Геннадий Прашкевич Кукушки Мидвича (семидесятые без комментариев)
Пиши о любви, — сказал он. — Любовь — это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца: «Люблю». Расскажи им, Джексон, ради бога, расскажи им о любви. Ни о чем другом не говори. Рассказывай все время повесть о любви. Это единственное, о чем стоит рассказывать, Джексон. Деньги — ничто, преступление — тоже. И война — ничто, все на свете — ничто, только и есть, что любовь. Так расскажи им о ней.
Уильям Сароян1. Магаданский сборник
Рецензия на рукопись сборника фантастических повестей «Только человек».
Магаданское книжное изд-во. Составители: Г. Прашкевич, В. Бугров.
«Рецензируемый сборник (объем 20 п. л.) состоит из четырех фантастических повестей пяти авторов: Г. Прашкевича «Только человек» (впоследствии печаталась под названием «Пять костров ромбом». — Г. П.), А. Балабухи «Майский день», О. Ларионовой «Картель», Е. Войскунского и И. Лукодьянова «Аландские каникулы», а также литературоведческих записок Г. Гуревича «Жизнь — главная тема жизни» и библиографического обзора В. Бугрова «Погребенные в периодике». Сборник открывает короткая статья о роли фантастической литературы в жизни исследователей космоса летчика-космонавта, Героя Советского Союза Георгия Гречко — «Книги моей мечты».
При оценке любого коллективного сборника прозы, на наш взгляд, прежде всего необходимо определить принципы отбора произведений, составивших книгу, понять цели и задачи, которые преследовали составители, вынося на суд массового читателя коллективный труд авторов, объединенный не формальным родством жанра, а в первую очередь идейно-мировоззренческими проблемами, с которыми писатели выступают в своих произведениях.
Как же решают эту принципиальную задачу составители рецензируемого сборника? Какие «острова» они открывают в «океане» современной научно-фантастической литературы? Будут ли близки и интересны современному читателю темы и идеи, которые разрабатывают в своих произведениях авторы? Чтобы ответить на эти вопросы, давайте последовательно разберем произведения сборника.
Рукопись начинается повестью одного из составителей сборника Г. Прашкевича «Только человек». В одной из развивающихся стран третьего мира совершается правительственный переворот. Власть захватывает военная хунта. Сторонники народного правительства подвергаются жестоким репрессиям. Расправами руководит убийца президента майор Досет. Одной из его жертв становится дочь могущественного банкира Анхела Аус. На нее падает подозрение в организации доставки оружия партизанам, скрывающимся в джунглях. В процессе расследования майор Досет узнает, что Анхела Аус не дочь банкира, и даже не обычный человек, а пришелец из будущего. Девушка из 24 века прибыла в наши дни, чтобы разыскать следы случайно исчезнувшего в пластах времени любимого ею молодого человека Риала. В финале повести автомобиль, в котором везут Анхелу, взрывается на мине. Находящиеся в нем охранники и майор Досет погибают. Невредимая героиня идет в джунгли разыскивать партизан, чтобы сообщить им о смерти их товарищей.
Пересказывая сюжет, мы сознательно уклонились от разбора фантастической фабулы повести. В ней, например, разрабатывается гипотеза о дискретности времени: если время, как физическая субстанция, прерывно, то нельзя ли, «проникнув во временную щель, двигаться по времени не только вперед, но и в обратном направлении». Думается, что не стоит тратить порох на доказательство, что сама постановка вопроса о возможности «щелей во времени» абсурдна.
Принципиальное несогласие вызывает идейная направленность и общий пафос повести. Казалось бы, поставив в центр повествования борьбу угнетенного народа за свою свободу, автор, используя элементы фантастики, имеет все возможности в яркой художественной форме исследовать классовый характер этой борьбы. Однако вместо четкого с марксистских позиций анализа нам преподносятся экзистенционалистской окраски взгляды на возможности личности в современном обществе.
«Только человек… способен преступить законы природы. И оправдать его можно только в одном случае — если он преступил эти законы ради людей!» (стр. 100). Так рассуждает главная героиня повести, на себе испытавшая «законы природы» капиталистического мира. Подобной «философией», не считаться ни с какими законами, можно оправдать любые репрессии над трудящимися, творимые ради интересов и от имени небольшой группы людей. Именно так в наши дни оправдывает свои «подвиги» пиночетовская хунта в Чили. Приходится еще и еще раз напоминать: без четкого — с классовых позиций — анализа действительности, любые «гуманные» теории, независимо от желания их авторов, служат буржуазной идеологии.
К сожалению, приведенная цитата из повести «Только человек» — не случайное, непродуманное высказывание одного из персонажей, которое без труда можно изъять из текста. Обладающая практически неограниченными возможностями героиня повести — пришелец из будущего — равнодушно наблюдает за сценами пыток патриотов, не оказывает им никакой реальной помощи. На фоне кровавых декораций нас потчуют рассуждениями о шумерской истории археологии, перемещении во времени и о… любви! Подобная компоновка сцен кровавых допросов с описанием гуманитарных проблем исподволь приучает читателя относиться к жестокости как к самому обычному явлению в жизни человека. Автор не отдает себе отчета в том, что «невинная» философия «преступления законов природы», которую исповедует героиня повести, ставит ее по одну сторону баррикады с палачом Досетом. И никакой финал с «плачущей обеими сторонами лица» героиней не изменят общего антигуманного пафоса повести.
Откровенно развлекательной, лишенной каких-либо важных, интересных проблем представляется нам повесть А. Балабухи «Майский день». С грузового дирижабля неожиданно падает в океан транспортируемый им батискаф. В батискафе с запасом воздуха на несколько часов случайно оказался человек. Так же случайно недалеко от места погружения батискафа оказывается исследовательское судно «Руслан» со всеми приспособлениями для подъема затонувших предметов и аквалангистом-глубоководником на борту. Загадочный, без каких-либо правдоподобных объяснений, все тот же случай вызывает концентрацию в глубинах океана разъедающей любые металлы жидкости. Неожиданно на это ядовитое глубоководное облако натыкаются и гибнут две подводные лодки. Всему этому переполоху с трагичными и счастливыми случайностями заготовлена героическая развязка. С помощью любимой девушки аквалангист высвобождает батискаф из пучин океана.
Читая повесть, кажется, что все усилия автора направлены лишь на то, чтобы до отказа закрутить пружину интриги. Как в соревновании по бегу с барьерами, перед героями повести возникают все новые и новые препятствия. Но если на стадионе легкоатлеты преодолевают реальные трудности, то герои повести выглядят «легкоатлетами» серой приключенческой литературы, лишенной реальных жизненных конфликтов. Примитивно беллетризуя повествование, автор пересказывает нам любовную историю из знакомых сентиментально-пустых голливудских киномелодрам. Гордый неудачник, бывший космонавт, а ныне капитан дирижабля Стенсон, жертвуя своей карьерой, покрывает оплошность стюардессы Коры. Красотка Кора бросает благородного капитана в самый трагичный момент его жизни. Не сломленный коварством женщины Стенсон сидит перед пустой стойкой бара со стаканом аперитива.
Чтобы по достоинству оценить стиль повести, приведем несколько примеров откровенных стилистических нелепостей:
«Небо… с удивительно уютными и ручными кучевыми облачками, томно нежившимися на солнце» (стр. 106);
«Аркелов, вкусно перехрустев всеми мыслимыми и немыслимыми суставами…» (стр. 107);
«Мы черт знает насколько не железные» (стр. 107)…
В отличие от «Майского дня» повесть О. Ларионовой «Картель» написана в стилистическом отношении почти безупречно. Повесть рассказывает о том, как молодой легкомысленный научный сотрудник Пушкинского заповедника в Михайловском, соответствующим образом запрограммировав аналоговую машину (БЭСС — безэлектронная самообучающаяся система), пытается вызвать дух великого поэта. После долгих усилий это ему удается. Разъяренный грубым вмешательством в собственный духовный мир, Александр Сергеевич Пушкин, механической рукой аналоговой машины, выхватывает дуэльный пистолет. Лишь вмешательство робота останавливает кровавую расправу поэта над молодым ученым.
При всем нашем уважении к писательнице О. Ларионовой, думается, что уже на стадии замысла этого «произведения» ей полностью отказало чувство меры и ответственности перед именем великого поэта. Невинная, казалось бы, шутка на тему о всемогуществе электронных и безэлектронных машин на деле оборачивается пропагандой вседозволенности. Ткань забавного анекдота набрасывается на лелеемый столетиями памятник национального гения. Хотя повесть написана с большой дозой иронии, под маской легкомысленности главных героев скрывается бездумная патологическая жестокость. Попытке заставить Пушкина писать стихи по указке молодого ученого не мешает ни один из сотрудников заповедника. Более того, одно лишь присутствие их при этом «эксперименте» делает сотрудников заповедника, обязанных по крупицам собирать и хранить наследие великого поэта, соучастниками кощунственного замысла.
Мрачную картину представляет и сам народный заповедник — село Михайловское. По его святым холмам, аллеям и рощам бродят и купаются в реке Сороть механические роботы. По меньшей мере удивление вызывает и трактовка автором характера Пушкина. В финале повести поэт предстает этаким бретером, решающим все конфликты лишь выстрелом из дуэльного пистолета.
Можно ли согласиться с подобными идеями и общим пафосом повести? Можно ли, даже в фантастическом произведении, допустить, что в 21 веке наши потомки будут подобным образом относиться к духовному наследию великого поэта? Близка ли подобная безответственная фантазия нашему национальному чувству? Уверены, ответ может быть один: категорическое нет!
К сожалению, и четвертое художественное произведение в сборнике — повесть Е. Войскунского и И. Лукодьянова «Аландские каникулы» — не обладает какими-либо заметными достоинствами. Повествование практически лишено сюжета. К фантастическому или научно-фантастическому жанру эту повесть можно отнести с большой натяжкой, разве что по формальному признаку: профессия главного героя — космонавт.
Уставший от славы, бывший покоритель космоса Алексей Новиков с женой и сыном отдыхают на безлюдных Аландских островах. Авторы подробно описывают реалии быта отпускников. Чтобы все-таки как-то столкнуть действие повести с места, они вводят в повествование эпизод с подъемом подводной лодки, затонувшей во время второй мировой войны. В финале повести хорошо отдохнувший Алексей Новиков доволен собой и окружающим миром. Он «еще не идеальный, но в целом разумно устроенный мир». Следя за эволюцией умиротворения героя, почему-то не верится, что перед нами страстный до самозабвения, опаленный смертельными опасностями исследователь и первооткрыватель далеких планет, знакомый нам по повестям «Формула невозможности», «Сумерки на планете Бурь» и др. Невольно возникает вопрос: может быть, все-таки дело не в усталости героя космоса? Не пришло ли время писателям Е. Войскунскому и И. Лукодьянову открывать новые темы, искать оригинальные идеи и гипотезы для создания новых интересных научно-фантастических произведений?
Как мы уже писали, в рукописи вслед за четырьмя художественными повестями помещено произведение Г. Гуревича с неточным, как в стилистическом, так и в формальном отношении, названием: «Жизнь — главная тема жизни». Прямо скажем, определить жанр этого произведения очень и очень непросто. Что это, литературоведческое эссе или записки мемуарно-биографического характера? На семидесяти семи страницах машинописного текста автор подробно рассказывает о перипетиях сочинения и издания собственных научно-фантастических романов на тему долголетия и продления жизни. Содержание этого произведения наиболее точно отразило бы следующее название: «Долголетие — главная тема моих произведений».
Характерной особенностью записок Г. Гуревича является то, что он говорит только о собственном опыте постановки этого вопроса в художественной литературе. В записках нет ни слова, что на эту тему писали и как пытались разрешить подобные проблемы многие советские и зарубежные писатели. Автор подробно пересказывает содержание своих романов, дает оценки собственным замыслам и полноте их реализации.
В настоящей рецензии мы отказываемся от анализа, насколько Г. Гуревич объективен в самооценках. (В записках говорится о нескольких романах, разбору их пришлось бы посвятить отдельную рецензию.) Однако нельзя не напомнить, что критический разбор творчества какого-либо писателя без сравнительного анализа общего литературного процесса, особенно если этот разбор ведется самим писателем, выглядит во многом панегириком собственному творчеству. Наиболее важной задачей нашей рецензии мы считаем вопрос: правомерно ли помещение записок Г. Гуревича о собственном творчестве в коллективном сборнике художественных произведений? Можно согласиться, что тема — проблема долгожительства — сама по себе интересна и заслуживает внимания. Но решается она не в форме художественного произведения и носит сугубо субъективный характер. Думается, место этим запискам — авторское предисловие или послесловие к собранию сочинений Г. Гуревича или публикация в литературоведческой рубрике периодического журнала: «писатель о собственном творчестве».
Рецензия наша подходит к концу. Мы хотим подвести итоги работы составителей над рукописью сборника. Представленные в рукописи все четыре повести страдают очевидными просчетами, как идеологического, так и художественного характера. Можно прямо сказать, составители не проявили должного чувства ответственности и профессиональных качеств, неверно поняли цели и задачи издания сборника, предназначенного в первую очередь для воспитания в молодом читателе жажды знаний, тяги к новым открытиям, укрепления высоких принципов коммунистической идеологии. Рекомендовать к печати рукопись сборника «Только человек» не представляется возможным.
Что же пожелать издательству в дальнейшей работе над составлением сборника научной фантастики? В последние годы в Сибири сложилась собственная оригинальная школа художественной фантастики. Самобытными, талантливыми авторами проявили себя Сергей Павлов, Вячеслав Назаров (Красноярск), Виктор Колупаев (Томск), Аскольд Якубовский, Михаил Михеев (Новосибирск), Дмитрий Сергеев, Борис Лапин, Юрий Самсонов (Иркутск), Александр Шепиловский (Чита), Владимир Митыпов (Улан-Удэ). Из произведений этих писателей можно составить не один коллективный сборник, а целую библиотеку.
Чтобы не уподобиться щедринским пошехонцам, которые со «своим самоваром ездили в Тулу», необходимо полностью отказаться от ориентации на столичных «звезд», практикуемой некоторыми провинциальными издательствами. Книги Магаданского издательства предназначаются, прежде всего, для молодого читателя, работающего на ударно-комсомольских стройках Сибири. Кому, как не этому издательству, знакомить сибиряков со своими талантливыми земляками? Кому, как не этому издательству, выпускать и пропагандировать книги сибирской школы фантастики, чьи произведения давно уже стали неотъемлемой частью общего литературного процесса в этом перспективном жанре».
Зав. Редакцией «Фантастики, приключений и путешествий» изд-ва «Молодая гвардия», Член Совета по фантастике при СП СССР, член редколлегии ж-ла «Техника молодежи» Ю. Медведев.Г. И. Гуревич (ноябрь 1978): «Опус Медведева я прочитал. Типичное страстное и пристрастное произведение групповщинника. Недостатки, может быть и подлинные, но мелкие, выводы сокрушительные и могучая ссылка на мнимую сибирскую школу, которой на самом деле нет и которая ничуть не лучше выбранных Вами авторов. А почему Прашкевича не причисляют к сибирской школе? Я подозреваю, какие подозрения могут лежать в основе этих недоразумений, и тут Вам не помогут ни хлопоты Юлиана Семенова, ни речи А. Казанцева. Вам надо представить заверенное генеалогическое свидетельство о том, что Ваши предки никогда не ходили в синагогу…»
Виталий Бугров (декабрь 1978): «Сколько всего мы могли бы сделать — даже при минимальных наших возможностях! Ей-ей, невольно временами закрадывается грустная мысль о том, что все, над чем бьешься, в принципе не нужно массе других людей, могущих в чем-либо подобную работу по сплочению фантастических сил — становлению фантастики на ноги в море окружающих ее и, мягко говоря, отнюдь не жаждущих ее становлению сил и тенденций — подвинуть. Временами, напротив, думаю: может быть, как раз в момент такой разобщенности нашей НФ мы и нужны? Но тогда, опять же, эту свою полезность мы должны в полной мере реализовать, использовать. Нас, как кукушек Мидвича, слишком немного».
Зиновий Юрьев (январь, 1979): «Повесть («Только человек!» — Г. П.) тут же прочел. Она еще больше укрепила меня во мнении, в котором, впрочем, я уже давно укрепился: Вы очень способный человек, Вас, скорее всего, ждет отличное литературное будущее. Вы пишете легко, элегантно, и читать Вас всегда приятно. Учитывая все это, дальнейшие мои соображения Вы должны принять как дружеский совет. Тем более, что Вы вполне можете послать меня мысленно куда подальше, и я даже не обижусь.
Во-первых, Вы опубликовали повесть, сжатую минимум до 10 атмосфер. Я не шучу. Она сжата минимум раз в десять, если не в пятнадцать. Это по количеству событий, количеству мыслей и информации роман на 12–15 листов.
Не думайте, дорогой Гена, что плотность прозы — это всегда благо. Любой деликатес, спрессованный в брикет, теряет не просто вкус, он становится неудобоваримым. Повесть, конечно, удобоварима, но уже на грани. Вы так стараетесь впихнуть в малый объем все, что заготовили, что моментами художественная проза — а это Ваша сила по сравнению с большинством наших фантастов — превращается в лучшем случае в художественные тезисы. От допросов в «камере разговоров» до раскопок в Ираке, от смерти Гиша до окончательного «вознесения» героини — все так и просится: дайте, дайте прорасти, дайте развернуться, набрать силу, цвет, запах, ритм! Растворите концентрат!»
2. К вопросу о лидерах
Семидесятые — это Виталий Бугров.
Семидесятые — это «Уральский следопыт».
Виталий не был лидером, вождем, он не был официальным деятелем фантастики, но клубы любителей, сами фантасты тянулись к Бугрову. Тонкий, улыбчивый, типичный астеник, он был невероятно притягателен. Разумеется, центры фантастики были и в Питере, и в Москве вокруг «Молодой гвардии» и вокруг некоторых журналов группировались, зато к Виталию обращались все. Он одинаково уважительно разговаривал с Олегом Корабельниковым и с Ольгой Ларионовой, с Сергеем Павловым и с Борей Штерном. Для него, прежде всего, существовала именно фантастика, и уже потом в ней — разные творцы, чей масштаб он определял интуитивно, никогда при этом не спеша с оценками. Разговоры с Аркадием Натановичем Стругацким или с Александром Петровичем Казанцевым, с Иваном Антоновичем Ефремовым (прекрасное интервью с которым он опубликовал в своей книге «В поисках завтрашнего дня», Свердловск, 1981) или с Евгением Яковлевичем Гуляковским были для него одинаково значимыми. Когда я приезжал в Свердловск, мы тут же собирались у Сережи Другаля — Женя Пинаев, бывший моряк, Слава Крапивин, Виталий, разумеется, сам Сергей Александрович и я; наши разговоры никогда не были скучны и затягивались далеко за полночь. Помню, как горячо мы обсуждали стенограмму дискуссии американских фантастов, опубликованную Сэмом Московицем, и ходившую по рукам. «Неужели обязательно нужна страшная внешняя угроза чтобы народы Земли объединились?» — для нас этот вопрос Говарда Фаста не был пустым. «Готовы ли мы встретиться с разумным инопланетным существом, строение которого будет отличаться от строения человека? К тому же не шагает ли астронавтика слишком быстро вперед — если учесть, что мы топчемся на месте в области морали, психологии, социологии? По-моему, в этом разрыве и есть настоящая проблема, а вовсе не соперничество между двумя политическими блоками или конфликт между профсоюзом водителей грузовиков и правительством». Слова Кэмпбелла: «Если человек достаточно умен для научных исследований, он достаточно умен и для того, чтобы понять, что оригинальность мысли принесет ему тягчайшие неприятности», — эти слова тоже служили темой яростных обсуждений. И уж никак не могли мы оставить без комментариев слова американского резидента в Танжере Мак Рейнольдса: «Если когда-нибудь советский режим будет свергнут, Россия завоюет весь мир. По-настоящему эффективный режим при потрясающих качествах русского народа приведет к экспансии, с которой может сравниться только Римская империя. Американские секретные службы должны делать все для того, чтобы укрепить советский строй. Мне кажется, сейчас борьба против коммунизма является антиамериканским делом».
И все такое прочее. Никаких ведьмаков, космических принцесс, звона мечей, придуманной нежити, нас интересовала даже не футурология, нас интересовал вопрос самой возможности будущего, принципиальной его возможности. Слова Хайнлайна «Ни одно из наших произведений не является правдивым, мы не пророки, а просто преподаватели воображения» были нам чрезвычайно близки. Таким преподавателями мы считали и Ефремова, и братьев Стругацких, и Алексея Толстого, и Бруно Ясенского, и Сергея Беляева — мы жили в некоем едином времени, объединяющем и прошлое и будущее, никому в голову не могли прийти слова, услышанные мною однажды от пьяного Анджея Сапковского: «Этот старый дядька? Зачем он нам, молодым?» Это Сапковский сказал о пане Станиславе Лемме. Нам были нужны все, мы знали цену всем «дядькам». И, конечно, мы полностью соглашались с Рэем Брэдбери. «Природа человека требует постоянного соединения мужчины и женщины. С нашими городами, машинами, с нашим ускоренным ритмом мы нуждаемся не в дальнейшем разделении, а наоборот, в укреплении и развитии человеческих отношений».
Жизнь несправедлива.
С человеческой точки зрения.
Виталий никогда не отличался беспробудным здоровьем, как мы тогда говорили.
В восемь лет, прыгая со стайки в своем северном Ханты-Мансийске, он сломал ногу. В итоге остеомиелит, на своей бедной ноге Виталий перенес пять операций. Наташа, жена Бугрова, рассказывала мне позже, что за три года до смерти, когда кардиологи мучились над точным диагнозом, выяснилось, что болезней у Виталия гораздо больше, чем думали, больше, чем может вынести один человек. В справке врача, выданной в 1946 году, было указано: «Нуждается в молоке и белом хлебе». Этого Виталию не хватило. Зато водки всегда было вдоволь, даже во времена сухого закона. Он работал, как фабрика: читал чужие рукописи, редактировал, писал очерки, составлял библиографию научной фантастики, несколько его рассказов перевели на немецкий, который он, кстати, хорошо знал; ко всему прочему он собирал старую фантастику, и библиотека его поражала полнотой самых редких изданий. При этом самое редкое располагалось на книжных полках в… спальне. Нелишняя предусмотрительность даже в те времена! А когда была организована «Аэлита», именно Виталий стал душой необыкновенного конвента. Сотни фэнов собирались в Свердловске еще и для того, чтобы поговорить с Виталием или хотя бы перекинуться с ним словом. «Он был абсолютно грамотным человеком. На все 100 %. Я вышла за него замуж именно по этой причине», — не без юмора писала мне Наташа. Когда в Москве Виталию сделали операцию, они возвращались в Свердловск поездом. «В вагоне с нами ехали артисты московского Миманса. В нашем купе — два говорящих антрепренера, в остальных — глухонемые артисты. Вите надо было есть часто, мелкими порциями. «Извините, — сказала я артистам, — мы все время будем есть». — «А мы — все время пить», — ответили мне… Так и ехали… Витя вспомнил, что работал пять лет в школе глухонемых и быстро вошел с нашими спутниками в контакт. А когда в Свердловск приехали, то узнали, что новые сотрудники журнала — Юра Липатников и Юра Борисихин — ну на нюх не переносят фантастику и считают, что нужно, чтобы журнал соответствовал чисто следопытскому профилю. Поэтому, решили они, надо основать отдел героики и романтики, а Бугров с Прашкевичем и Колупаевым — диверсанты в журнале». И далее: «В жизни Витя не был лидером, принимал решения не мгновенно, но люди, окружавшие его, относились к его работе ревниво. В редакции казалось, что он завален рукописями, причем рукописями первоклассными, надо только вытаскивать их из кучи и сдавать в печать. Станислав Федорович Мешавкин долго не открывал отдел фантастики и держал Виталия на ставке литсотрудника — более 25 лет. Считал, что это и так халява. Казалось, что стоит сесть в кресло Виталия кому-то более быстрому, как все пойдет еще быстрее… Когда открылась газета «ПИФ», в ней работали сотрудники редакции: Мешавкин, Казанцев, Нина Широкова и привлекались к делу очень бойкие мальчики, но Виталий не привлекался, у него в отделе якобы был завал. Он стал подрабатывать у Игоря Кузовлева. В разных издательствах редактировал Грина, Слепынина, Прашкевича. Хотел выпускать у Андрея Матвеева серию детской литературы…»
Да, Виталий был нетороплив. Я месяцами, иногда годами выбивал из него превосходные очерки, библиографию, печатавшуюся в новосибирском сборнике «Собеседник». На титуле первой своей книги «В поисках завтрашнего дня» он не случайно написал: «…милому моему редактору, стоявшему у колыбели этой книжки…»
А вот фотографии с его стихотворными подписями.
На первой мы с Виталием перед старинным зданием редакции «Уральского следопыта» улице 8 марта:
Стоим в неистовстве неутолимом У стен редакции. Какую акцию предпримем, Какую акцию?На следующей фотографии я на пьедестале снесенного памятника Екатерине II:
Аль нам, фантастам, вправду не пристало Собой гордиться, Что мы вот так встаем на пьедесталы — Взамен царицы?И, наконец, фотография, где мы сидим с Виталием на фоне огромной географической карты:
Пойди доказывай, что оба мы не пьяны, Геннадий Мартович! Мы пьяны, хоть и спрятаны стаканы На этой карточке…Кстати, на портрете, помещенном в моей магаданской книге «Люди Огненного кольца», можно рассмотреть локоть слева (фотография обрезана), — принадлежит он как раз Виталию…
Так много, как работал Бугров, работать нельзя.
Зато я представляю, как здорово было Виталию прийти рано утром в дни «Аэлиты» в редакцию, располагавшуюся уже на улице Декабристов, и увидеть пустую обычно гостиную, теперь полностью занятую десятками спящих любителей фантастики, увидеть уснувшего в траве за окном Мишу Успенского, неуемную компанию Сережи Лукьяненко, Мишу Миркеса, притащившего пиво в раздутых резиновых шарах, за неимением другой посуды. Один шар лопнул, и Юлик Буркин чуть не утонул в пиве, он не умел плавать. Фантасты из Бухары, мрачный фэн из Новокузнецка, на плече которого угадывался ангел-хранитель с тремя судимостями, нежные девушки, вслух размышляющие о переселении душ, неисчислимое число душ, не желающих никуда из редакции «Уральского следопыта» переселяться. Со всего Советского Союза любители фантастики ехали в Свердловск — на Бугрова…
3. Казус Прокофьева
В 1976 году я представил в альманах «Родники», выходивший в издательстве «Молодая гвардия», повесть «Каникулы 1971 года». Впоследствии повесть печаталась под названием «Территория греха» и даже получила Бронзовую улитку от Б. Н. Стругацкого. Как водится, тогда, в 1976, вкупе с отказом я получил следующую рецензию.
Уважаемый товарищ Прашкевич!
Мне хочется начать рецензию с перифраза Вашего же предисловия.
Вы говорите, что «легче всего проставить название, гораздо труднее определить жанр». Но жанр Вы определили — гротескная повесть. И это оказалось не так уж трудно, тем более, что «Размышления о гротеске» Иштвана Эркеня послужили Вам неким оправданием перед читателем. «Гротеску на все… наплевать», утверждает Эркень, а вслед за ним и Вы.
С этим трудно согласиться. Во всяком случае, я не знаю ни одного «гротескного» произведении, автору которого было бы «наплевать» на содержание своей вещи. Прочитав же «Каникулы 1971 года», я так и не понял, какую цель Вы ставили перед собой, работая над повестью? Что это — скрытая за буффонадой ирония или просто «проба пера» ради забавы?
А между тем, без такого ответа трудно решить и судьбу Вашей рукописи.
Я все же думаю, что повесть написана не ради графоманского удовольствия. И сколько бы Вы ни открещивались от прототипов героев повести, наверное, кое-какие факты, штрихи портретов, бытовые детали списаны с натуры. Если это так, то картина жизни далеких Курильских островов, нравы их постоянных обитателей и «сезонников» — довольно мрачные. И как бы Вы ни сдабривали эти неприглядные штришки хорошей дозой юмора, они все равно видны и заставляют задуматься.
Действительно, получается, что Курильские острова заселены в основном пьяницами, распутными бабами, лжеучеными, идиотами-киношниками и халтурщиками-скульпторами. Может быть, на островах и живут нормальные люди, но Вы заблаговременно отправили их в океан ловить рыбу, иначе они будут мешать «гротеску». Чтобы Ваша повесть не выглядела как поклеп, злая клевета, Вы прибегаете к буффонаде. Обычно буффонада должна вызывать смех, но, право, читая повесть, я не смеялся, а злился на автора. Согласитесь, что нет ничего смешного в описаниях отправления естественных надобностей в бывшем платяном шкафу. Это не Рабле. Да и времена, вкусы читателей ныне очень отличаются от раблезианских… Или (стр. 4) — «Шеф мне нравился. Он был рассеян: идя в туалет, расстегиваться начинал уже в коридоре…» Или (стр. 6) — «…у моей знакомой жил пингвин, она его с мужем путала…»
Право, мне не хочется продолжать эти выписки. Я не ханжа, но мне кажется, что такой натурализм — это просто отсутствие вкуса, пошлость, ничего общего с новаторством и подлинным гротеском не имеющая.
Но давайте предположим, что эта повесть сочтена рецензентом произведением художественным — как ее публиковать и для чего?
Вы прислали повесть в центральное молодежное издательство, видимо адресуя ее молодому читателю. Не думаю, чтобы редакции этого издательства нашли в Вашей повести какие-то воспитательные или познавательные начала. А просто «забавные вещицы», насколько мне известно, издательство ЦК ВЛКСМ не публикует.
Теперь несколько слов о чисто литературном облике повести.
Повесть написана телеграфно и очень неряшливо. Некоторые ее фразы просто нечитаемы. Например (стр. 8): «Деревянные дома, цунами-лестницы, фонари — молчали». Как понять «цунами-лестницы»? То ли это специально построенные лестницы, по которым спасаются во время цунами, то ли это некий образ, но тогда он совсем непонятен. «Молчаливые дома» — куда ни шло, но молчащие фонари — это уже никуда не годно. Гротеск, конечно, включает в себя и изображение людей в «уродливо-каррикатурном» виде, но если даже Вы уродуете содержание книги о Робинзоне Крузо, то это еще не дает Вам право писать такими фразами-уродцами (стр. 41): «Его лоб, широкий как у чашника, правда, мог вызвать восхищение, а сам он умел быть и важным, и энергичным, и простым, и умел этим заразить каждого. Спутники его любили поесть, но в меру, поговорить об искусстве, но сверх меры…» Или (стр. 63): «Я слушал хор звезд, слушал дыхание Никисора и Потапа, слушал падение листьев на рыжую траву, и жгучие слезы любви ко всему этому рождались во мне, и жгли глаза и горло». Гротеск требует все же хотя бы элементарной логики, иначе это будет просто бессмысленным набором слов. Я вовсе не противник гротеска, буффонады, к сожалению, в нашей литературе они редкие явления. Но буфф ради буффа, зубоскальство ради красного словца — нет, такие повести я не могу рекомендовать издательству.
А ведь Вы могли бы написать подлинно сатирическое, острое произведение, и адрес его был бы хорошо известен, и сарказм бил бы в цель, и даже «натурализмы» были бы уместны, для этого Вам нужно было только задаться вопросом: какая идея лежит в основе, для чего все это пишется?
Подумайте над этим.
Желаю успеха.
С уважением член Союза СП В. Прокофьев.
Понятно, что рукопись никуда не пошла.
Цунами-лестницы — это что-то вроде некоего образа. Ну, ладно. Я к тому времени уже семь лет проработал на Сахалине, Камчатке, Курильских островах и знал, что собою представляют эти потрясающие, забытые Богом места. «Получается, что Курильские острова заселены, в основном, пьяницами, распутными бабами, лжеучеными, идиотами-киношниками и халтурщиками-скульпторами». Именно это во многом соответствовало действительности. «Может быть, на островах и живут нормальные люди, но Вы заблаговременно отправили их в океан ловить рыбу, иначе они будут мешать гротеску». Что ж, решил я, не впервые читать рецензии людей, никогда не покидавших пределы Садового кольца. Но в конверт было вложено еще одно письмо от того же В. Прокофьева — личное, то есть обращенное не к издательским работникам, а к автору.
Уважаемый Геннадий Мартович!
Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», в лице Г. Рой, передало мне на официальную рецензию Вашу повесть «Каникулы 1971 года». И официально я Вас хорошенько отругал. Право, жалко и времени, и сил, и «мозговой эквилибристики», потраченных Вами на эту гротескную повесть. В официальной рецензии я изложил причины, по которым Ваша повесть (в том виде, в каком она пребывает ныне) не может быть напечатана. И, уверяю Вас, это не просто мое личное мнение, а знание тех требований, кои предъявляются издательством. Я некогда был редактором в этом издательстве, более десятка лет состою рецензентом, ну и многажды там издавался.
Если бы Вы были бесталанны, то и шут с ним, с временем и силами: графомания — болезнь неизлечимая. Но ведь у Вас есть искра божья, Вы умеете видеть главное, умеете главное показать. (Сужу по рукописи.) И лепить характеры Вы тоже умеете. Так зачем же Вы сами это умение отправляете в корзину? Так и подмывает по-старчески побрюзжать — де, мол, вот молодость — не знает, куда девать силы и дни. А ведь Вы уже издавались, значит, Вам нет необходимости снова и снова делать «пробу пера». Пора писать и писать. Но не для собственной потехи, не в стол и даже не для будущего.
Если вернуться к рукописи, право, из нее может получиться неплохая юмористическая повесть. И переделать рукопись не столь уж трудно. Мне вспоминаются юмористические повести и рассказы Санина (вероятно, Вы читали их). Санин пишет на грани гротеска, но при этом ничего не выдумывает. Он, скорее, очеркист, документалист. У Вас могло получиться ничуть не хуже. Вы же знакомы с Курилами, с их бытом, экзотикой, людьми. Это же благодатнейший материал, почти целина. Вот и поднимите этот материал как юморист или даже как сатирик. Уверяю Вас, в новой повести найдется место и Вашему шефу, и скульптору, и другим персонажам. Но они только тогда встанут во весь рост фигурами сатирическими, когда рядом окажутся люди иного плана.
А разве нельзя юмористически и в то же время достоверно рассказать о быте Курил? Тут, наверное, будет простор и для сатиры. Уверяю Вас, что такая повесть, повесть, несущая познавательные элементы и в то же время веселая, сочная — всегда найдет издателя.
На правах старика хочу дать Вам еще один совет — следите за своим языком, стилем. Телеграфность ныне вышла из моды. Ведь это была только мода и не более. Я уверен — Вы вернетесь к повести. И мы еще увидим ее напечатанной.
Всего, всего доброго.
Ваш В. А. Прокофьев.
Был указан и адрес, на случай, если я захочу написать.
Я не написал. Мне было трудно понять, почему официально повесть отвергнута, ведь в личном письме мой талант не подвергался сомнениям, даже напротив — оценивался высоко. Правда, мир двойных стандартов еще не пугал меня, потому что я был молод и ничуть не страшился ни личной доброжелательности Прокофьевых, ни их официальной враждебности.
4. Братья по разуму
Одна из самых печальных книг, посвященных литературе 70–80-х годов XX века, это, конечно, книга Бориса Стругацкого «Комментарии к пройденному». Атмосфера, в которой мы жили, только издали, из XXI века, кажется сиреневой романтичной дымкой. Там, в реальности, она была густо пропитана серными газами, запахом бездарно пережженного угля и нефти, и много еще чего. Но даже это не главное. Сиреневая романтическая дымка — это воздух, перенасыщенный тяжелым дыханием советских редакторов, рецензентов, мелких и крупных издательских и партийных работников. Прошли сквозь эти нелепые заграждения немногие. Борис Натанович прошел. С остатками измотанного здоровья. Думаю, рано или поздно найдется в России умный издатель, который не просто повторит «Комментарии к пройденному», а выпустит их вкупе с многочисленными письмами друзей и врагов. Тогда картина окончательно прояснится.
Дорогой Гена!
Извините, ради бога, за долгое молчание. Виноват, виноват, виноват!
Из того, что Вы прислали, мне больше всего понравилась повесть «Мир, в котором я дома». Какая жалость, что она уже опубликована! Повесть эта (при всех ее недостатках) из породы «гвоздевых». Именно такой нам не хватает для сборника. Что касается рукописи, то она тоже неплоха, хотя и представляется мне несколько вяловатой и растянутой. Впрочем, составителю сборника она понравилась больше, чем мне. А это важно.
Каковы практические выводы? Рукопись мы оставляем у себя, во всяком случае, до поздней осени. Она вполне может подойти — при условии, что ее не потеснят семинаристы-ленинградцы. И тут дело не в нашем «патриотизме», а в том, что Лендетгиз одним из условий своих поставил: «Мы издательство областное, извольте нам подать ленинградцев в первую очередь». По-своему они, разумеется, правы, но если ленинградцы окажутся не в силах дать что-либо посильнее Вашей «Школы», то мы с Ж. А. Браун уж как-нибудь пробьем сибиряков! И еще должен предупредить заранее, что рукопись придется несколько сокращать — для ее же пользы!
Такие дела. Еще раз простите за задержку с ответом, Ваш Б. Стругацкий.
P. S. Да! Насчет книжки, которую Вы просите. Гена, дорогой, да ведь нечего посылать-то! Последняя книжка вышла у нас года три назад, ни одного экземпляра не осталось. Вот ужо!..
13.06.1978, Ленинград.
Речь в письме шла о сборнике, готовившемся в Ленинградском отделении Детгиза. БНС всеми силами старался поставить в сборник научно-фантастическую повесть «Школа гениев», написанную мною в соавторстве с Владимиром Свиньиным. Принцип БНС и тогда был — помогать всем, чьи работы он считал достойными.
Дорогой Гена!
Рад был узнать, что Ваш соавтор — ленинградец. Почему бы ему в этом случае не посещать хотя бы время от времени наш семинар? Заседаем мы не слишком часто, не чаще двух раз в месяц, времени это отберет у него немного, а позиции ваши, как членов семинара, укрепятся значительно. Дайте ему мой телефон (291–37–55), пусть позвонит в конце сентября, и мы обо всем с ним договоримся. Будете в Ленинграде сами — обязательно звоните. Встретимся, потреплемся. (Если буду в Ленинграде и не произойдет чего-то неотложного.)
Что же касается Госкомитета по печати и прочих дисциплинирующих организаций, то все мы ходим в одной упряжке и знаем почем фунт дыму. Мозоли надо натирать на соответствующих местах души, мозоли! Другого выхода нет.
И, конечно же, пишите, когда вздумается. Буду отвечать по мере сил и возможностей.
Жму руку, Ваш Б. Стругацкий.
29.06.1978, Ленинград.
Дорогой Гена!
Спасибо за подарок. По-моему, получился очень славный сборник. Поздравляю. Из того, что раньше не читал, мне больше всего понравился, разумеется, «Фальшивый подвиг». Хорошо задумано и ловко написано. Опять же поздравляю.
Простите, что пишу так коротко: сижу в бесте и пытаюсь до конца сентября довести одну работу (не литература — математика).
Еще раз спасибо, Ваш Б. Стругацкий.
22.09.1978, Ленинград.
В 1978 году вышел, наконец, в свет мой первый сборник фантастики — «Разворованное чудо».
Дорогой Гена!
Рад был получить от Вас письмо, хотя письмо получилось у Вас скорее грустное, для чего, впрочем, есть определенные основания.
То, что «Школа гениев» вышла, — хорошо. Пусть она урезана и исковеркана, но это, все-таки, лучше, чем ничего. И гораздо лучше, чем протухала бы она у Вас в столе. Так что хоть Вы и недовольны, а я Вас все же поздравляю с публикацией. (Утешайтесь известным из наблюдений фактом: 99 % читателей не замечают ни искажений текста, ни сюжетных разрушений, ни, тем более, сокращений.)
Очень и очень рад за штерновский «Дом». Тьфу-тьфу — только бы не сглазить. Повесть ведь очень славная, а шансов на публикацию у нее было, на мой взгляд, очень мало. Вы молодец и орел!
Пишет ли Ковальчук что-либо про Стругацких — представления не имею. Я и беседовал с ним, и переписываюсь помаленьку, но ничего по этому поводу не знаю. Знаю, что он поместил какую-то интересную и важную статью в последнем номере «Коммуниста», но и статьи этой пока не видел.
Разумеется, мы дадим что-нибудь для «Собеседника». Мы только что закончили некую повесть, так что, наверное, сумеем выкроить из нее страничек 10–15, достаточно увлекательных и в то же время не раскрывающих сюжетных тайн. Самую же повесть мы пока дали в «Аврору», а в случае отказа «Авроры» обещали «Знанию — с.». (Лично я думаю, что откажутся оба журнала — просто потому, что повесть слишком велика для них — больше 10 листов.)
С «Только человеком», я надеюсь, все будет ОК. Она нравится и Брандису, и Жанне Браун и редактору, я думаю, понравится, так что дело за малым — чтобы она понравилась директору (Лендетиздата. — Г. П.), человеку, мягко выражаясь, сложному. Будем надеяться, что у него своих забот хватает и на наш сборник он не станет тратить своего драгоценного времени.
Жму руку, Ваш Б. Стругацкий.
11.06.1979, Ленинград.
Повесть «Школа гениев» действительно появилась в журнале «Байкал» в искаженном цензурой и редактурой виде. Но в том же году мне удалось напечатать в новосибирском сборнике «Дебют» рассказ Бориса Штерна «Дом». Правда, на фотографии, присланной Борей в сибирский сборник, он почему-то сидел на скамье, почитывая «Вечернюю Одессу». «Мы только что закончили некую повесть…» Речь идет о «Жуке в муравейнике», — я собирался поставить отрывок из нее в сборник «Собеседник», издававшийся в Новосибирске. А вместо опубликованной уже «Школы гениев» в ленинградский сборник была представлена повесть «Только человек».
Дорогой Гена!
Я очень рад, что потрафил Вам своим маленьким подарком. Всегда приятно дарить книжку истинным ценителям. В октябре я в Ленинграде буду. Приедете — звоните (291–37–55). Не знаю, связался ли с Вами Ковальчук — собирался связаться. Мы тут с ним обсудили сложившееся положение, и я предложил для «Собеседника» сделать интервью: Ковальчук беседует со Стругацкими. Он уже и вопросы придумал. Не знаю, подойдет ли это Вам, но в любом случае получилась задержка: Аркадий загремел в больницу, у меня возникли всякие семейные дела… Словом, август кончается, а интервью нет и не видно. Надеюсь договориться обо всем с Вами в октябре.
И привезите новую повесть. С удовольствием почитаю, если разрешите. Я люблю читать этого Прашкевича.
Жму руку, Ваш Б. Стругацкий.
25.08.1979. Ленинград.
Маленький подарок — это сборник «Понедельник начинается в субботу», вышедший в 1979 году. Интервью со Стругацкими у М. Ковальчука не получилось, по крайней мере, в Новосибирск ничего такого он не прислал. Что же касается моей новой повести, это был «Парадокс Каина». Могу добавить к сказанному, что таких читателей, как БНС, на свете мало.
Дорогой Гена!
Разумеется, присылайте Вашего «Каина», когда Вам будет удобно. И я прочту, и ребятам нашим (коих мнение Вам интересно) дам прочесть. И можно будет обсуждение устроить по всей форме, если захотите. Уверен априори, что повесть обсуждения достойна.
Завидую Вашим метаниям! Честное слово! На меня 79-й нагнал оцепенение, из которого никак не могу выйти. Ничего не хочется делать, все валится из рук, даже любимая моя математика не помогает. А метания — это прекрасно! И неудовлетворенность — тоже прекрасно! Это значит — что-то будет, что-то получится, что-то появится, чего не было раньше. Так что мечитесь дальше — успокоиться еще успеете, это я Вам гарантирую.
Дела наши ленинградские скорее унылы. Семинарский сборник притормаживают всеми средствами. На Москву же надежды плохи.
На семинаре кончаем конкурс сказки. Еще одно заседание на эту тему и — конец. Результаты оказались не так уж и плохи, хотя тайная моя надежда набрать материал на сказочный сборник не оправдалась-таки, нет, не оправдалась. Итог: три добротных хороших сказки, да парочка милых сказочек на страничку, да еще одно неплохое сочинение, но, к сожалению, не сказочное, а скорее сюрреалистическое, и потому непечатное. А все прочее — барахло. С одной стороны, вроде бы, и неплохой результат — 5:21, сами понимаете, процент качества вполне достойный, а с другой… Ладно, следующий конкурс будет: спейс-опера — сюжет, забой, пальба, тайны, приключения. Посмотрим.
Жму руку, Ваш Б. Стругацкий.
28.01.1980, Ленинград.
Дорогой Гена!
Большое спасибо за «Собеседник». Очень милый сборник, по-моему. Вероятно, это вполне достаточная причина, чтобы его прикрыть. Или Вы паникуете? Материал по Гуревичу мне понравился очень! Молодец Гиша! По-моему, он именно сейчас нашел себя по-настоящему — этот вот полуочерковый, очень личный, почти автобиографический манер…
А что могут дать Вам Стругацкие — не знаю по-прежнему. Отрывков никаких нет. Беседа-интервью заглохла (наверное, по нашей же вине). Просто не знаю. Отрывок из сценария? Сложно: единственный экземпляр пятого или шестого варианта находится сейчас у Белы Григорьевны. Отрывок из мюзикла? Эти материалы все у Аркадия, да и стоит ли их публиковать? Не знаю, не знаю.
Я тут последние два дня общался с Петером Куцкой. Это главный редактор венгерского журнала «Галактика», один из самых активных и энергичных пропагандистов и организаторов фантастики в Европе. Очаровательный дядька — остроумный, веселый, боевой. Полон разнообразных планов относительно возвеличивания роли социалистической фантастики в мире. Встречались мы сперва в официальной обстановке, в Доме писателей, а на другой день — в полуофициальной: дома у Феликса (Суркиса. — Г. П.), за жареным мясом и бутылкой коньяку. Очень хорошо поговорили, обменялись информацией, но будет ли от всего этого практическая польза — бог весть.
На семинаре кончился конкурс современной сказки. Две первые премии ухитрился отхватить Дима Романовский, третью получил Миша Веллер. Теперь объявлен новый конкурс: на остросюжетное произведение типа «спейс-оперы» под девизом «Приключение с продолжением». Мы будем рады, если Вы сделаете нам что-нибудь в этом роде. Что это у Вас за сомнения: «…я тоже, наверное, Ваш семинарист…» Почему «наверное»? Без всяких сомнений, Гена! Без всяких сомнений Вы наш!
Желаю Вам самого лучшего, Ваш Б. Стругацкий.
23.03.1980, Ленинград.
Речь в письме идет об очередном новосибирском сборнике «Собеседник», который вскоре был благополучно закрыт. Напечатать Георгия Гуревича мы успели, но Стругацкие в сборник попасть так и не смогли.
Дорогой Гена!
Извините, ради бога, всякие дела, болезни, лень, наконец, — и в результате я опять сильно запоздал с ответом. Сочувствую, разумеется, Вашим неудачам, но, в конце концов, кто из писателей застрахован от таких неприятностей? Обычное дело. И правильно Вы решили — надо замереть, прижать уши и работать. Что же еще остается? А враги… Что ж, они отвлекаются, забывают о нас, переключают свою активность на кого-нибудь другого, наконец, уходят в другой департамент с повышением. Рано или поздно ситуация разряжается. А у Вас к этому моменту — новая повестуха! Оч-чень хорошо!
Будем рады, если напишете что-нибудь для нового конкурса. О сроках не беспокойтесь. Все это затеяно надолго. Но желателен, конечно, рассказ — чтобы можно было прочитать его в один прием. Но, в конце концов, годится и повестуха. Желаю удачи.
Вообще-то сейчас у всех дела плохи. Наш детиздатовский сборник (семинарский) задерживается из-за неприязни, возникшей у директора издательства к составителю. Назревает очередной скандал.
Лендетиздатовский сборник отложен на 82-й год. Нехватка бумаги. «Молодая гвардия» — мертвое дело. «Советский писатель» — тоже. Одна надежда на московский Детгиз да на «Знание», где вроде бы относятся к фантастике сносно.
Такие вот дела.
Жму руку, Ваш Б. Стругацкий.
22.05.1980, Ленинград.
«Сочувствую, разумеется, Вашим неудачам…» Речь об очередной моей книге, выброшенной из плана Западно-Сибирского книжного издательства после контрольного рецензирования в Госкомиздате РСФСР, сотрудники которого, давно уже безымянные, навсегда, как мрачное напоминание, остались в глубинах писательской памяти.
Дорогой Гена!
Получил Ваше письмо и сразу же отвечаю.
Спасибо за разнообразную и, в общем-то, приятную информацию. Со своей стороны могу сообщить, что сборник Стругацких «Неназначенные встречи» вышел-таки, невзирая ни на какие происки недругов. Пока у меня только один экземпляр, а как только будет больше, немедленно вышлю Вам. Сборник красиво издан, выглядит вполне солидно, вызывает у меня злорадно-мстительное чувство («наша взяла!»), но читать его мне категорически не хочется — тошнит. Цена победы — наверное, любой.
В Лендетгизе свалили наконец директора. Теперь все, прижав уши, ждут, кого назначат. Слухи ходят стаями, а толком никто ничего не знает. У меня же в мозгу крутятся непрестанно бессмертные строчки из Михаила Евграфовича: «Предшествовавший начальник дал вам язвы, я же дам ти скорпионы!»
Судьба сборника молодых решится, надо думать, новым директором. Пока же перспективы неясны.
На семинаре, как Вы, вероятно, помните, был объявлен в прошлом году новый конкурс на остросюжетное произведение под девизом «Приключение с продолжением». Как я и опасался, задание оказалось семинаристам не по зубам. Ни одного стоящего произведения до сих пор не подано. Завязли, завязли семинаристы в дебрях психологии, социологии, философии и пр. Сюжет им не по зубам-с! А без сюжета — какая может быть фантастика? Правда, кое-кто грозится, что все, мол, впереди, мы еще покажем!.. Что ж, дай бог.
Мы с Аркадием все ходим около новой повести. Она возвышается над нами как гора дьявольски неприступного и неприветливого вида. А лезть надо!
Желаю и Вам того же, Ваш Б. Стругацкий.
7.11.1980, Ленинград.
«Мы с Аркадием все ходим около новой повести…» Видимо, речь идет о «Хромой судьбе». Не помню. Все было неясно. Все просматривалось, а скорее, не просматривалось даже на год вперед. Но — семинар, но — новые работы, но — переписка с десятками самых разных людей, но — борьба за право печататься: Братья упрямо тянули свою повозку. И даже сейчас, когда за спиной несколько собраний сочинений и историческая справедливость (как всегда, с опозданием) восторжествовала, остаются замыслы Братьев, еще не окончательно реализованные. Например, издать том (итоговый, по словам БНС. — Г. П.), который бы составили «Улитка на склоне», «Второе нашествие марсиан», «За миллиард лет до конца света», «Град обреченный», «Отягощенные злом», «Дьявол среди людей», «Бессильные мира сего». Наверное, не всем ясен такой состав, кто-то спросит: а где «Пикник на обочине»? Ведь даже пан Станислав Лем, не сильно-то жаловавший советскую фантастику, признавался в беседе со Станиславом Бересем: «Эта книга Стругацких вызывает во мне своеобразную зависть, как если бы это я должен был ее написать». Впрочем, тенденция возможного однотомника легко прослеживается. Большие писатели потому и являются большими, что умеют понимать собственную работу и не стремятся угождать всем.
Вот уж точно, XX век без Братьев неполон.
5. Третий апостол
…В Индии он сочинил портянку на писательских жен, пользовавшихся услугами рикш. Никакие наши оправдания, дескать, наши жены материально поддерживают самый бедный класс Индии, не помогли. В Москве пришлось писать оправдательные отчеты, к счастью, Станислав ни словом не упомянул о том, что случилось с ним в Варанаисе, куда мы прилетели из Калькутты. В Калькуттском университете Станислав никому не дал сказать ни слова, только энергично размахивал своей книжкой о вреде алкоголизма, которую успел издать перед отъездом, и говорил о том, что именно такие книги следует читать индусам. Он не спрашивал, спиваются ли индусы, пьют ли они вообще, он просто видел толпы на улицах — оборванных костлявых людей. Оборванные и костлявые — значит, пьют. В Варанаисе наши сердца не выдержали. Сеня Злотников (драматург), Михаил Иванович (китаист и писатель) и я — мы вызвали мальчика-боя, дали ему доллар и вручили бланк телеграммы, на котором латинскими буквами изобразили следующий текст: srochno vozvrashaites v Kalkuttu dlj zakluchenia dogovora na knigu o vrede pjanstva I poluchenia gonorara. Мальчик-бой телеграмму унес в указанный нами номер и, допив все, что было в мини-баре, мы разошлись.
Утром мы посетили храм обезьян. Надо сказать, в этом храме всегда тесно и неприятно и обезьяны всячески издеваются над туристами, дразнятся и швыряются палками. Они в храме хозяева. Станислав шел впереди нас. Вид у него был надутый. Мало того, что в Москве он бросил пить, основал писательское общество трезвости и издал книгу о вреде пьянства, так еще здесь гэбист (которого мы не знали, но которого знал он) не позволил ему вернуться в Калькутту «dlj zakluchenia dogovora na knigu o vrede pjanstva I poluchenia gonorara». Станислав жаждал знать, кто послал телеграмму? Задумавшись, он вынул из кармана двадцатку — все, что нам выдавали на путешествие, и поднял ее, рассматривая на просвет. Зеленая вражеская валюта. Он презирал ее, но когда возбужденный гибкий самец, наклонившись со стены, вырвал из его руки двадцатку, он возмутился. Он боялся выказать праведный гнев перед индусами, и самец со стены тоже это знал. Одной рукой он делал движения, смысл которых не мог бы обмануть даже девственницу, а другой, совсем как Станислав, рассматривал зеленую бумажку на просвет. Зеленая вражеская валюта. Покончив со своим сладким делом, самец порвал двадцатку и пустил обрывки по ветру. Станислав был убит: плакал гонорар, в Калькутту не пустили, и валюты больше нет.
И тут он увидел наши сияющие глаза, и все понял, и всех вычислил.
Странное дело: писательское начальство в Москве всерьез обвинения Станислава не приняло. Видимо, посчитали, что такие, как мы с Сеней и с Михаилом Ивановичем, часто заблуждаются, и это, к счастью, еще не самое главное наше заблуждение. Так же они не поверили в то, что это мы научили непристойностям самца-обезьяну; и не поверили в то, что мы сознательно сорвали внедрение крупного культурного проекта: пьяницы, вот и сорвали. Зато указание на жен, катавшихся на рикшах, здорово подействовало. Одним из последствий стало то, что моя рукопись, когда это понадобилось, из редакции издательства «Советский писатель» попала на рецензию именно к Станиславу. Он бодро оценил ее на самый низкий балл и намекнул на то, что таким, как я, вообще следует писать свои вещи латинскими буквами.
Что ж, имел право.
Я помню аннотацию к роману Станислава «Третий апостол».
«Тяжело ранен профессор Духовной Академии Маркерт. Умирающий писатель зажал в руке фигурку одного из апостолов — Петра. Почему не Фомы или, скажем, Иуды? Начальник управления Жуков возглавил расследование». Вылетело из головы, чем расследование закончилось. А вот в семидесятых, задолго до того, как Станислав бросил пить и начал писать духовные романы, мы не раз встречались и радовались тому, что в свое время «ходили в одном бассейне». Каботажник, штурман, Станислав тогда только еще присматривался к фантастике, только еще водил носом, откуда доносятся самые вкусные запахи? Наверное, тогда прикидывал будущие строки из «Третьего апостола». «Обутые в брезентовые сапоги ноги трупа он сунул себе под мышки, цепко обхватив начавшие стынуть ноги мертвеца руками». Чем плохо?
Вот еще одна аннотация. К роману «Возрождение».
«Товарищ Сталин, посланец Зодчих Мира, олицетворяющих галактическое Добро, возникает вдруг на планете Земля и становится гостем известного русского писателя. (Вы, конечно, понимаете, кого именно. — Г. П.) Вождь и писатель — непременные участники сногсшибательных приключений, загадочных, едва охватываемых разумом превращений. Доморощенные мафиози и неожиданные монстры, президенты и диктаторы Лиги сексуальных меньшинств…»
Что ж, говорю я себе, каждый волен писать то, что ему кажется нужным.
«Станислав Гагарин открыл глаза, — (это я цитирую роман, автор пишет о себе в третьем лице. — Г. П.) и увидел, что за его письменным столом сидит Сталин. «Приятный был он в обращении мужик», — несколько отвлеченно подумал Станислав Гагарин. Сталин пожал плечами. «Способностью читать мысли я пользуюсь избирательно. У меня ведь тоже принципы… нравственные. И не усмехайтесь. Вы обо мне знаете лишь по публикациям в «Огоньке» да по сочинению Волкогонова». Зеленые с желтизной глаза вождя зажглись вдруг и пронзили сознание хозяина магической энергией. «Задавайте ваши вопросы. Сейчас для меня нет никаких, понимаешь, загадок из области философии, политики или житейского бытия… товарищу Сталину вменили в обязанность постоянно заботиться о вашей особе и опекать… Но главное, что знают о Станиславе Гагарине, моряке и писателе, Зодчие Мира… интеллект, нестандартность мышления, способность мыслить глобальными категориями, космическое сознание». — «А Бог?» — «А Бога нет», — строго сказал Сталин».
Да, каждый начинает со всей Вселенной, а заканчивает своими четырьмя сотками.
Я гляжу на список Нины Матвеевны Берковой, в котором указаны молодые по тем временам писатели, и думаю, как впоследствии сложились их судьбы? Почему одни стали певцами Корифея всех времен и народов, другие воспели мир нежити? Почему имена одних на слуху, другие забыты? Что определяет судьбу: слабость наша, сила наша? В. Бабенко, В. Покровский, Э. Геворкян, А. Силецкий, С. Лукьяненко, А. Фазылов, Л. Синицына, В. Головачев, Х. Шайхов, И. Пидоренко, М. Веллер, Б. Штерн, С. Логинов, А. Кубатиев, Е. Лукин, Н. Оганесов, Ю. Пригорницкий, Д. Клугер, В. Забирко, Е. Дрозд, Р. Арбитман, А. Столяров, А. Балабуха, А. Измайлов, Б. Руденко, В. Рыбаков, Н. Псурцев, Ю. Брайдер и Н. Чадович, Н. Астахова, С. Иванов, А. Бачило и И. Ткаченко, А. Лазарчук, М. Бернацкая, Л. Шувалов и А. Ярушкин, Д. Трускиновская, А. Щеголев, А. Мельников, П. Кузменко, А. Молчанов, В. Петров, А. Тарасенко, Р. Сагабалян, В. Шкаликов, Н. Курочкин, А. Рубан, Е. Маевский и многие, многие другие. Одни пришли раньше, другие пришли позже. О каждом я мог бы рассказать трогательную или веселую историю, все они или вошли в литературу или выпали из нее. Одни ее гордость, других уже просто нет, А ведь спорили, читали друг друга, искали свое место, пили, не без этого, — океан фантастики был велик, маяков мало, но каждый верил, что кто-то должен доплыть до берега.
Так оно и должно быть.
Школа писателя — его жизнь. Никаких других школ не существует.
Ноябрь 2007, Новосибирск
Комментарии к книге «Кукушки Мидвича», Геннадий Мартович Прашкевич
Всего 0 комментариев