«Однажды в кабаньем детстве...»

Олег Кузнецов ОДНАЖДЫ В КАБАНЬЕМ ДЕТСТВЕ… Рассказ

Под утро — не было еще и трех — потрепанный, с комками линялой шерсти на спине лис предпринял сомнительное в смысле надежды на добычу путешествие в глубь трущобистого низинного частолесья, по направлению к старому болоту. Низина только позавчера оттаяла, все на ней было дрянь, слякоть, по сухому пройти нечего и надеяться, воды же кое-где по брюхо. И как она омерзительно чавкает, шумит на весь лес!

Стало уже светать, когда зверь достиг нужного места. Он вскочил на поваленное трухлявое дерево и, забелев в полутьме роскошно отмытой грудью, забыв даже встряхнуться, стал слушать с напряженнейшим интересом.

Звуков было немного: где-то впереди шуршало и потрескивало.

Наслушавшись вволю, лис с явным выражением удовлетворения на лукавой мордочке спустился со ствола, но направился не в сторону шума, а вправо и, сделав зачем-то порядочную круглину по этой сырой местности, выбрался уже почти засветло на твердую, пожалуй, даже грибную по осени полянку. Здесь хищник успешно поймал полёвку, подбросил ее ради игры в воздух и затем съел, пискнувшую, вместе с шерстью.

Вскоре грянули дневные птицы, покончили с тишиной. Из дымчатого сумрака появились березы; их влажная берестяная одежда замерцала оранжевыми бликами. Где-то всходило солнце.

Дождавшись, когда тепло и свет перелились с вершин деревьев в густое безветрие, лис прилег на краю овражка на мягкой хвойной подстилке. Тут он разомлел, стал поклевывать носом, но по временам, вспомнив о чем-то, быстрым несонным движением поворачивал голову туда, откуда пришел. Он пристально смотрел на стену леса; чуть заметно шевелились черные волоски усов по бокам его морды и шире раскрывались масленые ноздри.

Ночные усердные хлопоты и это все не проходящее беспокойство относились к утаенному у старого болота логову веприцы, хотя, разумеется, меньше всего рыжего интересовала тамошняя хозяйка: семипудовая и все же скорая на воинственные действия и, прямо сказать, ужасная в таких случаях, она вызывала в нем лишь чувство повышенной осторожности. Но именно возле нее каждый год в эту примерно пору появлялись существа иные, мелкие. Они-то и побуждали пройдоху и рисковать, и тратить силы на глубокую разведку, и прорву времени — ночи и дни! — маяться в районе кабаньего обитания. Так случалось всякой весной: он делался вроде одержимого.

Вот и теперь — и лис это узнал точно — упругие, шустрые существа, такие горячие и хмельно-пахучие, копошились в логове веприцы. Хищник угадал даже, что кабанят нынче очень много. Но, конечно, не мог он знать, что их ровно двенадцать.

…Большая семья — забот-то сколько!.. Еще во времена, когда повсюду лежал снег, когда ничего еще толком не было известно, веприца, видимо что-то предчувствуя, затеяла расширить и как следует обстроить старое гнездо. Тащила все, что попадалось. Ветки на укрепление и возведение стен годились, да и для крыши тоже, мох — для подстилки; его добывала из-под сугробов и, набрав в рот, с болтающимися клочьями, как с усами, носилась вприпрыжку. Очень была одушевлена!

Зато теперь дом как дом, хотя не всякий поймет это: с виду завал, куча хворосту.

Разнежась в лучах солнца (очень кстати легко проникавших сквозь новую крышу), веприца, притворно ворча, все старалась скосить глазом себе на брюхо. Ей как бы хотелось пересчитать кабанят: может, их все-таки не двенадцать, а тринадцать? Ведь тогда понятно, отчего такая возня: одному не хватает соска…

А утро ярчало, разогревалось. На истоптанную вокруг логова грязь лег серый налет сухости; будто накалились докрасна стволы дальних сосен; и уже на куполах муравейников образовались шелестящие, мерцающие пятна, с которых ручейками стекали обнадеженные муравьи.

Но плотно и упрямо повсюду стояла талая вода — то прозрачная над затопленными травинками, то голубая голубизной небес, то заштрихованная отражениями ветвей, то черная в глубоких канавах и бочагах и ослепительная там, где о ее поверхность сломились солнечные лучи. Она всем мешала. Заливалась в норы грызунов; муравьям не давала ходу к источникам пищи; птиц вынуждала отсиживаться на деревьях, хотя многие из них не прочь были бы и побегать. Холодной, неприступной она выглядела сверху.

Но один лесной шустрый воробей, рискнув глотнуть из большой мелководной лужи, чирикнул с недоумением: «Теплая!» Он тотчас залез в лужу обеими ногами, ударил крыльями и завопил: «Теплая! Теплая! Теплая!» Целую зиму не мылся, а тут — банька!

И в мрачном бочаге, похожем на могилу, оказывается, тоже не так уж смертельно холодно. Плавают, извиваются в глубине резвые личинки мелких рачков…

Наступил час, когда утро, все спешившее на соединение с днем, как бы опомнясь, стало на месте, когда у каждого, кто азартно работал, кормился, пел, появляется желание отдышаться, замереть, прикорнуть на минутку, да хоть просто оглядеться вокруг и порадоваться весне. Пестрый дятел, прилежно долбивший чуть ли не с самого рассвета, уперся хвостом в кору, откинулся назад и висит просто так, ничего не делая. Заяц запрыгнул на большой пень, возится не спеша со шкурой, издалека смахивая на мужичка, который, промокнув, присел переобуться и подсушить на солнышке портянки. А на высокую березу, чьи пряди тонких ветвей свисают почти над самым логовом веприцы, мирно тарахтя, присели две сороки. Эти тоже попытались устроиться для отдыха, да где уж таким непоседам! Раскачали только зазря несколько веток. Причем одна из сорок неожиданно заметила шевеление в громоздившейся внизу куче хвороста. Это на нее так подействовало, что об отдыхе на удобной березе уже не могло быть и речи. Застрекотав, она напугала подружку, и обе в панике нырнули с березы прочь.

