«День Литературы, 2005 № 08 (108)»

Владимир Бондаренко КРИТИКА – ЭТО ЛИТЕРАТУРА!

Странное это занятие — критика. Что бы ты ни писал, тебя относят куда-то в сноски. Но стоит критике вообще исчезнуть, как это было в девяностые (и смею думать, продолжается сейчас), так сразу же исчезает сама литература, становится таким мелким междусобойчиком, на который ни один уважающий себя политик серьезно и не посмотрит. Вот почему успешно заворачивают в Думе чуть ли не по десятому разу закон о творческих союзах, а кто, мол, они такие?

Критик, хорош он или плох, определяет иерархию литературного процесса, определяет истинную прижизненную ценность того или иного произведения, после него окончательную точку ставит лишь время. Критик — равен времени, исполняет его роль.

В моем поколении, о котором я пишу сейчас книгу "Эпоха одиночек", с критикой уже было скудно. Очень скудно. Особенно на нашем патриотическом направлении. Распадалось само время, наступали сумерки, пора "меж волком и собакой", как назвал свою лучшую, на мой взгляд, книгу Саша Соколов ("Между собакой и волком").

Вот мои собратья по поколению и посумерничали вне пристального внимания критики, кто во что горазд. Кто влево, кто вправо. Но до поры до времени пили вместе, лазали по коктебельским горам вместе, Чупринины и Бондаренко, Бушины и Успенские. Время перестройки лишь катастрофически увеличило пропасть между жалкими группами разбросанных по всему пространству России литераторов, играющих в свои нелепые игры, и одиночками-критиками, вслепую, без фонаря тех или иных направляющих литературных идей, на ощупь определяющими ценность того или иного творения своего сверстника.

Оглянем окрест, хоть с трибуны какого-нибудь пленума Союза писателей России, хоть со страниц патриотических журналов "Москва", "Молодая гвардия" и "Наш современник", хоть со страниц литературных наших газет, кто еще есть в боевом критическом наличии, у кого не отсырели боевые заряды? Постарше меня лишь один Валентин Курбатов, как Микула Селянинович, из своих псковских глубин пробует поднять земную тягу современной литературы. Рядом с ним совершенно пусто. Погиб Юрий Селезнев, смыло в разные стороны Олега Михайлова и Владимира Гусева. Боевые старики наши любимые — Михаил Лобанов, Анатолий Ланщиков, Виктор Чалмаев, дай Бог им здоровья и памяти, напишут свои дельные мемуары. Есть лишь отдельный, абсолютно необъяснимый феномен Владимира Бушина. Как бы он меня ни ругал в своих статьях и фельетонах (а заодно газеты "Завтра", "День литературы" и самого Проханова), читаю его всегда с наслаждением, пусть и повторяется уже, не умеет концентрироваться, расплывается мыслью по древу, но с каким блеском он стирает раздутые либеральные репутации. Это наш критический неувядающий Вечный Жид. И долгих вам критических лет, Владимир Сергеевич, а уж свои разногласия с вами я оставлю за собой. Много обещавший Олег Михайлов так и растворился в многоцветье жанров, туда же в параллельные миры ушли и мои сверстники Всеволод Сахаров, Владимир Куницын. Вадим Дементьев, как забрался на высокие восточные вершины Эльбруса и Тянь-Шаня, так и не спускается до нас, бедных русских литераторов. Правда, говорят, взялся нами руководить, совсем, понимаешь ли, для писания критического времени не останется. Увы, между политикой и живой жизнью во всех её русских проявлениях затерялся и некогда блистательный критик Владимир Гусев. Нет нынче такого, и всё тут. Защищая от меня своего учителя Сергей Казначеев как-то гневно произнес, что и "сорокалетних"-то придумал Гусев, а Бондаренко лишь захватил у него выигрышную тему. Молодой литератор забыл, кто в те семидесятые был Владимир Иванович Гусев, и кто был я — студент Литературного института. Я печатал свои первые статьи о "сорокалетних" то в "Доне", то в "Подъеме", то в "Волге", то в "Сибирских огнях", то еще в каких-то самиздатовских сборниках, до московских журналов не допускали ни меня, ни моих сорокалетних героев. На московском партбюро нас назвали вообще новой антипартийной группой, пора бы опубликовать эту стенограмму. Если бы всесильный уже тогда и доктор, и проректор, и секретарь правления, и глава многих комиссий Владимир Гусев меня поддержал или взял на себя миссию главного защитника "сорокалетних", наверное, и признание пришло бы к ним чуть пораньше. Но Гусев, в отличие от своего ученика Казначеева, ни тогда, ни теперь не признает само явление "сорокалетних", увы, не признает, будучи сам — одним из них по всем критериям своей прозы. Но с тех пор прошло уже тридцать лет, "сорокалетние" вошли в первый ряд литературы, что на правом, что на левом фланге, Владимира Гусева среди них не видно, ни в прозе, ни в критике. А жаль.

Когда-то Владимир Гусев занимал в литературе то же место, что и я нынче, и так же упрекали его во всеядности и непомерной широте, набрасывался на него воинственный Юрий Селезнев за пропаганду поэзии Вознесенского, за дружбу с либералами, одним из которых многие считали и самого Гусева. Увы, нет давно уже пламенного Юрия Селезнева, очень был бы полезен для определения художественных критериев в самой что ни на есть боевой патриотической литературе, а то у нас уже возник перебор сановитых политиканов и агитаторов от Валентина Сорокина до Валерия Хатюшина. И некому на них критическим пальчиком погрозить. Я и Валентин Курбатов, по их мнению, давно уже продались темным силам; своих прислужников они ещё не выдвинули. Вот и получается, что при плохой литературе появилось множество гениев. Кстати, не понимаю талантливую Лидию Сычеву, также как и талантливого Петра Кошеля, как это они подрядились писать книги на своих гораздо менее художественно значимых клиентов. Или “жизнь такова, какова она есть, и больше не какова”?

И один неуемный и неуправляемый Бондаренко мечется из угла в угол, проверяя всё литературное пространство. Рад бы с кем-то разделить свою ношу, но давно уже вне критики и друзья мои Лариса Баранова и Сергей Лыкошин, отвернулись от критики Александр Казинцев и Всеволод Сахаров, лишь на Урале также неугомонно не дает жить сытым литераторам Николай Кузин. Странно, по списку Союза писателей у нас процентов 60 — критики, это же тысячи перьев. А на деле — их гораздо меньше, чем талантливых поэтов, тем более, чем талантливых прозаиков. Известных критиков у нас всех вместе, и левых, и правых, поштучно — человек двадцать едва наберется.

А без критики кто же заметит еще и неоперившегося птенца? Кто даст ему площадку для взлета? Нет патриотической критики и нет патриотических громких имен в литературе. И Распутин, и Белов, и Лихоносов, и Астафьев, и Бондарев взошли на либеральной критике, они нужны были, как народное противостояние советскому режиму. В те времена либералы поддерживали и патриотические критические перья. Как говаривал идеолог либеральных идей Александр Яковлев: "И Кожинов, и Бондаренко пригодятся для разоблачения режима...". Режима нет, и нынче мы им никак, ни в каком виде не нужны. Уже Владимира Личутина либеральная критика попридержала, разве что Игорь Дедков в своей Костроме, не разобравшись в новых веяниях политики, нахваливал до поры до времени его книги. Дальше стоп. Патриотов выбрасывают с корабля современности. Отправляют на другом пароходе, как интеллектуалов в ленинские времена, но не в Париж, а в страну забвения. Сумеем ли сами выбраться? И первым бы дать слово критикам. Но на пароходе забвения кружит своя музыка, раздаются фантомные премии, вручаются картонные награды. Нам как бы и нет дела до страны, стране и вовсе нет дела до национальной русской литературы.

На раскрученную пиаром пятерку Пелевина, Ерофеева, Сорокина, Толстую, Акунина — сверстников из той же "Эпохи одиночек", я каждый раз предлагаю другую: Юрий Козлов, Вячеслав Дёгтев, Михаил Попов, Юрий Поляков, Татьяна Набатникова. Художественный уровень ничем не хуже, но пиар не тот. Раскрути вместо Бориса Акунина Сергея Алексеева, читатель только доволен был бы. Но о Сергее Алексееве молчат все, и левые, и правые. Молчат о Сергее Сибирцеве, молчат о мощном словесном даре Петра Краснова, молчат о Вере Галактионовой, молчат об ушедшем Петре Паламарчуке, на мой взгляд, ничуть не уступающем лучшей прозе Саши Соколова. А разве ушедший недавно поэт Коля Дмитриев не достоин таких поминальных почестей, как Татьяна Бек? Но чужие не заметили, своих почти не видно, хорошо Юра Поляков по-дружески отозвался в "Литературке".

Вот и идут молодые русские ребята куда угодно, только не в нашу богадельню, где Владимир Крупин кому отмаливает грехи, а кому и нет, пряча свой партбилет под нательным крестом.

Без критики нет и никогда не будет литературы. Когда нет критиков, критиками становятся сами писатели. Вы заметили, большинство критических дискуссий ведут поэты и прозаики — наболело.

Да, в своем критическом поколении я при всём старании державного соратника не нашел, ни одного. Чиновников и идеологов хватает, а вот художественно одаренного собрата по перу — ни одного. Есть несколько помоложе: Николай Переяслов и Капитолина Кокшенева, Сергей Казначеев и Илья Кириллов. А там ещё совсем молодые Олег Дорогань, Алексей Шорохов, Наталья Данилова, и уж не знаю, куда её отнести, Анна Козлова. Боюсь только, что пойдет Николай Переяслов тупиковой дорогой Владимира Гусева, тут и неисчислимая проза, и постоянная поэзия, и страсть к руководству. "Имел одной он думы власть..." — это не про него. А за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Сможет ли он писать так, будто и нет над ним никакого начальства?

Когда-то давным-давно я писал в статье о Золотусском: "Критик должен верить только одному себе". Ни общественному мнению, ни совету друзей, ни начальникам, ни любимой женщине, ни самым высшим авторитетам. Только тогда он будет чего-то стоить. Этим и отличается, как там кто к нему ни относится, Вячеслав Огрызко, жаль, редко выступает в оперативной критике, но его литературный "Словарь" по сути, его концепция и жизни, и литературы. Для меня это самый ценный подарок за последний год, при всех огрехах и огрызках, которые там попадаются. Он меня критикует, я его критикую, живем, развиваемся, уточняем свои позиции.

Кстати, также ценю я и двухтомник Сергея Чупринина, написанный явно с либеральных позиций. Но для любителя литературы теперь есть куда заглянуть за справкой. Хоть в Огрызко, хоть в Чупринина, а они пусть воюют между собой на пользу литературы...

Вот и пришел я к забугорной либеральной сторонушке. Нельзя сказать, что там с критикой намного лучше. Неугомонный вечный непоседа Левушка Аннинский, который и о врагах своих пишет так, что они уходят, улыбаясь отрубленными головами, и гордятся убийственными отзывами. Я так не умею. Но Аннинский, как и Гусев, как Курбатов — из старшего поколения. Из моих любимых "сорокалетних". Старше там тоже никого из пишущих не осталось. Лишь злые и ехидные воспоминания Бена Сарнова, Станислава Рассадина, Лазаря Лазарева. Ушли из процесса, в живой критике их не существует. И своего Бушина у них нет. Как нет давно в критике и Игоря Золотусского, получившего свою солженицынскую премию за книгу тридцатилетней советской давности. Кстати, почти все книги, премированные Солженицыным, принадлежат советской эпохе. Как и он сам. По-прежнему следит за литературой Алла Латынина, иногда проявляется Алла Марченко. Уходящие шестидесятники. Им уже даже не понять новых противостояний, новых течений, новых увлечений. Их никогда не возьмут работать в журнал "Афиша" вместо талантливого литературного коммивояжера Левушки Данилкина, ибо они не знают, что предлагать новому читателю. Впрочем, такой же ворчливой бабушкой становится Наталья Иванова, огрызающаяся уже и на экстремалов, и на неформалов, и на вполне умеренных шаргуновцев. Им лишь бы в своем либеральном болоте квакать, да орденоносца Проханова ругать, будто сами не вместе с ним ордена получали из тех же самых рук. Не люблю я неофитов ни в либеральном, ни в православном мире. Когда хороший человечек Саша Цыпко говорит сотый раз по телевидению, мол, мы — старые антикоммунисты, мне становится смешно и грустно. Сплошные старые антикоммунисты из ЦК КПСС, КГБ, Политуправлений и редакций самых партийных газет. Жаль, не провели у нас, как в Чехии, департизацию, которую я предлагал в газете "День" еще в 1992 году, не было бы у нас во власти ни Ельциных, ни Путиных, ни Яковлевых, а в критике не командовали бы Натальи Ивановы, да и Сергей Чупринин вёл бы себя поскромнее. Не забывайте, ребята, когда вы получали боевые партийные ордена в Колонном зале, ваш любимый комиссар Суровцев ругал меня в газете "Правда" за антиленинский подход к культуре. А он у меня и сейчас остался такой же национальный и такой же антиленинский. Вот и вы со своим неудержимым ленинизмом безнадежно штурмуете ворота русской литературы. Нашей литературе явно мешал марксизм, но и либерализму там делать нечего. Это всё уже глубокие арьергардные бои за прошлое, которые ведет журнал "Знамя", и подпевают им Алла Латынина и Никита Елисеев из "Нового мира". К современной литературе эти бои никакого отношения не имеют. Можно признать, что в своих боях они победили, но их победа оказалась никому не нужна. Слово либерализм столь же чуждое любым молодым писателям, как и слово соцреализм, скорее даже — более мерзкое, с тем ещё можно поиграть в какие-нибудь авангардные проекты, объявить его новым авангардом, к примеру, но с либерализмом и всяческой политкорректностью никто из талантливых молодых мастеров дела иметь не хочет.

Вне этих идеологических и схоластических боев, нацеленный на яркость и художественность, на эпатаж и дерзание, в Питере стоит в критике как былинный богатырь Виктор Топоров, ещё один мой сверстник 1946 года. Вот с кем будет весело в будущем году вступать в ряды не мнимых, а истинных шестидесятников. Конечно же, за его эпатажем своя длинная идея, своя идеология европеизированной русскости. Он, как и Петр Великий, хочет победить шведов, чтобы взять у них всё лучшее. Его литература — это новая городская вызывающая литература. Она несомненно нужна, но для всей ли России? Он вечно ошибается, спотыкается, даже в своем "Нацбестселлере" совсем не нужен был ему в этом году нынешний Михаил Шишкин, но так легла карта. Сыграем и в неё.

Больше всего мне жаль своего земляка, архангелогородца Евгения Ермолина. Много писал о символах Руси, о великих князьях Ярославских, не чужд Православию. И вдруг заделался либеральным борзописцем. Вот бы с кем поработать Капитолине Кокшеневой и Владимиру Крупину, может, подвигните его по нужному направлению? Прочистите мозги, заполненные мусорным ветром либерального времени. Да и в его либеральных статьях нет-нет, но мелькают явно еретические нотки.

Конечно же, тон в нынешней постсоветской критике задает сегодня четверка талантливых сорокалетних: Павел Басинский, Андрей Немзер, Вячеслав Курицын, Дмитрий Бавильский. С такой командой можно играть. К тому же всегда рядом и начинает теснить молодое пополнение: Дмитрий Ольшанский, Лев Пирогов, либеральный экстремист Илья Кукулин, Евгений Лесин, Сергей Шаргунов.

Не скрываю, наши молодые ряды выглядят поскромнее. Радость одна, что и четверка эта, и тем более молодое пополнение, само готово поиграть и на нашей площадке. А мы и принять готовы.

Есть и новое литературное поколение. Беда одна, если не прорвется наружу какое-нибудь достаточно безумное, но достаточно жизненное направление, дающее определение и русской жизни в целом, и русской литературе, не заполнит новыми героями литературное пространство, нас ждет участь импотентной культурной старушки Европы. Где пишут хорошо, но ни о чем. Критики и должны первыми увидеть и зацепить это направление. Вот потому критика в России была всегда и идеологией. А став идеологией, она становится и предвестником новой великой литературы.

(обратно)

Олег Григорьев ФУТБОЛ. Посвящается Диего Армандо Марадоне

Эта спортивная поэма замечательного детского поэта Олега Григорьева так, по сути, никогда и не была опубликована в широкой печати, футбольные болельщики не разорвали её на цитаты и эпиграфы, не взяли на свое вооружение. А жаль. Может быть, после публикации в нашей газете на неё обратят внимание любители спорта. За внешним примитивным почти фольклорным полуанекдотическим строем видна четкая композиционная основа, есть мощный посыл, ибо она написана всё-таки не в стол, а во внешний мир. Олежек искренне надеялся, что когда-нибудь она прозвучит на наших стадионах. Мою статью о замечательной игровой поэзии Олега Григорьева читайте в июльском номере "Литературной России".

Владимир Бондаренко

Фут налево — фут направо,

Пас вперед и в сетке бол,

Не убавил, не прибавил;

Вот он — истинный футбол

Сквозь защиту парень рвется

Может, будущий Пеле…

Жаль, сшивать его придется

Под морфином на столе.

Сделал стоп хавбеку стоппер,

Хав лежит. Тут нужен опер.

Как уделали Круиффа,

Разберется только ФИФА.

Марадоны резвый бег

Останавливает бек.

Марадону валят с ног,

Он кривляется, контужен:

Чем талантливей игрок,

Тем ему, понятно, хуже.

Дознаётся ИНТЕРПОЛ,

Кулаком ли вбил он гол?

Вышел на поле Пеле:

Глянул впра — пошёл нале,

Шёл нале — ударил впра.

В сетке брешь, как от ядра.

Бесподобный Пауло Росси

Как траву защиту косит.

Человек этот опасный:

По-латыни Росси — красный.

Это Круифф создаёт

У ворот водоворот.

Джалма Сантос — акробат:

Сел в подкате на шпагат.

От удара Ривелино

Штанга лопается вдруг,

И летят две половины —

Та на запад, та на юг.

С шеи крест срывает Бест

И в припадке землю ест.

Вновь забить не удалось:

Бест разыгрывает злость.

Апеллируя к трибунам,

Бакенбарды Жора рвет,

Негодует, в общем, бурно,

Эпатируя народ.

Если Бест права качает,

То болельщик не скучает

(Все ж его таланта жалко —

Весь растрачен в перепалках).

Блохину поддели ногу,

Но вотще взывал он к Богу.

Думали, что опочил.

Но свисток — и он вскочил.

Знаменитый Рейсенбринк

Странный делает хет-трик.

Ну хоть смейся, хоть реви, —

Гол в чужие, два в свои.

Залепил испанец Хенто

Мяч в фотокорреспондента.

Улетает аппарат

Далеко на верхний ряд.

Прямо с аута в ворота

Умудрился бросить кто-то!

Это Шнеллингер, атлет, —

Мяч забил, а гола нет.

Долго рефери гадали,

Все же мяч не засчитали.

Не заметили, а зря:

Мяч коснулся вратаря.

Помню гол феноменальный:

В продолжении свистка.

Дал судья свисток финальный —

Пнул Пеле издалека,

И пока звучал свисток,

Мяч спокойно в сетку лег.

Всю планету, как Атлант,

Сдвинул "Черный бриллиант".

Если в поле Платини,

Лучше время не тяни.

Нет подобных геометров:

Мяч вбивает за сто метров.

Как бы держится в тени

И сплетает паутину.

Стенка что для Платини —

Для него нужна плотина.

Бьет Герд Мюллер с разворота

Выдающийся игрок.

Бил назад, а мяч в воротах!

Вот уж истинный волчок.

Пяткой гол забил! Ура!..

Где ж родилась та игра?

Выдвигалось версий много,

Но, наверно, вот в чем суть:

Человечек встал на ноги,

Сразу надо что-то пнуть —

Репу, мышку, колобок...

Коротал, наверно, Бог

С молодым Адамом время,

Поддавая мяч в Эдеме.

В Древней Греции играли

Дутым бычьим пузырем,

Черепа врагов вгоняли

В городских ворот проем.

Или в местности открытой

Воздвигались ворота;

У ворот стеной защита,

На воротах страж — вратарь:

Щит налево, мяч направо,

Страж лежит. В воротах мяч.

Кто мощнее, тот и правый,

Побежденный —тот хоть плачь.

Футболистам за успехи

Подносились в дар доспехи.

В царстве Хань до нашей эры

Был футбол — игра Чжу-Кень;

Футболисты-пионеры

Мяч гоняли целый день.

Мячик — Ке, а Чжу — удар:

В город с поля пыль и пар.

Кто закатит мяч в ворота,

Тем кратеры — знак почета!

Проигравших ждала порка,

А затем ворот разборка.

Был футбол тогда раскован,

Хоть в доспехи и закован,

Как сейчас непринужденным,

Все же — горе побежденным!

Тот футбол, который есть,

За него британцам честь.

Как ни странно, все законы

Где, когда и как играть,

Четко вывели масоны —

Не игра, а благодать!

Это — радость, это — слезы,

Покорил футбол весь мир,

Кубки, пули, лавры, слезы

И эмоций целый мир.

И не странно, что в футбол

Заиграл вдруг женский пол.

Подается угловой.

Мяч дугой влетает в сетку,

Вот что значит "лист сухой",

Но "листом" владеет редкий.

Изобрел его Гарринча:

Косолап, неудержим...

Жаль, устроили суд Линча

Прямо на поле над ним.

Стала левая ударная

Параллелепипедарная.

По страховке, правда, он

Получил свой миллион.

Все же верх взял Марадона:

Полноги — три миллиона.

От Скуадры, от Адзуры

Ждут всегда большой культуры...

А Адзура, а Скуадра

Мечет мячики, как ядра.

Головой забить в паденье

Вздумал центр нападенья.

Для француза та минута

Оказалась роковой:

Изогнулся форвард круто.

Мяч прошел над головой.

Локоть выставил Шумахер —

Срезал скальп, как парикмахер.

Прослезился стадион,

Будто каждый съел лимон.

Гром и молния из туч,

Будто там военный путч;

Дождь и град, трибуны стонут:

Прекратить пора футбол,

Игроки по горло тонут:

Начинайте ватерпол!

Поле вспахано, как пашня:

День обычный сентября.

В общей схватке рукопашной

Закопали вратаря.

Шел болельщик на спектакль,

А попал он на миракль.

Полетели в грязь подушки —

Да-а, игра совсем плоха,

Громыхнуть пора из пушки,

Зря пустили петуха.

Игроки резину тянут,

А трибуны тамбуринят,

И тамтамят, и тимпанят,

Барабан был кем-то кинут.

В морг отправлен правый крайний,

Этот случай, правда, крайний.

Бьют с двух метров по воротам —

Мячик в небо полетел.

Стадион, подобно сотам,

Возмущенно загудел.

(Есть, конечно, и такого

Мастера "листа сухого".)

Среди хохота и слез

Можно втиснуть список звезд:

Кавалеров не меча

А футбольного мяча.

Помню был Копа — француз...

Но первейший — сэр Мэтьюз,

До пятидесяти лет

Был в расцвете лорд-атлет.

Он, пожалуй, самый старый

Патриарх из суперстаров.

Без Эйсейбио с Мозамбика

Список выглядел бы дико.

(Жаль, в лепешку разутюжена

Эта "Черная жемчужина".)

Чарльтон, Альберт, Бест, Ривера

И Герд Мюллер беспримерный,

Яшин, Лоу, Массопуст —

И без них тот список пуст.

Киган, Росси, Руммениге,

Наш Блохин в почетной книге.

Бекенбауэр, Сименсе —

Да и то еще не все.

И, конечно, без Стефано

Закрывать тот список рано.

Платини, Платини, Плати...

Трижды к ряду, может, хватит.

Вот и новый ас готов —

Русский Игорь Бе-ла-нофф.

Были звезды и получше,

В спорте слава — дело случая.

Остальные — аргентинцы,

Уругвайцы и бразильцы.

Но у них свои законы,

Там уж, надо полагать,

Первым будет Марадона

Лет еще, наверно, пять.

С малых лет американцы

Темповые пляшут танцы

Футболистов там немало,

"Чемпионов карнавала".

И не только Аргентина —

Вся Америка Латина .

В жесткий спорт приносит радость:

В этом сила их и слабость.

Гениальные бразильцы

Закрутили карусели,

Не постигли джиу-джитцы —

Вот и снова в лужу сели.

Артистичные ребятки

Все играли, хохоча,

Мячик в цель летел от пятки,

От затылка, от плеча.

Танцевали как бы самбу,

А на них с приемом самбо,

Игровой постигли юмор,

А их тренер в кресле умер.

Нынче классный футболист

Должен быть каратеист:

Локоть — влево, локоть — вправо,

В пах — колено, в сетке — бол.

Вывих, снос, нокаут, травма —

Вот такой пошел футбол.

Строят стенку у ворот,

Их — назад, они — вперед.

Приросли к плечу плеча.

Крепко сдвинуты коленки.

Стенку двигать от мяча —

Это вам не мяч от стенки.

Что не могут лошадья,

То пытается судья.

Задыхаться было начал

Забетоненный футбол,

Но голландцы "каттеначио"

Сокрушили и вошел

В этот мир футбол тотальный,

Пережив момент летальный.

Круифф, Неескенс, Рейсенбринк —

Это в душной давке крик.

Как цветы в сухой траве,

Расцвели в футбольном мире:

Заменили дубль-ве

На четыре-два-четыре.

И теперь в почёте стал

Футболист-универсал!

Ты и левый, ты и правый.

Ты и пешка, и ладья.

Ты и в центре, ты и с краю.

Ну и сам себе судья.

Один-над-цати-метровый

Не влезает в этот стих,

Всё равно момент суровый —

Стадион на миг притих.

Вышел малый зело крепкий,

Не моргнув , в девятку бьет,

Но голкипер в серой кепке

Чудом мячик достает.

Рухнул он монументально

И очнулся моментально.

Кто же бросился, как лев?

Ну, конечно, это Лев.

На воротах если Яшин,

То пенальти нам не страшен!

Вездесущий Марадона

Редкой стати и красы.

Да, красив, как примадонна, —

Хвать Диегу за трусы:

Он бежит к воротам, гол, —

Гол, а в сетке всё же гол.

Стал плясать в воротах тангу —

А его лицом об штангу.

Перешёл с танго на румбу —

А его лицом о тумбу.

Даже на телеэкране

Завлекает, как гипноз,

Бог живой, а тоже ранен —

Вправо рот, налево нос.

Нос нале, а челюсть впра,

От мяча в сети дыра.

Марадону смело можно

В поле сравнивать с Пеле:

Тот как куб, и этот тоже

Пуп футбольный на земле.

А сравнить по славе если,

То с Битлами или с Пресли.

С Мохамедом можно тоже —

Мяч вбивал и кулаком,

Но Мохамед темнокожий

И давно сошел притом.

Да, хорош он, нету слов.

Но забьет ли Марадона

Больше тысячи голов?

Если да — его корона.

Величайшая награда —

Гол. Других наград не надо.

Гол — эссенция футбола,

Хоть в игре всего лишь штрих.

Марадона после гола

Убегает от своих:

А не то в экстазе счастья

Расхватают на запчасти.

Да, таков он на поле,

Жаль, что где-то в "Наполи"

До него почти все асы

Были в поле папуасы.

Все футбольные гиганты

Что-то ростом маловаты,

Волосаты, бородаты,

А по форме все — квадраты.

Был Гарринчча хромоног,

А Гердт Мюллер кривоног,

Ноги Беста — два крючочка,

А Пеле — тот вовсе бочка,

Уве Зеелер — колобок,

Чарльтон — лыс и кособок,

Вот и наш Диего тож

И квадратен, а хорош!

Тактик, техник филигранный,

Аналитик многогранный,

Хорошо, что аналитик

(А вот Бене — паралитик).

Виртуозов было много:

Киган, Бест, Диди, Вава.

Но у тех в игре лишь ноги,

У Диего — голова!

К сожаленью, слишком мало

В поле интеллектуалов:

Бекенбауэр, ди Стефано,

Наш Стрельцов, сошедший рано,

Герсон, Джачич, Чарльтон Боб —

Вот, пожалуй что, и стоп.

Ноги думают, увы,

Много лучше головы.

Тут калека, там калека.

Свалка вышла у ворот.

Выбегает с сумкой лекарь,

В сумке скальпель, вата, йод.

Чья нога? Кого лечить?

Где Диего, Бреме, Бригель?

Это все изобразить

Может только Питер Брейгель:

Вся футбольная элита

На траве лежит побита,

И площадка стадионная

Стала операционная.

Вверх подали угловой,

Бить удобно головой,

Но расчетливый голкипер

На прыжке колено выпер —

И слегка звезде в поддых:

Хватит парень — передых.

Ведь ему плевать стократ,

Что Сократес? Хоть Сократ...

Под шумок снесли хавбека —

С год уж точно он калека.

Хант влетел в ворота с треском.

Ну сейчас он на подвесках.

Пушкаш, Альберт, Бонек, Лях —

Ходят все на костылях.

Вот на радость злым ребятам

Номер три столкнулся с пятым:

Пятый номер

Вскоре помер,

Третий нумер

Тоже умер.

Вот на радость дуракам

Бьют кого-то по ногам.

Вот на счастье идиотам

Лоб разбил об стенку кто-то,

И садистам в наслажденье

Он раздавлен при паденьи.

То-то радости кретинам:

Был плюгав — очнулся длинным.

Стала правая ударная

К левой перпендирулярная.

Хав не прав. Он драку начал,

Нам судья штрафной назначил.

Тут фанаты-психопаты,

Горлопаня что есть мочи,

Заряжают автоматы

И судью на месте мочат.

Стадион на миг притих:

Подстрелили двух своих.

Это вовсе непорядок —

Грустный вызвал он осадок..

Если в поле "Ливерпуль",

То не надо тратить пуль.

Фаны кончили на месте

Человек примерно двести.

Всех убили, но ведь это

Нарушенье этикета.

Бе-бе-бедные тифози

Шли болеть — почили в бозе.

Это траур, это горе.

Что ж всегда — мементо мори

(минута молчания).

Но припомнится всё это:

Пострашней грядет вендетта!

Игроки сыграли в кость —

Прилегли надолго оба.

Хороша в футболе злость.

Злость, конечно, но не злоба.

Провинились обоюдно.

Кость вправлять же очень трудно.

Кто-то рядом говорит:

— Я болею за "Зенит".

— А тебя я говорю,

Что болею за "Зарю".

Вот болельщик ЦСКА

Бьет фаната "Спартака".

Полетели вниз бутылки,

Закрывай свои затылки.

Хорошо, на этот раз

Я принес с собою таз.

Кто-то в секцию вторую

Бросил шашку дымовую.

Хорошо, я в этот раз

Прихватил противогаз.

От ворот и до ворот

Лева Яшин в сетку бьет.

Как в поленнице поленья,

Все лежат от удивленья.

Да, удар был тот жесток...

Проглотил судья свисток.

Чтобы выразить все сразу,

Кулаком я бью по тазу.

Я фанатик "Спартака",

Но подводит он пока.

Нам, фанатам, от ворот

В полном смысле поворот:

Как в тюрьме — у входа — шмон,

"Малыша" нашли — и вон!

Видят: бело-голубой —

И привет! Иди домой.

Снова нашим футболистам

Далеко до финалистов.

Да, чего таить греха —

Наша сборная плоха:

Вроде все играют дружно,

Но не весело, натужно.

Да, плоха, а все же наша,

Вот когда был Лева Яшин...

— Не родилось молодца

Лучше Эдика Стрельца!

Всю защиту протаранит,

Никого притом не ранит.

Мощный Эдика рывок

Удержать никто не мог.

Разговор с мячом короткий —

Гол вбивал прямой наводкой.

