«Долина смертной тени»

Анатолий Приставкин Долина смертной тени

Роман-исследование на криминальные темы

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня…

Псалом Давида 22 Библия

ПРЕДЗОНЬЕ

Увидеть родную речку

Встретились мне однажды, уже не упомню где, слова о рыбе, которая, попав на уду и выдернутая из воды, получает редкий шанс увидеть родную речку совсем другими глазами.

Но если посудить здраво (да и каждый рыбак подтвердит), что рыбоньке той не до созерцания красот, да еще в тот миг, когда волокут бедняжку, зацепив стальным жалом за нежную губу, вон из родной стихии… Чтобы сотворить из нее на жарком костерке уху.

Как тут не вспомнить, что и добровольные попытки некоторых излишне любознательных моих сограждан увидеть свою речку не такой, как положено, заканчивались на моей родине тем же инквизиторским костерком.

Но никого не научил еще чужой опыт.

Вот и я клюнул на приманку, брошенную мне в одночасье судьбой, согласившись на предложение, исходившее как бы от самого Правителя, взять на себя нечто, именуемое помилованием. Вряд ли я тогда представлял, что это такое.

А это вот что: каждодневная попытка (и каждодневная пытка) проникновения, внедрения в чужие судьбы. Судьбы заключенных.

Впрочем, неизвестно еще, кто в кого внедряется. Скорей они в нас…

Жалоб, просьб в нашей тюрьмообильной державе поступает наверх около ста тысяч в год… От убийц да от насильников, разбойников да грабителей и прочей нечисти, не считая всяких там мошенников, домушников, щипачей… Ну а последних в нашей воровской стране несть числа.

В одной работе питерских ученых утверждается, например, что у нас среди населения каждый гражданин, по собственному признанию, хоть раз в жизни мог бы угодить под статью о краже. Что же за такая непонятная страна, где практически каждый человек жулик?

С тех пор, полагаю, мы не очень-то изменились.

Но были еще и такие, как пугачевы, разины, кудеяры и соловьи-разбойники, известные и почитаемые народом герои. Во все времена хватало на Руси и убийц, и насильников, и головорезов, и узнавать о них – это только в книжках занятно, а прочитывать их дела в жизни, да просто к ним прикасаться, поверьте, не менее опасно, чем встретить на большой дороге.

Но при всем этом быть последней инстанцией в их судьбе и, по сути, распоряжаться чужой жизнью… По силам ли это человеку?

Не случайно писатель Алесь Адамович воскликнул, когда позвали его решать дела о помиловании: “Поймите и простите, но я не могу быть Богом!”

Понятно, и я сопротивлялся до последнего, как та пойманная на крючок рыба. Но отступился, решив пожертвовать частью своей жизни, которой, исходя из моего возраста, не так уж много и осталось.

И она, наверное, стоит чего-то, если есть еще возможность что-то написать, а может, издать, сохраняя при этом, насколько в наше время возможно, спокойное, не говорю созерцательное, состояние души.

Тихий уютный домик, расположенный вдали от шума и толпы, где можно было бы дописывать при свечах свой незаконченный роман, рядом с любимой женщиной, – об этом я уже не мечтаю.

Но и не помойка же, не человеческие отбросы, не грязища, заполнившая наш мир выше авгиевых конюшен, которые придется расчищать изо дня в день, без всякой надежды, что это удастся сделать, и без единого слова благодарности от своих сограждан, от общества и от самих несчастных.

Разве что колючую проволоку вместо букета поднесут!

“Иди, иди, торопись, милуй своих насильников!” – бросил мне на прощание известный сказочник, когда я заспешил домой, чтобы успеть прочесть за воскресный вечер новую пачку уголовных дел.

Полагаю, что и Президент, подписывая бумагу о моем назначении, в том далеком девяносто втором году, вряд ли догадывался о жертве, которую каждый из нас, из тех, кто пошел со мной вместе, принес на алтарь безнадежного дела.

Да мы и сами, если честно, до конца не понимали, что затеваем. Хотя, конечно, помнили, что:

“… У атамана была булава, а у Ивана была голова, Атаман рисковал булавой, а Иван рисковал головой” – это из стихов

Николая Панченко.

Но вот еще о нас.

“Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины. Каков он был, о как произнесу, Тот дикий лес, дремучий и грозящий, Чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть едва ль не слаще. Но благо в нем обретши навсегда, Скажу про все, что видел в этой чаще. Не помню сам, как я вошел туда…”

(Данте Алигьери. Божественная комедия).

…И я тоже не помню, как вошел туда.

Эта моя странная книга возникла не как запланированный и обусловленный материалом замысел, а как попытка убавить, притушить острую боль. “Поплачься, милая, – говаривали в старину, – легче на душе станет…”

Я бы мог, наверное, с чистой совестью обозначить так свой жанр: ПЛАЧ ПО РОССИИ .

В первых, наскоро набросанных страничках не было поначалу даже каких-то нужных слов… Лишь некое чувство непоправимой беды, которая вошла в нашу жизнь, мою и моих друзей, и которую не выразить, не вытравить, не изжить, даже если бы чудом удалось все это разом оборвать и вернуться в свое почти безмятежное, теперь я могу оценить, прошлое. Да ведь выдернули, почти силой выдернули из той теплой, привольной речки!

Моя книга не только о заключенных. О тех, кто сидит в камерах смертников. Она обо всех нас. О каждом, кто причастен к этой криминальной зоне, которая зовется Россия.

И книгу эту действительно создал народ (большая часть ее – документы), тот самый великий русский народ, который велик и в том, что весь изоврался, изворовался, спился, наплевав на весь мир, а прежде всего и на самого себя… Иррациональный во всем, даже в вопросах самосохранения. Но великий и своим поразительным, идущим из каких-то глубинных недр гением тоже во всем, и даже в своем воровстве и вранье, в разбое, в мошенничестве (вот где народный кладезь изобретательности!),

– так что диву даешься, как в нем поистине совмещаются и гений и злодейство.

И даже соприкоснувшись с этим отторгнутым нами миром, который я, сгоряча конечно, напрасно назвал помойкой, скорей это гниющая незаживающая рана, старался уберечься, призывая на помощь все защитные силы духа, даже сказки детские стал сочинять… Но однажды воскликнул в сердцах, когда маленькая дочка попросила на ночь прочитать ей нестрашную сказку: “Ох,

Манька, у меня такие сказки, что не дай Бог тебе их когда-нибудь услышать!”

И был день, и был вечер, когда, прочитав очередное дело про двух ограбленных деревенских старух: бывший зек узнал об их существовании на одиноком хуторе от сокамерника и по выходе на свободу приехал, выследил, убил… Из-за колечка дешевого позолоченного зарезал, да полусотни рублей, припрятанных ими на собственные похороны… – не выдержал я. Заплакал.

Да что же, братцы мои, что же с нами происходит, мы лишь возбуждаемся от запаха крови, но, содрогнувшись, продолжаем как ни в чем не бывало жить далее, и это в то время, когда у нас под боком убивают святого человека Александра Меня, пришедшего к нам, чтобы нас же спасти? Да он ли один?! Кто же мы после этого? Чернь, погруженная в беспробудное пьянство да непрерывные преступления?

“…Богом и правдою, и совестью оставленная Россия – куда идешь ты в присутствии своих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников?” – вопрошал Сухово-Кобылин.

Правда – куда?

Мой спутник, мой Вергилий, ведущий меня изо дня в день по всем возможным кругам ада… Назовем его так: Вергилий

Петрович… с неизменной усмешечкой человека, повидавшего всякое, чуть растягивая слова, произносит: это-де, уважаемый

Председатель, цветочки… Старушоночки ваши… Вот на следующее заседание я вам представлю одно тоже вполне обыкновенное дельце…

“…Он прозорливый отвечал на это: “Здесь нужно, чтоб душа была тверда; Здесь страх не должен подавать совета. Я обещал, что мы придем туда, где ты увидишь, как томятся тени, Свет разума утратив навсегда… Там вздохи, плач и исступленный крик… Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх Сливались в гул, без времени, в веках… Их память на земле невоскресима, От них и суд и милость отошли. Они не стоят слов: взгляни – и мимо…” (Данте Алигьери).

И он принесет это дельце, полагая, что на черное полотно можно нанести еще более черный цвет, а оно уже давно кладется черным по черному, как длилась бы ночь после ночи, без всяких надежд на робкий рассвет… Но еще и в Библии сказано: “Если свет, который в тебе тьма, то какова же тьма?” (“От Матфея”) И выходит, что душегуб, изнасиловавший некогда под Луховицами двух малолетних девчушек, а потом задушивший их, тоже не полная еще тьма в сравнении, скажем, с ростовским маньяком?! С Чикатило.

Да нет же, нет… И я, недавно выплывший из селигерских теплых земляничных полян, из бесконечного разлива плесов и древних монастырей, иначе и не могу увидеть ЭТУ РЕКУ как только черной, совсем черной, без оттенков и полутонов.

Истинно ДОЛИНА СМЕРТНОЙ ТЕНИ . Разделенная по врожденной зековской привычке – на ЗОНЫ . Ничего, что первой будет

Зона Власти.

И молишься и просишь: Господи, где Твой обещанный жезл и

Твой посох… должные помочь нам на этом – через зоны- пути?

И осмыслить.

И найти слова, чтобы рассказать.

ЗОНА ПЕРВАЯ. ВЛАСТЬ Коридоры власти

Был случай, когда мы засиделись в кабинете на шестом этаже.

Случались в жизни Комиссии такие необычные дни, когда она становилась как бы не самой собой… Не в меру, что ли, жестокой. Вернее – не слишком милосердной.

И тогда кто-то из нас, чаще это делал Психолог, человек, которому свойственно познавать душевный настрой не только преступников, но и самих милующих, говорил с улыбкой, что пора бы нам оторваться от дел, посидеть, размягчиться, поговорить о житье-бытье… “Как вы на это смотрите?”

Необидное, но вовремя уловленное настроение, вот и Вергилий

Петрович, просматривая очередную папочку, лишь качал головой. “Вспышки на солнце, – произносил со вздохом. – Это же надо столько сразу отклонить!”

Вот тогда, по совету Психолога, мы прекращаем мучительные попытки разобраться в чужих грехах, а начинаем разбираться в своих собственных. Выбираем денек и, освободившись от тяжкого гнета, который несут в себе папки со смертными дела-ми, – мы откладываем их на дальний столик, осторожно, как не до конца обезвреженные мины – извлекаем из заначки заветную бутылочку…

И начинается долгое застолье. Когда можно, глядя в глаза друг другу, вести откровенную беседу. Тут и задушевные тосты, исповеди. Даже стихи.

Так вот, как-то припозднившись, пошел я провожать одного из чиновных гостей, забредшего на наши посиделки, по переходам в другое здание, где находился его кабинет.

Из дома с криминальным названием ГПУ (Главное Правовое

Управление), с шестого этажа на третий, да потом по длинному коридору через стеклянный переход, да налево, и снова по длинному коридору, потом зигзагом по лестнице этажом выше, да снова по коридору налево, а потом мимо часового у дверей в другое здание, и опять налево и налево, через второй стеклянный переход в следующее здание, и снова по коридору прямо и налево… Уфф!

Но это не все.

Тут вам откроется еще один коридор, но уже с красной, очень праздничной ковровой дорожкой (на нее ступает многоуважаемая нога высочайшего начальства!), а рядом особенный такой лифтик, в который не войдет кто попало, ибо нужен к нему личный ключ… Считайте, что мы почти у цели: надо лишь подняться этажом выше и – мимо еще одной охраны повернуть налево…

Когда-нибудь я подробнее расскажу о тутошних кабинетах, они тоже имеют некую историческую ценность, ибо в них восседали тогдашние вершители наших судеб. И в воздухе до сих пор незримо витают мрачные тени их хозяев, а стены хранят впитавшиеся в них отрицательные эмоции.

Но я не об этом.

Когда бы это я смог попасть сюда, если меня при прежней моей жизни, однажды, и в вестибюль на первом этаже не хотели пускать. Впрочем, был, был случай, когда мне повезло попасть на прием к самому Демичеву, ведавшему культурой при Хрущеве.

Но тогда я от страха ничего и не запомнил. Осталась в памяти массивная дубовая дверь при входе, да бюро пропусков, да лифт и предупредительный секретарь, велевший сидеть и ждать в предбаннике. И потом его напряженный возглас: “Пожалуйста, пройдите!” И стыдная дрожь в коленках… Господи, Господи, помоги! Я тогда жил с семьей и грудным ребенком в коммуналке, и надо было, унизившись, сунуть заявление, заготовленное заранее…

Длинные коридоры… длинные размышления.

Так вот, проводив гостя и облобызавшись на прощание, потому что были мы не только в легком подпитии, но и возвышенном настроении, направился я в обратную сторону, по очень мне знакомому маршруту, и – заблудился… В здании выключили большой свет, оставив дежурные коридорные лампочки, и все вокруг обрело какие-то иные формы и размеры.

Сперва я вроде шел правильно. Там, где надо, поворачивал, и переходы соблюдал, и этажи считал. Но потом стал замечать, что коридоры стали как бы не теми коридорами, а поворотов в нужных местах не оказалось.

Я вернулся назад и убедился, что и здесь все вокруг незнакомо и я не знаю, куда идти. Прямо как ночью в лесу.

Спросить некого, кабинеты наглухо задраены, запечатаны, а вокруг ни души.

Так метался я долго и не на шутку переполошился, представляя, как ждут меня на шестом этаже мои застольники и гадают, куда я мог запропаститься…

Впервые подумалось, что в какие-то времена здешние партийные хозяева, создавая свою Зону власти, а в ней систему ходов, запутали их специально, из желания сделать свою жизнь максимально скрытой, изолированной от низов. Свою зону.

Приходит на ум, что поступали они так же, как правители – владельцы старых замков, где для пущей безопасности умышленно создавались бесконечные тупики, тайные переходы, тоннели.

Я потом попробовал воспроизвести по памяти и начертить на схеме всю систему зданий, воссоздав, лично для себя, этакую карту, и был поражен грандиозной и как бы бессмысленной планировкой, если не учитывать именно этого: попытки любым способом обезопасить свое существование.

Ведь и у их самых заглавных все начиналось с того же:

Ульянов (Ленин) отхватил при въезде в Кремль лично для себя что-то около полутора десятков кабинетов, а Джугашвили

(Сталин) даже выход из кабинета, и выезд, имел из особого дворика, никому больше не доступного.

Я этот дворик, кстати, тоже видел.

В конце концов я, конечно, выбрался к себе, поплутав порядком по темным запутанным ходам, и был встречен радостными возгласами захмелевшей компании.

Одна из знакомых женщин, проработавшая тут годы, заметила, что прежде она тоже путалась в этих лабиринтах, но дорогу находила по цвету ковровых дорожек: каждый коридор и каждый этаж имел свои цвета. Но в последние годы дорожки поизносились, стали почти одинаковыми…

Но речь не о дорожках… И даже не о моей дорожке сюда.

Я – о коридорах власти, в которые ненароком попал и в которых проплутал, как в темных коридорах, много лет.

Не объявился бы у меня в доме Сергей Адамович Ковалев, заехавший после работы прямо из Белого дома, может, ничего бы не было. И жил бы я совсем другой жизнью и другое бы сейчас писал.

Но человек предполагает, а Господь…

Запомнился тот зимний вечер: Ковалев был заметно усталый, но бодрился. Мягкий, обаятельный и… голодный. Время шло к одиннадцати, так что он с удовольствием согласился отужинать. А пока все силы гостя уходили на еду, моя жена, зная уже из телефонного разговора о причине, по которой он заехал, произнесла целую тираду против будущей моей работы.

И было в ее словах много запала, но и правды о том, например, что каждый человек занимается своим делом, а ее муж, то есть я, по-своему, по-писательски, спасает души заблудших и с него- довольно. К тому же он далеко не молод, у него свои творческие планы, и болезни, и маленькая дочка в придачу… Вот и Александр Мень, когда Фазиль Искандер обратился с вопросом, идти ли ему во власть, в Верховный

Совет, категорически отвечал “нет”!

Жена даже раскраснелась от волнения, произнеся все это, а закончила так:

– Вы же знаете, он большой ребенок, доверчивый, ему нельзя ничем руководить, его обязательно обманут! Да и зачем вам такой, есть другие, более подходящие, не правда ли?

Ковалев улыбался, кивал, ни в чем не переча, похваливал вкусный ужин, хотя в тот голодный год наскребали мы кое-как и кое-чего. А водку пили из крошечных бутылок, которые назывались “Чебурашка”. Но когда поднялся из-за стола, в третьем часу ночи, с невинной улыбкой спросил: “Значит, договорились?”

Опытный зек, смолоду познавший и суму и тюрьму, он умел обходить трудные препятствия в жизни. Сейчас таким препятствием оказалась моя жена. И был Сергей Адамыч так обходителен, так ласков, что язык у меня не повернулся произнести: “нет”.

Промычал невнятно что-то вроде: посмотрим. Но это скорей напоминало: “да”.

Потом был еще один разговор, не самый легкий, но теперь с женой.

Подозрительно вглядываясь в мое лицо, она спросила:

– Ты что же, согласился? Да? – Я молчал. – А ты подумал, что тебя ждет?

Как-то глупо я стал оправдываться, мол, понимаешь… Это же так невероятно… Ельцин… И я… И смертники… Он бумагу подпишет, и человек останется жить…

Но это неправда, что я согласился. Я позвонил Ковалеву и попросил дать мне два месяца на раздумье. И в Балтию, где можно часами гулять по пустынному песчаному берегу Рижского залива и думать о будущем.

Эта небывалая форма отношений с властью, где Президент поставит подпись и человек останется жить, гвоздем засела во мне и не давала спокойно спать.

Она была проста и неопровержима. Такая, что я готов был поверить в возможность чуда.

Которого не бывает.

Но был еще вещий сон.

Он даже записан журналисткой, к которой я наутро пришел и рассказал. А потом, через несколько лет, возвращаясь к этому сну, спросил у нее, когда же это было? Она сказала: “22 февраля 91 года”.

Значит, в ночь с двадцать первого на двадцать второе число мне приснилось, точней, привиделось, что меня взяли чьи-то руки и понесли, подняли вверх, как бы к чьему-то лицу, но лица я не увидел, а лишь свет, и чем выше возносился, тем сильней растворялся в этом всеобъемлющем свете и тепле…

Проснулся с ощущением беспричинного, безмерного счастья.

А наутро надо было зайти в редакцию журнала, и тамошняя сотрудница, вглядываясь в мое лицо, вдруг спросила: “Что с вами… Вы сегодня какой-то… Ну, светитесь!”

Я рассказал про сон. Она слушала как-то очень серьезно и вдруг странно так произнесла:

– Вы что же, ничего не поняли? Да? Это же был Он! Он! – И добавила возбужденно: – Я с вашего разрешения этот сон запишу. А вы… Вы больше никому не рассказывайте…

– Почему?

– Не знаю, но лучше не надо. Такое нельзя всем рассказывать. – И повторила убежденно: – Он вас приблизил к себе… Это же так понятно!

Ничего тогда мне понятно не было.

Я уехал в Дубулты и подолгу бродил по Рижскому взморью.

– Вам звонили из Москвы, – сообщили мне, когда, отряхивая с ног приставший к ботинкам песок, я вошел в вестибюль дома.

Потом позвонили еще.

– Нет, мы не торопим, – сказали. – Вы можете отдыхать сколько угодно, но вот… заключенные… Понимаете ли…

– Что? Заключенные?

– Да нет, ничего, просто они ждут.

Я поднялся на свой этаж и оглядел от дверей комнату, с огромным окном, с просторным светлого дерева столом, где со всеми удобствами расположились странички моей рукописи.

Погладил на прощание верхнюю страничку и пошел брать билет в

Москву. Понял, что спокойствия даже тут, в самом спокойном уголке мира, уже не будет, пока я буду помнить, что где-то есть смертники, которые… Ну, которые ждут.

Еще прежде я спросил, разговор происходил по единственному здесь телефону у дежурной в вестибюле:

– А их много? Ну, этих…

Мы с двух сторон телефонного провода понимали, о ком идет речь.

– Много, – отвечали.

– И их могут… Да?

Я видел, как лицо дежурной напряглось, она старательно пыталась вникнуть в нашу игру словами.

– У нас все могут, – произнесли.

– Без нас? Как же без нас? – вопрошал я в пространство.

– Вот для того и нужны…

– Но я еду! Еду!

В середине зимнего дня, стертого, сероватого, московского, без неба, я впервые приблизился к Белому дому, обители власти, которую за четыре месяца до того защищали наши дети.

Мой сын тоже был здесь.

Я получил пропуск и поднялся по гранитным ступеням к проходной номер двадцать. Лестница была широкой и тоже пустынной. Чиновники попадали в здание, наверное, каким-то своим, особым путем.

От смущения я даже не смог сосчитать, сколько же здесь ступенек.

Любая восходящая власть, как бы тверда и уверена в себе ни была, когда-нибудь заканчивает свой путь тем, что сходит по тем же самым ступеням обратно вниз. Наверх на крыльях, а вниз чаще всего пешком.

Если не кувырком.

Сосчитано, что в доме Ипатьевых в бывшем Свердловске, а ныне вновь Екатеринбурге, где расстреливали царскую семью, в подвал вели двадцать четыре ступеньки.

В бункер, в последнее логово Гитлера, где он покончил с собой, их было, как утверждают, тридцать семь… Тоже в общем-то роковая цифра.

Мне довелось побывать в доме Ипатьевых еще до разрушения, говорят распоряжение о сносе давали из Москвы.

Не слишком большой, но основательно построенный этот дом, помнится, из красного кирпича, стоял на отшибе, на пустыре, и мы побывали в нем с писателем Евгением Добровольским, когда приезжали сюда в командировку летом шестьдесят пятого года.

Каким-то образом Добровольский договорился с архивариусом, который в одиночку охранял здесь архив, сваленный на верхнем этаже. Чуть подусталые, спустились мы по тем же самым ступенькам в тот самый подвал.

Было тихо. Сумрачно. Прохладно.

Архивариус, мужчина средних лет, все, что мог, показал, рассказал и даже руками изобразил, будто сам мог наблюдать, как разбудили среди ночи царскую семью и привели сюда в подвал ввиду якобы приближающейся опасности от белочехов, которые неподалеку… Как поставили всю семью слева от двери, у стены, и как врывались по команде в помещение красноармейцы и прямо от дверей начинали стрелять, добивая детей штыками…

Не знаю, вспоминал ли я в тот миг, когда принимал свое главное решение, это дело о расстреле царской семьи, о безвинно погубленных его детях…

Ну а детишек я не прощу никому и никогда. Можно миловать жуликов, пропойц, жалеть заблудших, но только не тех, кто насилует, унижает и убивает детей.

Я сам хлебнул до самого-самого краешка жестокости от тех, кто был сильнее меня.

…Приговор? Ну какой там, право, приговор, его, возможно, вообще сочинили позже, а тогда было лишь указание из Москвы, возможно от Ленина, и стреляли в них, в сонных, плохо осознающих, что происходит, и пол был залит по щиколотку кровью.

А на улице, у полуподвального окна, стояла работающая машина, чтобы мотором заглушить выстрелы и крики. На этой машине их после и увезли. А следы пуль на стене сохранялись долго, – архивариус рукой показал, где находилась стена с отметинами пуль, – но случилось, в прошлом году, проникли сюда американские кинооператоры, договорившись с девочкой-лаборанткой, которая пустила их ночью для съемок…

И уже после партийное начальство приказало разобрать стену, а девочку уволить…

Сейчас об убийстве царя много пишут, но я намеренно рассказал так, как слышал тогда. На тридцать лет с лишним ближе к самим событиям. Когда поднялись мы наверх, архивариус спросил, мрачно ухмыльнувшись:

– Вы, кажись, партийный архив хотели посмотреть?

– Да нет, спасибо, – отвечал Добровольский, придумавший такой повод для посещения. – В другой, знаете ли, раз…

– Приходите, приходите! – без всякой обиды произнес архивариус и проводил нас до дверей. На прощание как бы невзначай упомянул, что стена, о которой он упоминал и которую недавно разрушили, свалена во дворе…

Мы, конечно, сразу двинулись к куче битого кирпича и схватили каждый по обломку на память. Я непроизвольно оглянулся и заметил, что архивариус удовлетворенно наблюдает за нами через окошко.

А вскоре и дом снесли. И ни отметины, ни кирпичика не осталось. Стерли с лица земли, как из истории вычеркнули.

Правда, архивариус упомянул, что список тех красноармейцев вроде бы засекречен, но на сегодняшний день в обкоме партии города Свердловска лежит двести пятьдесят или около того заявлений от граждан, которые якобы лично расстреливали царскую семью. И все хотят за это что-нибудь получить…

У нас на Руси профессией палача не брезговали. Даже гордились, судя по всему. Ну а количество ступенек я тогда от волнения не догадался пересчитать.

За кремлевским забором

Ни Белый дом, ни здания бывшего партийного руководства на

Старой площади, ни кремлевские кабинеты – никакие для меня не святыни. Они цитадель политиков, и делать там писателям нечего. Ни прежде, когда там заседали большевики, ни нынче… А если я рискнул сюда пойти, то лишь с одной сумасбродной идеей: помочь тем, которые в этом, ничем и никем не защищенном мире, пожалуй, самые беззащитные, наподобие Александра Кравченко, о деле которого я прежде знал только из газет.

В одном из биографических рассказов Горького работников, вкалывающих от рассвета до заката в пекарне у булочника

Семенова, называют ласково: “арестантиками!”

В этом плане все мы немного “арестантики”, ибо живем в стране, где тюрьма чуть ли не форма существования. По статистике, которую у нас любят приуменьшать, через тюрьмы в

России прошло что-то около пятнадцати – двадцати процентов населения. Каждый пятый! И если у вас в семье пять человек, считайте, что один уже сидел. Хотя попадаются в делах такие семейки, где сидели, или сидят, все поголовно, и это явление тоже типично российское.

У Камю я нашел размышления по поводу отношений между интеллигенцией и властью. “Писатель, – утверждает он, – сегодня не может становиться на службу к тем, кто делает историю: он на службе у тех, кто ее претерпевает…”

Ну, я бы перевел иначе: он на службе у тех, кто от нее страдает, то есть жертва этой истории.

У нас жертва народ, пускай замороченный, пропитой, но он мой. Другого народа, как где-то сказано, у меня нет. И если с помощью нынешней власти, которая сама по себе не может быть иной, как немилосердной (это суть любой власти), я смогу помогать страдающим, то я буду это делать.

В одном из любимых фильмов моего детства про Котовского

(тоже ведь разбойник, которого царская власть приговорила к казни, а при большевиках он стал полководцем, народным мстителем) главный герой, его играет Мордвинов, восклицает, указывая на свою жену-доктора (Вера Марецкая): “Мы калечим, а она – лечит!”

Это про наше больное и жестокое общество.

Но ничего подобного я не произносил, проходя сквозь властные кабинеты. И вообще, вид у меня был далеко не боевой. Минуя бесконечные, с красными ковровыми покрытиями коридоры, старался ступать по ним неслышно, испытывая при этом отвращение к самому себе за такое рабское поведение.

Это было выше меня, кто испытал, тот поймет. Ибо страх перед властью, любой властью, впитался в нас… Нет-нет, не с молоком матери, а с детдомовской затирухой, да с генами дальних и недальних моих предков, тоже рабов.

На памяти еще времена, когда любой участковый милиционер или колхозный активист мог прикрикнуть на деревенскую старуху:

“А вот я тебя на карандаш возьму!” Этот карандаш был пострашней пистолета!

Ну а спроси любого, часто ли ему на протяжении жизни приходилось посещать обитель небожителей? Властителей наших судеб? Лично мне – никогда. Видел, правда, на каком-то съезде писателей, с галерки для гостей, многоречивого Никиту

Хрущева. Но издалека, так что было это еще менее реально, чем смотреть, скажем, по телевизору.

“Вкусна куриная лапка, – произносила обычно моя мама и с лукавой улыбкой добавляла: – А ты ее едал? Да нет, видал, как наш барин едал…”

Кононов… Ковалев… Шахрай… Бурбулис…

Наконец, Ельцин.

Ну, правда, у Бориса Николаевича, в его кремлевском кабинете, я побывал лишь один раз, после года моей работы.

Доступнее, проще иных оказался Анатолий Кононов, молодой, приветливый, спокойный. С черной чеховской бородкой, с усами, по-старомодному деликатный. Я застал его в тот момент, когда, утвержденный с подачи Сергея Ковалева в состав Конституционного суда, досиживал он в своем крошечном кабинетике депутата в Белом доме, который вскоре сменит на солидный кабинет, с приемной и секретаршей, в здании

Конституционного суда.

В этом случае самые совестливые – их немного, но они есть – говорят: “так положено”.

А раньше был он заместителем председателя тогдашней Комиссии по помилованию и очень страдал от решений Президиума

Верховного Совета, высшей тогда власти, который по давней сложившейся во властных структурах традиции отклонял все их предложения о помиловании смертников.

Некая дама, она же депутат, она же дальневосточный прокурор, крайне амбициозная особа, мелькающая до сих пор на экранах телевизора, простодушно восклицала: “Ну какое еще по-ми-ло-ва-ни-е!Есть милиция… Суд… Они уже все решили!”

Если женщине-матери не заложили в душу нечто милосердное, сострадательное, то вряд ли она может полноценно считаться женщиной… В этом случае ее пол в анкете можно обозначать так: прокурор.

Сергей Ковалев поведал мне по секрету, что однажды, придя с заседания, где в очередной раз преобладали расстрельные решения и какого-то молоденького парня послали на казнь,

Кононов сел и заплакал.

А в Анатолии я увидел редчайший для высоких сфер случай, просто чудо, что человек не одичал, не запродался, как иные, а сохранил живую душу. Он-то и посвящал теперь в суть работы, которую мне придется исполнять.

Извлек откуда-то из шкафчика листочки со сведениями об осужденных, показал: фамилия-имя-отчество, время и год судимости и прочие всякие сведения: о работе, о здоровье, о семье… Ну и, конечно, главное- преступление, которое совершил.

А на том листочке было написано, что некая Сухова, годков под шестьдесят, решила извести сожителя, поскольку он пропивал зарплату и не давал ей денег на хозяйство.

Пользуясь тем, что он принимал внутривенно глюкозу, она ввела ему аминазон с воздухом, а еще… “закрыла дыхательные пути подушкой. Труп она расчленила, косточки выбросила на помойку, а мягкие органы растворила в кислоте и спустила в унитаз…”.

– И… много… таких? – поинтересовался я, чуть заикаясь.

Думаю, что даже несколько изменился в лице.

Накануне смотрел я по НТВ криминальный сериал о преступлениях века, там некоему убийце, – тоже растворял людей в кислоте, – чуть ли не восковую фигуру поставили в лондонском музее мадам Тюссо.

– Ох, много, много… – произнес Кононов с милой своей улыбкой. – Каждую недельку штук по сто пятьдесят, а то по двести…

– И все с этой… кислотой?

– Да нет, конечно… – И, увидев мою реакцию, понял, что переборщил. – Да нет, там разные, – произнес он задумчиво, – чаще по пьянке… бутылкой… Или топором… Послали, к примеру, тебя за поллитрой, а ты дорогой выпил… Ну, тебя и тово! Но самые тяжкие дела, конечно, у смертников… В них-то все и дело…

Произнес и замолк, глядя в окно. А там Москва как на ладошке и река дугой, ее плоский темный овал, у самого подножья

Белого дома, и мост с игрушечными машинками, и серая набережная, где в недавнее еще время строили наши ребята баррикады.

Мой сын позвонил под утро 21 августа, пробормотал в трубку, что все, пап, нормально, иду спать… А я спросил: “Как ночь? Не страшно было?” – “Да нет, – отвечал он, едва проворачивая слова. – Только к часу или двум, когда стали накапливаться автоматчики на этажах гостиницы… Ну, что напротив… А мы их, конечно, видели…”

– Где гостиница-то? – спросил я Кононова.

– Да вот же она, – указал рукой, сразу поняв, что я имел в виду. И рассказал, что и его сын, семнадцать ему, был тут же… – Он снаружи, а я – внутри! А мать дома… напереживалась… – И почему-то добавил: – Ну, тогда здесь легче было, чем сейчас…

Я не сразу сообразил о чем он.

Оказывается, то противоборство, опасное для жизни, показалось ему легче, чем все эти последующие чиновные разборки, где борьба выходила покруче и, наверное, поопасней.

Однажды я услышал, как он в сердцах бросил Ковалеву: “Уйду я, уйду! Брошу, ну, не могу я с ними!Не могу!”

К Шахраю, одному из самых-самых тогда приближенных, насколько я понимаю, к Президенту лиц, мы отправляемся втроем: для подкрепления с нами идет Ковалев.

Блуждаем бесконечными коридорами, заглядываем в двери, и

Сергей Адамович спрашивает Кононова: “А где он сейчас сидит?

Ты знаешь?” – “Ну, примерно”, – отвечает тот.

Вот, перебросились на ходу, а я догадываюсь, что Белый дом, в котором я сейчас, переживает момент подвижек; он похож на разогретый котел, где варятся всякие властные структуры: начальники побольше или поменьше, секретари, кабинеты, референты…

Новая, в общем, власть.

Даже на глазок заметно, по встречным лицам, что это далеко не те, кто сидел у костров и защищал в тревожную ночь Белый дом.

Мы минуем пятый этаж, где лифт не останавливается, здесь резиденция Ельцина, а потом зигзагом через коридоры и этажи попадаем в приемную Шахрая.

Предбанник – огромная комната, ожидающие кучкуются по углам и разговаривают вполголоса, а между ними время от времени возникает немолодая секретарша и вызывает по имени-отчеству в кабинет. Она и нас успела заметить: “Посидите, пожалуйста, сейчас вас примут…”

Мы ждем, и я обращаю внимание, что мои спутники становятся немногословными и, хоть бодрятся, на их лицах напряжение.

Таково свойство любой, наверное, власти при соприкосновении с ней делать человека другим.

Я, с непривычки, еще не ощущаю всю необычность момента, пытаюсь рассказывать какой-то анекдот, но меня останавливает осуждающий взгляд Ковалева.

Через какой-то срок из дверей появляется Шахрай, знакомый по телевизионным передачам, но здесь он кажется чуть полней и пониже и почему-то, бросается в глаза, в помятом костюме.

Здоровается, приглашает в кабинет.

– Я вас узнал, – произносит дружелюбно, просит усаживаться.

“Я вас тоже”, – мог бы произнести я, но лишь киваю.

Как всегда бывает в особо ответственные моменты, в голову лезет какая-то чепуха. Но я беру себя в руки, сосредоточиваясь на Ковалеве, который уж точно понимает, как надо здесь разговаривать. Они оба с Анатолием с непроницаемыми лицами, такие строгие, даже галстучки перед кабинетом поправили.

Уселись за столик, не главный, массивный, а примыкающий к нему, поменьше, и Шахрай, примостившись напротив, обратился ко мне, произнеся положенное в таких случаях, что благодарен мне за согласие принять руководство Комиссией… Хотя наслышан уже, что я будто отказывался…

Я не стал ничего объяснять, а лишь развел руками, мол, что было, то было. И далее постарался в разговор не влезать, предоставляя это моим спутникам, они делали сие, надо отметить, очень умело.

Кононов первым заговорил о будущей, как ему представляется, комиссии, в которой будут работать не всякие там министры или генералы милиции… А лишь авторитетные, как ему видится, значимые в обществе люди.

Это была наша выработанная сообща программа. Оглядываясь через многие годы, с удивлением отмечаю, что именно такой категорический вариант смог уберечь наш островок милосердия от многих бед. В ту пору мы не заглядывали столь далеко.

Шахрай слушал, наклонив голову, и вроде бы соглашался.

И я тоже произнес в конце заготовленную мной фразу о том, что хотел бы работать в контакте с Президентом и чаще его видеть. Какой идеализм!

Но и это не вызвало иронического отношения со стороны

Шахрая, он как бы даже удивился элементарности такой просьбы и сразу же ответил: “Ну как же, обязательно”.

И, протянув на прощание руку, – встреча прошла за десять обозначенных минут, – с дружелюбной улыбкой, завершил свидание словами: “Так, значит, за работу?!”

И вот тут я, не удержавшись в режиме напускной строгости, добавил: “Наши дела идут хорошо, за работу, товарищи!” Это была концовка из какой-то речи Хрущева на съезде, ее тогда без конца цитировали в газетах. Шахрай сообразил и хмыкнул в усы, провожая нас до дверей.

Отчего я так подробно повествую о таком незначительном факте, как посещение на заре новой власти видного лица, решавшего судьбу моего назначения?

Ну, поговорили, посмотрели друг на друга и разбежались. В эти дни решались дела и поважней для судеб матушки-России, ну, хотя бы назначение, скажем, Гайдара в правительство страны или его решение, историческое (спасительное!), хотя мало кто тогда понимал: об освобождении цен.

Мне представляется нужным поведать, как в условиях победной эйфории, надежд и заблуждений складывалась эта власть и как ее вершители, волей судеб, в один августовский день получили прямо в ладошки старую и проржавевшую баржу-Россию, застрявшую на мели времени. Не сдвинуть. Здесь и великий

Петр, варварски прорезавший окно в Европу и заложивший в фундамент новой России несколько миллионов душ, не смог бы сдвинуть с места эту погрязшую в большевистском средневековье страну.

Нынешние же напоминали мне суетливую команду на той, прочно сидящей на мели, барже; вроде бы все что-то делают, но каждый свое, без общей капитанской команды, без огляда на других… И больше по мелочам.

Впрочем, картина будет неполной, если я не упомяну, что были и другие, которые на судне в ожидании отплытия торопились захватить каютку поуютней, а толкать баржу предоставляли другим.

Погруженные в поток повседневности нынешние, наверное, и сами вряд ли осознавали, что гребут наудачу, не ведая, куда их вынесет волна безвластия: на гребень или в пучину бед.

Сейчас-то оно куда видней.

Не знаю почему, но мне их даже жалко стало, как жалеют, скажем, слепых, видя на расстоянии, что идут они куда-то, чуть ли не под самый проходящий поезд…

Слепые поводыри слепых.

Ну а теперь добавлю, что и я, ненароком, случаем включенный в этот конвейер, ношусь со списком будущей Комиссии, пытаюсь искать совета у Ковалева, но у него уже свои проблемы, и он меня спихивает одному из своих помощников по имени Сеня, человеку бывалому, отсидевшему тоже в лагерях. Его, по словам Сергея Адамовича, уважали даже “воры в законе”.

“Ты его послушай, он все знает!” – произносит на ходу

Ковалев, загнанно озираясь, и исчезает на очередном заседании, посвященном предстоящей амнистии. Режим у него, и на глазок видно, на выживаемость, и он всюду и всегда опаздывает.

Сеня – человек здравый, окидывает опытным глазом список будущей Комиссии, прикидывает: “Это кто, еврей? Учти, твой состав не должен давать демагогам право (а они всегда найдутся!) говорить, что вот, мол, жиды собрались, чтобы решать судьбу русских… И еще один совет: среди осужденных много женщин, много нацменов… Введи кого-нибудь помоложе да попривлекательней… И кого-то из республик, из татар, что ли… Только не из твоей Чечни! А из писателей хорошо бы русачка вроде Можаева… Ельцин обожает таких…”

Я вежливо киваю: “жидков” поменьше… Женщину помоложе… И нацменов… Писателя эдакого, без примесей кровей… Все как бы с пользой для дела… Во имя нового… Но отчего-то не по себе. Или я, по глупости да неведенью, не разумею кадровых принципов этой новой власти?!

Едем с Сеней в скоростном лифте, который проскакивает какие-то этажи не останавливаясь. Один этаж, насколько я помню, президентский. Провожая меня в столовую, но не ту, которая для избранных, а которая “для всех”, Сеня говорит на ходу:

– А вы знаете, как вас нашли?

– Меня? Лично?

– И вас… Сидели, значит, у Ковалева, набросали списочек, большой такой! Но вас, кажется, не было. Это потом Кононов добавил… Каждого подробно обсуждали, просеивали… Кого-то отвергали… А другим стали звонить…

Коридоры, коридоры… Просторный зал самообслуживания, не лучше, чем везде. Столовский кисловатый запах, многолюдье.

Берем поднос, чего-то накладываем, садимся.

– А критерии? – спрашиваю я.

– Главный – против расстрелов… Ну, и авторитет, конечно…

Там в списке и Алесь Адамович был, и Фазиль Искандер, и

Булат… И Слава Кондратьев… Можаев тоже был, но до него так и не дошли…

Который день я продираюсь сквозь инстанции, как через заросли колючек, не однажды, случалось, попадал туда в горах, – прямо-таки ощущая кожей, как впиваются острые шипы в живое мясо.

Непроницаемые взгляды, вскользь брошенные слова, неотвечающие телефоны, невидящие глаза секретарш…

О, эти секретарши, верные хранители тайн, жестокие церберы с ангельским голосом, проницательно угадывающие даже по твоим шагам, насколько ты полезен и нужен шефу.

Вам, вам одним можно посвятить целые главы, книги, эпопеи, ибо никто не воспел, не открыл человечеству вашей решающей роли в те часы, когда творится история!

У меня даже пропуска пока не существует. Я, как последний проситель, простаиваю у парадных дверей, приходя к Белому дому, с утра, по слякотной Москве, в промокших ботинках, чтобы поставить чью-то очередную закорючку на оборотной стороне моего разнесчастного списка, в котором собраны воедино и Вячеслав Иванов, и Лев Разгон, и Фазиль Искандер, и священник отец Александр (Борисов), и Булат Окуджава, и другие мои друзья-товарищи… Собрал тех, кого любил… Не заглядывая в анкеты. А лишь в души.

Но, возможно, Сеня прав, я чутко улавливаю общее странное выражение лица, должное обозначать смесь недоумения и скепсиса: что это, мол, за новое изобретение Ковалева -

“помиловка” и кому она понадобилась в наше время.

Даже в какой-то момент проскальзывает словцо, заставившее меня вздрогнуть: ковалевщина.

Ну и вопросики, соответствующие отношению: если это так, на время, пущай себе, мало ли кого приближали к трону, а потом, опомнясь, гнали поганой метлой. Ну а если всерьез, то где же в моем списке господа министры, где прокуратура, суды, милиция… Где чины, которые…

Некоторые из вершителей выражаются ясней:

– А что ваши писатели, или как их… В юридистике-то понимают?

Вскоре это проявится в заявлении одного из главных милиционеров страны, мы-то, мол, не лезем судить Первый концерт Чайковского, а эти, от искусства, да со своим свиным рылом, да в наш, то есть в их, огород!

Или наотмашь, не без угрозы:

– Смотрите, смотрите… Потом захотите поговорить с Ериным,

Лебедевым, Степанковым, да поздно будет… Не придут!

Даже у сочувствующих те же заблуждения: состав, конечно, авторитетный, но сможет ли на профессиональном уровне решать? Как будто милосердие – привилегия правоведов, а не просто порядочных людей.

Да один Лев Разгон, которому за восемьдесят и который четвертую часть из них отсидел, все их законы на своем горбе вынес и закончил высшие юридические академии в лагерях… На лесоповале.

Но Ковалев свое долдонит.

– Ты их не слушай, – бурчит, насупясь, и, как всегда, на ходу, очечки болтаются на носу. – Нет таких академий, где бы учили милосердию. Юристов-то у нас, любых… пруд пруди… А вот тех, кто умеет жалеть…

В поисках выхода из тупика забредаю снова в кабинет Шахрая, теперь это совсем другой кабинет, на Ильинке, в бывшем идеологическом доме на шестом этаже. Вроде бы последним, среди правоверных марксистов, восседал здесь некий Полозков.

Шахраю я сказал по телефону так:

– Никто решать не хочет… А заключенные ждут…

Специально упомянул про заключенных, мне казалось, что этот довод способен пробить любого.

– Ну, зайдите, – чуть помешкав, говорит Шахрай. – И списочек ваш захватите…

В предбаннике, как и прежде, полно людей, и даже больше, чем прежде. Выходит он сам, подает руку: “Пойдемте”.

– Но тут еще к вам женщина…

Женщина, странное создание, без форм и без возраста. Некогда была доверенным лицом Президента в каком-то городке, теперь в награду за верность поставили чем-то руководить. С каменным лицом проходит в кабинет и застревает там на полчаса. Выходит с тем же каменным лицом и, никого не замечая, удаляется… Теперь иду я.

Шахрай внимательно выслушивает, лицо спокойное, усталое.

Пробегает глазами список будущей комиссии, вопрошает:

– Тут одни противники смертной казни? А- сторонники где?

Я уже привычно отвечаю, в том духе, что желающих казнить у нас и так много. Хочется добавить: “а не желающих… по пальцам пересчитать можно”.

Он раздумывает, поскребывая черный густой ус и упираясь глазами в список.

– Вот, что, – решает. – Сходите к Бурбулису… Я ему позвоню. Пусть тоже завизирует… Ладно?

Он берет трубку: на столе “кремлевка”-один,

“кремлевка”-два… Так они, кажется, называются.

– Геннадий, сейчас к тебе подойдет…

Но к Бурбулису, несмотря на звонок, не пробиться: прихожу и, отсидев, ухожу ни с чем. Наконец его помощник, он же оказывается моим читателем, в какой-то день вылавливает меня в приемной, где толпятся в ожидании министры, а у “самого” сейчас иностранная делегация- финны, и провожает боковым коридором в комнатенку, которая оказывается за спиной у кабинета, видимо для отдыха, но имеет отдельный выход. А значит, и вход. Для таких блатных, как я.

– Геннадий Эдуардович сюда придет, как только закончится прием… – торопливо произносит помощник и исчезает.

Вот, дожили, к Бурбулису – по блату!

Посмеиваюсь над собой, но присесть на диванчик не решаюсь, торчу посреди кабинетика, рассматриваю зимний пейзаж на картине, и вдруг осеняет меня простая мысль.

Господи, думаю, на хрена мне вся эта карусель? Кабинеты, кабинеты, кабинеты… Сидел бы я сейчас в Дубултах или в

Переделкине, глядел бы на зимний пейзаж в натуре и писал бы свою книгу… И никогда в жизни никого бы ни о чем не просил. Особенно кто выше тебя…

Такая меня тоска взяла, аж горло свело.

Бежал бы стремглав из этого кабинета и никогда не вернулся… Да вдруг хозяин нагрянул. Худощав, чуть бледен, напряженный взгляд, короткая улыбка: “Простите, был занят.

Так что у вас…” Последнее чуть ли не со вздохом.

И как он, бедненький, тут управляется, вдруг подумалось, тоже как сквозь колючки, небось…

Но сразу же отмечаю: глазки умные, втыкаются в меня, изучают с интересом, желая понять. А я протягиваю пресловутый список.

Он, просмотрев его, спрашивает: “Ну а я при чем?” Видимо, воспринимает мою ситуацию как просительную, раз прислали, значит, что-то не так. Заглянул на оборот, чтобы убедиться в чьих-то, до него, подписях.

Оборотная сторона она как раз и есть главная: там завизировано теми, кто читал. И от этих виз зависит судьба документа. Насколько я понимаю, визы Шахрая еще нет.

– А какие замечания у Шахрая? – И уперся в меня острыми глазками. По-видимому, отношения тут, наверху, не так просты.

– В списке не представлены правоохранительные органы, – мгновенно отзывается вместо меня помощник.

– А правда, почему их нет?

Я торопливо бормочу про их милицейское дело, которое сделано: кого надо поймали, посадили, а теперь нужны люди другие… Ну, гуманисты, что ли…

– Гуманисты, – живо возражает Бурбулис. – Ясно, что список составлен по этому принципу. Но ведь кто-то должен профессионально разбираться?

Были, были в списке профессионалы – один генерал МВД… Но времени в обрез, чтобы начинать спорить. Да и помощник из-за спины что-то подбрасывает по поводу специалистов, которых маловато! Хоть бы помолчал, что ли. Я ведь ему и книжку свою подарил…

А Бурбулис не отстает, острым носом водит по бумаге, нудит:

– Надо бы вам еще подумать… Как следует… Кто помогал составлять список?

Я называю Кононова, потом, подумав, Ковалева. Хотя Ковалев тут ни при чем.

Время останавливается: он заново перечитывает список, но так долго, что кажется, не читает, а спит. Наконец решается: берет со стола шариковый карандаш, самый обыкновенный, ученический, синий, и, помедлив, чуть ли не задевая острым носом бумагу, ставит столь нужную мне закорючку.

Я уже догадываюсь, что для Президента она может оказаться решающей: хитроумный Шахрай знал, куда меня посылать!

Беру осторожно в руки листок и ощущаю: часы вновь пошли. А он, чуть привстав и почти простившись со мной, вдруг выдергивает драгоценный листок из моих рук и, тыча в него пальцем, наставляет:

– Ясно, что список составлен с тенденцией… Но вам и работать!

Выпроваживают меня уже через общую дверь, и на выходе попадаю я в громкоговорящую толпу, все при галстуках и с портфелями… Министры!

В кинофильме моей юности “Весна” статистам, изображающим послов и сановников, сплошь в орденах и лентах, режиссер развязно кричит: “Ребята, заходи!”

Но здесь все по правде, и министры настоящие, и помощник деликатно попросил их войти. Мелькнула зловредная мыслишка, что подвезло мне, самих министров опередил.

Но крошечное везение не убавило смутного чувства тревоги и собственной неполноценности. Когда вернулся домой, сгоряча даже накатал Бурбулису письмо, пытаясь что-то очень важное и несказанное объяснить. Лучшие-то доводы всегда приходят на лестнице… Даже если она ведет вниз.

Но подумал и отсылать не стал. Получалось, что в чем-то перед ним оправдываюсь. А я еще ни в чем не провинился.

В одном виноват: влез в эту историю.

Но уже и до меня начало доходить, что у нас появился исторический шанс быть первыми на Руси жалельщиками и мы не можем его не использовать. Пусть нам отпущено короткое время… Пока длится эта заварушка…

Часы-то идут.

Но и вершители, кажется, опомнились. И на последнем этапе мучительных хождений я уже и не продирался, а бился, как воробей, залетевший в чужое помещение, бьется насмерть о стекло.

Нет, железных стен не было. Была мягкая обволакивающая тина, делающая между тем любое проникновение наверх, особенно к самому, который и должен сказать главное слово, – невозможным.

Я барахтался, как в болоте, и чувствовал, что тону. Но было подспудное ощущение: где-то, с помощью телефонных звонков, опережая мое появление, формируют об мне особое мнение.

Разумеется, негативное.

Обо мне и о будущей Комисии, само собой.

Какое уж там- по Кононову- еженедельное посещение Президента!

Кстати, как раз в это время по “Свободе” передали статью, которая называлась: “Номенклатурное подполье берет власть над Ельциным”. А в одной газете в то же время прозвучало: “К тому же в Администрации Президента образовалось скопление бывших сотрудников ЦК КПСС, которые, по сути, контролируют прохождение правительственных документов и личную информацию для Президента…”

Что ж, я смог лично почувствовать это подполье на себе. Но если бы я знал, каково мне будет с ним в дальнейшем.

И снова в отчаянии, может, не столько из принципа, сколько из настырности, бросаюсь к Шахраю, чтобы высказать ему все, что я испытал. Терять-то уже вроде нечего. Хотя…

Заключенные ведь и правда ждут.

Он молча, без вопросов, не предлагая мне садиться, забирает мой список и спокойно говорит: “Потерпите несколько деньков, может, удастся…”

Что удастся и с кем, понятно.

Потом-то я узнал, что он отнес список лично Борису

Николаевичу, ибо у него был свой явочный час… Кажется, раз в неделю.

А в первых числах марта желтеньким нестандартным ключиком мне отворили двери в кабинет, это оказалось через стенку от

Шахрая.

– Заходите… Будьте как дома…

Как дома?

Не вошел, а как бы вдвинул себя в казенное помещение.

Стандартный предбанник. Направо кабинет небольшой, видать для помощника, налево огромная зала, без самоката не объедешь, и почти от дверей уходящий в безразмерное пространство, будто взлетная полоса, стол для заседаний и второй стол поменьше. Пустые сероватые стены, несколько гвоздиков от картин или карт, зеленая дорожка, множество тоже с зеленой обивкой стульев…

– Это… Зал?

Мой дрогнувший голос утонул в глубинах помещения.

– Нет, это место, где вы будете работать. Здесь работал прежде Пуго… Комитет Партийного Контроля… КПКа.

Нужно было что-то произнести. И я произнес слова Михаила

Светлова: “И зачем бедному еврею такой дворец!”

Правда, его слова относились к близкой женщине… Но я искренне недоумевал по поводу размера кабинета. Зажав злополучный ключик в кулаке, я решился шагнуть и обнаружил, что все взаправду: и стол буквой “Т”, и традиционная зеленая лампа, и перекидной календарик, и корзиночка для бумаг… И масса телефонов. Я долго в них путался.

Первый кабинет в моей жизни… Да в соседстве с Кремлем.

Но, видать, Всевышнему понадобилось и такое мне испытание.

Все остальные, кажется, уже перенес…

Что же касается самочувствия, странного с самого начала, оно было не только от робости или непривычки, но и секретарша моя, которая скоро появится, будет неуютно себя тут ощущать, жаловаться на какие-то шумы и тяжкую атмосферу… Слишком, наверное, много слышали и впитали эти стены, поскольку тут вершилась высшая партийная казнь.

Так я подумал и вскоре попросил священника отца Александра освятить кабинет, что он и сделал. Принес свое одеяние, прочитал молитву, побрызгал на углы и стены, выметая нечистый дух, а мы, все члены Комиссии, выстроились вдоль стены, вдруг почувствовав необыкновенность происходящего.

А мой приятель Михаил Федотов, в ту пору министр печати, оглядев опытным глазом кабинет, заметил, что сюда бы на стены, пока что голые, развесить картины соответствующего содержания… “Утро стрелецкой казни”, к примеру, “Боярыню

Морозову”…

Я согласился. Но сделал по-своему, и со временем здесь возникла галерея детских рисунков. Даже окаменевшие от бесконечных кровавых дел сердца некоторых членов нашей

Комиссии смягчались при виде их.

Так вот, я шагнул в двери необъятного кабинета, в котором, при желании, мог бы разместиться среднего размера детский сад.

Опустился на ближайший ко мне стул.

Надо было сообразить, на каком же свете я нахожусь.

Дело Кравченко (зеленая папка)

Поразмыслив, через какой-то срок я решительно попросил секретаря, – пока еще не моего секретаря, мой появится чуть позже, – принести мне папки с делами казненных… “Тех казненных, – уточнил я, – по отношению к которым совершена ошибка…”

– Судебная? Ошибка?

– Ну да. Судебная… Их, кстати, много?

– Сейчас посмотрим… Мы и сами не знаем, сколько их, никто же никогда не спрашивал…

– Ну а я прошу.

Папки на смертников – зеленого цвета, на жиденькой обложечке так и обозначено: “Осужденные к смертной казни”. Но сами-то дела в архиве хранятся в прочных папках желтого картона с красной огромной буквой “Р” посредине.

Я по наивности даже поинтересовался, а что может обозначать эта красная буква “Р”? Не верилось, что догадка моя верна.

Но мне так же просто отвечали, что обозначает она:

“РАССТРЕЛ”, а больше ничего.

– “Р”- это расстрел? – переспросил я недоверчиво.

– Ну а что еще?

– Это чтобы не перепутать?Да?

– Перепутать невозможно, – отвечали. – Но так всегда было.

Эти папки с давних времен.

Открываю…

Александр Петрович Кравченко, 1953 года рождения, отец колхозник, мать – уборщица. Арестован в 1982 году по обвинению в изнасиловании и убийстве девятилетней Лены Закотновой.

В деле об этом написано так:

“22 декабря около 18 часов вечера Кравченко, находясь в нетрезвом состоянии, около трамвайной остановки встретил малолетнюю Лену Закотнову, возвращавшуюся из школы, затащил ее в безлюдное место на берег реки Грушевка, где сжал ей горло руками и держал до тех пор, пока она не перестала сопротивляться; завязал ей глаза шарфом и изнасиловал в обычной и извращенной формах, затем нанес ей три ножевых ранения в живот и бросил труп в реку… Труп был обнаружен под пешеходным мостом, на нем в числе другой одежды было красное пальто с капюшоном и комбинированные войлочные сапоги… Чтобы скрыть следы преступления, Кравченко забросил в речку и нож, после чего вымыл руки, привел в порядок одежду и ушел домой. Потом он вернулся, вспомнив о портфеле, и тоже выбросил в речку недалеко от своего дома…

Дома его ждала жена Галина и подруга жены Гусакова.

Кравченко вину свою в содеянном не признал и показал, что 22 декабря в 18 часов 15 минут пришел с работы и после этого никуда не выходил. На предварительном следствии вину он признал под влиянием незаконных методов работников милиции…”

Что это за методы, мы сегодня уже знаем: с ним в камеру был посажен уголовник, который каждый день его избивал. Были применены “методы” к его жене и ее подруге. Им пригрозили тюрьмой и расправой над детьми. Обе после этого дали показания, что вернулся Кравченко домой не в 18 часов, а в 19-30.

Показания на предварительном следствии суд признал достоверными, поскольку они соответствовали всей совокупности собранных по делу доказательств: и сперма, происхождение которой от Кравченко не исключалось, и кровь на свитере обвиняемого, сходная с группой крови убитой, и частицы растений, обнаруженные на его одежде, были, по мнению судебно-биологической экспертизы, однородны с растениями на месте преступления…

Вот тут и задумаешься о том, что всегда можно свести все доказательства воедино, если это кому-то хочется. Но что же делать тогда с другими делами, в которых мы прочтем об убийце и о группе крови и других совпадениях… Не шевельнется ли в душе червячок сомнения: а вдруг и здесь – ошибка! Ведь тогда…

Я делаю первое для себя и невозможное для сознания открытие… Тогда… любой человек, кто бы он ни был, может пойти на эшафот невиновным. И я… И вы… И кто-то иной…

Председатель областного суда (фамилию не стану называть, он не лучше и не хуже других) впоследствии будет утверждать, что сомнений в виновности Кравченко у него тогда не было, и по совокупности преступлений Ростовским судом он был приговорен к смертной казни. Ему было двадцать девять лет.

Ходатайство Кравченко написано аккуратно синими чернилами, и почерк у него почти детский, очень старательный.

“… Всеми возможными средствами от меня добивались признания в преступлении, которого я не совершал… Был бы труп, можно найти любого, кто не сможет доказать своего алиби… В данном случае это было сделано со мной… Я не прошу у Вас помилования за то преступление, которого не совершал, а хочу, чтобы Вы, высшая инстанция, более тщательно просмотрели дело и решили мою судьбу и также жизнь…”

Эти слова будут многие годы звучать в моих ушах, ибо он лучше, чем его образованные оппоненты, разобрался в юридических тонкостях нашей судебной практики.

“… Я все равно, даже перед лицом смерти, буду знать и говорить, что я не виновен в этом преступлении, пусть легче станет тому, кто вел следствие и не сумел найти настоящего преступника, пустив пыль в глаза общественности… Я не такой уж социально опасный элемент, каким меня разрисовали…”

Это не только крик беззащитного человека, это его обвинение всем нам уже практически оттуда. Он уже понял, когда писал это, последнее, письмо, что пыль в глаза общественности удалось пустить, но для этого было необходимо уничтожить человека. И его уничтожили. А безымянные расстрельщики, наверное, твердо верили, что это, приведенное мной, письмо не прочтет и не услышит никто…

Как, наверное, многие из других дел, других писем, что были до меня.

Последней на этом ходатайстве стоит подпись тогдашнего

Председателя Верховного Совета. По совместительству он еще и руководил помилованием.

Впрочем, можно предположить, что сам он вряд ли читал обращение смертника. Читал, как водится, кто-нибудь из помощников, и он же от имени верховной власти вывел последнее решение: “Учитывая, что Кравченко совершил изнасилование и убийство малолетней… ходатайство отклонить. М. Яснов”.

И вот она, вершина человеческой несправедливости, последняя строчка в деле:

“Приговор в отношении Кравченко Александра Петровича приведен в исполнение 5 июля 1983 г. Прокурор РСФСР государственный советник юстиции I класса Б. В. Кравцов”.

А в девяносто первом году следователь бригады прокуратуры специально посетил украинское село Разумовка и сообщил матери Кравченко Марии Степановне, что приговор в отношении ее сына отменен.

– А сам-то он где?- спросила бедная мать.

Что могли ей на это ответить?

Могли бы, если бы захотели, рассказать о ростовском маньяке

Чикатило, убийство Лены было первым его преступлением.

Осуждение невиновного Кравченко практически развязало ему руки. Если бы не это, не было бы стольких бед для других, череды ужасов, которую испытали многие и многие, потеряв своих детей и жен в течение десяти лет.

Более пятидесяти жертв, в основном детей и подростков, стоит за одним невинно убиенным.

Такова цена равнодушия и несправедливости.

Но вот какой эпизод возникает из жизни Кравченко, о котором я не могу не упомянуть: был у него грех в детстве, в 14 лет, раскопал он гроб покойника на кладбище, за что отец понес материальную ответственность, заплатив штраф 30 рублей.

В американской школе молоденькая, наивная учительница пытается внушать детям истины добра… Это из кинофильма, снятого по знаменитому роману. Где-то в финале на лестнице с односторонним движением – вниз (есть, оказывается, такие лестницы), что-то перепутав, пытается она пройти-пробиться вверх, сквозь мощное движение своих учеников, которые буквально валятся ей на голову, и она в беспамятстве мучительно продирается через них, против общего течения.

Сцена символическая, ибо все ее попытки научить детей благородству и честности заканчиваются трагической неудачей.

Фильм и сама книга так и назывались: “Вверх по лестнице, ведущей вниз”.

Каждый раз я вспоминаю ту учительницу, когда думаю о наших судорожных попытках идти против движения, направленного вниз, в пропасть.

Вся наша работа по помилованию представляется мне такой же безнадежной попыткой подняться по лестнице, которая на самом деле ведет вниз.

Крошечная кучка в полтора десятка человек, как водится, в безнадежной и вечной попытке служить своему народу. Может прийти на память и другое: попытки вычерпывать воду ложкой из океана. А с другой стороны, сам народ, общество, Россия, не желающие знать ни о каком милосердии, а лишь о том, чтобы унизить, посадить, ужесточить…

Казнить…

ЗОНА ВТОРАЯ. БЫТОВУХА Занимательная математика

Так называлась книжка моего детства, дивная книжка

Перельмана, в которой при помощи цифр доказывались самые невероятные вещи. Ну, такие, например, что полуживой человек и полумертвый обозначают как бы одно и то же. Математически это выглядело бы так:** 0, 5 живого человека = 0, 5 мертвого человека.** Цифры (по 0,5), понятно, сокращаются, и в результате:

живой человек = мертвому человеку.

Наша математика примерно о том же, о живых, которые потом становятся неживыми, только цифирки у нас не столь абстрактные, а вполне реальные.

Ну, например, известно, что в России всегда преобладали убийства бытовые, и еще недавно, скажем десять лет назад, в криминальной статистике они занимали первое место, около сорока процентов. В то время как убийства при разбойном нападении, или при изнасиловании, или из хулиганских побуждений в совокупности едва достигали двух процентов.

Такими, думаю, остаются и поныне.

Как говаривал один мой знакомый: “Правительства приходят и уходят, а краны все равно текут…” При этом добавлял:

“Соседи страдают от соседей, и все обречены”, имея в виду бытовые проблемы, которые в России становятся чаще всего и проблемами уголовными.

Бунин писал: “Уголовная антропология выделяет преступников случайных: это то, что называется “обыкновенные люди”, случайно оскорбленные жизнью и случайно совершившие преступление; и они никогда не бывают рецидивистами, они чужды антисоциальных инстинктов… Совершенно другие преступники “инстинктивные”, преступники душевно-больного склада. Эти всегда дети, как животные, и главный их признак, коренная черта – жажда разрушения, антисоциальность… В мирное время мы как-то забываем, что мир кишит этими выродками, атавистическими натурами, огромное количество их сидит по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступит время

(вроде нашей перестройки. – А. П. ), когда “державный народ” восторжествовал… Двери тюрем и желтых домов распахиваются настежь, жгутся архивы сыскных отделений – начинается вакханалия… Русская вакханалия превзошла, как известно, все, до нее бывшее, и весьма изумила и огорчила даже тех, кто звал на Стенькин утес послушать то, что “думал

Степан”… Степан был “прирожденный преступник”, по выражению уголовной антропологии…”

Но вот бытовуха как бы стала отступать (25%), хотя по делам, которые мы рассматриваем, это не очень заметно. На передний план выплыли убийства “заказ-ные”, которые специалисты именуют “убийством за вознаграждение”. Этакий вариант уничтожения человека.

Но вот странность, о которой население не догадывается, а представители МВД предпочитают не упоминать: среди тысячи и более смертников, дела которых мы за эти годы рассмотрели, нет ни одного профессионального убийцы, лишь та самая бытовуха, да хулиганы, да насильники… Ну и сексуальные маньяки, которых можно пересчитать по пальцам, зато наша пресса, охочая до жареного, так их разукрашивает, что они выглядят чуть ли не героями, может показаться, будто их сотни.

И получается, что смертными казнями всяких бытовых разбойничков наши доблестные милиционеры прикрывают настоящую преступность, от которой мы сегодня страдаем.

Такой занимательной математике позавидовал бы сам Перельман.

Да вот, посудите сами…

Пили двое

(голубая папка)

“… Пили двое… В течение вечера и ночи они поспорили и подрались. Один ударил другого кухонным ножом в грудь и убил…”

Этим начинаются сотни, если не тысячи уголовных дел. Они похожи так, что можно составить одно “типовое дело” и в пропуски вставлять недостающие детали.

Кто пьет? Да практически все. Муж с женой, брат с братом, сын с отцом и т. д.

Если учесть социальный уровень, то обычно это сантехники, ремонтники, дояры, чабаны и пастухи (обычно многодетные).

Много кочегаров, сторожей, трактористов, грузчиков, водителей. Особенно почему-то много железнодорожников. И конечно, большое количество бомжей и пенсионеров.

Возникает некий обобщающий образ старика, ровесника советской власти, ею обработанного, обделенного, выпотрошенного на великих стройках коммунизма и с кучей болезней выкинутого теперь за ненадобностью.

Образование обычно низкое: три-четыре класса, живет бедно, много пьет, бездуховен, но агрессивен… в любой склоке порывается кого-нибудь прибить: соседа, жену, собственное чадо, которое раздражает.

Дают им сроки не более трех-четырех лет, но что ждет их за воротами тюрьмы, обезумевших от этой непонятной им жизни?!

Где пьют?

Везде. Дома, на работе само собой, в дороге, в поле, в лесу, на берегу реки или озера, на вокзале, в машине, в магазине…

Что пьют?

Все, что возможно. Перечислять нет смысла, все равно список будет не полон. Удивляет лишь необыкновенная живучесть, стойкость организма ко всяким кислотам и растворителям, которые легко плавят и камень, и стекло, и любой металл, но не могут побороть нутро российского алкоголика.

Ну вот, для примера: “Двое рабочих потребляли на своем рабочем месте клей БФ…”

Или: “Удалившись на дачу, Круглов с возлюбленной пили всю ночь стеклоочиститель…”

Или: “Свежухин и Борисова в подсобке кочегарки распивали жидкое средство для уничтожения клопов…”

Одному алкашу с целью убийства дали выпить ядовитую смесь водки с дихлорэтаном, но это на него не подействовало, и его

“… пришлось задушить…”.

Какова продолжительность пьянки?

Диапазон обширен, но обычно ограничивается одним днем

(понятно, рабочим) или одной ночью. Но бывают исключения.

Пенсионер, купив на всю пенсию двадцать пять бутылок вина, пил со знакомой неделю и лишь потом ее прибил. А прибил за то, что она успела потребить из тех двадцати пяти бутылок больше, чем он сам.

Из-за чего же ссорятся?

Причин миллион. Кто-то кому-то не долил, или перелил, или предложил выпить, а тот отказался…

Этого, кстати, вполне достаточно для убийства.

В одном деле значится: “…Пассажир… угрожая ножом, заставлял другого пить с ним водку в туалете поезда…”

Говорят, что в России пьют “одним духом”, по возможности на двоих, на троих, и открытая бутылка должна быть выпита до дна. Отказаться выпить или не допить в компании равносильно оскорблению тех, с кем пьешь. Зато согрешить во время пьянки, врезать кому-то, пырнуть ножичком не считается предосудительным.

В народе. Но не в суде.

Пили двое… Некий Герасимов пятидесяти лет и его приятель, а когда тот отказался продолжать пить, встал и пошел,

Герасимов, обидевшись, нанес ему удар ножом в спину, но лишь тяжело поранил, после чего допил стакан и повез приятеля в больницу…

Такая вот она, загадочная у русского человека душа. Но правда, кто-то однажды на Комиссии к этой фразе добавил: “и тело”.

По этому же поводу писатель Юрий Давыдов однажды заметил:

“Чаще всего слышишь о цене на колбасу, почти бесплатное приложение к поллитровочке… О цене на жизнь умалчивают…”

Пили двое, один стал жаловаться на жизнь, другой его из сочувствия погладил. Первому это не понравилось, он взял мелкокалиберку и застрелил жалельщика.

Но чаще даже так: “Сидели, пили в колбасном цехе, вдруг

Кузьмичев без видимых причин ударил Шипкова… И убил”.

Вот это – “без видимых причин” – в той или иной форме присутствует во множестве дел.

Чем убивают?

Да чем хочешь. Что под руку попадет. Кухонным ножом или той же бутылкой, топором, сапогом, бельевой веревкой, утюгом, мясорубкой, гвоздодером, кочергой, поленом (часто!), почему-то антенной, ремнем, зубилом, отверткой (это почти холодное оружие), собачьим поводком, крышкой от унитаза и так далее.

Встречаются весьма экзотичные орудия убийства, такие, как нунчаки, пика и даже булава! Кстати, милиция долго ломала голову, но решила приравнять булаву к холодному оружию.

Все это позволило одному исследователю преступного мира определить, что культура убийства в России довольна низка!

Но наступит война в Чечне, и мы поднимемся в деле убийств до уровня ракет с их “точечными ударами”… Если только называть “точками” населенные пункты, поселки и города, которые выглядят точками лишь на карте, а когда их бомбят, превращаются в свалку бетонной крошки, под которой похоронены люди. Это ли не культура убийства!

В упомянутой мной книге Н. Евреинова приведены стихи, написанные в 1863 году и посвященные драке:

“… От размашистой натуры не сидится нам: есть меж нами самодуры с страстью к кулакам. Все они чинят расправу собственным судом. Кто пришелся не по нраву, учат кулаком…”

Автор книги утверждает, что “…кнут, правеж, батоги и другие орудия истязания пришли к нам от азиатских народов.

Русским вообще в те времена (12-13 века. – А. П. ) совершенно чужды были телесные наказания…”. Очень сомнительно это, тем более в сноске указывается, что византийские и немецкие историки неоднократно упоминают о необычайных зверствах славян на войне. Можно подумать, что в домашних условиях эти люди вели себя иначе!

В тех же стихах вообще про наш быт:

“Поговорку не напрасно выдумал народ Кого кто полюбит страстно, тот того и бьет. И выходит, что, по мненью всех вступивших в брак, Нежной страсти выраженье наш родной кулак…”

Конечно только кулак. А разнообразие бытовых предметов у нас

– для убийства.

Очень себя оправдывает, например, дешевый целлофановый пакетик, когда нужно кого-нибудь мучительно задушить. А совсем недавно, во время обсуждения, мы вдруг узнали, что двое убивали друг друга вафельницей, хрустальной вазой и хрустальной пепельницей, из чего смогли справедливо заключить, что уровень жизни у нас прилично-таки вырос.

Во всяком случае, наши женщины на заседании, а их у нас двое, воскликнули, что лично у них в хозяйстве вафельниц и хрустальных пепельниц пока что нет.

А недавно прочитали про убийство с помощью… домашней тапочки! Хотелось воскликнуть: какая мягкая смерть.

Частенько, не затрудняя себя поисками орудия убийства, наши подопечные бьют друг друга не только руками, но и ногами, а для большего эффекта валят жертву на пол, а потом прыгают на нее, скажем, с кровати. Очень даже помогает.

Прыганье на теле (на живом, разумеется) становится на нашей спортивной родине чуть ли не популярным видом легкой атлетики. Ее всячески разнообразят: прыгают с дивана, с кровати, со стула… на грудь, на голову, на лицо.

Любят у нас сбрасывать с балкона, особенно с верхних этажей.

Ну а с тракторами, с техникой, которая предназначена для доброй работы, происходят странные вещи, они становятся самыми современными и удобными предметами для убийства.

Трое пьяных поехали покататься на машине и потеряли девицу, которая отошла от машины по надобности и упала на дорогу.

Они поехали ее искать, но, так как фары в машине не горели, они не заметили лежащую девицу и переехали ее прямо по голове…

Некий Пудовкин за отказ сожительницы в совместном проживании сперва нанес ей удар кулаком в лицо, затем совершил наезд на легковом автомобиле. Колесами он проехал по телу, протащив днищем пятнадцать метров, двигая машину вперед и назад. Тело застряло под днищем, машина заглохла, а водитель бежал…

Финал же у этой истории необычен: женщина осталась жива и отделалась легкими ушибами.

И еще один вывод: наши женщины не только коня на скаку остановят, но и самые живучие в мире, никакой техникой их не раздавить.

Но повторю, нет предела изобретательности. Встречаются самородки, изобретающие электробритвы, которые взрываются в руках соперника, или -чтобы убить ревнивого мужа – специальное электроустройство для забоя скота.

Правда, в данном случае оно не сработало, и пришлось действовать традиционно испытанным методом, добивать при помощи топора.

Встречаются и рекордсмены, достойные книги Гиннесса. Так, некий Власов, восьмидесяти одного года, убил во время пьянки кулаком соседа. То ли силенку сохранил, то ли сосед был в его же возрасте, если не старше…

Что же происходит далее?

А далее, как правило, продолжают пить.

О покойнике обычно вспоминают на второй, на третий день. И неважно, что это жена, с которой взращены дети, мать, что тебя родила, родной брат, сестренка, сват, возлюбленная.

Бывает, что тело, еще дышащее, сбрасывают в подпол, в подвал и труп обнаруживается по истечении какого-то срока. Один находчивый пенсионер (прямо-таки “Синяя борода”!) ухитрился в течение нескольких лет сбросить в подпол трех жен… После третьей только их и обнаружили.

В упомянутом случае с прибором для забоя скота жертву разделали на двадцать три куска (и это подсчитано!), потом в чемоданах вывезли в другой город и там разбросали по свалке.

Местом захоронения частенько фигурируют бак для мусора, сточный колодец, отстойник, нефтяное хранилище, свалка и так далее. Обожают топить в реке, озере, канале. Или же сжигать труп в лесопосадках, облив бензином.

Один “серийный” убийца предпочитал, например, отрезать головы и сбрасывать их в мусоропровод. Ему “нравилось”, как он заявил на суде.

В музее восковых фигур мадам Тюссо, как я упоминал, таких выставляют напоказ. Но ведь у них по статистике бытовых убийств на всю Англию за весь год около шестисот. У нас по пьянке еще в 94 году произошло 600 тысяч преступлений, более пятидесяти тысяч отравились насмерть всяческими суррогатами.

