«Наследники Че Гевары»

Андрей Манчук

НАСЛЕДНИКИ ЧЕ ГЕВАРЫ

БОЛИВАРИАНСКИЕ ЗАПИСКИ

Венесуэла. Почему мы ее не знаем.

Итак — Боливарианская Венесуэла. Страна, которая ставит под вопрос имперское всемогущество США, вызывая в памяти народов старую историю Давида и Голиафа. Страна, которая неприятна Путину — поскольку венесуэльский пример может пробудить в людях России законное желание взять в свои руки нефтяные богатства своей Родины.

Всевозможные официозные левые на дух не переносят Чавеса — их гложет смертельная зависть к человеку, который реализует на практике то, о чем они болтают в парламентах и на тусовках. Корпорации и монополии, взявшие в заложники эту планету, испытывают к Чавесу ненависть, которая льется на мир из всех пяти контрреволюционных телеканалов Венесуэлы, демократично не тронутых мнимым «тираном». Тщетно — народ этой страны больше верит тому, что пишут на стенах люди, обученные грамоте в рамках всеобщего ликбеза. Там, среди пестрых граффити, можно найти полное собрание боливарианской мудрости, воплощенной в четырех принципах:

«Чавес не уйдет!»

«Прошлое не вернется!»

«Нефть служит народу!»

«Если Чавеса убьют, он воскреснет миллионами».

Все остальное — портреты Гевары, Боливара, Тупака Амару, Ленина и Сапаты. Логотипы движений легализованных городских партизан. Перечень социальных, медицинских, культурных, молодежных, жилищных и прочих программ, выполнение которых гарантируют эти четыре принципиальных пункта. Еще один, пятый, распространяет их далеко за границы Венесуэлы. «Шпага Боливара несет свободу Америке!» — не только Латинской, ведь условием ее освобождения могут стать только фундаментальные изменения на северной половине Нового Света. Именно это освобождение великодушно обещает Империи президент Чавес — хотя он вовсе не собирается нести его на крыльях ракет, тем методом, которым «освобождают» мир всемогущие, но, вместе с тем, беспомощные перед ним враги.

Чавес. Редкое сочетание качеств Ахилла и Одиссея, Дон Кихота и Санчо Пансы, Уленшпигеля и Ламме Гудзака. Роль этого невозможного, сильного, расчетливого, обаятельного человека огромна — перед вами воплощенный субъективный фактор наших дней. Но разговор о культе личности, пожалуй, нигде не был бы столь неуместным, как в Боливарианской Венесуэле, пропитанной образом команданте Уго. Именно он принял конституцию, позволившую вовлечь в управление страной массы людей, которых ранее не пускали даже за порог гетто. И больше того — сумел добиться, чтобы она начала воплощаться в жизнь. Бескорыстная популярность Чавеса основана не на страхе — на освобождении от страхов. Это без преувеличения великое освобождение — от боязни умереть с голоду или скончаться без элементарной врачебной помощи, от беспокойства за безнадежное будущее своих детей. Всего семь лет назад перед молодежью стоял один социальный выбор — пополнить ряды наркоторговцев или же рядовых потребителей наркотиков. Неолиберализм не оставлял им иного выбора. Подростки в красных волонтерских майках, которые ныне поступают в Боливарианский университет (конфискованный офис нефтяной компании), должны были умереть от героина или от пуль бандитов. Либо же — сами травить и убивать своих сверстников.

Кошмары ушли. Остался лишь страх перед их возвращением. Желание, чтобы оно стало окончательно невозможным. Лубочные портреты Чавеса можно видеть в лесных ранчос и в «ласточкиных гнездах» барриос — рядом с распятием и Мадонной. Они висят там не потому, что в дом могут вороваться вооруженные люди. А потому, что отныне в эти дома заходят врачи, которых раньше не видели в этих местах. Это отношение трудно понять в нашем мире рейтингов и пиар-технологий.

Нет, это еще далеко не социализм. Это «действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние» — старые слова о новом, которые, в большей степени не подходят сегодня ни к одной другой стране мира. Время революции: когда слепой крестьянин смотрит на мир после бесплатной операции по удалению катаракты. Когда темнокожий рабочий на уроке ликбеза по слогам читает «Дон Кихота», изданного и розданного многомиллионным тиражом. Когда большая семья с шумом переселяется из родового тараканьего барака в простой новый дом с чудом канализации. Когда достоинство заменяет собой стоимость, а дети познают мир, изменяя его — начиная со своего квартала.

Все это важно, и все это ничего не стоит в наших беспомощных словах. Как выразить образы и ощущения? Утренний запах кофе, который варят строители жилищного кооператива в Сьюдад-Миранда. Женские руки кофейного цвета, передающие тебе горячую чашку. Читающие хип-хоп солдаты, индейская девушка, которая просит потрогать невиданные ею белые волосы, Моменты истины, неуловимые, как крохотные колибри Венесуэлы. Яркие, как крылья бабочки-«монарха», которую здесь зовут «эсперанса» — надежда. И такие же хрупкие — ведь над Венесуэлой продолжает витать угроза военных путчей. Нам суждено еще увидеть немало попыток убить этот новый мир.

Все же постсоветские страны должны получить знание о Стране Боливара, выраженное в личностных впечатлениях и статистических данных — получить опыт боливарианской революции. Она может и должна стать экспортным продуктом для потребления во всех концах угнетенного мира, не менее важным и желанным, чем нефть этой страны. Давайте отнесемся к этому серьезно, и, вместе с тем, с присущим Карибам юмором. Чтобы понять эту страну, от нас требуется только одно — человечность.

Прибытие

Первый вид на Каракас открывается через полчаса езды от аэропорта Майкетия, посадочная полоса которого упирается прямо в Карибское море. Блокпост военной полиции, два тоннеля сквозь горный массив Авила, и за одним из поворотов впереди возникает столица Венесуэлы. Тысячи маленьких домов. Разноцветный улей, скопище птичьих гнезд, налепленных прямо друг на друга. Они занимают все окрестные горы и по-настоящему поражают своим количеством и своим видом. Все мы видели гетто, но никто из нас еще не встречал ничего подобного,

«Незабываемая и волнующая панорама», — писал в 1787 году Франсиско де Миранда, подъезжая к городу Киеву, такому далекому от его родного Каракаса. Будущий генерал революционной Франции и генералиссимус независимой Венесуэлы, предтеча Освободителя Боливара, жизнелюб и атеист, он долго жил на подворье Печерской Лавры. Хвалил архитектуру киевских церквей и персонал публичных домов, иронизировал над повадками имперской знати, которая собралась в Киеве при дворе царицы Екатерины, накануне поездки к фальшивому благополучию «потемкинских деревень». Его русский дневник, популяризированный Григулевичем, — первая историческая ниточка, соединившая между собой революционную Венесуэлу с Россией и Украиной. Связь, которая не оборвалась и сегодня.

Здесь нет «потемкинских деревень». Боливарианский Каракас не скрывает своих социальных язв. Не только потому, что их, в общем-то, нельзя скрыть — десятилетия неолиберальной практики превратили столицу в тот самый «город контрастов», где криминальные районы бедняков со всех сторон обступают охраняемые кондоминиумы нефтяной буржуазии. Нигде в мире социальная сегрегация не достигала такой степени, помноженной на скученность населения пятимиллионного мегаполиса, зажатого в горной долине размером 15 на 30 километров. Однако сегодня социальные проблемы впервые находят свое решение, наряду с общим преобразованием страны, которую все чаще и все с меньшим сомнением называют социалистической. Так говорят о ней и друзья, и враги, но главное — так говорят о Венесуэле сами ее граждане. Число этих людей постоянно растет, и мы не будем вычислять проценты социализма в Венесуэле. Налицо боливарианское движение, налицо его конечная цель — «построение коллективистского общества», «социализма XXI века», как говорит об этом сам Чавес. Боливарианскому проекту нужны союзники, а не умники, поучающие со стороны.

Впрочем, на тот момент нам было не до обобщений. Западный Каракас, сплошное гетто, сердце чавистского движения, встречал нас рекламой всемирного фестиваля молодежи и студентов — большие граффити с Мирандой, Боливаром и Че Геварой. Десятки фестивальных плакатов по обе стороны дороги на Каракас. Нашему боливарианскому «форду», старому автобусу с четками и обязательным портретом Чавеса на зеркале заднего вида, сигналили проезжающие машины, а их пассажиры махали руками, по пояс высовываясь из окна. До нас впервые донеслось: «Uh, ah! Chavez no se va!»

«Чавес не уйдет!» Самая популярная политическая речевка в Каракасе со времен инициированного и проигранного оппозицией референдума. Краткое содержание политической программы сторонников действующего президента.

Об этом же говорили рисунки на стенах домов. «Чавес не ушел!». «Чавес — до двадцать первого года!». «Они не вернутся!» (о лидерах буржуазной клики, не оставляющих попыток вернуть себе утраченную власть). «Нефть и Чавес служат народу!». «Безграмотность и болезни уйдут!». «Социализм-XXI рождается здесь». Десятки граффити призывают поддержать Движение за Пятую Республику — партию Чавеса, Партию коммунистов Венесуэлы, социалистов и других союзников Боливарианского правительства. То и дело мелькает черно-красная символика бригад «Тупамарос». Нигде еще мы не видели столько политического граффити, а сейчас, по словам наших спутников, его было особенно много. Оставалось два дня до муниципальных выборов, и пролетарский Западный Каракас открыто заявлял поддержку своему президенту.

Близость выборов обостряла политическую обстановку. По прибытию в Венесуэлу мы получили вооруженное сопровождение и множество рекомендаций от властей — относительно уличной преступности и скрытых противников боливарианского режима, которые могли бы навредить участникам фестиваля. Они уже пробовали сорвать этот «мировой форум кастро-коммунизма». 24 июня неизвестные застрелили в городе трех студентов — в знак того, что правительство не в состоянии обеспечить безопасность своих гостей. В это же время усилились обычные слухи о покушении на Чавеса — он якобы именно поэтому отменил парад в честь годовщины битвы при Карабобо, — и жители Каракаса начали было стекаться к президентскому дворцу Мирафлорес. Последняя акция оппозиции прошла позавчера — 3 августа. Она призывала к бойкоту «недемократичных выборов», — но мотоцик-летчики-чависты из «Тупамаро» успешно закидали митинг дымовыми шашками. Оппозиция не так сильна, как раньше, однако в городе много вооруженных солдат — шестнадцатилетние призывники и двадцатилетние офицеры, самая надежная опора президента, как думают очень многие.

Воздух пахнет дешевым бензином, 150 боливаров (4 цента) за литр, и горелым мусором (враждебный Чавесу алькальд одного из муниципалитетов саботирует его утилизацию). В воздухе — рев огромного стада мотоциклов и машин (от старых «кадиллаков» гангстерской эпохи до новеньких внедорожников, жрущих дармовое топливо), поп-хит «Газолина», свистки активистов, бой барабанов, политические речевки. В воздухе — нестабильность, дыхание больших перемен, которые пришли сюда шесть лет назад. То, что можно определить словами «боливарианская революция». Наступают быстрые тропические сумерки, и десятки тысячи огоньков барриос на склонах гор превращают Каракас в рождественскую елку. Мы переполнены впечатлениями, оглушены этим удивительным, грязным, но таким ярким городом, его особой урбанистической красотой. В нем столько бедности и столько энергии, устремленной на развитие и борьбу. Бедняки-рабочие поднимаются к своим домикам, пьют пиво, перекидываются словами. На многих из них заметны цвета сторонников Чавеса — темно-красные, с оттенком густой человеческой крови. Толпы детей гоняют мячи и просто стоят у бетонных стен. Впервые за много поколений у них появился шанс на другое будущее, и можно надеяться, что они понимают это сами.

Всего десять часов назад мы спали на полу терминала аэропорта Шарля де Голля, вместе с арабами, африканцами и украинскими гастарбайтерами, а французские ажаны, которые дважды эвакуировали терминал из-за подозрительных пакетов на полу, катали друг друга в тележках из супермаркета и одевали друг другу на голову полиэтиленовые кульки. Всего десять часов, и после сумасшедшего, фальшивого металло-пластикового мира № 1, нас встречал юный город Сьюдад-Миранда (еще один привет от странника-революционера). Кварталы социального жилищного строительства в аграрной зоне Венесуэлы. Автомобили под красно-черными флагами «Тупамаро» носятся по улицам с ре-чевками и свистками. На въезде — военный блокпост и местная миссия кубино-венесуэльской медицинской программы «Баррио адентро» («Гетто изнутри»). Фонари освещают рисунки и плакаты — те же, что и в Каракасе. Возле предназначенных под наше жилье домов стоят посты вооруженных солдат — подростки и девушки, в камуфляже, со штурмовыми винтовками. Вместе с волонтерами они помогают нам заселяться в пустые комнаты с двухэтажными железными койками. Мы знакомимся, и волонтеры — активисты чавистского движения, совсем молодые ребята, тут уже принимаются учить нас речевкам. Непосредственность, энергия и уровень политического развития этих жителей Миранды поражают. Стихами они рассказывают нам о работе местного комитета, координирующего действия боливарианских сил:

— Кто вы? — Мы — районный комитет! — И где это? — Это в Миранде! И тут, в этом штате, Революция прогрессирует!

Бой барабанов, скандирование, сальса, рассказы о борьбе с контрреволюцией, о социальных программах, в которых участвуют местные жители — бывшие безработные, а сейчас — сотрудники социальных служб. Среди волонтеров — местный учитель английской школы со своими лучшими учениками. Он освоил эту профессию три года назад, а до этого был разносчиком, и едва ли мог грамотно писать даже по-испански.

К нам подъезжает полицейский джип. Здоровенные ребята в бронежилетах расспрашивают про Украину — про футбол, боевые искусства и про то, близка ли народу наша полиция. Здесь, в штате Миранда, который они берутся сейчас представлять, полиция только с народом — заверяют они нас. Потому, что так хочет президент Чавес, который впервые начал по-настоящему бороться с преступниками — не только с уличными воришками из трущоб, но и с боссами нефтяной мафии в небоскребах Каракаса. Потому, что сами они пришли в полицию в рамках кампании увеличения числа рабочих мест, одной из первых социальных реформ Чавеса. Чтобы доказать это, полицейские сажают нас за решетку своего джипа и возят по ночному городу, в котором светло от огней, а народ танцует прямо на улицах. Ка-кие-то люди подбегают знакомиться, не зная ни слова по-английски, вокруг вьются смуглые дети — сегодня в стране самый высокий уровень рождаемости на континенте. Дискотека, и даже на ней — чавистские песни, все те же возгласы с поднятыми вверх кулаками. Uh, ah! Chavez no se va!

Да, все это уже не уйдет. Одного человека всегда можно убрать с дороги, но чтобы остановить революцию, гусанос придется иметь дело с каждым из этих простых людей. У них не хватит на это ни бомб, ни долларов.

Крестьяне и реформа. Социальные дома. Солдаты Чавеса. В гостях у «Тупамарос»

Поход к ранчос венесуэльских крестьян был устроен нами самостоятельно. Никто не может обвинить боливарианскую власть в показухе. Мы поднялись на холмы, в тропические заросли из детской мечты мальчишек наших широт, с банановыми плантациями, попугаями, колибри и большими бабочками. Венесуэлки-подростки, волонтеры Ванесса и Анхелика, деликатно увязались сопровождать нас в этот аграрный район — рураль, где на склонах разбросаны крестьянские ранчос, а люди с мачете рубят маис и маниоку. Сейчас они собрались на праздник в маленькой долине, у старика с бронзовым лицом и каменными чертами индейца. Нас угощают маисовой кашей, поят холодным пивом, задаривают початками кукурузы и маниокой. Приглашают посетить свои маленькие хижины вверху. Время, кажется, остановилось в этих деревянных крестьянских домах, среди глуши предгорий — это особенно видно в обстановке хижин и предметах быта. Здесь живут так же, как сто и двести лет назад, и все странно напоминает деревянные постройки в сибирской тайге — хотя вокруг растут не лиственницы, а патайя.

Встречаются и недавно построенные хижины. Правительство Чавеса окончательно похоронило господство латифундистов. Оно наделило крестьян землей не только на бумаге, но и на практике. У землевладельцев отобраны простаивающие без обработки земли — три миллиона гектаров. Сегодня трудно представить, что в 1998 году 5 процентов латифундистов владели 42 процентами обрабатываемой земли, и не допускали развития целых территорий, в надежде отыскать на них нефть. Сама эта местность в районе Чарайаве — часть бывшего креольского имения, в котором до недавнего времени хозяйничали потомки аристократов. Теперь жители аграрных областей и все желающие получают участки под беспроцентный кредит, выплачивая его через три года, по мере того, как земля начинает давать прибыль. Эти средства, в свою очередь, идут на кредитование новых участников программы. Аграрная реформа завоевала Чавесу популярность среди крестьян — и не только венесуэльцев. Мы встретили индейские семейства из Эквадора — они также приехали сюда в поисках доступных участков. Землю получили и горожане-каракеньос из бедных кварталов, которые кормятся за счет своих огородов (совсем как наша беднота с ее картофельными плантациями).

После нескольких походов в рураль экзотика перестает лезть в глаза, и теперь мы видим за ней тяжелый ручной труд во влажной и жаркой местности. Он не изменился с доколумбовых времен — как не изменилась эта маисовая каша. Крестьяне ждут большего. Получив землю, они желают получить технику и ожидают ее от правительства Чавеса, которое пока вынуждено покупать не трактора, а танки и автоматы. Последние, впрочем, наверняка окажутся в крестьянских руках, если кто-то попробует отнять у крестьян их Чавеса и их землю. В свое время здесь действовали партизаны, а войска прежних режимов с опаской ходили по этим буйно заросшим тропам. На дороге из Миранды в Каракас большая надпись: «Эта долина — территория боливарианской революции. До конца». Очень важно, чтобы правительство на деле покончило с вековым прошлым рураля.

Внизу, в Миранде, строят новые дома — достаточно благоустроенные, с простой, но интересной архитектурной конструкцией. Массовое и быстрое, местами некачественное строительство. Кто-то может увидеть в нем тропический аналог «хрущевок», но в стране барриос и ранчос это жилье для народа представляет собой значительный шаг вперед. Мы идем в один из крайних домов — на звуки песен и барабанов. Фиеста. На открытой лестнице собрались жители этого здания, работники продовольственного кооператива, убежденные чависты. Их переселили сюда из трущобных барриос, и новые дома кажутся им прекрасным жильем. Такие же люди поселятся в наших комнатах после конца фестиваля. Квартиры предоставлены в долгосрочный беспроцентный кредит, и распределяются общиной-кооперативом. Нередко здесь селят по производственному принципу. В Новой Миранде есть дома полицейских, кооператоров, социальных работников и работников коммунальных служб, солдатские дома. На углу улиц стоят плакаты программы жилищного строительства: «Еl Gobierno Bolivariano… Avanza» «Боливарианское правительство идет вперед». За три последних года, в рамках «плана Боливар» (строительство и ремонт социального жилья), программ «Вивьенда», «Ависпа» и «Ревиба», в стране построено пять таких городов, а сейчас начинает строиться новый — будущая столица Республики, Сьюдад-Либертад. Направленная по новому, общественному руслу нефть, вместе с энтузиазмом людей, начали менять лицо провинции, еще живущей жизнью, описанной у Маркеса и Льосы. Все это ощутимо изменило сознание обитателей новых домов. Басило Родригес из кооператива «Ана», активист Партии коммунистов Венесуэлы, рассказывает: боливарианское правительство делает ставку на развитие коллективной собственности, поощрение коллективного труда — то, что он сам называет «коммуниза-цией» общества. Рабочие и крестьяне Миранды очень горды тем, сколько людей во всем мире с вниманием и сочувствием смотрят на них сегодня.

Неподалеку — один из армейских блокпостов. В Сьюдад-Миранде, как и во всей стране, очень много солдат. Как правило, совсем молодых. Возраст армейского призыва в профессиональные войска — от 16 до 22 лет. В своей массе это темнокожие выходцы из барриос и сельских провинций. Служба в армии — первая ступень социальной лестницы, которую открыл для них режим Чавеса. Они не только охраняют страну от ее внешних и внутренних врагов. Они участвуют в хозяйственных работах, учатся грамоте, приобретают профессии, строят жилье для самих себя и своих товарищей. Солдаты в новых комбинезонах цвета темного хаки неотделимы от своего народа. Они мелькают везде, участвуют в уличных собраниях и уличных вечеринках — и как вооруженная охрана, и как активные, сознательные граждане. И весьма дорожат своей особой ролью в жизни нынешней Венесуэлы. Во время восстания 1992 года за Чавесом пошли десять батальонов. Сегодня за ним вся армия Венесуэлы, кроме сотни генералов и адмиралов, вычищенных после неудавшейся попытки «чилийского сценария».

Мы общаемся с молодыми лейтенантами-теньентес, среди которых одна девушка-офицер, и их командиром, капитаном гвардии. Все они вооружены штурмовыми винтовками бельгийского производства (обижаются, когда мы приняли это оружие за американское), все отлично экипированы, держатся уверенно, с достоинством, и даже этим очень непохожи на украинских и российских военнослужащих. Все — открытые сторонники президента Чавеса и цитируют боливарианскую конституцию 2000 года. Подчеркивают, что она предусматривает широкое участие населения в управлении страной. Солдаты верят в Боливарианскую революцию, верят в социальные реформы и очень довольны, что им приходится защищать образовательные и медицинские программы, а не трон кучки олигархов, как это делают их коллеги в большинстве стран. Кроме того, им хорошо платят, их уважают друзья и боятся враги — и это также вызывает у солдат немалое удовлетворение. Им очень нравятся фестиваль и его гости. Общение между нами завязалось уже в первые часы приезда в Миранду, разговорами о перевороте 2002 года. Даже самые молодые ребята в камуфляже подчеркивали роль армейских масс в его ликвидации. Впрочем, армии приходится вступать в бой и сегодня. Против сил, которые не прекращают атаковать ее в подконтрольных буржуазии СМИ, а по ночам стреляют в солдат из-за угла. Этим камуфлированным мальчикам приходится иметь дело с опытными военно-политическими диверсантами империализма. Накануне в Венесуэлу проникли пять сотен профессиональных агентов, подготовленных колумбийским филиалом ЦРУ Надо надеяться, что солдаты Чавеса возьмут над ними верх.

Наш друг Кармело Гарсиа везет нас к «Тупамаро». Еще днем мы общались с представителями этого полувоенного движения из числа волонтеров фестиваля. Вечером на агитационном посту городских партизан, под флагом республики и красно-черным, с вписанной в звезду буквой «Т», знаменем, сидит с десяток молодых людей. Это они разъезжали по городу на машинах. Их командир, Хосе Луис Почано носит звание полковника — «коронеля», пользуется бесспорным авторитетом у своих людей и имеет хорошо поставленный голос политического оратора. Он руководит всеми тупамарос в этом районе штата Миранда. Мы берем интервью, в котором Хосе подробно рассказывает об истории движения, зародившегося в знаменитом баррио «23 января» в Каракасе. Жители бедных районов — сторонники Чавеса, начали объединяться в отряды для силового отпора контрреволюции. Многие из них опирались на опыт подпольной борьбы против либеральных режимов, выплеснувшейся в кровавом восстании «Caracazo» 27 февраля 1989 года и выступлении чавистов 4 февраля 1992-го. Именно поэтому они с гордостью называют себя «городскими партизанами». Их деятельность включает в себя организацию массовых уличных акций, борьбу с провокаторами, саботажниками, правыми алькальдами, «золотой молодежью» богатых кварталов (Хосе Луис зовет их одним словом: «фашисты»), разъяснительную политическую работу среди масс, борьбу с наркобизнесом, которая включает в себя ликвидацию кокаиновых дельцов — чем особенно славятся тупамарос. Здороваясь и прощаясь, они по-рэпперски бьют кулаком о кулак, произнося слово «Фуэрса!» — сила.

По словам Почано, численность и влияние «Тупамаро» постоянно растет, и в настоящее время они имеют не меньше миллиона сторонников, при четкой организационной структуре движения. В это можно поверить, учитывая количество граффити и листовок красно-черных партизан, а также, множество разговоров об этих людях. Это массовое присутствие подкупает. Наши знакомые в Каракасе подтверждают, что в последнее время движение распространилось по всей стране, и добилось неплохого результата на муниципальных выборах. Как заявляют нам тупамарос, они исповедуют идеологию «революционного социализма», ведут борьбу с империалистическим влиянием за народную власть на всем континенте, изобличают коррумпированных чиновников, к чему также призывает Чавес. На вопрос об их отношении к национальной буржуазии, полковник Почано ответил: mierda! Он не понимает, как можно поддерживать своих врагов.

Хосе Луис и прочие тупамарос заверяли нас в том, что движением негласно руководит сам команданте Уго Чавес. Впрочем, боливарианская власть уже не делает из этого секрета. Она может смело говорить о своем союзе с этими людьми — пускай даже оппозиция зовет их «уличными убийцами» и «погромщиками». Это название куда больше подходит боевикам из «Бандера Роха», левацкой студенческой группы, которая частично перешла на сторону правой оппозиции, и выступила ударной силой ее акций. Впрочем, ее влияние и популярность никак не сопоставимы с движением «Тупамаро».

Командир Почано дарит нам большое знамя Боливарианской Республики Венесуэла и диск с чавистскими песнями, после чего мы идем к нему домой, где получаем в подарок увеличенные фотопортреты в массивных рамках. На одном из них — Фидель Кастро вместе Уго Чавесом, на другом — сам Почано со своим заместителем по колонне, под красно-черным знаменем движения. Мы вместе поем боливарианские речевки. Одна из них популярна не только в Венесуэле, но и в других странах континента. Она соперничает с вездесущим «Chavez no se va!», подчеркивая интернациональный характер этой революции.

Aaaaalerta!!! Alerta, alerta, alerta que camina La espada de Bolivar Por America Latina! (Внимание, внимание! Шпага Боливара поднята Для свободы Латинской Америки!)

«Тупамарос» претендуют на звание «шпаги Освободителя» и вовсе не зря взяли своим названием имя вождя великого восстания коренных жителей Южной Америки. Они считают его общим для всех партизанских сил континента и рассчитывают на то, что их флаги вскоре появятся во многих его городах. «А может быть, и в Евразии?» — спросили мы. «Конечно, и там!» — пожал нам руку Хосе Луис Почано, командир «Тупамарос».

Люди фестиваля. Колокола Уго Чавеса. Мнимый феномен. Власть и картошка. Флорентино против дьявола.

Аллея героев — очень живописное место, даже для богатого видами Каракаса. Две белые стелы со статуями освободителей Южной Америки красиво подчеркнуты зеленым фоном Авилы. Сейчас между ними натянут огромный парус — плакат 16-го Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Вся двухкилометровая аллея, от монумента до Площади Чести на военной базе Фуэрте-Тиуна — штаб-квартире сухопутных сил Боливарианской Венесуэлы — занята молодыми людьми, расцвечена тысячами флагов, с преобладанием красных, революционных тонов. Делегаты из ста сорока четырех стран со всего мира. Представители левых, социальных, рабочих, правозащитных, демократических партий и движений. Волонтеры из всех штатов Венесуэлы, от всего спектра чавистских сил, участники всех социальных программ. Тысячи кулаков, взлетающих в ясное небо. Песни и лозунги на десятках наречий. Левый Вавилон наоборот — эта масса людей собралась, чтобы найти общий язык, выработать стратегию организованной борьбы против империализма, войны за другой, лучший мир. Так говорят официальные слоганы фестиваля. Так говорят сердца его участников — по крайней мере, тех из них, кто попал сюда не случайно. К счастью, таких было абсолютное большинство.

Быть может, это звучит пафосно? Нет, это лишь тень того, что было в этот день на Аллее Героев. Солидарность, чувство причастности к общемировому движению, такое необходимое в эпоху отката и разочарований. Нескончаемая колонна кубинской делегации, во главе с Фелипе Пересом Роке, утонувшая в море приветствий, проходит мимо колумбийцев, которых было бы больше, если бы военные и парамилитарес не задержали на границе несколько тысяч делегатов из этой страны. Судьба этих людей оставалась неизвестной и в конце фестиваля. Общее скандирование: «Вива Фидель!» «К черту Урибе!» Испанская делегация под республиканскими триколорами братается с немцами под флагами ГДР — наследники погибших революций, новая надежда на их возрождение. Прекрасно организованные делегации коммунистов Греции и Турции — их режимы десятилетиями стоят на грани холодной и горячей войны, а эта молодежь вместе несет плакаты давнишних жертв режима черных полковников и недавно замученных турецких комсомольцев. Палестинцы и левые израильтяне в куфиях с антишароновскими лозунгами на арабском и иврите. Революционные индейцы из Боливии и Эквадора, участники недавних революционных событий в этих странах, с палками, обмотанными колючей проволокой (новое средство против полицейских дубинок). Внушительная делегация от США, которой кричат «Вива!» глотками, охрипшими от проклятий американскому империализму. Впрочем, сами североамериканцы кричали их громче всех.

Итальянские коммунисты поют «Бандера роса», «Белла Чао», «Катюшу», «Интернационал» вместе с украинцами из «Че Гевары» и омбудсменом Верховной Рады Ниной Карпачевой. Индийские профсоюзники, интеллектуалы в безупречных костюмах с прекрасным английским, разбитные ангольцы в майках с шестерней, мачете и звездой (протест против недавно предпринятой попытки изменить символику государства) и кроссовками на босу ногу. Серьезные боливарианские военные с винтовками и несерьезные европейские неформалы с фенечками. Оркестры, театральные представления, танцы, знакомства, политические дискуссии в кругу отдельных лиц и целых делегаций. Несколько здоровенных попугаев ара слетелись посмотреть на это зрелище. «Товарищи от Амазонии!», — приветствовали их фестивальщики, а операторы из «Телесур», новой информационной надежды Латинской Америки, снимали все это и многое другое, что видел в эти дни Каракас — духовная столица прогрессивных сил нашего времени, которую не хочется и не получается назвать временной.

В небе — первые звезды. По Аллее героев прокатился вздох: Чавес! Делегации делали круг на Площади Чести, перед трибуной, где им приветственно махал рукой человек в красной рубахе. Chavez no se va! — скандировали тысячи молодых людей — а он и не думал уходить. Едва площадь прекратила свое движение, Чавес взял микрофон, чтобы произнести речь, которая наверняка запомнилась каждому из участников фестиваля. Слова, прояснившие смысл этого форума, значение борьбы его участников. Взгляд через призму последних шестидесяти лет истории человечества, после взрыва в Хиросиме* юбилей которого пришелся на этот солнечный день.

«Не слишком ли много мы говорим о Чавесе?» — спросил перед этим один из нашей делегации. Не только он — мы все ждали другого. Мы ждали обычную протокольную речь с дежурными лозунгами и приветственной фразой. И это действительно было в выступлении, но здесь же были мысли и чувства, несовместимые с привычным стереотипом облеченного властью политика. Несмотря на ораторскую интонацию, эта речь не казалась фальшивой и не была таковой. Чавес не был карикатурным вождем, раскрашенным божком, каким, без злого умысла, представляют его индейские производители сувениров. И даже «товарищ президент» — не совсем то, кем был он для нас в этот момент. Чавес являлся частью, очень важной частью движения по изменению существующего миропорядка, которое осознавало себя в произнесенных им словах. Пророк глобальной реконкисты оккупированного капиталом человечества. Взрыватель к «бомбе молодежи всего мира», которую он противопоставил смертельному оружию империализма. Кто еще мог выбить из людей слезы словами о катастрофе советского социализма («Холод прошел по спине всего мира. Погибло много огней, много надежд»)? И кто мог тут же дать им надежду на то, что империализм, капитализм не одержит победу, что остановить его по силам тем, кто собрался на этой площади, и их собратьям во всем мире? Кто мог дать веру в то, что «социализм — единственный и необходимый путь», и его задача — «завоевать весь мир».

«Долой капитализм! Долой империализм! Да здравствует социализм! Да здравствует свобода!» Лозунги, которыми завершал свою речь Чавес, — здесь и сейчас, на этом фестивале в боливарианском Каракасе, — имели совсем иное значение в сравнении с пустой фразой ораторов наших пленумов. Они имели значение, политический вес, придающий им материальный характер. Они звучали как вызов тем, кто правит этим миром сегодня. Эти слова, пока бесплодные на нашей земле, выглядели здесь реальной и неизбежной перспективой нашего человечества.

«Его мать хотела, чтобы он стал священником — он же дальше служки не пошел., но звонил в колокол так красиво, что вся округа узнавала его по этому перезвону. «Это звонит Уго», — говорили они. Как художнику пораженный репродукциями с работ Микеланджело и Давида, он в двенадцать лет получил свою первую премию на региональной выставке. Как музыкант, обладавший красивым голосом и умевший играть на четырехструнной гитаре, он сумел стать незаменимым на праздновании дней рождения или пении серенад. Как бейсболист он стал принимающим на первой линии…

Он изучал политические дисциплины, историю и марксизм-ленинизм. Он увлекся изучением жизни и произведений Симона Боливара, чьи обращения к народу выучил наизусть. Но его первым сознательным конфликтом с реальной политикой стала смерть Сальвадора Альенде в сентябре 1973 года. Чавес не понимал: почему, если чилийцы выбрали Альенде, чилийские военные собираются устроить переворот?» — так пишет о боливарианском президенте Габриэль Гарсиа Маркес.

Сегодня колокола Уго слышит весь мир, и при желании в них можно расслышать погребальный звон по нашему самодовольному миропорядку. Сегодня Чавесу пришлось на практике доказать, что «чилийский сценарий» подавления прогрессивных сил может и должен быть предотвращен. Из любителя истории Уго превратился в ее действующее лицо, из увлеченного марксизмом мальчишки — в неожиданную надежду учения Маркса и Ленина. Сегодня он заявляет, что если бы у Боливара были его возможности, тот непременно задумался бы над необходимостью освобождения всей планеты. Так ли уж нелеп и нескромен этот прозрачный намек?

Не стоит говорить о «феномене Чавеса» — хотя его биография атипична, удивительна и богата неожиданностями. Он не стяжал популярность привычным путем политика — через послушные СМИ, поскольку до недавнего времени все они находились в руках у его врагов. Нет, он стал популярным вопреки газетам и телеканалам. Он — не заурядный президент-горилла на армейских штыках, он выполняет нормы буржуазной законности едва ли не более точно, чем кто-либо из его предшественников-«демократов». Но нет ничего более глупого, чем сюсюканье доморощенных оппортунистов, призывающих видеть в карьере Чавеса «мирный путь» к горизонтам социализма.

Биография политика-Чавеса началась вооруженным выступлением 4 февраля 1992 года. После его провала, он сдался в обмен на право обратиться к народу в прямом эфире, и за три года тюремного заключения стал самым популярным человеком в стране. Мужество и решительность действий Чавеса, в сочетании с расчетливой политической стратегией, почерпнутой скорей в революционных книжках, чем на лекциях в академии, позволили ему превратить свое поражение в конечную победу. Впрочем, путч Чавеса не был таким уж неудачным, и это тоже немаловажная деталь. Восставшие офицеры достигли своих целей везде, кроме столицы, где их планы выдал предатель. Именно на этих, непарламентских действиях был заработан начальный капитал его популярности и успеха. Именно потому он у власти, удержав ее «мирным путем» — через преодоление фашистского путча, тотального саботажа и непрерывных уличных провокаций гусанос. В то время как наши «коммунисты» скорее увидят собственные уши, чем политическую власть в своих руках. К счастью для нас — как это убедительно показывает молдавский пример.

Изначально Чавес не думал о социализме всерьез, хотя и был знаком с левой мыслью. Как и молодой Кастро, он хотел преодолеть неравенство и нищету, не переступая рамок капитализма, довольствуясь националистической риторикой. Действительность сама вытолкнула его на путь социалистических реформ, а навязанный оппозицией ярлык «кастро-коммуниста» постепенно пришелся президенту по вкусу. Чавес все больше и все смелее рассуждал о социализме, а его практические действия, несколько отставая от слов, были конкретны и имели вполне определенное направление, которое быстро распознала буржуазия.

В этой политической расчетливости, совмещенной с неизбывным романтизмом (очень серьезной вещью, как это не раз доказывала история), и образуется политическая линия, именуемая «боливарианским движением к социализму». Линия, которую определяет проклятье исключительно неблагоприятного международного положения новой Венесуэлы. Даже юный мальчик-волонтер из Чарайаве говорит: «Мы могли бы взять все сразу и сразу все потерять». Вездесущие солдаты Чавеса в союзе с миллионами его сторонников могли бы уже завтра вырвать из рук буржуазии собственность, награбленную за время ее векового господства в этой стране. Однако в условиях тотального доминирования империализма, в условиях, когда значительная часть доходной собственности Венесуэлы, в виде бензоколонок и инфрастуктуры PDVSA, находится на территории Соединенных Штатов, когда ясна угроза экономической блокады, а страна зажата в клещи военными базами в подконтрольной Пентагону Колумбии и де-факто британской Гайане (некогда отторгнутая империализмом часть Венесуэлы — напоминание об угрозе будущих агрессий), наконец, когда среди масс чавистов катастрофически не хватает специалистов технического и гуманитарного профиля, а то и просто образованных людей — в этих условиях боливарианская власть не может позволить себе форсированные методы борьбы. Она действует медленно, но наверняка, подчас вызывая восхищение своих противников. Эта власть сумела подавить яростное сопротивление буржуазии, не прибегнув к кровопролитию и не дав, таким образом, повода к вооруженной агрессии против страны и ее международной изоляции. Но при этом не сдала своих позиций — в отличие от сандинистов Даниэля Ортеги, еще одной легенды, которую можно было видеть на этом фестивале. Она не просто добилась популярности, но до известной степени слилась с движением масс. Сейчас эта власть продолжает формировать себя путем сознательного массового воспитания новых людей — а это строительный материал для формирования по-настоящему нового общества.

Эта просветительская политика уже дает свои плоды. Молодые венесуэльские волонтеры из Каракаса и провинции выглядят куда более подкованными в вопросах национальной и международной политики, нежели их украинские и российские сверстники. Идеи и терминология социализма воспринимаются органично. Граффити с Фиделем и Че встречаются едва ли не чаще граффити с Чавесом. «В 1996 году я купил значок с Че Геварой в рядах, торгующих разной мелочевкой в западной, бедняцкой части Каракаса. Продавщица, по-моему, метиска из штата Судия, спросила меня, кто это такой. Благодаря Чавесу сегодня такого вопроса не возникло бы», — говорит Дмитрий, наш соотечественник из Венесуэлы. Разве это не результат?

Итак, «феномена Чавеса» не существует. Это путь движения к социализму в исключительно трудных и специфических условиях этого времени и этой страны. «Левые» критики Чавеса не заслуживают, чтобы на них обращали внимание — разве только для того, чтобы послать их к черту. Что, они видели устрашающие муравейники барриос, которые достались боливарианскому президенту вместе с разрушенной неолиберализмом экономикой, хронической нищетой и безграмотностью населения, извечной коррупцией, в которой теперь не устают винить его самого? К 1999 году 26 % граждан Венесуэлы, включая две трети венесуэльских детей в возрасте до пяти лет, находились за чертой критической бедности. 45 % домохозяйств не имели ежедневного доступа к питьевой воде, в 27 % из них не было канализации. По меньшей мере, один человек в 44 % домохозяйств был хронически болен, а одно койко-место в больнице приходилось на 585 жителей, которые, впрочем, еще не считались бедняками. 13 % молодежи страны не ходили в школу, а 55 % молодых бедняков бросали ее, не доучившись. В целом же из системы образования было исключено 44 % детей, а детская смертность в крупнейшем нефтяном экспортере полушария была традиционно высока. Кто-то нашел бы в этих условиях другой путь к социализму? Так пусть доказывает это на практике, в своей стране — вряд ли тамошние условия будут хуже, чем в Венесуэле.

«Чавесу приходится крутиться, как на сковородке», — говорили нам венесуэльцы. После выступления на Площади Чести он успел слетать с визитом в Уругвай, к Табаре Васкесу, предложить североамериканским кабельщикам льготные цены на бензин в обмен на продвижение «Телесура» в США, выдвинуть новые социальные инициативы. А затем вернулся для четырехчасового выступления на форуме в рамках антиимпериалистического трибунала. CNN сутками крутило кадры с непосредственно прыгающим на сцене Чавесом (видимо, в США находят их комичней ужимок Буша). Жаль, что они опустили все остальное. Чавес говорил: когда разгорелась забастовка и страна осталась без привычного горючего в баллонах — обычного топлива бедняков, он, обессиленный, вышел на улицы, где его узнала и затащила к себе домой жительница баррио. Она показала ему свою лачугу, больного мужа, детей, и картошку, которую жарила им на ужин. «Если ты ничего не можешь сделать — становись, жарь мою картошку. А если можешь — иди и сделай», — сказала она президенту (и этому надо верить, даже если женщина существовала лишь в его воображении тех лихорадочных Дней). Чавес — сделал. Бастовавшие танкеры были захвачены армией, фарватер озера Маракайбо раскупорен для судоходства. Тогда это казалось чудом — не очень божественным в глазах клерикальной оппозиции, один из лидеров которой, кардинал Розалио Кастильо, как раз накануне фестиваля призвал подвергнуть президента экзорцизму. Сам Чавес ищет дьявола в других местах. В радиопрограмме «Алло, президент!» он просто и доходчиво назвал социализм раем, а капитализм — адом (для тех венесуэльцев, кто еще верит клерикальной пропаганде). Во время референдума Чавес активно использовал легенду о народном певце Флорентино, хитростью перепевшем на состязании самого дьявола. Один из самых популярных чавистских плакатов, по существу — лубок, изображает президента в военном камуфляже, рядом с рисованным портретом Че. Под ними, в волнах адского пламени горят переодетый Гитлером Джордж Буш и с десяток оппозиционных политиканов. «Флорентино или дьявол. Социализм или Ад», — написано на этом плакате. Церковники могут еще десять раз проклясть Чавеса, но их паства уже знает, что ждет их за вывеской рая неолиберализма. Вряд ли она подарит святым отцам и их спонсорам чудо возвращения к старым порядкам. Авторитет этой публики на нуле — и Чавес уже может позволить себе прямо назвать кардинала Кастильо «бандитом». И даже не оправдывается от его обвинений в «одержимости». На Антиимпериалистическом трибунале он цитировал Кастро, который как-то сказал Чавесу: «Раньше я был у них одним дьяволом. Теперь они сделали из тебя второго. Вдвоем нам будет полегче».

Неудивительно, что влиятельный американский консерватор, пастор Пэт Робинсон сразу после фестиваля открыто призвал «уничтожить Чавеса во что бы то ни стало и таким образом сэкономить на ведении войны». Этот христианин уже видит в Венесуэле «плацдарм для инфильтрации коммунизма и мусульманского экстремизма». Да, главное боливарианское чудо состоит в том, что Флорентино-Чавес все еще жив. Ведь играть против дьявола очень опасно. Постоянные заявления Кастро и самого Чавеса о готовящемся покушении на президента Боливарианской Венесуэлы более чем обоснованы. У гусанос больше нет никаких других карт. Они потеряли своих людей в армейском корпусе и лишились возможности переворота. Они потеряли своих людей в PDVSA, профсоюзах и лишились возможности экономического давления. Их телевидению и газетам никто не верит. Президент не зря зовет их borrego escualidos — «худые бараны», намекая на тощие ряды оппозиционных колонн и их слепую покорность поводырям. Чависты постепенно выживают правых алькальдов, судей, чиновников, реформы продвигаются, стабильность режима растет, и лозунг «они не вернутся!» рискует стать простой констатацией факта. В этих условиях контрреволюция может поставить на уничтожение Чавеса — там более, что в Боливарианской Венесуэле слишком много завязано на эту личность, которую вряд ли кто-нибудь смог бы заменить. По словам Чавеса, одна попытка покушения уже была.

Возможно, его убийцы уже опоздали. Наши венесуэльские друзья говорят, что гибель президента только озлобила бы народ и радикализировала боливарианское движение. Это должны понимать даже в Вашингтоне, и мы желаем команданте Уго долгой жизни на благо революции. Слушая речь президента, я вспоминал начало 2002 года, когда наш сайт коммунист. ру, еще до переворота, отреагировал на первые известия о пиночетовском брожении в Венесуэле. «Viva Чавес! Руки прочь от Чавеса!» — первыми заявили мы тогда. Затем был сам путч, бессонная ночь у компьютеров, когда тревога сменилась радостью первых сообщений о возвращении Чавеса. Уже к утру сайт опубликовал редакционную статью под фотографией марширующих сторонников президента — теперь мы узнаем на ней авениду Сукре и жителей революционного баррио «23 января». Тогда, три года назад, мы были чересчур требовательны к Чавесу: «Боливарианский президент отягощен грузом ответственности, которую возлагает на него его нынешняя победа, и от того, сумеет ли он по-настоящему воспользоваться ее результатами, закрутив влево свою страну и весь свой, беременный революцией, континенту зависит много большее, нем его собственная судьба или судьба его политического режима. Сегодня в Венесуэле решается ближайшее будущее многих, еще не рожденных революций нашего времени». Стоя на Площади Чести в Фуэрте-Тиуна, Каракас, мы понимали: Чавес повернул влево согласно исторической логике, без наших рекомендаций. И все-таки верили, что не ошиблись в своем прогнозе.

Баррио изнутри. Столица граффити. Альтернативное СМИ. Собачий квартал.

Наше знакомство с баррио «23 января» началось с посещения медпункта «Баррио адентро», зарисованного граффити «Тупамаро» и Компартии Венесуэлы. Никто не делал нам специальную экскурсию: организаторы фестиваля опасались отправлять гостей в этот район. В «Баррио адентро» шел обычный прием. Коренастый бородатый врач, венесуэлец, прошедший обучение на Кубе, кандидат на муниципальных выборах от Коммунистической партии, усадил нас под портретом Чавеса, рядом с пациентами, и рассказал уже известную нам историю этой уникальной социальной программы. Три года назад кубинское правительство направило в Венесуэлу десять тысяч квалифицированных врачей. При поддержке боливарианского правительства они организовали медицинские пункты в бедных районах Каракаса и провинциях Венесуэлы. Поселившись непосредственно внутри гетто, кубинцы начали оказывать безвозмездную помощь его жителям, а наиболее тяжелые больные направлялись в медицинские центры Кубы. Там же проходили подготовку венесуэльские врачи. Одновременно кубинско-венесуэльские власти провели уникальную кампанию по массовой ликвидации катаракты — до этого ее здесь никто не лечил. Тысячи жителей Венесуэлы, в буквальном смысле, открыли глаза, и популярность «Баррио адентро» ныне исключительно высока. По мнению наших друзей, социальные программы стали главным козырем Чавеса на референдуме о продлении его полномочий. Они поставили крест на антикубинских выступлениях оппозиции. Не так просто ругать Кубу, когда ее врачи или их ученики, действуют практически в каждом бедном районе страны.

В приемной медпункта сидели с десяток человек разного возраста. Те, кто подошел за время нашего визита, образовали в дверях очередь. Они проходили здесь диагностику и получали лечение. Ни одна из платных медицинских клиник Венесуэлы не пустила бы на свой порог ни одного из этих людей. Здесь их даже кормили — и как мы моги убедиться, очень хорошо. В этом же здании находится бесплатный информационный центр боливарианского правительства. Организованные в каждом районе, они сбили цены на Интернет во всем Каракасе.

За углом — боливарианская школа для бедноты. В ней учат читать и писать безграмотных жителей гетто — в рамках программ «Робинзон», названных по прозвищу Симона Родригеса, учителя и министра образования Симона Боливара. «Да, я могу!» — так называется испаноязычная система ликбеза, разработанная на Кубе и задействованная с начала революции. В конце года правительство Чавеса собирается объявить о полной ликвидации безграмотности в Венесуэле. Что касается детей, боливарианские школы продолжат давать им общедоступное образование — включая физическое развитие, технические навыки, а также, занятия культурой и прикладным искусством.

Примеры последнего можно видеть уже на заборе центра «Баррио адентро». Здесь расположена серия больших граффити «Тупамаро» под слоганом: «Никогда не вернемся к прежней жизни». А на господствующем среди барриос холме, у подножия блочных домов, разместился настоящий центр революционного граффити Каракаса. Одно за другим идут прекрасные му-рали Альенде, Сапаты, Кастро, Боливара, Марти, галерея воинов гетто, павших во время классовых восстаний прежних лет. Здесь же стоит монумент народному святому, врачу, бесплатно лечившему бедняков. Нас начинает сопровождать местный полицейский на мотоцикле, не отрывая руки от кобуры пистолета. Напрасно — местные жители доброжелательны и с удовольствием показывают новое здание Культурного центра Симона Боливара.

Левое граффити и плакаты можно видеть буквально на каждом шагу. Особенно в этом районе. Если Каракас является мировой столицей политического граффити, Бейнтетрес-де-энеро выполняет роль ее административного центра. За две недели в Венесуэле мы видели множество образцов левой мурали, очень разнообразных по своему сюжету и качеству. Полный каталог этих работ потянул бы на десятки тысяч наименований. Здесь есть рисунки профессионалов, а также искренняя, а оттого не менее интересная мазня тех, кто просто выплескивает на стены свои чувства. В кварталах «23 января» созданы, пожалуй, самые зрелые из этих работ. Портреты Боливара и Че на весь торец жилых домов, большое антифашистское граффити с разорванной народами свастикой, огромный рисунок палестинского боевика с требованием прекратить расистскую политику на Ближнем Востоке. В районе Салинас действует группа «Бригады муралистов Освободителя», которая выполняет портреты героев кубинской революции. На главных городских магистралях видны свежие фестивальные мурали, рисунки со сценами освободительных войн Миранды, Боливара, Сукре, логотипы «Баррио Адентро» и других социальных программ, сцены из жизни барриос. В Ла Гуайре обращает внимание большой рисунок со слоганом «Революция создает и изменяет культуру». На Площади Изящных искусств расположена прекрасная композиция о политической истории Венесуэлы. Череда колонизаторов и диктаторов, сплошное темное время в проблесках народных выступлений — от бунта рабов во главе с самбо Чирино, до восстания «Caracazo». Ближе к центру расположена гигантская мураль художника Сапаты, посвященная социальной жизни Каракаса.

За этими рисунками стоит стихия социальных движений. С какого-то момента она направляется рукой боливарианских властей. Мы прямо спросили об этом у президента Национального института молодежи Венесуэлы, во время его встречи с украинской делегацией в пентхаузе каракасского небоскреба. И он признал: чавистские партии содействуют распространению политического граффити, видя в нем альтернативу подконтрольным оппозиции СМИ. Продвижением революционного искусства занимается алькальд Каракаса, Фредди Берналь, чье имя нередко красуется на рисунках рядом с команданте Чавесом. В итоге уличная мураль стала могущественным ньюсмейкером, и ей верят намного больше, чем телеэкрану. Власти ограничиваются тем, что дают художникам краски и обеспечивают лояльность полиции. Создатели граффити не нуждаются в идеологических указаниях сверху.

Существуют и античавистские граффити — их гораздо меньше, они встречаются только в богатых районах и существенно уступают в качестве многочисленным работам своих оппонентов. Оппозиция проиграла и здесь. Она то ли не хочет портить стены своих вилл, то ли не желает снисходить к «низкому» уличному искусству, или же просто боится покидать дома вечерами. С большим трудом нам удалось разыскать несколько граффити «левых» античавистов из «Бандера Роха». Это были простые надписи на стене, обвинявшие президента в хаосе и коррупции от имени анонимных студентов. Впрочем, в Ла Гуайре рисунки с симоволикой «БР» красовались среди чавистского граффити — лишнее подтверждение разговорам, что к оппозиции примкнула только столичная, студенческая часть «Бандера Роха» во главе с провокатором Габриэлем Пуэрта. Другие «левые» античависты никак не отразили себя на стенах и известны лишь знатокам политического процесса.

Искусство социального граффити и хип-хопа содействуют воспитанию чувств участников боливарианской революции. Это настоящие чувства и настоящая культура. Галереи и центры буржуазных кварталов планеты забиты постмодернистским дерьмом. А здесь, в баррио, безвестный подросток выводит на стене Че Гевару и Франсиско Миранду, пишет лозунги революционной борьбы, строчки из боливарианской конституции, которая служит учебником в его школе. Уличные художники создают точные копии домиков баррио — из того же самого мусора, только поменьше размером. Мы видели у них прекрасные инсталляции: например, вырезанного из дерева пса, прикованного к железному остову телевизора — прямая аллюзия на продажных журналистов оппозиционных каналов. Будущее за этой, настоящей культурой. Еще и потому, что она умеет постоять за себя. Работу художников-муралистов охраняют бойцы политических групп гетто.

Упоминание о собаках приводит нас в «собачий» квартал — как мы прозвали респектабельный район Альтамира. Он начинается сразу за одноименной площадью, где одно время размещался здешний «майдан», центр движения оппозиции. Вверх, к горе Авила, тянутся просторные улицы с фешенебельной застройкой. Здесь нет нумерации домов — только названия вилл, обнесенных высоченными заборами, с колючей проволокой под током, хитрыми системами наблюдения и защиты. Почти каждое здание напоминает тюрьму (центр города, сто метров до Пантеона Симона Боливара). Спущенные с привязи бультерьеры — в одном дворе мы обнаружили целых трех — облаивают прохожих через ограду. Хотелось бы посмотреть на хозяев этой постыдной псарни.

Конечно, здесь есть чего охранять. Роскошные тропические сады, в которых ползают черепахи, дорогая обстановка особняков и лимузины. Частные клиники (в них работают потомственные врачи, совладельцы акций, настоящая каста медицинской мафии), поля для бейсбола, изящный, в модернистском стиле, собор. Прекрасная архитектура, которую напрочь портят заборы с «колючкой». В Каракасе работал великий архитектор-коммунист Оскар Нимейер, автор проекта Музея изящных искусств, бежавший сюда от бразильской хунты. (Его ученики построили великолепное здания театра Тересы Карреньо, центр всех мероприятий фестиваля). Награбленная нефть, застывшая в виде всего этого великолепия. Невероятный контраст в сравнении с нищетой бедных кварталов. Неудивительно, что люди из барриос приходят сюда, чтобы отобрать хоть толику того, что должно было принадлежать всему народу. И гибнут от разрядов тока или пуль военизированной охраны. Хотя теперь, при Чавесе, обитатели этих вилл окончательно превратились в пленников своих укрепленных дворцов. Они больше не хозяева в этом городе и в этой стране.

Гетто наоборот, «гетто богатых». Самые состоятельные венсуэльцы, настоящие небожители, проживают даже не в городе, а в уединенных «urbanizaciones», охраняемых городках-кондоминиумах, укрытых среди горных склонов. Внизу, в Каракасе, окопались их менеджеры, служащие среднего звена, прикормленная интеллигенция, прочие эскуалидос из респектабельных кварталов столицы. Здесь есть и старая русская колония. В значительной части это потомки белогвардейцев, гитлеровских полицаев. Ярые античависты. В противоположность им «новые» мигранты из бывшего СССР нередко поддерживают режим. Они знают, что стоит за «либеральным проектом» контрреволюции.

Сначала мы звали эти районы «белыми». В буквальном смысле: впервые попав в муниципалитет Чакао прямо из барриос столицы, мы поразились белизне кожи его обитателей. Как оказалось, сегрегация имеет не только классовые, но и расовые черты — по крайней мере, до недавнего времени. Дмитрий рассказал нам о развлекательных заведениях «только для белых», куда не мог попасть даже состоятельный негр или индеец. Только при Чавесе комиссия по защите прав потребителей закрыла эти позорные расистские тусовки, наследие либеральной эпохи. Но и теперь «темный» человек в богатом креольском районе, как правило, держит в руках метлу или выполняет другую работу по цвету своей кожи.

Будет ли стерта разница между гетто богатых и бедняков? Уйдут ли в историю барриос? Есть ли подвижки в положении миллионов их обитателей? Нам как-то указали на один из бедных районов, отметив, что трущобы меняются даже внешне. Их однотонную бурую массу перекрашивают в яркие цвета. Что касается внутренних изменений, мы видели их в том самом пригороде Гуаренас, революционном конкуренте района «23 января». Пункты «Баррио Адентро» расположены здесь буквально на каждой улице. Рядом находится новое училище для молодежи, нечто похожее на наше ПТУ. Как раз в этот момент среди домиков баррио прокладывали водопровод. Тем не менее изнутри они все еще поражают своей нищетой. Эта бедность как будто сошла со страниц энгельсового «Положения рабочего класса в Англии». Десятилетиями здесь не было никаких изменений — разве что появились радио и телевизор. Только теперь социальное строительство и другие программы режима Чавеса дают надежду: когда-нибудь здесь будет не хуже, чем в «собачьих» кварталах, а слово «баррио» потеряет свой карибский смысл и станет означать обыкновенный район. Новое поколение революции должно приблизить это время.

Музыка революции. Колумбийская специфика. Другая молодежь. Левая Украина на хип-хоп саммите.

Конечно, у революции в Венесуэле есть своя музыка. Песни, которые иллюстрируют дух и дела болива-рианского времени. К ним относится даже вульгарный реггитон, в ритме которого живет сейчас вся страна. Пуэрториканский хит «Гасолина», популярный во всей Латинской Америке, очень подходит к нефтяной Венесуэле, а общая тема баррио роднит это карибское направление с местной действительностью. И даже реггитон, синтез хип-хопа, шансона, техно и регги — это социальная музыка, в сравнении с нашей, подчеркнуто политкорректной попсой.

Венесуэла имеет свою традицию левой песни и ее признанного патриарха. Великолепный бард Али Примера, исполнитель калибра Виктора Хары и Виолетты Парра, известный во всей Латинской Америке, стал визитной карточкой здешней революционной культуры. Активист Компартии Венесуэлы (еще в школе его наказывали за то, что он носил майку с ее эмблемой — красным петухом), он погиб в подозрительной автокатастрофе еще в 1986 году. Возможно, Али Примеру убили — но сделали это слишком поздно. На его многочисленных песнях выросло целое поколение левых. Удивительно, но и сегодня молодые волонтеры-чависты знают и с удовольствием поют вслух его мелодичные песни: о революции и рабочей борьбе, прекрасную балладу о Сальвадоре Альенде, «cancion proletaria» и «cancion bolivariana». Нам говорили, что без Примеры не было бы и Чавеса. Это спорное утверждение в любом случае показывает, какое значение должна и может иметь левая культура. Сам президент ценит покойного барда наравне с Пабло Нерудой и не раз официально отдавал дань его памяти. Традицию Примеры поддерживают. На встрече с вице-министром культуры мы получили отлично изданный диск латиномериканской песни послевоенных лет в исполнении Лилии Вера — «America inSURgente». Здесь были не только революционные песни Али, но и легко заметное подражание его манере.

Влиянию этой классики подвержены и представители магистрального направления революционной музыки Венесуэлы — социального хип-хопа. Они нередко поминают Примеру в своих куплетах. В каждом баррио Каракаса, в каждом городке провинции существует по нескольку рэп-коллективов разного профессионального уровня: от безнадежных любителей до настоящих мастеров. Почти все из них активно обращаются к социальной тематике, а многие активно участвуют в политической борьбе, поддерживая партии и движения революции. В их числе — «Vagos у Maleantes», авторы песен «Социальный взрыв», «Наша история», и прочих хитов. Часть из них вошла в сборник «Estallido social», объединивший исполнителей социального рэпа. Среди других каракасских групп популярны «Guerillaseca» и «Area 23». Последний проект представляет баррио «23 января», а его колоритный лидер Master, с которым мы познакомились на одном из концертов, активно поддерживает движение «Тупамаро». Отметим незабываемых девушек из «Solo 3» — мы еще вспомним о них ниже. Но этот короткий список не дает представления о всей массе хип-хопа, с которым мы познакомились в Каракасе. И в большинстве это была ангажированная музыка — музыка революции!

Всемирный фестиваль молодежи стал смотром представителей «чавистского» рэпа. Одновременно он засвидетельствовал ведущую роль этого направления в революционной музыкальной культуре современности. В рамках фестиваля прошел Первый всемирный саммит хип-хопа. Его участники — левые, социальные рэп-группы всех континентов, подчеркнули глобальную общность культуры гетто. Они доказали: рэп — музыка сопротивления гнету бедности, неравенства, империализма. Уличная антикультура, порожденная властью капитала, стала наиболее адекватным средством культурной борьбы против его господства.

Все это — скучные слова. Как передать атмосферу всенощных дискотек в Сьюдад-Миранде? Выступление Ману Чао казалось в сравнении с ними вялым и постным. В полумраке, в кругу толпы, среди революционных лозунгов на всех языках, соревновались колумбийские рэпперы-леваки, а вместе с ними, не выпуская из рук оружия, напевали рэп солдаты-чависты. Хип-хоп против империализма, в поддержку Кубы стал началом нашей дружбы с этими музыкантами из Колумбии. Вместе с другими земляками они достойно представляли на фестивале подпольный рэп задавленной диктатурой страны.

Колумбийцы вообще были отдельной темой этого фестиваля. Мы слушали рассказы о том, как делегаты пробирались в Венесуэлу нелегально, с помощью партизан. Представители компартии и подпольных организаций, включая РВСК-АН и «христианских» маоистов UCELN, рэпперы, простые крестьяне и студенты, рассказывали о положении в Колумбии, которая задавлена империализмом, но тоже хочет быть боливарианской. О том, что полиция, военные и парамилитарес все агрессивней преследуют леводемократических активистов. Нередко — просто убивают их на улице. Согласно словам этих ребят, режим Урибе рассматривает фестиваль как подрывную акцию против своего господства. Империалистам тоже понятно взрывное значение левой культуры. Одетый рэппером человек в бедном районе выглядит для властей также подозрительно, как коммунист.

Колумбийцы с восторгом говорили о боливарианском движении, отмечая его внимание к культурной политике. Они тоже принимали участие в главной акции хип-хоп саммита на Плаза де Венесуэла, где выступали исполнители из доброго десятка стран. Самый большой и яркий революционный концерт, который приходилось нам видеть. Временами он походил на митинг. И молодежь — обычная городская молодежь, какая ходит на наши пивные шоу, была в восторге от политизированной тематики. Она знала слова этих песен и подпевала им так, как наши подростки на концертах пивных спонсоров.

Чавистский режим молод и не стесняется молодежи, не отчужден от ее среды. Развивая свою политику, он умеет придать ей формы, доступные и привлекательные для нового поколения граждан. Молодежная музыка, уличный рисунок, прочие грани популярной культуры; эта традиционно подконтрольная империализму сфера становится средством борьбы против его влияния. Модные концертные музыканты (в наших странах их так легко покупает буржуазия) кричат здесь проклятья монополиям и войне — и не обязательно по указке свыше. Множество низовых культурных инициатив из барриос зачастую сами направляют действия центральных и местных властей. С другой стороны, власть, в виде Национального института молодежи и других структур, внимательно изучает эти инициативы. Мы уже вспоминали характерное граффити — «Революция создает и изменяет культуру».

Иногда думается: Чавес «выиграл» страну потому, что он «выиграл» ее молодежь. Конечно, здесь имел место классовый фактор. Большинство нового поколения Венесуэлы относится к неимущим слоям. Реформы Чавеса дают им работу, образование и жилье, сметают кастовые границы, позволяя реализовать себя во всех областях общественной жизни. Революция означает для них реальные изменения к лучшему, а не щекочущее нервы увлечение, каким видят ее студенты из «Бандера Роха». Но важно и то, что чавизм сознательно выбрал это бедное молодежное большинство социальной базой, фундаментом своего режима. Боливарианский президент не случайно поддержал идею проведения всемирного фестиваля молодежи в Венесуэле. Причем, работа по его подготовке началась сразу же после провала контрреволюционного путча. Слова о «бомбе молодежи» в противовес могучему оружию империалистов не были красивостью и имели большой смысл. В этом легко убедиться, глядя на дряхлые молодежки отечественных компартий, на новое поколение России и Украины, отданное на откуп заинтересованной буржуазии. Подобно Чавесу, она тоже растит будущее нашей страны — но под своим, отрицательным знаком. Сможем ли мы научиться примеру Венесуэлы?

Впрочем, левая культура Украины сумела показать себя в Боливарианской республике. По согласованию с организаторами хип-хоп саммита, мы привезли на него «Революцию» — коллекцию левого костюма Катерины Манчук. Ее демонстрировали тогда же, на Плаза Венесуэла, а в роли моделей, помимо прочих, выступили вокалистки из «Solo 3», открывавшие этот концерт. Самые красивые девушки Уго Чавеса! Они также способствовали теплому приему «Революции» и Украины, от имени которой выступила автор костюмов — Катя. «Вива Венесуэла! Вива Революсьон! Вива Чавес!» — скандировала она со сцены в толпу. Благодаря прямой трансляции «Телесур» это могли видеть обе Америки.

До этого мы показывали «Революцию» в Сьюдад-Миранде, на ночной дискотеке. Тогда моделями стали алжирцы и колумбийцы, ангольцы и венесуэльцы, украинцы и молдаване. Люди разных континентов, всех цветов и оттенков кожи одели свитера со словом «Революция» на своих родных языках. Именно об этом мечтали авторы коллекции, и именно революция сделала возможным это объединение участников революционного процесса со всего мира. Объединение левой культуры уже началось и, несомненно, будет продолжено. Об этом говорит успех «Революции», дружеские и деловые контакты с художниками и музыкантами легендарного баррио 23 января, союз с рэп-движением Боготы, Медельина и Кали. Украина причастилась к глобальной культурной борьбе, и мы беремся когда-нибудь догнать в ней боливарианскую Америку.

Венесуэла — далеко? Плохой пример. Наши гусанос. Creando futuro

В чем разница между Боливарианской республикой и нашей постсоветской землей? Не только в разном употреблении понятия «революция». Политическая рокировка, жалкое сидение на Майдане не идут ни в какое сравнение с могучим процессом общественных преобразований, которые можно видеть в Венесуэле. Эта страна движется вверх, в то время как мы погружаемся в пропасть, глубину которой вряд ли можем себе представить. Барриос Каракаса позволяют увидеть, что ожидает нас завтра. Память о недавнем прошлом Венесуэлы, где горстка капиталистов устроила себе оазис довольства и процветания среди миллионов безграмотных, бездомных, больных, никому не нужных людей. Говорят, в стране с нашим климатом не может быть подобных трущоб. Те, кто так думает, не видел ямы самовыкопанных «шахт» на подворьях и огородах в донецкой глубинке. Нищие гетто рабочих поселков. Призраки западноукраинских сел, опустевших после исхода гастарбайтеров. Социальная жуть, которая находится в двух шагах от нас, и которая известна нам не больше барриос далекой Венесуэлы. Находясь в Каракасе, я думал, что нам неплохо заранее перенимать опыт «баррио адентро» и программ ликвидации безграмотности. Не так уж далек тот день, когда они станут актуальными повсеместно в Украине и России.

Что касается последней, контраст с Венесуэлой остро подчеркивает параллель «нефтяных» экономик. Рост цен на нефть позволяет Чавесу финансировать социальные программы и акции против империализма, гордясь внутренней ценой на горючее — самой низкой в Западном полушарии. Путинская Россия отметила его масштабной ликвидацией социальных льгот и новыми миллиардами на швейцарских счетах олигархов. Абрамович делится с президентом яхтой из своей богатой коллекции, а жители аграрной глубинки с трудом оплачивают горючее, чтобы убрать урожай. Биржевые цены на нефть ежедневно ставят рекорды: огромное большинство россиян не получит от этого ничего, кроме новых ограничений своих социальных и трудовых прав. Совсем недавно об этом писал аналитик Андрей Кириллов, в статье с характерным названием — «Почему Россия не Венесуэла»:

«Единственное, что сближает Москву и Каракас в экономике, — это их полная зависимость от нефтяных цен. В чем же еще похожа Россия на Венесуэлу? Нынешними «псевдолиберальными» реформами, основанными на простом желании сбросить с государственных плеч как можно больше социальных обязанностей? Или, может быть, неспособностью справиться с нефтяными монополистами, взвинчивающими цены на бензин? И если для современной Венесуэлы нефть — это инструмент внешней и внутренней политики, то для России черное золото остается неким проклятьем, доходы от которой она почему-то не в состоянии переварить. «Венесуэлизация» России не грозит. К вящему сожалению большинства российского населения. И еще одно маленькое отличие. Если в 2002 году венесуэльцы отстояли Чавеса, то сколько россиян поднимутся на защиту правящего сейчас в России режима в случае реализации здесь «революционного» сценария?»

Нынешняя Россия больше всего напоминает Венесуэлу дочавесовской эпохи: когда кучка паразитов, действуя за спиной популистов-политиканов, поставила под свой полный контроль национальные богатства страны. Путь к освобождению обещает быть долгим и непростым. Но он, может быть, пройдет, о чем также свидетельствует опыт Боливарианской республики.

Венесуэла — это пример. «Плохой пример», каким она является для империалистов и их восточноевропейской прислуги. Пример для тех, кто выступает против их господства: ясный пример того, что другой мир возможен. Этот, в общем-то, пустой лозунг антиглобалистов приобретает здесь практический смысл. Венесуэла служит примером и в более узком смысле — для коммунистов, и всех тех, кто причисляет себя к лагерю левых сил. Умелая тактика и стратегия политической борьбы, смелость в сочетании с расчетливостью, впечатляющее единство левых организаций — вот далеко не полный перечень того, чему должны учиться у товарищей из Венесуэлы левые бывшего СССР.

К сожалению, далеко не все из них смогли попасть на фестиваль молодежи и студентов в Венесуэле. Их место заняли другие. Среди участников из 144 стран, прибывших на этот, целиком и полностью левый форум, выделялась только российская делегация — своим подчеркнуто нелевым составом. Здесь было много «левых» людей — но в совсем другом смысле этого слова. Юные буржуа, чиновники, другие очень не бедные люди. Немногие комсомольцы отличались от них только своими футболками — хотя и они адекватно оценивали состав своей делегации. Девушка в майке «СКМ», тоном янки из «Юнайтед фрут», просила отыскать ей того, «кто отвечает здесь за внешнеэкономические связи» — чтобы обсудить с ним вопросы своего бизнеса. Замминистра культуры одного из субъектов Федерации, сбиваясь на здравицы Путину, советовал рабочему Левину «бросить свой коммунизм» и «жить, как нормальный человек». Наш самолет вернули со взлетной полосы, чтобы высадить этого нетрезвого субъекта.

Эта публика сразу же улетала на фешенебельный морской курорт или селились в «Хилтоне», где подготовленный персонал рассказывал ей про ужасы диктаторского режима Чавеса, уличную преступность и экзотические болезни, которыми заболеют все, проживающие в Сьюдад-Миранде (россияне, которые все-таки поселились в этом опасном месте, не страдали ничем страшнее расстройства желудка). Богатенькие русские не посещали мероприятия фестиваля, предпочитая им бары и сувенирные магазины. Некоторые из них, пользуясь общим незнанием русского языка, позволяли себе расистские реплики в адрес окружавших их венесуэльцев — в том числе женщин. Уже там, в Каракасе, эти люди начали благодарно хаять правительство Чавеса: «грязные баррио, опасный город, низкий сервис». Водясь с местными собратьями по классу, они повторяли их клевету в адрес революции. И продолжили заниматься этим по приезде на родину. Сообщение на форуме caracas.ru дает полное представление о его авторе и подобных ему «делегатах»:

«На первый взгляд местные жители очень дружелюбные, особенно когда у них что-нибудь покупаешь, но встречались и те, которые откровенно были недовольны видеть туристов, приехавших на фестиваль, потому что не разделяли политики Чавеса, — мол, приперлись сюда поддерживать коммунизм, который здесь никому не нужен, но когда мы объясняли что мы не коммунисты и приехали в эту прекрасную страну тратить деньги на развлечения, агрессия немного спадала. Вообще, насколько я понял, политическая ситуация в этой стране нестабильная. Президента поддерживают только бедные люди, а те, кто работает и пытается чего-то добиться, очень недовольны правлением Чавеса».

Эта дрянь заняла место молодых коммунистов из разных организаций и групп, которым надо было попасть на фестиваль в Каракасе — место встречи тысяч их единомышленников со всего мира. Им надо было видеть эту страну в уникальное время происходящих в ней перемен. Те, кто не допустил этого, наверняка знали, что делают. Они нанесли немалый ущерб развитию российской левой.

Те же гусанос были и в украинской делегации — но их было не так много, они не играли там первую скрипку, а главное, их было кому ставить на место. Зато здесь была Нина Ивановна Карпачева — омбудсмен украинского парламента. Она говорит правду о социальном положении украинцев, публично поддерживает Венесуэлу и Кубу — несмотря на гримаски «коллег» из Евросоюза, о которых она со смехом рассказывала делегатам из «Че Гевары». Беларусь прислала чиновников для официальных встреч, а из Молдовы, страны с правящей партией «коммунистов», приехало двое хороших ребят-комсомольцев, с должностями на уровне секретарей райкомов. Намного меньше, чем из самых бедных стран Африки.

Конечно, движение истории не остановить. Идеи и практика боливарианской революции все равно найдут свой путь в наши земли. Климат горного Каракаса иногда зовут бесконечным маем, и мне вспоминается один популярный первомайский плакат Чавеса. Среди прочих надписей, на нем стоит главный лозунг: «Creando futuro». «Создаем будущее» — вот то, чем занимается сегодня боливарианское движение. Будущее своей страны. Будущее своего континента. Будущее своей планеты — в содружестве со многими силами, представителей которых видел в эти дни Каракас. В сложных условиях, в полной противоречий борьбе, здесь рождается нечто важное для трудящихся всего мира. Сейчас еще трудно сказать, где и каким покажет себя «социализм XXI» века. Но будем надеяться, что это и есть то будущее, которое создают прекрасные люди Боливарианской Венесуэлы.

ЛЕВАНТИЙСКИЕ ЗАПИСКИ

Паломники и проститутки. Вид с нашей террасы. Следы войны. Социология Бейрута.

Ночной борт «Аэрофлота» привез в Бейрут десятки молодых девушек из бывшего СССР. Приехавшие работать консумершами и проститутками, они обильно красились, оголяли запрятанные от мороза части тела и вяло ругались с заспанной таможней. Рядом молча стояла однотонная масса людей в белых халатах и хиджабах — представители разных исламских конфессий Ливана возвращались домой из паломничества в Мекку. На выходе из аэропорта их встречала шумная возбужденная толпа родственников. Одновременно с паломниками, к ним выходили накрашенные девушки, и ливанские подростки восторженными воплями приветствовали этих несчастных наемных работниц, обалдевших от путешествия из традцатиградусной стужи Москвы в теплую ночь Бейрута.

Четыре года назад, в канун иракской войны, мы начали сотрудничество с нашими товарищами из Ливана, результатом которого стал совместный левый проект arabic.communist.ru. Сегодня, в начале 2006 года, мы живем в помещении восточноевропейского новостного агентства, где работают наши друзья. Огромное, полупустое здание — наследие холодных и горячих войн прошлых десятилетий, расположено в Западном Бейруте. Неподалеку от палестинского лагеря Святого Ильяса, в десяти минутах ходьбы от лагерей Сабра, Шатила и таких же бедных, трущобных, шиитских районов. Жестокая дороговизна земли определила хаотичную высотную застройку послевоенной ливанской столицы — самого высокого города во всем арабском мире. Причудливые, как сталактиты в знаменитой пещере Джейта, здания сплошной стеной охватывают узкие коридоры улиц. Мачты минаретов теряются среди них, выдавая себя звуками молитвы, многократно усиленной с помощью звукоаппаратуры. Они создают настоящий стереоэффект в этом большом, пестром, тесном, приморском городе, сочетающем в себе традицию европейского урбанизма и образ жизни исламского мира. Теплый климат позволяет оборудовать многочисленные террасы — наружные комнаты, на которых, у всех на глазах, проходит домашняя жизнь горожан. С нашей террасы, над хаосом бетонных построек, видны заснеженные вершины гор, а на другой стороне дома блестит гладь теплого моря. Внизу, от мостовой до самых высоких окон, тянутся разноцветные ленты — знак, что здесь проживают только что совершившие хадж паломники.

Бейрут. Яркий, красивый, вполне мирный город — несмотря на то, что война десятилетиями не прекращается в этой стране. Он не производит впечатления полностью разрушенного Грозного, хотя во время израильского вторжения здесь разрывались все те же фосфорные, шариковые, кассетные бомбы из арсенала новых крестоносцев. Стрелковое оружие и гранатометы также оставили на стенах зданий множество красноречивых следов. Наиболее пострадавшим местом остается центральная часть города. Приморская Площадь Мучеников, названная в честь жертв антиосманского восстания начала XX века, до сих пор представляет собой пустырь в окружении разрушенных домов. Возле руин красуется вновь построенная мечеть — любимое детище и место захоронения взорванного премьера-суннита Рафика Харири. Ирония судьбы: в свое время он тайно поддерживал обе стороны ливанского конфликта, чтобы затем по дешевке выкупить наиболее пострадавшие кварталы, наживаясь на строительстве новых зданий.

Довоенный памятник героям восстания хранит на себе выбоины от пуль. У одного из бронзовых юношей оторвана рука. Они оказались беспомощными как перед войной, так и перед рыночной скупостью властей, не нашедших средств для реставрации монумента. На нем и сейчас есть следы осколков одного из 500 тысяч израильских снарядов, выпущенных во время трехмесячной осады Западного Бейрута. Неподалеку расположена улица Жоржа Асси, на которую упала вакуумная бомба американского производства, похоронив под руинами почти сотню мирных горожан. Можно легко представить себе впечатляющую картину вторжения, о котором так много слышали и так мало знают в странах бывшего СССР.

От Площади Мучеников тянется знаменитая «Зеленая линия» — линия фронта в гражданской войне, разделяющая исламский Западный Бейрут, населенный суннитами, шиитами, друзами и палестинскими беженцами, от христианской, восточной части города — места проживания маронитской, православной, армянской и католической общин. В этом районе и теперь много разрушенных пустующих домов. Сегодня на них претендуют самые разные владельцы — хотя, даже купив эти здания, они нередко все еще опасаются переселяться в «пограничный» район. Конфессиональные разграничения Бейрута постепенно стираются — люди, у которых много награбленных денег или много нищих детей, успешно ищут себе жилье в других, традиционно «чужих» районах, что дополнительно способствует росту напряжения и недоверия среди конфессий. На днях здесь, в центре, прошел «антикарикатурный» марш семисот тысяч мусульман, закончившийся поджогом датского посольства. Он как бы вновь очертил старое разграничение города по «Зеленой линии».

Кварталы Восточного и Западного Бейрута в целом сохраняют свою конфессиональную специфику — хотя их население молится разным богам на одном и том же, арабском языке. Социология современного Бейрута причудливо делит его на живущие по собственным законам трущобные палестинские лагеря, мало чем отличающиеся от них шиитские гетто, районы суннитской буржуазии и европеизированные христианские кварталы к северо-востоку от центра города. И здесь, и там — другие храмы, другие граффити, другие обычаи, упомянутые цветные ленточки или часовни с богоматерью, и даже другой языковый диалект — в речи христиан традиционно проскакивает множество постколониальных французских слов. Мусульманки в хиджабах разительно контрастируют со свободно одетыми христианскими девушками. Разный образ жизни, разный взгляд на мир и на войну — если жители исламских кварталов закономерно видят виновником своих бед империалистический Запад, то христиане, зачастую, пытаются найти в нем защитника, который позволил бы им отстоять и вернуть свое былое господство над этой страной. Опасные иллюзии, которые очень дорого стоят прекрасной, цветущей земле Ливана.

Вся власть у конфессий. Разделенная страна.

Политическая система Ливана не имеет никаких мировых аналогов. Англо-французские империалисты, сокрушившие Османскую империю руками арабских повстанцев, пытались навязать этой земле собственное мандатное господство. В ответ они получили партизанскую войну с крестьянами долины Бекаа. Уходя с Ближнего Востока, французы образовали государство Ливан, сознательно отделив его от остальных арабских земель. Действуя по согласованию с местной христианской элитой, которая составляла большинство населения на небольшой территории новой страны, они навязали ее народу конфессиональную систему распределения власти, в целом сохранившуюся до наших дней. Согласно ей президентом страны может стать только христианин-маронит, премьером — мусульманин-суннит, в то время как парламент должен возглавлять представитель шиитской общины. Прочие конфессии, общее число которых достигает шестнадцати наименований, также получили свою часть властного пирога. Их лидеры согласились с этой недемократичной схемой, которая дает им гарантированное присутствие во власти, и до сих пор мешает Ливану превратиться в по-настоящему светское государство. Все политические партии страны официально являются представителями тех или иных религиозных общин — и даже формально «левая» Прогрессивно-социалистическая партия (украинским аналогом которой является не ПСПУ, а Соцпартия Александра Мороза) на деле представляет собой политическое крыло мусульманской секты друзов. Единственная влиятельная неклерикальная сила — Коммунистическая партия Ливана — стабильно набирает на выборах не менее десяти процентов голосов, однако не имеет в парламенте ни одного депутата.

«Религия в Ливане была признаком социального происхождения. Ливанец с рождения принадлежит к определенной религии, которая обуславливает его культурную среду и которая является решающим фактором социальной и политической идентичности. Таким образом, религия является клеймом, которого нельзя избежать в силу характера исторического развития Ливана и его политической системы, которая принимает во внимание граждан исключительно как представителей той или иной религии», — констатирует Август Ричард Нортон в своей книге «Религия и политическая мобилизация ливанских шиитов». Запутанная и архаическая конфессиональная система изначально сделала эту страну разобщенной и всецело зависимой от влияния иностранцев. Она давно не обеспечивает даже формально справедливого распределения власти. Еще начиная с 50-х годов, количество шиитов и суннитов превысило число ливанских христиан, однако принцип формирования властной вертикали так и не изменен. Эта несправедливость стала одной из главных причин гражданской войны 1975–1991 годов. В боях между объединенными силами исламских конфессий, сирийской армией, а также палестинцами, и поддержавшими их левыми — против ультраправых христианских фалангистов, Израиля и стоящего за их спиной западного империализма, погибло 150 тысяч человек. Около полумиллиона ливанцев получили ранения, более 13 тысяч человек побывали в заложниках у враждующих групп. В числе погибших — израильский ставленник, президент Башир Жмайель, суннитский премьер Рашид Карами, сбитый в собственном вертолете, и президент Рене Моавад, который даже не успел вступить в свою должность, взлетев на воздух в кварталах Западного Бейрута. Ливан — пожалуй, самая опасная в мире страна для политиканов высшего ранга.

По окончанию войны в Ливане так и не сформировалась единая централизованная власть, что выражается буквально во всем — от хаоса в политической жизни до хаотичного уличного движения и жилищной застройки. Наряду с местной армией, отдельные территории страны контролируют военизированные подразделения конфессиональных партий и группировок. На Юге Ливана, или в районе Баальбека — штаб-квартиры шиитской «Хизболлы», это параллельное господство носит совсем неприкрытый, очевидный характер. Отряды шиитских партизан ведут собственную войну против ЦАХАЛа, который все еще оккупирует небольшой участок на юге страны. Сам Ливан также находится в состоянии войны с Израилем, который старательно поддерживает внутреннюю дестабилизацию своего соседа.

Долина Бекаа. Шиитская история. Мифология «Хизболлы». Гримасы глобализации. Аграрные промыслы.

Долина Бекаа — глубокая впадина между Ливанским хребтом и противостоящим ему хребтом Антиливан. Ее можно объехать в течение двух-трех часов. Снежная стена гор оттеняет сочный зеленый цвет виноградников, среди которых разбросаны небольшие, нередко — пустующие дома. Советские граждане хорошо знали эти места по военным сводкам 80-х, когда в долине Бекаа ежедневно шли ожесточенные бои. В самом ее центре, на подступах к шоссе Бейрут — Дамаск развернулось одно из крупнейших танковых сражений второй половины XX века, а воздушные схватки межу израильскими «фантомами» и сирийскими «мигами» единовременно собирали в воздухе до двухсот авиамашин.

После израильского вторжения, в 1982 году, аятолла Хомейни направил в Ливан несколько отрядов «революционной гвардии», с целью идеологической и военной подготовки шиитских крестьян. Центром деятельности иранских инструкторов стал этот небольшой провинциальный городок на северо-востоке Бекаа. До этого он был известен храмовым комплексом античных времен и грандиозной мегалитической Баальбекской террасой. А также — гашишем, производство которого процветает здесь со времен раннего ислама, являясь традиционной агрикультурой исмаилитских, ассасинских сект. Однако уже в скором времени Баальбек получил репутацию штаб-квартиры одной из самых известных исламистских группировок современности — организации «Хизболла». Той самой «Партии Аллаха», которой так часто пугают нас заголовки европейских и североамериканских газет.

К тому времени шииты уже являлись самой крупной из конфессиональных общин Ливана, оставаясь наиболее бедной и бесправной частью населения этой страны. Традиционно неравное положение «религии угнетенных» — шиитского ислама, создало предпосылки для стремительной радикализации шиитской общины под лозунгами социального характера. Видный арабист Джон Эспозито имел все основания написать: «Шиитский ислам Ливана стал основанием политической мобилизации мусульман в революционные движения протеста. Христиане были доминирующей политической и экономической силой на протяжении большей части современной истории Ливана. Мусульмане считали себя второсортными гражданами, а шиитские мусульмане вообще занимали самые низкие ступени в обществе».

«По всем показателям шииты пребывали на самой низкой ступени социально-экономической лестницы», — вторит ему Джозеф Ольмерт в своей работе «Шиизм, сопротивление и революция». Первым этапом шиитского пробуждения стало движение «Амаль» — «Надежда» (аббревиатура названия «Афуаж аль-Мукаума аль-Любнанийа» — «Ополчение Ливанского сопротивления»), возглавляемое талантливым вождем Мусой Садром — дядей нынешнего лидера радикальных иракских шиитов. Организованное им «Движение за права лишенных собственности» выдвигало на первый план требования социально-политического характера, о чем подробно рассказывает Джон Эспозито: «В условиях богатства и бессмысленного потребления процветающего Бейрута продолжали расти шиитские гетто… Шииты требовали более справедливого распределения политического представительства и экономической власти, а также лучших жилищных условий, больниц, дорог, мелиорации, возможности получить образование».

Эспозито подчеркивал: партия «Амаль» являлась «религиозно-социальным движением, целью которого было восстановление равенства и социальной справедливости». Позднее, с началом израильского вторжения в Ливан, от нее откололась более радикальная фракция — организация «Хизболла». На деле она представляет собой конгломерат групп «народного ополчения» (Дж. Эспозито), подчас действующих под другими, «дочерними» названиями. Среди последних можно отметить «Организацию революционного правосудия» и «Организацию обездоленных». «Мы восстали, чтобы освободить нашу страну, чтобы изгнать империалистов и оккупантов и самим распоряжаться своей судьбой», — гласил первый манифест «Хизболлы». Характеризуя эту организацию, портал «Национальная безопасность» видит в ней «смесь исламского фундаментализма с социалистическими идеями». Конечно, эта оценка социалистических элементов внутри «Партии Аллаха» необоснованно преувеличена. Тем не менее, на фоне суннитских исламистов, «Хизболла» действительно отличается большей терпимостью к своим левым оппонентам. Временами она даже вступала в военно-политический союз с Компартией Ливана и левыми палестинскими группами, что обусловлено общим социальным характером радикальных шиитских движений. Однако, это не должно создавать иллюзий в отношении исламистской организации, которая по-своему заинтересована в сохранении порочной конфессиональной системы Ливана — с условием, что она получит в ней больше влияния и властных полномочий.

«Хизболла» — это ответ», — говорил наш друг-арабист во время ночных бесед в Западном Бейруте. Мировая известность организации радикальных шиитов пришла 23 октября 1983 года, в этих самых кварталах, вместе со взрывами американо-французских казарм, которые унесли жизни трех сотен иностранных солдат. В 1984 году боевики «Хизболлы» провели аналогичную операцию против посольства США в Бейруте, уничтожив 24 американца. Эти взрывы стали актом возмездия за бездействие военных сил НАТО во время санкционированной Израилем резни в лагерях Западного Бейрута. А также — за фактическое попустительство этому преступлению со стороны США. Именно тогда в странах Первого мира начал спешно формироваться миф о «Хизболле» — как непримиримой террористической организации фанатичных исламистов. Миф, полностью игнорирующий социальные и политические предпосылки борьбы шиитских повстанцев.

Политизированный западный обыватель весьма удивился бы, узнав правду о нынешней «Партии Аллаха» — вполне светской и достаточно открытой организации. Используя щедрую финансовую помощь шиитского Ирана, «Хизболла» взяла на себя восстановительные работы после двух крупномасштабных израильских обстрелов в 1993 и 1996 годах, профинансировав ремонт шести тысяч разрушенных зданий на Юге Ливана и компенсировав материальный ущерб двум тысячам ливанских крестьян. «Хизболла» построила школы, детские сады, больницы и предоставляет услуги в сфере здравоохранения. Обучение в школах организации стоит дешевле, чем в прочих частных образовательных учреждениях, имеет высокое качество, светский характер и предусматривает стипендии для малоимущих, — а потому их нередко посещают дети из нешиитских семей. «Хизболла» отказалась от многих элементов ортодоксального исламизма, включая обязательный запрет на употребление алкоголя и ношение хиджаба для женщин. «С идеологической точки зрения мы верим в то, что исламское государство — это лучший путь к решению социальных проблем. Но мы не поддерживаем идею о насильственном насаждении подобного государства. Особенно в такой богатой разными течениями стране, как Ливан», — заявил Хасан Насралла, указывая на необходимость широкого политического объединения, направленного на защиту от Запада и Израиля. Именно «Хизболла» остается главным союзником Сирии в борьбе против империалистического давления на эту страну в контексте «дела Харири». Войдя в состав ливанского правительства, она покинула его в знак протеста против антисирийских резолюций ООН. В то же время такой малопривычный образ «социально ориентированного исламизма» делает эту организацию особенно опасной для ливанских левых.

В 90-х годах «Партия Аллаха» превратилась в региональную систему параллельной власти, существующую наряду с официальным ливанским режимом. По мере отдаления от христианского города Захле — признанного центра ливанского виноделия, на придорожных столбах все чаще попадаются характерные плакаты «Хизболлы» — стилизованный логотип партии, с автоматом, на фоне глобуса, оливковой ветви и Корана. После очередного армейского блокпоста на дороге больше не видно военных и полицейских, тогда как знаки с символикой «Партии Аллаха» начинают идти сплошной чередой. Их дополняют желто-зеленые флаги, установленные прямо на разделительной полосе. На въезде в город Баала стоят портреты аятоллы Хомейни и шейха Насраллы. Они же окружают грандиозный храмовый комплекс Юпитера — один из немногих памятников первой величины, еще не испорченный планетарным туристическим бизнесом. В этом удивительном месте находится только одна лавочка, торгующая кассетами с маршами «Хизболлы», а на территории храма нам встретились лишь двое посетителей-ливанцев. Впрочем, первым жителем Баальбека, которого мы увидели в этот день, был одинокий торговец в синей шапочке с эмблемой «Динамо» Киев — пожалуй, первый раз в жизни мне пришлось испытать на себе настоящий глобализационный шок.

Знаменитые «трилитоны» Баальбекской террасы, самые большие камни, когда-либо обработанные человеком, окружены порванными заграждениями колючей проволоки. Еще в начале 2005 года напротив них находились казармы сирийской армии, а во время войны Израиль варварски обстреливал памятники Баальбека, заявляя, что в них могут укрыться «исламские террористы». Что же, его руины переживут еще не одну самонадеянную империю. США и сегодня считают этот провинциальный городок центром всей ближневосточной наркоторговли. Легальное выращивание конопли с целью производства знаменитого «красного» гашиша было запрещено здесь только в начале минувших 90-х — однако запрет властей мало повлиял на реальное положение дел в долине Бекаа. Традиционная культура помогала выживать во время военной безработицы и разрухи, а потому попытка «борьбы с наркобизнесом» усугубила тяжелое социальное положение местных крестьян, многие из которых лишились основного источника своего дохода. В 1998 году в Баальбеке вспыхнул «мятеж голодных» во главе с Субхи Туфей-ли, лидером «левого» крыла «Хизболлы».

Некоторые из конфессиональных организаций — в частности, Прогрессивно-социалистическая партия Валида Джумблата — открыто выступают за легализацию производства гашиша, создавая удобный повод для вмешательства империалистов. Впрочем, государство не имеет всей полноты власти на северной территории долины Бекаа — в Баальбеке нет даже полицейских, функции которых официально выполняют «желто-зеленые» шиитские ополченцы. Это значит, что традиционному промыслу ливанских крестьян пока гарантированно не угрожает уничтожение. Чего не скажешь о «Кока-коле» — «предприятии с сионистским капиталом», рекламы которой не встретишь в долине Бекаа. Да и, пожалуй, во всем Ливане.

Богородица и бордели. Экономика ростовщиков. Фалангисты. Шахиды на бигбордах. Свободный Юг.

Джуния — богатый христианский город к северу от Бейрута, на пути к финикийскому Библосу — Джебалю, представляет яркий контраст с шиитским Бааль-беком. Типичный приморский город восточного Средиземноморья. Огромная белая богородица парит над ним на зеленых Ливанских горах, где некогда расправился с драконом святой Георгий. Здесь находится резиденция главы маронитской церкви — главной христианской конфессии Ливана. Этот же город служит традиционной базой «Ливанских сил» — ультраправой группировки христиан-фалангистов, ответственной за бойню в лагерях Сабра и Шатила, организовать которую любезно помог покойный ныне Ариэль Шарон. Даже алеппские сосны, природные компасы эти гор, как-то особенно угрожающе направляют свои вершины к югу, в направлении Западного Бейрута.

Внизу, у моря, под распростертыми руками богоматери, находится крупнейший развлекательный центр Ливана — фешенебельные отели, рестораны, игорные дома. Именно сюда направляются на работу наши девушки, которых можно увидеть, заглянув практически в любой ресторан. В обязанность консумерши входит увеличение выручки заведения — она раскручивает клиентов на дорогую выпивку, а после решает — отправляться ли с ним в постель. Нам говорили, что у этих несчастных жриц потребления есть выбор — по крайней мере, теоретически. В этом городе можно встретить два характерных заведения с вывесками на русском: ресторан «Казачок» и гинекологический пункт.

Игорные дома Джунии дают ключ к загадке довоенного процветания Ливана — страны, лишенной нефтяных сокровищ, щедро разбросанных по другим землям арабского мира. В этом истинно христианском городе не встретишь одетых в хиджабы женщин — однако здесь немало мужчин с типичным обликом саудовских шейхов. Огни веселых домов Джунии вовсю манят арабских богачей, желающих отведать пороков, запрещенных на их шариатской родине. В свое время сюда притекали их капиталы, нажитые на нефтяном буме 50—70-х годов. Правящие элиты ортодоксально исламских стран, не поощрявших ростовщичество (которым, по сути, является всякое банковское дело), нашли способ обойти коранические запреты, разместив свои деньги в банках ливанской христианской буржуазии.

Приток саудовских капиталов создал иллюзию «швейцарского» процветания небольшой страны, значительная часть которой по-прежнему жила в феодальной зависимости и нищете. На эти же средства были организованы и вооружены «Ливанские силы», призванные защитить привилегии и капиталы христианских банкиров. И сегодня на стенах Джунии можно увидеть граффити с их эмблемой — вписанным в крест ножом. Жуткое сочетание, как это не раз уже доказывала история. О ней напоминают цитадели завоевателей-крестоносцев, — на родине алфавита — в Библосе, и в южном Сидоне, — сложенные из колонн разрушенных античных храмов.

Находясь в христианском, Восточном Бейруте, на улицах, заклеенных плакатами Жажаа, — бывшего лидера фалангистских боевиков, — нам пришлось видеть красноречивую икону. На ней красовался тот самый святой Георгий — но не с привычным копьем, а с тяжелым мечом палача. Это оружие готовилось обрушиться вниз, на людей в халатах и тюрбанах, распростертых в ногах фалангистского святого. Его взгляд, движение занесенной руки показывали — пощады не будет. Глядя на этого близнеца Сант-Яго Матаморос (Мавробой-цы), статуя которого была не так давно демонтирована в испанской Галиции, было особенно смешно вспоминать исламофобские сказки наших фанатиков вроде Елены Чудиновой.

По окончанию гражданской войны «Ливанские силы» несколько утратили свое политическое влияние, хотя и не потеряли его полностью. Вместе со «Стражами кедра» и другими ультраправыми христианами они обратили свою деятельность против «чужаков» — бесправных палестинских беженцев и сирийских наемных рабочих. Злая насмешка судьбы — ведь сами ливанцы составляют один из самых внушительных отрядов трудовой миграции во всех уголках нашей планеты. Именно они стали жертвой расистских беспорядков в Австралии в декабре 2005 года, испытав на себе ненависть и презрение «титульной» расы.

Впрочем, христианский анклав Ливана известен не только своим фалангистским прошлым, а также попытками импортировать сомнительный опыт «оранжевых революций». Здесь, в районе Джунии и Бикфайи, некогда зародилась Коммунистическая партия Сирии и Ливана. Старые традиции социальной борьбы еще могут проявить себя вновь, перевернув страницу в истории этих мест.

Начинается новый день, и мы едем на дальний юг Ливана, такой непохожий на христианские районы Джунии. От Бейрута дорога идет по берегу моря, вдоль бесконечных цитрусовых садов, мимо бесчисленных руин античных памятников. По этому шоссе, во время вторжения с циничным названием «Мир Галилее», к столице рвались израильские танки. Местные жители отнюдь не забыли об этом времени. Город Сайда — древний финикийский Сидон — встречает нас плакатами суннитской партии насеристов, весьма влиятельной в этой части страны. Красные полотнища на набережной сидонской гавани заявляют о готовности продолжить борьбу с империализмом, а в центре города можно видеть большие портреты Гамаль Абделя Насера. В Бейруте, в респектабельном квартале Хамра, сооружен памятник в его честь — в честь самого великого араба со времен Саладдина, не покорившегося диктату новых, куда более могущественных крестоносцев.

К югу от Сайды, в окрестностях финикийского Тира — небольшого города Сур, вновь начинаются владения ливанских шиитов из «Амаля» и «Хизболлы». Вдоль дороги, на городских улицах мелькают партийные флаги, большие, красочные плакаты шахидов — шиитских бойцов, павших в боях за освобождение ливанской земли. Они представляют собой разительный контраст с нашими предвыборными плакатами. Каждая группировка имеет своих героев, и зелено-красные флаги «Надежды» почти на равных делят столбы с символикой «Хизболлы». В Тире, прямо на улице, вооруженные молодые люди собирают пожертвования у проезжающих автомобилей — помощь сиротам и покалеченным людям, жертвам многолетней войны (В шиитской части Бейрута, на наших глазах, этим же занимались активисты с символикой «Хизболлы»). Не сомневайтесь — им жертвовали практические все. Сам город представляет собой странное смешение бедных шиитских гетто и древних руин. На знаменитом античном ипподроме Тира, среди камней, где еще бродит эхо праздной и жадной до зрелищ толпы, слышны звуки выстрелов и привычное пение муэдзина.

Сразу же за околицей Тира начинается приграничная территория, ливанский фронтир, оккупация которого закончилась лишь в 2001 году. Сейчас здесь находится демилитаризованная зона, путь к которой закрывают армейский и ооновский блокпосты. По дороге к ним мы часто останавливались, чтобы снимать юные лики шахидов на шиитских плакатах. На шоссе к израильской границе почти не было автомобилей, а его обочины покрывают желто-зеленые цитрусовые рощи — точь-в-точь под цвет флагов партии шейха Насраллы. В их гуще прятался палестинский лагерь Аль-Рашидия, известный междоусобными конфликтами беженцев. Небо над приморской дорогой то и дело бороздят сверкающие самолеты израильских ВВС. Они чувствуют себя хозяевами в воздушном пространстве этой страны. И нередко наносят «точечные» удары по автотранспорту на этой «шахидской» дороге.

Солдаты пограничного армейского блокпоста уже знали о нашем передвижении и о подозрительных фотосъемках на цитрусовой дороге. Слабая, разделенная ливанская армия, выполняющая функции охранного агентства для учреждений, создает одну видимость государственного контроля в этой части страны. Реальная власть на Юге Ливана, бесспорно, принадлежит шиитским повстанцам. Их глаза фиксируют все, что происходит вокруг. Они же сотрудничают с армейцами, многие из которых — те же боевики-шииты, но в офицерской форме. У иностранцев нет права доступа в демилитаризованную границу, однако содействие наших друзей помогло нам миновать последний ливанский блокпост. За ним виднелась казарма украинских саперов, позорно попавшихся на воровстве казенного топлива. Еще десять минут, и дорога уперлась в огромный плакат с автоматами «Хизболлы», под надписью: «Liberated territory. Enter Peacefully and Safely». Начинался Свободный Юг Ливана — каменистая, начиненная минами земля. Небольшая территория, подконтрольная партизанам Ливанского Сопротивления.

Родная деревня нашего друга-коммуниста находится на самой границе оккупированной Палестины. «На расстоянии автоматного выстрела», — как пояснил он нам еще в Бейруте. Местную власть возглавляют деятели левого толка, а в самой деревне распространяется четырнадцать экземпляров печатного бюллетеня арабского Коммунист. ру. Израиль начинается с соседнего холма — а перед ним, в долине небольшой горной речки, проходит граница, в виде противостоящих друг другу окопов ЦАХАЛа и «Хизболлы». Здесь же, в горах, находится убежище командования Народного фронта освобождения Палестины, который также принимает участие в военных акциях.

Мы слушали жирное пение цикад, смотрели на рыжие холмы палестинских территорий, и я царапал стихи на листовке с ликом шейха Насраллы.

Когда прошли все новые года Когда залила города и веси Зимы ушедшей талая вода. А в ней — звезда И тонкий полумесяц. Тогда родились боги, А волхвы Опять пошли По стоптанной дороге.

В арабских хатта С флагом Хизбаллы. И я за ними. Стоя на пороге Смотрю вперед — На колыбель войны. Рюкзак готов, Дары — принесены. В библейских городах Искать пойду Борьбы и странствий Красную звезду.

Мы сидим в доме шиитского крестьянина из рода пророка Мухаммеда, отца нашего друга, в старом доме, с портретами имама Хусейна, имама Али, с теплой печкой посреди комнаты, и слушаем рассказы о временах оккупации. За окном призывно горят огни палестинских сел Израиля. Наш товарищ великолепным баритоном ведет советские песни на русском. Вместе с нашей «Червоной рутой» они странно звучат в этом доме на израильской границе, на земле продолжающейся войны.

Граффити интифады. Палестинский лагерь изнутри. Неграждане. В Сабре и Шатиле.

Палестинский лагерь легко выделить из прочих кварталов ливанских мусульман. Его отличает особая, трущобная бедность и граффити сопротивления на окрестных домах. У входа в лагерь, среди этих пестрых рисунков, располагается охранный пост какой-либо из политических группировок. В Баальбеке это были веселые подростки из ХАМАС В Сабре и Шатиле — их осторожные ровесники из ФАТХа. В лагере Святого Ильяса — такие же молодые парни из Демократического фронта освобождения Палестины. На проходе к последнему зачем-то стоял ливанский бронетранспортер, то ли дополнительно защищая лагерь, то ли угрожая его жителям. Граффити палестинцев насмешливо смотрели на него с ободранных стен.

Эти граффити — прекрасная школа политического рисунка, уникальная для всего исламского мира. Его сюжеты типичны. Подросток в куфии, замахнувшийся на танк — аллюзия на поединок Давида и нового Голиафа, на этот раз происходящего из Давидова корня. Силуэт утраченной родины, полосы национального флага, башни мечети Аль-Кодс, красные звезды на партийной символике ДФОП. Разнообразное оружие — от «Калашникова» и лимонки до гранатомета. Надписи арабской вязью, с заметным влиянием евроамериканского граффити-стиля «фристайл»: «Вернемся!», «Палестина в борьбе», «Мы — люди!». Эти рисунки густо рассыпаны по стенам внутри лагерей. Знаки политической и этнической принадлежности. Культура сопротивления. Язык гетто.

Вход в лагеря свободный, однако ливанцы появляются в этих кварталах лишь по особой надобности. Хотя страшилки о местном криминалитете и нелюбви к иностранцам показались нам слишком неубедительными. Поселения беженцев живут по собственным законам, при полном внутреннем самоуправлении. Эти люди ощущают себя полноценными только внутри своего изолированного квартала. Покинув его пределы, они обретают статус «неграждан», без права на хорошую работу и собственное жилье. Нынешние палестинские лагеря выражают исконный смысл понятия «гетто» — старого итальянского слова, укоренившегося в языке идиш. Не просто бедный район, а место поселения бесправного, пораженного в гражданских правах народа, отведенное ему властями чужой страны. В таких же, невыносимых условиях веками жили общины европейских евреев. Усмешка истории — напоминание, что угнетенный тоже может стать угнетателем.

Ливанская штаб-квартира Демократического фронта Освобождения Палестины находится в сердце лагеря Святого Ильяса. Среди узких проходов и зарисованных стен висит красный флаг со звездой, вписанной в зеленый полукруг. Типичный «офис» национально-освободительного движения Третьего мира. Нас проводят наверх, по многочисленным, путаным лесенкам, в кабинет к главе ливанского отделения ДФОП, товарищу («рафику») Фуаду. Этот человек, лицо которого уже знакомо нам благодаря ливанскому ТВ, подробно рассказывает о без преувеличения тяжелейшем социальном положении палестинских беженцев в лагерях Ливана. О том, что правительство этой страны отказывает палестинцам в рабочих местах и запрещает им заниматься медицинской практикой, что в лагерях не хватает воды, а их жители лишены нормальных бытовых условий и действенной социальной помощи. О том, что ООН требует разоружить жителей лагерей, сделав их беззащитными перед постоянной угрозой нападения фалангистов и израильтян.

После беседы активисты ДФОП ведут нас в дома к палестинцам. Мы долго блуждаем в тесных и грязных лабиринтах гетто, пока одна из семей не приглашает нас к себе внутрь. В комнатах самодельного, барачного дома сиротливо стоит старая мебель. Здесь живут по-настоящему бедно — то, что мы видели, служило хорошей иллюстрацией к рассказу рафика Фуада. Женщины закрываются от фотообъектива платками, но маленькие, живые дети охотно позируют в углу, увешанном палестинской символикой, флагами, картинами с видом на Аль-Кодс. Старые фотопортреты патриархов семьи, сделанные в пятидесятых, трогательно напоминают фотографии на стенах украинских крестьянских домов. Все то же — даже искусственные цветы и затейливый узор рамок, обычные для интерьеров Волыни или Полесья. Палестинский мальчик в ярком свитерке «Юнайтед калорс оф беннетон» позирует на фоне поблекших черно-белых лиц — живая преемственность борьбы, которую начали его деды. Ее история имеет немало печальных страниц.

Знаменитый лагерь Сабра-Шатила начинается мемориалом скорби — зеленой лужайкой, скрывающей под собой братскую могилу. Память о преступлении, которое принесло этому гетто его трагическую мировую известность. В сентябре 1982 года, в ходе израильского вторжения в Ливан, боевики-фалангисты устроили здесь массовую бойню палестинских беженцев. На тот момент в Сабре-Шатиле не было ни одного вооруженного палестинца — выполняя условия перемирия, они покинули полуразрушенный город. Соглашение, подписанное специальным посланником президента Рейгана Филипом Хабибом, гарантировало безопасность мирного населения лагерей. Согласно его условиям, Израиль не мог войти в Западный Бейрут — однако министр обороны Израиля Ариэль Шарон полностью оккупировал город, пропустив к Сабре и Шатиле отряды вооруженных фалангистов. Около двух тысяч беззащитных палестинцев — женщин, детей, стариков, — были вырезаны в двухстах метрах от ставки генштаба израильской армии, при полном бездействии западных дипломатов и войск ООН.

Стоя у мемориала, мы вспоминали подробности этих убийств. 16 сентября 1982 года сентября израильский генерал Амос Ярон встретился с главарями христиан из «Ливанских сил», санкционировав их нападение на лагерь беженцев. Он обещал: израильтяне окажут убийцам «всестороннюю поддержку по очистке лагерей от террористов». Несколько часов спустя в Западном Бейруте началась настоящая бойня. «Убивали ножами, топорами, закалывали штыками. Убивали без разбору мужчин и женщин, детей и престарелых. Убивали не только палестинцев, но и ливанцев, живших в лагерях. Врывались в дома и убивали спавших. Женщин и их дочерей насиловали. Иногда выгоняли людей группами на улицу, ставили к стене и расстреливали», — передают эту картину очевидцы событий. Израильский лейтенант услышал по рации разговор между фалангистским офицером и начальником разведслужбы фалангистов Эли Хобейкой. Офицер спрашивал, что делать с полусотней детей и женщин, захваченных им на улицах Сабры. «Ты прекрасно знаешь, что надо делать», — ответил ему Хобейка, который спустя несколько лет взлетит на воздух в Бейруте. Израильские солдаты и офицеры наблюдали за резней в бинокли. Все тот же лейтенант, Ави Грабовски позднее расскажет: «Я видел фалангистов, которые убивали гражданских. Один из них заявил мне: «Беременные женщины рожают террористов…» Другой израильтянин связался с командованием, предлагая остановить массовое убийство. И получил ответ: «Мы не должны вмешиваться». Тем временем фалангисты ворвались в госпиталь «Акка», уничтожив раненных, больных, медсестер, и жителей лагерей, которые нашли в нем убежище. Вырытые бульдозерами ямы едва вмещали в себя трупы, которые грудами лежали на улицах. Резня завершилась лишь 18 сентября — когда в лагерях было некого убивать.

Трагедия Сабры-Шатилы стала знаменем сопротивления, катализатором освободительной борьбы для нескольких поколений палестинцев. Типичный лагерь беженцев, с оживленной уличной торговлей и узкими щелями между барачных домов, он и сегодня представляет собой нечто большее, чем обычный бедный квартал Западного Бейрута. Свежая, дымящаяся кровь забитых животных ручьем течет по его улицам. Невыносимое социальное положение палестинских беженцев — еще одна грань преступлений империализма, который продолжает уничтожать этих людей бесправием и нищетой. Однако, именно эти условия ставят палестинцев в авангард освободительных движений Третьего мира. Сегодня, когда престарелый убийца Шарон уже закончил свои дни, на улицах Сабры растет новое поколение тех, кто рано или поздно вырвется из этого гетто. Кто завоюет право жить в новой, свободной Палестине.

Партийный офис, каким он должен быть. Портреты коммунистов. Встреча с Генсеком.

Офис ЦК Компартии Ливана находится в мусульманском Западном Бейруте. Сам офис — большой, немного ободранный дом. Слева от входа, на стене, небрежно нарисованы серп и молот. У дверей, на белом пластиковом стуле, как будто вынесенном из летнего кафе, сидит вооруженный автоматом охранник. Внутренняя обстановка здания проста и аскетична. Закрытая стоянка для автомобилей оборудована во внутреннем дворе — чтобы никто не мог заминировать машину или отследить момент ее выезда в город.

Штаб-квартира Компартии Ливана — влиятельной политической организации, авторитетной внутри своей страны, разительно отличается от роскошных особняков украинской, молдавской, российской компартий. Эта разница также дает о себе знать при общении с Генеральным секретарем КПЛ, и прочими членами политического руководства партии. Интеллектуальный уровень ливанских товарищей приятно контрастирует с невежеством и дешевым популизмом постсоветских «левых» лидеров. Впрочем, это не стало для нас открытием — благодаря общению с нашими ливанскими друзьями, мы уже знали, что представляют собой коммунисты этой страны.

Необходимо особо сказать о них несколько слов. Товарищ Мишель — человек энциклопедических знаний и редкой культуры, инженер, лингвист, основатель сайта arabic.communist.ru. Товарищ Искандар — профессиональный журналист, сын видного ливанского коммуниста, одного из основателей КПЛ. Человек большой душевной широты, ведущий сотрудник крупного нового агентства и один из авторов печатного бюллетеня арабского Комру. Товарищ Зейд — выходец из шиитской семьи с Юга Ливана — это в его деревне, на израильской границе, пели мы наши советские песни. В молодости он заразился марксизмом и создал коммунистическую ячейку в родной деревне. Затем — вступил в партизанский отряд КПЛ, став боевым инструктором. На стене в кабинете Генсека Компартии Ливана мы видели плакат с лицами членов партии, павших во время гражданской войны за освобождение этой страны. Там же висели старые плакаты общеливанского сопротивления, в рамках которого КПЛ была вынуждена сотрудничать даже с самим чертом — шиитской «Хизболлой».

Эти люди вызвали у нас восхищение политической принципиальностью и преданностью своим идеалам. Но дело было не только в их зрелой марксистской позиции, которая могла бы дать сто очков вперед большинству членов отечественных компартий. Наши ливанские друзья представляли собой редкий человеческий тип — тип советских людей, почти исчезнувший в бывшем СССР, но сохранившийся в сражающемся Третьем мире. Такими же, атипичными для общества потребления и наживы, выглядели рядовые чависты в Боливарианской Венесуэле. Здесь, на Ближнем Востоке мы могли видеть немало подобных людей. Залог того, что коммунистическое движение Ливана имеет неплохие виды на будущее — а значит, надежду на лучшую жизнь сохраняет и вся эта удивительная страна.

Многие члены КПЛ покинули ее в начале 90-х годов по причине идейных разногласий с тогдашним руководством партии. Покойный Генсек Хауи, о котором вроде бы не с руки говорить плохие слова, долгое время вел КПЛ в фарватере «еврокоммунизма» французской Компартии, сохраняя отношения с силами, близкими к империализму. Тяжелая обстановка вооруженной, непарламентской борьбы спасла эту партию от окончательного перерождения, не позволив ей деградировать и сойти с политической сцены. Сегодня она ищет новые дороги развития, выступая против империалистического вмешательства в дела своей родины и за демократизацию ее политической системы. Об этом подробно рассказал нам дипломированный физик, выпускник французского вуза, Генеральный секретарь КПЛ товарищ Хададе:

«Ливанская коммунистическая партия переживает ответственный период. Дело в том, что наша партия не вписывается в политическую структуру Ливана. Наша страна была разделена колонизаторами по конфессиональному признаку, при содействии ливанской буржуазии. Колонизаторы с самого начала пробовали использовать нас как плацдарм в этом регионе планеты. Этому вмешательству способствует сохранение конфессиональной мозаики, которая давно не соответствует социальной структуре страны. Наш политический режим, по своему классовому содержанию, представляет собой межконфессиональный альянс различных сил буржуазии. Общественно-политическая структура страны состоит из семнадцати религиозных конфессий, включая шестеро основных. Ни одна из них не представляет собой большинство. Такая структура позволяет империализму контролировать регион, манипулируя периодическими конфликтами. Благодаря этому, они сумели предотвратить победу прогрессивных сил, которая была возможна на разных этапах истории Ливана.

Наше конфессиональное разнообразие могло бы стать примером демократического взаимодействия культур, важным для всего арабского мира. Однако оно постоянно используется в отрицательных целях. Запад, в лице англо-французских империалистов, а затем — США, всегда пользовался противоречиями конфессиональной структуры для того, чтобы провоцировать конфликты внутри страны, не давая победить демократическим, левым течениям. Ливанский режим всячески способствует планам иностранного вмешательства, постоянно подчеркивая конфессиональные различия. Каждая группировка имеет свои институты власти и управления, а также, масс-медиа, вузы, и прочее. Партии и политические организации представляют интересы отдельных кланов и конфессиональная структура всегда преобладает над единством страны. Например, частные медиа гораздо богаче и влиятельней государственных. И поскольку руководители конфессий являются ведущими политиками страны, все активы государства поставлены обслуживать интересы их частных конфессиональных структур.

Отличие нашей позиции от позиции остальных политических сил Ливана — в разном понимании угрозы для национального суверенитета страны. Мы считаем, что наш суверенитет постоянно попирается путем иностранного вмешательства — регионального или международного. С другой стороны, его подрывают конфессиональные группировки внутри Ливана. Многие из них постоянно апеллируют к Западу, чтобы заручиться его поддержкой. Мы считаем, что началом для изменения положения в нашей стране должна стать отмена конфессиональной системы, подрывающей единство страны. А также, изменение политического режима, который держится благодаря ней. Соответственно, наша партия всегда являлась объектом нападений — как со стороны империализма, так и со стороны внутренних конфессиональных группировок. Избирательные законы в нашей стране специально составлены с расчетом того, чтобы не допустить в парламент крупнейшую светскую неконфессиональную силу — коммунистов, в рядах которой состоят ливанцы из христианских и мусульманских семей. Во всем мире есть два вида избирательных систем — мажоритарная или пропорциональная. Кроме Ливана. Здесь списки составляются на конфессиональной основе, и потому Компартия, самая мощная из светских сил, не может войти в местные и государственные органы власти. Однако, несмотря на возрастающие нападки на нашу партию, несмотря на уже подтвержденное давление на КПЛ со стороны посольства США в Ливане, мы развиваемся и укрепляем свои позиции. Враждебное отношение со стороны империализма делает нас притягательными для молодежи. Да и сама агрессивная деятельность против нас — это тоже важный показатель. Она говорит о том, что империализм и реакционные силы боятся Компартии Ливана».

Последнее, вероятно, является главным отличием между ближневосточными и постсоветскими коммунистами. Ливанские левые остаются полноценным и независимым субъектом политического процесса в специфической обстановке своей страны — в то время, как наши отечественные собственники брэнда «компартия» давно согласились на роль сателлитов различных группировок буржуазии. Враги наших народов больше не боятся этих «коммунистов».

Сирия Асадов. Машина времени. На Голанских высотах. В кольце врагов. Мысли на горе Касьюн.

«Добро пожаловать в Сирию Асадов». За этой надписью на КПП начинается такая близкая для Ливана и такая не похожая на него страна. Песчаные, каменистые холмы с живописными деревнями. Сторожевые башни и линии окопов. Средиземноморские тучи пытаются преодолеть горный барьер — метет мокрый снег, эхо разносит гром, кривой клинок радуги входит в желтое тело пустыни. Большие портреты Хафеза Аса-да, основателя династии, его сыновей — действующего президента Башара, и старшего сына Басиля, погибшего в автокатастрофе, — то и дело встречают нас на обочине. Напротив некоторых сооружений стоят таблички: «Военный объект. Фотографировать запрещено». Это почти все следы цензуры, которые нам пришлось увидеть в асадовской Сирии — если не брать в расчет оккупированные Голаны.

Великий город Дамаск в древнем оазисе у горы Касьюн представляет собой полную противоположность приморскому Бейруту. Улицы и проспекты Дамаска просторны — кроме тысячелетних улочек в районе мечети Омейядов. На них чисто, дорожное движение организовано и упорядочено. Здесь нет бешеных цен на землю, а потому нет и многоэтажных высоток, подобных бейрутским башням. Сотни минаретов свободно возвышаются над пятимиллионной столицей — вечером они все как один горят холодным изумруд-но-зеленым огнем. Сирия заслуженно славится низким уровнем криминалитета, а цены на основные товары и продукты питания выгодно отличаются от ливанской дороговизны. В Дамаске не видно кричащей бедности палестинских лагерей и шиитских гетто Ливана. Бедные окраины выглядят более пристойно — по крайней мере, на них не лежит печать нищеты.

Молодежь сирийской столицы одета по-европейски, женщины-суннитки, как правило, носят хиджабы. В городе много бедуинов в просторных халатах и пестрых платках-хатта. Это излюбленное украшение европейской левой тусовки, которое так дурацки смотрится на отечественных неформалах, оказалось весьма народной одеждой. Хатта (или же куфии) носят провинциалы, а также совсем бедные люди, нередко преклонных лет. Красно-белая расцветка платков характерна для сирийских и иорданских племен, палестинцы носят бело-черные куфии, шииты — их сине-белую или зеленую разновидность. Публика, которая покупает платки на местной толкучке, заставляет вспомнить торговлю кашкетами-картузами на местечковом украинском рынке. Те же самые социальные типажи.

Вокруг много вооруженных солдат с красными погонами на зеленых мундирах, похожих на советскую военную форму. Бронзовые и гранитные памятники также напоминают советские монументы. Множество внешних и глубоко внутренних, сущностных особенностей Сирии роднят ее с Советским Союзом поздней, горбачевской эпохи — машина времени как будто доставила нас обратно в восьмидесятые. Высшее сирийское руководство, многие люди из которого прошли через советские вузы, годами воспроизводило политическую и административную систему своего главного воен-но-политического союзника — с поправкой на особенность местных условий. Экономическая система страны представляет собой государственный капитализм с достаточно жестким контролем над банковским и энергетическим сектором, над внешней торговлей и ведущими отраслями национального производства. Правящая партия Арабского социалистического возрождения (Хизб БААС) образует коалицию с рядом зависимых организаций, включая Коммунистическую партию Сирии (Халеда Багдаша). В настоящий момент этот режим находится в крайне сложном положении — баасистам приходится противостоять как внешнему давлению империализма, гак и внутренним исламистским движениям.

Светский характер сирийского общества имеет своеобразные предпосылки. Правящая «львиная» семья Асадов («лев» — так переводится с арабского эта фамилия), происходящая из города Латакии, принадлежит к секте алавитов. Приверженцы этой конфессии — странного симбиоза шиитского ислама, гностического христианства и зороастризма, — сохраняющие веру в переселение мужских душ и молящиеся по ночам в куполообразных зданиях на холмах, пользуются давней антипатией суннитского большинства. Алавиты традиционно отвергают внешнюю обрядность ислама. После Второй мировой многие из них стали активными участниками демократических революционных движений левого толка, среди которых позднее выделилась пан-арабистская БААС. Представители этой конфессии составляют ядро офицерского корпуса, который то и дело участвует в подавлении выступлений местного филиала «Братьев-мусульман». Впрочем, алавитское влияние на сирийскую политику не так велико. Семья Асадов происходит из касты «непосвященных» — низшей ступени в этой своеобразной конфессии, а потому президенты Хафез и Башар зачастую демонстративно дистанцировались от ее адептов, подчеркивая светский, надконфессиональный статус своего режима.

Популярность Асадов весьма велика. Помимо официальных памятников покойному президенту-отцу и его старшему сыну, десантнику Басилю (президент Башар запрещает возводить монументы в свою честь), в народе весьма популярны лубочные рисунки всех трех членов Семьи, с надписью «С львами — до конца». Обычно они размещены на заднем стекле местных авто. (Меткий ливанский анекдот рассказывает о сирийском шпионе в Израиле, разоблаченном после того, как он наклеил на свой автомобиль фото Ариэля Шарона и двух его сыновей). Асадов поддерживают многочисленные конфессиональные меньшинства, включая шиитов и христиан, которые очень дорожат светской терпимостью этого режима, а также палестинцы, традиционно опирающиеся на поддержку БААС. Фигура президента Башара — имеющего репутацию умного, образованного человека, который несколько смягчил полувоенный режим отца, и, вместе с тем, сохранил основные принципы его политической линии в отношении Израиля и США, никак не тянет на образ кровавого диктатора. Тем не менее угроза внутренних выступлений, инспирированных империализмом, угрожает этой стране в той же мере, что и открытое внешнее вторжение по иракскому образцу. Именно потому руководителей из БААС так интересовал отрицательный опыт украинской оранжевой «революции».

По приезде нас проводят в кабинет к товарищу Малику. Его официальная должность звучит просто и со вкусом: «Член высшего руководства Революционного Союза молодежи». Товарищ Малик отвечает за внешние связи этой огромной организации, очень напоминающей наш доперестроечный ВЛКСМ. Он хорошо говорит по-русски — однако наш разговор переводит товарищ Бассам, член РСМ, некогда учившийся в Киеве. Сирийские друзья специально вызвали его в Дамаск из приморской Латакии.

В тот же день мы отправляемся в крупнейший палестинский лагерь на территории Сирийской Арабской Республики. Он представляет собой обычный жилой квартал Дамаска — не лучше и не хуже соседних районов. В отличие от Ливана, местное законодательство полностью уравнивает палестинцев в правах с сирийскими гражданами. В местном офисе Демократического фронта освобождения Палестины собрались активисты различных палестинских движений. Молодые ребята с безупречным английским показывают нам хорошо оборудованный компьютерный класс, кинозал и большую библиотеку. Сирия заслуженно считается одним из главных координационных центров палестинского сопротивления, что и является одной из причин острой конфронтации с администрацией Джорджа Буша.

Окна нашей гостиницы выходят на гору Касьюн, бронзовый памятник Хафезу Асаду, белокаменную мечеть и двор современной школы. Большая стена делит его на мужскую и женскую части. По утрам дети выстраиваются на линейки, выполняя утреннюю зарядку под быструю арабскую музыку и пение муэдзина. Девочки-школьницы поголовно носят хиджабы, обычные в этом чисто суннитском, безалкогольном районе. Именно они являются завсегдатаями местных интернет-клубов, которые отличает необыкновенно качественная и дешевая связь. Платки-хиджабы, нередко с политизированной палестинской символикой, украшают головы манекенов в магазинах модной одежды. В христианских кварталах их заменяет подчеркнуто европейский стиль и распущенные волосы местных красавиц. Нарушение этих культурных границ не поощряется, но и не вызывает агрессивной реакции.

Рассказ о достопримечательностях Дамаска выходит за рамки этих записок. Их центром можно считать Мавзолей Саладдина — скромное белое здание невдалеке от входа в грандиозную мечеть Омейядов. Традиция этого человека, положившего конец «Крестовым походам» — средневековому изданию «антитеррористических операций» наших дней, вдохновляет немалое число современных сирийцев. Рядом, поперек крытых улочек знаменитого рынка Хамидия, развешены дацзыбао за подписью президента Башара Асада с проклятьями в адрес израильского и американского империализма.

Ранним утром мы выезжаем в направлении Голанских высот. Дорога на юго-запад проходит через плантации съедобных кактусов и поля с огромной белокочанной капустой. На трассе практически нет машин — кроме военных грузовиков и ооновских джипов. Тот самый библейский тракт из Иерусалима, которым некогда следовал апостол христианства Савл, завершивший эту дорогу под именем Павла: «…Встань и иди в Дамаск, и там тебе сказано будет все, что назначено тебе делать». Сегодня ему надо было бы быть взаправду святым, чтобы преодолеть минные поля и укрепрайоны, разделившие эти два древних города.

Ближе к Голанам поля начинают рассекать борозды окопов и оспины от воронок, на обочине попадаются полуразрушенные и восстановленные дома. «Они дошли вот досюда», — говорит нам шофер, ветеран «Войны Судного дня». В небольшом селе, у самой Эль-Кунейтры, на окне швейной мастерской выставлен красный плакат с Че Геварой. «Hasta La Victoria Siempre», — восклицает под ним арабская вязь.

Чтобы попасть в демилитаризованную зону на Голанских высотах, необходимо проехать три КПП. Пост ООН пропускает нас сравнительно быстро. Пост сирийской службы безопасности поднимает шлагбаум только после телефонных переговоров с Дамаском («телефонное право» — еще один характерный признак советской эпохи). Хмурые, вооруженные автоматами люди в штатском (согласно условиям перемирия, в Кунейтре нельзя находится сирийским военным) тщательно досматривают наши автомобили. На третьем посту переговоры становятся еще более продолжительными — вопрос решается непосредственно в ЦК партии БААС. После очередного досмотра нас все-таки пропускают.

Погода испортилась еще на подъезде к Кунейтре. Низкое свинцовое небо тяжело висит над землей, задевая вершины тех самых высот. Мрачный пейзаж полного разрушения. Целые улицы взорванных домов — все, что осталось от большого и людного города. Мы входим в здание госпиталя — ЦАХАЛ использовал его в качестве мишени для тренировочных стрельб. Внутренности больницы разбиты, под ногами валяются сгоревшие койки и медицинский мусор. С крыши, на которой несет вахту сирийский снайпер, открывается вид на сплошную россыпь руин. Темные силуэты Голан кажутся надгробиями над братской могилой многих тысяч людей, погибших в этих местах во время израильского вторжения. Эти горы опоясывают минные поля, одни из самых обширных на всей планете. Израиль и сегодня не собирается отдавать оккупированные высоты — удобный плацдарм для нападения на Дамаск, о чем так мечтал стервятник Шарон.

В разрушенной католической церкви нас ждет нежданный привет от другой войны. На алтарной стене храма отчетливо выделяется слово «Чечня». Его вывели красной краской, искаженными кириллическими буквами, с одной грамматической ошибкой. Как считают сирийцы, это граффити современных черкесов, живущих здесь уже полтора века со времен романовской депортации их народа. Руины Кунейтры и вправду во всем похожи на город Грозный.

В центре мертвого города стоит панно с Хафезом Асадом, поднимающим флаг над возвращенной Кунейтрой. Ооновцы в герметичных, похожих на скафандры комбинезонах прогуливаются вдоль руин, распыляя вакцину против птичьего гриппа — воистину, инфернальное зрелище. Нас подвозят к последнему сирийскому КПП. В ста метрах, за огромным, похожим на крепость блок-постом, мокнет большой флаг с сине-белой звездой Давида. За бетонным бруствером видны шлемы израильских солдат. Провожатый предупреждает — снимать нельзя, могут стрелять.

Мы возвращаемся, минуя тройной блокпост Эль-Кунейтры, и погода вновь становится ясной. Кошмар близкой войны остается позади — о нем напоминает лишь колючая проволока, которой обнесены кактусовые поля. Вдоль старой дороги медленно идут палестинские беженцы в куфиях. Вновь вспоминаются слова апостола Павла: «Когда же я был в пути и приближался к Дамаску…»

На следующий день нас принимает глава Революционного Союза молодежи — рафик Аднан Арбаш. Встречу снимает телевидение, скорописцы конспектируют беседу в блокнотах. Местная пресса берет у нас несколько интервью, после чего мы едем в ЦК партии БААС. Здесь, в сосредоточии власти со всеми ее внешними атрибутами нас принимает Шахназ Факуш — умная, энергичная женщина, одна из одиннадцати членов партийного ЦК, ответственная за международное направление баасистской политики. При телекамерах она спрашивает у нас о событиях на Майдане и о последствиях правления режима Ющенко. Потом долго говорит об угрожающем положении Сирии (переводчик использует знакомую фразу: «в кольце врагов»), о закономерности победы ХАМАС в борющейся Палестине, и общих тенденциях глобального сопротивления империализму. В кабинете, где мы беседуем, беззвучно светится огромный телеэкран. После кадров Давосского сборища толстосумов, на нем возникает краснорубашечный Чавес в сопровождении многолюдной толпы — трансляция с мирового социального форума в Каракасе. Члены пар тийного руководства БААС смотрят на него с нескрываемой симпатией и восторгом.

Американская оккупация Ирака, убийство Харири в Ливане, загнали Сирию в глухой угол. Страна Асадов оказалась в жесткой и плотной изоляции, с клеймом государства-изгоя — составной части вымышленной «оси зла». Именно потому здесь так рады нам — представителям communist.ru и левой украинской организации «Че Гевара», организовавшей акцию в поддержку Сирии, за предотвращение военной агрессии против этой страны. Нам было не сложно найти общий язык с этими людьми. Функционеры Революционного Союза молодежи и партии БААС лишь внешне напоминают советских чиновников, однако отличаются от них большей идейной стойкостью и радикализмом. Отборная антиимпериалистическая риторика, в общем, не расходится у них с истинным направлением мыслей и практическими делами. Сложное положение, в котором оказался баасистский режим, приводит к внутренней мобилизации его властных структур, которые выдвигают из своей среды наиболее деятельных, и очевидно незаурядных людей.

Здесь ненавидят войну и боятся ее прихода. Среди белого дня в сирийской столице проходят массовые учения по гражданской обороне. Над юго-западной частью города днем и ночью выписывают круги патрульные вертолеты. Рядовых сирийцев устрашает пример такого близкого к ним Ирака, погрузившегося в кромешный ад гражданской войны. В городе Дамаске скопилось множество иракских беженцев, бежавших сюда от кошмара массовой бойни. Многие опасаются, что она может перекинуться и сюда, в Сирию — чего так старательно добиваются в Вашингтоне.

Империализм уже не раз разрушал этот город, самое старое поселение на Земле. Об этом писал в дневнике Лоуренс Аравийский, считавший захват арабской столицы делом всей своей жизни: «Оставляя Дамаск, немцы подожги склады и запасы боевого снаряжения, и каждую минуту нас оглушали взрывы, пламя от которых окрасило небо. При каждом новом грохоте земля, казалось, сотрясалась. Устремив взгляд на север, мы видели, как по бледному небу рассыпались снопы желтых точек, так как снаряды взлетали при взрывах магазинов на ужасную высоту. Я повернулся к Стерлингу и проговорил: «Дамаск горит!» Мне причиняла боль мысль о великом городе, ставшем пеплом в плату за свободу».

Всего через несколько лет, когда жители «свободного» Дамаска подняли восстание против новых, англофранцузских оккупантов, соратники Лоуренса расстреляли их из орудий и закидали бомбами с аэропланов. Блэр и Шарон, Рамсфелд и Буш — всего лишь продолжатели их старых, кровавых дел, которые и сегодня не позабыты в этой стране.

Прохладный вечер на горе Касьюн. Старая авраамическая легенда называет ее «горой первоубийства». Согласно преданию, огородник Каин прервал здесь жизнь своего менее удачливого брата-животновода — в каменной пещере под названием «Глотка», вскрикнувшей от ужаса перед содеянным преступлением. Вход в эту дыру в самом деле похож на распахнутый в крике человеческий рот. Стоя на вершине горы, над сияющим морем ночного Дамаска, я вспоминал слова нашего колоритного водителя из породы арабских шоферов. Он остроумно вывел от Каина родословную нынешних врагов Сирии и всей нашей планеты — империалистов.

Пожалуй, библейский первоубийца действительно годится им в праотцы. Может быть, именно потому они с такой ненавистью стремятся смешать с кровью пески Ближнего Востока. Мир сильно изменился с библейских времен, и здешние камни уже не кричат о массовых преступлениях новых каинов. Но почему о них так часто молчим мы — люди?

КОРЕЙСКИЕ ЗАПИСКИ

Мифология, или Корейцы едят траву. Самокритика автора. Неожиданная Корея.

Первый миф об этой стране растаял прямо в воздухе, где-то над акваторией Желтого моря (здесь настоятельно рекомендуется называть его Западно-Корейским), на борту самолета авиакомпании «Эйр Коре». Той самой легендарной компании, которая традиционно возглавляет world top самых опасных авиаперевозчиков, со строгим запретом пролета над территорией Евросоюза. Мы слышали немало страшилок о распадающихся в полете «Ту-104» и летчиках-камикадзе, летающих без диспетчерской поддержки — «по приборам». Агрессивная позиция Южной Кореи и США действительно мешает КНДР полноценно присоединиться к международным аэронавигационным системам, однако это пока не сказывается на безопасности ее самолетов. Старенькая «тушка» оказалась вполне комфортным бортом. Ее экипаж впоследствии обеспечил нам образцовую посадку в пыльной буре Пекина, а стюардессы с обязательными значками Ким Ир Сена на груди разносили завтрак, где среди прочих блюд значилась душистая отварная трава.

Трава. Ну конечно. «Корейцы едят траву», — говорили нам знатоки корейской действительности, изучавшие ее по сообщениям НТВ, CNN и «Fox News». Они правы. Корейцы — как северные, так и южные — действительно регулярно употребляют в пищу образцы полевой и лесной флоры. В единой традиционной кухне разделенного полуострова можно найти множество травяных блюд, включая знаменитые листья папоротника, лесной колокольчик, полынь и обыкновенный лопух, которым и угощали нас на борту «Эйр Коре». Описывая голод середины 90-х годов, честные СМИ свободного мира почти не слукавили. В то время жители КНДР в самом деле собирали и ели траву — точно так же, как делали это раньше. Они едят ее и сегодня, когда на прилавках местных магазинов можно купить практически любую пищу.

Употребление собачьего мяса также принято связывать с голодной жизнью корейцев. В действительности на их стол попадают только откормленные животные специальных пород. Простые дворняги бегают по корейским улицам без особой опаски закончить свою жизнь в ароматном супу.

Немного смешные примеры — и, вместе с тем, почва для неутешительных выводов. Мифология, заботливо созданная вокруг Северной Кореи (не без пассивной помощи ее руководства) напомнила ворох домыслов и предрассудков, который обрушился на нас раньше, перед поездкой в Чечню. Всякая изолированная страна, окутанная пеленой пропаганды империализма — этим покрывалом Майи, — поражает контрастом между своей действительностью и вымышленным телевизионным образом. Очень жаль, что мы часто спешим принять его за чистую монету (которой и оплачено создание этих иллюзий). По приезду домой, мне поначалу не хотелось поднимать интересную тему Кореи — настолько живучими и укоренившимися оказались эти предрассудки, подчас затронувшие сознание критически мыслящих людей.

Автор этих записок должен признать: он также подпал под влияние мифов о КНДР. То, что я слышал о жизни этой страны, заставляло готовиться к тяжелым картинам ущербной и уродливой жизни. Действительность Народной Кореи неожиданно оказалась совсем другой — интересной и глубоко человечной. Она вовсе не сводится к поклонению живым и мертвым богам, как это нередко представляем себе мы, решительные противники всяческих культов. Эта страна не является безнадежно бедной, в той степени, в которой мы привыкли ее себе представлять — особенно, в сравнении с любой «нормальной» и «свободной» страной Третьего мира. В то же время, она поражает богатством человеческой культуры, которое, несомненно, имеет социалистическую природу. Лишенные некоторых необходимых и многих сомнительных благ, корейцы имеют немало существенных преимуществ перед жизнью нашего мира. Нам есть в чем завидовать этим людям. Ценой автаркии и непрерывной войны с крупнейшими капиталистическими хищниками Тихоокеанского региона, они отстояли многие завоевания, потерянные нами без всякого трепыхания и намека на бой. Их глупую и наивную показуху компенсирует то, что им действительно есть чего показать. Улыбки и непосредственность корейских детей — вкупе с цветущими чиндалле и чистым прозрачным воздухом, таким нетипичным для мегаполиса, — вот то, что создавало нам настроение «Апрельской весны» в Народной Корее. Эти дети заслуживают того, чтобы мы не делали пугало из их родины.

Мир Северной Кореи не имеет никаких мировых аналогов. Это нонсенс, недоразумение на политической и экономической карте буржуазной Азии. Страна дворцов пионеров (дворцы вождей обычны и для всех остальных азиатских стран), зажатая между сырьевым безлюдьем Сибири, потогонным муравейником Китая и потребительским адом Японии. Множество могущественных врагов делает ее существование хрупким, и погружает в туман будущее этого мира. Нам нужно смотреть на него теперь, пока он существует.

А раз так, мы хотели бы выработать свой, объективный взгляд — без указанной мифологии и без глянцевой, прикрашенной картины корейской жизни, честно показав проблемы и недостатки, которые бросились нам в глаза. Нам хотелось бы обойтись без хвалебного стиля профессиональных «друзей Кореи», и без недобросовестного злопыхательства, нередкого у предвзятых туристов.

Эти очерки передают личные впечатления автора и никак не претендуют на целостную картину жизни КНДР. Благодаря моим товарищам по украинской делегации, некоторые из которых уже бывали в Пхеньяне, и даже жили в КНДР, я смог лучше разобраться в ряде важных аспектов корейского быта. Однако это лишь показало, как много еще предстоит узнать об этой стране. Хотелось бы, чтобы этот текст вдохновил на знакомство с ней других непредубежденных людей, которым также стоит увидеть весну Народной Кореи.

Запретный Телефон. Флаги над рисом. «Апрельскал весна». Пятидесятые наяву. Феи корейских дорог. Пхеньян под ногами.

На пустом аэродроме, прямо у трапа, нас фотографировали для газеты «Нодон Синмун» — местного аналога советской «Правды», самого тиражного из печатных изданий Азии. На каждый десяток жителей КНДР приходится один экземпляр этой газеты. Молодые люди во френчах, с военной выправкой, провели украинцев в таможенный терминал для гостей. Перед поездкой мне прожужжали все уши о запрете на мобильные телефоны. Их якобы обязательно отбирают у каждого, кто рискнул взять в Корею этот аппарат — а потом отказываются возвращать его назад. Действительно, каждая из двух таможенных анкет спрашивала про мобильный телефон, а позже об этом вежливо справился сотрудник корейской таможни. Мифы свободного мира еще жили во мне, и потому я умолчал о своей мобилке, нарушив законодательство Народной Кореи. Впоследствии мне было неловко за этот поступок. Таможенники «самого закрытого государства планеты» не только не обыскали наши личные вещи, но даже не пронесли их через обычный металлоискатель. Занятная параллель с унизительным шмоном на границах ЕС и прочих цивилизованных стран.

Телефон не тронули и потом, в гостинице — нет никаких сомнений, что пресловутое местное КГБ (так часто именуют Министерство общественной безопасности КНДР) не посягнуло на наши беззащитные сумки. Я также уверен, что корейцы вернули бы мне мобильный. Вместе с паспортами, которые были деликатно отобраны при въезде в Народную Корею. Мы не особенно возражали. Документы ни разу не пригодились в этой стране, а нам вряд ли бы удалось найти более надежное место для их хранения.

Автобус увозил нас из аэропорта. Дорога к Пхеньяну тянулась вдоль чеков — полузатопленных площадок, где уже пробивался первый в этом сезоне рис. Красные флаги, подсвеченные утренним солнцем, реяли над нежно-зеленой рассадой. Шесть или семь подобных знамен, воткнутые в сырую землю, рядком стояли у каждого чека. Крестьяне в сапогах и демисезонных куртках пололи грядки и отводили воду из мелиоративных каналов. В их руках были видны мотыги и штыковые лопаты.

У дороги встречались красочные плакаты с ликами Кимов, эмблемой Трудовой партии Кореи, с антивоенной и антиамериканской тематикой. Не так часто, как можно было бы ожидать. Большие баннеры фестиваля «Апрельская весна» мелькали на столбах и украшали автобусы с иностранными гостями. Приуроченное к главному празднику КНДР — дню рождения Ким Ир Сена, больше известному под названием «День солнца», это мероприятие собрало до пятисот иностранных участников. Пхеньян встречал их погодой под стать названию фестиваля — нежным весенним светом и кипенью плодовых садов. Фиолетовые цветы багульника — чиндалле, и желтые заросли форзиции окутывали собой клумбы городских улиц. Громада Триумфальной арки, волшебный крылатый конь Чхоллима были окружены цветущей сакурой, абрикосом и персиком. И даже массивный бронзовый гигант Ким Ир Сен, — «с высоко поднятой рукой» — как точно характеризовал его наш переводчик, как будто выныривал из гущи цветочных зарослей.

Спешащие по своим делам корейцы нередко держали в руках целые ветви этих цветов. Их можно было рвать с деревьев и носить, прижимая к груди, как это делали пионеры, солдаты, юноши во френчах, девушки в строгих длинных платьях и совсем уже пожилые старушки с устремленным в никуда взглядом.

Внешний вид жителей Народной Кореи живо заставляет вспомнить наши пятидесятые годы. Большинство мужчин носит френчи или же «дьямба» — особый костюм, личное изобретение Ким Чен Ира. Эта модификация рабочей спецовки призвана завидетельствовать его близость к рабочему классу страны. Дьямба позволено надевать рядовым корейцам и самому вождю, но она является табу для остальных членов партийного руководства. Женщины носят юбки и блузки старомодного покроя, напоминающие одежды наших бабушек. На некоторых можно видеть цветастые национальные платья, ниспадающие от груди и до самых пяток. Издали кажется, что кореянки, не переставляя ног, плывут над мостовой.

Иногда женщины носят детей на себе, за плечами — корейские гиды очень старались отвлекать от них наше внимание. Трудовая партия формально ведет борьбу против этого «старинного способа», как называл его переводчик Пак. В том числе изготовлением детских колясок, которых тоже хватает на пхеньянских улицах.

В целом корейцы одеты опрятно и без излишеств. Обязательный значок Ким Ир Сена украшает грудь каждого гражданина КНДР — вне зависимости от его членства в Трудовой партии. Значки бывают самого разного образца. Они меняются вместе с модой, и по значку практически невозможно определить социальное положение человека. Значки невозможно купить и почти нельзя получить в подарок. Иностранец может получить их от официальных представителей принимающей стороны. Обыкновенный турист имеет на это не так много шансов. Корейский товарищ, выдавший нам значки с Кимом, высказал недовольство, когда я забыл надеть свой значок на следующее утро.

Феи корейских дорог — девушки в строгой синей форме и фуражках, — регулировали движение на каждом перекрестке столицы. На их работу можно было смотреть часами — настолько отточено и изящно каждое движение тела, каждый взмах руки с милицейским жезлом, и безупречные повороты по часовой стрелке. Спустя час девушки сменяли друг друга, соблюдая особый церемониал, а затем еще полквартала шагали четким строевым шагом. Они смущались и трогательно краснели перед объективами фотокамер. Желая проверить реакцию фей, наш товарищ специально перешел дорогу в неположенном месте — что редко позволяют себе корейцы. Он заработал короткий свисток и укоризненный взгляд регулировщицы. Никаких иных санкций не было, однако этот случай напрочь отбил охоту нахально перебегать проезжую часть.

Нас поселили неподалеку от центра, в одной из спаренных сорокаэтажных башен гостиницы «Коре», в больших комнатах на двадцать пятом этаже. Город Пхеньян лежал под ногами, ограненный живописными лиловыми сопками — они тонули в мягком тумане и легкой зеленой дымке распускающихся деревьев. От колоссальной громады недостроенной гостиницы «Рюген» («Столица с ивами»), напоминающей внеземной звездолет, до берегов Тэдонгана и заречных районов, Пхеньян представляет собой скопление вполне современных зданий в окружении больших парков. Здесь представлены самые разные стили: от «сталинского» ампира до модерна и конструктивизма, а также, привычный стандарт отечественных многоэтажек. Между ними сереют кварталы старых одноэтажных домиков. Центр города имеет монументальную планировку, а основные памятники продуманно пересекаются между собой по осевым линиям. Хаотично застроенные окраины выглядят бедно и просто, что невозможно скрыть от чужих глаз. Многие из зданий явно нуждались в покраске — стоит сказать, что корейцы вообще не уделяют большого внимания отделке жилых домов. Однако все дома содержатся в большой чистоте. Этот комплимент также можно адресовать большинству улиц и площадей Пхеньяна.

В городе много строящихся домов — причем, в канун праздника работы на них не прекращались круглые сутки, а стройплощадки украшали знакомые красные флаги. Переводчик Пак объяснил: бригады строителей соревнуются в скорости и качестве работы. «Победившие получат уважение. И премии», — заключил он. Действительно, сразу после праздника флаги пропали как на стройках, так и на рисовых чеках. Судя по всему, здесь не принято попусту тратить общественный энтузиазм.

После работы корейцы занимают парковые скамейки или сидят в излюбленной позе — на корточках. В помещениях традиционного типа, где имеется пол с подогревом, люди усаживаются прямо на полу, спустив ноги в специальную нишу. Для отдыха здесь нередко используют большие низкие топчаны, отдавая им предпочтение перед европейской кроватью. Эти просторные ложа всегда аккуратно заправлены — даже тогда, когда в доме не ожидают прихода иностранных гостей.

Ночью столица КНДР погружалась в необычный для нас мрак. Фонари освещают большинство улиц Пхеньяна, однако в городе совсем нет световой рекламы. Над ним господствует инфернальная колонна Монумента идей Чучхе, увенчанная переливающимся багровыми оттенками факелом. Ее окружают четыре подсвеченных красным здания (одно из них является гигантским образцовым роддомом). В Пхеньяне нет того, что принято называть «ночной жизнью», однако это вовсе не лишает корейцев насыщенного отдыха, о котором еще будет сказано ниже. День гражданина КНДР регламентирован известной формулой Ким Ир Сена: «восемь часов на труд, восемь часов на отдых и восемь часов на учебу». После десяти вечера столица спит — работают только отдельные заводы и ударные стройки. На ее улицах — очень тихо, чтобы не разбудить спящих — трудится целая армия уборщиков. Мерный шум от их метел напоминает приглушенный рокот морского прибоя.

Закрытая страна? В «народных» магазинах. Транспортная проблема. «Буйволы» и Тракторы. Главный недостаток. «Тэйкволейбол».

В семь утра Пхеньян включает огромный будильник — рев сигнальных сирен. Похожие на огромные граммофоны, они заставляют вспомнить кадры нашей военной хроники. Люди отправляются на работу — пешком, на велосипедах, троллейбусах и редких машинах. В первое же утро мы вышли из гостиницы, чтобы своими глазами наблюдать здешнюю жизнь, а впоследствии не раз совершали самостоятельные прогулки. Никто и не думал нам в этом мешать. Вы можете ходить по Пхеньяну везде, кроме «Запретной улицы» — небольшого квартала многоэтажек с квартирами членов правительства. Они очень напоминали панельные дома в моем спальном районе Киева.

Корейское КГБ работало в рамках, отведенных для него местным КЗоТ. Товарищи из спецслужб честно отрабатывали дневную экскурсионную программу, а затем оставляли нас, желая приятно провести время. Сами корейцы не обращали большого внимания на гуляющих по городу иностранцев — исключение составляли разве что дети. За время прогулок по Пхеньяну нас лишь дважды останавливали прохожие (они реагировали на знакомый русский язык, которым владеет немало корейцев), чтобы справиться: не нужна ли нам какая-то помощь? Получив отрицательный ответ, они тут же оставляли нас в покое. За все время нас ни разу не притормозил местный милиционер — сравните это с нынешними реалиями столицы «свободной» России. Никто не мешал фотографировать здания и людей (за исключением военных), хотя последние были не очень этим довольны. Номер «Нодон Синмун» с нашим фото, который мы таскали с собой, чтобы в случае чего удостоверить свою личность, так и не пригодился нам в этих целях.

Пхеньян — самый безопасный город этого мира. Даже те, кто жил здесь несколько лет, ничего не слышали про уличный криминал. Здесь быстро перестаешь следить за своими карманами и фотоаппаратом, что расслабляющее действует перед свиданием с карманными ворами Пекина.

Поначалу нас очень интересовала торговля — неплохой индикатор уровня местной жизни. Корейская «Березка» для иностранцев, куда свозили нас гиды, была обычным валютным супермаркетом. Ее отличали непомерные цены на товары, которые можно было дешево купить в обыкновенных, так называемых «народных» магазинах — разве что в другой, менее качественной упаковке. Впоследствии мы посетили не меньше десятка торговых точек: от классических советских универмагов до небольших кооперативных лавочек, очень напоминающих наши «сельпо». Там попадались и пустые полки, а слово «дефицит» явно не было пустым звуком — но все магазины имели на прилавках товары первой, второй и третьей необходимости, включая весьма широкий ассортимент продовольственных продуктов.

Корейцы и не отрицают факт массового голода 1994 года.

Страну постигли неурожаи, И демон-голод стоял у каждого порога, От бурь и бед Спасался весь народ, как мог, —

говорит об этом времени местный поэтический официоз. В КНДР не скрывают, что карточная система была отменена всего лишь два года назад — ее успели застать мои спутники, которых еще недавно не пускали в «народные» магазины. Сегодня вы можете войти в них свободно и купить практически все — вплоть до мясных, и, особенно, рыбных продуктов, а также некоторых, явно не корейских фруктов, вроде банана. Корейцы пользуются этой возможностью, и мелкая торговля идет весьма бойко — особенно в канун праздника, когда ассортимент несколько расширяется.

Универмаги завалены френчами, «дьямба» и женской одеждой — явный плюс работе местной легкой промышленности. В городе немало пошивочных ателье — в одном из них наш товарищ заказал себе превосходный френч. Продается много велосипедов, изготовленных на недавно открытой фабрике. По-настоящему удивила свободная торговля компьютерами. Последний миф о Северной Корее был беспощадно разбит: на наших глазах женщина покупала китайский «пентиум» в обыкновенном столичном магазине. Больше того — почти вся музыка, которая в обилии в магазинах и специальных киосках записана на обычные болванки-сидиромы. В КНДР существует даже особый «внутренний» Интернет, отрезанный от мировой сети. Он напоминает Фидо-сеть и используется в военных, хозяйственных и научных целях. В некоторых Дворцах пионеров можно было воспользоваться обычной интернет-связью, без всякой цензуры — во всяком случае, для английских и русских сайтов. Свободный доступ по всемирную сеть имеется и в столичных гостиницах.

Корейские «сельпо» принимает только местные воны — красивые купюры с идейно-политическими рисунками. Существует «черный» курс евро и доллара к вону — в несколько раз ниже официально установленного для туристов. Как правило, этот незаконный обмен происходит прямо в магазинах, с очевидного молчаливого согласия властей. Цены в «народных» точках могут отличаться между собой — но в очень незначительных пределах. Кооператоры имеют лишь одно преимущество. Они могут ставить свои ларьки в бойких местах, более выгодных по сравнению со спрятанными в глубине кварталов госмагазинами. Надо заметить, что в КНДР официально не существует налогов, что было закреплено в конституции этой страны.

Нам даже не запрещали снимать в магазинах — что, по словам бывалых людей, было неслыханным прежде делом. Не похоже, чтобы это являлось следствием некоей общей экономической и политической либерализации. Скорее, корейцы не видят смысла скрывать состояние своей торговой сети.

Разговор о проблемах Народной Кореи следует начинать с транспортного вопроса. Бензин был и остается главным дефицитом изолированной империализмом страны, полностью лишенной запасов нефти. Карточная система на бензин сохранила себя только здесь. Топливо выдают по специальным талонам на странных заправках, напоминающих маленькие ларьки. Приоритет на него имеет армейский, хозяйственный, служебный транспорт. Частные автомобили (они есть у некоторых пхеньянцев) могут по нескольку месяцев простаивать без горючего. Большинство корейцев передвигаются по стране пешком, на велосипедах и военных грузовиках, которые нередко играют роль междугородных автобусов. Некоторые машины со специально оборудованными двигателями используют в качестве топлива дрова и брикеты торфа.

В последние годы, после массового строительства малых гидроэлектростанций в разных уголках преимущественно горной КНДР усилилось развитие электротранспорта. Однако и теперь Пхеньяну явно не хватает троллейбусов. Красивые машины местного производства, борта которых обильно украшены звездочками за безаварийный километраж, забиты под самую завязку, а на остановках стоят длинные очереди.

По всей видимости, правительство КНДР намерено и в дальнейшем преодолевать топливный кризис за счет расширения электротранспортных сетей, метрополитена и троллейбусного парка. Нам не случилось видеть знаменитые реликтовые паровозы — только обычные советские электрички. В домах столицы уже более десяти лет устанавливают только электроплиты, полностью отказавшись от бытового газа. А чистый воздух северокорейского мегаполиса является приятной компенсацией за ее транспортные неудобства.

Небольшое число машин плохо сочетается с хорошими шоссейными дорогами из тщательно подогнанных бетонных плит. Дефицитный по причине отсутствия нефти асфальт кладут только в Пхеньяне и крупных городах. Широкополосные междугородные трассы имеют преимущественно военное значение. Кое-где вдоль главных магистралей расположены необычные бетонные блоки — в случае агрессии они должны упасть на дорогу, блокируя продвижение войск противника. В горах шоссе нередко проходят через тоннели, пробитые армейскими стройбригадами. Даже обычные сельские грунтовки имеют очень приличный вид, так как местные жители поддерживают их в надлежащем состоянии.

Часть бензина распределяется в корейские села. Во время поездок в Механсан — 150 километров к северу от Пхеньяна, а также по близким окрестностям столицы, мы проводили сравнительный счет живой тягловой силы — знаменитых буйволов (на деле они оказались простыми волами) и тракторов марки «Чхоллима». Последних было заметно больше. Иногда одно и то же поле распахивали запряженные в плуг животные и вполне современные машины местного производства. Позже мы увидели МТС старого советского образца, где стояла сельхозтехника — те же трактора, грузовики и прицепы-комбайны. Станцию украшали большие красные транспаранты с чучхейскими лозунгами.

На полевых работах применяется и ручной труд — в тех же объемах, что в бывшем СССР и нынешних постсоветских странах. Мы наблюдали за тем, как высаживали рассаду крестьяне и подростки-школьники. Бросались в глаза слаженные коллективные действия вообще характерные для рисоводческих хозяйств с их сложным агрономическим циклом. Сами поля выглядели ухоженно и впечатляли налаженной системой ирригации. Ближе к горам, ввиду заморозков, корейцы умудрялись закутывать в целлофан каждую свежепосаженную грядку капусты. Маринованная капуста — «кимчхи» — выступает здесь обязательным блюдом и фактическим заменителем хлеба (на этажах новых панельных домов Пхеньяна ставят специальные чаны для этого маринада). В то же время никто в Корее не слышал о пресловутой «корейской» моркови. Помимо риса, проса и овощей кооперативы активно выращивают инсам — женьшень, важную статью внутреннего потребления и экспортной торговли. Его корень применяется здесь буквально во всем, вплоть до чая, сигарет и алкогольных напитков — знаменитой «инсамовки». Женьшенем особенно славится город Кэсон на крайнем юге КНДР.

Наряду с обычным животноводством, корейцы разводят змей — для изготовления традиционных настоек и лекарственных препаратов. Множество этих рептилий украшает бутылки на прилавках местных магазинов и также служит доходной статьей национального экспорта.

Села Народной Кореи представляют собой целые вереницы стандартных домиков из дерева и бетона. Они выглядят небогато, но на них не лежит чудовищная печать разрухи и запустения, характерная для постсоветской деревни. Вместо руин коровников, вместо заброшенных хат здесь идет деятельная хозяйственная жизнь. Эти деревни полны людей, в том числе молодежи — они явно не стали обычным для нас заповедником покинутых стариков. Их жители отличаются от горожан своим внешним видом (в той же мере, что и сельское население бывшего СССР), хотя точно так же не обращают особого внимания на иностранцев. По слухам, в показушных кооперативах КНДР есть даже компьютеры. Навряд ли это говорит о действительном процветании местного села, однако ясно — сейчас здесь и близко нет никакого голода. Больше того: аграрный комплекс этой бедной, задавленной экономической блокадой страны выглядит куда предпочтительней нашей провинции, дотла разоренной неолиберализмом.

Здоровый вид большинства корейцев бросается в глаза при первом взгляде на жителей этой страны. Редкая красота — или, вернее, «утренняя свежесть» здешних женщин, имеет в своей основе общее физическое воспитание, отсутствие косметики и обязательный запрет на курение табака. Тем неприятней почти поголовное увлечение куревом среди мужского населения КНДР. Клубы табачного дыма — пожалуй, самое негативное впечатление Народной Кореи. С ним позволяет мириться разве что избавленный от автомобильных выхлопов воздух. У истоков этой привычки нечаянно стал Ким Чен Ир, публично демонстрировавший свои привычки заядлого курильщика. Впоследствии он официально отказался от сигарет, а власти КНДР попытались начать борьбу с массовым табакокурением. К сожалению, мы не заметили ее результатов. Хотя известные слова руководителя Кима верно замечают: «В XXI веке существует три типа дураков — те, кто курит, те, кто не любит музыку, и те, кто не умеет работать на компьютерах».

Система корейского здравоохранения внешне напоминает свой советский прототип. Нам приходилось видеть городскую больницу, куда подъезжали «скорые» и шли обычные пациенты. Она была очень похожа на наш отечественный районный медцентр. Двое солдат вносили в нее зубоврачебное кресло вполне современного вида — его почему-то привезли на весьма дорогом такси. Лечение в Народной Корее остается полностью бесплатным, хотя в стране наблюдается дефицит медикаментов. Местная медицина использует целый ряд традиционных методик, делая заметный акцент на фитотерапии. В аптеках Пхеньяна полно препаратов на основе женьшеня, а также лимонника, элеутерокока и прочих дальневосточных растений.

Тем не менее, главным фактором здравоохранения остается всеобщая физическая подготовка корейцев. Она прививается с детства, в многочисленных спорт-секциях, на школьных занятиях физкультурой — в рамках подготовки к военному всеобучу. На предприятиях КНДР практикуется получасовый перерыв для занятий производственной гимнастикой. Среди популярных видов спорта следует выделить атлетику, гимнастику и боевые искусства. Автора больше всего впечатлила азартная дворовая игра — нечто среднее между волейболом и тэйквондо. Ее участники ногами перебрасывали мяч через сетку, демонстрируя прекрасную пластику и реакцию.

Культ детей. Обыкновенное чудо. Монументальная хореография. Плакаты Пхеньяна. Неизвестный Микки-Маус.

Главный культ этой страны — культ детей. Справедливо будет отметить: он имеет место и в южнокорейском обществе, с неизбежной поправкой на реалии капитализма. Детям КНДР позволено многое или почти все. Сами они отличаются непосредственностью и живым характером. Большие группы детей и подростков, взявшись за руки, — эта привычка нередко сохраняется на всю жизнь, — шумно носятся по пхеньянским улицам, распевая кореизованные «Катюшу» и «Подмосковные вечера». «Носатые» иностранцы — местный аналог словечка «гринго»; эта часть тела европейцев считается уродством у плосконосых жителей Кореи, — служат для них предметом здорового смеха.

Мы шли по одной из центральных улиц, заставленной особняками бывших посольств бывших социалистических стран. Десятки малышей в красных галстуках и синих костюмах гурьбой бежали навстречу — то ли в школу, то ли в один из пионерских дворцов. Они сжимали в руках чехлы музыкальных инструментов, папки с нотами, спортивные обручи и мячи. Один из пионеров задержался, чтобы посмотреть на нас, раскатал по лицу улыбку, щелкнул себя по носу и побежал дальше. Эти дети не будут просить у вас жвачку, как мои сверстники конца 80-х годов.

Многие недоумевают, куда девается эта раскованность примерно к двадцати годам, когда корейцы превращаются в дисциплинированных, сдержанных членов своих обществ. Не берусь говорить за незнакомый мне Юг, но полноценное, настоящее детство маленьких граждан КНДР служит диалектической предпосылкой к их полноценной зрелости. Оно позволяет вовремя взрослеть. Быть адекватными более чем серьезному положению, в котором находится сейчас их родина.

Именно дети лучше всего выражают собой культурное чудо народной Кореи. Эта страна делает упор на культурном развитии своих маленьких граждан. Она почти не уступает в этом почившему СССР, и, пожалуй, превосходит его опыт в некоторых специфических моментах.

Всеобщее музыкальное образование бьет по ушам обилием мажорных и минорных звуков. Нас заверяли: музыкальный инструмент — от гитары и до баяна, будет лучшим подарком любой корейской семье. Выезжая домой, корейские дипломаты непременно стараются прихватить с собой пианино. Звуки живой музыки звучат в самых неожиданных местах. Проходя мимо жилого дома, я принял его за музыкальную школу — аккорды и гаммы раздавались из разных окон и на разных инструментах, а где-то на заднем фоне приятно звучала песня. Корейцы поют много, умело, с большой душой, и по разным поводам. В отличие от привыкших к застольной песне украинцев, они умеют петь правильно. Граждане этой страны хорошо знают мировую музыкальную и оперную классику. Их современная эстрада приятно удивляет ритмикой и мелодичностью — в ней есть что-то от нашего поп-фолка 70-х годов. Она не так уж сильно идеологизирована и пользуется неподдельной популярностью среди населения.

На выходные и праздники в парках Пхеньяна выступает множество самодеятельных коллективов. Мне удалось заснять поразительную реакцию публики — от молодежи и до глубоких стариков. Эти люди толпой окружили играющий ансамбль, и, усевшись прямо на асфальт, с огромным вниманием слушали исполнителей. Нигде, даже в концертных залах, я не видел такого серьезного отношения к музыке. При этом солисты вели себя просто — они выходили к людям, и начинали петь вместе с ними. Здесь не было звездного жлобства наших эстрадных примадонн.

Корейское кино регулярно демонстрировалось по телевизору в нашей гостинице. К слову, там можно было смотреть и новости российского НТВ, известного своими выпадами против Народной Кореи. Фильм, который как раз рекламировали великолепные афиши местных кинотеатров, выполненные в духе 50-х годов, рассказывал об истории антияпонской войны. Молодой политработник армии Ким Ир Сена попал в плен к корейским националистам, и, ценой своей жизни, поднял их на борьбу под знаменами Компартии. Это была современно снятая лента, хотя ее плакатный сюжет ничем не отличался от картин полувековой давности. Она напомнила мне добротные американские фильмы военных лет режиссуры Эдварда Дмитрика и его будущих коллег по «красной десятке». Такие картины по методикам Голливуда должны иметь здесь большой пропагандистский эффект.

Помимо военной темы, кино может рассказывать о конфликте поколений в северокорейском обществе, как это делает картина «Долг». Ее главный герой учится находить взаимопонимание с другими, более старшими членами Трудовой партии. Сюжет этой картины указывает на определенные противоречия в обществе и партийной среде КНДР, которые отнюдь не сводятся к возрастной проблеме. Косвенно он свидетельствует о тенденциях бюрократической косности, указывает на прослойку функционеров, которая встала «между вождем и его народом».

Популярен и фильм «Цветочница» — о юной подпольщице, снятый по хорошо известной здесь книге авторства Ким Ир Сена. Если быть точным, она написана «при участии вождя». Примерно до 60-х годов, и даже позже, в КНДР активно практиковалось анонимное и коллективное авторство во всех видах искусства.

И старший, и младший вождь всегда демонстрировали интерес к культурной тематике, а Ким Чен Ир уделяет ей подчеркнутое внимание. Ранее он курировал культурное направление в ЦК Трудовой партии. Руководитель Ким может лично заниматься режиссурой той или иной картины, и даже пробовать себя в роли оператора. Другим его увлечением является опера. «Море крови» — фантастически красивая постановка, которая впечатляет даже на видеозаписи, — служит вершиной того, что можно назвать «монументальной хореографией». Я не могу дать иного определения этому совершенно особому жанру, присущему только КНДР и берущему свое начало в московских парадах физкультурников 30-х годов. Мир знает его по постановкам ансамбля «Ариран», увековеченных в клипе «I want more» хаус-проекта «Faithless» (какие-то неведомые поклонники целый год крутили его на экранах киевского метро). Разработанные до мелочей в специальных учреждениях, вроде «НИИ национальной музыки и хореографии», отрепетированные до автоматизма, эти выступления представляют собой замечательное зрелище. Мы наблюдали за ним во дворце пионеров района Кванбок («Возрождение») — огромном здании, которое и размерами и архитектурой заметно превосходило Кымсусанскую резиденцию Ким Ир Сена.

Трехчасовая программа пионерских ансамблей разворачивалась на фоне постоянно меняющихся декораций, Танцы у точно воспроизведенных домиков родной деревни вождя чередовались с гимнастическими выступлениями, за которыми следовали музыкальные номера. В какой-то момент они слились в единый, целостный образ. Когда отзвучал финальный пионерский хор под огромным портретным изображением Ким Чен Ира, зрители на минуту замерли, завороженные этой феерией. Очень важно, что при всей нечеловеческой слаженности и точности, танцы детей не были механическим повторением заученных движений. Даже на фото вы можете видеть неподдельно живые лица маленьких артистов. В их выступлении была душа — или, вернее, duende Федерико Гарсиа Лорки.

При входе в этот дворец, в великолепном Кванбоке, напоминающем московское Марьино, но с куда более богатой архитектурой и авангардистскими скульптурами на каждом углу, стояла бронзовая колесница. Запряженный в нее конь Чхоллима — дальневосточный аналог античного Пегаса, вывозил на себе гурьбу детишек в пионерских галстуках и скафандрах. «Мы счастливы» — этот пафосный лозунг, который неизменно рисуют в детсадах Пхеньяна, уже не казался нам самовнушением.

На цветущей сопке Моран, с ее классическими пейзажами корейской традиционной живописи, в пригороде Мангендэ — на родине Ким Ир Сена, в других парках Пхеньяна, мы встретили десятки рисующих детей. Положив рядом ранцы и сухие завтраки, они сидели прямо на траве, старательно выписывая пагоды и беседки. В свое время автор участвовал в организации украинских выставок прикладного искусства КНДР, однако даже подготовленный человек не может не удивиться размаху, с которым поставлено здесь художественное творчество. Столкнувшись с целой командой юных графиков, я посчитал, что это урок рисования, и спросил об этом у переводчика Пака (поэта и автора нескольких песен). Как оказалось, они собрались на сопке после школьных занятий. Это было естественным для Пака и пионеров, а я подумал — что еще делать этим бедным жертвам чучхейского тоталитаризма? Чем заниматься в этой скучной стране, где официально нет ни одного наркомана, нет криминальных уличных банд и воскресных школ, которые предоставили бы альтернативу скучным упражнениям в рисовании и музыке?

Искусство Кореи заявляло о себе в самых разных местах. Яркие шелка традиционных вышивок (их разработку тоже курирует специальный институт) то и дело встречались в комнатах учреждений и жилых домов. Мы видели великолепные мозаики, на которых вставали целые заводы, воспроизведенные до мельчайших производственных подробностей. Антивоенные плакаты против войны и империализма — адекватные времени, совсем не в стиле Кукрыниксов, — украшали улицы и проспекты Пхеньяна. Их дополняли образы солдат, рабочих, крестьян и интеллигенции, мужчин и женщин — в реалистично-плакатном духе, который еще успело застать наше поколение. Эти добротные, качественные агитки рисовали вчерашние пионеры, набившие руку на рисовании парковых беседок.

Одним утром мы с кореологом Николаем Полищу-ком зашли в один из пхеньянских дворов. У здания местного ЖЭКа стоял длинный ряд фанерных щитов — на таких у нас нередко рисуют граффити. Художник во френче старательно выводил на дереве предпраздничные рисунки. Фотография передает его трогательно серьезное отношение к своей, в общем, обыденной работе. Кореец рисовал сосредоточенно и без спешки, не обращая никакого внимания на зрителей. Наложив последний мазок, он обнаружил позади себя иностранцев. Этот человек был горд своей работой. Он демонстрировал ее без страха и без заискивающего раболепства. Сотни тысяч работников кисти, — которая входит в чучхейский герб наравне с молотом и серпом, выказывая особое, внимательное отношение к интеллигенции, изначально присущее режиму Кимов, — служат важной составляющей этого общества.

Правила нашего «отечественного журнализма» требуют, чтобы я писал обо всем этом со снисходительной иронией — как о некоем китче или «экзотике соцреализма». Черта с два! Иронизировать над корейским искусством? Какое право на это имеем мы, выходцы из страны, улицы которой замалеваны рекламой кабаков и игровых автоматов? Страны Церетели и Гельмана, Пугачевой и Верки Сердючки. Что более одухотворенное, более актуальное можем мы предложить этой большой и зрелой культуре? Нет, это они имеют полное право смеяться над нашим «искусством» — тогда как нам пристало высмеивать только самих себя.

Мой друг, большой знаток и ценитель КНДР, говорил — эту страну нужно обнести высоким забором, изолировать от внешнего мира и взять под защиту, чтобы сохранить ее невообразимый культурный мир. Я думал — человечеству куда правильней взять лучшее из корейского опыта, распространив его на всю остальную планету.

Мы видели и другую культуру корейцев — культуру бытового общения этих людей. Они собирались в кружок под цветущими кустами, снимали обувь, доставали продукты, бутылки с настойкой на лепестках все той же чиндалле, а иногда — музыкальные инструменты. Эти люди отдыхали, пели, шутили, а затем аккуратно убирали за собой мусор и уносили его с собой — хотя за этим не следили милиция и КГБ.

В Пхеньяне можно повстречать пионерок в стандартных кепках с эмблемой «Найк». Они ничего не знают о самой фирме и вообще не представляют себе, что такое торговая марка, И потому брэнд теряет свою силу, превращаясь в обычную закорючку. Один характерный эпизод наглядно показывает специфику культурного восприятия граждан КНДР. Как-то мы обедали вместе с товарищем Чо, главным среди курировававших нас кагэбистов. Услышав несколько тактов классической музыки, он просветлел лицом — «Чайковский! «Пикова дама!». Через пять минут мы объясняли этому человеку, кто такой Микки-Маус. Товарищ Чо никогда не слышал про империалистического грызуна.

Гробализм. Изучая чучхе. Трудармии Сонгуга. Цветы и солдаты. Чхоллима, как феникс. «Пуэбло» — путь на реку Тэдон.

Буквы «л» и «р» одинаково пишутся в корейском языке, создавая некоторую путаницу при переводе. Преподаватель, который проводил с нами занятия по идеологии Чучхе и политике Сонгун, частенько произносил великолепное слово «гробализм». Очень точное определение политических и экономических процессов, происходящих в нынешнем мире. Суть лекций преимущественно сводилась к тому, что Северная Корея не хочет ложиться в могилу, давно уготованную ей этим миропорядком.

«Политика Сонгун» означает приоритет армии во всех сферах общественной жизни КНДР. Это первенство военных логично начинается с экономики. Настоящие «трудовые армии», по образцу тех, над созданием которых некогда работал Троцкий, являются основным резервом рабочей силы в строительстве, сельском хозяйстве и некоторых производственных отраслях страны. Именно они чаще всего работают на ударных стройках, вроде строительства дамб, дорог и электростанций. Один из таких военных стройотрядов на наших глазах укладывал асфальт возле железнодорожного вокзала Пхеньяна. Работы были выполнены за несколько дней — достаточно аккуратно, учитывая их авральный темп. Дорожным ремонтом руководили не офицеры, а штатские инженеры, но за рулем асфальтовых катков сидели солдаты — что делало их похожими на боевые машины. Они же засыпали лопатами гравий и выполняли весь прочий комплекс строительных работ. Возле котлов с кипящим асфальтом стояла полевая кухня, где варили кашу для этих «армейских» рабочих. Петлицы-«ромбы» на их гимнастерках заставляли вспомнить советское обмундирование — даже не пятидесятых, а тридцатых годов.

Армейские казармы, которые мы видели в Пхеньяне, представляли собой небольшие автономные хозяйства с собственными огородами и пахучими свинарниками — «в духе опоры на собственные силы». Лично я без колебаний отдал бы им предпочтение перед полуразрушенными военными городками России и Украины.

Основная роль армии КНДР вообще сводится не столько к военной, сколько к общественной функции. Через нее проходит подавляющее большинство жителей страны — многие из них на всю жизнь сохраняют привычку ходить, заложив руки за спину, или вытянув их по швам. В настоящий момент срок обязательной военной службы составляет четыре года. Зачастую ее можно проходить, не отрываясь от прежней работы или учебы — как это делает большинство женщин. Военнослужащие имеют целый пакет льгот, включая особый продовольственный паек, преимущества в получении жилья и поступлении в вузы. Служба в армии традиционно служит социальным трамплином для продвижения по административной лестнице КНДР. Бывшие кадровые офицеры часто становятся партийным начальством в поселках и уездах. Ведущая роль армии подчеркивается в наглядной агитации, где образ солдата нередко предшествует фигурам рабочего, крестьянина и интеллигента. Старенькие ветераны пользуются подчеркнутыми знаками внимания, о которых давно забыли их постсоветские коллеги. Мы видели, как пожилой, немного подгулявший народоармеец, небрежно перекинув через плечо «Калашников», спокойно шествовал по улицам, не встречая никаких замечаний в свой адрес.

Гиды рекомендовали нам не фотографировать солдат, но мы не раз игнорировали этот запрет. Впрочем, он не носил обязательный характер. Во время выставки цветов кимирсенхвы и кимченирхвы (сорта орхидеи и бегонии, названные в честь Кимов) сотрудник КГБ лично сфотографировал нас с милыми девушками из Рабоче-Крестьянской гвардии. Они были одеты в гимнастерки, огромные кепки с большими красными звездами, и как две капли воды напоминали хунвейбинов из маоистской кинохроники. Целые отряды корейских солдат осматривали удивительно красивые картины, составленные из живых цветов. Там же, на выставке, я сделал снимок малыша в крохотном военном мундирчике — впоследствии он попал на обложку глянцевого журнала. При этом мы почти не видели у детей обычных у нас военных игрушек. Возможно, потому, что еще в школе они проходят первичную военную подготовку со старым, но вполне настоящим оружием.

К милитаризованности общества КНДР можно относиться по-разному — боготворя ее в духе наших патриотических кликуш или категорически отбрасывая, исходя из традиций либерализма. Можно также подходить к этому с пониманием специфических условий, в которых оказалась сегодня эта страна. Только через месяц после нашей поездки Пентагон формально передал командование войсками Южной Кореи в руки ее собственного правительства. Американская армия де-факто оккупирует территорию, официально подконтрольную Сеулу Огромная военно- морская группировка, сосредоточенная на военных базах в Японии и в южной части полуострова имеет одну, главную цель — КНДР. Гуляя в парках Пхеньяна и в горах Механ, мы шутили — возможно, сейчас за нами следит один из пяти спутников США, постоянно дежурящих над территорией Народной Кореи.

Угроза военного нападения буквально витает в воздухе «страны утренней свежести». Это ощущение особенно усилилось после оккупации Ирака. В разговорах корейцы не скрывают понимания — их страна стала мишенью номер один. Наряду с Сирией, Ираном, Венесуэлой и Кубой, а возможно, и опережая своих коллег по бушевской «оси зла». Они прекрасно осознают, что будет значить эта война. Прекрасный Пхеньян, каким видят его сегодня гости Кореи, в буквальном смысле восстал из руин, в которые превратили его «летающие крепости» Макартура и Риджуэя. Здесь не просто найти хотя бы одно довоенное здание, а послевоенные снимки столицы заставляют живо вспомнить о Хиросиме. Полностью разоренная страна потеряла два миллиона человеческих жизней. «Резня в Корее» — известное антивоенное полотно Пикассо — передает содержание этой трагедии не только в своих образах, но и в самом названии. Не следует забывать и дикие факты 35-летней японской оккупации, в ходе которой практиковалась массовая депортация трудоспособных корейцев и биологические опыты на людях. Империализм имеет перед этой страной особый, по настоящему неоплатный долг. И собирается отдавать его в виде новых бомб. «Оперативный план 5027» — только один из сценариев вооруженного нападения на КНДР, официально разработанных и принятых Пентагоном. Пресса часто вспоминает о них сегодня, после ядерных испытаний на севере полуострова, в южной части которого десятилетиями располагалось ядерное оружие США.

Трагедии XX века оставили глубокий след в общественном сознании Кореи. В стране до сих пор присутствуют антияпонские настроения. Общепринятые в мировом лексиконе слова — например, «сакура», «саке» или «суши», — старательно заменяют здесь на их местные аналоги (при этом в Пхеньяне можно купить японское пиво «Саппоро»). А слово «самурай» имеет в обиходе примерно то же значение, как слово «фашист» в старые советские времена. В КНДР отрицают родство корейской и японской наций, хотя жители Страны восходящего солнца являются прямыми потомками обитателей Страны утренней свежести и говорят на языках общей восточно-алтайской семьи.

Отношение к главному противнику — Соединенным Штатам, в полной мере раскрылось во время посещения американского разведывательного корабля «Пуэбло», захваченного корейцами в шестьдесят восьмом году. Улыбчивая гид в военной форме рассказывала об этом знаменитом инциденте, когда корейский командир, поднявшись на борт после боя, знаками спрашивал у капитана, сколько «носатых» янки состоит в его шпионской команде. В заключение она показала на старинные пушки, снятые с американского капера «Генерал Шерман», терроризировавшего устье реки Тэдон в конце девятнадцатого века. И заключила — «они всегда приходили к нам грабить». Лаконичное определение самой сути империализма.

«Пуэбло» снова прославился в 1995 году. Корейцы замаскировали его под рыбачий сейнер и тайно провели из Японского моря в Желтое, под носом у американо-японских и южнокорейских флотов — чтобы затем поставить на прикол в Пхеньяне. Эта своеобразная операция стоила постов нескольким американским и сеульским адмиралам, проворонивших рейд трофейного корабля.

Северные корейцы любят выражать пафосную готовность к отражению возможной агрессии. На самом деле здесь важны не столько воинственные плакаты и дежурные обещания «стать пулями стального полководца Кима». Важно, что эти люди умеют стрелять и знают свое место на случай начала новой войны. Именно потому их страна все еще обеспечивает себе нынешнюю, относительно мирную жизнь. После Афганистана с Ираком нельзя не признать: танцы «Арирана», дворцы пионеров и цветущие клумбы кимирсенхвы возможны лишь благодаря сонгуновскому «приоритету армии» и испытанной накануне ядерной бомбе. Так ли уж велика для Кореи эта цена?

Кладбище революционеров. Слезы из бронзы и крови. Прижизненный облик. Дворцы подарков. Мысли о культах. Что ждет Корею?

«Тэсонсанское кладбище революционеров» расположено на высокой сопке. Оно как бы парит над городом, возвышаясь над Кымсусанским дворцом — бывшей резиденцией и нынешней усыпальницей Ким Ир Сена. Гиды обязательно скажут вам, что покойный вождь любил смотреть из окна в сторону места упокоения своих товарищей — подпольщиков и партизан. Это кладбище органично сочетает в себе советскую монументальность и традиционные черты азиатских военных кладбищ. Бронзовые бюсты революционеров расположены длинными рядами на невысоких террасах — один над другим. Реализм доведен здесь до своего буквального понимания. Фактически вы видите бронзовые фото реальных героев национально-освободительной борьбы. Рядом, среди цветущих чиндалле, стоят до блеска отполированные фигуры скорбящих солдат. На их глазах можно видеть крупные бронзовые слезы.

Многочисленные памятники КНДР поражают своим масштабом. Скоростной лифт поднимает вас на стосемидесятиметровую башню Монумента идей Чучхе — прямо под огромный факел. До него тщетно пытаются достать два стометровых фонтана, бьющих из вод реки Тэдонган. Триумфальная арка в честь победы над Японией, которая умудряется сочетать античную и национальную традиции, превосходит размерами все сооружения подобного типа, возведенные в Риме, Париже, Москве и где-либо еще. Монумент основанию Трудовой партии Кореи интересен барельефами, один из которых изображает уличные бои современных студентов и профсоюзников Сеула. Увенчанная звездой колонна в честь китайских добровольцев, павших в боях против морпехов США, украшает сопку Моран. В Пхеньяне существуют специальные дорожные знаки, предупреждающие, что на вашем пути находится революционный монумент. Многие учреждения и жилые дома украшены мраморными табличками — это значит, что в свое время здесь лично бывал кто-то из двух вождей.

Среди главных мест почитания выделяется мавзолей, в который был превращен Кымсусанский дворец. Чтобы увидеть «прижизненный облик вождя», приходится долго ехать по эскалатору, а затем пройти через металлоискатели и рентгеновскую установку (фотоаппараты сдаются сразу при входе). Обходя роскошный, пожалуй, излишне помпезный саркофаг с забальзамированным телом, нужно четырежды поклониться ему с каждой из четырех сторон. После этого нас провели в «Зал кровавых слез». Русский голос в специально выданном плэйре рассказывает, что его пол «расплавился от горячих слез скорбящих по своему вождю корейцев».

Родная деревня старшего Кима, пригород Мангендэ, представляет собой большой парк, где стоят крытые соломой хатки — похожие обычно рисуют на иллюстрациях к шевченковскому «Кобзарю». Дом семьи юного бунтовщика Ким Ир Сена является интересной экспозицией старого корейского быта времен последней королевской династии и японской оккупации. Стела на живописном берегу реки указывает символическое место, где простился с родиной покидающий ее подросток — на пути в китайскую эмиграцию, к подпольной и партизанской борьбе. Чтобы через много лет вернуться сюда советским офицером и автором принципа Чучхе: «Человек — хозяин всего, и он решает все».

В горах Механсан мы осматривали знаменитые «Музеи подарков» — подземные комплексы, где собраны разнообразные вещи, подаренные Кимам иностранными политиками. Первая и самая большая из этих сокровищниц принадлежит Ким Ир Сену. В глубине «бункера чудес», напоминающего фантастические фэнтэзийные дворцы, спрятаны подарки Сталина и Мао Цзэдуна — два железнодорожных салон-вагона с очень любопытными интерьерами. Строители вначале занесли их внутрь, вместе с несколькими подарочными лимузинами, а затем надстроили своды огромных комнат. В этом удивительном музее, прямые коридоры которого заставляют вспомнить игру в «Doom», расположены десятки одинаковых дверей, за которыми может скрываться все, что угодно. Например, еще один подарок китайцев — восковая статуя самого вождя на фоне диорамы озера Самчжи, где точно имитируются деревья, кусты и даже легкий ветерок, а на заднем плане ненавязчиво звучит музыка корейского гимна. Для вящего эффекта посетителей вводят сюда внезапно, без предупреждений.

Огромные тяжелые ворота — вход в главный «музей подарков», наружная часть которого представляет собой затейливо украшенную пагоду, охраняет почетный караул солдат. Их автоматы-«калашниковы» отделаны сверкающим никелем.

Насколько уродливо это поклонение полуобожествленным вождям? Как оказалось, в стране, где на улицах совсем нет коммерческой рекламы, редкие плакаты Кимов не так уже режут глаз. Чтобы найти их изображения, вам придется пройти несколько улиц — тогда как каждый метр наших кварталов буквально испещрен брэндами — этими мелкими и погаными божками, прочно овладевшими душами украинцев и россиян. Мы привыкли и почти не замечаем их вездесущего, по-настоящему тоталитарного всевластья, но контраст Северной Кореи заставляет задуматься — какой из этих культов более нелеп и уродлив?

А ведь культ рекламы и культ вождей могут быть с успехом совмещены. Борис Кагарлицкий рассказывал мне о корпоративных культах в Южной Корее, где в каждой крупной компании царствует свой маленький всемогущий вождь, настоящий полубог для своих наемных рабочих.

Смущенные культом Кимов «левые» иногда апеллируют к специфике рисоводческих азиатских культур, со свойственной им административной централизацией и единоначалием, необходимыми для осуществления коллективных ирригационных работ. Сторонники этой теории утверждают: потребность в культах с неизбежностью присуща азиатским народам. Разумеется, это не так. Деформация общества КНДР стала прямым результатом жесткого военно-экономического противостояния с империализмом, которое не прекращается с самого момента основания этой страны. Культы уйдут в прошлое только вместе с этим врагом Народной Кореи. Его угрозы превращают Север в военный лагерь, отмобилизованный и постоянно готовый к отражению более чем реальной агрессии. Бюрократическая централизация в лице партийного аппарата и его авторитарного лидера являются неизбежным следствием подобного положения дел. Но даже такое общество, с его бесспорными элементами социализма, несравнимо свободней значительной части остального мира, где царит один всеобщий культ денег и предпринимательской наживы.

Социальное расслоение внутри КНДР, где явно выделяется прослойка привилегированной военно-партийной номенклатуры, по всей видимости, еще не зашло слишком далеко. Образы двух вождей весьма популярны у большинства северных корейцев — в том числе, модернизированный и более человечный имидж руководителя Ким Чен Ира. Основная масса граждан КНДР искренне поддерживает этот режим. Расположившись у главного монумента старшему Киму, автор снимал людей, которые самостоятельно, целыми семьями, приходили сюда, чтобы поклониться исполинской скульптуре — карлики на фоне ее массивных бронзовых ботинок.

Впрочем, это вовсе не устраняет внутренние угрозы существованию Народной Кореи. Помимо возможной военной агрессии, здесь существует реальная опасность постепенного перерождения «сверху». Сегодня в этой стране вряд ли возможен контрреволюционный переворот и открытый переход к либерализму по советскому образцу — однако эту перспективу вовсе не следует сбрасывать со счетов. Кроме того, местная партийная бюрократия вполне может последовать примеру своих китайских коллег, успешно строящих капитализм под социалистической вывеской. Очевидно, такие идеи уже посещали кое-какие головы в здешних чиновничьих и военных кругах. Возможно, именно поэтому руководство КНДР ограничило политические контакты со своим ближайшим торговым партнером — Китаем. Как, впрочем, и с путинской Россией. Корейские товарищи жаловались нам на популизм российских властей, которые откровенно саботируют задекларированное экономическое сотрудничество, предпочитая иметь дело с рыночным Сеулом. Кроме того, российская разведка передала ЦРУ важную информацию о военных разработках в Корее, существенно повысив угрозу агрессии.

Конечно, в КНДР существуют коррупция и кумовство, хотя самые влиятельные чиновники являются образцом нестяжательства по сравнению с любым нашим политиканом. Каждый из корейских «босов» выглядит бедняком на фоне любого мелкого бизнесмена из бывшего СССР, а дисциплина и наказания за отход от норм партийной морали еще не являются здесь пустым звуком. Однако печать разложения уже тронула корейскую номенклатуру — и, в частности, внешнеполитический контингент Трудовой партии. Его представители на низовом уровне нередко ведут себя в стиле советских дипломатов восьмидесятых годов, и, очевидно, вполне готовы отбросить принципы чучхейской морали. Похоже, их сдерживает не идеология — один только страх.

Впрочем, партийное руководство страной кажется весьма жизнестойким. Здание Верховного народного собрания КНДР, куда неожиданно пустили украинскую делегацию, представляло собой вполне рабочее учреждение, обставленное без лишней помпы — хотя в его сессионном зале красовалась обязательная статуя Ким Ир Сена. В местном парламенте представлены все три политические партии, официально существующие в КНДР. Помимо Трудовой партии здесь формально действуют Социал-демократическая партия и «Партия молодых друзей небесного пути» (организация последователей корейской секты Чхондоге, которая, по словам исследователей, соединяет «крестьянский эгалитаризм и неприятие иностранцев») — о чем практически не известно за пределами Кореи. Как и о том, что текущее руководство страной, по всей видимости, осуществляет не Ким Чен Ир, который предпочитает заниматься идеологией и монументальным искусством, выступая живым символом чучхейского строя. Экономическую политику страны курируют функционеры из аппарата ТПК. Один из них, Ким Ен Нам, официальный глава КНДР, Председатель президиума Верховного народного собрания, смотрел вместе с нами танцы пхеньянских пионеров и стоя аплодировал их выступлению.

Вопросы объединения Кореи также напрямую касаются ее дальнейшей судьбы. Даже далекие от симпатий к КНДР люди признают, что процессу объединения полуострова препятствуют южнокорейские власти — под прямым давлением Вашингтона. Предложенная Северной Кореей схема конфедеративного устройства, с сохранением политической и экономической независимости Севера и Юга предусматривает отказ от иностранного военного присутствия. Или, иначе говоря — полную эвакуацию американских военных баз. США, эти подлинные хозяева южной части страны, категорически не приемлют эту демократическую инициативу.

Интересно отметить различия в языке Северной и Южной Кореи. Лексика жителей южной части полуострова полна заимствованных слов, тогда как на Севере подчеркнуто сохраняют корейскую языковую самобытность. Полвека спустя жителям разделенной страны не так просто понять друг друга при встрече. Перебежчикам из Южной Кореи (а их немногим меньше перебежчиков с Севера на Юг) приходится адаптироваться к этой, сугубо корейской языковой среде.

Побывав в Народной Корее, вы не можете быть равнодушными к ее дальнейшей судьбе. «Иностранцы — это бациллы. Даже не желая этого, своим поведением и своим видом мы разлагаем этих людей», — очень серьезно говорила нам наша спутница, несколько лет прожившая в Пхеньяне. Понимая ее тревогу, я все же считал бы необходимым познакомить с жизнью КНДР как можно больше непредвзятых людей со всех уголков нашего мира. Узнав эту жизнь, во всех ее чудесах и противоречиях, они станут силой, которая выступит против любых попыток уничтожить эту страну.

Красный буддизм. День солнца. Маркс на площади. Принимая «парад». Солярис. Метро специально для нас.

В горных лесах Механсана, среди вековых ильмов и древовидных лиан, по которым снуют бурундуки, спрятаны пагоды буддистского монастыря Бохен — одного из немногих, уцелевших после американских бомбардировок. Мы посетили его почти случайно после поездки в подземный Дворец подарков. Сын протестантского священника Ким Ир Сен не питал симпатий ни к одной из местных религий, а идеология Чучхе с завидной последовательностью отстаивает принципы научного атеизма. Тем не менее, власти КНДР признают заслуги буддистов, отличившихся в партизанской борьбе против японской оккупации. Монастырь в Механсане, ко всему прочему, являлся центром средневековых антифеодальных восстаний, о чем подробно рассказывают его нынешние обитатели. По иронии судьбы, существование в изолированной стране уберегло этот культ от коммерциализации и туристического бизнеса, сохранив аутентичные традиции, в поисках которых приезжают сюда буддисты из Южной Кореи и других азиатских стран. Скульптуры демонов судьбы, попирающих бессильного человека, должны очень напоминать им порядки своего «свободного» мира.

Буддистский монах из Механсана оказался единственным взрослым корейцем, грудь которого не украшал обязательный значок с Ким Ир Сеном. «Его просто не видно. Он под монашеским облачением», — тут же прояснил нам этот казус переводчик.

Кроме паломников, в горных лесах можно наблюдать корейских туристов с солдатскими рюкзачками, гуляющих по всевозможным «тропам здоровья». Они как две капли воды напомнили нам советских «таежных романтиков» семидесятых годов — самим внешним видом и характерными песнями под гитару, у аккуратно разложенных на полянах кострищ.

В праздновании «Дня солнца» — главного праздника КНДР — не было заметно никаких мотивов буддистских церемоний. Он чем-то напоминал Первомай из эпохи восьмидесятых — солнечный весенний праздник, с концертами, гуляньями и народными демонстрациями в сторону Кымсусанского мавзолея. Вместо ожидаемого апофеоза милитаризма мы видели взлетающие в воздух красные шары, антивоенные плакаты и весело отдыхающих в парках корейцев. Ближе к вечеру нас привезли на главную площадь Северной Кореи — площадь имени Ким Ир Сена, уже знакомую нам благодаря самостоятельным пешим прогулкам. Над ней господствуют купола Народного дворца учебы — огромной и современной библиотеки — выполненные в традиционном корейском стиле. Это здание, такое нетипичное для главных площадей мировых столиц, спускается к площади каскадом гранитных трибун. Они выполняют здесь прежнюю функцию московского мавзолея. Напротив, за близкой рекой, возвышается огромная колонна Монумента Идей Чучхе. Немного левее видна фигура корейского партизана на фоне горы Пэкту — хорошо известная по снимкам с парадов и демонстраций на площади Ким Ир Сена. С другой ее стороны, прямо на домах, расположены огромные, написанные маслом портреты Ленина и Маркса. Они означают формальное признание социалистической традиции, с которой по-прежнему отождествляет себя корейский режим — важный идеологический «мессидж» в понимании северных корейцев. Портрет старшего Кима, флаг КНДР и огромные громкоговорители-«граммофоны» в стиле сороковых годов довершают собой неповторимый облик главной площади Народной Кореи.

Вечером, на исходе «Дня солнца», мы заняли места на трибунах пхеньянского «мавзолея». Здесь находилась только небольшая группа иностранных гостей «Апрельской весны». Корейцы исподволь показывали нам на небольшое окно в расположенной по соседству галерее. Утверждалось, что в ней может анонимно смотреть за действом руководитель Ким Чен Ир. Мы знали, что сейчас должен состояться «народный парад», о котором еще раньше говорили мои бывавшие в Корее спутники, но плохо представляли себе, что именно нам придется увидеть.

Темнело, над площадью Ким Ир Сена уже горел факел заречной колонны, а мягкие лучи прожекторов гладили ее зачищенную до блеска поверхность. Внезапно со всех четырех сторон сюда устремились десятки тысяч нарядно одетых людей. Это было похоже на цветную приливную волну, которая заливала площадь, огибая здания, клумбы с флагами, и растекаясь широкими рукавами. Через минуту на площади выстроилось сорок тысяч корейцев — женщины в ярких костюмах, мужчины в белых рубашках при галстуках, в строгих брюках — в примерном соотношении три к одному. Их было ровно столько, чтобы заполнить собой все пространство площади. Заиграла приятная музыка, и эти люди начали танцевать — сплетаясь и расходясь, собираясь рядами, разбиваясь на пары и тройки, образовывая собой круги, звезды и сложные геометрические фигуры.

Сначала мы смотрели на это с трибуны, а после нам разрешили спуститься и выйти «в народ» — глубоко в танцующую толпу. Корейцы продолжали кружить свои замысловатые хороводы, не обращая никакого внимания на бродивших среди них иностранцев. Если мы подходили к ним слишком близко, они деликатно смещались в сторону, ни на секунду не прерываясь и не сбиваясь с ритма, похожие на единый разумный организм. Все это остро напомнило мне живой океан из лемовского «Соляриса». А еще — поле высокой, спелой пшеницы, которая подается перед идущим по нему человеком. Блуждая по этой ожившей, пришедшей в движение площади, я даже сбивался с ориентации, оглядываясь в поисках пагод Дворца учебы, подсвеченных в мрачный, зеленоватый цвет — в контраст к багровым огням Башни Чучхе. Пожалуй, это было одно из самых необычных впечатлений в нашей жизни.

Фотографируя, я всматривался в лица кореянок, румяно красневших перед объективом. Как нам потом говорили, на площадь собрали ударных работников и танцоров со всех хореографических секций Пхеньяна и других городов страны. Эти люди отдыхали, они дарили приятные ощущения — себе и нам, не впадая в низкопоклонство или казенный официоз. Самый приятный Майдан, который мне когда-либо приходилось видеть — особенно, на фоне наших традиционных пивных «праздников», с непрерывной рекламой спонсоров, пьяной давкой в толпе и послеконцертным мордобоем. Нам даже сложно представить себе такие человечные торжества.

Наутро мы собрались смотреть метрополитен Пхеньяна. Иностранцы могут свободно спуститься в его глубины — здешний сабвей считается одной из достопримечательностей столицы КНДР. Некоторые из нас уже успели побывать в метро, а один российский делегат проехал на нем буквально в это же утро. Поэтому мы были очень удивлены, когда корейские гиды вежливо попросили нас подождать с экскурсией,

Мы согласились, и чуть позже спускались вниз на эскалаторе, вместе с товарищами Паком и Чо. Тоннель уходил вниз на стометровую глубину. Он был чисто выбеленным, без какой-либо рекламы. Приятная музыка заменяла здесь московские радиообъявления об опасных «посторонних предметах». Таким было когда-то наше метро.

Корейцы показывали нам свои знаменитые станции. Среди них выделялись «Пухын» («Процветание») и «Енгван» («Слава») — настоящие подземные дворцы с прекрасными мозаиками и колоннадами в манере наших «Золотых ворот». Крупнейшая мозаичная панорама станции «Пухын» изображает Ким Ир Сена в окружении семисот ударников строительства метрополитена — можно не сомневаться, что их портреты переданы здесь достоверно, как на фотоснимке. Московское метро в его нынешнем состоянии явно несправедливо присвоило себе звание красивейшей подземки планеты. На платформах стояли газетные стенды со свежим номером «Нодон Синмун», в котором мы обнаружили свое очередное фото. Было видно, что пассажиры привыкли читать газеты в перерывах между поездами, которые прибывали на станцию в интервале трех минут. Эти метропоезда состоят из четырех длинных вагонов, двери в которых открываются не только автоматически, но и вручную — как в Европе. Местная подземка начинает работу в полшестого утра и заканчивает ее в десять вечера — в соответствии с образом жизни обитателей Пхеньяна. Метрополитеновские вагоны, изготовленные в Восточном Берлине, во времена ГДР, были вместительными и чистыми. Поезд шел мягко, без рывков. В салоне вагонов прикреплены небольшие портреты обеих Кимов.

Покидая очередную сияющую станцию, мы задержались на ступеньках и вдруг увидели, что на ней гаснет часть стеклянных светильников. Как оказалось, их зажигали специально для нашей экскурсии. Вся невинная показуха корейцев свелась к тому, чтобы позволить нам сделать более качественные фото в полностью освещенных залах. Они не знают, что на станциях Киева традиционно горит, в лучшем случае, третья часть наличных осветительных приборов. Остальные запущены до такой степени, что их не включают даже в честь визита какого-нибудь президента.

Поднимаясь наверх, мне думалось, что в этой стране почти невозможно скрыть правду — правду о том, чего стоят придуманные о ней мифы. Сидя на борту «тушки» в знакомом аэропорту, мы уже точно знали, что корейцы едят траву, а их летчики используют вместо приборов свет своих нагрудных значков. Вы не верите в это? Тогда вам наверняка стоит приоткрыть для себя жизнь Народной Кореи.

Буря над Тяньаньмэнь. Народ идет к Председателю. Бизнес на Мао. «Шанхаи» в Пекине. Дракон против людей.

Столица Китая встретила нас пыльной бурей. Множество пекинцев ходили по улицам в марлевых повязках и респираторах. Вначале мы связывали это с птичьим гриппом, но очень быстро поняли — виной всему пыль. Пыльный шторм в этот апрельский день был самым сильным за последние годы. О нем написали даже российские газеты. Весенние ветра подняли в воздух огромные массы высушенной земли из пустыни Гоби и полей северного Китая, загубленных в период «интенсивного земледелия» 80-х годов. Перевалив Великую Стену, тонны летучей пыли обрушились на Пекин, щедро запорошив легендарную Тяньаньмэнь. Солнце над «Площадью небесного спокойствия» выглядело белым диском, прикрытым серой завесой. Мелкий песок забивался в нос и глаза, неприятно похрустывая на наших зубах. Во время церемонии спуска национального флага КНР вихрь бросил пыль в лицо одному из китайских гвардейцев. Солдат выпустил оружие и согнулся пополам на глазах у сотен зевак.

Глядя на это, вспоминалась фраза о «черном ветре» из политического лексикона хунвейбинов.

Прибыв в аэропорт, мы добирались в город на частном автомобиле — причем, нашего водителя охраняла сидевшая рядом жена. В другом, государственном такси ее функцию выполняла железная решетка, за которой был замурован китайский шофер. Приехав на Тяньаньмэнь, мы сразу почувствовали цепкую руку китайского криминала — в моем кармане, куда залезла рука местного вора. Среди толпы кучковались целые группы нелегальных валютчиков, очень похожих на наших менял из начала 90-х годов. Они собирались у входа в запретный Пурпурный город, под аркой с огромным портретом Председателя Мао. Зазывалы-гиды предлагали подняться наверх, к его рисованной голове — на трибуну-Ворот Небесного спокойствия, где некогда принимал миллионные парады основатель КНР. Разумеется, за отдельную плату. Похоже, что за отдельную плату в этой стране можно сделать почти все — что весьма сильно отличает ее от Народной Кореи.

Огромная площадь была забита провинциального вида китайцами в ватниках и демисезонных куртках, прибывших в столицу из разных уголков огромной страны. Их совершенно не заботила пыль, которая, по всей видимости, отпугнула большинство иностранных туристов, ударив по прибылям местных торгашей. Обосновавшись в центре площади, у величественного обелиска Народным героям, они хватали нас за одежду, настойчиво предлагая репринтные издания Цитатника Мао. И быстро разбегались при появлении милиционеров, одетых на европейский полицейский манер. К поясу стражей порядка пристегнуты портативные огнетушители — чтобы спасать жизни уйгуров и тибетских монахов. Они нередко сжигают себя здесь, на самой большой площади мира.

Грандиозный ансамбль Тяньаньмэнь, на просторах которой свободно размещается миллион человек, включает в себя Дом народных собраний, где работает высший законодательный орган КНР, а также Музей Революции и Мавзолей, именуемый «Мао Чжуси цзинянь тан» — Дом памяти Председателя Мао. Напротив Ворот Небесного спокойствия развевается многометровое полотнище красного флага. Все это теряется на фоне огромного пространства площади — Тяньаньмэнь действительно напоминает собой перевернутое небо. По существу, это зеркало новейшей истории Поднебесной. 1 октября 1949 года Мао провозгласил здесь создание Китайской Народной республики — новой, самой населенной социалистической страны планеты. Сорок лет назад, в шестьдесят шестом, на площади прошли восемь парадов хунвейбинов, знаменующих начало Культурной революции — тогда здесь маршировали 11 миллионов китайских коммунистов. Десять лет спустя, в апреле 1976-го, столкновения после смерти Чжоу Энь-лая возвестили начало контрреволюционных перемен. Наконец, в июне 1989 года Тяньаньмэнь стала ареной кровавой битвы между войсками и либеральной студенческой молодежью. Номенклатура сумела подавить этот путч — но лишь для тою, чтобы самостоятельно перевести Китай на рыночные рельсы капитализма.

С утра мавзолей Мао Цзэдуна окружали тысячи китайцев, напоминая о прежних очередях к ленинскому Мавзолею. К нам, иностранцам, подбегали предприимчивые пекинцы, предлагая задешево продать свое место в этом нескончаемом потоке людей. Среди тех, кто шел к Мао, было очень много молодежи. Милиция старательно проверяла нас портативными металлоискателями, деловито отбирая фотоаппараты. Рядом стояли службисты в штатском. Женщина в темных очках, одетая в длинный черный, наглухо запахнутый плащ, что-то кричала в мегафон — прямо в толпу. Ближе к входу в Мавзолей, как по команде, смолкли шутки и смех. Здесь продавали алые гвоздики и небольшие памятные буклетики — за один бумажный юань с изображением Председателя. Цветы покупали почти все китайцы, оставляя их в первой комнате Мавзолея — Северном зале, возле снежно белой статуи сидящего Мао. Он встречал гостей на фоне зеленоватого горного пейзажа, среди живых и искусственных цветов. Кипы алых гвоздик прекрасно оттеняли этот бело-зеленый колорит. Мы добавили к ним цветы от объединения «Че Гевара» и левых интернет-газет Украины.

Тело Председателя ждало нас в следующем зале, под колпаком из бронестекла. Интерьер комнаты выгодно отличался от мавзолея Ким Ир Сена, радуя лаконичностью и сдержанной простотой. Мао Цзэдун, одетый в любимый серый френч, был укрыт красным знаменем с золотыми молотом и серпом. На его бледном лице отпечаталась легкая улыбка.

А сразу за выходом из Мавзолея, прямо на его террасе, стояли десятки торговых раскладок — целый мини-базар, торгующий памятью Председателя Мао. Здесь были сотни самых разнообразных сувениров с его изображением — включая веера, зажигалки, ручки, консервные ножи и фляги для водки, бесчисленные и сплошь безвкусные картины, монументальные пресс-папье и англоязычные цитатники в металлических переплетах. Мы молча стояли среди зазывающих нас лавочников. Библейские сентенции о торговле в храме вряд смутили бы этих представителей постмаоистской буржуазии, выгодно продающих наследие своего старого врага. Он безуспешно пытался преодолеть их рыночную стихию.

На Тяньаньмэнь расположены сразу две одноименные станции метрополитена. Пекинское метро построено сравнительно недавно, при помощи французских специалистов. Это типичное метро капитализма — неглубокое, и без особых архитектурных красот. Впрочем, его различия с метрополитеном Народной Кореи отнюдь не сводились к художественным достоинствам. При первой попытке сфотографировать интерьеры одной из пекинских станций я был тут же задержан бдительным милиционером. Последовал целый допрос в крохотном подземном участке, после чего страж порядка лично удостоверился, что с цифрового фотоаппарата удалены снимки никому не нужных пластиковых колонн.

Вблизи площади находятся настоящие скопления оставленных пекинцами велосипедов и велосипедных такси. Вело- и мото-рикши — характерная черта улиц старого Пекина, многие которых являются огромными, забитыми людьми рынками. Стоя на тротуарах люди продают с рук все и вся — от спичек до тех же веломашин. Шесть лет назад, наблюдая китайцев, торгующих из окон поезда в глубине Сибири, я не мог даже представить себе подобный базарный размах. Обыкновенных рикш практически нет — услуги велотаксиста и без того стоят копейки, обесценивая ручной извоз. Маневренные машины легко возят в толпе товары для беспрестанного мелкого торга.

А в переходах у Тяньаньмэнь просят милостыню нищие, ободранные китайцы. Девочка-инвалид рисовала на брусчатке мелками, оставляя за собой длинную дорожку цветных иероглифов: «Я из деревни, из бедной семьи, у нас совсем нет денег… Когда крестьяне приезжают в город и работают, то вся страна богатеет… Я хочу поступить в университет, но на это нет средств… Прошу дать мне хоть немного денег…» Взрослые бросали ей мелочь, которую она ловко подгребала к себе костылем.

Древние ворота на южной стороне Тяньаньмэнь являются символическим входом в другой, настоящий Пекин. За фешенебельными отелями прилегающих к площади улиц, прямо в центре столицы начинаются настоящие трущобы. Узенькие улочки, низкие домики из досок и кирпича, заваленные всяческим мусором, сменяются пустырями, на которых разбросаны пластиковые манекены и остовы велосипедов. Тесные щели проходов ведут в микроскопические дворики — метр на метр забитого хламом пространства. Все вокруг зарисовано номерами рекламных телефонов. Дети — чистильщики обуви — пытаются чуть ли не насильно предложить нам свои услуги. Рядом, прямо на своих тележках, спят уличные грузчики, тогда как обыкновенные бомжи устраиваются на земле, подстелив грязные куртки. Местные торговки продают соевые сосиски и жареных лягушек. Последних, по-видимому, ловят здесь же — в сточных канавах из-под нужников, проложенных вдоль улицы, прямо под стенами халабуд. Старики на перекрестках азартно играют в китайские шахматы. Кое-где на стенах видны нравоучительные рисунки-граффити — о пользе труда и вреде супружеских измен. В этих трущобах, где часто заметна открытая нищета, можно встретить милицейские отделения и партийные комитеты, украшенные большими красными транспарантами. Возле одного из них красовался черный новенький лимузин — наглядный символ социального расслоения в этой псевдосоциалистической стране.

На одной из заброшенных улочек, среди горы битых кирпичей, сидел одинокий торговец «красными книжечками» Председателя Мао. Он разложил их прямо на земле, расстелив какое-то покрывало. Раньше, на площади, нам постоянно пытались всучить англоязычные цитатники — современные копии старых книжек шестидесятых годов. Потом, на торговых улицах вблизи трущоб мы не без труда нашли репринтное издание цитатника на русском языке — в небольшой лавке, где бюстики Мао соседствовали с бронзовым Конфуцием и фигурками императоров. В тех же рядах продавались политические плакаты хунвейбиновских времен. Но лишь здесь, посреди трущоб и руин, можно было видеть настоящие, старые цитатники, с пожелтевшими, пахнущими тленом страницами. Из тех, которые были выпущены миллионными тиражами в 1966 году. Их отдавали буквально за копейки.

Мы с Николаем Полищуком купили две «красные книжечки» — хорошо сохранившееся издание 1968 года и еще более ранний цитатник, испещренный пометками и автографами. Специальные печати-экслибрисы говорили: владелец книжечки возил ее в южную деревню Шаошань, на родину Мао Цзэдуна, а также, на север, в «Особый район Китая» — освобожденную территорию Яньань, и другие места революционной славы. В начале цитатника решительно перечеркнуто имя автора предисловия — погибшего «предателя» Линь Бяо. Большая история — вот чем веяло от этого крохотного трактата, который некогда сжимали молодые пальцы китайского бунтаря. Не он ли продал нам этот цитатник?

Глобальная фабрика, главный сборочный цех мирового капитализма — таким представляется нам современный, буржуазный Китай. Его социальные язвы особенно выделялись на контрасте с КНДР, которая смотрелась не столько более благополучной, сколько куда более человечной страной. Великий город Пекин — отнюдь не только деловые районы, которые красуются в его туристических проспектах. Это столица полунищих кустарей, которые за бесценок продают свой труд, выживая среди пыльных трущобных бараков. Без реальных жизненных перспектив, без особого смысла в своей жизни, утратившей былые революционные ориентиры. «…Пройдет не так много времени — минимум несколько лет, а максимум несколько десятилетий, — как во всей стране неизбежно произойдет контрреволюционная реставрация, марксистско-ленинская партия наверняка превратится в ревизионистскую или фашистскую партию, и весь Китай переменит свой цвет», — с впечатляющей прозорливостью предугадал это время Мао. Прискорбно, но политический цвет этой страны действительно не соответствует красному цвету ее знамен.

На Тяньаньмэнь, вблизи «Ворот небесного спокойствия», рядом со всемирно известным портретом Мао Цзэдуна, установлены изображения архаических драконов. Они казались нам воплощением извечных сил угнетения и классового господства, враждебных миллионным массам китайских бедняков. Образ Мао не случайно популярен в среде этих людей. Он вдохновляет их своим опытом и дает надежду когда-нибудь победить рыночное чудовище. Эта древняя страна уже видела «красные повязки», тайпинов, «боксеров» и хунвейбинов. Кто вновь собьет пыль со страниц китайской истории, обрушившись на нее не природной, а социальной бурей?

ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАПИСКИ

Предисловие.

Осенью 2003-го мы напечатали ряд статей о поездке в Грозный. Они вышли в украинских, российских газетах, Интернете, и вызвали достаточное количество откликов. Далеко не все из них были доброжелательными — чего, в общем, и ждали авторы. На нас выливали ушата грязи. Нас обвиняли в «русофобии», «симпатии к националистам и террористам» — чего и близко не было в этих текстах. Державные патриоты, которые слишком долго, и без всяких на то прав, примеряли на себя имя коммунистов, не могли простить нам прямой оценки того, что на самом деле происходило и происходит в Чечне.

Эта болезненная реакция имела далеко идущие политические последствия. Она стала толчком к идейному и организационному размежеванию интернационалистов и социал-шовинистов, которое быстро распространилось на различные левые группы в России и Украине. В целом, это размежевание продолжается и сегодня — и, бесспорно, имеет важное, глубоко положительное значение.

«Чеченская проблема» стала оселком. Она с неизбежностью потянула за собой принципиальный вопрос об отношении к национальной буржуазии, к ее внутренней и внешней политике, которой давно симпатизировала известная часть «имперских левых» России. В этот момент они впервые поддержали ее публично, вслух — и, начав с поддержки чеченской войны, через полгода уже «голосовали за Путина». Здесь увяз коготок всех тех, «кто воспринял марксизм только внешне, на уровне фраз, а в глубине души все равно оставался добрым русским патриотом», После этого им уже не было нужды изображать из себя марксистов.

Здесь же (впрочем, это случилось намного раньше) состоялась смычка официозной идеологии буржуазного государства и «народного» национализма «патриотической оппозиции». Сторонники «лимита на революции» вовсе не требовали лимита на «патриотическую» войну В унисон с буржуазией, они декларировали своей целью борьбу за «национальные интересы», а не за интерес угнетенных классов. Что, в общем, и стало основой для симбиоза правящего режима и его карманных парламентских оппозиционеров. Таким образом, шовинизм доказал свою исконную, родовую связь с оппортунизмом, на которую столь часто указывал Ленин.

Спор вокруг чеченских статей не случайно имел особую остроту, а выпады наших противников недаром выходили за рамки элементарных норм человеческого общения. У них не было аргументов — кроме цитат из черносотенных статей и казенного официоза. Практически никто из левых активистов России ни разу не был в Чечне — во всяком случае, на то время. Дискуссионные материалы различных групп имели своим источником газеты и телевизор. Кажется, это самое наглядное свидетельство слабости российских левых. И самое слабое место тех, кто называет себя таковыми, повторяя небылицы о незнакомой им жизни.

Я слушал ругань этих недалеких людей. Я отвечал им так:

«Хорошо, вы считаете, что Чечня — ваша страна. Тогда почему бы вам хоть раз не съездить туда самим? Посмотреть, что представляет она из себя сегодня. Узнать, чем живут ее люди. О чем они мечтают, кого ненавидят, считая виновником своих бед?

Не надо врать, что для этого нет средств и возможностей. Вам не хватает иного — добросовестности и энтузиазма. У вас нет страсти к действительному познанию мира, без которого невозможно искреннее стремление к его преобразованию, присущее всякому левому».

На самом деле, я знал, почему они не хотят ехать в Чечню. Нет, не из обычной трусости. Они бояться увидеть ее такой, какой она есть. Не страшилки, лубочные картинки правительственных телеканалов и исламистских сайтов. Страну живых людей. С тем же обычным делением на богатых и бедных, обездоленных и всемогущих. Не по национальному, не по религиозному — по социальному признаку. Страну, в которой очень не любят экспансионизм США — как во всем остальном мире, и тоскуют по мирному прошлому — как во всех землях бывшего СССР, а может — чуточку больше. Где еще трогательно, наивно (мой товарищ писал об этом в статье) верят, что в России не знают о творящемся здесь «беспределе», перманентном бизнесе на войне, который учиняют бандиты всех наций. Впрочем, может это не так уж неверно?

Патриоты не хотят сойтись лицом к лицу с жителями Чечни — ведь потом будет так неловко называть их дикарями. Поэтому, они делают вид, что боятся этих людей, цинично называя их «дикарями». Юношей — полуграмотных, выросших на руинах родных школ, но от этого не менее любознательных и живых. Девушек, которые посвящали нам песни украинских поп-звезд на единственной грозненской радиостанции. А потом сами пели с нами эти песни. Бывших рабочих бывших грозненских заводов, до сих пор влюбленных в свою работу. Бывших инженеров и учителей, потертых стиляг из эпохи восьмидесятых. Сирот и калек. Обычных постсоветских людей, на долю которых выпала особая форма становления капитализма — десятилетняя война.

Сколько раз я вспоминал, как перед отъездом из Москвы бывший друг горячо убеждал нас в том, что мы едем в страну дикарей, где для нас уже вырыт зиндан и наточен нож ваххабита. Потом он напишет слова, которыми навсегда заклеймил себя наш социал-шовинизм: «Чеченец совершенно неизбежно представляется русскому диким… Чеченец не кажется диким, он и есть дикий. Вот в чем дело».

Это не просто ненависть и презрение — это невежество, его демоническая сила, заклейменная Марксом, Невежество худшего пошиба, замешанное на продуманном пропагандистском вранье, которое сознательно разделяет и стравливает народы. Чеченских, русских буржуа нужно искать не в Грозном — в Москве. Бороться с ними нужно именно там.

Классовая борьба в масштабах всей огромной страны — единственная альтернатива этой военной бойне. В противном случае, она будет продолжаться, как продолжается и сегодня. Когда писались эти заметки, был еще жив старший Кадыров, а чеченец Асланбек возил нас на грозненский стадион, где год спустя взорвут этого всенародно нелюбимого «президента». По дороге он рассказывал, что его земляки не особенно верят и Масхадову — теперь тоже покойному. Погиб и его заместитель, Ваха Арсанов, который обещал взять Грозный тогда, летом 2003 года. Погибли Басаев, Гелаев, Абу Хавс, Абу аль-Валид, закрыв «героическую» страницу новой чеченской истории. Погибли сотни других людей. Сколько мертвецов, сколько катастроф принесла за эти полтора года война. Два года назад подорвали знаменитый поезд «Москва — Гудермес — Грозный», на котором мы ехали в то лето.

Смешно, но один «левый» американский профессор утверждал, что Чечня уже «замирена», а наши статьи повторяют «фантазии» империалистов. Вранье. Конец этой войны станет возможным лишь с концом господства капитализма — по крайней мере, в России. Борьба с буржуазией своей страны, составной частью глобальной элиты империализма — единственный путь к прекращению «внутреннего» конфликта в Чечне. Таков неизбежный вывод чеченских заметок коммунистов. Опубликованные здесь записки фрагментарны и художественны. Они отличаются от прежних, публицистических материалов. Собранные вместе, они передают наше впечатление о людях Чечни, о социальных, общественных процессах, происходящих в этой стране. Только мысли и чувства — ничего больше.

Прибытие.

Поезд подошел к Ханкале и остановился посреди потея. Над нами прошел боевой вертолет. Чеченцы в нашем купе тревожно смотрели в окна, на юг. Там, в долине между двух холмов раскинулся огромный военный лагерь: скопище низких построек, сторожевых башен, локаторов и коммуникаций. Оттуда, из Ханкалы, поднимался еще один вертолет, теряясь в клубах сизого дыма — потом нам расскажут, что это тлеет одна из нефтяных скважин.

За окном пели цикады. В двухстах метрах от железнодорожного полотна маячила табличка — «Минировано». Дальше по полю шли ряды заграждений. Между ними змейкой бежала дорога, и по ней двигался БТР, а за ним — большой военный грузовик. Они ехали к нам — именно их ждал застывший посреди пустоши поезд. Картина, похожая на киношное ограбление составов — махновским отрядом или шайкой ковбоев.

Техника приближалась. БТР проехал к голове поезда. Грузовик остановился почти рядом с нашим вагоном. Вертолет гремел где-то совсем низко над головой. Под его гул из машины высыпали вооруженные люди, в бронежилетах, разгрузках, касках, платках-банданах, повязанных поверх загорелых голов. Через несколько минут они были в вагонах — проверяли документы, деловито шмоная тихих, послушных чеченцев. Здоровые, усатые солдаты, в возрасте за тридцать — сплошь контрактники. Линялые тельники под разгрузками остро пахли потом. Один из проверяющих постоянно держал на прицеле «АК» весь коридор вагона. Все команды мгновенно выполнялись, и солдаты скоро ушли.

БТР еще раз проехал вдоль поезда, косо развернув дуло пулемета, щерясь им в купейные окна. К грузовику вывели двух мужчин, одного старика. Закинули под брезент их баулы, впихнули внутрь. Это может быть обычной проверкой. А может — не быть. Грузовик зафырчал и поехал к дымному скопищу Ханкалы. Поезд еще подождал, постоял среди стрекота полевых кузнечиков, и тихо, испуганно, двинулся дальше — в Грозный.

В течение часа мы ехали вдоль военной базы Ханкала. Она придвигалась все ближе, огромными стенами бетонных заборов, бетонными же крепостями долговременных укреплений, пулеметными вышками под линялыми триколорами, военной техникой — застывшей или стремительно двигающейся в тучах дыма и пыли. Барражировали вертолеты, солдаты из патрулей без интереса смотрели на наш поезд. Штатских не было. Когда-то возле Ханкалы стояли жилые дома — их снесли во время строительства «безопасной зоны». Которая, впрочем, не стала от этого безопасней. Вон там на минное поле рухнул тяжелый грузовой вертолет — тогда погибло больше сотни людей.

Отсюда, с руин, начинался Грозный. Поезд въезжал в город с востока, в самую разрушенную его часть. Остовы многоэтажек — целые кварталы, справа и слева, по обеим сторонам. Хаос бетонных обломков, ощерившиеся выбоинами постройки. Все мы знали, что это город руин, все мы видели это по телевизору — но разруха была всеобщей, она подавляла и мы, притихшие смотрели на площадь «Минутку» — замусоренный пустырь с блокпостами, на остатки взорванного президентского дворца, на обычный спальный район, типичный для любого из наших городов, но превращенный в нечто такое, что было не похоже даже на знакомую мне мертвую Припять.

Это тянулось долго, очень долго, пока поезд не встал у небольшого, странно скошенного здания вокзала с короткой надписью — «Грозный».

Первая ночь (эссе)

Вечером мы приехали в пустой темный дом. Электричества не будет долгие дни. Южные окна выходят на заброшенные сады, буйные смоковницы и сливы, поросшие плющом остовы мертвых зданий. Я подошел к окну, бросил сумку, и стал смотреть, как в темноте тают холмы и предгорья. Быстрые сумерки. Глубину зарослей лизали огненные языки — газ из пробитых пулями труб. Яркое пламя на нефтяной земле огнепоклонников. Блики ночной листвы, летучие мыши, большие темные бабочки. Бабочки — души, сказал тогда Хасан. Его насторожил шорох, и, присветив, он нашел в углу бьющееся крылатое тельце. Я смотрел, как Хасан в первый раз обходит нежилой дом, ищет место для безопасного ночлега группы. Движется во мраке, подолгу молча стоит у окна, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Бабочки — души. Песня Муцураева:

Когда сгустится ночь над нами, И тихо вскрикнет муэдзин, Никем не слышимым полетом Душа шахида прилетит

В эту ночь ди-джей муэдзин в первый раз пел для нас на местном грозненском радио. Молодой, тягуче печальный голос. Его слушал весь разрушенный город. Вслед за молитвой тишину рвали выстрелы, вспыхивал пунктир трассирующих пуль. Нестрашные звуки, петарды в спальных районах мирных столиц. Пальба в воздух, стрельба напуганных патрулей.

В тот же вечер стала заметной близость Марса. Марсостояние. Красная звезда войны дотронулась до чеченской земли и встала над руинами, над темными, в отблесках дикого пламени садами. Сигнальная ракета, намертво зависшая над миром. Красная, в сторону врага — язык сигнальных ракет был изучен на вторую ночь. Красная — «враг», желтая — «внимание», зеленая — «свои». Кто здесь «свои»? Насмешка. Звезды смеются над нами.

Наш подсвечник сделан из пробитой каски федерала. Каска нашлась во дворе, в числе пулеметных гильз, снарядных осколков, клапанов от отстрелянных гранатометов и похабных надписей на стене. В первую войну здесь стоял СОБР, затем разрушенный дом долго пустовал. Рваную дыру от снаряда заделали накануне. Засыпая, я упирался в нее головой — такой маленькой на фоне замазанного проема.

Старая каска стала подсвечником случайно. Больше ничего не было под рукой. На второй вечер она затекла стеарином, а днем ее расстреливали, надев на арбуз. Вечерами мы сидели вокруг бледного огонька, слушали выстрелы. Слева и справа. На севере и на юге. Вокруг. Везде. Рамзан тихо наигрывал на гитаре, а его рация говорила — то на русском, то на чеченском, в такт хорошо сыгранной импровизации с выраженным кавказским мотивом. Автомат и гитара — рядом, как брат и сестра. Знакомое оружие. Днем оно выглядывало из открытых дверей старенького автобуса. Рамзан стоя, на ходу нацеливал его на развалины. Хаджи сидел впереди, впившись глазами в стекло, сжимая свой ствол. Мы ехали сквозь подчищенные руины и еще не знали, что это — центр города. Проезжали бетонные склепы федеральных блокпостов. Проверяя документы, наемник движется танцующей походкой, готовый отскочить от смерти. Наглость и трусость — глаза наемника.

Первая ночь в Грозном. Я вспомнил ее потом, когда мы покидали эту страну. Солнечным днем, на водоразделе пограничной реки Аксай, близ крохотного кафе «Эдем», застрявшего между огневыми точками чеченской и аварской стороны. Память закрыла глаза. В них вновь стала тьма, мы с Хасаном опять всматривались в бархатные ночные заросли. «Бесчеловечные сады. Сады Эдема», — сказал он шепотом. «Безлюдные», — так же шепотом поправил я. Горячее солнце силой раздвинуло веки, заставило смотреть остов сожженного БТРа, на крутой берег уходящей чеченской земли. Начинался Хасавюрт, сытый город, город лживого мира, нажившегося на близкой войне.

Ночью, на безлюдном побережье Каспия, над ласковым соленым морем, опять поднялась огненно красная звезда. Зенит Марса. Прощальный привет темных садов, темных ночей города Грозный.

Люди войны

Мы видели в этих людях людей. В ответ они платили нам тем же — человечностью. Никакой чертовой кавказской экзотики, никаких сверхъестественных, злодейских качеств — люди некогда общей с нами страны, с теми же чувствами и мечтами. Такие же, как и мы — если не считать особых условий, в которых поставила их эта страшная жизнь.

Бывшие советские граждане, мужчины и женщины, поседевшие, порезанные шрамами и морщинами, с вечной памятью о прежних, счастливых днях. Умные, интеллигентные люди — такими же были бы наши родители, если бы им пришлось пережить десятилетний кошмар войны. Как из шкатулки доставали они свои воспоминания. И зеленый, шумный рабочий город, с дворами, забитыми детворой, с разноязыкой речью, бренчаньем гитар, стуком домино, праздничными песнями вставал у нас перед глазами, среди накаленных солнцем развалин.

Молодые ребята, проросшие в своем опасном мире — как бурьян сквозь бетонные щели руин. Привыкнувшие к войне и смерти. Не выезжавшие за пределы Чечни — не дальше Назрани и Махачкалы. Бедные — их богатые сверстники учатся в Москве и Европе, далеко от войны. Они умеют убивать и боятся быть убитыми. У них есть только табельное оружие, родня, которую надо кормить, и мечты. Очень простые мечты. О мобильных телефонах — когда ФСБ, наконец, разблокирует мобильную связь! О хороших машинах (а, ведь для них все равно нужны хорошие дороги!). О любимой, имя которой нельзя произносить вслух. О том, чтобы двоюродный брат нашелся живым, а грозненский «Терек» попал в высшую лигу. О царстве справедливости, которое должно, наконец, установиться на всем земном шаре, и здесь — в Чечне.

Они набожны и совсем не пьют — шариатское воспитание коснулось молодого поколения чеченцев. Не страдают тягой к роскоши — она не кажется нужной в зыбком мире войны. С ними можно говорить о том, что вызвало бы ухмылку у подростков мирных городов.

— Изменить мир? Почему нет? Разве не этому предназначена жизнь человека? Что с того, что у них телевидение и власть, спутники и авианосцы? Они всемогущи? Нет, они тленны, их земное могущество — прах, и однажды кто-то развеет его по ветру истории. Конечно, это сделают такие, как мы. Кто же еще?

Мысли молодых крестьян гражданской войны, которые месили степную грязь родного уезда, но думали о всемирной победе Интернационала — как в фурмановском «Чапаеве». Этим мальчикам тоже нечего терять — безработица, чувство бесправия в стране, где не действуют законы. Может, потому эти мальчики не прочь «обрести весь мир»?

Поговорите с чеченским подростком, который почти не умеет читать и писать (вините в этом не мулл, а тех, кто бросал бомбы на школы) — он скажет вам больше, чем юноши из поколения пепси, MTV и игровых приставок. Например, о том, какая радость охватила его после падения башен Торгового центра. И как он опять стрелял в воздух — на этот раз от гнева — после американского нападения на Ирак. Глобализованный мир, с его стандартом чувств и желаний, еще не поймал этих ребят.

Женщины Чечни. На каждого чеченского мужчину приходится пять чеченских женщин. Диспропорция войны. Отцы, братья, женихи гибнут, скрываются далеко за границей. Многие мужчины ранены, покалечены. Домашнее хозяйство, разрушенный быт войны лежит на женских плечах — и эта жизнь дает им немного счастья. Все же они прекрасны. На пыльных улицах Грозного сияют улыбки девушек — смешливых, любознательных, как их сверстницы в мирных городах. А ночь с луной, несмотря на выстрелы, и здесь принадлежат им.

Старые и молодые, мужчины и женщины, они грезят о мире — хотя, скорее, уже не верят в его приход. Подростки, те просто не знают другой жизни, кроме этой — «замиренной». Пожилые устали ждать. Привыкли и приспособились. Сколько раз они говорили о том, как ненавидят виновников этой войны. Как не хотели сражаться и убивать — в девяносто пятом и девяносто девятом. Как не хотят влачить свою участь военизированной «милиции». Ночью, при свечах, они рассказывали о своих прошлых ремеслах — историки, пожарники, инженеры. Такие слова нельзя передать прямой речью.

Телевизионные репортажи из Грозного не дают полного представления о масштабе и характере постигших его разрушений. Проживая в мирной стране, вряд ли возможно понять, во что превращен сегодня крупнейший город Северного Кавказа. Разрушенные корпуса учебных и административных зданий, искореженные заводские цеха, изуродованные прямыми попаданиями бомб и снарядов, либо полностью взорванные, как на знаменитой «Минутке», дома — целые кварталы, превращенные в руины и бетонный мусор. Эпицентр разрушений приходится на центральные районы с наиболее развитой городской инфраструктурой, — как будто в центре Грозного произошел один огромный взрыв. Чем выше и больше здание, тем больше тротила и свинца пришлось на его каменную душу и на души его прежних обитателей. Город Грозный — призрачный и прозрачный город: его испещренные пулями и осколками стены дают странную, неестественную игру света, а руины, развалины и завалы создают нежилой, не совместимый с человеческой жизнью вид. Тем не менее здесь проживают и работают десятки тысяч жителей: на заборах и стенах наряду с настенными надписями «Добро пожаловать в ад», мелом и краской написано: «Здесь живут люди».

Это тяжелая, мало похожая на мирную жизнь, но она продолжается. Жители Грозного как будто бы свыклись со своим нынешним положением, — у них не было иного выбора, — однако и сегодня его следует считать по-настоящему невыносимым.

Здесь негде жить — в нормальном понимании обычных бытовых условий. В Грозном полно пустующей жилплощади, но она находится в непригодном для проживания состоянии, а наученные опытом двух войн, небогатые горожане из опасения новых разрушений не решаются на капитальный ремонт и постройку нового жилья. Подача света, газа и холодной воды может быть в любой момент прервана на недели и месяцы. В ряде районов она отсутствует вовсе.

Здесь негде учиться — вузы, школы, профтехучилища только возобновляют свою деятельность в очень тяжелых материальных и кадровых условиях, а военное поколение чеченской молодежи в массе поражено вынужденной безграмотностью.

Здесь негде работать: многочисленные заводы города в руинах, восстановлено лишь мелкое полукустарное производство, кое-где ведутся строительные и ремонтно-восстановительные работы, а на селе спасаются натуральным крестьянским хозяйством. Большинство мужского населения Чечни устраивается на службу в подразделения местного МВД и охранные структуры, а женщины занимаются домашней работой. Земля Грозного сочится сырой нефтью, что дает возможность добывать ее в домашних условиях, на собственном подворье — по аналогии с «дикими» угольными шахтами Южного Донбасса. Собранную из вырытых в земле скважин нефть перегоняют в конденсат — очень плохое и очень дешевое топливо, которое повсеместно продается на обочинах грозненских улиц. Другой грозненский бизнес типичен для всех постсоциалистических стран — сбор металлолома, богатый урожай которого принесли две прошедшие войны.

Люди войны практичны. Национальные предрассудки, на которых замешали эту войну политиканы, в которые верят московские обыватели и посетители исламистских сайтов, вызывают у них усмешку. Они знают: война — это бизнес. Она идет ради денег. У врага нет конкретной национальности, и даже религия не имеет большого значения. В федеральных войсках полно мусульман — узбеков, таджиков, а еще украинцев — нищих, подавшихся зарабатывать офицеров. Кадыровский клан отстреливает соплеменников. Те платят ему местью. Сегодняшний «милиционер» завтра может быть назван «боевиком», а послезавтра вернуть свой легализованный статус. Федералы, омоновцы, прокуроры грызутся между собой. Страна поделена на зоны влияния — владения средневековых баронов, где зарабатывают на всем — на праве проехать через блокпост, на покрывательстве торговли оружием и бензином, на воровстве выделенных из «центра» средств. Деньги. Большие деньги. Ради этого тлеет эта война. Ради этого гибнут ее люди, с каждой из «воюющих сторон» — которых намного больше, чем это говорит вам телевизор.

В Чечне я видел людей. После Чечни — нелюдей, которые считают их «дикарями». Дикость нашей жизни — в Грозном она просто иная, чем в Киеве и Москве. Но и там, и там живут те, кто хочет видеть ее другой, человеческой жизнью.

Несерьезное

Все это вышло слишком серьезно — сказал мне тот, кто прочел записки до этой главы. Хорошо, вот что-то о несерьезном.

Ибрагим стреляет в голубей. Стая случайно залетела в город, где любая дикая живность — мишень. Че-рез пять минут у ворот дома рычат моторы. Во двор входят вооруженные люди, впереди — чеченец средних лет. Они возмущены — пуля Ибрагима на излете попала в их машину. Ссора, и вот уже Ибрагим палит из автомата под ноги чеченцу. Пули взбивают песок у ботинок, но тот даже не отшатнулся. Все хватаются за оружие, мы — за лопаты. Инцидент предотвращен паритетом сил. Прибывшие уезжают. Облегчение.

Ночная тревога. Где-то рядом звучат выстрелы, визжат тормоза машины. Паника, в темноте не могут найти нескольких человек из группы. Может, их увезли? Чеченцы бегают по двору, Хасан стреляет в воз дух. Один из наших, Боря-Болела пытается закурить, но Рамзан быстро выбивает из рук сигарету — «может быть снайпер». Пропавших находят нескоро — с испугу они спрятались на чердаке. Фон этой суматохи — далекая, размеренная канонада. «Бум», «буум» — размеренный бой молота в дальних холмах. Как в сказке про Кибальчиша — «Это дальние грозы гремят за Черными горами…»

Вечером меня будят, зовут вниз, в подвал. В пламени свечи виден московский парень-неформал — Деширак. Скрюченный, он закован в наручники. Ибрагим острым ножом срезает ему длинные волосы. Делает это сосредоточенно, не реагируя на ругательства и крик. Деширак и его друг готовили конопляное «молоко» — кругом растет густой кавказский каннабис. Ночью, в летней кухне, с портретом Салмана Радуева, вырезанным на стене. В темноте они по ошибке сварили его в медном кувшине для ритуального омовения — кувшинчике Ибрагима. Попугав, обоих закидывают в «Волгу» и увозят — в Назрань.

Хочется спуститься к Сунже — просто пройтись по берегу, зачерпнуть воды. «Назад, назад, мины!» — подбегая, кричит Асланбек.

Чеченцы смеются над Болелой — он московский скинхэд, драчун-«динамист». На плече — расистское тату с кельтским крестом. В сущности, неплохой парень — приехав сюда, он быстро забыл о своем «превосходстве» над «зверями» и «чехами». И публично пообещал свести татушку по приезду в Москву. Его товарищ поглупей — однажды он при Хасане спел под гитару какую-то песню о Чечне из репертуара федералов. Все молча ждали, что будет. «Опять скрипит потертое седло… Куда вас, сударь, к черту, занесло?» — сказал Хасан и ушел. Никогда не слыхал более меткой, интеллигентной отповеди — от того, кто мог просто дать сопляку оплеуху. Где то дурачье, что зовет чеченцев «дикими»?

Ночная лезгинка, ее прекрасно танцуют Ибрагим, Маша, Киричук. День рождения Ибрагима — кьонаха, рыцаря — всего двадцать один год! Он рад, что дожил до этого возраста; его машину изрешетили, но он уцелел. Жизнь будет продолжена — Ибрагим знает десяток поколений своих предков. В воздух летят сигнальные ракеты вместо наших фейерверков. Общие соревнования по стрельбе — в итоге пробита газовая труба, и теперь мы без света, воды, и газа.

Блокпост за Хасавюртом. Проверка документов по компьютерной базе. Мой тезка> Адам Манчук, числится в федеральном розыске как участник незаконных вооруженных формирований. Отчества разные, но отчество не проставлено в моем загранпаспорте. Напряжение. Киричуку, когда его так же поймали в Гудермесе, повезло больше — у него не оказалось однофамильца-ваххабита. Спасибо Ибре, что я не задержался на том блокпосту.

«Ни слова о коммунистах»!

Так говорили нам перед поездкой в Чечню.

«Ни слова о том, что ты — красный и левый. Чеченцы ненавидят коммунистов за депортацию их народа. Шариатские муллы внушили им ненависть к социализму. Если есть территория, где нет красных, это — Чечня».

Так говорили люди разных взглядов — вне зависимости от их отношения к трагедии сорок четвертого года и коммунистам как таковым. Они желали нам добра. И, попав в Грозный, мы поначалу честно следовали советам, помалкивая насчет коммунистов и коммунизма.

Пока об этом не стали говорить сами чеченцы.

Помню, как я услышал это в первый раз. Двое мужчин, Усман и Хасан, сидя на завалинке, беседовали о «коммунизме». О том, как неплохо было жить в «брежние» времена. Нет, прямо, скажем, жить было очень хорошо. Эти коммунисты давали пожить, хорошо заработать, дать образование детям… Люди знали, что будет завтра. В больницах лечили бесплатно. Мы, нефтяники, каждый год отдыхали в Пицунде за счет профсоюза… Куда делись тот достаток, порядок? Куда делись эти коммунисты? Почему они не у власти?

Я слышал такое где угодно — в Киеве и в Москве, на Байкале и в Карпатах, в Мурманске и Молдове. Почти дословно. Простые мысли людей, выброшенных на обочину жизни, с тоской вспоминающих лучшие времена и канувший в Лету режим, логично связывая первое со вторым. Ничего нового, кроме одного — для тех, кто говорит об этом здесь, прежняя жизнь имела еще один, особый признак — она была мирной.

Конечно, эти мысли сами по себе не значат почти ничего — те, кто повторяют их изо дня в день, никак не пытаются вернуть прежнюю утраченную жизнь. По крайней мере, они развевают по ветру миф об антикоммунизме чеченцев — составную часть мифологии, туманом окутавшей бытие этой страны.

Легенда о «народе-коллаборанте» — один из ее краеугольных камней. Бессильная попытка оправдать прискорбную историческую ошибку. В Грозном не встретить симпатиков Гитлера. Вы не найдете здесь скин-хедовской молодежи. Напротив, здесь верят в то, что именно чеченец, Хаким Исмаилов, водрузил красный флаг над рейхстагом, и знают наперечет все боевые награды своих дедов, воевавших в Отечественной. Орден «Красной Звезды», медаль «За отвагу»… — перечислял их Аслан. Уверен, их будут знать и его дети. Не уверен, что о таком будут помнить их сверстники у меня на родине.

Это правда — в Чечне не любят отдельных людей, известных под именем коммунистов. Геннадия Зюганова — за поддержку войны против их народа. Об этом знают из телевизора (коричневая звезда Рогозина еще не взошла в то время на политическом небосклоне), и малоприятный образ вождя КПРФ — плохая реклама понятию «коммунист». В остальном идеи социализма — «табула раса» для большинства народа Чечни. А для кого-то они — нечто новое, намек на просвет в жизни этой страны.

В том, что в Чечне не было коммунистов, есть свой плюс — они не успели дискредитировать себя здесь, как на остальных постсоветских землях. Чеченцы с интересом слушают о социализме — соглашаются, спорят, расспрашивают — люди в возрасте и восприимчивая ко всему новому молодежь. Левое движение, несомненно, пустит новые корни на этой земле, как это уже было во времена Гикало и Асланбека Шерипова. Однако оно появится здесь не раньше, чем сами российские коммунисты. Кому-то надо привнести в Чечню социализм — не только информационно, но и физически. Хороший шанс стать апостолом. При случае — мучеником.

Социальная почва для левых идей унавожена войной и хорошо подготовлена капитализмом с чеченской спецификой. У нее выраженная суть. Большая часть чеченской буржуазии проживает за пределами страны, далеко от этой опасной земли. Да, их бизнес нередко связан с Чечней — то есть, с войной. Но они не хотят рисковать своей жизнью в ее чертовой неразберихе. Они респектабельны, и во всем походят на своих российских собратьев по классу — не только внешне и по повадкам, но и внутренне, по своему классовому существу. Их дети получают образование в европейских и московских вузах — будущие политики и банкиры, которых никак не сравнить с их сверстниками в далекой Чечне.

Это — разные люди. Близкие по крови, они разделены социальным барьером, который размежевывает чеченцев, как и все остальные народы планеты — на богатых и бедных, влиятельных и зависимых. Факт, который одинаково не хотят признать как русские шовинисты, так и исламисты, из тех, кого можно встретить в московских офисах. Все процессы социального размежевания, характерные для постсоветских республик, присущи и этой стране — с поправкой на страшный военный конфликт, бушевавший здесь не один год кряду.

Родственные связи чеченцев крепки — но их не надо переоценивать и возводить в абсолют. Чеченские «москвичи» могут помогать кому-то на родине, но в Чечне можно видеть множество небогатых и малообеспеченных по нашим меркам людей. И можно слышать их недовольство — чаще глухое, а иногда — и не очень, — в адрес тех, кто, по существу, бросил их среди этой военной трясины, кто издали греет руки на костерке бизнес-войны и при этом любит говорить с миром от их имени. Они давно стали чужими для этой страны. Такими же, как иноплеменные грабители-чиновники, и всякого рода солдатня — с оружием в руках и контрактом на военный заработок в кармане.

При этом социальное неравенство никуда не делось и из самой Чечни. Не верьте в байки про «дикарей», про полное господство родоплеменных отношений, про то, что чеченца можно представить себе только в руках с автоматом. В этой стране живут бывшие советские граждане, во всем полноценные люди, которым приходится жить по правилам капитализма, стандартным, общим для всех нас. Здесь есть чеченцы-рабочие, — и те, кто нанимает их строить, ремонтировать дома, заниматься нелегальной добычей и перегонкой нефти. Военизированная «милиция», и те, кто платит ей деньги, отдавая приказы. Здесь есть все, что вытекает из отношений работодателей и наемной рабочей силы.

Арена, на которой давно пора появится коммунистам — как российским, так и чеченским. Рано или поздно мы услышим о таких людях. Лучше — не слишком поздно.

День джихада

«День джихада» — шестое августа. Семь лет назад, в девяносто шестом, боевики заняли город, застав врасплох командование федералов. Серьезный, государственный праздник: к его встрече готовятся так, как не готовились ни к первому мая, ни к седьмому ноября. В городе отменена работа большинства учреждений. Их сотрудникам рекомендовано не выходить из домов. На улицах бронетехника, военные патрули усилены и удвоены. Снайперы и автоматчики — на крышах уцелевших высотных домов. В этот день здесь надо опасаться отнюдь не боевиков. В другие дни, впрочем, тоже.

Мы садимся в машину и выезжаем в город. Кривые, разбитые переулки пусты. Федералы на блокпостах особенно придирчивы, стрелок из бойницы держит под дулом пулемета проверяемое авто. У тревоги военных есть основания. Вчера в Моздоке взлетел на воздух военный госпиталь. Камикадзе, «КамАЗ» с тротилом. Ровно пятьдесят человеческих жертв. Ночью установки «Град» накрывали залпами окрестные холмы. Утром, на границе с Ингушетией, очередное нападение на военную колонну. Информации о погибших пока нет — Асланбек переводит нам новости на чеченском. Местное радио спокойно. Звучит молитва, затем российский попе.

Машина едет к набережной Сунжи, за площадью Ленина. От памятника вождю революции остался один металлический штырь. В городе Грозном много убитых монументов. В их числе — взорванный памятник создателю Чеченской Красной Армии, «красному мюриду» Асланбеку Шерипову и его товарищам — Николаю Гикало и ингушу Гапуру Ахриеву. Место, где он стоял, некогда называлось площадью Дружбы народов Вокруг нас пустыри и руины. Центр города. Здесь был парк знаменитого Института нефтепромышленности. От известного во всем Союзе вуза остался бетонный каркас. Красивые, новые корпуса — их можно видеть на довоенных съемках — сгорели дотла. Где-то за ними — подорванный драмтеатр. Уже за рекой, слева, республиканский Дом Радио — одинокая стена с зияющими отверстиями. По проспекту Ленина фланируют БТРы, армейские и омоновские машины. Длинная широкая улица с многоквартирными домами застройки восьмидесятых. Все разрушено и не заселено. Очередная проверка документов. На стенах можно рассмотреть надписи-граффити. Очень приличные, в Чечне не принято материться. Какого-то Юсуфа называют агентом ФСБ. Несколько фраз про дембель. Нецензурно про «чехов» — это отметились федералы. Затертая надпись — что-то про генерала Романова. Через минуту мы проезжаем тоннель, где был подорван его кортеж. Теперь генерал — инвалид, вернее, — овощ. Так говорят здесь, в Чечне — без всякого сожаления.

Площадь «Минутка». Близлежащие дома взорваны — кучи мусора. Их заменили массивные блокпосты — сразу три штуки. На них огромные звезды Давида — Биробиджанский ОМОН нашел оригинальный способ позлить чеченцев. Сами омоновцы тоже сердиты. По городу ездит начальство, — взимать обычную дань за проезд сегодня нельзя.

Один из солдат выбегает навстречу, приказывает остановиться. Автомат навскидку. Невдалеке, очень низко, фырчит вертолет.

Солдат говорит: впереди на дороге нашли фугасный заряд — подарок к празднику. Заложен совсем недавно — мы проезжали здесь всего час назад. Вероятно, подростки, дети. «Рай рядом», — говорит Асланбек, и мы возвращаемся на проспект. Боевой вертолет, покружив над миной, уходит на Ханкалу. Старательно разбрасывает уловители, держась подальше от уцелевших зданий. Девять сбитых «вертушек» за последний год — почти все в этом районе. В отместку федералы рванули примыкавшие к базе жилые дома. Инженер Усман присутствовал при том, как выбрасывали на улицу имущество его друзей. Те были рады, что их не забрали в ФСБ, как соседей, которым не посчастливилось иметь окна с видом на военную базу.

Центральный рынок — самое опасное место в городе — блокирован и оцеплен. Покупателей обыскивают при входе — на предмет пластида и наличных. Грязно. Базар строился из домашнего мусора, остатков довоенного быта. Лавки, лотки на всю бывшую улицу. Торговля от руин до руин. Из них стреляют, в них прячутся после нападений на патрули. Может быть, ваххабиты. Или те, кого прессовали, грабили наглые контрактники на входе.

Руины индустриальной зоны. Здесь был завод «Красный Молот» — предприятие нефтяного машиностроения. Его цеха изуродованы замысловато, как в головоломке. Покосившаяся труба теплостанции со сквозной дырой на самом верху. Грозненский нефтеперерабатывающий, «Грознефтеоргсинтез», «Нефтехимзапчасть». Высокотехнологичное производство. Все, что осталось — трехлитровые банки с самодельным конденсатом. На каждом перекрестке, четыре рубля за литр. Выкачано из земли на собственном огороде, произведено, разлито на подворье. Топливо, которое страшно подносить к машине и заливать в бензобак. Основа бизнеса президента Кадырова.

ПТУ № 2. Набор невидимых абитуриентов. Пусто. Говорят, они приходят в другие дни. Фотостенд «Так было — так стало». Обычная тема, популярный прием контраста. Грозненский университет, кинотеатр, другие здания центра города: до и после войны. «Старым» фотографиям неполный десяток лет — они ярче, свежее «новых». Кажется, все было разрушено вчера, в одну ночь. Аслан говорит, что на этих стендах можно вывешивать фото людей. Тоже: «до и после». Изменений намного больше. Иногда они даже видны — в виде увечий, морщин, ранней седины, волчьего взгляда.

Дом детского творчества, новый дворец пионеров. Крохотный домишко. Двухэтажный, а потому относительно целый, и, по случаю «праздника», пустой. Просторное здание прежнего Дворца пионеров тоже уцелело — сейчас в нем располагается правительство. Никаких детей — две уборщицы и директор. Удивляется нашему визиту «в такой день». Показывает фотографии, рисунки. Рассказывает о достижениях на федеральном уровне — танцы, прикладное творчество. Провожает до расписанного детской рукой крыльца. Трогательные желтые птицы.

В обжитой части города довольно людно. Грозненцы пьют воду, пиво, обсуждают последние новости. Прислушиваются к неожиданным выстрелам — ерунда, в воздух. Мирная жизнь с оглядкой на близкую смерть. Сейчас в Чечне — мир. Никакой иронии. «Что здесь творилось тогда, я сейчас описать не могу» — поет Муцураев, — но описывать ничего и не надо. Все ясно по развалинам, в которые превращен город. Сейчас здесь нет большой, открытой войны. К остальному можно привыкнуть.

Ресторанчик «999» на новом рынке, подконтрольном тейпу Гантамирова. Фигурировал в недавнем репортаже из «Комсомолки» — про пьянку и бильярд в кампании чеченского ОМОНа, с неизбежными выстрелами в потолок и лезгинкой. Таблоиды могут писать лишь экзотическую полову или показывать потемкинские аулы «восстановленной Чечни». Репортажей из ПВР — пунктов временного размещения беженцев или с мест будановской славы российской армии нет и не может быть. Богатый материал пропадает зря — материал на каждый день.

Отчего бы не описать вчерашний шмон в Старо-промысловском районе? Омоновцы грабили дом за домом, отогнав выстрелами подоспевшую чеченскую милицию — быть может, ту самую, гантамировскую. Боевики искали «боевиков» — говорят про такие «спецоперации» в Грозном.

Закат. Дети идут по пыльной улице, от заводской зоны — каждый тащит в руках арматуру и трубы. Длинная железяка волочится по песку, чертит на нем линию чьей-то жизни. Она причудливо вьется, ведет в огненный шар заходящего солнца. В поисках лома дети попадают на фугасы и мины. Не так уж редко. А иногда сами ставят их на таких же улицах.

День джихада клонится к вечеру. Расчлененные блокпостами улицы пустеют. Сигнальные ракеты, стрельба. Если что-нибудь и случиться, то ночью. А что-то обязательно случиться, — не ночью, так днем, не в этот, так на следующий день. Что-то плохое, что обычно случается и в нечеченских городах «мирного» капитализма. Чертов мир. Наш общий мир.

ЗАПИСКИ ИЗ МАЙСКОЙ ЕВРОПЫ

Снятин. Тарас Григорьевич Ленин.

Прикарпатья и Буковины, на краю синих гор. лежит в начале нашей дороги. Отсюда, на таких же автобусах и с такими же ненадежными документами уезжают рабочие-гастарбайтеры. Вслед им, на запад, глядит он — Тарас Григорьевич Ленин.

В начале девяностых годов в Украине погибли сотни этих стандартных памятников. Здесь, в буковинском местечке Снятии, Ленина ждала особая участь. Ему отрезали голову, а затем водрузили на плечи суровое лицо другого великого революционера — Тараса Шевченко. Будни рынка уже вступили в свои права. В снятинской городской казне не было денег на демонтаж Ильича и строительство памятника Кобзарю. Жители городка, вероятно, очень радовались этому экономному решению сразу двух политико-культурных проблем. Интересно, что думалось им позже, на заработках в Греции или Италии, где можно найти сразу несколько монументов Ленину и Шевченко? (поэту, не футболисту).

Он так и стоит сегодня, рядом с костелом и старыми домиками, с непропорционально маленькой рукой — ее также отрезали, чтобы убрать всем известную рабочую кепку. Сладенькая цитата на постаменте: «Обніміться ж, брати мої…», свидетельствует — бережливые снятинские вандалы боятся Тараса не меньше, чем Ильича. Они скрывают от своих земляков лучшие образцы его творчества, полные чистой ненависти к богатым. По существу, эти стихи являются иным, поэтическим выражением силы, заключенной в цитатах ленинских работ. Однако здесь вряд ли осознают, насколько символичен случайно сотворенный синтез двух гениев революции. Ленин вместе с Шевченко — могучий союз против врагов трудового народа Украины. Соединенные вместе, они дают в себе явление украинской революции, которая бушевала на этой земле еще так недавно, меньше века назад. Вернувшись, она вновь будет связана с именами и мыслями двух этих людей.

Будапешт. Встреча с Лукачем.

Это место не обозначено ни на одной из туристических карт. Все знают королевский дворец на цветущих горах Буды, старый парламент на низком берегу Пешта — но вам придется постараться, чтобы найти могилу выдающегося философа и революционера в его родном городе. Лукач? Люди, которых мы спрашивали, ничего не слышали про этого человека. Даже в интеллектуальной на вид книжной лавке, с портретами Ленина по сходной цене, откровенно недоумевали, где может быть похоронен их знаменитый земляк-марксист. Кладбище Керепеши — предположил какой-то студент. Лишь потому, что в этом некрополе хоронили государственных лиц прошлой эпохи. Нет, эта страна не знает своих героев.

«Левое крыло» кладбища Керепеши. Скромная могила Георга Лукача и его супруги Гертруд стоит в ряду других плит с забытыми фамилиями венгерских коммунистов. Соратники и противники философа из фракций Ене Ландера и Белы Куна, сторонники Имре Надя и Яноша Кадора, вновь собрались в одном строю. Многие могилы заброшены. Плита Лукача выглядела получше — на ней высажены анютины глазки. Члены редакций communist.ru и contr.info вырвали обступившие надгробие сорняки, положили красную гвоздику, плеснули немного вина на пыльный гранит.

Аллею простых и строгих надгробий (где, среди прочих, покоится прах тезки философа, «генерала Лукача» — испанский псевдоним Мате Залки), венчает монумент павшим участникам венгерского комдвиже-ния. Монументальные барельефы показывают лучший отрезок его пути — от первых рабочих стачек в империи Габсбургов до антифашистского подполья времен диктатуры Хорти и Салаши. Хорошее и пустынное место. Легкая печать заброшенности только подчеркивает вечность идеалов этих людей. Те, кто найдет дорогу к кладбищу Керепеши, вряд ли пожалеют о затраченном времени.

А солнечный Будапешт живых, современных людей — добропорядочных европейских студентов и пахучих бомжей на скамейках, жил своей жизнью. По его улицам громыхала колонна советских танков. В грузовиках-«зисах», под красным знаменем, сидела пехота с «Калашниковыми» в руках. Новый фильм о событиях 56-го, когда Георг Лукач, — второй раз после 1919 года — оказался министром культуры забывшей его теперь Венгрии. Это было совсем неприлично — снимать такую картину в ясные весенние дни. Такие же, как полвека назад, когда войска Красной армии врукопашную, без авиационной и артиллерийской поддержки, отвоевывали этот прекрасный город. Пятьдесят тысяч дополнительных жертв — чтобы сохранить его здания, декорации для нынешних, антикоммунистических фильмов. Герои «Знаменосцев» Олеся Гончара вряд ли ожидали подобной участи.

Конечно, исторической памяти не существует — историю интерпретирует классовое сознание. Благодарная память об освобождении Вены воплощена в местном «Музее тоталитаризма», с экспозицией «преступлений коммунистической диктатуры». Старые левые памятники Будапешта свезены в музейную резервацию, на потеху туристам — не в пример Лукачу, это место обозначено в здешних путеводителях. Кажется, здесь опасаются, что призрак Лукача однажды найдет дорогу в свой родной город. Возможно, он уже бродит где-то поблизости. Надеюсь, ему понравилось наше вино.

Венеция. Rifondazione Comunista.

Что нужно писать о Венеции, волшебной шкатулке, которая раскрывается для вас за установленную таксу, и не очень любит неплатежеспособную публику? Гигантский водно-исторический аттракцион, — и просто красивый, не похожий ни на что город. На его узких улицах теснятся богатые знаменитые бездельники, а также — гастарбайтеры из стран Третьего мира. Грузчики, уборщицы, посудомойки и гондольеры. Это они поддерживают на плаву жизнь Венеции.

Ставка на чужой труд — старая традиция этого города. Именно здесь в 1516 году родилось понятие «гетто» — изолированное поселение для инородцев. Это слово не случайно переводится как «мастерская». Первое в истории гетто производило почти все для роскошных плавучих дворцов Венеции. И получало взамен бесправие вместе с унижением. Нынешний еврейский квартал — обычная туристическая приманка, а некогда его жители массово гибли от невыносимой скученности, болезней и нищеты.

Сырые стены Венеции украшают мемориальные доски в честь павших бойцов антифашистского сопротивления, с венками из свежего лавра, и подростковые граффити против расизма и капитализма. Следуя по лабиринту тесных проходов и крохотных мостков, можно внезапно выйти к дому с большой иконой Иисуса. Рядом располагается вход в городской офис Партии коммунистического преобразования. В этом городе, сплошь загаженном туристами, — как знаменитыми голубями с площади Сан-Марко, — надо писать именно о них, коммунистах.

Люди из «Рифондасьоне комуниста» все еще переживают кураж от недавних выборов, которые принесли им семь с половиной процентов голосов и небольшой кусок властного пирога. Ее политический секретарь Фаусто Бертинотти возглавил нижнюю палату парламента, а президентом Италии стал выходец из старой Компартии — Джорджо Наполитано, партизанский командир и друг Пабло Неруды. «Рифондасьоне» открещивается от приоритета парламентских методов борьбы, но, как полагается достаточно массовой, по европейским меркам, структуре, не отрицает необходимости участия в выборных органах. Насколько верной окажется эта тактика, покажет время, и дальнейшая судьба этой партии. Пока что она старается опираться на местных и иностранных рабочих. О специфике их партийного членства еще будет сказано ниже.

Венецианский офис коммунистов сдлжит для представительских целей. Неподалеку от набережной, в красиво оформленном плакатами помещении, радушно принимают гостей. К их услугам бар-магазин с Че Геварой на этикетках винных бутылок. Базовый контингент партийных кадров — седоватые люди, чья молодость пришлась на шестидесятые и семидесятые годы. Молодняк, их дети, расписывают стены граффити, бушуют в футбольной антифа-бригаде и ездят на мировые левые форумы.

Крупнейшее региональное отделение «Рифондасьоне» расположено на материке, в городе-спутнике Местре, издалека заметном по стрелам портовых кранов и трубам нефтезавода. Во время всеобщей стачки против политики Берлускони, профактивисты и коммунисты блокировали дамбу между Местре и Старой Венецией. Им удалось на время перекрыть ей туристический кислород.

Буржуазия не в восторге от перспектив «коммунистического преобразования». В разных городах страны мы видели специальные стикеры с лозунгами против этой партии. Сейчас в здешнем регионе нет никаких влиятельных политических сил, кроме левых — однако пока что это мало влияет на положение дел в городе и стране. Нищенки на мосту Риалти ничем не отличаются от наших просящих бабушек. Крысы у романтичных и грязных каналов во всем похожи на своих собратьев, шныряющих по украинским трущобам. Нелегальные торговцы бижутерией, индусы и марокканцы, вовсю бегают от преследующей их полиции. Украинская «заробитчанка» с презрением (никакого сочувствия и солидарности) рассказала: они ночуют в вонючей канализации — голышом, чтобы не пропахла одежда, — и питаются голубями Сан-Марко. Заезжая в Венецию, не забудьте взглянуть на эту «достопримечательность» мира № 1.

Флоренция. У истоков противоречий.

Город над Арно — великая колыбель. В этой заботливо окруженной Апеннинами люльке плакал, кричал, дергал ножками новорожденный капитализм. Первые мануфактуры и банковский капитал, первые цеховые объединения и пролетаризация, первые конфликты между наемным трудом и капиталом, первый боевой союз между рабочими фабрик-мануфактур и ремесленниками (за целые столетья до Франции 1792 года), и первый, кровавый разрыв между пролетариями и буржуа. Даже высокое искусство, прославившее этого город в качестве новых Афин Западного мира, в конечном счете, обязано своим расцветом гуманистической традиции раннебуржуазных отношений.

Понятие «протокапитализма», введенное для североитальянских городов XIII–XV веков, и несколько опошленное этно-экономической доктриной Зомбарта, в основном подразумевает именно ремесленную Флоренцию. Рудники ближних гор давали ей благородные металлы и каррарский мрамор, горные пастбища поставляли скот для выделки шерсти и кожи, река Арно служила удобной транспортной артерией — достаточно близкой к морю, но и достаточно отдаленной от его побережья, чтобы избежать нападений мусульманских и христианских пиратов. Все это, а также удобная конъюнктура европейской и средиземноморской торговли, способствовали бурному развитию городских ремесел, которое с неизбежностью повлекло за собой трансформацию общественных отношений. Орсанмикеле, огромное здание цеховых общин (такие громады появятся в наших городах только в прошлом веке) — не просто уникальный памятник гражданской архитектуры Средневековья. Семьсот лет назад оно было сосредоточием ожесточенной политической борьбы. Уже в конце XIII века ремесленники-пополаны (от popolo — народ) — городской плебс охваченных промышленным бумом городов, — захватили контроль над Флоренцией и Сиеной, утвердив выборную власть представителей цехов, опиравшуюся на вооруженные отряды горожан. «Установления справедливости», принятые Флоренцией в 1293 году, в законодательном порядке лишали феодалов политических прав, вводя правление «свободной коммуны».

Через сто лет в ней выделился «тощий народ» — небогатые ремесленные слои, выступавшие против всевластия городской олигархии, прозванной в противовес им «жирным народом». Одновременно в городе начали формироваться первые союзы наемных рабочих. Они не входили в цеха, а потому не имели гражданских прав, познав на своей шкуре все прелести буржуазной эксплуатации — во времена, когда капитализм еще формально не существовал, а Англия и будущие Нидерланды оставались патриархальной аграрной провинцией.

Чомпи — так называли пролетариат шерстобитных мануфактур — составляли четверть населения Флоренции. Они работали по 14–16 часов в сутки за мизерную заработную плату, страдая от жесткой системы штрафов и произвола хозяев, увольнявших их за всякий проступок. Ряды чомпи непрерывно росли за счет разорившихся ремесленников и крестьян. В 1378-м чесальщики шерсти и другие наемные рабочие мануфактур Флоренции подняли первое в истории рабочее восстание, к которому примкнули «тощие» пополаны. Изначально они добивались повышения заработной платы, политических прав и социального равенства флорентийцев, а затем захватили власть в городской коммуне, организовав народное правительство, возглавленное умеренным пополаном Микеле ди Ландо. После его предательства, после локаута и саботажа богатых владельцев мануфактур, чомпи выдвинули радикально-революционную хунту — «Восемь святых божьего народа», во главе с чесальщиком шерсти Бартоло ди Якопо. Потопленное в крови, это восстание навсегда легло в основание спирали татлинского «Интернационала», как одна из первых попыток самоосвобождения пролетариата.

Древнее здание цеха шерстянщиков уцелело до наших дней, вместе с первым партийным штабом Европы — Палаццо гвельфов. Пополаны-гвельфы, организаторы «народной армии», свергнули власть проимперских аристократов-гибеллинов в 1250 году. «Народный дворец» — Palazzo del Popolo, выстроенный в честь этого события, также украшает сегодня одну из флорентийских площадей. Победившая группировка гвельфов впоследствии распалась на «черную» и «белую» фракции — их борьба очень напоминала оранжево-голубое противостояние в современной Украине. Великий Макиавелли, прах которого покоится в базилике Санта-Кроче, рядом с Микеланджело и Галилеем, тщательно исследовал эту историю родного города, положив ее в основу своей концепции «реальной политики».

Стоя у его могилы, проходя по мосту Понте Век-кио, построенном в 1345-м — в год первой стачки чомпи (и с трудом спасенного от разрушения фашистами), мы чувствовали себя у истоков политической и экономической системы, господство которой утвердилось сегодня по всей нашей планете. Кажущаяся незыблемой, однажды она рухнет, как замусоленная туристами башня в близкой к Флоренции Пизе. Под тяжестью старых социальных противоречий, впервые проявивших себя в этом городе.

Милан. Гарибальди и гастарбайтеры.

Милан — лучший повод для разговора об украинских гастарбайтерах. Конечно, эту тему можно поднять в любом другом населенном пункте Италии. Провожая нас во Флоренцию, наши водители, которые сами перевезли сюда немало «заробитчан», предупредили: добрая половина этого города-музея говорит по-украински и по-русски. Еще в Венеции нам пришлось повстречать целый ряд выходцев из постсоветских земель — от Дрогобыча до Омска. Но именно Милан, крупнейший индустриальный центр этой страны, является настоящей столицей трудовой миграции из Украины — как, впрочем, и из других стран, доноров дешевой рабочей силы для нужд Первого мира.

Площадь у Форта Гарибальди — нелегальная биржа труда украинских гастарбайтеров и своеобразный пароль в их сообществе. Она работает только по выходным. В день нашего приезда в этом удобном транспортном центре, возле автомобильной и железнодорожной станций одиноко стояли агитпункт ультраправой партии и полицейский джип. По дороге к форту Гарибальди среди плохо сделанных, но идеологически верных антифашистских граффити (типичных для всего севера Италии), нам встретилась надпись «Rabotchi» под молотом и серпом. Каждый второй столб в центре Милана увешан наклейками с характерным текстом на англо-русском: «Service — Работа. Escort, baby sitter, domestica, ассистент для престарелых, горничная в семье, официант». Тут же можно увидеть нашлепки фашистов, под лозунгом: «Stop immigrazione!». Буржуазия одной рукой затаскивает в эту страну иностранных рабочих, — и терроризирует их другой рукой, поднятой в характерном нацистском жесте. Африканцы, китайцы, бразильцы, беженцы из Ближнего Востока занимают целые кварталы в небогатых районах города. На их окнах висят флаги с лозунгами против преследования мигрантов.

Наши шоферы, которые уже пять лет возят в Италию украинских «заробитчан», проституток и греко-католических монахов, раскрыли принцип работы биржи труда на площади Гарибальди. В ночь на субботу сюда съезжаются «бусики» из западноукраинских городов. Они привозят передачи для гастарбайтеров, а также новых кандидатов на трудоустройство. Некоторые из них уже имеют рабочее место, которое загодя нашли для них земляки. Остальных сразу берут в оборот «брокеры» из числа местного украинского криминала. На руках у них только мобильный — чтобы не оставлять улик для полиции. Выслушав, что умеет и на что хотел бы рассчитывать «заробитчанин», «брокер» звонит своим агентам в Милане и других городах, запрашивая их о текущих вакансиях. Эта консультация стоит от 50 до 100 евро. За найденное рабочее место «брокеру» также полагается свой процент — хотя нет никаких гарантий, что хозяева действительно возьмут гастарбайтера на работу, и заплатят ему оговоренную сумму. Выбор украинцев не велик. Получив адреса, они следуют на вокзал и разъезжаются по стране, от Турина до Рима — строить дома, убирать урожай, выносить горшки из-под местных пенсионеров. Другая такая же биржа — в Неаполе, она распределяет рабочую силу у подошвы итальянского сапога.

Полиция и местные власти смотрят на это сквозь пальцы. Италии нужны дешевые рабочие руки, а украинские мафиози умеют найти подходы к коррумпированным чинам. Временами карабинеры устраивают облавы, депортируя из страны несколько украинцев с фальшивыми паспортами. Однако число «заробитчан» возрастает из года в год. К бизнесу вокруг гастрабайтеров причастны самые разные люди — от церкви и до украинских коммунистов. Униатские, римо-католические и православные попы фактически, установили своей контроль в большинстве иммигрантских общин. Они также занимаются трудоустройством украинцев, а, кроме того, регламентируют их образ жизни в новой стране. Клерикальная пропаганда среди «заробитчан» имеет очень высокий градус. Надписи для прихожан в огромном склепе Миланского собора продублированы по-украински, Ватикан все активнее субсидирует газеты и радиопередачи на этом, гастарбайтерском языке. Во время выборов на Украине идейное влияние церкви выливается в поддержку правых сил, за которых агитируют паству ее поводыри.

Верона. Шекспир и Маркс.

Прекрасная Верона — только фон для нескольких слов о поэтическом выражении социальных противоречий. Город, в котором никогда не бывал Шекспир (если не брать в расчет антистратфордианских теорий) — и, вместе с тем, один из самых шекспировских городов мира. Не злополучные «Ромео и Джульетта», благодаря которым добрая половина Вероны представляет собой сплошной бутик. Не романтичные «Два веронца», одна из самых ранних шекспировских пьес. «Тимон Афинский» — вот та работа Шекспира, о которой вспомнили мы на этих узких и старых улицах.

«Нежный лебедь Эйвона» сказал о капитализме почти, все, что потом скажет о нем Карл Маркс. Революционные по своей силе и глубине, его строки вскрывали сущность новых общественных отношений. Шекспиров Фальстаф выступает для Маркса «персонифицированным капиталом зари капитализма», классическим типом эпохи первоначального накопления капитала. Образ приятельницы Фальстафа, миссис Куикли, пародийно используется им в анализе понятия товара и его стоимости. Маркс также обращается к образам Гамлета, Шейлока, ткача Основы из «Сна в летнюю ночь», Аякса, Терсита и многих других героев Шекспира. Специальное издание «Шекспир в «Капитале», выпущенное ГІартиздатом в 1932-м году, при участии Лукача и Михаила Лифшица, в свое время серьезно прорабатывалось экономистами.

Основоположники много взяли у этого великого барда. Наряду с прозой Сервантеса, его стихи можно без особых натяжек назвать четвертой составной частью Марксова учения. Разбирая лассалевского «Франца фон Зикингена», Маркс и Энгельс советовали автору больше «шекспиризировать», отмечая глубокое изображение «социального фона» в пьесах Шекспира. Анализ монолога Тимона Афинского в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» — одно из первых откровений марксизма. Осознание демонической «извращающей» силы денег, и постановка проблемы отчуждения человека. «Шекспир особенно подчеркивает в деньгах два их свойства: 1) Они — видимое божество, превращение всех человеческих и природных свойств в их противоположность, всеобщее смешение и извращение вещей; они осуществляют братание невозможностей. 2) Они — наложница всесветная, всеобщий сводник людей и народов». Последняя фраза звучит как будто специально для охваченной гастарбайтерским бумом Италии — да и для всего прочего глобализованного человечества.

ЧЕРНОБЫЛЬСКИЕ ЗАПИСКИ

Формула жизни

Своим нежилым видом Чернобыль напоминает поселок Макондо из «Ста лет одиночества». Улицы — сплошные туннели в массе буйно разросшейся зелени, за которой едва различимы ряды покинутых домов. Среди этих джунглей хаотично разбросаны базы «чистой» ликвидаторской техники, небольшие конторы строительных организаций, административных и научных учреждений. Дорогу к ним можно отыскать по уцелевшим линиям электропроводов. Из взрезавшего асфальт кустарника выступает памятник пожарникам-ликвидаторам. Красивый, выполненный в реалистической традиции монумент, на котором нелепо смотрится уже позже приваренный крест. На памятнике только одна короткая надпись: «Тем, кто спас мир». Здесь они запечатлены в металле — а тут же, напротив, этих людей можно видеть живыми. У дверей «Вечного зова» — главной водочной лавки города, стоит длинная очередь смурных, одетых в разномастный камуфляж мужчин. Строители-монтажники, энергетики, «чистильщики» — ликвидаторы, продолжающие работы по очистке территорий ЧАЭС, водители, механики, пожарники, дозиметристы, вневедомственная охрана. Здесь собираются почти все живущие в Чернобыле вахтовики. Пить начинают уже засветло. Пьют очень много — не больше, чем в обычном рабочем поселке Украины, но как-то совсем открыто, без оглядки. Подавать дурной пример некому: Чернобыль — город без детей. Всеобщая атмосфера разрушения придает этому пьянству особенно безнадежный, горький характер.

Условия жизни плохие. Здесь есть непригодная для питья вода и свет — теперь, после закрытия ЧАЭС, уже не всегда. Несколько десятков домов в жилом треугольнике центральных улиц не предназначены, а всего лишь приспособлены для жизни. И внутри, и снаружи это — нежилые помещения, где люди переживают две недели своей смены. Ночью город превращается в черную пустыню. Под окнами ходят дикие кабаны и прочее многочисленное зверье, разъезжают тягачи, втихую вывозящие из Зоны «грязный», радиоактивный металл и лес. Последний городской капремонт проводился в 1991 году. С тех пор о Чернобыле и его вынужденных рабочих жителях никто заботился — не тратил на это деньги, В Зону пришло новое, не региональное, глобальное бедствие — капитализм.

С его появлением многое изменилось. В Зоне завелся бизнес и постепенно пропали льготы. Социальное обеспечение работников-чернобыльцев сводится к регулярному дозиметрическому и менее регулярному медицинскому контролю. Еще хуже с зарплатой.

Огромное число обанкротившихся «ликвидаторских» предприятий, вроде «Атомспецстроя», должны своим работникам от двух до пяти тысяч гривен на человека. Рассчитываться с рабочими нечем. Но люди работают, и едут в Зону на заработки. Здесь сложилась своя, своеобразная система расчетов: по словам сотрудника местного УБОГІ, в счет зарплаты людям выдают списанную «грязную» технику. Кроме того, рабочие вовлечены в криминальный бизнес по вывозу металла. В официально «закрытой» Зоне — невообразимом, гигантском кладбище радиоактивного и особо радиоактивного металлолома, — действуют 26 легальных зарегистрированных контор по заготовки металлического лома. Контор-нелегалов гораздо больше. Этот смертельный бизнес — золотое дно и одновременно — единственный способ заработать себе на жизнь, который вынужденно практикуют местные-приезжие рабочие. За пределами Зоны они не получат и этого, а потохму старательно режут «грязную» технику и кабеля, увеличивая капиталы своих киевских боссов, никогда и близко не подъезжавших к радиационной Зоне. За это платят — не так много, поскольку расценки на металл здесь очень низки. Платят по местной народной формуле бизнеса — «формуле жизни». «Десять-сто-десять». «10 тонн металла — $100 — 10 лет жизни». «Грязные» металл, лес, бетон (в Припяти из стен домов выбивают целые бетонные блоки) продадут за пределами Зоны отчуждения, где они будут медленно подтачивать чьи-то далекие жизни. Таким, буквально грязным, образом Зона оказывается включена в капитализм, в рыночные отношения современной Украины. Больше того, у этого, относительно небольшого куска зараженных территорий есть своя специфическая ячейка в мировой капиталистической системе — свои, достаточно тесные деловые отношения с империализмом.

Чернобыль и империализм

В черте внутренней десятикилометровой зоны, не доезжая до объекта «Укрытие» — Саркофага, напротив недостроенных корпусов 5-го блока ЧАЭС идет оживленное строительство. Здесь возводят ХОЯТ-2 — новое Хранилище отработанных ядерных отходов, в рамках программы SIP (Shelter Implementation Project) под эгидой Европейского банка реконструкции и развития. Тендер на разработку и реализацию этого проекта выиграл консорциум во главе с французской фирмой «Фраматом», генеральным подрядчиком выступает французская «Компаньон Бернар», а основные строительно-монтажные работы ведет украинское строительно-монтажное предприятие «Укрэнергострой», Строительство и работа импортного цементного завода находятся под общим контролем французской стороны. Но, за исключением нескольких специалистов, их проводят украинские рабочие и инженеры в яркой французской спецодежде — «телепузики». В протоколе международных программ это значится под пунктом «создание новых рабочих мест». То, что эти места расположены у стен Саркофага, на окраине особо «грязного», зарытого бульдозерами села Копачи, не указано в документах. Как и то, что красивой импортной спецодежды хватает не на всех — лишь на работников «подфранцузского» строительства. В нескольких десятках метров от южной стороны Саркофага, с примыкающим к ней могильником техники, можно наблюдать «чистильщиков», работающих в легких защитных костюмах и обычных пылевых респираторах. Среди них, разумеется, нет ни единого человека с неукраинским гражданствохм. Украинцы составляют персонал самой ЧАЭС, действующего хранилища ядерных отходов и находящейся по соседству фабрики по переработке жидкого ядерного топлива. «Координацию» работы этих объектов наряду с Минтопэнерго осуществляет международная сторона из представителей Франции, Германии и США. На станции относительно чисто. Здесь даже можно поесть в столовой с видом на находящийся в двух шагах четвертый блок. Но, как с юмором рассказывают здешние сотрудники, иностранные специалисты категорически отказываются от такого предложения. Они едят только собственные продукты.

Впрочем, это частные моменты. Гораздо важнее понять общую заинтересованность в Чернобыльской Зоне, недвусмысленно выказанную империализмом. Добиваясь прекращения работы ЧАЭС, страны G8 имели две очевидные цели: ослабление энергетического потенциала Украины с целью контроля над украинским энергорынком, а также создание могильника ядерных отходов стран ЕС на территории чернобыльской Зоны отчуждения. Цели украинских чиновников были еще прозрачней — привычное воровство западных грантов. А международные финансовые организации и не думали выполнять обязательства по финансированию строительства «Арки» — новой защитной оболочки Саркофага, и социальной поддержке новых безработных Зоны.

На самой станции тем временем, продолжается строительство ХОЯТ-2 — в отличие от других сегментов SIP оно профинансировано в полном объеме и уже близится к своему завершению. Ни для кого из работников Зоны не секрет, с какой целью возводится новое ядерное хранилище, а его строители сами именуют себя могильщиками Украины. Через несколько лет сюда начнут завозить отработанное ядерное топливо из Франции, Германии, России, и из других стран — мировых и региональных хищников капитализма. Здесь будет гигантский всеевропейский могильник. Разумеется, «абсолютно надежный и безопасный», но такой, какой даже в теории не мог бы разместиться на околицах Парижа, Берлина или Брюсселя.

Отчуждение.

Чернобыль и Припять во многом законсервировали в себе фрагменты социалистической жизни — как застывшая капля янтаря несет в себе крупицы жизни ушедших геологических эпох. Когда-то эти приметы сохраняли не без умысла — жуткий заповедник коммунизма, на устрашение потомкам. Тогда никто не подозревал, что через какой-нибудь десяток лет попавший в Зону человек будет помимо своей воли сравнивать эти два времени. И это сравнение будет не в пользу нашего капиталистического настоящего.

Здесь нет рекламных плакатов. Ни одного «Макдональдса» и ночного клуба. Нет банков (не считая сберкассы) и паркингов, церквей и молитвенных домов. Ни одного подземного супермаркета. Ни единой загородной виллы. Здесь все, как прежде: больницы, школы, детские сады, дворец пионеров и пионерлагерь, театр, кинотеатры, дом культуры, спорткомплекс, турбазы, кассы «Аэрофлота». Сейчас они заброшены, но при одном взгляде на них можно без труда увидеть то, другое, общество, и его другую жизнь. Здесь больше чем где-либо примет прошлого социалистического времени — и даже по этим изуродованным останкам можно судить, насколько оно отлично от нынешней капиталистической действительности Украины.

Конечно, понятие Зоны отчуждения очень условно. Здесь нет ничего страшнее того, что существует в «большом мире» остальной территории Украины. Что может быть страшнее существующего положения рабочего класса? Зона не может оградится от капитализма, и потому не выполняет свои защитные функции. Она не в состоянии защитить от радиоактивного бизнеса. Дозиметрический и административный контроль бессильны перед всепроникающим излучением долдаровых бумажек. Все местные черты угнетения присутствуют и извне — они просто проявляются здесь в своем концентрированном, обнаженном виде. Само название «Зона отчуждения» звучит совсем по марксистски. Его можно без натяжки распространить на всю Украину, все «постсоветские» территории, на весь мир. Это место, где человек органически не может чувствовать себя человеком и лишен всякой надежды на нормальную человеческую жизнь. Речь, разумеется, идет о рабочем человеке. Но мы-то уже знаем: эта Зона — зона рабочих.

ПОСТСОВЕТСКИЕ ЗАПИСКИ

«Новобомбежка»

«Зона боевых действий» начинается в километре от трассы Симферополь-Москва. Пропустить поворот на Новобогдановку невозможно. Вместо обычных торговцев дешевыми таврическими арбузами, здесь расположилась целая бригада пожарных машин. Мы въезжаем в село и вскоре встречаем его первого жителя — средних лет женщина выкидывает на улицу купы сгоревшей соломы.

Выслушав наш вопрос о недавних взрывах и их последствиях для села, она ведет нас к себе во двор. Дом Тамары Ивановны Квитко расположен на улице Ленина, в трех километрах от полигона. Три дня назад сюда залетели осколки реактивного снаряда. Пожар на подворье уничтожил добрую часть хозяйства Квитко, а власти не только не дали ей ни копейки материальной компенсации, но даже не реагируют на просьбы вывезти обгоревший мусор.

Стоя на пожарище, женщина бессильно разводит руками. Ей нечем будет кормить зимой скот. Ей не на что восстанавливать свой изуродованный двор. Ей надоело слушать обещания целой кучи чиновников, перебрасывающих друг на друга ответственность за трехлетний террор против жителей этого прифронтового села — в самом центре вроде бы мирной Украины.

Вместе с Тамарой Ивановной мы едем на улицу Фрунзе, к другой семье, которая особенно пострадала во время последней бомбардировки.

Двадцативосьмилетняя Юлия Владимировна Цибко со своим маленьким ребенком находилась внутри, когда, по словам соседей, рядом с хатой упали два «огненных шара». В совмещенном с жилой частью дома хлеву заживо сгорели бычки. Пепелище еще дымится, в воздухе пахнет паленым мясом, по двору раскиданы сгоревшие джинсы, простыни, куклы и хозяйственный инвентарь. Среди руин хлева виднеется черное, сгоревшее зерно. Обгорели даже деревья около хаты, окна которой заклеены полиэтиленом — они вылетели еще во время прошлогодних «бомбежек». Это слово прочно вошло в обиход жителей запорожского села. Хаотичные разрывы снарядов называют здесь именно так, по аналогии с военным временем — да и попробуйте назвать это как-либо иначе.

«Бомбежки» продолжаются и сейчас. «Сегодня утром взорвалось. И вчера в обед, очень сильно», — говорит нам Тамара Квитко.

Во время нашего разговора к дому подъехал главный архитектор Мелитопольского района. Увидев журналистов, он молниеносно рванул обратно к своей машине. Общий ущерб сельчан от последней «бомбежки» был оценен властями в смешную сумму — 34 тысячи гривень. По мнению оценщиков, жилая часть хаты семьи Цибко «почти не пострадала». Хотя достаточно походить по комнатам этого полуразрушенного дома, — точно такие же мы видели в Грозном и на Голанских высотах, — чтобы убедиться: жить в нем никак нельзя. Во всяком случае — нормальной, обычной для нас жизнью.

Проселочными дорогами мы пробираемся к самому полигону. В двухстах метрах от него нас тормозит милицейский блокпост, спрятанный в лесополосе. Отсюда виден огонь, который тушат разбросанные по полям пожарные автомобили. Они проезжают по улицам села каждые десять минут. Судя по надписям на бортах, здесь работают бригады из Мелитополя, Запорожья и ядерного Энергодара. Трудно поверить, но за три года скандальных катастроф в Новобогдановке так и не была построена собственная пожарная часть. Это село, на которое регулярно падают фугасные снаряды, до сих пор не имеет ни одной пожарной машины.

По краю прилегающих к полигону полей, многие из которых остались незасеянными, стоят руины домов, разрушенных во время прошлых бомбежек. Сразу за ними — большие цистерны нефтеналивной базы. Это — один из самых больших страхов Новобогдановки. Оттуда уже слили бензин, но остаточного горючего все равно хватит на апокалиптический фейерверк. Однажды снаряд уже угодил в базу, но в тот раз все обошлось. Обойдется ли в следующий — жители запорожского села очень не хотели бы проверять это на своей шкуре.

Нефтебаза находится вблизи железнодорожной магистрали, по которой идет основной поток поездов крымского направления. Жизнь и здоровье десятков тысяч людей находятся под непрерывной угрозой. Моя мать, просидевшая ночь в поезде в самый момент возобновления бомбардировок, рассказывала о массовой панике среди пассажиров. Нельзя сказать, что эти страхи были безосновательны. Здание складов возле станции рябит залатанными дырами от фугасов. Новобогдановский почтальон Нина Бондаренко привезла нас на место падения одного из реактивных снарядов, рухнувшего прямо на ее глазах. Свежая, зияющая воронка — всего в сорока шагах от железнодорожного полотна. Нина Николаевна рассказывает, как они вместе с сельчанами убегали по этому полю, усеянному брошенными в спешке вещами, — а снаряды перелетали через них далеко за железную дорогу. «Кошмар. Рвалось в нескольких километрах, а кажется, будто здесь, за кустами», — вспоминает она тот день.

Благодаря специфике работы Нины Николаевна хорошо знает жизнь Новобогдановки. По дороге она показывает нам брошенные хаты. Владельцы продали их за бесценок, на стройматериалы, и в буквальном смысле бежали из села. Во многих жилых домах окна покрыты все тем же полиэтиленом — надоело вставлять новые стекла. Кое-где видны трещины — другие последствия взрывной волны. Не всем под силу выдержать жизнь под «бомбежкой». По словам сельчан, здесь резко участились случаи заболеваний — от онкологии и до психических расстройств. Десятилетнюю дочь соседки Тамары Квитко накануне увезли на обследование в психоневрологический диспансер, а маленький ребенок одной из подруг Нины Бондаренко на три дня лишился способности говорить. Новобогдановцы стараются вывезти детей к родне, подальше от военных кошмаров. Село потеряло почти четверть своего «довоенного» населения. Улицы на его окраинах густо поросли ядовитой амброзией. Эти огромные сорняки стали красноречивым символом разрушения и беды.

Люди Новобогдановки доведены до крайних пределов. Многие из них не верят официальной версии о самопроизвольном поджоге складов. «У нас же на огородах трава не горит! Почему же она там все время горит, на полигоне?», — спрашивает Тамара Квитко. Кое-кто из сельчан дает ответ на этот вопрос. Комментируя недавние сообщения в прессе — о том, что взрывы вполне могли быть попыткой скрыть недостачу проданных «налево» боеприпасов, они пересказывают слухи: снаряды действительно сдавались на металлолом. По словам других новобогдановцев, боеприпасы могли отправляться и дальше — в Ирак и Чечню. А сами взрывы якобы всегда начинались в канун плановой проверки боеприпасов. Сельчане с ностальгией воспоминают образцовый порядок, которым славились эти склады в прежние годы.

Через три дня после возобновления взрывов здешние женщины, взяв на руки детей, перекрыли железнодорожный переезд. Участники акции требовали в полной мере возместить им материальный и моральный ущерб от трехлетних «бомбежек», а также, ликвидировать склады или же отселить людей, предоставив им жилье в других местах Украины. Среди других требований — бесплатное обучение в вузах для детей поселка, а также бесплатное лечение и оздоровление для его жителей. Новобогдановцы намерены добиваться, чтобы их приравняли к участникам войны — благо их положение дает на это полное право.

К блокирующим дорогу сельчанам подвезли ОМОН и вице-премьера Клюева, который не дал людям ничего, кроме очередных обещаний. Президент Ющенко накануне открыл расположенный поблизости археологический заповедник, но так и не нашел минутки, чтобы заглянуть в Новобогдановку. После перекрытия дороги неизвестные в милицейской форме развесили по селу листовки, угрожая уголовным делом за новые попытки акций протеста.

Министерство внутренних дел, которое выступило спонсором бутафорского «махновского» фестиваля в соседнем Гуляй-Поле, играет с огнем — ведь настоящие потомки махновцев не собираются отступать. Эти мужчины, женщины, подростки, представляли собой разительный контраст с пошлой столичной богемой, съехавшейся попить пиво и почитать стишки в местах революционной славы Украины.

«Может, они думают, что мы тут привыкнем и «втянемся»? Да невозможно привыкнуть, когда бомбы на голову летят и стены трясутся! И так — каждый год. Давно пора переименовать нас в «Новобомбежку», — говорят нам в забегаловке у железной дороги, где собираются жители «прифронтового» села. Они намерены продолжать протесты до полного удовлетворения своих справедливых требований.

После дня в Новобогдановке мы заехали на КПП воинской части, расположенной в районе складов боеприпасов. Там стояли полевые кухни и новенькие, с иголочки, палатки МЧС, достижения которого скромно демонстрировались на специальных фотостендах. Рядом работал компьютеризованный мини-пресс центр. «Взрывы? Сегодня? Вы что, ситуация под контролем!» — честно смотрел нам в глаза один из «огнеборцев». Похоже, чиновники всех мастей ждут, когда в этих местах грянет очередной по счету — социальный взрыв.

Солнце в карьере.

Я часто приезжал на «Криворожсталь», и каждый раз все больше впускал в себя это место. В девяносто девятом мы протестовали здесь против сокращений рабочих. Впервые бродили по территории комбината, среди золотых искр и сплетений мартеновских труб. Зимой две тысячи второго, в сладкую южную оттепель, стояли на проходных в поддержку независимого профкома, Летом 2004-го митинговали против первой приватизации комбината Ахметовым и Пинчуком, а уже вскоре, в конце пятого года — против его поглощения корпорацией Лакшми Миттала. Тогда мы в последний раз видели «Криворожсталь» — сегодня завода с таким названием больше не существует. Старую марку сменило фирменное тавро хозяина: «Миттал Стил Кривой Рог».

Новое имя еще непривычно, и мы все так же твердим знакомое: «Криворожсталь». При одном этом слове мускульная память заученно повторяет движение руки, передающей листовку в чьи-то другие, торопливые руки. Один, два, двести, тысячу раз. Пятьдесят тысяч рабочих круглосуточно пересекают здешние проходные, каждая из которых известна и памятна левому активисту. Это особое место. Самый большой завод в Украине. Самое главное национальное достояние нашей бедной страны — вкупе с приписанными к нему геологическими сокровищами Украинского кристаллического щита. От железной руды до яшмы, оникса и «кошачьего глаза».

Кривой Рог. Районный центр на полмиллиона жителей. Невообразимо длинный, на сто двадцать километров, город. Он длинной змеей вытянулся в степных балках у реки Ингулец, от рудника к руднику, от разреза к разрезу — но так и остался хаотичным скопищем рабочих поселков, объединенных в единую адми-нистративную агломерацию. Город со ржавой окалиной на стенах старых домов. С синими и оранжевыми дымками над батареями коксохима. С подземным трамваем, плотно запакованным усталой, агрессивной толпой, лязгающим громче любой подземки на этой планете.

Тополиные дворы рабочих кварталов, застройки шестидесятых годов, утонувшие в буйной зелени. Жилмассивы восьмидесятых — белые острова в рыжей степи, центр движения «бегунов», несчастных подростков из темного времени девяностых. Они на бегу разбивали молотками витрины первых коммерческих магазинов, где не могли отовариться их сидевшие без зарплаты отцы. Проститутки на каждом углу — многие тысячи, целый комбинат наподобие «Криворожстали». Оцепеневшие наркоманы — каждый в своем маленьком, быстротечном раю. Новые станции трамвайной подземки — блестяще выполненные в конструктивном стиле, они смотрятся здесь объектами из иного мира. Пришельцы, которые прилетели сюда посмотреть, что смогли сделать с собой эти странные люди, добровольно загубившие свою жизнь.

Это прекрасный город. Я бы возил туристов именно сюда — не во Львов и не в Ялту. Здесь, в Кривбассе, где сто лет кряду ковался сплав правобережного украинского крестьянства и пролетариата восточных областей, можно лучше всего понять и узнать Украину. Ясно увидеть ее будущую судьбу. Заглянуть внутрь, в нутро этой земли — в буквальном смысле этого слова.

Чтобы сделать это, мы ехали на запад, за заходящим солнцем — в карьеры.

Когда-то здесь было безлюдно. Козак-зимовщик дробил руду в балке, где среди трав пробивались наружу большие бурые камни. Сурок-байбак смотрел на него вытянувшись по струнке, тревожно посвистывал среди степной тишины. Он будто предчувствовал то, что мы видели здесь сегодня. Полукилометровая пропасть, окруженная серпантином дорог, в дымном мареве пыли, в бликах прожекторов — там, внизу, уже давно началась ночь. Двухсоттонные «БелАЗы», подвижные громады шагающих экскаваторов, загружающие в них руду и породу. Непрерывное круговое движение — день и ночь, в любую погоду. Мерный грохот камней. Вскоре им суждено превратиться в жидкий металл доменных печей, а затем застыть в конструкциях зданий и механизмов.

Я представлял себе банковские счета миллиардера Лакшми Миттала. Электронное табло, на котором ежесекундно меняются цифры. Взмах ковша экскаватора — новая толика прибыли в карман собственника. Богатейший капиталист Соединенного Королевства, второй номер в списке самых успешных паразитов планеты. Он богатеет за счет нашей земли и труда живущих на ней людей.

Солнце проваливалось за горизонт этой огромной ямы. По краям ее чаши плыл запах степных трав, чабреца и таврийской полыни. Под ногами звенели звезды, нападавшие в бурьян прошлой, душной и ясной ночью, Чтобы попасть сюда, мы прошли ГОК с грохотом вагонеток, звенящих, как в немом фильме «Одиннадцатый» у Дзиги Вертова. Синие цветы оттеняли рыжие вагоны с рыжим железняком. Кудлатая собака довела нас до края пропасти, и уселась неподалеку с гордостью хозяина этих мест. Что же, она заслужила это звание больше Миттала, наложившего на них свою лапу.

В прежние годы я заезжал сюда на автомобиле. В этот раз мы дважды наткнулись на блокпосты нового собственника. Оставив машину, пошли пешком, через шахтерское кладбище, между старыми котлованами, по мостам через каньон реки Ингулец. Бобики местной охраны до поры до времени равнодушно ездили мимо. Они не могли заподозрить, что посторонние люди зайдут так глубоко в пыльное сердце карьеров.

Позже, когда солнце ушло за степной горизонт, ребята пошли вниз, чтобы вблизи посмотреть на «БелАЗы». Желание, понятное тем, кому удавалось залезть на эту махину — с кузовом, вмещающим в себя содержимое двух вагонов, с двигателем в каждом огромном колесе. Здесь ВОХР наконец обратил внимание на нарушителей. Охранники долго передавали нас из рук в руки, звонили начальству, возили по темному миру ночных карьеров в тесном шерифском бобике. Начальник караула, бывший милицейский майор, бесцеремонно впихнул своих подчиненных за решетку в хвосте машины, освободив для задержанных душный салон. Впрочем, он тут же пообещал нам расстрел и глубокую могилу где-то среди разрезов. Майор недовольно ворчал: почему мы залезли именно к Митталу, а не на соседний карьер — «к Юле»?

Ближе к полуночи мы оказались в штабе митталовской охраны, на юге, в районе Ингулецкого ГОКа. Здесь заседали генералы рудничных карьеров. Аники-воины, Борцы с промышленным шпионажем и политическими диверсиями из числа отставных оперов. После длинных, обычных в таких случаях переговоров, нам вернули видеокамеру и отпустили, затребовав объяснительный протокол. «Хвост» в виде вохровца плелся сзади до самого ночного трамвая.

Ночью, за самогоном в ободранной кухне я узнал, что мой местный приятель из комсомола сел в тюрьму за наркоторговлю. Утром, после интервью с главой профсоюза комбината «Криворожсталь», мы вновь нелегально прошли на территорию царства Лакшми Миттала — чтобы присутствовать на заседании заводского профкома. Все это время перед глазами стояли закатные солнечные лучи, замкнутый круг карьерных работ. Картина, которую стоит увидеть всякому левому активисту. Эстетический опыт, не менее важный, чем хорошие книги и хорошие милицейские тумаки. И даже потом, в Чортомлыке, на кургане Сирко и на Хортице я думал — настоящий центр Украины давно расположен не в этих прекрасных местах. Он там — в глубоком карьере, таящем в себе солнце нашего будущего.

Дикие шахты в Снежном.

Снежное — небольшой умирающий шахтерский поселок, в самом отдаленном, юго-западном уголке Донецкой области. За ним — только громада Савур-Могилы и безлюдные степи приазовского побережья. Сегодня, впрочем, вернее называть Снежное мертвым поселком. Работающей, да и то с горем пополам, здесь остается только одна шахта. Остальные предприятия похоронены под могильными холмами терриконов, а вместе с ними оказалась закопанной в землю и жизнь рабочих этого некогда типично-благоустроенного шахтерского городка.

Она закопана в самом прямом смысле этого слова — здесь, в Снежном, можно наблюдать одно самых диких из будничных проявлений современного украинского капитализма — «дикие», «нелегальные» шахты, «самокопы».

В маленьком пригородном поселке, у подножия старого террикона их можно встретить повсюду — практически в каждом дворе, прямо посреди огородов. Пустырь с развалинами жилых и хозяйственных построек, перед школой, по одной из сторон улицы Арсеньева, стал настоящим центром угольной добычи. Он буквально усыпан халабудами, прикрывающими стволы нелегальных горных выработок.

Деревянный навес, вокруг которого стоят несколько мешков, доверху засыпанных углем. За ними — открытая, не огражденная дыра и темнота, в которую уходит простая веревочная лестница. Это — все. Перед вами — шахта.

Те, кто хочет лучше представить себе «дикую» шахту в Снежном, — внутри и снаружи, — могут попросту вспомнить известные средневековые гравюры из школьных учебников. Изображенные там сцены ручного труда под землей один к одному, без всяких натяжек, передают тот процесс добычи угля, которым занимаются жители современного украинского поселка. Разница только в том, что рудник Средневековья или викторианских времен, в классическом описании Томаса Мора и Фридриха Энгельса, был все-таки много более развитым предприятием. Там производилась массовая добыча угля, шли взрывные работы, использовалась конская тяга, некоторые механизмы, принимались простейшие меры для вентиляции штолен. Угольные норы в Снежном выкапывают на паях два-три человека — как правило, это семейный бизнес. Три месяца кряду эти люди вручную долбят известковую породу — сорок сантиметров в день, высекая ствол своей будущей персональной шахты, глубина которого может составлять от семи до двенадцати метров. Вручную роются узенькие низкие штольни, причем даже простые деревянные крепи используются далеко не всегда. Ни о каких правилах техники безопасности не идет и речи — нет даже простых вентиляционных приспособлений. Уголь добывается вручную — кайлом, по щиколотку в воде и грязи, без помощи каких-либо более современных инструментов. Наружу его вытягивают в мешках, канатами, а иногда — вытаскивают на собственной спине — по многометровой шаткой веревочной лестнице, без страховки, после трехчасовой «смены» под землей.

Кто роет эти норы и кто работает в них? Хозяева описанной нами шахты — двое местных жителей из двора напротив. Глядя на этих сорокалетних мужчин, в прошлом — профессиональных горняков, ясно представляешь себе значение слова «выработанный человек» — на поверхности они пошатываются даже при простой ходьбе налегке, а толкать к дому груженную углем тележку им помогает первоклассница-внучка.

Кротовые угольные норы стали жизнью сотен подобных людей. Они дают им тепло в домах и копеечный заработок на хлеб. На труде в «частных» шахтах не разбогатеешь. За ведро самокопного угля дают 1 гривну. Тонна угольного крошева («семечки») стоит 60 гривен, тонна кускового угля («орех», «кулак») — около сотни. На ее добычу уходит неделя работы в самодельных штольнях. А уже с начала весны эта и без того мизерная оплата за тяжелейший ручной труд «диких» горняков начинает резко снижаться — летом их уголь оценивается в 50 гривен за тонну.

Но здесь рады и этому. Считают, что им исключительно повезло. В 1995–1996 годах, после первой волны уничтожения шахт, кто-то из измученных холодом и долгами по зарплате горняков наугад раскопал здесь первую угольную яму. Затем «самокопы» стали делать по маркшейдерским планам старой, закрытой еще в 1947 году шахты. Необычно высокое залегание антрацитового пласта позволило добывать толику угля этими дикими, архаическими методами, и скоро на стихийных выработках, так или иначе оказалось занятым большинство населения поселка. Не только отставные горняки, но и женщины с подростками — последние во множестве работают в «диких» шахтах. Не будь этого, здешние люди попросту вымирали бы, исчезая целыми поселками — как это нередко происходит сегодня в Восточном Донбассе, где, впрочем, гоже пытаются заниматься стихийной добычей угля, выбирая его из старых терриконов.

Легальным горнякам живется немногим легче. Это хорошо понимаешь на полукилометровой глуби-не, лежа на животе, в черной щели аварийной лавы — узком земляном склепе, где стены выгнуты иод тяжестью прорывающейся массы породы, а сверху то и дело сыплются пыльные струйки и камешки… Тяжелое дыхание, кашель людей, которые проводят здесь почти сутки. Даже получив травму, шахтер продолжает работать — он молчит о ней, опасаясь быть уволенным. В этом случае у него будет одна дорога — на те самые «самокопы».

Люди-кроты живут и работают скрытно. Они не желают привлекать внимание к тому, что происходит в Снежном, опасаясь потерять свой каторжный источник дохода. Впрочем, власти и сами плюют на закапывающих себя заживо людей, а многочисленные несчастные случаи на «самокопах» не попадают в официальную статистику угледобывающей отрасли. Формально «диких» шахт Снежного не существует — о них хором молчат налоговая служба, милиция и остальные «кому положено» — все ограничивается регулярной взяткой участковому, вносимой с каждого угольного ЧП.

Таково краткое описание стихийных угольных разработок поселка Снежное — только один из штрихов к действительному и действительно жуткому положению украинских рабочих. Оно и сегодня, совсем по Энгельсу, представляет собой «наиболее острое и обнаженное проявление наших современных социальных бедствий». «Частные», персональные средневековые шахты — ирония истории, пародия на весь текущий процесс капитализации страны. Они кровавыми и черными красками иллюстрируют его неизбежные и очевидные последствия — уничтожение производительных сил общества, трагическую гибель всего человеческого в человеке — ставшем земляным червем, раздавленном угнетением, закопанном в «свою» — по-настоящему чужую для него землю.

А потому «самокопы» Снежного напрасно зовут «дикими» шахтами. Эти норы — материальное отражение пещерной дикости, торжествующей в пресловутом новом тысячелетии. Фото женщин и детей, занятых на нелегальных угольных разработках в Украине, вызвали сенсацию на биеналле в Сан-Паулу — страшней были только снимки с алмазных рудников Мозамбика. Мы живем рядом с миром «диких» шахт — таким далеким от кабинетов Банковой и зала Верховной Рады. Миром, который ничуть не изменился от смены режимов в нашей стране.

«Буржуазия достигла дальнейших успехов в искусстве скрывать бедствия рабочего класса», — с иронией писал тот же Энгельс. Но это преступление против рабочих изначально известно тем, кто должен был сделать из него практические выводы, выступив в защиту своих классовых интересов, своей жизни и будущего — шахтерам Снежного, Тореза и всего рабочего Донбасса. Сегодня они сами скрывают от самих себя свое закопанное в землю положение, сами закапываются, все безнадежнее и глубже.

Именно это — самое тяжелое из всех впечатлений от «диких» шахтах поселка Снежное.

Покрова на Нерли и глобализм.

В поисках редкой книги я пришел к знакомому интеллигенту, преподавателю гуманитарного вуза. Его завидная библиотека выдавала славянофильские симпатии своего владельца. Здесь были Соловьев, Сергий Булгаков, Флоренский, Бердяев, Розанов и Трубецкой. Их читатель и почитатель, весьма религиозный человек, сам напоминал веховца, чудом восставшего в этом евроатлантическом веке. Марксистские труды на его полках остались со времен работы в Высшей партийной школе.

Я нашел нужного мне Аксельрода и собирался идти, но словоохотливый хозяин не отпускал меня без разговора. Заговаривая о хилиастическом социализме, добродушно журил марксизм, сетовал, что идеи Третьего Рима и Третьего Интернационала так безнадежно разошлись в пространстве евразийской истории. Под конец решился признаться в собственной слабости. «Я — сторонник борьбы с глобализмом. Это ведь форма нынешнего марксизма? Мы должны иметь герметичную культуру, влияния извне нужно ограничить, как это было до космополитизма Троцких». Широким, картинным жестом он указал на фотоплакат церкви Покрова на Нерли — «символ нашей коренной традиции».

Когда-то, в конце поездки в Восточную Сибирь, я специально ездил во Владимир и видел ее своими глазами — белую свечу в излучине пойменных лугов. Сила воздействия этого образа сравнима с первым, памятным взглядом на Соловки и Кижи. Я рассмотрел и другое: резьбу на фасадах церкви. Лозы библейских виноградников покрыли вписанный в пейзаж русской равнины храм, и под их каменной сенью поет свои псалмы юный царь Давид.

«На реках вавилонских, тамо сидохом и плакахом, внегда помынути нам Сиона… Аще забуду тебе, Еруса-лиме, забвена буде десница моя, прилепни язык мой».

Богатейшая резьба на стенах другой постройки Андрея Боголюбского — Дмитриевского собора, развивает эти некоренные мотивы. Здесь можно видеть наследующего Давиду Соломона, а еще — Александра Македонского и Геракла — в борьбе с лернейской гидрой, немейским львом и стимфалийскими птицами. Заимствованные образы победителя-князя и его поверженных противников. Покрова на Нерли построена в знак кровавой победы над волжскими булгарами. Действуя от имени владимирского и суздальского купечества, Боголюбский пробивал свое маленькое окно к Хвалынскому морю, добиваясь контроля над торговыми путями. Культура библейской Иудеи и эллинистического Средиземноморья в верхневолжских лесах конца XII века были призваны обосновать эту экспансию. Экономические отношения выражались в пришлых символах силы, власти и порожденного ими страха. Эпос семитского Междуречья, византийская интерпретация античных канонов красоты стали культурной закваской допетровских времен.

Жестокая насмешка над теми, кто сравнивает историю своей страны с закупоренной бутылкой. Вино ее жизни давно превратилось бы в уксус.

Я попробовал рассказать о царе Давиде, о каменной виноградной лозе Палестины на берегах Клязьмы. Мой собеседник счел это марксистской шуткой, и ответил на нее еврейским анекдотом. Стало скучно. Припомнилось, что среди книг попадались корешки Шафаревича и какой-то подобной ему дряни. Дистанция от просвещенного теософа до черносотенного погромщика рабочих демонстраций и кварталов гетто никогда не была особенно велика, и это расстояние вряд ли сократилось за минувший век. Я еще раз взглянул на фотоплакат и ушел. Так закончилась короткая история о Покрова на Нерли и глобализме.

Холодомор.

За неполный месяц, с 16 января по 13 февраля 2006 года в Украине замерзло 900 человек — в среднем, по тридцать два в день. Не так много на фоне общей статистики смертности. Конечно, речь идет о заниженных, официальных цифрах. Газета «Сегодня» фиксирует два одинаковых случая — в восточном Торезе и западном Ивано-Франковске: тамошние врачи отказались признать подлинную причину гибели замерзших в своих квартирах людей, списав их смерть на инфаркт. Есть основания видеть в этом обмане общую практику. Чиновники от медицины ведут бухгалтерию с оглядкой на выборы, и потому отнюдь не заинтересованы в «честной» статистике «социальных» смертей.

Вскоре ее дополнят те, кто уйдет из жизни не сразу — в больницах. Диагноз «переохлаждение организма» получили свыше десяти тысяч украинцев, а пять с половиной тысяч человек были госпитализированы с диагнозом «обморожение». «Пятнадцати процентам пострадавших проведена ампутация. В основном нам приходилось лишать пациентов обмороженных стоп, пальцев рук и ног», — буднично описывает их судьбу донецкий хирург. Бомж с отрезанной ногой, без средств на лечение — вдвойне умерший человек, смерть которого всего лишь растянулась во времени и стала еще мучительней.

Между тем, речь идет именно о бездомных. «Среди погибших от переохлаждения — в основном представители асоциальных слоев населения, которых привозили в медицинские учреждения в очень тяжелом состоянии или большей частью уже мертвыми», — деловито характеризует жертвы мороза Министерство здравоохранения Украины.

К этим «асоциальным слоям», вероятно, относится наш товарищ Валерий Тайнов. На днях он был задержан патрулем столичной милиции. Его избили, сняли с него куртку и выкинули на пустую ночную улицу — подыхать. Обычная практика полицейских северных широт. Во время прошлогодних морозов в Москве местная милиция организовала негласное убийство беспризорников и бомжей, выгоняя их из укрытий, где они могли согреться и выжить. Нашлось немало подонков, горячо поддержавших это хладнокровное преступление. Я помню гнусную болтовню о «здоровой русской стуже», фашистский призыв «выхолодить нашу квартиру от тараканов и клопов». Я помню, как забавлялись смертями людей всякие «культурные» человечки на интернет-помойках рунета:

Бомж у контейнера в лотоса позе Застыл удивленный (сдох на морозе).

Вы удивитесь, но есть вещи отвратительнее этих строк. Недавнее заявление нескольких украинских политиков во главе с «оппозиционером» Януковичем и спикером Литвином, «почтивших память умерших в результате переохлаждения граждан». Уникальные, высшей меры подонки (как подошли сюда эти любимые словечки двух наших президентов!) сумели нагреть руки на холодных трупах, добыв на эту приманку некую толику голосов избирателей. Живые бомжи нисколько не интересуют политиканов. Какой-то честно-оранжевый чиновник позволил себе публично бубнить о том, что «морозы были всегда», а значит, их жертвы — «ожидаемая статистика».

«Мороз-убийца»? Нет — речь идет о теплокровных убийцах, которые хотят переложить вину на холода и алкоголизм своих жертв. Минздрав предложил нам неплохое определение. «Асоциальные слои» — это не бездомные люди, а бессовестная публика из истеблишмента, напрямую ответственная за их смерть

Морозы действительно были всегда. Но не бомжи. Марья Федоровна, старая знакомая нашей семьи много лет работала в системе Гражданской обороны. В сильные морозы работники ГО на казенном транспорте объезжали ночной город, подбирая подвыпивших, замерзающих людей. Тогда от морозов страдали только они — понятие «бомж» еще было бессмысленным набором ничего не значащих букв. Каждая смерть от обморожения считалась трагедией — по этому инциденту устраивали специальное разбирательство, распределяя вину среди милиции, скорой, ГО, и далее — вплоть до дворников. В 70-х в Киеве за год фиксировали не больше одного-двух случаев смертельных обморожений. «Но вы же не могли найти всех пьяных? Вы же все равно не могли объехать все улицы?» — с недоверием удивился я этой низкой статистике. «Люди их без нас находили и, обычно, сразу несли к себе в дом, а потом звонили в милицию или к нам. В то время никто не прошел бы мимо лежащего человека. Особенно — в такую погоду», — отвечала мне Марья Федоровна.

Другой климат? Нет — другой мир…

Мы шли по холодному городу, и студентка из богатой семьи настойчиво спрашивала меня о социализме.

«Социализм — это когда люди не замерзают на улицах», — ответил ей я.

Разве это не так?

Армия Освобождения Зимы.

Если бы существовал бог, я был бы уверен — эту теплую зиму намолили себе бедняки, массово вымерзавшие в прошлогоднюю стужу. Еще не забытый холодомор, когда официальный счет погибших шел на сотни окоченевших тел, не мог бы не тронуть невидимого обитателя хорошо натопленных храмов. Однако судьбу зимы решил не дымок сгорающих на алтарях свечей, а дым из труб промышленных гигантов планеты. Глобальный экономический рост последних лет — предвестник неотвратимого спада, с волной новых войн и социальных потрясений, — принес первую весточку будущей катастрофы. Она начнется даже не «Послезавтра», как это обещал нам известный блокбастер. Последствия хищнической эксплуатации человека и ресурсов отчужденной от него планеты проявляют себя сегодня — здесь и сейчас. Аномальная погода доходчиво пояснила это даже тем, кого отроду не заботили экономика с экологией.

Мы можем сказать, кто забрал у нас нашу зиму. Мы даже можем назвать фамилию одного из этих из этих людей. Это не сказочный колдун, а маленький человечек, известный всем по новому имени крупнейшего предприятия Украины. В конце декабря, когда мы уже тосковали по каткам и морозным узорам на окнах, в новостных лентах прошло сообщение: за истекший год комбинат «Mittal Steel Кривой Рог» увеличил выбросы вредных отходов — на 73 тысячи тонн в сравнении с предыдущим годом. По словам служб эконад-зора, собственники бывшей «Криворожстали» существенно сократили объемы природоохранных мероприятий. Из запланированных на это 88 миллионов гривен было выделено менее половины этой, и без того небольшой суммы. Комбинат, на котором планомерно ограничивают права рабочих, начал ремонт дряхлой чадящей домны № 1, давно признанной непригодной для эксплуатации. Они намерены выжать отсюда всю возможную прибыль, при максимальной экономии на здоровье наших людей. Побочный эффект этой жадности собственников — теплый январский дождь и наша тоска по прошлогоднему снегу.

Конечно, Лакшми Миттал — третий в списке самых богатых людей планеты, — действовал не один. Среди его соучастников — владельцы флагманов украинского экспортного химпрома и металлургии, а также сотни их коллег-капиталистов во всем глобализованном мире. В числе банды похитителей зимы — финансовый истеблишмент США и партийные чиновники из Китая — промышленной площадки американского империализма. Это они подтерлись Киотским протоколом, превратив наш мир в парниковую теплицу, где в любой сезон выстригается свежая долларовая зелень. Тогда как мы с вами довольствуемся зеленой травой на дворе — в самый канун поры крещенских морозов.

Собственник одного, даже самого большого завода, не в состоянии сдвинуть климатические циклы — но эта задача вполне по силам всему классу буржуазии, во главе с его промышленным авангардом. Каждый из наших хозяев вносит свою посильную лепту грязных отходов, и господин Миттал находится здесь в числе лидеров — наряду с Тарутой, Ахметовым, Бойко, Коломойским и Пинчуком. Чуть больше года назад украинцы смотрели в прямом эфире, как продают с молотка комбинат «Криворожсталь». Знали ли мы тогда, что теряем не только основу доходов экономики Украины, но и небольшой кусочек нашей зимы?

Фронт этой войны проходит по всем регионам страны. Зоной бедствия является не только Кривой Рог с рыжей окалиной, намертво въевшейся в стены рабочих кварталов. Сюда следует отнести Киев, где сносятся скверы, вырубаются парковые деревья, а заповедная пойма Днепра сплошь замыта под элитные дачи. Карпаты, где массовая рубка лесов приводит к катастрофическим наводнениям. Донбасс, где в подвалах домов стоят ядовитые грунтовые воды закрытых шахт. Чернобыль, где вот уже пятнадцать лет делается грязный (во всех смыслах) бизнес на радиоактивном металле, лесе и рыбе. И где собираются оборудовать геологический могильник для высокотоксичных отходов Первого мира. Крым, где заборы частных пляжей отделили от нас море и солнце, а на рейде Ялты дрейфует отравленное химией судно, владельцы которого сэкономили на технике безопасности и жизнях матросов. Новобогдановка, где земля пропитана ядовитой начинкой снарядов. Придунавье, где огромные драги пропахали заповедные плавни, чтобы выиграть борьбу с румынскими конкурентами, а население массово жнет тростник — на экологически чистые кровли для домов европейских бюргеров.

В этой стране можно найти сотни точек, где социальные преступления против человека органично сочетаются с преступным уничтожением среды нашего обитания, в конечном счете, представляя собой единую самоубийственную практику капитализма. Подчас она имеет глобальный характер. Смертельный дым из миллионов ежегодно выкуриваемых у нас сигарет смешан с выхлопными газами бесконтрольно растущей армии машин, потребителей вечно дорожающего топлива — ради контроля над ним разгораются все новые кровавые войны. Наши мегаполисы — концентрационные лагеря армии подневольного труда, где все мы заключены в нутре газовых камер. Кроме элиты, укрывшейся в оазисах Кончи-Заспы, Рублевки или Беверли-Хиллз. С помощью платной медицины они добивают отравленное большинство малоимущих сограждан.

Конечно, бывает и хуже. Как в Китае, где мы видели людей в масках — они спасались от пыльной бури, смешавшей грунт истощенных полей и гарь от сотен труб, поднявшихся к небу в период рыночного бума. Как в Ливане, где еще год назад можно было купаться в прекрасном море, чистом даже в черте Бейрута — а теперь его затянула пленка солярки из разбомбленных резервуаров. Как в Ираке, где сами оккупанты страдают от остаточного излучения боеголовок с «безопасным» низкообогащенным ураном. Как на высыхающей земле Африки, где количество экспортной «колы» превышает количество воды на душу населения целых огромных стран. Как в погибшем Нью-Орлеане, где общество империи собственников оказалось бессильным перед последствиями природного катаклизма.

Специализированные движения экологов не в силах противостоять эскалации саморазрушения. Решение частных вопросов защиты природы невозможно вне глобального изменения общественного строя. Условием спасения естественной среды обитания человека является социальное освобождение человечества. Те, кто отказывается переносить экологическую борьбу в социальную плоскость, изначально утрачивают ее перспективу. В лучшем случае они остаются честными одиночками, дон-кихотами экотажа, ведущими личную борьбу против всестороннего наступления на наш мир. В худшем — становятся политиканами, превращая общественную работу в надежный заработок, продавая буржуазии право на лимитированный грабеж природных ресурсов и умеренное уничтожение окружающей среды. С помощью профессиональных зеленых Первый мир благополучно избавил себя от соседства с опасными предприятиями, перенеся их на нищую, зависимую периферию — где кроме всего прочего, нет проблем с профсоюзами и дешевой рабочей силой. Иногда их даже пускают к власти, — как это было в Германии, — и тогда они сами санкционируют эксплуатацию и войну — массовое уничтожение природы и человека.

Капитал видит в Земле свое свиное корыто. Он бесконтрольно пожирает ее ресурсы, переваривая их на чистую прибыль и зловонные отходы для человечества. Мы еще можем изменить наш мир раньше, чем окажемся в них по горло. Мы — марксисты, и все неравнодушные люди, кто видит социальную подоплеку экологических бедствий, и не намерен молча ждать своего конца. Мы — Армия Освобождения Зимы. Армия Самообороны Планеты. Армия Освобождения Человека.

Материалы.

В декабре Украина оказалась втянутой в глобализационный скандал. Британский журналист Мэттью Хилл публично заявил: «Би-би-си располагает материалами, которые позволяют предположить, что в Украине могли убивать вполне здоровых новорожденных младенцев ради получения из их тел стволовых клеток». Старая история исчезновения детей из харьковского роддома № 6, замятая стараниями Минздрава, прорвалась наружу благодаря усилиям матерей, обратившихся с жалобами непосредственно в Совет Европы.

Отчет, подготовленный международной группой специалистов, констатировал: в Украине процветает торговля стволовыми клетками, взятыми из человеческих эмбрионов. Представители ПАСЕ считают достоверным исчезновение шестерых младенцев в роддоме № 6, и предоставили журналистам видео эксгумации останков, извлеченных из кладбища «биоматериалов». «У нас есть видеозапись посмертного вскрытия расчлененных тел младенцев, после просмотра которой возникают серьезные вопросы о том, что произошло с этими детьми», — заявила по этому поводу Би-би-си. Согласно ее данным, речь может идти о гибели тридцати новорожденных. Габи Вермот-Мангольд, докладчица Европарламента, утверждает: «такие истории происходили в разных городах Украины — во Львове, в Харькове, в Киеве».

Навещая жену в роддоме, мне приходилось видеть панику среди родителей, не желавших ни на секунду отлучаться от новорожденного ребенка. Слухи о «стволовой мафии» циркулируют даже в столице, но специалисты уверены: этот бизнес процветает в глухой и забитой провинции Украины. Изъятый там человеко-материал перевозится в европейские клиники, где перерабатывается, чтобы вернуться к нам в виде стволовой косметики — 100 евро за тюбик крема в интернет-магазинах, — или инъекционных препаратов по цене от пяти тысяч долларов. Передовые медицинские технологии доступны лишь избранному меньшинству. Богатые намазывают на себя бедных, потребляют их вовнутрь, возвращая молодость и здоровье ценою смертей безвестных младенцев. Именно «социально неблагополучные» матери стали фигурантами скандала в российском НИИ акушерства и гинекологии, где с ними заключали договор об использовании абортарных биоматериалов — «для любых, научных или практических целей». Обычная практика нашего каннибальского капитализма.

Украине давно определено место поставщика человеческого материала на глобальном сырьевом рынке современности. Мы отдаем Первому миру самих себя — от строителей, посудомоек, спортсменов, программистов и проституток, — и до трупиков маленьких людей. Мертвые и живые тела, труд, мысли, чувства. В ноябре в Киеве была ликвидирована онлайн порностудия, организованная оборотистым гражданином США в разгар «революционных» событий 2004 года. Настоящая фабрика со штатом в тридцать человек — в основном, англоговорящих студенток, — которые работали здесь в три смены, мастурбируя перед веб-камерами по требованию заокеанских клиентов. Одна минута этого видео шла на продажу за шесть долларов. Девушка получала из этой суммы семь гривен, подвергаясь штрафам за нежелание выполнять все указания своего покупателя. Бизнес расширялся — студия постоянно набирала по объявлениям свежий человеческий материал.

Через неделю, когда Цари-Ироды из парламентов и кабминов (сторонники ханжеского запрета абортов) будут истово креститься перед образом вифлеемского младенца, нам нужно вспомнить о судьбе использованных ими людей — детей, взрослых и стариков. Пока мы — всего лишь податливые материалы, из которых они лепят нашу чудовищную реальность. Однако мы также яв7іяемся горючим материалом будущего революционного поворота. Нами, из нас будет построено общество, где покончат с обыденными кошмарами этих дней.

Дочкина дача.

Это место называют Дочкиной дачей. Или проще — дачей Кучмы, хотя здесь предпочитает отдыхать его дочь Елена, супруга крупного капиталиста Пинчука. Роскошные литые решетки закрывают доступ к мраморным беседкам и скамьям из резного дерева. Королевские павлины свободно разгуливают по изумрудным газонам, среди пальм и атласских кедров. На видимой части этой пустынной дачи — по существу, настоящего дворца на Зеленом Мысу, в южнобережной Алупке — ни души, кроме камуфлированной охраны. Очередное дворцовое имение одной из самых богатых семей Украины, оно заслуживает нескольких слов о своей прошлой и настоящей истории.

В свое время здесь располагался дом выдающегося детского врача, профессора Боброва. Основатель первой бесплатной клиники для больных костным туберкулезом детей, — деньги на ее строительство собирали Горький и Чехов, — он завещал свою дачу маленьким беднякам. Напоенный морской солью и летучими эфирными маслами воздух создавал уникальные условия для бальнеологического лечения, и другой детский доктор, профессор Изергин, сумел превратить Алупку в крупнейшую противотуберкулезную здравницу Советских Республик.

К началу девяностых территорию Зеленого Мыса занимали два детских противотуберкулезных санатория, а также городской детсад, и этот лакомый кусок земельной собственности закономерно достался самому крупному хищнику. Опеку над местными лечебными учреждениями взяла на себя персонально Людмила Кучма — всеукраинская мачеха наших вымирающих детей. Разумеется, она имела в виду интерес лишь одного, своего собственного ребенка, поскольку уже вскоре лучшая часть уникальных здравниц Зеленого Мыса превратилась в ту самую Дочкину дачу. Под ее строительство пошли лучшие земли обоих санаториев. Владельцев соседних приусадебных хозяйств — пенсионеров из медперсонала — попросту выкинули с их участков. Огороженным оказался и лучший кусок пляжа на оконечности мыса, с особенно чистой водой. пустынный участок с яхтой, скутером и шезлонгами, в которых, под присмотром телохранителей, отдыхают обитатели и гости Дочкиной дачи, служит отличной иллюстрацией преступной нелепости собственничества — по обеим его сторонам в тесноте давятся массы отдыхающего простонародья.

Впрочем, такие картины рождают и другие чувства. Мимо литой чугунной решетки ежедневно идут тысячи людей. Они смотрят на этих чертовых павлинов и всю прочую, недоступную бесполезно простаивающую роскошь. Матери больных детей со всех уголков бывшего Союза, с огромным трудом доставившие их на этот спасительный курорт, чтобы ютиться в жуткой, и жутко дорогой тесноте переполненной Алупки, — подчас на улице, под открытым небом. Местные жители, спекулянты поневоле, живущие доходом курортного сезона, бессильно наблюдающие за тем, как нувориши отнимают у них лучшие, знакомые с детства места родного города. «Дочкина дача», — цедят они сквозь зубы, рассматривая эту откровенную роскошь, и ненависти в этих словах уже ощутимо больше, чем простой зависти.

Все правильно. Ведь менее века назад романтически благозвучные названия романовских, юсуповских, шу-валовских, воронцовских и прочих дворцов, занимавших всю узкую полосу Южнобережья, всего-навсего указывали на их принадлежность тому или иному хозяину. Эти частные земельные поместья были наглухо закрыты для общественного осмотра, а их действительно сказочная роскошь оттеняла чудовищное положение малоимущих больных. О нем с болью писал Антон Павлович Чехов. «Какая бедность! Тяжелых больных не принимают здесь ни в гостиницы, ни на квартиры. Мрут люди от истощения, от обстановки, от полного заброса — и это в благословенной Тавриде!» И сегодня эти слова можно без особой натяжки отнести ко всем тем, у кого есть болезни, но нет денег на их лечение — в платной роскоши приватизированных здравниц.

Однажды это положение уже было изменено — единственно возможным образом, в рамках всеобщего, коренного преобразования общественного устройства. Сегодня об этом напоминает текст единственного в своем роде документа — знаменитого декрета Совета Народных Комиссаров «Об использовании Крыма для лечения трудящихся»:

«Благодаря освобождению Крыма Красной Армией от господства белогвардейцев открылась возможность использовать целебные свойства Крымского побережья для лечения и восстановления трудоспособности рабочих> крестьян и всех трудящихся всех Советских Республик, а также для рабочих других стран, направляемых Международным Советом Профсоюзов. Санатории и курорты Крыма, бывшие ранее привилегией крупной буржуазии, прекрасные дачи и особняки, которыми пользовались ранее помещики и капиталисты, дворцы бывших царей и великих князей должны быть использованы под санатории и здравницы рабочих и крестьян».

Под этими словами от декабря двадцатого года стоит подпись Ленина. Его прекрасный, вырезанный из белого камня бюст на фоне пластичной итальянской пинии можно и сегодня видеть в Никитском саду — некогда «казенном» парке, закрытом для персон «из неблагородного сословия» и татар. А за декларативной частью декрета шло самое важное — конкретные распоряжения относительно денежных средств, стройматериалов, продуктов, топлива, необходимых для обеспечения первой в истории общедоступной и бесплатной здравницы для трудящихся. Ее создатели опирались на результаты уже совершенной национализации шестидесяти девяти дворцовых имений Южного берега Крыма — в том числе, Воронцовки, Ливадии, Массандры, Кичкинэ, Харакса и Дюльбера. Невиданная в истории экспроприация частных курортов — ограничив власть горстки паразитов, она на десятилетия обеспечила лечение и оздоровление миллионов рабочих людей.

Раз это стало возможным тогда, почему бы не сделать это теперь? Конечно, этот обратный, революционный передел может быть совершен только руками самих жителей крымских курортов — теми, чья ненависть настаивается сегодня на кристальной воде дворцовых прудов с золотыми рыбками. Мало кто знает, но в свое время курортная зона Южнобережья являлась зоной самых острых классовых столкновений. Еще в девятьсот первом году поденные рабочие Ливадийского имения совершили здесь успешную забастовку, подробно освещенную ленинской «Искрой», а в девятьсот пятом волнения в Ялтинском уезде заставили направить сюда известного карателя Думбадзе, наделенного невиданными диктаторскими полномочиями для подавления бунтов. Казачьи сотни штурмом брали строения царского дворца, в котором закрепились боевики «Союза рабочих имений «Ливадия» и «Ореанда».

Сегодня все начинается с таких же самых «дачных» дворцов. Протесты населения Алупки сорвали попытку реприватизировать Воронцовский дворец, превратив его в «закрытую» госдачу — собственно в то, чем он и был в романовские времена. Настанет день, и Дочкина дача на Зеленом Мысу возобновит свои функции детского санатория. Хорошо, если бы это произошло поскорей — ведь за десятилетнее правление папаши ее нынешней владелицы Украину заполнили десятки тысяч туберкулезников. А «дачная» часть семейного кучмовского имения обещает стать музеем отвратительной жизни тех, кто пытался строить свое частное счастье на беде и страданиях миллионов.

Склеп в центре Киева.

Этот дом расположен в элитном районе, в двух шагах от американского посольства. Сотни киевлян проходят возле него каждый день, опасливо косясь на сломанные дощатые балконы, угрожающе нависшие прямо над мостовой. Посмотрев на облезлый, заметно покосившийся дом, большинство из нас наверняка сочтет его необитаемым. Между тем в этом здании, уже известном в народе под красноречивым названием «склеп», до сих пор умудряются выживать десятки людей.

«Парадное» Гоголевской, 32 и вправду не похоже на вход в жилой дом. Здесь пусто и грязно, а по стенам извилисто пробегают длинные трещины. Повсюду стоит стойкая вонь. Подвальная дверь закрыта, но доски сбоку от входа выгнили от старости, — и оттуда, из темной дыры, буквально бьют запахи жидких фекалий.

— Там внизу целое подземное озеро скопилось. Годами его никто не выкачивал. Никто не берется, не хочет туда лезть, — рассказывает нам здешний старожил Анатолий. — А еще тут недавно снимали какой-то сериал, так актеры устроили под лестницей туалет. Они, наверное, и не думали, что здесь сверху люди живут.

Первый этаж дома действительно выглядит необитаемым, хотя коммуналку № 1 заколотили не так давно, после того, как в ней случилось убийство.

— По пьянке человека сгубили. Я еще понятой по этому делу была, — рассказывает Наталья, проживающая наверху, в коммунальной квартире № 3. По дороге, на лестнице, она показывает нам ночную «лежку» бомжа, который оборудовал себе место в широком оконном проеме. Мы подходим к старой грязной двери с множеством старых звонков и заходим внутрь, где начинается настоящий кошмар.

В четырех комнатах коммунальной квартиры постоянно проживают десять человек. У входа нам одновременно советуют смотреть и вверх, и вниз — под ноги. Пол шатается, как на палубе корабля, а в потолках зияют огромные дырки. Штукатурка ежедневно обламывается, обрушиваясь большими, увесистыми кусками, каждый из которых способен убить или травмировать человека. Сами потолки угрожающе прогибаются вниз. Шестидесятилетняя Елена Васильевна подпирает потолок большой палкой — жуткое и дикое зрелище. Эта же подпорка, по совместительству, служит новогодней елкой — ее до сих пор украшают яркие гирлянды. А над кроватью у пожилой женщины сооружен дощатый навес, чтобы спастись от падающих ночью камней.

Провалы встречаются в полу каждой из квартир.

— Вот наш сосед в туалете по колено провалился. Нога застряла в полу, — буднично рассказывает Наталья. — Посмотрите на наш туалет, обязательно. У меня дочка уже школьница, а туда, извините, ни разу не ходила. Нельзя туда ребенка пускать. Складываем фекалии в кулек, и потом выкидываем.

Туалет коммуналки № 3 — крохотная, вонючая дыра с прогнившим полом, кое-как заделанным досками и жестью. Кажется, унитаз не менялся здесь с послевоенных лет. Рядом стоит такой же старый, крохотный умывальник — один на всех жильцов, Во всем этом доме десятилетиями нет ни единой ванной комнаты и даже «стоячего» душа. Люди привыкли стираться и мыться в тазах, прямо в комнатах или на кухне. А в коммуналке на третьем этаже «душ» «льет» прямо с потолка — после каждого сильного дождя.

Возле туалета размещены несколько лампочек, принадлежащих разным жильцам. Каждая со своим отдельным выключателем — неотъемлемая черта любой коммунальной квартиры. Ходить в темноте опасно. В туалетной комнате тоже сыплется штукатурка, а однажды вместе с ней упала здоровенная крыса — прямо на голову человеку.

— Крыс у нас полно. Даже днем ходят. Хотя крысоловки на каждом углу стоят. А еще комары круглый год — слышите, как звенят? Размножаются в подвале, а в комнатах влажность и сырость, — говорят нам жильцы.

Сырость внутри этой «жилплощади» действительно напоминает о могильном склепе. На стенах коммунальных квартир обильно цветет желто-зеленый грибок, а плесень успевает выскочить даже на развешанном в кухнях белье. Иногда его сушат и в жилых комнатах. Выходить на балконы нельзя — об этом предупреждают давно оборванные бумажные пломбы на дверях. А в одной из квартир на третьем этаже балконная дверь ведет прямо в провал. Дощатый пол рухнул, и ржавые железные поручни балкона охватывают собой пустоту.

Коммунальный кошмар естественным образом соседствует с личностными трагедиями. В одной из небольших комнат со страшными дырами в потолках живет четверо человек, включая двоих детей, один из которых болен церебральным параличом. В другой — одиноко сидит больная женщина, а ее соседка залечивает «социальный» туберкулез. Довоенные фото и пыльная мебель полувековой давности создают здесь особый колорит замершего на месте времени, а в интерьерах кухонь можно экранизировать быт времен Зощенко. Мы открываем все новые двери и среди невозможно затхлого воздуха натыкаемся на загубленные судьбы людей. Они заживо замурованы в этом склепе, сколоченном из твердокаменного чиновничьего равнодушия.

Многие из обитателей дома провели здесь всю жизнь — начиная с послевоенных лет, и неплохо знают историю своего почти что «фамильного», семейного «склепа». Когда-то, во второй половине XIX века, здесь размещался постоялый двор при расположенной рядом синагоге. Затем он был переоборудован под женскую гимназию, а после революции использовался как детский дом для беспризорников. После войны, когда Киев потерял почти треть своего жилого фонда, длинные залы разгородили перегородками, превратив их в коммуналки. Первый и последний ремонт прошел сорок лет назад — в 1965 году. В восемьдесят девятом городские власти определили здание под снос, пообещав его жильцам приличные квартиры в новых районах. Однако вследствие махинаций вокруг земельного участка вопрос завис в воздухе — на долгих семнадцать лет. Многие из местных старожилов успели уйти из жизни, так и не узнав, что такое жизнь с нормальным туалетом и ванной. Хотя теперь в «склепе» есть даже компьютер и интернет — в комнате с чудовищной на вид дырой в потолке и полностью выгнившим, перестеленным жестью полом. Готовые декорации для первой серии «Матрицы».

Между тем, дом на Гоголевской может попросту рухнуть, как это уже случалось в Киеве с объектами подобного рода.

— Опора в подвале на бок легла. Того и гляди, дом упадет, — рассказывает нам Анатолий. Чиновникам прекрасно известно катастрофическое состояние «склепа», однако они еще и берут с людей деньги за то, что даже приблизительно невозможно назвать «жильем». Самое страшное, что увидел я в этом доме, — это повестки в суд за неуплату коммунальных услуг, которые показывала мне Наталья. А некоторые, самые запуганные пенсионеры все-таки платят дань своим комму нальным мучителям. По сто — сто пятьдесят гривен в месяц — чтобы их не лишили права жить под падающими крысами и потолками.

А на парадной двери «склепа» на Гоголевской висит издевательская листовка квартирных брокеров — «Куплю любую квартиру в вашем доме».

Голубин.

Сизый лес закрывает село с трех сторон, а с четвертой когда-то было поле. Я помню, как здесь гудели комбайны, а мы, мальчишки, прятались среди зелено-голубого льна и гоняли перепелов во ржи. Сегодня поля густо заросли кустарником, будто лицо опустившегося, небритого человека. Оросительные каналы стали болотом — ирригационные памятники пришедшей в упадок культуры. Старую грунтовку разбили тягачи-лесовозы. Если бы не они, лесная поросль, наверное, поднялась бы и здесь, скрыв под собою «соше», где когда-то так часто ходили и ездили люди.

Наша машина гудит, разрезая собой зримую, зависшую вокруг тишину. Не тишину леса, сотканную из живых, приглушенных звуков — кладбищенское безмолвие, которое можно слышать в покинутом доме. Вместе со снегопадом, оно покрывалом укрыло собой сорок дворов полесского села Голубин.

Крутые ухабы на всю дорогу не пускают автомобиль к подворью. Мы с Захаром по очереди перелазим через забор из жердей. Баба Нина ждет нас за хатой, среди дровяного развала. Я наклоняюсь к ее лицу, вытирая щекой подтаявший на губах снег, разбавленный со слезой. По белому полю с одиноким дубом торит снег маленькая фигурка — это спешит к нам тетка Валя. Вслед за ней мы входим в небольшой, отсыревший изнутри дом, а баба уже накладывает поленья в окошечки старой грубы. Вспыхнувший огонек отражается в стекле семейных портретов и запорошенных окон, расцвеченных вышивкой рушников. Газа — как и асфальта — здесь не было никогда. Дедов кашкет висит на гвозде, приколоченном к низкому потолку. Кажется, дед сейчас войдет в комнату, наденет его на голову, и пригласит в дом людей: друзей, соседей и родственников. Об их судьбе рассказывает нам Валя. Она смотрит куда-то поверх нас, и говорит со здешним, жалобным наречием, протяжно растягивая украинские слова.

Сельского электрика Колю, тихого, сорокалетнего мужика, насмерть забил работодатель (так здесь и говорят) — богатый крестьянин по фамилии Островский. Коля вернулся от него с жалобой на побои и боль в голове, а вечером тихо умер в своем сарае. «Отмучился», — добавляет о нем баба Нина. Петя Ко-ник> строитель-шабашник, мой сверстник и друг детства, сжег себя на пороге дома своей бывшей жены. Он очертил вокруг себя круг из разлитого бензина, сел на землю, и кинул вниз спичку. Толя Копирик, человек с грустными глазами, — как у девушки с «Портрета неизвестной» Крамского, который висит на кухне у бабы Нины, — замерз прошлой зимой в лесу, возвращаясь с работы в райцентре. Мертвые люди из моего детства сходятся к нам за стол, чинно рассаживаясь на лавке, и хранят вежливое молчание.

Вале есть еще о чем рассказать — о своей жизни и о жизни призрачного села. Ее сын Леша, мой троюродный брат, служит шофером в районе, у фермера, который платит ему несколько сотен гривен, заставляя исправлять за свой счет поломку машины. Сельские пьяницы режут лес, получая в день десять гривен от лесника — главного менеджера этих нелегальных вырубок.

Лесозаготовки живут по старым, кабальным законам, описанным у Франко и Мамина-Сибиряка. На лесорубов записывают в долг водку и продукты, а потом обсчитывают их при выплате зарплат. Некогда безбрежные леса превращаются в решето — хитрые вырубщики съедают их, как червяк яблоко, выгрызая сердцевину лесных массивов, но оставляя заросли на опушке — для вида. Сверху, с самолета, они должны смотреться голыми пустошами, обведенными контуром уцелевших деревьев. А трупы дубов, елей и грабов отправляются на фабрику итальянской мебели, угнездившуюся в соседнем селе. Когда она сожрет весь здешний лес, здесь пропадет и этот самоубийственный заработок.

Классический, вульгарный капитализм, в существование которого не верят университетские доценты — любители трепа о постиндустриальной химере, прекрасно знаком здешним жителям. Его знают и боятся больше ночных бандитов, для которых приготовлен топор под кроватью у бабы Нины. По словам Вали, здешний лес собирались отдать под частное охотничье хозяйство какого-то киевского магната, и таким образом спасти его от всеобщей вырубки.

— Тогда бы мы в лесу и дрова с ягодами-грибами не смогли больше брать. И все отказались, — серьезно говорит она нам с Захаром.

Тетке Вале не больше сорока лет, но она покрыта морщинами, как ствол дикой груши на ее огороде. Профессия сельского почтальона досталась тетке в наследство от бабы Нины, которая годами разносила по Голубину пачки газет и журналов. Большое, живое село жадно читало все — от партийных газет до научных альманахов, и я, бабин внук, жадно поглощал их перед тем, как отнести на дом к подписчикам. Тридцать шесть лет работы дали бабе 350 гривень пенсии. Вале приходится хуже — она работает почтальоном сразу на три села. Забирает газеты с машины в Голубине, и проходит двенадцать километров по лесному «соше» — летом, зимой, в любую погоду. Сегодня в селах читают так мало, что на почте сочли нужным сократить места двух других почтальонов.

Вместе с Валей, в другое село ходит кучка маленьких школяров. Довоенную, «польскую» школу снесли в советские времена, а построить новую не успели. Теперь на этом месте коровий выгон, где, под старыми липами, еще гуляют несколько детей — даже на полкласса не наберется. В драных великоватых пальто, в резиновых сапогах, — тоже не по размеру, — они уже тянут в кустах краденный у родителей самогон. Если бы Голубин был в тропиках, эти дети бегали бы полуголыми, как выходцы из фавел. Их родители, не таясь, пьют по домам — а потом рубят лес, зарабатывая на водку. Некоторые забросили свой огород, и не садят даже картошку. Тридцатилетний Вася Манчук пропил электропровода, и его большая семья два года обходилась одной керосинкой. Окна их дома закрывает полиэтиленовая пленка — вместо давно выбитых стекол.

Темная, тусклая жизнь, из которой сумели выбраться наши прадеды, вернулась — со всеми своими призраками.

Люди мрут от болезней и алкогольного токсикоза. Сельский медпункт успели сдать к девяностому году, но не оснастили, и он так и стоит пустой, с капельницей и одинокой койкой. Клуб был заколочен все девяностые, однако зимой его открывают — чтобы молодежь пила в хате, а не на улице. Симптоматично — здесь нет ни одной церкви или костела. За шестнадцать лет новой высокодуховной жизни в Голубине не выстроили даже часовню. Попам нечем поживиться у этих нищих людей, и потому они наезжают сюда редко и неохотно. Лишь на большие праздники в село заявляются батюшка и ксензд, быстро пробегая по хатам залитой самогоном паствы. Голубинцы и сами не знают, к какой вере приписаны их души, а для попоек хороши всякие церковные праздники. Открытки с папой Иваном-Павлом и православные иконы мирно соседствуют в красном углу бабы Нины.

Рядом, на стене, висит репродукция «Последнего дня Помпеи» Карла Брюллова. Рассказывая о сельском апокалипсисе, баба всматривается в опаленные, искаженные ужасом лица старой картины. Ее слова надо слушать — переданные прямой речью, они звучали бы пошлостью. Баба Нина говорит нам с Захаром: радянська влада дала ей образование, электрический свет и обувь. Она уже забыла, что повторяет любимые слова своего мужа, деда Петра. Его репрессированный перед войной отец, мой прадед, лукаво улыбается из большой, покрытой гуцульским узором рамки.

Снег густо валит на Голубин. Мы едем на кладбище, к деду и дяде Мите, которого зарезали на заработках в Тюмени. Оставляем машину в поле, и я веду бабу к лесной опушке, где, меж деревьями, растопырили лапы старые кресты. И упираюсь взглядом в белеющие руины сельского коровника.

За эти годы я видел по Украине сотни остовов убитых колхозных ферм, но вид этих развалин вызывал особое чувство — как будто передо мной лежал еще один, дорогой и знакомый с детства покойник. Стоя среди мертвой тиши, я вспомнил, как гудели здесь доильные аппараты — будто огромные шмели, свившие гнездо где-то за горизонтом. А сельские доярки, перекликаясь, ехали на работу на велосипедах (сколько из них уже доехало до лесного кладбища). Вспомнил, как интересно было внутри фермы, где пахло силосом и навозом, а шершавый язык бугая гладил твою ладонь, принимая из нее подсоленный хлеб. Как, мыча и толкаясь, вырывалось наружу колхозное стадо, слушаясь наших детских пастушеских криков. А вечером люди сходились в клуб, и, перед пьянкой, праздновали День Урожая, малевали какие-то плакаты, читали стихи, танцевали в выпускной форме с белыми бантами и ходили взявшись под руку, парами. А сгоревший теперь Петя звал нас играть в волейбол или ловить линей на реке.

Прекрасное, богатое людьми и чувствами время, которое мы разменяли на право свободно продавать себя большим и малым хозяевам. На никчемный патриотический треп политиканов — которые, впрочем, и не скрывали, что ведут нас к средневековью. На это кладбищенское молчание — крик нерожденных жизней и несбывшихся надежд.

В этом месте я снова вспомнил, зачем мы хотим изменить наш мир.

Оглавление

БОЛИВАРИАНСКИЕ ЗАПИСКИ

ЛЕВАНТИЙСКИЕ ЗАПИСКИ

КОРЕЙСКИЕ ЗАПИСКИ

ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАПИСКИ

ЗАПИСКИ ИЗ МАЙСКОЙ ЕВРОПЫ

ЧЕРНОБЫЛЬСКИЕ ЗАПИСКИ

ПОСТСОВЕТСКИЕ ЗАПИСКИ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?