«Человек с рублем (ноябрь 2008)»

1859

Описание

Содержание: НАСУЩНОЕ Драмы Лирика Анекдоты БЫЛОЕ Барышня Евгений Спасский - Нелицеприятие Мария Бахарева - По Садовому кольцу ДУМЫ Михаил Делягин - Конец «непадавшего поколения» Евгения Долгинова - Мотыльковое горе Евгений Клименко - Мавроди великий им путь озарил ОБРАЗЫ Юрий Сапрыкин - Кто не хочет стать миллионером Дмитрий Данилов - Вразнос Евгения Пищикова - Темная классика Людмила Сырникова - Пятьдесят рублей в день Дмитрий Быков - Канарейка в подарок ЛИЦА Екатерина Шерга - Спрятанные Книгопродавец Максим Семеляк - Утро завмагов Олег Кашин - Валентин Зорин, проповедник ГРАЖДАНСТВО Михаил Харитонов - Достаточные люди Евгения Долгинова - И вас накроет Олег Кашин - Здесь все не так однозначно ВОИНСТВО Александр Храмчихин - Есть что вспомнить СЕМЕЙСТВО Наталья Толстая - Сорока Людмила Сырникова - Пасынок библиотекаря МЕЩАНСТВО Эдуард Дорожкин - Неудобный вопрос Елена Веселая - Охота за блеском ХУДОЖЕСТВО Аркадий Ипполитов - Театральная Россия Денис Горелов - Пурга,...



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Русская жизнь №39, ноябрь 2008 Человек с рублем * НАСУЩНОЕ * Драмы «Нерпа»

Самое значительное ЧП на российском подводном флоте со времен «Курска» - в ночь на 9 ноября на атомной подлодке К-152 «Нерпа», проходившей ходовые испытания в Японском море, в двух носовых отсеках произошло несанкционированное срабатывание системы пожаротушения. В результате выброса фреона погибли 20 членов экипажа из 208 (17 из 20 погибших - гражданские специалисты из сдаточной команды), еще около двух десятков госпитализированы с отравлениями и травмами. В Приморском и Хабаровском краях - траур и похороны погибших, пресс-секретарь главкома ВМФ капитан первого ранга Игорь Дыгало, выступая по телевизору, снова, как и восемь лет назад после «Курска», что-то недоговаривает - жутковатые параллели с событиями августа 2000 года напрашиваются сами собой, но, право же, какие здесь могут быть параллели? Сейчас все совсем по-другому, и дело совсем не в разнице масштабов трагедий (да и, прямо скажем, свинством было бы считать нынешнюю аварию менее ужасной на том основании, что восемь лет назад погибло 118 моряков, а теперь - всего 20).

Недавно кто-то из энтузиастов разместил на одном из видеохостингов в интернете запись телепередачи Сергея Доренко, вышедшей в эфир на Первом канале после гибели «Курска». Доренко показывал, как живут жены и дети погибших моряков в приполярном Видяеве, рассуждал о версиях случившегося, издевательски комментировал посвященное трагедии «Курска» интервью тогдашнего президента, только-только отсчитавшего первые сто дней своего правления, - очень интересная передача, даже сейчас смотришь, и дух захватывает. Ну да, ну да, Доренко был тогда говорящей головой Бориса Березовского, который, в свою очередь, к тому времени уже поссорился с Кремлем, но еще не уехал в Лондон, - но даже эти негероические обстоятельства не отменяют того, что тогда в России существовала журналистика, имевшая возможность исследовать ситуацию самостоятельно, а не глазами чиновников, и было общество, заинтересованное в этой журналистике.

Сегодня нет ни того, ни другого. Сегодня мы живем в другой стране, в которой любое событие - от девальвации рубля до продления сроков полномочий президента и парламента, - не интересует, строго говоря, никого, потому что нет ни прессы, ни общества - вообще ничего нет. Официальную версию ЧП на «Нерпе» никто и не пытается оспаривать. Федеральные телеканалы и газеты даже не посылают во Владивосток специальных корреспондентов, ограничиваясь краткими официальными сводками с мест, и даже комментаторов интернет-изданий (которые вроде бы могут позволить себе несколько больше, чем газеты и телевидение) хватает только на то, чтобы глупо каламбурить по поводу названия сломавшейся системы пожаротушения - она называется ЛОХ (лодочная объемная химическая). Всем все равно, никого ничего не интересует.

«Искандеры»

Я родился и вырос в Калининграде, и на протяжении всех девяностых и начала двухтысячных я слышал от местных официальных лиц словосочетание «пилотный регион» применительно к Калининградской области. Кто придумал это выражение, неизвестно, но использовали его, что называется, и в хвост, и в гриву - то Калининградская область была пилотным регионом с точки зрения развития свободных экономических зон, то - с точки зрения безвизовых отношений с Европой, то - даже с точки зрения реализации Госпрограммы по возвращению соотечественников в Россию. Разумеется, каждый раз шумно разрекламированная «пилотность» тихо проваливалась, но никто на это, как правило, не обращал внимания - стоило зачахнуть одной «пилотной» кампании, как тут же начиналась новая, еще более шумная, еще более пилотная. И так до бесконечности.

Собственно, поэтому я не могу не отнестись иронически к тому, что моя несчастная родина теперь становится пилотным регионом новейшего российского милитаризма - в ней, в ответ на развертывание американских систем ПРО в Восточной Европе, предполагается разместить пять бригад оперативно-тактических комплексов «Искандер». То есть регион, связывавший свои надежды на будущее то с экономическим расцветом, то с трансевропейской дружбой, теперь должен превратиться в эдакий непотопляемый авианосец - на радость Михаилу Леонтьеву и на горе тем калининградцам, которые за двадцать лет успели отвыкнуть от статуса милитаризованной зоны.

Хочу передать землякам (впрочем, они в большинстве своем и сами это, надеюсь, понимают), чтобы не волновались. У воздушных замков есть одно очень важное свойство - они, как правило, не воплощаются в жизнь. Пять бригад, о которых идет речь в планах по «искандеризации» Калининграда - это, строго говоря, не новость. «Искандеры» с самого начала предполагалось распределить между пятью ракетными бригадами, только бригады эти должны были стоять не под Калининградом, а в пяти разных районах России - под Петербургом, под Пензой, под Улан-Удэ, под Биробиджаном и под Астраханью. Но даже если предположить, что все эти пять бригад будут сжаты в один ракетный кулак между Польшей и Литвой, то важно учитывать, что поставки «Искандеров» в российскую армию должны были начаться в 2005 году, потом были перенесены на 2006-й, потом - на 2007-й, а сейчас даже представители Министерства обороны обещают поставить «Искандеры» на вооружение только к 2015 году, а это еще более отдаленная перспектива, чем даже Олимпиада в Сочи.

Пока же в российской армии есть только четыре пусковые установки «Искандеров» - и все в учебном дивизионе на полигоне Капустин Яр под Астраханью. Других «Искандеров» у России нет. А для пяти калининградских бригад нужно 60 пусковых установок, и когда они появятся - черт его знает. Особенно с учетом экономического кризиса.

Так что - все развертывание «Искандеров» в действительности пока сводится к обеспокоенным комментариям западных политиков да к тому, что привезенного (из натовского Берлина, кстати) в калининградский зоопарк жирафенка могут назвать Искандером. Все остальное - дело настолько отдаленного времени, что, как говорится, либо ишак сдохнет, либо падишах умрет.

Чубайс

Политические новости. Анатолий Чубайс, ныне возглавляющий корпорацию «Роснано», войдет в высший совет партии «Правое дело», создаваемой на основе самораспускающихся СПС, ДПР и «Гражданской силы». Лидер СПС Леонид Гозман говорит, что высший совет новой партии будет аналогичен наблюдательным советам, существующим в крупных компаниях, и для Чубайса должность в «Правом деле» будет примерно равна занимаемой им позиции в наблюдательном совете компании JP Morgan. «Члены высшего совета, - цитирует Гозмана „Коммерсантъ“, - будут моральными авторитетами, которые подтвердят моральную обоснованность дела, что все делается по совести. Кроме того, они имеют право влезать во все дела партии».

Наверное, стоит пояснить, в чем состоит драматичность этой истории. Когда-то Анатолий Чубайс был, может быть, самым влиятельным политиком в России (глава предвыборного штаба Бориса Ельцина, руководитель президентской администрации и т. п.). Потом ушел в тень, впрочем, весьма условно, - ведь он уже был Чубайсом, и это позволяло ему не беспокоиться по поводу того, что написано на его визитке. Ну да, уже не самый главный - но все равно жутко влиятельный человек. И в Кремле (он ведь тоже питерский), и в бизнес-сообществе (глава «естественной монополии» РАО ЕЭС), и в публичной политике (вечный теневой лидер СПС). Это была точка А.

А теперь Чубайс - в точке Б. Глава полувиртуальной госкорпорации и «моральный авторитет» в созданной при аморальных обстоятельствах полувиртуальной политической партии. Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан.

Куда все делось? Могло ли быть иначе? Есть ли что-то впереди? Думаю, и Чубайс не знает ответов на эти вопросы.

Или - знает, но даже себе самому боится ответить.

Касьянов

Еще о политике. Бывший премьер-министр Михаил Касьянов не смог зарегистрировать в Минюсте свое движение «Народно-демократический союз» - в официальном отказе, который получил Касьянов из министерства, сказано, что в представленных Касьяновым документах содержатся грубые ошибки, не позволяющие зарегистрировать НДС. Во-первых, НДС - это движение, а в названии указано слово «союз». Во-вторых, на квитанции об уплате госпошлины стоит печать Федеральной регистрационной службы вместо печати Минюста.

В общем, у государства, как видим, было две весомые причины отказать Касьянову в регистрации. Даже трудно сказать, какая из них более весомая - путаница с печатями (а что, Касьянов сам себе эти печати ставил?) или слово «союз» в названии движения (интересно, как могла существовать, например, партия «Союз правых сил»? А ведь ничего - существовала, и до сих пор формально существует). Если же серьезно, то, конечно, обе причины вполне смехотворны, и не нужно быть политологом, чтобы понять, кто и почему не разрешил Касьянову зарегистрировать свое движение.

Точнее - мы понимаем, кто (власть, конечно; власть «в целом», а вовсе не клерки из Минюста), а вот почему - ну нет, не существует ни весомых, ни даже смехотворных причин бояться Касьянова и его несчастного НДС. Что, он способен захватить власть? Поднять массы на восстание? Сорвать посевную? (Про победу на выборах даже не говорю - движения тем и отличаются от партий, что не имеют права участвовать в выборах.)

Касьянов совершенно безобиден и в известном смысле (для западного общественного мнения) даже полезен власти. Но власть почему-то борется с ним - борется долго, упорно, пыхтя и сопя, выдумывая идиотские причины для отказа в регистрации и устраивая идиотские (поищите в интернете новости по запросу «Касьянов грабли» - обхохочетесь) антикасьяновские акции. Российская публичная политика давно превратилась в живую иллюстрацию к неприличному анекдоту, заканчивающемуся словами «до мышей» - но кто превратил в мышь Михаила Касьянова, человека, между прочим, четыре года руководившего российским правительством и хотя бы по этому критерию никак не являющегося маргиналом?

Ямадаев

Вообще, давно уже понятно, что если и искать в современной России настоящую политику, то не в Москве, а далеко к югу от нее. В северокавказских республиках. В прошлом выпуске рубрики «Драмы» мы писали о смене власти в Ингушетии - пока, конечно, рано подводить итоги, в Ингушетии как стреляли, так и стреляют, но следить за ингушскими новостями надо. Пока же центр кавказской политики переместился в другую половину бывшей Чечено-Ингушетии - в Чечне приближается к финалу конфликт между действующей чеченской властью в лице Рамзана Кадырова и условной оппозицией в лице командира батальона «Восток» Сулима Ямадаева.

Побеждает, кажется, Кадыров. То есть давно было понятно, что он победит, но после участия Ямадаева и его бойцов в августовской войне с Грузией можно было предполагать, что федеральный центр, которому Ямадаев в Южной Осетии оказал бесспорную услугу, сумеет защитить своего чеченского друга и свести конфликт Кадырова и Ямадаева хотя бы к боевой ничьей.

Увы - федеральный центр то ли не умеет, то ли не хочет защищать своих друзей. В сентябре в центре Москвы был убит брат Сулима Ямадаева Руслан, а теперь - еще два (возможно, уже сокрушительных) удара по Ямадаеву. Во-первых, министерство обороны приступило к расформированию батальонов спецназа ГРУ «Восток» и «Запад» - они будут реорганизованы в мостострелковые роты в составе дислоцированной в Чечне 42-й мотострелковой дивизии, а сам Ямадаев, как пишут в газетах, будет переведен служить в Таганрог (это, собственно, и есть награда за доблесть в войне 8 августа - до нее командир «Востока» с подачи чеченских властей числился в федеральном розыске) - то есть, с одной стороны, отдельно от верных ему бойцов упраздняемого «Востока», с другой - в нескольких часах езды от Грозного, то есть в пределах досягаемости для своих врагов.

Это во- первых. Во-вторых -несколько ближайших соратников Ямадаева по батальону неожиданно дали прокуратуре показания (дали-то прокуратуре, но почему-то эти показания рассылает по редакциям пресс-служба президента Чечни) против своего командира. Командир группы по Шатойскому направлению Расул Баймурадов и командир роты Гурман Гаджимурадов говорят теперь, что в феврале прошлого года Ямадаев приказал им «тайно арестовать и вывезти на базу» братьев президента Московского индустриального банка Абубакара Арсамакова - Юнуса и Юсупа, а также их водителя, которые позднее были убиты. Семье Арсамаковых принадлежал петербургский мясокомбинат «Самсон», в силовом захвате которого обвиняли бойцов «Востока». Теперь эти обвинения, направленные персонально против Ямадаева, становятся гораздо более весомыми в исполнении ближайших его товарищей, вместе с которыми еще три месяца назад он воевал в Южной Осетии. Чеченцы, как известно, любят сравнивать себя с волками, и я, наверное, буду выглядеть ужасным пошляком, но что тут еще скажешь - в обложенного флажками волка превратился Герой России, полковник российской армии Сулим Ямадаев, жизнь которого с каждым днем, с каждой минутой стоит все меньше.

А нам, соотечественникам Рамзана Кадырова и Сулима Ямадаева, остается только с ужасом наблюдать за охотой на волков, разворачивающейся на наших глазах, и, если уж продолжать охотничьи метафоры, за попрятавшимися по кустам лесниками, которые, очевидно, так до самого конца и будут делать вид, что ничего необычного не происходит, что в лесу - порядок и стабильность. В самом деле - а что им еще остается делать?

Колчак

Когда был пресс-показ фильма «Адмирал», у пришедших на него журналистов зачем-то спрашивали адреса электронной почты. Я оставил свой адрес, и теперь пиарщики фильма шлют мне свои новости.

Новости, надо сказать, вполне интересные, так что я ни на что не жалуюсь, даже благодарю - тем более что собственно фильма (объем кассовых сборов, какие-то эпизоды из жизни актеров и т. п.) касается очень малая часть этих сообщений. Гораздо больше, так сказать, сопутствующих новостей - то продюсер Джаник Файзиев примет участие в круглом столе по борьбе с пиратством, то еще что-то в этом роде. Отдельная сюжетная линия связана с мемориальной доской памяти героя фильма «Адмирал» Александра Колчака.

Есть, оказывается, общественное движение поклонников адмирала Колчака, которое возглавляет известный путешественник Федор Конюхов (личность лидера, кстати, удивления не вызывает - Конюхов участвовал во многих рекламных кампаниях; с год назад, например, он покорял мировой океан на яхте, названной в честь сети супермаркетов «Алые паруса» - теперь вон блокбастер рекламирует). И вот это движение 4 ноября, в День народного единства (и в день рождения Колчака) на стене какого-то из московских храмов открыло памятную доску в честь адмирала. В письмах от пиарщиков фильма были даже фотографии - ничего особенного, черный гранит с портретом и надписью, копеечный товар из лавки ритуальных услуг.

Доска провисела два дня. Накануне годовщины Октябрьской революции от пиарщиков пришло новое письмо, в котором сообщалось, что эта доска (пиарщики называют ее памятником - так солиднее) была разбита какими-то вандалами. Режиссер Александр Кравчук (об этом тоже сообщалось в письме) заявил: очень символично, что акт вандализма случился накануне 7 ноября - это свидетельствует о том, что в обществе еще остались люди, для которых кувалда - единственный аргумент.

Хороший пиарщик отличается от плохого тем, что плохой размещает информацию в СМИ за деньги, а хороший - бесплатно (деньги он, как правило, забирает себе). Об акте вандализма сообщили, кажется, все газеты - почему-то никому не пришло в голову задуматься о том, почему информация об этом происшествии исходит не от милиции, а от пиарщиков фильма «Адмирал», которые, надо отдать им должное, оказались хорошими пиарщиками, и если можно их в чем-то упрекнуть, то только в том, что на доске был изображен портрет настоящего Колчака, а не актера Хабенского из фильма. С Хабенским, мне кажется, было бы совсем круто.

Олег Кашин

Лирика ***

В шести городах Свердловской области закрываются морги. Покойников из Качканара, Нижней Туры, Новой Ляли и других городов - не таких уж маленьких, на полсотни тысяч жителей, будут возить в морг города Серова - за тридцать-пятьдесят километров. В Серове, как рассказывают, давно уже аншлаг, не хватает патологоанатомов, не хватает холодильников, а родственникам надо обернуться туда-обратно за один день. Хорошо, родственникам стыдно экономить на похоронах - а муниципалии не стыдно? Это все-таки не малокомплектные школы, чтобы их укрупнять и реорганизовывать. «Нерентабельно!» - отвечают власти, как бы не задумываясь, что и им тоже предстоит «последний межгород».

***

На сайте мажорной ярославской гостиницы (самый дешевый номер - 4 200 рублей) читаю: «Мы отметили свое День рождение». Это все хорошо, правильно: чем больше пальцев, тем печальнее язык. В меню провинциальных ресторанов я встречала «кокао» и «мясо по-будопешски», на стенах черно-мраморных, с фиалковым воздухом сортиров видела виньеточную директиву: «Не бросать бумагу в толчок», в супермаркетах встречала «брюшьки фарели» и «щирбет Лакамка». В бюджетном секторе все это тоже присутствует и, наверное, в больших количествах, но, встроенное в общий хаос, не режет глаз. На рынке не сразу поймешь, что «Марков» - не фамилия, а морковь, но только развеселишься, - а вот «день рождение» сразу напрягает так, что начинаешь подозревать континентальный завтрак в позавчерашности.

***

О многодневной голодовке рабочих на Лобвинском гидролизном заводе, «Русская жизнь» писала в мае этого года. С тех пор, периодически связываясь с работниками завода, я слышу одно и то же изумление: почему же ничто не помогает - ни депутатские запросы, ни заседания в Госдуме, ни публикации? Почему нет в Отечестве такой силы, которая заставила бы выплатить прозрачной от недоедания Свете Кроликовой ее 30 тысяч рублей - зарплату за несколько месяцев? Для завода долго искали покупателя, нашли, но денег нет все равно. Рабочие ездили в Екатеринбург (380 километров), пикетировали областной Белый дом, шеститысячный поселок деморализован и готов в любую минуту взорваться, только брось спичку, - но денег все равно нет, выплаты переносятся еще на месяц, еще, еще. Областной омбудсмен говорит: «Необходимо выработать алгоритм совместных действий всех государственных органов в ситуациях, подобных лобвинской», - это, на минуту, через полтора года после катастрофы. С восторгом на днях читаю в екатеринбургской «Областной газете»: «Исключительно благодаря усилиям губернатора Эдуарда Росселя удалось сохранить главное - производственные мощности…»

***

Ночная драка под окном - то ли бомжи, то ли просто алкоголики. Но почему в четыре ночи и при температуре воздуха минус один? Хриплый женский монолог в духе Мармеладовой-старшей: «Д-д-да, он украл! Но он порядочный, он благородный человек, у него совесть нежная!» Вспомнила брачное объявление в иркутской газете, рубрика «Сижу за решеткой в темнице сырой»: «Ты, друг, таким словам не верь: „Судимый он, а значит, зверь“. Кто так сказал, душой небрежен, Но ведь и зверь бывает нежен».

***

После оренбургской трагедии в стране немедленно обнаружились 283 аварийных школьных здания, не подлежащих эксплуатации без капитального ремонта.

***

Иркутский школьник в 4 часа утра утащил у родителей ключи от джипа, не справился с управлением и въехал в павильон на остановке. Погибла продавщица палатки. Школьник лежит в больнице с неугрожающими жизни травмами, принимает сочувствия одноклассников и друзей. Уголовное дело на него, несовершеннолетнего, заводить не будут. У мальчика в школе была не лучшая репутация, он считался трудным, хамоватым подростком, но какое это имеет значение сейчас, когда он попал в беду.

К детям, как и старикам, общество всегда снисходительно. У погибшей продавщицы, кстати, осталась 12-летняя дочь и 80-летняя мать.

***

В Петербурге и Ленобласти вдвое увеличены квоты для мигрантов - новость поначалу возмутительная, но по здравом размышлении утешительная. На фоне нынешних массовых увольнений мигрантов, среди которых масса нелегалов, это, кажется, единственный способ вывести из тени хотя бы небольшую их часть, сделать их социально видимыми. Но все равно непонятно, зачем мелочиться, 236 тысяч квот - капля в море. Либо всех легализовать, либо всех вывезти на родину - что угодно, только не безымянная масса безработных с непредсказуемым поведением.

***

«Комсомол сделал много хорошего, и спасибо ему за это, но сейчас его функцию должны взять на себя религиозные организации», - примерно так сказал раввин Зиновий Коган, председатель Конгресса еврейских религиозных организаций. Церковь, по его убеждению, вполне может стать местом «духовно-нравственного возрождения молодежи». В самом деле: религиозная община по любому лучше притона со шприцами, этого неотвязного ночного кошмара всех родителей, однако для обеспечения преемственности надо бы акцентировать внимание не на духовно-нравственных функциях, а на том, чем был комсомол в последние годы своей жизни - инкубатором молодых капиталистов. Тогда и родители поведут детей за руки в храмы, мечети и синагоги.

***

В марте в РЖ вышел очерк «Кошмар на Рабочей улице» - мы писали о беспрецедентном убийстве младенца в городе Фролово Волгоградской области (пьяный сосед отрезал голову). Совсем недавно, в октябре, суд все-таки состоялся, правда, обвиняемый до него не дожил: в камере он перерезал себе сонную артерию. Его подельницу судили за укрывательство, присудили всего-то 11 месяцев. Значит, в январе она выйдет на свободу, - скорее всего, уедет из города. Сядет в поезд: кура, яйки, коньяк «Московский», чудесная встреча в пути.

***

Артемий Троицкий стал почетным удмуртом - в одном ряду с Казимиром Малевичем, Юрием Гагариным, Сергеем Курехиным и Дмитрием Приговым. Малевич удостоен высокого звания за влияние на авангардное искусство республики, Гагарину досталось за участие удмуртских исследователей в подготовке его полета. И Малевич, и Гагарин - несомненные первопроходцы. Курехина и Пригова можно счесть за таковых. Но Троицкий? Следы на земле становятся все меньше и меньше, снег все запорошит.

***

«Комсомольская правда» за 1971 год, дискуссия «Надо ли воспитывать воспитанность?» Надо! - считают читатели «Комсомолки» - и призывают дать решительный бой «хамству, бескультурью, внешней и внутренней неопрятности».

Пленительное письмо электрослесаря Р. Сайфульмулюкова из Челябинской области: «Чем культурнее человек, тем богаче, колоритнее, гибче его язык! Читаешь, например, Алексея Толстого или Всеволода Иванова и удивляешься: какое богатство речи, интонаций. А что зачастую происходит сейчас? Некоторые молодые люди играют словами, как жонглеры сверкающими шариками. Много блеска, да мало смысла. Лично я всегда уважал людей, у которых слово не расходится с делом. В рабочей среде это обычно мастера…» Понравился ход мысли: у кого руки на месте, тот и изъясняется всех милее. Странно понимать, что от того дня, когда слесарь Сайфульмулюков ломал голову над вопросом, сочинял это письмо, искал формулировки, подбирал слова, а потом, по всей видимости, показывал газету товарищам по цеху, не прошло еще и сорока лет. Не геологическая, чего уж там, эпоха, - а вполне обыденный задумчивый слесарь уже кажется фантомом, злоехидным вымыслом журналистов. А вдруг он в самом деле был, мыслил, презирал жонглеров, уважал мастеров? Советская цивилизация, затонув, светится из-под воды какими-то непостижимо кокетливыми, сверкающими как жонглерские шарики смыслами.

Евгения Долгинова

Анекдоты Молодой негодяй

Милиционеры города Осинники Кемеровской области задержали подростка, который жестоко избил и ограбил женщину.

О нападении на женщину милиции сообщили прохожие. Преступление произошло рано утром в районе трамвайной остановки «Южная». 39-летняя горожанка направлялась на работу, но до своего рабочего места она так и не добралась. Вместо этого ей оказывали медицинскую помощь. Когда она уже подходила к остановке, на нее набросился молодой человек и стал избивать. Злоумышленник напал сзади, ударил женщину несколько раз по голове, схватил за волосы и волоком потащил в район гаражного кооператива, находящегося неподалеку. Избивая женщину, налетчик требовал от своей жертвы деньги и сотовый телефон. Вырвав из рук женщины сумочку, злоумышленник вытащил из нее кошелек с деньгами и телефон, после чего бросился бежать.

Пострадавшая попросила первых встречных вызвать милицию. Она сумела запомнить внешность грабителя, это позволило милиционерам уже через несколько часов его обнаружить. Наряд ППС задержал подозреваемого в другом районе города. При личном досмотре у подростка был обнаружен краденый телефон. Своей вины он отрицать не стал.

Как оказалось позднее, задержанный в милиции уже не первый раз. Совсем недавно он получил три года условно за совершение уличного грабежа. Кроме того, в отношении задержанного на рассмотрении в местном суде сейчас находится дело по факту автоугона. Еще одно дело по факту совершения грабежа находится в следствии. Сейчас в отношении 15-летнего подростка возбуждено уголовное дело по статье 161 УК РФ (грабеж). Ведется следствие.

Этот дикий случай - повод порассуждать о роли личности и роли среды, о том, как личностное и социальное сливаются в криминальном экстазе.

С одной стороны, мы, кажется, имеем дело с законченным злодеем. С человеком без башни, без тормозов, без страха и сомнения. В пятнадцать лет иметь за плечами три грабежа, автоугон и трехлетний условный срок - это… в общем, круто. Примерно как в таком же возрасте командовать дивизией или дирижировать симфоническим оркестром. Далеко пойдет парень по криминальной стезе - если, конечно, многообещающую карьеру не прервет на самом взлете какой-нибудь еще более лютый отморозок.

С другой стороны… Я примерно представляю себе, что такое город Осинники. Бывал я в тех краях, в Прокопьевске и Киселевске. Это там же, рядом, в Кузбассе, недалеко от Новокузнецка. Депрессивные шахтерские города. Работы, кроме как на шахте, для молодежи практически нет. Зарплаты копеечные, труд адский. Условия жизни чудовищные - многие семьи живут в страшного вида бараках, в покосившихся домиках частного сектора. Полное отсутствие каких-либо перспектив. Родился в шахтерской семье, горбатился на шахте, много пил, подорвал здоровье, рано умер - стандартная биография. Молодежи предлагается небогатый ассортимент развлечений - пьянство, героин, криминал. Для многих эти занятия становятся не только досугом, но и работой. Наш герой выбрал для себя криминал. Он, конечно, негодяй и вряд ли заслуживает снисхождения, но нелепое советское словосочетание «заела среда» в данном случае не кажется совсем уж неуместным.

Застрелился, опасаясь увольнения

В поселке Пильна (Нижегородская область) 9 ноября 45-летний местный житель покончил с собой, так как опасался того, что его могут сократить на работе.

Мужчина работал водителем на местном предприятии и, по словам родственников, в последнее время часто выпивал и опасался сокращения.

В минувшее воскресенье утром он вышел на балкон своей квартиры и выстрелил себе в область сердца из охотничьего ружья. От полученного ранения он скончался.

Честно говоря, не могу я поверить, что этот человек застрелился из-за возможного увольнения. Думается, это просто родственники наговорили. Вероятно, мужика просто подкосила алкогольная депрессия. Такие утренние самоубийства - не редкость, увы. Человек просыпается, выпив накануне, он уже много дней подряд пьет, похмелье, все болит, голова трещит, но это-то ладно, поболит и перестанет, но самый ужас в том, что человек понимает: у него нет выбора, сейчас он опять пойдет за водкой, напьется, будут какие-то приключения, хождения туда-сюда, драки, ругань и скандалы, потом страшный черный беспокойный сон, проснется вечером, опять напьется, уснет, проснется утром в еще худшем состоянии… Да еще и уволить грозятся (как дополнительная, доканывающая мысль)… И человек воскресным солнечным, возможно, утром выходит на балкон с охотничьим ружьем.

Потому что если допустить мысль, что он покончил с собой именно из-за сокращения штатов, причем предполагаемого, - это уже, знаете, вообще, это значит, что мир наш совсем куда-то непонятно куда закатился, это уже ни в какие ворота не лезет, товарищи, нет, не могу в это поверить.

Убил беременную жену

Кемеровский областной суд назначил жителю Междуреченска Алексею Гилеву 15 лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима за убийство беременной жены. Из материалов уголовного дела по пункту «г» части 2 статьи 105 УК РФ следует, что 2 июля 2007 года Гилев вернулся с работы вечером и вместе со своей женой, а также ее подругой распивал на улице спиртные напитки. Примерно в первом часу ночи подруга уехала домой, а семейная пара решила еще погулять. У подъезда жилого дома между ними произошла ссора.

Удалось установить, что причиной семейного конфликта стал разговор о будущих отношениях и ребенке. Муж и жена спорили, оставить малыша (срок беременности 17 недель) или сделать аборт. В какой-то момент мужчина схватил беременную женщину за шею и сдавил. Руки он ослабил, только когда лицо жены посинело и она упала на землю. Когда мужчина понял, что потерпевшая умерла, перенес тело к трансформаторной будке, а сам ушел домой. О преступлении мужчина рассказал своим родителям, а затем позвонил в милицию.

Согласно заключению эксперта, у обвиняемого обнаружены признаки эмоционального неустойчивого расстройства личности, но в момент совершения преступления он не находился в состоянии физиологического аффекта, осознавал общественную опасность и фактический характер своих действий. В принудительных мерах медицинского характера не нуждается.

На предварительном следствии свою вину обвиняемый признал частично. Мужчина утверждал, что живота у жены видно не было, и он решил, что она сделала аборт, поэтому и разозлился. В ходе судебного разбирательства удалось установить, что Гилев достоверно знал о беременности своей жены, у женщины были визуальные признаки беременности. В ходе проведения экспертизы выяснилось, что срок беременности у потерпевшей составлял четыре-пять месяцев.

Ужас от прочтения криминальных новостей бывает разный (я сейчас имею в виду новости категории «ужас-ужас-ужас»; есть и другие категории - преступления нелепые, смешные, странные, жалкие и так далее). Бывает ужас яркий, оглушительный. Когда хочется заорать. Ну вот, например, недавно в Хакасии некий пылкий юноша, будучи не совсем трезв, убил своего отца, вырезал у него сердце и поджарил его на сковородке. Съесть не успел. Прибывшим милиционерам объяснил: хотел, мол, чтобы через съеденное сердце к нему перешли сила и храбрость отца.

А от этого случая, с убийством пьяным мужем беременной жены, тоже веет ужасом, но не ярким и не оглушительным, а каким-то липким, тоскливым, серым и унылым. Жена на четвертом или даже пятом месяце, пьет до часу ночи, муж тоже пьет, подруга жены пьет - в общем, все привычно пьют. Бухают. Пьяные муж и жена спорят, оставлять ли ребенка. Интересно, кто за какой вариант ратовал? Наверное, как обычно, муж требовал аборта. А вдруг нет? Не исключено. Задушил, отнес к трансформаторной будке. Эта деталь придает истории какую-то особую унылость. Серые пятиэтажечки, детская площадка со сломанными качелями, трансформаторная будка… Край родной долготерпенья.

На суде юлил, оправдывался. Рассердился, дескать. Ранимая натура. Ну, понятно, в общем-то. Хочется жить, хочется поменьше сидеть в тюрьме. Чтобы не пятнадцать лет, а, допустим, десять. Или семь. А там, глядишь, условно-досрочное. Человек ищет, где лучше.

Наверное, если бы этот ребеночек, еще в утробе узнавший о том, что такое алкоголь, родился бы на свет, его судьба была бы примерно такой же, как судьбы его несчастных родителей, а то и еще хуже.

Дмитрий Данилов

* БЫЛОЕ * Барышня

Софья Бочарская: воспоминания о революциях

Софья Альфредовна Бочарская - дочь Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс, писательницы и публицистки, политической деятельницы. Урожденная Борман, Софья Альфредовна, как и ее брат Аркадий, появились на свет в родовом имении Тырковых в Новгородской губернии. Брак матери с Борманом длился семь лет, потом они расстались. Несколько лет спустя Ариадна Владимировна вышла замуж за журналиста Гарольда Вильямса, российского корреспондента одной из британских газет. Новая семья получилась сплоченной, и дети жили при матери. Правда, энергия самой матери заводила ее временами далеко: и на демонстрации, и в тюрьму, и в вынужденную эмиграцию.

Энергию и общественные (но не политические) интересы мать сумела передать и дочери. В публикуемом мемуарном интервью Софья Альфредовна рассказывает о своей работе сестрой милосердия. Бежав от Гражданской войны весной 1918-го, она вместе с матерью и отчимом возвращается через год из Европы и поступает в Белую армию, в распоряжение Деникина, но в 1920-м, после поражения, снова покидает Россию - теперь уже навсегда. С мужем Бочарским и дочерью она поселяется у матери в Лондоне и пишет по-английски книгу о годах лихолетья - «Они умели умирать».

И Софья Альфредовна, и ее брат Аркадий Альфредович были трогательно преданы своей матери, вели с нею нескончаемую переписку.

В 1965 году Софья Бочарская приняла участие в проекте радио «Свобода» и поделилась под запись своими воспоминаниями. Лишь девять минут из ее обширного рассказа пошли в эфир в 1967 г. - к 50-летию революции.

- Я родилась в старой усадьбе Новгородской губернии в 1896 году. Мать моя была видная политическая деятельница и одна из двух женщин - членов Центрального комитета Кадетской партии. Хотя, под влиянием матери, я с раннего детства должна была бы интересоваться политикой, я ею совершенно не интересовалась. Я не помню первой и второй Государственной думы и даже нашей первой эмиграции в 1904 году, когда мы были в Париже. Единственное, что для меня было важно, - это поскорее вернуться в Россию и оставить этих глупых французов в их глупом Париже.

- Вы, кажется, написали книгу об этих годах?

- Я написала книгу воспоминаний о большой войне, которая называется «Они умели умирать». По-русски она никогда не выходила, только по-английски. Хотя издатель заставил меня написать ее от первого лица, но главный герой книги - русский солдат в войну 1914-1918 годов.

Книга вышла в 1931 году в Америке, ее издал Вильям Морроу, а в Лондоне - Питер Дэйвис. Она имела литературный успех. Не знаю, почему.

- Что вы помните о событиях конца 1916 года?

- Сначала надо немного сказать о начале войны. В начале июля 1914 года, в компании молодежи мы заговорили о том, кто что будет делать в жизни. И я сказала только одно: я знаю, что не буду делать никогда - не буду сестрой милосердия. Через месяц после этого я уже училась в Женском медицинском институте на сестру милосердия. И когда мы выехали на фронт, мы были очень хорошо обучены. Те сестры, которые выехали так рано, очень хорошо умели управлять собой, держать свои нервы в порядке, чего позже сестры не умели делать. А во-вторых, они умели разговаривать и налаживать отношения с солдатами. Офицеры, конечно, были люди нашего круга. Не все, но многие. В 1916 году уже чувствовалась большая усталость на фронте, главным образом, от тяжелых потерь. Что делали солдаты, чтобы это заглушить, мне трудно сказать, а офицеры начали пить. И не пить им было бы трудно. В 1916 году, да и долгие месяцы 1917-го, на фронте, а я была около Молодечна, не было ничего, что бы указывало на волнения.

- Как менялись политические настроения среди солдат и офицеров? Всюду в учебниках мы читаем, что начало войны было встречено с энтузиазмом, а потом настроение менялось.

- Вам трудно поверить, что большая Россия была совершенно аполитична. Солдатам, естественно, не нравилось, что не хватало снарядов. Но к 1916 году уже снарядов было достаточно. Очень много приходится слышать преувеличений, что они замерзали в окопах. Этого просто не было.

- А что вы можете сказать о медицинском обслуживании? Хватало ли медикаментов?

- Мы выехали на фронт 6 октября 1914 года. Попали в Восточную Пруссию. Там только что были страшные бои и буквально на улице стояли носилки с тяжелоранеными, которых мы как-то обслуживали. Не было очень холодно, никто не замерзал, но было тяжелое положение. Но это довольно быстро изменилось. Нас, правда, было очень мало. Иногда тысячи раненых привозили. А не могут же шесть сестер ухаживать за тысячью пациентов. На всех фронтах это был сложный вопрос. Но работали мы исключительно добросовестно.

- И кто были эти девушки, которые работали, - студентки, гимназистки?

- Это были барышни самых разных кругов. И из какого-нибудь маленького провинциального города, и молоденькие княжны. Солдаты не стали бы доверять девушкам из деревень. Уважение к сестрам было огромное, в этом я потом убедилась в Белой армии. Но я об этом знала и на большой войне.

Но если мы вернемся к 1916 году, надо сказать, что армия была готова к наступлению. Я говорю о том участке, где я находилась. И потому, что снабжение было налажено, и потому, что полки были в хорошем виде. Полки были в порядке, потому что зимой не было сильных атак. И вот вдруг, совершенно неожиданно для нас, перестали приходить письма.

Потом приехал полковник, который рассказал нам, что произошел переворот. Затем было назначено большое молебствие, на котором молились за Временное правительство. А когда мы спросили солдат, за кого они молились… «Да как за кого? За царя!» - «За какого царя?» - «За государя Николая Александровича». Они даже не поняли, что произошло отречение от престола. Но первый страшный удар армии был нанесен номером Первым.

- Что вы помните об этом приказе, как он повлиял на солдат, как вы услышали о нем?

- Нам прочитал приказ номер Первый начальник дивизии и сказал, что перехватили немецкую телеграмму с той стороны, в которой было сказано, что в России революция, опасности атаки больше нет. Приказ номер Первый он считал выработанным немецким штабом. И он, поговорив с нами, просил меня ехать во Временное правительство с этой бумажонкой, потому, что он был уверен, что это просто было распространено из Германии, что немцам как-то удалось напечатать по-русски этот приказ и распространять на фронте.

- Вы услышали о приказе номер один 18 марта, и к концу марта вы поехали в Петроград?

- Да, в 20-х числах меня просили поехать рассказать, что немцы делают на фронте.

- И какое впечатление на вас произвел Петроград?

- Я была ошеломлена, потому что солдаты, которых я очень любила и уважала, которые были удивительно дисциплинированными, вдруг превратились в бандитов, я глазам своим не верила. Меня мать направила в Государственную думу, и меня принял военный министр. Я не помню, кто (военным и морским министром со 2 марта по 30 апреля 1917 был Александр Иванович Гучков. - Ив. Т.). Министр держал меня целый час, расспрашивал о настроениях на фронте, а я себя считала девчонкой, которая знает очень немного. Я считала, что у него должно быть больше сведений, чем у меня. Потом, конечно, тот факт, что приказ номер Первый был подготовлен советом, который сидел в той же Государственной думе, привел меня в полное отчаяние. Я ему рассказывала о настроениях на фронте, которые были как нельзя лучше. Если бы в это время не произошла революция, впечатление было, что летом мы бы действительно пошли вперед.

- То есть вы рассказали ему о своих впечатлениях то же самое, что вы мне сейчас говорите?

- Да. Теперь то, что я видела, и что меня привело в совершенный ужас. Приходили солдаты в большой Екатерининский зал, где за два с половиной года перед этим Родзянко нам говорил речи, где мы читали молебен, когда уезжали на фронт, и где пол теперь был весь покрыт семечками. Солдаты приходили туда и им говорили речи. Речи были различные, но все возбуждающие против офицеров. Выступал Чхеидзе (Николай Семенович, меньшевик).

Солдаты меня спросили (они любили сестер, всегда с сестрами разговаривали) о военном министре: «А он на каком фронте был?» Я говорю: «Да ни на каком». - «А где же он кровь проливал?» А потом Чхеидзе кончил свою речь: «Подымайте на штыки своих офицеров!» А офицеры стояли тут же. Это были гвардейские запасных батальонов. Они привели своих солдат. Офицеры схватились за оружие. И было так неприятно, что я как-то невольно встала впереди офицеров. Как будто я что-то могу сделать. Да солдаты и не собирались подымать их на штыки, но Чхеидзе к этому призывал.

А потом вошел отряд тоже запасного полка, который вел, насколько я знаю, Тухачевский. Проходя мимо меня, он сказал: «Сестрица, вы с фронта? Мне вас нужно на трибуну». Я говорю: «Эту трибуну я взорву, а не пойду туда». Тухачевский вышел первый, потом знамя полка, потом несколько человек с ним, и он нашел какую-то сестру, которую тут же посадил с собой. Говорил он в совершенно другом духе, и сразу же настроение солдат переменилось. Он говорил о продолжении на войне.

- А почему вы думаете, что это был Тухачевский?

- Мне так солдаты сказали. Рассказывали, будто бы он вернулся из плена, и к нему забрался отряд бандитов в солдатской форме, а среди них - штатский. И хотели его арестовать за то, что у него будто бы на крыше пулемет. Тухачевский сказал: «Пойдем смотреть, где пулемет. Если пулемет найдется, вы меня расстреляете, а если не найдется, я вот этого штатского расстреляю». Они пошли. Штатский моментально скрылся, никакого пулемета не было, и его запасный выбрал Тухачевского старшим.

Я после этого сразу уехала на фронт, потому что мне опротивел Петроград, все эти речи, я все время вспоминала, что люди все еще сидят на фронте и воюют. И даже военный министр Временного правительства не понимает, что это значит. Я была в Петербурге около недели.

На фронте все стало меняться не очень быстро. Но уже было видно, как штатские проскакивали по полкам, зачитывали приказ номер Первый, вели пропаганду.

- А вы помните какие-то случаи, какой-нибудь митинг, о чем говорили?

- На митинги я не ходила, хотя я сама была председательницей сестер милосердия. Надо сказать, что уже к июню ни один госпиталь, кроме нашего, не мог работать. А у нас было очень много симулянтов. И наш доктор хотел симулянтов выкинуть: пусть идут куда хотят. Кроме того, уже солдатские банды ходили с разными плакатами. Сначала «Мир без аннексий и контрибуций», а потом уже «Долой войну!». Но я-то уехала в июле, когда еще коммунисты там по-настоящему не захватили власть.

А вообще настроение было вот какое. Около нас располагалась батарея, с которой мы были очень дружны, артиллерийская батарея. И там был такой молодой офицер, который всегда удивительно мягко обращался с солдатами. Вообще, разговоры о том, что офицеры солдат били, это неправда. Бывали случаи, когда солдаты не хотели идти в атаку, а ведь за это просто пристреливают. Но тогда офицер мог ему дать по шапке, а битья не было. А вот этот, про которого я говорю, он был один из младших офицеров. Командиру батареи пришлось бежать, потому что его так не любили. А этого Арпина выбрали в командиры. И тогда он стал ходить со стеком, которым бил солдат. Он никогда в жизни до революции не трогал солдат пальцем, это я знаю. И вот тут в июне немцы открыли стрельбу по нашему фронту. И наша батарея ответила. Тогда из полка позвонили, что они идут атакой на батарею. Арпин ответил, что он встретит атакующих артиллерией. Пошел в полк, привел солдат в порядок, разгромил атаку немцев и остановил немецкое движение. Попытка немцев прорвать фронт была остановлена личной храбростью одного человека, который шел на смерть и направо-налево бил стеком солдат. Но они его не тронули.

- А почему вы покинули фронт, почему поехали в Петроград?

- Наше занятие было тогда - спасать офицеров. Там были очень мрачные картины. У нас был фельдфебель из простых солдат, который хотел покончить собой, он пять раз прострелил свою грудь. А когда мы его положили в палату, так он хотел сорвать повязки: «Я жить не хочу. Я этой мерзости видеть не хочу».

- Под мерзостью он подразумевал что?

- Полную распущенность солдат. Ходят, шляются, семечки грызут. Коммунисты и совет солдатских и рабочих депутатов разжигали злобу друг против друга. Еще немножко, и они стали бы натравливать одного солдата на другого. К сестрам так и осталось отношение исключительно хорошее. Но те, кто поддавались их пропаганде…

- Вы уехали с фронта в июле?

- Да, мне надо был отвезти раненого офицера. Это очень характерный был случай. Летчики продолжали летать. Они летают по двое, по трое. И вот солдаты выкачали бензин из самолета и наполовину наполнили бак водой. Самолет упал. Летчик был убит, а наблюдатель был тяжело ранен. Все госпитали этого местечка были уже закрыты. Не было никакого порядка, потому что санитары почти не работали, но у нас они работали. И мы приняли этого летчика, который был очень тяжело ранен. Тогда управляющий отрядом сказал, что нас разобьют. Сестры ответили: пусть убивают нас вместе с ранеными.

- То есть была опасность, что за то, что вы приняли офицера в лазарет, вас могут убить?

- Конечно, такая опасность была, потому что начальник летного отряда прислал ко мне очень верного солдата, который все время дежурил в госпитале, с тем, что если что-нибудь начнется, будет прислан грузовой автомобиль с пулеметами, из которых будут стрелять сами офицеры. И какая-то толпа подошла. Я совсем не юдофобка, но в нашем отряде злобу насаждали два еврея. Один был еврей-аптекарь, который до революции еще торговал наркотиками. А другой, Бройдер, который нам сначала казался вполне приличным человеком, старался выкинуть из палаты этого летчика, которого нельзя было тронуть: он был слишком тяжело ранен. Например, пришлось положить этого офицера в какую-то комнату, которая почему-то считалась аптекарской. Он требовал его оттуда выгнать. А я отвечала, что мы выкинем вон господина Бройдера, но мы спасем офицера, который продолжал воевать. А Бройдер среди солдат и санитаров рассказывал небылицы и разжигал злобу. В конце концов, какая-то толпа пошла на госпиталь. Остановила ее очень простая вещь - гроза. Они шли на госпиталь. Что бы они сделали, я понятия не имею, но в это время грянул дождь, и они разбежались.

В Петрограде я увидела, что Временное правительство абсолютно не умеет ничем управлять, что все пропало, что кровь польется очень скоро потоками и что их разговоры - это просто болтовня. А внешне жизнь продолжалась - мы жили в своих квартирах, у нас была прислуга. К нам каждые два дня присылали молоко из усадьбы.

Видела я первое восстание коммунистов в Петрограде. Это было очень просто: они выкатывались на автомобилях на перекрестки и стреляли из пулеметов по толпе. Я в это время была абсолютно бесстрашной, не знаю, от чего. Я пошла к такому автомобилю и крикнула: «Эй, земляки, вы что тут делаете?!» Они остановились. Они никого не убили, я не знаю, в кого они стреляли. Может, публика вмешалась. Они говорят: «Так мы, сестрица, стреляем». - «Так в кого?» - «А мы не знаем». Это были солдаты в форме. Поэтому они и выглянули - чего к ним сестра идет. А я была в форме. «Да куда же вы стреляете?» - «А нам сказали стрелять». - «А кто же вам сказал?» - «Да тут какой-то был». - «А куда же он делся?» - «А мы не знаем». - «Так вы же кого-нибудь убить можете». - «А, убить… Да нет, вот никто не лежит». - «Да идите вы домой». Уехали они или не уехали домой, не знаю, но они покатили куда-то. Зачем они стреляли, тоже непонятно.

- А в августе, сентябре и октябре вы были в Петрограде?

- Нет, я, наоборот, очень много ездила. Один из эпизодов был такой заметный. Я и моя подруга, сестра милосердия, ехали в Крым, и не совсем понятно, почему мы ехали в форме. В первом классе оказалось, что мы в одном вагоне с очень милым морским офицером. Он был адъютант Колчака, он нам рассказывал о Колчаке и что делается в Севастополе. А где-то около Харькова начал набираться народ, и народ набрался и в наше купе. Пришел какой-то тип, который был в форме шофера, он был шофер каких-то автомобильных отрядов. А кроме того, был михрютка, такой славный маленький михрютка, пехотинец-землячок. Совершенно по глупости моя приятельница обернулась к шоферу и говорит: «Вы что же, автомобили шпорами подгоняете?» Он ей ответил грубостью. Тогда из-за угла появился морской офицер и его усмирил. Она его еще поддразнила какой-то фразой. У меня сердце упало. Он опять грубость сказал. Но, к счастью, не успел морской офицер второй раз его остановить. Михрютка как на него раскричался: «А ты где был?! Ты где воевал?! Вон отсюда! Не смей сестру задирать!» И выкинул его вон. А уж когда он вышел, михрютка говорит моряку: «Вы, ваше высокоблагородие, поаккуратнее, они ведь теперь какие - выведут и конец». Вот такие вот эпизоды, конечно, страшные.

- А ваши поездки в Крым с чем были связаны?

- Так мы еще жили старой жизнью. Было лето и мы поехали к друзьям в Крым провести приятно время. Еще не было полного развала, это еще было до прихода большевиков.

- А где вас застал Октябрьский переворот и как вы о нем узнали?

- Я была вызвана к моей матери в Евпаторию, она там лечилась. И на нашем пути назад, между Москвой и Петербургом, мы узнали об Октябрьском перевороте. И как раз мой отчим (он был англичанин), который выехал нас встретить в Москву, сказал, что матери имеет смысл отправиться в усадьбу. А мы поехали в Петербург, и уже с этого времени мама не ночевала дома. Так как у нас были возможности получать еду из британского посольства, и все еще из усадьбы приходило молоко, яйца, какая-то еда, то я друзьям разносила еду. А в это время уже была очень сильная стрельба. Но мы ездили по Петербургу, проводили весело время, танцевали.

- Так что жизнь Петербурга не резко изменилась?

- Она очень резко изменилась, но мы не хотели менять своих привычек. В том смысле, что наша прислуга осталась и нас защищала от налетчиков, которые приходили и просто грабили. Ночью уже снимали шубы. Я как-то ехала с двумя знакомыми, нас остановил среди улицы патруль. Знакомые мои были офицеры, к счастью на них не было формы, но револьверы у них с собой имелись. Я как раз успела сказать: «Оба револьвера - в мою муфту». Я осталась сидеть и разговаривать с патрулем. А с барышней поговорить им лестно, они меня не обыскивали. А их, конечно, обыскали. Если бы нашли револьверы, вероятно, их расстреляли бы.

А вот интересный эпизод в нашей усадьбе. Бабы приходили в усадьбу, становились перед моей бабушкой и говорили: «Бедная ты наша старая барыня, все мы у тебя возьмем». И плакали. Они сначала убрали все луга, значит, им заплатили. Затем они дали моему дяде возможность запродать сено и получить деньги. А потом они взяли и сено, и деньги. Надо сказать, что все мы относились к этому вот как сейчас - смеялись. Причем, сено лежало в большом сарае, так крестьяне одной деревни говорят моему дядюшке, который там вел хозяйство: «Ты, Аркадий Владимирович, с нами сегодня иди». И они пришли туда и запрятались. Другая деревня приехала, у них даже пулемет был. Те, что приехали, говорят: «Эй, выходи! Нам Тырковы сказали, что сено наше». - «Уходите, сено тырковское». И вот они ругались, пока к ним с одной стороны не вышел дядюшка. Он стоял, смеялся. Сено они не взяли. В конце концов, мою бабашку оставили в этой усадьбе, пока не приехали какие-то комиссары из Новгорода и не заставили ее выехать. Когда они заставили ее выехать, то те самые деревни, которые у нее взяли и лошадей, и скот, приехали с подводами и все ей вернули. Потому что отношение осталось хорошее.

- Какова была ваша судьба после Октября?

- После Октября уже около нас собирались офицеры, которые ехали на юг. И как раз на Рождество был мой двоюродный брат и еще два приятеля. Мы все отправились в Москву. Москву мы увидели уже в ужасном виде - все было темно. Это было Рождество 1917-1918 года. Мы жили в квартире приятельницы моей матери. Так что моя мать, я и мой отчим спали на кроватях. А тут было несколько молодых людей, которые отправлялись на юг с Белой армией, они просто спали на полу. Один был моряк-гардемарин, другой был артиллерийский офицер. Они меня никогда не отпускали одну из дома, хотя мне было более безопасно, чем им, вечером идти одной по Москве. Мы все время ходили в Художественный театр. А тут мы шли и увидели какую-то молоденькую очаровательную барышню, которая вышла из дома, пошла и испугалась нас. Она меня не заметила. Один из них сделал очень простую вещь, он сказал: «Mademoiselle, ne craignez rien!» («Мадемуазель, ничего не бойтесь»). Мы ее проводили. Так что такая была обстановка. Было уже мало еды, где-то на черной бирже достали гуся и даже какое-то шампанское пили. Потом они уехали в Белую армию.

- И вы тоже отправились на юг?

- Я тогда не поехала. В марте 18 года моя мать и мой отчим вывезли меня за границу. А в августе 19-го я поехала к Деникину.

- А последний раз в России вы когда были?

- 2 ноября 20 года.

Публикация Ивана Толстого

Евгений Спасский Нелицеприятие

Автобиографический очерк

Художник Евгений Спасский - один из малоизученных, но очень интересных представителей богемы начала века. Творческие метания и упования интеллигенции этого времени коснулись его в полной мере. Борьба с реалистами и передвижниками, будетлянтский бунт, ожидание то ли всемирной республики художников, то ли всеочищающего революционного Апокалипсиса, «чаяние воскрешения мертвых», богостроительство и оккультизм - весь этот идейный репертуар был Спасским изучен и оценен.

В предлагаемом читателю «Автобиографическом очерке» он описывает гимназические годы в Тифлисе, переходя затем к знакомству с Давидом Бурлюком, дает весьма нелицеприятную характеристику пролетарскому королю поэтов - Маяковскому. Рассказывает о революции, увлечении йогическими практиками, призыве в армию, службе в военной типографии. Однако на фоне многочисленных исторических деталей в его воспоминаниях разбросаны неспешные размышления о новом «железном веке» и его морали. В период всеобщего кумиротворения Спасский сохраняет особую внутреннюю струну. И, разгребая великое множество «измов», тем не менее, обращает внимание на главное: «Мы все становились бы лучше, если бы слушали всегда и везде правду, сказанную о нас, а всякая ложь только затуманивает сознание, порождая себялюбие и эгоизм, гордость и душевную узость. Пища Люцифера».

Семейный архив Евгения Спасского, включающий и «Автобиографический очерк», находится в распоряжении искусствоведа Веры Петровны Головиной, которая любезно предоставила журналу право на публикацию. Печатается в сокращенном варианте.

Первая часть

ТРЕВОЖНОЕ ДЕТСТВО

С переездом в Тифлис у меня началась новая жизнь, связанная с гимназией, из дома я уходил в шесть часов утра и возвращался не раньше двух часов дня. В младших классах все предметы вел один педагог, а кроме него был священник, который преподавал Закон Божий. Первого преподавателя своего я вспоминаю с большой любовью. Звали его Филипп Филиппович - добрый, мягкий, ласковый, среднего роста, полный. Мягко ступая, он как шар катался по классу, на полных розовых щеках мягко покоились мясистые мочки ушей, все говорило о доброте человека: и глаза улыбающиеся, и ласково очерченный рот. Волнистые каштановые волосы, зачесанные назад, придавали еще большую округлость голове и всей фигуре. Иногда непокорный локон падал на его большой лоб, и он каждый раз мягкой полной рукой его закидывал обратно. И это чаще всего случалось, когда в конце уроков он занимался с нами пением, разучиванием какой-нибудь песенки. У него был хороший слух и ласковый тенор. Он разбил весь класс на первые и вторые голоса, с каждой группой прорабатывал отдельно, и у нас получалось неплохо, мы все это очень любили, во-первых, потому что получалось довольно стройно, а во-вторых, потому что для нас это означало конец занятий, еще немного - и мы веселой гурьбой побежим домой.

Не могу не остановиться и не описать подробнее тифлисскую гимназию и, в частности, свой младший подготовительный класс. Здесь своеобразный и многонациональный подбор учащихся: маленький процент был русских - на сорок человек трое русских, остальные - армяне, евреи, осетины, грузины, абхазцы, азербайджанцы, персы и другие. Мы все делились по вероисповеданию: грузины и русские - православные, затем были магометане и армяно-григориане. Когда шел урок Закона Божия, мы оставались в своем классе, так как нас было больше, а остальные уходили в другие помещения, так я не раз видел, как в гимназическом зале на ковре, на полу сидели мои товарищи, поджав под себя ноги, по кругу, и в центре их мулла. И больше всего мы завидовали католикам и евреям, которые в это время весело носились по двору. Но кроме разнообразия наций было и большое разнообразие в годах: так со мной на одной парте сидел взрослый мужчина с большими пушистыми черными усами, и ребята говорили, что он женат, что есть у него жена, но по документам он был нашего возраста. Правда, науки ему впрок не шли, и в старший подготовительный он уже не перешел, а просто ушел из гимназии, на этом закончив свое образование.

Когда мне исполнилось девять лет и я перешел в первый класс, я почувствовал себя уже взрослым, во-первых, много новых предметов: география, история и даже немецкий язык, и, во-вторых, по каждому предмету свой преподаватель, приготовишек называли «чушками», и мы, первоклассники, смотрели на них сверху вниз.

Помню, как-то в один из обычных учебных дней у нас в гимназии разыгралась трагическая история. Когда преподаватели после окончания переменки расходились по классам, один из учеников зверски прирезал в коридоре учителя Троицкого, которого очень все любили и хвалили за удивительно мягкий характер. Как выяснилось позже, этот ученик хотел зарезать другого, поставившего ему двойку, а по ошибке убил Троицкого. Мы всей гимназией торжественно его хоронили на третий день. Этот факт говорит о тех диких, дикарских нравах, царивших у некоторых народностей. Эта злоба слепой мести вряд ли сможет скоро окончательно изжиться там.

Были и смешные эпизоды, все учащиеся хитрили и старались всякими способами облегчить свое положение, так мне повезло с учителем истории, строгим и придирчивым. Тем более что я предмет этот ненавидел, меня никогда не интересовала судьба и жизнь царей, полная лжи, обмана и ненависти, но с захватывающим интересом и волнением я любил читать все из жизни замечательных людей науки и искусства. А педагог по истории был скучный чиновник. К одному из его уроков, зная, что скоро меня будут спрашивать, я на доске приготовил выпуклую карту Древней Руси, раскрасил, ярко отметив все княжества. Когда на уроке он увидел ее, то пришел в восторг, забрал себе и поставил мне пятерку, с тех пор меня почти не вызывал, я был у него на хорошем счету. Один из моих товарищей, видя мой успех, решил последовать моему примеру. Мы проходили Петра Великого. И когда историк его вызвал, я и сейчас помню его фамилию, он был грузин - Гедеванов, - он с важным видом встал и сказал: «Я написал стихи». Все насторожились, так как никто не знал, что он пишет стихи. Гедеванов с большим пафосом прочел:

Петр Великий был великий, Был царевич, стал царем. Много строил кораблей, Еще больше и церквей!

Но результат получился печальный: поднялся хохот. Педагог заставил ответить заданный урок, который он и не приготовил, надеясь на грандиозный успех от своих стихов, получил же кол и сконфуженный опустился на свое место.

Раньше во всех учебных заведениях перед первым уроком полагалось читать молитву «Перед учением», она так и называлась, и «После чтения» - после окончания занятий. И в каждом классе были любители читать вслух молитву, а иногда педагог, войдя в класс, сам называл фамилию ученика и велел именно ему читать, и мы этого боялись, вдруг собьешься, забудешь - ведь это целый скандал. Отразится на снижении в четверти отметки по поведению. Оставят на целый час после занятий учить молитву, причем утренняя читалась нарочно медленнее, чтобы тем самым сократить урок, а на конец занятий непостижимой скороговоркой, так как книги были уже на руках, а душа и сердце были уже давно на улице. И читающий не успевал договорить последнее слово, так как никакая сила не могла остановить нас. Мы неслись с криком и писком по лестнице. Но в 1910-м году был издан новый приказ, утренняя молитва должна была быть всеобщей для всей гимназии. Нам приказано было являться на занятия на полчаса раньше обычного. Каждый наставник выстраивал класс попарно и вел в большой актовый зал. В центре зала стоял священник, директор и инспектор, и наш церковный хор. Священник совершал какую-то коротенькую службу и мы все, вместе с хором, пели утреннюю молитву, после чего расползались по своим классам.

Когда вспоминаю своих тифлисских педагогов, то каждый раз встает в душе вопрос, почему среди педагогов было так мало настоящих культурных, интеллигентных и нормальных людей, почему этот мир охотно принимал самые отбросы человеческого общества, когда, казалось бы, должно быть как раз наоборот. Ведь учитель должен быть примером. Должен заразить любовью к предмету. Должен быть прекрасным образом для детей. Будет ли когда-нибудь так? Ведь дети очень чутки и подмечают быстро все недостатки своих учителей. Так, например, мой словесник был холерик по темпераменту с сильным уклоном к сумасшествию. На него ужасно действовало слово «хором», и когда у нас должна была быть письменная работа, от которой мы хотели увильнуть, достаточно было где-нибудь в углу доски написать мелом слово «хором». Он, войдя в класс, сейчас же это замечал, начинал с пеной у рта бегать по классу, выскакивать в коридор, трясся, дергался и убегал с урока, а дети ведь жестоки, мы молниеносно стирали тряпкой с доски это слово и сидели тихо с невинные видом. Приходил директор или наставник и ничего не могли понять. А урок был сорван.

Урок гимнастики тоже был не интересен, при роскошно оборудованном гимназическом зале. Преподаватель был чех - худой, сухой и злой человек, который, видно было, что всей силой своей души ненавидел учеников и не обращался иначе к детям, как со словами «вот баран-то», причем произносил это со страшной злостью. Зачем такие люди идут в педагоги? Или они столь бездарны, что нигде не могут найти своего места, а школы принимают всех? Вот и инспектор гимназии говорит по-мужицки, совсем не интеллигентно, безумно окает и не оканчивает слова. Ребята есть ребята, везде одинаковые: балуются, дерутся, а иногда и плюются. И вот наш инспектор, увидев такое, подбегает к мальчику и начинает кричать на него, приговаривая: «Чо же ты, за безобразно животно, которо выбрасыват отвратительну жидкость?» Или же, если ему ученик что-нибудь говорил в свое оправдание, выкрикивал: «Это ты со мной так разговариваш, вображаю же, как ты разговариваш с низшими учителями, если ты со мной так разговариваш». Значит, он считал себя высшим учителем. Скажите, можно ли было уважать такого педагога? Много прошло перед моими глазами таких «славных» преподавателей. Вот почему я гимназию и ненавидел, это было казенное и мертвое заведение. Когда отец получил работу на Самаро-Златоустовской железной дороге, и мы переехали в Самару, я был переведен в шестой класс Самарской первой мужской гимназии. Это была казенная гимназия, и тут я впервые узнал всю прелесть казенной гимназии. Какой это был ужас! Всех заставляли стричься под машинку, как солдат, носить на спине ранец обязательно, включая учеников и восьмого класса. Стыдно было, тем более что почти все уже ухаживали за гимназистками, были влюблены и назначали по вечерам свидания. Поэтому на занятия старались идти глухими улицами, неся ранец в руке, чтобы не встретить кого-нибудь из педагогов, а подходя к гимназии близко, ранец надевали на спину.

Более косных и ограниченных людей трудно было найти, то поистине была кунсткамера во главе с директором - толстым, лысым, маленького роста, с хитрыми холодными крошечными глазками, почти невидными за очками в толстой оправе. Это был типичный жандарм и монархист по складу своей души. Все учащиеся его ненавидели и избегали с ним встречаться. При гимназии, как обычно тогда полагалось, у нас была своя церковь, в которой все службы совершал свой же законоучитель. Посещение же всех церковных служб именно в своей церкви было обязательным, при входе в церковь сидел надзиратель и в журнале отмечал приход ученика. Пропуск одной службы без уважительной причины, то есть без справки от врача, - значит, в четверти по поведению будет четыре; пропуск двух - вызывают родителей, а трех - увольнение из гимназии. А служб этих было без конца: суббота, воскресенье и каждый праздник, все отдыхают, а мы стоим, и стоим подолгу, так как священник наш был тягомотный и служил медленно и долго.

Первым в церковь входил директор и становился в центре у самого амвона против царских врат, надевал большие специальные очки и замирал, как статуя, на два с лишним часа, то есть на всю службу. Через стекла своих очков он следил за поведением всех учащихся. Затем поклассно выстраивал всех нас, несчастных рабов, а позади нас стоял инспектор - высокий худой немец, который преподавал латынь, за ним и остальные педагоги. Мы должны были стоять, вытянувшись в струнку, руки держать по швам и тоже замереть. Руку поднять или повернуть голову или согнуть ногу в коленке было нельзя. Все постепенно затекало и деревенело, темнело в глазах, как во сне сквозь тяжелую пелену слышался где-то далеко-далеко монотонный и унылый голос священника. И стоишь в таком трансе и думаешь только об одном: «Будет ли когда-нибудь конец этому?» Или улетаешь в мыслях, погружаешься в воспоминания, и проносятся перед душой картины: видишь улицу, свой двор, дом, свою комнату и начатую и неоконченную работу. А работа дома всегда была нужная, любимая. Всегда любил мастерить, рисовать. А иной раз вставали красивые, сказочные, фантастические картины: это был полусон, полубодрствование.

Подобное формальное простаивание на службе - почти военщина; оно только отталкивало от религиозного чувства, тушило и сушило ростки веры. И во время этого оцепенения бывали и радостные минуты. Время от времени кто-нибудь из учеников, не выдержав этого испытания, падал на пол в обмороке, и это было счастьем для стоящих рядом. Тогда мы бросались вдвоем, поднимали и уносили на руках несчастного товарища. Это была единственная разминка и развлечение. Потерявшего сознание мы выносили в комнату, соседнюю с церковью. Там сидел в белом халате врач, который тотчас приводил мальчика в сознание, и его вновь возвращали на место, это была истинная пытка. Так мы не видели субботы - занятия кончались около трех часов, а в шесть часов начиналась вечерняя служба, а в воскресенье и праздничные дни с восьми утра и до половины первого. Так что домой приходил усталый к часу дня.

И этот же священник преподавал у нас Закон Божий. Трудно себе представить более ограниченного и тупого человека. Все нас заставлял учить наизусть жития святых, причем при ответе ученика сам следил по книге, чтобы тот не пропустил ни одного слова. Когда вызывал отвечать урок, ставил на средину класса и кричал: «Как стоишь? Руки по швам!» Трудно вспомнить все это без ужаса. По Закону Божьему мы все имели тройку в аттестате зрелости, потому что поп говорил: «Бог знает на пять, я на четыре, а вы только на три», - это был высший бал для ученика.

А теперь вернемся назад и заглянем в жизнь в Тифлисе, в 1908 год.

Восьми лет родители отдали меня в художественную школу для обучения игре на скрипке, так скромно и очень по существу раньше называлось музыкальное училище, но наш век - гиперболический век, особенно вторая половина двадцатого века: все везде носит преувеличенное название, в газетах все кричащие с великим пафосом заголовки, а читать фактически нечего, так в Тбилиси теперь не музыкальное училище, а консерватория, не художественная школа, а академия, а загляните-ка, чему в ней обучают!

Итак, решили меня обучить игре на скрипке, но это занятие было мне не очень по душе, не потому что я не любил музыку, а просто потому, что с раннего детства имел громадное влечение к рисованию. Моим преподавателем по музыке был скрипач Виктор Робертович Вильшау. Это был замечательный человек и очень чуткий музыкант. Я был поистине в него влюблен, но мне каждый раз было стыдно к нему приходить, так как я очень мало занимался дома над заданным уроком. Но сам Вильшау - очаровательный, спокойный, мягкий человек, по-настоящему влюбленный в свой инструмент, - он очень любил мою трехчетвертную скрипку-красавицу, волшебную по звуку. Почти всегда перед уроком он брал ее у меня и сам настраивал, и часто после настройки, очарованный звучанием, начинал на ней играть и все забывал.

Я замирал, стоя около него, я ведь тоже любил музыку, любил слушать, когда он начинал увлеченно играть, я мог так стоять, не двигаясь, сутки, и если нужно - больше, уносимый звуками в бесконечность. Он же играл волшебно, взволнованно, вдохновенно. Я любовался его рукой, эластичными пальцами, на кончиках снабженными мягкими подушечками, пальцы его двигались по струнам словно каучуковые, лаская гриф. А иногда из ласковых они превращались в волевые, властные, я так был очарован его игрой! Я не мог оторвать глаз от его руки. Мы, видимо, оба впадали в транс и пробуждались только тогда, когда открывалась дверь класса и входил следующий ученик. Он бывал очень растерян и с большим удивлением спрашивал: «Неужели уже прошел урок?» И, отдавая мне скрипку, прибавлял: «Ты мне не давай ее настраивать». А для меня такие уроки всегда были праздниками, я словно тоже принимал участие в таинственном колдовстве звуков. Именно за это я был в него влюблен и сохранил очарование от этих уроков на всю жизнь. Он первый мне открыл таинственную красоту человеческой руки, гибкой, выразительной, умеющей творить прекрасное в мире. Но я должен был с ним проститься, и, прощаясь, мы оба плакали.

Тяга к рисованию пересилила, и в 12 лет я, не говоря ни слова родителям, поступил в школу живописи, ваяния и зодчества при императорской Академии художеств в Тифлисе. Эта была моя стихия. Я бежал туда после гимназии и со священным трепетом, почти не дыша, замирал на два, два с половиной часа над своим листком бумаги, прикнопленным к доске. В правой руке держал итальянский карандаш, а в левой - липучку или снимку, и весь был во власти натуры, стараясь возможно точнее передать все тончайшие нюансы. В этом переливе света и тени - дыхание жизни, своя нежная мелодия. Это тоже музыка, звучащая из самых сокровенных глубин души. И когда пропадали штрихи и линии карандаша, выявлялась жизнь, трепещущая, мерцающая и живущая помимо тебя. И ты являешься свидетелем таинственного рождения. Сладостное и щемящее чувство пронизывает тебя всего, и это первые шаги к пониманию и осознанию творческого процесса.

В 70-е годы люди утеряли понимание слова «творчество» и, употребляя его где попало, опошлили. Например, кто-то танцует гопака, бессмысленно выбивая из пола пыль, вертится колесом, и все это называется творчеством. Сколько мудрости в старинных народных поговорках: «Если Бог хочет наказать человека, то он лишает его разума».

Школа живописи помещалась на втором этаже двухэтажного старинного здания на улице Грибоедова. Представьте себе громадный зал, тишина, полумрак и только тут и там ярко освещенная гипсовая натура, орнаменты, маски; головы, торсы. И в этой тишине изредка раздается голос преподавателя, делающего какое-нибудь указание и то вполголоса. Слышен только шум шуршащих по бумаге карандашей. Кто когда-нибудь это переживал, знает всю сладость таких часов, уносящих вас в иной мир красоты, сосредоточенности и внутренней активной тишины.

Постановка преподавания в этой школе была чисто академической. Здесь я действительно получил хороший фундамент крепкого рисунка на всю жизнь. Оценка работ и перевод учеников в следующий класс были поставлены очень мудро и объективно. Каждую четверть наши работы укладывались в огромный фанерный ящик и отправлялись в Петербург в Академию, где комиссия профессоров, никого из нас лично не зная, ставила на рисунках оценочные категории. Затем этот ящик мы получали назад и, согласно полученным отметкам, нас или переводили или оставляли в прежнем классе. Затем я прошел орнаментный и головной классы, пока не началась война.

С наступлением турок на Тифлис школа была закрыта. Началось странное бегство из города. В течение трех дней город опустел. Все боялись турок, у которых была объявлена священная война, а это означало, что они, занимая местность, вырезали всех детей, женщин и стариков, не принадлежащих к магометанской вере. Отец мой в это время работал в Самаре, и мы, то есть я, брат и мать, не имея возможности материальной, не могли и думать куда-нибудь ехать и решили ожидать своей участи, но, к счастью, турок до Тифлиса не пустили. И так все детство мое до пятнадцати лет прошло в Тифлисе. Ереванская школа делила город на две части: европейская часть города состояла из каменных домов двух- и четырехэтажных, а азиатская часть - в основном из одноэтажных или двухэтажных деревянных домиков, обязательно с балконом. Когда попадаешь в азиатскую часть города, то поистине вступаешь в сказку, это сказка из тысячи и одной ночи. Там все поражает своей пестротой, шумом, криком, вся жизнь проходит на улице. Тут работают и чеканщики, и лудильщики, и мастера по серебру, и сапожники, и пекари, и все на улице. Все изделия висят на улице, а ковровые магазины выстилают мостовые коврами, утверждая, что чем больше ходят по ковру, тем он лучше становится. Я любил присматриваться к работе каждого мастера, чему-то поучиться и что-то узнать. Часами мог стоять в пекарне и наблюдать за выпечкой хлеба, вкусного, ароматного.

Печь - это огромный глиняный горшок в два, два с половиной метра высотой, врытый в землю, на дне которого укладывались дрова и поджигался костер. Когда дрова сгорали и оставались на дне угли красные, раскаленные, то с поразительной легкостью и ловкостью пекарь, держась левой рукой за край кувшина, нырял внутрь и правой рукой наклеивал на бок хлебы. Причем все это надо было сделать очень быстро, чтобы не остудить кувшин и не сгореть самому. Когда же бока кувшина были обклеены, кувшин закрывался доской и сверху одеялом на определенный срок. С самого же пекаря лил градом пот, он вытирался полотенцем и пил холодную воду. Такая пекарня называлась «пурня» от слова «пури» - хлеб. И хлеб был удивительно вкусный, трудно было удержаться и донести до дому целый чурек, невольно рука отламывала хрустящий, тонкий нос и по дороге нос съедался.

Теперь мы гордимся, что пооткрывали хлебозаводы и все процессы механизированы, а хлеб получился стандартно невкусный и безликий. Все живое умирает, к чему прикасается машина. Хочу верить, что человечество, строящее свою жизнь на машинах, когда-нибудь познает всю трагедию современной цивилизации. Кто из вас может сравнить скромный домашний обед по вкусу с обедом в столовой? Все массовое производство делается механически и без любви. А любовь - это основной двигатель ко всему прекрасному и доброкачественному.

Люди давно изгнали из жизни дух, а теперь изгоняют и душу, думая сердце, чувства и мысли человеческие заменить машиной. Это смерть, это погребение заживо. Во всем должна быть и граница дозволенного, увлечение чем-либо - хорошее качество, но параллельно с увлечением должна следовать и мудрость. А в наш век получается по-другому, увлечение строится на жажде славы, и вот результат: вымирают постепенно области человеческого знания и искусства. Возьмите архитектуру. Архитектор прежде вносил в жизнь красоту, а сейчас он больше совсем не нужен. Смешно звучат слова - архитектурный проект, архитектурная мастерская номер такой-то. Когда сейчас для этих проектов в основном нужен только инженер, все шаблон и штамп. Где мысль, где красота, где искусство? А все прекрасное прошлое рушат с удовольствием. Не дорожат стариной, не дорожат историей. Это значит не любить свою родину.

Спустя несколько десятилетий я вновь приезжаю в Тифлис, и это уже не Тифлис, а Тбилиси. На Ереванской площади стояло историческое здание и называлось оно «Караван-Сарай». Сюда в старину приходили караваны с товарами. Позже были вокруг маленькие магазинчики, торговавшие шелками, коврами, всевозможными товарами и персидскими сластями. Сидели персы с красными бородами, аккуратно подстриженными, и красными ногтями перебирая четки. Это все сломано и залито асфальтом, мертвым асфальтом. А насколько было уютнее, когда улицы были вымощены камнем или торцом, как в Петербурге. Я не против новой жизни, пришедшей на смену, я многое приветствую, но историю надо любить и охранять, это прошлое народа. А народ надо любить по-настоящему. У нас сейчас слово «народ» склоняется по всем падежам, но это только склоняется, а на самом деле все, что создавал народ веками, уничтожается с невероятной легкостью.

Вообще хочется обратить внимание на то, что если начинают о чем-нибудь слишком много говорить, то верный признак, что именно этого-то и нет. В любой газете, журнале, на третьей строчке употребляется слово «творчество». Прилагательное слово «творческое» приклеивается к любому проявлению человеческой деятельности. Всем желают «дальнейших творческих успехов», если вы даже отбиваете ногами чечетку или вертитесь под куполом цирка на трапеции. Это было бы юмористично, если бы не было столь серьезно трагичным. Утерян смысл слова и обезличено понятие. А со словом творчество тесно связано понятие искусства, которое тоже потеряло теперь всякий смысл. Высокое искусство заменили ремеслом, творчество внешней техникой. Еще Ференц Лист в свое время чувствовал приближение этой катастрофы и писал в своем некрологе Паганини: «Искусство должно пробуждать и воспитывать в душах энтузиазм к прекрасному, влечение подобно страстному тяготению к добру - вот цель, которую должен возложить на себя артист, достаточно сильный Духом»… У Листа много замечательных высказываний, которые сейчас звучат как пророческие для нашего времени, когда он предостерегает от увлечения пустой виртуозностью, но, к сожалению, не хотят к ним прислушиваться люди и учат молодежь греховному искусству. Из студентов консерватории делают роботов, лишь бы пальцы бегали быстро, и чем быстрее, тем лучше, а настоящее искусство забыто и потеряно в технике, весь мир погружается в эту внешнюю пустоту. Но зачем Россия старается подражать Западу, ведь у нее свой путь, своя огромная задача, миссия перед всем человечеством. Это надо всегда помнить, но с большой скромностью и настойчивостью и твердостью нести в душе. Это очень важная и близкая сердцу тема, к которой я не раз буду еще возвращаться.

А сейчас хочется вспомнить 1913 год, год, когда вся страна отмечала знаменательную дату - трехсотлетие дома Романовых. Николай II в эти дни посещал разные города России и приехал в Тифлис. Для нас, учащихся, это был большой праздник, все занятия по боку, а это самое радостное, целые дни мы толкались по городу оживленному и особенно нарядно украшенному. На тротуаре стояли разноцветные плошки, наполненные маслом, и с наступлением темноты горели живыми огоньками, от дерева к дереву на проволоках висели пестрые китайские фонарики самой разнообразной и фантастической формы, которые также вечером мерцали разными огоньками. С балконов домов были свешены ковры, так что дома, вернее, стены домов, утопали в коврах. Во многих местах ковры лежали и на тротуарах. В день приезда с утра нас построили на улице, чтобы встретить государя. Предварительно каждого осматривали и проверяли, чтобы пуговицы были начищены и все застегнуты, чтобы башмаки блестели, чтобы фуражка была надета прямо по центру. Мы стояли сплошным забором в два ряда, отделяя проезжую часть улицы от тротуара; дальше примыкала следующая школа иди учреждение, и, наконец, к 12 часам дня мы услышали издалека раскат «ура!», который медленно приближался к нам. Процессия торжественно двигалась, и мы все следили за рукой инспектора, который должен был дать и нам знак, когда кричать «ура». Первыми показались всадники, личная охрана Воронцова-Дашкова, на белых конях, в белых черкесских и красных бешметах с золотыми гозырями и красными башлыками на спине. За ними медленно двигалась машина, в которой стоял Николай II и около него Воронцов-Дашков. Процессия направилась ко дворцу и когда исчезла из глаз, нас распустили по домам.

На третий день Николай посетил нашу гимназию. Мы были выстроены в громадном актовом зале. Он приехал в сопровождении казака огромного роста, с большой квадратной бородой. Это был тот казак, который обычно носил на руках наследника. Государь пробыл у нас около часа. Осмотрел внимательно всех гимназистов, стоящего рядом со мной товарища погладил по голове. Тут же остановился и принимал рапорт от директора и разные поздравления, после чего объявил, что наша гимназия пусть теперь носит почетное звание «Гимназия Александра I Благословенного», и чтобы мы были три дня освобождены от занятий. Тут мы кричали «ура» от всей души. А нам приказано было всем тотчас сменить кокарды и бляхи на поясе. И теперь у нас красовалась большая буква «А» и под ней цифра один. Мы страшно важничали перед учащимися других гимназий, и нам все завидовали. Довольно скоро мы эти три дня отгуляли, и опять начались наши серые будни.

Мария Бахарева По Садовому кольцу

Часть вторая. От Сухаревой башни до Красных ворот

«В глазах народа и в устах молвы, - писал историк П. П. Свиньин, - Москва представляет два колосса: Иван Великий и Сухарева башня». Молва объединила эти символы по-своему: Сухареву башню называли невестой Ивана Великого. Невеста, как и полагается, была моложе жениха: башню над Земляным валом возвели на рубеже XVII-XVIII веков по приказу Петра I. В ней разместилась «Школа математических и навигацких наук». В 1828 году Сухаревская башня стала водонапорной. К ней подвели трубы мытищинского водопровода, а во втором ярусе устроили резервуар, снабжавший все водоразборные фонтаны города (один из них установили почти у подножия башни, по центральной оси Странноприимного дома). На водопроводной службе башня состояла до 1892 года. После этого она несколько раз меняла назначение: в ней размещали городской архив, квартиры городских рабочих, телефонный узел, магазины и т. д. В середине 1920-х годов, после капитального ремонта, в башне обосновался Московский коммунальный музей, которым руководил знаменитый историк Москвы П. В. Сытин. В 1934 году башню снесли под предлогом того, что она мешает уличному движению. 8 ноября 1934 года на ее месте торжественно открыли Доску почета колхозов Московской области. На нее вывешивались названия колхозов-ударников похода имени Кагановича «За высокий урожай». Тогда же Сухаревскую площадь переименовали в Колхозную.

Не меньше, чем сама башня, славился и воскресный рынок у ее подножия. В путеводителе «Москва и ее окрестности» читаем: «С самого утра, а часто и накануне воскресенья на площади идут приготовления к торгам: вбивают колья, навешивают на них холщовые крыши, разбивают палатки и балаганы, устанавливают лавки и раскладывают на них товар. «…» Торг у Сухаревой башни продолжается до сумерек, в продолжении всего этого времени там беспрерывно бывает прилив и отлив народа всякого звания». Рынок тянулся вдоль всей Большой Сухаревской площади: ближе к башне продавали дешевые вещи - как новые, так и подержанные, снедь, а в конце площади стояли палатки антикваров и букинистов. Именно они и составляли славу Сухаревки. В 1920 году рынок попытались закрыть, но сразу после введения НЭПа он снова возник на старом месте. Только в середине 1920-х его закрыли окончательно.

Левая сторона Большой Сухаревской площади начинается с трехэтажного дома купцов Малютиных (д. 1/2), который построили в 1891 году по проекту архитектора Г. П. Воронина. В 1939 году к углу дома пристроили четырехугольную башню. Такая же башня появилась и на углу дома напротив (не сохранилась) - они обрамляли начало пути на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. В 1954 году башню украсили барельефом - эмблемой ВСХВ-ВДНХ (мужчина и женщина со снопом колосьев). На протяжении нескольких последних лет барельеф был постоянно закрыт рекламой, но этим летом его, наконец, отремонтировали и открыли для обозрения.

Далее - здание Странноприимного дома графа Н. П. Шереметева (д. 3). Его строительство началось еще в 1792 году. Проект здания разработал архитектор Е. С. Назаров, ученик знаменитого Баженова. В 1803 г., после смерти жены, граф решил переработать проект и пригласил для этого архитектора Джакомо Кваренги. Центральное помещение под куполом было отведено под домовую Троицкую церковь, в левом крыле разместилась богадельня, в правом - больница. В задних флигелях были квартиры для персонала. В конце XIX века вдоль ограды дома выстроился плотный ряд торговых лавок, загораживающих обзор здания. В 1907 году Городская управа даже собиралась предъявить иск попечителю дома графу С. Д. Шереметеву, требуя выселить лавки - правда их беспокоил не архитектурный облик площади, а то, что земля, которую сдавал в аренду торговцам Шереметев, принадлежала городу. Но, судя по всему, иск этот так и не был подан: по крайней мере, на всех дореволюционных фотографиях Странноприимного дома видно, что лавки стоят на месте. После революции в Странноприимном доме открыли городскую станцию скорой помощи, позже ставшую НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского. В марте 1966 года в Странноприимном доме москвичи прощались с Анной Ахматовой, скончавшейся в подмосковном санатории.

Дом № 5 построен в начале XIX века, в 1902 году его перестроили по проекту архитектора К. Ф. Бурова. Здесь работал трактир Зотова. Через дорогу - дом № 7, построенный в 1816 году, надстроен третьим этажом в 1881 году. Участок № 9 еще 10 лет назад занимал двухэтажный дом, построенный в 1780 году. Его снесли в конце 1990-х годов. Долгое время участок пустовал, сейчас его занимает офисное здание. Здесь заканчивается левая сторона Большой Сухаревской площади и начинается Садовая-Спасская улица.

В XVIII веке обширный участок земли между нынешними Большой Спасской и проспектом академика Сахарова принадлежал графу И. С. Гендрикову, бывшему в родстве с Екатериной I. Он построил здесь усадьбу, состоявшую из трехэтажного главного дома и двух флигелей. В 1785 году Гендриков уступил усадьбу Типографической компании Н. И. Новикова. В 1792 году, после того, как Новикова заключили в Шлиссельбургскую крепость, усадьбу за 50 тысяч рублей приобрела в казну Комиссия строения казарм для войск в Москве. 27 июня 1799 года состоялась торжественная церемония закладки казарменных строений: их разместили по бокам и сзади усадебного дома. Назвали казармы Спасскими, по соседней церкви Преображения Господня. В 1870 году казармы обзавелись и собственной домовой церковью - она разместилась в восточном флигеле усадьбы (в начале XX века здание флигеля перестраивалось).

В 1970 году на месте хозяйственных построек Спасских казарм и проезжей части Домниковской улицы по проекту архитектора И. Чернявского построили два 14-этажных жилых дома, соединенных между собой двухэтажным корпусом магазина (д. 3) - изначально это был Дом военной книги, сейчас - «М-Видео». Рядом, на углу с проспектом Академика Сахарова строится торговый центр.

Проспект Сахарова (ранее - Новокировский), как дублер узкой Мясницкой улицы, был предусмотрен еще Генеральным планом развития Москвы 1935 года, но построить его удалось только к 1980-м годам. В самом начале, у Каланчевской площади, он повторяет траекторию Домниковской улицы, но потом сворачивает. Домниковская улица пересекалась с Садовым кольцом ровно напротив Уланского переулка. Новокировский проспект пробили на сто метров левее, прямо по жилому кварталу. Так, например, в доме Юрасовых на углу Садовой-Спасской и Домниковской находилась дешевая гостиница «Москва», - по мнению литературоведа А. А. Шпаро, этот дом был описан Ильфом и Петровым, как жилище Авессалома Изнуренкова («старая, грязная московская гостиница, превращенная в жилтоварищество, укомплектованное, судя по обшарпанному фасаду, злостными неплательщиками»). Левая граница проспекта прошла вдоль конструктивистского здания Наркомзема (д. 15), построенного в 1929-1933 годах А. В. Щусевым.

За Наркомземом, по другой стороне Орликова переулка стоит восьмиэтажный доходный дом купеческой семьи Орлик (д. 17), построенный в 1915 году на месте старого двухэтажного особняка. Городская легенда гласит, что проектировавшему дом архитектору И. И. Флоринскому поставили всего одно условие: дом должен быть выше, чем соседний. Архитектор условие выполнил, но в те годы многоэтажные дома уже перестали быть диковинкой. А вот дом Афремова (№ 19), с которым состязались Орлики, был построен еще в 1904 году и на протяжении шести лет был самым высоким жилым зданием Москвы. В этом доме жили художник К. А. Коровин и его почти забытый коллега, участник выставок «Бубнового валета» А. П. Плигин. В 1930-х годах в одном из подвальных помещений дома работала группа по изучению реактивного движения (ГИРД), которую возглавляли Ф. А. Цандер и С. П. Королев.

За домом Афремова стояли два здания, принадлежавших городу. В одном из них работал клинический филиал Басманной больницы, в другом размещалась Четвертая городская женская рукодельная школа. На углу Садовой-Спасской и Каланчевской улиц стоял дом, в котором родился М. Ю. Лермонтов. В 1920-х годах в этом же доме работала художественная студия Аникиты Хотулева, ученика Репина. В студии занималась Мария Петровна Соколова (монахиня Иулиания), позже ставшая знаменитым иконописцем и реставратором. Все эти здания были снесены в 1940-е годы. На их месте построили одну из семи сталинских высоток.

Не сохранилась и вся правая сторона Большой Сухаревской площади от Сретенки до Панкратьевского переулка. На углу со Сретенкой работали меблированные комнаты, дальше стояло здание трактира Щербакова. В доме Базыкиной находилась библиотека московского столичного попечительства о народной трезвости. В 1970-е годы на месте этих домов разбили сквер. В 1996 году во время торжеств в честь 300-летия российского флота здесь установили памятный камень с надписью: «На этой площади находилась Сухарева башня, в которой с 1701 по 1715 год размещались навигацкие классы - первое светское учебное заведение, готовившее кадры для Российского флота и государства». Левая сторона Панкратьевского переулка (правая также была «съедена» сквером) застроена пятиэтажными жилыми домами с мансардами. Их возвели в 1928-1930-е годы для немецких инженеров, которые приезжали в Москву по приглашению Советского правительства. Строительством домов также занимались немцы.

Сохранившуюся застройку Сухаревской площади открывает напоминающий старинные русские теремки доходный дом Теодора Гутмана (д. 12, 1900-е г., арх. С. К. Родионов). В нем работал популярный трактир Цветкова и меблированные комнаты «Рига». Следующий за ним дом, до революции принадлежавший Варваре Канановой, снесли еще в 1920-е годы. На образовавшемся пустыре некоторое время работал рынок, а в 1936 году его застроили жилым домом для работников Наркомтяжпрома (д. 14, арх. Д. Д. Булгаков). Последний по Большой Сухаревской площади участок (д. 16-18) занимает доходный дом, построенный по проекту архитектора А. Ф. Мейснера в 1910-е годы. В 1953-м его надстроили тремя этажами.

Садовая- Спасская улица начинается с изящного особняка (д. 2), построенного в 1908 году архитектором А. А. Остроградским. До революции он принадлежал Варваре Казаковой, дочери чаеторговца Сергея Васильевича Перлова (владельца знаменитого «китайского» дома на Мясницкой) -это был свадебный подарок от отца. Здание сильно напоминает другой московский особняк в стиле модерн - дом Якунчиковой в Пречистенском переулке. Внешний облик дома изменился мало - его портит лишь глухой высокий забор.

Рядом с особняком Казаковой торцом к Садовой-Спасской стоит складское здание постройки конца XIX века (д. 4 с. 1). За ним - здание Полиграфического института (д. 6). Во второй половине XIX века на этом месте стоял известный всей Москве особняк миллионера Саввы Мамонтова. Описания интерьеров этого особняка сохранились в воспоминаниях архитектора И. Е. Бондаренко. Большую часть первого этажа занимала роскошная столовая, у входа в которую висел старинный флорентийский колокол. На стенах «красовались большие картины работы В. Васнецова: „Битва скифов“, „Ковер-самолет“, „Иван-царевич на сером волке“, сбоку - большое, с цветными стеклами, окно, в конце столовой - громадный камин». В центре комнаты стоял длинный обеденный стол. Жилые помещения располагались на втором этаже. «Сейчас же у лестницы небольшой кабинет, просто обставленный: письменный стол, два кресла, низкий шкаф итальянской работы; барьер отделял узкую площадку, на которой стояла бронзовая фигура Мефистофеля работы Антокольского. «…» К кабинету примыкал небольшой зал с простыми гладкими стенами, окрашенными в темно-красный тон, а в глубине зала, на фоне темно-красной драпировки стояла большая гипсовая фигура Венеры Милосской. Посередине большой стол, покрытый серым сукном, над столом рисунки, бронзовая люстра, сбоку - три станка с начатой скульптурой из глины; по другую сторону кабинета была небольшая гостиная с картинами главным образом русских художников». Внешнее убранство особняка было скромным - по крайней мере, Бондаренко упоминает только одну яркую деталь - майоликового льва работы Врубеля на столбе ворот. В 1891 году слева за главным зданием усадьбы построили флигель по проекту М. А. Врубеля (д. 6 с. 2). В нем поселился сын Саввы Ивановича Всеволод.

В 1899 году Мамонтова арестовали по подозрению в растрате. Все его имущество описали. Несколько лет дом, вместе со всей богатейшей коллекцией искусства простоял заброшенным. «Ледяным погребом веет на входящего… гулко раздаются шаги под заиндевевшими сводами, и невольная робость, точно в присутствии покойника, охватывает душу… Орнаменты на резной итальянской мебели обвалились, деку рояля, испещренную художественной инкрустацией, повело, и на всем, как кровяные пятна, краснеют сургучные печати судебного пристава…», - так описывал обстановку в опечатанном доме Мамонтова Владимир Гиляровский. 19 марта 1901 года в доме Мамонтова на Спасской-Садовой началась распродажа с аукциона картинной галереи и предметов домашней обстановки. «Московские ведомости» сообщали, что покупателей на аукционе было немного - директор Русского Музея граф Д. И. Толстой, члены Совета Третьяковской художественной галереи И. Е. Цветков, И. С. Остроухов и В. А. Серов, несколько частных коллекционеров, да перекупщики с соседней Сухаревки. Большая часть лотов продавалась за бесценок: этюд Врубеля стоил 25 рублей, картину Коровина «Испанки» также оценили в 25 рублей, мелкие старинные безделушки шли по 20-30 копеек за штуку. Продали и сам дом - его приобрел Ф. Н. Кудряшов, позже перепродавший его М. А. Страховой. В 1912 году она снесла особняк, чтобы построить на его месте здание мужской гимназии.

Гимназия Страховых была одной из самых дорогих в Москве - год обучения здесь стоил 170 рублей в приготовительных классах и 270 в старших. Один из учеников гимназии, авиаконструктор А. С. Яковлев, оставил воспоминания о ней: «Трехэтажное светло-желтое здание немного уходило в глубь квартала. Перед фасадом был разбит огражденный железной решеткой палисадник, весь зеленый от разросшегося жасмина, развесистых лип и каштанов. «…» Наша школа кроме общих классов имела физический и химический кабинеты с приборами для опытов, класс для рисования с чучелами птиц и гипсовыми слепками античных скульптур, гимнастический зал и конференц-зал. Невысокая панель мореного дуба, темно-коричневые стены и отделанный деревом массивный кессонный потолок придавали залу торжественный и нарядный вид. Вдоль стен над панелью, сплошным поясом, - портреты русских поэтов и писателей. Состав гимназистов в основном однородный - дети средней интеллигенции. Учились мы тоже средне, у нас не было ни вундеркиндов, ни особенно отстающих». Особенную известность гимназия приобрела в 1916 году, когда в одно из ее помещений переехал Московский шахматный кружок. В честь новоселья 13 сентября 1916 года знаменитый гроссмейстер А. А. Алехин дал сеанс одновременной игры на 37 досках. Впоследствии кружок собирался дважды в неделю - по понедельникам и пятницам с восьми вечера до часу ночи.

После революции гимназия превратилась в общеобразовательную школу. В 1930-х годах для нее построили новое здание, по типовому проекту А. Н. Душкина (д. 8), а старое помещение занял Полиграфический институт.

В доме 12 (1871 г.) находились «Восточные номера» - «самые захудалые, - по воспоминаниям К. А. Коровина, - меблированные комнаты». В них в пору учебы в Училище живописи, ваяния и зодчества жили художники И. И. Левитан и Н. П. Чехов (брат писателя).

Следующий участок Садовой-Спасской занимали два заурядных дома XIX века. В доме № 14 работали меблированные комнаты «Рига». Оба дома снесли в начале 1980-х годов при строительстве Новокировского проспекта. Через дорогу застройка продолжается длинным корпусом доходного дома (д. 18-20), принадлежавшим товариществу «Великан». Его построили в 1914-1915 годах, по проекту архитектора И. В. Рыльского. Угловой двухэтажный дом под № 22 (1830-е г.) перед революцией принадлежал семье известных московских врачей Гагман. Дом № 24, построенный во второй трети XIX века, несколько лет назад пережил капитальную реконструкцию с надстройкой двух этажей. В 2006 году снесли стоявший по соседству дом № 26 (1900 г.). На соседнем участке (д. 28) возвели семиэтажный бизнес-центр.

* ДУМЫ * Михаил Делягин Конец «непадавшего поколения»

Неотвратимые последствия

Довольно неспешно разворачивающийся в настоящее время в России «конец халявы» вполне понятен, прозрачен и прост. Его осмысление способно вызвать затруднения либо у профессиональных пропагандистов (ибо не вполне соответствует лозунгам «Россия поднимается с колен» и «инновационной модернизации»), либо у жертв реформы образования, утративших в результате плодотворной учебы в вузах способность воспринимать и сопоставлять информацию.

Общая картина: это не кризис, это депрессия

Нынешний кризис принципиально отличается от 1998 года: памятные большинству события десятилетней давности можно сравнить с мгновенным ударом, уже через месяц после которого началось сначала медленное, но все же восстановление экономики, а нынешний - с длительным удушением, более напоминающим процессы начала 90-х годов.

Причина в отсутствии источников роста - и не только в России, но и в мире. Исчерпанность обоих «моторов» развития США («экспорт нестабильности» и безвозвратная ипотека) означает сваливание мировой экономики в депрессию. Поэтому и российская экономика, лишь нарастившая за годы реформ и особенно за 2000-е годы зависимость от экспорта сырья, выйдет из наиболее острых кризисных шоков (вроде 18 сентября, когда страна стояла в 24 часах от штурма банков вкладчиками) не в рост, но в изнуряющую депрессию. Последняя будет мучительной, но не слишком долгой: она вызовет «детонацию» наших внутренних проблем (незащищенность собственности, тотальный произвол монополий, формирование в регионах разных хозяйственных и общественных моделей, массовая бедность, утрата трудовой мотивации, деградация инфраструктуры, человеческого капитала и государства) и сваливание страны в системный кризис - дестабилизацию всех значимых сфер общественной жизни.

Сжатие мирового спроса сокращает производства и резко уменьшает спрос на сырье, снижая не только цены на товары российского экспорта, но и потребность в них. Это означает сокращение практически всех производств, кроме удовлетворяющих первичные потребности (вроде основных и при этом простых в изготовлении видов продовольствия) и связанных с бережливостью (вроде ремонта одежды).

Российская экономика пройдет через несколько волн сокращений производства, которые будут последовательно прокатываться по основной части отраслей. Первая волна, идущая сейчас, вызвана сжатием спекулятивных операций, удорожанием и сокращением кредитов, отказом от планов наращивания производства: замораживаются даже почти готовые стройки, увольняется персонал, нанятый под новые проекты. Сокращение доходов населения уменьшает производство, ориентированное на продолжение роста этих доходов: от автомобилестроения до некоммерческих проектов, осуществлявшихся богатыми людьми «для души» (от ресторанов, где никто не обедал, магазинов, где никто не покупал, и журналов, которые никто не читал, до общественных движений).

Поднимается вторая волна - из-за сокращения экспортных доходов.

На очереди третья волна - связанная с сокращением бюджетных доходов. Расчетчики учитывают лишь последствия падения цены нефти на треть по сравнению с 95 дол./бар., на основе которых был сверстан принятый бюджет-2009, и замедления роста до официально признаваемых 5,5 %. На самом деле этот уровень недостижим: если в 2009 году удастся избежать экономического спада, это уже будет феерическая удача. Сокращение доходов бюджета сократится и из-за снижения собираемости налогов.

Помимо описанных трех «волн», спрос будет постоянно «съедаться» растущей из-за монополизма инфляцией.

Сокращение спроса в отсутствии действенной поддержки государства будет «выкашивать» предприятия, а каждое сокращение производства означает дополнительное - и неравномерное по отраслям и регионам - сжатие спроса и новые банкротства, каждое из которых способствует новому сокращению производств.

Ситуация будет усугублена политикой Кудрина - Игнатьева, создавшей в стране искусственный дефицит денег за счет вывода государственных активов в банковские системы Запада, в которых был вынужден кредитоваться наш бизнес. Из-за глобального финансового кризиса западные банки перестали давать нам в кредит наши же деньги, выведенные из страны Кудриным и Игнатьевым, - и это многократно усугубляет сжатие спроса, вызванное вползанием мировой экономики в депрессию.

В результате экономика уже начала, как в водоворот, затягиваться в спираль деградации, в которой вызванное сжатием спроса сокращение производства обуславливает новое сжатие спроса - и новый производственный спад. Именно так развивалась в США Великая депрессия.

Единственный выход из нее, нащупанный Рузвельтом и обоснованный Кейнсом, - поддержание необходимого экономике уровня спроса за счет наращивания государственных расходов и рефинансирования экономики Центральным банком. Однако отсутствие финансового контроля (который политически невозможен, так как поневоле ограничит коррупцию - основу государственного строя, созданного в России в 2000-е годы) направит расходы государства не на поддержку экономики, а на спекулятивные рынки, в первую очередь валютный. Результат - ослабление рубля, которое ускорит инфляцию (а следовательно, и сжатие реального спроса) и усилит дезорганизацию экономики.

Ситуация будет усугублена энергичными действиями различных клептократических группировок, использующих кризис для захвата чужой собственности. Алчность и безграмотность не дадут им понять, что сегодняшние активы России не имеют ясной перспективы: захваченный завод не будет давать прибыль за счет наращивания производства в ходе импортозамещения, как в 1999 и начале 2000-х годов, но столкнется с огромными трудностями со сбытом, как в начале 90-х. В результате передел собственности дезорганизует экономику не только сам по себе, но и в силу того, что значительная часть активов будет захватываться у менеджеров, приобретших за последние годы навыки управления, коррумпированными чиновниками, даже не задумывающимися о необходимости управлять собственностью и способными лишь разворовывать ее, как «красные директора» в середине 90-х. Они думают, что, как в 1998-м, захватывают будущее богатство, - а сами, как в начале 90-х, захватывают будущие проблемы, но работающим на захватываемых предприятиях, качество менеджмента которых резко ухудшается, от этого не легче.

Общие социальные последствия

«Средний класс» размывается с прошлой осени, когда вызванная монопольными злоупотреблениями и удорожанием кредита инфляция вышла из-под контроля правительства. Так, по данным центра Левады, в октябре 2008 года 8 % населения испытывало нехватку денег на покупку еды (то есть было нищим), а еще 77 % испытывало нехватку денег на покупку простой бытовой техники (то есть было бедным). Доля же россиян с уровнем потребления среднего класса (испытывающих нехватку денег для покупки автомобиля, но не простой бытовой техники) сократилась с октября 2007 по октябрь 2008 года с 17 до 15 %.

По данным маркетологов, включающих в категорию лиц с уровнем потребления среднего класса тех, кому он доступен лишь на основе потребительского кредитования, доля этой категории в общей численности населения России сократилась с мая 2007 по май 2008 года с 25 до 18 %.

В первой половине 2008 года, еще до перехода кризиса в острую фазу, реальные доходы населения, даже по официальной статистике, снизились в шести регионах России, в том числе и в Москве.

Даже в структурах, которые выстоят в кризисе, вероятно снижение доходов работников - как в виде прямого сокращения выплат в связи с кризисной ситуацией, так и неявного урезания соцпакетов, льгот и бонусов. Ухудшение экономического климата ударит по деловой активности в целом, что сократит возможности дополнительных заработков, пока еще весьма широкие в крупных городах.

В этих условиях неизбежно обострение сепаратистских тенденций, причем не только в национальных республиках (Северного Кавказа, в Татарии, Башкирии, Якутии и Тыве), но и в Сибири, в первую очередь на юге Западной Сибири.

Важный фактор кризиса - психологическая неустойчивость относительно молодой (до 35 лет) части современных работников, не имеющей опыта падения в кризис либо уже забывшей его (так как молодежь легче психологически переносит кризис и после него быстрее находит работу). «Непадавшее поколение», не имея опыта выживания во внезапно ухудшившихся и кажущихся беспросветными условиях, будет впадать в отчаяние, цепенеть и спиваться так же, как 40-50-летние мужчины - в начале 90-х годов.

Рассмотрим коротко последствия кризиса для основных социальных страт нашего общества.

Пенсионеры и бюджетники: опережающий рост цен

При любых обстоятельствах государство будет выполнять обязательства, взятые по повышению пенсий и зарплат бюджетников. Однако рост цен будет гарантированно «съедать» скудные прибавки; при этом быстрее всего будет дорожать именно то, от чего нельзя отказаться - услуги ЖКХ и лекарства.

Социальные льготы, предоставляемые за счет региональных и местных бюджетов, будут хаотично и судорожно свертываться, - по мере того как основная часть этих бюджетов будет сталкиваться с неожиданным для себя сокращением доходной части в условиях отказа федерального центра от соответствующего увеличения масштабов помощи.

В ряде случаев сокращение этих льгот будет делать жизнь невыносимой; так, отмена транспортных льгот уже вызвала в Барнауле многочасовые демонстрации пенсионеров, перекрывавших центральную часть города. Причем ни мэр, ни губернатор, ни милиция не предпринимали попыток разогнать пенсионеров, - вероятно, понимая в глубине души их правоту.

«Офисный планктон»: расставание с детством

Первый удар кризиса уже пришелся по компаниям, связанным с финансовым рынком, многочисленным некоммерческим проектам, компаниям, ориентировавшимся на рост спроса. Так, некоторые медиа-холдинги еще в сентябре уволили две трети своих сотрудников.

Под ударом оказались также компании, не имеющие собственных активов и живущие за счет постоянного перекредитования (прежде всего торговые сети, риелторские компании, часть агробизнеса и транспортного бизнеса, особенно авиаперевозок).

В первую очередь сокращается непомерно раздутый персонал, обслуживающий производственный процесс: управленцы и рекламщики. На рынке труда уже появились феерические предложения - например, многолетний управляющий делами авиакомпании (понятно, что маленькой), согласный идти работать офис-менеджером за 25 тысяч.

Теряющие работу офисные работники в основном сосредоточены в крупных городах, где смогут найти себе новые места, - но значительно худшие по условиям и намного хуже оплачиваемые. Они не лишатся средств к существованию совсем, но их концентрация в центрах деловой активности весьма существенно ухудшит самочувствие общества. Части из них придется перестать быть «белыми воротничками» и в лучшем случае начать «бомбить» на своих машинах, а в худшем - бороться с гастарбайтерами за места дворников.

Основная часть офисных работников имеет сбережения, которые позволят им протянуть некоторое время, и первоначально будет пытаться сохранить прежний уровень текущего потребления. Однако отсутствие перспектив будет вынуждать их все жестче и все безысходней экономить на текущем потреблении.

Ключевая проблема этой категории людей, помимо резкого падения социального статуса (отчасти вызванная и удешевлением «инвестиционной» недвижимости), - огромные потребительские кредиты под существенные проценты, бездумно набранные в последние годы на самые мелкие и нелепые цели. Не просто потеря работы, не просто сокращение доходов, но даже простой рост расходов из-за увеличения цен резко усиливает гнет регулярных выплат и непропорционально сильно сжимает текущее потребление.

При этом психику офисных работников в наибольшей степени подтачивают разнообразные страхи, естественные в условиях кризиса: от потери работы до банкротства банка, в котором лежат сбережения.

Рабочие: безысходность

Рост стоимости кредита до 21-23 % лишает возможности развития и даже поддержания производства, так как, в отличие от середины 90-х, подобная рентабельность (с учетом коррупции) является непосильной для основной массы производителей. Без кредита средний бизнес, не могущий рассчитывать на государственные деньги, обречен на закрытие; с кредитом - на банкротство или длительную долговую кабалу, лишающую его всяких надежд на развитие.

Сокращение производства означает рост безработицы. Уже сейчас по всей стране под крики официальной пропаганды о недопустимости «разжигания паники» предприятия переводятся на 4-, а то и 3-дневную рабочую неделю, или даже останавливают работу (таких пока относительно немного). Непрерывные производства (например, коксохимические комбинаты) предельно растягивают технологический цикл, чтобы сократить выпуск потерявшей спрос продукции. Ужесточение ценовой конкуренции заставляет работодателя сокращать издержки, в первую очередь - зарплату бесправных рабочих (стоит напомнить, что Трудовой кодекс лишает их даже права проводить забастовки без предварительного согласия работодателя).

В целом ряде случаев сокращаемые рабочие, несмотря на сохраняющуюся общую нехватку рабочих рук, гарантированно не смогут найти новую работу и практически лишаются средств к существованию. Это касается в первую очередь даже не гастарбайтеров (массового увольнения которых и, соответственно, разгула преступности пока удается избежать огромной и расточительной поддержкой строительного комплекса, а также их усилившимся отъездом), но занятых на градообразующих предприятиях.

Так, ОАО «Новатэк», добывающее газ в Ямало-Ненецком округе, объявило о 20 % сокращении занятых к середине 2009 года, причем в отдельных дочерних предприятиях (например, «Таркосаленефтегаз») сокращение достигнет 50 %. В условиях Крайнего Севера люди не смогут найти себе другую работу, не смогут уехать (зарплата рабочего при северных ценах не позволяет делать значимых накоплений) и, соответственно, будут лишены средств к существованию. Помимо прочего, это означает отключение тепла и света за неуплату и выбрасывание значительной части их семей на улицу уже следующей зимой.

Крестьяне: к натуральному хозяйству

Огромный урожай опять стал бедствием: государство, подыгрывая спекулянтам, не препятствует падению цен на зерно до уровня, не позволяющего вернуть кредиты. Соответственно, крестьянские хозяйства оказываются на грани разорения; при этом перекупщики, привыкшие жить за счет перекредитовывания, из-за удорожания и сокращения кредитов также не могут скупить зерно, хотя бы чтобы оно не испортилось вне элеваторов.

Животноводство в значительной степени также не может вернуть кредиты, даже несмотря на обещанное сдерживание импорта (производственные проекты финансировались рядом последовательно получаемых и возвращаемых кредитов; прекращение или удорожание кредитования не дает вернуть промежуточные кредиты, сжатие спроса - завершающие).

Результат - резкое замедление роста сельхозпроизводства в целом из-за переориентации части хозяйств на обеспечение нужд своих работников, то есть по сути дела возврата к натуральному хозяйству.

Малый и средний бизнес: «из-под глыб»

В начале 90-х годов колоссальное социальное напряжение снималось за счет массового и практически полностью свободного развития малого бизнеса. Однако сегодня малый бизнес раздавлен административным, а часто и коррупционным контролем бюрократии и потому не способен адаптировать значимую часть высвобождающегося населения.

Тем не менее он наиболее устойчив в кризисе - с одной стороны, из-за максимально интенсивной эксплуатации (в том числе самоэксплуатации), некапиталоемкости, оборачивающейся гибкостью, и малой доступности кредитов, оборачивающейся относительным финансовым здоровьем.

Малый и средний бизнес жестоко страдает из-за неплатежеспособности банков (ибо их средства, в отличие от депозитов населения, не застрахованы и уже «горят»). Однако свертывание перекредитованного федерального бизнеса, буквально «закатывавшего его в асфальт», открывает для него качественно новые и уже забытые возможности, - и не только в торговле (хотя в первую очередь в ней), но и во многих других сферах.

***

В целом обозримые социальные последствия развертывающегося в России социально-экономического кризиса вызывают в памяти не 1998 год, но рубеж 80-90-х годов. Мы находимся лишь в начале грандиозных и крайне болезненных социальных катаклизмов, вызванных не столько объективными обстоятельствами, сколько неэффективностью государства (ибо достаточно простые технологически методы предотвращения их, как и 20 лет назад, не достижимы по политическим причинам).

Евгения Долгинова Мотыльковое горе

Как выглядит новая аскеза

I.

До сентября месяца земля наша была смугла и румяна от нефти, но истекала чистейшим молоком и медом, денег было так много, что не хватало банков, кредиты давали по первому зову, каждый клерк жрал икру на завтрак и ежегодно менял тачки, жены клерков, шопингоманки, скупали в бутиках все брендовое, дети их проводили уикэнды в Парижах, банкиры хватали миддлов за рукав и умоляли взять ипотеку. Такая Россия-которую-мы-потеряли распахивается в многочисленных публичных рефлексиях среднего класса на тему «пришла беда, отворяй ворота». Суровые годы настали: ешь, брат, икру чайными ложками - а не столовыми, как вчера, уже не столовыми. Эта волна кокетливых, несколько даже самоироничных заплачек - в публицистике, блогах, на ТВ - каталогизация потребительского поведения среднего класса, которое теперь - сюрприз, сюрприз! - придется немножко подкорректировать, кой в чем себя ущемить. Ей-богу, стоило дождаться кризиса, чтобы все это услышать.

Крупная деловая газета так и пишет: «Более половины россиян опасаются, что финансовый кризис уже в ближайшие месяцы скажется на их жизни и готовы отказаться от заграничных путешествий, походов в рестораны, покупки автомобиля и даже бытовой техники». И даже, подумать только, бытовой техники! Это совсем уже социальное дно, подвал жизни. В том же издании призывают вспомнить парикмахерское хитроумие советских девочек и публикуют советы по самостоятельной укладке волос - «это поможет вам сэкономить от 200 до 1 500 долларов в месяц» (так я узнала куафюрный минимум среднеклассной согорожанки). Новая аскеза выглядит так: Чехия вместо Мадагаскара, третий год подряд на одной и той же машине, ужин - дома, за продуктами - на рынок или в Ашан, а не в Азбуку вкуса и не в Глобус Гурмэ. Правда, на рынке нет мороженых цесарок по 1 600 руб. за кг, нет и мраморного мяса, но придется стиснуть зубы и стерпеть. Страдание облагораживает.

Жанру потребительского прогноза «сулит нам, раздувая вены, неслыханные перемены» в аккурат десять лет. В 1998-м, помнится, девушка в МК сокрушалась - «Мы больше не будем пить „Чибо“», - ну, у каждого времени свой премиум-класс; а журнал «Профиль» советовал пойти за подработкой в школу (тыща рублей в хозяйстве не лишняя) и готовить бутерброды на вечеринку из соленого огурца на сливочном масле (я попробовала: вкусно). Но тогда все сходились на том, что мы вспомним роскошь простого человеческого общения, будем чаще видеться со старыми друзьями, возродятся кухонные беседы, сплошной изгиб гитары желтой, - пивной лозунг «Надо чаще встречаться» еще не был пивным. Сейчас иные юноши поют иные песни - мужайся, брат, откажись от Мадагаскара.

Что же, мы здорово выросли за эти десять лет.

II.

Оппозиция тут, конечно, не «щи и жемчуг», а «поэзия и правда». Горечь утраченного изобилия - не более чем недорогая нуворишская амбиция, служащие девушки О? Генри в заемных шелках мечты. Оглянешься окрест - а практически никто из знакомых не покупал дорогую вещь просто для того, чтобы купить дорогую вещь, всегда покупали либо по надобности, либо по сильному сердечному влечению, по очарованности. Разговоры о брендовом считались комическими. Более того - именно рост доходов требовал дисциплины расходов. Если верить всему этому (мессидж утраченного рая, несмотря на бледные виньетки самоиронии, вполне основательный), легко упасть в какую-то раннемаяковскую эмоцию из стихотворения «Нате». Но все это смешит, а не раздражает, - не раздражают же нас рассказы школьниц о космическом сексе.

Спорить с мифами об истерическом московском потреблении - последнее дело. Нам, допустим, как-то повезло, вокруг меня никто не разу не покупал брендовое ради брендового, не томился шопингоманией, ужинать ходили в рестораны, где вкусно и тихо. Идентификация «через потребление» всегда провальна - я окончательно убедилась в этом после того, как долго и мучительно выбирала подарок на день рождения хорошей подруге. Я - редкое дело - старалась. И нашла, без преувеличения, очень красивый телефон в ценовом сегменте выше среднего, и при всем моем вещественном бесчувствии мне на минуту стало жалко его дарить - ну до того он был прекрасен, все в нем гармония, все диво, - и в самом деле, подруга была страшно довольна. Через месяц я поехала в командировку на Северный Урал и увидела точно такой же у рабочей женщины средних лет, участницы голодовки, она диктовала в него «Свободы сеятель пустынный», - ребенок потерял книжку. Хорошо так диктовала, уверенно. Я не выдержала, спросила: «Вы любите это?» - она удивилась: «В школе учила, а что?»

С тех пор я знаю, что МКАД - это просто дорога, просто очень дорогое, сверхзатратное асфальтовое полотно, что «замкадья» не существует, потому что не существует «внутримкадья», а люди, разведенные географически, социально и как угодно еще, похожи друг на друга гораздо больше, чем им того хотелось бы.

III.

Но, может статься, это кокетство, эта мотыльковость переживания - просто заговаривание ужаса? В Москве не принято замечать некоторых вещей - за этикетом стоит глубокая прагматика неприкосновенности к чужой проблеме, которая может сделать тебя уязвимым. Например…

В Москве увольняют гастарбайтеров - количество уволенных никто не знает, как никто не знал и числа принятых на работу. Понятно, что КЗОТ отдыхает; понятно, что вот проблема: непосчитанная, рассеянная масса голодных, бездомных, не собирающихся уезжать - или не могущих уехать - на улицах столицы. Напали недавно на журналиста М., дали по голове куском трубы, а милиция сказала - носи с собой деньги, чтобы откупиться. В Лианозово убили вдову известного художника Вечтомова, говорят, тоже гастарбайтер; и такой же голодный приезжий пытался ограбить и убил девушку, а юноша, пытавшийся ее защитить, потом от ранений умер в больнице. Это хроника минувшей недели. Еще несколько подобных случаев - в Нижнем Новгороде, в Петербурге. Но говорить об этом, призывать власть к реагированию - да, правильно, ужасная ксенофобия-и-фашизм, у нас ведь преступник из нацменьшинства не имеет национальности. Нет, мы не будем говорить о том, что пора пересматривать отношение к миграции или хотя бы правила личной безопасности, что легкомысленно считать Москву городом-клубом, где под каждым кустом запряжено такси с бубенчиками. Не будем впадать в фашизм. Поговорим об икре, пусть и об икре минтая. Очень соленая, но если с диуретиками - можно есть.

А в регионах начались массовые сокращения рабочих. Но кому это интересно? Ведь в Москве сокращают офисный планктон. Вот оно, горе. То, что рабочие массы, которым нечего терять, хлынут в столицу, почему-то мало кого беспокоит. И в общем это понятно. То, что движется из провинции, из промзон - темное, невнятное, трудно формулируемое - настолько пугающе, что, право же, лучше блажить про икру. Как-то оно безопасней.

Евгений Клименко Мавроди великий им путь озарил

Интервью с экономистом Михаилом Хазиным

Недаром Козьма Прутков советовал: «Если на клетке слона прочтешь надпись „Буйвол“, не верь глазам своим»…

Российские монетаристы проповедовали борьбу с инфляцией не на жизнь, а на смерть. А в это время власти США включали на полную мощь печатный станок, десятилетиями плодили денежную массу, не обеспеченную всеми ВВП вместе взятыми, и миллионы акций-пустышек. Пирамида мировых финансов росла что твой МММ.

Наконец она рухнула. Американские ипотечные компании Fannie Mae и Freddie Mac имели высочайшие рейтинги по данным надежнейших мировых агентств. Однако они рухнули в тартарары, похоронив под собой 100 млрд кровных долларов российского Стабфонда. «Пал, пал Вавилон!» - констатировали левые политики и экономисты. И тут представители мирового банковского сообщества, они же - любители порассуждать о великом искусстве стирки носков (как недавно доказал небезызвестный Петр Авен) в один миг сделались социалистами. Презрев суровые, но справедливые законы рынка, они отнюдь не объявили себя банкротами, но отправились к правительствам с протянутой рукой, выклянчивая кредитов, кредитов и еще раз кредитов. Желая лишь одного: собеса и богадельни. Разумеется, не для всех, а только для благородных донов. Социалистическая революция свершилась? О, да. Но как трагически узок круг этих революционеров!

Чудны дела твои, Господи, и бесконечно милосердие твое. Однако хотелось бы надеяться, что этим господам больше уже никто никогда не поверит.

Когда пелена спадает с глаз, всегда приятно. Впрочем, кое-кто догадывался о неизбежности таких событий. В 2003 году вышла в свет книга «Закат империи доллара и конец „Pax Americana“» экономистов Михаила Хазина и Андрея Кобякова. Когда-то оба были изгнаны из высших кругов ельцинского экономического управления за «неправильное поведение». Название книги - пафосное, и потому на первый взгляд не внушает доверия. Вот только сегодня, спустя пять лет, прогнозы Хазина и Кобякова оправдываются с точностью до пункта. К ученым выстроилась длинная очередь - за новыми прогнозами.

Поговорить с Михаилом Хазиным решили и мы. Беседа происходила на углу Нового Арбата и Садового кольца, в кафе с подходящим к случаю названием - «Хлеб насущный».

***

- Когда и как вам пришла в голову концепция нарастающего кризиса?

- Все началось в конце 90-х. Я был формально заместителем, а реально начальником экономического управления администрации президента. Когда поступал на работу, замглавы администрации Лившиц сказал, что полномочия по набору людей он предоставляет мне. Я занимался подбором команды.

- Многообещающее начало. За что вас тогда ушли, Михаил Леонидович?

- В 1997-м нашей научной группе поручили писать доклад о состоянии дел в российской финансовой системе. Я этой работой и занимался, пока нас не разогнали весной. За что? Говоря откровенно - за то, что мы были единственным независимым от либеральной команды каналом информации для президента. Все было подготовлено, они начинали операцию «Дефолт» и их категорически не устраивало, что президент мог через нас располагать сведениями о том, с какой целью эта операция затевается. Но когда мы еще сидели на своих местах и писали доклад о том, почему дефолт неизбежен, мы вышли на весьма интересные наблюдения.

- На какие же?

- Разбираясь, как российская экономика устроена, мы обнаружили неожиданные параллели с экономикой американской. Мы увидели, что главным негативным фактором для нас является наличие некоего экономического сектора, у которого доходность отчего-то намного выше, чем в среднем по экономике. Это был рынок ГКО. Маленький по количеству задействованных там людей, но с точки зрения оборота капитала - просто огромный.

- Ага, знаменитый «пузырь», говоря по-американски. По-нашему - «пирамида». Об этом мы узнали в 98-м, но думали, что такое возможно лишь среди родных осин. А что же США?

- А в Америке тоже были сектора, существенно превышавшие средние значения доходности. Это был рынок NASDAQ и вообще вся так называемая «новая экономика». Мы начали в этом копаться, но времени, увы, оказалось мало - нас тут же выгнали. Зато после времени было сколько угодно. Летом 98-го я, спокойно сидя у себя в кабинете, занимался этим всерьез. Первый текст, если мне память не изменяет, был опубликован на сайте polit. ru. Потом он вышел в виде статьи в журнале «Эксперт». Это был еще сырой материал, но уже было примерно понятно, что вот так и вот так действовать нельзя потому-то и потому-то. В 2001 году мы - я, Олег Григорьев и Андрей Кобяков - сформировали концепцию структурного кризиса. Была написана работа по изучению межотраслевого баланса в США, она и вышла в 2003-м под названием «Закат империи доллара и конец „Pax Americana“»

- Тогда говорили: это научная фантастика. Сильно ругали?

- Кто как. Представители старой академической науки - Львов, Абалкин и другие - сказали: «Ну да, а что тут такого? Все понятно. Это написано слабо знающими политэкономию людьми, которые на свой манер описывают кризис современного капитализма».

- Они не поняли сути?

- Да. Видимо, потому что прочитали только первую и последнюю главы. Ну, ладно. Вторая категория - это монетарные экономисты. То есть Высшая школа экономики, Российская экономическая школа, всякие там «тройки-диалоги». Они просто сказали, что книга - это априорная чушь, которая даже обсуждению не подлежит. И, наконец, третья группа лиц - те, кто всерьез заинтересован в западной экономике, но сам при этом не экономист. Грубо говоря, это люди, которые делают карьеру на «новой экономике». Они-то как раз книгу прочитали внимательно. Но приняли ее в штыки. Не потому, что им неинтересны описанные там механизмы, а потому что не понравилась идеологема. Они сделали ставку на жизненный успех в некотором направлении, а им объяснили, что это направление - не жилец. Обидно. Ну и, конечно, наши эмигранты - те, кто уехал из СССР и России в США в расчете на лучшую жизнь и этой лучшей жизни не получил. Они демонстрируют, как правильно сделали, что уехали. И поэтому тоже настроены очень агрессивно. В общем, нас довольно сильно смешивали с грязью, но и число тех, кто с нами согласен, все время росло.

- А сейчас?

- В последние два-три месяца, когда стало понятно, что концепция прекрасно описывает картину кризиса, согласных стало больше. Хотя наша теория радикально противоречит общепринятым монетарным взглядам. Взгляды эти победили в мире в 1980-е, с победой финансового капитализма и переводом центра образования прибылей из промышленности в финансовый сектор. Описание этого сектора строилось и строится на монетаристском языке. Поэтому нам время пеняют: «Почему вы не говорите нормально, по-человечески? Надо говорить вот так».

- А вы?

- А мы отвечаем: «Простите, в ваших терминах о причинах кризиса адекватно сказать невозможно». Нам возражают: «Вы хотите сказать, что те, кто получает зарплату в 100 тыс., 500 тыс., миллион - говорят на неправильном языке? Господа, вы - идиоты».

- If you so clever, show me your money… Война языков вместо войны идей?

- Совершенно верно. Этот разговор носит чисто эмоциональный характер. Все центральные банки и министерства финансов ведущих стран - тоже монетаристы. Поэтому тот же Кудрин буквально неделю тому назад, оправдываясь за бардак, который он нам организовал, объяснял: вы понимаете какая проблема? Мы-то рассчитывали, что кризис заканчивается, а он вдруг стал нарастать. Но поскольку не существует теории, которая бы описывала такое развитие событий, мы пользовались той, что есть.

- Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов…

- Тут только и можно сказать вслед за булгаковским героем: «Поздравляю вас, господин соврамши».

- Может быть, их работа состоит в том, чтобы делать непонимающее лицо?

- Г-н Кудрин - управленец. Я хорошо помню самого себя в этой роли. Единственный вариант - спросить экспертов. Они скажут хором: «Это идиот, самовлюбленный болван, который хочет сделать пиар на кризисе и потому везде печатает всякую чушь. В чуши никто не разберется, а про кризис поверят и заплатят ему много денег». То, что мы вначале написали теорию, а уж потом начали про нее говорить, никого не волнует. А у настоящего, хорошего пиарщика никакой теории нет и быть не может. Она нерентабельна.

- Кризис углубляется. Принимаются меры: план Полсона в США, наши дотации банкам. В общем, социализм для избранных - тех, кто сам недавно его ругал. Такие меры могут затормозить кризис? Или это вытаскивание себя из болота за волосы в духе барона Мюнхгаузена?

- Смотрите. Кризис возник потому, что на протяжении 27 лет власти США целенаправленно накачивали частный спрос. Теперь он стал быстро падать. Суммарный масштаб падения 30-35 %. Темпы - 10-15 % в год. Государство на этом фоне может, увеличивая расходы, уменьшая налоги, выдавая бюджетные субсидии, увеличить спрос на 2-3 % в год. Это очень много. Это увеличение госрасходов на 15-20 %.

- Каков ожидаемый результат?

- Судите сами. Ну что такое 2-3 % на фоне 10-15 % годового падения? Это пшик. Ноль!

- ?!

- До тех пор, пока падение частного спроса не остановится, эти меры будут мелкой рябью на фоне большой волны. Спрос накачали так, что 30 % ВВП им не поддержаны. Когда на 30 % спрос упадет, усилия начнут приносить результаты. А произойдет это через 2-3 года.

- Мировая экономика к тому времени будет в руинах или сбросит наросты и сохранит здоровое ядро?

- Ядро всегда сохраняется. Будет так, как было в начале 30-х годов прошлого века. У Гувера тогда ничего не получалось, а у Рузвельта получилось.

- Они спасали Америку по-разному?

- Нет, одинаково. Причина банальна. Рузвельт делал то же самое, но к 33 году, когда он стал президентом, частный спрос уже упал.

- Мировая пирамида рушится. Чем мы заплатим за это падение? Девальвацией всех валют? Обнулением вложений? Остановкой мировой торговли, коллапсом? Или это слишком апокалиптический сценарий?

- Падения до нуля не бывает. Валюты же падают относительно друг друга.

- Я имею в виду падение их покупательной способности. Когда булка будет стоить, условно говоря, 1000 долларов. Или евро, уже без разницы.

- Никому не интересно, сколько стоит доллар или булка. Интересно, сколько она стоит относительно средней заработной платы. Будет падать жизненный уровень населения. В США он уменьшится раза в два и даже больше. Там сложная структура экономики, и при таком сильном падении американцы вряд ли смогут ее удержать. Произойдет очень сильное упрощение экономики.

- Можно связать американские выборы и другую высокую политику с кризисом? Повлияли ли выборы президента на выбор курса или прямо наоборот?

- Понимаете, для нашего человека тот факт, что Обама чернокожий и не имеет отношения к политическому истеблишменту, а его отец - даже не гражданин США, не важен, ему от этого ни жарко ни холодно. А для американца избрать такого кандидата с такими странными родственниками - конечно, нонсенс. Связано это с тем, что Америка ждет перемен. Помните, как у Цоя в песне: «Ждем перемен!» Вот и американцы ждут. Очень ждут! И Обама - символ таких ожиданий.

- Перемен в виде затягивания поясов?

- Они же этого не понимают! Это мы с вами понимаем, американцам об этом пока не сказали. Я-то считаю, что Обама будет жертвой этого затягивания. Потому что он сейчас president elect. По-настоящему он станет президентом в январе, когда люди поймут, что идет серьезный спад, и почувствуют этот спад на себе. Продлится он больше половины срока Обамы. И народ новому президенту этого, конечно, не простит.

- А как вы оцениваете меры нашей тройки Кудрин - Игнатьев - Шувалов? Они адекватны?

- Не знаю. Адекватного там мало, все время звучит какая-то пурга. Я считаю, что пока эти люди не распилят весь Стабфонд, они не признают, что дело плохо. В общем, я отказываюсь это комментировать.

- Историю с Исландией тоже?

- Да, не стану.

- Набросайте сценарий для обывателя. Какие страхи напрасны, какие реальны?

- Вспомните 98 год. Основная проблема - безработица. Резкое падение жизненного уровня. Закрытие градообразующих предприятий. Девальвация рубля. Все то же самое и будет, только масштаб побольше. И еще: тогда очень быстро все закончилось, уже весной 99-го начался рост. Связано это было с внешнеэкономической конъюнктурой. Сегодня этого фактора нет, и ситуация осени 98-го продлится годы.

- Что делать людям с маленькими накоплениями в 4-5 тыс. долларов? Некоторые уже переводят их в драгметаллы.

- Ничего не делать! О таких суммах можно не вспоминать. Это все лишние телодвижения.

- Ротация российских элит в связи с грядущими катаклизмами возможна?

- Посмотрим. Одно скажу. Если такой ротации не будет, то и России не будет через 10 лет.

- Почему?

- Потому что при такой неадекватной элите, какая есть сейчас, сохранить государственное управление невозможно.

- Нужна резкая смена курса? Какой она должна быть?

- Это не та тема, которую стоит обсуждать всуе. Я предупредил. Имеющий уши да услышит. Самое главное - видеть мир без розовых очков. Я рассказываю, как реально устроена современная экономика. Это я могу. А рассуждать о том, как менять курс государства - не мое дело.

* ОБРАЗЫ * Юрий Сапрыкин Кто не хочет стать миллионером

33 способа ничего не заработать

О том, что денег может не быть, я узнал зимним вечером в скиту Оптиной пустыни. Мы сидели в каморке у полусумасшедшего бородатого послушника, тот вычислил меня по значку с Егором Летовым на лацкане пальто. Вручил ведро с углем, велел снять значок - «Летов тут не котируется» - и позвал в гости. Мы только-только решили оскоромиться рыбными консервами, как в дверь с мороза ввалился еще один бородатый гость. «Деньги меняют!» - сообщил он тоном, выдававшим живой интерес к мирским благам. - «Только два дня! Полтинники и сторублевки! Не больше пятисот рублей на нос!»

В завязавшейся беседе послушников и паломников - где в Козельске ближайшая сберкасса, стоит ли, не дожидаясь рассвета, метнуться в Москву, чтоб вытащить деньги из-под матраса - я был лицом незаинтересованным: у меня не было ни денег под матрасом, ни денег на сберкнижке, ни сберкнижки как таковой. Купюр достоинством 50 и 100 рублей не было тоже. Была только твердая вера в то, что деньги - это некая константа: их может быть мало, но каждый месяц их запас пополняется, на эту сумму можно купить неизменное количество банок тушенки и бутылок водки, куда деньги положишь - оттуда и возьмешь, и так будет всегда. Доставать, добывать, бегать по городу в поисках - эти глаголы применимы к колбасе или югославским сапогам, это они могут временно закончиться или полностью пропасть - но деньги так или иначе будут; не сегодня, так завтра. И если деньги уже есть - они не могут исчезнуть, раствориться без следа.

Оказалось, могут.

Деньги начали исчезать еще до гайдаровской реформы - одновременно с этим обнаружился новый способ их получения: бизнес. К тому времени слово было в ходу уже года два, но все еще считалось привилегией особого сорта людей. Тех, которым всегда мало. Эти странные люди создают непонятные молодежные центры при райкомах комсомола и перегоняют из города в город фуру консервов в обмен на фуру холодильников, или продают джинсы-варенки на Рижском рынке, или размещают (хотя слова «размещают» тогда еще не было) рекламу какого-то таинственного «Менатепа» на первой программе ЦТ. Все эти занятия хотя и разрешены официально, но очевидно предосудительны, и всех этих людей хотелось бы урезонить цитатой из древнего сочинения, которое журнал «В мире книг» публикует в новом переводе Аверинцева: не собирайте сокровищ там, где воры подкапывают и крадут, ну и далее по тексту. К началу 91-го бизнес из кастовой привилегии превратился в дело каждого. Термин этот тогда трактовался расширительно - гордая фраза «зато у него свое дело» употреблялась по отношению как к хозяевам «Менатепа», так и к людям, торговавшим с земли ботинками в Лужниках. Понятия о норме прибыли также были расплывчаты - бабушки у метро «Университет» предлагали банку майонеза за десять, «но если будешь брать - отдам за пять». Многие мои однокурсники, даром что факультет был философским, то есть далеким от мирской суеты, также обнаружили в себе предпринимательскую жилку: жилка, как правило, подталкивала их к продаже водки из-под полы в общежитии на Вернадского: впрочем, оптовый запас часто пропивался торговцами еще до начала розничных продаж.

Я, в пику планово-убыточным водочным гешефтам, решил заняться высокотехнологичным бизнесом. Случайно встреченные знакомые рассказали, что у них есть доступ к некоей коммерческой компьютерной сети, где сводятся вместе заявки на покупку и продажу всякой всячины - минеральных удобрений, станков с ЧПУ, сахара-сырца - и поскольку в ночи монитор не занят, я могу попробовать себя в роли маклера. Биржевая площадка находилась в съемной однокомнатной квартире в Коньково: на черном мониторе бежали по вертикали корявые желтые буквы, я пристально всматривался в предложения купить 10 мешков овса или продать 3 вагона цемента, и не мог взять в толк: при чем тут я? По идее, продавцы овса и покупатели цемента должны сами находить друг друга в этой ленте новостей, функцию посредника здесь успешно выполняет электронный мозг, - думал я и шел на кухню пить купленный у метро «Амаретто»: в конце концов, пустая квартира в Коньково с уютно гудящим системным блоком имела очевидные преимущества перед комнатой в общежитии, где змея водочного бизнеса продолжала кусать себя за хвост. Иногда на огонек заходил хозяин монитора - интеллигентный человек в больших очках и лиловом пуховике, большой любитель Талькова. Прослушивание композиций певца-патриота происходило в этих стенах регулярно: с тех пор я могу наизусть с любого места исполнить песню «Господа демократы» или «Если б я был кремлевской стеною» - при том что ни одной сделки, будь то с овсом или станками ЧПУ, мне зафиксировать не удалось. В конце концов, хозяева переключились на еще более технологичное ноу-хау - продажу плоских пластиковых электрообогревателей, которыми можно обшивать холодные дачные стены, и монитор был выкинут за ненадобностью, а вместе с ним и я.

Однокурсники, занимавшиеся турфирмой, уже гоняли грузовые рейсы в Китай. Однокурсники, занимавшиеся водкой, переключились на обмен валюты. Абстрактная реклама «Менатепа» или «Микродина» сменилась ролевыми играми, раскрывавшими новые грани бизнеса: оказывается, делать деньги можно, ничего не делая. Мы сидим, а денежки идут. Куплю жене сапоги. Ну, вот мы и в «Хопре». Я понял: будущее за медийным бизнесом. База медийной компании, куда я попал по чистой случайности, находилась в съемной двухкомнатной квартире в Тушино. Там выпускалась рекламная газета, у которой был единственный рекламодатель (он же инвестор и акционер) - компания, торговавшая бытовой техникой. В попытках соблазнить читателей недорогими пластиковыми чайниками, газету пытались насытить ярким запоминающимся контентом - мне, например, был заказан репортаж о «Лавке смешных ужасов», где продавались конфеты с запахом говна и сувенир «Зубы тещи» в виде громко клацающей механической челюсти, - кажется, именно в этом помещении на Большой Никитской сейчас находится Лавка студии Артемия Лебедева, что еще раз наводит на мысль об иллюзорности всех перемен.

Тем не менее, бизнес шел по нарастающей: появились новые клиенты, завязалась история с рекламой в метро, как-то незаметно выросло полноценное рекламное агентство, мне было поручено заниматься пиаром в прессе. Эта тонкая сфера интересовала единственного клиента и с единственной целью - акционерное общество «Гермес Финанс» пыталось убедить все еще сомневающихся сограждан в том, как просто делать деньги из ничего. У АО было несколько козырей - во-первых, слово «гермес», вызывавшее ассоциации со знакомым еще по перестроечным «Огонькам» тюменским биржевиком Неверовым (в то время людей, которых воспевал перестроечный «Огонек», по инерции уважали). Во-вторых, пластиковые акции, которые полагалось обналичивать через банкомат - этот агрегат был еще в диковину, и фирменный, почти голливудский способ получения дивидендов внушал согражданам уверенность: уж здесь-то не нае… ут.

Мои функции в сфере пиар-обслуживания были просты: я развозил по редакциям конверты с деньгами. Гермесовское начальство решило не жалеть патронов: от каждого уважаемого печатного органа требовалось три публикации подряд, за каждую журналисту платили по утвержденной таксе. Если честный труженик пера отправлял горе-пиарщика в рекламный отдел - «Гермес» оплачивал рекламные площади, а сверх того все равно выдавал журналисту конверт. Отказались от конвертов лишь в двух редакциях - то были «Московские новости» и «Сегодня»; к сожалению, честность не помогла выжить в новой реальности ни тем, ни другим. Впрочем, тех, кто брал конверты, я тоже не осуждаю - то были святые люди, еще из советских редакций; возможно, им просто казалось, что теперь деньги, которые недавно обрели свойство исчезать, будут зарабатываться именно таким образом. Впоследствии мне объясняли, что единственным идиотом в этой истории был я: нормальный пиарщик выудил бы из конвертов как минимум половину, а еще лучше присвоил бы все - и развел бы журналистов на интерес, поскольку журналисты, что тогда, что сейчас, все же не до конца верят, что деньги должны зарабатываться именно так.

Через несколько месяцев руководители «Гермес-Финанса» скрылись от правосудия в Праге. В рекламных блоках на ТВ появились стиральные порошки и зубная паста. Мои однокурсники покупали аэропорт «Домодедово», придумывали страховые схемы, позволяющие уйти от налогов, приобретали хлебокомбинаты, налаживали фармацевтическое производство в Китае. Каждому в конце концов воздалось по вере его: если процесс исчезновения денег в никуда знаком всякому, то чудо их появления из ниоткуда - лишь тем, кто настроил свое сознание на нужную волну, превратил его в экселевскую таблицу, где непрерывно ведется учет дебета-кредита; чтобы обладать деньгами, нужно их доставать, добывать, рыскать по городу в поисках.

Недавно мне рассказали про знакомого, который в 99-м, на самом дне предыдущего кризиса, купил на приличную сумму акций «Сбербанка»; с тех пор они подорожали в 250 раз, надеюсь, знакомый успел выйти в кэш. Но что толку завидовать, если в 99-м он думал об акциях «Сбербанка» - а я в лучшем случае о новой пластинке «Мумий Тролля»?

Автор - редакционный директор журнала «Афиша».

Дмитрий Данилов Вразнос

Моя торговля

У меня в жизни был один интересный период. В этот период мой стандартный рабочий день выглядел так. Я вставал часов в пять утра, брал две большие пустые сумки - черную спортивную, через плечо, и красно-синюю «челночную», с ручками, ехал на чайный склад, расположенный у метро «Сухаревская», там наполнял свои сумки картонными пачками и жестяными банками с чаем и ехал этот чай продавать. Торговля обычно производилась мной в отдаленных подмосковных городах и городках (ближнее Подмосковье, не говоря уже о Москве, было оккупировано торговцами, пришедшими в этот бизнес раньше). Процесс заключался в методичном обходе тамошних контор и редких уцелевших предприятий (дело было в середине 90-х) и озвучивании коммерческого предложения. Здравствуйте, чай цейлонский, индийский, китайский, черный, зеленый, очень хороший чай, в магазинах такой не продается, элитные сорта, недорого. Примерно каждое третье предложение встречало благосклонную реакцию - чай, какой у вас чай, ну-ка, давайте, вот тут ставьте, вот тут на столе, это что, зеленый, почем он у вас, и так далее, и обычно эти «презентации» заканчивались некоторым количеством продаж. Потом я возвращался в Москву, сдавал на складе нераспроданный товар (довольно часто возвращать было нечего), отчитывался по накладной и привозил домой примерно сто двадцать - сто пятьдесят тогдашних тысяч тогдашних рублей. Это было примерно двадцать пять - тридцать тогдашних долларов.

Стоит ли говорить, что раньше мне и в кошмарном сне не могло присниться, что я буду бродячим торговцем-офеней, мешочником, впаривателем товара населению. А вот, поди ж ты, пришлось. Сработало правило не зарекаться от сумы - в данном случае не от нищенской сумы, а от спортивной черной сумки, наполненной пачками чая, правда, обе эти сумы - дальние родственницы. Все было очень банально: информационное агентство, в котором я работал, закрылось, поиски работы затянулись, в семье стало элементарно нечего есть, здравствуй, сума, зря я от тебя зарекался.

Будем называть вещи своими именами: профессия бродячего торговца - ужасная, жалкая, презираемая, ничтожная. На ней лежит несмываемая черная печать глубочайшего неудачничества. Кроме того, она очень тяжелая - и физически, и, так сказать, психически. Если человек хочет понять, что такое быть гонимым, ему надо денек-другой поторговать чем-нибудь вразнос. Гонимым не в возвышенном, а в самом прямом смысле слова - человеком, которого отовсюду гонят. Даже самый успешный офеня (а я как раз был офеней довольно успешным) постоянно слышит - нет, нет, нет, нам не нужно, нет, не хотим, нет, нельзя, нам не интересно, у нас уже есть, спасибо, не надо, идите, идите, идите, идите, идите. В общем, ужас. Не ужас-ужас-ужас, конечно, а просто такой обычный, каждодневный, монотонный ужас.

И вот как-то так получилось, что я очень полюбил эту дурацкую работу. Оказалось, что в ней есть немало плюсов. По крайней мере, в моем случае они были.

Начну с самого простого и очевидного. Торговля вразнос - это способ заработать прожиточный минимум здесь и сейчас. Мы уже давно забыли дивное словосочетание из 90-х - «живые деньги». А тогда оно было очень актуально. Потому что было очень много денег мертвых. Имеются в виду всякого рода тогдашние неплатежи (еще одно чудное словцо), прежде всего, задерживаемые, иногда на целые годы, зарплаты. Это очень разные ощущения - безнадежно ждать, что, может быть, когда-нибудь начальство выплатит хотя бы часть зарплаты, в декабре грезить о половине зарплаты за июнь, - и знать, что сегодня, завтра и в любой день ты можешь взвалить на плечо свою черную суму и вернуться вечером с «живыми деньгами». Это дорогого стоит.

Но полюбил я эту работу не из-за денег - за деньги ведь не любят, по крайней мере, по-настоящему. Самый, пожалуй, кайфовый момент во всем этом - очень специфический спортивно-охотничий азарт, который охватывал меня каждый раз, когда я выходил из электрички или из автобуса в очередном подмосковном городке. Этот азарт возник, конечно, не сразу, а тогда, когда я понял, что торговать я умею, что у меня получается и что если сегодня торговля пойдет плохо, то завтра я обязательно наверстаю упущенное. Это было действительно похоже на спорт. У меня были удачные и неудачные города. Когда я ехал в удачный город (Талдом, Шатуру или, например, Егорьевск), я прикидывал, смогу ли я побить рекорд предыдущей поездки. В неудачные города (Коломну, Чехов, Ногинск) я тоже ехал в настроении игрока - интересно, опять ни фига не выйдет или на сей раз прорвет? Неудачи только подхлестывали этот азарт. А уж если начинало, как некоторые выражаются, «переть», когда побывал всего в четырех конторах и нет еще полудня, а сумки уже пустые и купюры не умещаются в кошельке, - это просто кайф, настоящий кайф, какая-то даже эйфория наступала, и, повторюсь, не из-за заработанных денег (хотя и из-за них тоже), а от ощущения победы, блистательного решения трудной задачи.

Большой отрадой были путешествия. Я объездил все Подмосковье вдоль и поперек. Я бесчисленное количество раз ездил по всем радиальным направлениям Московского железнодорожного узла и по всем автомобильным дорогам, разбегающимся из Москвы. Если я в дороге засыпал, то, проснувшись и посмотрев в окно, моментально определял, где мы едем и скоро ли до пункта назначения. Как ни странно, многократные поездки по одним и тем же маршрутам не делали эти маршруты менее интересными - даже не знаю, почему так было. У меня сложилась устойчивая сеть маршрутов, но иногда я просто так, ради развлечения, ехал куда-нибудь, где еще не был, в какой-нибудь заведомо бесперспективный в плане торговли «медвежий угол» типа Лотошино или Луховиц, просто так, ради новой поездки. И предположения о бесперспективности подтверждались далеко не всегда - приехав в первый раз в далекое Лотошино, крошечный сонный поселок в ста шестидесяти километрах от Москвы, я продал сотрудникам тамошней администрации весь свой запас чая.

В определенный момент я поймал себя на мысли, что я, пожалуй, люблю своих клиентов. Люблю - это, конечно, громко сказано, но мысль о предстоящей встрече с кем-то из моих постоянных покупателей была приятна. Я и сейчас некоторых из них помню. Улыбчивые женщины из Фонда обязательного медицинского страхования в Талдоме. Улыбчивые женщины из егорьевского Пенсионного фонда. Торговка на рынке в Орехово-Зуево. Добродушный толстый талдомский риелтор, который однажды купил у меня чая сразу долларов на сто. Деловые дядьки из дедовской таможни. Улыбчивые женщины из солнечногорской налоговой инспекции. Они радовались моим приездам, делали предварительные заказы, заранее откладывали деньги. Мне было приятно обмениваться с ними ничего не значащими, но доброжелательными репликами. Хорошо было.

Конечно, огромным плюсом была свобода. Хочешь - работаешь, не хочешь - не работаешь. Куда хочешь, туда и едешь. Хочешь - вскакиваешь в пять утра, хочешь - спишь до десяти, причем, во втором случае шансы на успех оставались. Никто над душой не стоит, никто не командует, голод - твой единственный начальник.

Наконец, я имел дело с прекрасным товаром. С аккуратными, красивыми, яркими пачками чая. С пузатыми жестяными банками чая, драконы и слоны на боках. С чудесным чаем - крупнолистовым цейлонским, жасминовым китайским, ядреным индийским. Я научился разбираться в сортах, оценивать чай по внешнему виду листочков, знал стандартную английскую упаковочную маркировку, запомнил даже названия крупных цейлонских чайных плантаций. Все-таки, торговать чаем - это не то, что мужскими носками или бактерицидным пластырем.

Это продолжалось чуть больше года, а потом я нашел хорошую редакторскую работу, вернее, она меня нашла, и чайная торговля закончилась. Я до сих пор вспоминаю этот год с ностальгией. Прекрасная, в сущности, работа.

Очень надеюсь, что мне больше никогда не придется заниматься ничем подобным.

Евгения Пищикова Темная классика

Человек с пустой бутылкой

У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова.

А. Чехов

I.

Валерий Леонов считает себя гением отблеска. Его умение находить стеклянную посуду по случайному блику, мгновенному проблеску (под всяким кустом, в самом темном лесу) известно всему бутылочному сообществу Восточного округа. Талантливейший юноша, популярный и уважаемый сборщик стеклянной тары - и надо же, чтобы жизнь всего за три последних года повернулась таким образом, что исключительное его рукомесло стало бесполезно, никому не нужно.

А было время, Леонов первым приезжал к месту бутылочной сдачи. На дворе было пять, много шесть часов утра. Валерий, празднуя конец ночной охоты, сгружал с велосипеда мешок добычи (тридцать - сорок пустых бутылок) и покупал в суточном киоске одну сигарету «Кент». Покупал, и бережно закуривал. Одна сигарета еще совсем недавно стоила один рубль. Примерно во столько же оценивалась (да и до сих пор оценивается) одна пустая пивная бутылка. Но не всякая - а только «темная классика». Или - так называемая «темная евробутылка». В пересчете же на трудозатраты эта самая одна евробутылка равняется десяти минутам поиска, полутора километрам сомнамбулического велосипедного бега по сырым дорожкам гольяновского лесопарка (очки резинкою удерживаются на постоянно склоненном челе, фонарик веревкой привязан к рулю), и под каждым кустом может блеснуть горло, бок или дно искомого сосуда.

Разве только небезызвестного передвижника Куинджи наш Валерий соглашался считать равным себе знатоком светового преломления. Блики жести, упаковочной бумаги, целлофана, битого стекла, фольги, скомканного газетно-журнального глянца - все особенности мгновенного электрического взрыва цвета и света знакомы Валерию и изучены им; но только на бутылки он научился реагировать, только и именно бутылки находит (вернее - находил) с исключительной сноровкой.

К тому же Валерьян большой знаток парковой инфраструктуры. Садовая архитектура лесопарка «Лосиный остров» груба, но функциональна; и кто лучше Валерия знает про низкую гигиену любовного падения новогиреевских и гольяновских девушек? Пылкое свидание в беседке; несколько пивных бутылок в остатке - достойная добыча…

Валерий Леонов - один из легендарных батлхантеров (поисковиков пустых бутылок) Москвы. Было же их в Москве неистовое множество. Чего стоит один знаменитый Градусник (Пушкинская площадь), а еще была Директор (Чистопрудный бульвар) - эта дама звенела на всю столицу. Звенела - пустой посудой. Или гремела. Или била склянки - что-то вроде этого. Никогда я не думала, что буду петь прощальную песню еще и этой профессии, да вот пришлось. Мы, так сказать, присутствовали при ее (профессии) рождении, мы и провожаем ее в небытие. Выйди вечером, молодой друг, юный читатель, на Чистопрудный бульвар - что ты увидишь своими свежими очами? Груду никому не интересной пустой стеклянной посуды увидишь ты. Ну, еще увидишь группу готов - так и хочется поставить ударение на втором слоге, и обнаружить вместо крашеных в «густое черное», обряженных в тюль девиц (кустарный макияж, дешевое кружево, синтетический бархат) прелестных пионерок. Ан нет - готы так готы.

Но если бы, юный друг, ты был более обычного наблюдателен (да если б еще тешил свою наблюдательность последние два-три года), ты увидел бы Даму-Директора - очень деловитую женщину лет этак шестидесяти в офисном костюме и тапках. Это - наша знаменитая батлхантерша Ди-ди. До десяти-пятнадцати человек сборщиков посуды работали на нее в лучшее время - но разве это предел для настоящего руководителя? Умеешь организовывать себя, сумеешь организовать и других. Она и вправду была в свое время директором Перовского универмага и славилась тем, что умела особенным способом справляться с алкогольной зависимостью. День за днем наша Директор носила в сумочке аптечные склянки, в каждую из которых было налито по двадцать граммов медицинского спирта, и принимала она одну склянку каждые сорок семь минут. Время было рассчитано до секунды. Днем ли, ночью - наш Директор всегда была на посту. Всегда была собранна, деловита. Производила впечатление скупой на слова и движения величавой чиновницы. А Градусник, господа, знаменит был тем, что умел до сотой «цыферки» определять градус любого предложенного ему напитка. И не только - он был как бы врачом, дегустатором всякого бульварного застолья - речь идет, разумеется, о соразмерных этому великому бульвардье ежевечерних торжествах. Помнится, я читала у Макаренко текст о том, как беспризорники коротали вечерние часы, - разумеется, варили в общем котле все то, что попадалось им днем под руку. И был у беспризорников такой же вот «профессор» (что-то мне подсказывает, что даже после ядерного армагеддона этот тип будет востребован), который, пробуя возле всякого очага варево, произносил только два слова: «Отрава» (можно есть) или «Могила» (супчик выливали в кусты). Разумеется, знаменитый Градусник был знаменит только потому, что таким же образом спасал ту или иную компанию прекрасных, великих, деклассированных людей от неразумного употребления совсем уж скверного алкоголя. То есть спасал от смерти.

Итак - я перечислила известных мне знаменитых батлхантеров. А неизвестные-то что? «Бабушки», занимающиеся бытовым, обыденным сбором опорожненной посуды - их же и подсчитать невозможно. Что ж они?

Сотни и сотни сборщиков пустой посуды (со всем своим «рабочим» инструментом, со всеми своими знаниями и умениями) исчезают на наших глазах - целая эпоха валится в пропасть, уходит в небытие. Уходит потому, что пустые бутылки больше никому не нужны; и пунктов сдачи стеклотары в Москве почти не осталось. В самых укромных уголках принимают разве что алюминиевые банки (сорок копеек штука). Ах, эти банки - мы (старые сдатчики) ничего про жестяные банки так толком и не поняли. Ритм нового времени (музыка времени) - четкий, грамотный удар ногой, сминающий банку. Ну, например, какой-нибудь там жестяной «Клюквенный коктейль».

Всего- то три года назад никто и не верил, что бутылка может потерять свое значение, а банка хоть какое-то значение приобрести. Помню сырое лето 2005 года, МГУшный экологический лагерь, праздник, посвященный «селекционному сбору мусора». Предполагалось, что по Москве будут расставлены автоматы по сбору алюминиевых банок; мысль о том, что в автоматы кто-то безумный будет совать бутылки, никому и в голову не приходила. Бутылка была безусловной королевой помойки. По территории лагеря ходили юнцы и юницы в идиотских одеждах.

Поролоновая бутылка (картонная этикетка, жестяная крышка, размером с хорошую табуретку) бродила и пищала:

- Я пустая бутылка, денежная копилка!

А фольговая банка (вырезы для лица и рук; потный румянец, одышка) подзуживала:

- А я алюминиевая банка, не такая уж бесполезная поганка!

Да уж, знала б, насколько не бесполезная…

II.

Пустая бутылка стоит один рубль. Следовательно, человек с пустой бутылкой - он же и человек с рублем. С пустой, никому уже не нужной, бутылкой; с пустым, маленьким, никому не интересным рублем. Главное-то в чем? В том, чтобы найти в Москве пункт сбора вторсырья, где эту бутылку у нашего постылого героя примут. Берут-то далеко не везде; прямо скажем, почти что нигде и не берут. Пивоваренные заводы перешли на разлив пивка (в региональных газетах пишут: «хмельного напитка») в свои собственные, фирменные бутылки, причем каждый сезон новые: кто зиждет свои рекламные надежды на бутылке с удлиненным горлышком, кто придумал лить из стекла поллитровую бочечку, кто нафантазировал еще какие обводы. Штаты рекламных отделов пивных компаний раздуты до крайности, ребятам делать нечего. Ну, а возвратная тара стала прошедшим днем. Бутылки нынче можно сдать только на бой (на сырье для стекольных заводов) и за совсем уж малые деньги. Двадцать, много - тридцать копеек. Только самые некрупные, самые невнятные подмосковные пивные заводы (не осмеливающиеся замахнуться на собственную тару) принимают темную евробутылку. В Москве осталось (на весь город) десять приемных пунктов. Нет, серьезно - не более десяти. Бутылки никому не нужны. Какая уходит эпоха, господа. Какие люди остаются без дела! Послушайте хоть старушку Пищикову - десять лет подряд (не менее как), я напряженнейшим образом следила за делом сдачи пустых бутылок.

Тема- то яркая, интересная. Бывало, скажут -нужно написать живой репортаж! А чего ж и не написать - дело-то нехитрое.

Вот приемный пункт вторсырья. Скажем, на Амурской улице, дом 31а (теперь, кстати, по этому адресу парикмахерская).

Вот очередь людей, желающих сдать пустые бутылки. Вот журналист, наблюдающий этот простой, но, разумеется, волнующий своей бедностью, своей простотой, своей наготой обмен. Вот разговоры очередников…

Одна дама говорит другой:

- Звонит, еле языком ворочает: мне, говорит, предложение сделали. Сижу, мол, думаю.

- А ты что?

- А я ей: «Ты что, больная?». В том смысле - что тут думать?

- И что?

- Вчера опять звонит: расписываемся! Я: «Ой, хорошо, салатику поедим!» А она мне: «Извини, тебя не позову, мой жених против пьющих женщин!»

- А ты что?

- Я ей говорю: «Ты что, больная?»

Или, или… сколько разговоров можно привести, процитировать - да нужны ли они?

Однажды я просидела две недели возле стопочки пустых бутылочных ящиков - работала (некоего журнала для) приемщицей пустых бутылок.

Я думала о бытовой психологии - как быстро всякий, сидящий в неподвижности человек, становится самодеятельным психологом. Например, писательница Ольга Славникова однажды написала о том, что бутылка, разлитая по бокалам, и бутылка, выпитая из горла, различаются на каком-то вполне невнятном уровне - последняя имеет некоторую эманацию человеческого участия, некую ауру молекулярного внедрения. Что же - права Ольга Славникова - я, например, на второй день работы научилась различать «пустые» и «одушевленные» бутылки. Так же я научилась различать боязнь, стыд, тоску, пустоту тех людей (женщин, в основном, конечно, женщин), которые бутылки приносят.

Всегда было понятно, кто сам выпил свои бутылки, а кто собрал - самое интересное, что стыдились своей деятельности, своего ПОСТУПКА и те, и другие. Собирательницы всякий раз во время сдачи рассказывали мне о некоем мифическом празднике («у мужа юбилей»; «сын выпил пивка с друзьями»), и милые мои пьяницы, сдавая пустые бутылки, рисовали те же самые картины: «На работе был день рожденья»; «Выпили на службе лишнего…» Именно и только праздник является для доброй русской женщины оправданием алкогольного излишества - и только праздник на РАБОТЕ - чтобы некий неизвестный великий НАЧАЛЬНИК как бы благословил случившееся.

III.

- Сдаю сегодня две бутылки от конька «Арарат», они же ведь по пять рублей каждая?

- Так и есть, по пять.

- Начальник говорит: пью только «Арарат», вот и пришлось покупать. Мы ему: может подешевле, молдавский? Типа: «От „Квинта“?». Нет, только «Арарат». А еще у меня несколько водочных бутылок - может, возьмете? Нет? Ну, Бог с ними, это потом пили, в бухгалтерии. А мы, с начальником - коньячок. А пивные бутылки возьмете? Это уж мне охранники подложили - они, охранники, больше по пивку. Только на бой? Пивные только на бой? Что ж это у вас так некрасиво - час в очереди стояла, и вот выясняется, что пивное стекло только на бой. А баночки принимаете? Девочки у нас пьют «Казанову». Что-то розовое с ромом. На вес баночки или поштучно? Женщина, что вы тут сидите как королева, личико кривите - банки поштучно берете или на вес? Двадцать баночек у меня. Хотите так, а хотите, могу и ногами смять. Мять банки-то?

Людмила Сырникова Пятьдесят рублей в день

Путь колумнистки

Работы не стало. И совсем не стало денег. 1998 год позади, на дворе 2000-й, производство растет на девальвированном рубле, да вот только на производстве я работать не умею. Есть нечего, а семью - хоть и маленькую - кормить надо. Что я сделала? Я пожаловалась подруге. Подруга завела глаза под лоб и выпятила нижнюю губу, а потом говорит: «Есть у меня знакомые, они в Лужниках торгуют. Им нужен продавец. Пойдешь?» - «Ну, спроси», - сказала я. И она спросила. И ей ответили. Ей ответили, что приезжать надо будет к 6 утра, натягивать тентовую палатку, развешивать на веревочках подтяжки (речь о торговле китайскими подтяжками) и до 5:30 вечера продавать эти подтяжки региональным оптовикам. Оплата - 50 рублей в день, рабочий график - трижды в неделю. Я сказала: «Хорошо», и в понедельник вышла.

В 5:35 я села в метро. В вагоне были люди, которых двадцать лет назад называли в газетах передовиками производства. Раньше я думала, что при капитализме в Москве (уж, по крайней мере, в Москве) все заводы остановились и рабочий класс переквалифицировался в люмпенов. Но тут я поняла, что ошибалась: рабочий класс никуда не делся, он ехал на работу. Он был весь в сером, в дутом, в синтетическом, весь в бесформенном. Перегаром и потом не разило, запах, исходивший от рабочего класса, был иным - он напоминал запах пыли, кладовки, лежалых тряпок. Дышать нечем, нечем дышать в вагоне метро, забитом рабочим классом. Ближе к «Спортивной» социальный состав пассажиров стал меняться, причем довольно резко: появились челноки с баулами, обмотанные разноцветными турецкими и китайскими тряпками, - эти тряпки были у них на головах, на плечах, на руках, торчали из-за голенищ сапог. Лица их были красны от мороза, грязны и искажены физическими усилиями, которые они тратили на перемещение баулов. Когда поезд отошел от станции «Парк Культуры», напряжение в вагоне возросло до предела. Толкаясь локтями, все молча стали подбираться к выходу. На извилистом перегоне поезд швыряло из стороны в сторону. Когда поезд остановился и открылись двери, какой-то челнок метнул огромный баул через головы остальных прямо на перрон. Баул мягко шлепнулся на базальтовый грязный пол, хлынувшая из вагона толпа, спотыкаясь об него, попадала, но сразу же повскакала и бросилась к эскалаторам. Выбравшись из метро, я видела, как челноки бодро шагают по направлению к главной спортивной арене, подхватив свои баулы. Некоторые несли их на головах, подобно кинематографическим женщинам востока.

На рынке начинался рабочий день. Возникали одна за другой палатки, дуб? ленки развешивались на крючках, покрикивали торговцы. Мои работодатели ждали меня у киоска, торгующего шаурмой. Они были одеты так же, как и прочие челночники, - пуховики, грязная обувь, тренировочные костюмы, - но все же выглядели иначе. И вот почему. Во-первых, это была семья, клан. Муж, бывший научный работник, его жена, бывший тренер по плаванию, и сыновья-студенты 19 и 20 лет. Муж высокий и смуглый, жена приземистая и розоволицая, шесть утра, а рот до ушей, глаза смеются. Сыновья топчутся рядом, впечатления оболтусов не производят. Меня провели к месту дислокации палатки, показали, как ее разбивать, предупредив, что со следующего раза я должна это делать сама, обучили первым навыкам торговли, посвятили в специфику предмета: синие подтяжки стоят столько-то, красные столько-то, разноцветные столько-то, оптовые партии обычно бывают от стольких-то штук, скидки - от стольких-то до стольких-то процентов, Я согласно кивала и - странное дело - все запоминала, сна ни в одном глазу уже не было, утреннее солнце ослепительно светило, грязный бетон стадионных конструкций был исписан какими-то бессмысленными словами, - жить можно. Слева от меня стояли азербайджанцы с дубленками. Они улыбались мне золотыми зубами. За полчаса я выучила несколько азербайджанских слов: как будет «здравствуйте», как - «до свиданья», «мама», «папа», «брат», «сестра» и что-то еще. Азербайджанцы пили чай из пластиковых стаканчиков и ели беляши. Они несколько раз предлагали чай и беляши мне, но я отказывалась.

- Тебе же холодно, - тихим голосом говорил мне Леонид Семенович, - возьми чаю, не брезгуй. Они от чистого сердца.

Я ничего не отвечала Леониду Семеновичу, лишь улыбалась ему и немного азербайджанцам. Улыбалась и думала: «Это хорошо, это правильно, пусть они видят, что мне не чужды ни вежливость, ни приветливость, но и чувство собственного достоинства у меня не на последнем месте». В конце концов Леонид Семенович пожелал мне не замерзнуть и уехал.

А я простояла без чая и бутербродов до пяти вечера. За это время мне удалось продать довольно большую партию разноцветных подтяжек одному пожилому оптовику, который, подойдя, спросил, где Миша (так звали одного из сыновей моих работодателей) и, уходя, попросил передать привет Леониду Семеновичу. К пяти вечера явилось семейство, правда, не в полном составе (сыновей не было). Оставшийся товар подвергся переучету, тентовую палатку разобрали, прибыль подсчитали, я получила свое вознаграждение и побрела в сторону метро, думая о том, что сейчас согреюсь и наемся.

Через день все повторилось, с той лишь разницей, что я прихватила из дому термос и бутерброды с вареной колбасой. Азербайджанцы улыбались так же широко и при том ничуть не сально, оптовики бодро разбирали подтяжки, из громкоговорителей, укрепленных на мачтах освещения, неслась украинская песня «Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю». «Вот почему, - спрашивал торговец резиновыми тапочками справа от меня свою щекастую напарницу и, судя по всему, гражданскую жену, - почему украинские песни такие мелодичные, такие певучие, прям так и хочется подпевать, а русские - все грустные, а? То на сердце, бл. дь, кручина, то еще какая-нибудь х… ня». Напарница хохотала и отвечала: «Не знаю».

Наискосок от меня находилось странноватое на вид сооружение: наскоро сбитый из досок киоск, наподобие тех, в которых в советские времена торговали мороженым. За прилавком стояла женщина средних лет с крашеными хной и басмой волосами. За ее спиной была доска, по которой двигались маленькие автомобильчики, приводимые в действие электромоторами, - каждый по своей колее. Как я вскоре поняла, то был доморощенный тотализатор: люди подходили, ставили на какую-то из машинок определенную сумму - например, десять тысяч рублей - после чего женщина с крашеными хной и басмой волосами нажимала на кнопку, и начиналось соревнование. Если машинка приходила первой, игрок получал выигрыш, в несколько раз превосходивший сумму затрат. Привлеченные столь впечатляющим примером скапливались у киоска игроки, ищущие счастливого поворота судьбы. Время от времени кто-то выигрывал и бурно своему выигрышу радовался. От нечего делать (не все же азербайджанцам улыбаться) я лениво наблюдала за этим однообразным процессом, и вдруг поняла, что он еще однообразнее, чем я предполагала: выигрывают все время одни и те же люди. Ротация победителей происходит в течение дня, счастливчики по нескольку раз подходят к заветному киоску и делают ставки. А больше никто не выигрывает. Прежде чем я успела понять, что именно происходит, случилась первая жертва. Какой-то оптовик проигрался вчистую. Спустил все свои деньги, но ни одна из его машинок не пришла к финишу первой. «Да это, бля, лохотрон! Лохотрон!!!» - заорал потрясенный оптовик, лишившийся, по-видимому, всех своих оборотных средств, денег на дорогу, на еду, на сигареты. Оптовик орал громко, гораздо громче украинской песни, которая неслась над рынком из репродуктора. Дело могло получить серьезную огласку. Но не получило: к оптовику откуда-то сзади подошел крепкий молодой парень в спортивном костюме, очевидно, профессиональный спортсмен, и несколько раз ударил его под ребра. Оптовик согнулся, потом разогнулся, ему сдавили руку и повели по тропинке к выходу, даже ничего не говоря, а рассчитывая - и небезос? новательно - на его сообразительность. Через десять минут игра на деньги возобновилась.

Наблюдать, как обманывают дураков, неинтересно: запас сочувствия быстро истощается, а сюжет один и тот же, с минимумом вариаций. Я подумала, что рынок в «Лужниках» - это модель российского общества: продавцы есть, покупатели есть, мошенники есть, халявщики есть. Модель получалась редукцио? нистской. Я стала достраивать недостающие звенья и очень быстро запуталась. Потому что ни я сама, ни мои работодатели в модель не вписывались. Слишком частный случай. Но одно дело я - временно безработная, отчаянно нуждающаяся в деньгах женщина интеллигентной профессии, ведь этот рынок с его лохотронами, украинскими песнями и азербайджанскими улыбками пройдет, как страшный сон, и я вновь вернусь к своему компьютеру. И совсем другое - мои работодатели, вполне здоровые, вполне доброкачественные люди, чьи дети получают высшее образование. Странно, странно. Леонид Семенович, бывший научный работник, совершенно не вписывался в рынок - по крайней мере, в прямом смысле слова. Помню, однажды он, седой высокий смуглый человек, привез товар. Я ставила палатку. Он помогал мне. И так случилось, что я воткнула шест не совсем туда, куда следовало, залезла на чужую территорию. Из-за навеса выглянул рослый дубленочник, толкнул шест, и вся конструкция обрушилась. Я вскрикнула. Дубленочник захохотал. Соседка, гражданская жена продавца тапочек и поклонника украинской эстрады, захохотала тоже. Леонид Семенович пробурчал: «Как не стыдно», нагнулся и стал собирать железные палки и энергично втыкать их обратно в землю. Коллеги согнулись от хохота. «Чего ржешь?» - вдруг сказал Леонид Семенович робко. Смех прекратился. «По е. лу хочешь схлопотать, дед?» - спросил дубленочник. Леонид Семенович подумал с полминуты, потом сказал: «Еще раз скажешь в отношении е. ла…», не договорил и отошел.

Вскоре он уехал, а я осталась улыбаться азербайджанцам. В казино наискосок в тот день обошлось без эксцессов, возможно потому, что народу было совсем не много, день был холодный, пасмурный, стоял конец октября, звонкий голос из репродуктора метался меж облезших деревьев и казался все менее уместным. Так прошел месяц. Никакой другой работы пока не предвиделось, вставать в половине пятого утра было все нестерпимей, давка в метро превращала меня в инвалида, а золотые азербайджанские зубы были плохой заменой солнечному свету. Каким-то чудом я умудрилась не заболеть, несмотря на дожди, мокрый снег и пронизывающий ветер. Впрочем, все это сказалось на моем физическом состоянии: я стала спать на ходу, сделалась рассеянной, заторможенной и раздражительной. Вероятно, подсознательно я очень хотела избавиться поскорее от этой работы любой ценой, и тут вдруг все закончилось - в полном соответствии с популярной мещанской теорией о том, что мысль материальна.

Однажды вечером на рынок ко мне приехало все семейство - и Леонид Семенович, и его пенсионерка-спортсменка жена, и оба розовощеких сына. Они ловко разобрали палатку, сообщив, что только что ездили за новой партией товара, которая в машине лежит, выдали мне причитающийся гонорар, и один из сыновей попросил меня передать ему картонную коробку с подтяжками. Я схватила коробку. У коробки вывалилось размякшее дно, и партия разноцветных подтяжек ухнула в грязь, под ноги. Я не успела ничего сделать. Спортсменка-пенсионерка ударила меня по лицу своей сухой тренированной ладонью. «Кто ж теперь стирать-то это все будет, а?! - завопила она. - Некондиция, некондиция же! Я сто раз ведь повторяла: на рынке главное - глаза, внимательность, взаимопомощь и взаи? моподдержка! Кто ж ставит на мокрую землю картонные коробки?! Я сто раз повторяла: надо место рабочее подготовить! А?!» Она говорила что-то еще, сыновья побежали с грузом к машине, а Леонид Семенович стоял прямо напротив меня и молчал, молчал, молчал, молчал.

С тех пор прошло восемь лет, и теперь всякий раз, когда я пишу какой-нибудь текст, я старательно избегаю слов «пристрастность», «несправедливость», «подлость», а также модного слова «цинизм» и не менее модного слова «предательство». Эти слова я как могу замещаю другими - «слабость», «нерешительность», «обстоятельства», «свойства характера». Раньше какой-то внутренний цензор мой непрестанно протестовал против всех этих эвфемизмов, настаивая, что колумнист должен обладать скептическим умом и острым пером, но со временем голос этого цензора становился все тише и тише, покуда не умолк совсем. Осталась только украинская баркарола: «Чому мени, боже, ты крыла не дав, я б землю покынув та й у небо злитав».

Дмитрий Быков Канарейка в подарок

Покаянное письмо буржуазии

Правду сказать, этот текст - большая неожиданность для меня самого. Хочется не то что признаться в любви к мелкому русскому буржуа и среднему классу, в очередной раз попавшему в переплет, - но попросить у них прощения. Mea culpa, в 1998 году я порядочно злорадствовал. Написал статью «До свидания, мальчики» - про офисный планктон, по которому дефолт, казалось, нанес смертельный удар. Тогда только что вышел точно приуроченный Пелевиным к августовскому кризису «Generation П» - так там вообще было посвящение «Памяти среднего класса». И хоронил я его, надо признаться, без почестей.

Правда, они сами были виноваты. Они очень меня разозлили, и не меня одного. В России - хотя, вероятно, и во всем мире, но там хоть не так очевидна эта постоянная готовность похоронить одну половину населения ради счастья другой, - есть некоторое количество гиперактивных мальчиков и девочек, всегда первыми влетающих в помещение с криком: «Которые тут временные? Слазь!» Ясно, что их привлекают не сами инновации, но вот именно возможность гаркнуть: «Кончилось ваше время». С этой целью они неразборчиво седлают любое движение, любую идеологию, которая кажется им перспективной. При этом перспективно для них прежде всего то, что позволяет как можно быстрей самоутвердиться. В России такая быстрота обманчива, ибо они не умеют считать даже на полхода вперед - про полгода уже не говорю.

И вот в середине девяностых они ворвались и закричали, что все кончено, что пришло их время, что меня пора списывать в утиль, и всех, кто думает, как я, тоже. Они сделали ставку на дивный новый мир, а всех, кто не вписался, решительно сбрасывают с корабля. Недавно мне пришлось перечитывать несколько интервью, которые делали эти девочки и мальчики с тогдашними корифеями культуры, - интервью были крайне высокомерные, сквозь зубы, через губу: «ну да, Стругацкие с их вторичной булгаковщиной и совковым романтизмом…» - «Но Стругацкие своей могучей интуицией предчувствовали тупик обеих сверхцивилизаций…» - «О! Да вы бодриярианец!» - «Кто я?!»

Они выучили несколько слов - Лакан, лакуна, еще что-то, - освоили компьютеры, выучили, что такое рерайт и дедлайн, и окончательно уверились в своей победе над остальными согражданами. Они ничего для этой победы не сделали, просто вовремя родились и научились презирать всех, кому повезло меньше. И тут на них наехал дефолт, и у них не хватило пороху даже достойно сдуться. Они принялись писать возмущенные статьи о том, что вот, было первое свободное поколение, научилось быть гражданами мира, засыпать с негром в Ирландии, просыпаться с китайцем в Париже (как будто все это так трудно, я вас умоляю, - разве что негр храпит, а китаец брыкается?), научились выбирать вина и правильные к ним закуски, и тут беспощадный совок опять на них накатил всей массой, и придется питаться докторской колбасой. Ну, я им и написал все, что думал про них, совок и докторскую колбасу, которая была, между прочим, любимым деликатесом моего детства, да так и осталась, себя не переделаешь. Мне, главное, казалось ужасно глупым, что они опять во всем обвиняют совок, ни на секунду не догадываясь, что это им, им надо сказать спасибо за крах российского капитализма. Что это их собственный капитализм, никем им не навязанный, шатаемый ветром, сугубо виртуальный, лишенный малейшего фундамента, потому и рухнувший в одночасье, под громкие стенания о том, что теперь в Москве нигде не выпьешь настоящего бордо.

Однако тогда, если помните, все это довольно быстро восстановилось. Как-то даже способствовало промышленному росту. Короче, главная черта российского населения - на чей-то вкус ужасная, на чей-то прекрасная, - как раз его повышенная адаптивность: приспособленчество вообще-то дурная вещь, но позволить себе принципиальность могут только те люди, которые живут в более стабильных обществах. А у нас не землетрясение, так наводнение, не понос, так золотуха, и кто не будет приспосабливаться - быстро покинет этот мир для какого-нибудь лучшего. И российское население приспособилось к дефолту и, затянув пояса и прокряхтев «все-таки не девяностый!», выжило. А в девяностом они кряхтели - «все-таки не шестьдесят третий», а в шестьдесят третьем - «все-таки не сорок первый», и так далее, вплоть до монголо-татарского ига. И все эти мальчики и девочки - первая волна отечественного гламура - тоже как-то не пропали, хотя и временно понизились в статусе. Правда, им пришлось упроститься, поскольку любая адаптация предполагает в первую очередь именно упрощение; и теперь они воскресли в новом, уже не космополитическом, а патриотическом качестве. Но идеология, если честно, никогда не определяла жизнь среднего класса. Средний класс принципиально не парится, что там на дворе. Был бы жив работодатель.

И сейчас, когда этому среднему классу в очередной раз приходит конец, мне жалко его. Не потому, что я к нему принадлежу, - я ни к кому особенно не принадлежу, так оно надежней. А потому, что идущие ему на смену будут хуже, чем он, - грубей и проще; это уже наша, эксклюзивная особенность, трагедия страны, где плохое побеждается ужасным. Был противный русский модерн, Смертяшкины, игры в дэмонизм и сверхчеловечность, - но то, что пришло, оказалось хуже. Была дурная советская власть, но хоть с принципами и проектом, а пришла такая, что уже чистая энтропия и вывоз бабла. Был вывоз бабла, ужасный, конечно, но пришли серые волчки со своей суверенной программой, и накрылась даже та небольшая свобода, которую ввели, чтобы удобней было вывозить бабло. А сейчас кризис у этих волчков, и я отнюдь не убежден, что их сменит что-нибудь человекообразное. Их сменит что-нибудь уже совсем насекомое.

Ведь что такое, в сущности, буржуй? Это сквозной персонаж российской, а потом и советской литературы, и главная, определяющая его характеристика - именно принадлежность к миру уходящего, зыбкого и хрупкого. «День твой последний приходит, буржуй». Русского буржуа обязательно кто-нибудь хоронит - потому что история такая: стоит человеку достичь уровня буржуазности, то есть известной респектабельности и нормальных буржуйских годков (в диапазоне этак от 35 до 50), как парадигма резко меняется, и появляются новые люди. Новые люди - это такой специфически российский антоним к лишним. Приходят новые и говорят: вы тут лишние. К Максиму Максимычу, честному служаке, является молодой релятивист Печорин, для которого вера, царь и Отечество - в достаточной степени абстракция, чтоб не сказать звук пустой. Печорин состарился и стал Павлом Петровичем. К Павлу Петровичу приходит Базаров, за ним идут Рахметов, Лопухов, Вера Павловна бежит с проектом фаланстеры в борделе, - короче, молодые штурманы будущей бури. Некоторые из них раскаются, попробуют обуржуазиться - здрасьте, к ним торопятся марксисты: не ждали? Вы устарели, мы пойдем другим путем. Только успеют марксисты после победы революции немножко омещаниться, купить себе канареек, завести самовар - бац! Мстители из разоренных деревень, молодежь, устроившаяся в следователи: так называемый «русский реванш». Да вы все троцкисты. Да мы всех вас сейчас. Что и было исполнено - и русские буржуа, только-только обжившие дом на набережной, исчезают в небытии. Но их палачи зря радуются - недолго им блаженствовать сначала в сталинских хоромах, потом в хрущевских новостройках: их тоже отменят, только попозже, чем следовало. А дальше смена поколений пойдет уже совсем быстро: русская история, так долго томившаяся в застойном стойле, понесется вспять. Не успеют шестидесятники вкусить от побед - их сметут младореформаторы; младореформаторов - силовики; силовиков… я нечетко пока различаю контуры этого нового человека, который опять крикнет: «Которые тут временные, слазь!» Националисты надеются, что он будет националистом, либералы - что топ-менеджером западного образца (может, из бывших соратников Ходорковского, а может, и сам…). Не учитывают одного: кто бы он ни был, он придет не творить, а сметать; и кое-как научившиеся какому-никакому труду молодые и не очень молодые буржуа покажутся на его фоне такими же милыми, как местный хулиган Вася в старом сюжете из «Ералаша» на фоне новенького, выше Васи вдвое и бесцеремонней вдесятеро.

Приезжайте как-нибудь на дачу не летом, а осенью, перед снегом: грустное зрелище, ужасно я его не люблю, но надо же собрать последнюю черноплодку, самую вкусную, тронутую уже морозцем. Вам откроется дачный пейзаж, с которым вы не успели толком разобраться в августе: не выполотый конский щавель, не вырванная с корнем душица… И вот за время вашего отсутствия - особенно если сентябрь был теплый - вся эта мерзкая, ненавистная вам трава, регулярно забивающая вашу клубнику, флоксы и даже молодую смородину, успела вымахать, одеревенеть, засохнуть; и теперь, перед зимой, говорит вам всем своим видом: а есть ведь кое-что и пострашнее меня. И глядя на эту высохшую, кое-что уже понимающую траву, вы - при всей своей ненависти к огородному сорняку - испытываете к ней горячее сочувствие, потому что на вас и на нее, на вас обоих, накатывает нечто совершенно уже непобедимое.

Или, чтобы было понятнее, потому что не у всех же есть дача, а если есть, там наверняка давно работают специальные люди и выпалывают весь конский щавель или все давно заасфальтировано… Короче, я работал в одной газете, она располагалась в некоем московском учреждении, там был буфет, и мы, естественно, ходили в этот буфет. И там работала жуткая совершенно баба, лет шестидесяти, которая хоть по должности и была судомойкой, но орала на всех так, как будто она и была хозяйка этого заведения, и учреждения, и газеты. Она даже делала замечания тем, кто засиживался в буфете за разговором, когда все уже было съедено. Безобразно орала. И я ее очень не любил и старался не ходить в этот буфет.

А потом я из этой газеты ушел, и она закрылась, а мне надо было зачем-то, уж не помню, подъехать в это учреждение. И я зашел в буфет по старой памяти, из столь присущих мне ностальгических соображений, - и эта бабка кинулась ко мне с распростертыми объятиями, заставила съесть котлеты и выпить кисель, и стала рассказывать, как учреждение закрывают, и буфет закрывают, и дом сносят. «Из прежних-то и не заходит никто», - сказала она мне почти со слезами, хотя раньше нас всех терпеть не могла. И я долго не мог прийти в себя от тоски.

Дело не только в том, что всякая вещь на грани исчезновения становится благородней и милосердней (об этом хорошо было у Нагибина в дневнике - как один его друг умирал и стал выглядеть талантливым, гордым, обреченным красавцем, а потом вдруг выздоровел и превратился в прежнего пошляка). Дело в том, что буржуй по сравнению со своими истребителями - всегда довольно приличное существо. Он устоялся, устаканился, научился уважать какие-никакие моральные нормы, потому что сбережение капитала, в отличие от его приобретения, всегда требует соблюдения этих нехитрых правил. Он перестал быть яростным корсаром, завел детей, умиляется им, все такое. А тот, который придет ему на смену, никаких детей еще не завел и не собирается, ему пока больше нравится растлевать чужих; он голодный варвар, движимый похотью и завистью, он придумал себе красивый социальный лозунг насчет экспроприации экспроприаторов - и вот идет, топочет, слышен его топот чугунный по еще не открытым Памирам… Особенно двусмысленна в этой ситуации роль поэта, которому уж так надоели буржуа, что он записывает в дневнике, подобно Блоку: «Отойди от меня, буржуа, отойди от меня, Сатана!». Все его раздражает - фортепьяна, дочка, жена, канарейка… А что он тебе сделал, этот сатана? Его же очень скоро не будет! Да, он тоже, конечно, умеет приспосабливаться - все-таки русский человек, иначе не выжить, - но и приспосабливается с некоторым достоинством, успело кое-что нарасти за годы буржуазного существования, нет уже того беспредельщика, который, как у Маяковского, «даже подпевал „Марсельезу“»… Буржуа внутренне готов стать бывшим, вот в чем главная причина моей запоздалой любви к нему. Он всем своим видом как бы говорит мне, поэту: да, я тот самый символ пошлости, тот самый фармацевт, который набивался к тебе в «Бродячую собаку», а ты его обличал. Тебе не нравились фармацевты. Ты все звал грядущего гунна. Ну вот, он пришел, и мне теперь, конечно, конец, но и тебе, тебе - понял ты это?

Надо было прожить в России сорок лет, чтобы дозреть и сказать: я люблю тебя, буржуа. Я никогда не стану тобой, но тех, кто идет тебе на смену, я уже научился раскусывать за версту. И никаким разрушением уже не обольщусь. Вот давеча был у меня разговор с двумя друзьями, старшим и младшим: режиссером и писателем Марком Р. - и журналистом-горячеточечником Александром М. Пился чай с коньяком, дискутировалась статья писателя и политика Эдуарда Л. «Да здравствует кризис». И мы с журналистом Александром М. горячо поддерживали точку Эдуарда Л. Ведь столько дутого сразу рухнет, такое очищение произойдет! А умный и хитрый Марк Р. говорит нам: ребята! Ро-бя-ты! Все приличное, как известно, первым и рухнет, а все неприличное благополучно выживет, и ни один кризис тут еще не усложнил жизни, а все они ее только упрощали, в чем ничего хорошего по определению нет!

И я подумал: а ведь прав Марк. Можно, как его великий ровесник Эдуард, любимый мой поэт и прозаик, опять приветствовать грядущего гунна, но как раз топ-менеджер выплывет, а насчет Эдуарда я совсем не уверен. Ему, конечно, мало надо, и выживет он в любых условиях, но будет ли ему где печататься - не знаю. А главное - будет ли кому к нему прислушиваться? Буржуа - это пошло, нет слов, но буржуа умеет работать. Выучился как-то в последние десять лет. Он поверил, конечно, новой стабильности, и сделал это совершенно напрасно, потому что никакой стабильности нет; он принял мыльный пузырь за твердую сферу, взгромоздился на нее, поставил стул, стол, комод, двуспальную кровать, оборудовал лужайку для гольфа… Но ведь это не он виноват, что ему предложили такой капитализм. Был бы другой - он строил бы другой, а ему предложили игру без правил. Не советскую (все-таки реальную и выключенную из мирового рынка с его периодическими кризисами), не западную (держащуюся на каком-никаком законе), а вот такую, российскую, никакую, висящую в пустоте. Пока есть соизволение - есть бизнес; пока есть нефть - есть деньги. Потом в этих правилах что-то нарушилось, потому что вечных пузырей не бывает; на счастье системы, ее очередное схлопыванье совпало со всемирным кризисом, который рано или поздно - скорее рано - будет благополучно преодолен. Можно свалить на Штаты, сказать, что они всем нам подгадили - в 1998 году Кириенко с Чубайсом валили на азиатский кризис, не то бы мы, конечно, проскочили. Но ясно ведь, что у них машина нырнула в промоину, а у нас лопнул пузырь. По масштабу, происхождению и последствиям это две совершенно разные катастрофы.

Однако наши буржуа в этом не виноваты: они строили тот капитализм, который им заказывали. По-другому в современной России не бывает. И эти мальчики-девочки уже совсем не те, что в девяносто восьмом: они кое-чему научились, стали трезвее и профессиональнее, исчезла их кислая спесь, появилась некая даже договороспособность, интерес к печатной продукции… Одна такая девочка - говорят, инициатор всей этой акции с георгиевскими ленточками, - все равно написала в интернете о том, что теперь, наверное, придется отказаться от красной икры; но большинство сверстников, односреднеклассников, высмеяли ее. В девяносто восьмом превыше всего были понты - сегодня мы теряем класс профессионалов, среди которых много вполне одаренных и очень приличных людей. Вопрос, конечно, в том, насколько бесповоротно мы его теряем - и какая мера упрощения потребуется от всех этих людей, чтобы выжить. Может, все и обойдется, как десять лет назад: ведь благодаря российскому разгильдяйству мы иногда проскакиваем те повороты, на которых рациональный Запад непременно рухнул бы в бездну. Но может ведь и не обойтись, вот я, собственно, о чем. А когда такое происходит десять лет, плодородный слой выскребается быстрей, чем восстанавливается, - и вот вокруг нас уже совсем другие пейзажи…

Милый, милый средний класс, с твоими закосами под интеллектуализм, с непременной «жежешечкой», с зарплатной вилкой от трех до десяти, с заграничными каникулами, невротизированными детьми, глянцем, гламуром, работой, сводящейся к спекуляциям (тоже дело, тоже ума требует)! Я впервые в жизни смотрю на тебя с тихим умилением. Я слишком хорошо помню, какие гладкие нашенские рожи сменили тебя в начале двухтысячных и какие вертикальные лифты пришли на смену твоему невинному карьеризму. Я никогда больше не буду приветствовать грядущего гунна.

Впрочем, гунн ведь тоже со временем заведет себе канарейку.

На канарейку вся надежда.

* ЛИЦА * Екатерина Шерга Спрятанные

О пигмеях нашего бизнеса: интервью с мелким предпринимателем

Все говорят: мелкие предприниматели, мелкие предприниматели. Ото всех мы слышали про них, а сами ни разу не видели…

- Мы, как клопы, в темноте, мы призраки. В этом году я буду отмечать юбилей: десять лет в одном бизнесе. До этого работал в большой компании, мы производили промышленную упаковку. В кризисном 98 году выполняли заказ для некоего завода, я привез директору эскиз и раскрой. Поговорили. Тогда как раз я собирался уходить - надоело, образно говоря, вычерпывать воду из пробитой лодки. И директор предложил: «Давай ты будешь продавать мою продукцию». Ну я и стал продавать - скромненький, маленький, незаметный.

Все девять человек, которые со мной трудятся, - это безысходка. Полнейшая безысходка… Палыч. Когда я пригласил его работать в девяносто девятом году, это был никому не нужный пенсионер, который пытался стать фермером и в Рязанской области замутить разведение свиней. А я с его дочерью учился в университете. Он из Душанбе, физик-теоретик, вся семья оттуда бежала, когда там русскоязычным начали глотки резать. Палыч, между прочим, поработав со мной восемь лет, купил себе новую иномарочку, дочери комнатку в коммуналке сладил. Ленька, его напарник, пять лет назад откинулся с «Матросской Тишины» и вообще на фиг был никому не нужен, а сейчас больше меня продает. Изабеллу Викторовну, тещу Леньки, взяли бухгалтером. Борис, ее сын от первого брака, - у нас водитель. Потом со склада ко мне ушли кладовщики. У них зарплата маленькая, вычеты непонятные, деньги скидывают на карточку, которую можно обналичить только в трех банкоматах по Москве, еще и за обналичку своей же зарплаты с них проценты берут. Они все время спрашивали: «Ну когда ты нас к себе заберешь?»

Говорят, что всегда нужны какие-то начальные средства, бизнес-план, связи. У меня были только долги. Мы не брали никаких кредитов. Тем кормились, что поднимали с земли.

Сначала я начал окучивать строительные рынки. Распечатывал на стареньком принтере рекламные материалы, отдавал эти картинки со своими координатами. В течение года почти никакой прибыли не было, я считал удачной неделю, когда продавал двадцать единиц товара. Знаешь, есть такой эпизод в одном из шоу Бенни Хилла? Он играет пузатого богатого старикана, который, покачиваясь в кресле-качалке, говорит своему инфантильному потомку: «Сынок, я сделал свой капитал на том, что просто отминусовал посредников». Все просто: убрать посредников. Началась работа напрямую со строителями, с проектными организациями.

- Да, кстати, Сергей, а что вы продаете-то?

- Значит так, это называется «светильники промышленного, административного, складского назначения». Помнишь сказку про солдата, который заколдованные яблоки продавал? У него такая фраза была: «Я как эту Раиску увижу, так сразу блеват и кидат». Вот и я как произнес сейчас слово «светильники», так меня сразу «блеват и кидат». Я занимаюсь этим вынужденно, чтобы накормить родных и близких.

- У нашего малого бизнеса есть такое странное свойство - ему все время помогают. Эти мероприятия, направленные на спасение малого бизнеса от притеснений, сильно напоминают какие-то поиски Святого Грааля. Очень важные действия, явно имеющие сакральное значение для тех, кто этим занимается, бесконечно протяженные во времени… При том они вряд ли могут завершиться успехом, да никто того и не ждет, ибо тут главное - не победа, а участие. Все время какие-то форумы, выступления, Хакамада…

- Да никто меня не притесняет. Хочешь, чтобы тебя не прессовали, - будь невидимым, неслышимым, никому не интересным. Пойми, ты приходишь в рамках какой-то программы в инкубатор малого бизнеса, говоришь: «Я хочу открыть пекарню!» И тут тебе обламываются кредиты, льготная аренда, связи. Человек не задумывается над тем, что, взяв все это, он подписывает контракт с власть имущими. Когда по этому контракту приходит пора платить, он становится дойной коровой. Или его зачищают, освобождая территорию для выпаса более дойной коровы. Тогда он орет до крови в глотке про притеснение. А мне экономически выгодно и безопасно быть невидимкой. Я как то дерьмо в проруби, которое не тонет, но и не всплывает. Я не тону, потому что есть для этого необходимый ресурс, а не всплываю, потому что мне это не нужно. Я хорошо помню 90-е, за плечами армия и отнюдь не шоколадная, по утрам работа дворником во время учебы в университете, студенческие строяки за полярным кругом, бичи, зэки… Все это мне дало пищу для размышлений. Всегда выгоднее - не имидж крепить, а быть для власти невидимкой, пигмеем, капитаном Немо.

Под офис я себе снял двухкомнатную квартиру в Свиблово, на Енисейской улице. Жилой сектор, он в полтора раза дешевле, чем офисные помещения. И двое моих новых сотрудников прямо там живут, спят. Один - в одной комнате, другой - в соседней. Аренду я оплачиваю. Они утром встали, попили чай, оказались на рабочем месте.

- Два мужика?

- Нет. Женщина лет сорока и мальчик, институт недавно закончил. Родственники, тетка и племянник, ну, на самом деле - седьмая вода на киселе. Они - из деревни, куда я когда-то летом ездил отдыхать. Знаешь, там реально крепостничество. У них ушлый бывший агроном сначала скупил их колхоз, а потом и весь район. Система такая - перераздал кредиты направо и налево. В результате в каждом доме холодильники эти огромные, «Индезит», погребов уже ни у кого нет. Спутниковыми тарелками все облеплено, у всех интернет, по две машины в семье. А зарплаты никакие. Ольга, которая у меня сейчас занимается продажами, сказала, что последняя зарплата, которую она получила, работая на току в сезон, - 200 рублей. Это - деньгами. Остальные крохи ей выдали зерном. Это зажиточная Ростовская область, казачество, не какая-нибудь изнасилованная колхозами и обезлюженная индустриализацией Тульская губерния. Вопрос - что она там будет делать? В сентябре, когда я сказал: «Приезжай!», она через день приехала.

А ее односельчане будут батрачить до скончания жизни, чтобы отработать те холодильники. И дети их еще будут работать. Уйти невозможно, потому что тогда абсолютно все имущество отберут, и переезжать придется с мешочком личных вещей. Половина деревни, чтобы расплатиться, едет в Москву на заработки, здесь они работают в пекарнях, сторожами на стройках, живут по девять человек в вагончике-бытовке. Ко мне приехал Степан Николаевич, у которого я дом снимал, просит: «Возьми к себе моего сына! Он не пьет, не колется, красный диплом Зерноградского университета, с компьютером на ты». И теперь его сын у меня трудится, я ему на день рожденья сделал подарок - личный ноутбук: путь замастырит интернет-магазин.

Тут стоит отвлечься и заметить, что индивидуальный предприниматель, который скромен в потребностях и сдержан в тратах, платит налоги, считает каждую копейку и, если понадобится, строго спросит… - совсем не герой нашего времени. Очень редкое явление - гордость собственника. Есть гордость наемного работника. (То есть гордость собственника тоже есть, но она начинается уже с каких-то очень серьезных доходов.) Молодые преуспевающие люди, знакомясь на party, сообщают о себе: «Виктор, „Евразхолдинг“» - «Леонид, „Сосьете Женераль“». Имена тут же забываются, корпорация - нет, и спустя месяц участники будут вспоминать друг о друге: «Тот, в майке „Шевиньон“, из „Евразхолдинга“, который потом в гараже заснул». Попади в такое окружение Сергей, его персона вызвала бы легкое любопытство, возможно - сострадание, и уж точно - никакой зависти. Хотя, казалось бы, он - сам себе хозяин, а Викторы и Леониды - всего лишь наемные служащие, и каждого, если понадобится, завтра выгонят взашей. Однако же, что такое - единица? Голос единицы тоньше писка… Но если в фирму сгрудились малые…

Безопасно, приятно и как-то естественно - быть винтиком большого и счастливого коллектива. Радость корпоративных праздников. Пафосность и лицемерие, беспорядочность в тратах. Начальство, которое никоим образом не выбирают, а назначают наверху в ходе каких-то внутренних процессов, знать о которых нам не надо, да не очень-то и интересно. Вот недавно по телевизору показывали юношу лет двадцати пяти, который поучал профессиональных историков: «Мы должны принимать только те версии событий, которые рисуют нашу страну в наиболее выгодном свете». Это смешно для каждого, кто ни разу не слышал слов: «История нашей компании, согласно нашей корпоративной легенде…»

Такое впечатление, что мы боролись за одно, а напоролись совсем на другое. Эстетика нашего потребительского рая подозрительно напоминает фильм «Светлый путь». Толпы трудящихся, которые на выходные, стройными рядами, создавая чудовищные пробки, движутся в сторону «Меги», «Метро» или «Ашана», а потом оседают в «Кофе-хаусах» и «Япошках». Самые благополучные районы наших самых благополучных городов - пафосны, сияют витринами, но при этом не очень-то уютны и не очень-то удобны. У нас нет знакомого мясника, булочника, нет любимого кафе, где, как только появишься, спрашивают о здоровье супруги и кладут меню на любимый столик у окна, в то время как в Европе…

Впрочем, об этом можно размышлять бесконечно. Возвращаемся назад. Светильники, Сергей, Свиблово.

- Я в шесть встаю и к восьми отвожу ребенка в детский сад. Потом я ставлю машину у себя на Мичуринском проспекте и еду в офис в Свиблово. Общественным транспортом, естественно. Потому что я на метро буду ехать час, а на машине - два.

В нашем офисе каждый должен себя кормить, каждый, кроме бухгалтера и водителей, занимается продажами. Армейский принцип: «Лопата устает, а ты - нет». И сам я - продающий директор, как бывает играющий тренер. Я утром смотрю по компьютеру, какие заказы прошли, что оплачено, мы загружаем то, что готовы принять на стройплощадках. Водители отправляются в поля и эти светильники развозят. У нас машинки на базе девятки, каблучки эти трехкубовые, которые и в центр и везде пролезут. А если водитель не занят перевозками товаров, он садится и по всей Москве ищет строения, которые находятся на определенной стадии готовности. И в этот момент он тупо вбрасывает на объект каталог.

Я смотрю в будущее нормально. Потому что 28 тысяч каталогов разбросано по стране с нашими координатами. И если раньше я гонялся за любым клиентом и стоял перед ним в позе готовности, то теперь я уже выбираю, с кем работать, а кому отказать.

Не гоняюсь за крупными заказчиками. Крупные - это всегда прогиб по ценам, отсрочка платежа, товарные кредиты без обеспечения, да и конкуренты всегда готовы прислать налоговичков, пожарников, сэсников. Для меня естественнее руководить крошечным, разумным предприятием с человеческим лицом. И как можно быстрее освобождать свой расчетный счет в банке от денежных средств. Всю прибыль сразу загоняем на завод в качестве предоплаты, а потом я всегда могу оттуда взять товар. Это я кредитую завод, а не он меня. А завод обанкротиться не может - там слишком большой и массивный запущен маховик: два производства, множество представительств по России и за бугром, очень серьезные контракты.

Мне удалось за эти 10 лет ни разу не задержать людям зарплату. Ежеквартально я ее индексирую в соответствии с реальной инфляцией. Мне не страшен кризис.

- Еще один вопрос, совершенно из другой оперы… Ты ездишь в метро, много по городу мотаешься. Внешность у тебя очень фактурная. Тебе в кино не предлагали сниматься?

- Такое случалось, кажется, дважды. Один раз уже не помню для какого проекта, а второй - предлагали поработать в массовке для фильма про молодого Александра Невского. Играть тевтона там какого-то, пса-рыцаря.

Я ведь - немец. На какую-то часть. У меня пра-пра-пра-прадед был немцем шведского происхождения. Я даже знаю, что он умер в Москве от туберкулеза и похоронен на одном из немецких кладбищ. Его звали Генрихом. Не приемлю я генетически это российское раздолбайство.

Я хожу, как студент, в джинсах, езжу на машине, которая стоит полторы тысячи долларов. Зато моя жена не боится гулять по улицам. На одном этаже с нами некий бизнесмен живет, так у него четыре месяца подряд телохранители охраняли квартиру, днем и ночью стояли на нашей лестничной площадке, никуда не могли отлучиться и мочились в мусоропровод. А одна из крупных компаний, которая занималась тем же, примерно, что и мы, в этом году обанкротилась. Люди перестали отдавать себе отчет в том, где кончается прибыль, а где начинаются заемные средства. А мы - пигмеи, мы остались.

Книгопродавец

Букинист и антиквар Аркадий Шварцер о своем ремесле

Я занялся букинистикой в начале 70-х. Собственно, выбор моей страсти был предопределен едва ли не с рождения - букинистом, отважным и бескорыстным советским букинистом был мой отец. Он был настоящий библиоман. Книги в нашем доме (ну, то есть в нашей комнате в коммуналке) были везде - стояли, лежали, подпирали мою детскую кровать. От них в буквальном смысле некуда было деваться.

По диплому и складу личности я технарь, закончил МАТИ, что не мешало мне обожать книги. Обожал я их не только как вместилище информации и опыта, но и как «пылинки дальних стран». Мне нравилось держать их в руках и перелистывать, думать о том, какие руки держали эти корешки и сколько пар глаз читали страницы. С литературой в те времена было совсем плохо - в магазинах нельзя было купить ничего. За право почитать ту или иную книгу - старое издание либо ксерокс, люди платили посуточно. И я стал заниматься книготорговлей прежде всего для того, чтобы удовлетворять собственные потребности - а потом уже потребности других людей.

Я был книжным спекулянтом. Но спекулянт спекулянту рознь. Вот вам пример. Попадает к одному коллеге книга - «В. Аловъ. Ганцъ Кюхельгартенъ». Он покупает ее за десятку, а через неделю перепродает другому в два раза дороже. Тот, кто купил, идет в библиотеку имени Ленина и, в свою очередь, продает ее за 1 600 рублей (зарплата инженера при этом в стране - 150 р. в месяц). Почему? Да потому что это первое, едва ли не уничтоженное самим автором на корню сочинение Гоголя, изданное под псевдонимом. И Ленинка, по тогдашним правилам, обязана выкупать этот раритет за любые деньги. Вот так - один купил «какую-то старенькую книжку», сам не знает зачем, и продал ее, будто елочную игрушку. А другой, благодаря своим знаниям, понял ее реальную ценность. И мне вот интересно было быть как раз вторым. Собственно, я и картинами со временем занялся по той же причине - очень любил живопись.

Уголовный кодекс определял спекуляцию как перепродажу с целью наживы - и для того, чтобы посадить человека, надо было поймать его за руку, и зафиксировать факт получения выгоды. Вокруг были люди, которые торговали валютой, камнями, драгоценностями - и, хоть и ходили они близко, ничего общего у меня с ними не было. В самой по себе наживе не было ничего манящего - поскольку советская экономика по факту была полунатуральным обменом, сто друзей всегда были важнее ста рублей, подлинным капиталом были связи, благодаря которым можно было достать и нормальную обувь, и финскую колбасу. Факт наживы меня самого несильно интересовал - мне куда важнее было совмещать мою библиоманию с неким вызовом, который был в том, чем я занимался. Я подсел на этот драйв, и он был (и есть) для меня важнее денег. И советская власть, и советская экономика создавали идеальные условия для того, чтобы жить такой жизнью.

Однако была и оборотная сторона. Проводя, скажем, вторую половину дня у Дома книги, первую я должен был все-таки отсиживать на работе - в Госстандарте. А когда у тебя и деньги начинают водиться, и в нематериальном плане ты начинаешь жить не как все, давить на тебя начинает прежде всего твоя свобода. Жить двойной жизнью не может быть легко. Однажды я, на очередном собрании в кабинете у шефа, первый раз за много лет отчего-то стал прислушиваться к тому, что говорит этот человек. И я вдруг понял - боже, он же просто тупой дятел; если принимать всерьез все то, что он говорит, можно с ума сойти. Я стал маяться. Меня стали травить (когда ты за шесть лет меняешь шесть машин, это неизбежно). Я стал выступать с критикой, чтобы меня не уволили, - тогда была кампания против преследования за критику, но ведь для этого надо было вникать в суть этих муторных дел… Меня стали заставлять написать заявление по собственному желанию, и я написал, что увольняюсь, поскольку не могу достичь показателей плана без приписок и воровства. Такому заявлению, понятно, никто не дал бы хода. Тогда меня - это была такая изощренная форма издевательства - стали ставить на ночные дежурства. Тут я совсем соскочил с катушек и стал описывать в гроссбухе (где в графе «происшествия» годами писалось «без происшествий») нападения сначала организованных банд, а потом инопланетян. Ну, это уже была последняя капля, понятное дело.

В конце концов, я нашел себе такое место, которое вполне соответствовало моим ожиданиям. Я был поставлен на контроль сбора цветного металла на пунктах приема. За десятку в месяц мои подшефные контролировали все без меня, а я мог числиться на работе, никогда там не появляясь. И началась хорошая жизнь. Казалось бы, спекулянт о брежневских временах так отзываться не должен. Но складывалась клиентура - среди моих покупателей встречались высокопоставленные люди; обладать антикварными изданиями их обязывал не столько понт, сколько положение. Ну, а знакомства, как я уже говорил, были самым главным капиталом. Помню, один министр заказал мне библиотеку книг о русских путешественниках - и это стало для меня целой упоительной исследовательской работой. Я кинул среди коллег клич, и в моих руках оказались мемуары Крузенштерна, записки Даля, редчайшие издания Афанасия Никитина… Обращались даже служители церкви. Я доставал для семинарий и академий сочинения Бердяева, Булгакова, Леонтьева за весьма умеренную плату - понимал, что другого канала получения этих книг у них быть не может.

Среда букинистов, в отличие от смежных областей, не была полна уголовниками - среди людей моего круга никто даже в тюрьме не сидел, никто никого никогда не сдавал и не кидал. Даже Конторе мы не были нужны - было «в отрасли», как ни странно, много людей, открыто называвших себя стукачами. Но практика показывала, что с нами - в частности, со мной - они имели дело только тогда, когда им было выгодно. Ну и, к тому же, книготорговец - это же не шпион и не вредитель, пусть себе гуляет.

Забавно, что самые суровые времена для меня настали как раз в период либерализации экономики. Если в середине 80-х, когда уже была свобода, но еще было социалистическое государство, работать было даже и привольно, то к концу девятого десятилетия наступила некоторая амба. Рынок встал - то есть исчез. То есть совсем - вместе с едой из магазинов. Уже можно было быть спекулянтом и называться предпринимателем, но незачем было спекулировать и предпринимать - книги стали никому не нужны. Именно тогда мне довелось - едва ли не впервые в жизни - заняться бизнесом как таковым, чистым зарабатыванием денег: навыки есть, жить надо, вертеться - умей. Сначала, в самом зачине 90-х - занялся компьютерами. Здесь хотя бы формально мне как технарю было понятно - ну, техника, прогресс, все дела. Затем, когда первичная потребность в ЭВМ была удовлетворена - недвижимостью. И вот тут для меня начался самый что ни на есть кошмар. Когда занимаешься книгами, имеешь дело с образованными людьми или теми, которые пытаются стать образованными. Когда занимаешься недвижимостью - имеешь дело с алкашами и пустоголовыми новыми русскими, именно они населяют твой мир и снятся тебе ночами. Я знал и знаю огромное количество людей, которые могут ради выгоды есть грязь и в ней валяться. Мне же было просто худо.

Слава Богу, где-то к середине 90-х я вернулся к своим занятиям и больше от них не отступал. И тут, уже в наше время, снова возникло противоречие. В последнее время сложился и сформировался нормальный рынок - есть спрос, есть кому сделать предложение. Но что это за спрос?

Если раньше в клиентуре гегемонил высокопоставленный чиновник, желающий поднять свой уровень культуры, то теперь - тоже чиновник, только вор. Человек с принципиально другим мышлением - не богатеющий, чтобы добиться власти, а стремящийся к власти, чтобы нажить состояние. Без уголовного прошлого, но с соответствующим мышлением и вкусом. Рассматривающий покупку редкой старинной книги как инвестицию - а не как не имеющий денежного измерения капитал, который он передаст своим детям, и просящий меня, чтобы энциклопедия Брокгауза и Эфрона «выглядела поновее». Нет, есть и обратные случаи - необыкновенно образованные, удивительного интеллекта молодые люди, добившиеся успеха и закрепляющие его покупкой у меня книг или картин. Но они - исключения.

Вы можете спросить меня, почему я не владелец антикварного магазина или сети букинистических лавок. Тут дело вот в чем. Человек, продавший за двадцать рублей книгу В. Алова, за свое невежество получил прозвище Ганц Кюхельгартен. И он такой был не один - несколько кюхельгартенов, которым в 70-е было все равно, что покупать и кому продавать, в 2000-е оказались в списке Forbes. Другие - в него не попадают. А мне туда просто не надо.

Записал Алексей Крижевский

Максим Семеляк Утро завмагов

Интервью с хозяином музыкального магазина

Борис Николаевич Симонов - хозяин магазина «Трансильвания», «легенда эфира» и крупнейший знаток западной рок- и поп-музыки. В восьмидесятые годы он был председателем московского клуба филофонистов в ДК Горбунова, в девяностые вел передачу «На графских развалинах» на радио 101, в новом веке стал заведовать лучшей из местных музыкальных лавок, по ощущениям больше похожей на семейный итальянский ресторан, где нет нужды в меню, потому что и так есть все.

- Вы были главным человеком по пластинкам на Горбушке, как так получилось?

- Был конец 87 года, я сидел дома в дутой куртке, нянчил второго ребенка и думал, что п… ц мне полный, как и всем остальным.

- А что случилось в 87 году?

- К тому времени винил как таковой перестал быть престижным. И соответственно продаваемым. Все стали смотреть кино. С 81 по 87 год винил постепенно умирал, компакт-диски в стране еще практически не появились. Они, конечно, были, но разве что у дорогих зубных врачей и успешных адвокатов. К 87 году все старались заняться VHS - тем, что тогда называлось порнографией и триллерами. Как говорили мои кишиневские друзья: я ненавижу фильмы про космонавтов, ковбоев, спортсменов; то есть, те самые триллеры, хорроры, вестерны, а также Брюса Ли и его сына, который сдох, по-моему, там же, где и папа - ни за что, но за деньги. Короче, винил провис и стал забавой для выродков. И тут ребята мне сказали, что есть такое не очень засвеченное место, где продают и меняют пластинки, и за это ничего не происходит. Я надел свою дутую куртку - голубую, но с чернотцой от старости, - и погнал туда. И вижу там столы, где лежат мои собственные пластинки. А я при этом никогда ничего не продавал на улице - и брезговал, и опасался так называемых толкучек.

- А как же тогда торговали?

- Моя ориентация называлась «домосек». По телефону договаривались и на дому разбирались. Все было давно схвачено. А уж на дому я делал все так, как хотел. Примерно как теперь в «Трансильвании»

- Могу себе представить. В «Трансильвании» я, по-моему, ни разу в жизни не сумел отказаться от какой-нибудь вашей рекомендации.

- Самое поразительное, что я никому ничего не продаю, я только покупаю! Я просто поставляю людям то, что считаю нужным. Вот ты ругаешься, что накупил у меня в свое время японской эстрады и теперь не знаешь, чего с ней делать. Но я-то купил ее в десять раз больше! И я так же ей недоволен, как и ты! Но мне было интересно. Я как старый еврейский торговец радостью - все покупаю сначала для себя, а потом уже пытаюсь поделиться. И теряю я больше всего сам.

И вот я прихожу на Горбушку и начинаю шумно комментировать факт наличия пластинок, которые я годами продавал. А у меня к тому времени закончился зуд на почве современности. Последнее, что меня еще как-то интересовало - это Devo, Talking Heads, B 52? s, Visage, первые альбомы. Мне говорят: «Дядя (а это было двадцать лет назад, меня уже тогда воспринимали как старичка, типа), - то что вам нравится - Рэй Коннифф, Том Джонс - это вон в том углу, по дешевочке. Я говорю, пошли на х…, это пластинки мои. Мне говорят: поясните. Я начинаю рассказывать, откуда эти пластинки, и кто их кому в свое время продал.

- А кто там всем заправлял? Игорь Тонких?

- Ни Тонких, ни покойный Саша Ларин, ни Саша Горожанкин никакого отношения к пластинкам не имели. Все трое очень хорошие парни. Они любили музыку, но они были прогрессивными комсомольцами того времени - ну такие, знаешь, горбачевцы. А мотором были Леша «Плюха» Плюснин и Саша Тихов - на них была купля-продажа и объективная оценка винила. Всю Горбушку создали эти пять человек. Они пробили и разрешение на продажу, и место встреч. Но у них стало это немножко пробуксовывать. И вдруг появляюсь я. В своей дутой куртке. И я при этом известен. И вот Тонких ко мне присматривается, Плюха восхищается, а Саня Тихов берет и говорит: «Так. Вот он и будет этим заниматься». Меня берут за шкирку и говорят: Борис Николаевич - впрочем, тогда меня еще называли Боря - вы и будете председателем. Я говорю: «А как же демократия?» Они отвечают: изберем. И избирают. И я лет пять держу эту точку - без рэкета, без проверок, всячески противлюсь продаже одежды, самодельных пиратских VHS. Только компакт-диски и винил. Это были самые счастливые годы в моей жизни - с 87-го по 93-й. Все мои друзья оттуда - это первые и последние мои друзья. Реальные единомышленники.

- В чем конкретно заключалась ваша функция на Горбушке?

- Не пускать рэкетиров, быть в хороших отношениях с правоохранительными органами и пропивать выручку. Что мы и делали. Мое первое впечатление от Горбушки было следующим. Я подошел к молодому человеку и спросил, сколько у него стоит сингл Stray Cats. Он говорит: ну, пару джазовых пластинок. Я отхожу в сторону и интересуюсь у Плюхи, что же это за гадина, которая требует за один сингл два лонгплея? Он говорит: «Это же Жаба! Мы с ним стоим в одной очереди каждый день за детским питанием». Так мы познакомились с Жабой, в миру Константином Гурьяновым, старым новосибирским пианистом. Он мне тут же начинает рассказывать: «Я недавно приехал в Москву из Ленинграда и захотел посрать. Зашел в туалет общий и хочу уже присесть, тут ко мне подходит какой-то человек и, оглядываясь, говорит: давай посремся? И тут я понял, что здесь хорошо. Не потому что здесь собрались какие-то фекаломаны, а потому что люди обладают невероятным чувством юмора и его не скрывают. И это очень важно. Значит, мне как человеку, который уже дважды на тот момент разведен, имеет много детей и никаких долгов, есть место на земле. А какие там были граффити в туалете! „Я сосну у вас, ребятки, а девчонкам вашим пятки“».

- А чем со Stray Cats история кончилась?

- Так и не поменялся! Но дружим до сих пор. Там много народу вертелось. Егор Летов покойный захаживал.

- Ну Егор и из «Трансильвании» не вылезал.

- Да, он много покупал. В Летове было что-то очень хорошее. Он был совершенно не от мира сего - человек ни двадцатого, ни двадцать первого века. Скорее Чернышевский, Белинский, Писарев… Но вот почему же он не купил у меня группу Mugwumps? Я ему экземпляр отложил, до сих пор не продается.

- Как вам удается держать магазин в центре города, набитый напрочь некоммерческой музыкой и выживать?

- Просто это все, чем я занимаюсь. Все остальное, чем люди занимаются, мне вообще неинтересно. А я им пытаюсь помочь. Я пытаюсь донести до людей то, что они - такие же как я. Дайте денег и будьте счастливы - вот и все.

Конечно, людям сорока лет я ничего не могу сказать интересного, могу их только пожалеть. Они не виноваты в том, что они слушали столько поганой музыки. Просто на их молодость пришлось самое третьесортное диско, самый идиотический глэм-металл и самый незначительный мейнстрим. Им не повезло, но именно эти люди самые богатые. А люди, которым нравится музыка та же, что и мне, либо подохли, либо небогаты. Тебе тоже, в общем, не повезло - ты слишком молод, а значит, слишком объективен там, где вообще никаких критериев быть не должно. И наоборот - там где должны быть критерии, ты слишком пристрастен. Просто тебе не повезло с возрастом.

- Как вообще сюда попадали пластинки в советское время?

- Спортсмены, дипломаты, летчики, а также люди, о которых сейчас говорить неудобно, - то есть имеющие отношение к комитету госбезопасности. Они не подрывали могущества государства, просто зарабатывали немножко денег. В общем, все приходило, все продавалось и все записывалось. Я помню, как целый ряд палестинских студентов, в будущем довольно известные люди, привозили мне Джимми Хендрикса, Free и все прочее. Когда они с моими списками приходили в английские магазины, продавцы несколько отпадали - очевидные арабские убийцы с усами и бакенбардами требуют нечто такое, что им по определению не должно быть интересно. До сих пор у меня остались от тех палестинцев некоторые виниловые экземпляры.

- А как появилась точка в Доме книги?

- В 93 году один из виниловых королей Горбушки Паша Ерошев сказал мне, что у него есть отдел винила в Доме книги. Предложил открыть отдел компактов, привел к директрисе. А у меня уже было сумок пять этих компактов, я привез их на Калининский и пошло поехало.

- Почему вы перешли на компакты?

- Я ненавижу, когда при мне начинают идиотничать, что, мол, компакты фигня. Сами вы фигня! Мне совершенно все равно, в каком формате существует музыкальная информация. Для меня винил просто привычнее. Вдобавок я не очень хорошо вижу, поэтому мне удобнее читать рецензии на обложках виниловых пластинок. Там крупнее буквы, вот и все. А информации гораздо больше выходило в то время на компакт-дисках. И конечно, я был в восторге от того, что я могу послушать то, что хочу. Где можно было взять в то время все номерные пластинки The Searchers? Для этого нужно было иметь взаимоотношения с такими сволочами - ты же не знаешь, что это такое! На всю страну было максимум несколько десятков человек, у которых были коллекции винила. Это были не самые лучшие люди, они не больше других знали, они не были альтруистами и даже любителями музыки, просто у них все это было. И с ними было невозможно договориться о том, чтобы купить что-либо или послушать. Если человек им почему-либо становился интересен, они могли потратить время на обсуждение бог знает чего, изъясняясь при этом самым диким языком. Я вынужден был все это терпеть для того, чтобы в какой-то момент тихонечко, лишь бы не спугнуть, перейти к вопросу, а нельзя ли купить что-либо. При этом речь шла о музыке, издаваемой на Западе миллионными тиражами - речь идет о дешевой музыке, а я люблю дешевые издания, потому что их выпущено много, - но сюда доходили единицы, тем более что вкусы и потребности были другие, не западные. Здесь, как в Японии, - нужна хорошая мелодия, правильный ритм, и чтоб это было известно и под это можно было потанцевать и отдохнуть. Кроме того, здесь в массе своей отсутствовало знание иностранных языков, а вся музыка - она ведь иноязычная. Поэтому приходится, как японцам, знать хорошие мелодии и ценить их. А чтобы получить старый британский бит в нормальном варианте, приходилось общаться с людьми, которые вообще не понимали, что это такое. И вдруг появляется носитель информации, которого много и который легко можно купить на Западе и продавать здесь и слушать. Я был просто счастлив и забил на винил лет эдак на пятнадцать.

- Но вы какое-то время были в тени - по-моему, даже Плюха и Жаба в те годы были большими ньюйсмекейрами со своей «Лолитой», я уж не говорю про Троицкого. Почему так вышло? Почему про Троицкого я уже в школе в газетах читал, а ваши с Гариком Осиповым имена появились в газетах только в конце девяностых, и то потому, что это мы с товарищами их туда вписывали.

- Пойми, у нас не было желания прославиться. Я с Темой Троицким знаком больше тридцати лет. Мы были друзьями и тайными единомышленниками. Он уже тогда все прекрасно понимал. Он мне в 75 году сказал, что станет первым русским рок-журналистом и вообще звездой номер один. Все над ним в голос смеялись, потому что никто не верил ни в конец советской власти, ни в рок-журналистику, ни в первые номера. Он умный человек, обладающий высокого уровня интеллектуальной дипломатичностью, но он настоящий самоназначенец. Я как-то прихожу к Артему и вижу, что у него на стене то ли гуашью, то ли темперой написаны четыре портрета участников группы «Аквариум», как на вкладке The Beatles с «Белого альбома». Я говорю ему: «Ты обалдел эту дрянь вывешивать?» А он спокойно хмыкнул: «Боря, за этим будущее, а ты м… к». Так и получилось. Но какая разница, за чем будущее, если ты вывешиваешь фотографии какой-то самодеятельности? Причем - дома!

- А местные музыканты в «Трансильванию» ходят?

- У меня с ними нет ничего общего, кроме того, что я на них зарабатываю. Немного. Примерно раз в месяц я вижу в магазине людей, которых называют селебрити. Они покупают какие-то фильмы, компакты - иногда даже свои. Я смотрю на то, что они выбирают, слушаю, как они это комментируют (а не комментировать они не могут). И я думаю: почему вы такие глупые? Не все, конечно, Сережа Курехин был хороший парень. Я помню, как Женя Нестеров привел его с каким-то саксофонистом ко мне в гости в 79 году, у меня родители ухали в отпуск, а я как раз тогда женихался. А они приехали из Питера. А я тогда панк любил - слушали мы, помню, пластинку African Corpse. Там интро хорошее было: «Can I Hear Sister Sledge? No!» Они добронравные, вежливые спокойные люди. В Москве таких не было. Вели себя культурно, не блевали. Я не говорю, что Петя Мамонов бездарный человек, он очень талантливый, очень самобытный, индивидуальный (я-то намного проще), но то, чем он занимается, мне настолько дико и неинтересно. Мне интересно было бы с ним выпить, но я и этого не делаю, потому что у меня и так есть с кем пить. У меня совершенно другие идеалы, которые вообще никого не интересуют. Даже, в общем-то, и меня.

- А что тогда пили, в 79-м?

- Водку и коньяк. Тогда все, что хочешь было. Это же было до Афганистана, все хорошо, вокруг зелень. В компании царил какой-то звериный, но при этом совершенно равнодушный антисоветизм. Все эти ВИА и праздничные концерты - это даже хохота не вызывало. Было много непересекающихся окружностей - писатели, художники, исполнители и потребители какой-то дикой музыки. Единственное, по поводу чего никто из знакомых не переживал, - это политика. Все все знали, но плюнули и жили, как могли. Такая странная равнодушная ко всему элита. Америка воспринималась не как страна свободы, а просто как место, где можно свободно купить любые пластинки. А рай - это не что-то такое с крыльми и цитрами, а магазин, где бы продавались пластинки, которые можно купить за деньги, заработанные за один день. Вот и все. Вот почему я никуда не уехал и ничем не занимаюсь - зачем мне рай, когда он и сейчас есть? Открылся, закупил - пожалуйста, пользуйтесь.

- Любители музыки, вообще, как я успел заметить за последние лет пятнадцать, не самые здоровые люди, но вокруг «Трансильвании», конечно, всегда паслись самые феерические безумцы.

- Да, это можно столько рассказать… Вот, например, Коробочник. Знаешь, что он делал? Он зарабатывал миллионы, но если компакт-диски стояли корешками и названия на них написаны в обратную сторону, тогда он их вырезал, переворачивал хвостик и скотчем клеил обратно. Это были редчайшие дилитнейшие издания, они стоили черт знает сколько, практически инкунабулы. А он вот так с ними обходился. Это как в фильме «Большой фитиль» 63 года, не видел? Это первый фильм, который я посмотрел, вернувшись с родителями из Норвегии, в кинотеатре «Знамя», который потом стал «Иллюзионом». Там было много сюжетов, которые все редактировал и сочинил Сергей Михалков. Там был сюжет про собрания сочинений в квартире богатого семейства, где желтые томики стояли вперемежку с зелеными. Спрашивают - а почему у вас Салтыков-Щедрин стоит через один с Достоевским. А это как яичница с луком - желтый, зеленый…

Или, например, Михаил - старый нефтяник, очень хороший человек. Он в свое время наткнулся на дилановский альбом Slow Train Coming - как раз того периода, когда Дилан вдруг впал в жестокое христианство. Услышав песню «Gonna Serve Somebody», он решил, что Дилан его кумир и стал скупать вообще все, где присутствует слово Дилан. Все его версии. Ух, нажился я на нем! Я собирал ему сотни кавер-версий. Кто только Дилана не пел, по-моему, даже Гитлер с того света. Х… достанешь такую версию. Но у него, наверное, есть. Хороший человек, но с каждым годом все реже заходит. А сейчас еще кризис… Скоро, наверно, обратно понесет пластинки. Я так долго живу, столько людей уже умерло из тех, что покупали пластинки в «Трансильвании». Люди умирают, а их пластинки приносят мне обратно.

- А кто приносит-то? Гитлер с того света?

- Вдовы, кто же еще.

Олег Кашин Валентин Зорин, проповедник

В гостях у ветерана Холодной войны

I.

На прошлой неделе в эфир «Голоса России», бывшее Иновещание, на семнадцати языках (он только пишет тексты для своей авторской рубрики «Взгляд из Москвы», читают написанное профессиональные дикторы) вышел его комментарий по поводу избрания Барака Обамы президентом США. «Когда я впервые побывал в Соединенных Штатах, это 1952 год, в Нью-Йорке на скамейках Центрального парка были надписи: „Только для белых“, а теперь - пожалуйста, президентом США избран темнокожий». Он говорит - «темнокожий», но тут же уточняет, что слова «негр» в своей речи он не избегает, потому что политкорректность свидетельствует только о том, что «лицемерие и двуличие американской демократии принимает самые анекдотичные формы». Слова о лицемерии и двуличии американской демократии в разных комбинациях он произносил и писал на протяжении всей своей карьеры - а она у него такая длинная и успешная, что, рассказывая о ней, трудно не сорваться на язык советских производственных очерков: мол, в его трудовой книжке - единственная запись (о приеме на работу в Радиокомитет СССР), датированная 13 августа 1946 года. СССР давно нет, Радиокомитета тоже нет, а он как сидел, так и сидит в своем кабинете на последнем этаже радиоцентра на Пятницкой и, как и шестьдесят лет назад, обличает Америку - теми же словами, что и шестьдесят лет назад. Валентин Сергеевич Зорин, суперзвезда советского телевидения и главный советский антиамериканист.

«Антиамериканист» - неуклюжее слово, и Зорин тоже вздрагивает, когда слышит его:

- Когда в какой-то газете написали, что я антиамериканист - молодой какой-то автор, бойкий очень, - я отправил в редакцию письмо, ни строчки не написал, только фотографию в конверт вложил. На фотографии мы с президентом Никсоном стоим, обнявшись, и улыбаемся во весь рот. Стал бы президент Америки обниматься с врагом своей страны? Конечно, не стал бы.

Последний раз в Америке он был пять лет назад. Рассказывает - шел по Мэдисон-авеню, и там его догнал какой-то пожилой гражданин:

- «Послушайте, вы Зорин?» Да, говорю, Зорин. «Как здорово, что я вас встретил, знаете, когда я жил у нас, дома, - он так и сказал: „у нас, дома“! - я вас очень сильно ругал за то, что вы на Америку клевещете. Теперь я живу здесь и вас, таки-да, снова сильно ругаю - теперь за то, что вы об Америке слишком мягко рассказывали. Знал бы я, какая здесь жизнь, ни за что бы не уехал!»

Не знаю, выдумал Зорин эту встречу на Мэдисон-авеню или нет, но рассказывает он о ней с большим удовольствием. Видимо, имидж обличителя Америки (сложившийся еще черт знает когда, чуть ли не при Сталине) его всерьез тяготит.

- Самые теплые отношения у меня сохранились со многими американцами, известными и неизвестными. Из известных - и с Генри Киссинджером, и с Никсоном покойным, и с Эдвардом Кеннеди. Какой же я антиамериканист? У антиамериканистов не бывает столько друзей в Америке.

Я возражаю - американские политики могли обниматься с ним не как с хорошим парнем Зориным, а как с представителем Советского Союза, который ценен прежде всего своим статусом, а не личными качествами. Он не обижается, но машет руками:

- Вы это бросьте, представители бывают разные. Я, например, сидел в зале Генеральной ассамблеи ООН, когда Андрей Януарьевич Вышинский, тыкая пальцем в нос госсекретаря США Даллеса, кричал ему: «Вы убийца!», путая, видимо, заседание Генеральной ассамблеи и процесс над врагами народа. Стал бы с Андреем Януарьевичем кто-нибудь обниматься? Вот именно.

II.

С тем, что Зорин - друг Америки, мы, очевидно, разобрались, осталось выяснить, кем он приходился Советскому Союзу, и я осторожно спрашиваю его, не было ли в его практике каких-нибудь негласных заданий в Америке или даже в России.

- Я понимаю, о чем вы говорите, - отвечает Зорин. - Этот шлейф за мной много лет тянулся, недоброжелатели всегда говорили за моей спиной, что - ну, конечно, если он так запросто в Америку ездит, наверняка у него есть погоны. А у меня никогда не было погон, я не имел к органам никакого отношения.

У Зорина такая манера говорить (подозреваю, что в своих американских командировках он учился даже не у телекомментаторов, а у проповедников), что его очень хочется сбить, поэтому, когда он сказал, что не имел отношения к спецслужбам, я спросил - а почему?

Не сбил:

- Я сам часто об этом задумывался. Ни для кого не секрет, что органы плотно работали с журналистами-международниками, но меня они как-то обошли. Я думаю, что работников госбезопасности в те времена не устраивало, что у меня мама - еврейка. В то время это было важно.

О своем еврейском происхождении Зорин говорит как-то даже слишком торжественно: «Это было бремя, которое мне приходилось преодолевать», и я, конечно, вспоминаю популярный некогда анекдот про разговор Зорина с Киссинджером: госсекретарь спросил советского друга о его национальности, тот ответил: «Я русский», Киссинджер расхохотался: «А я американский».

- О да, мне стоило больших усилий, когда я рассказывал Генри эту историю, перевести ему соль шутки. По-моему, он так и не понял, что здесь смешного.

Вообще же еврейскую тему Зорин поводом для шуток не считает - говорит, что в СССР «существовала система государственного антисемитизма, даже несмотря на еврейскую супругу Леонида Ильича».

- Конечно, может возникнуть вопрос - а как же я в этой системе смог выжить? И я вам прямо скажу, что таких возможностей, которые у меня были в шестидесятые-семидесятые, я бы никогда не имел, если бы к этому времени не стал профессором и доктором наук. Это компенсировало недостатки пятого пункта.

Ситуация на советском телевидении времен позднего застоя, впрочем, и без Зорина выглядела парадоксально - с одной стороны, все знали, что председатель Гостелерадио СССР Сергей Лапин - антисемит, с другой - недостатка в телевизионных евреях в те годы не было.

- Да, это парадокс, - говорит Зорин, - с одной стороны Сергей Георгиевич проявлял антисемитизм, это чувствовалось, с другой - его действительно окружали одни евреи. Бывают такие сочетания, понимаете?

III.

Политобозреватель Гостелерадио СССР Валентин Зорин, впрочем, действительно мог позволить себе не нравиться своему начальнику (хотя нравился, конечно, - и вообще претензий к Сергею Лапину у Зорина нет) - принадлежность к высшей журналистской номенклатуре давала ему возможность решать свои проблемы, минуя непосредственное руководство. Программу «Девятая студия», которую вел Зорин, несколько раз закрывали - но потом быстро открывали заново. Происходило это так:

- Вот вам один пример. Существовала пропагандистская установка, что вследствие ядерной войны капитализм погибнет, а социализм останется цел. Мне она с самого начала казалась достаточно сомнительной, и когда у меня в студии были наш знаменитый медик Евгений Иванович Чазов и американский ученый, нобелевский лауреат Бернард Лаун, я спросил их, что они думают о последствиях ядерной войны. Чазов ответил афористично: «Если ядерная война случится, то радиоактивный пепел социализма ничем не будет отличаться от радиоактивного пепла капитализма». На следующий день меня вызвал к себе Михаил Андреевич Суслов, очень возмущался, говорил, что из-за нас он теперь не знает, как поддерживать моральный дух в рядах вооруженных сил - и передачу закрыли. Но Чазов, который был лейб-медиком Леонида Ильича, выбрал подходящий момент, поговорил с Брежневым, и тот распорядился «Девятую студию» в эфир вернуть.

IV.

Мне хотелось поговорить с Валентином Зориным о современной антиамериканской пропаганде и о том, как он оценивает свою роль в идеологической обработке советских граждан. Провоцировать Зорина на четкие ответы (говорю же - проповедник) чудовищно сложно. Я сказал ему, что у меня не укладывается в голове, что его карьера, начавшаяся одновременно с холодной войной, оказалась более долгой, чем сама та война.

- Я бы не согласился с вами, - говорит Зорин, - когда вы говорите о холодной войне в прошедшем времени, она идет до сих пор, сейчас - как информационная война. Когда началась война в Южной Осетии, западные телеканалы сутки молчали о том, что Грузия бомбит Цхинвал (Зорин говорит по-современному - «Цхинвал», не «Цхинвали». - О. К.). Продолжается война, разве вы не видите? А война - это когда огонь ведут с двух сторон. В нас стреляют - и мы стреляем. Я пришел, когда война уже шла - по-моему, она началась не с Фултона, а как минимум с Хиросимы. И я тоже стрелял в этой войне. Я защищал свою страну.

На разговор о Михаиле Леонтьеве и Максиме Шевченко я Зорина так и не вывел - обсуждать персоналии он отказался, зато сказал, что когда умер журналист Станислав Кондрашов, президент Путин направил его семье соболезнование, в котором назвал покойного представителем «легендарной плеяды журналистов-международников».

- А сейчас - кого можно назвать легендарной плеядой? Один автор может сегодня писать об Америке, завтра о Ближнем Востоке, послезавтра - о подводной лодке, ни в чем не разбирается, а думает только о том, как кому-нибудь угодить. Что это такое? Журналист должен разбираться в вопросе. В шестидесятые-семидесятые все советские политологи вышли из журналистской среды - и Бовин, и Арбатов, и Примаков. Сейчас такое невозможно. Сейчас - кого президент назовет легендарной плеядой?

Кстати, бумага от Владимира Путина у Валентина Зорина тоже есть - с год назад он отправил в Кремль книгу своих мемуаров и получил ответ - на листке напечатано несколько официальных строк - спасибо, мол, здоровья, успехов, - а внизу приписка от руки: «Всегда с огромным интересом и удовольствием следил за вашей работой. Практически все и всегда было блестяще и в высшей степени талантливо. Желаю успехов. Путин».

Бумага от Дмитрия Медведева у Зорина тоже есть.

V.

Хоть Зорин и не был шпионом, журналистскими обязанностями в пользу государства он несколько раз жертвовал - когда в качестве эксперта (Зорин - научный сотрудник Института США и Канады) ездил в составе делегаций на советско-американские встречи - с Алексеем Косыгиным, Леонидом Брежневым, Михаилом Горбачевым. Благодаря близости к Горбачеву, вероятно, в годы перестроечного культа Америки и борьбы с пережитками застоя Зорин никак не пострадал, и даже молодые коллеги не критиковали его антиамериканское творчество.

- Чего это молодые должны меня ругать? Они же все мои ученики, - добавляет Зорин.

Перестройка, впрочем, его все-таки коснулась - в последний ее день, девятнадцатого августа 1991 года, он навсегда перестал быть коммунистом.

- Когда я узнал, что Михаил Сергеевич изолирован в Форосе, во мне все перевернулось. Я понял, что в этой партии состоять больше не могу. И мы с Бовиным пошли и написали заявления о выходе из КПСС. Хочу обратить ваше внимание - не двадцать первого, когда все стало уже ясно, а девятнадцатого, в первый день.

Выход из КПСС для Зорина стал не только формальным отказом от партбилета.

- Революцию 1917 года я считаю крупной исторической трагедией моей страны, я бы даже запнулся на слове революция, это была не революция, это был переворот, по Бернсу - тот случай, когда мятеж закончился удачей и называется иначе. Очень скверная страница нашей истории. А вот ко всему советскому периоду у меня такого однозначного отношения нет. И вообще - нет цельного советского периода. Тот ужас, который был связан со сталинизмом - и тридцать седьмой год, и коллективизация, и непомерная цена индустриализации - это одно. А с другой стороны - Победа, Гагарин, расцвет науки. Тот же Лапин - можно о нем что угодно говорить, но это он подарил нашему народу «Иронию судьбы». Вот как бы мы без нее жили? И вообще, я хочу сказать: при советской власти был Товстоногов, был «Современник», были «Дети Арбата» и все чего хотите - а сейчас нет ни Главлита, ни агитпропа, ни новых классиков. Кого из наших с вами современников можно назвать классиком? Донцову, что ли?

VI.

К концу разговора желание сбить этого проповедника с его стройной речи овладело мной почти до истерики. Я задал неприличный вопрос - кого, Брежнева или Путина, он считает более крупным историческим деятелем.

Зорин ответил не задумываясь и, черт его подери, так же по-проповеднически:

- Брежнева, с которым я был хорошо знаком, я крупной фигурой назвать не могу. А Путин уже вошел в хорошем смысле в историю России. Сравнивать очень посредственную фигуру Брежнева с выдающимся деятелем, который к тому же еще не завершил свой путь - ну как можно их сравнивать? Несопоставимый масштаб.

Удивительно - но после этих слов моя истерика проходит. Я пытаюсь представить, как отреагировал бы Леонид Ильич на такие слова, если бы у него была возможность их услышать, и вдруг понимаю - Брежнев не обиделся бы. Обнял бы Зорина и сказал бы ему что-нибудь типа: «Да ладно тебе, Валентин, давай лучше о хоккее». Я так хорошо себе это представляю, что, когда жму Валентину Зорину на прощание руку, уже не думаю о том, что здорово все-таки было бы как-нибудь его сбить, смутить. Зачем? Ему 83 года, он воевал, он первый выпускник МГИМО и самый долгоработающий журналист страны. Он знает, как надо. Он прав.

* ГРАЖДАНСТВО * Михаил Харитонов Достаточные люди

Кому на Руси жить хорошо

Фиолетовая роза была обсыпана серебряными блестками и завернута в зеленую хрустящую пленку. Я подумал, что было бы неплохо еще вставить в розу лампочку. Маленькую такую, красную. Или желтую. Чтобы уж дойти до того градуса красоты, которая мир спасет. Мир - замухрыжчатый, кривой мир перед цветочным киоском - явно нуждался в спасении.

Леха смотрел на розу с этаким брезгливым удовольствием. В его время такая штука казалась вполне шикарной. Как и его куртка. Как тачка его - вполне себе справная по тем временам бэха. Сейчас, конечно, на фоне сплошного потока блескучих машин, плотно забивших все московские улицы, она смотрелась по-ленински: дешево и сердито.

Внутри, впрочем, было вполне ничего, только очень воняло от розы. В фиолетовый цвет ее красили какой-то едкой химической дрянью.

- Катьхин цветочек, - Леха, не отрываясь от дороги, дернул головой, обозначая розу, лежащую на заднем вместе с двумя сумками жрачки. - Она цветочки любит. Я ей сто роз подарил. Ну, тогда еще, в смысле. Хотя, - подумав, поправился он, - не сто. Не помню сколько. Все равно в багажник еле влезло, я их туда запихивал, представляешь? Вонищи-то было.

Я вздохнул, изображая понимание. «Тогда» - это было до девяноста восьмого, когда Леха крутил дела. Дела крутились через «Мосвестгидрабанк» - или как он там назывался. В девяносто восьмом мосгидра слилась вместе с лехиными деньгами. Потом он снова пытался подняться - при какой-то околомэрской конторе, что-то даже и выходило, все выходило-выходило, да и не вышло. А потом он снова сошелся со своей Катьхен и забил.

- Как там у нее дела? - поинтересовался я для порядка, делая вид, что пристегиваюсь ремнем.

- Катьхен - цыпа, - бодро доложился Леха. - У нее все ничегосики.

- Насчет наследника не думаете? - спросил я еще более для порядка. Леха был человеком правильным и такого вопроса ждал в обязательном порядке.

- Ты че, сейчас такое время, - предсказуемо затянул он обычную песню, - вообще ничего не понятно…

- Время всегда такое, - подначил я, опять же в обычной манере.

- Ага, типа в войну рожали, - хмыкнул Леха, перестраиваясь.

- Рожали, между прочим, - я покосился, наблюдая, как в правом ряду неуверенными рывками движется породистая темно-красная машина. За рулем сидела девушка типически понятной наружности.

- Мля, - выругался Леха, - смотри, какая тачила. На седьмую серию девка насосала.

Я не знал, что такое «седьмая серия» - для меня все машины были на одно лицо. Но вот насчет происхождения тачки - в этом сомневаться было сложно.

- Тую маму, - Леха ускорился, - они ж, тудыть, водить не умеют, совсем. Ты видал, че эта коза творит?

- Слушай, я не вожу, мне все это бесполезно, - начал было я, но Леху понесло. Он минут пять объяснял, что следует сделать с девушкой, с ее машиной и особенно с тем папиком, который так щедро одарил за счастье, ему причиняемое.

- Мы, - закончил он свою тираду, останавливаясь на красный, - такого бабам не позволяли. В ресторан пожрать, тряпку на жопу ей, и харэ.

- Тогда таких тряпок не было, - заметил я, пытаясь вспомнить, что носили люди в девяностые.

- Получше были, - обиделся Леха. - У меня кент элитный секонд-хэнд возил, контейнерами, там все было. Армани, Гуччи, ваще. Все оттуда одевались, ничего. У людей сейчас просто бабла стала дофигища. Я считаю, неправильно.

- Что неправильно? Бабло? - у меня в кармане задребезжал мобильник, так что я слушал вполуха.

- Что дофигища. И не ценят, - отрезал Леха, выруливая в переулок.

***

Рассуждать о жизни богатых людей - моветон, поскольку всякое рассуждение такого свойства окрашено рессентиментом. Если не того, кто рассуждает, то читательским. Во всяком случае, это предполагается.

Вышеприведенная сложносоставленная фраза - не моя. Это квинтэссенция (да-да, я тоже знаю всякие мудреные слова) рассуждений одного весьма известного французского социолога о трудностях социологической работы с представителями высших классов общества. Дескать, любое такое рассуждение будет отравлено подсознательным чувством униженности, зависти и страдания по поводу собственной неудачливости.

В России такой проблемы нет. У нас много других проблем, а вот этой нет. Отношение к богатым у нас простое и определенное.

Тут придется тормознуть. Принято считать, что наш народ - гадкий и противный - ненавидит скопом всех богатых, ибо сам быдло и коллективный нищеброд.

Это, братцы, неправда. В народном сознании богатые разделены на две части. Есть самые богатые - «приватизаторы». Это люди, которые украли. Нефть, землю, заводы-пароходы, страну в целом. Их не то чтобы даже ненавидят: постоянно испытывать ненависть - это тяжело. Просто они записаны в народное сознание именно в качестве воров. Причем, вопреки Бродскому, воров худших, чем любые кровопийцы. Есть такое воровство, которое хуже убийства - поскольку убийством, по существу, и является, причем массовым. Например, придержать хлебушек во времена неурожая. Таких при случае вешали на воротах, со вспоротым брюхом, набитым зерном. А если случая не случалось - хотя бы помнили. В тридцати поколениях. Что была такая тварь, и дети его твари, и внукам тоже лучше бы не рождаться…

Но этих мало, и они известны. Такое отношение не распространяется на тех, кто вором не считается. То есть на всех остальных богатых, даже если они очень богаты и не вполне честны. Им могут завидовать, но, в общем, понимают. «Сами бы так хотели».

Интересно еще отметить отсутствие - видимо, временное, дальше нужно смотреть - серьезных классовых различий.

В той же Франции богатые и бедные разделены культурно-исторически, это разделение существовало всегда, исключения - то есть перемещение людей из класса в класс - только утверждали сложившиеся правила. Наши богатеи - такие же, как мы, как бы они ни стремились доказать нам обратное. Ибо они вышли из тех же квартир, они учились в тех же школах, они любят селедочку с картошечкой, и у них было всего пятнадцать лет, чтобы научиться носить хорошие костюмы. Хотя какие пятнадцать, о чем это мы? Хорошие костюмы начались у нас в новом тысячелетии, не раньше. Но мы еще помним, как депутаты Госдумы щеголяли в импортных пиджаках с необрезанными ярлычками на рукавах - и в таком виде их показывали по телевизору.

Впрочем, дело не в костюмах. Настоящее классовое сознание появляется не у тех, кто выбрался из грязи в князи, а у тех, кто грязи не видел вообще. То есть в лучшем случае у детей нынешних богатеев, которые учатся в закрытых школах (или за границей), живут в особой среде (опять же, лучше - за пределами России), и с младых ногтей умеют строить прислугу и требовать идеального сервиса. Впрочем, нет: этому научатся их внуки, если останутся в России - и если с Россией больше ничего не случится. Что маловероятно.

На самом деле большую часть классово окрашенного дискурса производят отнюдь не те, кто имеет на это социально-имущественное право. Кто именно тут старается - скажем ниже, сейчас просто зафиксируем факт.

А пока посмотрим туда, куда глядеть не стоит.

***

Жизнь российского человека, занимающегося приносящими прибыль делами, опасна, трудна и противна. Люди на это идут - как и почему, отдельный разговор. Но сначала повторим: опасна, трудна и противна.

Начнем с опасности. Сейчас расстреливать людей в ресторанах перестали - хотя кое-где еще стоят металлические рамки и прочие приметы раньшего времени. Это не значит, что жить стало лучше и веселее, - но, тем не менее, деловары теперь довольно спокойно вспоминают, особенно ежели под хорошую закуску, как в девяносто каком-то году такой-то съездил за город в багажнике красного «Мерса», такому-то жену порвали во всех местах, а такому-то засунули в задницу электрическую вафельницу и приковали к батарее - «представляешь, три дня подыхал мужик, все кишки пропекло». Самый факт таких рассказок красноречив: это типичные ветеранские байки, очень узнаваемые. Сейчас так не делают - ну, почти. Опасности есть, но они другие.

Теперь насчет трудностей и противностей - это сложнее.

Экономическую систему, существующую в Российской Федерации, можно описывать долго и сложно. Можно, впрочем, этого и не делать, а сослаться на исторический опыт. Тут, главное, понять, что на что похоже - но когда поймешь, все становится очевидным. Российская экономика, подобно советской, основана на том, что в советские времена называлось блатом. По блату доставали дефицит. Только раньше дефицитом были товары и услуги, а теперь им стали деньги. Всего-то разницы. Правда, во имя этой разницы была сделана «крупнейшая геополитическая катастрофа двадцатого века», как изящно выразилось наше бывшее первое лицо, а ныне второе. Но тем не менее - суть системы осталась прежней: мы живем в экономике блата.

Чтобы просветить читателей помоложе - есть ведь у нас молодые читатели, не заставшие того времени, - сделаем краткий экскурс в советскую действительность. Оно, впрочем, и людям изрядного возраста не помешает - ощутить преемственность не лишне, ага.

Итак, советская экономика была формально «плановой». В каком-то смысле так и было - то есть существовали инстанции, которые «планировали показатели» и «собирали отчетность». Вторая была чаще всего липовой; но липой было и первое - то есть «план». Если же быть совсем точным, липой были соображения, по которым этот самый план формировался, корректировался, а главное - спрашивался. По идее - которую никто не видел - соображения должны были быть «народнохозяйственными». На самом деле и плановые цифры, и их изменения, и подводимые итоги - все было результатом длительных закулисных переговоров и соглашений между чиновниками, производственниками, всякими представителями распределяющих инстанций и tutti frutti - того же калибра, разумеется. Дальнейшее происходило примерно так же - всегда были две договаривающиеся стороны, которые взаимовыгодным образом решали, сколько чего будет производиться, сколько завезут в такой-то регион, сколько-то поступит в торговую сеть, сколько-то в такой-то магазин, и на каждом этапе кто-то что-то имел.

Простой советский человек видел лишь хвостик цепочки - людей, с которыми нужно было договариваться, чтобы получить товары и услуги. Таких людей называли спекулянтами, барыгами, доставалами, и еще дюжиной разных прозвищ - и не любили. Сильно не любили - поскольку небезосновательно считали их не благодетелями и избавителями от мук дефицита, а причиной и источником такового. То, что они были всего лишь охвостьем длинной цепочки, простой советский человек, как правило, не видел и не понимал. Он просто ненавидел барыгу, который приносил ему колбасу и штаны, за кои драл втридорога - и которому надо было еще и кланяться.

Это последнее обстоятельство доставало особенно. Держатели дефицита, помимо всего прочего, знали, что их ненавидят - но нуждаются в них. И, помимо денег, требовали к себе уважения. Уважение на их языке всегда означало унижение. Перед тетей Маней из мясного отдела еще надо было попрыгать, поговорить с ней по-человечески, уважить ее, как она это понимала, - и только после этого можно было рассчитывать на свежую печенку и мясцо без костей. Так же прыгать приходилось перед прочими дефицитчиками, придерживателями товаров и услуг - начиная от фарцовщика и кончая самогонщиком, швейцаром, даже официантом, который тоже ведь был причастен, тоже оказывал дефицитные услуги и тоже требовал мзды и поклонов. Если кто помнит дух советского ресторана той эпохи, что такое было туда попасть, и кто там чувствовал себя хозяином, а кто незваным гостем - тот поймет, о чем я толкую.

Сейчас товары и услуги дефицитом не являются. То есть являются - дешевое и хорошее у нас всегда в дефиците. Просто придерживают теперь не сам товар, а право его производить, не услугу, а право ее оказывать.

Соответственно, держателями дефицита стали чиновники, менты, прочие «властные инстанции». Они могут прихлопнуть любой бизнес, могут его отнять, могут развалить, а могут выписать ему бочку варенья из бюджетных фондов и корзину печенья в виде госзаказа. Они могут все, и жаловаться некуда, так как суд является частью системы дефицита: справедливость существует, но стоит сумасшедших бабосов и требует очень хороших завязок наверху.

Поэтому налаживание и поддержание отношений с держателями дефицита и является главным занятием российского бизнесмена. Они же составляют его главную головную боль. «Решение вопросов» чаще всего состоит в том, чтобы как-то договориться с этими - в лучшем случае попытавшись использовать их в своих интересах, в худшем - откупиться на какое-то время.

Подлость ситуации, как и раньше, состоит в том, что вся эта погань прекрасно понимает, что ее ненавидят. И требует к себе еще и уважения - читай, опять же, унижения. От шушеры в погонах и костюмах мало откупаться, перед ней надо еще и плясать, причем чем дальше, тем больше.

Помню, как мы сидели в новооткрывшемся заведении с одним моим приятелем, который торговал мотками шнура с цветными лампочками - эта штука называется, кажется, «дюралайт». Бизнес был простой - привезти мотки этой хрени и распродать магазинам на витрины. Знакомства в среде потребителей у него нужные были, времена шли простецкие, товар рвали наотлет. Тем не менее, он был мрачен и пил отнюдь не шампанское. На прямой вопрос, что за муха укусила, он стал объяснять, что на него накатилась какая-то коммунальная служба, а у него и платить нечем, и отношения не выстроены. Не помню уж, что за служба была, - но никакого видимого отношения к его бизнесу она не имела по дефиниции. Зато она могла устроить неприятности. На вопрос, что он собирается делать, товарищ ответил мрачно - «пить». И уточнил - «с ними».

Не знаю, чем тогда закончилось дело, но через год он уехал в США, оставив все попытки стать честным российским бизнесменом. Когда я спросил его о причинах отъезда, он привел их достаточно, но первой была - «не могу больше видеть этих», дальше грубо. Я его понял.

Неудивительно, что всякий российский экономический человек мечтает сам занять нишу держателя дефицита. Сейчас это называют «монополией», хотя слово это неправильное. Монополия всего лишь занимает рыночную нишу, не пуская туда других. То, что у нас называется монополией, эту самую рыночную нишу обычно убивает.

Чтобы не ходить далеко за примерами - возьмем, например, такое интеллигентное занятие, как распространение печатной продукции. Это дело держат в руках несколько сетей распространения. Деньги они получают не с покупателей, а с продавцов печатной продукции - с которых берут предоплату «или еще как-то». Что, кстати, не гарантирует присутствие этой самой печатной продукции в сколько-нибудь товарном виде в этих самых сетях. Взять на распространение и обеспечить условия продажи - это совершенно разные вещи. Книжечку или журнальчик можно положить так - а можно и этак. Как именно ее положат - «о, это зависит». В результате много чего хорошего и интересного просто не имеет шансов дойти до читателя. Особенно после того, как прибили почти все мелкие книжные магазинчики, которые так скрашивали девяностые годы.

Кстати об этом. Тут есть еще одна деталь, особенно гадкая, и, опять же, имеющая некое подобие в советских реалиях.

Советские порядки - во всяком случае, поздние - были рассчитаны на циников. Энтузиасты в систему не вписывались - точнее, застревали на самых нижних ее этажах. Люди, искренне радеющие за дело и пытающиеся принести этому самому делу какую-то пользу, обычно поднимались по иерархической лестнице очень невысоко. Зато сволота имела все шансы на карьерный рост.

Нечто подобное имеет место быть в российском государстве и в российском же бизнесе. Энтузиаст - например, человек, которому нравится его работа, который искренне хочет порадовать покупателя «офигеть каким ассортиментом», а то и произвести что-нибудь - обычно не выживает. Хороший магазин обязательно закроется, а заместо набухнет подозрительная лавка с водкой и просроченной молочкой. Ресторан, недорогой и вкусно кормящий, либо испортится за полгода, либо тоже закроется - чтобы очистить пространство для гнусной азербайджанской харчевни, хамского бара с футболом и бильярдом, или сушницы-паскушницы. И так далее: общее правило соблюдается. Энтузиаст, начинающий думать о клиенте, обречен. Зато хмырь, толкающий дрянь и от души презирающий покупателей, имеет все шансы на жирную, зажиточную жизнь.

Особенно тяжела судьба отечественного производителя, если он посягает на что-то большее, чем лесопилка или иной нехитрый промысел того же свойства.

Опять же пример из жизни. Мои знакомцы, отягощенные инженерно-физическим образованием, замыслили делать в России сотовые телефоны. Ну, не производить в России, конечно - все делается в Китае, понятно. Но хотя бы проектировать - благо, товарищи кое-что понимали в криптоалгоритмах, защите данных и так далее. Помыкавшись, они вышли на государственную силовую структуру, которая вроде бы - ну, по идее - должна была быть заинтересована в отечественной аппаратуре с определенными свойствами. Встретились, разложили бумажки, начали разговоры о государственной пользе. Представители государственной силовой структуры полыбились в усы, пообещали как-нибудь перезвонить и ушли, не заплатив по счету. Люди поняли мессидж и планы свои оставили. Сейчас, кажется, один из них работает в конторе, где торгует кругляком, а второй ушел в турагентство.

Ситуация несколько меняется, если у деловара есть, как говорят на Кавказе, спина - то есть какая-то сила, с которой решатели вопросов считаются. С представителями известных наций и особого рода меньшинств стараются не связываться - то есть не то чтобы не иметь дел, это невозможно, но соблюдать приличия. «У нас лучшие силовики и юристы, кто на нас поднимет хвост, потом жалеет», как выразился один осведомленный человек, сам представитель (тут точка).

И все же, несмотря на все вышесказанное, российский деловой человек не лишен известных добродетелей. Например, непоказного трудолюбия - потому что работать приходится действительно много. Сообразительности, потому что нетривиальных задач в наших делах хватает. Смелости, - иногда переходящей в наглость, но это все-таки лучше, чем беспомощное пускание пузырей. Наконец, крепкой печени, по понятным причинам…

А теперь поговорим о тех, кто имеет от их трудов - и говорит от их имени.

***

Кто бы ни победил, поле боя рано или поздно достанется мародерам.

Это касается и рыночных баталий. Кто бы ни выиграл, известная доля добычи достанется окружению победителей - начиная от жен и детей и кончая ляльками и секретутками.

Впрочем, к окружению богатых можно отнести и слой людей на зарплате, когда зарплата эта велика и явно не покрывается трудовыми усилиями получателей. Эта прослойка устроена сложно - туда можно отнести и специалистку по триммингу, и дизайнера интерьеров, и непонятного назначения дамочку средних лет, которая занимается в основном устройством корпоративов… Так или иначе, эта публика откусывает от пирога - хотя чаще просто сметает в рот крошки. Но и этих крошек достаточно.

Достаточно для чего, собственно?

Тут мы подходим к интересному. Выше мы уже говорили, что с классовым сознанием у нас небогато, и это обусловлено объективными причинами. Однако один источник соответствующих, простите за выражение, интенций, у нас все-таки есть - и это как раз эта самая паразитическая прослойка.

Именно эти люди гонят - устно, а то и письменно, - всю ту невыразимую мерзость, которую у нас принимают за «дискурс богатых». Что неверно. Признаться, не припомню ни одного состоятельного человека из лично знакомых, который стал бы - смог бы! - рассуждать о лузерах, быдле, нищебродах и прочем электорате. Он про него не думает - а когда думает, то без злобы и даже без чувства особенного превосходства. Нет, он не хотел бы оказаться на месте грузчика или продавца в супермаркете. Он, может быть, постарается при случае сэкономить на их зарплате или сделать еще что-то выгодное, но плохое. Но он не называет этих людей быдлом. Ему это незачем. Как и понтоваться перед ними.

Зато с каким смаком и упоением этим занимается мелкая сошка, пристроившаяся в денежное место, или дешевый говнюк, дорвавшийся до «руководства проектом». О, какие тут начинают цвести анемоны духа, как растопыривается человечек, дорвавшись до сладостной возможности ущемить ближнего.

В недавнее время эта дурь как-то особенно распространилась. В московских жральнях появилось очень много шлюховатых, которые, оттопырив пальчик, пили кофе и часами болтали по телефону, обсуждая шмотье и угарные вечерины. В метро - в часы московских пробок, когда под землю спускаются все, кому нужно куда-то доехать, - мне доводилось выслушивать разговоры о преимуществах «Азбуки вкуса» над «Глобусом Гурмэ», с обязательными выпадами в сторону жалких посетителей «Седьмых континентов». А интернет полнился понтами эффективных управленцев, демонстративно выбирающих маршрут круиза или новую машину - но куда больше времени тратящих на выражение своего фэ тем, кто не может себе позволить того и другого.

Правда, в связи с кризисом разнагличавшаяся челядь слегка привяла. Неизвестно, правда, надолго ли.

***

…Наконец, доехали.

Во дворе было сумрачно, тихо и грязно. Трудолюбивый мигрант в оранжевой куртке сидел на корточках и смотрел в никуда: отдыхал, наверное.

Мы открыли багажник и начали выгружать коробки. Они были одинаковые, картонные, тяжелые. В принципе можно было бы заносить по две, но у Лехи было давление, а я сидел на зверской диете. Поэтому заносили по одной.

Там, внутри, было тоже сумрачно, тихо - правда, почище. Ходили какие-то люди, в основном женщины. На нас они не то чтобы не обращали внимания, но не мешали. Было видно, что все заняты и у всех много работы. Работы, за которую не платят.

Я подождал Леху на улице. Он вернулся минут через десять, крутя на пальце брелок. Молча сел и принялся выбираться с неудобного места.

- Это все куда пойдет? - спросил я про коробки.

- В «Радугу», - ответил он.

Леха уже два года тусовался среди этих людей, занятых таким странным делом, как благотворительность. Он возил грузы в интернат для больных детей. Он старался делать то, что можно - и чтобы не раздражать любимую Катьхен, которая этого не одобряла.

По левой стороне уверенно рассекала желтая машина, вся состоящая из изгибов. В ней сидела девушка типически понятной наружности.

- Тую маму! - присвистнул Леха. - Ламборджини! Совсем озверели, такие тачилы соскам раздаривать. Увидишь, это все навернется. И очень скоро.

- И что? - поинтересовался я.

- И то, - Леха выкрутил руль и засмеялся. - Должна же быть какая-то справедливость.

Евгения Долгинова И вас накроет

Кризис на Каме

I.

Глава администрации Краснокамского района Владислав Дмитриевич Жуков говорит со мной, закрыв глаза. Похоже, давление - или тема такая, что белый свет не мил, а скорее всего, все вместе. 810 рабочих главного городского предприятия - целлюлозно-бумажного комбината «Кама» - стройными колоннами идут в безработицу, - и бог весть, куда дальше завернут эти колонны.

Сокращений такого масштаба не было и в самые лютые девяностые. Основная масса - женщины за сорок, предпенсионного возраста; увольняют как не лучших работников, так и профессионалов.

За каждым - семья.

Город, что называется, на нервах.

Пожар пытаются гасить заранее. Огнеборцы - городской Центр занятости, профсоюзы, администрация района и города, они еженедельно собираются на специальную трехстороннюю комиссию. Обсуждают процедуру, перебирают вакансии. Чиновники, юристы, рекрутеры, инженеры, рабочие. Скоро, наверное, понадобятся врачи и психологи.

- Но все будет по КЗОТу, по закону?

- Мы все делаем, чтобы было, - говорит Владислав Дмитриевич. - Мы стараемся.

И закрывает глаза.

II.

В те дни, когда я была в Краснокамске, хоронили Валерия Алексеевича Ермакова, бывшего начальника цеха. Бывшим он стал недели за три до смерти. В марте ему должно было исполниться 60. Рабочие рассказывают: узнав, что попадает под сокращение, разозлился - полгода пожалели! - написал заявление «по собственному», и вот - инфаркт. Василий Петрович Сингилеев, глава профкома «Камы», мрачно комментирует: от этого или не от этого, а факт есть факт.

Краснокамский ЦБК строили семь лет, и к моменту открытия в 1936 году он считался крупнейшим в Европе целлюлозно-бумажным производством. Главный лозунг - «Камбумстрой - это Магнитострой бумажной промышленности!»; под него и был выстроен город - как и все новые уральские города, детища первых пятилеток, симметричный и геометричный, с красивым центром во всем его пятиэтажном величии, здесь свои - уже обветшалые - «дома с рыцарями», точнее, с серебристыми дискоболами и дискоболками в нишах на фасаде; свои колоннады, парки и стадионы.

В 1960 году ЦБК второй раз стал ударной стройкой - открыл первую в СССР фабрику мелованных бумаг. Впрочем, сегодня разделить умиление известной советской поэтессы Татьяничевой: «Вот она лежит передо мною, белоснежной манит целиною, сделана умелыми руками мастеров-бумажников на Каме» - не получится: в последние годы камская бумага если и манила, то скорее желтизною, а если и радовала, то глаз индийских и турецких печатников. Парадокс: продукцией «Камы» брезгуют даже краснокамские газетчики - вся местная пресса выходит на соликамской бумаге. Галина Коротких, пресс-секретарь ЦБК и заодно издатель небольшой частной газеты, тоже закупает бумагу в Соликамске, за 250 километров от родного комбината.

В девяностые «Кама» была со своим народом: пережила чехарду собственников, подвергалась рейдерским набегам, банкротилась, рассыпалась в пепел и восставала из него, - пока в 2005 году не приобрела собственника по-настоящему солидного, твердо настроенного на самые позитивные перемены, на развитие и привлечение инвестиций, - собственника во всех смыслах прекрасного, но при этом вполне загадочного. «Мы имени его не знаем»: одни уверенно приписывают «Каму» Банку Москвы и «госпоже Лужковой», другие, как та же Галина Коротких, говорят, что Банк Москвы только кредитует «Инвестлеспром» - лесопромышленную холдинговую группу, в состав которой входит ЦБК, и все утверждения о владельце не более чем домыслы неграмотных журналюг; третьи же говорят, что темна вода во облацех и на свете правды нет, и не ищите, все равно не распутаете. Год назад приезжал в Краснокамск министр, и губернатор просил (просил!) директора устроить ему встречу с собственником, так что вы думаете - отказали. (Высоко сидят: ни министр им не указ, ни губернатор.)

Когда оборудование предельно изношено, продукция неконкурентоспособна, а токсические выбросы в атмосферу и Каму превышают все мыслимые ПДК в несколько раз и заставляют экологов кричать об «антропогенных изменениях» в среде - какие вопросы, радикальная реконструкция - единственный способ продлить жизнь легендарному комбинату. Руководители «Инвестлеспрома» торжественно объявили о планов громадье: создании первого в России производства легко-мелованной бумаги и, среди прочего, «новой композиции из березового и хвойного сульфатного волокна», заключили договор с финской и австрийской компаниями о поставке оборудования, стоимость контракта - 30 миллионов евро. В бизнес-плане, составленном в 2007 году, была предусмотрена постепенная ликвидация целлюлозно-варочного производства, переход на полуфабрикаты (работать на них и экологичней и значительно дешевле, чем на собственном сырье) и как следствие - сокращение от 600 до 1 000 человек. (И очень кстати - буквально осенью прошлого года уже городская прокуратура потребовала остановить варочное производство.) Рабочие напряглись, но не то чтобы до паники: сокращения - это «когда-то» и с «кем-то», не сейчас, и вообще вилами по воде, а сама же администрация декларировала волю к сохранению контингента.

Читаю газету «Камский бумажник» - ноябрь 2007 года, министр природных ресурсов Ю. Трутнев обещает рабочим ЦБК светлые инвестиционные дали и специально оговаривает: «Мы говорили с руководством предприятия о процессе увольнения и договорились, что в самое ближайшее время на совете директоров этот вопрос по возможности будет снят. Надо развивать производство и инвестировать, а не увольнять людей. Мы постараемся сделать все, чтобы сокращений на предприятии не было».

III.

Но вот 22 августа нынешнего года, выступая перед рабочими на конференции, директор ЦБК Григорий Бандовский делится печалью: убытки за полгода - 228 миллионов рублей. А что делать, если энергоносители за год подорожали на 22 процента, а химикаты - от 17 процентов до - держитесь крепче - 1 600? Тысяча шестьсот процентов - это, например, сера, в прошлом году она стоила 690 руб. за тонну, а всего через полгода - уже 12 тысяч. В итоге продукция уходила по цене, которая была на 25 процентов ниже себестоимости! Впрочем, эти убытки плановые, но если так пойдет дальше, весь проект реконструкции будет сорван, сообщил Бандовский, - и объявил о приостановке производства с сохранением 2/3 зарплаты и о том, что сокращения все-таки будут. Сколько человек, как скоро - пока не можем точно сказать.

Тогда, на собрании, люди спрашивали: куда мы теперь? кому нужны? - и Наталья Ефимовна Резухина, директор Центра занятости, отвечала: никого не бросим! Есть четыре программы, по которым можно получить новую специальность, две тысячи вакансий, даже Гознаку нужны рабочие. Спрашивали: а с городом-то что будет? Отвечали: не волнуйтесь, товарищи, логистический центр запускается, окружная дорога требует кадров, и вообще - «прогнозируется экономический рост Краснокамска».

Был август - уже веяло, но еще не ударило.

Потом- то, конечно, все беспощадно прояснилось. Сперва объявили о сокращении 238 человек, думали -обойдется этим. Не обошлось. Трудовому коллективу надлежит сократиться на 40 процентов. Экономически активному населению района - на 10 процентов.

Часть рабочих уже ушла «по соглашению сторон», в нем есть своя выгода - четыре оклада, отпускные. Часть ждет сокращения. Поименных списков, как сказал мне Сингилеев, пока еще нет, - и хотя устно все предупреждены, для кого-то увольнение станет ужасной неожиданностью.

IV.

Краснокамск живет в режиме дальнего пригорода: до Перми - 40 минут на автобусе. Собственно, близость Перми, с одной стороны, задает какой-никакой уровень жизни (средняя зарплата в городе - 10-12 тысяч, это больше, чем на севере области), с другой - вытягивает, как труба, лучшие кадры. Часть горожан считает Краснокамск окраиной пермской агломерации, другая, напротив, настаивает на городской отдельности и самости. Амбиции мегаполиса прекрасно вписываются в райцентровский уклад: в картинной галерее экспонируют Юнгхайма, в доме культуры - органный концерт, свежевыстроенный оздоровительный комплекс слепит глаза хайтековским синим стеклом, магазины изобильны и нарядны. При этом 55-тысячный Краснокамск удерживает одно из первых мест в области по количеству ВИЧ-инфицированных, на улицах чавкает непролазная грязь, бугристый асфальт режет ботинки, а на стене полулюкса единственной городской гостиницы лежит, отдохновенно раскинув холмы и пажити, удовлетворенная блондинка с черным лобком (холст, масло, багет). В шесть вечера - тьма, время ночь. «Что ж вы хотите, какие еще тротуары, - насмешливо говорит собеседница, - если за год у нас было 55 праздников? Главу города, Чечеткина, переизбрали на второй срок, он такой красивенький, дамам нравится. Одна старушка поцеловала ему руку…» - «Смутился?» - «Да нисколько! Отечески так погладил ее по голове…»

Специфика полупригорода диктует и кадровую ситуацию. Краснокамец всегда в движении, многие производства - за чертой города, в поселках, да и ездить на работу в Пермь - это нормально (а дорога, слава богу, хорошая). В основном городу требуются люди, скажем так, брутальных профессий. В районной газете читаю объявления о вакансиях. Ищут охранников, мойщиков машин, разнорабочих, машинистов башенного крана, рабочих ленточной пилорамы. Вряд ли все это пригодится «женщинам предпенсионного возраста». По данным центра занятости, больше всего запросов - на руководителей среднего звена в промышленности (начальник участка), главбухов, на пожарных, милиционеров, вышкомонтажников, машинистов экскаватора. Около полутора тысяч вакансий в распоряжении службы занятости, средняя зарплата по вакансиям 8 тысяч, - но значит ли это, что каждый из сокращенных бумажников будет трудоустроен?

«Три вакансии на каждого», - радуется заголовком «Камский бумажник». Но все не так просто. Не все предложения - внутригородские, часть относится к вахтовой работе на севере области. А у большей части сокращенных - узкий функционал. Сорокалетние, допустим, переучатся - в Центре занятости есть профессиональные курсы, но что делать тем, кому за 50-60? Но пока еще остается какая-то иллюзия выбора. Диапазон выбора неширок - между 7 и 9 тысячами, между специальностью, хоть сколько-нибудь близкой к прежней, и совсем новым ремеслом, между работой в городе и работой за городом. Но к январю-февралю - когда большая часть сокращенных последний раз пройдет через проходную - может статься, не будет и этого небольшого люфта.

Андрей Иванович Винц, заместитель директора Центра занятости, говорит: часть вакансий быстро отзывают. Например, Нытвенский фанерный завод запросил работников - а сейчас забрал обратно. Вчера есть, сегодня нет. Все сжимаются, урезают себя, начинают судорожно экономить. Часть окрестных предприятий перешла на сокращенную рабочую неделю - до бумажников ли…

- Люди получали по десять, - сейчас им предлагают восемь, семь. Зовут к себе «Пермские моторы» - жители Перми не идут, у них-то другие представления о средней зарплате, вот и наши тоже говорят: мало денег. Мало, конечно. Но ведь может и так случиться, что и этих вакансий скоро не будет, их займут пермские!

Еще десять лет назад сотрудники краснокамской службы занятости развешивали на столах муку и сахар, считали поштучно кафельную плитку и рулоны обоев: это и было пособие по безработице, в провинции торжествовало натуральное хозяйство. Тогда фонд помощи формировался из отчислений предприятий, они и выдавали налоги «бартером». Сейчас, конечно, совсем не то, финансирование - из федерального бюджета, и центр может позволить себе и скромный, но опрятный ремонт, и, например, плазменный телевизор, - те же «Пермские моторы» собираются проводить презентацию для соискателей, показывать фильм о своем предприятии. Вообще же краснокамский центр, как говорят, - сильная структура, руководят им два гуманитария - юрист и историк, психологи консультируют, только за 10 месяцев этого года трудоустроили 3 360 человек. На специалистов-то центра можно рассчитывать, но вот рассчитывать на то, что ситуация хотя бы не ухудшится - нельзя. Уже сейчас уровень регистрируемой безработицы в городе выше среднероссийского (1, 8 %), а прогнозируют три процента. Не надо, наверное, говорить, что это только открытая безработица, скрытая - на порядок выше.

V.

«Вы только фамилию не называйте - я теперь один кормилец в семье», - просит она. Не называю. Так же говорят и многие из сокращенных (формально - уволившихся «по соглашению сторон»), - у кого-то муж остался, у кого-то сын. Не то чтобы боятся репрессий, но лучше не рисковать - все зыбко и неопределенно, сегодня 800, завтра еще 500. Оставшимся обещали повышение зарплаты, под это готовы отдать 30 процентов высвобожденных средств.

Главное, в чем убеждают: под сокращение пошел не только «балласт», неизбежный на любом предприятии, и не только варщицы целлюлозы, чей труд перестал быть необходимостью, но и квалифицированные работники. Сокращен, к примеру, еще один начальник цеха - стаж 25 лет, высшее образование по специальности (а получал, кстати, всего 15 тысяч). В. Д. Жуков, глава районной администрации тоже говорил: не только малоквалифицированные люди уходят, но и, к сожалению, хорошие работники.

Вот Татьяна Кленова, контролер ОТК - тоже с высшим, по диплому - инженер-технолог бумагоделательной промышленности. Правда, много лет не работала по специальности, на ЦБК пришла всего три года назад, получала всего шесть тысяч. С тоской говорит о прекрасном коллективе, о том, что атмосфера на комбинате была какая-то на удивление теплая, не давящая, - и пусть получала она всего шесть тысяч (при прожиточном минимуме в Пермском крае - 5 360 р.), но атмосфера!

Целый веер вакансий предложили Татьяне Николаевне в Центре занятости - и на Гознаке, и в комитете по охране окружающей среды, и в городском водоканале. Но она звонит - все, уже ушло, отозвали. Сорок восемь лет. Интеллигентная женщина. Куда ей - в машинисты, в охранники?

VI.

ЦБК - это не только фундамент города, но и его миф, легенда. Здесь дети и внуки первостроителей, династии, для которых все этапы развития комбината - как вехи личной жизни. Управление комбината - в прекрасно обветшалом конструктивистском здании - памятник, памятник! - поднимаясь по лестнице в широком полукруглом эркере, уставленном цветами, думаю, как остро многим будет не хватать этого вида, и этого воздуха, и этой причастности к большой легенде. Прагматика модернизации понятна, в ней нет места сантиментам, но тех, для кого завод был и главной средой обитания, и жизнью, это утешает совсем мало.

Загадываю для себя: как все пойдет на «Каме» - так пойдет и по всей стране. В Краснокамске сейчас, в прямом режиме, создается некоторый очень важный опыт проживания кризисной неизбежности. Секвестр не может кончиться удачей, - но если кризисный триумвират сумеет хотя бы обеспечить решение ситуации по КЗОТу, а не по понятиям, как это принято в отечественной капиталистической реальности, если увольнение рабочих не превратится в мучительную эпопею с выбиванием всех положенных выплат, судами и голодовками, - это будет уже очень много. Прецедентов цивилизованного, юридически безупречного разрешения катастроф такого масштаба у нас совсем немного, а случаев, когда главы предприятий, города и службы занятости сумели бы так оперативно скооперироваться и взять дело на плотный контроль, я и припомнить не могу. Все это, конечно, не отменяет трагедию, - но, по крайней мере, не обостряет ее, не доводит до социального негодования.

Пока не подано ни одного заявления в трудовую инспекцию. Но ближайший вопрос - выход собственника на контакт с теми, чьи судьбы так резко и радикально меняются - или ломаются - в эти дни. Это, если угодно, морально необходимый жест, акт последнего административного приличия. Менеджменту люди не то чтобы совсем не верят, но знают, что последнее слово все-таки не за ним; они ждут «самого главного», который пообещал бы им - все будет так, как положено, вас не обманут, вам помогут. Пока они его не услышали - и оттого слезы, тревога, паника, и женщина жадно спрашивает: «А няней в Москве можно устроиться? Без денег, а? За еду и кровать?»

VII.

…Самолет задерживают; в зале ожидания немолодой кашемировый человек заводит разговор о ценах на недвижимость - не падают, сволочи! Пытается острить: «Все мрачней и ниже тучи опускаются над Камой…» Вяло обсуждаем дежурное - что почем, на сколько процентов и как скоро обрушится к такой-то матери. Смотрит в черное стекло, улыбается: «Дан приказ ему на запад. Ничего, месяц-другой - и вас накроет…» - и в голосе его слышна тихая, злорадная надежда.

Олег Кашин Здесь все не так однозначно

Как азербайджанская семья засудила русскую учительницу

I.

9 октября мировой суд судебного участка № 215 Ломоносовского района г. Москвы признал учительницу музыки Светлану Валерьевну Гоголевскую виновной по статьям 116 часть 1 (унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме) и 130 часть 1 (совершение насильственных действий, причинивших физическую боль) УК РФ. В роли потерпевшего в суде выступал ученик девятого (на момент, когда все случилось - восьмого) класса московской школы номер 1264 Камран Тагиев. Судья Рябикина Екатерина Викторовна присудила учительнице Гоголевской 4 тысячи рублей штрафа плюс тысячу рублей компенсации за моральный ущерб потерпевшему.

И это все, что мы достоверно знаем об этой истории.

II.

Статья в «Комсомольской правде» по этому поводу называлась длинно: «Конфликт в московской школе: учительница попала под суд из-за „неправильной“ оценки. А ее сыну отомстили кулаками». Собственно, из «Комсомольской правды» все, и я в том числе, узнали о том, что есть такая Светлана Валерьевна и есть азербайджанская семья, с которой у Светланы Валерьевны вышел конфликт, завершившийся решением суда и штрафом. В «Комсомольской правде» со слов Светланы Валерьевны написали, что все началось в тот день, когда учительница поставила четверку младшей сестре кавказского мальчика, и за это ее брат - будущий потерпевший, - избил сына Светланы Валерьевны Сашу, с которым учился в одном классе. Сашу увезли на «скорой». Это было в конце мая; с нового учебного года учительница поменяла место работы, а ее сын - место учебы. И тогда же, когда казалось, что история окончена, Светлана Валерьевна получила повестку в суд, который, как мы уже знаем, закончился тем, что ее признали виновной.

Имена героев в газетной статье были изменены, но для того и существует гражданское общество - уже через сутки после публикации каждый, кому это было интересно, мог узнать из блогов настоящее имя, фамилию, адрес и телефон членов этой азербайджанской семьи. Кто-то публиковал эту информацию, словно стесняясь: «Надо сходить проверить, а то вдруг ошибка», кто-то прямо писал: «Вот телефон, звоните, травите». Когда кого-то травят - это всегда плохо, поэтому должен признаться, я шел к Тагиевым (как раз по тому адресу, который распространяется в интернете; часть работы активисты сделали за меня, спасибо им), очень надеясь, что мне удастся узнать от них что-нибудь, что противоречит легенде, которая (это вообще увлекательное занятие - наблюдать за рождением легенды в режиме реального времени) коллективными усилиями журналистки «Комсомольской правды» и блоггеров сформировалась в течение нескольких дней, прошедших после публикации. Ну да, я понимаю, что заведомая необъективность - это не то качество, которым стоит хвастаться, но, мне кажется, так будет честнее, чем делать вид, что ты беспристрастен. Я действительно шел к Тагиевым, чтобы их защитить.

Потому что защищать надо всех, кого травят.

III.

У Тагиевых - двухкомнатная (и, вероятно, стоит упомянуть и об этом, достаточно бедно обставленная) квартира на втором этаже хрущевской пятиэтажки по улице Новаторов. Отец - Шукюр Азизович, 45 лет, родился в Бакинской области, в Москве живет с 1981 года, когда приехал поступать в Плехановский институт, по окончании которого остался здесь жить. Работает гендиректором (наемным, владелец у компании другой) ООО «Экватор» - в компании шесть работников, производят кованые изделия. Жена Шукюра, мать Камрана - Наза Рустамовна, уроженка Баку, кандидат геолого-минералогических наук. Дети - Тирана, учится в шестом классе, Камран - в девятом. Оба родились в Москве.

IV.

В изложении Камрана и Шукюра история выглядела так. Сын Светланы Валерьевны Саша учился вместе с Камраном с первого класса. Во втором классе заболел; Камран говорит - «начались проблемы с ногами», отец поясняет - болезнь Петерса, разрушение тазобедренного сустава. Мальчику сделали две операции, потом он вернулся в школу, вначале ездил в инвалидной коляске, потом ходил на костылях (сейчас уже ходит без костылей). Камран рассказывает, что, когда Саша вернулся в школу, «ему все помогали, костыли за ним таскали, за руку держали, когда он поднимался по лестнице». «А потом Саша потихонечку начал со всеми ссориться, - говорит Камран. - Я не знаю, почему, но ни с кем у него хорошие отношения не получались. Мы все пытались с ним подружиться, а он со всеми ссорился, и с мальчиками, и с девочками. Потом детям надоело, и они перестали пытаться с ним дружить и стали все держаться от него на расстоянии и общаться с ним перестали».

Почему- то, когда Камран говорит об одноклассниках, он чаще говорит не «мы», а «дети». Не знаю, о чем может свидетельствовать такая деталь, но мне она почему-то кажется важной.

Я спросил Камрана, как именно ссорился Саша с детьми. «Я даже не знаю, - отвечает мальчик. - Мог исподтишка толкнуть, обзывал словами разными. И самих детей, и их родителей». «Я до сих пор не могу узнать, какими именно словами он меня обзывал, - добавляет Шукюр. - Говорит: делай со мной, что хочешь, я эти слова повторять не буду». Камран кивает.

V.

В классе у Камрана и своего сына Светлана Валерьевна никогда не преподавала - в школу она пришла только прошлой осенью, когда у восьмиклассников уже нет уроков музыки. Но с Тагиевыми Светлана Гоголевская была знакома и раньше - родительские собрания, какие-то школьные мероприятия. Камран говорит, что уже тогда она несколько раз «жестко разговаривала» с ним по поводу того, что он обижает ее сына, и даже дважды давала ему пощечины. «Неоднократно я обращался в администрацию школы, - рассказывает Шукюр Азизович, - они обещали провести с ней работу, но, наверное, у них ничего не получалось. Со мной она разговаривать не хотела». То есть, когда Светлана Валерьевна пришла работать в школу, с Тагиевыми она уже враждовала. А в пятом классе, который ей достался, училась Тирана Тагиева.

В «Комсомольской правде» писали, что в состояние войны конфликт перешел после того, как учительница поставила Тиране четверку за письменную контрольную работу - «на следующий день объяснила девчушке, что стоит чуть больше внимания уделять теории». Тагиевы говорят, что случая с контрольной они не запомнили, а началось все с первого же урока, после которого Тирана пришла домой и стала плакать, а когда родители спросили ее, что случилось, девочка ответила, что учительница сказала ей: «Какой бы талантливой музыканткой ты бы ни была, отличницей у меня ты не будешь, ни одной пятерки я тебе не поставлю». Про талантливую музыкантку - дело в том, что Тирана с первого класса учится в музыкальной школе имени Грига, играет на скрипке и фортепьяно и даже имеет почетные грамоты с каких-то районных мероприятий. Видимо, подозревая, что я не верю ее словам, Наза Рустамовна достает из серванта пачку грамот и дипломов, кладет передо мной - и я читаю, что, например, в прошлом году на конкурсе «Юные таланты московские» Тирана заняла первое место (правда, выступая в составе ансамбля). В пачке оказались и грамоты старшего брата, который, оказывается, в конкурсе «Юный танцор» Юго-Западного округа Москвы занял первое место, а во всероссийской физико-математической олимпиаде (что, очевидно, более существенно) - третье. И еще он круглый отличник, по итогам каждого учебного года получающий похвальные листы. Всего в классе шесть отличников.

VI.

После того случая, когда Тирана плакала, Тагиев-старший позвонил Светлане Валерьевне. «Она разговаривать не захотела, нагрубила, бросила трубку». На родительском собрании подошел к ней, спросил, чего она хочет от его детей. «Она ответила: пусть Камран на коленях извинится перед Сашей, тогда я подумаю, как себя с вами вести», - говорит отец.

После этого разговора Шукюр пошел к завучу, спросил, что ему делать. «Завуч сказала, что я могу написать заявление на имя директора, что Тирана учится музыке в музыкальной школе и поэтому не будет ходить на уроки музыки. Я написал, Тирана перестала ходить, но после этого с Камраном учительница стала себя еще агрессивнее вести».

VII.

В самом конце учебного года - 17 мая, на уроке граждановедения Камран и Саша подрались - по словам Камрана, впервые. «Саша сидел сзади меня, и я так откинулся на стуле, положил локоть ему на парту. Он ткнул меня в руку карандашом, я руку убрал, даже оборачиваться не стал. Когда кончился урок, и я выходил из класса, Саша встал между партами и сказал, что не даст мне пройти. Я толкнул его вот сюда, в плечо. Он упал на четвереньки».

Спрашиваю - как это, на четвереньки? Вперед, что ли? Камран показывает - подгибает ноги и падает на колени, «вот так».

Больше, по словам мальчика, ничего не произошло, но в раздевалке его догнала учительница музыки, дала пощечину и «стала оскорблять, в том числе по национальному признаку». «Она кричала: я продам свой дом, продам машину, найму киллера, и убью тебя и твоего папу», - пересказывает слова учительницы Камран. Дальше, по его словам, было вот что: Светлана Валерьевна пошла к дежурному учителю и попросила его вызвать скорую «от имени школы». Учитель отказался, тогда она вызвала врачей сама. «Вообще-то около школы стояла ее машина, но ей было важно, чтобы была скорая, - поясняет отец Камрана. - И знаете, что интересно? Скорую она вызвала не из ближайшей больницы, а почему-то из той, где Саша всегда лечится. Полтора часа они ехали, с другого конца города».

Врачи зафиксировали у Саши сотрясение мозга, травму головы и ушиб брюшной полости. Со справками об этих травмах Светлана Валерьевна пошла в милицию. Вопрос о Камране вынесли на рассмотрение милицейской комиссии по делам несовершеннолетних, которая сделала ему предупреждение. «Светлана Валерьевна хотела, чтобы его поставили на учет, а когда они не поставили (в „Комсомолке“ написано, что все-таки поставили. - О. К.), говорила, что я комиссию подкупил. А в комиссии сорок человек. Как я могу подкупить сорок человек?» - говорит Шукюр.

VIII.

После этого случая Шукюр Тагиев написал заявление в прокуратуру насчет пощечины и угроз. Свидетели - двое одноклассников Камрана и друг семьи, который забирал мальчика из школы (в «Комсомолке» написали, что это «водитель семьи», Шукюр говорит - именно знакомый, который на своей машине возит Камрана из школы домой). О тех свидетелях, которые мальчики, в газете писали, что они похожи на свиту юного злодея Драко Малфоя из книг о Гарри Поттере - всюду ходят за Камраном, потому что «дружат только за деньги». Спрашиваю Камрана, действительно ли это его ближайшие друзья. Он пожимает плечами - «у нас в классе все друзья».

IX.

Суд шел один месяц и шесть дней. В самом начале судья Рябикина предложила сторонам помириться и объявила пятнадцатиминутный перерыв. В «Комсомольской правде» написано, будто Тагиев сказал, что готов забрать заявление, «если Светлана Валерьевна извинится и выплатит 80 тысяч рублей в детский фонд, который он сам и курирует». «Какой детский фонд, я своих детей еле курирую, - комментирует этот эпизод Шукюр. - Про детский дом я действительно сказал - переведите любую сумму в любой детский дом, извинитесь, и вопрос закрыт. Судья сказала - давайте вообще без денег, все-таки учительница. Я согласился и на это, но Светлана Валерьевна отказалась».

Закончился суд, как мы уже знаем, пятью (четыре плюс одна) тысячами штрафа.

X.

Расследуя обстоятельства дела, активисты в блогах (то ли «пробив по базам» и обнаружив однофамильца, то ли в рамках сознательной лжи) выяснили, что Шукюр Тагиев - владелец компании «Эллада-сервис-фрукт» и, более того, «контролирует все овощные рынки столицы». Кузница с коллективом в шесть человек - это все-таки совсем не овощная монополия, да и внешне (одежда, обстановка в квартире и сама квартира) Тагиев не производит впечатления сколько-нибудь богатого человека. При этом статья в «Комсомолке» буквально наполовину состоит из описания богатств этой семьи - по версии автора статьи, например, Камран поспорил с друзьями на 10 тысяч рублей, что одним ударом свалит Сашу. А когда на другом (на каком - не написано) уроке у Камрана из учебника выпала пятитысячная купюра, которую он, по версии журналистки, использовал в качестве закладки, учительница попросила его поднять деньги, а он ответил, что пускай сама поднимет, потому что ей нужнее. Цитируется анонимный одноклассник Камрана: «Классный пацан (Камран. - О. К.). У него своя квартира рядом. Мы все там тусуемся. Там и выпивки, и сигарет - завались. Он на нас денег не жалеет». Еще написано, что Камран занимается восточными единоборствами «с собственным тренером». Собственный водитель, опять же, детский фонд, курируемый отцом, - классовая составляющая статьи в газете звучит гораздо более яростно, чем национальная (национальную с удовольствием дополнили и мифологизировали блоггеры).

Может быть, странно выглядит, что в этой своей заметке я уделяю столько внимания тексту в «Комсомольской правде». Но, мне кажется, та публикация действительно гораздо более интересна, чем сам конфликт Камрана и Саши. О том, что на самом деле происходит между школьниками, когда их не видят учителя и родители, не знает никто, а сами дети никогда не расскажут правды (собственно, поэтому к рассказу Камрана, конечно, стоит отнестись с известным скепсисом). Сюжет же с «Комсомолкой» - он и более очевиден, и более интересен. Обстоятельства, которые можно проверить (богатство семьи Тагиевых, факт постановки Камрана на учет и т. п.) свидетельствуют о том, что газета врет, нарочно превращая историю из конфликта двух мальчиков в конфликт богатых и бедных, русских и нерусских. Зачем, почему? Шукюр Тагиев говорит, что журналистка Дарья Токарева давно дружит со Светланой Гоголевской и хотела с помощью публикации ей помочь - 17 ноября районный суд должен рассмотреть апелляцию учительницы. Мне кажется, это достаточно наивная версия. «Комсомольская правда» среди всех российских газет - это «Первый канал» (и по охвату аудитории, и по политической составляющей).

На форуме сайта «Комсомолки» до сих пор обсуждают эту историю, а отклики потом публикует бумажная газета; угадайте, что там пишут, если даже колумнист «Комсомолки» Александр Милкус, комментируя случай с учительницей, ненавязчиво подверстывает москвичей Тагиевых к вот этому: «С каждым годом в Москву все больше приезжает гостей из стран СНГ. И в школах все чаще можно услышать легкий акцент». Сейчас, когда у нас в экономике происходит сами знаете что, «Комсомолке» именно как официозному изданию очень нужны сюжеты, которые волновали бы ее читателя сильнее, чем кризис. А когда надо, можно и соврать.

XI.

История Гоголевской между тем уже пополнила список «народных сюжетов» - от «дела Иванниковой» до «новгородского дела», заняв среди них вполне заметное место.

Так получилось, что мне в свое время приходилось писать практически обо всех «народных сюжетах» - и каждый раз, как заклинание, я повторял одно и то же: «Здесь все не так однозначно». Некоторые читатели даже до сих пор думают, что у журналиста Кашина такая склонность к саморекламе за счет того, что он пишет об этих историях «так же, как все, только наоборот»; глупо оправдываться, но нет у меня такой склонности, более того - в какой-то момент я даже сам недоумевал: почему активисты выбирают для каждой своей кампании именно такие истории, в которых «все не так однозначно».

Потом понял. Просто историй, в которых все однозначно, не бывает вообще, в принципе. И, наверное, активисты сами это прекрасно знают. Знают, но стараются об этом не думать, потому что любая кампания (или истерика, как угодно) - в блогах, на площадях, в газетах - возможна только когда «все однозначно», и если факты вступают с этой однозначностью в противоречие, то тем хуже для фактов.

* ВОИНСТВО * Александр Храмчихин Есть что вспомнить

Битва за Днепр

О 65- летии битвы за Днепр никто не собирается вспоминать. Причем отнюдь не потому, что для России это теперь иностранная река (ее истоки, правда, находятся в Смоленской области, но ассоциируется она, конечно, с Украиной, по которой, в основном, и протекает), а Украина, расставаясь с «наследием прошлого», мягко говоря, несколько перегибает палку. Фактическое игнорирование периода Великой Отечественной между Курском и Берлином сложилось в советское время, и нынешняя историография просто продолжает эту традицию. Как-то исчезли из «памяти народной» Белорусская, Львовско-Сандомирская, Ясско-Кишиневская, Висло-Одерская операции, блестящие по масштабам и достигнутым результатам.

Впрочем, о 60-летии битвы за Днепр у нас вспомнили, правда, таким образом, что лучше бы этого не делали. Осенью 2004 года Москва поставила на Януковича как на будущего президента Украины и решила поднять его рейтинг, организовав с его участием торжества по случаю 60-летия освобождения Киева в день… 61-й годовщины данного события! Все российские СМИ с позорным послушанием (и позорным незнанием истории) транслировали цифру, спущенную сверху, многократно повторив, что Киев был освобожден в ноябре 1944 года (на самом деле к тому времени советские войска сражались на территории Польши, Венгрии и Югославии). Потом о сражении забыли снова.

Между тем именно этот «выпавший период» между Курской и Берлинской битвами был, пожалуй, лучшим в истории российской армии со времен Суворова. Больше не было не только страшных поражений, как в 1941-1942 годах, но и завал противника трупами перестал быть единственным способом достижения победы. Хотя численное преимущество, то есть «число», никуда не делось, но и «умение», наконец-то, появилось. Впервые это проявилось на Днепре осенью 1943 года.

Под Курском обе стороны понесли потери, многократно превысившие самые худшие ожидания. Мы выиграли эту битву потому, что просто не могли ее проиграть, но был момент, когда это невозможное поражение чуть было не стало реальностью. По результатам Курской битвы Советская армия утратила значительную часть своего наступательного потенциала (особенно много этого потенциала было выбито в сражении под Прохоровкой, которое у нас до сих пор продолжает числиться победой), а Вермахт лишился наступательного потенциала навсегда. Из-за этого советское наступление на Левобережной Украине шло гораздо более низкими темпами, чем планировала Ставка, однако для немцев и такое наступление уже было проблемой, удерживать фронт им становилось все труднее. В итоге среди немецкого генералитета возникла естественная мысль укрыться за «противотанковым рвом шириной 3 км», как они называли Днепр. Главным проводником этой идеи стал Манштейн, который в тот период командовал группой армий «Юг».

Днепр сам по себе является труднейшим препятствием для войск, причем ситуация в данном случае усугублялась для нас тем, что, как положено рекам Северного полушария, он имел крутой правый, то есть западный, берег. Если этот берег еще и хорошо укрепить, то форсирование реки в направлении с востока на запад становится сверхтрудной задачей. Немцам удавалось месяцами и годами удерживать гораздо менее удобные для них в географическом отношении плацдармы (Ржевско-Вяземский, Демянский) против многократно превосходивших сил Красной армии. За Днепром они планировали держаться вечно. При этом надо учитывать, что за счет железной руды криворожского бассейна, марганца, меди и никеля Запорожья и Никополя покрывалось до 30 % потребностей Германии в соответствующих ресурсах. Сдавать их немцы никак не хотели.

Разумеется, вечно просидеть за Днепром немцам бы не удалось. Во-первых, их можно было бы обойти с севера, через Белоруссию, во-вторых, наши, в конце концов, проломились бы «в лоб». Однако оба варианта потребовали бы очень много времени, а второй, к тому же, колоссальных, даже по нашим понятиям, жертв. Второй фронт сокрушить Германию не смог бы. Более того, если бы Советская армия застряла на Днепре, Второй фронт, скорее всего, вообще не был бы открыт, англичане и американцы ограничились бы достаточно безопасным как для них, так и для немцев воздушным наступлением. Что касается Итальянского ТВД, он доставлял больше проблем союзникам, чем немцам.

Проблемой Вермахта было то, что Днепр, два года находившийся в глубоком немецком тылу, никак не был укреплен. Сначала немцам казалось, что им это не нужно, а потом как-то сразу стало уже поздно, особенно в условиях обостряющегося дефицита ресурсов и личного состава. Кроме того, Гитлер считал (возможно, даже не совсем безосновательно), что наличие за спиной мощного укрепленного рубежа провоцирует войска на отход к этому рубежу. Главное командование сухопутных войск только к 12 августа 1943 года завершило проект создания «Восточного вала» (системы укреплений на правом берегу), однако реально не было сделано ничего. Тем не менее, даже чисто географических обстоятельств было достаточно для эффективной обороны правого берега. Впрочем, войск для этой обороны в начале осени 43-го у немцев тоже не было, они находились на левом берегу, пытаясь сдержать советское наступление. Гитлер требовал удерживать каждую пядь земли, невзирая на обстоятельства. Манштейн требовал либо резервов, либо права на отход за Днепр. Гитлер соглашался предоставить резервы, в реальности либо не давал ничего, либо нечто чисто символическое. В середине сентября немецкий фронт начал разваливаться, и Манштейн известил Гитлера, что отдаст приказ отходить за Днепр по собственной инициативе. После этого Гитлер смирился и 15 сентября 1943 года отдал приказ об отходе.

Отступающая немецкая группировка имела почти 1000 км по фронту, включала 4 армии и до миллиона человек. Отход такой массы войск через 6 переправ под давлением превосходящих сил противника был сам по себе сложнейшей задачей, а немцы, кроме того, осуществляли тактику «выжженной земли», пытаясь не оставить Советской армии ни людей, ни промышленности, ни даже скота. Поэтому через Днепр переправлялись не только войска, но и угоняемое население (немцы хотели лишить Советскую армию людских ресурсов), скот, промышленное оборудование, продовольствие и т. д. и т. п. Операция была проведена, в целом, весьма успешно. Вермахт оставался, несмотря на огромные потери, безупречно функционирующим организмом, к тому же солдатам и офицерам очень помогала вера в «светлое будущее». Немецкая пропаганда, говоря современным языком, «отпиарила» «Восточный вал» по полной программе, отступающие войска верили, что теперь они смогут занять хорошо подготовленные позиции или вообще отдохнуть в тылу (то есть, Гитлер был прав, считая, что наличие укреплений в тылу автоматически приводит к тому, что войска стремятся отойти за эти укрепления). Они не знали, что никакого вала нет и что оборонять правый берег должны были они же, поскольку никаких войск там тоже нет. Перед Днепром немецкий фронт «свернулся» к переправам, между ними на левом берегу немецких войск уже не было, а на правом еще не было.

Разумеется, вышедшие к реке советские войска не имели никаких специальных переправочных средств, но упускать момент было нельзя, и его не упустили. Переправа через «трехкилометровый противотанковый ров» началась с ходу на подручных средствах, то есть лодках и плотах. Это было по-суворовски, русский солдат должен был пройти везде. В результате вместо форсирования с запредельными жертвами получилась, по сути, переправа, когда единственным препятствием была сама река. В течение последней недели сентября на западном берегу Днепра было создано 23 плацдарма, причем практически все они были обнаружены немцами только тогда, когда русские, создавшие эти плацдармы, уже выбивали их с позиций. Таким образом, «Восточный вал», даже если считать таковым крутой берег сам по себе, перестал существовать мгновенно. Собственно, он даже и не начинал свое существование.

Основными советскими плацдармами стали Букринский и Лютежский. Букринский плацдарм севернее Канева был создан в ночь на 22 сентября силами одной роты. Лютежский плацдарм к северу от Киева создали утром 27 сентября 22 советских бойца под командованием сержанта Нефедова. Эти несколько десятков солдат и сержантов, имен и фамилий которых ни в Союзе, ни в России никогда никто не знал, уничтожили надежды Гитлера создать «крепость Европа». Вермахт предпринял колоссальные усилия для ликвидации плацдармов, но русские, если уж вцеплялись в землю, стояли до конца. В частности, от группы Нефедова к вечеру 27 сентября из 22 человек в живых осталось 10, но они дождались подкреплений, которые позволили создать полноценный плацдарм. Теперь сам факт наличия плацдармов на правом берегу позволял наращивать на них силы в режиме переправы, а не форсирования, что экономило колоссальное количество жизней и времени.

Изначально, кстати, советское командование возлагало основные надежды не на бойцов, форсировавших Днепр на подручных плавсредствах, а на воздушный десант. Он был сброшен в районе Букрина вечером 24 сентября, однако был быстро разгромлен немцами. Десант был хорошо задуман, но, увы, очень плохо осуществлен. Тем не менее плацдармы у нас теперь были и без этого десанта.

Поначалу главным плацдармом для наступления Ставка считала Букринский, где за две недели были сосредоточены три армии, в том числе одна танковая (3-я танковая армия генерала Рыбалко). Однако в первой половине октября атаки с него оказались безуспешными. Поэтому в Москве чуть ли не впервые за всю войну решили перестать биться головой о стену. 18 октября было принято решение перебросить силы на Лютежский плацдарм. Перегруппировка началась в ночь с 25 на 26 октября. Были переброшены 3-я танковая армия, артиллерийский и стрелковый корпуса, которые должны были переправиться обратно на левый берег, совершить по нему марш и вновь перейти на правый берег, причем скрытно для немцев. Операция была проведена за 7 ночей с соблюдением полной маскировки. Все средства связи перебрасываемых частей и соединений остались на Букринском плацдарме, они продолжали активный радиообмен. Вместо техники оставили макеты (настолько хорошо сделанные, что немцы несколько раз их бомбили). В результате немцы ничего не обнаружили, хотя грандиозная операция проводилась, фактически, в пределах их прямой видимости. Это, пожалуй, стало самой удивительной частью битвы за Днепр. Наверное, вообще за всю войну советское командование не продемонстрировало такой изощренности, особенно учитывая масштаб мероприятия и очень высокий уровень разведки немцев. То, что Вермахт не заметил передвижения такого количества войск у себя «под носом» за столь короткий срок, является фактом беспрецедентным. Точнее, немцы обнаружили, что какие-то советские войска куда-то движутся, но не поняли ни масштаба, ни направления, ни, самое главное, смысла этих передвижений. Незабываемая фраза Бориса Николаевича про «мощную рокировочку», сказанная полувеком позже по совершенно другому поводу, идеально описывает маневр между Букринским и Лютежским плацдармами.

Наступление с Лютежского плацдарма началось 3 ноября, его особенностью стала ночная атака танков генерала Рыбалко с включенными фарами и сиренами. Это оказало на немцев именно то психологическое воздействие, которое и задумывалось. Через 3 дня был взят Киев, советские войска продолжили движение на запад. Несмотря на яростные немецкие контратаки, советский плацдарм за Днепром к середине ноября превышал по площади 15 тыс. кв. км. Ликвидировать его у Вермахта теперь не было никакой возможности. Этот плацдарм далеко выдвинулся на запад, нависая над группировкой Вермахта, которой было приказано до последнего удерживать излучину Днепра. Впоследствии это «нависание» сыграло свою положительную роль.

Взятие столицы Украины к 7 ноября теперь часто рассматривается многими историками и публицистами как некий синоним варварства советского командования, которое ради того, чтобы одержать победу к очередной годовщине «Великого Октября» (или вообще к какой-то другой знаменательной дате), готово было, не задумываясь, жертвовать дополнительными десятками тысяч жизней солдат и офицеров. Действительно, варварства по отношению к своим бойцам и мирным жителям в действиях нашего руководства хватало с первого дня войны до последнего. Однако не факт, что именно случай взятия Киева должен служить его олицетворением. Для проведения операции были созданы все условия, не очень понятно, какую пользу принесла бы отсрочка наступления и на сколько времени нужно было бы его отложить, чтобы жертв со своей стороны было бы меньше. Никаких внятных рассуждений на этот счет встречать не приходилось. Надо ведь понимать, что очень часто затяжка с началом операции оказывается не менее вредна, чем спешка.

Хотя в низовьях Днепра немцы продержались до весны 1944 года, река как оборонительный рубеж свое значение, в основном, утратила, поскольку советские войска могли свободно действовать на ее правом берегу. В январе 1944 года плацдарм, созданный в районе Киева и к тому времени существенно расширенный, стал основой для северной части «клещей», сомкнувшихся вокруг немецкой группировки под Корсунь-Шевченковским. Гитлер требовал стоять насмерть, не сдавать руду, марганец, медь и никель. Разумеется, все это немцы все равно потеряли, только еще больше своих положили из-за этого своего упорства. Впрочем, не нам о них жалеть. Хотя и Гитлера можно понять, без ресурсов ведь много не навоюешь. Просто немцы уже оказались в ситуации, когда надо выбирать между очень плохим и ужасным, причем было уже не очень ясно, что является очень плохим, а что - ужасным.

Итогом Сталинграда и Курска стало понимание того факта, что немцы не смогут выиграть войну. Мгновенный крах днепровского оборонительного рубежа показал, что им не удастся отсрочить свое поражение на хоть сколько-нибудь заметный срок. Именно теперь Германия потеряла всякие перспективы и могла капитулировать «с чистой совестью». Разумеется, немцы этого не сделали, позволив Советской армии одержать еще несколько выдающихся побед, которые, как и Днепровская, были забыты советскими историками.

* СЕМЕЙСТВО * Наталья Толстая Сорока

Про деньги

Карманных денег в школьные годы у меня не было, и в голову не приходило, что кто-то должен их мне давать. Папа и мама уходили на работу, сестра, брат и я - в школу. Школьные завтраки носили с собой, никаких школьных столовых в 50-е годы не было. Сады и парки, Дом пионеров, каток и кинотеатр - все было рядом, ходили пешком. На дачу нас возили на машине, в ТЮЗ - на такси. Дедушка с бабушкой Лозинские жили за углом. Пока были маленькие, мы спали в одной комнате с няней Грушей, от которой я тоже ни разу не слышала разговоров о деньгах. Не знаю даже, платили ли ей за работу… Ведь она давно стала членом нашей семьи, пришла к Лозинским, когда нашей мамы еще на свете не было, и умерла, держа на коленях моего сына. Няня печалилась, что нет у нее своего угла: немцы сожгли ее деревню, но никогда не жаловалась на нехватку денег.

Иностранным языкам нас учили частные учителя. Сколько им платили за уроки, не знаю. Домработница Марфа была живущая. Понятно ли сейчас это слово? Тогда домработницы делились на «живущих» и «приходящих». Марфа покупала еду и готовила обеды, еда была простая: что дают, то и ешь. С одеждой в те годы дело было плохо, я носила обноски старшей сестры. Младшим сестрам пришлось еще хуже: они донашивали мои платья, ведь купить было нечего. Все так жили. Когда сейчас разглядываю фотографии той поры, то думаю: «Господи, в чем мы ходили! Стыд и позор». На наше счастье в начале шестидесятых появились спекулянтки, приходившие на дом с сумками польских кофточек: всходила заря новой жизни.

Сегодня я не понимаю, почему с детьми не обсуждалось, кто сколько зарабатывает и сколько денег платят домработнице и учителям. Я знала, что папа и дедушка Лозинский - лауреаты Сталинских премий. Другой дедушка, Алексей Толстой, - тем более. Но не связывала это почетное звание с материальным благополучием. От людей слыхала, что дед Толстой наследства нам не оставил. Никто в семье на это не обижался, папа боготворил отца и память о нем. Думаю, что говорить с детьми о деньгах считалось в семье дурным стилем. Отчего-то нас оберегали. На многие вопросы мама отвечала любимой цитатой: «Вырастешь, Саша, узнаешь. Лучше пойдем-ка гулять…»

Отец был физик, профессор, а ученым-физикам товарищ Сталин определил высокие зарплаты, чтоб не покладая рук работали над орудиями массового уничтожения. Папа к массовому уничтожению отношения не имел, но раз ты физик - получай, что положено.

Мама преподавала в Первом институте иностранных языков и иногда, навещая коллег по институту, брала меня с собой. Идем в гости, мама держит меня за руку, я горжусь, что мама молода и ослепительно красива, на нее оглядываются и мужчины, и женщины. Прошло больше полувека, а я помню эти визиты до сих пор. Ольга Лазаревна жила на Большой Пушкарской, рядом с нами. Мы вошли в страшный двор огромного доходного дома, поднялись по черной лестнице. По тусклому коридору дошли до комнаты Ольги Лазаревны. Мне показалось, что мамина подруга стара и некрасива, а было ей сорок лет. В комнате я увидела две железные кровати, стол, три табуретки и этажерку с книгами на английском языке. Занавесок на окнах не было. За столом сидел сутулый подросток, перед ним стояла тарелка: макароны и сосиска.

- Мама, дай еще сосиску.

- Ты прекрасно знаешь, что больше нет!

Ольга Лазаревна сдерживала рыдания, а из их с мамой разговора я поняла, что мамину сотрудницу уволили с работы, и она не знает, что теперь будет. Мама обещала найти частные уроки и, уходя, оставила на столе сумку, с которой пришла, а сверху положила запечатанный конверт. Ольга Лазаревна обняла ее, не сдерживая слез. Я была подавлена увиденным.

- Мамочка, почему Ольгу Лазаревну уволили из твоего института?

- Вырастешь, Саша, узнаешь.

Как жили дедушка и бабушка Лозинские, я знала от няни Груши. Когда в Петрограде начался голод, бабушка поехала в деревню менять на продукты серебряные ложки, часы, галоши. Много добра перекочевало к крестьянам, но голод пережили.

Няня рассказывала легенды. Якобы некая сорока, воровавшая неведомо где мелкие золотые вещи, повадилась бросать ювелирку на балкон Лозинских, а няня подбирала и отдавала бабушке. Пару раз чудесная сорока швырнула Лозинским копченую колбасу. Никто, кроме меня, няне не верил, но она, действительно, вручила бабушке и золото, и колбасу. Источник няниного богатства так и остался неизвестен, и свои тайны она унесла в могилу.

Господь уберег Лозинских от сумы и тюрьмы, но большинство друзей их молодости или погибли от большевистской пули, или отсидели свой срок. Бабушка, распоряжавшаяся семейными деньгами, нашла им применение: непрерывным потоком шли посылки в тюрьмы и лагеря. Ведь дедушка стал лауреатом в 1946 году, а через пару лет начали сажать по новой. Вот премия и пригодилась. Когда мама после смерти бабушки стала разбирать ее архив, она нашла десятки писем от людей, о которых никогда не слышала. Всем им бабушка помогала до последнего дня своей жизни.

Когда на третьем курсе я вышла замуж и стала жить самостоятельно, я узнала, что почем. Меня взяли на работу в университет, на полставки. Я радовалась: вот счастье привалило, попасть на работу в ЛГУ! Полставки ассистента - 52 руб. 50 коп. Мужу платили 105. Тогда совместительство было запрещено. Я была плохая хозяйка, готовила неважно, шить не умела. Денег ни на что не хватало, и я начала давать частные уроки, три рубля за урок. Иногда вижу по телевизору сытого и гладкого чиновника из мэрии и узнаю в нем бывшего трехрублевого ученика, приходившего ко мне с мороза и просившего стакан горячего чая.

Помню, накопишь пять банок из-под майонеза и пойдешь сдавать, по три копейки банка. А на пятнадцать копеек можно купить буханку хлеба или батон. В шестидесятые годы мы не стыдились сдавать стеклотару, часами простаивали в очереди - сейчас в это трудно поверить. Когда родился сын, стало еще тяжелей. Спасала свекровь: давала деньги, матпомощь на единственного внука, царствие ей небесное. Оставался единственный выход: сжав зубы, писать диссертацию, она одна давала надежду на лучшую долю. Все понимали, что научные труды по филологии никому не нужны и прочтут твой опус трое: руководитель и два оппонента. Сколько труда вложено в эту диссертацию, сколько времени убито!

Когда присвоили звание доцента, началась райская жизнь. Нагрузка у доцентов маленькая, а зарплата хорошая, жить бы да жить, но радовалась я недолго: началась перестройка. Поначалу не поняли, как выжить, а потом не только приспособились, но и, в некотором роде, процвели. Я говорю о тех, кто оказался востребованным: преподаватели иностранных языков, гиды, переводчики. Кто не был востребован, тоже не сидел сложа руки. Сдавай квартиру, а сам съезжайся с сестрой, с другом, с бабушкой. Не с кем съезжаться, сдавай комнату, угол наконец. Ежедневно слышу стон: не на что жить. Действительно, как прожить на нищенскую зарплату или пенсию? Есть у меня человек десять знакомых, не старых, еще здоровых женщин, которые нуждаются. В начале прошлого лета ко мне обратились за помощью: в семье заболела бабушка, не встает, инсульт, нет ли у меня кого на примете. Требуется сиделка, пока сын с невесткой на работе. Надо накормить с ложечки, дать лекарства, сменить памперсы. Еда в холодильнике, сиделка может есть, сколько хочет. Пока бабушка спит, ложись отдыхай. За восьмичасовой рабочий день платят тысячу двести рублей, за месяц выходит около тридцати тысяч. Было лето, у всех отпуска. Я обзвонила всех десятерых женщин, остро нуждающихся, ничем летом не занятых. Хотя бы на месяц! Тридцать тысяч! Ни одна не захотела. Я бы на их месте не валяла дурака, соглашалась. Между прочим, сегодня зарплата доцента в Санкт-Петербурге - 12 000 рублей. Со всеми накрутками.

Людмила Сырникова Пасынок библиотекаря

Фамильное благочестие

Есть в Питере у меня знакомая семья, к нашим взаимоотношениям применима лицемерная формула «дружим домами». В основном эта дружба сводится к телефонным вопросам: «А как мама? А как дочка?» И мама, и дочка неплохо, особенно мама - 90 лет, блокаду пережила. Живут в центре, на Таврической, в треснувшем доме. Свободную комнату сдают студентам из «капстран», как мама до сих пор выражается. Да что там, блокаду пережила. Один студент из капстраны, а точнее, из Канады, привез из дому, с каникул, большую банку кленового сиропа. Мама банку - хвать! - и на антресоли. Студент улыбался застенчиво - в Канаде, конечно, небо синее и сквозь берез дожди косые, так похоже на Россию, и климат такой же, как у нас, только все же не Россия.

Собственно, с мамы этой, бывшей советской работницы торговли, все и пошло. Полуграмотная, выбилась она в люди, в товароведы. В 1991 году, когда страна не располагала ничем, кроме стратегических запасов морской капусты, у мамы на антресолях скопилось зубной пасты «Чебурашка» на три года вперед. Неплохое выходное пособие - мама на пенсию собралась, говорила потом, что «выпихнули», а тут как раз и Гайдар цены отпустил. Такую страну развалили. Впрочем, мамино ворчанье слушали не очень-то - дочь ее была уже более чем грамотная, «Литературная газета», журнал «Смена», даже «Московские новости». Егор Яковлев стал руководить ЦТ - ура. Дзержинского вон! Ура. Работница НИИ, в разводе, сыну 20 лет. Обрыдла, обрыдла ей советская действительность, видите ли. Она свободная женщина, и в свои сорок находит себе нового супруга - интеллигентного библиотекаря с квартирой на Фонтанке, забитой книгами. Переселяется к нему со своей Таврической. Еще неизвестно, где интеллигентнее, правда? Правда. Через пару месяцев я получаю от дочери письмо, написанное аккуратным, как у первокурсницы, почерком: «Агитирую Женечку (так звали библиотекаря. - Л. С.) продать все книги и покупать автомобиль. Обращает все в шутку».

Впрочем, без автомобиля как-то обошлись, выжили в разваленной стране с отпущенными ценами. Книги как-то распихали по углам, выволокли полукресло-полукровать из чулана, проходную комнату сдали иностранцам. Bedbreakfast. Или как по-нашему - полупансион, что ли? Вот именно. Но bedbreakfast звучит красивее. «А чем вы их кормите?» - «Только завтраком, вот еще!» - «Это понятно, но чем?» - «Я жарю им сою. Это мой жест доброй воли. Весь мир перешел на сою». Культурная жизнь иностранцев также была обеспечена - билеты на приставные стулья в питерской филармонии ценою в 25 деноминированных рублей продавались по 50. На разницу покупался хлеб. И соя.

Дочь с Женечкой были уверены, что они не занимаются бизнесом, - всего лишь, как говорят в Одессе, немного шьют, а в большей степени все же делают добрые, богоугодные дела - помогают выжить в суровой российской действительности волею судеб попавшим сюда «мумбам-юмбам». Не совсем безвозмездно, конечно, но почти, почти.

Скромная маржа становилась неплохим средством расширения кругозора: сначала автобусные экскурсии в Европу, затем - путешествие на пароме Silja Line в самую что ни на есть Финляндию. «Мой сын называет Финляндию „Финка“. Фи, какой дурной тон!» Женечка-библиотекарь называл эти поездки «командировками»: «Для интеллигентного человека каждая поездка за рубеж, особенно в Европу, - командировка духа».

Сын от первого брака меж тем не только вырос, но и заматерел, закончил институт и устроился работать в иностранную компанию мерчандайзером. Обрел семью - женился на однокурснице и обрюхатил ее. Родился ребенок мужского пола. Молодая семья переехала на проспект Ветеранов. «В жопу», - говорил мерчандайзер. Работа в центре. Мерчандайзер ходил на работу в черном дешевом костюме и при галстуке. «У меня офисный стиль одежды», - говорил он. Первое время он не мог позволить себе ездить в «Финку», а потом его повысили в должности, сделав старшим мерчандайзером. Он стал покупать журнал с названием из двух букв. Там было много мужской моды. Там мерчандайзер прочел, что носки у джентльмена должны быть цветными, потому что черные носки - это носки водителя джентльмена. И начались цветные носки - просто удержу нет. Без водителя, правда, но это мелочи жизни. Вместо водителей старший мерчандайзер менял сначала любовниц, а потом жен. Одна жена была привезена из московской командировки, но через полгода выяснилось, что она злой человек. И 90-летняя мама назвала ее прилюдно «шалавой», после чего брак был расторгнут. Другая работала в конкурирующей фирме, но не смогла удовлетворить мерчандайзера, как выяснилось, «во всех планах», и тоже была отставлена. Последняя и пока что действующая жена взялась из кино - не в смысле звездной внешности, а в смысле локализации - пятнадцатый ряд, место у прохода. Познакомился, как тинейджер, и женился, как тинейджер, - через неделю. Никто не осуждал его, не было в их семье этого ханжества и, как выражался мерчандайзер, «моралитэ» - добродетельная мать и добродетельная бабушка считали, что дитя еще не натешилось, кроме того, алименты платятся исправно, с детьми мерчандайзер видится, все чин по чину. Цветные носки только собака порвала - предыдущая жена завела щеночка, теперь вся квартира провоняла собачьим дерьмом, потому что он еще маленький, ну надо же, а еще говорят, что собак заводят добрые люди, а кошек злые.

Редко семья собиралась вместе, но все же собиралась, несмотря на то, что - мегаполис, как называл Петербург библиотекарь Женечка. Однажды собралась по неприятному поводу: у 90-летней мамы врачи стали подозревать раковую опухоль. Мама вызвала всех к себе прощаться и подолгу смотрела студенистыми голубыми глазами, почти бесцветными. Молчали, молчали, потом сил недостало молчать - разошлись. Через две недели выяснилось, что раковой опухолью прикидывалась вульгарнейшая язва двенадцатиперстной кишки. В 90-то лет! Даже досадно. «Все хорошо, что хорошо кончается», - сказал тогда мерчандайзер. А потом наступил Новый год. И я съездила в Питер. И зашла к ним первого или второго, точно теперь не помню, января. Меня накормили свежими еще салатами и свининой. Вся семья была в сборе, конечно же. 90-летняя мама говорила что-то, вспоминала молодость, впадала в детство. За окном клубилось белое вихревое облако, бросаясь на хрупкие итальянские фасады. «Давайте же пить чай», - предложил библиотекарь. И 90-летняя мама принялась втыкать вилку электрочайника в розетку. Тычет, но никак не может попасть: старческий тремор, пляска святого Витта, добрый знакомец Паркинсон толкают ее под руку. «Мамма!» - со сжатыми зубами вскипает дочь и, почему-то уверенная, что никто не видит, вырывает у старухи из рук вилку и втыкает с силой в штепсель. А потом, после чая, все фотографируются на фоне грязных тарелок. У меня и сейчас валяется в ящике стола эта фотография: сидит семейство вокруг стола, каждый положил руки на колени, смотрят в камеру, глаза красные (пленка Kodak, плохой фотоаппарат) и на шторах, за спинами - вырезанное из газетной бумаги, прикнопленное слово «ДОБРО». Чтобы всем видно было. Есть на этой фотографии еще один персонаж, без которого рассказ был бы неполным - Виктор Иваныч, муж 90-летней мамы, с которым она разошлась вскоре после рождения дочери, сразу после войны, потом никакой связи не было, а в последний год он объявился почему-то. Его на празднование Нового года пригласили, но уже после праздника мерчандайзер доступно ему объяснил, чтоб он «в наш дом не совался больше», потому что это «несовместимо с моральными принципами». Через год он умер, кажется.

* МЕЩАНСТВО * Эдуард Дорожкин Неудобный вопрос

Интеллигенция и грубая материя

В богемной столичной спецшколе «с преподаванием ряда предметов на французском языке», где я учился, было как-то совсем не принято говорить о деньгах. Я, всегда открыто выражавший восхищение предметами материального мира и не скрывавший просто-таки звериного желания ими обладать, считался кем-то вроде поручика Ржевского. Так, дешевое русское мурло - впрочем, учившееся на одни пятерки и совершенно безобидное.

Анечка Бронштейн, проживавшая в 3-комнатной квартире в Мерзляковском переулке, рассказывала мне, делившему в ту пору 10-метровую комнату в коммуналке в Аристарховском переулке с мамой, бабушкой, холодильником и котом Мурзиком, о том, как неприлично считать чужие квадратные метры. Это, по ее мнению, страшно противоречило заповедям из Великой книги. Называть Великую книгу тогда было нельзя - так что меня отчитывали шепотом. Анна занималась музыкой дома с репетитором - а я рисовал на картоне черные и белые клавиши и играл на них. «Что ж, видимо, не каждому дано», - вздыхала Аня. Только сейчас, сняв на 33-м году жизни дачу в Переделкине, я наконец реализовал свою болезненную мечту об «инструменте» - когда на музыку уже нет ни сил, ни времени.

Во взрослой жизни моя очевидная тяга к хорошей зарплате и понятным бытовым преимуществам, из нее вытекающим, тоже отнюдь не всегда находила поддержку. «В вашем возрасте, - говорил мне наставник, - следует мечтать о том, чтобы писать как Шопенгауэр, но совсем не о том, чтобы получать как Самошин». (Был такой редактор в отделе культуры газеты «Коммерсант».) Спорить с учителем - неблагородное дело, и я с удовольствием констатирую, что каждый раз, получая гонорар, я думаю, что произошла какая-то страшная ошибка - и это я, наоборот, должен заплатить за то, что мой текст опубликовали, поставили фамилию, напечатали тираж.

Так, конечно, не считает моя подруга, критик Лида М. Последние пять лет нашего общения проходили в довольно странном жанре: щедро подливая водочки, Лида рассказывала мне о том, как ей не повышают зарплату - и как неприлично часто ее повышают другим. «В чужой руке и… толще», - только и успевал я отвечать. Как всякий собственник, я полагал, что эта душещипательная тема припасена только для меня - и был неприятно удивлен, когда обнаружил, что зарплатная проблематика критика Лиды М. известна в журналистских кругах так же хорошо, как то, что Карина - жена Леши, а «Васю» можно застать в «Маяке». Интонационно и лексически песнь о неповышенной зарплате была настолько выверена, что сама по себе стала фактом - ну не искусства, конечно, но чего-то близкого к тому. Перформансом, вот чем. Я многократно предлагал критику: милая, дорогая, давай я поговорю про твою зарплату, попытаюсь убедить «палача твоего таланта» ослабить удавку - но нет, повышенная зарплата отняла бы у Лиды самую любимую игрушку, перевернула бы тщательно созданный, уютный и любимый мир. У каждого своя забава: кто-то упивается одиночеством, кто-то - мыслью о том, что он - алкоголик, Лида вот - обидной несправедливостью бухгалтерской строки. Я знаю человека, который упивается всеми этими обстоятельствами одновременно.

«Говорить о деньгах - неприлично». Почему? Не было бы их и того, что рождено ими, скольких блестящих воспоминаний лишилось бы человечество! Вот даже мой давнишний диалог с Татьяной Толстой. «Эдуард, скажите, зачем вам дача? Ну будет у вас этот чертов гектар соснового леса. Выйдете в трусах на участок. Там гриб. Весь день насмарку, пока закатаете».

Или вот еще. Дом-музей Булата Окуджавы в Переделкине. Экскурсия. Портреты. Гитара. Знаменитая коллекция колокольчиков. Посетителей немного - собственно я и пожилая супружеская чета из технической интеллигенции: дырки на свитере тщательно заштопаны, взгляд цепкий, давно вместе. Это - подарок от Ахмадулиной. А эти колокольчики привезли из Бразилии. Вот в этой комнате встречали Новый год. А вот в том кресле любил сидеть друг последних лет - Чубайс. И тогда, к неописуемой радости переделкинцев, расчищали дорогу. Мирный музейный рассказ, полный тоскливого очарования. «Здесь все, как было при жизни Булата Шалвовича, - заканчивает экскурсовод. - Будут ли вопросы?» «Скажите, а вдова продала квартиру в Протопоповском?» - вдруг спрашивает технический интеллигент. Господи, Боже мой! Что тут случилось с лицом экскурсовода! Неподдельное негодование, ужас и отвращение к волкам в овечьей шкуре, к стяжателям под маской нищих экскурсантов изобразилось на нем. «Какое это имеет отношение к делу? Я не уполномочена отвечать на ду… некультурные вопросы». А придется. Потому что сама вдова, судя по развернутой ею в девственном переделкинском лесу стройке - удивительно лихой даже по нынешним временам, к вопросам недвижимости относится совсем не с таким отвращением. Жизнь-то продолжается. Жить-то надо.

Среди недавних поступлений в мою копилку не могу не отметить Галину Борисовну Волчек, которая в телевизионном интервью отметила, что «не знает, откуда эти ужасные люди (имелись в виду спекулянты) берут билеты». Мой скромный опыт говорит о том, что в таких случаях нелишне обратить внимание на кассу и отдел коллективных заявок. «Мы про искусство, а не про деньги», - девиз очень многих наших мастеров культуры, в свободное от основной работы время организующих дачно-строительные, жилищно-строительные, гаражно-строительные и прочие симпатичные кооперативы. Но в версии для печати остается, конечно, пир духа в его незамутненном, бесплотном виде - питаемся Святым Духом, летаем экономом.

Очень часто лицемерие по отношению к деньгам, демонстративно наплевательское, презрительное отношение к материальным ценностям соседствует в деятелях культуры с их, как бы это полегче выразиться, не вполне адекватной оценкой собственного места в искусстве. Вот свежий пример. На днях в моей жизни случилось невероятное: таксист слушал не «Милицейскую волну», не «Шансон» и даже не «Кекс FM», - он слушал радио «Культура». Шла передача типа «Гость в студии». Композитор Лора Квинт и ведущий эфира упражнялись на тему «наша ненависть к миру потребления, масскультуре и прессе, ее обслуживающей». Г-жа Квинт отмечала, что журналисты не перестают лезть в ее личную жизнь. Что они задают вопросы про быт, про дом, про все то, что не имеет к искусству никакого отношения, вопросы, на которые она никогда не отвечала и не собирается отвечать. «Я не могу осуждать моих коллег, участвующих в этом шоу, - говорила Лора Геннадиевна. - Но я всегда буду в стороне. Потому что я - композитор от Консерватории, а не от эстрады». Тут же в эфир поставили образец творчества консерваторской воспитанницы. Думаю, многим знакомы эти простые мудрые слова, положенные на музыку г-жой Квинт.

Сегодня у меня на сердце вьюга, А неудачи словно ошалели. Так встретимся давай, моя подруга, Посплетничать, подумать о судьбе. Давай с тобой поплачемся украдкой, И, может быть, за рюмкой водки сладкой Я расскажу тебе свои печали, А ты мне все расскажешь про себя.

В караоке-баре, куда занесла меня стихия страсти, эту песню заказывали даже чаще, чем «Таганку» и «Натали». Маленькие ничтожные людишки! Как смеете вы оскорблять своими сторублевками великие консерваторские устои?…

Елена Веселая Охота за блеском

Человек с бриллиантом

Недавно Дуня Смирнова меня спросила: «Почему люди так любят бриллианты? Почему им так нравится то, что блестит?» Черт его знает, почему. Можно, конечно, ответить в сугубо демократических традициях - мол, при недостатке внутреннего содержания люди тянутся к внешнему. Но неохота. Поэтому отвечу фразой из старого анекдота про смысл обрезания: «Во-первых, это красиво!» А кого интересует «во-вторых»?

Наши люди тянутся к блеску, как и все восточные народы. Какой-нибудь швед, финн или прочий варяг в страшном сне не сможет представить себе не только серьги с бриллиантами, надетые с утра в офис, но и бриллианты вообще. Минимализм, холодный блеск стали или серебра, гладкие поверхности, дизайн столового ножа - вот вам северные вкусы. Мы же тяготеем к изнеженным восточным вкусам - цвет, свет, дорого-богато. Именно поэтому взоры и надежды ювелирного мира устремлены к России.

«У вас такая культурная страна!» - восклицает очередной итальянский пожилой дяденька, всю свою жизнь положивший на изготовление затейливых колец в византийском стиле. Он думает, именно здесь его поймут - ведь в Оружейной палате полно похожих вещей. Отойди, дяденька. Не ходят наши покупатели в Оружейную палату, а византийский стиль видали только в костюмах к опере «Борис Годунов», куда их водили в школе в качестве обязательной культурной нагрузки.

Я ничего плохого не хочу сказать - во всем мире вещи этнические, «под старину» и «культурные» пользуются спросом. Ими не брезгуют голливудские звезды и другие известные женщины. Проблема у нас в том, что люди, обладающие культурой и пониманием таких вещей, обычно не имеют на них денег. А те, у кого деньги есть, забыли про Пушкина еще в школе.

Европейская женщина копит свои бриллианты в течение жизни. Первый камушек дарит папа на 16-летие, потом - помолвка, свадьба, первый ребенок… карьерный рост (можно сделать подарок себе самой!) и так далее. Если повезет дожить до золотой свадьбы, старенький муж вденет в увядшие мочки жены старинные серьги, купленные на аукционе Christie? s. И они поцелуются под аплодисменты взволнованных детей и внуков.

У нас все не так. Девушки твердо знают, что бриллианты надо ковать, пока молода. Старым женам никто ничего не вручает, кроме уведомления о разводе. Украшения - как послужные лычки или звездочки на фюзеляже для летчика-истребителя, говорят о количестве побед и завоеваний. Этно-стилем и культурой тут не отделаешься - тебя просто не поймут. Полный парад, смотр достижений - как ракеты на Красной площади по весне. Пусть друзья радуются, а враги завидуют.

Наши девушки любят нарядно одеться с утра - кто знает, чем закончится вечер? А вдруг встреча с прекрасным (принцем) произойдет буквально в гастрономе? Вдруг олигарха или какую другую птицу занесет туда внезапный приступ голода или жажды? А ты - босая, голая, без бриллиантов? Кто ж на тебя посмотрит?

Москва ломится от бриллиантов. В Москве - больше 9 000 ювелирных магазинов. Не все, конечно, высокого уровня, но бриллианты есть в каждом. Нет ни одной мало-мальски заметной марки, которая не проторила бы себе дорогу на московские просторы. Людей, способных (и готовых) покупать ювелирные украшения такого уровня, гораздо меньше. Поэтому не спрашивайте, что здесь самое лучшее и дорогое. Лучшее и дорогое для каждого магазина - это покупатель. Если клиент пришел именно к тебе - ты победитель. Магазины давно продают не «что», а «кому». И продавцам впору сдавать кандидатский минимум на психологическом факультете.

Жены и подруги олигархов - явление для ювелирного магазина достаточно редкое. Зато девушки, мечтающие ими стать, ходят туда часто - померить сережки, выпить кофе, поболтать. Одна собралась замуж и присматривает себе кольцо (друг пока не знает о ее намерениях, но она совершенно права - сначала главное, а потом уже останется его уговорить), другой кажется, что она уже полчаса как беременна, и нужно присмотреть себе подарок на рождение сына (то, что будет сын, не подвергается сомнению). Третья жалуется, что получила в подарок от друга кольцо и серьги, купленные им со скидкой в «Третьяковке», а они ей категорически не нравятся, и она хочет их продать - «за любую цену, лишь бы деньги дали!»… Четвертую только что побил муж, и, чтобы облегчить ему процесс примирения, она присматривает себе новое колечко. Продавец ювелирного магазина (обычно такая же девушка, как они, просто беднее) для них - идеальный собеседник. Не отвечает на очередной рассказ словами: «Нет, а вот у меня…», радуется хорошим событиям (зачем им знать, что в каждом таком событии она видит предвестие покупки), искренне огорчается неудачам («Богатые тоже плачут», и это не может не утешать). Продавец им и подруга, и психотерапевт, и источник простых бриллиантовых радостей. Она знает о них даже то, чего они сами не знают. Например, кому изменяет муж (мужчины обычно крайне неизобретательны - покупая кольцо жене, точно такое же покупают любовнице: видимо, чтобы не перепутать).

Интересно, что мужчины, четко знающие цену всему, почему-то в вопросе с бриллиантами ведут себя как дети. Им кажется, что, покупая такую никому не нужную вещь, важно получить гарантии ее ликвидности. Иными словами, без возражений и лишних колебаний выкладывая несколько сотен тысяч за новый автомобиль, они готовы безропотно ждать полгода, когда машина придет с завода. Причем все знают, что новая игрушка потеряет как минимум треть цены, как только ее колеса коснутся асфальта. Приобретая же ювелирное украшение, мужчина торгуется, как на рынке, капризничает, сомневается, потрясает последними сводками мировых цен на бриллианты, требует гарантий, что при случае бриллианты можно будет продать с выгодой для себя… Причем обычно торг идет за дизайнерские вещи, которые вообще чего-то стоят лишь потому, что прошли через руки художника и мастера. Мужчине эти соображения не известны. Дизайнерские труды он оценивает презрительным словом «бижутерия», но при этом интересуется, может ли россыпь сапфиров и бриллиантов служить надежным вложением капитала.

Эти люди не понимают, что даже крупные бриллианты в наши дни вряд ли могут быть хорошим вложением - разве что в том случае, если вы чувствуете, что вам в ближайшее время нужно будет срочно по не зависящим от вас обстоятельствам смыться за границу.

Цены на бриллианты растут на мировом рынке, и можно этим утешаться, просматривая биржевые сводки. Конкретный же камень (если он не уникален) продать достаточно трудно, конкуренция огромна, предложение значительно превышает спрос. Так что его цена остается в значительной степени виртуальной.

Ювелирный магазин - не булочная, здесь покупают не каждый день. Люди ходят на свидание с понравившейся вещью несколько дней, а то и недель подряд. Чаще всего целью визитов бывает вовсе не покупка, а желание почувствовать свою важность. Им нравится все перебрать, покуражиться над продавцом, показать всем своим видом, что их тут не поняли, и гордо удалиться. Причина обычно весьма проста - дорого. Такие клиенты ходят в магазин не за бриллиантами, а за уважением. Ну, и получают, за чем пришли.

Отличительная черта нашей столицы - Москва не живет без скидок. Никому не придет в голову, скажем, требовать скидок в булочной. Но бриллианты - не хлеб, и каждый считает, что за крошечный бесцветный камушек с него берут непомерно много. Московские магазины соревнуются, у кого больше скидки, заведомо ставя слишком высокие начальные цены. Покупателю это не важно. Дорого внимание. Размерами скидок подруги хвастаются друг перед другом за ланчем в Vogue Cafe. Скорее всего, именно это заставляет их делать покупки здесь, а не в Европе. Где-нибудь в Милане так не покуражишься, да и уважения не получишь.

Что касается московских вкусов, в основном они остаются неизменными. Москва, с одной стороны, любит большие камни, а с другой - чтобы выглядело дороже, чем стоило. Как говорит один известный ювелир, Big splash - little cash. Поэтому у нас не слишком приживается чистый дизайн - люди не могут понять, почему нужно платить так много за полудрагоценные камни и россыпь бриллиантов размером с сахарный песок.

Человек, которому нужно сделать ювелирную покупку, идет в один из первых двух магазинов, которые приходят ему в голову. А в голове у него они могут оказаться по двум причинам. Первая - реклама. Вторая - магазин, часто попадающийся на глаза, поскольку расположен рядом с работой. Мужчины-покупатели редко обладают временем и желанием что-то искать, поэтому обычно идут по пути наименьшего сопротивления. Поэтому многие компании сегодня открывают магазины в местах скопления деловых мужчин: в офисных зданиях нефтяных компаний, рядом с бизнес-центрами, в новых отелях, где много командировочных с периферии.

По большому счету, если не говорить о больших брендах и прочих марках с именем, ювелирные украшения везде одинаковы. Во всяком случае, клиент не видит разницы между мелкими итальянскими названиями. Он действует по принципу «нравится - не нравится», «подходит по цене - слишком дорого».

Главное, чтобы был бренд. Чтобы было узнаваемо и как у всех.

* ХУДОЖЕСТВО * Аркадий Ипполитов Театральная Россия

Выставка коллекции Лобановых-Ростовских в Петербурге

Петербургский музей театрального и музыкального искусства показывает знаменитое собрание Нины и Никиты Лобановых-Ростовских. Выставка называется «Возвращение в Россию», название весьма условно и почти бессодержательно. Гораздо лучше звучало бы, например, «Обретенная Россия» или что-нибудь в таком роде: выставка, хотя и содержит только театральные работы - эскизы декораций, костюмов, гримов - и работы с театром связанные, очень полно и точно обрисовывает движение русского искусства с конца девятнадцатого века до 30-х годов двадцатого. Да и вообще обрисовывает Россию. Очень своеобразную.

Выставка состоит из пяти залов, и каждый густо завешен произведениями. Так, что сначала даже трудно ориентироваться в таком переизбытке информации. Всего на выставке более трехсот экспонатов: рисунков, плакатов, листов печатной графики, живописи. И чуть ли не сотня имен, от самых громких: Бакст, Бенуа, Билибин, Головин, Судейкин, Гончарова, Ларионов, Лисицкий, Экстер, Попова, до малоизвестных или практически неизвестных, во всяком случае, так называемому «широкому зрителю», вроде Г. А. Пожедаева или Б. К. Билинского. Каждый зал посвящен отдельной теме, вместе они образуют довольно стройное повествование, хотя экспозиция и не выдерживает прямолинейного хронологического принципа, и в одном зале можно встретить произведения разных десятилетий.

Первый зал отдан русскому, петербургскому по преимуществу, Серебряному веку. Настроение в нем диктуется художниками «Мира искусства». Начинается он с рисунков Александра Бенуа, очень мастерских, очень умелых, и очень точно передающих дух века. Это - перегной русского историзма, ранее называемый эклектикой, жирный и питательный, подчеркнуто европеизированный. Речь идет о том самом петербургском историзме, что изменил «строгий, стройный вид» столицы, понастроив на ее правильно и прямо расчерченных улицах громады доходных домов, похожих то на венецианские палаццо, то на мавританские дворцы, украсив их готическими башнями, перемешанными с кариатидами в стиле короля-солнца. Он же историзм замечательной «Спящей красавицы» в постановке Императорского театра, пышной сказки, красочной и перегруженной, где все про сон, про фей, про грезы, где масса статистов, масса декораций, и гирлянды искусственных цветов из шелка. Чудесная феерия Петербурга, затем преследовавшая, как наваждение, петербургскую интеллигенцию на протяжении всего двадцатого века, аукнувшаяся в последнем пышном петербургском празднике Серебряного века - меерхольдовском «Маскараде» в декорациях Головина - и определившая весь эстетизм Бенуа, а заодно и «Русских сезонов» Дягилева.

Не лучшее, быть может, но все равно замечательное произведение Константина Сомова, - большой рисунок к занавесу московского Свободного театра К. Марджанова, становится чуть ли не центром экспозиции первого зала. Обаяние искусственного мира театра, балета в первую очередь, преображенное в «Мир искусства», в этом рисунке продемонстрировано с четкостью математического примера. Подчеркнуто неуклюжая аффектация жестов, девушки в платьях с длинными шлейфами и юноши в мантиях, наброшенных на голые тела, и кринолины, и черные полумаски, и арлекины перед коломбинами, и фонтан, и боскеты, и разбросанные цветы, и амур в небесах с порочно-невинными усиками, все - нарочитое, придуманное, немного кукольное и очень талантливое. А рядом - яростные вспышки эротического декоративизма Бакста, одурманивающие узорами и пятнами, прорыв нашей местной европейскости в Европу. Триумф Дягилева, Нижинского, русских балетных звезд, русской музыки, русской изобразительности. Воплощение мифа о России начала двадцатого века.

Второй, небольшой зал как бы дополняет первый - в нем экзотика русскости, с непременными эскизами Васнецова - какая же без него русскость - с целой серией рисунков Щекатихиной-Потоцкой, с Билибиным, Стеллецким и множеством малоизвестных имен. С кустодиевской афишей «Выставки русского искусства» 1924 года, сделанной специально для Нью-Йорка. На ней изображен ямщик в тулупе, отороченном мехом, приглашающий любителей русского искусства сесть в сани, на фоне снега, морозных облаков и позолоченных луковок церковных куполов вдали. Все, что надо Нью-Йорку от России. В экспозиции все это перемешано с декоративной китайщиной, а именно - эскизами к постановке «Соловья» Стравинского, и с другими этнографическими фантазиями, с которыми русскость сливается. И с замечательными набросками декораций Бориса Кустодиева к постановкам «Блохи» Лескова и «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Островского, где китчевая русскость достигает такой степени обобщения, что становится просто авангардной.

Собственно русский авангард царит в третьем зале - наверху парят афиши различных выставок и театральных действ с очень узнаваемым кубо-футуристическим шрифтом, красно-черно-белым. Внятным, как революционная пропаганда, как голод конца десятых годов. Под плакатами - рисунки Гончаровой, Ларионова, Татлина, Суетина, Ермолаевой, Пуни - победный марш революционного конструктивизма, сметший всю накипь декадентской эклектики предыдущей эпохи. В середине зала совершенно неожиданная акварель Кузьмы Петрова-Водкина, эскиз декорации к неосуществленной постановке «Братьев Карамазовых» в Ленинградском театре драмы 1927 года. Между экспрессионистично покосившихся двух домов натянут загадочный белый квадрат пустоты. Выразительно и страшно, и замечательным образом в эту ткань революционных высказываний вплетены два рисунка Веры Мухиной к постановке «Ужина шуток» Бенелли в московском Камерном театре 1916 года, импровизации на тему Флоренции Медичи. Мухина проиллюстрировала ее фигурами гонца и фехтовальщика в условных ренессансных костюмах. Они тут же вызывают в памяти ее «Рабочего и колхозницу» - главный символ грядущего, пока еще неведомого и самой художнице.

Небольшой зал рядом с революционным - нечто дополнительное, с портретами людей, так или иначе с театром связанных. Всем хороши портреты, но внимание привлекает карикатурный рисунок Валентина Серова, чем-то напоминающий о Кукрыниксах. Изображены на нем Шаляпин в виде кентавра и его две жены в виде кентавресс. В зале, завершающем экспозицию, представлена Александра Экстер с набросками марсианских костюмов для фильма «Аэлита». Проекты Экстер, то к оформлению ревю, то к постановке шекспировского «Отелло», от ревю неотличимой, вместе с театральными рисунками Чехонина и Челищева, определяют общий тон «золотых двадцатых». В СССР это время, нищее и веселое, перемоловшее авангард в ар деко, принято называть нэповским. Последний всплеск и последняя точка.

Параллельно географии реальной существует еще и другая, особая география, очерчивающая контуры иного мира, сотканного из тысячи разнообразных переживаний, впечатлений, мыслей, ощущений, чувств и идей. Искусственный мир театра магически воскресил целый рой смутных воспоминаний, невесть откуда взявшихся, но столь плотно укоренившихся в сознании, что уже никакая реальность не сможет их перечеркнуть. Воспоминаний о какой-то особой России, которой, наверное, никогда не было. Свободной, блестящей, талантливой и богатой. Театральной, одним словом.

На выставке представлено менее половины всего собрания Лобановых-Ростовских. Выдающейся музейной коллекции, идеально восполняющей лакуны собрания Петербургского театрального музея. Говорят, что она была куплена для Константиновского дворца. Говорят, что все же президентскую резиденцию она украшать не будет, а будет украшать какой-то конференц-зал. Зачем, интересно? Чтобы подчеркнуть театральность политики? Мир, все-таки, очень забавен.

Денис Горелов Пурга, территория любви

«Тяжелый песок» Барщевских - Виолиных

Игра в евреев после войны стала любимой в порядочных кругах. Уже не осталось языка, утвари, фамилий и субботы, уже ассимилировались носы, кудри и характер, хотя куда денешь углы этого характера, уже в половине стран повывели всю породу, сняв золотые зубы, - но всякий, у кого в другой жизни был дедушка-еврей, считал долгом ставить кино про мацу и петь про мой поезд в Освенцим.

Особенно усердствовали американцы, у которых нашему брату дали чуть-чуть дышать, и он там как-то не по чину расхрабрился. Даже сутулость пропала. Шумное сочувствие еврейству стало тестом на порядочность, все шандалы растащили по хорошим домам, как у русских сувенирные лапти. Сложился краткий курс еврейства, как у тех же русских «водка-балалайка-зима». Погром, шалом, лапсердак, могендовид, рыба фиш (глупые гои. Рыбно-хлебная диета - это от бедности, а не от национальных приоритетов. Вестимо, мясо вкуснее). Ну и да, ну и эти фильмы про еврейское горе и еврейский героизм, что суть одно и то же. Все наши помнят восстание в варшавском гетто, никто не хочет помнить цифры. В варшавском гетто было 400 000 иудеев. Восстание подняли 156 человек. Насобирали всякого огнестрельного лома, накрутили себя и немножко дали просраться хохлам из «Галичины», которые палили гетто. Остальные 399 тысяч 844 человека послушно пошли нюхать этот самый «Циклон Б», и я им не завидую. Еврейский героизм - это горе, как уже говорилось. Конечно, в стратегическом масштабе. Бывали и у нас лютые ребята, но редко.

И вот тут играть в евреев дозрел Первый канал, потому что в Есенина он уже поиграл, и этих игр ему, Первому, как и всему выводку Безруковых, евреи долго не забудут, мамой клянусь. Старший Безруков, сочинявший сценарий, как абрашки гордость русского народа сгубили, годами играл в не совсем русском театре Сатиры вторым составом у не во всем русского артиста А. А. Миронова. Кто виноват в маловостребованности артиста Безрукова-старшего, известно давно - те же, кто сгубил русскую гордость. И вот Первый канал решил сменить пластинку. Тем более у них главный - Львович.

Дочерняя компания берется за рыбаковский «Тяжелый песок».

Наши, известно, очень любят себя в искусстве - ничем иным вселенскую славу Рыбакова объяснить невозможно.

Ладно - детские кортики с птицами, Крош с баранкой, библиотека пионера. В 65-м храбрый Рыбаков пишет против Сталина роман «Дети Арбата» и 20 лет исправным агасфером таскает по редакциям. И никто его не берет за копчик, не изымает рукопись и не дрожит мелкой сыпью, что она появится на Западе с целью очернить наш строй. Было бы с чего дрожать. Саша любит Лену на фоне Колымы и фар в окно с геранью. Или не Саша? Ага, Юра любит Лену, точнее, наоборот, косит от отцовства, а Саша Лене друг и ставит вопрос ребром, а Юра идет служить в ихнее русское гестапо и всем мстит, а товарищ Сталин сзади стоит и покашливает. Классическая комсомольская дребедень для взрослых из журнала «Юность», но с прогрессивным уклоном. У нее любовь и задержка, а у него карьеризм и мелкодушие, но товарищи поправят, а потом товарищей поправят, ухмыляясь в прокуренные усы. Аксенов, который все-таки был когда-то писатель, но тоже сильно застрял в 65 годе, недавно проснулся и поднял ту же коллизию, как любовь побеждает смерть, в «Московской саге», ее потом тоже ставили Барщевский и сын, падкие на старческое слабоумие.

Но это потом. Пока огорченный отказом Рыбаков со зла пишет роман про евреев. Как евреи сапожничали и размножались, а после взяли и надавали немцам по мордам в процессе окончательного решения их вопроса. И как немцы вздрагивали до самого Берлина и писались по ночам, вспоминая, на что способно аидово семя, если его сильно прижать в угол. Роман перевели на двадцать шесть языков, и все наши по миру читали его на двадцати шести ненаших языках и гордились. Всем, кого обошло, до дрожи и скрежета мечталось, чтоб нашелся однажды один из шести миллионов и дал в глаз, но те шесть, которых не обошло, все так же исправно брели в ров тихой вереницей: фатализм - это у нас кровное.

Рыбаков хотел чуть расцветить надорванную историческую память удалой небылицей, а вышли писи сиротки Хаси, если кто хоть чуть-чуть соображает про гетто. Храбрые еврейцы подъели всех кошек и собак, но исправно копили золотые коронки для обмена на автоматы. Потом тренировались с этими учебными автоматами всем гетто, и никто не заложил за мешок картошки, даже матери с детьми (ха-ха). Потом отважная еврейская Юдифь застрелила дядю-коллаборанта, и обиженные за еврейского дядю фашисты распяли ее на кресте в качестве мести жидам за нашего общего Изю. Потом еврейские партизаны (уже весело, хотя и такие были) берут на гоп-стоп оружейный склад. Это русские партизаны у Германа в «Проверке» угоняют состав с хавкой, а нашим партизанам хлеба не надо - дай подстрелить одноглазого Ганса. Потом они всем гетто подстреливают Ганса и идут с детьми и скарбом в Брянский лес, куда немцы сунуться трухают, потому что он шумит сурово. А Гансы бегут следом, опившись для храбрости шнапсом и засучив рукава черных тужурок (не вру, так в тексте), а их косит штабелем арьергард дяди Гриши, тоже нерусский, который потом провожают в последний путь двадцатикратным ружейным салютом. Очевидно, патронов в том складе наворовали на всю войну.

Спрашивается: куда это они все побежали на зиму глядя без пальто и зубных коронок? К партизанам в лес. У партизан своего горя мало - брать на закорки целый табор вздорной и прожорливой публики. Переправлять на Большую землю, находятся авторы сериала. Деточки, это осень 42-го. Немцы трамбуют Сталинград, это от города Сновск в одной тысяче двухстах верст. Сейчас папа все бросит и снимет с фронта самолеты перевозить Гоцманов на Большую землю кушать геркулес. Ага. «Стариков, старух, больных укрыли у верных людей на хуторах», не сдается Рыбаков. Вообще-то за укрывательство еврея немцы расстреливали всю семью, а за выдачу давали вкусную булочку. Я, конечно, хорошо отношусь к украинскому народу, лучше, чем Миша Леонтьев, но твердо знаю, что семью и булочку украинский народ любит больше, чем дружбу народов. Наши проверяли. Поговорку «за копеечку продаст евреечку» придумали не в Алма-Ате.

Короче, как сказали бы сейчас, Рыбаков жжот. Ему однажды сказали не жалеть заварки - он не жалеет.

Не он один. За историю, как евреи немцам сделали погром, благодарный тель-авивский университет сделал его почетным доктором философии. Уже тогда было ясно, что званиями философских докторов они там в Тель-Авиве швыряются, как русские нобелевскими лауреатами. По аналогичному поводу под названием «Список Шиндлера» известный сетевой деятель Кузнецов сказал, что хватит уже наживаться на трагедии его народа. В смысле он такой же Кузнецов, как Рыбаков - Рыбаков, наших среди Кузнецовых каждый второй. «Бабий Яр» писал тоже не Райхельгауз.

Ну да. И вот все это идет в переплавку клану Барщевских и Виолиных, которые трудились над «Московской сагой». Что печально. Потому что первые 200 страниц подводки к сионистскому шабашу у Рыбакова можно читать почти без слез. Он там исправно пересказывал историю собственного дедушки - правда, торговца, а не сапожника, что среди наших встречается чаще. Дедушка живет в городе Сновск, который в годы бенца назывался Щорсом, да и сейчас называется: Украина любит Щорса. В Киеве памятник с саблей так и стоит у главных билетных касс на бульваре Шевченка - внизу, напротив Бессарабки, сам, а через пригорок к цирку - Щорс как живой. Ну, семья растет, дети снуют, дочка Рахиль выходит за фендрика Яшу с Базеля, все ссорятся-мирятся, у всех все хорошо и есть что поставить на стол. Чересчур много ненужной родни, но у нас и в жизни так, а сценарист мадам Виолина расправляется с лишней семитской родней энергичней немецких янычар, и ее можно понять. Потому что в юрких брюнетах за столом и так недолго заплутать - это ж не хоккей, где у всех на спине написано: «дядя Лазарь», «сирота Ицик», «Мойша с проходной». Мы не на еврейском дне рождения, тут лишних не надо, от них путаница.

Но дальше ж начинается кошмар. Потому что роман Рыбакова писан от первого лица, то есть вообще без прямой речи. На 16 серий нужна тонна самопальных диалогов - а диалогист из мадам Виолиной, как из Геббельса доктор, это видно по «Московской саге». Там все грузины говорят «генацвале», старорежимные доктора - «батенька», акушерки - «богатырь!», а комсомольцы, чуть что, делают пирамиду. И - надо понимать - править ее сочинения приглашают Леонида Зорина, которому, пардон, в обед 84 года, а в таком возрасте трудно грубить на ласковые и хлебные предложения. И поскольку фамилия Виолина публике не говорит ровным счетом ничего, выходит, что сценарий этой полудохлой, но длинной байды написал Зорин, автор, на минутку, «Покровских ворот» и много еще чего. Вот что бывает, если в старости гоняться за жирным гусем на хромой ноге, ай-яй.

Таки ж они дуэтом приступают к расправе над этим нерусским кагалом. Сокращают дядю Лазаря, трех рахилиных детей и ногу дяде Мише - одобряю. Ирина Лачина не в первый раз убедительно играет местечковую мадам, но на еврейскую мать-героиню она слегка кормой не вышла, это вам всякий скажет.

Потом приходит черед мамаши. Вообще-то дед Рахленко держал жену в черном теле и гулял от нее в соседний хутор к вдове Остапчук. Чтобы не бросать тень на евреев, которые нам с сентября друзья, мамашу Рахленко умерщвляют в первой серии родами: и места больше, и никто не мешает кататься вдовцу к вдове под песню «Динь-динь-динь». Вдовец вдову не обижает, так что к третьей серии за песню «Динь-динь-динь» хочется кого-нибудь убить. Зато в 12-й серии сводный братец Остапчук сидит на серебряной свадьбе второго колена Рахленок, как родной, что при живой бабушке было бы странно. Но это позже. Пока евреев забирают на Первую мировую и сильно изводят числом, чтобы все помещались в кадре. С войны переходят на совсем трефную тему, потому что у украинской иудейки Рахили и немецкого выкреста Яши нет ни одного общего языка. Хорошо Рыбакову писать «как-то объяснились», нет препятствий любящим сердцам, но «как-то» - это идиш, который хоть и похож на немецкий, как украинский на наш, но на экране невозможен ни в здравом уме, ни в трезвой памяти, да его уже и не знает никто, немцы постарались. Чтоб не морочить голову приличным людям, все начинают говорить по-гусски, считая швейцарских кузин, дальнюю базельскую матушку, певицу Бенедетти и раввина Каца в синагоге. В качестве сериальской условности это канает, но матушка Эльфрида (типичное, кстати, немецкое имя) зачем-то включает акцент фашистского коменданта из агитфильмов 42 года - типа «Мы вас будем немножко расстреляйт». Пришедшие в 13-ю серию оккупанты вообще знают по-русски все до одного, а по-немецки - только международные слова «шнель», «юде швайн» и «дойче официрен». На массовке экономят: в Базеле на заднем плане видны те же рожи, что в семитском Сновске - и даже это можно терпеть. Но когда в строю фашистских оккупантов маршируют откровенно наши бейтаровские ребята - уже вспоминается «Семнадцать мгновений весны». Там для проходов Штирлица по коридору вечно были нужны бессловесные эсэсовцы, их доставал директор, часто приглашая родню. Директор, как и все 100% директоров «Мосфильма», был, естественно, не из славян. И вот когда в подземной тюрьме гестапо решетки отпирают сплошные дети избранного народа, сразу видно, что в феврале 45-го у них на Принц-Альбертштрассе действительно проблема с кадрами.

Дальше больше. Партизаны звонят из землянки в Москву по телефону. Немец Иван Карлович прыгает на еврейской свадьбе в кипе. Еврей-коллаборант, соглашаясь на службу в юденрате, подает немецкому коменданту руку. Все только и делают, что рвутся на войну и в печку - что, безусловно, похвально, но не всегда отвечает правде жизни. Яша плачет, что его не берут на фронт и стыдно смотреть в глаза, пани Янжевецкая из солидарности нашивает на себя желтую звезду, Зина героически не хочет скрывать свою еврейскую половинку, которую лично я бы скрыл, если б там была половинка. Артист Харатьян, представьте себе, пляшет фламенко и обещает землю в Гренаде крестьянам отдать. Избранница его Дина - да, дура, но не до такой же степени - палит в дядю, не сняв предохранитель и не дослав патрон. А диктор вечерних новостей Андреева анонсирует последнюю серию как «историю людей, которые пережили самые страшные события ХХ века и не сломались».

Катюша, милая, даже доктор еврейской философии Рыбаков писал как раз о людях, которые НЕ пережили.

В старину пластинки из рентгеновских ребер назывались «музыкой на костях». Таки ж у ребят вышел неплохой тирлимбомбомчик. Нет, воспроизвести евреев без мизинцев вразлет - не самое легкое дело, кто спорит - но ведь никто ж на аркане и не тянул. В итоге - немцы в кипах, евреи в свастиках, русские Харатьяны с кастаньетами, польские Удовиченки с могендовидами.

Все складненько. Победила дружба.

Денис Горелов Сегодня праздник у девчат

«Все умрут, а я останусь» Валерии Гай Германики

Все бы ничего и даже отлично - но она и есть одна из своих героинь. В фамилии Гай Германика столько лошадиных понтов, столько кафешантана, что сам собой вспоминается ликер «Амаретто» нашей молодости. А еще она матерится, понтится, кривляется и придуривается. «Ой, а хто это?». «Я тупо туплю - фильм все смотрят».

Органическое существо.

Таких опасаются на вступительных во ВГИК, особенно в актерки, совещаются долго. Абсолютная ленивая естественность перед камерой. Гам за щекой. «Не-а». «Фиолетово». «Пришла так, за компанию с подружкой. Ей хочется». Держится отлично, без дублей, но мало ли и без нее в профессии гопоты?

Беда в том, что когда гопниц берутся изображать девочки из хороших семей, они все время говорят «ваще», «лавэ» и «але, подруга». Слов у мочалок и впрямь наперечет, мыслей того меньше («вау»), но искусственницы ведь и желания свои сформулировать не в состоянии, а это неправда жизни.

Так вот тебе, бабушка, правда жизни, в которую поверят в Канне и даже кое-где в Капотне.

Три подружки вечерком готовятся на дискач и предвкушают. Меряют штаны и помаду, перебирают возможные взаимности. Самый возраст, когда пацаны еще лоховня, лобзиком выпиливают, а девки весь день в ожидании танцев. А он что? А сколько взяли? А вперло сразу или погодя?

Девочки хотели вечером всего и всего получили.

Когда среднюю начинают наотмашь долбить на спортгородке, пробирает подозрение, что барышни так и СОВСЕМ всего добьются. Потому что первая уже лежит в дамской, тык-скыть, комнате в луже своих жидкостей после баллона «Солнцедара», а третью зазвали попыхать и полапаться в кружок восемь каких-то совсем уж дружелюбных пацанов. Что такое подростковая интоксикация, синюшные отеки и «до палаты не довезли», слышать доводилось. Бьют серьезно, по самому взросляку. Из пацанов половина неславянские, прижмуренные и выглядят более чем внушительно: такие и до упора могут заездить. Словом, «жызнь». Из одноименной газеты. Канн млеет, они там потроха любят - но и здесь как-то неприятно. Какая-то, пардон, пропасть во ржи.

Разумеется, уже общее место сравнивать это все с Ларри Кларком и противоположное общее место находить фундаментальные отличия. Говорить, что Кларк хуже, остраненней, а это живье и дымящиеся внутренности. Ну да. Ларри Кларк вуайер и добирает интереса голой подростковой плотью, хоть на том же и теряет в репутации. Ужасаясь подростковому падению, взрослым не следует заодно рассупонивать зиппер. Да и название «Детки» отдает учительской. Строгинские оргии Валерии честнее именно тем, что изнутри. Сама люблю блестку, ресницы до бровей, чтоб вставляло, догоняло и жгло и чтоб отодрали хоть разок по-настоящему, а потом рассказывать через затяжку. Секс типа в большом городе.

Таким образом и выходит кино, как деуки сняли плауки, к морю синему пошли, море синее зажгли. И как их накачали во всех смыслах.

Вот, пожалуйста, и сам стал Ларри Кларком. Впрочем, для особи мужского пола на таком кино это неизбежно. Девочкам направо, мальчикам налево. Девочки на таком кино супятся, напрягают мускул и начинают дышать в лесбийскую сторону. На публичных показах каждая третья с коротким ежиком, мощным бутчевским плечом и тяжелой тоской во взоре. Слишком много на экране сердечек, хмельных однополых объятий, перламутровой помадки и куцых топиков с вишенкой или мухомором. Пробирает не по-детски. Компутер со смайликами, сайтик со знакомствами, заставка из аниме с янтарными глазищами во весь десктоп. А почему, собственно, реакция на фильм под девизом «девочка красивая вышла на карниз» должна быть иной?

Реакция сложная. По всем сердечкам, сосалкам, записочкам и жвачкам с принцессой видно, что автор дистанцию держит очень грамотно. Девок жалко - именно потому, что совсем мелкашки, а ноблес их оближ. Хоронят котика «по-настоящему», с золотыми рыбками. Гомозятся под Рому Зверя. Курят помногу, но всегда не до конца, ради красивого доставания и щелканья поджигой. Уникальное возрастное сочетание детсада и дряни, тяга к которой с головой выдает детсад. А зато я умру позже. Дожди-пистолеты. Чмок всем.

Продюсер Толстунов, давший в свое время денег на «Питер FM», имеет все шансы стать праотцом жанра «девчачье кино». Минимум вложений, максимум отдачи, высокий класс. Крайне прибыльное дело, если верно угадать, в кого вкладываться, - а у Толстунова тут несомненный дар. На ближайшие недели Германике суждено быть иконой и витриной, Сергеем Соловьевым времен «Ассы» минус девальвация (с ее страстью к панкухе-фриковству не худо бы и сигару подкупить, здорово будет). Она сняла тошное, животное, жалестное, беспросветное и обыденное кино. Как и хотела. Ибо она родом из документалистики, а всякий документалист на такой отзыв заалеется, потупится и скромно скажет: «Ну, не преувеличивайте. Это только дебют. Я еще не Якопетти» («А кто это?»).

Девочки из спальных районов будут ее на руках носить (уже носят) и требовать продления показов на неделю (уже требуют). Это прям про меня. Как вам удалось? Ждем вашего нового фильма.

С новым фильмом неясно: подростковая субкультура предельно ограниченна. Исчерпывается двумя фильмами до дна, причем в названии второго непременно бывает какая-нибудь сетевая пошлость - on line там, ru или FM (некоторые сразу с нее и начинают). Наташа Пьянкова сняла два фильма про вгиковскую общагу и завязала: иссяк живой источник. Что бы ни говорили продвинутые, а уже дико напрягает ван Сэнт, и он еще не документалист, он сюжет придумывает, у него козыри. Откровенно репортажный Ларри Кларк, как и следовало ожидать, надоел уже на третьем, сразу после «Садиста». Но ему хорошо, он старый. Что будет делать Германика через пять лет - думается, ее главный вопрос на сегодня (есть подозрение, что она не дура, молодая просто; не зря с Хлебниковым дружит).

Верится: листок с надписью «ВСЕ УМЕРЛИ. ОСТАЛАСЬ ОДНА ЛЕРА» давно сожжен в пепельнице.

Андрей Астров Как неродные

«Чужие» Юрия Грымова

Условная арабская страна на Востоке, конфликт интересов русского оружия, американской демократии и мафиозной местной власти. Осколков американских бомб здесь пока нет - зато чувствуется дыхание талибана. Российские воины-интернационалисты в дневное время заняты разминированием территории - местное население, видимо, во время ночное занято ее минированием. Группа врачей без границ из Соединенных Штатов, состоящая в основном из бездетных пар разной сексуальной ориентации, едет во что бы то ни стало вакцинировать местных мальчишек и девчонок. Им преграждают путь российские миротворцы, вежливо разворачивающие джипы цивилизаторов в обратном направлении. Тогда группа неустрашимых американцев рвется в обход через колючую проволоку - и, на удивление, вместо очереди в затылок получает милостивое разрешение на свою благотворительную активность. В условиях, максимально приближенных к первобытным, врачи разворачивают филантропическую деятельность, заодно развлекая свою босоногую клиентуру самодеятельными кукольными спектаклями. И самих себя - выяснениями отношений.

Казалось бы, каждый нашел себе дело. Но вот только мамаши в хиджабах, воспринимающие американскую миссию как детский сад, все равно с недоверием поглядывают на людей со шприцами. Приставленный локальной властью молчаливый и глубоко отмороженный охранник смотрит на мир взглядом откровеннее, чем сталь клинка - и ровно таким же ему отвечает рыжая ирландка. Ее муж, глава миссии, вместо того чтобы заделать шебутной жене ребенка, разглагольствует о переднем крае цивилизации и командном духе. И при этом старательно не замечает, что единственного на всю округу хирурга, русского, к помощи которого в этом заминированном краю прибегают в экстренных ситуациях, местные отчего-то приводят к импровизированному операционному столу со связанными руками…

Юрий Грымов, до сей поры занимавшийся почти исключительно экранизациями («Коллекционер», «Му-му», «Казус Кукоцкого»), сейчас решил соскочить с проторенной дорожки и сделал кино по оригинальному сценарию. На главные роли пригласил характерных американских актеров из второго голливудского эшелона - с умениями, но без звездных амбиций. И уравновесил их безошибочным кастингом с российской стороны - батяню-комбата играет фактурный Алексей Полуян (убедительный в роли стопроцентно положительного служаки не меньше, чем в исполненной им же роли монстрилы в балабановском «Грузе 200»), русского хирурга - Виктор Бычков, который плохо не играет. Но главными звездами режиссер сделал непрофессиональных актеров - детей и взрослых из Египта; там снималась большая часть картины. Убедительнее их здесь артистов нет - но и они не выпендриваются, а живут в кадре той жизнью, которую придумал для них режиссер; видимо, вне кадра она мало отличается от постановочной.

И это немаловажное достоинство удивительным образом передалось самому фильму. Злоба дня разложила перед Грымовым пасьянс соблазнов. Из этого сценарного материала можно было изготовить ура-патриотическую агитку о славе русской хирургической школы, российского оружия и глубочайшей омерзительности американцев. Или - наоборот, изготовить антиутопию, в которой для пущей параноидальности прозреть в бесконечной сансаре военных и террористических действий адский сговор России, Америки, Израиля и Аль-Каиды. Или, наконец, сделать русский вариант шпионской «Сирианы», фильма о бессилии едва проросшей совести перед торжествующим армейским сапогом - только на этот раз российским. Наконец, можно было выйти в белом и просто начать учить всех жить по совести. То есть, готовясь к съемкам фильма, Грымов наверняка столкнулся со множеством жанровых соблазнов.

Тем более ценным представляется окончательный выбор режиссера. Перед нами - честная и беспристрастная лента, картина цивилизационного клинча, доказательная, обоснованная, тщательно разработанная. Настолько, что воспитанных на школе Станиславского американских актеров, кажется, самих увлек процесс разбора и выстраивания характеров персонажей. Камера жестко, технично, с разных ракурсов демонстрирует последствия отдельно взятого входа в воду без знания броду. Восток дело настолько тонкое, что без глубокого проникновения в его менталитет (и даже покорного слияния с ним) и чадолюбивый русский сержант-терпила, и одержимый комплексом собственного величия американский врач-волонтер одинаково обречены на гибель (или убийство). И Грымов не освещает одного своей ненавистью, и не унижает другого жалостью - он, с упорством своего Бычкова-хирурга, говорит нам простые вещи и демонстрирует элементарные причинно-следственные связи. И постепенно поднимается до очевидных аксиом и обобщений, вершиной которых может служить знаменитое высказывание Редьярда Киплинга о Востоке и Западе. Никакой враждебности к Америке - просто режиссер тихо, спокойно и по-хорошему безжалостно показывает, как именно задохнется и провалится ее нынешняя экспансия: боеголовочной демократии, равно как и цивилизации на острие шприца, мир радикального ислама сделает секир-башка. Но ответ на вопрос о том, кого называть «чужими», режиссер оставляет за зрителем - хотя свое мнение выражает вполне четко.

Фестивальная премьера «Чужих» состоялась на июньском «Кинотавре», за полтора месяца до момента, когда треугольник, подобный описанному в фильме, самовозгорелся в Южной Осетии (а снята картина была так и вовсе в прошлом году). Можно с большой степенью вероятности предположить, что по выходу ленты в прокат критика спроецирует российско-грузинский конфликт на описанный в фильме, и режиссер не раз услышит обвинения в том, чего он никак не мог иметь в виду. Впрочем, Грымов приучен к разным недоразумениям: когда съемочная группа прилетела в Египет, изумленные пограничники обнаружили в контейнере бутафорские противопехотные мины и автоматы Калашникова, и русским дипломатам вместе с киношниками потребовалось несколько дней на объяснения с властями.

Впрочем, самые резкие обвинения раздаются не с газетных полос, а из темного зала. Но там, быть может, Грымову удастся охладить пару-тройку слишком горячих голов: его кино - чистая международная панорама на языке формальной логики и на примере отдельно взятого селения, а не призыв на бой кровавый, святой и правый. В качестве персонажей у Грымова не только и не столько люди, сколько страны, их породившие. И следит он за ними почти без тени улыбки. Но если киногероям прошлой недели братьям Коэнам позволено смеяться над последней империей, то почему бы Грымову не отнестись к ней всерьез?

Захар Прилепин Его настиг лавочник

Чего не знают о нас наши дети

Этой осенью поминали Юлиана Семенова - он умер пятнадцать лет назад, в 93-м.

Лет десять о нем почти не помнили, - а тут вдруг всплеснули руками, и понемногу стали переиздавать. Чекисты снова в моде. В относительной, конечно, моде; в весьма сомнительной…

То ли о Киплинге, то ли о Конан-Дойле говорили, что, написав десятки книг, они создали еще один увлекательный роман - собственную жизнь.

Жизнь Юлиана Семенова - жуткий роман, там есть истинная трагедия, даже несколько трагедий, война, много войн, женщины, много женщин, цветы, автоматы, охоты, шампанское, и счастливые солнечные утра, и страшные похмельные утра…

Книга дочки Семенова, вышедшая в серии ЖЗЛ, не передала, к несчастью, всего этого великолепия. Что знают о нас наши дети?!

Человек энциклопедических знаний, он владел несколькими европейскими языками, пушту и дари. Метался по свету, с удивленьем, наверное, обнаруживал себя то на Северном полюсе, то в пещере вождя лаосских партизан Суфановонга, то в Антарктиде, то в Сантьяго де Чили, то в воюющем Афганистане, то в воюющем Вьетнаме. Свободно встречался с Юрием Андроповым, был его любимцем, работал в закрытых архивах КГБ, создал Международный комитет по поиску украденной фашистами Янтарной комнаты, куда входили Жорж Сименон и Джеймс Олдридж, добился возвращения праха Шаляпина в Россию, общался с Рокфеллером, Отто Скорцени, Эдвардом Кеннеди, ездил на охоту с Мэри Хемингуэй. Что вы хотите - он был советским писателем… Сейчас такого типажа в литературе нет, перевелся. И еще он был оригинальным типом - с серьгой в ухе, лобастый, бородатый, в шикарных мятых пиджаках, отважный, злой мужик, любимец и любитель дам, хотя ходили явно дурного пошиба слухи о его гомосексуализме. Сами вы педерасты.

При упоминании о Семенове Киплинг вспоминается не случайно, - недаром самого Семенова называли «советским Киплингом».

Забавно, что «советским Киплингом» в 70-е и 80-е называли и Александра Проханова. У Семенова и Проханова биографии внешне схожи - оба в одно и тоже время объездили полмира, написали десятки книг, причем, поверхностно определяя жанр этих книг, можно назвать большинство романов Семенова и многие романы Проханова «политическими детективами». Им обоим завидовали не столь удачливые собратья по перу. О том и о другом ходили слухи, что они - агенты КГБ. С Семеновым даже не здоровались Анатолий Рыбаков и Григорий Бакланов, - подозревали и презирали. Они же, но позже, не здоровались с Прохановым.

Не знаю, как сейчас на сравнение с Киплингом реагирует сам Проханов, но можно сказать, что, явно проигрывая Семенову в советское время в популярности, в «нулевых» он его обыграл.

Долгое время буржуазной России Семенов со своими чекистами был вовсе не нужен. Читали его книги редкие маргиналы и ностальгирующие пенсионеры. Ленивый и пугливый буржуазный читатель, по сути своей - тупой сноб, не в состоянии полноценно восхититься книгами Семенова, они поперечны ему.

А Проханов в какой-то момент выиграл потому, что принял на себя вирус нынешней действительности и, выжив в этом чумном бараке, заставил себя читать. Причем читают Проханова в основном люди глубоко чуждые ему и его эстетике. Так хотят смотреть на трехгорбого, одноглазого, поросшего черным волосом мужика, привезенного в клетке на ярмарку.

На сегодня дела обстоят именно таким образом. Но все может поменяться в самое ближайшее время; и Семенову эта перемена сослужит дурную службу. Мы еще поговорим об этом ниже.

Семенов один из немногих авторов, что называется, остросюжетных книг, ставший при этом настоящим писателем, - у него есть классические вещи; я всерьез. Недаром критик Лев Анненский с его безупречным слухом так ценил Семенова.

К сожалению, соблазнов «новых времен» Семенов не избежал, и в последние годы жизни начал старательно и торопливо развенчивать все то, чему служил всю жизнь. Перечитывая его наспех сделанную, дешевую и неумную «антисоветчину», понимаешь, насколько страстно Семенову мечталось на исходе 80-х все свои старые книги переписать наново, а от иных и вообще отказаться. К счастью, это было невозможно.

Пока Семенов находился в здравом уме, он создал и пустил в жизнь образ, ставший неотъемлемой частью нашей национальной культуры, и от него теперь не избавиться. Такое счастье - создать, или, по лимоновскому выражению, «навязать» миру своего героя, дано единицам из многих и многих. По миру их бродит всего несколько десятков, - тучный Гамлет, веселый Теркин, горячечный Раскольников, растеряха Паганель, девочка Лолита, Чичиков (и все, кого он посещал - Ноздрев, Манилов, Собакевич, Плюшкин, Коробочка), Наташа Ростова и Пьер Безухов, Шерлок Холмс и доктор Ватсон, трое в лодке, Генри Чинаски, Дон Кихот и Санчо Пансо, солдат Швейк, ну и еще несколько человек. Средь них - Штирлиц.

В русской литературе - мы имеем в виду хорошую литературу - сильных людей мало. В основном она населена рефлексирующими интеллигентами, барьем и корявыми мужиками. А сильные люди… Ну кто? Тарас Бульба. Печорин. Базаров. Павка Корчагин. Курилов у Леонида Леонова. Несколько офицеров у Бондарева. Эдичка (я, естественно, говорю о герое первого романа Лимонова) тоже тот еще сверхчеловек.

Штирлиц - квинтэссенция советского героизма, великая советская мечта. И в тоже время - такой славный, юморной, нежный, надежный мужик. С редким и натуральным удовольствием прочитав все книги Семенова о Штирлице, я уже не вижу Штирлица кинематографическим, с лицом известного артиста, вернее, нескольких артистов - я вижу иного человека.

Штирлиц - реален, так же как реальны очеловеченные миллионами читателей Холмс или Чичиков. Со Штирлицем можно разговаривать, мысленно, без всяких там блюдечек и спиритов, вызывая его дух. Точно также в грустные минуты можно и хочется общаться с нью-йоркским Эдичкой. Или с лирическим героем Есенина.

Все перечисленные мной ребята многим хорошо знакомы, и никого никогда не подведут. Если нет рядом человека близкого, и ты, может быть, засыпаешь в пустой и стылой, со рваными обоями квартире, а может, в окопе сидишь, а может - в камере, им, любому из них, можно сказать: «Ну что, старина, как дела? Я тоже тут вот, сижу, бля… Выберемся, нет?»

Юлиан Семенов сочинял Штирлица всю жизнь.

«Семнадцать мгновений весны» - крепко сбитый, всем известный, но не самый лучший роман Семенова о Штирлице - середина пути героя.

До этого много чего произошло, и после этого тоже.

Два романа о двадцатых годах: «Бриллианты для диктатуры пролетариата», «Пароль не нужен» - будущий Штирлиц в ведомстве Дзержинского, в Петрограде, на Дальнем Востоке, в Прибалтике.

Зарисовка, почти стихотворение в прозе - «Нежность» - Максим Исаев в 1928 году из Прибалтики перебирается в Германию.

Три романа о предвоенных годах: «Испанский вариант» (Испания, 1938-й год). «Альтернатива», «Третья карта» (март - июнь 1941-го, Югославия).

Затем - «Майор Вихрь» (1942) - Штирлиц на оккупированных территориях СССР. Те самые «Семнадцать мгновений…» и «Приказано выжить» (весна 1945-го, Берлин). «Экспансия» (1946-1947, Испания и Латинская Америка). В романе «Отчаянье» (1947-1953) Штирлиц вернулся в Россию. И последняя книга одиссеи - «Бомба для председателя» (1967) - профессор Исаев еще раз навещает Германию.

Всего 11 романов и один маленький рассказик.

Есть откровенно плохие - «Пароль не нужен». Есть хорошие приключенческие романы - «Майор Вихрь». И есть совсем замечательные.

Наверное, у Юлиана Семенова был не очень большой запас писательских приемов. Но все-таки был. Своя небрежная, но оригинальная манера письма, свой юмор. Он цепко, намертво держал сюжет, герои его были предельно тонко выписаны и ясны - лучшего, настолько крепкого, настолько явного Сталина, чем у Семенова, я вообще не встречал (я говорю о Сталине в «Альтернативе», «Третьей карте» и в «Экспансии»; в романе «Отчаянье», написанном в «новые времена», - уже другой Сталин, натуральный идиот, сбежавший со страниц либеральной прессы).

Семенов обаятельно совмещал нежную детскость восприятия мира и тонкое чутье аналитика, а то и провидца.

Предвосхищая появление нынешних, облаченных в сановные одежды, ничтожеств, Семенов писал: «Когда личность выдвигается к лидерству, как выявление вполне закономерной тенденции, тогда история развивается так, как ей и надлежит развиваться; в том же случае, когда у руля правления оказывается человек, который поднялся вверх в результате сцепления случайностей, тогда развитие мстит человечеству, словно бы наказывая его за пассивность, трусость и приспособленчество».

Еще он писал: «… нормальные дети мечтают стать пилотами или музыкантами, хирургами или шоферами, маршалами или актерами, но никто из них не мечтает стать лавочником. Дети хотят иметь гоночный автомобиль, а не таксомоторный парк. Лавочник - раб достигнутого. Для него нет идеалов, кроме как удержать, сохранить, оставить все, как есть».

Мог ли он тогда подумать, что нынешние дети будут мечтать о собственной лавочке, как об абсолютном счастье?

Первые книги о Исаеве-Штрилице были написаны Семеновым еще в 60-е и сразу охватили фактически всю жизнь героя. Потом он только добавлял новые моменты в мозаику.

Лучший роман Семенова - это, конечно, «Альтернатива». Книжка написана абсолютным, 46-летним мастером, в 1978 году.

Сочинения Семенова оставляют ощущение какой-то жюльверновской чистоты; мне нравится жить в таком мире, мне в нем уютно, он вовсе не надуманный, не пошлый, не, с позволения сказать, кастрированный… напротив - мир этот апеллирует почти к античным высотам духа, к мужчинам, способным на Подвиг, и женщинам, способным на Верность. Чего стоит только история любви Штирлица - он, еще юношей познакомился с прекрасной девушкой, провел с ней одну ночь, она забеременела - и больше они никогда друг друга не видели, но любили друг друга неизбывно.

И, да, Семенов долгое время был очарован советской историей и великолепно ее мифологизировал - благо она имела для того веские основания.

В написанной в середине 80-х «Экспансии» Семенов неожиданно влагает в уста Дзержинского пламенную речь в защиту НЭПа, частной собственности, мелкой торговли.

Все это, впрочем, еще мелочи.

Писателя не убили ни во Вьетнаме, ни в Лаосе, он не умер с перепоя, и, к несчастью, дожил до «новых времен». К этому времени вся одиссея Штирлица была написана, - кроме одной части, одного периода - возвращения Штирлица домой после завершения Великой Отечественной.

И в 1990 году Семенов выдал роман «Отчаянье»: злобную, бестолковую и бессюжетную пародию на свои собственные книги.

Конечно, Штирлица по возвращении в Советский Союз сажают. КГБ уничтожает его сына и его жену. Едва не убивают - по велению Сталина! - самого Штирлица. Семенов, возможно и Штирлица грохнул бы, - но уже, повторимся, был издан роман о деятельности разведчика в 1967 году, несостыковочка вышла бы.

«Еврей, конечно?» - спрашивает в «Отчаянье» Сталин о Штирлице.

«Русский», - отвечают ему.

«Штирлиц - не русское имя… Пройдет на процессе как еврей, вздернем на Лобном месте рядом с изуверами…» - говорит Сталин.

Я очень смеялся, когда читал.

«Врачей- убийц будем вешать на Лобном месте. Прилюдно, -еще раз повторяет в романе опереточный Сталин. - Погромы, которые начнутся за этим, не пресекать. Подготовить обращение еврейства к правительству: „Просим спасти нашу нацию и выселить нас в отдаленные районы страны…“ Все враги народа - жидовня… я им всегда поперек глотки стоял…»

Очень трогательно, когда радикальные антисемиты, с одной стороны, и люди, одержимые своим еврейством, с другой, сходятся в крайностях. Вот этот семеновский Сталин - безусловно, милая сердцу мечта любого пламенного «жидоеда», с удовольствием вложившего бы в уста вождя точно такие же речи.

Московские чекисты в «Отчаянье» - все параноики, Берия - параноик, Деканозов - ничтожество. Но есть один положительный герой, чуть ли не «единственный, кто по-настоящему работал» (цитата из романа)… Это, конечно же, офицер КГБ Виктор Исаевич Рат.

Ненависть к «жидовне» не исключительный признак паранойи Сталина. В одном месте он призывает расстрелять в лагерях «наиболее злостных врагов народа… Десять процентов многовато, а пять достаточно. Как, товарищ Молотов? Согласны?» И Молотов отвечает, заикаясь: «Д-да, т-товарищ Сталин, с-согласен…»

Черный анекдот, а не книжка.

Понятно, что у Семенова была личная обида: его отца, Семена Ляндреса, работавшего в «Известиях» вместе с Николаем Бухариным, а впоследствии занимавшего должность уполномоченного Госкомитета обороны, в 30-е посадили. Но потом ведь отца выпустили, реабилитировали.

По сути, Семенов, развенчивая старые мифологии, начал работать на формирующийся слой лавочников. Тех самых, о которых совсем недавно писал с ненавистью, - более всего озабоченных тем, чтобы мир был рационален, благообразен и навсегда избавлен от героев и чудовищ.

Лавочники и погубили его. В «Книге мертвых» Лимонов выдвигает убедительную версию о том, что миллиардера Семенова угробило жадное окружение; покойный Боровик там фигурирует.

В 1991- м году Семенова разбил инсульт, три инсульта подряд. Это очень символично, что он умер вместе со своей красной империей, от которой пытался отказаться, но не вышло -она, утопая, затянула его в свою огромную черную воронку.

Семенову наделали каких-то операций и, обездвиженного и невменяемого, упрятали с глаз долой. Он иногда приходил в сознание. Даже пытался начать работать… Боже ты мой, какой это ужас - тридцать лет куролесить по миру, рисковать шкурой, написать сорок романов, продать миллионы экземпляров своих книг, познать столько всего… и потом… вот так вот…

Осенью 1993-го Семенов смотрел по телевизору расстрел Белого дома. Похоже, он понимал, что происходит, в глазах был полный, мучительный ужас, он рыдал. И вскоре умер, в ту же осень.

Зададимся простым, привычным вопросом: что он оставил?

Ну да, несколько хороших книг, которые сегодня хотят использовать новые лавочники, рядящиеся в чекистов. Говорят, например, что эпос о Штирлице снова будут экранизировать. Ужас: эта публика может окончательно убить Семенова, они это умеют. Все, к чему они прикасаются своими руками, превращается в пакость.

Зато словами Семенова можно к этим же лавочникам обращаться.

«Надейся на лавочника, - просил он в одной своей книжке правителя Германии, - я очень прошу тебя… Думай, фюрер, что благополучие нескольких тысяч в многомиллионном море неблагополучия - та реальная сила, которая будет служить тебе опорой».

И еще вспоминаются несколько строк Семенова, когда думаешь о рыдающем писателе у экрана, и той боли, и той жути, которые еще предстоит пережить нашей земле. Вот эти строки: «Это очень плохое качество - месть, но если за все это не придет возмездие, тогда мир кончится, и дети будут рождаться четвероногими, и исчезнет музыка, и не станет солнца…»

This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
12.01.2012

Оглавление

  • Русская жизнь №39, ноябрь 2008 Человек с рублем * НАСУЩНОЕ * Драмы «Нерпа»
  • «Искандеры»
  • Чубайс
  • Касьянов
  • Ямадаев
  • Колчак
  • Лирика ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Анекдоты Молодой негодяй
  • Застрелился, опасаясь увольнения
  • Убил беременную жену
  • * БЫЛОЕ * Барышня
  • Евгений Спасский Нелицеприятие
  • Мария Бахарева По Садовому кольцу
  • * ДУМЫ * Михаил Делягин Конец «непадавшего поколения»
  • Общая картина: это не кризис, это депрессия
  • Общие социальные последствия
  • Пенсионеры и бюджетники: опережающий рост цен
  • «Офисный планктон»: расставание с детством
  • Рабочие: безысходность
  • Крестьяне: к натуральному хозяйству
  • Малый и средний бизнес: «из-под глыб»
  • ***
  • Евгения Долгинова Мотыльковое горе
  • I.
  • II.
  • III.
  • Евгений Клименко Мавроди великий им путь озарил
  • ***
  • * ОБРАЗЫ * Юрий Сапрыкин Кто не хочет стать миллионером
  • Дмитрий Данилов Вразнос
  • Евгения Пищикова Темная классика
  • I.
  • II.
  • III.
  • Людмила Сырникова Пятьдесят рублей в день
  • Дмитрий Быков Канарейка в подарок
  • * ЛИЦА * Екатерина Шерга Спрятанные
  • Книгопродавец
  • Максим Семеляк Утро завмагов
  • Олег Кашин Валентин Зорин, проповедник
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • * ГРАЖДАНСТВО * Михаил Харитонов Достаточные люди
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Евгения Долгинова И вас накроет
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • Олег Кашин Здесь все не так однозначно
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • VIII.
  • IX.
  • X.
  • XI.
  • * ВОИНСТВО * Александр Храмчихин Есть что вспомнить
  • * СЕМЕЙСТВО * Наталья Толстая Сорока
  • Людмила Сырникова Пасынок библиотекаря
  • * МЕЩАНСТВО * Эдуард Дорожкин Неудобный вопрос
  • Елена Веселая Охота за блеском
  • * ХУДОЖЕСТВО * Аркадий Ипполитов Театральная Россия
  • Денис Горелов Пурга, территория любви
  • Денис Горелов Сегодня праздник у девчат
  • Андрей Астров Как неродные
  • Захар Прилепин Его настиг лавочник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Человек с рублем (ноябрь 2008)», Журнал «Русская жизнь»

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства