«День Литературы, 2008 № 11 (147)»

Владимир Бондаренко МАТУШКА

Вот и не стало моей родной матушки. Как писал Николай Рубцов: "Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды". Его упрекали, мол, что он сам за водой сходить не мог. Но в том и волшебство любой нашей матушки, что пока мы сами о чём-то подумаем, что-то наметим, матушка уже сама и обед нам приготовит, и постель застелет, и заплату где надо поставит, ничего не говоря, никого не упрекая. Просто – по-матерински.

Вот и моя матушка, совсем юная ещё девочка, семнадцатилетняя учительница в поморском селе Малошуйка, преподавала таким же юным и непослушным недорослям в первые послевоенные годы уроки истории и литературы. До этого она уже успела добровольно прослужить почти все годы войны во фронтовом госпитале, санитаркой помогая раненым. "Какая я фронтовичка", – шутила она, хотя немцы неоднократно бомбили все фронтовые госпитали, сколько бы полотнищ с красным крестом над ними ни висело. Но кровь и пот армейский впитала от раненых на всю жизнь. В конце войны после учительских курсов поехала учительствовать. Вот там и встретила моего будущего отца. Как рассказывала позже: прилетел к нашей школе на белом коне, в полушубке, весь такой боевой, и сразу к ней – заприметил видно заранее. Где уж выдержать натиск такого героя? Сразу и под венец, а вскоре и моя старшая сестра Вера появилась...

Сказать честно, папа мой утаил поначалу от мамы, что в Малошуйке он явился в роли большого начальника по строительству железной дороги, которую они протянули в первые годы войны с Мурманки до Вологды в рекордные сроки, не совсем по доброй воле. Сначала за излишнее усердие в проведении коллективизации в родной Покровке под Харьковом – за головокружение от успехов – его, юного тогда председателя сельсовета, отправили на долгие годы в Сибирь, строить первый БАМ. Тогда на Украине был повальный голод, в промышленных центрах жили лучше, хотел вывезти в Харьков своих родителей, но не успел, родители скончались и похоронены в саду около собственного дома. Вернуться в Харьков на учебу отцу уже не дали, послали в Сибирь. Он ещё удивлялся: какая комсомольская стройка БАМ-Тында, да я по ней ещё до войны ездил, только рельсы срочно сняли для строительства под Сталинградом рокадной дороги, а так вся дорога была готова. После БАМа папу послали на Белое море и, как часто бывает, сами зэки руководили строительством своих объектов, занимали даже большие посты, и бомбу атомную, и ракеты первые, между прочим, неплохо сделали. И железные дороги по всей России проложили, до сих пор ездим.

Как тоже нередко бывало в те годы, отец мой, Григорий Дмитриевич Бондаренко, выйдя из лагеря, не стал никуда уезжать, на той же стройке и остался, вольным специалистом занимая тот же пост. Сразу после освобождения от финнов Петрозаводска его отправили туда, восстанавливать разрушенные пути, и мама естественно с ним. Вырвалась лишь на короткий период в Архангельск, утешить свою матушку Веру Ильиничну, родившую нашей родине двенадцать детей, из них восьмерых фронтовиков, шестеро из которых и остались лежать на полях сражений. Помните жестокую фразу маршала Жукова, сказанную Черчиллю: "Ничего, наши женщины ещё наро- жают". Можно поразиться этой фразе, а можно заметить два разных подхода к войне и сбережению народа. Французы предпочли сберечь свою нацию, без боя сдали Париж, всю Францию, и даже поражались героизму русских добровольцев из эмигрантов в рядах французской армии, мол, чего вам ещё надо... Так пол-Европы Гитлер и взял без боя, от Польши до Норвегии.

И был другой, жестокий русский подход – умираем, но не сдаёмся. Конечно, можно было сдать и Ленинград, и Сталинград, мол, где-нибудь в Сибири уцелеем. Но тогда, думаю, Гитлер и его наследники и поныне правили бы всем миром. А уж что было бы с евреями, пусть они сами подумают.

Я так много уделяю времени войне, потому что она сформировала мамин характер. Да и любимый её брат Проня, одногодок, с кем вместе играли всё детство, геройски погиб в самом конце войны под озером Балатон.

Это была мамина отдушина – хранить и собирать память о Проне, первом десантнике, ставшем героем Советского Союза, навечно занесённом в книгу памяти своей десантной части, находившейся в советские годы в Кировабаде. Она ездила в Венгрию на могилу, на поле сражения, ездила в Азербайджан в Пронину десантную часть, собиралась поехать в рейс по всему миру, куда её неоднократно приглашали, на теплоходе "Прокопий Галушин", названном так в честь её брата. Когда в очередной юбилей Ленина вдруг в Архангельске надумали переименовать Дворец пионеров имени Галушина в дворец пионеров имени Ленина, мама не побоялась написать письмо в Кремль. К нам приходили из обкома партии, отчитывали за дерзость. И на самом деле, этих ленинских дворцов на Руси многие тысячи, а тут был один имени местного героя, и тот попытались переименовать. Уже больной старухой взбунтовалась она, когда одну из главных улиц Архангельска имени Прокопия Галушина в годы перестройки по просьбе влиятельного азербайджанского землячества вздумали переименовать у нас, на русском севере, в улицу Гейдара Алиева, после его смерти. К счастью, вмешались с нашей помощью местные депутаты, переименование притормозили, испугались новой северной Кондопоги. Хотя при чём здесь азербайджанцы, они знать не знают Галушина, обратились к властям, но чего стоят наши русские продажные власти?

Вот мама так и воевала всю жизнь и за детей, устраивая нас, не отличавшихся крепким здоровьем, в больницы и санатории, и за больного папу, после двух инфарктов отлеживающегося дома, забытого всеми властями, отдавшего все немалые силы свои любимой стране, после железных дорог перешедшего на не менее трудное лесное хозяйство. Может быть в том, что в Карелии после русских больше всего украинцев и белорусов, поднимавших леспромхозы, прежде всего папина заслуга. А финнов насчитали только двух: Финкельштейна и фининспектора, потом оказалось, что это одно и то же лицо. Конечно же, Карелия – это древнейшая русская земля, ещё Обонежской пятиной входившая в Господин Великий Новгород. А мама с её поморским древним родом, служившая во фронтовых госпиталях Карельского фронта, затем проработавшая более сорока лет в Карельском филиале Академии Наук СССР, составившая водный регистр всей Карелии, вручную рисовавшая тушью на кальке все изгибы северных рек, родившая и воспитавшая троих детей, пятерых внуков и девять правнуков, заслуживает самой доброй памяти на древней олонецкой земле.

Мамочка наша и ослепла от своей многочасовой ежедневной работы над картами Карелии. Те, кто нынче сплавляется по её рекам, бродит по туристическим тропам, помните об этом.

Родила троих и, по сути, никогда не отдыхала, не до того было. Я, может быть, поэтому и не понимаю иных жён своих друзей, боящихся слова работа. Мол, мы детьми заняты. Так и мама ими была занята. И неплохие выросли: одна – поэтесса, драматург, доктор наук Елена Сойни, вторая – долгие годы один из руководителей Карельской Публичной библиотеки, да и я вроде не бомжатничаю.

А внуки раскинулись, как стихах довоенных романтиков-ифлийцев: "Пусть от Японии до Англии сияет родина моя". В Японии работает в биохимическом центре мамина внучка Ирина, в Киеве – инженером-физиком внук Дмитрий, там же в основном работает и внук Олег, руководя русско-украинским информационным центром, а в Англии в Ольстерском университете преподаёт юным кельтам древнекельтский язык внук Григорий, ведущий кельтолог России.

Откуда у них такая мощная энергия жизненная, не из поморского ли древнего галушинского родника она бьёт?

Меня могут упрекнуть (тот же неутомимый Бушин), что это внуки поморские разлетелись от Японии до Англии? А с ними вместе и сотни тысяч других юных российских дарований. Что же им, лучше бомжатничать в родной сторонушке? Если государство до сих пор за 25 лет перестройки почти ни копейки не вкладывает ни в науку, ни в реальную промышленность? Если здесь нет ни работы, ни жилья, ни условий для научных исследований? Вернутся деньги Абрамовичей и Потаниных в Россию, возродится реальная экономика и реальная наука, и внуки мамины первыми вернутся, и тысячи других за ними.

Трудную и тяжёлую жизнь прожила моя матушка, но радостную и достойную.

Были времена послевоенные, когда мы ютились в одной комнате на улице Промышленной: и папа с мамой, и трое детей, и бабушка, и сестра папина тетя Маня, которую он вывез из голодающей Украины. Ни в каком сюжете Петрушевской такого не сыщешь. Но ведь выжили, и всё было наше – и Онега, и улицы, и дворы.

Сейчас, может, и нет таких коммуналок, но и строек настоящих, для простого люда, нет, общения нет, вечером на улицу ребёнка опасно выпустить.

Похоронили маму на Сулажгоре, которую когда-то штурмовали советские части от белофиннов, на взгорье, рядом с папой. И весь Петрозаводск у них на виду.

Мамочка родная, прости меня за всё...

Вечная тебе память…

(обратно)

Елена Сойни НА СМЕРТЬ МАМЫ

Синичка, приспусти свои крыла,

уткни свой клюв в кору на ветке голой

и помолчи. Она не умерла,

а тоже стала птицей в мире горнем.

Такой любви нам больше не сыскать,

и в нежности её прикосновенья

мы ощутили Божью благодать

и материнское благословенье.

(обратно)

Владимир Ермаков БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ

В пространстве постмодерна любая пафосная идея отражается как пародия, и только скандал получает резонанс. Попытка прямого словесного воздействия на общество в наши дни заведомо обречена на неудачу. Поражение Солженицына в правах пророка выявило масштаб системных изменений. Поэт в России больше не Поэт, не говоря уж о прозаиках. Что-то не так с писателем и что-то не то с читателем.

Что не так с писателем? Да всё не так. Нельзя сказать, что это странное ремесло всегда пользовалось безусловным уважением. Между сакральным статусом писца в Египте и Шумере и коммерческим успехом современного борзописца дистанция огромного размера. Просиявшая славой в Золотом веке, харизма писателя с тех пор потускнела и померкла. В наше время писатель как фигура речи утратил право первородства слова. Причин тому много – как общего порядка, так и частного. Русская литература XX века – особый случай в мировой культуре. Радикальное разделение словесности на предписанную и запрещённую породило шизофренический дискурс общественного сознания. Всё разумное, а также доброе и вечное, оказалось (вопреки Гегелю) не действительно, а действительное выходило глупо, зло и конъюнктурно. Речь не о личностях и не о шедеврах, отстоявших честь русского писателя и составивших славу нашей новой классики (без сомнительного титула советской). Исключительные меры и исключения из Союза лишь подтверждали общее правило: хочешь быть первым – будь как все. За вычетом героев и гениев, прописанных в нашем менталитете отдельной строкой, литература скомпрометирована в общественном мнении как любовница власти и содержанка государства. Всякое с ней было: бессердечное усердие 30-х, беззаветное служение 40-х, обескровленный конформизм 50-х, близорукий оптимизм 60-х, дешёвый цинизм 70-х, судорожный энтузиазм 80-х, добросовестный разврат 90-х, хищный прагматизм нулевых лет нового века... Ничто ей не забыто и не прощено.

Нынешнее цветение словесности и процветание издательского дела обеспечено количественным ростом производства слов за счет стандартизации форматов и снижения качества. Редукция сферы литературы к книжному рынку породила пустое множество бестселлеров, в котором теряется всё по-настоящему значительное. Хорошо просчитанные и грамотно продвинутые тексты, изготовленные производителями для потребителей, вытесняют с прилавков и полок подлинные произведения словесного искусства.

Позицию превосходства, присущую авторству, в наши дни трудно обосновать и невозможно защитить. Претензия автора на авторитет больше не подтверждается общественным мнением. Намеренный обличить пороков века, он слышит в ответ: врачу, исцелися сам. Самолюбие писателя ущемлено, но самодовольство, к сожалению, продолжает иметь место. Власть над словом, как всякая власть, развращает – и чем значительней писатель, тем больше искушение пасти народы (Н.Гумилёв). Хотя большей частью современному литератору нечего предложить ни в "духовное окормление", ни для "пропитания ума". Истощённая революциями и катастрофами историческая почва суха и бесплодна. Подземные метафизические воды ушли в недосягаемую глубину.

Статус писателя подвергся символической кастрации. Писатель в наши дни может состояться как художник и как мыслитель, и это важное и нужное дело, но его миссия невыполнима. Он дееспособен, но не идееспособен. Слово, лишённое магической силы, не может оплодотворить действительность и зачать в человеке событие духовной жизни.

Текущий литературный процесс, если отследить его в половодье беллетристики, разделяется на два направления: деструктивная практика и реставрационная работа. Одни литераторы задались целью вытворять как ещё не было, а другие – творить как ни в чём ни бывало. Две стратегии, разрушительная и ритуальная, равно далекие от миссии художника – быть агентом влияния вечности в своём времени. Его задача – обнаружить новые возможности существования и произвести от них новые формы жизни. Чтобы расширить и обустроить пространство бытия. В то время как художники авангарда фактически перешли линию фронта, став на сторону абсурда. В то время как сторонники традиции практически под видом почитания классиков установили культ мёртвых. Практика консерватизма бесперспективна. Теория концептуализма безнадёжна.

Упадок русского духа в наши дни обусловлен чувством потери – потери главного направления жизни. Утопия Святой Руси и дистопия Нью-Рашен равно далеки от народа. Негативные последствия духовного упадка наглядно видны в кризисе культуры. Симптомы его очевидны. Прежде всего, как мне кажется, это тотальная дискредитация критического дискурса, то есть замещение в общественном мнении сократического диалога саркастическим перформансом. Превращение спора о человеке в ток-шоу. Молчание Солженицына и многоглаголание Веллера – две стороны одного процесса. Потоки пустой болтовни промывают мозги на всех уровнях сознания. Особенно опасна профанация метафизического. Льва Толстого в массовом сознании заместил Пауло Коэльо. На лобном месте мысли – неутолимая тоска или ненасытная скука. Культура всё дальше и глубже разделяется на элитарную и массовую. Писатель, оказавшийся на распутье, должен выбирать между высоким призванием и широким признанием. Налево пойдёшь – читателя потеряешь, направо – талант загубишь. А прямо – дорога в никуда.

Что не так с читателем? Он стал читать иначе: не вычитывать смысл, а считывать информацию. Читатель разуверился в логоцентрической концепции мира. Он больше никому не верит на слово. Мир, в котором мы живём, уже не тот, в котором мы родились. Складывавшаяся веками иерархия знания разрушена. Философ постмодерна Мишель Фуко назвал это расслабленное состояние разума эпистемологической неуверенностью. Общего смысла у нашей эпохи нет. Постмодерн не настаивает на смысле и не настаивается на нём.

Бинарная оппозиция писатель/читатель потеряла обратную связь. Как наше слово отзовётся? Никак. Или, хуже того, повторясь тысячекратно в расширенном воспроизводстве отзвуков, претворится в общедоступную банальность.

Система поглощает любую речь и повторяет её до полной бессмысленности. Не могу молчать! – восстаёт свидетель свинцовых мерзостей жизни. И что, ему затыкают глотку? Как бы не так! Ему устраивают пресс-конференцию. И требуют, чтобы он эти мерзости живописал поподробнее, во всех отвратительных деталях. Лавина комментариев и шквал опровержений хоронят под собой суть дела, оставляя в коллективной памяти только аллергическую реакцию на проблему. Ньюсмейкеры потирают руки и подсчитывают барыши. Шумим, братцы, шумим! Шумите, шумите...

Слово отлучено от власти над действительностью. В слове нет прежней креативной силы. Конвертируемой валютой глобального общества стал бит, мера количества информации. Визуальные способы кодирования реальности, как более ёмкие, возобладали над вербальными. В структуре восприятия понятия замеще- ны образами. Новый человек конструируется не вразумлением, а впечатлением.

Оттого наибольший резонанс в массовом сознании имеет не текст, а перформанс. Быть увиденным и запомненным важнее, чем быть услышанным и понятым. Условный рефлекс как канал связи с реальностью надёжнее второй сигнальной системы, связанной со словом. Классический пример прямого воздействия на зрителя – известная провокация Олега Кулика, в голом виде изображавшего собаку. Художник-концептуалист, публично сложивший с себя человеческий образ, через учинённый скандал вошёл в силу и славу. Провокатор и скандалист прочно занял первое место в рейтинге культурных героев современности. Собака Кулика, ментальный клон собаки Павлова, как сторожевой пёс охраняет мёртвую зону искусства, зону особого эпистемологического режима. Оставь всякий смысл, сюда входящий.

Скандал явочным порядком установился в информационном обществе как норма массовой коммуникации и мера её успешности. Чтобы иметь возможность высказаться и быть услышанным, нужно любой ценой привлечь к себе внимание. И здесь таится ловушка метода. Чтобы продвинуть мессидж (сообщение), нужен имидж (медийный образ), но имидж сам становится мессиджем. Скандал вокруг явления замещает само явление. Круг обращения информации замкнулся, оставив смысл за горизонтом медийного события. Скандал – лёгкий способ добиться успеха ценой потери.

Новые стратегии власти неразрывно связаны с информационной революцией и определяются ею. Система неуязвима для критики, потому что репрезентирует компрометирующие материалы как естественные экскременты политической деятельности. Всё тайное, что обнаружено, тем самым как бы оказывается снаружи, вне ответственности власти. Скандал – превентивный взрыв, разряжающий опасный потенциал на подступах к событию. Беспредел в СМИ надёжнее блокирует дух сопротивления, чем контроль или запрет. Где лучше всего спрятать лист? В лесу. А труп? На поле боя. А истину? В средствах массовой информации. В Интернете. Где она, разложенная по полочкам и ячейкам, утрачивает креативный потенциал и редуцируется в базу данных. Кажется, именно Интернет имел в виду Николай Гумилев, когда пророчил о смерти слова:

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Круговорот информации в технологической среде происходит таким образом, что при дистилляции и перегонке по каналам связи её сокровенный смысл теряется. Передаётся только значение. Живая вода превращается в мёртвую. Она утоляет жажду впечатлений, но сушит душу.

Что не так в литературе? Пожалуй, всё так. Именно потому, что от литературы больше никто не ждёт откровения, для писателя открываются новые перспективы. Это отнюдь не парадокс. Дорога в никуда, если хватит мужества пройти её до конца, единственный верный путь к недостижимой цели – к самому себе. Власть более не нуждается в литераторах (ей достаточно имиджмейкеров), а толпа поклоняется другим кумирам. Разжалованный и разлюбленный, писатель опущен на землю и отпущен на свободу. Чтобы начать с азов. Чтобы заново обрести власть над словом. И взять на себя связанную с ней ответственность. Категорический императив Канта Толстой переформатировал в этический констатив: не могу молчать! Миссия писателя невыполнима, но её никто не отменял. Пусть в мире информации торжествует цифра, человек берёт собственное бытие не числом, а словом. То, что есть, есть настолько, насколько оно осознано и осмыслено. И тут без писателя никак.

Быть сказанным – необходимость для слова. Быть услышанным – необходимость для писателя. Речь не о признании, хотя непризнанный гений такой же трагический парадокс, как незримый свет. Текст, существующий только как факт словесности, – кость, брошенная собаке Кулика. Только отозвавшееся слово исполняется смыслом.

Писатель подбирает слова, обкатанные в речи до семантической гладкости, и выстраивает их в текст в таком порядке, чтобы они не имели никакого значения, кроме стоящего за ними смысла. И последние слова станут первыми... Чтобы быть услышанным, надо умолчать о главном таким образом, чтобы это умолчание не оставляло читателю иного выбора, как самому решиться на смыслопорождающее усилие.

Главное в писателе – не божественное вдохновение, а человеческое, слишком человеческое, предельно человеческое переживание жизни. Костяк всякого стоящего текста – два перекрещивающихся экзистенциальных вектора: морального долга и свободы воли. Слово, распятое на этом этическом кресте, на лобном месте мысли, умрёт в муках, сойдёт в ад немоты и воскреснет во истине. А если не воскреснет, значит, позыв к слову был ложным.

Дело писателя – литература. А что это такое – каждый решает для себя сам. На свой страх и риск. Отвечая сполна за каждое слово.

(обратно)

Ольга Васильева О "РУССКИХ МАЛЬЧИКАХ"

Владимир Чугунов. Русские мальчики. Журнал "ВЕРТИКАЛЬ – XXI", №№ 21-22. Нижний Новгород, 2008.

Название книги Владимира Чугунова взято из Достоевского. Это не случайно. Сделана заявка на идеологический роман. Но если о жанре "Русских мальчиков" можно поспорить, то определение "идеологический" вполне подходит к этому произведению. Перед нами – по крайней мере, один из того множества "оригинальных русских мальчиков", которые "только и делают", что говорят и размышляют о вековечных вопросах. Вот о чём книга. Виток спирали, повторяющий в новом повороте времени старые темы. Но "старые" не в смысле "изношенные и надоевшие", а скорее, приближённые к библейской "ветхости"-вечности. Одно и то же тревожит человека, как только сознание просыпается в нём: рождение, жизнь, путь, смерть. Это вехи человеческого труда и восхождения или расслабления и падения.

Человеческий тип, обозначенный Достоевским этим ёмким и точным словосочетанием "русские мальчики", несёт в себе несколько смысловых нагрузок – прежде всего это национальное качество, в каждом образе Достоевского русская душа узнаёт себя. А вот слово "мальчик" многослойно. Оно заключает в себе и иронию, более привычную для современного слуха, и необыкновенную глубину.

Как сказать современному человеку о "вечных проблемах"? – языком абстрактной философии, мелкой публицистики или схоластического богословия? И вот берётся сознание на своей зорьке: отрочество. Первые чувства: любовь к Родине, к природе, к женщине, к искусству. Герой книги Владимира Чугунова по возрасту уже не отрок, но отрочество взято писателем не как временной отрезок, а в его пафосе, в идее – волнении, трепете, с которым главный герой переживает свою жизнь: читая Библию, идя за стадом, разговаривая с женой, любуясь детьми.

"Неуёмная жажда деятельности", "таинственные, как смерть, лучи вечернего солнца", "переживания", "осязаемая надежда" – атмосфера чувственного юношеского напряжения охватывает читателя с первых страниц книги. И как охлаждающий ветерок, звучат древние слова Библии: "Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, приготовь душу твою к искушению". Создаётся впечатление диалога. В этом диалоге есть вопрошающий и отвечающий. Но странны эти вопросы и ответы. Вопрошающий лишь являет своё недоумение, смятение и напряжение души, а Отвечающий воплощает его в вопросы и ответы: "прилепись, будь твёрд", "не смущайся".

Создаётся "ощущение таинственности, какой-то всё ускользающей близости", так что томительные строки "Песни песней" становятся выражением состояния героя: "…я встала, чтобы открыть возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл!"

Таким образом, в начале первой главы создаётся образ человеческого предстояния перед Богом, линия внутреннего бессловесного диалога, некое напряжение нити между человеческой душой и Богом. И через этот оптический настрой, в струе небесного освежающего холодка нам предложено проследить судьбу главного героя.

Наряду с линией его судьбы, сюжет ветвится множеством историй, встреч, упоминаний о людях, которых встречает главный герой на своём пути. Перед нами – образы современников, то сливающиеся в народную массу, то вырастающие перед взором читателя в яркие запоминающиеся личности.

Особенно нужно выделить женские образы книги. Бабушка Марфа с её памятованием Бога, которая осталась в памяти детским удовольствием от вкусной белёной похлёбки, от её пирогов с малиною да позабытого пшенника. Бабушка Шура, для которой не было плохих людей.

Матушка Варвара, встретившаяся герою в период его интеллектуальных поисков и блужданий. И, наконец, образ жены, безмолвным ангелом сопровождающей героя на всём протяжении книги. В этом проявилось художественное чутьё автора, безошибочно находящее в русской литературной традиции созвучные темы и как бы поверяющее собственные художественные открытия с вершинами словесной традиции.

В связи с этим, конечно, приходят на ум женские образы Достоевского, являвшиеся мистическим символом тайны, надмирным звеном психологических и бытийных антиномий – Соня Мармеладова, Хромоножка.

И как герои Достоевского, припадавшие к земле – этому собирательному образу идеальной женственности, – так и герой "Русских мальчиков" как бы впечатляется в детстве и припадает в мятежном возрасте к женскому началу в его божественном, материнском, супружеском образах.

В чём же актуальность книги "Русские мальчики"?

В том, что автором взят так называемый неофитский период жизни человека, пришедшего к вере. Пора духовного ученичества, в которой постепенно меняется мировоззрение героя. Но процесс рождения и роста не безболезнен. На первых порах – и в этих страницах узнают себя многие новоначальные – герою приходится претерпеть много внутренних искушений, характерных именно для нашего времени. Это, прежде всего, искушение аскетическим аспектом христианства.

Надо сказать, что это стало настоящим камнем преткновения для нашей молодёжи, пришедшей в церковь. Причём это искушение для самых горячих и глубоких натур, жаждущих истины в какой-то конечной её инстанции. И это настоящая проблема внутрицерковной жизни, провоцируемая нашими православными издательствами. Монашество, в самом начале своём объявившее себя как иное миру, и вело себя соответствующим образом – человек уходил в пустыню на зов, касающийся лишь его одного. Но постепенно этот глубоко личный путь стал идеологизироваться и занял значительное место в учительном христианстве.

И если в единомысленном православном государстве аскетическая идеология занимала определённую мировоззренческую ступень, то на секуляризированном пространстве современной России, с возрождающимися и очень слабыми ростками веры, литература, не просто исповедующая, но и проповедующая аскетизм (особенно в книгах современных авторов – например, архимандрит Лазарь), способна не только не повысить духовный авторитет христианства, но и дестабилизировать и так ещё довольно слабую и неспокойную духовную жизнь нашей Церкви.

Ещё одно искушение преодолевает главный герой книги – соблазн общественного служения. Это как бы другой полюс затворничества. Герой попадает в Петербург на съезд организации "Славянская Соборность". Какая же задача была целью этого многолюдного собрания? Оказывается, переименование Ленинграда в Петербург. Но вот нашему герою дают слово, и он, как и полагается русскому мальчику, начинает с главного. Он говорит о высокой цели каждой человеческой жизни, о покаянии и о семье. После выступления к нему подходит отец Фёдор и говорит, что это должен был сказать он. Потом молодая супружеская пара обращается за советом, и, наконец, происходит разговор с незнакомым юношей, таким же русским мальчиком, каким был он сам на первых страницах книги. Как сказал один из церковных деятелей начала XX века: "Обязанность действовать даётся убеждением, а не саном".

Эти слова, на мой взгляд, отражают реалии нашей сегодняшней религиозной жизни. Несмотря на то, что наш герой ещё не имеет сана, слова его имеют притягательную силу для окружающих. Он как бы стяжал благодать священства в малой церкви семьи – через духовное осмысление естественного отцовства. Будущее же церковное посвящение в сан будет констатацией совершившегося таинства.

Необходимо сказать несколько слов о смелости автора в его обращении к таким темам русской культуры и общественного бытия, которые, к сожалению, просто недоступны современному сознанию. Из многих имён русских славянофилов и писателей, продолжавших традицию глубокой литературы, автор особенно выделяет имя Розанова, неуловимого для потомков в оценке его личности, но так плодотворно поработавшего на ниве русской литературы, истории, общественной и церковной жизни, оставившего беспощадный анализ русской действительности.

В разговоре с русским мальчиком герой рассказывает трагическую историю личной жизни писателя и отзывается на неё примером из святоотеческой литературы. У преп. Симеона Нового Богослова он находит идеи, созвучные розановским и сожалеет, что церковное слово утешения не коснулось слуха нашего писателя.

На вопрос юноши о возможности восстановления монархии в России следует мудрый ответ о необходимости восстановления духовной годности русских людей. Итак, в конце книги перед нами речь "не мальчика, но мужа". Перекличка с Достоевским в начале книги заостряется в полемику с ним в конце.

Русские мальчики не только говорят о смысле жизни, но и зреют в этих разговорах, не только задают вековечные вопросы, но и обретают мужество отвечать на них. И пушкинские строки из переписки с митрополитом Филаретом – берут опорою своей:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана? –

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана...

(обратно)

Владимир Карпов ДЕТИ АННЫ КАРЕНИНОЙ

Отгоняй от себя всё то, что мешает

тебе чувствовать твою связь

со всем живым.

Л.Н. Толстой

В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разрывами молний в глазах.

Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого, и разрозненными каплями рассеивались вокруг.

Иван приехал сюда, в обитель великого моралиста, с юной женщиной, чужой женой.

Толстой колко смотрел каждым деревом.

Это потом, когда в зимнем слякотном Крыму его вдруг пробьёт озноб, ночная страшная трясучка, и когда в больнице ему измерят давление, прослушают сердце, и всё окажется идеальным, а ночной колотун будет цепляться вновь и вновь, вырывая из чумного сна в кошмар пронизывающей стужи, дрожи, когда на куски развалится реальность и полезут мысли о сглазе, порчи, – тогда станут преследовать толстовские глаза дубов.

Тогда же, в Крыму, он увидит беременную соседку, которая ещё совсем недавно была школьницей, отличницей, мечтавшей о педагогическом институте, и казалась воплощением целомудрия. Но перед выпускными экзаменами сошлась с местным хулиганом, которого скоро посадили, а она родила от него, и теперь была беременна снова от парня, брата подруги, который только что вышел из тюрьмы. Малолетних, не готовых к воспитанию мам он встречал по России, и теперь по Украине, немало, и всеобщая радость по поводу повышения рождаемости увиделась ему делом сомнительным.

Пасмурный тяжёлый взгляд из Дубовой рощи смотрел так, будто во всём этом был повинен он. И тогда у него родилось смутное подозрение, кто это его сглазил.

Как звали кобылу Вронского? Да Фру-фру. А как детей Анны Карениной? Что с ними стало? Про первого, сына, Серёжу, он помнил: мальчик остался с отцом, Карениным. А девочка, дочка от Вронского? Была же дочка-то?! И как, вообще, мать двух детей угодила под поезд? Он полез в роман, с удивлением вычитал, что и дочку взял на воспитание Каренин. Во мужик! Но это его мало утешило. Как ей расти, дочке? "Несчастный ребёнок! – сказала няня, шикая на ребёнка, и продолжала ходить" – так начиналась жизнь девочки. Сыну тоже невесело взрослеть с тем сознанием, что мать покончила с собой. Ведь все вокруг будут об этом говорить, до скончания века будут! Но для него "папа" – хотя бы родной. А для девочки, которую крохотной непутёвая мать называла ласково "Ани" и которая, когда вырастет, станет носить такое же, как у матери, имя: Анна Каренина? Каково ей во всём этом?

Если верить библейским пророкам, то и вовсе беда: "Дети прелюбодеев будут несовершенны, и семя беззаконного ложа исчезнет. Если и будут они долгожизненны, но будут почитаться за ничто, и поздняя старость их будет без почёта. А если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода" – гласит Книга премудростей Соломоновых. Не лучшее предрекает и Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова: "Лучше один праведник, нежели тысяча грешников, и лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых, ибо от одного разумного населится город, а племя беззаконных опустеет".

Так или иначе, но как старик Каренин не крутись, а с такой порослью русской аристократии так и видится алая заря 1917 года.

Но все эти мысли явились потом. А пока Иван развернулся к женщине, к её льнущей стати, любящему взору, спадающим волосам. И, глядя на путанные, как его жизнь, ложбинки древесной коры, видел себя героем, заезжим гастролёром на сцене Ясной Поляны, где в кордебалете принимали участие великий классик и его великие творения.

Он хотел думать так, как думать стало принято. Дед был моралистом, осуждал прелюбодеяние, за воздержание ратовал. А сам наплодил тринадцать детей в семье, на стороне, как считали прежде, одного, а ныне поговаривают, что чуть ли ни вся Ясная Поляна до сих пор на него похожа. Под старость оно и мы будем сурово грозить указательным пальцем и хмурить брови.

После болезни Иван заново откроет повести "Крейцерова соната", "Дьявол" – и удивится, что они написаны человеком, которому только что перевалило за шестьдесят. Если в восемьдесят Толстой ездил верхом, то каков же он в эти годы? Спустя год Толстой начинает работать над "Отцом Сергием", где ставится, по существу, всё тот же вопрос: как соразмерить Божье предназначение и плотскую страсть? Духовное и животное в человеке? Где твой свободный дух, если так зависим? Почему твои нравственные личностные ценности улетучиваются как мираж перед реальностью "босоногой, с засученными рукавами" бабы?

Молодой блестящий гвардеец Касатский – будущий отец Сергий – мог счастливо прожить со своей избранницей всю жизнь, не узнай он до поры, что она – обыкновенная грешная женщина, да ещё любовница так почитаемого им государя. Гвардеец уходит в монастырь. И далее Толстой ставит, казалось бы, иные вопросы: что праведнее и органичнее для человеческого пути, отшельническая жизнь или мирская? Соблазнов много: и стяжательство, и жажда слава, и гордыня. Но основные муки герой претерпевает всё-таки из-за того предмета, который и привёл его в монастырь: женщина!

Поздышев из "Крейцеровой сонаты" рассуждает так об унижении и власти женщин: "Точно так же, как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за своё унижение, так и женщины. "А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами", – говорят евреи. "А, вы хотите, чтобы мы были предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас", – говорят женщины. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, таки подпал под её дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет".

Продуманной власти светских женщин отец Сергий нашёл противостояние. Но перед неприкрытой хитростями, первозданной плотской женской властью отшельник не устоял.

Отец Сергий, а с ним и Лев Толстой, решает противоречия между монастырским путём жизни и мирским в пользу последнего. Но, увы, мы так и не узнаем, как в миру, сначала став безымянным странником, потом, живя в Сибири на заимке, где работает у хозяина "в огороде, и учит детей, и ходит за больными", отец Сергий решает свою главную проблему монашеской жизни: влечение к женщине? Что, благодаря детям или больным побеждена похоть? Естественная тяга к продолжению рода?

И правильно, что не узнаем. Прелюбодеяние – оно и в миру прелюбодеяние. Причём по Толстому прелюбодеяние – это не только измена жене или мужу, не связь вне брачных уз – это отношение к женщине как к предмету наслаждения, даже если это жена.

Человечество с той поры в этом вопросе стало очень продвинутым. Нехлюдов в "Воскресении", скажем, овладел как предметом наслаждения Катей Масловой, так потом каялся, в Сибирь за ней поехал!

Ивану довелось участвовать в одном судебном процессе. Молодая женщина подала иск "по установлению отцовства" на мужчину, у которого она училась почти десять лет, потом служила ему, как руководителю предприятия. Мужчина был человеком известным и почитаемым в городе, женатым, связи с ней не признал. И всё его окружение, чиновники, с которым пил водку в банях, просто сплотились против девочки, дав бой по отстаиванию "доброго имени". То, что ребёнок растёт, и похожий как две капли воды на этого почтенного воспитателя, – всем до фонаря! Когда современный Нехлюдов выиграл процесс, ему пожимали руку, будто это была победа в чемпионате Европы по футболу.

В рассказе "Франсуаза" матрос встречает в бордели свою сестру, и рыдает. Нынешний герой "Франсуазы" должен встретить в бордели дочь, и даже не всплакнуть. А то и "оттянуться по полной программе".

Легко также представить некую путешественницу, встретившую в аналогичной ситуации брата. Она будет очень горда: так романтично – брат стриптизёр или альфонс! Женщина, наконец, завоевала право пользоваться мужчиной, как предметом удовольствия.

Иван взял на заметку любопытную статистику. На западе рождается четыре процента детей, зачатых матерями не от своих законных мужей. В России этот показатель гораздо выше – четырнадцать процентов. Это серьёзный общественный диагноз: измены, ложь, совращение.

Давно ли мы видели на экране красивую домохозяйку, мать семейства? Зато с прославлением проституток могут поспорить разве что гомосексуалисты или трансвеститы, удалившие за исторической ненадобностью мужские гениталии.

А они и, правда, в сегодняшнем представлении о мужественности, не нужны. Герой боевика может трясти накаченными телесами, красуясь ими, как баба, стрелять без разбора, но если в его башке не возникает вопроса – зачем? – если он не стремиться понять течение времён и моделировать завтрашний день, то есть формировать сознание, а хлопочет только о выживании, то он женщина.

А кто воспитывал сына Андрея Болконского, человека чести, духовной стойкости. Милый Николай Ростов, мужчина иного склада. А будут ли наделены мужским духовным началом дети умного, тонкого, мягкосердечного Пьера Безухова, несущего в себе неопределённость родовой принадлежности?

В России треть детей рождается вне брака, тогда как на западе – до трёх четвертых. Поэтому бестселлером становится книга Пегги Дрекслер: "Воспитание мальчиков без отцов: независимые матери создают будущее поколение незаурядных мужчин".

В российских средних школах старшеклассники на переменах обнимаются. Ивану, как человеку учившемуся в советской школе, удивительно уже то, что они в школе обнимаются. Но, заметьте, обнимает или сидит рядом, положив руку на плечо друга, всегда девочка. Именно так, как в годы его юности обнимал парень. Правда, обычная жалоба современных молодых жён состоит в том, что муж ничего не хочет, ничего не надо, пиво попить, на компьютере поиграть да поспать. Так он ещё в твоих объятьях спал!

Российские матери-одиночки, как правило, зависимы и часто не подготовлены отвечать даже за себя. Крымская соседка, сама ребёнок, к лету уже с двумя на руках. Это повсеместное явление: на улице могут жить замечательные мальчики, скромные, застенчивые, думающие. Но если есть хорошая, добрая девочка, то она обязательно найдёт самое последнее отрепье. Конечно, это есть и в женской природе – тяга к решительному, сильному мужчине. К змию. Но сегодня сказывается и бесконечная романтизация "крутых", отвязанных, плохих показных парней. Силу – перепутали с наглостью и бессовестностью. "Залетит" от него, пьяного или наколотого, где-нибудь в подъезде или в дорогой сауне, и мучается потом с сынишкой, клянёт мужчин. Хотя сама устроила себе такую жизнь, и запустила в мир ген насильника. И ведь не того, нахрапистого, клянет, а другого, который всегда стоял в сторонке, смотрел на неё во все глаза, но так и не подошёл.

С тем, застенчивым, тоже происходит казус: он начинает выпивать, чтобы "раскрепоститься". По пьянке знакомится с женщиной, и вместе они выпивают, пока дружат, им хорошо, и кажется, что есть серьёзное взаимопонимание. Женятся, и узнают, что трезвые, они совсем иные люди.

Много ли сегодня найдётся людей, которые ответят: зачем они занимаются любовью, женятся, рожают детей? Как, впрочем, и зачем живут, жируют или тратят, пьют или становятся олигархами?

Для того, чтобы произвести потомство от породистой собаки, человек прослеживает её родословную. Породистых кобыл, понёсших от непородистых жеребцов, коневоды вообще выбраковывают. Чтобы вырастить картошку, человек выбирает сорт на семена, готовит почву, понимая, как это непросто. А зачатие ребёнка происходит, как у беспризорных псов на помойках, по факту: "залетела"! И никто не увидит в том греха. Как же, любовь. А как сделать аборт – вдруг проснётся у всех православное сознание, заговорят о грехе. Рождение ребенка в нашем понимании всегда благо, и мы с умилением повторяем "ребёнок – от Бога". От Бога всё на земле: и сорняк, и добрый злак, и Пушкин, и Чикатило.

Господь даровал жизнь, но Господь по грехам их и губил целые народы. Через наш выбор – Бог говорит с миром.

Процент рождённых в России детей с диагнозом "гиперактивность", то есть нарушением волевых, психических качеств, у нас просто чудовищен: сорок процентов. Мальчиков с такими показателями в 4,5 раза больше, чем девочек. Проблема мужчин – мужей – станет острее.

Когда ныне в ТВ показывают так называемых "скинхедов", и под их действия подводят идейную базу, то хочется спросить: вы вблизи этих мальчишек видели. Какая идея, когда не дали ни воспитания, ни нового, ни старого, – это дети реформ, с убитым духовным миром, с соответственной животной инстинктивной агрессивностью.

Сын Божий примет всех. Всех обоймёт любовью. Если только мы не утратим способности к любви и покаянию, не превратимся в биологических существ, наделённых сексуальным и жевательным инстинктом, или только жевательным.

Века отбором невест или женихов занимались "мамки", "бабки", "повитухи", "мудрецы", велись родовые книги с характеристиками предков. Ныне есть наука генетика, докопавшаяся до невообразимых глубин в изучении наследственности. До сорокового колена можно установить принадлежность человека к расе, этническую принадлежность. Согласно весьма доказательной версии, каждый двухсотый мужчина на территории Центральной Евразии, независимо от национальности, потомок Чингисхана. Если мы утратили законы сохранения рода, отбросили моральные нормы, если не под силу нам духовная жизнь, то давайте обратимся к научным законам генетики. Но современному человеку претят любые системы, никто не может посягать на его так называемую свободу, и он ведёт себя, будто только что откушал яблоко с древа познания.

Устами Поздышева Лев Толстой говорит нам: "Человечество живёт, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утончённее пользоваться удовольствиями половой страсти..."

В летнем Крыму, в отсвете открытого кафе, Иван наткнулся на пару, справляющую на каменном постаменте нехитрую любовную утеху. Испытал ли он неприязнь, какое-то осуждение? Нет. Поразился красоте прогнутой девичьей спины. И свернул в сторону, делая вид, будто идёт мимо и ничего не замечает. Однако видел, как пара распрямилась. И он полагал, что спугнул их, и люди сейчас торопливо начнут одеваться. Но девушка просто сменила позу, сев на камень и широко раскинув на редкость красивые ноги. Чужие глаза её, что называется, заводили.

Мир виртуальной реальности – компьютерные эротические игры, порнографические ролики и слайды – сделал таинство половой близости явлением публичным. Виртуальные образы – ходовой товар – шагнули в действительную жизнь. Людям нравится жить, как в кино.

Иван представил Толстого рядом: предполагая, что классик должен ужаснуться. Но, как ни странно, Толстой в его воображении ответил то, что некогда ответил Сталин, когда ему доложили о любовной связи Рокоссовского. "Что делать будем?" – спросил Берия. "Что дэлать? – повторил вождь, – за-авидовать будем".

В сравнении с идей страны, как трудовых лагерей, идея "обезьян и парижан" выглядит привлекательнее. Но всё дело в том, что идея обезьян – сегодня рыночная идея. Рыночная идея с её необходимостью превратить потребителя – то есть человечество – в существа с упакованным сознанием, устремлённым к удовлетворению потребностей, к удовольствию, ибо за удовольствие надо платить. И нормальный человек должен бы сопротивляться рыночным постулатам, сохраняя человеческое в себе, но не мы, не наше общественное мнение, самым трепетным и искренним образом обслуживающее рыночную идею, как прежде обслуживало идею диктатуры пролетариата, этого не делаем.

Кто напишет современный "Домострой"? Смотреть ли молодожёнам порнуху, и как к ней относиться, если всё равно её покажут? Как почувствовать аромат любви, если до свадьбы перебрано несчитанное количество "партнёров". Как вернуть понимание того, что близость – это не достижение экстаза за счет механических телодвижений, а создание нового мира, слияние душ, может быть, прикосновение к неведомой вечности, откликающейся через женскую матку рождением новой жизни.

...А следующим вечером в жизни Ивана нарисовалась златокожая прима местного стриптиза с плечами и статью Анны Карениной. И он ловил себя на том, что рядом с ней тоже сияет, как масленый блин, и также вышагивает с чувством, будто получил пояс чемпиона по боксу в тяжёлом весе. А уж ему-то было не знать, что женское чрево – это часть магмы невидимого мирового океана, бурлящего, дышащего, живущего отдельно от женщины. Как можно победить бесконечное хлюпающее болото, рождающее в жаркий день потоки человеческого комарья, сунув туда отвертку?

Иисус, сын Сираха, сказал: "Человек, блудодействующий в теле плоти своей, не перестанет, пока не прогорит огонь". Толстой уверял: "А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика".

А не блудником ли сегодня устраивается вся жизнь? – подумал Иван. – Одному надо добиться женщины, и он шевелится, носится, он беспокоен, хочет заработать денег, уверенный, что при деньгах у него всегда будут женщины. Другой знает, как говорил Федя Протасов из "Живого трупа", что для любви нужна игра, и любви алчет, страсти, как тот же губивший себя Протасов, увлекший за собой цыганку Машу, казалось бы, воспитанную только на корысти, на способности влюблять в себя, чтобы иметь деньги и при этом готовую пойти за Федей безоглядно. Потому что жила в нём – игра, и в ней играла, бродила душа. И пусть любовь их была обречена, не имела будущего, но они пережили её, мимолетную, подлинную страсть! А что ещё нужно в жизни, кроме вкуса алых ягод, созревающих так ненадолго?! Только разбуженная, вызволенная душа, душа заигравшая делает близость между мужчиной и женщиной не предметом телесного удовольствия, а тем, чего в мире так ищет человек – мигом самоотречения, выхода из тлена, и может быть, прикосновением к тому, что есть жизнь вечная. Такой блудник готовит свою душу, призывая на помощь и мировую культуру, и познания, он вечный сеятель, возделывающий, как почву, душу свою, и вечный старатель, моющий из породы злато, вечный путник в душе своей. Уберите его, такого блудника, из жизни, и первыми объявят протест женщины, даже самые целомудренные, ибо кто же ещё посмотрит на них с вожделением, за которое справедливо надлежит вырвать глаз и которое подхватывает женщину, и несёт как на крыльях, даже если в руках её таз с загаженными пелёнками.

Но Иван также знал: отношения между мужчиной и женщиной должны завершиться тем, что предусмотрено природой, – ребёнком. И когда этого не происходит, то женщина остаётся, как разрыхленная, но не засеянная почва.

Блудник – остаётся перед жизненным противоречием, теряя на пути клочья души.

И дай ему Бог – не превратиться в распутника, для которого женщина – предмет ненависти и презрения. Впрочем, для него и мужчина может быть предметом ненависти, потому распутник чаще всего удовлетворяет похоть без разбора пола. Для него главное: сделать из человека животное.

Ивану несколько раз довелось участвовать в банном застолье, где очень богатый мужчина постоянно бахвалился тем, как он имел связь с женщинами, которые, по большей части, у него работали. Рассказ всегда сопровождался унижающими женщину деталями. Пятидесятилетний мужик срывался на самый радужный гогот в подростковой уверенности, будто срам – может быть предметом гордости. Люди вокруг, вполне зажиточные, но беднее, все бывшие инженеры, явно переживая неловкость, натужно смеялись или выдавливали отупелое раздельное "хи-хи". При этом о своей жене любитель похабить женщин говорил очень уважительно, а при слове "мама" просто ронял слезу. И Иван понял: на свой лад, как в тюремном мире, у человека существуют чёткие нравственные градации: "жена, мать – это святое. И не только свои. Если ты чужая жена и мать – будь ею. Но если ты, тварюга, ложишься под меня, потому что я хозяин или богатый, то я тебя, как тварюгу, и буду пользовать". К сожалению, женщины, да и мужчины, польстившиеся на сказки о богатых, на придуманный дешёвыми литераторами мир "гламура", в разрекламированности насилия, полюбили унижение, принимая его чуть ли ни за дар свыше, и в благоговейном порыве подобострастия сами лезут в грязи поваляться.

После южной парной ночи вновь открытый Толстой отрезвил и буквально встряхнул Ивана существом вопроса. Во время войны, когда люди гибли от пуль и штыков, а прекрасная Элен, жена графа Безухова, металась меж двух любовников, иностранного принца и русского вельможи, приняла католичество, в расположении к обворожительному французу-иезуиту. И вдруг внезапно умерла от неясной хвори.

И казавшиеся с вечера привлекательными девочки с выставленной напоказ сексуальностью увиделись безносыми посланницами преисподней с железными косами на взмахе! Сгинь, нечистая! Притаись, блудник, живи со старухой женой: нет ничего сладостнее на земле, чем нянчить общих внуков!

Так, а что же там, в Сибири, сталось с отцом Сергием? Если женился, то "прилепился к жене своей". Не женился – не совладав с собою в монашеской жизни, далеко от этой привязи не ушёл. Ветхозаветные пророки Завет Божий видели в продолжении и сохранении рода, и, естественно, были женатыми людьми. Христианские заповеди направлены на спасение души, здесь пророка и проповедника трудно представить женатым.

Отец Сергий, найдя благо в мирском служении людям, так и не сможет разрешить противоречия между зовом плоти и необходимостью духовного подвига.

"Женщина, наперекор своей природе должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, любовницей, должна быть тем, до чего не опускается ни одно животное", – восклицает Поздышев, взывая мужчин к ответственности.

Из сегодняшнего дня видно, если из забот женщины убрать хотя бы что-то одно – беременность, кормление или любовницу, – выходит нечто противоположное тому общественному благу, за которое и ратовал Лев Николаевич.

Иван мысленно предложил жёнам, рожавшим ему детей, на время беременности и кормления прекратить половую близость. Обе они ответили одинаковой улыбкой, сдержанной и завлекающей, как у Моны Лизы, рассекретив её загадочность. У него жёны и были настоящими женщинами!

Настоящей женщиной была и Анна Каренина. Она хоть и выщелкнулась из течения жизни, предвещая распад аристократического лада, но всё делала ради любви. И под поезд бросилась только потому, что не видела больше возможности завоевать его, любимого, навеки приковав к себе. Лев Толстой в предисловии к рассказу Чехова "Душечка" пишет о том, что автор хотел осудить героиню, отсталую с точки зрения женской эмансипации, но, как настоящий художник, невольно её восславил. Толстой также хотел вывести на чистую воду – как делился замыслом с Софьей Андреевной – женщину из аристократического слоя, но падшую. И восславил, влюбил читателя в женщину, любящую до безумия.

Поэт Юрий Кузнецов говорил, что мужчина ходит вокруг вселенной, а женщина – вокруг мужчины. Поэтично! Только всё наоборот, мужчина, может, и рвётся пройтись вокруг вселенной, но ходит вокруг женщины, как телок, пасущейся на привязи в отведённом кругу. Причём, женщина, пока она не получила мужское семя – это одна женщина, женщина родившая – совершенно другой человек.

Мужчина живёт мечтой, выстраивая завтра, никогда не меряясь с настоящим.

Какой удивительной женщиной была Софья Андреевна Толстая! Это же такого мужика удержать! Она уж ему и детей рожала, со счёту собьёшься, и вёрсты рукописей его переписывала, и в пруд бросалась, выбрав, где мельче, но потребовалось, утонула бы, а Лев Толстой остался бы при ней.

"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". В годы перестройки Иван не раз говорил, что время изменило эту толстовскую мысль, и теперь каждая несчастливая семья несчастлива одинаково, потому как одинаково задавлена бытом и выживанием. Минули годы, материальный уровень жизни немножко подтянулся, несчастье вновь разветвилось в многообразии. А вот счастье?

Семья Толстого, в понимании Ивана, безусловно, была счастливой семьей. Да, были размолвки с Софьей Андреевной, и ревность, породившая "Крейцерову сонату", и неприятие её высказываний в прессе, и в судьбе губящего в разгуле жизнь Феди Протасова выражена судьба сына, и, наконец, его уход на восемьдесят третьем году жизни из Ясной Поляны. Он уходил от семьи, как бы отслаивающейся от него в жизнь, им отвергнутую; уходил от почитателей, вместо вопросов бытия сующих ему клочки бумаги для росписи; от последователей, знанием точных ответов искоренявших саму мысль; от журналистов, пугавших вспышками фотографических камер; от паломников и чёрт знает кого, когда старику невозможно было по необходимости справить надобность: известная киносъёмка Толстого, когда он идёт в одну сторону, а потом резко возвращается, запечатлела как раз этот казус – классик шёл в уборную, а она была занята! А там, в русских просторах с этим проблем не было. Там текла естественная жизнь, и где-то там, в Оптиной ли пустыни, в бедной ли крестьянской избе, рядом с простой русской бабой – ибо нет ничего на Руси без бабы, – жила, должна была жить истина, правда, подлинность. Он шёл от придуманных человеком институтов власти, перевирающих для своей выгоды даже слово Христа. Он, нарисовавший многообразное бытие в образах художественного мира, уходил в иное бытие реальности.

Была ли ноша тяжелее, чем крест Сына Божьего? Знал ли кто такую муку, как Авраам, своими руками привязывающий любимого сына своего к жертвеннику?

О дереве судят – по плодам его. Рассыпавшееся по свету семя Толстого дало многочисленные добрые всходы, и через тысячелетие, вполне возможно, толстовский мужской Y-хромосом по распространению в мире будет соперничать с племенем чингизитов. При этом потомки – дела многих из них на виду – несут в себе нравственные заповеди великого предка. Жив – дом его. Труды – вечный посев и нескончаемая жатва. Нет иного счастья среди людей.

Толстой, потерявший в полтора года мать, целенаправленно строил счастливую семью. Выбирал жену, присматриваясь, взвешивая, сравнивая. Как Левин в "Анне Карениной", устраивал, расширял хозяйство. И чем больше он любил, вкладывал сил и души в семью, в поместье, тем крепче прирастал ко всему сущему вокруг и оказывался несвободным.

Лев Толстой, рождённый, как Моисей, вести свой народ из рабства в землю обетованную, как царственный Будда, искать путь освобождения от страданий и жизни, достигая блаженной нирваны, и как Христос, странствовать по Иудее, взывая к любви и прощению! Лев Толстой, в котором жил и дикий гордый Хаджи-Мурат, смешной в своих человеческих притязаниях на Божью власть Наполеон, влюбчивая плясунья Наташа, воплотившая себя в материнстве! Божье Творенье отображалось в нём, а он жил в Ясной Поляне, становившейся для него не больше монашеской кельи или камня, на котором три года простоял Серафим Саровский. И как для отшельника камень или родник, к которому тот припадал, сходя с камня, для Толстого делалась Ясная Поляна невыносимо дорогим, привязывающим, приковывающим. С той разницей, что камень – всегда был готов к стопам отшельника, а рождённые дети, они то болели, то капризничали, то вообще выражали расхождение во взглядах, но они были родными, и с этим нельзя было ничего поделать. Тянули к себе посаженные деревья, сады. Стал привычен и необходим голос жены, её отклик на мысль, труд, книгу, её понимание! А она подчас не понимала, ну, не понимала! И в эту связавшую по рукам и ногам жизнь, устав дожидаться, чтобы поговорить, вдруг врывался Сократ и стоял над душой с чашей яда, и Христос скромно заглядывал, муча невозможным для человека всепрощением, и невзрачный, неодолимый в совестливости своей капитан Тушин, вдруг хватанув рюмку, махал рукой, мол, а ну его, давай к орудию, и по французу, по французу! Людская жизнь, всё земное бытие виделись мимолётными и маленькими перед тем вечным, единым, во что рано или поздно уходит человек, и готовить этот уход он обязан ещё здесь, на земле, искореняя зло и заботясь об общем благе. Келья Ясной Поляны сужалась, утягивала, требуя земных хлопот! Но самое страшное, не тогда, когда жена не понимала, и даже совершенно оказывалось неважным, понимает она или нет, – исчезал воздух, когда не было от неё ответа. Час нет, другой, нестерпимо, а к вечеру она вдруг шла с музыкантишком и взмахивала рюшечками на рукавах с такой страстью к жизни, будто и слыхом не слыхивала о Будде!

А уж, каково было ей, жене, матушке, во всём этом, ведь не только работы через край, ведь, чтобы ни случилось с героями произведений, со страной, с неразумным человечеством, во всём виновата она! Не доглядела!

Заточенье счастливой семьи! От несчастья, человек масштаба такой ответственности, как Лев Толстой, никуда бы не ушёл, а уйти он мог только от счастья, ссучивавшего душу до размеров счастливой привязи.

Перефразируя ещё раз мысль Толстого, можно сказать: каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, а все счастливые семьи – несчастливы одинаково.

Хотите стать великим или, по крайней мере, добиться много в жизни, поставьте себя в безвыходное положение – создайте счастливую семью. Для этого, правда, нужно обрести такую жену, как Софья Андреевна, или Анна Григорьевна – жена Достоевского, которая стенографировала за ним, расшифровывала и также по нескольку раз переписывала с черновиков горы рукописей мужа и торопилась рожать детей.

О значении женщины в жизни мужчины можно судить по двум бракам Федора Михайловича. Первая его жена Мария Дмитриевна, уже имевшая ребёнка от предыдущего брака, с трепетом, как к редкой личности, относилась к местному учителю гимназии. А Достоевский был для неё фигурой обычной, незначительной, и она крутила из него верёвки. "В таких условиях Гоголь бы ничего не написал!" – восклицал он в сердцах. "Но ты же не Гоголь!" – раздавался смех в ответ. Именно при жизни с ней будущего классика, прошедшего эшафот, каторгу, солдатчину, разбила эпилепсия. Работа не шла, правда, зато потом эта женщина стала прообразом ярких героинь его произведений. Вторая жена Анна Григорьевна верила в писателя больше, чем в Гоголя или в кого бы то ни было, почитала как человека, и при жизни с ней, в основном, Достоевский и создал свои гениальные романы.

Если бы Толстой прожил в семье не полвека, а как Достоевский – четырнадцать лет, то опочил бы в таком же ощущении семейной идиллии.

Всё сказано. "Добродетельная жена – венец для мужа своего; а позорная – как гниль в костях его", – гласят Притчи Соломона. "Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, – взывает Апостол Павел. И продолжает: – Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил церковь и предал себя за неё". И уж куда как проще: "Не прелюбодействуй". Меняется экология, будто в природе происходит замедленная реакция ядерного распада. Исчезают виды животных, мутирует человек, не желая в этом давать себе отчёта. Да, вечный Адам, и ты, вечная Ева, вы навсегда вписываете в будущее вашу печать ДНК со всеми её потерями, случившимися при вашей жизни.

Не растекайся жижею и топью, устремляйся руслом в море, океан.

...Незнакомка шла по аллее Дубовой рощи, порыв ветра взвихрил её распущенные волосы, она придержала их рукой, убирая с глаз, и невольно выстрелила взглядом, угадав в глаза идущего навстречу Ивана. Они улыбнулись друг другу, как люди, объединенные одной любовью, Ясной Поляной, замедлили шаг и стали оборачиваться, будто вспомнив, где прежде встречались? И вновь глаза её из-под руки с блеснувшим обручальным кольцом и взвившихся косм, в застенчивости, были нацелены прямо на него. Сердце Ивана вздрогнуло, запрыгало, как жеребёнок на аркане, и помягчал вдруг хмурый взгляд, смотревший стволами дубов, и стаяли только что возведённые в душе египетские пирамиды, и голова решительно перестала понимать, почему же нельзя, когда всё равно всё уже – на-ча-лось.

(обратно)

Николай Лугинов СОЗИДАЮЩИЙ РЕАЛЬНОСТЬ

Один из ведущих писателей России, прозаик, культуролог, этнограф из Якутии Николай Алексеевич Лугинов привлекает внимание коллег и читателей каждой своей книгой, каждой публикацией. Познакомиться с ним, встретиться, пообщаться – большая удача. Человек он занятой, потому что успевает не только творить, но и заниматься общественной деятельностью, быть рыбаком и охотником. И всё-таки никакие общественно-полезные занятия не могут заслонить образ Лугинова – создателя исторического романа "По велению Чингисхана", многих повестей и рассказов из современной жизни Якутии. Мир, воссозданный в его произведениях, как-то незаметно год от года, от произведения к произведению становится одним целым с реальностью, настолько достоверными оказались картины, воссозданные писателем в его книгах.

Тем более интересно было встретиться с Николаем Алексеевичем накануне его юбилея и поговорить о самом главном для него сегодня.

Борис Лукин: Якутия сегодня – это лишь история?

Николай Лугинов: Это – история. Эпохальные освоения Чукотки, Камчатки, Севера и даже Русской Америки опирались на Якутское воеводство Российской империи. Это, конечно, территория и история. Это более 3 млн. квадратных километров или одна пятая часть России, богатая драгоценностями, по большей части ещё неосвоенными. Это – настоящее и будущее России.

Б.Л.: Якутская литература – какая она?

Н.Л.: В нашей литературе много классиков. И кажется безнадёжным делом быть ярким на фоне предшествующих тебе личностей, таких как Алексей Кулаковский, Анемподист Софронов, Николай Неустроев, Платон Ойунский, Семён и Софрон Даниловы, Амма Аччыгыйа, Далан и многие другие. Нам повезло, почти все наши писатели состоялись и проявили себя во всю силу своего таланта, что и характеризует понятие классик. Факторов, обусловивших это, конечно, много, среди них – востребованность писательского труда, ощущение необходимости, связь с читателем, ожидающим новых произведений. И то, что семь наших ведущих писателей сегодня находятся во главе лучших и крупнейших печатных изданий, характеризует продолжение этой традиции. Значит, писатель воспринимается властью и народом Якутии с должным уважением.

Б.Л.: Вы один из интереснейших национальных – "нерусских" – прозаиков, хотя и прекрасно говорите на русском языке. Чувствуете ли вы своё национальное отличие?

Н.Л.: Как ни странно это звучит, я абсолютно не ощущаю никакого отличия от русских писателей. Возможно и потому, что русский язык, наравне с якутским, является моим родным, на нём основываясь, я формировал своё мировоззрение. Я, словно древний азиат, взращённый двумя матерями – старшей и младшей, – воспитывался сообща двумя культурами. В последнее время я занимаюсь очень глубокой стариной Хунского периода, изучаю исторические документы. Это 5 век до н.э. Там я нашёл наши этнические и родовые корни. В те давние времена закладывалась наша общность. Оттуда наше взаимное приятие, взаимодополняемость. Современные генетические исследования доказывают родство двух наших народов. Речь идёт не только о двух наших народах – русском и якутском, но обо всех евроазиатских. Хунны отличались от азиат и внешне: были высоки ростом, светловолосы, с голубыми глазами. Чем не русичи? Они превосходили своих соседей не только по силе, но и по интеллекту. Они, завоевав почти весь мир, – отошли от исконных своих земель слишком далеко. Некоторые из них изменились внешне, другие духовно – потеряли память о своём роде и своих корнях. Пока этого удалось избежать и русским и якутам. Хотя мы, сохранив язык, прапамять, потеряли свой истинный облик, возможно под китайским влиянием.

Я говорил не однажды, но ещё повторю. Большинство людей относятся к понятию "народ" как к чему-то статичному, застывшему. Это ошибка. В настоящее время само понимание "народ" стало достаточно условным. Любой народ на Земле испытал такое огромное количество разнообразных этнических, культурных, экономический влияний, что прежнее понятие "народ" перестало отвечать реальному содержанию. Все народы связаны и в то же время разъединены на территории евразийского пространства, где самым главным объединительным фактором является Империя. Я убеждён, что только имперская воля – одновременно беспощадная к врагам и праведная к своим, является единственной гарантией сохранения всех народов России.

Надо понимать, что многие малые народы, особенно народы Севера, сумели избежать вырождения исключительно благодаря здоровой и сильной русской крови. До недавнего времени даже думать о такого рода генеалогии считалась нежелательным.

Б.Л.: Всё прошлое столетие Россия прирастала во всех смыслах деревней. А сейчас наоборот – в деревнях по статистике живёт и трудится всего 20 процентов населения России. Так превосходство стало бедой. Есть ли, по-вашему, решение этой проблемы?

Н.Л.: Именно из-за этого происходит оскудение языка и мысли. По причине оторванности от корней нет полноты ощущений. Это никого не доводило до добра. Но, думаю, что это явление временное. Скоро народ заживёт жизнью городского населения конца XIX века. Зимой – в городах, летом – по имениям и дачам. Я верю, что оторванность от природы лишает человека уникальности ощущений. Со временем он сумеет восстановить себя, избавится от индивидуализма цивилизации. И вновь откроется личностная уникальность. Природа не только возьмёт своё у человечества, но и вернёт людям природное. В человеке пробудится тоска по речке и лесу, тишине и простору, а городская зима всё чаще будет пробуждать воспоминания и возвращать его к летним денькам. Так вернётся ощущение русскости, укоренённости особенно, если дети будут впитывать сельскую жизнь с малолетства. Природа – единственный мощнейший стимул сознания и познания. Она формирующий фактор. А как раз самосознание и следует восстанавливать русскому человеку. Это поможет в следующих поколениях получить не глобального человека, а личность со своим собственным, опирающимся на мудрость предков интеллектом творца, а не потребителя. Что всегда было так свойственно образу русского человека. Унификация, оторванность от природы, независимость от природы толкает человека к усреднённости во всём – чувствах, мыслях, образе жизни. Он стано- вится стандартным. Природа – это родная земля, язык, дух. В ней много мистического компонента. Человек вроде бы не ощущая, не видя, впитывает этот высший смысл. Неведомым способом природа проникает в человека, формирует его образ, душу, характер. В этом её высшее предназначение, тайна и таинство. Об этом я пишу в своих книгах.

Б.Л.: В нашей литературе существует только разделение на славянофилов и западников или есть ещё национальная волна? Как вы вообще относитесь к группировкам в искусстве? Идеальный художник – одинокий мастер?

Н.Л.: Основным, конечно, является разделение на почвенников и глобалистов. Оно существует во всякой развитой литературе мира. Есть всего два пути, две противоположности. Первый – сохранить и воспроизвести в слове свою национальную особость, уникальность, неповторимость, а второй – заработать на обобщённости, на узнаваемости, похожести, идентичности, упрощённости, универсальности. Есть только такой выбор – быть самобытным представителем своего народа или безликим всеязыким интеллигентом без прописки и родины.

Сообщество единомышленников – нормальное состояние. Происходит это от тяги к объединению усилий, братской поддержке. Одиночки – есть. Но у них тяжкий крест. Тем более, что от общества и его проблем не уйдёшь. Но так как мы говорим о творчестве, а не о политике – то надо помнить, на писательском поприще жёстких правил не существует. Тем более для гения.

Б.Л.: Литература молодых сегодня… Её отличие от того времени, когда вы начинали, если они есть? Молодая Якутия – какая она?

Н.Л.: Молодым писателем сегодня трудно везде. И Якутия не исключение. Не престижное ныне это занятие. Многие ушли из литературы в бизнес. Но подлинному таланту это не страшно. Писательство одно из немногих занятий, достойных настоящего мужчины. Это верный путь к подлинной славе – при жизни или после. Для настоящего писателя это всё не важно. Молодым надо ориентироваться не на быструю случайную шоу-славу, не на рентабельность литературы, а на пожизненное служение, которое есть дело долгое. Настоящая слава приходит после. На неё и надо рассчитывать.

Б.Л.: Разделяете ли вы мнение, что смотрят кино сейчас больше, чем читают книги? Обязательно ли, следуя за духом времени, хорошую книгу иллюстрировать фильмом?

Н.Л.: Потеря интереса к чтению очевидна. Но я считаю, что это тоже временное явление. Подлинная литература начала возвращать своего читателя. Союз кино и литературы должен быть профессиональным. Только такой союз углубляет, расширяет восприятие литературы. Мы несколько лет снимали фильм по моему роману "По велению Чингисхана". Съёмки закончились, идёт монтажная работа. Фильм не смог передать всей сложности романа, да и задачи такой не ставилось. Законы кино во многом не совпадают с канонами литературы. Восприятие текста и зрительного ряда, иллюстрирующего его, вызывает абсолютно различные ассоциации, а иногда даже смыслы. Приходилось подстраиваться под замысел режиссёра. Вполне нормальное дело для содружество двух искусств. Но в итоге мы остались довольны сотрудничеством.

Как и в книге, главной для фильма стала имперская идея, идея сильного государства. Как она рождалась, каковы были предпосылки её. Что за необходимость была в империи? Фильм задумывался многоязыким, поэтому будет закадровый перевод на русский язык. Это стало ещё одной сложностью в работе, ведь съёмки велись не только в Якутии, но и в Туве, Бурятии, Монголии.

Б.Л.: Расскажите о своей семье.

Н.Л.: У меня три дочери, три внука. Я доволен своими детьми – они не только имеют по два высших образования, но и работают с увлечением, не забывая о своих семьях. Все дочери замужем. Литературой никто из них не занимается. И я этого не хотел. Литература – не мирское занятие. Литература принуждает отказываться от многих естественных радостей бытия, это сродни монашеству. Особенно тяжело жить с писателем жене. Я очень сочувствую своей. Поведенческая писательская неадекватность трудно воспринимается в семейной жизни. Особенно жена мне помогает своею "трезвостью", близостью к реальности, помогает мне не забывать, что конкретная жизнь тоже мудра, пусть по-своему. Она мой жизнен- ный цензор.

Но семейная и личная жизнь никогда не входила в мои произведения. Я оставил её для себя. Пожалуй, литература больше вмешивается в неё, чем наоборот.

Реальность происходящего на страницах моих произведения – это мой метод вживания во время, в героя. Я буквально переношусь в ту эпоху, реально ощущаю, живу (психологически, конечно). Это освобождает меня от выдумывания, фантазирования. Я большую часть времени провожу там – в придуманном мире, воссозданном мной. Перевоплощаюсь в такой степени, что иногда путаю реальность и литературу. Возвращаюсь в реальность только потому, что я отец семейства, общественный деятель, человек этого времени.

Когда герои становятся реальными – возникает ответственность за этот мир, за его достоверность. И читатель подпадает под некоторую зависимость. И тут не мне решать, насколько данная ситуация идеальна, естественна. Я стараюсь быть искренним и правдивым.

Свою творческую технику могу сравнить с работой реставратора. Беру старую слепую картину, где много потерь, и, сживаясь с художником, начинаю реставрацию. И тут требуются истинные краски, цвета, отношения и характеры. Я стараюсь. А удалось ли мне – судить читателю. Если он всё это ощущает, о чём я сейчас сказал, это победа.

Б.Л.: Вы почти не пишете о войне. Но все ваши герои участники тех или иных военных событий.

Н.Л.: Батальные сцены у меня есть. Но я стараюсь не злоупотреблять ими. Моё творческое кредо – показывать, а не описывать. Дать ощущение событий через восприятие их личностью героя, отражением их в характере, чувствах, мыслях, разговорах. Это нелёгкий метод.

Б.Л.: Разделяете ли вы, по крайней мере для себя, художника и человека?

Н.Л.: Жизнь заставляет разделять. И надо это делать чётко и вовремя. Зазеваешься – неизбежен конфликт. Иллюзорное и реальное смешивать нельзя. Допустить ошибку – очень дорогое удовольствие.

Б.Л.: Ваше хобби.

Н.Л.: Это охота и рыбалка. Но рыбалка не тихая с удочкой на берегу, а настоящая, промысловая по даль- ним и диким местам. Трудно добираться до этих угодий. Это километров 300 от Якутска на лодке по реке, очень редко на машине или вертолёте. Ухожу обычно на неделю. Там и утка, и заяц, и лось. Иду не один, в тайге в одиночку не выжить. Весной и осенью охота, а рыбалка – летом. И так всю жизнь. В детстве это был образ жизни, а в последнее время душевная тяга. Хотя эти запасы большая подмога семье не на один месяц. Ответ на этот вопрос немного меняет мой образ светского городского человека. Правда?

Б.Л.: Вы домосед? Или путешественник? Какие места на земле вам особенно дороги?

Н.Л.: Я особо не ездил. Но крупные страны всё же посетил, так сказать, для сравнения. Как многие советские мальчики, воспитанные на французских романах, – люблю Париж. И, возможно, по древней генетической прапамяти мне уютно в Стамбуле, Пекине, Шанхае. И всё же я домосед, предпочитаю дом.

Б.Л.: Но часто бываете в Москве. Что для вас этот город?

Н.Л.: Я не принадлежу к тем, кто предпочитает декларировать свою нелюбовь к Москве. Очень люблю её и всегда с радостью посещаю. В ней живёт много моих друзей, к сожалению, есть уже и умершие; но я чувствую и знаю, что души всех друзей всегда рядом со мной в этом городе. В Москве на высших литературных курсах при Литературном институте я учился. Это было время обретения учителей. Ещё я люблю Красную площадь, по её брусчатке в ноябре 1941 года в составе одного из Сибирских полков прошёл мой родной дядя – Лугинов Николай Семёнович, погибший на войне.

Сегодня иногда создаётся ощущение оккупированного города, но всё равно это мой город – моя столица. Она наравне со всей страной пережила великую трагедию распада и унижения. И не её вина, что на этот раз была сдана врагам.

А сегодня я радуюсь, что она медленно восстанавливается из пепла.

И здесь вполне логично объяснить – почему почти нет в современной прозе произведений о событиях этих тяжёлых двадцати лет. Время это не было самодостаточным. Безвременье – одним словом. Его почти невозможно воссоздать художественно. А как только начнётся стабилизация, тут же придёт время литературы нынешнего дня. Период хаоса воспроизвести, мне думается, невозможно.

Б.Л.: Какое из последних литературных событий России произвело на вас самое сильное впечатление?

Н.Л.: Я люблю читать поэзию. Этот жанр – средоточие всех искусств. От состояния поэзии зависят успехи и неудачи всех жанров. Радует всплеск поэтических талантов в последние годы. После Юрия Кузнецова и Николая Дмитриева для меня Николай Рачков, Магомед Ахмедов, Игорь Тюленев, Наталья Харлампиева, Диана Кан, Елена Родченкова, Алексей Шорохов. Это всё же не все…

Б.Л.: Мировая литература. Есть в ней тенденции, которые разительно отличаются от российских?

Н.Л.: Может быть, я и ошибаюсь, но русская литература остаётся одной из главных мировых вершин. Даже больше. Мир ещё не открыл не только новую русскую литературу, но и не осмыслил до конца советскую классику. Я говорю о всей русскоязычной литературе России.

Какой высоты мысль была высказанная когда-то Михаилом Дудиным в стихах, что после смерти он вернётся в 41 год и принесёт погибшим товарищам весть о победе... А в каком народе была такая личность, как поэтесса Юлия Друнина. Не каждому дано создать такого уровня поэзию и быть достойным её при жизни и после смерти.

Б.Л.: Вы работали над романом о Чингисхане почти пятнадцать лет… Как вы относитесь к быстротекучести времени – спокойно или драматично? Философски? Или всё же охватывает боль при мысли о неизбежном уходе?

Н.Л.: Философски. Я до такой степени сжился с образом военного, ратного человека, что возможный уход из жизни воспринимаю с любопытством. Для меня это как бы новое назначение по приказу генерального штаба. Кем меня назначат на этот раз? Интересно…

Б.Л.: О чём мечтаете?

Н.Л.: Вместе со своей несчастной страной я чувствую себя ущербным, больным, неадекватным. Дожить бы до той поры, когда моя родина встанет с колен, стряхнёт с себя наносную грязь и пыль. Надеюсь, что это будет воспринято не как пафос. Разрозненность людей, их отделение от нужд общества и государства может не позволить понять мои чувства. Вроде бы до общества и государства и дела нет, своя рубашка ближе к телу, но это беда нашего времени. Избавление от этого несчастья – моя мечта. Я не могу отделить себя от своей страны. Это моя судьба, жизнь, неотделимая от общенационального достоинства России.

(обратно)

Тимур Зульфикаров ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНЬЯ

Кто такой Александр Худорожков?

В эпоху крушенья, неслыханного в Мировой Истории униженья, разграбленья Руси – он тихо воспевает непреходящие, смиренные, православные русские души и нетленные ценности вечной России... В эпоху разгрома, избиенья Любви мерзопакостными словами "секс", "порнуха" – он воспевает чистоту и жертвенность Русской Любви... В эпоху издевательства, презренья к Русской Семье – он нежно, целомудренно воспевает, живописует грациозность, пленительность семейных отношений, почтенья к старшим и тончайшего – иногда даже излишне сентимен- тального – восхищенья "малыми мира сего" – детками...

Откуда явился в наше время, когда воровство назвали "бизнесом", а повальную, иссушающую нищету – "реформой", такой утончённый апостол, заступник Руси, Семьи, Любви?..

В своей первой маленькой книге "Капельки на стекле" он нашёл прекрасную метафору и чрез неё увидел весь мир, всю вселенную... Эта метафора, идущая, текущая через всю книгу – Капля...

Вот как душисто он пишет: "Капелька согнула травинку, скатилась до кончика, остановилась, прыгнула вниз, оросила землю... Другая капля испарилась, ушла в небо, в солнце, в звёзды...

Женщина держит ребёночка на коленях, даёт ему грудь. Он жмурится, мотает головкой, покряхтывает, сосёт торопливо, радостно. Она смотрит на него, превращается в тихую сладкую капельку..."

Прелестная миниатюра! Не правда ли?.. Таких в маленьких книгах Худорожкова – а он выпустил уже четыре – множество...

Есть в его книгах мудрые пронзительные притчи. Например, о многострадальном азийском ослике, на котором Сам Спаситель въехал в Царские Врата Иерусалима... Или притча об изумруде и обезьянах, о пагубе "Золотого тельца"...

А вот отрывок ещё из одной миниатюры: "По моей руке ползла божья коровка – малюсенькая, щекотящая красная капелька. Я положил её на свою ладошку, маленькую упругую капельку жизни с чёрными точечками".

"Лети, лети в большое высокое небо! Расскажи, расскажи обо мне, о моём сладостном счастии. Как вкусен весенний прохладный воздух, как мне тепло и уютно с мамой и папой, и как я их люблю..." – божья коровка пошевелилась, выпустила из-под красненьких ставенок лёгкие сланцы крылышек и полетела с моим посланием в гудящий и светлый мир..."

Конечно, у Худорожкова были великие предшественники. Например, написанные тысячу лет назад "Записки у изголовья" божественной японки Сэй-Сёнагон... Или дневники Михаила Пришвина, или "Камешки на ладони" Владимира Солоухина... Или "Маленький принц" Экзюпери...

О, как любим мы чужое далёкое...

Вот старуха из вымершей деревни одна осталась, а молится за убиваемый американцами Ирак и забывает о своей обездоленности и обворованности нынешними нашими проамериканскими властителями... Вот мы "умирали" от ансамбля "битлов", а ведь наши "Песняры" несравненно музыкальнее, выше, чище, вольготнее, небеснее... Смешно даже сравнивать!..

Воистину, Россия – последняя на земле страна чувств, заповедник любви!

Вот я бродил по Америке, Англии, Германии – и думал: чего так много у них некрасивых людей? Где же их хвалёные красавцы и красавицы?.. А потом понял: наши-то дети родятся от бескорыстной любви, а у них – от денежных договоров!.. А от денег, от умысла корыстного, от свадьбы капиталов какие человеки родятся?.. А те, кто родятся от денег, сами похожи на деньги... Одинаковые, хладные души!..

Но! Россия не может жить для денег... Но! Россия не может любить из-за денег...

Мой Ходжа Насреддин сказал: "Деньги – это изобретенье сатаны... Если долго будешь глядеть на деньгу – увидишь мелькающий лик сатаны... Чем больше у человека денег – тем он ближе к сатане..."

Слава Богу, это не грозит ни мне, ни моему до нитки обобранному народу!..

Но! Сравни, дорогой читатель, – ручей хрустальный, вольный, бегущий по лесу, и "коку-колу" в тошной бутыли?.. Что слаще, брат мой?..

Вот Александр Худорожков и пишет о таких хрустальных чувствах, о таких лесных ручьях, сокровенных родниках... О заповедной, русской, любовной душе он пишет!.. Которую нынче яростно бесы мутят да убивают, топчут, засоряют...

Но и наши собратья-писатели, подверженные древней русской болезни нелюбви к ближнему, зависти к родному, к подлинному, к чистому, к своему – мало замечают, мало ценят притчи и откровенья Худорожкова.

Одиноко бредёт он с книгами чистыми, иногда незрелыми и наивными, но пленительными своими в равнодушных стаях страстных наших властителей дум...

Одиноко, как буддийский носорог, бредёт среди нас, глухих и сонных...

Но не обижается, а улыбается, как мудрец всепрощающий...

Я думал, что из под бетонной, душной, всеубивающей Плиты Политики и из удушающего, пошлейшего Катка шоу-бизнеса уже никогда не проклюнется, не выглянет курчавая, эллинская божественная Головка Пушкина...

Но вот выглянула!..

Пленительная, кружевная русская поэзия Саши Худорожкова...

Братья мои! Любители, ценители яро убиваемой графоманами и слепыми вождями Русской Хрустальной Алмазной Литературы!..

Не проглядите эти кудрявые, живые, маленькие Книги!..

Вот их поэтические названья: "Арабески", "Капельки на стекле", "Красный квадрат", "Канопус".

P.S. Я бы посоветовал нашему поэту с его чистой, поистине детской душой и целомудренной фантазией сочинять ещё и детские сказки.

Так называемая детская литература давно стала пристанищем хитроумных, лютых графоманов, бесов, полем дьявольщины, демонизма, растленья беззащитной, открытой, доверчивой детской Души.

Поистине, тут царит духовная литературная педофилия, соблазненье "малых сих". Чего стоит один демон Гарри Потер! Сколько душ он искусил, исказил!..

Надо защитить, напоить детскую незамутнённую Душу, необъятно взыскующую Красоты и Чистоты, родниковой живительной Водою Поэзии и светлой Мечтой о Рае...

Вспомним слова Спасителя: "Кто не умалится до дитя, не войдёт в Царство Небесное..."

А Саша Худорожков может написать такие сказки.

Тут его святой долг перед маленьким и взрослым читателем.

Потому что никакой специальной "детской литературы" и детских писателей – увы! – нет, а есть великая, истинная литература и для малых, и для взрослых.

Она одна. Как родниковая вода.

И ещё: поэт, не думай, что ты в тленном коконе одиночества! Ты – на вечном поле, базаре Славы...

Поэт одинок, когда творит... А когда завершил сочинение – он алчет, как дитя, солнечной любви людей...

(обратно)

Валентин Осипов БЕЛЫЕ ПЯТНА ЧЁРНОГО ЦВЕТА

С почтением – премией! – встречена книга об А.И. Солженицыне известного филолога, достоевсковеда Л.Сараскиной. Не скрою: меня, биографа Шолохова, заинтересовала одна, для начала, тема – достоверно ли воссозданы отношения 2-х нобелевцев. Кому не известно, что с 70-х годов пролетевшего века крутую волну антишолоховщины разогнал Солженицын. Самая первая – за рапповцами, вторая вздыбилась в 1937-1938 годы.

Что в книге Л.Сараскиной? Не может не обратить внимания: если обозначен Шолохов, так ни единого факта. Для начала придумано, ну прямо от Сальери: отношение-де Шолохова к Солженицыну "не без чёрной зависти". Потом приговор уже как убивцу: "Шолохов где-то наверху сказал: Солженицын ударил нас ниже пояса, ну и мы ему дадим в солнечное сплетение, так чтобы он не встал".

Где-то! Кому-то!.. Вот так изложена чёрная, точнее, очернительская линия Солженицын-Шолохов. Она особенно контрастно выделяется на фоне белых пятен, которые позволила себе книга вопреки научной этике. Жаль читателя, гляди, доверятся такому приему.

Итак, 1961 год. Никому не известный провинциал передаёт свою повесть "Один день Ивана Денисовича" в "Новый мир". ЧП по тем временам: лагерная судьба автора – лагерный материал повести.

Печатать ли? Журналу нужна поддержка. Кто окажет? Неужто тот, кто обуян "чёрной завистью"? Именно он! Это удостоверено в письмах Твардовского главе Союза писателей: "(Среди) тепло или восторженно встретивших первую повесть нового писателя назову два имени: Ваше, Константин Александрович, и М.А. Шолохова".

Скромен Шолохов – никогда не вспоминал, что отважился на противопостав всемогущему партидеологу Суслову. Хрущёв запечатлел в мемуарах, как этот коснеющий партиец сопротивлялся напечатанию повести: "Раскричался: "Этого нельзя делать! Вот и всё. Как это поймёт народ?""

1962 год. В Вешки пришла телеграмма: "Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, – помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного "Тихого Дона". От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего – здоровья! Ваш Солженицын".

Л.Сараскина ничего о телеграмме с "неизменным чувством". Видно, потому, что телеграмма опасна для книги. Ведь в повести "Бодался телёнок с дубом" о той же самой встрече сообщено, что чувства "изменны": "Ссориться на первых порах было ни к чему". Дальше больше, да с переходом, как говорится, "на личность": "Невзрачный Шолохов... Стоял малоросток… Глупо улыбался... Ничтожный..."

Л.Сараскина не сообщает, что после "Телёнка" её герой продолжил подкопы под авторитет Шолохова в "Архипелаге ГУЛАГ". Так вот бы ей определить: как квалифицировать эволюцию своего героя от восторгов в телеграмме к очернительству в прозе.

Итак, быстро улетучились объяснения в почтении-почитании. Читаю в книге Л.Сараскиной о Солженицыне: "Спешил окончить предисловие к "Стремени "Тихого Дона". Поясню: это сочинялось благословение книжечке для издания в Париже, чтобы провозгласить: Шолохов плагиатчик. Она по авторитету автора предисловия и усердию её пропагандистов стала учебным пособием антишолоховщины. Её не раз переиздавали. Ещё бы: труд ученого!

Но Л.Сараскина скрыла, что та книжица, к коей писалось предисловие, была едва начата. Солженицын поведал о 3-х главах, но написана только 1-я и то недоработанной, 2-я имеет один раздел вместо трёх обещанных, 3-й вовсе нет. Смешно сказать, но библиография числит одну (!) шолоховедческую книгу. Был отринут и непреложный закон науки – сопоставления разных точек зрения. Предисловие к тому же "запамятовало" познакомить с выводом издателя Н.Струве: "Окончательных доказательств в принципе нет".

Л.Сараскина умалчивает наиважное: предисловие при переизданиях не сообщает, что наговор в плагиате был опровергнут книгой "Кто написал "Тихий Дон" (Проблема авторства "Тихого Дона")" группы шведско-норвежских учёных (они использовали для анализа беспристрастную ЭВМ). Ни слова и о моём на полутора газетных страницах Открытом письме А.Солженицыну "Многодесятилетнее ниспровержение Михаила Шолохова – есть ли основания?" ("Независимая газета", 15.01.2000. Напечатано также в моей книге "Шолохов", ЖЗЛ).

Может, Л.Сараскина расчитала, что я в своём письме Солженицыну с пустыми декларациями? Нет, в нём конкретика: 25 уточнений, дополнений и опровержений. Вот два примера.

У Солженицына: "Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. Двадцатитрёхлетний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем его жизненный опыт и его уровень образования". На самом же деле "дебютант" уже выпустил книги рассказов, повесть и попробовал себя несколькими главами в романе "Донщина". И "Тихий Дон" писался 15 (!) лет. И то случается: не имели дипломов о высшем образовании, к примеру, Диккенс, Толстой и Горький.

Или: "Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет". Но разве сам Солженицын не писал об этой войне? А опыт "Войны и мира".

Обнаруживаю в книге Л.Сараскиной, как Союз писателей готовил осуждение А.Солженицына: "Можно было только гадать, почему не явились главные обвинители – Шолохов …" Однако можно не гадать о причине "неявки". Шолохов получил телеграмму: "Дорогой Михаил Александрович. Заседание секретариата по обсуждению заявления Солженицына созывается 22 сентября утром. Ваше присутствие очень желательно". Как ему не понять: нужен с одной целью – освятить своим присутствием осудительное деяние. Но отказался.

Книга Л.Сараскиной, наделив Шолохова званием "главного обвинителя", однако же не рассказала о его рецензии на два сочинения Солженицына. Так вверяю читателю тот текст: "Прочитал Солженицына "Пир победителей" и в "Круге первом"… Все командиры, русские и украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди... Почему в батарее из "Пира победителей" все, кроме Нержина и "демонической" Галины, никчемные, никудышные люди? Почему осмеяны русские ("солдаты-поварята") и солдаты-татары? Почему власовцы – изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, – прославляются как выразители чаяний русского народа?.."

Как-то, когда А.И. Солженицын, главный антишолоховец уже был в Америке, я услышал от Шолохова, да где – в больнице! – тихий, спокойный вопрос: "Что там Солженицын?" Я не уловил в голосе никакой каверзной предвзятости.

Но не хочу прослыть биографом-пацифистом. Есть такое высказывание вёшенца: "Я не призываю к всепрощению и к всеобщему лобзанию. Дружба дружбой, но есть в нашем литературном, в нашем идеологическом деле такие принципы, отступление от которых нельзя прощать никому..."

(обратно)

Денис Коваленко ПРОЛЕТАЯ НАД ГНЕЗДОМ...

Если угодно знать,

"Войну и мир" читал...

Вот, действительно, –

книга, до самого конца прочитал –

и с удовольствием.

А почему? Потому, что писал

не обормот какой-нибудь,

а артиллерийский офицер.

М.А.Булгаков,"Белая гвардия"

Критику писать всегда интересно.

Критика, дело молодое и не без зависти... когда не берёшься говорить о писателях устоявшихся во времени, о тех, кому вся эта молодая возня мало интересна. И понимая это, и зависти почему-то нет, и злорадство как-то не хочет злорадствовать.

Остаётся недоумение.

Пожалуй, самое неприятное из чувств, потому как всегда с осадком.

В своё время на семинаре Орлов сказал нам: "Если вы никогда не были в Париже, не пишите о Париже".

Я не был на войне, меня и в армию по зрению не взяли. А ведь именно мои одногодки, те, кто родились в семьдесят шестом, те, кто последними были приняты в комсомол, кто после девятилетки поступали в училища в одной стране, а последний экзамен сдавали уже в другой, первыми узнали что это такое – Чечня.

Мы всегда ждём войны, и... всегда в неё не верим, сама наша природа отказывается в неё верить. Война всегда внезапна – как смерть, о которой мы знаем, которую мы ждём, и готовимся к ней, и боимся её, и убеждаем себя, что ничего, это только начало, и смеёмся над ней, и всё равно – внезапно.

Я помню программу "Время", девяносто первый год, ещё Советский Союз, нас ещё принимают в комсомольцы, вокруг чёрт знает что, а мы не верим.

В новостях говорят, что ни один поезд не может пройти через Чечню – целые деревни занимаются тем, что все – старики, дети, старухи в платочках, останавливают состав и буквально грабят его как махновцы; два пацана из вагона вытаскивают какие-то мешки (мука, сахар) взваливают их на спину оживлённым суетой старушкам, те тащат мешки домой – кадры из новостей программы "Время". О войне ещё ни слова, речь только о стариках и детях, грабящих поезда.

И война. Я на первом курсе института, а в нашем дворе уже первые гробы оттуда. Мой дядька вернулся оттуда. Правда, на борщ долго глядеть не мог – тошнило от этого красного месива.

И до сих пор, сколько уж лет прошло, зайдёшь к нему в гости – ни одной нормальной ложки – все, точно половники, изогнуты – а другой из котелка и есть было невозможно. И смотришь, как он из тарелки этим алюминиевым уродцем суп наяривает... Завидовал ему: на войне был. Такой рассказ сочинил, его наслушавшись, такое красное месиво наворотил – такую правду жизни!..

Отцу показал; отец прочитал, ответил спокойно, до обидного спокойно: Денис, о войне и о дурдоме что ни напишешь, всё правда.

Больше я не писал о войне.

Когда от отца вышел, таким обормотом себя почувствовал... И рассказ, вроде ничего получился, и дядька его одобрил. Да, сказал, так и было: и продавали, и предавали.

Всё вроде верно, все вроде правильно...

– Знаешь, чего у тебя там нету, – вдруг заметил дядька, – Чечни у тебя там нету. А так всё правда, – успокоил, – так и было.

Мой дядька до Чечни в Афганистане служил – после Афгана многие пошли по контракту – война заражает. И самый его нелюбимый фильм – это "9 рота". Хотя и в этом фильме всё правда, только... слишком её много.

Когда-то Оскар Уайльд заявил, что книги вовсе не подражают жизни, напротив, жизнь выстраивается согласно книгам.

Роман "Моби Дик" вроде бы только о китобоях. Но... в нём уместилась вся Америка XIX века – ВСЯ.

Роман "Над гнездом кукушки" вроде бы о психиатрической больнице, но...

Фильм "9 рота" – это правдивый фильм о войне, достоверный... и только.

Зачем снимать достоверные, и только, фильмы, зачем писать достоверные, и только, книги – зачем отнимать хлеб у журналистов? Пожалуй, самый достоверный фильм о чеченской войне снял Невзоров. Очень достоверен "Специальный корреспондент".

Я с интересом прочитал роман Влади-мира МАКАНИНА "Асан". Вполне достоверный роман. Очень познавательно было узнать, что до ислама чеченцы были христи- анами. А до христианства поклонялись языческому крылатому идолу Асан, который жаждал крови... вполне познавательный отрывок.

Также любопытно, что всё повествование строится от первого лица майора Жилина, которого в конце... убивают. Разочаровало, что майор Жилин так и не поведал, какая же она – смерть. Умер, как и все убиваемые в книгах герои – достойно, и со стороны – не от первого лица; это разочаровало. Впрочем, убили его внезапно (даже слишком внезапно). Но смерть его была нужна, чтобы окончательно убедить читателя в его бесповоротной положительности. Майора жалко, хороший был человек.

Впрочем, можно было бы его и не убивать, он и весь роман был положительным, а, погибнув, даже слишком стал положительным. Но в нашей сегодняшней литературе и кино так мало положительных и живых майоров, что этого майора можно было и оставить, ну да ладно... убили, так убили.

На семинарах Орлов не баловал нас отметками, ставил в рукописи возле абзаца или "+" или "–", но самой неприятной отметкой было "22" – перебор.

А мы студенты, народ неискушённый, очень нам нравилось в своих рассказах кого-нибудь вот так взять – и убить. Орлов возвращал рукопись, и внезапная смерть героя награждалась отметкой "22".

Я не был на войне. Меня даже в армию не взяли по зрению. И с каким интересом я читаю рассказы тех, кто на войне был. В этих рассказах есть что-то помимо самой войны.

Мне довелось побывать в интернате для слепых. Не все, но есть там дети, которые родились слепыми, которые не знают, что такое свет. И у этих детей есть урок рисования. И эти дети рисуют. Им очень интересно слушать, какой он – этот мир, в котором мы живём. Они слушают внимательно, какое оно – солнце, лес, река; слушают, а потом... рисуют, и солнце, и лес, и реку.

Очень старательно рисуют, рисуют так, чтобы было достоверно, так, как им рассказывали. Все их маленькие силы уходят на воспроизведение этой достоверности, и бывало, у них действительно получалось и солнце, и лес, и река.

Печально было видеть эти жёлтые круги солнца, зелёные зигзаги леса и синие реки.

Впрочем, печаль моя была напрасна. Да, эти ребята никогда не видели света...

А я никогда не видел войны. Мне сразу стало спокойнее. Пусть рисуют, хоть чем-то дети заняты.

Лишь бы не было войны.

(обратно)

Сергей Беляков СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

Разговор о творчестве Сергея Шаргунова никогда не ограничивается собственно литературой. Что поделаешь, этот писатель занял прочное положение как раз не в литературной, а в окололитературной жизни. Шаргунов куда интересней собственной прозы. Медийная фигура, участник многочисленных теле-шоу, колумнист "Ex libris" НГ", наконец, известный политический деятель, остановленный в одном шаге от Государственной Думы. Для многих Сергей Шаргунов – личность одиозная, в свои двадцать семь он не только приобрел скандальную славу, но и нажил немало врагов и просто недоброжелателей.

И всё-таки право на несколько строчек в будущей литературной энциклопедии он уже завоевал. Первым провозгласил закат российского постмодернизма и пришествие "нового реализма" и даже написал его манифест "Отрицание траура", опубликованный в "Новом мире" (2001, № 12). С тех пор ни одна статья о новом реализме и современной молодёжной литературе не обходится без ссылок на Шаргунова. Сам Шаргунов в этом жанре как раз не преуспел. Его наиболее известные вещи, "Ура!" и "Как меня зовут?", можно отнести к новому авангарду, или даже к новому импрессионизму, но никак не к реализму, пусть даже и "новому". Тем не менее, само имя Шаргунова превратилось в некий "бренд". Мы говорим "новый реализм", подразумеваем "Шаргунов и К", мы говорим "Шаргунов и К", подразумеваем "новый реализм". Роман Сенчин, летописец нашей эпохи, уже сделал его одним из героев едва ли не лучшего своего романа. Что Сенчин! Даже созданное при "Справедливой России" молодёжное движение назвали в честь самого известного произведения Шаргунова – "Ура!".

Шаргунов много ездил по стране, писал колонки в "Ex libris" НГ", постоянно мелькал на телевидении, но вот о Шаргунове-прозаике со временем стали подзабывать. Прославившие его "Ура!" и "Малыш наказан" вышли уже шесть-семь лет назад. Более поздние вещи, "Как меня зовут" и "Птичий грипп", успеха ему не принесли. Настало время для контрнаступления. Пора напомнить о себе, вновь занять оставленные было позиции. Поклонники Шаргунова ждали его возвращения из политики в литературу. Сергей не заставил себя долго ждать. Весной 2008-го в 135-м номере толерантного к молодым авторам "Континента" появилась повесть "Чародей".

На мой взгляд, возвращение в литературу получилось "на троечку". Нет, повесть Шаргунова написана достаточно грамотно, чтобы пройти сквозь редакторские фильтры. Культурно и качественно, для толстого журнала пригодно. Но у меня после "Чародея" все же осталось чувство досады и разочарования. Если бы "Чародей" был блистателен, ярок и оригинален, мы вновь бы заговорили о "знаменосце нового реализма". Если бы новая вещь была написана плохо, нарочито бездарно и безвкусно, то повод поговорить всё равно бы оставался. А "Чародей" – ни то, ни сё. Нормальная средненькая повесть, каких немало в редакционном портфеле не только столичных, но и провинциальных журналов.

От своего авангарда Шаргунов ушёл, но не обрёл и нового стиля, остановился на полпути между социальной фантастикой и реалистической повестью. Для первой не хватает фантазии и оригинального сюжета, для второй – весомых психологических мотивировок.

Герой повести, Ваня Соколов, помощник видного политика-единоросса Ефремова, зарабатывает на хлеб с маслом (ой, нет, скорее – на фуагра с артишоками). Во время деловой поездки в Тамбов Ваня проникается отвращением к своему начальнику, к его жестоким и корыстным помощникам, вообще к власти, к самой системе, в конце концов, прозревает и пытается устроить дебош на инаугурации президента.

Но если Ваня такой честный, то зачем он вообще пошёл служить к Ефремову? Нет, не верю! Тем более не верю в светлый образ отца Петра, настоятеля тамбовского храма, который прямо на обеде у митрополита начинает поносить "безбожную власть", распекать Ефремова и даже самого митрополита.

Отец Пётр вообще выступает резонером, но в реалистическом произведении он неуместен, а на провозглашение "нового классицизма" Шаргунов всё-таки не отважился. Да и зачем честный батюшка сел обедать в компании столь ничтожных людей? Зачем митрополит, который, уж наверное, знал характер бескомпромиссного батюшки, пригласил его на встречу со светским начальством?

Впрочем, психологическая достоверность никогда не была сильной стороной Шаргунова, равно как и умение создать интересные, запоминающиеся характеры, придумать небанальный сюжет. Ранний Шаргунов брал другим: энергией, смелостью, юношеским максимализмом и даже метафоричностью. Куда всё это ушло? Герой Шаргунова инертен, вял, скучен и прагматичен. Не бунтарь, обыкновенный яппи. Протухла "свежая кровь". Стиль блеклый, как будто выцветший (нестойкая же оказалась краска!). "Змея цинизма", поселившаяся в сердце героя, из штампов штамп, куда ей до кремлевского "незримого дракона" из "Ура!". Где же прежний Шаргунов? Как подменили: "Да и не он это вовсе! Разве он был такой?.. Тот был сокол, а этот селезень", – золотые слова Грушеньки из бессмертного романа Ф.М. Достоевского здесь уместны.

От прежнего Шаргунова осталось, кажется, только его фирменное дурновкусие: "Ваню вдруг словно что-то прожгло. Опалило внезапно вспыхнувшей любовью к замученному народу, ненавистью к себе в похабной политике, а всего вернее – накатившим желанием. Это был жаркий засос истории прямо в мозг". Сильно сказано! Узнаю брата Колю!

Вообще-то вкус – вещь спорная. Роман Сенчин, например, считает многочисленные ляпы "фирменными шаргуновскими образными деталями". Пусть так, но без смеха Шаргунова нельзя читать, а тем более слушать. В теле-шоу он настолько же ярок, насколько смешон: "Я хочу сказать, что мы, русские, всегда были общинниками, и это в нас осталось, – почти завизжал он от удовольствия говорить в таком важном обществе. – Я приведу пример. Вот мы все сидим в разгульной компании за одним столом, а под столом нежные красавицы ласкают нас. А мы стонем от удовольствия и говорим о Боге и России. Это и есть русская община. Так и живёт великая русская интеллигенция!"

Нет, не бойтесь, это не Сергей Шаргунов, а Саша Жуткин из сатирической повести Владимира Кантора "Гид". Но образ, к сожалению, узнаваем. Спичи Шаргунова в телеэфире "Культурной революции" или "Пусть говорят", его колонки в "Ex libris" НГ" не так уж далеки от этой пародии. Дурновкусие Шаргунова, видимо, связано с его инфантильностью, которую Шаргунов, в отличие от юношеской энергии, сумел-таки сохранить и даже развить. Наблюдательный Роман Сенчин отмечает странную вещь: Шаргунов не взрослеет, а как будто возвращается в детство, что парадоксальным образом сочетается у него с разочарованностью и психологической усталостью повзрослевшего юноши: "...после отличных юношеских повестей "Малыш наказан" и "Ура!" Сергей Шаргунов впал в некоторую детскость, которая буквально сквозит и в его "Как меня зовут?", "Птичьем гриппе", и в нынешнем "Чародее", хотя герой вроде бы становится старше – в первых (юношеских) вещах ему около двадцати, а в последующих он постепенно приближается к тридцати. Но внутренне в нём всё больше детскости".

Не отсюда ли и по-классицистски прямолинейная характеристика персонажей: чёрные и белые, хорошие (отец Пётр) и дурные (Ефремов и его окружение, митрополит, губернатор). Только один Ваня, под конец повести осознавший собственные заблуждения, из "чёрных" переходит в "белые". Кстати, единственно удачный образ в повести – маленький Андрюша Дубинин, умственно отсталый, но честный мальчик, искренне написавший в школьном сочинении: "Моя мама ходить на завод. У моей мамы есть подушка. Я верю в сказки. Баба-ига бываит".

Ваня Соколов оказался вовсе не чародеем. Все чудесное, что, как ему казалось, случалось с ним в жизни, нашло рациональное объяснение. Повесть принадлежит перу разочарованного ребёнка, который, кажется, понял, что нет на свете ни чудес, ни бабы-Яги, но не нашёл в себе мужества признаться в этом. Поэтому финал повести банален и неубедителен: "Ваня прислушался к сердцу и обнаружил: из груди пропала змея цинизма. Змеи не было… "Наверно, пропажа змеи – главное чудо моей жизни", – подумал Иван Соколов, двадцати семи лет отроду".

Нет, не было у Вани в сердце никакой змеи. Герой "Чародея" вовсе не циник. Обыкновенный рефлексирующий интеллигент, каких в нашей литературе и без него хватало, разве что чересчур инфантилен.

(обратно)

Андрей Рудалёв ИСПЫТАНИЕ ЧУДОМ

Сергей Шаргунов. Чародей. Континент, № 135 – 2008.

Это первая заметная публикация Сергея Шаргунова после возвращения из эмиграции большой политики. Чуда не произошло. Юный и немного наивный волшебник был цинично исторгнут, как инородное, внеструктурное тело из тучной плоти легитимной российской политической массы. Возможно это ситуация временная, возможно через дефрагментацию и переформатирование этой самой стерилизованной политики последует новое вторжение в неё. Время покажет. А сейчас Сергей, как и герой "Чародея" москвич Ваня Соколов понял, "что влез не туда".

Однако в повести нет вполне ожидаемой злобы, истового желания скорого реванша и мести за крушение больших политических надежд. Вместо этого – ощущение личного прозрения, освобождение от чар, от сна. Возможно даже уловить некоторые нотки покаяния за временные блуждания в тамбовских лесах бизнес-политики. Конечно, можно говорить, что здесь нет особых открытий, что "Чародей" идёт в русле предыдущих повестей Шаргунова и читателя, знакомого с его творчеством едва ли сможет поразить. Можно обвинять в бесконечном топтании на месте и отсутствии творческого прогресса. На мой же взгляд, повесть эта крайне важна как этап эволюции авторского мировоззрения и, действительно, вслед за Романом Сенчиным я бы сказал: "будем ждать продолжения" ("Простая история", Литературная Россия, № 25, 20.06.2008).

Сейчас в литературе создаётся и активно культивируется типаж, достаточно далеко отстоящий от классического "лишнего человека". Здесь вовсе не обязательно, что герой изгой, он может быть вполне вписан в среду, но что-то живое в нём, природа, чудо, будто противится общей инерции и делает из него отщепенца, маргинала, юродивого.

Рассказ "Маргинал" Александра Карасёва, повесть "Лёд под ногами" Романа Сенчина, роман "Матисс" Александра Иличевского или "Пурга" Германа Садулаева – везде ощущается определённая общность героя, который чувствует, что попадает в совершенно не героическую канву, начинает привыкать жить фоном. Противоядие от этого находится только в социальном нигилизме. Появляется формация новых чацких, которые в один момент впадают в сумасшествие и начинают бешено чесаться от этого мира-привычки. В "Чародее" Шаргунов также пытается показать нам героя, который "стал рабом фона". Реальность здесь, будто медуза Горгона, от взгляда которой каменеешь, превращаешься в неодушевлённый предмет.

Главное даже не герой, не его внутренние духовные борения. На первый план выходит матрица социума, разветвление его метастаз. Вместо фона он становится главным действующим лицом, подвёрстывая под себя все пространство, будто чёрная дыра втягивает на погибель человеческие вселенные, которым ничего не остаётся как мимикрировать, приспосабливаться. Человек давно уже не интересен сам по себе, разве что как отражение среды, отпечаток особенностей исторического времени.

Хосе Ортега-и-Гассет в "Размышлениях о "Дон Кихоте"" высказал крайне важную и близкую к нашему разговору мысль: "Нам всё время пытаются говорить о человеке. Но поскольку теперь человек не субъект своих поступков, он движим средой, в которой живёт, – роман призван давать представление среды. Среда – единственный герой".

Воля дезавуирована, происходит, по сути, отчуждение человека от своих действий, поступков, которые всё более детерминированы внешними факторами. Они могут обрести мистический волшебный ореол, как в случае с Ваней. В их основе может быть найдена коррупционная составляющая, следы жесткой борьба за власть и зудящий инстинкт её сохранения. Но всё это не имеет значения. Человек, как сейчас любят говорить, "среднестатистический" не имеет никакого влияния на среду, которая все более становится саморазвивающимся организмом, кующимся стараниями современных титанов – новых колонизаторов мира, номенклатурной элитой.

Литературное зерцало отражает весь этот процесс, приводящий к тому, что человек становится фоном. Примерно так же в хрониках испытаний ядерного взрыва убийственная волна накрывает и плавит декорации городка с манекенами-людьми.

Герой повести Шаргунова Ваня Соколов ещё в четыре года заприметил, что стоит ему чего-то очень сильно возжелать, как это непременно реализуется. Далее с годами открываются все новые его чародейские способности, стали вырабатываться особые приемы, к примеру, свистом обидчикам мстить. На самом деле приятно укрепляет знание о собственных чудесных свойствах, когда у тебя в загашнике есть что-то сокрытое от глаз других.

В повести все говорят о чуде, этот образ-символ кочует своеобразным её лейтмотивом. Перед каждым персонажем стоит выбор: либо стать успешным – воткнуться в элиту, либо "дурачком", в пространстве между этими полюсами – растворение с фоном. Причем понятие "чуда" важно для обоих полюсов, но наполнение его принципиально разное вплоть до взаимоотрицания.

О чуде и чудесном рассуждают чиновники, депутат и его охранники, президент, правдоруб из детства Андрей Дубинин, дурачок Кузька. Особым водоразделом является эпизод с благочестивым отцом Петром и его рассказом о мироточащей иконе преподобного Сергия Радонежского, которая "по молитвам истекает прихожан, бабушек нищих, тружениц, которым вы, власти, ноги мыть должны и воду пить".

С этого момента начинается прообуждение героя.

Лично для Ивана можно выделить несколько этапов взаимоотношения с "чудом": переживание чуда, отказ от чуда и потеря чуда.

Детство героя пришлось на "исторический закат" империи, молодость – в ситуации формирования новой элиты. На месте бывшей страны разрастается иной организм. В детстве Ваня медленно постигал таинственные взаимосвязи с миром, особенности причинно-следственных связей, собственную уникальность и непохожесть на других людей (через тягу к путешествиям, то же владение чарами). Повзрослев, он "выбрал жизнь без чудес", практически как у Пушкина "без волшебства, без вдохновения". Вернее, определённая связь с чудом ещё оставалась, но он пользовался резервом, наработанным в юные годы, теми шестью способами влияния, открывшимися ему в нежном возрасте. Плюс стали возникать сомнения на предмет: "кто он: господин чар или раб их?" Если в детстве он мог выказать непослушание родителям, то теперь находится на службе, у него есть важный босс-депутат, и соответственно мысль стала буравить мозг, что он "словно проводит чей-то интерес". И под итог начинает разрастаться внутреннее раздвоение: "годами Иван реже и реже прибегал к услугам хитрого и капризного чародея. Он предпочитал Ваню покладистого и мнительного", то есть наиболее приспособленного к жизни в фоновом режиме.

Чудесное достоинство у Вани обрели вполне осязаемые и понятные вещи: достаток, карьера, политика. Всё это только усилило переживание себя как игрушки, чей-то собственности, которая уныло тащится по жизни, "безглазо". Одно из чудес, которое он совершает сейчас – это умело спланированная диверсия против политического конкурента его начальника. Иван, будто живёт под чарами сна и к реальности прорывается лишь в горячечном болезненном бреду: "Я хочу улететь из политики… Это не политика… Это… У власти одни говноеды и кровопийцы".

Юный Ваня, как, к примеру, фигурирующие в повести тоскующие по правде защитники Белого Дома – наивные люди. В мире людоедского прагматизма они ещё сохраняли крупицы веры в сказку. Мир преисполнен чудесных и часто далеко не явных взаимосвязей, потаённых механизмов и каждый человек, нащупавший эти нити, может за них подёргать. Но на поверку часто выясняется – это всего лишь шлейфы от деятельности политиканствующей публики. Последствия: гибель страны, роботизация людей, которые не вольны в своих действиях и поступках и много чего ещё.

Для господствующей элиты, рупором которой является президент, считывающий свою речь с экрана, чудо – синоним стабильности. Почему-то при этом вспоминается известный советский фильм "Чародеи", в котором волшебство плотно сплетено с бюрократической рутиной. Чудо в этой транскрипции – это "доверие" народа власти, что приводит к единству этого самого народа. Естественно, лучше всего это единение ощущается в состоянии среды, фона. "Стабильность" – узурпация, приватизация чуда, подавление иного несогласного голоса, свиста, прорывающего тишину.

Шаргунов показывает постепенную денаивнизацию главного героя, а в параллельном измерении уже фоном всё сильнее сплачивается герметичная секта элиты.

Детская мысль, личная, недоступная другим тайна Ивана, что "несколько поворотных сюжетов в жизни его страны не обошлись без него" слишком сильно запала в душу, пустила глубокие корни. Соответственно, если не в прошлом, то в настоящем или будущем он должен совершить попытку повлиять на "поворотный сюжет", пусть через свист на приёме у президента. Чудо здесь превращается в пошлость, особенно, когда Ваня слышит трактовку своего поступка из официального СМИ, как проявление излишнего восторга перед президентом. Прежнее послевкусие чуда исчезает, оно предстаёт для героя как "самовнушение", череда совпадений.

И через это рождается новое чудо – обретение личной воли, осознание своей самости: "Разве не удивительно хотя бы то, что именно ему ("Мне, мне", – Ваня в темноте ткнул себя в грудь) выпало крамольное счастье – визжать и свистеть прямиком в румяную маску президентской физиономии". Это и было то чудо, о котором говорил отец Пётр, призывая к молитве: "Господи, дай мне чудо услышать совесть мою!". Это было чудо освобождения от фона.

(обратно)

ДРУГ ДРУГОМ МЫ ОКРУЖЕНЫ

Семён ЛИТВИНЦЕВ

К БОЛЬНОЙ РОССИИ

Сними с себя венец бесславный

Ты перед истиной святой.

Не жги обдуманной отравой

Народ, обманутый с тобой.

Теперь, прикинувшись невеждой,

Ты с покаяньем не спешишь.

Но в добрых помыслах надеждой,

Вновь, как алмаз, искрясь блестишь!

Тебя из сердца мне не вынуть,

И не отречься никогда!

Иль возгорится, иль остынет

Твоя нетленная звезда?..

Россия! Сбрось венец терновый

Надетый сворой в Октябре.

И возложи златой, лавровый,

Как и положено Тебе!

ПОЛЕ МАНЬЧЖУРИИ

Влечёшь меня к себе, влечёшь,

Родное поле, вековое.

И ковылём, шурша, метёшь

Ты, одинокое, седое...

Тебя покинули стада,

И журавли вновь улетели...

Вот-вот настанут холода,

И крыльями взмахнут метели...

В святом предчувствии снегов,

Летящих вьюгой с небосклона,

На всё согласное средь снов,

Молчишь. Молчишь ты обречённо...

РАССТАВАНИЕ У МОРЯ

После двух ночей бессонных,

провожала, страх тая.

И в её глазах влюблённых

отражался свет, да я.

И в опасную дорогу умоляла:

Не спеши!

Непомерную тревогу

утаив на дно души...

На прощанье целовала,

и жалея, и любя.

Постоянно повторяла:

Береги в пути себя!

До отъезда всё стояла

и смотрела мне вослед.

Да крестом благословляла,

оградив меня от бед.

Сердце женщины любимой

охраняет нас всегда!

Ждёт... с тоской невыразимой –

и обходит нас беда!

Александр

ГРОЗУБИНСКИЙ

***

Так даже ещё интересней.

Чем без толку горестно выть,

Придумай красивую песню

О чистой и нежной любви.

Цветы – чтоб тычинки и пестик.

А птицы – чтоб гнёздышки вить,

А ты – чтоб придумывать песни

О чистой и нежной любви,

Которой уже не случится

В твоей пустоте безнадёжной.

Но песню придумай о чистой,

Но песню придумай о нежной.

Мой театр

– 1 –

Ноженек жалко и жалко рученек.

Да еще головка – источник сюжетов.

Нет, из меня не получится мученик,

Но очень сойду как невинная жертва.

Иду в толпу, где лица теряются,

И в который раз замечаю с досадой,

Что такие, как я, здесь не растворяются,

Они всегда выпадают в осадок.

Это снимается только с кожею.

Это весь я от локтей до коленей.

Так и ношусь со своей непохожестью,

И ненавижу её и лелею.

– 2 –

Не выделяясь между прочих,

Стараясь быть одним из них,

Я рос, талантливо порочен

И обаятельно ленив.

За первое и за второе

Я получил своё в свой срок.

Живу фатально неустроен

И беспощадно одинок.

– 3 –

Тишина изгибается смерчами,

Пустота обступает химерами.

Наказанье Воскресным Вечером

Мне уже полной мерой отмерено.

Принимаю последние почести

Тихой жутью Воскресного Вечера.

Обречённый на одиночество,

Исключённый из человечества.

– 5 –

Если додавили до упора,

Тех, кто пожалеет, не ищи ты.

Я – себе надежда и опора,

Я – себе спасенье и защита.

И когда уже достали – во как!

И когда нашли и душат между

Ватных стен из вежливых уверток,

Я – моя последняя надежда.

– 6 –

Крупные беды гложут,

Мелкие теребят.

Был бы я помоложе –

Я бы любил себя.

Ну а теперь негоже.

Да и не хватит сил.

Был бы я помоложе –

Я бы себя убил.

– 7 –

Запомните меня таким:

Усталым, грустным, ироничным,

Талантливым до неприличья

По части слова и строки,

Влюбленным каждую неделю.

И что б ни скуки, ни тоски.

Я не такой на самом деле.

Запомните меня таким!

Валентина ЧЕЛОВСКАЯ

***

Холодную зиму нам всем обещали:

Промёрзшие ставни и слёзные окна,

Закаты с каёмкою лёгкой печали,

И солнце, что балует редко, наскоком.

И с кошкою те вечера у камина,

Когда своего ожидаешь Пегаса –

Всё то, что ты завтраками кормила,

Вдруг встанет, дождавшись особого часа.

И все полувздохи, и все полутоны,

И шёпот, что в сенях остался навеки –

Вдруг вылепят образ вон тот, затаённый,

Души всколыхнув полноводные реки.

ТЫ ЗАБЕРИ МЕНЯ С СОБОЙ

Ты забери меня с собой,

Туда, где утренние росы,

Где на стерне лежат покосы,

В тот край под дымкой голубой.

Ты забери меня к себе,

Там ничего делить не надо –

Я буду знать твоя я лада,

Поверю слепо я судьбе.

Ты забери меня в мечты,

Где будем только я и ты –

Без страха всё предам забвенью,

В том храме вечной чистоты.

Ты забери меня в свой край,

Где провода и перезвоны,

Где от любви бываешь сонной –

И никому не отдавай.

Залман ШМЕЙЛИН

ПРИЗВАНИЕ

Спорят много, надсадно и мрачно

Из начал исторических дней,

Но по-прежнему мир озадачен,

Кто такой в этом мире еврей.

Так вразрез, словно звёздною пылью,

Занесло нас с далёких планет

И ответов такое обилье,

Потому что не важен ответ.

Словно древних племён протоплемя

В закоулках несчётных земли

Мы храним быстротечное время,

Чтобы с нами сверяться могли.

Как вместительно быть в этом звании,

Жжёт позор и с богами роднит.

Нам с рожденья оно, как призвание,

Что судьбою легко единит

Всех бродяг, бескорыстных злодеев,

Горлопанов, поэтов, лжецов,

Горьких пьяниц, что всё в жизни смеют,

Нищих зодчих роскошных дворцов,

Что с судьбою, как в кости, играют,

По подвалам признания ждут

И без знанья о том умирают –

Воздадут или не воздадут.

И какое бы ни было чувство,

С ним по разуму не совладать –

Быть Жидом стало родом искусства,

Но без права его выбирать.

ПРИЮТ

Ну, прощайте берёзки и рыжики.

Низко кланяюсь вам на лету,

Сбросив старую шапку из пыжика

В Таиландском аэропорту.

Пусть дорожка не мною проложена,

Да длиной в пятьдесят с лишним лет.

Я сюда теперь рукоположенный,

Во второй на земле Новый Свет.

Моя келья не в башне Иванова,

Этих стен ледяную пастель,

Каждым утром рождённую заново,

Никогда не святил Коктебель.

Но с балконного многоэтажия

Слышно, как привезенный с морей

В камнях дух, похороненный заживо,

Перекличку ведёт площадей.

И сквозь сумрак, в рассветном тумане

Юрика золотой головой,

Всё качает, качать не устанет,

Отворяет простор голубой.

Зданья в призрачном столоверчении

В каббалический строятся ряд,

Как монахи в молитвенном рвении,

Про себя монотонно твердят,

Обещают мне то, что забыто

Распростилось, ушло, не сбылось.

То, что в памяти прочно закрыто

И, казалось, с собой не бралось...

Аскетизм мне щитом в оправдание.

Но, похоже, надеялся зря.

И желанья и полужелания

Всё бегут, догоняют меня.

ГОРНАЯ ЭЛЕГИЯ

Табун лошадей закусил удила.

Такая дорога, что чёрту мила.

Несутся вприсядку тасманские ели

Под свист залихватский цыганской свирели.

И рокот тревожный басовой струны –

Ревущих колёс посреди тишины.

Кружит, словно в вальсе седая гора,

Сегодня любовник, чур, буду не я.

Скала подступает, душа в каблуке

И нить Ариадны зажата в руке.

Но если раз сто перевалишь гряду,

Но если проедешь сквозь эту беду,

В избушке смолистой, в дремучем лесу

Получишь на ужин фасолевый суп,

Бумажный стаканчик с игристым вином

И чай в котелке с закоптившимся дном.

А завтра тропинка приткнётся туда,

Где бурно по скалам струится вода,

Где сумрак провалов под куполом сфер,

Где звёздное небо во мраке пещер.

И вспомниться может покинутый край

В местечке со странным названием Рай,

Где травы по пояс, где липы в цвету,

И пчелы сосут медовую росу.

И будет журчать за стеною река,

Деревья вершиной качать облака,

И будешь, под бархатный шёпот струны,

Петь грустные песни далекой страны.

И станет на сердце от песни теплей

И сердце подскажет – всё будет о`кей.

Пусть время умчится, пусть двинется вспять

Но будут по-прежнему горы стоять,

Деревья в обхват подпирать вышину,

И будут мужчины ходить на войну.

(обратно)

Владимир Дубоссарский “КРОМЕ СЕБЯ САМОГО...” отрывки из романа

На экране телевизора лица солдат плохо различимы. На танках и самолётах есть эмблемы, на людях – нет. Или не видно. У всех – автоматы, у всех – каски. Лица под касками – хмурые, мрачные, злые. На экране злость израильская не отличима от злости сирийской. Я не могу отделаться от жуткой мысли, что это мой внук целится в мужа моей внучки, потому что тот выстрелит вот-вот в него самого. Из Австралии всё это кажется адом. Оттуда Австралия, наверное, кажется раем.

Если бы кто-то в детстве наворожил мне, что я буду встречать Новый год в тридцатиградусную жару, я сочла бы это сказкой. Если бы кто-то предсказал, что все окружающие меня люди будут праздновать Рождество Христово на две недели раньше меня, а моя собственная семья вообще не будет праздновать, я бы решила, что это – бред. Если бы кто-то напророчил, что мои дети будут жить по разные стороны планеты, я бы назвала это жестокой выдумкой.

Сбылось всё – и выдумка, и сказка, и бред. Одно утешение – мой сын и моя дочь могут писать друг другу, и пишут они по-русски, и письма эти, вопреки цензорам, границам и морям, доходят до адресата. Пусть с опозданием, пусть через месяцы – но доходят. Мои внуки такой возможности лишены, хотя они гораздо ближе друг от друга, чем их родители – часа два-три поездом, меньше, чем от Сиднея до Канберры. Только поезда там не ходят. Между моими внуками – колючая проволока, мины, ненависть. И ни один из них не празднует Рождество нашего Спасителя, хотя живут они на земле, по которой Он ходил. И писем они друг другу не пишут. Вместо этого мои внуки пишут мне, отделённой от них пятнадцатью тысячами километров. Мне – в другое полушарие. Благодаря мне, у каждого из них на столе – семейные фотографии друг друга. А может быть, на стенке? А может – в альбоме, в ящике, спрятанные, чтобы случайно, отвечая на невинный вопрос знакомых, не проговориться, что это – фотографии врагов? Боже великий, боже праведный! Когда я покидала Киев той октябрьской ночью, в 21-м, я думала, что мир уже дошёл до самой последней стадии безумия – nec plus ultra – после которой возможен только откат назад, к какому-то подобию нормальности. Как неправа я была! Мой внук может ездить по всему миру – но он не может съездить к своей единственной сестре, потому что её новая родина хочет уничтожить его новую родину. И он не может навестить свою настоящую родину, потому что та, ослеплённая собственным величием, помогает согражданам его сестры в их устремлениях уничтожить брата. Страна, где я родилась, жаждет погибели моего внука!

Я молюсь и каюсь. Каюсь и молюсь. Сколько людей, дорогих и близких мне существ, должны были расплатиться – и до сих пор продолжают расплачиваться – за импульсивный поступок молодой экзальтированной женщины, совершённый более полувека назад!

Я каюсь. Я молюсь.

Из дневника Лиды

15 октября 1973 года. Последняя запись

-------------------------------------------

Сегодня мне – 33. Столько лет прожил человек, которому молилась моя бабушка. Я – взрослая (давно). Я самостоятельная (очень). Я богатая (слишком). Я счастливая (вполне). А ещё – какая я?

Мой младший брат – австралиец в первом поколении. Значит, я принадлежу к поколению нулевому. Это, конечно, чистая случайность. Если бы наша мама тянула с ответом папе ещё года полтора-два, то я тоже была бы, как братик мой – в поколении первом. Ну, и в последнем, разумеется. Подумать только: я – я!!! – немка! Во всех анкетах, во всех документах, паспортах, свидетельствах – о рождении, о браке, о смерти – везде будет стоять эта каинова печать: "Born in Germany". Теперь я до конца своих дней связана с той, Богом и людьми проклятой, страной.

Но я – не они. Я – это я. Я не виновата, что мой будущий отец, поседевший в двадцать пять, решил в последнюю минуту, в сорок шестом, перед тем, как всё-всё вокруг захлопнулось, протиснуться из Венгрии в Австрию. Если бы он остался у себя дома – не было бы меня. Или я былa бы, но – не я. Теперь я, со всем моим русско-венгерско-еврейско-православно-иудейским багажом – австралийка. Aussie! Здесь – моя родина, которую я люблю. Люблю по-настоящему, не потому, что она лучше других, а потому, что – моя. Это – как родители. У кого-то – лучше, у кого-то – красивее, умнее. Но это – у кого-то, не у меня. Любишь своё, единственное. Правда, не всегда. Бабушка говорила о своей родине не только с любовью, но и с грустью, с жалостью, хотя я не всегда понимала, Россия это или Украина, или же обе вместе, или каждая в отдельности. Дедушкина австро-венгерская родина давно не существует, пораздробилась, он о ней не вспоминал, он вообще старался поменьше вспоминать, и папа тоже, хотя их родины, Чехословакия и Венгрия, – рядышком. Мама, наоборот, вспоминает, часто вспоминает – но с горечью. Часть этой горечи я унаследовала – девочки идут за матерями. А может, не надо было ничего унасле- довать? Может, лучше было бы начинать с чистого листа, с нераскрытой тетради, с нуля – а не с испепелённой души, выжженной, как австралийская пустыня? Хорошо австралийцам – им всего лишь двести лет отроду; грузов на совести – никаких, генеалогия – чистая, как слеза младенца, а если у кого-то в предках парочка-другая грабителей и воров числится, так это – как потомственное дворянство. Мне даже казалось в детстве, что для них весь мир делится на тех, кто говорит по-английски, и на остальных. Я – по эту сторону черты, но я же – и по другую. Я всё ещё говорю с родителями на их родном, на венгерском; для них просто немыслимо общаться с собственными детьми на "иностранном", то есть на английском – общение лишается эмоциональной наполненности. Быть может, поэтому у них так часты споры с моим младшим братом. Они говорят с ним (эмоционально наполненно, разумеется, как и полагается в Восточной Европе) на своём родном языке, который для него – иностранный, и потому недопонимаемый. Он отвечает им (без особых эмоций, как принято у австралийцев) на своём родном. На английском. Когда к моей дочке приходят подружки-школьницы, я по степени их акцента определяю, как давно они приехали из Одессы. Я даже сама пробую говорить с ними по-русски. Они, наверное, хихикают над моим произношением, даже не задумываясь при этом, что их английский тоже заслуживает ухмылки. Но они английский выучат, обязательно выучат, до конца, до совершенства, с каждым днём, каждым часом – а у меня русский с каждым днем затухает, и скоро он совсем уснёт, сохранившись только несколькими словами в нескольких клеточках мозга. Не стало моей бабушки – и мне больше некому отвечать на вопрос: "Что тебе снилось, родненькая?". "Родненькая" – этого по-английски не скажешь.

Мама, правда, всегда говорила, что она – "немножечко русская". Но ведь это – немножечко! А кто я? Австралийка в нулевом поколении, нееврейка – в сотом. Или тысячном. Единственная белая ворона в еврейской семье. Сестра-нееврейка у брата-еврея. Дочь еврея и полуеврейки, ставшей еврейкой. Внучка еврея и нееврейки, так никогда и не ставшей еврейкой. Тема для этнолога. Или для психиатра...

Я люблю Австралию. Мои родители её не любят. Нет, не то. Мои родители не её любят. И бабушка с дедушкой её не любили, потому что любили не её. Но отсутствие любви не означает присутствие неприязни. Австралия понравилась им всем с первого взгляда. Однако нравиться с первого взгляда – это не любовь с первого взгляда. Им здесь тепло, спокойно, уютно, надёжно, безопасно, сыто. Они бесконечно благодарны за кров, за убежище – но бесконечная благодарность не есть безграничная любовь. Они очень преданы Австралии, они связали свои жизни с ней, связали бесповоротно, сознательно – но любить можно только один раз, самый-самый первый раз – и только в юности. Это – банальная истина, но все подобные истины потому и незыблемы, что они никем не оспариваются – в силу своей банальности.

Я люблю этот огромный остров, полузелёный, полужёлтый. Я люблю смотреть, как отражаются в воде огни моста над сиднейским заливом, люблю просыпаться утром от хохота супружеской пары кукабарр, облюбовавших именно наш двор для своего гнезда. Бабушкина первая любовь – это совсем другой остров, со странным названием – не то Турканов, не то Труганов, и мост не над заливом, а над рекой, над Днепром, со странным названием "цепной". У мамы – свой остров, с женским именем "Маргит", и река другая – Дунай; но мост, соединящий его берега – тезка тому, днепровскому, с таким же именем – "цепной". (Что это? Совпадение? Мистика? Намёк судьбы? Чертовщина?)

Любить можно только один раз. Мой отец очень любит маму, и он этого не скрывает. Мама папу не любит, и изо всех сил пытается это скрыть. Нет, он ей нравится, он не может не нравиться женщинам, наш папа, – ей с ним хорошо, тепло, уютно. Но её любовь, её первая любовь, её последняя, единственная любовь – сгорела. Её испепелили там, где стоят другие острова, к которым ведут другие мосты, и на которых вьют гнёзда другие птицы.

Илонa. 25 апреля 1979 года

-------------------------------------------

Алеша, дорогой мой, единственный и так мало знакомый мне брат! Поздравляю тебя, хоть и с опозданием, с твоим 75-летием. Пусть Бог даст тебе силы и здоровья дожить до 120 лет. Кончается 20-й век – а мы с тобой виделись всего два раза в жизни, мы провели вместе в общей сложности менее полутора суток. Кончается тысячелетие – и нет уже на свете ни нашей мамы, ни наших отцов. И государств, в которых они родились, тоже нет...

Мне даже не верится, что ты – семидесятипятилетний. (А тебе верится, что я скоро начну свой восьмой десяток?) Я до сих пор помню тебя молодым, красивым майором, в красивой форме с красивой шапкой, красивой красной звёздочкой, с красивыми орденами. Даже твой пистолет казался мне красивым, когда мы увидели тебя в Будапеште в феврале 45-го, в последний год войны. Боже великий, как давно это было – в первой половине века, который уходит!

Но он ещё не ушёл. Он все ещё сидит – сидит и в тебе, и во мне, и в наших детях. Мне иногда кажется, что он не желает отпускать нас от себя, что мы прикованы к нему какими-то не видимыми, но тяжелыми цепями, как были прикованы к своим кандалам первые австралийцы. Нашим внукам легче – они застали это столетие, когда оно уже заболело старческим маразмом и не могло творить всё то зло, на которое оно оказалось таким способным в свои молодые годы. Нашим внукам легче – они живут в сократившемся мире, в мире гораздо меньшем, чем тот, в котором росли ты и я, и наши родители. Нашим внукам легче – у них нет той безумной, первобытной, иррациональной привязанности к стране, к нации, к языку, которой были заражены мы. У них – привязанность к планете. Они считают, что имеют право на неё всю, а не только на её отдельные разноцветные лоскутки, как это внушали нашему поколению. Их право подтверждено "Боингами", телевидением, компютерами.

На один из "Боингов" послезавтра сядет наша Эстер. Через два дня она встретится с твоими внуками, сначала с Женечкой и Мариком, а потом с Али и Лейлой. Это решение она приняла сама – она вообще любит все решать сама. Когда ты получишь это письмо, Эстерка уже будет отогреваться на берегу Средиземного моря – у нас ведь сейчас холодно, июль, середина зимы. И на душе у меня – зима.

Почему, почему, почему? Почему кто-то присвоил себе право отделять один клочок суши от другого? Почему чужие, безликие, бездушные люди, никогда нами не встреченные и не уполномоченные, могли запретить сыну – сыну!!! – приехать к матери, могли не дать сестре увидеть брата? Почему твои собственные дети, внуки нашей с тобой матери, оказались разделены огнём, ненавистью, кровью?

Алешенька, братик мой, пиши, пожалуйста, чаще пиши. Мы с тобой – единственный мостик друг для друга, связывающий нас с мамой. Дети – это наше настоящее; внуки – это, конечно, будущее. Но наши родители – это наше общее прошлое, и ты – моя ниточка в это прошлое. Нет, это я – ниточка для тебя. Ты прожил с мамой пять лет, я – пятьдесят.

P.S. Ты, конечно, удивлён, как хорошо я пишу по-русски. Жаль, что ты не слышишь, как я по-русски говорю. За последние десять лет наш район стал русским если не наполовину, то, во всяком случае, на четверть. Я никогда не думала, что Сидней пользуется такой популярностью среди жителей Одессы и Москвы. О приехавших сюда киевлянах я тоже слышала, но встретиться с ними мне ещё не привелось. У меня уже есть три подруги, три учительницы. Большая часть наших разговоров – это их прошлые жизни, с массой непонятных для меня вначале слов – "военторг", "выговор с занесением", "тринадцатая зарплата", "тройной обмен". Их язык отличается от того, на котором говорила наша мама, как небо от земли. И все же – я сегодня говорю на её языке, на твоём родном языке лучше, чем при её жизни.

Обнимаю, целую.

Вера. 8 июля 1991 года

-------------------------------------------

– Кто заказывал Австралию, пройдите в третью кабину. Повторяю: Сидней – третья кабина…

– Вера! Алло, Вера, ты меня слышишь? Я получил твою… Не плачь, Верочка, не плачь. Как это произошло? Какой телевизор, я не понимаю! Что? Нет, Верочка, я не приеду. Что? Нет, это невозможно объяснить, это трудно объяснить. Деньги? Какие деньги? Нет, деньги тут ни при чём. Что ускоришь? Ви… Визу? Въездную визу? (А, пропади всё пропадом!) Слушай, Вера. У меня нет выездной… У нас нет выездных виз. Поэтому я не могу приехать. Алло, Верочка! Вера, ты меня слышишь? Что? С кем Лайош знаком? С вашим премьер-министром? Верочка, это ничего не… Алло, дежурная, что с линией? Как – истекло? Я ведь заказывал пятнадцать минут! Алло, девушка…

-------------------------------------------

Алёшенька, нашей мамы больше нет. Она умерла четыре дня назад, сидя у телевизора. Она никогда не любила телевизор, но с того дня, когда там опять начали стрелять, она от экрана не отходила. За два дня до смерти она сказала, что ей показалось, будто она узнала Ромочку в раненом солдате. Я поняла, что она в это поверила.

Я думаю, что мама умерла от горя, от сознания того, что её внуки, твои собственные дети, стали поневоле врагами, и что это перейдёт на их детей, и дальше. Она и раньше засыпала у телевизора в тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить её провести вечер на нашей половине дома. Но в тот день, когда началась война, она купила себе собственный телевизор.

Мы сначала подумали, что она, как всегда, уснула. Мы ошиблись. Алёшенька, нашу маму убила война, которая идёт между её внуками.

Мы похоронили её так, как она хотела – как верующую, как православную, со священником. Её могила – на русской секции городского кладбища, совсем близко от могилы папы. Алёшенька, её больше нет…

Алёша, наша мама вела дневник. Я нашла его вчера. К сожалению, я не в состоянии его прочитать. Прежде всего – я очень плохо читаю и пишу по-русски; даже это моё письмо написано – хотя и под мою диктовку, но рукой одной из сотрудниц Лайоша. А во-вторых – я не уверена, я не знаю, предназначалось ли это для нас. Её дневник – это её мысли, и она делилась этими мыслями сама с собой. Алёшенька, её дневник был открыт на последней записи – и я посылаю тебе фотокопию этой записи. А ещё – я пошлю копии Ромочке и Оксаночке. Стены в комнатах мамы были увешаны их фотографиями.

И твоими – с Галей и Олежкой.

Я намерена навестить Ромочку опять, как только это безумие там остановится. Алёша, братик мой, почему это так должно быть? Почему твоя страна помогает врагам твоего сына? Почему единственный сын не может приехать на похороны собственной матери? Почему твоя жена ни разу не написала ни строчки – ни мне, ни даже маме? Почему ты редко пишешь?

Алёша, родной, мы с тобой теперь – единственное напоминание друг другу о том, что наша мама жила, существовала, мыслила, любила, и что она очень любила нас обоих. Ты не представляешь, в каком я одиночестве сейчас, когда оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с моим детством, с теми годами, когда я ещё была Vera Fomin. Мы с мужем всё больше отодвигаемся друг от друга, хотя и живём под одной крышей нашего огромного, богатого и пустующего дома. У Эстер – свой дом, свой муж, свой ребёнок, своя жизнь. Роберту мы купили квартиру в центре Сиднея, он живёт обычной здесь жизнью девятнадцатилетнего студента. А я – одна. Без мамы, без папы, без брата…

Алёшенька, я знаю, что ты, как и все у вас там, – атеист. И всё-таки – молись за упокой души нашей мамы. Это была душа человека, который всех любил, старался всех понять и потому – всем и всё прощал. Кроме себя самого.

Kisses. Vera 19 октября 1973 г.

-------------------------------------------

Здравствуй, сын! Посылаю тебе фотографии, сделанные на праздновании моего 60-летия...

Мы опять остались одни. Наша жизнь сейчас – это одно непрекращающееся ожидание писем – от тебя, от твоей сестры, от твоего брата. К сожалению, наш почтовый ящик пребывает пустым гораздо чаще, чем наоборот. Я защитил докторскую, хотя, признаться, я до сих пор не уверен, была ли в этом крайняя необходимость – если не считать, разумеется, прибавки к зарплате. Наверное, где-то, в чём-то, кому-то мой опыт может пригодиться – к сожалению, человечество продолжает попадать под грузовики, лететь с лестниц и наживать себе язвы. Об уходе на пенсию я и не помышляю, ибо мои лёгкие лишатся воздуха. Все мои коллеги-сверстники, перейдя пенсионный рубеж, немедленно, на другой же день устроились на новые должности – они работают дедушками и бабушками на полную рабочую неделю. Без выходных и больничных. Для нас с Галей судьба сделала эту работу недоступной. А может быть, не судьба, а мы? Мы сами? Я ловлю себя на том, что завидую досмерти каждому, кто идёт по парку, ведя за руку сына или дочку своего сына или своей дочери. Может быть, когда-нибудь, наконец, Олег…

Извини за сумбурность. Пиши, сынок, пиши почаще. Уже шесть лет, как мы расстались. Нас с Галей очень, очень волнует погода в ваших краях, особенно вероятность грозовых бурь.

Рома, говори со своими мальчишками по-русски.

Обнимаю тебя –

твой отец

2 июля 1976 г.

(обратно)

Василий Дворцов ЛИРИКА РАЗНЫХ ЛЕТ

***

Где моя Родина, где ты?

Годы пройдя и пути,

В талых апрельских рассветах

Сердце устало в груди.

Я не нашёл тебя в поле –

В солнцем окрашенной ржи

Ты в васильковой короне

Не преломляла коржи.

Ты под дождливой остудой

В даль не звала рыбарей,

Берестяною посудой

Зябь не пила ноябрей.

И где пурга заносила

Босых, бездомных калик,

Где же была твоя сила,

В смерть утешающий лик?..

Я поистратился в вере

В добрые сказки свои.

С каждой нуждой и потерей

Горше чужие огни.

Но и роптания реже,

Сердце устало в груди...

О, моя Родина, где же,

Где я тебя проблудил?

СОНЕТ

Агаты волн под жемчуговой пеной,

И острый дух солёной чешуи,

И чаек клики, и слюды огни…

Вновь – за руном, за славой, за Еленой…

Даря ветрам союзы и измены,

Ловя в щиты величие зари,

Плывём на зов невиданной любви,

Платя судьбе неслыханные цены.

И нет преград искателям чудес.

Ни буйный Понт, ни козлоногий лес,

Ни крики мойр нам не остудят жажды.

Из нас любой отчаянно играл,

Чтобы насмешливо сказать однажды:

– Я знаю жизнь, я часто умирал.

***

Анфиладой дней бескровных

Мы проходим в полумасках.

Шаг размеренный и ровный,

За спиной – слуга с подсказкой.

Мы, наверно, короли.

Камни на перстнях играют,

Парики сияют пудрой.

Где-то музыка витает.

И слуга удобно мудрый.

Ты смотри только вперёд.

В канделябрах вянут свечи,

В кракелюре пыль шпалеры.

Дамы обнажили плечи,

И склонились кавалеры.

Лишь хромающий слуга.

Отчего-то очень зябко,

Отчего-то очень странно.

Оглянуться бы украдкой –

Но тогда всё станет явно –

Он в костюме палача!

***

Бабье лето в мужском разгуляе,

Распахнулась душа на растраты.

Паутину, в закатность сдувая,

Вьют ветра по-над полем кудлатым.

Стелют вихри по стрелке и встречно

Мятным выдохом вялые травы.

И кислят маятою извечной

Хмель желаний и мыслей отравы.

Полететь бы, в ветрах закружиться,

Проклянуть бы, забыть неизбежность…

Журавля не признав за синицу,

Вызреть сердцем в жестокую нежность…

Бабье лето в мужском разгуляе,

По-над полем закатность без меры.

Косит ветер добор урожая,

Засекая за серпик Венеры.

О ладони шершавится колос,

Уж нежданной надеждой согретый.

Шалым шёпотом внутренний голос

Льстит и дразнит цепные запреты.

1999

Я пытался сбежать под зелёной луной

По хрустящим снегам, по искрящим полянам.

Я пытался расстаться с тяжёлым собой

Ледяной пустотой через ветер стеклянный.

Снег по пояс, кричал, выдавая побег.

Ковш Медведицы близко – уж ровно в полнеба.

Вот немного ещё – вот кончается век –

Дразнит запах вина и пресночного хлеба.

Край оврага – иль нет! – то граница миров:

Оттолкнусь – и раскроются сильные крылья.

Не держите меня – я давно уж готов

Раствориться в Стрельца, стать алмазною пылью.

.....................................................

Я пытался сбежать под зелёной луной.

Я пытался расстаться с тяжёлым собой.

Я пытался...

Пытался...

Пытался...

***

По болоту ржавыми ручьями

Собиралось озеро кривое.

В нём зеркально небо отражалось,

Небо чёрное, где облака из крови.

Там жила-была одна царевна,

Не мигая, в облака смотрела,

Всё смотрела: не летит ли стрелка

Лёгкая да вострая, да с перьем,

Не несёт ли скорую свободу

На пиры, на танцы да забавы

Пред глазами милого Ванюши...

Но летели только самолёты,

Где-то, где-то поезда стучали,

Да охотники палили порох.

Видно нет царевичей на свете,

Чтобы чудо в мире совершилось,

Чудо-чудное – любовь как жертва.

***

Ветер листья смешав, изорвал.

Бьёт о стену зелёный прибой.

Мне луны притенённый овал

Рябью стелет дорогу домой.

Где-то там назревает гроза

Полыханьем далёких зарниц:

От угла чёрной кошки глаза

Упрежденьем враждебных границ.

Поскорей бы укрыться в тепле –

Чай и книга, и свет над столом.

Только стуки в блестящем стекле,

Только шорохи под потолком.

Но и книга попалась не та –

В ней герои Валгаллу поют,

Льды скребут и таранят борта,

Зубья скал под водой стерегут.

Что-то очень родное во мне:

Память ищет на ощупь ключи:

Ближе, ближе зарницы в окне,

Громче, громче раскаты в ночи...

***

Я тебе расскажу, – ты лишь слушай! –

Расскажу о пожарах в снегах,

О стремительных пламенных душах,

Что кружат в низовых облаках.

Я тебе расскажу, – ты доверься! –

Про великий и малый миры,

Про Стожар и Чигирь, про медведиц,

Про хозяйки подводной дары.

Ты доверься и слушай, и слушай:

В той дали, где я жил без тебя,

По границам меж хлябью и сушей

Лебединые девы трубят.

Реки там не познали пределов,

И ветрам заграждения нет.

Люди искренни, мысли их смелы…

Там закат истекает в рассвет.

В ковыли оседают курганы,

Древних воев и полубогов.

И таятся во льдах караваны

С закаспийских зайдя берегов.

Бивни мамонтов сломанным лесом

Стелют гати бескрайних болот…

Ты послушай меня, ты доверься –

То тебя моё время зовёт.

***

Свет луны в пустом стакане

То игристей, то слабей.

Под руками-облаками

На стене театр теней.

Девы, псы, единороги –

Смыслов смутных хоровод.

Тяга маетной тревоги

Часовой сбавляет ход.

Пчёлы, чибисы, драконы…

Каруселится сюжет.

Лгать ли? Знаю: беззаконны

Приключенья этих лет.

Знаю: сколь не стану множить

Речи, подвиги и сны,

Будет леденей и строже

Взор щербящейся луны,

Будет тень ползти за тенью…

Псы и пчёлы… Я устал.

И готов их представленью

Скорый выписать финал.

РОДИНЕ

Я вернулся, вернулся. Я слышать хотел,

Как на вербах ночных осыпаются почки,

Как трава размыкает подземный предел,

Чтоб, стерев на ладонях берёзовый мел,

Разгрести в старых листьях источник.

Я вернулся, вернулся на зов журавлей,

На скупые печали усталой калитки,

На распутные пышные хляби полей,

На тревожные храпы стреножных коней –

По крестам перечесть родословные свитки.

Я вернулся, вернулся... Хоть я опоздал,

Вы примите меня, возмужалые дали.

Я вам всё расскажу – где бродил, в чём блуждал,

Как я памятью вашей себя ограждал,

Когда душу ветра по ночам выстужали.

Я вернулся. Я знаю – мне всё невпопад,

Слишком много чужого в крови и одежде.

Я тревожно смотрю – кто мне рад, кто не рад,

И готов при нужде отступиться назад,

Но... примите меня –по любви и в надежде!

(обратно)

Анна Матасова ДЛИННЫЙ БЕРЕГ

СЕВЕР

Бревна, мерзлая колонка,

Еле теплится ларёк…

И по ком болит печёнка

Заморозке поперёк?

На витрине – стеклотара,

Строй палёного тепла.

И по ком хлебнуть водяры

Не стесняясь из горла?

Фонарей горелых спички,

Мерно лязгает завод.

Снег на белой рукавичке,

Снег вгрызается в живот.

Стынет блочная хрущоба,

Закемарил бедный людь,

Мохноногая чащоба

Приняла луну на грудь.

Север, зверь мой бесноватый,

Белоглазый Абаддон.

Серебристой стекловатой

Припорошенный бетон.

Стынет братская могила –

Наши, немцы, татарва…

И по ком звонит мобила,

Если родина жива?

***

Лизни железный штырь

В лютый волчий мороз.

Детство твоё – поводырь,

Оно доведёт до слёз.

Пусть проберёт до пят

Розовый жар с щеки,

Пусть за спиной сопят

Девочки-мальчики.

Просто лизни его

Отполированный край…

Жив твой язык, ничего,

Сплёвывай кровь давай.

***

Кто на древней земле, кто идёт по дороге к дому,

где война на войне громоздится железным ломом,

где крыло на крыло или, может – сугроб в сугробе,

где звезда наголо над могилой в бетонной робе.

Захрустит заберег, да потянет кровавым духом,

полуволк-человек настороженным дёрнет ухом,

кровь залижут ручьи, растворят хрустали-озёра,

взвоют души ничьи с безнадёги да с беспризора…

И пойдёт ребятня собирать молодые кости,

комарами звеня лес шагнёт к человеку в гости,

похоронят потом вперемешку в одной могиле –

спи в обнимку с врагом, ваши ангелы всё забыли.

Лишь слепая земля, вереница певцов былинных,

языками меля с невозможных мостов калинных,

опалённый родник оградит веков валунами,

только розовый лик с чёрных досок вздохнёт над нами.

Отогреет она, отпечалит из красной глины,

из последнего сна расцарапает в куст малины,

чернозёмный ломоть поднесёт на тёплой ладони –

упокоится плоть, полетят золотые кони.

Так забытый солдат прорастает потом в ребёнке,

или выжженный сад снова яблоней гнётся тонкой,

так смеётся страна, так судьба заплетает нити,

умирает война, умирает война – живите.

ПИТКЯРАНТА –

ДЛИННЫЙ БЕРЕГ

Алексею Королеву

Тёмное время сада.

Выйди – разбереди:

Яблочная помада

По ледяной груди

Неба – чертой, штриховкой...

А на краю огня

Месяц – косой подковкой

Смывшегося коня.

Первый комар, подлиза,

Дзенькает у скулы,

Озеро – словно линза

Прапервобытной мглы.

Не наклоняйся ниже! –

Выманит в никуда

В дырах созвездий крыша,

Дырами глаз – вода.

Лучше найди другую

Ссылочку, "вечность ру",

Бусину кровяную

Жертвуя комару.

***

Мы землю зовём – чернозём,

А хлеб называем – черняшка.

Буханку берёт на излом

В мозолях рука-замарашка.

Он вкусный, когда с кислецой,

С дымком на запекшейся корке.

Такой не замесишь с ленцой,

Работу взвалив на закорки.

И пот в нём, и жар, и напряг,

И песня, дрожащая зыбко,

Улыбки простых работяг,

Ответная Бога улыбка.

От Господа – хлеб и земля.

Единой присыпаны солью

Краюхи, ломотья, поля –

С кислинкой, с кровавинкой, с болью.

Покуда огонь не погас,

Не будет беды-лихоманки,

Ведь даже могилы у нас –

Как чёрного хлеба буханки.

МедвежьЯ Гора

Спите спокойно – над нами небо,

Небо, бессонное на века.

Снизу – молочный язык Онего

Лижет кисельные берега.

Эх, хороша, холодна водица –

Звёздное стылое серебро!

Словно Господь захотел напиться –

Да опрокинул с небес ведро.

Топал медведь по лесам Карелы,

Сладкой Онеги хлебнул до дна –

И завалился в черничник спелый

В непроходимые дебри сна.

Лапы в колючей воде полощет,

Дрыхнет, сдувает с морды ледок.

А на хребте его встали рощи,

Сонный раскинулся городок.

Лишь золотинка в зрачке искрится,

В прорубях чёрных дрожит икон.

Что же, родная, тебе не спится?

Что ты бормочешь – о чём? о ком?

В теплой берлоге, в дремучей глине,

Не выбираясь из темноты,

Может быть, просто – поёшь о сыне,

Может быть, просто – просишь воды.

Карелия

(обратно)

Ирина Мамаева “ЛЕТАЮТ РЫБЫ...”

СЧАСТЬЕ

– 1 –

Корове села бабочка на нос.

Корова глаз скосила еле-еле.

И неожиданно во всём коровьем теле

Какое-то блаженство разлилось.

И солнце то же, небо не синей –

Совсем ничто не изменилось в мире...

Но даль корове показалась шире.

И стать безрогой захотелось ей.

– 2 –

Коровьим пастбищем спуститься до реки.

Упасть в траву. Увидеть облака.

Стерпев щекотку, не согнать с руки

Неосторожно дерзкого жука.

А вечером сидеть и щи хлебать.

Смотреть,

как бабушка замешивает тесто...

Как же на свете жить-то интересно!

И над тарелкой тихо засыпать.

О ДЕРЕВЕНСКИХ ЛЮДЯХ

Поспорим, друзья-человеки,

С чего это вдруг повелось:

В России крестьянской от века

Не любят и хают село.

Людей, не читавших Толстого,

В одежде, фасоном – шинель.

Вот эту рябую корову

И запах, пардон, не Шанель.

Скажите, овсы и покосы

Овраги, река – ничего?

Просты и ясны без вопросов

И люди не стоят того?

Смотрите же, утро какое!..

Качается лист лопуха.

Коровье печальное море

Качает в седле пастуха.

Щегол – небольшой небожитель –

Счастливую песню ведёт.

Эх, други мои, не божитесь,

Что знаете всё наперёд.

Не чаете здесь изумиться?

Бежите к себе в города?

Щегол – неприметная птица

Туда не споёт никогда.

Смотрите, здесь лирике место.

Здесь промысел божий в стогах.

Двум божьим коровкам не тесно

На лирообразных рогах.

На сломанной сенокосилке

Курить примостился печник.

Все мысли его – о бутылке.

А это ведь – только начни.

Рябая доярушка – Глаша,

С лицом, будто пашня, жена.

– Ну, Паша, – тихонечко скажет, –

Туды-т твою мать, сатана!

Что скажете? Гнать их в музеи?

В читальный их зал, как в тюрьму!

Пущай там стоят и глазеют

И, может быть, что-то поймут?!

Не выйдет. Вот это – не выйдет.

Толстой, Достоевский – к чему?

Их с детства, как пулей навылет,

Судьбой научили всему.

Родились в деревне на гибель,

В деревне, почти что в хлеву.

Деревья ветвями нагими,

Толкут в небесах синеву.

На всех – разве хватит объятий?

Ну как? Как они проживут?!

Да есть у них странный приятель,

Который родился в хлеву.

За Глашкой, брюхатою двойней,

Опять отработавшей в ночь,

Толстой с Достоевским подойник

Несут, чтоб хоть чем-то помочь.

***

Проходят дни. А мне не жалко.

Часов не наблюдаю просто.

Мой старый мир – кресло-качалка –

Мне по размеру и по росту.

Душе уютно и просторно.

В моих руках мелькают спицы –

Взялась за свитер я во вторник:

Душа

обязана

трудиться.

На свете войны и пожары –

Мне спицы в кровь исколют руки.

Я боль стерплю. И мне, пожалуй,

Уже привычны эти муки.

И если вдруг убьют кого-то –

В моих руках порвутся нити.

Я подвяжу. Родится кто-то.

Соединится цепь событий.

Замкнётся круг. Проступят руны.

Качнётся кресло гибкой ивой.

Я навсегда останусь юной.

Любимой всеми. И красивой.

***

Среда –

дожди:

от края и до века,

Все ожиданья старше человека –

Я жду погоды, сидя у воды.

Пускай себе мелькают дни недели,

Я здесь сама –на дне своей постели,

На дне чуть-чуть любви и красоты.

По радуге, по радужке скользя,

Весь мир забыл, что в мире есть "нельзя",

И это небольшая, но победа,

А, значит, – волноваться не с руки,

Как крылья отрастают плавники,

Чтобы перемещаться в жидких средах.

Я открываю рот. И закрываю.

Со стороны вам кажется – зеваю.

А я на самом деле – говорю.

Слова в воде.

В них даже больше смысла.

Вода не молоко – она не скиснет.

А если много пить – почти что брют.

Стучи, греми –да здравствует потоп! –

Дыши, живи, покуда жив, а то

Тебе не хватит капельки свободы.

Летают рыбы. Плавают коты.

Апофеоз чудес и красоты.

Апофеоз познанья. И природы.

***

Снова Луны на грош миру в карман ночей,

Этим он и хорош, что до сих пор ничей.

Хочешь владеть –владей, овладевай, влачи,

Нитку в ушко продень, шпульку поставь – строчи.

Жизнь уж давно прожгла сотней своих светил –

В сердце войдёт игла. И запоёт винил.

Карелия

(обратно)

Никита Людвиг “ЗА-ЛА-ТАЯ ГА-ЛА-ВА...”

***

эй, президент, верните званье русский

в мой паспорт – на заглавную страницу.

космополиты пусть потрясывают гузками,

мочась в сортирах пидарских столиц,

а мне – в родном краю, за этим словом на генах выдолблен кровавый лёд

Ледового побоища – Чудского,

где Невский Александр тевтонов рвёт.

за этим словом полудохлые французы

с поклоном низким клянчат: "Cher ami...",

и казачки в Париже: "Bistro – кушать!" –

их, шаромыжников, научат

щи варить.

...их сладких девок лапали в запале,

и стон стоял в Париже до утра –

не потому ль мы на Мирей Матьё запали:

в рязанских скулах публике мила...

за этим словом – тьма в каютах "Курска",

вода по грудь в удавке кислородовой,

и эстафетой – мичманская ручка,

чтоб нацарапать:

"...сыночка, ты – русский", –

и далее... храниться под водой.

за этим словом офицер Буданов

в застенке – честно отбатрачив долг,

и Саша Копцев – прокурор кагалов –

с улыбкой за решёткой долгой.

за этим словом миллион

бездомных детишек русских стынут по дворам –

не потому ли пересадка органов

по миру ритуально расцвела...

но полетели "Миги" и "Сухие",

а под "Дубинушку" – эх, ухнет "Булава",

и русские подлодки рвут стихию –

что, "Мемфис" – сука, ...ты пока жива.

эй, президент, заложником кагала,

раззявьте глотку в рёве пароходном:

мы – крыс всех, полчищами, заметём в вокзалы

под улюлюкание русского народа.

"ах, СерьЁженька, СерьЁжа"

"...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла-ва ",

из рязанского приволья в перстах кудрям – трын-трава.

в полдень – мальчик... взглядом мамы:

"Лишь бы не набедокурил",

ночью – мужем, руки властны,

силушкою плоть стыкуют.

коль капризы – у ребёнка,

раз напор – то хрип мужицкий,

"...ах, Серьёженька, Серьёжа ",

кабы в драчке не зашибся.

...увезти долой с Расеи, с глаз жидов-большевиков –

да сникает василёчек в лязге Бруклинских оков.

...располневшая мадонна, хоть всего-то – сорок три,

двадцать семь в миру.

"Серьёжа" – мальчик, со струной внутри,

звенью русскою гудящий, подвывая куполам...

"...ах, Серьёженька, Серьёжа – За-ла-тая га-ла-ва".

...деточек двоих – кровинок, речка – Сена притопила.

...убаюкаю Серьёжу – спи, мой милый, спи, мой милый.

для тебя, пшеничный мальчик, я танцую и танцую –

заводная Айседора, где ж найдёшь ещё такую...

... время морщит кожу в складки – вот и от меня свободен,

вот – уж нет тебя на свете, ...только два остатних года

всё зовёшь сквозь свежий ветер...

холод, госпожа, сентябрьский – просквозит в кабриолете.

...шейку красный шарф длиннющий вьюжит алым – на излёте

бьётся, бьётся танцем жизни мимо ступицы колёсной,

не зацеплен колесницей, не стреножен.

шарфик, шарфик, помнишь, помнишь –

мы на сцене не расстались.

шарфик, шарфик, ну, исполни

для меня последний танец...

в ступице нашлась зацепа,

превращая шарф в удавку,

шейка хрупнула:

"...о, Боже, улетаю

в славу, в славу",

и последними – неслышны, в тихом выдохе слова:

"...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла..."

ОСЕНЬ

я видел заморозок луж –

в их отраженьи умирали листья,

и вслед им волосы пытались вылезти

и... в каждом извивался беглый уж.

меня знобило вместе с дрожью лип,

листвою дань сдающих всей аллеей,

вонзаясь в горизонт узкоколейный,

где в алом шарфике остатней страсти всхлип.

ПОЛНАЯ ЛУНА

я приложусь губами к рожку тонкого месяца –

и отравлюсь вечностью,

и умру.

после последнего выдоха –

полную Луну выдую,

сам вдуюсь внутрь поутру.

(обратно)

Геннадий Русских МАСЛОПУПИК

Поселковый моторист Виктор Васильевич Колобов третий день кряду был в завязке, что привело в сильное недоумение и замешательство местную пьянь. Колобов даже не подозревал, как много дружков-корешков собутыльников он заимел за год своего пребывания в этом дальнем северном посёлке. И вот своей завязкой он внёс в их откатанные и предсказуемые отношения небольшой диссонанс. Несколько раз за день, делегациями по двое-трое они беспардонно заваливались к Колобову, рассаживались на скрипучих панцирных кроватях, клянчили деньги, и без особых усилий получив их, с неподдельной тревогой справлялись, уж не тронулся ли Витёк умом, а убедившись, что не тронулся, начинали зубоскалить и подначивать, с явным желанием спровоцировать и вывести его из себя. Но Колобов упорно не вставал с залежалой кровати в небольшеньком РЭСовском общежитии, заговорщески помалкивал, загадочно поблёскивал глазёнками, стоически отвергал всё, что сочувственно, навязчиво, весомо и зримо предлагалось ему, начиная от сладкоприторного портвейна "три семёрки", прозванного в поселке "боингом", до всякого рода парфюмерии, включая даже такой редкостный напиток, как "тройнуха".

– Слышь, Витёк, ты случаем не концы собрался откинуть? – сипло-пропито спрашивал чёрный как смоль, в многодневной щетине, местный бич Сашка Сахаляр, наливая полный стакан "боинга", купленного на деньги Колобова. - На, пей, не пугай народ.

– Ну чё ты докопался до меня, как пьяный до радива, – беззлобно отмахивался Колобов. – Сказал, не буду, значит, не буду, и отвали моя черешня.

Сашка допивал бутылку один, пьяно вытирал немытой ладонью щетинистый подбородок, нюхал корочку и стеклянно помаргивая, недоумённо пожимал плечами, уходил, чуть ли не с опаской поглядывая на своего ещё три дня назад наизакадычнейшего другана-собутыльника.

Было отчего Сашке насторожиться: видеть Колобова трезвым было для него в диковинку, потому как пил Витёк в будни и в праздники, утром, в обед и вечером. Пил, по его же выражению, всё, что горит и все, даже РЭСовское начальство, привыкли к его ежедневному поддатому состоянию.

Но больше всего вызывало недоумение, что Виктор Васильевич Колобов совершенно сознательно, не страшась последствий, отвергал, а точнее пренебрегал угощением, считавшимся в этих местах высшей степенью уважения. Тут уж действительно – ни в какие ворота. Не понять, не принять, туши свет, как говорится. И потому Сахаляр, прежде чем выйти вон, на минутку задерживался у двери, кивал кудлатой головой, и пьяно прикрывая веками свинячьи глазки, сочувственно смотрел на Колобова, громко вздыхая – жалел. Добрая душа у Сахаляра, особенно в подпитии.

– Иди, иди, жалельщик, – тронутый Сашкиным участием, всё же нетерпеливо выпроваживал его Колобов. – Еслив нет тяму в голове, так ни хрена ты не поймёшь.

– Где уж нам, султанам, – уже за дверью бурчал Сашка.

Дверь захлопывалась, Колобов облегчённо вздыхал, закладывал по-мальчишечьи худые, бледные в наколках руки за голову и, вперив свой мечтатель- ный взор в засиженный мухами и прокопчённый табачным дымом дощатый потолок, предавался сладким и желанным грёзам. В последние три дня он совсем потерял голову. Кажется в его расхристанной, бобыльной, неустроенной жизни намечались глобальные перемены. Ожидал он их так долго, что казалось и не дождётся вовсе. И вот третьего дня, его, полусидя кемарившего с потухшей беломориной перед допотопным телевизором, огорошили неожиданной новостью: его, бывшего зека, моториста от Бога, пьяницу и бобыля пообещали… женить! На хорошей женщине с собственным домом, хозяйством, ещё не старой, с двумя детьми. Да это же самое, что ни на есть то! В яблочко! Будто кто тайно влез в его, ещё не до конца изьеденное водкой серое вещество и подглядел его сокровенные мысли. Господи, неужели его скитальческой, необогретой жизни приходит конец? Кранты?! Эх, мать честная…

"Вишь, как судьба-то накатывает, каким валом обдаёт, – думал Колобов. – А я ещё, придурок, сюда ехать не хотел. Всё братцы-тунеядцы, алкаши несчастные, запели как один в дудочку: мол, куда ты поедешь? Это же всем дырам дыра, что даже нам там делать нечего. Испугали бабу мудями. Да я по таким дырам уже десять лет болтаюсь, как вошь в рукомойнике. Выходит, не зря болтался. Вишь и мне кое-что начинает откалываться. Эх, только бы не сорвалось, только бы ухватить удачу-то за жабры, а там бы уж я…" И рой желанных мыслей тёплой трепетной волной обдавал Колобова. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из-под худого вялого подреберья и светящимся мячиком заскачет по давно не мытому полу.

Но что же произошло? Откуда же он взялся этот долгожданный благодетель, который намеревался преподнести Колобову такой подарок судьбы?

А предыстория была такова. Несколько недель назад, на поселковый участок электросетей, где обрел временную пристань Колобов, приехала на строительство сарая и рубку просеки бригада студентов – шумных, дерзких, бесшабашных. Поселили их в те же теснопрокуренные апартаменты, где в углу, у стены, стояла кровать Колобова, накидав прямо на полу свалявшиеся ватные спальники. В первый же день по приезду студенты отметили своё прибытие тем, что напились до чёртиков, громко, на весь поселок орали под гитару ультрамодные, вперемешку с блатными песни, съели без зазрения совести у Колобова месячный запас тушёнки, неведомо каким нюхом нашли и выпили припрятанную в батарее водяного отопления бутылку "боинга" и под занавес чуть не поддали, или, по их выражению, чуть не "накатили" самому Колобову, когда тот принялся робко роптать на такой наглый произвол.

– Ну, ты, дядя, загрузился, – сузил недобро глаза и привстал светловолосый кучерявый студент. – Ну, загрузился дюлячками. Придётся тебе заехать в дыню.

– Слышь, Паша, прекрати наезжать на человека, – не слишком решительно попытался осадить задиру единственный трезвый студент, который, как выяснилось позже, был у них за бригадира.

– Прикинь, Гена, этот хреноплёт решил прикурковать флакон "боинга" и не дать нам накатить винишка, – не сдавался кучерявый. – Надо привести дядю в чувство.

Колобов затосковал, понял, что дело запахло керосином. Он был уже и не рад в душе, что ввязался. Хрен с ней с этой бутылкой, нашёл чего жалеть, больше пропадало. А парни крепкие, молодые, незнакомые, ещё изувечат. Колобов ретировался, присмирел в своём углу, обиженно посасывая беломорину. Но что-то треснуло в напряжённо пьяной атмосфере, как это всегда бывает, и Колобов вдруг нежданно-негаданно сделался центром внимания всей честной компании.

– Слышь, батяня, – подошёл к нему высокий, спортивного вида студент, которого все уважительно называли Борисычем. – Ты не делай обиды, видишь этот хреноплёт кривой, как турецкий ятаган, базар не фильтрует.

– Да ладно, чего там, – полуобиженно произнёс Колобов и совсем по-детски шмыгнул носом. – Мне не жалко, но надо ж по-людскИ…

– Тебя как зовут, батяня?

– Витькой.

– А по батюшке? Или у вас отечества и отчеств тоже нет?

– Чего?! Васильич я…

– Короче, мы все с этой минуты будем обращаться к тебе уважительно – Васильич. Слышали, хреноплёты? Прошу плеснуть этому крутому мужику несколько капель искристого "боинга"…

...Обида прошла окончательно и появилось совсем новое чувство какой-то душевной приподнятости, точно сбросил с себя Колобов десятка полтора годочков, когда также с дружками напивался до чёртиков и куролесил по деревне, таская для фарсу нож за кирзовым голенищем.

Вдруг он вспомнил, что его называли в разговоре не раз батей и батяней. Колобов забеспокоился и несколько протрезвел. В общем шумном и бесшабашном веселье он как-то не обратил на это внимания, а сейчас вот… Батя… Хм… Ну какой он батя? Ему всего-то ничего – тридцать пять. Разве это возраст? Батя… Ишь ты, сами вы бати.

Колобов встал, пошатываясь вышел в гаражный пристрой, где стоял рукомойник, заглянул в зеркало, с ободранной по краям амальгамой. На него смотрела нездоровая, почти совсем лысая, как гладкое бабье колено, вытянутая физиономия с оттопыренными ушами, худая, желтушного цвета, с редкими прокуренными зубами. Не придавали ей молодцеватости даже узкие, как у породистого одессита, дерзко заверченные вверх белёсые усики.

– Мда-а, – пьяно икнул Колобов и провёл рукой по лицу, будто смывая наваждение. – Батя…

Он пнул кирзой дверь, вышел на воздух. Шёл проливной дождь без ветра и шум его почти перекрывал плеск текущей в нескольких шагах перекатистой мутноводной речушки. Колобов подставил лысину под дождь и долго стоял так, пока основательно не промок. Ни крика, ни взлая, ни рокота машин, только глухая таёжная ночь, да шум небесных вод. Посёлок спал, укрытый плотным облачным пологом, и даже собаки – а их тут своры – молчали, попрятавшись от дождя.

– Да-а, батя, – повторил он вслух и, зябко поёжившись, пошёл спать.

Шли дни. Колобов привязался к студентам. То, что произошло при первой встрече, скоро забылось и на поверку оказалось, что все они неплохие, компанейские парни, и если их заносило порой куда-то не туда, то только под бедовую пьяную лавочку. Даже самый задиристый, который чуть было не "накатил" Колобову и под мухой уже искавший приключений в посёлке, трезвым оказался редкостным добряком и тихоней. Звали его Пашей-черепашей.

С первых дней к Колобову они стали относиться как к сверстнику, были с ним порой насмешливо снисходительны, подсмеивались, и только изредка, когда уж совсем шли в разнос, доходили до прямого зубоскальства. Но это не досаждало ему, не бросалось в глаза со стороны, было, что называется, в меру. А где-то в глубине души, неосознанно даже нравилось ему, потому как он чувствовал, что парни приняли его в свою компанию, считают за своего. Наверное, и они поняли, что Васильич человек беззлобный, простодырошный, услужливый, не подлый, имеет золотые руки и хоть пьяница, но совсем чтобы бомж, так нет.

Вроде ничего не изменилось, но как-то по-другому потекла его жизнь. Напитываясь, точно масляная вехотка, бьющей ключом энергией парней, он сам точно помолодел душой и невольно ловил себя на мысли, что чаще стал вспоминать свои молодые годы – "фазанку", армию, колонию, о которых почти совсем забыл, точно их и не было в его расхристанной, наперекосяк жизни. И ему даже в голову не приходило, что очень скоро студенты уедут восвояси, закончив стройотряд, в шумный город, которого Колобов никогда не любил, а для него наступят снова пьяные, однообразные, как две капли "боинга" похожие один на другой дни в сообществе с Сашкой Сахаляром. Человек он конечно неплохой, но шарабан у него варит ровно настолько, чтобы сообразить на бутылку "боинга".

Нет, пить Колобов не бросил. Всё также в заначке у него стояло вино, и пока он возился с трактором – он называл его любовно "соткой" – за день не раз прикладывался к горлышку и был всегда в приподнято-возбуждённом состоянии. Но это как-то само по себе ушло на второй план. Его подкупающе тянуло на разговор с новыми людьми, потому как, казалось, и думали они по-другому, и спрашивали с любопытством, и слушали с интересом. А у Колобова столько накопилось в душе за время кочевья по северным посёлкам, что лилось через край, ныло, тянуло, моченьки не хватало, как хотелось выговориться.

Особенно нравился ему тот высокий парень, которого все уважительно называли Борисычем. Мог он мимоходом, между делом, с хиханек да хаханек завертеть такой разговор, который заканчивался потом глубоко заполночь.

– Васильич, ну скажи: почему ты пьёшь? – хлебая щи, сваренные из концентратов, начинал канючить Борисыч. – Каждый день, да ещё несколько раз на дню. Так недолго и боты прикусить, в смысле в ящик сыграть. Ну, какая от этого польза, а? Ты бы хоть по бабам бегал, все не впустую. А то одних ханыг поселковых поишь. Они ж халявщики.

Колобов желтозубо склабился, смачно шмыгал носом, блестел глазёнками.

– Так я может и пью оттого, что баб нет. Жизнь ведь у меня пошла через пень-колоду, поломатая житуха. И вот пока не пью, всякая дребезделка в голову лезет, зудит, тянет за душу. А поддал – там уже другой коленкор.

– Пьёшь вот, помрёшь же…

– Ну и хрен с ним, нашёл чем пугать, дивить баб мудями. Я ишшо смерти не боялся, пусть она меня боится.

Колобов хорохорится, хотя если по правде разобраться, то не из чего. Изрезан вдоль и поперёк, перенёс шесть операций, больные почки, печень, желудок, мочевой пузырь. Надорван, как сивый мерин, вечно брюхо, хотя какое уж там брюхо! перетянуто тугим бандажём. Зато винополка – дом родной. Однажды его так скрутило с похмелья, что студенты переполох подняли, думали, отдаст Васильич Богу душу. Нет, отошёл. Живучий оказался, холера.

– А помру – есть кому вспомнить, помянуть, – продолжал Колобов. – Я ить зла никому не сделал, одно добро только.

– А живёшь-то для чего?

– А чтоб помереть, – смеётся Васильич.

– Что ж не помираешь?

– Да были возможности, но Бог миловал, вишь куда кривая вывела.

– Ты по ходу, птаха-то здесь залётная…

– Ох, корешок, сколько я облетел, тебе и не снилось поди. Погоди-ко, счас…

Колобов суетливо подбегает к кровати, достаёт из-под подушки пузатый флакон тройного одеколона, прямо из горлышка делает несколько глотков, не только не морщась, но почти с удовольствием, обдавая пространство сладко-парфюмерным духом.

Дунув в беломорину, закуривает, смачно затягивается. Потом гнездит своё долгое худое тело у стенки, садится на корточки. Острые коленки торчат чуть не выше жёлтой плешины. Он в майке, на худом, бледнокожем, по-стариковски дряблом плече лихая наколка: "Пока не выпью водки на луне, не дам покоя сатане". Это смотрится смешно. Колобов тычет в наколку длинным сучковатым пальцем, слегка бравирует:

– Вишь, всё прошёл. Хлеб колхозный продал, ещё по молодости и умыкали на пару лет. Там и хлеба-то было пару мешков… Думал условные дадут, нет на общаг. Вот с тех пор и мотает меня судьбина по белу свету. Сам-то я родом с Восточного Казахстана. Деревня там… Дом, мать, батя. Забыли уж, поди, я ить им не пишу, не звоню. Может, отпели уж давно, оттого и копчу пока белый свет….

В комнате тихо. Только мухи зудят, назойливо лезут в лицо, кусают больно, до волдырей. Ничто их не берёт – ни липучка, ни дихлофос. Колобов обмахивается рукой, продолжает:

– Есть, что вспомнить. Я ить, бывалоча на трёх такси сразу езживал, один…

– Ну-ка, ну-ка, – нарочито громко вскрикивает Борисыч, – что это тут ещё за теневой воротила выискался. Это как это, на трёх-то сразу?

– Тебе такая житуха и не снилась, поди. Тогда среди северян это шибко в моде было. Кураж это, конечно, был, дурь. Это называлось хлестануться, выпендриться, значит. Как езживал? А так: одна тачка меня везёт, другая шмотки, а третья спецрейсом шляпу. Понял?! Вот так я к своей второй жене и закатил. Хотел попервоначалу шик ей в глаза пустить, мол, вот я какой фон-барон. А потом заробел – у неё ведь образование высшее, медицинский закончила. А я кто? Маслопупик, вечно с гайками да железками, с ног до головы маслопупик. Ишо думаю обсмеёт. А я смерть этого боюсь, сразу тушуюсь и чувствую себя букарашкой. Знаю ведь, что не надо так, а всё как малое дитя…

– Так ты, Васильич, ещё по ходу и половой гигант?! Сколько же у тебя жён было? – оживляется и откровенно удивляется Борисыч.

– Да не много, две. Могу паспорт показать, еслив не веришь. Обои законные. От первой сын уже большой, слышал, тоже начал с тюряги. Ну, да та была стерва, ух стервозина. Сколько я от неё, собаки, рогов переносил… Да и женился с дуру, по молодости, после фазанки в райцентре. Да и не любил её совсем, оттого и прожили недолго. А вот вторая… – Колобов затягивается, молчит минутку. – Рахиля, Рая, значит, по-нашему. Вот эту любил и до сих пор люблю.

– Так вернись.

– Ты чё? – искренне удивляется Колобов. – Посмотри-ка на меня! Я моложе был, со всеми зубами, и то считал себя не парой ей, а тут… Не-е-т! – говорит Колобов, вобщем-то спокойно, без явного сожаления. Видно, давно в нём всё перегорело, убито водкой и сильно его не тревожит.

– Я ведь, знаешь, какие подарки делал Раюхе? – Огонёк беломорины освещает лицо Колобова. – Один букет только за стольник советскими покупал. Подьезжал на тачке к её дому, заходил в подьезд, ставил к двери какой-нибудь шикарный подарок, ложил букет, прятал в него пачку десяток, хрустященьких, нажимал на кнопку и убегал. Шеф ждал у подьезда. Послушаю внизу, как только дверь откроется – шасть в тачку и ходу.

– Где ж ты столько бабок огребал?

– Эх, чухня ты этакая, – Колобов улыбается открыто и добро. – Я ж почти всю зиму безвыездно на своей "сотке" по тайге рассекал, по участкам по зимнику всякую дребезделку развозил, ну, там жратву, горючку. У нефтяников. Погодь…

Колобов снова откидывает подушку, отвинчивает пробку. Видно, как катается его задранный кадык. Он не морщится, только дышит, как запаренная лошадь. И весь он с головы до ног напоминает это животное, но только изработанное, надорванное и готовое в расход. Гнездится у стены, болезненно худой, мослатый. Глаза блестят, изрядно потревоженные зельем.

– Эх, мать честная, было времечко! Полгода проблукаю по тайге один-одинёшенек. Жратва, правда, хреноватая, одни концетраты. Через неё вот все зубы потерял. Зато, когда возвращаюсь по последнему льду: ну ты, ясное море, – встречали на базе, как Горбачёва! Ково там, лучше! На руках носили, гадом буду, не мету! И вот после такого приёму, шёл Витек в кассу, огребал зараз тыщь пять или шесть деньжат, после неделю гудел в посёлке, да так, чтобы небу жарко стало. А ближе к лету на материк сматывался. Там за пару месяцев всё спускал – что деньги – дерьмо собачье – и снова на свою "сотку". Вишь как сижу? Я вот так на кукорках, могу хошь сколько просидеть. В "сотке" так привык, за рычагами ведь всю зиму…

Папироса в длинных пальцах Колобова давно истлела и потухла. Уже поздно, парни кемарят. Один Борисыч слушает. Не поймёт только Колобов – из интереса или из уважения?

Отличный парень Борисыч. Высокий, стройный, жилистый. Модный зачёс сухих, здоровых волос. Борода пробивается густая, породистая. Даже здесь, в этой северной дыре следит за собою Борисыч. Следит не по-бабьи, чего Колобов до отвращения не терпит в мужиках, а хорошо, по-мужски. От него потягивает редким в этих местах одеколоном, почти каждый день на нём свежая, с вечера постиранная рубаха.

Борисыч насмешлив, но не зол, а порой даже до расточительности добр. Это больше всего подкупает Колобова, тянет к парню. Нравится непререкаемый авторитет Борисыча среди ребят, какую ерунду не выдумает – они тут же, как попугаи, начинают долдонить вслед. А уж в политике… Здесь даже и возражать ему никто не пытается, любого за пояс заткнёт.

А курит как... Затяжки делает большие, глубокие, закрывая при этом в томительном удовольствии немного холодноватые, дерзкие глаза. Красиво курит Борисыч.

Нравится Колобову и как ест Борисыч – не спеша, не жадно, как подобает мужику с достоинством. Нравится, как читает парень журнал "Огонёк" – страстно, с восклицаниями, как смотрит телевизор – азартно, живо, с репликами, с притопом и прихлопом. Нравится как рассказывает что-нибудь, как кривляется, передразнивая Колобова и ребят, как врёт. Виртуозно, с упоением. Отличный парень Борисыч. Сейчас вот поздний час, а сидит ведь и слушает. Разве это не уважение? И кажется, сопереживает. И глаза… нет глаза холодноваты. А вот лицо вроде грустное. Хотя поди её разбери современную молодёжь.

Заворочался спросонья Паша-черепаша, отнял голову от подушки.

– Васильич, завязывай базар. Бу-бу-бу, да бу-бу-бу. Выспаться надо, завтра на просеку.

– Счас, счас, – покладисто вздыхает Колобов. – Эх, Борисыч. Еслив по правде сказать, надоела мне до чертиков житуха такая. Порой в петлю охота залезть. Ну что, кто я здесь? Бич, бомж… Что у меня есть? Кровать вон и та казённая, да чемодан. Сегодня же могу встать, встряхнуться, и аля-улю – рванул в другое место. А там опять то же самое. А так охота пришвартоваться куда-нибудь, осесть на постоянку и ни шагу никуда. Невезуха какая-то… Жил в Бомбее – Бодайбо, значит, – сошёлся с одной дурой… Ничего путного, пили, да дрались. Бил её до синяков, пинал. Потом думаю – зачем? Убью как-нибудь и снова тюряга. А там не сладко. Сбежал сюда, а здесь чё? Веришь, нет, мечта у меня уже давно есть затаённая: думаю, попадись мне счас путная бабёшка, пусть даже и старше меня лет на десять, только чтоб с ребятишками – смерть люблю – всё бы бросил и сошёлся. Пить бы бросил. Не веришь? Гадом буду… Я могу. Я как-то полтора года в рот не брал. Не веришь? Не веришь… А зря, я не мету, точно бы бросил. У меня вить золотые руки. Видел, у начальника полку замастырил? Полпосёлка переходило смотреть. Трактор…да любую технику знаю от и до. Что знаю, то знаю, без базару. Я бы всё в доме замастачил, жила бы, как у Христа за пазухой. От так от… Погодь.

Колобов допивает флакушку, смешком говорит:

– Слышь, а может через газету об этом написать, а? Я читал как-то, так мол, и так, мужчина средних лет, высокий, это… Хотя… Стыдно, поди, хе-хе… Ладно, давай спать, Борисыч, а то уже скоро болдоха взойдёт…

Хороший получился разговор, душевный такой, размягчённый. Как братья поговорили. Не раз потом Колобов вспомнит об этом.

А три дня спустя огорошил Борисыч Колобова таким известием, от которого задрожало всё внутри у мужика. Прибежал Борисыч глубоко за полночь, задыханный, возбуждённый и с ходу выдал:

– Ну, Васильич, с тебя причитается. Короче, не расплатишься до конца дней своих. Нашёл я тебе то, что ты ищешь.

– Ну-ну, – настроился Колобов на шутку.

– Зря нукаешь, Васильич, невесту я тебе нашёл.

– Ага, заливай, – продолжал улыбаться Колобов.

– Ты что, не веришь? – почти разозлился Борисыч. – Ну и летай, пташечка одна. Я тебе больше, Васильич, вообще слова не скажу. Понял? Иди колупайся со своими гайками, да железками. Как ты себя назвал? Маслопупик? Вот-вот, ты и есть этот самый маслопупик с чугунной башкой, до которой вообще не доходит здравый смысл. К нему по доброму, а он рыло воротит. А ещё разговорился: я бы, да я. Головка ты от бульдозера. Забулдыга. Я всё сказал. Гуляй, Вася.

– Постой, постой, Борисыч, – видя, что парень не шутит, посерьёзнел и Колобов. – Да погоди ты, остынь, чё раздухарился. Ты чё серьёзно, без базару? Какую невесту? Ты не метёшь?

– Васильич?!

– Стой, – сглотнул слюну Колобов. – Давай по порядку, что за баба? Откуда?

– Возле метеостанции живёт, знаешь там возле поля дома…

– Ну? Ну?

– Хрен гну. Короче я к дочке её подкатил. Сидим, трёкаем на лавочке, ну и всё такое, сам понимаешь, по лифчикам да по трусикам. Тут мать её из калитки выходит. "Что, – говорит, веселитесь, молодежь?" Я в ответ: "А что нам, молодым да неженатым". А она: "Я-то, похоже, отвеселилась". А сама молодая, ну года сорок два, сорок три не больше. Я ей и говорю: "Что это вы себя в старухи записали? Вы ещё самое то". Хотел поконкретней сказать, да дочки постеснялся. Обиделась бы, а у нас ней всё на мази. Мать-то грустно так: "Кому я нужна вдова, да ещё с таким привеском. Двое ведь у меня, кто позарится". И со смешком так договаривает: "Хошь бы вы какого-нибудь мужичка завалященького подыскали. Я б его отмыла, оттёрла и вас бы отблагодарила. Хотя, где его взять. Мужик нынче на вес золота".

– Ну?! Ну?!

– Что ну? Баба вот такая! Корова, два поросёнка. Буран в ограде стоит. Мужик год как помер от инсульта. Я потом с дочкой говорил, так и она была бы рада, если б мать нашла кого-нибудь. Молодая ведь, сам понимаешь, – с хитрецой, гадливенько подмигнул Борисыч. – Ты сечёшь, куда я клоню?

– Догадался. Ну, дальше?

– А дальше вот эти самые и не пускают. Короче, я весь разговор наш с тобой припомнил и говорю ей, мол, есть у нас мужик, красавец писаный, ума палата, чуть-чуть до классиков марксизма-ленинизма не дотягивает по интеллекту, руки золотые.

– Борисыч, а ты не метёшь? – Колобов вспотел.

– Ну, конечно, я по-серьёзному говорил, так мол и так, есть у нас мужик, разженя, не алиментщик. Ещё молодой, не страшный, правда, малость, бухарик.

– Это-то ты зачем брякнул? Ну, какой я бухарик – пару раз в неделю выпью, здесь все так пьют, – почти сам верил в то, что говорил, Колобов.

– Короче, дотрещались мы с ней, что я тебя, дурака, на смотрины приведу через три дня. Так что готовься, наводи марафет. По-хорошему, за твоё хамство с тобой вообще не стоило разговаривать. Ну да ладно, помни мою доброту.

Последние слова полностью развеяли все сомнения Колобова. Тогда он и завязал с парфюмерией и, закинув худые руки за голову, предался желанным грёзам.

Разное передумалось Колобову за эти три трезвых дня. Какой он представлял свою будущую супружескую жизнь? Во всяком случае, меньше всего его волновали дела альковные. Не то чтоб он был совсем уж не охоч до женского тела. Просто считал это естественным в общем течении семейных отношений. Больше мысли Колобова устремлялись к хозяйству, в этом видел он своё приложение сил и сообразительности, как будущий глава семейства. Он почему-то совсем не брал в расчёт, что помолвка может сорваться: или он не приглянётся невесте или она ему. Колобов как-то враз свыкся с мыслью, что всё будет хорошо, всё уладится при первой же встрече и нечего над этим ломать голову, тревожить себя по пустякам. Надо смотреть в будущее, как они будут жить, хозяйство вести, детей воспитывать. Уж Колобов постарается, уж он покажет. Эх, и стосковались же руки по домашней работе! Всё может Колобов – пилить, строгать, газосваркой работать, токарить, фрезеровать. "Буран", вон, Борисыч сказал в ограде без дела стоит. Да он его по винтику переберёт, по гаечке, как часики будет работать. Что ещё? Ну, с дочерьми обязательно подружится. Младшенькая-то не велика ещё. Но это же хорошо! Дети к нему привязываются быстро, проверено жизнью. В третий класс, кажется, младшая-то ходит… Ну, пальто ей, для начала справят, сапоги на зиму. Старшей тоже сапоги, да что б помодней, с шиком. Эх, с Борисычем она закрутила, как бы до греха не дошло. Жалко будет девку, если с приданным оставит её Борисыч, с него станется. А может и ничего, обойдется всё. Не такая же она дурочка, чтобы первому встречному подставиться. А может ничего и нет, треплет Борисыч языком. Это он может…

Но всё равно, славно было на душе у Колобова. Так славно, что петь хотелось. Отчего-то дом вспомнил, деревню… Там больше степи, здесь тайга. Надо же вот к лесу больше сердце прикипело… А дома? Дома хорошо было, вольно. У бати кузня была, ох и чудеса они там творили. Ворота сковали решётчатые, на завидки всему селу, сами открывались и закрывались. Трактор из старья смастерили, простой, надёжный, вечная машина. Невеста была из ссыльных немцев, с именем чудным Матильда. Попутал же леший связаться с этим хлебом. Посапывал бы сейчас на белотелой матильдиной руке и не думал, не мечтал ни о какой женитьбе. Ну да что было, то быльём поросло…

Наконец Колобов встал и начал собираться: достал голубую гипюровую рубашку, галстук, коричневую пижонскую шляпу, костюм. Остроносые уже видавшие виды туфли протёр суконкой. Стал гладить брюки. На душе светло, как в Пасху. Так и стоит перед глазами родное село, дом, принаряженная мать, икона в крахмальных рушниках, горка крашеных луковой шелухой яиц.

Парни ушли в кино, но скоро должен прийти Борисыч, и они пойдут туда, где, может быть, найдёт наконец Колобов своё счастье.

Он достаёт из-под кровати небольшой старомодный саквояжик, открывает. Всё на месте – коньяк, шоколад, три бледно-фиолетовых астры. Коньяк с трудом достал на складе удивлённый таким расточительством Сашка Сахаляр. Астры? Грешным делом перемахнул ночью чужой палисадник и воровски нарвал цветов. Ну да ладно, не каждый же день свататься ходит…

Потом Колобов достал печатку дорогого мыла, с удовольствием намылил в тазике голову, смыл водой ароматную пену. Вытерся, долго сгонял перед изьянистым зеркалом редкие белесые кудряшки с висков к затылку. Делал всё не спеша, с тихой радостью.

Когда пришёл Борисыч, Колобов только что, до лёгкой багровости лица, затянул на шее галстук. А когда одел пиджак, и прикрыл плешину шляпой, Борисычу ничего не ставалось, как сказать примерно следующее:

– Фью-ить! Да ты, по ходу, Васильич, крутой парень!

А как залыбился от счастья Колобов, он прямо засветился весь, как неожиданно вспыхнувшая неоновая лампочка. Поблескивал глазёнками, а были они у него синие, ещё не выцветшие, не потухшие.

И они пошли. Оказалось, что Колобов почти не уступал в росте Борисычу, что он тоже строен, прям, не сутул, вот только вял, нет в его походке той жизненной силы и спортивной упругости, как у Борисыча. Но и он не последний замухрышка-запёрдыш в этой дыре, не стыдно пойти за такого.

Хорошо было идти рядом с Борисычем – радостно, приятно. С таким здоровым, красивым, умным. Волна благодарности распирала Колобова. Неоплатным должником чувствовал он себя перед Борисычем. Ну что за парень такой Борисыч? Ну кто ему Колобов. Местный бич, забулдыга, случайный человек. А поди ж ты, заботится, как о родном брательнике. Выходит, что не случайный. Выходит чем-то взял его Колобов. Отличный парень Борисыч.

– Стой, – прервал раздумья Колобова Борисыч. – Пришли.

– Да вроде не тот дом-то…

– Ты что, не смекаешь?

– ?!

– Мне ж на разведку сходить надо, может у них гости.

– А, верно. Ну давай, я здесь подожду.

Борисыч скрылся за углом, а Колобов присел прямо на траву и стал ждать. Было уже темно, над лесом зависла широкомордая луна, смотрело светло и весело, обливая окрестности голубой глазурью. Сердце у Колобова колготилось, он рисовал в воображении лицо своей будущей спутницы жизни и не мог представить. Какая же она? Борисыч говорил, что не красавица, но и не страшна. Полногруда, крепка. Словом, как все. А Колобову именно такая и нужна, чтоб как все. Как он сам. С такой спокойнее. Такие к жизни стойче. А то попадёт какая-нибудь и начнёт хвостом вертеть – разве это жизнь? А коль уж настраиваться на жизнь, то по-серьёзному. Что-то припаздывает Борисыч. Скорей всего трёкает языком, ветер в уши вгоняет, это он может. Колобов улыбнулся в темноте.

Откуда ему было знать, что в эти самые минуты никого Борисыч не сватал, да и некого было сватать. Что этот розыгрыш под хохот молодых здоровых глоток был тайно спланирован всей студенческой бригадой в лесу, на просеке, и Борисыч был в этом действе и режиссёром и исполнителем. Оставив Колобова наедине с собой, он спокойно завернул за угол и пошёл себе в поселковый спортзал, где проиграл весь вечер в теннис, похохатывая с парнями и строя догадки над тем, что сейчас делает Колобов. А потом преспокойно, вместе со всеми вернулся в общагу и уснул сном праведника.

Что обманут, как мальчишка, Колобов понял под утро, когда подёрнулось сероё бледностью небо. Обидно было, пусто. Но злости не было. Надо же так опрофаниться, дать обвести себя вокруг пальца, доверить сокровенное в общем-то мальчишке, не битому жизнью, для которого происходящее лишь повод позубоскалить да подурачиться. Но всё равно, нельзя же так… Умный ведь, в институте учится, а не понял, что для Колобова это всё не просто хиханьки да хаханьки.

Зашёл в общагу Колобов нарочито громко хлопнув дверью, застучал каблуками, включил свет. Парни заворочались спросонья, что-то сердито пробурчал Паша-черепаша. Колобов ждал и хотел, чтобы проснулся Борисыч, но тот спал глубоко, безмятежно, как может спать здоровый, с чистой совестью двадцатилетний парень. Жалко было будить Борисыча, но всё же Колобов растолкал его.

– Ты что? – спросонья поднял голову Борисыч. Сначала смотрел недоуменно, но потом сообразил что к чему и по лицу его поползла противная нагловатая ухмылка.

– Трепач ты, Борисыч, и человек говно, – грустно сказал Колобов. Да как-то очень уж тоскливо, с надрывом у него это вышло, что Борисыч согнал с лица ухмылку, посерьёзнел, сел на кровати. Помолчал с минуту, о чём-то думая. Наконец хрипло, со сна произнёс:

– Васильич, ну кто же виноват, что ты такой луфарь, а? Неужели ты сразу не допер, что это всё туфта, розыгрыш?

Но Колобов уже не слушал его. Он прихватил саквояж и, выключив свет, вышел, потихоньку прикрыв за собой дверь.

– Катись, катись, олух царя небесного. Таким дуракам вообще в глуши надо жить, вдали от людей, – орал ему вслед разозлившийся Борисыч.

Колобов спустился к реке. Утро было прохладное, и вода курилась слабым туманом. На другом берегу, в тальнике звенели птахи. Было уже светло, налилось нежной алостью дальнее облачко.

Колобов присел на валун, достал коньяк, сковырнул зубом алюминиевую пробку, не торопясь приложился из горлышка. Хрустнул фольгой шоколадки, полез за "Беломором". За спиной зашумел каменишник, кто-то спускался к реке. Не оборачиваясь Колобов подождал, пока шаги приблизятся, сказал громко:

– Пей Борисыч, коньяк. Всё врут, что он воняет клопами, а вот в дурь вгоняет быстро. Шиколадом вон закусывай. Наверное, ты прав...

(обратно)

Андрей Новиков ТЕЛО И ЖЕСТ ФИЛОСОФИИ

Каждая философия так же предполагает свой язык, как и каждый язык – свою философию.

Философы не изобретают "свой язык". Напротив: это языки создают свои философии, да и своих философов тоже. Я всё время вспоминаю божественное определение Бродского: не язык орудие поэта, а поэт – орудие языка (почти по Пушкину: "глаголом жги сердца людей").

Любой философии прежде, чем говорить как философ, нужен некий набор слов, которые создаются до этой философии. Таким образом, философствование возможно только в литературно развитых языках: этим объясняется тот факт, что в Греции прежде, чем появился Сократ или Гераклит, появился Гомер. Немецкой философии также предшествовала очень длительная языковая практика – правда, связанная в основном с научными языками и теологией.

Во Франции философия Монтеня, Ларошфуко, Дидро, Лабрюйера, Руссо, Вольтера, Монтескьё непосредственно выросла из литературного резонёрствования.

Наконец, в России мы видим, что русские философы (Чаадаев, Соловьёв, Бердяев) возникли целиком из литературы; это были скорее "философствующие литераторы", и именно с их литературной одарённостью и связаны феномены их философствующих учений.

Есть некий миф о том, будто бы философия имеет "свой язык", лежащий вне времени и пространства. Напротив, все философии и всех философов мы тщательно делим по национальному и временному признаку. Это ещё одно свидетельство того, что философия тесно связана с литературными традициями тех стран и народов, в которых она появляется. Лучи небесных истин по-разному преломляются в различных окнах.

Свет существует только тогда, когда есть зеркала, способные его отразить. Света, которого ничто не отражает, не существует. Также не существует "языка философии", оторванного от литературных языков. Философия по определению есть что-то имманентное (любая философия – это "служанка религии" или трансцендентных истин). Она есть проговаривание этих истин, то есть их литературно-языковое преломление.

...Литурное мастерство и процесс мышления – ЭТО ОДНО И ТО ЖЕ.

Не будучи ни "чистым" философом, ни "чистым" литератором, всегда был убеждён в том, что философия и литература неразделимы. Для того, чтобы летать, вам нужны крылья. Для того, чтобы говорить, вам нужны слова. От этого никуда не деться. Философия – это умение мыслить во время письма или разговора. Я думаю, это вообще самое значительное состояние языка, какое только возможно.

В большинстве случаев язык используется как "машина слов", в которой мышление осуществляется как бы за самого человека. Кстати, с этим связано обилие физиологизмов, пословиц, поговорок или фонетических рифмований в русском языке: все они позволяют человеку "говорить, не думая", "казаться мудрым", не затрачивая личных усилий. В самом деле, легче всего повторить уже созданную поговорку, чем сказать собственный афоризм. То же самое имеет место со стихами: зарифмуйте любую глупость и получите стих. Такие "машины языка" существуют в любом языке, но в русском их особенно много.

Литературное творчество, взятое вне философского, так же пусто, как "чистая философия", освобождающая себя от языка, на котором она говорит. Подлинная философия и подлинная литература возможны только вместе. Литература – это тело и жест философии.

Помню, как в детстве приучал себя любое предложение начинать со слов "я думаю", и грамматическое пространство, созданное таким образом, действительно предполагало к тому, чтобы я говорил свои мысли, а не чьи-либо чужие.

Мысль непосредственно может рождаться в слове. Повторите много раз вслух: "Хари Кришна! Хари Кришна! Хари Рама! Рама! Рама!" – и вы обнаружите, как из этих двусложных фраз рождается удивительная песня, как душа ваша начинает петь и танцевать, как вас наполняет радость и восторг. Замечу, что сам я, не будучи кришнаитом, пробовал это неоднократно и неизменно приходил к одному и тому же: я начинал чувствовать себя огнивом, в котором рождается огонь. Кришна действительно танцевал во мне! Я сам становился Кришной!

Аналогичный (как действие) пример: почаще ругайтесь матом, и постоянно душа ваша будет наполняться злобой и ненавистью к миру. Мат – это тоже языковое программирование человека. Тем, кто не умеет с юмором ругаться матом, я бы вообще не советовал это делать, ибо это чудовище просто сожрёт вас, расплодится внутри как чайный гриб, выйдет пеной изо рта.

Давайте условимся: язык – это мышление, а мышление – это язык. Нет слов без мыслей, и нет мыслей без слов.

Что же касается философии, то я её рассматриваю как "искусство чтения", или "искусство проговаривания" многих вещей. Или – ещё – как ИСКУССТВО ПЕРЕВОДА.

Философия обречена быть либо герменевтикой (искусством перевода, объяснения), либо историей философии (чем-то ретроспективным и невозможным для дальнейшего прогресса). Слово "герменевтика" происходит от имени Гермес, который считался посредником между богами и людьми. Каждый философ – в чём-то Гермес. Но Гермес должен был хорошо владеть литературным даром объяснения. Гермес – это "трансцендентный литератор" или, иначе, философ, поскольку переводит на человеческий язык некую божественную мудрость.

Тем не менее, и этой герменевтикой роль философа-литератора не ограничивается. Настоящая философия должна быть самим бытием.

Боги должны сойти с небес на землю. Все слова, сущности, идеи, мысли должны ожить и стать реальными персонажами. То есть, в определённом смысле, должно произойти возвращение к Мифу. И философия, и литература когда-то возникли из распада Мифа: причём литература взяла на себя образные функции мифосостояний, а философия – наиболее абстрактные, непостижимые обычным образным мышлением.

Я так думаю, что одновременно с этим произошло и другое разделение: на бытие и сознание. Сознанием стало называться одно, бытием – другое. (Собственно говоря, отсюда и появились картезианство и т.н. "основной вопрос философии" – отношение сознания к бытию). Дольше всех тождество сознания и бытия сохранялось в искусстве: спектакли, например, написанные по "вымышленным" литературным произведениям, стремятся изо всех сил приблизить к "жизни", то есть сделать из них не артефакт, а бытийственный факт.

Ещё одним последствие разделения мира на сознание и бытие была Религия – в собственном смысле слова: "religio" значит "связь", "соединение" небесного и земного. Звучит весьма впечатляюще, но никто почему-то не думает, что необходимость соединения двух миров предполагает их ДИХОТОМИЮ, то есть раздельное существование. В сакральном мире древних небо и земля были одним целым. Люди непосредственно обращались с богами, они не "верили" в них, они ВИДЕЛИ их наяву. Вспомните всех античных героев: разве они "верили" в своих богов? Они общались с богами, а ещё точнее, они были богами.

Результатом распада мира на небесный и земной стало и возникновение самого человека.

Мир человеческий отделился от мира богов. Человек стал тенью самого себя, а боги превратились чуть ли не в абстракцию (превратившись, в конце концов, в "фантастический продукт сознания", как это утверждал марксизм и материализм).

Каждый художник, обнаруживая тождество мысли и образа, поэзии и философии, обнаруживает и нечто большее: тождество идеального и реального, реставрацию Мифа в бытийственном смысле слова, реставрацию "земного рая".

Собрать мир в одно целое можно, только заново сделав его Мифом. Люди вновь должны стать богами. Сознание – бытием. "Сказки – былью". Мысль – действием. Категорический императив Канта – звёздным небом. Само небо должно стать землёю: как говорил Ницше, мы должны "стоять на звёздах". Только тогда категорический императив перестанет быть этическим требованием.

Абстрактная философия, как и абстрактная религия, также родилась из распада мира на землю и небо. Философская абстракция – это только корень, извлечённый из самой себя. Ей нужно вернуть её подлинный вид.

Я думаю, одним из способов этого является СИНТЕЗ ФИЛОСОФИИ И ЛИТЕРАТУРЫ. Если мы соберём философию и литературу в одно целое, то мы уже соберём мир, устроим в нём дихотомию между сознанием и бытием, между богами и людьми. Всякий пишущий философ – это танцующий бог.

И ему ничто уже не "мешает"!

(обратно)

Елена Родченкова НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

"Видимо, большевики всё-таки сломали Россию, перебили ей хребет, и она сегодня похожа на собаку с переломанным хребтом, которая ещё поскуливает, иногда даже погавкивает, перебирает лапами, но ни охранять свою будку, не говоря уже о доме, ни укусить вора – ничего она уже не может… Народ пропил распад СССР, теперь спокойно ожидает развала России, поэтому мне кажется, народ наш больше мёртв, чем жив" – вещает в интернете дьякон Русской православной Церкви Андрей Кураев.

"Мне не хотелось бы, чтобы люди слишком много надежд возлагали на Церковь. Не надо очаровываться Церковью, чтобы не пришлось разочаровываться. Наша Церковь сегодня очень слаба. Она – инвалид в Москве и по всей стране" – говорит он же, а я вспоминаю приезд Кураева в Витебск на фестиваль "Небо славян", где в кроссовках, в расстёгнутой рясе, с сигаретой в зубах, дьякон возвышался в трапезной перед достаточно высокими белорусскими священниками. Тогда, в 2004 году, поводырь "инвалида" был бойким и уверенным, теперь он признаётся в русофобстве и саморазоблачается, констатирует тот факт, что Церковь ничем не может помочь людям. Инвалидность неизлечима. Предательство Помазанника не прощено, Церковь не покаялась. Сокрытие осознанного греха – хуже греха Иуды, это изощрённая, коварная война с Богом, прикрытая активным воспеванием Его, это убиение и распятие Христа под видом поклонения и служения.

Люди сами себя спасти не могут. Как овцы без пастуха они разбредаются по зарослям и дебрям и становятся добычей волков. Церковные иерархи лукавят, они знают корень проблемы, знают, как ее решить, но не хотят терять захваченную власть, а народ продолжает быть верным, преданным и послушным, потому что кроме священства, сказало ему священство, проводников воли Божьей нет. "Согрешили попы за наши грехи. Согрешили, накрошили, да не выхлебали".

Никогда ещё Церковь не жила так сытно, богато и покойно, как сейчас. Никогда ещё так ловко, без труда, не вытаскивали рыбку из пруда наряженные в рясы бывшие секретари и комсорги и не росли так лихо личные подворья и частные монастыри, семейные церковки и фамильные часовни. Никогда ещё народ не был так растерян – до глухого, молчаливого, убийственного отчаянья!

Но отчаявшийся всё равно ищет во тьме свет, обречённый, стоящий на краю бездны, ещё пристальнее, ещё внимательнее всматривается в небо. И тогда один видит ковш, а другой вместо ковша – Медведицу, один – коромысло с вёдрами, а другой – Весы, один бутон розы, другой – Скорпиона.

Ледяное питерское небо бедно звёздами и потому люди здесь вынуждены особо усердно искать звёзды внутри себя, чтобы не задохнуться от мрака. Некоторым достаточно ламп и фонарей, но когда фонари и лампы не горят, а душа задыхается, то Млечные Пути человеческой совести, разума, воли и духа возводят людей на недосягаемую высоту мужества, героизма, верности и жертвенности. Блокада территории города, приведшая к немеркнущей мировой славе, сменилась сейчас на блокаду территории духа, которая неминуемо завершится Вселенской славой этого таинственного города и не только его. Зримое небо, на котором раз в неделю загорается 1-2 звезды, и небо незримое, которое находится внутри человека, имеют бесконечный свет. И если глаза не видят звёзд на небе, то это не значит, что звёзд на небе нет. Если душа не сияет, значит, внутреннее Солнце скрыто туманами, мраком неведения, забвения, неприятия истины. Но "не слугам господина, а господину слуг будить!"

Солнце души – это любовь к Богу, исполнение воли Его через власть Помазанника. Помазанник в переводе означает Христос. Помазание – передача избранному Сыну Человеческому всей полноты и силы власти Бога для исполнения её на земле.

Нам, потомкам коммунистов, бывшим комсомольцам и нынешним жидам (живой инструмент дьявола) трудно осознать, что демократия, а особенно "православная демократия" – это открытое Цареборчество, коварное распятие Христа. Оно не завершилось в 1917 году убийством Царя Николая II, оно продолжается и особенно ожесточилось сейчас, когда часть народа стала задыхаться от отсутствия благодати и жажды истинного служения, а другая часть народа взяла власть, надев рясы, и скрывает правду. Цареборчество – это реально существующая сила, живая идея отвержения воли Бога, плод которой – служение Антихристу и нынешнее состояние отчаяния.

Нам трудно осознать, что мы не только потомки цареубийц, предателей, распявших Помазанника Божьего, а значит, и Самого Христа, но мы и есть те же самые цареборцы, христоубийцы, армия сатаны, жиды, продолжающие войну с Богом. Царя у нас нет, всем миром, всем народом мы его не желаем, не каемся, восстановления власти Помазанника не просим. Жить во имя своё, обогащаться и потреблять, воспевая хвалу и славу свободе, равенству и братству, политкорректности и толерантности проще, чем быть верным до смерти Государю. Когда одна буква "я" заменяет тысячи страниц Священного писания, когда тварь восстает на Творца, Творец покидает тварь. "Где хвост – в начало, там голова – мочало".

Февральский переворот 1917 года перевернул вверх дном всё, даже мистическое тело русского алфавита, и мерзкое "я" – воля твари – восторжествовало над "Аз" – волей Творца. Первый стал последним, а последний – первым, за что и получил путь, ведущий его, как мочало, к законному, покинутому месту. О потомках проклятых Господь говорит так: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите "если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков; таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; дополняйте же меру отцов ваших. Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну? Посему, вот, Я посылаю к вам пророков и мудрых, и книжников; и вы иных убьете и распнете…" /Мф: 23. 29-34/. Но "Служить, так не картавить, а картавить, так не служить".

И убить, и распять – дело нехитрое, и даже "помазать в цари" своего человека немудрено, объясняя это необходимостью лечения "инвалида", протезирования и усиленного питания... Может быть, даже это и будет попущено сделать, дабы исполнились времена и отделились окончательно все зёрна от плевел. Но задумывался ли когда-нибудь "инвалид", что если зря и волос с головы не упадет, то за что и для чего ему даны были такая немощь и муки? Ужели только для того, чтобы профессионально собирать милостыню? "Подумаешь – горе, а раздумаешь – власть Господня".

Когда ночью летишь на самолете, то звёздным небом становится земля, и сияющие очертания городов напоминают знаки и символы земные. В одном и том же рисунке ночного города один человек увидит снежинку, а другой – паутину с пауком, один – дерево, а другой – графин, один – котёнка, другой – профиль поэта. И тогда после приземления каждый получит от увиденного то, что сумел увидеть. Что чем кажется, то тем и называется. Чем называется, тем для тебя и является. Каждый человек получает от объективно существующей реальности то, что сумел увидеть, разглядеть, почувствовать и познать с высоты своего духа – не более, но и не менее. Поэтому не звёзды влияют на человека, а человек на звёзды, не город на своего жителя, а житель на город, не народ на личность, а личность на народ, не погода на нацию, а нация на погоду. Раньше мы знали об этом, а теперь только чувствуем, что жизнь мира земного отражается на небесах так же, как жизнь мира небесного отражается на земле. Но тогда кто главнее, кто на кого влияет в России: власть на Церковь, или Церковь на власть? "У нашего командира ни шапки, ни мундира, семьдесят приказчиков, один рядовой, да и тот не свой".

Сваливая все шишки на головы деморализованных демократов, еле-еле дышащих в залах Кремля, народ задаётся вопросом: отчего на фоне этих измождённых людей, каждый из которых, даже ненавидимый любой старушкой Чубайс – искуплен кровью Христа, – отчего же лоснятся, как сыры в жиру и в жару, – торжественные церковные иерархи? Ведь ничего – даже внешний вид – не бывает случайного, во всём есть знаки Божьи. И тогда ответьте на обычный вопрос: кому на Руси жить хорошо: министрам, у которых на лице написано, что не спят ночами, или церковным чиновникам? Кто кому вредит: измождённая, тающая власть или Андреи и Кириллы, обещающие этим каторжникам вечную жизнь, прикрывающие, "крышующие" и облапошивающие их. Среди демократов много заблудших овец. Они – каждый – тоже будут отчитываться потом перед Богом, и адвокатов в рясах и клобуках не будет рядом.

Если бы Церковь не касалась власти и имела бы истинно православную позицию в отношении власти человеческой, то поведение демократов могло быть иным. Не так уж глупы и бездуховны люди в Кремле, чтобы не понимать – Кто есть Собственник и Создатель всего имущества, которым им попущено сейчас временно управлять. "Всё Божье да государево. Не Москва Государю указ, а Государь – Москве".

Для того, чтобы иметь чёткую позицию, Церкви нужно каяться в предательстве Царя и христоубийстве, а это значит, отказаться от собственной власти и просить у Господа восстановления власти Помазанника. Церковь не желает терять свою власть. Демократия внутри Церкви – это Антихрист в алтаре. "На двух господ служить – ни одному не угодить". По сравнению с такой службой все шабаши в Кремле – детские утренники.

На внутренней стене Витебского железнодорожного вокзала нарисована огромная карта города. Если приглядеться, очертаниями она напоминает Святого Георгия Победоносца с поднятой рукой, в которой копьё – река Западная Двина. У головы всадника – селения Улановичи и Ольгино, под ногами коня, где поверженный змей, – мясокомбинат, кладбище, онкодиспансер и котельная. В зале ожидания Витебского вокзала время течёт медленно, как Западная Двина, здесь оно верно, как Белая Русь.

Говорят, у монахов на Афоне в последнее время для лампад уходит за год много меньше масла, чем раньше, хотя количество лампад не изменилось. Время сжимается, ускоряется, торопится исполниться.

Мы привыкли исчислять его числами, но оно измеряется моментами истины, когда исполняется замысел Божий. В моменты исполнения замысла время сжимается в пружину или растворяется, или останавливается, и тогда совершаются величайшие, как молнии от края небес до края небес, озарения.

Кроме Белой Руси есть ещё и Русь Чёрная. И она имеет место не только на карте Белоруссии. Если на безупречно чистом листе бумаги нарисовать белой краской белый квадрат, то никто его не увидит. Если перевернуть лист обратной стороной, то ничего не изменится: белое на белом всегда белым-бело! Если поднести этот лист к свету лампы, то нарисованный квадрат тоже останется незаметным. А вот если незаметно перевернуть листок, то есть поменять местами по отношению к источнику света основу листа и нанесённый рисунок, то мы и увидим тот самый чёрный квадрат, который вне Света видится белым, чистым.

Переворот февраля 17 года, судный день русского духа, поменял местами по отношению к источнику истины Божественную основу с делом рук твари. Краеугольный камень православной веры – власть Помазанника Божьего была предана Церковью. Нарисованный белый квадрат, который виделся нам белым, в лучах правды почернел.

И это не таинственный знак играющих в масонство, не великое творение витебского художника, а результат хитрой подмены, ловкого мошенничества, перемены мест слагаемых чистоты и праведности, от которых сумма изменилась на противоположную и возникли ворота ада, всасывающие, поглощающие русский народ 90 лет. Чёрная Русь хранит неведомую тайну, непостижимую силу, которая либо заставит мошенников признаться, либо спалит и лист, и квадрат и само лукавство, как ненужные плевла.

Хитрым образом учение о Царской власти уничтожили быстро – и в библиотеках, и в умах, и в душах, исчезло оно и из церковных книг. Великая трудность теперь прихожанину изучить отношение к Царской власти Иоанна Кронштадского, Серафима Саровского, Николая Гурьянова, Иоанна Снычева, хотя эти святые являются "облаками небесными", на которых грядёт "Сын Человеческий… с силою и славою великою".

Не отыщешь ни слова о Царе даже в переизданных, старых учебниках "Закона Божьего". Но всё учение о Царской власти сохранилось целиком в одном слове в словаре великого живого русского языка В.И. Даля. Бессмертная истина – в бессмертных русских пословицах и поговорках. Как это могли пропустить правящие власти, почему не обратил на это внимание поляк Ян Игнаций (Бодуэн де Куртене), отредактировавший и дополнивший Словарь в 1918 году – необъяснимое чудо. Почему он счёл более необходимым отредактировать слово "власть"?

Как много сказано и написано о русской национальной идее, а она в одном слове – Царь.

"Без Царя земля – вдова. Народ – тело, Царь – голова. Не судима воля Царская. Одному Богу Государь ответ держит. Царский гнев и милость в руке Божьей. Сердце Царёво – в руке Божьей. Царь – от Бога пристав. Без Бога свет не стоит, без Царя земля не правится" – как мы можем не верить мудрым предкам, переславшим нам с В.И. Далем сквозь времена огромное, сложное учение о Царской власти в нескольких поговорках?

"Нельзя царству без Царя стоять". Вот и рухнула империя без императора. Но "как весь народ вздохнёт, так до Царя дойдёт".

Не существует Церкви без Царя, те, что себя называют Церковью – лукавствующие цареборцы, духовные последователи христоубийц.

Цареборчество – это союз с сатаной, мир с адом, живые врата преисподни, война с Богом, прикрытая иконами.

Царелюбие – единственный путь души к спасению. Царь – это воскресение народа, дух жизни, источник счастья, премудрости, истины, правды.

Верность Царю – это мир с Богом, преданность и Сама Любовь, которая откликнулась на наш зов и вернулась, чтобы вернуть жизнь.

(обратно)

Фидель Кастро ДУХОВНАЯ СИЛА

После своей отставки Кастро стал вести блог, или, точнее, интернет-колонку. Его последняя колонка связана с освя- щением православного храма в Гаване. Она отвечает на вопрос, который часто задают, – можно ли быть православным коммунистом? Конечно, можно. Богоборчество большевиков было данью времени – в то время богоборчество бушевало в Мексике и Турции, Франции и Германии. Сейчас эта пора миновала – антиклерикальные силы изменили делу коммунизма и стали на сторону тоталитарного либерализма. На Кубе ситуация сложная – католическая церковь прямо боролась с коммунистическим образом мысли, режимом, правительством. Теология освобождения там не привилась, наоборот – как мне сказали верующие кубинцы, у них церковь есть антитеза революции. Назначенные Ватиканом на Кубу духовные лидеры всегда ярые антикоммунисты. Тем не менее, правительство старается помириться с церковью. С протестантами там ещё сложнее – некоторые протестантские церкви на Кубе поддерживают революцию. Но правительство относится к ним с понятной опаской: всё же привнесение протес- тантизма нанесёт ещё один ненужный удар по органичной ткани кубинского единства. Православная церковь могла бы дать ответ на духовные запросы некоторых кубинцев (и действительно, во главе православной церкви Кубы стоит кубинец, пришедший к православию). Да и не только на Кубе. Вообще православие может ещё сыграть решающую роль в деле обращения Запада к Христу – и коммунизму. Конечно, это будет местное православие, французское, испанское и т.д., но в отличие от католической церкви, православие допускает местный элемент вплоть до автокефалии. Такое повторное крещение народов встречалось и в прошлом – так ирландские монахи заново крестили Сицилию, а то и Италию. У православной церкви уникальный опыт – она твёрдо отвергает культ Мамоны, иудео- американский либерализм и его военно-цивилизаторскую миссию. Есть в ней и сторонники советского коммунистического образа жизни.

Сейчас в России церковь увлеклась романом с резко антикоммунистической зарубежной церковью, но, надеюсь, вскоре новизна этого романа отойдёт, и церковь снова займёт своё моральное, но не политическое место над обществом.

Исраэль ШАМИР

Русская Православная церковь – это великая духовная сила.

Она играла важную роль в критические моменты истории России. Когда после вероломного нападения нацистов началась Великая Отечественная война, Сталин обратился к ней в целях поддержки рабочих и крестьян, которых Октябрьская революция сделала хозяевами заводов и земли.

Когда Советский Союз распался, империализм не получил себе союзника в лице этой церкви. Поэтому, когда в 2004 году Владимир Михайлович Гундяев – Владыка Кирилл, митрополит Смо- ленский и Калининградский, – посетил нашу страну, я предложил ему построить в столице Кубы русский православный храм в качестве памятника кубино-русской дружбы.

Историк города Эусебио Леаль должен был отвечать за выполнение этой задачи.

В храме была заложена земля с того места, где покоятся останки советских солдат, умерших в нашей стране за десятки лет, что они служили здесь. Поэтому, когда в прошлое воскресенье русский православный храм был освящён, я ощутил желание встре- титься с посетившим нас уважаемым служителем Русской Православной Церкви.

Завтра в четверг он будет беседовать в Венесуэле с президентом Чавесом. Обоих вдохновляют одни и те же нравственные принципы, проистекающие из проповедей Христа согласно Евангелиям – религиозная вера, которую оба разделяют.

Затем он посетит Эквадор, чтобы встретиться с Корреа – политическим руководителем, сформировавшимся на идеях Теологии освобождения.

Владыка не враг социализма и не осуждает гореть на вечном огне тех, кто, как мы, исходим из марксизма-ленинизма, чтобы бороться за справедливый мир.

Когда он выступает в Комиссии ООН по правам человека и в других организациях, ему внимают с большим уважением. В его огромной стране он часто выступает по субботам в пятнадцатиминутной телевизионной программе, и его слушают с интересом десятки миллионов человек.

Наша столица стала богаче с храмом, достойным авторитетной Русской Православной Церкви, что является неопровержимым доказательством уважения нашей революции к одному из основных принципов прав человека, как это соответствует глубокой и радикальной социалистической революции.

Нет никаких причин, чтобы делать хотя бы малейшие уступки американскому империализму. У меня сложилось впечатление, что Владыка думает именно так.

Он не настроен против мусульман, он уважает эту религию. В рамках своей экуменической концепции он верит, что Католическая Церковь может решить свои проблемы с такими странами как Китай и Вьетнам.

Было очень приятно и поучительно беседовать с ним.

21 октября 2008 года

(обратно)

Оглавление

Владимир Бондаренко МАТУШКА

Елена Сойни НА СМЕРТЬ МАМЫ

Владимир Ермаков БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ

Ольга Васильева О "РУССКИХ МАЛЬЧИКАХ"

Владимир Карпов ДЕТИ АННЫ КАРЕНИНОЙ

Николай Лугинов СОЗИДАЮЩИЙ РЕАЛЬНОСТЬ

Тимур Зульфикаров ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНЬЯ

Валентин Осипов БЕЛЫЕ ПЯТНА ЧЁРНОГО ЦВЕТА

Денис Коваленко ПРОЛЕТАЯ НАД ГНЕЗДОМ...

Сергей Беляков СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Рудалёв ИСПЫТАНИЕ ЧУДОМ

ДРУГ ДРУГОМ МЫ ОКРУЖЕНЫ

Владимир Дубоссарский “КРОМЕ СЕБЯ САМОГО...” отрывки из романа

Василий Дворцов ЛИРИКА РАЗНЫХ ЛЕТ

Анна Матасова ДЛИННЫЙ БЕРЕГ

Ирина Мамаева “ЛЕТАЮТ РЫБЫ...”

Никита Людвиг “ЗА-ЛА-ТАЯ ГА-ЛА-ВА...”

Геннадий Русских МАСЛОПУПИК

Андрей Новиков ТЕЛО И ЖЕСТ ФИЛОСОФИИ

Елена Родченкова НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

Фидель Кастро ДУХОВНАЯ СИЛА

Реклама на сайте