«Нежнорогий возвращается в лес»

Нежнорогий возвращается в лес (fb2) - Нежнорогий возвращается в лес [Maxima-Library] (пер. Далия Кыйв,Евгения Борисовна Ветрова) 2137K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Римантас Будрис

Римантас Будрис Нежнорогий возвращается в лес (рассказы)

Человек чести

Памяти Лео Аумээса

На этом острове, где привольно морскому ветру, белеет старый маяк. А недалеко от маяка, за реденько расторканными кустами можжевельника, две скромных усадьбы. В них разместилось население острова — мужчины, сколько их тут есть, с женами и детьми. Других обитателей нет, если не считать двух черно-пестрых коров, сосен да можжевеловых зарослей, морских птиц да ветра морского.

Мужчин на острове всего двое. Фред — смотритель маяка, и Лео — смотритель птиц. Оба мои добрые знакомые. Фамилии Фреда я не знаю: как-то не было случая спросить. А у Лео, смотрителя птиц, фамилия — Аумээс. Это прекрасная фамилия, ведь она означает: «Человек чести».

Невелик их остров. Когда море разбушуется, то, стоя на одной закраине, слышишь, как гремят волны с другой стороны, а уж ветер — тот накрывает островок в один порыв.

Жители не сетуют на тесноту. Коров пасти можно, и ладно. А кругом в море виднеются острова-островки еще мельче, где растет один лишь можжевельник, а то вовсе голым-голо и серо.

Лео ведет моторку, огибая отмели и подводные камни. Близ каменистых островков таких порожков предостаточно. Лео отлично знает все вероломные грядки даже по именам. Двенадцать лет он плавает между здешними островами.

Это сегодня Лео подсчитал, что он живет на острове ровно двенадцать лет. Прежде и в голову не приходило вести счет годам. Конечно, возраст своих детишек Антса и Элу он всегда назовет с точностью: сыну шесть, дочке четыре. Но сам Лео поселился тут давным-давно…

Вчера у него спросили, не хочет ли он сменить работу, перебраться с острова на Большую землю, а то и… в город. «Давно ты здесь трудишься. Как-никак двенадцать лет. Ведь приедается…» Так говорил человек, приехавший к Лео. Этот человек — начальник Лео, и Лео ему повинуется. Правда, не так, чтобы слишком спешно. Такой уж у Лео нрав — все делать неторопливо, основательно. Да и времени на острове много. Побольше, чем на берегу. И уж конечно, побольше, чем в шумливом, порядочно суматошном городе.

Сегодня морской ветер ласков, едва колышет мелкие волны. Лео держит путь к гусиным гнездовьям и размышляет. Ветерок то распушит ему волосы, то снова пригладит. А Лео прикидывает и так… и этак…

Начало лета… У птиц хлопотливая пора гнездованья. Из яиц уже проклевываются пушистые малыши. Серебристые чайки в аспидно-серых мантиях, белые бургомистры селятся на каменных россыпях в самом скоплении островков. Камнешарки снуют вдоль берега юркими пестренькими арлекинами. Черно-белый кулик-сорока пунцовым клювом поддевает прибрежные камушки, ищет, чем поживиться. Крохали устраиваются на кладку в любой ямке, малой щели, углублении. Лео уложил на колышки бочонок с прорезью в днище. Сооружение это сразу облюбовала самочка крохаля и несет яйца, точно заправская курица. Лео стряпает крохалиные глазуньи на завтрак, а крохаль продолжает класть новые яйца. Как только Лео подметит, что крохаль несется не так охотно, он перестанет брать яйца: пусть насиживает себе птенцов. Лео с Фредом называют крохалей: «Наши летающие морские квочки».

У любого кустика, пучка травы, в едва заметной впадинке возле камня — всюду выглядывают потешные гагачьи головки. Гнездо у гаги богатое, пуховое. Сидят гаги друг подле дружки, ждут, когда выведутся птенцы. А вот серый гусь, птица степенная и мудрая, тот гнездует в одиночестве, поодаль от остальных.

Чудесно это время, когда пернатые выводят свое потомство. В воздухе и на воде, на островах, островках, островочках — всюду несметное множество птиц, и Лео ликует, как в праздник.

Но быстро минует праздник. Не успеешь оглянуться, как птицы уведут молодняк за море. Опустеют острова. Затяжная осень наступит после короткого лета. Хмурые морские волны закипят, пойдут накатывать на островки, вымывая камни и гальку… А там и зима. Между островами море замерзнет. И будет Лео видеть одну лишь белую пустошь. Летом он ходит на моторке. А зимой, когда кончается керосин или хлеб, ездит на материк на санях. Но только потянет покрепче ветер с юга, как ледяной покров на море превратится в льдистую кашу, и тогда с острова не выбраться ни на лодке, ни на санях. Иной раз недели две кряду.

Для верности Лео еще раз подсчитывает, загибая пальцы. Так и есть. Ровно двенадцать лет. Может, и впрямь пора на берег? Там дороги, электричество, деревни, магазины, там люди. Тарахтит мотор, мчит вперед, помогает Лео думать.

Гусиный остров ощетинился прошлогодними тростниками. Тут упрятали гуси свои гнезда. Но Лео без труда их находит, втыкает поблизости колышек с номером, а потом наезжает проверять, наблюдает за гнездами, все записывает. Это и есть работа Лео.

Славное местечко выбрала гусыня для гнезда. Тростники в меру густые, вода рядышком. Нащипала клювом пуха с груди, устроила гнездо, примяла. И два яичка положила… Отлучилась гусыня покормиться, а тут, откуда ни возьмись, гага. Глядь — гнездо, пухом выстланное, а в нем — два яйца. Гаге как раз нужно гнездо. Вот и давай она добывать с себя пух и добавлять его в гусиное гнездо: ведь чужая перина для гаги жестковата. Гага надергала с груди и брюшка пуха, обогрела гусиные яйца. Потом рядом с ними собственные отложила. И принялась насиживать. Гусыня не стала воевать с гагой, устроила себе новое гнездо.

Лео прибыл к гусиному острову, пробирается сквозь тростники. Осматривает гнезда. И вдруг — ну и ну…

— Не годится… Никуда не годится, — сказал Лео гаге, а та и взлететь не удосужилась, только прошлепала вперевалку утиными лапами до воды и плавает, выжидает, когда Лео отправится дальше.

А ведь гагины птенцы вылупятся раньше гусят. Птица уйдет с выводком на воду, а кто станет высиживать гусят? Но даже если проклюнутся все разом, какой в этом прок: гагины птенцы сразу ныряют, а гусята, хоть и отменные пловцы, нырять нипочем не научатся. И гагин корм гусятам не годится. К тому же юные гаги пушисто-черные, а гусята — золотистые. Как тут одной мамаше растить разномастных деток?

— Плохо дело… Плохо дело…

И Лео, который привык все делать не спеша, с расстановкой, быстро вынул из гнезда гусиные яйца и бросился напролом по хлипким дебрям, с хрустом ломая тростники. Надо найти гусиное гнездо и подложить туда эти два яичка. Пусть будет в гусином племени двумя юными существами больше, оно этого стоит.

Вот гнездо, Лео давно его знает. Но тут уже сидит золотистый гусенок, писклявый комочек пуха. Рядом проткнул скорлупу клювик другого малыша. И в остальных яйцах под скорлупкой шуршание, тюканье… Нет смысла оставлять тут яйца. Гусыня не станет дожидаться, уведет своих птенцов на море, а подкидышей бросит.

Лео пустился бегом, согревая гусиные яйца в ладонях, чтобы не остыли. А нужного гнезда все нет, хоть плачь. Гнезд полно, но ни одно не годится. Из каждого гнезда Лео берет по яйцу и мчится к морю. Опускает в воду беспризорное яйцо и только что взятое в гнезде, смотрит, как они погружаются. Если одинаково быстро идут ко дну, значит, и насижены одинаково — тогда гусята выведутся все разом. Но такое яйцо все никак не попадается, какое ни возьмешь, все насижены по-разному. Вот что натворила неразумная гага. Ох как жаль Лео этих двух гусенят, которые еще могут вылупиться…

Лео порядком набегался, пока сыскал подходящее гнездо. Пристроил подкидышей, как можно проворнее отбежал прочь и — в мотовку. Пусть поскорей вернется к гнезду спугнутая птица.

Лео ведет моторку домой. По-летнему светло на море, ветер едва заметной рябью морщит воду. Лео продолжает думать размеренно и покойно. Неладно получится, если он покинет птичьи острова. Не будет порядка. Гаги станут обижать гусей, чайки примутся разбойничать в гагачьих гнездах… Он прожил здесь двенадцать лет. Вот и отлично. Осеннее ненастье и зимняя стужа не длятся больше, чем им положено. Потом снова лето… Не будет здесь порядка без Лео, это уж точно. А ведь его фамилия Аумээс, Человек чести. Разве может человек чести бросить птиц, которых он опекает уже двенадцать лет?

Перевела Д. Кыйв

Полуночная кукушка

Вайдасу показалось: солнечные лучи сеются вроде дождя. Ветер бросает в окно золотистые брызги. Оттого и знойно в комнате, как на дворе.

Дядюшка Рокас, которого соседи прозвали «Именно Рагюс», вставляет в рамки искусственные соты для пчел. Рагюс — фамилия в этой деревне нередкая, но дядя Рокас — Именно Рагюс; прежде он работал лесником, а сейчас — лучший пчеловод на всю округу. Когда Вайдас приезжает на лето погостить к тете, они с дядей Рокасом целыми днями при пчелах. Вайдас уже научился пыхать дымарем, пока дядя Рокас снимает с ульев крыши и меняет соты в золотых пчелиных городках. И само лето для Вайдаса пропитано медовым духом пасеки и ароматом здешних сосен.

Свет сбегает струйками по лицу и рукам дяди Рокаса. Но, может, у Вайдаса просто рябит в глазах — он не спал всю ночь…

Он уже все рассказал дяде, но тот молчит. Правда, переспросил, будто для ясности:

— Именно: слышал среди ночи кукушку?

— Угу…

Вайдасу явственно послышался шепоток Винцукаса: «В полночь черт кукушкой оборачивается». Вайдас вздрогнул и почувствовал: по спине побежали мурашки, точно как ночью.

…Было очень тихо, вся земля словно к чему-то прислушивалась. Слабо мерцали звезды, а месяц, как говорил Винцукас, должен был взойти только под утро… Даже ночью крепко пахло сосной, бор густо дышал теплом, которого в избытке накопил за день.

Вайдас с Винцукасом шли в ночном мраке по лесной тропке. Гулко и неприветно брякал неловко задетый ногой камушек. Мальчишки цепенели и не сразу решались двинуться дальше.

Ни Вайдас, ни Винцукас уже не могли с уверенностью сказать, читали они или слышали, а может статься, что и сами сочинили, будто за болотистой луговиной, в молодом леске у древней замковой горы, в полночь лоси сбрасывают рога. Бредет лось по бору, темный и большущий, сам как гора. Под звездами тускло отсвечивают лосиные рога… Зверь шумно вламывается в лесок, встряхивает тяжеленной головой — бух! — и падает его корона. К утру ее уже не найти. Спозаранок кто-то уносит. Надо сразу же взять рога, ночью. Ведь кто подберет лосиную корону, тому выпадет необыкновенная удача.

Угрюмо проступил из мрака заброшенный карьер. Обдало сыростью. От озера поднимался блеклый предрассветный туман. Мальчики шли верхом карьера, а впереди темнел густой бор, черный и таинственный.

От выступа на склоне вместе с дерном отвалился ком породы и загромыхал, прокатываясь по галечнику.

— Ку-ку!.. ку-ку!.. ку-ку!..

Кукушка! Голос у нее был глухой, какой-то непривычный, точно и не кукушкин вовсе. Он шел от черных зарослей, куда ребята как раз держали путь. Друзья затаили дыхание, подошвы словно прилипли к земле. Тут-то Винцукас и зашептал: «В полночь черт кукушкой оборачивается». Потом, когда они удирали, Вайдас слышал только свист ветра в ушах.

— Дядь, такое правда бывает?

— А именно: чтобы черт кукушкой обернулся?

— Ага…

Дядя Рокас задумался. А потом сказал:

— Знаем мы этого «черта»… Они это, негодники… А именно: ворюги озерные, браконьеры!

У дяди Рокаса у самого заныло сердце. Он, конечно, на пенсии, но ведь работал не кем-нибудь — лесником! И лес, и озеро под его надзором находились. Надо бы пугнуть безобразников. Да ведь пристыдят: «Куда суешься, пень трухлявый…» И дядя только махнул рукой, а сам продолжал укладывать соты в рамы.

Снова струится солнце окладным дождем. Венчики подсолнухов светятся золотисто. И крепок же аромат у сосен Минчайской пущи — даже в деревне его чувствуешь.

Круглолицый, белокурый и ясный, сам точно подсолнух, Винцукас сидит на обломанном заборе, под самой раскидистой липой в деревне. Рядом с ним примостился и Вайдас — мелкий, чернявый — «вороново дитя». Оба такие несхожие, а приятели — водой не разольешь. «Опять пойдут куролесить, озорники этакие!..» — сказала бы Вайдасова тетя. А они шепчутся, уговариваются еще разок сходить по лосиные рога.

Но как-никак боязно. Не столько чертей, сколько «негодников», озерных воров. Что черти из старых сказок — в полночь явятся, набедокурят, а пропоет петух — и нет их. Зато эти — непонятные, они и в ясный полдень есть. Даже среди бела дня с ними повстречаешься — не по себе станет, а уж если угодишь к ним в лапы глубокой ночью…

Теперь нашим друзьям не до споров: кто храбрей — городские пятиклассники или сельские. Зато искушение тоже велико — страсть как охота увидеть их, этих озерных ворюг. А то и изловить… У Вайдаса от волнения сердце млеет. Он уже видит себя в школе, после каникул. «Это он… Тот самый, который поймал озерного вора!..»

Итак, все ясно: будь что будет. Они не станут лезть в дебри. Выследят в чистом поле. На пустом берегу. Даже в самую черную ночь на открытом месте надежнее, чем в лесу. В поле все-таки звезды светят, если кто-то появится — сразу заметно, даже издалека. Ну и… в случае чего, по сжатому полю отступать ловчее.

Стерня обдалась росой. В сумраке убегают вдаль ржаные снопы, неузнаваемо насупленные, съеженные… А за полем совсем невнятно проступают домики, черные купы деревьев… С крутого берега видишь, сколько позволяет ночь, и слышно далеко окрест. Мальчишки сели на стерню. Как-то зябко… Да и страшновато. Вдруг кто-то уже притаился за стожком.

Обоих осенило одновременно. Забраться в копну! Надежно и как будто тепло. Озеро видно. А уж их-то никто не найдет.

Звяк-позвяк… Звяк-звяк…

Вот оно, кто-то уже идет… Цепью звякает. Не один. То ли вчетвером… то ли впятером… Ой, сколько ног топает!..

Что-то зашуршало прямо у самой копны. Ребячьи сердца камушками нырнули куда-то в пятки… «Ф-ф-ф…» — нюхает кто-то совсем рядом со снопом… Потом как залает, как заскачет вокруг! Как завоет!

«Что это собака всполошилась? — прикидывает дядя Рокас. Он привел коней в ночное. — Ежика, что ли, почуяла?»

Дядя вогнал в землю кол от цепи и пошел взглянуть, что там за еж.

Ребята узнали дядиного Куцего, отдышались. А вот и сам дядя.

— Ишь вы, куда забрались! Что же вы тут, именно, делаете?

— Озерного вора караулим.

Дядя вздохнул. Ребята, выходит, осмелились, а он что же?

Дядя Рокас поплотней сдвинул снопики вокруг ребят и распорядился: только заметят кого-нибудь, сразу пусть один бежит к нему. А он поджидать станет, ружье у него приготовлено. И дядя вместе с Куцым ушел.

Теперь Вайдасу с Винцукасом не так страшно. Можно хоть до утра сидеть.

А вот опять шаги. Тихие, осторожные. Фыркнула привязанная лошадь. В просвете между снопов мальчишкам видно, как ступает полем человек — высокий, плечистый, сам черный в черной ночи. На плече как будто весло, но кто его знает — вдруг это копье с острым железным наконечником… Спускается по косогору и исчезает в темноте у самого озера. Тихо плеснула вода. Потом, чуть погодя — еще тише, дальше… Выгребает на середину… Озерный вор!

Мальчишки опрометью помчались к дяде Рокасу. Потом все трое — на озеро. Так и есть — лодка! Слышно, как что-то в нее кидают. В лодке бьется и шлепает — видимо, живая рыба.

— Сети проверяет. А именно: рыбу вынимает… Давайте-ка ближе к кустикам. Не упустить бы…

Из темноты бесшумно выскользнула лодка и мягко врезалась в песок.

Тут перед ней и возникли трое: один большой да двое малых. У большого за плечом темнеют два ствола.

— С добрым утречком! И много, именно, рыбки нахватал?

Человек в лодке так и осел. Что-то пробормотал. Ребята сразу признали: Анупрас Крупнагис, Вайдасова тетя его называет: «Дурной глаз».

Дяденька Рокас уже у лодки, а Анупрас неуверенно:

— Прямо в лодке нашел, дохлую…

— А как же она туда влезла?

— Шут ее знает! Подбросил кто-нибудь. Со злости. Или сама напрыгала.

— Что ж, тогда давай поплаваем вместе. А именно: поможем тебе остальную рыбочку собрать. Не пропадать же снасти…

Теперь уже на весла сел дядя Рокас. Сильно гребет, смело гонит лодку. Плюхает вода, дядя Рокас даже покряхтывает от натуги.

— Ку-ку!.. Ку-ку!.. Ку-ку!..

Подала голос кукушка на берегу, у замковой горы. Голос такой же недобрый, непривычный, как и тогда, ночью…

— Опять кукушечку посадил? Кто же у тебя там: жена или братец кукует? Именно: знак подает, что на озере или поблизости человек показался?

И тут случилось такое, чего ребята никак не ожидали.

— Спа-а-си-те! — взвыл не своим голосом Крупнагис. — Спа-си-и-и-те! У-би-ва-ют! Лю-ю-ди!.. Спа-си-те!!!

Злодей Анупрас орет, старается на совесть. Пускай в деревне услышат и поверят, что его и впрямь бьют, мучают. А он и до суда дойдет, он и там докажет, что Рокас Рагюс вместе с малолетними на него напал. Но на берегу тихо и безлюдно.

Вдруг браконьер вскочил на ноги и наклонился вперед так, чтобы лодку непременно опрокинуть. Винцукас с Вайдасом рухнули на дно и невольно вскрикнули — не настолько хорошо они плавают, чтобы отсюда доплыть до берега. Но дядя Рокас стукнул браконьера под коленки, и тот снова повалился на скамью. Лодка выровнялась, во все стороны от нее пошла рябь.

Браконьер решил не уступать. Он опять вскочил, перемахнул за борт и очутился в воде. Там он ухватил лодку за борт и стал кренить на себя.

— То-ну-у-у! — завыл он гнусавым голосом, а сам опрокидывает лодку, чтобы вытряхнуть остальных.

У ребят волосы слиплись от ужаса. Но дядя Рокас огрел браконьера веслом по рукам, тот вмиг разжал пальцы. Дядя Рокас двумя широкими гребками развернул лодку, поставил ее кормой к злоумышленнику.

— Хватайся за корму. А именно: чтобы не утоп. Не дозваться тебе кукушки.

Но злодей и не думает цепляться за корму. Плавает кругом лодки и все норовит ухватить снова за борт, скинуть всех в воду. И орет:

— То-пя-а-ат!

Кое-как добрались до берега.

«Вот нечисть, чуть ребят не потопил», — дядя Рокас сжал кулаки. Попробуй Анупрас Крупнагис бежать или лезть в драку — уложил бы на месте из двустволки. Но браконьер молча сидит на корме, весь мокрехонький, трясется от холода. Никуда он не собирается бежать. Он боится дядю Рокаса. Именно: боится.

И Вайдас с Винцукасом еще никогда не видели дядю таким. Лицо — точно из крепкого дуба вырезанное, строгое и важное. Такие лица были у статуй в музее, куда Вайдас вместе со всем классом ходил на выставку.

— Молодцы ребята! Именно: отважный народ… Давайте-ка, Вайдас, бегом к тетеньке, да соседей разбуди. Пусть свидетелями будут. А именно: рыбку возьмем и сеть. Так и скажи: озерного вора поймали. Именно: браконьера.

Рассвело. Мальчишки и не заметили, как взошло солнце, пока они маялись на воде с озерным вором. Противная кукушка давно умолкла. По кустарникам в перелесках попискивают птахи позднего лета.

Винцукас встал рядом с дядей Рокасом, греет в карманах застывшие от утренней свежести руки. Сам себе он представляется уже совсем взрослым.

Вайдас помчался полем — звать тетю и соседей.

Над стерней, прямо над снопом ржи, поднималось огромное пламенное солнце.

Перевела Д. Кыйв

Сломанная березка

Березка была молодая и стройная. Ее тонкий стан белел между фасадами больших новых домов. Построили люди дома, раскрасили в разные цвета балконы, вставили окна, словно огромные светлые глаза. А между домами, на просторной четырехугольной площадке, посеяли траву и посадили деревья. Много деревьев: каштаны, клены и липы. Но березка была единственной и своим тонким белым станом выделялась среди других деревьев.

Росла березка под самым моим окном. И каждое утро мы здоровались друг с другом.

Весной, когда птицы в лесу чирикали и галдели, на разные голоса распевая свои песни, ветви березки блестели нежной зеленью. Березовые листочки были такими яркими, что, казалось, само солнце покрыло их звонкой краской. И деревце радовало всех.

По ветреным утрам березка раскачивалась, кланялась и махала гибкими ветвями мне, окнам домов и всем другим деревьям. И казалось, ей хотелось вместе с ветром улететь и прошуметь своей листвой для всего города, для всех улиц. Но корни крепко держали ее на зеленой лужайке, и березка только кивала своими гибкими ветками.

Когда хлынул обильный летний ливень, ее листики, покрытые тяжелыми каплями, засверкали, и начало казаться, что березка ловит блестящие капли, но никак не может их удержать. И капли, как рассыпанные блестящие бусинки, падали в траву.

После внезапно ударивших осенних заморозков березка горстями осыпала золото своих листьев. Сколько листьев у нее было, столько она и раздарила на радость всем. И осталась голой белеть в ожидании белого снега… И все мы, кто видел березку из своих окон, начали ждать вместе с ней наступления зимы.

За два года березка вытянулась. Глядя на нее, я в своих мыслях уже видел стройную юную березку, белеющую среди таких же молодых каштанов, лип и кленов! Дети повесят на нее желтый скворечник, и поселившийся в нем искусный скворец будет развлекать все дома в округе. А дома будут смотреть на мир большими глазами своих окон и ликовать. На вершину березы прилетит маленькая пеночка-пересмешка и весело запоет о светлом весеннем утре… В этом году березка еще порядком подрастет. А лет через пятнадцать станет большим деревом.

Весна была в самом разгаре. Солнце уже приготовило зеленую одежду для всех берез. В то утро, после ночного дождя, я надеялся увидеть свою березку празднично раззеленевшейся. Я выглянул из окна и обомлел: березки не было.

Сломанная, она лежала на зеленой мураве. Ее ветви никогда больше не распустят зеленых листочков, которые никогда не пожелтеют после первых заморозков…

Мы все горько горевали, жалели березку. Потом дети рассказали, что это Арвидас неизвестно зачем качал-качал березку, пока ее не сломал. Арвидас уже второклассник, но иногда он совершает такие глупости!.. Ведь сломанную березку не поднимешь, не оживишь. А была она такая красивая, в два раза выше Арвидаса…

Дворовая малышня, которая только осенью пойдет в школу, весь день о чем-то совещалась. Потом они решили пойти в лес, выкопать своими маленькими лопатками молодой побег и посадить его рядом со сломанной березкой. Потому что без этой березки лужайка такая некрасивая… Своим маленьким друзьям я объяснил, что нельзя пересаживать деревце, когда оно уже распустило листья. И они снова стали о чем-то совещаться.

А когда вернулись из школы их старшие братья, они все вместе принялись за работу. И Арвидас трудился вместе со всеми. Дети нашли маленькие палки, заострили их и соорудили вокруг березки частую оградку из колышков. Потом полили пенек водой. Может быть, он еще оживет? Детям, как и мне, было очень жалко березку. Ведь они вместе росли, вместе играли. Дети бегали по траве, а березка протягивала к ним свои ветки…

Сейчас уже лето. Листья лип большие и блестящие на солнце. А березовый пенек дал гибкие, как розги, побеги. Его охраняла ограда из колышков. Дети воткнули в землю сухую хворостину и тряпочкой привязали к ней отросток березки, чтобы его не раскачивал ветер.

Вырастет березка. Лет через десять забелеет опять. Теперь ее охраняет сама детвора.

Перевела Е. Ветрова

Буян

Это был обыкновенный, ничем не примечательный пес, дворняга без роду, без племени. В любой деревне, любом городке таких полным-полно: черных, рыжих, пегих. Они живут во дворах, лениво тявкают у своих будок, а случится удрать, шастают по садам, огородам, по своим запутанным собачьим тропкам.

Никто не знал клички этого лохматого чубарого песика. Мне, как и остальным, кто прибыл сюда на отдых, неизвестно было, где его дом и как его звать. Дружок, Шарик, Барбос? Находились, однако, и умные головы, которые сочинили ему неслыханное мудреное имя — Кидогас. Я же про себя окрестил его Буяном: очень уж подходило ему такое прозвище.

Были у Буяна свои привычки, свои пути-дороги. Каждый вечер и каждое утро я видел, как он трусил вдоль забора, в дебрях лопухов и крапивы. Вид у него был сугубо деловой. Курортная публика в мишурных нарядах его ничуть не интересовала. По ровным, посыпанным песочком дорожкам пес редко хаживал. А если уж появлялся на чистенькой песчаной полоске, непременно жди от него какой-нибудь каверзы.

Буян явно недолюбливал приезжих. Неприязнь у него вызывали не столько сами отдыхающие, сколько их собаки — все эти Норы, Лоры, Рексы, Динги, Снежки, Пифы и прочая мелюзга. Стоило нашему Буяну завидеть их — выкупанных, ухоженных, в добротных ошейниках, угодливо трусящих за своими хозяевами, — как вся его утыканная репьями шкура начинала трястись от негодования.

Я не стал бы рассказывать вам про Буяна, если бы мне встретился другой пес, который бы так умел изводить комнатное зверье.

На Буяна стали косо поглядывать. А мне он нравился. Хоть и мешал спать по ночам, совсем как настырные гитаристы на взморье.

Днем, когда на пляже изнеженные комнатные собачки спасались от жары под деревянными топчанами своих хозяев, Буян занимался своими насущными делами или дремал где-нибудь в холодке под яблоней. А ночью, когда народ отходил ко сну, начиналась пора его буйной деятельности.

Он подбирался окольными стежками, вяло миновал освещенную фонарем площадку и усаживался в тени под кустами. Прислушается — ухо торчком, — всюду тишь и покой, только там и сям слышится гитарное треньканье. Тогда наш Буян почешет задней ногой затылок, поскребет за ухом, устроится поудобнее и — пошла потеха.

Сначала он взлает звонко несколько раз кряду — так лают собаки, если наткнутся на ежа. Подаст голос — замолчит. Еще несколько раз гавкнет, довольно сердито. Это уже будто в густенных зарослях взял кабаний след и сзывает других собак на подмогу. После Буян утихнет и навострит уши. Теперь он знает, что все Рексы, Пифы и Норы, которые ночуют на верандах, балконах и в комнатах, уже проснулись и насторожились. Он знает и то, что воспитанные городские собаки не так-то легко откликнутся на ночной лай, но времени у Буяна хоть отбавляй, и он своего добьется.

Буян снова заливается лаем. Теперь это лай затяжной, надсадный. Слышен в нем зов далеких предков — так ревели они, сбиваясь в стаи, преследуя могучего зверя, в пылу охотничьей страсти: скорей впиться зубами во вздымающиеся от бега бока… Буян лает взахлеб, мерно, точно заведенный, порой подпустит в голос чуточку дрожи, украсит свой лай переливами, почти срываясь на вой. Сюда! На ночную тропу! Только что промчался по ней таинственный зверь. О, как дразняще пахнут его следы…

Конец собачьему терпению. В ночной тьме начинала говорить в них кровь далеких предков. Сперва отзовется один голос, от силы — два, робкое тявканье с какого-нибудь балкона. «Нам обидно, обидно, что невозможно ринуться туда, куда зовет Буян», — тоненько визжат бедняги затворники. В ответ на это жалкое визганье Буян лает с остервенением, у комнатных сердца заходятся от его голоса. И начинается великий лай. На всех балконах, террасах, в комнатах лают, тявкают, гавкают всякие собаки. Лает весь дачный поселок, лает каждый дом. Собаки заливаются самозабвенно, уйдя в это упоительное занятие.

Тут уже не до сна. Поднимались хозяева собак. Сквозь сон не разобрать, в чем дело, что за напасть одолела поселок. Взбудораженная собачня, позабыв свою вышколенность, не в силах утихомириться. Загудят сердитые людские голоса, а там послышится и пошлепывание кожаных поводков, пронзительный визг наказанных возмутителей ночного покоя.

Постепенно все затихало. Буян, сотворив столь гадкое дело, убирался восвояси. А на следующую ночь, на том же самом месте, пронзительно лаял, точно учуял ежа… И опять кутерьма, как прошлой ночью.

В теплые вечера отдыхающие выходили прогуляться по освещенной аллее вдоль взморья. Так сказать, людей посмотреть и себя показать. У кого собака, тот брал с собой и собаку.

Как-то встретились трое знакомых. Все трое с собаками.

Завязалась беседа, а собаки тоже общаются — дружелюбно обнюхивают одна другую, виляют хвостами…

И тут, как назло, бежит, вихляясь вдоль живой изгороди, он, Буян. При виде комнатной тройки встал. Сел на задние лапы, подергал ушами. Посидел и — к собакам. Я глазам своим не поверил: отщепенец Буян ищет дружбы с городскими баловнями! А он по всем правилам обнюхивает собак, тоже машет хвостом, и вся троица уже, видимо, признала его своим.

Вдруг ни с того ни с сего Буян как цапнет за ляжку пса — крупного, охотничьего, тот прямо-таки опешил от боли и неожиданности. А Буян ловко отскочил в сторону. Обиженный пес оглянулся, и попался ему на глаза ни в чем не повинный крошка пинчер. Охотничий решил, что это малыш проказничает, и вошел в небывалую ярость. Буян тем временем хватанул пинчера за лапку и отскочил. Тот обернулся: перед ним белый, пушистый Снежок. Пинчер схватился со Снежком, охотничий — с пинчером… Зарычал, завизжал, свился собачий клубок. Завертелись хвосты, переплелись лапы, оскалились зубы… Пыль поднялась под самый фонарь над аллеей. Хозяева во всю тянули собак за поводки, но не так-то легко растащить их. Только пыль столбом.

А Буян преспокойно наблюдал суматоху из своего укрытия под кустами, потом встал, вскинул задними лапами песок — знак величайшего презрения у собак — и как ни в чем не бывало удалился.

На пути домой я снова встретил Буяна. Он мирно возился с хозяйским щенком близ нашей дачи, кувыркался, скакал. Буян-то, оказывается, был добрый, ласковый пес. Но он терпеть не мог тех наглых приезжих, которые явятся на месяц и мнят, будто и сад, и дорожки, и море — все принадлежит им, будто под каждым деревом они имеют право оставлять свои заметки, а не будь их — и самое это место окажется не так красиво и уютно.

Я вполне понимал Буяна. Так мы с ним и подружились.

Перевела Д. Кыйв

После дюжины кругов

Птицы-странники улетели, но снега пока нет. Зазимок порой схватит землю, подержит цепко до полудня и опять растекается слякотью. В полях пустынно и вольно. В лесу с березовых вершин ветер обирает остатки листьев.

Кому положено путешествовать, тот и отбыл. А мы с Бойкой остались. И лес на месте. А в нем — лисы, зайцы. Чего еще желать охотникам, если дичь есть и можно легко взять след?

Мне, конечно, не дано чуять след, зато Бойка — мой верный гончий пес — в два счета поднимет длинноухого с лежки, как бы тот хитроумно перед тем ни скидывался. А я слушаю заливистый Бойкин лай и знаю: заяц уже поднят. И я жду, да так тихо, что слышу, как валятся подсеченные морозцем листья.

Славное выдалось утро. Мы с Бойкой вышли, миновали один пригорок, потом еще один и двинулись, увязая в раскисшей пашне… Точности ради надо сказать, увязал я один. Глинистые комья липли к сапогам, я с трудом вытаскивал свои ноги — две колоды. Бойка — тот бежит поверху, а завидит лужицу, кругом обойдет.

Добрались до опушки. Бойка — в кусты, я — ближе к подлеску. Только устроился, слышу: залился! Уже мчит. Я настороже: неизвестно ведь, откуда зайчишка выскочит. А длинноухий скакал да и ускакал. Вымахнул на поле, а оттуда умчался через горушку к заболоченному леску. Преогромнейший, между прочим, заяц. Те зайцы, которые мимо скачут, они все огромные. А за ним аккуратными, мерными скачками, совсем как учат в собачьих школах, со звонким лаем летит Бойка. Промчит круг вместе с косым и вернется. А я — подстаивай. Жди и слушай, как то приближается, то удаляется песня гончей. Голос у моего Бойки звонкий, чистый. Лес — и тот заслушался. Одним лишь охотникам на свете дано понять, до чего прекрасна песнь гончей в лесу.

А заяц на этот раз оказался хитрющий. Далеко увел моего звонкоголосого Бойку. Не слышно их и не видно. А мне остается только ждать. Так всегда на охоте с гончей. Заяц бегает широкими правильными кругами, возвращаясь примерно на то же место, откуда его подняла гончая. Петляет зайчишка, скидывается — все, чтобы измотать собаку и улепетнуть от нее. И все кругами, кругами. Вот охотник и выжидает, когда заяц приблизится настолько, чтобы…

Слышу вдалеке Бойкин голос. Совсем с другой стороны. Лает чисто, не заморенно. Заяц тоже мчится вихрем. Сиганул, мелькнул серой шубкой по краю озими, нырнул в кустарник на опушке, и был таков. Бойка — за ним. И опять уходит, удаляется его звонкий лай.

Я переместился дальше, к лесным луговинкам. Там зайцу тоже способно бегать. Все ближе Бойка, его голос. И снова я вижу зайчишку, на внушительном, однако, расстоянии. Значит, опять стой, охотник, дожидайся. И слушай. И я держусь ближе к кустарникам. Жду-поджидаю, когда-нибудь дождусь…

День по-осеннему мягкий. Есть в нем даже нечто от летнего тепла. Нежно зеленеют озими, взрыхленная пашня размокла. Увязают у зайца лапы. Да и Бойке это не то же, что по убитой тропе прыгать. Я подсчитал, что заяц уже отскакал одиннадцать кругов. После восьмого я его уже не вижу, только лай выдает, где они оба — и заяц, и пес. Пошел двенадцатый круг.

Слышу Бойкин голос. Довольно хилый, с подвизгом. Слышать слышу, но как бы все на том же месте, не нарастает. Надо бы взглянуть.

Выйдешь из лесу — перед тобой далеко уходят под горизонт широкие поля. Ну, а это что такое? Понизу, по торфянистой ложбинке, идут заяц и Бойка. Не бегом — шагом идут. Вот мой пес остановился, сел. И заяц садится. Близехонько друг от дружки. Даже переговариваются между собой. Тут и говорит зайчишка Бойке: «И чего ты носишься, сам язык выпустил, еле ноги волочишь, и у другого по твоей милости вот-вот сердце лопнет. Ступай-ка ты домой. Хоть лапы сотри, а меня не возьмешь». Бойка шумно дышит, свесил язык на бок. Вот убрал язык и отвечает: «Я гончий пес, а ты — заяц. Твой удел — бежать, а мой — догонять, пока не грянет охотничий рог». Бойка перевел дыхание, тявкнул, поплелся к зайцу. Заяц поднялся, отошел подальше. Расстояние не сократилось. Бойка опять сел. И заяц опустился. И говорит заяц Бойке: «Дурень ты, пес…»

Я поднял рог и затрубил. Конец охоте. Трубит рог в осенних лесах, раскатывается над полями и недолго дрожит в слабо-теплом воздухе. Заяц собрал все свои зайчиные силы и медленно, еле-еле двинулся прочь… Говорят, гончая обязана кинуться следом. Ее долг — гнать зайца, пока она видит его. Но мой Бойка — пес послушный, особенно когда едва тащится от усталости. Не преследует зайца и не лает. Он идет ко мне, но, одолев этак с полсажени, присаживается чуточку отдохнуть. Верный ты мой пес, звонкий мой Бойка, как же мы с тобой до дома доберемся? Уж не взять ли тебя на руки, незадачливого?

А охота удалась отлично. Разве главное — это ухлопать беззащитного зайчишку? Да разве непременно надо его догнать? Ты только взгляни, какая дивная, какая замечательная осень стоит перед первыми морозами!.. Давай-ка посидим немного на этом бесподобном валуне. Ведь мы с тобой на славу поохотились, правда?

Перевела Д. Кыйв

Бегунок

Но близко, но и не очень далеко тот лес, где живут зубры. Если направиться на юг от дремучих лесов Дзукии, то можно прийти туда за один день. Однажды мне захотелось взглянуть на то, как живут эти удивительные, редкие звери, и я отправился в Беловежский лес. А там… со всеми ушел на поиски Бегунка.

Попал я туда в разгар событий. Старый усатый лесовод Роман Романович разослал всех своих людей в лес искать исчезнувшего Бегунка. Самый опытный лесник Степан руководил поисковой группой, которая сейчас месила грязь в отдаленных болотах. А молодой ученый и знаток зверей Олег вел через сосновые леса и брусничник второй отряд. Всем лесникам, всем сторожам и охранникам леса был дан приказ, если будут какие-нибудь новости, немедленно сообщить о том, где скрывается Бегунок. Сообщить любой ценой. Если нет телефона, хоть среди ночи прыгай на коня и скачи.

А Бегунок как в воду канул. Два дня все ищут его, а его и след простыл.

Во всем мире только в нескольких местах живут эти тупорогие с выгнутыми шеями звери. У каждого зубра есть своя кличка, под которой он записан учеными в большую книгу. Каждый зубр охраняется, о нем заботятся, чтобы он жил долго и был здоровым. А Бегунок в лесу один. Наверное, заблудился в сосновых лесах и болотах. Через лес ведут тропинки и тропы. Люди их не видят, но звери всегда их чувствуют. Бегунку всего один год. В лесу ему заблудиться легко.