Веприца, стоя над только что уснувшим выводком, некоторое время равнодушно (на слух — медленным движением ушей) следила за полетом сорок, потом шумно вздохнула, обмякла. Как-то сразу она вся изменилась. Исчезло веселое благодушие, владевшее ею, пока кабанята играли и кормились. То был уже другой зверь — хмурый, с потухшим взглядом, с ломкой, как солома, спутанной шерстью, с обвисшим голодным брюхом.

Давно, еще перед первым своим материнством, она нашла это по виду хорошее для семейного жилья место: впереди кустарник, объятый полукольцом густых елей, сзади болото. И еще две березы: высокая, над логовом, и кривая, приметная, немного поодаль. Увы, тогда веприца не разгадала, что здесь повсюду земля почему-то неохотно взращивает растения с пригодными в пищу сочными корнями, а болото с его заманчивыми зарослями тростника весной неприступно. Потом-то ей все открылось, но она осталась верна своему выбору и приходила сюда каждый год — всегда на одни и те же муки.

Сегодня веприца даже не попробовала поискать возле логова — здесь обследован каждый бугорок и подобрано все, что хоть немного напоминает съедобное. А голод настойчив, и невольно представляются чудесные проплешины на краю соснового бора, где в хвойном слое таятся куколки каких-то бабочек. Самое время для них; потом, когда замотыляют повсюду неуловимые летуны, в земле останутся только пустые коконы.

Знала веприца, что, как только выберется из логова, сороки, не улетевшие далеко, возмущенно прокричат, сделав вид, что ее беда касается лично их. Да и потом, когда она будет торопливо насыщаться, эти извечные охотники до чужих неприятностей первыми сообщат, что беда свершилась, как они и предсказывали! Веприца не сразу сможет оторваться от пищи, потому что будет не властна над собой, а вернувшись к логову, найдет следы, которые зажгут в ней пыл безысходного мщения.

Непонятная, безнадежно прочная цепь событий… А идти все-таки надо!

Осторожно цепляя зубами слежавшуюся моховую подстилку, веприца принялась бросать ее поверх уютно прижавшихся кабанят. Когда замысловатый чертеж, образованный соединенными полосками их шкурок исчез, груда мха зашевелилась посредине, и в ней возникла мордочка с изумленно блестевшими глазами. В досаде прихрюкнув, веприца схватила пухлый ком подстилки и бросила на кабаненка. Молниеносно увернувшись, он покорно затаился, кажется, даже лег. Теперь все было в порядке.

Веприцын путь вначале лежал через трущобистый кустарник, по незаметному, ею же проделанному проходу с тропинкой. Затем, миновав полукольцо елей, она оказалась в березовой редине и там сразу же приступила к обманным действиям, которые должны были ввести в заблуждение неизвестного недруга: под вскрик сорок кинулась в одну сторону, потом с невинным видом потрусила в другую и с такими маневрами постепенно добралась до соснового бора.

Обычно на этой точке предвкушение жировки уже начинало вытеснять из нее страх за судьбу оставленного дома, но теперь страх, как ни странно, не уменьшался. Большая семья как бы держала во власти свою защитницу. Словно на длинной привязи, веприца забирала все влево и влево, пока ее рыло не оказалось направленным прямо на логово. Тут, несколько удивленная, она помедлила и, вдруг вообразив что-то ужасное, ринулась вперед, не разбирая дороги.

Ей понадобились мгновения, чтобы пролететь березняк, пробиться сквозь коридор в кустарнике и выскочить на площадку перед логовом. И она сразу же заметила в самом центре прикрытия пустую ямину, а колебание воздуха обозначило перед ней еще отпечатанную на нем фигуру тайного хищника.

И в прошлые годы ярость бросала веприцу в погоню — всегда безуспешно. Но сегодня лис был рядом, не дальше чем в двадцати, десяти шагах! Веприца точно знала, где он, и, как глыба, рухнула туда, прошибая стенку логова, и вынеслась наружу, таща на себе обломки веток.

На этот раз он влип, этот хитрец, слишком положившийся на опыт прежних лет. Ярко-пламенный, он удирал, будто прожигаясь сквозь тесный подлесок. Он весь обратился в движение и вряд ли уже помнил, что в зубах у него кабаненок.

Впереди красивой аркой изгибалась кривая береза. Корявый ее комель был наклонен под очень небольшим углом — никто бы не подумал, что на него сможет влезть такой зверь, как лис, но хищник в тот самый момент, когда белый кончик его хвоста извивался от скорости чуть ли не у самого рыла веприцы, внезапно рыскнул к комелю и — чудо! — взбежал на горб арки с совершенно кошачьей легкостью! В тот же самый момент веприца, увлекаемая инерцией, врезалась, миновав березу, в бересклетовый куст, который пружинистым отпором помог ей развернуться.

Она опять увидела своего обидчика. Только что показавший ловкость кошки, лис проявлял качества канатоходца: ствол наверху был круглым и скользким, туповатые когти в него не впивались.

Добыча еще больше ухудшала положение. Во время бегства ударами о встречные препятствия ее как бы заклинило в поневоле разинувшуюся до предела пасть; теперь кабаненок, еще живой, слабо шевелил ножками, мешая сохранять равновесие. Прикончить его не было никакой возможности.

А веприца, вся раскосматившаяся, ощетиненная, не спуская с лиса маленьких, но горящих страшными красноватыми огоньками глаз, носилась вокруг бересклета. В ярости она поддевала рылом и отбрасывала попадавшиеся ей кочки, какие-то сырые коряжинки и обломки хвороста. Эта жуткая расчистка должна была, конечно, до смерти устрашить незадачливого похитителя, но тот пока стоял как изваяние. Только голова его, отягченная ношей, клонилась все ниже.

Наконец ему стало невмоготу держать кабаненка. С отчаянной осторожностью он тряхнул головой, добыча вывалилась, упруго стукнулась о ствол и полетела в бересклетовый куст, где застряла, не долетев до земли. Лис облегченно облизнулся.

Веприца, не признав в свалившемся комке свое чадо, продолжала метаться. Лис имел чуть ли не безмятежный вид.

И вдруг пронзительный визг огласил лес. Это потерпевший, очухавшись, обнаружил, что жизнь стала невыносимой.

Затрепетав, мать ринулась на помощь. Мощный удар рылом в самую гущу бересклета вызвал сотрясение ветвей, и тело кабаненка совершило звонкое, как если бы он был набит монетами, приземление. Продолжая верещать, бедняга выбрался на открытое место, но бежать никуда не захотел, встал. Мать засуетилась возле, испытывая необходимость прекратить невыносимый звук. Кабаненок же упивался своим горем.

Выло в его крике что-то противоестественное, не лесное — почти безумное! В удивлении замолкли певчие птицы, и многие из них — чтоб от греха подальше, — вспорхнув, пересели на другие ветки. Мелкий зверь такой, как полёвка, убрался в нору, а такой, как белка, взметнулся по стволу и невольно оказался на высоте, принадлежавшей дроздам. Те, разумеется, возмутились. Невзирая на поросячью руладу, а возможно, и подхлестнутые ею, они вдруг появились из крон и стали яростно кидаться на белку, стараясь побольней ударить ее кончиками крыльев.

Только лис сохранял отменное равнодушие. Он смотрел вдаль, словно хотел показать, что маленькие семейные сценки его ничуть не интересуют.

Наконец мать догадалась предложить пострадавшему молока. И тогда крик сразу же прервался — на высоком взлете — и даже оставил впечатление незаконченности. И тотчас восстановился порядок: беспечно полились голоса птиц; белка, образумясь, спустилась на ту незначительную высоту, где ей разрешалось находиться, и, растрепанная, осела на толстом суку; дрозды исчезли; а полёвки, наоборот, повылазили из нор и принялись с шорохом переворачивать сухие листья, разыскивая под ними приготовленные к жизненному прозрению семена леса.

Лишь для хищника не получилось никакого облегчения. Лежа, веприца не переставала косить на него глазом, и с такой выразительностью, что ему, видно, в конце концов сделалось совсем не по себе. Он попытался выйти из поля зрения своей неприятельницы, просеменив немного вперед, — очень рискованно, потому что берестяной ствол под ним потончал и держаться на белой, холодной его гладкости стало еще труднее.

Судя по всему, близилась развязка: треск растоптанных ребер, предсмертный хрии, в клочья разодранное и, возможно, с потрохами съеденное тело, а потом — кровью окрашенная весенняя вода… Что ж, в кои-то веки копытному зверю удается поквитаться с хищным!

Но тут уши грозной мстительницы принялись выделывать явно безотносительные к тягостному происшествию кренделя и петли. На первый взгляд бессмысленные, никому не понятные, эти загогулины на самом деле были наиточнейшей записью событий, развивавшихся в это время в гнезде.

Вначале там закопошились. Потом закопошились сильнее и довольно быстро растащили в разные стороны клочья ценной ветоши. Потом одиннадцать полосатых почти враз открыли себя пронзительному солнцу, птицам, деревьям. (Веприца нервно пошевелилась.) А они, всего лишь на миг озадаченные обилием окружающей жизни, вдруг осмелели и затопали кто куда! Так, как если бы слух был ее зрением, веприца с точностью различила, что два кабаненка приблизились к самому краю глубокого бочага и, нагнув головы, смотрятся в голубое зеркало его поверхности; а еще один рисковый бредет уже где-то за логовом, прямо к вязкому болоту! Она резво вскочила, почти отшвырнув самозабвенно наслаждавшегося страдальца. (Он возмущенно визгнул.) Кинув взгляд в сторону лиса, краткий и категоричный, словно повеление оставаться на месте, с шумом устремилась к логову. Унылый кабаненок побежал за ней.

Оставшись в одиночестве, лис стал внимательно смотреть вниз, намереваясь воспользоваться самым коротким да и, несомненно, единственным путем отступления. Но его ожидало разочарование: страшной веприцы нет, а прыгнуть, оказывается, все равно нельзя: высоковато. Неприятное открытие настолько поразило хищника, что он даже умудрился сесть и свесил хвост, причем сделал это машинально — сознательно на такое движение он бы не решился.

На диво сосредоточенный, он сидел и сидел, казалось мучительно размышляя над странным вопросом бытия. Действительно, почему нежный кабаненок, совершив известное падение, остался цел и невредим, а ему, мудрому и сильному, это же самое расстояние неподвластно?

Вскоре, однако, он устал с непривычки и свалился. Свалился! Трудно по-иному назвать то, что с ним произошло. Было там и паническое цепляние за ствол, и беспорядочный, лишенный всякой красоты полет, и треск опять пострадавшего бересклета, и довольно гулкий удар тела о землю.

Разумеется, для веприцы это было победой, и она, услышав шум, помчалась, чтобы все увидеть собственными глазами. И она увидела кривую березу такой же, как и обычно, — без лиса, а бересклетовый куст несколько изменившимся: на нем висели яркие клочки шерсти.

Жестокая воительница осталась недовольна результатами. Вернувшись к семейству все еще раздраженной да к тому же заметно удрученной какой-то новой заботой, она принялась слоняться вокруг логова, то и дело туда заворачивая и осматривая кабанят. Те, что-то предчувствуя, возбужденно и вопросительно тыкались ей в ноги мягкими пятачками.

А настроение мамаши объяснялось просто: после истории с лисом она уже не могла оставить малышей одних. Ну откуда ей было знать, что рыжий в эти минуты поспешал где-то далеко-далеко, причем не оглядывался, показывая полную утрату интереса к кабаньему выводку?!

Взять, что ли, кабанят с собой?.. Но на этот счет у веприцы были весьма строгие убеждения, по которым выходило, что первая прогулка с выводком невозможна до тех пор, пока кабанята окончательно не надоедят своей егозливостью. А они, кажется, еще не очень надоели, хотя егозят, пожалуй, прямо-таки невыносимо…

Компания полосатых успела истомиться и даже проголодаться, когда веприца приняла наконец решение и молча, с неожиданной величавостью, происходившей, видимо, от понимания серьезности момента, прошествовала к тропе, проложенной сквозь гущу кустарника.

Кабанята, уразумев, что мать удаляется, не отдав обычного приказа всем оставаться на месте, заметались, как цыплята в лукошке, и затем дружно хлынули вдогонку. Они обтекли ее плотным, трепещущим потоком, и семейство, безо всяких приключений проследовав кустарником, оказалось на открытой полянке. Здесь кабанята заволновались перед неизвестностью, заупирались, причем так сбились, что их почти невозможно стало стронуть с места.

И тогда веприца с невыразимой нежностью произнесла несколько звуков, не похожих на хрюканье и не горловых даже, а добытых откуда-то из глубины тела. Это уже был не приказ, скорее просьба: посмелей!.. И тотчас глазки-бусинки, не хотевшие видеть ничего, кроме ног матери, засверкали по сторонам — и на кочку, и на травинку, и на прошлогодний лист.

Так началась первая прогулка — наиважнейший жизненный урок. Увы, великолепная учительница не догадывалась, что одного ученика не хватает.

Он остался в логове — кабаненок, пострадавший от зубов лиса, от грубых сучьев бересклета, по правде сказать, немного закапризничавший и не захотевший подниматься, когда братья и сестры очумело засуетились.

Но лучше бы и ему встать. Они, обо всем забыв, затоптали его и оглушили острыми копытцами.

Он очнулся. И сразу же испуганно замер, с недоумением таращась на показавшееся незнакомым отверстие выхода. Но как раз за кустарником заметно обозначилось и пошевелилось большое бурое пятно. Нежнейшим голосом матери оно объявило, что все вокруг спокойно, что мир прекрасен.

Для кого как! Его-то покинули! Пораженный неожиданной несправедливостью, забыв о страхе и боли, кабаненок, торопливо семеня, выбежал из логова и устремился напрямую на голос. Это было ошибкой. Ему бы бежать по материнской тропинке, пусть вязкой, зато безопасной, а он влез в чащобу, в самые дебри. Вильнув туда и сюда, он вдруг почувствовал, что кем-то накрепко схвачен.

Это два растущих рядом деревца, пропустив рыльце, сжали бока пустячный случай, но для такого малыша получилась серьезная неприятность, причем непонятная, ведь оглянуться кабаненок не мог. Опять, что ли, кто-то сцапал? Он закрыл глаза, открыл… И увидел: бурое пятно, только что успокоительно шевелившееся за кустами, исчезло!

Да, веприца затрусила к бору, и уже без прежней медлительности. Кабанята, в восторге от скорости, вприпрыжку, словно горсть гороху, покатились рядом.

Было самое время звонко воззвать о помощи, и, будь матушка рядом, страдалец так бы и поступил. Но ведь совсем другое — заявлять о своих несчастьях, если знаешь, что заступиться все равно некому. Кабаненок смолчал, замельтешил только оказавшимися почти на весу передними ногами и в результате застрял еще крепче.

И вдруг черная тень плавно и быстро скользнула перед самым его рыльцем. Затем где-то поблизости зловеще проскрежетали, ударяясь друг о друга, голые ветки кустарника.

До этой минуты кабаненок, признавая себя чьим-то пленником, все-таки сохранял немного спокойствия, потому что врага не видел и, наверное, не чуя посторонних запахов, не совсем верил в его существование. Теперь враг себя выдал. Надо было спасаться. А как? Пока он знал только один способ, подаренный ему природой, — затаивание. Он и затаился, и ему в его положении для этого понадобилось совсем немного усилий.

Однако эффект получился хороший. Полосатый, среди иссеченной линиями тальниковых теней прошлогодней листвы, бедный застрявший сделался совершенно незаметным.

Да только очень уж глазастым оказался налетевший с неба враг! Это была матерая ворона, замызганная, растрепанная, жалкая с виду, но обладавшая таким громадным жизненным опытом, какому можно только позавидовать. Летая везде, где ей вздумается, причем летая не очень высоко и не очень быстро, она повидала города и деревни, дома различной архитектуры, разные промышленные объекты, включая даже и засекреченные. Ей был знаком быт людей, образ поведения животных, техника, наука, искусство… А что тут такого? Впрочем, несмотря на большой запас знаний, характер у этой птицы был все-таки обычный, вороний: немного склочности и нахальства, трусость в сочетании с бесшабашным авантюризмом, безалаберность, неаккуратность и, конечно, много любопытства, часто совершенно бессмысленного. В общем, всем известный странный характер, с изгибами.

В это утро ворона, направляясь в окрестности одного села, в район своего обычного гнездовья, почти беспосадочно отмахала километров сорок, была очень голодна и потому с усиленным вниманием посматривала вниз. Пролетая невдалеке от старого болота, она с какой-то выгодной точки увидела сразу и логово и веприцу с кабанятами. Семейка на прогулке ее не заинтересовала, но оставленное без присмотра жилье потянуло с властной силой: нельзя ли там чего-нибудь поклевать? Птица свернула и неожиданно разглядела бившегося в плену явно полуживого кабаненка. Только на миг мелькнул он в поле ее зрения, но и этого ей хватило, чтобы многое понять, составить план действий и даже приступить к его выполнению. Она не стала садиться на высокую березу, сознавая, что оттуда наблюдать бесполезно ничего не увидишь, — а сразу же плюхнулась на низкий кустарник. Дичь и охотник оказались в каких-нибудь пяти — семи метрах друг от друга.

Раскачиваясь на кусте, вытягивая шею, ворона пялилась на замеченное место черным пронзительным глазом, но — вот грех! — перед нею все были ветки да ветки, да жухлая трава с листвой, да косые тени, да яркие солнечные пятна. Она, конечно, не поддалась сомнению: бьющийся в последних судорогах кабаненок слишком ярко отпечатался перед ее внутренним взором. Да тут он! Оттолкнувшись от упругой опоры, ворона неловко, как-то мешковато переметнулась на другой куст и сильно приблизилась к предмету своего поиска.

Теперь она его увидела — и целехонького! Пожалуй, он выглядел даже слишком целым, слишком крепким, чтобы можно было его немедленно есть. Но признаков жизни он уже не проявлял никаких, в этом она сразу же убедилась.

И все-таки что-то сдерживало птицу, какое-то невнятное чувство неуверенности. Довольно долго она, казалось чудом держась на тонкой веточке, просидела ссутулившись, как бы припоминая не без печали события молодости или роскошь прежних пиров, а на самом деле пристально следя за находкой. Потом, сделав еще скачок, грузно навалилась на тонкое деревце одно из тех двух, которые защемили кабаненка.

Она собиралась еще некоторое время, с близкого расстояния, поизучать доставшийся ей ценный дар леса, но деревце оказалось слишком хлипким: под тяжестью птицы оно со скрипом согнулось в противоположную от пленника сторону. Сила, сжимавшая бока бедолаги, поубавилась, он рванулся, почувствовал себя свободным и засеменил вперед, словно понимая, что раз затаивание не удалось, спастись можно только бегством.

Как видно, такой оборот дела не оказался для вороны полной неожиданностью. Она хоть и взметнулась вверх с видом явно растерянным, но от крика воздержалась. Косо поднявшись на высокую березу, она села там и несколько раз брезгливо потерла клювом о бересту, как бы очищая его от налипших кусочков мяса. Пожалуй, это была совершенно ненужная операция.

А кабаненок, не подозревая, от какой беды избавился, ибо самой большой бедой считал свое отлучение от материнского соска, кое-как достиг полянки и затрусил по густым следам, оставленным многочисленной родней. Терпкие, сырые запахи весеннего леса теснили его справа и слева, создавая невидимый коридор с податливыми, но, казалось, неприступными стенками, за которыми начинался другой мир, чужой. Только раз кабаненок нечаянно сунулся в этот мир рыльцем и почувствовал, как его охватило незнакомым страшноватым холодком.

Так, по следам выводка, он добрался до соснового бора и, лишь ступив на золотисто-бронзовую хвою, услышал, и совсем не издалека, чудные звуки материнского голоса. Обрадованный, он припустил что было мочи и вскоре увидел всех своих, с комфортом расположившихся среди уходящих ввысь стройных стволов. Матушка лежала на боку; полосатые чада гроздью теснились у ее брюха.

Красноречивая картина прибавила энергии больному страннику. Взвизгнув от нетерпения, он устремился на преодоление последних метров и, наверное, мог уже различить свое личное, пока никем не занятое место возле доброй матушки, когда она, решительно стряхнув прилипшую к ней гроздь, вскочила на ноги и, коротко приказав кабанятам следовать за нею, с целеустремленностью занятого существа, у которого расписана каждая минута, углубилась в торжественный простор соснового бора.

Оказывается, здесь происходило не просто кормление, а урок кормления в лесу, как раз закончившийся; теперь, согласно распорядку, следовала легкая пробежка, видимо необходимая, чтобы утрясти полученные знания.

Да что же это такое делается?! Да не может быть!

Увы, ткнувшись в примятую телом матери еще теплую хвойную подстилку, бедняга нашел вопиющие улики: две или три капельки молока! Здесь действительно ели! Кабаненок почувствовал невыносимый голод.

И он поднял крик. И здешнее зверье и птицы, уже знакомые с его голосом, сразу же заметили, что напев песенки изменился: если до этого они слышали явные ноты каприза, может быть даже некоторое любование своим горем, то теперь в поросячьей руладе было неподдельное отчаяние, да просто прощание с жизнью! И дрозды, и белки, и все остальные испуганно замерли, хотя звук по сравнению с давешним оказался гораздо тише, с хрипотцой, прерывистый и не такой звонкий.

Разлетевшаяся во всю прыть веприца встала как вкопанная. Кабанята, не разобрав, в чем дело, промчались дальше и, вдруг обнаружив свою беззащитность, в растерянности рассеялись. Мать позвала их и, развернувшись, поспешила назад.

И вот несчастного певца, понемножку теряющего голос, окружили братья и сестры. Они сочувственно трогали его пятачками, тревожно суетились, желая, видно, помочь, но не зная, как это сделать.

Одна только добрая матушка не разделяла общего настроения. Стоя чуть в стороне, она подозрительно наблюдала за хнычущим сыном, и он ей очень не нравился. Все дети как дети, а этот…

Она, к сожалению, не знала, что перед ней много перенесший страдалец, она считала, что он попросту ослушник, отставший нарочно, и может сорвать важное мероприятие по изучению весеннего леса.

Наказать бы его, вот что…

Сосредоточенно помедлив, будто изобретала способ наказания, веприца как-то странно фыркнула, почти выговорив непонятное, но напугавшее всех слово: «Ду-ду!» Кабанята резво отскочили; провинившийся остался один и сразу же замолк, хотя вид у него был прежний: унылый и упрямый. Ну, коли так… Веприца, не совсем, впрочем, удовлетворенная, сменила гнев на милость, чуть ли не проворковав что-то успокоительное. Кабанята мигом обступили ее, и семейство дружно припустилось к неведомой цели.

Вскоре они достигли, по-видимому, тех самых краев, по которым скучала веприца. Как ни странно, это был все тот же лес — те же сосновые борки, те же просветленные березнячки и все тот же высокоствольный ельник, принимавший путников с обычной затаенностью и тишиной, нарушаемой иногда неожиданным громким щелчком, произведенным отломленной от ствола сухой веточкой. Здесь, если постараться, можно было найти даже уголок, словно извлеченный из окрестностей веприцына гнезда — с кустарниками и с болотцем и чуть ли не с такой же кривой березой.

И все же это был другой лес, лучший, более плодоносный. Непостижимо для ума, но здесь растения того же самого незатейливого уголка всегда цвели пышнее, трава и мох были гуще. И здесь, в мягком мху, словно хрупкие драгоценности, покоились крупные коричневоголовые сморчки, странные произведения природы: на них сколько ни смотри, всё они кажутся невиданными, будто уроженцы другой планеты.

Кстати, эти сморчки сильно заинтересовали матушку. Она смачно схрумкала парочку, стараясь показать кабанятам, как это вкусно, чтобы тоже попробовали! Но им совсем не понравилось…

В общем, чем дальше, тем лес становился богаче. И очень многие животные держались именно здесь, а не в другом месте. Веприца с выводком то и дело кого-нибудь спугивали: зайчиху, тщательно очищавшую кору с поваленной осинки; косача, бегавшего, раскрыв крылья, видимо репетировавшего воинский танец для выступления на току; деловитых полёвок и лесных мышей; ежа, не пожелавшего уступить дорогу и старательно обойденного веприцей, имевшей в прошлом столкновения с этим более чем неприятным зверем. А один раз с довольно близкого расстояния видели удивительно спокойного лося, безрогого.

Конечно, в таком лесу не могло быть и речи о тишине. Одни шуршали, другие что-то скребли и царапали, третьи фыркали и сопели, четвертые квакали, пятые топали, шестые стонали, седьмые что-то недовольно бормотали, восьмые насвистывали, девятые разливались трелями, десятые пели соловьями, одиннадцатые рычали, двенадцатые шинели, тринадцатые каркали, четырнадцатые жужжали, пятнадцатые вздыхали, шестнадцатые издавали хрип, похожий на предсмертный, семнадцатые улюлюкали, восемнадцатые хлопали крыльями, и, наконец, девятнадцатые, например иволги, умудрялись производить даже не один, а два совершенно противоположных шума: то они пели почти так же хорошо, как и упомянутые соловьи, а то вдруг принимались вопить душераздирающими хриплыми голосами, словно мартовские дерущиеся коты. Ко всему этому прибавлялось еще множество таинственных звуков, которые издавали деревья, потягиваясь и расправляя занемевшие от долгой неподвижности ветви и стволы.

Надо ли говорить, что в этаком звуковом кавардаке добрая веприца не могла достаточно бдительно следить за выводком. И ей было невдомек, что тот самый — капризный! — кабаненок опять отстал.

Да, лишь в первые минуты горемыка вел себя так, будто исправился. Вскоре ему стало невмоготу держаться возле матушкиной ноги, он несколько раз споткнулся, приотстал и вдруг прилег в какой-то ямке.

Но обида, усталость, боль и голод не победили страха перед одиночеством. Чуть-чуть отлежавшись, кабаненок поплелся вдогонку за своими.

Это был ужасный путь. Там, где одиннадцать полосатых, перенимая у матушки ее почти барственное пренебрежение к трудностям, прошли играючи, двенадцатый, лишенный всякой поддержки, познал лихую беду. Мокрый, дрожащий, изнемогающий, он застревал, увязал и падал. И все-таки брел все вперед и, к счастью, по-прежнему по следам выводка, которые не давали ему ни заблудиться, ни уклониться в какую-нибудь затопленную низинку, где ничего не стоило преждевременно сгинуть. Да и встречи с ежом он избежал лишь благодаря этой отчетливо пахучей дороге: еж, испытывая некоторую брезгливость, предпочел к моменту появления кабаненка куда-то спрятаться.

А между тем уж и солнце успело сместиться из той части неба, где оно обычно находилось по утрам, в обширную голубую площадь прямо над лесом, откуда ему было гораздо удобней поливать землю теплом и светом…

И все же как ни медленно продвигался упрямый одиночка, он в конце концов прибился к желанному берегу. То был край соснового борка; дальше стоял смешанный лес, весь черный, сырой, будто от него солнце отступилось. Перед мрачной стеной еще не оживших растений теплые проплешины сосняка казались особенно заманчивыми, а расположившийся здесь выводок выглядел почти по-домашнему.

Три сестрички, положив друг на друга копытца, соединив вместе три розовых пятачка, сладко спали; двое братьев, намереваясь, видно, в будущем стать грозными секачами, пробовали силенки, довольно искусно фехтуя рыльцами; один кабаненок стоял с мечтательным видом; несколько других разбрелись, ротозейничая, в разные стороны. Только матушка занималась делом: перепахивала местность. Она уже покончила с одной проплешиной, оставив на ней темные борозды, из которых струился легкий парок, и теперь, погрузив рыло в землю, прорезалась через другую.

К сожалению, вся эта идиллия означала, что бедный отстающий опять опоздал: уже закончен очередной урок кормления в походных условиях и объявлен перерыв, что-то вроде большой школьной перемены. Матушка использует его, чтобы и самой подкормиться. Именно здесь у нее исстари плодоносные угодья, хранящие под хвойной подстилкой куколки бабочек.

Никто с восторгом не бросился навстречу путешественнику, самостоятельно одолевшему сложный маршрут. Собственно, его появление осталось незамеченным. Даже матушка, когда перед самым ее носом, мощно, подобно плугу, вскрывавшим оболочку земли, появился один из сыновей, не обратила на него внимания. Вместо приветствия она подняла пласт, на котором он остановился, и его едва не засыпало. Конечно, винить веприцу за нечуткость не приходится. Ведь как трудно набить брюхо этими самыми куколками! Они удивительно вкусны и питательны, но уж очень мелкие и попадаются редко. Тут жировать — не радость, а утомительная работа.

Однако назойливое мелькание перед отрешенным взором прилежного пахаря все продолжалось и наконец стало невыносимым. Веприца остановилась и вопросительно посмотрела на кабаненка. Чего он хочет? Кажется, есть просит… Да ведь только же сейчас была кормежка! Свинство какое-то!.. Легонько, но с некоторым раздражением отстранив просителя, веприца попыталась вновь сосредоточиться на своем занятии.

Не тут-то было. Умоляя, кабаненок забыл обо всякой осторожности. Он лез с такой настырностью, что, того и гляди, мог оказаться в пасти собственной матери и получить членовредительство. Удивленная, возмущенная, но ведь не бессердечная же, веприца уже готова была уступить, как вдруг учуяла совсем рядом целую россыпь куколок. Взволнованно засопев, она рванулась на приступ потаенного клада. Мох, песок, хвойные иглы, обломки веток, старые шишки взметнулись под ее ударами, и вместе со всем этим мусором взлетел и кабаненок. Но ему уж, видно, было все равно, он опять оказался в самом центре буйного действия, и вскоре все перемешалось окончательно: и ненужный мусор, и нужный кабаненок, и куколки, — да, она до них докопалась, их было не меньше тридцати, да только ни одной из них она никак не могла схватить, потому что нечто отчаянно дрыгающееся разметывало их по сторонам.

Наконец необычность помехи поразила веприцу. Она вдруг настороженно замерла и тотчас разглядела возле самого своего рыла кругловатый бугорок, с которого медленно сыпался песок и клочки мха, обнажая палевые детские полоски шкурки, не могущие, конечно, никакую мать оставить равнодушной.

Веприца смутилась. И, возможно, кончились бы мучения бедолаги (был бы он обласкан и накормлен), если бы само материнское чувство не призывало веприцу продолжать жировку. Во что бы то ни стало. Во имя жизни всего выводка.

Поэтому-то сибаритствующее на солнцепеке семейство и было награждено увлекательным, хотя и несколько страшноватым зрелищем. Все увидели (сладко спавшие проснулись, разбуженные хриплым хрюканьем и топотом), как матушка, грозно сияя очами, гнала перед собой какое-то небольшое чумазое существо. Оно, это существо, вначале попыталось спрятаться в гуще зрителей, но те, разумеется, бросились врассыпную, потом искало спасения за деревьями, и тоже безуспешно, потому что свирепая преследовательница, набычась, всюду его находила и отовсюду выковыривала. Ему оставалось только скрыться в темень низинного, стоящего по колено в воде смешанного леса. Оттуда вскоре послышались всплески и бульканье, будто кто-то захлебывался. Потом оттуда же вернулась матушка. Она, видно, еще не успела остыть: первый поднятый ею пласт был огромен.

Вообще-то эта матушкина горячность могла показаться странной и неуместной. Ведь даже и предположить трудно, что зрелый семипудовый зверь, пожелав настигнуть двухнедельного, не больше маленького котенка, детеныша, к тому же измотанного, больного и умирающего с голоду, не сделал бы этого на первом же своем скачке.

Впечатляющая сцена была, конечно же, показной: просто матушка решила чуточку припугнуть кабаненка, чтобы напомнить ему да и всем остальным тоже о необходимости соблюдать дисциплину.

Увы, талант артистки оказался даже чрезмерным — переиграла! Тот, кто имел все основания быть наилюбимейшим сыном, попал в труднейшее положение. Хотела того мать или не хотела, но он, ничего почти не видя от страха и горя, влетев в низинный лес, первым делом попал в глубокую, прорытую когда-то мелиораторами канаву, заполненную водой. Оказавшись в чужой стихии, он не утонул, так как продолжал бешено работать ногами; он, собственно, поплыл с хорошей скоростью и к моменту приближения доброго экзекутора выбрался на противоположный берег. Не захотев мокнуть, мать прекратила погоню, ничуть не обеспокоясь судьбой сына, отделенного теперь водной преградой. Она же успела увидеть, что он прекрасно плавает! Ей и невдомек было, что сам-то он этого понять не успел.

Немного успокоившись, кабаненок захотел к своим, которые, как он прекрасно слышал, были рядом: матушка опять рыла, остальные продолжали бездельничать. Тут-то и возникла перед ним во всей своей неприступности старая лесная канава. Кабаненок сунул в нее копытце — холодно! Он попробовал сунуть другое — все равно холодно!

Проплыть два метра сгоряча — это одно, а преодолеть то же самое расстояние специальным кабаньим стилем, которому тебя никогда не учили, о, это совсем другое!

Держась у самой кромки воды, кабаненок стал протискиваться среди безалаберно поваленных стеблей прошлогодней крапивы. Он, верно, надеялся обойти канаву, как обыкновенную лужу, не зная, что она, разливаясь в низинах на целые озерца, тянется так далеко, как в его возрасте и не представить, — на несколько километров! Бедняга только тратил последние силы, борясь с крапивой, которая то и дело наваливалась на него трескучей грудой стеблей, таких пыльных, что он всякий раз начинал задыхаться и чихать.

Но главное — сопровождавший безнадежное продвижение шум совершенно заглушил события, происходившие по ту сторону канавы. А там добрая матушка, утолив голод и повеселев, заметила, что семейство полукружием выстроилось перед ее рылом. Она угадала молчаливую, обращенную к ней просьбу и тотчас ее исполнила: легла на бок. Начался еще один урок кормления среди дикой природы, оказавшийся, впрочем, весьма кратким. Неожиданное, вызванное, видимо, каким-то воспоминанием побуждение подняло веприцу на ноги, и, сопровождаемая кабанятами, словно почетным эскортом, она поспешно удалилась.

Немного помятая присутствием беспокойной компании местность сделалась пустынной и безжизненной. Лишь слабое потрескивание в той стороне, где барахтался кабаненок, возмещало о его, надо думать, последних попытках спасти свою жизнь.

И вот он затих…

Он лежал на жестких крапивных стеблях в жалкой позе: с закрытыми глазами, вытянувшись; передняя правая нога его была неестественно подвернута, голова неловко откинута назад, рот приоткрыт. Пожалуй, так лежать мог только мертвый или при последнем издыхании зверь.

И вдруг что-то трепыхнулось в высокой кроне одной из сосен, и затем мохнатая тень переметнулась, не нарушив тишины, с верхних ветвей на нижние. И в густых елях шевельнулось… И на той вон березе кто-то есть, иначе не застучали бы друг о друга набрякшие почки…

А это пожаловали крылатые могильщики. У сороки, самой нетерпеливой и глупой, не хватило выдержки: прямо на виду перелетела с одного дерева на другое, и заметно было, как вздрагивает у нее от нетерпения тонкий хвост. А остальные себя не выдают. Затаились ястреб-тетеревятник, две подружки лесные вороны, трепетная пустельга и, наконец, главная виновница сборища уже известная старая ворона из далекого села.

Ну конечно же, и она была здесь, причем ближе всех к добыче, на березе. Ее озабоченность граничила с затравленностью и, пожалуй, могла даже вызвать сочувствие. Ее голова, зыркая во все стороны, вертелась так энергично, что, казалось, вот-вот птица сама себе свернет шею. По временам она уже знакомым движением, напоминавшим оттачивание ножа о брусок, принималась чистить и без того чистый клюв о ветку, и было в этом что-то нервное, на грани срыва.

Понять ворону легко. Она, отступившись давеча от терпевшего бедствие кабаненка, предугадала дальнейшие события и не полетела пока в свое село, решив выждать, сохраняя, по возможности, в тайне свое открытие. Со всяческими предосторожностями она перелетала с дерева на дерево и ничего не упустила из злосчастных приключений облюбованной жертвы. Что же касается тайны, то ее удалось сберечь только от зверей, но не от птиц. И замечены-то были перепархивания вороны только одной сорокой, а результат вот он: собралась целая орава. И хотя все молчат и прячутся, боясь привлечь новых домогателей, веселая тризна в узком кругу вряд ли получится. Оттого и разволновалась ворона. Кабаненок-то маленький! А тут еще нелегкая принесла откуда-то ястреба…

Усиливая вороньи опасения, в недальнем просвете между соснами пунктиром трассирующих снарядцев промелькнули одна, две, три, четыре сороки. И откуда они взялись? Нет, никак нельзя было медлить.

Ринувшись вниз, ворона с треском опустилась невдалеке от распростертого кабаненка. Не очень-то надеясь на неоспоримость своего первенства, она вызывающе огляделась и только после этого направилась к добыче. Она шла, широко расставляя пальцы, чтобы не оступаться в щели между крапивным настилом, шаги делала большие и твердые.

Важностью осанки вороне, по-видимому, удалось убедить скрытых зрителей в своем праве открыть пир, а значит, взять себе лучший кусок кабаний глаз, например. Но когда она, чуть ли не монументальная, встала над кабаненком и замахнулась уже клювом для первого удара, ущербный характер досадно подвел ее. Она вдруг суетливо завертелась, присела, даже ее физиономия, видная наблюдателям в профиль, отразила вдруг какое-то явно неблагородное чувство. И всем стало ясно, что главную роль присвоила птица, не заслуживающая почтения, просто воровка какая-то. И сразу же раздался обличительный сорочий треск, равносильный публичному освистанию!

Сбросив с себя остатки притворства, ворона торопливо клюнула туда, где, как ей показалось, находился вкусный глаз жертвы, а на самом деле в ее ухо, за что-то ухватилась, дернула…

Да и дернула она, конечно же, за ухо, и эта известная воспитательная мера привела к обычному, в сущности, результату: наказанный взвился, заверещав благим матом!

Ворона, забыв, что создана для полета, шарахнулась кубарем в сторону и издала настолько жуткий крик, что его и несуеверный человек напугался бы. Участники предполагаемого пиршества (числом уже не меньше десяти) тоже с криками сорвались с ветвей и, мгновенно соединившись в разноперую стаю, завертелись в стремительном воздушном хороводе.

Кабаненок тем временем вернулся на землю, но не приземлился, а приводнился, добавив шуму, в злосчастной канаве. Вытаращив глазенки, он стремительно переплыл на тот берег и исчез.

Все кончилось. Ястреб, как бы устыдившись своей причастности к неприличной компании, набрал высоту, равнодушным голосом вещая, что он не хотел и не хочет ни кабанятины, ни сорочатины, ничего… Ворона, спохватившись, полетела по прямому, безо всяких зигзагов маршруту в свое село. Разлетелись в разные стороны и остальные птицы.

Поздно вечером, когда дрозды замолкли, а вальдшнепы, покряхтывая, потянули мимо высокой березы, веприца неподвижно стояла под исколотой остриями звезд крышей логова. Утомленные длинным пережитым днем, у ее ног, сбившись, спали кабанята. Она и сама по временам задремывала, но тотчас же просыпалась — смутная тоска томила ее.

Она была знакома веприце, эта тоска… И в прошлые годы, в первые дни материнства, обычно вот в такой же час покоя она вдруг начинала ощущать странный разлад с безмятежно отдыхающим выводком. Кабанята были здесь, теплые, живые, но ей стоило большого труда не искать кого-то явно несуществующего на промозгло-холодной подстилке вокруг спящих. Так приходило чувство утраты…

Постепенно она привыкала к тому, что выводок стал меньше, и, по-видимому, ее материнское чувство не убывало, оно все целиком доставалось оставшимся, особенно в эти первые дни, когда она, еще не умея отличить одного малыша от другого, воспринимала выводок как единое, хотя и легко распадающееся целое, как одного детеныша.

Но сегодня старой веприце никак не удавалось успокоиться…

А вальдшнепы всё тянули. Почему-то в этот вечер они избрали высокую березу, возвышавшуюся над всеми деревьями, своим ориентиром. Они появлялись откуда-то слева и, подлетев к березе, как бы убедившись, что она тут, стоит себе, никем не спиленная, мчались над прогалинами, откуда раздавался негромкий зов, заставлявший их радостно нырять во тьму и безошибочно находить призывавшую.

И вдруг веприца услышала звуки, определенно не имевшие отношения к длинноносым. То были шаги маленького зверя, они приближались…

С поразительной настойчивостью неизвестный шел… навстречу своей погибели!

Веприца хотя и не была охотницей в полном смысле этого слова, но даже и не в голодное время умела проявить достаточно сметливости и ловкости, если представлялся случай разнообразить постный рацион. Она напряглась, забыв обо всем на свете, готовая к броску, который сделал бы честь иному хищнику.

Но жертва повела себя странно. В самый тот момент, когда жестокий нападающий готов был уже сорваться с места и сокрушительным напором подавить всякую возможность сопротивления, зверек сам побежал вперед, будто хотел побыстрей покончить счеты с жизнью. И он подал при этом голос — тихий, нерешительный, как бы виноватый…

Да ведь это, никак, кабаненок!

Озадаченная, веприца, мягко передвигаясь, выплыла из логова и склонилась над поздним гостем, с сопением вдыхая в себя его запах. Она сразу же убедилась в правильности своего предположения: пришелец и точно был кабаньего племени, но только не из здешних. От него пахло дубравой, в которой веприца в этом году еще не успела побывать, какими-то кустами, землей, еловыми шишками, свежей сосновой смолой…

Но что это?! Его еще никто никуда не пригласил, а он так и лезет, так и напирает!

У веприцы появилось желание поддеть навязчивого гостя рылом и отшвырнуть подальше, но она почему-то промедлила, а в следующую минуту в логове уже началось движение, какое бывает во всяком доме, если в него вламываются ночью. Неизвестный ночной гуляка успел растолкать кабанят, они проснулись и все оказались невероятно голодными.

Матери пришлось поспешить с устройством позднего ужина. Она легла на бок; кабанята, причмокивая, присосались. И она вдруг облегченно вздохнула, словно поняв, что никакой утраты и не было.

А потом они начали отваливаться, мгновенно засыпая. Только один кабаненок, самый раздувшийся и тяжеленный, словно прирос к матери. Непорядок, конечно, но веприца — удивительное дело! — ничуть не раздражалась. Она ощущала, наоборот, блаженное умиротворение. Она даже тихонько похрюкивала от полноты чувств.

А кстати, куда девался тот жалкий чужак, ночной пришелец?..