— А я помню, был Бутусов,

Вот уж мощью обладал —

Бил мячи он, как арбузы,

Сетки рвал, столбы ломал.

Раз Бутусов выдал свечку,

Запрещенную, ногой —

Мячик с неба ждали вечность,

После вбросили другой.

У косматых англичан

Вратарем был обезьян.

Штрафняка ударил Миша,

Шимпанзе лежит, не дышит.

Мячик пнул за боковую,

Все легли на боковую.

— Да, а Всеволод Бобров

С ног валил мячом коров...

Впрочем, это только шутки,

Но удар его был жуткий —

Вряд ли он кого убил:

Ведь пенальти и штрафные

Вовсе Всеволод не бил.

Хоккеистом был отменным

И боксером наш спортсмен,

Бить лишь в каменные стены

Мог бы этот джентльмен.

Югославам вбил Бобров

В три минуты пять голов,

Не толкаясь, не грубя,

Бил он влет, через себя.

— А Дементьев! Ну и сила!

Как давно все это было...

— А Воронин, Сабо, Нетто

(Игроков таких уж нету)...

Месхи, Старостин, Федотов

(От футбола Дон Кихотов)...

Карцев, Хомич, Метревели

Бесподобны, в самом деле.

Подняло их выше тучи,

И с небес — плашмя о кручи.

Те почили, эти спились,

Все как в Лету провалились —

Миша, Эдик, Леня, Слава

(Коротка в футболе слава).

Лев играл подобно Богу,

А ему отняли ногу.

Ты от травмы стал урод:

Даже двор не признает —

Ни поклонник, ни поклонница

Не узнают, не поклонятся.

С бормотухой из парадной

Дворник выметет злорадный.

Прачки выкупают в прачке.

Где купюр тугие пачки?

Было — перепокупали,

А теперь вот искупали,

Да... не то стекало мыло...

Как давно все это было...

Стадионы брали с бою —

Негде яблоку упасть.

Игроков везли с конвоем —

На "Спартак" и не попасть.

Все кричат: "Судью на мыло!

В жернова, на порошок!.."

На игру с собой тащили

Водки чуть ли не мешок.

Мужики играли в поле —

Корчей не было от боли,

И трибуну уважали:

Вышли в поле — так ИГРАЛИ!

За один однажды матч

Вбили двадцать один мяч.

Семь — шестнадцать пораженье

Никому не в удивленье.

Если травма, то без плача.

И не чмокались взасос,

А случалась неудача,

То без жалоб и без слёз.

Вышли женщины на поле…

Если дальше так пойдёт,

То на смешанном футболе

Сполигамится народ —

Тех, кто будет забивать,

С поля — сразу же в кровать.

А пойдут когда детишки —

То в загольные мальчишки.

Застоялый нынче кризис —

В смысле зрителя настал.

Да, футбол, конечно, вырос,

Интерес, увы, пропал.

У команд финансы тают,

Стадион забит на треть.

Ведь футбол предпочитают

Все по телику смотреть.

Фут в ворота, в небо бол.

Вот такой теперь футбол…

Стадион дрожит от стона —

Это в поле Марадона!

Может, он спасёт футбол?

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

АРХАНГЕЛЬСКИЙ СЕВЕР — ФОРПОСТ ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЫ РОССИИ Под таким девизом 15-17 июля 2005 г. в Архангельске прошёл выездной расширенный секретариат Союза писателей России, посвящённый 70-летнему юбилею Архангельского регионального отделения СП России.

Поморские писатели под руководством их неутомимого председателя поэтессы Инэль Яшиной радушно принимали своих многочисленных коллег, и в первую очередь, солидный московский писательский десант в составе — Председателя СП России В. Н. Ганичева, секретарей СП Л. Г. Барановой-Гонченко, С. И. Котькало, В. В. Личутина, Ю. М. Лощица, В. А. Кострова, В. Г. Верстакова, В. А. Устинова, А. Б. Дорина, С. Н. Лебедева, членов Высшего творческого совета СП России С. И. Шуртакова, М. П. Лобанова, Ю. Н. Пахомова-Носова, главного редактора журнала "О Русская земля!" М. В. Ганичевой, зам. председателя Архангельского землячества поэта В. П. Аушева, доктора филол. наук В. М. Гуминского, профессора Литинститута В. П. Смирнова, поэтов М. Н. Аввакумовой, Д. А. Ушакова, И. А. Русанова, прозаика Н.И. Редькина, консультанта по оргработе Г. Г. Рыбниковой и других.

Гостями выездного секретариата СП России стали первый секретарь Союза российских писателей С. В. Василенко и координатор Литературного Центра Баренц-региона М. П. Лунд-Безрукова (Оверкаликс, Швеция).

В работе Секретариата также приняли участие писатели из различных уголков Северо-Запада России, в том числе, руководители региональных писательских организаций — И.И. Сабило (С-Пб), М.И. Карачев (Вологда), Е.В. Козлова (Коми), К.В. Гнетнёв (Карелия); прозаики В.Г. Фокин (Киров) и И.А. Лапина (Старая Ладога)… Из Архангельской области — В.В. Ноговицин (Котлас), П.А. Захарьин (Няндома), А.А. Логинов (Каргополь), Т.С.Полежаева (Плесецкий р-н), онежцы В.И. Киселёв и И.А. Иконников, П.А. Явтысый (Нарьян-Мар), А.А. Антипин (Мезень), А.В. Париев (Новодвинск), северодвинцы — А.Н. Бурлов, Г.П. Аксёнов, А.В. Прудникова, А.И. Климов, О. Б. Химаныч, архангелогородцы — Е.Н. Кузьмина, Е.Ш. Галимова, Л.В. Егорова, М.К. Попов (гл. ред. ж-ла "Двина"), А.Н. Коткин, В.Ф. Толкачёв, Р.А. Ханталин, А.И. Тутов, А.А. Росков, В.Н. Чубар, Е.Б. Антропова.

Выездной расширенный секретариат, превратившийся в представительнейший писательский форум Северо-Западного региона России и выросший до масштабов полноценного Пленума, девизом которого стали слова Ф. Абрамова "Писательство — это честный разговор о жизни", начал свою работу в конференц-зале Областной научной библиотеки им. Н. А. Добролюбова.

Отрыл выездной секретариат Председатель СП России В. Н. Ганичев. С приветственным словом обратились заместитель губернатора Архангельской области М. Н. Ситкин, епископ Архангельский и Холмогорский Тихон…

В дискуссии о проблемах жизни писателя в современной России, задачах и смысле творчества, взаимоотношениях с властью, глубочайшем социально-экономическом кризисе, обрушившемся на нашу страну, лишившим элементарных механизмов социальной защиты большие слои населения, и в первую очередь, людей писательского труда, об ответственности писателей перед народом за моральный беспредел, творящийся в стране и серьёзнейшей, стоящей перед ними задаче возрождения традиционных духовных и нравственных жизненных ценностей, приняли участие писатели из различных регионов Северо-Запада России.

Но одной из основных тем, обсуждаемых на секретариате, стала подготовка СП России к празднованию 300-летия выдающегося сына Отечества, великого русского учёного М. В. Ломоносова — физика, географа, астронома, оптика, химика, филолога, литератора и ритора, философа и социолога — внёсшего в копилку мировой цивилизации вклад, значение которого со временем приобрело ещё более высокий смысл — смысл жизни учёного, отдавшего весь свой великий, дарованный Господом, талант беззаветному подвижническому служению Отечеству.

Писатели приняли проект Обращения к народу России, её Президенту, органам законодательной и исполнительной власти, общественно-политическим движениям — "Вперёд, к Ломоносову!".

В ходе работы выездного Секретариата Союза писателей России была вручена премия "ХРАНИТЕЛЬ ПАМЯТИ НАРОДНОЙ" имени Бориса Шергина по разряду "Мир русского человека", учрежденная Союзом писателей России, журналом "Новая книга России" и ИИПК "ИХТИОС", Попову Михаилу Константиновичу (г. Архангельск) за патриотическое служение литературе Русского Севера и издание журнала "ДВИНА".

Почётными грамотами правления Союза писателей России за большой вклад в развитие литературы русского Севера награждены архангельские писатели И. П. Яшина (кроме того, и за талантливое руководство Архангельской писательской организацией), Е. П. Токарев, А. А. Логинов, Н. И. Редькин, М. Д. Пузырёв, Т. С. Полежаева, а также М. П. Лунд (за большой вклад в развитие международных литературных связей).

Но особенно радостной была церемония вручения писательских билетов новым членам СП России — В. В. Киселёву (Онега), А. И. Климову (Северодвинск) и А. А. Антипину (Мезень), — которые приняли членские билеты из рук Председателя СП России В. Н. Ганичева.

В адрес Архангельского писательского форума поступила Правительственная телеграмма со словами приветствия от министра культуры и массовых коммуникаций А. С. Соколова.

Состоялись встречи Председателя СП России В. Н. Ганичева с губернатором Архангельской области Н. И. Киселёвым и руководителями города, на которых лидер писателей России проинформировал руководителей области и города о целях и задачах собравшегося в Архангельске столь представительного писательского форума, заострив внимание на проблемах воспитания современной молодёжи в духе патриотизма, возрождении традиционных духовных, нравственных основ общественной жизни, обсудил планы и координацию действий в период подготовки празднования 300-летия со дня рождения М. В. Ломоносова, предложив при принятии государственных решений по этому вопросу приложить максимум усилий для того, чтобы именно Архангельская область стала центральным местом проведения мероприятий, освещённых именем великого земляка.

На прошедшей в здании Администрации Архангельской области пресс-конференции для местных и центральных СМИ, а затем в телестудии области на вопросы журналистов ответили Председатель СП России В. Н. Ганичев, статс-секретарь СП Л. Г. Баранова-Гонченко, секретарь правления СП по информационно-издательским вопросам С. И. Котькало, председатель Архангельского регионального отделения СП России И. П. Яшина.

Вечером состоялся Торжественный вечер, посвящённый 70-летию Архангельской писательской организации.

16 июля писатели разъехались по различным районам области — в Малые Карелы, в Северодвинск, а одна из групп под руководством В. Н. Ганичева отправилась в Холмогорский район, на родину М. В. Ломоносова, где была радушно встречена главой местной администрации В. В. Ющенко, рассказавшим гостям о социально-экономических показателях района, с гордостью — о знаменитой племенной холмогорской породе — неприхотливой, выносливой, дающей 5-6 тыс. литров молока в год (и даже до 10 тыс.), текст на памятнике которой гласил: "На двинских просторах/ В Холмогорах рождённая,/ Студёными ветрами закалённая,/ По праву народом кормилицей названа / СЛАВА ТЕБЕ НА ВСЕ ВРЕМЕНА!". А потом в сопровождении В. Ющенко (и его помощницы по социальным вопросам К. Прокопьевой) писатели поспешили на паром, который, преодолев водную преграду — речку Курополку (рукав Северной Двины), — доставил делегацию на остров Ломоносово (ранее Куростров), где в с. Ломоносово (ранее д. Мишанинская) в 1711 году родился великий русский учёный. Замечательную экскурсию по Государственному историко-мемориальному музею им. М. В. Ломоносова (недавно отметившему своё 65-летие и находящемуся в здании училища им. Ломоносова, построенного в 1866 г. на месте, где стоял дом великого земляка) в сопровождении его директора А. Н. Короткого провела сотрудница музея М. С. Лохова. С 1969 г. на базе музея проводятся Ломоносовские чтения. Оставив памятную запись в книге посетителей и подарив библиотеке привезённые книги, все сфотографировались на память у Музея и памятника М. Ломоносова и вернулись в Холмогоры, где, посетив местный краеведческий музей, отправились на долгожданную встречу с о. Леонтием, настоятелем Спасо-Преображенского собора (построенного при архиепископе Афанасии /Любимове/ в 1685 — 1691 гг., находящегося сейчас в плачевном состоянии. И только полуразрушенная Преображенская колокольня, на которую в сопровождении батюшки поднялись писатели, как символ бывшего величия, гордо возвышается над Холмогорами), который подробнейше рассказал гостям о трагической истории Собора. Сейчас о. Леонтий служит в восстановленной церкви Святого Духа (постр. в 1865 г.). Дружеское общение продолжили в трапезной, где, передав и свои гостинцы, перекусили "чем Бог послал" — ароматной ушицей, гречневой кашей и зеленью — луком, салатом, редиской, чесноком, укропом и петрушкой — с батюшкиного огорода…

По возвращении групп из области все приняли участие в Большом литературном вечере в Марфином доме, был заслушан обстоятельный обзорный доклад о русской литературе архангельского региона профессора Поморского государственного университета Е. Ш. Галимовой, прозвучали стихи московских и архангельских поэтов, авторские песни.

А 17 июля, в день завершения работы архангельского Пленума СП России произошло яркое, памятное и, воистину, знаковое событие, всей своей сутью подтверждающее значимость и высоту писательского слова, роли русских писателей в общественно-политической жизни государства.

Рано утром все участники Пленума вместе с заместителем губернатора Архангельской области М. Н. Ситкиным выехали в Свято-Троицкий Антониев-Сийский монастырь (заложенный преподобным Антонием 485 лет тому назад на мысу живописнейшего Большого Михайлова озера), где после Божественной литургии, посвящённой памяти царственных страстотерпцев императора Николая II, императрицы Александры, цесаревича Алексия и благоверных дочерей, которую возглавил епископ Архангельский и Холмогорский Тихон, а сослужил ему настоятель монастыря архимандрит Трифон, открылась Соборная встреча (выездное заседание Всемирного Русского Народного Собора, главой которого является Святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II, а одним из заместителей — Председатель СП России В. Н. Ганичев) духовенства и православной творческой интеллигенции, на которой, с благословения Святейшего Патриарха, при поддержке губернатора Архангельской области Н. И. Киселёва было учреждено Архангельское региональное отделение Всемирного Русского Народного Собора, главой которого был единогласно избран епископ Архангельский и Холмогорский Тихон, а одним из его заместителей — профессор, заведующая кафедрой Поморского государственного университета М. Ю. Елепова…

На этой высокой ноте все участники писательского Пленума вернулись в Архангельск, прямо к поезду. Прощались, действительно, со слезами на глазах, с чувством радости великой от сопричастности к совершённому, радости обретения новых друзей, наполненные яркими незабываемыми впечатлениями, которые, дай Бог, отзовутся в русском слове, в новых произведениях…

А впереди ещё — новые встречи в рамках реализации большой Ломоносовской программы, "зелёный свет" которой был дан в Архангельске.

ТРУДЫ И ДНИ ВИКТОРА ВОЛКОВА К "Тургеневскому лету" — этому, пожалуй, самому удивительному летнему празднику, в котором принимает участие СП России — празднику и литературному, и музыкальному, и всероссийскому, и провинциальному, жизненесущему и радость творящему, и даже немного грустному, с неизбежным расставанием, празднику разрывов и связей времён — мы готовимся каждый год. Зная, что он наступит неизбежно, по крайней мере, пока на хозяйстве в Чернском районе Тульской области неутомимый Данилыч — Виктор Данилович Волков, глава администрации муниципального образования "Чернский район", человек искренне преданный своей земле, богатейшей культуре этого Тургеневско-Толстовско-Грибоедовско-Даргомыжско-Суворинско-Дельвиговского… края, своим землякам, пытаясь хоть что-то, насколько хватит сил, сделать для них в очень непростой сегодняшней жизни

…Где-то в начале июня в кабинете Председателя СП России Валерия Ганичева, давнего друга Данилыча, раздаётся звонок и в трубке слышится энергичный, до боли родной голос: "Ну что, писатели, жду вас, приезжайте…"

Начинаются суетливые, но приятные сборы, из закромов извлекаются десятки пачек книг, журналов, срочно сбивается вполне солидная, в значительной части, уже проверенная команда…

24 июня. И вот опять под колёсами наших ПАЗика и РАФика бежит Симферопольское шоссе, а в памяти как в чём-то дальнем и ближнем, заповедном и абсолютно реальном, звонко бьётся и отзывается — Бежин луг, Бежин луг, Бежин луг… — и сердце наполняется радостью неизъяснимой… зная, что на границе района нас с хлебом-солью встретит Данилыч, этот корневой русский заботник, — и начнётся очередной "волковский период" нашей писательской жизни.

Опять мы будем метаться в автобусах по району, посещая сельскохозяйственные предприятия, открывая объекты соцкультбыта, вручая подарки библиотекам, зажигая "газовые огоньки" в дальних деревнях, видя как неловко и даже с некоторым страхом чиркают спичкой у блестящей ослепительно-белым лаком газовой плиты натруженные крестьянские руки… И глаза Данилыча — излучающие безграничную радость…и какую-то глубоко спрятанную боль, знание какими усилиями всё это добывается…и тревогу за родной район, за всю русскую глубинку…, он-то хорошо представляет, что происходит там, "наверху", так как судьба провела его и по "кремлёвским коридорам"…

Вот и сейчас команда у нас, как всегда "боевая", писательско-журналисткая — В. Ганичев, К. Скворцов, С. Котькало, В. Середин, В. Иванов-Таганский, В. Хайрюзов, М. Ганичева (гл. ред. журнала "О Русская земля"), А. Стрижов, Я. Мустафин, А. Шорохов, В. Носков, В. Муссалитин (гл. ред. журнала "Форум"), Т. Новокрещёнова (зав. отделом РГБ), Г. Аксёнова, А. Кувакин и Б. Лукин (из "Российского писателя"), С. Лисицкий, И. Наумов, С. Лебедев, А. Акбаев (Карачаево-Черкесия), А. Росляков (из "Завтра"), С. Вьюгина, Т. Максимова, Н. Никольская, И. Первозванова, В. Новиков и Н. Ваймугина, Ф. Тарасов (певец ).

Быть может, мы и действительно выполняем в какой-то степени роль свадебных генералов — но на нашей свадьбе, в которой мы принимаем непосредственное и совершенно не формальное участие — своими сердцем и душой, своими книгами, своими будущими очерками и репортажами, своей искренней и разделённой со всеми чернянами радостью.

Вообще, "Тургеневское лето" (уже 23-е по счёту) начинается раньше — 22 июня. С отдания памяти всем, погибшим в Великой Отечественной, с митинга на мемориале д. Поповка, где в конюшне были немцами сожжены десятки наших военнопленных… Возлагаются цветы к братским могилам, монументам. 23 июня открывается Спартакиадой работников МО "Чернский район"… А 24 июня праздничные мероприятия разворачиваются в Черни с конкурса рисунка на асфальте "Мой любимый посёлок", торжественного поздравления новобрачных, чествования новорождённых…

А вот и наши автобусы — они как загнанные кони, последний раз взвизгнув тормозами, замирают на Красной площади Черни.

И мы, сразу же включенные в активный "волковский конвейер", летим в ДК — там начинается "самый наш" праздник — "За нами век" — 100-летие районной библиотеки им. А. С. Пушкина. В. Волков, В. Ганичев, все писатели от всей души поздравляют директора библиотеки, её сотрудников. Вручаем подарки — В. Ганичев новое, полное издание "Тихого Дона" М. А. Шолохова, С. Котькало библиотечку книг издательства "Ихтиос", Т. Новокрещенова юбилейное издание, посв. Н. П. Румянцеву, и подарочный альбом "Из сокровищ Российской государственной библиотеки", М. Ганичева подборку журналов "Роман-журнал XXI век" и "О Русская земля!", А. Шорохов авторский поэтический сборник и книги от писателей реалистов "группы 17", В. Муссалитин подборку журналов "Форум", В. Новиков свою книгу о Илье Глазунове…Читает стихи К. Скворцов. В завершение В. Волков, объявляет о подарке администрации — 100 тыс. руб. из бюджета района!..

А через 2 часа в ДК собираются выпускники чернской школы. Праздник "Прощание с детством". На торжественное вручение аттестатов почти все девчонки явились в бальных платьях различных фасонов XIX века. А мальчишки менее строго. Церемония проходила с оригинальной задумкой — на сцену выходил выпускник с родителями, а пока В. Волков и В. Ганичев (а кому ещё так повезёт — получить аттестат из рук Председатель СП России!) вручали аттестаты, а С. Котькало и М. Ганичева дарили книги, ведущий подробно рассказывал, чем же отличается этот выпускник, по каким предметам у него набольшие успехи…

А 25 июня праздник "Тургеневское лето" развернулся во всю силу. С раннего утра — на автобусы. Впереди станция Скуратово, где уже начался футбольный турнир на приз губернатора области.

Мы же провели в местной средней школе первые "Тургеневские чтения", где с блестящими докладами и сообщениями выступили А. Шорохов, В. Иванов-Таганский, А. Стрижёв и Я. Мустафин, который по завершении своего сообщения об истоках национальной культуры предложил выступить с совместным заявлением о необходимости возврата в российский паспорт графы "Национальность", обратиться в комиссию по правам человека по поводу грубых нарушений в России этих самых прав, и, в первую очередь, права на указание своей национальности в основном документе, удостоверяющем гражданство — паспорте, — что было единогласно поддержано.

Здесь же В. Волков и В. Ганичев объявили имена лауреатов Всероссийской общественно-литературной премии "Бежин луг" — главного редактора журнала "Форум" В. И. Муссалитина (за большую работу по возрождению литературы русской провинции и публикации по краеведению) и чернского писателя, поэта, журналиста В. В. Алтунина…

Лауреатом Всероссийской литературной премии им. А. Суворина за отечестволюбивое книгоиздание стала М. Ганичева (за издание книги "Труды и дни" А. Суворина).

Далее наш путь лежал в удел знаменитого И. А. Тявкина, директора СПК им. Горького, в одном из отделений которого сегодня зажигали "голубой огонёк" (газ на село — одно из приоритетных направлений у В. Волкова)

Надо было видеть какой радостью светились глаза Данилыча, когда в избах вспыхивали долгожданные голубые огоньки, на которые хозяйки тут же ставили разогревать сковородки с горячей закуской… Собственно, такой же радостью светились и глаза Валерия Николаевича, разрезающего заветную ленточку на деревянной калитке, и многих других…

А вот и — долгожданная Колотовка, с развёрнутым русским подворьем — невиданным количеством закусок, разносолов, горячей картошечкой с укропом… под родниковую, 60-градусную, которую, особо не демонстрируя, наливали почти бесплатно.

И, конечно же, фольклорный праздник "Колотовские забавы", где выступили местные ансамбли, наш великолепный бас Ф. Тарасов. А в завершение — программа замечательной певицы, народной артистки России Татьяны Петровой…

Описать ночное представление на Бежином лугу, на берегу речки Снежедь можно одним словом — феерия — синтез цвета, света, музыки, балета, эстрадного танца и трагедии одного актёра… А над лугом в ночном небе, подсвеченный прожекторами, парил воздушный шар со словом "РУСЬ"…

26 июня, уже перед самым отъездом в Москву, заезжаем в СПК им. Горького в гости к неутомимому труженику И. А. Тявкину, чьё хозяйство вызывает непременное чувство восторга. Здесь и состоялась наша небольшая беседа с Виктором Волковым.

— Виктор Данилович, писатели России уже много лет принимают участие в "Тургеневском лете". Я прекрасно знаю, какой он нам даёт заряд бодрости. А что этот праздник даёт лично вам, как руководителю, гражданину, православному русскому человеку, что подтверждает, утверждает в себе самом, т.е. какие силы поднимают вас на этот, не побоюсь сказать (особенно в условиях сегодняшней России), гражданский подвиг?

— Вообще, этот праздник я придумал ещё 25 лет тому назад. Что он даёт лично мне? Если сказать образно, то самое большое удовлетворение я получаю от того, когда вдруг осознаю, как вырос и возмужал ребёнок, которого ты родил, как все его полюбили, как он утвердился на своей родной земле…

И второе. Для кого-то это праздник, а для нас работа, причём очень ответственная. Лично я считаю, что праздник надо ещё заслужить. Дружным, творческим трудом. За эти годы мы праздник расширили во многих направлениях. Но, самое главное, нам удалось изменить отношение чернян к своей собственной земле, им раскрылись величайшие культурные, духовные, исторические пласты. Появилось чувство гордости за свою землю. Это чувство каждый раз подпитывает и масштаб праздника "Тургеневское лето", который мы проводим 3-4 дня, с привлечением прессы, телевидения, с приглашением наших давних друзей — державных, любящих Россию людей. Праздник давно уже вышел за пределы Колтовки и Бежина луга, с ним черняне ассоциируют много радостных событий в их жизни, например, вручение аттестатов зрелости, получение квартир, зажжение газа, открытие социальных объектов, да и многие соревнования мы вернули "на землю" — такие как состязания косцов, заготовка дров… И, конечно, всех радует большое количество гостей — о нашей земле помнят, её любят. А мы заблаговременно готовимся, убираемся, благоустраиваем деревни, посёлки, саму Чернь. Это ещё один стимул относиться к самим себе по-другому. Вообще-то, я всегда поднимаю планку очень высоко. Быть может, мы её и не достигнем, но весь район живёт в напряжении, в ожидании праздника…

— То есть, ваш праздник помимо духовной, культурной нагрузки, несёт ещё и социально-историческую. Если раньше контрольная дата завершения самых важных дел была, например, — 7 ноября, или 1 мая, то вы совершили кардинальную переориентацию на глубинные исторические, духовные корни — на "Тургеневское лето"! Таким образом, у вас произошло крайне важное духовно-историческое событие. Я бы назвал его — переориентацией радости!

— Да, сейчас мы радуемся нашей великой культуре и истории, нашим пусть небольшим, но достижениям в труде…

Но на самом деле, ситуация, особенно в области экономики, сейчас крайне тревожная. Вообще, мне очень хочется вернуть на русскую землю отечественного предпринимателя. К сожалению, большинство (в смысле вложения капиталов…) из них пока интересуется Кипром, Богамами… Но рано или поздно эти люди поймут, что они себя истощили, уехав за пределы своей "малой родины" и большой России. Я уверен, пройдёт не так уж много времени, и мы, дай Бог, объединившись, сможем много сделать для возрождения этих благословенных для русского сердца мест, чтобы земля давала прекрасные урожаи, чтобы фермы, сегодня полупустые, были наполнены скотом, чтобы было где работать, где рожать, в конце концов. Чтобы наши посёлки, намоленные верой, трудом, великой культурой и историей, возродились. И не надо нам искать другую судьбу, она у нас — самая прекрасная, и, уверен, будет самая счастливая. Особенно если новые русские, действительно, осознают себя РУССКИМИ, и вернут капиталы из экономик других государств на Родину.

А что касается сегодняшней власти, подбора управленческих "команд" Президента, губернаторов, мэров, глав администраций… то я абсолютно уверен, что такие "команды" надо создавать не на принципах "революционной целесообразности" или личной преданности, а на единых принципах любви и преданности своему Отечеству, желания совместной работы, совместного поиска путей его возрождения. И такие команды будут самые надёжные.

P. S. А недавно я, совершенно случайно, узнал, что Виктор Данилович Волков — майор запаса ВДВ. Вот, подумал, аббревиатура — в десятку.

А на сердце легло совсем другое — Вместе Должны Выжить.

АЛМАЗНАЯ ПРЕМИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Как уже сообщалось в "ДЛ" №7 (июль), 1 июля 2005 года в Москве прошла 5-ая юбилейная церемония вручения учрежденной в 2000 году совместным решением Союза писателей России и акционерной компании "АЛРОСА" (Якутия-Соха) ежегодной премии в области литературы — "Большой литературной премии России" (БЛПР) за лучшие литературные произведения 2004 года.

Торжественную церемонию награждения провели Сопредседатели Комиссии по присуждению "Большой литературной премии России" Президент АК "АЛРОСА" А. О. Ничипорук и Председатель правления Союза писателей России В. Н. Ганичев, а также первый вице-президент АК "АЛРОСА" Э. Б. Берёзкин.

За прошедшие годы Премия уверенно заявила о себе как державная, утверждающая великие традиции отечественной культуры, присущие сильному государству, в основе жизни которого лежат высокие духовно-нравственные, культурные, этические принципы, причём значительная материальная составляющая премии (I премия — 15 тыс. долл., II — 10 тыс. долл., III— 5 тыс. долл.) является существенной поддержкой писателя в его очень непростой сегодняшней жизни — что в условиях продолжающегося в современной России глубокого социально-экономического кризиса является воистину гражданским подвигом. И очень радостно, что сложившийся союз державной писательской организации СП России, руководимой Валерием Ганичевым, и державной промышленной компании "АЛРОСА" во главе с Виктором Калитиным полностью сохранил свою преемственность при смене руководства компании, возглавляемой сейчас новым её президентом Александром Ничипоруком, который после тёплых слов приветствия обратился к участникам церемонии:

"Наша горнодобывающая компания функционирует в жёстких условиях, и, тем не менее, её дружный и высокопрофессиональный коллектив работает динамично, с высоким напряжением сил, мы активно завоёвываем новые рынки, продвигая свою высокодефицитную продукцию…

И вместе с тем, душа и мысли нашего общества находятся в состоянии тревоги, в поисках бухты, где можно обрести относительный покой, общество перешло из одной стадии развития в другую, и многим не понятно, как жить, как примириться с новыми ценностями… В этой ситуации нам кажется очень важным сложившееся глубокое понимание, соработничество с писателями, поэтами — теми, кто несёт великое созидательное слово отечественной традиции, кто помогает нашему обществу, простым людям выжить…

С одной стороны, наша компания экономически стабильна, уверена в собственных силах, но с другой — мы остро чувствуем метущуюся между крайними состояниями душу России. И как тут совместить экономическую стабильность большой компании с душевной нестабильностью значительной части общества… — как тут примириться, как совместить… Сейчас у нас нет ни идеологии, ни теории, ни критериев выживания… После длительного атеистического периода воспитания нескольких поколений многим очень сложно вернуться к традиционному религиозному мироощущению… Именно поэтому нам очень важна та сложившаяся атмосфера дружбы и взаимопонимания с писателями, продолжающими великие многовековые культурные и духовные традиции нашего народа…

И я хочу вас заверить, что в меру своих сил будем стараться помогать, развивать, пропагандировать русское слово, слово писателей, работающих сейчас в крайне тяжёлых условиях, в Якутии ли, в Москве или другой точке России, писателей, помогающих нашему обществу выжить духовно… Для нас это тоже крайне важно… Мы хотим, чтобы наше общество было стабильным и благополучным…

От своего лица, от нашей компании благодарю за то, что вы вместе с нами".

С новыми лауреатами, удостоенными столь высокой премии, мы предлагаем читателям познакомиться из фрагмента выступления В. Н. Ганичева:

"…Особо знаменательно в год, когда вся Россия, весь мир отмечает 100-летний юбилей со дня рождения гения нашей отечественной литературы М. А. Шолохова, присуждение премии Ф. Ф. Кузнецову. Все знают, что вокруг имени М. Шолохова долгие годы кипят страсти, постоянно осуществляются попытки затуманить, принизить, сфальсифицировать его место в истории, подвергнуть сомнению его авторство ряда произведений и, в первую очередь, романа "Тихий Дон"… Феликс Феодосьевич со своими коллегами из Института мировой литературы взялись распутать весь этот клубок лжи и наветов… Он приложил невероятные усилия, чтобы рукопись шолоховского романа стала достоянием общественности. Написанная им книга — это подлинная история конфликта, это и в каком-то смысле детектив, и высокая публицистика, и слово настоящего патриота. Ф. Кузнецов, опираясь на научные факты, полностью разоблачил клевету, возведённую на М. Шолохова…

Поэт Константин Скворцов — один из самых значительных драматургов современной России. Он представитель уникального жанра — поэтической драматургии. Последние годы К. Скворцов напряжённо работал над сочинениями, посвящёнными первым годам христианства. По самой своей сути это очень серьёзная задача — задача воссоздания истории стояния за веру, утверждения святости. Эту задачу Константин блестяще решил и исторически и художественно. Его книга "Сим победиши" объединила пьесы о великих святых — Георгии Победоносце, Иоанне Златоусте и Константине Великом…

Есть ещё один великий праздник, значительнейшее событие в истории России, который именно писатели отвоевали и представили нашему народу как важнейшее явление нашей жизни — Международный праздник славянской письменности и культуры. Ещё 15-20 лет назад это событие было чисто номинальным, академическим. И вот собравшаяся в 1986 году в Мурманске группа писателей — В. Маслов, С. Шуртаков, В. Личутин, В. Крупин, Ю. Медведев…— решила 24 мая обозначить как праздник святых первоучителей Кирилла и Мефодия, как День славянской письменности и культуры, объединивших наши народы. Но только С. И. Шуртаков стал подлинным летописцем этого державного праздника, год за годом участвуя в нём, описывая, свидетельствуя перед потомками о жизненесущей идее славянского единства, размышляя о судьбе наших славянских братьев из Сербии, Болгарии…. Так родилась удивительная книга С. И. Шуртакова "Славянский ход"…".

В продолжение своего выступления В. Н. Ганичев выразил мысль, что глубоко символично присуждение в этом году Специальной премии "На благо России" руководителю фонда "Возвращение к истокам" В. Н. Исайчеву, прекрасному русскому поэту, обращающемуся в своём творчестве к чистейшим родникам, истокам нашего Отечества; отметил высокую духовность и народность творчества замечательных якутских поэтов С. Д. Шевкова (премия присуждена посмертно) и С. И. Тимофеева (который не смог приехать в Москву по состоянию здоровья); высказал своё особое, в определённом смысле, предпочтительное отношение к ярким, самобытным, глубинным поэтам русской провинции, их достойным представителям — кубанцу Н. Зиновьеву и волгоградцу М. Зайцеву…

(обратно)

Александр Трапезников ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ КАК ТРЮМО ЛИБЕРАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Она похожа на какую-то зловещую обрюзгшую змею-птицу, которая сидит на погосте и злословит, каркает, шипит про Россию, чужую для нее страну по крови и духу. В общем, типичное, набрякшее ненавистью лицо либеральной революции. Вернее, ее трюмо, в которое почему-то не перестает смотреться и наш Президент, хотя любой порядочный человек давно бы плюнул в эту кривую амальгаму. Нет, ВВП обнимается с ними в Париже и вручает государственные и президентентские премии, получая, видимо, удовольствие от книг таких матерщинников и дерьмописцев, как Ерофеев и Сорокин, шизоидных Белл и заштатной, покинувшей на время свои любимые Штаты, Толстой.

Начинала она в середине 80-х годов как рассказчик. Я и сам выпустил в те дни одновременно с ней в "Молодой Гвардии" свою первую книжку. Но общаться с ней почему-то было брезгливо. Была какая-то внутренняя неприязнь, неприятие ее мастеровитой, но пустой и холодной прозы, скрытой в ней злобы и агрессии ко всему русскому, а ее раздутые амбиции уже тогда поддерживала вся интеллигентская образованщина, которая потом стала подписантами расстрельных писем. В разгар перестройки Т.Толстая с садистской злобой обрушилась на Советский Союз /при котором жила припеваючи/, за что в знак благодарности получила пропуск в Америку. Знала, как и ее якобы граф-предок, где в данный момент сытнее. Яблоко от яблони... Такое вот либеральное трюмо, из которого торчит фига с вылупленными глазами и ничего больше.

Как делать гешефт на литературе, имея лишь минимальные способности да хорошо подвешенный язык? Задачка даже для дурака, надо выполнить три условия: 1) сладострастно чернить прошлое, настоящее и будущее России; 2) всеми силами восхвалять "либеральные и общечеловеческие ценности"; 3) вести какую-либо "культурную" программу на радио или телевидении. Что и делают эти апологеты Запада — Ерофеев, Млечин, Сванидзе, Познер, Швыдкой, Таня-Трюмо, Архангельский, Кибиров, Венедиктов и прочая ёрничающая, матерящаяся, брызжущая слюной энурезная публика. В резерве у них — молодая поросль литературных оторв и духовных подкидышей: Денежкина, Козлова и иже с ними, рвущаяся к дешевой славе и международным форумам, а пуще всего — к "толстым денежкам". Все они из одного Зазеркалья, с плоскими очертаниями и одномерным негативным мышлением. Словом, сплошная "культурная революция" с либеральной паранойей, приправленной порой псевдопатриотическим уксусом. Вот уже и сверхотвратительный В.Соловьев стал писать книжки, называя их "Евангелиями" /!/; посмотрел бы на себя в запотевшее трюмо Толстой, заглянул бы внутрь своей оболочки — там черный погреб, где булькают ядовитые воды. Да, пока они еще могут праздновать, но дни их неумолимо сокращаются. "Такие времена", как любит повторять ветхозаветный Познер, проходят, пройдут как наваждение или похмелье. Стоит лишь России воспрянуть, вновь обрести свое величие и государственность, как все эти энцефалитные клещи и блошки разом попрыгают в родные для них американо-израильские пенаты.

Спору нет, они по-своему "талантливы", но в умении выдавать черное за белое, предательство — за подвиг, а добро — за зло. Мы-то разберемся, но жаль, большинство читателей и телезрителей, которые по инерционному мышлению еще с советских времен полагают, что чем больше в книжных магазинах и на экранах Толстой, Арбатовой, Улицкой, Донцовой, Пригова, Немзера, Акунина и прочих записных юмористов из "Аншлага", тем они правее и правильнее, даже "праведнее" других, тем веселее вообще жить и тем логичнее скорый конец русской истории /не говорю уж о литературе, которую давно похоронил человек с лицом некрофила — В.Ерофеев, оставивший на "пустом" месте лишь себя да Пелевина, любителя этой самой "пустоты"/. Но русская история окончится только с окончанием мира, так и знайте. А раскаленные сковороды для всей этой литературно-телевизионной нечисти уже шипят. Ждут-с.

Меня всегда интересовала природа взаимоотношений духовного и тварного, таланта и денег. Отвлечемся ненадолго от этого искорёженного "трюмо либеральной революции" и обратимся к иному Толстому. Ленин, как вы помните, обозвал его "зеркалом русской революции", но сейчас не об этом. Лев Николаевич как-то в молодости обронил фразу, что только распоследние болваны пишут не ради денег. Сказано это было в ту пору, когда он очень сильно нуждался в средствах, едва не заложив и "Ясную Поляну" после очередного карточного проигрыша, заслужив от братьев нелестное прозвище — "пустяшный малый". С течением времени этот "пустяшный малый" стал великим русским писателем, но в своих финансовых вопросах оставался последовательно твердым и жестким. /В то время, когда Достоевский получал 160 рублей за авторский лист, Толстой поднял свой гонорар до 500 и 10% от стоимости тиража-роялти, по нынешнему, а "Анну Каренину" торговал сразу двум издателям — Каткову и Некрасову — кто больше заплатит./ Я говорю это к тому, что гениального писателя упрекать этим нельзя, напротив, стоит поучиться его благоразумию. В евангельской притче сказано достаточно ясно: талант, если он есть, не следует зарывать в землю, он должен приносить благо. Применительно к литературе, благо — для читателя, духовно совершенствуя его, и материальное благо — самому художнику, носителю этого таланта. Но в конце концов, деньги не столь уж и важны, важнее реальная и справедливая оценка твоего труда, будь ты хоть писателем, хоть шахтером. Но не трюмо в телевизоре. За это надо бы не платить, а вообще вычитать. А Лев Николаевич на исходе жизни и вовсе отказался от всего состояния, передав управление имуществом Софье Андреевне, себе же определив небольшую пенсию в одну тысячу рублей в год. Писателям на Руси всегда жилось плохо. Мучительно и трагически, но писателям подлинно духоносным, радеющим за людей и свое Отечество. Не тем, кто имеет лишь бойкий язык, нахрапистость, гешефтность и патологическую ненависть к "этой стране". Эти процветают, как чертополох. Женщина-кысь смотрит на себя по утрам в треснутое трюмо, а на измученный народ — с экрана телевизора и книжных обложек, радуется над обманутыми дураками и злословит по их поводу. Ее бы в шахту вагонетки толкать или торговать укропом на рынке, чтобы не позорила такую литературную фамилию. Но, не имея никаких талантов, она делает свое "бабло" именно на литературе и растлительных телепрограммах. И даже не столько на них, сколько на трагедии России, подталкивая ее к смертному одру.

Все эти писучие и говорливые кухарки и лакеи, Смердяковы обоего пола, с утра до вечера куют в своих кузницах образ торжествующего мирового Зла, надругиваются над понятиями доброты, чести, нравственности, веры, любви. Почему так? Может быть, они попросту преломляют в своих произведениях свой же собственный душевный распад и тление? Тогда это уже диагноз. Да и люди ли они вообще или ходячие схемы, формулы? Формулы ненависти, раздутые кошельки с "пустотой", моральные уродцы, стыдящиеся своей родной матери и отеческих гробов. Эрнест Хемингуэй говорил, что лишь три темы больше всего трогают душу читателя /и телезрителя, добавлю от себя же/: это любовь, смерть и деньги. Еще много раньше Пушкин упоминал в числе главных "душевных раздражителей" также три "струны: это ужас, смех и сострадание. Почти близко. Все эти составляющие, очевидно, хорошо известны Т.Толстой и ее "подельникам", окопавшимся на книжных базарах и телестудиях. За исключением любви и сострадания; этого они понять не в силах, как недоступно свинье посмотреть в небо, так уж устроена ее шея. А ведь именно на любви и сострадании построена вся русская литература, и именно в них сейчас более всего нуждается наш народ и Россия. Но не в том бельмастом рыле из трюмо /их много!/, от которого становится как-то не по себе — от ужаса и смеха. Одна отрада: все эти зеркала и трюмо рано или поздно разбиваются вдребезги, а осколки выметаются вон.

(обратно)

Василий Дворцов ОТЦЫ И ДЕТИ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

Глава Федерального агентства по культуре и кинематографии Михаил Швыдкой заявил, что подаст в суд на своего непосредственного начальника, министра культуры Александра Соколова, так как министр обвинил своего подчинённого в том, что тот действует против интересов Росси практически в любом вопросе.

Похоже, что в столице назревает культурная контрреволюция, ибо низы не могут, а верхи не хотят жить по старому. В столице назревает. А в провинции?

Происходящее в наши дни в театрах и на концертных площадках очень напоминает поведение дрянного мальчишки перед клеткой с запертым в ней могучим зверем: со сцены, через рампу, в замкнутый без антракта зал тычутся палки и бросаются фантики, корчатся рожи, делаются неприличные жесты и выкрикивается ... "ненормативное". А оплёвываемый и задираемый туго пыхтит, моргает затекающими кровью глазами, и терпит, обречённо терпит, понуря голову к переминаемой в пальцах программке, наверху которой чёрным по белому "Государственный... Академический...". "Аида" в телогрейке, клон Достоевского, пионерка-проститутка на 60-летие Победы, канкан под Мусоргского — ну, что, не нравится? А что ты можешь в ответ? Гадёныш, всё более возбуждаясь, похоже, уже и не знает, что бы ему ещё такого вытворить, чем зацепить и унизить, как бы ещё опробовать свою безнаказанность. "Ни-че-го! Ничего-то ты не можешь"! — И кривящаяся рожица Плохиша "триумфно" сияет "золотой маской" Крошки Цахеса: "Бархатная культурная революция будет продолжаться"!

А начиналось всё лет семнадцать назад, когда Ветер Перемен взметнул над подмостками пылевой вихрь актёрского бунта, как-то удивительно слаженно вспыхнувшего против режиссёрской тирании от Москвы до самых до окраин. Народные и заслуженные, ведущие и солисты, взывая к цеховой солидарности массовки, хоров и кордебалетов, проводили пламенные перевыборные собрания, под обвинительные речи и одобрительные свисты срывая с классово ненавистного худруководства звёзды и эполеты "застоя" и "сталинщины", обвиняя режиссёров, хормейстеров, хореографов и дирижёров во всех тяжких, и с профсоюзным свистом гоня их за ненадобностью в освобождённом от "худсоветизма" демократическом искусстве. "Мы наш, мы новый ... кто был ничем..." — гремело со всех сторон, и, если в СССР практически каждый театр имел в штате двух режиссёров — главного и очередного, да ещё какое-то количество дипломированных специалистов мытарило министерства требованиями трудоустройства, то уже к середине девяностых в более чем трёхстах отслеженных мною Российских театрах оставалось едва ли три десятка профессиональных постановщиков спектаклей. Остальные то ли сбежали через подземный ход в Англию, то ли оказались расстреляны из бутафорских наганов. Но ещё ранее, такой же, разве что менее громкий, "качественный" переворот прокатился по высшим учебным заведениям культуры, где, опять же, оставленные в живых профессиональные педагоги, в лучшем случае, затаились в виде "рабов" у именитых руководителей курсов.

Краткое пояснение:

Три основные сценические профессии — артист, педагог и режиссёр, к сожалению, слабо различаемые со стороны непосвящённой в закулисье публики, имеют меж собой не столь техническое, сколько психологическое разделение. Это, если позволите, клинически несмешиваемые способы сознания, ментально-психические социальные типы, призванные решать конкретные, исторически сложившиеся, узкопрофессиональные задачи в сложносоставном искусстве театра. Явственнее всего это различие можно увидеть относительно понятия "лидер".

Артист. Первая из характеристик профессиональной пригодности — отсутствие самоконтроля. Чем менее человек способен следить за собой, контролировать свои мысли и эмоции, тем пластичней, образней, ярче его игра на сцене, тем натуральней он перевоплощается, совершенно искренне вчера умирая Гамлетом, сегодня раздуваясь Хлестаковым, а назавтра цинично фиглярствуя под "бяк-бяк-бяк". Именно врождённая неспособность к соблюдению собственного "Я", устойчивая интеллектуальная инфантильность, безоглядная эмоциональная отдача любой предлагаемой ситуации — основа успешности артистической карьеры; и все звания, премии и награды как раз и отмечают честность этой природной душевной мимикрии. Идеальный актёр — идеальный исполнитель. И только исполнитель: при всей своей харизматичности, красоте заученных поз и крылатости знаменитых фраз, он навсегда ложный лидер — до старости оставаясь ребёнком, не способным к пониманию ответственности за сказанное и представленное согласно поставленной задаче и выстроенной мизансцены. Отсюда неспособность артиста жить вне бутафории, вне щадящей его слабости и покрывающей обаятельный эгоизм богемно-театральной среды.

Педагог. Актёр, технически совершенно владеющий профессией, любящий её, но не справляющийся с критическим контролем собственного разума, на сцене эмоционально холоден, школьно сер, скучен. Его игра всегда в рамках освоенных приёмов, в пределах ремесленничества, так как его талант — талант анализаторский, его психические усилия центростремительно направлены на усвоение, а не на отдачу вовне. Для педагога его профессиональный интерес, его исследовательская страсть замкнуты в кухню профессии, он живёт уроками, этюдами и репетициями, а сидящая в зале публика — не более, чем ритуальный фон завершения его лабораторных трудов. Педагог — нянька, гувернант, ментор и хирон, "мусьё" и Арина Родионовна, без него на сцене самодеятельность, неряшливость и разложение. Педагог — лидер, но лидер внутренний, оперативный, так как его унтер-офицерское лидерство не знает стратегических задач.

Режиссёр. Тот же дирижёр, тот же балетмейстер. Профессия, не имеющая конечного определения. Наверное, главное в режиссёре — его энциклопедические знания. Как композитор инструментом, так драматический режиссёр, для начала, обязан владеть актёрской школой, а его коллеги — оперный постановщик и балетмейстер, кроме того же искусства перевоплощения, должны ещё знать технику пения и школу классического или народного танца, плюс читать партитуру. К тому же режиссёру необходимо иметь представление об акробатике и военных искусствах, литературных течениях и истории живописи, политических системах и религиозных канонах. Что сверху? Собственно режиссура — приёмы превращения драматургии в массовое действо, со всеми, ещё от античных жрецов неизменными ритуалами провождения посвящаемого зрителя-неофита в братья-соавторы. Соавторы чего? А разного, это тема отдельная, здесь опускаемая. Проще сказать, режиссура есть разновидность психотерапии: грамотный постановщик спектакля, на основе избранной им литературной и музыкальной драматургии, проектирует и создаёт последовательный ряд психологических ситуаций, в финале которых зритель переживает катарсис. У неграмотного же режиссёра зритель, в лучшем случае, испытывает шок, или же, что гораздо чаще, простое разочарование. Создание, обучение и воспитание профессионального постановщика дело кропотливое, дорогостоящее, овладение этой профессией требует никак не менее десяти лет одного только ученичества, поэтому лишь "тоталитарная" система Советского Союза смогла поставить "массовое производство" режиссёров, в достатке обеспечивая кадрами себя и дружественные страны. Советская режиссёрская школа русского психологического театра стала уникальным явлением мировой культуры, на которую с завистью смотрели Запад и Восток: одно дело гениальные личности, которые изредка рождаются, где Бог пошлёт, другое — высочайший общий ремесленный уровень, методически доступный даже среднему таланту. И ещё: режиссёр, закулисный творец, создающий для нации героев, не может не радоваться славе их воплотителей, как отец родной не способен ревновать, тем более конкурировать со своими детьми. Режиссёр — вот тот лидер, под которого строится вся пирамида театра, определяется репертуар и формируется труппа.

А ещё советский период уникален тем, что насилием (!) власти практически все социальные слои могли, точнее — должны были причащаться классическому искусству, доступному в противостоящем нам тогда обществе "эксплуатации" и "потребительства" только финансовой элите. За тридцать копеек любой школьник и студент мог и должен был смотреть "Короля Лира", "Лебединое озеро", слушать "Хованщину" и "Первый фортепьянный". Огромный государственный аппарат занимался просвещением и разъяснением для крестьян и рабочих, школьников, студентов, для медиков, животноводов и инженеров основ мирового культурного наследия, "нашедшего окончательное этическое и эстетическое воплощение в соцреалистическом искусстве" побеждающего коммунизма. За всеми теми перегибами, мы можем, увы, теперь только с "рабской" ностальгией вспоминать о самой читающей, самой балетоманной стране, с болью и ужасом понимая, чего лишены наши дети и внуки.

И как же всё разом вдруг рухнуло, почему бунт ведомых-исполнителей против лидеров-организаторов произошёл так легко и слаженно, словно бы и не стихийно? Вряд ли всё удастся списать на общие политико-управленческий и экономический кризисы периода начала "Perestroyki", ибо культура, как явление не совсем материальное, живёт достаточно самостоятельно, не так наскоро завися от кошелька или маузера — вспомнить те же ленинградские блокадные аншлаги. Нет, сегодняшняя клетка для публики явно была продумана заранее, точно рассчитана, аккуратно исполнена, и теперь она крепка и надёжна, иначе бы Цахес-Плохиш так не откровенничал.

Начиналось же всё внутриконфессионно и, как бы, вполне "естественно": стало отходить в иной мир поколение мастеров, из рук в руки унаследовавших Русский реалистический театр от его создателей, мастеров, чьё национальное творчество, пробившееся сквозь РАПП и меерхольдовщину, было закреплено Великой Победой. Друг за другом нас покидали Туманов, Герасимов, Захаров, Гончаров и Товстоногов, так что ГИТИС, ВГИК, ЛГИТМИК и другие ВУЗы буквально в несколько лет поменяли свой кадровый состав. Именно тогда-то союзные и республиканские министерства начали активно заполнять освобождающиеся места режиссёров и педагогов артистами. Народные и лауреаты, любимцы и кумиры, но всё равно — только артисты стали набирать курсы будущих постановщиков, и учить их тому, чего не знали, не могли знать априори. В результате качество, да и количество знаний выпускников сегодняшней РАТИ невозможно даже попытаться сравнить с тем, что в своё время давал ГИТИС! Ну, а далее русская режиссёрская школа разрушалась уже на местах: "Если я сыграл Мольера, станцевал Спартака, спел Отелло, то разве ж не смогу изобразить Любимова, Григоровича или Покровского"?.. И медсестра взялась за скальпель....

Для сформировавшейся к концу "застоя" вокруг ведущих театральных журналов группировки театроведов и критиков, раскрутка актёров была самой простой, краткой и гарантированной самораскруткой. Не требующие глубокой вспашки клише из учебника с пересыпкой брежневскими цитатами для "совкового быдла", плюс карманная интеллигентская фигушка — и сам критик грелся в лучах блаженно-обложечной улыбки "вечного ребёнка". Психология артиста абсолютно беззащитна перед лестью, и через сладкую похвалу "шёлковы бородушки" и "миленькие буратиночки" зажигаемых звёзд доверчиво льнули к добрым, так всем в них восхищающимся кречетовым, уральским и швыдким, параллельно копя злобу против вечно что-то требующих и тянущих жилы"карабасов-барабасов". Потаканием естественному для актёрства тщеславию, восхвалением их вокально-танцевальной любительщины, соблазнами облегчаться от систем и канонов классики в "экспериментаторстве", "модерне" — взламывались профессиональные критерии, хранившие незыблемость границ тех самых трёх основных театральных профессий. Но, история потому и наука, что в ней всё экспериментально повторяется! Как все активисты революций, актёрские атаманы и батьки довольно скоро исчезли за ненадобностью. В ходе незамысловатой двухходовой рокировки, к управлению театрами, как всегда, пришли совсем не те, кто шли: творческий режиссерский диктат сменился на диктат административный. И так, крича о вольности, куклы сменили кукловодов....

Нет, внешнее представительство Табаковых, Ширвиндов, Калягиных и Дорониных продолжается, и будет продолжаться, ибо эти имена не просто священны как знаки прошлой славы, но и удобны как "бархатные" знамёна "сохранённой традиции", под которыми, правда, теперь маршируют совсем другие солдаты и в совсем другом направлении. Ибо сегодняшний лидер театра — Директор-худрук ... бухгалтер-идеолог и балетмейстер-завхоз.... Именно для прикрытия этого, невиданного доселе мутанта и оставлены в креслах Лавров и Ульянов, без сомнения, с самыми благими намерениями унисонно бормочущие, что де "раз нет хороших режиссёров, то, чем театр отдавать плохим, пусть лучше мы, а спектакли будут ставить приглашённые". Да только куда ж они делись — хорошие-то? Не вашей ли "классовой солидарностью" тысячи специалистов ушли из профессии или уже не выучились на неё?.. А ведь в начале бунта редкий артист, дорвавшийся до роли руководителя, сумел не соблазниться и не сымитировать режиссёрское творчество, смог удержаться от того, чтобы не пощёлкать хлыстом над своими же собратьями. Самые мудрые, вроде Майи Михайловны, тихо брали "рабов", и тогда, например, провалившаяся в Москве "Анна Каренина", профессионально переставленная Натальей Рыженко, имела достаточно долгую сценическую судьбу в Новосибирске. Менее же умные искренне пытались из наработанных стереотипов отыгранных ранее чужих спектаклей и фрагментов своей мышечной и эмоциональной памяти составлять "Кухню" или "Трёх сестёр". Кстати, когда в своё время "новые русские" понесли в театр пробные деньги, то, естественно, они отдавали их самым заметным, самым видным из зала лицам. И, понятно, что чаще всего это оказывались конферансье: хороший костюм, грим, подсветка, умные и ловкие тексты, проверенный ракурс, да и на "ты" с остальными звёздами! И сколько же тогда спектаклей, фильмов, программ, сиявших и звеневших в афишах и титрах портретами и голосами всенародных кумиров, благополучно провалилось, оставив только пшиковый запах сожженной бумаги? Обжегшись на раскрученных, раззвученных именах самоназванных "руководителей", в общем-то, реально перспективных проектов, горе-инвесторы до сих пор дуют на воду, и, действительно, замечательная идея-возможность поддержать отечественный театр в самый страшный для коллективных видов искусства период, оказалась упущенной.

Впрочем, попечительство, как и актёрское худруководство, живо и живо громко — с "никами", "олимпами", жёлто-глянцевыми скандалами и судебными разбирательствами, — но! — на весьма определённых условиях: и частным, и "честным" капиталами, по строгому благословению министерства культуры (теперь ФАККа), поддерживается только откровенно деструктивное искусство. Почему? Да потому, что после развала русской школы режиссуры, после крушения творческого руководства театрами, наступил третий, завершающий этап — тотальная замена психологического реализма формалистскими шоу: "Аида" в телогрейке, клон Достоевского, канкан под Мусоргского, пионерка-проститутка на 60-летие Победы....

Рассаженные Швыдким директора государственных театров в поделённой на зоны стране обеспечивают работой несколько мобильных бригад имени Детей лейтенанта Шмидта, состоящих из "столичных" московско-питерских режиссёров, стенографов, осветителей и балетмейстеров, наскоро тиражирующих по городам и весям свои постановки. Слаженная система "разводов" этих бригад, необъяснимая экономическими соображениями величина их гонораров, заорганизованная пресса, цензурированный телеэфир, очередь за "масками" и прочая реклама строго ограниченного круга лиц, позволяют совершенно искренне подозревать естественную для нашего времени и нашей страны коррупционную систему. По "непроверенным слухам" "откат" постановщиков варьируется от 25 до 50 %. Однако, эта "непроверенность" вполне даже может обернуться "проверенностью" — ведь после того, как министр Соколов и телеведущий Пушков вдруг внесли зажжённую свечку в самый тёмный уголок ФАККа, эту тему так просто теперь не закроешь.

Ну, да ладно, коррупция не может существовать или же не существовать в одном, отдельно взятом министерстве, болезнь эта, увы, наша общая, но, особенность в том, что в данной развёрнутой сети нет только материальной составляющей. Здесь слишком выпирает скелет антинациональной, государстворазрушающей заданности, впрочем, достаточно честно декларируемой швыдковским ток-шоу. Ведь никакими воровскими целями не объяснить всё новые и новые антиэстетические, извращенческие с точки зрения нормального большинства, и колоссальные по затратам постановки на главных сценах страны монстров-однодневок, не выдерживающих и пяти представлений на публику, никак не оправдать ковровый пиар содомии, блуда и садизма, обезьянническое восхваление бродвейских обносков, если не учитывать, что, кроме приятного "отката", бригады Детей лейтенанта Шмидта позволяют с одного кресла контролировать репертуар всех Российских театров, монополизировать мощнейший способ воздействия на общественное сознание, в том числе — или самое страшное? — с возможностью по своему усмотрению влиять на процесс духовного формирования подрастающих поколений.

"Бархатная культурная революция в Новосибирске будет продолжаться", — заявил прямой ставленник Швыдкова на должность директора нашего прославленного в прошлом академического театра оперы и балета Борис Мездрич в интервью, даваемом тележурналисту Максименко, по поводу провала в прокате великого "Риголетто", искалеченного в угоду вкусам сексуальных меньшинств заезжим питерским режиссёром. И продолжил о том, что театр готовит на музыку Шнитке и либретто Ерофеева премьеру оперы "Жизнь с идиотом": "Это будет элитарная постановка. ... Элитарность заключается хотя бы в том, что будет употреблена ненормативная лексика". Забавный, однако, человек, этот бывший геолог-балетоман, а ныне директор одного из крупнейших в мире театров: как будто публика, интересующаяся оперным искусством или хотя бы смотрящая теле-шоу, не знает, что литератор Ерофеев тем только и известен, что употребляет в своих текстах эту самую ненормативную лексику. Когда уже на третье представление "элитарного" спектакля оказалось невозможным распространить билеты (ведь зачем платить триста-пятьсот рублей, когда всякий желающий может вдосталь наслушаться матов в трамвае всего за шесть), то, объясняя невиданные до того провинциалами постановочные расходы, дирекция заявила о том, что спектакль, де, поставлен на немецкий грант и изначально предназначался для показа в просвещённой Германии. Думается, что ещё не достаточно отполированным "культурной бархоткой" сибирякам просто не дано понять, как же это нужно ненавидеть фашистов, чтобы и через шестьдесят лет продолжать мстить им — за деньги их внуков, показывая этим внукам такое ... элитное. И, вроде бы, ладно, раз не наша валюта, то и не наши проблемы, куда она выброшена, но! Но! Зачем при этом неутомимыми и неутолимыми мстителями используются "брэнды" — "Русская культура" и "Государственный академический"! То есть, зачем идёт наглая профанация титула "Русский театр" и дерзкое присвоение того всемирного уважения к нашему национальному искусству, веками, из поколения в поколение, нарабатываему гениями Руси-России-СССР? Ну не может, не должно государственное представительство быть частным делом группы "доверяющих" друг другу чиновников и художников, особенно после того, как опытно (ногами) уже доказано, что вкусы этого местечкового объединения абсолютно противоположны вкусам большинства населения представляемой страны!

В столице низы не могут, а, главное, верхи не хотят жить по-прежнему, и по всей стране летит обнадёживающая цитата из выступления Александра Соколова в эфире телеканала ТВЦ: "...Тут начинается сфера полномочия агентств. Там происходят все рассмотрения заявок, рассматриваются приоритеты. Есть противоречие, потому что и есть это продолжение госполитики: на что конкретно эти деньги идут. Можно же выбрать проект перспективный для государства, а можно — проект, за который в конверте принесут "откат"".

В Москве, естественно, всегда "выбирали" то, что "выбирали". И, так же естественно, в Новосибирске за мертворождёнными "Молодым Давидом", "Риголетто", "Жизнью с идиотом" следовала грандиознейшая "Аида", настолько извращённая всё теми же Детьми лейтенанта Шмидта, что в антракте, уже не тёмные провинциалы, а и наглядевшаяся вдоволь и всякого столичная публика из Кремлёвского дворца буквально валом валила через ворота Кутафьей башни.

Может быть, кого-то теперь заинтересует — чего ж тогда стоила (в прямом и переносном смысле) в свете слов Соколова "национальная" премия "Маска" за сие, опять же, совершенно безумное по затратам и изначально никому не нужное уродство, в котором, как выразилась Архипова, "Аида в телогрейке душу не греет"? Думается, замгенпрокурора России Колесников, "давно и внимательно следящий" за Швыдким, рано или поздно нам всем всё доложит, причём с совершенно нескрываемым удовольствием.

(обратно)

Анатолий Парпара И ВОЛЬНЫЕ СТИХИ ПОДСУДНЫ СЕРДЦУ

***

Вот малый пруд. Чтоб жизнь его постичь,

Я притаился на большом стволе

Березы, рухнувшей недавно,

Среди ее еще живой листвы...

А гладь пруда, в которой отражались —

В коричневом — белесые просторы,

Заколебалась от жучков и мошек,

От падающих с тополя сережек.

И вновь защелкал ранний соловей,

Синички запиликали. А в поле

От луга ввысь по яростной спирали,

Как штопор, ввинчивался жаворонок.

А молодую зелень белостволья

От нежных крон до изумруд-травы

Облило теплым золотом светило,

Как будто озарило нас улыбкой.

Чудес немало я успел увидеть:

Как ежик прибежал к воде напиться,

Как поднимался воздуха хлебнуть

Мудрец-тритон из глубины пруда.

Я стал природой. Тихой, неприметной,

Как ствол березы в стороны торчащий.

И шмель сердитый сел на авторучку,

Как на ромашку желтую садился.

И по моим коленям — я нарушил

Привычную для муравья дорогу —

Опять неторопливо заскользили

Трудолюбивцы чередою.

Вот малый пруд. Я не сумел постичь

Его размеренной и любопытной жизни.

Но к ней сумел немного приглядеться

И на увиденное сердцем поумнеть.

ПАМЯТЬ ВОЙНЫ

Михаилу Алексееву

Быть может, ради озорства

Иль от избытка сил своих

Парнишка топором отцовским

Ствол груши старой подкосил.

И встал в невольном удивленье,

Когда отец, отняв топор,

Рассек грудь дерева, волнуясь,

И что-то ржавое извлек.

И было невдомек парнишке,

Зачем он, от слезы слепой,

То долго взвешивал осколок,

То примерял к своей груди.

ДЕНЬ ПОБЕДЫ В ДЕРЕВНЕ

В деревне День Победы совпадает

С работами весенними на поле,

И потому дядь-Ваня в пять утра

Могучее семейство поднимает.

Еще кулик кричит за дальним прудом,

Но жаворонок в темно-синем небе,

Захлебываясь песней от восторга,

Как истинный поэт, природу славит.

Под эту песню ладные мужчины

Работают ритмично и добротно.

Под эту песню женщины готовят

Все, что украсит доброе застолье.

Потом вода холодная остудит

Разгоряченное работой тело,

Потом семейство дружное окружит

Под сень листвы укрытые столы.

И дядя Ваня встанет. И осмотрит

Братьев, детей и внуков,

Улыбнется,

Поднимет свой бокал и погрустнеет,

Прогонит грусть

И выпьет за Победу.

А внуки ненароком задевают

Его пиджак на стуле. И медали

Так хорошо звенят...

А день к закату

Стремит свой шаг.

И веет тишиной.

ДВА ПОЭТА

Два поэта дружили в какое-то время.

Первый был гением сцены,

Эпатировал публику

И презирал толпу,

Что, впрочем, ей нравилось очень.

Второй был застенчив на сцене

И незаметен в блестящем кругу.

Но глаза его разума щедро вбирали

И светлое дело, и мудрое слово,

А рука не ленилась записывать все.

Первый умер под всхлипы поклонниц,

И память о нем умерла вместе с ними.

Второй же ушел незаметно из жизни.

Но по записям верным и ныне

Мы читаем о времени том.

И живет оно в нашем сознанье.

***

Друзей и родственников

чаще все же смерть,

чем радость жизни,

вместе собирает….

ПРОСТИ

Памяти Сомдатта, индийского поэта,

создавшего поэму о расстреле

фашистами югославских детей

Прости меня, друг мой, прости!

Высоко-высоко в горах

Среди мужественного народа,

Ценящего свободу более жизни,

А дружество более свободы,

В клубах щедрого фимиама,

В которых я, недостойный, витал

Вместо героев моего народа,

Так и не вспомнил о тебе, друг мой!

Прости меня, друг мой, прости!

Но я не забыл все же голубя вести,

Который окликнул меня на пороге

Эдема. И возвратил к этой жизни.

Спасибо тебе, мой друг!

Прости меня, друг мой, прости!

Но я прочитаю славянам поэму, —

Которую ты сквозь рыданья писал, —

О гибели юных детей Крагуеваца,

И, может быть, белый вестник

К тебе прилетит в Эдем.

Черногория, 1989

МУЖЧИНА

Он недавно вернулся

С краткой беседы

С ангелами.

И теперь смотрит на мир

Кроткой улыбкой мужчины,

Наблюдающего

За шалостями сына.

***

Меня окликнули…

Я вздрогнул.

Открыл глаза:

В лучах рассвета

Качалась комната-челнок.

Я плыл в неведомом воздушном океане.

И не было души, которой нужен…

Зачем меня окликнули?

Узнаю ль?

И почему замолкли?

Издалека ль тот оклик долетел?

Меня окликнули.

Я так хотел помочь!

***

Лучилось солнце, наливались травы,

Цветы благоухали, и прекрасной

Казалась людям

Жизнь под небесами…

Но маленькие крабы умирали

На берегу Констанцы светоносной.

Румыния, 1987

***

Печалюсь об участи

Жизнерадостных книг,

Обреченных на пыльную смерть.

Но страстно мечтающих

О трепетных ласках руки.

Сербия, 1989

ПАРАДОКС

В городке, который был разрушен

За нежелание поступиться

Своей свободой,

Раздается марширующая речь.

И ровесники горя народа,

Отстоявшего мир,

Весело обслуживают

Новых разрушителей.

ПОДРАЖАНИЕ ТАКУБОКУ

Вы — женщина.

И когда вы расцветаете,

Словно майский бутон,

Все сравнения мои

Неожиданно вянут.

ЦЕЙЛОНСКИЙ ВЕРЛИБР

В комнату, в которой поэты

Говорили о современной поэзии,

Вбегали ящерицы и собаки,

Влетали птичьи и детские голоса,

И радовались, не задевая

Безжизненной ткани этого разговора.

Коломбо, 1990

ОТЕЦ И СЫН

Мужчина неожиданно услышал,

Как сын его заказывал кукушке,

Известной бескорыстием вещунье,

Срок указать, какой определила

Неверная судьба его отцу.

А надо знать: последние два года,

Измученный жестокою болезнью,

Усиленной неправедным леченьем,

Он испытал страдания сверх меры,

Но не ожесточился дух его.

И мальчик замер, слыша, как вещунья

Три раза прокукукнула и смолкла.

— Еще! Еще! — он сердцем умолял.

И птица неохотно уступала,

И глухо было редкое ку-ку.

Был голос мальчика и звонок, и настойчив,

И долго длился этот поединок…

Когда же счет перевалил за тридцать,

Не смог сдержать мужчина свои слезы,

И пролились они, как сок березы,

На молодой апрельский, жесткий мох.

СТРУГА

Вспыльчивый, вспыхивающий по ночам,

Гасишь ревниво мой тлеющий сон.

Я принимаю все терпеливо,

Я понимаю причуды твои.

Жемчуг покоя в оправе войны,

Нежное слово средь грубости мира,

Жаждешь вниманья, как юный поэт…

О, что ты делаешь в эту минуту,

Мой мальчик!

Македония, 1993

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА БУРИЧА

Еще вчера наш спор важнее правды был.

Но горизонт вспороли молнии кроваво,

И вечность заглянула нам в глаза.

Потом его отозвала в сторонку.

А я остался знаки рассмотреть,

Которые рассыпаны по кромке

Усталых гор — свидетелей немых…

Ладонь арбуза трагически алела на столе.

СМОКОВНИЦА

Беспокойная долгая жизнь —

Светло-радостной стройной смоковницы,

Украшающей небо цветеньем своим,

Освежающей землю свою лепестками, —

Бесполезная долгая жизнь

Бесплодной смоковницы.

(обратно)

Елена Сойни “ЭЙ, КОЛОКОЛ, ЗОВИ МЕНЯ НА ВЕЧЕ”

СИГТУНА

Эти древние руны

Мне брошены были как вызов

В переулках Сигтуны

На развалинах старых камней...

Разжигается печь,

И художница пробует струны,

И рождается песнь,

Как рисунок из ярких огней.

А дорога домой

Никогда не бывает короткой —

Нас преследует шторм,

Но вокруг чередой острова —

Наш охранный кортеж,

Наши ангелы над белой лодкой,

Словно графика рун,

Словно песни прощальной слова.

***

Мой город, здесь мне будут рады

Две с половиною души,

Мой город, где страшны фасады,

Но подворотни хороши.

Мой город,

Где старик Державин

Не стих читает — приговор,

Под монументом его ржавым

Собаки созывают сбор.

Мой город без души и правил,

Уничтожая сад камней,

На набережной понаставил

Ваянья "окаянных дней".

Он до безумья ненавистен

И до безумия любим...

Дорога приведет на пристань,

Чтоб снова любоваться им.

***

Гоголь назвал Русь птицей-тройкой,

И она умчалась в неведомые дали

Со своих равнин.

Эмигранты назвали Россию кораблем,

И она уплыла в неведомые дали

От своих берегов.

Коммунисты назвали СССР

Космическим спутником,

И он улетел в неведомые дали

С родных небес.

Как же назвать оставленную землю,

Где смотрят

Американские фильмы

На китайских видеомагнитофонах?

НОВГОРОДСКОМУ ВЕЧЕ

Эй, колокол, зови меня на вече,

Коль право голоса мне вечностью дано,

И у меня еще сохранено

Ушкуйников разбойничье наречье.

Что помешает мне переместиться

На полтысячелетия назад —

То на Восток мы едем, то на Запад,

А с прошлым, как известно,нет границы.

Что вам скажу? —

Держитесь крепче, братцы,

Начните жизнь веселую дружней,

Чтобы Москве сюда не подобраться,

Садитесь, атаманы, на коней.

И от грядущего разора и разврата,

Описывать который не берусь,

Храните братцы, Северную Русь,

Начните песню заново, ребята.

СНЕГА 2005-ого

К чему алмазы на перстах,

Когда у ног твоих алмазы

На все цвета и вкусы сразу,

Граненные на небесах.

Как безупречна их игра

В снегу у краешка дороги

И на ветвях в лесном чертоге

На льду у зимнего костра.

Идешь по утренней земле,

И свет искрящийся повсюду.

Прикосновение ли к чуду,

Дарованное в феврале?

Счастливей невозможно быть,

Владея этой красотою...

Над тишиной и суетою

Снег и судьбу благодарить.

ВЕРЕ РЫЖОВОЙ

Великою тайной владеет художница Вера,

Ей за девяносто — идем, не спеша по мосту,

Пред ней изумленно стихают балтийские ветры,

И, благословляя, глядят на ее красоту.

Художнице Вере подвластно пространство и время —

Не каждой богине такое подстать волшебство —

В глазах ее, словно в безоблачном небе апреля,

Так много тепла, и восторг, и любви торжество.

Художница Вера, позвольте побыть с Вами вместе,

Готовить палитру для росписи чашек и ваз,

Пусть первая скрипка

играет Вам из поднебесья,

Смычком направляя о юности Вашей рассказ.

***

В борьбе женщины со временем

Побеждает время.

В борьбе времени с любовью

Побеждает любовь.

***

В камин подброшены поленья,

Готова банька, чай согрет...

Ну что ещё для вдохновенья

Тебе хотелось бы, поэт?

С оленем повстречаться взглядом,

Остановиться на мосту

Над белой властью водопада,

Взрывающего высоту,

Чтоб капельки прохладной пены

Стекали радостно с ресниц...

Вот где рождение Вселенной —

Вдруг убедиться, глядя вниз.

Поверить в совершенство мира

Под светом северной звезды,

Когда над вечностью и мигом

Пророчество звучит — воды.

САНТЕРИ МЯКЕЛЯ (1870-1937)

(Перевод с финского Елены Сойни)

Играй, мой смычок,

Рвитесь, мои струны,

Танцуйте, живей, мои пальцы,

Чтоб задрожали стаканы, и над ними возвысился дух.

Заставь, моя скрипка, и столы танцевать,

Раз государство торгует вином!

Закипай, шампанское,

Залей небесную твердь

И погаси мерцающий блеск звезд...

Раз государство торгует вином!

Пей, презренный человек,

Все равно когда-нибудь умирать...

Пей, презренный, от души...

Раз и церковь торгует вином!

(обратно)

Татьяна Реброва СЕРЕБРЯНАЯ ЕРЕСЬ. из цикла "Ассоциации"

ПЕСНЯ ПЕСНЕЙ

Жизнь моя — серебряная ересь.

Да! От слёз серебряная ересь.

Все реинкарнации мои...

Плачете!?

Не вписалась я в любовь на повороте,

И божественно мои разлуки спелись,

Как великолепные Каррерос,

Плачедо

И Паваротти.

СЛЕД ВЕТРА

Всё в честь мою, как вся я в вашу честь,

Мы стоили друг друга, мы! без эры,

Без века, без колоды Кавалеры

И Дамы. — Так божественно присесть

В обычном реверансе! — Это... лесть?

— Любовь, мадам! Смесь ладана и серы.

И жалость, потому что предпочесть

Рок соизволили. Что ж!? Царские манеры.

ЦВЕТЫ ЗЛА

И судимы были мёртвые

по написанному в книгах.

Откровение, гл.20

Ну вот и тряпкой половою стал

Подол ваш исцелованный. И с трэка

Эпох срываясь, Бог уже устал

В заГАДочное сердце человека

Врезаться, как в бетон стены,

И разбиваться насмерть. Не хотите

Остаться без Него?

Ну так примите

Причастье Словом в царстве сатаны.

ТРАДИЦИИ

Я не в себе, как не в судьбе.

Куда вы волочёте дуру?

В психушку? На макулатуру?

В великий символ на гербе?

На бойню? Не снимать же шкуру

С ещё живой!? А дым в трубе,

Как розан, бел. Здесь чтят культуру.

С ВОЗВРАЩЕНЬИЦЕМ

И вот ОНО! Рукопись в печке

И в пекле гроша

Последнего плоть оборванка

И вопль, и в ответ... ни шиша.

Но... Рукописи! не горят

И… бессмертна! Душа.

БОЛЕРО РАВЕЛЯ

Всё та же усмешка: арена внизу

С копейку почти, с перстенёк, со слезу,

Когда я над пропастью шарю

Лодыжкой, цветной от шнуровки.

И трос перерезан, и выломан крюк,

И ясно, что нет! подстраховки.

Но кто б не прищёлкнул: смертелен, мол, трюк,

И... насмерть слезою ошпарю.

И... крылья взметну вместо рук.

ДА, СКИФЫ МЫ...

И злато скифов, как рубильник, — стон

Высоковольтный, конский шарм — чарльстон...

И ток времён цвет электрик врубается

В пространство. Скифы!? Скифы — вещий сон.

И всё, что с ними связано… сбывается!

МУ-МУ

Так резина под луной блестит,

Что галоши-то на босу ногу

Дадены лишь в радость, а не в стыд.

Выхожу одна я на дорогу.

Вижу — Лермонтов уже стоит.

Ой, да не под силу одному

То золототканное МУ-МУ

Музыки небесных сфер и лирик

Райских кущ, где Лета и пузырик

За пузыриком... А я, гусар, Ему

Так скажу у звёздно-синих гирек

На Весах: прощай! дай обниму.

Выбранной эпохи адрес чудный

Не давай. Он смертным ни к чему.

Я дитё Твоё, и Ты мой Блудный

Сын, о Господи! И я Тебя приму

В судный день.Тебя! и день Твой судный.

ГИБЕЛЬ БОГОВ

Да что там арамейский? Даже идиш

Из пыли звёзд. Поверьте, рок — дитя.

Бурбоны, революция — подкидыш,

Найдёныш нильский, баловень! шутя,

Бьёт в барабан и рвёт на арфе струны,

Крутя при этом колесо Фортуны,

Змеиное кольцо времён крутя. —

Велосипед, педали. Пусть! Хотя…

И тьма сошла, Египет поглотя,

И до сих пор по Риму мчатся гунны.

МАШКА

И розы бесноватые по дугам,

И, очертя башку… чем? очертя.

Да голубым непостижимым кругом.

Да кто же Ты, ко всем своим калугам,

Торжкам и псковам, серпуховым, лугам

Прижавшая Бессмертное Дитя?

Звезда во лбу и месяц у затылка.

— Звезду как звать? Не помню.

Ну… Денеб

Иль Сириус. Толстой? Да, предпосылка

Спирали нравственной.

Но ах! ещё бутылка

Пустая бы нашлась, одна бутылка...

Всего-то! И хватило бы на хлеб.

ПСИХОАНАЛИЗ

— Настасья Филипповна, я… Парфён.

— Прикажете быть Парфёновой?

А мне к лицу... обсидиановой,

Чёрной, как Саша, пластинкою граммофоновой,

Жемчужиной чёрной — плачь и обманывай,

Кошкою чёрной, играющей с мышкой,

За что и кончу (в одно и верую)

По приговору Парфёна вышкой.

Лучше бы съела серую.

Как сама над собою Русь,

Чёрной Невой всё равно сомкнусь

Над Распутиным Гришкой.

ЗАРЯДЬЕ

Это не вой одичалых волчат.

Это всего-то лишь смотрят из ночи

Женщины обворожительной очи.

Ну а в ответ век и эра молчат.

Разноязыки и разнокалиберны.

Мода на Бога!?. О, нет! Вана Клиберна

Вечер и в Знаменском — чудный! собор —

Помню, мы плакали, видя Покровского

Дмитрия, слушая Митенькин хор.

……………………………………….

Блёстками снега Москва изузорена.

Чай у вдовы художника Корина.

Люди святые на полотне, —

Русские люди! И настоящая,

Как и слеза, их молитва в цене

Столь высока, что богатой шпане

Не по карману рванина ледащая.

Что происходит в этой стране?

Верует в ней только "Русъ уходящая"

Завтра, вчера ли, вне времени, вне…

АССОЦИАЦИИ

Да что уж о таланте, о любви?

Жила, страны не чуя под собою,

Страны, чьи Спасы только! на крови,

Парят над бездной, что зовут судьбою,

Причём не лишь! её, а Вавилона,

Ассирии... Да всех не перечесть.

История забавная персона —

Мчит на аукцион с аукциона.

Ну не даёт прелестнице присесть

Не Соломон, а... перстень Соломона.

(обратно)

Роман Солнцев СЛЕД В СЛЕД

1.

Угрюмые декабрьские морозы миновали, в январе стало чуть светлей, и Иван Григорьевич продолжил работу. Правда, батареи в мастерской еле теплились, пришлось разориться и купить два масляных обогревателя — не так уж много электричества они тянут. Один "камин" Иван Григорьевич поставил возле корыта с синей глиной, другой — под постаментом, на котором и отшлепывал ладонями и лелеял будущую фигуру N.

Губернатор N погиб самым нелепым образом — поехал в ноябре с помощниками по тонкому еще льду на охоту (или рыбалку?), и вездеход провалился под берегом, где крутая скала, не выбраться.

Только водитель и спасся, вынырнул, выбив плечом стекло, остальные захлебнулись в ледяной воде. Тело бравого губернатора, генерала в отставке, увезли в Москву и там, на Новодевичьем, похоронили. Все-таки бывшая слава России.

Перед тем как увезти, выставили в Большом концертном зале, где сибиряки смогли проститься с ним. И стоя возле гроба, глядя на заносчивое и после смерти лицо губернатора, Иван Григорьевич решил: сделает памятник, и сделает его весьма оригинальным: генерал как бы пытается продраться наверх через обломки льда, через полынью.

Он и в жизни был человек неординарный. Мог стать министром обороны, но когда ему сказал бывший президент: заместителей не трогать, это мои люди, генерал ответил: это мертвецы, вы погубите армию.

Что, кстати, и получилось. Сам же N уехал в Сибирь и был на "ура" избран губернатором огромной области. И сразу же разогнал старую администрацию, прежде всего — коммунистов вывел за черту. И начал наводить порядок: военных мужиков назначил главами городов, ввел их в советы директоров заводов, открыл кадетские корпуса, чтобы подготовить себе в помощь бравую молодежь.

И вот на тебе... только воры подались прочь из области, только льстецы увяли, как и погиб мужик.

Яростное его лицо снилось Ивану Григорьевичу. И он все больше убеждался — да, грандиозный, дерзкий может получиться памятник бывшему губернатору. Но Иван Григорьевич, на свое горе, человек откровенный, везде и всегда рассказывал о своих проектах: и просто знакомым, и коллегам. Наверное, наивно полагал в душе, что, коли засветил идею, ее уж не украдут. Меньше всего заинтересовался будущим памятником старый приятель Константин Александрович, маленький, улыбчивый, усатенький, с носом Гоголя.

— Во первых, это трудно сделать... — зевнул он. — Во вторых, как это будет смотреться, с какой точки? Ты ему что, на голову наденешь что-то вроде венка из стекла?

— Можно из стекла, — соглашался Иван Григорьевич. — Главное — лицо и руки.

— Ну, смотри, — позевывал Константин Александрович.

Через пару дней Иван Григорьевич прочел в областной газете, что новый губернатор одобрил идею создания скульптурного памятника прежнему губернатору (хотя рад был, по слухам, что тот погиб) и даже пообещал хорошую премию.

И скульптор с еще большим тщанием и покоем на сердце продолжил работу. Это замечательно, что в городе встанет памятник знаменитому сыну России.

Закончив работу в глине, однако, еще не переведя фигуру в гипс, Иван Григорьевич забрел как-то на весеннюю выставку членов СХ, и вдруг его шатнуло. Он глазам своим не верил. Он увидел в первом же зале, справа, на помосте гипсовую фигуру губернатора, исполненную кем же?.. снизу бумажечка, не сразу прочтешь... исполненную Константином же Александровичем, приятелем Ивана Григорьевича.

Идея была воплощена точь-в-точь его, Ивана. Только губернатор как бы кричал наверх, сложив ладони возле рта рупором. А над ним светилась прорубь из стекла, прикрепленная к спине тонущего тонкими прозрачными пластинами, как бы тоже льдинками.

От растерянности Иван Григорьевич не знал, как быть: закричать сейчас, рассмеяться. Тем временем его коллега Константин Александрович, улыбаясь и потирая руки, зажав под мышкой букет красных роз в целлофане, шел к нему через толпу:

— Ну как тебе моя работа? — прямо вот так, в лоб, без стыда и совести.

Иван Григорьевич криво улыбнулся и, подняв правое плечо, побрел вон.

"Как же так?!" — горевал он. Кружилась голова. Все же знают, чья была мысль изобразить N подо льдом... вырывающимся из-подо льда... Он же рассказывал... даже в газете писали... Может, в суд подать? Но как можно? Они в одном художественном училище имени Сурикова учились, всегда вместе выставлялись... друзья не друзья, но старые приятели... И так уж вся интеллигенция перессорилась: писатели разделились на демократов и патриотов, музыканты — на "классиков" и "попсу", учителя — на последователей советской школы и на последователей американской школы...

Жена спросила:

— На тебе лица нет. Что-то случилось.

— Нет, ничего. — И Иван Григорьевич, отвернувшись, заплакал.

Он редко плакал, хотя он человек ранимый и нездоровый — перенес в молодости энцефалит, пальцы рук слегка скрючены. Однако Иван Григорьевич всегда посмеивался, глядя на них:

— Зато глину брать хорошо, сами держат.

Иван Григорьевич пошел и лег на диванчик, лицом к стенке, лишь сизые завитушки на затылке вздрагивают. Галина Ивановна подумала-подумала и стала обзванивать жен других членов Союза художников.

Никто из них никаких новостей не сообщил, и лишь художница Люся Воробьева, бойкая и талантливая бабеха лет пятидесяти, рисующая зверей и цветы, выпалила, наконец:

— А ты и не знаешь?! Этот шибзик... — и все поведала про Константина Александровича.

Жена Ивана Григорьевича, школьная учительница, уже год как на пенсии, но продолжает работать, вскинула от ужаса глаза к потолку, положила трубку и подошла погладить мужа по острому плечу.

— Почему ты мне не рассказал? Люська обещает по телевидению выступить. Этот твой Костя вор и негодяй.

— Не надо, Галя... — простонал Иван Григорьевич. — Ничего не докажешь.

— Нет, надо. — И Галина Ивановна принялась готовить ужин. — Рыбу будешь? Сейчас пожарю и кушать сядем. Давно вдвоем не сидели. У меня и бутылочка вина с Нового года осталась.

Но ужинать вдвоем им не дали — в дверь кто-то позвонил:

— Можно гостям? — был звонкий вопрос с лестничной площадки. Интересно, кто это? Галина Ивановна шепнула мужу:

— Открывай, у меня руки в муке.

Иван Григорьевич поднялся и отпер дверь.

Иван Григорьевич и Галина Ивановна ожидали увидеть на пороге кого угодно, только не этого человека. С повинным лицом вошел, держа в одной руке букет роз, а в другой — бутылку коньяка, Константин Александрович в черном пуховике, в песцовой белой шапке, а за его тщедушной фигуркой возникла его супруга, Ольга Андреевна в широкой красной шубе, крупная щекастая женщина. Она несла в полупрозрачном пакете апельсины.

— Не прогоните? — помаргивая, как дитя, спросил Константин Александрович. Под его крупным носом, под усами, дергалась улыбка. Он широко раскинул руки. Весь его вид говорил: ну, произошло недоразумение, неужто будем ссориться?

А его супруга, толкнув его в бок локтем, пропела баском курящей женщины:

— Он рассказал, я его чуть не убила... Идем, говорю, каяться.

— Да, да, так и сказала!.. — согласился Константин Александрович и, сняв шапку рукой, держащей коньяк, вновь наклонил виноватую курчавую голову с розовой плешью на темени.

— Я взяла с него слово, что он заберет свою работу с выставки завтра же и выставит потом, когда ты, Ваня, выставишь свою.

Иван Григорьевич смутился, покраснел. Держать гостей у порога — последнее дело. Да они уже и разулись.

— Ладно, — пробормотал он. — Когда я еще закончу... у меня и денег на гипс нету.

— Я тебе дам, — быстро ответил приятель и водрузил бутылку со стуком на столешницу, а цветы подал Галине Ивановне. — Свои люди... чего там!

"Бессовестный", — не моргая, смотрела на него Галина Ивановна. Но делать нечего, надо звать к столу.

Когда выпили по рюмке-второй, Константин Александрович положил руку с блеснувшими запонками на плети Ивану Григорьевичу.

— Ну, прости меня. Ведь идея-то, что он утоп, любому могла прийти... поскольку он же утоп, верно? А я по-своему сделал... он как бы зовет людей... а не разгребает льдины, как ты говорил... твоя-то идея лучше, только вот как ее воплотить... да ты воплотишь, ты же очень талантливый.

— Он гений, — прогудела его супруга, туго затянутая в малиновое платье. — За вашу дружбу, мальчики.

Выпили и за дружбу. Петру Григорьевичу снова захотелось заплакать, но он пересилил себя, снял с полки зеленый томик Есенина и прочел любимые строки:

Над окошком месяц. Под окошком ветер

Облетевший тополь серебрист и светел.

Дальний плач тальянки, голос одинокий —

И такой родимый, и такой далекий.

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа, липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходи к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу,

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

Дочитал — и только теперь уж зашмыгал носом, махнул рукой и ушел в спальню.

— Ну уж, Галя-то тебя любит!.. — как бы упрекнул Константин Александрович коллегу. Хотя, наверное, и он понял, что "под чужую песню" относится прежде всего к нему. А может, и не понял.

Галина Ивановна сделала виноватое лицо, мол, извините, он уж у меня такой, сентиментальный, и показала на тарелки, рюмки: главное, вы кушайте, пейте, дорогие гости...

Но дорогие гости тоже сделали соответственные лица и тихо поднялись.

— До свидания, — шепотом попрощались они, сбрасывая тапочки и надевая обувь.

— До свидания, — шепотом ответила Галина Ивановна.

2.

Иван Григорьевич лежал на кровати, на сверкающем покрывале с белыми, выпуклыми, нашитыми розами, и почему-то вспомнил друга детства Степку Варварина. Они вместе в один класс ходили, вместе помогали взрослым сено косить в пойме речки Оя, вместе пекли в костре картошку. Всем хорош конопатый Степка: и песни горланил громче взрослых, и на лошади мог промчаться без узды, схватившись за гриву, и нырнуть в воду надолго... Только одна его привычка смущала Ваню: он, когда шел сзади, ступал точно след в след...

А покойная мать как говоривала? Нельзя идти за человеком, повторяя его следы, — его близкие помрут.

— Да ну! — отмахивался Ваня. — Это, мама, предрассудки.

И все равно неприятно было увидеть, оглянувшись, как Степка ставит ногу точно в твой след.

— Ты зачем так? — спросил однажды Ваня. — Боишься провалиться в болото? Земля твердая.

— А я в кине видел, — отвечал беззаботно Степка. — Они по минному полю шли, как раш вот так: шлед в шлед. — У него были выбиты два передних зуба в драке, поэтому Степка немного шепелявил.

— Ну разве что по минному... — согласился Ваня.

Но когда мать неожиданно померла (сказали, от чахотки), и через какое-то время Ваня встретил Степку, он вспомнил, как они ходили по лугам, по берегу речки след в след. Но ничего не сказал Степке — чего теперь-то говорить? Только попросил, когда на рыбалку пошли, чтобы Степа теперь шагал первым.

Однако сам ступал за ним не след в след, а мимо.

А однажды забылся — и прошагал почти всю дорогу, как прежде Степка ходил, именно след в след.

И был неприятно поражен, когда через неделю узнал, что у Степки сестренка заболела. Ване казалось, что это он виноват. Он посшибал в тайге шишек, правда, еще не совсем спелых, молочных, но зато их легче грызть... и принес сестре Степы Гале.

Девочка лежала в койке под голубеньким фланелевым одеяльцем, голова у нее была обмотала полотенцем, на стуле рядом стояла кружка с молоком.

— Ты поешь, Галя, — сказал Ваня. — Я очень прошу, выздоравливай. У девочки Гали глаза были из-за болезни как у взрослой: пепельно-синие и печальные. Но, услышав его слова, она улыбнулась.

— Ладно, постараюсь, — хрипло сказала она.

— Когда ты вырастешь, я тебя в жены возьму, — в отчаянии предложил Ваня.

— Ладно, согласна, — отвечала бледная, как мел, девочка.

И Ваня вскоре рад был до небес услыхать, что Галя выздоровела. Он хотел ее немедленно навестить, что-нибудь принести, но, вспомнив свои слова про будущее сватовство, застеснялся и не пошел. И лишь через пару лет, встретив ее на школьном балу, посмотрел в ее бездонные глаза и в страхе понял: да, это его судьба.

Но снова они долго не виделись. Иван отслужил в армии и уже заканчивал художественный техникум в городе, когда, приехав в родное село, зашел в библиотеку в старой кривой избе, где прежде помещалось правление колхоза, и увидел за столом молоденькую библиотекаршу.

— Галя?.. — ахнул он. Золотистая коса вокруг головы, в строгом костюмчике.

— Иван? — она, конечно же, узнала его, улыбнулась. — Вам что-нибудь почитать?

— Я... — он потер лоб скрюченными к тому времени пальцами (на ракетной "точке", в тайге, и заработал энцефалит) и, смущаясь, как мальчишка, шепнул: —Я свататься приехал.

Так они и поженились, Галина Ивановна и Иван Григорьевич. Степка сейчас далеко, он остался служить в армии, носит погоны с двумя звездочками — подполковник.

И чего вспомнились эти хождения след в след?.. Конечно, предрассудки — говорить, что от этого может беда родиться... Вон солдаты колоннами ходят след в след... Люди в самолеты заходят...

3.

— Ты сильно расстроился? — тихо спросила жена, подсаживаясь рядом. Она не стала упрекать его, что лег поверх покрывала. И даже тапочки забыл сбросить с ног.

— Нет, ничего... — откликнулся Иван Григорьевич. — Это хорошо, что он пришел... стал быть, чувствует... А может, и правда — зря я считаю идею своей. Тонул губернатор — тонул. Тут и школьнику придет в голову сочинить такой рисунок. Ладно! Что-нибудь другое изваяю.

— Заканчивать не будешь? — ахнула Галина Ивановна.

— А зачем? Это уже будет смешно.

— Но народ-то знает, кто автор.

— Ну и что?!

— Обидно. Он похвастал — ему уж и деньги заплатили.

— Тем более. Сделаю — куда поставлю?

— Тоже верно... — Галина Ивановна поцеловала мужа во впалую щеку и пошла убирать со стола.

Иван Григорьевич услышал, что зазвонил телефон, жена сняла трубку и долго с кем-то еле слышно говорила. Донеслось только несколько слов:

— Люся... да ни к чему. Люся!..

Значит, опять Люся Воробьева, сама звонит. Она очень талантливый человек, но вечная скандалистка. А может быть, она и правильно скандалит, только забыла, в какой стране живет. Это в какой-нибудь Германии или Франции могут упечь за решетку, если кто сделает копию с чужой картины и продаст, как оригинал. Даже если на багете и подпись будет стоять истинного автора!

Однажды Люся с очередным ухажером забрела в ресторан "Север" и вдруг узрела там на стене свой осенний букет, который на самом деле был давно уже продан за границу, залетному бизнесмену из Страсбурга. Люся спросила у метрдотеля: где вы взяли этот шедевр? (От скромности она не умрет.) Тот, не подозревая подвоха, признался, что работу Воробьевой купили в салоне "Елена". И за деньги немаленькие.

Люся, неслышно матерясь, немедленно потопала на толстенных подметках в салон "Елена" и попыталась устроить там скандал с приглашением телевидения. Однако директриса "Елены" нагло заявила: а как вы докажете, что это не ваша работа в "Севере"? Иностранец мог продать ее здесь же в аэропорту, чтобы не везти в свою иноземию. "Багет не мой!" — был ответ. "Ну, раму всегда можно заменить". Люся не поленилась, побежала на телеграф, дозвонилась в Страсбург, благо что приезжавший бизнесмен оставил ей визитную карточку с адресом и телефоном. Покупатель мигом прислал факсом подтверждение с печатью своей формы, что картина мадам Воробьевой висит у него в офисе, что если салон "Елена" не признает свою вину, он, покупатель, подаст в суд в знаменитый Страсбургский суд, который здесь через дорогу. Испугавшись возможного скандала, директриса "Елены" была вынуждена заплатить Люсе полную стоимость работы — тысячу долларов.

Только одно осталось невыясненным — кто же копию смалевал? "Елена" уверяла, что сама не ведает, что ее подставили. Наверное, кто-нибудь из голодных молодых гениев Сибири. Причем, хорошо сработали копию, великолепно передана суть картины: среди бабьего лета, под синим, но уже слегка выгоревшим небом — засохлый куст татарника с малиновым цветком, три желтых листа ландыша, стрельчатые, коричневые листья увядшего папоротника, в скрутившейся паутинке уснул черный шмель с одним поблескивающим крылом... причем, и его лапки, и золотые позументы прорисованы отменно...

Молодец баба. Так чего она хочет? Галя расскажет.

Но жена не стала рассказывать, а притащила трубку радиотелефона в спальню.

— Поговори сам.

— Ваня!.. — проорала в трубку Люся. — Ты чего же, мужик, из под тебя стул вынают, а в ты так и сидишь, скорчась, на воздухе?! Надо в прокуратуру на говнюка написать. Я тебе адвоката своего дам, он этого Костю до трусов разденет. В конце концов, закон теперь и у нас появился, насчет интеллектуальной собственности.

— Да не надо, — простонал Иван Григорьевич, поднимаясь с кровати. — Как можно доказать?!

— А свидетели?! Я, например, от тебя еще когда слышала, что ты собираешься именно так губернатора слепить. И еще найдутся коллеги. У тебя фотки есть с твоего памятника?

— Фотки? Ну, есть. Обычное дело, чтобы глаз отдохнул, снимаем на поляроид и смотрим потом с разных точек. Но на них же нет даты... мол, такого-то числа...

— Даты можно смастерить... — рассмеялась Люся. — Переснимем на другой аппарат и вставим даты, какие хошь.

— Нельзя. Это будет обман...

— Ты дурачок только по субботам али как? Тебя грабят, блядь, а ты: нельзя. А ему можно, да? Ему можно? — Люся распалившись гнала фразу за фразой. Иван Григорьевич устал стоя слушать, сел на койку. — Ты забыл про волка?

— Про Волкова? Про какого Волкова?

— Про волка, про волка! Про твоего волка! Ты забыл, он у тебя волка украл?!

— Так это когда было!

— Но ведь было!

И в самом деле, случилась такая история в конце восьмидесятых. При Горбачеве открыли, наконец, для иностранцев наш город, и приехали на симпозиум из Европы несколько ученых. Один из них, Адольф Гримменфельд или Гримменфальд, неплохо знающий русский язык (сидел в плену), оказался коллекционером произведений искусства. Он обошел обе художественных галереи и, как вкопанный, остановился возле спящего полярного волка, которого высек Иван Григорьевич из бело-голубого саянского мрамора. Волк спал, свернувшись клубком, как огромный комок света, а один его глаз был приоткрыт. И этот приоткрытый тусклый полусонный глаз, и вся грация дремлющего зверя, великолепно сработанный, как бы вправду пушистый хвост восхитили иностранца. И он попросил познакомить его с автором.

Познакомили. Но Иван Григорьевич, услышав от высокого седого немца предложение продать ему волка (он сам, Адольф, распорядится запаковать и переправить работу в ФРГ), смутился. Дело в том, сказал он, что работа ему уже не принадлежит, волк продан краеведческому музею.

— Если не секретно, за сколько? — спросил Адольф. Он, щурясь, ждал ответа, видимо, прикидывая, сможет ли перекупить.

— За пятьсот рублей, — тихо ответил угрюмый от усталости Иван Григорьевич.

— Это сколько же будет в марках или долларах? — иностранный гость достал из кармана крохотный, не больше спичечного коробка, калькулятор, потыкал в кнопки и пораженно уставился на мастера. — Я заплачу в пять раз больше.

Иван Григорьевич покачал головой. Музей не продаст, волк стоит на входе, к нему уже привыкли горожане. И вообще, " у советских собственная гордость"... как это объяснить седому, костлявому гостю издалека?

— Момент, — задумался Адольф. — Момент. Вы бывали во Флоренции?

— Нет, — покраснел скульптор.

— Но альбомы галереи Медичи видели?

— Конечно.

— Помните, там... усыпальница Медичи? Лев лежит, смотрит...

— Конечно.

— Я имею желание заказать вам усыпальницу моей жене... — Иностранец вынул из кармана блокнот и фломастером начал рисовать. — Вот так лежит волк... ваш волк... лежит прямо, на животе, только голову повернул. Понимаете?.. А рядом с ним лежит моя жена... смотрит в другую сторону... — Он вынул из бумажника черно-белую фотокарточку женщины. — Это она. Отдать не могу, талисман. Но вы умеете запомнить?

Растерянный Иван Григорьевич кивнул.

— Я оплачу вам любой мрамор, — продолжал иностранец. — За работу заплачу максимально. Когда сможете сделать?

Вокруг беседующих собралась толпа, и рядом как раз оказался Константин Александрович, он, толкая в спину Ивана Григорьевича пальцем, шептал:

— Проси больше!

Иван Григорьевич не знал, как и ответить. Он работал не то чтобы медленно — он работал всласть, и никогда не умел делать на заказ. В юности однажды сотворил горельеф Ленина (с отверстиями на месте глаз и рта) — работу не принял худсовет, сказали, что нужно было сделать просто барельеф, ну, как древесный лист, в профиль. А с дырками может вызвать несерьезные ассоциации.

— Я не знаю, — отвечал иностранцу Иван Григорьевич. — Я никогда не повторялся... получится ли...

— Получится!.. — перебила его, помнится, Люся Воробьева. — Вы, главное, дайте ему аванс... он человек совестливый, воспитанный на русской литературе, он сделает...

Немецкий ученый оказался странным человеком. Он негромко пробормотал:

— Я тоже воспитан на русской литературе... — и обратился к Ивану Григорьевичу. — Вам было бы легче сделать другого зверя? Но, мой дорогой, мы немцы, любим волков... и моя фрау любила именно волков...

— А давайте я сделаю! — лихо и весело предложил Константин Александрович. Все вокруг смолкли. — Я сделаю, Иван подтвердит, я хороший скульптор.

— Это правда? — спросил иностранец у Ивана Григорьевича.

— Да, — кивнул скульптор. — Мы вместе учились, у нас одна школа. Правда, он больше лепил людей... но высечет и волка, я уверен.

Люся Воробьева, ущипнув его за бок, поднялась на каблучках и зашипела в самое ухо:

— Ты чё делаешь, Ванька?! Ты бы получил на всю оставшуюся жизнь! — И громко заявила немцу. — Он сам сделает! Этот волк полярный, а в Германии, небось, волки серые. Это другие волки, Иван!

— Я, я... да, да, — отвечал немец и уставился серыми в розовых прожилках глазами на чудаковатого мастера в истрепанном пиджаке, со сбитым ногтем на левой руке. — Может быть, подумаете?

Иван Григорьевич неопределенно кивнул.

Иностранец со своими коллегами улетел обратно в свою туманную Германию, Иван Григорьевич, помнится, заболел, его согнул радикулит — холодно в мастерской... и стало не до заказа Адольфа. А тем временем, как позже все узнали, Константин Александрович благополучно созвонился с заказчиком, занял денег, привез из Саяногорска громадный куб мрамора и начал работу...

И однажды ни много ни мало, а заявился в гости к Ивану Григорьевичу посоветоваться, как лучше положить лапы зверя... и еще напомнить, какое лицо у покойной жены Адольфа... Ведь у Ивана Григорьевича зрительная память как у фотоаппарата.

В итоге, сняв на видеопленку готовую работу, Константин Александрович полетел по приглашению Адольфа в ФРГ. И вернулся одетый во все новое, с кучей подарков для жены, для детей (их трое) и внука Вани, названного недавно в честь лучшего друга — в честь Ивана Григорьевича.

Работа на специальной платформе укатила по рельсам за рубеж.

Кстати, и самому Ивану Григорьевичу коллега по искусству привез подарок: бутылку шнапса, довольно противной немецкой водки.

Иван Григорьевич поздравил его — он бы, пожалуй, так быстро, всего за четыре месяца, не совладал со столь сложной и огромной работой...

— Ты гигант, — сказал Иван Григорьевич Константину Александровичу, и сказал вполне искренне.

И вот, звонит Люська Воробьева, напомнила историю пятнадцатилетней давности.

— Он же тебя обворовывает на протяжении всей жизни! А диплом как вы делали?!. — кричала Люська в трубку. — Ты же ему пионера долепил с горном... он сам со смехом рассказывал: правое плечо не получалось...

— Ну и что? — устало сопротивлялся Иван Григорьевич. — И он мне тоже кое-что советовал.

— Что, что тебе советовал? — звенела и прыгала трубка в руке. — Вспомнишь хоть что-нибудь — отвяну. А-а, ни хера он тебе не мог никогда посоветовать, этот шибзик! Он — гнида, прилипала, с ласковыми глазами и усиками как на известном месте.

Это верно, глаза у Константина ласковые, когда-то он и жене Ивана Григорьевича нравился. То цветы принесет, то билеты в театр. А позже, конечно, разонравился.

— В общем, так, — заключила Люся Воробьева. — Я, я подаю в суд на это ничтожество от твоего имени, а ты придешь, как свидетель. Договорились?! Жизнь проходит, Ваня, нас грабят, а мы спасибо говорим. Договорились?

— Ладно, — с трудом, но согласился Иван Григорьевич. И пошел сказать жене о своем решении...

4.

Но тем же вечером вновь заявился в гости Константин Александрович! Дивные дела творятся, Господи! Как будто он слышал разговор Воробьевой с Иваном Григорьевичем. А может, она сама уже раззвонила друзьям-подругам о предстоящем суде, а те мигом доложили Константину Александровичу. Очень мы любим наблюдать свару и пересуды, стоя в стороне.

И вот явился удачливый скульптор, приятель, но почему-то мрачный, с запавшими глазами — таким его давно не видел Иван Григорьевич, разве что во времена студенчестве, когда профессор Зеленев поставил Косте за небрежный карандашный рисунок мужского торса жирную двойку.

И к тому же приятель приплелся сильно выпивший.

— Не прогонишь? — смотрит недоверчиво, как пес, под носом в усах змеится улыбочка. Шутит он так или вправду боится? — Я могу пройти к тебе? Это тебя не унизит?

"Ты же прошел уже..." — ворчит про себя Иван Григорьевич, но ничего не говорит вслух — показывает руками: проходи, дорогой гость. И лучше на кухню — чтобы не беспокоить жену.

"Дорогой гость" к вечеру почему-то переоделся в старый костюм, не тот ли, в котором и работает в мастерской, с пятном масляной краски на правой поле ниже кармана. Может быть, для того, чтобы показать, что и он не так уж богат.

Вытащил из внутреннего кармана пиджака булькнувшую бутылку водки и из кармана брюк — луковицу.

— Хотел на улице возле твоего дома за тебя выпить, — пробормотал, не глядя в глаза. — Потом подумал: вдруг не откажешь в милости со мной...

— Что ты какие-то слова такие несешь: милость, унизит?.. — вконец осердился Иван Григорьевич. — Не кривляйся. Пришел — садись. Водку я пить не буду.

— Не хочешь со мной?.. — как бы опечалился гость.

— Я выпью, только не водку. Тут еще вино у Гали оставалось.

— А мою водку брезгуешь?

— Да при чем тут твоя водка? Она такая же твоя, как моя. Ее вон, из спирта в Покровке гонят. У меня сердце болит!.. — зашипел, уже с ненавистью глядя на Константина Александровича, Иван Григорьевич. — Хочешь, пей вместе со мной вино.

— Если ты не против.

— Да ради бога!.. — Хозяин квартиры поставил на стол два стакана. — Но говорим тихо.

— Понял.

Мужчины выпили красного вина, помолчали. Хозяин квартиры вспомнил — нужна закуска, нарезал колбасы, хлеба, очистил и рассек пополам луковицу, которую столь картинно принес гость, но никто из них к еде не прикоснулся.

Говорить было не о чем. Пьяноватый приятель всем своим видом продолжал изображать одинокого, несправедливо гонимого человека — глубоко вздыхал, кусал губки, прикусывал усики, но убеждать его, что он напрасно горюет, что его все любят, не хотелось.

Хотя уж кто-кто, а Иван-то Григорьевич — добрый человек, именно у него и жил однажды с пару недель Константин Александрович после того, как его застукала супруга в мастерской с обнаженной натурщицей. Беда была не в том, что натурщица обнажена, а в том, что и он сам был не одет... Но сегодня душа не лежала утешать коллегу...

— Ты сердишься на меня, — наконец, выдавил из себя Константин Александрович. — Конечно, конечно, сердишься... я понимаю... — Он потрещал пальцами, словно мерз, и, жалостливо глядя в глаза Ивану Григорьевичу, вновь вынул из кармана пиджака бутылку водки.

— Да ладно, наливай, — сквозь зубы разрешил Иван Григорьевич.

Но не успели мужчины выпить, как на кухню заглянула Галина Ивановна. Она в бывшей детской комнате строчила на швейной машине — перекраивала стертые в серединке простыни, резала пополам и сшивала крепкими краями вовнутрь. Увидев водку на столе, она покачала головой.

— Да мы немного... — виновато сказал Иван Григорьевич. Хоть и видно было, что у хозяйки нет больше желания обслуживать вечернего гостя, Галина Ивановна подсела к столу.

— Налейте и мне, — сказала, пристально глядя на мужа.

Иван Григорьевич прекрасно понял, почему она подсела. Она всегда так делала, чтобы мужу не налили лишнего. Лучше я сама выпью, поясняла она, а у Ванечки сердце больное.

Трое взрослых людей чокнулись безо всякого тоста и выпили. И никуда не денешься — водка есть водка, химический продукт, ударила в головы и развязала языки.

— "Кр-репка советская власть! — привычно воскликнула Галина Ивановна, поставив стакан на место. — Придется в колхоз вступать." Так говаривал мой дед.

— А кстати, при советской власти нас больше любили, — уныло протянул oгость. — Сейчас вон заплати-ка за мастерскую... с нас лупят как с бизнесменов... а разве каждый месяц работу сделаешь, а главное — продашь?

— Это верно, — отвечал, уже оттаивая, Иван Григорьевич. — У меня всю осень батареи не грели — отключили за неуплату. Да и сейчас спасаюсь электричеством.

— Эти ЖКХ — бандиты, — согласилась Галина Ивановна. — Пришел монтер кран заменить... причем, я сама его купила. Открыл он свой ящик, а там грязь... тряпки... берет ключ — роняет... взял второй — не подходит... на морде пот... видно, с похмелья... Я сама нашла нужный ключ, отвернула, поставила, завернула. И он мне, представьте, говорит: триста рублей. За что, спрашиваю. "Вы же вызывали." Я открыла дверь и говорю: если сию минуту не уйдете, я звоню в милицию... "Ой, не надо, извините..."

Посмеялись и заговорили — это неизбежно — о работе.

— Ты, Иван, талантливей меня... — сказал Константин Александрович. — В сто, в тысячу раз! Я счастлив, что дружу с тобой. Я тебя никогда не подведу. Я всегда тебя защищал. Я тебе не говорил, но когда нас, ты помнишь?.. сибирских художников, пригласили в Болгарию, я за тебя поручился перед обкомом и КГБ. Они меня спросили: ручаетесь, что вернется в СССР, не сбежит? Как будто можно из Болгарии сбежать. Но тем не менее я сказал: ручаюсь.

— Спасибо, — закивал Иван Григорьевич. Правда, в эту минуту он почему-то снова вспомнил про детские хождения след в след по лугам со Степой и слова матери, что так ходить нельзя. Конечно, предрассудки, это сейчас Иван Григорьевич вполне понимал, хотя некоторые предостережения матери все равно запомнились. Он до сих, например, не может позволить себе стричь ногти поздно вечером: мать говорила, что если стричь ногти на ночь, может прийти болезнь к твоим родителям или другим твоим родным. Запомнилось и вошло в закон, хотя, конечно же, предрассудок! Но у Ивана Григорьевича народились и свои тайные привычки, которым он не изменяет. Например, приступая к новой работе, разложив резцы, стамески, шарошки, молотки, если идет штурмом на камень, или приготовив лопаточки, тряпки, пульверизатор с водой, ванную с юрской глиной, если начинает именно лепить, он со смущенной улыбкой — почти в шутку — молится на что-нибудь светлое: на окно или тусклую иконку Николая Чудотворца, которую сам же выбил на медном листе размером в две ладони.

— Спасибо, — повторил Иван Григорьевич, уже плохо слушая милую похвальбу приятеля. — А вот у тебя есть какие-то предрассудки?.. Какие-то свои секретные привычки, когда ты приступаешь к работе, например?..

— Конечно! О, я... я... ну, конечно. Так вот, Галина Ивановна, я же был коммунистом, — виновато развел руками гость перед хозяйкой. — Но я искренне верил.

— Что делать... — негромко отозвалась Галина Ивановна. — Многие верили. И мой верил.

— Но я коммунистом не был! — возвысил голос Иван Григорьевич.

— Ты был куда большим коммунистом, чем они, члены КПСС! — отмахнулась Галина Ивановна. — Романтик мой милый. Они-то все были циники, торгаши, а ты — именно что коммунист.

— Я не был циник, — жалобно проблеял гость. — Я Маяковского читал на всех перекрестках. Моя скульптура "Строители ГЭС" до сих пор стоит на въезде в Красногорск. И Ваня хвалил ее, хвалил!

— Хорошая работа, — согласился Иван Григорьевич. — Лица получились хорошие. — Он с горечью подумал о себе, что, наверное, предрассудки все же мешали ему в жизни, а вот у Константина Александровича вряд ли есть какие-либо смешные привычки, тем более — предрассудки. Константин Александрович — очень целеустремленный человек. — А у меня заказная не получилась.

— Зато у тебя дед-то какой хороший был! — гость великодушно напомнил про кудлатую голову старика-сибиряка из черно-красного гранита, которая ныне стоит где-то в Москве. — Обалденная голова!

И словно преграда какая лопнула, и они заговорили, как когда-то в молодости, горячо и радостно.

Константин Александрович вновь обнял за плечи старого приятеля, а Галина Ивановна достала из холодильника вяленых прозрачных хайрюзков, которых берегла к приеду дочери из Абакана, — очень уж хороша эта рыбка под водочку.

Гость урча принялся поедать рыбку, а Иван Григорьевич вспоминал, как они учились в техникуме, какие они были тогда дружные и талантливые.

— Я мог за три минуты карандашом любого человека изобразить! — хвастал Константин Александрович. — Похоже — на сто процентов! А Ванька... мог и через неделю вспомнить, какой типаж нам встретился... или типажиха... — И увидев, как Галина Ивановна шутливо грозит ему пальчиком, тут же поправился. — Он же староверов рисовал, стариков и старух. Ваял только тебя. Ну, почему он не продаст твой портрет? Гениальный же портрет!

Речь шла о бюсте из белого мрамора, который стоял, сияя в углу мастерской у Ивана Григорьевича. Ему предлагали — и не раз — купить его для местного музея, а однажды случилось и более лестное предложение — из Ленинграда, из Русского музея, но Иван Григорьевич долго хмурился, думал и не отдал эту работу. Пусть на месте стоит. Работа удивительно тонкая, как если бы сделана была из прозрачного воска. Казалось, дотронешься — а она теплая. Между тем, это всего лишь мрамор, конечно, хорошо отшлифованный...

— Да зря ты! — оборвал гостя смущенный похвалой Иван Григорьевич. — Ученическая работа. Ну, старательная. Я вот новую задумал... стоит девочка перед зеркалом... то есть, как бы перед зеркалом... а перед ней — она же сама, только немного уже другая... в возрасте... но узнаваемая все равно, все равно прекрасная...

— Потрясающе! Грандиозно!.. — бормотал Константин Александрович, подскакивая на стуле и впившись маленькими блестящими черными глазками в приятеля. — Ну, ну? Ну?..

И тот, не обращая внимание на лицо жены, сделавшееся вдруг ужасным, на ее полный страха взгляд ("Ведь украдет, опять украдет!.."), продолжал рассказывать, какой интересный двойной портрет он придумал...

И разгорячась, сам налил себе и гостю, и жена едва успела отнять у него стакан, заменив стаканом с водой, и все выпили, а потом Иван Григорьевич запел хриплым своим баском, и гость подхватил нежным, гибким тенором, и Галина Ивановна поддержала высоким-высоким голосом любимую песню супруга:

Услышь меня, хорошая,

Услышь меня, красивая,

Заря моя вечерняя,

Любовь неугасимая...

Иду я вдоль по улице,

А месяц в небе светится,

А месяц в небе светится,

Чтоб нам с тобою встретиться...

Еще не скоро молодость

Да с нам распрощается,

Люби, покуда любится,

Встречай, пока встречается...

(обратно)

Лев Гунин ДУХ ПАУНДА ПИШЕТ ПОСЛЕДНЕЕ КАНТО

1

вы не получите нашей помощи

если не уйдете из ерусалима

заявил президент

и был убит

на оси уолл-стрита и далласа

знаменитого олигархско-ковбойского альянса

его убийца освальд тоже убит

и убийца освальда

и убийца его убийцы

и убийца убийцы убийцы...

дорога к правде завалена трупами

как завалена тоннами трупов

тропинка к правде

об альянсе желто-голубых и коричневых

альянсе эйхманов с визенталями

правда о палестинских бюро

о дружбе детей герцля с детьми гитлера

о происхождении фюрера

о медали отчеканенной Геббельсом

в честь поездки барона фон мильденштейна

орел и решка медали

символы вечного союза

жаботинских и Гиммлеров

хазарско-готическая орда бегиных-штернов

в кабинетах с шестиконечными звездами

сатанинскими знаками

самых худших времен

когда шакалы едят не падаль

а детенышей человеческих

разрывают когтями

2.

племя молоха правит миром

каста заместительной жертвы

кровавой жертвы

с ней отождествили народ

потом много народов

сейчас — все человечество

их культовые знаки

9-11 и 7-7

в Лондоне и нью-йорке

пахнут одинаковой краской

запахом сионизма

смердят одной и той же печатью

на гербовой бумаге

с голубенькими водяными знаками

цвета обескровленной вены

орвелловский мир

нанизанный на семисвечники

встает рогатой тушей шулхан аруха

программой вековых злодеяний

разбросанных к бездне

убийцы Кеннеди и марк фельт

обмывают 9-11 и 7-7

потирают ручки

ухмыляются

корчат рожи

необрезанным гоям

мы правим америкой

заявил шарон

и нисколько не преувеличил

кто правит америкой

тот правит миром

3.

бездушные твари

в форме "армии обороны"

на обезглавленных тушках палестинских детей

расчленяют теплые еще трупики

на донорские органы для богатых евреев

шакалы стервятники крысы

выведенная франкенштейнами раса

с крысиными мозгами

кровавый пир мамилловского бассейна

кровавый пир на развалинах башен

кровавый пир в лондонской подземке

кровавый пир на ее либерти

кровавый пир в газе и в иерусалиме

кровавый пир в вавилоне

на развалинах ограбленных музеев

тело амана сожрала

саранча глисты тараканы

вши клопы клещи и пиявки

которых пытался он вывести

с помощью обыкновенного мыла

да и сам он был незаконнорожденным сыном

коэна и левита вдвоем

изнасиловавших его родную мамулю

аманку мам-ман шнайд-ман

и другие аманы были

орудием заместительной жертвы

ленины и марксы

гитлеры и гейдрихи

геббельсы и фон плеве

матушкам исламских террористов

тайно влили сперму бандита шамира

кто бы ни выиграл

евреи всегда побеждают

потому что они вездесущи

и держат всегда наготове

шесть миллионов

для своего кровожадного бога

кто его добровольно накормит

тот станет властителем мира

4.

шествие бродскизма

это история скитаний по пустыне

морального разложения авраама

романтичного юноши

ставшего прародителем монстров

цель их правления рабство

им невтерпеж отменить все свободы

все гарантии для низшей биомассы

мы всего лишь насекомые

по которым они ступают

зубы монстра клацают возле наших губ

его змеистый язык

проникает жалом в наш рот

и сочится лживыми словами

дифирамбами сионизму

компромиссами и страхом

перед истуканами власти

племя ростовщиков

бронфманов рокфеллеров и ротшильдов

пиявками присосалось

к телу жертвы

марк фельт под ручку с моникой левински

дефилируют вдоль приморского бульвара

взирая на броненосец потемкин

залп авроры из ануса сионизма

прелюдия к финалу последнего действия

когда небо должно раскрыться

рыгая потоками нечистот

и всемирный потоп прославленной лжи

уже не за горами

старший брат тебя видит

а если не видит то его желудочный сок

тебя уже растворяет

и картонное небо небытия

уже совсем близко над нами

Монреаль, 7 июля 2005

(обратно)

Лев Игошев ПОПЫТКА ПОДВЕСТИ ЧЕРТУ. Еще раз по поводу Гарри Поттера

НЕ БУДУ ПОДРОБНО ПОВТОРЯТЬ ИЗВЕСТНОЕ: волну "поттеромании", пронесшуюся по миру и не миновавшую и нас. Как всегда в таких случаях, не обошлось без крайностей. Отдельные наши "батюшки" довольно-таки энергично выступили против сего "бесовского совращения" (эту бы энергию да в государственных целях!). О. диакон А. Кураев более или менее взвешенно доказывал, что нет смысла неистовствовать из-за сказочек нового типа. Всё это, конечно, было лишь слабым отражением мировых бурь. Некоторые католические священники даже устроили для сей книги аутодафе, сиречь торжественно сожгли её, что побудило заведомых либералов к неистовой истерике в самом классически-либеральном — то есть наиболее тошнотворном — духе. Словом, всё прошло своим чередом…

По моему мнению, основные выводы по этой книге так и остались за рамками рассмотрения. Подчас создавалось впечатление, что уважаемые оппоненты говорят не то что на разных языках, но и о разных предметах. Увы, некоторая недосказанность сопутствовала едва ли не всем говорившим и писавшим на сию тему. Люди часто выплёскивали своё отношение, не пытаясь даже подумать, почему оно такое, хватались за готовые (и безмерно стёртые) ярлыки только затем, чтобы как-то оправдать свои эмоции… Особенно странно было ощущать то, что это происходит в России — стране, где литература имеет традиционно большое значение и где есть неплохая критическая школа. Впрочем, об этом должен быть отдельный разговор.

Коль скоро вся эта вереница современных сказок взбудоражила многих (и, кстати, показала, что сегодня не только в России литература может быть влиятельна), необходимо разобраться, в чём же тут проблема. Почему, как, откуда пришло такое отторжение в общем-то талантливого произведения? Почему люди так забеспокоились по поводу сказочек, которые, по большому счёту, рассчитаны только на самого раннего подростка?

Прежде всего надо сказать, что подросток, как тип, уже давно является центром моды в современном мире. Вся наша массовая музыкальная, извините за выражение, культура ориентирована на него — на его истеричность (вспомните, как ведут себя эти "звёзды" на сцене — да и в жизни), на его эмоциональность — а точнее, "гормональность" (то, что в русской традиции принято выражать поговоркой "моча в голову ударила"; в ней хорошо показан и сам характер этих гормонов) — словом, на все издержки бурного пубертата. (Гораздо лучше моего ускоренного изложения это показано в книге Э. Лимонова "Убийство часового".) Поэтому неудивительно, что люди, привыкшие потреблять подростковость — и в общем-то не находящие для себя другого типа искусства (ибо его НЕТ на рынке), кинулись и на эту вещь. Но сам этот процесс и показал данную проблему — показал слишком ярко и отчётливо. Кроме того, к этому присоединилось и нечто иное.

Когда я читал изящные, точные, литературно хорошо отделанные сочинения А. Кураева, у меня возникало двойственное чувство. С одной стороны, да, так всё оно и есть. Сказка есть сказка. Эта сказка отнюдь не худшая. В наших народных сказках есть тоже персонажи далеко не от Писания — и не всегда только злые (хотя явно общающиеся с миром духов). Но нелепо же ожидать, что образ Бабы-Яги совратит кого-то в сатанизм! А между тем (и здесь приходится соглашаться с о. диаконом) в книгах о Поттере в доходчивой форме преподано многое из общечеловеческой морали. Преподано хорошо. Непонятно одно: почему же было такое "накидывание" на эти несчастные фэнтези?

Логичный, чёткий, аккуратно прописанный текст о. диакона напоминал мне массу сочинений лучших семинаристов XIX века — века, когда прямо из-под семинарской кафедры люди бежали в самое оголтелое безбожие (как, например, Чернышевский). Конечно, причин тому много. Но всё же — почему именно оттуда?

Такой текст и на такую тему и показывает, по-моему, одну из причин былой катастрофы — и нынешних скромных успехов Православия. В семинарии учили (и учат) крайне, предельно рационалистическому подходу. Семинаристы писали и пишут о духах — от третьей ипостаси Божества до духов злобы поднебесной. Но всё это — логические упражнения, формальные конструкции, более или менее хорошо сцепленные друг с другом, нечто такое, что сегодня компьютер за долю секунды налепит в количестве страшном. А вот другого — именно ЧУТКОСТИ к духам, к веяниям, к тому, что слышится "сквозь", "в тонком сне", "в дусе хлада тонка", как пророку, "сквозь мутное стекло", как Апостолу Павлу, — этого-то и не было там — и нет.

А без этого, без чуяния веяний, без интуиции, без "духов", самая лучшая логика — это только скальпель. "Всё им разрежу" — шумит отважный "семинар". Да, пожалуй. Только всё-то зачем? "Всё рассужу". Да на это жизни не хватит. Да и зачем — всё? Сидеть и философствовать, как миллион метафизиков до того: камень есть по сути камень, кирпич есть кирпич, "верёвка — вервие простое"? Дальше-то что? Такой подход и пригоден только для "кирпичей" — для "материи" в самом примитивном её понимании. И если кто-то со стороны придёт и скажет, что вот — "Бога нет", то таким мыслителям, пожалуй, даже и легче станет (по-видимому, это и было в XIX веке). С Дарвиным, конечно, "по логике" разбираться проще…

И странно, в высшей степени странно, что ТАКОЙ подход до сих пор применяется в обучении служителей ХРИСТИАНСТВА — религии, как говорил Элиаде, авраамической, религии Откровения. Сам же Кураев писал в других текстах: если Бог не сойдёт — человек до Него не достанет. Не анализ, не строительство Вавилонской башни (хотя, да, и это всё нужно или может быть нужно — но не в первую очередь) — но слышание того, что веет — а в идеале Того, кто навевает. Или того, кто куда как похуже — но пытается навеять свои отбросы… Тут, конечно, нужен дальнейший анализ и отбрасывание негодного. Но только ДАЛЬНЕЙШИЙ анализ. Анализ же в первую очередь может привести к "вавилонскому эффекту" — он мне про Фому, а я ему про Ерёму. Что, судя по всему, и получилось в дискуссии о Поттере.

А уж по отношению к литературному тексту, как вещи не формально-логической, вещи, где первую роль играют именно навевания, впечатления самые разные — вплоть до аллитерации тех или иных гласных — эта чуткость должна быть приоритетна. "Я СЛЫШУ в этом тексте нечто" — вот с чего должен начинаться анализ. Сперва "слышу", "чую" — и потом анализирую, что, почему, как на меня навеяло — и кто это навевает — Тот, кто наверху — или кто похуже. А если ничего не веет — нечего и резать, нечего скальпель тупить. Тогда одно из двух: либо здесь всё глухо — и не стоит на эту мертвечину и силы тратить, либо нет чуткости — ну, тогда нечего за это дело браться. Раз слон на ухо наступил — нечего в консерваторию идти.

Так вот, во всей этой "поттеровине", помимо всех политкорректных выводов, помимо провозглашения прописей типа "верность прекрасна, а измена дурна", помимо вполне положительного облика главного героя, а равно и сопутствующих ему лиц, помимо, помимо, помимо… слишком явно чувствуется дух, хорошо знакомый тем, кто изучал английскую литературу определённого типа. Это — садомазохистское влечение к Ужасу, Мраку, Крови. Именно так — с больших букв.

Слишком мрачен сам тон легенд. Слишком чудовищны все эти призрачные химеры — этого явно многовато даже для типичного подросткового эпатажа. Слишком огромен Волан-де-Морт — сиречь Воля к Смерти — ни больше ни меньше. Слишком безоглядно жестока жизнь — если это так можно назвать — в этом несомненно притягательном призрачном мире. Именно совмещение жестокости и притягательности, собственно, и пугает — своим явным "садо-мазо".

Но повторю: это — не новость. Для англосаксов это издавна притягательно (правда, особенно это расцвело в пуританское и постпуританское время — но это тема особого материала). И готический "роман ужасов", который родился во время Просвещения (кто бы мог подумать!) — в XVIII веке, и, конечно же, в Англии (и в котором, кстати, тоже чертовщины немеряно). И пресловутый Франкенштейн, родившийся опять-таки — где? — правильно, в Англии же. И фольклорные (то есть почвенные, запомним!) рассказики Диккенса, пронизанные сумасшедше-загробным ужасом, равного которому, пожалуй, трудно сыскать во всей мировой литературе. (Интересно, кто-нибудь читал все эти красоты с попыткой приворожить ненавидящую женщину, с амулетом из кожи повешенного, заговорённым в жутком ритуале, с сумасшествием и убийством? Даже гоголевские "ужастики" куда как светлее.) Запомним, что это писал писатель-гуманист, любивший кстати и некстати пролить слезинку по поводу бедных, несчастных, обездоленных. И детективы, появившиеся тоже в англосаксонской среде — и в которых всегда полно и Ужаса, и Мрака, и Крови — и которые ВМЕСТЕ С ТЕМ (!) захватывают и ВЛЕКУТ (!) читателя к этому. А тут ещё и это… повторение готического романа для подростков…

Да пусть бы эта миссис Ролинг вписала в тексты своих творений хоть все библейские и евангельские заповеди, хоть все советы Св. Отцов — что толку? Это же ХУДОЖЕСТВЕННОЕ произведение! Что она ни напиши — сам дух, рвущийся отовсюду — вплоть до расстановки слов в строке — будет говорить именно об Ужасе, Мраке, Крови. И ещё — о том, как они страшно, необоримо, неотразимо притягательны.

Да, мы, взрослые люди, знаем, как с этим быть — книгу под стол, и все дела. Это же так, вымысел, fiction. А подросток?

Вопрос, который ставится и этими книгами, и всяким "толкиенутием", и прочим, прочим, прочим в том же духе, не столь прост. И должен он звучать так: не слишком ли специфична та часть англосаксонской культуры, которая теперь, в связи с глобализацией, без мыла лезет всюду? Не производит ли она разрушительного действия на души иных людей, не зацикленных на всякой дикости? И не должны ли мы оберегать себя от проникновения сего "духа", какими бы моральными прописями он себя ни прикрывал?

И речь здесь должна идти не только — и даже не столько о Поттере. К сожалению, и из-за последствий Великой Отечественной войны, и из-за жуткой идеологизации советского периода, и из-за мракобесности и нетерпимости личностей, называющих себя то "либералами" (тоже мне свободолюбцы!), то "демократами" (интересно, КАКОЙ такой "демос" — то бишь народ — они представляют?), у нас до сих пор неразвита тема соотношения различных национальных культур. Попробуй сейчас скажи, что то, что в одной культуре есть хорошо или, в крайнем случае, терпимо, для других может быть и разрушением — сразу получишь клеймо "фашиста" (по анекдотической логике — обвинять тебя будут реально в НАЦИЗМЕ, а клеймить — ФАШИСТОМ! Эти господа не понимают разницы между данными далеко не одинаковыми понятиями). Поэтому до сих пор и остаётся неисследованным данная разность культур.

Разумеется, это ни в коем случае не следует понимать так, что какую-то культуру надо объявлять "зловредной" с соответствующими оргвыводами. Здесь именно должна идти речь НЕ о какой-либо культуре как САМОЙ ПО СЕБЕ, но о культуре, уже воспринятой через призму ДРУГОЙ культуры и, в силу этого, как бы переделанной. Здесь было бы уместно такое сравнение: есть же бинарные боеприпасы. Два вещества лежат рядом — и каждое из них само по себе ничуть не опасно. Но вот они соединились — и в итоге получилось нечто или взрывоопасное, или отравляющее. Боюсь, что слишком часто нечто подобное получается при навязывании англо-саксонской протестантщины. И боюсь, что это относится не только к миру сказочек для подростков или около того, а ещё и при заимствовании у англо-американского мира всяких политико-экономических концепций — например, рыночности или вроде того…

Вот потому я, при том, что сам отнюдь не католик да и не очень люблю католиков, понимаю чувства того мексиканского падре, который взял эту талантливую — да, талантливую! — книгу мадам Ролинг — да и кинул её торжественно на площади в пылающий костёр, со всем фанатизмом и всей торжественностью времён былых. Оно, конечно, не метод — так бороться, да ещё и бороться с талантливой, в общем, вещью. Но натиск этой дикой и злобной англо-саксо-протестантщины сам по себе неистов и разрушителен — и потому вызывает неадекватные ответы.

Надо бы задуматься над ответами адекватными…

(обратно)

Руслана Ляшева ГДЕ ЖЕ НАШ ПАСКАЛЬ?

Книга Бориса Тарасова "Мыслящий тростник". Жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей" (М., Языки славянской культуры, 2004) интересна в нескольких аспектах. Французский мыслитель теперь у нас издается. Возможно, наиболее полно Блез Паскаль представлен в "Собрании сочинений": "Мысли", "Письма к провинциалу", "Трактаты" (Киев, 1997). Этот трехтомник из серии "Единая история единой Европы" (издательство "Port-Royal") разошелся на Украине и в России. В XVIII и в XIX веках его в русском обществе читали просто на французском.

И не только читали. Усваивали идеи, затем развивали их в своем творчестве. Кто именно? Как именно? Ответить на этот вопрос взялся доктор филологических наук, профессор Литературного института Борис Тарасов, что и осуществил обстоятельно в 600-страничной монографии, в приложении к которой опубликован главный труд Паскаля — "Мысли". Получился большой и нарядный "фолиант" с "Троицей" Андрея Рублева и портретом Паскаля на лицевой обложке и скромным (по размерам) портретом автора на второй. Серия "Studia philologica") пополнилась красочным изданием (по оформлению) — классическим и жгуче злободневным (по содержанию). В первой из трех глав представлена творческая биография французского математика и философа XVII века, во второй и третьей главах исследуется влияние Паскаля на русскую философию и литературу.

У Тарасова в серии "Молодой гвардии" — "ЖЗЛ" — уже выходила книга о Паскале, но такая работа могла появиться лишь теперь. Ведь русская религиозная философия перестала быть запретной, тексты наших замечательных мыслителей — Василия Розанова, Павла Флоренского и других — не пылятся в спецхране за семью печатями. Все почти издано. Подоспело время разговора об этом, особенно с молодым читателем.

В первой же главе, на страницах творческой биографии Паскаля непроизвольно отмечаешь "перекличку" с его идеями то стихов Державина, то прозы Льва Толстого. Вот автор сообщает о последних годах жизни мыслителя: "Бичуя в себе "испорченную природу", Паскаль учится смирению и простоте: не держать в памяти обид, спокойно вопринимать справедливые замечания на свой счет, становиться равнодушным ко всем мирским страстям и тщеславным устремлениям". На ум, конечно, приходит Лев Толстой — его образ жизни и характер персонажа в повести "Отец Сергий". И действительно, в третьей главе мелькнувшее сходство обстоятельно анализируется. Целый раздел "Л.Н.Толстой и Паскаль" посвящен совпадению и различию мировоззрений двух гигантов человеческого духа.

Надо полагать. этой книге предшествовала огромная работа, но актуальность проблем охваченных исследованием сфер — будь то философия, религия, литература или наука — поддерживали энтузиазм автора и помогли ему с ней блестяще справиться. Впрочем, это вовсе не означает полного согласия, с некоторыми концепциями можно и поспорить. Алексея Хомякова, например, надо бы "тянуть" не от Паскаля, а от немецкого романтизма и Шеллинга, пробудившего у русского славянофила интерес к верованиям древних народов и вкус к типологическому обобщению материала культуры. Конечно, мимо Паскаля Хомяков не прошел, но историческую "Семираиду" он принялся писать после непосредственного общения с Шеллингом в Германии. Хорошо, что книга Тарасова побуждает к спору; я считаю это ее достоинством, хотя проблема истоков учения славянофильства — частная, применительно к такой обширной монографии. Это лишь один аспект.

Есть и другой, тот, который, честно говоря, и сподвигнул на рецензию. Центральное место в новой работе Бориса Тарасова занимает прекрасный комментарий полемики Паскаля с иезуитами. Я сняла с полки "Письма к провинциалу" и чередовала чтение писем с их толкованием у Тарасова. Дискуссия иезуитов и монастыря Пор-Рояль всколыхнула Францию в середине XVII века. Людовик XIV был за иезуитов, а благочестивых католиков-монахов (яисенитов) поддерживал первый ум Франции Блез Паскаль. Полиция сбилась с ног, разыскивая анонимного автора и типографии, где нелегально печатались письма, моментально расходившиеся не только по городам Франции, но и по всей Европе; и безуспешно; никаких следов не оставалось, а дискуссия все набирала и набирала обороты, ниспровергая дутый авторитет иезуитов.

Паскаль, показывает автор книги, оказался в "центре "переворачивания" средневековой картины мира, когда теоцентризм уступал место антропоцентризму". Такой "антропологический поворот" породил атеизм у советских людей и лицемерную религиозность у монахов-иезуитов; сочинитель писем опровергал первых и воевал со вторыми; иезуиты были опаснее, они клеветой и ложью ослабляли истину и превращали христианство в пустую демагогию.

Меня просто поразило сходство полемики между Паскалем и иезуитами с ситуацией в нашей литературной критике, с той, конечно, разницей, что у Паскаля — блестящая ирония, четкие формулировки, безупречно расставленные идеологические акценты и т.д., а в литературной критике у нас все смутно, размыто и, как говорится в народе, конь не валялся.

Не слишком ли я загибаю? Нет, ничуть! Смутность в критике отчасти вызвана размежеванием потсперестроечной литературы на два лагеря — либеральный и патриотический, которые не только не ведут между собой полемики, но шарахаются друг от друга, как от зачумленных. Какие уж тут формулировки и акценты! И все же главная причина болотистого состояния критики в другом, в самой исторической ситуации страны. Паскаль жил в "поворотную" эпоху, а мы сейчас пребываем в "попятной" эпохе, т.е. повернувшей Россию вспять, к капитализму.

На слуху лозунги и толки о демократии, о рыночной экономике, о приобщении к цивилизованному миру, а на деле то, что в 1917 году многие отняли у немногих, в 1991-м наоборот "немногие" — другие, конечно, отняли у многих и поделили между собой. Что в результате? Любопытное признание сделал Егор Яковлев: "А сегодня мне бывает стыдно перед самим собой. Когда мы все бегали и кричали: "Перестройка необратима!" или, наоборот: "Перестройка обратима!" — некоторые спокойно сколачивали себе капитал" ("Новая газета", 2005, №29).

К числу "некоторых" принадлежат Борис Березовский и Абрам Абрамович. Первый в Лондоне подал в суд на второго за шантаж и продажу "Сибнефти" за бесценок, за 1,5 млрд.долларов, при цене 15 млрд.долларов. Информация мелькнула в июле в прессе, журналисты (в частности, "Советской России") резонно обобщили, что Березовский купил "Сибнефть" у государства, заплатив меньше 1 млрд.долларов, то есть в 165 раз дешевле настоящей ее стоимости. Вот как "сколачивали" капиталы. Отчет Счетной палаты о приватизации так и остался лежать под сукном; видимо, много в нем аналогичных фактов. Прав Егор Яковлев. Пока он бегал и кричал о перестройке и демократических ценностях, олигархи добрались до других ценностей — до государственной собственности, растащив которую, оставили народ нищим.

Как Паскаль осмыслил бы нашу ситуацию и какой выход подсказал? Такой главы в книге Тарасова нет, но можно пофантазировать.

"Человек, — сказал как-то Виктор Астафьев, — такая бездна" ("ЛГ", 2002, №35). По иному видел Паскаль: дескать, человек пребывает на грани двух бездн — бездны бесконечности и бездны небытия. "Все возникает из небытия и уносится в бесконечность... Это чудо постижимо лишь его Творцу. И больше никому", — сказал он и спохватился, возвысил человека: "Через пространство вселенная меня обнимает и поглощает, как точку; через мысль я ее обнимаю и понимаю".

С космической бесконечностью человек худо-бедно может совладать, труднее "мыслящему тростнику" приноровиться к двойственной натуре человека — он ангел и животное одновременно. Попробуй, не превратись в животное при таком раскладе! Значит, кто-то должен ему постоянно напоминать про его вторую, ангельскую и духовную ипостась. Возможно, именно литературный критик и должен делать эту "грязную" работу, расчищать авгиевы конюшни рыночной эпохи и не позволять прозаикам и поэтам отлынивать от дела под благовидным предлогом постмодернизма или неореализма? И вообще, где наш Паскаль? Ему пора объявиться. Константин Паскаль — хороший поэт. Но где Паскаль-публицист?

(обратно)

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Итак, чёт-нечет... Выбираем: корректность или как? Или как, или как! — надоело ползуче лавинное, подминающее под себя всё живое. Обесточивающее, обезвоживающее. Живое тело литературы — тоже, хотя это может быть единственный непокорённый плацдарм. Да и тема-то сама по себе некорректна — трудна и больна — тема войны. Отечественной... Хотя не только о ней пишут наши майские номера журналов: "Знамени", "Нового мира", "Москвы", "Современника". Но именно она, эта тема, объединяет на сей раз их, чуть ли ни веером — в стороны, — разнонаправленные векторы. И — разводит их ещё острее, как это ни парадоксально.

Журнал "Знамя" открывается "Фронтовой тетрадью" Марии Ватутиной, неожиданно понявшей, "что эпизоды войны, вдруг всплывавшие в памяти бабушки", семнадцатилетней девочкой попавшей на войну, "удивляют своей свежестью и, что ли, художественностью". "Раньше я думала, что не осилю военной темы, потому что нужно писать о том, что пережила. Но стихи, которые написались и вписались в ткань воспоминаний моей бабушки, такими и являются — пережитыми мною вместе с ней", — признаётся Мария Ватутина. И пока она следует за воспоминаниями бабушки, фронтовой медсестры, наверное, можно понять и такой экстремум: "А знаешь, почему в песне: "А до смерти четыре шага..."? Отхожее место рыли от окопа в четырёх шагах. И вот идёт бой, а солдату приспичило. И надо вылезти из этого окопа и пройти эти “четыре шага...” Когда были бои под Харьковом, танки шли друг на друга, миллионы танков, и в самом городе такое творилось, что после из кранов не вода шла, человеческие кишки..." Н-да, оказывается всё проще некуда: "четыре шага" — до сортира, миллионы танков — под Харьков, и эти самые... человеческие — из крана.

Бабушку-то понять можно... Возраст, что-то с памятью... А вот автора:

Очерни моё прошлое. Поиграй в игру.

Ты будешь чёртом, а я ангелом на ветру.

...А про бучи русские, про расстрелъный двор

Попеняй курящим "Герцеговину Флор".

Безусловно, кому же ещё попенять, как ни "Герцеговину Флор" курящему (кто не знает — сталинские любимые)...

В половине вкраплений-стихов обращение — к Heму, к тому, что есть Начало. К Творцу. Возможно, это оправдано. Там, где смерть... Возможно даже, когда фамильярно-фривольно:

А всё ж и Тебе, бедолага,

Так хочется лично порой

За пазуху сунуть бумагу

С диагнозом кратким: "Живой".

Возможно...

Но всё же, всё же, всё же... Выручает бабушка:

"О скором завершении войны мы узнали одними из первых, раненые рассказывали. Они с поля боя к нам поступали, кому как не им это знать. Говорили, победа на днях будет, а сами — раненые. В первый день Победы мы с девчонками заперлись у себя и надели гражданскую одежду — те самые выменянные на спирт и сигареты вещицы... платья, бельишко, туфли, чулки. Причесались. Привели себя в порядок и вышли на крыльцо. Всё вокруг замерло. И потом раздались такие восторженные крики, как будто мы и есть победа..."

А вы — и есть. И "Герцеговина Флор"...

В прозаическом пространстве пятого номера живёт и, безусловно, неординарное явление современной литературы — роман Михаила Шишкина "Венерин волос" (продолжение, начало в № 4). Вот только "поток сознания", перехлёстывающий в романе через края, плавно перетекает чаще в иное русло — бессознания. Что ж, может, это как раз и есть главная примета времени, влекомого такими потоками (и не только ими) неведомо куда. Возможно, не последнюю роль в популярности романа, уже отмеченного весьма весомой литературной премией "Нацбеста" и вхождением в шорт-лист "Букера", — сыграло и обращение Шишкина, скорее всего, к подлинным дневникам одной известной русской певицы. Весьма прозрачные намёки на её истинное имя раскиданы по тексту там и сям. Написанные точно уж в стиле, "удивляющем своей свежестью и, что ли, художественностью", воспоминания эти (или дневники) и подтягивают (местами) до уровня русской классической прозы весьма заземлённое собственное наборматывание автора.

"Новый мир" повестью Александра Титова "Никита" погружает нас в тему, глубоко и тонко исследованную в своё время Валентином Распутиным в "Живи и помни". Никиша как дезертир "усю свою жизню" заточил в погребе. Но если распутинского дезертира пытается спасти своею любовью жена, то дезертиру Титова жена Грепа сходу заявляет: "Знобко находиться рядом с тобою, с порожним чилавеком — литинанта хочу любить!.." И любит — в деревне на постое был отряд красноармейцев. И не только "литинанта"... И всё было бы по законам русской литературы (и жизни): Никита наказан пожизненно исковерканной судьбой, в общем-то, изгоя, несмотря на то, что за давностью лет его, просидевшего десятки лет в погребе, наконец-то извлекли оттуда, даже не наказав; наоборот — вскоре дали пенсию, сказав: живи здесь, никто тебя не тронет и никому ты больше не нужен. Всё было бы по законам, если бы автор, вслед за Никишей не начал едко причитать, что все военные и послевоенные дети получились больные, "зачатые от перекисшего в окопах мужского семени", "выкарабкались на свет божий огромными тысячами, трудовыми толпами и начали удивлять мир научными открытиями, новостройками, стихами", космосом. Никита (в дуэте с автором) уже тогда сквозь газетные строки (из погреба) "предчувствовал увядание нового, внутренне выжженного поколения; от отцов шла эта боль и невысказанность, эта затаённость и грусть, эта могучая лирика". Итак, всё смешалось в доме... Это что — тоже приметы времени: размытость и нечёткость критериев добра и зла, высокого и низменного, подвига и преступления?

А может, ответ вот в этой фразе, описывающей бабку Мавру — простую бабку, “которую всегда можно обмануть, уговорить на любое дело. Как и у всех здешних старух, у нее противный голос”. У всех здешних старух — вот она отгадка: нелюбовь... Болезнью этой страшной заражены герои рассказов многих современных прозаиков.

И как "луч света в тёмном царстве" — рассказы Захара Прилепина. Даже квадрат у него — бёлый, в отличие от чёрного провала Малевича (один из рассказов называется "Белый квадрат"). И это несмотря на трагическую развязку — смерть главного героя. "Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо. Всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышнёй, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил — по именам и спрашивал: "Как дела?" Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу."

Истосковалась литература русская начала нового века о таком вот прыгании сердца навстречу.

Такое же сопереживание и наполненность светом изливаются на читателя рассказом Леонида Бородина "Справа — гора Казбек" (журнал "Москва"). Да, о войне, да о детском доме... "Голода не помню, но чего-то всё время хотелось такого. Чтоб не как всегда. Старшие ребята воровали в колхозе Карлуке жмых в плитках — еле раскусишь, но если раскусишь — вкуснятина". "Мы — бедные! Услышал, как кто-то говорил, удивился, задумался. Бедные? Это когда вещей мало и жратва — не растолстеешь?" И это — размышления пятилетнего мальца, у которого "появились щёки, а на костях плеч и рук кожа уже не висела" только после того, как бабушка вволю откормила его шампиньонами, выращенными на завалинке. Размышления мальчишки, у которого "папка с конями" около "самой Маньчжурии", чтобы японцев не пустить воевать. "Мы же всё свободное время убивали немцев. А если учесть, что мы ещё и после войны продолжали их убивать, их, немцев, вообще ни одного на земле остаться не должно было".

А такой взгляд на Отечественную не хотите ли, господа прозаики — вышепоименованных "Знамени" и "Нового мира"?.. Вообще, кинематографичность прозы Бородина — явление уникальное. Будь иные времена — в очередь бы выстроились кинорежиссёры...

Также многопланова и глубока, как и многое до сих пор написанное им, повесть Петра Краснова "Новомир". Ушла стилистическая усложнённость фразы, оправданная при поиске смысла, смыслов ли. Найдено уже... Все смыслы обозначены... Ерёмину — главному герою повести — ничего не жалко: псину собственную непутёвую, себя ли. Да и "что жалеть, коль жизнь прошла уже... А эту, нынешнюю, он за жизнь не считал. Не стоила того — ни своя, ни общая, куда-то вовсе не туда повернувшая и будто с последних съехавшая катушек, припадочная какая-то... дожитки. ...Угрюмым был мир кругом, равнодушным". И вот этот Ерёмин, спивающийся от бессмыслицы жизни, потерявший, кажется, уже все ориентиры в ней, — даже друга "с лёгкой душой" обворовавший, почему-то именно он, а не кто иной, спасает жизнь человеческую. И даже не одну, а две, "и кого — безумного да дурного". Но Пётр Краснов не был бы Петром Красновым, если бы в этом и исчерпывался весь смысл повести. Проблемы, поставленные автором и, смею сказать, решённые как никем другим в русской современной прозе, настолько глубоки и неожиданны, что, как по законам детективного жанра, мы предоставляем возможность самим читателям прикоснуться к ним.

И опять тема войны. Но уже в "Современнике". У Вольдемара Енишерлова в повести "Война гремела над миром". Художник-живописец, ушедший от нас в 2000-ом году, сам относился к поколению людей, попавших на фронт со школьной скамьи. Тем ценнее это художественно переосмысленное свидетельство очевидца. "Огромное небо смотрело на него. Никогда раньше не доводилось ему видеть такое небо, быть может, потому, что никогда раньше в эти предутренние часы он не оставался один на один с природой. ...Он стоял один посреди этого огромного мира на крохотном островке, на том кусочке земли, который не смогло поглотить небо, и особенно ясно почувствовал в этот миг, что земля — лишь песчинка в мировом океане, а он сам — чуть заметная точка на ней. Но мысль не вместилась в эти узкие рамки. Только она была соразмерна раскинувшемуся вокруг пространству, только она свободно купалась в его беспредельности, и только в ней была готова отразиться вся его невообразимо сложная и противоречивая жизнь."

Столько поэзии — через драму страданий и трагедию смертей — в военных произведениях видеть не доводилось ещё. Цепким, притягивающим и порождающим красоту взглядом всматривается художник в мир, искорёженный войной. Пожалуй, лишь созвучия с военной прозой Юрия Бондарева здесь "имеют место быть". "Невообразимо сложную и противоречивую жизнь", но теперь уже современную, пытается осмыслить и показать Евгений Шишкин в романе "Закон сохранения любви", окончание которого публикуется здесь же, в пятом номере.

Задача, надо признать, ультрасложная. И автор во многом с ней справляется. Вот только название романа кажется выбором -случайным. Не знаю, имел ли в виду Евгений Шишкин тот самый — один из главных подвидов любви, о котором можно сказать, что "не бывает счастливой любви, она обрывается на полуслове, полувздохе и оставляет след, подобный следу реактивного самолёта в небе. Он тает, медленно растворяясь в облаках, и вот уже, кажется, совсем исчез. Но осталось что-то такое, чему нет названия. И не нужно оно. Мысль изречённая — ложь". Если он имел в виду именно такую любовь, то её в романе нет. Впрочем, как нет и иной какой-то любви. Но это уже — знак эмоциональной и духовной скудости времени, чуткий художник его и улавливает.

"В нашей литературной мысли сейчас, как и во всём современном мышлении, многое "переворотилось" и только укладывается. Отвергаются догмы, осторожно и даже негативно воспринимается всякая нормативность.

Оздоровление и восстановление реальной художественной иерархии очень важно... Поскольку произошла катастрофа: два необходимых и естественных для литературы направления, которые всегда в своём диалоге, порой через столкновения, обогащали и рождали новые формы и взгляды, теперь замкнулись в два эстетико-политические гетто. Они друг друга не замечают, они выстраивают свои иерархии, которые практически не пересекаются: классик патриотического гетто — графоман для экспериментального, а классик экспериментального — графоман для патриотического. Но художественные открытия в столкновении родственных идей не рождаются — единомышленники могут спорить только о нюансах. А какие-то мощные прорывы могут рождаться при столкновении противоположностей, когда искры вылетают из соприкосновений. Из этих искр и рождается литература, захватывающая народ, социум."

На этом примиряющем, стягивающем оба полюса размышлении Юрия Полякова и закончим обзор майских номеров 4-ёх российских "толстых" журналов.

(обратно)

Ирина Ракша "РУКИ, ВЫ СЛОВНО ДВЕ БОЛЬШИЕ ПТИЦЫ…"

ДО НАЧАЛА КОНЦЕРТА БЫЛО ЕЩЕ ДАЛЕКО. В пустом беломраморном Колонном зале Дома Союзов с рядами красных, бархатных кресел осветители "ставили" свет. Гулко переговариваясь с балкона на балкон, они вращали лампами "юпитеров", и яркие лучи света тревожно ползали по сцене, по залу, окрашивая колонны то в голубое, то в красное. А за кулисами в артистической уборной сидела перед зеркалом актриса — немолодая, усталая женщина. И с неудовольствием рассматривала себя в зеркале. Лицо простое, курносое и очень открытое. Волосы негустые, покрашены в русый цвет. Слава Богу, оба ее паричка были рядом. Причесаны и завиты. Тут же у зеркала, привезенные из дома с собой в саквояже, ее косметика — "родные" пуховки, кисточки, коробочки-баночки с пудрой, гримом. Нет, сейчас Клавдия Ивановна почему-то не волновалась. Программа этого юбилейного концерта была давным-давно подготовлена, и потом тщательно репетировалась. Даже с двумя оркестрами. Эстрадно-симфоническим Юрия Силантьева и инструментальным "Рапсодия" — Григория Парасоль. И, конечно, все с Борей Мандрусом, любимым аккомпаниатором. Сколько уж лет они работают вместе!

Из-за двери все слышнее предконцертная суета. Что-то падает, кто-то стучит, кто-то дает последние указания.

В гримерную заглянула ассистентка режиссера:

— Клавдия Ивановна, я к вам никого не пускаю. А может, что-нибудь надо? Чайку, кофе?

Певица засмеялась, проводя расческой по волосам:

— Разве, что водочки?

Но та не поняла шутки:

— Так то ж на банкете.

Шульженко усмехнулась:

— Лучше скажи, публика собирается?.. Мне сказали, билеты вроде все проданы.

— Аншлаг будет, Клавдия Ивановна. А пока рановато, народ в пути... Ладно, я побегу, — и дверь захлопнулась.

Клавдия Ивановна любила эти минуты перед концертом. Сегодня, впрочем, как и всегда, она приехала заранее. Хотелось побыть одной, подумать, прочувствовать эти минуты. Зачесав, стянула волосы широкой лентой. Пригляделась к себе:

"Господи, до чего же постарела. Сколько морщин!.. Убирать, убирать их надо!.. А раньше… В молодости бывало, носик подпудришь (зеркальце в ладошке), глаза карандашиком подведешь — вот и весь грим, в войну особенно... Казалось, давно ли все это было? Молодость!.. Зрелость!.. Но вот уж и — прощальный концерт. За окном лето семьдесят шестого. Как там в песне? "Сколько мне лет? Сколько мне лет?.. Столько же сколько и зим…" Неужели больше уж не придется выйти на сцену?.. Ну, что ж, как говорится, уходя уходи. Но и уходить надо красиво. Это как в пьесе — последний аккорд. Он особенно запоминается. Взглянула на три своих концертных платья, вот они на вешалках, рядышком, словно на манекенах — серое, пурпурное, и голубое, бархатное, пожалуй самое роскошное — творение молодого модельера Славы Зайцева. Господи, а сколько было в ее жизни всяких сценических туалетов — теперь и не вспомнить. Даже была любимая гимнастерочка и сапожки, которые надевала, когда в войну с фронтовыми бригадами отправлялась из Ленинграда выступать на передовую.

Она вздохнула. Как, собственно, быстро, до жути быстро, пролетела, пронеслась жизнь! Кажется, только-только тринадцатилетней девчушкой, замирая от восторга, слушала она в харьковском театре великую Надежду Плевицкую. Саму Плевицкую!.. Эта встреча навечно врезалась в память и многое определила в жизни юной Клавы. Как же волшебно пела тогда Надежда Васильевна!.. А весь ее незабываемый облик! Стройная, темноволосая, она, казалось, не пела, а сказывала. Маленькая Клава сидела потрясенная, очарованная. Вот какой должна быть певица! Вот как следует владеть залом. Чтобы от песни мурашки бежали по телу, чтоб замирало сердце, даже если певица только чуть-чуть повышала голос. Сколько чувств было вложено в каждую фразу. И еще запомнились ее прекрасные руки, ее жест. Словно руки эти сами пели, смеялись, страдали. И каждая песня была как маленький спектакль... Вцепившись в подлокотники кресла, юная Клава, кажется, не пропустила ни звука, ни жеста. И именно тогда загорелась мечтой петь, и петь так же. И чтобы руки так же смеялись и плакали.

Спустя десятилетия, уже будучи прославленной певицей, Шульженко, по просьбе редакции какого-то журнала, кажется "Работницы", написала воспоминания об этой единственной встрече с великой певицей. Тогда Клавдия Ивановна писала так:

"Весной 1919 года в Харькове, где мы жили, я попала-таки на гастрольный концерт великой певицы. Я была тринадцатилетней девочкой, горячо мечтавшей о сцене. И вот что запомнила я на всю жизнь.

Появление певицы переполненный зал встретил долгой, бурной овацией. Я ожидала увидеть ее в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть ли не в лаптях. Такое представление сложилось у меня после ее пластинок, которых у нас дома было немало. А на сцену вышла стройная женщина в длинном, сером, с зеленой отделкой, вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, "с булыжник" бриллиантами в ушах, гладко зачесанными волосами, уложенными на затылке в большой пучок. Вот она приподняла красивую руку, запела, и… все вокруг исчезло — и зал, и сцена, и сам театр. Осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку.

Особое впечатление на меня произвела песня "По старой Калужской дороге", которую я тогда услышала впервые. Исполнение Плевицкой так потрясло, так врезалось в память, что до сих пор слышу буквально каждую ее интонацию, вижу каждый ее жест. Когда певица доходила до слов: "Стой! — крикнул свирепый разбойник", весь зал вздрагивал и замирал. А ведь она не кричала, а только произносила это слово "стой!" несколько громче предыдущих, и подчеркивала его очень выразительным жестом — рукой, взметнувшейся вверх. И вкладывала в это столько страсти и зловещего смысла, что мороз шел по коже от предчувствия надвигающейся трагедии. А руки ее и жесты были, как продолжение песни, музыкальны и выразительны.

И потом в жизни я никогда и никого лучше Плевицкой в жанре русской народной песни не слышала. И хотя время от времени я включала в свой репертуар русские песни, но те, что слышала у Плевицкой, не пела никогда. Потому что спеть лучше было нельзя. Исключением была лишь песня "По старой Калужской дороге", которую я отважилась-таки спеть на памятном вступительном экзамене у Синельникова, но никогда больше к ней не возвращалась. След, оставшийся на песне после Плевицкой, так ярко врезался в мою память, исполнение было столь совершенным, что не давало места для иного прочтения песни, к которому, кажется, уж и прибавить нечего".

В дверь постучали.

— Можно. Только своим! — не оглядываясь, отозвалась Клавдия Ивановна. В зеркало увидела — вошел Мандрус. Подтянутый, торжественный, уже в концертном, с изящной корзиночкой роз.

— Самый верный поклонник первым у твоих ног, — и поцеловал руку.

— Спасибо, милый, спасибо. Ты же знаешь, я не люблю, когда меня видят в халате и таком беспорядке. Там Гоша приехал?

— Не волнуйся. Сынок не опоздает. А соседка твоя Олечка Воронец уже тут, — он взглянул на три роскошных концертных наряда на вешалке.— Это что ли хваленые, зайцевские?

— Да, Славы. Я давно говорила, он хоть молоденький, но очень талантливый. У него большое будущее.

Она взглянула на часы. Время еще было в запасе. Что же касается жизни, то она всегда была нетерпелива. Никогда не любила ждать. Особенно в юности. Все рвалась, все бежала, летела куда-то. Вот так с разбегу в шестнадцать и прибежала, буквально "ворвалась" в харьковский театр (благо он был недалеко от дома), к знаменитому Н.Н.Синельникову. Круглолицая девушка с косичками "корзиночкой", в нарядном, мамином, тайно взятом, платье. А у того в кабинете на тот момент как раз сидели — Исаак Дунаевский и С.Менжинский. И гостья, почти не растерявшись, бодренько так предложила "принять ее в труппу театра". Сказала, подавляя смущение: "Хочу выступать. Хочу у вас петь". Переглянувшись, мужчины лукаво заулыбались.

Какой же это был год? Кажется, двадцать третий. Да-да, весна двадцать третьего. "Подыграй-ка ей, Дуня. А вдруг?.." — обернулся к друзьям Синельников. Почему-то это обращение "Дуня" навсегда ей запомнилось. Правда потом, спустя годы, Клавдия Ивановна и сама Дунаевского так называла. Лукаво, тепло и с любовью… А он, худой, с копной темных волос, подсев к фортепиано, легко пробежался по клавишам суховатыми, длинными пальцами, и лукаво взглянул на курносенькую "артистку": "Ну-с, барышня, что будем петь?" "Господи, что же я пела тогда?..— подумала Клавдия Ивановна,— кажется, все подряд. И даже из Плевицкой про разбойника. И чем больше пела, стараясь "по-плевицки", взмахивать руками, тем самой все ясней становилась безнадежность попытки... Но закончив, очень серьезно поклонилась им в пол. До земли, как делала это "звезда"… О чем уж потом Синельников говорил с Дуней — не знаю, не знаю. Но самое странное, что в труппу меня все-таки взяли… И впервые мама не ругала за платье.."

Потом начались будни. Занятия в консерватории у профессора Чемизова. Вокал, сольфеджио. Сольфеджио, вокал. Увлеченная работа в театре. Первые поклонники, первая любовь. Потом вторая. Впрочем, без страстной любви и страстной работы она не могла жить. От каждого возлюбленного требовала полной отдачи, повиновения. Максималисткой была всегда. В отношениях не терпела полутонов. Ценила чувства безумные, яркие. И сама была такой. И на сцене, и в жизни. "А сколько делала глупостей! Бог ты мой! Сейчас многое хотелось бы переписать..."

Клавдия Ивановна не спеша, тщательно накладывала на лицо тон. Она уже давно любила гримироваться сама. Никто лучше самой не знает своих изъянов. "И все же противная это штука — старость. Впрочем, поэт Миша Светлов, некогда тоже ее поклонник, пошутил как-то: "Старость, милая, наступает только тогда, когда пятьдесят процентов мочи идет на анализы". Ах, как он умел шутить!"

В дверь постучали.

— Кто там еще? — не отрываясь от лица, и не оглядываясь, резко спросила Шульженко.

Вошла костюмерша. Верная помощница, друг, знающая все тайны непростого характера своей "примадонны".

— Кто там приехал-то? — спросила Шульженко.

— Пошел. Пошел народ,— она все понимала.— И сын ваш здесь. И из министерства культуры много. И молодежь на балконах. Всех и не знаю.

— А кого знаешь?

— Ну, Калмановский здесь. Кажется, Инна Гофф с Ваншенкиным, Пахмутова, Добронравов, Кобзон, Евтушенко... И эта молоденькая певица, что на дачу к вам приезжала. Алла, кажется.

— А, Пугачева? Милая девочка. И мудрая, как царь Соломон. Принеси-ка мне водички с лимоном — горло смочить. Только тепленькой. Как всегда.

Клавдия Ивановна закончила гримировать глаза, ресницы, розовой пуховкой прошлась по щекам. И лицо в зеркале ожило, преобразилось, стало выразительным, будто прозрело. Она оценивающе всматривалась в себя: "Нет, пожалуй, есть еще порох в пороховницах, — лукаво прищурилась: — Ну, разве дашь семьдесят?.. Ни-ко-гда. Господи, семьдесят… Даже страшно произносить это слово". Она откинулась на спинку кресла. Главное — надо держать спину. Спина — это все. "Всегда держать спину" — этому ее учили и в Ленинграде, где после Харькова началась ее истинная карьера — успех на сцене, творческий азарт. Домашние в Харькове все отговаривали ее уезжать с Украины, но нет, уехала-таки в Питер, упрямица... И была так ошеломлена его красотой, что отдала этому городу полжизни.

А впервые выступила там в Мариинском оперном в двадцать девятом году. В концерте ко дню печати. Пока шла из-за кулис на сцену, дрожала как заячий хвост. А спела — и такие грянули аплодисменты, что даже запомнила, что на бис вызывали трижды. С того момента и посыпались предложения выступать, выступать, выступать. И вскоре зритель пошел уже "на нее". Только "на нее" "На Шульженко". "Что же я пела?..— припоминала Клавдия Ивановна.— В те годы пела любимую "Челиту" — "мою личную хабанеру", потом "Записку", конечно же, буржуазные "Кирпичики", позже комсомольскую "Гренаду" Светлова, пела и "Портрет", а на финал концертов выдавала обычно по указке партийного руководства широкую, раздольную песнь — "От края и до края". В общем, славный складывался репертуар. И потом чего я только ни пела! Всего и не вспомнить. Правда, пела всегда с любовью.".

Одна за другой пошли записываться пластинки. И очень удачно. Они расходились, продавались тысячами. Кажется, не было в СССР дома, где б не звучал голос Клавдии Шульженко.

В гримерную доносился живой, легкий шум зала. Где-то рядом зрительный зал жил, наполнялся, дышал, как живой организм в ожидании встречи с любимой. А она не спешила, до звонка еще было время. Воспоминания струились, как легкий ручей. "Дольше всего я репетировала, пожалуй, "Руки". Влюбленный Жак и Лебедев-Кумач написали эту песню специально для меня. Буквально подарили мне эти "Руки"! Они считали, что руки мои поют, смеются, страдают. Она взглянула в зеркало на свои руки… А когда-то и правда, были такие красивые, и каждый жест выразителен, как у Плевицкой… "Руки, вы словно две большие птицы. Как вы летали, как обнимали все вокруг. Руки, вы так легко могли обвиться, и все печали снимали вдруг…" Ах, как я была горда, этой "собственной" песней! Как горда. Но песня вначале не получалась. Не клеилась. Ну, абсолютно. Василий Лебедев-Кумач предложил даже бросить репетиции, вовсе не работать над ней. Даже не включать в репертуар. Я же упрямилась. Репетировала сама. Искала выразительные движения, глубину интонаций, глубину чувств… "Когда по клавишам твои скользили пальцы, каким родным казался каждый звук,.. Под звуки старого и трепетного вальса мне не забыть твоих горячих рук." Как режиссер, ставила свой собственный мини-спектакль. С юности помнила — каждая песня, как у Плевицкой — спектакль".

Клавдия Ивановна поправила ленту на лбу и вдруг скрестила на груди полноватые, но все еще прекрасные белые руки. И будто зазвучало напевно: "Руки, вы словно две большие птицы. Как вы летали, как обнимали все вокруг,.."

Где-то за стеной оркестр уже "пробовал" инструменты. Уже остро зазвучала скрипка.

Вот теперь в душе ее что-то дрогнуло. Родился и разлился холодок волнения. "Здесь ли Владимир? — подумала она о Коралли. О нем почему-то всегда вспоминалось с болью. В начале тридцатых он приехал в Питер из Одессы. Обворожительно веселый, красивый. Этакий классический конферансье-куплетист. И сама фамилия его, если вслушаться, была полна магии. Что-то королевское, коралловое. В ней звучал рокот моря, и сияло солнце. Все эстрадницы в него повлюблялись тогда. А Клава только взглянула — и приворожила... Ах, какой это был роман! Шумный, стремительный. Обросший былями, небылицами. В сравнении с ним, кажется, вся ее прежняя жизнь тотчас померкла и потускнела.

"Его мать была категорически против этого брака,— вспоминала Клавдия Ивановна.— Считала меня ветреной, глупой и сумасбродной. И все же... Все же через полгода мы поженились. И прожито было вместе четверть века…— Она вздохнула. — Конечно, бывало всякое. Но, главное, они были единомышленниками. А главное — она родила ему сына, Игоря — которого все звали Гошей. Сын рос красивым— весь в него. Таскали ребенка по концертам, командировкам. Можно сказать, что он за кулисами вырос.

Тогда, до войны, все были влюблены в джаз. И мы с Коралли создали свой джаз-бенд. Но только наладились с репертуаром, с концертами — началась война. И все пошло кувырком..."

Дверь гримерной распахнулась, вошла костюмерша с чаем, а следом — гора пестрых, источающих аромат, букетов, которую нес ведущий концерта.

— Уж не взыщите, Клавдия Ивановна. Просили сейчас передать. Порадовать вас до концерта. Это от участников войны. И ленинградцы прибыли. Эти отдельно приветствие вам готовят…

Шульженко с нетерпением взяла стакан с чаем:

— Боже мой! Где ты пропадала? Пора одеваться,— пригубив из стакана глоток, махнула рукой: — Мужчин просим выйти. Мы сами, сами цветы поставим.— Потянулась к букету и, прижав чайные розы к щеке, неожиданно ощутила их живой аромат и прохладу. Господи, сколько цветов она знала в жизни.

— А знаешь, самый дорогой букет я получила на фронте?— сказала она. Помошница, возясь с ее платьями, внимательно слушала.— От девушек-связисток. Простенькие, полевые. Они собирали его для меня на нейтральной полосе. Ползком. Не бросая автоматов. Как поется в современной песенке "...а на нейтральной полосе цветы необычайной красоты". — Клавдия Ивановна отложила розы.— Значит, в первом отделении, как и задумано, надеваем голубое,— и, наконец поднявшись, стала расстегивать халатик.

Во время войны их ленинградский джаз-бенд распался. И Шульженко ездила и с бригадой, и с сольными концертами в госпитали, на заводы, на передовую к солдатам. И откуда только силы брались? И не болела, и не "садился" голос!.. Сколько концертов она дала за годы войны и в осажденном Питере, и на фронте. Однажды, как, впрочем, почти всегда, сценой был кузов полуторки с откинутыми бортами, стоящей на краю леса возле окопов. Концертное платье и туфельки-лодочки она надевала прямо в тесной кабине. Когда помогали взобраться "на сцену" — сломался каблук. Так и пела она, под баян, стоя на цыпочках, держа равновесие, боясь упасть. И вдруг неожиданно — гул самолетов. Воздушная тревога. Налет. В мгновение все изменилось. Фашистские самолеты стали пикировать на позицию один за другим. Из зарослей ударили зенитки. Глухо заухали взрывы. Певицу с машины буквально столкнули вниз. Кто-то сверху навалился всем телом, прижал шинелью. Она лежала ничком, уткнувшись лицом в сухую землю, в колючую траву, молила Бога, чтоб пронесло. Только бы пронесло… С тех пор навсегда запомнила горький запах пороховой гари, и еще — запах травы и запах земли. Родной русской земли... Когда дали отбой и наступила тишина, она поднялась, в растерянности, вся перепачканная. И лицо, и платье. Но командир, юный парень, что прикрыл ее своим телом, вдруг попросил: "Допойте, Клавдия Ивановна. Бойцы вас так любят, они так вас ждали. Ведь нам завтра в бой…"

И она допела. Она до конца провела тот свой концерт на передовой. Только стояла уже на машине босая. Без туфель...

"Трудно поверить, а ведь только за два первых года войны мы дали пятьсот концертов. Нас так и называли — "боевое подразделение песни"...— Клавдия Ивановна улыбнулась точности воспоминаний. Нет, не зря она получила тогда медаль за оборону Ленинграда. Впрочем награда у ней была не одна. Но не цеплять же даже на прощальный концерт все награды на такое вот роскошное концертное платье!

Она вскинула голову. Из зеркала на нее уже смотрела очаровательная женщина в блистательном туалете. (За ее спиной помощница справлялась со сложной застежкой.) Ах, как бы хотелось собрать ей в этот зал всех друзей, всех любимых, с кем судьба свела ее на земле. Дунаевский и Лебедев-Кумач, Шестакович и Соловьев-Седой, Богословский и Симонов, Покрасс и Блантер... Как с ними рядом ей было надежно! Как озаряли они, как одаривали ее своим талантом!.. Но многих уж нет на земле, а все, кто живы, — придут. Придут обязательно.

Клавдия Ивановна взяла протянутый пояс с блестящей пряжкой. "Спину… Спину надо держать, — улыбнулась себе чуть дерзко, ощущая себя, как лошадь перед забегом. — Сколько мне лет, сколько мне лет? Столько же, сколько и зим..." Заглянула в программку, лежавшую на столе, в ней длинный список, который, впрочем, знала наизусть. Здесь и "Жди меня", и "Синий платочек", и "Закурим по одной", и "Последний бой" молоденького автора Миши Ножкина, которому она даже сама звонила, сообщив, что включает его песню в свой юбилейный концерт... "Нет,— подумалось ей,— а вот "Платочек" надо было все же оставить "на бис". Или, может, даже в начало второго отделения поставить... Господи, где он, тот молоденький фронтовой лейтенантик Миша Максимов? Это он написал мне к мелодии старой-старой дореволюционной песни новые слова: "Синенький скромный платочек падал, опущенный с плеч. Ты говорила, что не забудешь наших взволнованных встреч…" И я тогда, такая молодая, дерзкая и бесстрашная, в прифронтовом лесу под Ленинградом, стоя на полуторке, на ветру, в крепдешиновом платьице, обняв себя руками крест-накрест, пела солдатам, сидящим прямо на земле, на брустверах, вдоль окопов: "Чувствую рядом любящим взглядом: ты постоянно со мной"... Сегодня сказали, что кто-то из тех, уцелевших солдатиков обязательно будет в зале, с орденами на груди. И я опять спою им напоследок, на прощанье и "Платочек", и "Майскими короткими ночами" и, конечно, "Давай закурим". И конечно же, "закурю", свернув как всегда "козью ножку", лихо, как в шутку научилась когда-то на передовой".

— Ну вот, все прекрасно, — помощница с обожанием смотрела в зеркало на свою "королеву". — Чуть-чуть поправим прическу — и готово.

Резко, как удар, зазвенел первый звонок. Клавдия Ивановна напряглась... "Последний концерт. Что ж, все правильно. Уходя — уходи. Красиво, достойно. И... окунись в свое прекрасное одиночество… Одиночество среди людей.

Ударил второй звонок. Клавдия Ивановна взяла со стола флакончик любимых духов "Мицуке", подушилась, провела кончиками пальцев за ушами, по шее, по кистям рук. Ах, руки, руки… " как вы летали, как обнимали все вокруг, руки, вы так легко могли обвиться, и все печали снимали вдруг…". От дивного весеннего аромата в гримерной стало будто светлей. Она уверенно повернулась перед зеркалом. Вправо, влево. Не наклоняясь, привычно вставила ступни в лакированные туфли-"лодочки". Она всю жизнь любила "лодочки". Сколько же концертный туфель она износила за жизнь?.. В дверь постучали. В проеме стоял Юрий Силантьев. В торжественном фраке, белой бабочке и ободряюще улыбался. Он всегда умел ее вовремя поддержать.

— Что, Клавдия Ивановна? Начинаем? — окинул внимательным взглядом. — Хороша именинница! Хороша.

— Я готова...— на мгновение она стиснула пальцы рук.— Ну, с Богом...

И ее каблуки уверенно, звонко застучали по паркету. По переходам, по ступенькам. И вот уже замерли возле кулисы. Совсем рядом дышал, пульсировал, ожидая встречи с ней, переполненный зал.

Прикрыв глаза, она несколько минут машинально слушала звонкий голос ведущего, раздающийся по всему Колонному залу. Он что-то доброе, теплое говорил о ней и ее прощальном юбилейном концерте. Когда же Силантьев взмахнул палочкой и грянул оркестр, она шагнула на знакомую сцену в шквал грянувших навстречу аплодисментов. Блестящей, голубой звездой прошла на середину и, выдержав паузу, низко, земно, рукой до полу, поклонилась людям, залу, всей России. И зал встал ей навстречу.

(обратно)

Евгений Чебалин HE ЗНАЯ БРОДУ, НЕ СУЙСЯ...

Недавно сообщили о давнишнем, котором уж по счету пасквиле на "БЕЗЫМЯННОГО ЗВЕРЯ" в Интернете. (Архив рассылки Центра экстремальной журналистики.)

Устойчивый рефлекс — не читать и никак не реагировать на подобные перлы на этот раз дал сбой: победило любопытство. Материал заказало и подготовило Московское Бюро по Правам Человека (ПРА. ЧЕ.-КА), где верховодит, оказывается, старый знакомый еще по Самаре, заклятый почитатель автора А. Брод.

Жив курилка! Последний раз встречались на суде, где Брод обвинял местного редактора газеты "Алекс" О. Киттера в "антисемитизме", "разжигании", "ксенофобии". Запомнился тихий голос — обтекаемый, обессоченый, напрочь лишенный эмоций, и поразительно примитивная, не вяжущаяся с интеллигентным обличьем, аргументация обвинителя. Клерикальный эскулап А. Брод (редактор еврейской газеты "Тарбут") "лечил" О. Киттера от национализма, вливая в него и присутствующих на суде испытанный коктейль из рвотно-слабительного набора: "антисемитизм", "разжигание национальной розни", "ксенофобия". И вот теперь Александр Семенович, будучи возвышен до московского кресла, выполняет всю ту же миссию: изыскивает и клеймит русскую националистическую заразу, блюдя "права еврейского человека".

Брод призван вскрывать уже не самарские переферийные прыщи, но всероссийские антисемитские чирьи, ибо этот сепсис, оказывается, споро расползается по миру, вскрывать, увы, все тем же тупым кухонным ножом.

КОЕ-ЧТО О ХОРЬКАХ В РУССКОМ КУРЯТНИКЕ Прочел Интернетовский материал за подписью Ступина "Ксенофобия: но предрассудки стары (о романе Евгения Чебалина "Безымянный Зверь". Материал подготовлен Московским Бюро по Правам Человека) и посочувствовал МБПЧ: Брод, угнездившись в столичном статусе правозащитного цербера, не только не прибавил в сторожевой тактике, но скукожился до репертуара кукушки в русофобских часах, выскакивающей из темной дырки со своим "Ку-ку!" всякий раз, когда в свет выпускается какой-либо протест против всемирно-жидовского засилия.

Читая материал БРОДО-СТУПа, задаешься вопросом: что происходит в юдофильском королевстве? Где кадры, способные хоть мало-мальски оживить держимордовский примитивизм обвинений в национализме, придать им хоть видимость объективности и правдоподобия? Где серьезные аналитики с профессиональной филологической подготовкой, обученные испускать обличительные рулады не в идиотическом диапазоне кукушки, а хотя бы на уровне скворца иль канарейки (о соловьиных трелях уже и речь не идет).

Глаз перебирает обличительные пассажи БРОДО-СТУПа. Задержаться не на чем.

Тихий восторг вызывает последний пассаж: "антисемитские и антикавказские настроения". Можно быть антиарабом или антиевреем — этносов, враждующих на Ближнем Востоке. Можно сгорать в крайнем случае, в пожирающем пламени русофобии, антиказачества или антивайнахства (вайнахи — чеченцы и ингуши). Эти народы спрессованно, РАЗДЕЛЬНО живут на Кавказе. Но склеенные в кучу по воле БРОДО-СТУПа "антисемитские" или "антикавказские настроения" — это все равно что "душистое дерьмо". Или "горячий лед", "жидкое пламя". И сливать в единую этническую бурду враждующих семитов-арабов и евреев, а также более ста народностей Кавказа, где половина русских, может только свихнувшийся стряпчий из "правочеловечной" кухни.

В конце своего интер-творения Ступин добивает роман с ленивой спесью всемирной лит-звезды, увенчанной, как минимум, Нобелевской премией:

— Художественность у Чебалина отступает на второй план... автор пишет героев односторонне — топорно, схематично.

Если отбросить сюжетно-композиционную шелуху, остается пропаганда прежних методов, в основе которых воззрения, замешанные на ксенофобии.

Мэтр! Вы позволите привести здесь в качестве дополнения к Вашему клиническому диагнозу мнение человека из Вашего же мировоззренческого лагеря Б. Левина о "Безымянном Звере"?

Если сравнивать по текстам его мозговой потенциал и Ваш, его аналитико-критическую оснащенность и Вашу, то возникают в памяти два контрастных Крыловских персонажа: слон и моська. Так вот, "слон" Левин обвиняет автора куда более предметно и аргументированно:

"Вы выпустили в свет страшную вещь, страшную потому, что она написана талантливой рукой. Не менее талантливой, которая написала людоедскую фальшивку — пасквиль "Протоколы сионских мудрецов". Ее воздействие на психику сильнее, чем от "Малого народа" Шафаревича и книг Григория Климова. Их набор антисемиток в сумме слабее "Безымянного Зверя", потому что последний, базируясь на научной платформе, агрессивно воздействует не только на мозг, но и на подкорку: на рефлексы. (Москва. "День литературы" №3, март 2004 "Открытое письмо "коренным народам")

К Б.Левину присоединяется политический мастодонт, бывший секретарь Государственного Департамента США Колин Пауэлл, впервые за всю историю взаимоотношений России и Америки испустивший в ежегодном докладе Госдепу претензии к конкретной книге в российском книгоиздании:

"Безымянный Зверь" Евгения Чебалина продается в кнжном магазине Госдумы с октября 2003 года. Его ксенофобский и антисемитский текст содержит оскорбительные сравнения в отношении евреев и лиц, не являющихся русскими" (Вашингтон).

Согласитесь, г-н Ступин (или как Вас там?), у Ваших единомышленников одна юдофильская страсть. Но пламенная! Вызывающая нечто подобное уважению бойцовским накалом к оппоненту-врагу, насыщенная хотя бы элементарной логикой и целенаправленным напором.

Вы же, в отличие от них — недоношенный хорек, опрометчиво взятый на охоту в русский курятник. Вы еще не обучены фарисейству и примитивны в тактике, безнадежно ленивы в методике обвинений, лишены азарта и изворотливости. Вы абсолютно бездарны в охотничьей стратегии, не учитываете, что в "русском курятнике" водятся и петухи со стальными шпорами, и капканы, и кирзовый сапог Хозяина, под коим может запросто хрупнуть безмозглый хорьковый черепок. Можно, в противовес вышепроцитированным авторам (Левину, Пауэллу, Бруту), привести десятки серьезных, положительных отзывов и телеграмм о " Безымянном Звере" от докторов наук, политиков, депутатов Госдумы, литераторов, появившихся в центральной прессе, журналах и Интернете, — из Воронежа, Петрозаводска, Минска, Самары, Москвы, Вашингтона, Хельсинки. Но, во-первых, это неприлично для автора. А, во-вторых, оппонировать и метать бисер перед желто-пиаровским киллеренком — непродуктивно.

Более привлекательно продолжить разговор с его заказчиком А.Бродом.

ХАБАДНЫЙ КРЕН ИЗ СКВАЖИНЫ ИУДАИЗМА Александр Семенович! Прежде чем затевать с Вами какой-либо диалог, как с заказчиком, целесообразно определиться в персоналиях. Думается, есть смысл порассуждать на тему: ху из Брод. Ваш стремительный подскок из Самары в кресло председателя столичного МБПЧ (ПРА. ЧБ-КА) — это серьезно. Подобный карьерный рост при прямом участии главного раввина России, возможен лишь при реальных заслугах переферийного кадра, некогда редактировавшего всего лишь куцеватый еврейский листок "Тарбут".

Итак, куда Вас взяли, на какую ступень геоагентурной лестницы, имя которой —ХАБАД?

Небольшой экскурс в историю Хабада. Хабад — это единственное движение (секта) в иудаизме во главе с обязательным вождем — Любавичским ребе. 200 лет (или семь поколений) это звание передается по наследству. Хабад возник в XVIII веке на стыке России, Украины и Белоруссии в местечке Любавичи — после присоединения Украины к России Богданом Хмельницким.

Сравнительно молодой (в исторических масштабах) Хабад с естественными рефлексами конфессионального юнца стал прикрываться древнейшим движением в иудаизме — Хасидизмом: это был единственный способ маскировки, переключение враждебных к Хабаду энергий на более масштабный, устоявшийся в веках субъект. На самом деле Хасидизм состоит из ряда влиятельных направлений: Карлинстоунское, Брацлавское, Сатмаровское и.т.д., которые не только не имеют к Хабаду никакого отношения, но и, как правило, враждуют с ним, поскольку открыто-агрессивная сущность Хабада зачастую демаскирует и дискридитирует Иудаизм и Хасидизм.

Доказательство тому: Иосиф Сталин, хорошо разбиравшийся в истории религий, в начале 30-х годов изгнал Хабад во главе с Любавичским ребе за пределы СССР — как враждебную государству секту.

Изгнанный из СССР, но уже обзаведшийся экономическими "зубами и когтями" Хабад свил гнездо в Америке и ввинтился в финансовую и политическую системы США, подчиняя их изнутри. Так, поставленный Хабадом во главе Федеральной Резервной Системы (группа частных банков) свой человек Алан Гринспен в конечном счете автономно обособил эту финансовую империю и трансформировал ее в "Финансовые деривативы" — систему, отсасывающую деньги из реальной экономики в тотально-спекулятивную, биржевую, тотализаторскую, изобретенную паразитарным еврейством.

Эта система стала работать исключительно в интересах Хабада-Любавича. Что и позволило ей в 1991 году утвердить Президентом США Клинтона, а вице-президентом А. Гора. Мы все помним Межправительственную комиссию Черномырдин-Гор, которая оголтело подключилась и к тотальному разграблению России и к организации дефолта 1998 г.

Хабад-Любавичей не устраивал умеренный главный раввин России Адольф Шаевич. И в марте 2000 г. на Российском пространстве ослепительно высвечивается раввин Хабадской общины, американский гражданин, итальянец по происхождению Берл Лазар. Разгромив и изгнав из страны с помощью Кремля оппозицию в лице Шаевича и Гусинского, Берл Лазар стал главным раввином России. Именно он был приглашен на инаугурацию Президента Путина (чего не удостаивался Шаевич). Лично Берл Лазар угощал израильского Президента в Кремле кошерной пищей, а В.В. Путин присутствовал на открытии хабадской синагоги в Марьиной роще.

Теперь, уяснив в общих чертах кто есть ху, время перейти к деловой конкретике: что за дела стоят за г-ном Бродом. Одно из главных его дел (обливание помоями "Безымянного Зверя" — лишь мелочное, досадное отвлечение) в последнее время стал массированный, на грани истерики обличительный пафос против недавнего "Письма пятисот", подписанного известными политическими, общественными деятелями и депутатами ГД, которые обратились в Генеральную прокуратуру с запросом о "Шулхан Арухе".

Из г-на Брода и руководимого им Бюро выскочило знакомое, слитно-хоровое " Куку!": антисемитизм! Ксенофобия! И прочие шизофренизмы. МБПЧ буквально завалило Генеральную прокуратуру доносами, жалобами, протестами, поднимая на дыбы еврейские мировые диаспоры, фактически блокируя и срывая работу правоохранительных органов. За этим, умело срежиссированным нахрапом во всей красе вставали желтые скелеты "Дела Дрейфуса" и "Велижского дела" (по В. Далю). Всемирный Кагал, защищая предателя — офицера имперской армии и садистов-изуверов, замучивших пытками христианских младенцев, поднял на крыло всю свою кукушиную стаю, веками откладывавшую "яйца" евре-диаспор в чужие гнезда. И та заливала имперских судей газетным пометом, подкупала обвинителей до тех пор, пока не выдавила из них оправдательный приговор.

Что из себя представляет столь же свирепо защищаемый г-ном Бродом "Кицур Шульхан Арух" в XXI веке, составленный Иосифом Каро, раввином палестинского города Цафет в XV веке?

Обратимся к еврейским первоисточникам, к их трактовке этого древнего манускрипта. Глава исполкома Конгресса Еврейских Религиозных Организаций и Объединений России (КЕРООР) раввин Зиновий Коган пишет во вступительной главе к предмету скандала:

"Талмуд — непревзойденный памятник еврейского гения, а данная выжимка, экстракт его морали. "Кицур Шульхан Арух" — хрестоматия еврейской цивилизации НАШЕГО ВРЕМЕНИ. ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТУПАТЬ ТАК, КАК В НЕЙ НАПИСАНО И БЫТЬ УВЕРЕННЫМ, ЧТО ВЫПОЛНИЛИ ВОЛЮ ВСЕВЫШНЕГО."

Итак, по словам Когана, "Кицур Шульхан Арух" — сиюминутное руководство к действию, которое вдалбливается в евреев в ИХ ешивах (еврейских школах) на НАШИ С ВАМИ бюджетные деньги. Вот некоторые постулаты из Талмуда и "Кицур Шульхан Аруха":

— Помогать акумке (нееврейке) запрещается... ибо она должна рассматриваться как животное;

— дозволено ростовщичество с акумом, т.к. лихоимствовать с акумом приятно Господу Богу;

— всякий Беф-дин (под председательством главного раввина) может приговорить к смертной казни (акума), хотя бы преступление само по себе и не заслуживало смертной казни;

— когда еврей держит в своих когтях акума... тогда дозволяется и другому еврею обманывать его, так, чтобы акум лишился всех своих денег;

— разрешается убивать музера (человека, готового донести на еврея)... А когда нет времени предостеречь его, тогда дозволяется и без предостережения немедленно убить его;

— еврей совершает доброе дело, когда убивает апикореса. Апикоресом признается вольнодумец, который отрицает учение Израиля.

(Не признают и отрицают т.н. "учение Израиля" и его оккупацию арабских земель миллионы людей на планете — Е. Ч.)

— строго запрещается еврею ссужать деньги другому еврею в рост (за высокие проценты) и наоборот, дозволяется ссужать деньги за лихвенные проценты акуму.

ТАЛМУД — МЕТАСТАЗЫ В ПЛОТИ БЫТИЯ ВАС И НАС МОЖНО УСЛОВНО РАЗДЕЛИТЬ КАК ХОМО САПИЕНС И ХОМО ХА-БАДУС. НО БУДЕТ ПРОВОКАЦИЕЙ, БОЛЕЕ ТОГО ПРЕСТУПНОЙ ПРОВОКАЦИЕЙ ДЕЛИТЬ НАС ПО КРОВИ: ЕВРЕЙ — НЕ ЕВРЕЙ, ИБО ВАШИМ ПЕРВЫМ ВРАГОМ, БРЕЗГЛИВО ОТТОРГНУВШИМ ВАШ БЫТОВОЙ, ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ ПАРАЗИТИЗМ СТАЛ ВЕЛИКИЙ ЕВРЕЙ ИОСИФ ФЛАВИЙ, СОВРЕМЕННИК ИСУСА ХРИСТА, РИМСКИЙ ИСТОРИК И МЫСЛИТЕЛЬ, РОЖДЕННЫЙ ЗА ПОЛТОРЫ ТЫСЯЧИ ЛЕТ ДО ПОЯВЛЕНИЯ ХАБАДА.

С любовью и почитанием он дает обстоятельную характеристику ОДНИМ евреям — есеям, родоначальникам Кибуц: благочестивы, скромны доброжелательны, презирают богатство, живут общиной, ничего не продают друг другу — дают даром. Воздержаны и уважительны к чужим, занимаются земледелием, врачеванием..

Но этот же Иосиф Флавий дает нещадную оценку ДРУГИМ евреям зилотам-сикариям под предводительством Симона, восставшим против Рима.

"Несчастие не приводило мятежников к раскаянию, они напротив, хвастались им. Глядя на горящий город, они заявляли, что теперь довольны и с радостью умрут: народ погиб, храм сожжен, а город объят пламенем. Сами они поджигали больше, чем римляне. Тех, которые спасались из их пламени, они беспощадно убивали и грабили их имущество. Из-за добычи при грабежах они стали убивать друг друга, воруя и пожирали пищу, оскверненную кровью. И если бы не подоспело покорение Тита, то они в своем остервенении стали бы пожирать даже трупы".

Крайне любопытна ситуация с "разрушением Титом" Иерусалимского храма — в описании Иосифа Флавия. Он, присутствовавший при этом, цитирует полководца Тита, который обратился к оставшимся иудеям:

"Когда государство (Иудея) перешло под ваш скипетр... поднялись мятежи, раздоры между вашими тиранами, междоусобицы, которые заканчивались убийствами. Тогда явился я. Для начала я предложил вам уняться, был снисходителен, миловал перебежчиков. Но вы не унялись, шли на меня с войной и мятежами.

После каждой победы я предлагал вам мир, точно побежденный. Подступив к вашему храму, я опять отринул законы войны и стал просить вас пощадить ваше собственное святилище, дозволив вам свободное отступление. Все это вы оттолкнули и собственными руками сожгли храм. А теперь, злодеи, вы зовете меня на переговоры?!"

Оставшиеся в живых после разрушения своего храма и иудейской войны расползлись по планете — те, кого обличал и клеймил Иосиф Флавий. Они жили с единственной идеей фикс, из которой потом сколотил рабскую клетку для народов Талмуд, ими же написанный.

"Побежденные народы подчинятся евреям и принесут им большие дары. Но царь-мессия не примет дани христиан, КОТОРЫЕ ВСЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ УНИЧТОЖЕНЫ... После истребления христиан глаза оставшихся просвятятся, они попросят обрезания и одежду посвящения. И мир станет населен исключительно евреями," (Ф. Бренье. "Евреи и Талмуд", Париж, 1928 год, с. 80.)

Потомки сикариев и зилотов чужеродны и враждебны всем тем, кто исповедует Гармонию, Красоту, Добро, Справедливость, Трудолюбие, Любовь — в том числе и евреям. Вы становились сразу же чужими в любом государстве, приютившем вас. Множась там из кукушкиных яиц ваших местечковых диаспор, источая беспричинную злобу и презрение ко всем аборигенам, сформировавшим свои элиты, традиции, веру — вы не признавали иных храмов. Кривляясь, передразнивали и опошляли обычаи и культуру аборигенов, поскольку у вас никогда не доставало Божественного таланта творить самим в сельхозпроизводстве, ремеслах, литературе, живописи, музыке. Вы могли убивать, разрушать, высмеивать и ненавидеть коренных аборигенов и своих по крови евреев, которые прижились среди них и приняли их образ жизни.

Россия 300 лет изнывала под татаро-монгольским игом. Но не менее страшным, хотя и незримым стало иго иудейское, ополчившееся на нашу сокровенную сердцевину — Духовность славян, европейцев и тех евреев, потомков ессев, которые приняли и исповедовали эту духовность.

Мы порождали Ломоносова, Иоана IV, Калиту, Кулибиных, Третьяковых, Демидовых. Вы — подлого ренегата князя Курбского и стаю планетарно-финансовых пауков Ротшильдов.

Светлый гений выпестовал Моцарта, написавшего СОНАТУ РЕ-МАЖОР. Ни одна медицинская школа не лечит эпилепсию. Но 98% больных эпилепсией, слушая эту сонату, излечивается от болезни. Сделавшие это открытие медики и музыканты, медицинские лаборатории США и Англии исследовали огромное количество музыки. Но так и не нашли в ней подобного исцеляющего эффекта. Лишь ритмические и гармонические формулы моцартовской сонаты несли исцеляющую информацию на генном уровне, активизируя человеческий организм, его иммунную систему для победы над недугом.

Другой гений славянин Рахманинов написал ВТОРОЙ КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО, обладающий лечебными свойствами при заболевании раком — и это так же с изумлением зафиксировали медики.

Именно поэтому лютая злоба и ненависть вашего сатанинского племени к исцеляющим гармониям преследовали того и другого композитора всю их жизнь. К Моцарту был приставлен Сальери, к Рахманинову — Лебединский. Последний, присосавшись к творцу неотлипающим критическим клещом, изводил Рахманинова мерзостью своих публикаций, называя его "фашистом в поповской рясе".

Одна увертюра Исаака Дунаевского к "Детям капитана Гранта", по-моему, перевешивает все сундуки с симфониями и операми "нашего" Хренникова, а абзац из любой повести или рассказа Паустовского затмевает всю словесную, вонючую слизь "нашего" Сорокина.

Абсолютно то же "кадровое" пристрастие у русских во всем спектре социальной жизни — в том числе и военной сфере. Подавляющее большинство мыслящих государственников офицеров скорбно склоняют головы перед светлой памятью Льва Рохлина, полагая, что военный статус и авторитет "нашего" Грачева, раздолбавшего Белый Дом и Парламент, не стоят и стоптанной подметки на сапоге еврея-генерала, расстрелянного такими же Грачевыми — путанами в погонах.

И ВНОВЬ К НАШИМ БАРАНAM Но вернемся к "нашим баранам", г-н Брод, — к правозащитны спецам, обрушившимся на "Безымянного Зверя". Как уже говорилось выше — при прежней громкости и оголтелости всех их обвинений удивила некая дистрофичная унылость. На них осел, по нашим ощущениям, серый налет безнадеги. Что происходит? Я ведь помню не столь давний фееричный бурлеск негодования и виртуозной, прямо-таки звездной (с шестью лучами) патетики в прессе и на TV в исполнении ваших единохабадников, когда была разграблена синагога в Биробиджане, когда приснопамятная "Память" рассылала угрозы евреям, когда был убит отец Мень.

Правда, потом суд выяснил, что евреи сами наняли человека для разгрома биробиджанской синагоги, — что провокатор еврей Норинский рассылал паскудные письма от имени " Памяти", а отца Меня, мечтавшего о "еврейском христианстве", по свидетельствованию бывшего Председателя Харьковской еврейской общины Э.Ходоса, убил Хабад.

Но это уже не имело никакого значения, поскольку количественный накал "антисемитских" децибелов на общественные перепонки в исполнении правозащитников поистине оглушил общество.

Так где же прежняя виртуозная патетика и хоровая полифония протестных аккордов? Думается, что главная причина снижения звукового качества — перенагрузка. Правозащитный организм ныне — это толстый кишечник, куда из демократического Евро-желудка в избытке поступили продукты пищеварения: от немецких сосисок, нидерландской кислой капусты и американского пива. Эти эфирные продукты давят на стопорящий клапан. Он не выдерживает напора и издает примитивные и неэстетические звуки.

Но — ближе к политике. Думается, что и здесь та самая перенагрузка для сторожей правового "антисемитизма". Оглушительной пощечиной прозвучал отказ народов Франции и Голландии проголосовать за Конституцию Европы, похерив, тем самым, вожделения Америки и Израиля поставить под контроль НАТО европейские армии и экономику.

Практически следом за нашим "письмом пятисот" американская общественность разразилась еще более грозной для сионистов петицией в Конгресс США: провести расследование, почему международные сионистские и еврейские организации обладают такой непропорционально большой властью в Америке? И что такое еврейский Талмуд, несущий в себе пропаганду ненависти к неевреям в США и других странах?

Бунт на "сионском корабле" масштабно разрастается: 37% опрошенных американцев отрицательно относятся к евреям; в Австрии 27% избирателей отдали голоса за ультраправую националистическую партию Свободы, призывающую к крестовому походу против сионистов. Ле Пен во Франции во втором туре президентских выборов получил 18% голосов — во Франции, где "Протоколы сионских мудрецов" изданы миллионными тиражами и продаются на каждом углу.

Перефразируя Горби-меченого, есть все основания сделать вывод: процесс пошел в обратном направлении. И мой "Безымянный Зверь", г-н Брод, всего лишь скромная и малая частица этого процесса.

(обратно)

Аршак Тер-Маркарьян ЭТЮДЫ

ЗНАКОМСТВО С ЯРОСЛАВОМ СМЕЛЯКОВЫМ Мой литературный крёстный отец, прозаик Анатолий Калинин, автор знаменитого телесериала "Цыган", с которым познакомил Борис Примеров меня — десятиклассника, сказал: "Аршак, можете принести свои стихи. Завтра улетаю в Москву..."

Тут же, в ростовском отделении Союза писателей, я старательно написал десяток стихотворений в ученическую тетрадь и передал мэтру. И через год, кажется, в 1962 году, вышел коллективный сборник "Поэзия рабочих рук" с предисловием Ярослава Смелякова, где он отметил мои скромные школьные опыты. В ту пору я уже бродил с геолого-изыскательскими экспедициями по стране и случайно узнал о выходе книги в библиотеке курортного городка Аше, где выступал тоже один из авторов сборника — краснодарский плотник Сергей Хохлов, мозолистые руки которого были отполированы рубанком. Если бы не эта публикация, что укрепила веру в поэзию, может быть, навсегда оборвалась бы моя поэтическая орбита!

В тот благословенный день я был счастлив, как птица, отправляющаяся в свой первый полёт. Окрылённый, всю ночь гулял по берегу моря, и передо мной, казалось, открывались радужные горизонты жизни... Честное слово, не ведал, какие подводные рифы ожидают мой парусник в этом тернистом и порой безжалостном плавании...

Но рано или поздно пути-дороги сходятся! Уже после завершения учёбы в Литинституте, работая в Севастопольском объединении "Атлантика" инженером-методистом на океаническом судне "Барограф", после завершения рейса вокруг Европы я прилетел в столицу из Стамбула. По давней привычке заглянул в ЦДЛ и обнял своих друзей — Володю Цыбина, Толю Анциферова, Борю Примерова.

Мы заняли столик, чтобы отметить мой приезд. Рядом пиршествовал король московских поэтов Ярослав Смеляков. Мой друг Боря Примеров, занявший прочное место в русской литературе, подошёл к нему и что-то прошептал. Вернулся.

— Пойдём, Аршак, я познакомлю тебя с живым классиком.

Не знаю, что наговорил Боря Ярославу Васильевичу, но, встав в полный рост, он пожал мне руку и, глядя в сторону, где в углу одиноко сидела Вера Инбер, скривив губы, мрачно процедил:

— Вот тоже, дежурная — регулировщица поездов, но почему она держит не красный, а жёлтый флажок, кхе?..

...Наше молодое застолье остановила симпатичная официантка.

— Извините, дорогие писатели, ресторан закрывается!

Нехотя мои товарищи расходились по домам.

Я — в аэропорт, и через два часа меня встретит на крыльце ещё живая мама.

КВАРТИРА НА НОВОМ АРБАТЕ Богатырского сложения, поэт Иван Фёдоров из хутора Весёлый Ростовской области приехал в Первопрестольную, уже перешагнув 50-летний рубеж, имея огромный опыт жизни на ВЛК. Как раз в то время в прессе появилось постановление правительства, что гражданам, участвовавшим в боях под Москвой, можно получить прописку и квартиру.

Иван Филиппович решил воспользоваться предоставленной возможностью. В один из дней он появился в приёмной министра культуры Екатерины Фурцевой. Увидев толпу посетителей, осаждающих кабинет, растерялся. Поняв, что пробиться на разговор не удастся, Иван Фёдоров сделал отчаянный поступок. Подойдя к столу секретарши, бдительно охранявшей двери, бережно положил медаль "За оборону Москвы" и удостоверение со словами: "Когда надо было защищать столицу от извергов-фашистов, меня не заставляли стоять в очереди!" Вышколенная секретарша вздрогнула. Такого смелого жеста в её практике ещё не было. А Фёдоров медленно, почти величественно двинулся по длинному коридору, от волнения вытирая испарину со лба.

Уже перед выходом из казённого здания его остановил взволнованный оклик:

— Иван Филиппович! Иван Филиппович! Не уходите, пожалуйста, Екатерина Алексеевна ждёт вас!

Поэт замер. Развернулся. И, как огромный живой памятник, еле-еле втиснулся в кабинетное пространство.

— Дорогой Иван Филиппович, какая проблема заставила вас почтить меня своим появлением?

— Я живу на Маныче, в глубинке. У меня растут две дочки, которые завершают учёбу в мединституте. Их уже распределили в сельские районы. Выходит, мы, Фёдоровы, никогда не будем жить в городе? А тут вышло постановление...

Фурцева перебила:

— Я суть вопроса поняла, Иван Филиппович. Идите с миром. Всё будет нормально, — благожелательно молвила всесильная и единственная женщина Политбюро.

И не обманула. Через полгода старшенькая уже свила гнездо в башне на Новом Арбате и оформилась на работу в Кремлёвскую больницу.

В те времена высокие чиновники держали слово!

ПОХОРОНЫ БОРИСА МОЖАЕВА Огромного роста, бывший морской офицер Борис Можаев на всю жизнь сохранил военную выправку. Говорил спокойно, как на корабле, даже в кризисных житейских ситуациях, какие часто случаются в литературной среде, где заковыристые полунамёки имеют определённый смысл.

После Лермонтовских дней в Пятигорске мы договорились вылететь в Москву вместе, чтобы мой отчёт в еженедельнике "ЛитРоссия" о торжествах не устарел. Борис Андреевич торопился подписать очередной номер журнала "Россия", который он возглавлял. Провожал нас в аэропорт Минводы грустный Давид Кугультинов. Еле поместившись в самолётное кресло, Можаев, страдальчески сощурив умные глаза, успокаивал меня: "Ничего, Аршак, не переживай. Разберусь с текучкой, созвонимся. И я дам интервью вашей газете".

И я не тревожил его пару недель. Неожиданно раздался звонок: "Ты можешь дать телефон Владимира Бондаренко? Хочу его поздравить, а то ложусь в больницу. Приболел..."

Это был последний разговор. Потом пришла печальная весть о смерти. В малом зале ЦДЛ, где находился гроб, пришли прощаться именитые писатели. Говорили многие, но запомнились выступление критика Феликса Кузнецова и чёткое, словно математически выверенное слово Александра Солженицына, давшего высокую оценку творчеству, гражданской позиции и личности большого русского писателя.

Расстроенный, я не поехал провожать в последний земной путь Бориса Можаева. Зашёл в нижний буфет. Заказал "фронтовые" сто грамм и выпил залпом, как воду, в память мятежного человека, который "просит бури, как будто в буре есть покой"...

ПРОРОЧЕСТВО ШОЛОХОВА В белой нейлоновой рубашке и чёрном строгом костюме ко мне в номер старой гостиницы зашёл секретарь Шолохова Пётр Елизарович Чукарин. Он положил пухлую кожаную папку на круглый стол. Осторожно присел на стул и без всякой подготовки, краем глаза посмотрев, заперта ли дверь, разоткровенничался:

— Эх, Аршак, Аршак! Понимаешь, я веду дневник о Михаиле Александровиче. Он после публикации в липецкой газете запретил мне, сказав: "Не время! Только после моей смерти можешь печатать мемуары". Что делать, не знаю? — с досадой говорил он поправляя галстук. — Хочу поделиться с тобой такой интересной новостью. Вчера приехал Михаил Александрович из Москвы. Был на сессии Верховного Совета. Так вот (разговор с Чукариным состоялся, кажется, через три дня, когда Л.И. Брежнев стал генсеком), после заседания к нему подошёл радостный Брежнев: "Михаил Александрович, ваше пророчество сбылось! Помните, в 1943 году на Малой Земле мы с вами встречались". Какое пророчество, Шолохов сразу не мог вспомнить. Но в поезде, под мерный стук колёс, его осенило: корреспондентом "Правды" в разгар боёв он побывал в землянке полкового комиссара Брежнева. Всю ночь Брежнев критически оценивал сражение на Малой Земле: "Не так воюем, не так надо держать оборону..." Михаил Александрович внимательно слушал и напоследок с улыбкой сказал: "Быть тебе, Леонид, секретарём ЦК!" Выходит, Брежнев с подачи Шолохова много лет вынашивал эту идею. И она исполнилась! — заключил Чукарин, прощаясь со мной.

МУЗЫКАЛЬНЫЙ СЛУХ ОЛЕГА ДМИТРИЕВА Даже не верится сейчас, какие благословенные были времена! В Пёстрый зал ЦДЛ (не то что ныне) можно было совершенно спокойно забегать, чтобы развеяться после изнурительной работы за письменным столом, встретиться с друзьями и с удовольствием заказать "фронтовые" сто грамм, закусить не обшлагом рукава, а свежим салатиком с бутербродами и заглянцевать кофейком, имея в кошельке всего-навсего зелёную трёшку.

В тот день мы сидели втроём — улыбающийся Владимир Цыбин, разочарованный семейными неурядицами Боря Примеров и я. В зале одни с выражением громко читали новые стихи, другие шумно спорили... Мы вполголоса обсуждали проблему, что выше: проза, которая выходила огромными "кирпичами" у литчиновников, или поэзия, издаваемая тонкими брошюрами? И я, доказывая преимущество высокого стиля изящной словесности, продекламировал стихотворение, которое запомнил из коллективного сборника студентов МГУ.

Сидели двое у окна.

И каждый думал о своём.

Ей казалось, что она одна,

А ему казалось, что вдвоём!

— Вот вам пример, когда в четверостишье можно выразить любовную трагедию! Прозаик сочинил бы большой рассказ, а тут в малой форме — печаль и боль юноши и железная бескомпромиссность молодой особы, влюблённой, видимо, в кого-то, — промолвил я, щеголяя своими познаниями.

Едва закончил фразу, как услышал из угла зала голос вставшего в полный рост Олега Дмитриева:

— Аршак, а ты неверно процитировал вторую строку!

Я обомлел. Сквозь шум стаканов и хмельные голоса за тридцать метров поэт распознал и подкорректировал неточность. Вот это да! Таким музыкальным слухом мог обладать великий Паганини!

НЕИСТОВЫЙ ТРИБУН Такова наша писательская профессия: каждый живёт отчуждённо, замыкаясь в себе. В тусклых коридорах общежития Лининститута, идя на кухню заваривать чай, я не раз сталкивался с круглолицым, с кинжальным разрезом глаз крепышом Бронтоем Бедюровым.

Любознательного алтайца всегда можно было встретить со стопкой книг, даже в троллейбусе № 3, когда мы дружной ватагой ездили на семинары и, чтобы даром не терять время, запоём читали от остановки "Зелёный дом" до кинотеатра "Россия".

Я знал, что Бронтой писал стихи и слыл знатоком народного творчества.

После окончания литвуза я вернулся на Дон, затем устроился инженером-методистом в Севастопольское объединение "Атлантика" и ушёл в кругосветное плавание на океаническом судне "Барограф".

Прошло четверть века, и мы вновь обняли друг друга в Первопрестольной, на Цветном бульваре, в редакции еженедельника "Литературная Россия", куда он частенько захаживал уже в ранге секретаря Союза писателей России. Наши литературные дороги то расходились, то сходились на пленумах в Питере и Кронштадте, Орле или Астрахани.

И я с удовольствием слушал речи неистового Бедюрова, который умел находить слова к сердцам искушенных златоустов.

— Кто такие сейчас "новые русские"? — восклицал он и сам же находил неординарный ответ: — Это татарин Ренат Махумадиев, калмык Давид Кугуль-тинов, аварец Расул Гамзатов, армянин Аршак Тер-Маркарьян... Короче говоря, те творцы, которые по-сыновьи любят нашу многонациональную Отчизну! Они и есть — новые русские.

Здорово сказано! Но, к горести, за эти годы я не увидел на книжных полках ни одного сборника Бронтоя. Жаль, если он самовыражается только на трибунах.

ДУДКА ЛЬВА КНЯЗЕВА Две недели командировки во Владивостоке пролетели незаметно. С лёгкой грустью смотрел, стараясь запомнить навсегда голубые волны бухты Золотого рога, где на горизонте в облачной дымке, как на фотоплёнке, проступали береговые очертания острова Русского. Когда ещё судьба заброси^ на "краешек нашенской земли"? Телефонный звонок прервал мои сентиментальные мысли.

— Дорогой Аршак, мне сказали, что ты улетаешь завтра?

-Да.

— Сегодня жду в гости, — сказал руководитель Приморской писательской организации, бывший юнга, познавший солёный вкус океана на судах, перевозивших оружие и продовольствие из США в годы Второй мировой.

— Ну как поездка в Находку? Понравилось? — поправляя рукой похожие на седой прибой волосы, участливо интересовался Лев.

— Что ж, давай справим походную, как говорят казаки на Дону. И мы выпили по рюмочке-другой. Напоследок обменялись сувенирами.

— Вот тебе, Аршак, на память тростниковая дудочка, которую я приобрёл на Гавайях.

— Спасибо. Обещаю в следующий раз при встрече сыграть твою любимую песню "Варяг".

Признаюсь, этот музыкальный инструмент сопровождал меня в морских походах. Я учился извлекать из него чарующую мелодию, когда тропические ураганы швыряли, как щепку, мой корабль в Атлантике или в Индийском океане... Недавно вновь опробовал — из семи отверстий полилась печальная-мелодия. Она напомнила о быстротекущем времени и тридцатилетней разлуке с Львом...

СТИХОТВОРЕЦ И КОТ МАРКИЗ Bо времена к нему подступиться было нелегко — почти небожителем считался заведующий отделом народного журнала "Огонёк" Евгений Антош-кин. Невысокого роста, круглолицый, улыбчивый и тактичный хлопчик, который никогда не хватал манящих звёзд с неба. К счастью, обладал надёжным тылом (спокойная супруга, любящая дочь). После долгих мытарств — очаг в престижном доме. Вращаясь среди больших писателей, видимо, невольно перенимаешь и сильные, и слабые черты характера. Тут против природы не устоишь! А как не поддаться соблазну молодому и незакалённому на столь высоком посту, когда знаменитые авторы с тобой считаются и порой произносят в твой адрес медовые слова. Поэтические сборники регулярно выходили. Положительные рецензии появлялись. Безоблачная жизнь продолжалась бы до пенсии, но. . . грянула перестройка. И враз рухнула и работа, и семья!

Я гостил у него уже в однокомнатной квартире на окраине Москвы, где среди аккуратных стеллажей с подписными изданиями на компьютерном столике, как огромная лиса, вальяжно лежал камышовый кот по кличке Маркиз.

— Дорогой Аршак, у меня котяра, как человек, всё понимает. Только не умеет говорить. Одни мы с ним остались на белом свете, — с печалью откровенничал поэт, ласково поглаживая пушистую шерсть, мурлыкающего от удовольствия животного.

И почему-то Евгений смотрел в окно, с высоты которого были вдалеке видны потемневшие от сумрака вершины древних елей, что уже не дадут молодые побеги наступившей весной...

ПАМЯТЬ Дом брата походил на ласточкино гнездо, прилепившееся на возвышенности. Прямо над обрывом в тени тутового дерева стояла железная кровать, на которой перед сном я разглядывал, как внизу, словно сверкающая сабля, железнодорожный состав медленно втискивался в плотные ножны южной ночи. И наперегонки, как мальчишки на школьной перемене, бойко мчались, осыпанные оконными огнями-блёстками, стремительные воды Куры. В бархатной тишине, обволакивая душу, звучала песня: "Тбилисо, картвели челия, Тбилисо..." Эти слова и мелодия навсегда остались во мне. В свободный день, огибая кирпичное двухэтажное здание школы, наткнулся на рекламный щит, где под стеклом свежие издания "Советского спорта", "Правды", "Литературы и жизни". Читаю стихотворение Анатолия Брагина "Русь": "Не сломали тебя, деревянную, а стальную попробуй сломай!" В ту пору мне было пятнадцать лет.

Честное слово, не ведал, что пройдёт сорок лет, и я, готовя юбилейный 1500-й номер еженедельника "Литературная Россия", вспомню, перелопатив подшивки, найду и опубликую это произведение в ряду лучших. Подлинное никогда не должно находиться в забвении.

МОЛОТОВ В ПЯТИГОРСКЕ Я мечтал увидеть место, где у подножья Машука в последний раз в карих очах Михаила Лермонтова отразились небесная молния и густой дымок из смертельного дула пистолета...

И такой случай представился. После победного триумфа нашей тяжелоатлетической команды во Владикавказе, предупредив ребят, я решил отстать от поезда в Минводах, откуда рукой подать до Пятигорска. Слава Богу, стояли тёплые августовские дни, настоянные на божественных запахах лавра и олеандра. Первую ночь я провёл на прогретой солнцем лавочке, обрамлённой густыми кустами, на центральной улице возле вокзала. Едва предался сну, как услышал спокойный, участливый голос:

— Молодой человек, вас, что, выгнали из дома?

— Нет. Я приехал, чтобы посетить место дуэли Лермонтова.

— Тогда пойдёмте ко мне в гости. Завтра покажу достопримечательности нашего города.

— Спасибо. Я сам разберусь.

Приятный человек медленно растворился в фиолетовом сумраке, шурша подошвами по зернистому гравию.

И когда жаркие лучи обожгли голову, я уже успел лицезреть каменный грот, где великого поэта вызвал на дуэль Мартынов, и голубое, как око Бога,

СОБАЧЬЯ ДОХА По молодости мне было начхать на свирепые уральские морозы! Чтобы не ударить лицом в грязь, я прилетел из Болгарии к тестю — знаменитому охотнику, председателю Еткульского птицесовхоза Христофору Христофоро-вичу Балько — в модном чёрном пальто с меховой подстёжкой.

— Эх, зятёк, легко принарядился. На дворе минус тридцать пять! — сокрушался отец моей супруги, высокий красивый мужчина, покачивая головой. — У нас сегодня большой праздник. Ничего, сынок, — по-доброму добавил он, -одень мою доху, иначе превратишься в сосульку. И приходи на соревнование по стендовой стрельбе...

Я завернулся в огромную доху. Вышел на улицу, петляя между су фобами, которые, как будто северные медведи, подползли погреться к домашнему теплу зелёных заборов.

Густой снег налипал на ресницы, мешая разглядеть змеистую тропку, которая хрумкала под ногами, как разбитый хрусталь...

Я медленно продвигался вперёд, отвечая на приветствия (такая традиция у жителей) сельчан, заметив, что они как-то подозрительно смотрели на меня. Наверное, у них вызвала недоумение отцовская шуба, полами которой я подметал сыпучий снег. И я шагал, поддерживая её руками, чтобы не запутаться, приближаясь к зданию, в котором располагалась судейская комната. Из распахнутой двери клубами валил пар, а выходящие люди, увидев меня, с квадратными глазами в страхе разбегались в стороны! Я растерялся. Чёрт возьми; что же случилось?

Оглянулся — и вздрогнул. Лохматой тучей штук двести собак, принюхиваясь к дохе из шкур их сородичей, шли за мной следом...

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

МЫШАНИНА

"По воле потери — печален, как мышь,

Который не вылез из банки...”

Виктор КУЛЛЕ

То ль было редактору вычитать лень

Лихие мои обороты,

То ль сам позабыл я такой дребедень,

Что мышь — она женского рода.

С другой стороны, этот серенький мышь

Читателя пусть поражает,

Хоть как-то нарушив собою тот тишь,

Который меня окружает.

Пишу я немало, и каждая день

Открытий полна спозаранку,

Чтоб я не ушел в исторический тень,

Как мышь мой двуполый — в ту банку...

И чтобы прорвать поэтический глушь,

По воле поднятия духа,

Рождаю порою какой-нибудь чушь —

С потерей и слуха, и нюха...

(обратно)

Оглавление

Владимир Бондаренко КРИТИКА – ЭТО ЛИТЕРАТУРА!

Олег Григорьев ФУТБОЛ. Посвящается Диего Армандо Марадоне

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Александр Трапезников ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ КАК ТРЮМО ЛИБЕРАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Василий Дворцов ОТЦЫ И ДЕТИ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

Анатолий Парпара И ВОЛЬНЫЕ СТИХИ ПОДСУДНЫ СЕРДЦУ

Елена Сойни “ЭЙ, КОЛОКОЛ, ЗОВИ МЕНЯ НА ВЕЧЕ”

Татьяна Реброва СЕРЕБРЯНАЯ ЕРЕСЬ. из цикла "Ассоциации"

Роман Солнцев СЛЕД В СЛЕД

Лев Гунин ДУХ ПАУНДА ПИШЕТ ПОСЛЕДНЕЕ КАНТО

Лев Игошев ПОПЫТКА ПОДВЕСТИ ЧЕРТУ. Еще раз по поводу Гарри Поттера

Руслана Ляшева ГДЕ ЖЕ НАШ ПАСКАЛЬ?

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Ирина Ракша "РУКИ, ВЫ СЛОВНО ДВЕ БОЛЬШИЕ ПТИЦЫ…"

Евгений Чебалин HE ЗНАЯ БРОДУ, НЕ СУЙСЯ...

Аршак Тер-Маркарьян ЭТЮДЫ

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте