«Статьи и письма 1967-1970»

ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ»

Уважаемый товарищ главный редактор,

Ваша газета делает, как мне кажется, очень полезное дело, постоянно публикуя материалы о происходящих сейчас в Китае событиях, ввиду важности этих событий не только для Китая, но и для всего мира, и в первую очередь для нашей страны. Вместе с тем основная тенденция Вашей газеты представить теперешние события в Китае как случайные и временные — кажется мне совершенно неверной.

Едва ли верной была на страницах нашей печати оценка вообще всей истории послевоенного Китая. Мы вполне можем задать теперь себе вопрос: правильно ли было рассматривать китайскую революцию как один из этапов распространения некоего «интегрированного» коммунизма, а не как националистическую революцию, воспользовавшуюся коммунистической доктриной как средством для объединения Китая и выведения его из векового застоя и зависимости? Если стать на последнюю точку зрения, то в результате китайской революции СССР не только не расширил коммунистическую систему, в которой он был доминирующей силой, а наоборот — приобрел опасного соперника за влияние в мире, прежде всего в Азии. С этой точки зрения, теперешние китайские события нисколько не являются случайными, а есть закономерное продолжение национально-коммунистической революции, в которой все более подчеркиваются ее националистические стороны и все более затушевываются интернациона-листические. В частности, это находит свое выражение в отстранении и ликвидации старых партийных кадров и замене их кадрами, сформировавшимися уже в условиях господства национально-коммунистической идеологии. Этот процесс тем более должен быть понятен нам, что нечто подобное происходило и в нашей стране в период, предшествовавший второй мировой войне. Можно предполагать, что в течение ближайших лет положение в Китае стабилизуется. Тогда отчетливо станет виден следующий этап националистической революции — подготовка к войне как наиболее характерной для молодого национализма форме экспансии. В войне китайские руководители будут видеть как средство разрешения экономических трудностей, так и реванш за вековые унижения китайского народа.

Едва ли Китай все же начнет войну, прежде чем накопит достаточный запас ядерных бомб и средств их доставки. Не с тем, чтобы применить их, а как средство шантажа. Основной упор китайцы сделают на использование своего численного превосходства и опыта партизанской войны, что потребует также усиленного развития обычных вооружений. Видимо, от того, насколько форсированно Китай сумеет вооружить свою армию ядерным и обычным оружием, и зависят сроки начала войны. Думать же, что китайцы в силу крайней экономической отсталости и недостатка научных кадров никогда не сумеют этого сделать, значит уподобиться наивным американским предсказателям, которые после войны утверждали, что СССР по тем же причинам понадобится более десяти лет, чтобы взорвать первую атомную бомбу.

Можно думать, что как только Китай будет в состоянии начать войну, он ее начнет. Но начнет с удара по гораздо более слабому противнику. Скорее всего, первый удар будет нанесен по одной или нескольким слаборазвитым странам к югу от Китая, некогда входившим в сферу китайского влияния. Это будет своего рода пробным шаром, который позволит Китаю проверить реакцию великих держав, имеющих интересы в Азии. Если первый удар сойдет Китаю с рук — а он сойдет ему с рук без объединенного противодействия ныне антагонистических держав, — то Китай, по логике событий, вступит в противоборство со своим главным соперником на Азиатском континенте. Естественно, что этот противник — не Соединенные Штаты Америки, к которым у Китая нет территориальных претензий и против которых Китай просто не в состоя-нии совершить агрессии, не имея общей сухопутной границы и не располагая достаточными военно-морскими и военно-воздушными силами. Скорее наоборот Китай до начала войны со своим основным противником попытается как-то договориться с США по таким спорным вопросам, как Тайвань и Вьетнам, предложив приемлемое для США соглашение, в котором они так заинтересованы.

Как своего основного противника китайцы будут рассматривать Советский Союз — державу с колоссальными владениями в Азии, часть которых некогда принадлежала Китаю, и имеющую значительное политическое и экономическое влияние во многих азиатских странах, в которых заинтересован Китай.

Китай начнет войну обычными средствами, стремясь использовать свое колоссальное численное превосходство, и поставит СССР перед задачей: нанести первым ядерный удар и получить ядерный удар в ответ или же вести войну обычными средствами. Можно думать, что СССР выберет второй путь, и это создаст для нас проблемы, с которыми мы еще почти не сталкивались.

Ранее нам приходилось иметь дело с армиями, солдаты которых превосходили наших в отношении культуры, но значительно уступали им в стойкости и выносливости, теперь это будет наоборот. Ранее нам приходилось иметь дело с армиями, которые если не в момент вторжения, то во всяком случае в течение войны значительно уступали нашей по численности, теперь это будет иначе. Ранее противник вторгался в наиболее густонаселенные наши районы, теперь в редконаселенные. Ранее противник, продвигаясь в глубь России, все более сталкивался с такой трудностью, как растянутость коммуникаций, теперь с чудовищной растянутостью коммуникаций с самого начала столкнемся мы.

Трудно сказать, как развернутся бои. Если война примет затяжной характер — безразлично, на русской или китайской территории, — и надолго свяжет руки СССР, то это сможет вызвать новую ситуацию в Европе. Западная Германия, если она будет уверена, что СССР не сумеет вмешаться, установит контроль над Восточной и поставит СССР перед совершившимся фактом. А это, в свою очередь, заставит многие восточноевропейские страны переоценить и переориен-тировать свою политику. Может случиться далее, что новая ситуация в Европе вызовет к жизни старые территориальные претензии: Румынии — на Бессарабию, Венгрии и Чехословакии — на Закарпатье, Польши — на Львов и Вильнюс, Германии — на Калининград, Финляндии — на Выборг и Печенгу. Еще более сложные проблемы появятся, если Китай на какое-то время начнет одерживать значительные успехи. В этом случае Япония может потребовать возвращения Курильских островов и Сахалина и предпринять шаги для их возвращения, а возможно, и для приобретения каких-то новых территорий на Советском Дальнем Востоке.

Тяжелые и затяжные бои на востоке скажутся и на внутреннем положении нашей страны. Может появиться та же проблема, что и во время русско-японской и первой мировой войн, когда война велась на территории, населенной не русскими, вторжение и оккупация не воздействовали непосредственно на эмоциональное восприятие народа, побуждая его к непримиримой борьбе, между тем затяжная война требовала все новых и новых жертв и приводила, если так можно сказать, к моральному износу нации. Война с коммунистическим Китаем, территориальные претензии на западе и востоке и моральная усталость от войны могут привести к возрождению существующих пока еще в скрытом состоянии сепаратистских тенденций, в первую очередь в Прибалтике, Закавказье и Средней Азии.

Очень трудно предугадать позицию остальных держав в советско-китайском конфликте, главным образом США. Скорее всего, США не вмешаются в конфликт, хотя и будут оказывать небольшую экономическую помощь СССР, если мы обратимся к ним с подобной просьбой. Здесь многое будет зависеть и от того, какую позицию займет по отношению к США Китай.

Я не хочу прослыть дурным пророком и сказать, что все именно так и будет. Нетрудно заметить, что все мои предположения обставлены многочисленными «если» и «может быть», которым всегда противопоставляется «а может и не быть». Все же в политике разумнее предвидеть и предусмотреть самый нежелательный ход событий, чем просто понадеяться на желательный. Конечно, приятно узнать, что наша страна в состоянии отразить удар «как с запада, так и с востока», но лучше было бы вообще избежать этого удара. Естественно противопоставить силу силе, но, как мы знаем, лозунг «опоры на собственные силы» тоже не всегда хорош. Что же мог бы сделать Советский Союз, чтобы не оказаться в одиночестве перед лицом возможной агрессии?

Во-первых, отказаться от распространения своего влияния путем организации конфликтов или участия в конфликтах. Возможно, что это была единственно разумная политика двадцать лет назад, но сейчас, даже при отдельных успехах, она может иметь только отрицательные результаты для нашей страны. Во-вторых, стремиться к таким отношениям с другими странами, которые основываются на взаимных интересах и общности целей, а не на зависимости от нас, сложившейся в результате внутренних трудностей или военного поражения этих стран. При такой зависимости любой внешнеполитический успех всегда крайне неустойчив и может обратиться в свою противоположность. В-третьих, установить поллинно дружеские отношения с США, отказавшись ради этого от противодействия им там, где они имеют жизненно важные интересы. Это, в свою очередь, привело бы их к лучшему пониманию интересов СССР и сделало бы две эти великие державы гарантами прочного мира. В-четвертых, добиваться положения в Европе, которое было бы устойчивым и без постоянного давления СССР. Уголь в топке уже кончился, а поезд по инерции продолжает мчаться по рельсам, несмотря на предостерегающее миганье светофора. Если двадцать лет назад Советский Союз и мог быть заинтересован в неустойчивости положения в мире, то теперь он более других должен быть заинтересован в его стабильности.

