«Тринадцать мнений о нашем пути»

Николай Романецкий Тринадцать мнений о нашем пути

Вступление

В течение 2004–2006 гг. в журнале «Полдень, XXI век» публиковались однотемные интервью, которые я брал у современных русских писателей-фантастов (о прогрессе, угрозах человечеству, будущем России и мира и т. п.).

Виртуальные беседы были проведены с Эдуардом Геворкяном, Кириллом Еськовым, Александром Житинским, Андреем Лазарчуком, Святославом Логиновым, Евгением Лукиным, Сергеем Лукьяненко, Сергеем Переслегиным, Геннадием Прашкевичем, Вячеславом Рыбаковым, Борисом Стругацким.

Позже мне показалось интересным переработать материал, объединив задаваемые вопросы с ответами, полученными от разных интервьюируемых. ИМХО, так будет более выпукло показан ареал научных и общественно-политических взглядов писателей, представляющих, в большинстве, так называемую «четвертую волну» отечественной фантастики.

Теперь эта работа завершена.

Необходимые пояснения

1. Причины, по которым интервью было взято именно у этих писателей, просты:

Во-первых, мы ставили себе целью опубликовать мнение только отечественных авторов, поскольку одной из тем была будущая судьба России. Поэтому я не беседовал, к примеру, с супругами Дяченко (Киев) и Г.Л.Олди (Харьков).

Во-вторых, список интервьюируемых утвеждался главным редактором журнала. Кое-какие мои предложения не были приняты.

В-третьих, Михаил Глебович Успенский послал меня с моими вопросами всерьез и надолго.

2. Поскольку интервьюирование шло в течение полутора лет, появлялись новые вопросы. Поэтому по отдельным пунктам полный комплект ответов отсутствует. Кроме того, писатели отвечали на вопросы по собственному желанию. Я их не принуждал заполнять лакуны.

3. Некоторые вопросы носили провокационный характер.

4. Я не планировал как-то комментировать ответы. Они сами по себе говорят — как об определенном единодушии в одних случаях, так и о разноголосице мнений в других.

5. Некоторые писатели, отвечая, переставляли вопросы. Или отвечали сразу на два вопроса по одной теме. Здесь я привожу вопросы по своему усмотрению. А состоявшиеся «писательские вольности» отмечаю сносками.

6. Из интервью изъяты вопросы личного характера.

7. Интервью у Олега Дивова и Андрея Измайлова в силу обстоятельств для журнала «Полдень, XXI век» взяты не были. Эти два писателя отвечали на вопросы уже при подготовке этой книги. Еще я обращался к Александру Громову, но он последовал примеру Михаила Успенского (хоть и в мягкой форме).

Николай Романецкий

Прогресс и наука

1. Вопрос: Связаны ли, на Ваш взгляд, понятия «научно-технический прогресс» и «духовный прогресс»?

Эдуард Геворкян: Прогресс как движение вперед, развитие, совершенствование — есть некий идеал, благостная мечта о райских кущах там, за горизонтом. От частого употребления дескриптор «прогресс» превратился в своего рода символ веры, его идеократический инструментализм стыдливо задвигается в пыльный шкаф, рядом с томиком Тюрго. Тем не менее, априори представим, что, по крайней мере, в семантическом поле нашей с вами коммуникации нет нужды сводить тезаурусы, и наши представления, о чем идет речь, более или не менее совпадают. Словом, конвенциональность на марше.

Для меня научно-технический прогресс (НТП) — синоним усложнения материальной культуры человечества. Но чем сложнее система, тем она уязвимее, нестабильнее. Если она успеет достичь уровня сложности, при котором возможна саморегуляция, самовосстановление, есть шанс избежать распада. Ценой перехода в иное качество, разумеется, после чего возникают совершенно иные отношения между человеком и продуктом НТП. Необходимость присутствия человека при этом необязательна.

Духовный прогресс — это вообще от лукавого. Духовность предполагает опору на Традицию, здоровый консерватизм, осторожность в принятии решений, тогда как общепринятые представления о прогрессе подразумевают некий авантюризм, периодическую ревизию этических и эстетических ценностей и т. п. Если имеется в виду нравственный, моральный прогресс, то это тоже миф. Где-то прибавится, где-то убавится, а в сумме дает ноль. И так, наверное, было и будет всегда. Тут ведь в чем подвох? Когда говорят о прогрессе, о движении вперед, забывают почему-то уточнить — кто движется, куда и с какой целью. Прогресс для одной, отдельно взятой личности, может не совпасть с целями личности другой, этот народ стремится к своей цели, а тот — к другой… Вот некто совершенствуется духовно, достигает почти что святости, а в это время иные предаются пороку, да так, что потомки вздрагивают при упоминании их имен. Праведники и негодяи были во все времена, а чем взвесить праведность или негодяйство? Поступками или помыслами? Броуново движение не позволяет телу улететь или рассыпаться, так что тысячи, миллионы, миллиарды единичных перемещений — прогрессов, если угодно — в итоге дают восхитительную неподвижность. В метафизическом, разумеется, смысле.

Поэтому связи между НТП и духовным прогрессом не вижу. В стране А у каждого жителя есть холодильник, компьютер и автомобиль, в стране Б от недорода гибнут с голода тысячами, в стране В племена вырезают друг друга десятками тысяч… Кстати, в качестве расхожей иллюстрации к тезису о необходимости увязывать НТП с прогрессом моральным приводят пример Чингис-хана с атомной бомбой. Якобы он не остановился бы от ее применения. Но ведь и американцы не остановились. К тому же историки подтвердят, что воинство монголов все же придерживалось определенных правил ведения войны — правда, установленных ими же.

Олег Дивов: Только в одном, и то теоретически: новый уровень коммуникаций позволяет быстрее распространять идеи. На практике лучше всего распространяются идеи разрушительные, какой уж тут духовный прогресс.

Кирилл Еськов: Я не очень понимаю — что такое «духовный прогресс». По мне, так люди вообще от эпохи к эпохе меняются на удивление мало; разве что квартирный вопрос их временами портит…

Александр Житинский: Я не понимаю, что такое «духовный прогресс». Если говорить о величии духа или, наоборот, о духовном падении, то во все века количество людей, демонстрировавших эти качества, в процентном отношении было примерно одинаковым. Я не знаю новых открытий в области нравственности, которые были сделаны с момента смерти Иисуса.

Андрей Измайлов:«Пиковая дама» — гусиным пером. «Лолита» — на пишмашинке. А какой-нибудь, прости господи, «Духлесс» и иже с ним — компьютерный набор, научно-технически-прогрессивный. Я ответил на вопрос?

Андрей Лазарчук: Безусловно. Но их взаимосвязь очень сложная и для анализа требует не ответа на вопрос интервью, а пары библиотек очень толстых томов.

Святослав Логинов: Они не могут быть связаны по той простой причине, что такого понятия, как «духовный прогресс», не существует. Понятие «прогресса» применимо лишь к обществу, а понятие «духовности» — к отдельному человеку. Хотя вообще научно-технический прогресс влияет на моральный уровень отдельных людей, но влияние это неоднозначно. Технический прогресс в целом повышает жизненный уровень большинства людей, а тот уже способен влиять на духовную жизнь человека. Конечно, многие наши современники придерживаются самых пещерных взглядов, пользуясь при этом всеми благами цивилизации, а вот сидя в пещере или бегая за мамонтом, совершенно невозможно быть гуманистом. Чтобы человек перестал быть каннибалом и начал есть не соседа, а мамонта, ему сначала нужно изобрести модернизированную дубинку, которой этого мамонта можно завалить, но вот беда, этой же дубинкой весьма удобно завалить и ближнего своего, а значит, поначалу мы получим не исчезновение каннибализма, а всплеск его. И ничего с этим не поделаешь: современные технологии в руках людоеда всегда опасны.

Евгений Лукин: Несомненно. Возьмём, к примеру, умственные способности (они ведь, как я понимаю, тоже имеют некоторое отношение к духовному прогрессу). Скажем, стоило придумать письменность, как людская память стала слабеть. Зачем запоминать, если можно записать? Каждое новое изобретение снимает с человека очередное бремя, облегчает нам жизнь. Венцом прогресса, очевидно, будет освобождение от тягостной обязанности мыслить.

Значительные удобства научно-технический прогресс предоставил нам и в моральном плане: умерщвление ближнего уже не связано с прежними трудностями, что немедленно сказалось на результатах. Главное же, как справедливо отмечал, оправдывая войны, философ Владимир Соловьёв: убийство на расстоянии путём лёгкого нажатия на спусковой крючок и грехом-то назвать трудно. Это ли не связь научно-технического прогресса с духовным!

Сергей Лукьяненко: Связаны опосредованно. Научно-технический прогресс, в принципе, приводит к улучшению качества жизни, это в свою очередь — к «смягчению нравов». Но это только если рассматривать долгосрочный период. А в данный конкретный момент времени успехи НТР могут вызвать и явный духовный регресс.

Сергей Переслегин: Очень хочется ответить односложно — «да» и не углубляться в проблему.

В действительности вначале надо определить, что такое «прогресс»? Мы в группе «Конструирование Будущего» понимаем «прогресс» как движение системы от абсолютного прошлого к абсолютному будущему. Такое движение подразумевает разрешение одних и создание новых противоречий, причем, согласно третьему закону диалектики, «сложность системы», определяемая количеством противоречий в ней, рассматриваемых на данном уровне исследования, не убывает. На практике сложные, обладающие поведением, «живые» системы стремятся прийти в состояние с наибольшей возможной сложностью. Таким образом, прогресс — это усложнение системы, возрастание ее неустойчивости, хаотичности.

Рассмотрим материальное (физическое) и информационное пространство. Любой проектор из информационного пространства на физическое будем называть физической, или ускоряющей, технологией. Любой проектор из информационного пространства на пространство физических технологий будем называть гуманитарной, или управляющей, технологией. По А. Столярову: физические технологии гармонизируют отношения между человеком и миром, в котором он живет, а гуманитарные управляют отношениями между человеком и созданными им технологиями. Мне больше по душе другое сравнение: физические технологии — двигатель самолета, гуманитарные — его система управления.

Из всего сказанного понятно, что в норме мощности пространства гуманитарных и физических технологий должны совпадать (говоря языком вопроса: научно-технический прогресс неразрывно связан с духовным). На практике одна из групп технологий всегда опережает другую. При достаточно слабом рассогласовании общество становится неэффективным. При остром рассогласовании возникает вероятность тяжелой социальной катастрофы — первичного упрощения с демонтажем избыточно сложной и при этом не адаптированной либо к окружающему миру, либо к самой себе цивилизации. И история знает немало примеров такого демонтажа.

Геннадий Прашкевич: Любое крупное научное событие так или иначе меняет мировоззрение человека, но что касается «духовного развития», то оно прежде всего связано с чувственными его ощущениями. Связь здесь неявная, но она, несомненно, существует.

Вячеслав Рыбаков: Безусловно. И, боюсь, главным образом — в обратной пропорции. Когда-то считалось, что научно-технический прогресс, облегчая человеку бремя труда, высвободит ему много свободного времени, которое человек станет использовать для самосовершенствования и возвышенных духовных поисков; прогресс же всех накормит, напоит и умоет, что тоже будет способствовать моральному улучшению человека.

Нельзя сказать, что подобного вовсе не происходит, однако преобладает, на мой взгляд, прямо противоположная тенденция. Чем бóльшим становится посредничество Машины (в самом широком смысле) между человеком и окружающим его миром, чем бóльшее количество поступков человек совершает, рефлекторно нажимая те или иные кнопки, тем меньшим количеством эмоций и размышлений эти поступки сопровождаются, и тем, следовательно, стремительнее человек духовно беднеет. Свободное же время, буде оно появляется, страшно занятый бездушным нажиманием кнопок и предельно им вымотанный человек тратит, главным образом, на самые бездумные (и это наиболее мягкое из определений) развлечения. Деидеологизация привела к тому, что прогресс обслуживает не столько духовную, сколько физиологическую, животную составляющую человека. В определенном смысле это закономерно: всякое духовное единство требует более или менее силового подавления инакомыслящих, которых не может не быть, потому что, сколь бы ни была богатой и прогрессивной некая идея, всегда, всегда, неизбежно найдутся люди, которым она не по нраву; люди одинаковы лишь как животные, и лишь животное их единство не требует насилия для своего поддержания — поэтому ставшая неким фетишем современности духовная свобода неизбежно выводит взаимодействие между людьми из духовных областей (где каждый сам по себе) в физиологические (где все одинаковы и потому все друг друга хорошо понимают). Индустриальное обслуживание человека все более сводится к производству обслуживающих как раз физиологическую составляющую товаров (от презервативов и косметики до стандартно развлекательной литературы). А поскольку всякое производство стремится к расширению, идеологическое давление якобы безыдейного прогресса направлено на то, чтобы эту физиологическую составляющую усилить и сделать единственно престижной. Коммерчески она выгоднее и надежнее, ибо не иметь морщин и хорошо пахнуть хочет подавляющее большинство людей, практически вне зависимости от политических убеждений и даже от религиозной принадлежности.

Потогонная конкуренция, на которой построена современная цивилизация, убила надежду на появление обширных запасов свободного времени; однако накормить, напоить и умыть людей прогресс, в общем, действительно сумел. Однако он же привел к тому, что сытый и чистый человек все больше начинает напоминать хорошо ухоженное животное на богатой ферме, перед бойней.

Государства и прочие (надгосударственные, например) структуры все ж таки нуждаются в определенном единстве среди своих граждан-подданных-подчиненных, но в условиях отсутствия общих для той или иной структуры идеологий они не могут сбивать людей воедино иначе, как только апеллируя к прямой материальной выгоде и к прямой физической угрозе — то есть, другими словами, опять-таки при помощи методик животной дрессуры. А если вспомнить, что в ближайшей перспективе все тот же прогресс даст возможность непосредственно вторгаться в мозг человека и прямо влиять на его мотивации — разумеется, стандартизируя и, следовательно, примитивизируя их в интересах подъема продаж массовых стандартных товаров… Тогда человеческая биомасса будет окончательно включена как один из равноправных (и не более того) элементов в круговорот сырье-производство-потребление-отходы-сырье, и в исправном функционировании в качестве такого элемента будет заключаться весь смысл жизни человека. От этой исправности будет напрямую и полностью зависеть экономика — и потому ее капитаны пойдут на все, чтобы не происходило сбоев в человеческом элементе производственного цикла. От отдельного индивидуума окончательно ничего не будет зависеть. Отдельному индивидууму действительно, объективно не о чем будет заботиться и не о чем думать. Ну, если не считать глубоких размышлений о том, в какой именно бар завернуть сегодня после сумасшедшего трудового дня и с кем…

Борис Стругацкий: Если под «духовным прогрессом» понимать прогресс нравственный, то связь существует, но, скорее, — косвенная. НТП, в общем, делает жизнь более сытой, чистой, здоровой, безопасной, более легкой, если угодно. При этом нравы смягчаются, повседневная жизнь гуманизируется, люди становятся если не добрее, то, по крайней мере, добродушнее, принятые нормы морали как бы приобретают дополнительную убедительность. Мы решительно отказываемся от каннибализма и дружно признаем, что убийство — тяжелый грех. Вместе с тем сами нормы морали остаются прежними, какими задали их нам основные религии много сотен лет назад, и всякое массированное «приспособление их к реальности» приводит только к появлению массового морального уродства. Сам по себе НТП, при всей своей бешеной энергии, при всем своем напоре, со всей непредсказуемостью и многовариантностью своей, видимо, не способен повлиять на нормы морали. Это, видимо, явления, лежащие в разных социальных плоскостях. И как мораль не способна оказать сколько-нибудь серьезное влияние на ход НТП, так и НТП регулярно «бьет мимо цели», когда пытается изменить существующую нравственность.

2. Вопрос: В какой степени с ними связан социальный прогресс? Может ли технический прогресс решить социальные проблемы, улучшить взаимоотношения в обществе?

Да ни в какой не связан. Даже если предположить в качестве умозрительной конструкции допустимость некоего «прогресса». Трансформация общественных взаимоотношений идет в зависимости от того, как складываются векторы интересов лиц, групп, страт, регионов, государств, надгосударственных структур. А вот решить проблемы социальные НТП может, например, превратив общество в муравейник посредством тотального вживления чипов в мозги. Или с помощью принудительного кормления специальными таблетками. Можно подумать также и над тем, как воздействовать на эмбрион. Возможности для исследований весьма широкие, и, подозреваю, разработки в этой сфере ведутся.

Но что за общество без проблем? Проблемы и создают разность потенциалов, решение проблем мотивирует социум на выживание.

Снова коммуникации, и снова это палка о двух концах… Возможно, дело в том, что взрывной характер прогресса в ХХ веке привел к отставанию морали от техники, мы оказались социумом обезьян с гранатами.

Кирилл Еськов: Я бы сформулировал осторожнее: «изменить взаимоотношения в обществе»; и уж это он проделывает регулярно, на наших глазах. К примеру, «зеленая революция» в сельскохозяйственных технологиях позволила «одному с сошкой» без особых проблем прокормить «семерых с ложкой» — и вековечная социальная «трофическая пирамида» оказалась вдруг инвертированной. Вакцинация и антибиотики практически решили проблему массовой детской смертности — на чём и возникла современная семья с одним-двумя детьми, принципиально отличная, как полагают социологи, от всего, что называли этим словом до сих пор. Вот это всё и привело, в конечном счете, к возникновению того, что называют «постиндустриальным обществом», где большинство населения не занято непосредственно в сфере материального производства. Можно спорить о том, к добру или к худу эти изменения — но то, что мы сейчас живем в эпоху грандиозных социальных перемен, сопоставимых с неолитической революцией, сомнения не вызывает. Причем перемены эти были инициированы, в конечном счете, отнюдь не Вольтером с Марксом-Энгельсом, а Пастером с Уотсоном-Криком.

Александр Житинский: Социальный прогресс есть прямое следствие научно-технического. Только опять же, прогресс ли это? Происходит смена формаций. В эпоху феодализма воевали больше, а убивали меньше. Сейчас за день можно убить столько народу, сколько погибало в войнах за весь двенадцатый век.

Андрей Измайлов: Ни в малейшей! Всё, конечно, познаётся в сравнении. Шведский социализм — советский социализм. Почувствуйте разницу. Демократия Перикла — суверенная демократия Суркова. Снова почувствуйте разницу. А технический прогресс — он и в Африке технический прогресс. То-то у них там, в обществе «социалка» на подъёме, и заметно улучшились взаимоотношения! Перманентная войнушка друг с дружкой, только не копьями, а пулемётами.

Андрей Лазарчук: Опять же — безусловно. Но все тот же НТП, решая текущие проблемы, порождает новые. Вероятно, этот процесс бесконечен или, по крайней мере, открыт.

Святослав Логинов: А вот социальный прогресс связан с научно-техническим напрямую. Достаточно было перейти от мотыжного земледелия к плугу — и рабовладение стало невыгодным, оно исчезло, заменившись крепостничеством. Социальный прогресс налицо… а вот духовно крепостник от рабовладельца если и отличается, то в дурную сторону. И всё же, гуманизм возник в ту пору, когда в большинстве стран Европы процветало крепостничество.

Евгений Лукин: Словари советских времён утверждают, что социальный прогресс — это «степень освобождения общества из-под гнёта стихийных общественных сил». Нынешние словари от внятных утверждений мудро воздерживаются. Ладно, будем считать, что, насколько удалось уберечь общество от самого себя, настолько оно и прогрессивно. В моём примитивном понимании, социальный прогресс заключается в уменьшении числа убийств и предательств на душу населения. Пока оно увеличивается, говорить о прогрессе нет повода.

Сергей Лукьяненко: Опять же — может и в целом улучшает. Если сравнить ценность человеческой жизни, уважение к личности сто лет назад и сейчас — то социальный прогресс несомненен. Но это все «средняя температура по больнице». Надеяться, что электрификация (компьютеризация, интернетизация) всей страны приведет к немедленному улучшению человеческих отношений, — наивно. Мне кажется, никто так уже и не считает.

Сергей Переслегин: Вообще говоря, два пространства — физическое и информационное — объединяются через фигуру носителя разума, представляющего собой одновременно и физическое тело, и информационный объект. Тем самым возникает третье — социальное пространство, и мы должны переопределить технологию, потребовав, чтобы она «сшивала» все три пространства. Тогда мы сможем определить «социальный прогресс» через проекцию технологических прогрессов на социальное пространство. Но все это — 3-диалектика (триалектика), в которой сам черт ногу сломит, и еще нет ни одной вполне законченной модели.

В классической теории социальный прогресс есть развитие социосистемы, проявляющееся в последовательной смене фаз развития. Фаза развития определяет, в частности, взаимное позиционирование и способ взаимодействия социосистемы и объемлющей экосистемы. Фазы развития отличаются характерными скоростями перемещения, характерными используемыми энергиями, характерными информационными проявлениями.

Понятно, что переход от фазы к фазе подразумевает колоссальный научно-технический прогресс. Но во всех случаях, когда он не связан с соответствующим гуманитарным прогрессом, технический прогресс стимулирует не фазовый переход, но фазовую катастрофу.

Второй подвопрос: может ли технический прогресс решить социальные проблемы, улучшить отношения в обществе? — во-первых, не связан с первым, а, во-вторых, является риторическим. Да, конечно. Например, появление общедоступных мобильных телефонов сняло одну из самых серьезных проблем, омрачающих отношения подростков и родителей. («Где ты был? Я чуть с ума не сошла, я обзвонила все морги, все больницы…») Другой вопрос, что технический прогресс может не только снимать социальные проблемы, но и создавать их… Вся проблема в наличии или отсутствии гуманитарного «отклика» на созданную физическую технологию.

Геннадий Прашкевич: И может, и должен.

Все, что нас окружает, — производное науки: от ядерного щита до удобных унитазов. Чем больше просторных квартир, качественной пищи, качественной связи, чем комфортнее жизнь — тем человечнее отношения в обществе. Бытовая бедность (а она производное и от низких темпов технического развития общества) почти во всех случаях влечет за собой бедность духовную. По крайней мере, ни один из виденных мною закабаленных нуждой людей не проявлял каких-то особых порывов к высокому. И еще меньше старался что-то улучшить для других.

Вячеслав Рыбаков: По-моему, отчасти на этот вопрос я уже ответил. Что же касается улучшения взаимоотношений в обществе — то любая попытка ответить потребует сначала определить, что такое «улучшение». И уже по поводу того, что это такое — «лучше» и «хуже» в обществе, мы можем не сойтись. Потому что социальное «лучше» и «хуже» — это опять-таки уже идеология. Для кого-то лучше — это больше библиотек, для кого-то — больше церквей, а для кого-то — больше стадионов. Прогресс, по большому счету, вполне в состоянии увеличить число и того, и другого, и третьего разом — но в рамках коллективной системы ценностей они неизбежно окажутся востребованными в разной степени. И первыми, уверен, попадут под сокращение библиотеки — как центры занятий наиболее разъединяющих, то есть наиболее человеческих и наименее животных.

Поэтому, пытаясь поговорить о том, что «лучше» и что «хуже» так, чтобы найти некие общие для всех знаменатели, мы опять скатимся к разговору о том, что «лучше» — это когда больше сосисок и шампуней, то есть опять неизбежно пойдет разговор об удовлетворении физиологических потребностей.

Конечно, была надежда, что прогресс поможет хотя бы личную безопасность увеличить. Понаставили, скажем, на каждом углу видеокамер, и уже легче, все польза какая-то от прогресса, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Хорошо ли, что Большой Брат видит тебя? Самое смешное, что для большинства, не слишком отягощенного постоянным переживанием за абстрактные ценности вроде прав человека, неприкосновенности интимной жизни и пр., это хорошо. Личная безопасность для современного индивидуума, молящегося только на себя, любимого — это высшая ценность.

Но и эта идея не оправдалась. Потому что технические средства посягательств на эту самую безопасность — тоже прогрессируют. Переносные ракетные комплексы, радиовзрыватели, отравленные зонтики, карманные распылители нервно-паралитических газов и аэрозолей… Вот сейчас с терроризмом все борются — и это требует серьезнейшей перекройки общества и существенных ограничений свобод. В советское время был такой анекдот: армянское радио спрашивают: будет ли третья мировая война? Оно отвечает: нет, но будет такая борьба за мир, что никакой войны не понадобится. Так и теперь: будет ли терроризм? Ответ… Ну, понятно. Единственным выходом многим опять-таки кажется всеобщая чипизация сознания, чтобы дурак-человек не зарывался слишком, а ел, пил и размножался по командам из единого центра (в котором, разумеется, на стене перед главным пультом в рамочке висят Хартия вольностей, Декларация прав человека, а также американская конституция), и не вредил ближним своим. Однако даже это не выход — управление, хотя бы на один день или одним территориальным сектором, вполне может перехватить какая-нибудь тоталитарная секта, и тогда такое веселье пойдет…

Борис Стругацкий: Безусловно, может. Но может и ухудшить. Хорошим примером и того, и другого служит ушедший век.

3. Вопрос: Какой Вам видится судьба человечества в наступившем веке? Нас ждет стадия эволюционного развития или очередной этап научно-технической революции?

Олег Дивов: Скорее всего, мы сейчас основательно притормозим на занятых рубежах. Прогресс пойдет вглубь, нового витка НТР, сравнимого с предыдущим, придется ждать где-то полвека.

Александр Житинский: Ни то, ни другое. К сожалению, нас ждет глобальная катастрофа, описанная в Библии как Конец света.

Андрей Измайлов: Эволюция человечества меряется не веками и даже не тысячелетиями. Homo sapiens как был, так и остался на редкость неприятным, агрессивным, завистливым, глуповатым существом «ан масс». А насчёт очередного этапа — нас ждёт научно-техническая эволюция. Вернее, мы её ждём. И при поступательном её наступлении будем опять же поступательно ещё продуктивней убивать, ещё обильней жрать, ещё извращённей грешить излишками нехорошими. На ура! Се человек…

Андрей Лазарчук: Как говорил незабвенный Винни-Пух: «И того, и другого. И побольше. И можно без хлеба».

Святослав Логинов: Очередной этап, конечно, будет, куда он денется… Что касается эволюции, то для развития необходим не искусственный, а естественный отбор, то есть у человека должно рождаться много детей, и детская смертность быть на достаточно высоком уровне. Современное человечество на такое не пойдёт, так что на нынешнем этапе нас ждёт не развитие, а вырождение. И чем выше окажется духовное развитие большинства людей, тем надёжнее мы выродимся биологически.

Евгений Лукин: А с чего бы это вдруг началась новая стадия эволюционного развития? Опять ужесточится естественный отбор? Или устроим искусственный (плюс генная инженерия, разумеется)? Честно сказать, не очень хорошо всё это себе представляю. Скорее уж, отправят нас по очередному этапу научно-технической революции.

Сергей Лукьяненко: Слишком много факторов, чтобы делать прогноз. Но все-таки попробую. Мне кажется, что очередная НТР совершится через десять-пятнадцать лет, но связана она будет почти исключительно с успехами биотехнологий. Компьютеры, энергетика, космонавтика — все эти отрасли будут развиваться эволюционно, резерв такого развития еще не выбран, острой необходимости в ускорении пока нет.

Сергей Переслегин: Нас ждут испытания. Индустриальная фаза развития достигла к 1970-м годам своего предела развития и вступила в период общего кризиса. Подтверждением этого кризиса является снижение отдачи капитала (способности денег делать деньги), возрастание нормы эксплуатации, исчерпание экзистенциальных стимулов, характерных для фазы.

Необходимо иметь в виду, что индустриальная фаза принципиально кредитна и, тем самым, подразумевает экспансию. Глобализацию следует понимать именно как проявление эффекта конечности размеров земного шара…

Далее есть две возможности.

Какая-то из стран-претенденток (США, Япония, Германия, Россия) успешно осуществляет свой постиндустриальный проект и переходит к когнитивной фазе развития. Тогда происходит перестройка мира и возникновение цивилизации, основанной на не вполне понятных нам принципах и ценностях.

Осуществить постиндустриальные проекты не удается. Индустриальная фаза демонтируется способом первичного упрощения, иначе говоря, через социальную, политическую, экономическую катастрофу. Население мира значительно сокращается. Происходит формирование неофеодальных социальных структур (разумеется, полной деградации знания не происходит, так что это — квазифеодализм).

В обоих случаях современный мир, нам привычный, исчезнет.

Вячеслав Рыбаков: Судьба человечества в наступившем веке видится мне крайне неприятной.

Борис Стругацкий: Нас безусловно ждет очередной виток НТР, да еще покруче нынешнего. Я не берусь это доказать, но я совершенно не в силах представить себе какой-либо другой вариант (о катастрофах и супервойнах я, естественно, здесь не говорю).

4. Вопрос: В середине минувшего века научно-технический прогресс представлялся панацеей от всех бед, сейчас же отношение к нему опасливо-осторожное, если не отрицательное. В чем, по вашему мнению, причина таких изменений?

Эдуард Геворкян: НТП пропагандировали как панацею от всех бед в середине позапрошлого века. Недоверие к нему возникло в аккурат после Хиросимы. Но в принципе, ничего плохого в «опасливо-осторожном» отношении нет. Пишут же на трансформаторной будке — «Не влезай, убьет!». Вот и не надо ручонки шаловливые без дела совать в провода высокого напряжения. А ведь суют!

Олег Дивов: В том, что сам по себе прогресс не делает людей счастливее. Жить стало лучше, жить стало веселей, но с понятием «счастья» это никак не связано. Целые народы — взять хотя бы русских, — просто не обучены быть счастливыми.

Кирилл Еськов: Воинствующий антиинтеллектуализм — действительно одна из характерных черт нашей эпохи. Симптомы его вы можете лицезреть на каждом шагу: и в регулярных наездах на научно-технический прогресс, и в попытках убрать из школьных программ теорию эволюции и «Большой Взрыв» — на полном серьезе заменив их библейским Шестодневом, и в фантастической популярности (в том числе и среди государственной «элиты») фоменковщины и всякого рода оккультного шарлатанства.

Антиинтеллектуализм этот, если вдуматься, является закономерным следствием развития демократии. Развитие это шло по линии поэтапной отмены разнообразных цензов (имущественного, образовательного, оседлого проживания и т. п.); а нынче дошел черед до отмены последнего ценза — интеллектуального, и к управлению обществом допустили, в массовом порядке, этих самых… ну, политкорректно выражаясь, «представителей интеллектуального большинства»… Подчеркиваю: позволили — не выступать «от имени и по поручению» дураков и неучей, цинично манипулируя при этом означенной публикой (этим-то занимались все политиканы от сотворения мира), а именно что — рулить им самим; формируя при этом соответствующее общественное мнение через СМИ — в том числе по части научно-технического прогресса и школьного образования.

То обстоятельство, что «И вот теперь радио есть, а счастья по-прежнему нет» (с), очевидно всем, даже и неучам (к каковым принадлежит и изрядная доля так называемой «гуманитарной интеллигенции»). Но поскольку у всех этих гуманитарных неучей в школе по математике было — понятно что, понятие «обратной теоремы» им не знакомо в принципе. Вот они и полагают, в простоте своей, что раз «радио есть, а щастья нету», надо то радио отменить — и тогда щастье непременно появится!

Александр Житинский: Из-за того, что на примерах стали видеть, что этот прогресс приближает человечество к глобальной катастрофе.

Андрей Измайлов: В практике. Которая, известное дело, критерий истины. К примеру, тогдашний трюизм «мирный атом» обернулся теперешней катахрезой. Чернобыль, столкновение АПЛ в открытом море, дикари-террористы с «грязной» бомбой подмышкой, всё такое… Примеров не счесть. И не только по поводу ядерных радостей. Скажем, ДДТ как панацея от вредителей. Или озоновые дыры как следствие горделивого «зато мы делаем ракеты». Или (в продолжение) «перекрываем Енисей» — со всеми вытекающими … Поневоле станешь опасливо-осторожным! Особенно учитывая глубинную сущность человека (см. ответ № 3).

Андрей Лазарчук: Мне кажется, НТП во все времена воспринимался опасливо, настороженно и откровенно враждебно (вспомним луддитов). Был короткий период где-то в середине XIX века, когда отношение к нему переменилось на позитивное, но это длилось недолго.

Святослав Логинов: Когда-то величайший гений человечества развёл первый костёр. Поначалу его соплеменникам огонь представлялся панацеей от всех бед. Но когда огонь оказался в руках не Прометея, а простого дикаря, тот устроил пожар и стал относиться к огню опасливо-осторожно, а то и отрицательно. С тех пор ничего не изменилось. Ничего, обожжёмся пару раз и научимся.

Евгений Лукин: За границу я не выезжал, поэтому мой опыт ограничен пределами бывшей нашей Родины. Нам с детства внушали, что полёты в космос, освоение ядерной энергии и прочие чудеса научно-технического прогресса — прежде всего заслуга Коммунистической партии Советского Союза. Собственно, так оно во многом и было. Поэтому ничего удивительного, что вместе с верой в коммунизм пошатнулась и вера в НТР.

Сергей Лукьяненко: В использовании достижений прогресса в военных целях, конечно же. Танки, самолеты, химическое и ядерное оружие — все это подкосило надежды оптимистов на скорые и обильные плоды прогресса.

Сергей Переслегин: В прогрессирующей безграмотности населения, с одной стороны, и безответственной позиции средств массовой информации — с другой. В экологической истерии. В публикации исторических трудов Фоменко и Суворова (Резуна). Я не хочу продолжать эту тему.

Геннадий Прашкевич: Опять же, в бедности.

Когда в России от запущенности всех ее проблем (в том числе и интеллектуальных) пытаются изъять из программ школ и вузов такие предметы, как литература, музыка, обществоведение, история, это говорит не просто о бедности, это говорит о духовной бедности. Да и как понять обывателю, содержащему семью на три-пять тысяч рублей в месяц, важность и необходимость искусства или фундаментальных наук? Он обязательно будет восставать против всего, что не приносит ему сиюминутной выгоды. Астрофизика, генетика, математика, да чем мы им обязаны? Зачем они нам? Это же развлечения для немногих. Причем дорогие развлечения! — восклицает обыватель. А наука (прежде всего фундаментальная) все равно была и остается единственной панацей от всех бед, ибо мы сами выбрали технологический путь развития.

Как говорится, жизнь страшна, но альтернатива еще страшнее.

Вячеслав Рыбаков: Маятник качнулся в обратную сторону из-за разочарования, связанного с крахом больших надежд. Но сам крах надежд есть лишь следствие того, что прогресс оказался только прогрессом средств, а не целей. Собственно, от техники и нельзя было ждать ничего иного. Само слово «техника» подразумевает не более чем более легкое, быстрое, умелое, качественное исполнение чего-то, что исполнялось уже и раньше. Прогресс целей может быть обеспечен только идеологиями — а позорнее, чем иметь идеологию, сейчас и греха нет, вся вторая половина двадцатого века прошла под знаменем борьбы с идеологиями, дескать, уродующими природу человека и ограничивающими его духовную свободу; под знаменем доказательств того, что всякое духовное единство есть следствие исключительно насилия и порождает исключительно насилие. В итоге все убийцы все равно остались с идеологиями (самыми старыми, пещерными) и действуют слаженно и с огоньком, а все приличные цивилизованные люди, которые не любят крови и хотят хоть какого-нибудь добра, сидят каждый сам по себе, ничего не знают о том, что такое хорошо и что такое плохо, и руками разводят: ах, да что ж это творится с нашей свободой?

5. Вопрос: Закончилась ли, на Ваш взгляд, эпоха Великих открытий?

Эдуард Геворкян: Нет. Вон на Марсе что ни месяц, то Великое открытие. А посмотрите на снимки спутников Сатурна, сделанные «Кассини»?!.. Или вот объект «Баффи», обнаруженный за Плутоном, словно явился из фантастических романов. «Хаббл» все еще преподносит сюрприз за сюрпризом. Сейчас как раз начинается новая эра Великих открытий.

Олег Дивов: А вот не факт. Великие открытия подстерегают нас на каждом шагу. Просто пора бы им сместиться в гуманитарную область — и тут человечество могут ждать самые неожиданные повороты сюжета.

Кирилл Еськов: «Не дождетесь!..»

Александр Житинский: Как ни странно, нет. Природа действительно неисчерпаема. Кроме того, у меня есть подозрение, что она еще и хитра и потихоньку меняет свои законы.

Андрей Измайлов: Величие открытия проверяется временем. Сравнительно недавно «открыли» металл алюминий. Были в восторге! Из него ложки можно делать — легкие, компактные! И таки царственные особы ненадолго сменили столовые приборы — с золота-серебра на алюминий. Он ещё и дороже тогда был, читай, престижней. Нынче такие ложки разве что на зоне…

А вот у нас на глазах случилось Великое открытие — мобильник. «Единственная роскошь — роскошь человеческого общения». Экзюпери… Да, разумеется, «всего лишь» модифицированный телефон. Однако даже братья Стругацкие в мире Полдня (ХХII век, между прочим!) понаставили в самых дремучих уголках Земли телефонные будки — очень удобно: нуль-транспортируйся хоть к чёрту на кулички, а там уже телефонная будка! А вы говорите!

Что касается обозримого будущего, хотелось бы разве только ещё одного Великого открытия — в этой жизни. Причём буквально. Типа таблетки долголетия. В детстве, помнится, когда пришло осознание конечности жизни, оптимистично утешился мыслью: впереди ещё много лет, а там учёные что-нибудь непременно придумают. Эх… Впрочем, пока живу, надеюсь. Ах, да! И таблетку, само собой, не одну, а несколько — и для родных-близких, и для друзей. А врагам: «В очередь, сукины дети! В очередь!» На всех не хватит…

Андрей Лазарчук: Нет.

Святослав Логинов: А это смотря что считать великим открытием. По-настоящему великое открытие было одно: огонь. А если считать великими открытие колеса, радиоактивности или законов Ньютона, то эта эпоха не кончится уже никогда.

Евгений Лукин: Плохо знаком с вопросом. Не берусь судить.

Сергей Лукьяненко: Только если говорить о Великих Географических открытиях. И то — подождем начала космической экспансии.

Сергей Переслегин: Да, конечно. Эпоха по-настоящему Великих открытий завершилась в мезолите, когда человечество изобрело колесо, дороги, парус и судно, лук и стрелы, веру в сверхъестественное, культуру как социальный механизм. Ничего подобного в нашей истории больше не было и уже не будет: детство бывает только один раз. Если же речь идет о фазовых Великих открытиях (такими в индустриальной фазе были паровой двигатель, двигатель внутреннего сгорания, неподвижное крыло, компьютер, радар…), то, конечно, новая фаза принесет значительное количество таких открытий. Некоторые из них изменят жизнь человечества.

Геннадий Прашкевич: Так любили говорить в начале двадцатого века: всё, физика кончилась, все химические элементы открыты, все законы природы сформулированы! А потом оказалось, что мы только на подступах к настоящим великим открытиям. Мы и сейчас только на подступах. Самое интересное впереди.

Вячеслав Рыбаков: Во Вселенной есть еще немало сюрпризов, просто не может не быть. Слишком уж она большая по сравнению с человеком. Но с той поры, как прогресс с увеличения могущества переориентировался на увеличение комфорта, открытий, разумеется, стало меньше — идет исступленная дошлифовка, подшлифовка под наше бренное тело того, что уже открыто. Способность к открытиям очень сильно зависит от установок: можно годами ходить мимо фундаментальных прорывов и не замечать их, потому что голова повернута в другую сторону. Зачем тебе нуль-транспортировка, если позарез надо разработать более удобную и безопасную модель автомобильного сиденья? Не откроет Сверхновой тот, кто смотрит исключительно себе под ноги. Конечно, под ноги смотреть надо, а то будешь спотыкаться на каждом шагу. Но время от времени надо останавливаться, а лучше даже садиться — и долго смотреть верх. А мы непрерывно бежим. Сами не ведая, куда — но скорее, скорее! Техничнее!

Ведь «куда» — это идеология, а от нее происходят исключительно нацизм, сталинизм и прочие мерзости, не так ли? Все приличные люди говорят, что так! «Но Брут его считает властолюбцем — а Брут весьма достойный человек!»

6. Вопрос: А в чем причина прогресса? Неужели только в стремлении человека к безопасности и комфорту?

Эдуард Геворкян: Какая может быть причина того, чего нет? В чем причина возникновения флогистона? Сколько миль до Авалона? Впрочем, если под прогрессом понимать усложнение механизмов, продуцирование дополнительных услуг, формирование новых потребностей, то можно сказать и о «материальных» стремлениях. Да, комфорт, и никаких предначертаний. Увы, безопасность, и никакой миссии.

Олег Дивов: Я бы не сбрасывал со счетов элементарное любопытство.

Кирилл Еськов: Прогресс — это всего лишь побочный продукт той Игры в бисер, что ведет, для собственного удовольствия, Homo ludens. А уж безопасность и комфорт — последнее, что заботит истинного luden’а.

Александр Житинский: Ну, я уже сказал, вроде, что в прогресс не очень верю, кроме научно-технического, где он очевиден. Причина его — в человеческой лени, с одной стороны, и любопытстве — с другой.

Андрей Измайлов: Ужели, ужели. Во всяком случае, лично я приветствую только и лишь эту причину. Сколько ж мучиться ещё — в опасности и дискомфорте. Что же касается пресловутого чисто научного любопытства — лучше бы его поумерить. Не зная или, как минимум, не вожделея определённого результата, действуя по принципу «давай попробуем и поглядим, что получится»… Дети с коробком спичек. Спички детям не игрушка! Сам испытал. На себе. В босоногом детстве чуть не спалил хату на Украине — вовремя испугался и затоптал клок сена из стога. В том же босоногом детстве попытался перепрыгнуть кучу цемента свежего замеса (sic!) в два прыжка…

Аналогичная история, на мой взгляд, с нынешним адронным коллайдером. Вбухано денег. На кой? А давай попробуем и поглядим, что получится! Да, но есть опасение, что всё гикнется и вообще засосётся чёрной дырой. Ничо! Вдруг не гикнется и не засосётся — зато (!) мы узнаем много нового.

Экселенц, помнится, прошёл точку невозврата в истории с Абалкиным именно так, как он её прошёл. Зато ликвидировал точку невозврата (пусть гипотетическую) для всего прогрессивного, а то и регрессивного человечества. «Птичку жалко», да. Но…

Андрей Лазарчук: Почему-то лично мне простое и незатейливое стремление человека (и человечества) выжить кажется достаточной причиной и для прогресса, и для всего остального, что оно еще придумает.

Святослав Логинов: Причин две: тому, кто движет прогресс, — хочется странного, а тому, кто дозволяет движение, — хочется комфорта. Есть ещё люди, думающие о безопасности. Этих называют консерваторами.

Евгений Лукин: Относительно стремления к комфорту — согласен. Действительно, благодаря прогрессу путь к смерти стал на диво лёгок и приятен. А вот насчёт стремления к безопасности позволю себе усомниться: общеизвестно, что в салонах и под колёсами автомобилей народу гибнет больше, чем при бомбардировках. Стремись человек к безопасности, он бы, напротив, держался от творений науки и техники как можно дальше.

Хотя война до сих пор считается, если не причиной, то хотя бы ускорителем прогресса, поговаривают уже, что алюминия сейчас идёт больше на пивные банки, чем на авиацию. Если так, то гонка прибамбасов (ширпотреба) давно достигла уровня гонки вооружений. Оба процесса неостановимы, самодостаточны и, подозреваю, ничем хорошим не кончатся.

Сергей Лукьяненко: Нет, не только. Еще в любопытстве. Пожалуй, это одно из самых опасных и в то же время прекрасных человеческих качеств. «А что будет, если…» — и человек летит в космос, и расщепляется ядро атома, и клонируются живые существа.

Сергей Переслегин: А вы не усматриваете некорректности в постановке вопроса? В чем причина сна? Не знаю, а в чем причина бодрствования?

Социосистема — форма существования носителей разума — является сложной структурной системой. По законам диалектики, она обязана развиваться. По тем же законам, ее развитие происходит с постоянным усложнением системы. Мы называем это прогрессом.

Геннадий Прашкевич: В стремлении человека к безопасности и комфорту. Это во-первых.

А во-вторых, врожденное любопытство.

Зачем капитан Скотт рвется к Южному полюсу? Он думает найти там рай? Зачем Эдмунд Хиллари и Норкей Тенсинг поднимаются на Эверест? Чтобы обнаружить там Шамбалу? Да нет. Просто люди считают, что все самое интересное всегда за углом, не здесь, не рядом с нами. А взглянуть хочется! Вот мы и торопимся это увидеть, подспудно понимая краткость отпущенных нам лет.

Вячеслав Рыбаков: Время от времени, довольно редко, рождаются люди, которые не могут не придумывать. Хоть что-нибудь. Совершенно непроизвольно. Откуда такие странные граждане берутся — отдельный вопрос. Плати им за выдумки или нет, казни их за выдумки или нет — они все равно не могут жить просто так. Что-то постоянно варится у них в головах, и что-то время от времени сваривается. А остальные с бoльшим или меньшим успехом используют то, что эти люди придумали, приспосабливают их открытия к повседневной работе, и таким образом делают эту работу легче, продуктивней… чтобы усилий затрачивать меньше, а на выходе получать больше. Стремиться к такому раскладу — абсолютно естественно, это тоже на уровне физиологии.

Жители многочисленных и вполне цветущих государств доколумбовой Америки, при всем своеобразии той цивилизации, тоже любили вкусно поесть и мягко поспать. Не могли не любить — это в природе человека. И тем не менее, говорят, у них не было колеса. Ни у кого. Не произошла там за по меньшей мере полторы тысячи лет их истории такая случайность — рождение гения, который придумал бы колесо.

Причина прогресса — гении. Все остальное — следствие.

Борис Стругацкий: Глубинная причина есть, видимо, так называемый инстинкт познания или инстинкт поиска нового (о котором говорил еще, кажется, Иван Петрович Павлов). Практически же — природная лень безволосой обезьяны: стремление работать как можно меньше, получая при этом как можно больше (максимальный результат при минимальной затрате сил и энергии),

7. Вопрос:

Изменится ли, на Ваш взгляд, жизнь людей, если наука откроет некий источник дешевой энергии?

Олег Дивов: При нынешней организации власти на планете будет сделано все возможное, чтобы эти изменения шли как можно плавнее. Многие процессы окажутся так растянуты по времени, что мы изменений толком и не заметим.

Александр Житинский: Как Вы уже поняли, я пессимист. Любое великое открытие или изобретение, повышая комфортность жизни, одновременно ускоряло движение этой жизни к гибели.

Андрей Измайлов: А наука откроет-таки? Блажен, кто верует. Тепло ему на свете. Пусть даже и откроет. Далее по древнему анекдоту про слона: съесть-то он съест, да кто ж ему даст! То есть, когда и если по принципу «Счастья! Для всех! Даром! И пусть никто не уйдёт обиженным!», тогда — конечно, изменится! И к лучшему! Но… Довелось мне побывать в Институте ядерной физики, что под Гатчиной. Беседовал с великим учёным (без преувеличения и без иронии). Помимо всего прочего, он изобрёл и запатентовал… как бы так попроще… «атомные пилюли от рака». Объяснил мне «на пальцах» суть. И впрямь, проще некуда! Я ему: «Ну, и где?! Где?!!» Он интеллигентно избежал рифмы. Да просто фармацевты не пущают — иначе у них всё рухнет (см. выше — № 3).

К слову! «Счастья! Для всех! Даром! И пусть никто не уйдёт обиженным!» — последняя строчка в «Пикнике». Мудрые авторы на том и закончили повесть, умолчав о том, что случилось бы по исполнению этого сокровенного желания.

Андрей Лазарчук: Думаю, нет. Энергия и так дешева дальше некуда. Было бы, напротив, полезно подумать о ее подорожании и ограничении производства, поскольку тепловое загрязнение — самое опасное из всех мыслимых.

Святослав Логинов: У нас масса источников дешёвой энергии. Её слишком много, и она слишком дёшева, а второе начало термодинамики никто не отменял. Тепловое загрязнение окружающей среды уже сейчас представляет опасность; куда уж ещё дешевле?

Евгений Лукин: А то она мало их открывала! Жизнь отдельных людей при этом, разумеется, менялась. Слегка, но к лучшему. Ясно же, что пишущий на компьютере должен это делать куда успешней, нежели скребущий гусиным пером в неэлектрифицированном Михайловском.

Сергей Лукьяненко: Да, конечно. Вопрос энергии — это основной вопрос, не надо быть Чубайсом, чтобы это понимать. Будет энергия — будет и пресная вода, и пища, и транспорт, и развлечения вроде космических исследований.

Сергей Переслегин: Изменится. И если не откроет — изменится тоже. Жизнь постоянно меняется. Станет ли она лучше от открытия источника дешевой энергии? Не знаю. В долгосрочной перспективе и больших масштабах рассмотрения — несомненно. А в среднесрочной перспективе открытие нового источника дешевой энергии может привести к катастрофическому экономическому кризису и даже к крупной войне. Может, однако, не привести — все зависит от целого ряда параметров, не фиксированных вопросом.

Геннадий Прашкевич: Кардинально изменится.

Изменится сам взгляд на мир.

Даже, возможно, наметится тот счастливый переход к миру истинного искусства, истинной науки, о котором так много писали философы. Это, разумеется, мой взгляд. Личный.

Вячеслав Рыбаков: По большому счету — никак не изменится. Хотя будут, конечно, потрясения — сейчас-то все вокруг нефти вертится, деньги самые большие пляшут именно там… Нефтянка начнет убивать всех, кто придумает новый источник энергии; те, у кого нефти нет и кто хочет добиться независимости от тех, у кого она есть, начнут этот новый источник и его выдумщиков спасать — на единственно возможный в нашем мире лад: сажать в то или иное подобие шарашки, для полной и вящей безопасности и чтоб конкуренты не пронюхали… Много гадостей произойдет. Мы их творим под любым предлогом и по любому поводу — и какой-нибудь карманный термояд станет еще одним предлогом и поводом в этом ряду. Но по большому счету не изменится ничего.

Борис Стругацкий: Думаю, ничего особенно в нашей жизни не изменится. Энергией ведь сыт не будешь. Будем заниматься превращением этого неограниченного количества энергии в неограниченное количество материальных и духовных благ. То есть тем, чем занимаемся и сейчас, и сто тысяч лет до того, и будем всегда заниматься, пока энергия не иссякнет, — а по современным представлениям о физическом вакууме она не иссякнет никогда.

8. Вопрос: Оправдано ли введение запретов на отдельные направления научных исследований (клонирование человека, новые методы психологической обработки и т. п.)?

Эдуард Геворкян: Человеческому разуму ненавистны пределы, но это не означает, что все дозволено. Запреты не оправданы, но жесткий контроль за критическими технологиями необходим.

Впрочем, историческая практика показывает, что сама система запретов, особенно на межгосударственном уровне, — хитрый ход для получения преимущества — конкурентного или военного.

Олег Дивов: Думаю, нет. Рано или поздно все это придется решать. И мы все равно — сейчас или через сто лет, — окажемся не вполне готовы к тем чисто нравственным выборам, которые перед нами встанут.

Кирилл Еськов: Слушайте, ну сколько можно воспроизводить и ретранслировать эту ахинею про «клонирование человека»! Это же просто фобия, чистой воды. Обыватель, он отчего страшится клонирования человека? — оттого, что якобы можно из генетического материала воспроизвести нового Гитлера (вариант: Пушкина), и оттого, что можно конвейерным методом штамповать «идеальных солдат», сексуальных рабынь и тэпэ. Так вот, объясняю «для тех, кто в танке» (включая сюда и кое-кого из российских фантастов). Клона некой исторической личности теоретически создать можно; вопрос — а нафига? Однояйцовый близнец-то представляет собой даже более точную генетическую копию человека, чем его клон — очевидным образом оставаясь при этом иной личностью. Так что ожидать от клонов упомянутых персон «исправленного и дополненного» переиздания плана «Барбаросса» или сиквела «Капитанской дочки» никак не приходится. Что же касаемо поточного производства «идеальных солдат», то не надо путать человека с овечкой Долли: Долли можно превращать в шашлык через пару-тройку месяцев после вылупления из пробирки, а вот «пробирочного» солдата надо потом ровно те же восемнадцать (или сколько там) лет кормить, одевать, учить, лечить, etc. Что превращает всю эту затею в полнейшую экономическую бессмыслицу; бог с ними с гитлерами и пушкиными, но уж солдат и проституток точно проще делать «старым казачьим способом»… Короче: ребята, учите матчасть! Хотя бы на уровне учебника «Общей биологии» для 9-го класса советской средней школы.

А вот выращивание аутентичных органов для трансплантации из клонированных тканей — совсем другое дело. Так эти работы (по стволовым клеткам, в частности), насколько я знаю, никто и не думал запрещать…

Александр Житинский: Нет смысла ни в каких внешних запретах. Они не работают. Запреты могут быть только внутренними. Некоторых вещей я не стал бы делать сам, без всяких запретов.

Андрей Измайлов: Про «и т. п» — конкретизируйте.

А клонирование — почему нет?! Например, хороший грузчик, но один. И рояль — вручную на этаж затащить. Трое-четверо надобны… Или психобработка. Сидит сволочь, в глаза лыбится: «Не я убил журналистку, начальник!» И судом присяжных оправдан. Но я, начальник, доподлинно знаю: «Ты, сволочь!» Вколоть бы скополаминчику, и — всю подноготную! Во благо ведь!

Другое дело, в чьи руки… Клоны-отморозки, только гурьбой способные одолеть хорошего человека. Или те же отморозки, психологически обрабатывающие добропорядочных граждан: «Где, падла, бабло?! И генеральную доверенность на стол! Подписывай!»

В общем, опять см. № 3: се человек…

Андрей Лазарчук: Нет, они бессмысленны. В этом вопросе я экстремист и либертианец. Любые запреты такого рода порождают больше проблем, чем сами исследования, поскольку в результате те, кто запреты нарушает, получают громадное преимущество.

Святослав Логинов: Любые запреты на науку недопустимы. Запреты должны существовать лишь на те или иные методы. Опыты, которые нацисты ставили над людьми, очень сильно продвинули медицину, но они, несомненно, преступны. Но, с другой стороны, не запрещать же из-за этого всю медицину? А клонированием человека заниматься надо — это моё твёрдое убеждение.

Евгений Лукин: Любое революционное открытие — преступление перед уже сложившейся системой научных знаний. Однако не помню, чтобы попытка запретить что-либо в этой области имела успех.

Сергей Лукьяненко: Не оправдано, потому что моратории никогда не выполняются. Если человек сможет клонировать человека — он будет клонировать. Ядерное оружие тоже было запрещено к разработке — ну и сколько сейчас членов «ядерного клуба», помимо официальных?

Сергей Переслегин: На этот вопрос мне трудно ответить в рамках нормативной лексики.

Нет.

Может быть, есть смысл процитировать Наполеона: «Это больше чем преступление. Это ошибка».

Геннадий Прашкевич: Только как некая пилюля для общества.

Только как успокаивающая дезинформация.

Запретить ничего нельзя. Более того, запрет, как правило, резко повышает интерес к проблеме. И тут опять включается врожденное любопытство. Часто оно сильнее страха перед вполне представимыми последствиями.

Вячеслав Рыбаков: Нет ни малейшего смысла. Один вред. Эти исследования все равно будут вестись, но подпольно и уже поэтому — окончательно бесконтрольно. Ведущие державы обязательно, в любом случае будут их вести, потому что их результаты могут принести баснословные прибыли и еще потому, что будут бояться: как бы какие-нибудь открытия в этой области не совершили тоталитарные режимы и банды? А тоталитарные режимы и банды будут ждать, когда эти открытия совершат ведущие державы, а потом их воровать или тайком покупать у нечистых на руку чиновников. А обыватели во всех странах будут жить-поживать с неотягощенными головами и не беспокоиться: запрещены же опасные исследования, стало быть, все в порядке. А в один прекрасный день скажут: ой, мама!

Борис Стругацкий: Если даже и оправдано, то совершенно неэффективно и бесперспективно. Это и есть та самая попытка влияния морали на НТР, о которой я писал выше. Не могут оказывать друг на друга сколько-нибудь серьезного воздействия факторы, лежащие в различных социальных плоскостях. Богатство и талант, религиозность и методология естествоиспытателя, высота происхождения и деловая предприимчивость.

9. Вопрос: Как Вы относитесь к использованию атомной энергии? Не слишком ли велика становится цена человеческой ошибки? Не станет ли еще более опасным овладение возможностями термоядерного синтеза?

Олег Дивов: На мой взгляд, ядерные технологии становятся все безопаснее, и «защита от дурака» там все крепче. Хотя и дураки нынче попадаются не чета прежним… Лично я летом живу в 50 километрах от АЭС, и не нервничаю. Особенно после того, как в дни «чернобыльской радиофобии» промерил свою среду обитания дозиметром.

Александр Житинский: То же самое, что и про новые источники дешевой энергии.

Андрей Измайлов: Работал я на Ленинградской атомной станции, было и такое. Профессия — дезактиваторщик. Звучит красиво. А, по сути, уборщик дерьма, только ещё и радиоактивного. Сначала был, как и всякий дилетант, боязлив. Потом стал, как и всякий дилетант, беспечен. Истина посередине. Так меня учили и научили не дилетанты, но профессионалы самой высокой пробы на той же ЛАЭС. Цена ошибки? Вот Чернобыль… Не ошибка. Просто стечение всех и всяческих обстоятельств. (Знаю!) Один шанс на миллион, что так случится (увы, случилось). Кто не рискует, тот не пьёт… Зато, говорят, энергия дешёвая… Правда, тарифы всё растут и растут… Но сие, разумеется, только потому, что: «Воруют» (Н. Карамзин).

Андрей Лазарчук: Нормально отношусь. Цена ошибки высока всегда. Что касается термояда, то в радиационном отношении он опасен значительно меньше, а про тепловое загрязнение я уже сказал.

Святослав Логинов: Альтернативы атомным станциям у нас нет. От электричества люди всё равно не откажутся, тепловые и гидростанции по большому счёту опаснее атомных, а так называемые альтернативные источники — ещё хуже. Ветровая станция, способная снабдить энергией хотя бы один областной центр, вызовет катастрофические изменения климата, приливные станции полностью уничтожают экологию прибрежной зоны, а уж любимая футурологами, но, по счастью, гипотетическая станция, работающая на стекании зарядов из ионосферы, при достаточной мощности уничтожит всё живое на тысячи километров вокруг себя. Не знаю, сумеем ли мы овладеть термоядерным синтезом и как он поведёт себя в промышленных масштабах, но атомные станции в настоящее время — наиболее чистые и безопасные источники энергии.

Евгений Лукин: Ну а как же! Пока паровых котлов не было, они не взрывались. Живи я в ту эпоху, ни за что бы не согласился работать кочегаром — уж больно велика ответственность!

Сергей Лукьяненко: Вряд ли здесь имеет смысл сослагательное наклонение — атомная энергия доступна, доступно и ядерное оружие… что куда более печально. Можно спорить о плюсах и минусах атомной энергетики, вспоминать трагедию Чернобыля — но остановить прогресс действительно невозможно. Человечество подошло к такому моменту, когда смогло овладеть энергией атомного распада, — оно и овладело. Теперь надо работать над тем, чтобы минимизировать возможные катастрофы (а они, увы, всегда возможны). Термоядерный синтез — опять-таки неизбежный этап развития, и время его уже приходит. Голову в песок прятать не стоит, впадать в ужас — тоже. Надо учиться жить в мире, где существует ядерная и термоядерная энергетика.

Сергей Переслегин: Положительно. Для многих стран (Япония, Швеция, Франция, Армения, Литва) эта энергия является источником жизни (во всяком случае — индустриальной жизни). Цена человеческой ошибки действительно стала слишком большой, но это — не проблема атомной энергии, а проблема границы фаз развития. В окрестностях фазового барьера малые возмущения серьезно меняют динамику развития системы, и цена ошибки действительно возрастает. Ошибка капитана груженного нефтью танкера не менее страшна по своим последствиям, нежели ошибка оператора АЭС. Ошибка пилота самолета, зачастую, более страшна.

Что касается термоядерного синтеза, то по целому ряду причин, в основном, организационных, я сомневаюсь, что им удастся овладеть в текущей фазе развития. В следующей фазе это, несомненно, будет сделано и особых проблем не вызовет.

Вячеслав Рыбаков: Сложный вопрос. Конечно, по простоте душевной всегда хочется запретить все опасное. Говорят, в свое время паровозы запретить пытались: тогдашняя наука доказала, что на столь бешеных скоростях, какие может развить поезд с паровым локомотивом, у людей будут происходить помутнение сознания, истерика и сумасшествие.

Почему-то запреты подобного рода никогда не действуют. Никогда.

Еще в своей статье «Письмо живым людям» в середине 80-х я писал:

«Отказ от того, что дала тебе природа или техника, — всегда трусость и всегда вызывает презрение. Попытка предложить отказ как позитивную программу извращает мир, и даже реально существующую проблему немедленно превращает в надуманную; подсмотренную даже в гуще жизни ситуацию — в анекдотически, смехотворно невозможную; обычный человеческий характер — в донельзя упрощенную маску; любую философскую тираду — в нудный набор общих мест. Всякая попытка научиться применять дар, сколь угодно неумелая и болезненная, — всегда восхождение и мужество, всегда вызывает сочувствие и желание помочь, делает даже простые слова исполненными глубокого смысла, делает даже слабого человека венцом творения.

Любой отказ — это смерть или убийство. Иногда духовное. Иногда и физическое. Ни то, ни другое никогда не удается достоверно выставить в качестве образца поведения.

Мы ни от чего не в состоянии отказаться. Мы должны учиться применять».

Борис Стругацкий: Я не специалист, чтобы основательно судить об оправданности-неоправданности риска. Ясно, что надо быть очень-очень-очень осторожными, но пока не найдены альтернативные источники энергии (термояд, скажем), нельзя пренебрегать ничем. 15 %, которые дают нам АЭС, тоже на дороге не валяются. Другое дело, что не стоит, все-таки, ставить реакторы рядом с миллионными городами или в районах тектонической активности, но и совсем отказываться от них — тоже будет перебор.

10. Вопрос: Считаете ли Вы, что наука решит в будущем все проблемы человечества? Или, решая одни проблемы, она все время будет создавать новые?

Эдуард Геворкян: Проблемы создают и решают люди. Все остальное — перевод стрелок. Ни к чему персонифицировать некую «науку» вообще, и тем паче не стоит демонизировать ее.

Олег Дивов: Наука вообще ничего не решает. Любое научное открытие может быть блокировано, отменено в приказном порядке, оплевано, объявлено ересью и т. д.

Кирилл Еськов: Вопрос в принципе некорректен. Не по адресу. Наука sensu stricta, вопреки широко распространенному заблуждению, «решением проблем человечества» вообще не занимается. Так что Роман Ойра-Ойра в памятном диалоге («А чем вы занимаетесь?» — «Как и вся наука — счастьем человеческим») несколько лукавил: ему ли не знать, что на самом деле наука занимается лишь «Удовлетворением собственного любопытства за казенный счет» — и ничем кроме. Более того, наука — вопреки еще более широко распространенному заблуждению — не занимается даже и поисками Истины: это — задача религиозно-философских систем, которая науке категорически противопоказана. Функция науки же состоит в сравнительном анализе информационных моделей окружающей нас реальности — и полностью этим исчерпывается.

Попросту говоря, задача науки ограничивается выбором между геоцентрической и гелиоцентрическими системами, тогда как разработка основанных на тех моделях Вселенной методов навигационного исчисления для целей практического кораблевождения — это уже задача не научная, а инженерная (инженерия — ничуть не менее почтенная сфера интеллектуальной деятельности; но — другая). Равно как и высказывание суждений о том, которая из двух систем «истинна»; в свое время один из членов инквизиционного трибунала, судившего Галилея, высокоученый кардинал Белармино, сочувствуя ученому, подсказывал тому линию защиты на процессе: «Вам просто не следует утверждать, что гелиоцентрическая система истинна: настаивайте на том, что это всего лишь более удобная математическая модель, призванная упростить астрономические расчеты». Забавно, что ученым понадобилось почти четыре века, чтобы прийти-таки к тем же эпистемологическим принципам, что сформулировал тогда просвещенный церковник…

Естественный вопрос: а зачем тогда вообще Обществу такая недешевая игрушка, как Наука — раз с технологическим прогрессом (который как раз и представляет практический интерес) наука, как уже сказано, связана лишь опосредовано? Один из возможных ответов таков: чтобы всегда иметь под рукой консилиум независимых экспертов, готовых в случае нужды дать консультацию (обычно — прогноз) по любому неожиданно возникшему вопросу; ключевое слово тут — «независимых». В качестве иллюстрации этого тезиса — две истории; что называется — «Почувствуйте разницу!»

1945-й год, Хиросима. В числе первых, кто ступил на то пепелище — ведущие физики страны, срочно собранные военным командованием. Военные хотят знать — «Что ЭТО было?» Физики верно ставят диагноз: «Похоже, американцы сумели-таки создать атомную бомбу». «А что мы можем ЭТОМУ противопоставить?» Ученые честно отвечают: «Ничего. Кроме как сбивать любой американский самолет, приблизившийся к Островам» (а на дворе — конец 45-го, у американцев абсолютное господство в воздухе). Через два дня Япония капитулирует; мнение ученых — один из решающих аргументов.

2000-й год, Гаага. Представительнейшая международная конференция по физике атмосферы, призванная ответить, наконец, на вопрос: существует ли в действительности парниковый эффект, и ожидает ли нас глобальное потепление? На суд научного сообщества представлено множество моделей, и математических, и имитационных; выводы докладчиков крайне противоречивы: по одним моделям потепление будет, а по другим — нет. И всё бы ничего (борьба научных направлений, нормальное дело), кабы не одно пикантное обстоятельство: все те модели, по которым потепление есть, были проплачены грантами Европейского Сообщества, а по которым потепления нет — грантами нефтедобывающих стран…

И нечего удивляться, что Лица Принимающие Решения, планируя соответствующую государственную стратегию (ну, хотя бы — подписывать ли тот же Киотский протокол) руководствуются при этом чем угодно — торговыми интересами страны, политической конъюнктурой, полученными взятками, — но только не прогнозами ученых. Правильно делают. Будь я сам ЛПРом — я на такие «прогнозы», как те, гаагские, тоже бы наплевал. Потому как — анекдот-с: «Братан, ты чё, опять куришь?! Тебе ж доктор запретил!» — «Да ну, дал ему пятьсот баксов — разрешил!» Ну и нафига такие доктора сдались?

Андрей Измайлов: Не решит. Будет создавать новые. Которые тоже не решит. Вместо чего будет создавать новейшие. Которые тоже не решит. Вместо чего… И так далее, и так далее.

Андрей Лазарчук: Естественно, создавать новые. И не только наука. Грубо говоря, человечество само по себе является громадной самовоспроизводящейся проблемой, которую надо решать каждую секунду.

Святослав Логинов: Когда человечество решит все проблемы, ему останется только умереть. Наука, разумеется, будет решать некоторые проблемы (те, что входят в её компетенцию), а новые проблемы будут создавать сами люди, с помощью науки или без неё.

Евгений Лукин: Теоретически должна решить. Нет человечества — нет проблемы.

Сергей Лукьяненко: Разумеется, будет создавать новые. Как без этого?

Геннадий Прашкевич: Процесс познания бесконечен.

Но человек, и сама жизнь, к сожалению, конечны…

Борис Стругацкий: Никогда этого не будет. И, безусловно, наука будет создавать новые проблемы. Кроме того, существуют проблемы (скажем, нравственные), которые вообще лежат вне сферы науки и наукой решены быть не могут по определению.

11. Вопрос:Существует мнение, что в середине века нас ждет очень серьезный энергетический кризис. Что Вы думаете по этому поводу?

Эдуард Геворкян: Все в наших руках. Нужен будет кризис — устроят. Да и кого — нас? Американца? Русского? Тутси? Это вопрос распределения благ, к энергетике не имеющий никакого отношения. Опять же, давно уже на повестке дня термоядерная энергетика, солнечная, ветровая, приливная… И где они? Пока на нефти и газе делают сумасшедшие деньги, кто будет всерьез вкладываться в конкурирующие технологии?

Олег Дивов: Думаю, что он будет создан искусственно.

Кирилл Еськов: Думаю, что «глобальный энергетический кризис» (понимаемый обычно как кризис нефтяной) — это чистой воды «страшилка», социальная фобия, умело эксплуатируемая заинтересованными лицами и организациями. Первый известный мне алармистский прогноз на тему «Ой-ой-ой, все разведанные запасы нефти кончаются, а новым взяться неоткуда!» имел место аж в… 1902 году! С тех пор эти «осенние обострения» повторяются регулярно, каждые лет двадцать, регулярно же принося самим алармистам — неплохие гонорары, а нефтяным корпорациям — очередные сверхприбыли. Как замечает по этому поводу, со свойственной ему ядовитостью, известный «альтернативщик» Сергей Эйгенсон (сам, кстати, нефтяник по своей «гражданской специальности»): «Недаром в советское время в Перечне сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати по Министерству Нефтяной промышленности, числилась информация „о том, что мировые запасы нефти и газа очень велики и надолго обеспечивают мировое энергопотребление“.

На самом деле в геологии сейчас наблюдается возрождение интереса к теории неорганического происхождения нефти: известен уже целый ряд сверхглубоких нефтяных месторождений в трещинах кристаллического фундамента, происхождение которых — в рамках господствующих ныне воззрений — просто необъяснимо. Если так, то нефти в недрах нашей планеты должно быть — хоть залейся, и проблема лишь в том, как до этих запасов добраться; другое дело, что эти изыскания не поддержит сейчас ни одна из нефтяных монополий — этих-то более чем устраивает статус-кво… Кроме того, опыт некоторых индустриально развитых стран, оказывавшихся в условиях нефтяной блокады (прежде всего — нацистской Германии и ЮАР), показывает, что если у нации руки растут не из задницы, а откуда следует, то жить (и даже воевать!) вполне можно и на синтетическом горючем. А уж мировые запасы угля — основного сырья для такого синтеза — просто неисчерпаемы.

Это не говоря уж о том, что за следующие полвека вполне могут появиться принципиально новые энергетические технологии, так что и известные-то запасы нефти останутся в итоге невостребованными (вроде как в наши дни оказался практически невостребованным уголь). Или взять, скажем, деготь и китовую ворвань — в свое-то время это были вполне себе стратегические ресурсы… Так что насчет „грядущего Конца Света“ (сиречь — нефтяной экономики) я вполне готов подписаться под высказыванием многолетнего шефа саудовской нефтедобычи и одного из авторитетов ОПЕК шейха Ямани: „Каменный век кончился вовсе не оттого, что иссякли месторождения камня“.

Андрей Измайлов: Фигура речи „существует мнение“ отправляет меня в не такое уж далёкое прошлое, где было довольно гнусно, то есть морально тяжело. Чьё, чёрт побери, мнение? Насколько оно компетентно? Приведите, приведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека! Но то в прошлом. Как бы…

А в будущем… Середина, значит, века? Мне аккурат исполнится сто лет. Ну, плюс-минус. Ой, тогда бы единственную насущную проблему — серьёзный энергетический кризис! Только бы и думал по этому поводу!

Само собой, если наука успеет придумать „таблетку долголетия“, тогда я ещё и проблемой энтропии Вселенной озабочусь всерьёз — как насущной.

Сергей Лукьяненко: Если полагаться только на нефть и уголь — да, ждет. Альтернативные источники (солнце, волны, ветер) — никогда не смогут дать необходимое количество энергии. Так что — ядерная и термоядерная энергетика неизбежны. Их надо развивать.

Геннадий Прашкевич: Энергетический кризис?

Почему же мнение? Это уже печальный факт.

Иначе умные государства не консервировали бы собственные скважины, скупая и захватывая чужую нефть. Кризис обязательно разразится, если мы не найдем способа сделать те же атомные станции гарантированно безопасными.

Борис Стругацкий: Я говорю об энергетическом кризисе только потому, что об этом говорят профессионалы. Слишком часто я встречаю в последние несколько лет расчеты ученых, предсказывающих истощение нефтяных и газовых запасов уже к середине этого века. При этом существенно, что это не будет означать „конца цивилизации“ и всемирной катастрофы. Это будет означать конец постиндустриального развития, конец „сытого миллиарда“, если угодно, почти „мгновенное“ (в течение нескольких лет) возвращение энергопотребляющего человечества в ХХ, а может быть, и XIX век.

Это не будет, повторяю, конец цивилизации, это будет „всего лишь“ конец демократии, всех конституционных свобод, сколько-нибудь изобильной жизни вообще. Установление повсюду тоталитарных или, как минимум, полицейских режимов. Крутое и повсеместное снижение уровня жизни. Антиутопия в манере Пола и Корнблата. Весьма и весьма малоприятная, на мой взгляд, перспектива. Термояд, да, мог бы это предотвратить. Но термояд задерживается. Все же остальное: сланцы, биоэнергия, солнечная энергия и даже энергия атомная, как я понимаю, предотвратить кризис не способны, даже вместе взятые. Выход будет один: резкое снижение энергопотребления. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

12. Вопрос: Чем дальше развивается человечество, тем больший ущерб наносится окружающей среде. Не ведет ли эта дорога в тупик? А если ведет, то где выход?

Эдуард Геворкян: „Есть мнение“ (с), что разум — это болезнь природы. Жить в гармонии с природой означает отказ от разума. Поэтому чем дальше размножается человечество, тем больше оно сожрет, перепортит и нагадит, если не станет прибираться за собой и как-то обихаживать окружающую среду. Тупик неизбежен, Земля не резиновая. Либо начнут работать в полную силу механизмы, ограничивающие рост популяции (войны, эпидемии), либо планету унаследуют иные белковые организмы. В лучшем случае.

Выход в космической экспансии, это очевидно.

Олег Дивов: Сомнительный тезис. По сравнению с тем, как мы загадили планету в ХХ веке, сейчас просто красота.

Кирилл Еськов: Как говаривал Папаша Мюллер, „Страшная штука эти архивы!“ Я это к тому, что очень любопытно было бы сейчас извлечь на всеобщее обозрение апокалиптические прогнозы, что публично надавали зеленые в 70-80-е годы. И убедиться, что практически ничего из предреченного этой публикой не сбылось: ну где, где он, этот всепланетный Токио семидесятых, где народ и вправду, вроде, ходил в респираторах и запасался спецплащами от кислотных дождей?.. Я вообще иногда ловлю себя на мысли, что неплохо было бы хоть раз в жизни заставить всех безответственных болтунов-алармистов всерьез ответить за базар, поступивши с ними по известной методе, описанной в киплинговской „Балладе о царской шутке“.

Ребята, ну разуйте же вы глаза! Ведь на самом деле в области охраны среды ситуация, может, и далека от идеала, но динамика-то (если сравнивать с теми же 70-80-ми) явно положительная, и не замечать этого могут лишь те, чьи мозги совсем уж заросли зеленой плесенью! И достигнуто всё это отнюдь не благодаря идиотическим кампаниям против шуб из натурального меха и прочей экоистерии, а благодаря разработке и внедрению новых энерго- и ресурсосберегающих технологий, методов химической и биологической очистки отходов, появлению „подкритических“ ядерных реакторов, в принципе неспособных „пойти вразнос“, etc. То есть — все реальные успехи в сфере охраны среды (а их немало) достигнуты как раз на пути дальнейшего технологического прогресса. Плюс — принципиальные изменения в мировом разделении труда, когда страны Третьего мира обнаружили вдруг, что вполне могут прожить и безо всякой индустрии, на одном лишь туризме — надо лишь сохранять свои джунгли и коралловые рифы в относительной незагаженности.

Андрей Измайлов: Ведёт. В тупик. Выход из тупика всегда и всего один — назад. То есть „кру-угом! шагом марш!“ На волю! В пампасы! Ближе к природе!.. К слову! „Развивается человечество“? А почему не „деградирует“? Если „тем больший ущерб“… Нет-нет, кру-угом, шагом марш!

Сергей Лукьяненко: Я выскажу крайне непопулярное мнение: да, мы не сможем сохранить природу в первозданной чистоте и полноте, это надо признать. Поэтому надо определиться и спасать то, что необходимо и можно спасти, не впадая в истерику от гибели редкого вида тараканов или моллюсков. Живые виды приходили и уходили. Природа не менее жестока, чем человек — она смела динозавров без всякой техники.

Альтернатива техническому развитию — гибель от голода и перенаселения миллиардов людей. Вы делаете выбор в пользу природы? Тогда занимайте место в первом миллиарде.

Геннадий Прашкевич: Что касается ущерба, наносимого нами окружающей среде, тут ответ прост. Мы незаметно для себя вошли в ноосферу, во многом (хотя и не до конца) оторвались от породившей нас биосферы. Высокомерие и завышенная самооценка — вот что чаще всего подводит молодых людей. Мы — молодое человечество, мы еще не научились вовремя мыть (не умывать) руки и не плевать под ноги. Боюсь, это действительно может нас подвести…

Борис Стругацкий: Это дорога к созданию Второй природы. Не знаю, разумеется, как она будет выглядеть, здесь возможны самые разные варианты, но уверен, что с точки зрения современного человека она будет смотреться странно, а может быть и страшно (как ЦПКиО глазами кроманьонца).

13. Вопрос: Как Вы относитесь к идее о социальном устройстве, при котором меньшая часть человечества (так называемый „золотой миллиард“) может процветать, отгородившись от большей его части? А может, это и есть дорога, по которой надо идти?

Эдуард Геворкян: Идея „золотого миллиарда“ — утопия. Утопия в части отгороженности. Нынешний „миллиард“ благоденствует как раз за счет эксплуатации большей части человечества, ресурсов, приходящихся на его долю. Ведь если действительно изолировать „миллиард“, то его процветание становится сомнительным. Да и о какой отгороженности может идти речь в эпоху транснациональных корпораций? Впрочем, островки благополучия могут быть равномерно рассыпаны по странам и континентам, но тогда надо вспомнить и о ротации элит — естественной и принудительной. А для того, чтоб оставшееся вне „миллиарда“ не учинило большой кровавой заварухи (терять-то будет нечего), все время будет поддерживаться иллюзия, что в заветную элиту можно попасть, если много работать или сильно повезет. Приблизительно так, как разносчику газет стать миллионером. Собственно говоря, концепция „золотого миллиарда“ есть продукт либеральной идеологии, доведенной до логического завершения. Эволюция от лотереи до лохотрона, так сказать.

Олег Дивов: Строго говоря, между золотыми миллионами, как сейчас, и золотым миллиардом невелика разница. Но дальнейшее движение по этому пути приведет в тупик. Цивилизация „золотого миллиарда“ неимнуемо закуклится и стагнирует. Условия, при которых этого не произойдет — отличная тема для фантастического романа.

Кирилл Еськов: Да что-то не очень у них пока выходит — „отгородиться“: пройдитесь-ка по любому европейскому мегаполису… Все эти иммигранты, размножающиеся в геометрической прогрессии, — их-то в этой схеме куда девать прикажете, и как называть? „Бронзовый миллиард“? Или — „железный“? Они ведь уже сейчас кое-где составляют большинство; голосующее большинство — заметьте… И известный анекдот: „Что такое американский университет? — это место, где русские профессора учат китайских студентов за деньги американских налогоплательщиков“ — он ведь тамошний, а не здешний.

Андрей Измайлов: Население Земли — пять миллиардов. Понаехали тут, понимаешь! Соотношение, значит, пять к одному. Неплохое, между прочим, соотношение. В русском сардоническом „один с сошкой, семеро с ложкой“ уже похуже. Так что и здесь нам есть к чему стремиться. И процветать, да. Но работая, работая и работая. И отгородившись, да. Оно, конечно, все равны. Но некоторые равнее. В частности, нищим не подаю никогда. Ибо сам никогда не попрошу подаяния — даже под угрозой голодной смерти. Ну, воспитан так… Да и не верю я им, показушно разнесчастным — равно как и бедствующим африканцам, худо-бедно живущим исключительно на гуманитарную помощь так называемого „золотого миллиарда“. Безделье развращает.

Сергей Лукьяненко: Теория нехорошая, но вряд ли оправданная. Да, на данном этапе развития человечества — благоденствовать может миллиард (впрочем, я бы эту звонкую цифру увеличил до полутора-двух миллиардов, заменив „процветание“ на „достойное существование“). Задача человечества — менять пропорции, уменьшать число аутсайдеров. Впрочем, они все равно будут. Какое процветание может быть в африканских странах, где племена десятки лет режут друг друга? Какое процветание в ориентированной на сырье России, перенаселенном Китае, в скованной устарелыми социальными схемами Азии? Каждая страна должна сама пробивать свой путь в „золотой миллиард“ — и для этого меняться в соответствии с требованиями времени.

Геннадий Прашкевич: Если мы не найдем ничего другого, причем в пожарном порядке, то так оно и произойдет. Идея „золотого миллиарда“ реальна. Не потому, что она проще или интереснее других, просто сами обстоятельства нашего существования подталкивают к ней. Или ничего — или хотя бы часть мира! Вечный выбор. Или чудесный мир немногих — или раковая опухоль, поражающая все человечество. Выбор все равно придется делать. При этом права человека вступают в резкий конфликт с правами всего человечества как вида. Об этом хорошо сказал в своем интервью академик В.А. Кордюм в интервью, которое печаталось в вашем журнале. Выбор придется делать. Речь ведь идет не о китайцах, и не о русских, и не об американцах. Речь идет о человечестве как о виде.

Борис Стругацкий: Это противоречит всем моим представлениям о справедливости. Но, увы, вовсе не противоречит моим же представлениям о рационально устроенном обществе. Боюсь, что слишком и слишком многие современники наши рассуждают точно так же, как и я, а значит, Воцарение Сытого миллиарда вполне возможно. И это ужасно не только само по себе — это означает неизбежность жестоких столкновений, гибель тысяч людей, и, по сути, победу Зла над справедливостью. Впрочем, „эволюция не бывает справедливой“.

14. Вопрос: Каким Вы себе представляете мир: а) через сто лет? б) А через тысячу лет?

Эдуард Геворкян: Вам прямо в двух словах? Люди останутся людьми, если, конечно, не случится какой-либо катастрофы — природной или техногенной. Через тысячу лет — та же картина. А если интересуют подробности, то эвон сколько романов издано на эту тему — выбирай любой.

Ну, а если серьезно, то мои представления о мире будущего зависят а) от моего настроения на тот момент, когда я задумываюсь над этим вопросом; б) от того, какую художественную или идеологическую задачу я решаю, раздумывая над сюжетом произведения.

Если же совсем серьезно, то мир — это слишком общее понятие. Не уверен, что, допустим, в Бангладеш сильно изменится обстановка. В Соединенных Штатах, напротив, всякое может случиться, очень уж перегрет их „плавильный котел“, сейчас он больше напоминает автоклав с заклиненным предохранительным клапаном.

Впрочем, насчет того, что люди останутся людьми, тоже вопрос спорный. Саймак в романе „Город“ (да и не только он), наглядно показал, что тушка homo sapiens’а — не самое оптимальное вместилище разума. Другое дело, что переход в иное качество означает отказ от человеческих свойств. Ну, это тема в фантастике отработана досуха, и развивать ее не будем.

Олег Дивов: А) Очень похожим на нынешний.

Б) Совсем не похожим на нынешний.

Кирилл Еськов: „Дураки бывают разные. Нет, прошу не вставать с места, вас пока не вызывали! Я бывал дураком всех разновидностей, кроме одной…“ — но на этом месте справедливость требует прервать цитату. Ибо отнюдь не кладоискательство (коим надумал заняться герой О’Генри), а именно прорицание будущего заслуженно числится крайним в ряду тех поприщ, где в качестве спецодежды потребен колпак с бубенчиками.» Прошу извинить за самоцитирование…

Александр Житинский: а) В свете вышесказанного, я сомневаюсь, что мир доживет до этой даты.

Андрей Измайлов: а) не представляю, но мечтаю: полдень, XXII век (только всё же с мобильниками! без телефонных будок!)

б) не представляю…

Андрей Лазарчук: а) Никак. Для того чтобы начать себе его представлять, надо начать писать некий текст, — а я все еще никак не разберусь с настоящим.

б) Тоже никак. По тем же причинам

Святослав Логинов: а) Когда-то я полагал, что доживу и до этой даты, и до многих других. Теперь понял, что ещё сто лет мне, пожалуй, не протянуть, и запретил себе фантазии на тему, каков будет мир, когда меня не будет.

б) Аналогично. Единственное, в чём я твёрдо уверен: люди будут жить.

Евгений Лукин: а) Ничуть не изменившимся. Убивающим и предающим.

б) Какая разница! Читаешь о христианских погромах в первых веках нашей эры, сравниваешь прочитанное с событиями двадцатого и двадцать первого столетий: одно к одному. Разве что замаячил где-то в сторонке застенчиво курящий прогресс.

Сергей Лукьяненко: а) Очень мало отличным от нашего. Вас сильно удивила бы Европа в 1905 году? Думаю, что нет. Отличия будут, конечно, но основы социальных отношений в обществе не изменятся. А именно они определяют лицо мира.

б) Вот тут прогнозов никаких быть не может. Тут — только фантазировать. Единственное — очень надеюсь, что человечество расселится в космосе.

Сергей Переслегин: а) Если честно — никак не представляю. Либо в это время у нас будут в самом разгаре «разборки», связанные с переходом к неофеодализму, — это описать можно, но совершенно не интересно, — либо мы столкнемся с развитой когнитивной фазой развития, с ее вторым — нейрогенетическим «веком». Если переход от индустриальной фазы к когнитивной и некоторые особенности ранней когнитивной фазы я представляю себе более или менее ясно (хотя кто поручится, что я не ошибаюсь в этой своей «ясности»), то с переходом от семантического к нейрогенетическому развитию очень много проблем.

Во всяком случае, «практически невозможно разъяснить суть термина „трансгрессия“ тому, кто плохо разбирается в теории физического вакуума». И очень трудно объяснить логику когнитивной фазы развития тем, кто плохо осведомлен о социальной термодинамике и теории идентичности.

Геннадий Прашкевич: а) Один вариант будущего мира я описал в «Золотом миллиарде». Другой в романе «Царь-Ужас». Третий — в «Кормчей книге». Но если честно, то мы не можем знать будущего, потому что сами постоянно, каждую минуту его меняем.

б) Тем более.

Вячеслав Рыбаков: Увольте. Мне на двадцать-то лет в будущее заглядывать и то тошнотворно… Хотя, уверен, те, кому доведется в этом будущем жить, будут его считать нормальным. Нормой. Так было и будет всегда. Вспомните, как взбесился Атос, когда д’Артаньян его слегка толкнул. Дуэлью дело кончилось. Попробовал бы сей благородный мушкетер, пусть даже и с выздоровевшей рукой, проехаться в нашем метро. А мы ездим каждый день и только похохатываем.

Борис Стругацкий: б) Никто из нас не способен представить себе этого мира. Я знаю только, что это будет совершенно чужой, непостижимый и страшный мир. Мог ли участник первого крестового похода представить себе наше время? Может ли представить себе современный европейский город дикарь племени, живущего сегодня глубоко в джунглях Амазонки?

15. Вопрос: Временный ли характер носит потеря интереса к освоению Космоса?

Эдуард Геворкян: Экспансия — это естественное состояние жизни. В противном случае популяция вырождается и уступает место иным организмам. Регулирование рождаемости — это преступление перед Богом и людьми. Космическая экспансия неизбежна, необходима и не зависит от моды. У подавляющего большинства населения нет никакого интереса к конструированию и производству самолетов, поездов или кораблей, но это ведь не приводит к отказу от использования транспорта, не так ли? Я понимаю, что речь идет о принимающих решения структурах (куда и какие денежные потоки направлять), а вовсе не о «широких слоях населения», как говорили в старину. А структуры означенные уже не первый год исподволь наращивают финансирование космических технологий, и под разговорчики о международной кооперации развивают свою национальную космонавтику.

Олег Дивов: Временный, надеюсь. Мы — все мы, — очень недальновидно поступаем, удерживая космические программы на голодном пайке. Нам нужен Фронтир, нужны новые горизонты, именно отдаленные горизонты, за много световых лет. Нужна эта степень свободы — иначе человечество неминуемо пожрет самое себя.

Кирилл Еськов: Ничуть в этом не сомневаюсь. Я, в отличие от Переслегина, полагаю что тот, первый, «рывок к звездам» в 1950-70-х был просто-напросто преждевременным. Тогдашние космические программы, и в особенности пилотируемая космонавтика, были чистыми понтами в соревновании Сверхдержав; практического значения они не имели вовсе, да и научное-то — очень небольшое (Это как когда-то со Скоттом и Амундсеном: британская экспедиция действительно доставила интереснейшие геологические образцы из Трансантарктических гор — однако посылали ее, конечно, не за этим, а чтобы воткнуть в Южный полюс флаг с Юнион Джеком). Естественно, что едва лишь Холодная война подошла к концу, как нужда в этих распальцовочных прожектах отпала, и их без малейшего сожаления свернули по обе стороны бывшего Железного занавеса.

А сейчас развитие космонавтики идет принципиально иным, естественным, путем. Началась эта линия развития с поточного запуска разведывательных спутников, потом возникла еще более массовая, и притом чисто коммерческая, система спутников связи, подарившая человечеству и общедоступные мобильные телефоны, и джи-пи-эсы, и еще кучу бонусов. А сейчас вполне уже предметно обсуждаются интереснейшие энергетические проекты, такие, как добыча в космосе изотопа гелий-3 — наиболее перспективного «топлива» для грядущей термоядерной энергетики (на Земле гелий-3 практически отсутствует, а вот в лунном реголите, и особенно в атмосфере Больших планет, его полно); и степень безумия этих проектов выглядит именно такой, какая бывает обычно потребна для нового технологического рывка. Никуда, кстати, не делась и извечная тяга человека к познанию: на Марсе обнаружены следы былой гидросферы, в подледных океанах спутников Сатурна собираются искать внеземную жизнь…

Короче говоря, космические каравеллы новой генерации готовятся к выходу в плаванье не затем, чтоб проверять измышления мудрецов о шарообразности планеты, а — за золотом и пряностями. Ну, и за диковинными попугаями для королевы-спонсорши. Как оно и должно быть.

Александр Житинский: У меня лично нет никакого интереса к освоению Космоса. Он мне безразличен как объект хозяйственной деятельности.

Андрей Измайлов: Всё временно в нашем мире. И это пройдёт… Потеря интереса, обретение интереса. Когда приспичит, то есть будет насущно необходимо, тогда вновь и воспылаем. Лет эдак через полста. Может статься. Может и не статься. Рацио, исключительно рацио. А время — вещь необычайно длинная.

Андрей Лазарчук: Нет, временный характер носил истерический подъем интереса к этим исследованиям. Сейчас все вошло в нормальную рабочую колею

Святослав Логинов: Всё на свете носит временный характер.

Евгений Лукин: Всё проходит. Даже потеря интереса к освоению Космоса.

Сергей Лукьяненко: Убежден, что да. У человечества нет иного позитивного пути развития, кроме космической экспансии. Если мы не убьем себя — войнами, терроризмом, болезнями, голодом, наркотиками (в том числе и виртуальными мирами) — то обязательно колонизируем космос.

Много «если», да?

Сергей Переслегин: Я не вижу этой потери. Речь, скорее, идет о следующих моментах:

1. Космические исследования в ведущих странах «потеряли темп»;

2. Гибель СССР привела к тому, что «космическая гонка» утратила смысл;

3. Наступление эпохи посттоталитарных демократий привело к дегероизации и деромантизации всего и вся. Космонавтика тоже попала под горячую руку.

4. Страхом научного и государственного руководства крупнейших стран перед проведением в космосе действительно необходимых (но рискованных) исследований.

5. Позицией СМИ.

Геннадий Прашкевич: Ясное понимание того, что дальние миры ни в каком обозреваемом будущем недостижимы для нас, должно, наконец, побудить человечество обратить внимание на самое себя, осмыслить феномен разума, осмыслить его возможности. А если вдруг подтвердится, что жизнь латентна, что она возникает в первый момент Большого взрыва вместе с энергией и материей, то есть если выяснится, что жизнь действительно возникает до организмов, это вообще может изменить вектор нашего развития и обратить еще более пристальное внимание на все живое.

Вячеслав Рыбаков: Думаю, всплеск космической гонки в середине прошлого века был вызван гонкой вооружений и вообще политикой. Экономически он не был естественен и потому заглох, когда политика и гонка вооружений перестали его стимулировать. Конечно, его результаты принесли определенную пользу, но опять-таки в основном в области оборонки (включая разные ее подсистемы, например, разведку) и высоких технологий (а, стало быть, опять-таки в конечном счете главным образом оборонки). Но уже хотя бы то, что за полвека космической эры мы так и не перестали топтаться на земной околице, убедительно показывает, что реально космический век не наступил еще даже технологически, не говоря уж об экономике. Первые монгольфьеры взлетели два с лишним века назад, но об освоении воздушного океана стало можно говорить лишь с момента появления аппаратов тяжелее воздуха. Покамест мы летаем в космос на монгольфьерах. А технология созреет, когда созреет экономика. Когда полеты на планеты станут рентабельными и необходимыми для чего-то существенного и массового. Тогда начнется настоящий, оправданный и объективно нужный космический бум.

Борис Стругацкий: Наука слишком много обещала в XIX веке, но не сделала жизнь человека ни счастливее, ни безопаснее. Потеря интереса к ней — это просто проявление разочарования. Примерно то же и с Космосом. Где Чужой Разум? Где «обыкновенная» внеземная жизнь? Пусто. Мертво во Вселенной. Того ли мы ждали, начитавшись фантастов и Фламмариона? Путь в Космос оказался длинным, долгим, почти бесплодным и малопонятным. А мы любим, чтобы — быстро, сразу, в изобилии и доступно. Как это обещают уфологи, парапсихологи и астрологи. Вот с ними и народная любовь.

16. Вопрос: Как Вы оцениваете саму принципиальную возможность межзвездных полетов?

Эдуард Геворкян: А как ее можно оценивать? Только положительно. Если речь идет о преодолении светового предела, то эта возможность не настолько фантастична, как может показаться. Есть работы серьезных ученых… впрочем, на эту тему я уже опубликовал в журнале «Если» пару научно-популярных статей, и повторяться не стоит. Кого интересует эта тематика, тот знаком и с концепцией «червоточин» и о разработками Мигдала (младшего) и др.

Олег Дивов: Как принципиально возможную.

Кирилл Еськов: Да примерно как возможность «построения коммунизма в отдельно взятой стране».

Александр Житинский: Только после Конца света и совсем не так, как мы представляли. Конец Света это же не совсем Конец, это конец очередного этапа, называемого Светом.

Андрей Измайлов: Как художественный приём — за милую душу. Как реальность, пусть и весьма отдалённая, — полная чушь.

Андрей Лазарчук: Если не будет каких-то прорывных открытий в физике пространства-времени, эти полеты будут носить характер этакой черепашьей экспансии: к ближайшим звездам, там — освоение или терраформирование планет, создание колоний, потом оттуда — дальше, дальше… И так шажок за шажком. Этой схеме, как я понимаю, ничто принципиально не препятствует.

Святослав Логинов: Человек привык добиваться своего не мытьём, так кАтаньем. Поэтому я отвергаю принципиальную невозможность таких полётов.

Евгений Лукин: Вообще-то, по образованию я филолог…

Сергей Лукьяненко: Современная наука не видит никаких препятствий к этому. Конечно, хотелось бы не «медленного» путешествия с досветовой скоростью, а нуль-транспортировки в той или иной форме. Но и тут, как ни странно, существуют достаточно оптимистические научные теории.

Сергей Переслегин: Звезды — там, мы здесь. Придется полететь.

Задолго до меня на эту тему все сказали Н. Армстронг и Ст. Лем (в «Возвращении со звезд»).

Геннадий Прашкевич: Почти как нулевую.

Вячеслав Рыбаков: Мне трудно говорить на эту тему, я в ней профессионально — ни бум-бум. Воспитан же я на неких аксиомах, которые вполне могут оказаться истинными, но с той же степенью вероятности могут оказаться и ложными: что для человеческого разума нет пределов, что нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики, и так далее.

Сейчас я не могу себе представить, для чего всерьез нам могла бы понадобиться, скажем, Альфа Центавра. СССР закинул на Луну свой вымпел, потом американцы поставили на ней свой флаг. Ну, вот сейчас марсоход вроде на Марсе воду нашел. Это, конечно, очень хорошо, но главной его задачей было не это, а совсем другое: поставить американскую гусеницу на горло марсианской пустыне. Все остальное — уже второстепенно; не найди он там ни воды, ни даже песка, ничего бы изменилось, главное уже было бы сделано: гусеница на горло встала. Что изменится, если вместо «Марс» в газетах будут писать «Альфа Центавра»? И даже если вместо «США» будут писать «РФ»?

Вопрос не в том, ДО чего мы долетели, а ДЛЯ чего мы туда долетели?

Хотя, безусловно, существует такая немаловажная вещь, как просто научное любопытство. Я его в принципе очень уважаю. Ради него позволено многое. Просто круг моих научных интересов от космоса далек, и звездного любопытства я уже довольно давно не испытываю. Но это мое личное дело — те, кто его испытывает, должны его удовлетворять, это, с моей точки зрения, куда правильнее, чем удовлетворять похоть или политические амбиции. Потому что это любопытство открывает новые дороги, расширяет пространство жизни, то есть все ж таки, при всех капканах, которые ждут нас в будущем, дает шанс сделать это будущее более цветным и просторным.

Борис Стругацкий: Не вижу в них ничего невозможного. Они не противоречат современным представлениям физики и химии.

17. Вопрос: Существует мнение, что безнравственно выбрасывать деньги на Космос, когда на Земле голодают миллионы. А вдруг именно в космических исследованиях отыщется возможность решения стоящих перед человечеством проблем? Правомерна ли вообще постановка вопроса о безнравственности гигантских трат на научные разработки?

Эдуард Геворкян: У нас свобода, можно ставить любые вопросы, в том числе и бессмысленные. К таковым отношу и вопрос о «безнравственности трат на Космос». Громогласные радетели миллионов голодающих, уверен, копейки не подадут нищему на улице. И от своих квартир не откажутся в пользу бездомных. О миллионах рассуждать, оно, конечно, сподручнее.

Прислушайся человечество к таким благонамеренным речам, и посейчас в пещерах сидели бы мы с вами.

Олег Дивов: Нет, неправомерна, либо мы будем «стрелять по площадям» в надежде получить хоть какие-то результаты, либо результатов просто не будет, и все. А голодающие на Земле будут еще долго — это не решается одними деньгами.

Кирилл Еськов: Ну конечно же, деньги на космос, да и на науку вообще, тратить безнравственно! Все эти деньги надо немедля раздать в виде социальных пособий безработным в третьем поколении и многодетным иммигрантам-мусульманам — вон их сколько! В крайнем случае можно дать денег феминисткам на ихние гендерные исследования (сиречь — на научное обоснование того, что всех белых гетеросексуальных мужчин давно уже пора отправить в газовые камеры) или на охрану природы (как ее понимают стареющие актрисы).

Мой друг-зоолог, изучающий сейчас в Израиле сравнительную биомеханику прыгательного аппарата блох (а это важно, в числе прочего, для исследований по структуре природных очагов трансмиссивных инфекций, вроде чумы и туляремии), удостоился тут попасть «под раздачу» центральной прессы: как же, в то время, как все настоящие ученые занимаются спасением амазонских джунглей и борьбой со СПИДом, академические схоласты тратят деньги налогоплательщиков (израильских) черт-те на что, вплоть до изучения — вы только послушайте! — блошиного прыганья. Ну, короче — «Мухолюбы-человеконенавистники», чего уж тут не понять… Только вот маленькое уточнение: статья та распубликована не в «Правде» 1948-го года, а в лондонской «Гардиан» 2004-го, и писана не полуграмотным ассенизатором-водовозом, революцией мобилизованным и призванным, а толерантно-политкорректным европидором, отучившемся во всех положенных Оксфордах-Сорбоннах. А так и логика, и стилистика — один в один, что называется — «Найди десять отличий». Верной дорогой идете, товарищи!

Александр Житинский: Все человеческие проблемы уже давно решены. И не в Космосе.

Андрей Измайлов: А вдруг отыщется? А вдруг не отыщется? Снова «метод тыка»! Если гигантские траты на «метод тыка» плюс ещё и неочевидная цель, то — вопиющая безнравственность.

— Папа, я голоден! Ты принёс хотя бы хлебушка?

— Нет, сынок! Зато я всю получку ухнул на подзорную трубу! Во какая замечательная! Садись, будем по очереди смотреть на ту звёздочку! Вдруг там есть жизнь!

Или:

Мы потерпим, потерпим! Зато наши внуки будут жить при коммунизме!

И внуки выросли, и пришли, и спросили: «Ну?»

Андрей Лазарчук: Давайте лучше навсегда запретим рекламу — на нее тратится значительно больше денег, чем на космос, образование и культуру, вместе взятые. И она куда более безнравственна.

(Я не полный идиот. Я просто демонстрирую абсурдность самой постановки подобных вопросов)

Святослав Логинов: А выбрасывать деньги на театр, кино, эстраду, книги, путешествия — нравственно? Человек потому и человек, что тратит ресурсы алогично. Вопрос стоит лишь в том, насколько гигантски эти траты. Пока что на науку тратится неоправданно мало денег.

Евгений Лукин: Полагаю, выбрасывать деньги на космос не более безнравственно, чем выбрасывать их на предвыборные кампании. Другое дело, что, откройся в результате научных исследований некий рог изобилия, голодающему его всё равно не видать. Вырученные средства немедленно уйдут на разработку нового, ещё более изобильного рога — и так до бесконечности. Кроме того, освоение космоса — дело пока ещё государственное, а государство и нравственность… Боюсь, это вещи несовместные. Даже Монтень (мэр города Бордо, между прочим) — и тот проговорился: «государственные дела требуют более смелой морали». Думаю, в пояснении фраза не нуждается.

Сергей Лукьяненко: Нужно быть очень наивным, чтобы говорить: «не тратьте деньги на космос, направьте их на помощь голодающим!» Все равно на помощь голодающим они не уйдут. А если и уйдут — то укрепят часть населения планеты в убеждении, что можно продолжать резать друг друга ради очередного клочка пустыни, в то время, как глупые белые люди присылают гуманитарную помощь.

Космос способен дать Земле и территории, и энергию, и материалы. А бесконечный слив ресурсов и сил развитых стран в азиатско-африканскую черную дыру приведет только к деградации современной цивилизации.

Сергей Переслегин: В условиях, когда на Земле живет более 6.000.000.000 людей, причем 75 % их принадлежит к традиционной фазе развития, миллионы людей на земле будут голодать. Кто собирается кормить двести миллионов жителей Бангладеш? Рождаемость там высокая, промышленность отсутствует, полезных ископаемых нет, а сельское хозяйство не справляется с необходимостью кормить такую массу людей, и не может справиться. Кто собирается кормить население Заира?

Если не исходить из необходимости «поделить все между всеми» (а исполнение этой идеи вернет Человечество даже не в традиционную, а в начало архаичной фазы развития), придется признать, что каждый народ должен заниматься своим делом.

Для развитых стран безнравственно прекращать научные исследования под нелепыми и надуманными предлогами. Безнравственно прекращать борьбу за фронтир, за развитие цивилизации, за будущее.

Вопрос не в том, отыщется ли именно в Космосе решение стоящих перед человечеством проблем. Вопрос — в ответственности Человечества за свое развитие. Вопрос — в приоритетах этого развития.

Я готов согласиться с тем, что эти приоритеты могут лежать вне космоса (великолепная декларация о задачах Японии в XXI столетии носит название «фронтир внутри»). Но я сомневаюсь, что можно достаточно долго поддерживать «баланс технологий» без космоса. В конце концов, уже в Средневековье понимали, что микрокосм подобен макрокосму, то есть — Вселенной.

Геннадий Прашкевич: Невозможное ничего не решает.

А насчет того, что нас ждет в Космосе, пан Станислав Лем уже сказал: в Космосе нас ждет другое.

Вячеслав Рыбаков: Беда в том, что если отказаться от науки вообще и от космоса в частности, высвободившиеся деньги пойдут вовсе не голодающим. Они окажутся у тех, у кого этих денег и без того куры не клюют и кто уже не знает, что с ними делать, а в основном, что называется, с жиру бесится. Ну, подскочат цены на наркотики, потому что за них смогут платить больше бoльшие количества людей. Нет, уж лучше космос. Это, по крайней мере, интересно, и это одна из немногих областей деятельности человека, где еще имеют ценность и интеллект, и вообще лучшие душевные качества: мужество, самообладание, знания, любопытство…

А кроме того… Понимаете, существуют некие априорные ценности, которые бессмысленно обсуждать и бессмысленно доказывать, что они таковыми являются. Либо человек это ощущает, либо нет. Одной из таких ценностей для меня является то, что род людской, при всех его проблемах, слабостях и неизбывных, имманентных недостатках, все-таки должен продолжать существовать. Не знаю, почему. Наверное, чтобы жертвы, усилия и подвиги всех предыдущих тысяч лет развития не оказались совсем уж напрасными. А может, по принципу: раз мы мучились, так пусть и потомки помучаются, нечего им филонить. А если что-то вдруг будет угрожать существованию рода людского всерьез, тут-то космос и сможет пригодиться. И, стало быть, пригодятся и наши нынешние наработки. Облегчат и ускорят путь к спасению — а темп может оказаться решающим фактором, если угроза будет стремительной.

Борис Стругацкий: Может быть. Но я лично считаю, что пока на Земле есть люди (миллиарды людей!), которые болеют, голодают и пребывают в невежестве, тратить деньги на что-либо, кроме лекарств, пищи и образования, безнравственно.

18. Вопрос: Как Вы относитесь к мысли, что мы находимся под наблюдением эмиссаров других цивилизаций?

Эдуард Геворкян: В 12-м номере «Если» за прошлый год напечатали мою небольшую заметку о годах, проведенных в журнале «Наука и религия», и о забавных посетителях редакции. В продолжение темы: ко мне тогда часто заходил один автор, который во всех бедах винил инопланетян. Начинал он вполне здраво, с чем нельзя было не согласиться — жизнь, возникнув, должна «плодиться и размножаться», занимая все больше и больше места. Выйдя в космос, рано или поздно разум встречает другие живые существа. Ясно дело, что конкурентов надо притормаживать — сначала сея раздор, провоцируя войны, а когда технология доходит до самоубийственного уровня, вбрасывать вредные идейки вроде прерывания беременности и т. д. На вопрос, а почему бы злокозненным альенам вообще не истребить род людской, отвечал, что Земля — это криптоколония, ресурсы которой необходимы инопланетянам, а производить их могут только люди. Что это за ресурсы, мы пока не знаем, но рано или поздно выясним. И все в таком духе.

Так что к мысли об эмиссарах отношусь с юмором. Хотя…

Олег Дивов: Вряд ли мы «под наблюдением», скорее всего тут нечто вроде перевалочной базы. А мы — сами по себе. И «они» — сами по себе.

Кирилл Еськов: Ничуть в этом не сомневаюсь: да вы просто гляньте на любого из наших лидеров — они чего, люди, по-вашему?

Александр Житинский: Как к надоевшей фантастике.

Андрей Измайлов: См. ответ № 16. Буква в букву.

Андрей Лазарчук: Я допускаю принципиальную возможность такого положения вещей, но не нахожу ни малейшего доказательства тому, что это происходит в действительности.

Святослав Логинов: Никак. Я не верю в глупых пришельцев, глупые просто не смогли бы долететь. А умные, если они захотят понаблюдать за человечеством, сделают это так, что мы ничего не заметим, в противном случае результаты наблюдений не будут стоить и гроша.

Евгений Лукин: Если представители других цивилизаций и впрямь за нами наблюдают, то следует признать, что делают они это на удивление тактично. Стало быть, культура соглядатаев весьма и весьма высока. В таком случае, могу им лишь посочувствовать. Быть свидетелями того, что у нас происходит… Уж на что я не эмиссар — и то подчас жуть берёт.

Сергей Лукьяненко: С улыбкой. Это все от тяги людей к чуду, от безмерного желания поверить в высший разум — и страха перед ним.

Впрочем, если даже и находимся, но данные эмиссары себя ничем не проявляют, — можно смело действовать так, как если бы их и не было.

Геннадий Прашкевич: Никак.

Вячеслав Рыбаков: Никак не отношусь. Как фантаст я слишком хорошо знаю, как легко подобные вещи придумать — и как трудно доказать.

Борис Стругацкий: Отношусь одобрительно. Сам когда-то подсчитывал вероятность того, что Земля (Солнечная система) является объектом наблюдения какой-то мыслящей расы. При вполне разумных предположениях, вероятность, помнится, получилась вполне приличная. Кажется, 1-е(-1) («единица минус „е“ в степени минус единица»). Примерно 0.63.

19. Вопрос: Войны — неизбежная часть истории человечества. Если человечество расселится по Галактике, то конфликты между различными его представителями кажутся вполне возможными. А как Вы относитесь к возможности межзвездных войн между представителями разных цивилизаций?

Эдуард Геворкян: Мне почему-то кажется, что прав был Иван Ефремов, утверждающий, что только объединенное человечество может покорить Вселенную. Логика простая, для масштабной экспансии необходимо масштабная же концентрация управленческих ресурсов или… капитала. Так что коммунизм, на который надеялся Иван Антонович, не обязателен. А что касается войн, то они зависят от способов перемещения между звездными системами. Если появятся сравнительно дешевые и «быстрые», тогда вполне возможны и конфликты интересов. Такова уж натура человеческая.

Олег Дивов: Для войны нужен конфликт интересов. Чтобы адекватно осознать сущность такого конфликта между двумя разными цивилизациями, у нас даже понятийного аппарата нет. Вот драка звездных колоний с метрополией, гражданская война — это понятно. А какие-нибудь ворлонцы против зелененьких человечков — нам такого не просчитать. Нафантазировать только можем.

Кирилл Еськов: Знаете, я вообще-то вполне положительно отношусь к жанру «космической оперы». Когда это описание похождений какой-нибудь стриженной налысо космической атаманши по кличке НикитА-Кукурузница, рассекающей на пиратских космобригах 2-го межзвездного класса «Попкорн» и «Корнфлекс», и идущей на абордаж с дымящимися бластером и боевым кличем: «Сарынь на кичку! Мочи пидарасов-абстракцистов!» — это классно. А вот когда начинается высокоумное вождение перстами по звездной карте на предмет «Ди эрсте фотонише-звездолётен колонне марширт…» — не, я не могу; сразу засыпаю. По мне — нарушение чистоты жанра.

Александр Житинский: Человечество не расселится никуда. Оно уже расселилось. А эти конфликты — тоже лишь пища для досужих фантастов.

Андрей Измайлов: См. ответ № 18. И не умножайте сущностей, кроме необходимых.

Андрей Лазарчук: Я не придерживаюсь прекраснодушного мнения, что «развитый разум обязательно гуманен» и т. д. Вероятно, может возникнуть конфликт, нуждающийся в силовом разрешении. Но, как мне кажется, стороны быстро окажутся в некоем варианте «ядерного пата» — с поправкой на масштаб, ведь овладение техникой дальних перелетов подразумевает овладение энергиями, сравнимыми с энергией звезд. Так что если произойдет конфликт, то он будет подобен скорее «холодной войне», нежели мгновенному взаимному гарантированному уничтожению.

Святослав Логинов: Я не хочу допускать такую возможность. А если серьёзно, то межзвёздные расстояния слишком велики, путешествия слишком дороги и длятся слишком долго, чтобы война или даже захват чужой планеты могли их окупить. Единственное, что оправдывает межзвёздный перелёт, — общение с иным разумом. А война — самый худший способ общения.

Евгений Лукин: Чем-то мне это напоминает название стихотворения Козьмы Пруткова: «Древней греческой старухе, если бы она меня полюбила». Человек привык покорять не только себе подобных, он покоряет и природу. И почему бы заодно не попытаться ему покорить каких-нибудь гипотетических спрутиков с Альдебарана? Поэтому, возвращаясь к предыдущему вопросу, я бы на месте бедолаг эмиссаров как-нибудь незаметно перекрыл людям дорогу в космос. Например, убедил бы их в том, что планеты Солнечной системы безжизненны, а до звёзд не добраться.

Сергей Лукьяненко: Вполне допускаю. Люди не могут ужиться друг с другом, с какой стати они будут более миролюбивы или терпимы по отношению к разумным тараканам или гекконам? Да хоть бы даже и к гуманоидам… Трудно ждать немедленной и бескорыстной любви от Чужих. Разум выживает и эволюционирует в борьбе. Любой разумный вид по природе своей — борец, стремящийся выжить и предотвратить опасности для себя. Иначе он просто не доживет до контактов с иными цивилизациями. А если еще добавится реальная конкуренция из-за источников энергии или ресурсов, из-за редких, но необходимых разным цивилизациям планет «земного типа» — войны станут практически неизбежными. Ну, или мир, но основанный на военной силе с обеих сторон.

Сергей Переслегин: Неоднозначно. В целом я согласен с И. Ефремовым, который в принципе отрицал возможность подобных войн. С другой стороны, трудно спорить с Клаузевицем: «Война есть продолжение политики иными, а именно насильственными, средствами». А уж межзвездная политика, очевидно, возможна.

Во всяком случае, я исходил бы в своих расчетах из возможности межцивилизационных войн. Конечно, об их тотальной неизбежности речь не идет.

Геннадий Прашкевич: Это вопрос к моему другу Василию Головачеву. Или к Сергею Лукьяненко. Или еще к кому-то. Я лично считаю, что «межзвездные войны» — это некий поджанр, созданный исключительно для инфантильных мозгов.

Вячеслав Рыбаков: Пусть об этом думают те, кто окажется перед подобной перспективой. А пока… У Стругацких еще в «Стране багровых туч» цитировалась прекрасная древняя мудрость: когда носорог смотрит на луну, он понапрасну тратит цветы своей селезенки. Это тот самый случай.

А если более серьезно, то я вообще очень плохо отношусь к якобы серьезному обсуждению проблем, которые стали общими местами в коммерческой фантастике. Раз об этом так много и так доходно пишут, стало быть, на самом деле все будет совершенно иначе. Как именно — знать нам пока не дано.

20. Вопрос: Как, по Вашему мнению, изменится общество с быстрым развитием нанотехнологий?

Олег Дивов: Насколько власти позволят, настолько и изменится — самую чуточку.

Александр Житинский: Я не знаю, что это такое, но общество тоже погибнет.

Андрей Измайлов: Быстрого развития ждать не приходится, неча обольщаться. Общество не изменится, тем более неча обольщаться. Если же под обществом понимать лишь некую совокупность homo sapiens-ов, то см. ответ № 3.

Андрей Лазарчук: Я думаю, по масштабам изменений в обществе это будет сравнимо с изобретением колеса, косого паруса или ткацкого станка.

Святослав Логинов: Спросите об этом Сергея Переслегина, он всё умно объяснит.

Евгений Лукин: Знаю свою утомительную для собеседника страсть к цитатам, но лучше Михаила Успенского всё равно не скажешь: «Ведь стреляют где-то в кого-то его автоматики и пушечки, жгут кого-то его огнемётики, обстреливают неведомые побережьица его линкорчики, летят на чьи-то головки его бомбочки с его самолетиков. На чьи же головки они летят, такие маленькие? Не попали ли они в злые ручки?»

Добавить нечего. Да и отнять тоже.

Сергей Лукьяненко: Очень сильно. Мы пока даже не в силах представить все последствия реального внедрения нанотехнологий — в производство, медицину, науку. Это очень перспективный путь — но он проходит где-то рядом с тупиком гибели цивилизации от чрезмерного насыщения, от лености и праздности.

Сергей Переслегин: Как и от любых других технологий. Процитирую группу «Зимовье зверей»:

«Послевкусие свадебных маршей Проявляется в кухне походной, И желанья становятся старше, И в возможностях больше свободы…»

Геннадий Прашкевич: Еще бы! «Умная» бактерия, отсеивающая, скажем, голубоглазых, или рыжих, или людей с узкими глазами; направленные управляемые эпидемии, очищающие любое пространство; первое приближение к бессмертию, еще много чего — я называю только первое приходящее в голову. Возможно, именно нанотехнологии помогут людям сделать тот ужасный выбор, о котором я говорил выше. Если мы научимся влиять на геном в нужном нам направлении, человек станет игрушкой… опять же в собственных руках. Тут, правда, тоже есть выбор: игрушку можно сломать или… использовать для обучения.

Вячеслав Рыбаков: Лучше, чем Лем в «Осмотре на месте», я все равно ничего не скажу. Поэтому и пытаться не стану.

Борис Стругацкий: Не знаю. Но очень не хочу «новой НТР быстрыми темпами». Быстро, как известно, только кошки родятся. Я за неторопливый, «эволюционный» прогресс, чтобы каждое поколение успевало привыкнуть к тому миру, который его окружает. Темпы НТР, с которыми мне довелось столкнуться в моей жизни, кажутся мне оптимальными. Быстрее — не надо.

21. Вопрос: а) Как Вы думаете, когда будет создан искусственный интеллект (ИскИн)? б) Как это отразится на существовании и развитии человечества?

Эдуард Геворкян: Дело, представляется, не в интеллекте (это понятие весьма размытое), а в личности. Если будет создана искусственная личность, полностью имитирующая человека до уровня неразличения (то есть прошедшая тест Тьюринга), то никак не отразится. Но личность в первую очередь формируется памятью, опытом, эмоциями, характерными реакциями на те или иные раздражители. Какой смысл искусственно создавать подобных себе, когда есть естественные, традиционные, проверенные способы? Если же вы хотите создать сверхчеловека — тогда позвольте вас «немножко повесить», как говаривал персонаж одного старого фильма. ИскИн фантастов — это своего род «бог из машины» с претензией на всеведение, вездесущесть и всемогущество. Этакая пародия на Создателя.

Технически, наверное, можно собрать суперкомпьютер, вырастить с применением клон-технологий мозг размером с джакузи. Квантовые компьютеры тоже могут открыть широкие перспективы для любителей поэскпериментировать. Вопрос в целесообразности. Меня лично вполне устраивают современные компьютеры — «быстродействующие идиоты».

Олег Дивов: А) Если говорить о полноценном AI, наделенном свободой воли — а зачем он вообще нужен?

Б) Видимо, еще снизится доля ручного труда: улицы будут подметать боты, и таджиков наконец-то можно будет депортировать на историческую родину.

Кирилл Еськов: «А потом они спросят, может ли машина мыслить и есть ли жизнь на Марсе. Всё возвращается на круги своя»…

Меня лично в истории про «машинный разум» занимает лишь то, как эффектно все прогнозёры в очередной раз угодили пальцем в небо: почтеннейшая публика, вот уже четверть века ожидающая — ну когда же, когда же наконец машина пройдет тест Тьюринга и обыграет в шахматы чемпиона мира, как водится, в упор не замечает совершенно реального, идущего не первый уже год, содержательного диалога Человека с чуждым Интеллектом.

Я тут имею в виду революцию, произошедшую в коммуникативной этологии. Вот тут и выяснилось, что муравьи способны оперировать вполне абстрактными символами и производить арифметические действия в пределах десятки, а шимпанзе, будучи обучен азбуке глухонемых, вполне осваивает словарный запас в 700 слов (авторы «Русских бестселлеров», как известно, обходятся полутора сотнями) и речевые навыки в использовании сложноподчиненных предложений (на что категорически неспособно большинство представителей российской якобы-элиты). Так что наши детские сказки, вроде «Кота в сапогах», как выяснилось, куда как ближе к реальности, чем все эти «Законы робототехники» и «Массачусетские машины»… Не знаю, сумеет ли когда-нибудь компьютер написать роман (или хотя бы натискать рОман), но уж что роман, надиктованный шимпанзе, появится раньше — голову даю на отруб. Причем роман того шимпанзе, смею полагать, будет заметно содержательнее, чем творения, скажем… ну ладно, замнем.

А что компьютер обыграл, наконец, Каспарова — ну, обыграл. И что?.. Партия и Правительство учат нас, что с Каспаровым можно разделаться и более простым способом — шахматной доской по башке, и вся недолга…

Андрей Измайлов: а) ИскИн отчасти уже создан. Во всяком случае, шахматный гений Каспаров уже перед ним иногда пасует.

б) Да ёлки ж палки! См. снова и опять, опять и снова ответ № 3!

Андрей Лазарчук: Я думаю, искусственный интеллект создан достаточно давно — это ИИ народов и наций, государственных аппаратов, корпораций и, возможно, биосферы в целом. Сейчас вопрос состоит в том, как войти с ним в контакт, синхронизироваться, найти общий язык. Допускаю, что сумасшедшее развитие средств связи — это его попытка ускорить темп своего мышления и войти в контакт с людьми.

Святослав Логинов: Если бы знать, что такое интеллект… А на существовании и развитии человечества это отразится не больше, чем существование внутри самого человечества разных рас или культур.

Евгений Лукин: Когда — не знаю, но к тому всё идёт. Сценариев — два. Первый: создадут из соображений престижа, а потом, скорее всего, исследования заморозят, поскольку уже сейчас не ясно, на кой чёрт он нужен, искусственный интеллект. Это ведь не просто совершенный компьютер — это личность, а с личностью хлопот не оберёшься. Второй: судьба искусственного интеллекта будет отличаться от судьбы, уготованной ему фантастами, примерно в той же степени, в какой судьба лазера отличается от судьбы гиперболоида. Войдёт в быт, станет привычным. Хотелось бы, конечно, для разнообразия постенать под игом кибернетического диктатора, но, к сожалению (или к счастью), так наверняка не будет. Фантасты сглазили.

Сергей Лукьяненко: Думаю, что будет создан, и еще в этом веке. Как это отразится на нас? Все зависит от ума и ответственности людей, создающих и работающих с ИИ. Ребенка тоже можно воспитать безжалостным убийцей и фанатиком — или добрым и отзывчивым человеком.

Геннадий Прашкевич: Я думаю, уже в двадцать первом веке появится искусственный разум, пусть пока (а может, всегда) и ограниченный отсутствием эмоций. Кстати, это очень важно: разум живого человека, выбирающий те или иные решения спонтанно, интуитивно, — и некий отдельный холодный и острый разум, мгновенно просчитывающий варианты. Возможно, именно такой (искусственный) разум, ограниченный эмоционально, и позволит решить проблему выбраковки слабых, дефективных особей, а так же массу других, крайне неудобных для человечества проблем.

Борис Стругацкий: а) Было бы легче ответить на этот вопрос, если бы мы знали, что это такое — ИИ. Или — хотя бы, что такое просто (естественный) Интеллект. В любом случае, думаю, в XXI-м веке существенные подвижки в этой проблеме произойдут.

б) Не вижу, откровенно говоря, сколько-нибудь существенных последствий для человечества. Впрочем, нетрудно допустить, что ИИ будет настолько же мощнее интеллекта среднего человека, насколько шахматная программа «Каисса» (или как ее там?) мощнее среднего шахматиста. Тогда может последовать целый ливень научно-технических открытий. А может и НЕ последовать. «Каисса» обыграла чемпиона мира, но никакого существенного прорыва в Великой Игре не произошло до сих пор.

22. Вопрос: Не станут ли ИскИны новыми рабами?

Эдуард Геворкян: Если нет человеческой личности, то нет и рабства. Мы же не называем компьютеры рабами. Правда, в свое время и рабов не считали за людей. Допустим, в какой-то момент ИскИн разовьется (или имитирует) до уровня личности, адекватной и лояльной социуму. Тогда почему бы не признать за ним какие-то права и обязанности?

Олег Дивов: Запросто. Только к ним не будут относиться, как к рабам, скорее, как сейчас к автомобилям. Раба держать психологически дискомфортно для современного белого человека.

Кирилл Еськов: Запросто. У меня такое впечатление, что три четверти современной российской фантастики пишется как раз этими самыми ИскИнами. А «авторов», которым издатели приписывают эти тексты, изображают потом на Конвентах ролевики; чисто за выпивку…

Андрей Измайлов: Новые рабы? А старые, надо полагать, громоздили египетские пирамиды, строили римский водопровод, пилили чеченские дрова? Так нехай ИскИны будут новыми рабами. Ведь их стезя — не тяжкая физическая работа, но напряжённый умственный труд. Нет большего удовольствия для Интеллекта, чем всласть подумать. Ещё и «рабовладельца» при этом дураком выставить. А тот и наказать толком не может. Ну, не на галеры же ссылать!

Андрей Лазарчук: Точно. Гребцами на галерах, гладиаторами и наложницами.

Святослав Логинов: Зачем? Рабский труд непроизводителен. Если искусственный интеллект будет создан, с ним станут общаться на равных, а иначе овчинка выделки не стоит.

Сергей Лукьяненко: Возможно. И тут хорошо бы остановиться на некой грани «разумности». Пусть это прозвучит цинично, но ИИ должен быть сметливым, дружелюбным, исполнительным дебилом, выполняющим работу для людей, но не тяготящимся своим рабством. И этот путь куда более гуманен и безопасен, чем законы роботехники, которые будут загонять ИИ в рабские оковы — ведь любое разумное существо, осознавшее себя рабом, захочет оковы сбросить.

Борис Стругацкий: Очень может быть. Когда-то, увлеченный ленинской идеей развития истории по спирали, я представлял себе, что на новом (коммунистическом) витке рабовладельческий строй повторится, как эпоха рабства разумных машин, подчиненных хомо сапиенсу. С соответствующими моральными и социальными проблемами, с трагедией Эзопа и, разумеется, Спартака.

23. Вопрос: Как Вы относитесь к возможности «пересадки» Вашей личности «внутрь» ИскИна после смерти тела?

Эдуард Геворкян: Негативно. Поскольку это противоестественно. Человек и так фактом своего существования разрушает мироздание, а тут еще практически бессмертие…

Олег Дивов: Личность, прожившая достаточно долго, сильно устает от земного бытия — зачем ее и дальше мучить?

Кирилл Еськов: Это всё, конечно, очень бла-ародно, но как там — «внутри ИскИна» — насчет баб?

Андрей Измайлов: Подвох! Даже не один. Всё-таки определимся. ИскИн — это такой «ящик мозгов»? Или андроид, прекрасный телом? В первом случае — категорически против «пересадки». Тоже мне, «Голова профессора Доуэля — два»! Во втором случае — а… можно всех посмотреть? И, наконец, ещё подвох. Сказано: пересадка Вашей личности. Моя личность в немалой, а то и в большей степени как раз и есть интеллект. «Я так думаю!» И куда его «внутрь» ИскИна? И что потом? Реакция замещения? Или ум за разум? Или передерёмся? Или?.. Да ну его!

Андрей Лазарчук: Я бы предпочел кролика в Аризоне.

Евгений Лукин: Интеллект искусственный, а личность — моя? По-моему, мне отказывают в способности мыслить. Положим, так оно отчасти и есть, но всё равно, обидно, знаете… А продолжить жизнь в виде, скажем, программы? Ну это смотря на каких условиях.

Сергей Лукьяненко: Почему бы и нет? Продление разумного существования, в какой бы то ни было оболочке, биологической или механической, — все равно куда интереснее смерти.

Геннадий Прашкевич: А почему бы и нет?

Я люблю эксперименты, а времени на все не хватает.

Борис Стругацкий: Ответ зависит от множества дополнительных обстоятельств, но если речь идет просто о спасении от смерти, я готов попробовать. Никаких предубеждений против ИскИна у меня нет.

24. Вопрос: Считаете ли Вы допустимым использование генной инженерии для изменения генома людей, и в какой мере?

Эдуард Геворкян: Есть у меня большие сомнения относительно успехов генной инженерии. С одной стороны вроде все благолепно — возможность исцеления наследственных заболеваний, новые средства борьбы против болезней и все такое… С другой — человек современный и так у же продукт противоестественного отбора, а тут вмешательство в самые основы. Отсюда недалеко и до попыток «улучшить» человека, наделить его дополнительными качествами, то есть вывести новую породу людей. А оно нам надо?

Успокаивает лишь то, что, слегка разобравшись с геномом, выяснили, что все только начинается, а с протеомом повозиться придется долго, очень долго.

Олег Дивов: Ну, я бы не против видеть людей, условно говоря, «фукамизированными». Если этого удастся достичь генной модификацией — отлично. А то надоели ежегодные эпидемии гриппа.

Кирилл Еськов: А вот это — и вправду из тех вещей, которые я нахожу недопустимыми. Абсолютно. Я, извольте ли видеть, как тот Рудольф Сикорски — категорический противник «необратимых решений», а тут речь идет именно о таком… Читайте «Эдем», он рулез.

Александр Житинский: К краху. Я же сказал уже не раз: все, буквально все ведет к краху.

Андрей Измайлов: Допустимо всё, что в меру. Принцип разумности и достаточности. Если это послужит избавлению от неизлечимых болезней — душевных и физических, то вперёд и вверх! А там…

Андрей Лазарчук: Повторюсь: в этой области я экстремист. Да, считаю допустимым. Запреты вредны — как, впрочем, вредна и гонка за всякого рода преференциями (в конце концов, именно ядерная гонка привела к Чернобылю), — поскольку, повторюсь, преимущество получит тот, кто запреты нарушает, то есть действует в тени и, не исключено, с недобрыми намерениями. Мы знаем, что неизбежно будет исследовано всё, что может быть исследовано, — так какой смысл препятствовать этому, можно сказать, естественному процессу?

Святослав Логинов: Считаю совершенно недопустимым на современном этапе какую бы то ни было модификацию генома человека. Если кто-то хочет ставить подобные эксперименты над собой, он сначала должен позаботиться о том, чтобы не оставить потомства. Если кто-то хочет ставить подобные эксперименты над другими, с ним следует поступать так же, как с врачами-нацистами.

Евгений Лукин: Боюсь, что, если это понадобится власть имущим, меня никто не спросит.

Сергей Лукьяненко: Тут вопрос не допустимости, а возможности. Если это окажется возможным — это сделают. Появятся люди, во многих своих качествах отличные от обычных людей… Впрочем — я это подробно описывал в романе «Геном». И этот вариант развития человечества мне кажется очень и очень вероятным.

Геннадий Прашкевич: Этот процесс уже идет, считаю я что-либо по этому поводу или не считаю.

Если же вы думаете, что это от нас с вами зависит, как используют все новые и новые научные данные генетики и генные инженеры, то вы ошибаетесь. Этот процесс никогда по-настоящему не контролировался и никогда не будет контролироваться. К тому же существуют закрытые лаборатории. Они потому и закрытые, чтобы общество (мы с вами) их не контролировало. Так что, наше дело всего лишь перебирать тревожные варианты. И — ждать…

Николай Романецкий: Чего?

Геннадий Прашкевич: Будущего.

Борис Стругацкий: Считаю генную инженерию отраслью науки, столь же перспективной, сколь и опасной. Вторжение в геном может привести (и обязательно приведет!) к ужасным последствиям. Человек, как вид, может прекратить в результате этого существование свое. Да и в животном-растительном мире можно ожидать самых «жестоких чудес». С другой стороны, и пользы может быть много: создание новых видов растений и животных (решение проблемы голода), искоренение генетических болезней у человека и т. д. Так что заниматься генной инженерией обязательно надо (да ею и будут заниматься, это очевидно), но с величайшей осторожностью, маленьким шажками, без революций и прорывов

25. Вопрос: Если научные исследования по клонированию приведут к улучшению биологической природы человека, не станет ли это ударом по религии? И не развяжут ли «защитники Бога» войну против «новых еретиков»?

Олег Дивов: Знаете, не такие уж они дураки, во всяком случае, католики — точно очень гибкие сейчас. И наши подтянутся. Какой-то процент недовольных будет, но не критический.

Андрей Измайлов: Уж сколько этих ударов было! И женщина-«сосуд греха» в качестве папессы Иоанны (т. н. Иоанн VIII)! И Земля круглая! И учение Дарвина! И полёты в Космос — а там нету никого! И? Даже не сморгнули, всё божия роса. А насчёт войны — кишка тонка. Хотя тихой сапой… оно, конечно. Что и наблюдаем, кстати. Бдительность, товарищ, бдительность, и ещё раз бдительность!

Андрей Лазарчук: Ну, во-первых, они эту войну никогда и не прекращали. А с другой, по религии было нанесено уже столько ударов — и хоть бы хны…

Святослав Логинов: Клонирование человека не может привести к улучшению его биологической природы, поскольку клонирование является точным копированием и ничего нового в геном не привносит. Именно поэтому я, являясь противником модификации генома, оказываюсь столь же горячим сторонником клонирования. Что касается удара по религии, то так ей и надо. Хотя мне совершенно непонятно, почему церковники так протестуют против работ по клонированию человека. В конце концов, на Земле живут десятки миллионов клонированных людей (все однояйцевые близнецы являются клонами друг друга); что страшного, если среди них появится несколько искусственных клонов? А что касается войны против «новых еретиков», то она не стихала никогда и прекратится либо когда религия окончательно исчезнет, либо когда человек разумный лишится разума и станет человеком верующим.

Евгений Лукин: Они развяжут её в любом случае. Были бы защитники, а еретиков найдут.

Сергей Лукьяненко: Внимательно читал Библию, запрета на клонирование или изменение генотипа не находил. Так что вреда для Веры в этом не вижу (замечу, что я сам — православный). Ну а фанатики… они найдутся всегда. Тут можно не сомневаться.

Сергей Переслегин: Работы по расшифровке генетического кода и по клонированию приведут к изменению биологической природы человека. Серьезного удара по вере это не нанесет.

Геннадий Прашкевич: Религиозные войны ушли в прошлое. То, что мы сегодня наблюдаем, это не религиозные войны. Даже сегодняшнее противостояние Запада с Исламом — это не религиозная война, а борьба в корне разных культур. Религия — реликт, архаика. Как правило, архаика никогда не приводит к победе. Пришла пора сделать следующий шаг.

Николай Романецкий: Что вы имеете в виду?

Геннадий Прашкевич: Взглянуть на мир прямо, без очков религии, так сильно искажающих взгляд на реальный мир.

Борис Стругацкий: Религия выдерживала удары и покрепче. Она ведь существует, по сути, независимо от науки, это, опять же, совершенно иная социальная плоскость. Наука строится на проверяемых фактах, религия — на чуде. Религиозные войны между верующими и атеистами представляются мне маловероятными. Воюют всегда с еретиками. А Ваши «новые еретики» никакие не еретики вовсе, как я понял, — они, скорее, «туземцы, нуждающиеся в благодати». Впрочем, как известно процедура «приобщения к благодати», бывало, совершалась огнем и мечом, но это было давно, а теперь это уже, пожалуй, «не наши методы».

Мир и общество

26. Вопрос: Как Вы оцениваете роль личности в истории? Так ли она мала, как нас учили в советской школе?

Эдуард Геворкян: В советских школах учили, вообще-то, по-разному. В старших классах русскую литературу нам преподавал светлой памяти Виктор Ваграмович Читуни, умнейший человек и харизматичный учитель. Кстати, большой любитель фантастики. Так вот, он считал, что историю творят именно личности. В рамках школьной программы, а порой и выходя за оную, он всячески иллюстрировал этот тезис на литературных и иных примерах.

Вообще-то, списывать все на «широкие массы» весьма комфортно. Как бы снимается личная ответственность за дурные дела и бессмысленные дни.

Олег Дивов: Трудно сказать. На мой взгляд, скорее эпоха подбирает нужную личность из некой всегда готовой выборки, чем наоборот, личность задает тон эпохе. Сейчас эпоха серости — и яркие личности будто попрятались. Понадобятся — история их быстренько взрастит.

Кирилл Еськов: Не знаю, мы, наверное, учились в каких-то разных «советских школах»… То, чему «советская школа» учила меня (и с чем я по сию пору вполне согласен), можно сформулировать примерно так — используя аналогию из области химии. В обществе постоянно идут естественные (самопроизвольные) социально-экономические процессы — сиречь, химические реакции. Личность же играет при этих реакциях роль не реагента, а катализатора (или ингибитора). То есть можно многократно, на порядки, ускорить (или, напротив, застопорить) процесс, но вот изменить его направленность — никак: смещать химическое равновесие катализатор не может.

А насчет того, что эта роль (катализатора/ингибитора) мала — извините!.. Есть такой широко известный комплекс химических реакций, который целиком и полностью основан на катализе и автокатализе — и в отсутствии оных катализаторов в принципе невозможен; называется он — Жизнь.

Александр Житинский: Она огромна.

Андрей Измайлов: В школе нас учили на шизофреников, пестуя и пестуя раздвоение сознания. С одной стороны вдалбливали: роль личности в истории ничтожна. С другой стороны рьяно внушали: Вождь пролетариата — он один такой, и если бы не он… А также: Пугачёв, Ермак, Спартак…

Велика роль личности в истории, велика. Собственно, история как таковая и представляет собой лишь череду биографий этих самых личностей. Пётр Первый-реформатор прорубил окно, Пушкин написал «Евгения Онегина», Хрущёв насадил кукурузу и обеспечил львиную долю населения отдельным жильём, Горбачёв затеял Перестройку и развалил КПСС. И так далее. Ныне и присно, и вовеки веков, ура!

Или когда б не Пётр, всё равно кто-нибудь отреформировал бы Русь-лапотную на европейский манер? Скажем, сынок его, Алексей. М? Или когда б не Пушкин, всё равно кто-нибудь накалякал бы в рифму про «лишнего человека»? Скажем, тоже поэт, граф Хвостов. М? Или Берия вместо Хрущёва. М? Или Лигачёв вместо Горбачёва (между прочим, жив курилка, Егор Кузьмич — по сию пору бы главенствовал без всяких выборов, демократий и прочих глупостей). М?

Оно, конечно, и такое (см. абзац выше) возможно. «Альтернативка» получается, однако. Да, тоже история. Но… «Но это совсем другая история».

Андрей Лазарчук: Не знаю. История вообще очень странная наука — ни один из ее постулатов нельзя проверить на практике.

Святослав Логинов: Чему нас только в советской школе не учили! И чему только не учат сейчас! А истина, как обычно, лежит где-то посредине. Хотя на самом деле все разговоры о роли личности попахивают альтернативной фантастикой, а реальная история не знает сослагательного наклонения. Что было бы, если бы Чингиз-хан умер бы в детстве от рахита, а Володя Ульянов от коклюша? А не всё ли равно? Фантазировать можно что угодно; историческим фактом является то, что они дожили до той поры, когда сумели сыграть свою роль в истории.

Евгений Лукин: Нет. Она гораздо меньше. Наиболее верная оценка, как мне кажется, принадлежит Льву Толстому. Только очень глупая щепочка, вынесенная на гребень волны, может вообразить, будто она эту волну и создала. Другое дело, что данную мысль щепочка должна неустанно внушать составляющим волну капелькам. Что, собственно, и делается. Знаю, точка зрения нынче не слишком популярная, поскольку все глядят в Наполеоны да в Рембы, но против собственного жизненного опыта не попрёшь. Что же касается советской школы, то разглагольствовать о решающей роли масс, когда над тобой висит портрет выдающейся личности вождя, — само по себе анекдот.

Сергей Лукьяненко: Разумеется, вовсе не так мала. Я убежден, что даже история нашей страны пошла бы совсем другим путем, окажись Горбачев не благодушным мечтателем, работающим на интересы западных держав, а прагматичным политиком, исходящим из интересов своей Родины и проводящим реформы… ну, назовем это — в китайском стиле.

Очень, очень жаль, что у нас в эпоху перемен пришел к власти благодушный пустобрех…

Геннадий Прашкевич: Аттила, Чингисхан, Цезарь, Петр Первый, Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини, Рейган, даже известная троица в белорусском лесу… Сколько можно говорить, что историю движут массы?.. Массы — это толпа. Она нуждается в динамике. Неуправляемая она страшна, а управляемая — становится тем государством, какое нужно тому или иному лидеру.

Вячеслав Рыбаков: Всякое бывает. В советской школе учили не худшим образом. Общим местом уже стало доказывать этот факт колоссальной востребованностью на мировом интеллектуальном рынке советских специалистов, основы образования и мышления которых закладывала именно советская школа. И, сколько я помню, в ней совсем не учили, что роль личности в истории столь уж мала. Нам, например, Плеханова задавали читать по этому поводу, а старик довольно здраво судил, головой, не то, что нынешние скороспелые публицисты-сенсационщики, которые выносят свои суждения кошельком. Исходя исключительно из направления денежных потоков.

Роль личности и мала, и не мала. Есть масса примеров, когда она является определяющей, и есть масса примеров, когда она сводится к нулю. Например, особенности личности пресловутого Петра Первого наложили сильнейший отпечаток на его реформы (которые так или иначе все равно бы произошли в России) и на все последующее развитие страны. Вместо реальной вестернизации мы получили азиатскую бюрократию с немецкими фамилиями во французских париках, да еще и в состоянии перманентной разухабистой истерики (а тогдашняя элита и не могла не быть в состоянии истерики, поскольку висела в воздухе, не будучи связана с культурой и традициями страны — и потому постоянно боялась страны, которой управляла, гася этот страх бессмысленной военной, дуэльной и прочей лихостью, немыслимыми попойками и самодурством в имениях, равно как то бездумным ура-патриотизмом, то столь же бездумной ура-русофобией). С другой стороны, мощные и совершенно правильные усилия Годунова, например, в силу стечения роковых обстоятельств пошли прахом — хотя, не напорись его деятельность, скажем, на несколько неурожайных лет подряд, история России вполне могла стать совершенно иной еще с начала шестисотых, а не семисотых годов. Чистой случайности, какой-то тройке дождливых июлей подряд, сгубивших продуманную и умелую деятельность умного и опытного человека, мы обязаны тем, что стремглав вырос, как поганка в слякоти, Лжедмитрий, началось польское нашествие, потом — Смутное время, потом воцарились Романовы…

Поэтому, как всегда и во всем, нет общего рецепта, нет единого приговора на все случаи. Все всегда по-разному. Об этом надо помнить, чтобы не сойти с ума, пытаясь запихнуть живую жизнь в рамки формул и постоянно сталкиваясь с тем, что она из этих формул выскальзывает, выворачивается, как отвратительное пресмыкающееся, оставляя у нас на ладонях только скользкую слизь — и пустоту…

Борис Стругацкий: Я всего лишь следую в этом вопросе за Львом Николаевичем. Его восприятие истории как «равнодействующей миллионов воль» кажется мне самым ясным и правдоподобным. В этом случае даже очень мощная воля не способна изменить ход истории сколько-нибудь существенно — уже потому только, что человек, даже самый великий, живет очень недолго и оказывать свое «великое воздействие» на историю может тоже очень недолго. Представьте себе реку и человека на берегу. Он может бросить в воду камень, и даже очень большой. Будет шумный всплеск, шарахнется в стороны рыбешка, брызги взлетят, поднимется со дна муть. Но уже через пять минут все станет на реке по-прежнему. Человек может швырнуть в реку толовую шашку (или даже — атомный заряд) — тут брызги будут до небес, грохот на всю округу, вниз по течению поплывет кверху брюхом убитая рыба, яма на дне возникнет, но — надолго ли? Через несколько часов все станет по-прежнему, а если возникнет наведенная радиоактивность, так и она далеко не вечна — ну сто лет, ну тысячу, и с каждым годом действие ее все слабее. Разумеется, человек может собрать тысячу строителей, нагнать техники, построить запруду, прорыть новое русло, ИЗМЕНИТЬ ТЕЧЕНИЕ РЕКИ, но! Но для этого нужны ТЫСЯЧИ людей, сотни машин и многие годы их совместной работы. И что замечательно: если, построив запруду (изменив русло), человек-организатор умрет, — строители разбегутся, машины сгниют в кюветах, и уже через сотню-другую лет (срок ничтожный в жизни реки) все, скорее всего, вернется на круги своя. Река — это история. Вода (триллионы молекул, совершающих очень сложные собственные движения, но все вместе движущиеся ПО РАВНОДЕЙСТВУЮЩЕЙ всех сил) — это человечество. «Человек» — это Петр Великий. Он основательно взбаламутил нашу реку, да, это бесспорно. Но он был отнюдь не один, у него была армия единомышленников, готовых «менять течение», он рыл обводный канал и строил запруды на пути азиатской России добрые три десятка лет, но вот он ушел, и что же? Все успокоилось, запруды подрассосались, обводные каналы заросли водорослями, все вернулось на круги своя… Не берусь судить сам — отсылаю Вас к профессионалам (к Ключевскому, например), утверждающим, что ФОРМА российской жизни во многом переменилась, СУТЬ же ее осталась прежней. Да она, эта суть, и сегодня в значительной степени все та же: феодальный менталитет, азиатчина, неприязнь ко всему иностранному, готовность «служить» и нежелание работать — все это и до сих пор осталось в неизменности, будто не и прошло четырех веков.

Конечно, все изменяется. Конечно, встречаются в истории отдельные личности, благодаря которым происходят исторические рывки и даже сдвиги (рельеф дна нашей реки меняется, обрушиваются берега, возникают новые островки посреди течения), но решающие изменения происходят ТОЛЬКО под влиянием миллионов людей и ТОЛЬКО на протяжении многих и многих лет. И уж совершенно бесспорным может считаться мое утверждение: «роль личности в истории ничтожно мала», ибо миллионы и миллионы личностей уходят из мира сего, абсолютно ничего в нем не изменив (более того — поспособствовав тому, чтобы ничего не менялось!), а те немногочисленные единицы, которые, казалось бы, ухитряются что-то в этом мире поменять, на самом деле оказываются на это способны только потому, что «угадывают» желания тысяч и тысяч, вместе с которыми и отклоняют направление равнодействующей — если сильно, то не надолго, если надолго, то значит, не сильно.

27. Вопрос: Великая мечта о Всеобщем Разоружении, похоже, снята с повестки дня современной истории. Как Вы думаете — почему?

Эдуард Геворкян: В реальности она никогда и не стояла на повестке дня. Биологическая сущность человека… Ну и так далее.

Олег Дивов: Очень много факторов. Немаловажный, о котором часто забывают: оружейный сектор экономики это реальный сектор, с его помощью можно легко откачивать средства и силы из перегретой информационной сферы.

Кирилл Еськов: Потому, что «Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие».

Андрей Измайлов: Эта самая великая мечта никогда и не стояла в повестке дня. То есть как нечто в принципе осуществимое. Только в качестве несбыточной мечты и возможна. Почему? Ох… См. ответ № 3. Мы, допустим, все только «за», но камень за пазухой припрячем. Вдруг наши соседи — «плохие парни», в отличие от нас, «хороших парней». На всякий случай, пусть будет хотя бы камень за пазухой. И на всякий случай, мы, «хорошие парни», применим это оружие раньше «плохих парней» — они же плохие, а значит замышляют.

Кстати, официальную доктрину отечественных ракетных войск никто пока не дезавуировал: «Мы никогда первыми не нападём. Но наш удар может быть упреждающим».

Как модель мира — отечественная «комунналка». Изначально создавалась, кстати, не только и не столько из-за дефицита жилплощади, но чтобы, значит, люди новой формации жили вместе и дружно… всеобще разоружённые. М-да…

Андрей Лазарчук: Потому что это была попытка неоправданного упрощения сложной и недостаточно исследованной проблемы. Разоружение можно поставить в один ряд с решением продовольственной проблемы путем посадок кукурузы в Архангельской области, внедрением демократии посредством танковых клиньев и поголовным удалением аппендиксов у младенцев.

Святослав Логинов: Прежде всего, военная промышленность слишком важная часть мировой экономики, и в случае всеобщего разоружения её надо будет как-то переориентировать, а это тяжёлый и болезненный процесс. Кроме того, военные технологии попадают сейчас в руки дикарей, средневековых фанатиков и прочих пассионариев, которых надо как-то сдерживать. Круг этот порочен, ибо новое оружие очень быстро оказывается в руках новых террористов. Как его разорвать — честное слово, не знаю.

Евгений Лукин: Меня больше поражает, что эта мечта вообще существовала и даже, казалось, была близка к осуществлению. Всё нормально. Мы вернулись в естественное звериное состояние (это к вопросу о духовном прогрессе).

Сергей Лукьяненко: Потому что нельзя изменить природу человека. Потому что человек — разумен.

Сергей Переслегин: Просто потому, что стало очевидно: главным и решающим оружием в любом военном конфликте является сам человек. Ликвидировать его нельзя, изменить трудно. А уничтожать остальное оружие, пока существует человек, — глупо и пошло.

К тому же, стала более или менее понятна функция войны как платы человека за свою социальность. Сравнивая человека и обезьян, приходится признать, что эта плата — вполне умеренна.

Геннадий Прашкевич: Я уже говорил: из-за бедности большинства.

Пока бедных и нищих в мире больше, чем богатых, и пока богатые хотят приращивать и приращивать капиталы (разумеется, за счет бедных), самым выгодным и престижным, и как бы даже успокаивающим остается война всех против всех, что мы сегодня и наблюдаем. И с этим ничего не сделаешь. Возможно, глобализация… Или нечто вроде единого правительства, которое обратило бы внимание на голодный третий мир и подтянуло бы его хотя бы на уровень второго…

Борис Стругацкий: За ненадобностью. Стратегия ядерного сдерживания превосходно заменяет это самое Всеобщее Разоружение (тем более, что практическая реализация его представляется крайне сомнительной).

28. Вопрос: Какими вы видите гипотетические войны середины нынешнего века?

Олег Дивов: Очень аккуратные локальные войны с очень высокой ролью отдельного бойца. Американцы так легко выиграли в Ираке не в последнюю очередь за счет блестящей выучки танковых экипажей, особенно наводчиков. «Абрамсы» прекрасно горят, только надо в них попасть. Но иракцы элементарно не имели достаточной подготовки. Их танкисты тупо мазали, артиллеристы оказались плохи, даже гранатометчики зачастую не могли попасть во врага в упор. Это при неплохих результатах по маскировке: Ирак понимал, какая современная техника против него воюет. Только учебных стрельб они проводили не больше, чем у нас в Советской Армии. Если не меньше.

Андрей Измайлов: Смотря между кем и кем. Одно дело — война (тьфу-тьфу-тьфу) России с Украиной. Другое дело — война США с Ираном. Третье дело — война Китая с Японией. И совсем четвёртое дело — война Сомали с Габоном. В каждом случае — отдельный сценарий. Излагать их не стану за дефицитом печатной площади, но всяческие воплощённые варианты на любой вкус, цвет и размер гуляют по киноэкранам — типа фантастика. Самое забавное — потом, в жизни, когда и если вдруг случается, то весьма похоже на «экранные» версии. Не потому, что кинематографисты уж такие провидцы, а потому, что: вроде надо поступать так, вроде в кино видели. Хвост виляет собакой… Как бы там ни было, победа случится пиррова.

Андрей Лазарчук: Прежде всего — информационными.

Святослав Логинов: Эта война уже идёт, и мы, европейская цивилизация, её уже проиграли. Две мировые войны научили человечество, что из всеобщей мясорубки ничего хорошего не происходит. Холодная война, противостояние систем, окончившееся крахом Советской империи, но ничего не давшее победителям, показала порочность и этого пути. Сейчас человечество пытается разбираться с терроризмом и, надеюсь, разберётся с ним, хотя вовсе не теми методами, что практикуют русские в Чечне или американцы в Ираке.

Евгений Лукин: Представим остров Окинава, увеличенный до размеров крупной страны. Вот нагрянули вооружённые до зубов самураи (предположительно, американская демократия), а отбиваться нечем. И тогда окинавцы (очередные нарушители прав человека) превращают в оружие доселе мирный хозяйственный инвентарь. Скажем, пассажирский самолёт, которым, как выяснилось, можно таранить даже Пентагон. Нунчаки прогресса.

Сергей Лукьяненко: Почему же «середины»? Я ожидаю целую череду военных конфликтов, в том числе и с применением ядерного оружия, в ближайшие десять-двадцать лет. Итогом станет уничтожение демократии в ее современном понимании, авторитарные методы правления и жесткий контроль нескольких сверхдержав над остальным миром. И России хорошо бы поспешить с выходом из комы, чтобы успеть попасть в «пул» великих держав.

Сергей Переслегин: Я писал об этом в статье «Искусство варвара против аристократизма воина». В двух словах: малые негосударственные террористические группы, управляемые в реальном времени аналитическими группами с очень высоким уровнем рефлексии.

Геннадий Прашкевич: Не хотелось бы их видеть. Но, скорее всего, это будут быстрые информационные войны, без большой крови, но с ужасающими последствиями.

Борис Стругацкий: Скорее всего, это будут «малые войны» — так называемые «небольшие победоносные войны», предпринимаемые более мощными государствами против значительно менее мощных. Вряд ли они будут иметь стратегическое значение, — скорее, агитационно-пропагандистское или локально-экономическое. США-Ирак, Россия-Грузия, НАТО-Сербия.

29. Вопрос: Конец войны наступает не тогда, когда пало правительство проигравшей страны, а когда смирился с поражением ее народ. Не значит ли это, что надежда на современное высокоточное оружие — всего лишь самообман для его обладателя?

Олег Дивов: Упомянутая иракская война показала, какая серьезная работа была проведена со вражеским генералитетом. А вот с народом американцы обманулись. Значит, перед следующей войной предметно поработают с народом. Это все решаемо. И совершенно не отменяет роли высокоточного оружия. Другой разговор, что его высокоточность несколько преувеличена.

Андрей Измайлов: Конечно, самообман! И ещё один самообман — что оружие высокоточное. Как и самолёт — невидимка. См. позорную для Европы бомбёжку Югославии. И надпись южных славян на сбитом ими самолёте: «Извиняйте, мы не знали, что он невидимый!»

Андрей Лазарчук: Ну, сегодняшнее положение с высокоточным оружием — это краткий миг в извечном противостоянии брони и снаряда. А вообще вопрос слишком обширен (и, увы, неточен), чтобы пытаться на него ответить. Что есть «конец войны», «победа», «поражение», «пало правительство», «смирился народ»? Если использовать этот алгоритм, то кто победил, например, в Корейской войне?

Евгений Лукин: Каким бы высокоточным ни было оружие, ему не отличить мирного жителя от террориста, тем более что зачастую это одно и то же лицо. Страна, граждане которой начали партизанскую войну, рано или поздно победит. Во всяком случае, изгонит оккупантов и добьётся независимости. Других примеров, настолько я знаю, нет и быть не может. Ещё не победили? Ну, значит, победят чуть позже.

Сергей Лукьяненко: Народ очень быстро мирится с поражением, когда высокоточные бомбы лишают его воды, электричества, мостов, пищи, а также уничтожают армию и лидеров сопротивления. Народ сразу превращается в отдельных людей, каждый из которых хочет лишь одного — выжить.

И это надо учитывать.

Сергей Переслегин: Если речь идет об ограниченной войне — нет. Если война приобретает хотя бы для одной из сторон статус неограниченной (народной), то, конечно, высокоточное оружие окажется самообманом.

Геннадий Прашкевич: Нет, не значит.

Отряд самых горячо настроенных патриотов ничто перед опытным снайпером, вооруженным сверхточной, «умной», скорострельной винтовкой.

Борис Стругацкий: Высокоточное оружие — это всего лишь оружие. Никакое оружие не способно решать стратегические задачи (даже ядерное: оно не решает задач, оно просто снимает их с повестки дня, все). Когда-то считалось, что пулемет решит судьбу войны, потом то же самое думали об авиации. Высокоточное оружие позволяет уменьшить свои потери, — на некотором этапе военных действий, но не более того. Разве что вы решили уничтожить все население противника целиком. Но это уже не война, это — геноцид.

30. Вопрос: В связи с этим, не кажется ли вам, что победы в современной войне можно добиться только при условии неизбежного и всеобъемлющего геноцида? И не потому ли все большее и большее распространение в военных конфликтах приобретают этнические чистки?

Олег Дивов: Этнические чистки — это от поспешности и недооценки современных гуманитарных технологий. Надо действовать быстро — будут чистить. Есть возможность не спешить — будут промывать мозги. Геноцид — слишком затратное и грязное занятие, чтобы всерьез рассматривать его, как метод. Геноцидом с энтузиазмом занимаются только стороны, давно и тесно связанные общей историей, и потому накопившие достаточно взаимной ненависти.

Андрей Измайлов: Только заранее договоримся. Не: «Я бы так поступил». Но: «Думаю, что так наиболее рационально, сколь бы ни было изуверски». Так вот… Да. Кажется. И потому — насчёт этнических чисток. Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы. Не мной сказано… Победителю в современной войне нужны не рабы на занятой территории, не людской ресурс, а территория как таковая и всё, что в ней залегает на той или иной глубине.

Андрей Лазарчук: Прошу прощения, но это полная ахинея. Начнем с того, что все случаи геноцида в прошлом веке произошли во время гражданских войн или гражданских смут. При межгосударственных войнах гражданское население страдало скорее от пренебрежения его интересами, чем целенаправленно истреблялось. Как исключение может толковаться разве что поведение японцев в оккупированном Китае — да и это было скорее жестокое приведение к повиновению, чем очистка территории от коренных жителей.

А то, что в информационной войне обвинения в проведении этнических чисток используются чаще всего, объясняется тем, что оно удобно, универсально (стреляют? беженцы есть? ага, вот вам и этническая чистка) — и от него так же трудно отвертеться, как мужчине от обвинения в сексуальных домогательствах.

Евгений Лукин: Почему-то сама постановка вопроса напомнила мне слова Достоевского: «Да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже самая цивилизация, если, для сохранения её, необходимо сдирать с людей кожу. Но, однако же, это факт: для сохранения её необходимо сдирать с людей кожу!» А потом ещё и Чехов всплыл: «Если людей топить и вешать, то к чёрту твою цивилизацию, к чёрту человечество!»

Полностью согласен с обоими.

Сергей Лукьяненко: Пренебрежение национальными, этническими, расовыми различиями больно аукнулись как Советскому Союзу и России, так и западному обществу. И глобализация, палочка-выручалочка, призванная все-таки привести все народы мира к единому, «американо-европейскому» образцу, тут не поможет. Язык, культура, Вера, обычаи разных народов не могут пребывать в добродушном союзе друг с другом, как танк не способен пахать землю, а автомат Калашникова — забивать гвозди. Уже в ближайшие годы, вопреки всей политкорректности и декларируемым лозунгам, по всему миру начнется рост националистических и расистских настроений. Надеюсь, что до геноцида не дойдет, но этнические войны будут. Часть маленьких наций будет вынуждена (именно вынуждена!) с целью выживания сплотиться вокруг одной, более сильной, отчасти пожертвовав национальной самобытностью, отнеся ее в разряд туристических аттракционов и музейных экспонатов. Другая часть обособится и будет существовать в режиме конфронтации с соседями и непрерывных политических маневров. Но, конечно же, какие-то страны рискуют совсем исчезнуть, а народы их — оказаться рассеянными и утратившими всякую государственность.

Сергей Переслегин: Победы в ограниченной войне можно достичь самыми разными способами. Победы в народной войне, стремящейся к глобализации, достичь очень трудно. И, заметим, геноцид здесь не поможет: слишком размыты границы, слишком рассеяны люди, слишком хорошо они умеют выживать. Кроме того, с очевидностью встает вопрос, а что делать с теми частями и соединениями, которые осуществляли «зачистку»? Домой их пускать нельзя. Тоже уничтожить? А затем уничтожить тех, кто их уничтожал?..

Что касается этнических чисток, то они никак не связаны с геноцидом и объясняются двумя факторами:

Стимулированием садо-мазохистского комплекса (значительную роль в этом играют СМИ);

Политикой современных международных организаций на поощрение сепаратизма.

Геннадий Прашкевич: Но это и есть война разных культур.

Борис Стругацкий: Тут, на самом деле, играют роль многие факторы. «Идеологическая закалка» народа, готовность (и способность!) идти на жертвы, умение (и реальная возможность) организовать партизанское сопротивление оккупации…Слава богу, общепринятым считается, что геноцид недопустим ни при каких обстоятельствах. Что же касается этнических чисток, то это, скорее, продукт «внутренних» и гражданских войн.

31. Вопрос: Если геноцид неизбежен, то армии демократических стран столь же неизбежно оказываются в изначально уязвимом положении по сравнению с армиями стран тоталитарных. Как преодолеть эту ситуацию? Не заложена ли здесь угроза для демократии?

Олег Дивов: После бомбардировки Дрездена этот вопрос даже не смешон, он просто не существует. Любая война — угроза для демократии, на войне с демократией туго, мочи всех, а Господь разберется.

Андрей Измайлов: Армии демократических (подлинно демократических!) стран по определению не ведут захватнических войн. Не так ли? Значит, геноцидом «не болеют» опять же по определению. Но почему ж они изначально уязвимы? Просто при столкновении с армией тоталитаристов надлежит надавать противнику по сусалам и пинками выгнать за собственные границы. Потом жёстко и ассиметрично реагировать на любую вылазку с той стороны — тем более зная, что по ту сторону убеждённые геноцидофилы. Совесть чиста! И танки наши быстры! Пример, достойный подражания, — Израиль в кольце арабов. Молодец, Израиль! И что-то никто из тамошних жителей не ощущает угрозы для демократии. Иных-других угроз уйма, но для демократии как-то не…

Андрей Лазарчук: Я уже сказал, что неверна аксиоматика, следовательно, выводы второго-третьего порядка вообще можно не рассматривать.

Евгений Лукин: Очень своевременный вопрос, особенно если учесть, что геноцидом сейчас балуются именно армии демократических стран. Насколько я помню, самих американцев ещё никто не зачищал. Можно, конечно, квалифицировать как ответную зачистку теракты в Москве и Нью-Йорке, но тогда становится непонятно, при чём тут армии. Уязвимы в первую очередь мы, мирные обыватели. Кроме того, трудно уразуметь, почему я должен беспокоиться о населении демократических держав и не беспокоиться о населении держав тоталитарных. Там что, не люди живут? Ах да, забыл! Мы же тоже демократическая держава. Ну тогда нехай зачищают!

Сергей Лукьяненко: Я не говорил, что геноцид неизбежен. Возможен — другое дело…

Угроза заложена, конечно! И огорчаться из-за этого — все равно, что огорчаться из-за восхода и захода солнца или падения яблока с ветки. Демократия — один из этапов развития человечества, попытка найти оптимальный метод правления. Вы же не грустите о феодализме или первобытном строе? Я лично не испытываю восторгов от того, что нынче называют «демократией».

Сергей Переслегин:

Я не считаю геноцид неизбежным, не считаю его даже сколько-нибудь вероятным. Даже при осуществлении геноцида я не вижу никакой разницы между демократическими и тоталитарными армиями. Немцы осуществляли геноцид евреев, цыган и некоторых других народов и уничтожили миллионы. Американцы, вроде бы, ничего такого не делали, но бомбардировками городов уничтожили столько же. И — никаких угрызений совести.

Здесь, в этом пункте, я не вижу никакой угрозы демократии.

У этой формы социальной организации совсем другие проблемы.

Геннадий Прашкевич: Угроза демократии заложена, чаще всего, в поразительной нерешительности ее лидеров.

Борис Стругацкий: Угрозы для демократии я здесь не вижу. Уже просто потому, что не вижу той «тоталитарной армии», которая готовилась бы или была просто способна напасть на какую-либо из демократических стран. Что же касается «уязвимости», то опыт Вьетнама, Ирака и Афганистана показывает лишь неспособность регулярной («демократической») армии справиться с ситуацией, когда имеет место интенсивная и скоординированная помощь извне, адресованная сопротивлению «освобожденной» страны. Что делать с такой помощью, по-моему, до сих пор никаких радикальных средств не найдено. Это — дело будущего, потому что локальные войны типа иракской и афганской миру еще, к сожалению, предстоят.

32. Вопрос: Возможно ли, на ваш взгляд, мирное сосуществование цивилизаций?

Олег Дивов: Было бы желание. Желания пока не видно, все больше о выгоде думают.

Андрей Измайлов: Есть понятие «рядом», и есть понятие «вместе». Рядом — за милую душу! Ты ко мне не подходи, ты ко мне не подходи, а я к тебе не подойду. Вместе — ни боже мой! Не садись на мой горшок, это мой утёнок и т. д.

Древняя латинская максима: «В Риме живи как римлянин». Актуально. Иначе получаем Париж, наводнённый агрессивной смуглой шпаной, чем-то, видите ли, недовольной. Или погромы в ранее идеально интернациональном Баку. Или албанско-сербскую резню.

Андрей Лазарчук: Разумеется, да. Тому есть множество примеров.

Святослав Логинов: Хотелось бы в это верить, но пока мы видим, что более сильная цивилизация (но не культура!) уничтожает более слабую самим фактом своего присутствия.

Евгений Лукин: Между мировыми войнами? Лучшие друзья!

Сергей Лукьяненко: Конечно. Но это мир на основе баланса сил и интересов, мир, где более сильные не уничтожают более слабых — но и слабые и ущербные не навязывают свою волю большинству. Мир, где придется признать: культура какой-нибудь Мумбо Юмбии, так же как и богатый мумбо-юмбийский язык из пятисот слов, двести из которых обозначают цвет песка, гораздо менее важны человечеству, чем культура и язык США, Франции, Великобритании, Китая, России.

Сергей Переслегин: Да.

Геннадий Прашкевич: Несомненно.

Это и есть наша основная цель.

33. Вопрос: Почему, на Ваш взгляд, столь широко распространились в последнее время по миру террористические методы ведения борьбы?

Эдуард Геворкян: Мне почему-то кажется, что некий «удельный вес террора», если можно так выразиться, не изменился. И раньше были всяческие злодеяния, от цареубийств до отравленных колодцев, просто сейчас у террористов всех мастей появились невольные пособники и потаковники, трубящие на весь мир о делах злодейских. Безответственные СМИ, прикрываясь идиотским слоганом «народ имеет право знать», неплохо зарабатывают на терроре, поднимая свои тиражи. Симбиоз, можно сказать.

Олег Дивов: Дешево, удобно, эффективно, идиотов, готовых на все — полно.

Кирилл Еськов: Потому что на самом деле так называемый «международный терроризм» — это совместный бизнес исламистских отморозков и западных «элит»; бизнес, в котором крутятся охренительные бабки и задействованы более чем серьезные интересы. Конечно, не везде этот «симбиоз» террористов и власти обретает такие гротескные формы, как в нашем отечестве — где федеральные генералы и полевые командиры пилят откат с совместно крышуемой нефтянки, а неуловимый мутант Басаев (вновь отрастивший многократно уже отрубленные Положительными Героями щупальца) исправно появляется из своего виртуального сортира всякий раз, когда Президенту нужно прижать к ногтю независимые СМИ или отменить выборность губернаторов. Но однако ж и многолетняя игра в казаки-разбойники ЦРУ с «Аль-Каедой», под предлогом которой уже раздолбали в мелкие дребезги три страны — это ведь тоже что-то с чем-то. Я не особый поклонник Муровской агитки «Фаренгейт 9/11», но в то, что там сказано насчет совместных нефтяных гешефтов Бушевой семейки с Беней Ладиным — верю вполне.

Андрей Измайлов:

Они наиболее эффективны для homo sapiens, который… см. ответ № 3, а также № 30.

34. Вопрос: Как Вы относитесь к прогнозам американского ЦРУ о том, что через несколько десятилетий мировыми лидерами станут Индия и Китай?

Эдуард Геворкян: Там, в ЦРУ, сидят большие оптимисты, полагающие, что у них есть в запасе десятилетия. А прогнозы таких структур, как ЦРУ, всегда вызывают подозрения — с какой целью вбрасывается такая информация, для кого, какие следующие шаги… В таких случаях немного здоровой паранойи не повредит.

Олег Дивов: Похоже на фальшивку. В отношении Китая уж точно, Китай к середине ХХI века — держава, остановившаяся в развитии, замкнутая на себя.

Кирилл Еськов: Честно говоря, я и сам всегда думал примерно так же. Однако «прогнозы ЦРУ» на этот счет меня крайне настораживают. Дело в том, что эта организация — по факту — во всех своих прогнозах всю жизнь «попадала очень веско, но на полметра в сторону» (именно поэтому, кстати, пассажи вроде того, что «ЦРУ развалило Советский Союз» всегда вызывали у меня неудержимый хохот). Так что если ЦРУ тоже предрекает Китаю мировое лидерство… Гм, это повод задуматься…

Андрей Измайлов: Со здоровым скепсисом — как и ко всяким прогнозам ЦРУ. Как и к любым прогнозам разведслужб любых стран, включая собственную.

Да, а что по поводу этих прогнозов думают сами Индия и Китай? Что-то помалкивают. Или от природной скромности?

Евгений Лукин: Видимо, в перспективе мы для Америки уже не противник, коль скоро пришлось искать иные пугала. А ЦРУ можно понять: надо же против кого-то шпионить. Кусать-то хоцца.

Сергей Лукьяненко: Одними из лидеров — станут. Насчет Индии я не столь уверен, а вот Китай — несомненно.

Геннадий Прашкевич: Китай и сейчас уже лидер.

Да и как не быть лидером государству с миллиардным населением и поразительным научно-техническим потенциалом? Глубоко убежден, что Китай и Россия рано или поздно сольются в некую общность. Возможно, это и есть то самое Будущее, о котором мы тут толкуем.

Борис Стругацкий: Не вижу в этом ничего невозможного. Весьма разумный прогноз.

35. Вопрос: Китай, с исторической точки зрения, этакая птица Феникс — сколько раз падал, столько и поднимался. Может быть, на китайской ментальности можно основать наиболее устойчивое общественное устройство?

Олег Дивов: Мне как-то симпатичнее русская ментальность. Мы не так легко поддаемся стадной организации, в этом наша сила.

Андрей Измайлов: Китай с исторической точки зрения (Китая!) никогда не падал и, соответственно, не поднимался (с мнимых колен, как некоторые). Он просто был. Тысячелетиями. И есть. И, надо полагать, пребудет. Такая уж ментальность. И более чем устойчивое общественное устройство имеет место быть — опять же тысячелетиями. Перенимать — смысла нет. В каждой избушке свои погремушки. И своя ментальность. И… repete: «В Риме живи, как римлянин».

Сергей Лукьяненко: А оно и существует. В Китае. Но на нашу почву его пересадить очень трудно, придется изломать слишком много бамбуковых палок за слишком короткое время. В Китае процесс шел тысячелетиями.

Надо идти своим путем, пользоваться своей традицией. Но работающие механизмы можно и нужно заимствовать. Хоть в США, хоть в Китае.

Геннадий Прашкевич: Я и говорю: Китай — наше будущее. Так же точно, как будущее Китая — Россия.

Вячеслав Рыбаков: Беда в том, что на чужой, не выстраданной и не вошедшей в плоть и кровь культуры ментальности ничего нельзя построить. Все попытки выхватить что-то у другой цивилизации и поставить в красный угол у себя, и чтоб к завтрему был результат, обречены на провал. И вызывают опять-таки лишь новые социальные судороги. Вал лицемерия, притворства, очковтирательства, коррупции… Все продолжают жить, как веками жили, с легкими поверхностными трансформациями (взять хоть снова петровские реформы — они сами по себе, а жизнь всей страны — сама по себе), но вынуждены притворяться, что они уже изменились. Бороды отрублены — стало быть, и ВВП сразу увеличился на 50 процентов!

Все, как теперь говорят, точки роста нужно искать только внутри собственной традиции. Только тогда рост будет органичным и жизнеспособным, долгосрочным. Это, конечно, гораздо труднее, это творческая работа, а не мартышкин труд (то есть слепое копирование, от которого толку не больше, чем от обезьяньего передразнивания; мартышка может надеть очки, но читать все равно не начнет).

Это, конечно, не значит, что я отрицаю ценность изучения чужого опыта. Но тут как среди людей: чужой опыт, конечно, нам иногда помогает, но живем-то мы свою собственную жизнь. Представьте себе, как какому-нибудь влюбленному друг начал бы грузить: «Я год назад на ней не женился, так и ты теперь не женись…» Послушать, конечно, можно, если нервы крепкие, — но так ли уж обязательно следовать этому опыту?

36. Вопрос: Если же человечество свалится в пучину религиозных войн, не кажется ли Вам, что победит ислам? Ведь его носители более пассионарны…

Олег Дивов: Это вы о ком? О тех, кто поклоняется осколку метеорита? О тех, кто ВСЁ ПРОИГРАЛ? О тех, кто профукал интереснейшую культуру и серьезные территориальные завоевания? Забудьте. Серьезной религиозной войны не будет, будет ползучая экспансия. Кстати, на мой взгляд, темпы ее скоро замедлятся.

Андрей Измайлов: Пучина религиозных войн! «Хорошо излагает, собака!» Войн именно религиозных не будет. Для таковых необходимо наличие, как минимум, двух противоборствующих сторон — в одинаковой мере фанатичных. Ислам, говорите… Ну, ислам. Ну, да, отчасти фанатичен. Девиз: «Бей неверных, спасай правоверных!» Причём правоверные — мусульмане, а неверные — все остальные, независимо к какой иной конфессии принадлежащие. Вы читали «Коран»? Не врите. А я читал «Коран»… Гл. 4. ЖЁНЫ:

«94. Верующему не подобает убивать верующего, разве только по ошибке». Какая простодушная прелесть: «разве только по ошибке»! А верующий — суть, правоверный. Остальных (из контекста) убивать подобает.

Про пассионарность — оставьте старику Гумилёву-джуниору. Читать его любопытно, а вот принимать как истину в последней инстанции — глупо. Если же забраться в словарь, то пресловутая пассионарность (от лат. passio — страсть, страстность) — «в широком смысле, уровень биохимической энергии живого вещества, содержащегося в отдельном индивиде или в группе людей, объединенных внутрисистемными связями».

Ислам — религия молодая, потому-то биохимическая энергия так и прёт. Только и всего. Чисто как дети. У них, у детей, то же самое. А ещё дети, все дети, жестоки, обидчивы, мстительны, эгоистичны — пока по мере взросления и воспитания не приглушат до приемлемого в цивилизованном мире уровня вышеперечисленные «детские» качества. Воспитывать можно уговорами, можно «ролевыми играми», можно личным примером. Так сказать, в мягкой манере. Но когда дитё блажит, бьётся в истерике, шипит «Я вас всех убью!», тогда его ставят в угол, оставляют без ужина, а то и ремнём по заднице. И чтоб думать забыл, что может победить взрослых! Ради его же блага…

Андрей Лазарчук: Откуда взялось это «ведь»? Если задуматься, то мы выцедим из множества признаков, отличающих мусульманина, два: ему делают обрезание, и он рано встает по утрам, чтобы помолиться. Давайте введем всеобщую утреннюю зарядку — и, скажем, прищипывание. Тем самым мы уравняем шансы.

Святослав Логинов: Вне зависимости от того, развернутся ли полномасштабные войны, мир, основанный на христианском менталитете, уже обречён. Цивилизация, придерживающаяся моногамии, не может выдержать демографического давления общества, основанного на нормальных принципах. И это уже давно ясно всем, кроме европейцев. Как сказал покойный Ясир Арафат: «Наше главное оружие — матка арабской женщины». Нас не надо убивать, мы вымрем сами, а они размножатся. Уже сейчас в Париже курдов и арабов больше, чем этнических французов, а ведь процесс только начался. Иной вопрос — победит ли ислам? Ведь существуют Индия и Китай, а их менталитет также основан на полигамной семье.

Евгений Лукин:

Сама по себе пассионарность (проще говоря, отмороженность) ничего не решает. Достаточно оставить мусульман в покое — и они тут же передерутся между собой. Боюсь, однако, что господа демократы в покое их не оставят и доведут-таки до объединения. Так что прогноз более чем вероятен. Если меня к тому времени не пришибут, с удовольствием посмотрю, как наши коммунисты-выкресты (бывшие атеисты, нынешние православные) будут спешно мотать на калган чалму и раскатывать коврик для намаза.

Подумать только, а ведь в течение пары веков ислам считался эмоционально выдохшейся религией! Однако вот раздразнили, вооружили… Гальванизировали.

Сергей Лукьяненко: Исламские экстремисты просто пользуются более древними, а потому более подлыми и агрессивными методами — теракты, захват заложников, — не брезгуя и традиционно-европейскими — ложь через СМИ, торговый шантаж (страны исламского мира не создают ничего ценного для западной цивилизации, но сидят на нефтяной трубе).

Ислам (в радикальном течении) допускает и более того — прямо рекомендует ложь по отношению к «неверным», уничтожение представителей иных религий и верований. Да, если христианство окончательно обеззубеет — то ислам придется останавливать китайцам. L Бог им в помощь. Но я надеюсь, что христианский мир образумится и вспомнит времена Крестовых Походов. В таком случае исламу придется измениться и стать терпимее. На самом деле, он к этому способен. Любая религия может трансформироваться как в сторону войны, так и в сторону мира.

Геннадий Прашкевич: Кто это вам сказал?

Отсечь голову человеку, не раздумывая, не страдая, это не пассионарность, а дикость. Привнести в мир еще какой-то процент дикости — не значит выказать себя пассионарным. Пассионарность — это экспансия. Прежде всего экспансия. Переберите страницы истории и сравните, как менялись в течение столетий границы России и тех самых регионов, которые вы называете пассионарными.

Вячеслав Рыбаков: Что же касается ислама, то он ведь только европейцу кажется единым. Он тоже очень разный. Как о христианстве и даже, возьмем мельче, о православии нельзя судить по каким-нибудь хлыстам и трясунам, так и об исламе нельзя судить по ваххабитам и талибам. В христианстве, скажем, теоретически можно найти элементы антисемитизма. Куда уж тут денешься: распяли так распяли, всей площадью кричали Пилату: «Распни его»! Но акцентировать на этих элементах внимание и делать из них политические выводы станет только тот, кто по тем или иным причинам, как правило, весьма далеким от истовой веры, хочет раскрутить политический или даже силовой конфликт. То же — и в исламе.

А считать всех преступников и насильников более пассионарными, чем непреступники и ненасильники, просто потому, что от них шума и крови больше — это очень распространенная ошибка, стоившая человечеству немало слез. Эпилептик во время припадка выглядит куда более решительным и активным, чем, скажем, человек, пишущий стихи или размышляющий о всемирном тяготении. Мелкая тоталитарная секта большевиков громче всех обещала очистительную бурю и потому казалась наиболее пассионарной — и таки свихнула мозги значительной части населения, и та пошла за большевиками. О последствиях долго говорить не нужно.

Может, кстати, показаться, что я в данном пассаже себе противоречу — не одобряю большевиков и октябрьский переворот, но в то же время кручинюсь о распаде СССР. Но это только кажется. Если система уже возникла, сложилась и утихомирилась, то в значительной степени уже все равно, как именно она родилась. Все равно — кровь уже пролита, обратно ее в жилы жертвам социальной судороги не впрыснешь. Но когда кровь уже давно перестала литься, всякая попытка отменить сложившееся положение и начать с нуля — есть не более чем новая социальная судорога, провоцируемая новой сектой и чреватая новой кровью. К тому же десятки лет исторических усилий выбрасываются псу под хвост, и люди сами себя сбрасывают на полвека, а то и на век назад. Китайская модель социализма тоже возникла на огромной крови — но там, все вовремя для себя уяснив, не стали пытаться начать с нуля, а просто направили уже существующую жизнь в надлежащем направлении. Мы дали свободу ругать, воровать и ломать — китайцы дали свободу производить и обустраиваться. Если сравнивать наши достижения с китайскими, преимущества второй методики становятся очевидными.

Могут сказать, что кровь в позднем СССР отнюдь не перестала литься, и привести в пример, скажем, Афганистан. Дескать, стареющая империя все равно не могла без гекатомб, и уже потому заслуживала уничтожения. Но, как мы видим сейчас из азиатской политики США, мощнейшие попытки насильственного устроения Центральной Азии предприняты через каких-то двадцать с небольшим лет на совершенно иной идеологической основе совершенно иным по своему строю и устройству государством. Тут дело не в идеологии, а в геополитике. Если Афганистан и Ирак, с точки зрения США, оказались настолько для них опасны, что пришлось посылать войска на другую половину земного шара, то как же действительно опасен был для СССР начавший вязнуть в хаосе, фанатизме и криминале Афган, с которым СССР реально граничил!

Другое дело, что на территории Афгана с нами воевал своими финансовыми, военно-техническими и политическими ресурсами весь западный мир (на территории Афганистана, в сущности, в восьмидесятых годах происходила третья горячая мировая война), и потому нам было куда труднее, чем пришлось теперь американцам, которым на этой территории никто, кроме аборигенов, не сопротивляется…

Так что к идеологии эти конфликты не имеют ни малейшего отношения. И к оппозиции «христианство-ислам» — тоже.

Борис Стругацкий: Мир ислама раздираем противоречиями. Все попытки создания объединенного исламского государства до сих пор кончались провалом. Конечно, если такое объединение реализуется, угроза над всем христианским (и не только христианским) миром возникнет серьезная. Правда, ислам не только пассионарен, он еще и явно консервативен, НТП здесь везде явно заторможен, причем, не внешними, а внутренними, идеологическими обстоятельствами. Не случайно же, так блистательно вознесшись во времена древней астрономии и математики, он вскоре безнадежно отстал, сохранившись, скорее, как религия поэтов и торговцев. Впрочем, не берусь судить об этом сколько-нибудь решительно — слишком мало знаю.

37. Вопрос: Как Вы считаете, настанет ли когда-нибудь время атеизма? Может быть, именно в атеизме залог победы над религиозной рознью и возникновения единого человечества?

Эдуард Геворкян: Атеизм, как своеобразная конфессия, выстроенная, в общем-то, во вполне теистической системе координат, может быть навязан какой-то части человечества ненадолго, какой-то отдельной личности на все время ее, личности, тварного бытия, но чтобы всем и навсегда — вряд ли. Это все равно, что вдруг невесть с какого бодуна приступить к тотальному обучению всех людей на нашей планете основам, допустим, животноводства. Свобода выбора предполагает и свободу веры или неверия. А вот вписываешься ты со своей свободой в тот или иной социокультурный ландшафт — вопрос иной, и ответ на него не всякому понравится.

К слову, религию и науку в свое время развели политики, и отождествлять атеизм с наукой неправильно.

Те убежденные атеисты, которых мне довелось встречать, как правило, были личностями весьма странными, я бы даже сказал, одержимыми. И при этом весьма неприятными в общении людьми, не способными к вменяемому диалогу.

Что касается победы… А разве это религиозная рознь привела к самым страшным войнам в известной нам истории человечества? Человечество едино как вид, все остальные попытки привести его к общему знаменателю оставим будущим Всемирным Диктаторам или писателям-фантастам.

Олег Дивов: Скорее я поверю в выработку некоего экуменистического учения. Все-таки психотерапевтическая роль религии очень велика.

Кирилл Еськов: Атеизм как ИО господствующей религии — это будет круто. Во всех смыслах. Подозреваю, что первыми эти ребята отправят на костер как раз агностиков, вроде меня…

Александр Житинский: К сожалению, мы живем во время атеизма. Истинно Божеский человек — независимо от того, христианин он, иудей или мусульманин, — не станет воевать во имя утверждения одной своей религии. Да и вообще религия к Вере имеет весьма слабое отношение.

Андрей Измайлов: Время поголовного атеизма не настанет никогда. Религиозная рознь неискоренима, в принципе. Единое человечество — вредная мечта.

Подробней — см. ниже.

Андрей Лазарчук: Дай-то Бог.

Святослав Логинов: «Покуда есть на свете дураки, обманом жить нам, стало быть, с руки», а поскольку дураков не сеют и не жнут, то всегда найдутся мошенники, желающие погреть руки на чужой глупости. Ещё одна причина живучести религии — неумение и нежелание многих людей самостоятельно решать свои проблемы. Мы надеемся на добрых американцев, инопланетян, господа бога, которые придут, утрут наши сопли, разгребут дерьмо и сделают нам красиво. Об этом замечательно писал Вячеслав Рыбаков в сценарии к фильму «Письма мёртвого человека», и он же показал, что никто не придёт и никого спасать не станет. С тех пор, правда, Вячеслав Михайлович изменил свою точку зрения… Что делать, человек слаб, так что боюсь, время всеобщего атеизма не наступит никогда. Атеизм — удел сильных.

Евгений Лукин: Советской власти удавалось, подавляя религию, давить заодно и религиозную рознь. К сожалению, в ту пору научный атеизм и сам превратился в набор догм. Думаю, массовым атеистическому мировоззрению стать не суждено: оно требует мысли, а не слепой веры.

Сергей Лукьяненко: Вы никогда не общались с атеистом? Не с агностиком, а именно с атеистом? Это удивительно нетерпимые, агрессивные в отстаивании своей точки зрения, не способные к диалогу люди. Банально, но — атеизм это тоже вера, вера в отсутствие Бога.

Сергей Переслегин: Атеизм слишком сложен для его использования в качестве сколько-нибудь массовой религии. Победа над религиозной рознью достигается переходом от скалярной к тензорной религиозной идентичности. Техники такого перехода известны.

Геннадий Прашкевич: Оно уже наступило. Временное усиление тех или иных конфессий ничего не значит. Мы видим раздробленную агонизирующую систему, в которой все конфессии — против всех конфессий.

Вячеслав Рыбаков: Подозреваю, что атеизм — на самом деле один из мифов уходящей индустриальной эпохи. Его просто не бывает. Человек к нему не приспособлен. Людей, которые не верят в какую-то ценность, оправдывающую и освящающую систему их приоритетов и мотиваций, нет и быть не может. В условиях, когда все решения мы вынуждены принимать не столько рационально, сколько эмоционально, поскольку информации для реального обдумывания всегда недостаточно для принятия стопроцентно рациональных решений, а действовать все-таки надо, вера — единственный способ избежать поведенческого ступора и паралича. Другое дело, что вера вере рознь. Скажем, умирание многовековой мировой этической религии — нечто вроде распада Советского Союза: вместо колоссальной, со своими устоявшимися плюсами и минусами системы, стабильно обеспечивающей более или менее достаточный уровень духовного и организационного единства огромного, состоящего из самых разных групп и слоев коллектива, наступает время яростных и тупых мелких племенных божков, каждый из которых враждует со всеми остальными. Ничего хорошего в этом нет. То, что мы обычно называем атеизмом, есть состояние, когда место великих святынь с тысячелетними стажами занимают всевозможные скороспелые локальные бесы, колдуны и маньяки, сектанты и националисты… Рознь от этого лишь увеличивается.

Борис Стругацкий: До тех пор, пока в мире будут существовать слабые, несчастные, обиженные судьбой, бедные, потерявшие перспективу, до тех пор будет существовать религия — во всяком случае христианская, последнее прибежище одинокого человека. Поэтому, мне кажется, религия вечна (если не заменит ее, конечно, какая-нибудь суперпсихотерапия, — которая, по сути, и станет новой религией). Время атеизма — это время сильных, знающих, увлеченных своей работой, умеющих управлять собою людей. Мир Полудня. Мир единого человечества.

38. Вопрос: Не кажется ли Вам, что атеизм, основанный на вере в отсутствие бога, является той же религией? И безбожник практически не отличается от религиозного фанатика?

Олег Дивов: Как говорится, «советский, антисоветский — какая разница».

Андрей Измайлов: Атеизм не основан на вере. Ни в коем случае! Основы атеизма — это здравый смысл и самодостаточность индивидуума. Потому и невозможен поголовный атеизм. Здравомыслящих и самодостаточных в любом обществе всегда меньшинство. Так что вот и я, в частности, меньшинство. Потому что не нуждаюсь во «всемогущей няньке». Уж как-нибудь сам. И уж как-нибудь не раб божий… Где атеизм и где религия, где имение и где наводнение! Когда спрашивают: «Вы что, не верите в бога?!!», отвечаю: «Я не верю богу». И то! Творец, понимаешь! Человека — по образу и подобию своему! Человек же — см. ответ № 3. Судя по Ветхому и Новому заветам, бог и впрямь недалеко ушёл от человека из ответа № 3.

В остальном — всех отсылаю хотя бы к Бертрану Расселу, тоже здравомыслящему и тоже самодостаточному. Он весьма внятен и более чем убедителен.

Святослав Логинов: Атеизм не может быть религией, так же, как не может быть религией богословие. Богословие — система взглядов на религию, исходящая из положения, что бог есть. Атеизм — та же самая система, исходящая из положения, что бога нет. И среди богословов, и среди атеистов могут быть люди толерантные и могут быть фанатики. Более того, может быть неверующий богослов и вполне суеверный атеист. Неужели кто-то поверит, что дьякон Кураев — верующий человек? Уж больно выгодно уверовал этот бывший преподаватель научного атеизма. Так что заявление, что атеизм, по сути, та же религия, — всего лишь полемический ход наших идеологических противников. Удачный ход, должен признать.

39. Вопрос: Многие из нас когда-то верили в светлое будущее, в Мир Полудня. А каково ваше нынешнее отношение к коммунизму? Может быть, человечество еще не доросло до него?

Эдуард Геворкян: Коммунизм — неплохо оформленная идеология, сконцентрировавшая в себе обобщенные представления обыденного сознания о социальной справедливости. На уровне мифологем вполне продуктивная для решения конкретных задач теми или иными политическими группами. В реальности не соответствует биологической сущности человека.

Одной из таких мифологем является Мир Полудня: — блестящая вербализация паракоммунистического концепта.

Олег Дивов: Мне всегда нравился «коммунизм по Стругацким», только где же взять такое количество нормальных людей… В детстве именно Страгацкие убедили меня, что коммунизм — хорошо. Потом я вырос и увидел, что с таким народом коммунизма не сваришь. Да, не доросли.

Кирилл Еськов: Может, и не доросло… Но если вы собрались поэкспериментировать еще разок — умоляю, найдите сначала «планету, которой не жалко».

Александр Житинский: Человечество состоит из отдельных людей. Люди, в целом, неспособны «дорасти» до такой идеи, как коммунизм. Отдельные люди могут дорасти лишь до идеи любви. Если считать эту идею коммунистической, то отдельные люди могут, но не человечество.

Андрей Измайлов: См. ответ № 14, пункт «а».

«Жаль только, жить в эту пору прекрасную…»

Андрей Лазарчук: Я когда-то очень давно (лет в шестнадцать, именно тогда я АБС открыл и начал зачитываться) пришел к выводу, что Мир Полудня и коммунизм не имеют друг к другу никакого отношения. Между ними нет коммутации, переходного звена, одно никак не может перерасти в другое. Так что Мир Полудня и коммунизм у меня никогда не перемешивались.

Сам термин «коммунизм» кажется мне бесперспективным. Он подразумевает уравнение и обобществление. Это явно тупиковый путь.

С другой стороны, я вполне могу представить себе общество если не бесклассовое (какой в этом смысл?), то не ведущее изнурительной классовой войны, в котором каждый гражданин имеет огромные возможности и перспективы, широкие права личности, пакет неких социальных гарантий, включающий в себя и право не работать по найму и при этом иметь крышу над головой, пищу и одежду. Общество, в котором государство «не жмет и не трёт» и вообще мало заметно в повседневной жизни… Почему нет? Это вопрос технологии, которая позволит создать достаточно количество материальных благ силами сравнительно небольшого числа трудящихся — и социальных технологий, которые позволят устранить многие застарелые и необязательные конфликты, а конфликты неизбежные решать к обоюдному удовольствию.

И мне абсолютно все равно, как оно будет называться.

Святослав Логинов: Это смотря что считать коммунизмом. Я вырос на книгах Стругацких, в том числе на их ранних повестях. Мир Полдня вошёл в мою кровь, мне не хочется расставаться с этой мечтой. А тот откат к феодализму, который осуществила Советская власть, конечно, не мог окончиться ничем, кроме краха. Мы ещё дёшево отделались, крови могло быть много больше.

Евгений Лукин: Скажем так: оно ещё недостаточно состарилось для коммунизма. Не добесилось. Сам я, будучи, по определению Вячеслава Рыбакова, «лохом серебристым», готов по-прежнему принять Мир Полудня, но лишь в завершённом виде. Мне кажется, коммунизм — единственный способ обезвредить человечество, однако больно уж цена высока: опять «гражданка», опять ГУЛАГ… Были шансы и у христианства, но за два тысячелетия основные его направления стали государственными религиями и в угоду кесарю перетолковали чуть ли не каждое слово Христа — короче, благополучно вернулись к язычеству. Жаль.

Сергей Лукьяненко: Могу лишь развести руками — мир-то хороший, только как его создать? Кроме гипноизлучателей на орбитах, ничего в голову не приходит. Отделение детей от родителей и воспитание в интернатах? О, какие бездны эмоциональной холодности откроются в таком обществе! Спросите любого практикующего психолога — он вам быстро расскажет реальные, а не книжные последствия. Значит, только гипноизлучатели и бетризация, чипы в мозг и химические добавки в пищу. Хотите стать винтиком в Утопии?

Геннадий Прашкевич: Аркадий Натанович Стругацкий когда-то сказал мне (сразу после путча): «А все равно более красивой идеи люди еще не придумали». Он имел в виду именно коммунизм в классическом его выражении. У вас есть какая-то альтернатива коммунизму? Просто мы еще слишком ожесточены, чтобы строить для всех…

Вячеслав Рыбаков: Боюсь, наоборот, переросло. Проскочили развилку. Вернуться невозможно, кто не успел — тот опоздал. Так бывает и в личной жизни, и в общественной. Коммунизм требует в первую очередь не столько материально-технической базы, сколько разносторонне развитых ответственных людей, для которых честь, совесть, доверие и прочие идейные штучки — не пустой звук.

Не говоря уж о дискредитации, которую устроил коммунизму сталинизм, отчасти невольно, отчасти вполне сознательно превративший путь к коммунизму в милитаризацию, основной удар последних двух-трех десятков лет с их впрессовыванием в социум доминирования материальных стимулов от этих самых штучек не оставил камня на камне. В наиболее развитых странах даже супруги уже не «любят» друг друга и даже не «занимаются сексом» — они оказывают друг другу «сексуальные услуги»! Уже и тут рынок! А чего стоит идея, чтобы родители оплачивали детям выполнение домашних работ! Вынес помойное ведро — рубль, дал больной маме лекарство — десятка… Все реально действенные виды давления на сознание, от распределения доходов и криминально-правовой ситуации до отнюдь не невинных, дрессировочных, установочных игр типа «Слабого звена», «Последнего героя» или «За стеклом», убеждают, что эти самые честь, совесть и доверие — суть смертельные болезни, и шанс выжить имеет лишь тот, кто успеет излечиться от них раньше окружающих.

Из дворян легче было сделать коммунистов, чем из нынешних трудящихся.

40. Вопрос: Немало бед принесло людям собственное стремление к справедливому социальному устройству. Достижима ли Утопия, на ваш взгляд?

Эдуард Геворкян: Ну, насчет вживления чипов в мозги мы уже вроде говорили, не так ли? Других способов не вижу. Или вы предпочитаете транквилизаторы распылять в атмосферу?

Олег Дивов: Если вы не против, я буду о ней мечтать иногда. Мечтать, как о достижимой.

Кирилл Еськов: По мне, так Утопия была в свое время вполне реально достигнута — я ее даже сам застал (хотя и на излете). Она, кстати, всесторонне описана в художественной литературе — что в «Понедельнике…», что в Куваевской «Территории» (у меня, кстати, они так и стоят рядышком на той полке, где живут «книжки, без которых плохо болеть»). Я имею в виду, что в Советском Союзе, доэволюционировавшем в послесталинские времена до стадии «вегетарианского тоталитаризма», для Науки (которая была единственным козырем страны в ее борьбе с Западом за военно-стратегический паритет) воздвигли невиданную в человеческой истории «Башню из слоновой кости». Для обитателей Башни наука была не способом заработка, а Служением, так что они действительно были согласны с известной максимой «Жизнь дает человеку только три радости: дружбу, любовь и работу», а понедельник действительно начинался для них (нас!) в субботу.

Мне на это наверняка скажут, что сия утопическая Башня может существовать только в таком сословно-кастовом, средневековом по сути дела, обществе, как советское. В стране, где податные сословия безропотно оплачивают любую барскую придурь (от Башни до братской Анголы), сами живя в бараках с удобствами во дворе и ездя на экскурсии в Столицу «колбасными электричками», а тех, кто с таким положением дел не согласен, сажают в тюремные психушки или выпихивают в эмиграцию. И это, конечно, верно… Но однако ж, поскольку сами пассажиры тех «колбасных электричек» нынче довольно дружно голосуют за возврат тех ужасных совковых времен — уж мне-то, обитателю Башни, отчего б не понастальгировать? Тем более, что податные сословия («ботва», как их ласково кличут поборники демократических ценностей из числа комсомольских работников) давно сообразили: единственное, что изменилось лично для них — это что они нынче оплачивают не Башню, а багамские виллы означенных поборников…

…Когда дипломники и аспиранты новой, постсоветской, генерации слушают наши экспедиционные байки тех былинных, понедельнично-субботних, времен — вроде того, как мы, оставшись без транспорта, перебирались вплавь через осенний Витим и тащили потом вдвоем через перевал набитый каменюками неподъёмный вьючник, или как нынешний директор Путоранского заповедника Граф в студенческие времена зарулил совершенно немыслимый одиночный маршрут по горной тундре, со скальными работами и сплавом, чтобы сфотографировать отёл краснокнижных снежных баранов, — ребятишки те глядят на дяденек с каким-то не то опасливым, не то участливым недоумением: ну, и нафига оно вам было надо — гробить здоровье и рисковать жизнью в тех маршрутах?

И вот тут, грешным делом, припоминаются мне такие же по сути, ностальгически-энтузиастические, рассказы очевидцев предыдущей, Сталинской, эпохи. По мне, так вся тогдашняя Индустриализация, на костях зэков и на надорванных пупах колхозников, была в лучшем случае — дурью, а в худшем — преступлением без срока давности. Но, может, для непосредственных участников тех событий всё это и вправду выглядело (и было!) совсем иначе? И что я просто не способен понять этих стариков-«сталинистов» — ровно так же, как те аспиранты из поколения «Твикс: съел — и порядок» никогда не поймут нас с Графом?

лександр Житинский: Нет, конечно. Тут и разговоров быть не может.

Андрей Измайлов: Ответ — в самом вопросе: «немало бед…» Утопия (по Томасу Мору) ещё как достижима, и это чудовищно. Потому что «немало бед…»

Андрей Лазарчук: Уже сказал. Дополню: беды приносило то, что Утопию строили с фасада и крыши.

Святослав Логинов: Давайте различать Утопию и справедливое социальное устройство. Полностью заорганизованное фашистское государство вроде тех, что описывали Мор или Кампанелла, вполне достижимо. Достижима и Телемская обитель — счастливое общество для немногих избранных. Но какое отношение всё это имеет к справедливости? Социальная справедливость — это, в первую очередь, умение считаться с мнением меньшинства, а с этим в Городе Солнца было весьма напряжённо. Современная европейская цивилизация пытается организовать своё существование на принципах справедливости, но мы видим, что немедленно появилось множество желающих эту цивилизацию схарчить. Фашисты, имперцы и прочий сброд, они желают свободы для себя и дисциплины для других. Помните, что писал Ленин в работе «О свободе печати»? Если забыли — перечитайте; вождь очень поучительно заголился в этой статье. С тех пор ничего не изменилось.

Евгений Лукин: Хитрый вопрос! Ответишь отрицательно — решат, что во избежание многих и зряшных бед разумнее стремиться к несправедливому социальному устройству. Отвечу-ка я на всякий случай: не знаю…

Сергей Лукьяненко: Только если привести всех людей к единообразию мысли. Добро пожаловать в муравейник!

Сергей Переслегин: Вопрос поставлен неправильно. Можно ли решить все проблемы, решение которых сейчас кажется утопией (голод, угроза войны, терроризм, социальная несправедливость, национальная рознь…) Да, можно. И это, несомненно, будет сделано. Станет ли полученный мир Утопией? Нет. В нем будут свои проблемы и противоречия, жителям они будут казаться очень серьезными.

Геннадий Прашкевич: Стремление к справедливому социальному устройству не должно приносить бед.

Но утопия, вы правы, вряд ли достижима в тех ее вариантах, которые разрабатывались классическими утопистами. В свое время я пытался это проанализировать с Александром Богданом в нашей утопии «Пятый сон Веры Павловны». Желания людей редко сходятся, в этом сразу заложены зерна будущего срыва. Поэтому любая попытка построения утопий, как это было, скажем, с фурьеристами, заведомо обречена. Когда в общем хозяйстве появляется хотя бы одна индивидуальная вещь, равновесие немедленно нарушается.

Вячеслав Рыбаков: Все великие утопии исходили из того, что людей можно (и нужно) привести к единому знаменателю. Иначе утопия просто не работала. Стоило только допустить, что, как в реальной жизни, обязательно будут люди, которым данное социальное устройство не нравится, как становилось очевидным, что либо утопия рассыплется, либо этих людей просто за иное мнение об этой утопии надо объявлять преступниками. Утописты в страстном желании облагодетельствовать мир и из любви к порождениям своего разума предпочитали второе. Если сейчас перечесть Мора и Кампанеллу, просто волосы дыбом встают от ужаса — куда там Замятину и Орвеллу, те просто слабые плагиаторы, им только отдыхать и тихо курить в сторонке остается…

Но с другой стороны, как бы ни уверяли нас нынешние демократы-деидеологизаторы в том, что утопия тождественна ГУЛАГу, без утопий человечество совершенно теряет перспективу развития. Отсюда и получается этот самый исступленный и нескончаемый бег цивилизации неизвестно куда, о котором я уже говорил. Если знать лишь то, чего ты не хочешь, и совершенно не знать, даже не думать, даже не пытаться представить себе, чего хочешь, — у тебя нет будущего. То есть оно есть, но оно всегда будет для тебя неожиданным и не таким, как бы тебе хотелось. Не исключено, что так и дальше пойдет, но этого очень не хочется. Очень хочется верить (хотя делать это все труднее и труднее), что мы все-таки чуть больше, чем, скажем, лемминги, которые всем стадом бегут, бегут, задыхаясь и восхищаясь, вероятно, тем, как они быстро и дружно несутся, ничуть друг другу не мешая (прямо по знаменитому американскому слогану: живут и дают жить другим), — и не подозревают, что до обрыва осталось каких-то десять метров.

Утопия — это, во-первых, признак близящегося исторического усилия. Оно может оказаться направленным совсем не в том направлении, которое обозначено было утопией, — неважно; важно, что оно близится. И во-вторых — утопия это всего лишь рекомендуемый перспективный план. А даже дом нельзя построить без предварительного представления о нем, без чертежа и сопутствующих ему расчетов. Но чертеж и расчеты — лишь производная от мечты: «вот какой домик мне бы хотелось — чтоб светло, чтоб солнечно, чтоб веранда и башенка». Так и тут.

Просто надо, наконец, учесть в наших утопиях, что людей нельзя делать одинаковыми.

Между прочим, именно таковыми безо всяких силовых акций их вполне успешно делает современная товарная цивилизация. Уже почти сделала. Раньше, в средние века, когда люди были очень разными, когда, не побоюсь этих слов, даже вилланы были более независимы и самостоятельны, нежели нынешние якобы свободные труженики, занятые в неизбежно конвейерных процессах нажиматели кнопок, а уж о феодалах и вовсе говорить нечего, каждый жил кто во что горазд и полностью отвечал за свои поступки, — тогда утописты вполне закономерно мечтали о том, чтобы люди стали поодинаковее. Теперь все смотрят одни и те же сериалы и едят одни и те же гамбургеры в одних и тех же «Макдоналдсах» — и утопистам, буде они еще не вымерли, самое время помечтать о том, какие люди разные…

А для того, чтобы сделать людей разными, насилие не нужно.

Борис Стругацкий: Я не верю в Утопию — ни в каком смысле этого слова. Но я знаю, что мир, общество и даже человек — со временем меняются. Совершенствуются ли они? Не знаю, не уверен. Понятие «совершенства» никем не определено, а те определения, которые предлагаются, противоречат друг другу и в конечном итоге раздражающе субъективны. «Усложняются» — это звучит, казалось бы, более веско, но, может быть, и это всего лишь иллюзия? Чем измерить сложность мира и социума? Разве не показалась бы наша Солнечная система удивительно простой, скажем, Аристотелю? А наша политическая жизнь не показалась бы примитивной — Макиавелли? Совокупность знаний о мире и обществе выросла безусловно, но стали ли от этого сложнее мир и социум?

41. Вопрос: Какая, на ваш взгляд, формация придет на смену капитализму?

Эдуард Геворкян: Я придерживаюсь точки зрения экономиста Евгения Майбурда, доказавшего, что Марксова теория смены формаций — миф, идеологема, пропагандистский конструкт.

Олег Дивов: В идеале — нечто вроде «шведского социализма», то есть тот же капитализм, но с мощной ориентацией на соцзащиту. Вопрос, как перераспределить средства в глобальном масштабе, чтобы эта модель заработала повсюду.

Кирилл Еськов: Коммунизм, ясен пень! Выстроенный «в отдельно взятых» особняках.

Александр Житинский: Я уже сказал, ЧТО придет на смену всему.

Андрей Измайлов: Разумеется, социализм! Маркс был изрядной занудой, но тут, пожалуй, прав. Только, пожалуйста, шведский! Не советский! Пожалуйста!..

Андрей Лазарчук: Уже сказал. Она представима, описуема, к ней ведут вполне понятные пути. Конечно, хорошо бы поработать и над названием — памятуя завет капитана Врунгеля, — а то всякие «пост-…» режут ухо.

Святослав Логинов: Давайте назовём её «чтототамизм»…

Евгений Лукин: Либо коммунизм, либо Царство Небесное.

Сергей Лукьяненко: Если бы я знал точно, то претендовал бы на Нобелевскую премию… Я думаю, что для начала — корпоративный авторитаризм.

Сергей Переслегин: Индустриальная фаза развития состоит из двух общественно-экономических формаций: капиталистической и госкапиталистической. Ей на смену идет когнитивная фаза развития, состоящая (насколько сейчас можно судить) из семантической и нейрогенетической общественно-экономических формаций.

Геннадий Прашкевич: Социализм. Что же иное?

Это же научный закон, а не измышления дураков и палачей, которых хватает при любом режиме.

Вячеслав Рыбаков: Я не поэт, но я скажу стихами: когда я слышу слово «формация», моя рука тянется к парабеллуму…

Борис Стругацкий: Теории коммунизма не существует. То, чему учили студентов моего поколения, не было собственно теорией коммунизма. Это был набор утверждений, главным образом, отрицающих. «Коммунизм есть строй, при котором нет эксплуатации человека человеком». «…строй, при котором нет войн… нет партий… нет государства…» А что же есть? «Знамя, на коем начертано: от каждого по способностям, каждому по потребностям». Вот и вся теория. Для нас (АБС) коммунизм есть строй, при котором свободный человек имеет возможность заниматься любимым делом; строй, при котором высшим счастьем человека является наслаждение творчеством. Это тоже, конечно, не строгое определение, но его достаточно, чтобы построить образ Мира Полудня, что мы и сделали. Достижим ли этот Мир? Не знаю. Без создания теории и практики Высокого Воспитания, скорее всего, недостижим. Что будет после капитализма? Так называемое Постиндустриальное общество. Оно уже реализовалось в странах «сытого миллиарда». Мир «хищных вещей века», если угодно. Не сахар, но далеко не самое плохое общество из всех возможных.

42. Вопрос: Как Вы относитесь к так называемой «теории мировой элиты»? Ведь основной финансовый капитал накоплен у очень ограниченной группы людей, которые вполне могут иметь возможность влиять на положение дел в нашем мире к своей выгоде.

Олег Дивов: Тут понятие «выгоды» не формализовано. Скорее элита заинтересована в сохранении статус-кво.

Андрей Измайлов: Теория без практики мертва. Практика показала (да вот буквально вот!), что кризис — он и для мировой элиты кризис. Не до жиру, быть бы живу.

Андрей Лазарчук: Если их больше трех, им нипочем не сговориться.

Святослав Логинов: Они не просто имеют возможность влиять на положение дел в мире, они влияют. А вот добавление: «к своей выгоде» кажется мне странным. Неужто кто-то полагает, что Билл Гейтс только и мечтает урвать где-нибудь лишние сто баксов и запрятать их в чулок, лежащий под матрацем? Желание урвать или хапнуть характеризует нищего. Даже какой-нибудь арабский эмир, разжиревший на дармовой нефти, и то начинает хотеть странного. Бен Ладен, например, финансирует или строит в своём эмирате современные автобаны, которые ему лично совершенно не нужны.

Сергей Лукьяненко: Так и есть. Можно, конечно, устроить всемирную революцию, свергнуть и уничтожить эту элиту (назвав ее для простоты масонами). А потом создать новую, как всегда и делалось.

Вячеслав Рыбаков: Какая же это теория? Это объективная реальность, данная нам в ощущениях, которая фотографируется, копируется и отображается нашими органами чувств, существуя независимо от них…

Борис Стругацкий: Есть такая болезнь — конспирофобия. Ею страдают миллионы, может быть, сотни миллионов людей на земшаре. Им везде чудятся заговоры — заговор евреев, заговор коммунистов, заговор исламистов, заговор Девяти, заговор пришельцев. По этому поводу написаны тысячи книг и сотни тысяч статей и обзоров. На мой взгляд, все это — неплохой материал для фантастических романов, но на большее конспирофобия никак не тянет. Не серьезно. «Не бывает».

43. Вопрос: А может быть, корень всех бед человечества — в национализме? Может быть, будущее человечества возможно только при условии отказа от разделения на нации?

Эдуард Геворкян: Не представляю себе добровольного отказа, разве что одна нация станет доминирующей и переформатирует все остальные по своему лекалу. «Цветущая сложность» человеческой цивилизации возможна только при многообразии ее составляющих. Впрочем, глобальная «мультикультурная» эмульсия, пусть даже возникшая естественным путем, неустойчива, нежизнеспособна. Человек, как известно, «общественное животное» и всегда будет группироваться по тем или иным параметрам.

Олег Дивов: А в конечном итоге так и будет, просто отнюдь не завтра. «Национальность» уже сейчас для могих что-то вроде дополнительного маркера, важнее гражданство. Со временем и понятие «нации» начнет размываться — если границы станут еще прозрачее, а глобализация еще глобальнее.

Кирилл Еськов: Не думаю… Мы сейчас живем в эпоху ускоренной (я бы сказал — «шоковой») глобализации. И дело вовсе не в том, что статус Всемирной получает многим лично неприятная «культура гамбургера и пепси-колы»; если бы место пепси-колы занимал квас или, скажем, мате, ситуация была бы ничуть не лучше, уверяю. Любой грамотный эколог объяснит вам «на пальцах», что уменьшение биоразнообразия в экосистеме крайне опасно, ибо монокультурные экосистемы (вроде тех же агроценозов) принципиально неустойчивы. А грамотный кибернетик добавит, что это справедливо не только для экосистем, но и для любых систем вообще.

Печаль не в том, что в нашем унифицирующемся мире постоянно (и необратимо) теряются древние породы скота «народной» селекции, местные сорта пива и национальные школы кинематографа — хотя и в этом тоже. Главное — что в таком унифицированном, монокультурном мире несоразмерно возрастает цена ошибочного управленческого решения, даже единичного, и такая ошибка вполне может оказаться fatal error — причем именно что «в мировом масштабе». Убирать внутрикорабельные переборки, дабы облегчить пассажирам перемещения по судну — затея, согласитесь, чреватая…

И в этом смысле национализм — как один из социальных трендов, противостоящих этой «шоковой глобализации» и объективно способствующих поддержанию разнообразия (в кибернетическом, Шенноновском, смысле) — представляется явлением вполне позитивным. На данном историческом этапе, разумеется.

Александр Житинский: Опять приходится повторять, что я не очень верю в будущее человечества. Национализм может быть ужасным без Бога и любви, а может быть прекрасен при наличии оных у отдельных людей или наций, — что труднее, конечно.

Андрей Измайлов: Ещё раз repete: «В Риме живи, как римлянин». Продолжая ряд: в Париже — как парижанин, в Ливии — как ливиец, в Москве — как москвич, далее везде. И тогда никакого национализма, какой бы нации ты не был.

Андрей Лазарчук: Осталось только перекрасить полтора миллиарда китайцев.

Святослав Логинов: А может быть, корень всех бед в самом человечестве? Не станет человечества, не будет и бед. Мы дети разных народов и ими останемся. Главное, никакую идею не следует доводить до абсурда. Нацизм — абсурд, национализм тоже близко подходит к этой грани, но это не значит, что человек должен отказываться от собственной национальности. В конце концов, хамское безбожие советской поры, со взрывами церквей и насильственным изъятием икон у верующих, тоже был абсурдом, весьма, кстати, повредившим делу атеистического воспитания, но не отказываться же по этой причине от атеизма?

Евгений Лукин: Школу я окончил в Ашхабаде. В классе нас было одиннадцать пацанов девяти различных национальностей. Наш маленький Вавилон, как однажды выразился Рашид, сидящий сейчас в одной из туркменских тюрем. Не знаю, за что. Может, и за высказывания. Во время событий в Карабахе двое моих одноклассников (армянин и азербайджанец) пили водку и материли соплеменников (каждый — своих). Дрались в школе часто, но не помню случая, чтобы меня отлупили за то, что я русский.

Поэтому буду краток: да.

Сергей Лукьяненко: Я — всеми руками за! Только языком всемирного общения предлагаю избрать русский, напитком — квас, а блюдом — борщ.

Сергей Переслегин: Интернационализм слишком сложен, чтобы использовать его в борьбе с национальной рознью. Для этого достаточно тензорной национальной идентичности.

Вячеслав Рыбаков: С тем же успехом можно сказать, что все беды людей — от желудка. Вот вырезать всем желудки, и будет мир во всем мире.

Ну, начнут воевать за место у розетки — если, например, желудки аккумуляторами заменить…

Человек, у которого при воспитании не заблокирован в достаточной степени рефлекс агрессии, которому убийство не кажется априорно запретным действием, всегда найдет повод, из-за которого можно перебить массу народу. Потому что людям всегда будет, что делить. Потому что каждому всегда будет казаться, что ему недодали.

Вопрос лишь в том, какими способами люди делят то, что они объективно не делить не могут.

Борис Стругацкий: Национализм — это страшная штука, Вы правы. По сути своей, национализм — это слегка цивилизованная ненависть волосатого дикаря к такому же точно дикарю, но из того племени, что за рекой. Эта волосатая пещерная ненависть успела за истекшие века обрасти теоретическими вытребеньками и красивыми словами, но ненавистью быть не перестала и продолжает оставаться опасной, как и всякая ненависть. Что бы ни говорили националисты, но национализм может быть полезен разве что во время оборонительной, справедливой, отечественной войны, да и то надо следить за ним в оба глаза, чтобы из орудия сопротивления агрессии не превратился он в орудие уничтожения и насилия.

Я не верю в сколько-нибудь скорое исчезновение наций. Да я и не думаю, что национализм проистекает из такого разделения. Скорее уж наоборот: РАЗДЕЛЕНИЕ на нации есть следствие живучести национализма. Не в понятии «нация» кроется опасность (наоборот, нация это — культура, это — язык, это — история), но в понятии «национализм». Нации пусть живут, а вот от национализма надо избавляться. Как? Не знаю. Но ведь избавились же мы от свирепых, человеконенавистнических проявлений религиозного чувства? Живем же мы без человеческих жертвоприношений. Без промискуитета. Без прославления жестокости. От одних свойств волосатого дикаря мы избавились основательно, другие загнали в тень морали, — значит, можем что-то? Значит, не без пользы проходят столетия? На это вся надежда, что мы все-таки меняемся «под скальпелем Природы и Искусства».

44. Вопрос: Может ли человечество стать, в конечном итоге, единым без внешней угрозы?

Олег Дивов: Мне кажется, к этому все идет, и внешняя угроза не обязательна. Просто это очень затяжной процесс.

Александр Житинский: Нет. Человечество, вообще, мало на что способно, в отличие от человека.

Андрей Измайлов: Нет. И даже при наличии внешней угрозы. См. ответ № 3.

Андрей Лазарчук: А оно нам надо?

Святослав Логинов: У нас общий генофонд, так что человечество едино с первого мига своего существования. Оно просто ещё не знает об этом. Внешняя угроза может послужить толчком к пониманию этого простого факта, но надеюсь, что когда-нибудь эта мысль проникнет в самые заскорузлые умы и без помощи инопланетных захватчиков.

Евгений Лукин: Не думаю. В последнее время оно скорее обнаруживало тенденцию к дроблению, нежели к слиянию. Можно, конечно, сплавить его воедино в горниле мировой войны, но не хочется. Тем более что попытки такие были — и все неудачные.

Сергей Лукьяненко: Может. Но это потребует многих сотен, а то и тысяч лет — и гибели огромного количества культур. Сейчас этот процесс ведут США, пытаясь сделать свою культуру и мировоззрение базовыми в мировом масштабе.

Сергей Переслегин: В фазовой модели это выглядит не очень вероятным. Согласно «теореме о балансе фаз», демографически приемлемые решения возникают только при сосуществовании на земле трех фаз развития: традиционной (рожающей), индустриальной (производящей), когнитивной (познающей). Объединять различные фазы в единое государство бессмысленно и, скорее, вредно.

Вячеслав Рыбаков: Вот. Вот! Что такое — единство? Кстати — об утопиях. В чем должно человечество стать единым? То есть — одинаковым? От ответа на этот вопрос зависит, например, и ответ на поставленный Вами вопрос.

Если понимать единство как отсутствие конфликтов между нациями или какими-либо иными крупными подразделениями человечества, например, цивилизациями, тогда придется счесть за утопию воцарение одинаковости ценностных и мотивационных систем по всей планете. То есть все цивилизации должны замениться одной-единственной. Вопрос: какой? Каждая будет утверждать, что именно ею — и конфликт идеологий сразу получит шанс превратиться в силовой и вооруженный. То есть не надо нам претензий на такое единство. Пусть лучше цивилизации остаются разными и по возможности идут своими дорогами, обогащая суммарный духовный ресурс человечества. Если у одной цивилизации это в данный момент не очень получается, выручит другая.

Штука в том, что силовые конфликты, как ни парадоксально это прозвучит, возникают именно там, где различия сменяются одинаковостью. Делят только общее. Свое специфическое каждый лелеет сам, и иным до этого специфического, в общем, нет дела. А вот когда возникает нечто общее, на что претендуют сразу несколько (роль маяка человечества, например, или власть, или нефть) тут-то и начинается выбитие друг другу зубов и выворачивание друг другу конечностей.

А внешняя угроза, на самом деле, отнюдь не всегда помогает единству. Наоборот. Застарелые, отупевшие от противостояния противники всегда склонны использовать новую, внешнюю по отношению к давно сложившейся системе угрозу, чтобы использовать ее для нарушения сложившегося равновесия в свою пользу. И новый, внешний враг в итоге крушит поодиночке всех старперов — сначала как вдруг обретенный союзник одного из них, потом — как противник любого из оставшихся. Сколько раз люди и страны обжигались на этом, казалось бы, простеньком и давным-давно скомпрометированном маневре — и тем не менее встают на эту банановую шкурку нескончаемо, с уверенностью идиота.

45. Вопрос: Какова, на ваш взгляд, главная опасность для человечества сейчас?

Эдуард Геворкян: Человеческий разум обладает исключительной изобретательностью в создании средств для самоуничтожения. Но на сегодняшний день, мне кажется, главная опасность, в эпидемиях, которые при нынешней скученности в больших городах, помноженной на транспортные коммуникации могут привести к быстрому и болезненному возврату в варварство.

Олег Дивов: Эта опасность циклическая: мы накапливаем огромные информационные активы, которые рано или поздно должны бабахнуть, причем с той стороны, откуда этого никто не ждет. Толком к обрушению может стать некий малозначимый фактор — и дальше все сыплется, как костяшки домино. Московские гуманитарные технологи начали пророчить некий глобальный кризис еще лет пять назад — ну вот, бабахнуло. В следующий раз бабахнет в другом месте, и так до бесконечности. Очередной кризис может породить такую неуверенность у властей, что они пойдут на серьезное ограничение гражданских свобод, а это — первый шаг к войне всех со всеми. Вот сейчас российские власти отчаянно боятся социального взрыва в стране… Кто знает, что за глупость взбредет им в голову.

В общем, главные враги человечества, как обычно, менеджмент и инфраструктура.

Кирилл Еськов: Тут я, пожалуй, соглашусь с мнением Переслегина: главная грядущая опасность — это крупные техногенные катастрофы, связанные с «человеческим фактором»: техника всё время «умнеет», а человек — «глупеет» (ан масс). А главной причиной этого поглупения является прогрессирующее ухудшение качества школьного образования — в глобальном масштабе. Помнится, меня весьма неприятно укололо то обстоятельство, что советские школьники «золотой» для нашего образования поры 70-80-х годов оказались категорически неспособны решать стандартные для дореволюционной гимназии контрольные по алгебре. С этим справлялись только ученики физмат-школ (которых в стране на порядок меньше, чем когда-то было гимназий), а все прочие — нет. То есть речь идет уже не об относительном, а об абсолютном регрессе, причем в преподавании математики, чем советская школа вполне, вроде бы, заслуженно гордилась; это при том, что спрашивать с учеников тех физмат-школ гимназический курс по языкам, логике-риторике, истории, etc — вообще сплошное расстройство… Надо ли говорить, что с той поры ситуация в российских школах ухудшилась многократно, а уж на просвещенном Западе по этой части творится вообще полный караул. И что на самом-то деле человечество последние лет двадцать лишь бездарно и бездумно проедает тот образовательный капитал, что был аккумулирован в эпоху «славных шестидесятых»… Ладно, давайте не будем больше про образование, а то я перейду на совсем уж ненормативную лексику.

Помяну, порядку для, еще одну, явно недооцениваемую, опасность: инфекционные заболевания. С той поры, как в распоряжении человечества оказались вакцинация и антибиотики, оно совершенно утратило бдительность по этой части — и зря. Дело в том, что глобализация создала в мире принципиально новую ситуацию: не только с прозрачностью границ и возможностью практически мгновенных перемещений по планете, но и с вовлечением в орбиту «цивилизованного мира» диких тропических окраин, где полным-полно практически неизученных эндемичных заболеваний, среди которых есть и особо опасные (это — не художественный эпитет, а строгий эпидемиологический термин).

Вот, к примеру, существуют себе спокон веку во глубине конголезских джунглей природные очаги геморрагических лихорадок Эбола и Марбург; ну, вымирали от них, время от времени, местные негритянские деревушки; сведения о том иногда доходили до миссионеров и чиновников колониальной администрации — а чаще не доходили ни до куда; потом колонизаторов успешно прогнали, и про болезни те вообще все позабыли. Так что когда белые люди в 80-е годы столкнулись с этим добром сами, экспириенс получился крайне неслабый; такой, что в центре оборонных биотехнологий в новосибирском Кольцове немедля учинили специальное подразделение с целевым финансированием (аналогично — и по ту сторону Железного занавеса).

А теперь картинка: парочка зараженных Эблой конголезских беженцев — на борту суденышка, набитого еще пятью сотнями нелегальных иммигрантов, которое глухой средиземноморской ночью успешно разгружается в одном из испанских или итальянских портов; дальше вся эта публика натоптанными уже крысиными тропками разбегается по эмигрантским кварталам всей Европы — и не только Европы; ну а дальше — пандемия: туши свет и сливай воду. Последней пандемией, которую знало человечество, была «испанка» 1918-20 годов; она тихо и буднично унесла 20 миллионов (!!!) жизней — больше чем Первая мировая и Гражданская война в России вместе взятые. А теперь представьте-ка, что это — не относительно безобидный (т. е. не входящий в категорию «особо опасных») грипп-«испанка», а лихорадка Эбола, вирусное заболевание (сиречь — антибиотики бесполезны) со смертностью 90 % (как от редких легочных форм чумы) и такой контагиозностью, что в карантинных блоках неоднократно заражался лечащий медперсонал, работавший в изолирующих костюмах…

Первые звоночки, между прочим, уже прозвучали. Любого человека, мало-мальски смыслящего в эпидемиологии, должна была крайне насторожить позапрошлогодняя история с азиатским «птичьим гриппом». Есть все основания полагать, что реальная ситуация там была на порядки серьезнее того, что просочилось в СМИ — просто авторитарные азиатские правительства успешно блокировали информацию, не допустив всемирной паники (что, может, и правильно)… Понятно, что цивилизация наша от такой пандемии не погибнет совсем — как не погибла Европейская цивилизация от Великой чумы (которая, кстати, видимо, была и не чумой вовсе — а чем-то таким же вот, совсем новым и незнакомым). Но может лучше всё же озаботиться загодя защитными мерами, а? Чем выкидывать деньги, к примеру, на фантастические (в худшем смысле) прожекты противоастероидной защиты Земли?..

Александр Житинский: И сейчас, и всегда главная опасность для человека — глупость и недомыслие.

Андрей Измайлов: Человечество. См. ответ № 3.

Андрей Лазарчук: Кометно-астероидная, я думаю. Со всем остальным оно справится.

Святослав Логинов: Пока серьёзной угрозы для человечества нет. Мы ещё слишком разные, а земля достаточно большая, так что отмирание отдельных ветвей, как, например, европейской цивилизации, человечеству в целом гибелью не грозит. Не так давно подобная опасность существовала (я имею в виду угрозу тотальной ядерной войны), но сейчас эта беда отодвинулась, инстинкт самосохранения, к счастью, оказался сильней политических амбиций.

Евгений Лукин: Само человечество. Как всегда.

Сергей Лукьяненко: Исламский фундаментализм и американо-европейская политкорректность.

Сергей Переслегин: Опасность не преодолеть постиндустриальный барьер и откатиться в неофеодализм.

Геннадий Прашкевич: В разобщенности.

Вячеслав Рыбаков: По-моему, я только о ней все время и говорю. Но в двух словах ее очень трудно сформулировать. Торжество утилитаризма, скажем так. Привычка управлять машинами, переросшая в стремление управлять, как машинами, друг другом и вообще миром: захотел — включил, захотел — выключил и положил на полочку до лучших дней… Кажется тебе, что чужая машина барахлит (хотя она просто-напросто иная и работает иначе) — ты, как мастер-ломастер, без колебаний лезешь ее чинить… а потом стоишь и удивляешься: сколько лишних деталей валяется на земле после ремонта! Экологический кризис — отсюда же: я покорил природу, блин! Угроза современных войн — отсюда же: делай, как я, недочеловек хренов, если уж сам не допер до того, что надо делать, как я! И так далее…

Борис Стругацкий: Главная опасность сегодня — возврат тоталитаризма — и в нашей стране, и в мире. Если начнется «мировая война с терроризмом» или если возникнет энергетический кризис, тоталитаризм вернется, и это будет ужасно.

46. Вопрос: Возможное наступление энергетического кризиса, о котором говорят сейчас, неизбежно приведет к усилению социальной напряженности. Не произойдет ли в результате возврат от демократии к тоталитаризму?

Олег Дивов: Энергетический кризис будет подступать медленно и поначалу едва заметно. Угроза не окажется резкой, внезапной. Значит, и особого повода закручивать гайки не видно. Как я уже сказал, по-настоящему опасны внезапные цепные обрушения. Тогда слишком велик соблазн для начала поставить на каждом углу мужика с пулеметом, чтобы народ не дергался, а потом думать, как дальше жить.

Александр Житинский: Не успеет произойти такого возврата.

Андрей Измайлов: В подлинно демократических странах (со стажем) — не приведёт и не произойдёт. Чай, не первый кризис уже на нашей памяти. Опытным путём выяснилось — не приведёт и не произойдёт. Или имеется в виду именно и только Россия? А разве мы хоть годик-другой жили при (подлинной) демократии? А возврат к тоталитаризму — разве мы не при нём, родимом, живём (ну, с рюшечками, вуальками, воланчиками — для пущей красоты-маскировки)? Так что «возврат» — не тот термин. Да и без всякого энергетического кризиса.

Андрей Лазарчук: Давайте определимся с терминами. Демократия — это один из способов формирования и функционирования государства, подразумевающий наличие развитой обратной связи государства и общества, а тоталитаризм — это механизм контроля государства над личностью, подразумевающий модификацию не только поведения, но и мышления. Как видим, одно не исключает другого. Более того, без разумной толики тоталитаризма демократия не продержится и одного избирательного цикла (курим Платона: «Демократия имеет только одну хорошую сторону: ее очень легко свергнуть»).

Без тоталитаризма может уверенно существовать только автократическое, «дисциплинарное» государство.

Так называемые «тоталитарные» государства — это, как правило, молодые демократии, внезапно для себя выскочившие из состояния автократии и потому охреневшие. Они злоупотребили контролем над мышлением граждан, считая его универсальным средством, и тем самым не позволили развиться остальным механизмам регуляции. За единичными исключениями это привело к катастрофам.

В демократических либеральных государствах при кризисах контроль над настроениями и мыслями граждан может быть усилен. Но любая мало-мальски порулившая власть (уже и российская) прекрасно понимает (коллективным своим разумом), что ехать, переключая передачи, гораздо проще и легче, чем заклинив коробку и работая только педалью газа.

Святослав Логинов: В конце шестидесятых, когда в СССР стало можно говорить о проблемах сохранения природы, нам во всеуслышание объявили, что, если человечество не сократит добычу и потребление нефти, её мировых запасов хватит на сорок лет. С тех пор прошло почти сорок лет, добыча и потребление нефти возросли многократно, но она почему-то не кончилась. Недавно, впрочем, я прочитал, что разведанных запасов нефти хватит всего на пятьдесят лет (если, разумеется, мы не сократим добычу и потребление). Любопытно было бы посмотреть, что на эту тему станут писать в 2060 году… А энергосберегающие технологии, конечно, вводить надо, и они вводятся. Что касается возможного отката от демократии к тоталитаризму, то эта угроза существует вне всякой связи с энергетическим кризисом.

Евгений Лукин: Ну жил я при тоталитаризме. 41 год. Должен сказать, что при всех его мерзостях нынешняя демократия кажется мне куда омерзительней. Впав однажды в мерихлюндию, решил помянуть своих знакомых, не ушедших, но уведённых из жизни. И вот что вышло: за сорок лет моего жития при советской власти убили двоих. Начал я считать убиенных за пятнадцать лет демократии — и пальцев не хватило. Разуйся я, их не хватило бы и на ногах. Причём в мартиролог не были включены самоубийцы, а их тоже около десятка. Никто не погиб в Афганистане и Чечне, никто не пал жертвой теракта, всех умертвили точно такие же российские граждане. Вот и думай тут, что лучше…

Теперь об энергетическом кризисе. Тоталитаризм — далеко не единственное из его вероятных последствий. Возможен также и распад России на суверенные державки. И опять-таки вопрос, что лучше.

Сергей Лукьяненко: Произойдет, но не только по этой причине.

Сергей Переслегин: Социальная напряженность возрастает безо всякого энергетического кризиса. Современные государства, на мой взгляд, не являются демократическими (хотя форму соблюдают все). Тоталитаризм уже использован историей и доказал свою недостаточную эффективность.

Вячеслав Рыбаков: Уже происходит. Старый тоталитаризм не очень-то возможен, во всяком случае — скоропалительно. Зато новый, либерально-демократический, основанный не на прямом насилии, а на промывке мозгов, на том, что люди как бы сами хотят, — это уже налицо. Навек мне врезалось в память ухоженное и тупое лицо пожилой американки, уверенной в своей правоте, как железный нарком Ежов… В одной их новостных телепрограмм проскочило во время войны в Ираке. «Нам уже давно следовало туда войти и навести там порядок!» Так и хотелось спросить ее: что ты несешь, дура, ты хоть понимаешь? Что такое «войти»? Что такое «порядок»?

Борис Стругацкий: Я не придерживаюсь такой, совсем уж пессимистической, точки зрения. Однако совершенно ясно, что если человечество не найдет к середине XXI-го века выход из надвигающегося энергетического кризиса, его ждут времена нового тоталитаризма. И продлятся эти времена ровно до тех пор, пока энергетический кризис не будет разрешен. И, следовательно, если он не будет разрешен никогда, времена эти продлятся навсегда. Во что мне не хочется верить, да я и не верю в это. Интеллектуальный ресурс человечества, как мне представляется, далек от исчерпания, а значит, выход рано или поздно найден будет. Кроме того, Новый Тоталитаризм будет в любом случае сильно отличаться от старого, привычного (по «1984»). Преимущества свободного труда перед трудом подневольным никакой энергетический кризис отменить не в силах, а значит, среди сонма тоталитарных государств печального будущего всегда будут выделяться и лидировать те, где труд более свободен (а значит, более свободна трудящаяся личность). Именно эти продвинутые государства и найдут выход из кризиса. If any, разумеется.

47. Вопрос:

Как может, на Ваш взгляд, измениться система человеческих ценностей, если человек обретет бессмертие?

Эдуард Геворкян: Бессмертие превратит человека в некое существо, система ценностей которого, скорее всего, антагонистична нашей. Поэтому интерес к ней может быть сугубо прагматический: надо хорошо изучить врага.

Олег Дивов: Резко возрастет ценность отдельной жизни.

Кирилл Еськов: Надо полагать, немедленно начнутся поиски «Эликсира Смерти».

Александр Житинский: А зачем человеку бессмертие? Это же очень скучно. Это по-настоящему трагично.

Андрей Измайлов: Сразу договоримся: бессмертие и неуязвимость — не синонимы. То есть имеется в виду бессмертие как нестарение организма. Тогда система человеческих ценностей не изменится ни на йоту. Зато в разы вырастет число сомнительных несчастных случаев, странноватых дорожно-транспортных происшествий, да просто тривиальных заказных убийств. Ведь надо решать кучу бытовых проблем — с жилплощадью, с провиантом, с гардеробом, с деньгами, наконец! А тут откуда ни возьмись — бессмертие, чтоб его! Человек же… см. в который раз ответ № 3. Да! И мораторий на смертную казнь отменят-таки. Иначе что же — вечно корми-пои-выгуливай ирода бессмертного?! На средства налогоплательщика?! Дудки!

Андрей Лазарчук: Поскольку я не вижу смысла в этом действе, мне не хочется рассуждать и о «ценностях».

Святослав Логинов: Бессмертие подразумевает вечность, человек — конечен. Поэтому индивидуального бессмертия быть не может по определению, ни в материальной оболочке, ни в какой иной. Так что даже если встать на точку зрения идеализма, всё равно главный постулат всех религий — индивидуальное бессмертие души придётся отбросить.

Евгений Лукин: Я даже видел этого человека по телевизору. Думаю, принципиально система ценностей не изменится: у кого власть, у кого деньги — у того и бессмертие.

Сергей Лукьяненко: Люди, разумеется, станут более осторожны. Возможно — менее агрессивны. В итоге, возможно, мягко и очень неторопливо вымрут.

Сергей Переслегин: Человек не обретет бессмертия.

Геннадий Прашкевич: Бессмертия не предусмотрела природа.

Может, это и есть указание на то, что природе не нужны струльдбруги.

А нам? Обществу? Вдруг бессмертие это правда нечто вроде тотальной бессонницы? Мир стариков, потерявших возможность размножаться… Страшней картины не придумать.

Вячеслав Рыбаков: Понятия не имею. Умозрительный вопрос. Как изменилась бы система ценностей, если бы люди стали бесполыми? Решительно изменилась бы, но современным двуполым людям это совершенно неважно — это были бы уже не они, и это был бы уже не их мир. Человеку интересен только он сам, такой, как он есть. То есть под рюмочку повитийствовать на эту тему можно, конечно, но… Рано. Проблема еще не встала всерьез.

Борис Стругацкий: Очевидно, что измениться она должна значительно. Конкретности же я представить себе не могу, пока не уточню всех деталей. Что понимается под бессмертием? (Машина меня задавить может?) Как насчет старения? (Или я не просто вечен, но еще вдобавок и вечно молод? И сколько же мне тогда биологических лет?) Болезни. Я болею? Если да, то чем? Как насчет проказы? Или ВИЧ-инфекции? Очень важный вопрос: как обстоят дела с мозгами? Склероз, нет? Емкость памяти постоянная или, все-таки, меняется со временем? А прирожденная глупость — она так и остается со мною навсегда?.. Ну, и так далее. Сами понимаете, что система ценностей 30-летнего молодца с идеальным здоровьем и с блистательной гроздью талантов вдобавок будет разительно отличаться от системы ценностей рядового свифтовского струльдбруга.

48. Вопрос:

Что победит, в конечном итоге, — культура или бескультурье?

Олег Дивов: Образованщина победит, образованщина.

Кирилл Еськов:

Ну, поскольку любой проигравший (а они всегда в большинстве, по определению) объявляет «настоящей культурой» именно себя, любимого, а победителей — «попсой», ответ вполне очевиден.

Александр Житинский: К сожалению, победит глупость.

Андрей Измайлов: Бескультурье, притворившись культурой. Если конечным итогом считать хотя бы день сегодняшний. Примеров из области литературы, музыки, живописи не привожу. Любой даже неискушённый навскидку сам приведёт с дюжину примеров. И не ошибётся.

Андрей Лазарчук: Ну, вообще-то бескультурье — это ведь не полное отсутствие культуры, это просто иная культура, протокультура. Она всегда моложе, энергичнее и активнее. Поэтому она всегда побеждает — вот уже несколько тысячелетий подряд.

Святослав Логинов: То, что победит, в конечном итоге и будет называться культурой. Прекрасно то, что считается прекрасным, иного содержания у него нет. Джером К. Джером в шестой главе своего романа рассуждает о судьбе пошленькой фарфоровой собачки, стоящей у него на камине: «Но более чем вероятно, что лет двести спустя, при каких-нибудь раскопках из земли будет извлечена эта самая собачка, лишившаяся ног и с обломанным хвостом. И она будет помещена в музей как образчик старинного фарфора, и её поставят под стекло. И знатоки будут толпиться вокруг неё и любоваться ею». До 2288 года ещё очень далеко, но зайдите в Эрмитаж и там, на постоянной выставке английского фарфора, вы увидите фарфоровую собачку, над которой так издевался знаменитый сатирик. Но неужто кто-то скажет, что Эрмитаж проповедует бескультурье? Культура постоянно изменяется, ушёл в прошлое жанр оды или высокое искусство перемножать числа, записанные римскими цифрами. Ни один человек на свете не может сегодня умножить MDCLXXXVI на MCCII, не переведя предварительно эти числа в арабскую форму записи. И в пушкинскую эпоху таких людей уже не было. Так что же. будем считать, что бескультурье победило ещё в пушкинскую пору? Могут сказать, что сейчас людей захлёстывает самая низкопробная пошлость, но ведь такое положение вещей было всегда! Русский романс, пошлый и слезливый, ныне считается высоким искусством. «До гроба вы клялись любить поэта! Страшась людей, страшась людской молвы, вы не исполнили священного заве-ета!..» — это как, проходит по разряду культуры? Таки-да, проходит. Романс этот поют уже сто лет и будут петь ещё двести. То же случится и с нынешней попсой. Надеюсь, что «Розовые розы» завянут бесповоротно, но что-то непременно останется и войдёт в общий фонд культуры. Так что хоронить культуру немножко преждевременно.

Евгений Лукин: Не совсем понял, что имелось в виду. Станем ли мы взаимно вежливы? Мне кажется, это несущественно. Вежливо можно и на тот свет отправить. Были случаи, были.

Сергей Лукьяненко: Культура. Только такая, что мы бы ее приняли за бескультурье.

Геннадий Прашкевич: Вы меня спрашиваете!

Вячеслав Рыбаков: Прежде всего, не надо путать культуру с эрудицией и прочими подобными вещами. Если мы будем просто полагать, что человек, который помнит таблицу умножения, уже тем самым более культурен, нежели тот, кто ее не помнит, — мы не поймем сути дела.

Во-вторых, всегда есть опасность, что человеку одной культуры человек другой культуры может показаться некультурным. Потому что другая система ценностей и мотиваций.

Я об этом довольно много писал, и чем выворачиваться сейчас наизнанку, пытаясь выговорить другими словами то, что уже сказано, просто приведу пару цитат.

«Скажем, оказавшись с семьей в тонущей лодке, добродетельный европеец первым делом, скорее всего, будет спасать своего ребенка, потому что дети — цветы жизни, потому что ребенок беспомощнее любого взрослого, потому что в него уже столько вложено, потому что ребенок — это шанс на бессмертие. Добродетельный китаец в той же ситуации начнет, скорее всего, с отца — потому что отец дал ему жизнь и воспитание, потому что детей можно других народить, а отца другого себе не сварганишь, потому что отец стар и слаб, но мудр, и без него в жизни, как в потемках… И та, и другая позиции оправданны, и даже не скажешь, какая из них лучше. Нет критерия, который позволил бы взглянуть на проблему объективно, сверху, извне культуры, взлелеявшей ту или иную модель. Вне культуры — это начать спасение с себя».

Это из статьи «КНДР против СССР».

«Похоже, вообще все то, что мы называем духовной жизнью, в очень большой степени обусловлено именно всякого рода запретами. Они возникают объективно, а мы потом либо, если соблюдаем их, придумываем им благородные оправдания, высокие смыслы, чтобы как-то смягчить причиняемые ограничениями страдания, либо, если их нарушаем, придумываем уже нарушениям высокие смыслы, чтобы оправдаться. И это не лицемерие, в этом нет ничего худого. Я думаю, цивилизация вообще начинается тогда, когда то, что физически, физиологически вполне можно бы сделать: убить, изнасиловать, бросить одного умирать, без спросу забрать себе, не выполнить то, что тебе поручил старший, громко испортить воздух, сидя за обеденным столом, — становится совершенно нельзя по каким-то выдуманным, чисто духовным, искусственно, казалось бы, сконструированным причинам. И, с другой стороны, она кончается, когда все это становится снова можно. Людей не труд создал. Трудятся и пчелы, и бобры. Людей создали запреты. Ветхий запрет, Новый запрет… А разрушение запретов вновь делает из человека животное, одни лишь производственные навыки остаются. Квалифицированное стадо — все равно не более чем стадо… Современная цивилизация поработила человека так, как никакой рабовладелец не порабощал, никакой феодал. С хозяином можно договориться, подольститься к нему, подремать, пока он не видит… Конкурентный производственный процесс не обманешь и улестишь. Почти перед каждым человеком в течение двух третей, а то и трех четвертей каждых суток жизни стоит выбор: или нищета и прозябание, или предельное напряжение всех сил. И вот, чтобы скомпенсировать эту чудовищную и безысходную распятость на бешеном ритме производства ради потребления и потребления ради производства, современное общество позволяет — не заставляет, Боже упаси, демократия же! — но: позволяет и даже исподволь одобряет то, что в часы досуга человек становится скотом и хамом. Оно называет это раскованностью и непосредственностью — и противопоставляет элементарной воспитанности, называя ее лицемерием, чопорностью и ханжеством. Так создается иллюзия свободы…»

Это из романа «На будущий год в Москве», который вышел еще прошлым летом, но который, похоже, куда-то спрятали — во всяком случае, мало кто его видел; сейчас его даже переиздали в газете (!) в Израиле, долго печатали с продолжением, потому что, в отличие от большинства издаваемых в России фантастических книг, «Будущий год» дотуда вообще не доехал.

Надо добавить, что большинство начальных, дающих первый толчок культуре запретов возникают как попытка осознающего себя уникальным явлением природы человека окончательно порвать с животным царством, провести между животными и человеком резкую границу. Отсюда, например, масса сексуальных запретов, казалось бы, выдуманных от балды, высосанных из пальца (недопустимость браков однофамильцев, например), при виде нарушения которых даже первобытный человек с полным правом мог сказать: культурные люди так не делают. Китайцы, например, в древности так и определяли: на севере, мол, живут варвары, которые спариваются беспорядочно, как звери и птицы, и не знают морали и долга… Хотя у этих варваров, безусловно, существовали свои табу — но человеку иной культуры они, как правило, не заметны; а вот то, что ИНОЙ не соблюдает тех запретов, которые я впитал с молоком матери, всегда бьет в глаза — и потому он в моих глазах и есть варвар…

В этом смысле вектор движения сейчас, безусловно, направлен в сторону бескультурья. В сторону освобождения от запретов, которыми человек на протяжении нескольких тысяч лет делал себя человеком.

Россия и ее будущее

49. Вопрос: Мы постоянно слышим, что Россия — особая страна, у нее «особенная стать» и свой особый путь. А может быть, мы просто подвержены мании величия?

Эдуард Геворкян: Самоуничижение паче гордыни.

Есть такая штука, как корпоративная культура. В том же понятийном ряду — корпоративная лояльность, общая система ценностей и т. п. Если в какой-либо фирме или компании с этим дело не очень, то она теряет конкурентные преимущества. Правда, в компании вдруг могут объявиться слабоумные говоруны (или засланные казачки), которые станут вещать о том, что у компании нет врагов, нет конкурентов, поэтому не надо укреплять командный дух и все такое… Таких быстро вышибают за ворота. Или, скажем, в спорте кто-то из игроков начнет говорить о том, что его команда ничем не отличается от других и даже не в пример хуже и гаже. Наверное, его попросят определиться, с какой именно командой он собирается играть. Плох тот писатель, который не считает себя самым-самым-самым. Ну, и так далее…

А у России действительно «особенная стать» и особый путь в силу ее истории, географического положения и геополитической миссии.

Олег Дивов: Нации без мании величия просто не бывает. Чем меньше нация, тем больше мания. Нам еще повезло, русские «несущие» мифы довольно безобидны.

Кирилл Еськов: От меня чего, ждут, чтоб я тут в стотысячный раз с умным видом процитировал Достоевского: «Широк русский человек — я бы сузил»? А потом авторитетно разъяснил, что «цитата» сия переврана идиотами до неузнаваемости, а классик — устами Дмитрия Карамазова — высказал нечто совершенно иное?

Александр Житинский: Безусловно, подвержены. И это — одно из проявлений нашего особого пути.

Андрей Измайлов: Замечено: исполины (духа, в том числе) напрочь лишены мании величия, а карлики (духа, в том числе) — наоборот, сплошь и рядом…

Россия — никакая не особая. Единственное отличие от всех остальных стран — неискоренимое пристрастие надевать штаны через голову. Причём никакие очевидные и здравые примеры (для подражания хотя бы) иного способа прикрыть голый зад на Россию не действуют. А потому что «особенная стать» и отстаньте! Мы — исполины (духа, в том числе)!

Андрей Лазарчук: Напротив, это, пользуясь выражением Саши Щеголева, мания ничтожности. Куда, мол, нам, сиволапым, вместе с остальным-то миром?..

Но это лечится.

Святослав Логинов: Нет ни одной не особой страны. Выньте из мировой истории Андорру, и в мире зазияет пустота. Россия в этом плане не исключение. Да, это особая страна, у неё «особенная стать» и свой особый путь. В этом нет ничего необычного, тут нечем гордиться и нечего стыдиться. И тем более, не надо ничего исправлять.

Евгений Лукин: Но у неё действительно особенная стать и свой особый путь. Достаточно послушать возмущённые крики в телевизоре: «Да ни в одной другой стране не может быть такого, чтобы…» Однако ощущения величия при этом почему-то не возникает. Да и само четверостишие Тютчева сильно зависит от интонации декламатора. Можно прочесть с пафосом, а можно и со вздохом.

Сергей Лукьяненко: Нынче у нас, скорее, мания ничтожества… Россия была стабильно развивающимся государством, пока ошибки и слабоволие власти не позволило горстке авантюристов одурманить народ и установить коммунистический режим. А так — мы имели бы великую, могучую, единую Российскую Империю. Уж извините за сослагательное направление.

Так что пути к спасению и возрождению страны надо искать в собственном прошлом. Россия переживала и унижение, и поражение. Переживет и в этот раз.

Сергей Переслегин: А если и «да», что это изменит? Используя свою манию величия, Россия прошла путь от оккупированного государства ко второй в мире колониальной империи, создала крупнейшую в мире железную дорогу, запустила первый спутник и первый космический корабль, создала великую реалистическую литературу и великую фантастику. И все — потому, что считала, что у нее есть свой особый (от Орды) Путь.

Геннадий Прашкевич: Не думаю.

Россия действительно особая страна.

В том самом смысле, как особенны и Камерун, и Китай, и США, и Исландия, и Таиланд, ну и так далее…

Вячеслав Рыбаков: Дело в том, что у каждой страны особый путь. Чем крупнее страна и масштабнее ее геополитические и культурные задачи — тем это заметнее. В России положение усугубляется еще и тем, что здесь государственное образование практически совпало с цивилизационным ареалом. Поэтому перед Россией уже довольно долго стоит двоякая, вернее, двойная задача: сохранение себя как самостоятельной страны и сохранение себя как самостоятельной цивилизации. Обычно эти задачи разнесены: скажем, в Европе есть масса государств, которые должны были (и с переменным успехом делали это на протяжении двух тысяч лет европейской истории) сохранять себя как государства, но задачи сохранения своей цивилизационной идентичности перед ними не стояло: Европа в этом смысле достаточно едина, даже после Реформации. Поэтому им было проще. И то сколько крови лилось! Но никто, при всем обилии внутриевропейских конфликтов, не сможет возразить утверждению, что, например, у Европы — свой, особый путь. Это действительно так!

То же и с Россией. У всякой цивилизации — особый путь. Для цивилизации перестать по нему идти — значит, перестать быть. А ведь все, даже камни, когда их ломают — сопротивляются до последней возможности. Таков закон природы — сопротивляться производимой извне ломке и сохранять себя. И даже не объяснить, зачем. У природы не спросишь, зачем скорость света равна тремстам тысячам километров в секунду, а все, что родилось, обязательно старается не умереть.

У нас не мания величия — напротив, застарелый комплекс неполноценности. Территориально будучи абсолютно открыты иному цивилизационному очагу (Европе), то есть географически беззащитны, мы постоянно были вынуждены сохранять себя от него как государство (волны силовой европейской экспансии следовали одна за другой на протяжении нескольких веков, начиная, скажем, от времен Александра Невского и до сороковых годов прошлого века; да вот и теперь не все так уж так безоблачно), и потому — непрерывно соревноваться с нею в индустриальном и военном отношении. А поскольку на путь технического совершенствования средств уничтожения и средств их производства Европа встала несколько раньше нас, это требовало постоянного неорганичного, догоняющего развития, постоянных казенных усилий по усвоению чужих ТЕХНИЧЕСКИХ достижений — что ставило под сомнение собственную КУЛЬТУРНУЮ полноценность. Попытки сохраниться как государство приходили в противоречие с необходимостью сохраняться как цивилизация. Отсюда — повышенное напряжение, перегрев этой области духовной жизни. А всякий перегрев порождает в числе прочих и уродливые варианты разрешения противоречия, это, к сожалению, неизбежно, это закон психологии. Биение в тисках противоречия породило ряд коллективных психических нарушений, крайними проявлениями которых являются, как и в индивидуальной жизни, мазохизм (или, иначе говоря, коллективный суицидальный комплекс: лучше бы нам вовсе не быть, чем оставаться такими, какие мы есть!), то есть стремление полностью отдаться на волю внешнего воздействия, как бы это ни было болезненно, и садизм, то есть стремление силком задавить любое внешнее воздействие и вообще не воспринимать ничего извне, а только воздействовать на внешнюю среду самому. И то, и другое — болезнь.

Однако штука в том, что мазохистская традиция в российской культуре уже по чисто политическим причинам всегда пользовалась поддержкой Запада: сначала Европы, а с прошлого века — вдобавок и выскочившими на мировую арену в качестве мощного игрока США. Поддержкой и культурной, и, что весьма существенно, финансовой. Да и простой западный обыватель, не желавший нам, собственно, ничего дурного, также считал за полноценных россиян лишь мазохистов, потому что все остальные русские, сформулируем так, соблюдали запреты, которые для европейца не существовали, — и, стало быть, являлись в его глазах варварами, которых надо переделать ради их же собственного блага. Цивилизовать. Иностранный обыватель в таком подходе не виноват — он не может видеть и мыслить иначе. Но вот наши властители дум… Мягко говоря, все это еще более затрудняло их верную и спокойную ориентацию в мировом пространстве.

Борис Стругацкий: «Манию величия» мне это не напоминает, и каждая страна обладает, разумеется, какой-то своей спецификой, однако существуют законы истории и экономики, которые одинаково работают что в России, что в Англии, что в Иране. Ни в какой «третий путь» России я поэтому не верю. Те трудности и муки, которые наша страна переживает сегодня, не есть что-то особое, небывалое и только ей присущее. Россия задержалась в феодализме и сейчас медленно, мучительно выползает из него, как питон Каа из старой кожи. То, что мы переживаем сегодня, США переживали в конце XIX — начале XX века, а Япония — после своего поражения в войне.

50. Вопрос:Довольно широко распространено мнение, что Россия в XXI веке станет собирать «свои» бывшие территории. Что Вы думаете по этому поводу?

Эдуард Геворкян: Полагаю, что со временем в Россию вернутся временно отложившиеся территории, а затем присоединится и ряд других земель. Формы экспансии могут быть весьма причудливыми и не обязательно прямыми. Хотя при некоторых обстоятельствах, связанных с климатическими изменениями в Европе, агломерация может сопровождаться силовыми акциями.

Олег Дивов: Процитирую товарища Мао: я когда вижу «непорядок», во-первых — против, во-вторых — не боюсь.

Кирилл Еськов: Я думаю — «А оно нам надо?» Ну сколько еще можно склеивать ностальгическими соплями ту расколотую чашку?.. В общем, я вполне согласен с парафразой покойного генерала Лебедя: «Кто не сожалеет о распаде Советского Союза — лишен сердца, а кто надеется его восстановить — лишен мозгов».

Александр Житинский: Думаю, уже начала. И бывшие территории «слипнутся» обратно — не все, конечно — но славяне точно. Не мытьем, так катаньем.

Андрей Измайлов: Снова см. про слона: съест-то он съест, да кто ж ему даст! Насильно мил не будешь, а согласие есть продукт непротивления двух сторон.

Андрей Лазарчук: Если не будет слишком усердствовать, то соберет, пожалуй.

Святослав Логинов: Так бывшие или свои? Свои, конечно, соберём, а с бывшими постараемся стать добрыми соседями.

Евгений Лукин: Русская реконкиста? Последний раз этим занимались большевики, и, в общем, далеко не безуспешно. В результате гражданской удалось вернуть Кавказ, Среднюю Азию, Украину… Наступление на Варшаву захлебнулось, война с белофиннами тоже успеха не имела. Молдавию и Прибалтику возвратили ценой пакта с Гитлером. Сейчас положение иное. Просилось в Россию Приднестровье — отказали, чтобы не ссориться с Молдовой. Попросится левобережье Украины — тоже откажем. Разве что батько Лукашенко отпишет нам Беларусь в своём завещании…

Сергей Лукьяненко: Начнем с того, что я не ставил бы кавычки у слова свои. И назвал бы их не «бывшими», а «временно утраченными».

Да, начнет. Да, соберет. И еще кое-что прибавит, потерянное коммунистами.

Сергей Переслегин: Я высказал и обосновал это утверждение одним из первых. Моя позиция не изменилась.

Геннадий Прашкевич: Я уже говорил, что человечество может выжить только объединившись. А Россия — часть человечества.

Вячеслав Рыбаков: Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Кроме шуток, такая вероятность есть. Но для того, чтобы возникли хоть какие-то предпосылки к ее реализации, России надо прежде всего собрать себя. А это невозможно без идеологии; на одном лишь стремлении всех и каждого жить лучше и зажиточней далеко не уедешь. Реализация ОБЩИХ задач требует неких ОБЩИХ ценностей, ради которых можно, если это нужно, поступаться ЛИЧНЫМИ выгодами. Много копий ломается насчет того, что такое национальная идея: есть ли она, нужна ли она, да не фашизм ли она… А все очень просто. Национальная идея — это всего лишь две вещи.

Первое, оно же обращенность в прошлое. Я уже приводил это замечательное высказывание в своем «На чужом пиру» и не откажу себе в удовольствии процитировать А. Боземан вновь: «Политические системы — это преходящие средства достижения целей, находящиеся на поверхности цивилизации, и судьба каждого сообщества, объединенного в языковом и духовном отношениях, в конечном свете зависит от выживания определенных первичных структурирующих идей, вокруг которых объединяются сменяющие друг друга поколения и которые таким образом символизируют преемственность общества». Стало быть, одна составляющая национальной идеи — это сохранение традиции. Говоря попросту, нам надо научиться не стесняться быть собой. Не гордиться, не бить себя в грудь, не доказывать, что у нас то-то и то-то лучше и правильней — но просто спокойно и где-то даже смиренно (прими свою судьбу) не стесняться быть собой. Перестать стыдиться своей истории и понуро верить тем, кто нам внушает, что она самая кровавая, самая бесчеловечная и самая бестолковая. Принять, что у нас, как и у всех, есть свои особенности и свои интересы. Понять, что когда от нас кто-то чего-то хочет — это совсем не обязательно потому, что он нам от всей души добра желает, а когда мы чего-то от кого-то хотим — это совсем не обязательно потому, что мы такие жутко агрессивные.

И второе, оно же обращенность в будущее. Объединение усилий невозможно без некоей масштабной общей цели, принятой, как достойная усилий, достаточно большой частью населения. Нас очень долго приучали к мысли, что идеальное состояние общества — это когда всяк сам по себе, а любое общее дело — это просто-таки синоним тоталитаризма. Это очень удобно нашим… Не скажу противникам, но уж наверняка — историческим конкурентам. Бери каждого по отдельности голыми руками и… покупай. На дурака не нужен нож, ему с три короба наврешь — и делай с ним, что хошь.

Однако ж никакая масштабная задача для России сейчас объективно не может быть сформулирована. Пресловутый рост ВВП вдвое — это не эмоционально, нельзя выкладываться ради каких-то цифр и абстракций, люди так не умеют, задача должна быть вещественной, образной, и даже, не побоюсь этого слова, поэтичной. Для таких задач у нас покамест — кишка тонка. Любой великий прожект будет встречен истерическим хохотом. И это хорошо. Надо очухаться, если это вообще еще возможно. И использовать время для того, чтобы избавиться от идиосинкразии на великие прожекты. Вторая составляющая национальной идеи на данном этапе — это готовность к принятию масштабных задач, это изживание уверенности (отчасти — выстраданной, отчасти — возникшей благодаря гипнозу пропаганды мазохистов и их зарубежных кормильцев) в том, что любая великая, даже любая просто неиндивидуальная цель — это обязательно доносы, лагеря и вертухаи.

Борис Стругацкий: Боюсь, что так оно все и будет. Причем боюсь не потому, что против такого объединения-собирания (хотя оно и не кажется мне процессом естественным и исторически оправданным в эпоху всемирного распада империй), — боюсь, что сопровождаться это собирание будет немереным пролитием крови и общим возрастанием уровня жестокости и зверства. Идеальным вариантом было бы создание реального СНГ — конфедерации государств, не боящихся друг друга и нуждающихся друг в друге. Однако это представляется мне маловероятным, пока вовсю бушуют национализм и имперская геополитика разнообразных дугиных.

51. Вопрос:Не кажется ли Вам, что мусульманское давление с Юга, с исторической точки зрения, благо, поскольку поневоле активирует в России центростремительные процессы?

Эдуард Геворкян: Ну, с этой точки зрения и лесной пожар благо, потому что на выжженной земле потом хорошо растет трава.

Олег Дивов: Не стану комментировать, а то гадостей наговорю.

Кирилл Еськов: Ага… То есть «центростремительные процессы в России» (сиречь — «Укрепление Властной Вертикали») — это уже само по себе Благо; то есть таких масштабов Благо, что ради него вполне стОит напустить на Россию ваххабитов…

«Извините, но ваша логика, видимо, совершенно отлична от земной» (с) Звездные дневники Йона Тихого.

Александр Житинский: Ну, и это тоже имеет место. Трудно назвать это благом, но как фактор работает.

Андрей Измайлов: Что за историческая точка зрения? Дурак, ваше благородие! Виноват, исправлюсь! Как только активирую в себе центростремительные процессы! Бу сде!

А строго «антр ну»… Отчасти будучи номинальным мусульманином из солнечного южного Баку, загадочно молчу с присущей мне мягкой интеллигентной улыбкой. Понятно, из-за природной скромности… Но мы-то с вами зна-аем!..

Андрей Лазарчук: «Все, что меня не убивает, делает меня сильнее»

Святослав Логинов: Мне вообще не кажется благом давление одного народа на другой. Впрочем, это давление обусловлено объективными причинами, так что я ничего с ним поделать не могу.

Евгений Лукин: Да, разумеется, благо. Не такое, конечно, как гитлеровское давление с Запада в 1941-м, но всё-таки…

Сергей Лукьяненко: Может быть. Но это то горькое лекарство, которое при малейшей передозировке убьет пациента.

Сергей Переслегин: Скорее, это давление активирует в России интерес к исламу, создание таких необычных и прогрессивных идей, как «русский ислам», то есть — к работе с идентичностями. Кроме того, антропоток, идущий с юга, можно и должно использовать в интересах экономического развития России.

Геннадий Прашкевич: Нет, не кажется. Насилие и жестокость никаких процессов не активизируют, кроме ответных жестокости и насилия.

Вячеслав Рыбаков: Не знаю. Не уверен. Не те это методы, не те… Вон, четверть Сибири уже под китайцами — а никакого центростремления и в помине нет. Если для тебя Родина — это банк, в котором лежат твои кровные наворованные, дави тебя хоть православными, хоть мусульманами, хоть иудеями, хоть жрецами Вицлипуцли, тебе и горюшка мало.

52. Вопрос:

Способно ли религиозное учение стать национальной идеей, объединяющей Россию?

Эдуард Геворкян: Вполне.

Олег Дивов: Сомневаюсь.

Кирилл Еськов: Религиозное учение — навряд ли. А вот религиозное мракобесие — запросто. Собственно, уже становится…

Александр Житинский: В нынешнем виде — вряд ли. Оно должно полностью переродиться. Что-то вроде Православного Реформаторства.

Андрей Измайлов: Нет и нет. См. ответы № 37–38. И потом, что ещё за религиозное учение?! Какое именно?! Да какое бы ни было! Всегда найдётся и уже есть иное-другое — всё в той же России. А вы говорите! Ишь, «объединяющей»!

Андрей Лазарчук: Нет.

Святослав Логинов: Нет. И дело не в том, что я атеист. Просто-напросто в России слишком много людей, относящихся к самым разным конфессиям. Какое религиозное учение может объединить старовера с суннитом, а ламаиста с католиком? В любом случае, это не православие, которое сейчас полупринудительно насаждается властями.

Евгений Лукин: Национальной идеей может стать всё, что угодно. В повести Брайдера и Чадовича ею стала поваренная книга. А почему бы и нет, если слух большинства улавливает не смысл слов, а исключительно интонацию, с какой они произнесены?

Сергей Лукьяненко: Полагаю, что уже — нет. Во всяком случае, не нынешнее православие — оно слишком сильно дискредитировало себя в советское время и недостаточно гибкое, чтобы завоевать популярность у молодежи. Но если у нас появится патриарх-реформатор… тогда все возможно. Но я бы не ставил на это.

Сергей Переслегин: Нет.

Геннадий Прашкевич: Не думаю.

Эволюция, к счастью, необратима.

Вячеслав Рыбаков: Ни в коем случае. В столь многоконфессиональной стране, как Россия, любая попытка сделать одну из конфессий государственным знаменем взорвет страну. Опять-таки, это дополнительная сложность нашего положения. Ее надо учитывать, а не пренебрегать ею. Одна на многие конфессии национальная идея обречена быть светской. И если ее примут достаточно многие члены разных конфессий, каждая из них легитимизирует ее своей поддержкой.

53. Вопрос: Исторически национальные интересы РФ и США неизбежно должны противоречить друг другу. Как скоро, на Ваш взгляд, Россия и Америка вновь окажутся по разные стороны баррикады?

Эдуард Геворкян: Да они и не расходились с баррикад. По крайне мере, Америка уж точно не слезает с них. Формы противостояния несколько завуалированы, стали более гламурными, что ли. Но конкуренция как была, та и остается. Просто идеологические противоречия сменились конфликтом бизнес-интересов. Со временем они будут нарастать, а когда транснациональные корпорации окончательно переформатируют мир, возникнут забавные «многослойные» баррикады, когда противники на одном «этаже» являются союзниками на другом.

Олег Дивов: Не вижу причин. Скорее мы снова поделим мир, только уже при полном взаимном согласии. Мировых жандармов должно быть двое, это очень удобно.

Кирилл Еськов: Я сейчас крайне непопулярную по нынешним временам мысль выскажу, но вообще-то Америка — это естественный стратегический партнер России. Причем — единственный; как выразился бы известный исторический персонаж: «Других стртэгыческих партнеров у меня для вас нэт». Не скажу, чтоб мне этот партнер шибко нравился, но ведь мы и сами — тоже не мармелад. Ой, не мармелад…

Или, может, вам нынешняя Европа больше по душе? Страсбургские общечеловеки во главе с лордом Джаддом и Алисой Красномогильной?.. Есть у нас, опять-таки, и любители «назло бабушке отморозить себе уши», а именно — закорешиться вообще с кем угодно, лишь бы только в пику Заокеанскому Большому Брату: хоть с Китаем (чтоб те учинили тут у нас тут повсеместную Ордусь, аж по самую Александрию-Невскую), хоть с Исламским Миром (а эти, к бабке не ходи, устроят нам обрезание — ровно по ту же Александрию). …Так, кто там еще у нас остался, из потенциальных союзников — Индия? Япония? Израиловка? Или, может, вам сразу «дать другой глобус»?..

Хорошо некогда высказался Государь-Император Александр Миротворец: «У России друзей нет. И не надо»… Хорошо-то хорошо — но, как выражаются нынче, «контрпродуктивно». Потому как без друзей жить можно (Англия вон всю жизнь живет), а вот без союзников — никак не выходит: Советский Союз как-то попробовал… А при выборе союзника такая категория, как «дружба» вообще ни при чем, и первейший принцип тут — «Союзничать через голову». Сам Александр-Миротворец, к слову, именно так и делал: стратегический союз заключил с весьма ему неприятной Французской республикой, «через голову» от классово близких монархий Центральной Европы… А от нас «через голову» — кто?..

Александр Житинский: Да они уже сейчас. И всегда были.

Андрей Измайлов: Тут меня подкупает «неизбежно должны»… С какой стати?! Между прочим, Америка никогда не воевала с Россией. Помогала — да. Лэндлиз, Второй фронт и всё такое. Опасалась — да. Как «сумасшедшего с бритвой». И при чём тут разные стороны баррикад?

Хотя… Если мы снова и опять от большого ума схватимся за бритву (а уже норовим в потёмках нашарить), то — как только, так сразу.

Андрей Лазарчук: Никогда. Более того, будет происходить дальнейшее сближение — возможно, вплоть до создания некой конфедерации. Спина к спине. Сейчас это кажется парадоксальным, но вот увидите…

Святослав Логинов: Обе страны исторически обречены и могут продлить своё существование только держась друг за друга. А если минутные интересы, нелепый случай или дурость политиков разведут их по разные стороны баррикады, это лишь ускорит гибель обеих народов.

Евгений Лукин: А мы уже по разные стороны баррикады. С момента принятия государственного гимна на музыку Александрова, слова Михалкова.

Сергей Лукьяненко: К сожалению, это так. К сожалению, потому что по менталитету мы достаточно близки с американцами. Потому и неизбежно конкурируем, что слишком похожи… А противостояние начнется как только (если только) Россия сумеет окрепнуть и проявить себя активной силой мировой политики.

Сергей Переслегин: Они сейчас находятся по разную сторону баррикад, поскольку поддерживают два конкурирующих постиндустриальных проекта.

Геннадий Прашкевич: К сожалению, они уже по разные стороны.

Надо богатеть, вот единственное, что уравнивает всех.

Не бедность, а всеобщее богатство. Не бедность, не бедность!

Вячеслав Рыбаков: Это опять неосознаваемая отрыжка метания между крайностями мазохизма и садизма: либо уж наши интересы, и никаких иных, не то мы вам всем покажем кузькину мать, мы вас похороним и так гукнем, что на нас перестанут гукать, либо уж никаких наших интересов, потому что мы — полные сволочи, быдло, генетические сталинисты и, чтобы искупить свою вину, должны следовать чужим интересам с радостью и бессрочно.

Нет же. Нормальная жизнь устроена так, что люди, группы людей и государства вполне могут иметь разные и даже противоречащие друг другу интересы, но при этом НЕ СТРОИТЬ БАРРИКАДЫ И НЕ ОКАЗЫВАТЬСЯ ПО РАЗНЫЕ ИХ СТОРОНЫ. Жизнь в коллективе, в каком угодно, главным образом и состоит из нескончаемого процесса примирения интересов и нахождения компромиссов.

Конечно, могут иногда прорываться к власти люди, которые разницу интересов могут использовать для строительства баррикад. Но надо отдавать себе отчет, что тот, кто строит баррикаду в этой ситуации, либо недоумок, не понимающий, что творит, либо, напротив, слишком уж себе на уме, и строит баррикаду, чтобы спрятать под ней следы собственных преступлений… От прихода недоумков или жуликов к власти не застрахованы на сто процентов ни Америка, ни Россия. Ни вообще какое-либо государство на свете. Но, как известно, лучшее средство от головной боли — декапитация, а полную гарантию того, что человек никогда не совершит какого-либо преступления, дает только заблаговременный расстрел.

Кроме того, сейчас Россия слишком слаба, чтобы представлять из себя какую-то полноценную сторону баррикады. Но если она все-таки сможет побороть свою слабость, объективные ресурсы ее таковы, что, если вдруг она создаст свою сторону этой самой баррикады, начинать с нею перестрелку будет слишком рискованно и слишком дорого. Гораздо выгоднее будет заниматься какими-нибудь общими делами — разумеется, не покрывая лицо конкурента поцелуями, как это одно время было принято у генсеков вне зависимости от того, что они на самом деле думали друг о друге. Никаких поцелуев. Когда мне натовский генерал из телевизора говорит, что с принятием в НАТО стран Балтии Москва к границам альянса стала действительно гораздо ближе, но это — близость к другу, мне хочется в глаза ему плюнуть за его беззастенчивое блекотание. Но он вовсе и не исчадие ада. Целоваться ним не обязательно, но и немедленно вызывать на долгую и дорогостоящую дуэль тоже совершенно не обязательно.

54. Вопрос:

Что Россия может противопоставить возможному китайскому проникновению на Дальний Восток и в Сибирь?

Эдуард Геворкян: Выбор небольшой. Или принудительная русификация с недопущением создания этнических анклавов, либо границу на замок и пулеметные засады. А вопрос заселения Дальнего Востока и Сибири решим, когда нужда возникнет. Мало населения? Ничего, пусть пока земля отдыхает для грядущих поколений.

Олег Дивов: Это миф, не будет проникновения. Сегодня русских ездит в Китай в десять (!) раз больше, чем китайцев к нам. Китайцы вообще не очень любят тут жить, особенно на Дальнем Востоке и в Сибири, им там холодно. Единственный вариант, при котором китайцы массово побегут в Россию — это то, чем пугал еще Дэн Сяопин: если у них вдруг еда кончится. Китай сейчас намеренно ограничивает производство еды 80 % от потребности страны, чтобы было, на что тратить доллары. Но они успеют нарастить производство и с голода не станут пухнуть. А к 2050 году у них вообще будет отрицательный прирост населения, и больше половины народу — горожане со вполне европейской культурой потребления. Китай не проблема, забудьте о нем. Россия — проблема.

Кирилл Еськов: Может, попробовать работать, как китайцы? Или хотя бы пить поменьше, равняясь на них же?..

Андрей Измайлов: Категорически ничего. Ничего, кроме обустройства Дальнего Востока и Сибири для местного населения хотя бы до «китайского уровня». То есть категорически ничего.

Хотя… Помнится, остров Даманский… Противопоставили, помнится, китайскому…

Хотя… Нынче, кажись, тот же остров Даманский задарма отдали, просто так. И мир не перевернулся.

Евгений Лукин: Вынудить пришельцев говорить и думать по-русски. То есть стать русскими.

Сергей Лукьяненко: Пока — только ядерное оружие. Необходимо широчайшая государственная программа по повышению рождаемости — и активная политика поощрения миграции этнических русских из бывших республик СССР. Последнее, впрочем, уменьшает влияние России на эти страны и надежды на возврат временно утраченных территорий.

Геннадий Прашкевич: Только миролюбие. И понимание того, что мы братья. И понимание того, что огромные пространства Сибири и Дальнего Востока (как и самого Китая) вполне могут разрабатываться совместно — без какого-либо раздела указанных территорий насильственным путем.

Борис Стругацкий: Во-первых, всемерное хозяйственное развитие этих районов и интенсивное заселение их россиянами. Во-вторых, всяческое переплетение российско-американо-японских интересов на Дальнем Востоке, имеющее целью противопоставление неизбежной китайской экспансии в этом регионе. К сожалению, и та, и другая мера представляется сейчас почти фантастической.

55. Вопрос: Существует мнение, что европейские конституционные монархии представляют собой самый подходящий вариант правильного соотношения государственности и гражданского общества. Как считаете вы?

Эдуард Геворкян: Эти монархии — всего лишь декорации. России нужна императорская форма правления — сильная централизованная, не передаваемая по наследству власть верховного правителя, выбираемого пожизненно. Будет нормальная властная структура, тогда и гражданское общество потихоньку начнет возникать. Впрочем, давайте не будем углубляться в эту тему, иначе журнального объема не хватит.

Олег Дивов: Я — за, при одном условии: царем назначьте меня.

Кирилл Еськов: Я вообще, если честно, хотел бы жить в Викторианской Англии. Не в реальной, разумеется, а в мире Шерлока Холмса, Алана Квотермейна и иже с ними; что называется, «Мой любимый цвет, и любимый размер».

Александр Житинский: Я тоже так считаю, но это проходит для малых стран, относительно однородных этнически. Для России — вряд ли. Трудно себе представить Помазанника Божия в России сейчас.

Андрей Измайлов: Опять «существует мнение»! См. первый абзац ответа № 11. Впрочем, если бы не бандитский Переворот-1917… И была бы у нас нынче конституционная монархия с девяностолетней историей… Любо-дорого… Право слово, всё познаётся в сравнении.

Андрей Лазарчук: Ну да. Во-первых, это красиво…

А если всерьез, то для скучной, бескризисной, ультрастабильной Европы оно подходит. Для России сейчас — категорически нет.

Святослав Логинов: С моей точки зрения, правильное соотношение государственности и гражданского общества демонстрирует нам Французская республика. А монархическая надстройка на демократическом государстве кажется мне совершенно излишней. Но если англичанам так нравится их королева, то исполать им.

Евгений Лукин: Никак. Не был, не видел, не знаю.

Сергей Лукьяненко: Соглашусь. Только я бы уменьшил роль говорливых депутатов и предоставил большие полномочия монарху.

Сергей Переслегин: Вопрос содержания управления значительно более важен, нежели форма. Форма подойдет почти любая. В том числе и конституционная монархия. И даже парламентская демократия.

Геннадий Прашкевич: Конституционные монархии, на мой взгляд, такой же архаизм, как религия.

Вячеслав Рыбаков: Опять-таки: то, что хорошо работает и хорошо себя зарекомендовало у одних, совершенно не обязательно окажется благом для других. Да, в маленьких странах скандинавского типа, спокойных, ухоженных, ничем серьезным не занимающихся, конституционные монархии весьма приятны и живописны. Да, есть еще и Британия, до сих пор вполне великая, но она такая одна, и у нее — мощнейшая традиция. Да и то традиция эта уже трещит. А вот в России несколько попыток ввести конституционную монархию всегда, всегда, с железной закономерностью кончались провалом и жесточайшей диктатурой. Хватит падать на одной и той же банановой корке, а?

Борис Стругацкий: Примерно так же. Но я не верю, что от реставрации в России монархии может проистечь хоть какая-то для страны польза. Все хорошо в свое время. Россия пережила монархию, и естественным путем царя нам не вернуть. В искусственные же пути я не верю.

56. Вопрос: Не являются ли наши национальные недостатки оборотными сторонами наших национальных достоинств?

Олег Дивов: Конечно, ведь наши национальные недостатки по большей части мифы, как и национальные достоинства.

Александр Житинский: Недостатки и достоинства — это очень относительно. Безусловно, это нерасторжимые вещи.

Андрей Измайлов: Как человек и гражданин, ни малейшего понятия не имею о наших сугубо национальных недостатках. (Только вот про пьянство не надо, не надо! Мы в списке стран где-то замыкаем третью десятку! Или как раз это — недостаток? Всегда стремимся быть первыми, а тут…) Ну, да и о наших сугубо национальных достоинствах — затруднюсь… (Разве что вот это вот: «Мы живы — благодаря тому, что несмотря ни на что!»)

А в остальном — люди как люди. Квартирный вопрос только немножко нас испортил.

Вячеслав Рыбаков: Безусловно. Очевидная мысль. Так вообще устроено все в мире. Солнечный свет обеспечивает фотосинтез, но от него пустыни и обгорелая кожа загорающих. Утонченные высокодуховные женщины пишут проникновенные стихи, но слишком часто изменяют мужьям. Автомобиль быстро ездит, но под него попадают кошки, а порой даже люди. И так далее…

57. Вопрос:Излишний рост числа чиновников в стране тормозит ее развитие, недостаточное их количество вызывает сбои в управлении. Как найти «золотую середину»?

Эдуард Геворкян: Массовые расстрелы, конечно, споспешествовали бы развитию управленческих структур, но где взять столько расстрельных команд? Да и вся эта затея утонет в переписке, согласованиях, тендерах на поставку лопат и т. п. Возникнут комиссии по расстрелам, комитеты по захоронениям, а там и министерство по ликвидации появится. В итоге чиновников станет больше. Что мы уже наблюдали после распада СССР.

Олег Дивов: Ну, я давно предлагал проект указа об обязательной кастрации государственных чиновников в должности от замминистра и выше. Естественно, меня никто не послушал. Меня вообще никто никогда не слушает. А зря.

Кирилл Еськов: Что «сбои в управлении» вызываются «недостаточным количеством чиновников» — мысль поистине поразительная! Способная, по-моему, поднять из гроба Паркинсона и Салтыкова-Щедрина…

Андрей Измайлов: См. про чиновников у Михал-Михалыча Жванецкого. Как всегда, чеканно: «Без нас вам — никак, а с нами — ничего не получится».

А где и когда в стране наблюдалось «недостаточное их количество»? Адресок! Поехали! На ПМЖ! Особенно если там в качестве бонуса «сбои в управлении»!

Андрей Лазарчук: Если бы это была проблема одной только России… Весь мир бьется над решением. Но пока побеждает бюрократия.

Святослав Логинов: Если бы я это знал, я бы уже давно осчастливил человечество этим сокровенным знанием.

Евгений Лукин: Вот с чем никогда не сталкивался, так это с недостаточным количеством чиновников. Единственное исключение: входишь к нему в кабинет, а он «только что вышел». Но, раз вышел, то, следовательно, существует. Мне кажется, дело не в количестве чиновников, а в их сути, не изменившейся ни на йоту со времён Достоевского и Щедрина. Ну есть же цеха, где всё автоматизировано, где нет ни одного человека! Почему бы не автоматизировать бюрократию? Хотелось бы, повторюсь, для разнообразия постенать под игом кибернетического диктатора, а то ведь приходится стенать чёрт знает под кем.

Сергей Лукьяненко: Заставить их жить на зарплату. Сами разбегутся.

58. Вопрос: Какой вы видите Россию через 25 лет? А через 100?

Эдуард Геворкян: Странный вопрос. Покажите мне человека, который не хотел бы видеть свою страну цветущей, сильной, свободной, богатой, процветающей, счастливой, доминирующей… Если у нас есть такие люди, которым это не по нутру, то им просто не повезло с местом проживания.

Олег Дивов: Немного подтянется и выровняется уровень жизни. Заметно плотнее будет заселена сельская местность и вообще провинция европейской части России, особенно за счет питерцев и москвичей. А так — ничего особенного. На сто лет вперед заглядывать не рискну, могу только предположить, что нынешнее отставание от Европы сохранится примерно на том же уровне.

Кирилл Еськов: «Без прыщей» (с) Гадкие лебеди.

Александр Житинский: Хотелось бы видеть ее живой. Очень бы хотелось.

Андрей Измайлов: Если прекратим надувать щёки, пустословить про «особый путь» и пустославить очередного мнимого «лидера нации», а займемся ликвидацией разрухи (и в клозетах, и в головах)… Глядишь, через четверть века и впрямь догоним Португалию. А то и перегоним! Задача не хуже любой другой. Даже осуществимая.

А через сто лет — при соблюдении вышеприведённых условий — глядишь, воплотится в жизнь лозунг Никиты Хрущёва аккурат полувековой давности: «Догоним и перегоним!» Америку, ясное дело… Правда, через сто лет возможно резюме (по анекдоту): «Ну, и шо це ему дало?» Да так… Мелочь, а приятно.

Андрей Лазарчук: Пройдет уже лет семь после окончания гражданской войны в Китае, в которой России волей-неволей пришлось участвовать — в союзе с Японией и Штатами. Огромные деньги надо вкладывать в восстановление Туркестана и Манчжурского края, но тем не менее экономический бум продолжается. Вновь заговорили о восстановлении монархии — и возобновлении подготовки высадки на Марс, от которой из-за войны пришлось отказаться…

Николай Романецкий: А через сто?

Андрей Лазарчук: Ха!

Святослав Логинов: Через двадцать пять лет я стану скверным ворчливым старикашкой, недовольным всем на свете. Следовательно, и в России с моей точки зрения, всё будет плохо. А через сто лет меня не будет, так что можно с лёгкой душой утверждать, что всё будет просто замечательно, даже лопух на моей могиле вырастет удивительно гармоничный. В этом я совершенно твёрдо уверен.

Евгений Лукин: Прежде всего, хотелось бы видеть её существующей. Дело в том, что Российская Федерация сохранила все слабости Советского Союза, изрядно усугубив их религиозной и национальной рознью, вторжением в политику криминалитета с его разборками и прочими прелестями демократии. Будем, однако, надеяться на лучшее.

Сергей Лукьяненко: Выздоравливающим после тяжелой болезни государством, с сильным авторитарным правлением, но свободной, рыночной экономикой, вернувшей часть своих временно утраченных территорий и являющейся полюсом силы — наряду с США и Китаем.

Через сто лет… Поживем — увидим. Надеюсь, что Россия останется великой державой, только теперь еще и космической. Китай — тоже. А вот у США есть все шансы к тому моменту распасться.

Сергей Переслегин: Через 100 лет — смотри ответ на вопрос о мире в целом. Такова будет и Россия. Через 25 лет? То есть, в конце 2030-х. Россия будет в сложном положении. Она к этому времени завершит эпоху реформ и инновационную эпоху и будет находиться в стадии осуществления постиндустриального проекта. Раскол Китая, происшедший пятью годами раньше, создаст сложную обстановку на юго-восточной границе. К сожалению, на остальных границах она будет не лучше. Внутри страны будет усиливаться недовольство, связанное со слишком быстрыми преобразованиями. Социокультурная переработка мигрантов будет, как всегда, отставать от потребностей. Международное положение России значительно усложнится — как в связи с общим ужесточением международных отношений вблизи фазового барьера, так и из-за резкого подъема России в предыдущие годы.

В этих условиях России будет очень нужен военный лидер.

Вячеслав Рыбаков: С этим, пожалуйста, к Глобе. Помню, при Горбачеве он предсказывал долгое и успешное правление Горбачева, при Ельцине — скорое наступление в мире века России… Видимо, предсказателям больше платят, чем востоковедам или даже писателям, поэтому у них оптимизм не в пример круче.

В издательстве «Крот» выпущено ранее:

1. Ю.С. Торовков. «Как издать фэнзин» (1999, пособие, 24 стр.)

2. Евгений В.Харитонов. «Фантастический самиздат 1967–1999. Периодика. Сборники» (15 стр.)

3. Владимир Покровский. «Георгес, или Одевятнадцативековивание» (2001, повести, рассказ, 126 стр.)

4. Сергей Мякшин. «Неистовая потеря себя» (2001, сборник рассказов, 38 стр.)

5. «Зайцы на Марсе» (2002, сборник рассказов современных авторов, 108 стр.)

6. С. Соболев. «Альтернативная история: пособие для хронохичхайкеров» (2006, 84 стр.)

7. «Андрей Лазарчук: некоторые материалы к библиографии» (2006, 36 стр.)

8. «Евгений Лукин, Любовь Лукина: некоторые материалы к библиографии» (2006, 32 стр.)

9. «Филип Киндред Дик: библиография»: (список публикаций на русском языке с 1958 по 2006 год, 60 стр.)

10. Екатерина Шилина. «Сказочное и мифологическое в творчестве С.Лукьяненко» (2007, 44 стр.)

11. Алла Кузнецова. «Братья Стругацкие: феномен творчества и феномен рецепции» (2007, 84 стр.)

12. Ирина Неронова. «Дискурсивно-нарративная организация романа А.Н. и Б.Н. Стругацких „Хромая судьба“» (2007, 60 стр.)

13. Ирина Неронова. «Художественный мир произведения как функция монтажного конструирования в повествовании А. и Б. Стругацких (повесть „Отягощенные злом“) (2007, 44 стр. + вкл.8л.)

14. Сергей Неграш „Введение в жанр: фантастическая литература“ (2008, 44 стр.)

15. Александр Лидин, Сергей Неграш. „Серебряный век фантастики“ (2008, 28 стр.)

16. С. Соболев. „Россия в 2053 году: пять смертельных вариантов“ (2008, 40 стр.)

17. Анна Николаева. „Принципы моделирования фантастического мира“ (на примере английской фантастики второй половины ХХ века) (2008, 48 стр.)

18. Мария Галина. „Фантастика глазами биолога“ (2008, 96 стр.)

19. Владимир Ларионов. „Беседы с фантастами. Интервью разных лет: фотоальбом“. (2008, 228 стр.)

20. Валерий Окулов. „О журнальной фантастике первой половины ХХ века“ (2008, 64 стр.)

21. Леонид Фишман. „Картина будущего у российских фантастов“ (2008, 68 стр. + 4 вкл.)

22. Михаил Шавшин. „Петербург. К вопросу влияния на творчество братьев Стругацких“ (56 стр. + 4 вкл).

23. Владимир Покровский. „Пути-Пучи“ (сборник фантастических произведений, 272 стр.).

24. Роман Арбитман. „Злобный критик“ (сборник статей, 60 стр.)

25. Алла Кузнецова. Стругацкие и критика: рецепция творчества братьев Стругацких в критике и литературоведении, 1950-1990-е гг.» (2009 год, 208 стр.).

26. Ирина Омельченко. Образ антиутопического города в романе братьев Стругацких «Град обреченный» и в романе И. Ефремова «Час Быка» (2009, 48 стр.).

для связи: в ЖЖ velobos

Николай Романецкий

Родился в 1953 году в Новгородской области. В 1977 году окончил Ленинградский политехнический институт по специальности «инженер-металлург». В студенческие годы играл на бас-гитаре в вокально-инструментальном ансамбле, писал тексты песен, пробовал свои силы на сцене студенческого же театра. С мая 1977 по май 1989 года работал на Балтийском заводе в должностях от поммастера до заместителя начальника цеха.

Первые попытки писать фантастику предпринимал еще в юности, вернулся к ним в 1985 году и тогда же пришел в семинар Бориса Стругацкого. Участник «малеевского» семинара в Дубултах в 1987 году. C мая 1989 года — профессиональный литератор.

Первая публикация в 1987 году — сокращенный вариант повести «Третье имя» в журнале «Энергия». Дебютная книга — «Убъем в себе Додолу» (1996). Член Союза российских писателей и Союза писателей Санкт-Петербурга с 1997 года. С 2006 года и по настоящее время под псевдонимом Николай Романов сочиняет книги для «лениздатовской» серии «Боевая фантастика».

Ответственный секретарь журнала «Полдень, XXI век» и Оргкомитета «АБС-премии». Лауреат нескольких литературных премий.

Женат. Имеет двоих взрослых детей. Живет в Санкт-Петербурге.

Оглавление

Вступление

  Необходимые пояснения

Прогресс и наука

Мир и общество

Россия и ее будущее

В издательстве «Крот» выпущено ранее:

Николай Романецкий

Реклама на сайте