И никакой национальной трагедии.

Да ведь когда началось-то, вот и Бунин рисует такую картину революции: “…шатание умов и сердец из стороны в сторону, саморазорение, самоистребление, разбои, пожарища, разливанное море разбитых кабаков, в зелье которых ошалевшие люди буквально тонули, порой захлебывались до смерти…”

Лунный удар (голубая папка)

Люди науки утверждают, что с каждым может случиться “лунный удар”, когда благопристойный человек превращается в преступника. Луна, говорят они, регулирует настроение, вызывает чувство угнетенности и агрессии.

Колдовство, заговоры, порча, расположение планет – все это, возможно, и существует. Но думаю, что большая часть таких бессмысленных, не поддающихся никакой логике преступлений происходит в момент внутренней разрядки человека, некоего расслабления души и тела, наступивших в результате бурной пьянки.

Не секрет ведь, что в каждом из нас днями, а то и годами копятся злость, раздражение. Они никуда не исчезают, а, как черная кровь больного, застаиваются в теле, скапливаются отравой на дне души. И разъедают ее изнутри, требуя выхода.

Иначе, наверное, не выжить.

И он наступает… такой момент. Как говорил один мой знакомый, в прошлом зек: “Тормоза сняты, все выходит наружу!”

Близость раздражителей – конкретных, живущих рядом людей, родни, приятелей – может оказаться тем запалом, который способен взорвать накопленный годами заряд.

Не случайно же после совершенного, как признаются сами преступники, наступают спокойствие, усталость, разрядка.

Оттого бьют и крушат они без раздумья, как бы механически, и терзают свои жертвы, увечат, изгаляясь даже над трупом. А поостыв и придя в себя, не могут понять, даже вспомнить, что же они натворили.

Действие явно одноразовое. С таким же успехом этот человек мог совершить и героический поступок в каком-то другом конкретном случае. То есть излить свой праведный гнев на врага и даже закрыть грудью амбразуру.

Две стороны медали в поведении “афганцев” тому пример: там, на чужбине они были героями, хотя и убивали, а по возвращении за такое же их осуждают и сажают.

Для большей наглядности приведу дела из одной какой-нибудь папки. Мы, разумеется, читаем их каждую неделю.

“Пили двое, братья. Один убил другого ножом, а на полу кровью написал: “убил дурака””.

“Двое пришли выпить к приятелю в котельную, а он пить не хотел и стал их гнать. Тогда они его избили и живьем засунули в топку, где он и сгорел…”

“Пили двое… Некая Трубачева Люба поругалась с мужем и, когда он уснул, облила его бензином и сожгла…”

“Пили двое… Тракторист Патрикеев распил с приятелем дома три бутылки коньяка. Утром опохмелился (сколько выпил, неизвестно) и пришел на работу, где они с этим приятелем ремонтировали трактор. Во время работы они употребили коньяк, принесенный из дома. Около 14 часов закончили работу

(можно представить, чего они там наработали!) и разошлись по домам. Но вскоре приятель снова пришел к Патрикееву домой, и они снова стали пить. Во время выпивки зашел разговор о женщинах и приятель заявил, что он находится в интимных отношениях с женой Патрикеева. Последний взял нож и убил его…”

“Пили двое… Муж стал выражать недовольство приготовленным женой обедом. Она взяла кухонный нож и его убила”.

“Пили двое: Коновалов и Бескровный. Первый пообещал отрубить другому голову. Второй сходил за топором и отдал первому, а потом положил голову на чурбак и сказал: “Руби!” Коновалов взял топор и… отрубил дурную голову…”

“Пили двое: он и сожительница, после чего он, как водится, заснул, а она… обиженная, что он пьет и ее приучил к спиртному, взяла кухонный нож и воткнула ему в живот… И убила…”

“Пили двое… Некий Кузнецов с приятелем. И вспомнил, что тот не отдал деньги за проданную ему куртку. В ссоре он оторвал карман у брюк и затолкал этот карман в рот приятелю, отчего он задохнулся…”

“Пили двое, потом один из них (Иванов) сел на трактор и на прицепе повез дружка к дому, но тот вывалился на дорогу на ходу, был травмирован и умер…”

“Пили двое, отец и сын, и ссора произошла из-за спора, как метать стога сена. Отец взял со стола нож и пырнул сына в живот… И убил, доказав свою правоту…”

Этот угарно пьяный список можно продолжать до бесконечности.

Он длинен как Млечный Путь, где каждая крошечная звездочка все равно чья-то судьба.

Не скрою, у меня не раз, не два возникал вопрос, а когда же эти люди работают, если они все время пьют и пьют. Пришлось заняться математикой, и она оказалась исключительно занимательной: каждый четвертый, потом – третий (а в последних папках даже каждый второй) из тех, кто совершил преступление, вообще никогда и нигде не работал . Притом, что у многих малые дети, старики родители.

На какие денежки они пьют, понять невозможно. Скорей всего, пропивают то, что зарабатывают женщины, и был случай, когда муж требовал от жены деньги на пропой, а она не давала (у них трое детишек), но потом под нажимом или физическим принуждением отдала десятку, а трешку сохранила: все-таки мать! Вот из-за этой оставшейся трешки на глазах детей он и убил жену.

Некий Югов, двадцати пяти лет, пришел в дом к своей тетке и попросил выпить. А тетка стала его стыдить, – такой молодой, а ходит и побирается, вытолкнула из дома. Югов обиделся и ударом кулака сбил тетку наземь, схватил за горло и удушил.

Труп сбросил в подпол, а до этого обшарил карманы и нашел кошелечек, а в нем 72 рубля, деньги пропил…

А некий Банщиков в течение дня (рабочего, естественно) распил на двоих пять бутылок водки и не мог после этого вспомнить, как убивал сожительницу.

Погоня за бутылкой приводит людей в состояние близкое к помешательству.

В одном деле рассказывалось о грузовике, который вез водку и застрял на мосту. По деревне прошел слух, все бросились к грузовику. Вы думаете, кому-нибудь пришла в голову мысль помочь и вытащить машину из грязи? Ничего подобного! Более двадцати человек на всех видах транспорта бросились к мосту и потребовали от водителя немедля отдать водку. Судьба машины и пассажиров их не волновала.

Далее в деле сказано: “опасаясь нападения, водитель и двое пассажиров отдали им часть водки…” Что означает эта

“часть”, не указано, но можно представить, что это несколько ящиков. Через некоторое время, прикончив захваченное, группа из шести человек снова вернулась к мосту и потребовала остальное. При этом они обыскали кабину, нанесли водителю несколько ударов руками и ногами, разбили лицо, потом стучали палками по кабине и угрожали машину поджечь.

Обнаружив неподалеку от машины еще две бутылки, выпили, успокоились и уехали.

В печати описывался случай, как на Урале в донорских пунктах за триста граммов крови выдавали 180 граммов водки и стояла очередь рабочих с ближайшего завода, жаждавших отдать хоть всю кровь, лишь бы получить спиртное.

То же и в Чечне, боевики (непьющие) рассказывали, что за два ящика водки получали от наших солдатиков новенький бронетранспортер, но, правда, при этом давали обещание не стрелять в ближайшую неделю. А уже через две недели и стреляли, и убивали.

Променять грузовик или трактор на бутылку никогда не было в

России грехом. И когда рабочему говорили, что водка, мол, растет в цене, он лишь с усмешкой отмахивался, уверяя, что если уворованный аккумулятор стоил бутылку, то он и будет стоить бутылку… И нет валюты надежней, чем бутылка!

Я прочитал около полусотни папок (в каждой более ста дел), и везде неработающих – я имею в виду самую активную часть мужчин, от двадцати пяти до пятидесяти лет, – насчитывалось около половины. Из этой половины не менее половины спившихся. Примерно такую же цифру называют наши наркологи, они утверждают, что страна, в результате повального пьянства, теряет около четверти производственного потенциала.

Думаю, что цифра возрастет, если учесть, что некоторые из молодых лишь числились при работе, как-то: сторожа в пионерлагерях, дворники, грузчики, истопники и тому подобные.

Можно утверждать, что в России работает лишь менее половины трудоспособного населения, остальные же граждане тунеядствуют и пьют за их счет.

Такое пренебрежение, даже ненависть к труду выработались не только за время советского рабства, но при нем окрепло и стало национальным менталитетом, как и само пьянство. И воровство.

Все три коренные привычки завязаны в один крепкий узел.

Отсюда понятней непрерывное желание перераспределить незаконным путем нажитое в свою пользу, а попросту говоря, что-нибудь стащить, украсть, чтобы опять же потом пропить…

Итак, пили двое… Трое… Четверо…

Пил народ…

Бутылку за жизнь ( голубая папка)

Краснов Никита, чуваш, лет так сорока пяти, пил с женой с самого утра, а потом оба пошли по делам. Жена вернулась домой первая и, обнаружив запрятанную мужем бутылку водки, всю ее вылакала и отрубилась. Вернувшийся муж обнаружил пропажу и увидел лежавшую на полу жену. Взбешенный, он нанес жене множество ударов руками и ногами (грозное оружие в руках недобравшего свое мужика) и убил… Вот и спрашивается, на сколько же потянула та бутылка… На жизнь человека, с которым он прожил более двадцати лет и вырастил двух дочерей?

К пьянке безоглядной, бесшабашной, массовой, практически всенародной мы, наверное, будем возвращаться еще не раз, поскольку это та почва, на которой произрастает большинство преступлений.

Вот и статистика подтверждает, что 60% убитых и 80% убийц в момент преступления были под градусами. Там же есть еще более впечатляющая цифра: за два года потери от пьяных преступлений в нашей стране составили 400 тысяч человек.

Невозможно передать отчаяние, которое охватывает при чтении нескольких сотен дел подряд. Практически каждое из них начинается со слов:“пили двое… трое… четверо… пятеро…” и т. д., а заканчивается обычной дракой и убийством. Иногда тяжкими телесными повреждениями, но лишь потому, что кто-то кого-то не добил.

А вот жестокость при этом проявляется поразительная. Некий

Силин (55 лет) избивал свою жену, с которой обычно вместе пил, а бил он ее, как перечислено в деле: руками, ногами, резиновым шлангом, палкой, поленом, ведром. Задействованы все домашние предметы быта. Ночью жена от таких побоев скончалась, это его не тронуло. И то слава Богу, что не скинул в погреб, не отвез в водоем и не порубил на части…

Он просто продолжил, как значится в деле… “свое веселье…”.

Когда наш народ пьет, он звереет. Это известно. Но когда он не пьет, он тоже звереет.

Когда же он пребывает самим собой?

Читая эти дела, я могу заранее прогнозировать любое из них, прочтя лишь первую строчку. В них все похоже, условия жизни и биографии героев, методы убийства и решения суда.

Ну, правда, в другом случае наш герой уже бьет свою подружку стульями, шваброй, металлическим карнизом… Результат тот же. Или же, в третьем случае, используются кочерга, совок, разделочная доска, половая щетка… При удушении удачно применяется электрошнур или пояс от халата. Или брючный ремень.

Некий Якунин, молодой еще, 23 года, задушил на почве ревности свою жену, положил в металлическую бочку и бросил в водоем… пускай, мол, поплавает.

А вот другой герой, застав сожительницу у своего дружка, вывел ее на улицу и бил обухом топора… “по различным, – как сказано, – частям тела…”. Застав там же второй раз уже… “бил табуреткой по различным частям тела… И, наконец, добил…”.

Каждое такое дело единично, но, собранные вместе, они предстают как ОБЩЕЕ ДЕЛО на весь наш народ, который до того спился, что не ведает, не осознает, что же он творит.

Я поездил по разным странам, видел тамошние тюрьмы, заключенных. Но я нигде не наблюдал такой бесшабашной, безоглядной нетрезвой жизни, без просвета, которая уже и не жизнь, а некое затмение, переходящее в мрак.

Недавно в газетах промелькнуло сообщение, которое мало кем замечено. В нем были приведены цифры, из которых явствовало, что по потреблению алкоголя мы вышли на первое место в мире:

25 литров в год на человека, включая женщин, стариков и младенцев.

А между тем Всемирная Организация здравоохранения определила, что, если норма потребления превышает 8 литров в год на человека, страна вступает в опасную зону генетического риска. Попросту говоря, вырождается.

У нас же еще до перестройки насчитывалось, хоть эту цифру тогда скрывали, 22 миллиона алкоголиков, которые поставляли

120 тысяч умственно отсталых детей.

Не случайно в наших делах так часто встречаются преступники, имеющие психические отклонения.

Однажды я взял голубую папку, назначенную на следующее заседание, и стал выписывать дело за делом: за что же у нас убивают.

Перечисляю:

Ионов (35 лет) убил сторожа-пенсионера, который не дал со склада (совхозного) бесплатно мешок картошки.

Коршунов (60 лет) – Первая жена не пустила в дом, после того как он женился и переехал к другой; убил топором при пятилетней внучке.

Кокорин (36 лет) после общей пьянки зарезал хозяйку перочинным ножом, когда она предложила уйти домой.

Колядина (34 года) убила соседа кухонным ножом, когда он после совместной пьянки отказался вступить с ней в половую связь.

Кукишева (19 лет) убила кувалдой мать, которая во время совместной пьянки не долила ей вина.

Лебедева (27 лет) пришла пьяная из гостей и застала пьяного же мужа. Возмутившись, ударила его ножом в спину и пошла вызывать скорую помощь. Муж умер.

Майков (21 год) – афганец, убил приятеля, который взял спиртное (наверное, в долг?) и не отдал.

Мартено (32 года) убил соседа, который не там поставил машину.

Менюк (47 лет) застал дома сожительницу пьяную, спящую с другим мужчиной. Хозяин вернулся с рыбалки, был нетрезв и убил пьяного соперника пешней.

Девять дел, могло быть и сто девять. Но ничего бы нового, кроме разве каких-то мелких деталей, не появилось.

Давайте же подытожим: на фоне всех остальных преступлений, мафиозных стычек, наемных убийц, террористов и прочая и прочая самым страшным преступником оказывается народ, убивающий сам себя. Преступления, творящиеся втихомолку за стенами домов, при общем равнодушии общества, и есть главная опасность для всех нас, какие бы ужасы ни расписывала печать о маньяках и крестных отцах.

Не случайно в моей книге я прежде всего пишу об этой проблеме, в отчаянии оттого, что не могу предложить никаких средств для спасения.

Бутылку за жизнь ( голубая папка)

Краснов Никита, чуваш, лет так сорока пяти, пил с женой с самого утра, а потом оба пошли по делам. Жена вернулась домой первая и, обнаружив запрятанную мужем бутылку водки, всю ее вылакала и отрубилась. Вернувшийся муж обнаружил пропажу и увидел лежавшую на полу жену. Взбешенный, он нанес жене множество ударов руками и ногами (грозное оружие в руках недобравшего свое мужика) и убил… Вот и спрашивается, на сколько же потянула та бутылка… На жизнь человека, с которым он прожил более двадцати лет и вырастил двух дочерей?

К пьянке безоглядной, бесшабашной, массовой, практически всенародной мы, наверное, будем возвращаться еще не раз, поскольку это та почва, на которой произрастает большинство преступлений.

Вот и статистика подтверждает, что 60% убитых и 80% убийц в момент преступления были под градусами. Там же есть еще более впечатляющая цифра: за два года потери от пьяных преступлений в нашей стране составили 400 тысяч человек.

Невозможно передать отчаяние, которое охватывает при чтении нескольких сотен дел подряд. Практически каждое из них начинается со слов:“пили двое… трое… четверо… пятеро…” и т. д., а заканчивается обычной дракой и убийством. Иногда тяжкими телесными повреждениями, но лишь потому, что кто-то кого-то не добил.

А вот жестокость при этом проявляется поразительная. Некий

Силин (55 лет) избивал свою жену, с которой обычно вместе пил, а бил он ее, как перечислено в деле: руками, ногами, резиновым шлангом, палкой, поленом, ведром. Задействованы все домашние предметы быта. Ночью жена от таких побоев скончалась, это его не тронуло. И то слава Богу, что не скинул в погреб, не отвез в водоем и не порубил на части…

Он просто продолжил, как значится в деле… “свое веселье…”.

Когда наш народ пьет, он звереет. Это известно. Но когда он не пьет, он тоже звереет.

Когда же он пребывает самим собой?

Читая эти дела, я могу заранее прогнозировать любое из них, прочтя лишь первую строчку. В них все похоже, условия жизни и биографии героев, методы убийства и решения суда.

Ну, правда, в другом случае наш герой уже бьет свою подружку стульями, шваброй, металлическим карнизом… Результат тот же. Или же, в третьем случае, используются кочерга, совок, разделочная доска, половая щетка… При удушении удачно применяется электрошнур или пояс от халата. Или брючный ремень.

Некий Якунин, молодой еще, 23 года, задушил на почве ревности свою жену, положил в металлическую бочку и бросил в водоем… пускай, мол, поплавает.

А вот другой герой, застав сожительницу у своего дружка, вывел ее на улицу и бил обухом топора… “по различным, – как сказано, – частям тела…”. Застав там же второй раз уже… “бил табуреткой по различным частям тела… И, наконец, добил…”.

Каждое такое дело единично, но, собранные вместе, они предстают как ОБЩЕЕ ДЕЛО на весь наш народ, который до того спился, что не ведает, не осознает, что же он творит.

Я поездил по разным странам, видел тамошние тюрьмы, заключенных. Но я нигде не наблюдал такой бесшабашной, безоглядной нетрезвой жизни, без просвета, которая уже и не жизнь, а некое затмение, переходящее в мрак.

Недавно в газетах промелькнуло сообщение, которое мало кем замечено. В нем были приведены цифры, из которых явствовало, что по потреблению алкоголя мы вышли на первое место в мире:

25 литров в год на человека, включая женщин, стариков и младенцев.

А между тем Всемирная Организация здравоохранения определила, что, если норма потребления превышает 8 литров в год на человека, страна вступает в опасную зону генетического риска. Попросту говоря, вырождается.

У нас же еще до перестройки насчитывалось, хоть эту цифру тогда скрывали, 22 миллиона алкоголиков, которые поставляли

120 тысяч умственно отсталых детей.

Не случайно в наших делах так часто встречаются преступники, имеющие психические отклонения.

Однажды я взял голубую папку, назначенную на следующее заседание, и стал выписывать дело за делом: за что же у нас убивают.

Перечисляю:

Ионов (35 лет) убил сторожа-пенсионера, который не дал со склада (совхозного) бесплатно мешок картошки.

Коршунов (60 лет) – Первая жена не пустила в дом, после того как он женился и переехал к другой; убил топором при пятилетней внучке.

Кокорин (36 лет) после общей пьянки зарезал хозяйку перочинным ножом, когда она предложила уйти домой.

Колядина (34 года) убила соседа кухонным ножом, когда он после совместной пьянки отказался вступить с ней в половую связь.

Кукишева (19 лет) убила кувалдой мать, которая во время совместной пьянки не долила ей вина.

Лебедева (27 лет) пришла пьяная из гостей и застала пьяного же мужа. Возмутившись, ударила его ножом в спину и пошла вызывать скорую помощь. Муж умер.

Майков (21 год) – афганец, убил приятеля, который взял спиртное (наверное, в долг?) и не отдал.

Мартено (32 года) убил соседа, который не там поставил машину.

Менюк (47 лет) застал дома сожительницу пьяную, спящую с другим мужчиной. Хозяин вернулся с рыбалки, был нетрезв и убил пьяного соперника пешней.

Девять дел, могло быть и сто девять. Но ничего бы нового, кроме разве каких-то мелких деталей, не появилось.

Давайте же подытожим: на фоне всех остальных преступлений, мафиозных стычек, наемных убийц, террористов и прочая и прочая самым страшным преступником оказывается народ, убивающий сам себя. Преступления, творящиеся втихомолку за стенами домов, при общем равнодушии общества, и есть главная опасность для всех нас, какие бы ужасы ни расписывала печать о маньяках и крестных отцах.

Не случайно в моей книге я прежде всего пишу об этой проблеме, в отчаянии оттого, что не могу предложить никаких средств для спасения.

Цибиногова и ее муж (голубая папка)

Потому и выделил в отдельную главку это дело, что оно заняло в моей жизни особое место. Не лучшее, так скажу. Когда прочитал его, не был ни удручен, ни потрясен, ни даже травмирован, хотя и это случается. Я был убит.

Вот так и понимайте, как написано.

Неведомая мне Цибиногова преступным росчерком своей жизни перечеркнула что-то очень важное в моей. Хотя до сих пор считал и был твердо уверен, что нужны какие-то особые крайние обстоятельства, чтобы на склоне своих лет я мог что-то в себе изменить.

А вот изменился. И сам почувствовал это. Что-то надломилось во мне из-за этой женщины. Если ее можно назвать женщиной.

После ее дела я вообще усомнился в высоком назначении женщины как матери. И с этих пор как бы им ни поклонялся, ну, почти как Булат, а где-то в сердцевине яблока скрюченный червячок сомнения: хоть женщина и высшее, и прекрасное, и божественное создание, но ведь существует и Цибиногова, которая погубила Ниночку…

Вера Алексеевна Цибиногова, 1954 года рождения, была замужем. Муж осужден по этому же делу. У нее престарелая мать и две дочери 9 и 15 лет, воспитывающиеся в школе-интернате. Ранее не судилась, была директором Дома культуры.

Цибиногова и ее муж зарегистрировали брак 4 марта 1981 года, до этого состояли в фактических брачных отношениях. А вскоре у них родилась дочь Нина. Родители мужа были против их брака, и у Цибиноговой сложились с ними неприязненные отношения. Они даже переехали в другой район. Однако обстановка в семье не нормализовалась. Цибиногова и ее муж считали, что виновница всех их домашних неурядиц Нина, и, как написано в деле, возненавидели ее.

Как-то вернувшись с работы, Цибиногова увидела, что двухлетняя дочка полощет в ведре свои колготки, а муж от стола крикнул: “Убери эту мразь, иначе я ее убью…”

Скорей всего, именно его отношение, а он был много моложе жены, и решило судьбу Ниночки. Сам он почему-то считал, что это не его ребенок, что ребенок зачат от свекра.

Далее чувствительного читателя я прошу закрыть страницу и открыть там, где последует наказание: десять лет тюрьмы.

Сознаюсь, что не без усилий попробую сообщить какие-то подробности: каждое слово для меня здесь мучительно. Лишь напомню, все дальнейшее будет происходить с ребенком, которому от одного до пяти лет.

Цибиногова и ее муж систематически избивали Ниночку по незначительному поводу и без такового.

Они на длительное время ставили ее в угол, лентами связывали руки за спиной, ограничивали в пище и воде, отвели ей для наказания специальное место между шкафом и печкой, некоего рода карцер, где оставляли девочку на длительное время, а потом подвешивали за руки на гвозде…

Может, хватит?

Разве этого недостаточно, чтобы расстрелять такую мать? Или

– посадить ее в клетку, в зверинец, вместе с гиенами. Хотя гиены такое со своими зверенышами не творят.

Но, превозмогая себя, продолжу…

В феврале 1983 г. (Ниночке почти два года) Цибиногова была в гостях и ударила дочь по лицу только за то, что девочка не смогла сама одеться, разбила ей губу до крови.

В начале мая Цибиногова избила дочь палкой так, что на спине остались следы, как написано в приговоре: “в виде полос

“елочкой”. В ноябре нетрезвый муж избил дочь, повредив ей ухо, которое не зажило до последних дней жизни ребенка.

Летом 1985 г. (Ниночке четыре года) родители неоднократно, оставляя детей одних, запихивали девочку в заполненную водой покрышку от трактора “К-700”, в которой она сидела связанная, выбраться сама не могла. Спать укладывали в корыто на старые телогрейки…

В середине декабря 85 года Цибиногова в присутствии мужа избила дочь раскаленной кочергой по ногам… Муж, подстрекаемый женой, схватил корыто и бросил его на пол вместе с находившейся в нем дочерью и избил ее, только за то, что она испачкала постель… Наверное, их постель, ведь жила и спала она в холодном чулане на тряпье…

Прервусь. Никак не могу привыкнуть, что все это как бы в прошлом…

Но мы-то, мы живы (в отличие от Ниночки) и раз уж прикоснулись к ее судьбе, должны как-то представить, если не сердцем, то умом, что же мог пережить до пяти лет ребенок…

Да и что, вообще, он понимал в окружающем его мире, где все, что произошло, возможно.

Но, может, девочка так и восприняла, и уходя, унесла с собой образ земного ада, где существует лишь одна жестокость, где всесильные взрослые люди ежедневно, ежечасно тело твое мучают, как в том аду… И где места для таких как она все равно нет.

И как дальше мне жить, если и сейчас, рассказывая эту историю, а прошло больше десяти лет, я начинаю ненавидеть незнакомую мне Цибиногову, ее мужа, весь этот проклятый ребенком мир?!

…28 декабря ваши дети украшали елку, ждали подарков, завороженно поглядывали в заледенелое узорчатое окно, с тайной мечтой о Деде Морозе, который непременно узнает их самые заветные желания… В этот предпраздничный день за украденный кусок хлеба Ниночку, догола раздетую, вытолкали ногами на улицу… На мороз… А когда она, окоченевшая, попросилась домой (можете представить такую новогоднюю картинку?), ее схватили и со словами: “Тебе холодно, сейчас тебе будет жарко!” – посадили на горячую плиту, причинив, как написано в деле (хоть можно бы далее не писать!), сильные ожоги ягодиц…

А на следующий день связали руки лентой и подвесили за руки на гвоздь…

Ниночке четыре с половиной года… Счастливый праздник

Рождества Христова и близок уже ее конец… И конец ее мучениям.

3 января 1986 года Цибиногова (вы запомнили эту фамилию? Я лично навсегда!) в присутствии других дочерей и мужа избила

Ниночку резинкой от камеры, лишила ее пищи и воды, через два дня вновь избила ее, а 6 января, как раз в светлый праздник

Рождества, на весь день засадила ребенка в ледяной подпол…

Потом извлекла и, привязав к шифоньеру, снова била…

Далее, цитирую: “7 января девочку в тяжелом состоянии доставили в хирургическое отделение Моршанской больницы (кто тот сердобольный, кто узнал и вызвал врачей?!), где она от истощения и множественных повреждений головы и тела, нанесенных ей Цибиноговой и ее мужем, умерла…”

Не хочется читать остальное, что находится в деле, которое легло нам на стол. Осужденная, к примеру, характеризуется положительно, к труду относится добросовестно, овладела рядом смежных специальностей швейного производства, активно участвует в самодеятельности…

Отсидела из десяти лет восемь, и администрация считает, что… “она доказала свое исправление…”.

Несмотря на все эти рекомендательные слова, мы практически единогласно отклонили ее просьбу о помиловании.

А я даже пытался найти могилку Ниночки…

Зачем? Да не знаю зачем… Ну, чтобы цветочки положить и попросить от нас ото всех у нее прощения… За то, что мы такие…

Но история на этом не закончилась. Через полгода после обсуждения на Комиссии в одной из газет появилась статья, рассказывающая о женщинах-убийцах в одной из колоний, и там, на фотографии – Цибиногова. Я и раньше хотел себе представить ее, но не представлялось, у такой не может быть лица. Ее лик – сама смерть.

Я прямо-таки впился глазами в ее фотографию и вдруг понял, что знаю ее. Даже ахнул, настолько ее внешность мне знакома.

Нет, не лично, конечно, и мистики тут никакой нет. Просто за мою бесприютную бродяжью детскую жизнь среди множества песьих морд встречал таких, как она, с прямым, уверенным, жестко прищуренным взглядом, от которого холодок ползет по спине.

Это они хватали нас и били по голове на рынке, если мы попадались; это они, сидя в высоких сферах, гнали нас под пули, на Кавказ… Обворовывали, когда им вверяли среди сибирской зимы комочки наших судеб…

Как забыть хромого директора Башмакова в Таловском детдоме, что морил нас голодом!

Все они были Цибиноговы, какими бы именами тогда ни назывались. И потому Цибиногова не только убила Ниночку, она вернула меня в мое проклятое детство и еще раз попыталась сломать мне жизнь, уже в конце моей жизни.

Это из-за нее я каждый раз, когда думаю о нашем бытии, извлекаю, того не желая, свои старые обиды, вспоминаю

Ниночку и плачу… Плачу о ней и о себе.

В статье рассказывается, что у Цибиноговой два средних образования, говорит она внятно и грамотно, стихи пишет в стенгазету – о детях и о детстве. Уж не о Ниночке ли, случайно, которую называет “покойницей”?

Она ссылается на жестокость мужа, на свою занятость и говорит, будто слышала, как девочка звала ее перед смертью… Все время слышала потом ее голос…

Цибиногова жаловалась, даже Валентине Терешковой, но никто ей не ответил. А ровно через год мы снова разбирали на

Комиссии просьбу Цибиноговой о помиловании. И снова самые наилучшие характеристики и слова о том, что она активный помощник администрации, выступает в самодеятельности… Что она там делает? Поет?.. Спи, моя радость, усни…

“Свою вину, – пишет она, – полностью признаю, глубоко раскаиваюсь. Я критически отношусь к себе и содеянному, знаю, что смерть своей дочери я не искуплю до конца дней своих…”

Просит же она ради двух других детишек… “Они во мне нуждаются и ждут…”

Вы бы ее простили? А Комиссия, ее чувствительное сердце дрогнуло. Тем более в деле есть еще один документ, очень серьезный, это письмо от двух дочерей.

“…Наша мамочка, – пишут они, – нас очень любит, а мы любим ее. Мамочку обвиняют в убийстве сестренки Ниночки, но это неправда. Папа бил Ниночку, но и нас он бил, а когда она заступалась, то папа бил маму так сильно, что ее без сознания увезли в больницу…”

Что бы эти двое ни писали, у них одна мама, и ради них все, наверное, должно быть забыто: и гвозди, и мороз, и плита…

Для Ниночки… Потому что у них одна мама, и они сто раз правы, что любят ее.

В общем, дрогнули наши сердечки… И пришлось перечитать дело заново, чтобы почувствовать: простить невозможно.

Десять лет за все это тоже мало, но она должна их отсидеть.

А какой она будет матерью, там, на свободе, неизвестно.

– Тут есть еще загадка, – сказал наш Психолог. – Одного ребенка она избивала, а других нет… Это и есть садизм, выбрать жертву одну из трех!

И далее из общих наших размышлений, прозвучавших во время решения: вернуть мамочку детям благородно, но лечится ли садизм, да еще в наших лагерях? И не применит ли она его теперь к другим детям… Пусть они и выросли… И не может ли в этом случае детдом оказаться для них меньшим злом, чем такая мать?

И мы снова, терзая себя, решали.

В деле есть приписка о муже: он осужден к 12 годам лишения свободы, но в июле 1992 года умер в местах заключения.

Никаких больше подробностей нет. Но Вергилий Петрович по этому поводу заметил, что, узнав, какого рода преступление

(а лагерное начальство иногда специально дает “утечку”), его, вероятно, прибили сокамерники… Или сосна невзначай упала, или еще что… Да и Цибиногова… Может, оттого так выслуживается, так льнет к администрации, что и сама опасается расправы…

ЗОНА ЧЕТВЕРТАЯ. СМЕРТНАЯ КАЗНЬ Зимнее субботнее утро на даче

(зеленая папка)

За окном ослепительный день. Мороз двадцать четыре градуса.

Можно было бы в охотку, забрав пластиковую канистрочку, пройтись к источнику, по скрипучей тропинке, между дерев, полюбовавшись по пути на искристые, в голубых тенях сугробы, на пышные, резные, будто нарисованные елки, несущие на ветках тяжелый снег, на серебристый воздух, осененный этим лучезарным небосводом, таким ясным, легким, прозрачно-голубым, что жизнь может показаться вечной и прекрасной.

Там, за окошком, мой детеныш, в белой шубке и малиновой шапочке, на фоне полыхающего дня глядящийся ярким нарядным пятном, налаживает старые санки и блажит, и вопит от внезапной зимней радости на весь белый свет.

Но, отойдя от бликующего окна, заставляю себя сесть за стол и открыть очередную папку… Зеленую…

Как там в песне из кино моей юности пелось… “Все стало вокруг голубым и зеленым…” Это про нас, про нашу работу, ибо папки у нас голубые и зеленые. А слова из популярной песенки могли бы стать гимном теперешней моей жизни.

Настроение портится еще при взгляде на эти папки. Но, вздыхая, отворачиваюсь от окна и заставляю себя читать, это ведь чья-то жизнь.

… Тридцатилетний преступник убил двух водителей “Жигулей”, оба подрабатывали в свободное время. Было им лет по тридцать пять, мужчины в самом расцвете сил. Оба с юности вкалывали, строили свои семьи, учились, работали… Мечтали прочно встать на ноги, вырастить детишек. У каждого их по двое, мал мала меньше.

А этот никогда ничего не делал. Никогда. И – ничего. С детства бражничал, кучковался с дружками, себе подобными, рыскающими по чужим подворотням в поисках легкой добычи.

В результате – это дело. Дело осужденного к смертной казни.

А еще четыре осиротевших детеныша да две молодухи… тридцатилетние вдовы, как бывало прежде в войну. Матери, отцы – пенсионеры, на скончании своих лет убитые горем.

Что можно ко всему этому добавить?

“…Я, Лейкин Николай Николаевич, обращаюсь к Вам (это не к нам, а к Президенту) с просьбой сохранить мне жизнь… Прошу

Вас поверить, что больше не буду совершать в жизни грехов, многое я теперь понял в камере смертников и понял, как дорога жизнь “человека”… (Почему-то в кавычках.)

Он-то понял, а я не понимаю и не пойму никогда, что он мог испытывать тогда, когда убивал людей?

И – еще одно, не менее важное, уже не о нем, а обо мне.

А у меня в подкорке четверо сирот такого же возраста, как моя Манька.

Я отворачиваюсь от окна, такого слепящего, какой бывает лишь в зимний солнечный день, и открываю еще одну зеленую папку, а в ней дело, которое очень похоже на предыдущее.

Этот тоже убивал. Маков Игорь Александрович. И даже возраст такой же, под тридцать. Большинство смертников от двадцати до сорока. Попадаются и моложе, солдатики, а за пятьдесят ни одного.

Этот убил трех человек, хотел красиво жить.

О себе он пишет: “Я несколько лет для себя решал вопрос: смогу ли, встретив человека, убить его? Но, бросившись в омут с головой, уже ни перед чем не останавливался…”

“Омут”, по-видимому, совершенные им убийства. Этакий герой

Достоевского, корчащий из себя суперчеловека, презревшего весь мир и жизнь всех окружающих, кроме, конечно, себя.

Большое несчастье встретить такого на пути.

Но вот встретились – жертва, на месте которой мог бы быть любой из нас, и убийца. О своих деяниях он живописует так:

“Я посмотрел и обнаружил, что “магазин” вставлен не до конца

(до этого убил охранника в милиции и похитил пистолет). Я дослал магазин до упора и щелчка, передернул затворную раму и продолжал направлять дуло в правый бок Некрасову, практически горизонтально, потом нажал на спусковой курок…”

Некрасов – хозяин “Жигулей”, который подрабатывал на извозе.

К нему-то и подсел наш убийца. Таких дел особенно много, ибо, не в силах прожить на малый заработок, который к тому же задерживают, владельцы машин занялись в свободное время извозом. Они особенно беззащитны, и грабить, убивать их легко. Садятся обычно двое, один рядом, другой сзади, а для отвлечения используют обычно девку, которая в какой-то момент попросит остановиться, чтобы сбегать в кустики. Тут задний удавку на шею, а передний обычно с ножиком или водителя станет держать… Этот действовал с оружием, но в одиночку.

“…Перед тем Некрасов, наблюдая за мною, спокойно поинтересовался, настоящий пистолет или игрушечный. Я ему ответил выстрелом. У меня создалось впечатление, что он, видя оружие, направленное в его сторону, не сознавал, чем ему угрожают. Я застрелил его, он даже не сопротивлялся.

Труп я вывез и забросал снегом в районе кольцевой дороги…”

Так же подробно, без эмоций, описывает убийство еще двоих покупателей “Жигулей”, которым он якобы собирался их продавать. Дело происходило в салоне автомашины.

“…Достал правой рукой свой пистолет, направил его в туловище сидящего рядом со мной покупателя, сняв с предохранителя, выстрелил… Потом выстрелил в переднего, который повернулся на звук выстрела, в область груди… И еще раз, поочередно, в обоих…”

Про себя он говорит так: “У меня особая психика… Не каждый может меня понять… – Это при освидетельствовании судмедэкспертом. И неожиданно задает вопрос: – Скажите, а я добрый человек?Вот, я людей убил, не жалел, а себя мне жалко…”

Ссылаясь на художественную литературу, а они в перерывах между убийствами и книжечки почитывают, глаголет о тяжести переживаний преступника, пока тот не разоблачит сам себя.

Но это не совсем так. Даже совсем не так. Сперва поймали

(обезвредили) и разоблачили его. На суде. Ну а дальше уже его личное дело, сидя в камере смертников, разоблачаться. А делает он это в манере довольно развязной, от растерянности и от страха перед неминуемой карой.

В том, что совершил, он как бы и не виноват. “Родился комочком, а люди меня таким сделали”.

О деньгах: “Всегда мечтал о больших деньгах, о независимости и, если было бы много денег, путешествовал бы, женился, а затем купил бы дом на юге и зажил спокойно…”

Спокойствие – после серии кровавых убийств?

Желания-то вроде вполне человеческие, а реализация их на уровне первобытного существа. Но ведь не о занятии любимом мечта-то, а лишь бы жить в удовольствие, ничего не делать.