Буду весьма благодарен Вам, если Вы поместите мое письмо в Вашей газете. Я рассчитываю на это не в силу каких-либо особых достоинств моего письма, а в силу важности затронутых в нем вопросов, которые непосредственно касаются или коснутся всех нас.

Аналогичное письмо отправлено мной 17 ноября сего года в редакцию «Литературной газеты».

18 декабря 1967

СОЮЗУ ЖУРНАЛИСТОВ СССР

Уважаемые товарищи!

18 октября этого года я был вызван в 6-е отделение милиции города Москвы, и человек, назвавший себя сотрудником Городского управления милиции Денисовым, заявил мне, что я веду «паразитический и антиобщественный образ жизни» и буду выслан из Москвы на основании Указа от 4 мая 1961 года. Я отказался признать себя «тунеядцем» и не стал подписывать никаких предупреждений. Действия милиции я нахожу безнравственными и беззаконными.

С декабря 1966 года я работаю как внештатный корреспондент ряда газет, главным образом для Агентства печати Новости (АПН). Мои статьи и взятые мною интервью неоднократно печатались в вестниках АПН и публиковались в советской и английской печати. В настоящее время в АПН находится семь заказанных мне статей и мной получены от двух редакций новые задания. Когда я сообщил об этом Денисову, тот ответил, что его не интересует, что и для кого я пишу. В связи с этим я хочу спросить вас — является ли работа для новостей печати «паразити-ческой и антиобщественной деятельностью», как это пытается представить Денисов?

Я не могу считать себя «тунеядцем» не только потому, что я занимаюсь журналистикой. Я пишу пьесы, и хотя ни одна из них не была еще опубликована или поставлена, я в праве рассчитывать на признание моей литературной работы — работой, а не «паразитизмом». В этом году, по предложению одного режиссера, я переделал для сцены повесть Гоголя «Нос», и сейчас моя рукопись рассматривается в нескольких московских театрах. Это Денисов также счел «антиобщественной деятельностью».

Поэтому, хотя я и не являюсь членом Союза журналистов, но как советский журналист прошу вашей защиты от незаконных и произвольных действий милиции.

Чтобы быть правильно понятым, хочу добавить, что в 1965 году меня уже высылали из Москвы в Сибирь по этому Указу. Народный суд и органы милиции не приняли тогда во внимание, что, не состоя нигде в штате, я все время работал в разных издательствах как внештатный корректор и переводчик, а кроме того, опекал своего парализованного отца, инвалида первой группы. В 1966 году Верховный суд РСФСР отменил приговор как необоснованный и я вернулся в Москву. Теперь же Денисов заявляет, что, оформляя на меня дело в 1965 году, органы милиции были правы, а Верховный суд, отменяя приговор, неправ. Такая точка зрения, особенно для юриста, кажется мне крайне опасной.

В отличие от Денисова я не ставлю под сомнение решение наших верховных судебных органов, но не считаю, что каждый раз необходимо доводить до них дело. Отмена несправедли-вого приговора дала мне возможность вернуться в Москву, но не вернула жизни моему отцу, который скончался вскоре после моей высылки, оставленный без всякой помощи. Я сам вернулся из Сибири в критическом состоянии. У меня врожденный порок сердца, а в ссылке мне пришлось исполнять очень тяжелую физическую работу. Между тем судебно-медицинской экспертизой было установлено, что я к тяжелой физической работе не пригоден, на это указывается и в постановлении Верховного Суда. Каким же образом, помимо всего прочего, меня хотят привлечь к ответственности по Указу от 4 мая 1961 года, который как раз предусматривает «обязательное привлечение к физическому труду»? Я нахожу всему только одно объяснение. Историю своей высылки со всеми нарушениями советских законов, я изложил в книге «Нежеланное путешествие в Сибирь», которую недавно закончил. Именно эта книга вызвала у лиц, виновных в моей первой высылке, желание отомстить мне — отомстить, вновь нарушая законы.

Чтобы избежать нового нарушения законов, новых несправедливостей для своей семьи и для себя, я и обращаюсь к вам.

29 октября 1968 г.

В РЕДАКЦИИ ГАЗЕТ «НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС», «ВАШИНГТОН ПОСТ», «ЛОС-АНЖЕЛЕС ТАЙМС» (США), «ТАЙМС» (АНГЛИЯ), «ЛЕ МОНД» (ФРАНЦИЯ), «ХЕТ ПАРОЛЬ» (ГОЛЛАНДИЯ)

Уважаемый господин редактор,

несколько издательств в Голландии, США, Англии и Франции в настоящее время издают или уже издали мои книги «Нежеланное путешествие в Сибирь», «Просуществует ли СССР до 1984 года?», а также пьесу «Восток-Запад» и другие. Я заключил со всеми этими издательствами договоры, или непосредственно, или через лицо, которому я выдал доверенность. Тем самым, помимо желания опубликовать свои книги, я хотел доказать, что советский гражданин, как и гражданин любой другой страны, имеет право публиковать за границей книги, не изданные в собственной стране, делать это под своим именем, самому определять с издателями условия публикации и пользоваться всеми вытекающими отсюда авторскими правами.

Одним из этих прав является получение гонораров. Действительно, некоторые издательства уже переслали мне через Государственный Банк СССР часть гонораров за мои книги. Однако официальные советские органы, ведающие обменом валюты, по существу лишают меня возможности получить эти гонорары. Ссылаясь на тайную инструкцию, мне заявили, что я издаю свои книги на Западе без согласования с советскими официальными организациями, следовательно незаконно, и правила выдачи авторских гонораров на меня распространены не будут. В лучшем случае их готовы рассматривать как «подарок», присланный мне кем-то с Запада. Такое положение неприемлемо для меня, поскольку это не подарок, а заработанные мною деньги, но, по-видимому, оно выгодно для советского правительства, потому что подарок облагается гораздо большим налогом, чем авторский гонорар. Во Всесоюзном управлении по охране авторских прав, куда я обратился за помощью, мне сказали, что все мои публикации совершенно законны, но помочь мне в осуществлении моих прав отказались.

Три года назад я хотел передать пострадавшей от наводнения Флоренции гонорар за изданную в СССР книгу моего отца, что я мог сделать как его наследник. Министерство финансов СССР отказало мне в этом, ссылаясь на то, что советское правительство крайне нуждается в иностранной валюте и потому не может переводить в валюту советские рубли. Учитывая такое тяжелое положение советского правительства, я мог бы добровольно пожертвовать ему какую-то сумму в иностранной валюте, но я никогда не буду делать этого по принуждению. Поэтому, если мои авторские права не будут соблюдаться в СССР, я буду вынужден просить моих издателей не пересылать гонорары через такие недобропорядочные учреждения, как советские, а хранить их на Западе.

Я прошу Вашу уважаемую газету опубликовать мое письмо, с тем чтобы я мог публично пристыдить советское правительство за проявляемые им скаредность и мелочность. Сталин расстрелял бы меня за публикацию моих книг за границей, его жалких преемников хватило только на то, чтобы попытаться присвоить часть моих денег. Это только подтверждает мое мнение о деградации и дряхлении этого режима, высказанное в книге «Просуществует ли СССР до 1984 года?».

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ МЕНЯ ПРАВИЛЬНО ПОНЯЛИ

Проводимый десятилетиями террор породил в моей стране не только атмосферу страха, но и связанную с ней атмосферу всеобщего недоверия и подозрительности. Поэтому, когда появились люди, осмеливающиеся делать то, что раньше никто не решался делать или что каралось немедленным арестом, почти за каждым из них пополз слух, что раз они действуют так смело значит имеют на то разрешение или указание тайной полиции. Эти слухи исходили от тех, кто из-за природной или привитой трусости сам никогда не решился бы сделать что-то неугодное режиму и потому не мог понять, что просто могут быть более смелые или более отчаявшиеся люди.

Поэтому, когда до меня доходили подобные слухи обо мне, я всегда огорчался, но понимал, что они неизбежны. Также я хорошо знал, что ни один из моих друзей или людей, которым я хорошо известен, ни на секунду не примет всерьез подобный слух, и также ни один из моих недоброжелателей не осмелится сделать подобное заявление публично, зная, что у него нет ни одного факта для этого. Так обстоит дело в моей стране.

К сожалению, я убедился, что и на Западе есть люди, которые руководствуются логикой «раз человек поступает не как все, значит дело не чисто». Вдобавок считают возможным придавать свои домыслы широкой гласности, признавая, что у них «нет ответов, только подозрения». Мне кажется, что, имея «только подозрения», вообще не следует никого публично пятнать — ведь эти «подозрения» имеют не только академический интерес, а касаются человеческой чести и достоинства.

Однако, поскольку в нескольких американских газетах уже появилась версия, что я могу быть агентом КГБ, я хотел бы предать гласности, что я сам об этом думаю.

Как я понял, впервые эту версию высказал г-н Брэдшер в газете «Вашингтон Ивнинг Стар», 26 ноября, 1969. Когда я только слышал об этой статье, я имел намерение написать небольшое письмо редактору «Стар», с тем чтобы опровергнуть содержащиеся в статье «подозрения». Я думал все же, что она написана хотя и в неприятном для меня, но разумном и спокойном тоне. Но когда я наконец смог достать эту статью и прочитать ее, я убедился, что это не что иное, как ведро помоев, вылитое на мою голову. Поэтому я вообще не хочу писать в газету, которая поместила подобную статью, я передам свое письмо американским корреспондентам в Москве и буду благодарен любой американской газете, которая его опубликует.

Хотя г-н Брэдшер начинает свою статью в полувопросительном тоне, она оставляет впечат-ление, что он не столько хочет разобраться в том, кто же я, сколько сознательно пытается меня опорочить. Он искажает и подтасовывает факты, допускает некрасивые намеки и обнаруживает типично полицейское мышление, не в силах ни на какую вещь взглянуть просто, а обязательно ища в ней скрытую и непристойную подоплеку. В то же время он упорно не хочет взять какое-либо утверждение на свою личную ответственность, все время ссылаясь на неких «специалис-тов», «перебежчика из СССР», «человека, который хорошо знал Амальрика несколько лет назад» — причем все это анонимы. Подобная статья вполне могла появиться в «Правде», с той только разницей, что я был бы назван агентом не КГБ, а ЦРУ.

Тем не менее, не имея возможности вызвать г-на Брэдшера в суд за диффамацию, но желая себя защитить, я подробно отвечу на его аргументы.

Моя критика Кузнецова

Первый аргумент — это мое открытое письмо «советскому прозаику Анатолию В. Кузнецову, который недавно перебежал в Англию и разоблачил контроль тайной полиции над советскими писателями».

«Это письмо, — продолжает г-н Брэдшер, — по мнению здешних специалистов, направлено на то, чтобы скомпрометировать в глазах Запада роль Кузнецова как мужественного борца за свободу писателей — и следовательно разрушить ту пользу, которую он приносит антикоммуни-стической пропаганде». Он добавляет, что я «попрекнул его за открытое признание, что он служит КГБ в качестве информатора».

В своем письме я критикую Кузнецова вовсе не за то, что он «разоблачил контроль тайной полиции над советскими писателями». В моих глазах как раз единственным мужественным поступком Кузнецова было то, что он честно рассказал о своем сотрудничестве с КГБ и тем самым отчасти разоблачил механизм контроля над писателями. Так я и пишу об этом в своем письме. Так же я не критикую Кузнецова за то, что он бежал за границу, как это было понято некоторыми невнимательными читателями моего письма. Наоборот, я пишу там, что если он не мог свободно работать в СССР, то не только его правом, но и писательским долгом было бежать туда, где он может писать то, что хочет, и публиковать то, что пишет.

Я критикую Кузнецова за то, что, оказавшись за границей, он пытается полностью оправдать свою осведомительную деятельность и свой конформизм в СССР, сваливая все на жестокость режима, и тем самым оправдывает трусливое и пассивное поведение большинства советской интеллигенции, которая хочет, чтобы ее «жалели», потому что она несвободна, но не хочет делать ни малейших усилий, чтобы этой свободы добиваться. Таким образом, я пишу, что если мы хотим изменить режим своей страны, мы все должны взять долю личной ответственности за это.

Я надеюсь, что сам Анатолий Васильевич Кузнецов правильно понял смысл моих упреков, которые я делал не для того, чтобы «скомпрометировать его роль в глазах Запада», а чтобы показать ему, что независимые люди его страны относятся к нему не так, как официальная советская печать, но и не так, как те, кто оценил его с точки зрения пользы, «которую он приносит антикоммунистической пропаганде».

Мне трудно судить, «разрушает» мое письмо эту «пользу» или нет, но хочу сказать, что «пропаганда» — самое отвратительное для меня слово, и когда я писал свое письмо, я думал не о коммунистической или антикоммунистической пропаганде, а о достоинстве русского писателя. Г-н Брэдшер прямо фальсифицирует мое письмо. Я пишу, что Солженицын, судя по его книгам, не производит впечатление «затравленного и измученного» человека, что он способен противостоять любой травле, что он уже один раз сохранил свою внутреннюю свободу и достоинство в тюрьме и я уверен, что вновь сохранит их, если его опять посадят за решетку, и я добавляю, что все мы можем черпать силы из примера Солженицына.

А г-н Брэдшер излагает это место моего письма так: «Амальрик сказал 'нельзя сказать, что Солженицын… затравлен и измучен' и хладнокровно добавил, что он смог бы пережить еще одно заключение».

Г-н Брэдшер еще несколько раз искажает мое письмо Кузнецову. Он пишет: «Амальрик заявляет, что он предпочитает молчать и страдать, нежели лгать за привилегии» и заключает, что раз я не молчу и вместе с тем «по-видимому, все же не страдаю» — это вызывает большой вопрос. В действительности я пишу в письме всего лишь о том, что людям, которые не могут открыто выступить против режима, лучше просто молчать, чем писать и говорить то, что противоположно их собственным взглядам.

Мое возвращение из Сибири

Второй аргумент — это мое досрочное возвращение из Сибири, куда я был сослан по указанию КГБ. «В 1966 году русский Верховный суд пересмотрел приговор, — пишет г-н Брэдшер, — и Амальрик вернулся в Москву. Пересмотр необычен, а разрешение вернуться в Москву еще более необычно». И далее пишет: «Возможно, он купил свое возвращение из Сибири тем, что согласился сотрудничать». Здесь г-н Брэдшер опять искажает факты или просто их не знает.

Пересмотр приговоров самая обычная практика, и это связано не с какими-то закулисными соглашениями, а просто с тем, что многие дела ведутся низшими инстанциями крайне безграмотно, приговоры выносятся явно необоснованно — и это заставляет высшие инстанции что-то в них менять, даже если подобные дела курировались КГБ. Что же касается осужденных по Указу от 4.5.1961, как я, то я вообще не знаю ни одного случая, чтобы осужденный по политическим мотивам отбыл по этому Указу срок полностью, настолько грубо и неправосудно делались эти дела. Как и мне, был пересмотрен приговор поэту Иосифу Бродскому — и он смог досрочно вернуться в свой родной Ленинград. О его деле много писали на Западе и там выходи-ли его стихи. Так же досрочно вернулись в Москву из ссылки поэт Батшев (из группы СМОГ) и художник Недбайло. Всех их, следуя логике г-на Брэдшера, следует объявить агентами КГБ.

Еще более нелепо его утверждение, что «необычно разрешение вернуться в Москву». Такое разрешение не дается только в том случае, если человек осужден за «особо опасные государст-венные преступления» (в том числе по ст. 70 УК РСФСР) или он рецидивист. Во всех остальных случаях, если осужденный ранее жил в Москве и имеет там родственников, которые согласны принять его, он может вернуться. Так, в 1962 году в Москву вернулся Гинзбург после первого заключения, в 1969 году вернулась Белогородская — я пишу о делах, известных на Западе. Иногда даже может вернуться человек, осужденный по ст. 70 УК. Так, в 1965 году в Москву вернулся генерал Григоренко, освобожденный из ленинградской тюремной психбольницы. Следуя логике г-на Брэдшера, это тоже все агенты КГБ.

В случае же отмены или пересмотра приговора возвращение тем более очевидно. Нет надежды на пересмотр приговора и почти нет надежды на возвращение в Москву в тех случаях, когда власти проводят «показательный» процесс — с освещением его в печати, «митингами трудящихся» и т. д., как это было с делом Синявского и Даниэля или Гинзбурга и Галанскова. Во множестве же рядовых дел, каким было мое в 1965 году, все обстоит не совсем так. Г-н Брэдшер вообще плохо знаком с правом и юридической практикой в СССР, иначе он не писал бы, что я хочу «подвергнуть испытанию закон, по которому писатели Андрей Д. Синявский, Юлий М. Даниэль и другие подверглись заключению за то, что передавали свои работы за границу». Никакого закона, запрещающего передавать свои работы за границу, в СССР нет. Формально Синявский и Даниэль были осуждены не за передачу своих произведений на Запад, а за их «антисоветский характер» — с этой точки зрения безразлично, публиковали они их на Западе или распространяли в списках среди своих друзей в СССР. Своими публикациями я как раз хочу доказать как на Западе, так и в СССР, что такого закона нет и все преследования за это незаконны.

«Специалисты находят странным, — пишет далее г-н Брэдшер, — что и арест 1965 года и майский налет (т. е. обыск в 1969 году — А. А.) случилось в присутствии американцев…» — т. е. он хочет создать впечатление у своих читателей, что это были специально подстроенные КГБ представления. В действительности я был арестован 14 мая 1965 года без всяких свидетелей, даже мой тяжело больной отец и мои друзья смогли узнать о том, где я, только через две недели. Если бы г-на Брэдшера действительно интересовали обстоятельства моего ареста и освобожде-ния — ему следовало бы сначала прочитать мою книгу «Нежеланное путешествие в Сибирь», о которой он упоминает в своей статье и где я подробно пишу обо всем этом. Я думаю, он удержался бы тогда от своих некрасивых и бездоказательных утверждений.

Что же касается обыска 7 мая 1969 года, то он действительно произошел в присутствии американских корреспондентов, что, я думаю, не доставило КГБ никакой радости.

Мое общение с иностранцами

Третий аргумент — мое постоянное общение с иностранцами и дружеские отношения с некоторыми американскими корреспондентами в Москве. «Инакомыслящие, которые защищали Синявского и Даниэля, публично предупреждали о возрождении сталинизма и заклеймили вторжение в Чехословакию, — пишет г-н Брэдшер, — не могут делать ничего подобного. Их КГБ удерживает от подобных фамильярностей с западными людьми».

Даже следуя полицейской логике г-на Брэдшера, следует предположить, что раз эти «публичные протесты и предупреждения» все же стали известны на Западе и получили широкую огласку, то если не все, то кто-то из «подлинных инакомыслящих» должен был иметь дружеские и доверительные отношения с западными людьми в Москве, поскольку весь «самиздат» попадает на Запад не через ТАСС или АПН.

Но можно и не прибегать к этим умозаключениям, поскольку западным журналистам в Москве хорошо известно, что многие инакомыслящие встречались и встречаются с иностранца-ми, бывают у них в гостях или принимают у себя дома.

Я думаю, что несколько искаженная картина полной неконтактности между русскими и иностранцами получилась у г-на Брэдшера от того, что сам он за четыре года своей работы в Москве ни разу не говорил ни с одним русским, за исключением официальных лиц, да и вообще не знал ни одного русского слова.

КГБ, действительно, препятствует общению советских граждан с иностранцами, причем хорошую помощь в этом им оказывает «сверхосторожность» некоторых западных корреспон-дентов в Москве, которые боятся выйти за стены своего бюро и в каждом встречном русском видят «агента тайной полиции».

Г-н Брэдшер из-за своей мрачной подозрительности допускает и другие нелепости. Он пишет, например, как это моя жена и я смогли пройти 4 июля на прием к американскому послу, когда у ворот стояли агенты тайной полиции. Мы прошли, потому что имели приглашение, с которым нас никто не стал бы задерживать. Но мы прекрасно могли бы пройти вообще без всякого приглашения, потому что, как это должно быть известно г-ну Брэдшеру, к началу приема в ворота сразу проходит такое количество гостей, что ни у кого из них не спрашивают приглашение и агенты КГБ просто не в силах усмотреть за каждым.

Желая во что бы то ни стало опорочить меня, г-н Брэдшер пытается все во мне представить в дурном и искаженном свете, даже то, что я люблю и коллекционирую живопись, а моя жена, художница, продала несколько своих картин американцам. «Он был поставщиком подпольного искусства» — так квалифицирует это г-н Брэдшер. «Он пытается понравиться женам сменяющих один другого американских послов» — предупреждает он далее. По-моему, только очень мелкий человек может так писать.

Мой антипатриотизм — орудие «черной пропаганды»

Четвертый аргумент — моя книга «1984?» непатриотична; я рекламируюсь обманутыми мной западными журналистами как «смелый член… группы инакомыслящих»; западные радиостанции сообщат содержание моей книги русским слушателям — и те перенесут возмущение моим антипатриотизмом на «подлинных инакомыслящих». Этот хитроумный план разработан отделом «черной пропаганды» АПН, в котором я работал, а разгадан анонимным «перебежчиком из СССР», который выступает у г-на Брэдшера как эксперт по русскому патриотизму.

Я думаю, что этот план все же слишком сложен для тех простодушных людей, которые занимаются советской пропагандой и контрпропагандой, вдобавок он потребовал бы специально для пересказов моей книги прекратить глушение западных передач. Но дело не в этом.

Здесь г-н Брэдшер, как и в случае с моим письмом Кузнецову, снова прибегает к прямой фальсификации. Я пишу, что единственная надежда для всего мира на лучшее будущее, это не расовая война, а межрасовое сотрудничество, лучшим примером чего было бы сотрудничество между США и Китаем; г-н Брэдшер с целью доказать мой «антипатриотизм» излагает это место, как «предложение о сотрудничестве США с Китаем, которое должно опрокинуть советскую систему». Я пишу, что в случае затяжной войны с Китаем на окраинах Советского Союза все сильнее будут проявляться тенденции к национальному обособлению, г-н Брэдшер называет это «защитой регионального национализма в Советском Союзе».

Г-н Брэдшер так же всячески пытается обыграть мою работу для Агентства печати Новости, занимающегося главным образом пропагандой за рубеж. В действительности я работал для них, как и тысячи других внештатных журналистов, которые не проходят никакой проверки, брал интервью у московских режиссеров и писал статьи о театре и живописи, но как только КГБ вновь заинтересовалось мной, я был немедленно отстранен от работы в АПН и мне даже отказались выдать справку, что я два года для них работал. После этого, чтобы не быть вновь высланным из Москвы, я стал разносить газеты на почте. Нужно обладать большой долей воображения или неосведомленности, чтобы делать отсюда выводы г-на Брэдшера.

Что же касается моего «антипатриотизма», то и не прибегая к фальсификации, можно найти в моей книге много резких суждений о моей стране и моем народе. Может быть, рядовой русский человек, если бы он получил возможность прочесть или услышать мою книгу — а, вопреки мнению г-на Брэдшера, он этой возможности не получит — нашел бы некоторые места моей книги непатриотичными. Но я считаю лучшим патриотом не того, кто льет патоку на раны своей страны, а того, кто обнажает эти раны, с тем чтобы можно было лечить их. Может быть, непатриотично критиковать свою страну и предупреждать ее о грозящих опасностях, издавая для этого книгу за границей. Но у меня нет иной возможности. И кроме того, я считаю, что моей стране пора изживать комплекс национальной и социальной неполноценности, при котором страшна любая критика — как изнутри, так и снаружи.

Я люблю мою страну, в которой я родился и вырос и о необычайной судьбе которой я не могу думать без слез. Разлука с ней была бы для меня большим горем, но я с горечью сознаю, что я не восхищаюсь своей страной. Если бы я смог сделать выбор до своего рождения, я предпочел бы родиться в маленькой стране, которая с оружием в руках борется за свою свободу, как Биафра или Израиль.

Я все еще не арестован

Пятый аргумент — несмотря на публикацию моих книг за границей, я все еще не арестован. Мой арест — своего рода лакмусовая бумажка, которая должна определить, агент ли я КГБ или нет. Как я мог понять, так думает не один г-н Брэдшер. Мне такая постановка вопроса кажется крайне безнравственной. Моя страна не римская арена, я не гладиатор, а западный мир, от чьего имени г-н Брэдшер с пафосом начинает говорить к концу своей статьи, не римский плебей, который с азартом или хладнокровием наблюдает, погибнет ли по-настоящему гладиатор или же это только цирковой трюк.

Когда я писал и собирался дать для публикации свои книги, я понимал, что мне грозит тюрьма, и был готов к этому и готов к этому сейчас. Но я благодарю Бога за каждый день свободы, дарованный мне, который я провожу у себя дома, со своей женой. Мне кажется, что добропорядочный и верящий в Бога человек не должен говорить: «он еще не арестован — это очень подозрительно», но: «слава Богу, он еще не арестован, значит одним свободным человеком на земле больше».

Я думаю, что анонимные «специалисты» г-на Брэдшера все же не занимали ответственных постов в тайной полиции тоталитарного государства и потому едва ли компетентны судить, кого следует арестовать сразу, а кого потом. Я думаю, что в КГБ работают достаточно здравомысля-щие, с полицейской точки зрения, люди, и что меня арестуют, когда за границей уляжется шум и упадет интерес ко мне и моим книгам, и будут судить меня не за книги, а подыщут какой-нибудь второстепенный предлог. И прежде чем арестовать, меня попытаются нравственно измазать, как это пытались делать со всеми остальными. Я думаю поэтому, что статья г-на Брэдшера очень обрадовала КГБ. Что касается сроков моего ареста, то бюрократический режим не торопится по самой своей природе и потому, что хорошо знает, что никто от него не уйдет. Марченко был арестован через шесть месяцев после того, как он начал распространять свою книгу о советских лагерях, Григоренко — через семь месяцев после своей знаменитой речи на похоронах Костерина, Богораз, Даниэль и Литвинов — через восемь месяцев после своего обращения «К мировой общественности», Яхимович через четырнадцать месяцев после своего письма Суслову с осуждением процессов над инакомыслящими, Горбаневская — через пятнадцать месяцев после того, как приняла участие в демонстрации на Красной площади и так далее. Не думаю, чтобы для одного меня стали делать исключение.

На Западе также хорошо известны имена русских писателей, книги которых публиковались за границей, и тем не менее многие из них на свободе, и вовсе не нужно поручать специальному агенту сочинять книги, чтобы «смягчить дурное впечатление, созданное за границей жестокостью полицейских репрессий».

В своей статье г-н Брэдшер допускает еще много неточностей, он даже не знает моего имени и несколько раз называет меня «Андреем Александровичем», тогда как я Андрей Алексеевич. Но я думаю, что все это не так важно, поскольку, как мне кажется, я ответил на все его аргументы. На все, кроме одного, который показался мне самым… неубедительным.

Я хочу, чтобы меня правильно поняли

«Имя Амальрика не обнаружено ни под одним из протестов против процесса Синявского и Даниэля или последующих процессов молодых инакомыслящих», пишет г-н Брэдшер и делает вывод, что мне «не хватает доверия других инакомыслящих».

Мне кажется, ему не следовало бы так писать, не зная лично меня и моих друзей. Меня связывает дружба, иногда долголетняя, со многими из тех, кто боролся и борется за гражданские права и свободу слова в нашей стране, и большинство моих друзей уже поплатились тюрьмой за это. Мои друзья никогда не сомневались во мне, как и я не сомневался в них. Я надеюсь, что г-н Брэдшер написал эту фразу сгоряча, желая во что бы то ни стало обосновать свои подозрения, и теперь сам в ней раскаивается.

Но, действительно, я никогда не подписывал никаких коллективных протестов или просьб, обращенных большей частью к советским властям, никогда не входил ни в какую «группу инакомыслящих» и не выдавал себя за принадлежащего к ней, хотя я отношусь с большим уважением к этим людям, дружен со многими из них, разделяю их цели и стараюсь быть полезен им.

Когда в маленькой рязанской деревне я заканчивал свою книгу, глядя в окно, как под мелким дождем понуро пасутся козы, я не знал, будет ли она вообще напечатана, и тем более не мог предвидеть, что она привлечет к себе столько внимания. Но раз уж это произошло, я хочу, чтобы меня правильно поняли. Мне с детства был органически чужд режим, при котором я вынужден был жить, его культура казалась мне убогой, идеология фальшивой, а навязанный моим согражданам образ жизни — унизительным. Я индивидуалист по натуре, и мой протест всегда был личным протестом. Я всегда сам хотел отстоять свое человеческое достоинство и право быть свободным. Но я не хочу быть понят так, что я всегда думал только о себе. Я хотел бы — и, может быть, мой пример помогает этому — чтобы каждый мой соотечественник тоже почувство-вал значимость собственной личности. Только тогда, я думаю, возможна борьба за общие интересы. Потому что борьба за «общие интересы» людей с рабской психологией может привести и приводит только к общему рабству.

Поэтому я надеюсь, что меня поймут в Америке, стране, созданной свободолюбивыми индивидуалистами, приехавшими со всех концов света. Я надеюсь, что лучшим ответом на кривотолки вокруг моих книг и на прямую клевету на меня будут мои книги, прочитанные не между строк, а так, как я их написал.

Но если все же этот слух засядет в голове читателей моих книг, я смогу, по крайней мере, находить утешение в старой русской пословице «хорошая слава под камушком лежит, а дурная по дорожке бежит».

В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА «ШПИГЕЛЬ»

Господин редактор!

Я прочел в номере Вашего журнала от 16.3.1970 статью обо мне, не подписанную, и, по-видимому, выражающую таким образом мнение Вашего журнала.

Меня очень удивило, что Вы, не приводя никаких конкретных доказательств, пытаетесь создать у своих читателей впечатление, что моя книга «Просуществует ли СССР до 1984 года?» написана в сотрудничестве с КГБ. Подобные слухи, насколько мне известно, появились впервые в американской газете «Вашингтон Ивнинг Стар» в ноябре прошлого года. Я написал подробное опровержение, которое было опубликовано в нескольких американских и английских газетах и о котором Вы, повторяя некоторые аргументы «Стар», ни словом не упоминаете.

Поэтому я не буду вновь опровергать повторяемые Вами оскорбительные намеки, что мое возвращение из ссылки, а также публикация некоторых моих статей Агентством печати Новости, штатным сотрудником которого я отнюдь не был, имеют какое-то отношение к КГБ. Они имеют к КГБ только то отношение, что в 1965 году КГБ устроил мою ссылку в Сибирь, а в 1968 положил конец моей журналистской работе для АПН и других советских издательств.

Все же на некоторые Ваши утверждения я считаю нужным ответить, поскольку думаю, что они продиктованы не злонамеренностью, а просто полным непониманием условий русской жизни.

Так, не только оскорбительны, но и просто бессмысленны Ваши сравнения меня с Гапоном и Малиновским или Ваши намеки на то, что цель моих критических высказываний о русском народе — поссорить народ с демократической оппозицией.

В отличие от Гапона и Малиновского, я не являюсь членом никакой организации, никого не провоцирую на совместные выступления и выражаю только свои собственные взгляды, отнюдь не выдавая их за взгляды демократической оппозиции. Что же касается моих резких отзывов о русской истории и русском народе, то я делаю их потому, что я сам русский и считаю, что сейчас моя страна гораздо более нуждается в самокритике, чем в самовосхвалении.

Так же я не совсем понимаю, почему Вы утверждаете, что моя книга написана для западных читателей и не распространяется в самиздате. Я издал книгу сначала на Западе, а уже потом пустил ее в самиздат, чтобы избежать недобросовестных и не зависящих от моей воли публикаций. Но уже с конца прошлого года она получила необычайно широкое распространение в самиздате.

Еще более бессмысленно и оскорбительно уже не для меня лично, но для всей независимой русской литературы, цитируемое и, по-видимому, разделяемое Вами утверждение г-жи Бронской-Пампух, что пересылка русского самиздата за рубеж контролируется или даже осуществляется органами КГБ. Кроме моих книг, за последние годы на Западе были опубликованы романы Александра Солженицына, воспоминания Анатолия Марченко, стихи Натальи Горбаневской, статьи академика Сахарова и генерала Григоренко, документальные отчеты о политических процессах, составленные Павлом Литвиновым, и многое другое неужели Вы всерьез думаете, что все это было подготовлено или переправлено на Запад по инициативе КГБ?

Действительно, КГБ пытался передавать некоторые рукописи, но только в тех случаях, когда это шло вразрез с намерениями автора или могло повредить ему, как это было с «Пиром победителей» Александра Солженицына или дневником Светланы Аллилуевой. Делать отсюда такие широкие выводы просто недобросовестно. Я полагаю, что КГБ вообще не заслуживает той восторженной характеристики, какую Вы даете ему в своей статье. Хотя Комитет государствен-ной безопасности и является более оперативной и динамичной организацией, чем, допустим, Комитет труда и заработной платы, — все же он часть окостенелой бюрократической системы, принципами которой он руководствуется. (Вы пишете, что я не отношу КГБ к критикуемой мной «бюрократической элите», которую он только снабжает информацией. Безусловно, снабжение элиты информацией о настроениях страны лежит, главным образом, на аппарате КГБ, но отсюда никак не следует, что верхушка КГБ не принадлежит к этой элите. Не преуменьшая роли КГБ в советской системе роли, полностью известной только очень немногим, — хочу все же заметить, что это уже не та исключительная роль, которую тайная полиция играла при Сталине).

Вполне возможно далее, что в КГБ, как Вы пишете, сейчас работают и высокообразованные, хорошо информированные молодые люди, у которых «нет иллюзий». Однако неуклюжие провокации с участием Виктора Луи, о котором Вы также упоминаете, не говорят о «высоком интеллектуализме» КГБ. Для КГБ слишком много чести, чтобы с ним сотрудничали такие люди, как я.

Я думаю, что слухи, что я агент КГБ, распускает сам КГБ, быть может, частью через своих людей в русских эмигрантских организациях на Западе. И цель этих слухов — не только опорочить меня лично и тем самым помешать успеху моей книги, неугодной бюрократическому режиму, но и создать рекламу самому КГБ — как организации, которая все знает и всем управляет.

Эти слухи, бесспорно, могут иметь успех среди тех, чье мышление воспитано на преклонении перед организацией (будь то нация, партия или полиция) и на пренебрежении к индивидуализму и человеческой личности.

Эти слухи пытаются подтвердить тем, что я до сих пор не арестован. Я могу только повторить то, что я уже говорил.

После пропагандистской неудачи с судом над Синявским и Даниэлем власти не хотят громких процессов над писателями, чтобы не привлекать внимания к их книгам и не производить в мире дурное впечатление своей жестокостью. Я не единственный советский писатель, кто публикуется за границей и тем не менее находится на свободе. Власти более заинтересованы сейчас в слухах, что я агент КГБ, чем в моем аресте. Но я думаю, что как только интерес ко мне и к моим книгам на Западе упадет, я буду арестован и судим по какому-нибудь сфальсифицированному делу, причем на суде даже не упомянут о моих книгах. Конечно, со мной могут поступить и иначе.

Пока же я действительно пользуюсь большей свободой, чем многие советские граждане. Но этой свободой я обязан себе самому. Я хочу быть свободным — именно поэтому я поступаю, как может и должен делать любой свободный человек, — издаю книги под своей фамилией и хочу пользоваться всеми авторскими правами. Даже в тюрьме, если меня посадят в тюрьму, я надеюсь остаться более свободным, чем миллионы моих и Ваших соотечественников, которые «на свободе» кричали ура Сталину и Гитлеру и верили во всемогущество созданных ими организаций.

Я надеюсь, что Вы полностью опубликуете мое письмо в Вашем журнале.

2 апреля 1970

ОТВЕТЫ КОРРЕСПОНДЕНТУ КОЛУМБИЯ БРОДКАСТИНГ СИСТЕМ

1.

Я думаю, были три главные причины, по которым я решил написать эту книгу и добиваться ее опубликования. Во-первых, это озабоченность судьбами моей страны. Уже несколько лет назад я начал задумываться о том, что мою страну в недалеком будущем поджидают катастрофы и дважды писал об этом в редакции русских газет в Москве, но получил самые бессодержатель-ные ответы. И тогда я решил иначе предать гласности свои мысли. Во-вторых, поскольку, как я понимал, моя книга выйдет за границей, будет распространяться, главным образом, за границей, я ставил себе целью опровергнуть те ходячие и неверные представления о моей стране, которые распространены за границей, главным образом, в Соединенных Штатах Америки, т. е. о якобы происходящей либерализации советского режима. И, в-третьих, у меня была причина, которая есть у каждого автора, который пишет книгу, раз мне пришли в голову эти мысли, то, естественно, я хотел бы написать это. И, в действительности, как я думаю, происходит не либерализация режима, а его дряхление.

Либерализация предполагала бы, что режим сознательно проводит какие-то реформы. А в действительности, режим просто все более и более теряет контроль над положением в стране. Конечно, с точки зрения американцев, советский режим гораздо более контролирует свою страну, чем, скажем, американское правительство свою, но для тоталитарного режима — этот контроль уже недостаточен. Ну, как пример, я могу привести необычайно широкое распрост-ранение Самиздата, о чем я уже говорил, т. е. распространение в списках нецензованной литературы.

Это происходит не потому, что режим либерально смотрит на эти вещи, или сознательно разрешает это, а просто потому, что режим не может справиться с этой проблемой, главным образом, потому, что необычайно возросло количество интеллигенции и необычайно повысилась роль интеллигенции в современном обществе и интеллигенция уже не может и не хочет довольствоваться скудной официальной литературой, которая им предлагается. Но это привожу просто как пример своим мыслям.

2.

Ну, я много общался с рабочими и с колхозниками и мне кажется, что они пока еще не задумываются об этом строе вообще, ну, кажется, раз так мы живем, так всегда было и так всегда будет. Но вместе с тем ощущается уже очень сильное недовольство многими частными сторонами этого строя. И это может принимать самый разный характер: одни недовольны, что они получают крайне мало денег по сравнению с остальными, так что им невозможно жить, а другие недовольны тем, что они ничего не могут купить на те сравнительно большие деньги, которые они зарабатывают. Колхозники недовольны своим бесправным положением, тем, что они не могут покидать деревни, рабочие недовольны своей полной зависимостью от заводской администрации, жители маленьких городов недовольны тем, что они не могут, не имеют права переехать в крупные города, тогда как в маленьких нет работы и постепенно у некоторых, во всяком случае, начинает складываться впечатление, что все эти частные проблемы имеют своей основой именно несовершенство того строя, при котором мы живем.

А до революции может довести крайняя неразумность высшего класса, которая избегает всяких перемен и который не позволяет обществу быть социально-мобильным, который стремится крайне сохранить и увековечить такое распадение нашего общества на замкнутые касты.

3.

Режиму для того, чтобы выглядеть привлекательным в глазах собственного народа все время необходимо представлять в каком-то отвратительном и плохом [свете] все остальные страны и прежде всего экономически развитые страны. И, надо сказать, что довольно долго это… этот метод был эффективен, например, мне самому приходилось слышать от русских крестьян такие разговоры. Ну, вот у нас жить очень плохо, но мы-то, по крайней мере, можем каждый день есть картошку и иногда нам завозят керосин, а как же живут люди в капиталистических странах? Там, вероятно, совсем есть нечего! Но, надо сказать, что сейчас это…

4.

Я думаю, воспринимали люди по-разному — одни радовались этому как большой победе не только американцев, но, видимо, вообще всего человечества, а другие довольно болезненно это переживали, поскольку в течение десяти лет советскому народу внушали, что первым человеком на луне будет советский человек и это будет полным доказательством преимущества социализма.

5.

Да, это правда, я думаю, что это самое отвратительное, что делает этот режим, а вместе с тем, мне кажется, что это яркий пример полной идейной капитуляции режима перед своими противниками, раз режиму не остается ничего другого, как только объявить их сумасшедшими.

Я хорошо знаю нескольких людей, которые так помещены в психиатрические больницы — это… и признаны, во всяком случае, признаны сейчас невменяемыми — это генерал Григоренко, это Иван Яхимович, то же самое угрожает сейчас Наталье Горбаневской и… я хочу сказать, что это совершенно нормальные и здравомыслящие люди и им уготована ужасная судьба находиться среди настоящих сумасшедших людей, причем совершенно неопределенное время, поскольку срок заключения в тюремные психбольницы не… не ограничивается приговором суда.

Между тем я считаю, что никакое насилие не может существовать без тех, кто готов этому насилию подчиниться и если мы не хотим, чтоб в нашей стране господствовало насилие, то все должны бороться с этим, а не говорить просто, ну, этот режим плохой, мы страдаем и т. д. Режим плохой, но это не снимает с нас вины за то, что он плохой.

6.

Да, я не доволен этим строем, но это страна, в которой я родился и я надеюсь, что все-таки здесь со временем все изменится. Нет, я не хочу покидать эту страну. Другой вопрос, что, если может быть, до моего рождения я мог бы делать выбор — я предпочел бы родиться в другой стране.

[Весна 1970]

ОТВЕТ НА ВОПРОС, ПРИЗНАЮ ЛИ Я СЕБЯ ВИНОВНЫМ

Представленные мне обвинения касаются распространения мною устно и печатно взглядов, которые именуются здесь ложными и клеветническими. Ни данные мною интервью, ни мои статьи и книги я клеветническими не считаю.

Я думаю также, что истинность или ложность всяких публично высказанных взглядов может выясниться свободным и открытым обсуждением, но не судебным следствием. Никакой уголовный суд не имеет морального права судить кого-либо за высказанные им взгляды. Противопоставление идеям, все равно, истинны они или ложны, судебного уголовного наказания само по себе кажется мне преступлением.

Эта точка зрения не только естественна для каждого, кто имеет свои взгляды и нуждается в творческой свободе, она также находит свое правовое выражение как в Конституции СССР (ст. 125), так и во Всеобщей Декларации прав человека, которую обещали проводить в жизнь все подписавшие ее страны.

Таким образом, как человек, которому необходима творческая свобода, и как гражданин страны, подписавшей Всеобщую Декларацию прав человека, я считаю, что этот суд не вправе судить меня, поэтому я не буду входить с судом ни в какое обсуждение моих взглядов, не буду давать никаких показаний и не буду отвечать ни на какие вопросы суда. Я не признаю себя виновным в распространении «лжи и клеветнических измышлений», и не буду доказывать здесь свою невинность, поскольку сам принцип свободы слова исключает вопрос о моей вине.

Если в ходе процесса я захочу что-либо еще добавить к сказанному, я воспользуюсь представленным мне правом последнего слова.

12. XI.70 г.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневеко-вье с его «процессами ведьм» и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то всё, происходящее сейчас — только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам.

Эти люди понимают, что поначалу развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но, разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действитель-ности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за уголовный кодекс, тюрьмы, лагеря, психиатрические больницы.

Именно страх перед высказанными мною мыслями, перед теми фактами, которые я привожу в своих книгах, заставляет этих людей сажать меня на скамью подсудимых как уголовного преступника. Этот страх доходит до того, что меня даже побоялись судить в Москве и привезли сюда, рассчитывая, что здесь суд надо мной привлечет меньше внимания. Но все эти проявления страха как раз лучше всего доказывают силу и правоту моих взглядов. Мои книги не станут хуже от тех бранных эпитетов, какими их здесь наградили. Высказанные мною взгляды не станут менее верными, если я буду заключен за них на несколько лет в тюрьму. Напротив, это может придать моим убеждениям только большую силу. Уловка, что судят не за убеждения, а за их распространение, представляется мне пустой софистикой, поскольку убеждение, которое ни в чем себя не проявляет, не есть настоящее убеждение.

Как я уже сказал, я не буду входить здесь в обсуждение своих взглядов, поскольку суд не место для этого. Я хочу только ответить на утверждение, что некоторые мои высказывания якобы направлены против моего народа и моей страны. Мне кажется, что сейчас главная задача моей страны — это сбросить с себя груз тяжелого прошлого, для чего ей необходима прежде всего критика, а не славословие. Я думаю, что я лучший патриот, чем те, кто, громко разглагольствуя о любви к родине, под любовью к родине подразумевает любовь к своим привилегиям.

Ни проводимая режимом «охота за ведьмами», ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я понимаю впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы — и все же, я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим.

Никаких просьб к суду у меня нет.

12. XI.70 г.

В РЕДАКЦИЮ «ХРОНИКИ ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ» (МОСКВА) В РЕДАКЦИЮ «ТАЙМС» (ЛОНДОН)

Уважаемые редакторы!

В связи с большим и разноречивым интересом, который вызвала как в нашей стране, так и за рубежом брошюра Андрея Амальрика «Просуществует ли СССР до 1984 года?», я буду весьма благодарен вам, если вы опубликуете мое открытое письмо автору брошюры.

С уважением Петр Якир

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АНДРЕЮ АМАЛЬРИКУ

Уважаемый Андрей Алексеевич!

Я с большим интересом прочел Вашу брошюру и, оставляя на будущее подробный разговор, хочу только вкратце сформулировать свое впечатление. Сама важность поднятых Вами вопросов удерживает от поспешной и категорической оценки.

Еще раз порадовался четкости, честности и беспристрастности Вашей позиции и смелости Вашего поступка — сам факт подобного выступления есть, несомненно, рискованный шаг в наших условиях, тем более сейчас.

Понимая и принимая жанр свободных размышлений, в котором Вы выступаете, я, тем не менее, почувствовал разницу между первой и второй частями Вашей брошюры.

Первая часть производит очень убедительное впечатление подробностью анализа, в сущности, пока единственного по широте охвата и систематизации анализа нашего общества. По моим наблюдениям, во многом так же ощущают наше время и сознают себя те, кого Вы называете «средним классом».

Однако, полностью согласиться с некоторыми Вашими положениями я не могу. В частности, с оценкой перспектив Демократического движения. Хотя сейчас его социальная база действи-тельно очень узка, и само Движение поставлено в крайне тяжелые условия, провозглашенные им идеи начали широко распространяться по стране, и это есть начало необратимого процесса самоосвобождения.

Также я не согласен со слишком односторонней трактовкой Вами русского характера, но не собираюсь упрекать Вас в руссофобстве, как это делают некоторые самиздатовские критики Вашей брошюры. Источник подобных упреков я вижу именно в Вашем стремлении к беспристрастности.

Я сказал бы, что вторая часть Вашей брошюры менее убедительна, чем первая. Прогнози-ровать отношения между СССР и Китаем — попытка, действительно, менее основательная (незнание тайной дипломатии, невозможность представить себе особую атмосферу международных расчетов и сговоров и т. д.), чем анализировать психологию и идеологию Вашего общества, что Вам так удалось.

Ну и, наконец, к достоинствам Вашей брошюры хочу отнести хороший язык и стройность изложения Вашей мысли.

С уважением, Петр Якир

28 марта 1970 г. Москва

АНДРЕЙ АМАЛЬРИК КАК ПУБЛИЦИСТ

За десяток лет независимое слово в России пробежало несколько состояний. Первое завершилось свирепым приговором Синявскому и Даниэлю писателям, перешагнувшим рамки дозволенного «советскому» литератору, передававшим свои произведения за рубеж и печатавшим их там под псевдонимом. КГБ, давно отвыкшему от настоящей работы, лишь сочинявшему заговоры за неимением таковых на протяжении десятков лет, пришлось потрудиться над разгадкой секрета их действительных имен. Радость от удачи была, видимо, столь велика, что поспешили незамедлительно привести в действие карательные органы. Суд и приговор попытались провести как большую кампанию устрашения. Власти и состоявшие при них литераторы утверждали, что недостойно, де, печататься тайно (т. е., собственно, избегая прямого контроля «органов»). Девственно нравственные люди вроде Аркадия Васильева или Чаковского просто задыхались наигранным гневом. Явилось бранное прозвище — очень ехидное и, как казалось, остроумно сочиненное «перевертыши». Официальные литераторы, наслажда-ясь безнаказанностью и ожидая щедрых подачек, куражились над двумя узниками: «Мы вот выступаем открыто, нам нечего прятать от народа, а вы укрывались!».

Но они накликали на режим еще горшее горе. Независимое слово, вместо того, чтобы перепугаться и замолчать, как не преминули бы сделать сами преследователи на его месте, приняло легкомысленно предложенные властями правила игры. Появились протесты, письма, статьи и целые книги, подписанные собственными именами авторов, сопровожденные их настоящими адресами, а направлялись они открыто в правительственные учреждения, так что никакой сыскной работы от КГБ снова не требовалось. Было от чего опешить. Некоторое время власти притворялись, будто ничего подобного вовсе нет. Но независимое слово, обладающее неодолимой привлекательностью для мыслящего читателя, косвенно поддержанное усиливаю-щейся цензурой, родившей оправданное недоверие к дозволенной литературе, распространялось неконтролируемыми тиражами, транспортировалось за границу без прямого участия автора и получало мировую аудиторию. Официальная печать, ослабленная роковой привычкой к глухой цензурной защите, не находилась, что ответить. А между тем действия властей в присутствии независимого слова и под его надзором совершенно уподобились неуютному положению голого короля, когда ребенок выкрикнул правду о его туалете. Единственным доступным для властей ответом было: хватать — не сочинения (до которых руки коротки), а их авторов.

Этот этап, отчасти продолжающийся и поныне, достиг вершины в суде над Галансковым и Гинзбургом. Галансков, например, в открытом письме к Шолохову, называя себя «подпольным литератором» и иронически задаваясь вопросом, какой же псевдоним себе избрать, проставил собственное имя. Так осуществилась нравственная победа независимого слова над подцензур-ным. Они повели себя так, как и во сне не снилось последнему, давно уже ставшему способом добывания хлеба с маслом — не более. А в подполье, как это ни поразительно, пришлось уходить всесильному режиму. Он утратил возможность говорить хоть приблизительную правду о подлинных поводах проводимых им репрессий. Он вынуждается лгать, но лгать приходится с беззастенчивой откровенностью, так как заранее известно, что всюду достанет его независимое слово — достанет и разоблачит. Он лишился даже видимости правового и нравственного оправдания своих действий. Единственный авторитет, который режим еще сохранил за собой, можно уподобить почтению труса к хулигану, всегда готовому на действие кулаком и финкой. Вот уж, действительно, кто истинный перевертыш, кувыркающийся на наклонной плоскости! И докатился он до заключения инакомыслящих в сумасшедшие дома, то есть до несомненной уголовщины. А меж тем авторитет независимого слова лишь повышается…

В публицистике Андрея Амальрика можно видеть степень нравственной чистоты, достигну-той независимым словом в России. Не свободные литераторы создали положение, при котором каждое их выступление получает смысл не только более или менее глубокого высказывания, но и прямого общественного действия, поступка, предполагающего большое мужество. Но коль скоро такое положение сложилось, стало невозможно отделять познавательное или художест-венное содержание свободных произведений от их нравственного характера. Более того, — хорошо это или дурно, но нравственный рисунок поведения автора невольно попадает в центр читательского интереса. Ибо вопрос, как вести себя, как жить — самый больной и трудный сейчас для каждого честного интеллигента.

Так вот, Андрей Амальрик в том немногом, что он успел написать являет собой пример действия свободного литератора и человека в обстановке шантажа, противоправных арестов и фактически тайных судов. Вопрос о том, как призван вести себя литератор в условиях агонизирующего советского тоталитаризма не только прямо разбирается в «Открытом письме Анатолию Кузнецову» и в статье «Иностранные корреспонденты в Москве», но как бы иллюстрируется всем, что опубликовано Андреем Амальриком. Личность этого публициста сообщает самую глубокую целостность его творчеству, делая его при этом жгуче интересным.

Сам Амальрик сравнил себя с вдруг заговорившей рыбой. И это не преувеличенная претензия. Та свобода, с которой он писал и действовал, на самом деле производит впечатление едва ли не чуда. С того момента, как была опубликована его работа о теперешнем положении Советского Союза и его будущем, не уставали удивляться и внутри страны, и тем более за ее пределами, отчего он еще не в тюрьме. Прямота и безоглядность его слова вызывали даже нелепые подозрения в какой-то тайной договоренности с режимом, что, впрочем, имело скрытой причиной непроизвольную неприязнь людей робких к отчаянной смелости.

В чем же настоящий секрет Андрея Амальрика? Почему он позволил себе то, на что не рискнули другие — и не только закрепощенные советские люди, но и корреспонденты из свободного мира? В письме Анатолию Кузнецову Амальрик писал: «Вы говорите все время о свободе, но о свободе внешней, свободе вокруг нас, и ничего не говорите о свободе внутренней, то есть свободе, при которой власть многое может сделать с человеком, но не в силах лишить его моральных ценностей. Но, видимо, такая свобода и связанная с ней ответственность есть обязательная предпосылка свободы внешней. Быть может, в некоторых странах свобода выражения своих мыслей достается человеку так же легко, как воздух. Но там, где этого нет, такая свобода, я думаю, может быть только результатом упорного отстаивания своей внутренней свободы». Сам Амальрик — «внутренне свободен». А его произведения представляют собой необходимые этапы не только отстаивания этой внутренней свободы, но и отработки ее в себе. Вот, кажется, его единственный секрет.

Но преодоление рефлекса страха еще не родит внутреннюю свободу. Это, как ни странно, самое легкое. Недюжинную храбрость могут обнаруживать и рабы, но именно как рабы. На выработку такого рода храбрости, для которой не нужно внутренней свободы, а наоборот, требуется ее отсутствие, направлена ведомая сейчас кампания «патриотического воспитания». Действительная внутренняя свобода предполагает не только независимость внешнего поведения, но и независимость от принудительных косячных норм, от жупелов любого фасона. Внутренне свободный человек и в мыслях, и в чувствах и в действиях своих руководствуется чистыми ценностями, которые он сам выработал и освоил.

Трудность осуществления внутренней свободы вызывается не понуждением и насилием власти, а прежде всего тем насилием, которое вершит каждый над самим собой. Это особенно очевидно в таком неправовом государстве, какова Россия, где правит не четко и открыто сформулированный закон, а обычай и обычное право. Все почему-то убеждены, скажем, что то-то недопустимо и недозволено. Причем почему именно недопустимо и недозволено, никто толком не знает, да и объяснять не берется. Недозволено — и все тут.

Для Амальрика подобных мифических запретов не существует. Он поступает и пишет так, как если бы их не было, и всем становится видно, что их на самом деле нет. Это особенно рельефно обнаруживается на примере отношения Амальрика к загранице и иностранцам. Комплекс неполноценности перед Западом, а вследствие этого и вздорная заносчивость, и жажда представиться в более привлекательном виде, припрятав собственные пороки и язвы, составляет, можно сказать, характерную черту русского национального склада. В советское время эти черты сложились в целую систему своего рода театра, когда все компатриоты сознают себя как бы актерами в едином спектакле, по отношению к которому партером оказывается весь остальной мир. Неукоснительным правилом игры считается не обращаться прямо и бесхитростно к зрительному залу и не портить этим эффект всего представления. Всякий советский житель, в сущности, осведомлен, чего стоят демонстрации, митинги, социалистические соревнования, выборы и прочие выражения преданности режиму; он знает, «как это делается», но продолжает принимать участие в этих зрелищах для иностранцев не только под нажимом страха (это было бы полбеды!), но со всей истовостью: не выносить же сор из избы! Но тем самым внутренняя несвобода силой коллективного авторитета превращается в несвободу внешнюю. Именно так, а не наоборот. И прав Амальрик, когда утверждает в письме Кузнецову, что в борьбе за свободу надо начинать с самих себя, с выработки собственной внутренней свободы. Амальрик выносит сор из избы. И сразу ясно становится, что это единственно перспективный способ действия, что лучше добиваться чистоты в доме, чем утопать в грязи, представляясь аккуратным заезжему посетителю. Все это настолько несомненно, что даже власти теряются: как же признаться, что больше всего ценишь и сберегаешь всяческую нечистоплотность?

Поучительным выражением внутренней свободы является и высокая степень объективности Амальрика. В полемике он сохраняет уважение к оппоненту, обнаруживая поистине европейскую терпимость. То, что он пишет, достойно. Можно спорить с теми или иными его утверждениями, обсуждать недоказанность и даже недодуманность, но нельзя сомневаться в том, что автора интересует лишь истина — истина, как она ему видится. Не бить на жалость, не разжигать эмоции, а способствовать действительному знанию о своей стране советует он Кузнецову. Искажение информации о Советском Союзе заботит Амальрика и в статье об иностранных корреспондентах в Москве.

Некоторые утверждения Амальрика о будущем России, как и о ее прошлом, возможно, покажутся некоторой категории читателей непатриотичными. Не буду обсуждать здесь эти утверждения по существу. Но неужели писатель обязан препарировать свои положения в угоду какому-то, пусть и весьма достойному, чувству? Не являются ли такие искажения как раз плодом внутренней несвободы? Да и лучше ли для отечества замалчивать о грядущей беде, чем открыто предупреждать о ней?

Взгляд Амальрика на будущее вообще пессимистичен. Он ничего хорошего в будущем не ожидает. Обозревая различные оппозиционные направления мысли и действия в России (кстати, этот обзор уже потому важен, что он — первый), Амальрик не скрывает их слабость и малую вероятность успеха, хотя и признает их, с другой стороны, единственными «антиэнтропически-ми» тенденциями в стране. Он остается сам по себе и по отношению к режиму, и по отношению к оппозиции режиму. Но этот пессимизм, при условии внутренней независимости, приводит Амальрика как публициста не к растерянности, не к слезным жалобам на свою беспомощность, не к коллаборантству, как это случается с некоторыми разуверившимися интеллигентами, а к непреложному выводу, что следует полагаться на самого себя. Пессимизм Амальрика конструктивен. Он оказывается прекрасным материалом, из которого публицист кует свою внутреннюю свободу. И здесь его опыт тоже не должен пройти даром для читателя.

В перечислении различных оппозиционных режиму позиций Амальрик, видимо, руководи-мый своим стремлением к объективности, не упомянул о собственной, которую можно назвать «позицией внутренней свободы». И хотя власти, не удержавшись, арестовали Амальрика, хотя сейчас его ждет глухой суд в Свердловске, подальше от Москвы и расквартированных здесь иностранных корреспондентов, власти еще будут иметь возможность убедиться, что с «внутренней свободой» нельзя управиться репрессиями. От внешних насилий она лишь закаляется, а насильники при этом бьют в собственные ворота.

Яр. Ясный

[Весна 1970]

Оглавление