тому, кому следовало. Диккенс. Аминь».

Особой радости от сданного экзамена Лебедев не испытывал, потому что чуть раньше приходило ощущение голода, сонливость и какая-то апатия. Очень хотелось домой, но он не уходил, пока все товарищи не проберутся сквозь ад. А через полгода, случайно наткнувшись на некогда «сваленную» науку, он обнаруживал, что в голове от нее почти ничего не осталось, кроме основного смысла величин и законов и еще нескольких очень сложных, чаще всего второстепенных и никому не нужных формул. Они «втыкались» в память и сидели там, занимая чужие места, — так он о них говорил.

Подводя итог, можно задать вопрос, который уже давно не выглядит крамольным: а есть ли смысл в таких экзаменах? Уж не лучше ли пойти по пути, предложенному астраханскими вузами и уже проторенному Московским станкоинструментальным и Ленинградским политехническим? Они придумали так называемые «малые экзамены» — в конце каждой темы. А уж потом, по сумме оценок, преподавателем выводится общая, с которой студент может согласиться, а может и нет, и в таком случае ему предоставляется возможность «рисковать на прежних основаниях».

Путь? Разумеется. Хоть и не единственный. Но думать надо, надо искать выход из положения.

Меркантильный вопрос

B двадцать пять конвертов я мысленно вложил по десять тысяч рублей новенькими купюрами, раздал конверты двадцати пяти студентам, словно я Крез, и сказал: «Тратьте!» Игра игрой, но лишь двоим удалось разделаться со всей суммой целиком, и то потому, что они догадались купить «Волги», хотя, мне кажется, студенту больше подошел бы мотоцикл. Остальные моты и транжиры, не использовав и половины денег, подняли руки вверх.

Вот как распорядилась десятью тысячами рублей одна девушка, заядлая туристка. Прежде всего она накупила туристского снаряжения, начиная с палаток и кончая штурмкостюмами, и с двумя подружками уехала бродить по Камчатке. Подруги, разумеется, были полностью на ее обеспечении. Затем, вернувшись, она немедленно отправилась в Испанию, повидать которую мечтала с детства, начитавшись Кольцова. Потом напрягла свою бурную фантазию, купила велосипед и... поставила точку. Мы скрупулезно подсчитали, и у нас получилось, что истрачено четыре тысячи сто рублей. Между тем мне было известно, что у этой девушки есть одно выходное и три будничных платья, четыре шерстяных кофточки («Вместе с сестрой», — сказала она) и три пары туфель, в том числе одна из них зимняя. «Стипендии вам хватает?» «Что вы!» — вот такие круглые глаза. Но как бы глаза ни округлялись, я уже понимал, что с такими потребностями «выкрутиться» можно.

Когда я спросил Лебедева, с чего он начнет тратить десять тысяч, он, ни секунды не медля, ответил: «Во-первых, я всем объявлю, что у меня есть шальные деньги!» Это значит, весь курс получит приглашение на банкет в ресторан. Затем Лебедев купил бы матери стиральную машину с центрифугой, отцу — «что он пожелает», сделал бы подарки родственникам, а себе — книги. Потом поехал бы в какую-нибудь страну, например, во Францию, взяв с собой некую студентку третьего курса. «Это обошлось бы в два раза дороже», — заметил я. «В три», — спокойно поправил Лебедев, не дрогнув ни единым мускулом. Сосчитать его траты мы не смогли: попробуй угадать аппетит сокурсников, желание отца и парижские капризы лебедевской спутницы. Презренный металл не дался в руки для точных расчетов.

Около месяца я прожил в Горьком и все это время видел Лебедева в одном и том же зеленом костюме. Он ходил в нем на занятия, валялся на кровати, если не замечала мать, и пошел бы в ресторан на банкет. У него было еще одно зимнее пальто, по поводу которого все та же студентка сказала, что оно «ужасное», одно демисезонное цвета маренго, пара свитеров, кое-что по мелочи — рубашки, носки, один галстук и, наконец, ботинки сорок пятого размера, про которые, очевидно, и поется в студенческой песне: «Мне до самой смерти хватит пары башмаков». Так выглядел гардероб нашего бессребреника.

Разумеется, Лебедев несколько старомоден: культ головы имеет для него явный приоритет перед культом одежды. Однако общее повышение благосостояния народа не могло не отразиться на студенческой массе, которая стала одеваться сегодня вполне прилично и современно. При этом студенты могут слегка пококетничать, сказав, что, мол, если мы студенты, то нам вещей не надо. Надо! Не гневите бога. Другое дело, не всегда есть, на что их купить. Меня познакомили как-то с одной первокурсницей, которая купила со стипендии модные туфли за 27 рублей, а потом четыре дня, пока родители срочно не выслали подкрепление, жила на тридцать копеек в сутки: винегрет, чай и непременное пирожное.

Из чего складывается доход студента? Прежде всего он зависит от заработка родителей. Отец Лебедева, бывший кадровый военный, получает вместе с пенсией 230 рублей в месяц. Мать — 90. Семья состоит из четырех человек, — следовательно, как говорит Лебедев, «на нос» приходится по 80 рублей. По университетским нормам студент с такой обеспеченностью может получать стипендию лишь при условии, если не имеет ни одной тройки. Обеспеченность свыше 80 «на нос» — будь отличником, до 60 — хоть троечником. Все эти градации устанавливаются ежегодно самим университетом, его специальной комиссией (в которую почему-то не входят представители студентов, как это принято в некоторых вузах страны) в зависимости от стипендиального фонда, отпущенного министерством, и собственных прогнозов на успеваемость. Точно угадать, как будут учиться студенты, очень трудно, и потому сердце главного бухгалтера обливается кровью, когда он вынужден возвращать в Министерство финансов неизрасходованные суммы.

Сказать, что стипендия является рычагом успеваемости, нельзя, поскольку вся стипендиальная политика направлена острием назад (карает за прошлые грехи), а не вперед (не стимулирует будущие успехи). Студент может заниматься, как проклятый, целый семестр, но именно этот трудный семестр он не получает денег за двойку, заработанную в предыдущем году. Сказать, что стипендия — это прожиточный минимум, тоже нельзя, поскольку ее выдают не всем. Кроме того, я ощущаю какую-то уравниловку, вывернутую наизнанку, если возможна ситуация, когда два студента с одинаковыми способностями и равной успеваемостью неодинаково обеспечиваются стипендией, которая, как мы знаем, зависит от заработка родителей. Хотя еще далеко не известно, делятся ли родители деньгами со своими отпрысками и в каких размерах.

На мой взгляд, стипендию все же следовало бы считать прожиточным минимумом прежде всего и стимулом — во вторую очередь. Это было бы по крайней мере гуманно. Если рабочий не выполняет план, какие-то деньги ему все же платят. Если студента оставляют в вузе и не исключают за неуспеваемость, лишать его стипендии нельзя. Не сдельщик же он в конце концов, который получает столько, на сколько наработает! Так, может, есть смысл платить минимум всем нуждающимся студентам, а максимум — тем из них, кто заслуживает? А для того, чтобы не было ошибок в определении нуждаемости, надо к распределению стипендий обязательно привлекать общественные организации, то есть самих студентов.

Два семестра из шести наш Лебедев ходил к окошечку кассира, а в остальное время кассиром была его мать. Баловать его дома не баловали, ему давали ровно столько денег, сколько уходило на дорогу и на обед, и перед каждым походом в кино Лебедев говорил матери: «Ма, снабди чеком на один миллион!» Курил он «Север», водку не пил, жил скромно и в сберкассу не хаживал. Из денег, которые он заработал на целине, он сделал самостоятельно только одну покупку, и то не для себя, а для отца: купил доху с мехом внутрь, хотя никто так и не понял, зачем она может понадобиться родителю, если он не работает сторожем.

Студенты, приехавшие в Горький из других городов, ведут хозяйство самостоятельно. Часть их (наиболее значительная) получает ежемесячную дотацию от родителей, рублей 15—20 к стипендии, а если ее нет, то и все 60. А часть студентов живет только на стипендию — на 45 рублей в месяц. (На других факультетах она еще меньше, но мы почему-то привыкли к тому, что студенты должны быть бедными.) Деньги, как правило, целиком уходят на еду, из расчета рубль двадцать — рубль сорок в сутки. Остаток — на курево, книги и развлечения.

Многие студенты подрабатывают. Было время, когда стеснялись об этом говорить, хотя что тут зазорного! Даже грех не использовать армию молодых людей, представляющую собой большую интеллектуальную силу. К сожалению, найти этой силе точное применение никто пока не может. Студенты устраиваются ночными сторожами, пожарными, грузчиками, и, странная вещь, почти никто не пользуется специальными знаниями, чтобы заработать лишний рубль и принести квалифицированную пользу обществу. И уж совсем никто не занимается репетиторством, столь распространенным в прежние времена. Вероятно, это объясняется тем, что общий уровень грамотности населения вырос, и в условиях обязательного среднего образования студенты уже не могут устроить клиентуру. А работа по специальности усложнена тем, что еще нет порядка, при котором можно работать по два или по три часа в день н получать «за часы». Такой порядок, если подумать, вскрыл бы много неиспользованных резервов, и не только в студенческой среде, но и в среде тех специалистов, как правило, женщин, которые почему-либо не могут работать полный рабочий день.

Будущее

Когда пришло время специализироваться — это случилось на четвертом курсе, — право выбора профессии было предоставлено студентам. Точнее говоря, не право выбора, а право угадывания. Именно так сформулировал Лебедев известную процедуру, во время которой ему пришлось назвать одну из десятка существующих кафедр.

Ночь перед этим он спал спокойно, решив не мучить себя напрасными раздумьями, а утром, едва приехав в университет, сразу окунулся в водоворот событий. Был неимоверный ажиотаж. Сачок метался как угорелый, выясняя характеры руководителей кафедр. Школяр отнесся к специализации, как к созданию футбольной команды, а потому сговаривался с кем-то, учитывая взаимные симпатии и антипатии. Но поскольку футбольные встречи между кафедрами действительно не исключались, и в самом деле было желательно, чтобы на каждой кафедре имелся хотя бы один вратарь, один приличный стоппер и парочка забивал. И только Зубец ходил, поглощенный сам собой и чрезвычайно целенаправленный.

До того момента, как Лебедев открыл рот и произнес: «Кафедра статической радиофизики», — он твердо знал только то, что открыть рот ему придется. Несколько позже он придумал логический ход, вроде бы оправдывающий этот выбор: если его распределят в НИИ, а не на завод, и если в НИИ будет тема, связанная с изучением закона всемирного тяготения, которым он как раз интересовался, и если его подключат к этой теме, — то он, возможно, займется своей желанной массой, неясности с которой можно выяснить по аналогии с некоторыми методами, применяемыми в спектроскопии, которую, в свою очередь, будут изучать именно на этой кафедре, и, быть может, Лебедеву удастся получить для курсовой работы такую тему. Чрезвычайная ясность и простота доводов облегчили ему душу.

Читателю, который полагает, что я утрирую, могу сказать, что за три года, предшествующих специализации, Лебедев не выслушал ни одной мало-мальски серьезной лекции о возможных профессиях радиофизиков. Ни одна из кафедр себя не раскрыла. Лебедев не побывал ни в одном из современных научно-исследовательских институтов и ни на одном из заводов, где мог бы работать после окончания вуза. Наконец, известно, что углубление в профессию должно проходить в вузе такие этапы: научное творчество студента — курсовая работа — диплом — распределение. Между тем, как мы уже говорили, собственные научные увлечения Лебедева не нашли своего выражения в курсовой работе. Тема же курсовой, возможно, не будет соответствовать теме диплома. Что же касается распределения, то в этом году — и Лебедев об этом отлично знает — тридцать физиологов, генетиков и зоологов, окончивших биофак университета, были направлены на работу в землеустроительные экспедиции в качестве ботаников. Спрашивается, какие они ботаники, если в первый год обучения прослушали всего лишь общий курс по этому предмету? И какой был смысл в их узкой специализации, если так просто их переквалифицировать?

Таким образом, откуда взяться у Лебедева точным и конкретным представлениям о профессии, да и зачем они ему нужны?

И тем не менее будущего своего Лебедев не боится. Он строит далеко идущие планы. «Наукой заниматься все равно буду, куда бы на работу ни попал, — говорил он мне. — Защищать кандидатскую диссертацию? Да, попробую. Если попаду на завод? Сейчас, говорят, есть такие заводы, которые двигают науку больше, чем институты. Не хватит способностей? Ну что ж, буду делать материальные ценности. Зарплата? Не знаю. Не думал. У нас никто не думает о матблагах. Наверное, нам предстоит удар, потому что вместе с дипломом ключи от квартир не дают. Ничего, переживем...»

Оптимист.

То, о чем мы сейчас говорим, является частью более важного вопроса: кого в принципе следует выпускать из университетов — узких специалистов или разносторонне образованных людей с правом специализации после получения диплома? До сих пор никто не решается твердо ответить на этот вопрос, и такая нерешительность приводит к тому, что из двух зайцев трудно поймать даже одного. Если выпускать узких специалистов, то разве так надо готовить студентов к профессии, как это делается сегодня в Горьковском и большинстве прочих университетов? А если научных работников широкого профиля, то следует отчетливо понимать, что любая специализация, особенно ранняя, вредит разностороннему образованию, в какой-то степени сужает его горизонты.

Где же выход из положения? Может, отменить в университетах специализацию вообще? Но попробуйте это сделать! Сто лет назад при том уровне наук это была бы радикальная мера, и о ней думали — и то на нее не решились. Кем будет сегодня Лебедев, если получит звание «всего лишь» образованного человека? Какую пользу он сможет принести физике, тем более радиофизике и, более того, ее узкой и глубокой области, которой занимаются, положим, радиофизики-квантовики или спектрографы? Стало быть, отменять специализацию нельзя. Но нельзя и отменять широкое научное образование, ведь никто не снимал с университетов обязанности готовить именно научные кадры...

Я нарочно рисую картину во всей ее сложности, чтобы показать читателю: проблема не так уж проста, ее «вечность» не так уж необъяснима. И все же надо ее решать! Как? Я не знаю, и, вероятно, в мою задачу не входит конкретная рекомендация. Могу лишь сослаться на интересную попытку, предпринятую в Ленинградском политехническом институте, где с помощью «укрупнения» профессий ищется «средний путь». Так уж коли попытку сделали политехники, университетчикам сам бог велел подумать! Право же, давно пора научно подойти к проблеме подготовки научных кадров.

Я вовсе не уверен, что наш герой — единственная подходящая кандидатура для такого очерка. В другом городе и в другом институте я мог бы найти другого Лебедева, и кое-что в моем рассказе пришлось бы изменить, а может быть, и не «кое-что». Уж очень разнообразно наше студенчество. Но аспекты разговора остались бы, вероятно, прежними.

Через год Лебедев уйдет из университета. Студент — состояние временное... Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы Лебедев стал не просто копиистом, а творцом. Но я понимаю: наивно думать, будто с самого начала, с прихода юноши на первый курс вуза, судьба-злодейка тут же отмечает его своей печатью: быть, мол, тебе таким, сяким или эдаким. О нет, студент только ищет свою звезду на небе, а достанет ли ее, покажут жизнь и работа.

За Лебедевым закроется дверь вуза, но перед ним откроются ворота в мир.

Оглавление