О том же, что могут быть какие-то душевные переживания, раскаяние, ни словечка. По его словам, угнетает серая неинтересная жизнь, хотел даже в юности повеситься. К несчастью, не повесился, были бы живы остальные. Думаю, не повесится и в камере, поскольку любит себя.

Подчеркивает свой постоянный интерес к проблемам человеческой психики, патологии, психиологии и так далее.

Основная тенденция – ориентировался на романтический образ, почерпнутый из художественной литературы (интересно, какой?) и просмотренных фильмов.

Скорей всего, речь идет о романтике уголовной. Джеймс Бонд вполне может оказаться для него романтичным образчиком, учитывая тягу к большим и случайным деньгам, к легкой жизни на юге.

В исповеди он откровенен до развязности, но не забывает подчеркнуть незаурядность своей личности. А вместе с тем все суждения поверхностны, лишены личностного взгляда и представляют стандартный набор прописных надерганных отовсюду истин.

Остальными членами банды сам он характеризуется как человек решительный, импульсивный, склонный к взрывчатым реакциям, в преодолении препятствий “от которого можно ожидать всего…”.

В его ходатайстве, повторю, нет и тени раскаяния. Он многословен и агрессивен, такие типы, защищаясь, склонны обвинять в своих грехах весь остальной мир.

“…Люди остались те же, – пишет он, – в судах, в МВД, прокуратуре… Прочтите дело, и Вы убедитесь, что никто не хочет ни в чем разбираться. Вот Вы сообщили в газете (это лично в мой адрес), что на Вас, мол, не давят и Вы тщательно все читаете, однако события показывают, что это далеко не так. Ельцин тоже заявлял, что Россия будет стремиться к отмене смертной казни, но этого и в помине нет… Видно, тюрьмы у Вас заполнены, денег нет и потому стреляете, и тех даже, кто в 2-3 раза натворил меньше бед, чем те, кто попал под “белую” полосу вашего политического настроения… (Это он о гекечепистах?!) Какие уж тут тщательные разборы, какие тут “никто не давит сверху!”. Общество ожесточено, преступность растет (это нам повествует один из жесточайших убийц!), но всем должно быть ясно, что нельзя поддаваться эмоциям и идти на поводу у толпы. Да и так ли уж настроены обыватели на исключительную меру наказания? Я лично в этом сомневаюсь, это просто политические игры с массами…

Очевидно, наверху плюнули на цивилизованный путь развития

(как в Японии, например) и решили бороться с преступностью, расстреливая тех, кого поймали, а не тех, кто взрывает общество и убивает журналистов и других деятелей…”

Во как завернул, защищает общество от наемных убийц, а сам он-то кто? И кто же ему мешал встать на тот самый

“цивилизованный путь развития”…

Заканчивает так: “Прошу Вас если уж не милость ко мне проявить, то хотя бы справедливость, и разберитесь хорошенько и не зачеркивайте жизнь людей просто так, веря тому, что скажут те, кто, возможно, и Вас самих потом посадит за решетку…”

Это дело я пересказал не потому, что оно интересно. Отнюдь.

Но оно как бы выбивается из разряда типовых и бытовых, которые обычно заполняют зеленую папку.

Здесь перед нами не жертва случая или человек, придавленный судьбою, тяжкими условиями, а некий субъект, сделавший убийство принципом, если хотите, своей жизни.

Он мог бы пойти в отряды Баркашева, а мог бы расстреливать мирных жителей в Чечне… Еще ранее мог быть в одной команде с матросом Железняковым, бросать бомбу в царя-батюшку от имени народовольцев, рубить головы боярам в одной связке со

Стенькой Разиным, с Емелькой Пугачевым.

Это тип, полагаю, не социальный, а, скорей, биологический, он присутствует при всех режимах и во все времена, принося человечеству невероятные страдания и беды.

Недавно отловили (и осудили) еще одного серийного маньяка по фамилии Онуприенко. “Семейный убийца”. Он из “наших”, из детдомовских, низкорослый, невзрачный. Не помнит, сколько человек загубил, но не менее полсотни. “Одним больше, одним меньше, – произносит он, – ни я, ни Бог не заметит…”

И далее поясняет, что “… убивал людей, чтобы познать себя”. Он и постранствовать успел, побывал в Германии, но оттуда выдворили. Сидел в психушке, был в секте мормонов…

Обо всем об этом Онуприенко повествует, цитируя Библию и немецких философов.

Сейчас средства массовой информации создают из таких вот героев телеэкрана. О Чикатило написаны книги, американцы уже сняли фильм. А ростовский прокурор, требовавший на суде для маньяка казни, накануне ее заходит в камеру своего подопечного, берет у него автограф на книге о нем. И об этом потом с гордостью рассказывает.

Это, конечно, возникло не сегодня и даже не вчера. И

“лучшие” из них, если можно так сказать про убийцу, и в давние времена становились притчей во языцах, а потом и легендами; и если им удавалось чудом избежать секиры палача, то в тюрьме ли, в ссылке или на пенсии писали на досуге о своих похождениях мемуары и становились героями авантюрных книг, которые столетиями забавляют легкомысленное человечество, охочее до такого чтива.

За многие годы со времени какого-нибудь Джека-Потрошителя чужие слезы успевают высохнуть, кровь впитаться в землю, но остается жадный интерес к тайнам убийцы и его жертвы, который небескорыстно эксплуатируют поставщики такого рода

“искусства”.

Наш герой помельче, пожиже, да и путь к “славе” покороче.

Догоняя свою жизнь, описанный мной супергерой, он же последователь героев Достоевского, пришлет нам еще три прошения, моля о пощаде.

Видит Бог, я не хотел рассказывать эту историю, оберегая ваши, уважаемый читатель, да и свои собственные чувства.

Особенно в такой чистый зимний день. И особенно потому, что разговор-то идет о детях. Таких, как моя Манька. Как она, кстати, там? Лишний повод прерваться и, прижимаясь щекой к холодному стеклу, убедиться, что детеныш здесь и цел.

Хотя вот на днях вдруг исчезла, мы с женой выскочили без верхней одежды, закричали, забегали… Начитавшись всех этих дел из зеленой папки, забегаешь и голос и сердце сорвешь!

Нашли в подъезде соседнего дома, щенка отогревала…

Вот и этот случай о ребенке вовсе не исключительный. Он даже, если хотите, в каком-то роде “типовой”, сродни нападениям на таксистов, и его легко берут на вооружение молодые преступники, у которых жажда легко обогатиться и, не работая, пожить в удовольствие не менее велика, чем у нашего предыдущего героя.

Но они даже не теоретизируют по этому вопросу. У них от желания убивать до самого убийства путь еще короче.

Подсудимые Балян и Табунщиков были должны крупную сумму денег одному из преступных авторитетов г. Ростова. Чтобы рассчитаться с долгами, они разработали план похищения

12-летнего мальчика Лени. Фамилию его, по понятным соображением, я не называю. С семьей мальчика Балян был знаком, бывал в их доме.

6 мая, в теплый весенний день втроем: Балян, Зеленский и

Ревин, всем от 18 до 20 лет, – я, кажется, уже писал, что преступность резко помолодела, стала жесточе, – подготовили для похищения багажник автомашины “Жигули”, туда залез самый младший из группы, Зеленский, чтобы удерживать мальчика.

Рано утром они подъехали к перекрестку и стали ожидать Леню, зная, по какому маршруту он ходит в школу.

В это утро, как выяснится потом, Леня не хотел почему-то идти в школу и просил разрешения у мамы остаться дома, но она настояла.

О Лене в деле сказано мало, но известно, что он хорошо учился, любил читать, рисовать, танцевать. И был, главное, доверчивым ребенком.

Но, Господи, как их оберечь и при этом не нарушить чистой доверчивости к людям?

Завидев Леню, Балян подозвал его к машине, стал расспрашивать, как обстоят школьные дела, в это время подоспевший Табунщиков подкрался сзади, схватил мальчика в охапку и бросил (так и написано: “бросил”) в багажник.

Мальчик кричал, сопротивлялся. Оказавшаяся неподалеку, совершенно случайно, тетка мальчика увидела, как увозят ее племянника… Бросилась за машиной, но не догнала. Она же первая рассказала в милиции и родителям Лени о краже их сына.

Преступники отвезли похищенного ребенка на квартиру

Зеленского к его матери, где представили мальчика и

Табунщикова как родных братьев, которые следуют проездом через Ростов и пробудут у них до вечера.

Мальчик, как рассказала потом на суде мать Зеленского, вел себя спокойно, ни на что не жаловался и, пообедав, стал смотреть телевизор. А надо бы, наверное, жаловаться, звать на помощь… Я так пишу, уже зная, что произойдет дальше. Но мальчик-то этого не мог знать. Наверное, поверил, попав в домашнюю мирную обстановку, что все обойдется.

В это время Табунщиков позвонил родителям Лени и потребовал выкуп за ребенка в размере 60 тысяч долларов, пригрозив, что, если они обратятся в милицию или не принесут денег, ребенок будет убит.

Для активного воздействия дали Лене поговорить с матерью.

Мальчик плакал и просил забрать его отсюда.

Таких денег у родителей не было. Их выделил для выкупа банк по просьбе УВД, и они были доставлены отцом Лени в то место, которое указывали похитители, – к гаражам на Авиамоторной улице.

Но, плохо зная район, отец мальчика положил деньги под соседний гараж, и похитители, – надо сказать, что вели они себя крайне самоуверенно, – подъехали туда прямо с мальчиком

(в багажнике); не обнаружив денег, позвонили из ближайшего автомата.

Деньги в конце концов были найдены, спрятаны на квартире

Ревина, и тут же похитители стали решать, что им делать с мальчиком. Судьба его была предрешена, ибо организатор похищения Балян ему знаком, значит, никаких шансов уцелеть нет.

“Он всех опознает, его надо убить”, – сказал Балян. С ним согласились. Ревин указал подходящее место для убийства: пустырь неподалеку от его дома, на улице Гагарина.

Ну а где же наша милиция, которая нас бережет?

Четыре звонка от похитителей, несмотря на прослушивание,

“из-за несовершенства технических средств” не зафиксировали местонахождения звонивших, а когда те открыто, вместе с мальчиком (!), приехали в район, “заблокированный милицейскими силами”, их даже не засекли, оправдываясь тем, что деньги обычно берут через подставных лиц. Такая непрофессиональность стоила жизни ребенку.

Преступники ночью вывезли мальчика к пустырю, испуганный, он плакал, просил его отпустить…

А голосов-то с улицы не слышно…

Где же Манька?

Я слишком торопливо приник к стеклу и, снова ничего не увидев, лишь снег да следы на снегу, стал распахивать створку окна, руки плохо меня слушались. Ничего не ощущая, как с головой окунаясь в холодный и пустой (без Маньки!) зимний мир, я, наверное, слишком громко закричал… И почти сразу под крылечком отозвалось беспечным голоском: “Я здесь, здесь…”

– Никуда не уходи, слышь?- предупредил я. – Ни-ку-да, слышь?!

– Никуда я не иду. Я тут играю.

– Ну, играй, играй…

Окошко я закрыл, напустив в помещение холода, но не успокоился, стал оглядывать огород, до темнеющего за елками забора, в поисках кого-то, кто может там появиться и угрожать жизни дочурки моей… Такой беспечной и доверчивой… Как тот мальчик Леня.

…Табунщиков накинул шнурок от своих спортивных брюк сзади ему на шею и стал душить. Зеленский в это время, как сказано в деле, удерживал хрипящего и теряющего сознание ребенка.

Табунщиков, не сумев задушить, передал шнурок Зеленскому, и у того тоже ничего не получалось. Балян, выскочив из машины, набросился на агонизирующего Леню и, нанося ему удары, кричал: “Умирай, сука! Что же ты не умираешь!”После чего задушил ребенка руками, в то время как двое дружков удерживали мальчика за руки и за ноги.

Что-то с зимним днем произошло. Он стал менее, что ли, голубым, или мне показалось. Я снова распахнул окно и убедился, что детеныш мой здесь, на крыльце. Потом побродил по квартире, потрогал корешки книг на полке… Доберусь ли до них и когда? Здесь же рукопись новой повести, всего несколько страниц…

А за окном голоса. Молодые прошли из соседнего корпуса, громко смеются… А мне совсем не до смеха. Мальчика только что убили…

Да нет, убили несколько лет назад… Но для меня сейчас, сию минуту. И никому не побежишь жаловаться… Пойти разве опрокинуть рюмку, а то небо и впрямь покажется черным?

…Осужденный судом к смертной казни Балян в прошении о помиловании написал: “Я не хочу умирать молодым”.

А мальчик? Хотел?

Тело ребенка они утопили в водоеме, привязав гирю. После чего стали в машине по дороге подсчитывать полученный выкуп и делить деньги. Меньше всех досталось Зеленскому.

Вечером того же дня все они соберутся в частном кафе со своими девушками, чтобы отпраздновать успех операции, а заодно вспрыснуть покупку Баляна – новую иномарку: автомашину “Ауди-80”.

А тело Лени всплыло 13 мая и было замечено гуляющей по берегу девочкой.

Убийцы осуждены на смерть. А на пустыре на улице Гагарина долго висел венок, напоминавший о происшедшей здесь трагедии. Сейчас там построили новый дом.

Зимний день между тем склонился к ранним сумеркам, заблестела первая звезда на востоке, и я, прикрыв папку, смотрю на белеющие в синей наступающей мгле лапчатые ветки, прямо против моего окна, и думаю с отчаянием: о Господи, за что это мне… Ведь этот день уже не вернешь… А эти украли не только чужую жизнь, но еще и один день моей жизни…

Если их судьбу будет своей подписью решать Борис Николаевич, то попросить бы его одним росчерком отправлять таких на небо, чтобы не засоряли нашу и без того несчастную землю.

Но, понятно, я никогда такого Президенту не напишу.

А уж совсем честно, послать бы и эти папки куда подальше, потому что они внушают испуг не только мне и моей жене, но и нашей маленькой дочке, которая, разглядев их на моем столе, зелененькие-презелененькие, понимает, что опять папа не будет с ней играть в снежки и на лыжах не пойдет, а будет весь день горбиться над этими папками.

Необъятное Лобное место

“…Мы, погибающие в эмиграции, в несказанной муке за

Россию, превращенную в необъятное Лобное место…” – писал

Иван Бунин, потрясенный бесконечными смертными казнями, учиненными большевиками.

Упомянутое Лобное место, кто бывал в России, знает, находится на Красной площади, где совершались в древности смертные казни.

Эта “несказанная мука за Россию”, погрязшую в жестокости и крови, пережитая нашими духовными отцами, не миновала и нас, ибо не так уж много изменилось в России за это время. Во всяком случае, мы как верили всенародно, что надо побольше убивать преступников, так и продолжаем в это верить.

В первом письменном источнике права “Русская Правда” о смертной казни вообще не говорится. А в “Поучении Владимира

Мономаха” вскоре после принятия Россией христианства

(десятый век) проповедовалось, что ни правого, ни виноватого убивать нельзя… “Если и будет повинен в смерти, то не губите никакой христианской души…”

Впервые законодательно смертная казнь была закреплена лишь в

Двинской уставной грамоте 1398 года. Судебник 1497 года устанавливал наказания: смертную казнь, торговую казнь

(наказание на торговой площади при народе), битье кнутом, выдачу потерпевшему для отработки ущерба.

Самый расцвет ее пришелся на правление царя Ивана Грозного, когда было казнено около 4 тысяч человек.

Сейчас, сравнивая наши “смутные” времена с минувшими, эта цифра уже не впечатляет. Но современники, в основном монахи, которые оставили нам письменные свидетельства массовых убийств (как это было в Новгороде), воспринимали жесточайшую опричнину не менее трагично, чем мы бериевщину. Да и методы, и принципы, и даже обвинения в измене и тайных помыслах против власти были те же самые.

Судебник 1550 года еще более расширил виды наказания, теперь торговая казнь предусматривалась в шестнадцати статьях из ста. Еще более жестоким и репрессивным оказалось Соборное уложение 1649 года. Особенно страшные кары грозили противникам Церкви и Государя. А ведь это было время

“тишайшего”, как нарекла его история, царя Алексея Михайловича.

“Буде кто таким умышлением учнет мыслить на государственное здоровье злое дело (вспомните дело “врачей”), и про то его злое умышление кто известит (в данном случае небезызвестная

Лидия Тимашук, получившая за донос орден Ленина), то по тому извету про то его злое измышление сыщется допряма, что он на царское величество злое дело мыслил, и делать хотел и такова по сыску казнить смертью…”

Врачам, как известно, была уготована смертная казнь чуть ли не на самой Красной площади. Да и в Соборном уложении предусматривалось многообразие казней: и просто казнить, и

“казнить и сжечь”, и “казнить смертью и залити горло”

(по-видимому, раскаленным металлом), и “казнить смертью повесить против неприятельских полков” (видимо, за измену), и “казнити, живу окопати в землю, (за бытовые убийства), и просто “казнити смертию безо всякие пощады”…

Современник царя Алексея Михайловича подъячий Посольского

Приказа Григорий Котошихин, бежавший от преследований в

Швецию, писал так: “…А который бы человек, кроме вахты, на

Москве и в селах, пошел через царский двор с ружьем, с саблей, или с пистолями, тайным обычаем, с простоты, а не умыслом злым, и такова б человека увидев, или б кто на него указал, поймав, пытали б, для чего он через царский двор шел с ружьем, не на царя ль, или на его дом, или на бояр на думных и на ближних людей, и не по научению ль чьему от кого… и буде тот человек с пытки на кого скажет, тех людей всех велят похватати и пытати… Не по научению ль которого оного… Того, кто на них сказывал учнут пытать в другоряд, и тех всех учнут пытать трижды… И их потом уж казнят всех без милосердия…”

Кстати, в Соборном уложении смертная казнь предусматривалась за “приход к царю скопом” (нынешние демонстрации протеста), обнажение в его присутствии оружия (по всей вероятности, это не касалось застолий и охоты), даже за драку в церкви…

Измена и тогда на Руси виделась во всем и везде, и князь

Курбский тоже из недоступной для опричнины дали не случайно упрекает Грозного в том, что он казнит невинных подданных.

Сошлюсь еще на одно свидетельство Григория Котошихина, который, возможно, первым из русских служивых, и довольно достоверно, воспроизвел нам обычаи и жестокие нравы того времени.

“…Благоразумный читателю! Читучи сего писания, не удивляйся. Правда есть тому всему; понеже для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую

(это и далее я подчеркнул. – А. П .), начали б свою веру отменять, а приставать к иным, и о возвращении к домом своим и к сродичам никакого бы попечения не имел и не мыслил. И по поезде Московских людей, кроме тех, которые посылаются по указу царскому и для торговли с приезжими, ни для каких дел ехати никому не позволено… ”

Не правда ли, это напоминает нам родные недавние времена. Да вот и о себе могу сказать, что до 57 лет не мог я выехать в капстраны, ибо ехать было, как говорит Котошихин, “не позволено”…

А уж из-за тех, кто остался там, начиналась такая буча по всем средствам информации, что страшно делалось: как да достанут… И доставали…

“…А хотя торговые люди ездят для торговли в ыные государства, и по них, про знатных нарочитых людех собирают поручные записи, за крепкими поруками, что им с товаром своим и с животами в иных государствах не остаться, а возвращаться назад совсем. А который бы человек князь или боярин, или кто-нибудь, сам, или сына, или брата своего, послав для какого-нибудь дела в ыные государства без ведомости, не бив челом государю (то есть практически бежал?! – А. П. ), и такому бы человеку за такое дело поставлено было в измену… А сам поехал, а после осталися сродственники, и их бы пытали, не ведали ль они мысли сродственника своего, для чего он поехал в ыное государство…”

Итог в этом случае не трудно предсказать. Могли, как пишет

Котошихин, сослать в ссылку в дальние города, в Сибирь или на Терек… “в вечное жилье”. А в худшем – казнят…

Но тут и о милости государевой кое-что есть… “И о тех людях жены их, и дети, и сродичи, бьют челом царице, или царевичам, или царевнам – и они по их челобитью о прощении упрашивают царя, и царь, по их прошению, тех людей в винах их прощает и наказания им не бывает, так же из тюрем из ссылок свобождают, и поместья их и вотчины отдаются назад, а чести дослуживаются вновь…”

Но на то и воля государя. И в Соборном уложении был пункт:

“что государь укажет”. Кстати, там же впервые упоминается такой вид наказания, как ссылка в Сибирь на житие на Лену.

Сибирь с тех пор весьма активно пробавлялась разным бойким народцем из государственных преступников.

При сыне Алексея Михайловича, повторюсь, почитавшегося при всем при том государем “тишайшим” (всегда есть времена, которые казались лучше, чем последующие за ними), то бишь

Петре Первом, которого так возлюбила Европа (все-таки прорубал к ним окно и варварскими методами вводил цивилизацию), смертная казнь уже назначалась за 123 вида преступлений. Бессмысленно перечислять за что… А лучше вспомнить, это и по картинам и по книгам знакомо, как свирепо, безжалостно самолично рубил он стрельцам головы на

Красной площади… На том самом Лобном месте…

Он же первый ввел арестантские роты, как объясняют в книжках: использование труда заключенных для осуществления планов преобразования России. Вот они откуда, прототипы

ГУЛАГов-то! Наши зеки очень даже поработали, чтобы тоже преобразовать Россию.

Или описание казни женщины по его же велению, когда он заподозрил свою бывшую любовницу фрейлину Гамильтон в убийстве младенца и краже у императрицы драгоценностей.

Царь сам допрашивал ее, казнь назначил на Троицкой площади.

Фрейлина, ожидая помилования (ах, не было нашей Комиссии!), нарядилась в белое шелковое платье с черными лентами. Когда появился император, она бросилась умолять его о пощаде, но тот шепнул что-то палачу, отвернулся, и голова преступницы скатилась на землю. Петр поднял ее, поцеловал, перекрестился и уехал. А голова эта была положена в спирт и долго сохранялась в Академии наук…

Тираны были людьми сентиментальными.

И хоть в некоторых книгах утверждается, что первая попытка запрета казни была предпринята дочерью императора Петра

Елизаветой, впервые в Европе, в начале XVIII века, можно вспомнить, что царь Борис Годунов тоже был первый, кто установил мораторий на исполнение смертной казни, дав обещание при вступлении на трон пять лет не казнить.

Это отметил и Пушкин, у него в монологе Годунова, дающего советы своему сыну, вступающему на престол, есть пророческие строки:

…Я ныне должен был

Восстановить опалы, казни – можешь

Их отменить; тебя благословят…

Со временем и понемногу снова

Затягивай державные бразды.

Примерно такой же раздвоенностью отличались и реформаторские действия императрицы Екатерины Второй – в девичестве принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербская. Мне повезло увидеть развалины дворца в Германии, близ

Магдебурга, где она провела свою юность.

Известно, что она много рассуждала о милосердии и даже написала “Наказы” будущему составу Думы. В то же время власть ее началась с убийства (мужа), которое наша история как бы и оправдывает, а закончилась жесточайшим подавлением пугачевщины и преследованием свободомыслия в России.

Несколько слов об организации комиссии, созданной императрицей в 1767 году. Вот что о ней сказал современник:

“Я как предвидел, что из всего великого предприятия ничего не выйдет, что грому наделается много, людей оторвется от домов множество, денег на сооружение их истратится бездна, вранья, крика и вздора будет много, а дела из всего того не выйдет никакого и все кончится ничем…” (А. Т. Болотов)

Читаю, будто о нашей Думе, где “вранья, крика и вздора” не меньше.

А тогда делегаты из глубинки России, косноязычные, нечесаные, немытые, несли околесицу, которую, слава Богу, в ту пору полной безгласности и отсутствия телевидения никто не слышал, кроме нашего потрясенного свидетеля. Ну и конечно, подобно нынешним, хулили Европу и долдонили об особом пути России, которая не может существовать без смертных казней.

Вот и Болотов утверждает, что некоторые наказы ополчались против отмены пыток и смертной казни и требовали возврата к прежней практике. Алатырские, например, дворяне полагали, что увещевание священника (этой мерой в 1763 году заменили пытку) может иметь эффект только у “просвещенного” и политизированного народа, а наш простой российский народ

“…такое окаменелое сердце и дух сугубый имеет, что не только священнику, но и розыску, когда его пытают, правды не скажет…”.

И далее, как вывод, что мы не чета Западу и на нас, непросвещенных, их законы не годятся, и мы без пыток и смертной казни никак не проживем.

В русской истории было немало по этому поводу казусов. Так, однажды назначили торговую казнь даже бездыханному трупу…

Некоего Верещагина за перевод из иностранных газет прокламации Наполеона (вред грамоты!) объявили изменником, отдали на растерзание народу, а тело, после того как его толпа протащила с диким ревом на лошади, вернули в сенат, где трупу присудили 25 ударов кнута и вечную каторгу.

Но как бы считалось, что смертной казни в России не существует, и Николай I в 1827 году отказался подписать смертный приговор двум евреям, тайно перешедшим через Прут; он постановил: “Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас не бывало и не мне вводить ее”.

Понятно, что вместо моментальной смерти людей обрекали на адские муки и долгую мучительную смерть. Почти как наших

“пожизненников”.

И все-таки в прошлом, XIX веке, обозначенном как жестоком, в течение ста лет было казнено что-то около трехсот человек.

Свод законов, принятый в 1835 году, определял смертную казнь в трех случаях: преступлениях государственных, военных и карантинных (во время всяких эпидемий). Ни за убийства, ни за разбой наши предки не казнили.

Для сравнения скажем, что недавний уголовный кодекс, отмененный лишь недавно, включал двадцать девять составов преступлений, по которым осуждали на смертную казнь. А в не столь уж отдаленные времена у нас казнили женщин и детей, последних с 12-летнего возраста (Указ от 1935 г.).

С 1891 года смертные приговоры гражданским судом вообще не выносились, и лишь бурные события 1906 года привели к массовым казням по приговору военно-полевых судов: за шесть лет было казнено около четырех тысяч человек.

Просвещенные люди России, в отличие от нынешних, бурно протестовали и добились своего: Первая Государственная дума, а в ней, как известно, представительствовал и дед Андрея

Дмитриевича Сахарова (и даже книгу написал против смертной казни), одобрила законопроект об отмене смертной казни. Но революция вернула ее.

Безумнейший и храбрейший

Революция семнадцатого года, та, что у нас именовали

Октябрьской, внесла свои жестокие коррективы. И в законы, и в настроения масс, и в их умы. Привнеся новый правопорядок, отзвуки которого мы расхлебываем до сих пор. Да и будем, судя по всему, неизвестно еще сколько времени расхлебывать.

Начиналось-то вроде бы неплохо, и 12 марта 1917 года

Временное правительство отменило казнь, хотя на фронте казни продолжались. А 28 октября 1917 года уже большевики отменяют казни, но лишь на словах.

Вот что пишет об этом Бунин:

“Несколько месяцев тому назад была проделана паскуднейшая комедия отмены смертной казни в тылу, и “Всероссийская”

Чрезвычайка опубликовала сводку своей деятельности за два года (1918-1919), расстреляно 9641 человек… Эти 9641 подсчитаны под руководством Дзержинского… Но опубликовал цифры убитых (по 20 губерниям Центральной России) и знаменитый Лацис: за полтора года – 8389 человек, да убитых в “восстаниях” 4207. А сама отмена смертной казни была

“кошмарна по своей подлости”, как заявили узники Бутырской тюрьмы, – “ночь отмены стала ночью крови” и в Москве, и в

Петрограде: всю ночь вели на казнь, всю ночь стоял вопль и плач женщин, коих волокли на убой… Но мало того, сохранив казнь лишь для фронта, смертников стали отправлять в фронтовые полосы и убивать там, а потом поступили еще проще: объявили фронтом почти всю страну. Но этим не удовольствовались: восстановили казнь и в тылу через 3 месяца после фиктивной отмены ее… Советская статистика: с

22 мая по 22 июня казнено 600 человек (“Правда”), с 23 июня по 22 июля – 898, с 23 июля по 31 августа – 1183, за сентябрь- 1200 (“Известия”)”.

Но это, по словам Бунина, “советские цифры”. На самом деле

“…гибнут по России от одних только расстрелов сотни тысяч.

Об этом писали тоже тысячи раз, и разум человеческий просто тупеет от этих цифр. Но все равно, все равно – об этом надо писать без конца, без конца!”.

“Красная Газета” пишет: “В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ!”- и Горький выступает на торжественном заседании петербургского “Цика” с “пламенной речью в честь рабоче-крестьянской власти…”. И далее слова Горького: “Я опять, опять пою славу безумству храбрых, из коих безумнейший и храбрейший – Владимир Ильич Ленин!”

“Безумнейший” – это уж точно.

Отменяли расстрелы и при Сталине: 26 мая 1947 года.

Страна была полита и пропитана кровью: тайные захоронения расстрелянных в застенках НКВД находят до сих пор, да и будут находить впредь. Война истребила самых активных и молодых из тех, кто не был арестован и не находился в ГУЛАГе.

Вряд ли все эти доводы могли остановить стареющего тирана.

По-видимому, это были лишь политические игры с бывшими союзниками в обмен на какую-то предполагаемую материальную или политическую поддержку с их стороны.

Но и здесь, надо полагать, казни были. Ибо были ГУЛАГи, застенки, все то же всемогущее НКВД и кровавое ведомство

Берии, которого уж никак не заподозришь в милосердии. Не было лишь писателя-пророка с голосом и совестью Бунина, который бы мог о них рассказать.

Солженицын пришел позднее.

В 1950 году смертные казни официально возобновились. Но и со смертью Сталина казни продолжались. Не уверен, существует ли реальная статистика тех казней, но где-то вычитал, что с

1921 по 1954 год было казнено в России около 643 тысяч человек. (Понятно, в эту цифру не входят жертвы ГУЛАГа, кои, по Солженицыну, уничтожались миллионами.)

Дикость порождает дикость

В одном лишь 62 году, с введением карательных законов против экономических преступлений (робкие попытки отдельных предпринимателей как-то изменить структуру экономики), было расстреляно около трех тысяч человек. Восемь убийств в день!

И это в те самые хрущевские времена, которые почитаются у нас “оттепелью”, наступившей после жестокой сталинской зимы.

Надо упомянуть, наверное, еще одного “героя” оттепели – генпрокурора Руденко.

Генпрокуроры тоже в какой-то мере были лицом криминальной

России. Точней же, криминальным ее лицом, вспомните нынешних…

А вот как описан Руденко в книге воспоминаний Леонида

Зорина: “…Рыхлый дебелый мужичишка, на круглом мучнистом лице поблескивали слюдяные глазки. В своей юридической среде он был когда-то популярен – герой Нюрнбергского процесса, потребовавший казни для Геринга, Риббентропа и Розенберга, для всей уголовной нацистской клики. Но слава эта сильно поблекла, когда, покорившись воле Хрущева, он заставил пересмотреть приговор, вынесенный несчастным валютчикам, и заменить – вопреки закону – срок в лагере на высшую меру…”

Вот тебе и знаменитая формула: закон обратной силы не имеет.

У нас – имеет. Судя по всему, именно по инициативе Руденко

(а за его спиной стоял Хрущев) статьи, по которым осуждали на казнь, были многажды расширены: расстреливали “за валютные операции”, “хищения в особо крупном размере”, “угон воздушного судна” и так далее… Четырнадцать новых расстрельных статей.

Всего же с 1962 по 1990 год в нашей стране были казнены 24 тысячи человек. Можно допустить, что и эта цифра приуменьшена: статистика смертных казней во все времена была у нас засекречена.

В одной из популярных телепередач, посвященных проблеме смертной казни, большой аудитории молодежи показали документальные кадры о применении казни в Америке, после чего провели голосование, и выяснилось, за казнь – большинство.

Тогда вопрос поставили иначе: а кто бы захотел лично привести приговор в исполнение, – и снова лес рук (более 80%).

Вскоре эти руки будут стрелять в чеченских женщин и детей.

Ну а чем все закончилось, мы сегодня уже знаем: цинковыми гробами, в которых эти мальчики вернулись домой, да трагедией, невосполнимой, для их матерей.

Но и родная мне Чечня (там прошло, повторю, мое детство) в своем ожесточении до сих пор не может остановиться.

Демонстрация публичной смертной казни, добросовестно показанная по всем каналам телевидения, способна вызвать не только отвращение, но и болезненный интерес, и приступ ответной жестокости, особенно у подрастающего поколения.

И вот уже некий читатель требует через газету расправы над экономическими преступниками так, как это делают в Чечне. “Я предлагаю вывести их на Красную площадь, – пишет он, – и народ их камнями забьет. Ведь на них даже пули жалко, так как пули делают тоже на наши, народные деньги…”

С призывами стрелять преступников без суда и следствия выступают, к сожалению, не только обычные граждане, но и видные, очень популярные в стране деятели, в том числе люди искусства. Недавно один из писателей сообщил в своей статье, что “американцы плакали от радости и танцевали, когда одному террористу вынесли смертный приговор…”, и оценил это как

“здоровую реакцию здоровых людей…”.

К сожалению, ссылки на Америку и ее законы, тюрьмы и казни во многом усиливают доводы сторонников смертной казни.

Этот же упомянутый выше писатель, как видно далеко не Иван

Алексеевич Бунин, одобрил случаи самосуда, то есть расправы толпы над преступником, которому суд в России не вынес смертного приговора, называя это “необходимой обороной, когда бессильно правосудие”. Такие призывы к “самообороне”, а практически к беззаконию то и дело раздаются в печати из уст очень авторитетных лиц. Но и это было. И тот же Бунин ярко расписал картины такой “обороны”, только вчитайтесь.

“Во городах, в деревнях, – пишет он, – сразу все спятили с ума: все поголовно орали друг на друга: “я тебя арестую, сукин сын!” – потом стали убивать кого попало, жечь на кострах, зарывать живьем в землю за украденную курицу…” – самосудов “самых кровавых и бессмысленных было зарегистрировано (только зарегистрировано!) к августу 1917 года более десяти тысяч…”.

Однажды Иван Алексеевич воскликнул: “Ах, русская интеллигенция, русская интеллигенция! Уж сколько

“интересного” приходится нам видеть, что следовало бы в три ручья плакать, а мы только по-дурацки восхищаемся: “очень интересно!”

Что же говорить о людях, которые заваливают письмами протеста нашу Комиссию по помилованию, узнав, что мы смягчили участь очередному смертнику.

Один такой энтузиаст пишет: “Обращаюсь к Вам с просьбой.

Находясь в здравом уме и ясной памяти, предлагаю себя в качестве исполнителя смертной казни. Поверьте, я не маньяк и очень люблю детей, у меня самого их пятеро. И ради них я готов исполнить эту необходимую работу”.

Палач

Предыдущую главу я закончил письмом добровольца, пожелавшего стать палачом. Кстати, он и адрес свой оставил для

“компетентных органов”, на случай если его предложение будет принято. А между тем даже палачи на Нюрнбергском процессе, который был справедливым по всем статьям, скрывали до поры свои имена и стыдились гласности.

Говорят, на одной из папок, посвященных Нюрнбергскому процессу и хранящейся в Центральном госархиве Октябрьской революции (можно было и переназвать, но опять наша инерция мышления), красным карандашом начертано: “НИКОМУ НИКОГДА НЕ

ВЫДАВАТЬ” . Там как раз содержатся документы, а практически сценарий того, как должен происходить и происходил процесс умерщвления главных нацистских преступников.

Приведу некоторые подробности.

Для исполнения приговора в баскетбольном зале г. Нюрнберга были установлены три двухъярусные виселицы: две рабочие и одна резервная, задрапированные занавесками. Осужденных по ступенькам заводили на верхний ярус, ставили на крышку специального люка, набрасывали на голову мешок и петлю.

Занавески запахивались. Затем американский военнослужащий по имени Боб, добровольно вызвавшийся на роль палача, спускался вниз, обходил виселицу сзади, дергал за особый рычаг, и крышка люка проваливалась. Через десять минут американские и советские врачи констатировали смерть.

Трупы уложили в деревянные ящики, глубокой ночью погрузили в самолет и перевезли в Мюнхен – колыбель

“национал-социализма”, где сожгли в крематории, а пепел резвеяли с самолета, который возвращался в Нюрнберг, чтобы могилы вождей нацизма не стали местом паломничества. Ну а так называемый Боб, как я сказал, много лет не раскрывал своего имени.

Мы не стыдимся, не прячемся и даже декларируем, что все это делаем ради детей и их счастливого будущего. Но, простите, разве не такую же благородную цель еще недавно провозглашали наши деды-революционеры, расстреливая ни в чем не повинных людей?

Кровавую похлебку, заваренную ими, придется расхлебывать очень долго.

В галерее Уффци во Флоренции выставлены фигурки древних рабов в Афинах: скиф-точильщик, который оттачивает нож для снятия человеческой кожи, а рядом – скиф-палач. Судя по всему, свободные граждане Афин в те жестокие времена не опускались до уровня убийц, а предпочитали использовать для этой грязной (кровавой) работы своих рабов.

Мне вспомнился прошедший у нас в давние годы испанский фильм, который так и назывался: “Палач”. Сюжета в целом я не запомнил, хотя фильм произвел на меня и, насколько помню, на зрителей сильнейшее впечатление.

Рассказана история человека, которого жизнь заставила работать палачом. В принципе он человек-то неплохой, но профессия не могла не наложить свой отпечаток на всю его жизнь.

Городок, где он живет, знает о его работе, и он сам, и его семейство окружены особенным вниманием: с ними стараются не общаться, а если вступают в контакт, то лишь по нужде, испытывая при этом трепетный ужас и отвращение.

И так на протяжении многих лет. Маленький сын палача, страдающий от необычной профессии отца, подрастает, и вдруг оказывается, что нет для него другой дороги в жизни, хоть он и пытается противостоять судьбе, как заменить отца и стать палачом.

Финал фильма: юноша, романтично настроенный, с ранимой душой, напяливает на себя все необходимые ритуальные одежды, принадлежавшие умершему отцу, и направляется на площадь, чтобы казнить человека… Он проходит через толпу, которая взирает на него со страхом.

Несмотря на добрые упоминания о первых князьях, и особенно о

Мономахе, который вроде бы не казнил, российские нравы в целом, как мы видим, были жестоки, а законы носили характер репрессивный. Одно из первых наказаний – кнут и батоги.

В “Уложении” 1649 года кнут назначался в 141 случае. По числу ударов различали простое битье “с пощадой”, “с легкостью” и “нещадное” с “жесточью”, “без милосердия”.

Последнее граничило со смертной казнью.

А вот что пишет Григорий Котошихин:

“…В середних и малых винах бывает наказание: бьют кнутом и батогами, смотря по вине, а потом освобождают. А бывают мужскому полу смертные всякие казни: головы отсекают топором, за убийства смертные и за иные злые дела…”

Бедный Григорий Карпович, он когда писал эти слова, еще не догадывался, что вскоре за убийство (совершенное, скорей всего, по пьянке) хозяина-шведа, у которого он квартировался, сам пойдет на плаху и ему отсекут голову.

Но далее он сообщает, что “живого четвертают” за измену, и кто город сдаст неприятелю (и у нас расстреливали!) и с неприятелем держит дружбу “листами”.

Как теперь выяснилось, и сам Котошихин, будучи служащим довольно высокого ранга в Посольском Приказе, то есть как бы в нынешнем Министерстве иностранных дел, где находились наиболее важные и, конечно, секретные документы по внешним отношениям, держал со шведами дружбу “листами”… А попросту говоря, шпионил, и, судя по всему, за деньги.

И далее: “Жгут живого за богохульство, за церковную татьбу, за содомское дело, за волховство, за чернокнижство, за книжное преложение, кто начнет вновь толковать воровски против Апостолов и Пророков и святых Отцов с похулением…”

Таким образом, к измене родины приравнивается не только колдовство, но и всяческие книжные дела, все как у недавних нынешних, жестоко каравших за обличительную литературу, которой власти опасались. Только звалась она в наши времена злопыхательской и клеветнической… За царское бесчестие при

Сталине тоже казнили… “или за иные какие поносные слова…”.

Да что простые люди, которым защиты от произвола во все времена, и старые и новые, не было, – освободитель Москвы от поляков князь Пожарский только на памятнике выставлен рядом с Козьмой Мининым, а в свои времена был за долги, а может, и за какие другие провинности в чужом дворе привязан к саням.

Есть у Котошихина и такие наказания, как потопление в реке, расстреливанье (!) – это уже солдатиков убивали (за воровство) – из луков или пищалей на площади, а еще совсем уж ветхозаветное: за увечье – рука за руку, нога за ногу и глаз за глаз…

Все названные экзекуции кто-то, предназначенный для этого, совершал. И совершал публично. Более того, палач при том, что был на государевой должности, мог иметь еще приработок от денег, которые бросали из толпы благодарные зрители.

Можно полагать, что казни наравне с праздничными гулянками, каруселями и походами в церковь служили для наших предков и развлечением, как для нас, скажем, кровавый детектив по телевидению. Разница лишь в том, что на площади происходило

“кино” с реальными героями и реальными трагедиями, вроде той, что я описал с Петром Первым и его любовницей фрейлиной

Гамильтон.

В целях большей назидательности казнили человека вместе с его животными, а тело Стеньки Разина было отдано псам на съедение. Были расправы и над умершими; так, останки

Милославского, по распоряжению царя Петра, к месту казни его сообщников везут на свиньях и там обливают его труп их кровью…

В Риме, куда мы, несколько человек от Комиссии, приезжали на прием в Ватикан в поисках поддержки против смертной казни, изобретательные хозяева устроили нам прием в одном из старинных ресторанов города, окна которого выходили на площадь. За дружеской вечерней трапезой они как бы невзначай упомянули, что площадь за окном (а мы сидели как раз у окна) та самая, где казнили Джордано Бруно.

Понятно, мы тут же уставились в окно. При некотором воображении именно тут, в Риме, где истертые камни мостовой хранят жар костров инквизиции, а время давних и недавних событий сливается воедино, мы явственно представили, как все происходило. И небо, догорающее над красными крышами, и голуби, тоже римские, вечные, и случайные прохожие в прозрачных сумерках. Отражение пламени свечей в блестящих стеклах усиливало впечатление от увиденного.

Как казнят сегодня

Этот вопрос задают мне ровно столько, сколько я встречаюсь с журналистами. Ну, и еще: насколько этот акт засекречен, почему? Где хоронят казненных, выдают ли их тела родственникам и так далее.

Я отвечаю одинаково: не знаю.

Я и правда не знаю, как казнят, ибо это область скрытная, засекреченная с давних, думаю, со сталинско-бериевских, а то и ленинско-дзержинских времен, а если что-то доходит через прессу, то глухо, без подробностей, тем более о палачах наших современных, которые безусловно существуют.

Вот об Америке, пожалуйста…

Там все и обо всех известно, и о палачах и о жертвах.

Об одной знаменитой телепередаче, посвященной смертной казни, промелькнуло в печати, это в некотором роде теле-шоу с названиями: “Богатые убивающие своих родителей”, “Убийство во имя Господа Бога”, “24 часа до смерти” и так далее.

Утверждают, что темная сторона жизни нынешней Америки выглядит на экране довольно эффектно, да и представлено все как еще одна “игра”.

То, что “игра” для них – это вопрос жизни для нас, хотя в потаенных глубинах ГУЛАГов такое действо, как смертная казнь, тоже выявляет что-то, что можно назвать темным нутром

России!

Ведущий названной программы господин Риверо показывает в интервью “жизнь за час до смерти” – исповеди со смертниками.

Более того, если где-то смертная казнь и приближена к традициям, восходящим к средневековью, с его площадями и зрелищами (говорю не без осуждения), то как раз в

Соединенных Штатах толпу на площади заменяет всевидящее телевиденье, позволяющее желающим наблюдать за процессом умерщвления живого тела сидя в домашней обстановке, скажем за чашкой кофе.

Ну, может, я утрирую и, по другим сведениям, к лицезрению казни допускаются близкие люди, но в принципе гласность там доведена до предела, который тоже вряд ли допустим, и даже окрик полицейских, сопровождающих жертву к месту казни:

“Труп идет!” – представляется мне невероятным цинизмом. Ведь человек-то еще жив, и он слышит этот глас, пока далеко не Божий.

Те же американцы издали книгу “последних слов” , тех самых, с которыми приговоренный к смертной казни обращается последний раз к миру. Это право зафиксировано в законе, и

“последние слова” заносятся в дело. То есть остаются для памяти людей. Цитирую по репортажу Дм. Радышевского из

Нью-Йорка.

Какие же это слова?

В основном слова раскаяния или обращения к Богу. Но есть в словах и отношение к закону, к государству, к палачу.

“Только Бог успокоит мою душу. Ко всем моим друзьям-смертникам: несмотря на то, что сейчас случится со мной, не теряйте надежды”. – Роберт Садливан, казнен на электрическом стуле во Флориде в 1983 году за убийство официанта при ограблении ресторана.

“Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят. Ну, все, поехали…” – Это Энтони Аптон, казнен на электрическом стуле в 1984 году во Флориде за организацию убийства детектива.

“Я хочу, чтобы люди знали: наше правосудие зовет меня хладнокровным убийцей. Но я выстрелил в человека, который выстрелил в меня первым. Но меня осудили, потому что я мексиканец. И за это меня называют хладнокровным убийцей, Я никого не привязывал к носилкам и не впрыскивал никому в вену яд, как вы делаете со мной сейчас. И вы зовете это правосудием. А я зову вас и ваше общество сворой хладнокровных убийц”. – Генри Портер, казнен путем смертоносной инъекции в 1985 году в Техасе за убийство полицейского.

“Я уже сказал правду, но, поскольку она была высказана осужденным, ее не услышали. Я не убийца. Я никого не убивал.

Я не молю о моей жизни. Я не буду унижаться. Я никому не позволю сломать меня. Но я хочу, чтобы люди проснулись и увидели кошмар высшей меры. Придет время, и люди заплатят слишком большую цену за этот кошмар”. – Джеймс Смит, казнен инъекцией в 1990 году в Техасе за убийство бизнесмена.

“Я африканский воин: рожденный жить, рожденный умереть”. -

Карл Келли, казненный в Техасе за убийство 18-летнего продавца при ограблении.

Что говорят казнимые на нашей родине, мы вряд ли когда узнаем. Однажды телеведущая поведала мне, что она в буквальном смысле слова “выслеживала” палача целых полтора месяца, пока он не дал согласие на интервью. Но конечно, анонимно.

– Каков же его возраст? – спросил я. – И каков он сам?

– Лет сорока, – отвечала она. – Моложав, гладок, выглядит сытно.

– Не нервен?

– Да нет.

– Из чего он стреляет? Как вообще это происходит… Говорил?

– Да. Из “макарова”… В затылок…

– Где он живет? В Москве?

– В Москве.

– Выезжает, значит?

– Да. Для него это командировка.

– В какие он выезжает города?

– В разные, – сказала она. – Я смогла уследить лишь несколько: Владивосток, Рязань, Тула…

– Дома знают, куда он едет?- спросил я, но поправился. -

Зачем он едет?

– Конечно нет.

– А кто у него?

– Жена, двое детей.

– А если в интервью они узнают его по голосу?

– Голос мы тоже изменим, – сказала она.

Вот так, краем, едва-едва, до нас долетают сведения, может, не совсем точные, а подчас и противоречивые, из которых можно кое-что узнать об исполнении смертной казни. Я старательно вырезал все, что появлялось на эту тему в печати. Но это совсем немного. Не более пяти статеек. И вот что я из них почерпнул.

Не удивляйтесь, если изложено это все будет в некой неопределенно-безличной форме: что, мол, рассказывают…

…Рассказывают… что в “Бутырке” среди иных корпусов стоит

“Пугачевская башня”, где, по слухам, приводят приговоры в исполнение и где по ночам появляются привидения, понятно, из тех, кого здесь казнили.

При казни присутствуют по обязанности: начальник тюрьмы, прокурор, врач, охрана и главный исполнитель, то есть палач.

По одной из версий, в узкой проходной камере устанавливается по росту приговоренного ствол автоматического пистолета, который в нужный момент и выстреливает в голову казнимого.

Труп кремируют и пепел развеивают по ветру.

Думаю, что это легенда.

Судя по нескольким анонимным интервью с палачами (одного из них даже показали по телевидению, но лишь контуром и с голосом измененным), казнь осуществляют специальные кадровые работники, предназначенные для этой цели. Ни семьи, ни даже коллеги не догадываются об истинной работе этих военнослужащих, обычно офицеров.

Они выезжают в назначенную им тюрьму, где есть специальное место для исполнения казни. Наверное, таких тюрем несколько и о некоторых можно догадаться, как, например, о Ростовской, оттуда пришло известие о казни Чикатило, Владимирской,

Московской (та же “Бутырка”), Иркутской, Екатерининбургской.

И возможно, те, что называла моя собеседница.

Все начинается с момента, когда в тюрьму, где находится смертник, приходит отклонение Президентом ходатайства о помиловании. Под благовидным предлогом (ремонтные работы или карантин) заключенный переводится в тюрьму, где его должны казнить. Находится он там всего несколько дней, и “кормовых” для него выделяется на три дня.

Впрочем, в целях экономии могут казнить и ранее.

Обычно на второй день его приводят в комнату, где находятся члены комиссии по исполнению приговора: прокурор, представитель правоохранительных органов, врач и руководитель, как сказано в одном репортаже, спецгруппы.

Прокурор сличает личность заключенного с документами, после чего объявляет, что ходатайство отклонено и приговор будет приведен в исполнение.

Ни о каком последнем желании речи не идет и никаких последних слов никто не фиксирует. Наш несентиментальный век отверг эти вовсе не пустые традиции.

После казни врач констатирует смерть. Составляется акт о приведении приговора в исполнение, который подписывают члены комиссии. Этот акт будет направлен в суд, вынесший приговор.

Суд сообщает в ЗАГС о смерти заключенного и нам, в Комиссию по помилованию.

Хоронят обычно на близлежащем кладбище. Могила ничем, кроме номера, не отмечена, обычно родственникам тело не выдается и место захоронения не указывается.

О переживаниях осужденных свидетельств почти нет, но вроде бы ведут они себя тихо-мирно. Да и свидетели подтверждают, что шок, испытанный на суде от приговора, убивает человека раньше, чем это сделает пуля.

ЗОНА ПЯТАЯ. СМЕРТНИКИ Часы судьбы (зеленая папка)

Знаменитые “Часы судьбы” находятся в Чикагском университете.

Их придумали во времена “холодной войны”, чтобы отмерять символическое время, отделяющее мир от глобальной ядерной катастрофы. Но разве катастрофа одной жизни, при которой теряешь тот же мир, не глобальная для любого человека? И тогда часы, которые он проводит в камере смертников, в ожидании казни, становятся для него “Часами судьбы”.

Некий Демьянов, двадцати лет, вместе с дружком изнасиловал в машине женщину, а когда она сумела вырваться от них, побежала по снегу в лес, догнал ее и монтировкой по голове, так что мозг брызгами…

Он пишет нам, в Комиссию: “Кто станет читать о судьбе подонка или патологического существа, которым я себя не почитаю… Ведь моя жизнь для Вас ничего не стоит… – И далее. – Это что-то ужасное и неотвратимое, когда ждешь, что сегодня за тобой придут и больше не будет ничего, ни жизни, ни страданий, ни матери с отцом, ни сына с женой… Не будет ни-че-го, понимаете?!”

Обращается он к нам, а сам-то понимает ли, что всего этого уже не будет у той самой молодой женщины (ее имя Юма

Юрьевна, у нее тоже мама, дочь, и работала она на севере в детском интернате, учила детишек русскому языку), которую они так дико насиловали и убивали?

“…Постоянные думы о смерти страшны, ее присутствие здесь в одиночке чувствуется явно, и так страшно считать дни, часы, минуты и сознавать, что ты никому не нужен… Но даже здесь для меня были счастливые минуты, когда на свидании я увидел своего сына, он назвал меня папой…”

Если поделить жизнь смертника на временные периоды: преступление, арест, следствие, суд, ожидание казни и, наконец, сама казнь, то ожидание казни будет самое невыносимое. Не случайно в международных декларациях о правах (в данном случае о правах заключенных) упоминается

“пытка ожиданием казни”.

Но бывает, подают и “заявления” с просьбой не миловать. То есть казнить. Об этом просил “борец” против местных коммунистов Воронцов, он хотел погибнуть за идею, которой посвятил жизнь.

Смертник Юрий Бояркин (изнасиловал и живую бросил в прорубь под лед свою жертву) пишет: “…Областной суд приговорил меня к исключительной мере наказания, к расстрелу. Приговор был утвержден судом РФ, и после утверждения я не писал ни просьб о помиловании, ни жалоб в надежде, что приговор приведут в исполнение незамедлительно. Но прошел уже год, а приговор в исполнение так и не привели. Я осужден к расстрелу, а не к тюремному одиночному заключению, и прошу

Вас рассмотреть мое ходатайство о незамедлительном исполнении моего приговора”.

Еще резче письмо смертника Максима Меркулова (28 лет, убил жену приятеля, который был в командировке, изнасиловал и потом убил ее восьмилетнюю дочь). “…С того времени как я осужден и обращался к Вам с прошением о помиловании, прошло более двух лет. За это время изменилось многое в моей жизни и жизни Российского государства. Гр. Президент, Вашим Указом введен мораторий на исполнение смертной казни… Закон есть

Закон, но, как во всяком случае, из него есть исключения. Я прошу Вас, основываясь на моей личной просьбе, подписать распоряжение о приведении приговора, т. к. я дошел до предела и не хочу, чтобы волей системы исполнения наказания из меня сделали идиота. Сам на себя я наложить руки не могу, т. к. это противно Богу…” И еще письмо через год: “…В последнее время много и часто обсуждается вопрос о применении смертной казни в России. Есть ее сторонники, есть и противники. Я за применение смертной казни, т. к. альтернатива ее – пожизненное заключение мне не нужно и даром. Всю жизнь находиться в условиях, когда кто-то может командовать тобой, как ему захочется, и угнетать… Сегодня много говорят о добре и милосердии, о гуманности и правовом государстве. Но где они на деле, если суд решил и годы я жду

Вашего решения, что со мной делать, помиловать или расстрелять? Россия, как и многие государства, подписала

Женевскую конвенцию, согласно которой пытки государственными органами запрещены. Я же вижу обратное, изо дня в день меня подвергают моральной пытке. И не только меня. Вашего решения ждут, страдая, мои родные, а моя мама перенесла инфаркт и стала инвалидом. Почему должны страдать и физически и морально близкие мне люди? Какие преступления совершили они?

Прошу Вас о приведении приговора в исполнение, то есть отказать в помиловании. Вы же люди, так дайте мне возможность уйти из этого мира, не деградировав, не озлобившись, и чтобы осталось уважение к Вам, к членам

Комиссии, как уважаемым людям страны. Это и будет милосердие с Вашей стороны…”

Смертник Шурыгин, отвоевавший добровольцем в Молдавии, в

“гвардии” Приднестровья, вернулся в Санкт-Петербург, захватив автомат и другое оружие, стал наемным убийцей. За 5 тыс. рублей он расправится с семьей предпринимателя, а потом, застрелив другую семью: мужа, жену и мать, – напишет:

“Объяснительная по существу вопроса о причинах, побуждающих отказаться от подачи прошения о помиловании… 1. Долгое время моими сослуживцами, командирами и начальниками являлись люди, с пренебрежением относящиеся к возможной гибели. Общение с ними не могло не повлиять на склад моего характера, что впоследствии и выразилось в добровольном участии мною в двух вооруженных конфликтах (Афганистан,

Приднестровье), в том числе и в ряде мероприятий, связанных с высокой степенью риска и возможной гибели. Я бы много потерял в глазах этих людей да и своих собственных, если бы стал просить о сохранении жизни. 2. Изменение меры наказания исключает мое активное (с оружием в руках) участие в жизни, что делает ее бессмысленной. 3. Изменение меры пресечения, а равно и задержка в исполнении приговора, не снимает и не решает проблемы, стоящей перед моей семьей, и, наоборот, вынуждает моих родных отрывать от своих и без того скромных доходов средства, чтобы скрасить мое существование. 4. За время содержания в Вашем учреждении я имел возможность ознакомиться с тюремными нравами и, в случае изменения меры наказания, не исключаю возможность встречи с людьми, которые спокойное и ровное отношение к себе могут воспринять как проявление слабости, робости и т. п. То есть могут допустить агрессивные выпады в мой адрес, которые я вынужден буду пресекать со свойственной мне решимостью и последующим физическим уничтожением. А это вынудит администрацию учреждения повторно поднимать вопрос о моем расстреле. 5.

Являясь сторонником единонасилия во всех сферах жизни и негативно относясь к “демократическим нововведениям”, получать, а тем более просить помилование у лиц, эти

“нововведения” олицетворяющих, считаю для себя неприемлемым.

На основании всего вышеизложенного, а также ряда других причин, которые я не стал излагать ввиду их неубедительности для Вас, считаю свое решение об отказе писать прошение о помиловании правильным и прошу Вас понять меня и поддержать мое заявление…”

Письма разные, и доводы разные, а последнее вообще в духе ультиматума, но смысл один: настоятельная просьба об исполнении наказания. Тут и ссылка на Женевскую декларацию, на муки своих близких, что по-человечески понятно, и даже необычное для прошений, но уже обычное для нашей жизни нежелание жить, если невозможно в ней не воевать.

Часты ссылки на Евангелие на запрет верующим лишать себя жизни. Нередка и позиция смертника, который осведомлен о дискуссиях в обществе и лично сам выступает за сохранение смертной казни. Где-то мелькает и ссылка на “тюремные нравы”, которые приводят и не могут не привести к конфликтам и расправам среди заключенных.

У Данте, который дважды сам был приговорен к смертной казни, знает из первых рук, что это такое, в “Божественной Комедии” есть строки:

“О новой смерти тщетное моленье…”

В пояснении сказано, что грешник в Аду, уже умерший телесной смертью, хочет, чтобы умерла и душа, чтобы прекратились его муки.

Читатель, наверное, не мог не заметить, что за всеми без исключения письмами живые души, хотят они смерти или не хотят. Верят ли они нам или даже не приемлют нас как последний адресат. И, ей-Богу, никак нельзя пренебрегать чувствами, донесенными до нас из тюремных глубин, возможно в последний раз. Даже… Даже если это насильник и наемный убийца, разбойник и злодей.

Смертник В. Подкуйко (грабил и убивал, никого не щадил, стрелял в лицо): “…Ходатайство не играет никакого значения, мне хочется поговорить сейчас, так как в общении я ограничен. То, что я останусь в неведении о вашей реакции на мою писанину, играет тоже положительную роль, в смысле того, что я смогу пофантазировать на эту тему… – И далее. – Вот только здесь, между небом и землей, избавившись от забот и суеты, появилось у меня желание привести пройденный путь в стройную систему, осмыслить и понять свои чувственные заблуждения, толкающие на определенные действия. Для этого, к сожалению, не хватает знаний. Но даже поверхностного взгляда хватило осознать, какое я, в сущности, ничтожество.

Вначале было грустно и смешно, потом тяжко и противно.

Существует афоризм: “Человек кается только тогда, когда пора грешить миновала”. Это по отношению ко мне очень верно. Вот сейчас моя писанина походит на памфлет на мой внутренний мир. Никогда не думал, что лицемерить проще, чем воспроизводить свои мысли…”

Это письмо-исповедь, достаточно беспощадное к себе. Но и к нам. Автор письма делает неожиданный вывод: “…Считаю, что нет коренных различий между уголовником, который нафантазировал себе моральный кодекс, и деятелем-политиком, отстаивающим мнимые высокие идеалы. Главным выводом является то, что преступность – важный стимул развития общества, спутник прогресса…” И затем о свободе, которая “…может быть только ограничена. Именно такой свободой я сейчас обладаю на сто процентов, потому что живу без забот и суеты”. Но тут же он добавляет: “Эта моя точка зрения, наверное, в какой-то мере отражает степень моей социальной опасности…”

И вдруг под занавес прорывается: “Я хотел и пытался писать искренне, но присущий мне пафос нет-нет да проскользнет.

Вообще же умирать в моем возрасте казалось поначалу очень романтично, но с приближением этого дня все больше хочется жить”.

На этом и ставит точку.

У них не было попытки самовыражения на свободе, они себя выражали по-иному, как могли и как их воспитала жизнь.

Теперь у них появилось время для самоосмысления происшедшего, и единственное, что может преодолеть запоры, стены, колючую проволоку – слово.

И здесь я должен высказать свое (чисто писательское) мнение: это во многом выразительнее, человечнее, откровеннее, в конце концов, чем то, что удается нам… Мне и моим коллегам-литераторам.

Есть еще семь дней, которые даются смертнику для прошения – сохранить жизнь. Не все об этом просят. Примерно четвертая или пятая часть осужденных на смертную казнь по разным причинам не подает прошения, и тогда составляется соответствующий акт, подписанный начальником тюрьмы.

Иные же, как смертник Владимир Некрасов, подают прошение в двести с лишним страниц, да еще он посетует: “…Можно было бы продолжить рассказ о дальнейшем житье-бытье, но нет времени, мне дано всего 7 суток… Но можно ли за это время изложить все, что хотелось бы?”

Я сейчас о тех, которые просят, молят сохранить им жизнь. О сохранении жизни, кстати, просили и Чикатило, и Головкин, и другие жестокие преступники.

Все, что они пишут, попадает в дело, а дело – к нам, в Комиссию.

Пишут по-разному, у одного все прошение – два-три слова, у другого- целая книга о жизни, в стихах и прозе, как у Некрасова.

У некоторых прошение в стихах, сатирических, лирических, обличительных, философских… У некоторых это трактат о жизни, о судьбе страны, о Сталине, о перестройке, о политике…

У этих, последних, нет покаяния, поиска истины, хотя бы ценой жизни, а та же примитивная попытка уйти, скрыться за общими словами от ответа за содеянное.

Некий Бейсик- убийца и трижды насильник – на ста страницах, исписанных мельчайшим почерком, рассказывает о себе… Я даже подумал, что этот поток слов, прорвавшийся в последний момент, тоже некое психологическое явление, которое требует объяснений. Может, он так о себе заговорил впервые? Ведь прежде только пьянствовал да убивал? Были задействованы инстинкт да руки. И вдруг он попадает туда, где ничего, кроме стен и железной двери. Возникает необходимость что-то произнести, до кого-то докричаться, выплакаться, поведать про всю свою пропащую жизнь…

А слов-то нет! Пуста душа и не способна родить что-то звучащее так, чтобы достигало другой души. И он берет, как говорят, количеством, видимо предполагая, что много слов сколько-нибудь да будут весить.

В детстве была такая смешная загадка: что тяжелей, пуд гвоздей или пуд пуха? “Пуд гвоздей, конечно!” – кричали мы, не догадываясь, что отгадка таится в слове “пуд”.

А у него всего один пух, и ни грамма веса.

“За все время, что я нахожусь в предысполнительной камере смертников, я постоянно задаюсь мыслью, а какой же следующий этап предстоит мне после окончательного приговора перед самым исполнением приговора и что в энное время меня просто не будет. И вот от таких предчувствий в этих мрачных стенах, хочу сказать честно, мне становится страшно. Страшно от одной лишь мысли, что меня больше не будет, и от этого неизвестная до того мне истома (словечко-то какое!) подымается до самого горла, всю душу сжимает в какое-то неведомое давление и становится не по себе, и не находишь себе места, и это преследует меня каждый божий день, и вся неопределенность моего положения, когда я уже несколько лет сиднем сижу… И все обо всем передумал…”

Со странным чувством читаешь эти слова.

И хотя знаешь, что человек говорит, пребывая на грани жизни и смерти, не веришь. Он и тут играет, как играючи убивал. И ничего, по сути, не смог “передумать” о чужой гибели… И о своей тоже.

За свои тридцать лет он прошел тюрьмы: Ростовскую,

Новочеркасскую (где расстреляют Чикатило), Рязанскую,

Воронежскую, Краснопресненскую в Москве, Бутырку и многие другие… И понял, что в них “…человек скатывается до самых глубин бездушия”.

Но спрашивается: а до этого? Душа-то была? Так где же она была в момент убийства?

Где-то на 19-й странице начинает он живописать свою жизнь. И тут появляются причины (типичные, кстати, для подобного типа преступника), о том, что не было старшего советчика в жизни… Что всю жизнь один, без друзей, старшим другом должен был быть отец… А он по пьянке засовывал его, мальчика, под диван, а сам садился…

“Пока мама отдыхает на Черном море, бабуля нас обстирает и оденет во что-нибудь, так я и ходил в старом, залатанном и коротком… И чем дальше, тем глубже я погружался в себя…”

Ну, вот этому я поверил: ибо сломленное детство во многих случаях начало той дорожки…

А вот иные слова, тоже убийцы:

“…Смерть не страшна, заведут в камеру, выстрелят в сердце или в голову и все, конец жизни на земле. Но душа-то вечна!

Но если я не искуплю свой грех, то предстоят вечные муки моей душе, а страшней этих мук нет! – И далее приводит слова француза Шарля Пети: – “Грешник постигает самую душу христианства. Никто так не понимает христианства, как грешник… Разве что еще святой…”

Тут самое время вспомнить Федора Достоевского:

“…Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил…

…Что с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?.. Подумайте, если, например, пытка, при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает… А ведь главная сильная боль может быть не в ранах, а вот что знаешь наверное, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас – душа из тела вылетит, и что человеком уже больше не будешь… И сильней этой муки нет на свете… Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия…” (роман “Идиот”).

Достоевский знал, о чем пишет, ибо сам пережил ожидание смерти. Правда, нынешние ждут, не зная ни часа, ни минут, или долго, или потом сразу.

Лучше это или хуже, не ведаю. А вот с ума сходят, знаю точно.

Станислав Мельников, 31 год, осужден за убийство приятеля, с которым по пьянке поспорил, убил его, а после отчленил голову и спрятал в подвале дома, а туловище почему-то в шкаф. Потом убил знакомую, которая знала о том, что он совершил.

Обращаясь к Президенту, Мельников пишет:

“…Но я не прошу Вас помиловать меня. Я прошу Вас подписать мой смертный приговор и дать указание МВД России привести его в исполнение. Я всей душой прошу, чтобы Вы меня расстреляли. Сколько можно издеваться над человеком, даже над приговоренным к смерти… Нельзя без конца унижать человека, кем бы он ни был. Я устал от бесконечного ожидания… Я обращаюсь к Вам не как к Президенту, а как человеку, русскому человеку! Найдите в себе смелость и силы, чтобы привести в исполнение закон, хотя бы в отношении меня.

Потому что я сам этого хочу и прошу об этом как о великой милости и избавлении от настоящего кошмара. Зачем жить, когда для всех являешься нечеловеком. Для Вас я убийца, получивший по заслугам, ну а кем тогда являетесь Вы?! Все те, кто выносит приговор, кто его утверждает, и, наконец, те, кто с Вашей руки его приводят в исполнение?

Дайте же умереть в ясном сознании и здравом состоянии духа, и отклоните мое ходатайство о помиловании… Какая Вам разница: одним больше или одним меньше? Ведь с древних времен на Руси было заведено исполнять желание приговоренного к смерти… Неужели Вам так трудно сделать великодушный жест, удовлетворить последнее желание человека…”

Не все письма столь отчаянные.

Вот, Сорокин А. В., 35 лет, приговорен к смертной казни за убийство торговца.

“…Раньше книги я читал буквально запоем, а сейчас, кроме

Нового Завета, ну, конечно, газет, ничего не читаю. В каждой книге или убийство или что-то подобное. А тут как-то Э.

Лимонова принесли, ну чего там читать-то? Матом я могу и похлеще его загнуть. И вообще, бред какой-то. Может, кому и интересно, но сомневаюсь, мне двадцати страниц хватило, чтобы испортить себе настроение, которого и так нет. Я вот лучше анекдот расскажу из нашей жизни: ведут двух на расстрел, а один говорит товарищу: “Слушай, давай рванем в разные стороны, может, повезет, убежим…” А второй отвечает: “Ты что, а вдруг застрелят!”

Заканчивает он так: “Надеются все, не теряю надежды и я…

Со мной в камере сидит маньяк и тоже надеется. Так устроены люди, С его приходом стало вдвойне тяжелей… Любое преступление можно как-то понять… Не простить, а хотя бы понять. Но есть такие, что и понять не в силах. И одно дело

– читать, допустим, в газетах (а я про него читал), другое – находиться рядом. Скажу честно, раньше бы я не выдержал такого соседства, но сейчас я знаю, что всему судья только

Бог. Да и у самого руки в крови…

Второго моего сокамерника вы помиловали, заменили на пожизненное заключение. Вернули его в мир. Он счастлив, рад за него и я. Он ждал своей участи с 91 года, а значит, скоро и моя судьба решится…”

Это редкое письмо, дающее возможность обратной связи: мы узнаем из первоисточника о настроении смертников. Преступник не жалуется, напротив, исполнен оптимизма и верит в Бога.

Кстати, маньяк, о котором он упоминает, небезызвестный

Головкин, чьи преступления и вправду никому, даже убийце, понять нельзя. О том, что маньяк… “тоже надеется” на помилование, было интересно узнать, потому что я понимаю, – никакой надежды у него быть не может.

Сорокин датирует свое письмо январем 94 г. Где-то через год

Головкин будет расстрелян. О судьбе Сорокина мне неизвестно.

Еще одна история, связанная с соседством по камере, когда разные люди ожидают решения судьбы.

Сергей Свидерский, 23 года, осужден на смертную казнь.

“Поясняю, что я совершил преступление в ИВС г. Рубцовска…

Меня привезли в камеру, где находились трое: Поляков лежал на топчане, Ушатов лежал в углу на полу, а Маньков возле бачка с нечистотами. Я лег возле Ушатова на пол, в это время у меня было подавленное настроение, так как мне дали большой срок. В эти минуты я думал о родных, они у меня пожилые, а папка больной, может меня и не дождаться. Еще я думал о своих маленьких племянниках. Когда их привезли на суд, то их не пустили, сказали, что они маленькие, а я их очень люблю.

Да и вообще, я детей люблю, ради ребенка я готов отдать свою жизнь, и ненавижу тех людей, у которых на ребенка поднимается рука, и разве можно этих гадов называть людьми, животные даже так не поступают. Вот только одно плохо, что я не успел обзавестись семьей…”

Я тоже ненавижу тех, кто поднимает руку на ребенка, и у меня есть союзник в лице бывшего президента Франции Миттерана, который не читал дел, а значит, и не миловал, если жертвами были дети.

Вернусь к исповеди Свидерского, она поучительна:

“…Когда я лежал, Поляков заваривал чай, а потом мы трое стали пить. Во время чаепития Поляков сказал, что Маньков сидит по 117 статье, часть четвертая, это он зверски надругался над трехлетней девочкой. Я тогда Манькову сказал, как ты мог надругаться над малолеткой, тебе что, не хватает девушек? Расскажи, как все произошло… А он стал отказываться, что не совершал насилия. Я тогда пошел на обман и сказал Манькову, что, когда меня сюда везли, со мной ехал следователь и он рассказал, как ты совершил преступление. И тогда Маньков признался и даже рассказал, как он это сделал. Поляков не выдержал и стал избивать

Манькова, и Ушатов бил, а я вспомнил, что у моего друга

Сидоренко изнасиловали и задушили 10-летнюю дочь. В эти минуты я просто не контролировал себя, я бил Манькова кирзовым сапогом. Также били металлическим бидоном. Но убивать его у меня цели не было…”

Я уже как-то упоминал, что в Лондоне, в старинной тюрьме

Prison, мы видели отдельный блок для тех, кто насиловал малолетних, блок, отгороженный стальной решеткой. Ее опускают в случае беспорядков, ибо заключенные в первую очередь расправляются не с администрацией или ненавистными надзирателями, а именно с такими насильниками.

На одной из стен этого бокса мы увидели выставку удивительную: на рисунках насильники изображали себя такими, какими они себя представляют. Кто-то нарисовал себя в виде ощеренного хищного черта, с рогами и хвостом…

Я не знаю, кто придумал подобный вернисаж, может, сами заключенные; но такое саморазоблачение своей вывернутой наизнанку звериной сути может внушить надежду на покаяние.

В нашем случае никаких мук совести насильник, по-видимому, не испытывал. Да и реакция стражей, как вы сможете далее прочесть, была более чем спокойна.

“…Когда мы били Манькова, – продолжает Свидерский, – в глазок камеры заглянул помощник дежурного по ИВС, но почему-то ничего не сказал, а ушел, хотя мог бы предотвратить преступление. После этого Поляков стал делать удавку. Я понял, что Поляков задушит Манькова. Тогда я сказал Манькову, лучше повесься сам, но Маньков отказался.

Тогда я дал ему лезвие, чтобы вскрыл себе вены. После всего этого мы снова заварили чаю и втроем попили.

Поляков сказал Манькову, чтобы тот снял свои штаны. Потом он из штанов лезвием вырезал полоску материи и накинул Манькову на шею, тот сидел на корточках возле бачка с нечистотами.

Поляков, значит, накинул петлю и начал душить. Ушатов встал к двери и закрыл собой смотровой глазок. Подержав немного

Манькова, Поляков отпустил жгут. Маньков захрипел. Тогда

Поляков снова затянул петлю. И снова отпустил. Маньков лежал на полу и был синий. Ушатов потрогал пульс Манькова и сказал, что он мертв.

После этого Поляков закричал в соседнюю камеру №12 и пояснил, что он сделал, и спросил, правильно ли, ему ответили, что разберемся на этапе. Дежурный был занят музыкой в четырех шагах от камеры и не поинтересовался, хотя все слышал. Тогда я постучал и позвал дежурного, сказал, заберите труп Манькова. А когда дежурный не поверил, Поляков подошел и пнул его ногой. Даже после преступления я слышал, когда нас возили на санкцию к прокурору, как они между собой говорили, что не было бы у них погон, они его бы его задавили собственными руками… На следствии я давал ложные показания и брал вину на себя, потому что молодой и ветер в голове гуляет, не думал, чем это может кончиться. А на суде я давал правдивые показания, но их не учли и дали мне “вышку”…

Еще и Ушатов нас просил, чтобы мы не говорили, что он принимал участие, будто он спал. А сидит он по легкой статье и, когда его освободят, будет нас “греть”, то есть приносить чай и курево…”

Моление о казни (зеленая папка)

Дело Воронцова, о котором я упоминал, мало похоже на уголовные привычные для нас дела. Это первый, пожалуй, в нашей практике случай политического терроризма.

Итак:

Воронцов Владимир Глебович, 1945 года рождения… 11 января

1991 года, вооруженный обрезом, вошел в кабинет главного редактора калужской газеты “Знамя” и трижды выстрелил в него. На звук выстрелов вбежал фотокорреспондент, но

Воронцов угрозами заставил его уйти, а через дверь, для устрашения, дважды выстрелил и ранил, фотокорреспондент умер в больнице.

Потом Воронцов разыскивал начальника Строительного управления СУ-6, секретаря партийной организации

“Калугастрой”, но им повезло: он не нашел их ни дома, ни на работе… Это спасло им жизнь. Воронцов же успел еще застрелить председателя профсоюзного комитета, и его схватили.

На допросе он заявил, что свои действия не считает преступлением, поскольку совершал их по идеологическим мотивам, так как убежден в необходимости физического уничтожения коммунистов.

Приведу несколько строк из психолого-психиатрической экспертизы:

“Его воспитанием никто не занимался, но в доме было много книг. Сам лично пришел к выводу, что во всех бедах в нашей стране виновато коммунистическое руководство. Когда был опубликован “проект конституции”, это стало своего рода толчком всем тем мыслям, которые он носил в себе. Решил выразить свое отношение к документу, забрался на верхушку колокольни одной из церквей Ярославля, откуда в течение нескольких часов выкрикивал различные лозунги о том, что нет мяса, рыбы…

Приехала милиция, пожарники, уговаривали слезть. Когда захотел пить, он сам спустился. Тут же был задержан и препровожден в психиатричку.

В бумагах написали: задержан работниками милиции в связи с тем, что, забравшись в верхнюю часть церковной колокольни, начал громко выкрикивать политические лозунги, но к себе никого не подпускал, бросал камнями. С трудом был снят после длительных уговоров. В милиции признал в милиционере своего брата, целовал его… Временами был плаксив, потом смеялся.

Окружающих называл агентами, провокаторами, но не знает, какое число, месяц, место нахождения – в каком городе находится. Не мог назвать свой адрес. Заплакал, когда спросили, лежал ли он в Кащенко: “Не напоминайте мне его имя, я с ним вместе лечился…”

Диагноз: “шизофрения, приступообразно-прогредиентное течение” В другой раз: “шизофрения шубообразная, аффектно-бредовый приступ”.

Впоследствии Воронцов объяснял, что это была симуляция для получения “белого билета”, позволяющего говорить все, что думаешь. И что на колокольне он излил душу, ибо мог кричать все, что хотел.

С семьей дела обстояли неважно. Жена, по его словам, стала раздражать, вызывала неприязнь, и, получив жилплощадь, он оставил ее семье, жене и дочке, а сам поселился в общежитии.

Через некоторое время завел другую семью; у второй жены была дочь от первого брака, жили мирно, и только в дни, когда он напивался (это случалось 3-4 раза в месяц), он становился плаксив, рыдал, говорил, что у него на глазах кого-то убили и ему срочно надо уезжать.

Трезвый, по словам жены, Воронцов был нормальным человеком, без странностей, лишь временами “…несмотря на сдержанность, прорывались у него слова о ненависти к коммунистам, особенно к тем, кто занимал руководящие посты и должности…”.

По отзывам же приятеля, после выпивки на работу не шел, а обычно лежал, укрывшись с головой, не ел, не пил, а весь день “страдал”. В это время может всякую ерунду произносить, и не по существу…

Был случай, когда в состоянии опьянения хотел выброситься из окна общежития. Мог потом не пить месяцами, до года и больше.

Производил впечатление уравновешенного, душевного, отзывчивого, вежливого и развитого человека, способного найти подход к людям. Всегда следил за своим внешним видом.

Умел владеть собой в любой обстановке, никогда не ввязывался в ссоры и перепалки.

Но в то же время: “большой правдолюб, не терпел несправедливости, мог сказать правду любому человеку, невзирая на положение и должность”.

Постепенно, по его словам, он пришел к выводу о необходимости борьбы с коммунистами из номенклатуры путем их физического уничтожения.

Случилось, торопился я по делам в Администрацию Президента в

Кремле, и на Ивановской площади обратил внимание на группу рабочих, которые вскрывали асфальт, а через некоторое время извлекли из земли останки Великого Князя Сергея

Александровича, московского генерал-губернатора, павшего жертвой революционного террора (в него бросил бомбу Каляев), и теперь его прах, в связи с реконструкцией Кремля, переносили в другое место.

Специально для этого, пока шли работы, была поставлена прямо на брусчатку брезентовая оранжевого цвета палатка.

Рабочие перекуривали, спорили о погоде и последнем сериале на телевидении; мощи, скрытые за брезентом, особого интереса у них не вызывали. А когда я спросил, как же выглядит

Великий Князь, они отвечали небрежно: “В военной форме, только без головы… Голова-то у него тряпочная…”

“Вот и весь результат”, – подумалось тогда. Тем более что

Каляев пошел на казнь и не просил о помиловании. Наоборот, он писал из Бутырской тюрьмы: “…Прошу вас… не ходатайствовать перед государем о даровании мне жизни. Я не приму помилования…”

И был повешен.

Старый краснокирпичный двор Кремля под летним солнцем, милиция, регулирующая проход и проезд, ряды чернолаковых машин у подъезда резиденции Президента, и – этот ремонт… И никого уже ни герои террора, ни их жертвы не интересуют…

А кстати, жизнь-то Воронцова, который не просит о помиловании, в этот самый момент, когда я стою посреди площади, будет решаться или уже решается здесь, рядышком, в кабинете Президента.

Но я сейчас не о судьбе и даже не о характере Воронцова, хотя именно характер и предопределяет судьбу.

Такие были во все времена, и почти всегда они были в конфликте с окружающим их миром. В прошлом веке уезжали на

Кавказ, бились на дуэлях, готовили заговоры, стреляли в царя… Нынешние сами просились в Афганистан, в

Приднестровье, в Чечню…

Обостренное чувство якобы творящейся вокруг несправедливости, свойственное им от природы, обычно перерастает в болезненную непереносимость любой несвободы, даже той, которой нет… А значит, любой власти, которая олицетворяет эту свободу (или несвободу).

Отсюда уже недалеко и до личных действий, до того же терроризма. А против кого он будет направлен, дело второстепенное.

Воронцов начиная с 86-го года изготовил и хранил кинжал, мелкокалиберную винтовку, патроны, ружье, из которого сделал обрез.

В эти же годы он установил места работы и жительства ряда номенклатурных лиц, в том числе работников калужского обкома

КПСС, исполкома областного Совета, секретарей парткомов предприятий и профсоюзных работников ряда строительных организаций… Эти, последние, были должностные лица из той отрасли, где Воронцов работал.

Он составил список (15 человек), надо полагать, по его мнению, самых опасных для страны лиц, выслеживал пути их передвижения. И далее, как результат: убийство главного редактора газеты, которая была органом и рупором здешнего обкома партии.

Был убит, как я уже писал, и профсоюзный деятель по месту работы Воронцова. Террор был конкретен – наказание тех, которых знал исполнитель и в неправедных деяниях которых был уверен. Этакий народный мститель типа Зорро, калужского масштаба.

На допросах Воронцов вел себя уверенно, рассуждения были четки, подчас излишне пространны, но достаточно логичны. В то же время в них полностью отсутствовали элементы сожаления и критическая оценка содеянного.

В документах отмечено, что подсудимый был высокомерен, упорно отстаивал свои убеждения, отмечена “…переоценка своих возможностей…”. Но нарушения мышления, памяти и так далее не обнаружено.

Исследователи от медицины делают вывод, противоположный своим же первым выводам: “…он перенес четыре кратковременных психических состояния недостаточно ясной нозологии с последующим формированием психического склада личности параноидальной структуры с определенным общественным мировоззрением…”

Что означает “определенное мировоззрение” знают, наверное, только специалисты из института Сербского, но они и знамениты тем, что не такие еще диагнозы закатывали!

А вот что сама личность о своих действиях:

“…Когда шел в редакцию газеты, очень волновался, но в кабинете волнение прошло, испытывал только напряжение”.

“Встаньте!”- так он сказал редактору прежде чем выстрелить.

На суде потом исказят, написав, что он крикнул: “Встать!”

“На пороге дома вспомнил, что оставил на столе редактора дипломат с газетой (“их газетой”), на которой указан домашний адрес и фамилия… Сердце екнуло: “провал”… Его величество случай сыграл свою роль, первый шаг оказался последним. После второго убийства сам пришел в милицию, знал, что все равно найдут…”

И далее с некоторой бравадой, – он сделал то, что хотел и смог, и ни о чем не жалеет. Это о гибели двух… В третьего

(фотокорреспондента) “стрелял незаслуженно”. Но… “во имя своих убеждений и жизнь положить не жалко”.

Он отлично понимает, с кем имеет дело (это о врачах из

“Сербского”), и просит, чтобы его считали человеком здоровым, ибо “…если шизиком признают, будет обидно, самолюбие пострадает…”.

О нем сказано еще: “Проявляя холодность к потерпевшим, пренебрежение к окружающим его лицам, он очень тепло отзывался о своей матери и жене, при этом волнуется, мрачнеет, тяжело вздыхает, с чувством горечи заявляет: “Это моя боль”. Но при этом подчеркивает, что его жена в сложной для нее ситуации проявляет самоотверженность и самопожертвование”.

В заключение в медэкспертизе указывается, что в отделении института он много читает, интересуется событиями в стране и за рубежом. Временами бывает задумчив, тосклив. В обращении с персоналом вежлив…

О помиловании Воронцов не просит.

Было от него письмо, адресованное лично Б. Ельцину по поводу событий 21 августа 91-го года, и повторное, которое сохранилось в деле, там сказано: “Я убежден и сейчас, что мои действия не являются преступлением, а лишь “…частица заслуженного наказания – возмездия всех властвующих коммунистов, государственных преступников и самой КПСС. Не я придумал этот “метод”, которым на протяжении десятилетий пользовались власть держащие против своего народа, я всего лишь повернул его против них. В то время я видел в этом единственную возможность пресечь, наказать зло, ложь, несправедливость, которые творила КПСС… Сейчас, конечно, любые подобные действия – невозможны…”

Вот здесь он ошибается. Такие любые методы еще как возможны.

Он не верит, что возможен суд над коммунистами… “Это невозможно и бессмысленно. Поэтому только я решился на свои действия”.

Подтверждает, что у него в списке еще 14-15 фамилий. “По каждой из них имелся материал и факты их преступных деяний… Может, мои действия это глупо, безрассудно, но всему есть предел. Нестерпимо было дальше жить во лжи, в страхе, в зле и ничего не делать. Мои действия это тот самый приговор, который вынесло им время…”

И вот уже в адрес и нынешнего строя, которого он так ждал и во имя которого боролся.

“…Столь длительное содержание человека, приговоренного к смерти, в нечеловеческих условиях роднит правосудие свободной России с так называемым правосудием бывшего государства СССР, элементами садизма и издевательства над человеком. Святая инквизиция могла бы позавидовать столь изощренной пытке. И это в стране, говорящей о демократии и ставящей человека на первое место в государстве… Дай-то

Бог, чтобы так было на самом деле в России. С искренним уважением к Вам, Борис Николаевич. 92 г.”.

А вот еще письмо, хранящееся в деле, подписанное: “Просто калужанин”. По поводу приговора Воронцову.

“Ваше высочество! Господин Президент!

Убийца Воронцов просит о помиловании и отмене ему смертной казни (а он и не просит как раз!). Он не знает, чего просит. Потому что в расстреле нет никакого наказания и тем более “высшей меры”: не успеешь вздохнуть, а тебя шлепнут в затылок. Расстрел – это и есть помилование. Наказание же будет состоять в том, чтобы переносить все невзгоды: голод, холод, труд, “битье”, оскорбления, тоску по воле, по семье.

То есть перенести все лиха, вот что такое “высшая мера” наказания. Тогда, после покаяния за всю жизнь, когда о себе заплачет, тогда Воронцов узнает, что такое “высшая мера”…”

В письме, упреки и ему, зачем, мол, спешил, они (наверное, имеются в виду жертвы) все равно погибли бы без его участия, и без него бы их прихлопнули… (Интересно, кто?) А теперь у него дети остались опозоренные, жена измучится тяжелой жизнью, тоже, по сути, будет нести “высшую меру” наказания…

Автор письма советует Президенту: замените вы, Борис

Николаевич, ему, Воронцову, расстрел на каторгу, а его жилищные условия улучшите, чтобы не растить больше убийц…

Юрист из Астрахани, тоже в письме, уже впрямую проводит параллель с прошлым временем: “Ведь император Александр III готов был по-христиански простить покушавшегося на него А.

Ульянова при условии, что тот раскается в содеянном. Но

Ульянов не раскаялся, следовательно, оставался опасным типом и тем подписал себе приговор…”

И письмо Воронцова нам, в Комиссию.

“Мое обращение к вам не просьба о помиловании. На счету

“соцправосудия” десятки миллионов расстрелянных людей, одной несправедливостью больше или меньше, не имеет значения. Суть обращения вот в чем. Уж если правосудие социалистического государства приговорило меня к смерти, оно должно быть последовательно до конца. Пусть убивает. Сколько можно ждать. Содержание человека годами в полутемном сыром подземелье, без воздуха и света, при этом прикрываясь гуманностью, не делает чести России как будущему правовому государству…

Надеюсь, это обращение к Вам ускорит решение моей судьбы.

17. 08. 93 г.”.

Последнее письмо, написанное еще через год:

“…Это изощренный садизм, бессмысленность столь длительной отсрочки очевидна…”

Он даже не догадывался, что тут может и не быть смысла, а есть лишь казенное прохождение его дела через бюрократический аппарат. Но аппарат тот самый, с которым он столько времени боролся!

“…Говорить даже о каких-то угрызениях совести, о душевных муках смертника – глупо. Все эти душевные и психические переживания человек испытывает лишь в первые недели после приговора. Человек, если не сходит с ума и не кончает жизнь самоубийством, думает и воспринимает смерть почти равнодушно. Он уже пережил, прошел через нее, и она его не страшит… – И уж точно к нам: – Вы люди, решающие вопросы жизни и смерти тоже людей. В чем цель и смысл убийства по закону? Неужели только в том, чтобы убить безнаказанно?

Я прошу у вас милости, пощады – нет.

Я напоминаю вам о своей просьбе (двухгодичной давности) об исполнении приговора социалистического правосудия…”

Комиссия не тянула с этим делом, она знала о нем еще из газет. Мнение у нас было однозначным, мы рекомендовали

Президенту помиловать Воронцова и заменить ему смертную казнь тюрьмой. Понимали, что это больной человек. Корень от корня прошлой системы и хотел при помощи зла сделать добро.

Но это был период, когда бюрократический аппарат уже подмял под себя власть, и наши дела попадали к Ельцину с бумажечкой, которую писали люди из его окружения.

Она ложилась поверх наших решений и была сама решением.

Президент подписал Воронцову смертную казнь.

Обыкновенное дельце (зеленая папка)

“…В ночь с 30 июня на 1 июля находившиеся в нетрезвом состоянии Носков и Орлов подъехали к пересечению автомобильной трассы Пермь-Кудымкар в пос. Менделеево. Там находились подростки Богданов, Корякин, Филимонов и потерпевшая Лихачева, которая электропоездом из Перми приехала на ст. Менделеево и пришла на этот перекресток, чтобы уехать на попутной машине к матери в Кудымкарский район…”

Прошу прощения у читателя за протокольный стиль, это записано в суде.

Итак… “с целью изнасилования Лихачевой Носков и Орлов стали настойчиво предлагать пойти с ними, с этой целью

Носков сорвал с плеча Лихачевой сумку с ее вещами и вместе с

Орловым отошел в сторону, полагая, что Лихачева из-за сумки пойдет за ними. Богданов и Корякин, с целью избавить

Лихачеву от домогательств первых двух, предложили ей проехать в шалаш, расположенный недалеко от контейнерной площадки ст. Менделеево, и она согласилась.

Догадавшись, куда увели Лихачеву, Орлов и Носков приехали в шалаш, прогнали оттуда Богданова и Корякина и, применяя физическую силу, попытались изнасиловать Лихачеву, но она оказала им активное сопротивление и, вырвавшись от них, решила бежать, но Носков догнал ее и сбил с ног.

Чтобы избежать дальнейших издевательств, Лихачева выхватила из кармана Носкова нож и пыталась покончить жизнь самоубийством, упала на клинок ножа и потеряла сознание.

Носков и Орлов взяли потерпевшую под руки и притащили волоком к шалашу, где находился и Ольшевский, который ранее подвозил их к шалашу. В присутствии Ольшевского Носков предложил отвести Лихачеву дальше в лес, изнасиловать, а затем убить и закопать, на что Орлов ответил согласием.

Заведомо зная о несовершеннолетнем возрасте Ольшевского, они предложили ему помочь им, и он согласился, остался с Орловым возле потерпевшей, а Носков пошел в поселок за лопатой, но не нашел лопаты и принес две мотыги.

Когда Лихачева пришла в себя, Орлов с целью подавления сопротивления несколько раз ударил ее по лицу, затем все трое привели ее в лесной массив и поочередно, на глазах

Лихачевой стали копать могилу для ее захоронения.

Носков и Орлов заставили Лихачеву раздеться и вместе с

Ольшевским, оказывая содействие друг другу, в частности удерживая потерпевшую за ноги, изнасиловали ее, в том числе

Носков и Орлов и в извращенной форме.

Затем, в соответствии с договоренностью, Орлов закрыл лицо

Лихачевой свитером, а Носков нанес несколько ударов клинком ножа в область груди и оставил его в теле потерпевшей, а

Орлов ногой наступил на клинок, вдавив его в тело, затем еще живую потерпевшую опустили в выкопанную яму, бросили туда ее вещи и все втроем стали закапывать.

Увидев, что под слоем земли Лихачева продолжает шевелиться,

Орлов и Носков встали на нее сверху, придавив тяжестью своих тел, а когда из-под земли высунулась нога потерпевшей,

Носков несколько раз ударил по ней мотыгой. После того как

Лихачева перестала шевелиться, все трое завалили захоронение ветками и ушли. Носков похитил деньги и вещи потерпевшей на сумму 87 рублей.

На следующий день они пришли к месту захоронения, выкопали труп, облили бензином и подожгли, затем углубили яму, вновь закопали труп и завалили ветками…”

Такое вот дело.

Одно из многих, из тех, что мы должны читать.

Но мы не были готовы, чтобы читать такое.

Я намеренно привожу текст в таком виде, в каком он представлен в приговоре суда, без всяких там эмоций.

Протокол, поражающий своей обычностью, обыденностью, что ли.

Познакомились, избили, изнасиловали, живьем закопали, а потом, значит, мотыгой по ноге!

Нога, правда, торчит тут особняком и как бы мешает общему беспристрастному описанию.

Про ногу почему-то особенно тяжко было читать.

Да, вот еще: нелегкая, но необходимая попытка понять ощущения этих трех… даже не знаю, как их назвать…

Обычные определения не подходят.

Какие же они?

Ну, хотя бы какие у них лица?

Нет, слово “лица” тоже не подходит.

Я согласен с Булатом, который во время обсуждения одного из дел, возможно этого самого, непроизвольно воскликнул: “Ну хоть бы фотография была, взглянуть!”

И правда, иной раз просто необходимо увидеть (не в жизни, а хоть на фотографии), как выглядит тот или иной преступник…

И вообще, такой ли, как все, или он – другой?

… Вчитываюсь в протокол, но не могу, хоть убейте, представить себе этих, троих… Они безлики.

Но в их одинаковости – их непреодолимая сила. Они это знают.

Должны знать и мы.

И все-таки, все-таки… Какие же они?

Пусть сами расскажут о себе.

Этот, вот, который Носков. Который мотыгой, взятой из ближайшего дома у какой-нибудь крестьянки… Чтобы по живой еще ноге…

Его ходатайство – своеобразная исповедь, тем более что пишут такие обращения, сознавая, что на другое, может, и не хватит времени.

“Я, Носков Александр Григорьевич, 1 января 1970 года рождения, обращаюсь с прошением о помиловании. Я не согласен с приговором областного суда. Считаю, что суд недостаточно разобрался по нашему делу, обвинив меня как организатора преступления. В процессе суда я первый давал показания, по малодушию взял вину в сожжении потерпевшей на себя. Хотя бензин в трехлитровой банке взял Орлов с нефтебазы, и он же обливал и поджигал потерпевшую. Я находился под влиянием

Орлова и не смог ему препятствовать, когда, находясь у

Суматохина, на следующий день он предложил сжечь девушку.

После приговора, находясь в камере смертников, я долго не мог прийти в себя, отчаялся, и вообще ничего не хотел, только после свидания с матерью написал кассационную жалобу на одном листе, фактически ничего не объяснив…”

Прерву послание Носкова, чтобы заметить, – пишет он сразу не о главном, то есть не об убийстве, а лишь о том, как они сжигали труп. Но и здесь избегает этого слова, заменяя судебным термином “потерпевшая” или даже: “девушка”, что звучит почти безобидно.

“…В тот день я и Орлов находились на свадьбе приятеля. Во втором часу ночи мы ушли со свадьбы и пошли в деревню

Харичи, по дороге мы встретили Ситникова Сергея на мотоцикле и попросили его довезти до деревни. На пересечении автомобильных трасс Пермь – Кудымкар стояли ребята. Мы попросили их закурить. Ребят было пятеро, и с ними была девушка. Орлов подошел к девушке и стал знакомиться. Я стоял в стороне и разговора их не слышал, а когда подошел, девушка говорила, что я уже еду с этими ребятами. Я решил пошутить и взял у девушки сумку… И я с Орловым пошли домой. Подходя к дому, нам навстречу ехал на машине Ольшевский. Мы попросили его довезти до шалаша, так как знали, что у рокеров есть шалаш, где они собираются… Зайдя в шалаш, я увидел

Корякина и девушку, лежавших на лежанке. Девушка встала и вышла, а Орлов догнал ее и держал за руку. Выйдя из шалаша, я подошел к Орлову. Он велел мне уйти, сказал, что хочет остаться один…”

Прерву снова эту исповодь. Хотя… Какая она, к черту, исповедь, так, занудное перечисление каких-то незначительных событий… Поток слов, из-за которых рассказчик, хотя и ненамеренно, но никак не может приблизиться к главному: как же он все-таки покусился на жизнь человека.

Но вот что примечательно: в словотворчестве Носкова, несмотря на всю примитивность пересказа, а лексика, как известно, многое открывает, не меньше, наверное, чем, скажем, выражение глаз, автор медленно, но уверенно сдвигает центр вины на своего дружка, а сам превращается в собственных глазах в наивного и смиренного наблюдателя, исполнителя чужой воли.

“…Я стоял в двадцати шагах от шалаша и разговора с девушкой не слышал. Выйдя из леса на тропинку, я увидел девушку, одевавшую трико, а рядом Орлова. Я сказал ей: не одевайся, так как никогда не видел голую девушку и хотел на нее смотреть. Девушка побежала в сторону Менделеево, я побежал за ней вернуть, чтобы она оделась. Девушка выхватила у меня нож из кармана и ударила себя в живот и упала…”

Трогательно, не правда ли, узнать, как наш герой просит девушку одеться, а та вдруг выхватывает нож из чужого кармана, как будто зная, что он там находится, и втыкает себе в живот. Вот какая странная девушка им попалась! Может, она сама себя и закопала? Да и версия о самоубийстве, которой суд, кажется, поверил, существует со слов тех же самых убийц.

“…Подозвав Орлова, перевернули девушку на спину. Она не шевелилась, я испугался и подумал, что зарезалась, сказав

Ольшевскому, чтобы сбегал за лопатой закопать девушку, но он отказался. Я сам побежал, а когда вернулся, девушка сидела одетая и говорила Орлову, что посадит. Орлов сказал мне, надо что-то с ней делать. Я сказал, что, убить? Он ответил – да и предложил увести ее дальше в лес…”

Образ испуганного и мало что смыслящего в происходящих событиях юнца получает дальнейшее развитие. И даже слово

“убить”, сказанное им самим, звучит как вопрос, а на самом-то деле убивать велит его дружок, после чего дает дельные советы, как это сделать. Да и девушка смеет им еще угрожать, обещает посадить… Интересно, за что же?

“Зайдя в глубь леса, мы стали поочередно копать яму…”

Видимо, всю картину происходящего надо представить так: она тут же сидит, смотрит, как они в поте лица роют какую-то яму, и не догадывается, что это ее могила?!

Повторю, чтобы слышней было:

“…Зайдя в глубь леса, мы стали поочередно копать яму.

Орлов сказал девушке, чтобы она разделась. Он велел девушке лечь на землю и пнул ее в живот. Я обмотал лезвие ножа в ее трико, а Орлов набросил ей на лицо свитер. Я ударил девушке ножом в живот и отошел, а Орлов дожал ногой…”

Вот это уже похоже на правду. Особенно насчет того, что тот

“дожал ногой”. Хотя и тут словчил: если и ударил, то тут же отошел, то есть как бы и не убил.

Десять минут у них ушло на это “втыкание” и “дожимание”.

А она-то еще в сознании… Она-то как?

Справка из обвинительного заключения: “Лихачева Вера

Григорьевна, 25 лет, незамужняя, работала портнихой в ателье

“Зима” города Перми, по месту работы и месту жительства характеризовалась исключительно положительно. Отец умер, когда была она подростком, мать пенсионерка…”

К ней на свидание она и ехала… Бедная мама!

“…Минут через десять мы втроем положили девушку в яму, туда сложили ее вещи и закопали. Орлов встал на могилу и стал утаптывать и сказал мне помочь. Закопав девушку и завалив ветками, Орлов предложил на следующий день прийти и сжечь. Я не стал ему припятствовать, так как боялся конфликта с ним, и согласился…”

Это я уже не комментирую. Лишь замечу, что стояли они и утаптывали ж и в у ю могилу, и когда вдруг высунулась нога, она тоже была еще ж и в о й, и об этом наш рассказчик ни гу-гу… Как он по ней мотыгой…

Нога им была страшна. Она как бы сопротивлялась. Ее просто надо было отрубить, что он и сделал!

А ведь до этого было еще групповое изнасилование. И наш романтично настроенный юноша, который до этого никогда не видел голой девушки, тоже насиловал, пока дружки держали ее в крепких руках… Как сказано в приговоре: в обыкновенной и извращенной форме. Ну, а ногу он уже обрубал потом.

“…На следующий день Орлов взял на нефтебазе трехлитровую банку с бензином и мы пошли, откопали яму и достали у потерпевшей ее одежду. Углубив яму, положили ее обратно. Я отошел в сторону, а Орлов облил потерпевшую бензином и поджег. Прогорев, мы закопали и пошли домой…”

С грамматикой у них, не трудно заметить, так себе, но в уменье лгать не откажешь.

О том, что все время Носков якобы отходит в сторону, я уже не говорю. Но хотел бы представить, как он пришел домой.

Судя по прошению, его ждала мама. Та самая, что и нынче печется о своем сынке, и письма судьям пишет, и ночей не спит, представляя, что не сегодня-завтра ее сынка поведут на расстрел…

Ну а он-то, вернувшись, он-то как смотрел ей в глаза?

Может, даже щец похлебал и никак в его чистых глазах не отразилось пламя того костра, где сжигали они женщину? Тоже будущую мать…

В конце он еще напишет: “Прошу учесть мою молодость и что некоторое время я занимался трудом…”

И – ни слова раскаяния.

А теперь закройте глаза и забудьте, если, конечно, сможете, эту шевелящуюся еще ногу и постарайтесь, собрав все силы души, вызвать хоть какую-то жалость к этому… Ну, опять не знаю, так и не нашел, как его, и всех их, обозначить.

И если вам, несмотря на весь этот кошмар, на презрение, на отвращение к ему подобным, удастся найти силы не поднять руку, не проголосовать за смертный приговор, хотя в душе вы осознаете, что они его заслуживают, вы поймете, что должен испытывать каждый из нас, когда мы, собравшись, решаем…

Несколько дней из жизни Комиссии (1992 г.)

Вокруг смертной казни и в литературе и в жизни всегда кипели страсти. Недавно на прилавках книжных развалов объявилась даже книжка “Сто великих казней”. Обращаю внимание на слово “великих”. Но и на обычном, бытовом уровне смертная казнь не может не вызывать острого интереса, ибо это тайна жизни и смерти.

Сие, кстати, поняли наши телевизионщики, время от времени вынося сенсационные подчас “материалы” о смертной казни на широкий экран.

Тут и кинодокументы, и выступления, интервью и даже ныне популярный жанр ток-шоу.

Уже зная о моей причастности к этой теме, многие знакомые, среди них и юристы, и чиновники, и просто случайные собеседники, не преминут спросить, а что, сейчас, мол, казнить вы продолжаете? И при этом обязательно добавят, что в принципе, конечно, когда-нибудь это отменят, но не сейчас же… Сейчас нельзя. Вот на днях двух детишек убили… Разве этих извергов можно оставлять в живых?!

Разговор типовой, возникает он ровно столько лет, сколько я занимаюсь помилованием. Особенно наш брат, литератор, готов на эту тему порассуждать и не пропустит случая, если мы оказываемся рядом, чтобы не заметить, вроде без всякого повода: “Ну, как там ваши маньяки… Чикатилу тоже миловать будете?”

А ведь доводы против смертной казни широко известны, две сотни лет назад ими оперировал еще классик юридистики Чезарре Бакарриа, итальянец, приводили в своих книгах Виктор Гюго, Толстой, Достоевский, а в наше время Андрей Сахаров.

Если эти доводы как-то обобщить, прозвучит так, что казнь – варварство и что общество деградирует там, где она существует, что страдают родственники казненного, что палач и другие участники убийства тоже страдательная сторона и что при этом совершаются многочисленные ошибки, которые невозможно уже исправить, что жалко не преступника, а общество, которое опускается до уровня убийцы, но при этом, убивая беззащитного человека, мы как бы отвлекаем общество от действительных проблем преступности…

Но вот беда, все эти доводы, как волны ультразвука, практически не касаются слуха населения. Особенно если оно ожесточено, погружено в свои заблуждения, как в российские болота, и никоим образом не хочет из них выбираться.

Толпу питает иллюзия, что казни устрашают, укрощают преступника, – это массовое заблуждение не поддается никаким доводам.

Свою роль здесь, по всей вероятности, играет и древнее чувство, восходящее от нашего дремучего прошлого

(прямо-таки зов крови!), что должно непременно существовать отмщение.

В древности это звучало так: око за око, зуб за зуб, а ныне чуть цивильнее – вот, мол, человека убили, а преступник будет жить? Да мы еще на свои кровные должны его содержать?

Для обывателя это звучит более чем убедительно.

Доводы же по поводу смертной казни как варварства даже не опровергаются. Да, мы азиаты, и преступники у нас азиаты, с ними нельзя иначе.

Но есть у наших спорщиков одна особенность, а заключается она вот в чем: те, кто выступает против казней, оперируют к разуму (ссылки на авторитеты, разумные доводы, цифры), а те, кто за смертную казнь,

– к человеческим чувствам… Почти что к инстинктам.

А чувство, каково бы оно ни было, словами опровергнуть нельзя. Если человек любит, то он любит. Если верит, то верит. Ну а если ненавидит, то… ненавидит.

Вот и звучит яростное: “Жалельщики! Вам выродка, изувера жалко? А вы бы взглянули в глаза матери и детям убитого… А вы бы посмотрели на растерзанных им детишек…”

Тут и тележурналисты подхватят… Если уж зритель жаждет отмщения и крови, то будьте спокойны, крови будет столько, сколько надо! Да и, собственно, какая им разница: насилие и убийства на экране, во всяких там боевиках или натуральные, прямо из жизни взятые истории, которые щекочут нервы нисколько не меньше, а даже больше.

Одна поднаторевшая на криминальных делах журналистка, пишущая на эти темы в молодежной газете, предпочитает называть свои репортажи так: “Сто ударов ножом в беззащитную жертву”. Вот и попробуй потом привести какие-то доводы в защиту милосердия… сам, того и гляди, получишь эти сто ударов от обезумевших от горя родственников.

А если по правде, то каждый из нас, кто милует (или не милует), несет в самом себе оба начала в этом бесконечном споре. Чувства наши на стороне жертв и их убитой горем родни, в то время как доводы на стороне смертника. И это непрерывное противоборство в моей душе не может не изматывать, как бы ты в конце концов ни решил. Оно и далее будет необратимо терзать тебя.

Недавно телевизионщики в который раз задумали вынести проблему смертной казни на публику и представить полемику в виде судебного заседания. Передача известная, ее знают, она так и называется: “Суд идет”.

Истец (им как раз был я), адвокаты истца, ответчик

(депутат от Думы, которая не приняла смертную казнь), адвокат ответчика, ну и, разумеется, судья и присяжные заседатели. Последние, а их там человек десять, солидные добропорядочные люди (как бы некий собирательный образ общества), выслушав обе стороны и свидетелей, должны решить, кто прав.

А практически вся передача – это тот же спор о необходимости смертной казни, со всеми названными и не названными мной доводами.

И вот результат: сколько ни убеждали отменить казнь выступившие на “суде” священник, видный юрист и писатель (для вящей убедительности показали в записи реальные сцены казни, снятые американцами), – итог был предсказуем.

И господа присяжные, поразмыслив, практически единогласно и убежденно подтверждают: смертную казнь отменить нельзя.

Ну, конечно, для самооправдания, – кому не хочется перед зрителями сохранить приличный вид, – прозвучит оговорочка о том, что в принципе-то они понимают, что это не гуманная мера, но сейчас, когда преступность растет… и т. д.

Будто не минуту назад именно этот довод достаточно аргументированно и авторитетно, при помощи цифр и ярких примеров, опровергался.

Режиссер, вполне милосердная женщина, не ожидавшая такого стыдного результата, даже растерялась и лишь повторяла: “Как же так! Они же всё слышали! Им же всё объяснили!”

Но зачем им было слышать, если они пришли сюда уже с твердым и сложившимся убеждением, – казнить необходимо!

Им никакие доводы и не нужны были. Они не впустили бы в себя ничего, что могло их поколебать. Для этого надо стать другими. Другими людьми в другой стране. Эти же были сколком, зеркалом, рупором и частью своего народа.

Полагаю, что, когда мы еще только формировали

Комиссию, мы, поперву, были не намного лучше их.

Мы тоже пришли каждый со своими убеждениями и своими предрассудками. У кого-то демонстративно откровенными, а у кого-то скрытыми и тем более мучительными.

Практически от заседания к заседанию смертная казнь ранила нас, причиняла боль и мешала нормально жить. Но эта боль была необходима для вызревания (и прозревания) некоей зоны (опять зона!) в каждой отдельной душе.

В борьбе мнений, в спорах, сомнениях, даже терзаниях по поводу тех или иных конкретных уголовных дел постепенно менялось отношение к смертной казни. И если наше сообщество, то есть Комиссию, можно представить в виде единого живого организма, как потом и стало, отношение к смертной казни то затаивалось, уходя в глубину, то как бы всплывало и взрывалось острой дискуссией…

И тогда летела с трудом налаженная работа, страсти накалялись, и нужно было, после того как все выговорятся, погасить спор, как говорит Вергилий

Петрович, “заволокитить”. Но это был не просто уход от острого вопроса, скорее отсрочка, необходимая для спокойного раздумья.

И такие страсти-мордасти вовсе не от “взрывов на солнце”, по словам того же Вергилия Петровича. Просто мы приходим сюда из разных горячих точек, где каждый из нас “варится” в определенной среде, а потом накопленное за неделю вываливается в общий котел, который мы коллективно и расхлебываем.

Конечно, мы спорим не только о смертной казни, но именно она была у нас как кость в горле, с самого первого дня. Она не давала нам спокойно жить, могла стать и уже временами становилась причиной ссоры, разлада, а то и распада Комиссии.

Сейчас уже многое забыто. Вытеснено прагматичной памятью, которая не копит отрицательные эмоции.

Я обращаюсь к записям тех лет и убеждаюсь, что путь к милосердию был и мучительным, и жестоким, и тернистым, и, конечно, извилистым, не таким ровным, как представляется сегодня.

Дневник

Привожу выдержки из тетради, датированной началом 1992 года. 6 марта. Первое заседание. Знакомство. Мои слова о цели Комиссии: “Мы служим здесь не Президенту, не власти, но лишь обществу, которое тяжко больно и лечить его можно лишь состраданием… Надеюсь, это и будет нашим главным законом…”

Где-то в процессе возникшего разговора уточняется, что образование Комиссии – акция не политическая, а гуманистическая, иначе бы мы сюда не пришли.

Для начала работы Вергилием Петровичем представлены

107 уголовных дел. Смертников пока нет.

После заседания Булат Окуджава воскликнул:

– А ведь мы освободили 107 человек! Можно считать, что наша жизнь оправдана. – Потом шутливо добавил: – Легко представить такой сюжет: возвращаешься с заседания домой, а из-за угла человек, и тяп тебя по голове…

Его хватают, проверяют и выясняют… Выпущен тобой накануне…

Хочу напомнить, что только одно имя Булата я буду здесь называть по причинам понятным: он ушел навсегда.

Ну, пожалуй, еще Фазиля Искандера, который давно покинул Комиссию и теперь как бы ее история.

Кстати, за Булатом и Фазилем мы посылали официальную

(черную) машину, тот самый пресловутый и заклейменный

“членовоз”; Булат вначале наотрез отказывался в нем ехать.

– В “черной” не поеду, – заявлял он.

– Да она не совсем черная, – уговаривали мы. – Она грязно-бежевая, к тому же в ней уже будет сидеть Фазиль…

– Ладно, – снисходил Булат. – К Фазилю я сяду.

Как ни странно, с самого начала работы жестче других к осужденным на смертную казнь относился наш Священник, обычно такой мягкий и добродушный. Он оказался неистовым, непреклонным в суждениях, как протопоп

Аввакум. Но дела читал добросовестно, вникая в подробности, и этим пришелся по душе Вергилию Петровичу.

После заседания он сказал:

– У меня лежит папка дел, отклоненных на уровне тогдашней России (Президиумом Верховного Совета

РСФСР), я должен был их передать в Комиссию по помилованию СССР… А теперь куда изволите?

– Давайте нам, – предложил кто-то.

– И вы их всех помилуете?

– Наверное.

– Имейте в виду, – предупреждает Вергилий Петрович, насупясь. – В регионах массовым помилованием будут недовольны.

– Кто… недовольны? Власти?

– И власти.

– Неужели мы станем оглядываться на власти… Любые!

– Но авторитет Ельцина?

Я сказал:

– У нас во всех случаях есть выход, который не зависит ни от кого… Даже от Ельцина…

– Какой же?

– Мы просто уйдем в отставку. Но властям потакать не станем. Пусть это будет тоже нашей заповедью.

Со мной согласились. 8 марта. В день моего семейного праздника (восьмого марта мы поженились) впервые читаю дела смертников.

Это и правда страшно. 27-летний парень (Алексеев) из-за 4 ящиков водки порешил сторожа автобазы и его жену… Сторож перед тем пожелал ему спокойной ночи и доброго здоровья… А жена принесла из дома пирожки для детишек… У нее обнаружено сто ран… Он пил из бутылок, испачканных кровью… А в своем ходатайстве повторяет: “Прошу понять меня правильно… Я вам пишу и плачу…”

Я растерялся, расстроился, впал в хандру.

Что делать? Позвонил Анатолию Кононову, но мне ответили: он в больнице. Нужно что-то по поводу

Алексеева решать, а как тут решать, когда решать невозможно!

Наконец дозваниваюсь до больницы. Анатолий серьезно болен, но не я его, а он меня утешает. Мол, ничего, привыкнешь… Так и мы работали…

И рассказывает про старую Комиссию, как бывший ее председатель докладывал их результаты на Президиуме:

“Вот, мол, убийца нанес сто ударов… изнасиловал, бросил… А Комиссия решила помиловать… – и при этом театрально разводит руками, я-то, мол, тут ни при чем… Ну и реакция однозначная… Казнить”.

– Я так не умею, – говорю я, – докладывать… Это только вам я докладываю, что мне хреново… – Но об испорченном празднике молчу… Пирожки, водка под соленые грибки… А как я могу пить и есть, когда перед глазами бутылки, заляпанные кровью… 9 марта. Сделал на сутки перерыв. Отдышался. Снова.

Читаю.

Когда приступаешь к чтению, представление о любом преступнике однозначное: зверь, чудовище, выродок…

Но добираешься до ходатайства, и хотя человек вроде бы тот же, а какой-то другой. И нужно вернуться на несколько страниц назад, чтобы удостовериться, что чудовище и этот “другой” – одно и то же лицо.

Он и сам пишет: “Это не мог быть я… Хоть это был, наверное, я… Но затмение… Помилуйте… И не дайте убить в затылок…”

Подспудная мысль: значит, убивают в затылок?

В одном прошении матери о сыне написано: “…В 43-м году у нас на кирпичном заводе пленных фрицев было тысячи полторы, вот они-то и были настоящими преступниками, ибо жгли наши деревни, убивали старух и детей. Но мы не расстреливали их, а кормили своим хлебом, а сами пухли от голода. Так почему у нас нет гуманности для своих? – И в конце: – Неизвестно, где сынка косточки сгниют, на какой холмик сходить помолиться?”

И снова открытие, для себя: значит, после этого… Их тела родным не отдают?

Мольбы адресованы Ельцину, да не читает ведь он этих писем и не рвет нервов из-за всяких таких слов. Он не знает о них… А если б знал?

Вергилий Петрович на все возникшие в моей душе вопросы реагирует просто:

– В ходатайствах они вам насочиняют! Вы лучше в дело смотрите… Жена преступника и та утверждает, что он преступник… А мать и есть мать…

Но я-то прошениям верю, хотя не всем. Жизнь не придумаешь. 10 марта. Первое заседание по смертной казни.

Обсудили девять дел. Девятое о неком насильнике с символической фамилией Бейс (бес и есть!) мы отложили… До лучших времен… Пусть пока живет, а закон, дай Бог, переменится, мы ему заменим казнь на

“пожизненно”. Пока же такого закона нет.

Вергилий Петрович недовольно пробурчал:

– Ну а чего собираться тогда? Решать, кому пятнадцать лет, а кому двадцать?

Ему пытаются возражать. Конечно, государству выгодней истратиться на пулю, чем содержать заключенного пожизненно… Но мы ведь оглядываемся на западную технологию, экономику… Неплохо бы позаимствовать и правовую культуру… Ибо нигде в Европе уже не казнят…

– А в Америке казнят, – быстро отреагировал Вергилий

Петрович. – Да еще и подростков!

– Но там преступность повыше нашей!

– Не выше, да и казней меньше…

Булат и Фазиль промолчали.

Зато ринулась в бой неистовая Женя, вот что я записал:

“Вина за многочисленные убийства лежит на государстве… А отмена смертной казни один из факторов лечения общества… Да и во всех этих папках

(указала на зеленую) правовой беспредел… И если мы пойдем на поводу у казнителей, то грош нам цена!”

И Священник вставил слово, кротко объяснив, что христианство не принимает казнь, ибо палачу лично преступник не сделал ничего дурного. Значит, палач тот же убийца… И толкает его на это государство…

Анатолий Кононов, который пришел послушать нас, потом в разговоре со мной прокомментировал: “Они

(по-видимому, власть) месяц-полтора подождут, посмотрят на работу Комиссии, а потом в Верховном

Совете поднимут по вашему поводу шум… Они и амнистию, уж на что буззубая, постепенная, столько тянут…” 13 марта. Возник во время заседания вопрос о присутствии на них правоохранительных органов, то бишь высоких чинов из МВД.

Вергилий Петрович предупреждает, что, если мы не введем их в Комиссию, они к нам вообще не придут. Ну, хотя бы уважить самого министра…

Анатолий Кононов обычно сидит тихо, но сейчас бросает с края стола:

– Там у них обычно “замы” ходили!

– Если не впишете, – долбит Вергилий Петрович, – они обидятся.

– Когда надо, позовем, – упираемся мы.

– А они не придут, зачем им…

Комиссия заколебалась. Но окончательно точку поставил

Старейшина.

– Мы, – сказал он, – как я понимаю, вроде американского суда присяжных… А на них присутствовать и давить на психику никто не может…

Ни министры и никто вообще…

Все согласились.

Тем самым создан прецедент: работаем без вмешательства и постороннего присутствия. В том числе и печати.

Фазиль после заседания, выслушав наших первоклассных юристов, вдруг заявил:

– Ну, что я понимаю, вот они! Специалисты!

– Да ты стоишь всех специалистов, – возразили мы. -

Они же узко судят, а ты философ, ты поднимаешься выше разных там параграфов и уголовных статей… Ибо не отягощен мелочью…

Вспомнилось, как побывал я однажды в рыбном колхозе в

Латвии, где трудился мастер по лодкам, единственный на всю Прибалтику. Как-то он пошел позвонить в школу, а учитель, не самый, наверное, деликатный, вытурил его: подумаешь, какой-то лодочник им мешает.

Мастер, уходя, не без укоризны заметил: “Учителей-то у нас много… А человек, который делает лодки… Один!” 20 марта. – Имена членов Комиссии будут публиковать? – спрашивает Священник.

– А зачем? Чтобы все зеки и их родственники пошли на приступ?

– Это станут передавать из уст в уста по всем лагерям,

– говорит Старей-шина. – Мне уже был звонок…

Академика, как его… Амбарцумова…

– Ну, вот.

Он и ко мне позвонил, но не сам, а через Юру Корякина.

Хочет присутствовать на обсуждении дела одного рэкетира. Дело в том, что отец его – профессор МАИ, а сын брал огромные деньги с разных фирм.

– Ах, эти… Бомбят и нас, – озабоченно говорит

Вергилий Петрович. – Преступник отсидел из шести только два года… Нужно хоть полсрока…

Но академик приехал и высидел в приемной три часа, пока шло заседание, на которое его не допустили.

Когда об этом узнали на Комиссии, возмутились, ведь бедных уборщиц, которые украли пряжу (как раз их дело разбирали), никто не приехал защищать! 27 марта. Пошли насильники… Резче всех против них выступает Женя. “А вы подумали о судьбе этой девятилетней девочки, с которой отец (родной!) пять лет жил! Что с ней сейчас?”

– Да тут же написано, вышла замуж…

– Но как она живет? – И горячо добавляет: – Я не готова миловать такого отца, но я готова хоть завтра выехать по адресу (он известен) и поговорить с этой девочкой.

Предложение не поддержали.

– Семьдесят тысяч дел… по каждому не наездишься.

– Да и зачем ей напоминать об этом ужасе?

– А муж… Он может ничего не знать!

– Я ночь не спала… – говорит Женя. – Ну как это возможно, когда тот, который шестилетнюю девочку отвел в лес… Написано, что не смог ничего сделать… А если бы смог?

– Имейте в виду, – предупреждает Психолог. – Есть случаи, когда девочки сами сознательно идут на такие связи, получая от них выгоду… И никаких моральных угрызений не испытывают…

– Это тоже крайний случай!

– Да вы прочтите… Он пять лет жил с дочерью… И никто не знал!

Разговор с Вергилием Петровичем. Между заседаниями.

– Вы меня не слушаете, а напрасно: надо некоторые дела отклонять. Иначе через месяц-другой будет скандал!

Посыпятся письма в Верховный Совет, те попрут на

Президента… и пойдет…

Неожиданно и от администрации нагрянули. Поздоровались и так вежливенько после вопросов о здоровье: “Говорят, вы на Комиссии смертную казнь отменили?”

– Ну пока милуем, – отвечаем настороженно. – А что?

– Всех? – спрашивают. – А закон? Он вам не указ?

Почтальон, депутат Верховного Совета, он потом от нас, к сожалению, ушел и уехал в свой Питер, неожиданно подтвердил:

– Депутаты уже знают о вашей Комиссии… Разговор такой: “Окуджава да Искандер, чего от них еще ожидать!”

Вергилий Петрович в обычной своей ироничной манере:

– Депутаты? А от них чего ожидать, они вон ручки в кабинетах поотвинчивали! Я не помню, чтобы в кремлевских кабинетах что-то воровали… А тут, пока моя секретарша обедала, у нее телевизор унесли! После этого стали машины на выезде проверять!

Обсуждение первой же папки смертников сразу перешло в собрание.

Психолог и Врач (он же депутат) в один голос утверждают, что Комиссия так долго не просуществует и неизвестно, какой грех больше: отказать в помиловании нескольким злодеям или поставить себя под удар и в конце концов уйти в отставку, отдав помилование в такие руки, которые уж точно будут казнить всех подряд.

Их оппонентами стали Почтальон и особенно Женя.

Она громко заявила:

– Мы не знаем, вообще, будем ли мы существовать в нашей роли через несколько месяцев. Может, нам и не придется ничего решать. – И напрямую к Врачу: – Вы можете своими руками подписать смерть человеку?

Можете, да?

Врач – немолодой, с бледноватым лицом человек. В

Верховном Совете добровольно отсиживает за всех на заседаниях, у него целая куча карточек (в том числе и

Сергея Ковалева), которыми он голосует. Совестливый, добросовестный, улыбка мягкая, почти виноватая. Он вообще-то неагрессивен, но сейчас полез в бутылку и отвечает Жене довольно твердо: “Да. Могу”.

И далее, впервые (всегда бывает что-то впервые) – мы голосуем… “Поднимите руки, кто "за"?” Это за помилование (изнасиловал и убил двух девочек).

Двое: Священник и Врач – голосуют за “отклонение”. Их предложение не прошло. Но и за “помилование” не прошло. Весы заколебались… Отложили…

Женя – разгорячена спором, ее синие прекрасные глаза потемнели – останавливает меня в коридоре, после заседания.

– Мы такими сюда пришли и другими быть не можем… И я вас предупреждаю: если Комиссия хоть раз проголосует за казнь, я сюда больше не приду!

Почтальон в личной беседе потом скажет:

– Я тоже думаю, что мы не должны ничего бояться. Мы появились в таком непривычном виде, чтобы дать нравственный пример…

– Это уже мне нравится, – объявит довольно после заседания Вергилий Петрович, безусловно спровоцировавший спор.

И было в его усмешке что-то мефистофельское.

Погодите, мол, заверещали, а что-то будет дальше!

Хочу, задним числом, повторить, что мы были очень разные, когда шли сюда. И, возможно, в чем-то весьма и весьма незрелые. Я говорю о нашем отношении к смертной казни. Книги, телевидение, кино – это все другое, не похожее на реальность, с которой мы столкнулись. Здесь все вместе и каждый порознь вырабатывали свои принципы и, если хотите, в какой-то степени создавали сами себя. Можно даже сказать так: “не казня” других, мы ежедневно казнили себя. И один Господь мог знать, чем это все кончится. На заседании. Женя активный враг всех насильников, но сегодня на обсуждении рассмеялась. Пострадавшая подала в суд, потому что у них (насильников) ничего не получилось…

Цыгана, который крал лошадей (у него шесть детишек), мы помиловали, да еще смеялись, пусть, мол, не оставляет свое классическое занятие, а то ведь и цыган настоящих скоро не станет.

И еще дело, где тюремная биография осужденного начинается аж в 1942 году, когда его осудили “за антисоветскую агитацию”. Понятно, в шутку мы предложили его не только помиловать, но и передать дело в отдел наград, ибо он еще тогда выступил против советской власти!

Реликтовые для наших времен уголовные статьи и сроки, встречающиеся в некоторых делах времен сталинщины, нет-нет да промелькнут в чьих-то биографиях, возвращая к памяти жесточайшие суды того времени. За украденное общественное добро (колоски на поле) – двадцать лет, за расхищение народного добра (катушка ниток на фабрике) – пятнадцать лет и так далее.

И даже не в сроках дело, а в том, что девушку в шестнадцать лет засудили однажды, а потом уж она пошла по лагерям, и сломалась еще одна жизнь.

Это ли не казнь?

Да, кстати, уголовницы, не помню уж, кто первый придумал, проходят у нас почему-то под ласковыми именами… Так и произносится вслух: Танечка,

Верочка… А эта милая Верочка убила мужа сковородой по голове, а Танечка задушила любовника в постели!

Но так мы могли шутить, лишь когда шли сравнительно легкие дела. И было решено, что все, что здесь говорится, тем более голосуется, не должно выходить за пределы комнаты.

– Но все и так знают о вашей позиции, – возразил

Вергилий Петрович.

А Женя призналась, что уже были угрозы не ей, ребенку…

– Сегодня мы перешли ту грань, когда становится опасно, – строго сказала она. Между комиссиями. Вергилий Петрович со вздохом подытоживает:

– Ну, правда, трезвые головы и у вас тут есть… Вот если бы вы Врача на голосовании поддержали, он ведь правильно советует! Понемногу, но казните…

– Не только он, – излишне резко отвечаю я.

Про себя сосчитал: Врач, Психолог, Священник и, возможно, Булат… Про Фазиля не знаю. И еще один колеблется… Как бы для оправдания ссылается на известные имена… Режиссер, мол, Рязанов…

Летчик-испытатель Марк Галлай – люди цивилизованные…

В каких-то случаях казнь считают необходимой…

А вчера Врач вдруг заявил:

– Общество безнравственно. Оно нас не поймет. Людей ведь осудили. Значит, виноваты. А то, что мы сейчас делаем, – революция! Притом что лишь двадцать пять процентов против казни!

Почтальон возразил:

– Мы не судебная инстанция, чтобы разбирать вину…

Иначе нам бы лучше идти в прокуратуру… На Комиссии. Вчера, уже вторично, обсуждали прошение смертника дяди К. Отклонили. Звучит-то благозвучно. А по сути – подпись под смертной казнью. Правда, последняя подпись как бы не наша. Президента. Но разве это что-то меняет?

Под конец кто-то из колеблющихся свое мнение изменил… Вот они весы судьбы! Счет голосов стал равным: “за” и “против”. Снова отложили. Кажется, мы в это дело уперлись как в стену.

Булат в разговоре по телефону тем же вечером смущенно заметил: “Мы торопимся проголосовать, потому что боимся сами себя. Но ведь закона о пожизненном заключении может не быть долго? Что тогда?”

Мы оба, как и все остальные, не знаем, “что тогда”.

Проговорили целый час в тот вечер, поплакавшись друг другу в жилетку. Помню, что я сказал Булату… если его (дядю Колю, значит) казнят, из Комиссии уйдут трое… Ты знаешь кто… За себя я тоже не ручаюсь.

Зачем мне такая работа, у меня была совсем другая задача…

Потом разговор с Женей, и тоже по телефону.

– Что же, – спросил я, – мы идем вверх по лестнице, ведущей вниз?

– Да, – отвечала она. – Именно так. Но идти надо до конца.

Я не стал спрашивать, какой конец она имеет в виду. Но становится очевидным, что при всей смелости Ельцина (а в некоторых случаях он и правда решителен) он не пойдет на такой шаг, как отмена казней. Хотя… Сергей

Ковалев подтвердил, что Ельцин сам заговорил о создании Комиссии, которая бы не казнила. Тогда, в

91-м году, опасался за жизнь гекечепистов. Не потому, наверное, что пожалел их, а просто не хотел политических репрессий… Тем более расстрелов.

Бессонная ночь.

Я понимал, что наша работа в некотором роде не самый ли сильный соблазн стать судьей чужой жизни.

Ведь так, кажется, просто возненавидеть убийцу: трех мальчиков использовал и убил, да как… душил или головой в ванну и после этого в прошении пишет о ценности человеческой жизни… Своей, разумеется.

По совести есть все возможности, даже право, сказать такому: “умри”. Или чуть деликатней: “уйди”.

Проголосовать за отклонение, а самого себя оправдать в собственных глазах. Но это и есть соблазн, ибо права решать чужую жизнь (“порешить” – точнее?!) не может быть ни у кого, кроме Всевышнего.

И когда мы вещаем о законе, который якобы нам

“разрешает” распорядиться чужой жизнью, это тоже фикция. Наш закон (российский) основан на равнодушии к людям. С ним нельзя спорить (закон есть закон!), но сопротивляться ему, морально противодействовать нужно и можно.

Вот и сопротивляюсь, и противодействую.

Тем более я знаю, что он (закон) тоже может меняться… Сегодня, скажем, казнят единицы, ну десятки, а завтра пойдут сотни, тысячи… И все это будет один и тот же закон.

А я вроде бы еще писатель, хотя за чтением кровавых дел запамятовал, когда сидел над чистой страницей…

Да нет, я еще, и прежде всего, гражданин и не приемлю такого закона и всеми доступными силами против него восстаю. Ведь мог же великий Толстой…

А пока что вот: я решил откладывать тяжкие дела, где наши могут проголосовать за казнь. Чтобы, как сказал один мой приятель, не дергать судьбу за хвост… В смысле не искушать податливых. (Если честно, и я могу быть податливым.)

Наутро позвонил Сергею Ковалеву: надо встретиться и выпить, иначе не вытяну…

Застолье.

В беседе с Ковалевым среди многого о разном постепенно приблизились к теме, которая начинала обжигать, хоть мы ее, как могли, отдаляли. Начали с Президента.

– А мы нужны? Ему? – спросил я Ковалева.

– Праведники нужны всем и всегда, – отвечал он. – И

Ельцину нужны…

– Зачем?

– Для очищения.

– А что нам делать? – спрашиваю.

Ковалев задумывается, отставил рюмку.

– А что, если… Этот… Вергилий Петрович… Ну, помимо вас отдаст Ельцину часть “трудных” дел?

– То есть дать ему возможность… Самому?

– Небольшую часть…

– А где границы?

– Это, конечно, сложный вопрос. Но все-таки выход. Не можете же вы копить “трудные” дела до бесконечности?

– Но имеем ведь право?

– А об этом кто-то знает?

– Пока нет.

– Узнают…

– И что тогда?

Вопрос, который задал мне Булат в ночном разговоре.

Ковалев машет рукой, и мы молча выпиваем.

– Нужен закон… Альтернатива смертной казни…

– А что, если поговорить с Ватиканом? С Папой? Он же доступней Ельцина? – спрашиваю я.

– Наверное, – усмехается Ковалев. – Но вот с вопросом о пожизненном заключении надо пробиваться все-таки к

Ельцину…

– Вы поможете? – напираю я.

– Да попытаюсь… Вокруг кабинета. Встретился на дачных дорожках писатель Оскар

Курганов. Крупный, с палочкой.

– Вы, говорят, засели в этом… В кабинете Пуго? – С придыханием, устал от ходьбы. – А знаете, меня за подписание какого-то воззвания, это было, наверное, в

49-м году, вызвали к Шкирятову в КПК, может, в ваш кабинет…

– Кажется, нашего еще не было.

– Но все равно большой… Полкилометра… Идешь, идешь… А он со своего места: “Стой!” И начинает спрашивать, а ты стоишь посреди этого зала, как в поле

– один перед нацеленными на тебя глазами… Как на суде! Потом разрешают сделать еще четыре шага и опять:

“Стоп!”

А я вдруг подумал, что такие необъятные (безразмерные) кабинеты психологически съедали человека… Пока дойдет от дверей, поневоле усохнет от страха…

В поликлинике на Сивцевом Вражке меня прикрепляют.

Отдавая фотографию в регистратуру, иронизирую, мол, я тут вышел как партбосс. Женщина внимательно оглядывает меня, мотает головой: “Не похожи. Хотите покажу, как они выглядят?” И достает фотографию: стертое бесцветное лицо и правда без признаков живого.

– Кто же это?

– Читайте, там написано.

Читаю: Полозков.

– Неужто, – удивляюсь, – коммунисты еще тут?

– Не пойму, – отвечает она, но как бы невпопад. – Как такие вообще наверх попадают…

При этом ни словечка о нем впрямую. И так уже много наговорила.

А я вдруг вспомнил, что и Полозков в нашем кабинете успел посидеть… Бумажки даже от него остались…

Вдруг ловлю себя на мысли далеко не милосердной, что

Ельцин излишне мягок с этими… Они с ним, придя к власти, чикаться бы не стали… В лучшем случае прикрепили к районной поликлинике…

Зашел на работу приятель, я ему подарил давно обещанную книгу с надписью: “Дана в кабинете Пуго, но не ПУГайся, мы – совсем другие…”

Лена – буфетчица на нашем этаже. Улыбчивая, покладистая.

Однажды я спросил, а для чего он нужен здесь- буфет?

Оказывается, для Шахрая. Но и нам она готова помочь…

Официальные лица, к примеру, или чай для Комиссии…

Буфет на ее памяти был здесь всегда. Я спросил про

Пуго, видела ли, как они здесь заседали?

– Да, – отвечает. – И даже присутствовала. Я им чай разносила… За время одного заседания выпивали до ста стаканов! – И показала: – Сидели вот за этим столом и вдоль стен на стульях. А вот это, на ковре, видите, – показала, – пятно, это от трибуны. С нее докладывали… А там, где вы сидите, сидел, значит,

Пуго, а у дверей три стула, для “подсудимых”… Но не для всех, а для самых важных… Остальных прямо из-за двери вводили… Где ваш секретарь сейчас…

– И что же? Куда они шли?

– Они вот тут, у начала стола останавливались, слева…

– А было слышно? (имея в виду, что кабинет огромный).

– Так микрофоны… Один лично у Пуго, у других несколько – за столом…

– А кто за столом?

Она подняла глаза к потолку:

– Очень бо-ль-шие люди.

– Ну, помните, кто?

– Генералы известные, вот Шапошникова запомнила…

– И они судили?

– Да. Каждый выступал. Потом голосовали.

– А подсудимые? Как вели себя подсудимые?

– По-разному. Оправдывались… Рассказывали про свою жизнь… Иногда плакали…

– А в обморок не падали?

– Па-да-ли! Я им и воду еще приносила. У одного даже был инфаркт! Так бегала, “Скорую помощь” вызывала… Подход пред царские очи. В одной старинной книге наткнулся на “заговор”:

“подход пред царские очи”.

Звучит же он так: “Господи благослови! Как утренняя заря размыкается, Божий свет разсветается, звери из пещеры, из берлог выбираются, птицы из гнезд солетаются, так бы раб Божий Анатолий (предположим, я) от сна пробуждался, утренней зарей умывался, вечерней зарей утирался, красным солнцем одевался, светлым месяцем подпоясался, частыми звездами подтыкался.

Покорюсь и помолюсь. Вы же, кормилицы, царские очи, как служили царям, царевичам, королям, королевичам, так послужите рабу Божьему Анатолию по утру рано, и ввечер поздно, в каждый час, в каждую минуту, веку по веку, и от ныне до веку. Ключ и замок словам моим…”

Есть там и “Подход к властям” и “Подход к начальству”… Но разговор-то идет о царе Борисе, и тут впору было, когда “от сна пробуждался”, произнести вещие слова. Так, для самоутешения.

29 июня 1992 года, хоть “красным солнцем не одевался” и погоду вообще не запомнил, но, как было уговорено, за мной на работу заехал Сергей Ковалев, добился приема, и на его черной машине мы проследовали в

Кремль; заметил, как выдрессированная охрана отдавала нам честь.

Нет, вру конечно. Никто чести не отдавал. Это в кино так изображают. А нам включили зеленый огонек светофора, и по столь знакомым дорожкам Кремля – с машины они казались иными – с милицейскими постами на каждом уголке мы подкатили к “крылечку”, как выразилась одна из девушек, у которой мы спросили дорогу к Ельцину… Мы и этого-то не знали.

Сергей Адамович со своей зековской хваткостью быстро определил, куда идти.

Третий этаж, потом длинным-длинным коридором, мимо так называемого кабинета Ленина (“этот поболее кабинета вашего Пуго”, – бросил на ходу Ковалев), дошли до охранника. Спустились на второй этаж, нашли дверь с дощечкой Б. Н. ЕЛЬЦИН и сели в предбаннике на диванчик.

Тут не было секретарш, а лишь мужчины: один пожилой и двое молодых, все по-деловому корректны. В назначенное нам время – я даже посмотрел: было ровно 16 часов 30 минут – прозвенел звоночек, и мы вошли в дверь, обшитую деревом, из кабинета до нас никто не выходил.

Борис Николаевич встал нам навстречу, приветливо поздоровался, попросил присесть на диван возле небольшого столика слева у стенки и сам присел на стул в торце его. Над столиком висела большая цветная фотография: они вдвоем с Бушем в домашней обстановке,

Ельцин в теплом домашнем свитере.

Я присел на диван, а Ковалев напротив Президента с другого конца столика. Я обратил внимание, что Ковалев на протяжении всей встречи был немногословен, отвечал на вопросы кратко, даже лишней улыбки себе не позволял.

С этого момента и до ухода я наблюдал за Ельциным и почти сразу отметил особенность, некую механичность действий: рукопожатие, уже ставшую знакомой по телеэкранам вежливую, чуть застывшую улыбку.

Жена моя, конечно, спросила потом: “Ну, он хоть пытался вам понравиться?”

– Нет, – сказал я, – его это не волновало.

А Лида, помощница Ковалева, насмешливо заметила:

– Он уверен, что и так должен вызывать восхищение.

Кстати, еще с вечера ей, как человеку опытному, я позвонил и стал выспрашивать, как вести себя с

Ельциным, я немного волнуюсь.

– Он высокий, – предупредила она, – но не смотрите на него снизу вверх… У вас своя правота, да и вообще, вы ему помогаете.

Так, наверное, я и ощущал себя, хотя советов в тот конкретный момент, конечно, не помнил.

Почти сразу успокоился, и это помогло мне сохранить контроль над собой и беседой, которая у нас возникла.

Тем более что Ковалев как бы предложил мне идти на прорыв, то есть первому зачинать такой важный разговор.

Для “запева” я протянул Ельцину свою книжку, заранее приготовленную и подписанную со словами: “Вот моя визитка”.

– А вы и пишете? – как бы удивленно спросил он.

Ковалев потом уверял, что это была шутка. Мне так не показалось. Я тут же ответил, что в первую очередь я все-таки писатель.

Надпись моя на книге “Ночевала тучка золотая” была такая: “Борису Николаевичу Ельцину, да поможет вам Бог спасти Россию и даст здоровья и сил, а мы с Вами…”

Думаю, что я и сегодня мог бы повторить эти слова. Еще много лет после этой встречи он доверял нам решать судьбы заключенных, и, если кто-то из его окружения здорово мешал, тут его прямой вины нет.

Вообще полагаю, что где-то в недрах его структуры мы едва просвечивали, ну, скажем, как изъясняются астрономы: звездочка “пятой величины”. Иной раз о нас вроде бы вспоминали, но чаще не замечали, особенно когда происходили глобальные передвижки. Хотя именно в это время нас могли попутно с кем-то смахнуть, вовсе этого не заметив. Но в такие времена мы действовали по известной формуле: спасение утопающих дело рук самих утопающих…

Не утопающих, а, скорее, топимых…

Ельцин вежливо открыл книжку, прочел автограф, отложил. А Ковалев заверил, что я “хороший писатель”.

Как будто сейчас это что-то значило. Только для моральной поддержки. Начался разговор с моего краткого, понятно, подготовленного вступления о том, что я упорно сопротивлялся и не хотел идти в Комиссию, но возможность помочь людям и помочь Президенту подвигнули меня на это дело. С помощью Ковалева,

Кононова, Шахрая нам удалось собрать редкую по составу

Комиссию, которая, как я считаю, достойна своего

Президента. В нее входит та самая интеллигенция, которая его поддерживает. Но остаются и наши проблемы, касаемые смертников, и теперь работа такова, что нам кажется (кивок в сторону Ковалева), смертную казнь можно было бы заменить на пожизненное заключение.

Такого закона у нас, к сожалению, нет…

Ковалев как бы слегка поправил меня: “ваши проблемы”, указывая на то, что это проблемы и Президента.

Ельцин сразу уловил главную мысль, оживился, сказал:

– Ну, правильно. Когда судят человека, судья может оказаться под влиянием эмоций, а проходит время, и можно объективно взглянуть на преступление… И если помиловать, никто протестовать уже не будет… Я ведь все подписал, что вы предлагаете на помилование, – добавил он со знаком вопроса. – Никто же не протестует?

– Никто, – отвечал я.

Сообразил, что мои проволочки со смертниками имеют смысл и теперь как бы поощряются самим Президентом.

А он еще добавил:

– Да, интересная и широкая Комиссия. В ней большой диапазон мнений.

Думаю, что это, скорей всего, подсказка Шахрая, да и пример с судом и эмоциями тоже, наверное, от него. Во всяком случае, к разговору Борис Николаевич был подготовлен.

Уже по просьбе Вергилия Петровича я заговорил о помещении для архива, ибо папки валяются в коридоре на полу. Ельцин тут же отошел к своему письменному столу, позвонил, как выяснилось, руководителю Администрации, назвал меня по имени и сказал, что вот Приставкин просит помочь… Архив у них огромный… – И, обернувшись от стола ко мне: “Сколько, спрашивает?” -

“Сто тысяч дел в год”, – сказал я. Он повторил вслед за мной цифру и уже твердо: “Поищите, у Купцова тридцать комнат… Нет, это не от Приставкина, это я от других знаю! – И повторил: – Такая, понимаете, уважаемая Комиссия, и все-таки, черт возьми, при

Президенте!”

Я подумал потом, что, может, он и не сказал “черт возьми”, но по интонации прозвучало именно так, причем с улыбкой, сам ведь только что похвалил. А Ковалев после встречи проницательно заметил, что этой одной фразой он сильно укрепил Комиссию, ее нынешний состав.

Не успел Ельцин отойти от телефона, как ему позвонили, шел разговор о визите в Финляндию, и он поинтересовался сроками и даже суточными, не для себя, конечно, а я смог оглядеться, осмотреть кабинет. Три огромные люстры, российский флаг за спиной у стола, письменный стол, не очень большой, зеркала в бронзовой оправе…

Я тихо спросил Ковалева, здесь ли сидел Горбачев?

– Не знаю, – быстро отвечал он, давая как бы понять, что сейчас не время для разговоров. Даже в отдалении от Президента.

Сам он сидел чуть напряженно, на краешке дивана, положив руки на колени, и как загипнотизированный следил за Ельциным. Я обратил внимание, что у того в руках два карандашика, цветных, кажется синий и зеленый, он все время вертел их во время нашей встречи.

Закончив разговор, Ельцин попросил прощения за паузу и повторил свою мысль, он дословно помнил, о чем шел разговор, что надо дать правосудию возможность самим назначать пожизненный срок или же тридцать, тридцать пять лет… “как высшую вторую меру”… И далее, – общество демократизируется, конечно, мы дозреем и до отмены смертной казни… Но пока то, что вы предлагаете, разумно.

– Договорились? – спросил он, завершая беседу со своей неизменной улыбкой.

Ковалев тут же подхватил, что это главное, зачем мы пришли, и быстро заговорил о Верховном Совете и о риске обсуждения вопроса о Гайдаре.

Ельцин поднялся, считая разговор законченным, и мы простились.

Чуть поплутав по коридорам, наконец вышли к лифту и к машине.

И все-таки в мыслях, частенько, и сразу и потом, возвращаясь к этой встрече, единственной такой, не могу утверждать, что я понял этого человека… Было другое: ощущение некой надземности его, что ли, и вообще слово “над” все время вертелось у меня на языке. Ну, то есть что был он, Борис Николаевич, не с нами рядом, а все время где-то выше и отстраненнее.

Хотя… И тот крошечный разговор о поездке в

Финляндию, происходивший в нашем присутствии, и особенно вопрос о суточных, которыми он поинтересовался, доказывали, что в нем твердо присутствовал и бывший обкомовский хозяин, вникающий во все проблемы, в том числе и бытовые.

Встреча получилась полезной. И для укрепления позиций

Комиссии, и для будущей работы. Я уже не говорю о личных впечатлениях, не каждый день ведешь беседы с царями!

Первый, кого мы казнили (зеленая папка)

Если заглянуть в таблицу казненных в России, где все расписано по годам, можно увидеть, что 1992 год, когда мы приступили к помилованию, обозначен лишь одной казнью.

Фамилия его Филатов. Пенсионер. Колхозник. Никогда прежде никаких преступлений не совершал. Осужден на смерть за изнасилование малолетних и был представлен нам отделом примерно через месяц после начала нашей работы.

Нет, мы, конечно, не собирались ни его, никого другого казнить. Но мы еще не научились миловать. Он был первый в нашей практике, и мы, надо сказать, сильно растерялись. Ведь были какие-то принципы, идеи, с которых начинали и которые были направлены в целом против смертной казни.

А несчастье, произошедшее близ Луховиц, таково: Н. Ф.

Филатов, он же дядя Коля, как его называли дети, повез покататься на лодке двух девочек, завез их на остров, там изнасиловал, убил. Это реальная история. А далее идут письма, статьи, звонки.

Одна из статей, присланная из Коломны, так и называется: “Он не должен жить”.

Цитирую: “Эта мысль рефреном проходит через читательские письма. “Если бы это произошло с моей дочерью, я бы его, гада, из-под земли достала и зубами бы разорвала на части. Филатов не имеет права жить.

Смерть, смерть и еще раз смерть. Г. Ковалева”.

Другое письмо: “Отмена смертной казни возможна в цивилизованном обществе, каковым наше не является.

Безнаказанность и несоответствие наказания степени содеянного лишь стимулируют жестокость… Убийцу и насильника казнить. Стегунов”.

И вот еще одно: “Только не говорите, что я кровожадная. Я не призываю вернуться к отрубанию рук на площади за воровство. Но будущий преступник должен знать, что он будет наказан. Вспоминаю свою молодость:

50-60-е годы. Поздним вечером, ночью люди ходили по улицам спокойно, не боялись, что кто-то убьет лишь за непонравившийся взгляд, брошенный в его сторону, или за отсутствие у тебя спичек, когда кому-то хочется прикурить… Л. Смирнова”.

Из письма народному депутату: “…Помогите нам закончить мучения, т. к. мать одной погибшей девочки тяжело больна, а другой- инвалид 1 группы. Это ли гуманно в нашей правовой стране потерять детей, ездить и ходить по прокуратурам и судам, просить как милостыню – накажите убийцу! А он еще подал прошение на помилование… Ему страшно умирать, а сколько страху было в детских глазах, когда они просили, умоляли не убивать их, они доверились ему, как отцу, у которого ищут защиту… Сергачева”.

Тут же статья с названием: “Казнить нельзя помиловать”. Английский режиссер Ричард Дентон… был настолько потрясен жестокостью и дикостью содеянного, что приехал в Коломну и снимал место, где произошло преступление… Затем он взял интервью у первого заместителя городского прокурора Комовой… Она ответила так: “Приговор справедливый. Что касается моего отношения к смертной казни, то в нынешней ситуации, когда преступность в стране растет и приобретает все более жесткие формы, я считаю, что она необходима. А вам, читатель, мы предоставляем право выбора, после какого слова поставить запятую в заголовке…”

Этот же вопрос, где поставить запятую, стоял, понятно, и перед нами, членами только что назначенной Комиссии.

И будет стоять сотни раз, ровно столько, сколько лягут нам на стол такие дела. И от того, как мы сможем этот вопрос решить, зависело многое и в судьбе самой

Комиссии и в жизни (я не преувеличиваю) каждого из нас.

О роли печати, особенно провинциальной и обычно прокоммунистической в провоцировании, в призывах населения к ужесточению законов, я поведаю где-нибудь отдельно. Но довод, прозвучавший для нас тогда впервые: преступность в стране растет и надо казнить,

– будет потом, как рефрен, сопровождать всю нашу деятельность, вплоть до сегодняшнего дня. И даже генерал Лебедь недавно предложил решать дело по-военному: “Сильными ударами сбить волну преступности… отменить мораторий на смертную казнь и расширить область ее применения…”

Не важно уже никому, что в упоминающиеся нашими просителями 50-е годы, когда проходила их молодость и когда они якобы гуляли спокойно по ночам, преступность была ничуть не менее (несмотря на обильные казни!), была и “Черная кошка”, наводившая панику, и только что выпущенные из тюрем головорезы, амнистированные в 53-м году… Сотни тысяч уголовников наводнили страну…

Ровно в те же дни, когда приступили мы к работе, в

“Комсомолке” писали: “…Речь о 322 российских осужденных, которые давным-давно, некоторые годами ждут решения Комиссии по помилованию, а также милости

Президента России…”

Филатов был первый из этих трехсот двадцати двух. И надо отметить, что страсти на обсуждениях разгорались такие, что, приходя домой, мы не могли уснуть.

Я тогда записал фразу, она как-то объясняет наше состояние: “Мы как будто разрываемся между желанием наказать убийц самым жестоким способом и нежеланием привести это наказание в исполнение…”

В те же примерно дни в Калифорнии впервые за 25 лет казнили некого Харриса, убившего двух подростков. Его казнили в газовой камере, и многие американцы протестовали, называя казнь варварским видом наказания… (Статья называлась: “Бурная реакция на казнь в Калифорнии”.)

В отличие от американцев, у которых как бы и преступность больше и убийства пострашнее (если читать прессу), наши люди, известные своей социалистической гуманностью, тоже протестовали, но совсем по-другому: требовали немедленной казни.

Был и еще документ, письмо от самого осужденного на смерть Филатова, где он писал, что не прошел судебно-психиатрическую экспертизу, а… “пятиминутки и амбулаторные заключения не являются такой экспертизой…”. И второе – он был лишен в ходе предварительного следствия адвоката… Адвоката, которого ему дали, он видел всего один раз, на закрытии дела… И далее – рассказ о том, что одна из девочек ударилась головой об лодку… “Когда она резко завелась и дернулась, я стоял спиной к ней и слышал лишь сильный удар об лодку, когда обернулся, увидел ее лежащую на корме лодки… Она лежала не дыша…”

И вот его последние доводы: “…Суд не был заинтересован в таких доказательствах, и эти вещественные доказательства представлены не были…

Ведь если бы суд отнесся к моим показаниям серьезно и разобрался как положено, он и сам бы понял, что последние протоколы допроса предварительного следствия сфабрикованы…”

Где-то в дневнике сохранились обрывки яростных споров, уходящих от предмета разбирательства так далеко, что мы спохватывались, лишь когда истекало время работы.

Но много было сказано и по существу.

Так, на упрек, кем-то брошенный Жене, а как бы она поступила с насильниками, случись нечто подобное с ее ребенком, она не задумываясь ответила: “Я взяла бы автомат и расстреляла бы убийцу в упор. Но, простите, неэтично смешивать мои личные чувства и мою общественную позицию… Которая против убийства человека государством…”

В начале июня я уехал отдыхать в Крым, в Коктебель.

Тот день, когда меня попросили зайти в кабинет директора Дома творчества – будут срочно звонить из

Москвы, – запомнил накрепко.

Сведения же мне передали такие, что жители Луховиц, если мы не примем решения казнить Филатова, якобы собираются устраивать манифестацию у дверей нашего учреждения.

Предыдущее решение (непонятно, как они проведали: отложить дело на некоторое время) их не устраивало.

Скорей всего, это сделал Вергилий Петрович.

Звонили от районного прокурора, звонили от специальной инициативной группы, выступающей за скорейшую расправу с убийцей, звонили и родители девочек… Эти, последние звонки, понятно, были самыми тягостными.

– Это опасно для Комиссии, – сказал голос по телефону.

Не буду называть кто мне звонил, это был член

Комиссии, который оставался замещать меня. Незадолго до этого тоже выступал со своей милосердной программой. Но сейчас я услышал в его голосе испуг. А бояться-то надо было одного: не свернуть с намеченного пути.

Все остальное, как-то: разгон нашей крошечной кучки раньше времени, обвинение в мягкотелости и даже сопротивлении общественному мнению, в подрыве авторитета Президента – меня хоть и волновало, но не так сильно.

Мало ли какие давления нам придется еще испытать и которые мы и вправду потом испытали. Попытки подкупа, шантаж, угрозы по телефону, даже образование некой комиссии по проверке нашей Комиссии. И они сделают решающий вывод за подписью весьма авторитетного лица – он и сейчас где-то в верхах мелькает – о том, что мы не так работаем и даже дискредитируем Президента, не представляя его нашим гражданам как человека твердого и решительного в борьбе с преступностью.

Была и попытка компромата, собранная с профессиональным мастерством и приготовленная околотронной шпаной для подачи Самому. Но мы и на это шли. И вроде бы не боялись. А здесь вот дрогнули.

Все это по телефону не произнесешь, да и настроение у моего оппонента было иным, я это сразу почувствовал.

– Посоветуйся с Ковалевым, – смог лишь предложить я. -

Он мудрый мужик, что-нибудь да придумает.

Через два дня мне сообщили по телефону, что Ковалев как бы не осудит нас, а Комиссия уже проголосовала за смертную казнь. Предлагала Президенту отклонить ходатайство Филатова.

Четыре человека были “за”, а три – “против”. Моей руки для прежнего равновесия как раз и не хватило.

– Не могу вас поздравить, – сказал я и повесил трубку.

В предбаннике директора коктебельского Дома, на месте его секретарши, жены здешнего начальника милиции, миловидной и пухлой украинки, я сидел и смотрел в окно на цветущие под окошком розы, на голубое синее южное небо и думал об этом самом Филатове… Прожил жизнь, но не судился… И вдруг изверг, хотя дети его любили… Но поднял руку на детей… Может, они правы, послав его на казнь? Хотя ведь и двадцать лет пожизненно – тоже казнь?

Волновало не только принятое решение, но и будущее, ибо минуло три месяца, и мы пошли на уступки, “спасая”

Комиссию от разгрома. Ну и сколько же надо расстрелов, чтобы нам самих себя теперь спасать?

Да и адекватна ли цена, которую мы платим за свое спокойствие, посылая человека на казнь?

Очевидно, что ситуация, когда мы ввели “свой мораторий” и три подряд месяца не казнили, была чревата скандалом. Но много опасней стало, когда мы вступили на путь казней.

Внешне-то вроде бы ничего и не случилось, кроме того, что один из ублюдков понесет заслуженное наказание. И осудил его по закону суд, это он, а не мы приговорил к расстрелу.

Все так, а настроение испортилось, и даже жена, пришедшая с пляжа – от нее пахло свежестью, морем, – произнесла спокойно: “А я, между прочим, согласна с вашими, кто голосовал за казнь: их же надо уничтожать!

Вы, что же, и ростовского маньяка собираетесь миловать?”

Довод был неотразим.

Но спал я плохо.

А первое, что увидел по приезде, было торжествующее, вдохновенное лицо Вергилия Петровича, который произнес не без пафоса: “Ну, что же, лед, как говорят, тронулся… Господа заседатели! А я, между прочим, вам из двадцати одного дела (цифра-то какая!) уж подберу дельце, которое нисколько не хуже. Ну, а Филатов станет для нас эталоном, что ли…”

Новогодние спичи

На просторном “пуговском” столе вразброс на общепитовских тарелках немудреная закуска: колбаса да сыр, да маслянисто рыжеватые шпроты, положенные на кусочки черного хлеба и для красоты посыпанные зеленым лучком. Пили водку. А Булат пиво. Разговор был о разном, но далеко от наших проблем не уходили.

Один из собеседников поинтересовался, заглядывая мне в лицо:

– Вы тоже сказали, что наша казнь этого… Ну из

Мытищ, своевременная?

– Нет, я этого не говорил.

– Но вы же что-то говорили?

– Да. Я сказал, что боялся, что вы это решите без меня.

– Но разве не ясно, что он был откупом для других? -

Так было произнесено.

– Ты был, наверно, удовлетворен? – повторил мой сосед.

Я подумал, что он не столько очищался сам, сколько подравнивал под себя других.

Психолог, человек чуткий, совестливый, как-то по-особенному грустно констатировал:

– Да, я замаран в этой истории.

– И ты, Фазиль?

– Милосердие непонятная категория, – отвечал тот. – Я думаю, что она от Бога.

Академик покачал головой.

– Почему-то в нашем веке больше всего писателей, у которых нравственность и талант не совпали… Алексей

Толстой, например!

Священник произнес что-то о поисках и про исход евреев к обетованной земле, о том, что нужно другое поколение, внутренне свободное, без предрассудков…

Самый большой дефицит люди… Честные люди. Их так мало!

А Старейшина рассказал об Аркадии Гайдаре, о том случае, когда, командуя полком, он, почти мальчишка, расстрелял невиновного мужика… Ну а в целом это был несчастный и добрый человек.

Старейшина добавил: “Я знал только двух людей, за которыми бы пошли дети… Он да Корней Чуковский… -

И еще про Сталина: – Я не знаю ни одного человека, даже в те времена, когда он был еще никем, кто бы его любил… А его соратник мне рассказывал: играют дети, люди веселятся, а он войдет и наступает молчание. В нем было черное поле!

– Обаятельность темной силы, – сказал Психолог.

– Вы знаете, на чем держится лидер? Любой? – спросил

Старейшина. – На беспределе. У него нет границы ни в чем. – Последние слова он подчеркнул. И тут же заговорили о Хасбулатове, в то время спикере

Верховного Совета, о его антиобаянии.

Почтальон промычал в бородку:

– Чуть что, кричит: “А ты что ходишь тут? Езжай к своим избирателям!” Ему не приходит в голову, что это относится и к нему, да их у него и нет… Его же выдвигали якобы чеченцы…

Переключился разговор на Ельцина, и Фазиль с удивлением отметил, что он ведет затворническую жизнь… Выступит, как прорвется, и исчезнет!

Фазиль прочитал стихи. Смысл: дети объединяются с детьми, негодяи с негодяями, и только мыслящий тростник стоит одиноко, существует сам по себе…

Академик заметил задумчиво, что наша Комиссия последний островок идеализма. То же, что мыслящий тростник…

А Фазиль снова вернулся к теме Президента, дескать, он, по-видимому, не сильный человек, а к власти пришел благодаря гонению на него… И спросил с удивлением:

“Правда, что он пьет? В двенадцать ночи заканчивает работу, потом, значит, наливает?..”

– А Ельцин сам подписывает документы? – спрашивает кто-то.

– Смотря какие?

– Ну, о смертниках?

– Может, и сам… Да у нас ведь, кроме Филатова, еще никого и не казнили…

За столом неуютная тишина.

Академик через стол поинтересовался:

– А вам случайно не известно, когда… – Он помедлил, не желая, видимо, произнести слово “казнь”.

– Известно, – отвечал я, зная, что меня сейчас все слушают.

Я и правда не поленился сходить в ту самую комнату, где хранятся дела смертников, и посмотрел на крошечный листочек в папке с крупной буквой “Р”, ставящей в этом деле последнюю точку.

– Филатова, – сказал я громко, – расстреляли 16 сентября 1992 года.

И снова наступила тишина. Занялись кто чем, кто рюмкой, кто закуской. И стало вдруг понятно, что год, который мы провожаем, для всех нас не прошел бесследно.

Это наши маленькие праздники (Булат)

После короткого выступления в российском посольстве, в

Бонне, мы спустились в здешний бар, Окуджава, Разгон и другие, чтобы за кружкой пива посидеть, потолковать о жизни. И в этот момент прозвучал звонок из Кельна от

Льва Копелева, он даже не просил, он требовал к нему приехать.

Помню, нам долго не давали машину, пугали обледенелой дорогой (дело было зимой). Но Копелев настаивал, даже дозвонился до посла, и мы трое: Разгон, Булат и я – рванули (другого слова не придумаю) к Леве.

Встречали нас шумной компанией, там были немцы, дальние и ближние родственники, знакомые и друзья… И всем хватало места.

Почти так, как у него в доме на Красноармейской. И мы всю ночь до утра пили и вели разговоры, это были страсти по России… До утра… Ах, как душевно мы тогда посидели!

Наша поездка в Германию была организована Копелевым, который связался с министерством юстиции и уговорил их принять “помиловочную” комиссию.

“Помиловка” – словцо специфическое, из лексики заключенных.

Мы ездили по тюрьмам, слушали лекции по правовым вопросам, встречались с судьями, работниками юстиции, полицией и даже что-то конспектировали.

Немцев волновал тогда вопрос о штази, то есть о доносчиках и стукачах… Мы аккуратно вписывали в блокнотики всякое цифирье, записывал и Булат, посиживая в сторонке.

Впрочем, вскоре выяснилось – стихи.

Обсуждали донос и стукачество и сошлись, между прочим, на том, что и здесь обязательно качество и порядок – а совесть потом…

Булат спросил лектора (мы пытались его “оживить”), а как, мол, с интеллигентностью? У юристов?

– Основная задача юриста – точно сформулировать вопрос, – отвечал лектор…

– А голова на что? – продолжал допытываться Булат. В такие минуты он и сам становился жестким, суховато дотошным.

– Ну, – задумался лектор, – скорей тут нужны знания…

– А талант? – настаивал въедливый Булат. – Талант в чистом виде?

Ответа на такой вопрос он так и не получил.

Но не всегда он был прямолинеен в вопросах.

На встрече в “земельном” суде вдруг спросил: “Если бы я был шпион, сколько бы мне не жалко дать срока?” -

“Вас бы передали в Высший земельный суд в

Дюссельдорфе”, – вполне серьезно отвечал судья. “Ну, я там уже был”, – протянул Булат, имея в виду тюрьму, которую мы посетили.

После лекции, где нам долго объясняли, что суть всех законов Германии – это защита человека от государства, он протянул со вздохом:

– Законы-то везде хорошие… Главное, чтобы люди их исполняли!

Так же при посещении Бундестага, небольшого здания, переделанного из бывшей водокачки, Булат, улыбаясь, заметил: “На уровне сельского клуба… И никакой помпезности…”

Но нам, потом, показали новый зал Бундестага, уже более модерный, который, как нам сказали, рассчитан на то, чтобы в свободное время устраивать концерты, и

Булат тут же отреагировал: “Вот сюда я приеду петь!”

Тема пиджака для Булата особенная, она проходит через его песни и стихи. Понятно, что и пиджак требовался какой-то необычный. Но какой…

Мы тогда в Германии перемерили их с дюжину, пока не остановились на одном. Конечно, снова клетчатом, из плотной ткани (кажется, его дома не одобрили).

По такому знаменательному случаю Булат пригласил нас в кафе и угостил крепчайшей и дорогой грушевой водкой.

Потом он напишет:

Поистерся мой старый пиджак, но уже не зову я портного; перекройки не выдержать снова – доплетусь до финала и так…

Не сразу, но, кажется, на следующий день я спел сочиненную мной пародию, где от имени Булата были слова про пиджак, а еще про зеков, немецких конечно, которые живут так, что их камеры много лучше наших

Домов творчества.

…Я говорю: в тюрьме живут, как дай нам Боже жить на воле, у них и крыша, и застолье, и пиджаки, что им сошьют…

В компании под грушевую водку это прошло, и Булат не обиделся.

По смоленской дороге

С тех пор как Георгий Владимов в крошечной квартирке на улице Горького, пристукивая ладошкой по столу, однажды пропел нам песни Булата, это было в году шестидесятом или чуть раньше, песни эти сопровождали меня всю жизнь, даже снились по ночам.

В моей жизни было несколько соприкосновений с его песнями, мы тогда не были знакомы. Я приехал в

Болгарию, и меня попросили рассказать о Булате, его песнях. Но как можно пересказать песни? Их можно пропеть. Понятно, что мое пение могло быть на уровне мычания, но мы тогда магнитофонов с собой не возили.

Была у меня возлюбленная, и, когда не хватало слов, я пел ей “Агнешку”. И видел, как зажигаются ее глаза.

Эту песню знают мало, начинается она так:

Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою, в прощанье и прощенье, и в смехе и в слезах.

Когда трубач над Краковом возносится с трубою, хватаюсь я за саблю, с надеждою в глазах…

Я видел этого трубача, когда побывал в Кракове, но песня эта для меня не только о нем, но и обо мне, о ней, о самом Булате…

Вообще, у меня во все времена ЕГО ПЕСЕН было непреходящее чувство, что Песни, как и сам Булат, посланы нам свыше. При том, что в них много нашего, повседневного, они несли особенные слова и ритмы.

В автобусе из Гагры в Пицунду среди молодых тогда семинаристов-драматургов зашел спор о будущем веке, двадцать первом, тогда он казался нам почти нереальным, и Леня Жуховицкий-дискусситель (это я объединил два слова: дискуссия и искуситель) задал вопрос, а кто, по нашему мнению, останется для будущего из нынешних писателей… Ну, кроме

Солженицына… В нем мы не сомневались.

И тогда я неожиданно сказал: “Как – кто, конечно Булат!”

Несмотря на разномыслие, на пестроту взглядов, никто не стал оспаривать, все вдруг согласились: Булат, да.

Он останется.

Вот комната эта, храни ее Бог…

Обычное, повседневное общение лишает возможности видеть целиком человека, оценивать его реально. Но к

Булату это не относилось. Встречаясь почти каждую неделю на Комиссии по помилованию, имея возможность разговаривать о чем угодно, я никогда не забывал, что говорю-то с Булатом.

Решился спросить, помнит ли он, как, при каких обстоятельствах мы познакомились.

Нет, он, конечно, помнить не мог, это было памятно лишь мне, ибо я тогда уже любил его песни и робел от предстоящей с ним встречи.

А было так, что в Москву приехала чешская переводчица

Людмила Душкова и попросила передать Булату ее письмо.

Через какой-то срок мне удалось дозвониться, и он, извинившись, попросил занести ему домой, на

Красноармейскую улицу, как примета: там еще на первом этаже его дома парикмахерская.

Я поднялся на названный им этаж и позвонил в дверь.

Она оказалась открытой. Булат лежал на раскладушке в пустой, совсем пустой комнате, кажется, и стул там был один-единственный.

Это была странная картина: голая квартира, а посреди хрупкая из алюминиевых трубок раскладушка и торчащее из-под одеяла небритое лицо. Глаза у него слезились.

Чуть приподнимаясь и прикашливая, он попросил меня сесть, указывая на стул. Потом взял письмо, спросил о погоде, о чем-то еще. Вторично извинился и сказал, что вот-де простуда, а может, грипп, он вынужден здесь отлеживаться… Они только что переехали… Семья далеко…

О том, что он тут без помощи и практически одинок, я мог и сам догадаться. Но он-то не жаловался, был по-мужски сдержан, когда речь шла о нем самом.

По своей природной рассеянности я забыл у него на подоконнике записную книжку, и он разыскал меня, позвонил и смог передать ее через общих знакомых.

Думаю, не без потаенной памяти об этих аскетических днях Булат отдал премию “Апреля” одному бедствующему молодому поэту, но с условием: выдавать по частям в течение года… А то сразу пропьет.

Отозвавшись по телефону каким-то почти сонным низким голосом: “слушаю”, он сразу оживлялся, искренне радовался, когда кто-то из друзей ему звонил. И, особенно, навещал.

Как-то после заседания на Комиссии мы сделали крюк на машине, к нему в Переделкино, на его дачу.

Он раскупорил “Изабеллу”, купленную в местном переделкинском магазинчике, и мы ладненько посидели.

Он любил гостей, и все положенное – стаканчики, какие-то бутерброды, сыр, печенье сноровисто и легко метал из холодильника на стол.

Потом с детской улыбкой демонстрировал необычную свою коллекцию колокольчиков: стеклянных, фарфоровых, глиняных… А я ему потом привозил колокольчики из

Саксонии, из Киева… И он разворачивал, бережно, как птенца, беря на ладонь, рассматривал, поднося к глазам, переспрашивал, откуда, сдержанно благодарил.

Показывая свою коллекцию, он уточнил, что не специально собирает, а так, по случаю. Привстал со стула и провел по колокольцам рукой, позвенел, прислушиваясь, а садясь, снова налил бледно-розовую

“Изабеллу” и с удивлением произнес, что вино-то дешевое, но вполне…

Вот комната эта – храни ее Бог! – мой дом, мою крепость и волю, четыре стены, потолок и порог, и тень моя с хлебом и солью…

Книжки дарил с радостью и в надписях никогда не повторялся. При этом не спрашивал, как зовут жену или дочку, всегда это помнил.

Так же охотно дарил и стихи, написанные только что, от руки, четким, замечательно ровным, красивым почерком.

А импровизировал он легко, писал быстро и, казалось, совсем без затруднений.

Был случай, когда на заседание Комиссии пришел наш

Старейшина и пожаловался, что жмет сердце. Я предложил рюмку, он согласился.

Тут же сидящий напротив Булат выдал четверостишие:

Я забежал на улочку с надеждой в голове, и там мне дали рюмочку, а я-то думал две…

– Ну, можно и две, – отреагировал я с ходу и принес

Старейшине еще рюмку, которую тот осушил.

А следом последовали новые, во мгновение возникшие стихи:

За что меня обидели? – подумал я тогда…

Но мне вторую выдали, а третью?

Никогда.

– Почему же “никогда”, – возмутился я и сбегал, принес третью. Старейшина, поблескивая голубым глазом, поблагодарил и радостно принял вовнутрь.

Но слово осталось за Булатом.

Смирился я с решением: вполне хорош уют…

Вдруг вижу с изумлением: мне третью подают.

И взял я эту рюмочку!

Сполна хлебнул огня!

А как зовут ту улочку?

А как зовут меня?

Однажды зашел разговор о его прозе, и Булат как бы вскользь произнес, что прозу его как-то… недопонимают, что ли… А если честно, то помнят лишь песни, и когда ездил по Америке (заработок!), то шумный успех, который его сопровождал (об этом я знал из газет, не от него), был-то в основном среди бывших русских, тех, кто сохранял ностальгию по прошлому, связанному и с его песнями. Он не кривил душой. Он так считал.

Лично же для меня его проза была существенной частью всего, что он писал, начиная с первой, небольшой, автобиографической повести “Будь здоров, школяр!”, опубликованной в известных “Тарусских страницах”, и далее, до “Бедного Авросимова” и другой исторической прозы. Ни у кого из наших современников не встречал я такого тончайшего проникновения в быт ушедшей эпохи, в стиль речи, в романтические характеры героев, в особое видение примет и черт века.

Мы никогда не говорили с Булатом о Дон-Кихоте.

Но рыцарство было у него в крови. Как и благородство.

Как и высокое чувство к Прекрасной даме… Достаточно вспомнить лишь это: “Женщина, Ваше величество, да неужели сюда?”

Он все про себя знал

Вглядываясь в Булата, я всегда старался угадать, где проглянет тот прорицатель, мудрец, обладатель тайн, явленных в “Молитве” и других стихах, в каких словах, каком движении, взгляде…

Внешне это никак не выражалось. Лишь в стихах. А ведь стихи-то почти все провидческие.

Один из последних сборников, прямо-таки на выбор любое стихотворение – и везде о своем уходе.

Он предупреждал нас, а сам все уже знал.

А если я погибну, а если я умру, простится ли мой город, печалясь поутру, пришлет ли на кладбище, в конце исхода дня своих счастливых женщин оплакивать меня?

Но он-то знал, что и город простится, и… женщины придут… Это он нам рассказал, как будет, а знак вопроса поставил из-за своей щепетильности.

Стихи, конечно, провидческие, как у Пастернака в

“Августе”. И даже то, что слово “погибну” поставил прежде слова “умру”, свидетельствует, что он предвидел гибель, как это в конце и произошло.

При встрече же чаще всего передо мной возникал сухощавый аскетического вида человек, очень простой, естественный, до предела внимательный. Никаких обидных шуток, а если ирония, то обращенная к самому себе.

А в особо возвышенные моменты жгучий из-под густых бровей взгляд. Легкая улыбка, спрятанная в усы. Но опять же без слов. Его слово, каждое, было весомо.

В один из дней я позвонил к ним домой, подошла Ольга, сказала, что Булат ушел в магазин и скоро вернется.

“Он сырки творожные к завтраку покупает”.

Ерунда, подумаешь, сырки. Я бы и не стал о них упоминать, но ведь это для всех нас, кто за войну не пробовал сахару, крошечная ежедневная радость: творожные сладкие сырки на завтрак.

Один из наших маленьких праздников был в кабинете, где мы собирались на заседания Комиссии. Принесли гитару и, чтобы раззадорить Булата, стали петь его песни. Он и правда взял гитару и запел. Но пел немного, а в конце стал путать слова.

Это казалось почти невероятным: его слова нельзя было не помнить. Я знал еще случай, когда в компании ненароком в песне о комиссарах… кто-то ошибся: “и тонкий локоть отведет…” – все хором стали поправлять: “Острый! Острый локоть!”

То же и на одном из концертов Булата, когда он запамятовал слова песни про пиджак, зал дружно стал ему подсказывать… Почти подпевать.

На загородной президентской даче происходила встреча

Ельцина с интеллигенцией, и среди других приглашенных был Окуджава. Сбор назначили в Кремле, помню, автобус задержали, думали, вот-вот Булат подойдет. А через несколько дней он сам мне объяснил, не без некоторой досады, что ему позвонили из Союза писателей и кто-то из секретарей просил приехать с гитарой… “Что же, я актер какой, чтобы развлекать Президента?”

Но думаю, да Булат это и сам понимал: Президент тут ни при чем, кому-то из литературных чиновников захотелось выслужиться.

В театр “Школа современной пьесы” на юбилей Булата – семьдесят лет- мы пришли втроем – я, жена и маленькая

Машка, с огромным букетом алых роз, и в комнатке за кулисами первыми его поздравили. Потом поздравляли его у себя на Комиссии, и он сознался, что почти ничего не помнит из того, что происходило в театре. “Это было как во сне, – сказал он грустно. – А я не просил, я не хотел ничего подобного”.

К моей дочке он относился с трогательной заботой, интересовался ее успехами, а получив от нее очередной рисунок на память, по-детски восторгался. Но предупреждал: “Вы ее не захваливайте, хотя рисует она занятно…”

Предопределяло ли что-то его скорый уход?

Предчувствовал ли он?

Не знаю. Если что-то и было, то в подсознании, куда загоняла недобрые предчувствия рациональная память.

Особенно когда уходили другие, те, кто были рядом с ним.

Уходило поколение, благословленное одними и осужденное другими.

Конечно, мы видели, что в последнее время он частенько попадал в клинику: то сердце, то бронхи… Но выныривал из непонятных нам глубин, появлялся на

Комиссии, сдержанный, чуть улыбающийся, готовый к общению.

У него и шуточное четверостишие было по нашему поводу, которое он назвал “Тост Приставкина”:

Это наши маленькие праздники, наш служебный праведный уют.

Несмотря на то, что мы проказники, нам покуда сроков не дают.

Первым делом он подходил к стене, где я развесил рисунки моей дочки. Одобрительно хмыкал, рассеянно оглядывал огромный кабинет и присаживался на свое привычное место. Доставал сигареты, зажигалку, молча выжидал.

Во время заседания часто привставал, ходил, прислушиваясь со стороны к выступлениям коллег, а если они затягивались, подходил ко мне и тихо просил:

“Может, покороче? Уж очень длинно говорят!”

Был случай, когда заседание затянулось, проходило мерзкое дело одного насильника, Булат под занавес, уже после голосования, сымпровизировал:

Он долго спал в больничной койке, не совершая ничего, но свежий ветер перестройки привел к насилию его…

Он же про какого-то злодея мрачно пошутил:

– Преступника освободить, а население – предупредить!

В делах стали нам попадаться такие перлы: “преступник был кавказской национальности”. С легкой руки милицейской бюрократии пошла гулять “национальность” и по нашим делам, уже стали встречаться “лица немецкой национальности” и “лица кубинской национальности”… и т. д.

Мне запомнился такой разговор на Комиссии:

– Пишут: “Неизвестной национальности”… Это какой?

– Наверное, еврейской!

– Ну, еврейской – это бывшей “неизвестной”, теперь-то она известна!

– Значит, “неизвестной кавказской национальности…”.

На следующем заседании Булат сказал, что не поленился, сел и подсчитал лиц “неизвестной кавказской национальности”, их оказалось на сто уголовных дел всего-то меньше процента… И положил передо мной листок, где процент преступности уверенно возглавляли мои земляки русские…

Заглядывая в одно дело, Булат спросил:

– Что такое “д б”?

– Дисциплинарный батальон…

– А я думал: “длительное безумие”, – протянул он, сохраняя серьезность. Пошутил, но в каждой его шутке было много горечи.

У меня сохранился номер “АиФ”а за май 95-го года, где

Булат отвечает на вопросы корреспондента.

– Что вам дает эта работа в Комиссии по помилованию при вашем переделкинском образе жизни?

– Что дает?… Меня туда пригласили… там собираются хорошие люди… сначала я был отравлен вообще. Ну, как это, поднимать руку за смертную казнь, за убийство? С другой стороны, – подумал я, – ведь в большинстве случаев я поднимаю руку против! А если я уйду, то на мое место может прийти черт знает кто… Один жестокий человек там у нас уже есть… и хватит. Чаще всего нам удается смертную казнь заменить пожизненным заключением. Правда, потом приходят письма: “Не могу больше, лучше казните…” Я и сам не знаю, что лучше.

– Но вас наверняка упрекают, что вы вообще участвуете в этом. Как это так, поэт, писатель, интеллигент…

– Я не могу назвать себя интеллигентом. Это же все равно что утверждать: “Я себя причисляю к хорошим людям, я – порядочный человек”.

– Разве это не нормально – так про себя сказать?

– Нет. Поступать надо порядочно. А другие пусть о тебе говорят.

Ну а упоминание про “жестокого человека” в Комиссии тоже не случайно. Хотя лично мое мнение, и Булат с этим бы согласился, в Комиссии люди должны быть разные, с разной мерой жестокости и милосердия. Да и сам Булат проявлял иной раз подобную “жестокость”. Но уверен, это было лишь в те редкие случаи, когда он не мог голосовать иначе.

Знакомая журналистка из “Огонька” мне как-то сказала:

“Я брала интервью у Окуджавы, он про участие в

Комиссии сказал: “За что, не знаю, но мне надо нести этот крест до конца…”

Он и донес его до конца.

Милости судьбы

Но были еще стихи. Они всегда – предчувствие.

И в одном из последних сборников “Милости судьбы”, для меня особенно памятного, ибо там были стихи, которые он нам щедро дарил со своим автографом, все можно услышать и понять.

Так и качаюсь на самом краю и на свечу несгоревшую дую… скоро увижу я маму мою, стройную, гордую и молодую.

Даже любимый им Париж, где всё и случилось, чуть ранее обозначен как место, где можно… “войти мимоходом в кафе “Монпарнас”, где ждет меня Вика Некрасов…”

В сборнике есть стихи, посвященные мне. Но дело не в моей персоне. Ей-Богу, мог быть и кто-то другой, к кому он обратился бы с этими словами.

Я получил их в подарок в Германии. Четкий и очень разборчивый почерк, ни одной помарки.

Насколько мудрее законы, чем мы, брат, с тобою!

Настолько, насколько прекраснее солнце, чем тьма.

Лишь только начнешь размышлять над своею судьбою, -

Как тотчас в башке – то печаль, то сума, то тюрьма.

И далее, финальные строки:

…Конечно, когда-нибудь будет конец этой драме,

А ныне все то же, что нам не понятно самим…

Насколько прекрасней портрет наш в ореховой раме,

Чем мы, брат, с тобою, лежащие в прахе пред ним!

(Реклингхаузен, январь 1993)

На книжке со стихами, уже изданными, Булат написал:

“Будь здоров, Толя! И вся семья!”

Я думаю, книжка была подарена, когда мы встретились после летних отпусков у себя, на Комиссии.

И еще одну книгу он надписал: “От заезжего музыканта”.

Там, в предисловии, сам Булат объясняет свое появление в этом мире как заезжего музыканта. Музыкант-то заехал и уехал, это правда, но оставил песни, и они стали частью нашего мира, вынь, и в нас убудет что-то главное.

Он ушел в день, когда Россия готовилась к Троице.

Произошло это в Париже.

Его слова, обращенные к Всевышнему: “Господи, мой

Боже, зеленоглазый мой” – поразили меня интимностью, с которой может обращаться лишь сын к отцу. Теперь они встретились. И одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше.

Мы возвращались с панихиды, шли вдоль очереди, растянутой на весь Арбат. Шел дождь, было много зонтов. А еще было много знакомых лиц. Мариэтта

Чудакова снимала именно лица, приговаривая: “Таких лиц больше не увидишь!”

Это и правда была вся московская интеллигенция, и много женщин…

И если прощание, как просила Ольга, поделили на…

“для всех” и “для близких”, то э т о стоят тоже б л и з к и е.

А еще я подумал, что женщины все-таки занимали особое место в его стихах. “И женщины глядят из-под руки…”

И – “Женщина, ваше величество…”, и много-много других строк.

Пока мы шли, Разгон, Чудакова и я, к нам выходили из очереди знакомые. Молча обнимались и возвращались на свое место.

Мой друг Георгий Садовников потом скажет, мы поминали

Булата у него на квартире, вдвоем:

– Больше этих лиц, – имея в виду из прощальной очереди на Арбате, – уже не увидишь. Они тоже уходящее поколение.

Оглядываясь, я и сам убеждаюсь, это пришла старая московская интеллигенция, чтобы напомнить самим себе о прекрасном и кошмаре прошлом и защититься Булатом от жестокого времени нынешнего. А то и будущего…

Булат еще долго, может до нашей смерти, будет нас защищать. И спасать.

И еще острее почувствовалось: мы следом уходим, ушли.

А эти проводы – реквием по нам самим.

Там, где он сидел в Комиссии, – вклеенный в кусок стола портрет. Туда никто и никогда не садится, это место навсегда его. И когда у нас совершаются, по традиции, “маленькие праздники”, мы ставим ему рюмку водки и кладем кусочек черного хлеба.

Но уже звучат новые стихи из недр самой Комиссии – стихи Кирилла, значит, поэзия с Булатом не вся ушла.

Пьяные монтеры, слесаря убивают жен и матерей, бабы разъяренные – мужей…

Бытовуха. Сдуру все. Зазря.

Вместо опохмелки – в лагеря.

Заседает строгая комиссия.

Миловать – у ней такая миссия.

Кабинет просторен и высок.

Отклонить… Условно… Снизить срок…

Боже мой, зачем же ты, Булат

Окуджава, друг, любимец муз, среди этих должностных палат, ради тех, кому бубновый туз…

Вот – курил, на локоть опершись, кто же знал, что сам ты на краю?

Мы, убийцам продлевая жизнь, не сумели жизнь продлить – твою!

За столом оставлен стул пустой, фотоснимок с надписью простой.

Заседает без тебя комиссия, воскрешать – была б такая миссия!

Жизнь идет… По-прежнему идет, судьи оглашают приговор, а за окном звенит, поет, милует гитарный перебор.

ПОСЛЕЗОНЬЕ

Пройдя свой книжный путь от зоны к зоне, насколько хватило сил, не от усталости, которая накопилась, но вслед за Александром Твардовским, родным моим земляком, открывшим Россию в поэтическом видении: “За далью даль”, могу лишь произнести с отчаянием, что в тех далях, как и близях, открывались мне до окоема одни зоны. За зоной зона, а за зоной – опять зона…

Зоны не только криминально-уголовные, географические, юридические, политические, прочие и прочие… Но и зоны самоочищения, проходя которые поэтапно (“этапы” – из той же терминологии) выжимали мы, по Чехову, из себя раба- не по капле – по зоне.

Я сказал “мы”, но теперь говорю – “Вы”, коль хватило

Вам сил пройти за мной эту книгу до конца… Мой уважаемый, любимый читатель.

Эта книга родилась из странного ноющего чувства боли, которое не имело до поры слов, но изводило и терзало бессилием, выжигало нутро. Я и написал ее не для кого-то, а для себя, чтобы погасить внутренний огонь и тем, возможно, исполнив долг и перед Всевышним, который один знает, зачем это было надо, чтобы я и мои друзья, пройдя долиной смертной тени, заглянули за край невозможного.

Стало ли мне сейчас легче? Лишь настолько, насколько приносит облегчение краткий выдох, за которым последует новый вдох… Потому что в этот самый миг совершается нечто, что нам не дает возможности говорить о закрытии узкой, только прорезавшейся щелочки в нашей с вами душе, которой доступна стала чужая беда и боль…

“Что такое Русь? – спрашивал Пушкин. И он же отвечал:

– Полудикие народы… их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданственности, легкомыслие и жестокость…”

С той поры мы не стали лучше, и поэт определил не только тогдашнее состояние Руси, но во многом и предсказал ее будущее… то, что мы сейчас переживаем.

Что будут переживать долго и после нас.

И если мне суждено долиной смертной тени… идти дальше, то молю Тебя… “Господи, избави меня от всякого неведения и забвения, и малодушия, и окамененного нечувствия” (молитва св. Иоанна Златоуста на сон грядущий).

Но какой уж нынче сон?

Держа чужую жизнь, будто сам Господь Бог, в своих нетвердых ладонях.

Оглавление

ПРЕДЗОНЬЕ

ЗОНА ПЕРВАЯ. ВЛАСТЬ . Коридоры власти

За кремлевским забором

Дело Кравченко (зеленая папка)

ЗОНА ВТОРАЯ. БЫТОВУХА . Занимательная математика

Лунный удар (голубая папка)

Бутылку за жизнь ( голубая папка)

Бутылку за жизнь ( голубая папка)

Цибиногова и ее муж (голубая папка)

ЗОНА ЧЕТВЕРТАЯ. СМЕРТНАЯ КАЗНЬ . Зимнее субботнее утро на даче

Необъятное Лобное место

Безумнейший и храбрейший

Дикость порождает дикость

Палач

Как казнят сегодня

ЗОНА ПЯТАЯ. СМЕРТНИКИ . Часы судьбы (зеленая папка)

Моление о казни (зеленая папка)

Обыкновенное дельце (зеленая папка)

Несколько дней из жизни Комиссии (1992 г.)

Дневник

Первый, кого мы казнили (зеленая папка)

Новогодние спичи

Это наши маленькие праздники (Булат)

По смоленской дороге

Вот комната эта, храни ее Бог…

Милости судьбы

ПОСЛЕЗОНЬЕ

Реклама на сайте