«Мудрая ересь фантастики (Предисловие)»

Вл. Гаков Мудрая ересь фантастики Предисловие к сборнику зарубежной научной фантастики «Другое небо»

Как я сужу,

Сокрытые в грядущем времена,

А в настоящем взор ваш полон смуты.

Нехорошо начинать с цитирования, но когда цитата уж больно удачная…

Статья «Боги и демоны» в самой на сегодняшний день полной и авторитетной англоязычной «Энциклопедии научной фантастики» (вышедшей в 1979 году под редакцией Питера Никколса) открывается примечательной репликой: «Интерес к религии обнаружился у научной фантастики с самого ее зарождения, однако росту числа фантастических произведений о богах способствовал не он. Причиной была отчасти мания величия. Три основных отличительных качества божества оказались неотвратимо притягательны для писателей-фантастов: всезнание, всемогущество и дар творения жизни. Или даже целых миров. Чем иным, как не последним, пусть только на словах, занимались фантасты все это время?» Впрочем, не только эта, но и многие другие энциклопедии и справочники начинают разговор об интересующем нас сюжете с такого приблизительно пассажа: нет ничего более отдаленного от научной фантастики, нежели религия — но это только на первый взгляд… И далее обычно следует убедительная обойма примеров, долженствующих свидетельствовать как раз об обратном: нет ничего ближе. В чем убедится, хочется думать, и читатель этого сборника. Хотя, может быть, свыкнуться с подобной мыслью будет трудно тем, кто плохо знает современную научную фантастику (о религии-то, наверное, каждый составил собственное мнение — и верующий, и атеист). Но и их скепсис даст трещину, если они еще раз обратят внимание на «мостик», услужливо переброшенный в полуиронической цитате, которой открывается вступительная статья.

Сотворение миров… Каждый истинный художник ощущает себя в потенции Творцом, но тут другое.

Сотворение миров, не похожих на наш единственный, миров своих собственных, сконструированных по известным одному тебе чертежам, с действующими в этих диковинных вселенных законами, которые ты тоже сам придумал. Вот она, потаенная мечта всякого автора, решившего согрешить по части фантастики! Не всем это в конце концов удается, кое-кто быстро отказывается от труднодостижимого идеала, соблазнившись более простыми утилитарными «ценностями» литературной поденщины, но идеал незримо витает над каждым.

Более чем в каком другом виде художественного творчества, в фантастике ощутим дух абсолютной свободы — от обыденной и часто обрыдлой реальности, от пудовых гирь опыта и здравого смысла, от давящего авторитета первооткрывателей законов природы (ибо они — «великие» — открыли раз и навсегда, а последователям остается только эти законы шлифовать и им следовать…).

Разумеется, абсолютность этой свободы иллюзорна. Какие-то законы все же нужно соблюдать и писателю-фантасту. Осознав или даже просто подсознательно ощутив наличие этих ограничений, он уже сделал первый шаг на скользкую дорожку ереси, ибо следующей мыслью придет такая:

а Тот, чьи одежды писатель только что попытался беспардонно примерить,

Он что, в своей деятельности тоже сталкивался с ограничениями?!

Разумеется, подобная проблема встает не перед всяким фантастом, а лишь перед тем, кто претендует на звание научного. Он-то, вероятно, обратил внимание, что божества всех без исключений религий тоже не чувствовали себя абсолютно свободными — ни в поступках, ни даже в намерениях. Иисусу понадобился не один, а семь хлебов, чтобы накормить толпы голодных. А «жизненный цикл» богов индуистского пантеона хотя и исчисляется трудновообразимым числом с внушительным количеством нолей, но все-таки числом конечным… Теологи разработали весьма изощренные теории на сей счет, но сам факт «научного изучения» божьего поведения — не ставит ли под сомнение его, бога, всесилие и непознаваемость?

Авторов научной фантастики боязнь впасть в ересь посещает редко клеймо еретиков, которое они, впрочем, гордо носят как почетную награду, на них поставлено исстари, К тому же их вольная игра с элементами и сущностями мира еретична только на поверхности, ибо в глубине все это зиждется на самой серьезной науке. Только науке, понимаемой не буквально — как следование известным научным данным, а как метод познания. Научная методология, сам стиль и приемы научного мышления пронизывают, оплодотворяют самые на первый взгляд «беспочвенные» фантазии с участием ангелов, потусторонних сил, с картинами преисподней и жизни после смерти — если… Если за дело берется научный фантаст.

И наоборот, закоренелого мистика, сторонника оккультизма легко узнаешь за версту, пусть даже его «научно-фантастическое» произведение буквально нашпиговано научно звучащей терминологией. (Ну и, конечно, примеры элементарной научной безграмотности — вроде «громовых раскатов взрыва в космосе», «человека-невидимки» или «гигантских насекомых» — никак не спасает индульгенция в виде заглавной «Н» рядом с заглавной «Ф».) Итак, научный фантаст вольно или невольно сопрягает свой вымысел с опытными данными науки. Однако его фантазия стремится дальше. Что же говорит наука по поводу трансцендентных «высших сил» космоса, управляющих ходом событий и поступками людей на Земле? А о бессмертии души? А о наличии (или отсутствии) высшего смысла существования человека, созданной им цивилизации, самой Вселенной? Ровным счетом — ничего. Метафизические абстракции не входят в сферу компетенции науки, как не способна она (пока?) описывать физические условия в «досингулярной» Вселенной или особенно темные закутки человеческой психики.

Туда наука пока не забралась. А поскольку у специалистов отсутствуют надежные методы изучения этих заповедных областей (имя им легион!), то чаще всего ученые просто гордо проходят мимо таинственных феноменов и вековечных «проклятых вопросов», хладнокровно игнорируя жгучий интерес к ним со стороны непосвященных. В последнее время стало модно ругать ученых за эту их «оторванность от чаяний масс», но не знаю, может быть, ученые правы? И каждому нужно заниматься тем, к чему он имеет способности и привязанности…

Как бы то ни было, долгое время вся эта загадочная и волнующая «метафизика» существовала как бы вне юрисдикции опытной науки. Эдакий феодальный домен, в котором бесконтрольно правила суд извечная конкурентка науки в претензиях на объяснение мира и человека — религия. Вторгались, конечно, в terra incognita и философы, но их умозрительные пояснения, увы, ничего не давали науке в плане опытной проверки.

Однако с самой древности, сначала, правда, чрезвычайно редко и боязливо, в заповедную область стали совершать набеги те, кто числил себя скорее по ведомству науки, нежели философии или религии.

За проклятую «метафизику» взялись писатели-фантасты. Удалось ли им ответить хоть на один из интригующих вопросов? Вероятнее всего, нет. Но, как часто случалось с этой литературой, отправляясь на поиски индий, фантасты в изобилии открывали «незапланированные» америки.

Не только любопытство гнало их в тревожную неизвестность, но и то «тщеславие», о котором речь шла в начале разговора. Ощутить себя богом — кто ж тут устоит от искушения! Хотя, как заметили позже два видных представителя научной фантастики, трудно быть богом…

Когда же родилась эта противоестественная в глазах верующих и атеистов связь (Станислав Лем в своем фундаментальном труде «Фантастика и футурология» писал о чем-то подобном как о «литературном инцесте») догматического религиозного сознания и вида литературы, не без гордости претендующего на звание самого антидогматичного? Давным-давно. С тех приснопамятных времен, как обе они появились на свет — фантастика и религия.

Конечно, этот вывод можно принять только при достаточно широком толковании и первого и второго.

Ведь что такое комедия Аристофана «Птицы» или «Икароменипп» греческого сатирика Лукиана, как не попытка с помощью фантастики критически пересмотреть раз и навсегда заведенный порядок на мифическом Олимпе? Вот с каких давних пор инакомыслие прибегало к спасительной мимикрии «фантастики» — а жрецы и чиновники до поры до времени «зевали» откровенные выпады святотатцев («кто ж ее читает — фантастику?..»).

Другое поразительно. Среди ранних иконоборцев, грешивших фантастикой, мы встретим немало священнослужителей и знаменитых мистиков! Достаточно вспомнить монаха Джордано Бруно, воздвигшего «здание веры» для всех последующих поколений писателей-фантастов. И развивших его гипотезу (каждый по-своему) Афанасия Кирхера (тоже монаха) и Эммануила Сведенборга (ученого и философа-мистика).

А первые космопроходцы в литературе нового времени — английские епископы Джон Уилкинс и Фрэнсис Годвин, освоившие лунную поверхность задолго до ученых и «светских» писателей!.. Конечно, к фантастике охотно обращались и представители свободомыслия — Сирано де Бержерак, Свифт, Вольтер, Сэмюэл Батлер; с некоторых пор фантастическая литература превратилась в подлинный бастион иконоборцев и богохульников. Но не следует забывать, что на протяжении веков она притягивала и умы мятущиеся, раздираемые противоречиями. От Кеплера и до известных французских фантастов конца прошлого века — Фламмариона и Рони-старшего многие авторы находили в научной фантастике спасительную возможность примирить научную мысль с религиозной верой.

Концом прошлого века ни история фантастики, ни история религиозных исканий, очевидно, не исчерпывается. Но уже с начала нашего столетия обращение научной фантастики к религиозной тематике превратилось в устойчивую тенденцию. Об этом и пойдет речь в дальнейшем.

Если в научно-фантастических литературах европейских стран вторжение писателей в освященные покои религии было делом хотя и нечастым, но и не сказать, чтобы очень-то шокирующим (а если так, то шокировали не более других «выходок» фантастов), то по другую сторону Атлантики свирепствовала самая настоящая редакторская инквизиция.

Парадоксально, но факт. В американских специализированных журнальчиках 30-40-х годов (а из них и произросла практически вся современная фантастика в этой стране) тема религии прочно была занесена в разряд беспрекословных табу. В других вопросах смелые до отчаянности редакторы журналов в данном случае стояли насмерть, оберегая религиозные чувства своих подписчиков. В принципе можно было публиковать любые ереси — политические, научные, моральные, но всякая «резвость» на темы веры, более того, простое упоминание священного писания всуе, даже образы священнослужителей безжалостно отправлялись под редакторский карандаш-гильотину.

Но потом была взорвана атомная бомба. Как не без основания считали фантасты, в значительной мере ими предсказанная. И мир в один миг оказался куда ближе к Армагеддону, чем это столетиями внушали служители культа. Холодный ветер близкого конца света зашелестел и по страницам американских журналов научной фантастики — и редакторы были вынуждены уступить.

Рушилось под напором стремительно менявшейся действительности само «журнальное гетто» американской фантастики. И вместе с другими пало и религиозное табу. Пало, потому что конец света казался уже близким как никогда. Известный писатель-фантаст и критик Джеймс Блиш отмечал в статье «Соборы в космосе», что «все эти научно-фантастические произведения на темы религии суть не что иное, как свидетельство хилиастического кризиса, причем в масштабах, которых человечество не видывало со времен знаменитой паники 999 года от рождества Христова».

То, что настроения конца света имели место, понятно; они, то затихая, то возобновляясь с новой силой, уже не покидали нас все послевоенные годы (и что-то еще будет в самый канун нового тысячелетия!).

Ясно, что, когда на повестке дня «реализация» Апокалипсиса, древние религиозные сюжеты приобретают некий новый, сокровенный смысл в глазах толпы. Но, очевидно, что-то еще привлекало внимание писателейфантастов в пожелтевших и иссохшихся от времени священных текстах.

Наверное, не в последнюю очередь — заинтересованность профессиональных «прорицателей» в будущем самой религии и церкви. Какими они станут в мире, который в буквальном смысле сорвался с тормозов?

Среди ранних примеров подобной «теофутурологии» критики выделяют роман англичанина Роберта Хью Бенсона «Властелин мира». Автор, ярый ненавистник Уэллса, обрушивается на исповедуемые его великим современником и соотечественником идеи, главным образом — идеи социализма и гуманизма.

В будущем, по Бенсону, идет смертельная схватка римско-католической церкви — последним оплотом нравственности и порядка — с наседавшим на нее воплощением Антихриста. В этой роли выступает социализм. Когда лидер некоего «эсперантистского» государства, построенного на принципах социализма и гуманизма, становится президентом Объединенной Европы, римскому папе ничего не остается, как денно и нощно молиться… за скорейшее наступление конца света!

Я намеренно «забыл» сообщить дату выхода книги: 1907 год. Спустя десять лет, в Англии же, вышел, чуть запоздав, роман Виктора Руссо «Мессия из цилиндра».

На сей раз фантазия автора ниспослала потомкам спасение от ужасов «социал-атеизма» в облике — кого бы вы думали? — «российских христиан»! Это, конечно, редчайший пример того, как научно-фантастическое предвидение было с блеском опровергнуто, пока наборщики в типографии еще трудились над текстом книги…

В 40-е годы два молодых еретика по другую сторону Атлантики рискнули нарушить табу, ошеломив читателей ситуацией прямо противоположной: они изобразили в будущем религиозную тиранию. Этими смельчаками были знаменитые ныне Роберт Хайнлайн и Фриц Лейбер.

Советский читатель знаком с маленькой повестью Хайнлайна «Если так будет продолжаться…» (1943), ставшей своего рода моделью для многих последующих авторов, писавших об опасности теократической диктатуры. Зато вышедший в том же году роман Лейбера «Сойдись, тьма!» ситуацию заметно усложняет (ибо его коллега написал, по сути, «обычную» антиутопию, а любая антиутопия — это одновременно и крайне упрощенная социальная модель). В будущем, «по Лейберу», тиранию осуществляет «государственная наука» (по сути это псевдонаучная религия!), естественно вызывающая появление на свет подпольного Сопротивления. А вот диссидентами в этом миреконцлагере становятся на этот раз… изуверы-сатанисты!

Мракобесие и обскурантизм — в роли «прогрессивной» силы, противодействующей официальному зажиму со стороны науки? Согласимся, достаточно смелая (и не пророческая ли?) для 40-х годов постановка вопроса…

Десятилетие спустя также ныне известный фантаст Филипп Хозе Фармер опубликовал рассказ «Любовники» (в 1961 году он издал его в расширенном виде отдельной книгой). В мире журнальной фантастики это было потрясение основ, ибо автору было мало посягательства на одно табу — религиозное! Он вознамерился одним ударом сокрушить и другое, не менее интригующее…

Этим «вторым» табу для американской фантастики 30-40-х годов была теме сексуальная. А в преамбуле рассказа-романа Фармера описано будущее, в котором весьма «оригинально» решили проблему демографии. А заодно и демократии. После пережитой человечеством ядерной войны некая секта полностью контролирует тела и души своих членов. Настолько, что, к примеру, определяет, сколько раз и в какое время супруги могут (должны!) осуществлять то, что в обстановке даже жесточайшей тирании и тотального контроля оставалось последним прибежищем «свободы для двоих»… И горе тому, кто по каким-либо причинам не сможет исполнить ЭТО! Слабость будет истолкована как грех, который влечет за собой исповедь, покаяние, а то и жестокую епитимью…

Пример «Любовников» — это конечно же фантастика во всей ее раскрепощенности. В двух других, более поздних произведениях сама обстановка, вещественный фон, на котором протекает действие, не кажется поначалу таким уж фантастичным. Вроде бы не будущее, явно не другая планета… но что-то все же смущает!

Речь идет о двух английских романах, выполненных в жанре так называемых «альтернативных» (или «параллельных») историй. Это «Паванна» (1968) Кита Робертса и «Изменения» (1976) его более знаменитого соотечественника Кингсли Эмиса.

Авторы, следуя традициям во всех отношениях странного жанра, задаются вопросом: а что было бы, если… Каким был бы «наш» XX век в Европе, если бы ранее католицизм смог расправиться с Реформацией, английская королева Елизавета была бы убита, а шторм на море не развеял бы бесславно испанскую армаду, успешно осуществившую вторжение на Британские острова? Праздные словопрения на темы «если бы да кабы»? Да как сказать…

Другим испытанным полигоном писателю-фантасту издавна служил космос. Когда нужно поразить читателей каким-то необычным обликом будущих религий религий человечества, вышедшего на космические просторы, то фантастическая природа иных планет, экология, культура неведомых цивилизаций словно бы приглашают желающих испытать свою фантазию!

На пыльных тропинках далеких планет можно, оказывается, встретить несколько странное (но только на первый взгляд, ибо на деле убедительно аргументированное внутренней логикой выдуманного мира) возрождение старинных земных религий. Мусульманская феодальная пирамида, ислам в сочетании с межзвездной гильдией торговцев, кочевники и легионы наемных убийц-сардукаров, падишах-император Галактики и мессия-сверхчеловек, генетически «выведенный» за столетия усилиями монашеского ордена «Бене Джессерит»… Весь этот причудливый букет с немалым, надо сказать, мастерством организовал на далекой песчаной планете Дюна один из бесспорных лидеров (по популярности, да и по серьезности) американской фантастики Фрэнк Херберт. Успех романа «Дюна» (1965) и двух его последующих продолжений превзошел все ожидания (наверное, не без «помощи» антиамериканской революции в Иране — назвал же один критик главного персонажа серии «Хомейни галактической эпохи»!). А сам невольник славы, как к каторжному ядру, оказался прикован к серии о Дюне: продолжения следовали одно за другим — и каждое, как мне представляется, скучнее предыдущего…

Но зачем реанимировать в будущем давно испытанное, когда сам жанр, казалось бы, подвигает на создание нового?

Уже известный нам Роберт Хайнлайн выпустил в 1960 году роман, название которого представляет собой парафраз библейской цитаты: «Чужой в чужой земле» («Для чего Ты — как чужой в этой земле?..» Иер. 14:8). С каноническим библейским текстом новую религию, которую принес на Землю с Марса землянин Майкл Валентин Смит, ребенком пропавший во время экспедиции на Марс и взращенный тамошней древней цивилизацией, роднит только эта отсылка в названии, да общая идея любви ко всем без исключения, бескорыстно и беспредельно… Но формы ее, которые кажутся вполне естественными марсианским наставникам Смита, земных ревнителей веры повергают в священный ужас!

Новоявленного мессию забили камнями, и он только успел произнести: «Я люблю вас всех…» А роман Хайнлайна, во многом предваривший некоторые ритуалы и духовные искания (впрочем, не только духовные…) так называемой «хиппи-любви», сам превратился в своего рода «альтернативную библию» для обитателей университетских кампусов. Для научнофантастической книги — судьба редкая!

Хайнлайн лишь чуть-чуть ироничен по отношению к созданному им новому культу. А вот Курт Воннегут и не скрывает своей насмешки над всеми без исключения новомодными культами — и сам щедро обогащает желающих несколькими религиями собственного изготовления. Это «Церковь господа крайне безразличного», затем боконизм, наконец, это удивительная религия «для индивидуального пользования», которую изобрел для себя Билли Пилигрим, повторяя к месту и не к месту: «Такие дела». Однако не случайно во вселенском ерничестве циника, который вроде бы ни бога, ни черта не боится, американская молодежь конца 60-х годов (а это хиппи, Вьетнам, наркотики, поп-музыка..) безошибочно разглядела того, кто ей был позарез нужен в то смутное время. До предела искреннего и даже беззащитного в этой своей искренности моралиста.

Может быть, это тоже свойство нашего характера: подсознательно сопротивляться психологическому нажиму. Когда нас с жаром и патетической страстью призывают быть высокоморальными, мы ведь с тем большей охотой стремимся разглядеть хоть пятнышко в облике того, кто нас агитирует, — не так ли? И наоборот, как ни старается порой человек разыграть перед публикой роль «парня без комплексов», они, эти нравственные «комплексы», все равно повылезут наружу. Они-то, вероятно, и делают нас людьми. Это боги могут позволить себе цинизм и аморальные поступки! А истинного человека, ранимого и подверженного терзаниям, раздвоенности и нравственным самокопаниям, легко разглядеть за любой бесшабашной бравадой…

Я лично думаю, что циник, каким пытается себя представить Курт Воннегут, просто не мог бы подарить нам такую, по-своему универсальную (ибо годится и для верующих, и для закостенелых атеистов!) молитву: «Господи, дай мне душевный покой принять то, что я изменить не могу, силу — чтобы изменить то, что могу; и разум — чтобы всегда отличать одно от другого».

По-видимому, для значительной массы поклонников научной фантастики заявленная тема этого сборника моделями будущего религии и должна ограничиваться. Ведь фантастика — значит о будущем! Будущее транспорта, будущее войн, будущее спорта и, скажем так, будущее духовных исканий… Тема, подобная другим.

Однако и эта литература в целом (по крайней мере, как я ее понимаю и какой люблю), и заданная тема одной только «футурологией» не исчерпываются. Перенос действия в грядущее для думающего писателя — всего лишь прием, экономное средство упрощения поставленной задачи.

Задача же ставится совершенно в традициях «большой» философской прозы. Переворот в представлениях о мире и месте человека в нем. Прорыв, пролом сквозь частокол стереотипов и догм, парадоксальный взгляд на вещи, метод доказательства «от противного», мысленный эксперимент…

В цитированной мною энциклопедии специальная статья «Концептуальный переворот» снабжена известной нашим читателям иллюстрацией. На средневековой гравюре изображен человек, головой проломивший небесный свод и теперь ошарашенно озирающийся вокруг. Прекрасный, на мой взгляд, символ научной фантастики!

Подобное стремление опрокинуть человека вверх тормашками и понаблюдать, как он будет себя вести, как сориентируется, безусловно, роднит фантастику с наукой. Наука тоже базируется на своих «догмах» (только называют их по-ученому аксиомами или парадигмами), но не мыслит для себя дальнейшего развития без периодической их смены. И тем разительно отделяется от религии, для которой незыблемость догматов — вопрос жизни и смерти, основа основ, альфа и омега всего религиозного здания. В этом отличие, а не в вопросе, есть ли бог и что (кто) он такое.

Совсем близко до совершенно еретического вывода об изначальной атеистичности вообще любой фантастики? Только потому, что она изначально допускает эксперимент по проверке собственных «основ», а без этого хиреет, загнивает? Что ж, не буду навязывать читателю своего ответа — пусть сам решает для себя по прочтении этого сборника…

Но как бы то ни было, а резкая ломка устоявшихся представлений, постоянная бомбардировка нашего сознания различными новшествами отличительные черты той научной фантастики, о которой и пойдет речь дальше.

Такая фантастика генетически хранит связь с двумя великими легендами, ее породившими: легендой о Прометее и легендой о Фаусте. Здесь не просто лежащий на поверхности пафос героического похода за знаниями. Обе легенды напоминают нам и о цене, которую за обретенное знание пришлось заплатить.

Оба предания заново прочитали в XX веке, и можно сказать, что во всех лучших образцах современной фантастики мы всегда обнаружим их следы. А первым значительным произведением, в котором трагическая двойственность прогресса проявилась с особой художественной силой, был роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818). Многие авторитетные критики называют его вообще первым произведением научной фантастики — в нашем нынешнем понимании этой литературы. Но меня совсем не удивляет, что одновременно Мэри Шелли написала и первое серьезное произведение, к которому применимо определение «фантастика о религии».

Действительно, «фантастика о религии» родилась вместе с фантастикой вообще. Ведь трагедию Виктора Франкенштейна, как и трагедию созданного им монстра, слишком узко было бы трактовать лишь как проблему человека и робота. Религиозная составляющая романа слишком существенна, чтобы ее можно было безболезненно удалить из его художественной ткани. Это не деталь, не штрих, не проходной эпизод, а, наоборот, главная проблема романа. И восходит она не только к мифологии античности (на что указывает подзаголовок), но и к центральной драме всех, видимо, без исключения религий: как только некто Высший во Вселенной (конкретное имя бога в данном случае не важно) создал разумное существо — он тотчас же ввел в мир своего соперника…

Конечно, ситуация, когда человек примеряет себе нимб Создателя (к более частному приложению — проблеме человека и робота в научной фантастике — мы еще вернемся), означает переворот в представлениях, взрыв, ломку старой системы мироздания и все что угодно. Безболезненно такой переворот не проходит. С ним может сравниться, пожалуй, еще один популярный мотив научной фантастики, имеющий прямое отношение к теме разговора.

Этот «второй мотив» — внезапное открытие иллюзорности окружающего. Когда мир, мыслившийся реально существующим, вдруг оказывается кем-то ловко спроектированной иллюзией, подделкой, форменным надувательством. Жуткой игрой, которую ведут с «субъектом», о том и не подозревавшим.

И если игра в Творца живого, кроме проблем, приносит все же какое-то удовлетворение, то «концептуальный переворот», о котором сейчас речь, несет один, говоря современным языком, дискомфорт.

Внезапно открывшийся реальный мир может оказаться намного богаче, ярче и интереснее унылой, хотя и тепло-уютной скорлупы иллюзии, но он скорее всего окажется намного менее спокойным…

Советский читатель, к счастью, знаком с наиболее известными примерами на эту тему — к счастью, потому что это избавляет от длинных пересказов. Напомню лишь о четырех произведениях. Это классические рассказы Айзека Азимова «Приход ночи» и Теодора Старджона «Бог микрокосмоса», вышедшие в один год — 1941-й, более поздняя новелла Фредерика Пола «Туннель под миром» (1955) и, наконец, совсем недавний роман англичанина Кристофера Приста «Опрокинутый мир» (1976), название которого в контексте нашего разговора звучит простотаки программно.

О чем идет речь в этих произведениях? Об обитателях далекой планеты, чье светило входит в богатое звездное скопление; и редчайший в том мире природный феномен — ночь, наступающая один раз в тысячелетие, — приводит к общепланетному шоку! О микроскопических, искусственно выведенных существах, в процессе собственной эволюции развивших разум настолько, чтобы прийти к «концепции Создателя». И еще об одном «маленьком человеке», случайно открывшем, что он — всего лишь экспериментальный робот, созданный могущественной корпорацией для изучения реакции публики на промышленную и иную рекламу. А вместе с указанными персонажами переживают шок обитатели странного Города на колесах, созданного фантазией Кристофера Приста; пленники многолетней иллюзии, исказившей их жизнь и в буквальном смысле (поэтому мне представляется более удачным перевод названия такой: «Мир, вывернутый наизнанку»), они в растерянности озираются подобно тому чудаку на средневековой гравюре…

Не оставит читателя равнодушным — причем, вне зависимости от того, верующий он или нет, — и душевная драма другой группы научно-фантастических персонажей. Речь на сей раз идет о пастырях, отправившихся нести слово божье на небеса — не в религиозном понимании этого слова, а на «небеса» буквальные: в космос.

От предположения о множественности обитаемых миров совсем близко до идеи множественности бытующих там религий (тем более земной опыт как бы заранее подготавливает читателя к безболезненному принятию этой идеи). Но все же проблема обращения «туземцев» в галактическом будущем научной фантастики грозит большими осложнениями, чем те, с коими столкнулись христианские миссионеры в последние столетия земной истории.

В этом сборнике вам предстоит встреча с несколькими рассказами на эту тему, я же остановлюсь на тех, что в данную подборку не вошли.

У Рэя Брэдбери есть любопытный «марсианский» рассказ «Огненные шары» (1951), в американское издание «Марсианских хроник», однако, не включенный. Рассказ вышел только в «английском» варианте — сборнике «Серебряные цикады», да и то в более поздних переизданиях. Почему американские издатели решили воздержаться от включения рассказа в последующие многочисленные переиздания «Марсианских хроник», думаю, станет ясно, если вспомнить о табу, о котором речь шла выше. Ведь герои «Огненных шаров»-священники, встретившие на Марсе местных жителей, не знающих… первородного греха! Имеется в виду тот самый первородный грех, который к разумным «энергетическим сферам» (а именно таковы марсиане!) никак не применим.

В рассказе Кэтрин Маклин «Нечеловеческое жертвоприношение» (1958), переведенном на русский язык как «Необычное жертвоприношение», загадочный инопланетный ритуал может действительно показаться более чем необычным. Может даже вызвать гнев, растерянность, желание немедленно вмешаться, если глядеть на происходящее действо человеческими глазами.

А Пол Андерсон еще более заостряет ситуацию в рассказе «Проблема боли» (1973). Его герой должен свыкнуться с мыслью о правомерности действий инопланетянина, позволяющего умереть жене героя — и только потому, что так требует от не-человека его не-человеческая религия! (В более раннем рассказе «Убийца», вышедшем в 1960 году, Андерсон описывает инопланетян, действительно обладающих бессмертной душой…) Словом, космическим миссионерам будет от чего растеряться. И вопрос еще, окажутся ли они тверды в вере своей, а если да, то не придут ли к трагическим противоречиям с этой же верой, которая создавалась землянами и для землян…

Из всех коллизий типа «земной священник — инопланетянин» наиболее полно и глубоко разработан конфликт в знаменитом романе уже знакомого нам Джеймса Блиша «Дело совести» (1958). Это, по общему мнению критики, одно из самых значительных произведений западной фантастики «на религиозную тему». Причем в данном случае кавычки, видимо, можно снять…

Может быть, успехом автор обязан именно тому, что подошел к религии не как к теме, а погрузился в нее как в проблему. Герой романа — иезуит, член космической исследовательской экспедиции ООН на другую планету, разумные обитатели которой — рептилии. По виду — «драконы», «змеи», «ящеры» (скорее что-то среднее), но в глазах истового ревнителя священного писания, безусловно, гады. Отдаленные родственники того, кто некогда совратил первых людей в саду Эдема. Инопланетяне мягки, интеллигентны и самое главное — им был также неведом первородный грех! Райская обитель, в яви обретенная среди звезд? Как бы не так… Рассуждая в духе исповедуемого героем канонического текста, все это означает, что земляне встретились не с «детьми Господними». Ибо, с одной стороны, обитатели планеты — безусловно, «венцы творения» в этом мире, а с другой — они, не согрешив, таковыми в полной мере считаться не могут. И вера приводит героя романа к выводу, что весь этот инопланетный рай на деле есть не что иное, как козни того, кто по облику и «генетике» близок сим «райским тварям»…

Я понимаю, что читателям, не верящим в бога, подобный ход мыслей покажется по меньшей мере странным и нелогичным. Но автор романа передает (и, конечно, не столь примитивно, как я это изложил в кратком пересказе) мысли и переживания человека глубоко религиозного. Защищенного — как ему кажется — от каких бы то ни было «концептуальных переворотов» в сознании жесткой догмой религии. Библия для него верна от первого до последнего слова, до запятой, и все, что кажется не совпадающим с ее выверенным текстом, суть коварные происки погубителя человеческих душ.

До сих пор речь шла о примерах ереси скрытой, завуалированной (ведь и христианская доктрина допускает известный пересмотр хотя бы интерпретации священного писания). Но отдельные писатели-фантасты в своих сочинениях допускали и столь явную архиересь как открытое и беззастенчивое переписывание таких основополагающих концепций, как Бог и Сатана, перекраивали на свой лад раз и навсегда утвержденные «карты» Рая и Ада!

…Предположим на миг, что столь излюбленные в научной фантастике путешествия во времени действительно возможны. И, скажем, посланцы «святейшей инквизиции» в пору ее расцвета осуществили засылку десанта в наш грешный XX век. А тут как раз нечистый попутал их, подбросив в руки книжки фантастов… Не сомневаюсь, что первым донесением домой полетит решительный приказ: запасать хворосту для костров, ибо в этом двадцатом столетии от рождества Христова воистину черт знает что творится!

Приглядимся же внимательнее к отдельным «архиеретикам».

Вот ныне уже покойный англичанин Эрик Фрэнк Рассел, с творчеством которого вы еще встретитесь на страницах данного сборника. Его рассказ «Хобби» (1947) разом решает проблему, мучившую веками и теологов и атеистов: зачем Господь создал сей мир? Ответ дан в названии рассказа… Другой не менее известный богохульник — американец Роберт Шекли, чей рассказ тоже представлен в этом сборнике. В романе «Измерения чудес» (1968) он выводит совсем уж чудную парочку богов-архитекторов, проектирующих свои миры, даже не заглядывая в утвержденный «проект» Библии. И наконец, два представителя нового поколения фантастов — Грегори Бенфорд и Гордон Эклюну в романе «Если бы боги были звездами» (1974), одно название которого должно было насторожить инквизиторов, распространяют и вовсе языческую ересь: будто бы боги, создавшие Вселенную, по-прежнему обитают в ней, схоронившись от любопытных глаз в недрах звезд!

И главного костра заслуживает уже знакомый читателям Филипп Хозе Фармер. Не только за свои «эротически-религиозные» футуристические проекты, но и за невиданное боготворчество. Он насотворял самых различных богов десятками!

«Основное религиозное образование, — вспоминал писатель, — я получил в весьма странном религиозном объединении, называвшем себя „Церковь Христа-Ученого“. Конечно, трудно представить, чтобы Мария, показывая гостям сына, сказала: „Вот мой сын. Он — ученый“, но вполне допускаю, что подобная постановка вопроса мне, как будущему писателю-фантасту, несказанно помогла… Повзрослев, я превратился сначала в агностика, а затем стал атеистом. Так мне по крайней мере казалось, хотя со временем выяснилось, что я напрасно дурачил себя, воображая, будто совершенно индифферентен к религии. Даже в бытность свою атеистом я сохранял убеждение, что религия нужна. Хотя бы как сознательное выражение некоего подспудного импульса к выживанию вида Homo sapiens. Наш разум, зная, что в этом мире личности не суждено жить вечно, строит рациональный образ будущего, или мир иного измерения, словом, иной мир, в котором бессмертие возможно. То есть религия — это просто самая ранняя научная фантастика».

Я привел эту длинную цитату, поскольку считаю ее в высшей степени показательной не только для характеристики взглядов Фармера, но и как точку зрения, которой в той или иной мере придерживается большинство его коллег.

Что до него самого, то эта идея — о существовании рационально объяснимого мира, где возможно бессмертие — нашла художественное воплощение в серии романов о «Речном мире». Он представляет собой удивительную страну, раскинувшуюся на берегах бесконечной, на тысячу миль, реки и населенной… воскрешенными людьми, когда-либо жившими на Земле! Где протекает та река, кто и с какой целью затеял фантастический эксперимент, писатель не открывает. Хотя ясно, что его затеяли какие-то «боги» — в том смысле, какой вкладывает в это емкое слово научная фантастика… Но очевидно и то, что осуществленное воскрешение имеет мало общего с библейским сценарием.

К делу еретика Фармера приложены и другие веские свидетельства. Мало того, что он вывел героем серии произведений совершенно кощунственную фигуру космического миссионера-торговца отца Джона Кармоди, но в романе «Ночь света» (1957) сочинил и вовсе непотребное! Оказывается, боги рождаются во плоти от союза (трансцендентного, уточняет богомерзкий еретик) очень хороших или, наоборот, очень плохих людей один раз в семь лет, когда Солнце испускает какое-то особенное таинственное излучение…

Куда ж дальше!

Ересь, впрочем, ереси рознь. Кощунственно можно исказить и извратить не только образы светлые — Вседержателя, его ангельского воинства, но и образы темные. Если в Библии враг рода человеческого описан так-то и так-то, то негоже отступать и от этого канона.

Правда, авторы романа «Ад» (1975) Ларри Нивен и Джерри Пурнелл могут сослаться в оправдание на прецедент, укрывшись за спиной авторитета великого Данте. Действительно, в данном случае инквизиторам придется потрудиться на совесть, ибо эту ересь изобличить нелегко: никаких точных указаний относительно «топографии» и «этнографии» преисподней в библейских книгах нет. И, значит, всякий художник в принципе свободен в выборе собственной модели ада, ограниченной лишь требованием самого общего порядка: ад должен быть ужасным.

Шесть с половиной веков внесли коррективы в понятие «ужасный», и в модернизированном подземном царстве скорби читатель, разумеется, не встретит тех грешников, которых посадил туда великий флорентиец. Иногда сатира Нивена и Пурнелла небезобидна, в других случаях выбранные ими мишени вызывают удивление (почему-то «Вергилием» в путешествии по преисподней авторы выбирают… Бенито Муссолини!), но в целом, думаю, их книга вряд ли составит конкуренцию творению их предшественника.

Это все-таки игра в теологию, говоря современным языком — студенческий «капустник», что же касается Данте, то он, очевидно, был замогильно серьезен…

Не прошли фантасты-богохульники и мимо новозаветных книг. Первым «научно-фантастическим» Христом критики называют героя рассказа Рэя Брэдбери «Человек» — у читателя будет возможность познакомиться с этим произведением. Единственное, что хотелось бы заметить во вступительной статье: путь рассказа к советскому читателю был слишком долог. Четыре десятилетия понадобилось — и половину этого отрезка времени большинство лучших произведений Брэдбери увидело свет на русском языке, — чтобы свыкнуться с мыслью, которая смущала многих наших критиков и редакторов: Брэдбери религиозен.

Правда, религиозность эта особенная, и в двух словах писателя ни к одной известной конфессии не отнесешь. Его поэму «Cristus Apollo» можно читать как христианскую молитву во славу отважных астронавтов-лунопроходцев, а можно рассматривать как восторженный гимн науке, свершившей этот подвиг вопреки христианской идее покорности и смирения. И не одно произведение Брэдбери допускает подобный дуализм трактовки…

Зато без всякого пиетета, откровенно вызывающе покушаются на святыни более молодые авторыфантасты — представители так называемой «Новой волны» в англоязычной фантастике. Собственно, чего ж с них взять, если это авангардистское направление, возникшее в конце 60-х годов (и быстро, впрочем, «затухшее»), на своих знаменах начертало сокрушение всех и всяческих святынь. И христианская символика в этом ряду не составила исключения.

Взять, например, такую деликатную тему, как распятие Христа. Казалось бы, ну какие тут «шуточки»!

Однако туристская компания, организующая путешествия во времени, одной из безусловных приманок считает экскурсию на Голгофу — как раз в тот самый день… Это роман Роберта Силверберга «Вверх по линии» (1969). А Гэри Килуорт, автор рассказа «Съездим на Голгофу» (1975), идет еще дальше: в тот самый день, утверждает он, во время казни трех осужденных прокуратором преступников на Голгофе вообще никого из местного населения не было — одни «экскурсанты во времени»!

Один из духовных лидеров английской «Новой волны» — Майкл Муркок послал своего героя-историка в первое столетие новой эры с целью раз и навсегда прояснить так называемую проблему историчности Христа (роман «Се Человек!», 1969). Кого же в действительности распяли тогда? Умудренный читатель научной фантастики, не сомневаюсь, уже знает ответ: конечно, того самого бедолагу-историка — человека XXI века, которого естественнее всего было принять за мессию-чудотворца…

А теперь вернемся к популярнейшей маске научно-фантастической «божественной комедии»: к роботу.

Я не оговорился, большинство роботов научно-фантастической литературы имеет самое непосредственное отношение к теме нашего разговора. Сначала Мэри Шелли, а потом Карел Чапек и Густав Мейринк (в начале нашего столетия пересказавший древнееврейскую легенду о глиняном истукане Големе) все вместе ввели в мир научной фантастики роботов.

И уже независимо от того, какими путями двинется дальше реальная роботехника (а сегодня становится абсолютно ясно, что иными, нежели научно-фантастическая), человекоподобные существа, созданные человеком, в этой литературе прижились. И со времени ни «прописки» добавили своим создателям — писателям-фантастам обвинений в ереси со стороны религии.

К архиеретикам по праву можно отнести и Айзека Азимова. Его знаменитый цикл о роботах, дошедший до советского читателя в таком виде, чтобы, упаси бог, не вскрылись религиозные аллюзии (не будем привередливы к редакторам и переводчикам той поры — только ли в научной фантастике нашего читателя заботливо оберегали от нежелательных столкновений с религиозной тематикой!), на родине писателя и во всем христианском мире в большей степени шокировал верующих, а не тех ученых, что не верили в перспективы кибернетики.

Не случайно одна из статей, посвященных циклу «Я, робот», называлась прозрачно: «Азимов, Кальвин и Моисей». Трудно считать совпадением, что героиня — робопсихолог откровенно пуританского склада носит фамилию знаменитого церковного реформатора, только произнесенную на английский лад, Кельвин.

Дз и имя Сьюзен — это «энглизированное» еврейское Сусанна, что означает «лилия», «непорочность»… А что такое Три Закона Роботехники? Лишь слегка модернизированные и утилизированные десять заповедей Моисеевых, жестко формализованная этическая программа поведения не роботов — нравственно совершенных людей! Позитронные роботы Азимова, пишет автор упомянутой статьи, «это всего лишь наглядная иллюстрация некоторых фундаментальных религиозных проблем: первородного греха и (или) природной греховности человека, доктрины избранности, предопределенности и моральной ответственности, а также пуританской утилитарной этики».

Недостаточно? Тогда советую перечитать весь цикл Азимова и особенно рассказ «Логика». Или также переведенные на русский язык романы, где действуют два детектива — человек Элайя (Элиджа) Бейли и робот Дэниэл Оливау. В оригинале их имена пишутся точно так же, как имена ветхозаветных пророков Илии и Даниила…

Азимов ввел в мир не роботов, а полностью этичных (как ему казалось) людей. Как образы для подражания, как мечту, выстраданную веками: достаточно соорудить удобную и внешне естественную систему этических постулатов (чем она будет инспирирована — божественным откровением или наукой — не суть важно), чтобы люди уже никогда не вели себя дурно.

Прекрасная мечта… наивность которой может каждый оценить, просто оглянувшись по сторонам.

Ибо, думаю, значительный процент творящих «неэтичные» поступки оправдывает себя, прибегнув к тем же самым этическим законам.

Для роботов, запрограммированных механизмов, они могут и сгодиться. Но не для человека…

В этом сборнике вам предстоит встреча с рассказами Энтони Бучера, Роберта Силверберга, Джона Браннера и Станислава Лема, которые убедят вас, надеюсь, в справедливости старинного библейского принципа, только несколько перефразированного. Роботу роботово, а человеку его извечное: оставаться всегда и во всем человеком.

Хотя никто не запрещает понимать фантазии писателей и буквально. Механические герои романа Роберта Мура Уильямса «Возвращение робота» (1938) озабочены поисками следов Создателя и, надо сказать, в отличие от нас недалеки от успеха. А другие роботы — из рассказа Эдвина Табба «Логика» (1954) — в попытке ответить на некоторые непосильные для их машинной логики вопросы бытия создают весьма своеобразную религию, основной догмат которой следующий: после смерти робот превращается в… человека! Земной робот с потерпевшего аварию космического корабля принимается жителями другой планеты за спустившееся с небес божество в рассказе Лестера Дель Рея «Последний истинный бог» (1964).

Эта-то ситуация в фантастике тривиальная. Зато совершенно неожиданный результат имели «роботеологические» поиски американского фантаста Роберта Янга. В его рассказе «Сын робота» (1959) некий механический «бог» занят тем, что пытается построить механического же… Христа!

Если роботы научной фантастики все же несли на себе печать человеческого (были, как говорят ученые, антропоморфны), то всесильные компьютеры, в которых не было решительно ничего человеческого, еще больше подходили на роль божества. Всезнание, всесилие и уж, безусловно, непознаваемость — чего еще надо!

На роль Всевышнего вполне подходит и суперкомпьютер из рассказа Азимова «Последний вопрос» (1956). В невообразимо далеком будущем он полностью переключился на один-единственный вопрос: как избежать тепловой смерти Вселенной. И, подумав, отвечает: «Да будет свет!» Заставят вас, надеюсь, задуматься над высшими «метафизическими» вопросами и рассказы Фредерика Брауна и Артура Кларка, включенные в настоящий сборник. Не говоря уже о рассказах о многочисленных кибернетических созданиях, что сотворила за последние десятилетия неуемная фантазия Станислава Лема.

С его повестью «Маска» — на мой взгляд, лучшим произведением мировой фантастики о «нечеловеческом разуме» — вам также предстоит встреча. Но искушенный читатель научной фантастики сразу же вспомнит и цивилизацию механических «мушек» из романа «Непобедимый» (1964), и еще одну странную парочку вселенских конструкторов, под стать героям Шекли, — Трурля и Клапауциуса. И наконец, «его величество» Голема Четырнадцатого, вещающего словно из небесных чертогов свою волю людям… Электронные создания прославленного польского писателя заслуживают отдельного разговора, ибо в его-то произведениях они как раз и не маски, лишь слегка скрывающие людей, а полноправные участники диспута о нечеловеческом разуме.

Станислав Лем, пожалуй, единственный попытался серьезно обсудить новую «теологию» — «теологию» космического и компьютерного века, в котором люди, даже скорее всего не отдавая себе в том отчет, запускают новый виток эволюции разума на планете.

Уже сегодня ясно, что гипотетическое порождение нашего разума окажется прежде всего не-нашим, не-человеческим. Необязательно инфернально-агрессивным, как его долгие годы представляла научная фантастика, но уж обязательно непонятным. Человечество стоит на пороге нового шока — от уязвленного самолюбия. Ведь обезьяна, даже гусеница какая-нибудь не обладают, к счастью, разумом, и потому им неведом «комплекс неполноценности» при взгляде на удачливого наследника на эволюционной лестнице. А мы? Поймем ли мы тех, кому уже готовы дать рождение, когда они будут отличаться от нас, как мы отличаемся от той гусеницы…

Коль скоро разговор зашел о творчестве Станислава Лема, то далее деление научной фантастики на темы теряет всякий смысл. Потому что есть темы, а есть целые миры, проблемные поля (термин, кстати, самого Лема). И разбирать «тему роботов» в его творчестве — все равно что «тему самоубийства любящей женщины» в творчестве Толстого или «тему убийства и наказания за него» у Достоевского.

Тем более что не только для Станислава Лема, но и для многих (нет, виноват — как раз для немногих) его коллег по перу обращение к вечным вопросам бытия, на которые пытается дать ответ религия и философия, означает не новую «тему» в палитре, а что-то самое главное. Сущностное, основное, а не «одно из»…

Советский читатель знаком с небольшим по объему произведением польского писателя под названием «Новая космогония». Эта рецензия на несуществующую книгу (так определил этот непонятный жанр сам автор) говорит о возможностях фантастики в обсуждении метафизических проблем больше, чем, пожалуй, все упомянутые до сих пор произведения других авторов. Лему, конечно, писательской хитрости не занимать: он избрал очень удобную форму для изложения своей ереси, говоря о ней как бы не всерьез, полуиронично и даже вроде бы не скрывая, что мистифицирует читателя. (Для поклонников творчества Хорхе Луиса Борхеса могу сообщить, что это один из самых любимых и чтимых авторов Станислава Лема.) «Новая космогония» вполне украсит любую подборку произведений, тематически определенную как «фантастика на темы религии». И это при том, что автор собственно теологических проблем не касается и ведет обсуждение, формально не выходя за границы «науки». Но дело-то в том, что уровень обсуждаемых проблем — как возникла, что из себя представляет на деле и чем «кажется» нам Вселенная — таков, что на естественные науки тут надежда слабая. Остается религия, близкая к схоластике философия и… научная фантастика. Но последняя только при условии, что ее будет представлять Лем!

Зато в самом, вероятно, знаменитом произведении писателя — «Солярисе» (1961) религиозная (точнее, квазирелигиозная) проблематика обнажена, выведена на первый план и, по сути, задает философский ключ к пониманию этого сложного и многопланового полотна.

…Убежден, что для многих читателей-соотечественников, знакомых с переводом романа на русский язык аж с середины 60-х годов, последний вывод покажется откровенной натяжкой автора данной статьи.

Причем тут религия? Однако только в 1976 году, когда издательством «Прогресс» был издан новый перевод «Соляриса», читатели, к которым автор этих строк относит и себя, с изумлением обнаружили, что злой волею предыдущих редакторов самого-то главного в романе мы все это время были лишены!

Нет, разумеется, и в первом варианте перевода были Крис и Хари, и станция на Солярисе, и наука соляристика, и прекрасные визуальные картины планеты-океана, нарисованные фантазией художника Лема.

В том переводе была опущена всего одна сцена поближе к финалу (всего две страницы) — и наш читатель остался в неведении относительно философской концепции Лема-мыслителя.

Действительно, мелочь… Чтобы не быть голословным, выпишу с минимальными сокращениями последний диалог Снаута и Кельвина:

«— …скажи мне… ты… веришь в бога?

Снаут проницательно посмотрел на меня.

— Что? Кто сейчас верит…

В его глазах светилось беспокойство.

— Это все не так просто, — начал я беспечным тоном. — Ведь меня интересует не традиционный земной бог. Я не разбираюсь в религиях… Ты случайно не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера в бога слабого, в бога-неудачника?.. Я имею в виду бога, несовершенство которого не связано с простодушием людей, сотворивших его, его несовершенство — основная, имманентная черта. Это бог, ограниченный в своем всевидении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущих своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашить. Это бог… калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это. Бог, который изобрел часы, а не время, что они отсчитывают, изобрел системы или механизмы, служащие определенным целям, а они переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его полного поражения…

— Подобной религии я не знаю, — сказал Снаут, помолчав. — Такая никогда не была нужна. Если я правильно тебя понял, а боюсь, что понял правильно, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, возносясь на все более высокий уровень могущества, дорастая до сознания своего бессилия! Этот твой бог — существо, для которого его божественность стала безвыходным положением; поняв это, бог впал в отчаяние. Но ведь отчаявшийся бог — это же человек, дорогой мой! Ты имеешь в виду человека…

— Нет, — ответил я упрямо, — я не имею в виду человека. Возможно, некоторые черты моего бога соответствовали бы такому предварительному определению, но лишь потому, что оно далеко не полно. Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Ее ему навязывает время, в которое он родился. Человек служит этим целям или восстает против них, но объект служения или бунта задан ему извне. Полная свобода поиска цели возможна, если человек окажется совсем один, но это нереально, ибо человек, который вырос не среди людей, никогда не станет человеком. Этот… мой… бог существо, лишенное множественного числа, понимаешь?

— Ах, — сказал Снаут, — как это я сразу…

Он показал рукой на Океан».

И так далее. Плотный, спрессованный, философски емкий диалог (всего две страницы), в котором Станислав Лем, словно походя, выдвигает совершенно еретические и с научной, и с теологической точек зрения концепции. Бог-одиночка, бог-отшельник, бог-младенец, не ведающий, что творит… Грустно сознавать, что целое поколение наших читателей фантастики было лишено этого философского «пиршества» из-за элементарной перестраховки.

Но я привел длинную цитату не для того, чтобы попенять редакторов — в те годы, как мы теперь знаем, не того еще нас лишали.

Мне важно было продемонстрировать уровень, на который способна взойти научная фантастика при обсуждении «метафизических» проблем. Но, повторяю, фантастика не всякая…

В принципе, «Солярисом» можно было бы завершить этот несколько затянувшийся обзор. Но чтобы как-то ответить на «претензию», изложенную в адрес научной фантастики великим автором «Божественной комедии» (перечитайте еще раз эпиграф к статье) — претензию в основном, на мой взгляд, справедливую, — я хочу кратко упомянуть еще о двух-трех книгах.

Приятно — для читателя, предпочитающего метафизические головоломки, в просторечии называемые «философскими проблемами», чтению очередной зубодробительной «космической оперы», — что Лем в своих исканиях не одинок. Не сравнивая уровень художественного исполнения (скорее это два полюса), еще отмечу творчество у нас практически неизвестного английского писателя и философа Олафа Стейплдона. Его роман «Создатель звезд» (1937) пересказывать невозможно — для этого нужно дословно, страница за страницей, переписать эту астрономическую и космологическую «футурологию». История будущего нашей Вселенной компактно изложена в средних размеров книжке — да еще названа «научно-фантастическим романом»!

Стейплдон изобразил эволюцию разума близко к схеме выдающегося французского мыслителя и теолога Тейяра де Шардена. Отец Пьер Тейяр де Шарден вдохновил вообще не одного писателя-фантаста (один из них, Джордж Зебровский, даже назвал роман термином, почерпнутым у Тейяра, — «Точка Омега»). Это неудивительно. Не знаю, как насчет «тейярдистской научной фантастики», но то, что никогда в истории философской мысли не создавалось более «научно-фантастической философии», — это точно.

Чаще всего, впрочем, имя отца Тейяра критика называет в связи со знаменитым романом Артура Кларка «Конец детства». Он вышел в 1953 году и, по-моему, по сей день остается лучшей книгой писателя.

Есть в этом произведении и прямые переклички с темой нашего разговора: добрые пришельцы, стражи и няньки земной цивилизации, оказывается, некогда уже посещали нашу планету, но неудачно, и с тех давних пор память людская запечатлела их внешний облик: почти как люди, но с рожками и хвостом… Но еще любопытнее упомянутое сравнение с философской схемой Тейяра.

Действительно, в финальных эпизодах эволюционировавшее поколение землян освобождается от телесной оболочки, чтобы слиться с каким-то таинственным вселенским Сверхразумом. Почти списано у Тейяра!

Но поразительно, отмечал автор романа, что охотно идущие на это сравнение критики словно бы забыли, что роман вышел раньше посмертного издания книги Тейяра де Шардена «Феномен человека», где впервые была изложена его философия!

Впрочем, может быть, для научно-фантастической книги это как раз и неудивительно? Почему бы среди прочих ересей не предвосхитить и еретическую по сути религиозную философию!

Кажется, они действительно все могут, эти писатели-фантасты. Любую новую религию придумать, создавать богов с той же легкостью, с какой те создают вселенные. Но только отчего фантасты всегда в итоге создают что-то еретическое? Что-то такое, что даже при их изначальном желании не может быть благосклонно принято служителями культа.

Может быть, фантастам в существующих религиях не хватает одного попросту фантазии?..

Оглавление