«День Литературы, 2002 № 05 (069)»

Александр Панарин Я – НА СТОРОНЕ НАРОДА

Сегодня у нас все говорят о независимом от государства гражданском обществе. Независимое от государства гражданское общество — это не только экономически состоятельные люди, независимо от государства утверждающие свое благосостояние. Я думаю, что независимое гражданское общество — это независимая духовная среда, которая независимо от государственных оценок, от оценок большого начальства умеет награждать, поощрять и наказывать своим общественным мнением. И с этой точки зрения премия Александра Исаевича Солженицына — это замечательный манифест независимого гражданского общества, поощряющего не тех, кто угождает большому государственному начальству, а граждански впечатлительных и интеллектуально ищущих. Я горжусь этой премией.

Теперь я хотел бы сказать несколько слов о тех проблемах, которые легли в основу книг, получивших столь высокую оценку.

Первая и сегодня самая главная проблема, которая, к сожалению, еще не описана адекватно, — это драма человека перед лицом меняющейся истории. Как описать шок, полученный каждым из нас от истории, которая продолжает меняться категорически, меняться во что бы то ни стало? Капитулировать перед современностью? Отказаться от всех прежних ценностей? От традиций, от памяти, даже от своей идентичности? А ведь именно этого часто требует от человека так называемый прогресс: откажись от всего прошлого, прошлое тянет тебя назад, прошлое мешает тебе адаптироваться к веку, долой прошлое. Я думаю, что современный человек в большинстве своем рискнул пойти опасным путем. Решил не отказываться от своего прошлого, решил, рискуя всем, рискуя потерей перспективы в будущем, отстаивать свою культуру и свою идентичность, традиции своего народа, традиции своей великой литературы, невзирая на обвинения в традиционализме, в отсутствии адаптации к прогрессу и современности. Человек решил стать тем традиционалистом, который не отказывается от своей великой культурной памяти и великой традиции. Эти традиционалисты нуждаются в реабилитации. И я в своих работах постарался таких традиционалистов реабилитировать.

Второй проект, которым я всерьез занимался, — это реабилитация моего собственного народа. Сегодня русский народ находится на большом подозрении в глазах передового общественного мнения, он находится в рисковой ситуации нелюбимого. Его не любят собственные правители. Его не любят экономические элиты, его не любят властные элиты… Нелюбовь властвующих, нелюбовь тех, кто принимает решения, в значительной мере объясняет те катастрофические поражения, ту катастрофическую разруху, которые сегодня у нас произошли. Конечно, можно было реабилитировать свой народ, пойдя по тривиальному пути, уверяя, что не так уж мы не адаптированы к рынку, что были у нас в России великие первопроходцы и купцы — от Афанасия Никитина до Строгановых, была старообрядческая традиция, которая не хуже протестантской легла в основу буржуазной этики. Была этика замечательного предпринимательства, не вороватого, не коррумпированного, не спекулятивного, не ростовщического. Вы знаете по книгам, какова была сила замечательного купеческого слова, которое было прочнее всяких подписей. Эта линия реабилитации более или менее понятна всем. Мне хотелось бы реабилитировать свой народ и в ином. Сравнивая людей, абсолютно адаптированных к рынку, и людей, абсолютно не адаптированных к нему, я почему-то из чувства гражданского и творческого противоречия предпочитаю быть с теми, кто не совсем адаптирован к рынку. Сегодня даже серьезные экономисты говорят о зоне ошибок рынка. Они говорят, что никакой рынок не будет содержать Большой театр, он изначально нерыночен, по определению нерентабелен. Никакой рынок не будет содержать фундаментальную национальную библиотеку. Никакой рынок не будет создавать стройную систему высшего образования. Она тоже нерентабельна. Но я не думаю, что от этих ценностей мы должны отказываться. Следовательно, у нас должны быть инстанции, которые не приспособлены к рынку, а человечески корректируют рынок. Первой из этих инстанций является социальное государство, может быть, такой загадочной исторической инстанцией в мире является и сам русский народ, не совсем адаптированный к рынку. Может быть, ему дано защищать те ценности, которые заведомо нерентабельны и потому преследуются рыночниками. И может быть, когда-нибудь история воздаст ему за это.

Еще одна линия моих тревожных размышлений — это стратегическая нестабильность начавшегося ХХI века. Из чего вытекает стратегическая нестабильность? Деформировано само понятие прогресса. Когда-то прогресс был универсалистской религией спасения, благодаря прогрессу должны были спастись все народы, все человечество. Сегодня мы видим, как эта религия прогресса деформируется в религию избранных, сегодня прямо говорится, что есть неадаптированные народы и адаптированные народы. Наш русский народ попал на подозрение по части своей готовности к адаптации. Сегодня говорят о меньшинстве и большинстве. Когда большевики отлучали от своего коммунистического прогресса так называемые реакционные классы, это была чудовищная трагедия культуры и истории. Это была общенациональная трагедия. Но все-таки большевики отлучали от прогресса меньшинство в любом народе. А сегодня наши либералы отлучают от прогресса национальное большинство своего народа, которое называют агрессивным, красно-коричневым большинством и так далее. Если вы отлучаете от прогресса меньшинство, ваши потери будут чудовищными. Если вы отлучаете от прогресса, а следовательно и от самой жизни, большинство, вы оставляете за собой просто пустыню. Поэтому я думаю, что права этого молчаливого большинства должны быть защищены. Я рискую поднять свой голос, озвучить те интуиции, которые стоят за интересами, за ценностями этого самого молчаливого большинства. Мне кажется, прогресс на наших глазах преображается в расистскую категорию, которая делит людей на приспособленных и неприспособленных. Так и говорят: естественный рыночный отбор. Никто этого не стесняется говорить. И правильно говорят, что в некоторых странах этот отбор не выдержит большинство народа. И эти утверждения уже никого не шокируют.

Думаю, нам надо еще раз всем собраться с силами и отвергнуть эту зверскую идею естественного отбора. Надо вновь подтвердить высочайшие ценности человечества, те ценности, которыми жила наша великая русская культура.

Что касается стратегической нестабильности, она наступает тогда, когда возникает приватизированный прогресс. Прогресс не для всех, а для избранных. Прогресс для меньшинства. Это самое меньшинство справедливо обеспокоено своим благополучием. Оно понимает, что большинство ограблено им, большинству отказано во всякой перспективе, и тогда возникает искусство пиарщиков, чтобы еще раз проманипулировать большинством, чтобы еще раз обмануть его и так далее. Но искусство пиарщиков дает меньшинству только тактический выигрыш. Это паллиативное решение. Не думаю, что современная Россия должна иметь в запасе только паллиативные решения. Думаю, уже есть стратегическое решение. Стратегический выход из нестабильности — это все-таки не в обход большинства своего народа идти к светлому будущему, а идти пусть медленнее, но вместе с ним. Другого стратегического пути просто нет.

Мы проходим тяжелые экзамены реформ, результаты которых были катастрофическими. Впереди у нашего Отечества еще более тяжелый экзамен, это начавшаяся мировая война. Началась она как война с терроризмом, я боюсь, что это будет столетняя война. И здесь стоит вопрос: с кем будет элита России в ходе этой войны? Велико будет искушение элиты покинуть собственную страну, покинуть неблагополучные места ради благополучных. Это один из приемов элиты. Раньше прогресс понимался как движение во времени: из плохого настоящего в светлое завтрашнее. Сегодня прогресс понимается как движение в пространстве: из плохого неблагополучного пространства, то есть России, элита меньшинства уходит в благополучные западные или заокеанские пространства, оставляя большинству это самое плохое пространство. Думаю, что начавшиеся грозные события определят лицо ХХI века. Остается вопрос, с кем же в этот час будет наша элита? Со своим народом или нет? Здесь есть одна тонкость. Наши новые собственники больше всего боятся, что главная угроза их собственности исходит изнутри страны — это угроза коммунистического реванша или угроза народного черного передела. Это не так. Сегодня, в условиях нового геополитического передела мира, в условиях обеспечения стабильности золотого миллиарда, куда Россия заведомо не попадает, может быть, наши собственники начнут наконец понимать, что главная угроза их собственности все-таки находится вне страны. Новые хозяева мира когда-нибудь покажут нашим новым собственникам их настоящее место. И тогда наши собственники поймут, что защитить их собственность можно только с защитой Родины. Только объединившись с собственным народом. Если бы мне удалось внушить эту идею нашим властям и новым собственникам, я бы сказал, что свой посильный вклад в дело национального примирения, в дело воссоединения элиты с народом мне удалось сделать.

(Выступление на вручении Солженицынской премии)

(обратно)

ЛЕОНИД БОРОДИН

В Доме русского зарубежья состоялась церемония вручения премии Александра Солженицына. Это уже первый юбилей: пятая премия, присуждаемая лучшим отечественным писателям. За эти годы премия приобрела в литературном мире заслуженный авторитет благодаря своей объективности и высокому бескорыстию. Определилось и ее основное назначение — поддерживать высокие традиции русской реалистической литературы. Так же, как и в прошлом году, премия была поделена между двумя лауреатами. Премию за вклад в развитие русской мысли получил блестящий русский философ и политолог Александр Сергеевич Панарин, премия по литературе была вручена нашему давнему автору, крутому романтику и русскому патриоту Леониду Ивановичу Бородину. Впервые за пять лет сам инициатор премии Александр Исаевич Солженицын на церемонии вручения не был из-за болезни. Были оглашены его приветствия новым лауреатам. Своими размышлениями о книгах Панарина поделились члены жюри, известные учене, литературоведы Валентин Непомнящий и Людмила Сараскина, анализ прозы Бородина был сделан еще одним членом жюри Павлом Басинским. Кроме этого с короткими воспоминаниями о Леониде Бородине выступили художник Борис Мессерер и поэтесса Белла Ахмадулина. Мы печатаем выступления лауреатов и приветствие Ахмадулиной.

ЛЕОНИД БОРОДИН

На определенном возрастном рубеже человек, подводя ему видимые итоги своей жизни, фиксирует в сознании, что в его жизни было необходимым, неизбежным, всей судьбой удостоверенным, а что — случайным, лишь привнесенным частными обстоятельствами вопреки всему плану жизни, каковой, конечно же, опознается человеком в полной мере тоже только ретроспективно.

И в этой связи должен признаться, что еще до совсем недавнего времени единственно неизбежной, продиктованной всей совокупностью обстоятельств мне виделась та форма социальной активности, в которой прошла большая часть жизни. Эта форма обеспечила главнейшую мою удачу, которая равнозначна счастью в самом великом смысле: мне повезло прожить жизнь в состоянии максимальной духовной свободы, каковая вообще возможна в обществе.

В этом отношении не оставила меня удача и теперь, предоставив журнальные страницы, содержание которых неподвластно ни экономической нужде, ни политической конъюнктуре.

Но именно по этой самой причине, по причине удачливости судьбы, долгое время свое писательство я воспринимал, как нечто случайное, необязательное...

Многие годы я зарабатывал на хлеб трудом, далеким от профессии, и писательство объявилось и утвердилось, как отдых, как способ душевного выживания в ситуациях, способных пожирать душевный оптимизм, данный всякому человеку от рождения.

Хорошо писалось в камере, когда было можно, в кочегарках под рев моторов, в таежном зимовье под стук дождя по рубероидной крыше. И когда в конце восьмидесятых личные обстоятельства изменились к лучшему, решил, что все... Нет мотивации, нет действия. Скоро, однако, выяснилось, что не так... Что — привычка. Что не писать невозможно. И когда уже к пятидесяти годам получил, наконец, читателя, когда узнал, что кому-то нравится то, что делаю, тогда только началась осторожная переоценка того, что считал всего лишь случайным увлечением. К сожалению, поздно. Потому так и не дорос до солидного многопланового жанра — романа, каковой всегда почитал высшим продуктом (если так можно сказать) литературного труда.

Но как раз благодаря "писательству" я и стал сотрудником литературного журнала. Бесконечно благодарен Владимиру Крупину, предложившему мне эту работу именно в тот момент, когда я с удручающей ясностью осознал, что в идущей вразнос смуте мне места нет...

Еще в восемьдесят четвертом году, в лагере особого режима, вдруг, без всякой видимой причины возник у меня острейший и даже какой-то нервный интерес к событиям начала семнадцатого века. В Москве жена, обложившись книгами, переписывала по моей просьбе источники, документы времен русской Смуты. Еженедельно я получал по два-три толстущих письма и буквально заглатывал их содержание. Первую главу будущей повести о Марине Мнишек удалось отправить письмом. Но тогда дальше первой главы дело не пошло. Через шесть лет, однажды достав и перечитав ее, я вдруг сел за пишущую машинку. Новая русская смута была уже в полном разгаре, и было едва ли обоснованное ощущение, что я все о ней знаю. Кроме сроков. Кроме результата.

Как грибы-полупоганки росли и множились политические партии и движения; самозванцы-оборотни, как когда-то казачьи банды, хищно рвали на куски страну; краснобаи-демагоги безжалостно забалтывали насущные проблемы... И случайно занырнув в журнальное дело, я вдруг обнаружил для себя точку опоры. Внутри литературного процесса, каковой, как и все на одной шестой, кончился в судорогах распада, расслоения, перерождения, зримым и ощутимым при всем том обнаружился фактор сопротивления распаду.

Первое время, где-то до середины девяностых, это сопротивление походило скорее на некий консервативный осадок. Некоторая часть литераторов упрямо отказывалась замечать и отражать в своем творчестве факты языковой смуты. Но позднее, когда, не имея никаких иллюзий относительно престижности профессии и материального благополучия, в литературу пошла молодежь, духовно формировавшаяся уже во времена смуты, когда в значительном числе своем она продемонстрировала принципиальное игнорирование жаргона в языке, похабства и пошлости в сюжете, когда она в той или иной форме признала свое ученичество у великой русской литературы, КАК тогда было не вспомнить в свое время измочаленное и будто бы даже приевшееся суждение классика о том самом — великом и могучем, который не может быть дан НЕ великому народу. Но только великому. То есть прежде прочего способному возрождаться, восставать и восстанавливать ту систему ценностей, которая и обеспечивает ему бытие в истории.

Сегодня, куда ни глянь, все везде плохо. Но, оглядываясь и вглядываясь, положим, в тот же семнадцатый век, легко предположить озвучивание кем-то, удрученным ситуацией, известных строк:

С Россией кончено! На последях...

И так далее.

И восемьдесят лет назад, когда эти строки прозвучали, они отражали реальную, видимую и ощутимую объективность. Куда уж реальнее, когда брат на брата, аки звери...

Но ведь и сегодня в какой-нибудь литературно неинформированной аудитории прочитай я эти строки, как будто мной только что написанные, никто б не усомнился...

Не нужно ли кому земли, республик и свобод,

Гражданских прав...

Ну как же! Только и слышим: "Нужно! Нужно! Много и немедленно!"

Людям моего поколения в общем-то равно легко быть и пессимистами и оптимистами, поскольку исхода нам не увидеть. Но мы можем оказаться виновными перед теми поколениями, которым жить после нас, потому как, сколь бы ни были мы мало слышимы, совершенно исключать наше влияние на общество нельзя. Отсюда — мы не можем позволить себе роскошь поддаваться чувству безысходности.

Факт и вера — вот две главных мотивации активности человека. Фактам человек склонен подчиняться, факты имеют тенденцию порабощать сознание. Вера же требует напряжения, потому что очень часто она вопреки...

Но как сохранить в душе позитивную пропорцию факта и веры? Игнорирование факта чревато. Утрата веры губительна.

Много лет назад, задолго до нынешних событий, в труднейшие для меня дни таким образом сформулировал я своеобразную инструкцию для контроля над самосознанием:

Первое: когда факты, провоцирующие отчаяние, обступают стеной, когда за ней, за этой стеной, блекнут и исчезают символы веры, тогда следует вспомнить и уже не забывать, что факты есть всего лишь объект избирательной способности человека, а способность эта отнюдь не самодостаточна и вовсе не первична относительно духовного состояния человека.

И второе: когда окружающая тебя так называемая "объективность" вырывает почву из-под ног и опускает небо до уровня потолка, когда под воздействием этой объективности начинаешь чувствовать себя бессильной и бесполезной щепкой в море, тогда...

Тогда надо находить в себе мужество быть необъективным!

Знаю. Проверял. Действует! Ибо необъективно в человеческой душе самое главное чувство, данное ему Богом — любовь. Любовь к матери, к другу, к женщине, к Родине, наконец. И только сквозь призму этого богоданного чувства способны открываться человеку невидимые до того перспективы Добра и Правды в богочеловеческом значении этих слов.

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА

Досточтимые друзья и коллеги!

Благородные соучастники событий этого счастливого дня!

Я не стану утомлять ваш слух длиннотами или изъявлениями учености, которая мне не присуща. Но одному я весьма учена. Я умею восхищаться талантом, благородством, красотой и добротой. И вот удобный случай, смотря прямо на ненаглядное лицо Леонида Ивановича Бородина, сказать, думали ли мы в годы нашего знакомства, что когда-нибудь по телевидению будут показывать вручение Солженицынской премии Бородину… Награду, которой удостоены сегодня лауреаты, надо почитать и считать наиболее высокой наградой в нашем Отечестве и во всем мире. Я понимаю, что в этом зале все сочувствуют моему рассуждению, но где-то есть, конечно, некие люди, которые придерживаются иных мнений. Но сейчас они не имеют никакого художественного значения. Художественное совершенство сочинений Леонида Ивановича Бородина — в этом изначальная награда его личности. Выше награды, чем расположение, чем поощрение Александра Исаевича Солженицына, конечно, нет ничего на белом свете. Но есть одно, что тоже очень высоко ценится в мире творчества и чего еще можно пожелать Леониду Ивановичу Бородину за совершенство его личности, за обреченность претерпеть диктат собственной совести, еще одна награда, которая обязательно найдет его, будет сопутствовать ему, — это вдохновение. Вдохновения я и желаю ему в этот солнечный день.

Я поздравляю и Александра Сергеевича Панарина, благодарю и все жюри, кланяюсь Наталье Дмитриевне, надеюсь, мой поклон так или иначе достигнет и Александра Исаевича.

(обратно)

Татьяна Смертина

***

Гнули крылья молодые кони.

Ящерка спала в моей ладони.

И черника, иссиня-черна,

Дрёмный шёлк стелила, как волна.

Что ты скажешь, сныть-трава медвежья,

Если зашепчу тебя сверхнежно?

Что ты скажешь, колокольчик, мне,

Коль тебя посею на Луне?

Что они сказали — мне-то ясно,

А перерассказывать — опасно!

Многим, хоть сулят мне благодать,

Этой тайной рано обладать:

Заведут меня в слепое стойло,

Руки свяжут, перережут горло,

И потом, под мерзкий шепоток,

Душу вынут — призрачный цветок.

Ну и зря. Суть тайны сокровенна:

Отберут — развеется мгновенно.

Потому им не поймать тех птиц —

Ящерка не спит в руках убийц.

(обратно)

Вячеслав Кашицын «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ»: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Альтернативой нашему посещению ЦДЛ 18 февраля — и, соответственно, созерцанию "презентации" газеты "День литературы" — был какой-то модный американский фильм, название которого я сейчас уже не помню, что-то вроде лукасовских "Звездных войн". Мы с Валерием (это мой друг) любим изредка так отдохнуть — без мысли, без напряжения, но с эмоциями и, желательно, спецэффектами. На этот раз я уговорил его сходить в Дом литератора, сделав предварительный анонс имеющему быть событию: "Ну, что ты! Цвет патриотической и либеральной мысли! Столкновение бронтозавров! Острая полемика!" Валера, как человек любознательный, согласился — и вот мы уже в Малом зале, удивленные и слегка обескураженные многолюдьем, отсутствием свободных мест, забитым проходом и особой наэлектризованностью пространства, точно перед акустическим, даваемым сугубо в узком кругу концертом рок-звезды.

Пока мы пробирались на какие-то периферийные стулья (женщины в очках и шерстяных юбках, которым до полного сходства с героинями Чехова не хватало только собачек, и мужчины толстовского, времен написания "Анны Карениной" возраста, снисходительно провожали нас взглядами), я, насколько мог, объяснил Валере, чему посвящено мероприятие, назвал, порывшись в памяти, одну-две ничего ему не говорящие фамилии и в очередной раз заверил его, что он тут не соскучится. Однако мое смущение, вызванное отчасти столом президиума и трибуной — моментами явно протокольными, — отчасти отсутствием тех немногих принадлежащих к литературному миру людей, которых я имею честь знать, думаю, заронило в душу Валеры подозрение, что я сам слегка не в курсе.

Да... Откуда я узнал про этот вечер? Предыстория незатейлива. "Литературная газета" — "Сумерки литературы" — мое возмущение — статья Бондаренко — "День литературы". Кто такой Бондаренко? Неизвестно. До прочтения этой статьи я полагал, что мне простительно не знать, что творится в так называемом патриотическом лагере. Но это был резонанс! Мои чувства были в тон этому выступлению крупного (а мне незнакомого) критика, словно его недоумевающе-саркастический опус, распахнувший дверь в "либеральную" комнатку с узкими оконцами, где царят вечные "сумерки" и они же обсуждаются, заливший эту комнатку светом, — его, Бондаренко, опус и мое негодование — были настроены по одному и тому же камертону. Естественно, у меня возникла настоятельная потребность взглянуть на то, как будут дискутировать представители левого и правого крыла нашей литературного "бомонда".

И тем не менее. "Послушай, — говорю я Валере чуть оправдательно. — Я действительно считаю, что художник должен заниматься творчеством. А не тусоваться. Башня из слоновой кости, Флобер. Ты понимаешь? Я уверен, что о любви здесь не будет сказано ни слова. Будет одна политика, борьба самолюбий. Еще не поздно ретироваться". "Расслабься, — отвечает мой друг, усаживаясь и поглядывая на девушку со следами косметики на лице и такой же облетевшей, как и она сама, розой между пальцами. — Смотри, тут даже девчонки есть". "Это Витухновская, — морщусь я. — Маленькая девочка со взглядом волчицы".

Двойственное ощущение, наполнившее меня — и предвкушение чего-то экстраординарного, и чувство вины оттого, что, возможно, я затащил Валерку на какое-то заурядное партсобрание — это ощущение проистекало еще и оттого, что мы находились среди людей много нас старше. Облегченно вздохнув, я отметил все-таки рослого парня в элегантном костюме, которому — спустя полчаса — распахнула свою утробу бесстрастная трибуна.

Единственное, как оказалось, что было в этот вечер бесстрастного. Потихоньку-полегоньку я стал сживаться с атмосферой, взял у Валеры список выступающих (который тот уже где-то раздобыл) и — стал отмечать на нем размашистыми "чайками" (опять Чехов!) имена тех, чья речь меня по тем или иным причинам впечатляла.

Первое, что бросилось в глаза, — это то, что "либеральные" участники дебатов оказались меньше числом, чем "патриоты". Не думаю, впрочем, что это был осознанный бойкот — не только потому, что Аннинский, скажем, стоит десяти Курицыных, но и оттого, что статью Бондаренко вообще напечатали в "ЛГ". Полагаю, у отсутствующих имелись уважительные причины, хотя "славянофилы", по всем канонам хоккейного розыгрыша, "большинство" реализовали. Второе — насколько по-разному все говорили. Многочисленные ораторы плутали в темах, будто в метель, возвращаясь к газете "День литературы", как к большаку, отмеченному вехами, делали по нему несколько шагов и опять сходили с него и петляли, и ухали в овраги эмоций, и вставали, и говорили — о своем, о наболевшем.

Вот Аннинский. Если можно представить себе арабскую вязь — без смысла, с одним лишь изяществом и гипнотическим эффектом — в звуковом эквиваленте, то это будет его речь. В моем сознании не задержалось ничего из того, что он говорил — кроме того, что говорил он великолепно. Другое дело Вознесенский (без сомнения, тоже поэт) — это была такая редкостная, талантливая стилизация под Новодворскую, вплоть до ее царевно-лягушачьего причмокивания, что, наверное, сама Валерия Ильинична поаплодировала бы таланту из "Ex Libris'a". Хотя сути я тоже не понял. Зато кое-как, из выступлений последующих гостей вечера, менее ярких в том, что касается актерского или риторического дарований, но более точных, узнал, что "День литературы" — это газета, учрежденная В.Г. Бондаренко чуть ли не на свои средства, газета, буквально выкормленная редакцией прохановского "Завтра", газета, которая видится ее создателям и прежде всего самому Бондаренко, как некое в хорошем смысле "поле боя", как пространство, отдаваемое для дискуссий писателям, поэтам и критикам различных направлений. Бродский и Кузнецов. Пелевин и Маканин. Личутин и, прости Господи, Сорокин.

Ах, я совсем позабыл о Валерке. "Ну, как тебе "Звездные войны"? — спрашиваю его. — Звезд достаточно?" Он смеется, а потом серьезнеет — прислушивается к очередному оратору.

Я тоже весь внимание. Владимир Григорьевич, как гостеприимный хозяин, добавляет к каждому выступлению смягчающую или обостряющую — по вкусу — ремарку. Зал (пожалуй, действительно, следовало арендовать не Малый, а Большой) напоминает море, на котором штиль и шторм сменяют друг друга с быстротой, недостижимой в реальности. Я представляю себе мрачных рыцарей в "кухоньках Европы". Представляю, как идут 120 тысяч монголов — жуткое зрелище! Представляю изящный женский ротик, впивающийся в гамбургер... Это — Личутин. Позже я прочитаю "Миледи Ротман", и роман произведет на меня почти то же впечатление, что и сорокинское "Голубое сало" (абсолютные полюса, как собирается их соединить Бондаренко, ума не приложу) — но это будет позже, а сейчас я с интересом впиваю эту искренность, эту страсть... Убедился я и в том, что Проханов в своих, не по бумажке, выступлениях, столь же энергичен и ярок, как и в передовицах и в огненном "Гексогене". И тут у меня возникает вопрос: не ненавистью ли продиктованы эти речи? И если да, то ненавистью к чему? К власти? К выходцам из Земли обетованной? К тем, кому удалось "устроиться"?

Я оборачиваюсь к Валере. "Смотри, какие они разные. Взвешенные, академичные, ироничные "западники". И эмоциональные, точно разозленные чем-то, пассионарные "славянофилы". Со времен Достоевского ничего не изменилось!"

Говорит Куняев. И только подтверждает мою мысль. Акцентированные, хлесткие, как удары бича, вводящие в дрожь — возмущения или восторга — фразы. Словно глыбы, они обрушиваются в зал. "Нет ни "либеральной", ни "патриотической" литературы. Есть писатели и поэты жизни, а есть писатели и поэты смерти и распада!"

Валера шепчет мне на ухо: "Как Маяковский..."

"Ты знаешь,— говорит он полчаса спустя, когда мы идем по Садовому, обтекаемые с одной стороны потоком машин, с другой — каменными стенами особняков. — Ты знаешь, это поразительно. Оказывается, жизнь кипит и вне нас. Мы учимся в бизнес-школах, делаем карьеру, встречаемся и расстаемся с девушками, уезжаем за границу, в конце концов, — а литература как была, так и есть! Или... как ты это называешь? "Литературный процесс"? Слушай, а когда будет следующая тусовка?"

Я не обладаю исчерпывающим репертуаром московских окололитературных представлений. Не могу даже внятно объяснить другу, что такое "литературный процесс". Знаю одно: литература жива, никаких "сумерек" нет, дебаты в "ЛГ" — игра, имеющая целью задеть за живое писателей и критиков, воздействовать креативно на их самолюбие. Пока в таких вот встречах, в таких дискуссиях, как на вечере, посвященном "Дню литературы", сталкиваются мнения и кипят страсти — наша, российская литература будет жить и здравствовать, и занимать подобающее ей высокое место в иерархии общественных ценностей.

Мне хотелось бы отметить в заключение: все написанное выше — моя личная позиция. Я не верю в "объективность", кому бы она ни принадлежала — писателям, общественным деятелям или, тем более, критикам. Последние мимикрируют, чтобы оценки, провозглашаемые ими со страниц газет, выглядели непредвзято, однако впечатление от книги, картины, спектакля — это мое твердое убеждение — всегда глубоко лично. Рассказывая о своих ощущениях от нашего с Валерой литературного дня, от знакомства с "Днем литературы", я старался быть искренен.

P.S. На почте служащая долго ворошила каталоги, поправляла очки, сверяла цифры. "А "День литературы" вы где нашли?" — спросила она меня. "В ЦДЛ, — улыбнулся я. — Вчера". И — указал ей индекс.

(обратно)

Владимир Крупин СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙ

В эти прекрасные пасхальные дни из многих и многих интересных материалов, опубликованных в свежих номерах журналов России, хочется выбрать именно что-то пасхальное. Такой материал я нашёл в "Сибири" (главный редактор — Василий Козлов). Предлагаю читателям отрывок из очерка Владимира Крупина "Русский стиль". Автор назвал его "Незакатный свет" и специально для нашей полосы написал несколько дополнительных слов в конце.

…Долго рассказывать и не надо, как я попал в Страстную субботу в храм Гроба Господня. Мне же надо было перебраться с палестинской территории на израильскую. В начале седьмого утра я был у ворот Вечного города, вошел в них, дошел до храма, но... но уже всюду были войска, полиция, в храм не пускали. В храме, я знал, были те из паломников, которые пришли в него чуть ли не за сутки до двух часов следующего дня, то есть до того времени, когда на Гроб Господень нисходит небесный Благодатный огонь. Схождение огня — это главное событие жизни Земли, это планетарное потрясение, которое продлевает существование рода человеческого еще на год.

У меня заранее, еще в Вифлееме, в храме Рождества были куплены пучки свечей, в каждом тридцать три свечи, по числу земных лет Спасителя. Я утешал себя тем, что вынесут же огонь и на площадь, и на улицы, что я все равно обожгу свои свечи Благодатным огнем. Если он будет.

Узенькие улицы были пусты, только мелькали на перекрестках полицейские да внутри лавочек, за закрытыми ставнями, что-то скреблось и стучало. Тут Господь мне послал рабу Божию Евтихию. Она сама подошла, видя, что я озираюсь и читаю таблички.

— Вы ищете Скорбный путь?

— Да, конечно, да.

— Идемте.

И Евтихия провела меня по Крестному пути Спасителя, по виа Долорозе. Сколько раз я мысленно шел по нему и вот — наяву. Потом я сопоставлял свои представления с реальностью, все совпало. Только я представлял путь более крутым и прямым, а он пологий и извилистый.

История Евтихии была проста: ее дочь вышла замуж за израильтянина. Потом они уговорили мать приехать к ним жить.

— Говорили, что навсегда. Я все продала, перевела в доллары, привезла. А оказалось, нужна была только нянька. Вынянчила внучку и стала не нужна. Уеду умирать к сыну. Вот еще попросила зятя свозить на Синай. И все. И уеду. Сын примет и без денег.

Евтихия шла на утреннюю службу к гробнице Божией Матери, я пошел с нею. Вышли из Старого города, перешли Кедрон. По-прежнему было пустынно. Евтихия показала Гефсиманский сад, церковь Марии Магдалины на склоне Елеонской горы, и мы, поклонясь друг другу, простились.

На ступенях гробницы по бокам горели свечи. Внизу, под гирляндами лампад, греки начинали служить Литургию. Подойдя, насколько было можно, к гробнице, я упал на колени и молился Той, Чьим Домом стала Россия, под Чьим покровом мы спасаемся. И как вспомнил акафист Ее Покрову и то, как в нашем академическом храме поют "Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором", как вспомнил распев молитвы "Царице моя Преблагая", как зазвучали в памяти высокие молитвенные звуки 13-го кондака акафиста "О, Всепетая Мати" — так стало сладко и отрадно, что я православный, русский, что мне не стыдно за свое Отечество, не забывшее Божию Матерь.

Взял на память белых свечей и пошел в Гефсиманский сад. Маслины, низкие, огромной толщины, корявые, были зелены. Лишь та, у которой, по преданию, Иуда лобзанием своим предал Христа, была мертва, суха, в коростах желтой плесени. А место, где повесился Иуда, тоже было недалеко, но я туда не пошел.

В католическом храме у Гефсиманского сада тоже шел... молебен, хотел я написать, но молебен ли это был? Молящаяся... но опять же молящаяся ли молодежь была? Скорее поющая молодежь. Сидели они в открытом алтаре... алтаре ли? Брякали на гитарах и пели. Слава Богу, и здесь было на что перекреститься, было распятие. Я вышел, обошел, молясь, сад, подобрал несколько продолговатых листочков, пришел к закрытым воротам храма Марии Магдалины, прочел молитвы, поклонился праху преподобномученицы Елизаветы и инокини Варвары.

И вернулся через Гефсиманские ворота к храму Святой Анны, к Претории, откуда начался крестный путь Спасителя. И... ничего не узнавал. Как, ведь только что, часа полтора назад, мне все показала Евтихия, я все запомнил, хотел в одиночку пройти весь Крестный путь. Но где он? Все кругом кипело, кричало, торговало, продавало и покупало. Неслись мальчишки с подносами, продирались тележки с товарами, ехали велосипеды с большими багажниками или же с прицепами. Меня хватали за руки, совали прямо в лицо разную мелочь. Безошибочно узнавали во мне русского. А ведь только русских и можно обмануть. Торговаться мы не умеем и не любим, это наше достоинство на Ближнем Востоке принимается за недостаток. Араб или еврей, я их плохо различаю, тряс связкой четок и кричал: "Горбачев — один доллар, Ельцин — один доллар, Россия — миллион долларов, четки — десять долларов".

Я успокаивал себя тем, что так или иначе на этой небольшой территории Старого города заблудиться невозможно, что все равно хоть разок да попаду на Скорбный путь. И вскоре его обнаружил.

Он описан стократно, он такой и есть, как на фотографиях; вот дом Вероники, вот тут схватили Симона Кириниянина, заставили нести крест. Симон ехал с сыновьями на поле. Он понес крест, а сыновья поехали дальше. Тут Антониева башня. В этот переулок можно свернуть, выйти к мечети Омара, там стена иудейского плача, а подальше мечеть Аль-Акса. Отполированные камни улицы холодили босые подошвы. Вот след руки Спасителя. Изнемогая, Он прислонился к стене. У следа Его ладони фотографировались, примеряя к впадине свои ладони и обсуждая размер, какие-то европейцы. Я ощутил в себе подпирающую к горлу печаль: да что это я такой бесчувственный, я же на Скорбном пути, я же не турист — ходить по схемам буклетов. Я пытался найти хотя бы какой угол, где бы мог стать один, чтоб не толкали, чтоб помолиться. Но если и был какой выступ, он не защищал от шума и крика торговцев. Сам виноват, думал я. Чего поехал, если не достиг той степени спокойствия души, когда она открыта только для Бога и закрыта для остального?

Вот резкий поворот налево, вот вскоре еще более резкий направо, и я уперся в плотную цепь патрулей. Цепь эту преодолевали или по пропускам, или за деньги. Деньги брали открыто и хладнокровно. Ни денег, ни пропуска у меня не было. Я уселся на один из многочисленных стульев и вздохнул. До храма Гроба Господня было метров сорок. Не у одного меня не было пропуска, маленькая площадь кипела разноязычьем. Тут ко мне подошел человек в униформе и согнал меня. Не сразу согнал, а положил предо мною меню. Читая по-немецки, я узнал, что стакан чая стоит семь долларов, а если с лимоном — десять. Так как я не заказал ничего, то и сидеть не имел права.

Совершенно расстроенный, пошел вниз, снова к Гефсиманским воротам, вернулся, снова уперся в еще более усилившиеся цепи охраны. К полицейским уже добавились и войска. Между тем солнце поднялось и проникало даже в тесные улочки. Время перешло одиннадцатый час.

Страстная суббота. В это время над Спасителем были сомкнутые своды каменной пещеры, огромный камень прикрывал вход. У входа сидели солдаты, обсуждали вчерашнюю казнь. Приходили и любопытные иудеи, радовались, что Мессия оказался простым смертным. И какой это мессия, он не дал иудеям ни власти, ни денег, изгнал из храма торговцев, говорил о бесполезности собирания земного богатства. Нет, к иудеям придет их, настоящий мессия, даст власть над людьми и пространствами. Все будут рабы богоизбранного народа. Ученики Христа разошлись, боялись даже встречаться друг с другом взглядами. Уже думали после погребения вернуться в Галилею к своему рыбацкому промыслу. Суббота после страшной пятницы, день скорби, день плача, день отчаяния...

Вдруг раздались громкие звуки оркестров, барабаны, крики. Толпа хлынула на их зов. Меня понесло вместе с толпой к Новым воротам. Но что-то вдруг — и с этого момента я уже не руководил своими действиями, — что-то вдруг повернуло в одну из улочек, и я выскочил из Старого города через Яффские ворота. Потом я пытался понять, как же я все-таки смог попасть в храм Гроба Господня? Только Божией милостью. Как я прошел три плотные стены оцепления, как потом проник через три кордона охраны, не знаю. Я стоял на тротуаре, в коридор, проделанный в толпе полицией, входили... как сказать, делегации? Входили, лучше сказать, представители различных конфессий: армяне, копты, греки, с греками шли наши. Очень походило на открытие Олимпийских игр. Оркестры наяривали вовсю. Хоругви и иконы, несомые как на митинг, подбрасывали и крутили, на ходу плясали. Может, они подражали царю Давиду, плясавшему пред Ковчегом?

Кто, в какой момент толкнул меня в спину, как я совершенно спокойно прошел охранников, не знаю. Бог весть. Как потом прошел еще три кордона, на которых совершенно безжалостно вышвыривали из рядов не членов делегаций, не знаю. Последний кордон был особенно жестким фильтром. В грудь мне уперся здоровенный полицейский, а так как полиция в Иерусалиме вся русскоговорящая, то он и спросил по-русски: "А ты куда?" Почему, не знаю, я сказал совершенно неожиданно для себя: "Я батюшкам помогаю" — и, помню, сказал с такой уверенностью и силой, что полицейский отступил, сказав: "Верю, верю". Я еще успел даже кинуться на колени и приложиться к колонне, из которой вышел Благодатный огонь именно для православных, когда однажды их оттеснили от Гроба Господня армяне.

Как раз именно с армянами я и прошел в храм. Меня вознесло общим движением на второй ярус, рядом с часовней Гроба, с Кувуклией. Теперь, когда гляжу на фотографии внутреннего вида храма, то вижу слева от часовни на втором ярусе тот пролет, ту арку, в которой был в ту Страстную субботу. Народа было в храме набито битком. И все прибывало и прибывало. Полицейские не церемонились, расчищали дорогу вокруг часовни. Упорно не желавших покинуть место у часовни просто отталкивали. И даже били дубинками. Красивая девушка в полицейской форме хладнокровно, будто на молотьбе, лупила дубинкой по голове и спинам. Изгнав непослушного, она вновь что-то продолжала рассказывать друзьям по работе. Солдаты, в касках и с рациями, стояли кучками в разных местах.

И что-то невообразимое творилось во всем храме, особенно у алтаря часовни. Молодежь кричала, пела, плясала. Девицы в брюках прыгали на шею крепким юношам, и юноши плясали вместе со своим живым грузом. Колотили в бубны, трубили в трубы. Иногда начинали враз свистеть. Я впервые ощутил физическую осязаемость свиста. В это время воздух в храме становился будто стеклянным.

В тесноте и пестроте пробившихся в храм сразу были различимы лица и православных паломников. Наших я узнавал сразу. По выражению лиц, особенно глаз. Губы шептали молитвы. Если бы не спокойствие и молитвенность православных, что же бы тогда окончательно было в храме? Я потрясенно думал, оглохший от криков и свиста, ужасающийся тому, как били и вышвыривали людей, да мало того, у полицейских был еще и такой прием: чтобы кого-то образумить, они направляли на него рупор мегафона и резко кричали. Многократно усиленный звук, видимо, ломал барабанные ушные перепонки и вводил человека в шок. Его, бесчувственного, утаскивали. И вот я думал: не может быть, чтобы вот сюда, этим людям, нам, таким грешным, Господь низвел с небес огонь. За что? Да впору под нами разверзаться земле, поглощать нас в бездну, чтобы очистить место под небесами для других, достойных.

Мало того, началась драка. В храм ворвались крепкие парни лет между тридцатью и сорока. В белых футболках, с красными платочками на шее, будто с галстуками. Это чтобы в драке видеть своих. Дрались копты и армяне. Дрались до крови. Появление крови вызвало крики ликования. Полиция работала дубинками всерьез, драку подавили. Раненого увели. Барабаны и бубны, трубы и свист усилились. Примерно к часу полиция вновь расширила коридор вокруг часовни. Входили священнослужители, вносили Патриарха Иерусалимского Диодора. Его принесли на носилках. Слабой рукой, невысоко ее поднимая, он благословлял... молящихся или, лучше сказать, собравшихся. Его обнесли еще раз, он слез с носилок у входа в Гроб Господень и стоял, а остальные священники обошли часовню еще два раза. В шуме не было слышно слов молитвы, но мы знаем, что в это время поется воскресная стихира шестого гласа: "Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех; и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити".

Принесенные в храм иконы и хоругви выстроились по сторонам входа в Гроб Господень. На возвышении с Патриарха снимали верхние облачения. Он остался в подризнике. Арабы в форме турецких солдат демонстративно обыскали Патриарха. Потом была снята печать и дверь, олицетворяющая камень, закрывавший пещеру, отворилась.

И вот наконец-то, около двух часов дня, в храме стало все тише и тише — и стало так тихо, что слепому показалось бы, что он один в этом огромном пространстве. Здесь наступили такие щемящие минуты ожидания, так, уверен, все молились о ниспослании огня, и, думаю, все так искренне каялись, что именно по его грехам огонь медлит сойти, что вот тут-то все были единомысленны и единомолитвенны. В эти минуты все особенно остро понимали, что огонь от Господа сходит с небес только на православную Пасху.

И вот здесь я воочию увидел то, что никогда не пойму и не объясню своим слабым умом. Луч солнца, падающий с небес от купола, как раз с моей стороны, стал... ходить по часовне. Я думал, у меня что-то с головой. Ведь для того чтобы луч солнца двигался вправо и влево, нужно было бы одно из двух: или чтобы весь храм двигался туда и сюда, или чтобы солнце раскачалось на своей орбите. В это же время слабые то белые, то голубоватые всполохи огоньков стали появляться в разных местах храма: то они сбегали струйкой по колоннам, то вспыхивали вверху или прямо над головами. О, тут уже все поняли, что это идет Благодатный огонь, тут уже такой крик поднялся! Кто плакал, кто хватал в объятия соседа. Из окна часовни Патриарх подал горящие свечи. Но уже огонь был всюду. Потом говорили, что у одного нашего дьяка в руках загорелись свечи, хотя он был далеко от Гроба. Я, грешный, этого не удостоился. Но у монашки, стоявшей рядом, загорелись. Я от них зажег свои. Пламя было сильным, светло-голубым и ласковым, теплым. У меня было четырнадцать пучков. Прямо костер пылал у меня в руках, и я окунал в этот костер свое мокрое лицо.

Всюду были огни. И уже я не слышал криков, будто эти огни выжгли все плохое в храме и вокруг, оставив только ликование. Горящими свечами крестились, водили огнем по лицу, погружали в огонь руки, дышали огнем, который не жег.

Но уже бежали полицейские и требовали гасить свечи: много дыма поднималось от них и заполняло пространство. Тут снова я был свидетелем чудес: весь храм стал небесно-голубым, и запах от горения явно не восковых, не медовых свечей стал вдруг ладанным, благоухающим. Вскоре — как вскоре, не знаю — голубое, небесное сияние сменилось внезапно утренне-розовым. А лучи солнца и при голубом, и при розовом были золотыми.

У выхода из храма, у камня помазания, началась давка, вновь ощутились крики, это полицейские расшвыривали людей, чтобы дать дорогу носилкам с Патриархом Диодором. Совершенно бледный, измученный, он улыбался и благословлял на обе стороны. Носилки вынесли, давка усилилась, будто люди получили разрешение еще на год давить и попирать друг друга. В толпе кричали на женщину с большим жестяным фонарем. Внутри фонаря горели три толстые свечи. Конечно, это была православная. По примеру русских паломников прежнего времени она вознамерилась увезти на родину Благодатный огонь. Я перехватил у нее фонарь и поднял его выше голов. Нас разнесло в разные стороны. И только на площади перед храмом встретились. Она, вся заплаканная, подбежала и только спрашивала: "Как тебя зовут, как тебя зовут?" "А тебя как?" — улыбаясь, отдавая ей раскаленный фонарь, спросил я. "Да я-то что, я-то Эмилия".

…Идёт Великий пост, а я смотрю телевизор. Не могу не смотреть, ловлю известия о Святой земле. Сердце кровью обливается: Вифлеем в дыму и огне, Рамаллах в развалинах, Хеврон в осаде… Я трижды был в Святой земле, всё там исходил, избегал босыми ногами, надеясь хоть однажды ступить в след Спасителя, Пресвятой Его Матери, святых апостолов. Святая Земля, святые места, где горе и слёзы, кровь и пепел. Не босые ноги паломников касаются земли Вифлеема, а давят ее стальные гусеницы израильских танков.

Вифлеем! Десять счастливейших дней жизни я жил в тебе. Многое множество раз был в храме Рождества Христова. Очень много раз был один-одинёшенек у места Рождения Иисуса Христа. Боже мой, я ли там был или моя тень? Не могу представить то, что случилось — храм оскверняется и внутри и снаружи.

Но Бог поругаем не бывает. Верю, что ещё буду на Святой земле, что она — тоже Святая Русь, выращенная нашими молитвами в наших сердцах.

(обратно)

Иеромонах Роман О МОЛИТВЕ

В журнале "Север" (главный редактор — Станислав Панкратов) опубликована целая подборка материалов об иеромонахе Романе (Матюшине), опубликованы его новые стихи.

Мы молимся, но для чего — не знаем.

Все в ожиданьи благ, и млад, и стар.

Каких ещё даров мы ожидаем? —

Быть на молитве — это ли не дар?

Стоять пред Богом! Вдумайтесь! Вместите!

Откройте дверь Источнику даров.

Дитём Господним молча припадите,

Не надмеваясь умноженьем слов.

Но мы и здесь своё ничто возносим,

Желая втайне прорицать, целить.

Иль просим дар чудес — того ли просим?

Доколь мольбу гордынею сквернить?

Нам только — дай! На паперти и в Храме.

Но гляньте, есть ли место для даров?

Нутро, что свалка, в мусоре и хламе,

Для Божьего — ни полок, ни углов.

Что толку теплохладными устами

Одно и то же клянчить без конца?

Зачем просить, коль некуда поставить?

Очистите от рухляди сердца!

Мы блудники, живущие усладой.

Но ветхосладость пагубна душе.

Слепцы, слепцы! Нам не увидеть злата,

Лаская ухо звяканьем грошей.

Так и обходим Бога стороною.

Самих себя лишенцами творим:

Ведь рай желанный есть не что иное,

Как предстоянье в Вечности пред Ним.

(обратно)

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

Сялгусь П.Н. 3 мая 50 лет Республика Чувашия

Хохлов С.Н. 5 мая 75 лет Краснодар

Русаков В.М. 8 мая 75 лет Псков

Илларионов А.Д. 8 мая 50 лет Республика Коми

Петонов В.К. 10 мая 70 лет Республика Бурятия

Гуссаковская О.Н. 14 мая 70 лет Кострома

Харитонов В.В. 14 мая 60 лет Самара

Миягашев И.И. 15 мая 50 лет Республика Хакасия

Бакалдин В.Б. 16 мая 75 лет Краснодар

Сарыкай Д.-о. Д. 19 мая 70 лет Республика Тыва

Высоцкий А.Г. 23 мая 50 лет Нижний Новгород

Кинев Н.Г. 23 мая 60 лет Пермь

Иванов В.И. 25 мая 60 лет Республика Коми

Рыбин В.С. 28 мая 75 лет Хабаровск

Москва

Палиевский П.В. 1 мая 70 лет

Черных И.В. 2 мая 75 лет

Зеленов А.Д. 8 мая 80 лет

Чалмаев В.А. 9 мая 70 лет

Ланцов Н.А. 14 мая 70 лет

Спиридонова М.В. 16 мая 50 лет

Ионин С.Н. 17 мая 50 лет

Афанасьев В.В. 20 мая 70 лет

Мустафин Я.М. 20 мая 75 лет

Синицын И.Е. (Егор Иванов) 20 мая 70 лет

Леонов Ю.Н. 21 мая 70 лет

Юргелевич Р.Н. 21 мая 60 лет

Ильин В.А. 24 мая 75 лет

Щедрина В.Н. 28 мая 75 лет

Нуриджанов Э.С. (Ходжанян) 31 мая 70 лет

Секретариат правления СП России и редакция "Дня литературы" поздравляют всех юбиляров с днем рождения!

(обратно)

ВЫШЛИ НОВЫЕ КНИГИ

Виктор Петелин. Жизнь Шолохова. Трагедия русского гения. — "Бессмертные имена". — М., ЗАО Изд-во "Центрполиграф", 2002.

Этот том под тысячу страниц начинал писаться ещё в шестидесятые годы прошлого века, когда Петелин издал "Гуманизм Шолохова".

Державный путь. Сборник очерков, стихов, интервью участников юбилейной поездки "100 лет Транссибу". — М., "Вече", 2002.

В прошлом году писатели приняли участие в поездке в юбилейном агитационном поезде "100 лет Транссибу" Москва — Владивосток — Москва. По результатам этой поездки родилась книга "Державный путь". В ней представлены материалы В.Распутина, В.Ганичева, И.Янина, М.Алексеева, Ю.Лощица, А.Сегеня, Г.Иванова, К.Раша, А.Арцибашева, В.Кострова, журналистов, проехавших в этом поезде. Книга иллюстрирована цветными фотографиями.

Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 4. Юность и любовь. Свадьба. — М., Худож. лит., 2001.

Прекрасное издание затевали в "Художественной литературе" лет десять назад — в десяти томах показать всю жизнь человека от рождения до смерти через русский фольклор. Плёнки четвёртого выпуска были готовы ещё семь лет назад, и вот только вышла книга. По Федеральной целевой программе книгоиздания России. Надо бы и остальные тома дотянуть. Такие издания выходят раз в столетие, по углублённости рассмотрения темы.

Сергей Куняев. Русский беркут. Документальная повесть. — М., "Наш современник", 2001.

Это первая книга о выдающемся поэте Павле Васильеве, с такой полнотой раскрывающая его жизненный и творческий путь.

Юрий Самарин. Заснеженная Палестина. Эссе, рассказы, статьи. — Саранск, 2002.

Юрий Самарин издал очень симпатичную и живую книгу. Он сейчас на самом пике своей творческой зрелости.

Олег Чухно. Стволы и листья. Стихи из ХХ века. — М., Вече, 2002.

Эту книгу составила и представила в предисловии Инна Ростовцева. Она считает, что до сих пор стихи Олега Чухно не были известны любителям поэзии и даже профессионалам по причине редкого своеобразия и резкой непохожести автора на других.

Александр Ананичев. Теменуга. Книга стихов и исторических баллад. — Шумен, 2001.

В предисловии к этому сборнику Владимир Крупин написал: "Читая Александра Ананичева, я ловил себя на мысли, что он старше меня в современности. Объясню: старше, конечно, я, но во время потрясений для России я вошёл человеком сложившимся, со своими убеждениями, которые демократические перетряски и словоблудия не могли поколебать. То есть одолеть бесовщину последнего десятилетия мне помог спасительный консерватизм. Ананичев же вошёл в это время совсем юным, с неокрепшим сознанием, и ему было гораздо тяжелее. И то, что он интуитивно, а интуиция тоже дар Божий, смог преодолеть искушения и соблазны встать на путь издевательства над прошлым, на путь прославления культа денег и тела, — его огромная заслуга. И мне не грешно, полезно учиться у младшего брата силе и мужеству сопротивления врагам России и души человеческой".

У Саши хорошие стихи и есть прекрасные песни. И ещё — те, кто знал Сашины стихи лет пять назад, очень порадуются мастерству поэта.

Владимир Степанов. Стихи русского экстремиста. Стихи, бурлески, эпиграммы, песни 1998-2001 гг. — М., Патриот, 2001.

"В центральной полосе России/ Чужие люди разошлись/ И наших девушек красивых/ Бьют по лицу, а ты утрись./ Смирись. Их — мало, наших — много./ Они — гурьбой, а мы — вразброс./ Осталась нам одна дорога:/ Путь унижения и слёз…" Таких строф у Владимира много. Кто-то скажет: публицистика, газета и т.п. Но у Степанова искренность боли проступает через все ожидаемые возражения.

Александр Казинцев. В поисках России. — Калуга, "Золотая аллея", 2002.

Один из ведущих публицистов России собрал в книгу свои статьи последних лет.

Геннадий Красников. Роковая зацепка за жизнь, или В поисках утраченного Неба. — М., Издательский дом "Звонница-МГ", 2002.

В предисловии к своей книге статей Геннадий Красников пишет: "Я никому не подражаю и ни за кем не следую в своих стихах и статьях, ибо пишу только о том, что пережил, прочувствовал и передумал лично сам". Судя по книге, передумано и перечувствовано много. Нет места, а то бы я привёл страницы две из статьи о Шукшине — и читатель бы увидел, насколько зрело и пронзительно пишет Красников.

Николай Переяслов. Тайна двух выстрелов. — М., ГАЛА ПРЕСС, 2002.

В книгу вошли два романа — "Тайна "Курска" и "Мой дедушка застрелил Берию". В первом Н.Переяслов предлагает свою версию гибели атомной подлодки.

Виктор Тимофеев. Мой мачтовый город. Стихотворения, песни, поэмы. — Мурманск, Издательский центр "Русский Север", 2001.

Заполярный романтик Виктор Тимофеев выпустил свою книгу к 85-летию Мурманска, которому он посвятил много стихов и песен.

Алексей Базлаков. Драма Никандра. — М., Академия поэзии, 2002.

Художник Алексей Базлаков издал свою оригинальную прозу и воспоминания о писателях и художниках.

(обратно)

Юрий Самарин МЕЖ ДВУХ СМЕРТЕЙ

В Саранске выходит молодёжный журнал "Странник" (главный редактор — Константин Смородин). Из него мы взяли эссе Юрия Самарина "Меж двух смертей".

Домишки двухэтажные на окраинной улочке весело крашены в розовый, жёлтый и сиреневый цвета. По другую сторону — роща берёзовая. Соловьи поют. Не чудо ли, не диво — посередь города? Зелень свежая благоухает. Хорошо-то как! Посреди города — безлюдно. Народа нет. Вымерли, что ли, все? Ну, положим, не все. Но вымираем. В двухстах километрах от Москвы уже, говорят, непролазные чащобы образовались. Безлюдье. Один поэт, великолепный, кстати, и по нашему времени недооценённый, так прямо свою последнюю книжку и озаглавил: "Погост". Я ему: "Как же гармония, соловьи, рай на земле?" А он мне: "Соловьи и на кладбище поют. И потом — надо честно отобразить, что происходит".

Так вот ч т о происходит? А — нехорошее. И уж если телевизор включишь или там радио — такой заряд ненависти получишь, весь день трястись будешь. Скажем: "Расширение НАТО на Восток" и довольный комментарий журналиста: "России опять указали её место". Или, предположим, план Чубайса по реорганизации РАО "ЕЭС" принят — один Чубайс сидел, а теперь — на каждом, почитай, столбе с рубильником его копию посадят. Или внучок легендарного героя гражданской войны и к тому же писателя народ наш измученный так прямо "быдлом" и называет. И всё это за наши деньги и нам же, с экранов нашего же "российского" ТВ. Или ещё — медаль Ельцину за всё хорошее, за восемь миллионов жизней, прекратившихся в его правление… Или — о Горбачёве репортаж, или Березовский вещает…

Да мало ли кого покажут нам, братцы и други. И вправду — погост и вурдалаки с лицами, перекошенными от вранья и обжорства, мечутся, свою правоту утверждая. Да ловко так! По Конституции: нефть и газ — общенародное достояние. "Это когда в земле, — пояснят раздувшиеся упыри, — а когда извлекли — это уже наше". Хитро, а?

Один денёчек нам за всё Борино правление и выпал. Это когда наши в Приштину вошли. Мужественным сербам в подмогу. И символично так — в День независимости России. Корреспонденты наши цепные с американской подачи орут: "Кто позволил генералам самоуправствовать? Ату их!" Но — было! По всем программам, во всех новостях — победные бэтээры с нашими и усыпанные цветами европейские дороги, и ликующие сербы. И такая радость — будто сорок пятый год, и Европа очнулась будто бы от американского гипноза, и Россия будто бы — не погост, а соловьи и жизнь, и всё будет, и будет как надо. Ан нет! Денёчек один и утешились.

Шёл я по тихой улочке, думая все эти тяжёлые мысли, и под пенье соловьёв сделалось мне до того на этом самом свете тоскливо и горько, что захотелось на тот. Чтоб прекратилась вся эта крутня, возня, суета вокруг нашей нефти и алмазов, вся эта говорильня и весь этот хаос. И впервые в душе своей обрадовался смерти — как единственному способу всё это прекратить. И думал так: Чубайс — смертен, Гайдар — смертен, Ельцин — смертен, смертны все, — только они забыли об этом. И про себя, кстати, думал: и мне хорошо умереть и прекратить свою суету и пустую, озлобленную, осуждающую болтовню, ибо иного способа обрезать все эти нити и ниточки, дёргающие и меня, как марионетку, в ежедневной борьбе за существование, просто нет!

Так я радовался смерти. Знаю, что радость моя была кощунственна. Ибо смерть — есть следствие греха и противна жизни. Но я радовался иному — тому, что ничего нет в смерти от человеческого хотения, оттого что она несёт в себе сверхчеловеческое начало и отражает Промысел. Оттого что она сильнее всего материального, что имеет человек. Ты — такой же, как все, "плотяной" — из мяса и крови, и тебе будет страшно умирать. И я радовался этому последнему страху, побеждающему вмиг всю наглую дерзость.

Но скажу я вам, други и братья, больше: предсмертный страх переходит в посмертный ужас. На то свидетельства имеются. И будь ты последний атеист, но когда читаешь о путешествии души по мытарствам, где-то в самой глубине, содрогаясь, знаешь — так оно и будет: ответим за всё. Самое же ужасное, что запросто с Чубайсом разделим ад, ибо — чем отличаемся: лишь степенью ненависти, злобы, раздражения и воровства (мелкого и несерьёзного). Но в том-то и печальная штука, что ненависть не измеряется в процентах, и проклиная этих гадёнышей, вцепившихся в горло моей страны мёртвой хваткой, погибнем заодно. Ибо нет в нас крепости, чтобы противостать им без злобы: плодиться, трудиться, жить, возрастая и укрепляясь духовно. А мы только бессильно, погибельно злобимся у экранов телевизоров. Эхма!..

Буквально вчера читал я о видениях монахини матушки Сергии, о том, как по молитвам старца — её духовного отца — открылось ей видение загробного мира. Мороз продирал меня по коже, и дочитать до конца я не смог. Было там кроме прочих ужасающих слов и подробностей одно убийственное: вечно. Вечная мука. Навсегда. Как вам это нравится, друзья мои? Здесь с Чубайсами и там с ними же погибать?.. Да как же это и помыслить возможно? Да неужто лишишь Ты нас за ничтожество наше Небесного Своего Царствия? За то, что лживы были — но по мелочи, мелочно чревоугодничали и пьянствовали (так ведь не алкаши), тащили домой, что плохо лежало (так ведь зарплаты не хватает), детей не любили, жизнь, дарованную единожды, растрынькали по пустякам?.. Так неужели ж мы, измученные здесь этой всеобщей погибелью, и там вечно будем погибать? И одно нам дано и припечатано — погост.

Где ж нам на тонком лезвии — меж двух погибелей, временной и вечной, прошмыгнуть, удержаться? Как ступить на него, на этот спасительный путь, чтоб соловьи и солнце, и покой, и умолк телевизор, и победили наши, и наступила жизнь — на земле и на небесах, во веки вечные. Аминь!

(обратно)

Татьяна Глушкова ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

НЕОХРИСТИАНАМ

1

В моём роду священники стоят,

как Львы Толстые бородами вея,

и подымают перст, и не велят

юродствовать и праздно лить елея.

Буравят взором. А нагрудный крест

к людским устам насильственно не тычут.

И потому — я старше этих мест,

где праведники в пекло души мечут.

И потому — покуда я иду,

мне видно: удлиняется дорога

что до порога отчего — в чаду

дворянских лип, — что до босого Бога.

Он исходил… Тебя ль, моя страна,

иль горний путь безвестного страданья,

поскольку чаша — выпита до дна

той, гефсиманской, иль рязанской ранью.

Не знаю… Не дано мне сосчитать

ни ясных звёзд, ни жадных капель горя,

ни тех песчинок, что текут, как рать,

под ветром — или спят на бреге моря…

Исповедимы ль вещие пути?

Кромешна ночь духовного недуга.

Так что ж она поёт в моей груди,

что горлинка, неправедная мука?

И никому не выдам, что за весть

мне шлёт рассвет: оливу иль осину…

Сжимаю рот — да не исторгнет лесть.

Виски сжимаю. Разгибаю спину.

2

И вот стою, не сломлена тобой,

сонм плотоядных, хищных черноризцев,

отделена пылающей каймой

цыганских маков да кабацких ситцев.

Отчуждена от благостных затей

земных богов, рассевшихся широко.

Мой храм уходит в землю до бровей:

в бурьяне локон волжского барокко…

Нарышкинских наличников разлом

да строгановских маковок соцветья,

не трону вас ни духом, ни пером:

то вправе только нищие и дети.

Кудрявится коринфский завиток,

что листик в той Перуновой дубраве:

Влас перенял, а может, Фрол-браток, —

равно лежат во прахе да бесславье!

Равно погребены глухой травой

останки бора и останки камня,

литья — с бегучей вязью круговой,

шитья — в кругу лучины стародавней…

Не подыму я этот зримый град,

незримым градом — стану ли кичиться?

"Не хлебом…" — златоусты говорят,

пока горит российская пшеница.

Емелям этим — только бы молоть,

кимвалить на распаханном погосте.

А я смотрю: какая ж это плоть —

в мучицу, пыль измолотые кости?

Они высоким облаком плывут —

и луч сквозит над скорбною грядою;

они — как дух, что вырвался из пут

у самого безверья под рукою.

***

От кривизны свободного стиха,

который называется верлибром, —

к дырявым кринкам и дворянским липам,

грядам укропа, стаду лопуха.

От новизны, что только и мила

зелёной юности — как будто та устала

от вечных повторений, — до кристалла

магического, прочь от ремесла.

Он не был дан мне, солнечный алмаз,

вот разве брат его — угрюмый уголь.

Но в огородах, под рукою пугал

картофель цвёл — лилово-жёлтый глаз.

И кукурузы русая кудель

моё перо по горло обмотала,

и вот не слышно в голосе металла,

а — шелест, словно в окна бьётся хмель…

И всё-то мне мерещится, что рай,

где я была уместной и счастливой, —

тот заднепровский, захолустный край,

где ангелы обстреканы крапивой.

Гуськом летят в предутреннюю стынь,

склонив к земле обветренные лица,

а ветвь оливы — точно как полынь:

горчит, дурманит, зябко серебрится…

ПОДАРОК

…И мне тогда в награду за труды,

за тайную, мучительную славу

прислали розно жемчуг и оправу

и восемь роз из влажной бересты.

Я и не знала: эка, их плетут

из волокон податливых древесных! —

при костромских иль вологодских песнях

плетут из лыка, из шелковых пут.

И смугл, и розов лепестка завой,

топорщится — что крылышко зарянки,

исчерчен письменами: слобожанки

чертили так по бересте сырой?

По розовому — краткие штрихи

шмелиного коричневого цвета…

Круглится чаша северного лета.

Пропахли земляникой туески.

Кувшины закипают молоком.

Шуршит, щебечет лёгкая посуда…

Но это бело-розовое чудо

каким сюда надуло ветерком?

Какую весть заморскую несёт

остудливому ковшику для кваса,

солонке, что была зеленовласа,

а вот снежком рассыпчатым цветёт?..

У роз белёсых — паруса покрой,

а этот буйный лепесток завёрнут,

что княжий свиток, и дымком подёрнут, —

пророс из зёрен памяти живой:

О тех — вблизи Равенны ли — полях,

о знойных ли камнях Бахчисарая?..

Цветок, упавший на пороге рая,

березняком светающим пропах.

И замирая, и пчелу сдувая,

держу его в натруженных руках.

В СТАРОМ ДОМЕ

Быть может, тот, кто умер,

кто убит,

разлуку понимает — точно смерть

оставшихся…

И он скорбит

над этой безвозвратною утратой,

уходом, тайной инобытия

нас, погружённых в свет иного цвета,

окутанных своей глухою ночью,

незримых для него, недостижимых —

как ни взлетает дух

и как ни бьётся,

что ласточка,

о чёрное стекло,

в какое смотрят на затменье солнца…

А иначе — откуда бы тоска

их, приходящих в наши сны живые

и видящих, сколь мы благополучны,

сохранны:

ведь не сдвинут даже стол,

где и теперь дымится

прежний ужин,

и на обоях — светлое пятно

там, где висел портрет, который продан

по общему согласию — давно…

И даже кот — всё тот же:

пережил

таинственной душою меховою

тот день, когда мы шли за длинным гробом,

а он смотрел в окошко, провожая,

и только золотая чернота

в его глазах отчаянно круглилась…

Вот так и мать,

когда бы ни пришла

в мой сон —

уж скоро сорок лет разлуке, —

глядит с такой печалью,

состраданьем,

с такою болью,

точно я — убита,

того не зная;

словно на кладбище

нетронутой, былой, убогой жизни

ей — выпало,

ей — суждено оплакать

меня…

И посадить крылатый кустик

сирени серой

или бальзамина

прозрачный стебель…

Так она глядит.

И мы всегда молчим с ней.

Лишь молчим,

полны каким-то единящим знаньем…

И час её прихода —

поздний вечер.

Как будто зимний:

столько темноты…

Хотя горит в углу больная лампа.

Но ни читать при этом свете,

ни

определить наш возраст —

кто тут младше…

И сторожит нас клён —

совсем окошко

заполонил

своей широкой тенью.

И я не столько вижу,

сколько чую,

что он — тот третий,

без кого нельзя

и быть

сорокалетнему свиданью…

ТРЕТИЙ РИМ

В нашем Третьем Риме

(а Четвёртому —

кто не знает? —

на земле не бывать!)

по воскресеньям

добрые нэпманы от демократии

кормят бесплатным обедом

нищих

ветеранов войны.

Той самой,

доисторической,

которую звали

Великой

Отечественной

войной,

поскольку было Отечество

и у живых,

и у мёртвых.

Если подумать об этом —

об обеде из трёх блюд,

с тёплым мутным компотом

из сушёных,

уже безымянных

фруктов;

если подумать

о нищих спасителях Родины,

спешащих,

старчески волочащих

полвека тому

простреленные ноги, —

чтобы поспеть

к часу благодеянья;

если подумать о том,

что, уходя

восвояси —

есть эти норы-свояси

в катакомбах-руинах Рима? —

что, уходя,

они —

Господи, слышишь ли это? —

благодарят

кормильцев, —

то уже ничего не рифмуется,

ничего не звучит

(даже пыльного марша

громовых духовых

не слыхать),

потому что смолкают музы,

когда умолкают

пушки.

***

Хворости злые следы

на помертвелом лице.

Чистой испить бы воды,

встретить зарю на крыльце.

Росной пройтись бы травой,

тонких коснуться ветвей,

где стародавней весной

пел для меня соловей.

Вижу: белеет в кустах

юное платье моё.

Яблоня в белых цветах.

Утлое наше жильё.

Целая жизнь пролегла

от луговой простоты

к мигу, где серая мгла

горько туманит черты.

Есть ли на свете любовь,

если — была да прошла;

если является вновь

в дом, что спалила дотла?

Верности нет — или есть:

прошлого тайная власть —

или грядущего месть

за позабытое всласть?

Этим забвеньем темня

долгие поздние дни,

есть ли душа у меня —

иль головешки одни,

думаю… Но отчего ж

что-то беззвучно поёт —

так, что ничем не уймёшь,

в сердце, холодном, как лёд?

Этим забвеньем темня

долгие поздние дни,

сам ты — припомнишь меня,

кущи, и рощи, и пни.

Яблоню в белом цвету.

Дом, где в окне лопухи.

Пышных словес нищету,

что называлась: стихи;

что я в печи бы сожгла,

в хрустком рыбацком костре —

только б вернуться смогла

к той, отсиявшей, заре!

***

Они — из глубины природы,

где рвётся свет, где стонет тьма, —

дар бескорыстья, дар свободы,

дар вольной прихоти ума.

И значит: ветреной любови

забрезжил луч, истаял след,

и вьются розы в изголовьи:

во божестве почил поэт.

И льётся поздняя музыка

над водопольем неудач.

Она темна и безъязыка —

небесный гром, подвальный плач.

Она всегда — в пустынном зале,

при уходящих поездах…

Теперь — беда: груздём прозвали —

так свищет ветер в кузовах!

И вот — почти старухин лепет

и утлый, камышовый кров,

а снова: Леда, Леда, Лебедь —

то репетирует любовь!

То репетирует разлука,

то заметелилась тоска

постелью из седого пуха,

пером цыплячьим у виска!

Не так ли — дымом, дыбом — Тютчев

взлетал на снежный косогор,

в грачиный сад?.. Ах, нету лучше,

чем этот серенький забор,

чем эти брошенные хаты

иль в Малороссии угор…

Чем этот тихий, виноватый,

себя испепеливший взор.

***

А кто качал пустую колыбель?

Слыхала я, что март или апрель…

Лежала в ней дырявая свирель,

а может, просто дедовская дудка,

а может, щепка… Ивовая ветка,

давно ль ты стала птицам не мила?

Ужель плоха сосновая игла?

Ужели мало глины в огороде?

Но эта власть… но эта страсть к свободе!..

Но кто качал пустую колыбель?

Я думаю, крещенская метель.

Я думаю, что звук родимой речи

родимей станет, ежели на плечи

тебе чужие окрики кладут,

на Запад гонят и прикладом бьют…

А кто качал пустую колыбель?

И вот тогда моя старуха ель,

в обносках, прозвенела на просторе:

"Четыре беды

И пятое горе.

А пятое горе — что нет его боле!.."

Но разве я по-прежнему люблю

и разве взгляды чьи-нибудь ловлю?

Давно молчу, дремлю, не скрипну дверью.

А на столе — пучок вороньих перьев.

— А кто качал пустую колыбель?..

Публикацию подготовила Валентина МАЛЬМИ

(обратно)

Евгений Нефёдов ЕЁ УРОК

Середина уже неблизких шестидесятых, ранняя, ясная осень, мой родной городок у Северского Донца. Мне минуло двадцать лет, я весь окружён друзьями и музами, пишу лирические стихи, порою печатаю их в районной газете и трепетно собираю рукопись первой книжки. Отбираю туда, конечно, не всё, а лучшее из написанного, самое дорогое моей душе. В областном издательстве "Донбасс" по-доброму принимают для рассмотрения эту пачку листков, отпечатанных мной на разбитой отцовской "Оптиме", и оставляют юного автора в неведомом, сладостном ожидании…

Ожидание длится месяц, второй, третий, и осень, уже позднюю, сменяют зимние дни, тающие вместе с моими надеждами и иллюзиями. Я ведь ещё ничего не знаю о разных премудростях издательского процесса, не слышал о предварительном рецензировании рукописи кем-то из признанных стихотворцев, о многих иных рабочих моментах — и с наивной самоуверенностью провинциала рассчитываю сразу на выход сборника и даже, не скрою, нет-нет да и вижу во сне это чудо исполнившейся мечты. Словом, живу тем же чувством, что и любой новичок, впервые пославший стихи в газету: вот, мол, куплю завтра номер — а там моё имя и мои строчки… А поскольку со мною такое уже иной раз случалось, то и издание книжки видится, в общем-то, делом подобного рода. К тому же любые мои сомнения дружно развеивают читатели из числа друзей и знакомых, нестрогие в оценках и очень уверенные в своей правоте, ибо и сами считают себя в какой-то мере причастными к моему романтическому занятию… А может быть, это они так подбадривают меня в минуты уныния.

Именно с ними, с верной и славной моей компанией вчерашних школьных друзей, как-то и собрались мы у нас дома — то ли что-то отметить, то ли просто пображничать, попеть и потанцевать. Было нас тут немало, весёлых и беззаботных, влюблённых и молодых, полных предчувствий счастья и бесконечности жизни…

В дверь позвонили, я ринулся открывать — в ожидании, видимо, ещё новых гостей. Но на площадке стояла, отряхиваясь от снега, наша почтальонша тётя Нина, с неизменной сумкой на плече и с большим пакетом в руке. "Из издательства!" — вслед за обоюдным "здрасьте" со значением сказала она, порою самая первая читательница моих публикаций, и показала, где расписаться о получении заказного послания.

"Кто это? Кто там? Что?" — наперебой неслось из квартиры, а я, возвратясь на каких-то не очень послушных ногах и даже с перебоем в дыхании, уже тогда случавшимся у меня при серьёзном волнении, как можно небрежнее бросил, взмахнув пакетом: "А-а, это издательство. Наверное, сигнал книжки…" Я уже знал, уже лелеял в душе это слово — сигнал, успел проникнуться его магией и поэтому, кажется, чувствовал через конверт некую плотность и даже жёсткость того, что лежало пока внутри.

…О да, жёсткости там хватало! Уже на первой странице текста, вложенного в какую-то папку вместе с моей рукописью, слегка пообтёртой и густо исписанной карандашными пометками на полях, лаконично и строго значилось: "Татьяна Глушкова. Рецензия на рукопись Евгения Нефёдова".

Господи, если бы мне тогда знать, что она и старше меня-то лишь лет на семь, что выросла тоже на Украине, что через четверть века мы встретимся с ней в Москве и будем друзьями, а когда на изломе столетий её внезапно не станет, я заплачу о ней, как о доброй сестре… Но это случится когда-то потом, а пока я держал в руках практически необжалуемое решение о моей судьбе. Дословно, конечно, его не вспомнить, зато никогда не забуду те горечь, обиду и стыд, что рухнули на меня, придавив уже почти до потери дыхания, по прочтении только первой страницы отзыва. Знать-то я уже знал о такой поэтессе в столице — по рассказам её сокурсника в Литинституте, моего же издательского редактора, хорошего поэта и по сей день прекрасного друга Анатолия Кравченко. Он высоко и по праву ценил её поэтический дар, почему и просил порой о таких рецензиях. Но если женщина-поэт, особенно в моём тогдашнем воображении, была существом абсолютно лиричным, мягким, восторженным — то здесь было всё совсем по-иному. Теперь-то я понимаю, что это был открытый, прямой и честный урок без скидок на ученичество, коль уж ты выбрал стезю поэта. Но тогда…

Почти каждая моя строчка, откровенно и искренне выношенная и выстраданная в юношеских грёзах, безжалостно бичевалась и подвергалась не просто критике, но и едкой иронии, а то и почти издёвке. Это было похоже на порку, на суд и на приговор. "Неудачно", "неверно", "неубедительно", даже что-то там типа "неблагородно для поэта", — вот только самые благозвучные из оценок, от остальных же у меня и сейчас горят уши. Уничтоженный, я затих в своей комнатке, туманным взором скользя по тексту грозной филиппики, в то время как мои гости — ценящие и любящие меня люди! — по-прежнему резвились за дверью. Время от времени, впрочем, кто-то из них, сияющий и разгорячённый, врывался ко мне в ожидании нового, столь долгожданного повода для продолжения праздника — но вид мой, должно быть, велел им мгновенно ретироваться в прихожую. Где они все в итоге и сгрудились, перешёптываясь и подталкивая к моей двери лишь одну из своих рядов — по праву моей на ту пору музы. Той самой, из-за которой, само собой разумеется, появились на свет иные тогдашние стихотворения — точнее, вот этот, как оказалось, вздор, который я лихо считал поэзией, пока мне не открылась суровая правда о моей бездарности и никчемности… Барышня вошла молча, на цыпочках, заглянула было в мои бумаги, но я, отвернувшись, жестом лишь попросил её выйти, чему она тоже молча повиновалась.

"Автор слабо владеет…", "налицо явное и неудачное подражательство", "часто видна поспешность", "отсутствие глубины", "невзыскательность вкуса" — и так далее в том же духе и тоне. Прыгающими пальцами я, словно для оправдания или слабого возражения, листал свою рукопись, находил изруганные места, читал их и перечитывал, вспоминал и по новой переживал свои чувства, рождавшие эти строки, и всё пытался понять: ну чем же они настолько негодны, почему недостойны поэзии хотя бы в какой-то мере?

Не знаю, сколько минуло времени, не помню, когда и как расходились в недоумении друзья и подружки, в какой момент воротились домой родители… Всё это было теперь в отдалении, как будто уже в другой, завершившейся для меня в этот день части жизни. Передо мною неумолимо лежали страницы безжалостного вердикта, к последней из коих я приближался меж тем уже намного спокойней, с горькой улыбкой и деланным безразличием. Ах, "неточность рифмы"? Да подумаешь, велика важность… Что, "слабая образная система"? Ну и ладно, не всем же дано писать, как в столице… Чего-чего, "сомнительные сентенции"? Мне очень жаль, мадам, но я ведь по своей серости даже не знаю, что это за словечко… И вообще, пишите отныне сами свои стихи, правильные и гладкие, а уж меня, пожалуй, увольте!..

Как горячи, как ранимы мы

в юности, насколько поспешны порой в решениях! За какой-нибудь час-другой я и впрямь был готов к единственно верному, как мне в тот миг казалось, поступку: бросить всё это дело, забыть навсегда перо и бумагу, порвать свою жалкую рукопись и во веки веков не писать никаких стихов!

Собственно, я уже так примерно сказал себе вслух, я уже с облегчением, отстранённо дочитывал этот ненужный мне больше заумный текст и поднимался, насвистывая, из-за стола, когда взгляд по инерции всё же упал на последний абзац Глушковой — благо, он был недолог и состоял из одной-единственной и довольно будничной фразы. Вот её-то я полностью помню до сей поры:

"Рукопись рекомендую издать".

Через много-много лет Татьяна Михайловна Глушкова будет входить ко мне со стихами в редакцию "Дня" на Цветном или "Завтра" на Комсомольском — и мы не раз ещё вспомним то наше давнее, удивительное заочное знакомство. К тому времени и позднее я прочту её книги дивных стихов и глубоких статей, узнаю о её непростой судьбе — человеческой и писательской, о её роковой болезни и крепкой воле, о её преданности слову и нетерпимости к фальши в поэзии, в чувствах, в жизни, стану свидетелем и арбитром её острейшей полемики с собратьями по перу на страницах русских газет и журналов. Впрочем, и сам буду спорить с ней то о творчестве, то о политике, то о наших общих друзьях, получу от неё в подарок прекрасное стихотворение с посвящением и с эпиграфом из моих — ещё тех времён!.. — не забытых ею далёких строк, а весною первого года нового века и сам напишу ей стихи, которые она уже никогда не прочтёт на этой земле.

Лёг до срока черёмухи иней

В опустевшую строчку следов…

На твоей и моей Украине

Было время цветенья садов.

И по нашей с тобою России

Шла весна, до озноба в груди.

И воскрес накануне Спаситель,

И Победа была впереди.

Но уже из неведомой дали

Ты смотрела, строга и добра,

Тихим взором любви и печали,

Как родная навеки сестра,

Что доселе, в годину разлома,

Не молчала при кривде любой,

А вела, уповая на слово,

Свой неравный и праведный бой.

Не окончился бой и поныне,

Потому у меня на веку

Не остудит забвения иней

Ни одну твою чудо-строку…

Евгений НЕФЁДОВ

(обратно)

Ольга Сапожникова ПЕРЕЛЁТНАЯ ПОГОДА

***

Совсем не моя заслуга

Всё то, что дано мне Богом…

Я — воин, рождённый с луком,

Охотник, рождённый с рогом.

А может, грустней гораздо —

Праща, из которой — камень,

Стакан, а в стакане — астры,

Камин, а в камине — пламя…

И что от меня зависит?

И что я в руке Господней?

Таких — миллионы тысяч,

И лучших намного — сотни…

За что ни возьмёшься — было.

Ничто на земле не ново.

А Вечность уже забыла,

Какое вначале слово…

***

А за московскими огнями — тишина.

Леса, дороги, стук летящей электрички.

И смотрит вниз, качаясь, сонная луна —

Моя сестричка...

А у тебя такие добрые глаза.

Как можно лгать — с такими добрыми глазами?

Ушла бы — только вижу, нет пути назад...

Что будет с нами?

А будет новый день и новое тепло,

И грусть вечерняя моя безвестно канет...

Капель стучит, и солнце светит за стеклом,

И вновь — подснежники в пластмассовом стакане...

***

Надо бы — хоть ненадолго,

Хоть на недельку-другую,

Вырваться, съездить на Ладогу.

Что-то я снова тоскую.

Вроде — о чём там особенно?

Камни — и камни, а вот как…

Тучи качаются сонные,

Сонно качается лодка…

Серое небо туманное,

Серые волны прибоя…

Лада, не надо обманывать —

Рада же встрече со мною!

***

Давай мы просто помолчим.

Садись со мною рядом.

Один фонарь горит в ночи.

Больше и не надо.

Одна звезда в сини небес —

И та вот-вот отчалит.

Ни мне не спится, ни тебе

Белыми ночами.

Рука в руке — твоё тепло.

Делиться счастьем не с кем.

И на душе моей светло,

И на тихом Невском.

Мы не заметим, как рассвет

На землю блики бросит.

Молчи — и сам придёт ответ

На твои вопросы.

***

…Листья по-прежнему падали,

Следом — осколки света.

Мы не знакомы, не правда ли?

Да, я уверена в этом.

Мы не знакомы — не странно ли? —

В городе, людям тесном…

Будто чужие страны мы

С карты, утерянной в детстве.

Листья плывут без устали

Вниз по Лебяжьей канавке…

Мы не знакомы — не грустно ли?..

Можно внести поправку?

***

Над Московским вокзалом

Небо, битое молью.

Солнце лезет в прорехи,

Скачет зайцем по крышам.

Мне осталось так мало,

Это даже не больно:

Сесть в вагон — и уехать,

И — не видеть, не слышать,

Как закатится лето

Спелой ягодой в море,

Как морозы ударят...

Ведь потом, по апрелю,

Снова вспомнится этот

Полусолнечный город,

Твой последний подарок…

Только бы поскорее!

***

Ледяных зрачков дула — в спину мне.

Отвернулась вот, не подумала:

Ты — морозный день, я — горю в огне,

Холодком огонь и задуло...

Как горела я — как свеча горит,

Оплавляла душу, беду мою.

А погас огонь — и душа болит,

И мелькают тени угрюмо.

Миновали дни — и упала ночь

Без конца и края, навечная.

Но в груди моей пламя всё равно

Всё ровней горит, всё беспечней.

***

Ты никому не скажешь слова —

И я тебя не выдам тоже.

Никто не скажет: "Повезло вам!"

Не пробежит мороз по коже.

А будет — тихими ночами,

Когда поврозь, пока не вместе:

"Мой милый, как же я скучаю…" —

И звёзды с неба окна крестят…

Покой вам — всем, кому не спится!

Пусть ваши души сбросят латы,

Расправят крылья, словно птицы…

Лишь мне того же не желайте.

Пусть и тебе не спится ночью.

Не потому, что я жестока.

Глядятся окна — очи в очи.

Мы далеко — не одиноки.

***

Просто прошёл дождь.

Лужи вокруг, мокро.

Просто меня ты ждёшь.

А на двери — замок…

А на висках — мел,

В сумке — бумаг стопка.

Как ты найти сумел

К этому дому тропку?

Я не ждала уже,

Я не могла и чаять —

Этот корабль к душе

Взял моей — и причалил…

Здравствуй, моя печаль,

Лет-то прошло сколько!..

Надо поставить чай,

Чашки достать с полки…

В окна стучат лучи,

Свет — на твои плечи…

Что ж мы с тобой молчим?

Будто сказать не о чем...

(обратно)

Владимир Илляшевич РУССКОСТЬ И РУСОФОНИЯ

Весьма любопытную полемику предложил главный редактор "Дня литературы" ("Русскость и русскоязычность", "ДЛ", №2, 2002) Владимир Бондаренко. Полагаю, что тема поднята им серьезная и несколько болезненная. Однако она заслуживает пристального рассмотрения.

КОЕ-ЧТО О СУТИ ЯЗЫКА

Есть такая наука — семиотика. Она исследует свойства знаков и знаковых систем, включая в первую очередь естественные и искусственные языки. Слова и словосочетания являют собой символы материального и духовного мира. Язык формирует психологию и систему нравственных императивов человека, общества, народов, наций. Не случайно на заре так называемой "поющей революции" в Прибалтике основной упор был сделан идеологами отделения от СССР на самоценности национальных языков и лозунгах типа "Вон оккупантов!", под коими подразумевались все неэстонцы, и в первую очередь русские. (Янки, финны, шведы и прочие немцы, все, что западнее Прибалтики — горячо приветствовалось.) Лозунги провозглашались при этом, как правило, очень эмоциональные. Например: "Наш язык — в смертельной опасности!". В подтексте прослеживалось указание на источник "опасности" — русский язык. В раже "чисток" идеологи создания моноэтнических и моноязыковых прибалтийских государств умудрились "поправить" русский язык на собственный вкус, дабы, к примеру, более 40% русского населения Эстонии всенепременно говорили с "мягким прибалтийским акцентом". Удивительно, но кое-что из нововведений получило распространение. К моему вящему удивлению, не только в Прибалтике, но и в России. Эстонская столица Таллин, обретшая нынешнее название лишь в середине 20-х годов минувшего, ХХ века (до того многие столетия она называлась Ревель), в русской транскрипции стала порой писаться Таллинн, с двумя буквами "н". В Эстонии, и не только национал-дураками, это считалось признаком лояльности к эстонскому народу. Историко-культурное и географическое название территорий на юго-востоке Балтийского моря, искони на русском языке звучавшее как Прибалтика, превратилось в латинизированную "Балтию". При этом сами эстонцы не посчитали нужным отказываться от своего традиционного прозвания Пскова — Пихквой или Печор — Петсери. Доморощенные эстофилы, как правило русскоговорящие нерусские, с готовностью согласились с новшествами. Несмотря на то что по правилам русского правописания Таллин с двумя "н" не пишется хотя бы потому, что в противном случае пришлось бы произносить наименование этого города, что на балтийском берегу, протяжно гундося.

Один эстонский политик в начале 1990-х годов яростно и на полном серьезе требовал, чтобы одно кафе в университетском Тарту (до 1920-х годов — Юрьев) немедленно сменило вывеску "Бистро" на "Бистроо", согласно эстонскому произношению этого французского слова, принесенного на ту далекую землю русскими казаками после взятия в 1815 году Парижа. В те давние времена русские ратники, утомленные походами, боями и жаждой, торопили прислугу тамошних трактиров погонялкой: "Быстро, быстро!".

Между прочим, на английском, латышском, литовском, немецком и многих других европейских языках Таллин пишется с одним "н", и ни одному эстонцу в голову не пришло обидеться. Не оскорблены же национальные чувства тех же французов тем, что мы говорим не Пари, а Париж, или англичан тем, что не именуем классика Шекспира — Шейкспиэ.

Лично мне неизвестно в русском языке историческое или географическое понятие Балтии. Есть понятие Балтика (по-эстонски — Балтикум), обозначающее регион Балтийского моря со всеми странами на его берегах, включая часть северо-запада России. Есть ее юго-восточная часть, большим куском выходящая даже не на море, а на Финский залив. Называется все же она — Прибалтикой, нравится это кому-то или нет. Право же, смешно, когда кто-то, не носитель языка, начинает править этот чужой для него язык и требовать исполнения своих капризов от истинных носителей, но вдвойне анекдотично, когда эти самые носители соглашаются с подобной чушью. Здесь попахивает, в лучшем случае, плохо понятой (и поэтому достаточно безобидной) нормой деликатности в общении, либо отсутствием чувства собственного достоинства, либо… злонамеренностью с целью привнести в семиотическую систему (язык) русских людей (особенно русских прибалтов) изменения, выхолащивающие любые, в первую очередь на уровне подсознания, ссылки на связь Прибалтики с русской историей, географией и культурой. Дескать, Прибалтика есть отрезанный ломоть, и никакой общности у нее с огромным этно-культурным и историческим ареалом России не было, нет и не будет. Отметим при этом, что эта злонамеренность порой исходит отнюдь не от эстонцев в Эстонии, но от кое-кого из русскоговорящих. В первую очередь от тех, в чьих руках находится большинство русскоязычных изданий республики. Причем эти люди другими языками, включая эстонский, владеют совсем не так хорошо, как, казалось бы, родным для них — русским. Здесь мы и приближаемся вплотную к теме, поднятой Владимиром Бондаренко.

РУССКИЕ, РУССКОГОВОРЯЩИЕ И РУССКОЯЗЫЧИЕ

Перво-наперво хотелось бы подчеркнуть, что в определенных русскоязычных кругах Эстонии считается правилом хорошего тона говорить о неэстонском населении, как о русскоговорящем и ни в коем случае не о русском, хотя последнее составляет примерно 80% инонационального населения. Эстонцы же неизменно именуют всех говорящих по-русски — русскими. Особенно, когда речь идет об обзорах криминальной хроники, о проституции, о наркомании и прочем очень не комплиментарном. Конечно, дело вовсе не в "хорошем тоне", а в том, что есть влиятельные круги, всеми силами стремящиеся воспрепятствовать восстановлению и развитию национальной самоидентификации русского населения. Зато попользоваться деньгами русских потребителей и налогоплательщиков, голосами русских избирателей на местных и парламентских выборах им очень хочется (власть — это доступ к управлению денежными потоками!). Вот и встречают они буквально в штыки понятие "русское население" и подсовывают вместо этого — "русскоязычное". На самом деле понятие "русский" или "русское" куда более корректно даже в применении к людям нерусским по крови, по этническому происхождению, но причисляющим себя к носителям русского языка и культуры. (В этом смысле, наверное, Богу было угодно дать самоназвание народу прилагательным. Чей ты? Русский. В отличие от существительных — немец, англичанин, эстонец, финн, еврей, китаец… Видно, лишь русский народ наделен даром принимать всякого, кто приходит без меча и огня, талантом к экспансии своей культуры и языка почти исключительно естественными просветительскими и ненасильственными методами.) Великий создатель известного "Толкового словаря" Владимир Иванович Даль, будучи в молодые годы младшим офицером русского императорского флота (впоследствии подал в отставку — плохо переносил качку, и учился медицине в Дерптском (Юрьев, Тарту) университете), впервые вступив на землю своих предков — на датский берег, молвил, дескать, только сейчас я понял, что родина моя — Россия. Немецкий ученый Дерптского университета Клаус посчитал за честь назвать открытый им химический элемент рутений по древнему названию страны, которую он считал своей, — Руси. Лифляндский дворянин шотландского происхождения и русский полководец, предвосхитивший план Кутузова, а затем приведший русские войска к Парижу, Барклай де Толли любил повторять: "Мы — русские".

Правда есть люди, для которых русский язык — родной, но по каким-то причинам они причисляют себя не к носителям русской культуры, а к культуре своего этноса. И слава Богу, скажем мы. Пусть они будут русскоговорящими. (Попутно здесь будет уместно отметить, что по нормам русского языка следует использовать в отношении одушевленных субстанций слово "русскоговорящий" — население, человек, личность, житель и т.п. Понятие же "русскоязычности" относится к неодушевленным понятиям: книга, газета, журнал, листовка и, если хотите, театр, кино, ареал и др. Уважаемые коллеги — русские литераторы, редакторы и журналисты, публицисты и поэты, всяк уважающий себя человек, — ни себя и ни ваших соплеменников, единоверцев и единодумцев, не обзывайте существом неживым — "русскоязычным"!)

Иные русскоговорящие предпочитают доверительно сообщать эстонцам о своем нерусском происхождении. Как правило, из соображений какой-нибудь сиюминутной выгоды или конъюнктуры. Порой они проявляют "принципиальность" и отстаивают свою "нерусскость" и в беседах с русскими. Думается, что в этом присутствует толика кокетства или желания хоть чем-то отличаться, решая для себя более проблему самоидентификации своей личности, нежели вопрос о национальной принадлежности. Маргинальность таких людей очевидна, они не стали в полной мере носителями определенной культуры или культур. Потеряв связь с корнями и не обретя новых (как правило, многие мигранты разного рода и их потомки), они растерянны и ищут себя в новом, сложном мире, в новых условиях. Неопределенность, неприкаянность порождает страх перед будущим, страх — агрессивное отношение к внешней среде. Они, конечно же, в этом не виноваты. Такой оказалась судьба представителей многих народов на огромном пространстве страны, носившей вместо имени аббревиатуру СССР. Перемещения масс людей из деревни в город, из одного края государства в другой, с одной национальной территории на другую, ломка многовековых национально-социальных укладов. Выражение "я — не русский" в устах русскоговорящего маргинала являет собой часто не проявление русофобии, а желание индивидуума самоопределиться, отличиться от других. Унизительности такой формулы самоопределения они, к сожалению, не осознают.

Как-то мне привелось присутствовать в Таллине на конференции одной из ведущих "русскоязычных" партий Эстонии, упрямо отказывавшейся до последнего времени принять в самоназвание слово "русская" (в самом деле, назвать ее "Русскоязычная партия Эстонии" — вызывает улыбку). Рядом сидела молодая женщина. Кто-то из выступавших на трибуне сказал, мол, пора дополнить партийный логотип понятием "русская". Я спокойно заметил соседке, что наконец-то дело начинает двигаться в нормальном направлении. К моему изумлению, соседка ответила довольно твердо, что если такое случится, то многие русскоговорящие нерусские из партии уйдут. Пришлось привести контрдовод: вряд ли они это сделают в массовом порядке, а вместо тех немногих, кто покинет ряды своей политической организации, придет множество других, состоящих в слабеньких, фантомных партиях только потому, что они не боятся присутствия в официальном названии слова "русская". "Этнические партии уходят в прошлое, ибо характерны для политически незрелого общества", — прозвучал решительный ответ. "Но, позвольте, — возразил я даме, — например, Шведскую народную партию Финляндии к незрелым никак не отнесешь. Хотя в этой стране финские шведы составляют лишь 5,8% от всего населения, но шведский язык там — государственный. ШНПФ на протяжении последних 30 лет почти всегда имела в правительстве Финляндии (как правило, 11-15 министров) по два-три министерских портфеля. Причем, с государственной точки зрения, ключевых — финансов, обороны или иностранных дел. Невзирая на то, кто выигрывал выборы — социал-демократы или правые консерваторы. По программе — вполне классическая политическая партия, но, кроме всего прочего, имеющая свои специфические интересы, связанные с жизнеобеспечением шведского меньшинства. Кстати, в ней состоят и финны, которые не считают шведский язык и культуру для себя чужими. Обобщая, можно сделать вполне корректный вывод: пока есть значительное национальное меньшинство, тем более проблемы с защитой его прав, сохранятся и партии, содержащие этнический элемент". — "А все равно я не русская, поэтому против. Да и наш язык не обязательно должен быть русским", — продолжила возникшую мини-дискуссию собеседница. "Какой же вам подходит?" — спросил я. "Хоть английский. Я, кстати, английский филолог", — ответила она. "Где же вы его изучили?" — "А в Псковском университете". Так-так, образование получено в русском университете в древнем русском городе, а английский заменит русский в Эстонии? Несмотря на то что Великобритания и США далеко за морями-океанами, а Россия рядом останется всегда, как и сохранится неизменным влияние русской этнокультуры? Невзирая на то что русский — такой же язык фундаментальной науки, искусств и тем более литературы, как и любой другой всемирный язык, в отличие от эстонского? Я и обратился к ней на неплохом английском языке, начав с цитаты из шекспировского "Гамлета" (пригодилась большая языковая практика во время продолжительной работы журналистом-международником в странах Скандинавии). Женщина покраснела и предложила все же продолжить разговор на русском, присовокупив: "Но я все же не русская. Я — финка!" Пришлось перейти на финский. Благо, что я провел в Финляндии тоже не один год, и порой даже финны не могли различить во мне иностранца. "Нет-нет, я финским практически не владею!" — испугалась она. "А вы говорите на местном языке? — спросил я на чистейшем эстонском. Смысл дальнейшей тирады свелся к констатации очевидных фактов: вот видите, для вас русский язык — родной, читаете русские книги, образование получили в России, дома говорите по-русски, баллотироваться на выборах хотите от, по сути, русской народной партии, рассчитываете на голоса русских жителей вашего города (Нарва, откуда она приехала на конференцию, на 95% русскоязычный город), тем более что эстонцы поголовно никогда не голосуют за "русскую фамилию" (русские и русскоговорящие значительно меньше зависимы от различных социальных и национальных фобий, чем эстонское население). Так, на русских интересах и на русских голосах во власть въехать хотите, а интересы их не только не собираетесь защищать, но и само наличие прав на интересы признать не хотите? Это в стране-то, где русские составляют 35% электората, но вот уже десять лет лишены гражданства, права быть избранными и избирать в парламент, пользоваться русским языком даже в местах с преобладающим русским населением, в государстве, где ликвидировано русское высшее образование и принят закон о закрытии русских школ в 2007 году, где русофобия является нормой внешней и внутренней политики? Она молчала, опустив голову. Возразить было нечего. Позднее я узнал ее имя и фамилию. Более исконных русских имен и фамилий не бывает. Видать, то ли мать, то ли кто-то из бабушек или дедушек были финского, карельского или ингерманландского происхождения, а все туда же — я не русская и ни слова о русскости даже слышать не желаю. Не хочу никого обижать, но, в сущности, явление это можно вполне обоснованно считать паразитизмом.

Вот такая состоялась беседа с русскоговорящим жителем Эстонии. Не люмпеном, а человеком молодым, образованным, политически активным. Как же можно требовать к себе уважительного отношения, если русские сами себя перестали уважать? Если русские начинают отказываться от своего национального самоопределения на уровне личности? "Когда же русские перестанут утираться от плевков и унижений, когда же поймут, что главное для них — отстаивать и отстоять свое достоинство, и в первую очередь право быть русским, право на свою культуру и язык, право на полноценное участие в жизни общества?" — как-то с горечью спросил меня соратник по Эстонскому отделению Союза писателей России, известный эстонский поэт и прозаик (член СП СССР с 1953 года!) Уно Лахт, человек с развитым чувством собственного достоинства и уважающий это чувство в других людях. Все начинается с вопроса о состоянии собственной души. С разговора с самим собой без уловок и хитростей. Кто мы, где мы, куда мы идем и куда нас приведет нынешняя стезя соглашательства со слабыми, заблуждающимися или просто дураками, куда выведет нелегкая кривая умасливания недоброжелателей и умиротворения русофобов? Начинать нужно с уважения языка, на котором думаешь, говоришь, творишь, с достойного отношения к традициям родного языка, с понимания, что система знаков и символов, коими мы мыслим, затрагивает глубинные основы нашего сознания. Разговоры в России и за ее пределами о "русскоязычности" в применении ко всему и вся без учета права существования русскости для русских являют собой глубоко зарытую, мощную мину замедленного действия. Иной человек в угоду какому-нибудь нерусскому собеседнику тоже начинает говорить о русскоязычии, поначалу стыдливо так, из чувства такта, не думая, что через какое-то время он громко заявит о себе, "русскоязычном", как о чем-то самом себе разумеющемся. (Если каждый день сто раз повторять себе, что ты — баран, то, смотришь, через какое-то время и заблеешь.) Там, глядишь, позором заклеймит "проявления национальной ксенофобии", подразумевая не расцветшую буйным цветом русофобию, а русскую боль и горечь по поводу гибнущего на глазах Отечества, по поводу кривляний и плясок карликов на груди раненого могучего исполина. В болезни чужебесия уже не будет резать ухо поток заимствований в русской речи, ненужных, глупых. Не покоробит услышанный из гущи таллинской молодежной тусовки пассаж, мол, иду я от таллина садама, по мере пуйстее — мимо хотель "виру" к каубамая... (Перевожу со сленга, чуть утрированного мною: иду я от Таллинского порта по Морскому бульвару — мимо гостинцы "Виру" к универмагу…) Что это за чудо-юдо по прозванию "русскоязычный"? Почему имеет право на жизнь сформировавшаяся вдалеке от Германии культура прибалтийских немцев и мы говорим о немецких прибалтах, но не имеет права на нормальное отношение русская по сути культура русских прибалтов, представленная круто замешанным на прибалтийско-славянских кровях, исконными корнями и языком связанным с Россией русским населением? Хочешь быть русским прибалтом, русским финном, русским немцем, русским евреем или просто до мозга костей русским — будь им. "Русскоязычным" можно быть только до кости мозга.

РУССКОГОВОРЯЩИЕ И РУСОФОНЫ

Итак, корректность заставляет прибегать к наиболее адекватной языковой норме, отражающей суть определенной части по крайней мере близкого российского зарубежья с учетом численного превалирования там русских — "русское и русскоговорящее население (…название страны)".

Однако же В.Бондаренко совершенно прав, когда подводит к теме о еще одной группе русскоговорящих и, так сказать, русскопишущих. Странно, но эти деятели, владея русским языком, порой единственным для них, ненавидят Россию, русский народ, его язык и культуру. Подлость состоит в том, что они поносят русское на русском языке, ибо на другом языке не способны это делать. Степень недоброжелательства бывает разная в зависимости от обстоятельств и целей — от демонстративной, распирающей до рвоты злобы до показного равнодушия и даже, иной раз, игривой обманной демонстрации полусимпатий. Именно они с неизменным упорством настаивают на исключительности "русскоязычия". (Как тут не сослаться на смердяковское "ненавижу всю Россию" из "Братьев Карамазовых" Достоевского?) Уж не помню точно, то ли я увидел это слово в одной из публикаций академика И.Р. Шафаревича, то ли брошено было оно в одной из бесед с Игорем Ростиславовичем, но понравилось оно мне своей терминологической и смысловой точностью. Речь идет о русофонии. Привычно и безобидно звучит именование людей — носителей, скажем, английского, немецкого или французского языка — англофоны, германофоны, франкофоны. (К ним, например, можно отнести получивших добротное образование представителей стран и народов Африки, как правило, из бывших колоний этих метрополий.) Почувствуете разницу: англичанин — англофон, немец — германофон, француз — франкофон. Тогда подумалось, что мы не должны навязывать деятелям, не причисляющим себя к носителям русской культуры, и тем более выступающим с русофобских позиций (но с "основным" языком — русским), принадлежности к русским, и даже к предельно дискретным русскоговорящим. Предпочтительнее было бы их называть русофонами. Русскоговорящий по крайней мере признает русский язык как естественную среду, как логичную парадигму общения и не испытывает от этого неудобств или стыда. Литератор, творящий на национальном и на русском языке, вряд ли оскорбится, если его назовут, например, эстонско-русским или киргизско-русским (Ч.Айтматов) писателем, или русско-еврейским поэтом (Борис Пастернак, Давид Самойлов — с большой натяжкой русско-еврейские поэты в отличие от Бродского, так как они писали только на русском языке. Они, скорее, действительно русские поэты еврейской национальности).

Русофон — термин заимствованный (фон — от греческого "звук, голос"). Он очень приближает нас к пониманию того, что в лице русофона мы имеем дело с чем-то издающим звуки согласно артикуляционным и акустическим свойствам русского языка. Русофония — явление ничего иного общего с русским не имеющее. Вернее, имеющее ровно настолько, насколько имеет отношение к русскому языку патефон, граммофон или диктофон. Воспроизводимая этими аппаратами речь может представлять интерес, вызывать одобрение или возмущение, но сам по себе аппарат ничего худого не содержит. Не вызывает же эмоций микрофон. Его можно в лучшем случае включить или отключить, а в худшем — дать по башке лингвохулигану, если ручка удобная и "набалдашник" увесистый. Для русофона Россия — "эта страна", а самый любимый язык — заливной с зеленым горошком. Словом, русскопишущие русофобы — это литераторы-русофоны, поэты-русофоны, журналисты-русофоны и т.д. Думается, что в этом случае заимствование термина из другого языка уместно и оправданно, ибо он применяется к внерусскому человеку, в какой бы сфере он ни был занят. В том числе и в литературной.

Таллин, Эстония

(обратно)

Николай Иванов СРЫВАНИЕ МАСОК С ОБОРОТНЕЙ

То, что подобная книга должна появиться на свет, можно было не сомневаться: в Комитете госбезопасности служило много порядочных, самоотверженных людей, чтобы они смолчали, потупили взоры в ответ на всё те же инсинуации, которые с желчью выплёскивались целое десятилетие в адрес Лубянки. Что ж, это был удел мосек, их десятилетие — лаять и беситься, прикрывая свой страх и свою ненависть заботой о правах человека и свободе слова.

Во многом автобиографическую книгу "Прощай, КГБ" написал рядовой сотрудник госбезопасности, полковник Аркадий Яровой. Так что мы можем говорить не о том, что кто-то из высоких чинов спасал своё положение, честь мундира и тому подобное. После прочтения книги Ярового мы смеем утверждать, что своё положение в обществе, честь своих погон и наград защищал один из тех, кто все эти годы стоял на самом острие противостояния двух мировых систем. Кто предотвращал теракты, перекрывал каналы наркоте, не позволял глумиться над нашей историей, защищал секреты и государственную безопасность.

Это В. Бакатин, сам шеф Госбезопасности (!), будет писать книгу "Избавление от КГБ" (!?). Это ударится в воспоминания, по которым станут иностранные разведчики вычислять потом наших сотрудников за рубежом, "правдолюбец" с зелёными долларовыми глазами генерал О. Калугин (слава Богу, наконец-то вызвали на допрос в ФСБ). В их книгах из Лубянки текла грязь, грязь и грязь (скорее всего, за доллары, доллары, доллары).

Аркадий Яровой оказался мудрее, благороднее и чище своих "собратьев" по перу. "Нет, не старческая ностальгия по былым временам, когда и "сахар был слаще, и вода жиже", владеет мной, — пишет автор. — Только боль, острая, не прекращающаяся и нестерпимая боль в сердце за разваленную могучую державу СССР, за беспомощную Россию, за разгром КГБ. Боль за немощь нынешних органов государственной безопасности, повязанных по рукам и ногам, пытающихся изо всех сил остановить терроризм в Чечне, остановить многотысячную серию заказных убийств отечественных предпринимателей и политиков, закрыть шлагбаум криминалу…"

Да, это книга-боль, книга-воспоминание, книга-предупреждение. Реквием по тем, кто не щадил своей жизни во имя блага и безопасности советских людей. Это срывание масок с перевёртышей и оборотней, чьё предательство ощутили на себе в первую очередь тысячи и тысячи беженцев, покалеченных, потерявших свой кров и родину людей, испытавших на себе прелести предательства власти в 1991 и 1993 годах. Автор проследил весь путь становления Лубянки — от ВЧК до ФСБ, от "железного Феликса" до Н. Патрушева (естественно, через В. Путина). Он рассказывает, как жили Центр и региональные управления КГБ в самые драматические дни августовского путча и октябрьских событий. Чем жили. Как предавались на самом верху, как становились разменной картой и заложниками ситуации. К сожалению, Комитет госбезопасности, армию учили (и приучили!) служить "за", а не "против"…

"Олма-пресс", выпустившая эту книгу в серии "Досье", сотворила благое дело, не побоявшись сделать достоянием гласности иную, чем у демократов, точку зрения о сотрудниках КГБ, их деятельности. Мы увидели болеющих за Отечество офицеров, мы уверовали, что не всё ещё продано в России и не все заглотили золотого живца. Поэтому с уверенностью можем сказать после прочтения "Прощай, КГБ" — "Здравствуй, Россия". Мы не отдадим ни тебя, ни твою историю госбезопасности рафинированным бакатиным и американизированным калугиным. Их место — на допросе у следователей. С тобой же навек останутся яровые.

Полковник Николай ИВАНОВ, Председатель Совета по военно-приключенческой литературе и разведке МСПС

(обратно)

Николай Переяслов О СОПЕРНИКАХ «ГОСПОДИНА ГЕКСОГЕНА»

В этом году мне привелось быть членом Большого Жюри премии "Национальный бестселлер", на которую выдвигалось сразу несколько десятков лучших, с точки зрения их номинаторов, произведений современных авторов. В начале апреля был определен победитель первого тура, которым при явном преимуществе стал роман Александра Проханова "Господин Гексоген", набравший 16 баллов (тогда как у ближайшего к нему конкурента — только 7). Отклики на этот действительно очень сильный русский роман уже публиковались в различных газетах и думается, читателям "Дня литературы" будет теперь небезынтересно узнать также и о тех произведениях, которые пытались составить ему конкуренцию (по крайней мере — хотя бы о некоторой части из них). Для тех, кто читал "Господин Гексоген", будет особенно очевидна мелкость большинства соперничавших с ним сочинителей, рассчитывавших на дешевом эпатаже выскочить в литературные лидеры сразу всей нации. Увы, такие номера сегодня уже не проходят. Чтобы получать по 16 баллов против 7, нужно быть не только талантом, но еще и мужчиной, не боящимся обжечь руки о самые горячие темы российской действительности. А не сочинять по заезженным схемам расхожие детективчики или хвастаться, как пацаны в школьной уборной, своими сексуальными похождениями да знанием матерщины...

1. КИМ and РУШДИ В ОДНОМ ФЛАКОНЕ

(О романе Дмитрия Липскерова "Родичи")

География мест действия липскеровского романа довольно пестра и широкомасштабна — здесь тебе и заснеженная зимняя Чукотка, и проданная когда-то американцам Аляска, и жаркая африканская пустыня с ее песками, и российский городок Бологое, и матушка Москва с ее знаменитым Большим театром. Время действия — в основном сегодняшнее, хотя есть один эпизод с неизвестно как перенесшимся во времена Иакова и Марии (и в пески северной Африки) белым медведем, которого несколькими десятками страниц ранее малышом подобрал во льдах русского севера уже в наши дни главный герой романа чукча Ягердышка. Хотя действительно ли он главный?.. Да и вообще — нужна ли была в романе сюжетная линия, повествующая о его женитьбе на эскимоске Укле, хождении на Аляску и возвращении домой через Москву?.. Или несколько других линий — о рождении Марией ребенка от белого медведя, о крушении странного вагона с палладиевыми колесами, о воскресающем альбиносе Михайлове и так далее?..

Любопытные (и неплохо читающиеся) сами по себе, все эти линии как-то очень слабо пересекаются друг с другом и не образуют того художественного целого, которое должно было бы работать на раскрытие романной идеи. Практически каждое из русел сюжета живет своей собственной жизнью, и если они каким-то образом и пристыкованы друг к другу, то в основе таких пристыковок лежит вовсе не логика развития романного действия, а единственно — одна только авторская воля.

На первый взгляд, роман замахивается на постижение неразрывной связи сразу между несколькими мирами — между земным и горним, из которого в жизнь Ягердышки то и дело вторгаются духи погибших братьев Кола и Бала, которые бьют ему морду; между реальным и мифологическим, откуда к железнодорожному полотну под Бологое прибегает злобный потомок рожденного Марией от медведя существа по имени Арококо; а также между миром живых и миром мертвых, который несколько раз пытается покинуть загадочный студент-олигофрен-балерон Михайлов, являющийся одновременно еще и кем-то из того же мифологического мира, откуда появился в лесах под Бологим странный лохматый тип Арококо.

В романе много непонятных моментов, которые так и остались до конца не объясненными. Да, честно говоря, необъясненным в романе осталось практически ВСЁ, и это ВСЁ к последним страницам еще и замкнулось в некое сюжетное кольцо, как бы намекая на необходимость повторного прочтения.

Нечто подобное когда-то уже было продемонстрировано в романе Анатолия Кима "Белка", где так же, как в "Родичах", мертвые возвращались после своей смерти в мир живых, животные соединялись с людьми, времена заезжали одно в другое, а религии перепутывались в некий сложный клубок верований. К сожалению, вопрос с художественным переосмыслением различных вер — это одна из самых непростых и "взрывоопасных" тем в литературе, и обращаться с ней нужно очень и очень осторожно. У Дмитрия же Липскерова такого осторожного подхода хватает, похоже, далеко не всегда, и в некоторых случаях создаваемые им переклички с текстами Священного Писания (да и вообще его вторжения в область народных верований) балансируют на той тонкой границе, за переход которой Салману Рушди был в свое время вынесен смертный приговор исламистами. Потому что и Коран и Библия — это вовсе не те книги, на которых стоит упражняться в искусстве сотворения пародий. Даже, казалось бы, самых безобидных...

2. СЛИШКОМ ВЕЛИКИЙ ПОЛДЕНЬ...

(О романе Сергея Морозова [Магомета] "Великий Полдень")

Есть у английского писателя Уильяма Голдинга широко известный роман-притча "Повелитель мух", в котором рассказывается о том, как попавшие в результате авиакатастрофы на необитаемый остров дети, оправившись от страха, начинают организовывать свою жизнь, добывая пищу охотой и рыбалкой и при этом подсознательно повторяя все самые жестокие человеческие законы, подмеченные ими в мире взрослых. Очень быстро у них появляется свой малолетний, но не по-детски циничный и расчетливый "вождь", которого тут же окружают верные слуги, подхалимы и прочие члены свиты, но появляются и конкуренты, с которыми команда "вождя" начинает борьбу не на жизнь, а на смерть...

Роман Сергея Морозова (Магомета) построен на несколько ином фундаменте, и хотя его главными героями тоже являются дети, они живут не на пустынном острове, а в хорошо обеспеченном цивилизованном мире (отец одного из ребят является ни много ни мало, как Президентом России), и затевают они свою "игру во взрослую жизнь" уже не по вине обстоятельств, а вполне осознанно. И выигрышем в этой "игре" должно стать совершение государственного переворота с целью оттеснения своих родителей (и вообще всех взрослых) от управления жизнью страны и захвата президентской власти в свои руки.

Подобная идея в литературе уже в общем-то тоже не нова — достаточно вспомнить довольно жестокую новеллу Стивена Кинга "Кукурузные дети", в которой изображается, как ребятишки одного из отдаленных американских городков устроили себе жизнь без взрослых, принося в жертву некоему кукурузному божеству каждого, кто достигает девятнадцатилетнего возраста.

Но если роман Уильяма Голдинга написан так, что от него невозможно оторваться, и если новеллу Стивена Кинга читаешь хоть и с холодной дрожью, но тоже на одном дыхании, то идея Сергея Морозова (Магомета) буквально-таки тонет в каких-то нескончаемых, имеющих очень отдаленное отношение к развитию сюжета диалогах и второстепенных, неимоверно засоряющих собой романное пространство деталях. По сути дела, 620-страничный роман Сергея Морозова (Магомета) "Великий Полдень" — это 600 страниц абсолютно фоновой, то есть почти не помогающей развитию сюжета, болтовни персонажей да обширных описаний всяких там побочных "декораций" и только 20 страниц — изложения реальной идеи и ее воплощения героями. Наверное, при каких-либо иных пропорциях это произведение могло бы и вправду обратить на себя внимание и широкого читателя, и российской критики. Наверное, при изрядном ужимании, сокращении и избавлении романа от массы перегружающих его диалогов и ненужных описаний он мог бы и на самом деле составить реальную конкуренцию другим претендентам на звание "Национального бестселлера". Но в том виде, в котором он есть сегодня, — это только 620 страниц скучнейшего чтива, домучивая которые до конца, ловишь себя на единственной горькой мысли: не напрасно ли оказались погубленными деревья, спиленные ради производства нескольких тонн бумаги, пошедшей на печатание этой толстенной книжищи?..

3. ПОСОБИЕ ДЛЯ НЕРАДИВЫХ СТУДЕНТОВ

(О романе Владимира Орлова "Бубновый валет")

Как признался в аннотации к своему роману сам автор, "призывая студентов семинара писать вещи детективные, исторические", он и сам отважился взяться за сочинение такого произведения, положив в основу его сюжета некую маячащую на протяжении всего повествования тайну. В двух словах она заключается в том, что редактор одной из крупных газет дарит главному герою старинную фарфоровую солонку из завещанного когда-то редакции сервиза, и уже получив этот неожиданный презент, имеющий на боку инвентарный номер "57", герой случайно узнаёт, что четверых, получивших ранее точно такие же подарки, "уже убили". Пытаясь разобраться в том, что же таит в себе эта странная солонка, он углубляется в историю, пишет диссертацию, уезжает в Сибирь, женится, возвращается в столицу, встречается со своими бывшими сослуживцами по газете, разговаривает, ест, пьет, занимается любовью и т.д, и т.п. — словом, ведет свою, интересную и важную для него лично, но рутинную и мало увлекательную для читателя жизнь, над поверхностью которой, точно голова Несси над знаменитым шотландским озером Лох-Несс, время от времени возносится та самая фарфоровая солонка с инвентарным номером "57".

К сожалению, удерживать читательское внимание на одной и той же теряющей свое значение детали очень и очень непросто, и где-то с середины книги солонка практически перестает таить в себе какую-либо тайну, ибо становится ясно, что никто никого не убивал и никакой детективной основы в романе нет, а эта дурацкая вещица используется автором как чисто искусственный прием подогрева читательского интереса к весьма скучному и несодержательному роману...

Кто знает, может быть, как пособие для студентов Литературного института (на тему, как сделать роман из ничего) это сочинение В.Орлова и будет иметь какое-то положительное значение, но рассчитывать на то, что оно станет настольной книгой для ВСЕРОССИЙСКОГО читателя, было бы более чем наивно.

(обратно)

Николай Кузин ТОРЖЕСТВО БЕЗЫСХОДНОСТИ

Не скажу, что я безоглядно влюблён в неё, литературу, именуемую мистической, но симпатизирую давно и постоянно. Сначала увлекли Владимир Одоевский и Николай Гоголь, затем полонили Николай Лесков и Леонид Андреев, Михаил Булгаков и Андрей Платонов, Анатолий Ким и Александр Проханов…

Впрочем, первые симптомы такого пессимизма обозначились при чтении романа Владимира Личутина "Миледи Ротман" ("Наш современник", № 3 — 6, 2001), хотя личутинский роман с великой натяжкой можно причислить к лику мистических — он, если воспользоваться выражением самого писателя, "от макушки до пят" слеплен из реалистической глины (но Владимир Бондаренко в статье "Страдания русского еврея", "Завтра", № 42, 2001, определил, что личутинский роман "весь в ожидании мистики"). И коль хоть какие-то приметы "мистического" в романе "Миледи Ротман" присутствуют, то и весь его пессимистический настрой я склонен отнести на счёт этой самой "ожидаемой мистики". Почему?

На этот вопрос полновесный ответ даёт новый роман Александра Проханова "Господин Гексоген". Вот это — произведение действительно мистическое "от макушки до пят".

По первым откликам на роман (см. газету "Завтра" № 48, 2001) можно судить, что прохановское произведение воспринимается как нечто пророчески-апокалиптическое, и с этим трудно не согласиться. Правда, из всех суждений авторов, что изложили своё видение и понимание романа (а среди них — В.Бондаренко, И.Кириллов, А.Бессмертных, Г.Орлов, Д.Тукмаков и А.Фефелов), мне ближе всего мысль, высказанная Д.Тукмаковым: "Всё это слишком высоко и слишком рано для меня". И всё же я тоже рискну поделиться с читателями своим мнением.

Сначала о месте Проханова в современном литературном процессе — этот вопрос затронут в упомянутом выше отзыве В.Бондаренко, и я в принципе с ним согласен. Да, Александр Проханов ныне действительно, пожалуй, "единственный, что не боится заглянуть в бездну нового времени". Но не только это отличает его от других собратьев по перу, и я думаю, тут уместно будет привести известное высказывание М.Е. Салтыкова-Щедрина о Ф.М. Достоевском: "По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признаёт законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идёт далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдалённейших исканий человечества…"

Я беру на себя смелость утверждать, что слова эти вполне можно отнести и к Александру Проханову (в сравнении его с другими нашими современными художниками слова), и роман "Господин Гексоген" является великолепным подтверждением их.

А теперь — о самом романе. "Гексоген", пожалуй, не роман в его каноническом виде, а своего рода модифицированное современное Евангелие от Проханова, благая весть, во имя которой главный прохановский герой Белосельцев готов положить свою жизнь, но, к великому сожалению, так и не услышал её во всех своих настойчивых исканиях на пути к Богу. Впрочем, Белосельцев и сам в какой-то мере является благовестником или благовещателем, по крайней мере во многих его действиях проглядывается этакое стремление к своеобразному мессианству. И даже символический финал романа с Крещением в ледяной воде больше напоминает… восхождение на Голгофу, ибо логика многочисленных мытарств главного героя романа в поисках постижения и утверждения справедливости и счастья (паломничества к "красным" и "белым" "мощам", попытка уйти в иллюзию индивидуального рая, его более чем драматические разочарования в идее жизни вообще с утратой веры во всё, что прежде казалось незыблемым: государство, устойчивое мировоззренческое кредо, братство единомышленников и т. д.) неминуемо ведёт его к… Распятию. А эпизод с Крещением, после которого начнутся, мол, новые деяния героя, полагаю, от лукавого, чтобы хоть как-то подбодрить нас, читателей.

Хотя даже выписанные "по-фламандски" сочно картины обедов и ужинов на Российском Еврейском конгрессе, на фестивале "Созвездия России" отнюдь не взывают к восторгам жизнью.

Но Александру Проханову, как выдающемуся художнику современности, сумевшему не только заглянуть в своём романе в "бездну нового времени", но вслед за Достоевским вступить "в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель… отдалённейших исканий человечества", — трижды vivat, то бишь — здравия, творческого горения и успехов!

(обратно)

Людмила Лаврова РУИНЫ И МЫ

"Господин Гексоген" — это маскарад узнаваемых миражей, поражающий их долговечностью, силой трагических парадоксов, живучестью изношенных истин. Здесь актуальные споры приобретают вид чертовщины, плоды одиноких раздумий продаются с торгов, мода и вечность, превращенные в доходный товар интеллекта, соперничают за минуты в прайм-тайм на телеэкране. И все это многомерное, двоящееся, ошеломляющее кинематографической зримостью панорам и деталей действо, химера галлюцинаций и фарса, смертельно балансирует на грани вопроса, мучившего еще героев Достоевского: "…В Содоме ли красота?.."

В романе Проханова ответ на него таится "в ярком пятнышке света, упавшем на кремлевский паркет", в стертом, будто крылышко бабочки, рисунке на чашке из бесценного музейного сервиза, в отреставрированных залах Кремля, похожих на "позолоченную маску на лице мертвеца", в мерцании телевизионных экранов, в черно-красном ковре, брошенном на танковую броню… Ряд этот бесконечен, как список грехов человеческих. Но большинство персонажей романа "Господин Гексоген” выстраивают собственную эсхатологическую перспективу, живут согласно утилитарной телеологии в убеждении, что мир создан "для целей человека" и для достижения желаемого можно не останавливаться ни перед чем. Им не требуется подтверждений, "что в Содоме-то она и сидит…". "Идеал Содомский" — это вырвавшаяся в реальность похоть их подсознания, в старину говорили еще — алчба власти, богатства, безграничного самовластного обладания уже не только миром людей и вещей, но и смыслами, символами, самим временем.

На том "поле битвы", что вершится в людских сердцах у всех этих Астроса, Зарецкого, Гречишникова, Копейко и им подобных конструкторов муляжного сакралитета, посягающих управлять историей, роль одна: они — мародеры, прихватывающие любые трофеи — от стула из царского дворца до прошлого и будущего целой страны.

Когда в кульминации романа его главный персонаж интеллигент Белосельцев (неоправданно назначенный автором быть генералом) после всего происшедшего (не без его добровольного участия) видит встающие над Красной площадью "таинственные светила и луны" и вдруг понимает, что этим созвездиям, которые зажглись над Москвой, он не знает названия, догадка становится уверенностью: Россия утратила место в определенном ей Промыслом земном и небесном измерении, все мы оказались теперь под чужими звездами в незнакомой стране. Она может называться как угодно: Российская Федерация, Московия, Соединенные Штаты Евразии — несомненно лишь то, что на этом поправшем святость пространстве по-геростратовски сожжено историческое время, уничтожена заповеданная нам предками преемственность с тысячелетним бытием Государства Российского, а не только семидесяти советских лет. Именно бытием во всем его духовном, культурном и нравственном наполнении. Бытием, созидавшемся славой, жертвами и подвигом святых, строителей и воинов, их любовью к Отечеству, их напряженным трудом. Это было живое, сплавленное судьбами сотен поколений наших предшественников бытие, одухотворенное жаждой Правды и Справедливости, отлитое в формы имперских, православных и "красных" идей…

Превратить величие российской цивилизации в миф и являлось задачей адептов "социальной магии" на протяжении столетий (вспомним хотя бы размышления на эту тему у Н.Я.Данилевского). В конце ХХ века их труды, усовершенствованные медийными технологиями, увенчались успехом. "Россия в обвале", "целились в коммунизм, а попали в Россию" — вот лишь некоторые из жалких покаянных прозрений тех, кто и сам немало способствовал катастрофе.

Множество мифов о российском давнем и недавнем прошлом как высокоточное, "гуманное оружие" было использовано против нашего государства. И, как любое оружие, в точках своего попадания они создавали "провал в мироздании" — антижизнь.

"По чужой схеме сегодня играет вся Россия", — заметил А.Проханов в недавнем своем интервью. И об этом, в сущности, написал "Господин Гексоген”, где развернута полная палитра внедренной к нам мифологии, сковавшей рациональные общественные реакции на так называемые "реформы", а на уровне отдельной личности препятствующей малейшим попыткам рефлексии.

Вот только слово "вся" во фразе Проханова настораживает. Хочется как-то надеяться, что метания, взлеты, заблуждения и провалы в романе "Господин Гексоген” — его собственные, прохановские…

Понимаю, как невыносимо трудно взрастить, построить сегодня хоть что-то среди тех руин и обломков, где мы оказались, да еще сознавая за эту разруху долю своей вины и ответственности: там мужества не хватило, там — душевной стойкости, а там подвели непоследовательность или идейный хаос в мозгах. Об этом очень точно говорит в романе блаженный Николай Николаевич: "Все Христа ждем… а сами забыли, как жертвовать".

Творчество тоже жертва. И строительство. Почему и невозможно считать творчеством постмодернистские перверсии, всю эту словесную слизь, чей источник уж, конечно, не кастальский ключ, а смердящая баяно-ширяновщина.

Мы. Вот, что все-таки самое главное на том пространстве руин, в какие на наших глазах превращена Россия. Какие мы, за что мы, с кем мы?

Белосельцев — частица этих Мы. Вокруг него в романе все вращается, стягивается в фокус. Это его искушают, предлагая отказаться "от собственных представлений и целей". Он — тот малый проводок, через какой проходит разрушительная энергия, вызывающая тектонические сдвиги в жизни страны. Всеми забытый, живший в эти страшные годы подобно многим: "как контуженный, попавший под фугасный взрыв", Белосельцев поддается на примитивную вербовку своих недавних коллег. Понимая, что его искушают, покупается на самую дешевую лесть и дает согласие войти в число участников заговора якобы во имя спасения Родины. Белосельцевым беззастенчиво манипулируют, воздействуя на самые сокровенные его струны, и он, утратив всякую способность мыслить здраво, обнаруживает чудовищную ущербность собственной личности: выясняется, что профессионализм, нормы корпоративной солидарности стали его этикой. Но, самое главное, коллекционер бабочек Белосельцев, мистик, аналитик, стратег, как будто бы и не знает об известном "эффекте бабочки", то есть о том, что когда общество находится в состоянии неустойчивого равновесия, бифуркации, направление его развития часто определяется не объективными законами, а малыми, но вовремя совершенными воздействиями. На тот или иной путь или… в пропасть его может толкнуть ничтожная личность ничтожным усилием. Так бабочка одним взмахом своих крылышек в определенный момент в нужном месте может вызвать ураган…

В стратегеме "Суахили" Белосельцев и является такой бабочкой, "используемой" в нужный момент в нужном месте. И вот — рушатся репутации, отрезаются головы, взрываются дома, начинаются войны…

О таких, как Белосельцев, справедливо замечание известного социопсихолога Николая Ракитянского. Ссылаясь на работу 1906 года классика отечественной политической психологии В.Ф. Чижа, он говорит: бывают люди умные и, вместе с тем, слабоумные нравственно. Именно нравственное слабоумие является доминирующим свойством генерала спецслужб, интеллигента, не чуждого сентиментально-романтическим порывам Белосельцева, почему и не вызывает удивления его тщетное искание благодати у раки с мощами преподобного Сергия или патологоанатомические видения у "красных мощей"…

Благодать не дается даром… "Красный смысл" не ищут в морге… Вот почему финал газетного варианта — погружение в ледяные воды, подобные Стиксу, в Крещенскую ночь — это и искупление вины, и экзистенциальный, очищающий выход для Белосельцева после всего того, что он совершил в своей путаной, лишенной смысла и подвига трагической жизни.

Зато в книжной концовке стоящий на краю поля потерпевший полный личностный крах генерал, только что вытащенный из взрывающегося теперь у него на глазах самолета с бывшими друзьями-искусителями, — вновь вероятная добыча для очередных участников очередного "ордена спасателей" России. Фарсовость подобного итога романа еще резче сдвигает в абсурд радуга на стекле кабины пилота вместо исчезнувшего Избранника, приведенного к власти усилиями этого самого Белосельцева, по ироническому определению Георгия Иванова, "заветного русского типа", "подлеца, рыцаря славного ордена интеллигенции"…

Разумеется, эта прохановская радуга не имеет никакого отношения (как это поспешно решили в "НГ") к библейской символике. Это всего лишь ловушка, оптический обман, искусственное сияние, продукт "социальной магии", по самому источнику своего происхождения не дотягивающий до уровня трансцендентного…

Александр Проханов написал роман-сатиру, сделав в нем главной действующей силой — предательство. Только так и можно, по-моему, обозначить жанр "Господина Гексогена”.

Но есть там и один по-настоящему сильный образ, показывающий истинное измерение той бездны зла, которая открывается в повествовании. Это потерявшая близких в страшных жерновах Чеченской войны, но не сломленная духом беженка, обыкновенная русская женщина. Вот она сидит на окраине Содома-Москвы, сплетает, собирает в плотный клубок лоскутки наших не до конца еще развеянных по свету жизней, нашей истории, наших слез и надежд…

(обратно)

Владимир Винников СОЛНЦЕ НАШИХ ДНЕЙ И ЛЕТ

Солнце какой идеи освещает и освящает нашу нынешнюю жизнь? Неужто парафраз давнего бухаринского “обогащайтесь!” завис над Россией и психология мелких лабазников полностью завладела великим некогда народом? Если верить официальным и “демократическим” телевидению, радио, газетам, то да, а несогласные с этим радостным фактом должны как можно быстрее вымереть от собственной бедности и непонимания задач, связанных с собственным существованием.

Куда конь с копытом — туда и рак с клешней. Процвела тиражами и авторами отвечающая “запросу времени” литература, которую ни русской ни литературой даже язык не поворачивается назвать. Впрочем, “война-любовь пронзает бытие”, и солнце правды, в том числе правды художественной, еще незакатно над нашей землей.

МЫЛЬНЫЙ БРОНЕПУЗЫРЬ

Андрей КАРАУЛОВ. "Русское солнце", роман.— М.: Коллекция "Совершенно секретно", 2001, 384 с., 22 000 экз.

Показательный артефакт нынешнего "смутного времени". В полной мере отражает рефлексию автора, как сказали бы в позапрошлом веке, "применительно к подлости": "При чем тут я, извините? Там, где власть, там история, там жизнь, — что теперь делать, если историю в России пишет кто попало?" (из мыслей авторского alter ego, молодого журналиста Алексея Арзамасцева). Среди персонажей книги встречаются и "положительные": например, Акоп Юзбашев, Борис Александрович Покровский, Иван Михайлович Чуприянов, Николай Яковлевич Петраков. Но гораздо больше тех, к кому автор относится без особой симпатии, но с явной опаской — ничем другим нельзя объяснить такое вот предисловие к книге: "Прошу читателей не относиться к моему роману как к историческому источнику. Все события, в нем описанные, полностью придуманы, а совпадения имен, отчеств и фамилий его героев с реальными персонажами русской истории конца ХХ века — случайная вещь".

Ну что же, случайная так случайная. Правда, случайных этих совпадений чересчур много, даже более того — одни только случайные совпадения (разумеется, если не считать "простонародную" линию фабулы — там персонажи никак не идентифицируются).

"Все инстинкты Бурбулиса были отрепетированы, как у насекомого". ГКЧП — "заговор идиотов с целью оказаться в тюрьме". "Раиса Максимовна проникала всюду, как раковая опухоль". "Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести — что хуже?" "Ельцин был мелочен". "Страх перед Горбачевым был у Ельцина в крови". "Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак". "Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным и очень жестоким людям, могло прийти в голову то, что придумал — в тиши своего кабинета — демократ-материалист Геннадий Бурбулис: разоружить страну, окончательно, уже навсегда, раздарить собственные земли, причем вместе с людьми, сотнями тысяч русских людей (Крым, например), нанести смертельный удар по рублю, по экономике, по своим заводам, то есть добровольно стать как бы ниже ростом…" "Если бы министр обороны России не был бы головорезом, не было б и Чечни". "Жириновский — агент Крючкова". И так далее, и тому подобное.

Что в этом случае сказать о "романе", который написал Андрей Викторович Караулов (заметьте, что совпадение фамилии, имени и отчества с реальным А.В.Карауловым — абсолютно случайная вещь)? Беда его в том, что все слова как бы скользят по поверхности явлений, а эти явления отражаются в словах автора, словно в мыльном пузыре. Вроде бы и красочно, и ярко, но пузырь — он и есть пузырь, какими бы "бронированными" ни выглядели его стенки. Внутри-то — пустота. Главная же мысль произведения весьма близка некоторым кругам, считающим себя "тоже патриотическими": "народа нет", и страдают в "Русском солнце" наши мужики только от того, что за годы правления Горбачева недополучили тридцать два ведра водки в эквиваленте. Что и восполнили втрое при Ельцине — ко всеобщему удовольствию. Голосуй сердцем, или проиграешь!.. Интересно, что напишет автор о расстреле Дома Советов или о Путине? Лет эдак через десять, Бог даст, прочитаем не без интереса.

ОБМАНЫВАТЬСЯ РАД

Татьяна НАБАТНИКОВА. "День рождения кошки", рассказы. — М.: Вагриус, серия "Женский почерк", 2001, 320 с., тираж 3000 экз.

Лицо автора, привычно разрезанное пополам мастеровитым дизайнером издательства "Вагриус", на сей раз обманывает: Татьяна Набатникова, если судить по ее прозе,— натура на удивление цельная (да и не может не быть таковой любая натура, получившая образование "в общежитии Литинститута", но не сломавшаяся там, где "каждый второй — Бетховен"). Обманывает, впрочем, и аннотация книги: "безусловные преимущества свободы в любой момент грозят перейти в свою противоположность… Где проходит эта "граница" и в чем состоит тайна гармонии жизни — вот проблемы, которые Татьяна Набатникова поднимает в своих рассказах с деликатностью психолога и дотошностью инженера, исследующего тонкий механизм". Не сразу ведь и разглядишь, как оно развернулось и созрело в нынешних рыночных условиях, давнее горьковское: "писатели — инженеры человеческих душ"…

В общем, сплошное "не обманешь — не продашь". Зато под обложкой — добротная русская проза. В лучших своих образцах, можно даже сказать, чеховской школы — когда в процессе чтения просто не замечаешь, как она, эта самая проза, сделана. Женская, но не "дамская". Не о гармонии или хаосе, а о реальной жизни. Отчасти даже документальная, мемуарная — во всяком случае, с вкраплениями имен реально существующих людей. Конечно, обманываться в предвзятых своих ожиданиях не просто приятно, а даже радостно. Есть, мол, женщины в русских селеньях…

Есть, есть — как им не быть. Да и не только — в русских. В немецких, например, тоже. Зарисовка "Ангела в поисках фермента" — о немецкой подруге автора, влюбившейся в Россию, хотя "русская женщина — ничто" и увезшей к себе в фатерлянд на муттерэрде (чернозем) мужем "тамбовского ковбоя" — председателя совхоза, очень хорошо отражает какой-то сверхтонкий процесс, который пришлось наблюдать именно в Германии, как Восточной, так и Западной. Тянутся лучшие представительницы тамошнего слабого пола, в смысле не сумасшедшие феминистки и не перекормленные фройляйн, к русским мужикам. Видно, ничего тут не попишешь, закон природы: победа есть победа, поражение есть поражение…

Конечно, нельзя сказать, что проза Татьяны Набатниковой — явление на века, да и ей самой это ни к чему: натура, повторюсь, очень цельная. Даже в своих слабостях.

"Известен такой эпизод из жизни Ахматовой: она стояла в очереди среди сотен других женщин к окошечку тюрьмы НКВД… обернулась к ней одна измученная женщина и спросила с надеждой, может ли она, Ахматова, написать про всё это. И ответила Ахматова: — Могу.

И некое подобие довольства, утоления и отмщения пробежало по бывшему лицу этой женщины — по тому серому месту, где у людей должно быть лицо". Это — цитата из рассказа "Литература", ясно демонстрирующего как достоинства, так и недостатки "заочно-общежитского" образования четвертьвековой давности. Да, были у великой Анны Андреевны, видит Бог, и другие "эпизоды из жизни", но не в этом вовсе дело — а в том самом "сером месте, где у людей должно быть лицо". Это уже, простите, литературные красивости, пережим.

Из того же ряда — упоминание о лисенке, якобы грызшем внутренности древнеримского мальчика (легенда говорит о юном спартанце). Но в наше время "мозаичной культуры" подобное — в полном порядке вещей. И, по большому счету, не портит живого впечатления от знакомства с прозой Татьяны Набатниковой.

ВОЙНЫ НОВОГО ТИПА

Олег ПАВЛОВ. "Повести последних дней", трилогия.— М.: Центрполиграф, 2001, 494 с., тираж 6000 экз.

Если говорить об Олеге Павлове образца 1994 года, когда он почти триумфально входил в новую русскую литературу на волне "черного бытописательства" нравов отечественной армии, и сравнивать его с Олегом Павловым нынешним, то нельзя не заметить одной весьма существенной перемены, случившейся с бесспорно талантливым автором: понял Олег Олегович, а может, почувствовал, что прежняя ложь не только умножилась на ложь нынешнюю, но и каким-то неведомым образом уничтожилась ею. Так уничтожилась, что осталась от нашего совместного прошлого одна только правда. Но в тех самых карагандинских степях, где отслужил он в свое время охранником, веют все те же ветры, и болеют туберкулезом с трахомой никому уже не нужные "суверенные" казахи, рушится и медленно зарастает степными травами Байконур, откуда взлетал Юрий Гагарин и на который всего-то с десяток лет назад перед всем миром скользил с околоземной орбиты великолепный "Буран".

Ненависть и бессмыслица по-прежнему пронизывают всю жизнь павловских персонажей, и по-прежнему жизнь каким-то удивительным для автора образом сохраняется, продолжается и длится сквозь всеобщую ненависть и бессмыслицу. Гибнет, и нелепо гибнет герой "Казенной сказки" капитан Иван Яковлевич Хабаров, но смертью своей сохраняет жизнь солдат "степной роты". Ценой смерти двух человек: собственного отца и безвестного зэка (даже трех, если считать старшего брата Якова, погибшего "при выполнении интернационального долга"… нет, какие формулировки закладывались: выполнение интернационального долга, выплата внешнего долга?!) — заново возвращается к жизни, пусть и "живет он только для того, чтобы лечь в эту могилку" герой "Дела Матюшина". Да и в "Карагандинских девятинах" "груз 200" пусть со скрипом, но играет свою экзистенциальную роль. Олег Павлов медленно и тяжко меняет курс своей прозы.

Однако с утратой, уже окончательной, былой советской социалистической общности отпала и какая-то метафизическая основа для притворства и злобы, так что бывший полковник Советской Армии Аслан Масхадов надевает другую папаху, а бывшего генерала той же армии, военного летчика Джохара Дудаева, ставшего президентом независимой Ичкерии, убивает самонаводящаяся ракета, пущенная другим военным летчиком, уже российским. Может быть, его недавним учеником даже, или однокашником — кто знает…

"Повести последних дней" — это действительно повести последних дней Советского Союза, растянувшихся до "черного октября" 1993 года, до "первой" чеченской войны. Когда окончательно стало понятным, что возврата в прежний, реальный СССР уже не будет, и когда наше прежнее государство стало обретать иные черты — те самые, которые поэт, кажется, Николай Тряпкин, ныне покойный, воплотил в поразительный образ: "Союз Советских Сказочных Республик".

"У нас всё перевернулось и только устраивается…" Рискну предположить, что прежнего жизненного материала Олегу Павлову уже в ближайшем будущем окажется недостаточно, а потому он, честно следуя своим принципам "актуального письма", пойдет за этими новыми смыслами все дальше и дальше, исследуя войны вроде бы нового, а на самом деле старого, словно мир, типа — те самые, которые вечно совершаются в человеческом сердце и вокруг него. Во всяком случае, его предисловие к следующему рецензируемому здесь изданию свидетельствует об этом со всей определенностью.

ВРЕМЯ ОТСТУПЛЕНИЙ

Михаил ТАРКОВСКИЙ. "За пять лет до счастья", рассказы и повести.— М.: Издательский дом "Хроникер", 2001, 336 с., тираж 2500 экз.

Мир литературы, особенно литературы настоящей, тесен до чрезвычайности. Но и странен. В предисловии к книге Михаила Тарковского Олег Павлов определил ее коротко и хорошо: "исповедь о потаенном — о любви".

"С Крисом мы сошлись за два утра. Он отлично говорил по-русски, год учился в Воронеже, у него была телогрейка и противогазная сумка, которой он любил шокировать оксфордцев. Еще он любил Россию и мечтал в ней жить. Она оказывала на него впечатление чего-то настоящего, ветреного и ни на что не похожего... Он много рассказывал о своих скитаниях по Подмосковью, и я отчетливо видел его трясущегося в электричке, оборванного, обросшего седой щетиной, с противогазной сумкой на боку. Слушая его рассказы, я подумал, что для меня Енисей это примерно то же самое, что для Криса Москва..."

"По телевидению рекламировали электронную машину последнего поколения. Ее обладателей ждали новые удобства и независимость, а в итоге еще большая зависимость от фирм по обслуживанию и все устаревающих технологий. "Так и хотят тебя беспомощным сделать!"— раздражался Тимофей... Он отминал соболей и думал о тайге, где если что и случается, то только по собственной дури... где мир сведен до размеров, когда в нем еще можно навести порядок своими руками".

"Ночью лежали накормленные собаки в будках, лодка темнела кверху дном у ограды, оббитый о кедрины "буранишко" с измочаленными в наледях гусеницами стоял, как брат, укрытый брезентом. Котя, угнездившись в ногах, тарахтел смешным кошачьим дизельком, и ровно дышала, положив голову на Гошкину грудь, Валя, и сам Гоша спал спокойно и счастливо, потому что все, без чего нельзя жить, было наконец подтянуто к дому".

Русская интеллигенция в лице самых лучших своих представителей перестала, наконец, бороться за "лучшее будущее" и совершила своего рода "рывок обратно к природе" — потому что лучше многих сознает опасности современного рационально-глобального мира, уже и технологически, и нравственно готового установить тотальный контроль за человеческим поголовьем. Первые, пробные "электронные печати антихриста" 11 мая с.г. уже поставлены американскому семейству Джекобсов. Запомните эту дату.

Разумеется, до России, а тем более — до сибирской тайги — такие новшества доберутся не скоро, если вообще доберутся, а уход от погрязшего в грехах мира — вообще в отечественных традициях: как монашеских, так и старообрядческих. Михаил Тарковский, разрываясь между родной Москвой и родимой енисейской Бахтой, словно зонд, запущенный в неведо- мое пространство еще неподконтрольного никому космоса, не просто продвинулся дальше всех, но и честно продолжает передавать оттуда ценнейшую информацию относительно собственного движения, а также окружающей его реальности. Для русской литературы это величайшее приобретение. И для русских людей, наверное, тоже. Велика Россия и отступать есть куда... Но всем ли и доколе — отступать?

(обратно)

Виктор Перегудов ДВА РАССКАЗА

ТЕРРОРИСТ

Доводилось ли кому встреЧать Новый год на Красной площади в разгар, а лучше сказать, на закате Советской власти? В начале восьмидесятых годов века двадцатого? Таких людей немного в нашей стране. И не потому, что мало было охотников и авантюристов для подобного феерического поступка, нет, не в этом дело. Дураков всегда хватало, хотя их в те годы по телевидению любовно не показывали и призы в студию им не тащили. Не множили дурацкие ряды. Телевидение гнуло тоталитарно ту линию, что Красная площадь — место святое, и газеты про то же писали, и в школе так учили. А показывали в новогоднюю ночь перед лично Леонидом Ильичем торжественную, пустынную площадь, колесо часов на Спасской башне и благонамеренное, невинное, балетное порхание снежка. Москва сидела себе за салатом "оливье" и шпротами, дула водочку поперек с шампанским и не хулиганила.

И вообразить себе было невозможно, чтобы аккурат под бой курантов на переполненной народом Красной творилось черт знает что, вплоть до публичного распития горячительного, до битья бутылок о священную брусчатку, до самых несуразных, хотя и радостных воплей, пиротехнической стрельбы и наглого незамечания в упор как плакатно-красивых милиционеров, так и незаметно напряженных специальных сотрудников в штатской праздничной одежке.

Секрет такого, можно сказать, безумия в стране социализма был примитивно прост: власти показывали культуру, широту и гуманность по отношению к капиталистическим туристам, которым никак не сиделось в "Метрополе" и "Национале", а тянуло их, как ослов на сено, непременно на главную площадь, чтоб там ритуально поорать.

Как их можно было тронуть? Никак нельзя было, и инструкции всем видам и родам войск охраны порядка были простые: не трогать. Оказывать помощь. Улыбаться! Не пить!

И все в этом роде.

К безумным иноземцам присоединялись "романтики" — эти ехали со всех концов страны и из разных углов Москвы и Подмосковья, храня в сердце чувство сродни религиозному экстазу: Красная площадь в новогоднюю ночь! Объясниться в любви! Предложить руку и сердце ровно в двенадцать! Как встретишь Новый год, так и год проживешь!

Тоже публика безвредная, блаженная, таким сказать "Пошли вон!" — и они на год в подполье уйдут со страху. Не бродяги, не пропойцы, под столом семи морей…

Но были и лихие люди, с такими поведешься — ка-ка не оберешься. Такие были люди, что специально ездили за воздухом свободы. То ли они себя хотели ощутить неприкасаемыми иностранцами, то ли хватить адреналину в видах очевидной опасности, потому как все прекрасно знали, даже и прекраснодушные идиоты, что Красная площадь денно и нощно под приглядом специальных камер, и каждый, кто под такую камеру попал, тот, считай, накрылся навеки бетонным колпаком КГБ, и не видать ему счастья и покоя до скончания века, и на детях плохо отразится — их в институт даже не примут, не то что в военное, скажем, училище.

Вот эти черти и заводили дикий хоровод у подножия памятника Минину и Пожарскому, у самого Лобного места, в непосредственной близости от, страшно сказать, мавзолея вождя. Начинали они, черти, голосить и беситься, иностранцы думали что так и надо и так и можно, и что в стране Советов вообще ничего люди и полиция не злая, и что такой народный обычай — выть на Красной площади и делать такие дела, за которые при капдемократии запросто можно было угореть по тяжеленной статье, например, за оскорбление какого-нибудь величества.

Понятно им становилось, что в России — можно все. Такие сведения им потом пригодились очень, лет через двадцать пять — тридцать, когда встала дилемма перед Кремлем — что делать: Казанский собор восстановить или же, например, "Макдональдс" открыть на Красной площади? Как Запад посмотрит, что культурней?

А ему плевать было, Западу-то. Сугубо плевать.

Так как народ наш образцово доверчив, и при этом заводится на глупости в один миг, то и романтики, наперегонки с буянами и заезжими толстосумами, принимались беситься и даже лютовать, желая чокнуться со Спасской башней, но тут им, романтикам, говорили несколько слов, и они бежали как бы наперегонки до станции метро "Площадь Ногина" — и в страхе заканчивали новогоднюю свою ночушку. А некоторые сходили с ума к утру, у кого романтики было больше ума.

Я потом расскажу, куда вынесло таких иностранцев, таких романтиков и таких лихих людей, но сейчас речь пойдет о Славе (имя такое) и его близких, которых угораздило встретить новогоднюю ночь на Красной площади 31 декабря 1981 года. От Рождества Христова.

Для встречи Нового года не где-нибудь, а на Красной площади все у них было припасено: в громадном как сундук "дипломате" помещались бутылки с шампанским и водкой, мандарины, домашние пирожки и бутерброды, каждый в бумажке, с красной рыбкой, и даже огурчики-помидорчики особого засола, и еще, один раз живем на свете, завернутые в салфетки хрустальные стопочки и хрустальные же бокалы. Главное же — был и свой собственный Дед Мороз, ветеран и коммунист, натуральный дед — Катин отец, приехавший из Воронежа специально под елку.

Отдельная история: Катя все звонила и звонила, весь декабрь, папа, приезжай на елку к нам, а папа все отнекивался: далеко, мол, и цена нешуточная, за купе отдай тринадцать рублей как один (вот цены были!). А Катя все в одну лунку, в одну точку, папа, когда еще вместе елку встретим, приезжай да приезжай, а то я обижусь, никогда ты с внучкой Новый год не встречал, а ведь Москва — город твоей молодости, а теперь я тут живу. Приезжай немедленно, кому говорю! В двадцатых числах вспомнил дед, что у него же раз в год бесплатный билет, так что и тринадцать рублей целы, и сказал: наверное, приеду я. А то билет пропадет зря. Приеду, наверное.

Надо его знать: если сказал "наверное", то, значит, программа в него засела и включилась, и он уж не отклонится, приедет обязательно. И приехал, и прямо тридцать первого декабря ровно 1981 года, и он-то и привез знаменитые огурцы-помидоры, равных которым по вкусу в Москве было не сыскать днем с огнем. Свои потому что. Смородиновые листья, и вишневые, кажется, и парашютики укропа плавали в трехлитровых банках, налипая на рубиновые помидорные бока и на пупырчатые небольшие такие огурчики. Рассол же был зеленовато-золотистый, и это было отдельное удовольствие питья — после горячих Катиных котлет…

Как устоять нормальным людям против таких волшебных банок? Немыслимо! И вот, встретив дедушку на вокзале и мгновенно, трояк не пожалев, доставив его домой, Слава поблагодарил мысленно и вслух Катю за мужество и настойчивость и принялся с дедом с утра накатывать одну за другой, хрустальную за хрустальной, и все нахваливал "Столичную", производства завода "Кристалл", в том роде, что, дед Коля, у вас такую не продают, и даже в Москве не продают, вся на экспорт идет по линии ЦК партии, я из Болгарии привез. Еще осенью привез, на поезде Дружбы, и вот берег для тебя. Дед ахал и пить отказывался, но потом вспомнил, что был туристом в ГДР и там немецкие товарищи его угощали, между прочим, немецкой водкой, а он немецких товарищей — "Столичной", и очень хвалили, и раскаивались, что воевали против нас. Дед же их утешал великодушно, поскольку зла не держал, а Слава тут стал с ним спорить об исторической немецкой ответственности, но дед был кремень: их Гитлер гнул, и баста! Всех прощаю — великодушие победителя.

Быстро Слава и дед все же договорились, потому что дед с дороги приморился и лег спать, а Слава еще полюбовался на него и порадовался за Катю: вот молодец, вытащила отца Бог знает откуда да с такими огурцами!

И проекта не было на Красную площадь ехать, потому что зачем же — надо встречать по-человечески, дома, посмотреть, как будет Леонид Ильич Брежнев поздравлять народ по телевизору, а там и "Голубой огонек" с Муслимом Магомаевым, а там, под утро, покажут зарубежную эстраду, ради которой вся молодая Москва глаз не смыкала и, мало ли, ползли слухи из Останкино, что вообще невероятное что-то покажут, что останется в памяти на всю жизнь. "Мулен Руж", что ли. Кажется. Фантастика! "Мулен руж" — это вам не Валя Толкунова, и даже не эта, новая, Алла Пугачева.

Да никто и не думал ни про какую Красную площадь, наоборот, и Слава как-то так аккуратно наобедался, что тоже сладко прилег на минуту и улетел часа на три с половиной в чудесный дневной сон, когда организм мягко расслабляется и набирает сил для новогоднего непременного бесовства. Проснулся уже после обеда и слышал, как Катя с отцом чего-то по-домашнему тихо разговаривают, и дед спрашивает про него, про Славу, больше ведь не про кого: не пьёт? Точно не пьет? Ох, смотри, не закончил бы он у тебя алкоголизмом, алкоголизм нынче — болезнь века. Столько молодых мужиков спивается, не сосчитать.

DOLCE VITA

"Я себе построю на песке прекрасный чудный дивный город!" Вот мерзкая песня! Построй. Получится у тебя что? Вонючий, мерзкий, дикий город. Даже если, и правда, построишь его, допустим ты маленькая девочка, в песочнице. Выйдет безумная бабка с собачьей тварью в бантиках, и тварь немедля нагадит на твой прекрасный, чудный… Немедля, и как бабка обрадуется! В жопу поцелует от счастья свою тварюгу. А ты потом рассыпай иголки по площадке, может, тварь окочурится. А потом собирай, как дура, потому что — ведь дети же тоже есть. Одна кругом глупость.

А построишь ты его, город, на пляже, у воды — и, опять же немедля, волна слизнет всю красоту, оставив после себя раскисший окурок. Или еще что померзей…

Но если всерьез, то все равно. То все равно никаких прекрасных чудных дивных городов не бывает. Ни на песке, ни на глине, ни на граните, как Нью-Йорк. Бывала и там. Очень хорошо понятно про Нью-Йорк из фильма "Брат-2". Я его любила раньше смотреть. Правдивое кино. Но там есть одна неточность. Лысая русская проститутка так просто домой не вернется. Никакой ее Сергей Бодров вызволить от негров не сможет. Так-то, по жизни, их бы там негры на пляже ночью забили бы. Уж я знаю. Или бы они должны тогда негра умочить. Было бы, между прочим, правильней.

Я люблю, когда негров бьют в Москве. Или кавказцев. Да хоть кого хочешь из нерусских. Да и русских. Всякого у нас дерьма тоже сколько хочешь. Я люблю смотреть новости, когда там кого-нибудь полиция долбит. И когда полицию, но полицию жалко мне — такие порядочные ребята, в касках, в ботинках тяжелых, в таких мужских ботинках. Не то что антиглобалисты, вот рвань! Их хорошо знаю, по Риму. Случайно оказалась с ними, думала — вот обвал! Вот кайф! Как пошли по Риму, и давай орать, давай орать! И ничего не страшно, а весело мне! Ну кто, кто, думала, поверит мне, что вот так я сама по Риму! Молодые как старые! Старые как молодые! По витрине жах кирпичом! Лично! Сама! Меня подхватили на руки, посадили какому-то облому на плечи — вау! Вау! Девушка, фактически, на баррикадах. Шея меня его, ох, шея у него… Да уж.

А что вышло? Строго в личико мне досталось из пожарного брандспойта, только покатилась. Толпа назад, хорошо не затоптали, хорошо, не в полицию попала, не к карабинерам. Браво итальяно!

А попала в другое место, к чернявым. Привели к себе куда-то, давай меня раздевать, зеленкой мазать, глаза закатывать. Давай тарахтеть. Давай переглядываться, будто я дура, не понимаю. Давай штаны с себя снимать, давай хвалиться передо мной. Не видала я, как же!

И что? И после этого в отеле я, где миленок дорогой-пожилой, который меня сюда привез из Москвы, раздеваюсь, а он вылупился на трусики мои и давай орать! Все синяки обсмотрел, всё обсмотрел. Ты же меня этой поездкой в Рим вроде как наградил! Поднял меня до себя, а теперь орешь как бешеный.

Ну, что ты орешь? Я же все твои эти слова знаю. Я же — жертва изнасилования. Ну что мне, к тебе в гостиницу не возвращаться было? У итальянцев оставаться? Или что как? Да были бы у меня деньги, я бы купила-сменила, и ты бы ничего не заметил. А так же я не скрывалась. Меня они силой! Чего ты выступаешь! Деньги, между прочим, где?

И какой мне был ответ? Он мною чуть всю мебель не изломал. Столик обрушил на меня. Торшером два раза достал, самой палкой, а не колпаком. Все мои тряпки изорвал. И торжественно изнасиловал!

И после уснул на полу, чудная картина. Выжрал, наверное, ведро вина, мазал меня виноградом, осыпал деньгами (как будто лиры — серьезные деньги), хлюпал арбузом, и арбузом тоже мазал. Меня. Тьфу!

И проспал, между прочим, до ночи. Излечился от бешенства. Поскучнел, затуманился. Пойдем, говорит, в ресторан. Прости, говорит. Я тебя так люблю!

В ресторане пьет, и пьянеет опять, и не пьянеет. Я тебя так люблю! Я тебя так люблю! Я тебя так люблю!

Да что я, не знаю! Люби на здоровье, не жалко. Только предохраняться надо.

Я прекрасно знаю, как ты меня любишь. Очень хорошо помню. Ноябрь двухтысячного года, г. Москва, подвал на Красной Пресне. Кастинг на фотомодели. Тыща дур, и даже с мамами, стали в одну очередь, все в колготках, пластику чтоб показывать. Чтоб не старше… Чтоб не младше… Чтоб не тоньше, чтоб не толще. Сидят мужики, а ты ходи перед ними. Ты понравься, понравься сперва, а потом уж сообразишь с кем, как, кому, когда, зачем. Может быть, вот счастье, какой захочет попробовать тебя! Ты прогибайся, знай.

Уж как прогибалась, а что в конце?

"Спасибо, девушка". Это значит — гуляй, свободна. Толще у тебя что-то. Или тоньше что-то. Не угодишь.

Уже домой пошла, догоняет. В коридоре, где очередь. Громко так, на весь коридор, как дуре: мне кажется, ребята ошиблись! Но все можно исправить! Вы хотите все исправить?

Что, мне вернуться? Нет, зачем же! Идемте! Будем сейчас, не откладывая, снимать портфолио.

Ага, снимать. Ну, понятно.

Дуры рты разинули, мамаши зашипели, а мы мимо — и в машину. И прямо в студию! И давай меня фотографировать!

И никто, главное, меня не насилует, даже удивительно мне!

А есть в жизни счастье! Уж через две недели красовалась я в журнале! А? Вот!

Но это полбеды. Полпобеды. А победа — я ему стала любовница! Всех он раскидал, кто раньше был, да они сами отскочили, забрал к себе жить. Я маме написала, что у меня в Москве есть теперь свой адрес! Послала ей домой килограмм денег. Она приезжала, но я ее "к себе" не водила. Неизвестно как что. Сказала, что он богатый студент, родители там, то-се, крутизна. Она ничего не поверила, она умная, мама. Она все простит. Мама моя.

А он какой же студент? Он, кажется, профессор. Или ученый. Я не знаю. Но определенно, что он разведен, хотя дети есть у него, и дочь его я видела, она копия на меня похожа.

Между прочим, все понятно. Так и бывает. Влюбляются не в новое, а в старое, что уже видели и знают. Дочь живет себе с маманей отдельно, а дочь он любит — аж трясется, и я ему — замена ее. Не в том смысле, конечно, это-то он нормальный. С чувствами, потому что ну что? Старый, а старые все с чувствами, даже если совсем гады. Все равно.

Потому что им же как хочется быть молодыми, а молодые, считается, — свежесть чувств! И чего-то половодье. Буйство глаз и половодье чувств!

Но мне, честно, хорошо. Хорошо. Я его водила на коротком поводке, думала, как к жизни приспособить. Ведь не женится, скорей всего. Переходный он у меня период, наверное. Кто-то проявится обязательно, ибо Москва — большой город. К тому же — у меня портфолио. И в трех журналах я. И походку мне ставят, и макияж я понимаю, и вообще — вообще надо думать теперь про жизнь серьезно.

А самое главное — вот настоящий знак — стал он меня прятать от всех. Боится, что кто другой объявится и уведет. Не боись, дурачок, чего ты боишься, никаких событий нет. Я же не сумасшедшая.

А он говорит: сумасшедшая! Сумасшедшая! И так при этом глазенапы выпучит, и, глянь-ка, прямо молодеет. Вытворяет такое — как молодой козел! Любит мои глупости, обо всем расспрашивает. Например, про политику. Или хоть про модельный бизнес. Про историю России. Чего-нибудь спросит, я как сказану — с ним истерика! Кричит, подожди, я запишу! Хохочет. Отпаиваю его водой "Бонаква" с пузырями. Всегда вода есть, потому что фотомодель должна два литра в день выпивать воды — для кожи.

Прячет-прячет, а то выведет на презентацию. В этом для него свой кайф. Я понимаю. Чуть-чуть для шарма дурочкой притворяюсь. Называется — самобытность. "Экзотика подлинности". "Обаяние вечного". В конечном счете, считается, чистота. Да пожалуйста! Как мужикам нравится, ну дебилы просто. Полные. Я на презентации раз осмотрелась, выбрала кого пожиже-помоложе, из двадцатого ряда сюда попал, малость на него косяка подавила, и он запал. Закружил вокруг, мой начинает догадываться, засопел.

Я с молодым отошла к пальме в кадушке, только он чего-то наклонился шепнуть, я ему раз по морде! Бегу по залу, все глядят, а я к своему на грудь — и ну рыдать. Уедем отсюда, кричу, уедем!

Мой глазом моргнул, молодого куда-то уволокли. И мы гордо уехали.

Была после этого, понятное дело, ночь любви.

А утро он мне говорит: я верую! Верую я! Знаю, кем ты мне послана!

Знаешь — женись!

Нет-с, никак не женится. Жмется чего-то, мнется. Все уж мы разговоры проехали-проговорили, какие положено. И что да кто у меня раньше был! И люблю ли я его! Люблю — могу честно сказать. Да, люблю. У самого что раньше было, это, считается, не считается. Я это обязана даже уважать, он намекает. У него все так величественно, а у меня, как у собаки какой.

До чего глуп бывает мужик! Любовь ему глаза промывает, и одновременно он глупеет. Неужели же он не понимает, что я его люблю, что я ни с кем ему изменять не стала бы. Больше всего это его ломает — про измены эти.

Да что это такое для женщины — хоть бы он знал! Что женщина — хрустальная чистота, он понять этого не может. Он будет каждую муть какую-нибудь тащить всю жизнь за собой, катать ее, как горячее яйцо вареное в руках, и помнить, помнить, помнить. Весь пожелтеет от переживаний.

Все дураки они, все, я утверждаю.

И подлость есть! Я себе шуршу на кухне, кто-то к нему приехал, сидят в гостиной, тихо разговаривают. Я ушки на макушке, подкралась к двери. Прислушиваюсь. Ну, это просто Мексика!

— Отдай ее мне!

— Ты что, спятил?

— Отдай, бабки дам!

— Нет, кончай этот разговор! Забыли.

— Слушай, чего тебе, телку жалко? Я же не навсегда прошу, на две недели. Проветриться хочу в Испанию. Она как была твоя, так и будет, верь слову.

— Арчил, ты, вижу, ничего не понял. Она — не по этому делу. Абсолютно.

— Ха, не по этому! А что, только оральным способом?

Мой ему в рожу щелкнул, благородно — пощечина! Тот кричит:

— Вай, Юра, думал — брат ты мне! Прости! Возьми деньги за обиду, да!

Я чуть не описалась. Козел поблеял еще и слинял. Я тем временем в ванную, все с себя смыла, чистая как доярка, никаких теней, никакого блеска, волосы мокрые, тапки домашние, выхожу косолапо и говорю:

— Давай целую неделю дома сидеть, и чтобы вообще никого. Я так устала.

Он мне начал руки целовать, а я думаю: не сука ли я?

Конечно, нет! Ну так, может быть, чуть-чуть. Любовь никогда не бывает без грусти. Но это же лучше, чем грусть без любви.

Отсидели мы целую неделю дома, и телефон отрубили, ходили только, как простые, в гастроном на углу мяса купить и зелени, потому что — одно мясо хотелось есть. Я поправилась. Он похудел. Совсем стал молодой, томный, красивый. Пузик был у него микроскопический, намек, и того не стало в результате. Зато чувства! Зато чувства! Да я не знала никогда, что так бывает у мужчин. Тут дело совсем не в постели. Что-то тут другое. Куда важней.

А потом он мне говорит: "Поедем в вечный город". Я сперва испугалась — отравиться вместе, что ли предлагает? Нет, это он про Рим, оказывается. Чего не поехать, я только рада до беспамяти. Но я ему по наивности (не притворялась в это раз дурочкой) говорю: да Рязань наверняка древнее Рима! Знаешь ты что-нибудь про Рязань?

Принялся опять по дивану кататься и хохотать. Очень смешно ему!

В Риме побыла антиглобалисткой. Чтоб их разорвало всех!

А в Нью-Йорке как вокруг меня все крутились! Русская звезда! Вот он там выступал, вот выступал. Все шло к тому, что для "Плейбоя" сняться мне. Да, в общем, снялась, только не напечатали. А так — укатали. Это не у нас сниматься, это ад просто. Это просто ад. После этих съемок ничего уже не страшно. Но домой-то я вернулась, в Москву, снятая!

— Вас снимали в Штатах?

— Да, для "Плейбоя". Я много думала, прежде чем дать согласие…

Аж все зеленели от такой информации.

Да лучше бы провалиться всей этой Америке вместе с "Плейбоем"! Вместе с неграми и негритянками. С афроамериканцами этими, в рот им нос!

Потому что он в Нью-Йорке один раз в гостинице не ночевал. И неизвестно где чего, может даже и с негритянкой!

Пришел под утро виноватый, как собака, и говорит:

— Прости. Я не знаю, что со мною было. Сперва переговоры, а потом мы куда-то на вертолете летали. Я ничего от тебя не хочу скрывать.

Давай я реветь, так мне горько стало. А он, тоже ума нету с похмелья, и говорит: вспомни римскую историю…

Довольно сильно я его побила тогда. Не жалеючи, потому что мне обида в кровь кинулась. Сравнил тоже.

Зато потом уж мы хорошо жили. Совсем семьей. Я и не снималась больше, потому что он мне сказал: хватит. Это все суета сует и всяческая суета.

— А что же не суета, — спрашиваю?

— Дети, любимая.

Я аж села.

— С нынешнего дня — ни грамма алкоголя. На тренажерах нагрузку снизить, только минимально для формы. В сауну — ни-ни!

Алкоголя ни грамма! Да я воду пить брошу до конца дней, если так!

Я забеременела, славно так подурнела, а ему это больше всего нравилось. Пигментация пошла, токсикация сразу, ни до чего мне было. А он любит меня, нет-нет да захочет, и я его хочу все равно, и сколько можно было — мы уж все делали как муж с женой.

Говорил мне: родишь, будем все вместе креститься — ты, я и сын. А потом обвенчаемся с тобой. Пусть уж в таком порядке будет. В Елоховском кафедральном соборе.

Круто!

Уже восьмой месяц закруглялся, мальчик мой (уж ясное дело, мальчик) во мне вовсю шевелился. Я, помню, проснулась, поглаживаю живот себе, говорю: Юра, положи мне руку тихо на живот, послушай — сын чего-то тебе сказать хочет.

Взяла его за руку, а она холодная. Я лежу, лежу и потом начала кричать.

Кинулась к телефону, кому звонить!

В записной книжке первая буква А.

— Арчил, Юра умер! Юра умер!

Похоронили Юру.

Дня через два приехали его жена с дочерью, открыли своим ключом, собирайся, говорят. Хорошо тут пожила. Ты нашего Юру убила.

Да разве я его убивала! Разве я его убивала!

…С московской электрички сошла в Рязани красивая беременная женщина. Постояла, будто припоминая что-то, потом определилась, добралась до автобуса. Всю дорогу дремала она, опираясь на свою небольшую мягкую сумку с вещами. В Константиново приехали уже вечером. Шофер остановился у клуба, включил свет в салоне, посмотрел на единственную оставшуюся пассажирку.

— Отвезите меня домой, я заплачу.

Белая была как скатерть. Он даже испугался, но быстро все сообразил:

— Отвезу, отвезу, я тебя мягко доставлю. Терпи!

Господи, какие же у нас дороги мучительные!

На пороге родного дома начались у нее схватки.

— Юра! Юра! Мама! Юра!

(обратно)

Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЁРЕН И ПЛЕСЕНИ

Несколько раз за последнее время я сталкивался с одним и тем же неприятным ощущением, почти фантастическим. Но не во сне, наяву, мне казалось, что где-то рядом появляется огромный пористый гриб, намеревается поглотить меня. Мне казалось, что он похож на те, что взращиваются на спитом чае, но отличается от них своей огромностью, умным чувствованием жертвы. Я припомнил, что и раньше испытывал подобное ощущение, оно было мое, подлинное, но не мог припомнить, почему оно ассоциируется именно с этим образом, кто заронил его в мою душу?

В марте я оказался у телевизора, когда шла аналитическая программа "Зеркало". Бородатый телеведущий беседовал о культуре с министром М.Швыдким. Я предполагал, что их разговор коснется литературы. Министру, чтобы проиллюстрировать свой оптимизм, идею о расцвете искусств в новой России, требовалось конкретное имя. И так складывался разговор, что это должно было быть имя из мира литературы. Оно должно было быть новым, еще мало кем прочитанным, дабы не вызвать мгновенного отторжения зрителя. Вместе с тем оно само нуждалось в раскрутке, в признании. Так в эфире прозвучало имя молодого корреспондента из "Московского комсомольца" А.Бабченко, чью повесть "Алхан-Юрт" тогда только что опубликовал "Новый мир" (2002, № 2). И вот тогда вместе с эпитетами министра, самоуверенными и лестными, с экрана сорвалось что-то, стало заполнять пространство комнаты, стремилось проникнуть в ноздри. Не чувство страха, однако, овладело мною, а тоскливое омерзение. Ведь повесть А.Бабченко к тому времени я уже прочитал, и на фоне прочитанного ложь министра прозвучала подло.

Каждое новое имя обнадеживает, к нему подходишь непредвзято. Именно так я начал читать повесть 25-летнего автора. Но я увидел вскоре, что в ней смешались самомнение и наивность. Проза, чей автор не ведал никогда страха перед чистым листом бумаги, не знал мук в поисках необходимых слов, когда кажется, что любые слова бессильны воспроизвести пережитое... О страхе, об унижении, о крови, о смерти увиденных на войне — грамотным прытким слогом, не ведающим преград, свидетельствующим о молодости, энергии, амбициях, но никак ни о глубине личности, пережившей войну.

Я услышал в ней перепевы военной прозы В.Астафьева. Он скатывается в эпигонство, как на обочину ребенок, начинающий ездить на велосипеде. В этих местах повесть дает совершенно обратный эффект, нежели было задумано, — эффект комический. И странно тоже, что А.Бабченко выбрал такой пример для подражания. Ведь у Астафьева военная тема является самым слабым звеном в творчестве. Он десятилетиями писал о войне, писал упорно, зло, отчаянно, чувствуя, видимо, что ни на йоту не приближается к адекватному ее отражению. В этом легко убедиться, открыв ныне любые страницы его военной прозы.

Позднее я вспомнил, что образ, обозначивший мое странное ощущение, я почерпнул из "Гексогена" А.Проханова. Гриб возникает перед главным героем, когда в одном из аналитических центров на дисплее огромного компьютера ему демонстрируют величавые схемы построения новой Хазарии, проект перенесения в Россию центра еврейской цивилизации. Я взял с полки изданный в "Ad Marginem" том, стал пробегать нужную мне главу, тыкаться в конец, в начало; было сохранено все ее основное действие, но искомого образа я не находил. Оторвавшись от книги, заметил под потолком знакомое водянистое очертание. Ничто не могло бы послужить лучшим доказательством реального, а не мнимого существования уродливого гриба, чем его скромное исчезновение со страниц книги. (Не в этом ли тонкое лукавство форматирования, когда сохраняется фабула, общий смысл, но усекается образный строй, вследствие чего атмосфера художественного произведения неминуемо изменяется. А ведь именно она действует, проникает в душу.)

В следующий раз я встретился с этим образом над страницами нашей газеты за чтением фрагментов "Дневника" С.Есина. Здесь он избавился от многих "тактических" просчетов, допущенных в ранних фрагментах (век живи — век учись). Действительно, научиться можно всему. Но в примерах он часто неправ.

"Какое снижение уровня, — восклицает он, узнав, что после смерти А.Ананьева журнал "Октябрь" возглавила Ирина Барметова, — в "Октябре" после Ананьева — Барметова, в "Новом мире" после С.П.Залыгина — А.Василевский, в "Дружбе народов" вместо С.Баруздина — А.Эбаноидзе".

Хотелось бы знать: пресловутый уровень в представлении С.Е. состоит в раскрученности имен или в умении делать конкретное дело? Да, у посредственного классика соцреализма известности было больше, чем у нынешнего главного редактора "Нового мира". Цепкости больше: руки того старца были украшены не только пигментными пятнами, соответствующими возрасту, но оснащены на редкость закаленными когтями.

В течение нескольких лет я обозреваю толстые журналы. Не был замечен ни к одному из них в личной симпатии. И это дает мне право утверждать, что именно после ухода С.Залыгина "Новый мир" стал обретать, пусть на безрыбье, реальное положение ведущего литературного журнала страны.

Между тем есть пример действительного "снижения", пример очевидный, когда Гр.Бакланов оставил "Знамя", а С.Чупринин уронил его прямо в грязь. Уж этот пример как нельзя кстати мог бы прийтись для пассажа С.Е., но он об этом даже не вспоминает. Ведь с Григорием Баклановым у него были когда-то негладкие отношения; что же касается С.Чупринина, то его пребывание в институте выгодно если не институту, то ректору: трогать нельзя.

Читая о войне таких авторов, как А.Бабченко, как В.Астафьев, легко поддаться эмоциям и решить, что они компрометируют великую тему. Но это ошибочный вывод, нельзя скомпрометировать жизнь и смерть, если они подлинные. Последний рассказ Василя Быкова, обнаруженный мною уже в процессе написания этих записок в "Дружбе народов" (2002, № 4), убеждает в этом. О В.Быкове говорить крайне трудно. Любые слова рядом с его поздним творчеством могут показаться ненужными, глупыми.

Можно с восхищением сказать, что его рассказ "Короткая песня" являет пример художественного совершенства, но как восхищаться тем, что для самого автора перестает быть значимым? Ни одно из произведений в его новейшей прозе не является в этом смысле столь показательным. Вот сюжет, точно и четко обрисованный в начале, с прекрасным развитием, с последующей, если так можно выразиться, кульминационной вспышкой... Может быть, во всем этом есть нечто вымышленное, но все это в психологическом отношении правдиво, подлинно, как вымышленно и правдиво все лучшее в мировой литературе.

Что же, "над вымыслом слезами обольюсь"? Когда самое сложное удалось, обычно ждешь от автора еще нескольких штрихов, уже скорее формальных. Но В.Быков чуток, он знает о грозящей опасности: произведение, выдержанное как художественно совершенное, это уже факт "искусства". И с последующих страниц будет изгнан даже намек на любую художественную гармонию. В жизни нет гармонии, значит, непростительна она и в литературе. Василь Быков жертвует тем, о чем другие, в том числе и герои моих заметок, только мечтают во сне. (Или мечтали.) Все последующие страницы рассказа в литературном отношении бессмысленны, неуместны — как бессмысленна, страшна, неуместна сама жизнь.

Но странно: я оставил этот рассказ на столе раскрытым, и мерзкий гриб больше не посещает меня.

(обратно)

Ирина Денежкина «ДАЙ МНЕ»

-Ты что будешь? Кофе?

Ляпа стоял посреди комнаты голый по пояс, растерянный и потный. Из-под штанов торчали трусы. Я хотела сказать "тебя", но предполагала, что за этим последует ещё большая его растерянность и он просто прирастёт к месту. А я что буду делать?

— Кофе? Или чай?

— Кофе, кофе…

Я села за стол, подперев голову руками. Волосы Ляпы торчат, завинченные в иголки, как у ежа. В ухе два серебряных кольца, большой нос, глаза круглые, как у щенка. И весь как щенок: кипишит, прыгает, мягкий, гибкий, как говорит моя подруга Волкова, охота потискать. Ляпа красивый. Его мечта: вот он идёт по улице, к нему бросаются девушки и с криками "Ляпа! Ляпа!" берут в рот. Ляпа играет панк-рок и хочет прославиться. Ещё он хочет, чтобы я тут не сидела, как истукан, и не смущала его. Или не хочет. В этом плане его душа для меня — потёмки.

Вообще-то Ляпа мой муж. Мы поженились виртуально. Точнее, он сам на мне женился, а я лишь пассивно нажимала на "Да". Он, подлая рожа, до свадьбы рассмотрел мои фотки, а свои не прислал. То у него фотика нет, то сканера нет, то ещё что-то. Мы с Волковой посовещались и решили, что он, наверное, урод и боится это обнаружить. Когда он предложил встретиться в метро, Волкова картинно вздохнула и махнула рукой. И мы пошли на встречу, заранее настроив себя на разочарование. Стоим такие все из себя красивые в метро: на мне футболка в обтяжку и шорты, которые кончаются, едва начавшись. На Волковой длинное синее платье, показывающее всем, что вот у неё грудь, вот попа — всё большое, сочное. Все мужики пялятся ей вслед. А когда мы вдвоём, то вообще конец света.

И вот стоим мы напротив эскалатора, и нам навстречу выезжают люди. Разные.

— Вон, смотри, ну и рожа-а!..

— А-а-а!!! В нашу сторону смотрит!.. Ффу…

— Только не этот, только не этот!..

— Ой, бли-ин… нет, не иди к нам!..

— Нет, не этот урод, пожалуйста, пожалуйста!

Так мы стоим и шепчем, и так себя накрутили в конце концов, что чуть не сбежали из метро сломя голову. Вдруг я вижу: идут к нам два мальчика. Один похуже, похож на плюшевую советскую собаку. Второй — пепси, пейджер, MTV, волосы торчком, губы как леденцы, рожа по-ошлая. Красив, как картинка в журнале.

— Который из вас мой муж? — спросила я осипшим от волнения голосом.

— Я, — скромно ответил Ляпа. — А это Крэз.

Крэз тряхнул отросшими волосами и улыбнулся как-то по-деревенски. Круглолицый, простенький, пузо круглое… Ляпа сиял.

И вот я сижу у него на кухне, а он курит и не подаёт признаков заинтересованности. Он меня младше на два года. И что? Я решительно выпила кофе, обожгла язык, встала и пошла к двери.

— Ты куда? — встрепенулся Ляпа.

— Домой!

— Ночь на дворе, куда ты пойдёшь?

— А что тут делать?

Ляпа задумался. Может, он переборщил тогда по инету, когда заваливал меня посланиями типа "Киска моя! Я тебя очень-очень люблю!"? Может, не надо было? Вот уже два месяца прошло с той встречи в метро, мы видимся раз в неделю, пару раз были на репетиции.

Волкова сразу определила для себя: мальчики красивые, как кукольный набор, но "чисто просто знакомые". У Волковой свой контингент: богатые мужчинки. Ляпа и Ко отошли мне. Но и для меня они были "чисто просто". Непонятно почему. Тоже мне "муж"!

— Тебя проводить?

Я решила встать в позу и заявила:

— Сама дойду, не маленькая!

Действительно, мне до метро три шага от Ляпы. А там пилить почти час до Выборгского района. Мы с Ляпой живём в разных концах города.

— Ну, дойди. Позвони.

Я ничего не ответила и хлопнула дверью.

С остановки за мной потащился какой-то пьяный в дупель парень. Высоченный, с длинными волосами и в чёрных очках, с бутылкой "Петровского" в руках. Я шла и отмалчивалась, проклиная Ляпу и себя за то, что я фиг знает чего хочу от Ляпы. Ну кто он мне?

Тем временем этот хмырь начал хватать меня за руку, что-то вещать на повышенных тонах. Я испугалась. Пьяный всё-таки.

— Деуш… ка, а как вас звать? А чё вы не скажете? Ну скажи! Меня — Вова!

Навстречу показалась толпа подростков. "Здрасьте вам", — подумала я. Ещё не хватало их приставаний. Тогда я точно Ляпу прокляну и розами посыплю.

Толпа приближалась. Впереди всех вертелся маленький грязный пацанчик лет двенадцати. Он и сказал:

— Это он, пацаны!..

Пьяного Вову оттёрли от меня смачным ударом в табло. Дальше помню смутно. Человек двадцать яростно пинало одного, а тот стонал и выл. Отбивался руками, метался из стороны в сторону, натыкаясь на мартинсы. Кровь растеклась по асфальту тёмной лужей.

Вокруг заинтересованно собирался народ: два толстых мужика, бабуська с авоськой, девочка с мороженкой… Я вздрогнула, услышав звериный рёв. Хмырь болотный, схватившись за голову, полз на четвереньках и кричал. Лица не было видно, только струи крови. Какой-то широкоштанный с размаху бил его цепью.

— Ты чё?

Рядом со мной стоял тот самый двенадцатилетний. У него были такие неиспорченные светлые глазки, что я почувствовала себя умудрённой опытом девахой и важно сказала:

— Ну вы суки позорные, — и повторила, подумав. — Суки. И козлы.

Мальчик задумался, сжав губы, а потом весело ответил:

— Он Деню отшил со своей бригой. Он ему голову раскроил!..

— Всё равно, — стушевалась я.

— Чё всё равно-то? Ну ты чё?

Я пожала плечами.

К нам подошёл высокий рэппер, звеня цепью.

— Привет! — сказал он низким голосом.

— Ага…

У него уши топорщились из-под кепки, лицо острое, глаза наглые. Руки красивые, руки — это да. Руки мне понравились.

— Ну, пока, товарищи, — сказала я и решительно протиснулась между мелким и рэппером. Тут же красивые руки преградили мне дорогу.

— А где вы живёте?

— На Жени Егоровой.

Рэппер округлил глаза и хмыкнул. Не переставая, впрочем, стоять, как шлагбаум, растопырив руки.

— Это за три звезды, Нигер, — радостно сообщил мелкий.

— А дай мне телефон, — обратился ко мне рэппер, не слушая.

Я опять пожала плечами и протараторила номер. Чем быстрее скажешь, тем быстрее отвяжутся. Нигер записал цифры на ладони, вернул мне ручку. Мелкий хлопал ресницами, вперив взгляд в рэппера.

— Деня там живёт, он проводит, — уверенно ответил ему Нигер, держа меня в осаде.

Через полчаса у меня закладывало уши в метро, а рядом сидел и пялился в пространство тот самый Деня, которому мой хмырь болотный пробил башку. Шрам был отчётливо виден — зашит и смачно полит зелёнкой. Сам Деня походил на актёра Райана Гослинга из "Фанатика". Такой же бритый, глаза в кучку, нос прямой, губы клювом. Но в целом ничего себе, симпатичный. Не приставал — и то ладно. А то мало ли!

Деня молча довёл меня до дома, сделал ручкой и пошёл обратно.

— Илья звонил, — сообщила мама. — И вообще, сколько можно? Ночь на дворе, а она ходит неизвестно где! Чтоб никаких Илей… Ильёв…

Я закрыла дверь в комнату, включила компьютер. Под его урчание набрала номер.

— Да? — ответил Ляпа.

— Звонил?

— Звонил.

— Я дома.

— Это хорошо. Звони как-нибудь. У нас в "Молоке" концерт скоро. Я тебя возьму.

— Ладно.

— Пока.

— Пока.

Я повесила трубку. Ну блин, Ляпа! Ну сколько можно быть такой мёртвой рыбой? Да за мной любой парень побежит, только посмотри на него подольше. А на Ляпу я смотрю-смотрю — и без толку. Сидит, курит, глаза отворачивает…

В наушниках радостно завопили: "Постоя-анно зажигать, никогда не отдыха-ать, веселиться, тусовать весь день, всю ночь бодриться. Много денег поднимать. Ещё больше пропивать, порошки употреблять и насмерть не упиться-а".

Это про Ляпу. Правда, он наркотой не увлекается, но пьёт, как конь, постоянно зажигает, не отдыхает, тусует весь день и всю ночь, когда случаются концерты. Он станет когда-нибудь знаменитым, а я буду гнуть пальцы, мол, это мой муж. Сначала он добивался меня по инету, слал письма каждый день с огромными буквами "СКУЧАЮ" и кучей восклицательных знаков. Теперь я в реале пытаюсь его расшевелить и дать понять, что хочу продолжения такого бурного начала отношений. Как Журавль и Цапля, блин… Он курит. И смотрит в сторону. Пьёт пиво. И смотрит в сторону. Играет на ударных, как чёрт. И всё время я для него как будто не существую. Зачем тогда просит звонить? Зачем возит меня и Волкову с Крэзом в Петергоф? Мы там здорово провели время, залезли во все запрещённые для купания фонтаны, и за нами даже хотел погнаться милиционер. А в последнем фонтане было скользко, и Ляпа взял меня за руку. Или я его. Не помню. И так мы стояли под прозрачными струями, сжав ладони друг друга, и всем вокруг было весело. Ляпины "иглы" потекли, и у него вся голова была в геле. Мы стояли и держались за руки, а Волкова никак не могла нас сфоткать. Наконец щёлкнула, мы пошли обратно, не отпуская рук. А потом всё. Отдельно. И до сих пор отдельно.

"…Сочинять одни хиты, чтоб понятно для братвы. Без залеча, без ботвы, без всякого-о отстоя-а. Никогда не унывать, ожиданья воплощать. Вот такая жизнь у рок-н-ролльного героя-а!.."

Деня сидел на скамейке, засунув руки в карманы. Я вышла и споткнулась о него глазами. Остановилась. — Привет, — радостно сказал он и подошёл. — Я вот решил проводить тебя докуда-нибудь.

— Ну, проводи, — пожала плечами я и поймала себя на мысли, что последнее время часто пожимаю плечами. Жизнь становится недоступной для моего стандартного понимания.

Деня проводил меня до метро, потом подумал и проводил до универа. По дороге рассказал множество интересных вещей. Итак, ему двадцать лет. Весной вернулся из армии. Служил в Таманской дивизии, был в Чечне, на его глазах моджахеды перестреляли всех его друзей, а он остался. И вот теперь работает охранником, но ему скучно в этом городе, вообще скучно "на гражданке". Девушка не дождалась его из армии и вышла замуж. В конце концов Деня пространно заметил, что надо бы поехать обратно в Чечню.

Я внутренне воспротивилась этому. Деня мне нравился. Не знаю, чем. У него был потрясающий пофигизм в глазах. Про таких говорят: "Не принимает близко к сердцу". Мне бы так.

Вечером ко мне зашла кипящая от негодования Волкова.

— Ты где была весь день, кегля? — гневно вопрошала она, устраиваясь у меня на кровати с бутылкой пива и включая телевизор. — Поставь мне "Симпсонов". Я тебе звонила-звонила сегодня.

— Мы гуляли.

— Кто это мы?

— Я и Деня. Я, представь себе, шла вчера от Ляпы и познакомилась с мальчиком. Он тут неподалёку живёт.

Волкова с нетерпением дослушала и тут же стала выкладывать подробности своего вчерашнего вечера, плавно переходящего в ночь и так же плавно — в утро.

— Денег у него — умотаться! Машина BMW. Всё время сюсюкал: "Ах, Лена, я просто на тебя насмотреться не могу!" Он мне стриптизёра купил за штуку! А потом мы к нему поехали, а Тарасова с его другом спала на полу, так как кровать одна, а я на кровати! А у него член — как бейсбольная бита! Во! Он меня на работку утром отвёз, телефон вытребовал.

— Приедет ещё?

— Не знаю, — легко ответила Волкова. — А твой Деня как? Прикольно целуется?

— Не знаю, не пробовала, — призналась я.

Волкова скептически поскребла щёку и заявила:

— Погнали уже гулять.

Стемнело. Мы направились было в кафе "Толстяк" — все такие разодетые, на каблуках, в общем, блеск — но на полпути нас окликнули:

— Стоять! Бояться!

Волкова недоумённо остановилась, уставившись на компанию неподалёку. К нам шёл улыбающийся Деня.

— Здравствуйте.

— Привет! — обрадовалась я.

— Привет, — холодно произнесла Волкова, всем своим видом показывая, что она достойна рукоплесканий, машины и цветов, а не приветствий "малолетки". Таковыми она считает всех молодых людей в возрасте до двадцати шести лет без машины.

Тем временем подошли все остальные: какие-то незнакомые мне мальчики, девушка с головой, похожей на яйцо, облепленное светлыми волосами, и Нигер. Тот самый, с цепью. Это, видимо, не входило в планы Волковой, так что весь оставшийся вечер она просуществовала с кислой миной.

Мы гуляли до "Озерков" и обратно, пили пиво, а потом пошли в парк за железнодорожным полотном. Разожгли костёр. Девушка пискливым голосом пела: "Это мир, здесь живу я. Здесь живёшь ты и наши друзья…" — и щипала гитару. К Волковой привязался невысокий плечистый Миша. Я сидела напротив них на скамейке. Деня взял гитару.

-…Что ж ты смотришь так пристально? Не твоя я теперь. За два года я встретила очень много парней…

Я встала и ушла за какой-то куст, так как пиво неудержимо рвалось наружу. Потом пошла обратно и увидела поодаль компании на берегу широкоштанинную фигуру. Фигура принадлежала Нигеру.

— Привет ещё раз, — чересчур весело сказала я, глядя на него пьяными глазами.

Не помню, каким образом всё случилось, но через минуту я была в Нигерских объятиях, он дышал мне в лицо, приоткрыв губы. Потом поцеловал. Крыша подождала чуток и съехала. Нигер оказался сильным, приятным на ощупь, как молодой конь. Наглость, смешанная с детскостью, хлынула на меня из его глаз и я, прощально булькнув, утонула в ней. Целовались мы с Нигером до тех пор, пока на нас не набрёл Миша, собравшийся пописать. Миша вежливо ойкнул и удалился. Мы с Нигером обалдело уставились друг на друга, потом пошли к костру.

Волкова, подлая рожа, всё поняла и многозначительно мне подмигивала до посинения, как контуженная. А Деня как ни в чём не бывало пел песню за песней — и все по-солдатски жалостливые. Но глаза всё равно полны пофигизма. Я так не смогла бы всё время. Я не могу ко всему относиться ха-тьфу, потому что не знаю чего-то такого, за что можно спрятаться. А Деня знает всех своих убитых друзей. Были и нет. На его глазах. И поэтому в глазах пусто.

Он пел и смотрел на меня. А я — на него. И думала: "В голове моей бардак!.."

…Пришла домой опять поздно. Опять началось: "Сколько можно? Ночь на дворе, а она ходит неизвестно где! Последний раз чтоб такое было!" Я кивнула. А что ещё делать? Не обещать же в самом деле, что буду рано приходить? Не буду ведь.

… Деня опять сидел на скамейке, сгорбившись, уставясь в куст. Я на трезвую голову вспомнила всё, что было вчера и подумала: "Э… э…"

Деня поднялся и просто сказал:

— Привет. Я тебя провожу.

Все лекции вместо преподавателя перед моими глазами стоял Нигер. И было такое чувство, что я упустила что-то важное и надо это важное обязательно вернуть. Иначе… А что иначе? Неизвестно. Нигер живёт на Юго-Западе. Это час на метро от меня. А Деня — вот, рядом. Провожает.

Он сидел на той же скамейке у Казанского собора. Я заметила его издалека и сразу свернула в метро. Перепрыгнула через турникет, яростно заорала сигнализация. За мной никто не погнался. Этому способу прохода бесплатно в метро меня Ляпа научил.

Я пришла домой, села на кровать и принялась думать, что же мне делать. В ответ раздался телефонный звонок.

— Это общежитие? Людочку позовите, пожалуйста! — просюсюкали в трубку.

— О! — обрадовалась я, — Волкова! Тебя-то мне и нужно! У меня проблема!

— В рэппера влюбилась, да? — радостно высказала Волкова свою догадку.

— Как его найти?

— Каком. Пойдём с тобой опять гулять с этим больным Деней. У него, по-моему, от Чечни совсем кукушка съехала. Там и будешь со своим обжиматься.

— Он может не прийти! Он на Юго-Западе живёт!

— Если не придёт, спросим телефон. У кого-нибудь из компании.

Волковой было приятно, что она такая догадливая и даёт советы.

— Ладно. Только телефон ты спросишь. Я стесняюсь.

— Ла-а-адно, бегемотик, — сделала одолжение Волкова. — А Людмилочки нет?

— А она, знаете ли, ванну принимает! Вот! Уже вытирается!..

Нигера не было. Были девушка-яйцо и Миша. И ещё Деня. Мы сидели в "Толстяке" и пили пиво. Ставил Деня. Он веселился и был в своём пофигизме и широте красив. Волкова всё время искала глазами какого-нибудь мужчинку, чтобы сначала глядеть на него, а потом отмахиваться от приставаний. Я сидела как на иголках. Будто и вправду кто-то колол ими солнечное сплетение.

Волкова наконец откликнулась на мои отчаянные взгляды, дождалась, когда Деня и Миша пойдут пописать, и с деланным равнодушием спросила у девушки-яйца:

— А этот, как его… широкоштанный…

— Паша?

— Ага, Паша… Ты его телефон не знаешь? У меня брат хочет с ним поговорить об одном деле.

Как это Волкова ловко придумала про брата, молодец. Девушка порылась в сумочке и даже нашла для Волковой листочек, написала на нём: "Павел, 142 34 75".

Волкова сдержанно поблагодарила, сунула бумажку в карман. Пришли Миша и Деня. Пошли нас провожать, разделившись: Миша с Волковой, Деня со мной и с яйцеголовой. Девушка как-то быстро исчезла, Деня взял меня за руку. Довёл до подъезда. Стоял, смотрел в глаза, потом обнял и хотел поцеловать. Я извернулась, как ящерица, виновато похлопала ресницами и улыбнулась. Влетела к лифту, не заметив даже надписи по дороге. Потом долго стояла на третьем этаже, дожидаясь, пока Деня уйдёт.

А через десять минут я уже звонила в квартиру к Волковой. Та вышла полураздетая, широко зевая. Сунула мне бумажку.

— Что бы ты без меня делала? — сказала важно и тут же, скинув своё томное выражение лица:

— Знала бы ты, как я от этого идиёта Миши отпинывалась! Хрен я ещё пойду с этими даунами!

— И я хрен пойду, — автоматически повторила я.

Мама опять принялась возмущаться и напомнила мне, что времени много и звонить Нигеру будет неприлично.

Это с одной стороны.

А с другой, я соскучилась. Как-то пусто было на душе, точнее, не пусто, а захламлено. Взять бы тряпку, веник, совок и вымести всё ненужное, протереть всё нужное, расставить по полкам аккуратно. Вот Деня, вот Нигер. Этого выкинуть, этого поставить. Или наоборот.

Трубку взял Нигер. Я растерялась и замолчала.

— Это кто? — доверчиво спросил он.

— Это я, — сказала я.

— Ммм… А кто именно?

Тут я вспомнила, что имени моего Нигер не знает. Тогда кто я? Где я? Зачем я? Э… э… э… Во дура, позвонила…

— А!.. Это ты! — каким-то непостижимым образом догадался вдруг Нигер и сказал "ты" таким голосом, что я поняла — обо мне.

— Как поживаешь? — стандартно поинтересовалась я. Ну не могу же я прямо сказать: "Я соскучилась…" Мы знакомы-то два дня, и то еле-еле.

— Хорошо, — ответил Нигер. — А ты?

— И я хорошо, — автоматически повторила я. — Ты почему сегодня не пришёл?

— Ездить далеко! — весело ответил Нигер.

У меня всё упало. Настроение, углы губ, даже руки чуть не отвалились. "Далеко ездить"! Это до меня ему далеко. Мне расхотелось говорить. Горло сжалось, с трудом продралось сквозь него: "Пока".

— Ладно, пока, — удивился Нигер.

Я повесила трубку. Дался мне этот Юго-Запад!!! У меня есть Деня. "Да, есть. Он ничего… Симпатичный…" — принялась убеждать я себя. Да ещё и с войны пришёл. "Со съехавшей кукушкой". Волкова права. Он юмора не понимает. Курит, смотрит в пустоту. Песни поёт, будто носом тыкает: "Девушка должна быть верной! Я солдат, охранял рубежи Родины. Все остальные — лохи! А я имею право на любовь…" Имеет. На мою?

Следующим вечером я сидела у Дени на кухне, подперев голову руками, и рассматривала его армейские фотографии. Перед этим мы нормально так бухнули, у меня перед глазами всё плыло. Деня, голый по пояс, курил, высунувшись в окно. На левом плече — голая баба и надпись "Тамань". На правом — какие-то узоры. И фотографии: вот Деня без татуировок, а вот уже с "Таманью". Вот мама и папа, вот он, увешанный автоматами. Друзья. Снова друзья. БТР…

Деня стрельнул бычком в темноту и сел на табуретку.

— Без войны будет не хватать самого крутого чего-то, чтоб нервы на кулак наматывать, — сказал он. — Чтоб кровь не из царапин, а прямо так лилась… из ран… с мясом развороченным…

"И глаза ясные, — подумала я. — Железо, дым, мат и всё те же ясные глаза. Твои".

— …Умирать — так за что-то такое, большое, — продолжал свою мысль Деня. — Без грязи, кусок сплошной. А мы всё лепим и лепим какой-то пластилиновый ком. Зачем? Я хочу на войну. Чтоб меня там убили. По хрену.

— А я что буду делать?

В этот миг мне и вправду казалось, что, уйди он на войну, я прирасту к окну в скорбной позе.

— А ты жить будешь, — расхрабрился Деня. — Найдёшь себе молодого человека, приличного, не такого грёбнутого, как я, — с наслаждением добивал он себя. "Чтобы услышать опровержение", — догадалась я. И я ответила:

— Зачем мне приличный молодой человек?

Денис пропустил мой порыв мимо ушей, увлёкшись своими мыслями.

— Самое то — это в армии и в тюрьме. Там сразу ясно, что человек из себя представляет… Без всяких, мать их, саво… самовыражений. Там ты один на один с собой. И не в "дедах" и "духах" дело…

— А в чём?

— В людях. Маменькиных сынков развелось до хрена. Всяких сопляков понторылых, которые за папика прячутся. А ты выйди один на один со мной, чмо, вот и поглядим, кто крутой. Мне по фигу, какой он, бля, крутой… Он смерти по-любому не видел, когда рядом с тобой твоих друзей в мясо рвёт. Чмори позорные… Мажоры. Отыметь всех и всё. Всех на хрен в армию…

Я смотрела на Деню в упор, а он не видел меня, у него перед глазами стояли "мажоры" и друзья. И друзья, видимо, имели "мажоров" швабрами. Или автоматными дулами.

Проснулась с трудом. Голова не кружилась, но были приятные остатки усталости, когда не высыпаешься из-за какого-то важного для тебя дела. Я села на кровати и составила картину вчерашнего вечера. Была кухня, сигареты, парк, поцелуи Дени, нелогичные и прямо так и надо будто. Кто он мне? Вот-вот… но просто… нет, не просто. Это сложно. Это по мозгам ударило, всё сложилось, как и надо было. Как единственный правильный вариант со множеством вариантов, тёплых, солнечных, продуманных до мелочей. Раз-раз — и всё. Что-то есть. Внутри. И снаружи. И его спина, шрам на бритой голове… И татуировки. Как хорошо, что у меня есть Деня. Как хорошо, что он у меня был. Всего несколько дней, но показалось, что дольше.

Позвонила Волкова.

— Ты, блин!.. — начала она было ругаться, но потом передумала и высказалась по делу:

— Сегодня в "Молоке" концерт. Звонил Ляпа-Шляпа, сказал, чтоб мы подходили на Грибанал, если хотим.

— Оки, я приду.

— Ещё бы ты не пришла!!! Как там Нигер? — поинтересовалась мимолётом.

— Э… э… — замялась я.

— Ладно, до вечера, дорогая, — у Волковой, видимо, не было времени ждать, пока я соображу.

— Пока.

Волковой по фигу. Она идёт в "Молоко", чтобы на халяву бухнуть и развлечься. Это я сижу у Ляпы дома и обжигаюсь кофе, а не она.

Тогда почему Ляпа звонит Волковой, а не мне? Хм…

Пришла мысль: "Ляпе всего восемнадцать, он в армии не служил… Жизни не знает".

…Жизни Ляпа, может, и не знал, но играл, как будто установка барабанная вместе с ним родилась. Волкова намахнула нам пива и теперь расслабленно созерцала толпу молодёжи, а за их головами: толстощёкий Сэм с высунутым языком, с басом наперевес. Витя-гитарист — смуглый, с чёрной густой чёлкой. Орущий в микрофон Крэз. Совсем у стены — блестящие тарелки, мелькающие палочки и потная Ляпина рожа.

— Она спешит босая… дорогою из рая… но ранят камни ноги… и нет конца дороге!

У меня в животе всё дрожало и гремело. Музыка прошла насквозь, никаких своих мыслей не осталось, и поэтому радость пёрла из глаз. Прозрачная, без всего.

У Волковой были безумно любящие глаза. И брови изгибались изящно.

Я моталась туда-сюда с поллитровым стаканом пива. Ляпа лихорадочно облизнулся, отпил из пластиковой бутылки минералки, уставился на Витю. Витя размеренно начал, чуть ли не по слогам:

— Полузакрытые глаза мне объяснили, что к чему, и пьяный ветер вновь раздул давно погасшую войну. Ночное небо неспроста пылает в зареве огней. А я бессмысленно шепчу в плену несбыточных идей…

Тут Крэз захрипел:

— Дай!.. мне! Дай!.. мне! Дай!.. мне немного солнца!!! Дай!.. мне! Дай!.. мне! Дай!.. мне холодно-а-ай воды!!!

Толпа запрыгала, что-то крича, из каждого пёрла энергия, я чуть с ума от счастья не сошла. Такое вот концертное счастье: все вокруг — одно целое, через всех продето навылет: "Дай!.. мне! Дай!.. мне! Дай!.. мне!!!" А-а-а-а!!!

Всё остальное не важно.

Утром узнаю, что, пока я веселилась в "Молоке", приходил "такой бритый, кто он, это с ним ты ходишь до ночи?". Ну всё понятно, у Дени любовь ко мне проснулась. Или ещё что-нибудь.

После вчерашнего бесячьего состояния Деня казался устаревшим, не умеющим веселиться челом. Немодным. А кто модный? Тот, кто "жизни не знает"? Внутри всё пело и орало, было на всё ха-тьфу. Жизнь прекрасна и удивительна. "Всё прах и суета сует! Всё ложь и… полнейший бред!" Ляпе надо в голову дать, что он, гад такой, не хочет меня. Да забить!.. "Эх, мама, до чего ха-ра-шо!!!"

Именно в этот момент моего душевного подъёма зазвонил телефон, и голос Нигера на том конце провода великолепно в подъём вписался. Он без всякой лажи сразу сказал:

— Это ты? Погнали гулять.

— О, е-е-е!!!

"Ну и что, что далеко", — подумала я. А он в ответ быстро сказал:

— Я приеду, давай у эскалатора через час.

— Давай!!!

Картина такая: я стою, смотрю на эскалатор, а оттуда выезжает высокий рэппер в светлой кепке "NY", с торчащими ушами, с наглыми глазами и радостной улыбкой до ушей. Плечи широченные, весь здоровый, как конь. Выезжает, и процесс этот не прекращается. О, наконец-то. Идёт ко мне. Под жёлтой клетчатой рубашкой — белая футболка, а ниже — широкие штаны с болтающейся цепью. То, что этой цепью когда-то прилетело некоему приставучему Вове по голове, я как-то старалась не думать.

Первый раз вижу Нигера на трезвую голову и на свету. Он оказался выше меня на целую голову. Это существенно, потому что в моём окружении мальчики в лучшем случае одного со мной роста. Ляпе вообще, если постараться, руку на голову можно положить. Особенно стоя на каблуках.

— Привет! — обрадовался Нигер. — Привет, киска!

Мне льстило его присутствие рядом. Мы ехали в метро, я смотрела снизу вверх и улыбалась, как какой-нибудь американский турист. Потом гуляли по Невскому, я соглашалась на все его мороженки, под конец так наелась, что просто некуда бежать. Зашли на Дворцовую площадь, поглядели на падающих брейк-дансеров. Сели неподалёку в парке у фонтана, взяли пиво. В фонтане бултыхались дети и туристы.

Нигер рассказал про рэп, напел: "Я не верю глазам, я не верю ушам — руль хип-хоп индустрии дали мудакам". Потом смутился. Поглядел на меня своими наглыми глазами и поцеловал.

Дети визжали от восторга. Туристы щёлкали фотоаппаратами.

"We gotta make a change…"

Всё встало на свои места, бардак в голове сменился прибранными полками. Всё просто "без залеча, без ботвы, без всякого отстоя-а…"

Только там была ещё кладовка, в которую были поспешно скиданы мысли о войне и тюрьме, о потных мальчиках и хриплых голосах…

Я перестала заходить к Волковой. То поздно приду домой, то забуду. Волкова не обижалась, тем более что она как раз увлеклась "богатым мужчинкой" и разъезжала с ним по базам отдыха и шашлыкам.

Мы сидели на набережной, свесив ноги. Туда-сюда плавали пароходы и катера с туристами.

— Может, одеваться нормально? — вдруг ни с того ни с сего сказал Нигер, глядя прямо перед собой.

— То есть?

— То есть, как гоп. Узкие джинсы, футболочка… — Нигер едва заметно скривил тонкие губы. Когда подумал, наверное, нормально было. А когда озвучил, понял: "Фу, как стрёмно".

— А что вдруг так?

— Да заколебали все. Все думают: во децл! Широкоштанинных развелось до фига… Если ты надел широкие штаны, то ты должен знать за рэп… А не просто потому, что сейчас это модно, — Нигер воинственно сжал кулаки. — Прежде всего — это рэп-культура. А то, блин, всякие ошмётки послушают Эминема или, ещё хуже, Децла и надевают широкие штаны — мы типа крутые рэппера… А я уже четыре года так хожу. Рэп слушаю пять лет… И меня бесит, когда какой-то децл идёт и смотрит на меня, как на своего, типа, он такой же. Хотя на самом деле он тупой гоп и ему ещё до хрена до меня…

— О!.. — только и нашлась что сказать я.

Нигер встрепенулся.

— Ой, киска, я тут муть всякую гоню!.. Извини.

— Почему муть? Да ну, ты же не децл, ха-тьфу на всех.

— Правильно! — выпятил грудь Нигер и обнял меня, прижавшись прохладной щекой:

— Киска, киска!..

— Что?

— Люблю тебя!

Мне везло в жизни. После школы ни на какие курсы не ходила и вдруг — р-раз и поступила на философский факультет. Учителя дружно сказали: "А-ах…" Ещё бы — троечница, ни рыба ни мясо, по их мнению, успехом не пользовалась — и философский факультет. Отличницы и те завалили экзамены, ходили с красными глазами. А я — сдала — и с обычным лицом. Будто и не рада.

Мальчики штабелями не падали. Но что прибивало к берегу, то было моё. На первом курсе прибило отличника Сахарова. Его все любили, а он любил меня. Сначала взаимно, потом через полтора года мне надоело. Сахаров носил белые рубашки и брюки в рубчик. Ношеное-переношеное, брюки на заду висели, как парашют. Зато знает наизусть всяких Сократов. Зачем они мне? Мне хотелось пива и секса в неограниченных количествах, а не за пять минут до прихода мамы Сахарова… Сахаров месяц сидел дома, как привидение. Глаза — как у больной собаки.

Вместо Сахарова приплыл Яшников с пятого курса. Крепкий, светловолосый, улыбочка очаровательная. Яшникова тоже все любили, а он никого не любил. Я убивалась и рыдала в подушку. Потом в один прекрасный день появился на горизонте Андрей, и Яшников затонул где-то непонятно где. Андрей в отличие от Сахарова и Яшникова никакого отношения к философскому факультету не имел. Работал себе охранником и брился наголо. И не приплывал он, кстати, а проплыл мимо моего заросшего ракушками берега, сделал ручкой, и я тогда поняла: вот этого — буду. Люблю. Не могу. Андрей подумал иначе: буду, ещё раз буду, а потом… Мы всю осень встречались. Два раза в неделю. Вообще-то мне и этого — во! Это же Андрей! Совершенство из всех совершенств. Старше на шесть лет, в философии ровным счётом ничего не понимает. У него своя философия: "Дурака надуть — себя порадовать" и "Мочи гадов". Под гадами подразумевались все, кроме девчонок и друзей. Голова кружилась от блатной романтики. До поры до времени.

Андрей поставил жирный крест сам, и я превратилась в ту самую больную собаку. Ползала грустная. Волкова всё недоумевала, мол, какого хера?

Андрей сидел в мозгах долго, почти год. За это время Сахаров успел найти себе девушку и бросить её. Ходил, выпятив тощенькую грудь. Я подозревала, что в этой груди всё ещё шевелится любовь ко мне, но вслух не говорила. Сахаров был патологически обидчив. Ушёл с головой в учёбу, подтягивая штаны с выцветшим парашютным задом. Иногда смотрел умильно. Честно говоря, я задумывалась: может, вернуться? Отдохнуть рядом с ним… Всё равно никого не прибивает к берегу. Андрей — гад. А больше никого в мире нет…

Ляпа приплыл в конце эпопеи с Андреем. Писал всякие смешные письма, мол, "целую крепко, твоя Репка". Репка моя. Моя ли?

И вот теперь — Нигер. Я в дауне. Я думала, что таких уже не делают.

Оказалось, делают.

О моих прошлых пассиях Нигер отзывается примерно так: "мудень", "лох", "чмо какое-то". Мне становится непонятно, чего ж я тратила столько времени на всяких Андреев? Сахаров этот — бр-р-р… Яшников — вообще глист какой-то. Встретили тут его на ВМЦ. Яшников подбежал со мной здороваться, тряся кудрями. Нигер глядел на него сверху вниз презрительным взглядом. Чуть ли не плюнул.

Знакомство с Ляпой произошло у меня дома посредством компьютера, а точнее, "винампа". Ляпа — это панк-рок, а не рэп. Но даже если бы Нигер любил панк-рок, он никогда бы не стал слушать песни "этого твоего "мужа", чё это за фотки его тут?". Мальчик ревнует. Фотка одна. Ляпа на ней в "Полигоне" с высунутым языком. Концертный момент.

— Даже если бы ты мне включила Земфиру, я бы и то сказал, что она лучше, чем эта… Ляпа.

Ну, всё ясно…

Прошло полгода.

Я не вижу Деню. Где он? Неизвестно. Может, поехал в Чечню. Может, у него такой плотный рабочий график. Может… Волкова говорит: "Женился!" Да хотя бы.

Нигер — моя любовь. Я становлюсь жутко неинтересной собеседницей, когда дело касается Нигера.

Несчастье — это да, это всем любопытно в обсосанных подробностях. Счастье банально. Оно у всех одинаковое. Говорить о нём бесполезно: во-первых, не поймут, во-вторых, скучно.

Волкова отрастила волосы и похудела на три кило. Теперь она подъезжает к дому на джипах, вся из себя высокомерная и разодетая. Волкова зазналась. Но я-то знаю, что она Кашалотик…

Ляпу эти полгода я не видела.

И вот — весна. Всё цветёт и пахнет.

Я поехала на Юго-Запад к Нигеру и в метро встретила "мужа". Он не изменился — всё такой же по-щенячьи хорошенький. Глаза дурашливо блестят, губы виновато и неудержимо растягиваются в улыбку. Плечи подняты — может, удерживают рюкзак, а может, от смущения.

— Кисонька! — громко обрадовался он, блуждая глазами где-то сбоку от меня…

Сидели опять на той же кухне. В комнате бесилась остальная группа. Все бухие. После репетиции. Ляпа пока не очень.

— Ты что будешь? Кофе?

— Давай пиво, морда…

Он обрадовался, с оглушительным хлопком открыл мне "Петровское".

Я сидела и смотрела на своего мужа и всё думала: дурацкий панк. Смешной. Дурной. И смотри-ка ты — муж да ещё и мой. Развестись, что ли?

— Ляпа, давай уже, короче, разведёмся, — пошутила я неуклюже.

— Зачем? — встрепенулся он. — Я тебе надоел?

"Надоел"! Не виделись полгода.

— Ты безразличный, — быстро ответила я и торопливо отпила пиво.

Ляпины глаза приобрели осмысленное выражение. Глаза смотрели не в сторону, а прямо на меня. Он не понял. Я шучу? Да вроде без обычных приколов. Тогда что? Не понял, не понял, не понял. Потом понял.

— Я просто не думал, что у тебя ко мне какой-то интерес может быть…

У меня внутренне челюсть — хрясть на пол! Он "не думал"!!! Ну каково?

— Почему это? — заинтересовалась я.

— Потому что я маленький, глупый, уродливый панк.

Мне стало смешно. Так откровенно напрашиваться на комплименты мог только Ляпа. Ляпа-Шляпа. Он лёгкий и весёлый, но что у него внутри? Только "Дай!.. мне! Дай!… мне! Дай!… мне немного солнца"?

— Я на комплимент не напрашиваюсь, — ответил он, понимая, что переборщил малость. — Может, я, конечно, утрирую, но в общих чертах ведь так и есть.

Пришёл Сэм, шумно порылся в холодильнике. Ушёл.

Ляпа встал за ним, я думала, он уйдёт за Сэмом. И хорошо, меня вообще-то Нигер ждёт. Но Ляпа закрыл дверь в кухню и повернулся ко мне.

— Я люблю тебя, киска.

— Что?

Продираясь через смущение, как через колючую проволоку, сбросив дурашливое выражение, отчего лицо его стало некрасиво-напряжённым, Ляпа приблизился ко мне, тяжело дыша.

— Э… э… Ляпа…

— Хватит уже всякой фигни, — сказал он серьёзно.

И его язык оказался у меня во рту.

* Печатается в сокращении. Книга рассказов выходит в издательстве "Лимбус-пресс"

(обратно)

Жан Бодрийяр РEВОЛЮЦИЯ НEОПРЕДЕЛЁННОСТИ

В апреле этого года Жан Бодрийяр побывал в Москве как фотограф: представил серию своих работ, а также выступил с лекцией о философии фотографии — "Убийство изображения". Разумеется, Бодрийяр-фотограф не пришел на смену социологу или философу. Его собственные работы, по признанию самого Бодрийяра, скорее противоречат его философии фотографии. С другой стороны, возникает впечатление, что Бодрийяр всегда занимался именно фотографией — причем, прежде всего в своих социально-философских работах. Анализ потребления и стратегий желания в 60-70-е ("Система объектов", "Общество потребления") исходил из "проективного мифа, о котором никто не мог сказать, что из него реально получится" (пишет Бодрийяр в 87-м). Эта проекция или антиутопия стала вездесущей действительностью в 80-е, негатив проявился, и по сей день этот миф-фотография подвергается бесконечной репродукции. Общество потребления постоянно воспроизводится.

Представленный здесь текст — две главы из книги "Проницаемость зла" (1990). В течение десятилетия текст дозревал до современности, и теперешнее состояние мира прекрасно описывается через "сверхпроводимость", "орбитальность" и "непредсказуемость", а "операция" и самообоснование "перформатива" уже шагнули далеко вперед в "белоснежную сверхдействительность" и бесконечную самотождественность. Что касается всевозможных крушений, то примеры даже слишком свежи. Ход истории и Бодрийяр — заодно. История показывает, что утопии воплощаются, превращаясь в свою противоположность, антиутопии же воплощаются непременно, по мере того, как сама история становится для нас утопией. По словам Бодрийяра, мы живем в эпоху реализованной утопии, в состоянии "после оргии", после тотальной либерализации, в результате которой все — вещи, люди, общества, события предельно высвободились от самих себя и теперь свободно "флоттируют", парят в орбитальном сферообразном пространстве современности. Симуляция состоит в том, что после оргии нужно делать вид, будто ничего не произошло, будто освобожденным сущностям по-прежнему что-то угрожает — нарушение их прав, экономический кризис, притеснения, вообще какая-либо нехватка, нужда. Но если что-то им и угрожает, то это конечно, не недостаток (как можно подумать, следуя логике эпохи производства), но избыток. Зло, говорит Бодрийяр, это избыток добра. Современная реальность подвергается ликвидации через избыток и переходит в состояние сверхреальности.

Впрочем, ликвидированные таким образом сущности не торопятся уходить, но продолжают оставаться на насиженных местах, сохраняя право на постоянное воспроизводство. Подлинной смерти им не дано именно потому, что им не противостоит никакая негативность. Искусство, политика, общество вовлекаются в состояние вечного умирания. В этом процессе им удается проявить небывалую активность и удивительную жизнеспособность: производительность, оперативность, статистическая точность, эффективность, а также "успешность" покрывают их отсутствие и исчезновение. Чтобы говорить о них, приходится предпринимать своего рода "феноменологию исчезновения" и двигаться на ощупь, словно впотьмах, в этом проницаемом пространстве. Дело в том, что выход за границы, избыток и прозрачность оборачиваются прежде всего избыточным видением, слишком сильным, доходящим до непристойности, приближением, где очертания объектов расплываются и различить можно лишь волны, частицы и фрагменты. Здесь-то и разворачивается процесс умирания, или микрофизика социального.

Об этой медленной, отсроченной смерти Бодрийяр писал в 1976-м — в книге "Символический обмен и смерть". Современности, избегающей смерти и иного, оберегающей себя посредством всевозможных техник — безопапсности, гарантии, сохранения, коррекции, предупреждения, продления — противостоит символический обмен — живое измерение социального. В нем обнаруживается обратный смысл или взаимная связь — словом, соотнесенность со своим пределом, присущая символическому, будь то поэзия или традиционное действие. Бесконечное умирание — это, разумеется, ожидание конца, который все не наступает, да и не может наступить. Человек уже основательно приготовился к концу: привел в соответствие свою историю, подготовил свое тело к совершенному бытию, изучил свою зодиакальную карту, чтобы, так сказать, поближе познакомиться с самим собой, — но конец почему-то все не приходит. Оказывается, событие объявило забастовку, и больше не желает происходить. Да и как ему произойти, если перед ним всегда предусмотрительно движется волна смысла, упреждающего понимания, информации и интерпретации, поглощающая его и рассеивающая. Симуляция события — будь то перестройка и гласность в СССР, война в Персидском заливе или недавние выборы во Франции — свидетельствует о его невозможности. По словам Бодрийяра, история показывает своего рода обратный ход, она как-то странно закругляется в обратную сторону, и событие продолжает отступать, угрожая ввергнуть нас в хаос первоначала. Однако иллюзия конца есть одновременно и иллюзия начала, которое остается невозможным. В этом смысле архаизм, традиционализм или современный экологический миф — это заигрывание с первоначалом, которое по существу непроницаемо. Для сбившегося с пути нет ни конца, ни начала, его путешествие становится туром, а путь совпадает с траекторией орбиты; остается лишь выбирать, по какой циркулировать.

В орбитальном мире оборота и воспроизводства уже нет места ни для иного, ни для другого, там есть лишь воспроизводящая себя самотождественность. Это уже не сартровский ад других, это преисподняя того же самого. Бодрийяр говорит, что современное общество — общество инцестуозное, так как в нем нарушен первичный запрет — запрет на воспроизводство самотождественного. Лишь перед лицом радикально иного, принципиально неравного, общественность становится обществом, а общительность — общением.

СОБЫТИЯ СО СВЕРХПРОВОДИМОСТЬЮ

Что сегодня торжествует? Терроризм как трансполитическая форма, СПИД и рак как формы патологические, транссексуальность и травести как формы сексуальности и эстетики в целом. Сегодня кажутся привлекательными лишь такие формы. Сексуальная либерализация, политические дебаты, органические болезни, и даже обычные войны больше никого не интересуют (в случае войн это как раз удачно, так как многие из них не начнутся именно потому, что никому не будут интересны). Но самое удивительное не это. Удивительно то, что все эти три формы исходят из нарушения принципа необходимого функционирования, которое, как следствие, не достигает своих результатов. Каждая из них — терроризм, травести, рак — соответствует ужесточению правил в политической, сексуальной или генетической игре и в то же время отражает ослабление или же крушение взаимности в политике, сексуальности или генетике.

Все эти формы, ядовитые, завораживающие, распространяются вредоносными картинками — сами современные медиа являются носителями заразных вирусов. Мы живем в культуре облучения тел и умов посредством знаков и образов, и если эта культура породила столь прекрасные результаты, то стоит ли удивляться тому, что она же создала и смертельные вирусы? Ядерное облучение тел началось с Хиросимы, но оно постоянно продолжает развиваться местным образом — в излучениях медиа, образов, знаков, программ и сетей.

Мы действительно повреждены событиями "сверх-проводимости", тем неуместным разгулом, в который вовлечены уже не государства, не индивиды, не институции, но всеохватывающие пересекающиеся структуры: секс, деньги, информация и коммуникация.

СПИД, биржевой крах, компьютерные вирусы, терроризм не зависят друг от друга, однако создается впечатление, что они из одной семьи. СПИД — это своего рода крах сексуальных ценностей, компьютеры сыграли "отравляющую" роль в биржевом крахе на Уолл-стрит, но, инфицировавшись в свою очередь, сами они находятся теперь под угрозой краха информационных ценностей. Зараза активно распространяется не только внутри отдельной системы, она перекидывается с одной системы на другую. И все они вместе вращаются вокруг одной порождающей фигуры, которой является катастрофа.

Разумеется, признаки этого нарушения проявились давно: локальные заболевания СПИДом, экономический крах с его знаменитым прецедентом в 1929-м и постоянно присутствующей опасностью повторения, компьютерное пиратство и взломы, имеющие уже 20-летнюю историю. Однако соединение всех этих локальных форм и их почти одновременный переход к состоянию быстрорастущей аномалии создают особую ситуацию. На массовое сознание все это производит различный эффект: СПИД может переживаться как настоящая катастрофа, экономический крах, напротив, предстает скорее игрой в катастрофу, что же касается компьютерного вируса, то его последствия, конечно, могут быть плачевными, но в то же время смехотворными и вызывать иронию, так что внезапная эпидемия, охватившая компьютеры, может спровоцировать, по крайней мере в воображении, вполне оправданный взрыв ликования (правда, не у профессионалов).

Искусство, повсюду ставшее жертвой ложного, копии, симуляции, и вместе с тем жертвой маниакального вздувания цен на рынке искусства, — являет самый настоящий метастаз тела, облученного наживой. Терроризм. Ничто в нашем облученном обществе (чем облученном? застывшим счастьем, безопасностью, информацией и коммуникацией? Распадом символических основ, основополагающих правил, социальных соглашений? Who knows?) так не напоминает цепную реакцию на терроризм, как СПИД, скупщики акций на биржах и хакеры. И заразительность терроризма, его привлекательность столь же загадочна, как и у всех этих явлений. Когда создатель компьютерной программы вводит в нее бомбу замедленного действия", используя разрушение программы как средство давления, то что же ему остается, кроме как взять в заложники ее саму и все ее операции? А скупщики акций, что же они делают, как не берут в плен и не удерживают в заложниках предприятия, спекулируя на их смерти и воскрешении на Бирже? Все они действуют по той же модели, что и терроризм (заложники котируются по определенной цене, как акции или картины), но можно столь же успешно объяснить и сам терроризм, исходя из модели СПИДа, компьютерного вируса или биржевого ОРА (объявления о скупке акций): ни один из них не имеет преимущества перед другим, это единое созвездие явлений. (Вот недавний пример: поступила в обращение дискета, содержащая информацию о СПИДе, которая сама была носителем разрушительного компьютерного вируса.)

Научная фантастика? Едва ли. В информации и коммуникации рядом с ценностью сообщения стоит ценность его чистого оборота, перехода от картинки к картинке и с экрана на экран. Все мы наслаждаемся этим новым зрелищем центробежных ценностей (Биржа, рынок искусства, скупщики). Мы наслаждаемся этим зрелищным просветлением капитала, его эстетической одержимостью. И в то же время мы наслаждаемся скрытой патологией этой системы, вирусами, которые прививаются к ней, чтобы ее подорвать. На самом же деле вирусы являются сверхлогической уравновешивающей частью наших систем, они захватывают все их пути и даже прокладывают новые (компьютерные вирусы обнаруживают, что источники имеют предел, о котором они и не подозревают). Компьютерные вирусы являются воплощением смертоносного распространения информации по всему миру. СПИД — эманация смертоносного распространения секса на уровне целых групп. Обвалы на биржах воплощают смертоносное распространение экономики — от одних к другим, головокружительного оборота ценностей, на чем и основывается свободное производство и обмен. Будучи однажды "освобождены", все процессы подвергаются остыванию по образу ядерного охлаждения, которое служит им прототипом. И это остывание событийных процессов не в последнюю очередь составляет очарование нашей эпохи.

И не в меньшей степени, чем их непредсказуемость. Во всяком случае, любое предсказание вызывает желание его опровергнуть. Часто это делает само событие. Так, есть слишком предсказуемые события, которым при этом удается не происходить, они противоположны тем, что возникают без предупреждения. Необходимо говорить об оборотной стороне совпадений, как говорят об "обратной вспышке" — о своего рода Witz evenementiel. Потеря приятна по крайней мере тем, что отрекаешься от этой объективной глупости вероятностей.

Единственное настоящее дело интеллектуалов сегодня — это играть на противоречии, на иронии, на противоположностях, смещениях, взаимообратимости, то есть всегда противиться закономерности и очевидности. Если сегодня интеллектуалам больше нечего сказать, то именно потому, что эта ироническая функция от них ускользает, так как они обращены к области нравственности, политики или философии, в то время как правила игры успели измениться, и теперь самая радикальная критика перешла в область случайностей: в область инфекций, катастроф, внезапных или систематических перемен — таковы новые правила игры, принцип неопределенности, господствующий сегодня во всякой вещи и служащий источником интеллектуального (и, несомненно, духовного) наслаждения. Возьмем, к примеру, случай заражения вирусом компьютеров: мы испытываем что-то вроде внутреннего ликования перед лицом подобных событий не из-за какого-то извращенного вкуса к катастрофам или склонности ко злу, но потому, что в них обнаруживает себя фатальное, проявление которого всегда вызывает у человека экзальтацию.

В фатальном один и тот же знак руководит появлением и исчезновением чего-либо, та же путеводная звезда приводит к крушению и катастрофе, логика процветания системы приводит к ее падению. Все это противоположно событию. Событие находится на периферии, фатальное же располагается в сердце системы (однако оно не всегда разрушительно: непредсказуемое может быть и непредсказуемой радостью). Таким образом, не исключено, что мы находили, хотя и в гомеопатических дозах, нечто демоническое даже в этих маленьких аномалиях, небольших нарушениях, изменяющих нашу статистическую вселенную.

Возможно ли всякий раз учитывать такого рода Witz evenementiel? Разумеется, нет. Одно верно: очевидность никогда не бывает надежной. В силу собственной неопровержимости истина сама теряет свое лицо, а наука — свой зад, который остается прикованным к креслу. Предположение о том, что статистическая наука всегда может быть опровергнута, уже больше не является рабочей гипотезой. Это — надежда, квинтэссенция коллективного злого гения.

Раньше говорили о молчании масс. Это молчание было событием предшествующего поколения. Сегодня массы действуют не самоустранением, а заражением. Они инфицируют голосования и предположения относительно их странных фантазий. Теперь определяющим является не их молчание или уклонение (это еще нигилистская точка зрения), но использование ими самими механизмов неопределенности. Они прекрасно играли на своем добровольном рабстве, а теперь они играют на невольной неопределенности. Это означает, что без ведома специалистов, их изучающих, а также манипуляторов, которые, как им кажется, оказывают на них влияние, они поняли, что политика виртуально мертва, а им дано вновь сыграть в игру, возбуждающую, как колебания валютных курсов, в игру, где они начинают жонглировать приемами, харизмами, расценками, котировками образов с ничем не сдерживаемой легкостью. Их умышленно деморализовали и деидеологизировали, чтобы сделать из них живую жертву расчета вероятностей, — сегодня они расшатывают все образы и обыгрывают политическую истину. Они играют в игры, которым их научили — в Биржу цифр и образов, в тотальную спекуляцию, с аморальностью, присущей самим спекулянтам. Перед лицом глупой определенности и непреклонной банальности цифр массы по краям внедряют в социологическую ткань принцип неопределенности. Если система властей организует, насколько это в ее силах, статистический порядок (а социальный порядок сегодня является порядком статистическим), то массы скрыто контролируют статистический беспорядок.

Исходя из этого вирусного, демонического, иронического и обратимого положения вещей можно надеяться на некий невероятный эффект, некий Witz evenementiel.

Это общество не производит больше ничего, кроме неопределенных событий, разъяснение которых представляется маловероятным. Раньше событие существовало, чтобы произойти, сегодня оно само сделано для производства. Таким образом, оно производится как виртуальный артефакт, как травести медиа-форм.

Компьютерный вирус, разрушивший в течение пяти часов американскую научную и военную информационную сеть, возможно, был не чем иным, как тестом (Virilio), проверкой самих американских секретных служб. Произведенное, симулированное событие. Или настоящая катастрофа, свидетельствующая о несомненном распространении компьютерных вирусов, или же тотальная симуляция, подтверждающая, что сегодня лучшей стратегией является стратегия просчитанной дестабилизации и ложной цели. Где последнее слово истории? И даже если гипотеза экспериментальной симуляции окажется верной, она отнюдь не гарантирует контроля над процессом. Тест на вирус сам может стать разрушительным вирусом. Никто не контролирует цепные реакции. Мы имеем дело не с симулируемым событием, но с событием симуляции. Тем более известно, что любое происшествие или природная катастрофа могут быть расценены как террористический акт, и наоборот. Цепочке гипотез не видно конца.

В этом смысле любая система глобально террористична. Ибо террор осуществляется не столько посредством жестокости и происшествий, сколько посредством неуверенности и удерживания. Группа, симулировавшая ограбление, подвергается отныне более жесткому наказанию, чем в случае реального ограбления: преступление против самого принципа реальности — более серьезное нарушение, чем реальная агрессия.

Из всего этого возникает глобальная неуверенность и неопределенность, которая гнездится в самом сердце операциональной эйфории. Начало этой панической ситуации положили науки: испарение взаимообратимых позиций субъекта и объекта на поверхности эксперимента окончательно приводит к состоянию неуверенности относительно реальности объекта и объективной реальности знания. Кажется, сама наука попадает в поле притяжения каких-то странных магнитов. То же самое и с экономикой, расцвет которой сопряжен, похоже, с тотальной непредсказуемостью, в ней господствующей. И внутри нее циркулирует внезапная экспансия информационных технологий, связанная с неразрешимостью знания.

Являются ли все эти технологии составляющей частью реального мира? Несомненно. Цель техники и науки, похоже, состоит скорее в том, чтобы поставить нас перед лицом совершенно нереального мира, существующего вне принципа истины и реальности. Современная революция — революция неопределенности.

Мы далеки от того, чтобы принять ее. Парадоксально то, что мы надеемся ускользнуть от нее посредством все большей информации и еще большей коммуникации, тем самым лишь усугубляя неопределенность. Захватывающее убегание вперед: безостановочная гонка технологий и их обратных эффектов, человека и его клонов по ленте Мёбиуса, которая постоянно возобновляется.

ОПЕРАЦИОННАЯ БЕЛИЗНА

Эта неопределенность вытекает парадоксальным образом из избытка позитивности, из неуклонного падения стоимости негативности. Своего рода лейкемия охватила наши общества, своеобразный недостаток негативности в состоянии эйфории, возникающей после вливания. Ни революция, ни философия просвещения, ни критическая утопия не совершаются посредством преодоления противоречий, и даже если проблемы были решены, это стало возможным за счет нарушения баланса негативности, посредством рассеивания проклятых сил на пути симуляции, целиком направленной на позитивность и фактичность. Это немного напоминает человека, потерявшего собственную тень: это значит, что он стал проницаемым для света, который сквозь него проходит, или же — что он освещается со всех сторон, беззащитный и окруженный источниками света. Так и мы освещаемся со всех сторон техникой, образами, информацией, не имея возможности отражать этот свет, мы отданы во власть белоснежной активности, обеленного общества, белому, как у серебра, блеску тел, мозга, памяти — одним словом, тотальной асептики. Обеляют жестокость, обеляют историю — грандиозное предприятие эстетической хирургии, которое оставит после себя лишь общество и индивидов с запретом на насилие, с запретом на негативность. Ибо все, что не способно более отрицать себя как таковое, обречено на радикальную неопределенность и бесконечную симуляцию.

Мы охвачены хирургическим воздействием, которое стремится отделить вещи от их негативных черт и идеальным образом воссоздать их в операции синтеза. Эстетическая хирургия: отличительные или негативные черты лица, — то, что есть в нем случайного, его красота или уродство, — все это необходимо исправить и сделать из него нечто более прекрасное, чем само прекрасное: идеальное лицо, хирургическое лицо. Даже астрологический знак, знак вашего рождения, даже его вам переделают, приспособят ваш астральный знак к вашему образу жизни (ср. с утопическим до недавнего времени, но отнюдь не лишенным будущего проектом создания Института Зодиакальной Хирургии, который в результате предпринятых манипуляций предоставит вам знак по вашему выбору).

А пол, к которому мы принадлежим, эта малая частица судьбы, которая нам остается, этот минимум фатальности и инаковости, его тоже можно будет менять по своему желанию. Не говоря уже об эстетической хирургии зеленых пространств, природы, генов, событий и истории (пересмотренная и исправленная революция, откорректированная в свете прав человека). Все должно быть подогнано задним числом под критерии сообразности и наилучшего соответствия. Повсюду приходят к этой нечеловеческой формализации лица, речи, пола, тела, воли, общественного мнения. Всякий отсвет судьбы и негативности должен изгоняться в пользу чего-то такого, что напоминает улыбку мертвеца в funeral homes, во имя всеобщего искупления знаков в рамках всеохватывающего движения пластической хирургии.

Все должно быть принесено в жертву операционному порождению вещей. В производстве производит теперь не Земля, не труд, создающий богатство (всем известное соединение Земли и Труда), но Капитал, который заставляет Землю и Труд производить. Теперь Труд — не действие, но операция. Потребление же не является более чистым и простым наслаждением благами, оно — некое делание наслаждения, смоделированная операция…

Коммуникация связана не с говорением, но с деланием речи. Информация — не с познанием, но с деланием познания. Вспомогательный глагол "делать" показывает, что здесь говорится об операции, а не о действии. В печати, пропаганде речь идет не о том, чтобы что-либо полагать, но о том, чтобы заставить полагать. Участие не является активной или спонтанной социальной формой, оно всегда вводится своеобразной машинерией или махинацией, производящей действие, как в анимации и т.п.

Сегодня даже способность желать опосредуется моделями воли, делающими желание, — такими, как убеждение или разубеждение. При том что все эти категории еще имеют смысл: желать, мочь, знать, полагать, действовать, жаждать и наслаждаться — они были, так сказать, утончены посредством прибавления одного-единственого дополнительного измерения — модальности "делания". Повсюду активный глагол уступил место вспомогательному фактитивному, а само действие теперь менее значимо, чем тот факт, что оно производится, стимулируется, разжевывается, опосредуется, технизируется.

Не должно быть никакого знания, которое не зависит от делания знания. Не должно быть речи, если она не является результатом делания речи, то есть акта коммуникации. Не должно быть больше действия, которое не получается в результате взаимодействия, по возможности снабженного контрольным монитором и инкорпорированной feed-back (обратной связью. — пер.). Ибо что характеризует именно операцию, в противоположность действию, так это то, что ее протекание принудительно регулируется, — в противном случае она не проводится. Говорит, но не взаимодействует. Взаимодействие операционно или не существует вовсе. Информация операционна или не существует.

Радость и наслаждение становятся актом коммуникации: ты принимаешь меня, а я тебя, происходит обмен радостью, подобный интерактивному действу. Тот, кто вздумает радоваться вне коммуникации, уподобляется животному. Но радуются ли машины, служащие для коммуникации? И, хотя это уже другое дело, но, если и можно вообразить себе машины, предназначенные для наслаждения, моделью для них могли бы служить машины для коммуникации. Между прочим, они существуют: это наши собственные тела, предназначенные для наслаждения, наши тела, производящие радость посредством самых утонченных косметических техник ликования.

Даже оздоровляющий бег являет собой перформатив. Бегать трусцой — не значит бежать, но — заставлять бежать свое тело. Это игра, основанная на спонтанной перформации тела, которая одновременно исчерпывается и разрушается. "Вторая стадия" бега в точности соответствует этой второй операции, а именно вырубанию машины. Боль или удовольствие здесь не спортивные, не физические, они связаны не с чисто физическим расходом сил, но с дематериализацией и бесконечным функционированием (тело бегуна напоминает машину Тингли), это аскетизм и экстаз перформативности. К деланию бега очень быстро присоединяется бесконечное продолжение бега; тело, загипнотизированное собственной перформацией и одиноко бегущее в отсутствие всякого субъекта, подобно сомнамбулической машине, работающей вхолостую. Беспредельная сторона бега связана, таким образом, с этим самосовершенствованием, с этой перформацией, вне цели, вне объективности, вне иллюзии. Тому, что не имеет предела, незачем и останавливаться.

Невозможно сказать, что объективной здесь является "форма", этот идеал 60-70-х годов. Тогда форма была еще функциональной: она была показателем рыночной стоимости, знаковой ценности тела, его продуктивности или престижа. Перформация же операциональна, она выявляет не форму, но формулу тела, его эквивалент, его виртуальность в качестве операциональной площадки, нечто, что заставляют функционировать, потому как любая машина требует, чтобы ее заставили функционировать, любая кнопка требует, чтобы ее нажали. Отсюда вытекает глубинная пустота, наполняющая действие. Казалось бы, ничто не может быть более бесполезным, нежели подобный способ — бежать, чтобы бесконечно осуществлять свою способность к бегу. И все же они бегут...

То же безразличие к содержанию, та же одержимость и операционность, перформативность и бесконечность проявляются в современном пользовании компьютером: там человек так же не мыслит, как и бегун не бежит — он заставляет свой мозг функционировать так же, как он заставляет тело бежать. Здесь также операция является виртуально бесконечной: тет-а-тет с компьютером так же не имеет причин для остановки, как и взаимодействие тела с самим собой во время бега. Своего рода гипнотическое удовольствие, экстатическое поглощение и растворение телесной энергии в одном случае и умственной энергии — в другом, точно совпадают. Неподвижное свечение кожи и мускулов, неподвижное свечение экрана.

Можно сказать, что бег и работа на компьютере являются чем-то отупляющим, неким наркотиком в той мере, в какой сам наркотик напрямую принадлежит к линии общей перформации: заставлять-наслаждаться, заставлять-грезить, заставлять-чувствовать. Он является искусственным не в смысле вторичного состояния, противоположного естественному состоянию тела, но в смысле подчиненности химическому протезу, ментальной хирургии перформации, пластической хирургии восприятия. Не случайно, что систематическое подозрение в применении допинга преследует сегодня спортивное действие. Различные типы перформации хорошо сочетаются между собой. Не только нервам или мускулам, но также клеткам и нейронам нужно придать перформативный характер (даже бактерии скоро станут операциональными). Нет больше речи о том, чтобы бросать, бежать, плыть или прыгать, речь о том, чтобы поместить спутник, называемый телом, на искусственную орбиту. Тело спортсмена становится ракетоносителем и спутником, и оно управляется внутренним микрокомпьютером посредством вычисления (а не волей, направляющей усилие посредством преодоления).

Из этого операционного принуждения вытекает операционный парадокс: не только нет необходимости в том, чтобы делать нечто значимым, но самое лучшее — вообще ничего не значить, для того чтобы лучше делать-это-значимым, ничего не знать, чтобы лучше заставлять-знать, ничего не производить, чтобы лучше заставлять-производить, не иметь что сказать, чтобы успешнее осуществлять коммуникацию. Все это в порядке вещей: известно ведь, что, для того чтобы рассмешить, нужно не быть смешным. В случае коммуникации и информации существует непреложный закон: для того чтобы они проходили как можно лучше и как можно быстрее, нужно, чтобы содержание было предельно прозрачным и ничего не значащим. Хорошая коммуникация, составляющая сегодня хорошее общество, хорошая коммуникация происходит через уничтожение ее содержания. Хорошая информация совершается посредством цифровой проницаемости знания. Хорошая публицистика существует на ничтожности или по крайней мере на нейтрализации ее продукта, как мода проходит на проницаемости женщины и ее тела, как власть совершается посредством незначительности того, кто ее осуществляет.

А что если вся публицистика станет апологией — не продукта, но самой публицистики? Что если информация, не будет более отсылать к событию, но — к раскручиванию самой информации как события? Если коммуникация не будет отсылать к сообщению, но — к производству самой коммуникации как мифа?

Предисловие и перевод с французского Яны Бражниковой

(обратно)

Александр Дугин ИМПЕРИИ ДЫШАТ

Империи дышат, континенты дышат, народы дышат...

Деревья обвивает плющ, кора стареет и сворачивается — так и небеса свернутся однажды, ссохнутся, а книги разогнутся... Небеса живые, стонут, мычат, как люди... И Ангелы на небе тоже мычат — пронзительными, жесткими, игольными голосами... Они видят, как пульсируют границы империй, и понимают, что смотрят в зеркало... Империи — зеркала небес и их населения...

Только север поистине обитаем, только север, так как с него начинаются пути на все стороны света.

Пусть плющ съест нас, выпьет до костей. Пусть обнажится тот, кто дремал все это время, — кто-то бодрствовал, но КТО-ТО же ДРЕМАЛ....

Наверное, бодрствовавший рухнет — его ступни полны муравьев, в лодыжке завелись меленькие черви — у империи ноют зубы, саднят глаза, не поднимаются руки... И большие фиолетовые ящерицы ползут по ней, выпятив огромные сферы желтых глаз, и их уже никакому не остановить...

Я был на улице... Я видел ИХ... Их уже так много, Боже, как же их много...

Пограничный камень, соха, прочерченный ногтем ребенка окровавленный асфальт... Смерть пришла в гимнастический зал и, обнажив фальшивый живот, выкрикнула свое заветное слово...

Тут же со взлетной площадки сорвался, как вспугнутый, самолет и отправился куда-то не туда... не туда, куда хотел... В Астану. Наверное, в Астану.

Вокруг нас застывает жизнь. Ее всколыхнули, потом укололи, а потом снова потеряли к ней интерес... Это, конечно, жизнь тревожных, покрытых судорогой болот и неправильных звуков — к вам обращаются, но вы никак не можете схватить, в чем дело... В чем, собственно, дело... Вас еще и не начали создавать, а другие устали и падают... Это не задача, ящериц слишком много.

Внутренние силы исходят из тайного рубина — это жертвенная корова сердечных "братьев во ишраке"... В чем тайный рубин империи? В ее роскошной, нагой, опрокинутой внутрь Любви, в любви, более любовной, чем сама любовь... Или в ласке своего возможного небытия?

Трудно сказать, как оно прыгнет на этот раз, и прыгнет ли вообще... Из всех узоров мы выбираем тот, кто похож на снег, на треск сдавленного черепа, на брошенный в лужу откушенный кусок червивого яблока — исполненного высшего света, ведь яблоком питаются херувимы — они срывают его, подносят ко рту и не едят, им достаточно близости к губам... Так надо относиться к песку, траве и книге... Ухватывать краем глаза, мимолетно, случайно и останавливаться в тот момент, когда непозволительная грань будет вот-вот преодолена...

Осторожнее со словами и несловами... Слова убивают, разрывают, разбрызгивают... У них очень острые и надменные края...

Дождь — это слезы ангелов, и он идет только в империи, потому что небо любит землю (иногда) и их любовь — это Царство, втянутое внутрь, с яблочным садом, непонятным знаком и миндальным отверстием во лбу сидящей на троне Луны.

Когда тот, кто не спал, решительно уснет, пробудится тот, кто спал.

И теперь тот, кто не с нами, пусть потрогает уголки своих губ, а тот, кто с нами, повернется спиной и обопрется на дверной косяк. Вы только что стояли на земле, но теперь она больше не ваша, коллеги!

Так-то лучше.

(обратно)

Оглавление

Александр Панарин Я – НА СТОРОНЕ НАРОДА

ЛЕОНИД БОРОДИН

Татьяна Смертина

Вячеслав Кашицын «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ»: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Владимир Крупин СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙ

Иеромонах Роман О МОЛИТВЕ

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

ВЫШЛИ НОВЫЕ КНИГИ

Юрий Самарин МЕЖ ДВУХ СМЕРТЕЙ

Татьяна Глушкова ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

Евгений Нефёдов ЕЁ УРОК

Ольга Сапожникова ПЕРЕЛЁТНАЯ ПОГОДА

Владимир Илляшевич РУССКОСТЬ И РУСОФОНИЯ

Николай Иванов СРЫВАНИЕ МАСОК С ОБОРОТНЕЙ

Николай Переяслов О СОПЕРНИКАХ «ГОСПОДИНА ГЕКСОГЕНА»

Николай Кузин ТОРЖЕСТВО БЕЗЫСХОДНОСТИ

Людмила Лаврова РУИНЫ И МЫ

Владимир Винников СОЛНЦЕ НАШИХ ДНЕЙ И ЛЕТ

Виктор Перегудов ДВА РАССКАЗА

Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЁРЕН И ПЛЕСЕНИ

Ирина Денежкина «ДАЙ МНЕ»

Жан Бодрийяр РEВОЛЮЦИЯ НEОПРЕДЕЛЁННОСТИ

Александр Дугин ИМПЕРИИ ДЫШАТ

Реклама на сайте