«Советские евреи: "Мой отец – лучший свиновод..."»

Михаэль Дорфман

СОВЕТСКИЕ ЕВРЕИ: МОЙ ОТЕЦ – ЛУЧШИЙ СВИНОВОД…

Мою коллекцию недавно пополнил компакт–диск обработок классических произведений, записанный «Клейзмерским оркестром Ширим» из Бостона. Настоящей жемчужиной диска стала обработка детской оперы Сергея Прокофьева «Петя и волк» для клейзмерского ансамбля. Она и дала название диску. Только, по–еврейски вышел не традиционный враг русского крестьянина – волк, а свинья, толстый кабан – некошерный злодей и проходимец Хозир (свинья, евр.). Диск так и назвали «Пинхас и Хозир». Текст на идише написал Морис Сендак, описавший Хозира, как жирного, щетинистого, и всегда отвратительного злодея. И бывший мальчик Петя, а ныне Пинхас становится героем, хотя обложку украсил как раз «плохой» Хозир. Вместе с диском в коробке красивая цветная брошюра, знакомящая с некоторыми особенностями разговорного идиша.

Написанная в 30–е годы в Москве опера ставила, помимо прочего, задачу ознакомления детей с различными музыкальными инструментами. Клейзмеры следовали этой традиции – мотив Пинхаса ведет, (кто же еще?) кларнет, мотив кабана–Хозира – вместе труба и тромбон. Другие персонажи представлены тоже – утка – тромбон, птичка – пианино и кот – необычным для клейзмерского состава банджо. Музыка иногда, приторно–сладкая, мягкая, иногда резко–жесткая, чем–то напоминает традиционный кисло–сладкий вкус кухни европейских евреев.

Образ свиньи разными путями постепенно возвращается в еврейскую культуру. Надо сказать, что этот образ вовсе не чужой здесь, и далеко не всегда был отрицательным. Разведение свиней стало образом и метафорой героической эпохи еврейской истории и литературы. В 1928 году Авраам Каган публикует в СССР рассказ «Свинья». Местечковый еврей Йойлик переезжает из разрушающегося и нищающего местечка в сельскохозяйственное коллективное поселение. Местное отделение Агро–Джойнт дает ему в хозяйство свинью на разведение. Дело происходит в канун Судного дня и Йойлик вместе с другими стариками поститься и молится в миньяне, в то время, как молодые поселенцы и женщины продолжают работать. Йойлик пытается сосредоточиться на молитве, но голова его занята иным. Мысли о свинье не покидают его. Йойлик знает, что животное останется голодным, что его консервативная и упрямая жена недовольна подарком Джойнта. Она возмущена явной нелепицей – как можно держать свинью в еврейском доме. Возвращаясь после вечерних бдений в синагоге в Йом Кипур, Йойлик первым делом кормит свинью. Даже упрямая жена смягчается перед неоспоримыми аргументами Йойлика. Действие рассказа могло происходить в еврейском сельскохозяйственном поселении где угодно – в сионистском киббуце, в бундовской колонии в Аргентине или Восточной Европе, и, разумеется, в, Биробиджане, в автономных еврейских районах Калининдорф, Сталиндорф и Новый Златополь в Украине, Фрейдорф в Крым. Там свиноводство и разведение другого некошерного животного – кролика становилось символом нового еврея. Рассказ Кагана стал программным и его даже распространялся в качестве пропагандистской брошюры.

Писатель Ицик Башевис–Зингер подчеркнул в своей Нобелевской речи, что идиш – язык, не имеющий слов для армии, для войны. Доктор Геннадий Эйстрах из Нью–йоркского университета, из замечательного эссе которого позаимствованы наши примеры*, рассказывает, что для идиша в новинку были термины свиноводства тоже. Спорили о том, как сказать на идише «опороситься» – опоросен зих или опхазэрн зих, а «свиноматка» – хазер–мутер или мутер–хазер?

Впрочем, набожные евреи тогда воспринимали враждебно не только свиноводство, но и само занятие сельским хозяйством. В романе «Еврейский крестьянин» (1894) Мордке Спектор приводит характерное высказывание, мол, для еврея «стать крестьянином так же плохо, как и выкрестом». Как известно, крестившись, еврей «умирал» для своего народа и по нему справляли поминальный обряд, как по покойнику. В поэме «Хлеб» (1926) еврейского пролетарского поэта Изи Харика, главного героя называют антисемитом за то, что он призывает евреев переехать из местечка в коллективное сельскохозяйственное поселение, созданное в помещичьей усадьбе. Поэма Харика изучалась в еврейских школах, причем педагогам в местечках настоятельно рекомендовалось проводить экскурсии в соседние коллективные хозяйства, чтоб своими глазами убедиться в счастливой жизни бывших деклассированных элементов – неоднократно описанных люфтменчей – людей воздуха (термин сиониста Макса Нордау) .

Культурные процессы, происходившие в 20–30 гг. в еврейских массах во многом напоминали происходящее с российским еврейством сегодня. Как и тогда, народ лишился, а зачастую и сознательно отказался от преемственности культурной традиции, оказался без учителей, без наследия старшего поколения. Загнивающее и экономически несостоятельное местечко не могло привлечь симпатий молодых, перед которыми социализм, сионизм или коммунизм казалось, открывали безбрежные горизонты. Даже интеллектуальная еврейская элита в Советской России не захотела, а часто и не могла иметь никаких корней. Традиционные центры дореволюционной еврейской литературной и культурной жизни, находившиеся в Варшаве и Вильно, отошли к Польше. Маститые еврейские авторы к тому времени умерли или уехали в эмиграцию. На пустую авансцену вышли молодые авторы, не печатавшиеся до революции – Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лейб Квитко и, наверное, наиболее гениальный и виртуозный из них Ицик Фефер. Они быстро превратились в наставников целого поколения еврейских литераторов. Более старшие – Дер Нистер и Давид Бергельсон, печатавшиеся до революции рассматривались ими, как наставники, а погибший в Киеве революционный поэт Ошер Шварцман был провозглашен основателем советской еврейской литературы. Как и другие пролетарские литературы, нуждавшиеся в классиках–предшественниках, евреи взяли себе в предшественники недавно умершего земляка Шолом–Алейхема. В сионистских и бундовских кругах происходили аналогичные процессы. Молодые литераторы искренне поверили в новую жизнь, в новые горизонты и охотно отбрасывали старые вещи, казавшиеся им мертвыми.

Однажды в израильской газете я написал, что «основатели сионизма расходились с московскими большевиками лишь в вопросе значения языка иврит». На меня обрушился шквал возмущенных писем читателей, а в интернетовских форумах определенного типа меня заклеймили разными нехорошими словами. Между тем, факты наглядно показывают, что культурная и общественная программа сионизма почти не отличалась от бундизма или коммунистических евсекций.

«Если еврей удовлетворяет свои культурные надобности по–еврейски, читает еврейские газеты, еврейские книги, ходит на еврейские лекции, если еврейский учитель обсуждает еврейские и мировые проблемы на еврейском языке, слушают радио по–еврейски, посылают своих детей в современные светские еврейские школы, то они несомненно евреи и принадлежат к еврейскому народу». Текст этот взят не из современного буклета, пропагандирующего сионизм, а написан далеким от коммунизма бундистским гуру Хаимом Житловским на идише. Естественно, еврейским языком автор считает идиш.

Новая жизнь несла новые слова и понятия. Эйстрах приводит целый список новых слов – шабесник, пейсаховник, йомкиперник. Так назывались выходные дни, хорошо передававшие иконоборческий характер новой жизни. Программа социалистического преобразования советского еврейства Центрального Бюро Еврейской Секции Коммунистической партии большевиков, написанное в 1926 году бывшей видной деятельницей Бунда Малкой Фрумкин (известной в революционных кругах как товарищ Эсфирь), мало отличалась от современных сионистских проектов. Сами евреи активно превращали синагоги в клубы, библиотеки, магазины, кинотеатры, спортзалы. Молодые коммунисты, как и молодые киббуцники или бундисты писали свои пасхальные предания Агадот, лепили свои идеалы с европейских фермеров, создавали новые обряды, как ройтер брис (красное обрезание), куда приглашали и своих нееврейских товарищей. Интересно, что от обрезания тогда еще никто не отказывался, ни в самых атеистических киббуцах, ни в евсекциях, ни даже евреи, почитавшие себя шабес–гоями. Впрочем почти мистическая приверженность к обрезанию крайней плоти свойственна не только евреям, но и всем народам, практикующим этот обычай. Не случайно среди множества презрительных прозвищ иноверцев у мусульман, самым сильным было гяур – необрезанный (пёс).

В середине 30–х годов писавший по–русски прозаик Давид Хаит посвятил один документальных очерков о еврейской колонизации Биробиджана рассказу о том, как еврейские колонисты были удивлены появлению в их краях общины русских субботников. В знак гостеприимства еврейские колонисты предложили соседям свои услуги в качестве шабес–гоев, для выполнения работ, которые еврейская традиция запрещает евреям производить в субботу, например, тушить в доме печь. В Израиле мне тоже приходилось слышать рассказы о том, как еврейские поселенцы освобождали русских сектантов–субботников от необходимости нарушать субботу.

Свиноводство стало одним из символов новой еврейской жизни. В подмандатной Палестине, где коренное население издавна неодобрительно смотрело на разведение свиней, лишь несколько киббуцев, как процветающий поныне киббуц Мизра, сохранили свиноводческие фермы. По экономическим причинам не нашло распространения свиноводство и в еврейских колониях в пампасах Аргентины, где издавна разводили крупный рогатый скот. Зато в Советской России, особенно в Крыму, свиноводство стало одним из главных хозяйственных промыслов еврейских поселений, причем не только коммунистических. В Крыму действовало несколько сионистских сельскохозяйственных ферм, готовивших молодежь к алие в Палестину. Сионисты–халуцим (пионеры ивр.) тоже активно разводили у себя свиней. Свиноводство было главным промыслом в крупнейшей сионистской ферме, носившей имя Тель–Хай в честь Иосифа Трумпельдора, командира еврейской самообороны ХеХалуц, трагически погибшего в одноименном поселении в Галилее.

В 1930 году еврейские коллективные хозяйства в Крыму держали свыше 7 тысяч голов свиней. Об успехах свиноводства гордо докладывали в 1938 году еврейские колхозы Украины. Известный идишисткий писатель Исроэл–Йегошуа Зингер, брат нобелевского лауреата Башвис–Зингера посетил в 1926 году СССР и описал свои впечатления о посещении еврейских коллективных хозяйств в Крыму. Зингер называет успехи халуцим из Тель–Хай в свиноводстве наиболее впечатляющими из всех достижений.

Показательна ситуация, нарисованная в драме Владимира Билль–Белоцерковского «Пограничники». Враги–диверсанты захватили еврея–пограничника Когана. Белогвардейский капитан на допросе спрашивает Когана, еврей ли тот. «Да, – гордо отвечает Коган, – Еврей Страны Советов!». «Чем евреи в других странах хуже советских?» – интересуется белогвардеец. Коган гордо отвечает ему, что «капиталистические евреи может и не хуже, но испорченней». Капитан спрашивает, ест ли Коган свинину. «Спроси моего отца, – отвечает пограничник и на недоуменный вопрос капитана гордо заявляет, – Мой отец – лучший свиновод Биробиджана!»

Замечательный поэт Лейб Квитко тоже присоединил свой голос к кампании. Его поэма «Хазерлех» (Поросята), начинается строчкой «Анна–Ванна – наш отряд хочет видеть поросят!». Написанная в 1935 году, поэма вышла в Одессе и разошлась огромными тиражами для того времени по–русски, по–украински, по–немецки и, разумеется, на идише. На украинский язык поэму перевел тогдашний первый заместитель председателя Союза писателей Украины Иван (Израиль) Кулик, а по–русски – маститый Сергей Михалков. Разумеется, в свиноводстве видели не только и не столько экономический аспект, но и идеологическое достижение социальной инженерии. Я помню рассказы старого ветеринара Шолома Янкелевича Турбовского, до старости руководившего свинофермой в Львовской психиатрической больнице, одного из активистов еврейского колхозного движения на Украине 20–х годов. Он с гордостью вспоминал свою молодость, мечтал уехать в Израиль, где он надеялся увидеть осуществленные идеалы еврейского крестьянства.

Геннадий Эйстрах отмечает, что в том же Крыму, рядом с евреями жили татары–мусульмане, среди которых Советская власть не слишком активно внедряла новую жизнь, а тем более свиноводство. Советская власть мирилась и с высокой неграмотностью в мусульманских общинах и с тем, что даже среди членов партии было много набожных мусульман, соблюдавших заветы Корана. Вместе с тем советская власть без колебаний латинизировавшая, а затем русифицировавшая алфавиты мусульманских народов, не посягала на еврейский алфавит, понимая, что евреи встретили бы такое посягательство, как культурную катастрофу.

Не надо забывать, что речь идет о социалистическом реализме, заведомо призванном не изображать действительность, а показывать, какой она должна быть. Еврейские советские писатели, которых вместе с со всеми советскими писателями Сталин назначил «инженерами человеческих душ», энергично и, по большей части искренне, взялись за создание нового человека. Свиноводство было одной из важных, но далеко не самым важным символом их пропаганды и агитации.

Еврейская советская литература призывала не боятся смешанных браков, пропагандировала освобождение женщины, часто в очень откровенных тонах описывала сексуальные подробности. (Правда, дело никогда не доходило до откровенности модернистской идишиской поэзии нью–йоркской школы, а уж тем более многочисленной порнографической литературе на идиш, распространявшейся по всему миру в 20–30 годы). Идеалом стал аскетический красный командир Копельман из повести Переца Маркиша «Товарищи ремесленники». Копельман ходил в армейской шинели и ждал мировую революцию изо дня в день. Он не интересовался женщинами потому, что единственной любовью его жизни стала замученная контрреволюционерами Роза Люксембург. Если же у новых героев и проявлялся интерес к сексу, то лишь, для укрепления обороноспособности Родины. В стихотворении Лейба Талалая молодой отец без обиняков спрашивает нянечку в роддоме – «А ройтармэейр?» (красноармеец) – А мэйдэле, – энфер зи мир – Девочка, – отвечает она». В стихотворении Авраама Гонтаря роженица смотрит на портрет Сталина, следуя старинному еврейскому поверью, будто ребенок родится похожим на портрет. Еврейские писатели создавали идеалы рабочей женщины–трактористки, доярки, роженицы.

Лейб Квитко писал:

Климу Ворошилову

Письмо я написал:

– Товарищ Ворошилов,

Народный комиссар!

В Красную Армию

Нынешний год,

В Красную Армию

Брат мой идет.

Товарищ Ворошилов,

Я его люблю.

Товарищ Ворошилов,

Верь ему в бою!

Товарищ Ворошилов,

А если на войне

Погибнет брат мой милый,

Пиши скорее мне.

Товарищ Ворошилов,

Я быстро подрасту

И стану вместо брата

С винтовкой на посту.

(перевод С. Маршака в газете «Известия», 1936)

В 1936 году в Нойе–Златопольский район выиграл социалистическое соревнование с казацкой станицей Цимлянское. Шмуэль Годинер написал по этому поводу рассказ «Праздник дружбы». Автор восхищается дояркой «Если не знать, что она еврейка, то примешь ее за настоящую казачку».

Создавая идеал евреев, абсолютно похожих на «гоев», отрицая религию и старую традицию, призывая евреев стать, «как все другие народы», пропагандируя вступление евреев в братскую интернациональную семью, советские еврейские литераторы и пропагандисты (аналогично сионистам и бундовцам) никогда и нигде не призывали к ассимиляции. Более того, их творчество фактически заложило основы этнической общности, которые мы называем «советское еврейство». На такой идеологии выросло несколько поколений советских евреев. Принципы их общности хорошо выражены Ициком Фефером в стихотворении «Эпитафия» – «Ну и что, что я обрезан по еврейскому закону/ Если мои усталые ноги обвевает буйный ветер/ … Я горд принадлежать к народу/ Который строит и верит/ В бессмертный порядок/ Где никто не должен погибать» – (Увы, переводить замечательный ритмический стих Фефера автору не дано) – Их бин а–ид/ фун найен шнит – Я еврей нового типа.»

Смешение традиционно–еврейского, национального с чертами, которые нигде больше евреям вроде бы не свойственны, является характерной особенностью общности «евреев нового типа». И все же мы все «советские евреи» – более или менее религиозные, более или менее грамотные и начитанные и образованные в еврейских традициях – все мы считаем себя евреями и хорошо умеем определять своих. Более того, окружающие считают нас евреями. Нас можно определить по особым, свойственным лишь нам чертам, по общей семейной и исторической памяти, по поведенческим нормам, по общим устремлениям, по документам, в конце концов. Нас объединяет любовь к еврейскому юмору и еврейской музыке, гордость видеть столько еврейских имен во всех сферах общества. Нас объединяет память Холокоста, хотя в СССР не слишком много об этом говорили, но парадоксальным образом День Победы стал для нас символом нашей победы и поражения сил Холокоста. Даже свинина может нас объединить, в чем убедились израильские политики, пытавшиеся поиграть на ограничении деятельности магазинов русской еды в Израиле. От других групп советского населения нас отличает еще и связь с еврейским народом во всем мире. Нам не мешают смешанные браки, поскольку речь не идет о доминирующей культуре, пытающейся нас поглотить и ассимилировать. Наоборот, сейчас приходят к нам в поисках духовных и моральных ценностей и нам ни в коем случае нельзя отвратить этих людей. В отличие от большинства еврейских групп мы пережили и ассимиляцию, и эмиграцию, сохранив сами себя. Более того, мы составляем сильную группу внутри еврейской диаспоры и влиятельную общину в Израиле. Мы доказали способность становиться настоящими казаками, настоящими советскими людьми, настоящими американцами, настоящими хасидами, настоящими израильтянами (любого, возможного здесь вида) и все же оставаться самим собой, и даже свою способность к самовоспроизводству в условиях ассимиляции и эмиграции. История показала, что ни алия в Израиль, ни эмиграция в Европу или США, ни даже смена языка, не мешают нам передавать свои ценности детям, что и здесь растет следующее поколение наследников «советского еврейства». Нельзя не согласиться с Геннадием Эйстрахом, что для понимания нас, как и нам для понимания самих себя советская идишистская литература играет неоценимую роль.

* Gennady Estraikh Pig–Breeding, Shiksas, and other Goyish themes in Soviet Yiddish Literature and Life. Symposium; Fall 2003, Vol. 57, Issue 3, p157, 18p.