«Желаю счастья!»

Я едва не отказался от приглашения, сославшись на занятость. Теперь мне стыдно в том признаться.

...Был юбилей Якова Андреевича, заводского ветерана, отмечавшего 40-летие своей непрерывной работы на предприятии.

Мне ни разу не приходилось бывать на такого рода юбилеях. Все было внове: простота обстановки — собрались не в главном зале, а в какой-то боковой, совсем не парадной комнате, — и неофициальность — никто не делал докладов или сообщений о жизни и деятельности Якова Андреевича, даже президиума не было: на сцене за столом одиноко и смущенно сидел только сам юбиляр.

Поначалу меня удивило, что выступавшие товарищи говорили как-то не по-юбилейному: никто не перечислял заслуг Якова Андреевича, не живописал его самоотверженность, не превозносил его мастерство. А мне было известно, что человек он на заводе заслуженный, уважаемый.

Стало как-то обидно за юбиляра. Чем дальше развертывался вечер, тем больше и больше становилось похоже, что это скорее самоотчет, чем юбилей. Яков Андреевич словно выносил свою жизнь на суд товарищей. Но рассказывал он о себе так скупо, что могло показаться, будто и ему нечего говорить, кроме того, что вот, мол, сорок лет назад пришел в механический цех, был учеником токаря, стал токарем и с тех пор — токарь.

Не сразу понял я причину такой скупости его рассказа. А что ему было много говорить, если вся его жизнь протекла на глазах товарищей и они знали сами, что он сделал и как он жил? Что ему было вспоминать какие-то особые случаи, если такие же случаи были в жизни у каждого из присутствовавших и для него и для них они считались как бы сами собой разумеющимися?

Так постепенно осознавал я смысл этого собрания, столь мало похожего на юбилей: его удостаивались старейшие, но его выдерживали лишь достойнейшие, потому что, стоя перед лицом товарищей, юбиляр как бы проверял, так ли он прожил свою жизнь. И то, что на этом юбилее Якову Андреевичу не надо было таить и скрывать ничего такого, в чем ему не хотелось бы признаться, за что надо было бы краснеть или чего надо было стыдиться, видимо, и составляло его счастье или удовлетворение.