Пошла только вторая весна, с тех пор как Бегунок увидел свет и в первый раз заморгал, не выдержав его сияния. Тогда цвела калужница. На небе ярко светило светлое и жаркое солнце, точно такое, какое каждую весну видит весь старый род зубров. Бегунок слышал, как жужжат пчелы, но так и не понял, откуда доносится это тихое, усыпляющее гудение. Он попробовал встать на короткие, слабые ножки, но какая-то ветка выскользнула из-под его мягкого копытца, и он уперся крутым лобиком в бок своей большой и лохматой мамы. Зубриха лизнула его шершавым языком и оглянулась, не грозит ли ее детищу какая-нибудь опасность, и не разрешила ему никуда от себя отходить.

А вокруг возвышался лес. Зубриха не видела, как через бревенчатый забор за ней наблюдали спрятавшиеся люди. Эти люди и назвали зубренка Бегунком.

Рос Бегунок около старой зубрихи. Гулял он только в загоне. Мир такой большой — от забора до забора, невиданный и манящий. Бегунок видел все и все хотел исследовать. И все ему было интересно: и трава на лужайке, и качающиеся на ветру деревья, и ограда. Бегунок подходил к забору и подолгу смотрел на лес. Что-то влекло его туда, где переплетавшиеся ветви деревьев отбрасывали темные тени. Чужой, незнакомый лесной мир дышал прямо в его влажные ноздри. И Бегунок отходил от забора. Ему хорошо и в загоне. Можно лежать на солнечном припеке и сладко подремывать.

Деревья оделись в новые одежды. Раньше такими красками освещалось небо, когда солнце по вечерам садилось за сосны. Теперь эти краски окрасили листья. Когда дул ветер, листья, кружась, падали наземь.

Скоро с серого неба посыпалась белая крупа. Она покрыла всю землю, оставались торчать только черные ветки. Идешь и оставляешь позади себя отпечатки следов. С каждым вздохом втягиваешь холодный воздух, даже ноздри покалывает. И в лесу, и за оградой — все белым-бело… Бегунок гуляет в загоне. Он уже почти совсем взрослый зубр!

По небу быстро катится солнечное колесо. Зима длилась недолго, поэтому ходить по сухому и пушистому снегу, оставляя в нем отпечатки глубоких следов, очень интересно… Но вот подули, зашумели в елях теплые ветры, и белизна вокруг потемнела. Влажно. Некуда прилечь. Рвался, шумел в ветвях деревьев ветер, пока земля не стала точно такой, какой она была раньше. Теперь опять можно было видеть упавшую хвою, понюхать каждую лежащую на земле ветку. Хорошо поваляться на солнечном припеке. Ноги его стали крепкими, хоть перепрыгивай через корягу. Только здесь, от забора до забора, нет ни одной коряги.

Рядом со старой зубрихой появилось еще одно такое же странное существо. От него пахнет зубром, но трудно понять, зубр ли это, — стоит упершись короткими ножками в землю и шевелит оттопыренными ушами. А у Бегунка уже и рожки прорезываются.

Однажды Бегунок видел, как далеко в чаще леса двигались большие бурые животные. Целое стадо! Ему показалось, что это зубры. Издалека не разглядишь, а ветер дует с другой стороны. Его притягивал к себе лес, но он не знал, что там и в самом деле жили зубры, которых давно выпустили на свободу. Лишь зимой люди наполняли для них кормушки сеном и сочной свеклой. Хотя кора деревьев была тоже вкусной, но Бегунок больше любил свеклу.

Он не знал, что всех подросших зубрят тоже пускают в стадо зубров.

В один прекрасный день пришли люди. Те самые, которых Бегунок хорошо знал. Они всегда сваливали через ограду сено и бросали тонкие веточки. А теперь они проделали в заборе дыру. Бегунок не понимал, для чего она понадобилась, но сразу же подошел ближе. Только он высунул голову за ограду, только шагнул несколько шагов вперед, как хлоп! — и отверстие закрылось. Бегунок рванулся обратно, а ходу нет.

Бегунка со всех сторон обступил лес, и он прижался к ограде. Лес зовет, а ему страшно покинуть свою ограду.

— Ну, беги! Беги прочь отсюда!

Голос человека словно оттолкнул его от забора. Люди хотели, чтобы Бегунок убежал в лес, где неподалеку паслись зубры. Люди долго ждали, пока все стадо подойдет ближе к ограде, чтобы молодой зубр мог легко его найти.

Бегунок немного отошел от ограды. Человек захлопал в ладоши. Бегунок взмахнул головой, посмотрел в его сторону, потоптался на месте и побежал.

Лужайка! Дальше она еще красивее. Бегунок вспомнил об ограде. Повернул в другую сторону. И здесь нет забора! Свобода ему понравилась. Он только слышал, как шумит ветер в вершинах могучих елей. Его ноздри раздулись и втягивали воздух. Зеленый луг пах смолой, молодыми листьями и оградой. Нет, нет, не оградой — зубрами! Он перепрыгнул поваленный ствол и поспешил через чащу в ту сторону леса…

Вдруг какой-то незнакомый запах ударил ему в ноздри. В кустах подскочил черный пень и с треском прокатился мимо Бегунка. За ним в траве замелькали буроватые с полосками комочки. Бегунок, прижав круглые уши, большими прыжками метнулся в сторону. Но страшный невиданный зверь и не думал гнаться за ним. Кабаниха со своими пестрыми поросятами отбежала чуть подальше и опять принялась подкапывать корни кустов.

Бегунок остановился. Стал прислушиваться. Прислушался и лес. Вот хрустнула тронутая ленивым ветром ветка. Бегунок отпрыгнул. Нет, все спокойно… Но лес все-таки что-то скрывает от него. Что-то таится в его тени. Бегунок пошел дальше, но запаха зубров он уже не чуял.

Темнело. Шумели грабы. Чернели ели. Много елей, очень много. И все одинаковые. Только на стволе одной ели была содрана кора. Об эту ель зубр точил свои рога. Скоро и Бегунок начнет точить рога. Но сейчас страх следовал за ним по пятам.

Ветки деревьев словно хотели его схватить. Кто-то нюхал следы Бегунка и крался следом за ним. Зажегшиеся редкие звезды, которые он столько раз видел через листву берез, теперь казались ему пугающими и чужими. Но Бегунок все шел и шел, боясь прилечь на мох и отдохнуть.

Когда рассвело, он был уже далеко.

А тем временем к стаду зубров утром пришел лесник Степан. Осторожно, крадучись от дерева к дереву, он пересчитал всех зубров. Бегунка среди них не было. Тогда он позвал двух сторожей, которые днем и ночью дежурили около загона. И они обошли все вокруг. Но не нашли ни Бегунка, ни его следов. Они хорошо осмотрели все тропинки и следы вокруг. Ни следа. Бегунок заблудился — это ясно. Но где? Зубренок еще молодой, слабый. А вдруг его волки задрали или рысь на него напала?

Степан тотчас же за ворота — и к телефону. Ответил ему сам Роман Романович. Тогда и поднялась суматоха. Немедленно на поиски зубренка были отправлены люди.

К концу подходил уже второй день, а никаких вестей…

Конь Романа Романовича всегда был оседлан. Сейчас Роман Романович собирался в лес. Он предложил мне поехать вместе с ним. Далеко, в укромный участок леса. До сумерек еще можно было успеть.

Лесоводы обыскали все вокруг. Даже синоптик Антон Еремушкин, высокий, веснушчатый, всегда смеющийся парень, вечно занятый своими термометрами, ловящий капли дождя, считающий облака и измеряющий солнечный свет, и тот пошел бы искать Бегунка, но ему некому было оставить свои приборы, за которыми нужно было наблюдать несколько раз в день.

Все говорили о Бегунке. Все о нем беспокоились.

Не успели мы отъехать, как зазвенел телефон.

— Что вы говорите? Следы?! — спросил Роман Романович. — Коровьи следы? Какой коровы? Ага, значит, корова ни у кого не пропадала. И телка?.. А следы старые?..

Это звонил лесник из отдаленного участка. Туда зубры никогда не забредали. Лесник никогда не видел их следов. Сегодня, когда он обходил свой лес, он заметил свежие следы на илистой почве. Как будто коровьи… Но никто здесь коров никогда не пас. И возникло у лесника подозрение: может быть, там прошел пропавший Бегунок.

Теперь мы поскакали прямо к тому леснику. Чуть дальше мы встретились с отрядом Степана. Мужчины собрались здесь заночевать. Разводили костры, собирали ветки. Все были уставшие, промокшие, искусанные комарами. Теперь всем нужно торопиться на тот участок, где найдены эти неясные следы. И поспеть туда надо до рассвета.

Мы с лесником нашли эти следы еще ночью. Осмотрели с фонарями всю дорожку. И правда здесь прошел зубренок.

Утром собрался отряд Степана. Разведчики пошли искать Бегунка. Верховой поскакал на коне, чтобы пригласить отряд Олега. До полудня собрались все. Один из разведчиков увидел Бегунка. Тот стоял в чаше и к чему-то прислушивался. Видимо, почуял человека, бросился в сторону, немного отбежал и остановился. Ясно, гнать его к зубрам нельзя. Он так перепугался, что мог бы побежать куда-нибудь не в ту сторону и опять исчезнуть. Стадо зубров далеко отсюда, но…

Роман Романович все же решил не ловить Бегунка, а пригнать стадо зубров к нему.

Прошла еще одна ночь. Мы ночевали в лесу. Сражаясь с комарами, немного вздремнули у костра. На заре люди выстроились в ряд и медленным шагом стали приближаться к стаду зубров. Совсем как на охоте. Но это не была охота. Нужно было спасти одного зубренка. Нужно было помочь Бегунку. Шли невыспавшиеся, очень усталые люди.

И зубры двинулись. Как раз в ту сторону, куда нужно. Там должен быть Бегунок. Конечно, если он ночью не ушел.

Зубры шли медленно. Люди их не подгоняли. Еще свернут в другую сторону… Впереди целый день, до вечера успеется. Распоряжался всем Роман Романович.

Бегунок, один скитавшийся в лесу, стал пугливым и осторожным. Совсем непохожим на прежнего бойкого и веселого зубренка. Он долго стоял у дерева или в ельнике, во что-то вслушивался, потом опять брел дальше. Не зная, куда и зачем. И сейчас, стоя между молодыми ясенями, он подозрительно прислушивался к шуму леса.

Дуновение ветра повеяло старым, знакомым запахом. Хрустнула сломанная ветка. Бегунок вздрогнул, но остался на месте. Он почуял что-то знакомое и родное. И потому сам пошел в ту сторону. И сразу сквозь деревья увидел первого, самого большого зубра, вожака, идущего прямо к нему навстречу.

Долго осматривали зубры Бегунка. Откуда он взялся? Может быть, пришел из другого стада? Они обнюхали его. Наконец признали своим и приняли в стадо.

Перевела Е. Ветрова

Лебеди нашего озера

Саулюкас примчался к нам, с трудом переводя дух. Он о чем-то захлебываясь рассказывал. Я только понял, что кто-то прилетел и спустился на землю. Саулюкас умчался, а мы устремились вслед за ним.

Бее, кто был в лесничестве, пошли на берег. Саулюкас, наш усердный помощник, «сторож скворечников», как мы его называли, показывал рукой.

— Прилетели такие, с огромными крыльями и упали в самую середину озера. Теперь они на той стороне…

И правда! На наше озеро опустились два лебедя! Вон белеют там у прошлогодних камышей!.. Такого еще не бывало! Мы постояли, посмотрели… Лебеди плывут вдоль берега, заплывают то за один, то за другой островок и появляются снова… Прекрасны эти птицы! Как две снежные сестры из далекого холодного края…

На следующее утро лебеди еще были на озере. Весна… Утки выбрали себе место для гнезд. А что, если лебеди захотят поселиться в нашем озере? Мы знали, что в Литве лебедей охраняют, что с каждым годом их становится все больше, что со знаменитого озера Жувинтас, где давно поселились лебеди, эти благородные белые птицы каждой весной разлетаются по другим озерам. Может быть, пришла очередь и нашему озеру принять лебедей?

В лесничестве только и говорили о лебедях. Все собрались и решили: если уж прилетели лебеди на наше озеро, нужно их встретить как можно лучше. Было решено не удить рыбу, не плавать на лодках, даже не гулять по берегу. Пусть освоятся наши белые гости. А сын лесничего, Саулюкас, который старше своего брата и других детей лесничества, будет не только «сторожем скворечников», но еще и «пастушком лебедей». Он будет следить и сообщать нам, что делают лебеди.

А лебеди и второй, и третий день все плавают по озеру. Саулюкас говорит, что они даже выходят на остров Рагас и гуляют по его берегу…

Ясными были эти весенние дни. Каждая волна переливалась солнечными отблесками. Возле острова Рагаса белые лебеди казались еще белее. Они гордо плавали, распустив пышные, словно паруса из белого шелка, крылья, а весенний ветерок раздувал и ерошил сухой камыш.

По утрам мы не начинали работу, не постояв на берегу озера и не полюбовавшись лебедями. И все мечтали только о том, чтобы они не покинули наше озеро. Даже гусей, которые любили плавать у берегов озера, мы заперли в хлев. Никто не мешал лебедям.

И они все плавали, раздувая свои шелковые крылья, и играли в весенние игры. Казалось, с неба на озеро спустились два облачка и их носит по волнам солнечным ветром.

Но вот наступил этот день. И снова Саулюкас первым сообщил нам новость. Один лебедь плавает вокруг острова Рагаса, а другой сидит, спрятавшись в камышах. Сквозь заросли сухого камыша он чуть белеет.

Мы побросали работу. И лесничий, и я, его помощник, и обходчики, которые собрались в лесничество обсудить дела, пошли на берег, противоположный острову Рагаса. И, хорошенько рассмотрев в бинокль, решили, что лебедиха уже высиживает в своем гнезде лебедят, а лебедь плавает вокруг острова и за всем наблюдает. Мы так заботились о спокойствии лебедей, что пропустили тот момент, когда они устроили себе гнездо. Лебедь плавал у камышей, подняв крылья и выгнув шею.

В нашем озере поселились лебеди! Кто бы не порадовался такой новости!

Опять все охраняли покой лебедей и ждали, когда вылупятся лебедята. Мы не боялись, что какой-нибудь крылатый или четвероногий разбойник нападет на лебедей и разорит их гнездо. Сила и храбрость самца должны были спасти их от опасности. Нам очень хотелось, чтобы наше озеро понравилось лебедям, чтобы они вернулись сюда и следующей весной.

Теперь мы жалели, что зимой нам не удалось поймать выдру. Мы знали, что она живет в речке, которая вытекает из озера. Сколько раз мы подстерегали ее, а выдра ускользала от нас. Ей везло. Правда, мы и не пытались во что бы то ни стало поймать этого прекрасного речного зверька. Хотя выдра иногда и ловила наших гусят и утят, но ведь не станешь же только из-за этого злиться и выходить из себя. Но теперь мы начали бояться за наших лебедят. Когда коварная выдра схватит плавающего маленького лебеденка, его не спасет никакая храбрость отца. Исчезнет под водой — и конец!

Как отвадить выдру?

Наконец вылупились наши лебедята. Серые и серебряные. Когда они выплывают в открытое озеро, можно всех сосчитать. Первой, рассекая белой грудью воду, плывет лебедиха, а за нею — стайка кругленьких, пушистых лебедят, семь головок, семь черных клювиков, четырнадцать лапок гребут по воде… Последним плывет лебедь. Он все время как будто пересчитывает своих детенышей, внимательно оглядываясь по сторонам, не грозит ли его пушистому семейству хоть какая-нибудь опасность.

Хитрая выдра опять напала на стаю домашних уток, а к лебедям даже не приближалась. Умная выдра! Может быть, мы не будем охотиться на нее?.. Хозяйки, хоть и злились, но тоже говорили, что лучше пусть она уток таскает, чем нападает на лебедей.

Лебедь вывел из гнезда свое семейство и присвоил себе половину озера. И царствовал там, никого не боясь. Он разрешал только камышовкам петь в камышах и диким уткам прогуливать своих утят. Всех остальных он прогонял.

Как только домашние утки, которые плескались у берега, нечаянно переплывали невидимый рубеж, тотчас же к ним, рассекая волны и воинственно подняв крылья, устремлялась могучая белая птица. Ужас охватывал уток, они разворачивались и, крякая охрипшими от страха голосами, со всех сил гребли из лебединых вод. Но лебедь не сразу прощал их. Гнал до самого берега. Вспугнутые утки рассеивались. Тогда лебедь гнал их поодиночке, пока в озере не оставалось ни одной утки. Он даже выходил на берег и преследовал уток до самого птичника. И утки и лебеди на берегу одинаково неповоротливы. Бегут утки, переваливаясь с боку на бок на кривых ногах. А вслед за ними гонится лебедь, медленно, неуклюже, шлепая по земле широкими лапами. Смешно смотреть. Возле птичника лебедь так взмахивал своими могучими крыльями, что у бедных уток даже перья топорщились. После этого озерный король спокойно и торжественно возвращался в свои владения.

Когда на берегу озера кто-нибудь проказничал, лебедю это тоже не нравилось. Однажды я видел, как со скотного двора выбежала свинья, которая влезла в воду и начала грызть камыши. А лебедь тут как тут! Свинья скрутила хвост в колечко, захлопала ушами и своими маленькими глазками уставилась на лебедя. Лебедь подплыл к ней и так ударил крыльями, что она с хрюканьем выскочила из воды. Лебедь тоже выбежал на берег и, распластав крылья, погнался за свиньей, но где ему?

Больше всех страдали бедные гуси. Правда, гуси, будучи гораздо умней уток, сразу поняли, где проходит лебединая граница, которую нельзя нарушать.

Однажды после горячего рабочего дня мы отпустили двух своих лошадей напиться в озере. Лошадки, фыркая, пошли на водопой. И случилось то, чего никто не ожидал.

Из камышей выплыл лебедь. Он стремительно сделал в воде два боевых поворота и бросился на пьющих лошадей. Сначала лошади испугались и отскочили, но чего им бояться? Эка невидаль — гусак? Каурый спокойно зашел дальше и продолжал пить. Лебедь ничего ему не сделал. А Белого он даже к воде не подпустил. Конь пошел по берегу дальше, а лебедь поплыл рядом, не отставая ни на шаг. Когда Белый наклонился, чтобы напиться, лебедь выпрямился и изо всех сил ударил его крыльями по голове. Пришлось отвести Белого подальше и напоить.

Я понял, что лебедям не нравятся ни белые птицы, ни белые животные. Потому и гусям больше от них доставалось, чем уткам. Лебедь думал, что только одни лебеди имеют право быть белыми.

А мы, жители лесничества и лебединое семейство, чем дальше, тем лучше ладили между собой. Но больше всех лебеди подружились с Саулюкасом. Они даже брали с его рук лакомства. Раньше мы называли Саулюкаса «пастушком лебедей», а сейчас лебедей называем «лебедями Саулюкаса».

При виде чужого человека лебеди сразу настораживались. Но своих узнавали. Всех до одного. Наверное, даже различали по голосам.

Теперь уже осень. Начали падать первые листья. Скоро ветер будет крутить их, как желтых бабочек, и они будут падать в волны, не перелетев озеро.

Скоро кончатся солнечные осенние дни. Потемнеет исхлестанное ливнями озеро. Вода всегда смотрит в небо, и, если небо затягивается облаками, озеро тоже становится хмурым. Только белые лебеди останутся такими же белыми, как и в то первое весеннее утро.

Выросла вся семерка лебедят. На их простой серой одежде появились первые белые перья. Но только осенью следующего года они превратятся в настоящих белых лебедей.

Я знаю, придет день, когда мороз построит на озере стеклянные ледяные мосты. И наши девять лебедей, зашумев крыльями, поднимутся в воздух. Они сделают круг и улетят. Они будут махать нам крыльями, а мы им руками… Саулюкас, маленький Андрюс, Еленуте, Ируте, лесничий и я будем провожать лебедей. Даже забывшие все обиды гуси загогочут им вслед, желая счастливого пути.

Мы с Саулюкасом твердо верим, что весной лебеди вернутся. Разве они найдут другое такое озеро, как наше? Неужели они найдут другое лесничество, где люди так ждали бы лебедей?..

Конечно, они вернутся. Лебеди любят свою родину, как люди.

Перевела Е. Ветрова

Бабочка, которая несла на своих крыльях последний цветок

— Здесь солнечный край. Здесь не бывает морозов и никогда не желтеют листья, — радовалась, покачиваясь в утренних лучах солнца, бабочка, а на ее крыльях играли пестрые краски, взятые у алого восхода, у сверкающего ручейка, маленькими капельками собранные с голубого и темного грохочущего неба.

Бабочка жила только первый полдень и не знала, что уже наступила осень. Не знала она и того, что это последний солнечный день. Лето ушло, и осталось совсем немного времени, чтобы собрать цветы и проводить птиц.

Бабочка появилась утром из серой куколки, прилепившейся к сухой ветке. Она увидела огромное солнце, много света, и, дитя лета, бабочка начала славить лето. Вдруг на ветках берез она увидела желтые листья. Но бабочка решила, что такими одинаковыми, без запаха цветами цветут деревья. Она устремлялась ввысь, качалась в воздухе и опять спускалась, стараясь найти душистые цветы. Но лето уже ушло. И цветов не было. Даже вереск, который цвел такими яркими чистыми цветами, тоже поблек. Но бабочка не видела этого. Это был ее первый день, и она не могла не радоваться, не могла не порхать на своих пестрых крылышках под чистым небом.

Бабочка села на цветок. Он не успел увянуть, потому что сюда еще не донеслось утреннее дыхание осенних ночей, которое закрывает цветам глаза. Цветок, как и бабочка, радовался солнцу. Но он знал, что наступила осень, что пришел последний летний день, чтобы собрать свои последние цветы.

И цветок рассказал бабочке о том, что в душистом чабреце уже отзвенели косы кузнечиков, что клен такой желтый не потому, что он покрыт цветами, и что холодные ночи уже ласкают луга и поля… А краснозобые зарянки еще до зари улетели через теплую долину в далекие края.

Бабочка не знала, что такое осень. Но она верила словам цветка. Она поднялась в воздух и, качаясь в его волнах, запела:

В дальний край я полечу, Где морозов нет, Где зеленые луга Дарят жизнь и свет. В край далекий улечу С голубыми птицами По дороге золотой С синими зарницами…

Бабочка не знала, что такое осень. Но она верила словам цветка. Она поднялась в воздух и, качаясь в его волнах, запела:

По теплу тоскуя, К солнцу полечу я…

Бабочка пела, то воспаряя ввысь, то опускаясь на цветок, счастливая, что светит солнце, что оно греет щедро и ласково.

Цветок ожидал бабочку и обрадовался, когда она вернулась. Потому что вокруг больше не было бабочек. Не было вокруг и цветов. И веющему ветерку, который привык шептаться с листьями и раскачивать головки цветов, не с кем было поговорить.

— Возьми и меня!.. Возьми и меня!.. — говорил дующему ветру, раскачиваясь на своей тонкой ножке, цветок. Страшно было ему еще одну холодную ночь оставаться одному.

Бабочка села на цветок и распахнула крылья, которыми накрыла цветок. Поместится цветок на разноцветных крыльях бабочки, тогда она сможет унести его в теплые страны.

Вечерний закат ярко пылал. Желтоватые облака тянулись к заходящему солнцу, надеясь согреться в его потухающем огне. Гасли зори, а в небе стыли синеющие облака. Вереницами тянулись птицы. Они грустно кричали на лету, созывая друг друга… Высоко в поднебесье их ожидал дальний путь.

После осенней ночи медленно всходило солнце. На траве белел утренник. Ветки березы побелели от заморозка. Сегодня пожелтеет много листьев. И много листьев упадет на землю, не дождавшись вечера.

Лучи солнца скользнули по деревьям. Они коснулись сидевшей на белом стволе березы бабочки… Ее спокойно распластанные крылья сверкали, цвели потому, что на них лежал цветок. Бабочка подняла цветок на свои крылья, но не смогла взлететь с ним до птичьей тропы.

Перевела Е. Ветрова

Из цикла «Рассказы о Севере»

Свет сквозь снег

Мне жаль белых медведей в зоопарках. Не только потому, что эти величавые обитатели ледяной вольницы обречены день-деньской изнывать на раскаленном от солнца бетоне и барахтаться в затхлой воде убогого бассейна, а еще и потому, что каждый белый мишка в зоопарке — это его загубленная там, на севере, мать, которая могла бы подарить миру еще не одного белого медвежонка[1].

Дело в том, что для зоологических садов отлавливаются только крохотные медвежата. А никакая медведица добром своего детеныша не отдаст.

Мне вспоминается медведица, которая однажды весной на далеком чукотском берегу вместе со своим малышом бежала от охотников в ледяной простор океана.

Медведица к той поре уже была большая и мудрая. Зверь в полном расцвете сил. Как и все белые медведи, она кочевала по океану вместе с ледяными полями. Куда ветер и океанское течение помчат льды, туда и медведи отправляются. Белый медведь — водный житель, на сушу выходит редко. И плавает он лучше, чем бегает. Я нимало не был удивлен, когда чукчи-рыбаки рассказывали мне, будто видели белого медведя, преспокойно плывущего в открытом море, в свободном от льда пространстве, чуть ли не в пятнадцати километрах от берега. Видимо, зверь собирался добыть тюленя или промышлял рыбу. А то и просто плавал в свое удовольствие.

И та крупная медведица, о которой пойдет наш рассказ, тоже странствовала по льдам, охотилась в полыньях на тюленей. Ей не страшен был никакой зверь; ведь в северных морях белый медведь сильнее всех. Разве что клыкастый, матерый морж ему опасен. И то лишь на воде: моржи плавают и ныряют не хуже медведей, но на льду и на суше еле ползают.

Наступила полярная ночь, долгая, почти на целых полгода. Белые медведи и в полярную зиму дрейфуют на своих ледяных кораблях. А те медведицы, у которых к весне ожидается один или два детеныша, идут на берег, устраивать берлогу. Вышла в ту зиму подыскать себе логовище и наша белая медведица.

Она выбрала себе глубокую ложбину меж прибрежных скал. Отменная оказалась ложбинка! Медведица в ней устроилась, а ветер все задувал, пурга щедро порошила снегом, покуда не засыпала медведицу, плотно укутала. Медведица прорыла только тесную отдушину, чтобы проходил воздух. В лютую стужу полярной зимы из этого отверстия вился легкий пар от медвежьего дыхания. Ближе к весне, когда солнце уже поднималось над горизонтом и кругом становилось светло, медвежье оконце издалека чернело над занесенной снегом кручей прибрежных скал.

Малыш медвежонок уже проживал в берлоге с мамашей. Он жался к теплому материнскому боку, но еще чаще, примостившись у матери в охапке, поглядывал на отверстие, через которое под снежный пласт проникал снег. Медвежонок был белейший, а глазенки — черные, словно пуговки. Он хорошо различал свет и тянулся к нему. Но медведица не пускала, она держала его в берлоге, питала сытным своим молоком и ждала, когда детеныш подрастет и как следует окрепнет для кочевой жизни в океанских льдах.

В то утро чукотский охотник Тинаукутагин ехал вдоль побережья, заложив в упряжку всю девятку своих собак. Снег был слежавшийся, плотный, нарты скользили легко, собаки резво мчали. Тинаукутагин погонял упряжку и высматривал медведицу. Ему велено найти логово белой медведицы и взять детеныша. Он нужен какому-то большому зоопарку, там давно ждут белого медведя. Для Тинаукутагина это приличный заработок. И лицензия на отстрел белой медведицы при нем… Тинаукутагин — охотник. Старый, дошлый охотник. С самого начала весны он разыскивает медвежью берлогу.

Вдруг Тинаукутагин резко налег на шест, прилаженный к нартам и с силой воткнул его в снег. Заметил отдушину в медвежьем логове… Нарты стали, собаки не повезут дальше, оглядываются на хозяина. А хозяин выпряг одну собаку, указал ей на черное отверстие в снежной круче и послал взглянуть, есть ли в берлоге зверь. Этот пес не только возит нарты, но и лучше всех чует медведя.

— Ступай, гляди медведя, — сказал Тинаукутагин собаке. Если берлога пуста, собака тотчас вернется обратно. Если в логове зверь — не уйдет, будет стоять и лаять.

Собака приблизилась, сунулась носом к логову… Взвизгнула, отскочила назад и залаяла.

Тинаукутагин знает, что делать. Белый медведь ему не в новинку. Но нужны товарищи, чтобы забить зверя, потом — клетка для медвежонка, нарты, чтобы увезти тушу… Тинаукутагин взял в нартах шест, привязал к нему красный лоскут и воткнул этот флажок возле самой медвежьей отдушины. Красный, трепещущий на ветру лоскут наводит страх на медведя. Зверь никуда не уйдет, затаится в логове, пока Тинаукутагин не подоспеет с помощниками. Тинаукутагин поставил пса-медвежатника обратно в упряжку и отбыл.

А медведица, как только удалились шаги человека и замолк собачий лай, сильно забеспокоилась. Надо уходить отсюда, уходить, пока не поздно! На всякий случай она отпихнула детеныша в глубь берлоги, а сама лапами и мордой принялась расширять дыру в снегу, чтобы взглянуть, как обстоят дела снаружи. Осторожно крадется… Ух!.. Да там жуткая багровая ткань полощется прямо перед ее оконцем… Медведица в ужасе отпрянула. Едва сынка не смяла…

Засела медведица в логове. От страха сильно колотится сердце зверя. Медвежонок жмется рядом. И у него сердчишко тукает тревожно. Не потому, что он догадывается, в чем дело, — просто чует, что его родительница, огромная и сильная, чего-то боится…

Сидит медведица в берлоге и не знает, как быть. Что ей делать?

А Тинаукутагин в селении сзывает народ, подбирает собачьи упряжки. И мне говорит:

— Тебе тоже надо ехать стрелять медведицу!

Жаль мне зверя. И малыша жаль. Но я еду. Медведицу и так и так убьют. А охоту на белого медведя не каждый день увидишь.

Мы отправляемся. Мчатся пять собачьих упряжек. Одна за другой. Скользят нарты. В одних — клетка для медвежонка.

Мы ехали почти целый день, пока добрались до снежной берлоги.

И тут наш Тинаукутагин как раскричится, как запричитает. Я отлично слышу его в третьих нартах.

— Ушла медведица!.. Ай-яй-яй! Нехорошая, злая медведица! Убежала, на тебе!

Издалека видать — трепещет красная тряпица. За ней темнеет отверстие в снежной круче. Просторное, широкое, как раз по большому, матерому зверю…

Мы подъехали ближе. Обступили берлогу, взвели курки. Как знать — а вдруг?.. Спустили собак. Собаки обнюхивают дыру в снегу, а лаять не лают. Нет медведицы, и все тут…

Мы и следы нашли, где снег порыхлее. Так и есть: прошла медведица и рядом детеныш. Как угадать, где они сейчас… Необъятна ширь ледяных полей океана! Ни нартам проехать, ни людям пройти через ропаки, наледи…

— Вот ведь нехорошая медведица! Хитрая, злая…

Это все Тинаукутагин сокрушается. А у меня, скажу откровенно, отлегло от сердца.

Видимо, сутки, а то и двое суток медведица томилась в страхе. Пока, наконец, отважилась и нарушила правило. Она ринулась мимо флажка и ушла. И теперь уже никогда, никогда в жизни она не устрашится яркого шевелящегося лоскута. Молодец медведица, умная зверина! Вслух я этого, однако, не произнес.

Узнать бы, где она сейчас, эта мудрая медведица? Детеныша своего давно выпестовала. Возможно, и других вырастила… И живут они среди льдов, на широком, необъятном приволье…

Перевела Д. Кыйв

Вожак

Веет теплый юго-западный ветер. Небо чуть прояснилось, но дождь может хлынуть, когда ему вздумается.

На рассвете тянуло совсем с другой стороны. Озеро пошло волнами тоже оттуда. И ветер тогда принес слабый волглый запах. А теперь он обернулся с юго-запада и пахнет дождем.

Рябчик поднялся с места, нюхнул ветер и улегся снова, свернувшись калачиком. Дождь — эка невидаль! На этом острове редко бывает, чтобы ветер не примчал с собой дождь.

Другие собаки со скуки лают. Побрешут, и молчок. Рябчик лежит молча. Негоже лаять просто на ветер.

Рябчик теперь самый главный и уважаемый пес. Правда, он на привязи, а Мироныч гуляет свободно, зато Рябчик — вожак упряжки, а Мироныч — вожак, да бывший. Он был вожаком, когда Рябчик бежал правым в первой паре, а Мироныч шел впереди один, и его слушались остальные восемь собак, запряженных по две, пара за парой.

Все девять собак упряжки, как на подбор, крепко сбитые, широкогрудые, с сильными ногами. Хоть по масти они слегка различаются — кто потемней, кто помышастее, но у всех шерсть мягкая, густая и теплая. У всех уши торчком, а хвосты косматые, лихо закрученные, замечательно ими вилять при виде хозяина и прикрываться удобно, когда свернешься на снегу или летом среди пучков травы. Даже у Мироныча, степенного ветерана, хвост жизнерадостно завернут кверху.

Что-что, а уж Миронычев хвост Рябчику знаком как нельзя лучше. За ним он бегал не одну зиму и не одно лето. Следовал за Миронычем, видя лишь его мелькающие лодыжки, хвост да уши, и старательно перенимал мудрость вожака. Хозяин давно подметил одаренность Рябчика и запрягал его ближе к Миронычу, передним справа. Это как раз то место, куда ставят ученика — будущего вожака упряжки. Сейчас первым с правой стороны позади Рябчика идет Поль. Молодой, тоже очень смекалистый пес, который, возможно, со временем заменит Рябчика, а то и поведет вовсе новую упряжку.

Рябчику непонятно, каким образом хозяева выбирают собакам клички. Ну, Мироныч — это еще куда ни шло. А он — Рябчик. Но ведь он не птица. И ничуть не рябой. А наречен Рябчиком, и все тут…

Мироныч подходит к Рябчику, лакает воду. Рябчик не возражает — попей, Мироныч, из моего ведра, если захотелось. Славный пес, давний приятель по службе…

Мироныч порядком глуховат. Ветер приносит лай чужой упряжки — собак, привязанных за озером. Мироныч не верит своим ушам — неужели это ветер так завывает собачьими голосами? Старый пес, поставив ухо к той стороне, пытается учуять собак и нюхом. Но ветер не доносит запаха, и Мироныч растерян.

Лето — холостая пора. Томительная. Ни тебе снега, ни дальних пробежек. На лугу, на пологом взгорке близ озера, хозяин набил кольев и привязал к ним собак упряжки. Каждую по отдельности, чтобы друг дружку не достали и не вздумали бы затеять потасовку. Поставил перед каждой по ведру воды — пейте. Дни теплые. Кормить своих собак хозяин приходит раз в сутки, под вечер. Собаки на лугу вырыли, выцарапали глубокие ямы и, если не лается и надоедает бегать вокруг кольев, сколько пускает веревка, укладываются на дне этих ям и дремлют свернувшись.

Мироныч бродит без привязи. Далеко ои не отбежит, не расстанется со своими.

Тут же, в траве, кинуты нарты. Пошире, подлинней да потяжелей — зимние. Легкие, поменьше — летние. Зимой, по снегу, и крупные нарты везти нетрудно. А летом через кочкарник, по сырой приболотной траве провезешь разве что легкие нарты и хозяина в них. Рядом с нартами валяется и упряжь: длинная веревка, от нее ветвятся веревки покороче, при каждой ошейник и постромка. Девять постромок.

Как чудесно было бы мчаться впереди упряжки по тесным тропам, проложенным собаками, по склонам зеленых холмов! Взметаются брызги из-под ног на затопленных лугах. Хозяин покрикивает: «Вперед!» Вся восьмерка, бегущая следом за Рябчиком, визжала бы и лаяла от радости. А он, Рябчик, вел бы молча: ведь ему надо направлять остальных, зорко глядеть вперед, прислушиваться, держать нос по ветру. Хозяин крикнет — «право». Иногда — «лево». И вся упряжка повернет, куда велено. Никаких поводьев не нужно. Ездовые собаки понимают слово.

За озером, у подножья холма, начинается добрая, торная дорога. Рябчик поглядывает в ту сторону, взвизгивает и, сидя на месте, невольно начинает перебирать передними лапами, будто мчит по свободной тропе… На этом острове есть еще и стежки, как будто выдуманные нарочно для собак. Весь остров — озера да холмы, озера да холмы, а луга, где колышутся травы, сплошь в буграх и кочках. И лишь узенькие тропки вьются меж кочек, там, где поровнее. Тропки эти настолько узкие, что по ним могут бежать рядышком всего две собаки, в самый раз по ширине нартовых полозьев.

Рябчик вспоминает, как было зимой. Нет, не минувшей, гораздо давнее. Уже дважды после этого прилетали кроншнепы на кочковатые луга. И дважды снимались с озер осенние утки.

…Хозяин поехал ставить капканы на песцов и разбрасывать приманку. Мироныч шел первым. Рябчик — за ним. Он прилежно постигал у Мироныча его науку.

Хозяин покрикивал: «вперед», «лево», «право». Собаки бежали шибко и резво. Короткий зимний день быстро шел на убыль.

Тут, на острове, что ни час меняется ветер. И день, ясный с утра, окутался вечерней дымкой, стал хмуриться. Закружились снежинки. Все гуще, все быстрее… И забушевала пурга. Ночная пурга.

Поначалу хозяин еще командовал: «лево!» и «право!». Потом перестал. Молча сидел на нартах. Он заблудился. Собаки должны сами доставить его домой.

Мироныч — старый пес. Опытный, мудрейший вожак. Он бежал впереди, натянув постромку, а остальные — за ним. Опустив головы и ощетинив хребты — ведь снег сыпал в глаза, а ветер насквозь пробирал их косматую, жаркую шубу.

Вся упряжка устала и проголодалась, час кормежки давно миновал. Пурга ярилась.

Рябчик шел за Миронычем, так же усердно тянул веревку и слепо верил вожаку. Все ездовые собаки с незапамятных времен повинуются вожакам — таков собачий закон. Упряжка, если в ней начнется склока, далеко не уйдет.

Но Рябчик многому научился у Мироныча. И вот, идя вторым в упряжке, он невзначай спрашивал и собственное чутье: верно ли бежим?

Пурга бушевала вовсю.

Хозяин решил не останавливаться, а ведь мог бы сделать привал. В нартах — мешок, а в нем — вяленая рыба. Он бы мог раздать собакам по рыбине. Поставить нарты стоймя, с подветренной стороны. Собаки легли бы кольцом вокруг хозяина и согревали бы его. Пурга занесла бы их снегом. В тепле и переждали бы непогоду. А потом — пожалуйста, снова запрягай собак, и они весело довезут тебя домой. Но хозяин не захотел, он знал, что до дома рукой подать. И ему не терпелось добраться туда, несмотря на пургу.

Обойдется. Собаки еще не слишком уморились. Вывезут.

Тут-то Рябчику и почудилось, что бегут они неправильно.

Рябчик сомневался в себе, но еще не перестал верить вожаку. А тревога росла. Рябчику уже казалось, что они пробегают мимо самого дома, левей его! Но Мироныч повлек влево.

Рябчик уже не мог преданно идти за Миронычем. Он на миг забыл важнейший закон собачьей упряжки и попытался тянуть собак вправо. Но Мироныч — это был вожак, — он упрямо вел влево. И вся упряжка, повинуясь Миронычу, оттянула Рябчика, как он ни противился.

А хозяин сидел в нартах и без конца твердил: «Вперед, собакушки… Ведь дом так близко…»

Но дом все не показывался.

Мироныч — бывалый вожак. Но вся упряжка знала, да и сам хозяин тоже, что вожак туговат на ухо и, возможно, у него и нюх уже не тот… А вдруг и чутье дороги тоже изменило ему?

Рябчик дергал ушами и бежал следом за Миронычем.

Видимо, они петляли вокруг одних и тех же двух-трех холмов. Сделают порядочный круг — и опять на то же место, где Рябчик сделал попытку потянуть упряжку не туда, куда стремился Мироныч. Хозяин, тот сидел на своем месте в нартах и, конечно, не догадывался, что они топчутся на месте. А Рябчику чутье уже отчетливо говорило, что бегут они не туда. Вот если бы направо… Конечно, надо взять правее.

И Рябчик решился. Он так внезапно, так резко и крепко рванул всю упряжку вправо, что собаки доверились ему. Заупрямился один только Мироныч… Он еще пытался тащить влево… Но вся упряжка теперь слушала Рябчика.

Потрясенный, хозяин даже в кромешной ночи, в слепящем вихре бурана понял, что упряжка увлекает своего вожака в противоположную сторону, а не туда, куда он ее ведет. Мироныч упирался, противился, но в конце концов сдался. Упряжка поверила другому вожаку.

Вышло именно так, как надеялся Рябчик. Живенько домчали до поселка. Даже сквозь пургу мерцали его огни.

Эх, Мироныч… Мироныч…

Назавтра хозяин ласкал Мироныча. Мироныч прижимал уши и взвизгивал. Ему было тоскливо, очень скверно, старому Миронычу, опытному вожаку. Ведь он полночи таскал своего хозяина по неверным дорогам. Мироныч, оказывается, и впрямь глуховат. И нюх у него не такой уж тонкий. И чутье дороги подкачало…

— Хороший Мироныч…. Добрый, верный Мироныч…

Хозяин гладил, успокаивал Мироныча. А старому вожаку от этого было еще тягостней. Не знал Мироныч, как ему быть. Остаться или уйти как-нибудь одному в тундру…

Вот хозяин опять собрался проверять песцовые капканы. Мироныч по глазам хозяина, по походке догадался, что тот поедет.

И в этот день… В этот день к передней постромке вместо Мироныча подвели Рябчика.

У Мироныча чуть сердце не разорвалось. Он лаял, он выл и плакал от горя. Хозяин привязал его и оставил. Привязал, чтобы Мироныч не побежал за упряжкой.

А когда хозяин возвратился, Мироныч получил такую же крупную рыбину, как и остальные собаки.

Мироныч придавил лапой рыбину и грыз. Глотал куски и недоумевал: его это доля или нет? Ведь он не бегал, не волок нарты… Но он был голоден, как и остальные.

А хозяин опять ласкал Мироныча и приговаривал:

— Добрый ты мой Мироныч.

Погладил хозяин и Рябчика. И сказал:

— Добрый мой Рябчик… Умный вожак…

Так и стал Рябчик самой важной и самой главной собакой упряжки.

А Мироныч живет вместе со всеми. Зимой — у дома. Летом — близ озера, где находится вся упряжка. Разница только та, что хозяин не ставит Мироныча в нарты. Но и к колышку на лугу не вяжет. Почтенная собака Мироныч, всеми уважаемая. Ведь сколько лет возил Мироныч хозяина!

Рябчик почтительно молчит, когда Мироныч подходит полакать водицы у него из ведра. Рябчик только хвостом виляет.

А Поль лает. Вытягивает морду по ветру и лает. Рябчик тоже раздувает ноздри… С какой стати поднимать лай, если ветер пахнет просто дождем? Молод еще Поль. Вот и брешет на ветер.

Перевела Д. Кыйв

Нежнорогий возвращается в лес

Деревья сбрасывали листья. После ночных заморозков они падали с тихим шелестом. Освещенные осенним солнцем, зеленые ели рядом с белыми березами казались еще зеленее, а в наполненных водой лесных колеях отражалась последняя ясность осенних дней. Желтые листья сыпались на дорогу, и вся черная лесная дорожка пестрела золотыми заплатами.

Мы встретились там, где дорога огибала болотистый лесок Дубриса. Он стоял на лужайке, возле густого ельника. Я залюбовался хлопочущими между ветками синицами и подошел к нему довольно близко. Он не убежал. Он смотрел на меня, а я на него. У меня было с собой ружье и разрешение на отстрел одного такого красавца. Но у меня не было никакого желания снять ружье с плеча.

Я стоял, а он смотрел на меня. Тогда я подошел к нему еще ближе. А он только вытянул ко мне шею и лизнул свой черный нос, словно нюхая воздух.

Рога у него были молодые и сильные. В его темных глазах отражался лесной свет. Когда между нами остался только короткий гон[2] и я протянул руку, он повернулся и медленными прыжками поскакал в еловую чащу. Я никогда не видел такого смелого козла. И такого красивого.

На дорогу падали листья. Я шел и думал. Ведь он совсем не испугался меня.

Только потом я узнал, что это был за козел. Узнал у старых дубов, по лесным следам на земле и по крику сойки. Рассказали мне о нем и люди.

Пришла весна, и растаял снег. Весной благоухает воздух, деревья и земля.

Серые воробьи, чирикая во все горло, стаями летали по саду: то собирались на одной яблоне, то на другой и, взъерошив перья, с криком прыгали друг перед другом.

А трава еще не пробилась. Наверное, поэтому серые ноги ульев кажутся такими длинными. Пчелы выползают на летку, немного медлят на нем и, почуяв солнце, взлетают вверх. Устремляются они прямо в ослепительно белые весенние облака.

В саду гуляет молодой самец косули. Его рога, выросшие зимой, нежные и тупые. Через неделю-другую козел примется тереть их о деревья, очистит от нежной ворсистой бархатной кожи, отполирует, заострит и будет носить эти изящные рога до поздней осени, пока не сбросит. Козел красив. Ноги у него стройные, далеко можно ускакать на них. Садовая ограда для него пустяки. Он птицей перелетит через нее. А глаза у козла большие и темные, как два осколка ночного неба.

Сад — не лес! Стоит козел в центре сада и видит отсюда все его углы. Вон на яблоню села синица и с любопытством посматривает, как пчелы вылезают на леток. Козел насторожился и внимательно слушает: воздух поет. Это жужжание слышится уже несколько дней. Утихнет и опять начинается та же мелодия. По вечерам иногда играет на скрипке хозяин. Но его музыка другая, отчетливая. Вся комната звучит от этой музыки, она доносится и в еловую чащу, где он отдыхает и спит. А музыку солнца он слышит только здесь, возле этого домика, откуда все время вылетают маленькие крылатые создания. Может быть, это они так поют?

Козел еще многого не знает. Не знает он, откуда прилетают птицы, которые поют на яблонях. Не знает, что там, за горой, куда по вечерам прячется солнце, где еще долго краснеет небо.

Его дом здесь. Вторую весну живет он в этом саду. Хозяин привез его сюда малышом, а сейчас он взрослый козел.

У зверей иная память, чем у людей. И козел не смог бы рассказать, как он попал в старую усадьбу лесничества. Он и леса не помнит. Не помнит он и тот летний день, когда его привез лесничий.

В то время он был совсем маленьким козленком. В большом лесу малышей подкарауливают неожиданные опасности. Одна такая смертельная опасность подкралась и к нему. Тогда его, тонконогого козленка, обнаружила лиса. Он удирал от нее по высокой траве через кусты. Бежал он не долго. Лиса схватила его зубами… И козленка могла бы постигнуть та же участь, которая каждую весну и лето постигает многих косулят, которые попадают в мягкие звериные лапы.

Но жалобный крик козленка услыхал лесничий, который в это время неподалеку осматривал молодняк.

Лиса махнула рыжим обтрепанным хвостом и нырнула в чащу. И лесничий без труда поймал козленка. Лиса прокусила козленку ногу, и он не мог быстро бежать.

Лесничий часто находил зайчат и косуль, но никогда не ловил их. Сам не брал и другим запрещал, потому что лес для зверюшек — родной дом. Звери должны жить в лесу. У человека, который относится к зверям как к игрушкам, им нечего делать. Но на этот раз козленок был ранен. Нигде не было видно старой косули. Лиса, чего доброго, может вернуться и загрызть малыша, если его оставить одного. Лесничий перевязал носовым платком козленку ногу. Потом понес его в телегу и осторожно положил на душистое свежее сено.

Лошадь фыркнула и рванула с места. Колеса застучали по толстым веткам и легко покатились по лесной дороге.

Хозяин трудился во дворе. Вот он вытолкнул из сарая телегу и потащил огромную охапку сена. Потом вывел гнедую кобылу, чтобы ее запрячь.

Козел из своего сада все видел. Он почти и не бывал нигде, кроме сада. Видимо, лесничий хотел вырастить из него домашнего козла. Когда лесничий привез козленка, он лечил его и долго поил молоком. Потом, когда козленок немного подрос, хозяин поселил его в саду с оградой. Козел жил здесь круглую зиму и лето. Когда выпадал снег, он прятался под густыми елками, как и все дикие козлы, выкопав в снегу логово.

Людей он не боялся, хотя и не слишком привык к ним. Правда, лакомый кусок он брал прямо с рук. Ближе подружился он только с двумя маленькими мальчиками. И еще в свою компанию они приняли небольшую пеструю собачку. Вся четверка — два мальчика, козленок и собачка — часто бывали вместе, они играли, бегали и даже собирали в саду под елками красноголовые грибы. Это были подосиновики.

Люди здесь были добрые. И козла они полюбили. Рядом с ними он всегда был сыт и в безопасности.

Хозяин все еще возился во дворе. Гнедую он уже запряг, она покорно стояла между оглоблями, а облучок был покрыт красивой зеленой попоной. С белым платком в руках лесничий подошел к телеге. Он принес не только платок, но и какие-то длинные белые холсты. И сложил все это в телегу. Козел много раз видел, как собирается хозяин, и ничему не удивлялся.

Вот подошли его друзья — два мальчика. Они остановились у телеги и заговорили с лесничим. Козел не понимал человеческой речи, но чувствовал, что его друзьям отчего-то грустно, что они не переговариваются между собой так весело, как эти весенние черные птицы на яблоневой ветке. Что же случилось с его друзьями?

— Подь! Подь!.. — позвал знакомый голос хозяина.

Хотя он и не коза, но к этой кличке привык. Не все ли равно, как тебя зовут?

Козел пошел к садовым воротам. Лесничий открыл ворота, и козел последовал за хозяином. Он забегал вперед, останавливался, оглядывался и опять трусил за ним.

— Нежнорогий, ты наш Нежнорогий!.. — Мальчик протянул руку, погладил обросшие нежным ворсом лоб и рога. — Нежнорогий!.. Хороший ты наш Нежнорогий!..

Так мальчики называли козла. Так и я буду называть его дальше.

Нежнорогий смотрел на мальчиков черными глазами. Глаза его такие темные, что даже блики солнца тонут в них и потом светятся откуда-то из самой глубины.

Нежнорогий вытянул шею, ткнул одному в грудь мокрым черным носом и начал нежно грызть пуговицу его пиджака. Мальчики гладили Нежнорогого, они нашли в своих карманах лакомства для него. И все трое чувствовали, что им очень грустно. Только Нежнорогий не знал почему.

Пока мальчики гладили Нежнорогого, а Нежнорогий лакомился, лесничий сходил в избу и снова вернулся. Он был одет по-дорожному и шагал широкими шагами, неся в руках огромное, тяжелое двуствольное ружье.

Лесничий положил ружье в телегу рядом с облучком, потом повернулся и позвал козла. Нежнорогий подошел к нему и начал нюхать сено на краю телеги. Лесничий схватил его за ноги.

Нежнорогий не успел отбиться, как его уже уложили на охапку сена. Лесничий туго, но ласково прикасаясь, связал ему ноги.

Козел изо всех сил задергался. Его ноги были крепко связаны. Нежнорогий поднял голову и посмотрел на своих лучших друзей. Мальчики махали ему руками. Нежнорогий еще раз взглянул на них, но уже ничего не увидел: лесничий осторожно завязал ему белым платком глаза.

Нежнорогий лежал спокойно, покорный судьбе, не ведая, что будет дальше. Они выехали за дворовые ворота. Колеса телеги погрузились в наполненную водой колею и расплескали в ней белые отблески облаков. Нежнорогий этого не видел. Не видел он и того, как мальчики машут ему руками. Только услышал хорошо знакомые голоса:

— Прощай, наш Нежнорогий, прощай!..

Вершина придорожной ольхи цвела розовыми сережками. Над пашней взвился жаворонок.

В чаще ельника еще белел снег. На северной стороне, куда солнце почти не проникало, он был ноздреватым.

Рядом с ельником была светлая полянка. А вокруг поляны — деревья и деревья. Здесь начиналась середина леса. Летом на ней будет много травы и расцветут разные цветы. Вблизи нее любят жить косули, они часто приходят сюда пощипать лесной клевер.

На эту поляну въехала телега. Гнедая остановилась, и лесничий слез с телеги, а Нежнорогий все еще лежал там с завязанными глазами.

Лесничий успокоил козла. Развязал платок. Не спеша освободил его от пут.

— Здесь ты и будешь жить вместе с лесными косулями. Только не думай, что мне легко с тобой расстаться. Ты же видел, и Стасюкас и Линас не хотели, чтобы я увез тебя, — сказал лесничий, и Нежнорогий от этих слов стал немного спокойнее. — Все равно тот, кто рожден в лесу, не станет домашним. Твоя шкура такая же, как и у всех лесных косуль, твои рога — как у всех лесных козлов… Иди и живи себе. Лиса давно тебе не страшна. Волков в лесу нет. До осени сам научишься пробавляться. Будешь ходить к кормушкам. Только смотри, рыси в лапы не попадись! Понял?

Лесничий поднял Нежнорогого и поставил его на землю. Нежнорогий оглядывался, еще ничего не понимая. Лесничий стоял рядом. Наверное, им обоим было жаль расставаться…

Вдруг лесничий захлопал в ладоши и вскрикнул страшным голосом. Нежнорогий метнулся в сторону, но тотчас же остановился. Козлы довольно любопытны, а Нежнорогий еще не видел, чтобы лесничий кричал и прыгал. Лесничий снова подпрыгнул, затопал ногами и закричал. Потом он схватил ружье и так выстрелил, что у Нежнорогого даже шерсть встала дыбом, а в ушах зазвенело. Тогда козел отбежал довольно далеко и снова остановился.

Лесничий сел в телегу. Он понукал Гнедую, правя на Нежнорогого. Опять прогремел выстрел. Наконец Нежнорогий испугался и поскакал прочь. Как зеркальце, сверкнул и исчез за зелеными ветками елок его хвост.

Лесничий хотел как следует напугать Нежнорогого. Чтобы он не подпускал к себе близко любого встречного человека. Чтобы с первого дня понял, что лесной зверь должен быть очень осторожным. Пусть бежит Нежнорогий! Пусть лес станет его родным домом.

Звук выстрела и в самом деле не понравился Нежнорогому. Не понравился ему и запах порохового дыма. И то, что Гнедая шла прямо на него… Но почему нужно бояться людей? Подпрыгнув, он остановился. Вокруг никого не было. И появились уже другие запахи. Это благоухал лес.

Пела, звенела вода. Сверкая, текла она по камешкам. Лесной ручеек выбегал из темной чащи, где орешник, покрытый сережками, осыпал золотую пыль. Сквозь редкие вершины падали солнечные лучи. Ручеек ловил и уносил их. Он блистал и сверкал, исчезая в темном ельнике.

Нежнорогий поднял голову и прислушался. Он услышал, как журчит вода, а в чаще звучит птичья песня. Нежнорогий вглядывался в лес. А лес своими большими зелеными глазами взирал на него.

Звонко журча, текла вода. Тихо шумел лес. Звери понимают гул леса лучше, чем люди. А в самый тихий день речь леса понимают только звери. Ведь звери — тоже лес.

Нежнорогий перешел ручеек, скользя по камням копытами. Надо осторожно ступать! Вода вкусная и холодная, даже нос мерзнет. И такая светлая…

Может, вернуться на поляну, где он расстался с лесничим? Тот грохот с дымом не был приятным, но не такой уж он и страшный, чтобы из-за него совсем не хотеть видеть людей, которые были к нему так добры.

Если бы Нежнорогий встретил знакомого человека, он не убегал бы от него, нет! Но сам он уже никогда не будет искать людей. Особенно теперь. Сейчас его зовут тени ельников, манят высокие сосны, вершины которых что-то шепчут ему.

Козел вырос у людей, и законы леса ему не были знакомы. И все же он, как и все козлы, потерся своими нежными рогами о ствол молодого дубка. Прекрасный был этот дубок! Скоро придет пора чистки рогов. Он будет искать высокие дубки, рябину, пряно благоухающую черемуху и крушину и будет тереть о них свои рога, пока они не станут гладкими, твердыми и блестящими…

Все дальше и дальше шел Нежнорогий. Ему казалось, что он идет в глубину леса, хотя козел не знал, где середина и где конец леса. Пройдет еще много времени, и он узнает все тропинки, болота и лесные луга. А пока он идет все дальше.

…Прошел день. Прекрасный, солнечный день. И ночь миновала. И снова наступил день… А Нежнорогий все брел, не задерживаясь долго на одном месте. Он еще не отыскал места возле источника или густого молодняка, где ему захотелось бы найти себе пристанище. У всех косуль есть свои любимые места, где они прячутся и пасутся.

В лес уже пришла настоящая весна. Вернулись почти все птицы. Наступили теплые солнечные дни. Из-под коры деревьев, из-под гнилых пней вылезли первые тощие комары. Жалобно жужжа, они стали искать жертву, в которую можно было запустить свое тонкое жало. Только сядет солнце за болото, а комар уже тут как тут. Но нигде никого! Торчат кочки болотного мха да рыжеет багульник… Покрутится такой комар вокруг уха Нежнорогого, пожужжит-пожужжит и улетает голодный.

Весной в заболоченном леске не найдешь сухого места. Нежнорогому заболоченный лесок не понравился. Он пересек обширный разросшийся молодняк и остановился у края луга.

Луг был огромный, его окружали выбежавшие из лесу березы. Все стройные и белые, склоняя к земле свои кудрявые головы, они как будто к чему-то прислушивались. Может быть, они слышали, как мимо месяца пролетали журавли. Может быть, они чувствовали, как из корней к их листве поднимается живительный сок. Поднимется сок еще выше, и зазеленеет березовая голова, покрываясь маленькими молодыми листочками.

Молодой месяц уже расхаживает по небу, но Нежнорогий все равно не видит пролетающих в небе журавлей. Только слышит, как далеко в заболоченном леске трубит журавль. Вечереет… Солнце скрылось за деревьями, как будто отправилось через красные вечерние ворота спать.

Над лугом с криком кружит чибис. Этот конец луга весь в кочках, поэтому там и живут чибисы. Вот один взлетел вверх, победоносно закричал, перевернулся в воздухе, заломил крылья и камнем упал вниз. Убьется! Но нет! Только прошумели и выровнялись крылья, и снова, закричав, чибис взмыл ввысь.

На том краю луга еще стояла вода. Она как зеркало, в котором можно видеть и край багрового неба, и белые березы. Если подойти к этому озерку, то увидишь и свое отражение — так спокойна и ровна весенняя вода. Скоро сумерки выползут из лесной чащи, застелют луга и поднимутся до самых вершин елей. Не достанут они только до звезд. Звезды будут сверкать всю ночь.

Певчий дрозд вцепился в макушку высокой ели. И не какую-нибудь выбрал ель, а самую высокую. Сидит там и поет нескончаемую вечернюю песню. Прислушается и засвистит снова. Таков уж обычай у этих певчих птиц: если они поют, то так, чтобы все вокруг слышали. Да и откуда еще раздаваться песне, если не с самой макушки ели!

Нежнорогому тоже нравится песня дрозда. Это не скрипка, которую он часто слышал в лесничестве. Скорее, это флейта, звучащая весенним свистком с десятью разными голосами, двумя десятками различных песен, которые кончаются и снова начинаются.

Стоит Нежнорогий на окраине луга и слушает. А чибис все не умолкает, а дрозд все поет. Чуткое ухо у Нежнорогого, оно само поворачивается в направлении нового звука. «Псип!..» А вот и новый звук! Не только: «Псип!.. Псип!..» И: «Ххор! Ххор!» Все ближе и ближе. Теперь уже ясно слышно.

Две птицы одна за другой летят над самыми вершинами деревьев. Они гонятся друг за другом, и никак не могут догнать. Хотят обогнать друг друга, но не обгоняют. Издали кажется, что они дерутся. Или играют. У них огромные загнутые клювы. И они быстро-быстро машут своими короткими крыльями… Улетели! Но вот вернулись обратно. Но теперь птица уже не одна. «Ххор!.. Ххор!.. Псип!.. Псип!..» Тоже песня. Но как она отличается от песни дрозда! Весной каждая птица играет на своем собственном инструменте.

Нежнорогий первый раз видит вечерних птиц — вальдшнепов. Он будет видеть их долгими весенними вечерами. Когда садится солнце, длинноклювые вальдшнепы летают над лесом туда и обратно, кричат, пищат, ищут друг друга. А потом, когда становится темно, опускаются под темными елями в свой влажный лес, разрывают носами рыхлую землю, ища в ней червей и ожидая наступления утра.

Вот пролетают две другие птицы. Их острые треугольные клювы дрожат от свиста. На фоне темного неба птицы кажутся еще чернее, а их шеи длинными и вытянутыми. Видимо, так им летать быстрее и легче. Птицы спускаются и падают в воду. Вода рябит. Птицы гоняются друг за другом в воде. «Кря-кря-кря!..» — это кличут друг друга играющие утки. На какой-нибудь болотной кочке утки смастерят себе гнездо. А потом будут по тихой летней воде прогуливать пушистых утят…

Быстро темнеет. Одна за другой зажигаются в вечернем небе звезды… Острый серп месяца уже поднялся на небесную крышу и, наклонившись к земле, засветился ясным и блестящим от вечерней росы светом.

Скоро проходит весенняя ночь. Смотри, скоро перед зарей затрубят журавли, и сразу же после их первого звука побелеет восточная сторона неба.

Нежнорогий побрел в сосновый молодняк. Там песок, и ночью там теплей.

Далеко в лесу ухает сова. Неизвестно, зовет ли она друга или просто любуется своим голосом.

Нежнорогий слышит, как под крыльями бекаса свистит воздух. Совсем небольшой бекас.

Когда он поднимается над лугом, то его даже не видно, а потом, когда устремляется вниз к земле, так шумит своим хвостом и крыльями, что этот звук почему-то напоминает блеяние.

Ночь пахнет бором и нагретым за день песком. Спокойно и легко дышит старый сосняк, от которого веет приятной вечерней прохладой. У Нежнорогого такое хорошее настроение, что он начинает прыгать, топает всеми четырьмя копытами и громко, во весь голос лает самым настоящим голосом самца косули. Обычно в такие прекрасные весенние вечера так же ведут себя и его дикие братья.

Нежнорогий, пробравшись в густой молодняк, слушает, как высоко над лугом, почти у самого месяца, веселится молодой бекас.

Такой росы еще никогда не было. Поникла прошлогодняя серебряная высохшая полевица. На голых сухих горках побелел рыжий вереск. А в других местах роса крупная, словно бусы. Молодые березки точно вымытые. На каждой паутинке сверкают мелкие бусинки росы.

Темно-синий пушистый прострел опустил отяжелевшие от росы головки. На его синие тарелочки упали солнечные лучи и позолотили их донышки.

Взошедшее солнце согрело косогор, и из-под старого сухого пня вылезла ящерка. Вылезла и вытянулась на песке, на самом солнцепеке. Наверное, никто так не соскучился по солнечному теплу, как она. Насколько нагрело солнышко землю, настолько нагрелась и она. Когда в воздухе становится прохладно, она тоже остывает. Лежит ящерица на теплом песке и шевелит от удовольствия своей зеленой головкой — так ей хорошо. Но вдруг она задвигалась и шмыг к своему пню. Это прошел мимо, изящно переставляя ноги, козел, но он даже не заметил ящерицу. Нежнорогий набрел на удобное деревце и начал тереться о него своими рогами. Он уже научился тереться рогами о дерево. Наверное, почувствовал, что пришла пора их вылощить. Что-то стукнуло рядом с ним.

…А в это время охотник, по имени Стяпонас, собрался на охоту. В то утро он добрался из отдаленной деревни Кукуряй на лучшее место в лесу, где собираются тетерева.

Далеко нужно было ему идти. Потому-то он и отправился пораньше, когда петухи еще спали. Журавли тоже молчали, потому что заря настанет еще не скоро. Он шагал по песчаной дорожке, потом по тропинке, пока не пришел к Толстой сосне. От сосны через густые кусты к болоту, и вот он уже на месте.

Вокруг тихо-тихо. Только далеко, в старом бору, ночная птица козодой, немного помолчав, начинает кричать странным голосом. Прокричит долго, монотонно и снова умолкнет. Лес спит не дыша. С вечера светил месяц, но после полуночи он сразу же отошел ко сну, и только звезды остались светить. Они светят и теперь, спокойные и большие.

Стяпонас был хорошим охотником. Он мог уйти очень далеко, не спать ночь и две, если захотел добыть зверя или птицу. Правда, он никогда не стремился набить много дичи. Ведь на охоте не это самое важное. Но какой же охотник без добычи! Потому и хотел Стяпонас подстрелить хотя бы одного тетерева во время их весенних игр и танцев. Поднявшись еще до первых петухов, он проделал длинный ночной путь на тетеревиный ток. Здесь он быстро нашел обтыканную пышными ветвями сосны яму. Это устроенный охотниками тайник, который нелегко отыскать в зарослях густых молодых сосен.

Ночь ясная, можно пересчитать все звезды. А заря будет еще ясней. Наверное, ударит небольшой морозец. Затокуют тетерева, задрожат у них ноги. Лучшего утра и быть не может! Тетерева особенно любят такие холодные, ясные рассветы. Охотник Стяпонас забрался в яму, устроился поудобнее и начал ждать.

Он ждет. А утро приближается. Даже нос у Стяпонаса покрылся росой. Медленно гаснут звезды. Звучат серебром, возвещая зарю, журавлиные трубы. Едва брезжит утро.

Проснулась и закуковала первая кукушка. Охотник Стяпонас стал прислушиваться еще внимательнее. Скоро должны прилететь тетерева, черные птицы с красными головами. Да!.. В болоте уже послышалось шипение… Странный у тетеревов голос. Тому, кто не слышал его, он может показаться даже несколько страшным. Но сердце охотника от этого голоса начинает биться тише, а то вдруг услышат…

«Ш-ш-шш…» Шипит и там, и здесь, и близко, и далеко. Это на болоте просыпаются тетерева. Вчера они весь день поклевывали на кочках клюкву, где застала их ночь, там и заночевали, а теперь наступила пора готовиться к танцам и дракам. Один поднялся, зашумел крыльями и сел на полянку, в середине которой росли густые сосенки. Сел и прислушивается. Охотник Стяпонас тоже прислушивается. Не шелохнется. Прилетел первый тетерев, самый ярый ворчун. И другие тоже, колотя крыльями, слетаются на полянку. Около охотничьего тайника спустилось уже, наверное, семь тетеревов. Тот, который прилетел первым, зашипел, высоко подскочил и забил крыльями. Другие тоже вскочили и начали бить крыльями. У брода затрелил и полетел вдоль реки бекас. Тетерева, распустив свои разноцветные хвосты и бормоча, начали ходить по песчаной поляне. Они подпрыгивали, шипели, били крыльями и опять что-то бормотали, словно журчащий по камням ручеек.

А охотник Стяпонас притаился в своем укрытии и слушал. Слушал и никак не мог наслушаться: так была прекрасна игра тетеревов. Он смотрел сквозь ветки, но ни в одного тетерева не выстрелил. Темно, и до восхода солнца еще успеется. Кроме того, тетерева довольно далеко, ни один не мелькает на расстоянии выстрела. Хороший охотник не торопится стрелять.

И Нежнорогий слышит тетеревов. Но он — не лиса и тетеревов не ловит. Правда, он и не любуется их игрой, как охотник. Но и ему что-то понадобилось в той стороне. Нежнорогий, не дожидаясь долго, продрался через чащу и вышел на поляну. На поляне, хлопая крыльями, играли и танцевали тетерева. Нежнорогий смотрит, ему нравятся эти красивые, словно цветы, птицы. Но вдруг Нежнорогий почуял какой-то запах. Это хорошо знакомый ему запах. Где-то совсем рядом человек. А он так давно не видел людей!..

Нежнорогий втянул ноздрями воздух и пошел прямо на запах. Может быть, здесь? А может быть, там?.. Нежнорогий принюхивается и ждет. Вот он ступил на поляну. Тетерева притихли. Самца косули они видят не первый раз и не боятся его. Но все-таки неплохо присмотреться, для чего он пришел сюда. Нежнорогий направился к заросшей соснами яме. Нет, нюх его не обманул!

Он подошел к яме и остановился. Ему очень интересно. Он просунул между ветвями голову… Он еще не видел таких странных вещей! В яме прятался человек! И этот человек вдруг зашевелился, заволновался… То ли он пытался схватить Нежнорогого за рога, то ли хотел ударить его по лбу…

Нежнорогий отпрыгнул назад, словно ткнул носом в горячий уголь… От резкого движения он упал, но вскочил на ноги и понесся галопом, полетел, словно птица, через поляну, мимо тетеревов. Тетерева в один миг сложили свои хвосты и разбежались кто куда. Ни одного не осталось.

Но Нежнорогий далеко не убежал. Он остановился и с любопытством оглянулся. Никого. Надо вернуться и посмотреть еще разок. Неужели там действительно был человек?

У охотника Стяпонаса чуть не оборвалось сердце. Будет теперь, что друзьям рассказать: чуть самца косули за рога не поймал! Но этот негодяй козел всех тетеревов разогнал! А ведь сегодня последнее утро тетеревиного тока! Завтра уже все — кончается охота на тетеревов. Смотрит Стяпонас, а этот негодник опять подошел. Идет как ни в чем не бывало прямо на него. Не выдержал охотник, встал, вылез из укрытия и как закричит:

— Пули захотел, козел рогатый?!

Видит Нежнорогий, шутки плохи: машет человек какой-то палкой, похожей на ту, из которой раздается гром и идет дым. Повернулся и ускакал прочь.

Продираясь сквозь кусты, Нежнорогий слышал несшиеся ему вслед слова:

— Чтоб тебя волк задрал! Чтоб тебя ястреб растерзал!

Об этом происшествии Стяпонас рассказал всем охотникам. В трех селах говорили, что в лесу появился какой-то странный козел. Весть о нем дошла до самого лесничества. Услыхав об этом, обрадовались лесничий и оба мальчика. Значит, Нежнорогий в лесу живет. Никуда из лесу не ушел.

И, кажется, ему пока везет.

Хорошо в лесу, когда светит солнце. Но сегодня утром взошло не такое ясное солнце, по небу медленно поползли серые тучи. Их становилось все больше, они собрались в стаю. Небо сделалось серым, полил первый весенний обильный дождь. Теплый, щедрый, весенний дождь! Березы протянули свои ветки и с удовольствием зашелестели. Им очень нужен дождь. Они его давно ждут. Хорошо соснам и елям! Скоро они начнут выпускать первые нежные зеленые побеги. Без солнца и дождя не может вырасти ни трава, ни деревья.

Шумят ели, пьют дождь. Дождь густой, он прямыми струями падает на землю, потому что нет ветра.

Птицы прячутся от него. А вот утки совсем не боятся воды. Тетерева залезли куда-то в вересковые заросли. Устроившийся в гуще ветвей черный дрозд даже запел гимн теплому дождю. Радуясь вместе с деревьями, он насвистывал медленную лесную мелодию.

Нежнорогий весь промок. Дождь настиг его на открытом месте. Нежнорогий долго жил у людей. Во время сильного дождя он прятался под крышу кормушки. А здесь нет кормушки. И Нежнорогий не умеет найти в лесу сухое место. Промокший и невеселый, он идет, осторожно ступая по лесу. Ему еще придется многому научиться, пока он станет настоящим лесным козлом.

Нежнорогий прячется в густой ельник, под небольшой, уже немолодой развесистой елкой. Здесь суше, чем вокруг. Ветви елки обросли серым пушистым лишаем. Густая хвоя задерживает дождь, а сухой мох впитывает воду. Долго должен идти дождь, чтобы Нежнорогому здесь намокнуть. Вот и для Нежнорогого нашлось сухое место, он повертелся, повертелся и улегся. Свернулся в клубок и слушает сквозь сон, как шумит обильный весенний дождь, как насвистывает тихую песню черный дрозд…

Зазеленели листья. После такого дождя из почек выскочили зеленые листочки, которые покрыли все ветки. Березы после дождя издают такое благоухание, как могут благоухать только одни березы.

У Нежнорогого уже есть любимое местечко, от которого он не отходит далеко. Попасется вокруг и возвращается обратно. Это тот самый густой ельник, который приютил его во время дождя. Очень удобное место! Рядом бьет ключ, и, когда захочешь, можешь напиться. Над ключом сплелись густые ветки. Можно спрятаться в них и быть спокойным.

Нежнорогий знает своих соседей. Они все живут в том же ельнике, они все любят чащу, никогда не враждовали и не будут враждовать друг с другом.

А вот и певчий дрозд, грудь которого вся в мелких крапинках. Тот самый дрозд, который весенними вечерами до самой темноты распевает на вершинах елей. Он рано выводит птенцов, когда деревья еще не распустили своих листьев. Поэтому дрозд и вьет свое гнездо на елке, где густые ветки, и крепко приклеивает его к стволу. Его гнездо зеленое, покрытое мхом, теплое и сухое внутри. Интересно строит свое гнездо дрозд. Соберет с пеньков гнилушек, растолчет их клювом и оклеит ими гнездо изнутри. Когда гнездо высыхает, кажется, что оно оклеено бумагой. Потом дрозд кладет пять голубых яичек. Вылупляются маленькие дроздята… Сколько забот, сколько страха, пока малыши вырастут и улетят из гнезда! Самый опасный враг дроздов — сойка. Это яркая, с виду веселая и смелая, с красивым оперением птица — жестокий крылатый разбойник. Злодейка лазит по чащам, и горе дрозду, зеленушке, зарянке или пеночке, если их гнездо попадется ей на глаза. Сойка ограбит гнездо и слопает все яички. А если найдет маленьких птенчиков, не пожалеет и их. Дрозды, увидев недалеко от гнезда сойку, со всех сил набрасываются на нее. Если рядом высиживают яйца другие дрозды, то, услыхав шум, они спешат на помощь. Хорошо, если им удастся прогнать сойку.

Нежнорогий не раз слышал в ельнике такой шум. До сих пор дроздам везло. И теперь Нежнорогий лежит под елкой и видит, как прилетает с насекомым в клюве быстрый дрозд, а в гнезде его ждут пять разинутых клювиков. Покормит одного и мигом улетит, чтобы принести другим, а дроздята, высунув из гнезда головки, с любопытством глядят на мир черными глазенками.

Серый королек тоже сосед Нежнорогого. С утра до вечера, как нежный колокольчик, звенит он, и серебряные капельки капают из его неутомимого клюва. Нежнорогому нравится песня этой птички. Она говорит ему о том, что в лесу много солнца и листьев, о том, что в лес пришла весна.

Распевая, королек летает между кустов, ветвей и вершин деревьев, часто спускается на солнечную поляну, исчезает в густой траве. Если бы кто-нибудь очень внимательно обшарил эту поляну, то, наверное, нашел бы маленькое, с дырочкой на боку, выстланное мягкими перьями, очень хорошо спрятанное в траве у старого пня гнездо королька. Нежнорогий не ищет это гнездо. Насытившись, он лежит под елкой и слушает пение птиц. Птицы поют спокойно, значит, и в лесу все спокойно.

Только одно плохо: в сыром ельнике нестерпимо кусают комары, некуда от них деться. Может быть, на песчаных горках и в сухих сосновых лесочках их меньше? Чего доброго, придется другое место искать.

Нежнорогий уже знает все лесные тропы. Знает, как пройти на край леса и как вернуться в спокойные места. Знает, на каком лугу растет трава, а на каком клевер. Клевер растет и на лесных лужайках, но самый сочный — на далекой окраине леса, на большом поле, где ночи напролет стрекочет коростель. Любит Нежнорогий ходить на то поле.

Тихими вечерами, когда ложбины окутывает туман, а коростель, поточив косу, начинает со стрекотом ходить с одного края луга на другой, на опушку леса выходят косули. Они осторожно останавливаются и прислушиваются. Потом щиплют траву. Если вокруг тихо и спокойно, они идут дальше, где трава самая вкусная. Больше всего косули любят клевер. И если на опушке много клевера, они так и тянутся туда.

На опушку леса выходят старые осторожные козлы. Поточив рога о деревья, они долго стоят, насторожив уши. Только когда темнеет, они начинают смелей щипать траву. Косули приводят детенышей, которые чуть выше клевера. Они собирают вкусные цветочки и жуют их. И никто не причиняет косулям зла, никто не пугает их… Идут люди, видят в клевере косуль, считают маленьких и радуются. Ночью косули возвращаются в лес. И утром, на заре, они снова уходят в клевера. Щедрое лето принесло всем полный дом подарков. Ведь лето — самое прекрасное время года!

Нежнорогий тоже любит клевер. Он приходит из леса на то далекое поле, где клевер самый лучший, и, будучи смелее других козлов, потому что людей он почти не боится, пасется, пока не стемнеет. А потом, как и все косули, во второй раз выходит на заре в клевера. Люди здесь привыкли к косулям, а косули к людям, и уже не удивляются друг другу. Но вот по округе пронесся слух о странном, невиданном козле.

Рядом с полем клевера, на широком огороженном пастбище, пасутся коровы. По утрам, когда чуть высунется край солнца, когда луга окутаны туманом, а коровы лежат и жуют жвачку, позвякивая ведрами, на пастбище приходят доярки. Нежнорогий видит их каждое утро, и ему нравится слышать это бряцание ведер. Оно напоминает ему утренние работы в лесничестве, и он снова чувствует запах своего доброго дома.

Утром Нежнорогий услыхал приближение доярок, поднял голову и внимательно всмотрелся: рядом с доярками бежала собачка. Такая же маленькая, как и его бывший друг. Только та была пестрая, а эта — черная.

Собачка тоже увидела козла. Она раз-другой тявкнула, но козел не испугался. Собачка очень удивилась, даже остановилась. Козел не только не боится ее, но спокойно продолжает щипать клевер.

Нежнорогий видит, как к нему, высоко прыгая в клевере, бежит мокрая от росы собачка. Доярки тоже это увидели.

— Назад, Саргис, назад! — услыхал он, как закричала одна из доярок.

Доярки не хотели, чтобы собака прогнала такого красивого козла.

А Саргис — куда там! Он, как и полагается настоящему сторожевому псу, продолжал лаять на этого козла.

А Нежнорогий думал, что собачка бежит с ним играть. Он перестал щипать клевер и, взмахивая рогами, запрыгал перед собачкой.

Куда девалась смелость собачки — козел не только не боится ее, он еще сам нападает. Собачка взвизгнула и удрала назад к дояркам… А Нежнорогому очень хотелось поиграть, он не отстает, бежит следом. Доярки перепугались: вдруг на них нападет!

Зазвенели ведра, закричали доярки, и Нежнорогий поскакал в лес.

Испугавшись, собачка завизжала, прижалась к дояркам и никуда больше от них не отходила, пока они не вернулись домой. И доярки тоже рассказывали всем, что они видели какого-то странного козла. Охотники пожимали плечами. Что от маленьких собачек козлы иногда не убегают — это знают все, но чтобы козел сам бросался на собаку?!

Темным-темна темная ночь, молодой месяц не выходит прогуляться по небу. Нежнорогий не любит таких ночей. Он устраивается где-нибудь в удобной ложбинке и ожидает наступления зари. В такую ночь листья деревьев не шелохнутся…

Нежнорогий и сам не знает, куда принесли его быстрые ноги. Он летел в темноте таким галопом, что больно ударился об осину. А теперь у него болит бок!.. Нежнорогий очень устал и тяжело дышит. И не столько от усталости, сколько от страха и боли.

Не так уж все хорошо в лесу, как ему казалось до сих пор. Да и не так уж спокойно! Хотя его рога уже давно потеряли свою нежность, давно очищены и блестят, но все же не могут защитить его от врага. Правда, пока его спасают только одни ноги да уши. Спасают, если он вовремя услышит опасность.

Нежнорогий весь вечер пасся в клеверах и, вернувшись в лес, прилег отдохнуть. Он любил отдыхать под елкой и на этот раз устроился там.

Может быть, подул ветер, может быть, беспокойно зашевелились листья, но Нежнорогий почуял приближающуюся опасность. Он навострил уши, поднял голову, но никакой опасности не заметил. Враг крался впереди легкого ветерка, и козел его не учуял.

Но шепот ветерка оказал Нежнорогому самую большую услугу. Теперь он ловил малейший шорох. А вдруг?.. После встречи с лисой Нежнорогий не пережил ничего неприятного, но, снова очутившись в лесу, он обрел чутье лесного жителя.

Нежнорогий прислушивался. Его ноги были готовы к прыжку. И вот в ночной темноте под мягкой лапой крадущегося хищника хрустнула спасительная ветка… Что было потом, Нежнорогий почти не помнил. Ноги сами выбросили его наверх. В один миг взметнулись оба: Нежнорогий и наводящая ужас на всех зайцев и косуль огромная кошка. Растопыренные когти рыси, которые одним ударом могут пронзить шею косули, угодили не в Нежнорогого, а в его теплое логовище.

Когда ноги легко отталкиваются от земли, легко убежать. Рысь — не волк: никогда не гонится далеко. Она делает несколько ловких прыжков, но тотчас же устает и упускает свою жертву. Пусть!.. Найдется другая.

Нежнорогий несся изо всех сил. В темноте он не заметил толстое дерево и со всего размаха ударился о толстую осину. Даже застонал, бедняга. Но рысь уже не преследовала его. Если бы рысь догнала его, на этом месте прервался бы мой рассказ. Мой рассказ оборвался бы так же, если бы не зашумел ветерок и не хрустнула ветка… Нежнорогий больно ударился и уже не мог так быстро и легко бежать. Но он все равно бежал и бежал из последних сил. Выскочил на ровную лесную дорогу и бежал. Теперь ему не мешали ветки, а его путь освещали яркие летние звезды. Он бежал, пока совсем не выдохся.

Остановившись, Нежнорогий прислушался. Он тяжело дышал, но если будет нужно бежать, он сможет. Ночь тихая и теплая. Только было слышно, как в прошлогодних листьях копошатся жуки…

Люди делали ему только добро. До сих пор никто из них не обижал Нежнорогого. Даже охотник Стяпонас, которому он в последнее утро охоты разогнал тетеревов, не сердился на Нежнорогого, хотя, по правде говоря, Стяпонас даже не знал его клички. Он просто говорил: красивый козел. Подошел этот красивый козел и ни с того ни с сего сунул рога в его убежище… Как не восхититься такой небывалой встречей, хотя все-таки досадно из-за тетеревов…

Но приходит осень — пора, когда охотники охотятся и на косуль. Охота есть охота! Охотники стреляют, а косули хитро ускользают от них… А зимой, смотришь, охотники таскают в лес сено, где у кормушек их ждут косули… Тогда охотники и козлы опять становятся друзьями.

Ходит Нежнорогий по лесному лугу и собирает разные вкусные травки. Луг был скошен, но на нем уже поднялась молодая и сочная отава.

Рассвело, вот-вот взойдет солнце. Нежнорогому пора в свое дневное логовище. Все тропинки ему хорошо знакомы, и снова нигде не слышно рыси. Спокойно.

Идет Нежнорогий мимо болота — то травку сорвет, то старые, прошлогодние листья понюхает, не виднеется ли где вкусный молодой грибок…

Только вдруг кто-то как схватит его за рога!..

Нежнорогий бросился в сторону, но упал на землю, так сильно потянули его за рога. Нежнорогий вскочил и упал опять, вскочил и упал… Сколько мог подался назад и, весь напрягшись, остановился. Что-то крепко держало его за рога. Держало крепко, сурово, не отпуская ни на шаг. Его долго ждала заржавевшая петля, заржавевшая смерть. Нежнорогий нечаянно сунул рога в петлю, и она затянулась. Проволока привязана к дереву и не отпускает…

Петля — одна из самых жестоких ловушек, которые придумал человек, разбойничающий на природе. Поставленные, порою даже позабытые, петли ждут год, иногда два, пока в них не попадется заяц или маленькая косуля.

Нежнорогий стоит, привязанный к дереву за рог, и не знает, как вырваться. Хотя и здорово заржавевшая, но петля все-таки еще прочная. Взошло солнце, и заблестели листья осины… Прилетел черный дятел, вцепился в ствол березы, несколько раз сильно ударил клювом, взглянул на Нежнорогого, громко вскрикнул и улетел куда-то по своим делам.

Нежнорогий пытался потянуть проволоку еще несколько раз. Тянул изо всех сил. Но никак! Упругая проволока! Даже звенит, натягиваясь.

Солнце поднялось еще выше. Запрыгали стаи синиц. Перебираясь с дерева на дерево, они внимательно осмотрели каждую ветку. Поползни лазят по стволам деревьев, шуршат, шелушат кору. Все заняты, как и каждый день, у каждого своя дорога. А Нежнорогий — пленник. Он долго мучился, наконец прилег под деревом. Что ожидает его завтра, послезавтра?.. Петля не отпустит его!..

Наступила обеденная пора. Солнце спряталось за белое облако, и по лесу побежали тени. Поможет ли кто-нибудь Нежнорогому?

Вдруг слышит Нежнорогий, что кто-то идет. Раздались настоящие человеческие шаги. Неизвестно, обрадовался или испугался Нежнорогий. Он вскочил, заметался и опять остановился, черными глазами глядя на человека. А человек смотрел на него.

И произошло неслыханное. Человек удалился и скоро вернулся с колом в руке. Нежнорогий еще не забыл нежные руки человека. Он стоял и ждал его помощи, даже шагнул немного поближе. В это время человек замахнулся и… ударил его колом. Браконьер ничего не хотел — только убить. Убить зверя, на которого он все время зарился. Мясо! Чтобы только не улизнуло мясо!

Здесь во второй раз могла прерваться нить моего рассказа. Об этом я узнал позже. Гораздо позже после того, как у болота Дубрис я встретил Нежнорогого. Рассказал об этом сам браконьер, когда охотники округи наконец прищемили ему хвост, когда он уже увидел, что только откровенное признание и покаяние еще могут несколько смягчить наказание.

И теперь Нежнорогого спасли его быстрые ноги. Кол пролетел мимо и уткнулся в землю. Нежнорогий успел отскочить. Ведь страх утраивает силы. Козел так рванулся, что проволочная петля не выдержала. Когда браконьер опять занес свой кол, в кустах мелькнул только белый хвост Нежнорогого.

Каждый вечер заходящее солнце словно пересчитывает на вершинах берез первые желтые листья. А на песчаных холмиках, в сосновом молодняке разлились синие озера — это зацвел вереск. Для пчел наступило время последнего сбора меда, а для птиц пришли первые дни путешествий.

В пустеющих полях замелькали стаи скворцов. Они спускались на луга, залетали в вишневые сады, где дрозды собрали последние вишни, а когда день был солнечным и спокойным, дрозды садились на густые вершины старых кленов и стрекотали один перед другим. Переговаривались о доброй весне и путешествии.

Осенние паутинки тянутся и блестят на солнце. Они покрыли шелком жнивье, повисли на нижних ветвях деревьев, и, пока пролезешь через чащу, тебя всего с ног до головы опутает паутиной.

Стоят прекрасные и росистые утра. Паутина провисла под тяжестью росы. Ягоды блестят от росы. Кузнечики стрекочут в брусничнике. Но скоро замолкнет и последний кузнечик.

Высохли лесные болота. На заболоченных лугах торчат сухие коричневые стога сена. А во всем лесу: и в сухих местах, и в молодняке, и у болот, и у дорог — запестрели цветные шляпки грибов.

Нежнорогий больше ничего не делает, только лакомится грибами, собирает подосиновики и боровики… Он умеет отличить хороший гриб от плохого. Утренние зори застают его на лугах или полях — там, где больше всего грибов. Все косули лакомятся грибами — лучшим лесным лакомством. А сейчас наступило настоящее грибное время.

В лесу опять неспокойно. Ночью кто-то стонет и охает. Кто-то ломает молодые деревья. Подчас слышно, как тяжело стучат опрокинутые подгнившие деревья. А бывают ночи, когда в лесу стучат могучие рога. Рог о рог. Тяжело пыхтят вцепившиеся друг в друга звери. Потом один из них со стоном падает на землю.

До сих пор лоси были тихими, а сейчас они бродят, не находя себе места. Могучие самцы с ветвистыми рогами покидают чащи и идут на открытые места. Они жадно пьют воду лесных ручейков, озер и еще жадней ищут другого лося.

Пробуя силу своих рогов, лоси валят ночью подгнившие стволы. Эти самцы поднимают шум на весь лес. Каждую осень они ищут друг друга, сшибаются, чтобы испробовать силы, и яростно бьются…

И косули уже давно начали свою драку. А перед этим они старательно точили и полировали свои рога. Весной они только чистили рога, а во второй половине лета уже заостряли их. Они терли их о стволы деревьев, искали удобного деревца, кора которого была душистее.

Искали друг друга козлы, а встретившись, бились рогами. Разбегутся и — тра-ах! — ударяются лбами. Разбегутся — и ударятся. А потом схватятся и кружатся, вскапывая ногами землю, разрывая мох. И так сражаются они каждую весну и каждую осень.

Но то, что пришло, то и уйдет. Козлы успокаиваются и опять мирно едят грибы.

Нежнорогому хочется пошалить. Может быть, потому, что стоит такая солнечная осень. Может быть, потому, что синие озера цветущего вереска колышутся в ложбинах между холмами. Может быть, потому, что каждый полдень в поднебесье над вереском парят орлы, которые кружат и кружат широкими кругами, а с ними и орленок, который только что вылетел из гнезда… Может быть, и Нежнорогому поэтому так весело и хочется проказничать.

Нежнорогий часто выходит из лесу на дорогу и стоит там, словно высеченный из дерева. По дороге иногда медленно тянутся возы, нагруженные сеном. Высохли болота, вязкие тропинки и броды. Люди приезжают, накладывают на возы сено и увозят его. Медленно проплывают возы с сеном. Правда, какое там сено, почти одна осока, потому оно и не интересует Нежнорогого. И разве будешь думать о сухой траве, когда все вокруг зеленеет.

По дороге из лесу возвращаются ягодницы. Ягоды уже кончаются, но одну-другую корзиночку можно набрать. Женщины весело переговариваются. На дороге мелькают их пестрые платки. Нежнорогий стоит у обочины и смотрит на них. Одна девушка увидела Нежнорогого и бросила в него веткой. А он и не шевельнулся. Девушки прибавили шагу. Такого странного козла они еще никогда не видывали!

Гурьбой возвращаются из лесу девушки с грибами. Идут, по дороге перекликаясь, мелькая пестрыми платками…

Однажды Нежнорогий остановился совсем близко у дороги. Он ничего особенного не хотел, только получше увидеть людей и послушать человеческие голоса.

По тропинке шли две девушки. Нежнорогий услышал их голоса и повернулся навстречу им. Они приближаются, а Нежнорогий стоит на месте.

Девушки несли корзинки, полные грибов. Грибы были молодые и свежие, выросли только сегодня ночью. Издалека краснеют и благоухают. Смотрит козел — ему так хочется отведать грибка! Гляди, Нежнорогий, твои грибы несут!

Девушка только в это время заметила козла.

— Стасе, видишь, козел!..

Девушки, увидев козла так близко, приостановились, а козел сунул свой любопытный нос, понюхать грибы. Девушка хлоп козла по лбу — чего лезешь! А Нежнорогий понял это по-своему. Если замахнулась, значит, хочет драться.

Нежнорогий отошел в сторону, выставил рога и боднул головой. Корзиночка полетела вверх, грибы рассыпались: куда красный, куда желтый, а куда и белый.

Глянул Нежнорогий — а девушек и след простыл. Только замелькали их босые ноги да разноцветные платки. Неужели Нежнорогий побежит за ними? Ведь он не такой уж злой! Просто ходит по дороге, нюхает разбросанные грибы, находит тот, что повкуснее, и съедает его.

И разнесся слух, что в лесу живет не какой-нибудь, а грозный, бодающийся козел, который нападает на сборщиц грибов и отнимает у них грибы…

Ранний утренник сегодня долго сверкал серебром. Везде белым-бело. На более открытом месте земля сильно промерзла. И ожила только к полудню.

Все, что недавно зеленело и хотело расти, было побито морозом. Уже не первый утренник, но такого едкого, такого сырого еще не бывало. Ночью было полнолуние. Ветра не было, но север дышал холодом, который убелил землю.

Закат ясный, алый. Такой багровый, что жутко смотреть. Погаснет красный цвет, опять будет светить месяц, и опять покроет землю серебром до самого утра.

По утрам в лесу тихо. Вечером еще тише. Улетели журавли. Прокурлыкали с высокого неба последнее прощание. Серая пеночка долго пела свою песенку, наверное, вспоминала весну. Но и ее уже нет. С долгим криком пролетели вереницы гусей. Вот они уже исчезли; одни дятлы, лесные кузнецы, куют. Они и зимой не оставляют свою работу. Стучат.

Невесело Нежнорогому в тихом лесу. Барсуки отнесут листья в норки и вскоре заснут зимним сном. Ежи тоже озабочены приготовлениями зимнего ложа, шныряют, приводят в порядок небольшое хозяйство… Нежнорогому не нужно ни постель готовить, ни листья собирать. Когда ударит сильный мороз, он прячется в ельник, туда, где теплее, и ложится на зеленый зимой и летом мох.

Стоит Нежнорогий на берегу ручейка и смотрит в его медленный водоворот. Закаты все краснее и краснее, все горят и долго не гаснут. И захотелось Нежнорогому пойти вниз по речке, где, он знал, находится деревня, в которой живут люди.

Идет Нежнорогий по дороге, а уже начинает темнеть. Гаснет вечернее зарево, появился месяц — посветлело. И деревья отбрасывают тени. Пока они еще очень легкие, но когда луна поднимется выше, станут черными. До деревни не близко…

Вот послышался собачий лай. Когда ночи светлые, собаки всегда так лают. Переговариваются между собой.

Повеяло дымком. Знакомым дымком. Вот и околица деревни. Показались первые дома. За белыми березами виднеются крыши, светятся окна домов. Хлопнула дверь. Кто-то черпает из колодца воду.

Нежнорогий не пойдет во дворы домов. Там много собак, которые лают злыми голосами. Он погуляет здесь, у ручейка, на краю поля…

У ручейка виднеется дом. Возле него ни собаки, ни конуры, ни забора. Дверь приоткрыта. Оттуда пробивается слабый свет. В ясном лунном свете он кажется совсем бледным. Сильно пахнет дымом и березовыми листьями. Пахнет вкусными березовыми вениками. Такими, какие он грыз зимой, когда еще жил в лесничестве. Лесничий специально для него сушил такие веники. Наверное, и здесь хороший дом.

А если дом хороший, то можно подойти и посмотреть. И пошел Нежнорогий — ведь дверь открыта. Внутри кто-то разговаривает… пахнет березой.

Двое веселых раскрасневшихся голых парней подбросили в огонь дрова и, ожидая, пока выветрится дым, сидели на низкой скамейке и болтали.

Сегодня поздно вечером они вернулись из далекой березовой рощи, где они рубили лес, и теперь купаются в бане только вдвоем. Другие парни уже вымылись и ушли домой.

В котле греется вода… Хорошо сидеть так и разговаривать вдвоем, когда наверху тепло, а внизу через открытую дверь наплывает ночная прохлада. Хотя они вместе работают целые дни, у каждого есть что рассказать друг другу.

— Ну, я ему и говорю: дерево толстое, подруби его с той стороны. А…

Так и осталось это «а»… Потому что в дверях показался настоящий лесной козел. Навострив уши, он смотрел на них.

Перед парнями словно возникло болотное привидение. Пока они пришли в себя, козел уже вошел внутрь бани. И подошел близко. А ведь голый человек беззащитен. А если козел ткнет его рогом в бок?.. Дрожь пробежала по телу парней.

Ни один из них не бросился закрывать дверь и ловить козла. Один прыгнул за чан, второй — на полок. Пол бани, облитый водой, мыльный и скользкий. Нежнорогий хотел повернуться, но вдруг с горохотом упал со всех четырех копыт… Парни, подумав, что лесной козел нападет на них, молнией взлетели на самую верхнюю полку, закричали дурными голосами и, не найдя ничего другого, швырнули в лесного козла пахнущие березой горячие веники…

Козел вскочил и выбежал из бани, а парни услыхали его удаляющийся галоп. А когда они пришли в себя и выскочили во двор, в ясном лунном свете ничего не было видно.

Нежнорогий вернулся в лес.

Деревья рассыпали желтые листья. Уже осталось немного листьев. Придет ветреный ненастный день, и упадут последние листья. В лесу хозяйничает осень.

Выросли мухоморы. Ярко-красные, с белыми точками. В посветлевшем и поредевшем лесу от этих смешных красочных грибов становится веселей.

Нежнорогий, которого вениками выгнали из бани, больше в деревню не ходил. Не принимают, и не надо! Дорогу в лесничество он не нашел. Правда, он особенно ее и не искал.

Некоторое время Нежнорогий ходил по лесу один, а потом прибился к небольшому стаду косуль. Когда ты не один, гораздо лучше и веселей. У диких косуль ему есть чему поучиться, особенно, если вожак стада — старый, опытный, смелый козел. Он чует, где подстерегает рысь, знает все молодняки, в которых можно погрызть вкусные лесные веточки. Когда белое покрывало снега укроет лес, вожак стада где-нибудь найдет забытый стог сена или приведет все стадо к наполненной кормушке.

Недавно Нежнорогий опять видел человека. Вместо того чтобы идти по дороге, человек брел через ельник. Услыхав человеческие шаги, все косули поднялись со своих мест и ускакали прочь. Нежнорогий побежал вместе с ними. Но скоро остановился и из любопытства вернулся посмотреть, что делает человек.

Человек подошел к навесу, который стоял в ельнике. Он был здесь уже давно, крыша была вся серой, обросшей мохом. Нежнорогий ясно видел, что человек проверил, достаточно ли крепка крыша. Потом постучал в одном, в другом месте и стал так громко колотить молотком, что у Нежнорогого зазвенело в ушах. И он побежал к косулям.

Не случайно вожак стада вел их в этот ельник: эта кормушка и в прошлом году была полной всю зиму. Только Нежнорогий долго смотрел на человека, но так и не узнал его. А это был охотник Стяпонас, который пришел поправить для косуль кормушку, чтобы зимой не нужно было стучать молотком, чтобы было куда положить сено.

И в этом году сена хватит для всех.

Скоро придет зима. А пока нет снега, косулям привольно бродить по лесу. Нежнорогий вместе с ними. Только когда у дороги или просто где-нибудь он видит человека, то не убегает сразу со всеми. Остановится, стоит и смотрит. Косули не знают, что он, Нежнорогий, жил у людей. А для него каждый человек будто знаком.

Так и я увидел Нежнорогого у заболоченного леса Дубриса. Он стоял, отставши от стада, и смотрел на меня. Если бы я знал его кличку, я, наверное, позвал бы его. Кто знает, может быть, он и подошел бы поближе.

Но тогда я думал, что это просто любопытный лесной козел. Только потом мне удалось многое о нем узнать, о чем я и рассказал другим.

Говорят, если козел вырос дома и привык к людям, он уже никогда не сможет вернуться в лес. Может быть. Но Нежнорогий другой. И все, о чем я рассказал, чистая правда. Если вы будете в лесничестве Верстайняй, то сам лесничий расскажет вам о Нежнорогом, который и теперь живет в лесу и сам уже водит ватагу косуль.

Перевела Е. Ветрова

Дневник с птичьего пути

И ее, должно быть, как и летящих птиц, тянет на огонек. Сегодня ночью сказка снова реяла у освещенного окна.

Сказка, у которой легкие крылья и сердце птицы…

Сентябрь. День убывания солнца

Я поселился на косе — узкой полоске суши между морем и заливом.

Сегодня снова погожее утро. На море улеглась последняя волна.

Нынче ночь сравняется с днем, и тени начнут удлиняться. Завтра, послезавтра и еще много дней после этого солнце будет заходить все раньше и раньше.

Я встал вместе с солнцем. Как всякое утро. Работа кольцевателя птиц начинается, только когда солнце уже над горизонтом, и подниматься раньше светила нет смысла. Позже начнет всходить солнце — позже буду вставать и я.

С вечера я оставил под березами тазик с водой. За ночь в него нападало желтых листьев, а вода студеная, как роса на березе. В колодец тоже залетели листья. Вода здесь неглубоко: чуть копнешь, и уже сочится влага из светло-желтого песка.

В ясном колодце желтеют восковые листочки. Уже осень — пора безмолвия полей, ярких грибов, золотая пора.

Это и первые листки моего дневника.

Сеть в погожее утро нависла розовой дымкой. Пустует до поры до времени.

Сеть свою я растянул на высоких столбах, вбитых на изрядном расстоянии друг от друга. Столбов не два, не четыре — целая вереница. И поставлены они так, что сеть, натянутая по ним, уходит вдаль длинным коридором.

Вход в этот сетчатый коридор просторен — и вширь, и ввысь. Он смахивает на разверстую пасть, на зев, распахнутый в ожидании, когда угодит в него какой-нибудь осенний путник. Ячеи этой сети высоко. Хочешь в них заглянуть — как следует запрокинь голову. Зато сквозь них видно голубое небо.

Возможно, это и сбивает птиц с толку. Они, неотрывно глядя на синий простор, на белые, пепельно-серые облака, устремляются в ловушку.

Конечно, не все. Иные чуют в сети что-то недоброе и от самого верхнего края шарахаются ввысь. А тот, что уже угодил в глотку сети, рвется все дальше вперед, находит отверстия в перемычках и протискивается в следующее звено, а оно чуть поуже предыдущего. Так добираются пернатые до последнего отсека, который сбегается сачком. Конец его вытянут наподобие узкого рукава, впору разве собаке пролезть, и ведет этот рукавок в собственно ловушку: небольшую, чуть выше человеческого роста, приемную камеру. В боковой стене камеры есть дверца, куда я вхожу и ловлю, беру в руки трепыхающихся на сетчатых стенках птиц.

Сеть расставлена на пути птичьего перелета. Но сегодня ловушка пуста. До рассвета попалась парочка зарянок. Повисли, уцепившись коготками за сетку, прильнули к ней своими ярко-ржавыми грудками и глядят на голубую волю.

Надеваю зарянкам на лапки по колечку и выпускаю. Упорхнули в тронутый желтизной березняк.

Когда солнце поднялось повыше и день вошел в полную силу, в ловушку попалось несколько крупных бабочек. Бабочки летают, только когда солнце пригреет основательно. Видимо, они умеют кружиться в воздухе только на солнечной карусели.

Бабочки совсем как птицы: попадут в большую сеть и пробираются все дальше, дальше. И вот они заперты в ловушке, через мелкие ячейки им не протиснуться. Ерзают по стенке. Крылышки большие, цветные. Вспоминается грустная сказка о бабочке, мечтавшей унести на крыльях в теплые края последний осенний цветок…

Для бабочек у меня нет колец настолько нежных, крохотных, чтобы можно было надеть на хрупкую лапку. Беру их осторожно, придерживаю в ладонях и выпускаю через дверцу. Моя ловушка — не тюрьма. В ладонях бабочка трепещет, бьется, но вот я развожу руки, и несущая осенний цветок вновь принимается кружиться в воздухе на солнечном луче.

И сеть моя на птичьем пути, и домик. Жилье у меня отличное, на колесах. Внутри — удобная, мягкая лежанка, оконце есть, столик стоит. Печурка. И труба выглядывает из кровельки, а над трубой берестяной колпачок, чтобы дождь не заливал.

Я поселился тут надолго. На целый год.

Мощный грузовик на высоких колесах доставил сюда меня и мой домик со всем снаряжением. Отцепили и уехали. Не сразу, конечно. Товарищи помогли развесить, потом натянуть сеть. Одному с таким делом не управиться. А сейчас я правда один. С бабочками и птицами — пленниками на час.

Запаздывает осень. Не спешат и птицы. Но говорят, кто-то уже видел и слышал караваны журавлей…

День-деньской я в одиночестве. Лишь транзисторный приемник, поставленный меж высохших былинок, докладывает, какие на свете новости, он же поет, играет. Но часто я его выключаю — предпочитаю послушать осеннюю тишину. Сейчас, когда на море стихла последняя волна, тишина эта особенно насыщенная. Захочешь — даже трепет бабочкиных крыльев расслышишь.

Я лежу на прогретом песке.

Так проходит день.

Но, как говорится в народе, пора и о горшках подумать. То есть что положить в эти горшки-чугунки.

Пламя костерка — мой верный друг. Море тоже иной раз возьмет да и подкинет подарок. На днях оно чуть взволновалось и выплеснуло на берег целый бочонок свежезаквашенной капусты. Квашенина закутана в водонепроницаемую оболочку, хоть круглый год проплавает в воде — не размокнет. Судя по всему, бочонок слетел с судна в качку.

Я осмотрелся — на горизонте ни дымка.

Пробовал было понести бочонок — тяжело, гнет долу. Тогда я его — валиком, валиком… Долго катил вдоль берега. Перекатывал через дюны. Теперь в придачу ко всем припасам будет у меня и отменная моряцкая приправа — капуста.

Над морем пламенеет, потом догорает вечер. Дюны волнами убегают вбок. Заволакиваются сумраком. Голубеют, сереют, все больше темнеют, пока не сливаются с подступившей ночью.

Зажглись звезды. И светлой дымкой обозначился Млечный Путь, пролег через небосвод.

Высоко Млечный Путь, в заоблачной высоте осенних ночей…

Птичий же путь здесь, понизу, где земля и березы обращают взоры к звездам.

С залива послышался гусиный клик…

Скупая трава дюн покрылась росой. Я забираюсь по пологому склону на высокую дюну. Взошла луна. Сквозь легкий туман вдали мигает глаз маяка. Над заливом опять вскрикнул гусь. Отозвался другой, множество гусей. Не различаю во мраке, но слышу, как пролетают над дюнами лесные жаворонки. На песке вижу кабаний след. Зверь прошел только что. Ну-ка, где он? Но в лунном свете вижу лишь застывшие волны дюнных песков.

Сова снизилась вовсе близко, покружила надо мной, бесшумно нырнула в ночь. Ночь как будто сквозная, а птицу скрыла вмиг, словно набросила на нее прозрачный плат-невидимку.

И воздух, и сама эта ночь говорят: близится пора валового отлета птиц.

Сказка серебряных горнов

Журавли поклонились голубому вожаку и встали в круг, вытянули стройные шеи.

Они стояли легко и воздушно. Цветам впору позавидовать их изяществу. Но цветам неведома зависть. Всякий цветок живет как умеет и только одного хочет: впитать в себя как можно больше света. Разве что розы иной раз загордятся. Но теперь не май месяц, а золотая осенняя пора. В полях доцветают последние ромашки, каждая с крохотным солнышком-середкой. А в зеленом с проседью болотистом лесочке, где по пышному мху легла вышивка бусинами поспевающей клюквы, стоят хороводом сизые птицы — журавли. Все они нарядились в праздничные дымчато-голубые одеяния облачного кроя.

Стройны, легки журавлиные ноги. Шея гибкая, тонкая, словно стебель. Вместо венчика изящная головка с темной полоской, алым цветочком на черной шапочке. Хвост — торжественно поникший, из длинных перьев темных по концам. Эти перья чудесно развеваются, когда журавли исполняют танец восходящего солнца.

Ступает журавль по кочкарнику — нежно-пушистый мох не сомнут его легкие ноги. Когда журавль пляшет танец во славу солнца, он не заденет, не сломает ни единого лучика, ускользнувшего из объятий утреннего солнца. Летит журавль — ели в бору, очи озер не налюбуются летящей птицей. А стоят журавли — будто сам танец застыл на месте.

У каждого журавля на черной шапочке по алому цветку. Все они нарядились в сизые облачного кроя одежды. Но на одном из них — хитон с лазурным отливом. Годы и мудрость, опыт дальних странствий — вот что дало право этой птице носить самый роскошный журавлиный наряд, добытый в облачной высоте.

По весне, с прилетом на родину, в праздник Серебряных Горнов лишь один этот журавль первым играет песню болотам, оживающим для весны, песню ясному утреннему небу. Следом за ним трубят остальные птицы. Он же, Лазурный журавль, открывает в утро весеннего празднества Пляс Возвращения. Видеть журавлиный танец дано не всем, только посвященным. Так заведено исстари и так будет до тех пор, пока существуют журавли, пока, прилетая на родину весной, они найдут хотя бы одно болото, куда можно опуститься.

А осенью Лазурный журавль заводит песню отлета и танец прощания.

— Журавли!.. Журавли!.. — словно не замечая рядом с собой птиц, выкрикнул в небо вожак, звонко, как умеют одни только журавли на свете.

— Братья высот! Братья высот! — отозвались остальные. Все разом и все такими же звонкими голосами.

И снова тишина над зеленым с проседью мшистым болотом, где пышные кочки расшиты бисером поспевающей клюквы.

— Журавли! Журавли!.. — снова воззвал Лазурный.

— Солнце восславим! Солнце восславим! — протяжно откликнулись все птицы.

Разливался в воздухе по-летнему крепкий дух багульника, листья берез были недвижны — стойко, не дрогнув, приготовились они зажелтеть.

— Журавли! Журавли!

— Мы — дети земли! Дети земли!

Распахнул крылья лазурный вожак, потом сложил их и пошел кругом по кочкам болота, по бледным разметанным узорам клюквенного шитья.

Журавли водили хоровод и пели. Голоса — как ручьи, что журчат по желтым пескам, по черным, вымытым корням и корягам.

— Дети небес! Братья небес! — В дорогу! В дорогу! — Прощайте поляны, зеленый мой лес! — Трубите тревогу! — Земля нас растила, кормила… — И к ней мы вернемся! — Забыть мы не в силах, не в силах! — Ее мы потомство. — Вернемся за горнами — горнами, Поющими гордо! — Вернемся, вернемся! — По макам, по звездам, По лунным разливам Найдем мы дорогу![3]

Лазурный журавль, который начал песню, ее и завершил выкриком:

— В полет!

Далеко разнесся крик журавлей. Услышали его люди, хлопотавшие на пустеющих полях, запрокинули головы: как, неужели журавли тронулись в путь? Услышали белки, перестали резвиться, присели на ветках и задумались: осень, пора всерьез позаботиться о запасах, пока не поздно. Услышали клены, чьи распростертые листья шелестели в усадьбах, на зеленых городских площадях, и догадались: близок золотой ноябрьский листопад.

— Надо прятать серебряные горны. — Вожак оглядел всю стаю.

У каждого журавля — по серебряному горну. Журавль без горна — не журавль. Без горна ему не пробудить зарю. Да и солнце весенним утром встает только под журавлиный горн. С каждым днем все раньше, только начнут блекнуть звезды, трубят журавли. И все раньше, под серебристую песнь болот, восходит солнце. И день прибывает, пока не разольется свет летнего солнцестояния. А заставить солнце светить и греть под силу одним лишь журавлиным горнам.

Но теперь — конец торжеству. Близок час отлета. Пора упрятать в тайник серебряные горны.

Еще осталось чуточку времени. Переговариваются журавли. Всякая птица речиста. И журавль тоже, хоть и важен на вид, горд, даже заносчив.

— Лебеди уносят с собой свои трубы, — заговорил один. — А мы наши горны оставляем.

— У лебедя крылья велики, крепки. Под крылом у лебедя — сундучок…

— При сундучке как не унести!

— Лебедь белый, в трубу трубит белую…

— Наши горны иные — серебряные…

Кто слышал журавлиный разговор, может сказать, что это ручеек бежал, — так тиха, переливчата и стремительна их речь. Говорят они все разом, оттого и кажется, будто ручеек журчит, переливается.

— А сыч мохноногий, умница птица, то ли останется, то ли в путь соберется — дудочку свою на зиму упрячет, схоронит.

— В старом дупле, глубоко в дереве старом…

— Как только подтает, тронутся воды — вынет дудочку и снова засвищет…

— Умница птица, умница…

Так переговаривались журавли и наматывали вокруг серебряных горнов серебристый осенний шелк. Шелковинки они снимали с ветвей приземистых болотных сосен, брали у багульника с высохших кочек, где любили нежиться на солнышке премудрые болотные ужи. Подхватывали журавли по шелковинке, если теряли ее пауки-прядильщики, кутали, заматывали свои горны в осенний шелк. Серебро не ржавеет, но журавли так делали со времен седой древности. Воротятся — развернут горны, распустят пряжу. И поднимет ее, понесет ветер. И тогда оденется в белейший пух болотная пушица, та, что зацветает ранней весной и очень быстро отцветает.

— Пора! Журавлиное братство, пора! — напомнил вожак.

И сизые журавли унесли серебряные горны в тайник.

Где журавли прячут свои горны, знают только они одни. Даже журавлиный молодняк, у кого еще своих горнов нет, не знает этого места. Где-то оно в лесах, где-то на широких лесных полянах, где-то в зеленом кочковатом болоте, на котором живут журавли.

Журавли это место знают и находят. Пометят его красной ягодой, о которой пели, когда водили хоровод. Всюду на болотных кочках растет клюква. Но там, где упрятаны серебряные горны, журавли своими длинными, изящными клювами по-особенному расшивают нежно-зеленый мох крепкими узорчатыми ягодниками, рассыпают клюквенный бисер. Самая сладкая и яркая клюква — весенняя, как только она откроется, освободится от снега. Прилетят птицы и вмиг ее заметят, а под ней — свои горны. Но не устанут вечнозеленые мхи хранить под алым узором ягод горны тех журавлей, кому не довелось вернуться.

…Счастье летучее, Счастье летучее, Белые дали, Синие тучи, Дальний полет, Крыльев разлет…

Печальна песня журавлей о тех братьях, которые больше не полетят. Эту песню поют журавли по возвращении на родину. И всегда — перед отлетом.

Встали голубоватые птицы хороводом и склонились перед вожаком. Лазурный журавль подпрыгнул, плеснул крыльями и взмыл. За ним поднялись остальные птицы. Широким кругом облетели лесные поляны, вытянулись четким треугольником.

— В путь, журавли!

— В полет! Братья, в полет!

Мальчик услышал журавлиную перекличку и потянул за рукав отца. Оба они шли полевой тропинкой, возвращались в свой новый, недавно выстроенный дом. Отец с работы, сын из школы.

— Папа! Журавли летят!

— Летят…

— Смотри, первый журавль совсем голубой!

— Голубой… Как твои глаза.

— А почему они трубят?

— Нет, сынок, не трубят. Только кличут, переговариваются друг с другом. А горны свои они оставили, спрятали.

— А место пометили?

— Конечно!

— Вот бы мне найти!

— Место, если очень постараешься, может, и найдешь, а горны — ни за что.

— Почему?

— Мхи болотные их не отдадут. Сколько ни ройся, не покажут болотные мхи, не откроют серебряные горны.

— Почему же? И мы ведь можем поберечь горны.

— Лучше давай побережем болота, а они уж пускай караулят то, что им вверено.

— Болота надо беречь?

— Обязательно надо. Загубим болота — не найти журавлям серебряных горнов. А без горнов как им поднять солнце? Как заставить его всходить пораньше? И погибнут тогда голубые журавли, и не будет больше весенних зорь, таких, какие занимались прежде.

Отец с сыном ушли по дороге. Тянулся журавлиный караван.

— В путь! В дальний полет!

— Дети земли, вернемся, вернемся!

— Мы вернемся весной…

Окликали друг друга голубые птицы, удаляясь по птичьему пути.

Сентябрь. День, когда хлынул птичий потоп

Вчера, перед тем как уснуть, подумал: все-таки поднадоело собирать белые грибы, нанизывать их на веревочку и вешать на стену домика, сушить на солнце. Такие грибы насквозь пропитываются солнцем и особенно вкусны. Увлекательное это занятие, но, когда, кроме него, других дел нет, поневоле заскучаешь.

Встал сегодня спозаранок. Уже и щей горшок поспел, когда вынырнуло солнце из-за дюны над заливом. Ранние лучи показали под березами и на лужайке возле сети яркие шляпки мухоморов. И нарядный же гриб! Я никогда не топчу мухоморов. Наоборот: осторожненько обхожу. Восковые листочки берез и пунцовые, в белых крапинах мухоморы — кто придумает роскошнее убор для осенней поры!

Вчера, перед закатом, попались в ловушку лимоннокрылые бабочки. Не успел их отпустить, над заливом загомонили птицы; я подхватил бинокль и помчался их разглядывать. Потерпят до утра, решил я. Вот и гляжу теперь, но нет моих бабочек. Зато, бесшумно помахивая крыльями, мечется туда-сюда мелкая ростом сова.

То ли изловила бабочек ночная птица, то ли прибрал и унес их морозец, что наведался поутру за данью — листьями…

Но гость-то какой редкий! Вчера угодила кедровка — тоже не частая добыча в моей сети. А сегодняшний подарок — мохноногий сыч — привел меня в полный восторг. Едва-едва узкой щелью приоткрываю дверцу, протискиваюсь в камеру, сгребаю сычика и несу в домик. Птицу надо брать осторожно: коробит ее прикосновение твердой человечьей руки. Особенно пугливы ночные птицы, чей полет бесшумен и неуловим, точно сон. Но и ты человек, береги руки — коготки у нее острые.

Лапы по самые когти поросли мягкими перышками. Отсюда и имя совы — мохноногий сыч. В Литве он редок. Иногда, весенними ночами, слышно, как он наигрывает на своей глиняной свистульке, мягко звучит его песенка. А нынче, на радость мне, угодил в сеть.

Сыч таращит большие янтарно-желтые глаза и точно вопрошает, что я намерен с ним делать. Даже не выдирается. Легонько опрокидываю его на спинку и зажимаю на ноге алюминиевое кольцо с надписью и номером. Сычу это не нравится. Щелкает клювом, точно щипцами для орехов. Но разве сравнишь клюв сыча с клювищем неясыти или филина! У них-то уж клюв так клюв.

Запускаю сыча в открытую дверь, и он, будто ватный, дрябло взмахивает крыльями, потом садится поблизости, в сплетении березовых ветвей. Тут он и станет дневать. Запрячется в ветки и будет сидеть до ночи, в полной уверенности, что никому не виден. А я знаю, где ты, мохноножка!

Солнце поднялось еще выше. По-летнему теплое солнце.

Появилась первая стая чижей. Часть этого большого косяка хлынула в устье сети. Мечутся пташки, попискивают и стремятся все вперед, вперед, а там — камера.

Некогда разглядывать сычика в березах.

Закипела работа… Пташки в оперении с зеленым отливом мчатся стайка за стайкой.

В вышине, поверх сети, над березами и дюнами, стаями витютни — дикие голуби. А вровень с березами тянутся чижи.

Я стою в ловушке и пригоршнями зачерпываю теплых, трепетных пташек, точно собираю с веток живые плоды. Каждому чижу дарю по колечку на лапку, потом продеваю руку в специальный сетчатый отсек, выпускаю птиц на волю. Очень даже кстати сегодня прибыли школьники из ближней деревни. Они помогают, а ловушка все наполняется.

Чижики бьются, вырываются. Вспархивают мне на плечи, садятся на голову. Плечи и спина моей кожаной куртки, черный берет — сплошь в белых кляксах. Что ж, птица она птица и есть, особенно когда обуял ее страх… Должно быть, всю ночь напролет будет слышаться мне тревожное шебаршение крылышек.

Уже окольцовано полтысячи пернатых. А поток их не иссякает. В ловушку снова набилось полно птиц. Медлить нельзя — птицы мечутся, стараются выбраться наружу, того гляди, утомятся, выбьются из сил. Так им и погибнуть недолго. И я зажимаю, зажимаю колечки на хрупких, тонких лапках… Хлопотное это дело. На каждом колечке проставлен номер. Рядом с номером адрес. А на листе бумаги я записываю, кому какой номер достался. Кто поймает или найдет окольцованную птичку, сообщит по указанному адресу. Так орнитологи узнают, далеко ли откочевывают птицы, что поделывают на чужбине, где зимуют.

А распогодилось вовсю, солнце даже припекает. Птицы охотно пускаются в путь только по ясной погоде. Налетит гроза, ненастье — мигом притормозится птичий поток.

Вот вместе с чижами порхает малая пичужка — королек. Даже рядом с чижом — птичкой-невеличкой — он выглядит недомерком. Крошечная корона алого цвета венчает его головку. Корольку — колечко легкое-прелегкое, чтобы не в тягость.

Опять полно чижей в ловушке…

В этой бьющейся сумятице подмечаю несколько синиц. Бойкие птицы, юркие, долго шарю по камере, пока удается их залучить.

И надеваю, надеваю им колечки…

Тысяча. Выпустишь птицу — она улетает. Неизвестно, попадется ли еще когда-нибудь в руки человеку, услышу ли я о ней.

Солнце повернуло на запад. Пожалуй, можно чуть отдышаться. Выйти из клетки и присесть ненадолго, пока не явятся новые странники. Под вечер их прилетает меньше.

Занятные пленники попадаются в эту безобидную ловушку. Угораздило сюда сунуться и ястребу-перепелятнику. Заметался вверх-вниз. А отверстия в сети, в перемычках, уводят его все дальше, дальше. И вот он в приемнике, вместе с чижами и зябликами. Ишь, ухватился крепкими когтями за ячеи стены-сетки и опрокинулся вниз головой. Вокруг скачут чижики. Ястреб в ловушке, что за ястреб! Висит хищник, раскачивает сетку, невдомек ему, как отсюда выбраться. Не до разбоя ему теперь. Взять его ничего не стоит. Только руки береги, чтобы не изранил острым клювом. А когти у него — нож и шило, вместе взятые…

Получай, добытчик, кольцо.

И хищная птица, меченная человеком, уносится в дальний путь.

В вышине проплыл треугольник гусей. Прямиком на запад, над морем. Потом, вдали от берега, они повернут на юго-запад, к островам Балтики.

А вот еще один редкий гость. В ловушке дятел, по-научному его полный титул: большой пестрый дятел. Он и в неволе усердствует. Норовит закрепиться на сетке, будто на стволе дерева, и долбить то, что видит перед собой. А приблизится к нему другой пленник — неосторожный чиж или синичка, — тюкнет дятел своим крепким, рабочим клювом без зазрения совести. Метит всегда в спину. А попадет — насквозь проткнет: не терпит дятел соседства.

Бьет, старается дятел, а сеть не пробивается. Клюв ее прошивает, а что толку! Пытается ухватить за нить, выдернуть — не получается. Бросил дятел пустое занятие, приметил, на свое счастье, жесткую раму сети, оперся на хвост и озабоченно заколотил, будто эта сухая деревяшка именно та, что ему нужна. Вы уж как хотите, а у него дело есть…

С ним шутки плохи — возьмет и испортит раму! Иди-ка сюда, работяга. Вот тебе кольцо, улетай на волю.

Ну и уморился я, едва на ногах держусь.

Хорошо бы сейчас прилечь на теплом песочке… А песок уже остыл. Вечер. Вот-вот зажгутся звезды, смутно проступит на небе Млечный Путь…

Пожалуй, не пойду сегодня в дюны слушать гусей на заливе. Умучили птицы.

Сказка заблудшей птицы

На всей земле ночь. Осенние ночи, словно омут, вобравший дождь, все глубже и черней.

Вызвездило. Но звезды мелкие, крохотные. Как ни светят, как ни стараются — не осветить им дорог и тропинок, что вьются по сжатым полям, по оголенным пригоркам.

Молочно-светлая небесная река плывет в вышине, указывая птицам путь. И неведомо, откуда она вытекает, где кончается.

Гуси покричали и смолкли. Уснули у большой воды.

Черная лодка, наполовину на берегу, наполовину в воде, тоже дремлет. Не скрипнет песчинка, тронутая волной, не всхлипнет вода, чтобы не спугнуть отражения звезд. Осенней ночью хочется воде владеть звездами.

Вымахнула птица, темным-темна, словно ночь. Сложила крылья, бесшумно опустилась на корму. Черная лодка, и птица темна. Не разглядеть, сидит ли кто-нибудь на корме лодки или нет. А птица приникла и смотрит на звезды. Следит, куда течет светлая река. Ведь и ей в ту сторону. Звездная стезя ночных странников.

Когда козодой опускается на землю, усеянную бурой сосновой хвоей, его и днем не различишь. А осенней ночью на корме лодки он невидим более, чем в ночную пору тень от темной травинки на черной воде.

Козодой не утомился. Он присел полюбоваться красотой осенней ночи, а то и послушать, как спит вода. Распахнул крылья и взлетел. Беззвучно. Словно огромная черная ласточка. И удалился, рассекая крыльями мрак.

— Кха-о!..

Это отозвалась малая выпь. Далеко, в тростниках.

— Спит вода… Спят берега… — прогоготал один гусь другому и смолк.

Упала звезда. На лету безмолвно сверкнул искристый шлейф меж небесных светил. Тоже знак козодою. А птица уже далеко, знай стрижет крыльями ночную темень.

А здесь, на тронутой желтым березке, прикорнула новая птица. Только вчера очутилась она в здешних местах. Прильнула к светлому стволу, проступающему в ночной темноте, и спит.

Одеяние птицы темно-бурое, обрызганное белыми пестринами, точно снежинками. Или будто множество мельчайших, самых малых на свете звездочек нападало в ее темные перья. В одиночестве дремлет птица на березе. Ее длинный заостренный клюв уныло поник. И сон ее, сотканный из шелеста крыльев, из бликов на воде стремительных студеных рек, печален.

— Ровна вода… Спят берега… — опять прокричал дикий гусь — успокаивает остальных гусей, а заодно и себя самого.

Дремлет птица.

Зеленые сосны, могучие, высоченные… Родная тайга без конца и края…

Полноводны и быстры реки в густой таежной зелени. О белизна облаков! Синева небес! Где вы, где?

Остались широкие реки, остались бескрайние таежные просторы. И солнце, что там восходит, минует долгий путь, прежде чем достигнет здешних краев. Оттого и затянулось странствие птицы, осыпанной белыми снежинками, с поникшим клювом.

Почему рассталась с родимым таежным простором непонятная птица?

Как отпустили ее в дальний путь кормилицы-сосны?

А птице снятся эти сосны-гордячки, не взрастившие нынешней осенью сладких орешков.

Кедровая сосна — дерево высокомерное. Не только потому, что ростом велика, раскидиста и могуча, не потому, что долго живет, столетия простоит и вечно будет зеленой. Кормит всех эта сосна — вот чем она горда больше всего на свете. Белкам она сыплет орешки из крупных, увесистых шишек. Полосатые бурундуки, звонко посвистывая, подбирают кедровые орешки, а перед ненастьем покрикивают, оповещая таежный народ:

— Бурун-буран!.. Буран будет!..

Слышится дремлющей птице пронзительный бурундучий окрик. Раскроет глаза — в темноте только смутно белеет березовый ствол. Вдалеке перекликаются гуси, сами себя баюкают.

Снова погрузилась птица в сон, и видится ей кедровый лес. Бесценные, сытные орешки вызревали в тяжелых шишках, а как просто было добыть их, имея такой длинный заостренный клюв.

Эх вы, сосны, кедровые сосны — заважничали, занеслись (с каждым может такое случиться). Решили: прочно держат нас глубокие корни, можно и солнышком пренебречь. Обойдемся без солнца — вот что они вздумали. Хватит с нас и воды, что поит наши корни.

И давай гудеть — им, дескать, и ветра не нужно. Они и сами горазды кивать вершинами, ветвями раскачивать. Чего доброго, без ветра они еще пышнее, еще выше станут.

Не следовало, ох не следовало так гудеть.

Ветер дул, но не так, как привычно было кедровому лесу. Солнце светило, но не старалось, чтобы сосны взлелеяли в шишках зерна будущих деревьев.

И остались кедровые шишки без плодов. Никому не нужные. Закивали вершинами, закланялись солнцу гордые сосны. Всей тайгой, всем бескрайним зеленым морем качались и кланялись, молили о солнечной милости. А ветер разгулялся, пошел завывать, как прежде, солнце собралось в осеннюю дорогу. Не время, не время… До весны, прощайте! Солнце уронило последний луч.

Гулко стукались пустые шишки.

Свистали бурундуки. Суетились беспокойные белки. Нет кедровых орешков. Рябая птаха тоже в тревоге качала головой. Ничего не могла надумать.

Как-то довелось ей слушать сказку. То ли орлы рассказали, то ли филины, мудрые и старые. Будто бы есть на свете края, дальние страны, там, куда солнце заходит. Достигнешь — увидишь, как оно по вечерам опускается за горами. Перелетишь через горы — на равнинах плавятся и гаснут закаты. Тогда дальше лети, нагоняй солнце. И окажешься в стране, где звенят на ветках золотые орешки. А ядра у них — с птичью голову. Такая страна есть на свете.

И пустилась птица в дорогу. Она полетела не одна. Другие рябые ее сестрицы тоже спешили в ту сторону, где заходит солнце. За орехами. Теми, у которых ядрышки с птичью голову.

Долог путь, долог полет. Крылья не ахти какие, а все же крылья.

Вот и орехи. Правда, не золотые. Листья — зеленые, мягкие. Орехи — крепкие, белые. И ядра в них не с птичью голову, а пожалуй, со скромный камушек, мелкую гальку. Но и это ядрышко не достанешь. Слабоват клюв у гостьи, нипочем не пробить крепкую скорлупу. Разве что оборвать с ветки и запрятать в мох.

Видит птица, что и тут проживают ее родичи. Тоже рябые. И разговаривают похоже.

— Керр… Керрр…

Сядут на вершину дерева и говорят свое «керр…». Только клюв у них толстый и крепкий. Мигом раскалывают орешек.

Все дальше уносится рябая птица, ищет золотые орехи.

А куда лететь, если впереди море. Не зеленое море тайги, а самое настоящее, синее. И ходят по нему, ревут, пеной вскидываются хмурые волны.

Прикорнула птица. Видит сны на белой березе.

Все отчетливей белеет березовый ствол. Наступает утро, спешит за своим гонцом — предрассветным сумраком.

— Керрр…

Очнулась рябая птица. Вспорхнула с ветки. Подалась в южную сторону, где солнце в полдень выше всего стоит.

Шлепает ленивая волна залива, шуршит тростниками легкий ветер. Нынче занимается такое погожее осеннее утро, что можно подумать, будто возвращается лето. Если бы не желтые листья у берез. Если бы не пестрая бабочка, убаюканная заморозком на сухом стебельке.

Хлопнула дверь, во двор выскочил босоногий мальчуган. Ой ты! Хоть обе ноги подожми! Не роса на траве, а иней!

— Пап, ты кого видишь в бинокль?

— Птицы улетают, сынок.

— А они вернутся?

— Вернутся…

Человеку в бинокль отлично видно, как проносятся стаи диких голубей. Каждое утро он видит, как улетают птицы.

— Папа, а как птицы находят дорогу?

— Находят, сынок, когда видят знакомую звезду. Или свою реку.

Человек наклонился — в ботинок попала колючка. Достает ее, пригнувшись. Шасть — о спину ударилась птица. Летела низко и наткнулась на преграду.

Человек шевельнулся, птица шарахнулась прочь. Мальчуган от изумления рот раскрыл. А птица уже на другом конце двора, сидит на крыше собачьей конуры.

Пес Тунтик услышал у себя над головой поскребывание, какую-то возню и выглянул из будки. Смотрит на птицу, а она, рябая, невиданная, на пса уставилась… В диковинку ей такое существо.

— Папа!

— Сибирская кедровка, брат. Бывает, что и к нам залетают. Когда кедровые орешки слабо родятся. Наши, местные кедровки, лущат орешки, клювы у них сильные, наши и человека с пеньком не спутают, собака им знакома… А эта — дикая. Пришлая. Не обжилась в наших краях, ничего не знает.

— А найдет она дорогу назад?

— Где ей найти! Сколько их ни прилетает, обратно ни одна не возвращается. Тут им и по звездам не разобраться. И реки чужие… Охота была странствовать, не зная дороги!

Летит птица, звездами испещренная. Все дальше. Мчится наугад, не ищет пути. И не знает, что не возвращаются рябые птахи, искательницы золотых орехов величиной с птичью голову…

Октябрь. День, когда и мне захотелось полететь…

У каждой осени бывают особенные дни. Солнечные, мягкие, по-летнему ласковые. Неизвестно, сколько их будет и когда нагрянет непогода, начнет сеяться дождик, обильно посыплются с деревьев листья.

Безоблачно небо, на море штиль, ни морщинки на ровной глади залива. Ясность разлита над далеким противоположным берегом. В бескрайней осенней прозрачности летают белые паутинки. Над полями, над лесами, над зажелтевшей землей серебрятся тонкие шелковинки…

Чудесные стоят деньки, но птицы знают, что это — осень, и продолжают кочевать.

Не все дожидаются осени. Некоторые покидают наши места еще летом. Первые стайки скворцов-странников можно видеть на пойменных лугах близ залива в июне. Едва выведут птенцов из гнезд, уже собираются в дорогу. В этих ранних стайках очень много молоди. Наши окольцованные скворцы в июле попадались на севере Германии, в Дании, Голландии. Но даже поздней осенью, чуть ли не в ноябре, встречаются в наших краях скворцы. Так рано начинается и так долго тянется их перелет. Вот и нынче стайки скворцов кочуют по лугам. А в такие погожие дни скворцы, устроившись где-нибудь на ветке, могут и голос попробовать. Другие птицы пускаются в путь куда более дружно. Соловьи готовятся к странствию в теплые края еще в августе. И к середине месяца их у нас уже не найти. Точно так же, в августе, в один день вдруг взяли и исчезли все стрижи, которые носились и верещали у нас все лето.

Умчались на юг ласточки. Даже самые поздние из них уже в пути. Все тянутся стаи диких голубей, на большой высоте в синеве неба. Всякий раз, когда вижу витютней, вспоминается песня: «Сизый голубочек, улетай за море…» Есть в этой песне слова: «Томно мне, томно…» Вот и мне томно сейчас. Такое бывает с человеком: увидишь улетающих журавлей или диких голубей и тоже захочется сняться с места.

Сегодня видел сокола, тоже стремился куда-то далеко. Сколько мог провожал его взглядом. Увидеть бы хоть раз землю с соколиного полета. Нет, не с самолета или другой летательной машины. Ощутить бы ветер собственным крылом, взвиться в поднебесье и мчаться вместе с журавлями, соколами, дикими голубями… Тогда бы и птицы приняли меня в свое братство и говорили бы со мной.

В птичьем полете всегда крылось нечто манящее для человека. И долго еще будет полет птицы чаровать нас, несмотря на сверхзвуковые самолеты.

Пропали из глаз голуби, а вот валит воронья стая. И они держат путь вдоль взморья, по излюбленному птичьему маршруту. Кочуют вороны огромными табунами, а когда останавливаются на ночлег, такой поднимают галдеж, хоть уши затыкай. Особенно по утрам, когда светает, и воронья компания принимает решение продолжать странствие. Тогда каждая ворона вопит, надсаживается, видимо, доказывает, что именно она первая сказала: «Пора! Пора!» А когда вся стая в тысячу глоток примется твердить: «Пора! Пора!», отчаянное карканье достигнет облаков.

Невольникам, угодившим в ловушку, дарю по кольцу и поскорей выпускаю.

И опять сижу у сети, жду пернатых непосед. День замечательно тих и ясен, словно различаешь в нем поступь уходящего лета. И грезится: вот бы мне иметь крылья птицы или плывущую по воздуху ладью…

Сказка шелковых парусников

Тихая, хрустально-голубая осень порадуется ясным, солнечным денькам, но рано или поздно уступит холоду, зашуршит, осыплет себя всю золотой листвой.

Птицы покидают родные края. А пауки знай трудятся, оплетают своими сетями травы, прислушиваются, о чем шепчет на бегу быстрый ветер.

— Пора, братцы. Давайте налаживать шелковые корабли, — молвил аспидно-серый паук, выглянув из своей плетенки.

Забрался на верхушку былинки. Стебель склонился под его тяжестью. А паук точно влез на высоченное дерево, откуда можно во всю ширь обозревать землю и небо. Прикрыл от слепящего солнца глаза своей изогнутой тонкой лапой и глядит в небо. Солнышко, не встречая ни облака, обходит дозором небосвод. Но паук прислушался к шепоту ветра, а теперь и сам, оглядев с высоты небо, узнал то, что полагалось. Он и обратился к остальным паукам, которые усердно плели сети на одной с ним лужайке.

Сородичи — каждый о восьми ногах — проворно вынырнули из сеток, вскарабкались наверх по стеблям, притенили глаза передними лапками, чтобы получше видеть, и тоже впились взглядом в ясное небо. И все согласились:

— Пора налаживать парусники.

Это расслышали пауки на других лугах. И все встрепенулись.

Более остальных оживились юные пауки. Сами они еще не слишком много знали и соображали. Но заслышали разговор взрослых и первыми взялись за дело, к которому у них от рождения сноровка. Ведь известно, что дети любят путешествовать. Неважно, далеко или только через двор, пешком или на чем угодно. Но ребята, когда оседлают свою деревяшку, всегда придумывают, какая у них лошадка. И у каждого мальчишки лошадка — своя, другая. Пауки же строят суда для воздушного плавания бездумно. Их ножки как бы сами все проделывают. И шелковые парусники у них все на один лад.

В погожий, безоблачный день начинает казаться, будто солнце совершает свой оборот по небосклону очень медленно. И время вроде бы не спешит, много его в запасе. Но паукам известно, что времени имеется ровно столько, сколько надо, чтобы подняться в воздух и пуститься в путешествие.

Пауки ткут, пауки строят корабли.

Для начала прядется крепкий, толстый шелковый канат, он протягивается от макушки одной былинки до макушки соседней, закрепляется. Паук расхаживает по шелковой нити, точно по перекладине. Это и есть балка будущего паучьего кораблика. Потом паук карабкается, лазает между балок вверх-вниз, вдоль и поперек. И все прядет, ткет, плетет, наматывает. Вот и стены кораблика уже готовы. Все сплошь из шелка, наибелейшего, прочнейшего шелка. Кораблик невелик, аккурат по капитану. Покрупнее паук — просторнее будет и кораблик.

Теперь очередь за парусами. А летучему кораблику нужны еще и крылья. Из самого воздушного шелка соткет паук и паруса, и крылья. Паруса надуются, крылья будут трепетать вдоль бортов, и ветер, встречая упругость и нежность шелковых парусов и крыльев, не почувствует никакой тяжести. И поплывет паучий кораблик по воздушным волнам. Руля у него нет, он и ни к чему. Ветер мчит, ветер ведет. Куда он подует, туда и скользит легкий парусник.

Готовы корабли из шелка. Пауки-капитаны забрались каждый в свой фрегат. Ждут ветра. Озираются в синем просторе. Точь-в-точь моряки: не близится ли ветер, не укатывает, не пригибает ли травы на лугах?

И вот ветер всколыхнулся. Крепко дунул. Пауки ловко, проворнее, чем на охоте за мухами, кинулись рубить канаты, крепящие парусники к траве. Нет у наших странников топоров, приходится обрубать канаты, то есть откусывать. Былинки под порывами ветра склонились к земле, а белые паучьи суденышки поднялись в воздух. Ветер поднатужился, еще выше взмыли паучьи парусники и плывут, плывут по безбрежному морю ясной лазури. Запрокинешь голову и видишь: скользят, уносятся вдаль белые шелковые кораблики.

В пути видят пауки, что птицы летят еще выше их. Не только выше, а еще и быстрей. Не догнать их паукам. Спасибо ветру хоть за то, что мчит их парусники в ту же сторону, куда уносятся птицы. Пауки не спесивы и зависть их не гложет. Просто они любят странствовать, и счастливы они, когда ветер их несет, колышет их легкие суденышки.

На берегу стоит старый маяк. Стоит и глядит на залив, на его безмятежно-мирную гладь, на чистую синь и на хмурые воды, насупленные под тяжелыми тучами, вздыбленные ветром. Годами стоит маяк и глядит вперед. Не повернуть ему головы, не оторвать взгляд от воды. Красный кирпич, из которого сложили маяк, потемнел, почернел от времени, от ветра, ненастья, поблек от сырости, выгорел на солнце. Но взор его по-прежнему ясен. И долгие годы еще глядеть маяку вдаль.

Маяк обозревает и поля, и широкие поймы, дальний берег залива. Ведь маяк умеет смотреть во все стороны. Видит маяк, кто приближается к нему из-за моря, кто мчится с полей, лугов. Тут, у маяка, перекрещиваются пути странников.

Проносятся гуси, скворцы и синицы — мимо маяка. Странствуют зяблики, горихвостки — над маяком. Тянутся зарянки — тоже мимо, мимо. К маяку прибьет ветром и паучьи суденышки.

Вот и прибыла паучья флотилия, опустилась на луга, на кусты, на самый маяк. Причалили легкие суденышки. И повисли пауки, грустные и опечаленные: кончилось их путешествие, а птицы продолжают свой полет… Потом задумались пауки, поразмыслили… А что, если бы ветер перенес их через море? Кто знает… Ни один паук из тех, кто отважился пуститься за море, не подал о себе весточки. И тогда паук, тот самый, что распорядился строить кораблики, объявил:

— Вот и все. Прибыли. Всем сойти с кораблей, ткать сети.

Засуетились пауки. Жить-то надо. Мух ловить, мошкару всяческую. Наплели пауки сети и прочно обосновались. А самый большущий развесил свою сеть на верхушке маяка.

Засели пауки в сетях, чернеют посередине и внемлют нашептыванию ветра.

А мимо летят да летят птицы…

Октябрь. День серенький, как мотылек…

Целую ночь бушевало море.

Ночь, наверное, была серая, как и весь вчерашний день. Но во тьме не различить серое, хотя от него мрак делается еще гуще.

Я ухожу в ночь, оставляю в домике свет. Не то рискую не найти свое жилье. Пока нашарю стену хижины, придется долго плутать с растопыренными руками, чтобы не ткнуться носом в березу.

Мне по душе глухой мрак осенней ночи. Невидимые ветки берез мажут по лицу. И трава не видна, только чувствуешь ее. Едва белеет во тьме дюнный песок.

В такую ночь не полетят птицы. Не видно ни звезд, ни Млечного Пути. В такую ночь светятся одни лишь маяки, если их не скроет туман. И во тьме их мигающие очи как бы искрятся золотом.

В такую осеннюю ночь в реденьком, скинувшем листву березничке мерцает окно моей хижины вроде светлячка. И вдруг приходит на ум, что не домик там на колесах, а тихий загадочный костер, у которого греется некто, только что возникший из моря, в нахлобученной старинной голландской шляпе, курит длинную фарфоровую трубку… Или это трепетный, блуждающий огонек, невесть откуда прилетевший и невесть кому светит… То ли древний, позабытый клад неярким пламенем просочился из-под земли…

Мерно задувает ветер осенней ночи. Шумит море. Нет птичьих стай в воздухе. Но прилетает птичья сказка. Я расслышу ее сквозь морской гул. Ее, должно быть, как и летящих птиц, тянет на огонек. Сегодня ночью, как и много ночей до того, она будет витать над домиком. Сказка, у которой легкие крылья и сердце птицы…

Сказка будет парить до самого рассвета.

Утро встает хмурое. Гремит не только море — стонут березы. Ветер усилился. День проступает исподволь, мерно, серо.

Вчера весь день летели зяблики. Долго смотрел на них с берега. Зяблики валили сплошняком. Птичка к птичке, стайка к стайке. Без малейшего просвета струился живой птичий поток. Он то разрастался вширь, сгущался, то истончался, редел. Одни зяблики. Или вместе с юрками.

Необычное чувство охватывает при виде этого напористого струения птиц. Точно наяву видишь, всем своим существом ощущаешь необъятные просторы земли, ширь неоглядную. Ведь каждая птица где-то выросла, где-то спела свою весеннюю песню, заложила гнездо, вывела птенцов. Каждая несет на крыльях ту частицу ветра своей земли, которую забирает всякое живое существо, покидая родину. А сколько их, птиц! Сотни, тысячи тысяч! И ведь не только по этому тракту устремляются птицы на юг. До чего же раздольна, неохватна наша земля!

При таком обилии зябликов и юрков множество их набилось и в мою ловушку. Далеко за полдень затянулась моя работа. Зябликам да юркам — каждому по колечку, по колечку…

Можно спорить, какая пташка красивее — зяблик или юрок. Оба они красавцы, оба храбрецы, оба на стройных ножках. Зяблик, в народе его иногда зовут лесным петушком, видом буренький, в синевато-седой шапочке, белые «зеркальца» на крыльях заметны издалека. Юрок — не наша птица. У нас ни гнезда не вьет, ни потомства не высиживает. Летнее его оперение: голова и плечи черны, как выходное платье. Надхвостье чисто-белого цвета, грудка розовая… Видимо, оттого, что не нашенский, многим юрок кажется интереснее зяблика. Трудно рассудить…

Все это было вчера. И зяблики с юрками, и переполненная ловушка. А нынче в клетке всего несколько заряночек, угодивших еще до рассвета, четверка перепуганных певчих дроздов в радостно крапчатом оперении — вот и вся добыча.

Быстро выпустил всю компанию на волю и опять остаюсь наедине с березами и морским ветром. Похоже, что тучки настроились на дождь. Под крепкий вест, а тем более в дождь, птицы никуда не тронутся.

Ага, попалась! Летела сойка, хоронясь за березами от ветра. Понизу двигалась и зашмыгнула в сеть. Пока усмирил ее, дралась отчаянно. Ишь, негодница, птенцов да яиц погубительница, до крови мне руку в двух местах протюкала. Злее ястреба-перепелятника. Тебе бы, душенька, шею свернуть за птенчиков дроздов и других певчих птиц… Но так и быть, получай кольцо. И убирайся подобру-поздорову. Послужи на благо науки.

И никого больше. Накрапывает. Пока не распогодится, не дождусь новых гостей. А это будет не скоро. Впереди не один серый денек, не одна глухая ночь… Потом опять замельтешат пернатые странники. Еще синицы не появлялись.

Ветер рвет с березы листья, вихрит, прижимает к сетке. Мелкие и покрупнее, ровно-желтые. Вечер сереет, точно утро. Сгущается долгая ночь. Снова наведается ко мне птичья сказка…

Спазма о птичке с отблеском зари

Бродит по свету невесть где рожденная сказка о том, как скромная пичужка, прозванная зарянкой, вернула людям похищенный у них огонь и спасла их от гибели.

Это было давным-давно. То ли в селении, то ли на стоянке жили-поживали люди. Большое было селение. А если стоянка, то огромнейшая была стоянка. В ту пору весь род людской был как одна стоянка. А возможно, обитателям этого места только представлялось, что они — это и есть весь мир.

В те времена бок о бок с людьми проживало множество божеств и духов. Всюду — в лесах и реках, в горах, облаках и под землей. Божества и люди — всяк на свой лад — занимались своими делами. Но с соседом хочешь не хочешь, а встретишься. Бывает, что и поговорить доведется, иногда и до дележа доходит. И лес тароватый, и рыбное озеро, и добытый на охоте лось — все может стать причиной раздора. Жили люди в мире и согласии с божествами и духами, но порой случалось и заспорить. Духи-то, оказывается, встречались привередливые, вздорные и даже — подумать только — злые!

Воистину это очень старая сказка, вот и не припомнить, из-за чего тогда вышел спор у людей с этими сварливыми духами: то ли речку в самый богатейший осенний лов не поделили, то ли невзначай откатили люди некий любимый духами валун, или, наоборот, духи среди ночи умыкнули развешанные для провяливания лосиные ремни… Но закипела ссора, и дошло до лютой вражды.

Пока люди думали-гадали, как делу помочь, как заручиться помощью тех духов, которые подобрее, их злые враги учинили небывалую месть: унесли у людей огонь.

В селении погасли очаги, стало темно и тоскливо. Смолк детский смех. Старики в отчаянии пророчили времена еще черней. Сильные охотники, отважные мужчины селения, вооруженные луками и дубинками с кремневым подбоем, оказались беспомощными. Не было огня, а огонь для человека — и тепло, и свет в ночи, и запах печеного мяса, и обожженный горшок, и выплавленный железный наконечник для стрелы. Без огня человеку не обойтись. Сама погибель распростерла широкие крылья над стоянкой, над всем миром людей. И люди оцепенели, впали в тяжелый, беспросветный сон, от которого можно и не очнуться.

Время осеннее, вот-вот наступит зима. И тогда вьюга занесет, погребет под снегом людские жилища, где нет огня и только стужа правит в безжизненном селении.

А по осени, как известно, улетают в теплые страны птицы. Уже и в те стародавние времена птицы кочевали, ведь и тогда чередовались осень, зима, весна и лето.

Летела стая осенней ночью. Эти птички в те далекие времена, как и нынче, совершали перелеты по ночам. Видят с высоты — пусты, холодны людские жилища. И в них — погруженные в темный сон люди.

Невелико сердце у пичуги, зато сколько вмещает песен! А где песня, там и добро. Птичка сильно опечалилась и встревожилась: ведь и песенка у нее весной не выйдет такая славная и задушевная, если некому будет ее слушать. Сидела птица на ветке, глядела темными глазами на безмолвное селение и, в конце концов, дерзнула…

Птицы знают все. Черные пауки день-деньской висят недвижно на своих сетях, но они все слышат и все видят. Многое нашептывает им змеящийся поверх трав ветерок. И это они, пауки, рассказали птичке, где скрыт взятый у людей огонь. Погасить огонь злые силы не смогли, но упрятали надежно.

Малая пташка… Разве ей под силу крупная ноша? Выскочила из мрака, ухватила крохотный уголек и опять скрылась во тьме. Хранители краденого огня даже не заметили пропажи. Понесла пташка уголек в клюве. Нестерпимо жарко станет клюву — перекинет в лапки. Лапки опалит — опять клювом подхватит. Так и несла всю дорогу. Достигла селения и опустила уголек в очаг ближнего жилища. Но слабо тлеет уголек, не разжечь ему пламени. Тогда птичка снизилась, прижалась к угольку грудью и давай махать крылышками, вздувать огонь. Все ярче, жарче разгорался уголек, пока не вспыхнуло пламя. От тепла пробудился первый спящий человек. Он брал огонь горстями и нес его по селению к почернелым, остывшим очагам. Птичка порхала за человеком, помогала ему. И селение очнулось от недоброго сна. Пробудилось все человечество. Малая пташка защебетала свою песенку. Но ее наряд уже не был гладко-серым, как прежде. Зобик птицы, вся грудка остались красными. Это — след уголька, который нежная пташка опустила в очаг. Она принесла людям свет и зарю. И люди в благодарность нарекли птичку зарянкой. Было это задолго до того, как мятежный титан Прометей подарил людям похищенный у богов великий пламень созидания. Малый огонек для насущных дел людских, для теплого очага и уюта в жилище сберегла людям птица.

Совсем старая, давняя сказка. А нынешней ночью сквозь осеннюю тьму к освещенному окну подлетела иная сказка. И тоже о зарянках, краснозобых пташках.

Теплы, уютны и светлы очаги у людей, некогда согретые зарянкой. Пылает-горит и Прометеев огонь, прочно владеют им люди. Сегодня мир людей широк, огромен. Светятся окна в городах и селах. В ночной темени золотятся глаза маяков. В бескрайней вышине вровень с Млечным Путем странствуют выкованные людьми звезды.

А птицы уносятся своими путями…

Утром, в самую рань, как только начало светать, на карниз под окном маяка опустилась зарянка. Ее грудка пламенела алым восходом. Свои темные глаза жителя лесных дебрей она вперила вдаль, где светлела полоска неба. Всю ночь летела птичка, а не утомилась.

Под карнизом, в сети, повис черный паук — из прибывших. У зарянок с пауками давнее знакомство. Еще с тех времен, когда надо было прийти на выручку людям, вернуть им свет и тепло. А еще паук, сам причаливший сюда на шелковом паруснике, мнил себя опытным путешественником — как не заговорить с кочующей птицей! Он и промолвил степенно, как равный равному:

— Доброе утро!

— Здравствуй, здравствуй, черный паук! Высоко сидишь, далеко глядишь!

Так прощебетала зарянка. Когда она рада и довольна или глубоко задумается, у нее получаются коротенькие песенки-прибаутки.

— Улетаешь? — поинтересовался паук.

— Как знать, как сказать…

Голосок был озабоченный. Пауку даже послышалась в нем печаль.

— При крыльях да не знать?! Старому другу не сказать? — удивился паук. — Мне бы пару крыльев, только бы меня и видели…

Зарянка помедлила. Потом запела:

Осенние ночи длинны, Солнца лучей лишены. Звездочки не зажжены! Люди, не знают, когда Новая выйдет заря. Хмурая, злая зима Мглою одела поля.

В этот миг взошло солнце. Из-за ровных полей проглянуло оно краешком своего луча, и грудка у птички еще ярче заалела.

— Так уж заведено, — поддакнул паук. — Студено да темно… Зима зла… Всегда была…

— Так-то оно так, так-так-так-так… — затараторила птичка. (Зарянки, а еще крапивники, всегда запускают свою трещотку, когда волнуются.) — Так-так… Вот ведь как! Не будет ни восхода, ни заката, все спрячет туман и мгла. А у меня на груди — искорка, отсвет красной зари! Пусть она светит во мгле, пусть в зимний денек вспыхнет над снежной землей. И засияет день…

Паук слушал, слушал зарянку, и ему вдруг захотелось домой, на милый старый луг, откуда он отбыл на шелковом паруснике. Там колыхались такие знакомые, родные травинки. Но ветер дул в другую сторону. И паук тихонько порадовался, что не слишком удалился от своих исконных мест.

— Оставаться думаешь? И всю зиму сиять огоньком? Ох… Зима — пора спячки, стужи, погибели… — Паук, и без того сгорбленный, съежился еще пуще, представив себе зимние тяготы. — Собираешься людей радовать… А стоит ли?

— Разве нет? — Зарянка подпрыгнула на карнизе, резко задрала кверху хвостик, как это делают варакушки, соловьи, крапивники — вся звонкоголосая родня. — Разве, разве нет?

— Люди, они сами виноваты. Дымят, пылят — вот и не видят ни рассветной зари, ни румяного заката. Они развели и дым, и смрад. Давным-давно мы с тобой им помогли, вернули краденый огонь. А потом они завладели еще и небесным огнем. Да-да! Захотят — спалят все луга, все травы и цветы. Леса и горы — все превратится в пепел и золу.

— Они не посмеют, не станут! — заволновалась зарянка.

— Истинная правда, сам ветер сказал. У людей есть такой мощный огонь. Вот и подумай: надо ли ради них зябнуть? Зима — время гибельное…

Солнце выплыло целиком и пошло ввысь, разгораясь все ярче. Зарянка уже знала, как ей поступать.

— Пока люди видят зарю, пока светит им солнце, не сгинет мудрость. Пусть сквозь ненастье блеснет искорка, сбереженная от солнечных дней. Люди будут видеть ее и помнить, что есть на земле весна и радость. А когда человек помнит о весне и добре, рука не поднимется разжечь пожар, после которого — только ночь… Пусть засияет день!

Паук четырьмя лапами вцепился в сеть, а еще четыре скрестил на брюшке и пробурчал:

— Тебе видней… тебе видней…

Зарянка упорхнула. Паук остался висеть в своей сетке и размышлять. Маяк слышал весь разговор и ему не терпелось поскорей засветиться. Но до вечера еще было далеко, и он глядел на водную ширь, его стеклянное око зорко подмечало все, что происходило вокруг.

Пташка с алой грудкой расположилась у ручья, в темных зарослях молодых елок. По соседству теснился орешник, который обещал обильный листопад. Здесь, близ ручья, устраивались на зимовку двое малюток-крапивников. Ручей лопотал, можно было подумать, что он и не собирается замерзнуть.

Это уютное местечко находилось вблизи города, сюда часто наведывались люди послушать пение ручья, гул елей, полюбоваться, как реют листья. Это проясняло их думы, умиротворяло. Теперь они видели и птичку с малиновым нагрудником, а она вызывала воспоминания о ясной заре. Ведь всякий человек — где бы он ни жил, каким бы трудом ни занимался — хоть раз в своей жизни да вставал на заре и видел первые лучи восходящего солнца. А воспоминания о чистой заре и первых лучах не могут не будить добрых мыслей.

Мимо старого маяка проносились зарянки. Вот и улетели все. Паук покинул свои сети на милость ветра и забрался в щель зимовать. А зарянка жила у ручья. Сердитые, насупленные, вставали осенью утренники, день немногим отличался от них. А птичка устроится на темной росистой еловой ветке и алеет заброшенным в дебри солнечным лучиком. Заметят люди, будто румяный блик метнулся, и ищут глазами, откуда же проглянул на землю солнечный луч?

Пошел снег. Крупными хлопьями. Задули злые, колючие ветры, пошли стегать снежной крупой. Ударил мороз.

Снег плотно укутал берега ручья. Понизу — сугробы, пышные, непролазные. Узкий, напористый ручеек стал воевать с морозом. Лед наступает, но полностью сковать ручеек ему не под силу. То там, то здесь чернеют полыньи. А близ них порой и земля оголится. Это клочочки обнаженной земли и подкармливали зарянку. Там она вместе с крапивниками добывала кое-какой корм. Крапивникам все же легче. Хоть и невелички, а зимуют всегда в наших краях, обвыкли уже. В мглистое, серенькое утро, поздней осенью они и запеть могут. Но теперь сковало стужей их песенку. Зато ярким лучом сияет на ветке зарянка.

Из большого города сюда прибегали лыжники. Поразмяться, подышать чистым снежным воздухом. Завидят птицу — и представится им, будто пробился первый весенний луч. Приходили сюда и отец с сыном: они жили поблизости. Мальчик стоял в снегу на коротеньких лыжах, не в силах отвести глаз от птички. Ведь никто так не просит солнца, как цветы, птицы и дети. И мечта взрослого — чтобы его сын на земле собирал, накапливал лучи, — жаворонком трепетала в груди у отца.

А зима нажимала. Чем ближе весна, тем упорнее, злее стужа. Таяли птичьи силенки, словно капля росы в крепкий мороз.

И однажды вечером, когда на небосклон поднялся прозрачный молодой месяц, когда вот-вот собирались на солнечном припеке брызнуть пыльцой первые ольховые сережки, зарянка умчалась на запад, где тлела полоска заката.

Улетела зарянка, как уносятся птицы, когда наступает их вечер. Ее повлекло на свет блекнущего закатного зарева, отблеск которого она несла у себя на груди. Улетела птица в погоню за солнечным лучом.

Однажды утром, когда почки поднатужились и лопнули и из них слегка проглянули нежные листики, эта птичка вернулась. Минувшей ночью прилетело множество зарянок. И у каждой на груди то же пятнышко света.

Мальчик проснулся и выглянул в окно.

— Папа, смотри, какое солнце!

— А лучей, лучей-то сколько! Не будь крохотного лучика, мы бы и самого солнца не увидели.

— Ты видишь каждый луч отдельно?

— Вижу. Посмотри хорошенько на яблони. На те ветки, что повыше.

В яблонях мелькали юркие пташки-зарянки. Все они распевали:

Отблеск зари У меня на груди, Искорку я принесу, Радостный день разожгу, Пусть запылает заря В предчувствии светлого дня!..

Ноябрь. Еще один день немолкнущего шума волн

Сегодня играет море. Крепко бушует, грохочет. Высокая волна выгибает вспененный хребет и всей тяжестью обрушивается своей седой головой вниз, на ровное дно. Звонко, точно тугой барабан, отзывается песок. Будто кто-то грохочет дробно в мутно-зеленой пучине.

Тучи скользят низко. Набрякшие, свинцовые, с лохматыми подбрюшьями. Сизые космы летят стремительно, не хотят отставать от ветра. Не поймешь, где конец одной тучи и начало другой. Все небо — ас морского берега видно широко — как бы сплошное вместилище туч.

Покамест еще проглядывало солнце. Днем прояснится, случается, что и паутинка блеснет, повиснет на ветке, зацепится за одеревенелый стебелек в травах.

Хлынули синицы. Обильнее всех — большие синицы. С черной ленточкой через желтое брюшко. У всех щеки белые, все нравом разбитные, шустрые.

Птицы детской поры!

Занесенные снегом плетни, запорошенные добела ветки деревьев и желтеющие птички на них. Попрыгивают, поскакивают, снуют вокруг домов всю зиму. Кто не помнит их с детских лет! И в городе, и в деревне — у каждого свои синицы. Хоть одна синичка, а есть.

Летели синицы, и я был рад: между облаков виднелось солнышко, в ловушке суетились белощекие птички.

Стоя в приемной камере, я брал пригоршнями этих птичек с золотистыми брюшками, зажимал легкие колечки, освобождал пальцы — летите, летите, летите! Синичка мгновенно, словно крохотная точка, растворяется в воздухе. И нет ее. Скрылась. Малая мысль человека, крупица дня — унеслась, умчалась.

В те дни сеть выглядела нарядно. Снаружи налипли прибитые ветром изжелта-восковые березовые листья, а изнутри золотятся, повиснув на сетке, желтопузики-синички. Кругом мухоморы, яркие, в белых пятнышках, еще пестреют на лужайке.

Это было весело, В подсохшей траве стоял приемник; оттуда звучали песни и мелодии об осени, алых ягодах, хитроумно запрятанном грибе рыжике, который надо искать. А я все тружусь в ловушке, подпеваю транзистору, переговариваюсь с синичками. Работа моя все та же — колечко за колечком, птица за птицей.

Куда же они улетают, где зимуют? Да как еще дружно летят, густым потоком, вроде зябликов. Валят, напирают, видно, что-то понуждает их всех тронуться в южные края.

Но ведь зимой, в злющий мороз, мы увидим синичек у себя под окнами, на задворках, на околицах деревень. Запрыгают они и по веткам городских парков и скверов.

Наверное, синицы, которых я встречаю на птичьем перекрестке, — это птицы-северянки. Не у нас выросли, не в наших садах и лесах звенели их весенние колокольцы. Это, по всей вероятности, синички из Латвии, Эстонии, Финляндии, из-под Ленинграда.

А наши? И они перемещаются. Не все, правда. Иногда окольцованные синички подают весточку о себе. Не беда, что не сами — все равно доходит по назначению. Читаем в научных книгах: большие синицы, окольцованные в Литве, были обнаружены в Германии, близ Бурсфельда, — значит, одолели тысячу с лишним километров. Их встречали в Чехословакии, километрах в семистах от наших мест.

Откуда вы и куда держите путь? Ах, если бы вы могли, пташки большие и малые, поведать, почему да в какую именно страну вы летите, так упорно туда рветесь. Но синички скачут, прыгают, машут крыльями, мечутся по ловушке, а возьмешь в руку, норовят тюкнуть клювиком. Сказать — ничего не скажут. Получат кольцо и пропадают в синем небе.

Это все минувшие дела. Синички умчались по птичьему пути. Я запаздываю с записями. Задерживаются листки моего дневника, точно, как и тот желтый лист, что застрял на верхушке стройной, гибкой березки здесь, на поляне. Он у меня давно на примете, этот стойкий одинокий листочек. Каждое утро, когда выхожу проверять сеть, смотрю на него. Чем меньше листьев, тем прекраснее он мне кажется. И вот он остался одиночкой и как бы светится издалека. Возможно, и листок дневника, перевернутый с опозданием, кажется притягательней, совсем как и этот лист, что додержался до конца ноября. Листья деревьев напоминают мне жаворонков. Те тоже: спешат, спешат, а бывает, иногда в ноябре замечаешь их стайки, а то и в декабре вдруг встретишь хохлатенького серого певца.

Играет море. Волны накидываются на берег. Неласково небо. Ненастно.

Переверну наспех исписанную страницу, а вечер уже разматывает свое хлипко-серое полотнище. Скроет и море, и залив, и серые дюны, окутанные промозглой мглой, с дрожащими кустиками сивых трав…

Отбывают вдаль жаворонки. Мелкие серые пташки. Никто, должно быть, не напрял столько лучезарных нитей и так щедро не одарил людские сердца чистейшим серебром, как жаворонки. Разве что пеночка-теньковка не уступит жаворонку по звонкой чистоте своей песенки, она у нее растекается каплями самого звонкого серебра. И падают эти нежные капельки, рассыпаются от весны до поздней осени.

В такую ночь можно ждать жаворонков. Минуя эти места, они устремляются дальше — искать огней…

Мягкий западный ветер уже тут как тут. И ненастный сумрак при нем. Волны догоняют друг дружку, пока, усталые, не вскинутся пеной и не рухнут. Море бушует и рычит. Шумит, ревет и беснуется…

Сказка маяков

Стоит старый маяк. Стоит и глядит вдаль долгие годы. Его красная кирпичная кладка потемнела от старости, поблекла от ненастья и ветра. Но глаз его видит зорко. И взгляд — луч света — достигает дальнего берега залива, скользит, пронзая туман, обегает даль морскую и вновь возвращается к заливу. В ночной дали ему отвечают другие маяки, мигают золотистыми очами.

Когда вечер гасит дневной свет и со стороны залива подкрадываются сумерки, маяки приветствуют друг друга и заступают на долгую ночную вахту.

Рады маяки, что могут видеться и что темными осенними ночами им можно беседовать. Маяки ведут разговор глазами. Один раскрывает сверкающее око, глядит долго, не мигая, пока не погаснет, не скроется в ночи. Помедлит и снова раскроется, долго глядит. Его речь нетороплива, размеренна, продуманна. Другой маяк — вспыхнет-погаснет, вспыхнет-погаснет. Часто мигает, мелко, и получается у него скороговорка. Третий маяк — деловой, морской. Пошлет две быстрых, сильных вспышки, и хватит с него. Мол, коротко и ясно, по-моряцки. Еще немного погодя — опять два сильных, быстрых луча.

Маяки превосходно понимают друг друга, вот и коротают ночи в рассказах, услышанных от судов дальнего плавания, в сказках о похождениях древнего морского ветра.

Маяк, стерегущий залив, рассказал собеседникам про черного паука и красногрудую зарянку. И помчалась сказка от маяка к маяку, словно птица крылатая. Увидит на своем пути огни, снизится, покружит у освещенных окон, у пылающих очагов: ведь и ее, словно птицу, влечет огонь в осеннем мраке.

Нынче ночью морской маяк рассказывает о солнечной птице, поющей в осеннюю полночь.

— …Ночи были темные, глухие, — говорил маяк своим собратьям, то раскрывая, то пряча в темноту свое золотистое око.

— Вот-вот… Были-были…

— Истинно были такие ночи…

Это остальные маяки помигали в знак согласия, приготовились слушать дальше.

Маяк, стерегущий море, послал далеко вперед два крепких светлых взора, обежал небо и море.

— Кромешные были ночи. Вроде этой. Я гонял свои лучи и все думал: каково там, в открытом море, судам. А еще — каково птицам, летящим в ночи.

Старикан морской ветер к тому времени уже накуролесил вдоволь и куда-то убрался, спал. Ночь была сырая, мглистая. Лучами я трогал ночной туман.

Каждый год мимо нас летят птицы. Я свечу уже невесть сколько лет, и ни я сам, ни кто-либо другой на свете не может сказать, сколько птиц проводил я на своем веку. И днем, и темными ночами, осенью и весной…

Было время, когда я со страхом и тоской ждал перелетных птиц. Ведь я — маяк. Светить ночью — мой долг, мне нельзя не светить. А птицы завидят свет и кидаются на мой огонь. Ударятся о стекло и падают замертво. Даже камни мои пропитались печалью.

Я боялся ночей.

А потом люди одели мою стеклянную главу мягкой, упругой сеткой, теперь, если и бросаются птицы на огонь, беды в этом нет.

Теперь я спокоен. Когда не светит луна и не видно звезд, птицы летят на маяк…

— Знаем… Ясно-ясно… — промигал маяк-скороговорка, маяк-скородумка.

— И меня навещают перелетные птицы… — протянул медлительный страж залива и надолго погрузился в раздумье.

— Я жду этих ночей, — продолжал морской маяк. — Птицы — мои гости. Как не затосковать без гостей, если весь век стоишь один-одинешенек на дюне.

Вот однажды, как всякую осень, наступили беспросветные ночи, и полетели мимо некрупные серые птички. И прежде я их видал, но всякий раз я им радуюсь, словно вижу впервые, очень уж они мне любы.

Серенькие птички прилетели ровно в полночь. Я слал во тьму свои лучи, торопился пересчитать гостей, но скоро сбился со счета. Попробуй сосчитай: птички мелькнут в тумане мелкими крупинками, когда их заденет луч, а потом опять ныряют во тьму. Зато я их слышал. Эти птички пели! Чисто, переливчато, могло показаться, что солнышку радуются. У меня даже камни согрелись от этих коротких песенок. До конца не допевала ни одна пташка. Только разгонится — сразу оборвет.

Я заслушался, позабыл, что в море ходят суда, что где-то прикорнул старый озорник — ветер. В мыслях у меня были только эти милые птицы, я и светил для них, и старался их обогреть, приласкать.

Одна подлетела совсем близко и прощебетала мне: «Уж не солнце ли ты? Солнышко красное?» Спросила, замахала часто-часто крылышками и повисла в воздухе над лучом света. «Нет, не солнце, — ответил я. — Не солнце, зато маяк. Светлый морской маяк». А птичка все трепещет, дрожит в воздухе, не удаляется. «Нам виделось солнце! Нам виделось солнце!» Тогда я спрашиваю у нее, у гостьи: «Кто же вы такие, куда путь держите?» А странница таким звонким, чистым голоском выводит: «Жаворонки мы! Солнышко славим! Собой серы, что комочки земли… Как серая наша земля. А поднимемся ввысь, поем. Ведь мы — жаворонки…» Так журчит, крылышками трепыхает и кружит, кружит возле меня. Потом спрашивает: «А ты солнышку брат?»

Думал, сразу скажу, что нет, не брат. Но стал рассуждать. Возвели меня люди. Уложили камни, красный кирпич. Крутую винтовую лестницу построили, железную — что ни шаг, то звон идет. Сколько ступеней, столько звонких ударов, пока человек, хранитель огня, доберется до моего ока: ведь взор мне он открывает. А разве не у солнца добыл человек свет? Вот и получается, что я и впрямь с солнцем в родстве. Сколько лет простоял… Ведь старый я маяк, не какой-нибудь. А не знал, кто я такой. Не у вздорного же гуляки-ветра спрашивать, каков я.

А жаворонок порхает подле меня и напевает: «Жаворонки — света певцы. Ночью нам нужен свет. Худо нам, худо без света. Увидим огонь — к нему! Нет, ты не солнце. Ты ниже. Ты на земле. Но у тебя есть лучи. Они будто светлые руки. Зовут нас и машут: ко мне, ко мне… Ты не греешь, как солнце. Но в осенней ночи ты — свет. Ты солнечный брат».

Я рассказал серой пичуге, для чего поставлен, а она все свое: «И птицам нужен свет в осенней ночи, не одним кораблям. И птицам в полете… Ты — брат солнышка. Человеком поставлен. Свети и людям, и нам».

Жаворонки летели всю ночь, до рассвета. Проносятся мимо меня, поют песенку. Каждый начинал, а как распоется, тут вдруг и оборвет. Я, конечно, не в обиде. Ведь я не солнце, обыкновенный маяк. А жаворонок поет в полную силу только при солнце. Тогда у него и песня бесконечная, журчит и журчит, пока солнце на небе стоит. Но мне, старому маяку, и такой щебет в радость. Я и мечтаю, чтобы по ночам мимо летели жаворонки. Чтобы оставили мне хоть обрывочек своей песенки…

— А маяков-то много понастроили, ой как много… — промигал маяк-торопун. Уже и полночь миновала, близок предрассветный час, а он все так же часто-часто моргает.

— Мы ведь и людям светим, и птицам… — степенно принялся рассуждать медлительный маяк. Погас, подумал и договорил: — Мы — вроде путеводных звезд на земле…

Когда темны осенние ночи, а на небе не видать ни звездочки, тогда сияют земные огни. По берегам морей — маяки, вдоль дорог, на городских площадях — фонари.

Вечер опускается рано, тонет в мглистой дымке. От тумана в нем разлита некая мягкость. Свет фонарей вонзается в туман. Блестят от сырости черные ветки деревьев. Во мгле, поверх городской площади, поют птицы. Начинают песню, а до конца никак не дотянут. Наберет голос силу и тут же оборвется.

— Жаворонки летят, — сказал отец сыну.

Они шли через площадь к дому. Остановились послушать.

— Почему у них такая короткая песенка?

— Жаворонок поет только при солнце. А фонарь в такой темноте для него что-то вроде солнца. Только холодное это светило, не настоящее оно.

— А если разжечь фонарь ростом с солнце?

— Солнце, детка, останется солнцем. Птице ведь нужна и синева неба. Черная пашня — тоже. И много еще всякого ей нужно. Такого, что бывает только при солнце. Иначе жаворонку не запеть.

Летели жаворонки. В тумане, поверх фонарей. Едва начав песенку, не допевали ее…

Декабрь. День-деньской кочуют пески

Опять не управился с дневником. Не записал про ягоды. Про алую рябину. Пока она в изобилии краснела по осени, казалось, иначе и быть не может. Но к середине первого зимнего месяца довелось мне углубиться подальше в дюны, оттуда вступить в старый смешанный лес и тут под высокой сосной примечаю: жмется рябинка. На ней чудом держится одна рдяная кисточка. Поредевшая, всего в несколько ягод, но зато как алеет!

Было дело — краснела, наливалась рябина, летели, спешили птицы, звонкоголосые дрозды… С налету кидались на рябиновые деревца и клевали в свое удовольствие, щипали ягоду. Часть склевали, часть просыпали — на дереве ни одной не забыли. Всему свое время, у каждого свой удел.

Эта уцелевшая кисточка не показалась бы мне особенной, если бы поутру, выйдя за дровами для печурки, не увидел я черного дрозда.

Зачем он тут, возле домика? И почему остался в этих краях, когда задувают сердитые декабрьские ветры?

Его сородичи давненько подались на юго-запад, где больше туманов, дождей и совсем мало снега. Путь недалек — всего лишь до Германии, самое большее — до Франции. Там черным дроздам удобно пережидать зиму. А этот певун остался, вот и сидит, вжал голову в плечи. Завидел меня — щебетнул, снялся с березовой ветки, отлетел чуть подальше. Снова сидит на березе, убрал шею.

Понимай он по-нашему, я бы пригласил его в домик погреться. У меня и поселиться можно. Вместе бы стали ждать весны. Скакал бы с жердочки на жердочку в просторной клетке, рядом с зябликом, которого я оставил себе от осеннего потока. Замечательно, когда в зимний день рядом с тобой друг, пусть даже разговаривать не умеет, а просто скачет туда-сюда. Это тоже своего рода речь.

Я смотрю, как попрыгивает зяблик, и как будто понимаю, что он хочет сказать, скучно ему или весело. До весны проживет со мной миляга зяблик.

Сети все стоят, распяленные на столбах. Полезай-ка, дроздишка, в сеть, перебирайся ко мне.

Нет, черный дрозд поторчал на березе и улетел куда-то.

Остались в лесу кое-какие ягоды. Остался один дрозд. Может, оттого не улетел, что не склевал своей доли ягод. А то и рябиновое деревце сберегло малость от осенних благ на тот случай, если объявится голодная птица…

А еще издавна я мечтаю залучить в свою сеть кого-нибудь из орлиного племени. Говорят, залетают в наши края беркуты, но по сей день моя мечта так и остается мечтой.

Ветер подналег. Гонит песок по дюнам. День-деньской трудится ветер, тонкий песок пылит, стелется, шуршит на бегу, змеится струйками. Нескончаем его путь. И после студеных ночей, когда проясняется небо и набирает силу морозец, и в муторное ненастье песок все бежит, кочует, все струится, спешит; неведомо, где истоки узких песчаных ручейков, куда они торопятся, где их конец… Вечный странник — песок…

Сегодня у меня поездка на тот берег залива. Он давно меня влечет — тростники, пологий край суши, порыжелые поймы. Знакомые рыбаки обещали заехать, и мы вместе отправимся туда, где кряквы стайками покачиваются на бурых осенних волнах. Птицы не расстанутся с заливом, пока он весь не замерзнет.

Ветер присмирел. Непривычно видеть, что вода не клокочет, что крутобокий баркас не ходит ходуном. Сникла волна. Низкие тучи расползлись, повисли легкой дымкой, над которой угадывается солнце. Даже синева неба как бы проступает сквозь пелену тумана.

Множество уток явилось с севера. На родине у них уже зима. Реки скованы льдом. И озера в ледяной броне. А до нашего побережья стужа еще не добралась. Пытается заявить свои права, прибрать залив, навести ледяной мост, но дунет теплый вест, и опять отсрочка.

В узких бухточках, речных протоках — иной мир. Песка здесь нет. Знай шуршат камыши.

Я увидел одно из чудес, на которые способны пернатые. На гибкой ветке, склоненной над водой, — гнездышко ремеза. Теперь, когда облетели листья, оно великолепно видно. Эта синичка вьет свое гнездо из травянистых волокон, крепко вяжет к тонким прутикам. Стенки гнезда проконопачены растительным пухом, жилье получается теплое, ветру не продуть. И крыша есть, ни капельке дождя не просочиться. Круглый, ладный домик. Сбоку — вход, отстоит коротеньким желобком, вроде крылечка. С него, этого крылечка, в круглый леток протискивается пичужка. Сейчас гнездо пустует, никому до него нет дела. Сколько было хлопот и забот, пока соорудил его ремез-папаша, а нужно оно было, пока не вывелись и не улетели птенцы.

По отмелям, на торчащих из воды корягах, восседают птицы. Чужие. Шея длинная, а при посадке согнутая. Хвост — широкой лепешкой, будто взят у другой птицы и приклеен. Засели пришельцы на корягах и долго, пристально глядят на воду. То ли рыбу высматривают, то ли задумались о чем-то…

Это кормораны. Черные, угрюмые гости осенней поры.

Проносятся быстрые крачки.

Льда еще нет, что же это за белые пятна в тростниках? Четко выделяются. Лебеди!

Велика привязанность лебедя к родным местам. Он бы рад никуда не лететь, и в дорогу его гонит только крепкий лед. Появится ледяная кромка у берега, затянет ледком протоки — лебеди все еще медлят с отлетом. Плавают, стараются, будто помогают воде не замерзнуть. Но мороз возьмет свое, и однажды утром, а то и до восхода солнца, покинут лебеди родину. Тогда и воцарится крепко зима.

Снялись кряквы. Издали они кажутся черными. Летят темные утки над белыми лебедями. Покружат, покружат и снова опустятся…

Сказка чистого поля

Нынче пустое поле грезит о высоких легких облаках. Поле пустынно стелется под сизым осенним небом. Небо точно смерзлось в ровные серые тучи. Будто они и не движутся, стоят на месте, нависли понизу. Изредка из них сеется мелкая невзрачная крупка — снег. Но ее сметет, сдунет куда-нибудь на зажатые морозом земляные проплешины, и нет снега. Пустынно голое поле, гнетет его серость неба, и грезит поле о высоком звонком куполе, о легких облачках, которые некогда проплывали над ним в вышине, а по зеленой траве мчались их стремительные тени…

Давно опустело поле. Острыми хребтами застыли борозды, залубенели, заскорузли от ветра. Широкими лоскутами зеленеют озими. За полем начинается болото, порыжелое, тусклое. Бурая трава, серые кусты — нет им конца. Лишь на краю болота бугрится лохматый стожок сена, растрепанный ветром, рыхлый, забытый. Видимо, кто-то летом косил на болоте, сметал в стожок немного осоки и решил дождаться первых заморозков: тогда можно будет увезти сено. А потом махнул рукой — да ну ее, жесткую болотную осоку. Вот и остался стожок стоять в одиночестве. И зайцам до него нет дела. Зайцы залегли на пашнях, кормятся вместе с куропатками в зеленях — на что им сухая болотная осока.

Грезит голое поле о высоких облаках…

Однажды утром, а возможно, это было и в полдень — как его отличишь теперь от утра! — увидело ровное поле, что на сухом стожке на краю болота есть птица. Крупная и осанистая. Могучая птица, гордая. Величия ей не занимать у высоких небес…

Это было самое настоящее «чисто поле», о котором поется в песнях. Оно и окрест себя могло видеть далеко и широко. И теперь всей своей ширью, всей своей гладью оно стремилось к одинокой птице на заброшенной кучке сухой болотной осоки. Ведь птица была — сама мечта о высоте и облаках.

Ровное поле видело птицу. А птица, сидя на бурой косматой копне, озирала голое пространство.

Птице понравилось это пустынное место на краю болота. Впереди — поле, пашня, зеленые клочья озимей. Позади болото, ровное, как и поле, безмолвное и угрюмое. Далеко могла глядеть птица с лохматой копны. Птица была одна, и одиночество было ей по душе.

Бродил по полю ветер, вздувал пыль с ребристой пашни, где ухватит, взметет снежную сечку, ему непонятно, чего он ищет, зачем мечется, просто так, бесцельно кидается по полю вдоль-поперек. Птица, та недвижна на ветхом стожке, можно принять ее за изваяние из темного камня.

Оперение у птицы густого бурого цвета, чуть посветлей — на груди. Светло-бурый, гладко оперенный шлем безыскусно и плотно облегает голову и плечи птицы. Ноги сильные, мощные, такие и валун с поля поднимут. А распластает птица крылья — белое поднебесное облако охватит. Клюв крепкий, с благородной горбинкой. Взгляд ее устремлен вдаль и словно видит то, что доступно лишь ей одной. Этот взгляд как высокая мысль.

Любой из пернатых при виде этой птицы воскликнул бы: «Владыка!» И воздал бы все положенные почести. Но поблизости никого не было. Ни ватаги свиристелей, ни скопища куропаток, которые собрались все вместе и тронулись куда-то пешим ходом по озими. Только голое ровное поле, с его грезами о высоких облаках, только оно вздымало на жалкой копне осоки царственную птицу.

Лишь поздней осенью и в зимнюю пору потомки этих птиц появляются в наших местах, на наших ровных, сжатых полях, в лесах, по-зимнему гудящих.

Они прилетают сюда искать корону. Древнюю корону, которая где-то спрятана и ждет, когда ее достанет возвратившийся к родным деревьям кто-нибудь из царственной ветви орлиных. Прилетают молодые беркуты, но корону отыскать не могут. Давным-давно припрятали ее мудрые вороны. Но этих воронов, черных и вещих, хоть они и слывут долгожителями, уже и в помине нет. Живут их потомки, тоже иссиня-черные пером, славные умом, но только приблизительно знают, где то место. Указали его предки: увлекли за собой ввысь и там открыли тайну, чтобы никто посторонний не подслушал. Но меняется земля. Время и топор свели древние дубовые рощи, пали одинокие, старые сосны, пересохли болота, реки кое-где пошли вспять. Едва ли удастся мудрым воронам угадать место, где скрыта корона орлиного рода. Если постараться поискать как следует, может, и найдут. Но редко являются за своей короной гордые беркуты. А залетит какой-нибудь одиночка, не всегда посчастливится ему встретить умного черного ворона. А если и встретятся они, то не всегда сумеют проникнуть в то место. Ведь те, кто когда-то согнал орлов с места, стоит им только завидеть беркута, сразу за ружье — и целятся.

Вот она, участь орлиная!

Об этом рассказывал беркуту, сидящему на охапке бурой осоки, его отец, старый орел. В скалистых горах севера, на крутом утесе, у подножия которого гудели стройные голубые северные ели. Старый орел был из важной династии беркутов, его владения простирались от утеса и до самого дальнего края голубой долины реки. Когда у юного беркута окрепли крылья и близилось время покидать гнездо, старый орел и рассказал ему о судьбе орлиного рода.

Это было давно. В те незапамятные времена, когда на земле звери селились, где хотели, когда вольготно было птицам — где понравится, там и устраивают гнездо; никто не знал и не хотел знать, где кончается одна роща и начинается другая, а воздух еще не был тусклым от дымных очагов человека.

Птицы по доброй воле выбрали владыками пернатого царства беркутов, чей полет высок и плавен, чей нрав благороден и строг. Беркуту полагалось носить венец из голубых и золотистых растений — их собрали на песчаных пригорках лесные жаворонки, добыли на топких болотах юркие чибисы и тонконогие травники. Голубое сверкание весенних звезд тонкой соловьиной ковки майской поры, жаркое золото лета, крепко отчеканенное дятлами по еловым стволам, упавшие наземь осколки небосвода, подобранные нежными варакушками, осеннее серебро, разбросанное пеночками-теньковками, тайные камушки омутов, поднятые со дна чомгами и гагарами, да еще звонкость зимнего неба, подарок черных воронов, — таково было украшение королевского убора. Ни звери, ни жуки не могли похвастать такой пышной короной своего владыки, какая досталась беркуту — благороднейшему из могучих птиц.

Беркуты устраивали гнезда на кряжистых, вековых дубах, на самых стойких соснах. У беркутов не по одному гнезду на каждого, птицы признали за ними право иметь несколько резиденций — короли как-никак. Лесные просторы беркуты разделили между собой и справедливо правили своими подданными, чтя законы пернатого мира. Решали тяжбы между птицами, обороняли малых и слабых от их врагов: брали лисиц и диких лесных котов.

Охотились они честно, никогда не нападали исподтишка. Добычу брали лишь ту, которая им принадлежала, перед тем высоко кружили, чтобы всем было видно: беркут охотится!

Это была пора птичьего владычества, когда птицы и звери были хозяевами своей судьбы, а охотники не суетились каждую осень, как нынче: «Где бы это уток найти? Вы не знаете, где кряквы?» И охотников, к слову сказать, было куда меньше.

Сначала люди принялись жечь, сводить леса: им нужны были пашни. Потом стали рубить, валить деревья: требовался лес на постройки.

Люди пахали, боронили, сеяли. И охотились.

Всякие бывают люди. Одни охотятся в открытую, вроде беркутов. Такие никогда не убьют птицу или зверя ради меткого выстрела. Не тронут зверя у логова, птицу на гнезде. Всегда заботятся, чтобы не перевелась дичь, чтобы не ушли из лесов их обитатели. Но находились и такие, которые истребляли кого попало без зазрения совести. Не стало туров, величавых красавцев: погубил их человек всех до единого. О зубрах, могучих лесных исполинах, дошли до нас лишь предания. Пропали бурые медведи. И беркуты — царственные птицы — гибли, пронзенные стрелами. А люди, которые их губили, на вид ничем не отличались от остальных честных людей. Издалека не разберешь, а когда стрела пущена, не угадаешь, чья она.

Потом у людей появился порох. Множество птиц от него погибло. И беркутов тоже.

Редели, чахли некогда пышные леса.

К тому времени не водились уже ни туры, ни зубры. Выжила лишь одна, последняя пара венценосных птиц беркутов, уцелело их последнее гнездо. Птицам посчастливилось благополучно вывести единственного наследника. И вдруг однажды, осенью, перед великим отлетом птиц, когда старый орел опустился на дуб взглянуть на гнездо, грянул выстрел.

Так погиб последний в этом краю властелин из рода беркутов. Его венец, упавший от выстрела, остался в гнезде. Мудрые вороны унесли его и запрятали. Они верили, что еще вернутся в эти леса благородные птицы из орлиного племени. Вдовая орлица с орленком бежали прочь. Скрылись на севере, в скалах, подальше от людского глаза, там, где еще не истреблены леса, где дики горы, где вольно дышится.

Беркуты стали обживать новые владения. А там, откуда они удалились в изгнание, еще остались канюки, крикливая родня; тоже умеют высоко парить, но нет в них величия, нет властности.

Птицы рассказывают своим детям, а те — своим: благородные беркуты вернутся. И правда: изредка, очень поздно осенью и зимой появляются беркуты в своей былой вотчине. В основном молодые птицы. А старики, провожая их в путь, не преминут сказать, что люди попадаются всякие и что трудно угадать среди них того, кто готовит тебе позорную, бессмысленную гибель.

На окраине большого болота, на растрепанном стожке старой осоки отдыхал беркут. Поле, угнетенное низко нависшими тучами, грезило о заоблачных высях. И могучая птица была частью его мечты.

А по полю бодро шагали люди. В добротных сапогах с высокими голенищами, с патронташами, ружьями. Из сумок торчали заячьи уши.

Люди увидели орла. Остановились, долго смотрели. Возможно, и для людей, как для сирого поля, орел-беркут — что-то вроде далекой мечты.

Подоспел еще один из людей, отставший. Он замешкался: добивал зайца с простреленной лапкой. Он и стрелять-то как следует не умел. А заметил орла — мигом вскинул ружье и спустил курок. Выстрел грянул оглушительный, без дыма. Мгновенно картечь рассекла воздух — мимо могучей орлиной груди. Беркут раскинул крылья и взмыл ввысь. Он парил в небе, высоко, в безопасности. Но терзала его горькая обида. Не подобает высокородной птице выставлять напоказ свои чувства, вот и парил беркут как положено орлам — высоко и гордо, широко распластав крылья. Но не шел вниз.

Унижением обернулась греза оголенного поля.

— Эх, промазал, — с огорчением вздохнул кто-то. — Вот было бы чучело так уж чучело.

— На тебя и слова тратить не стоит… — бросил ему другой, охваченный тем же отчаянием, что и нагое поле.

Отставший присоединился к охотникам. Пошел рядом со всеми. Но в глазах у него была не мечта, а скучная пустота.

И отец, возвратившись с охоты, рассказал своему сынишке:

— Знаешь, кого я видел — орла!

— Где? Покажи мне тоже!

— Там его больше нет…

Отец умолчал, что один из его попутчиков стрелял в беркута. Не хотел огорчать мальчика.

— Папа, покажи мне орла! Настоящего, большого!

— Ладно. Съездим с тобой в музей. Там есть орлы…

— Я хочу живого! Посмотреть, как он парит!

— Такого увидеть не просто.

Обидно стало отцу, что нельзя показать сынишке, как парит орел. А что, если попробовать? И на следующий день они поехали туда.

Над болотом носилась пара воронов, пронзительно каркали черные птицы, кликали беркута. Они-то хотели вместе с ним поискать королевский венец. И отцу с сыном почудилось в голосе мудрых птиц отчаяние…

На краю болота оставалась забытая, покинутая копенка бурой, никому не нужной осоки.

И о высоких облаках грезило бесприютное поле.

Декабрь. Короткий морозный день

Звякнула пружинка силка, хлопнул тугой обруч с натянутой сеткой, и черный дрозд, не успев и подпрыгнуть, заметался под сеткой, мягко прижатый к земле.

Попался! И радуйся, строптивец. Поживешь у меня. Вместе скоротаем зиму. Вечерами я буду рассказывать тебе, что делается в лесу и в дюнах. Вечера сейчас длинные. И ночи тоже. А дни — короткие… Нынешний день уже, видишь, совсем бел. Снег, понятно, долго не продержится. На взморье за зиму снег частенько полностью стаивает, потом опять напорошит — и все белым-бело. Но ты знай: тебе эта белизна не сулит ничего доброго. Самое умное, что ты мог сделать, — это пойматься в силок.

Я вынул из-под сетки черного дрозда и понес в дом. Ладонью чувствую, как трепыхается сердечко смертельно перепуганной птички. Ничего, пройдет. Я тебе соорудил славную клетку из сеточки и дощечек. В ней проживешь до весны рядом с клеткой зяблика.

Видимо, этот дрозд, не приставший к остальным своим сородичам, склевал положенную ему долю ягод. Неделька пути — и он очутился бы в краях, где гораздо теплее. Но он почему-то остался. Это тот самый дрозд, которого я столько раз видел вблизи своей ловушки, куда он ни за что не желал попасть. Пришлось поставить силок, насыпать сушеной рябины, изловить. Жаль его, но зато теперь я уверен, что весну он встретит.

Для всякого дела в природе уготован тот или иной месяц, иногда даже какой-то день. И для птичьих кочевий — тоже. Одни пернатые снимаются с места раньше, другие остаются до первого осеннего ненастья, а есть и такие, кто медлит вплоть до первых морозов. Но отлет совершается в назначенный срок. Если птаха почему-либо в отведенный для нее час не улетела, она остается. Вся остальная ее родня спешит на юг и там утоляет свою жажду дальних странствий. А у отбившейся птицы пропадает охота пускаться в дорогу, даже если она застряла на полпути. Так и остается птица в холодном краю, если упустит пору отлета. Видимо, нечто подобное произошло с моим дроздом. А возможно, он из тех, кто решил вообще не трогаться с места.

Снег сеется. Ночью порошило, и опять снегопад.

День сам по себе пасмурный, но белые хлопья, снежные подушки на сосновых ветвях, проясняют его. Белизна сродни свету.

Завтра, если перестанет снегопад, выйду в дюны — непременно увижу заячьи следы. Никак не могу понять, что за пляски устраивают зайцы по ночам на голых дюнах, на пустом песке, чуть припорошенном снежком.

Эти напечатанные зайцами следы приводят меня в радостное состояние духа. Люблю идти по заячьему следу и разбирать, что поделывал косой в ночное время. Чаще всего никакого серьезного занятия у него нет. Бегает, скачет, печатает следы, будто пишет на снегу: «А я весел и зимой!» Так ли уж ему сладко зимой, сомневаюсь. Но зайчик сам себя подбадривает. И молодец. Мне известно, каким храбрым может оказаться заяц, каким изворотливым, сметливым.

Снег все идет. Земля постепенно густо белеет.

В такой день синицы вертятся у окон. Городские воробьи держатся на карнизах зданий, сидят под застрехой и выжидают: скорей бы перестали кружиться в воздухе белые хлопья. Серые вороны спешат на городские окраины, где легче раздобыть себе пропитание.

А я растапливаю печурку, гляжу в окно и ни одной птички не вижу. Правда, рядом со мной в клетке — зяблик. Поклевывает конопляные семечки, скачет с жердочки на жердочку. На клетку с дроздом я набросил марлю. Пусть не видит ни меня, ни помещения, пока не свыкся. Оставил только щелку, чтобы наблюдать за ним. Черный дрозд сидит на перекладине, вот склонил головку, пригляделся, отвернулся… А за окном подходит к концу короткий день. Остается снег и белизна…

Собираюсь в лес.

Мирно, покойно на птичьем пути. Будто и не текли здесь осенью птицы живой, трепещущей лавиной. Будто не проносились в вышине тучами дикие голуби, не покрикивали на прощанье серые гуси…

Море насыщенно-зеленого цвета. Колыхается мерно, затрудненно, словно нехотя. Волна, едва приподнявшись, опадает, чуть лизнет береговой песок и отхлынет назад.

Пустынно побережье. Удивительно прекрасно оно в снегопад, в короткий зимний день. В такую же неоглядную даль и ширь, как и летом, простирается море, точно так же убегает вдаль берег, а над ним — птичья стезя…

Мелкорослые, густо стоящие сосны за дюнами припорошены снегом. Из-под него торчат сухие былинки…

В старом лесу тоже бело. Высокие сосны, вскинув головы, первыми принимают на себя снежную атаку. В овражке толпятся темные ели, слушают, как с шуршанием падают вниз снежинки…

Эта птичья ватажка мне знакома. И вожак ее — пестрый дятел. Он всегда впереди. Покинет одно дерево, переместится на ствол другого, закрепится на нем, обопрется на хвост и — скок-скок! — все выше и выше, осматривает изъяны в коре, щели. Долбанет — прислушается… Никто не возится. Полетели дальше. За дятлом — сизовато-серые поползни. Эти еще более ловкие верхолазы. Поползню ничего не стоит взобраться наверх по стволу или спуститься по нему головой вниз. Он постукивает клювом по коре тихонечко, осторожно. Смешно было бы сравнивать его клюв с дятлиным! За поползнем движутся синички. Горстка больших синиц, несколько длиннохвостых. Синицы цепляются за ветки потоньше, копошатся в хвое, в развилке ветвей. Тщательный осмотр. Потом — на другое дерево. Стараются не отставать от поползней. А те равняются на дятла. Так и странствуют все скопом. Потараторят, мимоходом склюнут что попадется. Пока светло, торопятся выстукать и осмотреть побольше деревьев.

Тает, кончается короткий белый день.

Серая сказка

Зимний день! Ему положено быть белым. А он — сер. Самую малость показал себя морозец и тут же скрылся, небо насупилось, снег стал оседать, влажно запахло оттепелью. Ветра никакого, снег куда попал, там и держится, уплотняется, клочки лежат даже на тонких веточках лещины. В лесу низкие елочки запорошены. К остроконечным макушкам пристали мелкие белые нашлепки. От тепла снег погрузнел, валится с веток, слипается. В городе, если мостовая не очищена от снега, машины сразу же принимаются молотить колесами талую снежную кашу. Дворники нагребут вдоль тротуаров серые кучки грязного снега, низкие — ведь еще только начало зимы. На площадях, в пригородных садах уже навис сырой туман оттепели, который ощущаешь грудью, всем телом, промокшими ногами и даже кончиком носа.

Серо все кругом. Сереют столбы. Провода и влажные ветки деревьев приобрели отчетливый черный цвет. На сером столбе сидит серая птица. Крылья и хвост у нее черны, а в оттепель, как и ветки деревьев, кажутся даже черней, чем на самом деле.

Птица на столбе уже долго сидит, будто раздумывает над серой изнанкой серого дня. Вытянет шею, каркнет несколько раз кряду. Никуда ей лететь не хочется. Поблизости суетится стайка воробьев. Некоторые крикуны чумазы. В стужу забирались на ночь в печные трубы, грелись там. Поскачут, попрыгают на талом снегу, а ничего съестного не отыщут, передвинутся на ближний рынок.

Воробьи всегда сбиты в стайку. Синицы, которые и в городе не утратили бойкости своей лесной родни, с такими же желтыми брюшками, такие же белощекие, перепархивают с дерева на дерево, с балкона на балкон. Вдвоем, втроем, а иногда и впятером. Сдружились, не расстаются, тенькают, окликают друг дружку. Зазевается одна — обождут. Ворона — та все одна-одинешенька. Отбилась от стаи. Ей захотелось побыть одной и подумать как следует: верно ли то, что вчера крикнул ей один ехидный воробей. Хоть и воробей, хоть и вздорный, а все же птица, значит, верить ему можно.

Вчера еще занималось морозное, ясное утро. Стая ворон и галок, заночевавшая на соснах в городском парке, едва лишь рассвело, всполошилась, загалдела, раскричалась на разные голоса. Как и каждое зимнее утро, загомонили вороны, забузотерили галки, перекрикивая одна другую. Весь парк узнал: вороний табор проснулся. Как всегда по утрам, вороны и галки снялись с деревьев, в воздухе сбились в плотную массу, опять рассыпались, развалились над всем парком. Потом опять кучей покружили над деревьями и понеслись в город. Летела эта стая неровно, перекашивалась то на один, то на другой бок, кренилась, толклась на месте, возвращалась назад и не переставая вопила, надсаживалась. Пусть и город узнает: воронья стая пробудилась, уже утро, а значит, и день начался!

Воронья и галочья стаи покружились, похлопотали и спланировали на пустырь, где кончаются городские дома и куда приезжают мусорные машины освобождаться от груза. Тут-то и кормится все воронье братство, что нашло себе прибежище на зиму в этом городе. И воробьишки сюда являются. Помельтешит в воздухе стайка, расчирикается, и рядом с крупными воронами, головастыми галками начнут попрыгивать мелкие серые воробьи. Они отчаянные, они лиходеи. Приметят кусочек съестного — хвать, даже из-под клюва у другой птицы стянут. А счеты с ними сводить — гиблое дело. Такую шумиху поднимут — галдеж на полдня. Сам не рад будешь.

Вчера, когда вороны расположились на свалке, чтобы позавтракать, налетели и воробьишки. Один, только что сглотнувший восхитительную корочку от голландского сыра, и клюва не почистил, а прочирикал вороне, которая мирно шествовала мимо:

— Противная ты птица, ворона!

— Что такое? Что такое? Что? Что?

Со всех сторон затрещали галки: им в воробьишкиных словах послышалось что-то обидное. А воробей скакал себе на коротких лапках и твердил свое:

— Противная ты, ворона. Перо у тебя серо.

Ворона глаза таращит, глядит на воробьишку-обидчика и молчит. Не нашлась, что ответить. Зато галки завопили наперебой:

— Поклеп! Поклеп! Поклеп!

Ворона с галкой родня. Значит, воронья честь дорога и галкам. А воробей и не унимается:

— Правда, правда, ворона противная. Серо перо… Сердце и то серо…

Воробьи оголтело захохотали. Кто во что горазд:

— Серо перо! Серо перо! Ворона сера!

И брызнули прочь, за забор и еще дальше. Галки бранили воробьев. Шелудивая, бездомная кошка притаилась на куче мусора и с интересом разглядывала галок. А ворона и кошки не замечала. Ей представилось, будто кто-то кинул камень прямо ей в грудь. Вот как ей было тяжело и мерзко от воробьиной дразнилки. Кормиться и то расхотелось. Побродила, послонялась, потом потихоньку улетела одна.

Сегодня она опять отдельно от стаи. В серый зимний день торчит в одиночестве на столбе. Ах, никогда в жизни она не чувствовала так свою серость, как нынче, когда и день был окутан серостью, уныло серел столб, на который она опустилась. Ворона все размышляла, не давали ей покоя воробьишкины слова. Ведь никому не хочется быть противным, никому не хочется, чтобы его называли серым, а тем более, чтобы думали, будто у него заурядное, серое сердце.

Вспомнилось вороне летнее время. И далекие зеленые поля, излучина реки, где такой славный песчаный берег, совсем желтый, а какие отмели, островки… Вспомнилась вороне и уютная рощица в долине реки. Там, на высокой сосне, оставалось ее милое гнездо.

Дни были солнечные. Птицы, бабочки, мошкара — все радовались и ликовали. Рыба в воде и та играла. Как ярко и прекрасно пестрели кругом цветы. И ворона тогда ничуть не ощущала серости своего вороньего мира. Она захлебывалась от счастья, как любая птица, если у нее есть гнездо, а в гнезде — малыши; как всякая птица, у которой вдоволь и повседневных хлопот, и радостей. И конечно, воронята никак не казались ей серыми. Правда, оперение у них было черное с серым, как и положено вороньим детишкам. Но они были чудо как хороши собой, настоящие красавцы, вечно голодные, постоянно требующие есть. А лето кормило всех досыта…

Ворона отлично помнит те дни, когда она вместе со всем своим шумливым семейством летала на речку, на отмели и острова. Река всегда щедра. Сколько угодно изумительной снеди на прогретых отмелях, где даже вороне по колено. Насобираешь ракушек. Потом коли их в свое удовольствие: хлоп об камни и выклевывай слизняка. А как красива чистая, радужная ракушка на берегу, не налюбуешься, какая радость поиграть с ней… Разве серое у нее, у вороны, сердце, если так страстно она обожает все блестящее, белое, сверкающее, серебряное!

Целое лето радовалась ворона ясному солнышку, и никто ей не говорил таких обидных слов про серость и серое сердце, не намекал, что она всего-навсего неопрятная серая птица.

Наступила пора отлета. В поле сбивались в стаи грачи. Табунились и вороны. Одни улетят, другие останутся на их месте. Пожалуют в эти места вороны из северных краев. И все они вместе с галками станут зимовать скопом, облюбуют какой-нибудь уютный городской парк и заживут.

Это было красивейшее время пустеющих полей, летучих шелковых паутинок, золотое время, когда начинали желтеть леса. И вороне представилось, что она — золотистая птица этой пышной поры, что и она так же прекрасна, как золотая осень.

Ворона не улетела. Покаркала, повертелась над полями и осталась дома. Потом прибилась к другой стае и подалась на зимовье в город. «Неужели от городского житья можно так вылинять?» — удивлялась ворона. Тяжело у нее на сердце. Неужели город делает птиц глупее? Вроде этих бессовестных забияк-воробьев…

Есть в оттепели привкус талого снега. В ней таится дыхание весны. Пусть брызжет из-под колес жидкая грязь вперемешку со снегом, пусть нигде еще не оголился ни единый клочок оттаявшей земли, пусть зима еще и за половину не перевалила, все равно в мглистой влаге серого дня явственно чувствуешь веяние весны.

Серая птица неподвижна — трудно думается. Грустно вороне, тяжко. Даже люди часто грустят, когда наступает серая оттепель. Но где-то дремлет предвкушение весны. Видимо, в сердце. И ворона с серого столба громко выкрикнула:

— Нет! Не серое у меня сердце!

Получилось не хриплое карканье, какое обычно знают за вороной. Вышло что-то вроде пения. Вам, должно быть, доводилось его слышать. Ранней весной серые вороны поодиночке или парами засядут в голых ветвях кленов, на высоких тополях и — поют. Они не каркают, а как бы постанывают, умильно, ласково. Это у них такой весенний голос. Вскоре после того как вороны запоют, распадаются их несметные полчища, воронье разбивается на пары, и разлетается каждое семейство само по себе.

По серой улице идут отец с сыном. Несут зеленую елку домой, наряжать для зимнего праздника. Отец несет, а сынишка придерживает за макушку, помогает. А тут пропела серая ворона.

— Папа! Что сказала ворона? Почему не «кар-кар», а так, по-красивому?

— Такая у вороны песня.

— Разве в такой скучный день поют?

— Вороны — те поют. Должно быть, видят, а то и вспоминают что-нибудь очень яркое и красивое.

Ворона слышала их слова и догадалась: воробьи просто обманщики! Кто поет, кто может пропеть хоть какую-нибудь песню, у того не может оказаться серое сердце. Мал мальчуган, а знает: «По-красивому…»

Ворона снова запела, гортанно и отрывисто. Потом понеслась догонять свою стаю. Весело махала крыльями в этот серый день оттепели. И чувствовала, что никогда не заведется серость в ее душе.

Январь. День, когда звенела гладь залива

Наконец настала зима воды. Стужа навела крепкий мост — первый лед. Кинешь камушек — звон разнесется над заливом, а камушек далеко улетит по скользкому льду.

Море ворчит. Море лениво вздыхает, темно-зеленое, подернутое сединой, вечное море. Залив — тот перестал быть водой и стал широким ледяным полем.

Сегодня неописуемой синевы небо. Далеко виден чистый простор. Искрящаяся на солнце белизна.

Черный дрозд весело скачет в клетке и радуется: зима в полном разгаре, а ноги не мерзнут. И лететь никуда не надо. Повезло ему!

Зяблик тоже не тоскует по снегу. Видит его из окна — и довольно с него. Мы беседуем. Я выкладываю новости: куда дятел увел команду поползней и синиц, каково шумелось сегодня соснам в бору… Дрозд, тоже одомашненный, слушает, иногда и сам встревает в разговор.

Втроем в тесном домишке уютно. Будь я один, пожалуй, заскучал бы. Даже нарядная снежная белизна порой наводит тоску. А теперь нас трое — зяблик, дрозд и я. Верная, дружная тройка — один за всех, все за одного. Так хоть до следующей осени продержаться можно.

Солнечный день за окном. Дрозд и зяблик провожают меня в дорогу. Мне надо в дюны и на побережье. Им бы, конечно, больше хотелось, чтобы я никуда не уходил, а целыми днями болтал с ними. Но у меня как-никак работа, и мои приятели это понимают.

Лежала ровная вода. Теперь — ровный лед. Такой же просторный, как прежде водная гладь. За ней видна полоска дальнего берега. Сегодня она выделяется очень резко. Деревья повыше можно разглядеть каждое в отдельности. Значит, воздух прозрачен, спокоен. Но ненадолго. Ясность, хорошая видимость — это к ветру. В тихие сырые дни противоположный берег почти не виден.

В дюнах снега порядочно. Вершины дюн оголены, обдуты ветром. Но во впадинках, ложбинках между дюн увязаешь в снегу выше колен. А песок и сейчас странствует. С обнаженных макушек сгоняет его ветер. И сбегает песок по снегу темными, буроватыми ленточками.

Бойкие заячьи следы разбегаются во все стороны. Тут, в дюнах, зайцы держатся по-хозяйски, не допускают кабанов. Кабан, вижу, прогуливался только один. Протопал копытами по дюне и опять убрался в густой лес соснового молодняка, за дюны. Ничего не добыть кабану в песках. Другое дело — камышовые заросли на заливе. И то, если земля не промерзла. Пока можно, кабаны роют себе ароматные коренья и с наслаждением чавкают в тростниках. А если снег припудрит непромерзшую землю и топкие закраины камышей до весны не закроются ледяной коркой, лучшей зимы кабанам и не надо. Чем же занимаются по ночам зайцы в дюнах — это известно одним только дюнам да самим зайчишкам.

Как побороть искушение, не испробовать ногой скользкую гладь настоящего зимнего льда!

Лед кристальный, как и небо этого прозрачного зимнего дня. Где помельче, виден и дюнный песок, и галька, камушки на дне. Окуни в глубине небось удивляются: небо так четко заметно, как и в погожий осенний день, а вода почему-то не колышется, даже не морщится рябью. Кто пытлив, тот не поленится подняться выше, взглянуть, в чем дело. Окунь — рыба любопытная, забавная. Таращит круглые глаза, любой крючок возьмет. Можно хоть сейчас прорубить полынью и натаскать их целую горку.

Скоро зима подбавит снегу, и в сумраке в глубине залива покойно будет рыбе зимовать.

Кинул камушек — звоном, гудом отозвался заледеневший залив. Ступаю по льду, постукиваю каблуком — звенит. Топаю на месте — гудит, звенит лед. Далеко распространяется звон, пробегает по льду до самого отдаленного берега…

На материке снега больше. Подальше от берега люди, должно быть, уже подкармливают куропаток…

С разбегу скольжу, раскатываюсь. И быстро, и весело. Вдалеке летит белый парус. Ветерок едва поддувает, а парус бежит шибко. И ровно. Это рыбаки на парусных санях едут рубить проруби для подледного лова. Розвальни под парусом скользят быстрей и легче, чем баркас.

Тростниковый мысок глубоко выдается в залив, обойду его. Сухие тростники вмерзли в лед, их торчащие метелки шуршанием отвечают на касание ветра.

Налетели, опустились и рассыпались по береговому снегу светлые с черными кончиками крыльев пуночки. Сюда они прибывают на зимовье из отдаленных северных мест. Тоже летели по птичьему тракту, но их тропа тут и закончилась. С наступлением тепла опять подадутся туда, где прохладней.

Выхожу через старый лес к морю.

Вот и дятел со своей компанией. С утра, полагаю, выстукали и осмотрели огромное количество деревьев. Стайка нашего дятла нисколько не поредела, такая же, как месяц назад. Бойкая, речистая. Поползни и синички все так же деловито судачат, трудятся в сосновых ветвях, неотступно следуют за вожаком-дятлом.

Здесь прошел лось. Основательно натоптано. Мысленно вижу его: тяжелый, на высоких, стройных ногах, с величаво закинутой головой. Легкой поступью шагает по зарослям, озирается на ходу.

И косули прогуливались. Некрупной стайкой. Один след явно пошире остальных. Видимо, козел, вожак. Углубились все в молодой лесок, там потеплей да и посытней.

Море ворчит монотонно и мирно.

Чуть погодя, в самую лютую стужу, оно слегка подмерзнет у края. По заберегу можно будет и пешком пройтись. А пока море и не думает замерзать. Нипочем ему первые морозы.

В бинокль различаю, как на волнах покачиваются изумительной красоты и изящества птицы — белые головки, белая каемка по крыльям, длинные заостренные хвостики. Ах вы, морянки-северянки, и для вас птичья стезя кончается тут.

Отправляюсь дальше вдоль взморья. Еще насмотрюсь на них, грациозных, тонкохвостых морянок…

Сказка сугробов

Снег зарозовел — его подкрасила зорька. Но теплее от нее снег не сделался: ведь и сама заря была холодна, как ночная стужа. Даже, может быть, еще студеней — в предутренний час сучья потрескивали чаще и звонче.

Куропатка с широким шоколадным знаком подковы на груди выбралась из тайника под еловым лапником, встала в пышном снегу на одной ножке, вторую увела в перья и глянула, как восходит солнце. На одной ноге вроде бы потеплей. Солнце выплывает из-за долины. В снегу утопают кустарники. Лишь елочки на опушке и куропачий тайник — высокий островерхий шалаш из еловых веток — единственные зеленые пятна на белом снегу. Шалашик еще с осени устроили люди, и куропатки охотно его обжили. Кто же станет возражать против такого добротного прибежища от вьюги и от свирепого ястреба.

Птица стоит в снегу и не просто любуется зарей. Куропатке во что бы то ни стало надо знать, не притаился ли поблизости рябой разбойник — объявился он тут осенью и на всю зиму обосновался в здешнем лесу. И хитрющий же он, этот ястреб: кружит низко над землей и с разгона, нежданно-негаданно камнем кидается на беззащитных куропаток, занятых поисками мелких зернышек.

У куропатки на груди подкова. Кому неизвестно, что подкова приносит счастье. У куропатки, что стояла в снегу с поджатой ножкой, этот знак был особенно широк. Поэтому она и вышла высматривать ястреба. Озирается осторожно, нет ли рядом когтистого разбойника, а заодно и любуется солнечным восходом. По краям сугробы перестали розоветь, засияли белизной, заискрились. Сугробы набегают друг на друга снежными волнами и не видно, где кончается это бескрайнее море. И ястреб как будто сгинул. А вдруг он замерз, закоченел, сидя на суку в ожидании жертвы, бултыхнулся в снег, лежит там и никогда-никогда не явится взимать с куропаток страшную дань… Как же, дождешься! Говорят: пока ястреб замерзнет, всем воронам конец придет. А вороны носятся в морозном воздухе, даже в город не удрали, зимуют в поле. У куропатки-разведчицы это уже не первая зимовка, у нее есть опыт, и она не станет обольщаться надеждой, что ястреб закоченел, обезврежен. Затаился где-нибудь, высматривает! Не эту куропачью стаю, так другую.

Малые золотистые пташки — овсянки — слетелись на ольху, чуточку попрыгали по веткам, сверкнули золочеными подбрюшьями на солнышке и умчались к людским жилищам. Там отыщут себе крошек. Раз уж овсянки терпят стужу, то ястреб и подавно…

Куропатка юркнула в шалаш.

В сумраке жмутся одна к другой дружные курочки. Клювы и черные глазки устремлены к возвратившейся с поля Подкове Счастья. Ни одна вслух не спрашивает, но и без того всем ясно, о чем пойдет речь.

— Не видать, — говорит Подкова Счастья и забирается в середку куропачьего семейства, где потеплей. Какое уж там тепло — просто не так донимает мороз, как снаружи.

— Прилетит. Что ему сделается… — простонала из темноты курочка Трепетное Крылышко, у которой, когда стая снимается с места, шумнее, чем у остальных, работают крылья.

Трепетное Крылышко, как и все курочки в стае, жуть как боится ястреба. И мечтать не смеет, чтобы хищник оставил их в покое.

— Давайте убежим отсюда! Здесь страшно!

Куропатки зашевелились. Кто-то произнес эти слова, и всем они показались очень мудрыми. Конечно, надо бежать отсюда. И поскорей.

— Надо лететь, — решила Трепетное Крылышко. — Вылетать немедленно. До вечера мы далеко умчимся. Может, там будет теплей, а как знать, вдруг и надежнее…

— Нет, нет и нет, ни за что не лететь! — всколыхнулась Огненный Хвост, прозванная так за то, что у нее в хвостике были самые яркие рыжие перья. — Поднимемся, и сразу нас отовсюду увидят. И ястреб, и кто угодно! Никак нельзя нам лететь, надо идти пешком. Ноги у нас крепкие, резвые. До вечера далеко уйдем. Вдруг там будет сытней, а как знать, может, и спокойнее…

— Поверху!

— Понизу!

— Пешком!

— Бегом!

— Лётом!

Куропатки не на шутку рассорились. Препирались, горячились, очень устали. Даже согрелись чуточку. То ли от спора, то ли оттого, что солнце, несмотря на трескучий мороз, все-таки греет. Когда курочки затихли, Подкова Счастья заговорила:

— Куда нам лететь? Куда уходить? Кто знает место, куда нам надо лететь или идти?

Курочки молчали: ни одной такое место не было известно. Тогда Подкова Счастья сказала:

— Летели птицы за орехами — золотыми, величиной с птичью голову. Но никто еще не видел, чтобы они возвращались. Улетали птицы от ястреба, а доставались хорькам да лисам… Уходили птицы в дальние края, где колоски и зимой наливаются, а нашли снег да лед… Но мы отмечены знаком счастья! Еще с той поры, когда птицы крылья делили. Помните, как тогда все было? В долине, где бьют родники жизни, у ключей, которые не замерзают, не высыхают. Там собирались птицы. Был день, назначенный пернатым, и каждая птица могла из целой горы всякой всячины выбрать то, что ей нравилось. Тут было полно крыльев, лап, когтей… Выбирали, примеряли на себя. Многим хотелось крепких клювов, быстрых, острых крыльев, но не всем хватило. Наши пращуры выбрали крылья быстрые, но не слишком сильные. Сняться с места снимаемся, а далеко отлететь нам невозможно. Нам достались крепкие, быстрые ноги, вот мы и умеем долго бегать, обходим много полей, пока подбираем зернышки, водим за собой птенцов-куропчат. Клюв мы себе взяли обыкновенный, легкий. Зачем нам заостренный крюк или увесистая дубинка? Мы не воюем с другими пернатыми, кору долбить нам ни к чему, а наш клювик как раз подходит для того, чтобы склевывать семечки, мелкие зернышки. Но больше всего нам повезло, что наши предки заметили в сторонке от сваленного в кучу добра подкову. Отличную подкову, которая приносит счастье. Остальные птицы даже позавидовали нам. А мы по сей день носим знак подковы у себя на груди. Морозная зима, трудное время, приходит и уходит. А мы остаемся. Ястребы да лисы — все стараются нас добыть. А мы, только отступят морозы, снова зовем друг друга в полях, а немного погодя у нас уже и гнездышко заложено… Куда нам уходить, еще растеряем в пути подковы счастья…

Курочки слушали, и у них пропадала охота улетать, не хотелось и пешком уходить.

— Живут ведь овсянки, а какие малюсенькие! Продержимся и мы, — вздохнул кто-то в стае. — Были бы зернышки.

Подкова Счастья чуть высунулась из тайника и тут же нырнула обратно в шалашик. Шепотом оповестила остальных:

— Они здесь! Приехали!..

Отец достает из саней тугой мешок, несет его к другому куропачьему шалашу. Вот он приподнял несколько разлапистых веток и опрокинул мешок прямо в шалаш.

— Папа, а куропатки любят полову? — спросил сынишка, старательно ступая в отцовский след.

— Не полову они любят, — ответил отец. — Они из нее выклевывают зернышки, семена всяких трав. Видишь, все кругом под снегом, трудно им зимой кормиться.

Скрипнули полозья. Куропатки выбрались из шалаша, побежали к другому тайнику угощаться.

— Недаром у нас подковы! — напомнила Подкова Счастья и осторожно осмотрелась.

Ястреба по-прежнему не видать. Широкими волнами убегают вдаль снежные сугробы, и морозно переливаются мириады искр.

Март. День, когда вода пела лебедиными голосами

Это должно было свершиться. И свершилось.

Никто не знал, когда это будет, но все ждали. Ведь все знали, что это обязательно, во что бы то ни стало произойдет.

Черный дрозд беспокоен. Он уже не первый день мечется в клетке. Она кажется ему тесноватой. Дрозд не хочет оставаться в клетке, ему не спится ночью. Он мечтает о прозрачных, переливчатых ночных звездах, о темном ельнике, притихшем в смутном ожидании. В полудреме дрозду видятся еловые ветки — чем светлее утро, тем чернее они проступают.

И зяблик утратил покой. Его радостное от природы сердечко, его милые крылышки охвачены какой-то тревогой, он скачет по перекладинам, просовывает головку через прутья клетки.

Волнение приятелей мне вполне понятно. Дело идет к весне. Стрелки часов природы подошли к той цифре, когда соплеменники дрозда и зяблика вдали от родины, на теплом, благодатном юге, начинают томиться желанием вернуться домой. Набатом гудит зов природы, и птицы опять собираются в путь. То, что мои дружки зимовали под крышей, рядом с человеком, не имеет значения. Зов природы одинаково слышен всюду. Неспокойно моим друзьям. Им тоже хочется куда-то лететь, спешить.

Погодите еще чуть-чуть. Поживите пока у меня, спойте мне что-нибудь весеннее. А потом, так и быть, расстанемся как добрые друзья. Я-то еще поживу здесь, а вы отправляйтесь обзаводиться собственным домом, какой вам больше по вкусу.

Смятение моих пернатых жильцов тоже говорило: это произойдет. Уже скоро. Вот-вот…

В дюнах уже нет снега. Кое-где отдельные пятна белеют в затененных ложбинах в лесу. На ледяном покрове залива местами встали лужицы, а ледяные бугры уже кажутся некрепкими, помутнели.

Однажды вечером, когда лес пропитался оттепелью, влажным духом отсыревшего мха, ветер показал свое могущество.

Начал он потихоньку, медленно: загудели деревья, разыгралось море. Потом поднялся вихрь. Сырой юго-западный ветер неистово бушевал в ночном мраке. Он завывал и ревел в трубе моего домика, я даже забеспокоился, не рухнет ли невзначай мое жилище.

Ветер не унимался всю ночь. Это была шальная, свирепая весенняя буря.

К утру успокоилось.

И тогда все увидели — свершилось! Вскрылся залив. Буря сокрушила лед. Растолкала, разогнала льдины. Поверхность залива покрылась волнами, заколыхалась, задвигалась.

И уже не одна земля, не только воздух — вода тоже прониклась большим ожиданием. Ветер спешил и нес добрую весть: близко, оно близко, вот-вот явится.

И сегодня оно свершилось, второе диво весны.

Залив трубит, залив поет, вода запела лебедиными голосами.

Лебеди прилетели! Первые лебеди! Белые братья облаков, вестники теплой поры! По птичьему тракту снова двинулись птицы. Первые лебеди держат путь на север. На север!

Не наслушаешься, когда в звонкой дали над водой, над заберегами, поверх плавающих льдин трубят лебеди-кликуны. На сером ноздреватом льду ярко белеет стая снежных птиц и трубит. У каждой свой голос, и льется мелодия, точно наигрывают мягкие, глуховатые кларнеты.

Лебедь-кликун чуть отличается от лебедя-шипуна. У кликуна на лбу, над клювом, нет забавной черной шишки. Он не умеет так величаво раскинуть крылья и плыть, словно с поднятыми парусами. Но зато у кликуна изумительный, певучий голос, и, когда эти лебеди прилетают, слышится, будто играет, переливается нежными напевными звуками сама вода.

Лебедь-кликун у нас не гнездует. Стаи этих интересных птиц останавливаются у нас во время перелета отдохнуть, покормиться, спеть песню по пути к далеким северным озерам. А у нас селится, устраивает гнезда и живет вплоть до крепких морозов их родич — лебедь-шипун.

Спешат нарядные, черные с белым брюшком, гоголи. Слышно, как со свистом рассекают воздух их крылья. Этот свист различишь загодя, еще не видя самих уток. Послушаешь, обождешь и только потом появятся птицы.

Черные — ну, точь-в-точь трубочисты — лысухи с белыми бляхами на лбу тоже прилетели. Уморительно вертят они головами, плавают там, где вода поспокойнее. А свободных от льда проплешин все больше, и становятся они все шире. Тает заберег, истончается кромка, уцелевшая в весеннюю бурю, исчезает на глазах. Скоро и ленивые заводи сбросят лед. Тогда залетные странники откочуют на север, а кто останется, начнет приискивать место для гнезда.

Летят большие крохали, светлые, зеленоголовые. Некогда, ох некогда! Скорей на север. Там надо быстренько устроиться на кладку и нести яйца, насиживать, выводить деток. Близятся долгие светлые полярные дни. Скорей, скорей!

Гусиные треугольники плывут по небу. И гуси спешат. Они летят куда быстрей, чем осенью, когда покидали родные края. При отлете можно помешкать, покормиться, отдохнуть. А сейчас их ждут озера, островки, размокшие просторные поймы.

По птичьему тракту, вдоль косы, промчались стаи дроздов.

Каждый день приносит великую новость.

Белая сказка

Всюду еще зима.

Над белыми заснеженными полями летит белый лебедь.

Первый вернувшийся лебедь.

Внизу — поля, веники голых кустов выпростаны из-под снега. Они еще без листьев, но сильно изменился их цвет: в веточках, в коре ожили, заструились соки жизни, хоть и спят еще почки.

Леса, перелески. Густо-зеленые ели. Дороги, столбы, провода, автострады. Темнеют оголенные заплаты на обтаявших склонах холмов. На вершинах пригорков уже не найти белых шапок, там буреет прошлогодняя трава. Черные борозды пашен, стосковавшиеся по солнечному теплу, показали над снегом острые горбы.

Весна где-то здесь, рядом, но не показывается вся.

А звонче стали голоса у ворон, затенькали синицы.

Дальше, дальше на север. День такой солнечный. Могуч весенний зов. Летит белая птица под белыми облаками, поверх белых еще полей, звон идет от сильных крыльев.

Озерцо, еще покрытое льдом, похоже на сонный глаз. Округлое, тусклое, незрячее. Вода не видит неба, а небу не поглядеться в водяное зеркало. Но подо льдом во всех реках, во всех ручьях уже играет, звенит вода. Дальше, на север. Лебедь машет крыльями.

Вдоль побережья уже понеслись первые стаи кликунов. Открыли свои сундучки, вынули серебряные трубы и заиграли.

Этот день отлетит вместе с лебедем. Потом снова явится день — новый. И лебедь полетит вместе с ним. А на ночь надо устроиться на отдых. Птице нужна твердь. Лебедь любит и воду, и сушу.

Нет воды. Всюду еще лед. Ожили только черные лесные ручьи, а на реках — полыньи.

После длинного дневного перелета видит лебедь: вода. Рябит, играет переливами на струистой отмели. Чистая, долгожданная, добрая вода. Посередине отмели лег удлиненный, низенький, обросший льдом островок.

Белая птица опустилась на струистую полынью. Сложила крылья. Заберег белеет снежком.

Лебедь плавает. Его подхватило течение. Сильное, быстрое. Всю зиму воевало оно с морозами. И стужа его не победила. Птице трудно плыть против струи. После долгого перелета усталость валит. Лебедь тычется в дно, ищет корма. Но скудна, тоща вода ранней весной.

Смеркается, полыхают зарницы. А проглянули звезды — подернулись лужицы тонким ледком.

Лебедь не покинул полынью и не снимется теперь до рассвета. Кое-как поборол сильное течение выбрался на отмель, на ледяной островок. Река бурлит и захлебывается, мчит звезды, а унести не может. Они дрожат, сверкают в воде, все на том же месте.

Кругом вода… Это надежно… Птица верит реке, ведь она росла на воде.

Взошло солнце, увидало в хрустальном убранстве инея белую березку. Что за диво: зима ушла, а зимние дела продолжаются! Дохнуло солнце, а воздух ледяной. Опять надо трудиться вовсю, светить и греть, чтобы потеплело. До полудня.

Где-то проносятся перелетные птицы.

А лебедь подняться с воды не может. Даже встать на льдине не в силах. Спящую птицу приковал мороз к ледяному островку. Крепко-накрепко вплавил в лед, припаял.

Лебедь вскинул крылья, изо всей силы ударил ими по льду. Могучие крылья у лебедя, но не разбить им ледяных оков.

— Солнышко, доброе! Солнышко, жаркое! Обрати ледяные тиски в чистую водицу! Спаси!

Лебедь молит солнце. Начало солнце рассыпать лучи. Спешат жаркие лучи, но не могут растопить злой лед. Пока пробьются к нему сквозь студеную, мерзлую синь сами остывают.

Силится солнце выручить белую птицу, но никак не может.

— Терпи! Поднимусь повыше, тогда помогу…

Это шепчет солнце из лазурной дали. А лебедь бьет, стучит крыльями. Пока солнце не станет высоко, он не может лететь. Застрял на островке. На струистой речке, у звенящей воды…

Тем временем по берегу шел человек — закадычный приятель солнца. Шел и думал: живет на свете белая сказка, замечательная сказка, которой нет конца. Сойдет белый снег, явятся белые птицы. Потом забелеет пушица легкими белыми головками. Воздушные облачка одуванчиков разлетятся над лугом, их подхватит нежный ветерок… Поплывут по небу белые облачка, невесомые, как отцветающие одуванчики. Потом тусклой дымкой запылят хлеба. И заведет свою немолчную музыку коростель, бессменный ночной музыкант, на темных лугах, под белыми разливами туманов… Улетят белые птицы. Снова закружится, ляжет белый снег… И не будет конца белой сказке.

«Прекрасно, что эта сказка никогда не кончается!» — обрадовался сам про себя человек, дружный с солнцем. И бросил взгляд на реку. А там, ну и ну, бьется на льду белая птица!

Человек обернулся и побежал бегом. Прочь от берега, за пригорок с лениво выгнутой, прогретой солнцем спиной.

Есть ли на свете волшебное слово, которое в силах помочь белой птице весны? Вдруг человек знает это слово? Но тогда почему он убежал?

О! Он возвращается. И тоже спешно. Но зачем у него в руке топор? Железо в руках у человека чаще всего не к добру, много зла причинило оно.

— Не гусь на льду! Не гусь на льду!

Истошно голосит ворона. Нарочно отстала от всех: проверить, что это забелело на реке. Теперь летит назад, к остальным воронам, несет им новость:

— Не гусь примерз! Не гусь примерз!

Завопила, загалдела вся воронья стая. Все изумлены, нет конца удивлению.

А человек пытается столкнуть на воду лодку. Вот незадача: и лодка припаяна льдом. Человек поднатужился, налег на нос лодки, расшатывает, качает ее. Наконец удалось отпихнуть лодку от берега. Человек взял длинный шест, оттолкнулся, поплыл прямо на птицу. Неширока речная стремнина. Лодка разогналась и уже на отмели. Человек вышел, побрел пешком к ледяному островку. В руках — топор.

Бьется лебедь, трепещет. Но не выручат его крылья. Лебедь поник. Смотрит на человека. Тоска у птицы в глазах.

Человек спотыкается, скользит. Лебедь приник ко льду. Вода рядом бежит, журчит беззаботно. Ей все нипочем. У нее свой путь. Свои сроки. И ей все равно, началась или кончилась белая сказка…

Человек занес топор.

Острый металл вонзился в белый лед. Осторожно работает человек, боится задеть птицу. Чтобы не оборвалась белая сказка.

Вот лебедь и вынут изо льда.

Человек взял белую птицу и понес ее под мышкой, точно гуся. Лебедь вытянул шею, завертел головой.

— Не гуся несут! Не гуся несут!

Вороны разорались на всю округу. Кричат вдогонку человеку с птицей. Их не проведешь. А если воронье узнало, то и до остальных дойдет, как оно было.

Нелегко грести одной рукой. Но берег сам охотно бежит навстречу.

Хрустит у реки подхваченный морозцем наст. Ступает по нему человек с белой птицей в руках.

Идет и размышляет о белой сказке. Не кончается она, нет, не кончается.

— Папа, ты кого принес?

Тоненьким, нежным голоском, как у полевого жаворонка, спрашивает мальчуган с крыльца. Белая сказка для него только начинается.

— Птицу от облака несу.

— Упала или сама прилетела?

— Облака ее принесли и оставили нам.

— Ты видел, как несли?

— Видеть не видел, а знаю. От перьев веет высоким ветром.

— Не гуся несут! Не гуся несут!

Вороны еще не опознали, что за птица. Вот и кружат, беспокоятся, изнывают от любопытства.

Солнце уронило жаркий луч. Белой весенней птице. И человеку, своему давнему другу. Луч отыскал окно. И в доме у человека стало светлей.

— Вот оно как! Не всегда река к птице добра.

На перьях птицы — налипшие комочки льда. Надо хорошенько нагреть ладонь, чтобы легче отставали.

— Папа, а где он будет жить?

— Покамест в гусятнике. Отгородим закуток, пусть отдохнет, подкормится…

— А потом?

— Потом отпустим обратно, под облака.

— Зачем отпустим?

— Чтобы стали облака еще белее… Пусть несут весну.

— Разве это облака несут весну?

— Да, детка, облака. И голубые небесные мельницы, чьи крылья вертит ветер.

— Почему на небе мельницы голубые?

— Потому что весенний ветер голубой.

В хлеву тепло и никакой голубизны. Нет звезд, не блестит вода. Ни льда, ни белого снега. Тихо шуршит солома, есть в ней что-то от далекого лета.

— Было-было…

— Было-было…

— Шелестели-шумели, стояли-качались… ласкало солнышко, наливалось зернышко…

Вздыхает солома, не может нашуршаться. Что ни ночь, оживают в ней воспоминания.

— Одна судьба, — проскрипела старая гусыня. Крупная. Увесистая. По-лебединому белая.

— Никак, и тебе приспичило в облака? — вкрадчиво хихикнула в углу ласочка. Она собралась на ночную охоту.

— С какой стати в облака? — фыркнула гусыня. — Я другое говорю: у нас, и у этого белого гостя — лебедем его кличут — одинаково бело перо. Поклевали кой-чего и он, и мы, на одной соломе сидим. Зачем летать… Зачем суетиться… Одна судьба…

— Вдаль… Вдаль… Послушайте, как шепчутся звезды там, в вышине. Они говорят: весна… уже наступила…

Лебедь весь обратился в слух и расслышал, как шепчутся звезды.

— Какие там звезды — крыша над нами!

— Да, крыша, крыша!.. Отличная, прочная крыша. Тяжелая, толстая…

Загоготали, забеспокоились гуси, перекрикивают один другого. Старая гусыня умнее всех, она знает, что говорит. Жирная гусыня, она самая умная. Ого! Умнее нашей жирной еще поискать…

— Вдаль…

— Послушай, зачем тебе улетать? Подумай сам. Взвесь и прикинь. Мы — белы. И ты бел. Мы никуда не летаем и даже не хотим. Кто-кто, а уж мы знаем, что хорошо, что плохо. Зачем летать такому белому да большому, как мы?

— И облака белы, а высоко…

— Облака? Большое дело!.. — возмутилась в своем закутке свинья очень ценной и чистой породы, хотя в облаках она разбиралась немногим лучше любой худородной хрюшки.

— Н-да… облака… — большая гусыня вежливо умолкла.

А наутро сквозь запыленное оконце глянуло солнышко.

— Здравствуйте, я свечу и грею.

Появился человек — друг солнца. Взял лебедя и ушел.

— Уносит… Уносит… — запричитали, забеспокоились гуси.

Но жирная мудрая гусыня их осадила:

— Не гуся уносит, не гуся…

Высоко в синем небе тянется караван гусей. Летят серые дикие гуси.

— На север! На север! Вдаль…

Птицы летят на родину.

Человек отнес лебедя на реку. Он долго слушал, как тонко посвистывали могучие крылья. Пусть еще белее станут облака. Пусть не кончается белая сказка.

Апрель. Ночь ясного месяца

Зяблик прыгал по жердочкам, щебетал, «рюмил» и вдруг рассмеялся. Звонким смехом, на весь домик. И мое тесное жилье озарилось весенним светом. Ведь песенка зяблика — это смех, радостный смех птички, охваченной весельем, когда она видит солнце. С утра начнет и хохочет день-деньской напролет. И завтра будет смеяться. И все последующие дни.

А еще прежде однажды утром я очнулся от нежной мелодии — не то флейта, не то гобой. Какой-то затейливый весенний инструмент. Это черный дрозд приветствовал весеннее утро. Черный дрозд — птица чащобы. И песня его насыщена тенистым сумраком ельника, глубинной мудростью леса.

Мои приятели, с которыми я зимовал, поют мне о радостях весенней поры. Жаль, не умею — запел бы и я с ними. Нежно-трогательную песню прощанья. Сегодня мы последний раз втроем. В полдень, когда солнце станет повыше, вынесу своих пленников наружу, выпущу на волю. Летите в синий простор. Скоротали вместе зиму — пора и расставаться. У каждого свои заботы.

Это была хлопотная весенняя работа: переставить ловушку наоборот. Прибыли помощники, и мы несколько дней трудились вместе.

Осенью птицы улетают, весной возвращаются. Значит, зев моей сети должен встречать их с обратной стороны, с южной. Теперь приемная камера окажется в северном конце длинного сетчатого коридора.

Сильно разнятся осенние птицы от весенних.

Осенью птицы улетают во множестве. Они летят стаями, напирают лавиной. Осенью у птиц достаточно времени. Можно сделать привал, опуститься на жировку. Как-никак отмахать крылышками тысячи километров дело нешуточное. Сил-то сколько требуется! А главный источник энергии — накопленный птицей жир. Поэтому пернатые и останавливаются пополнить запасы сил. Если застигнет в пути ненастье, переждут… Время терпит.

Весной птиц пролетает гораздо меньше. Разметало их несметные полчища в чужих краях. Поредели птичьи стаи. Часть погибла в пути, не вынесла тягот странствия. На зимовьях птиц бьют, ловят сетями, промышляют на охоте. Для южанина северная птица — лакомый кусочек. Находятся люди, которым ничего не стоит подстрелить и изжарить жаворонка. Что им жаворонок, не для них его серебристая песенка! Насадят на вертел и рады: что за деликатес!

Бывает и так, что человек ополчится на жуков-вредителей, станет их изводить на полях всякими ядами. Прилетят гости с севера — наши птицы, — кинутся подбирать жуков, а те отравлены. И гибнут в неведении птицы. Отчего все меньше становится белых аистов? Да оттого, что на далеком юге, в саваннах Южной Африки, наедаются они отравленной саранчи и гибнут.

Не столь обилен птичий поток, струящийся по птичьей дороге весной, но все же возвращаются пернатые. Наши птицы. Готовые петь, по-весеннему нарядные. Весной им некогда подолгу отдыхать. Остановятся переждать непогоду, потом еще поспешнее мчатся к родным гнездовьям.

Вот уже потянулись в родные края дикие голуби витютни. На большой высоте движутся, как и осенью. Спешат, им пора уже ворковать, апрель — голубиный месяц.

Мало кто попадается в ловушку. Но кто угодит, продолжает свой путь уже с колечком.

Я получил известия о птицах, окольцованных осенью. Письма адресованы не мне лично: на кольцах проставлен адрес Центра кольцевания. А товарищи из Центра, получая письма, извещают меня. В домик почтальон привозит письма на мотоцикле.

Ястреб-перепелятник погиб во Франции. Улетел следом за всеми птицами и сложил свою буйную голову.

Три большие синицы, видимо на перелете, были пойманы в Калининградской области и выпущены на волю. Об одной дали знать из предместья Берлина. Зимой любопытная синичка влетела в открытую форточку и попала в комнату. Ее тоже выпустили.

Несколько зеленушек были убиты на охоте в Италии, одна — во Франции (крохотные птички, ростом с зяблика, а тоже — предмет охоты!).

О зябликах дали знать из земли Баварии в Германии, из Испании.

Три чижа были найдены в Северной Африке.

Немногочисленны вести об окольцованных пернатых: ведь далеко не все они попадаются в руки человека. Но даже и эти немногие сведения помогают больше узнать о птичьих кочевьях.

Про мохноногого сыча никто не сообщил. Не попался, значит, никому. Ночная птица. Хочется верить, что он благополучно вернулся в свое обжитое дупло и по ночам дудит в глиняную свистульку.

Где и когда обнаружены мои птицы, я записал в толстую тетрадь. И часто листаю ее, мыслями уношусь следом за птицами.

Недолгие дневные дела окончены.

Надеваю своим друзьям по кольцу на лапки. Дрозду — покрупнее. Зяблику — из самых маленьких. Как чижам. На память обо мне. А я стану ждать от них вестей. Ох, не хочется получить сообщение: добыт на охоте… найден… Я бы хотел узнать, что они «пойманы и отпущены…». Это был бы для меня праздник: знать, что мои приятели счастливо странствуют по белу свету. Ведь зима, проведенная под одной крышей, сближает.

Я взял обоих и вышел наружу. Недалеко пойду. Здесь же, на полянке, где недавно красовались яркие мухоморы, где ветер кружил восковые листочки берез, а потом белел снег и горсть алых ягод сушеной рябины сманила черную птицу в сетку-силок, здесь и отпущу их…

Черный дрозд едва умещается в горсти. Озирается, вертит головой. Зяблик посматривает своими бойкими, живыми глазками. Его несу в другой руке. Разжимаю пальцы — прощайте! Обе птицы замерли от неожиданности. Через миг встряхиваются и взлетают. Черный дрозд опустился неподалеку, на березу, потом снялся и опять сел, поближе к вершине. Озирается. Воображаю, каково ему: давно не видел привольного мира. Зяблик упорхнул подальше, в сосняк. Сидит, должно быть, на сосновой ветке, заливается…

Грустновато мне без этих двух пичужек. Оказывается, привык. И не тянет в домик, где никого не осталось. Но не держать же взаперти двух птиц себе в угоду. Сейчас, когда настало время песен, когда пора устраивать гнезда…

Иду вдоль взморья.

Плывет гусиный караван. Гуси-гуменники. Зимовали на побережье Франции, в Голландии или в Данни… Серые гусите уже прибыли к себе на север. Скоро и гуменники перестанут пролетать. Потом промчатся казарки, маленькие, изящные гуси. Они последними возвращаются в родные северные края.

Спешат, дружно работают крыльями гуси.

Я помахал им рукой. Счастливого полета! Доброй вам, безопасной дороги по птичьему пути! Летите, гуси, летите к родным гнездовьям.

Не пойду в свою хижинку ни сегодня вечером, ни на ночь. До утра пробуду под открытым небом, стану слушать весеннюю ночь.

Дни уже заметно удлинились. Не сразу темнеет.

Взошел месяц, очень тонкий, ясный.

Весенней порой бывает такой прозрачной чистоты месяц, даже ночь от него становится ясней. Наступают прозрачные, сквозные вечера. И никогда так крепко не благоухает земля, как весенними вечерами.

Слышны птичьи голоса. Высоко поднялся месяц. Мимо прозрачного его лика проносятся, стремясь на родину, птицы севера.

Безвозвратная сказка

— На север!

Все чаще так выкликает кто-нибудь из гусиной стаи. Вытянет шею, начнет озираться, будто что-то почуял, расслышал далекие, зовущие его голоса.

И остальные птицы поднимут головы, перестанут искать корм, растревожатся, ведь вскрик напомнил им то, чего они все ждут, к чему стремятся.

Но только одна птица выкрикнет: «На север!» Другие послушают, послушают да и примутся за свои дела. А кто-нибудь ответит:

— Пока не пора, пока не пора…

На далеком морском берегу, где зимы окутаны туманом и сыростью, где реки не замерзают, где так много удобных пойменных низин, где теплые отмели, — там зимуют серые северные гуси.

Стаи этих гусей, покидая родину, сначала следуют на юг, потом вдоль взморья сворачивают на запад, так достигают они стран, где испокон веков зимовали их предки.

И эта стая паслась в тех же местах. Ждала весны. Весна здесь начинается такими же влажными, туманными днями, какие стоят зимой. Но птицы распознают одним лишь им понятный зов и собираются в путь.

Поредела, сократилась стая за зиму. Не от голода, больше от выстрелов гибли серые гуси. Иные натыкались ночью на провода, натянутые между столбов, падали наземь. Со сломанными крыльями кое-как пытались двигаться по земле. Но их ловили, и никто больше бедняжек не видал.

Бывало и так: бродят мирные гуси по лугу и вдруг малый пригорок, мшистая кочка оборачивается ловушкой. Приблизишься — оглушит тебя несусветным грохотом. Снимались птицы, суматошно вопя, жалобно перекликались, пересчитывали свои ряды. Видели сверху, как одна-две птицы оставались на лужайке.

Стреляли их на воде и в воздухе. Подстерегали на корме, преследовали на лету…

Но больше всего запомнится гусям кровавая расправа: в них выстрелили из пушки. Это было в морозную зиму, самую жестокую на памяти старых гусей. Льдом затянуло полоску вдоль берега. Свободной воды оставалось вовсе немного, гуси плавали вплотную друг к дружке. И тогда появилась эта черная лодка. Сперва она не показалась им опасной — лодка как лодка, мало ли их плавает по рекам. Но лодка приблизилась и — будто раскололось небо. Огромная стая птиц, целая их туча, еще более плотная, чем на воде, метнулась в воздух и сбилась там в кучу. И тогда грянул еще один залп. Те, кому удалось спастись, видели, сколько их сородичей пало на воду: одни безжизненно покачивались на волнах, другие судорожно били крыльями, с криком погружались под воду, захлебывались, не в силах взлететь… Люди палили по птицам из пушки. Она была заряжена не одним большим снарядом, как обычно заряжают пушки, а дробью. Это была не какая-нибудь пушчонка, а специально изготовленная для этой охоты. Люди подбирали птиц из воды. Недобитых прикалывали острогами и кидали в лодку еще бьющихся.

— Не наших краев птица… — произнес кто-то в лодке. — Все равно улетели бы. А так хоть нам достанутся.

— Недурненько сработано! — потирал руки другой, мысленно подсчитывая то ли франки, то ли гульдены, то ли, скажем, фунты, причитавшиеся за дичь. — Хитрая штука — пушка.

Поредела, оскудела и эта стая, хоть и не палили по ней из пушек.

Стояли мглистые, ласковые дни.

Все чаще гуси поднимали головы и выкликали:

— На север!

И это был уже не одинокий клич, его подхватывали другие птицы. Громко, звучно, так, что слышал весь берег:

— На север!.. На север!..

Но находились и такие, которые потихоньку ворчали:

— Пока не пора… Пора не пришла…

И стая не летела. Птицы ждали, когда неодолимый зов услышат они все.

Вечер прояснился. Гусиная стая устроилась на ночлег на скалистом островке. Птицы прижимались поплотней друг к другу, беседовали. Про далекие северные острова, тундру, бескрайние родные просторы сырых лугов, широкие кочковатые болота — родину гусей. Все чаще воспоминания исторгали у них громкое гоготание. Даже среди ночи просыпались птицы от тревожных, зовущих образов родины.

Вечер стал совсем ясным. Вызвездило. На небосвод высыпали все звезды, сколько их было.

Взошел месяц. Такой ясный, сквозной, какой бывает только по весне. И гуси распознали зов. Гуси умеют первыми его узнавать. Позднее услышат его и другие птицы, и они тоже тронутся в путь. У каждой птицы свой зов. К гусям он донесся из далекой тундры. И гуси захлопотали:

— На север!.. На север!..

Всю ночь беспокоились гуси. Утром стало еще тревожней. Попасутся, покормятся и опять вытягивают шеи, глядят ввысь. Наконец вожак выкрикнул:

— Пора!

— Вдаль!.. Вдаль! — отозвались гуси всей стаей.

И поднялись. Кто сомневался, летел последним. Но на лугу не осталось ни одной птицы. По давней своей привычке в воздухе построились треугольником и потянулись.

— На север! На север! На север!..

Удалялись крики гусей. От кого удалялись, а к кому и приближались. Те, с кем гуси зимовали, уже не слышали их голосов. А те, мимо которых или к которым они летели, — ждали, мечтали их слышать. И наконец услышали! Вот они, первые треугольники гусей.

— Весна! Настоящая весна!.. — сказал в сумерки отец сыну и вывел его во двор, показать пролетающих гусей. — Слышишь, жаворонки поют? И гуси летят…

— Те самые, с которыми путешествовал Нильс и белый гусь Мартин?

— Нет, те были серые. А это — гуменники, похожие на серых, но не совсем такие.

— А у них тоже есть сказка?

— Обязательно, дружок. Каждая птица несет с собой свою сказку. Кочует птица, кочует с ней и сказка, ведь она неразлучна с птицей. Возвращается птица, с нею и сказка летит домой…

— Папа, а какая у этих гусей сказка?

— Прислушайся, тогда и поймешь, о чем они переговариваются.

— Слышу…

— Вдаль!.. На север родной!.. В тундру… Домой… — покрикивали в поднебесье гуси на разные голоса.

— Папа, по-моему, очень грустная у них сказка.

— Возможно, сынок… Нелегкая доля у птицы.

Мальчуган слышал в гусином крике не только великую тоску по дому, не одну лишь светлую радость весны и тягу к далеким краям. Он расслышал печаль. Дети чувствуют и слышат гораздо больше, чем взрослые. Ведь дети — сами как птицы: щебечут и поют, когда им весело, и печаль их сразу минует, если блеснет свет, повеет теплом. И солнце к ним словно ближе, чем к большим.

И верно: высоко в небе гуси перекликались, ликовали, что близко родина, скорбели о невернувшихся…

Потом стали снижаться. Кругами все ближе, ближе к земле. Скрылись из вида. Опустились на просторные луга. Устраиваются на ночлег. Это было их излюбленное место отдыха на пути к дому.

Птицы опустились, залопотали на своем гусином наречии о том, что нашептывает закатный ветер, как красива заря, что пламенеет в той стороне, куда они движутся. Они спешили, им чудилось, что уже виден свет их милой родины. Скоро, очень скоро там установятся немеркнущие ночи, когда закатные сумерки, не сгущаясь, переходят в утро. И наступит вечный день с вечно длящимся утром. У себя на родине гуси не знают долгих, беспросветных ночей, до их наступления они улетают. И родные места им помнятся как длинный, бесконечный день. Поэтому их сказка — это сказка света. Это восходы. Это весна, которая мчится вместе с ними. Весна провожает быстрокрылых птиц, и птицы несут ее на своих крыльях. Так издавна говорится, и, возможно, в этом есть доля правды. Не возвращались бы птицы, не было бы и весны.

Такова сказка гусей. Прозрачная, как весенние зори.

Весна совсем ранняя, юная, и ночи еще глухо темнеют. Добрые весенние звезды предваряют Млечный Путь, и плывет, перепоясывая небосвод, светлая река вышины.

Гуси выбрали надежное место для ночлега. Маленький, поросший хилым кустарником островок посреди затопленной паводком поймы. На самом деле и не островок вовсе, а просто горушка на залитом лугу. Птицы спустились, спрятали головы под крылья и уснули. В дозоре остался один гусь. Стоит, вытянул шею, осматривается. Лиса, понятно, не станет подбираться вплавь, но кто ее знает, хитрую, да мало ли что еще может приключиться.

Ночные светильники странствуют. Вокруг колышка, Полярной звезды, бродит, кружит Большая Медведица, с нею — Малая… Минует ночь. И снова — в путь…

Как только гуси пробудились и увидели бледную зарю, сразу поняли, что нынче смогут одолеть большой отрезок пути. В такие дни словно само солнышко помогает лететь.

Птицы перед отлетом подкрепились. А пока добывали корм, переговаривались:

— Близко вечное утро…

— На родине отдохнут наши крылья…

Потом вожак скомандовал:

— На север!

Гуси снялись, в воздухе выровняли свой треугольник. Сначала летели низко. Пока наберут скорость крылья, подровняется караван, пока…

Откуда грянул гром, птицы не заметили. Всполошился, смялся, заголосил беспорядочный птичий табун.

— Выше! Выше!

Это успел крикнуть вожак, и вся стая ринулась вверх, туда, где чистая лазурь, где нет обмана и подлости, где не подстерегает глупая, злая смерть.

— Одного нет!.. Одного нет!!!

Зарыдали гуси. Мальчик слышит их голоса, он понимает. И тужит вместе с гусиной стаей.

Из кустарников высыпали охотники. Тут они скрывались в засаде, подстерегали гусей. И тот, кто стрелял, взял убитую птицу.

— Всего-то один гусачок…

— Сегодня больше, должно, и не полетят.

— Маловато стало гусей… С каждым годом все меньше…

— Повадился городской люд охотиться. На севере тоже все больше народу селится, больше стволов. И там болота осушают, негде стало гусям гнездиться.

И там, на севере, возможно, скажет кто-нибудь шибко умный: «Не наша птица. По осени все равно улетит».

Сокрушаются охотники: на всю компанию один-единственный гусачок. И трогают его, и щупают, и прикидывают, сколько потянет.

— Будьте уверены, полная жаровня получится. Жаль, другие улизнули.

— Хорошо бы этак пушечку! Видел, за границей специально такие делают. Бабах — и сразу всю стаю наповал.

— Всю стаю вроде жалковато…

— А что их жалеть? Не мы — другие подстрелят.

— По закону не положено, чтобы из пушки, — покачал головой тот, кому было «жалковато».

— Кому не положено, а кому… — буркнул добывший птицу. Настроение у него было хоть куда. Что ему закон об охране природы?..

Машины стоят во дворе. Мальчику видно, как несут убитого гуся.

— Папочка, смотри, кровь на траве. Какая красная! — испуганно показывает пальцем мальчуган.

— Это, сынок, не кровь, — отвечает отец. — Это заря, которую убили в птице.

— А сказка?

— Вот и сказка, сынок, ушла…

Гуси изо всех сил машут крыльями — на север! Несут сказку путем, которым спешат домой птицы. Чертят крыльями по небесной лазури. Да, у всякой птицы своя сказка. Пока держат птицу крылья, жива и ее сказка.

Апрель. День нежно-зеленых почек

Порой еще сердится непогода, вдруг налетает пронзительный северный ветер или сырость несет обманчивый ветер с запада, и все равно весна делает свое дело.

Посветлели березовые почки. День приобрел зеленовато-желтый оттенок. Вот-вот лопнут почки, береза развернет клейкие, душистые листики.

Зяблики заходятся от смеха, звон стоит в сосновом бору.

Стайка, которую водил зимой дятел, давно распалась. Это произошло тогда, когда у синиц в клювах зазвенели тонкие бубенцы, а поползням захотелось громче свистать. Синицы разбились на пары и умчались искать в лесу дупла. Поползни тоже стали заботиться о квартирах: запорхали парами и приглядываются, не темнеет ли где-нибудь удобная, не слишком просторная расщелина. А дятлу вздумалось порезвиться. Делает он это вот как: попрыгает по какому-нибудь стволу, подолбит кору, потом приметит или надломленную сухую ветку, повисшую на ремешке коры, или просто крепкий сухой сучок ближе к вершине да как долбанет по нему клювом — треск пойдет по всему лесу. Не дано дятлу сладко распевать, вот он и подобрал себе инструмент. Дятел будет барабанить, пока к нему не прилетит подруга. А тогда он забарабанит еще бойчей, еще резвей, потом тоже займется поисками дупла поуютнее. Не найдет готового — сам выдолбит по своему вкусу.

День теплый. Почки наливаются на глазах.

С самого раннего утра дятел барабанит по сосновому суку. Звонко «пинькают», «цилькают» синичьи бубенцы. Нежно насвистывают поползни. Рассыпаются хохотом зяблики.

Пеночка-теньковка распевает на вершине березы. И она уже объявилась. Скачет по тонким веткам, щебечет. Схватит жука, из ранних, и довольна. Не слишком щедра весна, да зато весела. Как-нибудь перебьемся, главное, прибыли домой в назначенный час.

Мухоловка-пеструшка выводит свои переливы, а сама резво порхает с дерева на дерево, ищет дупло. Не найдет, может поселиться в дуплянке, в скворечнике — их еще с осени понавезли в лес люди. Некоторые дуплянки заняты поползнями и синицами, но и на долю мухоловок что-нибудь останется там, где побольше лиственных деревьев.

Серые славки — самые никудышные певцы в семействе славковых — ищут себе жилье в густых лесках молоденьких сосен на холмах, а найдут — от радости распоются во все горло, как получается, так и ладно! Зато черноголовая славка, красивого оливкового цвета, с нарядной черной шапочкой, запрячется в густой кустарник и там наигрывает свою затейливую мелодию, едва ли не самую красивую у славок.

По ту сторону залива, в прибрежном кустарнике, в лозняке на островках, близ болотистых ложков, уже гремят соловьи. Каждую весну они прилетают сюда во множестве. И я каждый год провожу там хотя бы одну ночь, хотя бы один вечер. В начале мая соловьи без устали поют от заката до зари — всю ночь напролет…

Уже почти все птицы на месте. Одни только мелькнули на птичьем пути, другие прибыли и осели, обжили луга и рощи, озера и речные берега… Нет покамест самых поздних…

Уже вернулись деревенские ласточки с длинными, глубоко вырезанными хвостиками. Шустро мелькают в воздухе, а опустятся на колодезный журавль или на конек крыши — двигают алым зобиком и повторяют, без конца твердят свою немудрящую, но такую милую песенку, от которой веет домашним уютом. Но еще нет городских ласточек, тоже любящих общество человека. У них хвостик не так глубоко вырезан, как вильчатый хвост деревенских, а брюшко и грудка совсем белые. Эти ласточки прибудут в первые дни мая и сразу примутся лепить глиняные квартирки под карнизами домов.

Нет и стрижей. Неугомонных летунов, которые станут целыми днями без устали носиться в воздухе, трепетать крылышками и пронзительно верещать. Стрижи явятся, когда совсем потеплеет, к середине мая.

Нет и сорокопутов — ни серого, ни чернолобого. Они тоже пожалуют к середине мая, когда житье будет совсем летнее. Не оттого так поздно прилетают к нам сорокопуты, что зимуют далеко, просто такая у них привычка. Возможно, ждут, когда на полях станет больше крупных жуков, ос и другой съедобной живности, которую можно ловить, накалывать на сосновые иглы и запасать впрок. Гораздо дальше сорокопутов улетают на зимовье белые аисты — в Южную Африку. А в начале апреля смотришь — они уже тут, эти желанные наши птицы.

Аисты уже подштопали растрепанные зимней непогодой гнезда и блаженно трещат в своих жилищах.

На отмелях залива будто кольев понатыкано — это недвижно стоят серые цапли. На редкость терпеливо выжидают рыбу. И всегда добудут столько, сколько им хочется. Недаром говорят, что цаплины ноги притягивают рыбу.

В колонии цапель уже шумно. И нынче, как в прошлом году, как много лет назад, они станут сооружать гнезда на тех же высоких соснах, гнездо за гнездом. Никто не помнит, когда поселились тут первые цапли. В незапамятные времена это произошло, и серые цапли тут давние, полновластные хозяева. Они летят, изогнув крюками длинные шеи, кидаются то к воде, то от воды, скрипуче-резко покрикивают, приводят в порядок гнезда, некоторые уже откладывают яйца.

У всех пернатых свои заботы, каждый сообразно своему нраву радуется наступлению лета. Затихает птичий путь. Но сразу после жатвы, а то и раньше, первые странники двинутся по нему на юг. И снова хлынет живая лавина по извечной дороге птиц…

Что за чудесный сегодня день! Березки с каждым мигом все ярче…

Сказка старого дома

Его крылья еще хранят запах ветра дальних стран, ласку жаркого луча, соль морских брызг от волн, над которыми он летел. Устроился на краю гнезда, то и дело взмахивает крыльями, будто спешит отряхнуть запахи чужих краев: пусть поскорей пропитаются животворным воздухом родины его перья, ослепительно белые и блестящие, черные.

А ветер не унимается, гонит по небу нарядные, пышные облака. Добрый, добрый ветер!

Талый снег обратился в воду и растекается по луговым низинам. Милые, милые луга!

Черный скворец сидит на кончике трубы и поет, жмурясь от солнца. Чудесная, роскошная труба! И скворец — ведь это давний знакомец!

Вей, добрый, влажный ветер родного края! Вей, забирайся под перья, до самого сердца напитай близостью родины.

Кто выразит радость птицы, когда она упруго тронет ногами гнездо и ощутит прутья старого жилища! Птица планирует, крылья еще в воздухе, а ноги, длинные ноги уже… чуют, касаются бесконечно родных прутиков. Крылья сложены, птица запрокидывает голову, смотрит на солнце и — красным клювом кляцает так радостно, что ни сказать, ни описать невозможно.

— Вер-р-р-р-нулся! — трещит скворец.

Он первым завидел хозяина гнезда и давай распевать еще веселей, даже крыльями себе помогает, подрагивают их концы — похоже на черный фрак с фалдами, развевающимися от ветра, того самого ветра, которым никак не надышится всласть аист.

Белая трясогузка, которую аист принес из южных стран под крылом, меленько семенит по двору, вспархивает на поленницу, беспрестанно качает длинным задорным хвостиком, красуется своей нарядной серенькой с черной прошивкой шапочкой, черной манишкой. Путешествие ее ничуть не утомило: сжалась в комочек под сильным аистиным крылом и странствовала так. У них такая дружба: аист по дороге на родину принимает под крыло трясогузку и несет домой. А дома малая пичуга, пока аист щелкает клювом и любуется своим старым гнездом, спешит раскрошить последние льдинки, чтобы аисту удобнее было вышагивать по вешним водам. Оттого называют в иных краях трясогузку ледоломкой.

Трясогузка взлетела на кучу дров и забегала по бревну. Шаг у нее такой мелкий, быстрый, что не замечаешь, как переступают лапки. Побегала по дровам и улетела на луга доламывать льдинки.

Воробьи всю зиму ютились близ человечьего жилья и сейчас звонко расчирикались при виде аиста. Им еще веселей, чем скворцу. Еще бы — хозяин дома вернулся! Ведь воробьи при аистах на правах квартирантов — селятся на нижних этажах громоздкого аистиного жилища, по углам, закоулкам, меж толстых прутьев. Уютно и надежно: ни один хищник не сунется к аистиному гнезду.

Вернулся аист — радостно всполошились все птицы. Даже жаворонок, полевая птаха, и тот щебечет веселей, когда видит с бездонной выси домовитого аиста за починкой родного гнезда.

А в доме, за стеклянными окнами, в это время было не до веселья. Там распекали детишек. И мама, и отец. Ох уж эта мне весна! Эти промоченные, раскисшие ботинки, перепачканные, изодранные рукавички — конечно, не разложили с вечера просушить, а курточка, из которой выдран клок — незачем было лазить на вербу за пушистыми «котятками»… И был вынесен грозный приговор: неделю сидеть дома, никуда ни шагу. Чтобы ни в лес, ни в поле, в общем, никуда — значит, никуда.

Отец нахмурился и посмотрел в окно. Высоко вскинул брови, будто увидел что-то небывалое, сощурился, хоть и не глядел против солнца. На лбу разгладились морщинки.

— Ребятки, аист! — воскликнул он.

Мигом забыты все детские проступки, даже нет, не забыты — прощены. Аист на доме! По случаю торжественного события наказание отменяется.

А птица, красноклювая, красноногая, со своего гнезда сразу увидела, что дети с осени сильно подросли. У птиц такая отменная память, что, перекрывая тысячи миль, они помнят любую горку, любую излучину речки, отдельно выступившее из леса дерево… Вот и не заблудиться им на дальнем птичьем пути. И разве не запомнится аисту, какого роста его малые приятели? Как не порадоваться тому, что они вытянулись за зиму!

Детишки дружно выбежали во двор, выбрали местечко, где посуше, и давай кувыркаться. По три раза каждый. Это — чтобы круглый год быть ловкими. Но разве найдешь весной сухое местечко! Оба тут же вымокли и вывозились в грязи. Но теперь не страшно: они ни при чем, виноват аист!

Мальчуган, с исцарапанными руками, веснушчатым, уже облупленным на солнце носом, завел:

— Аист, аист, га-га-га! Покажи свои рога…

Сестренка не дала допеть дразнилку — не пугай аиста! Но аист не прост, он тоже любит шутки. Вот он и задрал голову, разинул клюв и защелкал на веселом аистином языке о том, какие подарки приносят аисты из дальних краев, как они все болота исходили, все лужайки обыскали, а теперь порадуют людей…

— Кляц-кляц-кляц-кляц… — щелкает аист.

А забот у него, а хлопот! Старый дом — старые, родные заботы и хлопоты.

Дня два-три спустя и хозяюшка-аистиха прибыла в гнездо. Теперь, как только взойдет солнце, оба аиста просыпаются, то есть становятся с одной ноги на обе. Потом звонко, смачно щелкают клювами — приветствуют друг друга, а заодно и весь белый свет. Потом — за труды.

Дела хороши! С древних времен, с тех самых пор, когда аист надумал селиться на кровле у человека, есть у него уговор со стариком Громом — никогда не метнет Гром стрелу в усадьбу, где аистиное гнездо. В награду аист обещай: как только завидит вдалеке тучку, пойдет бродить по лугу. Так он и поступает. Бережет и свой дом, и людское жилье.

Надо гнездо подштопать. Вон как обтрепали, истерзали его осенние ливни, зимние вьюги. Аист суетится, носит в клюве прутья для гнезда.

Аистиное гнездо полно заповедных веточек, прутиков. Вот птица опустилась на гнездо, уложила с краю новый прут, чинит, переставляет старенькие, не год и не два пролежавшие хворостинки. Аист дорожит каждым малым прутиком своего жилища. Подержит — назад положит. Помедлит, помедлит — и опять возьмет в клюв, переложит в другое место.

Этот прут — на Счастье. Его уложим на самое дно. Пусть приносит счастье аистиному и человечьему дому, аистятам и человечьим малолеткам. Этот — на Удачу. Как же обойтись без удачи, без везенья! Уложим их крест-накрест — Удачу и Счастье. А вот хворостинка Согласия. Мир, согласие аистиному дому, людскому жилью на долгие дни. «Что за радость — вернуться домой!» — восторгается аист и летает, хлопочет день-деньской, укладывает и перекладывает добрые прутики.

Сегодня спозаранок наш аист отправился в дальний темный лес к своему собрату — черному аисту. Черный родич проживает вдали от людей, в сумрачном урочище, на высоком, стройном дереве — черной ольхе. Белый аист спешил к черному, чтобы застать родича на дому. Надо побеседовать, обменяться прутьями. Дело в том, что у черного аиста в гнезде есть Прут Изобилия, а он-то нашему белому аисту все никак не попадается на лугу.

— Здравствуй, здравствуй, родич черный! — прощелкал аист и встал на краю гнезда.

У черного собрата гнездо тоже немалой величины, не один год возводилось.

— Здорово, белый собрат, — тихо ответил черный. Щелкать клювом он не умеет.

Как это водится и у людей, перед важным разговором сначала поболтали о том, какая теплынь весной да много ли ожидается дождей… Потом белый аист сказал:

— Дай ты мне, родич, Прут Изобилия, а я принесу тебе Ветвь Спокойствия. Ты ведь ищешь покоя, а человек мечтает об изобилии…

— Верно. Люблю тишину, уединение и покой, без них я не могу жить. Но человек почти лишил меня всего этого, он гонит меня прочь…

— Дай мне, родич, этот Прут. У человека будет изобилие, и он даст тебе Спокойствие. А когда в моем гнезде над жилищем человека появится Прут Изобилия, у нас снесется золотое яичко.

Черный аист знал, что это загадано еще с того времени, когда людям принесли огонь. Если белый аист положит в свое гнездо близ человечьего жилья золотое яйцо, в дом человека вступят Мудрость, Свет, Мир. Черный аист знал и то, что Мудрость поможет человеку оставить черным аистам их излюбленные места в сырых сумрачных рощах. Поэтому черный аист и сказал белому собрату:

— Пусть! Бери Прут Изобилия. Оставь в моем гнезде Ветвь Спокойствия.

Белый аист возвратился из дальней рощи с прутиком в клюве. Положил, очень старательно поместил между остальными прутиками, чтобы ветром не унесло, ненастьем не сорвало.

Аисты встали в гнезде, завели радостную трескотню. Солнце сияет вовсю. И веет прохладный ветер родного края, ласкает оперение птицы, ерошит мальчишечьи вихры. Мальчик, задрав к отцу веснушчатый облупленный нос, спрашивает:

— Папа, в этом году у аиста снесется золотое яйцо?

Отец вскапывает около дома черную теплую землю (тут мы посадим цветы), смеется. Ну, будет ли конец этим извечным вопросам! А сам рад.

— Не знаю, сынок. В этом году, может, и не снесется, но когда-нибудь снесется непременно, можешь не сомневаться.

— А как же мы узнаем, что золотое яичко уже в гнезде?

— Мы это увидим: ведь оно будет сиять. Выйдем во двор, а там — светится, полыхает. И всюду будет заметно это сияние — и дома, в комнате, и в деревне, и в городе, в книжках, которые пишут люди, в словах, делах, прямо в сердцах — везде будет огромное невиданное сияние.

— Пап! А осенью аисты улетят, потом опять прилетят, чтобы снести золотое яичко?

— Конечно, детка. Мы каждый год будем ждать, когда они вернутся по птичьему пути.

Перевела Д. Кыйв

Примечания

1

Не так давно стали использовать заряды со снотворным, и медведица остается в живых. (Примеч. автора).

(обратно)

2

Гон — мера длины, равная семнадцати метрам.

(обратно)

3

Здесь и далее стихи в переводе Е. Ветровой.

(обратно)

Оглавление

Человек чести

Полуночная кукушка

Сломанная березка

Буян

После дюжины кругов

Бегунок

Лебеди нашего озера

Бабочка, которая несла на своих крыльях последний цветок

Из цикла «Рассказы о Севере»

  Свет сквозь снег

  Вожак

Нежнорогий возвращается в лес

Дневник с птичьего пути

  Сентябрь. День убывания солнца

  Сентябрь. День, когда хлынул птичий потоп

  Октябрь. День, когда и мне захотелось полететь…

  Октябрь. День серенький, как мотылек…

  Ноябрь. Еще один день немолкнущего шума волн

  Декабрь. День-деньской кочуют пески

  Декабрь. Короткий морозный день

  Январь. День, когда звенела гладь залива

  Март. День, когда вода пела лебедиными голосами

  Апрель. Ночь ясного месяца

  Апрель. День нежно-зеленых почек Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg