«Под чертой (сборник)»

Под чертой (сборник) (fb2) - Под чертой (сборник) 1594K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Павлович Губин

Дмитрий Губин Под чертой

Опубликованное и зарубленное в «Огоньке»

77 текстов

2011–2014

Обложка: человек-заяц Алек Петук , которому автор крайне благодарен за помощь.

От автора

Летом 2014 года я уволился (меня уволили) из «Огонька» – журнала, к которому меня периодически прибивало, как плавун к берегу, начиная с 1988-го, с большой эпохи, которой «Огонек» был провозвестник и пророк, а тираж достигал 5,000,000 экземпляров. Удостоверение мне подписывал Коротич.

Увольнение я разобрал его как кейс для студентов журфаков в своем ЖЖ (). Если кратко – я к тому времени устал писать для издания, у которого в 2010-х не было никакой платформы, кроме невнятицы про «журнал семейных ценностей». Хотя типов семей к тому времени стало множество, от традиционной однополой (мама, бабушка, ребенок) до нетрадиционной.

Мне хотелось писать по-другому и про другое, нежели про «социальные проблемы» в ключе интеллигентского нарратива, за который, правда, всегда хвалил мои тексты щедрый на похвалы Быков. Однако этот повествовательный стиль измучивал меня, как тугая резинка в советских семейных трусах.

А моих коллег, сросшихся со своими трусами до переноса ударения, раздражало мое раздражение. И когда с главредов «Огонька» сняли Виталия Лошака, являвшего собой по типажу европеизированного зав. международным отделом ЦК КПСС, важными чертами которого были любопытство до чужого таланта и соблюдение правил гигиены, стало ясно, что мне долго не жить. Рубили уже не тексты, а темы.

Доходило до анекдотов. Собираясь в отпуск во Францию (любовь к этой стране подвигла меня уже взрослым выучить французский), я предложил написать про то, кто и какие русские книги покупает в Париже. Семейнее тему трудно придумать. «Мы это печатать не будем», – процедил сквозь усы человек, занявший место Лошака. Его раздражал я как таковой, а я в Париже раздражал особенно, а он не хотел, чтобы его хоть что-то раздражало.

В общем, вот вам сборник очерков, опубликованных и не опубликованных в «Огоньке» с 2011-го по 2014-й. Хронологически тексты продолжают вышедшую в издательстве Ивана Лимбаха в самом конце 2011-го книгу «Налог на Родину»: -gubin/nalog-na-rodinu-ocherki-tuchnyh-vremen-2/.

«Налог на родину» завершается очень важным текстом «Интеллигенция и революция», который я тогда не смог опубликовать не только в «Огоньке», но и вообще нигде. Эта книжка также завершается важным текстом «Язык рейха и пена дней» (о том, как язык отражает общественные перемены), который тоже нигде оказалось невозможным опубликовать.

И в этом можно увидеть, конечно, утешительную стабильность.

ДГ

1. Клик победы// О том, в чем интернет не совпадает с Россией

(Опубликовано в «Огоньке» )

Если завтра Рунет отделится от России, его президентом выберут Навального, министром культуры назначат Экслера либо Гельмана, а фоторепортаж обо всем этом сделают Варламов и Норвежский Лесной.

Впрочем, что это я глупости пишу – «если»? Рунет и так живет отдельно от России. Там читают ЖЖ «своего» Марата Гельмана, но никто не знает ЖЖ «чужого» министра культуры Александра Авдеева; там твиттер «своего» перзидента посылает твиттеру «чужого» президента издевательское: «Дмитрий Анатольевич, даже если м…к, из-за которого стоят «скорые помощи» – не вы, у меня для вас плохие новости».

Велико ли население Рунета? Одних блогеров 40 миллионов.

В каких отношениях Рунет с Россией? Холодной войны: то есть непрерывной атаки Рунета и ледяного молчания в ответ.

Россия со всеми своими федеральными вертикалями делает вид, что блоги и социальные сети – удел лузеров, графоманов, дурачков, которым делать нечего, как надув щеки, выстукивать по «клаве»: «Вот, решил завести ЖЖ. Пока не знаю, что написать. Всем превед!»

А Рунет потешается над Россией, где существует телевидение, рассчитанное на мозги хомячков, которым все равно не покажут обошедший Рунет клип, где кремлевский кортеж мчится по пустому Кутузовскому, а несколько «скорых», включая реанимобиль, дожидаются, пока им разрешат тронуться с места. Собственно, на этот клип перзидент России и намекал.

И хотя Россия реальная делает вид, что России виртуальной нет, она все чаще импортирует у Рунета новости, документы, фотографии, скандалы и разоблачения, потому что Рунет по своим каналам мгновенно передает информацию от своих добровольных репортеров, обозревателей, аналитиков, удивительным образом воплощая ленинскую идею о массовом корреспонденте. Например, Николай Данилов, известный как Норвежский Лесной, просто выкладывает в своем ЖЖ день за днем снимки, образующие мозаику жизни – и благодаря этой честной работе он популярен, как в свое время были популярны Картье-Брессон, Генде-Роте и Свищов-Паола, вместе взятые. (Один из последних снимков Лесного – городская улочка, на стене намалевано граффити «Россия для русских!», только «для русских» зачеркнуто и написано: «для людей»). А недавно в первые ряды фотографов Рунета стремительно – за пару месяцев – ворвался совершенный мальчишка Илья Варламов. Он сделал репортажи о лесных пожарах и о погромах на Манежной, а в перерыве – репортаж из кабинета Вячеслава Суркова, обильно обставленного номенклатурными кунштюками вроде «вертушек» АТС-1 и АТС-2. (Как попал Варламов к Суркову? Спросите Суркова: власть любит порой играть с талантами в поддавки, рассчитывая в будущем на взаимность). В реальной России, на федеральных телеканалах, такой репортаж разве возможен?

Рунет наступает не только потому, что выигрывает в оперативности: первые сообщения о взрыве в Домодедово (вместе с видеороликами) оказались в твиттере через пару минут: их передали прямо из аэропорта. А телевидение несколько часов молчало, поскольку вместо новостей привыкло заниматься пропагандой, а пропаганда – это не когда ты делаешь новости, а когда тебе говорят, что и как делать.

Рунет наступает не только потому, что там нет цензуры, начальства, репрессивного аппарата, а также необходимости под шапкой «Единой России» обслуживать частные интересы людей, уверяющих, что они и есть государство.

Но и потому, что качество тамошних героев и кумиров – иного свойства, чем вне интернета.

Что такое кумир и герой в реальной жизни? Бизнес-продукт, созданный путем маркетинга, то есть упаковки и раскрутки. Перестаньте оплачивать рекламу – все, умер кумир. Возобновите оплату – и снова курилка жив. Деньгами смерть поправ.

Но мы еще не осознали, что каждой эпохе не просто соответствует своя информационная среда, но и что технические параметры этой среды отбирают, вышелушивают идеологию эпохи из нескольких возможных.

Расцвет консьюмеризма стал возможен – я убежден – благодаря свойствам ТВ, которое доносит картинку до миллионов, но исключает обратную связь, благодаря чему изображением легко манипулировать. Телевидение идеально для рекламы: все ярко, понятно, эмоционально – и никаких в ответ контраргументов. Телеэкран крив по своей физике, я даже не про умысел посаженных управлять экраном людей. И, кстати, прямые эфиры, предоставление слова оппонентам, опросы и голосования во время эфиров – это инструменты не либерализма, а исправления врожденной телевизионной кривизны. Телевизор – главный идеолог общества потребления, ему по природе свойственно информацию превращать в продукт: сиди, лопай и не возражай, потому что твое возражение все равно не услышат.

Интернет-среда – физически другая. Сила Рунета не в оперативности, не в мультимедийности, не в широте охвата, а в доступной мгновенно обратной связи. Социальные сети так популярны не потому, что дают возможность рассказать о съеденном завтраке и любимом коте. А потому, что подразумевают ответ, общение, спор, выстраиваясь по силовым нитям общих интересов. Герои, кумиры, любимцы и баловни интернета – от Божены Рынска до Татьяны Толстой, от Алекса Экслера до Антона Носика – это люди, прошедшие публичную проверку на вшивость. То есть подтвердившие, как минимум, две вещи:

1) что действуют ради идеалов и идей, а не меркантильного интереса;

2) что готовы к публичной критике этих идей – и, кстати, своего поведения.

Если вы заглянете на сайт к Алексу Экслеру (7 миллионов просмотров в месяц), то обнаружите там тьму обзоров электронных устройств, которые присылают Экслеру их продавцы и производители, но не найдете ни одного обзора (хвалебного или разгромного), который бы Экслер писал, кривя душой. Экслер – наш общерунетовский ОТК, по отношению к которому стать ОТК может каждый: для создания аккаунта в твиттере или ЖЖ денег не нужно.

Еще раз подчеркну: все думали, что интернет – это гаджет, игрушка, благодаря которой можно делать то, что раньше делалось посредством книг, прессы, радио и ТВ, только веселей и прикольней. А оказалось, что интернет – это обмен информацией во всех направлениях, и что это коллективный рентген для информации. Потому что среди миллионов пользователей легко находится тот, кому есть что сказать, и кто щелчком мыши уничтожает вруна. Причем уничтожить ответ уничтожителя невозможно: поисковые системы сканируют интернет-пространство, запоминая все. «Вечная память» – это про интернет.

Попытки игнорировать свойства среды обречены. Пару лет назад ЖЖ завел Виктор Алкснис – депутат и «красный полковник». Не знаю, что он при этом думал – может, всерьез полагал, что статус депутата и в интернете дает неприкосновенность. В блог же ему мгновенно накидали горяченьких комментариев. Алкснис в ответ грохнул кулаком и заявил, что подаст на хулителей в суд – это с точки зрения Рунета был жест до предела непристойный, ибо в Рунете судят и рядят только словами. В итоге Алкснис из героя превратился в политический анекдот.

Пример посвежей – глава фонда «Федерация» Владимир Киселев, который, оправдываясь после скандала с якобы благотворительным концертом своего фонда, завел ЖЖ, наивно рассчитывая, что слова его не рассмотрят под лупой. Рассмотрели под микроскопом: выяснили, например, что концерт с Путиным и Микки Рурком прошел за три недели до официальной регистрации фонда. Что хотя на детишек денег так и не собрали, но фуршет с икрой и шампанским провели. И что Киселев врет, утверждая, что на банкете не был – стертые было фотографии как раз и выудили из памяти поисковиков. И что врун – минимальный эпитет, которым Киселева можно наградить.

Даже главный разоблачитель коррупции Навальный, хочет он или не хочет (надеюсь, хочет), должен принимать вызовы на публичные дискуссии.

И Толстая с Рынска должны, собачась, прояснять взгляды на мораль под обстрелом сотен комментариев, включая и те, что не дело дам публично собачиться.

Интернет – это тысячекратно усиливаемая глотка, но и, в качество противовеса, миллионы глаз.

У Димы Быкова есть такое стихотворение: «А мне никогда ничего не прощали. Ни юноша бледный, покрытый прыщами, ни старец в алмазном венце седины, – никто не давал мне платить в полцены. В расчет принималась любая ошибка, от запаха пота до запаха «Шипра», от крупных обид до таких мелочей, которых бы взгляд не заметил ничей». Это – про жизнь в интернете.

Собираетесь совершить в интернете подвиг? Будьте готовы и к чистке с песочком, и к промыванию косточек с мылом: может, поэтому Быков ЖЖ и не ведет, ограничиваясь романом «ЖД». Зато в отношении тех, кто прошел песок, мыло и электронные трубы, можно сказать следующее: ими руководят идеи, а не материальные интересы; они слушает всех, но и подотчетны всем; и все равны, и всеми движет справедливость.

Кажется, за это и шли на баррикады в 1991-м.

2011

2. Время радиопассивности// О том, когда и от какой болезни умрет радио и что его заменит

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Два мира – два эфира» )

В конце апреля прекратила вещание на русском языке Всемирная служба Би-Би-Си. В России к этому отнеслись примерно как к случившейся в те же дни смерти Элизабет Тейлор.

Ну да, были времена, красавица блистала – и миллионы человек с ума сводила. Кончилась эпоха. Кто сейчас слушает сквозь треск коротковолновых помех Севу Новгородцева? Кто готов смотреть «Клеопатру»?

Би-Би-Си вещала на русском с 1941-го. Век радио, получается, короче женского. Русское Би-Би-Си теперь живет на сайте в интернете – и руководит им молодой парень Дима Шишкин, который и до кресла босса занимался не эфирами, а BBC online, то есть интернетом.

«Были бы у Би-Би-Си в России fm-частоты, пожили бы еще», – пожимают плечами те, кто немного разбирается в радио. (А те, кто в радио разбираются хорошо, знают, что fm-частоты иностранному вещателю в России получить нельзя, поскольку радиостанция, на которую в принципе нельзя нажать из Кремля, представляет угрозу Кремлю, называемую «угрозой информационной безопасности России». По перестройке многие российские станции с охотой ретранслировали Би-Би-Си и «Свободу» – это качественное радио; в 2000-х после нескольких скандалов и угроз отнять лицензии с этим было покончено).

«Да и на fm-частотах они трепыхались бы в самом низу рейтинга, как какое-нибудь радио «Орфей». Музыки нет. Проблемы обсуждают мировые да европейские. Кого, блин, в России волнует резня в Дарфуре? Два прихлопа, три притопа – на каждую точку зрения нужен оппонент. Не наш менталитет», – уверяют коллеги в руководстве государственных радиостанций, многие из которых раньше гоняли в Лондон с завидной частотой, и в Буш-хаусе, штаб-квартире Всемирной Службы Би-Би-Си, подписывали договоры о сотрудничестве.

На все это и правда нечего возразить.

Но добавить кое-что к этому можно.

Дело в том, что Русская служба Би-Би-Си не столько умерла, сколько пошла по пути, который предстоит большинству российских станций, царствие им интернетово.

Эти станции живы лишь потому, что у нас всюду на дорогах пробки, а в автомобилях – радиоприемники для fm-частот. Очень быстро эта технологическая схема кардинально изменится и изменит текущие рейтинги, которые при ознакомлении с ними наивной души заставляют душу вопить нечто вроде: «России больше не жаль!»

* * *

Ознакомьтесь: сегодня в Москве в fm– и УКВ-диапазонах вещают 5 десятков радиостанций, что само по себе анекдот. В Лондоне, с его куда более жирным рекламным пирогом, радиостанций двое меньше, причем туда входят и локальные станции, с маломощными передатчиками, обслуживающие community, сообщество одного-двух районов. Получается забавно: начав утренний джогинг в Кенсингтон-гарденз, слушаешь живой концерт шумовой музыки (бутылки с водой, пила, крышки от кастрюль) для жителей Бромптона и Кенсингтона. А добегаешь до Гайд-парка – все, кончились кастрюли, ищи на другой частоте прелюды Шопена для жителей Мэйфера…

Так вот, самые популярные в Москве радиостанции, согласно рейтингам компании TNS, которую многие по-старинке зовут «русским Гэллапом», – «Авторадио», «Русское Радио», «Шансон», «Европа Плюс», «Ретро FM». В Петербурге (30 станций) – с огромным отрывом «Дорожное радио», далее «Европа Плюс», «Ретро FM», «Русское радио», «Авторадио». В целом по России – «Европа», «Русское», «Авто», «Ретро», «Дорожное».

Причем стремительный взлет питерского «Дорожного радио» показателен. Не знаю, дорогие товарищи, приходилось ли вам хоть раз эту недавно созданную станцию слышать. Так вот, представьте, что с «Шансона», «Русского», «Ретро» и «Авто» взято самое вторичное, вульгарное, бандитское и неизменно связанное с бандитским сентиментальное, – и получите «Дорожное». «Наш свадебный салат, Платье подвенечное И этот сервелат Буду помнить вечно я. Эх, два кусочека колбаски У тебя лежали на столе; Ты рассказывал мне сказки, Только я не верила тебе». Что называется, гигиенический пакет находится в спинке впереди стоящего кресла.

Я знаком с Сергеем Ямщиковым – одним из создателей «Дорожного радио» и его вице-президентом. Поверьте, это интеллигентнейший человек, трудоголик, способный часами рассказывать, как запускаются в ротацию песни на основе тестирования в фокус-группах. Мне показалось, что он сам слегка ошеломлен тем, с какой силой проект радио для дальнобойщиков стал популярнейшей помой… в смысле, столовкой, в которой, похрюкивая, причмокивая и требуя очередного кусочека колбаски, кормится полстраны. Нет-нет, я не подвергаю сомнению права пацанов на «КАМАЗах» любить песню «Шашлычок под коньячок – вкусно очень», но и оставляю за собой право думать об этом то, что я думаю. Когда я спросил Ямщикова, понимает ли он, что за «Дорожное» ему в аду уготована самая жаркая сковородка, если только он не создаст радио атональной музыки, – Сергей Владимирович, отводя взгляд, ответил, что да, над одним некоммерческим проектом они сейчас думают, – в общем, битва за душу Фауста покуда идет.

Так вот, все эти свидетельства популярности радиостанций с дурной и попсовой музыкой, включая, на мой вкус, и «Европу Плюс», где крутится только то, что гарантированно приносит деньги, я привожу не затем, чтобы ужаснуться тому, что с русскими людьми случилось за последние 10 лет. Хотя ужасаться следует тоже.

А затем, чтобы подчеркнуть изменения самой аудитории радио. Молодые, прогрессивные, продвинутые, образованные и прочие люди сегодня радио не слушают вообще, – точно так же, как не смотрят федеральные телеканалы. Остановите студента или старшеклассника с «бананами» в ушах – у него играет не радио, а mp3-плеер, где записан, может быть, даже подкаст, то есть выложенная в интернете программа (мои подкасты, например, есть на портале «Подстанция»: /). Людей, сформированных свободным выбором – хотя бы между плеером и радио – мало интересуют российские станции, заточенные под бюджеты рекламодателя, а не мозги слушателя, работающие под объединенным (включая и редкие станции джазовой и классической музыки) девизом «Передаем только то, подо что танцевала еще твоя мама» (у битлов была такая песенка, Let’s all get up and dance to the song that was a hit before your mother was born, – знали бы они!)

Радио сегодня – удел бомбил на «жигулях», водителей маршруток, дальнобойщиков, проводников в поездах дальнего следования и домохозяек всех возрастов, прикованных к кухне, где между кастрюлей и сковородкой скворчит из древнего репродуктора «Радио России» (десятая часть всех радиослушателей Москвы и седьмая – Петербурга, кстати).

А ощущение, что «радио слушают», возникает, поскольку есть пробки и есть автомобили с радиоприемниками, которые волей-неволей от пробочной тоски приходится включать (но тут картина другая – автовладельцы нередко предпочитают информацию и новости музыкальной попсе: вот почему у «Эха Москвы» в столице шестая по объему аудитория).

Но, скоро, повторяю, и это изменится. Все пойдет – и все пойдут – в сторону Би-Би-Си.

* * *

Куда пойдут?

А поговорите с моей женой, она расскажет.

На день рождения я подарил ей айфон, и вскоре она уже рыдала от подарка в два ручья, и отнюдь не слезами счастья. Дело в том, что мы с женой по утрам бегаем, и она во время бега вокруг Петропавловки слушает то джазовое радио «Эрмитаж», то «Эхо» (я сам предпочитаю аудиокниги). А в дорогом и дико технологичном айфоне функции радиоприемника не оказалось. Совсем. Хотя она есть даже в самых дешевых мобильниках за 700 рублей.

Жена рыдала до тех пор, пока не поняла, что вместо 30 питерских радиостанций может на айфоне выбирать из 3 тысяч станций, или даже, бог его знает, из 300 тысяч. Айфон принимает радио через интернет, а там любые мелодии и ритмы, новости и языки, хочешь – слушай ча-ча-ча 70-х, а хочешь – атональщика Шёнберга, хочешь – BBC Radio 4 на английском, хочешь – Telerama Radio на французском. Я себе айфон покупать пока жмотничаю, но дома давно слушаю радио только через интернет: программа iTunes настроена на 30 штук только блюзовых станций (а помимо iTunes, есть сотни транслирующих программ).

И эта ситуация свободного выбора меняет все положение дел на радиорынке, уничтожая рынок «форматных» станций и образуя рынок идей. Дайте только развиться быстрым сотовым сетям 3G, позволяющим качать звук через интернет, а автомобилям обзавестись интернет-приемниками. Это быстро очень произойдет: наверное, быстрее, чем музыка с CD перекочевала на флэшки.

Когда радиостанция «Вести ФМ» разорвала со мной контракт по причине (их версия) «эстетических разногласий», я получил несколько предложений профинансировать создание собственной станции. Я поблагодарил, но отказался, объяснив, что эфирное радио требует гигантских затрат, лицензий, частот, к чему прилагается пристальный взгляд из-за стены с зубцами (некоторые руководители действующих радиостанций говорили напрямую: «Мы с удовольствием бы дали тебе прямой эфир, но боимся проблем»).

А как только приемники, подобные айфону, будут в каждой второй иномарке, – я с удовольствием предложение приму, и буду вести утреннее шоу по интернет-радио прямо из квартиры, сидя на табуретке на кухне, и еще посмотрю, у кого будет выше рейтинг, у меня или у «Вестей».

* * *

Хочу заверить вас, что все описанное не фантастика и даже не прогноз: это реальность, выглядящая фантастической только для тех, у кого нет интернета, который представляет собой не столько технологию, сколько философию индивидуального свободного выбора.

Вот это торжество идеи частного, честного и свободного выбора и оценили, как мне кажется, на Би-Би-Си, закрывая эфирное вещание. Время директивного и селективного распределения информации – официозной или неофициозной – прошло. Я знаю, что у Би-Би-Си сейчас сокращение бюджета, сокращение штата, и вообще предстоит переезд из исторического Буш-хауса в новое здание, – но это все же повод, а не причина. Если твоя миссия – честное, беспристрастное, объективное распространение информации, то реализовать ее сегодня можно куда дешевле, проще, технологичнее.

К этому, кстати, приходят и на других зарубежных информационных распределителях – «Немецкой волне», «Свободе», «Голосе Америки» (там эфирное вещание прекратили в 2008-м). Формат распределителей и приемников устарел. Дневная аудитория маленькой московской радиостанции «Финам ФМ» составляет всего 100 тысяч человек. Однако когда там прошли дебаты Навального с единороссом Федоровым, в которых Федоров был показательно бит, запись через интернет прослушало еще около 700 тысяч человек.

А потому я с садомазохистским удовольствием слежу за тем, как из российского бюджета – то есть из моего кармана – выделяют очередные безумные миллионы на очередной информационный распределитель с целью, как водится, создания положительного облика страны за рубежом.

Два мира – два эфира.

Есть сомнения, кто победит?

2011

3. Старость не младость// О том, как в России проходят границы между поколениями

(Опубликовано в «Огоньке» )

Меня спросили, можно ли отнести Алексея Навального к поколению «молодых политиков». Я расхохотался сразу по двум причинам (вторая – что Навальный сейчас всюду: утюг включишь, а там Навальный). А потом бросился к книжной полке.

Меня давно занимал вопрос о поколениях.

И, верно, не меня одного.

Журнал GQ лет шесть назад – а это журнал, как парус, чуткий к ветру моды – делал целый номер про поколения. Мне пришлось отдуваться за свое. Простите, товарищи дорогие: не нашел ничего лучше как написать, что ни с каким поколением связать себя не могу (и это правда было лучшим, что я мог написать). А потом промямлил, что-де мой 1964-й год рождения был последним вагоном брежневского поезда, в тамбуре которого мы могли безопасно корчить рожи режиму, любуясь полоской зари, называемой словом «Запад». Мы лихо, на полном ходу, в старших классах проскочили между двумя партсъездами («исторические решения» одного уже канули в Лету, а другой «исторический» еще не случился), и нам почти не пришлось зубрить муть про «коллективную мудрость ЦК КПСС и лично Леонида Ильича». Фраза же «исторически не сложилось» среди однокурсников долго ходила в качестве отмазки, чтобы не вдаваться в детали, отчего не пришел на первую «пару». Нас даже в армию не забрали с учебы, как загребли следующие курсы, где были Димка Быков и Саша Терехов (последнему армия позволила написать книгу «Это невыносимо светлое будущее» – сильнейший путеводитель по аду, где из несформированных людей делают окончательных мразей, называя это «превращением в настоящих мужчин»).

Ну и что? Что объясняют год рождения и вешки времени на нашем пути? Моими однокурсниками были и Дима Рагозин, и Сережа Пархоменко, так у них лишь воспоминания общие, даром что оба учились на международном отделении. А в системе идей и в методе рационализации действительности, то есть ее приручения (ну, это как Менделеев своей таблицей приручал химический хаос) – в моем возрастном срезе общности никакой.

Хотя до этого поколения, сменяющие друг друга, то «физиков и лириков», то «дворников и сторожей», не говоря уж про «шестидесятников», делали это с убедительнейшей очевидностью. Которую подтверждало даже внутреннее деление на диссидентуру и слуг режима: конечно, это были враги, но враги в одной системе координат.

И редкой точности поэт Давид Самойлов, называвший круг поэтов, навсегда сформированных войной (Левитанский, Слуцкий, Окуджава) «поздней пушкинской плеядой», не просто так возвращался к своим знаменитым «сороковым, роковым». И под конец жизни называл менявшие друг друга времена «пятидесятыми полосатыми», «шестидесятыми дрожжевыми», «таинственными семидесятыми», «восьмидесятыми межевыми». И – мое ухо слышит – точности в последних определениях не находя. Потому что правило смены поколений при Горбачеве дало трещину. И это мне кажется важным подчеркнуть.

Второе, что важно – это что границы поколений у нас пролегали не по годам рождения, а по другим межам: я, например, долго (и ошибочно) считал, что по профессиональным – типа, «поколение молодых физиков». Мы ведь легко называем отметившуюся книжечкой женщину под 30 «молодой поэтессой», хотя этому юному дарованию поздно участвовать даже в программе льготного кредитования молодежи. Или, вон, режиссер Звягинцев был зачислен в «молодые» после фильма «Возвращение», когда ему стукнуло 39! Мы с ним ровесники, – но меня «молодым журналистом» отчего-то четверть века как не зовут.

А третья важная вещь – это то, что в европейских странах такой поколенческой сепарации, как у нас, я не наблюдал. Даже 1968-й во Франции был, как меня уверяли, годом перелома идей, а не молодежного бунта: просто студенты выходили на улицы, а их родители переживали смену эпох, оставаясь дома с газетой. Европейская тусовка вообще в возрастном плане куда более разнообразна, чем наша: в кафе, в ресторане, в клубе, в горах après ski, – все вперемежку: и стар, и млад. Однажды в Куршевеле в разгар «русского сезона» в торговой галерее я встретил роскошного седовласого господина: он неспешно проплывал мимо витрин, куря сигару, с белым бульдогом на поводке. Ночью я увидел его за диджейским пультом в клубе: он был, оказывается, резидентом парижского Buddha Bar – вертел диски, чем в России занималась исключительно молодежь.

Словом, повторяю, российские стратификация и смена поколений (нередко мучительная – взять «шестидесятников», одним махом из романтических мечтателей перескочивших в «демократы с кашей в бороде»), есть некий феномен, одного плана с «молодыми дарованиями», которым может быть сколько угодно лет. (Да-да, совсем забыл: «поздняя пушкинская плеяда» Самойлова-Левитанского-Слуцкого была «молодой» по отношению к Евтушенко-Вознесенскому-Рождественскому, которые после стадионного успеха мигом стали взрослыми поэтами). И я – как, возможно, и вы – все пытался феномен разъяснить, и ходил кругами, да как-то мимо.

И вот, после вопроса о «молодом политике Навальном», какая-то логическая цепочка замкнулась. Хотя понятно, что словосочетание «молодой политик» в нынешней России само по себе смешно. Кто у нас реальные политики, то есть идеологические выразители экономических интересов – я понятия не имею, они скрыты во тьме такой, что меркнет Мордор. Видны лишь их проекты, скажем, молодые спортсмены-чемпионы в Думе: Кабаева, Сихарулидзе, Хоркина. Крайне дисциплинированные и действительно юные (большой спорт нередко консервирует своих героев в психологическом развитии на уровне подростков: таков и симпатичный отчаянной искренностью Антон Сихарулидзе, но таков и Владислав Третьяк). Видимо, кто-то из тех, кто скрыт во мраке, тоже подметил это и создал проект «молодые чемпионы в «Единой России», но это не поколение, а просто проект. Который будет существовать столько, сколько это потребуется Тому-Кто-Скрыт, или столько, сколько просуществует сам Тот-Кто-Скрыт.

А когда цепочка замкнулась, я, повторяю, побежал к книжной полке. Недавно питерское «Издательство Ивана Лимбаха» (славное тем, что тщательно отобранные книги выпускает на исключительного качества бумаге) издало сборник старых, «перестроечных» статей социологов Льва Гудкова и Бориса Дубина из «Левада-центра». Некоторые статьи устарели до степени исторического свидетельства, но многие оказались как вчера написаны. Листаю – ага, вот.

«Для человека с чувством исторического времени… поколение существует только тогда, когда оно реализовалось, воплотилось в письменной культуре; те же, кто по тем или иным причинам этого не совершил, не стали поколением и до сих пор остаются молодыми, несостоявшимися. Поэтому… иные сорока-пятидесятилетние авторы доныне называемы и называют себя молодыми, ведь они только «входят» в литературу, в культуру».

Статья называлась «Литературная культура» и посвящалась анализу книгоиздательства в СССР: Госкомиздат, верховный распределитель, невольно задавал рубежи, отсчитывая возраст поколений от первой публикации, а шире – от первого разрешения выйти на публику.

А возрастная общность была способом добиться такого разрешения, поскольку добиваться чего-то проще не в одиночку, а толпой. Гудков с Дубиным вообще интересно объясняют механизм отечественной истории, когда все перемены совершатся всегда скачком и непременно «сверху». Он напоминает работу двухтактного двигателя. На первом такте молодое поколение впитывает новые идеи, которые негде выражать, потому что на информационных распределителях сидит поколение ретроградов-стариков. Потом, когда старшее поколение вымирает, следует второй такт: меняется руководство распределителей, и слово в одночасье дается «своим». И так поколение за поколением, век за веком.

Мой год рождения не стал поколением, потому что рухнула система распределителей, и «молодыми» оказались разом все, которому было что сказать. В «ровесниках» оказались и Быков, и Губерман, и Лев Лосев. Оказалось, новые идеи могут проникать в общество в индивидуальном порядке.

А потом, когда политический и телевизионный распределители восстановили (телевизионный – как департамент политического), стало казаться, что российская скачкообразность истории восстановлена тоже. Отсюда и уныние, ставшее чуть не массовым среди вполне успешных людей: «Господи, снова как при Брежневе… Сколько лет еще будет Путин? Эдак мы умрем раньше, чем он!»

Политик Навальный, которого не записать ни в юное, ни в молодое, ни в зрелое, ни в старое поколение, и у которого есть только свой личный возраст – возможно, самое приятное свидетельство того, что прежней скачкообразности уже не будет. Информационная среда другая, и этой средой вполне можно пользоваться. И значит, что русское общество – довольно отсталое и социально, и культурно – может развиваться куда более плавно, вне поколенческих смен.

В конце концов, «всякая стадность – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно».

Соловьев имеется в виду Владимир, но не Рудольфович.

Цитата все-таки из «Доктора Живаго».

2011

4. Книга не подарок// Об опасности преклонения перед литературой

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Читать не вредно» )

Литературоцентричность и вера мыслящих русских людей в художественное, так сказать, слово вовсе не означает силу русской мысли. Поклонение литературе, как и пресловутая «духовность», скрывает, с моей точки зрения, пустоту.

У одного парня в нашей петербургской компании был день рождения, мы скинулись на электронный ридер, и меня попросили составить список книг, которые в подарок следует закачать, дабы даримое персонифицировать. Тоже мне, вопрос! Из наших: Улицкая, Пелевин, Терехов, Быков, Сорокин, Шишкин, плюс малоизвестный, но входящий в моду Аствацатуров. Из ненаших: Мишель Уэльбек, Агота Кристоф, Брет Истон Эллис, Орхан Памук, Роберт Харрис. Когда список был закончен, мне сказали: «Ты молодец! А мы вот загниваем, так мало читаем, так стыдно…»

Это ужасно, – то, что мне сказали. То есть ужасно не то, что люди мало читают, а то, что полагают чтение художественной литературы обязательной отметкой правильной и, не сомневаюсь, духовной жизни. Русские образованные люди невероятно литературоцентричны. И невероятно этим гордятся. Кто «Каштанку» не прочел – тот не человек. Книга – учитель жизни. Литература – оплот морали. Нам же с детства внушали, разве не так?

Да абсолютно не так! Литература не влияет на общественную мораль, – иначе бы нация, воспитанная на Гете и Шиллере, в ХХ веке не утопила полмира в крови, а нация, впитавшая с молоком матери белозубые стишки Пушкина, плюс романы моралиста Толстого, не плодила бы рабов и не занималась бы из века в век самоуничтожением. Те люди, которые сегодня пущены во власть, и по сравнению с которыми нравственностью обладает даже крышка от унитаза – они на чем воспитывались? На «Вишневом саде», на «Преступлении и наказании», на «Капитанской дочке». Береги честь смолоду, тьфу. И даже если они терпеть не могли угрюмую и назидательную школьную литературу, то наверняка читали под партой Булгакова и Стругацких. Нет в России сегодня во власти человека в возрасте под пятьдесят, который бы не уронил слезу над «Мастером и Маргаритой», «Над пропастью во ржи» и не восхитился бы «Пикником на обочине». Нет сегодня в России во власти человека, руки которого не были бы по локоть в деньгах или дерьме, что, в рамках современной национальной парадигмы, примерно одно и то же.

То есть Пушкин, Толстой, Достоевский – никакие не учителя, а отобранные властью авторитеты, играющие в жизни ту же роль, что и каменные львы у особняка вельможи. «Пушкинтолстойдостоевский» – это продукт централизованного распределителя. А альтернативный список (где, условно, Солженицын, Платонов, Бродский, и который на моих глазах превратился в список официальный) – это продукт фрондерствующего ума, состоящий в желании видеть у особняка вместо львов скульптуру Генри Мура или Осипа Цадкина, при этом не подвергая сомнению систему, где есть место вельможам и особнякам. Наша оппозиция так и ненавидит власть, что боится от нее оторваться. Она бы, несомненно, хотела видеть во власти немного других людей – более европейских, милосердных, меньше ворующих или пацанствующих, вообще эстетически других – но ужасно не хотела бы лишать власть сакральности. В книге журналистки Елены Трегубовой «Записки кремлевского диггера» есть прелестный эпизод. Елена входила в кремлевский журналистский пул, знакома была с сильными мира, ужинала в японском ресторане с Путиным, а потом за длинный язык пострадала, причем всерьез, и однажды обнаружила в своем подъезде бомбу, после чего уехала по обычному русскому маршруту в Лондон, за что ее не упрекнуть… Ну, а в пору, когда она еще запросто ела с Путиным сашими, она как-то раз проспала рейс, и, понимая, что непоправимо опаздывает на самолет, позвонила Борису Немцову, пребывавшему в вице-премьерах. И Немцов, на джипе с мигалкой, повез девушку в аэропорт чуть не по встречке, – и, ура, успел. То, что никому не гоже гонять с нарушением правил движения; то, что проспавший рейс человек должен покупать новый билет; то, что про случившийся конфуз лучше помалкивать, ибо, как минимум, подставляешь своего спасителя, – автору оппозиционных текстов в голову не пришло. Тут эстетическая оппозиционность: Немцов лично за рулем – хорошо, а тысяча чиновников с шоферами и мигалками – плохо…

Впрочем, это я отошел в сторону от темы, хотя и недалеко.

Идея стандартизированного распределения – когда перед виллой непременно по льву, и в саду фонтан в виде девушки с кувшином – у нас распространяется и на искусство, а точнее, на жанры. Высокие жанры – литература, живопись, театр (где Большой всегда главнее Малого); так повелось, так одобрено. А вот сообщения в твиттере, видеоарт, уличные инсталляции или какая еще хрень, вроде группы «Война» – это хрень и есть.

На художественную литературу, на то, что в английском очень точно называется словом fiction, «фикция», «вымысел», в России вообще навешено ярмо формулирования смыслов, хотя литература, как и театр, как и кино, вещь эмоциональная, это все такие доступные наркотики, быстро и качественно переводящие в иную реальность, причем с минимальным отходняком. Прочитав «Живаго» или посмотрев «Трехгрошовую» в постановке Серебренникова, можно испытать сильное потрясение, можно сопоставить иную реальность со своей жизнью, и этой разностью потенциалов зажечь, как искрой огонь, новый смысл, – но собственно практического смысла, который можно применить к своей жизни, объяснить происходящее, на основании которого можно сделать прогноз, в литературе и театре столько же, сколько в живописи или скульптуре.

Прямым формулированием смыслов занимается не искусство, а наука, от философии и математики до, не знаю, геологии и энологии. Они превращают царящий хаос с систему. Менделеев с точки зрения разума куда более значителен, чем Пушкин. И если мы живем в стране, где не знать Пушкина стыдно, а периодическую систему элементов не знать можно, – это значит, что Пушкин используется как прикрытие.

Например, как прикрытие той простой вещи, что не может в стране быть никакой национальной идеи, что все «национальные идеи» – это выдумки лакеев, обслуживающие даже не власть как таковую, а вполне конкретных людей, стоящих у власти. У стран не бывает идей. У стран не бывает смыслов. У стран бывает эстетика – эстетика свободы в США, гедонизма во Франции – позволяющая людям индивидуально определять и находить собственные идеи и смыслы (я где-то прочитал довольно точное замечание, что если русский интеллектуал ставит вопрос «В чем смысл жизни?», то европейский интеллектуал задается принципиально другим вопросом: «Если факт конечности жизни доказан, то какими смыслами я могу ее наполнить?»)

Не надо искать национальную идею.

Не надо биться лбом о поиски общего смысла.

Не надо видеть в литературе учителя жизни – чему может научить «Анна Каренина», кроме идеи, что жизнь в браке может быть несчастлива, но вне брака счастья и вовсе нет (в этом и без Толстого убеждены девять из десяти разведенных русских женщин?)

Наделение литературы несвойственной ей функцией – это трюк, позволяющий прикрывать собственную слабость, нежелание упорядочить хаос, нежелание искать собственный смысл, хотя бы и профессиональный. Идея, что всякий приличный человек должен прочесть Чехова, привела к тому, что у нас любой сантехник рассуждает о «Каштанке», но ни один не может быстро и качественно починить унитаз. Наделение отечественных писателей функцией носителей национального самосознания – это прикрытие провинциальности нашей страны, оторванности России от глобальных мировых процессов.

Хотите понять, как идет мировой литературный процесс? Загляните в список последних двадцати нобелевских лауреатов в области литературы – вам как, лауреатские имена, от Видиадхара Сураджпрасада Найпола и Имре Кертиса до Герты Мюллер и Марио Варгаса Льосы, известны? Вы хоть строчку у них прочли?

Хотите найти собственный смысл, то есть собственную цельную картину мира? Читайте, но не финалистов «Букера» или «Большой книги», не Найпола или Льосу, а Хокинга, Хантингтона, Дюмона, Докинза, Делеза, Даймонда, Пайпса, Фалаччи, Болла, Блэкмор, Бадью, Брюкнера, Шеннана, Фукуяму (ну, и сколько имен из перечисленных вам опять же известно? – могу накидать еще пару десятков). А тут уж люди напрямую работают со смыслами, от квантовой физики до истории!

Следует ли из этого, что Пушкина следует в очередной раз сбросить с корабля современности, а Сорокина спустить в канализацию, как это уже проделывало движение «Идущие вместе»?

Да боже мой, конечно же, нет! Нет ничего утешительнее чтения стихов во время депрессии. И я получал тончайшее наслаждение, читая сорокинское «Голубое сало». Просто я сейчас о другом. В той компании, где мы скидывались на ридер, люди разных профессий – винный торговец, глава автосервиса, торговец тканями, ресторатор… Все они – профессионалы высокого ранга, и я этому искренне радуюсь. Чтобы стать таковыми, им пришлось перелопатить море информации. В том числе и письменной. Просто они этот процесс не называют чтением. Чтение для них – это когда Пелевин или Уэльбек.

Я хочу сказать, что мои отношения с ними – и мое безусловное уважение к ним – не основывается на их эмоциональных пристрастиях, на том, любят они Рокуэлла или Веласкеса, предпочитают односолодовый шотландский виски или новозеландский совиньон блан. И уж тем более не на том, читают они fiction или нет, потому что даже вторую свою функцию – создание культурных кодов, системы распознавания «свой – чужой» – художественная литература в наши дни выполняет все хуже и хуже, и слава богу, потому что много других распознавательных систем, а разнообразие витально.

И я рад этому процессу – десакрализации художественной литературы, потому что за этим стоит постепенная десакрализация Верховного Распределителя, этой столь утешительной для многих и столь вредной для развития страны идеи. Толстой как моя личная функция в мильоны раз выше Марининой или Бушкова, но как современная общественная функция он в разы ниже романов типа «Как я влюбилась в начальника», позволяющих женщинам с советским конторским прошлым адаптироваться к офисной реальности (так, кстати, и мыльные оперы позволяют нашим мамам и тещам примиряться с действительностью, так и Зюганов выполняет роль мыльного опера для тех, кто верит, что коммунизм – это когда всюду честные милиционеры).

А книги с сюжетом, с героями, с хорошим языком – это игра. Просто игра в бисер. Я эти игры обожаю. Изощренный ум без такой игры никогда не обойдется.

Но, мне кажется, изощренный ум и не будет этим кичиться.

2011

5. Правила глянца// О том, как гламур заменяет отношений людей на отношения вещей

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Гламур в оппозиции» )

Любой цветок когда-нибудь увянет. С другой стороны – когда б вы знали, из какого сора растут цветы или стихи… В общем, так: на идею написать про русский глянец меня навел академик Сахаров.

Объясню: Сахарову 21 мая 2011 года исполняется 90 (великие люди продолжают жить и после смерти). Я готовился к эфиру по этой дате (у меня программа на канале «Совсекретно») и, готовясь, читал сахаровский текст, написанный в 1968-м. Текст назывался «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (если честно: я отвык от такой старомодной стилистики).

Там речь шла о нескольких угрозах человечеству. О первой было легко догадаться (угроза термоядерной войны – первой войны, где меч заведомо сильнее щита). Второй угрозой было исчерпание ресурсов, голод. А третью угрозу – ни за что не догадаетесь! – правозащитник, академик, создатель термоядерной «сахаровской слойки» видел в массовой культуре.

Я в первую секунду хохотнул – интересно, как себе представлял «массовую культуру» советский ученый в брежневскую пору (когда «масскультура» была синонимом «гнилого Запада»)?! А потом прочитал текст еще раз.

Сахаров в 1968-м писал, что нам грозит «оглупление в дурмане массовой культуры и в тисках бюрократизированного догматизма». К 2011-му, готов поклясться, пророчество сбылось: масскульт и бюрократизированный догматизм демонстрируют трогательный союз.

Оглянитесь вокруг: единственная сфера, которая сегодня не регулируется ни Кремлем, ни из Белым домом, на которую не наезжает «бюрократизированный догматизм», сиречь автократия, – это сфера массовой культуры. Под которой я подразумеваю никакую не попсу, а хорошо структурированное потребление, с религией шопинга, с кафедральными соборами гипермаркетов и часовнями бутиков, с профильной литературой от дамских романов до глянцевых журналов, – ну и, да, с Филиппом Киркоровым и группой «Блестящие», поющими на клиросе. (А если сравнение претит, давайте напишу: «с Эрмитажами гипермаркетов и вернисажами бутиков»… Наталья Медведева в «Мама, я жулика люблю» писала, как в эмиграции в Америке ее муж, похихикивая, предлагал пойти на экскурсию в «музейчик», как он называл супермаркет, – Наталью, правда, это выводило из себя и, в конечном итоге, привело к разрыву…)

Даже если вы бесконечно далеки от шопоголизма, посетите как-нибудь выходным днем торговый центр типа «Мега».

Я помню, как мы с женой заехали туда впервые, и мне открылись гектары торговых площадей, заполненных проводившими там целый день блаженными адептами потребления, удовлетворявшими все жизненные потребности разом: отовариться, пообедать, отправить детей на площадку к клоунам и покататься на катке.

«Именно так я представляю себе ад», – сказал я ошеломленно.

«Именно это для большинства является раем», – резонно заметила жена.

Почему ад? Я не против катка, разумеется. Просто пространство шопинг-молла не было общественным, как городская площадь. Оно было огромным частным пространством, замаскированным под общественное, которым отсекались любые персональные интересы, кроме потребительского. Это было крупномасштабной действующей моделью национальной идеи, вполне удобной власти, – в силу контроля и предсказуемости.

Площадь ведь непредсказуема одним тем, что принадлежит всем и никому, площадь готова создавать неожиданные идеи и смыслы. Вот почему при малейшем намеке на выход на площадь (неважно, кто выходит – музыканты, флэш-моберы или протестующие демонстранты) власть беспощадно кошмарит всех. В Китае, мне говорили, пошли еще дальше, проектируя новые города без площадей – лишь улицы и перекрестки…

Идеология жизни как процесса потребления прекрасно себя чувствует и на Западе, но там она является темой изучения и описания (почитайте «Современную рекламу» Бове и Аренса или «No Logo» Кляйн), поэтому одну не очевидную для нас вещь должен заметить.

Вне религии шопинга – то есть идеологии постоянно растущего, брендированного, гламуризированного, показного потребления – современное производство просто рухнет. Вне этой религии человеку потребны куртка на зиму и сандалеты на лето, но в рамках религии никакое количество курток и сандалет не является окончательным. К окладу животворной иконы всегда можно добавить еще один камушек – какой бы дикостью, с точки зрения здравого смысла, украшение разрисованной доски ни казалось атеисту.

Я сам был когда-то маленьким жрецом этого культа, главредом мужского глянца, и жил по этим законам. Правда, я не знаю, насколько эти законы очевидны пастве. Закон первый – в мире глянца нет смерти и немощной старости (редкие и, что называется, «резонансные» смерти, которые нельзя замолчать, подаются не как смерти, а как события сродни падению метеорита). Закон второй: когда глянцевые люди болеют, они не ходят с распухшими красными мордами, – а направляются с улыбками за гарантированным исцелением к правильному врачу. (Лет десять подряд в русском глянце определяющим слово было «правильный». «Правильный городской автомобиль». «Правильная школа для ребенка». «Правильный шоппер» (это не человек, а такой неудобный баул без плечевого ремня, смысл которого не в складировании покупок, а в демонстрации правильности).).

Закон третий: глянцевые герои всегда сексуальны (отсюда столько голяка в рекламе, утрамбовывающей в модном журнале его самую лакомую первую треть; реклама размещается либо разворотами-спредами, либо вклейками-инсертами, либо строго на нечетной странице. Взгляд на странице справа задерживается дольше – рекомендовано лучшими собаководами).

Закон четвертый: сексуальность – самодостаточна, глянцевые люди не занимаются сексом (хотя бы потому, что сексуальность повышает продажи, а секс отвлекает от продаж и приводит к нежелательным беременностям или использованным презервативам, вид которых, с точки зрения производителя презервативов, не создает привлекательного образа продукта). И, сразу, пока не забыл, закон пятый: в глянце не существует использованных, старых вещей, иначе как на эстетских черно-белых фото, где они переходят в новую, винтажную категорию глянца.

Правило запрета на секс при поощрении сексуальности выкидывает порой забавные фортеля. Когда в мужском журнале FHM номер посвятили анальному сексу, это не вызвало протеста рекламодателя, потому что слово «анальный» имеет отношение к сексуальности и способствует продажам (как минимум, нижнего белья), – но когда в этом номере опубликовали нецензурированные дневники тех, кто практиковал этот секс, и снабдили похабными (в смысле, откровенными) снимками, рекламодатели отозвали рекламу чуть ли не на год вперед. Для непосвященных: дневники они бы стерпели. Рекламодатели не читают тексты – им некогда – но обращают внимание на картинки и заголовки. Идеальный заголовок должен быть двусмыслен, остроумен, сексуален, но не оскорбителен, типа «12 способов, как придумать в постели 13-й».

Глянец, если обобщать – это система перевода языка людей на язык вещей, своего рода сурдоперевод. Высшим достижением которого, с моей точки зрения, является журнал для миллионеров Robb Report, где фотографий людей нет вообще. Так что я иногда себе представляю, что это журнал сразу для яхты Дерипаски, читающей новости про яхту Абрамовича.

Почему я в глянце работал? Меня восхищало его просветительское, адаптивное свойство, умение примирить бедную девочку, для которой разорителен шопинг даже в Zara, с миром, где сумочка от Jane Birkin стоит 5 тысяч евро (и нужно еще четыре года ждать). И его дружелюбие, с каким прыщавого юнца знакомят с мужской косметикой, где, представьте, существует не только «мягко отшелушивающий утренний скраб», но и сыворотка, глина и даже сера для лица (нет-нет, мальчик, от нее не пахнет серой!). Или объясняющая клерку, что название вот этих часиков за двадцать тысяч (не рублей) правильно произносится «Таг хОй-ер».

В общем, оценка журнала Cosmopolitan как «журнала для секретарш, мечтающих стать женами боссов», звучала для меня скорее положительно.

Пока я не сообразил, что это не адаптация, а инициация (и, боюсь, что и пенетрация) людей миром вещей. Имеющая, кстати, довольно темную смысловую изнанку, раскрытую Пелевиным в «Empire V»: «Ничего не бывает убогим или безобразным само по себе. Нужна точка соотнесения. Чтобы девушка поняла, что она нищая уродина, ей надо открыть гламурный журнал, где ей предъявят супербогатую красавицу… Это нужно, чтобы те, кого гламурные журналы превращают в нищих уродов, и дальше финансировали их из своих скудных средств!..»

Смысл идеологии глянца в том, что отношения между людьми заменяются отношениями между вещами; вещами заменяются и мысли, и чувства, и каждый раз вещей не хватает, потому что для выражения мысли даже средней сложности не хватает всех сумочек Hermes.

Впрочем, я бы никогда не стал рассуждать на эту тему, несмотря ни на какие юбилейные даты (кто умен, тот дойдет до всего сам, а пенетрированному и так хорошо), когда бы не история, продолжающаяся в России уже довольно долго с двумя образцово-показательными, флагманскими мужскими журналами. Вопреки еще одному закону, требующему от глянца держаться подальше от всего социального, политического и научного (от всего перечисленного рекламодатель шарахается примерно так же, как реального секса), в одном журнале собрали в качестве колумнистов весь цвет оппозиционно-критической мысли, от Эдуарда Лимонова до Евгения Киселева, от Григория Ревзина до Дмитрия Быкова, а в других текстах – что еще более невероятно – выработали стиль отношения к кремлевской политике как к нечто неприличному, вроде запущенного триппера, на который не существует «правильного» врача (именно в этом журнале гламурная девушка Ксения Соколова назвала тех, кто судил Ходорковского, «унылым говном»). А в другом журнале рассказывают о системе взяток в медицинских вузах страны, публикуют календарь милицейского произвола, печатают с продолжением критически-теоретические очерки институциональной экономики профессора Аузана, дискутируют о кривой Гаусса и нелинейном распределении Парето, – а что до высокой политики, то главред журнала о ней высказался по-соколовски: «Любой небоскреб из дерьма в один весенний день просто развалится на части, хотя трудолюбивые строители небоскреба и продолжают нахваливать его красоту и надежность».

И мне эти глянцевые журналы, называющиеся GQ и Esquire, невероятно нравятся, но самое удивительное, они и правда ломятся от рекламы, хотя, по идее, рекламодатель от них давно должен был сбежать, бормоча под нос что-нибудь «о нарушенных правилах игры», как всегда бормочут трусы. Не бежит, однако. Не дрейфит. Даже заигрывает.

То есть сетка масс-культурного форматирования, набрасываемая на наш мир, имеет не такую уж и мелкую ячейку – скорее, это мы, думая, что она в мелкую ячейку, добровольно затягиваем узлы. А если не шугаться, можно раздвинуть решетку достаточно широко, чтобы думать, действовать и знакомить форматируемых людей с тем, как именно их форматируют.

Хотя возможно и другое объяснение – что культурные революции, случайся они в музыке, политике, живописи или, вот, в глянце, никогда не совершаются теми, кто выполняет правила, радуясь тому, что хорошо их знает, и что ему хорошо за это платят. И что порой те, кто идет против всех правил, ставя поиск истины выше, в этих революциях побеждают.

Тогда получается, что у нас не все безнадежно.

2011

6. Старики, разбойники// О том, что беззаботной старости у нынешних работающих не будет

(Опубликовано в «Огоньке» )

Недавно на записи одной телепрограммы участники пришли к выводу, что накопительные пенсии терпят крах. Причем во всем мире. Я бы сформулировал еще жестче: мечтаешь о сытой старости? Забудь о пенсии, становись геронтократом, дави молодых!

Программа называлась «Отражение» и записывалась на питерском телеканале «100ТВ» – по-моему, это единственное в Петербурге телевидение, которое не боится пускать меня на экран, зная мое отношение к губернатору Матвиенко (и главное – ее ко мне). А тут в едином мнении по поводу пенсий сошлись такие разные люди, как отец-основатель «Яблока» Болдырев, депутат-единоросс из местного заксобрания и ваш покорный слуга.

Здесь важно вот что сказать (и я на записи примерно это и говорил). Я когда-то был отчаянным либералом, считавшим, что накопительная пенсионная система, существующая в западном мире, благодаря которой к гарантированному пенсионному пайку получаешь весомую персональную добавку, размер которой лишь от тебя зависит, спасет Россию. Спасет, по крайней мере, от превращения в страну бабок и дедок, намертво привязанных к собесам, чего-то там талдычащих про стаж, Советский Союз и делящих пакет крупы на неделю еды. Заработал, подумал, вложил, позаботился, при выходе на покой снял урожай – да что же тут непонятно?! И я дико злился на тогдашнего социального министра Зурабова, который вел со мной задушевные разговоры о пенсионной реформе – предусматривающей деление на распределительную и накопительную часть – а потом коварно обманул, отдал накопительные права лишь тем, кто 1967 года рождения и младше. Такой мужчина, такой технократ, такие замечательные ботинки, костюм и аргументы – и такое коварство!

А теперь вот злобы никакой.

Зурабов спас меня от напрасных иллюзий.

Потому что при темпе инфляции в 10 % пенсионные фонды должны вкладывать деньги либо в проституцию, либо в наркотрафик, чтобы опередить рост цен и хоть что-то сберечь: сейчас средняя доходность российских пенсионных фондов составляет 6,6 %. А значит, распределительная система – единственное, что в России остается, и можно обсуждать лишь детали: например, установить возраст выхода женщин на пенсию в 60 лет или все же в 65 («Нельзя повышать возраст в стране, где люди не доживают до пенсии!» – взревел при этих словах какой-то пенсионер в зале. Я с интересом посмотрел на мертвеца. Окружавшие его пенсионерки, согласно статистике, проводили на пенсии целых 18 лет – это европейский рекорд. Я на всякий случай не стал говорить, что, если верить глухо просачивающимся из-за кремлевской стены сведениям, с 2012 по 2015-й год, когда Путин вновь станет президентом, а обреченным на заклание премьер-министром будет да хоть Михаил Прохоров, именно такая, непопулярная, жесткая, с постепенным и непременным повышением пенсионного возраста реформа и будет проведена – а затем еще три года Путину понадобятся, чтобы зачистить за уволенным премьером территорию и похоронить всех навешанных на него собак).

От анонса неприятного прогноза меня спас Юрий Болдырев (к имени которого навсегда приклеен ярлык «основателя «Яблока» и «политика», какую бы должность он ни занимал). Он весьма кстати напомнил про мировой кризис накопительных пенсионных фондов. Эти фонды, в силу особой социальной ответственности, обязаны вкладывать деньги в бумаги высшей степени надежности, ААА, «трипл эй», а к таковым неизменно относились долговые обязательства США. «Относились» – потому что, например, крупнейшее рейтинговое агентство Standard amp; Poor’s уже заявило о возможном снижении рейтинга этих обязательств, а значит, о последующем падении их цены, – и, выходит, косвенно предупредило всех и о падении накопительных пенсионных выплат: фонды, а вместе с ними и пенсионеры, ожидаемо обеднеют.

Зал выслушал научную часть доклада в гробовой тишине. И поступил разумно, поскольку информация Болдырева была лишь вершиной айсберга.

Я довольно давно (и отчасти ошарашенно) понял, что вовсе не «западная», «европейская», «панатлантическая», то есть двух– или трехуровневая пенсионная система (распределительная + накопительная + корпоративная) была производителем тех счастливых пенсионеров в цветастых шортах, что куролесят по всему миру.

Во-первых, составляя (в среднем) 40 % от зарплаты, их пенсия была не так уж и велика, поскольку западный средний класс – он действительно средний, ничуть не шикующий, экономящий каждый цент, планирующий и соблюдающий личный бюджет. $2000 в месяц, презираемые в Москве, в США считаются нормальной зарплатой (при том, что у нас сумму дохода неизменно считают «чистыми», а у них «грязными», до налогообложения). И я помню, как три года назад, после ипотечного кризиса, прочел в какой-то газете в Новой Англии с жаром написанную заметку про становление у местных жителей традиции «muscle day», «мускульного дня» – это когда раз в неделю они оставляли машины в гаражах и садились на велосипеды. В месяц получалось что-то $17-$20 долларов экономии. «Негусто», – заметил я местному сопровождающему. «Двести долларов в год, – отозвался он. – А за десять лет…» – и я осекся. Мы с ним вообще вволю потрепались об особенностях местной жизни («средний класс – это тот, кто может позволить себе медицинскую страховку» – сказал он), и о пенсионной системе в частности, и он сказал, что пенсионеры так радостно улыбаются не от размера пенсий, а от того, что выплатили весь моргедж, то бишь ипотеку за дом. Для выхода на пенсию требуется наработать 35 лет стажа, а ипотека берется обычно на 25, а то и на 30 лет – вот и получается, что всю жизнь ты вкалывал и выплачивал, и только на покое над тобой не висит долг. Я, опять же, хмыкнул, потому из-за кризиса цены на недвижимость рухнули чуть не двое, и за $100 тысяч с небольшим можно было найти домик с четырьмя спальнями недалеко от океана (под Москвой столько стоила собачья будка) – но мой Вергилий по Новому Свету возразил, что, когда эти дома покупались, они стоили, по нынешним представлениям, вообще копейки. «Богатые старики держат бедных молодых за горло», – он выразился не вполне так, а куда более неприлично, но я всерьез задумался над тем, от чего прежде отмахивался: о новой геронтократии, о связи современной экономики с физическим возрастом.

То есть над тем, что на Западе удлинившаяся, благодаря медицине и просто культуре ухода за телом, жизнь стала давать в итоге преимущества, недоступные самым энергичным молодым – если, конечно, в пору своей молодости старики удосужились задуматься о старости.

Геронтократы – это пожилые, ныне правящие миром. Но сегодняшняя западная геронтократия – иное явление, чем правление стариков по типу брежневского политбюро. Современная геронтократия – это феномен парадоксального роста находящихся в руках стариков акций, бизнеса, недвижимости, который создает им не просто преимущества перед работающими молодыми людьми, но недосягаемые преимущества. Помню, некогда в Лондоне я был потрясен, узнав, что мама английского коллеги получает пенсию в 250 фунтов (нынешние 12500 рублей). Я тогда вообще много чем в Англии был потрясен – и стаканчиками кофе с крышечками, продающимися навынос, и открытием, что моя зарплата, $50 тысяч в год, уходит почти вся на налоги, транспорт и жилье, представлявшее собой комнату в общежитии с удобствами в коридоре, на полу которой теннисный мяч начинал катиться. «Ты маме помогаешь?» – спросил я коллегу абсолютно в русском духе, готовясь сочувствовать: его зарплата не сильно обгоняла мою. Но он, усмехнувшись, ответил, что его мама – богатый человек. Квартира в Лондоне, дом в Оксфордшире. Сдает и то, и другое, а сама живет на вилле в недорогой Испании, – там, кстати, и климат лучше.

И вот тогда, памятуя про любопытную Варвару, я сунул нос в пенсионерскую экономику и обнаружил удивительную вещь: старики питались кровью молодых. Простейшие расчеты показали, что лондонец со средним лондонским доходом никак и никогда не мог купить средней лондонской квартиры (аналогично, кстати, в Париже и в Москве. Средняя зарплата в Москве 38 тысяч рублей. Банк не выдаст ипотечный кредит, если надо выплачивать больше трети дохода – для двоих это 25 тысяч рублей в месяц. Хорошей ставкой по ипотечному кредиту являются 15 %. Возьмите калькулятор и сосчитайте, когда средняя московская семья полностью расплатится за кредит за «трешечку» в Жулебино ценой 6 миллионов. Должно высветиться «никогда»).

Так происходит оттого, что люди стали жить долго, и квартиры в их собственности стали находиться тоже долго, – так долго, что, дорожая быстрее инфляции, с годами превратились в сверхтовар, производящий рентный капитал. Ну, разделите мысленно все товары на амортизируемые (просто товары) и растущие в цене (сверхтовары). Первые – это одежда, автомобили, техника. Вторые – недвижимость, драгметаллы, иногда акции и предметы искусства. Даже если в стране нулевая инфляция, она отражает сумму разного изменения стоимостей: удешевления просто товаров и удорожания сверхтоваров. Допустим, сверхтовары дорожают на 3 % в год. Уже на второй год образуются проценты на проценты, а через четверть века стоимость удваивается. В результате же невиданного прежде массового удлинения жизни старики превращаются в собственников-миллионеров, стригущих купоны с недвижимости, акций и проданного на аукционе Ван Гога. А молодые довольствуются Ван Гогом в музее и горбатятся на пожилых, – в надежде, что, когда станут пожилыми сами, будут точно так же эксплуатировать молодых. Кстати, горбатиться молодые должны и потому, что богатых неработающих стариков все больше, а бедных трудоспособных молодых все меньше. (Тут на записи телепрограммы неожиданно включился депутат от «Единой России», сказав, что в питерском заксобрании процентов 80 депутатов – миллионеры или, бог его знает, миллиардеры, так что лично он за идею отмены депутатских спецпенсий: эти пенсии всех раздражают, но никого из этих миллионеров не спасают).

И вот эта-то собранная к старости собственность – она и есть настоящий пенсионный капитал. Потому что даже «однушечка» в панельном доме в спальном районе, сдаваемая на лето, проводимое в садоводстве, дает куда более надежный доход, чем любая пенсия в результате хоть самой наипрекрасной реформы.

И получается, что кто не успел, тут опоздал. И жить – и планировать жизнь – нужно так, как будто и не будет никогда никакой пенсии. И на этой оптимистической ноте съемка программы закруглилась, плавно перейдя в песню в исполнении квартета довольно лихих ленинградских бабушек – с укладками, на каблуках, в замечательных концертных платьях с позвякивающими медалями на груди.

А я, выйдя на улицу, хлопнул себя по лбу, потому что не успел сказать самое главное, – не имеющее, впрочем, никакого отношения к экономике.

Не успел сказать, что глупо измерять возраст оборотами планеты вокруг солнца. Жизнь – она ведь все же не балерина, к всеобщей радости и под немой счет зала крутящая фуэте. Куда разумнее измерять жизнь по степени интенсивности, что ли, по числу знаний, переживаний, вообще пропущенной через себя, переработанной и выпущенной наружу информации. Я давно заметил, что у людей, проживших жизнь горячо и навзрыд, отсутствуют не просто сетования на судьбу, бедность, невнимание, но и страх старости и смерти. И наоборот. У бедных стариков всегда как-то непропорционально много старых вещей, каких-то баулов, коробок, ведер, тазов, кастрюль: они держатся за них, не решаясь выбросить, потому что те играют роль свидетельств, квитанций, накладных, подтверждающих, что действительно жили – потому что больше нечем подтвердить. Как ни грустно это писать.

А интенсивно живущий человек, по идее, старость не слишком замечает, – посмотрите на любого так живущего. Я, вон, записывал передачу с актером Михаилом Козаковым где-то за полгода до его смерти. Он был болен, полуслеп, держал спину прямо, все понимал, пил коньяк, шутил. В буфете мы говорили о Давиде Самойлове, Козаков рассказывал, как встретился со своей последней, совсем юной женой. Он выступал в провинции, гастролировал, так познакомились. Потом поехали в ресторан. Потом в гостиницу к нему. Потом в Москву. В Москве у Козакова в результате всех жизненных перипетий была маленькая «двушечка» где-то на окраине, с дурацким подъездом, устроенным так, что если куришь на лестнице, дым затягивает внутрь квартирки.

«Ужасно как, – кто-то сказал, когда Козаков уехал. – Панельный дом на окраине… А не особняк в Майами».

А по-моему, ничего ужасного: на что теперь Козакову на том свете этот особняк? А так – остались «Безымянная звезда», «Покровские ворота» и старый-старый фильм «Убийство на улице Данте» с немыслимо красивым Козаковым-актером, после которого он стал популярен, как Гоша Куценко, помноженный на Ивана Урганта, и даже больше, потому что стал иконой стиля, когда бы только тогда в Советском Союзе разрешали иконы. А смерти он не боялся. И сколько у него в старости денег было, и сколько квадратных метров, – было видно, что ему тоже плевать.

Отлично прожившего жизнь человека вообще не должно пугать, что, когда он умрет, он него вполне могут остаться лишь тело да флэш-карта с архивом.

Впрочем, в эпоху интернета можно обходиться уже и без флэш-карты.

2011

7. По моему хотению// О том, что идея печати по требованию в России вряд ли выполнит свои задачи

(Опубликовано в «Огоньке» )

Информационная революция должна ликвидировать дефицит информации (а на дефиците многое держалось и держится. Например, власть). Вот как происходит (или не происходит) новый этап ликвидации.

Влажным жарким июнем 2011 года, когда дожди и солнце после холодной весны заставили, наконец, русскую природу разродиться обильной и пышной зеленью, женщина по имени Марина Каменева вбила очередной гвоздь в крышку традиционного российского книгооборота, объявив о том, что книжный магазин «Москва» начинает print on demand.

Собственно, те, кто знает, кто такая г-жа Каменева и что означает print on demand (а означает «печать по требованию»), могут с чистой совестью хмыкнуть и перелистнуть страницу.

Однако мне хочется посвятить директору магазина «Москва» Марине Ниловне Каменевой пару абзацев, поскольку ее судьба достойна сюжета если не романа и повести, рассказа в духе Татьяны Толстой. История Каменевой – это история о том, как женщина, не претендующая на роль ни интеллектуалки, ни даже, кажется, книгочейки, настолько влюбилась в книги, писателей, издателей, и читателей, что создала лучший в стране книжный бизнес (то есть такой, где главное – идеал, идея, а прибыль, доход, деньги суть лишь инструменты). Это Каменева первой в России сделала доступ к полкам с книгами открытым. Это Каменева первой стала торговать до часу ночи. Это Каменева первой начала продавать аудио– и электронные книги, это она стала устраивать даже не встречи, а вечеринки с писателями, это она превратила советский магазин в светский клуб, где гламурных персонажей сегодня не меньше, чем на летней террасе московского гастрокафе Ragout. По большому счету, Каменева популяризирует чтение точно так же, как Ольга Свиблова популяризирует фотографию, а основатель Ragout Алексей Зимин – гастрономию.

Ну, и, вот, Каменева логично пришла к идее print on demand, родственником которой (которого?) является video on demand, видео по требованию. В родителях у обоих – информационная революция, смысл которой не только в мгновенном информационном обмене, но и в том, что информация и ее носитель живут отдельными жизнями. «Книга» – это уже не обязательно фолиант (5 тысяч томов в моей домашней библиотеке занимают 4 огромных стеллажа, но в мой ноутбук вбито 100 тысяч книг, а в каталоге print on demand содержится 470 тысяч). «Фильм» – больше не кассета, не диск и не время в телепрограмме (кино теперь можно заказывать в любое время, а также останавливать, повторять и проматывать вперед).

И вот я в кабинете Каменевой: сама хозяйка в отъезде, но меня по ее просьбе любезно принимает ее заместитель Екатерина Мосина. И мы говорим о том, что с книготорговлей сегодня в стране происходит то же, что и с торговлей другими товарами: крупные сети хотят иметь дело с крупными поставщиками, на фоне чего шансы малявок падают. Печальны шансы фермера, у которого пара дюжин коров, пусть и отборных пород. Печальны шансы издателя, если он не найдет среди рукописей бестселлер. Печальны шансы читателя, если он ищет книгу, изданную лет пять назад тиражом в пару тысяч экземпляров: новый тираж допечатывать никто не станет. Особо печальны шансы читателя в регионах, и откровенно безнадежны – читателя, не имеющего выхода в интернет, где всегда можно сыскать пирата, а точнее, Робин Гуда, отсканировавшего нужный текст.

– Печать по требованию, – говорит Мосина, – это возможность получить книгу, которой нет в продаже, и при этом не нарушить авторских прав.

– Там должны будут обнаружиться странные ниши, вроде неизданных партитур, – говорю я.

Искусствовед Мосина на секунду задумывается, потом кивает, соглашаясь, но уточняет:

– Печать по требованию вообще рассчитана на книги для специалистов. И еще – на книги на иностранных языках. Вот в США только что вышла автобиография Марка Твена: он завещал не публиковать ее сто лет после смерти, теперь срок истек. Понятно, что уникальная вещь! Но книга на английском, дорогая, и непонятно, сколько человек в России ее купят. То есть мы невероятно рискуем, закупая бумажную книгу, и понятно, что закладываем риск в цену. А если печать идет по требованию – никаких рисков…

Сам магазин «Москва» книг не печатает: оборудование занимает слишком много места. Но он заключил договор с компанией, которая так и называется, «Книга по требованию», имеющей, в свою очередь, договоры с издателями. Через 5 дней после заказа отпечатанная, в обложке из плотного картона, книга, ничем не отличающаяся от «настоящей», поступает к заказчику. Индивидуальный тираж обходится примерно на четверть дороже массового – но, повторяю, в том-то и штука, что в продаже этих книг нет.

Мы смотрим на список первых заказов (33 книги за первый день). Сборники рассказов Достоевского (романы классика переиздаются без проблем, а рассказы ищи-свищи). Трехтомник «Коллекционирование холодного оружия третьего рейха». Семь книг описаний путешествий Хвостова, Давыдова, Головнина, Обручева; два тома писем Толстого жене; четыре книги Мережковского; Чжуан-цзы и Соловьев со «Смыслом любви» и «Русской идеей», пара книг по истории… Еще не статистика конечно, – но уже подтверждение нашей идеи. И я прощаюсь с Екатериной Мосиной в лучших чувствах, и мы говорим напоследок, что в недалеком будущем отделения print on demand станут принадлежностью торговых центров, вроде химчисток или ремонта обуви, которые, если обратили внимания, располагаются всегда у входа: сдал почистить пиджак, заказал в печать «Меметическую машину» Сьюзан Блэкмор – и, возвращаясь с шопинга, забрал.

Это мы так друг друга красиво обманываем, а уж если совсем честно, то врем. Потому что так, к сожалению, не будет. И вот почему.

Один из колоссальных пробелов нынешнего российского знания – это прошедший мимо нас пласт современных западных исследований в области общественных и естественных дисциплин. Граница его отмечена 1962-м, когда американский ученый Томас Кун написал книгу «Структура научных революций», введшую в оборот понятие парадигмы, то есть упрощающей, но объясняющей концепции. С тех пор все книги, касайся они генетики или политики, футурологии или психологии, экономики или струнного устройства Вселенной, описывают не столько отдельные явления, сколько парадигмы.

Сначала мы эти книги не прочли, потому что был железный занавес. Потом, когда СССР рухнул, и книги перевели и издали, – не прочли, потому увлеклись погоней за деньгами. А сейчас, когда кое-кто очнулся, – выяснилось, что переиздавать изданное дорого и муторно, потому что нужно заново покупать права. А при мизерных тиражах покупать права – в том числе и на печать по требованию – не имеет смысла, да и западный правообладатель может их не продать, боясь, что электронную копию похитят и выложат в интернете Робин Гуды… А Робин Гуды действительно похищают, потому что иначе не ознакомиться ни с меметической парадигмой (рассматривающей отбор знаний подобно генетическому отбору), ни с полицивилизационной парадигмой Хантингтона… Вообще ни с чем, даже с упомянутым Томасом Куном, скончавшимся в 1996-м – потому что решать, переиздавать ли его книгу в России, наследники Куна имеют полное право вплоть до 2066-го (я проверил: в каталоге print on demand «Структуры научных революций» нет. Там вообще нет переводов ни одной из действительно нужных мне книг, от трехтомника «Русская революция» Пайпса до «Генома» Ридли. Там 409000 книг на английском, 40000 книг на немецком и лишь 21500 книг на русском).

А руководство нашей страны, вместо того, чтобы инициировать мировой глобальный пересмотр авторского, патентного и смежных прав (ограничить их действие 15–20 годами было бы полезно), собирается бороться с российскими пиратами, то есть лишать меня единственного возможного доступа к информации.

Мне остается довести до сведения всех интересующихся (включая и борцов с пиратством), что авторские, патентные и прочие права – это главный инструмент, посредством которого власть постиндустриального мира сохраняет свою легитимность, принимая эстафету у бывших хозяев жизни, владельцев капитала. По крайней мере, такова новая общественная парадигма с точки зрения шведских ученых Александра Барда и Яна Зодерквиста, изложивших ее в книге «Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма».

Книга переведена на русский, хотя, увы, в напечатанном виде раздобыть ее невозможно ни по какому требованию.

«Печать по требованию» – это сегодня в России милая финтифлюшка, которая может и правда помочь коллекционерам оружия или, не знаю, диссертантам, изучающим историю путешествий мореплавателя Василия Головнина. Хорошо, что она появилась. Но на большее – то есть на получение информации о том, как устроен сегодняшний мир и какое место в нем занимаем мы – эта штука не годится.

Хотя человек с компьютером, подключенным к интернету, выход из этого положения найдет.

2011

8. Общество лоялистов// О том, как тяжел выбор между верностью профессии и службой начальству

(Опубликовано в «Огоньке» )

Выбор между служением профессии либо начальнику должен, по идее, совершаться в пользу первой, потому что начальника сменить проще. Однако сегодня в России карьеру на этой идее не сделать.

Вообще-то я преподаю – на журфаке Московского университета. У меня спецсеминар, и на первое занятие набивается человек сто гавриков, а точнее, гавриц (или горлиц? Не суть: просто после уничтожения военной кафедры факультет обезмальчишечел). Думаю, они слышали, что я «добрый препод», то есть всем ставлю зачет. И я рассказываю горлицам про устройство работы журналиста, родственное работе следователя, который обязан собрать доказательства и допросить и ту сторону, и эту, – ну, там масса технологических и психологических моментов.

Меня не то чтобы самого так учили, но я к такому выводу пришел: нельзя утаивать шило в мешке, нельзя не давать слово тому, кто тебе противен (просто потому, что противен), нельзя говорить «все ясно» – когда ясно только кое-что. Верность профессии, то есть следование определенному алгоритму, страхует от ошибок и от стыда, – когда, например, случится разрыв времен, произойдет обвал пород, и обнаружится там скелет, который прятали под носом у всех.

И еще хочу сказать – это важно – что соблазн отступить от алгоритма в пользу высшей справедливости очень силен (вероятно, в любой профессии). Мне, например, до сих пор стыдно, что в 1996-м я считал главной опасностью для страны возвращение коммунистов. И боролся с ними, как мог – хотя нужно было не бороться, а давать слово. Но я давал слово младодемократам и не задавал им гнусных вопросов, хотя был обязан – но уж больно мне тогда нравился Чубайс. А вот теперь я печально думаю, что президентская победа Зюганова в 1996-м, которая должна была случиться по справедливости, то есть по преобладающему в стране желанию, была бы замечательным событием. Коммунисты в варианте мягкой реставрации подчистили бы творившиеся безобразия, всякие там итоги предрешенных залоговых аукционов, а заодно избавили бы страну от тоски по коммунизму. Ну, а далее Геннадий Андреич на волне краха 1998-го мягко уплыл бы в небытие, как олимпийский мишка. И не позорился на старости лет ролью декоративного Бармалея. А так, получается, я ко всему этому бесстыдству тоже руку приложил…

Я сейчас в этом, безусловно, каюсь, хотя пишу не только ради покаяния. Дело в том, что студентки несколько раз изумляли меня тем, что не видели разницы между журналистикой и пропагандой, между журналистикой и PR. То есть не видели решительно никакой разницы между работой следователя и адвокатом. Подходили и спрашивали: что перспективнее – работа на «Эхе Москвы» или на «Единую Россию»? Но я решил, что это исключения, эдакие метания бедных лиз в отсутствие на факультете вертеров, берущих на себя ответственность за поступки. И я отвечал что-то типа – деточка, нужно решить, вышивать вам владимирским крестиком или же идти с кистенем по первопутку (ну, слово «деточка» я не произносил). А они в ответ: вы не поняли, мы с точки зрения профессиональной карьеры! А я: так нужно выбирать, в чем состоит карьера! А они: это вы не поняли, а мы про успех, и про финансовый в том числе, ну, понимаете?…

* * *

Давайте я оставлю своих студенток в московском роскошном буддийском (как Мандельштам определял) лете: сессия сдана, у них каникулы.

Но у меня в жизни было еще два ученика вне всяких учебных заведений, совершенных юнца.

Первого звали Пабло, и был он фотограф (его все так и звали «Пабло», а имени в паспорте не знал никто). Пабло был послан ко мне одним журналом, им требовался мой портрет. Результат случился такой, что, когда Пабло показал снимки, моя жена погналась за ним с туфлей в руке, пытаясь попасть каблуком в самое ценное, что у Пабло имелось, то есть в объектив. Он тогда ужасно фотографировал, правда. Но через день позвонил и, по-щенячьи поскуливая, попросился в ученики, сказав, что готов ночевать на коврике у двери и таскать в зубах мою сумку.

Никакие девичьи влюбленности, так не действуют на взрослого мужчину, как появление преданного ученика. Я свел Пабло со знакомыми фотографами, а главное, заставлял снимать с утра до вечера, а потом отснятое беспощадно ругал. Пабло дулся, кричал, что мне хорошо, у меня квартира, машина, я объездил весь мир, а у него ничегошеньки, лишь мотоцикл. А я снова заставлял снимать, и снова ругал, и он порой, когда не дулся, катал меня на мотоцикле на скорости километров 200 в час. По Москве. Сильные, надо сказать, ощущения – в том смысле, что ощущений не остается вообще. Только покорность судьбе.

А через год Ольга Свиблова ему сделала персональную выставку в ГУМе: снимки клубных тусовщиков, нарочито помещенных на византийски пышный фон. А потом провел потрясающую ночную съемку футболистов на фоне полуразвалившихся статуй футболистов – бог его знает, в какие парках он этих одноногих, полуруких монстров раскопал. А потом Пабло купил себе спортивное чудовище «Лансер Эволюшн IV» – и я понял, что всё: кораблик плывет без буксира. И только время от времени узнавал: Пабло купил фирму, Пабло открыл кафе…

Второго ученика звали Никитой, и он был экономист, выпускник вуза, начитавшийся моих статей. Я его понимал: сам в свое время, начитавшись статей Валерия Аграновского, напросился на знакомство. А в другой раз, начитавшись стихов Давида Самойлова, приехал к нему в Пярну, как ходок к Ленину. И до сих пор дико благодарен, что они со мной соглашались возиться.

Так вот, у Никиты были те же проблемы, что и у Пабло – неприкаянность, бедность и желание завоевать мир, и он жаждал совета, – где искать работу? Как искать? Я помог ему написать резюме, объяснил особенности устройства больших компаний (я знал), подбросил для чтения книг (и Фергюсона с «Восхождением денег», и «Фрикономику»), посоветовал, как вести на собеседовании. В итоге его взял в отдел продаж мировой гигант. Он хныкал, что работает за мизерные деньги. Я в ответ орал. Но через какое-то время он приехал на собственной подержанной иномарочке и пригласил в ресторан: получил продвижение. А потом он приезжал уже на огромном «джипе», с сумкой Hermes в руках, внутри которой лежал новенький IPad. А последний раз мы встретились в ЦУМе – не знаю, бывали ль вы в этом храме гламура в будни, когда там только продавцы, рубашки по 80 тысяч рублей да гулкая пустота? Я чувство такой пустоты помню по ноябрю 1982-го, когда умер Брежнев, и центр Москвы был перекрыт, и там абсолютно никого не было, кроме меня и стоявших через каждые 200 метров автоматчиков, ноги на ширине плеч, руки на затворе – шаги гулко отдавались по Тверской… Так вот, встреча эта потрясла меня тем, что Никите в ЦУМе не просто улыбались, но кивали – он тут был свой. М-да…

Ну, а теперь, чтобы описанное не выглядело рекламой наставнических услуг, я должен сообщить следующее. И Пабло, и Никита проделали свой стремительный, ракетой, путь к достатку вовсе не благодаря моим советам или своему упорству.

Пабло разбогател на льстивых съемках корпоративных вечеринок: от 600 евро за одну вечеринку, и если постараться, то можно успеть отснять две. Он втирался в доверие к тем, кто отвечает за корпоративы – щенок, готов спать на коврике, портфель носить! – и быстро сообразил, что должен являть собой на вечеринке праздничный элемент, и всем нравиться, и всех знать, а дальше уже пошло-поехало, живет такой парень. Кролик разбогател.

А Никита поднялся, потому что в какой-то момент понял, что российские продажи его гиганта строятся не столько на маркетинговых секретах, сколько на откатах. «Продавцу экономическое образование вообще не нужно, – сказал он мне, – ему нужен длинный язык, прилипчивость, обаяние, а главное, понимание, кому и сколько можно откатить. Помнишь, ты мне рассказывал про СССР – тут все то же самое, все на связях. А книги твои я читаю для развлечения».

То есть это он теперь меня учил. Мне оставалось очередную свою книгу подписать «Победителю-ученику от побежденного учителя».

* * *

Я не просто так сказал, что на служение профессии всегда влияет некий высший интерес, как мы его понимаем. История Пабло с Никитой – это, собственно, история такого влияния. Просто сегодня в обществе высший интерес – это интерес к деньгам. И я не брюзжу на времена и нравы, а описываю то, на чем, мне кажется, держится современное русское общество. Оно ведь самодержавно по своему устройству, а власть самодержца, когда он не богопомазан, должна строиться на какой-то легитимности. Так вот, легитимность нынешнего самодержавия держится на деньгах: на возможности, условно, купить иномарку, и еще на идее великой России, доказательство величия которой сводятся к тем же деньгам, то есть к тому, что в Москве машины круче парижских (что правда). Такому обществу, безусловно, нужны профессионалы, но под профессионализмом тут подразумевается умение максимально эффективно сохранять существующий порядок вещей. И тут главный инструмент – это лояльность корпорации и ее начальнику, называйся они «ДЭЗ № 2» или «Российская Федерация». Самые большие деньги сегодня получают те, кто, подобно моему Пабло, научился обслуживать корпоратив, только федеральный, и деньги получают именно на обслуживании, а не развитии.

А человек, лояльный профессии, не обязательно лоялен корпорации – просто потому, что, как справедливо писал Пастернак в «Живаго», «истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно».

Такие у нас дела.

И тогда получается, что система взяток и откаток, процветающая, по слухам, в современной высшей школе (я не про журфак, и не потому, что лоялен журфаку: мои девочки на вопрос, приходилось ли им за сдачу экзамена когда платить, не хмыкнули, не засмеялись, а дружно сказали: «нет!» Чего вы хотите – непопулярная профессия, непопулярный факультет…) – так вот, эта коррупция ничуть не разрушает систему профессиональной подготовки. Напротив, она и есть система профессиональной подготовки – для работы в коррумпированной стране. Тотальная коррупция – это тотальная лояльность, выраженная в деньгах.

Я пессимистичен?

Ну да.

В мае 1990 года председатель Ленсовета Анатолий Собчак взял к себе оставшегося без работы офицера КГБ Владимира Путина, и когда безработный слуга павшего режима признался пламенному демократу в наличии погон, Собчак задумался, а потом ответил знаменитым: «Ну, и… с ним». Собчак совершенно не знал Путина, не любил КГБ, но ему нужны были дельные помощники. Путин же говорил по-немецки и знал Германию. Я хорошо помню то время, когда команды составлялись по принципу «кто что умеет», просто моя ошибка была в том, что я думал, так будет всегда.

А потом, уже в середине 1990-х, сидючи в сауне с одним из тишайших, милейших кремлевских теневых кардиналов, я обомлел, когда на моих глазах решилась судьба одного человека, которого убрали из команды. На мое изумленное «почему?!» (убираемый был блестящий журналист и организатор) – последовал ответ: «Не лоялен».

А в начале 2000-х уже никого не удивлял анекдот, что для работы в Кремле необходима прописка если не в Петербурге, то хотя бы на Ленинградском шоссе…

Собственно, и Парфенова при Путине убрали из телеэфира не из-за «политики», а потому, что хранил верность профессии. Давал слово тем, кто информационно важен, а не тем, кому велено. Его показательно убрали, чтобы выводы сделали те, кто еще не определился. Николай I точно так же показательно лишал всех гражданских и сословных прав оставшихся лояльными своим мужьям жен декабристов.

И по этой причине я вот о чем думаю: если меня осенью снова пригласят преподавать, то я, пожалуй, в свой курс внесу коррективы. Ну, например, очерчу границы уцелевших профессиональных ниш. И сразу скажу, что сегодня профессией, отслеживающей изменения в обществе, много не заработать, – хотя бы потому, что застойное общество меньше всего желает смотреться в зеркало: оно самодостаточно и самодовольно. И в утешение расскажу историю (я вообще люблю ее рассказывать), как однажды в Лондоне я ехидно спросил Березовского, отчего это он, член-корр. Академии Наук, потерял место в первой десятке Forbes – тогда как Абрамович, человек без образования, взлетел на самый верх. На что Березовский ответил, что в вопросе есть логическая ошибка, ибо для зарабатывания денег образования не требуется, – оно требуется, чтобы деньги тратить…

В конце концов, зависимость от денег, от начальства, от застоя ничуть не лучше алкогольной, когда пьют, чтоб забыться. А выход из зависимости имеет свои плюсы – я потому и живу в Питере, а не в Москве, что сейчас вот допишу текст, зашнурую ролики, и через десять минут окажусь на Дворцовой площади, под стенами Зимнего дворца. В 1837 году, на 12-й год тридцатилетнего царствования упомянутого Николая I, каленым железом выжегшего в стране малейшие намеки на нелояльность, в дворце случился пожар. Дело в том, что Николай потребовал установить в одной из комнат камин, и архитектор поначалу возразил, что это опасно, – но царь глянул так, что бедняга спешно согласился. Вот и заполыхало. Что, безусловно, никого не научило и ничего не изменило. Просто на пепелище согнали крепостных – и всего лишь за год восстановили дворец краше прежнего, угробив при этом, по словам де Кюстина, столько же славянских рабов, сколько французских рабочих заработали на строительстве Версаля. Но кто на рабов у нас обращает внимание…

Может, с этого учебный год начать?

С чего начать… что делать… кто виноват… как нам реорганизовать Рабкрин…

Ну, до сентября у меня еще есть время и подумать, и покататься.

2011

9. В ожидании Альмодовара// О том, почему в Петербурге сутки напролет – сплошная movida

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Гуляй-страна» )

Петербург – пожалуй, единственный город в России, где круглый год происходит то, что называется по-испански «movida». Это исключение из правил русской жизни особенно заметно во время белых ночей.

– Мииииш!.. Доставай фотик быстрее! Уплывууууут! – кричит дама в панаме на мосту через Кронверкскую протоку. Мост ведет на Заячий остров с Петропавловской крепостью и могилами царей. Под мостом, на деревянной свае – бронзовый заяц, в которого принято кидать монетку. Удержалась на свае – значит, будет щастье. Ну, а из Невы в протоку, на фоне Летнего сада и Мраморного дворца, мимо зайца, мимо панамы, на скорости, прыгая на волнах, вылетают болиды – один, другой, третий, четвертый… И дама кричит, и муж – в шортах, сандалиях и черных носках – быстро щелкает фотиком: красота!

Ну, приезжие не знают (да и питерцы, признаться, не знают), что спешить незачем: после полуденного выстрела катера будут гонять вокруг крепости целых 24 часа, – это у них, между прочим, чемпионат мира.

Но все, кто любуется катерами, хорошо чувствуют это питерское летнее, белоночное, в роскошных архитектурных декорациях, разлюли-разгуляевское настроение.

Питер – пожалуй, единственный в России город круглосуточной и почти что круглогодичной фиесты, публичного спектакля. Вся Нева, все каналы и реки забиты яхтами, катерами, лодками, лодчонками, в половине второго ночи, когда начинают разводить мосты, река обретает вид бульона с клецками, а порой и буйабеса. По всем дорогам, дорожкам, тропинкам носятся велосипедисты: кто на низкорослых трюкаческих, напоминающих пони, BMX, кто на длиннющих ситибайках, похожих на «Харлей-Дэвидсоны». Колонна настоящих «Харлеев», вся во флагах и мигающих огоньках, пролетает по главным улицам чуть ли не с оркестром. В Александровском парке играет рок-группа, рядом жонглируют огнем, – граждане, постелив на газон коврики, достают снедь: ужин на траве, и все (кроме снеди) бесплатно. Заплатив же 500 рублей и пройдя на пляж с классическим видом на Биржу и цепочку дворцов, попадаешь на джазовый фестиваль, присоседившийся к выставке песчаной скульптуры. На всех мало-мальски пригодных площадях и площадках – танцоры на роликах, каталы на мокиках, экскурсанты на этих, как их, забыл, – ну, на двухколесных таких пепелацах с электромоторчиком, с которых невозможно свалиться, но Буш-младший умудрился… А, вспомнил, – сегвеи! Сегвейщики стаями – вообще фишка сезона. Как и велорикши.

И вода, и твердь, и небо, – все забито гуляками (в небе барражирует вертолет).

Там, где твердь смыкается с водой, – свои приколы. Компашки на гидроциклах поджидают, когда к гранитным шарам на стрелке Васильевского острова спустится свадьба, – и гонят к брачующимся на всех парах, лихо разворачиваясь в метре от жениха с невестой. Пара секунд – и все мокры насквозь, и в бокалах вместо шампанского невская вода. Фулюганы, конечно. Или аниматоры – это как посмотреть.

И это лишь малая часть картины.

На открытых террасах на Невском забиты все столики.

Залив (до которого из центра на машине полчаса) покрыт яхтами, кайтами, виндсерфами.

Мариинский театр на двух сценах дает до четырех представлений в день (последнее начинается в десять вечера), и толпа, заплатившая по 1000 рублей за «Адскую комедию» с Джоном Малковичем и пятью сопрано, вываливается из концертного зала в тихий рай ночной Коломны (той самой, где жила возлюбленная пушкинского Евгения Параша, и где доживали век однодумы-генералы, не обзаведшиеся особняками в Царском Селе). В этой Коломне, сразу за абрисом Новой Голландии с гигантской аркой, – другая мовида: дядечки в трениках, тетечки в бигудях, собачки потрепанных пород, сады, огороды, и ощущение такое, что заблеет за забором овца и взлетит на забор кочет… И тоже красота.

Малковича же везут до третьих петухов ужинать куда-нибудь в «Мансарду» с невероятным видом на Исаакиевский собор, а по Исаакиевской площади гуляют Кароль Буке и Павел Лунгин (а месяцем ранее гуляли Депардье и Фанни Ардан, – в Питере то кинофорум, то киносъемки… На последних съемках Депардье, кстати, играл Распутина, Ардан – императрицу Александру Федоровну. Расстрел царской семьи снимали на площади Искусств на императорской гауптвахте; гауптвахта оказалась военным объектом; в итоге Ардан, как иностранку, в день съемок на не пустили на собственный расстрел – и Питер со смехом повторял ее царственное: «Ну, значит, поживу дольше, чем планировала…») И всюду в ночи – фейерверки, фейерверки, фейерверки… А на Островах – музыка, дамы, танцы…

Я даю эту картину не только потому, что люблю Петербург. Хотя я очень его люблю: настолько, что если бы его не было, для меня бы исчез повод в России оставаться.

Я так описываю питерское роскошное-ленивое гуляние (на фоне которого так смешны бегущие по Москве люди, потратившие деньги в магазинах и торопящиеся тратить оставшееся в ресторанах) потому, что у довольно многих людей возникает вопрос: а что ж это в Питере все гуляют? Все поют? Они что, не знают, как коротко северное лето, карикатура южных зим, – а зима в России всегда катит в глаза? Или это такой пир во время чумы – ничего не видеть, не слышать, не знать? А может, Питер – это такой северный Сочи, где, мы знаем, дурные галечные пляжи, грязноватое море, диковатый сервис, плоховатые гостиницы, чудовищные цены, но полно отдыхающих? Такой русский ответ на несчастья жизни?

Отвечаю: это не ответ, не прожигание и не реакция на чуму (которую многие из питерских праздных гуляк хотели бы послать на все дома российской власти). Это – рост грибов после теплых дней и обильных дождей. Это явление человеческой природы.

Объясняю: Питер – город имитационный, псевдоевропейский, то есть не выросший естественно вокруг площадей возле храмов, рынков и ратуш, а устроенный по приказу, чтобы было, говоря современным языком, круче, чем на Западе. Чтобы европейцы ахнули и задрожали от русской жизни, как некогда варяжская княгиня Хельга, больше известная под русским именем Ольга, ахнула от вида Константинополя и, задрожав, приняла православие. Эту умышленность, нарочитость Петербурга замечали и Гоголь, и Достоевский, да хоть Мережковский («Надо прожить несколько лет в Европе, чтобы почувствовать, что Петербург все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня. Невытанцевавшаяся Европа», – писал он в 1900-х в очерке «Зимние радуги», вошедшем в сборник «Больная Россия»). Но обезьянничанье и утирание носа привело к обильному появлению общественных пространств «как в Европе», – бульваров, парков, набережных, проспектов. Европейский город, начиная еще с Афин и Рима – это ведь прежде всего общественные пространства, где все жители равны. А поскольку Питер не столица, и силенок у местной власти маловато, то проконтролировать все пространства она не может. Ну, побить десяток-другой демонстрантов у Гостиного двора, – это да. Разогнать велопробег на Дворцовой, этих холопов, решивших покататься в те дни, когда баре в Константиновском дворце трындели про великую Россию, – тоже. Ну так это ж они чижика съели, а настоящих кровопролитиев учинить, – слава богу, слабо.

А поле, когда его не вытаптывают менты, омоновцы, гэбэшники и фэсэошники, – оно мгновенно начинает прорастать и цветами, и злаками, и деревьями, и кустами.

Вот почему так мертва Красная площадь в Москве – умерщвленное охран(к)ой пространство (где даже приличный фотоаппарат достать нельзя, только «мыльницу», там вообще все запрещено).

Вот откуда эта фиеста, с движняком, уличными концертами, оркестрами, певцами, спортсменами, капитанами, – петербургская мовида.

Кстати, movida, если запамятовали, – это испанский неологизм, родившийся после смерти диктатора Франко и означавший, с одной стороны, культурный подъем (это мовида подняла на гребень волны Альмодовара!), а с другой – невозможную при Франко уличную фиесту, в которую и сейчас легко окунуться, стоит приехать в Мадрид или в Барселону.

Вот и в Питере мовида идет, потому что место есть, а диктатора нет – потому что жизнь в России вообще возможна только по слабости или недосмотру власти.

Эх, забраться на крышу, что ли, с друзьями и с шампанским – и, любуясь фейерверками, ангелом над крепостью да корабликами на Неве, выпить если не за смерть Франко, то за Альмодовара?…

2011

10. Воровать нельзя платить// О том, что новое время и старое авторское право несовместимы

(Опубликовано в «Огоньке» )

Закон об авторском праве был сочинен в индустриальную эпоху. Сегодня в России его используют для устрашения. На роль посредника между талантами и поклонниками он не годится.

Наверное, дорогие товарищи, меня можно назвать вором.

Это не чистосердечное признание, но возможная оценка моего поведения Российским союзом правообладателей (который «михалковский»), Всероссийским обществом интеллектуальной собственности и массой других организаций и людей, от силовиков до писателей. Например, я вор с точки зрения Полины Дашковой, Аркадия Арканова, Сергея Лукьяненко и Евгения Евтушенко, подписавших письма против (для краткости упрощаю) перехода библиотек на электронные копии и, в целом, против свободного хождения таких копий (да-да: Евтушенко, распространявшийся в СССР в самиздате, сегодня против самиздата!) В этой компании, вместе с Евтушенко, находится даже Людмила Улицкая! (О боги! Она-то как там?)

А еще я вор с точки зрения управления «К» МВД России, которое недавно возбудило дело против пользователя сети «В контакте», выложившего на своей страничке несколько чужих музыкальных записей: бедняге теперь светит до 6 лет по статье 146 УК РФ («Нарушение авторских и смежных прав»).

Сейчас распишу свои преступные действия во всей красе.

В прошлом году я просмотрел 71 фильм, прочитал 30 книг (мало, да, но некоторые были толщиной с бурлацкую руку), а уж музыки прослушал без счета.

Оплатил я при этом 3 билета в кино и 37 DVD-дисков. Остальные скачал из бесплатных файлообменных сетей. И если в начале года я заказывал недорогие – 99 рублей – диски через интернет-магазин OZON, то после третьего или четвертого бракованного плюнул: нет хуже, чем когда настроишься провести вечер с женой за просмотром прошкинского «Чуда», а на 15-й минуте диск застывает, прямо как главная героиня этого фильма.

Из книг, правда, я лишь 6 штук добыл, не заплатив, в электронном формате. Зато уже в этом году почти все мое чтение – бесплатное: под Новый год я скачал себе одним файлом библиотеку в 129000 томов. Теперь электронный ридер позволяет мне наслаждаться хоть Кораном в четырех переводах (Аллах меня прости!), хоть «Фатерляндом» Роберта Харриса, которого нет в OZON’е.

Почему я больше не хожу в магазины? Почему игнорирую кинотеатры? Почему не хочу, чтобы моя денежка попала в карман хоть Прошкину, хоть Улицкой, да хоть Михалкову с его правообладателями?

Потому что я жадный?

Отчасти да, но не до такой же степени: за технику для чтения, прослушивания и просмотра я заплатил немало.

Подлинная причина в другом. В том, что в распространении книг и фильмов, музыки и фотографии в последние годы случилась революция: их можно мгновенно копировать и так же мгновенно передавать в любую точку мира. И в том, издательства и магазины, кинотеатры и правообладатели, да что там! – даже фантасты в лице Сергея Лукьяненко эту революцию не то чтобы прохлопали, но не смогли поставить себе – и мне – на службу. Они по отношению ко мне – как Хоботов с Людочкой из «Покровских ворот» по отношению к Савранскому (и надо ли говорить, что пьесу Леонида Зорина я только что взял с электронной полки, чтобы перечитать известную сцену?)

Новая реальность

Представьте себе, что вы в меру упитанный мужчина в полном расцвете 46 лет, который любит читать, но у которого на носу очки. То есть что вы – это я.

И вам, допустим, нужна книга Ранкура-Лаферьера «Россия и русские глазами американского психоаналитика». Сначала вы ищете ее в обычных магазинах, потом в интернет-магазинах, потом пишете в издательство «Ладомир», которое отвечает, что тираж раскуплен. И вы снова пишете, объясняя, что готовы заплатить за электронный текст, поскольку у вас есть замечательная игрушка, электронная читалка, ридер, обладающая тремя важными свойствами. Во-первых, в ридере можно менять размер шрифта, – для людей в очках это важно. При этом у ридера не светится экран, и, следовательно, не болят глаза, – это два. А в-третьих, ридер понятия не имеет, что значит «тираж». Да пусть распроданы все тиражи – он имеет дело не с бумагой, а с файлом.

Что сообщают в ответ Хоботов с Людочкой? Правильно: что они торговлей электронными книгами не занимаются. В переводе на русский это означает: еще чего, нашел дураков! Мы тебе, значит, вышлем файл, а ты его запустишь в оборот!

И что прикажете делать мне? Можно идти в бесплатные файлообменные сети. Если там нет (а там нет) – кинуть клич в социальных сетях. Есть вероятность, что обладатель заветного тома, желая помочь, разброшюрует книгу, заложит страницы в сканер – и вышлет мне файл, которым я, в свою очередь, тоже поделюсь.

С нашей точки зрения, мы ведем себя так, как положено приличным людям, которые хорошую книгу дают почитать другим, – просто «дать почитать» теперь означает «дать скопировать».

Но, кроме нас, к этому оказался никто не готов.

Издательства оказались не готовы к спросу на электронный и аудиоформаты (я в прошлом году «прочитал» пяток именно аудиокниг, превращая стояние в пробках, утренний бег и глажку белья из утомительного в увлекательное занятие).

А книжные магазины оказались не готовы к тому, что за бумажную версию читатель согласен платить, только прочтя электронную.

А законодатель оказался не готов к тому, что произведение отделилось, как душа от тела, от материального носителя. Вот если я книгу Улицкой дал почитать другу – это ведь не нарушение прав ни Улицкой, ни издательства, правда? А если у меня десяток друзей? Сотня? Тысячи? Ах, тысяч друзей не бывает? Но у меня в ЖЖ без малого три тысячи друзей!

А если в новом обществе вообще все по-другому? Скажем, нужно бесплатно работать в одном месте, чтобы деньги получать в другом, но без первого невозможно второе? (Непонятно? Но так сейчас у музыкантов в России – они ничего не зарабатывают на дисках, зато берут свое на концертах, куда приходят вдохновленные бесплатными записями адепты).

Старый век

Описанный выше конфликт – не просто конфликт между сторонниками прогресса и ретроградами. То есть не конфликт между производителями автомобилей и каретных дел мастерами, которые кричат, что воздух на скорости 40 км/ч ветер разорвет легкие ездоку (а такие опасения когда-то были).

На самом деле это конфликт идеологий: идеологии регламентируемого, дозируемого, дефицитного доступа к информации – и идеологии свободного выбора. Среди тех самых 129 тысяч книг, что я скачал, есть ведь не только Улицкая, Евтушенко и Лукьяненко. Там еще и Гитлер, и Троцкий, и Мао, и мой приятель Саша Никонов, «Апгрейд обезьяны» которого прокуратура изымала из продажи под и-ди-о-ти-чес-ким (настаиваю, ибо книгу прочел) предлогом пропаганды наркотиков. А все потому, что в одной из глав Никонов задается разумным вопросом: «Так ли велик вред от наркотиков, как это принято считать, и не превышает ли его вред от борьбы с ними?» То есть тем же вопросом, которым задавались и авторы труда «Фенэтиламины, которые я знал и любил» Александр и Анна Шульгины, и Джордж Сорос. Если вы хотите искать истину (а я хочу), то пусть на аргументы Никонова, Шульгиных и Сороса прокуратура отвечает контраргументами, а не уголовными делами.

Понимаете, да?

В индустриальную пору информацию можно было регламентировать, контролируя носители. «Книга» означала книгу, которую печатали, продавали, покупали или брали в библиотеке. Закон, запрещающий без согласия автора смотреть, читать, слушать и тиражировать, вообще уходит корнями в 1710-й год. Конкретно – в Статут королевы Анны, он же Copyright Act, когда за творцами были закреплены 14-летние права на все копии. И этот Статут, по моему мнению, был разумнее сегодняшнего закона, когда права сохраняются не просто пожизненно за автором, но и еще и посмертно 70 лет за наследниками. То есть сегодня праправнуки решают, с чем общество можно познакомить и сколько с общества за это можно содрать (именно так обстоят дела с литературным наследием Набокова).

В информационном обществе все по-другому. Оно живет по законам, напрямую обслуживающим общественный интерес. А доинформационное – по законам частного интереса. И герои прежних лет – защитники собственного интереса, а также тех, кто вложил в их раскрутку деньги – хотят остаться подданными королевы Анны, как будто информационной революции не свершилось.

На знаменах их – знак копирайта, впереди, как щит – писатели с письмами, а позади – управление «К».

А их враг – я со товарищи.

Киберномика и писатели

– И что же, ты хочешь, чтобы Улицкая писала романы бесплатно? – говорит мне жена по телефону из Петербурга, когда я рассказываю ей об этой статье (за которую, кстати, я получу деньги).

Моя жена – умная, но до чрезвычайности наивная женщина, тоже (как и как автор «Даниэля Штайна») любящая подписывать письма протеста под влиянием эмоций.

О господи! Да я обожаю Людмилу Улицкую (не говоря про жену). И я очень хочу, чтобы женщина, написавшая дивный, невероятной силы роман о том, как жить примирителю в мире, клокочущем ненавистью, – чтобы она имела возможность жить так, как она хочет, и там, где она хочет, включая город Цю-юрих, который для меня неотделим от ее одноименного прелестного рассказа.

Я полон сочувствия не только к ней, но и, например, к одному вполне конкретному книгоиздателю, приславшего мне письмо с рассказом, как торрент-трекеры, файлообменники, убивают его бизнес. Он написал, что изданную им книгу велосипедных маршрутов многажды видел бесплатно распечатанной в руках велосипедистов. Я засмеялся: вспомнил, как я – тоже велосипедист! – искал эту книгу по магазинам, не нашел, а поэтому бесплатно распечатал.

Но пару ласковых слов издателям и писателям я сказать все же хочу.

Отличительная черта информационной эры для меня в том, что теперь сразу видно, кто ищет истину, а кто – заработок.

На сайтах велолюбителей люди делятся рассказами о маршрутах не за деньги, а чтобы помочь другим любителям – и тем получают награду свою.

Эту статью я пишу не ради гонорара, а чтобы в интересах общества изменить закон.

В ЖЖ, в твиттер, в социальные и файлообменные сети люди выкладывают информацию совершенно бесплатно: даже если они, как Юрий Деточкин, виноваты – они, как Юрий Деточкин, не виноваты.

И эта схема бесплатного обмена идей кажется мне куда более честной, моральной, полезной, чем базирующаяся на корыстном праве предыдущая.

И здесь я бы, поставил, конечно, точку, когда бы не вопрос: на что все-таки жить Улицкой?

Деньги и киберномика

Мои дальнейшие ласковые слова сводятся к нескольким идеям.

Первая: а с чего это авторы решили, что хождение электронных копий убивает обычные продажи? Продажи убивает отсутствие интереса к чтению. А я ничуть не перестал заходить в книжный магазин «Москва», где ночная торговля, забавная публика, приятная атмосфера, и только наценка абсолютно адова. «Зеленый шатер» Улицкой я там, возможно, куплю, хотя, скорее всего, куплю там, где цены ниже. Так что если Людмила Улицкая считает, что ее обворовывают, пусть пойдет к директору «Москвы» Марине Каменевой и поговорит с ней сурово с глазу на глаз. Хотя Марина Каменева, скорее всего, скажет ей, что на цены влияют аренда, налоги и риски, связанные с непредсказуемостью читательского спроса, но что популярных писателей как покупали, так и покупают, хотя бы потому, что нет ничего приятнее перелистывания бумажных страниц. И что электронные книги не отменили обычные, как DVD не отменили кинотеатры, кинотеатры не убили театры, а грамзапись не убила концерты (хотя именно этого музыканты век назад опасались).

Второй важный момент. Пусть я полон сочувствия к писателям, но я не считаю, что занятия литературой – вид заработка. Это принимают как данность поэты, которые, за исключением позднего СССР, ни в одни времена и ни в одной стране не жили на гонорары, следуя некрасовскому: «Землю попашет – попишет стихи». Некрасов, кстати, жил со своих поместий и карточной игры. Пастернак – с переводов. Бродский в Америке преподавал. А булгаковский Максудов писал роман о театре ночами, поскольку днем работал за зарплату в «Вестнике пароходства». И это, с моей точки зрения, нормально. Если тебе есть что сказать urbi et orbi – говори. Если мир твоими словами будет потрясен, ты получишь Нобелевку и миллион долларов. Если не будет – довольствуйся тем, что есть, и зарабатывай циклевкой полов. Джон Перри Барлоу, автор «Киберномики», первым описавший принципы постиндустриального мира, работал ковбоем.

Третье. Возможно (это всего лишь гипотеза), что информационная экономика меняет местами продажу и оплату. В традиционной экономике я сначала оплачиваю билет в кино, далее смотрю «Утомленных солнцем-2», далее плююсь и говорю, что зря смотрел. Но деньги обратно получить не могу, потому что кино – оно вроде лекарств или нижнего белья, которое тоже возврату не подлежат. В киберномике возможен иной вариант. Он описан в книге «Экономика символического обмена» профессором ВШЭ Александром Долгиным. Идея в том, что плата за интеллектуальный продукт должна браться не авансом, а постфактум и на добровольных началах. То есть прочитал Долгина, восхитился – и заплатил ту денежку, которую считаешь должным. А скачал Михалкова, разочаровался – и не заплатил ничего. Именно так распространяются компьютерные программы по условно-бесплатному принципу shareware. Принцип может действовать и в иных формах: например, Улицкая может заявить, что для написания романа ей необходим миллион рублей и объявить сбор средств. Это действует: когда Алексей Навальный объявил о сборе средств на создание антикоррупционного сайта «РосПил», то собрал за пару дней несколько миллионов. Кстати, Долгина можно скачивать бесплатно, не опасаясь репрессий. Он защитил книгу не копирайтом, а более гибкой лицензией Creative Commons: она позволяет автору делегировать часть своих прав в пользу, например, читателей.

Четвертое. Не исключено, финансирование сложных произведений должно вестись в основном через гранты. Я сомневаюсь, что фильмы Киры Муратовой или Алексея Германа когда-нибудь окупятся (особенно с привычкой Германа работать над картиной по десять-пятнадцать лет). Однако я также не сомневаюсь, что Муратова и Герман – гении. А в интересах общества – через бюджет – гениев содержать. И затем, в идеале, распространять их фильмы бесплатно.

Пятое. Легкость доступа к информации отнюдь не мешает бизнесу, если бизнесом занимаются тоже гении – как создатель Apple Стив Джобс. Феерический успех его айфона и айпэда еще и в том, что одним касанием и за малую денежку можно скачать необходимые книгу, музыку или фильм: в этих гаджетах идеологии бизнеса и общества идеальным образом совпадают. Однако рискните сегодня в России купить через интернет билет в кинотеатр: в большинстве случаев это невозможно. А где возможно, там неудобно и муторно (да еще и комиссию берут): вот почему я так редко бываю в кино.

В итоге

Чего я добиваюсь?

Как минимум – дискуссии об авторском праве.

Если бы сегодня срок его действия ограничили 14 годами в духе королевы Анны, – это уже было бы успехом для общества.

Ведь именно подчинение нелепому, дикому, устаревшему закону наших законопослушных библиотек превратило их из хранилищ человеческой мысли в могильные курганы. Попробуйте, даже имея интернет и интерес к истории, получить хоть с какого могильника даже не Пайпса и Монтефиоре, а электронные тексты Соловьева и Костомарова! Фигушки. Спят курганы темные, солнцем опаленные, и туманы белые ходят чередой. Место хранилищ заняли частные бесплатные электронные библиотеки – тоже изрядно пощипанные обладателями авторских прав.

И поверьте, не все представители «старой экономики» сочтут меня разрушителем. Я вон как-то заикнулся в разговоре с Николаем Копаневым из питерской Публички – он заведует Библиотекой Вольтера – о своей сотне тысяч электронных книг.

– Это ноль! – в ответ Копанев на меня закричал. – Это просто ничто! Электронных копий должны быть миллионы! Миллионы! – топнул ногой и побежал к себе читать в подлиннике переписку Вольтера с Екатериной, к которой, увы, не имею интернет-доступа я.

Что я могу? Разве что добавить к несуществующим миллионам эту статью.

2011

11. Темные аллейки// О том, почему русский писатель пишет о политике, а не любви

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Проза без жизни» )

Современная русская литература живет в соответствии с заветами Герцена, Добролюбова и Чернышевского. То есть в противофазе с Пушкиным или Довлатовым. Готов объяснить.

Этим летом сбылась мечта, которую я бы назвал мечтой идиота, когда бы она не сбылась. Я больше месяца валялся, условно говоря, на диване и читал – по преимуществу то, что называется современной русской прозой.

У меня накопилось.

К этому лету в моем списке обязательных к прочтению за три дня до смерти книг числилось 252 позиции.

Но если чтение переводных научно-популярных книг еще продвигалось, – то с отечественными художественными была беда. Я откладывал их на потом, маркировал и протаскивал курсором вниз все растущего списка, оправдываясь тем, что, скажем, Дима Быков все равно за день пишет больше, чем я читаю, Быков вообще самозарождается из кириллицы, как лысенковский овсюг из овса.

Но дальше откладывать стало невозможно, потому что самым интересным, когда читаешь книги скопом, написанные в одном временном потоке, в общем литературном процессе, – является что? Правильно: уловленное время. Точнее, шум времени, тут Мандельштам был точен. Так современный радиотелескоп улавливает не изображения звезд, а радиоизлучение, шум Вселенной. В книги, даже неудачные, влипают какие-то важные вещи, определяющие шум эпохи.

В общем, я стал читать современное русское. И Зайончковского с его «Городком», и расхваленных-перехваленных «Елтышевых» Сенчина, и «Мертвый язык» Крусанова, и «Таблетку» Садулаева, и «Географа» (который глобус пропил) Алексея Иванова и его же и «Общагу» (которая на крови; на десерт я придержал «Блудо и мудо», «Сердце Пармы» и «Золото бунта»), и «Армаду» Бояшова, и «Ананасную воду для прекрасной дамы» Пелевина, и недочитанного по мелочам Сорокина, ну, и, понятно, вездесущего Быкова – куда ж без него.

Это была, конечно, не вся современная литература (в очереди в затылок дышали друг другу Мамлеев, Пепперштейн, Кантор, последний Шишкин, а также Аствацатуров, Геласимов, Иличевский, за которыми, впрочем, снова занимал место Быков) – но и этот улов был немал.

Электронный ридер плюс интернет позволяли добывать любую книгу без труда. Поэтому, если Садулаев восторженно поминал Стогова, я немедленно переключался на Стогова, а когда приходила весть о моде на русского американского писателя Идова – я принимался за «Кофемолку», по пути успев спикировать в другой век, в «Больную Россию» Мережковского и в «Опавшие листья» Розанова. А когда глаза уставали, я электронные книги слушал.

Была в этом времяпрепровождении невероятная сладость возвращения в возраст осьмнадцати лет, когда единственные труд и забота – читать, читать и читать, а о прочем можно не думать, отчего будущее кажется прекрасным, как именинный торт.

И вот, если вначале я что-то читал с упоением (как романы пермяка Иванова – один о застывшем в подростках русском Питере Пэне, втиснутом в тело учителя географии, а второй об ангеле, заселенном в общагу), а что-то с раздражением (тут фамилии опущу), то вскоре и раздражение, и восхищение слились в ощущение, что разным языком, но одно и то же произведение пишет один и тот же человек. То есть я стал слышать тот самый гул эпохи, ради которого и затевал предприятие.

И главным в этом гуле была не то, что там звучало, а то, что не звучало (да, я знаю, что за такой подход следует давать по башке, но тут я согласен скорее получить, чем отказаться от слов).

Итак, первое: ни в одной из книг темой, пусть даже второго плана, не был труд – то есть, прошу прощения за избитый оборот, созидательный труд. Ни в одном из романов герои, пройдя преграды, унижения, обманы и предательства, не отреставрировали, скажем, старый пароход, чтобы дать ему новую жизнь и найти личное счастье. Более того, единственным известным мне романом, где такой труд присутствовал, был вышедший в 2000-м «Ноль часов» Михаила Веллера. Там команда крейсера «Аврора», отремонтировав двигатели и орудия, отправляется через Неву, Ладогу и канал имени Москвы в первопрестольную, дабы из главного калибра расфигачить Кремль с обитателями, – что делает этот текст родственным позднее написанным «Дню опричника» или «Сахарному Кремлю» Сорокина, или ранее написанной «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, то есть памфлетом, политической сатирой, талантливой карикатурой.

При этом, упоминая пресловутый «созидательный труд», я вовсе не имею в виду социалистическую литературу США 1920-х и 1930-х, невыносимо назидательную и тоскливую, будь то Эптон Синклер или Синклер Льюис. Я имею в виду то, что составляет немалую часть обаяния, например, «Унесенных ветром» Митчелл, когда удовольствие доставляет следить, как Скарлетт О’Хара восстанавливает порушенную войной усадьбу (а не только занимается шашнями с Реттом Батлером, который, к слову, зарабатывает на контрабанде. Чем не труд?)

Вся работа во всех русских романах сведена к мелькающему на заднем плане офису, который перерабатывает людей в планктон, питательную среду для китов капитала. Единственный роман труда – это «Кофемолка». Там молодая пара, из числа тех американцев, что деньги заработала виртуально, на финансовых производных, решает вложиться во что-то реальное – и открывает венскую кофейню в Нью-Йорке. В этом городе много таких, разбогатевших и наивных, мечтающих об идеальном ресторанчике, о правильном магазинчике. И вот читать эту историю невероятно увлекательно, хотя и грустно, потому что в Москве и Питере кипят те же страсти, и даже я могу порассказать, какие blood, sweet amp; tears стоят за открытием каждого нового ресторана Арама Мнацаканова или «Гинзы» – однако ж романов про эти нешуточные страсти-мордасти нет.

Второе. В современной русской литературе нет места страстям, нет места любви. В ней любви вообще нет. То есть описания типа «наутро Михаил понял, что не может обойтись без Елены, он набрал ее телефон и долго вслушивался в гудки» – такие цепочки слов есть, но это, с точки зрения романа, не любовь. Это дерьмо. Я не знаю, что случилось и почему никто из писателей не может любовь нарисовать – в лучшем случае обозначить: типа, да, влюбился, страдал, а она крутила с менеджером постарше и не ценила. У меня вообще есть подозрение, что то, что мы называем любовью – (по)жар страстей, зажигающий конкретную исторически и социально определенную жизнь – это результат воздействия не только и не столько вброшенных в кровь гормонов, сколько культуры. Под влиянием культуры игра крови принимает ту или иную форму, и это никакое не умствование. В средневековье, скажем, в любви значение имел лишь объект. Рыцарь ехал на битву ради Прекрасной Дамы, – важно было, что дама прекрасна. А Возрождение поменяло субъект и объект местами. Как писал Давид Самойлов:

Говорят, Беатриче была горожанка Некрасивая, толстая, злая. Но упала любовь на сурового Данта, Как на камень серьга золотая.

Сколько раз мужчины тонкого душевного устройства падали, как из самолета без парашюта, в любовь к вульгарным толстухам! Сколько раз нежные женщины уступали похотливым кабанам, – и в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев.

Хотения тела и веленья ума, похоть и разум, сердце и мозг – все эти битвы, собравшие и разгромившие целые армии, а параллельно породившие и «Крейцерову сонату», и «Легкое дыхание», и «Отца Сергия», и тьму, тьму, тьму рассказов, повестей и романов по всему миру – все эти неразрешимые противоречия, Кантовские антиномии, трансцендентальные единства апперцепций почему-то остаются вне современной русской прозы. И даже поэзии. Два главнейших современных русских поэта – Всеволод Емелин (и, понятно, Дмитрий Быков) известны не как любовные лирики, а как создатели рифмованных сатир. («Бог не фраер, Бог не шлимазл, в руках его пряник и плеть. Кому пожелает, он дарит газ, кому пожелает – нефть» – Емелин, «Гражданин поэт» – Быков).

Попробуйте отыскать в потоке новой русской литературы роман о любви, о том, как, не знаю, обманчиво внезапно, на пустом месте, возникает невозможная, необъяснимая любовь к тому, к той, кто по всем параметрам недостоин любви – ну, к уборщице Большого театра – и которая меняет влекомого жизненным потоком героя, что он начинает плыть против течения. Но что при этом ревущий поток любви так силен, что он заглушает поток похоти, и мужчина бессилен со своей жертвой в кровати. Я в жизни такие истории знаю. Но я не знаю ни одного в литературе их описания. Любовь в литературе умерла, – ей-ей, даже в дамских романах (где всегда присутствует картонная историйка, как героиня влюбляется в сына подруги и везет его на Багамы) любви куда больше.

Третье. Как ни странно, несмотря на все обвинения в разнузданности, современная русская литература удивительно неэротична. Она не умеет рассказывать о сопряжении тел так, чтобы вызвать возбуждение. Эротичен – и, честно говоря, порнографичен – Бунин. Таковы его «Митина любовь», его «Темные аллеи». В «Аллеях» есть один, нежно любимый мною, рассказ, «Начало», как 12-летний мальчик теряет невинность – не в пошлом смысле, а в главном – когда в поезде, наблюдая зашедшую влюбленную и несомненно близкую пару, задыхается, видя, как молодая женщина, упав на диван, отстегивает что-то от шелковых серых чулок, поднимая платье до голого тела между ним и чулками, и оправляет подол. Небо падает на мальчишку. У Бунина вообще в деталях, в описании нечаянностей впопыхах, локтей, ладоней, не просто дьявол – там все Люциферово войско. Умел нобелевский лауреат описать жаркое и жадное тело, знал в жажде тела толк, знал все повороты… Ну, и Пастернак с Набоковым – эти тоже знали и умели.

В современной прозе нет никого, способного описать, как зарождается, развивается и удовлетворяется желание, – да так, чтобы сдетонировало. Хотя формально сексуальных сцен при этом – масса. Но все они напоминают русское порно, которое я вам искренне советую в образовательных целях как-нибудь разыскать в интернете. В этом порно совокупление всегда выглядит собачьей свадьбой: на мордах животных, как известно, эмоции не проступают. Вот и в русском порно на лицах участниках различимо единственное желание: быстрей кончить и получить свои сто баксов. Возбудиться там можно разве от антуража: ковра на стене, полированной стенки гэдээрошного производства с хрусталем или припаркованных у поляны «Жигулей» с номером Тверской области «69». (И, кстати, главный порнограф нашей страны Прянишников – обаятельнейший джентльмен, владелец SP Company – жаловался именно на это, признавая, что предпочитает западных актеров).

Ну, у Улицкой порой встречаются порочно-невинные описания девочек, всех этих первых потных, жарких, липких игр, родственных тому, что были у Лимонова в «Великой эпохе» (при русской журнальной публикации их предусмотрительно выкинули, но во французском издании были). Но Улицкая – единственная, кто пишет тексты, рассчитанные не на человека эпохи Москвошвея, а говорящая сразу со всем миром, – это какое-то во всех смыслах редчайшее исключение из принятых в современном российском литературном процессе правил. Она – да, может быть, Терехов с «Каменным мостом». Потому Улицкая и напоминает все больше океанский лайнер, возвышающийся над портовой мелочью фелюг.

Вот, собственно, и все три моих наблюдения. Я честно попытался описать, чего в современной литературе нет. Я так же честно могу сказать, что не понимаю, отчего так произошло. Все, что в современной прозе есть, даже самой изощренной, вроде пелевинской (и быковской, разумеется), – это социальная сатира. То есть вся нынешняя русская литература есть публицистика. Разящая то Кремль, то строй, что, впрочем, все больше одно и то же. Русская литература – это все та же написанная век назад «Свинья матушка» Мережковского, которую можно смело переиздавать под разными обложками сегодня. Царь. Чиновничья шелупонь. Ссучившиеся менты-полицаи, которые, даже подыхая, тащат за собой на тот свет других. PR– и политтехнологи. Жизнь за бабло. Что у Пелевина, что у Садулаева, что у Сенчина. Разница лишь в таланте владения словом и в глубине обобщений.

И даже если я предположу, что так вышло оттого, что литература ушла в публицистику, потому что публицистика сегодня в России запрещена на самом популярном информационном уровне, то есть телеэкране, – то, вероятно, тоже дам крайне неполное объяснение. Я не знаю, не знаю, не знаю, почему литература именно сегодня проиграла, говоря словами Довлатова, «борьбу за сохранение ее эстетических прав за свободное развитие ее в рамках собственных эстетических законов, ею самою установленной», а стала заниматься тем, чем Вяземский советовал заниматься Пушкину, а затем вся интеллигентская критика, от Герцена до Белинского, стала советовать заниматься всем писателям – «согревать любовью к добродетели и возбуждать ненависть к пороку».

Довлатов, кстати, остался удивительным образом в стороне от этих согревания и возбуждения, – возможно, потому и не выходит из моды вот уже двадцать лет, что в мире моды редкость, – и я сам тут с удовольствием, между Крусановым и Прилепиным, перечитал «Зону» и «Заповедник».

Вот, может быть, это и причина, почему я и не пишу романы, хотя мне настойчиво советует роман написать, кто бы вы думали? – ну, конечно же, Быков.

2011

12. Список Шиндлера// О тех научно-популярных книгах, которые повлияли на автора

(Тема была отклонена в «Огоньке». Текст был опубликован на Slon, дав старт десяткам публикаций других авторов в продолжение темы: -681510.xhtml)

Каждый год, начиная на журфаке спецкурс, я проделываю вот какой трюк.

– Для вас, дорогие коллеги, – зловеще понижаю я голос, – у меня ровно две новости. Плохая в том, что вы темны, как сибирские валенки в безлунную ночь. Я вам сейчас зачитаю один список, – и если хоть один из вас объяснит, какую идею человек из списка добавил в копилку идей человечества, вам всем будет зачет. И в этом состоит хорошая новость. Ибо своим знанием знающий искупит незнание ваше, как Спаситель страданием искупил грехи наши. Истинно говорю вам, что поставлю! Аминь.

Результат предсказуем. С таким же успехом я мог просить объяснить, чем поэзия отличается от прозы. (Да, правильно: не рифмой. А чем? Ответ можно найти, почитав Жирмунского, Томашевского, Холшевникова – или записавшись ко мне на семинар.)

В списке, который я зачитываю, нет никаких философов. Ни Бадью, ни Адорно, ни Делеза. Все сплошь – современные американские и европейские публицисты либо ученые, популяризаторы знаний. За границей их книги расходятся как горячие пирожки, издаются миллионными тиражами, и пересказывать их содержание просто: после выхода в 1960-х «Структуры научных революций» Томаса Куна, введшего в обиход понятие парадигмы, весь научпоп на Западе и строится по принципу парадигмы, то есть описания концепций, а не явлений. Ну, как бы объяснить? Скажем, парадигма образования Руси историка Ричарда Пайпса состоит в том, что страна возникла как надстройка на базе предприятия норманнских пиратов, известного как «путь из варяг в греки», подобно тому, как Ост-Индская компания шестью веками позже обрастала собственными армией, полицией и т. д. (И вам теперь этой парадигмы вовек не забыть.)

Парадигматический подход сам произвел революцию: благодаря ему сложные теории стало возможным излагать популярно.

Ужас в том, что как только на Западе возник такой замечательный метод, в СССР перед западной мыслью захлопнулась дверь (а когда снова открылась, у нас уже перестали читать). Сегодняшний средний образованный русский застыл на докуновском этапе, – увяз где-то в экзистенциализме. И нынешнее непонимание между русскими и европейцами, русскими и американцами, даже не непонимание, а пропасть, связаны еще и с тем, что там новейшие парадигмы, отразившись от книг, от журналов, от теле– и радиошоу, вошли в общественное сознание. В то время как у нас они вообще не известны.

Так что вот мой список из 10 современных non-fiction книг, серьезнейшим образом меня изменивших. «Списком Шиндлера» я его назвал, потому что как промышленник Оскар Шиндлер включением в свой список давал жизни евреям – так и я надеюсь этим списком дать жизни идеям.

1. John Perry Barlow. Cybernomics: Toward a Theory of Information Economy. Брошюрка в 10 страниц, которую способен осилить по-английски любой смышленый старшеклассник. Суть в том, что постиндустриальная экономика начинает копировать биологические формы жизни. В свою время эти 10 страниц взорвали Wall Street.

2. Ричард Пайпс. «Россия при старом режиме»; «Русская революция». Лучше Пайпса про новую русскую историю ничего не написано. По Пайпсу, парадигма Россия есть патримониальная автократия, в которой абсолютно вся собственность принадлежит единственному лицу, называемому самодержцем, генсеком либо же президентом.

3. Эдвард Радзинский. «Три царя» (Александр II, Николай II, Сталин). К Радзинскому у высоколобых принято относиться снисходительно – а, популяризатор! Любимец домохозяек! – однако три книги, основанные исключительно на документах, ошарашивают тем, что являются иллюстрацией к парадигме Пайпса. Особенно хорош том про Александра.

4. Самюэль Хантингтон. «Столкновение цивилизаций». Набросок книги в виде статьи вызвал в 1990-х бурю. По Хантингтону, современная парадигма мира в том, что сталкиваются не идеологии, а культуры, то есть цивилизации. Русская цивилизация им обозначена как Orthodox, что можно перевести как «православная», а можно – «ортодоксальная».

5. Джаред Даймонд. «Ружья, микробы и сталь». Том, увесистый, как кирпич, содержит ответ на вопрос, почему у одних стран есть все, а у других – ничего. Если ужать до одной фразы: преимущества у тех континентов, что вытянуты с запада на восток, потому что так легче обмениваться технологиями. 752 страницы разъяснений прилагаются.

6. Стивен Левитт, Стивен Дабнер. «Фрикономика». Экономическая вольтижировка, в ходе которой становится ясно, что жульничество с ЕГЭ (или договорные матчи) можно вычислять математически. Своим студентам я неизменно говорю, что, прочтя эту книгу (ценой 432 рубля), я написал 5 колонок и заработал более 40 тысяч рублей – такой нормы прибыли нет даже у наркоторговцев. Сейчас читаю «Суперфрикономику».

7. Наоми Кляйн. No Logo. Килограммовая бомба, подложенная под бренды; прозекторская, где распластаны Nike, Adidas и прочий Benetton. Одно из чувств при чтении в России: у нас украли общественное пространство, заменив частным. В Москве, например, общественного пространства практически нет.

8. Стивен Хокинг. «Мир в ореховой скорлупке». Инвалид (речь за него модулирует компьютер) физик Хокинг объясняет теорию Большого Взрыва и принципы квантовой физики, – со страстью Радзинского и дотошностью Пайпса. Ознакомившись с теорией вероятности в его изложении, я отучился говорить глупости вроде «история не имеет сослагательного наклонения». Еще как имеет!

9. Ричард Докинз. «Бог как иллюзия». Биолог, дарвинист, один из создателей меметической парадигмы (объясняющей, как человечество усваивает знания), дает столь блистательную критику религии, что после нее критика атеизма в устах какого-нибудь Всеволода Чаплина звучит детсадовским лепетом.

10. А вот здесь у меня книг много: и Жиль Кепель с «Джихадом», и Шульгины с «Фенэтиламинами», и Гладуэлл, и Фергюсон, и Закария, и Фукуяма с «Великим разрывом», и Фридман со «Следующими 100 годами» (там, кстати, доказывается, что российская империя развалится в 2030-х в результате военного поражения…) Ей-богу, не могу ни выбрать одного, ни остановиться.

И напоследок – одно замечание. Любой список становится капканом, если из него нельзя перепрыгнуть в другой список, открыв новые идеи и новые имена. Так что ниже – еще один список: из 10 людей, чьи списки из 10 non-fiction книг, сильнейшим образом на них повлиявших, мне было бы интересно узнать. Собственно, это прямое к ним обращение, хотя я не с всеми знаком. Ау, Григорий Шалвович! Обнимаю, Лев Яковлевич! Отзовись, Дмитрий Львович! Не отмалчивайся, Александр Петрович! Вот этот список:

1. Григорий Чхартишвили

2. Лев Лурье

3. Дмитрий Быков

4. Александр Никонов (который «Апгрейд обезьяны»)

5. Александр Секацкий

6. Дмитрий Зимин

7. Филипп Бахтин

8. Сергей Пархоменко

9. Александр Иванов (который директор Ad Marginem)

10. Алексей Венедиктов (или Аркадий Ипполитов? – мало 10 имен, мало!)

Коллеги, я начал – продолжение за вами!

2011

13. Нюхнуть телеэфира// О том, каким внутренним законом подчиняется телевидение

(Опубликовано в «Огоньке» )

Сказав в феврале в радиоэфире все, что думаю о Валентине Матвиенко, я не ожидал, что меня к сентябрю вычистят со всех государственных и радио-, и телеканалов. Зато я теперь могу говорить про телевидение все, что хочу!

Сразу, чтобы не возникало вопросов: не ждите от меня разоблачений, политических инвектив и прочих боданий теленка с дубом, тем более что в моей ситуации последнее слово присутствует в женском роде. Ибо, как говаривал Сева Новгородцев, с чем борешься, на то и повязан будешь.

Важно другое.

Я, попав на телеэкран еще в прошлом веке, проведя с полтысячи эфиров (а там были такие экзотические вещи, как вечернее шоу «Экстра!» на «Дарьял ТВ». Вел я его с потрясающей красоты мулаткой Агатой, подбивая ее начинать приветствие с фразы «Вот стою я перед вами, простая русская баба…») – так вот, после всей этой бурной жизни, я искренне считаю телевизор уходящей натурой, неперспективной системой.

В то время как тыщи людей, от горящих взорами юношей до закаленных судьбой бойцов с седою головой, рвутся в телеящик, как будто внутри свила гнездо птица счастья завтрашнего дня.

И эти два представления о телевидении – изнутри и снаружи – настолько различны, и внешние представления настолько оторваны от реальности и фантастичны, что я, как честный человек, должен изложить свод телевизионных правил, играющих роль предупреждений.

Правило первое: коллективного труда

Все хотят быть лицами телеэкрана, – но даже программа, где ведущий с гостем один на один, является коллективным продуктом, на который у ведущего нет контрольного пакета. И у Познера нет, и у Опры Уинфри, и Ларри Кинга. Их несомненные труд и талант в реальности не обеспечивают и половины успеха, – и, думаю, Кинг и Познер не будут возражать. У Ларри Кинга, например – просто зритель этого не видел – стоял в студии огромный прозрачный экран, на который выводилась информация, которую по ходу эфира добывала и обрабатывала целая бригада. А уж Ларри обращал это в одну непринужденную реплику, – и все ахали «Ай, молодца!».

И у меня во время съемок «Временно доступен» сидела в ухе (скрытый динамик, подающий команды ведущему, так и называется – «ухо») продюсер Наташа, которая шептала вкрадчиво, но тоном таким, что попробуй не подчинись: «Отпускай ее… она раскрылась уже, готова, но не спугни… давай попробуй про детство мягонько спросить, про куклы… а потом жесткача про первую обманутую любовь», – когда, например, приходила такая непростая, закрытая гостья, как Валерия Гай-Германика. И я покорялся: в конце концов, это Наташа два часа съемок превращала в образцово смонтированные сорок минут. А когда я однажды вспылил, и после съемок режиссера N. закричал, что программа была полным дерьмом, сплошным киселем, Наташа ответила тоном мамы, успокаивающей капризулю: «Какой же ты глуууупый… Это тебе кажется, что он ничего не ответил, но мы же глаза его сверхкрупно давали, и знаешь, как они зыркали?» За Наташиной спиной стояли, как тридцать три богатыря, восемь операторов, звукорежиссер, режиссер, монтажеры, администратор и далее по списку. Это писатель может родить книгу без помощи акушерки, а телевидение – всегда коллектив. Которым вдобавок из неведомой высоты повелевает незримая рука, определяющая темы, утверждающая (и часто запрещающая) гостей. Думать, что ты и есть герой, повелевающий жизнями, лишь на том основании, что тебя показывают на экране, – глупость несусветная.

Правило второе: телевизионной зависимости

Не сомневаюсь, что когда геном человека расшифруют полностью, то выделят ген, определяющий зависимость от телеэкрана – существуют же генетические комбинации, ответственные за склонность к алкоголю или раку груди. Кремни-мужчины, которые поднимутся из окопа в атаку, чьи принципы не сломать ни сумой, ни тюрьмой, – я видел, как ломаются, лебезят, унижаются, лишь бы остаться на телеэкране. Даже если с этого экрана нести придется такое, что завянут уши и у анатомического муляжа.

На ВГТРК памятна история С. – милейшего, обаятельнейшего парня, к тому же, что называется, русского европейца, – который по мановению высшей силы стал чуть не главным журналистом канала. Он очень быстро начал приговаривать «Путин и я» (боюсь, ген телезависимости отвечает и за преклонение перед властью), взгляд его надменно остекленел, подбородок задрался, потом перешел на «мы с Путиным», и, нет сомнений, дошел бы до «я и Путин», искренне веря, что вершит историю, – когда бы в один прекрасный день, отправляясь во Внуково на кремлевский борт, не обнаружил, что его участие в пуле аннулировано, а эфира у него больше нет. Парня, говорят, ломало так, как будто он царь, скинутый с трона (впрочем, большинство Романовых, от первого до последнего, власти не желали и короны пытались бежать: Николай II лишь после отречения вздохнул облегченно, хотя и напрасно).

Дмитрий Дибров любит повторять, что «у верблюда славы два горба», а поскольку с первого горба на телевидении скатываются практически все (и Дибров скатывался. Ему ли не знать!), то на второй лезут с энергией алкоголика, идущего заныканную бутылку, тем более, что телевизионное время скоротечно (см. ниже). В этом, кстати, причина, почему телевизионными людьми так легко манипулировать, склоняя к роли, которой они искренне устыдились бы на трезвую, то есть нетелевизионную, голову.

Правда, есть еще и нетелевизионные люди, но они в меньшинстве. Я сам из нетелевизионных. Не потому что талант, кр-р-расавец и умница (хотя не без этого), – просто отсутствует тот самый, определяющий зависимость, ген.

Правило третье: ускоренного времени

В 1996 году я вел программу, которая со мной в качестве ведущего продержалась ровно час. Она, впрочем, так и называлась: «Час мэра» и шла по питерскому «5 каналу», а мэром был Анатолий Собчак. После моего первого (и последнего) часа меня из эфира убрали, на чем, по слухам, настояла Людмила Нарусова, потому как это была (цитирую Кирилла Набутова, который, особо не афишируя, «Час мэра» продюсировал) «перепалка двух напуганных друг другом людей, хотя смотреть на это было куда интереснее, чем на одного человека, развалившегося барином перед телекамерой». Я тогда действительно наскакивал на Собчака, и до сих пор считаю, что останься я в эфире, исход надвигавшихся выборов градоначальника мог быть другим: Собчак смотрелся выигрышнее в противоборстве, чем в барских монологах без оппонента. Я был дико на семейство Собчаков обижен, но потом, в Париже, когда Собчак был в эмиграции, мы отношения восстановили, он извинился, а когда вернулся в Россию, то приглашал в гости, и я бывал у него и у Людмилы Нарусовой на Мойке, – впрочем, сейчас не об этом, а о специфике телевизионного времени.

Один эфир – это как неделя в любой другой профессии. Год на телевидении – как десять нетелевизионных карьерных лет (забавно наблюдать, как через неделю тебя начинает пропускать без пропуска охрана; через месяц на улице здороваются незнакомые; наконец, через полгода просит автограф кассирша в супермаркете – катарсис!). Ровно один эфир программы «В круге СВЕТА» был у Светланы Сорокиной на «Домашнем», хотя перед тем глава холдинга Роднянский уговаривал ее чуть не год. Лишь пару месяцев прожили на телевидении «Русские сказки» Доренко. «Экстра!» с дивной Агатой тоже быстро сгинула без следа даже в рутьюбе. У большинства телеведущих не постоянные, а срочные – на месяц, два, максимум три – договоры подряда, что позволяет их вышвыривать вон безо всяких проблем с законом.

Если рвешься на телеэкран – знай, что, говоря словами Лукашенко, «жить будешь хорошо, но недолго». А хочешь стабильности, – иди в звукорежиссеры, монтажеры, операторы (вот у них постоянные трудовые договоры). Или в массовку – там за день работы мебелью на скамейках студии (3–4 съемки) стабильно платят по 400–500 рублей.

Да, и забывают телеведущего после вылета из эфира с той же скоростью, с какой начинали узнавать. Полгода – и ты, слава богу, так же, как все, как все, как все по земле ходишь, ходишь, ходишь, и спокойно расслабляешься по пятницам в биргардене. И никто не выкладывает ролик с тобой в пьяном непотребном виде в рутьюб, потому как никому ты не интересен. Исключение из правила – те, кто появились на экранах в 1990-е: их помнят до сих пор. Но тогда счастливо совпали телеэкран и свобода, – в ближайшее время в этом бутерброде будет лишь один ингредиент.

Правило четвертое: скромных доходов

О заработках телевизионных звезд ходят легенды (одна гласит, будто ведущему развлекательных викторин М. прямо в останкинскую студию Первого канала принесли наличными миллион «зеленых», – чтобы он в ту же секунду ушел на канал-конкурент, и М. ушел) – а самая неправдоподобная состоит в том, что все зарабатывают, как Иван Ургант или Тина Канделаки, которые зарабатывают крайне недурно, но вовсе не на телевидении.

Я лет семь назад вел переговоры с тем же Первым каналом о том, чтобы вести утреннее шоу, – канал предложил, дай бог памяти, тысячи полторы долларов. В месяц. За ежедневный трехчасовой эфир. Это примерно цена съемной «однушки» в центре Москвы – если, конечно, она в «брежневском» доме и без ремонта. А когда я выпучил глаза, он, глядя сквозь мои выпученные своими стеклянными, процедил: «Да не переживай, пара месяцев эфира – и начнешь получать свою котлету на корпоративах, свадьбах и похоронах!»

В его словах была сермяжная правда, но не вся. Как-то музыкальный продюсер N., способный сколотить популярный бойз-бэнд даже из банки просроченных шпрот, сказал: «Ты что думаешь, корпоративы – это Ургант с Галкиным?! Да Ургант с Галкиным – это сотая доля процента корпоративов! А 99 процентов – это люди, которых вообще никто не знает и нигде, кроме корпоратива, не видел, но именно они на каждом корпоративе пляшут и поют, потому что они корпоративные люди!»

Я это вспомнил, когда мы записывали «Временно доступен» с Александром Гордоном. Я спросил Гордона (ну, голос Наташи у меня в ухе заставил задать этот вопрос, если быть честным) про его московское жилье, и Гордон ответил, что снимает квартиру. «Как – снимаете?» – искренне изумился я (уже без Наташи). «Да так и снимаю, что мои телевизионные доходы не позволяют мне в Москве квартиру купить».

(Чтобы вы представляли: основная масса телеведущих сегодня работает не на немногих федеральных, а на сотнях региональных, кабельных и спутниковых телеканалов. Их доходы отличается в разы, но в среднем примерно равны ставкам московских жриц продажной любви: от 2 до 15 тысяч рублей за пару часов работы. Сходство усиливает то, что как профессиональные жрицы продажной любви обслуживают за сутки несколько клиентов, так и жрецы и жрицы любви к телевидению записывают программы пачками, по 3–4 штуки в день – впрочем, нередко это их месячная норма).

Кстати, я пересказал слова Гордона телевизионной звезде Д. (познавшей своей, что называется задницей, что такое горбы телевизионного верблюда, и ныне угнездившемся аккурат на втором – в уверенности, что зафиксировал положение навсегда), – Д. хмыкнул: «Да этот Гордон – он вообще не телевизионный человек!»

И умчался, будучи телевизионным человеком, на своем «Мерседесе» достраивать загородный дом.

Даже не предложив подбросить меня до метро.

Правило пятое: соблюдения стандартов

Когда я рассказываю, что в 2000-м в программе «Вести» интервьюировал гостей-политиков в прямом эфире, причем вопросы задавал любые (за что очередным вылетом из эфира однажды и поплатился), молодая телепоросль мне не верит.

Сегодня телевидение – телевидение даже не цензуры, а форматов. Вел я в этом году на «России» вдвоем с Дмитрием Харатьяном программу «Большая семья» – эдакое «От всей души», радовавшее (надеюсь) домохозяек в обеденное время по выходным. И уже со второй записи знал, что вот сейчас в ухе голос продюсера Вики скажет: «Давай, дави на жалость! Теперь все женщины у телевизора должны разрыдаться!» – и что ровно через полчаса тот же голос потребует: «Все, хватит плакать, пора посмеяться!».

Смех-слезы, смех-слезы, по одной канве: что с Андроном Кончаловским, что с Михаилом Ефремовым, что с Наумовым и Белохвостиковой. И это я не в осуждение, а в объяснение. И не забывайте про невидимую руку, утверждающую/запрещающую программы (меня эта рука велела за диссидентство вырезать из уже смонтированных «Больших семей», оставив при этом Харатьяна, – так они и вышли в эфир, продолжая традицию вырезания изображений Бухарина-Каменева-Троцкого: спасибо, не расстреляли!).

Стандарт лучше всякой цензуры убирает с телевидения все лохматящееся в эпоху прилизанности – точно так же, как он вырезал все прилизанное в эпоху лохматости. И даже если вы гений, открывший тайну Вселенной, и желаете сделать по этому поводу на телевидении заявление – потрудитесь уложить свое открытие в 30 секунд, потому что ровно столько оставят вам на монтаже.

Да-да, телевидение сегодня – это невидимая рука, устанавливающая форматы, запрещающая людей и темы, плюс генетически модернизированные люди, готовые жертвовать годами жизни ради часа на экране, совокупно образующие тот самый внутренний формат, который чем дальше, тем меньше способен реагировать на перемены, происходящие в жизни, включая ту для ТВ смертельную тенденцию, что русский телевизор окончательно превратился в поляну для выгула бессмертных электоральных старушек, а прочие смертные рядами и колоннами сбегают в интернет.

Собственно, я и сам после телевидения пребываю большей частью в интернете.

Хотя если позовут назад – куда ж я денусь?

Помнусь-помнусь – да и полезу на второй горб.

2011

14. Проклятье Гиппократа// О том, что чувствует больной внутри российской медицины

(Опубликовано в «Огоньке» )

Российская медицина похожа на российскую тюрьму. И там, и там тело пропускают сквозь конвейер (правда, с разными целями), не особо обращая внимания на то, что у человека есть еще и душа.

Прошедшим летом я встретил давнего знакомого, как бы его по-людски обозначить? – ну, пусть будет Артем.

Встретил в больнице, я там был на осмотре.

Мы ровесники, схоже мыслим, оба любим спорт, бегаем-прыгаем, оба полагаем здоровье своим частным достоянием и ресурсом, – в общем, разметанные жизнью близнецы, Зита и Гита.

А встретил я его за день до операции, когда он запрыгивал в больничном дворе в автомобиль, чтобы следующим утром, на чистый желудок и такую же совесть, лечь под нож, – а вот ночь накануне провести с семьей. Операция – ничего страшного или особенного, удаление наследственной болячки, рутина, вроде замены зубчатого ремня в машине (подробности неважны – мы оба с Артемом полагаем, что они интересны лишь больному и врачу, да и то во втором, честно говоря, не уверены). И поскольку Артем – до мозга костей рационалист, он все рассчитал: оперироваться летом (в офисе мало работы), в больнице провести минимум (современные методы хирургии позволяют), ну то есть вот так: выпорхнул поутру вольной птахой из машины в операционную – и через пару дней снова на волю.

Через пару дней я навестил его, по-стариковски сгорбленного, медленно шаркающего тапочками с логотипом Ritz-Carlton по больничному коридору, хватающегося в поисках опоры за стену.

Дело не в операции, она прошла хорошо (Артем, кривя рот, сказал, что анестезиолог обманул, он-то ждал известной по книжкам маски с хлороформом, но ему что-то ввели внутривенно, – и все, очнулся уже в палате). Но любое, даже локальное и с благой целью, разрушение организма – оно разрушение. Это сейчас Артем снова плавает и бегает, сохранив от пребывания в больнице лишь привычку восклицать в сердцах «Твою Голикову!» (врачи его научили) – но тогда он понял, что такое отказ организма в работе, пусть и временный. И очень сильно это воспринял.

И я воспринял. Во-первых, потому, что свое здоровье летом тоже проверял (мужчины невероятно мнительны, и я не исключение), а во-вторых, серьезные проблемы со здоровьем начались у близкой родственницы, и я рассказ Артема проверял семейной, увы, практикой.

Кое-что я записал. Чтобы не пропало. Ведь все там будем, разве не так?

Рассказ первый: о страховой медицине

О том, что у него проявилась наследственная болячка, Артем узнал давно, когда еще у руля медицины была не Татьяна Голикова, а Михаил Зурабов, которого тоже честили на все корки и врачи, и больные, хотя, справедливости ради, до присказки «твоего Зурабова!» не доходили.

В районной поликлинике («полуклинике», как Артем выражается) он, понятно, не наблюдался. То есть заскочил однажды по глупости – но тут же выскочил, как ошпаренный. Потому что там запись по талончикам и на месяц вперед, потому что очереди и скрежет зубовный, потому что половины специалистов нет, а те, что есть, не осматривают, а пишут, пишут, пишут что-то в лохматую медицинскую карточку, компьютеров нет, – какая тут диагностика? Какое лечение?

И я готов засвидетельствовать, что времена голиковские ничуть не лучше зурабовских (да хоть и брежневских). Сам в сентябре в Питере зашел за справкой в «полуклинику» 31 (больше известную как «поликлиника первого меда») – и нашел завотделением, рыдавшую в голос, что вместо 10 врачей прием ведут трое, включая ее саму, потому что вместе положенной зарплаты в 26 тысяч рублей врач с 10-летним стажем получает 13 тысяч, что равно аренде комнаты в коммуналке неподалеку. Понятно, что все разбежались.

В общем, Артем на бесплатную, по полису ОМС, медицину, давно забил, и, через знакомых найдя приличных военных хирургов (с гигантской практикой, так сказать, кройки и шитья), наблюдал свою болячку у них, оставляя в конверте поначалу 300, потом 500, а потом и 1000 рублей за визит. Пока они не сообщили, что тело пора пускать под нож, и порекомендовали хорошую частную клинику. В хорошей частной клинике Артем отдал 10 тысяч за осмотр и анализы, а операцию ему пообещали провести еще за 25 тысяч, – и вот тут его стала, что называется, душить жаба жадности.

Эта болтливая – так ее Голикову! – жаба нашептала Артему, что со всех его доходов в казну платится социальный налог, что обязательное медицинское страхование включает его операцию, – в общем, эта социалистическая дура много глупостей ему наговорила.

После чего Артем отправился в полуклинику, где после сидения в трехчасовой очереди услышал от врачей-практикантов из мединститута, что про бесплатное нужно забыть, и что резать его могут исключительно за деньги, вон, при полуклинике есть коммерческий центр. А когда Артем начал пороть чушь про ОМС, они, почесав репы, ответили, что даже если Артему удастся попасть под какие-то «бесплатные квоты», то уж за анестезию ему придется платить точно. Иначе это будет такой наркоз, что лучше от него не отходить. И когда Артем, не поверив салагам, добился встречи с их начальницей, та все подтвердила – квоты есть, но сейчас нет, так что операция случится бог-те когда, и проводить ее будет бог-те кто, и разумнее, действительно, ложиться под нож у знакомых, но только не в частную маленькую клинику (а если срочно потребуется эндокринолог? Уролог? Онколог? Где они его у себя найдут?) – а в большую государственную, где много отделений, и операции поставлены на поток. И там, да, заплатить.

Я, признаться, не поверил Артему: мне показалось, что его разводили на денежную дойку, уж больно на его лице был прописан достаток. Но тут, повторяю, случились проблемы у нашей близкой родственницы, пенсионерки, и ее доили так – так и эдак за ногу их Голикову! – что господи, прости. Требуется обследование на позитронно-эмиссионном топографе? По ОМС – ждать 4 месяца (а у родственницы быстро прогрессирующая болезнь, когда и неделя проволочки опасна!). За деньги же – прямо сейчас. Операция? По квоте невозможно, но за 15 тысяч – прямо на этой неделе. 15 тысяч – это пенсия родственницы за два месяца. Убедить ее, что при коммунистах было хуже, невозможно. Потому что при Голиковой ей хуже, чем при коммунистах.

Рассказ второй: о кружке, ложке и кнопке

– А вот теперь, – говорю я Артему, – хватит тары-бары о преимуществах социализма. Давай-ка, мил человек, поделись ощущениями от пребывания здесь, в юдоли страданий.

Артем согласно кивает головой. Он лежит, а я сижу в его двухместной палате, за пребывание в которой он доплачивает в кассу больницы по 1000 рублей в день. Но я уже знаю, что доплата вызвана не только нежеланием лежать в «бесплатной» палате, где храпят, стонут, смотрят телевизор, болтают по телефону, играют в карты, писают в утку от 6 до 16 человек. Но и тем, что только в блоке «коммерческих» палат есть душ и стульчаки на унитазах. Причем, чтобы за удобствами не лазали бесплатные больные, коммерческий санузел закрывается на ключ – вот он, на тумбочке. А поскольку бесплатные больные могут лежать без душа неделями, – амбре там такое, какое только у российских старшеклассников после уроков физкультуры, потому что где вы найдете в российской школе раздевалку с душевой?

Самые яркие впечатления у Артема таковы.

Во-первых, в больнице нет ложек, вилок, кружек. Нет нигде, включая его платную палату. То есть постельное белье х/б разноцветное там есть, а всего вышеперечисленного – нет, совсем как в дни Артемовой боевой молодости, когда в армейской столовке ложек тоже не давали, и свою, алюминиевую, полагалось держать за голенищем сапога (на боевом дежурстве штык-ножом в черенке проделывалась дырочка, и туда вставлялась эмблема с родом войск – для красоты). Причем объяснение идиотизму железобетонно: пищеблок на отделении не положен по СНИПам, еда доставляется со стороны в пластиковых коробках, они выбрасываются, а мыть посуду негде – да и кто бы ее стал мыть? Так что Артем хлебал свой первый послеоперационный бульон через край одноразовой чаплашки, – пока жена не привезла столовое серебро.

Второе сильное ощущение, с точки зрения Артема, идеально характеризует государственную медицину в целом. Кнопка вызова дежурной сестры устроена в палате ровно посреди койки (я покосился – точно, посередине). Это значит, что прооперированный недвижный мужчина со свежим разрезом в животе не может дотянуться до нее ни рукой, ни ногой, а может только тем местом, которое у него после операции тоже бездействует. «А когда я спросил, почему кнопку не устроить в изголовье, – сказал Артем, – мне ответили, что зимой от окна дует, и многие лежат к нему ногами. А когда я спросил, почему нельзя устроить две кнопки, случилось примерно то, что с роботом из «Отроков во Вселенной», когда его спросили, что если А и Б сидели на трубе, и А упало, Б пропало, что осталось на трубе? – у робота, помнишь, программу заклинило».

А главным потрясением Артема было превращение его в стенах больницы в чурку, в заготовку, проходящую, как герой Чарли Чаплина, конвейер медицины, – где чурку надлежит обрабатывать вплоть до полного выздоровления. Иногда движение конвейера можно сделать более приятным (заплатив за отдельную палату; например. Или привезя из дома необходимое. Ведь если человека привозит «Скорая», он оказывается в больнице буквально голым: пижам больным, в отличие от советских времен, не выдают). Невозможно заставить конвейер принимать в расчет, что по нему движутся люди, – точно так же, как нельзя «Жигули» из средства относительного передвижения превратить в место комфортного пребывания.

При этих словах Артема дверь в палату открылась, и вернулся сосед Артема, а за ним ввалилась толпа практикантов и практиканток, и с ними – пожилой врач. «Паховая косая двусторонняя грыжа! Показывайте!» – громогласно объявил пожилой, и сосед послушно спустил тренировочные штаны, продемонстрировав, помимо грыжи, свои гениталии не только медицинскому ареопагу, но и нам с Артемом, а также всем желающим за окном.

Когда ареопаг удалился, и сосед, натянув штаны и воткнув в уши наушники, отвернулся к стене, Артем, хихикнув, спросил, знаю ли я, чем государственный хирург на осмотре отличается от частного. И сообщил интимно:

– Государственный, ощупав тебе пах и все прочее, никогда не моет после этого руки. Я уж думаю – может, ловит кайф, а?

Не знаю, не знаю. Надо бы спросить Голикову.

Рассказ третий: о медсестрах и медбратьях

В больнице у Артема с собой ноутбук, ридер и коммуникатор. Почти у всех больных с собой нет– и ноутбуки, даже у горемык из бесплатных палат: время в больнице течет однообразно, прерываясь лишь на осмотры, перевязки, капельницы, еду. Коммуникации с вольным миром нужны как воздух, но интернета в больнице нет (по тем же причинам, по каким нет чашек-ложек и стульчаков). У Артема – безлимитный мобильный интернет, и он дает соседям бесплатно прикурить по wi-fi от коммуникатора, за что те делятся с ним журналами, DVD и книгами.

И он читает «Сажайте, и вырастет» Рубанова Кутзее вперемежку с интервью Ходорковского – и там, и там речь об отечественной пенитенциарной системе, удивительной напоминающей, повторю идею Артема, медицинскую. То есть наоборот. А самое популярное в его отделении чтение, особенно в женских палатах – скачанный из интернета текст журналистки Маши Гессен, которая в Америке прошла превентивную мастэктомию. У Маши обнаружили повреждение гена, почти неизбежно приводящее к раку груди – в таких случаях в США грудь удаляют заранее, не дожидаясь болезни.

Операция у Маши была жуткая, текст Маши тоже жуткий, и читая его, Артем морщился – особенно понимая, как американская медицина (дорогая и критикуемая американцами) отличается от российской. Артема потряс рассказ о послеоперационном уходе, когда к Маше была прикреплена персональная медсестра, и вообще выходило, что медсестер в американских больницах невероятно много. Артем же видел своих, лишь когда те приносили градусник, и даже вызвать их первое время не мог, по причине расположения той самой кнопки. («А попросить соседа?» – «Так сосед все время в наушниках. Я звонил жене, жена приезжала и находила медсестру»). И поступали так медсестры не по дурному характеру или потому, что вымогали, скажем, деньги (когда жена Артема пыталась сунуть одной конверт за дополнительный уход, та искренне оскорбилась), а просто потому, что людей, готовых за три копейки выносить утки, не спать в ночи, терпеть капризы (а больные капризны! Медсестра Тоня, с которой я в Артемовой больнице почти подружился, рассказывала, что мужики капризнее баб, но куда капризнее мужиков «восточные женщины, вообще не переносящие боли, которым не растолкуешь, что нельзя ей пока есть или пить – изнеженные ужасно!»), – таких людей вообще очень мало.

Вот, например, Артему хотелось бы, несмотря на слабость, выползти на улицу, там прекрасный денек, – но попросить медбрата вывезти его на коляске невозможно, – нет ни колясок, ни братьев, ни сестер. И это еще мелкая проблема, потому что паренька из соседней палаты, прооперировав, обложили в нужных местах пакетами со льдом, – пакеты свалились, сестры не было, теперь в него у полтела гематома, дико болит, врачи цокают языками.

Тут я предлагаю найти Артему коляску, но не нахожу, и он, опираясь на меня, решает спуститься во двор. Прелесть что такое больничные дворы! Мы с Артемом, не сговариваясь, подмечаем их экстерриториальность, вроде Запорожской Сечи, откуда выдачи нет – ни родственникам, ни кредиторам, ни государству; под сенью их древних лип все больные единым мирром мазаны, отсюда дворовой покой, дворовые покои.

Обе скамейки во дворе заняты, но дальше пустует третья, на которой обозначено: «Только для персонала!» Мы садимся, но через минуту нас злобно сгоняет тетя в белом халате, хотя видит, в каком состоянии Артем.

– Знаете, – говорю я, начиная кипятиться, но стараясь не доводить до извержения, – ваша проблема в том, что лечить вы, возможно, умеете, но милосердия в вас нет. Вы недобрые.

– Рассуждать по телевизору будете, – отвечает тетя с абсолютно искренним равнодушием. – Скамейку освободите, а то на отделение сообщу!

О, господи, – твою Голикову!

Рассказ четвертый: о твоей Голиковой и о больничном

Признаться, больничные описания Артема показались мне любопытными, но не криминальными, включая легкое потрясение от того, что прооперировали его все же бесплатно, в пределах квоты и по ОМС, а уж 15 тысяч забрал особый человек, затем их перераспределявший (потом, правда, я услышал, что в других больницах платят непосредственно хирургам, и что 15–20 тысяч – цена среднего хирургического вмешательства: например, операции по удалении селезенки).

И присказка «твою Голикову!» звучала в его исполнении слегка нарочито – так начинающий журналист, побывав в колонии, начинает в дело и не в дело произносить «осУжденные».

В конце концов, здоровье Артему вернули? Вернули. А что в больнице нет туалетной бумаги, интернета, медсестер, и не действует ОМС – это детали. («Ага, – фыркнул Артем. – Главное, чтоб не было войны. А прочее фигня. Включая то, что у нас налоги – не налоги, а государственный рэкет. И Голикова твоя – для меня рэкетир. Потому что если я плачу государству налоги, а потом плачу за государственную медицину – то это не налоги, а бабло Голиковой в карман. Я дурак, нужно было валить отсюда в 90-е – а теперь поздно, на пенсию не успею заработать, но сына я из России, когда подрастет, пинком под зад выставлю…»

Я, признаться, тогда проглотил про «мою Голикову», но недавно снова вспомнил, когда Артем – уже выздоровевший и вышедший на работу – позвонил и потребовал, чтобы я написал «про фашизм и геноцид, то есть про эту голиковскую новую систему больничных листов». И рассказал, как пытался оформить больничный.

До операции Артем полагал, что главное душегубство российской системы больничных в том, что какие деньги ни зарабатывай – хоть миллиард, – выплаты по больничному ограничены 35 тысячами рублей в месяц. Под эту систему однажды попал начальник Артема, парнишка новой формации, которого жестко скрутил грипп, так что пробыть на больничном пришлось две недели, за что ему выплатили не 200 тысяч рублей, как он ожидал, а 17, – а у него были машина в кредит, ипотека и частный детсад, и он в итоге занимал где мог, потому что, твою Голикову, твоего Медведева и твоего Путина, иначе мог очутиться с женой и детьми на улице.

Но Артем не знал, что во времена правления прелестнейшей, очаровательнейшей Татьяны Алексеевны Голиковой в стране введена новая система оформления больничных листов. Согласно которой заполняют их строго печатными буквами. Без единой помарки. Все дико строгой отчетности. С соблюдением кучи правил, включая то, что после инициалов врача нельзя ставить ни точки, ни пробела, – а после сокращений в названиях учреждений ставить нужно. Или наоборот. Там все запутались. В общем, когда Артему испортили седьмой по счету больничный (три – в больнице, четыре – в поликлинике), он взревел диким вепрем, пожелав Голиковой вечно заниматься собственным больничным в аду. Потому что Артему приходилось каждый раз ехать в больницу, а это край города. А потом в поликлинику, – а это другой край. Живет же он в третьем краю. И начальник Артема, когда в офисе закипела работа, сказал ему прямо, что тот должен выбирать между Голиковой и доходом. И Артем, забыв свои первые послеоперационные мысли – о тщете земных дел, о душе, о вечности, о выборе между истиной и необходимостью, – выбрал: он позвонил мне. И в деталях описал, что бы он с Татьяной Алексеевной Голиковой сделал (помимо отправки в ад районной полуклиники) – и если бы я пересказал хотя бы треть, то муж Голиковой, вице-премьер Христенко, как честный человек, должен был бы Артема бить. Хотя, боюсь, спортивный Артем навалял бы ему.

А так, как видите, я спас правительственного мужа.

С Голиковой магарыч.

2011

15. (ОБС)Ценный синдром// О том, почему ожесточаются публичные споры

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Бесцензурщина» )

Не знаю, замечали вы или нет – но не замечать уже невозможно – то, что неподцензурные политические высказывания в России становятся все более нецензурными?

Я именно об этом.

Потому что и без очков видно, что за последние года три эстетический политический комментарий (т. е. претендующий на образ, на афоризм, а не на участие в «реальной политике») резко радикализировался, балансируя на грани (не)пристойности. И, в общем, все дальше отодвигая (и размывая) грань.

Почитайте редакторские колонки в Esquire или высказывания Ксении Соколовой в GQ, вспомните публичное предложение светской обозревательницы Божены Рынска, адресованное некой «балтийской гниде», идти в известном направлении: направление указывалось прямо (да и гнида угадывалась легко).

Эта радикализация не есть эстетическая провокация. Она не имеет ничего общего с теми публикациями, от тайного Пушкина до явного Баркова, что дефлорировали сознание советского человека в 1990-е, ни с искусством запустить в речь обсценную лексику на манер перца в шоколаде (я про «перец» в основном значении). В этом новости нет: жонглировать словами и слоями образованный класс всегда умел («Идите в жопу, пионэры!» – классика от Раневской; меньше известно про коллекцию похабностей Юрия Никулина – великий клоун мог и при дамах процитировать как малый, так и большой «петровский загиб», про содержание которого справьтесь у Яндекса).

Нет, тут новая штука.

Когда лояльное политическое высказывание стало неотличимо от римминга, оппозиционное высказывание стало обретать вид прямого оскорбления. Последним поводом стало отречение Дмитрием Медведевым даже не от власти, а от неких приличий в процедуре возвращения державы и скипетра тому, кто дал их подержать, – а без приличий уход смахивает на снятие зиц-председателя Фунта, отработавшего табличкой «место занято».

Тут уж взорвались все социальные сети, и ЖЖ, и фейсбук, а наиболее показательно твиттер. Там, если кто не знает, существует микроблог KermlinRussia. Если официальный (и тоскливый, как зимнее утро на Балтике) блог Дмитрия Медведева называется KremlinRussia, имеет 185 тысяч подписчиков и ведется от имени действующего президента России, то дико смешной KermlinRussia имеет 154 тысячи подписчиков и ведется от имени перзидента Роисси. Так вот, если до известных событий твиттер перзидента был эдаким транслятором шуточек в духе позднего Брежнева («За 50 лет нам удалось пройти путь от освоения космоса до освоения бюджета»), то теперь превратился в шипящую гюрзу («Путин – это объективная реальность, данная нам в отвратительных ощущениях»; «Dura president sed president» – это самые невинные из твитов; жесткие действительно жестки).

И это не просто реакция неких виртуальных писак (мат – не столько норма сетевого общения, сколько побочный продукт: по моим наблюдениям, дискуссия в ЖЖ, собирающая более 50 комментариев, на одной из ветвей сама собой перерождается в то, что после интернет-перепалки Татьяны Толстой с упомянутой Боженой Рынска стало изящно именоваться «говносрачем»).

Что называется, позволять себе вдруг стали все – от кроющего трехэтажным матом министра Голикову актера Садальского до державшейся доселе в стороне от политики Ксении Собчак. Она много раз объясняла, почему политику не комментирует (Путин в свое время спас ее отца от ареста, обеспечив бегство в Париж). Но и Собчак сподобилась: запустила в оборот, после появления на телеэкранах Медведева с бадминтонной ракеткой в руках, выражение «гонять волан» как эвфемизм глагола «мастурбировать» в значении «заниматься пустым делом, не приводящим к результату».

Еще раз повторю: с времен Ельцина и Собчака до времен Путина и Собчак многое изменилось. Если в 1990-х поэта Быкова сажали в тюрьму за мат в газете «Мать», то есть за литературную игру, за эпатаж публики – то теперь Быков в проекте «Гражданин поэт» эпатирует власть. (Из последнего – быковское «Обкаркались» на манер Эдгара По: «– Вот теперь, – сказал я, – птица,/ понимаешь, чем гордится/ Наша жирная столица обезжиренной Руси?/ Почему у нас внезапно/ стало так тепло и затхло,/ Почему о нас назавтра/ не расскажет Би-Би-Си?/ Верь: за наш утихший ропот,/ за ползучий полушепот/ И за весь российский опыт/ вертикали и оси/ Штаты, Чайна и Европа/ скоро скажут нам мерси!»/ Ворон каркнул: «Отсоси»).

И насчет «оскорбления» – это не мой домысел, а аргумент Натальи Синдеевой, главы телеканала «Дождь», снявшей с эфира «Гражданина поэта» потому, что стихи Быкова, на ее взгляд, персонально оскорбляли Медведева (это был выпуск, где под есенинским стилем прятался наезд на тандем – «Я ль скакал весенней гулкой ранью/ Или кто другой скакал на мне?»). Но, по сравнению с последними выпусками «Гражданина поэта», это было еще мило: эволюция от копытных к пернатым впечатляет.

Причины того, что гражданская позиция все больше выражается через жесткое слово, доводимое до полной жести, вроде бы очевидны (потому что за выход на площадь с плакатом дают по башке; остается браниться), но есть два важных момента.

Первый: авторы самых жестких высказываний находятся в безопасности. Быкова, слава богу, не сажают. Когда в эфире «Вестей FM» я сравнил Валентину Матвиенко с Гитлером, она на меня в суд не подала (и не подаст). Божену Рынска не преследовал грузовик с надписью «Хлеб» (хотя, по слухам, не развивать тему «балтийской мрази» ее уговаривали чуть не Нырышкин с Нарусовой). И когда Арсений из группы Padla Bear Outfit на вручении музпремии «Степной волк» заорал: «Долой полицейское государство! Свободу Ходорковскому!» и снял штаны, показав зад и перед, – его не замели за хулиганку. Пострадал разве что рэпер Noize MC, получивший 10 суток после того, как на концерте в Волгограде назвал ментов «животными с красными кокардами» – ну, так то была месть местных, а не столичных животных.

Это отсутствие реакции со стороны власти объясняется, на мой взгляд, тем, что сегодня в России зафиксирован переход от тоталитарного государства к авторитарному. В отличие от тоталитарного, авторитарное государство личную жизнь граждан не контролирует, – а к этой жизни относятся и частные премии, и частные площадки в интернете. Структура, называемая «владимирпутин» (в одно слово, с маленькой буквы) куда сильнее Владимира Путина. Поэтому эпоха включает в себя массу завоеванных (всеми, включая чиновничий класс и правящий клан) свобод. Запрет быть свободным в интернете означает пересмотр неписаных правил всего царства – и этого владимирпутин Путину, доселе глаз не выклевавший, может и не простить (у Владимира Путина вообще, между нами, немного шансов на спокойную старость).

Второе: особенностью современного русского царства является то, что власть – то есть орден, квартирующий от Старой площади до Лубянки, подмявший под себя государство – замечает лишь своих. А чужих, то есть обычных граждан, он не просто в упор не видит, но и за людей не считает. Он их замечает их лишь тогда, когда они (по мнению ордена) начинают ему угрожать. Так вот, площадная политическая брань, радикальный политический жест – это попытка сымитировать угрозу и создать ситуацию, когда власть игнорировать тебя больше не сможет. Потому что автоматически идентифицирует как врага. То есть когда признает, что ты не пыль, а человек.

Получается, что если хочешь, чтобы тебя, наконец, признали человеком – надо делать то, что потенциально чревато судом. Посылать реальных людей на *** (статья 319, оскорбление представителя власти, до года посадки). Рисовать член на Литейном мосту напротив ФСБ, или в рамках акции «Дворцовый переворот» переворачивать машины ментов на Дворцовой (тут можно доиграться и до статьи 205, «террористический акт», вплоть до пожизненного).

Но несмотря на то, что арт-группу «Война» прессуют по полной программе, радикализация высказываний, заявлений и проявлений день ото дня будет нарастать.

Потому что огромному числу людей ощущать себя человеком – свободным человеком – важнее угрозы потери свободы.

И площадная брань на площадях будет все слышней.

И лодка будет раскачиваться все больше.

И ее шансы перевернуться будут все выше.

И я, прекрасно все это понимая и зная, тоже буду ее раскачивать.

Потому что на *** мне сдалась жизнь в нелюдях?

2011

16. Иммунитет к мошне// О том, что экономная жизнь повышает уровень жизни

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Беззапасность жизни» )

У нас в стране замечательно отлажена структура потребления. Чего, к сожалению, не скажешь про структуру накопления. Я искренне скорблю.

У меня есть студенты. Вероятно, в том причина, отчего сначала знакомые, а затем знакомые знакомых стали просить принять участие в судьбе очередного чада, перебирающегося в Москву.

Я про этих чад заранее все знаю. Мальчик где-то там 18–19 лет, не поступивший в краснодарский-красноярский-калининградский университет. Живший с папенькой-маменькой в «двушечке»-«трешечке» (имелась своя комната). Отмазанный за мзду от армии. Решивший (хуже ведь не будет, так?) покорять столицу. Промотавший лихо и быстро все даденное родителями и столкнувшийся с тем, что платят в столице за работу «без опыта работы» (официантом, барменом, продавцом – тут, считается, опыт ни к чему) чуть меньше, чем стоит снять «однушку» у МКАД. И в этот момент переданный мне сердобольными знакомыми знакомых.

Я от встречи с чадами обычно пытаюсь отвертеться, поскольку знаю, что результат будет нулевым. Ибо я скажу правду: что для покорения Москвы придется довольно долго жить скудно. Снимать не комнату, а угол. Сделать исследование рынка труда, рынка образования – но, возможно, остановиться не на том, что хочется, а на том, что реально. Много-много работать и жестко-жестко экономить. Про соблазны, суши, кальяны и клубы, «Белку» и «Стрелку» (два модных бара на «Красном Октябре») – забыть. Вести дневник, гроссбух и список необходимого к изучению, просмотру, прочтению. В принципе, мне бы поговорить с родителями – готовы ли ради учебы отпрыска в Москве отказаться от иномарки в кредит. И тогда постепенно, шаг за шагом, годам к 30, можно рассчитывать, что твоя корневая система укрепится в Москве. То есть надо отказаться от счастливой юности в обмен на уверенную зрелость.

Вот и недавно сосватанный Ваня из Энска точно таков. Толстый вязаный шарф, трикотажные брючки, белые кроссовки, сумка-шоппер – модный. Чего хочет от жизни? Заниматься ресторанным бизнесом. Тогда тебе, Ваня, надо перебираться в Питер к Мнацаканову, он единственный, кто в своих ресторанах учит всему – и кухне, и залу, и бухгалтерии. Что? Официантом и поваром не хочешь? Хочешь свой ресторан? А еще? Быть арт-директором в модном журнале? А ты фотографируешь, работаешь в «Индизайне» или «Кваркэкспрессе»? Тогда тебе на курсы графического дизайна, а затем – за 15 тысяч в месяц в ассистенты арт-директора годика на три. Нет? Хочешь пентхаус, а для начала – айфон и айпэд? Так вот же у тебя айфон! Кстати, откуда? А, подарил «один человек»… Но этой айфон черный и третьей модели. А нужна четвертая и белая. Куда ж без этого…

Живет Ваня то у друзей, то у подружек, а когда не у кого, ночует в «Шоколаднице» – в круглосуточных «Шоколадницах», оказывается, не гонят из зала, если взял чашку чая. Трудовой книжки у Вани нет, он окончил какой-то компьютерный колледж, но когда я предлагаю подзаработать, подключив мне рутер, – тут выясняется, что его «этому не учили». Помощи от родителей он не ждет, потому что они только что взяли в кредит джип, – в общем, джип этот большей частью на приколе, потому после выплат банку денег на бензин нет. А у Вани с августа нет работы, но он верит: найдет крутую. Потому что, когда переехал в Москву, его сразу же пригласил «один знакомый» администратором в клуб, Ваня за 2 месяца заработал 150 тысяч рублей (ох, тут он что-то темнит. Как и с подаренным айфоном…) Правда, эти тысячи все разошлись. И ему от меня нужен единственный совет: как в Москве заработать быстро и много. И я могу рассказать, конечно, про свои восемь или десять работ; про то, что билеты в поезд я беру на верхнюю полку и за месяц вперед (так купе выходит по цене плацкарты), и что пасту я готовлю с куриной грудкой, а не с индейкой (курица вдвое дешевле, а специи и соус нивелируют вкус). Еще я могу рассказать, чему меня научила жизнь на Западе. Только будет ли Ваня слушать?

Вот есть у меня в Париже друг Кристоф. 32 года, телеведущий на France 24, сам из богатой бельгийской семьи: мы познакомились в Лондоне, оба работали на Би-Би-Си (там, кстати, на курсах для новобранцев нас учили тому, где дешевле купить велосипед ради экономии на городском транспорте, когда в Англии начинаются распродажи и в какой газете больше всего объявлений о сдаче углов и комнат в пригородах). В 31 год Кристоф купил первую машину – сильно подержанный Smart. Но купил не оттого, что «смартик» был, по нашим понятиям, смехотворно дешев, а оттого, что к нему прилагалось место на парковке под окнами за 30 евро в месяц (это программа поощрения малых автомобилей). Квартиру (30 метров, с крошкой-спальней) рядом с отелем, где жил Пруст, Кристоф снимает. В Лондоне снимал такую же кроху на двоих с подругой (в Лондоне, кстати, мальчик-девочка часто «шерят» жилье, будучи просто друзьями – в одиночку не потянуть). Но в этом году Кристоф решил квартиру купить. Денег (часть накоплена, часть дают в долг родители, часть – банк) хватит лишь на недвижимость на окраине, куда, впрочем, он не намерен переезжать: он хочет новую квартиру сдавать, уменьшая расходы на аренду. Костюмов, рубашек, галстуков, туфель у Кристофа полно: их оплачивает телевидение. А повседневной одежды (но буржуазного качества) – впритык: ее он покупает на распродажах сам. И еще знает все дешевые и вкусные рестораны в своем аррондисмане. Это – типично для прижимистого франкофона: найти дешевое и классное (вино, кино, жилье). При этом с негодованием отвергать дешевое и скверное.

Всю жизнь Кристоф экономит и откладывает. Его к этому приучили не только мама с папой (папа – банкир), но и вообще структура западной жизни, от школы до церкви (протестанты, лютеране – те вообще возводят экономию, бережливость, упорный труд в христианские добродетели). В Лондоне приложение по недвижимости к газете Evening Standard включает в калькуляцию цен не только выплаты моргеджа, то есть ипотеки, но и отчисления в местный Совет, а также расходы на единый проездной (чем дальше зона от центра – тем дороже). Считать, экономить, радоваться сэкономленному вовсе не стыдно: «дневник скряги» – популярная колонка в журнале. Авторы, живописующие экономию при закупке годового запаса туалетной бумаги в кэш-энд-кэрри – модные люди.

Я вовсе не хочу вздыхать на тему «два мира, два Шапиро» – ах-ах-ах, хорошо бы, как у них, да мы-то другие. Ни фига подобного: в России сегодня полностью перенята у Запада и усвоена структура потребления. Любые Ваня и Маня знают, что-почем-где, и что модно, а что нет.

Но нами, к сожалению, даже близко не изучена западная структура сбережения. У нас либо бабушкина тетрадка в клеточку с «пенсия 7462 руб., квартира 2102 руб., свет 190 руб., кефир 42 руб.» – либо пустота. Назовите хоть одну теле– или радиопередачу, хоть один раздел хоть в одном глянцевом журнале, огламуривающий не потребление, а накопление – держи карман шире! Попробуйте хоть у одного приходского батюшки получить совет на тему, на чем сэкономить при покупке еды молодой дурочке, залетевший по недосмотру, чтобы это не повредило плоду – получите в ответ про чистоту души и тела, но не совет. В каждой школе преподают ОБЖ – но попробуйте в этих основах безопасности жизни разыскать хоть намек на финансовую безопасность. А финансовые консультанты с удовольствием расскажут, как вложить и преумножить капитал – но не из каких крох его сложить, пока в руках действительно крохи.

Каково будущее у Кристофа – примерно понятно. Он сделает отличную карьеру, он рачителен и аккуратен, он не забывает страховаться от проблем (год назад приезжал в Петербург и, как назло, сломал ногу – наложение лангетки обошлось под 1000 евро в «Европейском медицинском центре», но все покрыла страховка). А будущее Вани и Мани понятно приблизительно. Нередко эти Вани и Мани исчезают из Москвы, возвращаются в родительские квартиры, где, по крайней мере, есть ужин, комната и, в перспективе – наследство. А иногда, действительно, удивительным образом богатеют, и даже перезванивают мне, и зовут на ужин в стейк-хаус, гордо демонстрируя с свои 20-с-небольшим лет шмотки от Gucci и внедорожник под окнами. Но потом, расслабившись, рассказывают то, что никогда не расскажут родителям: какой ценой расплатились за этот мгновенный взлет. И, поверьте в лучшем случае там будет одиночество и тоска (от того, что тачка есть, а счастья нет), а в худшем – шантаж или ВИЧ.

Я смотрю на Ваню и прошу официанта принести счет.

Чайничек чаю с чабрецом в модном московском кафе стоит чудовищные для меня 400 рублей.

Я оставляю Ване свою электронную почту, 1000 рублей денег и ухожу.

2011

17. Homo Postsoveticus// О том классе, который в России заменяет западный middle class

(Опубликовано в «Огоньке» )

«Класс» – слово бессмысленное вне целей того, кто вкладывает в этот лингвистический пирожок начинку. Революционерам потребен эксплуатируемый класс, маркетологам – миддл-класс. Ну, а мне в России любопытен HPS, Homo postsoveticus.

Что ни говори, а тон жизни в СССР задавался никакими не рабочим классом, колхозным крестьянством или трудовой интеллигенцией, – а совком, Homo soveticus. Этот тип, как жук-скарабей, умудрялся уютно прилаживать свою жизнь к навозной куче, – кричал «ура» на первомайской демонстрации, пил водку, вешал на стенку чеканку, добывал голубой чешский кафель и верил, что в Америке притесняют негров. А сейчас его наследник вступает на работе в партию жуликов и воров, дома ругает жуликов и воров (занявших все места на парковке под окнами), мечтает об отдыхе в Таиланде, ненавидит передачи с «Ксюшей» Собчак (но смотрит), а в машине врубает группу «Банд’эрос». Не претендуя на полноту картины, хочу все же кое-какие свойства класса описать.

Статус

Главное, что отличает postsoveticus от предшественника – это не открытость взгляда, не известная смелость в выборе стиля жизни, а озабоченность статусом. Если бы книгу британского популяризатора философии Алена де Боттона «Тревога статуса» («Status Anxiety») перевели на русский – стала бы бестселлером.

Хотя, может, и не стала бы, поскольку тревоги постсоветикуса не в том, достаточно ли он уделяет времени детям, аккуратно ли постригает газон и что скажут по этому поводу соседи, – а в том, убедительное ли он производит впечатление крутизны. Все ли поверили в этот обман. То есть, прибегая к аналогиям из «Кин-дза-дзы», постсовок, нося зеленые штаны, мучительно мечтает о желтых, потому что перед их обладателем пацаки приседают и говорят «ку!» не один, а два раза.

Иногда это происходит наглядно: офисный планктон поголовно жаждет однажды одеться в Hugo Boss, среднее звено – в Brioni, а высшее – заказать индпошив на Сэвил-роу; и все поголовно – грезят о швейцарских часах. Причем обладатель кварцевых Tissot страдает от отсутствия механических Omega, и так до бесконечности. Но носить дешевенький «свотч» (как британская королева) или 50-долларовый «таймекс» (как младший Буш) они не станут ни за какие коврижки: вдруг не за тех примут (то есть примут как раз за тех). Отсюда же и пресловутая 24-часовая нарядность постсоветских женщин, способных и на пикник на траве поехать на шпильках: «Мы – королевы».

Автомобили

Главный тотемный предмет в среде HPS – автомобиль. Как сказал мой друг, модный фотограф Пабло, вылезая из бегемотистой Toyota Land Cruiser: «Машина, батяня, должна быть большой и черной, иначе в этой стране ты никто».

Потому главный враг постсовка, ненавидимый им до налитых кровью глаз – это гаишник. Не оттого, что гаишник – типичный совок. И не потому, что берет взятки: все взятки, суммарно выплаченные за всю жизнь гаишникам, вряд ли превысят размер денег, данных военкому или члену приемной комиссии вуза. Но гаишник, остановив крутого постсовка на черном «лэндкрузере» (да хоть и на «рэнджровере»), мгновенно показывает, что его статус – ничто. Что на самом деле Homo postsoveticus – лагерная пыль, и любой слуга государев сделает с ним, что угодно.

Постсовка бесполезно убеждать, что большой город и большой автомобиль несовместимы; что в городе передвигаться разумнее на велосипеде или метро. «Лучше три часа в пробке, чем час позора в метро» – отличительный знак Homo postsoveticus moscovitus.

Оно и понятно: HPS детство и юность провел в очередях – и теперь обменял время, бессмысленно теряемое в очередях, на время, бесполезно убиваемое в пробках. Для него это – выгодный обмен.

Кстати: если европейский миддл в городе предпочитает компактный практичный хэтчбек, то главная машина мечты постсовка – Toyota Camry: большой «седан» (такие постсоветикус рисовал в советском детстве), который издали, особенно в темноте, можно спутать с «мерседесом».

Деньги и мораль

Важно, что способ получения дохода и мораль – для HPS вещи, лежащие в разных плоскостях. То есть добыча денег у него вообще не имеет отношения к морали, зато моральному осуждению подвергается ситуация, в которой невозможно много заработать. Например, работодатель, платящий мало – это жулик и вор.

По большому счету, постсоветикус – наемный вымясосущий, которому неважно, чье вымя сосать: коровы, верблюдицы или волчицы. По той же причине для постсоветикуса нет разницы между информацией и пропагандой, журналистикой и PR.

HPS не умеет и не любит копить, откладывать, урезать, экономить (в этом, кстати, причина, почему бизнес-ланчи ценой от 200 до 250 рублей пользуются популярностью даже среди офисного планктона, хотя вынимают из их кармана чуть не половину зарплаты). А дорвавшись до сколько-нибудь существенных денег, постсоветикус не инвестирует их в будущее, но тратит на удовольствия, и прежде всего – на хобби, за которыми обычно скрываются игрушки, недоступные в юности.

Если HPS встает на горные лыжи, то для покатушек на Пухтоловой (при)горке под Петербургом покупает себе костюм с мембраной gore-tex, способный противостоять снежной буре в Альпах. Если увлекается боулингом – то фирменные туфли на нескользящей подошве. А если HPS любит музыку – его устраивает только аппаратура класса Hi-End, гигантские акустические колонки которой с трудом помещающаяся в стандартной «трешечке» на окраине. Зато соседи счастливы, когда слышат за стеной раздающихся в идеальном качестве «Песняров» – и даже практически видят.

Общество

Соседи для постсовка существуют только тогда, когда входят в его дружеский круг. HPS – отнюдь не общественное животное, и он не столько индивидуализирован, сколько атомизирован. Он игнорирует собрания собственного ТСЖ, но если пришел – не слушая других, рвется выступить сам, обычно с целью рассказа, где был и что видел (мысли о том, что следует потратить личное время на адаптацию увиденного к своему жилтовариществу, в его голову доступ закрыт). Для HPS существует лишь ближний круг – то есть атомы, с орбитами которых его собственная пересекаются на работе или отдыхе. В этом, кстати, прогресс по сравнению с миром soveticus, где существовали абстрактная «страна» и конкретная семья: за интересы своих внучатых племянников, дядьев, шуринов, кумов, золовок совок порой не на шутку был готов биться.

Для постсовка физика близких траекторий заменила мистику родной крови.

Принцип же христианского равенства постсовку смешон. В скоростном поезде «Сапсан» я каждый раз наблюдаю картину, бросающую в дрожь иностранцев: после просьбы отключить телефоны, дабы не мешать отдыхать соседям, все тут же начинают кому-то звонить и сообщать, что, вот, отъехали, и что, вот, приедут. И разговоры в купе ночных поездов – нередко с появлением фляжечки «Хеннеси» – постсовки ведут, не обращая внимания на пытающихся заснуть соседей. Что, тратить деньги на поход в вагон-ресторан, чтобы не мешать отдыху каких-то попутчиков?! – это выше слабых сил постсовка.

Жилье

Если сравнивать postsoveticus c европейским миддл-классом (которым HPS любит прикинуться, параллельно ругая жизнь где-нибудь в Финляндии или Швейцарии за «такую та-а-аску!»), то в отношении к недвижимости эта разница особо заметна.

Расположение – location – определяющее не только цену, но и, главное, смысловую нагрузку европейского жилья, мало что значит в России. Постсоветикуса, обремененного семьей и той самой «камри», мало волнует район, где он живет. Тип дома волнует больше, и уж в священный трепет ввергает мысль о подземном гараже, а также о «качественном евроремонте», подразумевающем снос и перенос стен, плюс закупку мебели с гнутыми ножками.

Жизнь внутри своей парцеллы для HPS важнее жизни снаружи. Причем интерьер строится не по принципу комфорта, наличия средств или, на худой конец, фэн-шуя – а по принципу декорации к истории, которой никогда не было. Вот почему в Бирюлево-Товарном запросто устраиваются дворцы с колоннами и статуями из полистирола, а в Питере на улице Дыбенко расписываются ангелами потолки высотой два сорок. Любимый фальшак – «вечная классика», как бы ненавязчиво подразумевающая, что сами-то мы из дворян (а может, чем черт не шутит, и выше). Вон, в Европе свои корни чтут, а мы что, хуже?

При этом поверить, что англичанин-аристократ свое происхождение скрывает, а существование королевы нередко полагает разорительным для бюджета пережитком, – HPS не в силах.

Заграница

Заграница для постсовка – вроде дальнего дядюшки с чудинкой: придурковат, но ведь, зараза, богат. Обязательно надо проведать. Даже если HPS владеет языками (в этом владении – важное отличие от совка), то с теми, кто языкам не обучен, его роднит нежелание понимать чужое жизнеустройства. Типа, люди всюду те же – ну, а про разные цивилизации у Тойнби или Хантингтона он не читал. Только если совок, не зная заграницы, себе заграницу придумывал, то постсовок, не зная заграницы, полагает ее сферой обслуживания себя самого.

А поскольку заграница, прилежно русского туриста обслуживая, мало ценит все то, что HPS ценимо (большой автомобиль, дорогие часы, и даже за гигантскими чаевыми усматривает low profile дающего), – то HPS за границей образуют гнездовья по типу птичьих базаров. Русские за границей, открывающие отель для русских за границей, – грамотные сборщики яиц с этих гнездовий.

Вообще, в отношении к загранице лучше всего виден дуализм сознания постсовка, который можно назвать и трансцендентальным единством апперцепций, и социальной шизофренией. С одной стороны Россия – это Европа. С другой стороны, Европа по сравнению с нами – да тьфу. Как-то раз по прилете в Лондон), в очереди на паспортный контроль я услышал: «А вот будут копошиться – мы им газ перекроем!» Все весело засмеялись: мысль о том, что перекрытый газ повлечет обнищание смеющихся, им в голову не приходила.

Семья и половая жизнь

Если постсоветикуса спросить, что он думает о семейных ценностях, то HPS ответит, что семейные ценности, понятно, для него превыше всего. Но на практике его поведение по отношению к семье напоминает поведение верховного HPS (все чаще называемого «главой действующего президента»). Тот, утверждая семейные ценности, российский День Семьи, отмечаемый 8 июня, проводит с чужими семьями, а в собственной семье его не видел никто.

Реально же HPS разделяет не идею семейных ценностей (состоящую в том, что семья требует работы над собой, уступок, переплавляющих, в конечном итоге, страсть посторонних людей в родство близких душ), а идеи американо-европейской сексуальной революции 1960-х. All you need is love. Любовь превыше всего. В упор не замечая того, что именно эта идея губительна для семьи: влюбился – женился, а полюбил другую – развелся. К 40 годам мало кто из HPS живет в первом браке.

Интрижку на стороне (когда она не связана с чувствами), постсоветикус спокойно объясняет причинами либо физиологическими (HPS, на словах возмущаясь проституцией, де-факто проститутками пользуется, особенно на корпоративах в сауне), либо, не решаясь самому себе признаться, статусными (да, мне за 40, но со мной юная чертовка!)

Однако, мирволя к промискуитету, постсовок практически всегда – гомофоб. Говорят, что гомофобию используют, как щит, для прикрытия собственных интенций. Но, скорее всего, гомосексуалист, сделавший coming-out, раздражает HPS тем, что ради своих внутренних убеждений он готов сносить поношения. А людей, готовых отстаивать убеждения не за деньги, но ради идеи, HPS боится и глухо ненавидит, – понимая, как проигрывает им.

По этой причине Новодворская в глазах постсовка (точно так же, как и совка) – «выжившая из ума девственница», Лимонов – «ищущий молодых телок козел», журналисты – «продажные твари». То есть за любым сложным действием HPS хочет видеть простой мотив: похоть, желание прославиться или разбогатеть, – то есть те самые, которые движут им самим.

Культура. Еда. Спорт. Музыка

Здесь я должен был написать, что «культуру» (которая для HPS есть «кино-театр-выставки» минус литература, потому что книг он давно не читает, и, случайно зайдя в книжный, застывает между Стивеном Фраем и Максом Фраем, ибо доселе слышал лишь что-то про Макса Фриша, – и в итоге покупает Довлатова) – так вот, что эту «культуру» постсоветикус потребляет точно так же, как автомобили или костюмы.

Он даже в ресторане потребляет не еду, а поход в ресторан, где навороченный интерьер составляет важную часть потребления (вот почему наш турист так разочарован французскими кафе, где главное – еда, а вовсе не выставленные на улицу столики, одинаковые во всех ресторациях).

И еще я должен был написать, что постсовок в музыкальных пристрастиях свернул от «Битлз» в сторону русской попсы, приняв наследство потреблявших советскую попсу родителей (но отринув также ими завещавшуюся филармоническую музыку как «заумь»).

Но потом понял, что решительно не укладываюсь в размеры текста.

Потому что точно также Homo postsoveticus потребляет и спорт, и медицину, и медиа, и жизнь вообще. Лучше всего сказать, что для него жизнь есть потребление представлений о долженствующем ему статусе.

Это основа основ.

Все прочее вы легко можете дополнить сами.

2011

18. Пять революций, которые мы прозевали// О потрясениях в музыке, сексе, идеологии, истории и сельском хозяйстве

(Тема была отклонена в «Огоньке»: там эти революции тоже прозевали, отказавшись революциями признать. Текст был опубликован «Снобом» )

Современникам свойственно не замечать по-настоящему великих перемен. Весной 1918-го в Петрограде заработала вдруг биржа. И котировки пошли на повышение. А ведь вроде не слепые работали: могли чемоданчик собрать – и свалить.

Вот и сейчас, спроси про современные революции, получишь в ответ про Ливию-Египет-Тунис-Йемен-Бахрейн. Хотя – что нам Бахрейн и что мы Бахрейну? А настоящие революции последних десятилетий, действительно изменившие мир, остались вне фокуса.

Революция № 1 – парадигматическая. Суть в том, что с 1960-х появился новый, невероятно эффективный метод передачи знания. Это метод описания не событий, а парадигмы: упрощающей схемы. Скажем, ранее историки дотошно описывали причинно-следственные цепочки. Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова. Причины Октябрьского переворота в том-то и том-то. А метод парадигмы позволяет описать Россию как патримониальную автократию, в которой верховному правителю принадлежит абсолютно все, и который правит страной, как собственной вотчиной, а уж называется он царь, генсек или президент – дело десятое. При помощи парадигматического метода легко разъяснить не только русскую историю, но и хоть струнную теорию устройства Вселенной (обозначение «струнная теория» уже парадигма). Парадигматическая революция сняла противоречие между усложняющимся знанием и ограниченностью восприятия. Кто не усвоил уроки этой революции, безнадежно отстал даже от прошлого века.

Революцией № 2 я бы назвал колоссальный переворот в сельском хозяйстве: одомашнивание рыбы да и вообще всего, живущего в воде. Ну, подобно тому, как ранее одомашнили дикую лошадь или кабана. Почти все морские и речные гады, закупаемые нами в гипермаркетах – от раков и устриц до тиляпии и лосося – не выловлены, а выращены. Это вам не прудик с карпами, а гигантская индустрия, ставшая возможной в эпоху заточенных под промышленное производство еды супер– и гипермаркетов (базары и рынки такие объемы бы не переварили). Вот почему в Хабаровске в ресторане проще найти норвежского лосося, чем местную чавычу, и вот почему в Европе торгуют не русской, а французской паюсной икрой. Россия прозевала тот факт, что искусственное разведение осетра бьет по браконьерству эффективнее Рыбнадзора.

Революция № 3 – снова индустриальная, но только не агрикультурная, а музыкальная, масскультурная. Смысл в том, что сегодня основной массив музыки, принимай он вид трио теноров или бойз-бэндов, производится, во-первых, не музыкантами, а продюсерами, а во-вторых, промышленным методом. Там ровно то же, что и в производстве одежды: изучение рынка сбыта (сколько пубертатного возраста школьниц вызрело), кастинг мордашек, размещение заказа на музыку и аранжировку. Постареют мордашки (или их потребительницы) – напечем новых. И пресловутая «фанера» здесь никакая не халтура, а просто метод хранения и транспортировки музыки, типа глубокой заморозки. А «форматированные» FM-станции (их в Москве сегодня 52 штуки) никакие не душители искусства, а те же самые гипермаркеты, музыкальные распределители, форматированные, как форматирован любой гипермаркет: мясо – у дальней стенки, презервативы и жвачка – у кассы. Глупо искать в гипермаркетном эфире Земфиру, являющуюся по сути фермерской курочкой: Земфиры нынче водятся на колхозном рынке, то бишь на торрент-трекерах. Ну, а кто хочет колониального музыкального товару – тем дорога на iTunes.

Революция № 4 – постсексуальная. Она состоит в том, что секс окончательно отделился от деторождения. С одной стороны – массовая доступная контрацепция, с другой – экстракорпоральное оплодотворение, дети из пробирки, суррогатное материнство, анонимное отцовство. Ребенка может завести тот, кто раньше был обречен на бездетность. Побочным эффектом постсексуальной революции стало возвращение семейных ценностей (обрушенных сексуальной революцией с ее приоритетом любви перед семьей), только семья стала другой: то однополой, то с «мужем по выходным», – она вообще обрела массу новых форм. Две подруги, совместно растящие детей, при этом не лесбиянки, – чем не брак? Так что депутатики, истошно требующие запрета пропаганды однополого секса, – это стоеросовое дубье, для которого брак – это шоб венчали в церкви, и невеста шоб девкой была, и простыню с пятном поутру шоб вся деревня видела, гы-гы.

Ну, а революция № 5 – это наша, локальная, современная, российская: деидеологическая. Она свершилась, когда стало ясно, что никакой государственной идеологии – «национальной идеи» – в стране больше нет и, слава богу, не предвидится, как бы все то же стоеросовое дубье по этому поводу ни сокрушалось. Дело в том, что государственные идеологии существуют лишь в тоталитарных устройствах, где государство (точнее, тайный орден, подменяющий собою государство) контролирует не только экономику и судопроизводство, но и частную жизнь граждан. Национальная идеология – это метод, позволяющий ордену держать стадо в стойле. В нацистской Германии была идеология, в фашистской Италии, в коммунистическом СССР – а в современной России, ура, идеологии нет. То есть хотя Россия по-прежнему автократия, в которой даже у Абрамовича нет ни денег, ни собственности (у него есть те деньги и та собственность, которые ему разрешил иметь царь, но царь легко может их отобрать, как у Ходорковского – в этом смысле мы все с Абрамовичем и Ходорковским братья и сестры). Но в России больше нет тоталитарного режима: можно читать, что хочется, смотреть, что хочется, и трахаться с тем, с кем хочется, – да хоть с Абрамовичем, если он не против.

С чем себя и поздравим.

2011

19. Молчание агнцев божьих// Об отсутствии у православных православного взгляда на текущие события

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Бес комментариев» )

Немец Готфрид фон Лейбниц называл русских «крещеными медведями». Швед Иоанн Ботвид в 17 веке защищал диссертацию: «Христиане ли московиты?» Подобные вопросы к православной церкви есть и в наши дни.

Сразу, чтобы было понятно: я не просто агностик, но атеист.

Я не всегда был атеистом.

У меня был период богоискательства, были знакомства среди священников и в патриархии, но все оборвалось в 1988-м, во время 1000-летия крещения Руси, когда на пресс-конференции Алексия – тогдашнего митрополита, будущего патриарха – я спросил, что делает РПЦ для помощи находящимся в заключении протодиакону Владимиру Русаку и отцу Георгию Эдельштейну. И владыка, улыбаясь, не поправил меня (о. Георгий, слава богу, все же не сидел), но ответствовал, что ему ничего не говорят эти имена.

И я испытал… ну, это как если бы главу «Международной амнистии» спросил про академика Сахарова, а он переспросил: «Это кто?»

Владимир Русак написал «Историю российской церкви». Георгий Эдельштейн протестовал против гонений на верующих в СССР еще в 1965-м. Митрополит не мог этого не знать!

После пресс-конференции ко мне подскочил секретарь митрополита рыженький отец Георгий (с ним я тоже пытался вести богословские разговоры, но он неизменно ускользал, говоря: «Да я больше по хозяйственной части, владыке минералочки закупить» – потом он стал одним из иерархов), прошипев: «У вас будут проблемы!» У меня хватило наглости ответить: «От патриархии или сразу от Бога?»

На самом деле, я испугался. Время было такое: чекисты, вербовавшие когда-то священников, теперь крестились. Неофиты в борьбе за чистоту веры – как они ее понимали – могли проявить и силу. Я даже не про убийство Александра Меня (не раскрытое до сих пор). Угрозы получали те, кто просто видел христианство открытым. Многие из неофитов понимали православие как закрытое христианство, свято веря в богоизбранность Руси, и считали всех христиан, кто не православный, слугами сатаны.

Так вот, это я к тому, что действительно верующий человек оценивает события (и принимает решения: идти ли на митинг? Протестовать ли против волшебств Чурова на выборах? Ведь какое-то решение все равно приходится принимать!) – руководствуясь другим алгоритмом, нежели я.

Во-первых, у христианина есть Новый Завет – а это документ прямого действия, вроде Конституции, и все прочие труды верны лишь до тех пор, пока Завету не противоречат. А во-вторых, христианин слушает отцов церкви, которые разъясняют ему то, о чем не написано в Евангелии, поскольку во времена Христа еще не было социальных сетей, отрядов милиции особого назначения и администрации президента (хотя царь Ирод уже был).

По идее, отцам церкви тоже легко оценивать современность – Завет един для всех. Это он настраивает, как камертон, на одну ноту, людей разного дохода, статуса, языка, темперамента, заставляя в сходных обстоятельствах сходно говорить «да» или «нет». Это грандиозная конструкция, не могу не признать. И если Новый Завет – это Конституция, то патриархия – это Конституционный суд.

И если в Конституции записано право граждан на митинг и шествие, а в действительности право заменено дозволением, и при реализации права без дозволения тебя бьют по башке (причем бить по башке одобряет главный в стране человек) и бросают в тюрьму, а Конституционный суд молчит (ну, это не сфера его компетенции, ну, не поступало запроса – да мало ли оснований молчать! Богу – богово, кесарю – кесарево, а Конституционному суду – особняки на Крестовском основе с огороженным куском набережной, ради чего можно плюнуть на Водный кодекс) – так вот, если этот суд молчит, то у меня есть подозрение, что это никакой не суд. Или что это суд неправый. И что правый суд переехал из Москвы не в Петербург, а в Страсбург.

Меня вообще пугает молчание, пустота, темнота, как пугает людей смерть, – именно поэтому люди ищут веру, пишут романы или ратуют под портретами Сталина за воссоздание великого СССР, потому что и то, и другое, и третье дает им надежду на продление жизни после смерти. Хотя надежда в третьем варианте – с моей точки зрения, фикция.

И если отцы церкви молчат (а они молчат почти всегда, когда дело касается современности, не давая ответа те вопросы, которые обсуждают все – в чем православный взгляд на ЕГЭ? На гражданский брак? На лечение наркозависимых? На третий, четвертый и пятый – потому что сейчас ведь реально третий! – срок Владимира Путина? На сталинизм? На сотрудничество РПЦ с КГБ? На те же митинги?) – так вот, если ты молчишь, обращаясь к пастве лишь по праздникам, то ты не пастырь, а экскурсовод. Ты – нынешний Конституционный суд: прелестная декорация. Только там – декорация демократии, а тут – декорация христианства. Скрывающая, не исключаю, департамент администрации президента.

Кстати, пока отцы церкви молчат, говорят батюшки.

Вон, во время декабрьских митингов иерей ивановской епархии Виталий Уткин призвал благословить войска на подавление «мятежа». Я сперва чуть было не поперхнулся. Дело в том, что однажды во время телесъемок я познакомился с митрополитом Волоколамским Иларионом, – его еще называют главой православного МИДа. А в начале своего служения Иларион, будучи батюшкой в Каунасе во времена Горбачева, обратился по литовскому телевидению к советским войскам с призывом не стрелять в митингующих, даже если приказ поступит. Он назвал такой приказ заведомо преступным.

Но потом я загрустил, потому что вспомнил, как владыка Иларион, когда я перед записью напомнил ему ту историю, очень попросил меня во время съемок не поминать про Каунас. Это была передача под Пасху. Он вообще попросил говорить лишь про праздник. Не осовременивать, так сказать, то, что благополучно завершилось. Эту просьбу, признаюсь, было трудно понять с точки зрения христианина, зато очень легко с точки зрения человека, знающего, как реально устроено российское государство. Я знал.

И так я грустил целый декабрьский день 2011 года, пока по ссылке из твиттера не наткнулся на сайт «Православие и мир», а там – на статью священника Феодора Людоговского, посвященную митингам. «Вспомним, – писал о. Феодор, – кого и за что Христос в Евангелии обличает совершенно беспощадно? Налоговых инспекторов? Проституток? Римлян-оккупантов? Язычников? Нет. Главный предмет негодования Спасителя – фарисеи. А ведь фарисеи – это консерваторы, блюстители отеческих преданий, националисты в хорошем смысле этого слова. За что бичует их Иисус? За их верность Закону и «подзаконным актам»? За приверженность корням? За мечты о независимости родной страны? Нет! Главный порок фарисеев – лицемерие. Главное их преступление – привычка ко лжи. А кто отец лжи – это Спаситель нам сказал предельно ясно. Нынешние выборы – редкостный образец лжи и лицемерия. И христианин не должен и не может мириться с этим».

И я обалдел от того, что впервые в России на светскую проблему получил четкий религиозный взгляд. После чего обнаружил на сайте, действующим под девизом «Не бойся, только веруй!» целую дискуссию на тему момента.

Которую, будучи атеистом, искренне рекомендую прочитать всем – потому что атеист, не нуждаясь в гипотезе бога для объяснения мира, вовсе не отрицает тот мир, который к этой гипотезе прибегает.

И я думаю, что чем шире шла бы эта дискуссия, чем громче, тем было бы лучше.

Потому что в эпоху интернета отмалчиваются, как правило, те, кому есть что скрывать.

Молчание иерархов русской церкви заставляет не просто подозревать, что церковь стала частью государства, но и, что много хуже, что перестала быть христианской.

Иисус, он бы, что – молчал?!

2011

20. Бамбуковый Кремль// Об имитационном типе строительства светлого будущего

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Бамбуковый самолет» )

Иногда глянешь окрест себя – вон, «Сколково» возводят, а что до свежих новостей, так трассу Formula 1 в Сочи строить начнут – и душа не то чтобы страданиями переполняется, а смутно прозревает… ба! Да я это уже видел!

Видел я это дело в Океании, в Меланезии, на острове Танна, в государстве Вануату.

Не то чтобы лично, но смотрел ленту Годфри Реджио «Коянискацци» – сейчас этот документальный фильм, как принято говорить, является культовым.

В нем показывается, как изощренная, технологичная евро-американская цивилизация сталкивается с невинной островной жизнью, и какие удивительные формы, вплоть до религиозных, столкновение принимает.

Одна из таких форм – это карго-культ, о котором всему миру стало известно благодаря Нобелевскому лауреату физику Ричарду Фейнману (тому самому, что придумал теорию множественности историй – недавно у нас шел фильм «Господин Никто», где эта теория художественно осмыслена). В 1974 году Фейнман прочел в Калифорнийском технологическом институте лекцию «Наука самолетопоклонников» – и это стало сенсацией.

Суть культа в следующем. Во время Второй мировой войны меланезийские аборигены столкнулись с потоком никогда не виданных даров цивилизации – с консервами и «колой», машинами и радио, которые на острова, ставшие военными базами, доставляли американские самолеты. Эти удивительные вещи были прозваны местными жителями «карго» – cargo, груз. Когда война окончилась, самолеты улетели и поток карго иссяк, то аборигены решили приманить его обратно. Они стали расчищать взлетные полосы и строить на них неотличимые от настоящих самолеты, вышки диспетчеров и т. д., только из пальм и бамбука. Они уверовали, что если построят такие же самолеты, как у американцев, то божество вспомнит про них и вернет карго.

С тех пор про карго-культы написаны сотни статей и десятки книг, а исследователи обнаружили, что такие верования нередко возникают там, где наивная цивилизация хочет прыжком приобщиться к плодам цивилизации изощренной. Первые карго-культы вообще появились в конце XIX века: например, на Фиджи. Закономерность, однако.

И вот эти закономерности я хотел бы проверить на российской действительности – разумеется, понимая, что возмущу всех, кто искренне верит, что такое сравнение оскорбительно для великой державы. Но возмущение может вызвать даже невинное «а в чем же это величие?» – хотя, казалось бы, доказательств, кроме полета в космос Гагарина в 1961-м, должна быть тьма.

Про упомянутое «Сколково» я обещаю далее упомянуть еще раз, но пока давайте о новости более свежей, то есть о строительстве в Сочи гоночной трассы Formula 1. Если кто пропустил: 14 октября генеральный промоутер «Формулы 1» Берни Экклстоун (похожий на Энди Уорхолла пожилой господин с железной хваткой) в присутствии Владимира Путина (чья хватка тоже сомнений не вызывает) подписал договор, согласно которому Краснодарский край получает право проводить знаменитые гонки с 2014 по 2020 год. Имена прочих подписантов, а также потенциальных заказчиков и подрядчиков я опущу, чтобы лучше был виден уровень сделки.

Новость мгновенно и положительно была оценена руководителями команд «Феррари», «Макларен», «Рено» (за последнюю выступает наш гонщик Виталий Петров). Ну, а я позвонил своей коллеге, комментатору чемпионатов F1 Оксане Косаченко. Она – как бы поточнее? – по отношению к «Формуле» примерно то же, что Виктор Гусев по отношению к футболу.

Оксана сказала, что приветствует строительство сочинской трассы, хотя, например, пока непонятно, какую из 66 существовавших в мире «формульных» трасс сочинская будет напоминать. То есть будет ли это круглогодичный автодром, как на острове Яс в Абу-Даби – или же часть трассы пройдет по городу, как в Монте-Карло. В любом случае, сказала Косаченко, надо понимать, что это минимум 200 миллионов евро – но дело того стоит.

(Я чуть не хмыкнул: делов-то! 200 миллионов! Пара километров московского 4-го кольца…)

А вот теперь, прежде чем разделить общий восторг, ответьте, пожалуйста: сколько автодромов (не «формульных», а просто спортивных) существует, например, в таких странах, как США или Франция? Или, например, в Мексике?

Не мучайтесь. В США – 242, Мексике – 20, Великобритании и Японии – по 19, Франции, Испании, ЮАР – по 9.

На нескольких я был. И был потрясен космическими центрами управления, системами увлажнения трасс с имитацией разнообразных погодных условий и прочим техническим фаршем. И когда после Paul Ricard в Провансе (это там выгуливают свои «Феррари» и «Ламбо» жители Лазурного Берега) попал на подмосковный автодром в Мячково, то в остолбенении закрыл глаза. Это было какое-то Хомячково. Слезы капали. И это было там единственной системой искусственного увлажнения.

В великой России сегодня, по сути, всего три автодрома. По этой причине у нас еле жив профессиональный автоспорт, не говоря уж про массовый. По этой причине наш владелец спорткара обречен на глуповатую демонстрацию амбиций у ресторана «Причал» на Рублевке, но лишен возможности превратиться в gentleman-driver, «водителя-джентльмена», полупрофессионала. Негде превращаться, понимаете ли.

И сочинское Сколк… тьфу, то есть сочинская «Формула» на этом пустом фоне – она, конечно, самолет, но все-таки слегка бамбуковый.

Потому что внутренний смысл соревнований уровня «Формулы» – быть украшением, жемчужиной автоспорта. А смысл автоспорта – быть украшением, жемчужиной на фоне сети хайвэев, автобанов и прочих многополосных дорог, по потом передвигаются обычные машины. А Олимпийских игр – быть жемчужиной спорта как такового. А «Сколково» – быть жемчужиной науки и образования. Жемчужина без того, на чем ее носить, теряет смысл.

Но хоть один из мужчин с железной хваткой может мне объяснить, почему, скажем, готовясь к Олимпиаде-2012 в Лондоне и нацеливаясь на рекорды, мы четвертый год держим без воды бассейн школы Олимпийского резерва в Москве на Миуссах (да-да, денег нет и неизвестно: позвоните директрисе – услышите плач Ярославны).

И почему, готовясь с помпой к зимней Олимпиаде в Сочи, мы имеем в стране, цитирую знакомых сноубордистов из числа профи, «полтора хаф-пайпа»? (Хаф-пайп – это такой огромный заснеженный желоб, перелетая с края на край которого, спортсмены совершают трюки; это обязательная – и крайне зрелищная! – дисциплина во фрирайде). Причем «полтора хаф-пайпа» возводят в России исключительно к международным соревнованиям, не пуская любителей покататься, «чтобы не испортили». Это что, не бамбуковые полутрубы? Для сравнения: в Финляндии к услугам 5,5 миллионов населения около 100 горнолыжных курортов. Почти на всех – сноупарки: с трамплинами, рампами, хаф-пайпами. В итоги финские девчонки и мальчишки катаются, как альпийские боги. Я видел.

Главная опасность карго-культа не в том, что самолет не взлетит. Деревянные планеры летают и без мотора; болиды по сочинской трассе будут ездить, ученые в «Сколково» будут работать. Главная опасность – в пестуемой уверенности, будто обладание инноградом, олимпиадой и F1 сделает Россию страной, способной завалить весь мир карго.

Боюсь, что не так.

Великой ученой и учебной страной страну делают не «Сколково» или Кремниевая долина, а бешеный спрос со стороны работодателей на выпускников высших учебных заведений. В первой сотне рейтинга мировых ВУЗов есть лишь МГУ: 93 место. И это не козни составителей рейтинга, а отражение реальности, в которой в российском вузе учат не ради работы, а ради диплома, то есть бамбуковой взлетно-посадочной полосы.

И великой спортивной страной страну делают не Олимпиады или Кубки Кремля, а массовые занятия спортом, о которых можно судить по числу спортивных сооружений: кортов, полей, бассейнов, катков, спортзалов. Опущу цифры – они унизительны – но дам вам ответ великого тренера Елены Чайковской на вопрос, зачем она уезжала из России работать в Америку: «Понимаете, Димочка, там расстояние можно измерять катками. Поехал три миль – каток. Еще три мили – еще каток».

Другая опасность карго-культа – манипулятивная – менее очевидна, но ее подметил в предисловии к нашумевшей книжке «Ружья, микробы и стал» Джареда Даймонда журналист Андрей Бабицкий. Даймонд – лингвист, орнитолог, географ, эволюционный биолог, создатель теории «географического детерминизма» – как раз начинает свою книжку с описания карго-культа на Новой Гвинее, сразу подводя к центральному вопросу: «Почему у одних народов много карго, то есть все, а у других народов – мало карго, то есть ничего?» Точнее, этот вопрос задает самому Даймонду новогвинейский политик и проводник карго-культа Яли. И Бабицкий замечает, что проще всего дать ответ: «Потому что наушники надо было делать из ротанга, а не из бамбука».

Вот и я боюсь, что когда после строительства трассы «Формулы», после сочинской Олимпиады, после работы «Сколково», когда научного, спортивного или какого другого карго в стране не прибавится, ошибка будет найдена в неверных материалах – или, допустим, объектах – строительства.

Хотя для меня очевидно, что она совершенно в другом.

Попробуйте сопоставить любую из идей, заявляемых в последние годы в России как «приоритетные» или «национальные», с идеями карго-культа, и вы тоже эту ошибку увидите. Попробуйте в этом смысле сопоставить не только с Америкой и Европой – но и с Китаем. В Китае, например, поезда от Шанхая до Ханчжоу уже ходят со средней скоростью 350 километров в час (что, безусловно, не сенсация, ибо в Японии есть поезда побыстрее, но в России «Сапсан» в среднем делает 200). Но дело в том, что в Китае свыше 300 скоростных поездов и 7,5 тысяч километров специальных высокоскоростных дорог! В России знаете, сколько? 8 поездов и 0 километров. И эти поезда не только связывают обеспеченных жителей двух столиц, но и разделяют остальную страну опущенными шлагбаумами на переездах. У нас ведь железные бамбуковые дороги: целью «Сапсана» было запустить скоростной поезд «как у всех», а не связать разрозненную страну, где нормальных дорог нет вообще, доступным и современным транспортом.

Мы как-то стали довольны своими бамбуковыми лесами, мы перестали их бамбуковость замечать. Даже Кремль, боюсь, наш не каменный, и не – как в романе Сорокина – сахарный, а тоже бамбуковой, с потенциалом к замене на ротанговый.

Из чего, безусловно, не следует делать вывод, что трасса F1 в Краснодарском крае не нужна.

Очень даже нужна.

В конце концов, деревянный самолет в джунглях, выглядящий «как настоящий», сильно оживляет пейзаж, а также привлекает к себе туристов, кинодокументалистов – не говоря уж о том, что подвигает к размышлениям Нобелевских лауреатов и создателей книг, которые нам неплохо бы, наконец, прочитать.

2012

21. Курсом рубля к евро// О русском самодовольстве и довольстве толстым кошельком

(Опубликовано в «Огоньке» )

Жизнь пролетает, как январские каникулы – я не про свою жизнь, а про сытую жизнь России, благодарность за которую многие адресуют царю. Однажды все кончится. Вопрос: что останется? И это я не про царя…

– Зато я в Diesel вся одета, спасибо Путину за это! – демонстративно и мощно продекламировала девушка, и безо всякой иронии.

– Ответь сама и спроси знакомых: чем тебе плохо живется при Путине? – спрашивал ее минутой ранее сосед по купе.

Мне удивительно везет на попутчиков. С «нашегвардейцами» в одном вагоне я уже не первый раз. Эти хоть не в моем, а в соседнем купе. Но то, что из гвардейцев, – сомнений нет. Вопрос «Чем тебе плохо живется при Путине?» стал летать, как сделанный копипастом, с форума на форум, из твита в твит, аккурат после декабрьских митингов. Это такой вот ответ – вопросом – на выступления недовольных тем, как живет страна сейчас.

Я давно отучился встревать в вагонные споры (они, Макаревич прав, – последнее дело). Холопы все равно за все блага будут благодарить хозяев, а ругать за неудачи – хозяйских слуг. Мне же хочется жить в по-другому устроенной стране, где качество жизни зависит не от милостей хозяина, а от собственного труда, где нет холопов и бар с «мигалками», и где претензии (и благодарности) руководству страны связаны с состоянием дел в тех отраслях и областях, которые отданы на откуп государству. Ну, например, во внешней политике, здравоохранении, образовании, дорогах.

А еще я не спорил, потому что возвращался с каникул в благостном настроении, проведя две недели во Франции и еще немного в Финляндии (точнее – я ехал во Францию через Финляндию, а почему, объясню позже).

Не буду мучить описанием поездки. Она была личной, частной: горы, Альпы, не вполне удачное катание, потому что в этом году снег шел и шел безостановочно, как в Питере при Матвиенко, и были закрыты подъемники и перевалы, и в тумане, называемом лыжниками «молоком», слышались выстрелы противолавинных пушек да стук-звяк цепей на колесах машин.

Что же до Парижа, – тут все сказал Бродский:

Париж не изменился. Пляс де Вож по-прежнему, скажу тебе, квадратна. Река не потекла еще обратно. Бульвар Распай по-прежнему пригож. Из нового – концерты за бесплатно и башня, чтоб почувствовать – ты вошь.

Кстати, это весьма точно объяснение того (хотя Бродский имел в виду небоскреб башни Монпарнас), почему русские начальники так упорно стремятся построить в Петербурге – единственной столице Европы, цельно сохранившей начало XIX века – 400-метровую башню «Газпрома».

Но вот что примечательно: мои каникулы были путешествием по предкризисной, кризисной, напрягшейся перед возможным разрушением еврозоны (и падением евро) Европы.

Париж был иллюминирован на Рождество на уровне нашего областного центра (а Хельсинки – пожалуй, и вовсе райцентра: так, кое-где лампочки в деревьях на Эспланаде). Экономили. На Елисейских полях заменили гирлянды, но старые я нашел на бульваре Сен-Жермен в той его части, что примыкает к Сорбонне, и где когда-то вели беседы Сартр, Камю и Бовуар; где хаживал за книгами к Сильвии Бич молодой Хемингуэй; где шли диспуты пламенных Дантона и Робеспьера (и где в квартире за стенкой изобрели под их шеи гильотину). Кстати (я не про гильотину!): а куда подевался из Питера тот безумный, зелено-красно-синий-черте-какой, цыганский иллюминационный новогодний наряд, что раньше покрывал Невский в три слоя? Сдали на склад? Отправили в Диснейленд? Утилизовали по статье «распил», то есть «расходы»?…

Парижские друзья, ранее иронизировавшие по поводу «месье Сарко» (так противники зовут Николя Саркози), теперь куда злее злословили по поводу «месье Срко»: страна лишилась высшего суверенного рейтинга ААА, упав до АА+, – ну, и злословы решили, что логично лишить одной «а» и президента; это было на первых полосах газет.

Но главное, что стояло за этой иронией, не сказать бы желчью, – сосредоточенная сжатость людей, готовых встретить худшие времена, а потому заранее затянувших пояса и застегнувших кошельки.

О нет, французы не перестали быть французами, актерами в том театре, что разворачивается за столиком каждого кафе (вот почему столики во Франции даже зимой стоят на улице, а стулья развернуты к прохожим). Просто в пятницу вечером мы легко нашли свободные места там, где годом ранее стояли часовые очереди. А еще во Франции началась жаркая пора распродаж и скидок, но в Les Grands Magasins, Больших Магазинах, не было видно у касс толпы, увешанной пакетами. Даже по выходным: невероятный контраст по сравнению с прежними годами. Покупателей, спешащих за подешевевшим барахлом, было мало везде – и в Париже, и в Лионе, и в крохотном Одьерне в Бретани, прикрывающем собой въезд на мыс Пуан-дю-Ра, крайнюю западную точку Франции, за которой Атлантика, а дальше лишь США… Да и в Хельсинки была та же магазинная пустота.

Сжимались люди, готовились. По сравнению с европейской пустотой, в торговом центре «Европейский» в Москве сейчас творится, конечно, Ходынка.

И я ходил по этой пустоте и радовался – и тому, что не сбивают с ног, и тому, что, судя по косвенным признакам, Россия за границей снова в моде. Потому что во всех книжных отделах и витринах лежала книжка Сильвена Тессона «Dans les forêts de Sibérie», «В лесах Сибири». Тессон – журналист и путешественник, известный тем, что совершил кругосветное путешествие на велосипеде. А тут он совершил другой вояж, цитирую: «На шесть месяцев я поселился в сибирской избе на берегу озера Байкал. Ближайшая деревня в ста двадцати километрах, никаких соседей, никаких дорог и гостей. Зима, – 30°, медвежье царство. Одним словом, рай».

Книга Тессона только что получила премию Медичи как эссе года – так что, представьте, вся Франция читает теперь про жизнь в Сибири в ста километрах от деревушки Pokoïniki.

А еще Франция читает книги Лимонова – переизданы и выложены на прилавки все его главные романы, включаю «Эдичку», известного на Западе под названием «Русский поэт предпочитает высоких негров». Дело в том, что писатель Эмманюэль Каррер выпустил в 2011-м биографию Лимонова, тут же получившую премию Ренодо (отпочковавшуюся в свое время от Гонкуровской). Эту премию получали в разные годы и входящий в университетский курс Леклезио, и крайне почитаемый мной (вне всякого курса) современный философ-эссеист Паскаль Брюкнер. В общем, премия, вручаемая в первый вторник ноября в ресторане «Друан» – важное, обсуждаемое всей страной событие. Заставившее говорить Францию о Лимонове, о России и о том, что в России происходит. Например, о том, почему в современной России все гонорары писателя Лимонова отбираются по решению суда в пользу бывшего мэра Москвы Лужкова, этого, прости, господи, хозяйственника твердых форм и сумм, снесшего остатки старой, помнящей иные века, чудом выжившей Москвы, – суд решил, что это не мэр своим делом, но Лимонов своим словом посягнул на лужковскую честь.

Одна радость – что «Лимонов» Каррера выйдет в этом году на русском в Ad Marginem, с времен Ильи Кормильцева не утратившему вкуса ни к жизни, ни к радикальному жесту.

Мне тоже пора возвращаться на родину. Из Франции в Петербург через Финляндию. Дело в том, что билеты до Парижа у меня были из Хельсинки. Я их купил не потому, что хотел провести денек в Финляндии (хотя хотел). А потому, что лететь из Хельсинки в Париж было втрое дешевле, чем из Пулково: 16 тысяч рублей KLM против 51 тысячи за два самых дешевых билета авиакомпании «Россия». А до Хельсинки из Питера гоняет масса вэнов-такси по цене 30 евро, а также скоростной поезд Allegro, недешевые билеты на который все равно с лихвой покрывают разницу цен.

Это финансовое открытие я сделал примерно в те дни, когда в России грохнулись последние авиаперевозчики-дискаунтеры, и мои иногородние студенты стали говорить, что встретить Новый год дома в этот раз не выйдет – ведь билеты «Аэрофлота» до какой-нибудь Уфы куда дороже, чем были у загнувшейся «Авиановы». И Дмитрий Медведев проводил в эти дни совещание по проблемам авиаперевозок, на котором утверждал, что стране нужны не маленькие безответственные авиакомпашки, но солидные крупняки. Для Дмитрия Медведева интересы страны и людей были, безусловно, разными вещами. Трудно представить Дмитрия Медведева обсуждающим вопрос: отчего дискаунтеры, счастье и спасение Европы, все до единого провалились в России?

Поэтому я взял билеты из Хельсинки.

В 2011 году число пассажиров, вылетающих из Финляндии, увеличилось на 19 %. А из аэропорта городка Лаппеенранта близ русской границы, – на 90,3 %, и каждый второй вылетающий из этого аэропорта пассажир – русский. Нас можно понять: в России при Путине международных аэропортов стало меньше на один, а всего число аэропортов сократилось с 533 в 2000-м до 329 в 2009-м (в 1991-м их было вообще 1450). Собственно, русские и превратили местный финский аэропортик в международный. И, если нынешняя русская власть останется у власти, та же прекрасная судьба ждет, полагаю, и Савонлинну, и Йоэнсуу, и даже Похакулоа.

Для Европы это отличные новости. Да, может снижаться рейтинг, падать евро, бушевать кризис, – когда все это пройдет, там останутся сети скоростных железных дорог, трехрядных автобанов и качественных аэропортов.

В России же, когда кончатся газ или Путин, останутся два с лишним десятка царских дворцов, лужковский новодел, избушки в Сибири, книги Лимонова да воспоминания о поездках за границу.

Хотя это лучше, чем ничего.

2012

22. Хипстеры, революция и Европа в России// О том, что призыв сделать «как в Европе» таит незнание Европы

(Тема была отклонена в «Огоньке». Текст был опубликован на «Росбалте» )

Среди тех, кто вышел – и еще выйдет – на митинги протеста, заметна прослойка, называемая не слишком сведущими в прослойках людьми «хипстерами». Типа, хипстеры, – это те, кто носит джинсики-облипайки и странный разноцветный трикотаж марки American Apparel (недешевой, кстати).

На самом деле эти самые хипстеры – слой людей, называемый у англосаксов «самозанятые», self-employed. Специалисты по триммингу собачек, инструкторы йоги, аниматоры корпоративов, декораторы, флористы, вэб-дизайнеры, стилисты, имиджмейкеры, фрилансеры. Они одноклассники офисного народа, составлявшего на митингах основную массу, но не офисный народ: хотя бы потому, что именно они, яркие рыбки городских коралловых рифов, определяют моду. А офисный народ моде, в лучшем случае, следует.

Такие же точно рыбки и на тех же точно кораллах обитают в любом большом свободном городе мира – от Нью-Йорка до Барселоны. Они так же чувствительны к изменениям среды, потому что загрязнение, похолодание, не говоря о приходе цунами – напрямую грозят их жизни. Они не могут без своего рифа. Они не менеджеры крупной компании – сегодня здесь, завтра там, – они не могут уплыть.

Я хорошо понимаю, что двигало их, знатоков инди-музыки и молочных улунов, на Болотную площадь и проспект Сахарова. Это в офисе еще можно перетерпеть хамство и вранье: они микшируются, обезличиваются по мере передачи по вертикали вниз, и не один ты такой. А когда ты один на один с заказчиком, несправедливость воспринимается обостренно.

И несправедливость современного политического устройства России (не говоря уж про эстетическое устройство, когда, короче, есть труба, и есть конкретные правильные пацаны при трубе, и, короче, чо надо, то купим) – воспринимаются ими особенно остро. Устройство, при котором силовые дяди, прогибающиеся перед альфа-самцом и дерущие задницу гамма-самцам, тупо пилят то, что должно принадлежать всем.

Гадство.

А мы хотим Европу здесь и сейчас (как довольно точно сформулировал требование рыбок-хипстеров Сергей Доренко).

Повторяю: обостренное чувство достоинства и справедливости свойственно всем самозанятым профессионалам мира.

Но есть одно отличие, которого наши рыбки предпочитают не замечать.

Дело в том, что наши – если начистоту – выросли на перераспределении тех самых попиленных нефтегазовых бюджетов. И пусть очередной питерский чиновник, зажавший конверт с кэшачком (не знаю, как именно это у них происходит, но, вероятно, так и происходит), никогда не обратится к стилисту, но его жене для ремонта квартиры уже потребуются архитектор, дизайнер и декоратор. А его дочери – учитель пения. А сыну – уроки фотографии. А любовнице – диетолог, косметолог и куафер для любовницыного чихуахуа. Да и самому чиновнику – горнолыжный тренер.

И все перечисленные специалисты будут получать свои гонорары в конвертах, потому что силовики тоже люди, у них возникают мысли о справедливости, и они думают несправедливо платить 1900 рублей за час тренировки в питерском Охта-парке через кассу, потому что из них тренеру обломится хорошо если четверть, – а справедливо 1000 и напрямую.

Теперь, внимание, товарищи тренеры, рыбки, хипстеры и прочие, – вопрос: а что вы будете делать, если несправедливое нынешнее российское устройство заменится справедливым европейским? Ведь оно может замениться двумя путями. Первый – в результате социального переустройства «снизу», то бишь революции (я надеюсь на «бархатную»). Второй – в результате падения цен не нефть, что потребует переустройства «сверху». В любом случае, хотели Европу? – Получите Европу. Исключительно с легальным доходом. С подоходным налогом не ниже трети дохода. С перераспределением через социальные фонды. С преимущественно общественным транспортом в городах. Когда, в общем, считать нужно каждую копейку, и копить всю жизнь, и не факт, что к старости можно расслабиться. Кстати, на пенсию придется выходить в 70 лет и мужчинам, и женщинам. Европа – это, по сравнению с нынешней Россией, равенство. Во всем, включая потребление. Поэтому дизайнерские шмотки в Европе – для звезд, а для среднего класса – H amp;M и GAP.

Готовы к Европе?

Я пишу это вовсе не для того, чтобы хитро подвести к довольно популярной (в определенных кругах) и довольно подлой (с моей точки зрения) мысли: давайте оставим все как есть, не будет раскачивать лодку и прочее, потому что нынешняя путинская Россия все равно лучше всего, что было, и всего, что могло быть.

Потому что эта Россия мне дико не нравится враньем, несправедливостью, «мигалками», презрением к тем, у кого мало денег и зажравшимся самодовольством тех, кто деньги напилил. Я тоже хочу Европу.

Но я спрашиваю: вы готовы? Вы готовы к другому – социальному – типу перераспределения, к затягиванию поясов, к падению дохода, к отказу от поездок по городу на собственном авто, к смене работы? К тому, что вместо тримминга собачек придется печь хлеб? И открывать придется не клуб, а завод по переработке овощей, потому что клубов много, а вот с заводами и овощами беда? Что деньги от продажи углеводородов кончатся, и придется думать, что делать со своей землей и мозгами?

Я уже пережил одну революцию, когда всем тоже очень хотелось Европу: в 1991-м. Ее движущей силой был главный городской класс той поры: технический интеллигент, мэнээс, сотрудник НИИ и КБ, поклонник Пастернака, читатель «Нового мира» (во главе революционеров стояли журналисты и либеральная профессура). Но те же самые люди обратили революцию в контрреволюцию, когда выяснилось, что «Европа» не означает по-советски гонять чаи в НИИ, обсуждая Бродского, но получая доллары. Когда выяснилось, что на европейские весы из своего мозгового капитала нечего положить. Когда обнаружилось, что у них нет ни потребных миру умений, ни знаний, ни даже знания языков. И вот тогда те, кто вчера шел на баррикады, так же искренне возопили про «либерастов» и «дерьмократию» и благословили идущего по их же свободам, а иногда и по головам, – сильного и прекрасного автократа Путина.

Очень не хочется, чтобы все повторилось.

2012

23. Раскачивание водки// О том, что нельзя бороться с культом водки, не создавая культуры вина

(Опубликовано в «Огоньке» )

В январе, чуть пройдет новогодняя интоксикация, ежегодно идут разговоры на тему, как обуздать, хм… русскую болезнь. Вон уже главный нарколог Минздрава высказался. Мне тоже есть что сказать!

Главного нарколога зовут Евгений Брюн. Он сказал: цена на спиртное в России должна быть пропорциональна градусу. «Если пиво трехградусное, например, стоит рубль, то водка должна стоить в 13 раз дороже. У нас же пока получается, что градус алкоголя в водке очень дешевый». Дешевая водка, по мнению Брюна, способствует алкоголизации.

Я об этом заявлении уважаемого специалиста узнал во Франции – в тот день, когда, выпив на аперитив в бретонском ресторанчике кир-бретань (сидр, черносмородиновый ликер и яблочная водка, дабы поднять градус сидра до применяемых в кирах шампанского или вина) и запив морских гребешков бокалом шардоне, сел за руль и поехал по редкой красоты побережью.

Во Франции – как и в большинстве европейских стран, алкоголь в крови не запрещает водить автомобиль. Но во всех странах нельзя водить автомобиль пьяным. Граница не столько формальна (во Франции – пара бокалов вина, в Финляндии – бокал), сколько тонка (разные организмы по-разному реагируют на алкоголь). Вон и француз-приятель, одолживший нам автомобиль, последние годы возит с собой алкометр, в который исправно дует на выходе из ресторана.

Санкции за пьянство за рулем во Франции – зверские, вплоть до ареста, и идут дискуссии, не пересмотреть ли размер нормы. И это в стране, входящей (наряду с Чехией, Эстонией, Ирландией и Хорватией) в пятерку наиболее пьющих стран мира! (13,3 литра в год на человека в возрасте от 15 лет в пересчете на чистый алкоголь). В стране, где, если мчится с сиреной полиция, все понимающе говорят, что ажаны спешат пропустить пастис, стаканчик анисовой водки с водой! Более того: в стране с традиционной культурой винопития, где пикник немыслим без бутыли, которую старики починают уже на завтрак, слышатся призывы запретить употребление алкоголя вне стен общепита. Утверждают, что спивается молодежь. Публикуют впечатляющие снимки с монбланами пустых бутылок, остающихся после праздников.

Это я не к тому, что нужно срочно превратить Россию во Францию (хотя я за!) и разрешить алкоголь за рулем (хотя нулевое промилле – праздник гаишного кошелька). Я это к тому, что потребление алкоголя – часть культурной традиции. Сколько стран, столько и традиций. А традиции – вещь консервативная, упрямая.

Главная (и печальная) русская традиция в том, что у нас к водке относятся как к вину. В отличие от Европы, где крепкий алкоголь либо аперитив, либо дижестив, у нас водкой сопровождают трапезу. И не только. И если бы сейчас я пил водку, как в выпускном классе (а в городе Иваново в брежневские годы старшеклассники глушили водку в подъездах, портвейн используя «для разгона»), то единственный текст, связанный с моим именем, был бы сегодня на моей могиле. Но при Горбачеве я однажды привез в Брюссель знакомому советнику Европарламента бутылку «Столичной», мы у него дома перед обедом разлили, я свою рюмку махом долбанул – и увидел, как семейство застыло в изумлении. Затем советник засмеялся. «Ну, Дмитрий же из России», – сказал он. Они-то отпивали водку sipping, полуглоточками, и я почувствовал себя медведем в цирке. С тех пор водку не пью, искренне считая ее самым тупым алкоголем в мире (спирт да вода), годным разве на то, чтобы, окоченев с мороза, принять под огненный борщ.

А поскольку самый тупой напиток является у нас национальным и к тому же мужским («мужикам – беленькое, бабам – красненькое»), я приветствую запреты последних времен: и на ночную торговлю, и на торговлю крепким спиртным в ларьках. С 1 января 2013 года любым алкоголем, включая пиво, запретят торговать еще и на автозаправках – по-моему, очень разумно. И Евгений Брюн абсолютно прав, когда говорит, что цена на алкоголь должна соответствовать крепости. Для того и существуют акцизы.

Но есть деталь, в которой прячется дьявол.

В 2011 году был издан очередной Global status report on alcohol and health («Глобальный отчет о потреблении алкоголя и здоровье») – данные из него по Франции я и приводил. Россия, согласно отчету, на 15-м месте в мире: 11,03 литра чистого спирта на душу в год. Больше пьют и в Англии, и в Румынии, и в Корее. Однако впервые отчет содержит раздельные цифры по потреблению легального, магазинного, ресторанного алкоголя – и само– и домодельного. И вот здесь уже не просто страх, а ужос-ужос-ужос. Россия занимает 2 место в мире по потреблению алкоголя вне контролируемого рынка (4,73 литра в пересчете на спирт. 1-е место за Эквадором с его кактусовкой: там 5,37). С учетом всех видов потребления мы на 4-м месте в мире после Молдовы, Чехии и Венгрии (в затылок нам дышат Украина, Эстония и Андорра). А это значит, что если просто повысить цену на водку (как предлагает нарколог Брюн), то место водки займет самогон.

В своей жизни я немало наркологов проинтервьюировал. И знаменитых Зыкова и Данилина, и адептов программы «12 шагов», и тех, у кого вместо громкого имени – объявление «Вывожу из запоев. Анонимно. Круглосуточно». Отчаянно споря по методикам, они сходились в одном: невозможно уничтожить одну зависимость, не заменив другой. Нацию, жрущую водку, можно попробовать переформатировать на потребление пива или вина. Но если просто ввести сухой закон, страна перейдет в лучшем случае на табуретовку, а в худшем – на героин. И завязавший пьяница в «Обществе анонимных алкоголиков» не просто завязывает, а подсаживается на общение, как раньше был подсажен на выпивку. А если алкаш просто завяжет, ни на что не подсев (на спорт, на чтение, на огород), с ним могут произойти такие изменения личности, что, по совести сказать, уж лучше бы пил. Нам всем одинаково хочется на что-нибудь заморочиться, – тут, думаю, и Брюн присоединился бы к песне «Отпетых мошенников».

Проблема российской политики в отношении рынка алкоголя в том, что она действует только запретами без побудительных стимулов. И даже запреты устроены так, что все равно поощряют потребление крепкого. Зайдите в любой супермаркет и пройдите вдоль рядов с пивом. Знаете, какое будет самым дорогим среди, скажем, «Балтики»? То, которое с пометкой «0» – безалкогольное. Я пиво не пью с тех пор, как при Путине избавился от пивного живота, но безалкогольное порой потребляю. У него вкус пива, но калорий минимум. Так вот, у нас всегда и везде безалкогольное пиво – самое дорогое. В ресторанных картах – нередко запретительно дорогое. При том, что его не всегда сыскать.

Пройдите далее: к винным рядам. Какое вино будет самым дешевым? Правильно: не сухое, а полусладкое полугадкое. Производят его так: провальный урожай, скверные виноматериалы, которые откажутся потреблять в других странах, разбодяживают сахаром для России. Сахар имеет свойство перебивать любой вкус. А в организме «первым переваривается именно сахар, отчего усвоение алкоголя задерживается и продукты его распада накапливаются» (это я снова процитировал Брюна). Сухое же вино – я уж не говорю про французское, но даже чилийское или аргентинское – в России невероятно дорого. В московских супермаркетах под 300 рублей бутылка, а в регионах и того дороже. Какой выбор сделает человек с зарплатой в 10 тысяч, если водка вдвое дешевле? Правильно: мужикам – беленькое, бабам – сладенькое. На людей действуют экономические стимулы. Вон, в Питере особо экономные приноровились возить вино из Финляндии.

Кстати, Финляндия тоже была страной глушащих водку и самогон мужиков, куролесящих во хмелю. (Первое впечатление 20-летней давности: селянин, шатаясь, выходит к шоссе, расстегивает штаны и мочится на дорогу. Затем падает у дороги). Но там не только вводили драконовские меры (госмонополия на алкоголь: строго через компанию Alko; долго действовал запрет на торговлю спиртным по выходным), но и стали менять политику в целом, перетаскивая нацию с водки на сидр и вино. Каталог сухих вин Alko таков, что хочется попросить об алкоголическом убежище. Сегодня это страна, где не квасят в усмерть, а проводят вечер в ресторанах и барах за бокалом: финны неплохо научились в вине разбираться.

Финляндия, как и мы – страна не винопроизводящая. Ну, делают сидры или ягодные вина, но так и у нас есть Гай-Кодзор или «Фанагория». А в целом – слезы. Однако, импортируя вино, Финляндия умудряется поддерживать монопольные цены, близкие к французским или испанским. У нас такое тоже могло быть (и было), когда б мы вино покупали у соседей. Но в России, помимо главного нарколога Брюна, есть и главный санитарный врач Онищенко, запретивший – в целях заботы о здоровье нации, кто бы сомневался! – импорт вина из Грузии (Россия как раз собиралась воевать с Грузией) и Молдовы (там были проблемы с русским Приднестровьем).

Геннадий Онищенко человек закрытый, на ток-шоу не ходит, однако от людей, его знающих, я слышал, что он блистательный эпидемиолог. И одновременно – нечто среднее между Победоносцевым и Торквемадой, охранитель устоев, готовый, ради торжества России, отправить на плаху все человечество. Такие люди обычно идут напролом. Запретом на ввоз грузинского вина (мне до сих пор жалко молодого, зеленого, пить надо сильно холодным, «Мцвани» – ах, какое было вино!) он умудрился отдавить ногу не только грузинам, но и французам. Потому что грузинское вино давно большей частью французское. Французским «Перно Рикар» в Грузии выкуплены заводы, вложены гигантские деньги, – я на заводе в Телави был, и какие силы французы приложили к поправке разрушенного еще при СССР виноделия, оценил.

Когда Онищенко запретил импорт «Мукузани» и «Киндзмараули», грузины вылили в канавы 800,000 бутылок вина. Некуда было девать. И текли винные реки, хоть и без кисельных берегов. Люди рыдали. Не только потому, что оставались без средств к существованию, но и потому, что это уходил в землю их труд, смешивалась с грязью их культура.

Не думаю, если оценка Онищенко как Торквемады справедлива, чтобы в его сердце хоть что-то дрогнуло. Но вообще-то и Торквемада должен понимать, что сотни тысяч не дошедших до нас бутылок сухого превратились у нас в сотни тысяч бутылок дурного и крепкого. Зависимость не терпит пустоты. Так что Торквемада приложил свою руку и к российской пьяной преступности, и к ранней смертности.

Я завершаю.

2012-й год в России будет годом нового наступления на алкоголь. В первом полугодии акцизы на спирт вырастут на 10 %, во втором – еще на 20 %. Онищенко, вот, под Новый год предложил поднять цены на водку до 100 долларов.

Запрещать – дело нехитрое, запрещать можно и с бодуна.

Вот как и что поощрять – об этом лучше думать на трезвую голову.

Потому что когда все запрещают, и ничто не поощряют, – тогда да, тогда остается только с горя напиться.

2012

24. Страхи Поклонной горы. Фобия революции// О том, что без революций не бывает исторического развития

(Тема была отклонена в «Огоньке». Текст опубликован на «Росбалте» )

После того, как мыслящая страна разделилась на Болотную и Поклонку (кстати, на Поклонке тоже мыслящая часть, потому как безмозглая про Болотную и Поклонку вообще не слыхала), у ребят с Болотной появилась опасная привычка применять к ребятам с Поклонной тот же инструмент, что доселе применяли к ним самим.

Этот инструмент – простое объяснение: «А, да они проплаченные!»

Разница в том, что про Болотную говорят: «Вы проплачены Госдепом США», а Поклонную: «Вы проплачены администрацией Путина».

Это крайне опасный и скверный инструмент.

Во-первых, даже если проплачены, это не значит, что они идей Поклонки не разделяют. Высокий рейтинг Путина отнюдь не виртуален.

А во-вторых (и вот это по-настоящему опасно) объяснение «они делают то-то и то-то, потому что проплачены» («потому что из заставили», «потому что их запугали») позволяет закрывать глаза на важные процессы, происходящие не только на Поклонной горе, но и у ее подножия. То есть по всей России. Например, на то, как идет процесс политического обучения тех, кто раньше о политике не задумывался. И вот тут ораторы с Поклонки на высоте. У них есть несколько простых тезисов:

– Нельзя допустить революции, потому что революция – это кровавая каша.

– Нельзя допустить развала страны, потому что это будет уже не Россия.

– Запад не хочет нас видеть процветающими и великими.

– Те, кто в оппозиции, все критикуют и призывают разрушать, а какой план строительства они могут предложить?

– Кто, если не Путин?

Последний тезис – он, прямо скажем, из чужой колоды: в смысле, тоталитарной. «Кто, если не дуче?» «Кто, если не фюрер?» «Как жить без Сталина?» А за Путиным, при всех претензиях к нему как к автократу, следует признать отсутствие тяги к тоталитаризму, то есть полному контролю над частной жизнью граждан. При Путине частную жизнь можно вести любую.

Но первый тезис настолько силен, что производит впечатление и на людей с Болотной. На Ксению Собчак, например. Она не хочет революций. Она боится. Многие боятся. Боятся практически все.

С этого страха и начну.

Итак, революция – это кошмар. Это трупы, недымящие трубы, голод, холод, гражданская война, разруха, расстрелы, брат на брата, ненависть.

И это абсолютно точно по картинке.

Проблема в том, что история XX века – как она описана в школьных учебниках, включая современные – есть колоссальный фантом сталинского времени. История, вычерченная по сталинскому лекалу, такова: в России было три революции. Первая – подавленная 1905 года, вторая – половинчатая февральская, а третья (доделавшая то, чего не смог Февраль) – Великая Октябрьская социалистическая. Семьдесят лет Октябрь трактовался со знаком плюс, сейчас трактуется со знаком минус, но в любом случае важно революции не допустить, пусть даже центральная пересадочная станция столичного метро называется по-прежнему Площадью Революции.

Между тем настоящая российская революция произошла именно в феврале 1917 года, 27 числа. А вот то, что случилось в ночь с 25 на 26 октября 1917 года, было не революцией, но большевистским переворотом, заговором. Заговор удался во многом потому, что большевиками впервые был применен принцип (впоследствии он успешно осваивался и усваивался нацистами в Германии и фашистами в Италии, а далее всеми диктаторами мира) использования любых средств ради удержания власти. Большевики первыми отказались от морали и прибегали к любому вранью и насилию, лишь бы удержаться. Совершив переворот под лозунгами земли крестьянам, мира народам и фабрик рабочим, они отобрали у крестьян всю землю, у рабочих – право на самоуправление (ликвидировав независимые профсоюзы), а параллельно ввязались в целую цепочку войн – и прежде всего, с собственным народом. И все это, верно, привело к миллионам трупов и к истреблению целых классов, немыслимому прежде. Даже Иван Грозный до концлагерей и уничтожения заложников не додумался, хотя еще тот был живодер. Это большевистский переворот и привел, прошу прощения за клише, к неисчислимым бедствиям России.

В отличие от Февральской революции.

Главные жертвы которой – жертвы не революции, а контрреволюции, то есть расстрела в Петрограде 26 февраля демонстрации царскими войсками (тогда на месте погибло свыше 200 человек). Жертвы революции тоже, как ни прискорбно, были: жандармов, полицейских, городовых линчевали; Окружной суд сожгли. Но в целом революция в феврале была относительно мирной. И привела к самому свободному периоду в истории России (не считая затем 1990-х годов): со свободой слова, шествий, собраний. Никто тогда митингов не согласовывал и разрешений на выпуск газет не получал. Царскую семью с детьми и челядью февральская революция не расстреливала. И чрезвычайная комиссия Временного правительства (в которую входил, например, Александр Блок) никого в расход не отправляла, в отличие от большевистской ЧК.

В феврале 1917 года в России мирным путем произошло изменение матрицы, смена парадигмы, перезагрузка системы, когда из патримониальной автократии, каковой она пребывала около 400 лет, страна превратилась в либеральную демократическую республику. А это изменение, эта смена, эта перезагрузка и называется социальной революцией – подобно тому, как в науке переход от ньютоновской физики к эйнштейновой называется революцией научной. Та же смена парадигмы восприятия и парадигмы развития.

Я сейчас не хочу обсуждать, почему провалился Февраль и почему большевистская контрреволюция привела страну вновь к патримониальной автократии, только в куда более худшей форме. Для канала «Совершенно секретно» я записал часовую программу о Феврале с доцентом истфака МГУ Федором Гайдой, он как раз специалист по этому периоду: можно посмотреть ().

Но взгляд на Февраль и Октябрь как на великую революцию и на заговор разделяют даже столь несхожие люди, как Александр Солженицын и гарвардский славист Ричард Пайпс (его «Россия при старом режиме» – кстати, только что переизданная – а также трехтомник «Русская революция» должны быть для мыслящих россиян обязательным чтением).

Революция – это смена парадигмы. Социальная революция – это смена социальной парадигмы, то есть системы социальных отношений. Поэтому революция может быть весьма кровавой (как Великая французская), но может быть и почти бескровной (как буржуазная нидерландская). Большинство революций в Восточной Европе 1990-х годов были бескровными, хотя в Югославии и Румынии (там, где контрреволюция особенно сопротивлялась) были кровавыми.

Зато по-настоящему кровавы контрреволюции, потому что только насилием можно сдержать то, что исторически приходит в движение. Кровавыми бывают даже научные контрреволюции: вспомним судьбу Бруно или Вернадского!

Внушаемый сейчас страх революции на самом деле скрывает желание не менять ничего в социальной жизни, в жизни нашего государства, которое остается патримониальной автократией, то есть тем общественным устройством, когда всем, что в стране есть (включая собственность, жизни, свободы, движимость и недвижимость) распоряжается верховный владыка. Он может называться «царь», «император», «генеральный секретарь», «президент» или, как сейчас – «премьер-министр». Почему Владимир Путин посадил в 2003-м Ходорковского? – да потому, что посчитал, что тот угрожает царскому трону. Почему отдал в 2004-м несколько российских островов Китаю? – да потому что такова была его воля, а свои резоны самодержец не обязан объяснять. Автократическая система при определенных условиях (когда есть что продавать за границу) вполне работоспособна, но у нее есть, к сожалению, несколько врожденных недостатков.

Первое – она закрепляет отсталость страны от стран либеральной демократии, то есть от Запада. Мы обречены вечно быть даже не вторыми, а во второй группе стран – и хорошо, если не в третьей. За 500 лет автократии России никогда не была передовой страной мира, в лучшем случае – догоняющей передовые.

Далее – автократия мультиплицирует все недостатки человека на троне. Очень хорошо, что Путин не антисемит и не гомофоб, а всего лишь «конкретный пацан с конкретными понятиями» (возможно, выросший из пацана в пахана, а возможно, лишь играющий эту роль на потребу тех, кто привык уважать паханов), но не всегда же такое везение.

Третье – она превращает людей в рабов, шестерок, причем вне зависимости от высоты социального статуса. Видели, как губернаторы, депутаты, министры прогибаются перед Путиным? А можете себе представить, чтобы Шварценеггер так гнулся перед Обамой?

Четвертое – она игнорирует проблемы общества, если они не совпадают с проблемами царя (вот почему при Путине у нас в стране нет ни автобанов, ни зарезервированных за резидентами парковочных мест под окнами; вот почему при Путине мы во многом утратили три преимущества советской власти: бесплатную медицину, бесплатное образование и успешную космическую программу).

Говорить, что стране сегодня не нужна революция – это все равно что утверждать, что нужно сохранить систему, где все делятся на небожителей и быдло, где царевы слуги с мигалками могут безнаказанно давить людишек, где полиция тотально коррумпирована, где тайная полиция крышует бизнес, где без денег ты не можешь учиться и качественно лечиться, где армия (да и полиция) служит непонятно зачем, хотя и понятно, кому. А телевидение при этом либо поет и пляшет, либо заниматься пропагандой, то есть подгонкой средств под требуемый результат, – ну, и ЦИК занимается тем же.

Хотите жить в такой стране вечно? Желаете детям и внукам?

Если да, тогда продолжайте бояться революции.

А по-моему, сейчас как раз тот момент, когда можно выйти из нашей колеи и построить свою жизнь на других принципах. И бояться нужно не революции, а то, что в результате всех потрясений мы сохраним всю ту же систему, то есть заменим одного царя на другого. Или оставим прежнего царя, который давно судит о происходящем за окном по докладам администрации или сводкам ФАПСИ, – то есть по тому, что в угоду ему подготовлено его рабами.

Я не хочу жить в стране, основанной на самодержавии.

Во всяком случае, в стране, держащейся на страхах, разговор о которых я намерен продолжить.

2012

25. Страхи поклонной горы. Фобия развала страны// О том, что размер страны не всегда равен ее значению

(Тема была отклонена в «Огоньке» «одним пакетом» с предыдущей. Текст опубликован на «Росбалте» )

Второй муж моей тещи Юрь Василич допустить не мог, что от великой страны, где он живет, отвалится хоть крошка. Ельцину он в вину ставил, что «японские подлодки у наших Курил так и шмыгают, так и шмыгают». Причем между Японией и НАТО для него разницы не было – как и между Калининградом и Владивостоком. При этом сам он, кроме Ленинградской области, нигде не был, сидел на инвалидности (которой во многому способствовала его вполне русская болезнь), а жил за счет тещи. Но поскольку он допустить не мог, что баба главнее, то прислонялся к стране, как к опоре.

Многие так опираются.

Александром Тереховым на эту тему (про сделку с империей ради личного бессмертия) написан блестящий роман «Каменный мост»; рекомендую.

Я, в отличие от Юрь Василича, по России поездил.

Добирался до Петропавловска и Владивостока. Через месяц буду в Калининграде. Но полагаю, и там то же, что всюду: где нет людей – красиво, а где есть – разбитые дороги, свалки посреди лесов-полей, в городах – страшненькие пятиэтажки, мелкая россыпь по недогляду выжившей дореволюционной застройки, воткнутые посреди этого добра новые наглые железобетонные домины; торговые центры и новодельные церкви. И всюду – грязь. И худо даже не оттого, что грязно, а что всюду одинаково грязно. И одинаково скучно. Исключений так мало, что я их знаю всего три: Суздаль, Питер, отчасти Москва. На действительно огромную по территории страну.

Хотя не уверен, что великую.

Статус великого – это результат сравнения, соотнесения. Если же, скажем, современный пятимиллионный Петербург соотнести с пятимиллионной Финляндией, то обнаружится, что питерский бюджет на 2012 год (13 миллиардов долларов) в пять раз меньше финского бюджета. Про дороги, экологию, школьное образование (финское – лучшее в Евросоюзе), продолжительность и качество жизни лучше промолчать. Можно, конечно, кичиться великим прошлым – но, руку на сердце, у Финляндии или у России сегодня великое настоящее? А ведь были финны сто лет назад – российская провинция, карельские избы с топкой по-черному, «ливки-ливки», чухна, сельский темный, дикий народ.

И вот Империя треснула, рухнула, развалилась, финский кусок откололся, – а где же связанный с развалом кошмар? Независимость Финляндии нынешним русским с северо-запада только на руку: есть где делать шопинг, безопасно и с комфортом отдыхать, и даже лететь в европейские города выгоднее через международные аэропорты Лаппеенранты, Тампере или Вантаа.

То есть большое не обязательно великое. И наоборот. Что, Кремниевая долина велика по размеру? Что, для величия мужику надо иметь ноги как у слона, нос как у Буратино, а прочее – как у Рокко Сиффреди? Да и распад государств – часто меньшая трагедия, чем насильное сожительство, тут все как у людей. Разделение ЧССР на Чехию и Словакию ничуть не заставило потускнеть Прагу, но заставило сиять Братиславу.

Однако страхи Юрь Василича, страхи юрьвасиличей, на все лады повторяющих (нередко – с чужого голоса, но чаще искренне), что развал СССР был величайшей трагедией, станут понятнее, если обратиться к современной российской парадигме. То есть к внутреннему устройству и к системе взглядов, которые объединяют большое количество людей, делают их нацией (я это слово употребляю в нейтральном смысле, памятую, что нации могут быть и преступными – как, например, немецкая эпохи Второй мировой).

Эта парадигма – прошу прощения, что в своих текстах повторяюсь – есть патримониальная автократия. То есть не просто вертикаль власти, но и право верховного правителя распоряжаться всем имеющимся в стране, как личной собственностью.

Патримониальная автократия – старая и достаточно надежная социальная система, вроде заднеприводных карбюраторных «жигулей». За 500 лет существования в России она лишь дважды потерпела крах, однако почти сразу – при коммунистах и при позднем Ельцине – проходила ремонт и восстанавливалась (при коммунистах – с диким креном в сторону тоталитаризма). Однако автократия – система крайне устаревшая по отношению к либерально-демократической (основу которой составляют вовсе не всенародные выборы президента, премьер-министра или канцлера, а независимое существование земель, графств, кантонов в форме от федерации до конфедерации). Это «жигули» на фоне иномарки.

Автократия давно не обеспечивает прорыва ни в чем – ни в индустрии, ни в науке, ни в медицине, ни в космосе, ни в обороне, ни в агрокультуре. Она как вечно вводимая ГЛОНАСС по отношению давно работающей GPS. Она даже не способна ни связать себя саму сетью автобанов. (В тоталитарной форме автократия способна на прорывы, но лишь на отдельных направлениях и ценой многочисленных жертв; точнее, ценой одной жертвы, каковой является все население). Автократия сегодня может комфортно существовать лишь за счет экспорта природных ресурсов в те страны, которые превращают их в технологии.

И вот здесь – для устойчивых доходов от экспорта – чрезвычайно важен размер страны. Потому что если перестанет пользоваться спросом пенька – будем экспортировать уран. Не понадобится уран – будем экспортировать золото, молибден, апатиты, никель, нефть или газ (нефть и газ дают современной России 40 % всех бюджетных поступлений). Уменьшится мировая потребность в нефти и газе – будем экспортировать чистую воду.

Чем больше территория, тем больше шансов, что где-то да обнаружится предмет экспорта. Вот почему сохранение территориальной целостности – вопрос жизни и смерти для русского царя. А уж как он, сидя в Москве, замкнет на себе доход от добытого в Апатитах или Ханты-Мансийске – дело политической техники. Как наивны те, кто считает, что свободные выборы губернаторов послужат процветанию регионов! Отношения Кремля и регионов держатся на финансовой системе трансфертов, сводящихся, если огрублять, к тому, что деньги из регионов уходят в Кремль и перераспределяются через него. Да будь хоть трижды свободно и честно выбран губернатор: если он не поклонится Москве, у его региона не будет денег на дороги и больницы. И если захочет Москва – губернатор будет он ползать перед нею на пузе: так Хрущев танцевал гопака перед Сталиным. Это вам не главы американских графств, муниципалитетов и тауншипов, которые решают местные вопросы без оглядки на губернаторов. Это вам не губернаторы штатов, делегирующие американскому президенту лишь общефедеральные вопросы.

В России все принципиальные вопросы регионов решает самодержец в Кремле.

«Пулково» представляет собой дыру, потому как никак не решить, кому из царевых друзей контролировать этот поток.

Втыкать в Петербург небоскреб или не втыкать – решают тоже не в Питере.

Для всевластия самодержцу нужны деньги.

Деньги он может получить от экспорта природных ресурсов, которых у самого Кремля нет; он ничего не производит, кроме власти.

Поэтому русский самодержец своей властью присваивает сибирские или Канско-Ачинские ресурсы, а любую мечту о самостоятельности объявляет государственным преступлением – и не без оснований, если государством считать самого царя.

Вот почему русский самодержец будет сохранять то, что он называет «территориальной целостностью» (де-факто – кабалу регионов) любой ценой. Хотя это не помешает ему отдать без объяснений Китаю какие-нибудь бросовые с точки зрения ресурсов российские острова (от хабаровчан я несколько раз слышал, что таким способом Владимир Путин расплатился за обучение в Китае одной из своих дочерей: на границе с Китаем это популярная версия).

Это противоречие – между интересами царя и регионов – по мере отставания России от мира будет только нарастать. Чтобы и правда территориально не развалиться, Россия должна стать из федерации по названию федерацией по сути (или даже конфедерацией, как предлагал академик Сахаров): то есть регионы должны сами совместно решать, сколько денег и на какие нужды они согласны перечислять Кремлю.

Но это уже другая страна, другая парадигма, другая история, другой народ и другая ответственность, в том числе и персональная, потому что в этой стране нельзя будет свалить на Москву местные беды.

Страх развала страны – это страх самостоятельности, только и всего.

Боящиеся люди согласны жить в грязи.

Хотя, конечно, будь Юрь Василич жив, он бы на это оскорбился.

2012

26. Мы нас недостойны// О попытке взглянуть на прогресс с точки зрения ЧСД

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте»: )

В тех замечательно возбуждающих общество спорах и перепалках, что развернулись на фоне президентских выборов, есть одно упущение: отсутствие внятных критериев для оценки нашей жизни.

В самом деле, за последние 12 лет с нами произошли изменения к добру или к худу? Мы поднялись с колен, ощутив себя великой державой – или закрепились в статусе отсталого, хотя и большого царства, где строят не публичные автобаны, но царские дворцы? А великая держава, это какая: которая может дать по морде соседу – или в которой оперируют всех больных детей, вне зависимости от доходов родителей? И сплотились мы вокруг великой идеи – или вокруг великой кормушки, бия поклоны и молясь, чтобы нефтедоллары текли подольше? А Путин – герой, которым следует гордиться, или узурпатор власти и свобод, которого следует стыдиться?

Это смятение дум не сегодня началось: помните, был такой три года назад проект – «Имя России»? Ну, в котором большинство посчитало, что Россию зовут Сталин, хотя потом что-то там в подсчете голосов подкрутилось (о, как теперь это понятно!) и в голосовании победил все же Невский?

А ведь так случилось потому, что у общества не было внятных критериев для оценки своих героев. Сталин – это эффективный менеджер, в рекордные сроки проведший индустриализацию – или кровавый диктатор, ради укрепления личной власти пустивший в распыл миллионы рабов? Но при этом выигравший войну? И принявший страну с сохой, а сдавший с атомной бомбой?

Общественная дискуссия – это вам не работа историка, который, даже кипя негодованием (потому что видит поворотные пункты истории – и понимает, куда вели альтернативные пути), должен прилежно изучать «с одной стороны» и с «другой стороны».

Есть, скажем, в Петербурге историк Евгений Анисимов, написавший совершенно прекрасный – и по яркости, и по четкости описания развилок – однотомный труд «История России от Рюрика до Путина» (и недавно дописавший и переиздавший его уже с названием «…до Медведева».)

Будь моя воля, я бы выдавал этот том каждому вместе с паспортом.

Анисимов, описывая сталинскую эпоху, указывает, что во время индустриализации полмира работало на СССР («советские закупки техники в 1931 г. составили треть от всего мирового экспорта машин и оборудования, а в 1932 г. – около половины мирового экспорта»), что в конце 1930-х Советский Союз по объему промышленного производства вышел на 2-е место в мире. Но также отмечает, что в результате проводившейся в те же годы коллективизации только детей у выселяемых «кулаков» погибло не менее 350–400 тысяч человек, и что это было плановое выселение и плановое уничтожение, со спускавшимися из ЦК контрольными цифрами.

Историк, повторяю, так и обязан себя вести.

А политик, общественный деятель, трибун, публицист – нет. Публичный человек обязан публично заявлять, что ему важнее – жизни детей или строительство железнодорожной ветки Караганда-Балхаш. И слабость системы, установившейся при Владимире Путине, состоит в том, что сам Владимир Путин ни разу публично о своих критериях добра и зла не заявил. А когда глава страны не бьет кулаком по столу, крича, что нам нужна такая страховая медицина, в которой детей бедняков оперируют бесплатно, но вместо этого играет на пианинах там, где собирают деньги для больных детей, которые без этого в его собственной стране попросту помрут, – то это, конечно, порождает подозрения. Подозрения, что Владимиру Путину на жизни людей как на критерий наплевать. Что власть и деньги для него важнее. Что еще один угодливо для него построенный (и стыдливо от общества скрытый) дворец ему важнее хорошей системы общественных детских садов или бесплатного образования.

И если это так, что Владимир Путин в своем развитии довольно сильно отстал от собственной страны. Консенсус начала 2000-х – свободы в обмен на потребление – себя исчерпал. Левых, правых, патриотов, космополитов, зеленых, красных, голубых, – всех, кто под разными знаменами, но выходит сегодня на митинги протеста, или хотя бы сочувствует этим митингам, – объединяет то, что ни за какие деньги нельзя терпеть ложь, обман и отношение к тебе как к рабу, бессловесному быдлу, за которого правители должны решать, но который сам не вправе даже протестовать.

Однако, к сожалению, великая проблема объединенной оппозицией тоже состоит в том, что внятные критерии оценки происходящего недовольные происходящим не дают. «Жить не по лжи» – это не критерий, а отрицание негодного метода.

В итоге многие испытывают странную тоску по тому, что лично у меня не вызывает ничего, кроме зеленой тоски. Вон, умнейшему Дмитрию Быкову Советский Союз милее постсоветской России, и эта его тоска довольно точно прозвана «тотальгией», тоской по ценности цельности. В СССР, – в этом ядро утверждений Быкова, – творились неправедные дела, но говорились правильные слова. И именно эти слова, а не эти дела, формировали людей, разделявших идеалы взаимопомощи, равенства, веры в науку и разум, уважения к искусству.

Я вовсе не собираюсь в очередной раз дискутировать с Быковым. Но я лишний раз хочу подчеркнуть, что в конкретную историческую эпоху – дорогая нефть, пресыщенный и давно не обращающий внимания на общество Путин, массовая приватизация окружением Путина общественного достояния (прикрываемая «интересами государства»), все более оформляемое недовольство перечисленным – отсутствие внятных нравственных критериев становится настоящей проблемой. Потому что чем, как не удовольствием от соответствия поведения убеждениям, заменишь разочарование в деньгах?

И то, что таких критериев сегодня нет, для меня давно очевидно.

Точнее, было очевидно до тех пор, пока я не открыл свежую книгу блогера Бориса Акунина, называющуюся «Любовь к истории». «Блогера» – потому что состоит из текстов Акунина в его ЖЖ. И вот там я и обнаружил то, что вообще-то можно найти в любом акунинском романе.

«Я сортирую вехи отечественной истории, – пишет Акунин, – по главному параметру: способствовало то или иное историческое событие прогрессу ЧСД (чувства собственного достоинства) в соотечественниках либо же понизило эту характеристику, которая, я уверен, определяет качество всякого народа».

И я хлопнул рукой по лбу: о господи, как просто.

Мы же до сих пор отбрасываем не свою, а чужую тень. Тень того, чья исключительная сила опиралась на исключительную аморальность, сводимую к тому, чтобы заслуги других приписать себе. А мы все сравниваем атомную бомбу с ГУЛАГом и до хрипоты орем, какая чаша больше весит. Мы для оценки нынешней эпохи применяем все те же сталинские весы, – мол, важнее победа над преступностью или назначением депутатом того, кто британским правосудием обвиняется в убийстве?

Если принять чувство собственного – а не государственного, читай: царского – достоинства главным критерием, то все эти взвешивания окажутся ложными. И оценка событий в истории России – как имен в истории России – с точки зрения ЧСД окажется совсем иной. О господи, да какой, к черту, Сталин! Да какой, к богу, Невский!

Об Александре Невском мы все еще судим по фильму, в конце которого актер Черкасов хорошо поставленным голосом возвещает на пиру: «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет!» А на самом деле Эйзенштейн – и об этом тоже упомянуто в «Истории России от Рюрика до Путина» – предполагал другой финал, цитирую Анисимова: «В это время между пирующими появляется забрызганный грязью гонец, который пробирается к князю и что-то шепчет ему на ухо. Александр покидает застолье, садится на коня и выезжает за ворота Новгородского кремля. В заснеженном поле, насколько хватает глаз, он видит огни и кибитки – к городу подошла Орда. Подъехав к юрте хана, гордый победитель немецких рыцарей слезает с коня, встает на колени и начинает, согласно обычаю, ползти между двух огней ко входу в ханскую юрту…» Ну, выбор у святого князя был только такой: ложиться либо под немцев, либо под татар, – и он выбрал.

Финал же Эйзенштейну, согласно легенде, вычеркнул карандашом лично Сталин.

Из чего следует, что, даже выбрав Невского, Россия все равно выбрала Сталина.

Пора, по-моему, с этим кончать.

То есть переставать биться до крови за чужое величие, и переставать себя вести так, чтобы – от страха ли, ради денег ли – унижать собственное достоинство.

2012

27. Я попал в переплет// О внутренней бухгалтерии книгоиздательства

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Как я попал в переплет» )

Давно не были в книжном магазине? А знаете, что книжных магазинов больше нет? Вот так и нет! Они либо вымерли, либо превратились в клубы, где люди платят не за чтиво, а за членство.

Поздравьте: на 48-м году жизни я стал папочкой двойни. Можете представить? После тяжелых родов на свет появилось сразу две моих книжки. От предыдущей их отделяют две пятилетки. И хотя книги книгами быть не перестали, а одна, «Записки брюзги», даже вышла в том же издательстве, что и предыдущая, – для меня изменилось решительно все.

Во-первых, десять лет назад мне платили аванс, затем гонорар, а потом и потиражные: сумма получалась весомая.

Во-вторых, тогда издатель закатывал вечеринку, поил-кормил автора, его друзей и журналистов: это был способ продвижения.

В-третьих, на рубеже веков все было понятно: я писал, издатель издавал, журналист ел на презентации бутерброд, а читатель книгу покупал (и неплохо покупал).

Тогда ведь не было такого, чтобы одним щелчком скачать библиотеку Траума – архив объемом 102,5 Гб, содержащий 154293 книги! Чтобы вот тебе – Коран в четырех переводах, вот «Майн Кампф», а вот лауреат Нобелевской премии антифашист Гюнтер Грасс. И все за бесплатно!

Поэтому – больше никаких презентаций с вином в пластмассовых стаканчиках, и никаких авансов, а потиражные будут в лучшем случае таковы, что хватит на месяц снимать «однушку» в Москве. «Если, – хором говорят издатели, – за полгода продается 2000 экземпляров документальной книжки известного автора, это неплохо. Если хорошей художественной книжки неизвестного автора, тоже неплохо!»

Но этот тираж нужно еще суметь продать, а потому – марш в книжные магазины, на встречи с читателями, на автограф-сессии, и микрофон тебе в руки!

В итоге весь декабрь я провел, как савраска, в бегах: с книжной нон-фикшн ярмарки – в магазин «Москва» на Тверской, из «Москвы» – в «Библио-Глобус» (расположенный, в скобках замечу, на Лубянке. Накануне моего выступления почти под окнами «Библио-Глобуса» арестовали Навального, что было подлостью со стороны властей: у меня для него были отложены обе книги. С точки зрения маркетинга, было бы правильно, чтобы Навального арестовали во время моей презентации. И еще лучше – вместе со мной. И чтобы ОМОН рвал мою вторую книгу, «Налог на родину», прямо перед телекамерами. Но Навальный, увы, был посажен безо всякого смысла – я имею в виду, для продаж). Из московского Дома Книги – в питерский.

В «Москве» «Налог на Родину» пару дней держался в двадцатке бестселлеров – вот что значит уметь работать на публику! И все это, выражаясь словами Мандельштама, «за небольшие барыши».

Но, прежде чем продолжать жаловаться на горькую долю, поделюсь некоторыми соображениями. Не исключающими, правда, и жалоб.

Книжный калькулятор

Сегодня средней толщины новинка стоит в магазине около 500 рублей, причем вне зависимости от автора и жанра (мой «Налог на Родину» стоит в «Москве» 450 рублей, «Прощание с иллюзиями» Познера – 550, «Пражское кладбище» Эко – 500).

В эти деньги включены от 60 % до 120 % торговой наценки на оптовую цену издательства (свыше 100 % – это если издательство зарегистрировано как ИЧП: в таком случае магазин вынужден добавлять к цене НДС).

Издательство, помимо роялти автору (от 7 % до 10 % от оптовой цены), расплачивается с типографией (60 % расходов), дизайнерами, художниками и корректорами (еще 10 %), а с оставшейся суммы платит налог.

А магазин, после оплаты аренды, складирования, выплаты зарплаты и уплаты налогов, оставляет себе 6–7% чистого дохода от оборота.

Или, чтобы не мучить с процентами: из 500 рублей, заплаченных за книгу, 20 рублей пойдет в карман автору, 30 – издательству, 30 – книжному магазину.

Я огрубляю, конечно, и не учитываю хитростей (можно попробовать получить на издание книги грант). Но все же картина примерно такова.

И радикально снизить издержки (на аренде помещений, например) не удастся. Даже такой мейджер, как издательство АСТ, ютится на задворках Марьиной Рощи в таком советского вида офисе, что хоть «Малую Землю» и «Целину» выпускай. Книжные магазины либо арендуют площади у государства (как «Москва» и московский Дом Книги), либо имеют владельца, для которого книжный бизнес – не основной (как «Республика», принадлежащая колбасному королю Дымову). У прочих – проблемы: годовая аренда по цене свыше $600 за метр уводит книжную торговлю минус.

Да тут еще, черт их дери, Траумы, торрент-трекеры, интернет, ридеры, и все это при падении годовых бумажных продаж на 10 % в Москве, и на 25 % – в регионах.

И никакими идеями не помогут даже Америка с Европой, у которых примерно те же проценты роялти, те же нормы прибыли и те же (и даже выше) цены на книги. Все приемы вроде открытой раскладки книг у Запада переняты и усвоены. Правда, в Америке и Европе есть привычка к чтению и многомиллионный читатель, покупающий не только детективы в мягких обложках, – но читателя тем более не импортировать.

И тут я перехожу к главному.

Книжный клуб

Суть в том, что мы, похоже, вступили в эпоху, когда информация как таковая стоит ноль.

То есть получить любые текст, изображение, звук можно мгновенно и бесплатно, прямо в ридер, айпэд или что там еще придумает Кремниевая долина. Бороться с этим – как бороться с электричеством (а было дело: в Англии в свое время законодательно запрещали электрические уличные фонари). Сегодняшние борцы с «интеллектуальным пиратством» на самом деле – живые мертвецы, луддиты информационной эпохи.

И те магазины, которые торгуют книгами как текстами, – они прогорают или прогорят (в Петербурге на Петроградской стороне между домом, где жила певица Шульженко, и домом, где жил драматург Шварц, только что закрылся очередной: сначала, чтобы выжить, они взвинтили цены; ну, а потом рухнули). В лучшем случае, в них будут заходить, чтобы посмотреть – а заказывать будут уже в интернет-магазинах, в полтора раза дешевле.

А те книжные магазины, которые преуспевают и полны народа, – они стали представлять собой клубы. Где книги – своего рода членские билеты.

Возьмите петербургский Дом Книги – тот самый, что в Доме Зингера со стеклянным глобусом на крыше. Купить книгу там – это как купить билет на «Титаник», только с гарантией не затонуть. Потому как этот магазин и представляет собой «Титаник»: тьма палуб, роскошное ар-нуво, зал для выступлений, и места хватает для всех: от поклонников столоверчения, Блаватской и уринотерапии (в трюме) до адептов видовых альбомов (при входе).

А рядом, во дворах у католического собора, притаился интеллектуальный клуб под вывеской магазина «Борхес». Держит клуб одна влюбленная в умные книги пара, а в продавцах там аспиранты филолога Аствацатурова. Так что, коли желаете поболтать с ними о стихах Лосева или дневниках Кузмина – это сюда.

А вот в клубе «Республика» на Тверской-Ямской в Москве ни один из продавцов фамилию «Аствацатуров» не выговорит, и вообще, человек, читающий «Людей в голом», здесь профнепригоден. «Республика» – это модное место, с кучей гаджетов для айфона, его обожают девочки-ми-ми-ми, а в качестве членского билета приобретают «Мою неделю с Мэрилин» Колина Кларка или «Я не умею худеть» Пьера Дюкана. И заходят для того, чтобы людей посмотреть и себя показать, – а затем в «Кофеманию».

Новая же «Москва» на Воздвиженке (там, где была приемная дедушки Калинина) – тоже модный, но совершенно другой клуб. 1000 квадратных метров площадей, бар, кинозал, при входе дают самокат: как иначе добраться до дальнего угла, где обочь «Мертвой руки» пулитцеровского лауреата Хоффмана есть и мои книги? Чем-то напоминает Barnes amp;Noble на Юньон-сквер в Нью-Йорке: туда тоже приходят не обязательно купить, но поболтать и почитать (и это приветствуется).

Ну, понимаете, о чем я? Мы больше не платим за информацию – а только за членство в клубе сходных взглядов. Которое дает, например, право на клубные вечеринки и поздравления с Новым годом. А еще билет является материальным знаком благодарности тому, кто тебе нравится (так я покупаю книги Улицкой или Секацкого, хотя они давно и бесплатно закачаны в мой ридер).

Если вы это понимаете – хорошо. Потому что владельцы музыкальных магазинов не понимали, и где теперь магазины и магазинчики с CD на прилавках, что покрывали нашу страну в 1990-х?

По мне, чем больше таких клубов и чем массовей членство, тем лучше. Ну да, на книжке не заработать, – но, быть может, раскрученные клубами, писатели станут зарабатывать на выступлениях?

Впрочем, это, как говорится, уже совершенно другая история.

Которую я тоже расскажу, но не сейчас: нужно срочно сдавать новую книгу!

2012

28. Куда кривая Снукса-Панова вывезет// О приближении мировой истории к очередной точке сингулярности

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Вопросительная точка» )

Я четыре полных дня провел на футурологическом конгрессе. Назывался он Global Future 2045. И должен предупредить: готовьтесь, граждане, к сингулярности!

Ну, вы представляете, что такое футурология.

Лучше всего это явление описано Иосифом Бродским:

…при слове “грядущее” из русского языка выбегают мыши и всей оравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр дырявой.

То есть я тоже считал, что футурологи – это такие безумцы, налетающие на научный грант (то есть все же не вполне безумцы), дабы, пожрав его, оставить выделение в виде брошюры с названием типа «Общая теория счастья человечества: введение в теорию».

Но после конгресса я точку зрения изменил – несмотря на то, что количество подаренных мне брошюр о грядущем счастье человечества, равно как и визитных карточек, отпечатанных на ксероксе, зашкаливало.

Дело не в том, что на самом конгрессе были представлены серьезные научные учреждения и школы, которых в пустых играх в слова (по-английски это называется speculations) не обвинишь. И даже не в том, что впервые в Москве собрались вместе такие знаменитости, как Рэймонд Курцвейл – изобретатель сканера, систем распознавания текстов и синтезации речи, названный американским каналом PBS «одним из 16 революционеров, которые создали США». Или президент Международной ассоциации Всемирной истории Дэвид Кристиан. Или руководитель кластера космических технологий Фонда Сколково Сергей Жуков (он сам – летчик-космонавт). Или гарвардский астрофизик Эрик Чейсон. Или антрополог Акоп Назаретян из Института востоковедения РАН. Или астрофизик Александр Панов из НИИ ядерной физики (тот самый, который создал «кривую Снукса-Панова» – а всего там было полсотни докладчиков).

Дело, товарищи дорогие, в том, почему так здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Вот вы, вероятно, слышали, что мощность компьютеров удваивается каждые два года. Это работает так называемый «закон Мура», а точнее, предположение, высказанное еще в 1965-м году основателем компании Intel Гордоном Муром. Гордон Мур первым сформулировал закон экспонентного – то есть в геометрической прогрессии – развития электронной техники, который должен внушать смутную тревогу любому, кто знаком с историей расплаты за шахматы, когда на первую клетку предлагалось положить одно зерно, на вторую – два, на третью – четыре, на четвертую – восемь, а далее выяснялось, что во всем мире для расплаты не найдется пшеницы. Спрашивается: что произойдет, если мощность компьютеров у-двести-пятьдесят-шестерится всего через 16 лет? А через 64 года? А что случится, когда рост мощности компьютеров упрется в физический потолок, то есть в размер молекул кремния? А возможен ли переход на квантовый компьютер? А не случится ли в ближайшее время качественный скачок, состоящий в том, что помощники человека отменят своих хозяев – ну, подобно тому, как кроманьонцы отменили неандертальцев? (А если начистоту, то кроманьонцы неандертальцев попросту перебили…)

Оглянитесь: все сегодня вокруг нас развивается столь стремительно, что сомнений о переходе в информационную цивилизацию из индустриальной нет. Я, например, в конце 1980-х еще набирал тексты на компьютере Apple IIc, у которого жесткого диска не было, а операционная система загружалась с гибкой дискеты объемом 256 килобайт. Но сегодня я сброшу копию этой статьи на флэшку в 32 гигабайта – и посмотрю в интернете, не упала ли цена на флэш-память в 64 гигабайта до тысячи рублей. Сегодня мой сотовый телефон куда мощнее и производительнее, чем та «большая электронно-вычислительная машина», которая, если верить фантастам моего детства, должна была «занимать всю носовую часть межгалактического корабля»!

Прониклись? А теперь постарайтесь принять следующее.

Дела на Земле обстоят куда хуже или, если угодно, серьезнее. Забудьте про закон Мура. Рэймонд Курцвейл настаивает (и доказывает), что мощность компьютеров в наши дни удваивается уже не каждые 2 года, а каждые 11 месяцев. И скорость возрастания скорости увеличивается. Информационную революцию можно изобразить в виде кривой, которая над горизонтальной осью времени поднимается все круче и круче. И в один в один прекрасный миг эта кривая – по законам математики – должна рвануть вертикально вверх.

Эта кривая и есть, собственно, кривая Снукса-Панова, только описывает она не развитие компьютеров как частный пример, а эволюцию человечества в целом, причем, согласно кандидату физматнаук Панову, эволюция ускоряется с коэффициентом примерно 2,7.

А точка, в которой кривая начинает идти вертикально вверх, называется точкой сингулярности, или (я упрощаю, но не слишком) переходом в такое состояние, в котором отменяются все прежние законы и правила, а прежнее развитие становится невозможным. Кстати, если смотреть на вещи в обратной последовательности, то именно из сингулярности – сверхмалой точки со сверхбольшой плотностью – и произошло все сущее, включая Вселенную, пространство и время. Так, во всяком случае, утверждает теория Big Bang, Большого Взрыва, которой сегодня придерживаются практически все физики – да и не только они.

В точке сингулярности неизбежно происходит смена графика. Либо революция и переход к новым принципам развития. Либо регрессия и затухание. Либо переход от кривой развития в горизонтальную плоскость. И это не абстрактные мудрствования. Академик Сергей Капица, например, строит демографический график роста населения Земли именно как геометрическую прогрессию. Согласно его вычислениям, точки сингулярности демографическая кривая достигнет, когда нас на Земле будет около 11,4 миллиарда – после чего рост человечества остановится. И случится это довольно скоро, в первой половине XXI века.

Так вот: согласно кривой Снукса-Панова, и развитие человечества в целом достигнет сингулярности в первой половине XXI века. Ученые, изучающие разные проблемы, развивающиеся по этой кривой, называют разные даты, но все сходятся на одном и том же периоде плюс-минус 20 лет: 2045 год (понимаете теперь, откуда название у конгресса?)

Должен сказать, что человечество не первый раз достигает в отдельных сферах жизнедеятельности точки сингулярности.

Например, в конце XIX века в сингулярность должен был упереться рост конского навоза в городах. Люди богатели, скорости возрастали, появился общественный гужевой транспорт, лошади были нужны всем – конское дерьмище неудержимо заполняло улицы; сбрасывалось, несмотря на запреты, в каналы и реки; нас ждала гибель. А чем все кончилось? Правильно: революцией. Появлением автомобиля. Парадигма гужевого транспорта перешла из прогрессии в регрессию, зато автотранспорт стал развиваться по кривой Снукса-Панова (вначале это было незаметно, а нынче – посмотри в окно).

Еще пример, уже из наших дней: библиотеки. Число книг, брошюр, авторефератов, газет, журналов, каждый экземпляр которых издатели были обязаны отправлять в библиотеку, росло по такой экспоненте, что физически никаких хранилищ, даже «Ленинки» не хватило бы и не могло хватить (в библиотеке Ярослава Мудрого было, для примера, всего 500 томов). Библиотеки во всем мире пытались как-то эту тенденцию оседлать – в конце XX века появились микрофиши, микрофильмирование – но в итоге с появлением электронных текстов российские классические библиотеки революцию начисто проиграли и ушли в регрессию. Сегодня московская РГБ, или питерская Публичка, не говоря уж про их городских-районных братьев-сестричек, представляют собой чуланы времени, в которые ходят либо безумцы, либо несчастные диссертанты, потому что прочие люди посещают библиотеки электронные (кто идет в Lib.ru, кто скачивает библиотеку Траума, кто ищет нужные книги на «Альдебаране»). Зато библиотеки электронные развиваются сегодня именно по кривой Снукса-Панова.

Впрочем, сейчас – не о технических прогрессиях, не о математике, а о пределах развития человечества, в которые мы упремся совсем скоро.

Скажем, для антрополога очевидно, что нравственность – это всего лишь природный механизм, который позволяет человечеству развиваться без самоуничтожения: сдерживающий природную агрессию фактор. А что произойдет с нравственностью в точке сингулярности?

Или – еще вопрос – будет ли в постсингулярную эру человечество продолжать свое развитие посредством белковых тел? Или информационное 3D-нечто, на которое записана информация о нас как о личностях, будет тоже считаться человеком? А может ли одна и та же личность существовать сразу в нескольких телах (мы же ведь один файл записываем без проблем на нескольких носителях, правда?)

А что такое личность?

А что такое человек?

А что такое жизнь, смерть и бессмертие?

А если человек равен информации о нем, то как фиксируется эта информация и можно ли ее копировать? (Потому что квантовые состояния, например, не копируются по определению).

Я не просто так эти(ми) вопросами задаю(сь). Еще в 1960-х американский историк науки Томас Кун в своей книге «Структура научных революций» (найдете без труда в электронных библиотеках!) высказал идею, что революция, оставляя научные термины прежними, наполняет их новым смыслом: так это, например, случилось с понятиями «времени» и «пространства» после Эйнштейна.

Вот, скажем, на конгрессе в Москве всерьез обсуждали создание аватара – небелковой копии человека, технологически превосходящей его. И отдельные элементы аватара – включая конечности или воспроизводящую мимику лицо – можно было на конгрессе не только увидеть, но и потрогать. Так вот: грядет ли нам на смену сверхчеловек? Что будет значить «человек» после прохождения точки сингуляции? Останемся ли мы людьми в новых телах? Имеет ли перспективы трансгуманизм, предполагающий развитие человечества в телах нечеловеческих?

Теория Дарвина ведь не тем потрясала основы, что вывела человека от примата без посредничества высшей силы. А тем, что убрала человека из конечной цели эволюции, а саму эволюцию определяла как спонтанный процесс приспособления к внешним условиям. То есть Дарвин первым сказал, что мы – не венец всего сущего, а в некотором смысле случайный результат того, куда природная кривая вывезет.

Я пишу об этом оттого, что, прослушав полсотни докладов ученых умов, услышал вопросы, которые может задать каждый, но ответа на которые не знает никто.

Я пишу и потому, что, будучи погружены в собственные, маленькие, локальные парадигмы (например: как сменить свою иномарку на новую, не уйдя в овердрафт по выплате ипотеки? Или: следует ли голосовать против Путина, увеличивая тем шансы на появление в России автобанов, а также непропагандистских каналов телевидения? – здесь я парадигмы и схемы перевел в форму вопросов) – мы забываем о глобальных изменениях, которые могут перечеркнуть и наши глупости, и мелкие злодейства.

Что произойдет, когда машина по разуму сравняется с человеком?

Следует ли признать права человека за искусственным интеллектом или за человеческим интеллектом в искусственном теле?

Каковы будут источники энергии в мире, где кончится нефть?

Сможем ли мы передавать электричество по воздуху, а добывать его из солнечной энергии, как об этом докладывал на конгрессе академик РАЕН Дмитрий Стребков?

Есть ли квантовое объяснение тому, почему мы не можем предсказывать будущее?

Изменяет ли информационная эпоха наши представления о том, что есть жизнь и что есть смерть?

Кто после человечества?

Какие там Путин, Обама, Саркози, Навальный, Сирия, Ближний Восток, оппозиция, коллекция весна-лето 2012, айпэд, айфон!

Перед нами открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна.

P.S.

Пока не забыл, вдогонку.

1. Футурологу не мешает знать, что приличная визитная карточка способствует коммуникации.

2. Если есть идеи о том, как осчастливить человечество, пишите об этом увлекательную – подчеркиваю – книгу. Например, серьезная научная Ричарда Докинза «Расширенный фенотип» (я ее сейчас читаю) начинается с завораживающей фразы «Этот труд – беззастенчивая пропаганда. Я прямо выступаю за вполне определенный взгляд на животных и растения и за определенный способ изучения того, почему они делают то, что они делают». А книга Джареда Даймонда «Коллапс» (о том, почему исчезают цивилизации) начинается с описания двух молочных ферм, одна из которых умерла, а другая – процветает. Сравните с российскими научными трудами.

3. Большую Историю (то есть историю Вселенной, начиная с Большого Взрыва) в России неплохо бы преподавать.

4. Сумасшедшие в футурологии не исчезнут, но перестанут профанировать футурологию, когда общество начнет обсуждать проблемы будущего столь же увлеченно, сколь и проблемы настоящего.

2012

29. На коленях перед Канделаки// О том, как расплевывается интеллигенция, и о пользе извинений

(Опубликовано в «Огоньке» )

Творческий класс России накануне выборов оказался не просто расколот. Стороны от раскола перешли к взаимному оплевыванию. Пора остановиться.

У фронтмена группы «Странные игры» Виктора Сологуба непростые времена: на него ополчились друзья. Увещевают, взывают – кто к совести, кто к разуму. Целая буря в фейсбуке.

Сологуб – динозавр русского рока. Из тех, кто играл еще в ленинградском рок-клубе на Рубинштейна.

Я с ним немного знаком, а моя жена – так хорошо знакома. Стихи француза Филиппа Лебо к песне «Солнце встает над городом Ленина» переводила именно она (Джоанна Стингрей, к слову, позже перевела их на английский).

Что случилось с Сологубом? Ничего особенно. Он сказал, что будет голосовать за Путина, – только и всего. И еще сказал, что проклятый Запад хочет Россию сгубить посредством оранжевой революции.

Благодаря социальным сетям точка зрения Сологуба стала всем известна. И все его друзья – и режиссер и клипмейкер Кальварский, и музпродюсер и светский волк Аркаша Волк, и дизайнер Дмитриев, и ресторатор Парпаров – дружно и публично призывают его одуматься. А он в ответ перепощивает тексты типа «однополярная милитаристская машина США навязывает миру…», называет рассылку от белоленточников «какашками» и радуется, что митинг в поддержку Путина так много народу собрал.

Ситуация – совершенно невозможная до декабря 2011-го, до выборов в думу, до протестов, до арестов и снова протестов.

Потому что до декабря считалось по умолчанию, что творческий класс, то есть те, кто работает со смыслами, они:

а) монолитны в своих взглядах на происходящее в России;

б) они против того, что происходит в России, а происходит в ней владимирпутин (в одно слово, с маленькой буквы).

То есть что все мы – такой коллективный гражданининпоэт, где Быков от пишущих, Ефремов от играющих, а Васильев от творческих управленцев.

Выяснилось – ни фига подобного.

Ситуация больше напоминает времена после Октября 1917-го. Тогда лучшие (Горький, Бунин, Цветаева, Репин, Рахманинов) уехали или (Пастернак, Мандельштам, Ахматова) скрылись во внутренней эмиграции, однако и большевистскую власть остались воспевать не худшие: что прикажете делать с Есениным или Маяковским (да и Пастернак пару раз не удержался)? А, черт побери, уж Блок-то, Блок – с его «Двенадцатью», «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос»?!

И можно, конечно, теперь говорить (обращаясь мысленно к Сологубу), что Маяковский, Блок и Есенин за свой выбор заплатили сполна, а Горький, вернувшись, скатился в бесплодие, – но ведь такой они выбор делали сами? Сами. Безо всякого принуждения.

Вон и сейчас увещеватели Сологуба в изумлении смотрят на списки доверенных лиц Владимира Путина. Ну ладно, с Говорухиным ситуация объяснима: у старых режиссеров, теряющих талант, часто случается любовь к потенциальным финансам (это вроде кинематографического Альцгеймера, не щадящего ни правых, ни левых). Но Сергей Бугаев-Африка, мальчик-бананан из перестроечной «Ассы»?! Алиса Фрейндлих?! Михаил Пиотровский?! Аркадий Новиков?! Анна Нетребко?! Они-то как?!

Никак не могу принять пошлые объяснения. Сопрано Нетребко – это не попса, которая в денежном чёсе днем споет на корпоративе Ирода, а вечером – у Христа. То есть вряд ли Нетребко интересуется взглядами тех, кому поет – но еще менее вероятно, что торгует своими взглядами за деньги. У нее для торговли, слава богу, голос есть. И не избирательский.

Не случайно известный – хотя тихий, по сути – ролик Чулпан Хаматовой в поддержку Владимира Путина вызвал не просто бурю, а ураган. Потому что от Хаматовой такого никто не ожидал. Ее считали эдаким доктором Рошалем в юбке (и всех потом поразило, что среди доверенных лиц Путина оказался знающий цену нынешней медицине сам Леонид Рошаль).

Тут необходимо высказать одно соображение. О том, почему столько уважаемых людей – включая Чулпан – сделали странный (на взгляд противоположной стороны) выбор.

Мне кажется, в основе лежит желание быть первыми среди тех, кому достаточно быть вторыми. Сейчас поясню. К этому меня подвел Юрий Антонов – пожалуй, самый знаменитый наш мелодист (и попробуйте-ка сию секунду не напеть про себя «Ах любовь, золотая лестница» или «Под крышей дома твоего» – пусть даже считаете их распопсовой попсой). Я как-то на записи его спросил, правда ли, что он собирался эмигрировать в США. Антонов ответил, что да, и что даже съездил в Америку – присмотреться. Я спросил, почему он не остался. И Антонов ответил до предела откровенно: да потому, что послушав на Бродвее играющих бесплатно музыкантов, понял, что придется потратить всю жизнь только на то, чтобы приблизиться к их уровню мастерства. Не веря своим ушам, я переспросил: то есть он понял, что не будет первым, и потому решил довольствоваться первым среди вторых?!

И Антонов кивнул.

После чего я музыку его не полюбил, но его самого зауважал – немногие решатся честно обозначить свое место на карте.

Вот и Россия в целом – страна второго ряда в мировой системе. Не потому что русские глупые – ого, какие таланты мы дали миру! – а потому, что наша авторитарная, самодержавная система устарела. Она была демонтирована в Европе еще в XIX веке, а у нас сохранилась до сих пор. Мы обречены быть вторыми, как обречен быть вторым пилот на «Жигулях», если только не поставил под капот баварский движок. В этой архаичной системе, однако, есть ниши (как Дмитрий Быков удачно выразился – «складки империи»), в которых бывает жить невероятно уютно. Тогда нашим писателям можно получать премии, соревнуясь с подобными, а не с Умберто Эко или Мишелем Уэльбеком.

И Чулпан Хаматова, на мой взгляд (как бы ни было мне неприятно об этом писать), поддерживая владимирапутина, поддерживает свою миссию спасительницы детей, только в стране второго ряда и возможное. Превратись мы в страну первого ряда, не пришлось бы собирать детям деньги, без которых они помрут. Потому что в европейских странах 100 % расходов на лечение детей покрывается обязательным страхованием. И если и действует в Германии благотворительный Институт Стефана Морша, то это не фонд по сбору средств, а банк доноров костного мозга, основанный в 1984-м отцом умершего подростка. Вот этот банк, да, действует на средства благотворителей. Но операции по пересадке костного мозга благотворители не оплачивают, и Ангела Меркель игрой на роялях, посверкивая «Брегетом», деньги на помощь умирающим не собирает. И Чулпан Хаматова, поддерживая человека, при котором страхование есть, а детей не оперирует, эту ситуацию – со своим статусом честной спасительницы – вольно или невольно закрепляет. И относиться я к ней могу примерно как к Блоку после «Двенадцати». (Недавно, читая трехтомник «Русская революция» Пайпса, я как раз параллельно открыл «Двенадцать», чтобы с мазохистской отрадой беззвучно возопить: КАК-ОН-ТАКОЕ-МОГ?!)

Все, и будет об этом.

Я ведь не просто о новом расколе хочу написать. И даже не о том, что этот раскол будет куда глубже раскола времен перестройки, когда было ясно, что за КПСС и СССР ратуют творцы даже не второго, а двадцать второго разбора, прилипшие к кормушкам, поилкам и распределилкам.

А о том, что новый раскол в последние недели перешел в фазу оплевывания, когда борьба идей («мы за унитарное великое государство!» – «мы за конфедерацию великих людей!») перешла в серию попыток унизить, оскорбить, вывести из себя – и довольно подлыми способами. И я даже не хочу разбираться, началось ли это с известного высказывания, что раз Акунин этнический грузин, то понятно, отчего он не любит Россию.

Лично для меня все началось, когда я сцепился в твиттере с Сергеем Минаевым, телеведущим и автором «Духless’а».

Я с ним познакомился тогда, когда он еще телепрограмм не вел. О романе его я мнения был невеликого – хотя бы потому, что читал великую «Гламораму» Брета Истона Эллиса, первыми ста страницами почти неотличимую от «Духless’а», зато потом выносящую мозг: о, вот книга! Однако эффект фантастической популярности Минаева мне был, конечно же, интересен. Да и Минаев был интересен – он умен, и у него есть дар наблюдателя (помню, как про хоругвеносных нацистов он заметил: «О, с этими атомными православными держи ухо востро! Того и гляди последний Vertu сопрут!»).

Я сделал с Минаевым интервью, мы перешли на «ты», у нас были хорошие отношения, и я пригласил его в 2007-м на запись для ТВЦ программы «Бойцовский клуб» в московскую «Билингву» – в качестве гостя с «моей» стороны. Противниками нашими были – ха-ха! – Алексей Навальный и его гость Константин Крылов, после имени которого Яндекс обычно выдает «идеолог русского нацизма». И случилась, понятное дело, большая махаловка, то есть программа удалась. Удалась настолько, что ее запретили в администрации президента. А почему запретили – это вопросы к нынешнему вице-премьеру, тогдашнему замглавы администрации Владиславу Суркову. Я не знаю, чем это не прописанное ни в одном законе ведомство руководствуется при построении во фрунт телевидения.

Так вот: я считал искренне, что мы с Минаевым по-прежнему в одном стане. Может быть, потому, что не видел Минаева на федеральном ТВ, и что он среди «запутинцев», и помыслить не мог.

И вдруг, пару недель назад, ответив на какую-то реплику Минаева в твиттере, я получил в ответ по морде по полной программе – и понеслось. То есть понеслись оскорбления меня лично, а не выпады против тех идей, которые кажутся мне разумными. Нарушался неписаный закон, о котором я всегда говорю студентам: «В эфирной драке деритесь с социальными ролями, но не с живыми людьми, иначе вы никогда не останетесь в хороших отношениях».

И вот уже вслед за Минаевым какая-то шавка, из тех, что публично говорят гадости о чужих женах, – подлетела и загавкала. Я зарычал в ответ. И понеслось. И опять. Смешались в кучу.

Меня, по счастью, оттащили от твиттера – сам бы не остановился. А остановившись, оглянулся. И ужаснулся. Эта свара и эта грызня шли везде и всюду. Сторонники Навального упражнялись в склонении фамилии Путина, хотя в своей фамилии Путин точно не виноват. А сторонники Путина упражнялись в склонении фамилии Навального. А мой ЖЖ, сочувствующий тем, кто замыкал на Садовом «белое кольцо», заваливался унизительными (для всех сторон кольца) рисунками на тему того, что и с чем там соединяется. И я вспомнил, как незадолго до ругани с Минаевым я написал в твиттере дико обидные и в силу одного этого непристойные слова Тине Канделаки – и бессмысленно теперь объяснять, в пылу какого потрясения написал. (Ну да, был потрясен: неужели ж ты, Тина, не видишь, рядом с кем оказалось, во что превратилось за последние десять лет наше ТВ, на котором самый лучший сегодняшний телеведущий – все равно второго сорта, потому что, чтобы быть первого сорта, нужно соревноваться с Парфеновым, с «Куклами», с «Итогами», с Шендеровичем, с Хрюном и Степаном, – то есть с теми, кто умеет, а не с теми, кто допущен?!)

И вот тут, когда я понял, что натворил, то понял, что сижу по уши в дерьме. Ну, или мы сидим по уши в дерьме. Я понял вдруг злобу и отчаяние Бунина, кошмары взаимных обличений в газетах 1920-х; вообще понял эмоциональную подоплеку Гражданской войны, когда брат на брата, сестра на сестру, Собчак на Канделаки, Хрюн на Степана, – только тогда было уже не просто гадко и обидно, а гадко и насмерть.

И я схватил телефон звонить Канделаки. Ну, ко меня детская пришла идея – что если извинюсь, все простится: мирись-мирись, и больше не дерись; сопли распустим – никого не пустим… Но мигом понял, что раз оскорблял публично – то и извиняться нужно тоже публично. Наступало как раз Прощеное воскресенье, было невыносимо от декорационности, фальшивой декорационности – просить прощения по твиттеру в это число (хотя Березовский, вон, у народа России в Прощеное воскресенье прощения попросил). В общем, решил выждать денек.

А когда день миновал, я вдруг встретил Тину на записи программы на Первом канале у Андрея Макарова. И, к ужасу Макарова – у него-то там сценарий был, план, тема! – прямо на записи, раз уж это федеральный канал, вышел перед Тиной, нарушил границу между двумя лагерями, объяснил всем, в чем дело, бухнулся на колени: «Прости ты меня, дурака, – виноват».

И она, натурально, тоже нарушила границу, и подходила, и прощала, и целовались мы с ней в щеки, как христосовались.

А знаете, что самое ужасное? Что ни фига не полегчало. И ничуть не извинило. Что я чувствовал (и чувствую) прежний стыд, к которому примешивался теперь еще и стыд за театральность (типа, нарочно подстроили). Ну, это как у Шишкина в «Письмовнике»: «Злые слова нельзя взять назад и забыть. Люди ругаются на полную, а мирятся наполовину, и так каждый раз от любви отрезается, и ее становится все меньше и меньше».

И пошел я со съемки домой в настроении хуже некуда, хотя и принес извинения.

И, мрачнея, читал дома в фейсбуке, и как друзья укоряют Витю Сологуба, и как он, отмахиваясь перепостами, возражает им.

А потом открыл страницу знакомой главредши Наташи, славной своими дизайнерскими выставками, и почитал ее переписку со знакомым главредом Эдиком, славным знанием цен на недвижимость, где до этого выяснялись все те же политические отношения, и где теперь Наташа примирительно писала в том смысле, что однажды выборы закончатся, и митинги закончатся, и даже если революция случится, то тоже закончится, а вот встречаться мы будем продолжать и котлетку в обед тоже придется есть вместе.

И я печально подумал – ну да, придется. Нет смысла революции затевать, если в результате качество обедов лишь ухудшается.

В общем, я понимаю, что я дурак и что все напрасно – но еще раз: Тина, пожалуйста, прости.

И Сережа Минаев – ты тоже прости.

В своих обидных обзываниях нам всем давно следует остановиться, потому что злые слова не улучшают качество котлет, но увеличивают количество мух. Порою – до того, что полностью подменяют котлеты.

2012

30. Их голубая мечта// О том, то борьба с геями – это борьба с вариативностью жизнью

(Опубликовано в «Огоньке» )

В Петербурге депутаты заксобрания 29 голосами против 5 проголосовали за то, что пресса окрестила «законом против геев». А годом ранее они требовали принять «кодекс петербуржца». Логичное развитие прежней темы.

Я жму на ссылку – и с экрана валится поток чужой жизни. Стоящие в обнимку в предбаннике (судя по полотенцам) парни. Еще парни, не то дурачащиеся, не то борющиеся друг с другом на диване и на ковре. Не сразу соображаю, к чему бы это, но через пару секунд ясно.

В Петербурге местные депутаты приняли уже в третьем чтении поправки к местному закону об административных правонарушениях. Поправки называются «О запрете пропаганды мужеложства, лесбиянства, бисексуализма, трансгендерности и педофилии среди несовершеннолетних».

Ко мне – и, например, к журналу «Огонек» – принятие этих поправок может иметь прямое отношение как к пропагандистам всего перечисленного.

Дело в том, что автор поправок, депутат Виталий Милонов, под пропагандой подразумевает вовсе не растление малолетних, на что в УК есть статья (и хорошо, что есть). Под «публичными действиями, направленными на пропаганду мужеложства, лесбиянства, бисексуализма, трансгендерности», указывается в законе, следует понимать распространение информации, способной сформировать у несовершеннолетних «искаженные представления о социальной равноценности традиционных и нетрадиционных брачных отношений».

Как говорят дамы в возрасте – это ж прелесть что такое!

Это значит, если я думаю, что любые формы сексуальных отношений между взрослыми людьми являются их личным делом; и что если эти люди хотят создать официально зарегистрированный союз (хотя бы для урегулирования прав наследства), то такой союз вполне допустим, и если журнал «Огонек» эту мою мысль опубликует, и если «Огонек» прочтут первокурсники Петербургского университета, – то все, капец. Табань весла. Мне – штраф до 5000 рублей. «Огоньку» – до полумиллиона. Исказили представления. Повлияли (цитирую) на «нравственное и духовное развитие несовершеннолетних».

А вот если мы напишем, что геи и лесбиянки, а также бисексуалы (которых, не исключено, среди нас большинство – есть точка зрения, что человека, хоть раз в жизни испытавшего гомосексуальное возбуждение, хотя бы во сне, нельзя относить к строго гетеросексуалам); так вот, если мы напишем, что все эти люди – второго сорта, и равных прав с гетеросексуалами им давать нельзя – то это нормалек. Это можно.

Тут, конечно бы, некий исторический персонаж глубоко православному члену партии «Единая Россия» депутату Милонову рукоплескал (хотя и не очень сильно. Ведь Милонов не призывает гомосексуалистов и трансгендеров уничтожать, как уничтожали нацисты. Он их всего-навсего наказывает за признание их полноценными людьми).

Я редко прибегаю к болезненным для нашей страны параллелям с нацистской Германией (не потому, что их мало, а в силу болезненности). Но мне казалось, что с времен, когда гомосексуализм считали грехом, а гомосексуалистов нелюдьми (о господи, сколько судеб переломали!) много грязной воды утекло.

Так много, что можно было прочитать, наконец, и Герберта Маркузе с «Эросом и цивилизацией», и Юлиуса Эволу с «Метафизикой пола», и Мишеля Фуко с «Историей сексуальности», Игоря Кона с «Любовью голубого цвета» – да и просто популярные книжки по дарвинизму.

И убедиться в простой (то есть в сложной) вещи. Природа в процессе эволюции создает массу мутаций (у людей 97 % генов мутируют постоянно) именно затем, что вариации дают возможность приспосабливаться к любым изменениям как природных, так и (подозреваю) социальных условий. То есть, если за всем этим стоит Бог (это персонально для Виталия Милонова), то для Бога именно отклонение является нормой, а статика – отклонением. И если человечество живет в эпоху, когда сексуальная жизнь и детопроизводство идут параллельно (а иногда и вообще не пересекаются) – то значит, и брак, отличный от союза одной женщины с одним мужчиной, вполне приемлем. И однополый брак с приемными детьми – в том числе. Такова моя точка зрения. И, кстати, моей жены – а мы 20 лет в браке – тоже.

И не только наша: сегодня однополые союзы являются нормой не только в Голландии, Дании или Швейцарии, но и в глубоко проникнутой католической культурой Испании, а также во все большем числе штатов более чем пуританских США (хотя кто полвека назад мог бы поверить?!)

И в России дискуссия на эту тему была бы необходима хотя бы потому, что наша великолепная, пышущая неандертальским здоровьем гомофобия стандартно создает семейные трагедии, когда подросшие дети в отчаянии осознают, что они – другие. А родители им орут: уроды, вон из дома! (Или: лучше бы мы тебя не рожали!) Хотя, с точки зрения природы, то бишь Бога, это родители – их генные мутации либо особое влияние гормонов матери на развитие плода – виновны в том, что их дети таковы. Шанс, что родившийся у гетеросексуальных родителей сын будет геем – около 1:25. Причем у всех народов и во всех социальных средах.

Это всегда меньшинство, права которого либеральных обществах защищают и, как минимум, уважают – а в авторитарных обществах подавляют или, как минимум, не замечают.

И, если честно, не замечать проблему было бы куда лучше – чем замечать так, как ее замечают в Петербурге (хотя я уже слышал, что депутат Милонов попросту отрабатывает заказ РПЦ. Дело в том, что у внедрения курса «основ православной культуры» есть даже не технический, а идеологический конкурент – программа полового просвещения. В России ее активным сторонником является РАПС, Российская Ассоциация Планирования семьи, являющая, в свою очередь, филиалом IPPF – International Planned Parenthood Federation. Ну, а дальше понятно: зловредное закордонье хочет сократить деторождение и извести под корень Святую Русь. Действия РАПС – признающей за «гомосексуалистами, лесбиянками, трансгендерами» те же права, что и за гетеросексуалами, и доводящей эту информацию до детей – теперь легко подвести под монастырь. Сколько подростков, не получивших в итоге достаточных знаний о своих телах и правилах пользования ими получат потом нежелательную беременность, аборт или, не дай бог, ВИЧ – неважно).

Я не хочу сейчас рассуждать о том, к чему обычно приводит принятие идиотских законов. Приводит, как правило, к произвольной трактовке в интересах конкретных людей, даже если этот интерес выражен в отчете за «проведенные оперативные мероприятия». Борьба с «пропагандой наркотиков» привела в свое время к бегству из России блестящего поэта и переводчика, моего доброго знакомого Ильи Кормильцева и доставило немало неприятностей моему доброму знакомому Саше Никонову – блестящему популяризатору науки. Сейчас, вон, проверяют на «наличие призывов к экстремизму» романы Акунина.

Я о том, что идея дискриминации, ограничения и поражения в правах по причине особенности рождения – мутации, в общем – в целом противоречит идее жизни, в чем бы жизнь не проявлялась: во вспыхнувшей впервые страсти, которая часто вспыхивает не так, как в кино (на этом мучительном осознании строилась бешеная популярность песен «Тату») – или на вычеркивании из обихода целого пласта культуры (а как теперь реагировать поход несовершеннолетних на отличный фильм «Шапито-шоу»? Где гетеросексуальный герой говорит глухому герою, потрясенному присутствием в компании гомосексуалиста: «Ну да, он гей. А ты – глухой. А в чем проблема-то?» И как быть с феерическим «Харви Милком» – фильмом о том, как трусливое дерьмо превращается в мужчину, потому что перестает бояться?)

Я даже не о том, что идея запрещать, не давать и дискриминировать выглядит идиотски в современном открытом мире (как, спрашивается, питерским несовершеннолетним смотреть репортаж о встрече губернатора Полтавченко с всенародно – в отличие от Полтавченко – выбранными мэрами Берлина или Парижа, геями? О поездке в Финляндию, где экс-президент Тарья Халонен до своего президентства была главой финской организации геев и лесбиянок SETA, а нынешним президентом чуть не стал состоящий в однополом браке Пекка Хаависто?)

Наводить «порядок» посредством запретов для питерских депутатов вообще в порядке вещей. Вон, в прошлом году Елена Бабич пыталась провести идею петербургского дресс-кода, без которого, по ее мнению, в Питере ходят чуть не в одних трусах. О боже мой, – да весь Петербург наполняют дяденьки и тетеньки вообще без трусов! Вон сверкают голыми задами парни, усмиряющие коней на Аничковом мосту. Вон, слева и справа по Невскому – бесстыжие, без лифчиков, кариатиды. В минуте от Мариинского дворца, где заседают Бабич и Милонов, откровенно демонстрируют гениталии братцы Диоскуры. Впрочем, в греческую мифологию – где Зевс уж точно бисексуален – лучше не углубляться…

О да, Милонов и Бабич, хотят, безусловно, порядка – так, как он им представляется: в виде однообразия. Палочки должны быть попендикулярны. Все прочее – извращение, грех, враги. Держать и не допущать. Поставить законодательную плотину поперек, простите за высокопарность, реки жизни, которая и сегодня в разливе.

Эта плотинка, запрудка все равно не останавливает воду, но поднимает со дна муть. Очень может быть, депутату Милонову действительно отвратительна мысль об однополом соитии. Сочувствую: мне какие-то вещи тоже отвратительны. Например, орущие ночью в купе дети, плохо одетые люди или певец Стас Михайлов. Однако боже упаси отказать им в правах человека (включая право орать, включая право орать в микрофон)!

Те фотоснимки, о которых я упомянул вначале, были иллюстрацией к частной жизни N., соратника депутата Милонова по борьбе с распоясавшимися геями: типа, полюбуйтесь, каков борец. Снимки мне прислали после того, как я высказался в ЖЖ по поводу милоновского закона.

И я, давно установивший за правило не стирать комментарии, даже откровенно оскорбительные – потому как за ними тоже многообразие мнений и жизни, – своему правилу изменил.

Стер камент, забанил автора, вымыл руки, сел к компьютеру и написал этот текст.

2012

31. Охранители пустоты// О том, что никто в России не может назвать ни одной российской ценности

(Опубликовано в «Огоньке» )

Следует признать, что Россия с точки зрения выбранного пути в тупике. Советские ценности оказались фальшивыми, западные отвергаются, а собственных нет никаких, кроме денег, – да и это всеобщий эквивалент.

Сильнейшая картинка этой весны: Москва, Пушкин на фоне зала «Россия», строка «И милость к падшим призывал» на цоколе – и омоновцы-«марсиане» внизу, за руки за ноги волокущие тех, кто не ушел с площади «после окончания согласованного митинга». Звуковая дорожка: полицейский, бубнящий в матюгальник: «граждане, расходитесь…» А вот и видео на ustream.tv, записанное неким Vova_Moskva: здесь он снимает происходящее, а здесь его самого уже волокут в «воронок» (он орет: «Голову отпусти! Задушишь! Вы мне шею свернете, гады! Голову отпустите!»), а затем – удар, тишина, темнота. Минуту спустя появляется окно с решеткой: так сказать, русская Windows. Я испытал реальное потрясение, когда смотрел это репортаж online: именно потому, что секунда в секунду видел то же, что и человек, брошенный за решетку. И практически то же самое ощущал.

Так что меня не удивило потом торжество победителей, в котором не было ни малейшей милости к попавшим в «воронок», то есть ни малейшего благородства. А торжество без благородства – это варварство. И варвары торжествующе рычали, что законно избранный президент не просто имеет право, но и обязан защищать своих избирателей, и пусть хомячки и хорьки на своих площадях поймут, что с ними не в бирюльки играют. И под их рев я думал о том, что, задержись на Пушкинской на сорок минут дольше, меня бы тоже приняли в автозак – просто за то, что стоял на площади, и просто потому, что, по мнению варваров, у проигравших вообще нет прав. А в Питере бросили бы в автозак мою жену, собиравшуюся идти на Исаакиевскую, где были наши друзья – и пошедшую бы, не свались с ангиной (и я бы тогда писал не этот, а совершенно другие тексты, потому что когда бросают за решетку самых близких людей, обвиняя в подрыве устоев – тогда ты, если не говно, а мужчина, должен потратить остаток жизни на то, чтобы эти устои разнести вдребезги до последнего кирпича, не так? Эй, торжествующий варвар, ответь – что сделал бы ты, когда бы твоих жену или дочек приняли в воронок, угостив по башке дубинкой и закрыв по статье 19 часть 3? Покорно пошел бы, внимая совету полицейского начальника Колокольцева, искать их в реанимации, потому как избитых российской полицией женщин следует искать именно там, ведь наша полиция вполсилы не бьет?)

А вот теперь, товарищи дорогие, поскольку мы (пока) на свободе и невредимы, давайте-ка пригасим фитилек эмоций до нуля, и задумаемся: а что, собственно, охраняют ОМОН, спецназ, войска ВДВ и прочие силовики? Кроме, разумеется, царя, которого все же нельзя признать вечной ценностью, раз уж в главном законе царства заложена возможность его переизбрания (да и смерти случаются)?

* * *

Уже лет десять в различных аудиториях я прошу быстро, не раздумывая, ответить на простой вопрос. Прошу и вас. Итак:

– Что является главным богатством России?

Ответ неизменно такой:

– Нефть!!! Газ!!!

С вариациями типа «природных богатств» и «территорий».

Так отвечали мне и пропутинцы на телесъемках, и интеллектуалы в питерском книжном магазине «Все свободны». Так отвечали в Краснодаре и в Красноярске, в Петропавловске и в Москве. После чего я обычно просил всех убраться вон, потому что если аудитория ставит себя ниже барреля нефти, то я лучше буду читать лекцию колонкам на бензозаправке. (Две моих студентки с журфака МГУ – Настя Дорофеева и Наташа Кузнецова – проверяя мой опыт, провели свое исследование, опросив 100 студентов МГУ. Результат: 3 % считают, что богатств у России нет, 15 % главными богатствами полагают историю и культуру – и лишь 35 % считают главным богатством нас самих, то есть людей. На фоне 41 % уверенных, что главное богатство России в углеводородах.

Как ни пытаюсь, не могу представить голландца, считающего главным богатством своей страны тюльпаны. Француза, видящего богатство Франции в вине. Немца – в автомашинах. Американца – что в Кремниевой долине.

Безусловно, богатство любой страны в людях. При условии, конечно, что они осознают свои ценности – как материальные, так и нематериальные. Ведь мы же хорошо представляем европейские ценности. Это и любовь к истории (вот почему там охраняют старые камни), и семья (вот почему там показывают, как президенты проводят с семьями отпуск), и уважение прав меньшинств (от детей до инвалидов). Среди ценностей в Европе и доброжелательность, и равенство перед законом, и признание за любым человеком прав человека (и за алкоголиком, и за преступником, и за бомжом), и общественное благо, и образование, и знание, и мир, труд, майский вечер с барбекю на газоне перед чистеньким домом…

Эти ценности и определяют стиль жизни, когда в своей деревушке равно уважаемы и мэр, и булочник, и учитель физкультуры, который вообще-то является владельцем замка на горе, а в школе работает, потому что считает важным приносить пользу людям (реальная история из французского региона Корбьер, не выдумываю).

И я очень хорошо понимаю, что эти ценности можно отстаивать, защищать.

А теперь попробуйте назвать сегодняшние российские ценности. Не советские – они почти все, кроме ценности образования, научного знания и любви к книге – оказались фальшивыми. Что, у нас сегодня в цене знание? Да бросьте: тиражи научно-популярных книг, расходящихся в пан-атлантической цивилизации миллионами экземпляров, в России едва достигают пары тысяч. Образование? Ничего подобного: куда важнее диплом, и работодатель, зная это, давным-давно не берет на работу выпускника без опыта. Семья? Не смешите: среди сильных мира сего в куда большей цене девочки от гламурного сводника Пети Листермана (он мне говорил, что изо всех богачей от поставляемой им продукции отказывался лишь Ходорковский).

Единственная настоящая, подлинная, вожделенная российская ценность – это даже не нефть. Это деньги, которые приносит продажа нефти.

Кроме денег, России нечего желать и некуда стремиться – и, в общем, незачем жить. Сегодня мы не страна, а попросту банк. В банке не живут. В лучшем случае – работают и быстренько сматываются после рабочего дня. С банком не борются. Его используют, пока котировки на нефть высоки – и закрывают счета, чуть угрожает банкротство.

* * *

Я не просто так завожу разговор о ценностях нации – и не просто так спрашиваю всех о богатствах России.

В книге Збигнева Бжезинского «Великая шахматная доска» есть разумное объяснение, почему в холодной войне победил Запад, а не коммунистический блок.

(У Бжезинского, замечу в скобках, в России репутация русофоба – и это такой же оксюморон, как «оранжевая» репутация американского посла Макфола: в США Макфол слывет чуть не пропутинцем. На самом деле, «Шахматная доска» в отношении России – это примерно книга доктора Спока «Ребенок и уход за ним»).

Бжезинский утверждает: коммунистический блок проиграл потому, что имел вертикаль власти, центр управления в Кремле и единую идеологию, предписанную всем странам-сателлитам (от чего, первым взбеленился Китай – который, со своей грандиозной историей, вовсе не хотел довольствоваться ролью вассала).

А вот в западном блоке не было системы «доминион-вассал», не было единой идеологии, но были общие ценности, следование которым, однако, никак не влияло на национальную самобытность. И эти ценности – Европы, Америки, Запада в целом – были столь привлекательны, и их было так много, и материальных и нематериальных, от литературы и кино до свободы слова и свободы в выборе одежды, что их нельзя было остальному миру не возжелать.

Привлекательность тех или иных ценностей и представляет собой настоящую «мягкую силу» – ту, которая определяет, в конечном счете, мировое развитие.

Вопрос: какие наши сегодняшние ценности привлекательны для мира?

Эй, ребята-силовики, оттачивающие умения на затаскивании в автозаки демонстрантов: вы ради чего их хватаете? Ради зарплаты? Назовите хоть одну – не прошу две! – российских, русских ценностей, ради которых не жалко было бы отдать пусть даже и жизнь?

Нет ничего.

И даже деньги во что-то путное трансформировать не удается. Это как с московскими ресторанами: цены выше парижских; еда скверна; официанты же либо угрюмы, либо лебезят. А откуда, если равенство не ценность, и чувство достоинства не ценность, и труд не ценность, взяться европейскому шарму, основанному на уважении к клиенту, к его и к своему бизнесу? Откуда, если страна в едином порыве признает ценностью исключительно нефть, а смыслом бизнеса – исключительно прибыль? Не считать же смыслом бизнеса самые вкусные в мире котлеты, или самые лучшие в мире машины, или самые красивые в мире цветы?!

И боюсь, что мы не просто в тупике – мы в полной заднице.

Эту задницу не имеет ни малейшего смысла защищать. Более того: против функционирования этой задницы не имеет ни малейшего смысла протестовать на площадях, потому что публичное пространство – площадь – для задницы тоже не ценность.

Жена, сиди дома.

Я тоже больше никуда не пойду.

Сварганим в выходные кислые щи: с этой ценностью у нас нет проблем.

2012

32. Гуттаперчевые поливальщики// О том, как пропагандисты начитают верить в собственную ложь

(Опубликовано в «Огоньке» )

У дивной агитки «Анатомия протеста» про оппозицию, дважды показанной в марте по НТВ, ожидаются большие последствия. Но держу пари: последствий не будет. Потому как уже приплыли. И довольно давно.

Три девицы под окном пряли поздно вечерком.

– Как бы я была царица, – говорит одна девица, – я б для батюшки-царя сериалов напекла. Ну, и концертов с Петросяном и Киркоровым, чтобы все как в старые времена. Таргет-группа – голосующая провинция, 45+, женщины, доход печальный. Пусть не волнуются: у нас стабильное царство.

– Кабы я была царица, – другая говорит девица, – я бы весь крещеный мир превратила бы в сортир. Криминал, постели, происки Госдепа. Чтобы подданные перестали стыдиться замочных скважин, приравняв их к нефтяным.

Ну, а третья девица – более тонкой конституции – восторги царем в выпусках новостей и уринотерапию от доктора Малахова разменяла на право показывать ночью артхаус.

О том, что новая схема информационного управления царством будет именно такова, мне сказал в самом начале 2000-х мой друг университетских лет Лёша. Он был теленачальником, однако, в силу генетических особенностей, не мог перешагнуть через личную порядочность, – цинизм не прилипал к его тефлоновой душе. «Три кнопки, Палыч! – пропел однажды он мне, как Германн про три карты. – Три кнопки и мешок денег. И страна перепрограммирована».

Он довольно долго держался при своем тефлоне в эпоху возврата к чугуну.

Потом его из начальников выкинули.

Снимает сейчас документальные фильмы.

Это у всех выкинутых – начиная с Парфенова – чуть не единственный вариант. Ну, или работа на спутниковом ТВ.

У строгого царя не побалуешь.

* * *

Фильм про митинги оппозиции, показанный по НТВ, примечателен тем, что впервые нарушил спокойствие работников самого НТВ. Обсуждать его имеет столько же смысла, сколько дискутировать с Жириновским, когда тот в ударе, потому как ударная сила Жириновского – не в аргументации, а в интонации. Жириновский в этом смысле эстет, которому если и противопоставлять, то другую эстетику (на матч Жириновский-Кургинян я бы сходил!)

НТВ в своем агитпропе использует закадровый располагающий профессорский голос. Картинка при этом может быть любой. Вот незнакомка раздает незнакомцам по тысяче рублей – голос объясняет, что это оплачивается работа массовки по изображению протестов. Бессмысленно возражать, что нет доказательства: плоскости рационального и эмоционального не пересекаются.

Этот прием использовал в свое время Сергей Курехин – когда, показывая нечто, убеждал с экрана, что Ленин гриб, или что в Первую мировую использовались боевые отряды морских свинок-камикадзе. Многие велись.

Агитка про оппозицию изготовлена по той же схеме: по ней делали на НТВ агитки про Ходорковского, Лукашенко и Лужкова (а если случится дворцовый переворот, то через день мы увидим фильм «Путин: Россия в кошельке». Там нам покажут виллы, дорогие часы, убитую Политковскую – ну, а что проникновенно расскажет закадровый голос, знает и сам Путин).

Новым, повторяю, было то, что агитка рикошетом ударила по сотрудникам самого НТВ.

Дело в том, что производством данного продукта там занимается так называемая (и Оруэлл бы это оценил!) дирекция правового вещания, стоящая особняком (а скорее, инфекционным бараком) по отношению к новостникам. Начальник барака Юрий Шалимов производил агитки про дело ЮКОСа и прочий блестящий трэш («блестящий» – потому что есть блеск цинизма в том, чтобы, полагая зрителя быдлом, втюхивать ему корм, рассчитанный строго на быдло – и не тратить ни калории сверх того).

Такая обособленность барака с хунвэйбинами дает возможность условному энтэвэшному телеведущему Пивоварову сохранять остатки достоинства, если достоинством называть хорошую мину при известного сорта игре. Тем более, что агитки про Ходорковского, Лужкова, Лукашенко были агитками либо про далекое, либо про противное, либо про далекое и противное разом. А вот агитка про людей с проспекта Сахарова – это плевок в тех, с кем бы условный Пивоваров хотел бы себя эстетически отождествлять.

Условный Пивоваров – это ведь бывший ученик безусловного Парфенова, перенявший от учителя умение чувствовать тренд, моду, ветер времени. Условному Пивоварову импонируют условные хипстеры, креативный класс, запускающий в небо вертолет-беспилотник с телекамерами (как запускали на Болотной), «Арт-Стрелка» и Digital October. Ему хочется быть в числе тех, кого американцы в 70-х, пытаясь поженить гламур и пытливость ума, моду и образование, стали называть beautiful people – «красивые люди».

Нынешнее НТВ, да что там! – все три девицы до сих пор живут на стертый пятак, оставшийся от золотых дублонов парфеновской манеры и эры. До сих пор на федеральных каналах лучшие репортажи снимают в эстетике этого пятака. (Я недавно пересмотрел парфеновскую «Российскую империю»: боже мой, каким новаторством это было две пятилетки назад! Каким ретро выглядит сегодня! «Ретро» – не упрек. Любая новая интонация начинает устаревать с момента ее изобретения. В моде не делают остановок. Просто девицы, навечно повенчавшись со стабильностью, украсили спаленки засохшими хризантемами).

* * *

Итак, выстрел, сделанный на НТВ, рикошетом попал в своих.

Шеф-редактор программы «Центральное телевидение» Уржанов признался в фейсбуке, что ему стыдно. Кое-кто после показа выглядел на экране так, будто пришлось съесть змею (говорят, сам Пивоваров: не знаю, лично не видел; я не поклонник эстетики старых дев, – спутник исправно поставляет мне Euronews и Extreme Sport. Фильм-агитку я посмотрел на ютьюбе).

Начались призывы к бойкоту. Пошли разговоры о том, что кто-то уйдет с НТВ в знак протеста. Потому что можно еще терпеть, если хунвейбины призывает стрелять из пушки по воробьям или по зарубежным врагам, – но нельзя, если хунвейбины называют врагами очкариков. Потому что у тебя самого контактные линзы, и друзья в очках, и мама.

Мой прогноз, однако, другой: побухтят в интернете, получат за это по шее (я, когда работал на ВГТРК, точно так же получал за свой ЖЖ), – и проглотят.

Дело в том, что на государственном телевидении – системе замкнутой, лишенной обратной связи, глядящей на мир через перископ, к тому же выхолощенной (прямые эфиры удалены) – происходят необратимые профессиональные изменения. Как, спрашивается, можно обсуждать «мигалки» на машинах чиновников, если и Эрнст, и Добродеев, и Кулистиков ездят с «мигалками», да еще и с ливрейными лакеями, то бишь с охраной? Приходится резать овец, чувствуя зубы волков… В «Анатомии протеста» есть эпизод, как оппозиционеры после митингов садятся в нехилые иномарки – но показ разъезда трех сестриц на членовозах из администрации президента был бы еще более впечатляющ.

Выжить в этой системе могут только гуттаперчевые мальчики. И, боюсь, ни Пивоваров, ни Такменев, ни Хреков никуда с НТВ не уйдут, кроме другой агитконторы, – просто потому, что не сумеют работать в эстетике открытого ТВ, которое сегодня рождается на «Дожде» или в интернете, – как не смогли когда-то работать на свободном ТВ советские пропагандисты.

Я не знаю, насколько щедры сегодня три сестрицы – зато знаю, какую плату требуют взамен. Андрей Малахов, на минуточку, не просто любовь всех тетенек России – а эдакий русский Растиньяк, взлетевший из города Апатиты и долетевший до МГУ (красный диплом) и Мичиганского университета. Да, он замечательно провоцирует обсуждение истории, где муж живет с двумя женами, или полено летает по избе, и тетеньки в восторге, – но когда при обсуждении фильма «Высоцкий» на съемки пригласили серьезных экспертов, он выглядел кисло. Разучился, растренировался.

На «России» ведет программу (в стиле «Малахов для бедных» – при том, что сам Малахов не для богатых!) Миша Зеленский – один из талантливейших (некогда) журналистов, отлично работавший в «Вести Москва». Я посмотрел в рутьюбе – Мишка, господибожемой, что они с тобой сделали?!. Что ты дал с собой сделать?! Это же не твое!

Мне правда жаль и Зеленского, и Малахова: сам еще недавно делал для РТР программу «Большая семья», не зная порой, куда от стыда деваться на съемках, потому как это был совершенно не мой огород, эти муси-пуси, совэстрада, «От всей души», – и сам тогда оправдывался, что, мол, нужно попробовать большую форму, и что ничего бесчестного в этом нет, и что хорошо платят (последнее, если честно, было решающим: меня покупали, я продавался, не найдя силы – хотя следовало – отказаться и отказать; если бы я остался, читал бы сейчас про себя то, что пишу про других).

Но я пишу, потому что цена больше ценника. В заместителях одной из девушек ходит мой когдатошний кумир, бывший адепт чести и журналистской честности, абсолютнейший европеец – ныне с блеском в глазах доказывающий, что Путину в предвыборную кампанию на телеэкране давали времени даже меньше других, а он все равно выиграл… Его имя, когда-то гремевшее, сегодня не знает ни один мой студент на журфаке, хотя он по-прежнему в эфире. Мстит профессия: срабатывает эффект политого поливальщика, сагитированного агитатора, – того, что Даниил Дондурей назвал «новой искренностью», то есть внушенного себе самому убеждения в первосортности товара, – да только товар-то тухлый.

Продавцы пропаганды должны оставаться в системе пропаганды и биться за ее сохранение до смерти: либо своей, либо системы.

Вне системы – там ведь какие-нибудь братья Дзядко. Лохматые, порою путаные, часто (на мой взгляд) неумелые – но искренние и свежие, этой совокупностью черт напоминающие команду перестроечного «Взгляда».

Там была жизнь.

Вот и Дзядко живые.

А мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов, – их не бойкотировать надо, просто не надо на это кладбище заходить.

2012

33. Не верь азам своим// О том, как технический прогресс провоцирует невежество

(Опубликовано в «Огоньке» )

Молодые люди, виртуозно владеющие айфоном и айпадом, ничего не знают о Модильяни, Планке, Питириме (или Владимире) Сорокине. Поколение Next оказалось варварами в Риме. Но меня (в этом смысле римлянина) это ничуть и не смущает.

Вы можете мгновенно сказать, имеет Россия сухопутную границу с Туркменией, Монголией или Швецией? Вас смешит вопрос о том, какая горная цепь (Алтай, Тибет или Альпы) выше? Вопрос о месте добыче железной руды (Курская область, Брянская или Чувашия) кажется вам вообще издевательским, ибо про Курскую магнитную аномалию вы знали еще детском саду?

Поздравляю: вы относитесь к меньшинствам. Приведенный выше тест по географии сдали на «пять», по данным ВЦИОМа, всего 9 % россиян. Подобный же тест по русскому языку (в каком слове есть суффикс «чик» – «шкафчик», «пончик» или «огурчик»?) на «отлично» сдали и вовсе 4 %.

Да что там морфология с географией (кстати, вопросы для теста взяты из ЕГЭ – единый госэкзамен, подозреваю, все так и ненавидят, что он играет роль зеркала)! Год назад, 8 февраля 2011 года – кстати, в День науки – еще одно исследование ВЦИОМ показало, что 32 % наших соотечественников считают, что Солнце вращается вокруг Земли (за 5 лет число считающих выросло на 5 %). Ура: не зря святейшая инквизиция сжигала Джордано Бруно! Хотя и любопытно, сколько россиян о Джордано Бруно вообще слыхало…

В общем, между уровнем проникновения информационных технологий и тем, что называется «уровнем образованности», прямой взаимосвязи не прослеживается. И вузовские преподаватели сегодня (знаю изнутри!) обмениваясь впечатлениями об очередном наборе, задают друг другу вопрос: «Тебе сильно тупые в этом году дети достались?» – что было немыслимо во времена, не к ночи будь помянут, СССР.

Об обратной зависимости владения компьютерной техникой и знанием громче всех в нашей стране кричит, пожалуй, человек по имени Владимир Кучеренко, больше известный по псевдониму Максим Калашников. Даже если вы и не читали его «Россию на дне», «Код Путина» или «Сломанный меч империи», то наверняка видели Максима в одном из ток-шоу, где он любит появляться в толстовке с надписью «СССР», причем безо всякой постмодернистской иронии в духе Дениса Симачева. То есть Калашников не просто хочет назад в СССР, не просто (подобно многим) взыскует государства, где любой обретает смысл жизни благодаря сопричастности общей идее (а не благодаря своим жалким потугам найти индивидуальный смысл), – он тоскует по империи, где школьники читают «Юных техник» и занимаются в кружках ракетомоделирования, где по ТВ идет «Очевидное невероятное» с профессором Капицей, где лирики читают на стадионах поэмы, а физики синтезируют 104-й химический элемент… (Вот откуда эта имперская тоска в Проханове и Дугине, в Крусанове и Секацком!)

Я слышал яростное выступление Калашникова о наступлении новых Темных Времен на одной из международных конференций (тезисно: логическое мышление уступает хаотично-клиповому, гибнет культура чтения, растет социальный аутизм, нет научных мегапроектов). А недавно в своем ЖЖ Максим опубликовал текст «Неграмотные с айпадами», где он приводит свой разговор с неким поклонником, 22-летним недорослем, который не знает ничего ни о гегелевской диалектической спирали, ни о Гераклите…

«С этим поколением бесполезно говорить о базисе и надстройке, о значении производительных сил и производственных отношений, о влиянии их на базис, – практически воет Калашников. – Мимо этого поколения пролетели тысячелетия исторического опыта. То, что знал выпускник советской средней школы, для этого поколения – тайна за семью печатями. С ним бесполезно говорить о чартистском движении, о тред-юнионизме, марксизме, национал-социализме, бланкизме, троцкизме. Ибо все это для него – совершенно пустые слова, которые ничего не значат. Все стерто. Все нужно объяснять с самых азов».

Я так много уделяю вниманию Калашникову, потому что он четче и громче выражает то, что разделяет многие выпускники советской империи. Включая калашниковский вывод: чтобы не свалиться в бездну, мы, последние просвещенные граждане, должны править железным посохом варварами-детьми. (Аплодисменты римлян).

А еще потому, что идея железного посоха – это и есть идея новейшего варварства но новом диалектическом витке, в полном соответствии со столь любимым Калашниковым Гегелем.

Я не буду даже спорить с советскими римлянами по поводу величия их рухнувшей империи: в СССР всех детей в возрасте 15 лет принудительно разделяли на овец и козлищ, и козлища (числом в половину поколения) гнались железным посохом в ПТУ. От них, вставших к станкам, никому в голову не приходило требовать чтения «Науки и жизни» и знания немецкой классической философии. Они пили свою водку, били своих детей и верили, что от взятой в руки жабы случаются цыпки. Просто сегодня те, кто раньше вкалывал бы на фабрике, оканчивают за деньги частный вуз, иезуитски именуемый «университетом» – чем попадают сразу под огонь Калашникова.

Да и как судить о просвещенности империи, где под запретом находились независимые социологические исследования, где никакой ВЦИОМ был невозможен? (Когда я в 1984-м провел социометрию в одном из псковских ПТУ, на меня тут же настучала в КГБ одна из преподавательниц – честный советский человек и абсолютная гадина…)

Но сейчас бог с ним, с СССР. Меня занимает другое.

У Калашникова и стоящего за ним трагического хора повторяется один и тот же куплет.

Под «знанием» они понимают лишь знание классическое, то есть онтологическое и энциклопедическое, составлявшее основу «образованного человека» в старой советской системе распознавания «свой – чужой». С точки зрения эволюции, тогда такое знание давало внутривидовые преимущества. «Образованные» не шли к станку и реже спивались; их призывали не в армию, а на краткосрочные сборы; самые красивые девушки, понятно, тоже были у тех, кто мог поговорить об Ахматовой, а не копаться в суппортах и шпинделях.

В нынешней ситуации универсальное знание давать преимущества перестало. Преимущества перешли к носителям знания конкретного, практичного, практического. А ну-ка, знатоки географии (и ты, Максим, тоже!) попробуйте-ка сходу сказать, какой год для вин Бордо был миллезимным – 2002-й, 2004-й или 2009-й? А ведь необходимость столкнуться с выбором вина в сегодняшней жизни куда вероятнее, чем принять участие в железнорудной добыче…

Даже если говорить о половом отборе, то легко выяснится, что описанный Есениным механизм, крутившийся еще в СССР («прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою»), ныне заржавел. Не непрыщавых красавиц куда эффективнее действуют не абстрактные разговоры «о мирах», а о конкретные: махнуть в отпуск на Ибицу или все же на Бали. А чтобы заработать на поездку, потребны тоже иные умения: например, знание какой-нибудь техники холодных продаж, то бишь умение уговорить немотивированного клиента (и которого «мирами» тоже не соблазнить).

Классическое энциклопедическое знание если и дает преимущества, то в узком кругу (Калашникову – среди читателей его книг, мне – среди читателей «Огонька» или зрителей). И, руку на сердце: ежедневный кусок хлеба с маслом оно еще обеспечивает, но икру уже нет (напомню, что ежедневная доступность икры в качестве показателя успешности была определена Чеховым после продаж прав на свои сочинения издателю Марксу).

Да и в глобальном плане – в плане соревнования стран и систем – получается, что конкретные знания и навыки бьют абстрактные: прискорбная неграмотность новых россиян отличнейше уживается с новейшим комфортом российским жизни, а пресловутая необразованность американских школьников (даже на фоне русских) не мешает США иметь производительность труда в 4 раза выше нашей.

Боюсь, что преимущества универсального знания вовсе не в его объеме, – хотя преимущества, несомненно, есть.

Первое – частное. Игры разума дают их носителю интеллектуальное наслаждение, по силе сопоставимое с сексуальным, и переход от дисциплины к дисциплине тут имеет донжуанский характер. Истинно вам говорю: интеллектуал уже получает награду свою.

Второе преимущество состоит в его широте и, следовательно, возможности быстрой перестройки, в гибкой реакции на изменения среды. Но тут у меня есть подозрение, что все эти компьютерные сети, коммуникаторы и гаджеты и есть перенесение гибкости мозга вовне. Собственно, это и есть внешний мозг и внешняя память, готовая к применению любым желающим.

Как интеллектуал, копаясь в своих знаниях, обращает новый вызов, то есть новый хаос мира в парадигму, формулу, структуру, модель – так и мальчик, читающий сегодня лишь твиттер да смотрящий «Каникулы в Мексике» вперемежку со «Сплетницей», преспокойненько засядет, случись на это запрос, за Жижека да Делеза, да еще и срежет на реакции Лосева-Лихачева того же Максима Калашникова, как придумавший эту реакцию философ Секацкий подрезал ею авторитеты Лихачева и Лосева… Ну хорошо, хорошо: не сразу осилит Жижека, но за Брюкнера запросто возьмется: тот доступен и без подготовки…

Так что настоящий варвар сегодня – это не юный недообразованец, а тот, кто перекрывает недообразованцу гипотетическую возможность дообразоваться. Варвары – те, кто требуют установить контроль над интернетом. Варвары – те, кто требует оградить детей от компьютера. Варвары – те, кто требует изымать книги на основании содержащегося в них «экстремизма» (это варвары из МВД загоняли в угол и загнали в гроб Илью Кормильцева с его издательством «Контркультура», проводили обыски в книжном магазине «Фаланстер» и портили кровь моим пишущим знакомым; даже меня однажды вызывали в прокуратуру – из-за интервью с Познером, в котором он назвал православие «бедой России»). Варвары – те, кто свободный обмен информацией называет пиратством и кто поддерживает 70-летний посмертный срок действия авторских прав, убийственный для живых.

Контроль над распространением информации – это и есть новое, новейшее, современнейшее варварство.

И быть погонщиком варваров с железным посохом в руке – тоже варварство. Битьем из варварского бытия не выводят – только личным примером, выдерживающим конкуренцию с другими примерами.

Прости, Максим. Отнес бы ты на помойку свой свитер, оделся бы, что ли, у Терехова в европейское платье.

Ты мне, конечно, коллега – но сам знаешь, что дороже.

2012

34. Не твоего ума тело!// О типажах спортсменов на улице

(Опубликовано в «Огоньке» )

К городским спортсменам-любителям – персонажам скорее анекдота, чем даже комикса – прибавились новые типы, и я не в силах их определить. И это симптоматично.

В том, что я пишу, нет ни политических инвектив, ни социальных концепций, ни даже посягательств на государственный строй мыслей. Это пестрые заметки, лоскутное одеяло, – наблюдения, связанные с любительским, городским, массовым спортом. Тем, который под окнами, во дворе, в парке.

Пишу, потому что в свое время пережил резкое – как подъем переворотом – избавление от нелюбви к школьной физкультуре. И полюбил спорт во всех его видах – от джоггинга до жима. Сейчас мне под пятьдесят; я легко проплываю пару километров; катаюсь на лыжах равнинных и горных, на роликах и сноуборде, на велосипеде и коньках (на которые встал после 39-летнего перерыва: на съемках программы по сценарию нужно было сделать «ласточку» на катке, а потом упасть. И что? Позанимался с тренером, восстановил навык, пролетел, упал, поднялся). Да, еще на Атлантике попробовал серфинг – адово, доложу вам, дело.

А рос я хилым мальчиком с впалой грудью, ждавшим уроков физкультуры, как виновный пес ждет хозяина, который точно будет бить. Все эти лазанья по канату. Прыжки через «козла». В высоту «ножницами» и «перекидным» способом. Трусы-майки. Метание мяча, которое особенно ненавидел – бросал плохо, близко, с неверным замахом и пальцем в небо. Ужас и смущение раздевалок, полных животной подростковой вони, – душевых, понятно, не было. И даже в университете – дамоклов меч отчисления за несдачу зачетов на кафедре физкультуры, возглавляемой грандиозной Светланой Михайловной, героиней анекдота про звонок в ректорат из зоопарка: «Ваша Светлана Михайловна попала в клетку со львами! Надо спасать!» – «Ваши львы, вы и спасайте…»

Как я понял позднее, моя нелюбовь к физкультуре, со всеми ее нормативами ГТО, подтягиваниями на перекладине и загородными соревнованиями по лыжам в натирающих ноги жестких ботинках, – эта нелюбовь, разделяемая тьмой российских тинэйджеров и по сей день, – была ненавистью к конвейеру, волочащему твое тело сквозь ножи государственной мясорубки. Тело должно уметь бегать стометровку, преодолевать препятствие, метать гранату. Затем ее ждет военкомат, медицинская карта в голой руке, не-вы-но-си-мо постыдное ощупывание хирургом, – и вперед, призыв, армия, чтоб мясорубка перемолола тебя в котлету во славу великой кухни, то бишь ради власти старых уродов, или даже нестарых уродов, царя, генсека, президента, ради мерзейшей государственной власти с пальцами брадобрея.

Этот государственный физкультурный морок – когда ты не душа, а туша в общем мясном строю; когда физика тела не ради твоего здоровья или удовольствия, а твое тело ради здоровья и удовольствия государства – стал рассеиваться лишь на старших курсах университета. Тогда, с оглядкою и осторожно, я стал водить знакомства с иностранцами. Иностранцы бегали по утрам. Рассказывали про аэробику и сквош после рабочего дня. К ним примыкала молодая профессура. Лихие преподы играли в теннис и гоняли на спортивных великах «Старт-шоссе» с низкими бараньими рулями и переключателями скоростей на раме (я, взгромоздившись на такой, выданный мне, как тулупчик с плеча Пугача, тут же с него долбанулся: не было навыка). У этих людей тела были их частной собственностью, спорт приносил личное наслаждение: я тоже возжаждал приватизации.

То есть в возрасте лет двадцати меня, что называется, вставило и переклинило. Вдруг дошло, что спорт – это не общая униформа, не школьный костюмчик из синей чертовой кожи с пластиковым шевроном с книгой и солнцем, один фасончик на всех, – а это индивидуальное, подбираемое персонально. Вот когда подкатил восторг! Стал просить товарища – кандидата в мастера по плаванию – учить брассу и вольному стилю, который обычно зовут «кролем». Поставил дыхание под водой, впервые проплыл без остановки 400 метров – восторг! Пробежал в парке пару километров (а как ненавидел раньше кроссы!) – восторг! Но ролики встал в 34 года – восторг! На горные лыжи в 40 – восторг! На сноуборд в 42 – восторг! Возраста нет! Пуза нет! Ветер в лицо!

Мои ноги коллекционировали города и страны. Бег при -20 в Новосибирске по берегу Оби. Джоггинг Люксембургском саду, где под ногами крошево из известняка, и по выходным стада джоггингистов взбивают пыль и бегут по щиколотку в меловом облаке. Ролики со скейт-клубом по Лондону, с криками и воплями на всех людных перекрестках, – к неописуемой радости туристов. Питерские велопокатушки белыми ночами, когда режешь напрямую через арки проходных дворов-колодцев или через спящий плац Нахимовского училища.

И каждый раз, при сравнении того, как обстоят дела с массовым спортом «там» и «здесь» – я делал один и тот же печальный вывод. Там массовый, обычный, доступный спорт (я не беру горные лыжи, теннис, гольф, которые реально дороги) – он действительно массовый. Там я один из тысяч, выбегающих в парк поутру, потому что классно побегать поутру в парке. А в России я не такой, как все, я – исключение, чудик (а если честно – чудило в глазах более чем многих), практически фрик. Помню, как на меня таращились в зимнем Краснодаре, когда я бегал там в метель. Как удивлялись в забитом пробками Владивостоке, когда я спрашивал, почему там не ездят на велосипедах: «Так у нас же сопки!» – «Ну так на то и горный велосипед!» А в Лондоне никого не смущало, что я влетал на роликах на Портобелло-роуд: там, меж антикварами, есть продуктовый ряд с контрабандными французскими сырами и дешевой спаржей; я набивал рюкзак продуктами на неделю.

Было и еще одно отличие между тамошним и тутошним. Там я никогда не мог определить: что это за люди выбежали поутру и занимаются гимнастикой тай-ши в нью-йоркском Центральном парке? Аспиранты Колумбийского университета? Трейдеры с Уолл-стрит? Разминающие затекшие спины таксисты? Интеллектуалы из числа «самозанятых», self-employed?

Не только в Америке – нигде не мог определить. Всюду и всегда это были просто люди. Люди, занимающиеся своими телами и получающими от этого удовольствие. Людей было много. При этом все были разные. За границей даже бегают – обратите как-нибудь внимание! – по-разному. Один колени вскидывает чуть не до подбородка, другая вышвыривает ступни вбок, как царевна-лебедь крылья на пиру. Все улыбаются друг другу, а если встречаются на беге не в людном парке, а где-нибудь на тропинке над морем, приветственно машут рукой.

А у нас бегающих-прыгающих всегда было крайне мало. Частенько, нарезая пару кругов вокруг Петропавловки в Питере или шесть кругов по Миусской площади в Москве, я не встречал вообще никого, особенно в непогоду. На лыжах на Елагином острове в будний день мог никого не встретить. А если встречал, то число собратьев укладывалось в социальное меньшинство, притом делимое на подкатегории. Всего таких категорий, групп я насчитал шесть. Вот они, если интересно.

Типаж первый: бабушка-комсомолка. Худая как вобла, бывшая запевала комсомольских собраний («Товарищи, мы должны обсудить Ленинский зачет!»), нынешняя пенсионерка присутствует в любом городском ЦПКиО. Когда-то она бегала кроссы, борясь за честь организации («Кто, если не мы?!», «Товарищи, в здоровом теле – здоровый дух!»), а потом – потому что «старость меня дома не застанет, я в походе, я в пути!». Зимой эта постаревшая богиня, поджав губы и задавая внутренний отсчет ритма, катается на лыжах. Лыжи – деревянные, с креплением «гребешком», с черными негнущимися, пахнущими креозотом башмаками – были куплены еще тогда, когда «Сортавала» было брендом. На летние пробежки богиня долго выходила в кедах и советских полушерстяных рейтузах с «олимпийкой», но при Путине сдалась и приобрела на оптовом рынке китайский костюм, а также пару безымянных кроссовок. Одна из самых примечательных бабушек подобного типа водится в Петербурге у Петропавловской крепости: в межсезонье она купается в ледяной невской воде, а вылезая, бесстыже отжимает трусики, демонстрируя безлюдному пляжу тощий голый зад. Впрочем, тут она уже примыкает близко к другому типажу.

Второй типаж – это закаляльщики, моржи. Благодаря их стараниям у той же Петропавловки никогда не затягивается льдом прорубь близ Государева бастиона, а к проруби не зарастает инородная тропа из японцев-французов с фотоаппаратами. Моржи знают друг друга по именам, шумно фыркают, трясут телесами и всем своим видом доказывают, что есть и иной тип здорового тела, нежели субтильно-высушенный: изобильный, пышный, рубенсовский. Они – эдакие лужковцы, вволю тешащие пузо едой, а ноги футболом. Румяные, массово-затейные. Особый подтип моржей, начиная с марта, в погожие дни распластывается по нагретому граниту Невской куртины и принимает солнечные ванны, стоя на брошенной прямо на снег картонке: это, так сказать, моржи-лайт. Моржи привыкли к людям, и не обращают внимание ни на щелканье «мыльниц», ни на то, что прикрывают наготу не плавками, не купальниками, а семейными труселями, закатанными до резинок. При этом моржихи – вне зависимости от возраста – нередко нежатся топлес.

Третий типаж называется «толстая девочка» (вариант: «толстый мальчик»). Это, как правило, глубоко погруженные в себя (и, видимо, там, в глубине, бесконечно счастливые) дети, любящие мечты и сладости, покорные родительской воле, состоящей в том, что избыточный вес следует сбрасывать в физических упражнениях, как доктор прописал. Когда-то таких детей массово отвозили в специальный похудательный санаторий в Евпатории, потом Евпатория накрылась, и сегодня в средней полосе России они встречаются на лыжне в парке, различимые издалека благодаря очкам, немодным курткам и механическому попеременно-одношажному ходу: ясно, что продолжают мечтать на ходу. Не знаю, помогает ли сбрасывать килограммы их одношажная мечтательность. Как-то в подмосковном Степаново я разговорился с одним сноубордистом, и он рассказал, что до семнадцати лет был вот таким вот толстым мальчиком, которого родители заставляли ходить в бассейн, – а он, стыдясь уродского тела, бассейн прогуливал, плавки же в качестве доказательства просто обливал водой. А потом, за выпускное школьное лето, сбросил сразу 15 кг. Влюбился смертельно, – и понеслось.

Четвертый тип – противоположность предыдущему: профессор-альпинист. Худые, седые, сформировавшие жизненные привычки во время споров физиков и лириков в 1960-х (включая обычай между спорами покорять Тянь-Шань или пороги Вуоксы), постаревшие преподы не утратили былого задора. На пляже их всегда узнаешь по стремлению организовать коллективное действо с мячом; их выдает бодрое: «А ну, молодежь, догоняй!» Были бы вполне милы, когда бы не манера насильственно сгонять всех в рай и петь самодеятельную песню: проблема в том, что насильственный коллективизм вкупе с таким же аниматорством отвергает право на приватность всех остальных. И – парадоксальным образом – игнорирует равенство в правах. На общем горнолыжным склоне именно такой профессор-бодрячок, в шапочке-«петушке» и линялом комбинезоне, привезенном четверть века назад из командировки в Чехословакию, вворачивает с друзьями вешки для слалома, а потом орет диким криком на любого, кто посмел между вешек скатиться: «Свои купи!» – и замахивается палкой. Держаться от бодрячка лучше подальше. Можно только представить, какие чудеса приватизации бодрячки замутили бы, когда бы к приватизации были допущены.

Пятый тип: местный сумадший. Именно так, – не сошедший с ума, а сумадший. Человек, который нормален и даже банален во всем, за исключением одного: отчаянной попытки отыскать верный способ, который раз и навсегда дал бы ему отменное здоровье и невероятное долголетие. Такие люди уже пробовали мумие, змеиный яд, прополис, уринотерапию и люстру Чижевского; они располагали позвоночники параллельно стволу дуба и бегали трусцой босиком, не слыша предупреждений, что это идеальный способ разбить пятки и межпозвоночные диски. На Миуссах я встречал такого сумадшего дядечку, бегавшего с гантелями в руках: наверняка он прочел где-нибудь про волшебные свойства утяжелителей. Потом гантели у дядечки исчезли, зато он стал стоять по полчаса на голове (ага, прочитал про йогу!). Теперь дядечка исчез: надеюсь искренне, что не совсем, а просто вернулся к уринотерапии.

Это все существующие категории? Да вроде бы все, если не выделять в отдельную тренирующихся в парках спортсменов. В Питере их немало на Крестовском и Елагином островах: там корты, гребной канал, велотрек, залы борьбы. И еще я исключаю из своего подсчета статусных спортивных модников: тех, кто вбухивает ради банальной прогулки по парку целое состояние в двухподвесный байк с дисковыми тормозами или отстегивает чуть не сотню тысяч за абонемент в фитнес-клуб. Но в целом, повторяю, в России дело обстоит – точнее, обстояло – так, что дорогим спортом занимаются только богатые, а доступным спортом не занимается вообще никто, а если и занимается, то выглядит фрик фриком.

Но исправил я настоящее время на прошедшее потому, что впервые в этом году стандартная картина оказалась изменена. То ли затянувшаяся зима всех достала, то ли приблизившаяся Олимпиада подтянула, то ли индустрия спортивных шмоток набрала такой оборот, что невозможно оказалось не соблазниться (а что? В Германии и Франции я встречал магазины товаров для бега с компьютеризированными тренажерами, на которых выбираемые кроссовки можно сразу же протестировать), – но весной 2012 года я, разинув рот, впервые заметил, что спортом в свое удовольствие в нашей стране стали заниматься те, кто ни под какую классификацию не подходит. То есть просто люди, – не старые комсомольцы, не молодые ожиренцы, не искатели Грааля и философского камня. И что этих людей стало заметно много.

То есть раньше я часто дважды обегал Петропавловку, другого бегуна не встретив, не считая собственной жены, которая тоже бегает, – а теперь встречаю каждый раз чуть не дюжину. Какие-то девушки, парни, мужчины, женщины. И в Миуссах в Москве тоже вдруг все непонятным образом стали бегать, и такое там наблюдается с вечера до утра. А еще в Питере мой спортзал выходит окнами на набережную Большой Невки, – и вот, если раньше, стоя на беговой дорожке, я мог следить только за снующими катерами, то теперь каждую секунду внизу – то бегун, то велосипедист, то роллерблейдер. И мой тренер Гена тоже заметил: бегающих, катающихся, занимающихся спортом этой весной куда больше прежнего.

Отчего такое произошло, – повторяю, не знаю.

Но повторю еще раз свою нехитрую мысль: в стране, где массовый спорт поставлен на службу государству, за частный спорт в свое удовольствие приходится расплачиваться имиджем чудака, – в таких странах любое меньшинство, от национального до сексуального, всегда носит незримый шутовской колпак (и хорошо, если не бубновый туз и не желтую звезду на спине). Но когда меньшинства растут в числе, они даже в таких странах перестают выглядеть безумцами, заявляя себя как норму, чем привлекают к себе очередных неофитов.

Это я к тому, что места для бега что в Миуссах, что на Заячьем острове, что в любом городском сквере-парке – хватит для всех.

2012

35. Реформа глобуса России// О том, каких знаний россиянам принципиально не хватает

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Реформа глобуса» )

Ох, чует мое сердце, грядет реформа образования! Да я бы ее и сам с удовольствием провел, – начитавшись комментариев к своим текстам.

Хотя инсайда у меня из Министерства образования – ноль, но очередная реформа грядет, поверьте! Во-первых, образование – такая штука, что реформируется непрерывно, потому как непрерывно меняется заказ на образование. А во-вторых, в обществе с имитационными институтами и образование носит те же имитационные черты, провоцирующие позыв сломать потемкинские деревни к чертовой бабушке.

Как, скажем, рождались европейские университеты? В средние века возник запрос на теологию, юриспруденцию и медицину, – и «общая школа», studium generale, возникла подобно тому, как возникали цеха оружейников или обувщиков. Объединение школ и стало университетом, не подчиняющимся ни королю, ни бургомистру, а лишь богу в лице Папы Римского. Так появились на свет и Болонский университет, и Парижский – будущая Сорбонна. А у нас Московский университет создавался когда и как? Правильно, полутысячей лет позже – и указом императрицы. Потому как без указа – никак. Правда, и Елизавете без университета было никак: и фаворит Шувалов просил, да и вообще, что мы, хуже Европы?!

Я этим напоминанием свою alma mater унизить не хочу, а просто показываю разницу между потребностью «снизу» и «сверху». Просто потребность «сверху» (нередко совпадающая с низовой) при осуществлении часто подменяется имитацией (так, большинство нынешних российских университетов – никакие не университеты, а заведения узкого профиля; «университетами» они названы для того же форсу, для которого ПТУ переименовались в «колледжи»). А у каждого нового царя, и даже у каждого царя на новом этапе правления потребность сменить вывески есть. Заменить милицию полицией. Министров поменять. И образование, а как же! – образование непременно преобразовать.

И я бы, кстати, тоже это образование реформировал и преобразовал: есть у меня такая потребность. Потому что все свои тексты я выкладываю в интернет, где к ним немедленно появляются комментарии, которые я очень ценю: это работает мое добровольное бюро проверки. Однако КПД бюро чудовищно низка, потому что большинство спорит либо по незнанию, либо по еще одной причине, о которой я скажу в самом конце. И вот это отсутствие знаний меня, конечно, очень раздражает.

Итак, будь моя воля, чтобы я в нашем образовании реформировал?

1. Формальная логика

Первое, чему бы я стал учить – это формальной логике. Европу, в отличие от России, стягивают, как обручи бочку, три пояса: античная Греция, Рим и христианство (об этом блестяще пишет французский медиевист Жак Ле Гофф, а первым это идею сформулировал Поль Валери). И важнейшая составляющая античного наследия – это логика. Логическое, рациональное мышление – вообще основа европейской культуры. Отцом формальной логики является Аристотель, а суть сводится к тому, что любое утверждение можно представить в виде формулы, чтобы проверить на истинность. Если Вася – мужчина, а все мужчины – люди, следовательно, Вася – человек. Однако из того, что Вася – человек, и женщины – люди, вовсе не следует, что Вася – женщина.

Объяснять такие простые вещи, скажем, французу я бы постеснялся (во Франции логика входит в лицейский курс), однако к России античное наследие отношения не имеет, а жаль. 90 % всех комментариев являются не возражениями по существу, а логическими уловками и ошибками. Со времен Аристотеля тоже известными: от ignoratio elenchi (подмены тезиса) до ad personam (перехода на личности). Скажем, в недавнем тексте про массовый спорт я утверждаю, что у нас массовой спорт, начиная со школьной физкультуры, потому и не был популярен, что воспринимался не как личное удовольствие, а как государственная повинность; что по этой причине даже бегуны трусцой у нас воспринимались почти как фрики. Что я получаю тут же в ответ? А вот марафон тебе, Губин, пробежать слабо! И к дядьке в Киев съездить, видимо, тоже.

Еще пример? Пожалуйста, из свеженького: в одном тексте я помянул «Великую шахматную доску» Збигнева Бжезинского, заметив, что в этой книге ее автор, имеющий в России славу русофоба, относится к России, скорее, как мать к недоношенному ребенку, которого непременно следует выходить. В ответ – цитата якобы из Бжезинского: «Новый мировой порядок будет строиться против России, за счёт России и на обломках России». Анекдот в том, что это слова не Бжезинского, а Сергея Глазьева: извольте ознакомиться с его «Геноцидом». Так Глазьев трактует «Шахматную доску». Но чтобы оспорить это утверждение (или согласиться), «Доску» все же следует прочитать.

2. История

Реформа истории – и школьной, и университетской – необходима просто потому, что существующая история имеет своим родителем выправленный товарищем Сталиным краткий курс ВКП(б). Взять элементарное. 9 мая со слезами на глазах мы празднуем день победы над кем? Правильно, над фашистской Германией. Так вот, «фашистская Германия» – это изобретение сталинской пропаганды: в Германии фашизма не было. Там, к сожалению, был нацизм, а фашизм был в Италии. Безусловно, все три чумы XX века – нацизм, фашизм и большевизм – крайне схожи и по методам, и по результатам, однако есть и различия, за подробным описанием которых отошлю хотя бы к третьему тому «Русской революции» Ричарда Пайпса.

В высшей школе история считается важной дисциплиной разве что на истфаках. Будущим журналистам в МГУ историю преподают всего два семестра. История отечественной литературы, зарубежной – это да. А история Европы и России, подробно и в деталях, – это нет. В итоге уровень публичных дискуссий на любую больную историческую тему (а именно такие дискуссии и формируют представление обывателя) соответствующий. Почему немецкие подлодки ремонтировались и отдыхали на базе под Мурманском еще в 1940-м? Как случилось, что спустя 5 дней после начала войны вермахт замкнул кольцо – с 300 тысячами красноармейцев внутри – уже в 300 километрах от границы? Любые попытки разобраться в подобных темах провоцируют вопль: «Не дадим очернять подвиг!» Вон, Всемирный русский народный собор требует защищать «память о победе советского народа над фашизмом» уже законодательно. Я, видимо, в этом абзаце на 15 суток уже понаписал.

Господи, да у нас и так каждый убежден что Вторая мировая война (в которой принимало участие 61 государство и 80 % населения Земли) была малозначительным эпизодом Великой Отечественной. У нас и так главные герои – Сталин и Невский, причем о Невском судят по фильму Эйзенштейна. Помните? Пир в новгородском кремле, победа над немецкими псами-рыцарями, «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет»… У фильма, кстати, планировался другой конец. После фразы про меч к князю подбегал гонец и что-то шептал на ухо. Александр бросал пир и выезжал в поле. А там до горизонта – огни: подошла Орда. И гордый князь вставал на колени и полз между двух костров к юрте хана…

Кто вычеркнул Эйзенштейну этот финал (кстати, исторически достоверный: не в смысле стояния Орды под Новгородом, но поведения русского князя в Орде)? Правильно, товарищ Сталин.

3. Квантовая физика

По хорошему, в школах и университетах следовало бы преподавать не историю или физику, и Big History, Всеобщую историю, то есть историю Вселенной начиная с момента Большого Взрыва, случившегося 13 с лишним миллиардов лет назад. А уж параллельно говорить и о физике, и о химии, и о географии, и о естественных и социальных дисциплинах. Потому что если смотреть на историю Вселенной в целом, то видно, что деление на дисциплины условно. И что дисциплины ограничены в своем существовании временным периодом (метафизика, например, вовсе исчезла). А в третьих, что все взаимосвязано, и порой эта взаимосвязь невероятно важна.

И вот тут бы, конечно, я бы уделил внимание квантовой физике, и уж познакомил бы, как минимум, с общей и частной теориями относительности, с принципом неопределенности Гейзенберга, с «болонским прочтением» Нильса Бора и прочими штучками, которые совершенно меняют взгляд на привычные вещи. Ведь без этих идей кажется, что в мире процветает детерминизм: у всякого следствия есть причина, и, зная закон, все можно рассчитать. А принцип неопределенности доказывает: со 100 % вероятностью рассчитать не-воз-мож-но! Это открытие потрясло в свое время многих – от теологов, увидевших в спонтанности микромира доказательство существования бога, до писателя Уэльбека, увидевшего в поэзии выражение квантовой механики.

Кстати, знакомство с физическими терминами, принципом неопределенности или с точками полифуркации (неустойчивыми состояниями, в которых последствия применения силы многократно превышают саму силу) позволяет по-другому посмотреть и на историю. Отказаться, например, от популярной идеи, что «история сослагательного наклонения не имеет» (о господи, этим «не имеет» мне тычет каждый второй комментатор, когда я пишу, что итог Великой отечественной войны – или, скажем, 1917 года – мог быть иным). Напротив: с моей точки зрения, сослагательное наклонение можно и нужно использовать как исследовательский инструмент. Так инженер при расчете подставляет разные значения переменной. А отмазку про отсутствие уловного наклонения оставить политикам для прикрытия собственных задов.

4. Иностранные языки

На моих глазах в Финляндии случилась революция.

Двадцать лет назад по-английски там говорили лишь люди с высшим образованием в Хельсинки. Сейчас по-английски шпарит любой старший школьник. Лю-бой. И в Хельсинки, и на хуторе близ Уусикаупунки. Это результат реформы, выведшей финское школьное образование в европейские лидеры.

В Европе обычно небольшие страны хорошо владеют английским; в больших странах (скажем, Франции) с этим хуже. Но Европа едина, новости из Хельсинки в Париже воспринимаются как свои, из страны в страну съездить легче, чем по пробкам добраться из Москвы до Истры.

У нас незнание иностранных языков усугубляется незнанием других мироустройств. Типа, нам все ясно: Европа ваша – гы-гы – скоро развалится, если всех арабов вон не вышвырнет, и знаем мы ихнюю демократию, просто на них костюмчик лучше сидит. Стоит мне написать про мультикультурность Лондона, как тут же в комментариях вой: да долбанулась давно в Европе твоя мультикультурность сраная, вон, даже Меркель признала! Стоило упомянуть, что мэр Лондона добираются на работу на велосипеде, в ответ – да это они очки зарабатывают! (А если уйти от комментаторов, то даже Михаил Веллер в книжечке «Отцы наши милостивцы» утверждает, что покупка универмага «Хэрродз» арабом была позором Великобритании).

Хотя на самом деле Мухаммед Аль-Файед такой же лондонец, как и многие представители еще 270 национальностей, говорящие на 250 языках (включая русских и русский). И лондонцы этим невероятно гордятся, и в чайна-таун там по-прежнему дорожные знаки на китайском, и «Хэрродз» (который Аль-Файед в 2010 продал – катарцам) с Бромптона в Доху не перевезли. А на работу мэры Лондона ездят на велике, потому что архитектору Фостеру здание мэрии было заказано с минимальным паркингом для машин, зато с максимальным для велосипедов, потому что чиновник, борясь за экологию, должен начинать с себя. И знаю я об этом не потому, что в Лондоне жил, но потому, что по-английски про это читал. И читаю до сих пор. Вот, что сейчас под рукой? Ага, The Mail on Sunday – это типа нашей «КП» или, хуже, «Жизни». Что пишут? Что проживающий в Лондоне русский бизнесмен Герман Горбунцов, чей бизнес связывают с Кремлем, пришел в себя в госпитале после того, как в него киллер на улице средь бела дня всадил шесть пуль. И попросил чай и сигарету. Вынос о расстреле русского бизнесмена – на первой полосе.

Вот теперь представьте: живете вы в своем родном городе, гордитесь своими 270 национальностями – как садовник садом. И узнаете, как представителей одной национальности то травят полонием в чае, то публично расстреливают. Причем предполагаемого отравителя у него на родине делают депутатом парламента.

Ну, и что вы будете об этой нации думать?

Незнание языков очень способствует русской фанаберии. И, к сожалению, очень мешает понять, что – и почему – о тебе реально думает в мире.

Учить английский, немедленно учить!

Хоть по самоучителю, по часу в день: принимать в пробках или перед сном.

5. Что еще? Риторика? Этика?

Попробуйте завести аккаунт в ЖЖ или в твиттере – и сами быстренько получите ответ на этот вопрос. Возможно даже, аккаунт закроете (Гришковец, кстати, устав от нападок комментаторов, так и поступил) или начнете троллей-недругов вовсю банить (так поступил некогда депутат Алкснис, не ожидавший, что в интернете ему сразу влепят промеж глаз).

Я же, повторяю, ничего не закрываю и не стираю – и не только потому, что в куче навоза порой находится жемчужина (и не только потому, что навоз – неплохое удобрение, хотя бы для этого текста).

А потому, что возможность безопасно (под псевдонимом, под ником) укусить, лягнуть, тяпнуть, нагадить и просто сболтнуть глупость отражает все же гигантскую нашу тоску по свободной дискуссии.

У нас не учат риторике.

У нас «схоластика» – ругательное слово.

У нас не дискутируют в школах.

У нас в школьных учебникам не считают нужным приводить различные версии.

У нас на телевидении под запретом прямые эфиры.

У нас признание неправоты почитается за слабость, и слабых не защищают, а бьют (кстати, я бы учил христианству. В рамках дискуссии о том, как соотносится с учением Христа деятельность РПЦ).

У нас «порядок» – это, чтобы, во-первых, одинаково, а во-вторых, как у меня.

А такой порядок существует лишь на выжженном поле – и то до тех пор, пока не пробилась молодая трава.

Так что пусть хоть трава, хоть репей, но пусть на моем поле хоть что-то растет. Выпалывать не собираюсь.

Прочту очередной камент типа: «Понимаю, вы пишете буквы за еду, поэтому букв так много. "Вторая древнейшая", да», – вздохну, пойму, что комментатору нужно на самом деле просто крикнуть, ибо никто его не слушает, вздохну еще раз, и напишу в ответ: «К сожалению, ваш аргумент неверен – в ЖЖ за тексты денег не платят. Кроме того, вы совершаете ошибку, перенося собственную возможную мотивацию на других…»

Учиться, учиться и учиться. Реформировать, реформировать и реформировать.

Все, – ставлю точку: можете со своими комментариями налетать.

2012

36. Конец гламура// О том, почему главный тренд переходной России сходит на нет

(Опубликовано в «Огоньке» )

Гламур – самое модное российское помешательство 2000-х – утратил былую силу. Сдулся вместе со словом «правильно». Носить правильную одежду, ходить в правильный клуб – недостаточно. Правила изменились.

В бесконечно далеком 2006 году (когда Россия была совершенно другой страной, чем сейчас – хотя и все той же самой, что и при Иване III), на закате октябрьского дня, в большой компании экономистов, политологов, продюсеров и журналистов, я плыл на кораблике по реке Хуанпу.

Слева и справа лежал Шанхай. С одной стороны – Французский квартал, с его платанами и зданиями art nouveau. С другой – подпирающие небо небоскребы Пудонга. Столы на корабле ломились от жареного бамбука, черных древесных грибов, свинины в кисло-сладком соусе и прочих радостей сычуаньской кухни. Официанты подливали вино. Словом, все было прекрасно, кроме одного: я в разгар этого веселья должен был делать доклад. Потому что увеселительное плавание было одним из мероприятий международной конференции РБК.

Обреченно я шагнул в кают-компанию. И обомлел: зал был набит битком. Даже не выступлении Алексея Кудрина парой дней раньше плотность на квадратный метр была меньше. А когда я закончил доклад, то снова не поверил глазам. Выступить в прениях записались и первый зампред ЦБ Татьяна Парамонова, и политолог Игорь Бунин, и певица Анита Цой, и продюсер Александр Шульгин, и депутат Госдумы Григорий Томчин…

Дело было вовсе не во мне как в блистательном ораторе (хотя и не без того). Просто темой была «Российские глянец и гламур». Это действительно интересовало всех (включая меня самого: я, например, невероятно гордился, что снялся в качестве модели для fashion-сессии журнала FHM: ах, рубашечка Billionaire Couture! Джинсы Patrizia Pepe!..)

Во время той шанхайской дискуссии было высказано немало любопытных соображений, почему гламур так ярко пламенеет в России. Я придерживался теории гиперкомпенсации (гламур как показное и шикарное потребление – это пир взрослых после голодного детства, где не было в достатке ни машинок, ни кукольных дворцов, ни кукол-принцесс). Но были сформулированы еще и теории гламура как системы распознавания «свой-чужой»; гламура как освящения капитала; гламура как сакрализации сверхпотребления; гламура как анонимной диктатуры (последняя подробно изложена Пелевиным в Empire V).

Прошло шесть лет.

Слово на букву «г» все чаще становится словом на букву «г». Модные молодые люди («rich amp; beautiful»), с восторгом проводившие время в гламурных клубах – «Лете», «Зиме» и прочем «Дягилеве» – ныне проводят время на политических акциях типа #окупайабай. Лучшие глянцевые журналы нашпигованы, как рождественский гусь яблоками, социальными и политическими колонками. Один из апостолов российского гламура, главред Esquire Филипп Бахтин, превратив этот образцовый журнал мужской моды в научно-популярный, нечто вроде Scientific America, и вовсе ушел из гламура в народ – создавать загородные лагеря для подростков. Ксения Собчак, икона гламура, из блондинки в шоколаде превратилась в трибуна, пошедшего в политику и попавшего под обыски. Тина Канделаки занимается проблемами образования. А в социальных сетях обсуждают не, скажем, проблему соотношения длины ног и ношения брюк со штрипками (то есть обсуждают, но как бы в третью очередь), а муниципальных выборов, веломаршрутов, идиотизма властей (раньше тот, кто всерьез употреблял слово «власть», из гламура выпадал автоматически. Гламур был раем, – какое дело ангелам до какой-то земной власти?)

А сегодня мальчик или девочка, не видящие вокруг себя ничего, кроме сверкающих стразов и модной музыки, не прописанные ни в каком общественном пространстве, не обсуждающие общественные проблемы, исключаются из категории модных людей с той же категоричностью, с какой раньше они бы почитались убогими именно за участие в социальной жизни.

Я бы сам хотел понять, в чем причины перемены вектора моды. Но несколько соображений есть.

Объяснение 1: вагон устал ходить по кругу.

В первой половине 2000-х, когда Россия, пройдя перестройку, путч, развал, расстрел и кризис, стала подниматься на углеводородных дрожжах, рост потребления застил глаза многим. Да, очень многим казалось, что Москва, если судить по интерьерам ресторанов и клубов, куда круче Лондона, Нью-Йорка или Парижа. Похоже, половина стразов от Swarovski поставлялась тогда в Россию.

Но во второй половине 2000-х – когда гаишники вконец охамели, менты откровенно забили, а приговоры в судах стали известны заранее – пришло понимание, что если во Франции за полтора века сменилось пять республик, то у нас на дворе все тот же строй, что и в XV веке: самодержавие. Или, если режет слух, – автократия. И что безумное воровство в сочетании с безумной коррупцией – это врожденная, хроническая болезнь этого строя, которая в рамках автократии если и вылечивается, то только тоталитаризмом.

В общем, многие из тусовавшихся когда-то на гламурных вечеринках поняли, что обманулись. И что живут они в отсталой, не сказать бы второсортной, стране. А поэтому, даже купив «Мазерати», и даже скривив губу в адрес тех, что пишет «Мазерати» через «z», а не через «s» (а «Куршевель» – через «а», а не «е»), ты все равно сидишь в русских «жигулях», просто тюнингованных. И любой гаец может сделать с тобой что угодно, – просто потому, что глянулись твои бабки.

И это было очень неприятное открытие и очень неприятное чувство. Заставившее высунуть нос наружу и потребовать перемен. Как говорит Дмитрий Быков, – любой вагон устает ходить по кругу.

Соображение 2: привет от интернета.

Если верна теория, что гламур – это способ продвижения избыточно произведенного товара, основная часть цены которого приходится не на материалы, труд или даже «качество» («качество» характеризовало догламурную эпоху), а на гламурный бренд, то за рекламой следует признать два важных свойства. Эмоциональность (в любой форме, включая сексуальную – вот почему на рекламе так часто моделей раздевают, причем не только женщин, но и мужчин) и безответность. С рекламой не поспоришь, рекламе не возразишь, и если втюханный тебе товар (который, кстати, по законам гламурного сверхпотребления обязан дважды в год меняться, представляя зимний и летний варианты) оказывается отстоем, то где и кто твое мнение услышит?

Другое дело – интернет. Хотя старшие поколения по-прежнему считают его лишь средством связи, главная особенность интернета не техническая, а идеологическая. Интернет – это не столько связь, сколько обратная связь и децентрализация: собственно, на этом основан эффект социальных сетей. Гламур – это всегда барьер, шлагбаум в виде сверхвысоких цен или каких-нибудь vip-зон. А интернет – никаких барьеров. Заводишь аккаунт в твиттере и пишешь напрямую, кому хочешь: шанс, что ответят, велик. (Я на днях услышал в кафе, набитом студентами, восторженное: «На мой твит откликнулся Николай Усков!» – имелся в виду бывший главред GQ и нынешний глава «Сноба»).

Выяснилось, что жить в общем пространстве, где статус и деньги не слишком значимы, куда веселее, забавнее, ярче, чем ютиться по «vip», но все равно «зонам». Идеология интернета перекинулась и на жизнь. Заскочите, если будет возможность, на московскую «Арт-Стрелку»: вполне возможно, в недорогом шалмане Gipsy там в компании хипстеров с третьего курса физтеха будет отплясывать Ксения Собчак. Или сходите в самое модное в России место – в реконструированный Парк Горького. Его фишка – как раз в общедоступности. Теннисные столы, волейбольные площадки, шезлонги, гамаки, танцпол, туалеты – все бесплатно, и если нет денег на ужин в «Доме рыбака», можно прихватить из дома корзину со снедью и устроить пикник на траве. Вся модная публика сегодня там. Гламурные Soho Rooms отдыхают.

Предположение 3: мы повзрослели

Российские элиты – по какому принципу этот сельскохозяйственный термин ни вычленяй – довольно сильно повзрослели. А политическая – так и постарела. Молодая шпана, с восторгом творившая перестройку, выкинувшая из кресел брежневских стариков, сегодня никому ничего уступать не собирается. Знаете, кто сегодня наполняет дорогие клубы, консервирующие остатки гламура? Там, помимо молодых дурочек, полным-полно 30-летних женщин, пытающихся благодаря хирургии выглядеть 20-летними девочками, и 45-летних мужиков, пытающихся не перепутать в темноте вторых с первыми. Как говаривал ослик Иа – душераздирающее зрелище!

А повзрослев, вчерашние гламурные прожигатели жизни столкнулись с целым рядом проблем, игнорируемых в мире глянца. С наездами и отжимами в бизнесе. С правоохранителями всех видов, охраняющими понятно чьи права. С проблемой детских садов, школьного и высшего образования. Медицины, наконец. И столкновение это оказалось столь болезненным, что жить по-прежнему оказалось невозможным.

А с другой стороны, подрастающее поколение столкнулось с тем, что карьерные пути перекрыты, а там, где открыты, пролегают по такой грязи, что мама не горюй. Это как в романе Терехова «Немцы», где герой, чиновник, в разговоре о составлении пошаговой инструкции для начинающего бизнесмена, предлагает честно написать: «Шаг первый. Устройся на работу в ФСБ».

Тут уж не до гламура.

Предположение 4: элита оскорбилась.

Во второй половине 2000-х в России произошла одна существенная перемена. Все сколько-нибудь заметные деньги оказались под контролем государства, а точнее, государя. А люди, которым государь доверил деньги и власть, были убеждены, что страной можно править при помощи трех вещей: мешка бабла, роты ОМОНа и трех кнопок федерального телевидения.

То есть если раньше властитель модных дум – хотя бы Леонид Парфенов – мог претендовать на свой миллион дохода и всеобщую узнаваемость, то теперь те, кто умеет превращать хаос в смыслы, оказались вытеснены из контролируемых государством структур в никуда. Какой еще, на хрен, Парфенов с его умением повязывать полувиндзором галстуки от Trussardi, если есть ОМОН и Кулистиков? Кстати, ОМОН – не говоря про Кулистикова – добавил свою дубинку в протестные настроения. Среди моих знакомых чуть не каждый второй, не будучи бунтарем, умудрился побывать в автозаке – включая петербургского историка Льва Лурье (оказался в ненужное время в ненужном месте) и замглавреда «Эха Москвы» Владимира Варфоломеева (забрали за пикет, хотя одиночный пикет и разрешен законом).

А выдавленный с работы, лишенный прежнего дохода, оскорбленный отношением к себе как к скоту человек идет в интернет, где денег не платят, зато он говорят что думают. Валюта интернета – френды, фоловеры, лайки и перепосты, вранье разоблачается на раз-два, а критический настрой естествен, как воздух. И это я не про Собчак или Навального. Сегодня звездой русского твиттера и кумиром тинэйджеров является 16-летний мальчик Рома Желудь, @Romatweetcorn. У него 200 тысяч фоловеров – фантастический показатель! Кажется, он сын богатых родителей, ездит с ними по миру, поет, снимается в клипах – он вообще такой русский Бибер-лайт – и твиты его есть типичные твиты подростка. Однако и он довольно жестко проходится по Путину, а последним его твитом – на момент написания этого текста – был: «Советую каждому из вас иметь цель свалить из этой страны, пока это еще не запретили».

Предположение 5: элита разочаровалась

Русский гламур 2000-х во многом рос на идее, что счастье можно купить, нужно только иметь деньги и знать адрес бутика. Поначалу, вроде, так и было: когда безлошадный покупает автомобиль, он испытывает эйфорию. Как и покупая первый костюм от Etro.

Проблема в том, что четвертый костюм, пятый автомобиль – как бы модны они ни были – счастья уже не приносят. У Mercedes SLR McLaren ценой в миллион долларов те же четыре колеса, что и у Daewoo Matiz. И обе машины одинаково стоят в пробках. И обеим одинаково негде запарковаться (у «МакЛарена» с этим даже больше проблем). И поехать на них, в общем, некуда, потому что в стране нет дорог.

Дело не в том, что материальное потребление конечно – оно как раз бесконечно, – а в том, что для удовлетворенности необходимо нечто другое, иначе пустоту не удастся заполнить, как бочку без донца.

Те, кто поумнее, давно поняли это – начали снова читать, или снова писать, или пошли в революционеры, или стали паковать чемоданы, или заниматься общественным благом, – вот, собственно, и все.

* * *

У помянутого мной Дмитрия Быкова есть идея, что жизнь в России пятьсот с лишним лет не просто ходит по кругу, но и повторяет один и тот же исторический цикл: восстание элит – подавление и реакция – застой – оттепель – восстание элит.

Время путинского гламура, в таком случае, было тем же, чем был николаевский Серебряный век столетие назад.

И сегодня мы снова между оттепелью и восстанием, – как и век назад жильцы Серебряного века.

И дальше, да: либо в революционеры, либо паковать чемоданы.

А что, есть еще вариант?

2012

37. Мужчина как сэндвич-панель// О том, что современный городской мужчина себе не принадлежит

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

«Промежуточный человек» – дитя смены эпох: оттуда отчалил, сюда не пристал. Шукшин много писал про таких. Cэндвич-панель – это мужчина между двух стен, эпох, женщин и так далее.

Себя сэндвич-панелью назвал сам Саша.

Давненько не виделись.

Кажется, он величал себя так еще года три назад, но я внимания не обратил. Он тогда работал на государство. В невнятном центре по PR-чего-то, где, однако ж, имелся «первый отдел». И этот отдел доплачивал Саше «за секретность», подписку о неразглашении которой Саша давал, – и Саша завидовал, что я свободно езжу по миру. Если ты обязуешься хранить гостайну, тебе доплачивают восемь, что ли, тысяч рублей в месяц. За что ты лишаешься права выезжать за границу, потому что Отечество свято верит, что вырвавшийся на свободу секреты продаст.

– Саш, да какие такие секреты? С твоим-то геологическим высшим?

– Какие-какие… Балансовые запасы нефти – секрет. Газа – секрет. Тантала, ниобия, никеля, кобальта, лития – закрыто все.

– Хорош меня за нос водить! Я недавно про эти запасы гуглил!

– Да уж год как список закрыли. Постановлением главы правительства. Можешь проверить…

Вот он и сказал тогда – а меня интересовало, что госслужба из себя представляет – да, он сказал про свою службу: «Она как сэндвич-панель».

И пояснил: сердечник – зарплата, а не работа и уже тем более не общественное благо. У него, заведующего отделом – зарплата 7 тысяч в месяц. Саша, 7 тысяч чего?! – 7 тысяч рублей. И не делай круглые глаза. У чиновников крохотные зарплаты. Которые задерживают, к тому же. А далее – премии и надбавки. С ними выходит уже не 7, а 35. Но которые отнять проще пареной репы, а потому общественные связи он выстраивает не так, как требуют общество или совесть, а как считает нужным начальство. А начальство порой считает так, Дим, что лучше закрыть глаза, завыть и убежать, потому что это не те деньги, чтобы терпеть. Пусть даже к ним прилагаются машина с правильным номером, позволяющим объезжать пробки по «встречке», причем безо всякой мигалки, и – только не смейся, Дим! – помимо машины с шофером, еще и единый проездной. У них в управлении такая система.

– Ну хорошо, Саша, зарплата – это сердечник. А по бокам что?

– С одного боку – интересы, только не государства, а государя, а точнее, то, как государевы слуги их понимают. Для меня знаешь, что откровением было? Когда я столкнулся с тем, что называется политикой, – ну, региональные элиты, протестные настроения и все такое, – мне жестко сказали: мы тут политикой не занимаемся, мы занимаемся бизнесом! И я со временем стал понимать, кто какой бизнес делает. А второе откровение – это когда сказали: запомни, мы служим не государству, а государю! И вот если ты эти две вещи, про бизнес и государя, усвоишь, все у тебя будет хорошо… Ну, а вторая боковина – это интересы семьи. Когда жена спрашивает, что ж мы теперь, даже на Сланчев Бряг не съездим в отпуск? Даже на Балатон? А я объясняю ей, что Болгария – это почти Евросоюз, а Венгрия – совсем Евросоюз, и да, у меня пятилетняя подписка о невыезде… Как пятилетняя? Котеночек, но я же с тобой советовался, все объяснял, ты же сама сказала, что сегодня важен каждый рубль…

Но Сашина панель, видимо, все же нагрузки не вынесла, раз мы сидим с ним в «Шоколаднице» и тренькаем фисташковое мороженое, прям два старшеклассника, только старшеклассники вряд ли заказывают по второму бокалу сухого. Саша с прошлой встречи еще больше раздобрел, а если честно – растолстел. Он теперь в частной конторе. Отвечает за связи с государством в региональных проектах. Зарплата 70 тысяч, плюс премии и бонусы, – но это если проект удается. А там такие проекты и такие государевы интересы, что хоть волком вой…

И он рассказывает, как ушел с государевой службы. Он терпел, что для начальства он подчиненный, а для подчиненных – начальник. Терпел, что начальники считают людей за совершенную пыль, а себя – за тех, кому не писан закон. (Один раз на совещании самый главный сказал в открытую, что «принято решение после выборов социалку сливать» – Сашу передернуло, но больше никого). В общем, он быстро понял, что государевым слугам людишки только мешают – для счастья им хватило бы газовой трубы да десяти миллионов выдрессированных китайцев в обслугу. Но однажды Саша поймал себя на таких же превращениях. Это когда шофер, объезжая утреннюю пробку, жал на клаксон и орал: «Козел, блин! Куда, мудило! Дай проехать!» – а он сидел и думал, что, блин, дай же проехать! Должен же я, слуга государев, со своим ничтожным окладом хоть на это право иметь! Посторонись, офисный мудак, на номера мои посмотри!

А на сиденье рядом лежала недочитанная Улицкая. Потому что Саша – дитя перестройки, и серо-синие корешки «Нового мира» у него до сих пор братской могилой занимают стеллаж в коридоре.

– Саша, но сейчас-то ты доволен? Деньги, свободное время, ну, я не знаю, прости за пафос, гармония с собой?

Сашка печально отпивает вино.

– Знаешь, как я замечаю, что пришла зима? Что нужно доставать с антресолей чемодан с вещами. А знаешь, как узнаю, что конец недели? Что мы с ребятами бухаем, и бухаем всерьез. А в субботу я отхожу от попойки. А в воскресенье занимаюсь делами жены, мамы, тещи и дочери. Ты представляешь, Кристинке уже 25! Кстати, старик – у тебя в журнале нет для нее работы? Она все ищет, пробует…

Я отрицательно качаю головой – ты же знаешь, я давно не работодатель, – и вот тут Саша и произносит обреченно: «А я давно уже – сэндвич-панель».

Потому что мама и теща стали старенькими, а медицина наша сам знаешь какая, а частные врачи обходятся ого-го. Вон, у шефа мама шейку бедра сломала, и «Скорая» сразу сказала, что она не жилец, – так оперировали в Европейском медицинском центре, все отлично, только цена 450 тысяч рублей. А мамы не знают, что для государства они пыль, и требуют заботы и ухода, санаториев и лечебной физкультуры, как они привыкли, а еще врачей и лекарств, – они думают, что заботятся о них не 50-летние сыновья, а собес.

А жена у Сашки без работы, потому что прежний начальник был гнида, так что правильно ушла, но без работы она второй год, потому что кому она, 50-летняя, нужна, – и Саша для нее биржа труда с выплатой пособия по безработице.

А дочка три года как окончила университет, а диплом у нее реклама и журналистика, то есть, считай, диплома нет, и она все ищет себя – сначала пробовала йогу, потом видеодизайн, сейчас фотографию, а профессиональная камера стоит как операция в хорошей клинике, а еще нужны свет и студия, – ну понятно, что это не столько содержание дочери, сколько инвестиции в ее будущее, то есть и в свое… Но все же, старик, это достает. Но он ведь не хочет, чтобы дочка лезла в сэндвич-ярмо. Хотя и понимает, что ни в какое свое будущее не инвестирует, потому что либо помрет до пенсии, либо дочери на шею постыдится сесть…

– Знаешь, Дим, – Сашку тянет не столько на откровения, сколько на обобщения, – в чем-то на госслужбе, когда денег было мало, было проще. Потому что про отсутствие денег знали все, а потому ничего и не требовали.

Да, он помнит, там тоже был сэндвич, бутерброд, только другой – но сейчас он зажат между дочкой, которая еще не может работать, и мамой, которая уже не может работать. Между тещей и женой. Между деньгами и обязательствами. Между интересом и бизнесом. Между чем-то и чем-то, но только не сам по себе. Он живет затем, что с боков давит, а не потому, что так следует жить.

– И я не знаю, что делать… – он, слава богу, не спрашивает, а констатирует и, несмотря на возражения, заказывает третий бокал.

Вся пошлость мира рвется с моего языка, но я удерживаюсь. Не говорю, что я за то люблю, скажем, Питер, что там тьма мелкого бизнеса, где каждый сам себе режиссер, и никто не считает малый бизнес зазорным, – вон, муж Ольги Петровой, дочери композитора Андрея Петрова, на своем катере катает желающих по Неве, и это ж счастье такую работу иметь. Но прикусываю язык, потому что – в какой Питер Сашка уедет?

И Саша, чувствуя эту неловкость, меняет тему. Мы начинаем говорить о том, о чем могут говорить двое успешных мужчин, ведущих жизнь под уздцы. О последнем романе Терехова. О русской матрице. О том, как Троцкий 7 ноября 1927 года поднял в Москве восстание, но предупрежденные Менжинским наркомы попрятались. О том, что об этом нигде в учебниках не написано. И что систему образования нужно менять.

Словом, все у нас в шоколаде, и на прощание мы обнимаемся, и Сашка просит, чтобы про мужчину как сэндвич-панель я все-таки написал.

Я киваю.

2012

38. Сезон консервирования// О том, что может утешить человека в стране, катящейся в пропасть

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Упростить до хаоса» )

Законы физики к социуму следует применять с осторожностью, это известно. И вообще: не сравнивай, живущий несравним. Однако соблазн велик. Не могу удержаться.

Поспешность, с которой были приняты законы с грифом «Не потерплю amp; разорю», у многих моих знакомых (включая тех, что на царевой службе), вызывает не то что оторопь, не непреодолимое желание почесать язык.

Ну вот. Мы ж знали, предвидели. И – помнишь, Палыч? – мы же давно говорили! Что эта система. Другого варианта. Кроме как закручивать гайки. Не знает. И дальше будет. Только хуже. Жди!

За чешущимся языком, насколько понимаю, скрывается другое жжение – то, которое Мандельштам однажды определил строфой «холодок щекочет темя, и нельзя признаться вдруг, – и меня срезает время, как скосило твой каблук».

И когда я в ответ машу рукой, говоря, что несуразно-молниеносная история с законом о митингах («больше трех не собираться!»), о клевете («про начальство плохо не говорить!»), о цензуре в интернете («и вообще молчать!»), а теперь о волонтерах, о распространителях паники, – не успеваю отслеживать! – означает одно: что именно с такой же комичной расторопностью в России будет однажды принят закон об отмене пожизненных гарантий гаранту Конституции, – и тут моих собеседников дрожь трясет еще больше.

Русская история циклична, а потому известно, что случается, когда на гайке срывается резьба. Павел I тоже боролся с «развратом» (интернета не было, и разврат искоренялся в гвардии), видел зарубежных агентов в носивших «французские» круглые шляпы, отменил жалованные грамоты дворянству, позакрывал типографии, а в 1800-м и вовсе издал распоряжение, то хлопать в театре можно не ранее государя. Ну, и чем кончилось? Мартом 1801-го и шарфиком в руках графа Палена.

А репрессии Николая I после тогдашней акции «Окупай Сенатскую!»? «Для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели не вовремя дать им свободу» – в формулировке тогдашнего Суркова, то бишь Карамзина? Бенкендорф, Жандармский корпус и «Стукалов приказ», он же III отделение? Уваров с «православием-самодержавием-народностью»? Борьба с тогдашним Навальным, – с Чаадаевым? А в итоге на выходе – просранная Крымская война, англо-французская эскадра на рейде Кронштадта, и обезумевший Николай, выпивший (по одной из версий) йаду.

Его пример не стал, однако, наукой Александру III, заморозки которого закалили поколение революционеров. И не остановило позднесоветских маразматиков, отлавливавших людей в банях и кино во имя «повышения трудовой дисциплины».

Так что, друзья, – подвожу я итог своим историческим штудиям, – ничего страшного, то есть нового. Все было, было, было. Согласно третьему закону Ньютона, резинка от трусов бьет по голому заду пропорционально силе, с какой ее оттягивали.

Но моих собеседников это не успокаивает. И не только потому, то они в общих чертах представляют, как именно по ним ударит резинка (в будущем, например, закон о люстрации, может наложить запрет на госслужбу всем нынешним правоохранителям и половине чиновников).

Дело в том, что у моих ровесников – внимание! – есть две черты, отличающие их от людей нашего возраста, живших в иные ледниковые периоды.

Первая черта – это пренебрежение к культуре, искусству («культур-» для них непременно тащит за собой «-мультур»), – хотя искусство, на мой взгляд, есть лучшая шуба на случай холодов. Они давно бросили читать книги («нет времени»), не говоря про стихи (хотя смысл поэзии в создании форм для репрезентации чувств, как идеально определил Бродский). Живопись для них существует лишь в контексте «арт-рынка» или дизайна интерьера. И вообще, шуба искусства – позволяющая мгновенно нырять в иную реальность и жить в ней – для них не грелка, а холодильник. Я тут болтал с одним бывшим коллегой, смущенно признавшимся, что не знает, кого из современных русских авторов почитать, – ну, я и ляпнул сдуру, что есть два писателя мирового уровня: Улицкая (хоть сейчас Нобелевку вручай) и Терехов (он на полпути). А через пару дней коллега позвонил с воем: зачем! Ты! Эту! Гадость! Мне! Посоветовал! – это он про «Немцев» Терехова. Классную вещь, внутренне созвучную «Фатерлянду» Харриса. И там, и там конструкция держится на допущении, что немцы войну выиграли, только у Терехова подано тоньше: неважно, кто выиграл, но мы проиграли. И вот коллега выл, ибо Терехов его с размаху сапогом в причинное место, – бедненький, глянул в зеркало!

А вторая черта, объединяющая возраст, – это циничное презрение к нравственности, морали, нематериальным ограничителям поведения. Подразумевается, что о нравственности талдычат либо попы, называя «духовностью» любовь к Отечеству (за которым явственно маячит Государство в виде Государя), – либо выпавшие из системы голодранцы, нищетрахи, которые уж настолько козлы, то вообще ни к каким деньгам присосаться не могут, а потому держатся за свой сраный «дух». А положи перед ними котлету на тарелке, – как тут же про свое «морально-аморально» забудут (здесь каждый может припомнить свое – свой момент, когда перед ними появились и котлета, и тарелка). И мое соображение, что вообще-то нравственный стержень и есть то, что помогает выдерживать мороз, когда с тебя содрали всякую шубу, а то и шкуру – выслушивается насмешливо. Знаем-знаем. Протопоп Аввакум. Борьба мракобесия с властью.

Моральные принципы в моем поколении не стоят и ломаного гроша.

Мое поколение воспитывалось сначала на любви к дедушке Ленину, потом на борьбе с мещанством, потом на понимании, что твои учителя – большей частью просто несчастные, битые, ломаные, трусливые приспособленцы, потом на западном ветре свободы, потом на умении выхватить на несомые ветром дензнаки, потом на иерархии в мире дензнаков и в мире власти, самой ставшей дензнаком, и тогда уж – чтоб не осталось никакого духа Запада, потому что Запад нам в нашей жизни и конкурент, и укор.

Мое поколение понимает формулы поведения как сложение и умножение либо вычитание и деление дохода.

Вкладываться в российскую недвижимость или, напротив, продать и свалить – это понятно. А шуба культуры – нет. Про шубы понятно, если в смысле в какой стране покупать. «Хождение русской истории по кругу» – это бла-бла-бла. Но если можно статистически просчитать шанс на победу оппозиции в результате переворота – то давай, историк, мы слушаем, тут типа как на бирже. И решим, что делать: подкинуть деньжат оппозиции, вывезти за границу детей – или стукнуть оппозицию по голове отдать детей учиться по специальности «госуправление».

И тогда я говорю – и говорю все чаще – про второй закон, или второе основание, термодинамики. (И тут, случается, слушают). Этот закон много как и много кем формулировался, от Рудольфа Клаузиуса до Уильяма Томсона, но обычно звучит так: «В замкнутой системе энтропия возрастает». То есть в замкнутой, изолированной, системе падает температура, сложное ломается, разлагается до примитивного, нарастает хаос. Если еще проще: замкнутость системы ведет к смерти. Репрессии, закручивание гаек, управление в ручном режиме – это все свидетельства замыкания на самих себя, изоляция от других, вариативных систем. Домашнее консервирование, закручивание крышек, превращение яблок в компот. Но когда компот прокисает, шансов уцелеть больше у того, кто представлял собой открытую систему: у непромариновавшейся косточки.

Постперестроечный кризис советского диссидентства (об этом немало у той же Улицкой) был связан с тем, что диссидентство, замыкаясь на борьбе с замкнутой системой, становилось столь же замкнутым движением. А вот поэт Бродский с системой не боролся, он в ссылке читал The Complete Poetry of John Donne, пробуя на вкус английское стихосложение. Российская госслужба – закрытая система, отвергающая и уничтожающая все, кроме служения вертикали с кормлением. Искусство – открытая система, многомерное пространство. После краха СССР первыми выкарабкались из-под обломков те, кто был частью открытой системы – говорившие на иностранных языках, игравшие на музыкальных инструментах, перенявшие иной, внесистемный, алгоритм, хотя бы и в виде торговли. И сегодня страхов меньше не у тех, кто первым делом читает 4-ю полосу «Коммерсанта», на которой про аресты-посадки прокуроров, генералов, мэров, а у условной Улицкой. Не говоря уж про безусловную – той-то чего бояться?

В общем, говорю я, друзья, – усложняйтесь. Входите в открытые системы, они у каждого свои. Индивидуализм в этом смысле витальнее коллективизма, который как ни кинь – всегда стадность, огороженный для выпаса луг, а по зимам и вовсе стойловое содержание. Усложнение – свойство жизни. Упрощение – свойство смерти. Ожидаете краха – почитайте «Коллапс» Даймонда, там вообще про то, почему цивилизации рушатся, сколько ж можно в бинарном режиме – «за Путина», «против Путина»… А революция, кстати – если вернуться к холодку по темени, – от переворота отличается тем, что выводит систему на новый уровень сложности.

Друзья хмыкают.

Значит, пока живут.

2012

39. Самарский Миша, милый мальчик// О реинкарнации в соцсетях ребенка-моралиста, охранителя устоев

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Всегда готов!» )

Молодые – студенты, тинэйджеры, подростки – мне любопытнее взрослых. Их букет банальностей на первом свидании с жизнью еще довольно свеж. Вот почему я слежу за Мишей Самарским.

Как, вы не знаете Мишу Самарского?!

Ну, тогда вы точно не министр Мединский, не телеведущий Шевченко, не актер Галустян, не человек на должности «первого заместителя председателя Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации», не экс-президент Медведев и не брат Дворкович (хоть Аркадий, хоть Михаил). Потому что все перечисленные (а это малый список) Мишу Самарского прекрасно знают, а некоторые состоят в переписке. Вон, петербургский губернатор Полтавченко недавно встречался в Мишей в составе группы блогеров и подарил планшетник.

Дело в том, что Мише едва-едва исполнилось 16. Нежный милый мальчик с веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках (да простит мне Лев Толстой скрытую цитату!). При этом Миша уже отец: отец-основатель программы «Живые сердца», помогающей слепым. Он также написал четыре книги (одну – про незрячего мальчика). В Самаре по его книге поставлен спектакль. В Москве снимается фильм. Он активен в твиттере и ЖЖ. Мишину книгу «Формула добра» журналистка Ксения Ларина на «Эхе Москвы» предложила «выкинуть в окошко», когда она была предложена в качестве приза слушателям. Потому что Миша для Ксении Лариной – маленький негодяй. Хотя еще годом ранее был юным талантом, prodigy.

Ксения Ларина терпеть не может Мишу Самарского, а министр Мединский обожает по одним и тем же причинам. Он искренен. Он, как минимум, литературно одарен. Он неплохо образован и уж точно – хорошо воспитан. Он очень любит маму, но главное – обожает Владимира Путина. Он вообще тот идеальный мальчик, благодаря которому тучный век России должен длиться вечно: истовый православный, ненавистник «пусек» и либералов, настоящий патриот, примерный сын, охранитель устоев. Современный Петя Ростов, раздающий все тот же сладкий изюм, готовый жизнь положить на алтарь Отечества, кричащий «Ура!» при виде царя со слезами радости и гордости на детских щеках (помните, как Петя дрался за бисквит, брошенный с балкона самодержцем?!). Который от своей страны и своих товарищей в полном восторге и без умолку рассказывает, каковы мы, русские, и как особенно у нас – все герои… Да, Петя Ростов был ровно в возрасте Миши.

Я за Самарским слежу не только затем, что коллеги с «Эха» дурно с ним обошлись и не извинились (а уж книги выбрасывать точно не резон: хотя бы потому, что талант имеет свойство действовать непосредственно, вне личности автора, почти как божья благодать, – 16-летний Рембо был вполне себе молодой негодяй, что доказал всей своей жизнью, – и так что, теперь «Пьяный корабль» не читать?!) Миша, пожалуйста, примите мои извинения: взрослые совершают некрасивые поступки ничуть не реже детей!

А слежу по двум иным причинам.

Сегодня у существующего в стране режима (а режим, как точно заметил Пелевин, «это все те, кому хорошо живется при режиме») нет, кажется, ни одного защитника, который объединял бы все те качества, что переплелись в Мише. Есть любящие Путина самозабвенно, но бездари. Есть таланты, но циники. Есть искренние и даже неглупые, но не умеющие мысль выражать. То есть куда ни кинь – то Света из Иваново, то Игорь с «Уралвагонзавода». И мне, конечно, по этой причине Миша интересен: интересно, как будут (если будут) его взгляды со временем меняться. Потому что у Пети Ростова они так и не изменились: правда, вследствие воздействия внешней силы.

А вторая, и куда более существенная причина такова: Миша говорит и пишет ровно то, что хотели бы сказать и написать обожающие Владимира Путина взрослые россияне (а их, если верить социологам, чуть не половина страны). Потому что, по моей теории, скучные, банальные, глупые взрослые – это просто остановившиеся в развитии подростки, чье тело выросло, а мозг не развился. (А те, чей развился, уже догадались, что под «Владимиром Путиным» я имею в виду не столько конкретного человека – который, на мой взгляд, отнюдь не худшая фигура для трона – а сам феномен русского самодержавия, сформировавшийся в период между Иваном III и Иваном IV, и в модернизированном виде доживший до наших дней).

А значит, если глянуть на то, что пишет Миша, будет понятно и то, что творится в головах почитателей автократии, – весь этот набор тезисов, вся мифология, вся вера в лучшего царя как вера в лучшее, все стремление укрыться под крылом империи…

Я очень хорошо понимаю ярость Лариной, когда она читает у Миши в ЖЖ про его «тысячелетнюю православную веру» и про его грозные вопрошания: «Где Закон о богохульстве? Кто защитит мои святыни? Светское государство – не значит государство на 100 % атеистическое. И грош цена тому государству, которое не способно защитить верующих граждан и их святыни!» Потому что вере 16-летнего мальчика не 1000 лет, а максимум 10, и она еще всякое может пережить (я сам пришел к атеизму через богоискательство). Потому что формы выражения веры бывают разными, а защищает Российское государство почему-то избранных. У нас некоторые протестантские церкви, что стягивают «библейским поясом» набожные США, проходят по разряду сект.

Но ведь точно те же аргументы приводят и взрослые – наша вера правая, потому что древняя! И этим взрослым бессмысленно говорить про историю РПЦ. Про традиционное православное недоверие к «учености». Про какую-нибудь борьбу иосифлян с нестяжателями (ясно, что нестяжатели продули). Про так и не пережитую Православной церковью реформацию (русские раскольники – это противоположность реформаторам, их протест был протестом темноты против полумрака). Про беззаветность этой веры: большинство православных, утверждают социологи, Нового завета не читали, – им церковь важнее Христа. Большинство взрослых православных, как и Миша, прикрывают 1000-летней историей православия свою собственную коротенькую историю. У них еще в 1980-х были если не на плечах погоны, то в головах безбожие. Их прыжок в религиозность не повлек покаяния. (Понимаю, что ухожу в сторону от Миши, но был у нас на военных сборах в МГУ парень по фамилии Дурасов: не курил, не матерился и был абсолютно надежен в товариществе. Дурасов был старообрядцем, нательный крестик не снимал. Что и засекли офицеры во время кроссов по «форме номер два – торс голый». В итоге Дурасова за его веру исключили из МГУ. Где теперь бывший комроты доносчик на Дурасова полковник Модин? Со свечкой стоит? Патриарха от Pussy Riot спасает? А Дурасова не додумался разыскать?).

И я понимаю Ларину, когда в другой записи она читает у Миши, что судья Сырова по делу Pussy в Мишиных глазах – героиня, «учитывая такое невероятное давление всякой нечисти на суд. Она не повелась на всякие угрозы, оскорбления, и вынесла, в общем-то, не очень суровый приговор». Понимаю, потому что родился в месяц и год, когда в Ленинграде шел суд над тунеядцем Бродским, и героиня-судья Савельева, несмотря на давление разложившейся интеллигенции и зарубежных злопыхателей (а за Бродского и Сартр просил, по-иезуитски подлизываясь к тогдашнему формальному главе СССР Микояну), впаяла поэту 5 лет ссылки. И я никогда я не скажу, что два года отсидки – это «не очень сурово», потому что на тех же военных сборах видел, что делает с людьми одна неделя «губы» (наша ковровская «губа» слыла концлагерем).

Или вот, еще: Миша возмущается засильем «американских приторно-вылизанных фильмов и мультяшек». «Дайте, – призывает он, – на экран чего-то своего, родного, отечественного. Дайте того, что называется «здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Хочу не глаза таращить на красивую картинку, а сопереживать!»

Ну, так и взрослые у нас точно так возмущены «засильем Голливуда», и точно так требуют «оградить детей» от какого-нибудь «Южного Парка» (на мой взгляд – блестящего, образцово неполиткорректного, с мощным психотерапевтическим эффектом мульта). Хотя никто не мешает им скачивать фильмы Вуди Аллена или фон Триера, которые тоже Голливуд. Но нет, не качают: смотрят развлекаловку, потому что она два в одном, – позволяет убивать время и дает затем повод в убийстве же создателей фильмов и обвинять.

И я понимаю условную Ларину, когда Миша на полном серьезе призывает «руководство России» оградить его от «агрессивных антихристианских СМИ». Но я также понимаю, что Мишин призыв – это аргументация взрослого. («Я лично за полную свободу слова, – пишет Миша. – Я против цензуры. Но то, что творится на радио «Эхо Москвы» – за гранью. Это маразм и издевательство над жителями крупнейшей державы. Да-да-да, мне могут сказать: дескать, да не слушай ты этих мракобесов, не читай их блоги, не смотри их видео. Но тогда пусть государство оградит меня от всей этой мерзости. И оградит так, чтобы их вонь до меня не доходила». Понятно, что Мише не преподавали в школе формальную логику, но так ведь и взрослый россиянин нередко по причине цветения бузины требует руководство России оградить его от дядьки в Киеве!)

Логика Миши Самарского (то есть взрослого русского государственника в теле и мозгах ребенка) состоит в том, что «свои» по определению правы, и у них на Россию есть права. А «чужие» неправы, а потому у них прав нет ни на что никаких. «Чириковы, навальные, удальцовы, яшины, пуси-муси, латынины, ганапольские, ларины, вся нечисть, лжецы и лицемеры! Руки прочь от моей Родины!» – пишет в твиттере Миша. Как будто Россия не родина Чириковой и Навального. Она даже Чикатило – родина, не говоря уж про обычных рядовых лжецов и лицемеров.

Но самый главный Мишин текст в ЖЖ – он прошумел – это «Почему я доверяю Путину и не верю белоленточным провокаторам». Горячо рекомендую его в полном объеме, потому что там – вся аргументация апологетов самодержца в пользу самодержавия. Аргументы эти, если кратко, таковы.

Во-первых, все плохое, что говорится про Путина, говорится его врагами. Можно подумать, «по дворцам путинским они бродили» и «счета с миллиардами видели». Злобствуют, хотя, на самом деле, Путин озолотить никого не обещал, – в отличие, например, от обещавшего коммунизм Хрущева.

Во-вторых, Путин никакой не тиран: сравните хоть со Сталиным, когда недовольных попросту стреляли. «Чем больше я изучаю советский период нашей истории, тем больше убеждаюсь, что в настоящее время Россия сделал громадный шаг в сторону свободы, демократии, чести и достоинства», пишет Миша (и написанное – сущая правда). Хотя, если бы он изучил период правления Ивана IV, то убедился бы, что и во времена Сталина по сравнению с Иваном был прогресс.

В-третьих, в российской коррупции Путин не виноват: «Да вы хоть Мао поставьте президентом. Коррупция за пять-десять лет не искореняется. И в 19 веке воровали, и при коммунистах крали и взятки брали, и ещё долго будут красть и брать». (И Миша прав, Путин не так уж виновен: коррупция – свойство самой автократической системы, она существует всегда и везде, где есть автократия; однако в тоталитарной автократии ее минимум: в СССР взятки были редки не потому, что Брежнев был хорош).

В-четвертых, Путин много работает («Я лично работой президента доволен. Почему? Да потому что я регулярно слежу на его сайте / за его графиком, за его движениями, за его делами, встречами»). Как будто Миша не знает из физики, что работа есть произведение силы на перемещение, а потому работа, выполненная Сизифом, равна нулю…

Вот весь этот текст и есть список того, что сегодняшний поддерживающий «власть» россиянин не просто ожидает от «власти», но и считает функциями власти. Много работать; быть лучше, чем при Сталине; давать отпор клеветникам. Это такая система координат.

Довольно детская, то есть инфантильная.

Потому что во взрослой системе государственной власти ставятся в заслугу только те успехи (или ставятся в вину только те провалы), которые достигнуты в монополизированных государством областях. Этих областей не так много: международные отношения, правопорядок, отчасти образование и здравоохранение, строительство автодорог.

Как так случилось, что у России сегодня нет ни одного союзника и друга, но есть лишь одни враги и, в лучшем случае, нейтрально относящиеся страны?

Почему в России, несмотря не нефтедоллары, так и не построено ни одного европейского класса автобана?

Почему ни одного российского университета нет в первой сотне ни одного мирового рейтинга?

Про правопорядок лучше и не заикаться…

Но ни Миша, ни его сотоварищи, этих вопросов – пока – не задают.

* * *

Я вот о чем.

Очень хорошо, что есть такой мальчик – Миша Самарский, умеющий свободно и публично излагать свои мысли в виде текста, потому что если их не излагать, непонятен мыслительный процесс.

Мишу, безусловно, следует зафоловить и зафрендить. Если вы из апологетов власти – это придаст вам если не жизненные силы, то утешение и опору: вот какая смена растет! Если же вы из белого стана, будет полезно увидеть систему ценностей стана противоположного.

Только, чур, – не писать Мише гадостей (хотя меня после очередного твита типа: «Господа оппозиционеры, и не надейтесь! Мы, родившиеся в свободной России, никогда уже не позволим вам ставить над Родиной эксперименты!», прямо скажу, подмывает дать Мише щелбана за это «мы»).

Он ребенок, в конце концов. Слышит носимое ветром во взрослом мире, чутко усваивает и излагает. Первые главные жизненные опыты – и сексуальные, и социальные, когда рядом не будет благосклонных министров и губернаторов, – еще впереди. Он, повторяю, пока совершенный Петя Ростов.

У меня самого в Мише-Петином возрасте над кроватью висели портреты Сталина, Ленина и Петра I. И сказать мне в ту пору про них то, что я думаю сейчас – это все равно что сказать Пете Ростову, рыдающему от счастья при виде императора, что это, Петя, перед тобой властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…

Над детьми – да хоть над Светой Курицыной, да хоть над Игорем Холманских, который для меня неповзрослевший дворовой пацан – вообще нельзя издеваться, ни к чему хорошему это не приведет.

Что касается Миши Самарского, то ему я бы предложил написать сочинение на тему: «Почему Лев Толстой не дает Пете Ростову шанса дожить до финала романа».

Как, Миша, думаете, – почему?

2012

40. Умно быть умным// О возникшей в России моде на публичные лекции

(Опубликовано в «Огоньке» )

Главная мода осеннего сезона – на то, чтобы выглядеть умным. Да, поверхностная, да показная, как всякая мода. Но это ведь лучше, чем мода на непробиваемый идиотизм?

Стоит начаться сентябрю – как звонят коллеги, друзья, однокурсники: не могу ли, хоть на бегу, поговорить с их детьми или детьми знакомых, достигших возраста университетской учебы? Я помогаю охотно: в свое время так же помогали мне. А вопросы, которые задают детки, особенно приехавшие в Москву из региона, позволяют почти безошибочно судить о модном тренде. Скажем, лет восемь назад интересовались началом распродаж: этот применяемый дважды в год инструмент избавления от неликвида и содержимого кошельков тогда применялся только в Москве, провинция его не знала. Позже интересовались модными клубами и кастингами на телевидение. Это и были тренды, а практические вопросы, вроде съема жилья, шли фоном.

В этом же году очередной дитятя (20-ти, что ли, лет, после лицея в центральной России, местный универ бросил, побарахтался там-сям, а в целом мальчик модный), – так вот, сей юноша задал мне три принципиальных вопроса.

Первый: на какие публичные лекции в Москве следует пойти, потому как лекторий Парка Горького под открытым небом уже закрыт?

Второй: как мне его оправа для очков? Ну, в смысле, вот то, что она такая массивная, как у зубрилы-ботана, – но он в тренде, хипстеры ведь такие носят?

А третий вопрос… Нет, с третьим я пока повременю, иначе вдруг и вы остолбенеете в изумлении, как остолбенел я.

Легче всего было ответить на вопрос про очки – все в порядке, ты в теме, парень! – однако и тут обнаружился подвох. Очки у Ильи были с простыми, без диоптрий, стеклами, а на мое «зааа-чем?» – последовало мгновенное: «Ну, в очках – это же, типа, с мозгами? Нет?»

Я посмеялся, но смех длился недолго, потому что первый вопрос, про лекции, тоже оказался связан с умом. Дело в том, что Парк Горького, после того, как эту клоака по распиванию дешевого пива превратилась в самое модное место страны, – так вот, Парк Горького является не столько парком, сколько трендсеттером. Хотите понять, что сегодня модно носить, как модно выглядеть, какие темы обсуждать, в какие игры играть, – дуйте туда. Тогда станет ясно, что самая модная игра на свежем воздухе – петанк. Что пикник на траве моднее ужина в ресторане. Что велосипед моднее автомобиля. Что модно делать добро бесплатно (в Парке Горького тьма всего бесплатного – от гамаков до танцев).

А еще одна модная парковая тема – эдьюкативная, образовательная. Это туда перебрался «Гараж» Даши Жуковой (не столько галерея, сколько образовательно-просветительно-художественно-модный центр). Это в Парке Горького летом ночью в кинотеатре под открытым небом крутят отборные фильмы (в холод выдавая пледы, в дождь – дождевики), а вечером проводят лекции. И билеты – нарасхват. Что на лекции, что в кино.

И вообще, если посмотреть с высоты, то Москва (и страна) в последнее время принимает форму гантели с двумя центрами тяжести и притяжения. В Москве эта гантель наглядна, ибо выражена топографически. Один груз – железобетонный новодел храма Христа Спасителя, у которого «мерседесы» с охраной и в котором чиновники со свечкой. Другой – прямо через пешеходный мостик – бывшая фабрика «Красный Октябрь», нынешняя конверсия, институт «Стрелка», галереи и клубы, штаб-квартира телеканала «Дождь», дизайнерские магазинчики, технологический центр Digital October… До Парка Горького велосипедом пара минут.

«Стрелка» по своей сути – череда публичных лекций и мастерских. Digital October – сходный проект, в рамках которого в любой точке страны (трансляция через интернет) может послушать, скажем, автора нашумевшей «Киберномика» Джона Барлоу. Который по-русски не издан – и, как говорится, неизвестно.

То есть нельзя сказать, что раньше публичных лекций не было – они были и в СССР, взять общество «Знание» с его разъездными лекторами (я еще успел клюнуть крохи с этого пирога – в качестве и лектора, и слушателя). И когда от советской власти ничего не осталось, в Петербурге в хороших семьях покупали на сезон абонемент в лекторий Эрмитажа. Однако одно дело – слушать лекцию «Художественные школы Италии XV в.: Феррара, Болонья, Венеция», где места рядом занимают три бодрых пенсионерки. А другое дело – бежать на лекцию поэта и писателя Быкова про писателя и поэта Бунина. Рядом гарантированно будут умники и умницы в розовых кедах, зеленых джинсах и с айпэдами.

То есть публичная лекция в наши дни возродилась, но в новом обличье. Имя лектора стало важнее стоящего за ним института (идти ли в лекторий Эрмитажа – еще вопрос; идти ли на Аркадия Ипполитова, сотрудника Эрмитажа, этого ядовитого, как гюрза, и ловкого, как Копперфильд, словесного эквилибриста, – вопросов нет). Лекции обрели интерактивность, превратившись в мастер-классы. Лекции научились выбирать темы: философ Александр Секацкий читает, например, «Почему скоморохи и паяцы захватили власть над миром». Лекции отвоевали место в телеэфире: на «Совершенно секретно» – Андрей Максимов и вездесущий Быков. На «Дожде» – историк Понасенков и режиссер Богомолов. На «Культуре» – Сергей Капица (увы, посмертно).

В нынешнем лекционном деле все как в современном книгоиздательстве, где вымирают все, кто жил по принципу «писатель пописывает, издатель издает». На сайте общества «Знания» невозможно понять, жив ли его центральный лекторий; в Третьяковской галерее недавно умер лекционный отдел. Но это смерти динозавров. Современные лекторопитающие голову поднимают. Мне приглашения выступить за последний год приходят вдвое чаще обычного, и если раньше о плате речь не шла, то в последнее время у предложений деловая основа.

У этой моды на лекции есть свои причины набирать обороты – от политических до экономических.

Есть версия, например, что эпоха потребления себя исчерпала, и возник спрос на интеллектуальные удовольствия. Причем первым он возник среди богатых. Один знакомый петербургский историк признался, что неплохо зарабатывает на частных лекциях. Ему оплачивают самолет до Москвы, везут на загородную виллу, где нескольким миллионерам и их семействам он рассказывает целый день про Петра III и Екатерину. После чего следуют обед, «Бентли», аэропорт – и гонорар, выражаемой суммой с пятью нулями.

Другая возможная причина спроса на лекции – в кризисе библиотек, в которые в эпоху ридеров и оцифрованных текстов стало бессмысленно ходить, кроме как… правильно: кроме как на встречи с писателями, на мастер-классы, на лекции. По новому принципу – библиотеки-клуба – работает, например, питерская библиотека Маяковского и все больше начинают работать книжные магазины: от огромной московской «Москвы» до заточенного под интеллектуалов петербургского «Борхеса».

Есть и банальное технологическое объяснение: скопировав у Запада технологии продаж товаров, российский бизнес добрался и до продаж мозгов. Сергей Пархоменко в бытность главредом «Вокруг света» решил созвать на 150-летие журнала мировых знаменитостей, – и крякнул, узнав, что у каждой знаменитости есть расписанный лекционный график. Сейчас это приходит и к нам: чуть не половина моих знакомых и коллег числятся в публично выступающих, причем цены на выступление такие, что можно крякнуть вместе с Пархоменко. Посмотреть мастер-класс Ирины Хакамады про лидерство – 1850 руб. Послушать теоретика моды Александра Васильева – 1950 руб. Услышать практика моды Эвелину Хромченко – 2250 руб. А вот экономист Константин Сонин выступает в Политехническом бесплатно. Что, опять же, соответствует структуре книжного спроса: лучше всего идут книги по моде и кулинарии (кулинарные мастер-классы – это отдельная тема, бывает запись на месяцы вперед), хуже всего – про экономику.

В общем, тема очевидна, и развиваться она будет.

Так что мой модный Илья абсолютно все верно почувствовал.

А третий вопрос – знаете, какой он мне задал? «Дядь Дим, а вы еврей?»

А когда я подпрыгнул – «С чего ты взял?!» – потому что последний раз такое слышал от общества «Память» в 1987-м, и то меня не спрашивали, а обвиняли, – Илюша смущенно пробормотал, что, ну как же, евреи же умные, разве ж не так? У них в городе продвинутые люди все так считают…

После чего получил от меня в подарок на флешке скачанные по случаю с торрент-трекера 19 лекций Секацкого, 14 лекций Быкова – и отбыл.

Вы поняли, товарищи дорогие, что в наши дни надо, чтобы прослыть модн… то есть, тьфу ты, черт, умным?

Нужно носить очки, и чтобы тебя считали евреем.

Приглашение читать лекция, думаю, после этого должно само собой прилагаться.

2012

41. Сервис временно недоступен// О том, почему российский сервис так и не сравнялся с европейским

(Опубликовано в «Огоньке» )

Российский сервис далеко ушел от советского. В советском во главе угла был человек: тот, который распределял блага. В российском сервисе пусты углы, и все в этом сервисе – никто.

В центре Москвы, на Тверской, долго была напряженка с продмагами. Как, впрочем, и сейчас в Питере на Невском или в Нижнем на Большой Покровке. Местный житель платил втридорога в «элитных» магазинах (элитный – это когда заходишь летом в «Азбуку вкуса», а там самые дешевые помидоры по полтыщи). Ну, либо ехал в гипермаркет на окраину.

И вот – большая радость. Один за другим на главной столичной улице пооткрывались сетевые «Магнолия», «Бахетле», «Перекресток». В каждый владельцы вбухали миллионы: ремонт, аренда и, не исключаю, взятки. Витрины блещут; ряды, тележки – все кипит. Не блещет лишь обслуживание. В персонал, в его обучение, похоже, не вкладывали ни копейки. Зачем? Продавцы – это те, на ком владельцы экономят. Самая дешевая шестеренка механизма товарооборота. Часто их просто завозят вахтовым методом из Средней Азии. Они для работодателя – бессловесная (в «Перекрестке» испуганные люди в униформе нередко еле понимают русский) скотина. Полагаю, там если кто и вякнет сдуру про профучебу – его быстренько отправят назад в родной Узбекистан. А свои еще и коленом поддадут, чтобы не мешал копить гроши, оборачивающиеся на родине богатством.

Вон, в «Бахетле» работает из четырех касс одна (там это обычное дело), и скопилась очередь, и возле очереди кружат два охранника, и две уборщицы, и какие-то, бог его знает, администраторы-мерчандайзеры, и богато одетый народ начинает роптать, – тем более, что кассирша, надув губу, подносит товар к сканеру с жестами умирающего лебедя и с отвращением принцессы на горошине к несвежим простыням.

Вон, восточный парень в «Магнолии» за прилавком упоенно болтает на каком-то из тюркских языков по телефону. Мне всего-то нужна курица, а он болтает и минуту, и три, и, заметив меня боковым зрением, в смущении отворачивается. Когда я через администратора возвращаю его к работе, он взвешивает курицу, улыбаясь в тридцать два зуба, но не прекращая говорить по мобильнику, прижатому к щеке.

Улыбка его – от воспитания в Бухаре или Самарканде. Телефон у щеки – оттого, что он убежден, что здесь, в Москве, так принято.

Я специально подчеркиваю национальность (точнее, гражданство) современного московского продавца, но не затем, чтобы показать, что московский продавец – в наши дни профессия вахтовая (это очевидно). И уж тем более не затем, чтобы патриотично (а по сути – шовинистично) призвать запретить работать в России «понаехавшим тут».

Наоборот, я полон сочувствия и к парню с телефоном, и к кассиршам с черными равнодушными глазами. Исчадия ада для меня вовсе не они, а владельцы и управляющие «Перекрестка», «Магнолии», «Бахетле», «Азбуки вкуса» – да господи, любого российского сетевого магазина (и тьмы несетевых). Дьявол не стучит копытами и не пахнет серой. Нет, он хорошо одет (допускаю, что носит Prada), практикует фитнес, отлично выглядит, однако смысл его жизни – деньги. А люди – так, издержки, которые он минимизирует. А как, по-вашему, должен выглядеть и вести себя враг рода человеческого?

Про узбекских и таджикских продавцов я упоминаю затем, что приезжий – как губка. Не зная правил, порядков, привычек страны, куда он приехал, он вертит головой по сторонам и впитывает местный обычай. Обычная мимикрия иностранца. Это как в Париже – любой приехавший мужик на второй день умеет повязывать небрежно шарфик.

Так что я никакого открытия не совершил, констатировав, что современный российский сервис (любой: авто-, ресторанный, ремонтный, магазинный) – он попросту никакой. Его не интересуешь ты. Его даже не интересуют твои деньги, и отчаянный вопль, что ты больше сюда никогда – слышите: НИ-КА-ДА!!! – не придешь, он встречает с равнодушием российского судьи, которому требуется упаковать задержанного на митинге на основании полицейского протокола. Его кое-как интересуют свои деньги. Но желание доставить другому удовольствие, испытав гордость за профессию, ему не присуще. Это в Париже покупая днем бутылку сидра, можно услышать от кассирши лукаво-понимающее: «Приятного аперитива, месье!». А у нас – в лучшем случае с мертвым лицом произносимое: «Спасибо. За. Покупку. Приходите. Еще». Потому что если не скажешь – супервайзер оштрафует.

В общем, я должен констатировать крах позднесоветской, интеллигентской, идиотской (многое из советского интеллигентского было чушью, поскольку являлось представлением пауков, запертых в банке, о жизни вне банки) идеи, что частная собственность, деньги, рыночная экономика делают сервис человечным, дружелюбным. Фигушки. Дефицит исчез, орущие сватьи-бабы-бабарихи за прилавками исчезли, это факт. Дружелюбие, доброжелательность, домашность и, если хотите, стиль, не говоря уж про шик, – не появились. Я не про исключения. У блестящего петербургского ресторатора Арама Мнацаканова (того самого, у которого «Пробка», «Рыба» и много еще чего) меню долгое время печаталось на обороте групповой фотографии поваров и официантов (а официанты у Мнацаканова любезны, толковы и легко включаются в игру) – это была ирония мэтра, строящего ресторан как дом и воспринимающего сотрудников как семью: в других местах такое фото было невозможно, в российском общепите текучка кадров от 50 % до 75 % в год…

В общем, потерпела крах умозрительная схема, согласно которой частный бизнес, стремящийся к максимализации прибыли, использует дружелюбие сервиса как механизм оптимизации. Слепыми дураками оказались советские интеллигенты, которых стали выпускать за границу при Горбачеве. «Ах, – говорили они, – на Западе если продавщица тебе нахамила, ты на нее пожаловался, и ее тут же уволили, поэтому все улыбаются! И чем лучше продавец тебя обслуживает, тем скорее он делает карьеру! Ах, вот в Голландии! Ах, вот во Франции! Если у нас будет капитализм, у нас тоже так будет!»

Да ничего подобного. Во-первых, попробуйте во Франции уволить злобного продавца (такие там редко, но случаются), особенно если он член профсоюза – никогда и ни за что. Во-вторых, и карьеру улыбка делать не помогает. Да и вообще, в сервисе – какой вертикальный рост? Вон, старики-официанты в парижских Lipp или Deux Magots – те, что обслуживают с невообразимой скоростью и таким же снобистским высокомерием – так ведь они точно так же Сартра с Бовуар обслуживали (и не удивлюсь, если и Наполеона с Жозефиной).

А в-третьих, и это главное, капитализм у нас расцвел, да только сервис на фоне Европы смотрится все равно бледно.

В общем, вскоре я стал объяснять бледную немочь нашего сервиса по-другому.

Россия, по моей новой концепции, есть страна, не прошедшая глубинной христианизации. Купола, кресты, иконы, поклоны – это все обрядовое, внешнее. А сущность христианства – равенство и братство вне зависимости от происхождения и положения; любовь даже к тебя ненавидящему; защита слабого – нас мало коснулись. Мы – слуги и жертвы автократии, рабы господина, и наша церковь точно такая же слуга и жертва, и братья мы и сестры друг другу лишь там, где длань государства не достает: в ближнем, дружеском, в домашнем кругу. Вот тут – да: и взаимная любовь, и защита, и уважение прав, стремление сделать добро просто так, от любви, от чистой переполняющей радости. И даже в советские времена те гадины, что всех чморили – «вас много, а я одна! Ишь, баре выискались!», – дома обращались в волшебных фей. И усаживали за стол гостя, и не знали, как ему угодить.

И те равнодушные девицы, что сегодня со вздохом (но никогда не улыбкой и предложением помощи) на кассе говорят, что «апельсины, мужчина, вы не пробили, я их выкладываю обратно, что ли» – ах, как они, должно быть, радушны и милы, когда своей компашкой выбираются на шашлыки!

То есть дело не в сервисе, товарищи дорогие. И не в рынке. Дело в базовых принципах существования нашей нации как таковой. Когда все не просто делятся на «своих» и «чужих», но когда «чужие» не имеют вообще никаких прав, потому что за людей не считаются, не то что за братьев и сестер, хотя бы и во Христе. «Не брат ты мне, гнида черножопая!» – Балабанов без малейшей иронии снял чудовищный, прямо служащий злу фильм, но все тут же возвели негодяя Данилу в национальные герои. Я и у людей церковных эту ухмылку по поводу того, что все мы братья и сестры, встречал. Последний раз, кажется, у Володи Вигилянского, то есть о. Владимира – бывшего члена редколлегии «Огонька», публиковавшего в «Огоньке» по перестройке всю советскую литературную диссидентуру, ставшего затем пресс-секретарем Патриарха. Дело было на телесъемках, он сказал: «Ты же понимаешь, что никакого равенства нет, это фикция». Сравните с лозунгом Великой французской революции («свобода, равенство, братство») или Декларацией прав независимости США («Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными»).

В общем, моя теория сводилась к тому, что если нация не признает за ценность равенство, то у этой нации не будет уважительного отношения друг другу нигде, – кроме как в узком кругу. И на фоне этой трагедии на такую мелочь, как отсутствие дружелюбного сервиса, внимание можно и не обращать.

И я этой мысли довольно долго придерживался (она хорошо объясняет «трамвайное хамство» что на улице, что в интернете), пока недавно не слетал в Казахстан. Мы, если кратко, похоже с казахами очень. И там, и там и вертикаль власти, и кидание понтов, и огромное расслоение, и подмявшие бизнес чиновники, и коррупция, только у нас запрещены грузинское вино и «Боржоми», а у них Живой Журнал и фильм «Борат».

А вот обслуживали меня там всюду как родного. И любезны были невероятно. И вовсе не из-за денег – разрыв между Москвой и Астаной по доходам не так уж велик – потому что хорошо обслуживали, улыбаясь, абсолютно везде: от борта самолета до проката велосипеда. И это при том, что алма-атинские друзья в расстройстве говорили, что Астана – это ужасный город, некультурный и грубый, и люди там злые, не сравнить с ними…

То есть впечатления приятные у меня появились, а стройная теория рухнула.

И вот я сижу, чешу репу и думаю: отчего у одинаковых стран так по-разному, а? Может, оттого, что у казахов гигантские семьи, в том смысле, что семьей считается вся родня, и «брат» означает также брата свояка троюродного шурина, которого, однако, следует тащить за собой из деревни в столицу, выводить в люди, всячески ему радеть…

Или тут другое?

Ей-богу, не знаю.

Брат, коли знаешь ответ – отзовись!

2012

42. Крутить педали пока не дали// О наблюдениях велосипедиста в Москве

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Двухколесный бум» )

Я завершаю городской велосезон. Первый, когда я ездил на велике не только по Невскому, но и по Тверской. И теперь могу утверждать: велогородами ни Москва, ни Питер в ближайшее время не станут.

Весной 2012 года автомобиль меня окончательно достал.

А был я когда-то большой до машин охотник.

Maserati, Mercedes SLR McLaren, Bentley, Porsche – я много чего поводил и попробовал, включая 300 км/ч на автобане на BMW Alpina и вылет на вираже с автодрома на новенькой «Ламбо».

Упоминаю об этом не с вожделением, а тем чувством, с каким уставший Казанова приводит в порядок дневник: было дело, теперь другое дело.

Итак, этой весной мною окончательно овладело чувство, которое испытывает каждый, кого хоть раз били ограждения турникетов в метро. Вроде лишь раз, и не сильно – но потом до-о-олго трясет.

Вот и я, садясь за руль, заранее начинал с тоской думать о пробках; о том, что место для парковки буду искать час; что приедет эвакуатор; что остановит гаишник; что обнаружу царапину, потому как по крылу проведет гвоздиком вон тот карапет из табора… Поездка стала вызывать ужас, а не удовольствие.

Никакого сравнения с тем, что было 20 лет назад, когда я получал права. Города были пусты, добирался в любой конец я мгновенно, машину бросал где хотел, гаишников за месяц мог не встретить вовсе…

В общем, достало.

По Питеру я уже давно передвигался на велосипеде. В Питере на велосипеде по центру ездить как бы полагается, потому что расстояния невелики, а улицы узки, и с парковкой совсем уже швах. На машине десятикилометровый маршрут типа банк-кафе-магазин-спортзал занимает полдня. А на велике – быстро. Кроме того, в Питере беднее молодежь, иномарку родители мало кому дарят, а вот всей компанией айда на острова? – айда. На велосипедах, на чем же еще? Или белыми ночами прокатиться по набережным – вообще отдельная тема… То есть велосипедистов на Неве – полным-полно.

Но тут я сел на велосипед в Москве.

И получил массу ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.

Наблюдение 1: воздух

То, что в центре Москвы нечем дышать, считается общим местом, но что до такой степени нечем дышать, я в ощутил лишь на Большой Садовой. Бу-хен-вальд. Понятно, что продвинутый москвич (тот, что стремится жить на каком-нибудь «экологичном» Юго-Западе) – идиот (отоспавшись в своей экологии, он проводит часа три за рулем газенвагена). Но все же в машине не крутишь педали, разгоняя пульс до 120 ударов (у меня спортивный кардиомонитор) и не обогащаешь с такой силой кровь окисями, закисями и накося-выкусями. Я вспомнил, как в Лондоне дивился на велосипедистов в респираторах: what – так сказать – was the reason? Ибо лондонский уличный воздух можно было пить, как деревенское молоко. Но Москве через пару поездок я сам кинулся искать велореспиратор. Нашел: со сменными угольными картриджами, но ценой за 2000. Крякнул, купил. Одна из бессмысленнейших трат. Не знаю, на какую физиономию респиратор рассчитан, но клипса на носу жмет, маска сползает, а при температуре ниже +15 запотевают очки. Главный эффект – боевой внешний вид. Народ таращится, и даже дядя полицейский однажды подошел (чем напугал: я решил, что по новому закону меня упакуют на пару лет за скрытое маской лицо).

Наблюдение 2: скорость

У меня велокомпьютер, так что свою скорость я знаю. Максималка – в районе 30 км/ч (рекорд был под 50 км/ч, но это под горку). Средняя скорость… А вот средняя зависит от того, что выбираешь: тротуар или дорогу. Тротуар – безопаснее. Однако тротуары обеих столиц запружены людьми и заставлены автомобилями. Я раньше не представлял, что запаркованные машины сожрали, например, тротуар четной стороны Новинского бульвар! Зато теперь я понимаю мамаш с колясками, подкладывающих листочки с устыжением под дворники: действительно, не проехать, не пройти. По тротуарам получается ехать со скоростью 10 км/ч, – и то, если людей немного. И заклинаю (мой вопль относится к в меру упитанным мужчинам в самом расцвете сил: обычно именно они, вспомнив детство свое золотое и решив уменьшить упитанность, покупают навороченный вел с низким рулем, высокой посадкой, дисковыми тормозами), так вот, заклинаю: никогда не выезжайте сразу на тротуар, не потренировавшись пару недель в безлюдном парке! Лавировать между шарахающимися людьми – отдельное искусство; кроме того, всякая мелочь, вроде шестилетних детей и йоркширских терьеров, непредсказуема. А дисковые тормоза на переднем колесе позволяют, при неумении, вылетать из седла и приземляться в травмпункте, и хорошо, если не угробив йорка, за которого хозяева башку оторвут… Ну, а если ехать по дороге – получится примерно 20 км/ч. В час пик это – быстрее автомобиля.

Наблюдение 3: велосипед и автомобили

Однажды в белую петербургскую ночь, которая лишь в проспектах турфирм да представлениях комиссии по энергетике Смольного всегда белая, а в реальности в ненастье темная, поскольку освещение отключено, – под моими окнами сбили велосипедиста. Парень был без шлема, а его велосипед – без фонарика-катафота. С тех пор я, если еду по улице, всегда экипирован. Шлем на голове, на руле – стробоскоп, под седлом – мигающий светодиодный фонарь, в рюкзаке перекись водорода и лейкопластырь (мало ли что!), на руках – гелевые перчатки (отличная штука, если падаешь на асфальт). Однако пока обходилось. Вопреки распространенному мнению, автомобилисты считают велосипедиста за человека. Если ты едешь по главной улице, а машина выезжает из боковой – тебя пропускают, как если бы на «рэнжровере». Проблемы с автомобилями начинаются тогда, когда автомобили запаркованы в два, а то и в три ряда. То есть ты едешь по правилам, а впереди – бах! – стоящее посреди полосы авто с мигающими габаритками. Типа, его владельцу приспичило. Вот этот брошенный посреди дороги гроб человеческой чуткости и провоцирует тебя дернуть рулем влево, под колеса потока. Жуткая вещь! Я прежде не замечал, что обилием этих гробов Москва напоминает кладбище. И не замечал другой вещи: гаишники на брошенные автомобили внимания не обращают. Они шмонают понаехавших тут на «жигулях» смуглых мужчин с паспортами СНГ – да офисную мелкоту, в надрывный кредит купившую «джип» и затонировавшую стекла (этих берут за цугундер именно за их понты). Но запаркованные вне правил автомобили служителей жезла и портмоне не интересуют никак: раз водитель ушел – кто ж окормлять будет?!.

Наблюдение 4: организация движения

Этой организации, товарищи дорогие, для велосипедистов не существует. Вот вы едете по Садовому, а два правых ряда сворачивают на Новый Арбат, а вам надо прямо. Получается, надо пересечь два ряда, а это реально опасно. Значит, сворачивай на Новый Арбат, а там спускайся в подземный переход. А в подземных переходах – если у тебя только не карбоновый велик весом в 6 кг и ценой в 100 000 рублей – уже начинаешь понимать инвалидов и бабушек с тележками. В большинстве рельсы-пандусы не предусмотрены. Точно так же, как не везде на переходах скошены бордюры (а в Питере – поребрики). Поясню. У современных велосипедов колеса (кроме дешевых китайских муляжей) имеет двойные обода, – это позволяет въезжать на обычный бордюр без риска получить «восьмерку». Но если бордюр высок – то надо делать bunny-hop, «прыжок кролика». А если велосипедист крольчачьей техникой не владеет, он получает удар по колесу – и вылетает из седла. В общем, высокий бордюр – враг. Хотя велосипедисту везет больше, чем скейтбордисту или роллерблейдеру. Для последних еще и тротуарная плитка превращает езду в мучение.

Наблюдение 5: воры

Хотя велосипедист может остановиться, где вздумается – но не везде может оставить велосипед. Велосипедных стоек у нас практически нет, а у государственных контор – нет принципиально. На Дмитровке я слышал однажды вопли у Совета Федерации: это охрана гнала взашей велобайкера, решившего припарковаться: прелестная сценка из жизни дикарей, предмет изучения британского этнографа (дело в том, что английским парламентариям за использование велосипеда приплачивают к зарплате). Стойки для великов есть даже не у каждого фитнес-клуба, а уверенней всего их найдешь у торговых центров (я сам наловчился гонять в «Ашан» с рюкзаком). Однако тут другой бич – воровство. Торговый центр – место воровского нерестилища, на которое милиции и охране плевать. У меня самого из 5 велосипедов украли 3. Один, самый дорогой, – из питерского подъезда, где живет генерал ФСО. Другой – зимой с дачи. Самый дешевый и старый – увели весной из московского подъезда, паяльной лампой расплавив головку замка. Сделали это наверняка гастарбайтеры с соседней стройки (полагаю, женщины-гастарбайтерши, убирающие подъезд, подрабатывали на полставки наводчицами). Этого велосипеда мне жаль меньше прочих: во-первых, реально ветхий, а во-вторых, я же вижу, сколько радости доставляет велосипед таджику или узбеку. Им это как нашим «мерин» с «мигалкой».

Запомните навсегда: без замка велосипед нельзя оставлять ни на минуту, а с замком – лишь на минуту, иначе успеют гидрокусачками перекусят замок. Есть ли надежные варианты – не знаю: в Москве я храню велик в квартире, а на улице оставляю с дополнительным секретным запором. Говорят, в подъезде спасают цепь из легированной стали плюс амбарный замок. Правда, дужку китайского замка, потеряв ключ, я перепилил ножовкой за 30 секунд.

Так что получается, лучший вариант – ездить на том велосипеде, который стар, дешев и который не очень жалко. Но кто ж в России будет ездить на велике, если это такой непрезентабельный велик?

* * *

Ждете выводов? – voila.

В России велосезон заканчивается, и ключевое слово не «заканчивается», а «в России». Холода, дождь, даже снег – это велосипеду помеха, но не сильная. Актер Вилле Хаапасало когда-то подсадил меня на зимнюю велоезду (на шипованной резине), но у нас этот трюк не проходит. В Финляндии выхлоп грузовиков и автобусов безгрешен, как поцелуй ребенка, и на дорогах бел снег – а у нас и летом после дождя из-под автомобильных колес в лицо летит дерьмище; про зиму что и говорить. Зимой сумасшедшие велоэнтузиасты по Питеру гоняют в горнолыжных масках, иначе химическая жижа съест глаза.

Мысль моя по окончании велосезона сводится к тому, что велосипед в России никаким альтернативным городским транспортом не станет, несмотря на радостные разговоры на питерских, например, велофорумах. Ах-ах-ах: в начале года Смольный заказал концепцию развития велосипедного транспорта! Вот теперь заживем!..

Не заживем. Несмотря на то, что практически во всех известных мне европейских столицах – от Парижа и Вены до Берлина и Амстердама – велосипед стал вторым, а кое-где и главным средством городского передвижения.

Потому что переход на велосипед требует поражения в правах автовладельцев. Их интересы ущемляются, притесняются и просто игнорируются. «Машина в городе плюс велосипед под настроение» не проходит: проходит лишь «велосипед плюс общественный транспорт в городе, а машина по выходным за городом». Для велосипедов нужно создавать отдельное пространство за счет автомобильного – а Питере, например, ширина улиц такова, что их придется отдавать целиком. И если я лично – за, то моя не умеющая кататься на велосипеде жена (не говоря уже про 83-летнюю тещу) будут сильно против. И не они одни: посмотрите, что творится на велодорожках в московском Парке Горького или у Муринского ручья в Питере, заполненных гуляками. Плевать все хотели, что велодорожки лишь для велосипедов.

Вторая причина пессимизма в том, что для превращения велодвижения в велотранспорт необходим переход на этот транспорт чиновников. Мэр Лондона передвигается на велосипеде, мэр Парижа передвигается на велосипеде, – Собянина и Полтавченко приезжающими на работу на великах невозможно представить. Они – жители не городов, а загородов, обитатели золотых клеток. Все чиновничество, а за ним вся страна ориентируются на них. Велосипед для них – так, баловство для парка (если, конечно, не возражает охрана).

Третья причина моего неверия в русский велосипед – в том, что для превращения его в средство передвижения надо изменить самих русских. Сегодня для нас велосипед – это дополнительные понты, возвышающие новейших прогрессистов над ушедшего дня понтярщиками, увязшими в пробках. Вот мы новые, версии 2.0 – продвинутые, европейские. Но байк для таких понтярщиков – тот же джип: не случайно при равнинном ландшафте у нас приобретают горные байки, и желательно двухподвесы (точно, джип 4x4!), со «злой» (ужасно непрактичной) резиной, с дорогущим обвесом.

В Европе городской велосипед – именно городской: корзина спереди, багажник сзади, ободранная рама, и хорошо, если три скорости есть. А у нас велик будет тем, чем он является сегодня – средством разгрузки и развлечения, оставаясь средством передвижения для немногих идиотов, вроде меня. И то, идиотов относительных, потому что я не езжу на велике на работу: не знаю, как его через турникет протащить и боюсь, что в лосинах-тайтсах на редколлегию не пустят, а душевой с раздевалкой – как у меня было на работе в Лондоне – в России в офисах нет.

Ну, а люди половчее будут делать на велосипедных понтах деньги. И я не только про продавцов – подтягивается и бюрократия. Я ж упоминал, что Смольный давал задание на концепцию велодвижения? Она была заказана Московскому НИИ автомобильного транспорта, выложена на сайте комитета по транспортно-транзитной политике, но не стоит даже туалетной бумаги, на которой напечатана – а на другой печатать смысла нет. Довольно сказать, что эта дивная концепция исходит из того, что сейчас в 5-миллионном Питере 2,2 миллиона велосипедов, а в 2015 году будет 2,5 миллиона, причем каждый из этих 2,5 миллионов велосипедов будет наезжать за сезон по 1200 километров. Дальше про этот полет из пушки на Луну можно не читать. Я бы за вдвое меньшие деньги впятеро быстрее сочинил бы что-нибудь вдесятеро более правдоподобное.

А если заказчики и исполнители моим мнением возмущены, то пусть попробуют набрать своими коллективами за сезон хотя бы по 200 велокилометров на брата, – и тогда я публично съем велопокрышку, сдабривая маслом для велоцепей. Но если не наездят – то пусть наберутся смелости признать, что просто попилили бюджет.

На велотранспорте это все никак не скажется.

Сезон закрыт, все свободны; это наша Родина, сынок.

2012

43. Между сетью и тьмой// О крахе идеи, будто интернет-Россия прогрессивнее ТВ-России

(Опубликовано в «Огоньке» )

В моем кругу была популярна идея, что новые технологии – и прежде всего, интернет – есть ключ к просвещенности, с которой Россия воспрянет ото сна. Но, боюсь, ключ сну не помеха.

Давайте поясню.

В моем кругу было популярно (и сейчас популярна) утверждение, что российское социальное устройство поддерживается темными, плохо– и малообразованными людьми, обладателями небольшого ума. А если и не дураками, то теми, кто живет там, где из всех средств информации – три канала пропагандистского ТВ.

Эта концепция рассматривает интернет как золотой ключик доступа к разнообразным источникам информации. В соответствии с нею любой разумный человек (и даже дурак) сравнив, например, пропагандистские бяки в исполнении Аркадия Мамонтова на НТВ с программами телеканала «Дождь», а также с дискуссиями в твиттере и ЖЖ, поумнеет и отделит зерна от плевел, агнцев от козлищ, овес от овсюга.

Эту концепцию много что питало. Например, технология телевидения, основанная не только на эмоциональном объединенном воздействии картинки, музыки и речи, но и на клиповом характере подачи (неизбежно низводящему великие идеи до простеньких). А также – внимание, это обычно упускают из вида! – на отсутствии обратной связи. Даже в книгопечатанье обратная связь устойчивее, чем на телевидении: написал Фукуяма свой «Конец истории» – получил в ответ десяток книг-опровержений, после чего сам кое-что подкорректировал в «Великом разрыве».

То есть пока власть телевидения монопольна – три канала могут трубить что угодно о западном враге, продавшейся оппозиции и вековых православных устоях. Если у тебя только эти программы ящик принимает, а кругом дерьмо и грязь до горизонта, – то, безусловно, утешительно в это все верить.

Власти информационной тьмы были и другие подтверждения. Среди поддерживающих тьму до сих пор нет, например, ни одного писателя. Ни одного поэта, который пел бы власть столь же искренне и сильно, как когда-то Маяковский. Нет известных ученых. Актеров встретить или попсу встретить можно, это да. Но актер играет сегодня героя, а завтра злодея, и честь для него в перевоплощении, а не в чести. Попса же и вовсе продукт телевидения, без которой она исчезает, как призрак с рассветом… И вообще, все умные – в оппозиции.

Так что надежды просвещенной оппозиции на просветительство интернета были понятны. В 2010 году Алексей Навальный триумфально лидировал на электронных выборах мэра Москвы, устроенных на сайте «Коммерсанта». Он набрал 45,02 % (следующий, Немцов – 11,99 %, а Собянин лишь 2,82 %).

Вот, – предвкушали прогрессисты, – когда интернет действительно овладеет массами, Навальный станет национальным лидером!

Летом 2010 года, по данным ФОМ, суточная аудитория интернета в России составляла 28,6 миллиона человек, месячная – 43,7 миллиона. Спустя два года эти показатели выросли соответственно до 45,1 и 59,4 миллиона. Только с февраля 2012 по сентябрь 2012 года узнаваемость Алексея Навального (беру теперь данные ВЦИОМ) возросла в стране с 29 % до 48 %. Геннадия Гудкова – с 21 % до 60 %. Сергея Удальцова – с 26 % до 42 %.

Однако – внимание! – это был рост отрицательной популярности. В феврале к Навальному относились положительно 24 %, а отрицательно 31 %. В сентябре положительно 22 % (и отрицательно 46 %). У Гудкова эти пары цифр 24/29 и 24/43.

Да, я понимаю, что пропагандистская телевизионная машина постаралась. Но почему россияне, имея доступ к разнообразным источникам через интернет, продолжают пить из мутной (как это видится моему кругу) лужи?

Идея ведь была в том, что правда побеждает кривду, и что одно от другого каждый сможет отличить, дайте только инструмент доступа!

Вот вам инструмент. Вот вам интернет. Уже не только в двух столицах, но и во всех округах (уровень проникновения интернета сегодня колеблется от 48 % в Сибири и Приволжье до 58 % на Северо-Западе). Вопрос: почему правда (как мы ее понимаем) не побеждает кривду?

Я слышал массу ответов. Глава ВЦИОМа Валерий Федоров, например, объясняет отрицательный рейтинг оппозиции усталостью от политики и от митингов.

Но все эти объяснения исходят из базовой идеи: правда должна торжествовать, потому что она правда.

Я очень боюсь, что правда никому ничему и ничем не обязана. Россия не просто остается консервативным, косным, негибким и умеренно бесчеловечным государством с несменяемой властью (Путин с нами, вероятно, теперь до смерти, просто пока не понятно, до его или нашей). Более того, Россия за последние – интернетные! – годы стремительно дуреет. В том смысле, в каком мы двоечника, не знающего ничего на свете, считаем дураком.

Я пару месяцев как веду файл, озаглавленный «хроники пикирующего идиотизма». О боже мой! В Свердловской области гаишники зовут попов освящать дороги. 27 % россиян хотят ввести в Уголовный кодекс телесные наказания. В Белгороде запрещают рок-оперу. Минтранс запрещает продавать любые билеты за пределы региона без предъявления паспорта. В Госдуме хотят запретить выход без паспорта в интернет. В Питере запрещают выставку Марата Гельмана, а питерские депутаты обсуждают запрет топота котов в ночное время и запрещают обсуждать конец света.

По-моему, конец света уже настал.

Из последнего – вот: в Национальном исследовательском ядерном центре МИФИ открывают кафедру теологии. С чем и поздравляю инженеров и физиков. Заведовать ею будет митрополит Иларион, который, как истинный православный, разумеется, верит, что мир был создан Богом за шесть дней.

В общем, я хочу сформулировать очень неприятную для моего круга вещь.

Доступ к источникам информации никак не гарантирует того, что нравится моему кругу: толерантности, терпимости, развития науки (молчу уж про развитие гражданского общества). То есть не гарантирует европеизации страны.

Похоже, то, что называется «русской матрицей», влияет на убеждения, поведение и принятие решений в куда большей степени.

Здесь, если еще не устали, я перехожу к одной гипотезе. В моем кругу обычно имеют некоторые представления о генетике, и знают, что биологическим репликатором является ген. С точки зрения гена, люди – просто генетические машины, позволяющие генам выжить. И если не происходит ничего чрезвычайного (например, радиационного облучения), то ошибки в репликации редки и поправимы: «неправильный» ген попросту умирает вместе с его носителем… Я остановлюсь, отослав читателя к популярной литературе, типа «Эгоистичного гена» Ричарда Докинза…

…А с отточия продолжу: есть гипотеза, что представления людей о добре и зле, о должном и о греховном реплицируются в пределах наций и цивилизаций таким же матричным путем, мельчайшей структурной единицей которого является, по аналогии с геном, мем.

Слово «мем» недавно вошло в наш язык из английского (первым о мемах заговорил тот же Докинз) и пока что существует в значении «прилипчивое выражение, запущенное в интернет». Например, мем – это реплика блогера и муниципального депутата Веры Кичановой: «А я девочка, я не хочу брать на себя ответственность, я новое платье хочу». Фраза не просто облетела Рунет, не просто тысячекратно варьировалась («а я мальчик, я не хочу писать для «Огонька», я красную «Феррари» хочу!»), но и сохранила изначальное представление о том, что все мы остаемся людьми и детьми, в какие бы взрослые игры ни играли… Однако такое определение мема крайне неполно. Мем – это устойчиво воспроизводимая единица культурной информация. А культура – это вовсе не кино и домино (хотя и это), а вообще все то, что отличает страны и цивилизации друг от друга.

И вот, – тут я подхожу к главному, – мем, похоже, устойчив к образованию и образованности, к знаниям. Идея, что Россию достаточно образовать, просветить, как она изменится, – весьма стара, ее разделяла масса людей, от Чаадаева и Новикова до Горького и Быкова, однако она неверна. Темного сиволапого мужика в России давно нет (а еще Тэффи в переписке с Горьким яростно уверяла, что сиволапый никогда не научится пользоваться носовым платком) – а русский строй есть. Все та же автократия, все тоже целование сапога тому, кто выше, и пинок под зад тому, кто ниже, – если докапываться до глубинных, и вовсе не христианских, основ.

Мы живем примерно в той же стране, какая сложилась между Иваном III и Иваном IV, когда уничтожена была конкурирующая матрица – республиканская. Петр I заставил русскую матрицу мутировать, внешне европеизироваться (он подействовал на страну, как жесткое облучение; с тех пор русские сравнивают себя с Европой, а не с Азией), однако матрица в основе устояла, и либеральный мем в ней является рецессивным, а не доминантным. И даже большевики не смогли ее сломать, лишь царя переименовали в генсека да взяли под контроль личную жизнь.

И хотя пороки русской матрицы всем известны, пора делать вывод, что никаким интернетом ее не изменить. И пора делать вывод, что вопрос «кто виноват?» по отношению матрице вообще бессмыслен: человек, с точки зрения мема, есть машина для его воспроизводства.

Остаются еще вопроса: «Что делать?» и «С чего начать?»

Но отсутствие ответов на них не отменяет необходимости развития интернета и просвещения общества: пусть основ существования это и не меняет, зато делает жизнь куда более приятной.

2012

44. Стоящее дело// О трассе М10 «Россия» и о том, что русское бывает разным

(Опубликовано в «Огоньке» )

Стокилометровая пробка, сковавшая по снегу самую показательную трассу страны (с точки зрения показа того, что мы как страна представляем) – это репетиция нашего будущего

По трассе М10, связывающей две российских столицы, я езжу регулярно почти 20 лет, а потому знаю про нее если не все, то многое. От Кремля до Эрмитажа 750 километров, из них около 450 километров четырехрядки, 220 – трехрядки, а еще 80 – двухрядки, порою с качеством грунтовки. 40 % пути – по территории городов и деревень, 60 км/ч ограничение.

Там, где по ряду в каждом направлении – например, в дивном, прелестном, пронизанном каналами, поросшем ивами-ветлами, утыканном церквушками и домушками, угрюмом и засранном Вышнем Волочке, который галерист Гельман, а также архитекторы Герасимов и Чобан хотели отмыть и превратить в восьмое чудо света, русскую Венецию – там давно пробка круглые сутки. Потому что через покосившуюся, заросшую грязью Венецию в день проходят больше десяти тысяч грузовиков и фур. И как минимум столько же легковушек, из которых самые умные пробираются не по главной трассе, а ямами важных огородов. Но даже при петлянии по огородам там можно застрять на час. При этом в Волочке для проезжающего нет ни топографического, ни музейного указателя, ни кафешки, ни стоянки, вообще ни хрена, и объездной дороги тоже нет – и не будет до 2015-го как минимум. Городишко, разрезанный трассой надвое, тонущей в выхлопах. И я какое-то время думал: ну ладно, вышневолоцкие молодые – они, положим, боятся тюрьмы, и им проще уехать, чем страдать. Но ведь есть там безнадежные раковые больные? Умирающие старики? Которым терять нечего? Они-то что не перегородят трассу, не устроят бунт, не самосожгутся под объективами CNN, не докажут самим себе, что они люди, и что люди их дети и внуки? А потом вопросы задавать перестал. Потому что ответ очевиден. Потому что я слишком долго езжу по М10, этой транспортной вене, тромбированной темной самопогибельной кровью. Потому что это в нашей крови: бесконечные автопоезда везут с северо-запада, из финских портов, немецкие, японские, французские автомобили, которым суждено еще больше забить тромбами эту хилую дорогу смерти (смертей на двухрядных русских дорогах всегда в изобилии), и все это знают, – но покупают и покупают, везут и везут.

Там пробка всегда – в Крестцах, в Волочке, в Твери, в Клину, в Солнечногорске, на подъезде к Москве и к Питеру, и пробка давно.

Это на исходе 1990-х я на «жигулях» промчался однажды по М10 на за 7,5 часов, набив «бардачок» червонцами для гаишников.

Сейчас бы пришлось набивать пятитысячными, и все равно – из-за пробок быстрее, чем за 10 часов, не успеть. А 10 часов одному за рулем – это жесть. А я езжу один, не считая коммуникатора с картами «Яндекса», который на территории Московской области пищит каждые пять минут, предупреждая о притаившемся гаишном радаре. Их там на 100 км пути штук, наверное, 20 (раньше на всю трассу было 20 засад и 16 стационарных постов). Смысл засад и радаров – не снизить аварийность, заставив сбросить скорость, не спасти тем самым жизнь, а вытрясти бабло, отпив чужой жизни. Бабло – русская идея, и попробуйте другую найти. Деньги, пожирающие людей ради денег, а теперь начинающие пожирать сами себя – в пробках на М10 хватает времени, чтобы почитать на новостном сайте, как у очередного чиновника при обыске нашли безумные миллионы. Жду, когда нагрянут в автодор.

Года три как я езжу по М10 под аудиокниги. Это шанс извлечь пользу из отчаяния. Первой было радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву». В 2009-м, после кризиса, машин между Питером и Москвой убавилось, поредели автопоезда, зато прибавилось сбитых собак и кошек, которых хозяева в конце дачного сезона, экономя на кормах, бросали. Книжка звучит около 8,5 часов. И опустевшая дорога занимала столько же. И я, подпрыгивая на очередном трупике, слушал под Тосно: «Поехавши из Петербурга, я воображал себе, что дорога была наилучшая. Таковой ее почитали все те, которые ездили по ней вслед государя. Такова она была действительно, но на малое время». И под Зайцево (во времена Екатерины – «Зайцово»): «Человек низкого состояния, добившийся в знатность, или бедняк, приобретший богатство, сотрясши всю стыдливости застенчивость, предпочитает место своего рождения на распростертие своея пышности и гордости».

«Путешествие» – скучная, назидательная, неумелая книга, где школьник с интересом листает лишь страницы про Яжелбицы (там про сифилис) да Валдай, где «всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие». Забавно, однако, то, что под Валдаем и сегодня находится мотель, где всякого проезжающего встречает билборд «Сауна и массаж круглосуточно».

Впрочем, трасса М10 не только об этом.

Она о том, как русское борется с русским.

И это не всегда борьба на уничтожение, как может показаться в умерших от рассечения мечом трассы деревнях, с их развалившимися пятистенками, шокирующими после жирного, показного блеска столицы.

Это о том, что русское бывает разным. О том, что дорога смерти может быть и дорогой жизни. О том, как разные люди, по-разному объединяясь, выбирая разные формы дела, становятся то героями, то негодяями. Потому что на М10 представлено все – от индивидуальной воли до гаишной опричнины. И это история не только о том, как бездушное «государство», слуги которого строят себе дворцы, но не могут построить обычного шестирядного автобана (это вообще история не про логистику и не про царей, хотя, конечно, про царей и логистику тоже). М10 – история об эволюционном отборе, о жизни вообще.

Это, например, история о тупике личной воли, не облагороженной ни образованием, ни сочувствием, и выродившейся в бытовой произвол. Когда М10 в девичестве еще называлась E95, на ней появились частные заправки и харчевни, от чего я пребывал в восторге, потому что – вот! свобода! капитализм! Но на частных заправках бензин разбодяживали, а в частных шалманах под видом «жаркого в горшочке» кормили дерьмом: все равно уедут и не вернутся. Помню, в ресторанчике под Валдаем, стилизованном под избу, я толкнул дверь в ночи. В полутьме пахнуло жаром. Плеснули ляжки в сиреневых рейтузах. Это на лавках, натопимши печь, а потому сморимшись, дрыхли девки, подавальщица и повариха. Я заказал жаркое. Они, подрыгивая колбасою телес, принесли нечто полусырое: свинину с кровью. И так и не поняли, чем я недоволен. Им было плевать, скрутит меня в поносе в пути или нет. А чо?

Я и сегодня на всю трассу знаю лишь одно приличное заведение, который держат беглые азербайджанцы, а прочее пролетаю мимо: невкусно, грязно, равнодушно, телик орет.

То есть частное – оно бывает всяким, что, вроде бы, и так ясно, но, видимо, не вполне. Скажем, в Крестцах это частное обрело вид придорожных рядов с самоварами, где потчуют чаем и сбитнем. А на новгородской объездной – вид рядов керамики, солений и варений. А в Бахмаре – двухметровых синих плюшевых зайцев. А под Барвихой – леща и угря во всех видах копчения. Земля наша богата.

И корпоративное тоже не всегда бывает бездушным, то есть стандарт бывает и цивилизующим. Скажем, M10 последних лет – это история пожирания разномастных мелких заправок крупными сетями. И сети задают стандарт, хорошо описанный Хемингуэем в рассказе «Там, где чисто, светло». У сетей при заправках непременны магазинчик, туалет и кафешка, в которой точно не отравят. Причем большие компании способны меняться. Осенью 2010-го, в разгар скандала с аварией «мерседеса» вице-президента «ЛУКОЙЛа», я заехал на «лукойловскую» заправку. На вопрос, где туалет, заправщица осклабилась: вся Россия – наш сортир! Я это, при виде загаженных обочин, и без нее знал, но все равно в ярости я сообщил интернету, что мы с «Лукойлом» на наше любимое Отечество нагадили в буквальном смысле. Вскоре получил ответ от пресс-службы: простите, бога ради, больше такого не будет, у нас теперь на каждой заправке есть туалет, вот полный список. Я проверил – правда.

Да и загаженные обочины нередко стали чистить люди в дорожной униформе, то есть государевы слуги, а вот загаживать их продолжают водилы-частники, которые плевать хотели на мир вне кабины.

И, кстати, именно это обстоятельство научило меня не заявлять по-дурацки, что государство – это всегда плохо, а либерализм – всегда хорошо.

Просто я действительно не могу понять, отчего русский человек, согласившись передать часть своих прав государственной монополии (дороги – это ведь госмонополия, дорогу не может построить ни Алекперов из своего кармана, ни целый «Лукойл»), не может потребовать от царя строительства автобанов. И отчего царь, могущий провести и войну с братьями во Христе, и зимнюю Олимпиаду устроить на юге, не может построить банальных дорог. Загадка. Непостижимость. Я не про конкретного царя – и Екатерина не могла построить, чему свидетелем Радищев, и Александр не мог, чему свидетелем Пушкин, и Николай, чему свидетелем де Кюстин. Гитлер у немцев почему-то мог, а у нас Сталин – уже не мог.

Может, нам нужно просто дожить до времени, когда мы почешем-почешем репы, и скажем: ну их на хрен, эти дороги. Не умели строить, не умеем и не будем уметь – давайте-ка перескочим через этап, как предлагает, например, знаменитый дизайнер Владимир Пирожков. Тот самый Пирожков, который работает в дизайн-центре Toyota в Ницце, и который руку приложил и к «Сухому», и к Citroen C3. Идея его в связывающих страну беспилотных воздушных линиях (для летательных аппаратов которых Пирожков придумал сверхлегкие губчатые корпуса из металла с газом). Пирожков считает, что так будет и быстрее, и дешевле.

А возможно, мы свои автобаны просто еще не выстрадали. Как французы выстрадали кровищею революции право быть прекрасной Францией (с отличной, кстати, системой дорог, а также скоростных поездов и поездов метро, превращающихся в электрички).

Потому что, есть такое предположение, трехдневная пробка на М10 – просто репетиция того, чего все обреченно ждут. Репетиция времени «Ч», когда Москва застынет в Великой Пробке, и будет стоять и день, и два, и три. И не расчистит проезд ни ФСБ, ни ФСО. И больные будут умирать в «Скорых», а женщины рожать на задних сиденьях, а мужчины мочиться в штаны, потому что не открыть будет дверцу. И только всадники черные на конях бледных будут лететь с востока на запад, давя копытами «мигалки», вдоль трассы М10.

Про которую я до этого снегопада знал практически все – кроме того, что она официально называется трассой «Россия».

2012

45. Участковый, начальник и другие приятные люди// О том, как и во что превращаются люди внутри государственной машины

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Я вот думаю – как получается, что милейшие люди, стоит им объединиться во имя общего блага, производят в итоге черт-те что? Например, современную Российскую Федерацию?

В один замечательный день катящегося к закату 2012 года я гулял по парку, слушая по mp3-плееру философа Фридриха Ницше, устами Заратустры внушавшему мне, что человек есть то, что следует превзойти.

Было несказанно хорошо.

И в момент апогея, когда в пещеру к Заратустре явились и два короля, и тень Заратустры, и орел и змея Заратустры, и далее по списку, – зазвонил телефон.

Звонил майор полиции Васильченко Александр Витальевич, старший участковый уполномоченный полиции отдела МВД России по Тверскому району города Москвы.

Который с некоторым даже сочувствием поинтересовался, действительно ли я 25 марта 2012 года, выступая по «Радио Свобода» в программе «Час прессы», произнес: «Российские мужчины настолько ничтожны, настолько омерзительны, настолько продажны, настолько слабы, что будь я женщиной в России, Господи, я бы лесбиянкой был…»

И хотя адвокат Резник Генри Маркович советовал: «Запомните, Дима, на всю жизнь: чистосердечное признание облегчает душу, но сильно удлиняет срок», – я дрогнул и чистосердечно признался.

Глупо было бы отрицать, что я дурного мнения о соотечественниках, собратьях по полу, хотя дело не в отдельно взятой стране. Просто в тех царствах-государствах, где стая признает лишь альфа-самца, прочие мужики автоматом превращаются в бета-самцов. А бета-самцы в порядке компенсации кошмарят нижестоящих до уровня сигма-самца, – и так далее, вниз по вертикали. Массовый продукт такого общества – омега-самец, злобный, мстительный, но перед начальством раболепный. Воспевающий стаю и кусающий выбивающегося из нее. Причем начинается омега-самцовость уже на верхних этажах иерархии. Знаю я одного примата, поющего аллилуйю крепостному праву (ему симпатичные знаменитые рабовладельцы) – так он, представьте, занимает должность зампреда… Впрочем, умолкаю. Резник научил…

В общем, в обмен на признание майор Васильченко доложил, что самый ничтожный из омега-мужичков… нет, конечно, он так не говорил… Майор Васильченко сказал, что после моего выступления по радио на меня поступила жалоба – догадайтесь с трех попыток, на чье имя! – с требованием привлечь за оскорбление и разжигание. Из администрации президента жалобу переправили в Тверское ОВД, а оттуда – на лингвистическую экспертизу.

Стоп. Пауза. Не потому, что проведенная экспертиза свидетельствовала против меня, – наоборот.

Пауза необходима вот для чего. Президент Российской Федерации Путин Владимир Владимирович на все публичные обращения к нему с призывом покарать зло отвечает так: в стране есть суд, в суде со злом и боритесь. Однако администрация президента так не считает. Она вовсе не предлагает обиженному обращаться в суд: писать исковое заявление, разыскивать адрес ответчика, оплачивать пошлину (ну, то, что в Питере группа товарищей проделала в отношении певицы Мадонны). Администрация пересылает жалобы в полицию. Из чего следует, что либо президент РФ Путин Владимир Владимирович нас обманывает, либо он не контролирует администрацию, либо администрация президента играет против президента… Ошибку в логике нашли? Нет? Тогда я продолжу.

В общем, жалобщику был дан отказ, и я бы ничего не узнал, философствуя по паркам, но тут надзор решение об отказе отменил. И дело пошло на новый круг.

Так что от меня теперь требуется объяснение, – и майор Васильченко интересуется, каким образом я его могу дать. Мне проще давать объяснения по email, однако майор ответил, что у сотрудников российской полиции электронной почты нет. Я поинтересовался ехидно, зачем же майор таким утверждением подрывает авторитет пусть и бывшего, но все же некогда существовавшего президента Медведева, при котором прошла милицейская реформа: если в результате в полиции не появилось даже почты, то это не реформа, а тьфу! Но майор Васильченко – вот ведь терпеливый человек! – деликатно заметил, что это мое частное оценочное суждение. Все ведь понятно.

И я замолчал, но внутренне расхохотался. Потому что в начале этого года мне нужно было отправить в ГИБДД видеозапись с места аварии. И вот тогда я и узнал про отсутствие в полиции электронной почты: гаишник дал свой частный адрес. Адрес был примерно такой: Sladkij_Maximka@pochta.ru. Прогресс по сравнению с временами, когда Максимки на Руси предпочитали быть Горькими!

…В общем, после майора я позвонил знакомому адвокату, ведущему громкие дела о диффамации, Сергею Ж., который как-то за обедом объяснил мне работу отечественной правоохранительной системы как механизма, который перемалывает все, что попадается на пути, реагируя лишь на собственные, механизма, сигналы, а не на доказательства виновности или невиновности. И что единственный шанс быть неперемолотым – это декодировать свою невиновность в понятный машине язык. Чем и занимаются, собственно, адвокаты. И я под диктовку Ж. написал на имя начальника Тверского ОВД полковника Вакульчука Анатолия Тарасовича объяснение. Что все, высказанное мною в отношении российских мужчин, является моим личным оценочным суждением, высказанным в свободной дискуссионной форме. Что сказанное является обобщением. Что к обобщению меня подвиг анализ статистики по мужскому алкоголизму, неуплатам алиментов и т. д.

И отправил в ОВД по частному каналу.

Надеюсь, теперь все кончится. Тем более, Ж. объяснил, что таков обычный оборот шестеренки: письмо – экспертиза – отказ – отмена отказа – дополнительные материалы – отказ.

И я возвращаюсь к тому, с чего начал.

Как так получается, что милейшие люди, сорганизуясь в государство, задача которого делать жизнь милейших людей еще более милой, – занимаются бог-те чем, портя себе жизнь?! Ведь и я милейший человек, и майор Васильченко, и полковник Вакульчук, и даже тот омега-мужичок, что строчил жалобу президенту. И он тоже в личной жизни милейший парень. Читает, поди, Бушкова или выпиливает лобзиком. Однако задайте поиск в рутьюбе – и тут же получите (пр)ославивший Тверское ОВД ролик: про то, как там врали, будто не задерживали одиночных пикетчиков-«справароссов», как не впускали внутрь имеющего на то право депутата Госдумы Бесчетнова… Причем получается так, что принимал в этом участие и полковник Вакульчук.

Ну почему, так, а? Полковник – почему?! Майор – почему?!

То есть я даже не «почему» спрашиваю. Я подразумеваю – что делать, а?!

И умолкаю.

Потому что, если я выскажу на это свою частную точку зрения, мне не помогут и Резник с адвокатом Ж., вместе взятые.

2012

46. Как мы сдвинемся по фазе// О том, как и что меняют революции в ходе эволюции

(Текст был отклонен в «Огоньке»: как и в случае с колонкой про постиндустриальные революции, его попросту не поняли. Опубликован «Снобом» )

Конец света, несомненно, наступит. Это не только мое мнение, – так считает и наш астрофизик Панов, и американский изобретатель Курцвейл, и многие другие.

Сами ученые если и хмыкают при разговорах о близком конце света, то по причине терминологических расхождений. Они предпочитают говорить про «фазовый переход». Мы за прошлый век повидали несколько локальных концов света, то есть фазовых переходов: скачкообразных изменений путей развития. Чем не локальный конец света – конец конной тяги, в результате которого вымерли профессии кучера и извозчика? А ведь лет 100 назад пользователям гужевого транспорта казалось, что конец света примет совершенно другой вид: города попросту утонут в конском навозе. Причем глашатаи эры самодвижущихся экипажей высмеивались на том основании, что на большой скорости воздух, несомненно, разорвет легкие ездока… Или конец века космонавтики, ставящий целью колонизацию космоса: помните, 1957 – спутник, 1961 – Гагарин, 1969 – человек на Луне? И все, дальше тупик и фазовый сдвиг: вместо колонизации – спутниковые навигация, разведка, метеорология, передача данных, ТВ.

Фазовый переход всегда происходит, когда стремительное, с ускорением, развитие отрасли, описываемое геометрической прогрессией, упирается в сингулярность – в точку, из которой график должен рвануть вверх, что невозможно. Невозможно бесконечное удвоение транзисторов на миллиметр микросхемы за два года, как это предписывает закон Мура. Невозможен бесконечный рост населения Земли (Мальтус рисовал его в виде экспоненты, сегодня график роста имеет вид гиперболы – но Капица предсказывал резкий обрыв, остановку на уровне 10–12 миллиардов). Невозможно развитие прогресса за счет потребления, потому что три пылесоса в квартире не нужны (и тем более – тридцать три).

Более того, если взять основные фазовые переходы в мировой истории – то есть рубежи эпох, от палеолита до Пара, Электричества и Электроники – то окажется, что смена эпох учащается (с коэффициентом порядка 2,67) и скоро тоже упрется в тупик. Кибернетик Хейнц фон Ферстер считает годом тупика 2026, астрофизик Иосиф Шкловский – 2030, экономист Грэм Снукс и упомянутый Панов чуть более осторожно говорят о «первой половине XXI века». Сюда вполне попадает «21 декабря 2012 года».

И тут возникает главный вопрос (коль уж мы не в силах ни избежать конца света, ни дать точную дату). А по каким законам происходят концы света?

Ответ на этот вопрос, как ни странно, есть.

Первое: во время разрешения кризисов новый лидер эволюции не возникает ниоткуда. Он и до этого существует, но на вторых-третьих ролях. Млекопитающие, сменившие вымерших динозавров, существовали и при динозаврах, просто воспринимались как мелочь пузатая. Электродвигатель был придуман задолго до вытеснения конки трамваем, а принцип реактивной тяги использовался потехи ради еще в средневековом Китае для запуска фейерверков. И даже Иисус не спустился в одночасье с небес, а успел пожить среди людей 33 года, просто люди его слова всерьез не воспринимали. А потом случился кризис идеологии, последовал фазовый переход, и то, что говорил какой-то чудак, окруженный 12 учениками плюс женщиной с сомнительной биографией, овладело миллионами и перекроило историю.

Александр Панов этот принципиальный момент называет «фактором избыточного многообразия» (кстати, в Иудее в конце Старой Эры уж кого-кого, а разнообразных пророков хватало; точно так же потом в христианстве хватало ересей, то есть разнообразных течений богословской мысли – несколько самых революционных ныне известны как протестантство). Значение фактора избыточного многообразия может оценить любой генетик, биолог, да и просто любознательный человек, знакомый с дарвиновской теорией эволюцией. Достигая предела, сингулярности, невозможности эксплуатировать прежний механизм выживания и развития, жизнь должна иметь достаточно альтернативного материала, какими бы вздорными эти альтернативы ни казались. Если альтернативы убрать – велик риск исчезнуть и самой жизни (это неплохо описывает на примере погибших цивилизаций, включая цивилизацию острова Пасхи, Джаред Даймонд в книге «Коллапс»).

Получается забавная штука. Ревнители веры, ограничители свобод, ярые борцы за чистоту (идеологии, крови, сексуальной жизни – неважно), упертые моралисты, грозящие концом света – они как раз и прикладывают все усилия, чтобы конец света стал концом.

Вторая же особенность конца света описана так называемым «законом Седова» (в честь философа Евгения Седова), или законом иерархических компенсаций. И этот закон невероятно для нас утешителен. Когда происходит фазовый сдвиг, как правило, прежний лидер эволюции не исчезает, но отправляется в запас. Лошади ведь не исчезли совсем из нашей жизни, так? Они стали служить забавой и спортом (или, как в Казахстане, – сырьем для кухни). Ислам и христианство не уничтожили иудаизм, лишь подвинули его в ряду мировых религий. Компьютер не отменил книгу, но на какую полку переставил – это мы скоро узнаем, потому что коллапс книгопечатной индустрии (а также индустрии бумажной прессы) наступает на наших глазах.

Подытоживаю: конец нынешнего света, несомненно, наступит, и довольно многие, читающие этот текст, до него доживут. Более того: они, вероятно, будут жить, а некоторые и заново возродятся при начале нового света.

Бояться же нужно не конца света, фазового сдвига, революции, называйте это как хотите (потому что эволюция – это вовсе не плавное, последовательное развитие, а скорее последовательность революций, между которыми расположены графики ускоряющихся развитий). Бояться нужно тех, кто, боясь великих потрясений, вырубает и выжигает вокруг себя все, что не такое же, как он. Смерть – это фазовый переход, упершийся в безальтернативный тупик. И крупнейшее потрясение в российской истории ХХ века, кровавый большевистский переворот осени 1917 года, приведший нас в 70-летнее никуда, был, сдается мне, так чудовищен и кровав вследствие того, что старый режим, предчувствуя смерть, яростно изничтожал все политические альтернативы. И это урок, который не просто не усвоен, но который принципиально не хотят учить ни двоечники-депутаты, ни двоечники-сенаторы, ни далее по вертикали…

Ну, а в качестве утешения я должен сказать и о третьей особенности фазовых переходов. Они не детерминированы на 100 %. На самом гребне всегда имеются точки полифуркации, неустойчивого равновесия – как у шарика на острие иглы. И куда покатится шарик (включая земной), порою зависит от усилий одного человека.

Вот почему я этот текст и написал.

2013

47. Жизнь в противотоке// О том, как получать преимущества от жизни не как все

(Опубликовано в «Огоньке» )

Пора завязывать с мечтами о русском богатстве. Слишком многие толкаются локтями. Обладание смыслами – другая история.

Жена недавно попала в аварию. Была за рулем. Ничего серьезного, типичное городское ДТП, я бы даже добавил, российское. Долгое ожидание полиции, потерянный на протоколы день и два слегка помятых крыла.

Виноват в аварии был парень, который, «подрезая» машину жены, умудрился при обгоне еще и выйти на «встречку». Теперь отберут права, если, конечно, не отстегнет на взятку тысяч десять, а то и двадцать, поскольку у него дорогой внедорожник.

Со мной бы такого не случилось.

Потому что в городе я давно избегаю садиться за руль.

Примерно с тех пор, как машина стала не плюс одной степенью свободы, а сначала минус одной, а затем и минус двумя степенями. Машиной в городе добираться дольше, нервнее, дороже: ни разогнаться, ни запарковаться. В моем питерском переулке недавно ввели запрет на парковку по четным дням у четных домов, но запрещающие знаки поставили лишь с одного конца переулка. Теперь к полуночи перед четным днем в переулок сползаются эвакуаторы. И – начинается веселая охота, напоминающая ту, какую инуиты в Гренландии ведут на моржей и тюленей.

Минус вторая степень свободы – это когда не просто испытываешь неудобства, но когда на тебя ведут охоту сплоченные группы.

Это эволюционный закон. При уменьшении ресурса возрастает риск быть проглоченным. Когда в бульоне древнего океана аминокислот перестало хватать на всех, жизнь изменила форму. Потому что высокоорганизованные схарчили неорганизованных.

Главный российский ресурс – это не люди, а результат перегонки нефти: деньги. Машина – косвенный признак обладания ими. Чем дороже машина (или чем беззащитнее, как просевшие набок «жигули» с гастарбайтером за рулем) – тем вероятнее нападение. «Соблюдайте правила!» – вера наивных, потому что ошибка есть эволюционный закон, сбой в копировании. Рано или поздно ты правила нарушишь, и возмездие выпрыгнет из кустов.

Вот почему я давно езжу по Питеру на велосипеде или в метро. В метро замечательно. Можно читать. Книга маркирует тебя не как жертву, а как прямоходящее, непригодное в пищу. В «Матиссе» писатель Иличевский пишет про героя: «Книга его защищала. Он всегда знал: ментам и другим пассажирам читающий человек внушает если не уважение, то сожаление и опаску».

Борьба усиливается на глазах, принимая, например, форму «усиления борьбы с коррупцией». При Ельцине с коррупцией не боролись, потому что ресурса было вдоволь. Сегодня ясно, какой конкретно группе животных принадлежит ресурс. Вот почему городской выпускник мечтает поступить на госуправление, его родитель рекомендует нефтехим, а деревенский мальчик идет в полицию.

Однако у студента нефтехима велик шанс в зрелом возрасте получить обломками углеводородной экономики по голове. Ведь мы – статичный поставщик углеводородов, а потребители динамичны. Если они перестроят экономику, мы можем опрокинуться, как в перестройку или в 1998-м, когда цены на нефть свалились ниже $10. После оверкиля у чиновника или функционера-партийца будет серьезный шанс попасть под закон о запрете на профессии. Такой закон принимался после развала СССР в странах Восточной Европы, а у нас нет, что стало причиной реставрации брежневского типа; новые победители ошибки учтут.

Если посадка будет жесткой, хуже всего придется силовикам, от ГИБДД до ОМОНа. Полиция в революциях всегда играет роль мяса. В документах революционной поры начала XX века хватает описаний, как толпа, пойдя домой к околоточному, в ярости убила жену и, вытащив из люльки дитя, размозжила об стену.

Я пугаю? Конечно. Выход вижу? Надеюсь, что да. На два ресурса в нашей стране сегодня мало кто посягает. Первый – время. Второй – смыслы. Если идти в противотоке, не заморачиваясь на приобретение внедорожника, запонок от Zilli и, самой собой, «айфона», вдруг обнаруживаешь, что конкуренция мала, а ресурса тьма, – хватай полной охапкой.

То, что цивилизация Запада ценит дорого – музыка, книги, вообще ценности нематериального мира – у нас бесплатны или стоят три копейки. Торрент-трекеры качаются бесплатно. Читалка-ридер с электронной бумагой стоит как недорогой мобильник. Билет в концертный зал Мариинского театра равен по цене билету на «Облачный атлас», – голливудскую клюкву, рассчитанную на мозги ризеншнауцера. Версии всех газет и журналов, плюс нашпигованные интеллектуальным продуктом Snob, Slon, OpenSpace – задарма. Я когда-то на «Новый мир», «Дружбу народов», «Звезду» и прочее совокупно с книгами тратил ползарплаты…

Если знаешь английский – двери противотока открываются шире. Вон, завершен прием документов на очередной fellowship Центра Дэвиса в Гарварде. Стипендия для россиян, занимающихся стратами цивилизаций – $46000. Бостон, Атлантика, архив Троцкого, гигантский оцифрованный русский фонд (в Ленинке такого еще полвека не будет) – плохо, поди? Если знаешь не только английский, возможностей больше. Меня пару недель назад измучили – кто-нибудь из моих знакомых журналистов владеет немецким? Deutsch-Russische Forum оплачивает двухмесячную стажировку в Германии, но никого не найти…

Нематериальные смыслы – фантастически важная вещь, без них человеку никак. Без них тоска, страх смерти, депрессия. Несчастных богатых русских с пустыми глазами я встречал немало, а вот музыкантов, писателей, музейных работников – единицы. Вообще страх смерти, небытия («о господи, все равно же все умрут?!»), принципиально не решаемый на уровне материальном, – всегда приводил человеческое сообщество, сколь угодно малое, к созданию религий и философий.

То есть вариант выбора такой. Либо ты, как все, влезаешь в кредит ради, как у всех, джипа (а потом, как все, танцуешь перед гаишником джигу и мучаешься в пробках) – либо, например, начинаешь слушать в пробках аудиокниги. Мой знакомый недавно признался, что в пробках занимался музыкальным самообразованием – слушал аудиокнигу про Чайковского, а в нужный момент врубал его же Шестую «Патетическую» (скачивал, разумеется, с торрент-трекера). И сейчас собирается брать уроки музыки – он, оказывается, всегда мечтал сыграть на фортепиано хоть «Детский альбом».

Жизнь в поисках персонифицированных смыслов, а не демонстрации материального успеха, приводит к открытиям не только в области смыслов (когда понимаешь, что вопрос «в чем смысл жизни?» всерьез может задавать только интеллектуально девственный человек), но и в области потребления.

Моя знакомая, глава НКО, изрядная модница, проблему цен на шмотки решает не только покупками в стоках или на распродажах. Давно смекнув, что ни у одной вещи в ее гардеробе нет шанса умереть естественной смертью, она раз в квартал устраивает с подругами квартирник, «обмен-парти», на которую девушку притаскивают то, что надоело, хотя не было толком ношено. Расходов – минимум, удовольствия – тьма.

Своих сотрудников, кстати, она приучила брать отпуск в несезон – в феврале, марте или ноябре, когда цены на билеты низки, но когда особенно прекрасен пустой, грустный Стамбул, куда хорошо завалиться, начитавшись написавшего про эту постимперскую грусть Орхана Памука. Добавлю, что сказочно хорош в такие месяцы и Петербург: город, в который я когда-то сбежал из Москвы. Почему сбежал? Да по той же ровно причине: в Петербурге вокруг себя я каждый день бесплатно имею такую роскошную декорацию, какая не доступна ни одному миллиардеру в Москве…

Суть жизни в противотоке не в том, чтобы жить «не как все». То есть не в том, чтобы идти против потока, а чтобы использовать тот ресурс, ценность которого для большинства неважна. Проводя, если хотите, политику конкистадора. Пусть аборигены пляшут от радости, отдавая полцарства за зеркальца и бусы, – но ты знаешь цену залежам местной руды.

Пусть злой Кощей над златом чахнет. Думаете, нефть будет вечно рулить миром? Не знаю. Может быть, вовсе не нефть, а генная инженерия, заказ на свойства будущего ребенка, возможность изменить физическое ощущение возраста… И вот за этот ресурс будут все биться, а нынешняя цивилизация, потребительская, отомрет по той простой причине, что потребление конечно, в гробу карманов нет, как это и ни печально. И здесь я ставлю точку. Время, которым я располагал, истекло. А мне еще дочитывать «Коллапс» Даймонда и «Судьбу цивилизатора» Никонова.

Думаю, вы догадались, эти книги о чем.

2013

48. Парадокс заключенных в Россию// О том, как теория игр применима к социальной реальности

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Закручивание против себя» )

Некоторые явления последнего времени, сводящиеся к рискованному и бессмысленному закручиванию гаек, становятся понятнее, если попробовать приложить к ним теорию игр.

Я с прошлой осени веду файл, в который вношу события, которые обычной логикой не объяснить.

Первая запись помечена 20-м сентября, когда архимандрит Тихон (Шевкунов) назвал выставку «Духовная брань» в галерее Гельмана «циничным террором в отношении русской культуры» (картины были стилизованы под иконы с Pussy Riot). Во-первых, странно, что наместника Сретенского монастыря возмутило то, чего он не видел. Во-вторых, выпускник ВГИКа Шевкунов должен знать, что искусство всегда утверждает новое через ниспровержение старого, другого механизма нет. В-третьих, уход кинематографиста в монахи тоже есть акт цинизма в отношении культуры, – и тут я, пожалуй, остановлюсь.

Вторая запись (23 сентября) касалась освящения дорог в Свердловской области «по официальной просьбе управления МВД и полка ДПС в целях снижения аварийности». Не знаю, сильно ли она снизилась, но я тогда зачарованно глядел на фото. Там были священники, офицеры и убогая двухрядная дорога. Я бы сказал, что на снимках была запечатлена первая русская беда на фоне второй, но прикусил язык, потому что 24 сентября Госдума единогласно поддержала законопроект, предусматривающий штраф до 300 000 рублей либо тюрьму до 5 лет за «оскорбление чувств верующих».

И понеслось.

Минтранс запрещает продажу билетов без предъявления паспорта на все виды транспорта при выезде за пределы региона.

На питерском кинофестивале «Послание к человеку» запрещен показ фильма «Клип» члена жюри фестиваля Майи Милош.

«Группа казаков» требует запретить в Петербурге спектакль «Лолита».

Депутат Митрофанов в Госдуме предлагает ложь в отношении политических партий расценивать как уголовное преступление (до 2 лет, если лгали группой).

В Госдуме принимают поправки в статью 275 УК (госизмена), под нее теперь попадает и просто помощь иностранцам, сыгравшая «против безопасности РФ».

Депутат Деньгин в Госдуме требует запретить мультик «Южный парк».

Полиция в Петербурге разгоняет на Марсовом поле играющих в снежки (играют без разрешения).

Помощник депутата петербургского ЗАКСа Милонова Артюх требует запретить пропаганду гомосексуализма на упаковке творога «Веселый молочник» (там радуга)…

Про митинги, пикеты, иностранных агентов в НКО, «закон Димы Яковлева», он же «закон Ирода», я уж молчу.

Я назвал этот файл «Хроники пикирующего идиотизма».

Хроники сводятся к тому, что все неразрешенное в новейшей России объявляется запрещенным, все запрещенное карается, и даже ошибка криминализуется.

У этого закатывания пашни в асфальт есть несколько особенностей.

Первая – новые границы «преступного» размыты, а потому допускают произвол. Что такое «оскорбление чувств верующих», если понятия «верующий» в юриспруденции нет? Тот, кто справку от батюшки принес? Нельзя оскорблять чувства лишь православных, или мормонов тоже? А что такое «пропаганда гомосексуализма среди несовершеннолетних»? Наличие в школьной библиотеке письма Пушкина Вигелю, где солнце нации без стыда предлагает своему приятелю использовать известных ему по Кишиневу «милых трех красавцев» – это как, пропаганда? И штрафовать – кого: библиотекаря, директора, книгоиздателя?

Вторая особенность – злобная жестокость в наказании, когда даже за легкий проступок штрафы предлагаются такие, чтобы вдарить под дых, что особенно видно по увеличению штрафов за правила ПДД. (Из последних идей запомнился штраф в 1000 рублей за невключенный поворотник. Меня самого бесят игруны в «шашечки» – но я понимаю, что карать будут не тех, кто играет, а кого поймали. Например, тех, у кого перегорела лампочка в указателе поворота).

Третья особенность – отсутствие во всем этом тотальном закручивании гаек хоть какого механизма уменьшения вреда в будущем. Ведь повышение штрафов за нарушение ПДД не приведет к строительству европейского класса автодорог (в лучшем случае – имеющиеся начнут освящать). Помните, как Дмитрий Медведев, сурово брови нахмурив, на фоне BMW X5, говорил, как нужно до 15 лет упаковывать в тюрьму тех, кто будучи пьяным за рулем, стал виновником аварии со смертельным исходом? А я печально думал, что пьяным за рулем из-за «нулевого промилле» теперь считается и тот, кто выпил корвалола. И, спрашивается, как виновник поможет деньгами семьям погибших, если он на 15 лет в тюрьме? А сам Медведев – заплатил уже штраф за тонированные стекла на BMW, в котором (нам показали!) он приехал на съемку?

То есть, если суммировать, ясно, что пикирующий идиотизм, подвергающий ковровым бомбардировкам всех, кто выбран жертвой – атеистов, гомосексуалистов, автовладельцев без спецномеров, курильщиков (о да! Ведь скоро с ними можно делать что угодно – убрать с улицы и выгнать с работы) – он ни к чему не приведет, кроме удовлетворения садизма гонителей. То есть приведет к росту ненависти (я помню «табачные бунты» в перестроечном Ленинграде, когда, оставшись без сигарет, толпа чуть не покрушила Невский – это было страшнее, чем август 1991-го), презрения к стране и ярости загнанной в угол крысы.

Ну почему так?! Почему тенденция не просто закрутить гайки (оставив котел на огне), но непременно прищемить пальцы? Ведь невыгодно, нелогично, и ударит однажды по тем, кто закручивает! Я многим неглупым людям задавал этот вопрос, и в ответ много чего услышал («Да их там чем-то кормят – ну, как солдатам в армии дают бром!»), пока не наткнулся на одно объяснение.

В теории игр есть знаменитый парадокс, называемый «дилеммой заключенного». Суть в том, что люди не всегда принимают решения, которые им максимально выгодны. Представьте: следователь уговаривает двоих сидящих по разным камерам заключенных дать показания друг на друга, – обещая за сотрудничество со следствием дело закрыть. Однако каждый заключенный знает, что дело закроют, только если он подельника заложит, а подельник промолчит: на ушедшего «в отрицалку» тогда повесят всех собак и дадут максимальный срок. Если подельник тоже даст показания, то вместо условного срока дадут реальный (преступление сразу станет «групповым»), однако не максимальный (учтут сотрудничество со следствием). Но если оба промолчат, то срок получат небольшой: у следствия не хватит доказательств.

Спрашивается: что выгоднее? Казалось бы: молчать. Однако парадокс в том, что заключенные закладывают друг друга, основываясь на банальном переборе вариантов. Если другой меня закладывает, мне выгоднее тоже заложить: срок получу, но не максимальный. А если другой молчит, тоже выгоднее закладывать: в этом случае вообще есть шанс выйти на свободу.

И, кстати, в реальной жизни следователи пользуются «парадоксом заключенных» вовсю.

Но у этого парадокса есть границы. Он перестает работать, если заключенные получают возможность согласовать или хотя бы узнать о позиции друг друга. То есть когда начинает работать обратная связь, и решения принимают взаимовыгодные.

Вот эта обратная связь, как мне кажется, у нас и разорвалась: каждый сидит в своей камере и закладывает друг друга. В итоге Милонову всюду чудятся гей-клубы, которые он мечтает извести под корень, хотя продуктивнее ему было бы в гей-клуб пойти и поговорить с мальчуганами по душам: глядишь, расслабится, избавившись от гнетущего. А геи требуют разрешения лав-парадов, хотя разумнее было бы понять, что движет агрессией гомофобов и прочитать для начала да хоть Теодора Адорно. А священникам, неправославных за людей не считающим, разумнее было бы проводить в церкви дни открытых дверей (и царских врат): вот это место у нас называется солея, а вот вам книжка с картинками о том, как устроена и церковь, и литургия (а то у меня знакомый, увлекшись религией, с удивлением обнаружил, что образовательные курсы для взрослых в Москве есть лишь у евангелистов – и больше ни у кого). А чиновники, да, должны добираться на службу на велосипедах, трамваях и метро. А журналисты должны брать у чиновников интервью. А чиновники должны их давать…

Вот почему, товарищи дорогие, я так пессимистичен и печален по поводу нашего совместного будущего. Все, что считается обычным и разумным на Западе, от жвачки до «Лолиты», от личной свободы до автобанов, все равно, конечно, рано или поздно в Россию придет, – но придет поздно, а не рано, оставив после себя тысячи бессмысленных жертв. И правнуки Милонова, весьма вероятно, однажды вступят в счастливый однополый союз. Но тогда, когда не будет уже ни Милонова, ни меня.

И зная это, следователь потирает руки.

2013

49. Судьба и школа// О том, как делить сладкие пряники образования, если их не хватает

(Опубликовано в «Огоньке» )

В Петербурге с 1 марта меняются условия записи в школу первоклассников. В итоге накал страстей такой, что впору ставить чайник: закипит!

Я ехал в Петербург в купе с двумя мамашами будущих первоклассников.

До глубокой ночи они обсуждали сумасшедшую тему: с этого года в Питере ребенка можно отдать в школу только по месту прописки!

То есть это крепостное право, да! – шушукались они. Вот ты живешь по эту сторону дороги, а английская спецшкола по другую сторону дороги, – и все. Ты в эту спецшколу ребенка не можешь записать. Потому что твоя прописка в другом микрорайоне. Настоящее рабство. И твой самый талантливый в мире ребенок – он как Тарас Шевченко. Который от помещика не может уйти! Хотя прописка вообще незаконна! Но у нас такая страна! Все законы писаны на туалетной бумаге!.. Да у наших депутатов ни совести, ни ума, ни детей!.. (По интонации я понимал, что они имеют в виду не только питерских депутатов, – хотя понимал также, что они понятия не имеют, имеют ли депутаты отношение к их истории).

Эти мамаши, познакомившиеся в поезде час назад, не просто шумно и возмущенно шептались – они на моих глазах образовывали партию войны, причем с двумя фронтами, исповедующими разные стратегии. Первая мамаша делала ставку на фиктивную временную прописку – ей уже сказали, что это возможно, у всех гастарбайтеров такая липовая фиктивная прописка, благодаря чему их дети будут ходить в хорошую школу. Ужас-ужас-ужас: представляете, ваша кровинушка приходит в школу, где с первого класса – английский, my name is Ivan, потому что у половины родителей прицел, конечно, на учебу в Англии, а за партами – сплошные my name is Ravshan, или как там? – Jamshoot! Нет, вы представляете?! Ладно, в школе под окном, – но уже и в английской гимназии, говорят, половина черных!

Я тихо вздохнул.

Я хорошо знал, каково это, честному русскому человеку: приехать в столицу старой, доброй Англии – и обнаружить там бесконечных Равшанов, Мохаммедов, Вишванатанов и Янеков. Ну, или диких северян из Ливерпуля, ливерпадлианцев (они так и называются: Liverpudlians – все эти люди, вместо «а» произносящие варварское «у», «ливерпудлианз»!). То есть мамашу, дай бог осуществиться ее планам, еще ждало открытие, что бывают космополитичные города… Тяжко, конечно. Но это я к слову…

Так вот, вторая мамаша исповедовала иное. Ее ребенок был записан в приготовительную детсадовскую группу при лицее. И она платила за дополнительные программы, за иностранный язык с пяти лет, – а на самом деле, конечно, за зачисление в лицей. В который до этого года можно было попасть лишь двумя путями. Первый – для дураков – был такой: в нужную ночь приходить к лицею, жечь костры, чтобы с утра, когда официально начнется запись, попробовать попасть в список (а скорее всего, не попасть: потому и дураки). А второй – как раз через детсад, директриса которого, не будь дура, не захочет терять доход, тем более, сами понимаете, мы… (тут вторая мамаша переходила на неразличимый шепот). В общем, идея второго фронта была объединяться с директрисой детсада и подкрепляться финансами, а не сработает – писать в газеты! В прокуратуру! Путину! В Европейский суд!

И тут я заснул, потому что ничто так не вгоняет в сон, как надежда найти управу на несправедливость посредством доброго царя.

Приехав в Питер, я убедился, что в главном мои попутчицы были правы. Система записи первоклашек в школу с 2013 года действительно изменилась. Если раньше единственным официальным путем была запись с 1 апреля в порядке живой очереди, по принципу «кто первым встал – того и тапочки», то теперь все начинается с 1 марта, но записывают только детей с регистрацией в микрорайоне, а всех прочих с 1 августа. Если, конечно, останутся места.

Об этих грандиозных переменах сообщала популярная фрондирующая газета «Мой район», и на всех интернет-форумах полыхали костры родительских амбиций.

Потому как старая система была хорошо освоена и сводилась к тому, что нужно иметь знакомых, деньги и точное знание, как, кому и сколько платить (через кассу детсада – или в качестве спонсорской помощи школе). А с новой был сплошной туман.

Меня даже успели на бегу спросить, какой вариант, старый или новый, мне кажется лучшим. И что было отвечать? Я сказал, что бесполезно обсуждать, какую доску прибивать к дырявой бочке, если у нее отсутствует дно (и этот вариант ответа мне вообще кажется единственным в любой современной российской дискуссии).

Проблема понятна: желающих попасть в школу, слывущую хорошей, всегда больше, чем в этой школе имеется парт. А русское решение этой проблемы состоит в поиске кривой козы, на которой проблему можно объехать. Спонсорство, взятки, блат – что угодно, но только не законопослушание, потому что в России закон всегда кривее самой кривой козы, а жизнь по закону может и вовсе скрутить в бараний рог.

Не сказать, что проблема (не козы, но нехватки мест) является исключительной школьной. Она есть и в высшей школе, но там хорошо известны варианты решения: единый госэкзамен, вступительные экзамены, собеседование. Есть и французский путь, когда принимают в университет абсолютно всех, то есть заведомо с избытком, благо, что высшее образование во Франции почти бесплатно, а затем начинается естественный отбор.

Но высшее образование – штука добровольная, в то время как школа для всех обязательна. Кроме того, знания 17-летних можно оценивать, а шестилеток – как? Четверть века назад, когда в первый класс шел мой пасынок, в его гимназии ввели вступительное собеседование, и Митя его не прошел: на вопрос о любимом композиторе ответил, что это «дядя Юра Ханин», о существовании которого собеседователь понятия не имел, и жена в поисках кривой козы бегала по знакомым в районо и, в итоге, нашла.

И вот эта русская (не)задача – распределения пряников по справедливости в условиях дефицита – выглядит неразрешимой, потому что пряники хоть можно разломить, а школьные места никак.

А пишу «русская», потому что у нас, не видя решения задачи, полагают, что вообще нигде в мире решения нет.

Между тем в американском городе Чикаго действует сеть публичных школ (400 тысяч учеников!), которая давным-давно решение в подобной ситуации нашла. Есть публичные школы и в других городах США, но чикагские известны благодаря американскому экономисту Стивену Левитту, сумевшему математически вычислить махинации с местным вариантом ЕГЭ, тестом ITBS – а также благодаря журналисту Стивену Дабнеру, написавшему совместно с Левиттом книгу «Фрикономика», давшую старт целому направлению «экономика в стиле фанк».

Так вот: как вы думаете, как справляются в Чикаго с проблемой избытка претендентов при дефиците мест?

Напряжемся и ответим: раз, два, три?!

Правильно: там вносят в списки всех, а потом бросают жребий.

Потому что когда задача справедливости неразрешима для человека, остается доверить ее решение тому, к кому претензий в предвзятости не предъявить.

Кстати, в истории России, а точнее, русского православия, проблема выбора достойнейшего среди равных посредством жребия решалась трижды. Три патриарха – Иосиф, Никон и Тихон, последний в 1917 году – выбирались именно таким способом (я понимаю, что школа и церковь в своей идее противоположны, пусть русская церковь и пытается сегодня в школу прийти).

В общем, моя идея проста. В условиях, когда никто никому не верит, когда никто не хочет равенства и все надеются на исключение, на силу блата, власти и денег, – такая довольно древняя штука, как жребий, остается единственным средством.

Впрочем, в петербургских органах образования со мной могут и не согласиться.

Но для квалифицированного ответа им следует прежде хотя бы прочитать «Фрикономику».

2013

50. Это невыносимо светлое прошлое// О представлениях поколения, не знавшего СССР, о жизни в СССР

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Пересвеченное прошлое» )

Студенты Международного университета Москвы попробовали честно написать о том, что в СССР им, не жившим в СССР, кажется прекрасным. Неужели вы таких вещей не знаете?!

На журфаке МУМа я веду нечто среднее между спецсеминаром и творческой мастерской. Моя должность у американцев называлась бы visiting professor (а у французов, не исключаю, professor de kislih schei).

Старший школьный и студенческий возраста трогательны тем, что девочки и мальчики нередко стараются выглядеть умудреннее, опытнее, чем они есть. Если бы сегодня было принято писать стихи, они наверняка бы писали о многажды любившем, но разбитом и никому не верящем сердце – несмотря на то, что их даже вторые любви являются первыми.

Моя задача – научить не только профессии, но и совмещению профессии с честностью восприятия. То есть писать то, что ты действительно думаешь и чувствуешь, а не то, что, как тебе кажется, ты думать и чувствовать обязан. У них ведь есть опыт, который мне неведом. Как написал в твиттере мой студент Айк, отличие сегодняшних поколений в том, что в СССР не фоткали себя в зеркале.

Я, разумеется, рассказываю Айку и его группе о том, почему в СССР «не фоткали в зеркале». Что фотография была непростым делом. Что пленку требовалось в специальном прорезиненном рукаве вытащить из бумаги, вставить в защелку катушки, намотать, вставить внутрь кассеты (постаравшись не оставить отпечатков), затем не ошибиться с выбором выдержки и диафрагмы (экспонометр «Ленинград-4» был дефицитом, и зеркалка «Зенит» была тоже дефицитом), – а дальше царство метол-гидрохиноновых проявителей, эндотермической реакции растворения тиосульфата натрия, красных фонарей фотопечати, м-да… Немногие выдерживали, фотографирование было непростым ремеслом. Немногие могли «фоткать себя в зеркале», но я, например, фоткал!

Поколение Айка – в числе первых, не помнящих СССР вообще. Нет даже смутных воспоминаний, как у меня – о первых годах Брежнева, когда встревоженные родители (мы жили в деревянном доме) говорили о каких-то бандах поджигателей, бросающих поджиги в незакрытые форточки. А я пускал в городском весеннем ручье кораблик с пластмассовым парусом.

Вот почему я прошу Айка и семинаристов написать в своих ЖЖ про 7 прекрасных вещей, которые существовали в СССР, и которых им не хватает сегодня. «7» – условное число, но безусловное ограничение, потому что ограничение создает смыслы. Если бы твиты не ограничивались 140 знаками, то твиттер бы никто не знал. Алмазы рождаются под давлением. А второе важное условие – они описывают свои представления о советском прекрасном, но не корректируют посредством журналисткой проверки. Потому что меня в данном случае интересует не то, умеют ли они критически относиться к полученной информации, а умеют ли донести до читателя то, что их родители, дедушки, бабушки, а также телететеньки и теледяденьки донесли до них.

В ответ получаю семь текстов. От Стеллы, Эли, Богдана, Лены, Насти, Саши, Алины. Довольно (кроме одного) ироничных: взять заголовки «Неволя, равенство, гадство» у Богдана или «Воображариум Советского Союза» у Лены. На репрезентативную выборку не тянет, но тенденцию разглядеть можно.

Итак: что в Советском Союзе поколению их родителей понравилось настолько, что хочется вернуть?

Бесплатность образования, здравоохранения, медицины – 5 упоминаний. (ну, это понятно. Они-то за свою учебу платят, даже когда платят не они).

Стабильность и уверенность в завтрашнем дне – 5.

Сплоченность, дружелюбие, доброта советских людей (выход «советской доброты» на призовое место для меня полная неожиданность! Я помню, каким хамлом были советские люди, особенно в магазинах. Куда прете!) – 4.

Безопасность жизни, отсутствие криминала – 4.

Хорошее образование, интеллектуальная жизнь – 3.

Социальная защищенность – 3.

Самореализация, развитие искусств, включая телевидение – 3.

По 2 упоминания: развитие спорта, мощная армия, качественное здравоохранение, всеобщая обеспеченность жильем.

Единожды помянуты: техническая база (включая космическую), любовь к Родине и замечательный вкус жвачки.

Действительно – воображариум.

И, разумеется, я не удерживаюсь. Рассказываю, например, что спорт в СССР был не столько массовым, сколько обязательным, но обязаловка распространялась лишь на школьников и студентов, причем школьники от «физры» косили повсеместно (как, впрочем, и сейчас). Что в школьных раздевалках не было душевых, и после физры старшие классы воняли козлы козлами. А для взрослых не было никаких фитнес-залов, вообще ничего, и абонемент в бассейн добывался по блату (редакцию ленинградского журнала «Аврора», где я работал, обабонементчивал директор Зимнего стадиона Лелюшкин. Заход в бассейн был по сеансам и предполагал «сухое» время, когда все, от карапетов до взрослых, строились в шеренгу и под «раз-два-три!» выполняли коллективную разминку. Под индивидуальные занятия инфраструктура СССР заточена не была; помню, я занимался теннисом – жуткая польская алюминиевая ракетка, достал по блату – по выходным в ПТУ).

Но я быстро умолкаю. Вон, Стелла пишет, что во времена СССР «ключ от квартиры можно было спокойно оставить под ковриком у двери. Все так делали. И все знали, что все так делали. Но никто не боялся, что об этом все знали». И что теперь – спорить, что ли? Стелле так рассказывал кто-то из родни, а родня у нее из Армении, и, возможно, там дело так и обстояло в маленьких городах. У меня другие воспоминания. Наш дом дважды или трижды обворовывали, мать пырнули ножом из-за песцовой шапки, отца убили средь бела дня из-за американских джинсов – ну, а любого подростка (включая меня) били, если он пересекал границы своего района. И Аркадий Ваксберг в «Литературной газете» писал огромные очерки о чудовищной жестокости немотивированных преступлений.

Но, повторяю, я не ставил себе целью кого-то переубеждать.

Память обладает алхимическим свойством превращения в золото любого дерьма.

Но неожиданно я себя поймал на том – а вы не поймали? – что и у меня есть тоска по кое-чему, существовавшему в СССР, и чего больше нет, хоть тресни. Например, были скидки 50 % на билеты в купейные вагоны школьникам и студентам (сейчас – лишь в плацкартный вагон). И я мог гонять в студентах из Москвы в Ленинград и обратно за 12 рублей, плюс еще 2 рубля на белье. Или черный хлеб по 18 копеек буханка. Если попасть к привозу, он был еще горяч, и тогда горбушка, политая нерафинированным (другого не было), оставляющим в бутылке осадок пахучим подсолнечным маслом, с накинутым кругляшом колбасы – господи, что за вкуснятина была! Увы, уже через пару часов этот хлеб превращался в резину. Как весь тот хлеб, что продается в полиэтилене сегодня…

Но если по-крупному, то в моей советской жизни были две исчезнувших ныне сверхценности.

Первая – это поэзия. Мы ею жили. Презираемый Асадов, обожаемый Самойлов, самиздатовский Бродский и тамиздатский Лосев (мой шок от «Тайного советника» с его «я делаю ногою толстой па, одно вперед и два назад, как Ленин, сгибаю с хрустом та-та-та – забыл! – колени, и сдержанно хихикает толпа»). Начитавшись Самойлова, я написал ему влюбленное письмо, и, получив ответ, завалился в Пярну, однако он не прогнал, а принял в число тех, кто его окружал. «Юлия Кломпуса» я выучил наизусть. Как и пушкинский немаленький «отрывок из Фауста». «Воронежские тетради», «На ранних поездах» – доставалось на ночь, перепечатывалось. Сергей Марков с его «Мариной» и «Анной»: «Когда мы Анну хоронили, тащили гроб, по броневым автомобилям блуждал озноб». Синий том Ахматовой большой серии «Библиотеки поэта», купленный за 6 долларов в «Березке» (а доллары покупались по 4 рубля, и за это грозил срок). Межиров: «Мы на «ты», на «ты», на «ты» лишь в пределах простынь белых нашей узенькой тахты». Евтушенко: «Ты спрашивала шепотом: «А что потом? А что потом?» Постель была расстелена, и ты была растеряна…» И Алла Пугачева, во что сегодня не верится, перед сном тогда читала Мандельштама, и Мандельштама пела, пусть и хихикали снобы, как она, в угоду цензуре и худсовету, подправляла слова. Но все же – «Я вернулась в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез».

Да, этого мне реально не хватает. Как справедливо сказал Бродский, поэзия есть идеальная форма репрезентации чувств. Чувств не стало меньше, репрезентация пошла другая. «Ты это, зайка, короч… Типа, я тебя, слышь, люблю» – гопническая формула, как подметила куда-то сгинувшая писательница Денежкина, а также режиссеры Костомаров и Расторгуев, которые из снятых ростовской гопотой на мобильник клипов смонтировали блестящий фильм «Я тебя люблю».

А второе, чего не хватает – это интеллектуального пиршества в кругу людей с образованием. В СССР интеллигенция означала круг, где знанием гордились, где знание добывали, и нередко с боем (я первокурсником отправился в научную библиотеку МГУ, находившуюся во дворе журфака, с намерением взять Фрейда. И мне быстренько объяснили, что до 4 курса студенты пользоваться библиотекой не имеют права, а Фрейд без письма научного руководителя мне не светит вообще никогда. Ну и что? Все равно добыл Фрейда. Мальчика, не читавшего Фрейда, однокурсники бы заклевали).

На том же Зимнем стадионе по пятницам в сауне собиралась редакция «Авроры» в расширенном составе. Историк и поэт Шарымов (переведший на русский «Бледный огонь» Набокова, проведший грандиозное исследование основания Петербурга и давший окончательный ответ на вопрос, где был Петр с 14 по 16 мая 1703 года). Литкритик Крыщук. Писатель Житинский. Восходящая телезвезда Набутов. Литературовед Самуил Лурье. Друг Бориса Спасского журналист Алексей Самойлов. О, вот были пиры! (Справедливости ради: «и вся их игра, и всех их фантастические гэги ушли в пар, потому что никто ни хрена не записывал, это вообще были проболтавшие себя поколения», – как потом жестко сказал тот же Кирилл Набутов. Я тоже не записал. Хотя было что).

Да, вот этих вещей (говорю я себе с нарастающим пафосом), их в СССР было столь изобильно, что хоть лопатой греби! Читать книги было обязанностью интеллигента! – и мне сегодня этой обязанности реально не хватает. Мы променяли чтение на шопинг.

Но я тут же щипаю себя за руку.

А что, в СССР были другие варианты?! Как заметил мой добрый знакомый, крупнейший гебраист Сема Якерсон, «это мы с тобой, пока бабушка пекла пироги, сидели на кухне и книжку читали. А американский мальчик в это время катался по ранчо на пони, которую ему подарили на день рождения».

Но дело даже не в этом. Стихи что, сегодня запрещены? Вон, в ридер можно бесплатно в три секунды залить всего Бродского и Слуцкого. Да хоть Емелина! У Гандлевского выходит трехтомник! Издательство Ивана Лимбаха только выпустило в одном томе всего (да, всего!) Лосева, это даже не знаю, с чем и сравнить. Это как холодильник открыть, а там сверху донизу трюфеля, лобстеры, икра и фуа-гра. Ешь не хочу! И если не хочешь, значит, проблемы не в холодильнике, а в тебе.

То же и с играми интеллекта. Все, что было при Брежневе за семью печатями, про что только слышали, но достать не могли, а еще чаще не слышали, от Фуко до Адорно, от Джиласа до Авторханова, – вон, навалом, свободно, только читай. От Бердяева до Берберовой. В издательстве «Астрель» в серии Philosophy издается абсолютно все – от Зиновьева до Бодрияра и Делеза. Стоит дешевле «50 оттенков серого», а серого там вообще нет. А если чего-то важного и нужного нет на русском – скажем, последовательницы Докинза Сьюзан Блэкмор с ее «Меметической машиной», – то не проблема купить на Amazon. И КГБ-ФСБ даже пальчиком не погрозит.

Все это есть, но пиршеств нет. «Свой круг» – идентифицируемый по образу жизни – по-прежнему остается своим, но там мы как-то больше говорим о бордо или о лыжах в Альпах, что тоже прекрасно, но все же другое. Интеллектуалы стали наперечет, – растут себе, как одинокие сосны на картине Шишкина «Рожь».

И этот парадокс – стихи есть, а читатели стихов растворились; интеллектуальное чтение есть, но интеллектуалов не стало – я могу объяснить одним. В Советском Союзе человека наполняла силой идентификация с какой-то большой силой. Чтобы жизнь обретала смысл, нужно было прислоняться либо к советскому, либо к антисоветскому (второе было веселей). Это блестяще описано в романе Терехова «Каменный мост», когда советский человек отождествляет себя с наконечником на стреле, которую империя посылает в вечность. Вот почему старики жить не могут без Сталина! Потому что он – их последняя надежда на бессмертие. Надежда на то, что они все же не зря прожили свои бессмысленные жизни. Отнять у них Сталина – это как взамен дать веревку и мыло.

То есть Советский Союз, я хочу сказать, был системой идентификаций по крупным общностям. Вот совки, читающие макулатурный «Английский детектив», со своими коврами на стене и хрусталем в полированной «стенке». Вот антисоветчики, читающие «Живаго» и прикнопливающие на стену бог знает кем привезенный плакат с Джимми Моррисоном.

Когда распался СССР, распалась структура крупных идентификаций, больших страт, и оказалось, что интеллектуал теперь должен выстраивать собственную систему отношений с миром, что и отличает его от неинтеллектуала. «Всякая стадность – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно», – как писал в «Живаго» Пастернак. И хотя представление об истине с тех пор тоже переменилось, сведясь к тому, что вечных истин нет, но есть непротиворечивые до поры до времени парадигмы, – в этой парадигме одиночества Пастернак прав.

Идентифицировать себя с общностью легко.

Создавать собственную идентификацию, поле, систему – сложно.

Вот почему таким прекрасным многим кажется Советский Союз.

И кажущееся прекрасным советское – типа «уверенности в завтрашнем дне», – это на самом деле, расчет на чужое общее, боязнь и страх собственного пути.

Нечего скорбеть о том прекрасном, что существовало в СССР – нужно ужасаться, что эти прекрасные вещи отсутствуют в тебе.

И точка.

2013

51. Пролезть через окно в Европу// О том, что в Петербург стало переезжать больше людей, чем в Москву

(Опубликовано в «Огоньке» )

Чеховские три сестры сегодня бы рвались не в Москву, а в Петербург (впрочем, при Чехове Москва административно была как сегодня Питер). Статистика неумолима: на Неву за 2 последних года переехало жить 324 тысячи человек. В первопрестольную – лишь 299 тысяч.

Было бы явление, а объяснения найдутся.

В самом Петербурге наплыв новых горожан (в 2011 году таких зарегистрировали 130 тысяч человек, в 2012 уже 194 тысячи; тенденция, однако) объясняют просто: «К нам переезжает Газпром!»

Это не совсем так.

Во-первых, в Питер в 2013 году перебирается лишь «Газпром экспорт».

Во-вторых, да хоть и весь газовый гигант с Миллером во главе: для 5-миллионного города (самого крупного в мире из северных городов) это как слону дробина.

Но все равно, риелторы потирают руки: растет цена на квадратные метры на Крестовском острове, играющем роль резервации для нуворишей (или, говоря языком Пелевина, нуворашей), которые воротят нос от центра, едва узнав, что в старых домах подземных гаражей не бывает. По городу гуляют шуточки типа «менеджер «Газпрома» снимет квартал». А историк и телеведущий Лев Лурье – и это уже не шутка – проводит для газпромовских менеджеров курсы адаптации к петербургской жизни. Учит называть пончики – пышками, подъезд – парадной, и не бежать в ужасе из третьего двора-колодца.

Но это поверхностный, хоть и культурный слой.

Глубинная же причина в том, что Петербург сегодня не столько окно в Европу, через которое в Европу можно только, вздыхая, смотреть, – но и сама Европа, если судить по жизненному укладу.

Ведь что видит приезжий, выходя из поезда на Московском вокзале? Прямо напротив – круглосуточный музей эротики. Рядом – секс-шоп «Розовый кролик». Влево и вниз по Лиговке к Обводному – дешевые харчевни и бары с шестовым стриптизом, там же десятки отелей и отельчиков: предлагаются, в том числе, и номера с почасовой оплатой.

Возможно, кому-то все это и ужас, но ужас совершенно европейский. Потому что в любом большом европейском городе район возле вокзала – «красная» зона, напичканная злачными местами, стрип-клубами, кинотеатрами для взрослых, дешевыми отелями. Что в Риме, что в Копенгагене, что во Франкфурте (про Гамбург с Амстердамом я уж молчу).

Не нравится «красный» район? Пожалуйста, можно пойти по Невскому. Толпа невероятная: в том смысле, что тьма людей просто гуляющих, шляющихся, причем в любое время суток. В два или в три ночи на Невском в уик-энд столько же народу, сколько я ночью видел лишь в Бангкоке на Патпонге, в Париже на Сен-Андре-дез-Ар и в Краснодаре на улице Красноармейской (там у них клубно-барное осиное гнездо). Развлечений – тьма, на любой вкус и возраст. Дробность и мозаичность поражают. Вон сладкоежки лижут витрины в Елисеевском магазине в очереди за французскими пирожными-макаронами. Наверху на балюстраде под механическое пианино танцуют механические куклы в человеческий рост. Вон музей дореволюционного фотографа Буллы, где проходит отличная выставка советского фотографа Ахломова, – прямо с нее за 100 рублей можно шагнуть на крышу над перекрестком Невского и Садовой (это на нем в 1917-м расстреляли матросов-анархистов, спровоцированных на путч большевиками). Вон первый в истории России Пассаж с сохранившимся в идеальном состоянии кафелем на полу: здесь, по версии Достоевского, слопал чиновника Ивана Матвеевича крокодил. Вон полусекретная галерея «Al», чтобы попасть в которую, надо нажать на правильную кнопку на домофоне. Вон, снова, тут же, отели, отелищи, отельчики; гостиницы и хостелы; рестораны, кафе и бары; дворцы и церкви, и не подавляющего масштаба, а человеческого. Летом ко всему этому добавятся катания на катерах, открытые террасы, уличные жонглеры, актеры, певцы и танцоры.

И все это не дутое новодельное, как в Москве, где фальшивую потертость создают за особые деньги, – а подлинное и доступное, помнящее и Блока, и Довлатова. Это в Москве ресторатор Новиков ценой невероятных усилий создает советское кафе «Камчатка», которое все равно псевдосоветское. А в Питере пока работают настоящие стоячие рюмочные типа «щель», где можно опрокинуть пятьдесят граммов перцовой (40 руб.), закусив яйцом с майонезом (20 руб.), а заодно познакомиться с парой университетских профессоров, спорящих о Дерриде и Фуко. Победите в споре – вам нальют.

Я своим московским студентам сейчас с чистой совестью рекомендую сгонять в Питер ради выставки Icons Марата Гельмана: ночной сидячий вагон – около 450 рублей, койка в хостеле (а хостелов в Питере пруд пруди) – 200–300 рублей, именно так в Европе студенты и путешествуют. Заодно можно увидеть Питер фабричный, индустриальный, Питер заводских корпусов на Обводном канале, где в конверсии «Ткачи» и проходит выставка. А потом пешком прогуляться до еще одной конверсии, лофта «Этажи», где на стенах бывших цехов грамотно оставили даже советский жуткий кафель размером 20х20, и где выставки бесплатны. Ну, а потом – в арт-центр «Пушкинская, 10», где до сих пор обитают хипаны – духовные родители нынешних хипстеров, и девушки с фенечками на запястьях варят кофе в джезвах…

За границей такие арт-сквоты есть в Берлине (Хакские дворы), в Копенгагене (Христиания), в Париже я знаю местечко на рю Риволи, 59 – но в российских городах такого больше нет. Как нет, скажем, и возможности купить за 100 рублей килограммовый пирог с капустой в фермерском магазинчике прямо напротив дома, где жил Достоевский.

Вот эту европейскость, состоящую вовсе не в больших деньгах, а в человечности городской среды, и чувствуют, как мне кажется, провинциалы, которые сначала приезжают в Питер на экскурсию, а потом навсегда.

И здесь обращу внимание на мысль, которую повторяют и Григорий Ревзин, и Юрий Сапрыкин, и тот же Гельман. Главный продукт, который создает современный город – это свободное время. Европейский город создает доступное и разнообразное свободное время. Европа – это вообще когда всего много, дробно и доступно. В Москве свободное время чудовищно дорого стоит. У москвича со средней зарплатой, заплатившего за съемную квартиру, просто нет денег свободное время потреблять. Потому что в Москве есть хорошие и безумно дорогие рестораны и клубы, но почти нет дешевых и вкусных кафе и баров. А в Питере на улице Рубинштейна длиной 750 метров пихаются примерно полсотни разнообразных едален, включая полутайное дворовое кафе «Кафе», где хозяин, карабахских армянин, по слухам, дает скидку всем, кто знает, что «Карабах» по-армянски будет «Арцах». То есть Питер безо всяких инвесторов и начальников освоил современную формулу городской жизни: город – это общение в максимально разнообразных формах. И если добавить к харчевням Финский залив с дюнами, озера Карельского перешейка, университеты, две сотни музеев, под сотню театров, дворцовые пригороды, покатушки на великах, прогулки по Островам, тайные экскурсии по крышам, концерты-квартирники, возможность сгонять за 20 евро в Финляндию, публичные лекции в библиотеках, – то да, Питер утирает нос страдающей насморком мегаломании Москве.

Остается только обозначить мотор, делающий эту дробную жизнь возможной. Это – некондиционная недвижимость огромного по площади старого центра. Грубо говоря, ни одно из питерских дореволюционных зданий не соответствует нынешним СНИПам и ГОСТам. Говорить о нормах инсоляции в дворах-колодцах бессмысленно. Ни один нувориш, а тем более нуворишка никогда не станет там жить. Но то, что плохо для них, замечательно для студентов, мелких предпринимателей, рестораторов, отельеров, магазиньеров и прочей городской рыбешки. Не заглядывает в коммунальную квартиру солнце? Но можно сделать ремонт, снабдить каждую комнату туалетом и душем, – будет мини-отель. Не выгорает с отдельным туалетом? Можно устроить хостел с удобствами в коридоре. Не получается хостел? Откроем велосипедный магазин с мастерской: некондиционные квадратные метры замечательно ярко горят в огне творческих идей.

В России второго такого города просто нет. В Москве должны случиться разом кипрский кризис, чума и потоп, чтобы ее «красные» зоны, которые по зубам только большим деньгам, начали мало-помалу превращаться в нечто подобное лондонскому Камдену или берлинскому восточному Кройцбергу.

А в Питере – довольно азиатском по взаимоотношениям власти и горожан – идет совершенно европейская жизнь там, где горожане могут плевать на власть и договариваться друг с другом напрямую.

Так что приезжайте посмотреть.

Ну, или переезжайте.

2013

52. Улица разбитых унитазов// О состоянии туалетов как обобщенном показателе состояния страны

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» под заголовком «Страна разбитых унитазов»

Недавно в метро я читал газету «Метро» – и не мог оторваться. Заметка была о туалетах в больницах. О, вот тема! Образовательная, познавательная и, безусловно, лечебная.

Я, в некотором смысле, – сортирный журналист. Так исторически сложилось.

Еще студентом журфака я отправил в московский горком КПСС письмо: отчего, дорогие товарищи, общественных уборных нет у станций метро? Не заговор ли это против советского трудящегося, строящего светлое будущее? До сих пор у меня где-то валяется горкомовская отписка с приложением полного списка общественных туалетов столицы, – а туалеты по-прежнему не везде.

Когда на отхожих местах возник отхожий промысел (сегодня московская цена достигает 40 рублей: мировой рекорд), я тему продолжил. У меня был пару лет назад текст про трассу Москва – Питер. Если на заправке «ЛУКОЙЛа» нет туалета, писал я, – значит, мы с «ЛУКОЙЛом» на…ать хотели на Родину. Тут вышла моя победа: «ЛУКОЙЛа» официально уведомил о ликвидации промашки, а также о любви ко мне и к Родине. Я проверил: не врали. Любили.

А вот вокзалы обеих столиц остаются для меня личным оскорблением. Если в аэропортах у нас – туалеты, на улицах – сортиры, то на вокзалах – вонючие нужники, снабженные тем, что французы называют «арабским унитазом», дабы, цитируя Льва Лосева, «посетитель беспорточный» чувствовал себя орлом. (При чем тут покойный профессор Дартмутского колледжа поэт Лосев? При том, что описывая годы в Ленинградском университете – «дом, именуемый глаголом ЛГУ, пустынных волн стоял на берегу» – он вспоминает и туалет на филфаке, где беспорточный студент «средь мрамора сидит, как полубог»).

Нужники на вокзалах – это для многих импринтинг, первое впечатление от Петербурга и Москвы. И если существует тот свет, в аду начальникам вокзалов сидеть в котлах орлами…

В общем, я в теме. И заметка про сортиры в больницах меня бы не зацепила. Мне много в последнее время приходилось в каких больницах бывать, и везде (кроме частных) с уборными было швах. Часто нет и стульчаков, и всегда – туалетной бумаги. Ни в Военно-медицинской академии, ни в Мариинской больнице в Питере, ни в Москве в Боткинской. Бумагу приносят родственники, и больные хранят ее в тумбочках, каждый свой рулон, как письмо с фронта.

Как говорится, Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви… Но это, как вы справедливо догадались, уже не Лосев, а Блок.

Но потрясло меня не это. А объяснения в газете «Метро» замглавврачей, ответственных за матчасть. Замглаврач Губанов описывала тотальное воровство среди пациентов: в ее поликлинике даже воду из кулера сцеживали в бутылки, как молоко при избыточной лактации. Другой замглаврач, Гришечкин, уверял, что 10 рулонов бумаги растащили за полдня (а всего за месяц украли «крышки со сливных бачков унитазов – две штуки, четыре ершика со стаканами, три бумагодержателя, мыло»).

Какой вывод можно сделать из сказанного? Полагаю, такой: ну и свинья русский народ! (А что вы вздрогнули? А какой еще народ все это потырил? Французский? Или корректное «ну и свиньи те россияне, что ходят в поликлиники по полисам ОМЗ» меняет суть дела?)

Но я этот свинский вывод делать не буду. По той причине, что национальность тут не при чем.

Замглавврачи просто не в курсе, что механизм свинства давно описан так называемой «теорией разбитых стекол» (1982, Джеймс Уилсон и Джордж Келлинг, США). Суть в том, что если в доме выбили стекло и не заменили, то вскоре выбьют и остальные. Дерьмо порождает дерьмо.

Звучит как трюизм, но в Гронингенском университете в Голландии поставили серию экспериментов, связанных с поведением людей в условиях порядка и бардака: статья с названием «The spreading of disorder», «Распространение беспорядка», была опубликована в журнале Science. Эксперимент подтвердил: если грязно, то и будут свинячить. Если чисто, те же самые люди ведут себя по-людски.

Что важно, теорию применили на практике в конце 1980-х в Нью-Йорке. Большое Яблоко в ту пору было с червоточиной. В городе бесчинствовали банды. В метро (которое начальник транспортной полиции назвал «транспортной версией дантова ада») ломали турникеты и резали сиденья.

С чего начал работу новый глава метрополитена Дэвид Ганн? Он дал команду ремонтировать и мыть вагоны метро. «В первую же ночь явились тинэйджеры и заляпали стены вагонов краской. Они трудились 3 ночи. Мы ждали, когда они закончат свою «работу». Потом мы взяли валики и все закрасили. Парни расстроились до слез. Это было наше послание для них: «Хотите потратить 3 ночи на то, чтобы обезобразить поезд? Давайте. Но этого никто не увидит». И вандалы, пусть и не сразу, отступили.

В полном соответствии с «теорией разбитых окон» начал перекройку Нью-Йорка и возглавивший его в 1990-х мэр Джулиани, о чем помянуто в тысячах статей и сотнях книг, почитайте хоть «Переломный момент» Гладуэлла. Примерно в то же время стала меняться уличная ситуация в Париже: там дворники получили новенькую униформу, шикарные зеленые синтетические метлы, а из техники – уличные пылесосы.

Да и Россия не оказалась в стороне: удар по окраинной шпане, гадящей в подъездах, нанесли не только домофоны, но и перенесение центра притяжения «четких пацанчиков» в сияющие торговые центры с фуд-кортами, где грязные следы на полу смывают мгновенно (первым к этому приучил «Макдональдс»). Точно так же эстетика подвальных качалок, поставлявших пушечное мясо для бандосов 1990-х, проиграла эстетике фитнес-клубов и офисной культуре в целом: «офисный планктон» деньги зарабатывает те же, что и шушера на гоп-стопе, да только антураж другой.

И сегодня госмонополия, с ее больницами, вокзалами и прочими местами централизованного призрения осталась единственной заводью совка. Так сказать, затянулась бурой тиной гладь старинного пруда. Вон, в Москве этой весной муниципальные маляры на моих глазах закатали в краску «подлого цвета» (используя эпитет Пьецуха) подземный переход на Тверской, ведущий к гостинице «Шератон». Фигак, фигак! – даже бумаги не подстелив. Через день подлый окрас был расписан не менее подлыми в бездарности граффити. Дерьмо порождает дерьмо.

Невозможно жаловаться на воровство бумаги из туалета, если этот туалет нуждается в реанимации, – вот что я хочу сказать. Крышки с бачков будут воровать, если унитаз такой, какой замглавврача у себя дома не установит. И на города свои горожане будет плевать, если заплеваны городские улицы.

И в этом, может быть, отчасти ответ на вопрос, почему у нас такая огромная, но раздрызганная и неухоженная страна.

2013

53. Новые лишние// О том, что в России появился новый класс социально невостребованных людей

(Опубликовано в «Огоньке» )

Очередной русский цикл (который поэт Быков определяет как оттепель – репрессии – застой – восстание элит) создал очередных лишних людей. С одной стороны – точно таких же, как и два века назад. А с другой – новых по типажам.

Новые лишние, отверженные, мизерабли, лузеры – называйте, как хотите, – это люди, которые создают смыслы, упорядочивают хаос, но на продукцию которых сегодня нет ни заказа, ни спроса.

Журналисты, поэты, художники, режиссеры, социологи, разработчики естественных дисциплин, оказавшиеся не у дел. Создатели новых эстетик, жизненных укладов, уличных акций, социальных концепций, политических партий, осознавшие, после Болотной, что их бой проигран – а может, проиграна и война. Лишние люди появляются у нас постоянно с времен появления у нас общества, – с XVIII века.

Такие люди, понимая отсталость страны, всегда неизменно хотели «Европы» (и даже славянофилы, и даже монархисты: потому что там, где в Европе была монархия, в России было самодержавие). Ну, а русское самодержавие каждый раз сообщало обществу, в манере Скалозуба, что «здесь вам не тут».

Примеры общеизвестны.

Надышавшееся кислорода европейских свобод поколение дворян-декабристов, придушенное Николаем (а затем – удушенное им же городское разночинство, известное по кружку Петрашевского, в котором бунтарей было не больше, чем в сегодняшнем Координационном совете оппозиции). Затем, после европейских реформ Александра II – легшее на страну камнем на кадку с огурцами (или камнем на сердце) дуболомство Александра III («Ты помнишь эту глушь репрессий?» – это про 1880-е в «Лейтенанте Шмидте» Пастернак). Можно продолжать дальше – «философский корабль», сталинский разгром Зощенко и Ахматовой, хрущевский разгром художников-«пидорасов», брежневский разгром Синявского, Даниэля и Бродского, когда целое поколение поняло, что обречено работать «в стол», а зарабатывать в дворниках и сторожах…

А нынешних «лишних» я встретил чуть не в полном составе в начале апреля на дне рождения сайта «Эха Москвы»: от депутата Гудкова, сказавшего, что его лишат слова в Госдуме (и его лишили) до бывшего главреда «Власти» Ковальского, снятого с работы за публикацию не корректного по отношению к самодержцу снимка. От художника Бильжо, который давным-давно не пишет в «Известия» своих колонок, до колумниста Кашина, которого, говорят, не берут на работу вообще нигде по причине вхождения в Координационный совет.

И, упреждая подколки («Это Андрей-то Бильжо оппозиция? Да он ресторан за рестораном открывает, в Венеции недвижимость имеет и катается по миру, как сыр в масле!») сразу скажу: да, сегодняшние «лишние люди» отличаются от прежних «отверженных». И даже перечислю, чем.

Во-первых, силой давления на них. При Путине посажено или подведено под следствие, а также выдавлено из страны (по брежневскому принципу – либо там на свободе, либо здесь в тюрьме, причем не по политической, а по уголовной статье) пока все же меньше народа, чем в СССР (а про бросания в психушки я не слышал вообще). Ну, создатель группы «Война» Плуцер-Сарно в Праге, ну, Pussy Riot в тюрьме, ну, похоже, Навальному «десяточка» светит, – но Бог даст, обойдется «двушечкой».

Во-вторых, никто из этих лишних людей с голода не помирает. Это вам не история с Зощенко, которого лишали продовольственных карточек.

В-третьих, всем этим криэйтерам-лузерам (к которым, безусловно, я и себя отношу) закрыт лишь путь в контролируемые и дотируемые государством СМИ, и прежде всего – на федеральные телеканалы. А в интернете, в соцсетях – вопи что хочешь для всех пяти тысяч своих подписчиков.

Потому что – в-четвертых, и это самое главное! – на «новых лишних» нет массового спроса. Если в СССР томик Ахматовой разлетался в секунду, на Тарковского было не попасть – то где сегодня те миллионы, что по вечерам должны, по идее, прилипать к «Дождю» или собчаковскому «Госдепу-3»? Народ слушает Стаса Михайлова и смотрит «Пусть говорят» (а шибко продвинутые – Ивана Урганта и «Камеди Клаб»). Народ вообще не знает, что был такой, недавно покончил с собой, Паша 183, граффитист-акционист, русский Бэнкси – да нам и на Бэнкси плевать. У нас граффити есть мазня, а не искусство – вот почему для меня смерть Паши Пухова знаменательна, как и смерть Мамышева-Монро, на которого страна тоже плевать хотела, как и на всех, кто иной.

Россия стала потребительски похожа на Европу, но вот с точки зрения свобод, инициатив, смыслов… Эту границу хорошо подметил Сергей Пархоменко (еще один «лишний»), выступая с лекцией в петербургских «Ткачах». Почти все нынешние руководители западных газет и журналов, формирующих повестку дня – от, условно, «Нью-Йоркера» до «Нью-Йорк Таймс» – в начале 1990-х работали собкорами в Москве. Но никто из тогдашних российских властителей дум – журналистов-любимцев 1990-х – не формирует повестки дня в России сегодня. Их не пускают формировать.

Эта ситуация сформировала несколько типов «лишних».

Тип 1: дачник

Уставший оппозиционер, вчерашний певец либеральной идеи, ныне тихо живущий в загородном доме с удобствами, включая теплый клозет и быстрый интернет. Желчен, ворчлив, умен, признает былую наивность, легко поддерживает разговор о хождении страны по кругу: время читать Ключевского и Пайпса у него есть. По «спутнику», кроме Discovery, Animal Planet и спорта, смотрит «Дождь», BBC World или CNN, а от случайно включенной «России» орет, как императрица Елизавета визжала при виде мыши.

Экономически база нового дачничества была заложена в 1990-х, когда свежие голоса перемен оплачивались на уровне Кабалье или Каррераса. Первые российские телезвезды стали и долларовыми миллионерами: по крайней мере, когда миллионы стали стоить квартиры, которые они купили в кредит, который им тихо списали. И не только телезвезды: основатели первых глянцевых журналов, радиостанций, издательских домов. Кое-кто вложился в бизнес, с которого до сих пор капает достаточно, чтобы не заботиться о хлебе насущном. А кто-то банально сдает городскую квартиру и на ренту живет за городом.

Оппозиционный «дачник», в силу битости, осторожен. У него аккаунты в социальных сетях не для того, чтобы высказываться – а чтобы читать тех, кто высказывается.

Вычислить «дачника» легко. Вспомните героев «Взгляда», 5 канала, «До и после полуночи», про которых давно ни слуху, ни духу. Где они? Гуляют с любимым пуделем по весеннему лесу, как Владимир Молчанов.

Хочется верить, что молчащие пишут втихаря мемуары, по которым затем – вкупе с архивами ФСБ – будет восстанавливаться реальная история.

Тип 2: Герцен

Тот же «Дачник» с рентой из прошлого, однако решивший, что комфортнее и свободнее жить за рубежом. Сторонится, как чумной, Майами (слишком пошло. Слишком много депутатов и попсы – напоминает Сочи). Лондонским дачником, например, можно считать бывшего «огоньковца» и бывшего главу администрации президента Валентина Юмашева.

Но поскольку за границей можно позволить себе больше, чем под сенью родимых осин, то образцовым зарубежным дачником является Андрей Мальгин. Журналист и литкритик, первый главред журнала «Столица» (абсолютнейшего трендсеттера по тем временам), Мальгин разбогател на издательском бизнесе, основав компанию «Центр Плюс», акции которой затем продал. Сидит сегодня себе в Тоскане и пишет ехиднейшие посты в ЖЖ. Невольная бинокулярность зрения – российско-европейского – позволяет Мальгину глупости российских властей подмечать, комментируя весомо, грубо, зримо. И тогда на заявление Кремля, что если родные Березовского попросят захоронить олигарха в России, эту просьбу рассмотрят – следует ехиднейший мальгинский вопрос: а с каких это пор Кремль дает разрешения на захоронения в России граждан России?

Тип 3: маргинал

Чем ярче творец в России, тем больше у него шансов прослыть не творцом, а маргиналом и фриком. Даже если речь о чистом искусстве. А все потому, что историю развития искусства, этот горный серпантин, русский человек знает плохо, любит сюжетно-повествовательное и понятное, а скачущих по Олимпу принимает за козлов. В итоге и художник Кулик, и Бренер, и Бартенев, и недавно погибший Мамышев-Монро – и для власти, и для публики «уроды», «говноеды» и «пидорасы». Привет от Никиты Сергеича. Что поделаешь – Энди Уорхолл у нас тоже был бы урод и пидорас, а не урод он потому, что его картины стоят миллионы: это для современного русского аргумент. Но на моих глазах глава одной телекомпании отменял эфир с Андреем Бартеневым, потому как тот пришел в студию в костюме брюссельской капусты, – что за безобразие!

Хотя образцовым русским маргиналом является, безусловно, Валерия Новодворская, давно уже не обижающаяся на «старую идиотку», «жабу», «дуру» и прочее, – она свою внешность в пучеглазых очках сполна компенсирует русским языком, какого среди политиков давно не сыскать, и прямодушием ответов на вопросы.

Статус юродивого хранит от репрессий. Ты ж больной, – мели, Емеля! Но жить придется на три копейки. Правда, может оказаться, что у третируемого в России маргинала сыщутся богатые зарубежные поклонники – и тогда ему лучше превратиться в зарубежного дачника. Так, отчасти зарубежным дачником был и Мамышев-Монро: жил большей частью на Бали, где и погиб, утонув в бассейне.

Тип 4: фрилансы

Когда в начале 2000-х было разгромлено и приведено к скучной матрице былое лихое российское ТВ, с него были вычищены почти все, кто помнил прежние нравы. Ну, а куда они делись? Все эти сценаристы «Кукол», режиссеры «Итогов», редакторы Хрюна и Степана, корреспонденты «Намедни»? Некоторые сегодня – нигде. Как, например, Андрей Лошак, который возглавлял журнал Esquire, заскучал, снял издевательское «Полное затмение» – и ныне честно признается что ни работы, ни предложений у него нет (правда, обычно такое признание означает, что жить пока еще есть на что). Но те, у кого денег лежать на диване нет, разлетелись фрилансами – работать за гонорар. Потому что у фриланса всегда есть возможность проскользнуть в щелочку возможностей. Написать жесткий текст для сайта OpenSpace, а закроется OpenSpace – для «Русской жизни», а закроется она – для «Русского пионера» или «Русского репортера». Деньги небольшие, но если квартира своя, то хватает. По большому счету, именно фрилансы нашли ахиллесову пяту власти-победительницы: у нее нет перьев, мозгов, рук, способных работать на власть за, что называется, идею. Вот троллить оппонентов в твиттере, передернуть реальность так, чтобы пожилая провинциальная Марь Петровна ужаснулась совместному нападению на Святую Русь гомосексуалистов, педофилов и американцев – это могут. Создавать новые смыслы – нет. Ни один из больших создателей смыслов – от фриланса Парфенова до фриланса Быкова – сегодня не во властном стане.

Еще один вариант фриланса – уйти туда, где платят совсем мало, но где контроля и цензуры нет вообще. В науку, считающуюся уделом идиотов-Перельманов. В педагогику – университетскую или подростковую. Но так поступают, скорее, представители 5-го типа.

Тип 5: обитатель резервации

Творческий человек, обитающий в пределах условной территории, выделенной, разрешенной и даже защищенной властью. Что это значит? А вот приехали только что в Москву два француза, которым прискучил Париж, и решили прямо у метро 1905 года печь блины, раздавая бесплатно (желающие могли делать пожертвования). То есть занялись тем, чем, согласно определению Хамовнического суда, занимается православная церковь в церковных лавках: благотворительной раздачей. Что случилось с красавцами? Правильно: их скрутили менты. Про это тут же раструбили «лишние люди» в своих ЖЖ, фейсбуках и твиттерах, – и про пленных французов прознал главный московский чиновник, отвечающий за культуру, Сергей Капков.

Он их и спас. Французы теперь пекут блины в саду «Эрмитаж». Потому что в резервации, в «Эрмитаже», в Парке Горького, в Сокольниках, – там можно. Там можно и Гайд-парк, и лекториум с запрещенными на ТВ лекторами, и велодорожки, и хипстеров, – там можно разрешить хоть Навального. А просто на площади – нет. То есть в триаде «самодержавие-православие-народность» третий элемент сегодня гибок. Замахиваешься на самодержца или РПЦ – ступай в тюрьму, как Pussy Riot. Замахиваешься на народность – иди к Капкову (и к Капкову, говорят, уже стоит очередь креаклов с идеями по поводу вольностей в московских парках).

Потому что просвещенный чиновник Капков, или просвещенный чиновник Мединский, или кто там еще просвещен из начальства – они, например, знают, что самый популярный спектакль сегодня в Москве – «Идеальный муж» режиссера Богомолова в МХТ. Билеты с рук – до 30 тысяч рублей. Потому что на сцене – форменное издевательство над… Нет, не скажу, над кем и чем. И просвещенный чиновник решает, что лучше пусть недовольство сливается в театре, чем на Болотной площади. Вот почему оппозиционно настроенный режиссер Серебренников, которому впору быть лишним, получает для своих политизированных экспериментов Гоголь-центр, а режиссер Могучий, тоже власть не жалующий – БДТ.

Им многие завидуют. Даже те, кто знает, что просвещенная русская барыня, выписывая к себе учителя-француза, в итоге секла его на конюшне.

* * *

Любая классификация – лишь срез. И мой не единственный.

У многих «новых лишних» в эпоху закручивания гаек – хмурое настроение, и я несколько раз обрывал себя, не давая жалости превратиться в героизацию: милость к падшим и восхищение героем – разные вещи. Я про многое не сказал: про то, например, как многих «лишних» угнетает падение доходов – и не личных, а в целом по профессии, по цеху. Про то, что еще больше угнетает понимание, что воспетый ими средний класс сегодня прирастает гаишниками, чиновниками, силовиками, а не книгоиздателями или профессорами. «Сегодня нет ни одной идеи, которая могла бы поднять из окопа, – говорил мне один из таких «новых хмурых». – Потому что в перестройку людей поднимало отчаяние от пустых магазинов, и вот магазины полны. А то, что нет свободы и справедливости, – для большинства это тьфу».

Но, повторяю – это лишь срез. И тут я остановлюсь, чтобы не порезаться.

2013

54. Святые и благоверные// О том, почему государственное православие так темно и воинственно

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Крестом не вышли» )

О скандале в Выборге – там и.о. мэра Туркин попробовал отменить рыцарский турнир в местной крепости – сегодня говорят много. Но не говорят, что нам дан образчик приватизации православного мифа в личных экономических (других не видно) целях.

Вот представьте себе, товарищи дорогие, город Выборг.

Прелестный, замечательный средневековый городок с девичьим именем Viippuri, в 120 километрах от Петербурга-Pietari, на краю российской Ойкумены. В городе – порт; за городом – погранзона; вокруг – балтийские шхеры, острова, озера; сам город – декорация для исторического фильма. Проглоченный Россией, но не вполне переваренный кусок чужой жизни, что ценила еще советская фарца, делавшая первый налет на автобус с финнами как раз на выборгском отрезке «финбана».

Выборгский район и сегодня держится в области особняком. Местный житель благостен и зажиточен, шопинг делает в Иматре и Лаппеенранте. Выборгское лобби заметно в правительстве области на уровне вице-премьеров. Цены на землю и на квартиры в домах art nouveau сопоставимы с петербургскими. Библиотека, построенная знаменитым Алваром Аалто, со световыми люнетами в потолке, – объект паломничества всего архитектурно-просвещенного мира. Бабушки на Рыночной площади чисто мыты, в хорошем рабочем состоянии и говорят по-фински. А директриса музея «Выборгский замок» (впечатляющее сооружение с башней-донжоном начали строить еще в XIII веке) Светлана Абдуллина – это такой выборгский Пиотровский, если равнять не по коллекциям, а по влиянию. Реконструкция средневекового сражения с участием рыцарей-тевтонцев и проводится ежегодно в июле в стенах вверенного ей учреждения.

В общем, мой искренней совет любому хоть питерцу, хоть туристу: езжайте в Выборг. Прогуляетесь по единственному у нас кусочку средневековой Европы. Выберетесь и в романтический морской парк Монрепо, и на руины анненских, то есть времен Анны Ивановны, укреплений, и в порт, и на улицу Сторожевой башни. А, может, и на фестиваль «Рыцарский замок» с упомянутым турниром. Который, полагаю, и.о. мэра Туркину запретить так же слабо, как депутату Милонову запретить братьев Чепмен в Эрмитаже.

Но к запрету нам необходимо вернуться по простой причине. Если хотите понять, в какую сторону дует ветер в стране, – следите не за кремлевскими мастерами пускать ветры, а за провинциальным чиновником, искренне убежденным, что любой наш город есть город Глупов, и заселяют его глуповцы, данные чиновнику в повелевание.

В общем, и.о. мэра в апреле направил в областное Музейное агентство письмо, в котором («в связи с многочисленными жалобами и обращениями граждан» – э, э, э! Ссылочку на многочисленные жалобы, плиз!), написал, что рыцарский турнир администрацией города «согласован не будет». А если они пройдет самовольно – материалы на устроителей отправят «для принятия мер прокурорского реагирования».

Здесь переведу дыхание. Все, кто объяснял мне пружины местной административной жизни, сходятся, в общем, на том, что чиновник Туркин своей битвой с рыцарями преследовал мелкую корысть: убирал конкурента альтернативного фестиваля-реконструкции. Не знаю, так ли это. Мне мотив вообще не интересен. Важно другое: какими аргументами Туркин свой интерес обставляет. Потому как, повторяю, – что в Глупове на языке, что в уме при дворе.

«Тевтонский орден, – обосновывает Туркин, – исторически сложившаяся враждебная структура для Руси, с которым героически сражался Святой Благоверный Князь Александр Невский (все слова с прописных букв! – Д.Г.). В годы Второй Мировой войны с символикой этого Ордена полчища немецко-фашистских захватчиков ворвались на территорию нашей Родины».

Нет, братцы – каково?! Ну, не учен Туркин формальной логике (хотя кто учен?). К сведению неученых: захватчики, вторгшиеся в безбожный СССР, имели на пряжках, помимо орла со свастикой, надпись «с нами Бог», и бог имелся в виду христианский. И что теперь, – товарищ Туркин, ау! – в Выборге христиан запрещать?!

Но если с отсутствием логики – полбеды, то со святым благоверным князем совсем беда. Подозреваю, что Туркин знания об Александре Невском получил из фильма Эйзенштейна. И он не знает, князь Александр Ярославович, прозванный сначала Грозным, но вошедший в историю как Невский – это князь-миф. Вообще все, что обычный россиянин сегодня знает про главных персон русского средневековья, Александра Невского или Дмитрия Донского – это продукт пропаганды. Причем пропагандистская машина, запущенная при Иване IV, цела и в наши дни, поскольку неизменно общее российское устройство.

Дело в том, что в первоисточниках, то есть летописях, о ключевых для отечественной мифологии битвах – Невской, Ледовом побоище, Куликовской – сказано либо мало, либо вовсе не то, что мы принимаем за чистую монету. Ну не дрался во время Невской битвы князь Александр с никаким шведским ярлом: ему противостоял воевода по имени Спиридон (не правда ли, типичное шведское имя?!) Не было, собственно, и битвы – скорее, мелкое пограничное столкновение, потому как шведских летописях о нем ни слова, а в новгородской летописи первого извода (точнее источника у нас нет) поминают лишь 20 убитых в «сече великой» русских. Правда, там же поминается «бесчисленное множество» убитых «латинян», большей частью пораженных «ангелом Божиим», – ну, так летописец приукрашивал картину в пользу своего князя, а вдобавок выпендривался перед коллегами из альтернативных летописных центров. Средневековая Русь в информационном плане напоминала российское телевидение времен позднего Ельцина, когда НТВ работало на Гусинского, 1-й канал – на Березовского, ТВЦ – на Лужкова, а РТР – на команду Лесина. Поэтому историк, сравнивая изложение одного и того же события в летописях новгородской, рязанской и, не знаю, суздальской, может реконструировать реальность. Но затем, с уничтожением республиканской альтернативы и становлением централизованной московской Руси, этой вольнице была свернута шея: историография стала жестко контролироваться Москвой.

Александр Невский был канонизирован русской церковью в 1547 году – в год, когда Иван Грозный объявил себя русским царем. То, что Невский во времена ига был для северной Руси ордынским финансовым агентом, стыдливо опустили (с Донским, канонизированным в 1988-м, вышло еще хлеще – опустили, что он был проклят и отлучен от церкви митрополитом Киприаном). Цитируя академика Янина, это Александр Невский «распространил татарскую власть на Новгород, который никогда не был завоеван татарами». Это святой благоверный князь обложил данью в пользу Орды Псков и Новгорода, это святой благоверный князь трижды ездил в Орду, где на коленях полз меж двух костров к шатру хана.

Сценой с Александром Невским на коленях перед ханом должен был заканчиваться и фильм Эйзенштейна, но финал вычеркнул Сталин, бывший и обожателем, и продолжателем дела Грозного, вырезавшим ради укрепления личной власти врагов и создававшим ради того же героев. Вот откуда у нас единый исторический иконостас, единый краткий курс ВКП(б) – и скоро будет единый учебник истории…

…Но всего этого несчастный, потому как подставившийся и ославившийся выборгский чиновник, скорее всего, просто не знал. Он ведь что почувствовал? В верхах дуют-веют ветра – патриотизм! Православие! История должна воспитывать гордость за страну!

Ну, и возомнил себя флюгером на башне Святого Олафа (хотя в данном случае «аф» разумнее заменить на «ух»). И мне его даже жалко. Если Алексей Туркин пригласит меня на чай в Выборге, я непременно заеду и новгородскую летопись в подарок привезу.

И пишу я все это не для того, чтобы его лишний ударить. Не держите, Алексей Александрович, зла. А для того, чтобы прочих чиновников предостеречь. Ребята, у вас для проведения своих интересов есть тьма инструментов. Полиция, прокуратура, налоговая инспекция, СЭС и пожарные, способные придраться к искрам из-под копыт. На худой конец, контролируемая газета, где можно тиснуть патриотический стишок, чем обратить на себя благосклонное внимание свыше.

Но не надо залезать на темную историческую лошадку, – а других лошадок в историях автократий не бывает. Взбрыкнет и сбросит. Лучше сидите спокойно и ради удовольствия изучайте: жили-были два брата, князья Александр и Андрей. Второй был западник, а первый – в ордынофил…

Ах, какие просторы открываются! Какие открытия!

Читать вам – не перечитать.

2013

55. Бескомплексный обед// О том, как Петербург возродил традицию столовых

(Опубликовано в «Огоньке» )

В Петербурге приезжему в глаза, помимо десятков дворцов, сотен кариатид, тысяч отелей, гостиниц и хостелов, бросаются вывески «столовая». Это свежая тема в отечественном общепите.

Я сам заметил столовки как явление не сразу, а лишь в апреле, когда вернулся в свой город, знакомый до слез, после перерыва. Вон гордо сверкает «Столовая № 1 Копейка» на Невском. Вон «Тарелка столовая» (новенькая, еще не сдулись при входе шарики) на углу Марата и Колокольной. Подвальную «Столовую № 5» на Большом проспекте Петроградской стороны, правда, легко проскочить – зато она в доме, где бутик Paul amp; Shark. В таких покупает себе одежду для яхтенных прогулок Абрамович и прочий олигарх, и раньше такого соседства нельзя было и представить.

Клич, кинутый в ЖЖ – дайте адреса питерских любимых столовок! – тут же принес улов в две дюжины адресов, от сети «Столовая ложка» до «столовки налоговой инспекции у Пантелеймоновской церкви».

Столовки, конечно, не из-под снега в Петербурге проклюнулись. Мы с женой, гуляя еще года полтора назад по Невскому, проголодавшись, заскочили в заведение Market Place у Большой Конюшенной. Привлечены были запахами, меню и ценами. Вошли – батюшки светы! Тут тебе и открытая кухня с овощами на воке, и гриль, и роллы… Но главное – подносы и открытый доступ, потому что признаков у настоящей столовой (как бы она себя ни называла) ровно три.

Первый – самообслуживание: берешь поднос, набираешь еду и двигаешь к кассе (это – американское know-how, привезенное в СССР советскими колумбами Ильфом и Петровым, раскрывшими в «Одноэтажной Америке» логистику нью-йоркской «кафетерии»: «Вдоль прилавка во всю его длину шли три ряда никелированных трубок, на которые было удобно класть поднос… Прилавок, собственно, представлял собой огромную скрытую электрическую плиту»).

Второй признак – свободный доступ к блюдам: сначала видишь, потом заказываешь.

Третий – низкие цены, и у меня выработан прием, как определить их разумность, но потерпите чуть-чуть: пока о столовках самих по себе.

Так вот, заход в Market Place был моим возвращением в столовую после 20-летнего перерыва, потому что опыт советского общепита, когда в супе отделялась несъедобная гуща от жижи, до сих пор вызывает спазм. Нет, я знал, что столовые бывают другими (ах, какая кантина была в Брюсселе в Европарламенте! Какая была столовка Би-Би-Си в Буш-Хаусе, где за три с полтиной фунта черный парень наворачивал стир-фрай с цыпленком! Впрочем, вру: в России вместе с «Икеей» появились и столовые с замечательно вкусными шведскими фрикадельками). Но я никогда не думал, что демократичный общепит станет у нас уличным, массовым. Потому что еда вне дома в столице нашей Родины Москве – сплошные понты, чайник чая по 500 рублей и выложенный на столик «пятый» айфон (ибо «четвертый», понятно, лишь у лохов).

Но вдруг в Питере я стал все чаще слышать: «А ты был во «Фрикадельках»?» – и зимой, на бегу от метро к корпусу Бенуа Русского музея, где шумела очередная выставка-блокбастер (а такие выставки директор музея Гусев делает одну за другой, как фрикадельки), я туда заскочил.

Боги, боги мои! Там были свиные котлетки с огурцом, нежнее которых я не ел! Я облизывался и шептал: «Хочу тебя! Отдайся мне! Дай жрать тебя до самой глотки! Мой рот трепещет, весь в огне, кишки дрожат, как готтентотки!» (если цитировать Заболоцкого). Во «Фрикадельках» была тьма народа. И там было самообслуживание: да-да, подносы, рельсики-трубки. Сто-лов-ка. Но провернувшая трюк, подобный трюку Русского музея, ставшего фабрикой-кухней блокбастеров. (Что за трюк у Русского музея? А простой! Чтобы вытащить картины из запасников и привлечь публику, Гусев использует формальный признак. Например, говорит он, у нас будет выставка «Красное». И – оппаньки! – стаскиваются все картины, где есть красный кадмий, сурик или киноварь. Потом – Синее! Белое! Воздух! Вода! Двое! Трое!.. Сегодня в корпусе Бенуа выставлены «Рожденные летать… и ползать» – картины с птичками, бабочками, жучками и паучками).

…Ух, как меня закружило!.. Но возвращаюсь.

Возвращение столовых в питерский общепит стало происходить пару лет назад. Сначала осторожно, как бы под псевдонимом. Ну, а в этом сезоне – уже не стесняясь. На вывеске «Тарелка столовая» слово «тарелка» ма-а-ленькое, зато «СТОЛОВАЯ» – на всю улицу. На него и расчет. Это (такую версию я слышал часто) результат переориентации людей, нередко беженцев, приезжих, то есть азербайджанских, грузинских, армянских семейств, занимавшихся общепитом просто чтобы выжить. Лет десять назад они открывали кафешку «Рица» (оливье, харчо, солянка, шашлык), где прибыль строилась на праздниках среди диаспоры (а питерцы воротили нос: недешево и невнятно). А теперь они открывают столовку, рассчитывая на проходимость, оборот.

Да что беженцы! Столовыми в Петербурге сегодня занимается знаменитый ресторатор Мельцер. У него одна на заводе «Волна», плюс в университете ЛЭТИ.

Игорь Мельцер – человек-легенда. Это он придумал «клуб грязных эстетов Хали-Гали», раскрутил Романа Трахтенберга и создал ресторан «Зов Ильича», где при входе повязывали пионерский галстук, а в туалете по монитору гоняли смесь порнухи и хроники с Брежневым, – а потом переключился на рыбные рестораны («Матросская тишина» образцовый), проводя акции типа «устрицы за 900 рублей – без ограничений!»

Мельцер – талант изощренный (была у него идея клуба с чил-аутом, заполненным газом, искажающим звуки: жаль, не сложилось!) Таких поднимало наверх в перестройку. Примечательно, что в нынешние серые времена Мельцер вернулся к тому, с чего начинал: а начинал он карьеру на фабрике-кухне № 1 Кировского района Ленинграда. И он унаследованные от СССР столовые решил перекроить по европейским лекалам. В итоге у него используют итальянский соус из печеных помидоров – а не нашу томатную пасту, разбодяженную крахмалом. Во фрикадельки добавляют корицу, а в котлетки – мускатный орех. У Мельцера ассортимент шведских столов (от 170 до 235 рублей) выстраивают шеф-повара из Kempinski.

То есть ресторатор Мельцер отреагировал на то, что носится в российском воздухе. А носится, как мне кажется, очевидная вещь: средний класс в России не сложился. И если в пафосной Москве еще есть иллюзии, то в Петербурге они утрачены. В России есть богатые и очень богатые, так или иначе связанные с госбизнесом. И есть новый бедный класс – который либо в золушках у государства, либо сам по себе. Новые бедные хорохорятся, одеваются в H amp;M и Gap, но бизнес-ланч за 250 рублей им дорог. В столовых – иное дело. В шалманчике «Плюшкин дом» на Казанской щи (вкусные!) – 55 рублей, макароны по-флотски (переваренные) – 70. В «Тарелке столовой» суп грибной – 35 рублей, куриная отбивная – 53. В замечательной «Столовой № 5» полновесные порции «горячего» идут по 100 рублей.

То есть обед, если ужаться, обходится в сотню, а если шиковать, то в две.

Дорого это или дешево по сравнению, например, с советской бедной жизнью? Я для сравнения использую коэффициент «200». Умножьте на 200 советские цены (или разделите на 200 российские) – увидите, как они соотносятся. Скажем, средняя зарплата в Питере что-то около 36 тысяч. Ну, так и в Ленинграде средней считалась зарплата в 180 рублей. В СССР обед в студенческой столовке обходился в 60 копеек, в профессорской – в рубль. Сегодня это соответственно 120 и 200 рублей. Все совпадает.

Чтобы понять, как в каком гастрономическом обличье вернулся в Россию СССР, зайдите в Питере не только в Эрмитаж, но и в столовые. Посмотрите, до чего там разнообразен народ! Строгие юноши с небрежно повязанными шарфиками. Ухоженные девушки в очках с недешевыми сумочками. Пожилые пары. Темноволосые мужчины в рабочих костюмах.

Это – объединение новых бедных. Там и 50-летние, которые после развала СССР, кроме как на собственной кухне, нигде вообще не ели. И 20-летние, экономящие на обеде, чтобы вечером небрежно заказать капучино в гламурном кафе «Счастье». И офисный планктон, у кого на работе дорогой и невкусный буфет. И те, у кого, как у меня, есть лишь четверть часа на перекус. Одних привлекает цена, других – отсутствие барьера между тобой и едой, третьих – непридуманная русская еда, то есть та, которую мы едим дома.

Это значит: у столовых в ССС… э-э-э, в России! – огромные перспективы.

2013

56. Очки взыграли// О том, какую реальность можно разглядеть сквозь Google Glass

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Страх очевидного» )

По поводу очков Google Glass – истерика. Как будто виртуальная реальность вторглась в реальную, и – война. Война и правда идет. Но не за технологии, а за изменение границ скрытой и публичной жизни.

Пусть знатоки простят, но если кто не знает: очки Google Glass (новинка сезона, в России их нет даже у Собчак и Медведева!) позволяют совмещать то, что видит глаз, с тем, что умеют компьютер с интернетом. В частности, вести видеосъемку и распознавать объекты. Тестовые образцы стоят $1500, их уже и тестируют вовсю на улицах, в аэропортах, в ресторанах, в общественных туалетах.

Собственно, из-за этого и крик: всюду ли можно пускать человека в таких очках? Не ограничить ли пользование ими?

Но те, кто поумнее, задаются другим вопросом: какую часть жизни теперь считать личной, а какую – публичной? Потому что сама по себе функция скрытой записи с выкладыванием съемки в сеть – никакая не революции. В декабре 2011 года, во время протестных митингов (когда власть, по словам бывшего вице-премьера Суркова, проявила «долгожданную жесткость»), я в интернете в режиме прямого эфира смотрел впечатляющий репортаж о том, как автора репортажа, спокойно стоящего на Пушкинской площади, долгожданно жестко швыряют в автозак. То есть митинг был показан как бы глазами швыряемого – и, повторяю, в режиме прямого эфира. Такое позволяют программы, бесплатно загружаемые на коммуникатор, – например, Bambuser или Ustream. Телефон затем можно отобрать, разбить, – но поздно: ролик в сети.

А уж миниатюризация видеокамер – вообще вопрос позавчерашнего дня: спросите хоть человека, похожего на бывшего генпрокурора, хоть человека, похожего на бывшего губернатора одной северной области (я помню чудное оцифрованное мгновенье, когда он пинцетом выуживал из занесенного ему в кабинет конверта стодолларовые купюры).

Но одно дело – чиновники, их (тут общий вой) не жалко, жадность фраеров сгубила, а вот как быть, если человек в очках Google уставился на тебя в баре или в бане? Сказать – сымай эту хрень, а то в хайло дам? А если это дама (например, дама из Амстердама, где, могу засвидетельствовать, публичные бани – совместные, там все вместе со всеми и безо всего)?

У меня есть одно соображение, связанное даже не с Google Glass, а с защитой частной жизни обычного человека (то есть не чиновника и не звезды, у которых вторжение в приватность есть тот страх, плата за который входит в их гонорар). Если мы хотим, чтобы что-то в нашей жизни перестало быть предметом пыхтения у замочной скважины, нужно эту часть жизни выпускать из-под замка. Допускать ее публичное проявление или, по крайней мере, обозначение.

Сейчас объясню, что я имею в виду.

В советские времена нашими Google Glass были бабушки у подъезда. Это они сканировали всех, кто заходил-выходил. А до революции гугл-глассами были дворники (им припозднившиеся жильцы, чтобы отпереть закрытые на ночь ворота, давали пятачок, что, без сомнения, было актом финансового гуманизма по сравнению с $1500). И дворники, если надо, властям стучали, а бабушки так и вообще били в общественный барабан. Борьба с этими регистраторами наших частных жизней была одна, и мы ее выиграли: сегодня в России парочки могут гулять в обнимку и целоваться, никого это не сму– и не возмущает. А будете в Париже в Марэ или в лондонском Сохо – увидите, что там целуются и однополые парочки, а с балконов свисают радужные флаги (какие у нас требовал убрать с упаковки «Веселого молочника» один идиот-гомофоб). Держу пари: будут и на наших улицах радуги, только перед тем борцы с очевидным, хотя им невероятным, испортят немало нервов и жизней, как в свое время портили левшам, требуя переправоручиваться. И – кого теперь волнуют природные левши, раньше пребывавшие под запретом? Ну, пишут как-то не так, как большинство, ну так и дай бог им здоровья…

Та же тенденция – если хочешь спасти что-то, не прячь, а сделай открытым, привычным – прослеживается во всем. В том же Амстердаме в начале 1990-х один банкир рассказывал мне, что банк – заведение консервативное, а потому современные окна-витрины ему не годятся. Пикантность разговору придавало то, что в Голландии в гостиных нет штор, дабы любому зеваке был виден безгрешный семейный быт – а также то, что проститутки в Голландии сидят в витринах тоже без штор (причем ровно по тем же причинам: дабы любому был виден грех). А я ему отвечал, что кооперативные магазины в России закладывают витрины кирпичом до размера бойниц, бойницы забирают в решетки…

И что? Давным-давно у нас и магазины, и по всему миру банки следуют голландскому примеру: огромные окна-витрины, ночью освещено. Это страхует от вора надежнее, чем сейфовая дверь.

То же – с финансами, с коммерческой тайной, с доходом. «Белое», легальное, официально декларируемое спасает от наезда (хоть бандитского, хоть государственного, хоть общественного) надежнее, чем тайное. Легальный доход не привлекает так, как зарплата в конверте.

И даже то, что скрывается и прячется с рвением Кощея, упаковывающего иглу в яйцо, то есть Государственная Военная Тайна, делает немыслимые усилия по ее охране бессмысленными. Именно потому, что они немыслимы. Возьмем Камчатку. Это там скрываются меч и щит Родины: база атомных субмарин в Вилючинске. Поэтому в Вилючинске – допуск, пропуск и подписка о секретности с запретом выезда за рубеж. Говорят, когда субмарины выходят в море, на берегу устраивают задымление. И если кто-то захочет пофотографировать причалы в бухте Крашенинникова, скатертью в каталажку дорожка. Однако абсолютно любой может разглядеть во всех деталях все двенадцать секретных причалов на космических картах Google…

Оберегание секрета от врага секрет не сохранило, однако создало нам самим столько проблем, сколько не устроил бы и враг. Из-за секретности у нас до сих пор отвратительная картография, проблемы с геологоразведкой и разработкой недр – и, чем больше мы будем секретить, чтобы не ослабеть, тем больше слабеть будем. Потому что так устроен сегодня мир…

Я вовсе не хочу сказать, что знание, что ты все время под колпаком, сильно вдохновляет. Просто к нему привыкаешь и перестаешь замечать, как не замечает камер участник реалити-шоу. В начале 2000-х британские журналисты сняли сюжет о том, что ежедневно лондонец попадает в поле зрения 18 камер слежения. Тогда это вызвало дискуссию: хорошо это или ужасно? После терактов в Лондоне (когда их устроители были найдены благодаря камерам) дискуссии утихли. Кстати, в этом одна из причин, почему в Англии не сомневаются в резонности обвинений в убийстве Литвиненко, предъявленных нынешнему депутату Госдумы Луговому: маршруты и жертвы, и предполагаемого палача остались на видео.

Соображения даже не текущей безопасности, но неотвратимости расследования перевешивают неприятное ощущение от постоянного мониторинга твоей жизни.

Да, таков сегодняшний алгоритм: боишься чего-то лишиться – сделай предмет страха доступным всем. Если же будешь скрывать – секрет украдут. Секретить, запрещать, скрывать, да еще и подвергать репрессиям – тупиковый путь. Это ясно давно, и в этот тупик попадали многие. Четверть века назад американский биохимик Александр Шульгин стал занимался синтетическими психоактивными веществами, причем опыты, как Луи Пастер, проводил на себе, пытаясь ответить на вопросы: опасно ли это? Каков эффект? У Шульгина возникли колоссальные проблемы с ФБР – как сегодня у его российского коллеги возникли бы с Госнаркоконтролем. Шульгина должны были вот-вот арестовать, его записи – изъять. И тогда Шульгин выложил свою книгу «Фенилэтиламины, которые я знал и любил» в открытую сеть. И борьба стала бессмысленной.

Увы и ах: стены в нашем доме становятся стеклянными.

Очки-компьютер тому подтверждение.

Но, похоже, в компенсацию за выставление нас на всеобщее обозрение мы начинаем лучше видеть других и меньше бояться, что нас не поймут, засмеют или побьют.

И значит, можно меньше тратиться на охрану.

2013

57. Мой идеальный учебник истории// О патриотических фальсификациях и об историческом мышлении

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Каким будет прошлое» )

Относясь скептически к идее единого школьного учебника по истории (как и любого учебника, призванного воспитывать патриотизм), обозреватель «Огонька» все же предался мечтам об учебнике идеальном.

Если бы я снова стал 17-летним юношей, обдумывающим житье, то пошел бы на истфак, а не журфак.

По простой причине: история для меня – это инструмент (в том же смысле, в каком инструментом является, например, математика). А журналистика – это ремесло, которому очень не хватает этого инструмента. В 1980-х курс истории на журфаке МГУ занимал 2 семестра из 10. Сейчас ситуация та же. Еще в двух столичных университетах, где я преподавал, будущим журналистам историю читают либо два, либо один семестр. Так что если вы встретили в печати (в телеэфире, по радио) благоглупость вроде «тысячелетней истории русского народа» – это результат такого образования.

И журналисты еще в преимущественном положении!

Сегодняшний средний русский с точки зрения понимания истории собственной страны – совершенный школяр, которого пичкали датами либо (в лучшем случае) биографиями героев. 1240 год – Невская битва и князь Александр. 1380 – Куликовская битва и князь Дмитрий, плюс благословивший его на бой кровавый, святой и правый Сергей Радонежский. Славься, славься, русский народ.

Этот подход многим кажется единственно возможным. А то! Даты – это ведь исторические маркеры, не так ли? А лица – это олицетворение гения русского народа, даже если речь о домосковской Руси, где не было еще никакого русского народа, а был только, условно говоря, руський народ (кстати, западные слависты порой к этому термину и прибегают: «Rusians» – от «Rusia», «Русь»)?

Однако проблем у этого подхода две. Первая – легкость дегероизации. Вторая – скука дат и цифр. В самом деле, попробуйте-ка (вот мини-тест) без подсказки ответить: сколько императоров сменилось в России с 1725 по 1741 год, то есть с Петра Великого по Елизавету Петровну? (Правильный ответ: 6. Обычно забывают умершего от оспы-«африкановны» подростка Петра II, плюс Ивана Антоновича, малюткой свергнутого с престола…). А вот тест на расширенные знания: насколько велика была Невская битва и с кем Александр Невский в ней бился? (Правильный ответ: это была небольшая приграничная стычка, в ней погибло 20 русских, а точнее, руських, поскольку России не существовало. У шведов о ней упоминаний вообще нет. А противостоял князю Александру воевода Спиридон: читайте новгородскую летопись первого извода. Тогда станут ясны горы лжи, нагроможденные вокруг действительно интересного и яркого князя Александра Ярославовича).

Но самое главное, эта история цифр и подчищенных биографий имеет мало отношения к науке, потому что любая наука в ее сегодняшнем понимании – это история идей и смены теорий и парадигм, а иногда и параллельного их существования (например, квантовой и волновой теории света). А еще наука в инструментальной части позволяет менять значения переменных, задаваясь вопросом, как выглядела бы Вселенная при, скажем, ином значении π? А у нас учебники истории строятся на постулате, что «история не имеет сослагательного наклонения!»

Школярская, зубрежная история – действительно не имеет. Но история как увлекательная наука вполне может иметь. Скажем, у Александра Невского был брат Андрей. Если Александр был финансовым агентом Орды (это он обложил данью Новгород и Псков, а недовольным новгородцам «вынимал глаза»!), то князь Андрей был агентом шведским (он даже получил в Швеции политическое убежище, сказав: «Лучше бежать в чужую землю, чем дружиться с татарами и служить им!»).

А ну-ка представим, что было бы, когда бы западничество Андрея победило ордынство Александра? И Русь подверглась «латинизации», то есть из православия перешла в католицизм? А что, если бы на исторической развилке в конце Х века Россия выбрала ислам (да-да, тогда депутат Мизулина сегодня билась бы за традиционное русское многоженство. Впрочем, не билась бы: сидела б дома на женской половине).

Забавно, что в точных или естественных науках такой ход изучения, нелинейный, вариативный, гипотетический, – вполне допустим. Эти науки кажутся уделом чудиков, далеких от текущей политики.

А школьная история всегда в политику будет лезть. Хотя бы потому, что последние пять веков у нас история ходит по кругу, и камушек в Кремль Ивана Грозного попадает в сегодняшний Кремль. А еще у нас в образование все больше вторгается РПЦ, а у нее в святых не только Донской и Невский, но даже адмирал Ушаков.

Как можно обсуждать – потому что от обсуждения недалеко до осуждения – святых?!

Поэтому в школьном учебнике Куликовская битва не будет (даже альтернативно) рассматриваться как периферийный отголосок ордынской борьбы за власть, где князь Дмитрий Иванович выступал союзником Тохтамыша против Мамая (Куликовская битва – она, не забывайте, Мамаево побоище).

А идеальный школьный учебник, с моей точки зрения, должен приводить различные концепции. В том числе ту, которая утверждает, что героизация – это инструмент укрепления самодержавной власти сначала князей, а затем царей, а затем и генсеков, а затем и президентов. Потому что российское устройство в основах неизменно с XVI века и является, если прибегать к нейтральным терминам, патримониальной (вотчинной) автократией.

Это значит, что правитель России во время переписи в графе «профессия» может честно, как Николай II, написать: «Хозяин земли русской».

Но хозяин земли русской не может терпеть альтернативной власти, хотя бы и над умами (думаю, что массовость сталинских репрессий как раз и вызывалась страхом альтернатив. Красный царь бил неприцельно, но всегда по местам возможной альтернативной власти: по секретарям обкомов, по армейской верхушке, по руководству НКВД, по популярным литератором, выжигая почву с той же методичностью, с какой крестьянин ее пашет).

Хозяину земли русской требуется история застывшая, которая не задает вопросы, но раздает ответы. А возражение, что такая история может воспитывать лишь идиота, патриота, подхалима и раба, а обычно всех разом в одном флаконе, – оно разумно лишь на взгляд возражающего. Автократиям нужны не созидатели, а слуги, гордые положением слуги: например, слуги государева или Отечества. Автократии не относятся к созидающим цивилизациям, успешно занимая нишу цивилизаций копирующих либо имитирующих. То есть школьный учебник, о котором мечтаю я, где есть место альтернативам и парадигмам, – будет воспринят как антироссийский и антигосударственный. Хотя история как история парадигм выводит из тупика вопроса «положительным или отрицательным был этот персонаж?» Нам ведь смешно зачисление в «положительные» или «отрицательные» позитрона или электрона! Это просто частицы, несущие тот или иной заряд, определяющий свойства материала.

Застывшая история дат и героев соответствует инфантильному, мифологическому, детскому типу сознания. В младшей школе такой учебник, карамзинского типа, с картинками старины, с преданиями и легендами, вполне уместен. Как ныне сбирается вещий Олег. Полк Игорев. Ледовое побоище. Два Ивана. Убиенный Димитрий. Смутное время. Петр. Екатерина. Декабристы. Три Александра, два Николая. Как-то так – пунктиром и ярко.

Но в возрасте 14–16 лет, когда подросток проверяет на прочность авторитет взрослого мира, это перестает работать. И любознательный школьник изводит учителя вопросами о том, началась Русь от Ладоги (как утверждал историк Соловьев) или от Киева (на чем настаивал Ключевский – кстати, в своих знаменитых 86 лекциях отказавшийся от хронологического метода в пользу парадигматического). Или, что уж совсем должно вгонять учителя в ступор – верна ли парадигма Пайпса, что Русь возникла как частное предприятие викингов по переброске товара из варяг в греки?

Идеальный школьный учебник для меня – это учебник, который смотрит на историю как на поток идей, в котором многое непонятно и гипотетично. Он воспитывает свободных людей. Но свободные люди не нужны в рабской стране.

Для любознательного же старшеклассника остается обычный выход. Имена и даты из учебника запоминать (это пригодится и при сдаче ЕГЭ, и вообще пригодится), а параллельно читать доступную историческую литературу – от знатока русского средневековья Александра Зимина до знатока сталинской эпохи Саймона Монтефиоре. И положить под подушку здоровенный том анисимовской «Истории России от Рюрика до Путина» – другой такой обобщающей книги сегодня попросту нет.

Слава богу, ридеры дешевеют, а торренты качаются бесплатно, а там, глядишь, и Акунин-Чхартишвили напишет обещанный им труд по истории страны, сопоставимый по объему с карамзинским (и это будет событием – я без иронии). И готовиться к поступлению на истфак – даже если собираешься стать журналистом.

В конце концов, пока никто из российских журналистов не повторил подвиг американца Джеймса У. Лоуэна – не написал книгу «То, что мне наврал мой учитель: вся неправда из учебника истории».

Теперь такой учебник истории на подходе.

Жду не дождусь в низком старте.

2013

58. Метать диссер// О том, как фальшивое дворянство сменилось такими же научными степенями

(Опубликовано в «Огоньке» )

Скандал с плагиатом в диссертациях высших чиновников летит, как паровоз. Никто не знает, что с этим делать. Аннулировать звания кандидатов и докторов? А если они в прошлом веке получены? Кстати а отчего чиновники так помешались на ученых степенях?

Какой конфуз…

Замечательный мужчина в полном расцвете сил по имени Георгий Сергеевич Полтавченко в 2004 году стал кандидатом экономических наук. А в 2013 году выяснилось, что в диссертации Полтавченко (проделавшего за 9 лет впечатляющую карьеру от полпреда президента до губернатора Петербурга) из 200 страниц 152 заимствованы, и, по большей части, без упоминания источников. По крайней мере, к такому выводу приходят электронная система проверки на плагиат Dissernet, плюс проводившая свое расследование популярная газета «Мой район».

Полтавченко обвинения в том, что согрешил и выдал чужое за свое, не опровергает. Это разумно: иногда лучше жевать обиду, чем говорить. Да и что сказать? Защите диссертации, например, должны предшествовать научные публикации. Попробуйте у Полтавченко следы таких публикаций отыскать.

Разумеется, питерский градоначальник не одинок. «Лучше поищите, кто из губернаторов и депутатов диссеры не воровал!» – довольно распространенный комментарий в социальных сетях.

Похоже, те же претензии можно предъявить рязанскому губернатору Ковалеву (в его диссертации куски из чужих работ даже скопированы с чужими ошибками). Или пензенскому губернатору Бочкареву. А в ближайшее время, уверяет в своем ЖЖ любитель сунуть нос в чужой текст Сергей Пархоменко, это ожидает еще девятерых их коллег. Лидирует в списке тульский губернатор Груздев: Dissernet констатирует, что из 182 страниц его научного труда 168 сворованы…

Так что Полтавченко не одинок ни в каком смысле. Еще до скандала с диссертациями губернаторов вспыхнул скандал с диссертациями депутатов. А до диссертаций депутатов, в 2006-м, была исследована с пристрастием даже боюсь и написать, чья диссертация. Правда, исследовали ее не у нас. Экономист Бруклинского Института Клиффорд Гэдди (звучащая фамилия!), заявил, что «в США это никогда не было бы признано диссертацией в университете ни первой, ни второй, ни третьей величины».

Консервативный охранитель моральных устоев Полтавченко не одинок и в том смысле, что плагиатом занимаются якобы лишь охранители. Скажем, вчерашний либерал (в 2003 – году защиты – он еще входил в СПС) кировский губернатор Белых легко проскакивает игольное ушко Dissernet, однако тут же попадает в руки блогера по имени labas. Тот анализирует первые 85 страниц диссертации и находит в них два десятка заимствований из книги научного руководителя Белых, только подредактированных (Dissernet реагирует лишь на дословное воровство).

Никита Белых, в отличие от Георгия Полтавченко, умело и активно пользуется твиттером, но на мою посланную через твиттер ссылку повел себя аналогично Полтавченко.

Промолчал.

Диссертационные скандалы порхают сегодня над Россией птичьими стаями, еще одной птичкой никого не удивить.

Однако обращу внимание на маленькую деталь.

Все эти скандальные диссертацию писались в период между 1996 и 2006 годами. Я хорошо помню это время. В начале 2000-х кандидатами наук, например, стали двое моих близких коллег. Причем один из них, делая карьеру медийного начальника в Москве, защищался в провинции. По теме влияния СМИ на воспитание подрастающего поколения. Когда же я, поздравив, восхитился тем, что он нашел на диссертацию время, в ответ получил ироничное замечание, что свое время тратят на диссертации лишь те, у кого нет денег. А умные люди вместо времени тратят деньги, потому что деньги, в отличие от времени, – это восполнимый ресурс.

Вот тогда передо мной и встал соблазн: тоже стать кандидатом наук. И остановила не цена (мне предлагалось самому выбрать тему, набросать основные идеи, а уж «негры» за умеренные $2000 перевели бы их на обычный посконный русский научный язык), а соображения сентиментального порядка.

Дело в том, что мои мама и папа – кандидаты технических наук. Они защитились в начале 1970-х. И мне, ребенку, пересказывали содержание своих диссертаций. «Вот представь, силиконы – это такие маленькие человечки. Начался дождь, и они ррраз! – раскрыли над собой зонтики». Я это помню до сих пор. И до сих пор абсолютно убежден, что любая диссертация – это небольшое, но научное открытие, а если по мотивам открытия нельзя написать увлекательную книгу или хотя бы рассказать историю, – то это не открытие, а обман. Потому что рассказать увлекательно можно даже про, не знаю, про открытие суперпозиций квантовых состояний. Роджер Пенроуз, во всяком случае, на эти темы еще какие книги пишет!

А я, будучи журналистом, какое научное открытие мог сделать? Открыть аттестационной комиссии глаза на то, что Зюганов с Явлинским всегда говорят одно и то же и не слушают возражений?… Тема типа «Ток-шоу как компонент общественного самосознания в процессе поиска социальной идентичности в современной России» для меня выглядела (и выглядит) абсолютным фейком, лабудой. Хотя именно по ней мне и предлагали защищаться.

Но вокруг, повторяю, тогда защищались все. И поэтому соблазн был. И даже неважно, передирались тогдашние диссеры или без всякого передеру сочинялись не имеющими отношения к науке людьми, – важен сам феномен соблазна научной степени в процессе поиска той самой идентичности. (Да, тема фальшивых российских диссертаций достойна диссертации).

И у меня есть, конечно, подозрение, что в обществах имитационного типа, где в себе самих не уверены, а оттого страдают комплексами и непременно ищут идентификации с чем-то большим и серьезным, всегда будет существовать такой предмет подражания. То есть в таких обществах вопрос «кто я?» неважен, а важен «за кого меня могут принять?» И очень важно, чтобы приняли за взрослого и серьезного.

Сейчас подзабыли, а ведь до бума на кандидатов и докторов, при позднем Горбачеве и раннем Ельцине, был бум на аристократическое происхождение. Все искали у себя в пращурах столбовых, понимаешь, дворян. И один друг нашей семьи был уж так доказателен в рассказах о дедушке-графе, о сгинувших в революцию ценностях! Умел так тонко покручиниться о былом!.. А потом я впервые поехал за границу, и в семье эмигрантов первой волны ляпнул про своего знакомого. На что они вскинули брови – да с чего вы взяли, голубчик, не было такого графа! – и тут же предъявили два толстенных тома «Истории родов русского дворянства» Петрова. Ух, как я краснел от чужого стыда!..

Соблазны имитаций всегда возникают на смычке самоуверенности и неуверенности. Так старик Хоттабыч, увидев у Вольки телефон, мгновенно создал такой же. Он был из «из цельного куска самого отборного чёрного мрамора», только вот не звонил. И с диссертациями у нас примерно то же самое. Да и с наимоднейшим идентификатором, который правильнее всего назвать vip-православием (тот же Полтавченко ныне главный попечитель Русского Афонского общества! Ездит на святую гору! Общается со старцами!) – он, боюсь, из того же разряда. Проблемы имитаций в том, что они прикрывают пустоту. Они – и телефон Хоттабыча, и новое платье короля.

Выводы?

Да никаких.

Перебирать все диссертации и лишать диссертантов ученой степени за плагиат – глупо, потому что тогда нужно перебирать вообще все диссертации. Очень может оказаться, что большинство российских кандидатов и докторов никогда бы не смогли со своими трудами, пусть абсолютно самостоятельными, получить доктора философии, PhD, ни в одном западном университете.

А так – все при деле.

Пархоменко разоблачает, Полтавченко молится, публика развлекается, портные шьют, Гассан Абдурахман ибн Хоттаб верит в джина, Волька Костыльков в коммунизм, а король сидит на троне крепко.

При таком раскладе остается лишь пробовать себя в ипостаси сказочника.

Ну, или сымитировать.

2013

59. Воспитание чувств оскорблением// О том, какой бы срок дали Христу за оскорбление чувств православных

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «По всей гибкости закона» )

Вступивший с 1 июля в силу закон об оскорблении чувств верующих некоторыми уже отнесен к разряду «резиновых»: то есть тех, которые будут применяться выборочно, растяжимо, по ситуации. Обозреватель «Огонька» прикинул, сколько лет кто может схлопотать.

Известие о подписании закона я получил, когда перечитывал 42-ю лекцию по русской истории Ключевского. Отошли в мир иной и жуткий царь Иван, и слабый умом Федор, и себе на уме Борис, – а пришедшие и Дмитрий, и особенно Василий Шуйский с его «подкрестными» грамотами знаменовали поворот в истории: русскому царю теперь править по закону, а не по произволу. И боярство с дворянством отирало пот: при Иване (да и при Борисе) они натерпелись! Ну, а потом выяснились, что дух переводили рано. Каждый раз попытка поставить закон над троном в русской истории оканчивалась пфуком. Петр стал полным тираном, Анна Ивановна демонстративно порвала «кондиции» на глазах у знати, – и покатило, и покатило, вплоть до сегодня…

Так что новый закон я прочитал. Меня интересовало, чем он грозит тем, кто чувства верующих оскорбляет, учитывается ли мотив оскорбления и дано ли определение оскорбленности. Иными словами, меня интересовала собственная судьба. Я, видите ли, атеист, а сам факт существования человека, не нуждающегося в концепции бога, – он для многих оскорбителен. Я это чувствую. С тех примерно пор, как Юрий Вяземский, некогда подростковый писатель, а затем ведущий программы «Умницы и умники», публично закричал, что «атеисты – это больные животные!» Когда человек (а уж особенно как бы интеллектуал) так кричит, – значит, и правда оскорбляем.

Но для начала я решил посмотреть, что будет не с атеистами, а с верующими, которые, допустим, возмутятся деятельностью церкви, погрязшей, с их точки зрения, в сребролюбии, торгашестве и т. д. Предположим, ворвется такой человек в храм, выгонит оттуда всех продающих и покупающих, опрокинет столы в лавке, назовет храм вертепом разбойников…

Полагаете, он чувства верующих тем самым оскорбит?

Вот и я так думаю.

А как вы думаете, что ему теперь будет?

Статья 148 УК РФ «Нарушение права на свободу совести и вероисповеданий», ч.2, в новой редакции за «публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу и совершенные в целях оскорбления чувств верующих… в местах, специально предназначенных для совершения богослужений, других религиозных обрядов и церемоний», предусматривает наказание в виде штрафа (до 500 тысяч рублей) или даже лишения свободы (до трех лет).

И не надо только (это касается фарисеев, быстро понявших намек), возражать, что закон касается только тех, кто имел целью именно оскорбление чувств! Во-первых, бог его знает, каковы эти чувства и чем они оскорбляются. В Храме Гроба Господня в Иерусалиме каждую Пасху, когда там чудесным образом зажигается благодатный огонь, выделяется группа молодых православных арабов, танцующих, орущих и бьющих в барабаны (попробуйте представить их у нас в Храме Христа Спасителя!) Как вы думаете, вправе ли охранник, следователь или судья заподозрить у них умысел в намеренном оскорблении чувств прочих верующих? Вы угадали! В Израиле, во всяком случае, их однажды повязали и из храма вышвырнули, после чего…

Но тут я пока остановлюсь.

Продолжу о законе. В общем, часть 2 статьи 148 мне понятна: не лезь туда, где собираются верующие, если не хочешь загреметь со своим уставом в тюрьму. Снимай в храме принадлежности РПЦ шапку, если ты мужчина, и надевай платок, если женщина (иначе потом будешь долго объяснять какой-нибудь судье Сыровой, что я, мол, ездила на Кипр, а там у православных как раз наоборот, в платке нельзя, и надо с непокрытой головой).

Но у статьи 148 есть и часть 2. Она про те же «публичные действия, выражающие явно неуважение…», только без указания территории, на которой совершаются. До 300 тысяч рублей либо до года тюрьмы. И вот тут меня прошибает пот. Потому что эта статья в «Огоньке» (которая наверняка оскорбит какого-нибудь верующего дурака, что я заранее, как видите, предвижу, а потому легко доказать, что имею целью) – это ведь публичное действие, не так ли? В тюрьму теперь только меня – или еще и главреда? А нашумевшая выставка Гельмана Icons, оскорбившая тьму людей (этой выставки, правда, в глаза не видевших, потому что когда в Питере на нее пришли казаки, так остолбенели, так увиденное им понравилось), – так как, Гельмана штрафуем или сажаем? Штрафуем ли издателя, переиздавшего «Забавную Библию» и «Забавное Евангелие» Лео Таксиля? Или даже «Почему я не христианин» Рассела или «Бог как иллюзия» Докинза? Попадает ли под статью об оскорблении чувств преподаватель теории эволюции, публично заявляющий, что допущение бытия божьего ни на чем не зиждется, кроме фольклорных списков да страха смерти?

Знаете, меня та часть закона, по которой можно схлопотать три года, так не пугает, как та часть, по которой дают год. Это реально резиновый закон. И не потому, что не определяет «чувства» и «оскорбление» как юридические дефиниции, а потому, что не содержит разграничения территорий.

Христианская вера держится на незыблемой догме. На том, что Господь создал мир за 6 дней и что сотворил Адама и Еву. Что дева, жены плотника, непорочно зачала и родила Сына Господня. Догмат нельзя трогать – иначе посыплется и все остальное. Вот почему какая-нибудь пустячная (на взгляд стороннего наблюдателя) мелочь, типа филиокве, разводит людей в разные станы и превращает во врагов. Хотя, казалось бы, какая разница – исходит дух святой только от Бога-отца или еще и от его Сына?

А наука и творчества имеют мотором постоянное отрицание прежних теорий и концепций. Наука и искусство движутся отрицаниями отрицаний, и плох тот академик, кто не был когда-то бунтарем. Догма – это смерть и для науки, и для искусства, что подтвердит и фон Триер, сперва создавший «Догму» как киноплатформу, а потом от нее же отрекшийся.

Столкновение между, скажем так, профессиональными догматиками и профессиональными ниспровергателями неизбежно – вот почему нужно договариваться о разграничении территорий присутствия. Внесенный в церковь прибитый к кресту Микки-Маус – хулиганство. Тот же распятый Микки-Маус в галерее – художественный акт, протестующий против создания культа в масс-арте.

Но статья 148 подстрекает к столкновению, потому что единственный шанс под нее не попасть – это заткнуться и не вякать. У этой статьи, кстати, есть и части 3 и 4 – про воспрепятствование совершению религиозных обрядов. Это значит, что если завтра начальник запретит подчиненному вставать в офисе на молельный коврик, петь оммападмехум или класть поклоны перед иконой, – ему на полном серьезе грозит год в заключении. Потому что в этих частях тоже ни слова нет про разграничение территорий, присутствий, зон обитания.

Что делать в такой ситуации – я, если честно, не знаю. Поэтому вместо морали расскажу одну историю. В далеком 1997 году я приехал в Белый Дом брать интервью у крупного правительственного чиновника Себенцова, принимавшего участие в подготовке закона «О свободе совести и о религиозных объединениях», активно лоббировавшимся РПЦ. Себенцов, сразу скажу, оказался феерическим бюрократом, – невозмутимым, но идеально выражающим оттенками интонации отношение к тому, что произносит. Да так, что не придраться. Он топил в законодательной казуистике все каравеллы моих вопросов. Пока я не спросил его, что случится, в соответствии с этим законом, в России с молодым иностранным проповедником 33 лет, не вполне согласным с практикой и догматикой официального православия. «А откуда этот ваш мужчина в России появится?» – вдруг оживился Себенцов. – «Понятно, откуда. Из Израиля». – «Нет, деятельность иностранных проповедников в соответствии с принятым законом на территории Российской Федерации категорически запрещена, так что никто его сюда не пустит…» – «А если он без разрешения?» – «То оштрафуют и депортируют…»

Привожу эту давнюю историю в посрамление тех скептиков, которые считают, что в мире никакого прогресса нет.

Как видите, есть. Даже в России государь не творит больше произвол, а подписывает пусть и «резиновый», но закон. И по этому закону Иисусу сегодня грозит не «вышечка», а всего лишь «трешечка», да и то вряд ли, поскольку его второе пришествие остановят еще на дальних подступах.

А недовольные таким положением могут катиться за границу, – да хоть в тот же Израиль. В тот год, когда в Иерусалиме на Пасху охрана выгнала вон их храма орущих и вопящих молодых кощунников, благодатный огонь взял, да и не зажегся. И не зажигаться тех пор, пока нарушителей тишины все же не пустили в храм.

Видно, разные у нас и у них люди на главной кнопке сидят.

2013

60. Проживать ближе к смыслу// О том, что главный продукт, производимый городом – это свободное время

(Опубликовано в «Огоньке» )

Ответьте честно: почему вы живете в городе, а не вне? Скорее всего, окажется, что дело не в работе, недвижимости или горячей воде. А в таких нематериальных вещах, как культурная политика. Или отсутствие таковой.

Большинство российских городов дико обидятся, если сказать, что там никакой культурной политики нет (и особенно – Петербург: город, где, с моей точки зрения, отсутствие этой политики показательно). Ведь всюду есть отделы культуры, которые бодро отчитаются за спектакли, концерты, гастроли и выставки (не преминув добавить, что многие из них местными властями дотируются. И Петербург по перечисленному будет первым).

Однако я на своей мысли настаиваю.

Дело в том, что города с отсутствующей культурной политикой живут жизнью индустриальной эпохи, когда продукт, производимый городом, был материален, а культура числилась к нему довеском. Текстиль (в Иванове), авиационные двигатели (в Ярославле), корабли (в Ленинграде). Окончил ВУЗ, отработал неделю мастером на производстве, – в субботу с супругой отправляешься культурно в театр.

Сегодня все изменилось в том смысле, что главный продукт, который производит город – это свободное время. Если свободное время разнообразно, привлекательно и доступно, – есть смысл в городе жить. А если нет – в городе жить не имеет смысла. Или в этом конкретном городе не имеет. Надо уезжать, хотя бы и за город.

Заметьте: как зарабатывать деньги в городе – вопрос сегодня десятый. Окончил университет, устроился со своим английским в инофирму, плюнул, стал вести велоэкскурсии, потом занялся фотографией, взял кредит, с друзьями на паях открыл хостел, – нормальный ход. Карьеру по вертикали заменяет карьера по горизонтали. Работа в городе все больше определяется тем, насколько она в стиль жизни вписывается. Бары, кафе, веранды, велодорожки, катки, спортзалы, коворкинги, арт-конверсии, велосипеды, йога, лектории, кинотеатры (включая наимоднейшие – под открытым небом) – они и создают сегодня город. И в смысле места работы, и в смысле времени после работы.

Так отнюдь не всюду. Скажем, в городе Иваново, где я родился, до сих пор нет ни одного приличного ресторана. Даже хуже: там вообще нет ресторанов и кафе в смысле времяпрепровождения. И моя одноклассница Оля, ставшая очень богатой женщиной, побродить по ресторанам ездит в Суздаль или в Москву. А вне Москвы, под Иваново, она ездит на лошадях: они у нее свои. И в город нашего совместного детства заскакивает только по необходимости…

В той же степени, в какой изменился городской продукт, изменилось и понятие культурной политики. Сами по себе театры-кинотеатры, спектакли-концерты, выставки-шмыставки, – это не политика, а искусство либо бизнес. А культурная политика – это политика, позволяющая решать городские проблемы средствами культуры. Не исключая театров с концертами.

Проблем же в современном городе выше крыши.

В городе Москва, например, проблема с активными молодыми людьми, которые убеждены, что в Москве без смены политического строя не будет той свободы, которая есть в Берлине с его подпольными дискотеками и сквотами, в Барселоне с ее движняком по Рамбле, или в Лондоне с его фриками в Камдене. Эти молодые люди и выходили на московские бульвары и площади в конце 2011 – начале 2012 годов.

А в других российских городах, которые не Москва и не Петербург, – проблема с бегством из них молодежи в Москву и Петербург. Из Владивостока, например, уезжает почти половина выпускников университетов. Я их понимаю. Если в городе 600 тысяч жителей, но ни одного джаз-клуба, надо уезжать.

А в Питере, в свою очередь, огромная проблема с информационной средой. На 5 миллионов населения – один телеканал, один журнал, два портала и четыре газеты (это если к «Моему району» и «Метро» добавить «Деловой Петербург» и «Недвижимость и строительство Петербурга»). Даже не крокодиловы, а мышиные слезы…

А еще во всех российских городах проблема – что делать с бывшими фабриками и заводами, на которых, как на камне, держалась старая экономика, и которые сегодня висят камнем на шее бюджета. Бизнес-решения не прокатывают. Ведь у бизнеса лишь три идеи, что с этим добром делать:

1) Построить на месте фабрик элитное жилье;

2) Построить дорогие офисы;

3) Построить торговые центры.

(В последнее время добавился вариант «построить церковь»).

В итоге все варианты приводят к созданию мертвой городской зоны, в которой чужим нечего делать днем, а своим – вечером.

В этот капкан угодила тьма европейских городов, занимавшихся индустриальной конверсией. С тихим ужасом я жду, что такая судьба ждет питерский Обводный канал – совершенно феерическую, гигантских размеров промзону, равной которой в мире нет. Краснокирпичная архитектура, башни, трубы, газгольдеры, проклепанные железные мосты над старым каналом, – который, говорят, закатают в асфальт, дабы без проблем добирался к месту назначения офисный планктон, он же потребитель, он же прихожанин.

Такое решение ужасно, поскольку не создает ничего привлекательного. А смысл культурной политики – повторяю, нечто привлекательное создавать. Что можно придумать? – Не знаю. И всюду в мире, где эту политику с блеском осуществили, поначалу тоже не знали. Поэтому чесали репу всем миром. В итоге стагнирующий Глазго спасла идея стать городом дизайна и культурной столицей Европы. А Барселону – Олимпиада, после которой остался Новый Порт с пространством для скейтбордистов, с тогдашней новинкой кинотеатром IMAX, океанариумом и пляжем в центре города. А в Генуе порт покрыли забавными ветряками, в середину же бухты запузырили гигантский стеклянный шар-тропикарий (внутри бабочки крылышками бяк-бяк-бяк-бяк). А в провинциальном Бильбао, проигрывавшем в глазах туриста соседним Гернике и Сан-Себастьяну, Фрэнк Гери построил ныне знаменитый на весь мир музей современного искусства. А в Валенсии позвали Сантьяго Калатраву, чтобы выстроил город искусств и науки (плюс затащили к себе этап регаты America’s Cup). А в Перми при губернаторе Чиркунове стибрили у Глазго идею культурной столицы и выписали к себе Марата Гельмана, а он устроил культурную революцию, в результате которой какая-то Пермь превратилась в мировой центр современного искусства (я не шучу. Про Пермь меня как-то целый вечер расспрашивали парижские галеристы, а я сам чуть было не перебрался туда работать. В Пермь, а не в Париж!). А в Москве стали преобразовывать парки, которые из гнездовищ гопоты с пивом в пластиковых бутылках превратились в прибежища хипстера, – того самого, который требовал политических перемен…

Понимаете, да? Культурная политика – она инициирует, продуцирует, создает новый, уникальный, модный способ жить. И государственный чиновник обязан в эту идею инвестировать. Культурной политики нет в том, чтобы содержать театр или музей, в который никто не ходит (и содержать их просто потому, что это ж «к-к-культура»!). Но культурная политика может быть в том, чтобы раскрутить, не знаю, местный музей (или фестиваль) огурца, мыши, водки, пастилы, – или что там еще может привлечь людей, которые дальше будут голосовать своим кошельком.

Большинство российских населенных пунктов стандартно и уныло, как само слово «населенный пункт». У них нет преимуществ Петербурга, где комитет по культуре до сих пор возглавляют Растрелли, Росси и Достоевский, успешно решающие проблемы сезонного туризма (но не решающие, увы, проблему туризма внесезонного или прочие проблемы – хотя бы спальных районов, в которых есть резон спать, но совершенно нет смысла жить, поскольку в них решительно нечего делать).

И никакое простое вливание денег эти мертвые зоны не спасет. Никакое создание дорог (или объездных дорог), социального жилья или рабочих мест. Не будут приезжать. Будут проезжать без остановки, как сейчас проезжают Торжок или Вышний Волочок. Сбегут. А некуда будет бежать – будут жить, ругая и презирая.

В общем, слово «культура» нужно произносить не с придыханием, а сладко потягиваясь, – оно ведь не означает сегодня ничего другого, кроме среды обитания и способа в этой среде обитать.

2013

61. Не своего ума дело// О том, почему мало желающих защитить российскую науку от гибели

(Опубликовано в «Огоньке» )

Если сегодня Российская академия наук закричит, обращаясь к народу: «Караул! Убивают! Реформируют!» – народ и ухом не поведет. Потому что народу плевать на науку. Потому что науке плевать на народ.

В 1964 году, когда я родился, мой будущий учитель, журналист Валерий Аграновский приехал в Дубну в командировку по случаю синтеза 104-го элемента таблицы Менделеева коллективом академика Георгия Флерова. Академик выдавал каждому из журналистов страничку с текстом и уделял ровно минуту внимания. Отчаянно соображая, чем бы таким Флерова привлечь, Аграновский спросил: «Скажите, почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком или запятой?» Академик посмотрел на журналиста «со снисходительной улыбкой врача-психиатра», но вскоре улыбка сошла, потому что атом с ядром размером 10 в минус 13 степени сантиметров никто никогда не видел… В общем, Аграновский задержался в Дубне на месяц и написал книжку «Взятие сто четвертого».

Я ее прочитал в седьмом классе, – залпом, за ночь, и долго бредил потом циклотроном и трансурановыми элементами. Все мое детство проходило под знаком советской науки. До сих пор помню репортаж в журнале «Пионер» про то, как доставляли в Зеленчукскую обсерваторию линзу для самого большого в мире телескопа. А любимым чтением была детская энциклопедия, особенно том первый, «Земля», и третий, «Вещество и энергия».

Как ни странно, жизнь моя по-прежнему проходит под знаком науки: вон, только что дочитал «Большое, малое и человеческий разум» математика Роджера Пенроуза. Что, безусловно, отличает меня от ровесников с их обычным «нету-у-нас-времени-читать».

Результат нехватки времени имеет положительную динамику.

В 2007 году 28 % россиян верили, что Солнце вращается вокруг Земли.

В 2011-м – уже 32 %.

Но даже если какой устыдившийся Митрофанушка решил забитое на науку заново отбить (такое порой случается), то где бы он, спрашивается, смог просветиться? Нет былого господства над умами журналов «Химия и жизнь» и «Техника молодежи». Сайт «Наука и жизнь» – на 2589-м месте среди российских сайтов и ожесточенно конкурирует за рейтинг с «Первым порталом про блондинок». В мир иной отошел просветитель Сергей Капица (как и программа «Очевидное – невероятное»). Давным-давно сгинули «Российское университеты».

Зато, как реакция на дефицит, вырос интерес к спискам типа «100 лучших научно-популярных книг». Эти списки – своего рода маяки для тех, кто, не зная броду, вступает в воды науки (часто довольно мутные). Пару лет назад на сайте «Слон. ру» я сам опубликовал список из своих 10 любимых научно-популярных книг и предложил его продолжить. Призыву последовали многие: философ Александр Секацкий, лингвисты Ноам Хомский и Максим Кронгауз, писатель Дмитрий Быков, экономист Сергей Гуриев, историк Лев Лурье, предприниматель Билл Гейтс…

Впрочем, показательно не кто, а – кого рекомендуют.

У меня в списке – только 1 русский автор. У Гуриева – тоже 1. У Секацкого – 2,5 (один из трех, философ Борис Гройс, давным-давно живет за границей). У Хомского и Гейтса – ожидаемо по 0. Тенденция, однако…

10 книг – это, конечно, мало, чтобы делать выводы. Давайте обратимся к другому списку: журнал «Афиша» весной опубликовал «200 лучших нон-фикшн-книг и фильмов всех времен». Там 165 книг, из них русских 65, их них научно-популярных 14 (потому что мемуары Надежды Мандельштам или быковский «Пастернак» – это тоже нон-фикшн). А если исключить книги по истории, то останется 5 авторов: покойные психолог Александр Лурия и филолог Сергей Аверинцев, современные лингвисты Владимир Плунгян и Максим Кронгауз, биолог-эволюционист Александр Марков. Всё.

Не верите «Афише», этому хипстерскому журналу с аудиторией в 905 тысяч читателей? Давайте обратимся к другому, специфическому изданию, The Prime Magazine. С одной стороны, это ориентированный на богатеньких Буратино глянец, который бесплатно лежит в дорогих ресторанах и фитнес-клубах. А с другой – глянец, целиком посвященный науке (вот почему, когда золотой ключик позвякивает в моем кармане, я прихватываю этот журнал домой). Там тоже только что опубликован список из «100 документальных книг на русском языке». Русских авторов в нем – 16. Из них ученых-современников – 3 (филолог Владимир Зазыкин, антрополог Акоп Назаретян, философ Александр Секацкий).

Не верите «ресторанному глянцу»? О’кей, давайте посмотрим на библиотеку фонда «Династия», курируемого Дмитрием Зиминым. Зимин – ученый, выпускник МАИ, в советское время занимался баллистическими ракетами, а в антисоветское основал компанию «Вымпелком», известную по марке «Билайн». Продав в почтенном возрасте свою долю, Зимин создал на эти деньги фонд, цель которого как раз науку популяризировать (Зимин – это, условно говоря, наш Нобель). Итак, библиотека «Династии» включает на сегодняшний день 42 автора, из них 5 здравствующих российских: это лингвист Светлана Бурлак, физик Александр Петров, математик и астрофизик Владимир Решетников, биолог Владимир Цимбал и поминаемый во многих списках эволюционист Марков (Марков – это, условно говоря, наш Дарвин и Докинз). Пропорция, как видите, сохраняется…

Все, больше не буду мучить.

Было бы что издавать! Для меня показатель, что в стране, живущей благодаря углеводородам, до сих пор нет научно-популярной книги «Нефть». О, вот где могла быть интрига! Ведь до сих пор нет даже единой теории происхождения нефти – но есть, например, гипотеза, что нефть образуется на протяжении всего лишь нескольких десятков лет… И как характерно, что почти такая книга, только с названием «Квест: энергия, безопасность и переустройство современного мира» (The Quest: Energy, Security, and the Remaking of the Modern World) написана американцем с русской фамилией Ергин и является настольной книгой Билла Гейтса!

В общем, полагаю, вы убедились: западные ученые (прежде всего – современные американские, хотя среди философов, например, заметнее французы) делают куда больше для популяризации своих трудов и открытий, чем ученые российские. Отчасти так происходит оттого, что множество наших работают в академических институтах, где нет студентов, преподавая которым, ученый volens nolens вынужден излагать свои идеи увлекательно. Такова особенность отечественной науки и академии наук. А отчасти – оттого, что западная университетская наука, живущая на гранты, постоянно должна подтверждать в глазах грантодателя свою необходимость. Не думаю, что у мегапопулярных психолога Стивена Пинкера, лингвиста Ноама Хомского, биогеографа Джареда Даймонда или физика Стивена Хокинга есть проблемы с финансированием их работ (да и с финансированием их быта: их книжки выходят миллионными – я не преувеличиваю! – мировыми тиражами, а их лекционные турне расписаны вперед, как у оперных звезд, порою при сопоставимых гонорарах).

Но важно даже не это, а результат. Современное западное общество впитало в себя в разы больше современных научных идей, чем наше. Не потому, что фермер из Айовы штудирует на ночь килограммовый кирпич «Ружей, микробов и стали» Даймонда. А потому что ответ на главный вопрос этой книги, «Почему у одних стран всё, а у других ничего?» обсуждался в США в тысячах статей, интервью, радиопрограмм, телевизионных ток-шоу. Которые смотрит, в том числе, и фермер из Айовы.

Отставание России от Запада в смысле усвоенных научных идей лично я определяю лет в 50, а то и больше. По большому счету, почти никакие послевоенные открытия западных естественных и общественных наук не повлияли на мировосприятие современного россиянина. Это легко объяснить: сначала был железный занавес; когда же он пал, первым делом кинулись читать нашу прежде запрещенную литературу; а потом навалилась проблема выживания, и стало вовсе не до книг; а когда появилось время на чтение, у чтения появились сотни конкурентов, и навык чтения non-fiction к сегодняшнему дню оказался попросту утрачен. Миллионные тиражи на английском языке книг Даймонда и Докинза капают на наш суглинок немногими тысячами экземпляров русских переводов.

В итоге даже россиянин даже с высшим образованием считает, что суть теории эволюции в том, что человек произошел от обезьяны (глупости!) и выпучивает в удивлении глаза, когда слышит, что у него с березой под окном половина общих генов. Потому что он-то считал, что у березы вообще никаких генов нет. Примеров такого российского невежества можно привести тьму (хотя убежденность во вращении Солнца вокруг Земли – куда уж дальше? Дальше – докоперниково время, XVI век…), но я приведу один, касающийся не математики, физики или астрономии, а того, в чем все полагают себя знатоками. Поскольку все считают, что разбираются в собственной (а тем более чужой) сексуальности.

Согласно данным ВЦИОМ (июнь 2013 года), 87 % россиян полагает, что гомосексуализм должен быть ограничен или даже запрещен вплоть до уголовной ответственности. И я понимаю их яростное недоумение – что же творится на Западе, где повсеместно легализуют однополые браки, а?! Вон, по данным Gallup (май 2013), 53 % американцев эту легализацию поддерживают (в возрасте до 30 лет – 70 %).

Как так?! Понятно, что на Западе есть либеральные ценности, подразумевающие защиту прав меньшинств, и что была борьба меньшинств за свои права, – но, поскольку меня интересует только наука, я о ней и скажу. Еще в конце 1940-х американский биолог Альфред Кинси выпустил книгу «Сексуальное поведение особи мужского пола»: плод 10-летней работы, итог анкетирования десятков тысяч американцев. Кинси был биолог (а в смысле личной жизни – многодетный семьянин), до этого изучавший орехотворку: мошку отряда перепончатокрылых. Будучи по оказии приглашен читать курс лекций о браке, он и к человеческой сексуальности отнесся с дотошностью ученого, исследовавшего в свое время 150000 экземпляров орехотворки только одного вида. Выводы Кинси взорвали Америку, где в то время гомосексуализм считался болезнью, а в ряде штатов – преступлением. «Судья, рассматривающий дело мужчины, арестованного за гомосексуализм, – писал в своей книге Кинси, – должен помнить о том, что почти сорок процентов мужчин в его городе могли быть арестованы в какой-либо момент их жизни по тому же обвинению…»

В России не известны ни труды Кинси, ни его последователи, изучающие то, что составляет значительную часть натуры Homo sapiens, скрываемой от посторонних. Россия сегодня в этом смысле близка к Америке 1940-х. Да-да, я понимаю, что 87 % россиян верят в того бога, что един в трех лицах – Первый канал, «Россия» и НТВ. И кого им покажут с экрана в качестве врага, того и ненавидеть будут. Но ведь российская Академия медицинских наук (одна из трех существующих сегодня «официальных» научных академий) даже не пискнула, когда в наши дни развернулась постыдная, с моей точки зрения, травля геев, включая возрождение бригад «ремонтников» под духовным началом темного, как безлунная ночь, националиста Тесака.

Все три российские Академии вообще помалкивали, когда в стране начался мощный разворот в сторону новых темных времен, когда стала преобладать идея, что чем примитивнее гражданин России и чем меньше он знает о мироустройстве и о себе самом – тем лучше, поскольку им проще управлять. То есть когда интеллектуальный запрос стал исчезать, заменяясь материальными потребностями, которые так легко удовлетворять при высоких ценах на газ и нефть. Это не вполне новинка: наша страна уже проходила такой этап в 1920-х, когда был взят курс, говоря словами Бухарина, на «организованное понижение культуры» (Бухарин, кстати, этот поворот и провел).

Я долгое время думал, что молчание академических ягнят вызвано их элементарным страхом – потерять зарплату, или государственное финансирование, или должность, дающую доступ к ресурсам (недавно опубликованные доходы ректоров университетов дают представление о впечатляющей величине ресурсов).

А сейчас я все больше думаю, что эти ученые – они такая же часть нашего общества, как и все остальные. То есть они, возможно, теперь такие же темные и средневековые во всем, что не касается их дисциплин. Ну, биологи ни фига не знают историю (и принимают за чистую монету мифы), а историки темны по части квантовой физики (с ее принципом неопределенности и отсутствием детерминированности), а физикам по барабану социология и политология, в чем они являют невероятный контраст советским физикам, среди которых процент диссидентов зашкаливал потому, что советские физики были образованными во всех смыслах людьми, подкованными и в лирике тоже, и их картина мира естественным образом приводила их к критике неэффективного, стагнирующего режима.

Я понимаю, что моя гипотеза, сводящаяся к тому, что российские ученые выродились до уровня обывателя, чрезвычайно для них оскорбительна, однако льстивость (как и оскорбительность) никак не являются критерием истинности. Мне эта гипотеза кажется непротиворечивой, – хотя я был бы счастлив, если бы ее опровергли.

После кончины СССР наука отделилась от общества (а общество, занятое потреблением, и не возражало) и сидела тихо по своим норкам, тихо грызла зерно, причем не всегда науки, – лишь бы ее не трогали.

А теперь к мышкам пришла кошка и сказала то, что думала: вы на фиг никому не нужны, тратиться на вас куда дороже, чем закупать готовое за Западе, и шлепнуть вас окончательно мешает только то, что стрижка мышей напоминает стрижку поросят: писку много, шерсти мало.

Мне, у которого в детстве было три кумира: дедушка Ленин, космонавт Гагарин и академик Келдыш, – довольно грустно все это писать. Тем более что, повторяю, российская наука и российское общество друг друга стоят, – как стоит их и российская власть.

Я написал бы дежурно, – значит, и расплатятся однажды за все это безобразие совместно и солидарно, – только боюсь, что поздно писать, потому что некому читать.

2013

62. Рожденные сном разума// О том, с чем связан рост ярости в общественных спорах

(Опубликовано в «Огоньке» )

Среди россиян сегодня идет новая самоидентификация: по отношению к религии, идеологии, границам разрешенного. Ярость, с какой порой проводятся межи, впечатляет. Это новое явление в нашей жизни, пообросшей цинизмом и потребительским жирком.

Я вот о чем.

Те русские споры, которые мне приходилось за «тучные годы» слышать (и в некоторых участвовать), были если и боями, то своего рода с тенями. Каких бы горячих тем ни касались. Это были как бы условные схватки условных либералов и условных консерваторов, условных западников и условных почвенников. Типа, бьемся до первой хрипоты, а дальше айда ужинать, и там, под пивасик и свиную рульку, продолжим думку думать о судьбах страны. А пока заказ ждем, ты мне лучше скажи: ты сколько за свое КАСКО платишь? А отдыхать вы в этом году планируете где?

Как-то так оно шло. Преувеличиваю, возможно, но не сильно.

Исключение составляли лишь националисты-скины, – вот эти ребята были бескомпромиссные, готовые биться до крови, хоть чужой, хоть своей. Страшно угадывалось, что в битве за чистоту крови их не пугают ни сума, ни тюрьма, что для них это не интеллектуальное приключение. Их потому и сторонились все: и западники, и славянофилы.

Но в последнее время соотношение истовых и неистовых незаметно сместилось, и устойчивая прежде конструкция стала гнуться и скрипеть.

Например, появились ярые верующие, готовые ради веры на все. И это не только мусульмане, про которых я мало что знаю. Появились те, кого Сергей Минаев называет «атомными православными»: искренне убежденные, что мы – Богом избранная страна, что это по Руси Богородица ходила, православие или смерть. Но не одни они: за последних полгода я услышал о паре семейных драм, связанных с новообращенными протестантами: телевизоры выбрасывались на помойку (что, по мне, еще не грех), Новый год не праздновался, сексуальная жизнь отменялась, имущество отписывалось общине.

Появились новые внеразнарядочные патриоты – то есть не безумные женщины с портретами Сталина и не привезенные автобусами на Поклонку коллективы (хотя эти тоже никуда не исчезли), а складно излагающие свои мысли люди. При этом искренне и со страстью поддерживающие «закон Димы Яковлева», например. Потому что нельзя отдавать детей туда, где все прогнило, сгнило и смердит. Эти люди бывали в Европе, и их ужасает, сколько во Франции черных (это, кстати, и Гитлера во Франции ужасало, но «Майн кампф» они не читали!). С первым таким убежденным я познакомился лет пять назад в баре в аэропорту: мы оба ждали рейса в Америку. Это был ученый, профессор. И он сходу стал уверять меня, что нью-йоркские небоскребы в 2001-м взорваны ФБР для поднятия авторитета президента США. Я тогда внутренне расхохотался (ага, еще один конспиролог, переносящий свое внутреннее представление на весь мир, в психологии это называется «проекцией»). Но больше не смеюсь. Поскольку слишком часто стал встречать тех, кто и вправду всерьез убежден в скором конце Запада. И это все люди из того круга, где знают про шпенглеровский «Закат Европы», хотя Шпенглера, как и Гитлера, не читали (и это характерно).

Я могу ошибиться, но повторю еще раз: число социально успешных людей, со страстью и яростью отстаивающих идеи, приличествующие, скорее, тем телеканалам, которые приличный человек не смотрит, и отстаивающих эти идеи не за деньги, не ради карьеры, не в порядке мыслительной физкультуры, – их число ощутимо (а может, и критически) прибавилось.

Последняя (но уверен, что список пополняется!) новая категория пламенных борцов – яростные гомофобы. Из этого списка следует исключить, пожалуй, только Виталия Милонова (по психофизиологическим причинам: похоже, термин «проекция» имеет к нему отношение тоже). Но прочие, еще позавчера не столько толерантные, сколько равнодушные, – они стали искренне страстны и страстно искренни. Они и правда всюду видят гей-пропаганду и требуют ее запретить (их бы отправить во двор Людовика XIV, когда мужчины наклеивали мушки и манерно-жеманно кадрили дам!).

И, поверьте, я долго пытался понять причину этой темной ярости. В оболванивание пропагандой я верю мало. Скорее уж в то, что, работая в пропаганде, циничные пропагандисты порой ловятся в свои же сети. Такое порой случается с рекламными агентами, которые первыми покупают свой товар, хотя и знают ему цену. Недурно разбирающийся в медийных технологиях Даниил Дондурей назвал это явление «новой искренностью».

Но ответ, который мне кажется более точным, я нашел случайно, полгода назад. Тогда у меня был тяжелый период, я дни и недели проводил в больницах, пусть в качестве не больного, но посетителя, занимая ежедневный пост у реанимаций. И я там много чего насмотрелся. Это сильное чувство, не дай бог никому: сидишь в какой-нибудь районной больничке, за окном дождь, пол заляпан краской, санитар выкатывает покрытый простыней труп, гастарбайтеры с лицами фаюмских мальчиков белят потолок и красят стены, сесть негде, провозят еще один труп, а ты не можешь поделать ничего, только ждать.

И вот в такой больничке я был свидетелем, как уже пожилая женщина – скорее всего, мать неведомого мне больного – скрученная бедой, яростно распрямилась навстречу вышедшему врачу. Она понимала, что ее сын здесь, и умирает, и понимала, что в большом городе спасти шансов больше. И из крохотной тетеньки она на моих глазах превратилась в грозную богиню, требующую от врача немедленной транспортировки в город. Тот ответил, что больной нетранспортабелен. Да и на чем везти? У больницы своего реанимобиля нет. И тогда богиня каменным голосом – глаза горели – отчеканила, что если. Этот. Врач. Все врачи. Не могут. Она. Сама! Понесет его в город! На руках! Вам он чужой! А это моя кровиночка! Моя!!!

Это была одна из самых ужасных сцен, которую я видел в своей жизни. Потому что я впервые так близко видел чистую, беспримесную страсть, игру крови. И врач – усталый дежурный хирург – кивнул и открыл дверь: «Хорошо, выдергивайте из той розетки шнур». «Зачем шнур?!» – гордо спросила женщина. «Он на искусственном дыхании, за него дышит аппарат. Чтобы перенести в машину, на носилках должен быть такой же аппарат. Иначе не донесете».

И женщина осела, стала вновь маленькой, заплакала…

Я тогда многое узнал и про силу горя, и про особенности транспортировки больных с множественными переломами. Что при смещении осколков костный жир (то, что мы называем «костный мозг») может тромбом закупорить кровоток. Теперь я знаю, что нельзя на месте аварии помогать пострадавшим, искренне желая помочь, но не умея. А надо вызывать спасателей, «скорую», – и, да, мучиться от бессилия и ждать. Сегодня я понимаю, почему, когда на моих глазах за границей однажды сбили велосипедиста, все схватились за телефоны, но никто не бросился помогать. Тогда я был в шоке. Теперь знаю резон.

Страсть, не облагороженная знанием, есть страсть губительная. Зверь вне клетки.

Меня в сегодняшней искренности страстей больше всего пугает то, что искренние патриоты России, готовые убить всех сомневающихся в ее величии, не читали ни Татищева, ни Ключевского, ни Костомарова, – про неподъемные пересказы летописей Соловьева вообще молчу, а про старшего Лурье или Зимина даже не заикаюсь.

Предсказатели конца западного мира не знакомы с идеями современных критиков западной цивилизации (и я даже не про Шпенглера, а про всю россыпь интеллектуалов, от Закарии до Фридмана и от Фукуямы до Хантингтона).

И гомофобы, разумеется, и слыхом не слыхивали ни о Кинси, ни о Мондиморе (хотя недурно бы поинтересоваться: а как вообще устроено человеческое половое влечение?); они даже «Людей лунного света» Розанова не прочли и о всем цикле статей о христианстве и эротике Бердяева не слышали, а эти два религиозных публициста таким, как они, еще сто лет назад от души давали пендюлей.

Человеку, одержимому страстью, все время кажется, что он знает верное решение в силу одной своей искренности, он верит в чувство как в третий глаз.

Мы – нация необуздываемых страстей. До сих пор. И я от этого прихожу в ровно в тот же ужас, в какой приходил Горький, который и к рябому дьяволу пошел на поклон лишь затем, чтобы в обмен выцыганить разрешение на работу по образованию, просвещению народа.

И в этом, к сожалению, огромное отличие нашей цивилизации от западной, взявшей в привычку, любуясь игрой страстей, все же накидывать на них сеть разума, логики и расчета.

Потому что страсть, действующая по принципу: с родной кровинушкой разве ж не беда случилась? – жизнь отдам, но спасу! – это опасная страсть. Приведу из другой совершенно сферы, но яркий (и жаркий) пример. Помните лесные пожары лета 2010-го? И свою ярость, что леса горят, и дым, и все такое, а никто ничего не делает – ярость бессилия? Ну, а если помните, то имеется вопрос. Как вы относитесь к девизу, воплощенном некогда лесной службой США: «Всякий лесной пожар должен быть потушен к 10 часам утра, следующего за днем, в который было получено сообщение о пожаре»? Правда, американцы молодцы?

Так вот: американцы за эту идею заплатили немалую цену. Сначала они действительно быстро и споро тушили пожары (особенно когда развилась пожарная авиация). Но уже в 1980-х годах огонь стал обретать невиданную прежде мощь. Оказывается, не все возгорания разумно тушить: часть из них выполняет роль лесных «санитаров», выжигая мелкий подлесок и не причиняя вреда, например, покрытой корой сосне или пробковому дубу. Хотя, да, понимаю: принцип «не каждый пожар следует тушить» звучит на взгляд страстного дилетанта предательски.

Сон разума – он же недостаток знаний – рождает чудовищ, в том числе и чудовищ прямолинейных решений.

Эта наблюдение, как вы понимаете, не сегодняшнее, и свежего в нем только то, что к сегодняшнему дню оно имеет непосредственное отношение. Включая день политический.

Я, скажем, помню буйство своей ярости, когда в результате «сентябрьского сговора» 2011 года в стране стало происходить то, что стало происходить, и мы получили и такие выборы в Думу, что стыдно вспоминать, и такую Думу, что стыдно думать. И я полтора года считал своим долгом ходить на митинги, а в Питере, в двадцатиградусный мороз, на митинге даже выступал. И ярость благородная при мысли, что ни фига это ничего не изменило, что всех ткнули мордой не столько в дерьмо, сколько в хату с краю – она, да, до сих пор во мне вскипает, как волна.

Только на митинги я больше не хожу, – как только понял, что дальше милиции и суда на них не зайдешь. Держу ярость при себе, а точнее, сублимирую: пытаюсь разобраться, как складываются национальные матрицы, что их переформатирует, каковы точки исторических полифуркаций, от чего зависит выход из круговой исторической колеи – если уж меня так бесит, что мы пять веков ходим по кругу. Так что сижу, читаю. Вот такенная выросла стопища книг. Включая книги по технике революций и переворотов (у Троцкого и Малапарте есть забавные на эту тему идеи, да!) И спокойно отношусь к порой звучащим упрекам в трусости. Тот усталый дежурный доктор стоит у меня перед глазами.

Как сказал один мой коллега, «в условиях реакции самообразование становится подвигом, а все остальное – подсобным делом…»

Собственно, вот и все.

2013

63. Библиотеки и тюль на окнах// О том, можно ли реформировать кладбища книгохранилищ

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Тема реформирования библиотек становится такой же модной, как переделка фабрик под арт-центры. Однако есть одно обстоятельство…

Я недавно попал в эпицентр небольшого скандала, о котором бы промолчал, когда бы скандал не случился публично, в одном жутко модном месте, и не касался одной жутко культовой (можно так написать, а? полагаю, что можно: жутью культа не испортишь…) фигуры.

Место это было Новой Голландией – одним из самых странных, романтических и малоизвестных петербургских мест, острове с прудом посредине в окружении высоких мрачных кирпичных корпусов, где когда-то сушили корабельный лес, а потом непонятно что делала советская армия. А фигурой был Борис Куприянов, владелец замечательных московских книжных магазинов «Фаланстер» и «Циолковский» и с недавних пор замдиректора московского библиотечного центра, – в общем, тот парень, которому московская власть дала власть переделывать все эти жутенькие районные библиотеки со стендами «Поэты о родном крае» и «тюлью» на окнах.

Новая Голландия закроется осенью на пятилетнюю реконструкцию, проводимую концерном «Миллхаус» и фондом «Айрис», за которыми видны рука и кошелек Романа Абрамовича, а также сердце и ум его возлюбленной Даши Жуковой, – а пока у Новой Голландии нечто вроде бабьего лета. Тьма проектов под открытым небом: йога, лекторий…

И один из таких проектов – «Открытая библиотека»: им занимается Николай Солодников, мой добрый знакомый. «Открытая» – в буквальном смысле: стоят книжные полки, хочешь – забирай книгу, а хочешь, ставь свою.

Солодников хочет, чтобы такие полки были в парках и на остановках, он знает, что так делают в обычной Голландии – огромный успех! – а нам книги еще более необходимы, потому что регулярно читают книги всего 5 % россиян.

И вот Солодников устроил в Новой Голландии день «Открытой библиотеки», там были издатели-читатели-Сокуров-Пиотровский, а дискуссию о судьбе библиотек открыл вице-губернатор Кичеджи. Которого тоже, попробуй, уговори посидеть на пленэре бок о бок с людьми типа меня, который про него гадости пишет.

Выступали многие – например, Ольга Устинова из библиотеки для слепых или Сергей Басов из питерской Публички. Но ждали, понятно, Куприянова. Типа, вот приехал барин. Тем более что Куприянов, с бородой, серьгой, в освежающе черном, и смотрелся барином, как всегда смотрится барином успешный москвич на фоне петербуржца. И то: если (по данным Куприянова) средняя зарплата столичного библиотекаря 32000 рублей, то (по данным Солодникова) зарплата главного библиотекаря питерской Публички – 7000.

Вот почему Куприянов, любимец интеллектуалов, невольно воспринимался в Новой Голландии Емелей, дающим мастер-класс по ловле щук, то есть заведомо иронически. Хотя он говорил весьма разумные вещи.

Что когда в Москве районным библиотекам предложили снять занавески с окон (дабы люди, наконец, увидели, что это библиотека с книгами!), то столкнулись с сопротивлением, в котором главным аргументом был: «Если занавески снять, эксгибиционисты замучают!»

Что библиотекари ориентируются не на моду, и даже не на массовый вкус, а на собственные представления о прекрасном: например, почти все выписывают не «Афишу», GQ, Esquire или даже Cosmopolitan – а журнал «Мой друг», который издается в вариантах «Мой друг кошка» и «Мой друг собака», и в библиотеках, где есть кошки, выписывают первый, а где кошек нет – там второй.

Что во всех библиотеках в обязательном порядке проводится «день читайки», хотя представить сегодня ребенка, благосклонно относящегося к званию «читайки», невозможно.

Что говоря о нехватке денег, библиотеки умудряются выцыганить немалые бюджеты на мероприятия типа «Лермонтов и Белоруссия», хотя, о боги, какое имел отношение наш сумеречный гений к Белоруссии?! (А вот какое: полтора месяца прослужил в Гродненском полку – неважно, что под Петербургом! «Думаю, они из посольства Белоруссии денег тоже отжали», – недобро процедил Куприянов).

Поначалу, впрочем, все шло хорошо – слушали, смеялись. Но когда Куприянов начал говорить о деньгах, я вздрогнул, предчувствуя грозу. А когда он заговорил о том, что в Москве закупками книг занимались пять сотен человек в 48 отделах комплектаций, а их заменили восемью в одном отделе и стали экономить от 15 % до 35 % бюджета только благодаря переходу на оптовые цены, я втянул голову в плечи. И точно! Одна замечательная девушка в очках, притворявшаяся слушательницей, оказалась библиотекаршей. И она сказала, что библиотечная реформа, да. Но им в этом году деньги дали позже на полгода, да. И что Куприянов реформирует, да. А деньги, может, где прокручиваются, нет?

И Куприянов взорвался. Он сказал, что его обвинили в воровстве, и он требует извинений. А девушка продолжала про свое. И Куприянов, взвившись подстреленным оленем, бросился прочь.

«Борис, ты не прав!» – только и успел крикнуть я.

И хотя потом Бориса всем миром просили на царство, эффект от рассказа об эффективной библиотечной бизнес-модели был, конечно, смазан.

И я это вот к чему говорю. Когда наша дискуссия завершилась, ко мне подошло несколько девушек в возрасте от 30 до 70. Они были читательницами, посещающими районные библиотеки – те самые, с тюлем на окнах. И девушки говорили, что, верно, выглядят библиотеки по-советски – но бог с ним, они бы стерпели. Но вот библиотекарши, молоденькие девчонки, – они даже не здороваются. Пишут что-то там, зырк – запись в формуляр! – и снова пишут. Ни поговорить, ни посоветоваться. А у читательниц, может, и не модные, но тоже идеи есть, потому что районная библиотека – это единственное место, куда сегодня интеллигентная девушка пенсионного возраста может прийти, чтобы пообщаться с такими же. Они бы и чай принесли, и пирожки, и обсудили, какие мемуары читать, потому что любят мемуары. «Так ведь, – поперхнулся я, – Куприянов про это же только что говорил! Что библиотекарь из выдавальщика книг должен превратиться в куратора проектов!» «Не надо нам кураторов, – мягко, но жестко сказали девушки. – И проектов не надо. Нам надо, чтобы на нас смотрели, здоровались и советовались. Вы вот там это скажите, пожалуйста!»

Вот я и говорю.

2013

64. Квакин и его команда// О том, почему растет пренебрежение к науке

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Ползучая контрэволюция» )

Конец нашей цивилизации не такая уж фантастическая гипотеза. Поскольку умники проигрывают самодовольным невежам в отборе.

В России век назад «прогрессивно мыслящий человек» был агностиком или атеистом, верящим в науку и разум, который раскроет тайны Вселенной (и разума тоже). А как иначе? Если ты занимаешься вопросом «как оно устроено» (а наука занимается этим), то рано или поздно в гипотезе Бога перестаешь нуждаться (что и сказал однажды Наполеону Лаплас). Истовая религиозность была уделом, что называется, реакционной части общества (а мистицизм по образцу Блаватской – «загнивающих классов»).

Наука к нашим дням и правда проделала огромный путь, чтобы понять то, что прежде числилось по ведомству высшей силы. Как произошла Вселенная? Как возникла жизнь? Как появился человек? Как у него появилась мораль? (В чем-то наука даже превзошла ожидания, доказав, что мораль есть не только у человека).

Тех, кого интересуют детали того, «как оно все образовалось», отошлю к популярным книгам английского физика Стивена Хокинга (он специалист по неживому) и нашего биолога Александра Маркова (он – по живому).

Но вот что интересно. В последнее время число людей, жестко настаивающих, что без Бога ничто бы не возникло, что Библия (Коран, Тора) – это откровение Господне, настолько выросло, что стало бросаться в глаз. Намерение открыть кафедру богословия в Московском инженерно-физическом институте отражает эту тенденцию.

Нет, я понимаю, что человек испытывает сомнения, а порой и страх. Именно тут много питательного материала для мистики. Но чтобы вот так все стали испытывать потребность в мистическом? И все чаще ненавидеть тех, кто видит в гипотезе Бога любопытное, но заблуждение?

Я довольно долго считал растущее пренебрежение наукой чисто российским явлением, когда любой окунь ведет себя так, чтобы щука не слопала, а щуки у нас ныне все сплошь воцерквленные. Но нет. Знаменитый английский биолог Ричард Докинз начал последнюю книгу с заявления, что никогда еще на его памяти «малограмотная оппозиция» эволюционной теории происхождения человека «не было так сильна».

Почему так происходит (а меня происходящее начинает пугать)?

Выскажу несколько предположений.

Первое. Дело в том, что сфера, куда проникает наше познание, расширяется со скоростью расширяющейся Вселенной, а это парадоксальным образом порождает темные углы: «растягивается» материал. Маленькое постигнуть и понять проще. Плоская Земля на трех китах и трехлетке понятна. А n-бранные структуры, теория струн и прочие штучки постэйнштейновой физики сложны и для взрослого. Недостаточно башковитым (или обученным) понимать смысл научных достижений трудно. И эти «недостаточные» науку начинают игнорировать: ученые, короче, слышь, сами ни черта не знают.

Пока эта сложность касалась «обычных» физики, химии, математики, общество снисходительно относилось к чудакам в лабораториях. Пусть синтезируют что-нибудь полезное. Но в последние десятилетия чудаки все активнее влезают в сущность человека. Во все прежде закрытые, таинственные, сакральные вещи. Как на нейронно-аксонно-синапсном уровне устроена этика? Мораль? Душа? Мышление?

То есть обыватель, может быть, хочет думать: мораль устроена так, как дитя воспитали родители, и неплохо бы снова всех учить ремнем. Но наука, исследовав огромное количество близнецов, говорит другое. «Эффект генов сильнее, чем эффект воспитания в одной семье», – постулирует второй закон генетики поведения Туркхеймера. «Если вы хотите, чтобы ваши дети были добрыми, лучше не стройте лишних иллюзий о «правильном воспитании», а выбирайте себе доброго брачного партнера – так будет надежнее», – с ядовитой любезностью, но без тени шутки разъясняет биолог Александр Марков.

У самого Маркова есть написанный для широкой публики труд – «Эволюция человека», совершенно блестящее произведение. Первый том – о происхождении Homo sapiens от гоминид (и в этом происхождении нет даже щелочки для креационизма: к кому божественное вмешательство применять? К австралопитекам? К вымершим неандертальцам? От секса с которыми, кстати, у сегодняшнего европейца осталась на память часть генетического кода…) А второй, совершенно ошеломляющий том, – это как в процессе эволюции появились память, душа, интеллект, как на генетическом уровне распознать склонность к политическому либерализму или консерватизму (здесь Марков тоже не оставляет места ничему сверхъестественному). И что мы должны рассказать детям?! Что наш шлепок им по попе – это нейронно-синаптическая связь, выработка какой-нибудь протеинкиназы?! И что любовь тоже из такой же дряни состоит?! (А любовь – нет. Любовь – это, главным образом, повышенный уровень дофамина и норадреналина при пониженном серотонина).

Вот к этому и сводится мое второе соображение. Что современные научные объяснения не оставляют камня на камне от предрассудков и мифов, которыми мы прежде охотно питались, включая главные: типа силы семейного воспитания или любви до гроба (включая любовь к Родине).

Вот почему так яростно нынешнее нежелание читать, понимать, учиться, знать: это нежелание кардинально менять жизнь, желание все оставить «по старине». «Наши отцы были нас не глупее!» (кстати, если фраза верна, то свидетельствует о семейном регрессе). Истеричный крик коллективной Мизулиной «защитим семейные ценности!!!» – это и роспись в незнании эволюции семьи (семье в ее нынешнем понимании всего лет сто), и отказ принять факт, что человек – не просто моногамное, но серийно моногамное животное (он не обязательно живет всю жизнь одной парой, в отличие от прерийной полевки Microtus ochrogaster, представляющей собой семейную мечту Елены Мизулиной).

А изложение этих фактов воспринимается как злонамеренная акция со стороны безнравственных ученых, которым чужды такие ну-дураку-же-понятные добродетели, как вера в Бога, Семью, Госдуму, Государя и Отечество. (Справедливым тут является то, что дураку они действительно понятны. А вот умному не вполне).

Третье же мое замечание сводится к наблюдению, что эволюционный отбор, идущий и среди людей, и среди стран, изменил форму. Если раньше преимущества страны с развитой наукой были очевидны (без науки невозможно было ни военное, ни промышленное дело), а сырьевая страна была заведомо отсталой, – то теперь не то. Сегодня сырьевой Митрофанушка пользуется ровно тем же телефоном, что и Эрик Туркхеймер (впрочем, не уверен, что у того – 5-й IPhone). А живет, может быть, даже шикарнее.

То есть раньше Левша, наука которого была «простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем», все же понимал превосходство английского механика (Левша мог лишь подковать механическую блоху, а создать не умел). А теперь не понимает: у него нефть, и инженера-англичанина он наймет, а китайцы сварганят столько танцующих блох, сколько надо.

Эти изменения порождают самодовольную уверенность дураков в том, что умные не нужны, и более того – что опасны. Что «на хрен эту химию – лучше лечиться травами». Что на фиг вариативную сложность – давай то, что у всех. Что нужно поотрывать руки генетикам: не то разнесут заразу. Что не фига вторгаться в Промысел Божий. Что нравственность – она от Бога. Что чо тут думать, и так все ясно – а ну, двинь низвергателю устоев! Вдарь!

И если бы дело ограничивалось нашими, я бы жил относительно спокойно: в конце концов, сегодня свободно уезжают из страны те, чьим мозгам здесь нет применения, – например, в США. Однако и в США более «40 % населения отрицают факт происхождения человека от других животных и уверены, что мы, как и все живые существа, были созданы богом в последние десять тысяч лет» (Докинз).

То есть дураки могут не намеренно, а просто по глупости выжить умных, тем более, к тому есть биологические основания (Марков утверждает, что человеческий мозг медленно, но устойчиво уменьшается в объеме последние 10 тысяч лет). Повторяю, основания есть: умники говорят вещи непонятные, при этом дико обидные, – а, спрашивается, коли они такие умные, то почему такие бедные?!

«Расширяющееся», не ведающее границ знание привело к тому, что айфоном обзавестись может каждый, однако никто из обзаведшихся, если умники исчезнут, не сможет сконструировать и собрать даже тот аппарат для связи, которым пользовался Тимур со своей командой.

Говорить, что бессмысленные умники нужны просто потому, что никто не знает вызовов завтрашнего дня, – ни в медицине, ни в социальной жизни, ни в сельском хозяйстве, – бессмысленно.

Квакин бьет.

Я зажмуриваюсь.

2013

65. Другое – враг хорошего// О том, почему власть ценит радетелей прошлого, а не строителей будущего

(Опубликовано в «Огоньке» )

Как отличить угрожающее государственности несанкционированное шествие от дружеской прогулки? Подрыв устоев – от баловства шалопаев? Обозреватель «Огонька» подозревает, что у власти есть свой алгоритм.

В благостную, солнечную субботу 17 августа 2013 две группы молодых шалопаев, нацепив на лихие головы дуршлаги, подцепив из прихваченных кастрюль макароны, возносили публично хвалы своему пастафарианскому богу, Летающему Макаронному Монстру (агентства об этом по-разному сообщали, но суть событий, думаю, передаю верно).

Та группа, что шла в Петербурге по Невскому, съела свои макароны и растворилась в толпе, к радости одних, недоумению других. Но по Питеру и не такие гуляли – например, расхаживали носы в отсутствие хозяев.

А вот тем молодым людям, что собрались в Москве в саду «Эрмитаж», не повезло. Их там уже ждали молодые православные активисты во главе в неким Энтео. Православные вызвали полицию и стали кричать всякие обидные вещи. И вот тут – чтобы вы думали?! – приехала не просто полиция, а ОМОН. Кого-то из пастафарианцев разогнали, нескольких повязали, а на предполагаемого организатора шествия Романова Алексея Алексеевича доставили в кутузку и составили протокол номер 0591412, я его потом читал собственными глазами: «…находясь в составе группы граждан в количестве примерно 40 человек, принимал участие в несогласованном мероприятии в форме пикета без подачи уведомления в органы исполнительной власти… Находясь по адресу Петровка, 29 выкрикивал лозунг: «Монстр макаронный!», тем самым привлекая внимание граждан и средств массовой информации… Нарушил требование ч.2 ст. 20.2 КРФ об АП и Федерального закона № 54-ФЗ… «О собраниях, митингах, демонстрациях и пикетированиях…»

В общем, капец котенку. Пусть скажет спасибо, если за макароны не схлопочет «двушечку» на Колыме. А не фиг!..

Я понимаю, дорогие товарищи, что поверить эту историю можно с трудом, я и сам бы пару лет назад не поверил, – однако сегодня и небывалое бывает (как говорили во времена Петра).

Теперь позвольте три справки.

Первая – о пастафарианцах и Летающем Монстре. Пародийная пастафарианская Церковь Летающего Макаронного Монстра (Church of the Flying Spaghetti Monster) была придумана в 2005 году американцем Бобби Хендерсоном: администрация штата Канзас собиралась ввести в программу госшкол курс креационизма, и Бобби это сильно не понравилось. Свою церковь он создал по рецептам всех прочих церквей: пастафарианцы поклоняются невидимому и неощущаемому Макаронному Монстру, причащаются пастой… В этом году движение докатилось и до нас: была основана РПЦ (Российская Пастафарианская Церковь), подана заявка не регистрацию общины… И попробуй придерись! Что, вас оскорбляет, что пастафарианцы ходят пастным ходом? Ну, а то, что в иудаизме с исламом в знак веры нужно на половом члене крайнюю плоть обрезать – это ничего?!. Все лишь вопрос договоренностей да привычек. И вообще, как писал Пелевин в романе «t», «назначил бы какой-нибудь пьяный князь богом не еврея, а кота, так и коту бы тысячу лет молились. Причем теологический аппарат не уступал бы нынешнему, и охранительная риторика тоже»…

Теперь об Энтео. Дмитрий Цорионов по прозвищу Энтео – это такой даже не православный активист, а, как в КГБ говаривали, инициативник. Врывался в абортарии («Аборт – это убийство!»), срывал с прохожих майки с надписями в поддержку Pussy Riot. Лидер движения «Божья воля», от которого, думаю, в Патриархии зубами скрипят. Потому что есть такой тип инициативников – энергии прорва, нос по ветру, однако ж мыслительный аппарат не позволяет понять, что структура-победитель консервативна, спаяна и чужаков не терпит (хотя и не гонит). Инициативников удобно использовать, когда самим неохота руки марать, с той же целью их нередко вербуют. Но относятся брезгливо.

Ну, и третья справка – про московский сад «Эрмитаж», который в наши дни примечателен не тем, что на него глядит Петровка, 38, а тем, что наряду с Парком Горького, Сокольниками, «Музеоном» и Гоголь-центром он является вотчиной главы московского департамента культуры Капкова. Сергей Капков, опора режима и одновременно любимец хипстеров, этот Лорис-Меликов наших дней, примечателен концепцией «огороженной демократии». Суть в том, что в Москве выделяются специальные места, где вести себя можно ну совершенно как в Европе. Устраивать пикники на траве, либеральничать, креативить, – и за это ничего не будет. Когда двоих французский парней, вздумавших в Москве угощать блинами на площади Восстания, повязала милиция (а то! Нарушение закона! Где лицензия! Где налоги!) – Капков их немедленно отбил и перевез как раз в «Эрмитаж», где можно печь блины сколько хочешь. Изо всех капковских идей не выгорела лишь одна – гайд-парков в городских парках, что лично для меня есть четкий прогностический признак: Капкова однажды сольют и прогонят, потому как надежней либерализм выжечь каленым железом, чем давать ему резвиться, пусть и за забором. Но это – прогноз, а пока что Капков со своими неприкасаемыми территориями в силе.

А теперь свожу объекты всех трех справок вместе. 17 августа креативные шалопаи, желая показать официозной церкви фигу в кармане, устраивают веселую гулянку с дуршлагами на голове на свободной капковской территории, где их привечают православные инициативники, которые вызывают полицию, после чего восьмерых крутят шалопаев и заносят в автозаки.

Вас ничего не смущает?

Ну да, и я могу сказать: и-ди-о-тизм! Идиотизм времен Павла I, когда за ношение круглых французских шляп могли упечь на гауптвахту (оно известно, чем кончилось: Павла тюкнули табакеркой – и нет Павла). Идиотизм времен Леонида Ильича, когда меня за появление на дискотеке в джинсах собирались выгонять из школы (известно, чем закончилась страна Леонида Ильича). Могу добавить, что запретительский идиотизм довольно опасен: он рождает ненависть в молодых волчатах и растренировывает власть (вполне допускаю, что ОМОН, привыкший бить лежачих, покажет тонкую, а то и прямую кишку, когда против него пойдут всерьез).

Но меня интересует другое: почему власть на одних реагирует, а на других – нет? Вон, в Госдуму ходят какие-то, бог его знает, родноверы-язычники в волчьих шкурах – их полиция не берет. А на макароноедов – сразу ОМОН. Обрядись в сапоги бутылками, возьми нагайку, усы отрасти, чубчик из-под фураги выпусти – никто тебя не тронет, наоборот, губернатор примет. А в Питере вон, прошлой зимой винтили брейк-дансеров на улице во время флэш-моба. Хоругвеносцев типа Энтео власть не трогает. А демонстрантов-монстрантов – очень даже трогает и в протоколы пишет: «ходил несанкционированно с плакатом «Сингулярность в каждый дом!», чем нарушал ч. 2 ст. 20.2…»

На что они реагируют? А на что – нет?

У меня есть такая гипотеза. У полиции и ОМОНа, начиная от дежурных на телефоне и заканчивая главными начальниками, есть система распознавания «свой-чужой». «Чужие» – это все те, кто намекают, что жить можно иначе, что жизнь можно менять. Неважно, то они при этом несут – муляж Конституции с 31-й статьей, дуршлаг с макаронами или полную чушь. А «свои» – это те, кто говорят, что у нас было великое прошлое (неважно, какое– языческое, православное или советское), и что нельзя ничего менять.

Потому что власть натренировала своих защитников: хорошее – оно только в прошлом. И каждый, тянущий в будущее – враг. А то, что страна об эту старину тыщу раз спотыкалась, начиная с дураков-князей, которые влезли в свои усобицы только потому, что не хотели менять систему управления, сохраняя передачу власти «листвицей», по кругу, как деды-отцы, – так где вы выдели полицая, пусть даже начальника, который по истории хоть бы одну книжку прочел?

Вот ОМОН приезжает и трясет стариной, – почти как при Иване IV.

Невидимый и неосязаемый монстр хохочет.

2013

66. Страна невымученных уроков// О том, какие лекции были бы интересны старшеклассникам 1 сентября

(Опубликовано в «Огоньке» )

Как выясняется, многие взрослые согласны преподать старшеклассникам один-другой урок. Это здравая идея, но на определенных условиях. Боюсь – утопических.

Началось с того, что в августе прошлого года я побывал в гостях у нашего посла в Финляндии Александра Румянцева. Физик-ядерщик, в прошлом директор Курчатовского института, он сидел в воскресенье в своем гигантском хельсинкском кабинете под триколором и работал: готовился к лекции, которую собирался читать в посольской школе 1 сентября. На столе лежала книга финского математика Рольфа Неванлинны «Пространство. Время. Относительность». Румянцев собирался рассказывать старшеклассникам о теории относительности.

Я эту идею – а какую бы лекцию прочитали в школе вы, когда бы вам предложили? – не просто запомнил, но и обратился ко всему честному свету в соцсетях. (Что касается меня самого, то я бы прочитал о русских диссидентах – начиная с Курбского, Хворостинина, Котошихина, Караджича. Там много пересечений: как всех их диссидентами сделало тупоумие русской власти, как они переходили из православия в западное христианство…)

Ответов пришло много. Порой неожиданных.

Например, хотели прочитать лекцию не только про ксенофобию и толерантность, но и про Фрунзенскую коммуну (тут я вздрогнул. О господи! Да, было в СССР в 1960-х коммунарское движение, пытавшееся явочным порядком создать «социализм с человеческим лицом»! Я был знаком с Симоном Соловейчиком, про Фрунзенскую коммуну писавшим! Но кто сейчас про тех педагогов-новаторов помнит…)

Хотели рассказывать школьникам про культурный код современного горожанина. Про эмиграцию. Про профессиональное самоопределение и про западную идею «свободного года перед университетом» (так называемый year gap, – кода студент, зачисленный, скажем, в Оксфорд, берет годовой отпуск и отправляется в Африку: набраться опыта, а заодно учить местных ребятишек английскому). Про плюрализм. Про выход из психологических рамок семьи и школы. Снова про плюрализм – религиозный. (Вообще эта тема доминировала – видимо, нетерпимость достала).

А объединяло список одно. Ни одна из тем не могла быть, говоря шкрабским языком, раскрыта в школьных стенах. (И не говорите только, что преподавание плюрализма входит в курс обществознания. Как сказала дочка коллеги: «На уроке училка нам диктует про толерантность, а на перемене говорит, что таджиков надо высылать, а геев сажать».)

Потому что учить математике, физике, химии, биологии, языкам в школе можно: стандартные знания вполне можно заложить в рамкой жесткой «прусской» системы, на которой стоит наша школа. А вот рассказывать про «вкусненькое», поведать то, что действительно волнует, от «где находится душа и от чего зависит мое «я»?» до «почему люди ищут Бога и почему ударившиеся в религию так часто глупеют?» – невозможно.

Потому что школа – это госстандарт, отмеренные на весах Минобра часы, единая программа.

А «лекция мечты» – продукт штучный.

Я вот жалею, что Румянцева не смог послушать. Но представляю, как училка-«физичка», отрабатывающая часы и считающая дни до пенсии, засушила бы ту же самую тему.

Разрешение этого противоречия (между стандартом, конвейером – и уникальным, интересным), однако, возможно. Если любопытный подросток имеет доступ к внеклассному образованию. Где классные взрослые, вроде Румянцева (а они большая редкость) готовят индивидуальный продукт.

Лучший, конечно, вариант – по телевидению. За границей безумно интересные образовательные передачи есть: как-то во Франции я день за днем смотрел по France 3 программу для подростков «C’est pas sorcier!» («Никаких чудес!»). Про то, как работает криминальная полиция. Про то, как устроены горнолыжные курорты, средневековые замки, вулканы. Это программа была сделана с телевизионной изощренностью в духе Парфенова, и вулканы там взрывались прямо на столе ведущего Жами Гурмо.

Увы: у нас такое не сможет сделать сегодня даже «Первый» канал, про «Россию» и НТВ вообще молчу: пропаганда убивает мастерство. Но самое главное, телеканалам образовательные детские программы нет смысла делать: реклама в детских передачах запрещена, рейтинг заведомо ниже сериалов, финансовые потери неизбежны. (И, умоляю, не надо только про детский канал «Карусель»! Это развлекательная вещь. Там Лунтики, Фиксики и Смурфики, а Жами Гурмо и близко нет).

Что телевидение! В ближайшем книжном магазине я в ошеломлении понял, что специальных серий книг для любознательных подростков тоже нет. Или есть, но столь малотиражны, что до массового прилавка не доходят. И что должен читать старшеклассник-интеллектуал (из числа тех, для кого сэлинджеровское семейство Глассов делало программу «Умные ребята»)? У взрослых хоть есть книги серии Philosophy или Corpus издательства «Астрель» – последние нередко спонсирует фонд Дмитрия Зимина «Династия» (может, вы видели знак «Династии» – дерево – на корешках?). Благодаря этому взрослый российский интеллектуал может читать тех же Адорно или Фукуяму, которых читает интеллектуал западный. А российский умный подросток читать то же, что умный европейский или американский сверстник, не может.

Я не хочу сказать, что в России нет энтузиастов, продвигающих, говоря словами покойного Симона Соловейчика, «учение с увлечением». Существует проект «Нигде не купишь» по выходу аудиокниг – каким-то образом там улаживают дела с имущественными правами и выкладывают в открытый доступ аудиокниги, так что любой может прослушать и замечательную «Анну Иоанновну» историка Анисимова, и «Одноэтажную Америку» Познера, Кана и Урганта (отличные дополнения к урокам истории и географии!)

Но, вероятно, что за отсутствием денег их записывают не те актеры, что лучше, а те, что есть: не знающие английского, отчего текст про Америку выглядит работой двоечника…

Впрочем, не хочу уходить в детали. Моя идея состоит в том, что без финансовой помощи государства ситуация с образовательными книгами, радио– и телепрограммами, дисками и лекциями не изменится. Частный бизнес тут не поможет, потому что денег надо много, а вместо прибыли будет убыток. Просто в данном случае государство при финансировании должно забыть про свою обычную формулу «кто девушку платит, тот и танцует». То есть государство должно давать деньги на уникальные образовательные проекты – и все. А решать, на что эти деньги тратить, должно не Минобразования или Минкультуры, а общество. В лице, допустим, историка Анисимова, журналиста Познера или завуча петербургской классической гимназии Лурье.

Это эффективная и, что называется, работающая схема. Она применяется в общественно значимым областях (например, в работе НКО и НГО) в Америке и Европе, да порой и у нас, хотя у нас все реже и реже. Потому что у нас, повторяю, все имеющие общественный вес тут же обретает государственную значимость, а все государственно значимое тут же берется под колпак. Да, да, да – кто девушку платит, тот и танцует, чего тут непонятного?

Да мне все и понятно.

Что тот, кто платит, танцевать так и не научится, и что девушка в результате превратится в сами знаете кого.

P.S. Огромная благодарность за помощь ЖЖ-юзерам igorzhukov, andanton, asha_chokerbali, xoxoska, blogo_go, gennifer_adamas, algana, golovin_k101, angry_badger и твиттер-юзерам @Kalashnikovv_D, ‏@anuttag, @vkushchuk, @Dobyszew, @9septparty, @opera_aperta, @argenetix, @83Mira.

2013

67. Памятка диссиденту, или лекция № 52// О русских инакомыслящих XVII века (трибьют Ключевскому)

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Есть школы, где взрослых (иногда – взрослых выпускников) приглашают прочитать 1 сентября лекцию старшеклассникам. Если бы меня пригласили, я бы прочитал лекцию про русское инакомыслие.

Из «старых» диссидентов в русской истории школьник обычно знает князя Курбского (сбежавшего от Ивана IV в Литву, а затем ведшего с грозным царем переписку). А еще – Петра Чаадаева (объявленного за «философические письма» сумасшедшим). И, разумеется, Александра Радищева, редкого честного таможенника, опубликовавшего критические заметки о путешествии из Петербурга в Москву. (Ему вкатили «десяточку» за умствования).

Но есть три русских диссидента, о которых мало кто слышал. Может, потому, что жили они в смутном XVII веке, когда русская деспотия, рухнув, привела к цепочке страннейших правлений: там и скудоумный Федор, и Лжедмитрий, и первые Романовы, садившиеся на трон детьми. Тогда русское колесо, увязшее было в самодержавной колее, начинает с чавканьем ее прокладывать дальше, несмотря на кровь, грязь и отставание от Европы.

В это время живет в Москве князь Иван Хворостинин. Он еще при Лжедмитрии дружит с поляками, учит латынь, начинает читать иноземные книги и приходит в отчаяние при виде того, что делается дома. Впадает в католицизм, ведет публичные споры, а поскольку образован блестяще и церковную литературу и историю знает назубок, то своих полуграмотных оппонентов делает, как детей. При этом характер у князя Ивана – не приведи боже. Высокомерный, презрительный к окружению, «в разуме себе в версту не поставил никого», он ведет себя по-хамски: ладно сам православного «обычая не хранит», так еще дворовым запрещает ходить в церковь, а в 1622 году пьет всю страстную «без просыпу» и не едет ни к утрене, ни в Кремль.

Сочетание вольнодумства и свинства воспринимается царем как свинство вольнодумства, над князем сгущаются тучи, он распродает имущество, думая бежать в Европу – однако не успевает. Обыск, арест, ссылка в Кириллов монастырь. Изъяты стихи и проза, в коих князь называл царя «деспотом русским», а также, цитируя одного историка, «выражал скуку и тоску по чужбине, презрение к доморощенным порядкам, писал многие укоризны про всяких людей Московского государства, жаловался, будто в Москве… все люд глупый… сеют землю рожью, а живут все ложью».

«Это был, – продолжает историк, – русский вольнодумец на католической подкладке, проникшийся антипатией к византийско-церковной черствой обрядности и ко всей русской жизни, ею пропитанной, – отдаленный духовный предок Чаадаева». За то я неврастеника и алкоголика Хворостинина и люблю.

Следующий за Хворостининым диссидент – подьячий Посольского приказа (то есть дипломат) Григорий Котошихин, который однажды отказался выполнять распоряжения князя Долгорукого (тот требовал от него доносов), и в 1664 году бежал сначала в Польшу, а потом в Германию и Швецию, осуществив замысел Хворостинина. На родине, понятно, ему этого не простили, обвинили в воровстве, потребовали выдать… В общем, очень похоже на историю с Березовским (если бы у царя Алексея Тишайшего был телеканал, представляю, какой фильм про Котошихина там бы смастерили!)

Интересно, что, столкнувшись с Западом, Котошихин, человек образованный (его знания высоко ценил шведский канцлер Магнус де ла Гарди) все равно испытал культурный шок. Впечатленный Европой, Котошихин начал писать заметки о русской жизни, в которых и сейчас многое вызывает нервный смех: например, то, что русские люди живут в «спесивстве и бесстыдстве». Или что «царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе». Котошихина было бы полезно почитать борцу за традиционные семейные ценности Елене Мизулиной. Прибегая к пересказу уже цитировавшегося историка, семейная жизнь в Московии во второй половине XVII века такова: «произвол родителей над детьми, цинизм брачного сватовства и сговора, непристойность свадебного обряда… битье и насильственное пострижение нелюбимых жен, отравы жен мужьями и мужей женами».

Записки Котошихина были переведены на шведский, Густав III, вроде бы, предлагал их Екатерине II, – однако на родине почти два века они были не известны. Сгубила же Котошихина не русская политика, а шведская бытовуха: он убил в драке человека, за что сам был казнен.

Ну, а третий диссидент XVII века наиболее ценим мной, хотя он не русский даже, а хорват по имени Юрий Крижанич. Этот Крижанич был католическим патером, родившимся в Турции, учившимся в Загребе, Вене, Болонье и Риме, но мечтавшим о создании единого славянского государства. Такой истовый панславист, сбежавший из Рима в 1659 году в Москву, скрывший католичество и писавший в упоении, что он «пришел к царю моего племени, пришел к своему народу, в свое отечество», а проблемы отечества видевший в основном в «чужебесии», то есть в пристрастии ко всему иноземному. Славянское отечество, однако ж, стукнуло Крижанича по голове оглоблей, что я хорошо понимаю. Дело в том, что детство я провел в Алжире, где был каким-то неимоверным пионером, влюбленным в Советский Союз; подобно Крижаничу, я почти сбежал из Алжира в СССР, уговорив родителей оставить меня в городе Иваново с бабушкой и дедушкой, – и тут мышеловка захлопнулось. В считанные месяцы, столкнувшись с советской тюремной реальностью, строившейся на запретах, лжи и общем нелюбье, я стал юным диссидентом…

Так вот, оглобля бьет, Крижанича ссылают в Тобольск, там он торчит 15 лет и пишет славянскую грамматику, а также «Политичные думы». И хотя вначале тобольский хорват по привычке перечисляет «срамоты и обиды», терпимые славянами от иноземцев, но вскоре, сравнивая государство московское с Западом, выводит про русских убийственные строки (даю их в пересказе с крижаничева славянского суржика: «Здесь умы у народа тупы и косны, нет уменья ни в торговле, ни в земледелии, ни в домашнем хозяйстве; здесь люди… ленивы, непромышленны… Истории, старины мы не знаем». Крижанич пишет про русское «пьянство, отсутствие бодрости, благородной гордости, чувства личного и народного достоинства», про «людодерство» власти, ставит в пример европейские технические достижения, призывает учиться у Европы. По сути, Крижанич делает набросок будущих реформ Петра, попутно проводя сравнительный анализ Руси и Европы. «Общий подсчет наблюдений, – пишет все тот же уважаемый мною историк, – вышел у Крижанича далеко не в пользу своих: он признал решительное превосходство ума, знаний, нравов, благоустройства, всего быта инородников».

В 1677-м, при царе Федоре, Крижанич покидает так разочаровавшую его вторую родину и возвращается в Европу, – где и погибает он в битве с турками вод Веной.

Вот, собственно, и весь рассказ о трех диссидентах начала династии Романовых. Для чего я бы пошел бы с ним в школу? Не только для очевидного вывода, что инакомыслящие были в России всегда, причем они всегда Россией отвергались, хотя никогда не бывали забыты – просто вспоминали их спустя годы. Есть несколько выводов менее очевидных, хотя и более практичных.

1. Если уж критикуешь русскую жизнь, то пиши – тогда есть шанс, что лет через сто про твои идеи помянут.

2. Став диссидентом, будь готов к перемене места жительства, и, если монастырь и Тобольск не устраивают, узнай побольше об эмигрантской жизни в Варшаве, Вене или Стокгольме.

3. Отнесись серьезно к словам о русской необразованности – и выучи иностранный язык, а еще лучше два-три. В Варшаве, Вене или Стокгольме они пригодятся, да и в Тобольске расширят круг чтения.

4. Капля камень точит. Хотя диссиденты (включая предпоследних, советских, чей генезис дан Улицкой в «Зеленом шатре», и последних, путинского призыва) никогда не брали власть мирным путем, это не значит, что движение страны по самодержавному кругу вечно. Что однажды началось – однажды и кончится.

Осталось добавить, что таинственный историк, поминавший мною – это великий Василий Ключевский. Грамотный студент истфака уже понял, что материал для своего рассказа я почерпнул из 52-й лекции его «Курса русской истории».

Увы: знаменитого ординарного профессора Московского университета уже век как в школу на День знаний не пригласить.

Ну, а как бы вы узнали о его лекции, если бы о ней не прочел лекцию я?

2013

68. Почему мы еще здесь// О тех, кто говорят «пора валить», но остаются

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Очень интеллигентская и очень русская идея эмиграции знавала падения и взлеты. А сейчас – какой-то удивительный взлетоспад. Попробую объяснить.

Всю историю эмиграции с времен брата Александра Невского князя Андрея (он бежал в Швецию от «ордынской партии», чью сторону держал брат) или князя Курбского (тот – в Литву от Ивана Грозного) поминать не буду.

Просто обращу внимание, что политика (а не экономика), страх тюрьмы (а не сумы) всегда была главным топливом русского эмигрантского мотора (в отличие от миграции в Россию). Ректор Российской экономической школы Сергей Гуриев остался в Париже не потому, что предложили оклад повыше. А потому, что Следственный комитет начал копать под экспертов, писавших заключение по второму делу Ходорковского, и уж мы-то знаем: если велели копать – найдут зарытую собаку, даже если не было и дохлой кошки.

В последнее время у меня перебралось жить за границу столько знакомых и коллег, сколько не уезжало даже при позднем Горбачеве, когда совпадали векторы «Так жить нельзя!» и «Здесь никогда хорошо не будет!»

Да, политика неотделима от экономики, и многие при Горби были «колбасными эмигрантами», которых достали очереди и пустые полки в магазинах (мощное сочетание). Но я с большим уважением к колбасной эмиграции отношусь. Не только потому, что Колумб тоже был колбасным путешественником – мечтал, зараза, разбогатеть. А потому, что у остававшихся был велик шанс превратиться в апологетов и собственной вялости, и государственной подлости.

Сейчас эмигрантский парус наполняет почти тот же ветер.

С одной стороны – стойкое ощущение, что «здесь никогда ничего не изменится», но «что так жить нельзя». Хэштег «#поравалить» обрел в твиттере популярность одновременно с хэштегом «#жалкий»: когда стало ясно, что Медведев был президентом понарошку. А расцвел тогда, когда Путин стал, в традициях Николая I и Александра III, подмораживать Россию. Повторяю: никогда еще столько моих коллег не поворачивалось к России спиной. Вернулась, например, в США Маша Гессен. Побыла в России главредом «Вокруг света», была уволена за отказ ставить репортаж о полете Путина со стерхами, удостоилась встречи с Путиным, предложившим ее в главреды вернуть – и гордо ответила, что в гробу видела должность, которая зависит от желания царя. Но вернулась не поэтому, а потому что у Маши дети, а сама она живет с женщиной, а в Госдуме пошли разговоры, что родителей-гомосексуалистов надо лишать родительских прав. Непустая, кстати, угроза. В таких ситуациях действительно надо уносить ноги: и свои, и детские.

В Праге теперь живет бывший лексикограф «Союза правых сил», составитель академического «Большого словаря мата», идеолог группы «Война» Алексей Плуцер-Сарно, всегда восхищавшей меня тем, что не боялся идти на территории, куда боялся я. В Европе его радикализм идет по части эстетической провокации, а в России грозит сроком.

В Швейцарии, вроде бы, обитает Олег Кашин, у которого начались проблемы после вхождения в Координационный совет оппозиции (впрочем, там у всех проблемы начались)…

Я могу продолжать (но список не эмигрантов, а тех, кто оказался в эпоху заморозков под судом или засунутым в автозак: журналист Валерий Панюшкин, историк Лев Лурье, художник Кирилл Миллер, журналист Андрей Аллахвердов и делавший снимки для «Огонька» Денис Синяков – последние двое сейчас в тюрьме в Мурманске по делу корабля «Гринписа»).

Примечательны на этом фоне две тенденции. Первая – рост негативной реакции на эмиграцию в том социальном слое, которые эту эмиграцию и питает. Я все чаще слышу (и это – тренд последнего полугода), что «пора валить» – это удел идиотов. Что про эмиграцию треплются «лишь либерасты», сколачивающие политический капиталец. Если и правда невмочь – то тихо вали и не порть воздух. У нас здесь семьи, квартиры, карьеры…

Ну да, это знакомая апологетика бесколбасного охранительства – с той поправкой, что теперь не хватает, так сказать, колбасы свободы. Если с несвободой миришься – приходится философствовать о привлекательности родимых осин и давать укорот несогласным.

Но есть и новенькое. Резко расширилась, обратите внимание, территория эмиграции. В полном соответствии с теорией Сэмюэля Хантингтоном, согласно которой, планету сегодня определяет противостояние не идеологий, но культур. Россия, по Хантингтону, отдельная страна-цивилизация, у нее союзников нет. Вот почему отъезд на Украину (где работают Евгений Киселев и Савик Шустер) или в Грузию (где поработал Матвей Ганапольский) воспринимается многими как измена. Не говоря уж про отъезд в Лондон (где, несмотря на 200 тысяч постоянно проживающих русских, французов вдвое больше – но изменниками во Франции их не считает никто).

И уж совсем новая тема – это резкие высказывания об эмигрантах со стороны тех, кто за границей пожил и нашей действительности цену знает. Почти одновременно появились (поищите в интернете) одинаково злые тексты Леонида Бершидского и помянутого Льва Лурье. Бершидский в свое время получил диплом MBA во французской INSEAD, год проработал на Украине. Лурье преподавал в США и легко мог там остаться.

Бершидский пишет, что любая добровольная эмиграция сегодня – это фикция и поза, потому что единственный товар, которым россияне могут миру предложить, – это «мы и Россия». «Даже если Кашин перестанет снимать жилье в Москве, а снимет в Женеве, – пишет Бершидский, – он никуда отсюда не денется. По той простой причине, что швейцарским сайтам не нужны его колонки, а швейцарским журналам – его интервью. По крайней мере, в таком количестве, чтобы Кашин мог снимать квартиру».

Лурье же говорит об эмиграции словами, привычными скорее ура-патриотам («средний эмигрант первые лет десять чувствует себя как таджик в сегодняшнем Петербурге»), жестко проходится по эмигрантской среде («вас объединяют не общие ценности и установки, а то, что вы жертвы одних и тех же обстоятельств») и уж совсем жестко – по идее эмиграции ради детей. Потому что дети в эмиграции становятся иностранцами куда быстрее родителей, и родители, их спасая, их теряют.

И я читал эти тексты в легком шоке. Не потому, что был несогласен. А по причине российской идейной бинарности, когда бьешь либо ты – либо бьют тебя. Бинарность предполагает, что, проходясь по эмигрантам, ты тем самым солидаризируешься с теми, с кем стыдно рядом стоять.

И вот это противоречие мне покоя не давало. Потому что я, знаете ли, не от чего не зарекаюсь.

А потом как-то прояснилось. Почему мы так много говорим об отъезде? Если отбросить очевидные «потому что достало» и «в знак протеста», то окажется, просто потому, что одной реальности, одного мироустройства мало. И в этом смысле жизнь в другой стране – это дополнительная жизнь, которая правда важна и нужна. Просто отъезд сам по себе мало что дает. Глупо эмигрировать в Лондон без языка: не потому, что «там нас никто не ждет» (можно подумать, что здесь ждут!), а потому, что опыт сузится до опыта продавца или штукатура. А вот эмигрировать в иностранный язык или в иностранные источники – очень даже имеет смысл. Это ведь идиотизм – кричать «достало-все-пора-валить», но при этом кликать мышкой по одному и тому же набору русских сайтов, игнорируя иностранные.

Есть и другие варианты эмиграции в смысле цивилизационного проникновения. Можно не только возмущаться, но и изучать предмет своего возмущения. Причем деньги на эти цели вполне можно найти. В мире существует целая система fellowships и scholarships – грантов, стипендий, в том числе зарезервированных за гражданами СНГ. Пугает, не знаю, наступление религиозных мракобесов? Можно, конечно, свалить. Но разумнее – свалить на фелоушип в Гарвард, где методика, и опыт, и деньги на изучение этого вопроса. И если за американские деньги нужно еще биться, то уже с немецкими деньгами куда проще. Я устал отвечать про просьбы типа: «Нет у тебя провинциального журналиста с немецким языком – поехать на полгода в Германию? Оплачивают все расходы и дают стипендию?»

Увы, нет. Хотя полно таких, кто сидит, в Челябинске и Чите, тоскует, ругает местную власть и власть вообще.

Да, власть наша дурна, косна, малообразованна и малолегитимна. Да, выбирая между Читой и Челябинском, я предпочел бы Париж, потому что в Париже ощущать себя европейцем много проще.

Но все же сегодня парижанином в Чите или Москве ощущать себя много проще, чем в предыдущую эпоху. Поэтому, видимо, я пока еще здесь.

2013

69. Большак и пайка// О первом собрании сочинений писателя и преступника Юлия Дубова

(Опубликовано в «Огоньке» )

Выход четырехтомника бизнесмена, писателя и преступника Юлия Дубова (преступник он на основании решения Красногорского суда) является не столько примечательным событием, сколько примечанием к примечательным событиям.

С Дубовым у меня связан один случай – и тоже весьма примечательный.

Даже замечательный.

В 2002-м я вел на «Маяке-24» программу «Телефонное право», в которую как-то раз пригласил именно Дубова – поговорить по теме «Разрушает ли карьера дружбу и мешает ли дружба карьере». Кому, как не автору «Большой пайки», романа, описывающего центробежную силу власти и денег, расшвыривающую и убивающую бывших друзей, быть по этой теме экспертом?

Вскоре я ушел в отпуск, и программу повторно поставили в эфир, выбрав донельзя удачный день.

«Генеральная прокуратура, – сказал в этот день ведущий выпуска новостей, – объявила в розыск вице-президента компании «ЛогоВАЗ» Юлия Дубова. Вместе с Борисом Березовским он обвиняется в мошенничестве и крупных хищениях. Это все к новости к этому часу, а сейчас – программа «Телефонное право».» «Здравствуйте! – произнес почти встык мой жизнерадостный голос. – В нашей студии – Юлий Дубов…»

Вспоминаю об этом потому, что никакого наказания той садовой голове, которая поставила в эфир повтор с Дубовым, не последовало, – а это для госкомпании, уже тогда начинавшей резво брать под козырек, выглядело странновато. Полагаю, все обошлось потому, что даже последнему винтику в машине госпропаганды было ясно: прокуратора играла в кошки с перебравшейся в Лондон мышкой. И когда в 2009-м Дубов был осужден по одному делу с Березовским, это воспринималось завершением той же игры.

А вторая причина снисходительного взгляда на Юлия Анатольевича (в отличие от своего подельника, он никогда не включался госпропагандой в списки «врагов»; фильму «Олигарх», снятому по сценарию Дубова Лунгиным, никто не препятствовал в прокате – сравните с судьбой фильма «Ходорковский»), – так вот, вторая причина, мне кажется, в том, что Дубов рядом с Березовским воспринимался как некий датчик, который всем жалко было бы уничтожить. В четырехтомнике, куда, помимо «Пайки», вошли еще два романа: продолжение «Меньшее зло», боковая ветвь «Варяги и ворюги», – это особенно заметно.

Скажем, «Меньшее зло» – это литературная фантазия на общую тему с документальным расследованием Фельштинского и Литвиненко «ФСБ взрывает Россию» (Литвиненко – того самого, отравленного полонием в Лондоне). Однако «ФСБ взрывает…» было издано в Киеве, а в России тираж немедленно арестовали (как вещдок при операции «Вихрь-антитеррор»), и шансов быть изданным в России у расследования, образцового в смысле работы с открытыми источниками, – ноль.

А вот дубовское «Меньшее зло» – пожалуйста, без проблем издается! Переиздается! Входит в собрание сочинений!

У меня даже возникает соблазн логической конструкции типа «либо сегодняшняя идеологическая вертикаль не такая уж вертикаль, либо лондонский изгнанник Дубов сумел ее согнуть в бараний рог писательского изобилия», – но ограничусь тем, что написал.

Дубов – некий датчик. Струящийся из подземной расщелины газ. Поющая скала.

Хочешь – устраивай вокруг камлания, а хочешь – просто наслаждайся.

* * *

Как писатель Юлий Дубов являет собой олицетворение тезиса Дмитрия Быкова о том, что в наше время любой гимназист «должен составить связную новеллу «Как я подглядывал за купанием сестры».

Интонация Дубова – это интонация поколения научных сотрудников, защитивших диссертации в 1970-х, друживших с художниками и фарцовщиками, умевших изложить почерпнутое в разговорах побасенками, как Веллер излагал это в «Легендах Невского проспекта». Кстати, Веллер и Дубов – ровесники (оба 1948 года), а дубовский зачин какого-нибудь «Идиоставизо» неотличим от веллеровских рассказов о жизни интеллигентных ленинградских еврейских юношей, питающих склонность к авантюризму.

Сравните два абзаца ниже.

«Моня Хейфиц был клеймен своим происхождением навечно. С вступительных экзаменов на мехмат его поперли мгновенно, и оказался он на факультете вычислительной математики в лесотехническом… Комиссия по распределению заткнула его в удивительную дыру, где единственным вычислительным средством были допотопные счеты. В дыре Моню приставили к кульману, у которого он и простоял все положенные два года. Потом уволился и полгода странствовал по отделам кадров, везде получая отказы и рискуя нарваться на закон о тунеядцах».

И: «Студент Кораблестроительного института, Ефим Бляйшиц писал диплом и отстраненно, как не о себе, соображал, удастся ли ему вообще закончить институт – может быть, заочно? – и как насчет работы кораблестроителя в Приморье… Жил он, кстати, на Восьмой линии Васильевского острова, в комнатушке со старенькой мамой. Мама, как и полагается маме, в силу возраста, опыта и материнской любви, смотрела на развертывающуюся перспективу более мрачно и безнадежно, чем сын, и плакала в его отсутствие. Друг же друга они убеждали, что все к лучшему, жить и вправду лучше среди своего народа, и в Биробиджане, слава Богу, никто их уже не сможет обижать по пятому пункту; а может, все и обойдется».

Ну, и кто тут из авторов who?

И если бы доктор наук Дубов не спутался с дурной компанией (по имени «ЛогоВАЗ») и посвятил себя с младых ногтей сочинительству – мы бы имели сегодня двух Веллеров. Двух рассказчиков-болтунов, побасенников, наследующих подмеченной и намеченной еще Гоголем традиции, когда сюжет важнее отделки, потому что вся отделка в том, чтобы поймать ритм дружеской болтовни, травимого на кухне, в курилке или на подшефной овощебазе бесконечного анекдота.

«Сёма Якерсон в свои 33 года был видным мужчиной в силу черных, как смоль, семитских бороды и усов, ветхозаветно изобильных, так что старушки на улицах, случалось, торопливо подбегали, норовя чмокнуть руку – «Батюшка, богословии!..»

Это не Веллер и не Дубов, это я подлаживаюсь под интонацию, которую любой гимназист может ухватить и оседлать эдаким гоголевским чортом.

Второй тезис, которому романы Дубова соответствуют (и в этом тоже родство с Веллером, и тезис тоже принадлежит Быкову), таков: у читателя есть потребность в литературе о созидающем труде. А поскольку мерилом труда только глупцы почитают усталость, то настоящим мерилом труда являются деньги. Вот почему самыми любимыми в СССР романами были не «Поднятая целина» или «Как закалялась сталь», а, конечно, «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».

У Ильфа и Петрова деклассированный Бендер становится миллионером, у Веллера инженерик Бляйшиц – подпольным Корейко, у Дубова коллеги из НИИ – мультимиллионерами и бизнесменами (а потомок русских эмигрантов, американец Адриан Диц – миллионером на паях с зэками из кандымской колонии).

Одинаково, в общем, все романы и заканчиваются: столкновением частной инициативы со скалой государственности. Частная жизнь разбивается вдрызг, а чтобы усмотреть, как вода камень точит – тут нужна неторопливая основательность «Будденброков» или «Форсайтов», а не лукавая побасенка, она же плутовской роман.

Все, в общем, не так весело – но это и есть время, в котором мы живем.

И тут бы поставить точку, когда бы не обстоятельство, резко выделяющее Юлия Дубова из ряда современных писателей-побасенников и памфлетистов, от Доренко с «2008» до Быкова с «ЖД» и «Эвакуатором», от Проханова с «Господином Гексогеном» до Мальгина с «Советником президента» (а других писателей, кроме как памфлетистов, сегодня в России почти что и нет).

Это обстоятельство заключается в том, что…

* * *

Про политику, бизнес, про большие деньги, про политику как основной способ заработать большие деньги сегодня у нас пишут все: от упомянутых Доренко, Быкова, Проханова, Мальгина, – до Лимонова, Пелевина и Сорокина. Можно сказать, что кроме как про политику и деньги, в России сегодня вообще никто ничего не пишет. Вся приличная русская современная литература – одно бесконечное эссе «Как я подглядывал за купанием Большого Брата», и проблема лишь в том, что Большого Брата голым мало кто видел. Наша литература про деланье денег – сплошной домысел фантазия, сочиненная девственником порнографическая повесть, часто больше распаляющая читателя, чем честный дневник опытного ходока. Но разница ощутима. В романе Доренко самый сильный эпизод не тот, где персонаж по имени Игорь Сечин разносит из пистолета голову персонажу по имени Владимир Путин, а тот, где описано фактическое, архитектурное устройство кремлевских приемных, лифтов, коридоров: сразу видно, что автор бывал, – и проникаешься уважением.

Писателей, имеющих собственный опыт бизнеса, знающих его не понаслышке, а потому знающих реальную политику в диапазоне от муниципальной до кремлевской, у нас всего два – Александр Терехов и, вот, Юлий Дубов.

Тем, кто удивленно вскидывает бровь на имя Терехова, за которым закрепилась слава монаха, перебивавшегося с хлеба на воду, пока не завершил труд жизни, роман «Каменный мост» (будь моя воля, я за него один дал бы Нобелевку, – это я без иронии), поясню. В реальности Терехов никакой не отшельник, а удачливый бизнесмен, владелец не такой уж и малой коммерческой недвижимости, которую он округляет так же толково, как в свое время округлял поместья певец шепота, робкого дыханья, трелей соловья Афанасий Фет: одно другому не мешает. И если последний тереховский роман, «Немцы», тоже съехал в памфлет, – то это памфлет, основанный на личном, кошельком и шкурой, знакомстве с управами-префектурами лужковской Москвы.

Так вот, Дубов историю становления капиталов в современной России и их последующего разгрома знает тоже не понаслышке. И второстепенный герой «Большой пайки» кагэбэшник Федор Федорович, становящийся главным героем и президентом страны в «Меньшем зле», создавался не по информации с телеэкрана или газет, а по информации из своего, внутреннего круга.

Вообще, главная сюжетная линия «Меньшего зла», состоящая в том, что Федора Федоровича ведут в президенты «вслепую» те, кто и устраивает на самом деле в Москве теракты, а сам он ни сном ни духом, – она один в один совпадает с предсмертными интервью Бориса Березовского.

И вот это заставляет читать четырехтомник Дубова с куда большим вниманием, чем просто собрание текстов, претерпевающих писательскую эволюцию.

Эта эволюция незатейлива, кстати. От обильного жизненного материала в период гимназического освоения формы (сегодня «Большую пайку» перечитывать скучновато – описания, описания, описания эпохи времен дефицита и цензуры) – к уверенному владению формой при исчерпанности жизненного материала.

Исчерпанность – проклятие всех, кто умеет писать только о том, что знает: посмотрите хоть на Лимонова, ставшего наискучнейшим после выдоха остатков героической биографии в «Молодом негодяе».

Только Лимонов, выдохнув жизнь, зачем-то продолжил писать – может, чтобы просто зарабатывать на жизнь, а чем еще ему зарабатывать? А Дубов, выдохнув знания о большом историческом времени, создал от нечего сделать бонбоньерку «Историофикации» и писать перестал – может быть, потому, что ему есть на что жить.

* * *

Что у нас остается в сухом остатке, кроме четырех томов, вышедших, совсем забыл сказать, как литературное приложение к «Огоньку»?

Литературные упражнения талантливого человека, не считавшего писательство делом жизни – однако вполне способного ухватить и литературный стиль, и время, и не дать фактам пропасть в кухонной болтовне или в сусеках памяти, заблокированных страхом перед Большим Братом (или перед потерей благополучия, что, в общем, одно и то же).

Моя главная претензия к Березовскому – не то, что он что-то где-то пограбил (в России любое более или менее крупное зарабатывание денег есть грабительство, и меня грабили многие, а Березовский обошелся гуманно, ограничившись превращением в мусор акций AVVA, автомобильного альянса, этой мертворожденного ребенка «ЛогоВАЗа»). Моя претензия в том, что Березовский покончил с собой, но так и не оставил, судя по всему, дневников, записок, мемуаров.

Вот за это гореть ему в моем аду, – а не за другое.

А Дубов, молодчина, не просто написал несколько повестей и романов, но и добился успеха и тем самым подал пример молчунам.

Товарищи гимназисты, пишите ваши новеллы о жизни в нашей совместной гимназии, особенно если подглядывали за учительской – это лучше, чем просто зарабатывать бабло или жаловаться на отсутствие оного.

Остается добавить одну маленькую, но существенную вещь.

Почти у всех упомянутых мною писателей в жизни были проблемы, которые им доставляло соприкосновение с любезной Отчизной. Доренко и Быков лишались и до сих пор лишены телевизионных эфиров, Лимонову и Мальгину знакома жизнь эмигранта, Проханова (пока он не начал петь оды силе государственного кулака) откровенно чморили. И Дубову сидеть 9 лет на нарах, едва он окажется под сенью родимых осин.

Однако ни у одного из них не было проблем, связанных собственно с писательством, с тем, что называется «художественной литературой».

Это вам не времена Леонида Ильича…

Я не знаю, почему удавка с литературы снята.

Может быть, потому, что люди, обозначаемые словом «власть», держат сегодня писателей за щелкоперишек, с которых бабла не отжать и которые их баблу не угрожают. А к идее влияния литературы на общество власть относится с той же циничной ухмылкой, как и к утверждению, что есть девушки, которые дают только по любви.

А может быть, потому, что при всем презрении к художникам власть смутно чувствует, что пока не написан ее портрет – пусть даже и карикатурно – то и призрачен шанс на существование postmortem. Умеющих же воспевать власть сегодня нет – ни тебе Симоновых, ни Шолоховых, ни Фадеевых. А власти тоже порой хочется прочитать что-нибудь эдакое, лихо закрученное, про саму себя.

Как бы то ни было – писательство, художничество в России безопасно.

Так что вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется. Что гадать нам: удалось, не удалось?

2013

70. Почему я либерал// Ответ Захару Прилепину

(Опубликовано в «Огоньке» )

Либеральную идею ныне можно топтать ногами, – это безопасно и модно (да и модно оттого, что безопасно). И погромщики в Бирюлево, и, вон, с очередным манифестом Захар Прилепин – все потоптались на идее, состоящей в том, что человек способен меняться к лучшему без внешнего принуждения.

Прилепин написал уже второй манифест, стремительно разлетающийся – ретвитами, репостами, лайками – по интернету: «Почему я не либерал». Первым был «Письмо товарищу Сталину».

Прилепин – человек искренний, талантливый, деятельный и темный: в этом смысле он похож на Гитлера или балерину Волочкову. Когда в «Письме…» он булькающее, взахлеб, бил тех тонконогих хлюпиков, кто топчется на великом сталинском трупе (ведь Сталин – это не только репрессии, но и метро! Атомная бомба! Мартены! Высотки! – и будь манифестант начитан, он бы добавил про 2-е место в мире по объемам промышленного производства. Слышите, вы, обгаживающее наше великое прошлое?!) – так вот, уже тогда было понятно, что про Сталина Прилепин читал, условно говоря, только Проханова. А Монтефиоре, Авторханова, Радзинского – не читал. Не читал ни Троцкого ни Эренбурга ни Джиласа. Его крик – крик искренней боли, смешанной с удивлением Саввы Игнатьича из «Покровских ворот»: на всех языках говорите, а по-русски не понимаете!.. (Впрочем, это у Саввы Игнатьича – удивление, а у Прилепина – издевка. «Это как бы стоит корова, а внутри коровы живёт какое-нибудь живое существо много меньше размером, отчего-то уверенное, что оно наездник и сейчас поскачет на корове верхом. Оно рассказывает корове, что внутри у неё сыро и неприятно, никакой цивилизации. Либерала нисколько не смущает, что в целом русская светская культура либерала не любит», – пишет Прилепин. Ну да, есть внутри всех животных, включая человека, одна маленькая штуковина, которая жрет львиную долю энергии – называется мозг. Но мозг нации уже объявил дерьмом другой ненавистник либерализма).

То, что либералы про Сталина и 500-летнюю автократию всё давным-давно поняли, что для них дилемма между трупами и высотками ложная (как и выбор между свободой и порядком), Прилепин не в силах принять. Не хватает знаний, образования (да-да, я в курсе, что Прилепин был студентом нижегородского филфака, но речь не об этом): не хватает информации и инструментария. Человек, окончивший гуманитарный ВУЗ в советское время, в послесоветское должен был либо вгрызаться во все то, что скрывалось железным занавесом, либо интеллектуально деградировать, прикрываясь извечным фиговым (и довольно фиговым) листком деградантов: зато у меня была жизнь, кровь, пот и слезы! Я видел небо с овчинку – а что видели вы, рассуждатели о небе в алмазах?!.

Прилепину неведом ни исторический, ни структурный анализ. Но ведомы ярость, искренность и боль. Что роднит его еще и с Лимоновым, в партии которого он состоял. Роднит и последствиями родства. Искренности и таланта таким писателям хватает только на первые книги, пересказывающим туго сжатую биографию (а таковая была и у Лимонова, и у Прилепина, прошедшего все – от грузчика и ОМОНовца до травимого ментами, снимаемого с ночных поездов, обыскиваемого и арестовываемого фигуранта уголовных дел).

Сегодняшний Прилепин – отец четверых детей, владелец квартиры-машины-счетов-кредитных карт – это респектабельный буржуа, а для этого состояния, чтобы расти и работать, потребна не биография, а изощренный интеллект.

И Прилепин снова возвращается к тому, что он лучше всего знает – а знает он боль, ярость и ненависть. Ненависть к тонкошеим и тонконогим либералам, в том числе. Которые, обратившись в хипстеров и креаклов, на деньги, добытые прадедами-фрезеровщиками и отцами-челночниками, натусовались по заграницам, а теперь, засунув паучьи ножки в пидорские легинсы в облипочку, цедят презрительно: «Рашка-какашка…»

Прилепин искренне убежден, что либерализм – это ненависть к России и почтение к мужеложству, холуйство перед Европой и презрение к собственной истории (интересно, что бы он сказал, найдя у Ключевского определение русской истории как «невзрачной»). Он говорит об этом так же искренне, как гопота из Бирюлево кричит, что черных следует урыть – и тогда воздух станет чище.

Гопоте ведь что мигранты внешние, что внутренние, что таджики, что ингуши – один хрен, приехавшие вообще нелюди, зато у местных есть боль и искренность (и животная грация, соблазняющая эстетов).

Эта боль велит – чурок бей! И тех, кто чуркам сочувствует – бей тоже, они не наши, не русские, либерасты!

Ох, как должен Прилепин таких пацанов понимать. Ему ведь с либеральной идеей «все ясно», потому что искренность для него – это истинность. Прилепин – не Акунин, не Улицкая, не Быков, не Терехов, по книгам которых виден их интеллектуальный багаж, тяжелеющий с каждым томом.

А Прилепин сам создает себе врага, сам называет его либералом – и сам начинает с этим Големом бороться.

Между тем либерализм – всего лишь идея свободы и прав отдельно взятого человека, подкрепленная знанием, в том числе историческим: слабость может быть сильнее силы, одиночка исторически выиграть у толпы, а часть оказаться важнее целого. Либерализм – это признание жизни отдельно взятого человека такой же ценностью, как и все человечество. Христианство, если убрать из него религиозную догматику – это либерализм. Европа, стянутая обручем греческой философии и логики, римского права и христианской этики, выросла, безусловно, на идеях либерализма и рационализма, и русское западничество на нее ориентировано.

Прилепин свою ненависть к европейской идее может объяснять чем угодно – тем, что помирал с голоду, что хватался за любую работу, что поднимал детей. Это оправдания человека, севшего за руль машины без тормозов (кстати, у Прилепина есть про это рассказ – сочувственный, типа так и живем, а по другому не умеем, уж такие уж мы).

Вот его и несет – без всяких оглядок на логику. По мысли Прилепина, в истории страны нужно принять как свое, не отказавшись от наследства, абсолютно – и Сталина в том числе – потому что другого прошлого нет, и другого будущего не будет, и любить надо то, что есть, где родился, там и пригодился. «…Грязные, корявые дети, утритесь: ваш десерт уже съели, – кричит на разрыв аорты он, как будто и впрямь его слушатель – гопота из Бирюлево. – Идите по своим избам. Не слушайте чужих сказок. Вспоминайте свои».

Он не читал Давида Самойлова, заметившего о дочери Сталина: не отказываясь от родства, она отказалась от отцовского наследства. И это точное решение кажущейся неразрешимой дилеммы, когда у тебя в родне – сплошь то зэки, то вертухаи, то палачи, то жертвы.

А Прилепин расценивает отказ от наследства как отказ от родства, а европеизм как предательство. «То, что для хорошего русского человека в его убогом ценностном мире «европейские ценности» стоят на сорок шестом месте, сразу после картошки в мундире и сметаны с луком, означает, что он вообще не человек», – издевательски разъясняет идеологию либерализма (так, как он ее понимает) Прилепин.

«Европейские ценности», столь презираемые прилепинскими «хорошими русскими» – это вообще-то права человека. Право на жизнь, на свободу, на неприкосновенность жилища, на свободу слова и собраний – то, издевательство над чем Прилепин испытал на своей шкуре. Но я давно обратил внимание, что те, чьи права уничтожала российская власть, над кем издевалась и глумилась – как она издевалась над Прилепиным или над Достоевским, – что они по отношению к своим гонителям испытывают стокгольмский синдром, превращаясь в их апологетов.

Достоевский написал после ссылки несколько великих романов, но нельзя не заметить, что их писал человек с перебитым хребтом. Мы, люди одного варианта, не думаем о том, каким писателем Достоевский мог стать, когда бы не каторга – на которую его и отправили всего лишь за список письма Белинского к Гоголю.

Прилепин – из таких же. Из сломленных. Знающих лишь одно – масса важнее части, государство важнее личности, организованные гонители – неорганизованных гонимых.

Преступление талантливого человека против интеллекта – это соблазнение малых сих, поскольку малые умом реагируют на яркость и чувство.

Можно представить себе Прилепина в 1950-х в ФРГ с обращением к местной униженной гопоте (недурно описанной Гюнтером Грассом) не поддаваться на европейский выбор. О, как бы он издевался над местным либералом: «Он всего добился сам, это только мы взяли взаймы, отняли, украли. Это у нас история рабства, пыток, кнута, а у него, представьте, есть своё собственное прошлое, память о нём, боль. Его история мира всегда начинается с «европейского выбора». Пока нет «европейского выбора» – вообще никакой истории нет, одни… пляски и… казни».

Прилепин – предатель интеллекта. Именно интеллект отделяет нас от животных. Он соблазнитель.

Соблазненные множатся. Вот, уже пишет письмо, клеймящее «псевдолибералов», в редакцию «Новой газеты» узник Болотной площади (он правда за решеткой) Илья Гущин. И называется себя не «болотинцем» а «бирюлевцем».

Хуже нет, чем напеть шпане и погромщикам, что они – двигатели двигателей, гордость нации и соль соли земли.

Соблазнители тем и соблазняют, что предлагают гордиться тем, чего следовало бы стыдиться.

Для меня бирюлевцы – шпана. Выплескивающая отчаяние от того, что ей в Бирюлево век вековать, а Рублевки не видеть и глазом, на тех, кто инаков, но кто не сможет ответить. В городе, где я рос, шпана била любого мальчика из чужого района, а если еще и в очках – то с особым злорадством. В деревне, куда я приезжал к бабушке летом, деревенские ходили в пионерлагерь выламывать штакетник и бить понаехавших городских. Из-за того, что чистенькие, городские.

Дело не в том, что Прилепин тоже из, условно говоря, деревенских.

А в том, что, став условно городским, подстегивает, подстрекает бить.

2013

71. Закат мечты о рантье// О том, что сдача квартиры на старости лет может и не спасти

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Закат русского рантье» )

Данные Центробанка о том, что перевод средств из России за границу для покупки недвижимости резко возрос (на 12 % только во втором квартале 2013 года) заставил обозревателя «Огонька» схватиться за голову и телефонную трубку.

Я обзваниваю знакомых риелторов и заученно бубню, что мол, по официальным данным, трансграничные операции с недвижимостью растут с 2009 года. Что 4 года назад в недвижимость за рубежом россияне вложили $223 миллиона, а в прошлом – $1,9 миллиарда. А можно узнать неофициальную точку зрения? Кто сегодня вкладывается в зарубежную «недвижку»? Чиновник? Или оборотень в погонах? Или это попискивает прижатый к ногтю в России мидл-класс, пытаясь выбраться на свободу?

Ответы не радуют в смысле конкретики. Чиновники в погонах давно составляют заметную долю покупателей дорогого жилья, – но об их клановой принадлежности судить приходится с долей погрешности… И, кстати, твой Центробанк не сообщил – по каким странам отмечен рост, он касается только объемов или числа сделок? Ведь если какой-нибудь Вексельберг сразу новый поселок купил – вот тебе и скачок во втором квартале… Хотя, да, интерес к загранице растет… У кого? Да у таких, как ты да я, да белый свет!

Такие разговоры продолжаются, пока совладелец известного агентства, с уважением относящийся к статистике и социологии (но с явным неодобрениям – к ценам в московских кофейнях), попивая латте, напоминает, что есть в социологии метод качественного анализа, называется «включенное наблюдение». Заменяет глубинное интервьюирование, когда оно невозможно.

– А теперь, – говорит риелтор, – вспомни знакомых и коллег, которые в последнее время купили либо собирались купить недвижимость за границей…

Да легко!

Вся компания, с какой я катаюсь зимой на лыжах, прикупила квартирки-студии в Болгарии, в Банско. Предлагали и мне, 35 тысяч евро, но я, дурак, отказался. Так что теперь они в январе традиционно катаются в Альпах, а в марте – еще в Пиринских горах. Думали подработать на сдаче, но пока не выходит. Впрочем, и расходы невелики. Зовут в гости.

Далее: знакомый владелец турфирмочки построил коттеджик в Финляндии, потом второй, сейчас, кажется, третий. Звал вложиться и меня, но было не потянуть, а другие, молодцы, подтянулись – и сегодня местная коммуна переживает Ренессанс: русские спасли.

Идем дальше: коллега съезжает с «однушечки» в центре Москве, потому что хозяин ее продает. Хозяин – университетский профессор, я с ним знаком и знаю, что часть из тех 9 миллионов рублей, на которые он рассчитывает, он потратит на квартирку в Красногорске для сына, а на оставшееся намерен купить домик либо в Апулии, либо на островах в Греции…

Из свежего: знакомая юрист, правозащитница, купила кондоминиум под Юрмалой на первой линии моря, проводит все лето там, поправляет здоровье, не нарадуется местной дешевизне, – и счастлива…

М-да, получается – за границей покупает недвижимость и правда средний класс. Ни тебе золотых кренделей из Госдумы, ни аника-воинов из Рособоронсервиса…

Риелтор со страдальческим видом заказывает второй латте (за цену которого, похоже, в Греции после кризиса можно купить если не домик, то крылечко) и замечает, что было бы странно, если б я дружил с другим кругом. Но у него вот какой вопрос: а сколько лет всем моим друзьям и знакомым? И второй вопрос: а сколько у всех этих людей сегодня квартир в России?

Я пожимаю плечами: возраст-то тут при чем? Уже от 50 до 60, но скачут, как тридцатилетки. И у всех две-три квартиры, а то и больше.

– Правильно, – подхватывает риелтор. – Плюс некоторые получили в наследство родительские квартиры. И теперь думают: пустить их в оборот или продать? А продав, вложиться в бизнес в России, пусть на той же сдаче в аренду, или в недвижимость за границей? Когда твоим знакомым было 30 лет, и они вышли из 1990-х с первыми серьезными деньгами, для них это был не вопрос: только в России! Потому что такой нормы прибыли нет нигде! Это наша страна, мы здесь все знаем!.. А лет пять назад обозначился, а по возвращении Путина окончательно случился перелом. Внимательно слушай!..

И я внимаю. Картина получается вот какой.

Среди клиентов агентств есть несколько заметных групп. Самая многочисленная – это улучшающие жилищные условия. Их сделки – связанные: продают старое жилье, тут же покупая новые. Но есть пусть не такая многочисленная, зато растущая – это полурантье. Вложение денег в жилье – для них это хобби, проносящее допдоход. Такие люди нередко вкладываются в строительство на нулевом цикле, а затем играют на росте цен. Логика следующая: пока мы можем работать, мы будем работать, но деньги будем вкладывать в единственное, во что имеет смысл в России: в недвижимость. Мы знаем точно, что на старости лет мы на пенсию рассчитывать не можем, потому что этих 10 тысяч в месяц хватит только на страховку «каско» для внедорожника. А вот квартира, пущенная в оборот – это минимум 25 тысяч в месяц, даже если сдавать «однушку» в Бирюлево. А если хорошую «двушку» в центре – уже 100 тысяч, можно и в ус не дуть. Самые удачливые из не дующих в ус отбили вложения меньше, чем за 10 лет. И так живут не только в Москве или Питере, но и по всей стране, просто суммы разные. Но общий возвышенный идеал – стать российским рантье. Чтобы не бояться ни старости, ни увольнения.

И вот лет пять назад, когда тряхануло кризисом, когда грамотные люди посмотрели на то, как распечатываются госкубышки и какие вообще у российского государства перспективы, эта мечта начала потихоньку меняться.

Во-первых, у нас жилье продолжало дорожать, а в Европе и Америке оно начало дешеветь, и порою сильно. За сколько, говоришь, у тебя в Болгарии друзья домики прикупили? А еще есть и Сербия, и вся Прибалтика, и все это означает вид на жительство в Евросоюзе…

Далее, про возраст я не просто так спросил. У тех, кому под 60, начались первые серьезные болезни. И тут выяснилось, что качественная медицина в России стоит дико дорого. В Эстонии или Латвии дешевле. Сначала стали зубы во время отпусков протезировать, а потом и все остальное.

Еще один фактор: поехали в гости к друзьям, которые уже прикупили недвижимость за рубежом. И убедились, что страшилка про «по душам не с кем поговорить» лжива. Потому что очень многие русские в Европе живут постоянно – говори не хочу! А добраться из Италии в Германию к друзьям при тамошних дорогах и лоукостерах куда проще, чем в Кострому из Москвы.

Ну, а при Путине стало понятно, что и финансового рая больше не будет. Государство свои деньги потратило на Олимпиаду и разворовало, денег нет, и значит, их будут отнимать у тех, у кого есть. О чем сейчас все говорят? О том, что плоскому подоходному налогу конец. О том, что с регистрацией по месту проживания гайки закрутят до предела. О том, что тех, у кого две квартиры, не говоря про три-четыре, налогами прижмут (как, кстати, и в Италии после Берлускони прижали). Уже сейчас во многих садоводствах за шесть соток налоги на землю такие, что пенсионерам не их поднять! Плюс, конечно, попросту дорого стало в России жить. В Москве давно дороже, чем в Париже. И сейчас еще храбрятся, говорят: начнут прижимать, мы свои квартиры на мужа-жену-детей-тещу перепишем, но все понимают, что если начнут прижимать по-настоящему, это не спасет. Примут какой-нибудь закон о прогрессивном налогообложении излишков жилплощади, – и все. А Дума в секунду проголосует. Она сегодня за что хочешь проголосует… И тогда ты окажешься в пенсионном возрасте не счастливым рантье, собирающим заслуженный урожай, а обычным тупым бараном, которого в очередной раз обстригло государство. Такая вот ерунда…

Риелтор вздыхает и уточняет: пока, на данный момент, когда почти все занимаются сдачей в аренду нелегально, в России быть рантье выгоднее, чем в Европе. Но если закрутят гайки – то будет уже не выгоднее. А если учесть безопасность, инфраструктуру, да и вообще воздух свободы, то окажется прав тот профессор, что квартиру в центре Москвы продает. Надо одной ногой здесь, а другой там. Если, конечно, границу, закручивая гайки, не перекроют… Твоего профессора не Плейшнер, случайно, зовут? Скажи ему, чтобы был осторожен!..

Я хмыкаю, но как-то криво.

Мы в пополаме оплачиваем счет за четыре чашки кофе. Это чуть больше дневного заработка среднего московского журналиста.

В километре от нас – улица Неглинная, на которой находится Центробанк.

Мы выходим на московский воздух, то есть ныряем в московский бензин.

2013

72. Прыткие против лохов// О том, почему технологии, перенятые у Запада, в России не работают

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов предложил отменить автоматическое зачисление в студенты победителей олимпиад. По мнению ректора, диплом победителя должен требовать подтверждения – не менее 70 баллов ЕГЭ по предмету.

Нервное заявление ректора ВШЭ вот о чем, похоже, говорит.

Скопированные у одной цивилизации (например, западной) функциональные системы в условиях другой цивилизации (например, русской) превращаются в сигнальные.

Это только звучит сложно, а на деле проще пареной репы.

Скажем, американские джинсы – практичная одежда, позволяющая выглядеть прилично в пиру, в миру и в добрых людях – в СССР стали способом демонстрации социального статуса. См. систему цветовой индикации штанов, фильм-памфлет «Кин-дза-дза!».

Сейчас в потреблении Россия и Запад сблизились, джинсы и там, и там носят просто как удобные штаны, однако в прочем между нами снова пропасть, что хорошо заметно в «бутылочных горлышках»: например, при переливании абитуриентов из средней в высшую школу.

Наша система даже не коррумпирована (хотя и коррумпирована тоже) – она просто отображает представления о том, как функционирует предприятие «Россия». В котором, например, талант и труд (не говоря уж про честь и честность) вторичны по отношению к блату, подкупу или умению угождать (или угрожать). Ну, что дает преимуществ в карьере больше: родитель-губернатор или образование? Погоны ФСБ или предпринимательский талант?

Грамотный российский родитель справедливо считает, что родное дитя следует любой ценой пристроить в ВУЗ, где, по мнению родителя, вербуется будущая элита. До поголовного введения ЕГЭ в ход шло все – от подарков учителям до репетиторов, входящих в приемную комиссию.

По большому счету, это было игрой команды прытких родителей (понимающих, что Россия устроена так, как устроена, а потому не фиг переделывать, а надо использовать) против команды родителей-лохов (верящих в формальный закон, в «талант себе дорогу пробьет» и в прочую лабуду – то есть идеализирующих общественный строй).

И вот когда группа новаторов-западников из министерства образования силой внедрила систему отбора «результат ЕГЭ либо победа на олимпиаде» (насколько я понимаю, их прикрывал лично тогдашний министр Фурсенко, а если брать выше, то Дмитрий Медведев), она не понимала, во что ввязывается. А она ввязалась в давнюю русскую историю под названием «тягание власти со строем», искренне полагая, что формализованные тесты – это просто эффективный западный инструмент, который прочистит склеротизированные, коррумпированные пути. Наивные люди! О том, что строй у нас прочнее власти, писал в свое время еще Давид Самойлов.

Поэтому ЕГЭ дружно возненавидели не только те, на чью больную мозоль дохода единый тест наступал (скажем, учителя или репетиторы), но и родители выпускников, и сами выпускники. Идея равенства перед законом (или перед тестом) сегодняшним россиянам ненавистна, потому что не дает ни одного преимущества прытким, но создает массу угроз по превращению их в лохов. И дело даже не в том, что результаты тестов подворовывались, что школьники пользовались интернетом, что учителя подсказывали. Эти грешки, положим, и на Западе случаются. Известна история, как американский экономист Стивен Левитт, лауреат медали Кларка (больше трети ее лауреатов впоследствии получают Нобелевку, хотя Левитт пока нет) – так вот, известна история, как Левитт математическими методами вывел на чистую воду учителей-жуликов общественных школ Чикаго. Там с 1996-го года действует тест ITBS, двоюродный брат нашего ЕГЭ, от результатов которого зависит финансирование и школы, и учителя. Однако у нас не просто отдельные подтасовки – у нас массовая ненависть к объективности.

Вот первый попавшийся под руку пример, причем из жизни не столичной, а региональной. Я этом году слушал нижегородское радио «Образ», программу про выпускников. И корреспондент, дочка которого окончила школу, говоривший забавно и с юмором о покупке выпускных нарядов, вдруг сорвался в клекот с пеной на губах, как только речь зашла о ЕГЭ. Над детьми издеваются! Удар по психике! Их заставляли сдавать ЕГЭ не в родной школе! Отменить ЕГЭ, вернуться к старым милым экзаменам!

В его монологе не было никакой логики (при старой системе удар от двойных экзаменов по психике двойной; при старой системе вступительный экзамен тоже сдается не в школьных стенах) – там не было ничего, кроме главного: при старых милых экзаменах, где так важен человеческий фактор, мы, прыткие, уж как-нибудь найдем способ нужного человека умаслить.

Я понимаю, что логика в споре про ЕГЭ не действует.

Я понимаю, что ЕГЭ затрагивает право иррационально устроенной цивилизации оставаться иррациональной, крича и вопя: «американская стандартизация убивает душу! Натаскивание на тест не проверяет умение мыслить! Никакой тест не выявит одаренного филолога или математика!»

А потому возвращаюсь к тому, с чего начал – к заявлению Кузьминова.

У стандартизированных тестов действительно есть недостаток: хорошо выявляя лучших среди обычных (то есть хорошо выявляя среднюю часть кривой нормального распределения Гаусса, в данном случае речь о распределении таланта и знаний), эти тесты не всегда выявляют аномально одаренных.

Для выявления Перельманов и Эйнштейнов и существуют предметные олимпиады, победители которых могут зачисляться в университет без дополнительных испытаний. Замечу, к слову, что это не единственная система поиска особых талантов, – есть, например, целая партия противников олимпиад и сторонников участия школьников в научных конференциях. Эти люди утверждают, что олимпиады по математике выявляют не будущих ученых, а будущих руководителей математических кружков, что подготовка доклада и его защита куда более показательны, что наука – это не одни озарения…

Бог с ним. Суть в том, что талантливому школьнику всегда тесно в рамках программы, и что внешкольные проявления таланта (дипломы олимпиад) достаточные свидетельства для отбора в ВУЗ. Так было и в советскую пору: мне с моей золотой медалью для зачисления требовалось сдать на «пятерку» лишь профильный предмет, а поскольку я был победителем олимпиады по химии, то «пятерка» мне ставилась автоматом в любом химтехвузе СССР.

Разумно? Да. Только Кузьминов утверждает, что и олимпиадная система ныне коррумпирована. И что он ей не верит.

А я Кузьминову верю.

Сегодня ни одна «честная и объективная оценка талантов и знаний» школьных выпускников – основанная хоть на тестах, хоть на экзаменах, хоть на олимпиадах, хоть на конференциях, хоть на бросании костей, хоть на лежании костьми – не может быть ни честной, ни объективной. Корректно говоря, она не может быть функциональной, а может быть лишь сигнальной. Она может представлять интерес не для заказчика образования, а для социального психолога. Что такое с жителями Российской Федерации в начале ХХI века случилось, что они ни в грош не ставят честь и честность, предпочитая подкуп и обман?

Можно бороться с коррумпированными директорами детсадов, школ, заведующими райотделов образования, преподавателями и членами приемных комиссий – но невозможно бороться со страной в целом, убежденной (и убедившейся) в том, что честность создает конкурентные проблемы, но не дает преимуществ. Сегодня спорить о системе перехода из школьников в студенты – это спорить о степени гнили системы. Наверное, если отобрать у школ возможность оценивать выпускников и целиком отдать ее на откуп вузам, то гнили будет поменьше, потому что самый коррумпированный университет предпочитает все же получать взятки от талантливых, а не от бесталанных.

Но в целом – звоночек звенит, гудок гудит, пар шипит, фары мигают, но только машина никуда не едет: поговорите с отделами кадров, которым выпускники с университетской скамьи даром не нужны.

Закономерно: прыткие победили, да только прыгнули в никуда.

2013

73. Божественное чтиво// О том, как «Несвятые святые» стали паровозом без вагонов

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Километровые очереди к «дарам волхвов» должны, по идее, коррелировать со спросом на книги религиозной тематики. Они и коррелируют – но не всегда прямолинейно.

Знакомые ехидно сказали:

– Твоя Шубина выпускает твою мать Ефросинью!

(Я понимаю, как звучит эта фраза, но знакомые второго смысла в виду не имели).

Мать Ефросинья – моя знакомая, иерусалимская монахиня: молодая женщина, энергичная, неглупая, весьма живая, с ямочками на щеках и горящими глазами. Ни дать ни взять монахиня Пелагия из детективного цикла Акунина. Однако ее путь от Пелагии отличен: он близок, скорее к Марии Египетской, о чем мать Ефросинья написала автобиографический роман «Златые врата». Увы, это очень слабый, я бы даже сказал – безнадежно слабый роман.

А Елена Шубина (которая такая же моя, как и ваша, и наша) – это известнейший редактор и книгоиздатель, глава «Редакции Елены Шубиной» издательства АСТ, любимица русских интеллектуалов, и вообще, эдакий русский Андре Шиффрин в юбке (книгу Шиффрина «Легко ли быть издателем» я всем горячо рекомендую). Шубина издает Улицкую, Быкова, Шишкина, а года два назад попросила и меня о книжке коротких текстов. Я книжку сделал, Шубина поставила ее в план, но тут у АСТ начались проблемы, издательство де-факто переходило под контроль другого гиганта, ЭКСМО, расходы урезали по всем статьям, – в общем, Шубина слово свое взяла назад. Мои знакомые эту историю знали, и теперь посмеивались: ага, Шубина оказалась такой же, как все, а все сейчас в ожидании милостей от государства бегут вприпрыжку к православию!..

Сразу скажу: Шубина не оказалась, и в конце я всё разъясню, – но сейчас о том, почему ощущение склоненности книгоиздателей и книготорговцев перед «божественным» действительно возникает. Дело в том, что один из мегахитов последних лет – это книга архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые»: суммарный тираж перевалил уже за 1,2 миллиона экземпляров. То есть это бестселлер уровня «Духless’а» или «Пятидесяти оттенков серого» (я сравниваю количество, а не качество – хотя, впрочем, и качество тоже). Я много слышал объяснений успеху о. Тихона. И что, понятно, Господь попустил. И что очевиден литературный дар (а он у выпускника ВГИКа Тихона Шевкунова и правда ярок). И что в книге описаны интимные религиозные переживания знаменитостей типа Сергея Бондарчука. И что закулисно книге помогал Кремль (одно время о. Тихона называли даже духовником Путина).

У меня свое объяснение. «Несвятые святые» – это яркая беллетристика из серии «Православие для бедных», построенная на мистицизме, ангелах и демонах, а также на описании чудес того сорта, которые для меня чудеса в решете (точно так же, кстати, «Духless» – это «Гламорама» для бедных). Одно чудесное сращение множественного перелома без вмешательства хирургов, посредством страстной молитвы перед иконой Владимирской богоматери, чего стоит! Причем все эти чудеса и удивительные проявления святости действуют исключительно в кругу своих и для круга своих, никак вне этого круга жизнь не меняя. Для меня самый характерный эпизод книги – это история советской завбазой Валентины Павловны, по сути, глубоко набожной самодурки-купчихи и воровки (а то, что она воровка, Шевкунов описывает мастерски, одним штрихом: у нее всегда «на полу под письменным столом лежал большущий целлофановый мешок, набитый деньгами»). Так вот, несчастная женщина погибла во время пустяковой медицинской операции, благословения на которую не дал знаменитый о. Иоанн (Крестьянкин), – и это важно. А что продолжала воровать, несмотря на всю свою святую веру, – это неважно…

Впрочем, я пишу не рецензию на труд настоятеля Сретенского монастыря. Мне важно другое: что фантастические цифры продаж настолько всех окрылили, что сходные по содержанию книги стали печься как блины и даже выходить практически с тем же дизайном, что и «Несвятые святые». Тот же Сретенский монастырь издал книгу протоирея Андрея Ткачева «Страна чудес» – обложка ну один к одному, только герой не идет по лесу, а остановился в лесу на старой «Волге». И пошло-поехало: «Райские хутора» священника Ярослава Шипова (Сретенский монастырь), «Небесная стража: рассказы о святых» (ЭКСМО), «Небесный огонь» Олеси Николаевой (ОЛМА). Облака-березки-церковки-деревеньки… Рассказы о священниках, рассказы о святых, рассказы о монахах, рассказы о монахинях, рассказы о женах священников…

То есть перед нами никой не приказ Кремля и не следствие всеобщего воцерквления, – а обычная попытка издателей прицепить свой состав к чужому паровозу. Такое, кстати, было и после успеха Минаева (когда посыпались бесконечные повести об офисе и гламуре), и после успеха Эрики Л. Джеймс (когда посыпались и «Оттенки черного», и «Оттенки белого» – все жду, когда выйдет «Пятьдесят оттенков никакого»).

Это никак о глубинном росте религиозных настроений в обществе не свидетельствует. И хотя все перечисленные книги входят в top-10 бестселлеров-2013 по данным «Библио-Глобуса» (а «Хутора» и «Огонь» – в top-20 книжного магазина «Москва»), к успеху «Святых» им приблизиться не удалось: по данным «Библио-Глобуса» (это более массовый магазин) отрыв «Святых» от ближайшего конкурента был 5-кратным, а по данным более интеллектуальной «Москвы» отрыв архимандрита Шевкунова от священника Шипова был 16-кратным. Что вы хотите: в «Москве» даже Библия в 4,5 раза менее популярна, чем «Несвятые святые»!

При этом в целом продажи в разделе «Религия» занимают в рубрикаторе «Москвы» 28-е место (между «Информационными технологиями» и «Естественными науками»), а в рубрикаторе «Библио-Глобуса» – 29-е. Куда, правда, они поднялись с 42-го места в 2010-м.

В общем, просто бизнес, и мало что больше, но настораживает совсем другое. Помимо книг, жанр которых лучше определить как «духовную беллетристику», бывают книги и более серьезных жанров, поднимающих иного уровня вопросы. Например, чуть больше века назад два православных публициста – Василий Розанов и Николай Бердяев – устроили публичную дуэль по теме «Эрос и православие». И «Люди лунного света» Розанова, и вошедшие в «Эрос и личность» эссе Бердяева и сегодня любопытны (несмотря на недостоверность медицинской информации, которой пользовался Розанов), а уж век назад были просто оглушающи. Тогда как раз в Россию пришел «половой вопроса», только депутаты тогдашней Госдумы не требовали его не задавать.

Так вот, если вы сегодня отправитесь в Москве на Покровку, где в культурном центре «Покровские ворота» находится один из лучших магазинов христианской литературы «Primus Versus» (в чайной при котором легко встретить студентов Свято-Филаретовского института) и попросите порекомендовать современного православного мыслителя уровня Бердяева, то продавцы горестно разведут руками. Таких нет. И если попросите современную православную книгу уровня «Доказательства Бога» Фрэнсиса Коллинза (Коллинз руководил расшифровкой генома человека и пытался примирить свою веру в Бога с наукой – подход к чудесам у него объяснен через теорему Байеса, на которой основана теория вероятности), молчанье снова будет вам ответом.

И, боюсь, ни в специализированном магазине, ни в церковной лавке вы таких книг не найдете – в лавках еще и потому, что с недавних пор там запрещено продавать книги без официального одобрения Московской Патриархии. И, кстати, Розанов с Бердяевым вряд ли бы нынешнюю церковную цензуру прошли – вряд ли бы РПЦ понравилось, скажем, бердяевское утверждение, что только «андрогин, дева-юноша, целостный бисексуальный человек… есть образ и подобие Божие».

То есть меня пугает на полках с «божественным» не наличие беллетристики, рассчитанной на обывателя, а отсутствие качественных интеллектуальных православных книг. Которые, например, могли бы говорить о том, о чем говорит общество (да хоть о русской автократии!), но с христианских позиций.

И на кого в этой ситуации играет Елена Шубина, с которой я начал свой рассказ – мне пока не очень понятно. Дело в том, что она издала не «мою» монахиню Ефросинью, а не известную мне монахиню Евфимию (Пащенко): тут мои знакомые ошиблись. И пусть обложка явно продолжает тему «Несвятых святых», но про саму мать Евфимию – кстати, профессионального врача-невролога – я пока что слышал только хорошее, включая ее литературный талант.

А «мою» Ефросинью выпустило, в итоге, издательство ОЛМА.

Чудны дела твои, господи.

2013

74. История, кошелек и жизнь// О том, что читать любителю отечественной истории

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» )

Единый шаблон школьной истории был прекрасной идеей в конце XIX века, когда разгон индустриализации потребовал стандартов: грубо говоря, единого учебника Иловайского. А теперь индустриальная эпоха сама предмет разнообразных изучений.

Не бог весть какой сложности мысль, будучи высказанной публично – что исторический инструментарий не может сводиться к выстраиванию цепочки дат, цифр, имен; что помимо причинно-следственного анализа, есть еще и структурный; что существует также метод аналогий, расширяющий историческое гештальт-восприятие, – почему-то вызывает у многих активное неприятие.

Я знаю, поскольку нечто подобное в ЖЖ написал – и тут же сполна в комментариях получил.

Я вот сижу в Питере у своего друга, историка Льва Лурье, в его квартире на углу Невского (завалы книг под потолок, окурки воткнуты в горшок с фиксом, такса лижет в ухо), и жалуюсь.

– Лёвочка, – говорю я, – ну почему мы спокойно принимаем, что природу света может объяснять и волновая теория, и квантовая, а с историей это не проходит? В России даже образованный человек слыхом не слыхивал про британскую школу социальной истории, основанную Хобсбаумом! У нас не знают ни об идее тотальной истории, ни о школе «Анналов», – а основатели «Анналов», первыми заявили, что история быта, семьи или культурных институтов так же важна, как история династий! У нас на всю страну один последователей «Анналов» – Леонид Парфенов, и того вышвырнули из эфира, и того воспринимают как развлекателя! У нас набросились на беднягу Акунина с его «Историей российского государства», не обратив внимание, что он занимается историей именно государства, а не, допустим, общества! И никто не заметил, что Акунин первым ввел в историю Древней Руси климатическую составляющую, а без этого там тьма непонятного! У нас нет ни одной популярной книги по социальной истории даже СССР! Я вот не слышал об успехе ни одной книги об истории советской интеллигенции либо диссидентуры, у нас за это отдувается беллетристика – то Рыбаков с «Детьми Арбата», то Улицкая с «Зеленым шатром»… Лёва, ну почему в медицине – и эндокринология, и невропатология, и урология, и, в конечном итоге, патологоанатомия, – а в истории только история?!

Лурье невозмутимо стряхивает пепел на брюки – возможно даже, что на мои. Он только что вернулся из Грузии. В Грузии, в отличие от России, открыты архивы, а Лев Яковлевич пишет книгу о Берии.

– Самое интересное в Берии, – говорит Лурье, – что Берия в Политбюро был в наименьшей степени коммунист. Для него социализм, коммунизм – это было бла-бла-бла, а сам он верил в силу страха, в роль «шарашек» в подъеме экономики… Он жесткий прагматик был. И, в общем, все реформы, которые он затеял в свои сто дней от смерти Сталина до собственной, были так или иначе проведены. С точки зрения Берии, управлять страной должен был такой человек, как Косыгин, а комиссар Брежнев должен был читать лекции в обществе «Знание»… А что касается историй, то для меня история – она как раз логическая цепочка выверенных дат и цифр. Мы не знаем точно причин Второй мировой, но мы должны точно знать все про Версальский мир, приход Гитлера к власти, пожар Рейхстага и Данцигский коридор. Я еще когда репетиторством занимался, всегда спрашивал детей: кто командовал Ленинградским фронтом в момент прорыва блокады? Как отчество Александра II? В каком году была Куликовская битва? Падение знаний по истории уже в 1970-х было заметно…

Я Льва Лурье бесконечно люблю. С моей точки зрения, он занял в сегодняшнем Петербурге место Дмитрия Лихачева, то есть главного петербуржца: той палочки из слоновой кости, на которой, в конечном итоге, держится свод дворца, – только с поправкой на то, что Лихачев предстательствовал за город в его индустриальную эру, с ее стандартизаций, синхронизацией, массовизацией (если следовать терминологии Тоффлера из «Третьей волны»), а Лурье – в эпоху постиндустриальную, информационную, с ее демассовизацией, когда у каждого свой источник информации, а точнее, когда каждый выбирает (или даже создает, на манер френдленты в ЖЖ) свой источник в индивидуальном порядке.

Лихачев под сводами ленинградского дворца был дирижерской палочкой, камертоном, ритмом и рифмой вполне определенной городской идеи. Идея включала дореволюционную культуру, историческую память, знание летописей, свежевыглаженную сорочку, а также к звонко цокающий вопреки выучке московского Малого театра звук «ч» в слове «что». Ну, и еще опыт лагерей, вполне шаламово-солженицынский – «не верь, не бойся, не проси; убивает не малая пайка, а большая».

А Лурье – он объединитель, вязальщик сетей из массы разрозненных идей. Включая ту несомненно питерскую, что окурки в горшке с фикусом вторичны перед знанием как таковым, сколь непрактичным оно бы случайному человеку ни казалось. Это в Москве знаток коптского языка или процесса по делу Промпартии не вызывает ничего, кроме желания не тратить время попусту на дурачка-нищеброда. А в Питере таким, как Лурье, владельцы стоячих рюмочных-«щелей» наливают за счет заведения: высший респект!

Сын историка и внук историка, Лурье подсадил когда-то на историю и меня. Я тогда болел главной болезнью отечественного интеллигента – искренней яростью вкупе с такой же оглушительной необразованностью. То есть, громя привычки к некритическому приятию мифов нашего прошлого (порою далекого – я, например, уже понимал, что образ князя Александра Невского был сфабрикован в идеологических целях еще Иваном Грозным, да так с точки зрения централизованной власти удачно, что, пройдя фейслифтинг с рестайлингом при Петре и Сталине, он нам достался с той же дозой откровенного вранья, искренних фантазий и принципиальных замалчиваний) – так вот, громя их, я был в плену у других. И главной моей ошибкой был поиск какой-то одной, «окончательной» правды, чаши Грааля. Я еще не был знаком ни с принципом смены парадигм, ни с идеей множественности парадигм, ни с самим понятием парадигмы, отвергающим понятие абсолютной истины.

Лурье подсадил меня на важные книги по русской истории. От «Витязя на распутье» давнего оппонента Лихачева Зимина до «Русской революции» Пайпса и «Сталина» Монтефиоре. А дальше я уже начал сам.

– Вы, кстати, Монтефиоре-то прочли? – спрашивает Лурье.

– «Сашеньку», – отвечаю я. А «Двор красного царя» у меня медленно идет, я по-английски небыстро читаю, это кирпич в тыщу страниц, а по-русски его ни на торрентах, ни в магазинах нет. Но зато «Молодого Сталина» на русском только что переиздали.

– Что еще за «Сашенька»? – с подозрением спрашивает Лурье, и я ловко уворачиваюсь от очередного пепельного столбика.

– Да роман того же Монтефиоре, Саймона Себага. Про молодую девицу, дочь свежеиспеченного барона-выкреста, смолянку, целиком ушедшую в революцию. С которой революция обошлась примерно как немцы с генералом Карбышевым: пьяные энкавэдэшники в 38-м заморозили во дворе тюрьме голой… В общем, беллетристика с крепкой документальной основой – по ней можно, в соответствии с идеями «Анналов», предреволюционный и постреволюционный быт изучать…

Помимо бескорыстной любви, у моих встреч с Лурье есть и корыстная составляющая. Лев Лурье для меня – зарядное устройство, средство информационной подпитки. Не знаю, обратили вы внимание или нет, но в наше время вообще перестал цениться объем информации (это в СССР домашняя библиотека в 1000 томов вызывала уважение, а сейчас в мой ноутбук закачано около 160000 книг так называемой библиотеки Траума релиза 2.30 – и что?!). Зато цениться стали те, кто позволяют отделить хлам от важного: люди-маршрутизаторы. Лурье, с точки зрения любителя истории, маршрутизатор высшего класса. Вот и сейчас он мне надиктовывает очередную порцию книг, предваряя дежурным вопрос, прочел ли я все-таки «Большой террор» Роберта Конквеста (не прочел!), потому как принципиально.

– Записывайте, Димочка, ага: Роберт Такер. «Сталин у власти». Потом еще, у Моше Левин, пишется «Lewin» – Lenin’s Last Struggle. Потом еще книга Никиты Петрова из «Мемориала» про Николая Ежова…

– Никиты Петрова и Марка Янсена, – уточняю я. – Называется «Сталинский питомец» – Николай Ежов». Нынешний обыватель отличает этого наркома НКВД от Лаврентия Берии, полагаю, главным образом по тому, что Лаврентий Павлович предпочитал старшеклассниц со слегка пухлыми икрами, а Николай Иванович – менаж-а-труа с подчиненными и их женами, пользуя и тех, и других…

Мой коммуникатор с безлимитным доступом в интернет. Пока Лурье диктует список, я успеваю и проверить названия, и скачать тексты.

– Далее, – говорит Лурье, – Вадим Волков. «Силовое предпринимательство». Это уже про 1990-е. Волков – это человек из Европейского университета.

– А если к Сталину вернуться? – жалобно скулю я.

– Тогда надо всегда под рукой иметь справочник того же Никиты Петрова «Кто был кто в НКВД»… Петров – это «Мемориал». Больше, чем у него, информации ни у кого нет! Потому что за что я ненавижу нашу либерастню, это за то, что они такие же, как и патриоты, невежественные и дремучие! Ну вот подсчитано, подтверждено, – число жертв сталинских репрессий составляет около миллиона семисот тысяч человек. И так уж немало! Но одни орут: «Нет, расстреляно десять миллионов было!» А другие: «Да вообще почти никого не репрессировали!»

– Справочник Петрова и Скоркина. «Кто руководил НКВД. 1934–1941», – уточняю я.

– Ну да, – соглашается Лурье, этот импрессионист от истории, которому важна не прорисовка прожилок на древесном листве и жил на крупе вздыбленного коня (это ученики и редакторы поправят), но общее впечатление, главная идея.

Он резко поднимается:

– Простите, Димочка, мне пора садиться писать статью. И сигареты кончились. Пойду куплю.

Мы идем к двери.

– Да, и еще, – добавляет Лурье. – Про послесталинское время обязательно надо читать книгу Владимира Козлова «Беспорядки в СССР при Хрущеве в 1950-х – 1960-х годах». Про расстрел демонстрации в Новочеркасске при Хрущеве помните? А про демонстрации и бунты при Брежневе вы много слышали? А все потому, что при Брежневе стали качать нефть, и потекли нефтедоллары вместе с чешским кафелем, югославскими туфлями, финскими плащами и немецкими гарнитурами. Проблема заключается в следующем: никто еще не написал марксистскую историю СССР, то есть истории с точки зрения графика доходов населения! Тогда бы и выяснилось, что исторический цикл, на котором так настаивает Дмитрий Быков, «революция – оттепель – заморозок – застой», на самом деле представляет собой цикл изменения доходов, от обнищания до накапливания жирка. И тогда станет понятно, что никаких перемен нам сейчас ждать не стоит…

Когда Лурье исчезает за углом, я провожу пальцем по экрану смартфона. Быков, на самом деле, говорил ровно о том, о чем и Лурье – «когда массы заняты самими собой, они не хотят участвовать в историческом творчестве, и любые попытки привлечь их к этому оказываются трагикомическими. Когда у народа есть более важные дела, ему смешно голосовать или заниматься местным самоуправлением. Все это только отвлекает от главного – от дома, от размышлений, от алкоголя, который помогает сдвинуть реальность на какой-то градус и, таким образом, ввести ее в поле своего понимания. Русскому народу смешно смотреть на то, как народ американский вкладывает всю душу, скажем, в праймериз, потому что для него это мелочное и глупое занятие».

А книга Владимира Козлова называется «Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе. 1953 – начало 1980-х гг.»

То есть и в эпоху брежневских нефтедолларов, финского сервелата, московской олимпиады и лицензионных кроссовок Adidas, красящих ногу после дождя в радикальный синий цвет, социальная буза в нашей стране до нуля все же не снижалась.

Надо будет почитать…

2013

75. (Гр)устный счет// О том, как опасно игнорировать законы постиндустриальной эпохи

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Разные равности» )

Попытки регулировать интернет, машины с автопилотом и генетическая диагностика являются разными гранями того будущего, с которым неясно как обращаться

Если все будет идти, как идет, меня скоро будут звать «Дмитрий Губин»: в русском языке названия СМИ заключаются в кавычки, а депутаты Госдумы хотят приравнять к СМИ всех блогеров, у кого подписчиков более 10 тысяч. Мой аккаунт в твиттере к тому приближается.

Говорят, депутаты хотят поставить под контроль свободное слово в интернете. Похоже на правду, но меня в данном случае не интересует, ради чего перекрывают реку. Меня интересует, как ее намерены перекрывать.

Мы давно вступили в постиндустриальную, информационную эпоху. Большая часть потребляемого нами продукта на самом деле является информацией. Одежда, автомобили, жилье уже давно не защита от непогоды и не средство передвижения, а демонстрация социального статуса или гибкости ума (умеем ли мы соответствовать моде?) Гардероб даже бедной студентки с материальной точки зрения избыточен: у большинства вещей нет шансов выйти на пенсию по старости. Их удел стать неносимыми.

Еще в 1990-х американский пастух и поэт, а ныне гуру информационного мира Джон Перри Барлоу написал брошюрку с названием «Киберномика». В ней он обратил внимание на то, что понятия исчисляемости и собственности в эпоху, когда информация не связана с материальным носителем, теряют прежний смысл. В экономике вещей, – рассуждал Барлоу, – если вы купите либо украдете мою лошадь, я больше не смогу ездить на ней. Но в информационной экономике это не работает: информация стремится заполнить собой все свободное пространство, а связи заменяют деньги…

То, что «Киберномика» вызвала взрыв в деловом мире, и то, что будучи миллионы раз бесплатно скачанной, она сделала Барлоу знаменитостью, было лучшим доказательством его идей.

Противоположность информационной и индустриальной эпох подмечали многие: и американец Тоффлер в своей знаменитой «Третьей волне» (до нас она тоже докатила), и веселые шведы музыкант Бард и бизнесмен Зодерквист (предисловие к русскому изданию их Netoкратии писал Артемий Лебедев), и профессор ВШЭ Долгин, создавший теорию «экономики символического обмена» – когда мы платим не до, а после использования информации, и лишь тогда, когда считаем ее полезной.

Но я очень боюсь, что в Госдуме ничего этого не знают.

Иначе бы не повторяли детских ошибок роста социальных сетей в своей попытке «всех сосчитать». Ведь на заре ЖЖ или твиттера рейтинг блогеров тоже пытались связать с числом подписчиков. Но оказалось, что все сложнее. Например, среди блогеров есть Чичиковы, приобретающие фальшивых подписчиков на манер мертвых душ. Какое-то время одним из самых «многотиражных» блогеров России был 17-летний школьник Миша Самарский: эдакий Плюмбум наших дней, пишущий книжки про жизнь слепых подростков и активно сотрудничающий с госпропагандой (см. «Огонек» от 3 сентября 2012). У него было около полумиллиона фоловеров – почти столько же, сколько у Ксении Собчак или Тины Канделаки. Какие-то индусы, пакистанцы, бразильцы, ни слова не понимающие по-русски и о Самарском не ведавшие. Когда я спросил Мишу об этом удивительном явлении напрямую, он нервно ответил, что понятия не имеет. Думаю, это был подарок Плюмбуму от задействованных пропагандой хакеров. И когда стало ясно, что с подписчиками перебор, они вдруг исчезли…

А в целом выяснилось, что информационные связи (замена, по Барлоу, денег) куда более сложны и важны. Помимо друзей-фоловеров, важны и ссылки, и цитаты-ретвиты, и ретвиты ретвитов, и информационный, скажем так, авторитет подписчиков, и число хитов и хостов («хит» – это просмотр интернет-страницы, «хост» – просмотр с уникального адреса. Хитов может быть и тысяча с одного хоста). Сегодня любые интернет-рейтинги («Яндекса», LiveInternet, собственные рейтинги социальных сетей) строятся на обсчете многих параметров – и никто не скажет, чей счетчик точнее.

Применять законодательство индустриальной эры к блогерам, считая их по головам подписчиком – это возвращаться в эпоху Гутенберга. И тогда придется регистрировать как СМИ некоего (некую?) 5umm – «5 умных мыслей» (400 тысяч фоловеров и 1 место в рейтинге твиттера по версии «Яндекса»). А как прикажете регистрировать тех, кто скрыт за псевдонимами (например, dolboeb)? Или живет за границей, но пишет для России (как Андрей Мальгин, avmalgin – 1 место в рейтинге ЖЖ по версии «Яндекса»)? Вводить санкции? Запрещать Живой Журнал? Вон, в Казахстане запретили – но я его в Астане читал через анонимный прокси-сервер…

При этом в сетях проблема оценки влияния очень важна. Для маркетологов, авторов, аналитиков. И пока этот вопрос не имеет ответа. Как еще многие другие. Вот вам, в доказательство, пара примеров, лежащих далеко от политики и блогов.

Пример первый: автомобили, полностью управляемые автопилотом. Не частично, – это есть и сейчас (я лет шесть назад катался на автомобиле с адаптивным круиз-контролем: машина сама тормозила, ускорялась, сама поддерживала скорость, а идеально прямой американский хайвей бежал за горизонт – я мог с пассажиром в шахматы играть, не глядя на дорогу). И не снабженные автоматом-парковщиком (я видел, как такие машины заезжают в крохотный парковочный просвет – водитель отпускает педали и руль. Сильнейшее зрелище!). Речь о том, что автопилот в будущем полностью возьмет управление на себя (включая выбор маршрута, – впрочем, его уже сейчас выбирает навигатор «Яндекса», оценивая реальную загруженность дорог). Межевропейский проект создания автомобиля-беспилотника Prometheus (бюджет – 0,75 млрд. евро) стартовал еще в 1987 году. Первые образцы ездили по Парижу в 1994-м, однако по-настоящему всех всполошили автопилоты от Google в 2010-м. В январе этого года на Consumer Electronics Show в Лас-Вегасе авто-автомобили показывали BMW и Audi. С автопилотами есть еще проблемы (они плохо управляют машинами в снег, туман, гололед – правда, тут пасует и человек), но уже ясно, что они будут вытеснять людей.

А вот теперь – вопрос: кто будет отвечать за аварию, если в нее попадет автопилот? Владелец автомобиля? Производитель автомобиля? Производитель датчиков? Программист? Страховщик? А если ранены или погибли люди?

Это вопрос не из прежней эпохи (когда вина была связана с материальным носителем вины), а из постиндустриальной. У вас есть ответ?

Тогда другой пример: его некогда приводил Френсис Коллинз, руководитель проекта расшифровки генома человека, рассказывая историю женщины по имени Сьюзан, у чьей матери, тетки и сестер был диагностирован рак груди. В «индустриальную» эру способ избавиться от кошмара у Сьюзан был один: превентивная мастэктомия, удаление груди. Тоже кошмар, но без летального исхода. И Сьюзан такая операция была назначена. И в этот момент выяснилось, что рак груди связан с мутациями в гене BRCA1. К счастью для Сьюзан, у нее мутации не было, и операцию успели отменить. Ура?

Не вполне. Дело в том, что диагностика генетической предрасположенности к заболеваниям поставила под угрозу существование прежней страховой медицины. До сих пор страхование здоровья (добровольное или обязательно, – неважно) было, так сказать, игрой втемную: может быть, пациент будет жить долго и счастливо (тогда выиграет страховщик), а может быть, случится болезнь, требующая дорогостоящего лечения (и тогда страховщик проиграет). Должна ли страховая компания (работающая, например, на рынке ОМС) требовать непременного генетического теста от клиента? Должна ли назначать разную цену за медицинский полис? Вправе ли отказать от страхования?

Это все вопросы, на которые прежняя этика не может дать ответа. И это вопросы функционирования того самого информационного общества, к которому относятся и автомобили с автопилотом, и блогосфера, которую пытается зарегулировать (предельно глупо, на мой взгляд) Госдума. Потому что раньше любой информации соответствовал носитель, и всех можно было сосчитать, и все были равны перед законом, и нарушитель подлежал наказанию. А сейчас мы получаем иные комбинации – отсутствия вины при наличии нарушения или существования заведомого (генетического) неравенства.

Я не буду повторять очевидное: что решение одних технических проблем немедленно порождает другие, причем не только технические, но и нравственные (что логично: нравственность – это программа оптимального выживания вида в конкретных внешних условиях). Но возвращаясь к блогерам и СМИ, хочу высказать простую идею. Нынешний парламент в России мало кто уважает (20 % россиян ассоциируют депутата Госдумы со «взяточником», и лишь 2 % с «умным, образованным, вызывающий симпатию» человеком – ВЦИОМ, 2013). Однако и у такой Думы достаточно денег и влияния, чтобы, прежде чем заколачивать гвозди интернетом (а точнее, вколачивать в интернет гвозди), – инициировать публичные слушания, обсуждения и т. д. Чтобы поддерживать глобальные конференции – например, типа Global Future 2045, которая, проходя один год в Москве, а другой в Нью-Йорке, собрала тьму ученых, футурологов и философов со всего мира.

Чем больше споров и чем больше внимания к проблемам, которые пока что не имеют решения – тем больше шанс, что в этой thinking tank, мыслительной ванне, отыщется свой Архимед.

2014

76. Наше глубоко нравственное будущее// О параллелях между Сноуденом и Кинси (да-да, тем самым!)

(Текст был отклонен в «Огоньке». Опубликован на «Росбалте» ).

Можно спорить, что такое нравственность (меня устраивает определение, что это алгоритм поведения, дающий в перспективе преимущества твоим генам и мемам), но нет сомнений, что нравственность (или безнравственность) проявляется в ситуациях выбора.

Вот почему я люблю расспрашивать (и вас хочу спросить) о некоторых непростых ситуациях, когда такой выбор делать приходилось.

Ну, например: нравственно ли поступил Сноуден, опубликовав попавшую ему закрытую базу данных со служебной перепиской американских чиновников? Нравственно ли поступает АНБ, агентство национальной безопасности США, в некоторых странах тотально прослушивая и записывая телефонные разговоры? (Сначала тот же Сноуден заявил, что АНБ в состоянии записывать все телефонные разговоры в одной стране, но сейчас есть информация, что они фиксируются в целых шести – правда, неизвестно, с каким населением и с какой плотностью телефонного трафика). Морально ли поступает ФСБ, мониторя наше с вами общение по телефону и электронную почту? (Поскольку в России все тайна, официально прослушка без санкции суда отрицается, хотя оборудование СОРМ – Системы технических средств для обеспечения функций Оперативно-Рoзыскных Мероприятий – установлено у всех операторов связи. Однако в России ничто не секрет, поэтому известно, что СОРМ-3 должна отслеживать вообще всю информацию, от видеокамер наружного наблюдения до (и, говорят, это не анекдот!) информации, получаемой от приборов по учету воды: не спорьте о политике, сидя на горшке!)

Технически тотальное наблюдение за нами вполне возможно; уверен, что скоро автоматически фиксироваться будет каждый наш чих. Это раньше архивы Гостелерадио занимали целые помещения; теперь архив своих теле– и радиопрограмм я могу таскать в лэптопе, хотя провел их больше тысячи. Поиск в архивах по звукам или образам (портрету Навального или слову «гексоген») тоже не проблема: уже программа SoundHound, установленная, по-моему, уже на каждом втором смартфоне, позволяет мгновенно узнать, что за песенка звучит по радио, – а фейсбук при наведении курсора услужливо подсказывает, кто именно запечатлен на снимке.

И крики «мы все под колпаком!» меня мало волнуют, поскольку, на мой взгляд, наличие колпака еще ни о чем не говорит, – нравственность зависит от цели, которые посредством колпака достигают. Или не достигают. Или достигают совершенно другую цель.

Все, кто пользуется геолокацией и кредитками, кто чекинится на FourSquare и логинится на сайте РЖД, тоже под колпаком, – ну так что? Мне этот колпак экономит усилия, время, деньги. Я только и делаю, что им накрываюсь.

А вот что меня по-настоящему интересует (с точки зрения нравственности) – так это многократно возросший объем выборки. Грубо говоря, выборка впервые перестала быть выборкой, она стала совпадать с населением целых стран (и легко представить, что скоро совпадет с числом людей на земле). Которые к тому же обычно не подозревает, что за ним следят.

И то, и другое чрезвычайно важно. Ведь социологи, изучая наше поведение, вынуждены делать поправки как на размер группы, так и на то, что на измеряемых влияет сам факт измерения. Грубо говоря, люди обычно отвечают не то, что они на самом деле думают (или как они себя на самом деле ведут), а то, как думать и вести, по их представлениям, «правильно».

Эти игры с репрезентативностью немало человечеству принесли зла, а чтобы было понятно, к чему я клоню, приведу пример из сексуальной жизни, поскольку на такие примеры бурно реагируют все.

В 1886-м году немецкий психиатр Рихард Крафт-Эбинг выпустил книгу Psychopathia Sexualis, предприняв одну из первых попыток описать и систематизировать сексуальные девиации. В России книга была издана на латыни и продавалась только врачам, но эффект был ошеломительным. «Сексуальную психопатию» в условиях дефицита информации читали все. (Если кто помнит СССР, там аналогом была «Женская сексопатология» Свядоща, – чуть ли не единственная книга, полуподпольно просвещавшая о, что называется, тайнах брачныя постели).

Крафт-Эбинг стал таким авторитетом, что религиозный публицист Василий Розанов в «Людях лунного света» цитировал его страницами. Это во многом благодаря «Сексуальной психопатии» в России стал обсуждаться половой вопрос (помните, у Саши Черного – «Пришла проблема пола, румяная Фефела, и ржет навеселе»?)

Однако выборка, с которой работал Крафт-Эбинг, чьё мнение о сексуальной норме и отклонении стало непререкаемым, состояла в основном из пациентов психиатрических клиник и клиентов полицейских участков. В итоге выводы о причинах и следствиях были сделаны неверные. Это из-за Крафт-Эбинга поколения подростков росли в ужасе от греха онанизма, увлечение которым приводит-де к шизофрении (это сегодня смешно; а тогда было страшно).

Сегодняшнее нейтральное и скорее положительное отношение ко многим формам половой активности сформировалось много позже, когда исследователи стали иметь дело с совершенно другими объемами исследований. Сегодняшними сексуальными свободами (в России – по крайней мере, гетеросексуальными) мы во многом обязаны замечательному послевоенному американскому ученому Альфреду Кинси.

Кинси был энтомолог, специалист по мошке-орехотворке. Его коллекция насекомых, переданная в дар Музею натуральной истории в Нью-Йорке (тому, куда любил заглядывать сэлинджеровский Холден Колфилд), насчитывала 4 миллиона экземпляров! Кинси был уже известен как автор популярных школьных учебников по биологии и диссертации по таксономии, то есть системе классификации растений и животных, – как вдруг неожиданно ему предложили прочитать курс лекций о браке. Кинси увлекся предметом, подойдя к нему с привычной въедливостью и размахом (а только одного вида орехотворки он изучил в свое время 150 тысяч экземпляров!). Он намеревался опросить об их половой жизни 100 тысяч американцев, причем каждому задать до 500 вопросов! И хотя, в конечном итоге, опрошено было 20 тысяч, объем впечатлял – до Кинси самой большой была группа в 300 человек.

Подробный отчет был сведен в два сугубо научных тома с названиями «Сексуальное поведение человеческой особи мужского пола» и «Сексуальное поведение человеческой особи женского пола», но их публикация вызвала скандал. Оказывается, мы ведем себя в личной жизни вовсе не так, как притворяемся, что ведем! Однополые и добрачные связи, мастурбация и промискуитет, возраст первого контакта и характер эротических фантазий, распространенность фелляции – стереотипы рухнули по всему фронту, а в научный обиход вошла «шкала Кинси» – шкала сексуального поведения с градациями от строго гетеросексуальных до гомосексуальных, от 0 до 6 баллов соответственно. Сам Кинси ни в СССР, ни в России так и не был издан, но ни одна книга по сексологии без ссылок на него не обходится.

А наблюдения Кинси во многом спровоцировали сексуальную революцию, которая свелась не только к легкости эксперимента, но и к выведению многих форм секса из сферы стигматизированного и аморального. И мы, например, с удовольствием занимаемся оральным сексом (а американские подростки, к слову, уже и не относят его к сексу, числя по ведомству предварительных ласк, вроде петтинга и поцелуев), в то время как еще в СССР это было «гадостью» и «извращением» (почитайте постатейные комментарии в УК тех лет). Потому что знаем (в отличие от советских людей) – cosi fan tutti, так поступают все…

Так вот, возвращаясь к разговору о тотальном контроле, который позволяет судить о нашей реальной жизни – как часто мы в реальной жизни ругаем власть? Как много материмся? Как часто плачем? Изменяем слову, делу и телу? Напиваемся в хлам? Повышаем голос? Завидуем? Как часто меняем свои взгляды в течение жизни и нормально ли их менять?

Когда мы получим ответы на этот вопросы, возможно, мы изменим представления о том, что мы есть. И изменим рамки одобряемого и осуждаемого с точки зрения интересов общества, то есть общественной морали. И ФСБ с его СОРМом, и ФБР, ЦРУ и АНБ нам тут окажутся невольными, но помощниками, а также все социальные сети, со всеми их вылетит твит – не поймаешь, паблик черненький не смоешь и платочком не сотрешь, а сотрешь, так есть кэш гугла и яндекса, а введут запрет выдавать кэш после требования пользователя («то, что я написал про свою соседку по парте в фейсбуке, было детской дурью, которую я давно делитнул, а сейчас мы солидные и благоразумные, прошу никому ту запись не выдавать» – такой закон введен в ряде стран Евросоюза), – ну, так есть перепосты и скриншоты, не утаить в меха обутой тени.

Ну хорошо, скажете вы, с фейсбуком и ВКонтакте все ясно, но как из ФСБ, ФСО и прочих закрытых организаций исследователь, а вслед за ним и все мы, получит интересующую информацию?

Да очень просто!

На каждое АНБ и ФСБ найдется свой Сноуден.

При таких масштабах работ – не может не найтись.

2014

77. Язык и пена дней// О том, похожа ли путинская Россия на гитлеровскую Германию

(Текст не удалось опубликовать ни в одном из российских изданий)

Язык эпохи всегда выдает ее подлинный смысл. Причем часто смысл эпохи противоположен смыслу произносимых слав.

В книге немецкого еврея, филолога Виктора Клемперера «LTI. Язык третьего рейха» (Клемперер чудом выжил при Гитлере благодаря жене-арийке) дано точное описание того, как идеология влияет и на стиль речи, и на смысл отдельных слов (да и на поведение тоже. «Переход от языковых форм к формам мышления почти неуловим у примитивных натур», – точно подмечает Клемперер.

LTI («Lingua Tertii Imperii») – очень полезная книжка для любого россиянина: хоть проходящего по ведомству патриотов, хоть приписанного к либералам (откуда, впрочем, все больше перебежчиков в первый стан). Не потому, что параллели между третьим рейхом и сегодняшней Россией очевидны: параллелей как раз практически нет, потому что сегодняшняя Россия – автократическое, однако не тоталитарное государство, то есть то, в котором единомыслие внедряется на всех уровнях, от детсада до морга, как оно внедрялось в Германии после 1933-го (в тоталитарном государстве подчинение частной жизни государству является принципиальным моментом, – точнее, частная жизнь как таковая при тоталитарных режимах исчезает: формула «в СССР секса нет» была не столько смешна, сколько точна).

Но отдельные языковые изменения действительно настораживающе схожи.

Например, Клемперер пишет, что при нацистах слова «героизм», «герой», «героический» стали синонимичны «воинской доблести, дерзкой отваге, презрению к смерти», но из них исчезло первоначальное значение: герой – это тот, чьи дела служат благу человечества. В итоге от героизма осталось только то, что есть «у любого драчуна и каждого преступника».

У нас точно такая же штука случилась с «патриотизмом», «патриотом», «патриотическим». Из «патриотизма» исчезло значение «думающий о судьбе своей страны, заботящийся о благе сограждан». Патриотом сегодня стал, кто превозносит только свой народ, презирая и унижая другие народы (собственно говоря, сегодня в России патриотизм есть платье на выход для шовинизма).

«Хохлы», «бандеровцы», «фашисты», «европодстилки» – это сегодня говорят русские про украинцев. «Либерасты», «евросодом» – это русские про 28 стран Евросоюза, плюс Америку-Канаду-Австралию и т. д. Гляньте на выступления бывшего соратника Ясина и Немцова, ныне проповедника в модном жанре «экономика для бедных» Михаила Делягина. Евронацисты – у него едва ли не главное по частотности употребления слово. Действует на целевую аудиторию ничуть не хуже кощунников Мамонтова, работающего в жанре «бедный для бедных».

Причем на Украине, похоже, индуцирован аналогичный процесс. Про «москалей», «путинских рабов» и «колорадов» я в социальных сетях читаю все чаще.

Этот язык ненависти возник не из-за событий на Украине. Бутоны наливались давно, и уже во время Олимпиады он цвел пышно. В один прекрасный момент я просто убрал звук у «России», когда спортивный комментатор (мой бывший приятель, кстати) заорал про то, как клево мы уделали тех, кто нам в подметки не годится. Хотя он, по идее, должен не мочить проигравшего, а, уважая чужое мужество, рассказывать мне про спорт то, чего я не знаю.

Кажется, еще во время Олимпиады язык новейшего русского патриотизма касался в основном каналов госпропаганды и меньше затрагивал трибуны. Владимир Познер рассказывал, что во время хоккейного матча Россия-США (который госпропаганда клеймила как продолжение мировой жандармской политики Америки) наши и американцы сидели на одной трибуне и сопереживали друг другу, и чуть ли не братались.

Теперь, боюсь, такое невозможно.

И я все чаще – и безнадежнее – вспоминаю, как после чемпионата мира по футболу в 1998 году, когда в финале Франция победила Бразилию 3:0, и миллион восторженных парижан вышел на улицу, они несли флаги не только Франции, но и Бразилии и Алжира, поскольку герой матча Зинедин Зидан алжирец по происхождению. Эти флаги несли не туристы-бразильцы и не французы-арабы, а самые обычные (мне неудобно писать «белые») французы. И другие обычные французы, с французскими флагами, с ними обнимались.

Патриотизм, лишенный благородства и уважения достоинств соперника; патриотизм без милосердия и милости мгновенно вырождается в свинство.

Остается фиксировать это в записной книжке филолога.

2014

Оглавление

От автора

1. Клик победы// О том, в чем интернет не совпадает с Россией

2. Время радиопассивности// О том, когда и от какой болезни умрет радио и что его заменит

3. Старость не младость// О том, как в России проходят границы между поколениями

4. Книга не подарок// Об опасности преклонения перед литературой

5. Правила глянца// О том, как гламур заменяет отношений людей на отношения вещей

6. Старики, разбойники// О том, что беззаботной старости у нынешних работающих не будет

7. По моему хотению// О том, что идея печати по требованию в России вряд ли выполнит свои задачи

8. Общество лоялистов// О том, как тяжел выбор между верностью профессии и службой начальству

9. В ожидании Альмодовара// О том, почему в Петербурге сутки напролет – сплошная movida

10. Воровать нельзя платить// О том, что новое время и старое авторское право несовместимы

11. Темные аллейки// О том, почему русский писатель пишет о политике, а не любви

12. Список Шиндлера// О тех научно-популярных книгах, которые повлияли на автора

13. Нюхнуть телеэфира// О том, каким внутренним законом подчиняется телевидение

14. Проклятье Гиппократа// О том, что чувствует больной внутри российской медицины

15. (ОБС)Ценный синдром// О том, почему ожесточаются публичные споры

16. Иммунитет к мошне// О том, что экономная жизнь повышает уровень жизни

17. Homo Postsoveticus// О том классе, который в России заменяет западный middle class

18. Пять революций, которые мы прозевали// О потрясениях в музыке, сексе, идеологии, истории и сельском хозяйстве

19. Молчание агнцев божьих// Об отсутствии у православных православного взгляда на текущие события

20. Бамбуковый Кремль// Об имитационном типе строительства светлого будущего

21. Курсом рубля к евро// О русском самодовольстве и довольстве толстым кошельком

22. Хипстеры, революция и Европа в России// О том, что призыв сделать «как в Европе» таит незнание Европы

23. Раскачивание водки// О том, что нельзя бороться с культом водки, не создавая культуры вина

24. Страхи Поклонной горы. Фобия революции// О том, что без революций не бывает исторического развития

25. Страхи поклонной горы. Фобия развала страны// О том, что размер страны не всегда равен ее значению

26. Мы нас недостойны// О попытке взглянуть на прогресс с точки зрения ЧСД

27. Я попал в переплет// О внутренней бухгалтерии книгоиздательства

28. Куда кривая Снукса-Панова вывезет// О приближении мировой истории к очередной точке сингулярности

29. На коленях перед Канделаки// О том, как расплевывается интеллигенция, и о пользе извинений

30. Их голубая мечта// О том, то борьба с геями – это борьба с вариативностью жизнью

31. Охранители пустоты// О том, что никто в России не может назвать ни одной российской ценности

32. Гуттаперчевые поливальщики// О том, как пропагандисты начитают верить в собственную ложь

33. Не верь азам своим// О том, как технический прогресс провоцирует невежество

34. Не твоего ума тело!// О типажах спортсменов на улице

35. Реформа глобуса России// О том, каких знаний россиянам принципиально не хватает

36. Конец гламура// О том, почему главный тренд переходной России сходит на нет

37. Мужчина как сэндвич-панель// О том, что современный городской мужчина себе не принадлежит

38. Сезон консервирования// О том, что может утешить человека в стране, катящейся в пропасть

39. Самарский Миша, милый мальчик// О реинкарнации в соцсетях ребенка-моралиста, охранителя устоев

40. Умно быть умным// О возникшей в России моде на публичные лекции

41. Сервис временно недоступен// О том, почему российский сервис так и не сравнялся с европейским

42. Крутить педали пока не дали// О наблюдениях велосипедиста в Москве

43. Между сетью и тьмой// О крахе идеи, будто интернет-Россия прогрессивнее ТВ-России

44. Стоящее дело// О трассе М10 «Россия» и о том, что русское бывает разным

45. Участковый, начальник и другие приятные люди// О том, как и во что превращаются люди внутри государственной машины

46. Как мы сдвинемся по фазе// О том, как и что меняют революции в ходе эволюции

47. Жизнь в противотоке// О том, как получать преимущества от жизни не как все

48. Парадокс заключенных в Россию// О том, как теория игр применима к социальной реальности

49. Судьба и школа// О том, как делить сладкие пряники образования, если их не хватает

50. Это невыносимо светлое прошлое// О представлениях поколения, не знавшего СССР, о жизни в СССР

51. Пролезть через окно в Европу// О том, что в Петербург стало переезжать больше людей, чем в Москву

52. Улица разбитых унитазов// О состоянии туалетов как обобщенном показателе состояния страны

53. Новые лишние// О том, что в России появился новый класс социально невостребованных людей

54. Святые и благоверные// О том, почему государственное православие так темно и воинственно

55. Бескомплексный обед// О том, как Петербург возродил традицию столовых

56. Очки взыграли// О том, какую реальность можно разглядеть сквозь Google Glass

57. Мой идеальный учебник истории// О патриотических фальсификациях и об историческом мышлении

58. Метать диссер// О том, как фальшивое дворянство сменилось такими же научными степенями

59. Воспитание чувств оскорблением// О том, какой бы срок дали Христу за оскорбление чувств православных

60. Проживать ближе к смыслу// О том, что главный продукт, производимый городом – это свободное время

61. Не своего ума дело// О том, почему мало желающих защитить российскую науку от гибели

62. Рожденные сном разума// О том, с чем связан рост ярости в общественных спорах

63. Библиотеки и тюль на окнах// О том, можно ли реформировать кладбища книгохранилищ

64. Квакин и его команда// О том, почему растет пренебрежение к науке

65. Другое – враг хорошего// О том, почему власть ценит радетелей прошлого, а не строителей будущего

66. Страна невымученных уроков// О том, какие лекции были бы интересны старшеклассникам 1 сентября

67. Памятка диссиденту, или лекция № 52// О русских инакомыслящих XVII века (трибьют Ключевскому)

68. Почему мы еще здесь// О тех, кто говорят «пора валить», но остаются

69. Большак и пайка// О первом собрании сочинений писателя и преступника Юлия Дубова

70. Почему я либерал// Ответ Захару Прилепину

71. Закат мечты о рантье// О том, что сдача квартиры на старости лет может и не спасти

72. Прыткие против лохов// О том, почему технологии, перенятые у Запада, в России не работают

73. Божественное чтиво// О том, как «Несвятые святые» стали паровозом без вагонов

74. История, кошелек и жизнь// О том, что читать любителю отечественной истории

75. (Гр)устный счет// О том, как опасно игнорировать законы постиндустриальной эпохи

76. Наше глубоко нравственное будущее// О параллелях между Сноуденом и Кинси (да-да, тем самым!)

77. Язык и пена дней// О том, похожа ли путинская Россия на гитлеровскую Германию Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg