«Мадагаскарские диковины»

Дэвид Эттенборо Мадагаскарские диковины

Глава 1 Прибытие

На карте мира Мадагаскар выглядит скромным, малозаметным клочком суши, отколовшимся от восточного побережья Африки. На самом деле это огромный остров, протянувшийся на тысячу миль в длину, а в ширину вчетверо превосходящий Англию и Уэльс. При этом население Мадагаскара, его растительный и животный мир отличаются от соседней Африки не меньше, чем от Австралии, лежащей от него в четырех тысячах миль.

Мы летели на Мадагаскар из Найроби. Внизу простирались бурые равнины Кении, безлесные, если не считать скоплений колючих кустарников и отдельных пальм, отбрасывающих тонюсенькую тень — словно воткнутые в карту булавки. Этот однообразный фон оживляло несметное количество животных. Вереницы гну медленно тянулись по тропам, сверху напоминавшим оставленные когтистой лапой царапины. Стадо из тридцати крошечных жирафов, напуганное ревом моторов, бросилось прочь от скользившей по земле тени самолета. Чуть поодаль щипали траву зебры в компании с различными антилопами.

Наш самолет набирал высоту, держа курс на маячившую вдали снежную макушку Килиманджаро, и животные внизу исчезали из виду. Но воображение продолжало работать. Легко было представить себе, как в серебрившихся на солнце реках резвятся, сопя от удовольствия, гиппопотамы; в тени зарослей затаились львы, следя за отбившейся от стада зеброй; среди колючих акаций стоят в своих пыльных доспехах носороги, а полчища бабуинов, гиен и гиеновых собак носятся в сухой, побуревшей траве…

Вскоре Африка кончилась. Пролетев над Занзибаром, самолет повис над пронзительно-голубым Мозамбикским проливом, отделявшим нас от Мадагаскара. Впереди показались окруженные пенистым кольцом прибоя пирамидки Коморских островов, медленно проплыли под левым крылом и пропали, словно мираж. Через два часа после того, как мы покинули Африку, на горизонте в туманной дымке возник Мадагаскар.

Мы приближались к другому миру. Напрасно было бы искать среди лесов и долин острова кого-нибудь из представителей богатейшей фауны кенийских саванн — здесь не встретишь ни обезьян, ни антилоп, ни слонов, пи крупных хищников. За короткое время, что самолет пересекал пролив, мы спустились по лестнице эволюции на пятьдесят миллионов лет и очутились перед дверью в один из чуланов Природы, где сохранились древние, забытые формы жизни, давно исчезнувшие во всем остальном мире.

Очарование заброшенных чуланов связано не только с тоской по прошлому. Восковой цилиндр старого эдисоновского фонографа волнует воображение не только потому, что в свое время он произвел революцию в технике, но и потому, что в нем видишь прообраз нынешних ультрасовременных приборов. Иногда в чердачной пыли и паутине удается отыскать забавную безделицу, которая ничего не «породила» и выглядит сейчас настолько старомодно, что невозможно даже понять ее предназначение. Подняв скрипучую крышку забытого сундука, можно найти какой-нибудь завалявшийся турнюр или платье такого немыслимого покроя, что просто диву даешься, сколь фантастически изменились вкус и мода. Такое же чарующее чувство соприкосновения с прошлым охватывает при первом знакомстве с фауной Мадагаскара. Его животные — пришельцы из тьмы веков — кажутся нам, знакомым с высокоорганизованными существами, населяющими остальной мир, причудливыми диковинами. Но в них проглядывает наше прошлое.

Пятьдесят миллионов лет назад Мадагаскар составлял единое целое с Африкой[1]. Мир, уже будучи старым в геологическом смысле, еще не произвел тогда антропоидов, и самую высокую ветвь эволюционного древа в те времена занимали лемуры. Эти существа уже обладали многими характерными особенностями, которые впоследствии станут типичными для обезьян. Форма и пропорции тела у них были обезьяньими, а кисти и стопы напоминали человеческие. Остренькие мордочки, правда, были типично лисьими. Ноздри, похожие на две перевернутые запятые, роднили их с собаками и кошками. Головной мозг лемуров был относительно небольшим, в нем еще не сформировались сложные доли передней части черепа, где, по всей вероятности, сосредоточен интеллект. Органы размножения были весьма примитивными, у одного-двух видов даже сохранились рудиментарные остатки кожной сумки, в которой кенгуру и другие сумчатые донашивают детенышей.

Лемурам в пору их золотого века жилось легко. В те далекие времена Мадагаскар, служивший им штаб-квартирой, еще не откололся от других континентов. Лемуры благоденствовали, распространяясь по всему свету и оставляя для исследования ученым ископаемые останки своих костей в скальных породах Англии, Франции и Северной Америки. Но около двадцати миллионов лет назад произошли два великих события, определившие их судьбу. Во-первых, Мадагаскар отделился и стал островом, а во-вторых, в необъятном эволюционном очаге Африки развивались высокоорганизованные млекопитающие. Лемуры оказались не в состоянии успешно конкурировать в борьбе за пищу и территорию с этими животными, среди которых были человекообразные обезьяны, превосходящие их объемом мозга, и крупные хищники. В результате почти все лемуры и их ближайшие родственники за пределами Мадагаскара вымерли. Лишь нескольким мелким лемурообразиым, схоронившимся за неприметной внешностью, удалось выжить, да и то потому, что они нашли приют во мраке лесной чащобы. Это потто, золотые потто и галаго в Африке и лори в Азии. Однако на самом острове основная масса лемуров осталась в неприкосновенности; их защитило море — непреодолимый барьер для современных африканских млекопитающих. В итоге численность лемуров Мадагаскара продолжала расти, порождая все новые формы.

На острове насчитывается более двадцати видов лемуров. Некоторые своими размерами и повадками напоминают мышей, другие — белок, третьи — циветт. Но в большинстве своем они похожи на маленьких обезьянок, а один вид можно сравнить только с человекообразными обезьянами. Хотя лемуры являются одними из древнейших прародителей человека и тем самым представляют необыкновенный интерес для зоологов, о них известно на удивление мало. Лишь один-два вида размножаются в неволе, и их изучают в зоопарках. Большинство же не удавалось сохранить за пределами Мадагаскара.

Наличие лемуров — не единственная особенность фауны острова. Здесь встречается множество других удивительных созданий, например тенреки, напоминающие ежиков и имеющие сородичей в джунглях Конго и на островах Карибского бассейна; змеи, похожие не на африканских питонов, а на южноамериканских удавов; кроме того, сорок шесть видов птиц являются эндемичными и не водятся нигде, кроме Мадагаскара.

Словно в прекрасном сне, внизу проплывали леса, красные, мутные реки и мягкие, округлые холмы. Неужели в самом скором времени удастся познакомиться с этими диковинами, взглянуть на них собственными глазами? Я с трудом сдерживал нетерпение.

Самолет приземлился в главном аэропорту Мадагаскара, расположенном в центре острова. Не могу точно сформулировать, что я ожидал увидеть на двадцатикилометровом пути от аэропорта к столице, по наверняка не то, что открылось в действительности. Хотя солнце палило с тропическим усердием, воздух был прохладен и свеж, поскольку мы находились на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Волнообразно вздымавшиеся холмы не были распаханы под кукурузу или кассаву, как в Африке; повсюду, насколько хватало глаз, уступами спускались террасы рисовых полей, и от этого казалось, что мы очутились где-то в Азии. Впечатление еще больше усиливали лица людей, стоявших на обочине: светло-коричневым оттенком кожи и прямыми черными волосами они напоминали малайцев. Зато их одежда — широкополые фетровые шляпы и яркие накидки типа пончо — придавала нм вид латиноамериканских крестьян-пеонов. Деревни, которые мы проезжали, состояли не из грубых саманных хижин или огороженных краалей, а из вытянутых двухэтажных строений красного кирпича с островерхими крышами и узкими балкончиками, подпертыми тонкими квадратными столбиками.

Названия деревень были пугающе непроизносимы: Имеринциатосика, Ампахитронтенаина, Амбатомирахавави… У меня потемнело в глазах: если это типичные наименования островных населенных пунктов, то найти нужное место не удастся ни за что на свете. Забегая вперед, скажу, что задача оказалась еще сложнее, чем представлялась вначале, поскольку в малагасийском языке слова редко произносятся так, как пишутся. Первый и последний слоги, как правило, вовсе не произносятся, а в середине целые куски либо сокращаются, либо проглатываются, так что классические примеры искаженного произношения английских географических названий кажутся до смешного простыми. Не является исключением и столица страны — Антананариву, которую малагасийцы именуют Тананариве.

Она раскинулась на холмах, поднимающихся над плоской равниной; рисовые поля окружают город так плотно, что во время страшного наводнения, случившегося в конце пятидесятых годов, столица острова сама превратилась в остров, куда можно было добраться только на лодке.

Над городом царит квадратный дворец, спроектированный и построенный одним английским архитектором в середине XIX века. Место было выбрано на вершине самой высокой горы, чтобы здание было видно отовсюду. Когда-то дворец служил резиденцией последней королевы, подписавшей договор о дружбе с Францией; впоследствии французы низложили ее под предлогом, что королева не выполнила условий договора. Колониальный период длился семьдесят лет.

После ряда восстаний малагасийцы добились в 1960 году независимости. Однако влияние французской культуры сохранилось. Французская речь звучит повсюду, а типичные французские жесты в большом ходу на рынках, где служат подспорьем при купле-продаже. Столичные хорошенькие малагасийки одеваются по последней парижской моде — элегантные платья, туфли на высоких каблучках, длинные блестящие волосы уложены в изысканные прически. В ресторанах обед состоит из пяти блюд, сдобренных бургундским вином, а на улицах витает запах крепких сигарет «Голуаз» и чеснока — та же смесь, которую ощущаешь в Дакаре, Алжире или в Париже.

Моим спутником был Джефри Маллиген, с которым год назад мы ездили по островам Меланезии, в юго-западной части Тихого океана, снимая фильмы о традициях островитян. На Мадагаскаре нашей целью было знакомство с его диковинкой фауной. Мы планировали в течение трех месяцев снимать на пленку животных и, если получим разрешение, забрать с собой для Лондонского зоопарка несколько живых экземпляров. Естественно, нам было известно, что лемуры находятся под охраной государства[2], но все же мы надеялись, что в виде исключения нам позволят поймать и увезти в Европу одного или двух представителей самых многочисленных видов. Первым поэтому мы посетили директора Научно-исследовательского института М. Полиана. Он гостеприимно принял нас, выслушал наши планы и просьбы.

— Очень сожалею, — сказал он, — но должен предупредить: об отлове лемуров не может быть и речи. Закон категорически запрещает не только убивать этих зверей, но даже держать их в качестве домашних животных. Понятно, у нас не хватает людей, чтобы контролировать всю территорию Мадагаскара, поэтому и наши работники, и служащие лесного ведомства всеми силами стараются убедить население не причинять вреда лемурам. Сейчас эта кампания уже приносит свои плоды. Представьте, что вы начнете ловить лемуров и привлекать в помощь местных жителей, — они справедливо сочтут, что для белого иностранца существует один закон, а для малагасийца — другой. Вся наша работа пойдет насмарку. Поэтому прошу вас как натуралист, посвятивший жизнь охране здешней уникальной фауны, строго соблюдать правила. Уверен, вы все поймете правильно. Нельзя рисковать будущим этих редчайших животных.

Нам оставалось лишь согласиться со всем сказанным.

— Снимайте их сколько угодно, — продолжал господин Полиан. — Этим вы окажете нам большую услугу. Широкая публика знает о лемурах очень мало, так что показ их по телевидению привлечет внимание к судьбе животных. Сюда редко приезжают для съемок… Что касается зоопарка, то я дам вам разрешение на отлов других особей, которым не грозит вымирание. Кстати, с вами может отправиться один из моих помощников. Он прекрасно знаком с местными условиями и заодно будет служить переводчиком.

Этим любезность директора не ограничилась. Несколько дней он занимался нами. С его помощью мы наняли «лендровер», затем он добыл нам разрешение на посещение заповедников в отдаленных частях страны. Наконец, директор познакомил нас с Жоржем Рандрианасоло, молодым лаборантом-малагасийцем, который по роду занятий исколесил весь остров в поисках птиц и насекомых для коллекции института. Это был невысокий худой человек с длинными мускулистыми ногами, на первый взгляд казавшийся тщедушным, но впоследствии проявлявший чудеса выносливости. Его глаза вспыхивали радостным огнем, по мере того как мы знакомили его с планами экспедиции. Было ясно, что Жорж горел желанием отправиться в путь не меньше, чем мы.

Глава 2 Сифаки

Все было готово к поездке. Двухнедельный запас еды уложили в две коробки. С собой взяли палатку и спальные мешки. Съемочную аппаратуру аккуратно упаковали в водо- и теплонепроницаемые фибергласовые ящики. Тысячи метров негативной пленки лежали в запечатанном виде, дожидаясь своего часа. Наготове были сетки, ловушки и клетки. Нас ждали неведомые края, населенные невиданными животными. Такие минуты запоминаются надолго.

Что впереди? Эта мысль приводит в трепетное волнение любого отправляющегося в дальнюю дорогу. Меня оно охватывает перед каждой экспедицией, где бы я ни находился — на борту обшарпанного грузового судна, дающего прощальный хриплый гудок перед выходом в море; в лодке с подвесным мотором, несущейся по зеркальной глади реки, стиснутой лесистыми берегами; верхом на лошади, за которой громыхает запряженная быком телега с поклажей. На сей раз обстановка выглядела не столь романтично: мы сидели в «лендровере» и катили по шоссе. И все же волнение было. Путешествие началось! Мы пребывали в счастливейшем безвременье, когда хлопоты с добыванием разрешений, деловые встречи и канцелярская волокита уже кончились, а заботы и огорчения, связанные с самой экспедицией, еще не начались. Мы мчались по автостраде, в голове гремели победные оркестры, а сердца были переполнены ожиданием грядущих открытий.

Не прошло и часа, как мотор заглох. Джеф вытащил из шасси болт, закрепил им генератор, и мы поехали дальше. Этим не исчерпались капризы нашей машины; очень скоро ее характер проявился в полной мере, причем он отнюдь не ограничивался строптивостью и упрямством.

Болт, которым удалось закрепить генератор, оказался первой ласточкой. Вслед за ним множество деталей перекочевало из корпуса машины в интимные глубины мотора, где их заставили выполнять такие функции, какие не могли даже присниться ни одному здравомыслящему механику. Разводить руками было некогда — надо было латать дыры. Знай мы это заранее, мы бы, наверное, вернулись в Антананариву и поискали бы другую машину, но в нашем состоянии эйфории неполадки с мотором представлялись банальной задержкой: подумаешь — отвалился генератор! Мы продолжали путь на юг, веселые и счастливые, как будто ровным счетом ничего не произошло.

В тот день мы проехали триста миль по нагорью, составляющему спинной хребет Мадагаскара. Дороги были почти пустыми, если не считать «лесных такси». Эти маленькие потрепанные машины лихо носились между деревнями, переваливаясь с боку на бок, и подбирали всех желающих — достаточно махнуть рукой. Они были всегда забиты до отказа, из окон торчали наружу руки, ноги и головы, но мы ни разу не видели, чтобы водитель упустил клиента. В ожидании такси люди сидели на обочине шоссе на узлах и ящиках, завернувшись в белые накидки. Ума не приложу, откуда они появлялись: вокруг на многие километры не видно никаких признаков жилья. Будь у нас в машине место, мы могли бы неплохо заработать подвозом пассажиров, но «лендровер» был забит по самую крышу, на заднем сиденье громоздились запасы провизии, снаряжение и аппаратура; казалось, втиснуться туда немыслимо.

Однако мы ошиблись. Днем мы поравнялись с одним из «лесных такси», водитель которого загрузил машину так, что у нее сломалась ось и задняя часть просто рухнула на дорогу. Тут-то и выяснилось, что у нас в «лендровере» хватило места для двух корзин с цыплятами, троих мужчин, маленького мальчика и дамы, весившей, по самым скромным подсчетам, девяносто килограммов. День уже угасал, когда мы высадили наших пассажиров в городишке под названием Амбалавао. Располагаясь там на ночлег, мы еще не ведали, что это был последний этап безмятежной езды…

На следующее утро путь на юг пришлось продолжить по пыльной, жутко ухабистой дороге, где от тряски у нас едва не выскакивали зубы, разговаривать в машине было совершенно невозможно, а генератор отваливался трижды.

Правда, тяготы пути в полной мере компенсировал пейзаж. По обе стороны так называемой дороги возвышались голые скалы, у подножий которых из травы торчали серые валуны, каждый величиной с дом. Вершины имели причудливую форму и напоминали то буханку хлеба, то купол, то зубчатую стену рыцарского замка. Жорж знал их по именам. Для многих племен, говорил он, вершины гор — это святые места, и люди поднимаются туда хоронить своих близких. Как-то давным-давно целое племя взбунтовалось и забралось на скалу; они жили на крохотной площадке, отбивая все атаки до тех пор, пока голод не принудил их сдаться. Солдаты сбросили мятежников с тысячеметровой высоты в пропасть.

Деревьев попадалось мало. Дело в том, что малагасийцы веками сводили леса на острове и эрозия уничтожила почву, оголив скальные породы. Редкие деревца торчали из каменистой земли, словно кости отощавшего животного. В последние десятилетия предпринимаются упорные попытки рекультивировать опустошенные земли, но структура почв изменилась настолько, что местные виды деревьев уже не могут там расти, и лесоводам пришлось сажать завезенные из Австралии эвкалипты. Только они в состоянии прижиться на этой оскудевшей земле, и теперь аккуратные ряды эвкалиптов выглядят жалкой заменой богатейших малагасийских джунглей.

На третий день пути исчезли даже эвкалипты: мы въехали в южную часть острова, где на выжженных песках могут выжить лишь растения, приспособившиеся к пустыне.

Местами участки были засажены рядами сизаля; его кусты имеют довольно устрашающий вид и по форме напоминают розетку из огромных толстых колючек, в центре которой торчит длинная мачта с отростками, усеянными цветами. Но по большей части на песчаных дюнах сумели прижиться лишь опунция да безлистные колючие кустарники.

И вдруг декорация переменилась. По обе стороны дороги выросли тонкие, без единой ветки стволы высотой десять метров; каждый ствол ощетинился броней из шипов и был опутан гирляндами светло-зеленых листочков размером с шестипенсовую монету. Они поднимались спиралями от земли. Некоторые стволы заканчивались кисточкой из высохших коричневых цветов. Хотя эти странного вида растения напоминают кактусы, они не имеют с ними ничего общего, а принадлежат к группе дидиерей, не встречающейся нигде в мире, кроме южной части Мадагаскара.

Именно в эти леса мы и ехали. Жорж сказал, что здесь водятся сифаки — лемуры, наиболее похожие на обезьян. Они должны были стать первыми героями нашего фильма.

Жорж предложил остановиться на ночевку в деревне, которую он назвал Футак. Уже приученные к особенностям малагасийского произношения, мы нисколько не удивились, когда оказалось, что на карте это место к северу от города Амбувумбе называлось Ифотака. Селение расположилось среди зарослей дидиерей — десяток прямоугольных деревянных хижин, окруженных тамариндовыми деревьями. Мы подъехали к нему уже в сумерках, и вышедший навстречу староста проводил нас в дом для гостей. Строение было похоже на коробку под соломенной кровлей. По цементному полу самоуверенно разгуливали пауки. Приезжие, по-видимому, появлялись здесь не часто.

Ночь выдалась беспокойной. Москиты надсадно зудели в душном, пыльном помещении. Не успел я заснуть, как тут же был разбужен громкими скребущими звуками. Во тьме было видно, как полог моей москитной сетки болтается из стороны в сторону. Я нащупал фонарь. В луче света возникла крупная коричневая крыса, метавшаяся, словно заводная игрушка, вверх и вниз по сетке в нескольких сантиметрах от моего лица. Она укоризненно посмотрела на меня, плюхнулась на пол и затрусила к Джефу, который громко сопел, до обидного безучастный к моим невзгодам. К сожалению, крыса миновала его сетку и скрылась в дыре в углу комнаты.

Я лежал в темноте, не в силах заснуть, как вдруг до меня донеслись глухие удары барабанов. Несколько минут я прислушивался, потом надел сандалии и вышел из дома. Жорж тоже проснулся, и мы пошли на другой конец деревни, откуда неслись звуки.

Сидя на земле, мужчина и женщина били в два огромных барабана. Перед ними горел костер, и в его отблесках мелькала фигура танцующей полуголой женщины. Она была среднего возраста, худая, с лицом, покрытым слоем белой глины. Вокруг нее кружилось человек тридцать-сорок. Мужчины были стройные, мускулистые, негроидного типа, в забавных вязаных шапочках, похожих на желуди, в набедренных повязках, оставлявших неприкрытыми ягодицы. Они с силой ударяли пятками оземь, резко поднимая и опуская руки при каждом повороте. Люди были полностью поглощены танцем, при этом их лица оставались совершенно безучастными и напоминали маски.

Зрелище, кажется, несколько смутило Жоржа. Образованный малагасиец, столичный житель к тому же, он испытывал неловкость из-за того, что гость стал свидетелем «дикарского» обряда. Кстати, подобная реакция типична для интеллигенции страны, недавно завоевавшей политическую независимость.

— Эта женщина нездорова, — сказал он извиняющимся тоном, — и они надеются танцем вылечить ее. Знаете, они антандройцы — самое нецивилизованное племя у нас в стране. Это даже не настоящие мальгаши, они — африканцы.

Утром, спозаранку, мы отправились на поиски сифак. Работать в здешнем лесу оказалось не так просто. Шипы стволов дидиерей и растущие между ними колючие кусты рвали одежду, больно царапали тело. Во многих местах путь преграждали упавшие стволы — они намертво сцепились между собой, так что не удавалось ни перешагнуть через них, ни проползти под ними. Одолеть чащобу можно было, только прорубая дорогу мачете, но делать этого не хотелось: стук непременно распугал бы всех лесных обитателей от мала до велика. Приходилось обходить бурелом, иногда делая большой крюк, и мы часто теряли направление.

Дело осложнялось еще тем, что мы были сильно нагружены. Джеф нес камеру, Жорж тащил тяжелый штатив, а я бережно прижимал к себе почти метровый телеобъектив. Было раннее утро, по жара стояла такая, что соленый пот лил градом и, попадая в царапины на руках и ногах, вызывал ощутимое жжение.

Уже час мы продирались сквозь плотный, неприветливый лес. Наконец в зарослях дидиерей появился просвет. Мы ринулись туда в надежде передохнуть и подкрепиться на прогалине.

Я тихонько отвел кончиком мачете тонкую ветку и уже собирался шагнуть вперед, как вдруг заметил посреди солнечной полянки три маленькие белые фигурки, стоявшие у низкого цветущего кустика. Они деловито срывали лепестки и обеими лапами запихивали их в рот. Я застыл как вкопанный. С полминуты зверьки продолжали кормиться. Затем сзади подошел Жорж и, ни о чем не подозревая, наступил на ветку. Та хрустнула. Три зверька тотчас оглянулись и кинулись прочь большими прыжками. Они отталкивались от земли длинными задними лапами, а короткие передние держали перед собой, словно на соревнованиях по бегу в мешках. За несколько секунд они проскочили полянку и исчезли в зарослях дидиерей.

Джеф молча сопел у меня за спиной. Какое-то время мы оба не произнесли ни слова, боясь развеять очарование увиденного.

Жорж расплылся в счастливой улыбке:

— Сифаки! Я вам говорил, они должны быть здесь. Не беспокойтесь, мы их еще встретим, они не могли уйти далеко.

Мы быстро прикрепили камеру к штативу, насадили длинный объектив и двинулись вслед за зверьками в кустарник. В собранном виде камера была не только тяжелой, но и жутко неудобной: когда мы волокли ее сквозь заросли, ножки штатива беспрерывно цеплялись за сплетения ветвей.

К счастью, далеко тащить не пришлось: через несколько минут шедший в авангарде Жорж поднял руку. Мы почти беззвучно подкрались к нему. Проводник указал пальцем вперед, где среди раскачивающихся стволов дидиереи виднелся комок белого мха. Затаив дыхание, мы стали раздвигать кусты, чтобы пропустить Джефа с камерой. Операция оказалась не из простых: колючки не желали расставаться со штативом.

Наконец удобное место с относительно хорошим обзором было найдено. Сифака сидела на верхушке дидиереи, вцепившись в ствол; она явно видела нас, но не проявляла особенного беспокойства. Возможно, зверек чувствовал себя недосягаемым: одно дело на земле, а другое — на десятиметровой высоте.

Шаг за шагом мы передвигали камеру ближе к объекту, пока телеобъектив не позволил Джефу снимать зверька крупным планом. Густая шелковистая шерсть сифаки была белоснежной, только на макушке торчал рыжевато-коричневый вихор. Длинный пушистый хвост был свернут кольцом между ног. Лицо — голое, без шерсти и черное как смоль — действительно немного походило на обезьянье, хотя вообще сифака ни на кого не похожа. Передние лапы зверька значительно короче задних, оттого он передвигается по земле в вертикальном положении. Поглядев на нас своими горящими топазовыми глазами, сифака издала смешной, хрюкающий звук, нечто вроде «шии-фак». Отсюда, естественно, и наименование животного. Европейские зоологи произносят его в три слога — «сифака», но малагасийцы по обыкновению опускают последнее «а», и название зверька, слетающее у них с языка, действительно очень напоминает издаваемый им звук.

К волнению и радости, у меня примешивалась толика тщеславия: сифаки плохо выживают в неволе, и мало кому из натуралистов доводилось наблюдать их в естественной среде. Поэтому сведения об их привычках и повадках весьма скудны, хотя подробные морфологические описания этих животных существуют уже давно.

Все специалисты отмечают, что сифака обладает феноменальной прыгучестью. Некоторые морфологи утверждали, что во время прыжка сифака планирует, натягивая, словно парус, кожаную складку между верхними конечностями и грудью. Это позволяет ей совершать гигантские скачки.

Сейчас нам представлялась возможность проверить это утверждение: сифака сидела как раз на верхушке дерева, и при отступлении ей придется спрыгнуть вниз на другую ветку или перескочить на соседнюю дидиерею, а до нее метров шесть, не меньше. Мне думалось, она предпочтет второй вариант, если, конечно, расстояние не покажется ей слишком большим. Мы отодвинули камеры чуть в сторону, заняв самую выгодную позицию для съемок, и Жорж решительным шагом направился к зверьку.

Сифака взглянула на него широко раскрытыми глазами, прокричала три-четыре раза, после чего мужество оставило ее. Она подобралась и, резко оттолкнувшись могучими задними лапами, взмыла в воздух. В полете она выбросила вперед все четыре лапы, приготовившись вцепиться в вертикальный ствол соседней дидиереи. Тело зверька летело в вертикальном положении, хвост развевался сзади. Послышался отчетливый шлепок: сифака достигла цели и обхватила передними лапами ствол. Тот закачался от удара, и акробат победно оглянулся на нас через плечо. Сомнений быть не могло: феноменальный прыжок производился только за счет силы толчка задних лап, ни о каком планировании не было и речи. Ну что ж, кое-что начало уже проясняться…

Местные жители многое рассказывали о сифаках, но отличить факты от выдумки было не так просто. Уверяли, например, что животные знают секреты врачевания: раненая сифака якобы кладет на раны какие-то листики, способствующие быстрому заживлению, — потрясающая деталь, если только она соответствует действительности.

Из другого рассказа явствовало, что самка-сифака, перед тем как родить, выдергивает у себя на груди шерсть, которой выстилает люльку, затем вешает ее на дерево, предварительно уложив на дно несколько камней, чтобы колыбель не снесло ветром. Доля истины в этом определенно есть, поскольку в ряде описаний указывается, что в период рождения детенышей у самок появляются пролысины на груди и предплечьях. Однако, как мы обнаружили позже, детеныши сифаки, подобно обезьянам, очень рано прицепляются к телу матери, и та носит их повсюду, так что устроенное ценой стольких мучений гнездо служит очень короткое время.

Одна трогательная история про сифак запомнилась мне особенно. Мы не раз наблюдали, как зверьки забираются ранним утром на самое высокое дерево и сидят там, подняв передние лапы, лицом к востоку в ожидании первых ласковых лучей солнца. Местные жители уверяли, что сифаки — набожные создания и поклоняются солнцу. Возможно, поэтому они считаются фади — табу, и, конечно, в прежние времена никто не отваживался причинять им вред. К несчастью для животных, старые поверья быстро отмирают даже в таких заброшенных уголках Мадагаскара. Однажды вечером к нам пришел человек из деревни и предложил поймать нескольких сифак. Мы отказались, а Жорж, как мог, пытался убедить крестьянина в том, что его действия противозаконны. Слова не произвели никакого впечатления. Уверен, предложи я ему пару франков, он притащил бы нам сколько угодно сифак, живых или мертвых.

По правде говоря, поимка зверьков не представляет особого труда, поскольку сифаки очень доверчивы: когда они сидят на ветке, к ним можно подойти вплотную, если не делать резких движении.

День за днем мы снимали их на пленку. Обычно утро сифаки проводили в «спальне» — на верхушках качающихся дидиерей, греясь на солнце и срывая листочки. В самое жаркое время дня они спускались пониже в тень и дремали, лениво развалясь на ветках в замысловатых позах; иногда мы всерьез опасались за них: случалось, сифаки просто приваливались к стволу, оставляя лапы болтаться в воздухе, или сворачивались клубочком; иногда — это, пожалуй, было самое комичное — они вытягивались на ветке во всю длину, свесив вниз передние и задние лапы.

Каждый день, около четырех часов, семейство из пяти сифак подбиралось к деревне полакомиться плодами тамариндовых деревьев, похожими на бобы. Они резво прыгали с ветки на ветку, карабкались по ним, словно матросы по вантам, частенько отваживаясь забираться на тонкий прутик, чтобы сорвать особенно приглянувшийся фрукт. Больше часа сифаки носились, удовлетворенно чавкая, у нас над головой. Их белоснежная шерстка в лучах заходящего солнца становилась золотисто-медовой. С наступлением темноты они возвращались в свою надежную крепость — заросли дидиерей.

Как-то вечером парочка сифак замешкалась. Самка уселась на горизонтальной ветке, болтая ногами и расчесывая зубами шерсть. Сзади к ней подкрался самец. Она делала вид, будто не замечает его. Неожиданно он прыгнул на нее, чуть не сбив с ветки борцовским приемом «полунельсон». Она повернулась, выскользнула из цепких объятий ухажера и зажала его голову под мышкой. Он начал извиваться, потом обхватил ее вокруг талии двумя лапами и крепко прижал. Она широко раскрыла рот, не издав ни звука. Могу поклясться, она смеялась! Веселая потасовка длилась минут пять. Потом они вдруг расцепились и, сидя друг против друга, уставились на зрителей, стоявших, задрав головы, метрах в двенадцати под ними. Мы не шевелились. Через секунду самка неожиданно схватила пальцами левой ноги переднюю лапу самца и начала второй раунд вольной борьбы.

Это не было настоящей схваткой, и, хотя иногда сифаки прихватывали зубами руку или ногу партнера, они не кусали друг друга. Это была игра.

Животные часто играют в детстве, приобретая навыки, которые им понадобятся во взрослой жизни. Щенок трясет башмак точно так же, как позже он будет трясти крысу; котенок прыгает на моток шерсти, оттачивая движения, необходимые при ловле мышей. Взрослые звери, живя в неволе, тоже предаются играм, ища выход нерастраченной энергии. Но вид живущих в естественной среде взрослых животных, играющих просто ради забавы, — большая редкость. В безжалостном мире дикой природы у них редко выдается время для развлечений.

Однако у сифак, похоже, пет тех проблем, которые заботят большинство животных. Им не приходится добывать пищу: плоды манго, индийские финики, лепестки цветов и сочные зеленые побеги — все это имеется в изобилии и легкодоступно. Их не преследует постоянный страх, им не нужно все время прятаться, поскольку на острове у них нет естественных врагов. И еще один, пожалуй, наиважнейший фактор — они живут семьями.

Если вы понаблюдаете за стадом обезьян, то скоро убедитесь, что структура их сообщества строится по жесткому иерархическому принципу. Каждая обезьяна знает свое место. Она раболепствует перед старшим и безжалостно задирает младшего по рангу. В результате вы редко, а то и вовсе не увидите двух взрослых обезьян, играющих друг с другом ради удовольствия.

Среди сифак мы не видели ничего подобного. Их семейная жизнь основана на привязанности. За долгие часы, что мы наблюдали зверьков, они никогда не дрались, зато мы многократно видели их играющими или ласкающими друг друга.

Мы не могли вдосталь налюбоваться трогательным зрелищем. Сифаки были неистощимы в выдумке. Только когда солнце начало наливаться краснотой, самка вырвалась из объятий дружка. Левой ногой она ловко сбросила с ветки хвост, словно дама викторианской эпохи, откидывающая назад длинный шлейф. Самец повторил ее жест, и они отправились по веткам к «спальне» среди дидиерей.

Глава 3 Птицы-великаны

Покинув Ифотаку с ее причудливым лесом, мы отправились на запад, в еще более жаркое и засушливое место. Колеса часто вязли в песке, мотор то и дело глох. Приходилось идти на малой скорости, «лендровер» буксовал, извергая струн песка из-под задних колес. Если мы прибавляли скорость, машину начинало швырять из стороны в сторону. К счастью, вдоль дороги росли колючие кустарники; окажись там кювет, нам бы не поздоровилось. Но езда и без этого была крайне напряженной. Между песчаными колеями торчали крупные валуны. Мы осторожно подкатывали и в несколько прыжков с грохотом и треском переваливали через них.

Машине, естественно, не нравилось такое обращение, несообразное с ее возрастом и физическим состоянием. Добравшись до города Ампаниху, она отказалась двигаться дальше. Амортизатор отвалился от шасси, один болт срезало напрочь, к тому же из-за прокола пришлось поставить запасное колесо, резина которого состояла из сплошных заплат и голого корда.

Целый день мы проколдовали над машиной. Одаренность Джефа по части механики проявилась в полной мере, а я, перечисляя наши беды толпе любопытствующих зевак и советчиков, существенно пополнил свой словарь французских терминов в области автосервиса. Жорж, совершив набег на рынок и в лавки индийцев, вернулся с кучей ржавых гаек, болтов и допотопных свечей зажигания. Часть этого добра была немедленно использована; несколько болтов заняли надлежащие места в моторе и ходовой части, а остальное мы отложили про запас.

Наконец с грехом пополам оживив «лендровер», мы продолжили путь на юго-запад острова. Лагерь разбили в нескольких милях от берега, в месте, где на карте проходила голубая линия под названием «река Линта». Мы рассчитывали увидеть реку, но обнаружили лишь русло шириной в полмили, наполненное сухим, горячим песком.

В эти пустынные просторы мы прибыли с единственной целью — найти крупнейшие в мире птичьи яйца, породившие, по всей видимости, легенду о птице Рух.

В арабских сказках часто фигурируют фантастические, диковинные существа. В средние века крестоносцы, возвращаясь из походов, привозили с собой в Европу восточные легенды. Наибольшую известность получили сказки «Тысячи и одной ночи». Герой саги о Синдбаде-мореходе нашел яйцо величиной с дом. Одни из спутников Синдбада разбил его. Это оказалось яйцо волшебной птицы Рух; разгневанная, она взвилась над кораблем, заслонив крыльями солнце, и начала швырять вниз обломки скал, пока не потопила судно.

Для Марко Поло, путешествовавшего в XIII веке, птица Рух была вполне реальным существом. В своем описании он приводит такие подробности: «Ее можно полагать похожей на орла, только во много раз больше; птица столь велика, что ее крылья покрывают в размахе тридцать десятин, а перья по двенадцать десятин и толсты весьма. И силы у нее так много, что может схватить когтями слона и вознести его в поднебесье и бросить наземь, где он разбивается на куски; убив его, птица устремляется вниз и поедает от него сколько захочет».

Итальянский путешественник не утверждал, что сам видел это фантастическое создание, но в доказательство его реальности описывал перо, присланное в дар завоевателю Китая Хубилай-хану. Перо имело девяносто пядей в длину, а обхватить его ствол можно было лишь двумя ладонями. Впечатляющий предмет был, по всей видимости, сухой пальмовой ветвью — несомненной редкостью в Пекине XIII века. И далее Марко Поло приводит свидетельства «достойных доверия очевидцев», побывавших в краях, где сам он не был. Согласно их рассказам, птица Рух обитала на островах, расположенных «к югу от Мадагаскара».

На первый взгляд кажется, что в этом сообщении нет никакого смысла, поскольку к югу от Мадагаскара на сотни миль тянется океан. Однако на самом деле оно не столь абсурдно, как представляется. Поло пишет, что в «стране Мадагаскар» много верблюдов и что там идет богатая торговля «слоновьими зубами». Эти детали не имеют никакого отношения к острову, ныне носящему название «Мадагаскар». Вероятнее всего, собеседники Марко Поло рассказывали о городе Могадишо, на восточном побережье Африки, где действительно есть верблюды и велась торговля слоновой костью. Если так, то тогда островами «к югу от Могадишо» должны быть Мадагаскар и соседние с ним Реюньон и Маврикий. Более того, у информаторов Марко Поло были веские основания считать, что птица Рух обитала именно там; три века спустя в этом убедился и европейский ученый мир.

В 1658 году сьер Этьен де Флакур, назначенный королем главой Французской Ост-Индской компании и губернатором Мадагаскара, опубликовал первую книгу об острове. Эта изобилующая интереснейшими подробностями работа содержит описание местных растений, минералов, рыб, насекомых, млекопитающих и птиц. Среди прочего мы находим там следующее сообщение:

«Вурон патра — гигантская птица, живет в краю ам «патров (на юге Мадагаскара), откладывает яйца, похожие на страусиные; сама птица из породы страусов; обитает в безлюдных местах, чтобы ее не могли поймать».

Сообщение это не вызвало сенсации и вскоре забылось: в те времена каждый путешественник привозил домой целый ворох историй о всяческих чудесах и открытиях. Но в 1832 году другой француз, Виктор Сганзен, увидел на Мадагаскаре яйцо вурон патра. Местные жители использовали его как сосуд для воды. Яйцо было поразительных размеров — тридцать сантиметров в длину. В шесть раз больше страусиного!

Сганзену удалось купить это диво и отправить в Париж на купеческом судне. К несчастью, корабль потерпел крушение и затонул возле Ла-Рошели. Лишь в 1850 году в Европу попали три яйца-великана. Их привез во Францию шкипер Абади.

Несколько лет в ученых кругах велись горячие споры о том, что же за птица откладывает столь необычные яйца. Одни авторитеты решительно заявляли, что таинственное существо — орел типа описанного в книге Марко Поло. Другие полагали, что это огромный пингвин или гигантский петушок. В конце концов вопрос решился, когда из болота в центральной части Мадагаскара удалось извлечь птичьи кости гигантской величины. Стало ясно, что птица была действительно похожа на страуса и не могла летать. Ученые назвали ее эпиорнисом.

При реконструкции оказалось, что рост птицы достигал трех метров. Это не рекорд: вымершие к середине XIX века новозеландские моа были еще крупнее; но эпиорнис обладал на редкость плотным телосложением и, безусловно, был тяжеловесом в мире пернатых. Его вес достигал, по некоторым подсчетам, четырехсот пятидесяти килограммов.

Флакур был прав: птица принадлежала к семейству страусов. Если учесть, что губернатор не видел ее костей и не имел представления о сравнительной анатомии, то становится очевидным, что информаторы Флакура описывали ему это существо с натуры, то есть видели его живым. Сейчас, как ни печально, птица принадлежит к вымершему виду пернатых. Как ни огромен Мадагаскар, на нем не осталось уголков, не исследованных настолько, чтобы там могли скрываться такие крупные птицы. Тем не менее я лелеял надежду отыскать в песках возле пересохшей реки Линта если уж не целое яйцо эпиорниса, то по крайней мере его обломки.

Мы разбили палатку под молочайным деревом, недалеко от десятиметрового колодца — единственного на многие мили кругом. Люди приходят сюда из далеких селений; вытягивая воду ведром, пьют сами, поят пригнанный скот. Животных держат поодаль, в тени кустарниковых зарослей, метрах в ста от водопоя, и по нескольку подводят к колодцу; возле него сделаны три цементных желоба, куда наливают воду для животных. В основном это зебу — тощие создания с изъеденной слепнями шкурой и широко расставленными рогами. Кроме них мы видели коз с удивительно тонкой белой шерстью. Такое шелковистое руно высоко ценится у арабских торговцев. Они называют эту шерсть мухайяр — «отборная», а мы трансформировали это слово в «мохер».

Внешне местные жители походили на типичных африканцев; мужчины коротко стригли курчавые волосы, а женщины заплетали их в двадцать-тридцать тоненьких косичек. Я внимательно наблюдал за приходившими к колодцу: ведь сто лет назад Виктор Сганзен видел, что здешние люди носят воду в скорлупе от огромных яиц. Может, этот способ и сейчас в ходу?

Каждый — мужчина, женщина, ребенок — имел при себе какую-либо тару: железное ведро, консервную банку, металлическую флягу, высушенную тыкву, разрезанную пополам канистру из-под машинного масла с приделанными к ней веревочными ручками, но ни у кого не было ничего даже отдаленно напоминавшего яйцо. Надежды на то, что удача сама приплывет к нам в руки, становились все более призрачными…

Жоржу очень хотелось найти для коллекции института необычных, похожих на кукушку птиц, обитавших, по некоторым предположениям, в здешних кустарниках. Он отправился на рекогносцировку, а мы с Джефом решили начать активные поиски выеденного яйца — в полном смысле слова. Неужто не найдем хоть кусочек, хоть часть скорлупки!

Солнце палило нещадно, на небо нельзя было взглянуть, а в дюнах припекало, как на сковородке. Поверхность песка раскалилась так, что ходить по нему босиком было пыткой. Даже отраженный свет больно бил в глаза, приходилось щуриться. При каждом шаге песок оседал под ногами, и это делало ходьбу вдвойне изнурительной. Время тянулось медленно.

Какой бы мертвой ни казалась пустыня, в ней всегда можно найти признаки жизни. Вот и нам попадались различные следы: здесь, извиваясь, проползла змея, здесь пробежала ящерица, чей хвост провел между отпечатками лап тоненький волнистый желобок, а эти цепочки следов, похожих на стрелы с коротким древком, оставили на песке маленькие птички.

Пауки оплели ветки низкорослых колючих кустарников паутиной, ухитрившись каким-то непостижимым образом подвесить к ней грузики — пустые раковины улиток, в результате шелковистая сеть была все время туго натянута. Под одним кустом мы обнаружили прелестную черепаху полуметровой длины с выпуклым шоколадным панцирем, исчерченным расходящимися желтыми линиями. Мы знали, что многие племена почитают этих животных. Если человеку попадается на пути такая черепаха, он кладет ей на панцирь что-нибудь в дар и, довольный, продолжает свой путь: встреча с ней — добрый знак. Нам эта нечаянная встреча особой удачи не принесла: мы брели обратно в лагерь с пустыми руками, изнывая от зноя, вконец измученные.

Когда жара чуть спала, мы совершили еще одну вылазку, и, представьте, два часа спустя я нашел кое-что — три скорлупки размером с монету в полкроны и вдвое толще ее. Поверхность их с одной стороны была матовая, а с другой — бледно-желтая с выраженной структурой. Никаких сомнений — то были фрагменты гигантского яйца!

Мы уселись в призрачной тени зеленого кустика и стали разглядывать найденное, поплевывая на осколки, чтобы очистить поверхность. Мимо гнал к колодцу стадо коз невысокий лохматый мальчуган, голый, если не считать ожерелья из голубых бусинок и набедренной повязки. Я подозвал его и показал найденную драгоценность.

— Я ищу большое яйцо, — сказал я по-французски. — Эти маленькие кусочки — нехорошо. Надо большие куски.

Мальчик взглянул на меня недоверчиво, явно ожидая какого-то подвоха.

— Яйцо, — повторил я со всем чистосердечием, на которое был способен. — Большое яйцо.

Его лицо оставалось безучастным. Я знал, что плохо говорю по-французски, но, боюсь, тут не помог бы и чистокровный француз, а местный малагасийский диалект, к сожалению, был мне совершенно неведом. Я сделал еще одну попытку: сложив руки кольцом, начал сводить и разводить их, наглядно изображая форму и размер нужного мне предмета. Никакой реакции. Мальчик на меня и не смотрел. Заметив, что его стадо разбрелось, он запустил камнем и бросился собирать коз.

Ну что ж, мы радовались и найденным малым скорлупкам. Вернувшись в лагерь, я с гордостью показал их Жоржу. Скромности ради я не стал хвалиться, но про себя отметил: до чего же у меня поразительно зоркий глаз, если я смог различить эти крошечные осколки в необозримом море песка!

Когда на следующее утро я проснулся, перед входом в палатку, завернувшись в покрывало, стояла высокая худощавая женщина и терпеливо смотрела на меня сквозь москитную сетку. На голове она держала большую корзину. Увидев, что я зашевелился, гостья в знак приветствия поднесла на арабский манер правую руку ко лбу и к сердцу. Я поскорее выбрался из спального мешка, одновременно освежая в памяти свой скудный запас французских слов — он должен был понадобиться мне весь; я уже привык, что цель визита смутно вырисовывается только к концу долгого разговора на ломаном языке. Но объясняться нам не пришлось. Женщина просто сняла с головы корзину и высыпала на землю груду осколков волшебного яйца.

Я смотрел на них, оцепенев, словно в столбняке. Было ясно, что вчерашний пастушонок абсолютно точно понял, зачем мы рыскали по пустыне, и передал весть в деревню; не менее очевидным был и тот факт, что представление о зоркости моего глаза оказалось сильно преувеличенным. Поистине и слепой сумел бы выудить из песка три кусочка скорлупы, если женщина на том же месте за пару часов собрала, по самым скромным подсчетам, пятьсот обломков!

Я рассыпался в благодарностях и вручил ей подарок. Она снова коснулась лба в знак признательности и грациозно зашагала прочь. Такая походка, такая поразительная стройность бывает только у тех, кто с детства привык носить тяжести на голове.

Жорж и Джеф тоже успели проснуться и вылезти из палатки. Полюбовавшись грудой сокровищ и еще раз потрогав скорлупки, дабы убедиться, что это не мираж, мы занялись приготовлением кофе. Но не успел вскипеть чайник, как явилась вторая женщина. И тоже принесла полную корзину осколков.

— Слава богу, паренек не понял твоего французского, — сказал Джеф. — Ты ведь готов был предложить ему пять франков за каждую скорлупку, и сейчас мы были бы уже полными банкротами.

В самом деле, местность оказалась куда урожайней, чем я предполагал. Теперь мы пытались объяснить деревенским жителям, что осколки нам больше не нужны, но остановить поток было уже невозможно. Что ни час, прибывала свежая порция, и к концу дня груда под молочайным деревом выросла до полуметра. Это само по себе служило неоспоримым доказательством того, сколь многочисленны были эпиорнисы В прошлом. Скорлупа птичьих яиц состоит из извести, но, как правило, она не толще бумаги и легко крошится, превращаясь в пыль. У яиц эпиорнисов скорлупа очень толстая и ломается с трудом. Поколения птенцов эпиорнисов, вылупляясь, разбивали яйца и оставили огромное число их осколков по всей округе.

Поначалу я мечтал найти хотя бы один-два кусочка. Это казалось невероятно трудной задачей. Теперь, когда их было полным-полно, мне захотелось большего. Конечно, я понимал, что шансов найти яйцо с неповрежденной скорлупой слишком мало — ведь целыми оставались лишь редкие бесплодные или испорченные яйца, да и те за несколько веков вряд ли могли уцелеть. Но женщины приносили нам относительно маленькие кусочки, а мне хотелось заполучить по-настоящему крупный обломок, по изгибу которого можно было хотя бы приблизительно судить о размерах «исходного» яйца.

На следующий день мы с Джефом решили вести поиски порознь, чтобы охватить большую территорию. Теперь мы уже точно знали, что надо искать. И действительно, осколки попадались часто. В лагерь я возвращался с отвисшими карманами; правда, все скорлупки были крошечные. Недалеко от нашего становища я увидел Джефа: он сидел на дне свежевырытой глубокой ямы — только макушка маячила над бруствером выброшенного из нее песка. Он здраво рассудил, что, коль скоро не удалось найти вожделенный крупный кусок на поверхности, надо заняться интенсивными поисками в каком-нибудь одном многообещающем месте, а затем сложить дюжину осколков. Если они были частью одного яйца, их можно подогнать друг к другу. Идея оказалась блестящей: Джеф с гордостью продемонстрировал мне четырнадцать кусочков, обнаруженных в радиусе примерно одного метра. Мы отмыли их, забрались в палатку и начали складывать. Только два подходили друг к другу…

Мы занимались поисками третьего подходящего фрагмента, когда появился мой старый знакомый — полуголый пастушок. Все с тем же безучастным видом он тащил на спине пыльный узел. У палатки мальчик свалил свою ношу наземь и развязал узел. Там лежало штук двадцать обломков: одни — довольно маленькие, другие — размером с блюдце, раза в два больше тех, что попадались нам раньше. Жоржа в лагере не было, он выискивал своих птиц, поэтому я попытался расспросить мальчика сам. Где он собрал эти осколки — в разных местах или в одном? Ответа не последовало. Я щедро заплатил пареньку, и он, не произнеся ни слова, не улыбнувшись, зашагал к своим козам, оставленным у колодца.

Мы разложили скорлупки на песке «лицевой» стороной кверху и стали изучать их. Это напоминало игру-головоломку. Правда, когда собираешь настоящую головоломку, то по крайней мере знаешь, что все лежащие перед тобой кусочки должны пойти в дело и от тебя требуется только правильно сложить их. Наша задача была потруднее, но зато гораздо увлекательнее. Что представляли собой лежащие перед нами кусочки — фрагменты одного яйца или нескольких? Достаточно ли их, чтобы сложить нечто целое?

Мы начали действовать методом проб и ошибок. Через несколько минут я отобрал два куска с совпадающими острыми краями. Совместив осколки, мы крепили их клейкой лентой. Затем нашли другую пару и пятый кусок, подходивший к двум первым. Час спустя у нас уже были готовы две половинки яйца. Я осторожно соединил их. Половинки сошлись идеально, не хватало лишь нескольких мелких фрагментов!..

Целое яйцо оказалось поразительных размеров: тридцать сантиметров в длину и шестьдесят восемь с половиной сантиметров в обхвате. Самые мелкие осколки были с одного боку, причем линии стыков расходились от центральной точки, словно спицы у колеса. Очевидно, именно в это место пришелся удар, от которого яйцо треснуло и раскололось, причем случилось это сравнительно недавно. А возможен и другой, более романтичный вариант: в эту точку колотил клювом юный эпиорнис, прокладывая себе дорогу в мир, на белый свет. Птенец, кстати, должен был обладать недюжинной физической силой.

Кое-где поверхность скорлупы была истертая, рябая — результат эрозии: ветер бомбардировал ее песчинками. Но куски, лежавшие в песке, сохранились лучше и выглядели совсем свежими. Судя по описаниям Флакура, эпиорнисы в его времена еще встречались здесь, так что нашему яйцу могло быть всего лет триста. Однако с тем же успехом эпиорнис мог отложить его и несколько тысяч лет назад. Датировать его на месте не представлялось возможным.

Почему же вымерли эти феноменальные птицы? На сей счет существует немало предположений. Согласно одной из гипотез, на мой взгляд наименее обоснованной, эпиорнисы задохнулись от ядовитых газов при вулканических извержениях, следы которых остались во многих частях острова. Другая версия аналогична той, которой объясняют исчезновение новозеландских моа: поскольку в Новой Зеландии не было крупных млекопитающих, маори охотились в основном на гигантских птиц и в конце концов всех уничтожили. Однако если уж страус или казуар способен ударом когтистой лапы вспороть человеку живот, то что говорить об эпиорнисах, весивших вдвое больше? Поистине крепкий орешек для малагасийских охотников!.. Да и зачем им было истреблять этих великанов ради мяса, когда на острове полно другой, абсолютно доступной живности, например лемуров?

Наиболее правдоподобное объяснение состоит в том, что птицы вымерли в результате изменения климата, который на Мадагаскаре с течением веков становился все суше и суше. Безводное русло широкой реки Линта служит ярким доказательством этих перемен. Огромный вес эпиорнисов и пропорции их скелета навели ряд ученых на мысль о том, что птицы-гиганты обитали в болотах. Когда болота пересохли, птицы потеряли места привычного обитания и погибли.

Что было вначале — яйцо или птица? Легенда о птице Рух или знакомство с фантастических размеров яйцами?

Возможно, арабы, ходившие в Мозамбикский пролив на своих доу, видели в лодках рыбаков с мадагаскарского берега скорлупу, используемую в качестве емкостей для воды; отсюда и родилась легенда. Но не исключено, что легенда возникла в арабском мире самостоятельно, разнеслась по свету и позднее Марко Поло, пытаясь найти ей объяснение, связал ее с рассказами о Мадагаскаре. Так это или не так, судить не берусь.

Реальный эпиорнис бередил мое воображение ничуть не меньше, чем фантастическая птица Рух. С волнением и восторгом держал я в руках сложенное из осколков яйцо и легко представлял себе времена, когда Линта была полноводной, вокруг расстилались темные болота и огромные, трехметровые птицы величественно шагали через топи.

Глава 4 Фламинго, тенреки и мышиные лемуры

Всю дорогу, пока мы, подскакивая на ухабах, с грохотом ехали от реки Линта через каменистые холмы и дидиерейные леса, я бережно держал драгоценное яйцо на коленях; наш путь лежал на север, к Ампаниху, затем, уже по приличным дорогам, мы двинулись на запад, к бухте Св. Августина и городу Тулиара.

Во врремя рождественских каникул туда обычно съезжается масса народу. Широкие, залитые солнцем пляжи, улицы с приземистыми пальмами, похожими на огромные страусиные перья, воткнутые в тротуар, и сапфировое море навевают французам приятные воспоминания о шикарных курортах Лазурного берега. Состоятельные жители Антананариву стекаются в Тулиару, спасаясь от дождей, обрушивающихся на столицу в это время года; ливни превращают ее улицы в стремительные ручьи, и влага настолько пропитывает воздух, что на туфлях в стенном шкафу через два-три дня выступает плесень.

Мы прибыли в Тулиару за два месяца до появления первых отрядов курортников. Улицы были полупустыми, а асфальт таким горячим, что припекало пятки сквозь тонкие сандалии. Около главной гостиницы под безжалостным солнцем сидела группа женщин, разложив перед собой аккуратными рядами на плетеных циновках дары моря: конусообразные раковины, блестящие каури, розовые тропические шлемы с кроваво-малиновыми ртами и кусочки белых, обесцвеченных кораллов. Продавцы настолько смирились с отсутствием туристов, что даже не потрудились окликнуть нас при входе в отель.

Мы провели в городке несколько дней. У Жоржа там жили близкие родственники, которых он не видел уже около полугода, да и мы радовались короткой передышке после суровой лагерной жизни. Приятно было вкусить немного блага цивилизации. В гостиничном баре по вечерам собирались местные жители. Все знали друг друга давным-давно, заведение было подобием клуба, так что появление новых лиц вызвало живейший интерес. К моему рассказу о яйцах размером с футбольный мяч большинство посетителей бара отнеслось с недоверием, пропорциональным количеству пропущенных рюмок. Единственный, кто воспринял нашу историю всерьез, — это толстый круглоголовый человек в тельняшке. Он сказал, что прожил на Мадагаскаре тридцать лет и за это время навидался всякого. Что там гигантские яйца — сущая ерунда! Он знает, например, абсолютно точно, что в дебрях колючих кустарников на южном побережье живет племя карликов — ростом чуть более метра. Всякие там заумные профессора, утверждающие, что им все известно, никогда и не слышали об этих человечках, а между тем они и есть первые обитатели острова, поселившиеся на нем задолго до прихода нынешних малагасийских племен, не говоря уж о европейцах.

— Почему же мальгаши никогда не рассказывают о них? — спросил кто-то.

— Да потому, — мрачно ответил человек в тельняшке, — что мальгаши охотятся на этих карликов, убивают их и едят.

Конечно, рядом с этой жуткой тайной наши истории сразу померкли, и даже само яйцо, которое я продемонстрировал в качестве доказательства, не произвело ожидаемого впечатления. Мне стало немного обидно за находку. Что касается людоедской тайны, то это обычная выдумка из серии «рассказов про дикарей», которую можно услышать в любом месте к югу от тропика Рака.

На побережье, недалеко от Тулиары, находятся соленые озера, где, как нам говорили в Антананариву, обитают фламинго. Первое озеро, к которому мы отправились, лежало к югу от города и носило непроизносимое название — Циманомпецоца. Чтобы добраться до него, пришлось переправляться на пароме через реку Онилаха, а затем ехать целый день по бесконечным дюнам. Машину заносило на песке, как на льду.

Озеро протянулось на милю в длину, вода в нем была молочного цвета и едко горькая на вкус. Посредине озера, за пределами досягаемости нашей камеры, мы увидели стаю фламинго — тонких угловатых птиц, тихо подрагивавших в перегретом воздухе. В стае насчитывалось не менее сотни птиц. Как жаль, что к ним нельзя было подобраться ближе. К тому же размер стаи до обидного мал по сравнению с огромными, в сотни тысяч, скоплениями фламинго на соленых озерах Восточной Африки.

Мы поговорили с жителями маленькой деревушки, приютившейся на берегу; хотелось выяснить, устраивают ли фламинго здесь гнезда. Снимать птиц сейчас не имело смысла, но, если позднее они начнут гнездиться, мы могли бы вернуться сюда, захватив надувные лодки и болотные сапоги для защиты от разъедающей щелочной воды, и попытаться запечатлеть их: фламинго очень картинно стоят у своих маленьких, сооруженных из ила гнезд. Один из старожилов сказал, что в былые годы фламинго гнездились на соленой отмели в северной части озера, но вот уже много лет, как они перестали это делать. Неизвестно, стоило ли полагаться на эту информацию. Люди зачастую из самых лучших побуждений или из вежливости говорят вещи, которые не всегда соответствуют действительности; они просто не желают огорчать вас.

Мы решили обследовать другое крупное озеро — Ихотри, расположенное к северу от Тулиары. Переправа прошла без приключений, но дальше дорога к озеру оказалась тяжелой. Миля за милей мы кружили, огибая песчаные холмы вдоль побережья, затем свернули в глубь острова и двинулись через долины, усеянные коричневыми коническими термитниками, напоминавшими бетонные надолбы на рубеже противотанковой обороны.

По мере продвижения к северу растительность становилась все гуще. Вскоре мы оказались среди величественных баобабов, каких мне не доводилось видеть в Африке: здесь они были выше и раскидистей. Их огромные цилиндрические стволы поднимались на десять-двадцать метров, а плоская крона являла собой пучок тоненьких веточек, до смешного крохотных в сравнении с могучим, гигантским стволом. Баобабы выглядели как на детском рисунке, где все пропорции смещены, но зато передано впечатление. В Африке нелепый вид баобабов породил такую легенду: при сотворении мира первый баобаб оскорбил бога, тот в наказание вырвал его из земли и воткнул вершиной вниз, оставив корни болтаться в воздухе.

Издалека истинные размеры баобаба оценить трудно; дело в том, что глаз, словно отказываясь признать существование дерева такой немыслимой величины, искусственно приближает его к наблюдателю, тем самым уменьшая размеры и делая их более приемлемыми для воображения. Лишь когда мы натолкнулись на ствол, безжизненно распростертый у дороги, я смог в полной мере оценить эту громадину. Рядом с серо-стальным стволом наш «лендровер» казался карликом; таким он выглядел бы, вероятно, в соседстве с необъятным котлом океанского лайнера, который возят на верфь через город ночью, так как он занимает всю ширину улицы.

Вокруг озера Ихотри баобабы стояли частоколом. В просвете между ними вдруг замелькало что-то розовое. Мы рванулись туда и увидели птиц, величественно расхаживающих по озеру. По моим прикидкам, в стае насчитывалось тысяч десять фламинго, по с таким же успехом их могло быть и в два раза больше.

Мы разбили лагерь недалеко от рыбацкого поселка. На топком берегу соорудили прямоугольный навес, натянув на четыре жерди мешковину. Под ним установили камеры. Каждый день с утра мы забирались в это убежище, быстро превращавшееся на солнце в филиал адского пекла, и оттуда наблюдали за птицами, барахтавшимися в теплой воде. В стае выделялись две разновидности: обыкновенные, полутораметровые фламинго белого цвета, с редкими розовыми прожилками на крыльях и малые фламинго — пониже ростом, с тяжелыми черными клювами; у последних розовыми были не только крылья, но почти все оперение.

В столь огромном скоплении живых существ всегда есть что-то волнующее. От красоты зрелища перехватывает дыхание, от бесчисленности птиц кружится голова. Но, кроме того, почти физически ощущаешь сгусток витальной силы, неудержимую любовь к жизни. Можно, разумеется, свести ее к сумме биологических факторов, обусловливающих поведение птиц, можно даже точно установить численность стаи и измерить параметры отдельных особей популяции, и все же завораживающая притягательность картины останется до конца непостижимой.

По утрам птицы равномерно распределялись вдоль южного берега озера. Глубина здесь не превышала тридцати сантиметров, и фламинго с достоинством расхаживали по отмели, высоко задирая розовые ноги, наклоняя длинные шеи и погружая в воду изогнутые клювы.

Действуя глоткой, словно насосом, они пропускали воду через пластинки внутри клюва, отфильтровывая частички пищи, а воду выбрасывали через боковые щели. У обоих видов фламинго механизм фильтрации одинаков, но воду они зачерпывают на разном уровне; малые фламинго выискивают микроскопические водоросли на глубине пяти-шести сантиметров, а обыкновенные фламинго опускают клюз глубже, собирая мелких ракообразных и другую крохотную живность.

Птицы питались обычно до полудня. К этому времени тепловое излучение с поверхности озера достигало такой интенсивности, что воздух колыхался и изображения фламинго, переступавших всего в нескольких метрах от камеры, начинали расплываться и дрожать. Съемки становились невозможными, мы с облегчением покидали раскаленное убежище и ретировались в лагерь. Но и там не удавалось укрыться от зноя. Иногда сквозь частокол безлистных деревьев пробивалось слабое дуновение ветерка, хотя оно тоже не приносило облегчения — воздух обдавал горячим, сухим жаром, словно из духовки. Даже птицам, похоже, становилось невмоготу. Большинство птиц прекращали кормиться и застывали возле своего отражения в зеркальной глади.

К трем часам пополудни температура падала, и мы снова могли снимать — изображение получалось четким. Тент пылал горячим гостеприимством. Увы, птицы к этому времени начинали покидать места кормления. Фламинго взлетали партиями, расправляя крылья и являя во всей красе их черно-красное оперение; по озерной глади скользили бесформенные нежно-розовые пятна. Фламинго пролетали небольшое расстояние и приземлялись в чуть более глубоком месте в северной части водоема. Там одни выстраивались в длинную очередь, но три-четыре птицы в ряд, образуя змеевидную линию длиной в несколько сотен метров. Другие сбивались в плотные кучки и стояли, высоко задрав головы, тесня и толкая друг друга. Мы находились довольно далеко, и на таком расстоянии их тонкие ноги были неразличимы, отчего плотно сомкнутые тела казались неподвижным розовым облаком, висевшим в полуметре над поверхностью озера.

Что они делали? Может быть, готовились к перелету? Или это была процедура ухаживания и подготовка к спариванию? Чем больше мы наблюдали за ними, тем яснее понимали, как мало нам известно об этих дивных птицах. Кто они — случайные гости, залетевшие на Мадагаскар с другой стороны Мозамбикского пролива? Если да, то чем их так привлекло это озеро, что они пустились в дальний путь, в несколько сотен миль над морем? Если же они не из Африки, то где они гнездятся? Есть ли вообще на Мадагаскаре места гнездования фламинго?

Мы отправились в деревушку к рыбакам в надежде найти ответ хотя бы на часть вопросов. Селение насквозь пропиталось едким запахом разложенной повсюду на циновках сушившейся рыбы. Среди мусора на земле я заметил вымазанные в грязи розовые перья. Это доказывало, что птиц отлавливают и едят. Жорж уже бывал раньше на озере, и жители деревни знали, что он — официальное лицо. Знали они и о том, что закон запрещает уничтожать птиц.

Может быть, поэтому они отнеслись с подозрением к нашим расспросам о фламинго. Неудивительно, что мы не получили ответа на многие вопросы. Лишь в двух вещах рыбаки были твердо уверены. Во-первых, с месяц назад на озере было больше птиц, а во-вторых, насколько им известно, птицы никогда не устраивали гнезд на соленых отмелях озера.

Когда солнце повисло на горизонте за баобабами и его багровеющие лучи уже не так опаляли землю, розовый цвет стаи растворялся в пламенном сиянии, озарявшем небо и озеро. Крупные коричневые сарычи и белоплечие вороны, облюбовавшие верхушки деревьев, чистили перышки и прихорашивались. На час-другой опускалась прохлада. В это время мы отправлялись с деревенскими жителями к озеру набрать воды из ям, вырытых примерно в метре от берега. Вода, пройдя сквозь почву, была менее горькой, чем в самом озере, по все равно оставалась грязной и противной на вкус. Ничего не поделаешь, это единственный источник воды; пить ее приходилось много, чтобы восполнить потерю жидкости в результате обильного потоотделения. Из гигиенических соображений мы несколько раз кипятили воду, хлорировали ее с помощью специальных таблеток и, пытаясь избавиться от дурного вкуса, добавляли в кастрюлю молотый кофе или фруктовый экстракт. В итоге она походила на что угодно, только не на воду, однако жажду утоляла, а это было главным.

Во время этих приятнейших вечеров мы отключались от фламинго. Бродя среди баобабов и колючих кустарников, мы заглядывали в дупла деревьев, раздвигали ветви в поисках гнезд, переворачивали подгнившие бревна в надежде найти еще какую-нибудь живность.

Нам попадались разные птицы — чечевицы, жаворонки, удоды, хохлатые цесарки и стаи маленьких мадагаскарских неразлучников с серенькими головками и зеленым туловищем, но в целом пернатых было мало. Даже на самом озере помимо фламинго мы увидели лишь пару белых цапель, компанию красноклювых уток и стайку элегантных длиннокрылых маскаренских крачек Берга, появлявшихся под вечер. Нам не попалось ни змей, ни млекопитающих. Только один раз, откатив ногой бревно, я увидел свернувшегося клубком крошечного колючего тенрека, спавшего в уютном логове, выстланном сухими, бурыми листьями.

Зверек был сантиметров пятнадцать в длину, с вытянутой мордочкой, булавочными глазками и влажным острым носом, обрамленным длинными усами, а спина густо покрыта короткими иголками, отчего он выглядел в точности как миниатюрный ежик; если бы я не знал, что ежи на Мадагаскаре не водятся, я бы наверняка принял его за такового.

По анатомическому строению тенреки существенно отличаются от ежей, и, хотя они тоже принадлежат к огромному отряду насекомоядных, у них есть ряд черт, характерных для сумчатых. Некоторые зоологи считают тенреков одним из примитивных видов млекопитающих. Подобно многим другим представителям фауны Мадагаскара, тенреки не обитают больше нигде в мире; к их сородичам относятся лишь выдровая землеройка, живущая в лесах Западной Африки, и необычный зверь под названием щелезуб, встречающийся только на Кубе и Гаити.

На Мадагаскаре водится несколько видов тенреков, и все скрывают свое истинное лицо под колючей мантией. Одни — маленькие, пушистые, черного цвета с желтыми прожилками, другие похожи на кротов, третьи — на землероек; есть и такие, что прорывают ходы в дамбах рисовых полей и плавают в каналах и на затопленных участках, словно водяные крысы. У одной группы тенреков имеется любопытная отличительная особенность: в хвосте у них сорок семь позвонков — больше, чем у любого другого млекопитающего. Самые крупные тенреки достигают размеров кролика, их иногда называют бесхвостыми — совершенно нелогичное наименование, поскольку хвост отсутствует у многих тенреков. Бесхвостые покрыты плотным, жестким мехом с редкими маленькими иголками, торчащими на загривке.

Позднее, когда нам удалось поймать еще несколько тенреков, представлявших разные виды, мы убедились, что ведут они себя в зависимости от «доспехов», которыми их наградила природа. Наш маленький колючий тенрек сворачивался в клубок, и, хотя это получалось у него не столь идеально, как у ежа, он вполне мог защитить себя от собак и других любителей свежатины, получавших вместо мясного блюда полный рот иголок. В таком положении он проводил весь день, а вечером разворачивался и суетливо трусил по загону, принюхиваясь к незнакомым предметам и пытаясь сориентироваться в обстановке, справедливо не полагаясь в этом вопросе на свои крохотные глазки. Когда мы дотрагивались до него, он дергал телом, явно пытаясь кольнуть наши пальцы. Если мы не отставали, он иногда щелкал игрушечными челюстями, грозя укусить, но чаще сворачивался, пряча голову между задними лапами, и ощетинивал все свои колючки, занимая круговую оборону.

Такой способ защиты породил целое поверье: ни один уважающий себя малагасиец не станет есть мясо тенреков, боясь потерять мужество и заразиться трусостью; почему-то считается, что зверек проявляет трусость, когда вместо активных действий просто сворачивается в клубок. Как бы то ни было, человеческие фантазии облегчили существование данного вида.

Увы, этого нельзя сказать о судьбе бесхвостого тенрека. Он не окружен никакими табу и считается вполне безопасной пищей для всех, в том числе и для малагасийских воинов, не рискующих, отведав его мяса, потерять храбрость. Этот тенрек норовил укусить нас при малейшей возможности. Укус его весьма болезненный, и, как ни парадоксально, именно это качество породило весьма неблагоприятное для зверьков суеверие. Дело в том, что нижняя челюсть тенрека усеяна множеством острейших белых зубов, их у него больше, чем у значительной части млекопитающих. Женщины охотно вешают эти зубы в виде ожерелья детям на шею, свято веря, что ребенок вырастет с хорошими, здоровыми зубами. В результате за ними охотятся на Мадагаскаре повсюду.

Мы поймали еще пять симпатичных колючих тенреков и поместили их всей компанией в выстланный соломой ящик, затянутый спереди проволочной сеткой. Естественная пища тенреков — насекомые и земляные черви; мы обеспечили их и тем и другим. Кроме того, мы давали им немного сырого мяса. Зверьки с жадностью накидывались на него по вечерам и чувствовали себя прекрасно, они хорошели на глазах.

Мы с восторгом наблюдали за тенреками, и местные жители не раз заставали нас за этим занятием. Они частенько приходили в лагерь просто посидеть и посмотреть на странные вещи, которыми мы пользовались, — газовую плитку, магнитофон, камеру. С собой они уносили пустые консервные банки и бутылки; вскоре эти предметы появлялись у колодца в виде емкостей для боды, чашек или украшений на шее у детей, если им не удавалось найти другого применения.

Однажды в лагерь пришли трое мужчин с ответным подарком — они принесли что-то шевелящееся, завернутое в рубашку. Развязав рукава, я заглянул внутрь и увидел кучу маленьких пушистых существ с круглыми яркими глазами и длинными хвостами. О лучшем подарке нельзя было и мечтать! Эго были самые маленькие представители лемурового клана — мышиные лемуры, или микроцебусы.

Когда нам с трудом удалось посадить их в клетку и пересчитать, выяснилось, что мы стали обладателями двадцати двух микроцебусов. Забившись в глубь ящика, они нервно моргали. Принесшие рассказали, что нашли зверьков в дупле. Известно, что они ночные существа и не выносят дневного света. Мы распороли мешок и завесили им переднюю сетку, дав зверькам возможность прийти в себя и освоиться. Ночью мы любовались ими во всей красе, когда лемуры резвились в лунном свете.

Они очень напоминали детенышей африканских лесных животных, хотя были меньше любого из них. Мышиные лемуры — самый крошечный вид отряда приматов, длина тела у них без пушистого хвоста составляет всего двенадцать сантиметров. Их огромные, чуть выпученные глаза днем становятся желтыми, а ночью — темно-коричневыми; при этом зрачки сильно расширяются, увеличивая остроту зрения. Их тонкие, словно бумага, большие уши напоминают уши ушана и беспрестанно двигаются, подрагивая при малейшем звуке.

Микроцебусы на вид симпатичные и обаятельные, хотя на самом деле это свирепые маленькие существа. Когда мы по вечерам запускали в клетку кузнечиков и жуков, они набрасывались на них, тоненько попискивая от удовольствия, хватали насекомых своими крошечными лапками и с восторгом вгрызались в брюшко, хрустя, словно дети, жующие кукурузные хлопья.

У нас было разрешение на отлов мышиных лемуров; это единственный вид, которому не грозит вымирание. Местные жители не охотятся на них. Кстати сказать, в народе микроцебусов вообще относят не к семейству лемуров, а считают разновидностью мышей. Поэтому мы не только не нарушали эмбарго на отлов лемуров, но могли утешать себя тем, что не подаем дурного примера. Вместе с тенреками они составили ядро маленькой коллекции животных, которую мы увезли потом в Лондон.

Почти месяц уже провели мы на юге острова, значительно дольше, чем предполагалось по плану. Пора было отправляться дальше, чтобы успеть выполнить программу. Мы свернули лагерь и двинулись через баобабы назад, к Тулиаре.

Глава 5 Души усопших

Во всех частях Мадагаскара люди чтут мертвых. Хотя здесь почти столетие активно насаждалось христианство — процесс, нередко приводивший к кровавым столкновениям, — культ предков и поныне остается важным элементом традиционных верований, особенно в сельских районах. Из поколения в поколение переходило глубокое убеждение в том, что от благорасположения умерших зависит здоровье, богатство и плодородие. Если прогневить или расстроить предков, они перестают печься о потомках, и на семью обрушиваются бедность, бесплодие и болезни. Немудрено, что мертвые окружены здесь подчеркнутой заботой и вниманием. Формы поклонения весьма различны. Двигаясь на северо-восток, от Тулиары к Антананариву, мы сделали первую остановку на территории, где обитает народ махафали. Здесь в безлюдном месте, посреди суровой пустыни, стоят величественные обители мертвых.

Каждая гробница представляет собой квадрат, окруженный каменной полуметровой стеной. В ней покоятся все члены семьи. У самой примечательной из тех, что мы видели, сторона квадрата равнялась десяти метрам. Сверху гробница засыпана слоем камней, над которыми возвышаются ровными рядами деревянные резные столбики. Резьба и орнамент имеют четкую геометрическую форму — ромбов, квадратов или кругов, а венчают столбики фигурки длиннорогих быков — символы богатства и благополучия. Вдоль каждой стены надгробия торчат рога животных, принесенных в жертву во время погребального ритуала; рога повернуты остриями наружу, как бы защищая тела в центре захоронения. Вокруг рогов лежат принесенные родственниками вещи, необходимые покойникам в потустороннем мире: зеркальца, эмалированные миски с отбитыми краями и металлические чемоданчики; все это успело покорежиться и растрескаться на палящем солнце.

Жорж рассказал нам о бесчисленных табу, которые строго соблюдаются при выборе места, сооружении и украшении этих впечатляющих памятников. Гробница должна быть воздвигнута в отдаленном месте. Это диктуется многими соображениями: ее вид вызывает печальные воспоминания; если тень от захоронения упадет на дом, дух смерти непременно начнет витать над жилищем. Кроме того, души усопших выходят по ночам из мертвых тел, и, если гробница будет рядом с деревней, они могут по привычке забрести домой и прихватить с собой на тот свет кого-нибудь из живых.

Столь же важно и расположение могилы. Малагасийские дома построены с таким расчетом, что вход всегда ориентирован строго на запад. Если расположить гробницу подобным образом, мертвецы могут спутать обитель упокоения с домом живых. Поэтому захоронения ориентируют по диагонали к сторонам света.

Сооружение могилы — дело сложное, требующее соблюдения множества правил и обрядов. Вначале режут жертвенных животных и их кровью окропляют огромные скальные плиты, которые будут служить дверями. Перетаскивание этих плит — поистине адов труд; если при укладке их на место кто-то поранится и его кровь смешается с кровью жертвенных коров, это рассматривается как знак того, что могила жаждет крови и вскоре затребует новых обитателей.

Табу сопровождают буквально каждый шаг. Их так много, что строительство гробниц превращается в труднейшую проблему для потомков. Но выхода нет. Если нарушить правила и проявить небрежность, захоронение может стать прожорливым монстром. Зато если все ритуалы скрупулезно соблюдены в соответствии с традицией, в доме мертвых будет царить покой и он станет призывать к себе только стариков, уставших от жизни.

На второй день пути мы добрались до совершенно обнаженных гор в самом сердце Мадагаскара, где обитает народ мерина, веками правивший островом. Нам вновь бросилась в глаза резкая разница между этими невысокими светлокожими людьми с тонкими чертами лица и толстогубыми курчавыми, негроидного типа обитателями южных пустынь.

Нет сомнений, что мерина — относительно недавние жители острова, прибывшие сюда из Малайи и с Калимантана. Об этом свидетельствует не только их внешнее сходство с индонезийцами, имеется и множество других признаков, подтверждающих столь невероятное на первый взгляд происхождение. Во время долгой дороги мы с Жоржем развлекались, сравнивая малайские слова, выученные мной несколько лет назад в Индонезии, с малагасийскими. Большинство слов, которые я помнил, были совершенно незнакомы Жоржу, но некоторые имели определенное сходство. Например, «остров» по-малайски нусо, а по-малагасийски нуси, «глаз» по-малайски масо, а по-малагасийски мата. Несколько слов оказались совершенно идентичными в обоих языках: анак означает «ребенок», масак — «спелый», ини — «это», мата — «мертвый».

Есть и другие элементы культуры мерина, уходящие корнями на Восток. В одной из деревень, где мы остановились пообедать, я увидел старика в мягкой фетровой шляпе, закутанного в белое покрывало. Он играл на валихе — бамбуковой трубке длиной около метра с пятнадцатью струнами, натянутыми между двумя надетыми на концы кольцами. Слегка перебирая струны, музыкант извлекал мягкие журчащие звуки, усиленные резонатором. Нигде в Африке вы не найдете инструмента, похожего на валиху, зато ее собратьев можно увидеть очень часто в Таиланде, Бирме и других странах Востока.

По дороге к столице нам несколько раз встречались небольшие процессии; во главе шел человек с флагом, а за ним несли подвешенный на жерди длинный деревянный ящик. На мой вопрос Жорж мрачно ответил, что они несут покойника.

Мы вернулись в горы в конце сухого сезона. Примерно через неделю должны полить дожди, и крестьяне начнут высаживать на полях рисовую рассаду. В это время ритуальные обряды соблюдаются особенно свято. Захороненных вдали от дома выкапывают из могил и несут в родные м-еста. По всей территории, где живут мерина, открывают каменные двери семейных гробниц: начинается праздник фамадихани — возвращения мертвецов.

Мы оказались свидетелями одной такой церемонии на окраине деревушки, примерно в пятнадцати милях от Антананариву. Захоронение здесь было не такое внушительное и изысканное, как у махафали; оно представляло собой квадратное сооружение, сложенное из скрепленных цементом булыжников. Дверь была уже открыта, и в проеме зиял темный ход в подземелье. Пока туда еще никто не спустился.

Человек пятьдесят-шестьдесят сидели на траве в окружении мисок, тарелок, кастрюль и корзин с едой; им предстояло провести у гробницы два дня.

На женщинах были яркие ситцевые платья, некоторые держали над головой зонтики; одеяния мужчин отличались большим разнообразием — от полосатых балахонов, смахивавших на ночные рубашки, до строгих городских костюмов. Чуть в стороне под наскоро сколоченным навесом, крытым ветвями и листьями, расположился оркестр. Кларнеты, рожки и барабаны гремели так, что мог проснуться и мертвый. Собственно, музыка как раз и преследовала эту цель: если души мертвых отлучились из гробницы, их надо было вернуть призывными звуками обратно, чтобы они смогли полюбоваться торжеством, устроенным в их честь.

Время шло, но ничего особенного не происходило. Один-два человека поднимались и под равнодушными взглядами собравшихся начинали танцевать на месте, после чего снова садились.

Наконец в середине дня трое стариков в сопровождении старших членов семьи, которой принадлежала усыпальница, спустились в темную погребальную камеру с циновкой из пандануса. Из гробницы они вынесли на циновке обернутый в белую простыню труп. Очень буднично, без особого церемониала тело пронесли сквозь толпу сидящих гостей и уложили на специально сделанную подставку из ветвей. За первым последовало еще несколько тел, их уложили в ряд.

В поведении зрителей нельзя было заметить ни одной нотки скорби или печали. Они громко болтали и смеялись. Что бы люди ни чувствовали в глубине души, им нельзя в этот момент молчать и тем более плакать: покойники после долгих месяцев пребывания в тиши хотят слышать голоса живых и появление мертвецов из могилы должно сопровождаться весельем, иначе усопшие могут решить, что родные не радуются их возвращению.

Дневная жара немного спала, оркестр вышел из укрытия, музыканты расселись на траве и заиграли с удвоенной энергией. Музыка была самой жизнерадостной, барабаны чеканили ритм, а завывающие кларнеты выводили мелодию. Танцы постепенно стали более чинными и изысканными. Почти все члены семьи приняли участие в медленной кадрили, выделывая па между постамент том с трупами и раскрытой пастью могилы. В конце каждой фигуры танцующие поворачивались лицом к покойникам и выражали им свое почтение.

С наступлением темноты почти вся толпа разошлась по домам; только семья осталась нести вахту возле предков, лежавших на помосте в лунном сиянии.

Наутро мы вернулись к месту церемонии. Люди уже танцевали — правда, довольно беспорядочно. Веселье продолжалось до трех часов пополудни. Ровно в три оркестр смолк, и наступила мертвая тишина. Глава семьи молча показал толпе шелковое полотнище дивной красоты, с широкими красными, синими и зелеными полосами и набивным нежным узором. Это была ламба мена.

Ткани местного производства, по-малагасийски ламба, довольно дешевые, но специальные ламба мена безумно дороги. Они считаются священными, и никому в голову не придет использовать их для чего-либо иного, кроме церемонии возвращения усопших.

Все собираются вокруг помоста и по очереди снимают тела. Женщины усаживаются на траву и кладут мертвецов себе на колени. Нарочитое веселье, царившее до сих пор, стихает: женщины общаются с душами мертвых, ласкают и поглаживают их бренные останки. Некоторые разговаривают с ними, утешая и убеждая ни о чем не беспокоиться. Многие откровенно плачут.

Тем временем мужчины начинают разрывать ламба на саваны: для столь важной цели не годится никакой другой материал. Женщины заворачивают тела в новые, яркие одеяния. Многие усопшие уже представляют собой прах, смешанный с остатками ламба от предыдущих церемоний. В воздухе явственно ощущается запах тления. Мужчины подключаются к работе, действуя без излишнего почтения.

Когда все покойники облачены в новые ламба, их возвращают на помост, и члены семьи вновь начинают танцевать величественную кадриль. Движения танцующих даже отдаленно не напоминают страстные, неистовые африканские танцы. Наоборот, плавность жестов, подрагивания пальцев и сдержанность поз заставляют вспомнить танцы Бали и Явы.

Празднество подходит к концу. Все присутствующие — дети, женщины и старики — собираются вокруг постамента и, танцуя, машут руками в знак последнего прощания. Затем останки по очереди поднимают на плечи и трижды обносят вокруг гробницы. После третьего круга мертвецов вручают стоящим у входа в могилу мужчинам, и те спускают их вновь в темноту.

У мерина проведение церемонии фамадихани считается вопросом чести. Только собачьи дети, говорят они, могут позволить своим предкам лежать в могиле забытыми и заброшенными. Мертвые любят танцы и празднества, они хотят еще раз увидеть свои стада и поля, за которыми ухаживали при жизни. Но церемония стоит огромных денег: нужно ведь заготовить кучу еды, приобрести дорогостоящие ламба мена, нанять оркестр. Многие семьи тратят почти весь свой доход на фамадихани, поэтому мало кто может себе позволить проводить этот ритуал ежегодно.

Обнищание или бесплодие, видение кого-нибудь из покойников во сне, помещение новых тел в гробницу — каждое событие требует проведения обряда вне зависимости от того, когда его совершали в последний раз. Если семья в течение пяти лет не «возвращает» своих умерших предков, это считается не просто бесчестьем и позором, но и большой глупостью. Ведь церемония имеет четкий логический смысл. Коль скоро души усопших продолжают распоряжаться судьбами живых, как можно не платить им долг и не воздавать почести?

Впрочем, это не единственная причина; обряд уходит своими корнями в глубокую древность. Ритуал совершается, как правило, в конце сухого сезона, когда рисовые поля после долгого периода бесплодия вновь начинают наполняться жизнью. С этого момента основной заботой людей становятся плодородие и урожай. Согласно древним описаниям празднества, бездетные женщины уносили кусочки савана как талисман, призванный излечить их от бесплодия.

Вполне возможно, что эта церемония сродни тем обрядам, которые когда-то соблюдались весной по всей Европе, да и поныне распространены во многих уголках мира. Животные и боги приносятся в жертву, а затем символически воскрешаются могуществом волшебных сил в надежде, что семена, от которых зависит благосостояние общины, дадут всходы — новую жизнь после мертвых зимних месяцев — и уберегут от голода.

В Антананариву мы сдали в гараж дышащий на ладан «лендровер». Осмотр и починка должны занять не меньше недели. Жоржу пора было возвращаться на работу в институт. Оставшись одни, мы с Джефом решили слетать в Анцеранану, на севере острова. Там было немало интересного, но больше всего хотелось увидеть одно священное озеро; по рассказам, оно является местом самого удивительного культа предков на всем Мадагаскаре.

Порт Анцеранана (раньше — Диего-Суарес) расположен на побережье залива, который врезается в северо-восточную оконечность острова, образуя одну из обширнейших в мире гаваней. Эту замечательную бухту обнаружил в 1500 году португальский мореплаватель Б. Диаш, первый европеец, посетивший Мадагаскар. Сорок три года спустя туда попал другой португальский мореплаватель — Диего Суарес, чьим именем впоследствии был назван залив и возникший на его берегу город. Огромную гавань запирает узкий проход; выгоды этой стратегической позиции привлекли пиратов, и с конца XVII века в бухте обосновались джентльмены удачи. Их предводителями были француз Миссон и англичанин Том Тью. Отсюда они выходили на промысел. Пираты грабили возвращавшиеся из Индии купеческие суда, набитые серебром, шелком, драгоценными камнями, пряностями и золотом.

Массон был помимо прочего поборником равноправия, поэтому он основал на берегах залива поселение, названное международной республикой Либерталией; туда принимались все, независимо от цвета кожи и национальности. К сожалению, пираты не сумели наладить отношений с населением глубинных районов острова, и это обрекло республику на гибель.

Как уже упоминалось, в XIX веке Франция заключила договор с королевой Мадагаскара. Среди других уступок французы получили право оккупировать залив. В дальнейшем они превратили порт в крупную военно-морскую базу. Во время второй мировой войны французские власти на острове заявили о своей верности правительству Виши, поэтому в 1942 году эскадра из сорока британских судов вошла нечто, преодолев мелководье, в соседнюю бухту, где высадила десант, который взял штурмом крепость Диего. Защитники ее считали себя вне опасности и были застигнуты врасплох. Им оставалось лишь подивиться виртуозному навигационному искусству англичан.

О британских войсках здесь помнят до сих пор. Когда мы познакомились с Жоржем, все его познания в английском заключались в двух чудовищно непристойных фразах, которым он обучился в детстве, механически повторяя солдатские выражения. Воспоминания о щедрости, а точнее говоря, о наивности оккупантов сохранились у местных жителей. Если, скажем, торговец на рынке в Анцеранане запрашивает за свой товар бешеную цену, он вполне может получить в ответ: «Что я тебе, англичанин?!»

Улицы города забиты машинами и людьми, но в целом ощущается атмосфера праздности. Когда мы приехали, огромная гавань, где может уместиться целый флот, была совершенно пуста. Лавочники-индийцы дремали на пороге своих магазинчиков; сквозь дверные проемы виднелись стеллажи, на которых громоздились рулоны яркой материи и батареи напитков местного производства. Кто это покупает, непонятно: толпа лениво текла мимо. Арабы в круглых шапочках и длинных белых галабеях, малагасийцы и европейцы придавали этому городу многонациональный колорит и казались досужими туристами — никто никуда не торопился.

В пятидесяти милях к югу от Анцерананы лежит священное озеро Анивурану — небольшой тихий водоем, окруженный лесистыми холмами. Вода в нем свинцового цвета. Легенда гласит, что некогда на его берегах стояла богатая деревня. Но жители ее славились своей жадностью. Однажды мимо проходил колдун из соседнего селения. Было жарко, он изнывал от жажды и попросил напиться. Никто не дал ему воды. Только одна старуха сжалилась над колдуном и вынесла кувшин. Кудесник утолил жажду, поблагодарил ее и велел немедленно уходить из деревни, взяв детей и пожитки. Ни один человек, добавил он, не должен об этом знать.

Старуха ушла, а колдун, встав посреди деревни, проклял ее жителей. За то, что им было жалко воды, которой вокруг сколько хочешь, деревня опустится на дно озера, а ее обитатели превратятся в водяных чудищ, изрек колдун и исчез. Кара не заставила себя долго ждать: деревня действительно погрузилась в озеро, а люди превратились в крокодилов.

Потомки той старухи живут теперь в деревне Анивурану, что в миле от озера. В тяжелые времена, когда им грозит нищета или хворь, крестьяне идут к озеру и приносят дары своим предкам — крокодилам, подобно тому как члены народа мерина открывают семейные гробницы и ублажают своих покойников.

Мы разыскали почтмейстера, который, как нам сказали, пользовался большим уважением в деревне. За рабочим столом сидел крупный мужчина в прекрасном расположении духа. Он охотно отвечал на наши вопросы, касающиеся церемонии поклонения предкам. По его сведениям, через два дня женщины должны были устроить «праздник», чтобы помочь одной из них, страдавшей бесплодием. Он обещал поговорить с проводящей обряд семьей и попытаться убедить ее позволить нам присутствовать на церемонии. Естественно, подразумевалось, что взамен от нас ожидается существенный материальный вклад. Церемония — дело накладное. В жертву будет принесена корова, а они, как известно, недешевы. Кроме того, придется много петь, а это вызывает жажду. Не могли бы мы захватить два-три десятка бутылок лимонада и, скажем, бутылочку рома для поднятия духа? Учитывая, какой оборот принял здесь однажды недальновидный отказ в глотке воды, я заверил почтмейстера, что питье будет доставлено.

Поток туристов с прибывающих в Анцеранану судов давно убедил жителей Анивурану в том, что их озеро и его легенда имеют коммерческую ценность, поэтому, когда два дня спустя мы прибыли с Джефом в деревню, наши кинокамеры не вызвали особого удивления.

Почтмейстер в окружении нескольких мужчин стоял на берегу озера возле привязанной к дереву тощей коровы. Поодаль сидела группа женщин в ярких одеждах, закутав голову на арабский манер. Мы выставили привезенные бутылки. Женщинам достался лимонад, а почтмейстер прибрал к рукам ром.

С несчастной коровой разделались быстро и деловито. Один из мужчин собрал кровь в эмалированную посудину, спустился к озеру и вылил кровь в воду.

Женщины затянули унылую песню, ритмично прихлопывая в ладоши. Через несколько секунд метрах в пятидесяти от берега на поверхности озера появился черный бугорок.

— Смотрите, кайман! — восторженно воскликнул почтмейстер.

С терминологией, касающейся этих рептилий, получается вечная путаница. Строго говоря, кайманы обитают только в Южной Америке. В озере, я знал это наверняка, водятся крокодилы того же вида, что живут в Восточной Африке. Но наш знакомый был не виноват. Французский — не родной его язык, а название «кайман» он услышал от европейцев. Любопытно отметить в этой связи, что жители Южной Америки с полной убежденностью называют своих кайманов крокодилами. Между тем существует простой способ отличить представителей этих двух семейств — взглянуть на расположение их зубов. Но, думается, момент для дискуссии на эту тему был не самый подходящий. Да и какой педант станет при каждой встрече с крокодилом-кайманом заглядывать ему в пасть?

Женщины запели громче. Одна из них откинула назад голову и испустила, вибрируя языком, истошный, похожий на улюлюканье вопль. Мужчина спустился к озеру и осторожно положил у края воды здоровый кусок мяса. Крокодил плавно двинулся вперед. Позади него широким клином расходилась волна. Неожиданно справа от него появилась еще одна желтоватая голова, поменьше.

В воду плюхнулся второй кусок мяса. Через несколько минут крокодил, тот, что покрупнее, выполз на берег, оставив длинный хвост в озере. Чешуйчатая спина его блестела от воды.

Я решил, что нам следует подойти поближе и снять гостя во всей красе, но почтмейстер удержал меня.

— Женщинам это не понравится, — сказал он.

— Зато крокодил будет доволен, — отозвался Джеф, отрываясь от тяжелой камеры и прикидывая шансы к быстрому отступлению.

Тем временем второй крокодил тоже вылез на илистый берег и улегся рядом с первым; оба выжидательно смотрели на нас.

— Иногда, — сказал почтмейстер, — они выходят за мясом на берег, но за последний месяц у нас было три праздника, так что они, наверное, не очень голодны.

Большой крокодил рванулся вперед, схватил кусок мяса величиной с полруки и соскользнул обратно в воду, где чувствовал себя в большей безопасности. Он задрал голову, обнажив устрашающие челюсти с двумя рядами белых конических зубов, и, трижды конвульсивно щелкнув ими, проглотил мясо.

Все крокодилы, равно как и кайманы, едят таким образом. Кожный лоскут на задней стенке глотки, закрывающий вход в пищевод, позволяет им открывать рот и под водой. Поэтому они способны схватить жертву в воде, но, будучи лишенными губ, не могут плотно закрыть рот. В результате, чтобы проглотить пищу и при этом не нахлебаться воды, им приходится выныривать и задирать голову.

Женщины поощрительно закричали. Желтый крокодил, вдохновленный примером старшего собрата, урвал свою долю. Животным бросили еще несколько кусков мяса и коровью шкуру. Несколько кусков приманки упали довольно далеко от воды: люди явно хотели побудить крокодилов выползти подальше на берег. Но животным было достаточно того, что упало у кромки. Через полчаса, наевшись досыта, крокодилы погрузились в воду и медленно поплыли к середине озера.

Для зоологов вся церемония не представляла особого интереса, она лишний раз доказывала, что крокодилов можно приучать отзываться на определенные звуки и вылезать из воды в ожидании пищи. В качестве подлинно народной малагасийской традиции зрелище тоже не имело особой ценности, будучи низведено почти до уровня туристского аттракциона.

Несомненно, когда-то это был волнующий обряд. Повсюду на острове крокодилы, каждый год уносящие человеческие жизни, вызывают страх и ненависть. Естественно, на них безжалостно охотятся, и только здесь их берегут и подкармливают. А это значит, что в основе подобного отношения лежит глубоко укоренившееся верование.

Сейчас, я думаю, о них заботятся потому, что они сделались немаловажным источником дохода, хотя для многих в Анивурану крокодилы, должно быть, по-прежнему сохраняют ореол сверхъестественности, всегда окружающий живые воплощения душ усопших.

Глава 6 Ходячая рыба

Побеленные стены агентства авиакомпании в Анцеранане были увешаны рекламными плакатами с изображениями красавиц кофейного цвета в саронгах, раскинувшихся в неге под пальмами на фоне лазурного неба. Надписи под ними скромно гласили: Нуси-Бе (Райский остров). Мы купили билеты и отправились на этот многообещающий остров не из соблазна вкусить прелестей райского курорта, а потому, что были приглашены в построенную там Научно-исследовательским институтом лабораторию подводных изысканий.

Нуси-Бе представляет собой вершину потухшего вулкана, выступающую над морем в нескольких милях от северо-западного побережья Мадагаскара. Полет из Анцерананы занял меньше часа. Название главного города — Эльвиль — для англичан выглядело несколько пугающе (Hellville по-английски Адский город) и, пожалуй, скорее подошло бы для колонии преступников, чем для райского местечка. На самом деле это случайное совпадение; город назван в честь губернатора острова Реюньон адмирала де Эля, который в свое время заключил договор с малагасийцами и сделал Нуси-Бе французским владением. Плодородная почва острова позволила разбить на нем обширные плантации сахарного тростника, ванили и перца. На южном берегу построены корпуса лаборатории, где ученые занимаются исследованием морских обитателей. Однако нас влекли сюда главным образом обитатели суши — все те же лемуры, на сей раз черные.

Эти зверьки принадлежат к подсемейству так называемых обыкновенных лемуров; никакой особой нагрузки прилагательное не несет, оно лишь призвано выделить указанную группу внутри огромного семейства лемуров. Подсемейство, в свою очередь, подразделяется на несколько видов: бурые, черные, рыжебрюхие, катта и некоторые другие. Все они примерно размером с кошку, имеют вытянутую лисью мордочку и одинаковой длины конечности, в результате чего передвигаются в основном на четырех лапах. Заснять черных лемуров (Lemur тасасо) очень хотелось по двум причинам. Во-первых, никто из обыкновенных лемуров нам еще не попадался, а во-вторых, этот вид наделен редко встречающейся среди млекопитающих особенностью: самки и самцы у них разного цвета. Самцы совершенно черные, а самки коричнево-рыжие, с белым брюшком.

Из рассказов явствовало, что зверьки стали на Нуси-Бе курортной достопримечательностью: лемуры спускаются прямо на пляжи, бегают среди отдыхающих и, становясь на задние лапки возле корзинок с едой, клянчат лакомство. Нас уверяли, что лучшего места для киносъемок не найти; можно часами снимать диких лемуров с близкого расстояния прямо на берегу. Более того, от них даже не будет спасения: не успеешь установить камеру, как зверьки облепят ее. Звучало весьма заманчиво. До сих пор мы всегда бегали за животными. Неужто сейчас роли поменяются?

Выяснилось, что лемуры живут не на самом Нуси-Бе, а на крохотном коническом островке прямо против лаборатории; спутник Райского острова тоже представляет собой вершину потухшего вулкана и отделен от него узким проливом. Издали эта полоска воды даже незаметна. Мы отправились в гости к лемурам в сопровождении лодочника-малагасийца, числившегося в штате института.

Берег почти в точности походил на рекламные картинки — изогнувшийся дугой дивный коралловый пляж, окаймленный рядами серебристых кокосовых пальм. Только девушек в саронгах не оказалось: мы приехали за несколько месяцев до начала курортного сезона, и пляж был совершенно пуст. Усевшись в тени пальмы, мы зарядили камеры, вытащили еду и приготовились к приему гостей.

Добрый час мы поглощали свои запасы в полном одиночестве. Наконец появился первый визитер. Им оказался не лемур, а человек — приземистый, молодой малагасиец, шагавший к нам вдоль берега; на нем были плавки нездешнего покроя, должно быть когда-то украшавшие бедра одного из туристов.

Мы спросили его, куда подевались лемуры. Вопрос, казалось, поразил его своей глупостью.

— Сейчас не время, — недоуменно ответил он.

Оказалось, лемуры пасутся на пляже в строго определенное время года. Они обрабатывают его точно так же, как манговое дерево: когда плоды созревают, лакомятся ими досыта и больше не появляются до следующего сезона. Сейчас им нечего было делать на пляже, поскольку на острове можно было найти пищу и получше. Прочесав кокосовую рощу и заросли кустарника у берега, мы, естественно, никого не нашли. Лемуров не было и в помине.

На следующий день решили поискать лемуров на другой стороне острова. Для этого надо было обогнуть его на шлюпке и подобраться к той части, где деревья спускались прямо к морю. Мы осторожно подплыли к берегу, но подойти вплотную не позволяли грозно торчавшие рифы. Ничего не оставалось, как тащиться до пляжа вброд. Шлюпка под присмотром лодочника осталась на глубине, где ей не грозили острые края кораллов. Если удастся отыскать удобное место для съемок, лодку можно будет провести по мелководью между выступами поближе и выгрузить аппаратуру.

Мы с Джефом двинулись вперед, бесшумно ступая по мягкому песку. Не прошли и сотни метров, как неожиданно впереди качнулась ветка, и мы увидели на дереве пять лемуров — двух черных самцов и двух рыжевато-коричневых самок, одна из которых тащила на спине детеныша. Они вынырнули из листвы, беззаботно прошагали по толстой ветке, уселись на конце и начали есть. У зверьков были пушистые хвосты и длинная, не очень густая шерсть на шее; они сидели, флегматично жуя листочки, и задумчиво разглядывали нас круглыми желтыми глазами. Мы стали осторожно пятиться назад. Отойдя, как мне казалось, достаточно далеко, чтобы не спугнуть животных, я помахал лодочнику.

Шлюпка болталась на якоре метрах в двадцати от берега, возле коралловых рифов. Лодочник, растянувшись на корме и надвинув на лицо шляпу, крепко спал, Сколько ни маши, разбудить его не было никакой надежды, а если закричать, можно спугнуть лемуров. Пытаться доплыть до нее через кораллы? Дело долгое и небезопасное. Я решил рискнуть и крикнул. Крик, к счастью, не потревожил лемуров. Правда, и на лодочника не произвел ни малейшего впечатления. Я снова крикнул, на сей раз громче. Лодочник зашевелился, приподнялся на локте и сдвинул шляпу на затылок.

— Иду!! — завопил он в ответ, словно протрубив в охотничий рог.

Лемуров как ветром сдуло, только мы их и видели…

Коралловые рифы всегда бурлят жизнью, и окружавшие Райский остров не были исключением. Количество и многообразие роящихся там существ столь велико, что эти участки тропических морей можно смело квалифицировать как самую густонаселенную среду обитания в мире.

Среди причудливо ветвящихся кораллов лежат морские ежи пурпурного цвета со сверкающими пятнышками в середине и невероятно длинными тонкими колючками; изумительная ярко-красная морская звезда не менее двенадцати сантиметров в поперечнике с жесткими бородавчатыми выступами медленно движется по песчаному дну заводи; куда ни глянь, повсюду разбросаны похожие на черные завитки голотурии — если их поднять, они испускают тонкую струйку воды и продолжают шевелить свисающими вниз клейкими полупрозрачными нитями. Под каждым камнем затаились краб или каури — их бесподобные раковины покрыты толстой, опадающей пышными складками мантией. А то вдруг из-под скалы выскакивает морская змея и так же быстро исчезает, оставив на память о себе песчаное облако. Но самыми любопытными, на мой взгляд, были маленькие илистые прыгуны, в огромном числе копошившиеся возле камней у самой кромки прибоя.

Несмотря на то что большую часть жизни он проводит не в воде, илистый прыгун — самая настоящая рыба. Его тонкое, усеянное пятнами туловище длиной около пятнадцати сантиметров увенчано непропорционально крупной головой. Глаза расположены на макушке, а огромный рот — квадратный: он напоминает удивленного миниатюрного гиппопотама. Передние плавники рыбы трансформировались в конечности, с помощью которых она выбирается из воды, орудуя ими как веслами. После каждой серии махов илистый прыгун закрепляется на суше, где проводит основную часть времени, присасываясь к ней второй парой брюшных плавников. Дышит он через влажную кожу, абсорбируя кислород примерно таким же образом, что и лягушка. Если кожа у прыгуна полностью высыхает, он, как и лягушка, начинает задыхаться. По этой причине он не отваживается удаляться от воды больше чем на несколько метров, чтобы в случае опасности тут же нырнуть в нее.

Я наблюдал илистых прыгунов во многих частях света — в Западной Африке, Северной Австралии, в Индонезии — и всегда отмечал, что они ведут себя в полном соответствии со своим именем, то есть прыгают в иле. И только здесь я увидел, как они взбираются на скалы. Мне было, конечно, известно, что они выбираются из воды в поисках пищи — прыгуны едят мелких ракообразных и насекомых, но никогда не доводилось видеть, как они это делают. И вот наконец мы стали свидетелями этого любопытного процесса.

Вокруг большой заводи сидело десятка полтора илистых прыгунов. Как только мы подошли, они спрыгнули с подножия скалы в воду и спрятались за камнями на дне. Мы уселись на корточки и приготовили камеры, ожидая их появления. Вскоре на поверхности одна за другой стали появляться головы. Рыбы застывали на мгновение, а затем, рывками загребая воду, выпрыгивали на привычные места на скалах. Посреди заводи торчал большой камень, который облюбовал самый крупный илистый прыгун. Его я и выбрал для наблюдения.

Он сидел, на камне, как монарх на троне, вращая во все стороны глазными яблоками. Было ясно, что если уж кому и повезет с добычей, то, конечно, ему. Прыгун не суетился, разве что небрежно взмахнул пару раз плавниками, словно похлопывая себя по бокам. Казалось, он ожидал, что обед ему вынесут на блюде. К своему удивлению, я увидел еще одного илистого прыгуна, поменьше, усердно взбиравшегося на тот же камень под бочок к первому. Я ожидал, что владыка сердито сбросит бесцеремонного гостя со своего возвышения, но ничего подобного…

С минуту обе рыбы лежали рядом. Затем неожиданно большой самец распустил длинный прямоугольный плавник, проходивший у него по всей спине, почти до хвоста. Плавник был потрясающего желто-синего цвета и переливался, как павлиний хвост. Вздыбив спинной плавник, он изогнул тело. Маленький прыгун, остававшийся до сих пор безразличным, вдруг тоже поднял в ответ плавник. Только тут мы сообразили, что они не собирались кормиться; мы застали рыб за более интересным занятием: они находились в разгаре ухаживания. Минут десять прыгуны флиртовали, в экстазе размахивая плавниками и бросая друг на друга нежные взоры. К сожалению, я сделал неосторожное движение, и парочка, недовольно дергая хвостами, заторопилась обратно в воду.

Удивительная способность вылезать из воды появилась у илистых прыгунов не так давно; дело в том, что эти рыбы принадлежат к эволюционной группе, развившейся в сравнительно недавнем геологическом периоде. Превращение плавников в подобие конечностей было этапом пути, пройденным древнейшими рыбами миллионы лет назад. Постепенно они обретали способность дышать воздухом и ходить по земле; их потомки уже меньше зависели от воды, возвращаясь туда только для размножения. Они стали первыми земноводными и первыми позвоночными, заселившими сушу. Именно от них произошли рептилии, птицы, млекопитающие и в конечном счете сам человек. Одной из таких необычайных первобытных рыб, занимающих место у самых корней эволюционного дерева позвоночных, является целакант, ее изучают в лаборатории на острове Нуси-Бе.

С давних пор палеонтологи находили среди древних скальных пород Девона, Гренландии и многих других частей света ископаемые останки доисторических рыб. Они назвали их «целакантообразными». Их плавники представляют собой плотные, мясистые лопасти, внутри которых проходит кость, а хвост в отличие от большинства современных рыб, у которых он напоминает флаг, — конусообразный обрубок, окаймленный плавниковыми лучами. Подсчитано, что возраст пород, где были впервые обнаружены целаканты, составляет примерно триста пятьдесят миллионов лет. Никаких следов амфибий, рептилий или млекопитающих рядом с ними не найдено. Первые амфибии произошли от одной из ветвей потомков целакантов; другая ветвь с поразительным упорством сохранила свою форму, игнорируя эволюцию.

Прошли миллионы лет, мир изменился невероятным образом, а целакант оставался таким, как был. Его история прослеживается по ископаемым останкам в геологических слоях разного возраста. И хотя отдельные детали разнились, основное строение оставалось неизменным. Одни экземпляры были размером пять-десять сантиметров, другие — достигали полутора метров. Одни жили в пресной или солоноватой воде, другие — в море. В некоторых местах их останки находили в значительном количестве. Так, при закладке фундамента библиотеки Принстонского университета в Америке обнаружили сотни прекрасно сохранившихся окаменелых целакантов; они лежали в глинистых сланцах триасового периода, то есть их возраст — примерно сто девяносто миллионов лет. Рептилии тогда только-только появились на свет. Родословная целакантов не прерывалась до мелового периода, когда из илистых наносов на дне кристально чистого тропического моря стали расти меловые утесы Дувра. Затем, примерно пятьдесят миллионов лет назад, родословная неожиданно обрывалась, и у ученых сложилось мнение, что к этому периоду целаканты вымерли.

Но вот однажды утром 22 декабря 1938 года хранительнице музея маленького городка Ист-Лондон в Южной Африке мисс Кортни-Латимер позвонили по телефону; ее попросили прийти в док и осмотреть странную рыбу, найденную на глубине примерно сорока морских саженей[3]. Рыбу доставил траулер, только что вернувшийся с промысла в устье реки Халумна.

Ничего подобного мисс Латимер никогда не видела: рыба была длиной полтора метра, с бахромчатым хвостовым плавником, плотными выступами на брюшном и спинном плавниках и крупными шероховатыми черными чешуйками. Она уже начинала разлагаться, и два дня спустя внутренние органы пришлось выбросить. Рыбу неустановленного происхождения в конце концов показали крупнейшему специалисту по восточноафриканским рыбам, профессору Грэмстаунского университета Дж. Л. Б. Смиту. Тот назвал ее латимерией в честь хранительницы музея и заявил, что это — целакант. Сообщение стало мировой сенсацией.

Тот факт, что рыба, единодушно считавшаяся вымершей пятьдесят миллионов лет назад, неожиданно появилась в сетях южноафриканского траулера, был совершенно ошеломляющим. Но для ученого мира к радости открытия примешивалась еще и горечь. Годами палеонтологи строили догадки об анатомических особенностях внутренних органов вымерших целакантов, поскольку по костным останкам (за редким исключением) практически невозможно судить о мягких частях тела животного. И вот теперь, когда появилась возможность проверить и уточнить предположения, материал буквально выскользнул из рук: внутренности оказались на городской свалке Ист-Лондона!

Профессор Смит взялся за поиски. Внутренние органы той самой рыбы уже давно сгнили. Ну что ж, надо поймать другую. Но где они обитают? Считать ли воды близ Ист-Лондона привычным ареалом этой рыбы, или она заблудилась случайно, попав сюда из другой части Индийского океана? Многие ученые были уверены, что рыба поднялась из абиссальных глубин океана, но у профессора Смита не было сомнений, что она жила либо в прибрежных водах, либо на средних глубинах — порядка двухсот морских саженей. Год спустя поиски рыбы пришлось прервать: началась вторая мировая война.

В 1945 году Смит возобновил охоту за целакантом. Профессор выпустил брошюру на трех языках — португальском, английском и французском — с фотографией первой найденной рыбы, предлагая награду в сто фунтов тому, кто поймает такую же особь и сообщит о находке. Сам он активно вел поиски у побережья Восточной Африки. Не раз и не два проделал он путь от мыса Доброй Надежды до экватора и обратно, но безрезультатно. Год шел за годом, Но вот 24 декабря 1952 года, через четырнадцать лет после появления первого целаканта, он получил телеграмму из Дзаудзи, тогдашней столицы Коморских островов, крошечного архипелага, лежащего на полпути между северной оконечностью Мадагаскара и восточным побережьем Африки. В те времена острова находились под юрисдикцией Мадагаскара. Телеграмма была послана капитаном маленькой шхуны Эриком Хантом, которого профессор Смит встретил за несколько месяцев до того на Занзибаре и которому тогда же передал пачку своих брошюр, впрочем так и не попавших на Коморы.

В телеграмме Хант сообщал, что поймал рыбу и ввел ей формалин. Указанные размеры — около полутора метров — соответствовали параметрам первого целаканта. Выло ясно, что при таких габаритах для предохранения плоти от гниения требуется большое количество консерванта при учете тропической жары на Коморах. У Ханта не было нужных препаратов. Неужели и во второй раз шанс получить уникальнейший экземпляр живого ископаемого уплывет от науки? Ученому необходимо было срочно добраться до Коморских островов. Можно, конечно, попытаться договориться по радио с французскими властями, но время поджимало. После четырнадцати лет неустанных поисков профессор Смит воспринял рыбу как свою собственность; сама мысль, что кто-то другой займется делом, о котором он так долго и страстно мечтал, казалась ему невыносимой. Но шансов добраться до места вовремя было мало. В. отчаянии он позвонил тогдашнему премьер-министру Южной Африки и убедил его отправить на Коморы самолет.

29 декабря Смит прибыл в Дзаудзи, забрал целаканта и счастливый вернулся в Южную Африку. По своему внешнему виду рыба несколько отличалась от первой, но при внимательном осмотре оказалось, что различия вызваны нанесенными рыбе повреждениями — сначала, когда ее убивали, затем, когда разрезали спину вдоль позвоночного столба, чтобы ввести поглубже формалин.

С тех пор французские специалисты из Научно-исследовательского института в Антананариву, возглавляемого профессором Мийо, приняли эстафету и занялись изучением целакантов. Ко всеобщему удивлению, оказалось, что коморские рыбаки хорошо знают целаканта. Они называют ее «комбесса». Эта рыба попадается довольно регулярно — раза два-три за сезон, как правило, в конце года, когда циклоны и подводные течения взбаламучивают глубинные воды. Рыбаки используют удочки с длинной лесой, а в качестве наживки — эсколара; комбесса ловится на глубине от пятидесяти до ста пятидесяти морских саженей, Прежде рыба ценилась невысоко: местные жители говорили, что ее жирное мясо не особенно вкусно. Стоящими считались плотные шероховатые чешуйки: ими удобно зачищать велосипедные камеры, когда накладываешь заплатку на место прокола.

Французы предложили существенное вознаграждение за рыбу и распорядились, чтобы всех пойманных целакантов в обязательном порядке показывали сотрудникам института.

В дальнейшем исследовательская работа с этими рыбами велась в Париже, Антананариву и лабораториях Нуси-Бе. Некоторые догадки палеонтологов подтверждались, другие оказались ошибочными. В кишечнике рыбы обнаружен спиральный клапан — приспособление, с помощью которого замедляется процесс передвижения пищи по кишечному тракту, в результате чего она дольше подвергается воздействию пищеварительных соков. Наличие клапана характерно для хрящевых рыб — акул и скатовых рыб; у позвоночных рыб он встречается крайне редко, лишь у некоторых древнейших видов. Ученые предсказывали, что у целаканта должен быть такой клапан. И действительно, так оно и оказалось.

Многие эксперты предполагали наличие у целаканта внутренних носовых отверстий, но их не обнаружили. Сердце у рыбы имеет форму, характерную для наиболее примитивных позвоночных, — вытянутый тяж, представляющий собой артерию, утолщенную за счет мышечного слоя, который и дает ей возможность пульсировать. Далее выяснилось, что у целаканта имеются большие легкие. Восьмого по счету целаканта удалось сохранить живым: его везли семнадцать часов в лодке, наполненной водой. Наблюдение за его поведением не оставило сомнений в том, что рыба использует свои толстые плавники для «хождения».

В библиотеке Нуси-Бе имелась вся опубликованная литература, касающаяся анатомии и поведения этой рыбы, но увидеть ее мы смогли, лишь вернувшись в столицу. Там, в институте, нам любезно позволили подробно осмотреть и даже потрогать хранящиеся образцы. Их несколько штук, все они лежат в специальных цинковых ванночках, заполненных консервантом. Изо рта одной рыбы все еще торчит крючок с куском лески.

Хотя их чешуя покрылась белым налетом от формалина, а огромные глаза потускнели и затуманились, нетрудно было представить, как эти монстры в сумраке морского дна, на глубине ста пятидесяти саженей, поджидают добычу, раскрыв полную страшных зубов пасть, или неуклюже карабкаются по скалам на своих ходячих плавниках. Перед нами лежало существо, жившее не только задолго до млекопитающих, но и задолго до появления на Земле первого динозавра. Оно переносило нас, на триста пятьдесят миллионов лет назад, во времена, когда подобные создания представляли собой вершину эволюции. В ванночке с консервантом покоился родоначальник всех населяющих сушу позвоночных.

Проведя на острове несколько месяцев и уже повидав немало первобытных животных, мы восприняли как вполне естественную закономерность тот факт, что древнейшие на свете рыбы оказались именно у берегов Мадагаскара.

Глава 7 Мотыльки, осы и муравьиные львы

Сотрудники Научно-исследовательского института в Антананариву познакомили нас с месье Вье, владельцем фирмы, торгующей импортными красками и стройматериалами, а в душе страстным любителем бабочек. Это был молодой круглолицый человек крепкого телосложения, с лица которого не сходила восторженная улыбка. Половину его дома занимали коллекции бабочек. В каждом углу стояли шкафчики с бабочками, полки были забиты книгами о них же, а стены увешаны застекленными стендами, где крылья бабочек переливались всеми цветами, словно драгоценные камни. На деревянных дощечках были распяты на булавках десятки недавно добытых экземпляров.

Больше всего поражали своим великолепием даже не бабочки, а мотыльки. В Европе мы привыкли считать, что мотыльки — это ночные насекомые грязноватосерого цвета, однако многие тропические виды совершенно непохожи на них: они летают днем и имеют дивную расцветку. Отличить их от бабочек можно, только обследовав усики и убедившись, что на них отсутствуют характерные для бабочек концевые выпуклости, или зацепки. Коллекция Вье включала насекомых Бразилии и Индонезии, Новой Гвинеи и Конго, но самым ослепительным был дневной мотылек, пойманный в нескольких милях от Антананариву. Под ним стояла аккуратная надпись: Chrisidia Madagascaricnsis (хризида мадагаскарская). Его бархатные черные крылья с толстыми прожилками усеяны ярко-зелеными крапинками и окаймлены широкой полосой цвета расплавленного золота. Задняя кромка крыльев зубчатая и украшена бахромой из тонюсеньких белоснежных ворсинок. Интересно, что внутренние поверхности крыльев у других видов, как правило, блеклые; у этого они были даже ярче, чем наружные, и окрашены в те же шелковистые цвета, только другого рисунка.

У хризиды нет сородичей по соседству — на Африканском континенте; близкие ему виды обитают в лесах Южной Америки, но их окраска беднее. Это еще один любопытный факт, с которым следует считаться в попытке определить происхождение фауны острова.

Многие специалисты по чешуекрылым сходятся на том, что сказочный мотылек является самым красочным среди всех видов бабочек. Он пользуется поистине мировой славой, о хризиде знают даже те, кто не проявляет особого интереса к мотылькам: он изображен на одной из мадагаскарских марок. Я надеялся увидеть его живьем в лесах вокруг Антананариву, но Вье сказал, что, к сожалению, в это время года они не летают. Только через четыре месяца эти дивные мотыльки вылезут из своих коконов.

— Не огорчайтесь! — весело добавил он. — На Мадагаскаре полно других, тоже очень красивых. Один из них как раз начал летать в этом месяце.

Он показал нам гигантское насекомое, лежавшее в специальной коробке. По яркости оно, конечно, не могло идти в сравнение с хризидой, но по элегантности, пожалуй, даже превосходило его. Вытянутые зеленовато-желтые задние крылышки мотылька достигали пятнадцати сантиметров в длину. Это была аргема (Argema Mittrei), малагасийская комета.

Конечно, было бы неплохо поснимать их, но где их найти?

Улыбка месье Вье стала еще шире.

— Пошли!

На подставке у стены дома стояло пятнадцать ящиков, затянутых спереди сеткой. В каждом висело по пятьдесят серебристо-белых коконов.

— Аргема, — гордо произнес хозяин.

Эти коконы доставляли ему помощники-малагасийцы. Когда из коконов вылупятся насекомые, Вье разместит их по ящикам и разошлет по почте коллекционерам во все концы света в обмен на другие экземпляры, которых нет в его собрании. Я в восторге смотрел на ящики: нам выпал редкий шанс не просто заснять живых насекомых, но и запечатлеть на пленке волшебный миг их жизни, когда они превращаются из червячков в дивных полнокрылых взрослых мотыльков.

Вье уточнил, что, как правило; «вылупление» происходит где-то от полуночи до рассвета. Точный момент их появления на свет непредсказуем и зависит от погоды. Бывает, что за ночь «вылупляется» несколько мотыльков, а потом целую неделю ничего не происходит. Если мы готовы дежурить несколько ночей подряд, у нас есть шанс застать этот момент. Мы тут же согласились и договорились прийти к нему попозже со всем оборудованием.

В тот день мы были приглашены в гости. В гостиницу вернулись очень поздно, взяли свои кофры, сумки и треноги и отправились к добрейшему месье Вье. Он, как обычно, улыбался, но лицо его было бледно, и под глазами чернели круги. Оказалось, что через несколько часов после нашего ухода кометы неожиданно начали «вылупляться» из коконов. Он помчался на машине разыскивать нас, побывал в гостинице, объездил городские рестораны, но все напрасно. В полночь он вернулся домой и обнаружил, что три мотылька уже «вылупились», а четверо других были на подходе. Вье еще раз попытался отыскать нас, исколесив полгорода, но во втором часу ночи сдался. Перед лицом такого самопожертвования мне стало ужасно неловко за то, что мы не удосужились оставить в гостинице записку с адресом знакомых.

Но Вье, похоже, не знал, что такое уныние.

— Следующей ночью, — уверенно заявил он, — вам непременно повезет!

Мы заступили на дежурство в девять вечера и каждые десять минут подходили к клеткам. Коконы уже сами по себе являли замечательное зрелище: серебряные нити, из которых они были скручены, отливали тусклым металлическим блеском в свете ручного фонаря. Они висели рядами, не проявляя никаких признаков жизни, словно непроросшие семена.

Около одиннадцати я заметил, что один из них зашевелился. Я быстро снял его с крюка, двумя прыжками пересек двор и повесил кокон на заранее приготовленную проволоку, освещенную всеми приборами и лампами, какие только удалось раздобыть. Джеф нацелил объектив и, едва коричневая головка высунулась из дырочки в верхушке кокона, нажал кнопку мотора. Мотылек с трудом прокладывал себе путь наружу, отчаянно работая лапками; наконец после резкого толчка показался кусочек пухлого желтенького брюшка. Насекомое, подрагивая, застыло в таком положении на несколько секунд, словно выдохшись после тяжких усилий, затем в несколько рывков вылезло полностью. Крылышки мотылька были скомканы и напоминали поверхность ядра грецкого ореха. Он начал заглатывать воздух, спазматически дергаясь телом. При этом брюшко надувалось, перекачивая содержавшуюся в нем жидкость в жилки, расположенные на крылышках, и те начали расправляться прямо на глазах. Бесформенное коричневое пятно в центре каждого крыла постепенно превращалось в похожее на зрачок кольцо.

Насекомое вздрогнуло и засучило лапками. Неотрывно следя за мотыльком, я не заметил, насколько увеличились в размере крылья, но, отойдя и вернувшись через минуту с новой кассетой, я сразу уловил разницу.

За десять минут передние крылья полностью расправились; их красоту, правда, еще трудно было оценить, поскольку они были сложены вместе наподобие двух книжных страниц. Постепенно начали расправляться и задние крылья; свисавшие с их нижнего края влажные коричневые складки стали медленно удлиняться. Они все росли и росли.

Час спустя трансформация закончилась. Мотылек величественно расправил крылья, как бы демонстрируя нам свое фантастическое великолепие. Ширина крыльев составила пятнадцать сантиметров, а длина от верхнего края до нижней бахромы — около двадцати трех.

Происшедшая у нас на глазах метаморфоза оставляет неизгладимое впечатление. Но самые удивительные и загадочные превращения происходят раньше, когда тело гусеницы распадается на клеточные компоненты и дряблый коротконогий червячок превращается в почку, которая за короткое время становится взрослым мотыльком. Но это чудо мы не могли заснять, потому что творится оно в темном тайнике кокона.

Далее наш маршрут пролегал по северо-западной части острова, где обитают уникальные лемуры, ящерицы[4] и другие существа, не встречающиеся нигде больше в мире. Идеальным местом представлялись леса вокруг Анкарафанцики, маленького селения в семидесяти милях от порта Махадзанги. К нашей радости, Жорж смог принять участие в поездке: директор института поручил ему отловить для коллекции нескольких мелких лесных пресмыкающихся. Таким образом, проведя всего неделю в столице, мы вновь тронулись в путь, загрузив продуктами и пленкой подновленный «лендровер».

Поездка и на сей раз не обошлась без приключений. В первый же день, доехав в сумерках до перевала, мы увидели внизу, в долине, оранжевые языки пламени. Зрелище вызывало в памяти образ ярко иллюминированного приморского города, но все было куда прозаичнее. Жители деревни в преддверии сезона дождей выжигали траву и кустарники на болотах, чтобы скоту было легче находить молодые, сочные побеги. В результате весь склон опалился и почернел. В ряде мест пламя добралось до дороги, и нам приходилось прорываться сквозь огонь; языки взметались в воздух на пять метров и выше, от чудовищного треска закладывало уши, а удушливый чад проникал в кабину.

В Анкарафанцику мы попали на второй день. Жорж провез нас через селение по лесной дороге к маленькой хижине. Одни мы никогда бы не нашли ее в глубине леса. Внутри жилье оказалось довольно просторным, хотя снаружи выглядело невзрачно: стены покосились, соломенная крыша облезла, а стропила оголились.

Половину дома занимал молодой лесник-малагасиец с женой и ребенком, а мы с его разрешения разместились в большой пустовавшей комнате в другой половине.

Хозяева оказались людьми очень отзывчивыми. Главной обязанностью лесника была охрана леса от пожаров; занятие это, судя по всему, отнимало немного времени, так что большую часть дня он качал на коленях своего шестимесячного сына. По-французски он говорил еще хуже, чем я, но мы быстро нашли общий язык. Произошло это так. Утром я готовил завтрак и начал рассеянно насвистывать мелодию валлийского гимна. Неожиданно из-за стены кто-то очень ловко стал вторить мне. Я смолк. За стеной тоже замолчали. Я снова начал насвистывать и опять услышал, что кто-то мне вторит. Наверное, ночью прибыл еще один европеец, решил я и пошел посмотреть, кто бы это мог быть.

— Я, — сказал лесник, гордо ударив себя в грудь, — миссионерское общество, Лондон.

Каждое утро мы отправлялись к маленькому озеру недалеко от дома. Из небольшого родника в нескольких метрах от берега набирали питьевую воду, а мылись в самом озере. После той ночи, когда мы стали свидетелями появления на свет мотылька-кометы, мой интерес к мадагаскарским насекомым сильно возрос, а здесь, у озера, их было великое множество. Стайки бабочек собирались на водопой возле источника; потом, разбившись на группы штук по сто в каждой и сложив свои яркие крылья, они тыкали в грязь длинными, похожими на ниточки хоботками.

Умывались мы в одном и том же месте — у камышей, на мелководье; самый высокий стебель облюбовала крупная красавица стрекоза с голубыми пятнами на дымчатых крыльях. Она обозревала с высоты свои охотничьи угодья, потом срывалась с места и неслась над желтоватой поверхностью озера, сложив лапки над головой в форме корзиночки, куда и попадали крохотные насекомые, тучами роившиеся над водой. Часть добычи она съедала прямо ка лету, но частенько тихими вечерами я наблюдал, как она возвращалась на свой сторожевой камыш, усаживалась там и с хрустом съедала муху.

Иногда я видел, как она пьет: спускается, вертикально кружась, словно водяное колесо, зачерпывает с поверхности капельку воды, взлетает вверх, совершает круг и снова несется вниз, касаясь воды в том же самом месте. Этот искусный трюк высшего пилотажа вызывал восхищение. Удивительно было то, что стрекоза делала не просто «мертвую петлю» — фигура была еще сложнее; тело стрекозы оставалось в горизонтальном положении, а голова все время была обращена в одну сторону, так что полкруга она летела «задним ходом». Причем он включался без перехода, без снижения скорости; подобный маневр требует фантастической слаженности в работе крыльев, и ни один из созданных человеком летательных аппаратов не обладает такими свойствами.

Во время умывания нас регулярно посещала еще одна гостья — огромная разноцветная оса. Она прилетала набрать немного тины, которую пережевывала, активно работая челюстями, смешивала со слюной и превращала в шарик. Прижав его к груди, она неслась, жужжа, к нашей хижине и прилепляла его к стене прямо над моей кроватью. Оса сооружала гнездо. Она усердно месила челюстями пузырящуюся пасту, проверяя усиками толщину стенки. Ей пришлось слетать к озеру минимум раз тридцать, чтобы набрать достаточно материала для постройки, но оса трудилась с таким прилежанием, что гнездо длиной почти пять сантиметров было закончено за три часа.

Сооружение служило одновременно колыбелью для потомства и местом для хранения добычи. Перед концом строительства оса улетела и отсутствовала дольше обычного. Вернулась она, таща здорового желтого паука со сложенными, как у краба, лапками. Паук не шевелился, но был жив: она просто парализовала его жалом. Подлетев к домику, оса протиснулась с ношей внутрь и с минуту не появлялась. Я знал, что она откладывала яйцо — прямо на неподвижное тело паука. Выбравшись из домика, она помчалась стрелой к озеру и очень скоро вернулась, прижимая к себе последний шарик. Им она наглухо законопатила вход.

В ближайшие недели, когда из яйца вылупится личинка, она найдет рядом с собой свежее, живое мясо. Личинка начнет питаться, расти и толстеть до тех пор, пока паук не превратится в тоненькую пленку. Затем личинка окуклится и в положенный срок вылетит из домика уже в виде взрослой, сформировавшейся осы, после чего весь цикл повторится сначала.

Оса была не единственным постояльцем нашей хижины. Сухая, пыльная стена под тростниковой крышей была усеяна сотнями аккуратненьких конических ямочек. То были ловушки, построенные крошечными созданиями, носящими грозное звание муравьиных львов. Они сидели, зарывшись в песок на дне ямки, и ничем не выдавали своего присутствия, ожидая, пока какой-нибудь муравей по ошибке не заползет туда. В ту же секунду затаившийся охотник высовывал голову из песка. Иногда муравьиные львы кусали жертву, но чаще они вызывали миниатюрные оползни, увлекавшие муравья на дно ямки. Там его уже ожидал муравьиный лев, готовый схватить добычу, утащить ее в подземелье и высосать.

Иногда я раскапывал эти искусные засады, чтобы взглянуть на охотника. Муравьиные львы — жирные, уродливые создания длиной не больше сантиметра. Это не взрослые насекомые, а личинки, которые позднее превратятся в подобие стрекозы. Когда я бросал их на землю, они тут же начинали рыть себе ямки, разбрасывая головой песок в разные стороны. За поразительно короткий срок они сооружали новые ловушки. Мы частенько дразнили их, подкидывая в ямку крохотные щепочки. Муравьиные львы незамедлительно реагировали, втягивая добычу вниз.

Мы повсюду наталкивались на множество насекомых; они колонизировали каждый уголок леса, кустарники, землю и нашу хижину. Днем на деревьях стрекотали цикады, по траве прыгали, перебирая лапками, кузнечики, а по вечерам в комнате вокруг свечей стайками порхали мотыльки; в брачном полете залетали термиты, по дороге сбрасывали на пол крылышки и поспешали на поиски супругов. Ночью нас мучили москиты, а днем не давали житья слепни. Но тех, ради кого мы сюда приехали, мы еще не видели, хотя лемуры, по свидетельству знающих людей, должны были водиться в Анкарафанцике в большом количестве.

Глава 8 Хамелеоны, цапли и лемуры

Мадагаскар — родина хамелеонов. Здесь они появились на свет, отсюда распространились по Африке и другим континентам. Еще и сегодня на острове насчитывается больше видов хамелеонов, чем во всем остальном мире. Здесь водятся самые крупные и самые маленькие, самые яркие и самые причудливые представители этого необыкновенного семейства рептилий. Один вид, Brownia, не превышает в длину четырех сантиметров.

Эти крошечные создания — самые мелкие из всех пресмыкающихся. Хамелеоны другого вида достигают шестидесяти сантиметров; гиганты питаются не только насекомыми, составляющими основу рациона их собратьев более скромного размера, но также мышатами и неоперившимися птенцами. Остальные виды располагаются между этими двумя. Природа наделила хамелеонов экстравагантной внешностью; каждый вид носит на голове какое-нибудь украшение — островерхий шлем, петушиный гребень или наросты, как у легендарного единорога; на шее у них болтаются кожные складки, а на носу красуются двойные чешуйчатые пластинки.

Жорж заверил нас, что в лесу вокруг хижины должны водиться хамелеоны, и не одного вида. Возможно, так оно и было, но высмотреть их оказалось делом нелегким. Все, разумеется, знают о знаменитой, вошедшей в поговорку способности этих существ менять окраску под цвет фона. В данном случае трудность усугублялась еще привычкой хамелеонов сидеть совершенно неподвижно среди спутанных ветвей, где их силуэт сливается с листвой. Что касается их цвета, то он меняется не столько в зависимости от фона, сколько от эмоционального состояния зверька и интенсивности освещения. Возьмите в руки хамелеона, и он от возмущения станет черным; начните дразнить пятнисто-зеленого, и он в гневе может неожиданно покрыться желтыми или оранжевыми полосами. Как правило, чем сильнее светит солнце, тем ярче их окраска; ночью же или в закрытой клетке большинство хамелеонов становятся почти белыми.

Эти поразительные изменения цвета обусловлены наличием в их бородавчатой коже особых пигментных клеток. Когда клетки находятся в сокращенном состоянии, они невидимы — именно это и происходит в темноте; зато под действием света или возбуждения одна или несколько групп клеток расширяются, и их пигмент — красный, черный, оранжевый, зеленый, желтый — неожиданно становится видимым.

Если вам удалось заметить хамелеона, то поймать его не составляет особого труда: зверьки не способны быстро двигаться. Вам надо просто взять палку, поднести ее к ветке, по которой вышагивает хамелеон, и он ничтоже сумняшеся покинет свое безопасное убежище на дереве, любезно перейдя на вашу палку. Таким образом вы легко спустите зверька на землю, даже не прикоснувшись к нему. Этот прием особенно удобен в случае, когда хамелеоны сидят высоко на тоненьких веточках, до которых не дотянешься рукой.

Но затем наступает более сложный этап: зверька надо оторвать от палки и посадить в клетку. Вот это уже сделать не так просто: едва вы возьмете его за загривок, как он начинает злобно шипеть, широко раскрыв рот и показывая желтый зев; при этом он засасывает воздух с такой силой, что его тело раздувается до внушительных размеров. Он выглядит устрашающе, однако следует помнить, что хамелеоны не представляют опасности для человека. Они, правда, норовят цапнуть за руку, но только самые крупные особи могут прокусить кожу.

Наибольшее впечатление производят не челюсти хамелеона, а его глаза. Они сильно выпучены, при этом каждый глаз почти целиком закрыт чешуйчатыми веками, как правило, яркой окраски, лишь в середине остается узенькая щелка. В результате глаз напоминает линзу микроскопа. Глазные яблоки способны вращаться в любом направлении, так что нередко оказывается, что мордочка хамелеона повернута в противоположную сторону, а он внимательно наблюдает за вами… «затылком». Поначалу это приводит в полное замешательство. Но самое поразительное то, что оба глаза рептилии двигаются независимо друг от друга: один может глядеть на вас, а другой — на дверцу клетки, в которую вы пытаетесь поместить его. Совершенно невозможно представить, каким образом он умудряется сопоставлять в мозгу постоянно меняющиеся образы воспринимаемые вращающимися в разные стороны глазами!

Два дня спустя мы наловчились различать хамелеонов на ветвях деревьев и вскоре собрали целую коллекцию — больше десятка особей. Если верно, что нет худа без добра, то доля истины есть и в противоположном. Обилие хамелеонов породило проблему их кормления и размещения, причем с каждым новым постояльцем она усложнялась все больше. Я долго бился над ее разрешением и в конце концов изобрел способ, призванный, как мне казалось, разом ликвидировать все трудности.

В хижине валялась старая оцинкованная ванна. Я вытащил ее, отмыл и пристроил в середине высокую сухую ветку, обложив ее у основания камнями так, чтобы она прочно стояла в вертикальном положении. От ветки отходило несколько прутиков, на которые я нанизал кусочки сырого мяса, а саму ванну заполнил водой.

Пока я занимался этим творчеством, Джеф умывался на озере. Когда он вернулся, все уже было готово. Мое произведение стояло перед хижиной, напоминая экстравагантную японскую икебану. Джеф, естественно, удивился, и мне пришлось растолковать ему хитроумный замысел этого сооружения.

— В подходе к проблеме хамелеонов следует учитывать два обстоятельства, — снисходительно начал я. — Во-первых, они питаются мухами, а во-вторых, не умеют плавать. Посадив их на ветку, можно быть уверенным, что они никуда не денутся, поскольку улизнуть можно только через воду. Таким образом, мы получаем вместительную и надежную клетку, которую смело можно считать произведением искусства. Мысль о бегстве отсюда даже не придет им в голову — ведь это просто рай для хамелеонов! Рои мух слетятся на мясо, обеспечив бесперебойное поступление пищи и тем самым избавив нас от утомительных ежеутренних поисков кузнечиков.

Джеф оценил изобретение по достоинству. Вдвоем мы извлекли хамелеонов из разнокалиберных клеток и живописно разместили их на ветке. Зверьки вцепились в прутики, сердито пуча друг на друга глаза, а мы гордо наблюдали со стороны, как они обживают свой уютный новый дом.

Один из них, самый отважный, спустился по ветке вниз, обследовал воду и в испуге отпрянул. Пока все шло так, как я и предсказывал. К сожалению, я недолго наслаждался собственной выдумкой. Хамелеоны почему-то собрались наверху и расселись в ряд на толстом горизонтальном сучке, выступавшем примерно на полметра над краем ванны. Один за другим они стали слетать наземь, как прыгуны с трамплина в бассейне. Я был потрясен. Никогда раньше мне не доводилось видеть, чтобы хамелеоны хоть как-то проявляли склонность к прыжкам. Зверьки с глухим стуком шмякались о землю и пытались удрать с видом оскорбленного достоинства, при этом лапы их нелепо болтались в воздухе, а туловище моталось из стороны в сторону — хамелеоны старались двигаться с непривычной для них скоростью.

Мы ловили их и возвращали на ветку в неволю, но уже было ясно, что в качестве клетки моя элегантная конструкция никуда не годится. Да и в качестве кормушки она провалилась столь же блистательным образом. Я никогда раньше не задумывался, почему мухи летят на мясо; мне казалось, что, если кусок мяса оставить на виду, через несколько секунд мухи облепят его. Но тут висящий на ветке аппетитный кусочек не привлек ни одно насекомое!

— Наверное, солнце припекает и высушивает мясо, — сказал Джеф. — Надо бы передвинуть твою штуку в тень.

Пыхтя, мы перетащили ванну на новое место, под дерево. Мухи и не думали появляться.

— Слишком ветрено, — предположил Жорж, — они не летают при ветре.

Мы задвинули сооружение под стену хижины, где была тень и не чувствовалось ни малейшего дуновения. Никакого эффекта. Меня вдруг осенило, и я смазал мясо медом. Когда и это не помогло, пришлось сдаться. Мы вернули хамелеонов в клетки и с утра отправились ловить для них кузнечиков и сверчков, ползая по лугу у озера.

Это было нудное и утомительное занятие, правда вознаграждавшее нас сторицей: смотреть, как питаются хамелеоны, — одно удовольствие. Мы клали сверчка сантиметрах в сорока от хамелеона. Тот поворачивал один глаз и делал вид, что не замечает добычу. Но стоило насекомому шевельнуть лапкой или усиком, как хамелеон настораживался и начинал медленно двигаться в ту сторону, покачиваясь взад и вперед. Эти нетвердые движения помогают ему определить расстояние до жертвы, что очень важно. Когда добыча оказывается в пределах досягаемости — примерно в двадцати-тридцати сантиметрах, он вытягивает голову, медленно открывает рот и выстреливает длинным языком. Липкая подушечка на кончике языка прихлопывает насекомое, и язык мгновенно втягивается назад. После этого, со вкусом почавкав, он проглатывает жертву.

Язык хамелеона — поразительное устройство. По форме он напоминает трубочку; в обычном состоянии она втянута и имеет вид жирового кольца в задней части глотки. Когда владелец решает пустить его в ход, он резко сокращает кольцевые мышцы трубочки, и в долю секунды из короткого обрубка язык превращается в длинную тонкую стрелу. Хамелеон выбрасывает язык с удивительной точностью. Мы видели, правда, что ему случалось и промахиваться, если, например, кузнечик в критический момент менял положение, но ни разу не было, чтобы язык не дотянулся до жертвы или пронесся мимо.

Язык действует с исключительной эффективностью как дальнобойное орудие, когда жертва находится на некотором расстоянии, но на близкой дистанции возможности хамелеона ограниченны. Однажды мы увидели, что к верхней губе одного из наших самых крупных хамелеонов прилип кусочек недоеденного кузнечика. Это невероятно раздражало его; минут пять он ворочал своим огромным языком, стараясь загнуть его и слизнуть кусочек. Все усилия были до смешного безрезультатны. В конце концов он потерял всякую надежду отправить в рот лакомый кусочек и смахнул его, потершись мордой о ветку.

Каждое утро мы исправно кормили хамелеонов. Наш хозяин, его жена и заходившие к нам деревенские жители наблюдали за этим процессом с нескрываемым ужасом. Они поражались нашей глупости: ведь всем известно, что хамелеоны — ядовитые животные, к тому же жутко злые. Прикасаться к ним — чистое безумие! Переубедить их не было никакой возможности. Однако вскоре это распространенное поверье пригодилось и нам.

На обратном пути из Анкарафанцики нам пришлось остановиться на несколько дней в маленьком городке в центре Мадагаскара. Однажды утром, выйдя из гостиницы, мы обнаружили, что нашу машину обокрали. Не сумев открыть дверь, злоумышленники разбили окно. К счастью, они не тронули самые ценные для нас вещи — камеры, пленки и магнитофоны, а взяли только консервы и сильно поношенные замшевые туфли, в которых я проходил всю экспедицию и к которым испытывал глубокую привязанность. Вставить стекло не удалось, и машина оставалась практически открытой. Дело решилось просто. Каждый вечер мы вынимали из клетки самого крупного хамелеона «ядовитого» цвета и водружали его на кучу вещей, громоздившихся на заднем сиденье. Он сидел, вцепившись в кинокамеру, злобно вращая глазами во все стороны. Машину обходили за версту.

Деревья вокруг нашей хижины были не местных пород, их завезли на Мадагаскар из чужих краев благодаря стараниям работников лесного ведомства. Посадки состояли по большей части из эвкалиптов; их полосатые стволы встречались уже нам в других частях острова. Кроме них был капок — индийское хлопковое дерево, вполне оправдывавшее свое название: ветви капока усеивали длинные стручки, из которых торчали белые волоконца. Но особенный интерес вызывали росшие по соседству с ними очень высокие деревья, тоже завезенные из Азии. Они были усыпаны плодами, по форме напоминавшими очищенные апельсины. Эти деревья размножаются весьма оригинальным способом. Их плоды по мере созревания твердеют и сморщиваются на солнце наподобие печеного яблока. Наконец давление внутри плода возрастает настолько, что он разрывается с грохотом пистолетного выстрела, раскидывая семена далеко в стороны.

Завезенные на Мадагаскар деревья оказались чужеродными для местной фауны: животные не едят ни их листьев, ни плодов. Лесопосадки поэтому не радуют натуралиста таким разнообразием фауны, как естественные леса острова. Однако они далеко не безжизненны. В частности, почти всех наших хамелеонов мы отловили на ветвях деревьев-«чужестранцев». Их стволы послужили охотничьими угодьями и на ящериц, которыми Жорж должен был пополнить коллекцию института. Это были серые существа, длиной двенадцать-пятнадцать сантиметров, с черным воротничком и толстым колючим хвостом. Ловить их труднее, чем хамелеонов, — ящерицы очень юркие, и схватить их рукой практически невозможно, как бы осторожно вы ни подкрадывались. Реакция у ящериц молниеносная, однако Жорж все же сумел перехитрить их.

Он использовал простой, по действенный метод. Сначала он изготовил мини-аркан — тонкий гибкий прут с маленькой петлей из волокон жесткой травы на конце. Вооружившись этим бесхитростным орудием, он тихонько подкрадывался к дереву. Заметив человека, ящерица, с шуршанием возившаяся в палых листьях у подножия, стремглав уносилась вверх по стволу. Жорж подходил вплотную. Ящерица, оказавшись вне пределов досягаемости, успокаивалась и поудобнее устраивалась на ветке. Жорж поднимал прут и подносил петлю к голове рептилии. Надо сказать, сделать это не совсем просто, как может показаться на первый взгляд: малейшее дуновение ветерка относило петлю в сторону. Тут требовалась немалая ловкость, но Жорж успел набить руку. Как ни странно, ящерица спокойно реагировала на петлю, даже когда та касалась ее носа. Улучив момент, Жорж накидывал на шею петлю, дернув прут, затягивал ее и снимал удивленную ящерицу с дерева. Этот поразительный трюк не уступал по занимательности ярмарочному зрелищу.

В лесопосадках водилось также много птиц: голуби, черные попугаи и белоглазки размером с наших воробьев, дивные щурки с длинными хвостами и роскошным сине-зеленым оперением, по земле гуськом бегали крошечные трехперстки — с такай скоростью, что вся шеренга издали сливалась в одну извилистую линию. Были здесь и мадагаскарские кукали, которых редко доводилось видеть, но чье характерное «ку-ку-ку» мы слышали постоянно, и похожие на черных дроздов дронго с торчащим у основания клюва пучком жестких перьев. Помимо музыкальных талантов эти птицы еще обладают даром имитировать голоса других пернатых. Жорж называл их, пользуясь международной терминологией. Забавно, что мы легко находили общий язык, говоря о таких экзотических созданиях, как питтоподобные сизоворонки, но чтобы спросить, куда он положил отвертку, мне приходилось несколько минут лихорадочно листать словарь.

Нашей особой симпатией пользовалась пара удодов, чье семейство расположилось в дупле дерева прямо напротив хижины. Они принадлежат к подвиду, который водится только на Мадагаскаре, и по красоте ничуть не уступают своим европейским собратьям: у них оранжевые грудки, черно-белые крылья и прелестные, увенчанные черно-желтым хохолком головки. Отец и мать без устали работали, добывая пищу птенцам; по большей части они выстукивали серповидными клювиками кору деревьев, вытаскивая оттуда, насекомых. Каждые десять минут удоды возвращались в гнездо, неся в клюве добычу; садясь на сучок, они распускали хохолки и не сводили с нас настороженных глаз. Только в полдень, когда жара становилась невыносимой, родители прекращали на время свои хлопоты. Мы тоже, кстати, если была возможность, устраивали перерыв на сон, подчиняясь тропическому распорядку.

Уже за пределами леса дорога на Махадзангу пролегала между мелкими озерками и рисовыми полями, где водилось немало птиц: белые и другие виды цапель, красноклювые утки, чирки, ибисы, ходулочники, яканы. Больше всего было цапель. Мы медленно ехали по шоссе, пытаясь определить в бинокль, кто есть кто. Неожиданно я приметил, стайку теневых цапель, которые вели себя довольно странно. Они брели по колено в илистой воде, потом вдруг вздымали над головой крылья и погружались в воду, так что на поверхности оставался лишь пучок черных перьев, издали похожий на купол. Пробыв в таком положении несколько минут, они столь же резко поднимались, складывали крылья, оглядывались вокруг, словно желая удостовериться, что ничего не стряслось, и шли дальше. Сделав несколько шагов, они опять ныряли.

Было ясно, что птицы кормились. Крылья они поднимали либо для того, чтобы напугать неожиданной тенью рыбешек, либо чтобы уменьшить отражение с поверхности и разглядеть, что делается под водой.

— Мы называем их ломба комба, — сказал Жорж. — Это означает «едящий в домике».

Сидя в машине, мы с Джефом как завороженные следили за взмахивавшей крылами стаей. Конечно, их непременно надо было заснять, но тут впервые за время путешествия мы разошлись во мнениях, как лучше это сделать. Я предложил взять длинный телеобъектив — тот, который Жорж прозвал «базукой», — и снимать их прямо с дороги. Птицы привыкли к движению машин, убеждал я, и не обратят на нас внимания. Если же мы попытаемся приблизиться, они напугаются и улетят.

Джеф с не меньшей страстью доказывал, что на поверхности воды такие сильные блики, что снимать телевиком бесполезно: все кадры будут испорчены. Если мы хотим получить приличное изображение, надо подкрасться к птицам поближе.

— Давай рискнем и снимем их отсюда, — настаивал я. — Если окажется, что блики слишком яркие, попробуем подойти ближе.

Но Джеф был непреклонен.

— Хорошо, — буркнул я. — Пусть будет по-твоему. Пока мы тут препираемся, они, чего доброго, возьмут и улетят. Не век же им кормиться…

Джеф взял камеру, вылез из машины и начал тихонько спускаться по склону, отделявшему дорогу от рисовых полей. Я с интересом наблюдал за ним. Когда он был на полпути, цапли замерли и уставились на него. Джеф благоразумно остановился. Потом сделал еще несколько шагов. Птицы не шелохнулись. Еще шагов пять, и он окажется на приемлемом расстоянии. Но едва Джеф поднял ногу, как вся стая словно по команде поднялась в воздух и перелетела в центр поля, метров на двадцать дальше.

Не желая накалять обстановку в группе, я решил не произносить обычную в таких случаях фразу: «Говорил я тебе!» Но мой благой порыв не понадобился: Джеф не собирался сдаваться. Он спустился по склону, сделал три шага по рисовому полю и, насколько я мог судить, начал тонуть. Теперь-то уж ему придется вернуться, подумал я. Но это у Джефа не получалось: как только он пытался вытащить правую ногу, левая погружалась еще глубже. Он явно увяз. Я выскочил из машины и поспешил вниз. К тому моменту, когда я приблизился к нему, Джеф был уже почти по пояс в воде; нашу бесценную камеру он держал над головой, словно желая передать эстафету потомкам, перед тем как сгинуть навеки.

Он игнорировал меня, уставясь с каменным выражением лица в другую сторону.

— Я был бы весьма признателен вам, — с ледяной вежливостью процедил он сквозь стиснутые зубы, — если бы вы взяли у меня камеру.

Я не решился засмеяться и молча выполнил просьбу. По-прежнему игнорируя протянутую руку, утопающий рванулся вперед, пытаясь добраться до берега. Когда ему удалось в конце концов вылезти на твердь, он был с головы до ног покрыт синеватой, вязкой, вонючей жижей.

С несчастным видом он уселся рядом со мной в машину, подстелив под себя кусок газеты, и мы поехали обратно в лагерь. Никто не произнес ни слова.

Прошел добрый час, прежде чем мы смогли всласть посмеяться над приключением. Ни разу больше черные цапли не попадались нам так близко от дороги, как в то утро. Шанс запечатлеть их оригинальный способ ловли рыбы «в домике» был упущен…

За высаженными рядами эвкалиптов и капока начинался настоящий дикий лес. Густое переплетение ветвей делало его подлинной чащобой. Именно туда мы отправились на поиски бурых лемуров, ради которых, собственно, и приехали в Анкарафанцику. Считалось, что их здесь много, но по иронии судьбы первым нам попался куда более редкий представитель лемурового клана. Я натолкнулся на него совершенно случайно.

Увидев в трех-четырех метрах от себя пушистое существо, я замер от неожиданности. С губ у меня едва не сорвался вопрос: «Ты кто такой?» Это была сифака. Она сидела на развилке дерева, свесив похожий на шнурок от колокольчика хвост, сложив на коленях передние лапки, а задние лениво вытянув вдоль загибавшейся кверху ветки, так что ее огромные ступни торчали на уровне груди. Я замер. Зверек, сонно мигая, взглянул на меня через плечо, полуоткрыв свои золотистые глаза. Окраской он был совсем непохож на тех сифак, которых мы снимали на юге острова, в зарослях дидиерей. Грудную клетку сверху окаймляла яркая оранжево-рыжая полоса, а на бедрах красовались пятна того же цвета. Правда, на голове у нее не было коричневой шапочки, как у «южан», все тело покрывала шерстка ровного кремового цвета. На научном языке зверек именуется сифакой Кокреля.

Поглазев на меня с минуту, она лениво поджала ноги и неожиданно, не выказав ни тени испуга или неудовольствия от моего присутствия, буквально взвилась в фантастическом прыжке. Приземлившись на дереве в нескольких метрах дальше, она оттолкнулась от него задними лапами и исчезла.

Что касается бурых лемуров, то их оказалось меньше, чем мы ожидали; углубившись дальше в лес, мы поняли, что на это имелись веские причины. В одном месте деревья были вырублены, в центре образовавшейся поляны с землю вбит столб. От него, словно спицы гигантского колеса, тянулись параллельно земле три шеста, концами упиравшиеся в деревья, росшие по краю поляны. К центральному столбу были привязаны три тоненьких упругих деревца, которые были наклонены таким образом, что свисавшие с них петли болтались над каждым шестом. Все ясно: это ловушка с простейшим спусковым механизмом. Бурые лемуры в основном живут на деревьях и очень неохотно спускаются на землю. Бродя по лесу и оказавшись перед полянкой, они не станут пересекать ее понизу, а побегут по горизонтальному шесту. Тут-то их и ждет петля. Как только они просунут голову в петлю и дернут ее, вступит в действие спусковой механизм — склоненное деревце распрямится, и лемур повиснет в воздухе. Он так и будет болтаться, пока охотник не достанет его.

На Мадагаскаре все лемуры охраняются законом. Ловушка была построена нелегально, и мы охотно помогли Жоржу сломать ее. Но само наличие ловушки говорило о том, что браконьеры, кто бы они ни были, изучили повадки лемуров и хорошо знали, где они появятся. Имело смысл подождать зверьков в этом месте. Мы зарядили камеру и уселись под деревьями.

Долго ждать не пришлось. Примерно через час я уловил шорох и, взглянув вверх, сквозь переплетение ветвей увидел маленькое существо с черной мордочкой и янтарного цвета туловищем. Оно разглядывало нас, возмущенно мотая хвостом. Размером и формой тела зверек напоминал черного хорька, но был, пожалуй, покрупнее. Вскоре на ветках собралось с десяток лемуров; все они смотрели на нас с явным подозрением. Мы старались не двигаться, только Джеф поменял объектив, чтобы снимать крупным планом.

Минут через десять они потеряли к нам всякий интерес и двинулись по своим делам, семеня по веткам с проворством белок. Правда, прыжки их были не столь легкими и грациозными, чувствовалось, что они стоят им немалых усилий. Прыгали они недалеко и приземлялись на четыре лапы. Некоторые самки тащили на спине детенышей, а это требовало дополнительных усилий. Стая держалась кучно, никто не отставал. Когда они убегали, один примерно годовалый лемур попытался забраться на спину взрослого, хотя до этого разгуливал самостоятельно. Самка, которую он захотел оседлать, резко воспротивилась попытке проехаться на дармовщину и, повернувшись, залепила ему затрещину. Минуту-другую они скандалили. Никто из членов группы не ввязался в ссору. Не обращая внимания на конфликт матери и ребенка, они обходили их стороной. Самка, опасаясь отстать, прекратила выяснять отношения и повернулась к молоденькому лемуру спиной. В ту же секунду он обхватил ее вокруг груди и оседлал; в таком виде они и исчезли в листве.

Но ушли они недалеко: мы слышали шуршание и треск, доносившиеся с соседних деревьев. Джеф снял камеру со штатива и последовал за ними. Мы решили, что ему лучше идти одному — так меньше шансов спугнуть зверьков. Минут через десять он вернулся. Взглянув на него, я решил, что Джефа поразил жесточайший приступ лихорадки. Его трясло, лицо было белое как мел. Он совершенно не мог взять в толк, что с ним случилось, но Жорж все понял, не спрашивая: Джеф наткнулся на куст, покрытый ядовитыми жалящими шипами. Жорж потащил Джефа к ручью и помог ему вымыться. Только через час он пришел в себя… Перед тем как отправиться дальше, мы втроем вернулись на это недоброй памяти место и отыскали ядовитый куст, чтобы запомнить, как он выглядит. Ничем не примечательный, вполне невинный с виду кустик. Теперь мы будем обходить его стороной: контакт с ним весьма нежелателен.

Установив местопребывание лемуров, мы приступили к регулярным съемкам. Бурые лемуры оказались существами любознательными, а поскольку мы держались в рамках и не навязывали слишком близкого знакомства, они любезно позволяли наблюдать за собой. Это было увлекательнейшее занятие, и мы предавались ему часами. Длинное гибкое туловище этих лемуров и способ передвижения на четырех лапах делают их похожими на куньих или же на мангуст или циветт. Только строение кистей и стоп напоминает об их тесной связи с обезьянами.

Лемуры шумно резвились на деревьях, пронзительно взвизгивая и размахивая от возбуждения хвостами; казалось, они никого не боятся. Ватагу блуждающих по лесу лемуров вполне можно было принять за банду пиратов-головорезов, готовых разнести в пух и прах робких обитателей древесного царства. Но в действительности эти зверьки — убежденные вегетарианцы. Их основные продукты питания — листья, цветы, зеленая кора молодых веточек и плоды. Лишь однажды я видел, как один лемур, зарывшись по уши в свисавшее с ветки пчелиное гнездо, энергично поедал мед, после чего, лениво развалясь, стал облизывать липкие пальцы. Каждый день они приходили к высоченному дереву в самой гуще леса лакомиться сочными, янтарными плодами манго. Под ним мы устроили съемочную площадку; именно здесь были получены самые живые и забавные кадры будущего фильма — сцены пиршеств, перебранок и погони друг за другом. Наблюдать за лемурами было одно наслаждение. Вот почему, проверив кассеты и убедившись, что пленки осталось всего на час съемок, мы искренне расстроились. Ничего не поделаешь, пора было приниматься за другие сюжеты.

Глава 9 Долгий путь к фламинго

После первой встречи на озере Ихотри фламинго не выходили у меня из головы. Очень важно было узнать, действительно ли они мигрируют через Мозамбикский пролив и гнездятся на соленых озерах Восточной Африки. Если нет, то следовало отыскать на острове место их гнездования. Заснять огромную розовую стаю среди островерхих илистых гнезд было бы фантастической удачей. Такие кадры украсят любой фильм.

Мы с Жоржем частенько беседовали на эту тему. Он считал, что если фламинго размножаются на Мадагаскаре, то это должно происходить сейчас: именно в это время года у большинства водоплавающих птиц появляется потомство. Мы внимательно изучали карту, пытаясь угадать, где же они могут быть. Три крупных озера на юге, как мы выяснили, непригодны для гнездования, а вот несколько озер в северо-западной части острова вполне могли бы приглянуться фламинго. Глухие места, соленая вода и дикая жара — все это как нельзя лучше подходит розовым птицам. Мы расспросили нашего хозяина-лесника о самом крупном из них — озере Кинкони, расположенном в пятидесяти милях к юго-западу от города Махадзанга. Сам он никогда не бывал на озере, но слышал, что там водятся фламинго; еще он добавил, что в это время года там можно увидеть огромное количество птиц. Чем больше мы говорили, тем больше я рвался на Кинкони — хотелось посмотреть самому на этот птичий рай. Но мы были так заняты съемками обитателей лесов Анкарафанцики, что выкроить время для поездки никак не удавалось.

За несколько дней до запланированного отъезда в Антананариву вдруг сломалась машина. Причем поломка была серьезной. Джеф поставил диагноз: сломалась полуось. О том, чтобы пускаться на таком автомобиле в дальний путь до столицы, не могло быть и речи. Дай бог добраться до Махадзанги и там починить «лендровер». А раз так, почему бы не прихватить лишний день и не заехать на озеро? Если окажется, что фламинго выот гнезда, мы их снимем. Ну а если нет — в тот же вечер вернемся в Махадзангу.

Моих спутников эта идея почему-то не привела в восторг.

— Дорога скверная, — предупредил Жорж. — На карте она обозначена цифрами шесть-десять, стало быть, движение по ней возможно только с июня по октябрь. А сейчас ноябрь.

— Но ведь это означает, что дорогой можно пользоваться в сухой сезон, а дожди еще не начались, следовательно, она в полном порядке, — не унимался я.

— Застрянем, — обреченно вздохнул Жорж. — Машина сломается, и мы проторчим там неделю. А то и больше…

Мне это показалось малодушием. Джеф тоже сомневался, что машина выдержит путешествие по плохой дороге, особенно по такой скверной, как предсказывал Жорж.

— Но такого шанса больше не будет! — продолжал я уже с кислой миной. — Если не воспользоваться им сейчас, дома мы будем горько сожалеть, что так и не добрались до Кинкони. Такая возможность… Кто знает, что мы там увидим? В любом случае надо преодолеть семьдесят миль до Махадзанги, а уж коль скоро мы будем там, что стоит сгонять пятьдесят миль до озера и пятьдесят обратно? Лишний день езды, ерунда.

В конце концов мне удалось убедить спутников, и на следующий день мы отправились в Махадзангу. Я боялся, как бы они не передумали.

Город расположился на восточном берегу изрезанной протоками дельты реки Бецибука, которая в этом месте вливает свои бурые поды в море. Наносы, принесенные ею из глубины острова, образовали здесь множество причудливо изогнутых отмелей. Большинство зданий в городе — современные железобетонные постройки, но на окраине, у причалов, в арабском квартале, все еще сохранились высокие побеленные дома с крохотными окошками и искусной деревянной резьбой над дверными проемами. Несколько одномачтовых доу были пришвартованы к пирсу, на котором лежали тюки рафии. Как сообщил нам Жорж, это единственное малагасийское слово, вошедшее в английский язык. Мы нашли гараж, где, по счастью, сыскалась полуось. «Лендровер» обещали починить к вечеру.

Мы сняли номер в гостинице на берегу моря и начали расспрашивать, как проехать к озеру Кинкони. Собеседники лишь недоуменно причмокивали и разводили руками. Никто там никогда не был. Меня это ничуть не удивило и не расстроило. Огорчила другая, более неприятная новость: паром через Бецибуку стоял на ремонте, а заменявшее его суденышко явно не могло взять на борт машину. Чтобы попасть к озеру, следовало вернуться в глубь острова, к месту, где река поуже, и переправиться на другом пароме. Соответственно маршрут удлинялся с пятидесяти до добрых двухсот миль.

— За день никак не добраться туда и обратно, — твердо сказал Жорж.

— Ну что ж, проведем ночь в Мициндзу — на карте отмечено, что там есть дом для приезжих. А на заре отправимся на озеро, — отозвался я. — Если там нет фламинго, сразу же вернемся. Вся история займет пару дней. Овчинка стоит выделки.

Мы покинули Махадзангу на рассвете и примерно час катили по отличному шоссе обратно к Анкарафанцике, а затем свернули на восток. Отсюда начиналась проселочная дорога; на ней виднелись две колен от тележных колес, но не было и намека на следы автомобильных протекторов. Дорога проходила через рисовые поля, спускалась по крутым склонам в русла высохших рек, взбегала на шаткие мостики, сколоченные из хрупких на вид жердей. Указание на карте о непроходимости дороги во время сезона дождей полностью соответствовало действительности: будь реки полны водой, здесь было бы не проехать. У меня была лишь одна претензия к составителям карты: зачем они вообще пометили эту дорогу? Самое большее, чего она заслуживала, это пунктирная линия.

Люди почти не встречались, за все время попалось трое крестьян, ехавших на запряженных зебу телегах. Они останавливались и долго смотрели нам вслед с нескрываемым подозрением.

На болотах мы пару раз видели теневых цапель; они кормились, закрывая крыльями головы. К сожалению, птицы находились довольно далеко от дороги, поэтому мы не решались остановиться и подойти ближе — впереди был долгий путь. Кстати, особенно глазеть по сторонам не приходилось: водитель неотрывно следил за дорогой, чтобы вовремя объехать крупные камни и глубокие выбоины, а пассажирам тоже приходилось держаться настороже: чуть отвлечешься, как немедленно стукнешься головой о крышу или лбом о переднее стекло.

К середине дня добрались до берега Бецибуки; в этом месте ее ширина не превышала ста метров. Паром, естественно, был пришвартован к противоположному берегу. Ни отчаянные крики, ни автомобильные гудки не смогли прервать богатырского сна перевозчиков. Жорж сказал, что на переправе работают заключенные. Видимо, заставить людей трудиться в этом богом забытом месте можно только по приговору суда. Как бы то ни было, им полагался перерыв на полуденный сон, и мы чувствовали себя не вправе нарушать режим содержания преступников. Ничего не оставалось, как ждать…

Наконец нарушители закона проснулись и перевезли нас на другой берег. Дорога (если ее можно так назвать) стала еще хуже. Колеса то и дело увязали в песке, приходилось подкладывать под них ветки и камни. Несколько раз путь раздваивался. Вокруг ни души, куда сворачивать — неясно; мы ехали наобум и лишь минут через двадцать, увязнув в трясине или увидев впереди развалившийся мост, понимали, что ошиблись направлением. Если же непреодолимых препятствий не появлялось, чувство облегчения омрачалось подозрением, что дорога приведет нас не к Мициндзу, а к черту на кулички. Больше всего настораживало, что нигде не было даже намека на следы от колес; видимо, кроме нас, никто не считал эту дорогу проезжей. Хорошо еще, что дело происходит на острове, мелькнуло у меня. Он все-таки со всех сторон окружен водой. А то можно ехать до второго пришествия, не ведая, куда тебя занесет.

Жорж все больше мрачнел и ворчал, что эта поездка — сущее безумие. Как только на небе появлялась туча, он первым замечал ее и тут же предрекал: если польет дождь, нам придется бросить машину и возвращаться в Махадзангу пешком. Я тоже нервничал. Тот факт, что отправились мы по моей инициативе, ничуть не помогал сохранять спокойствие. Было ясно одно: мы находились уже ближе к Мициндзу, чем к Махадзанге, и ни о каком пути назад не могло быть и речи.

В пять часов обнаружили прибитую к дереву поблекшую дощечку, на которой проступала едва различимая надпись: «Мициндзу — 3 километра — 1 паром».

На карте никакой паром не значился, но мы были так счастливы, что находимся на верном пути — всего в трех километрах от конечного пункта, — что неожиданно возникшая переправа не могла огорчить.

А вскоре мы увидели паром. Он лежал на берегу реки в перевернутом виде. В его днище зияла огромная дыра. По соседству стояло несколько крытых тростником хижин, но они были заброшены. Ни единой души, никого, кто бы мог сказать, как добраться до Мициндзу. И вообще возможно ли это?.. Поразмыслив и еще раз сверившись с картой, я решил, что мы строго следовали намеченному маршруту, а раз так, милях в пятнадцати вниз по течению должен быть мост. Дорога, похоже, вела в том направлении. Мы двинулись в путь. Потерпеть неудачу, когда стол и кров уже маячили впереди, казалось до невозможности обидным. Мы ехали молча. Стало темнеть, и пришлось включить фары.

Через час показался мост — роскошное сооружение из стальных ферм. Мы смотрели на него, не веря своим глазам. По мосту шла узкоколейка, а по обоим берегам реки раскинулись плантации сахарного тростника. Видимо, мост был построен сахарной компанией для своих нужд, и мы могли лишь горячо одобрить такую инициативу. Пятьдесят метров машина катила по гладкой поверхности моста — волшебное ощущение, забытое с утра, когда машина свернула с шоссе. В восемь вечера, после четырнадцати часов безостановочной езды, экспедиция наконец-то въехала в Мициндзу.

Селение оказалось значительно большим, чем мы предполагали. Дом для приезжих стоял в самом центре. Мы подрулили прямо к веранде и, шатаясь от усталости, поднялись по ступенькам.

Побеленную стену холла украшала огромная, неумело нарисованная, но зато ярко раскрашенная карта Мадагаскара. МИЦИНДЗУ на ней было выписано такими крупными буквами, что его смело можно было принять за столицу. В глубине виднелась длинная стойка бара, густо уставленная разнообразнейшими напитками. Стена над баром была искусно декорирована рыболовными сетями, в которых «запутались» несколько чучел маленьких крокодилов с красными пастями, крупные раковины и высушенная морская звезда. За стойкой, освещенной парафиновой лампой, сидел с огромным бокалом в руке маленький, похожий на гнома человек в надвинутом на глаза тропическом шлеме. Несмотря на морщинистое лицо и костлявые руки, ему вряд ли было больше тридцати. Когда мы подошли, он встал и пожал нам через стойку руки.

— Савва Гвинтонис, — представился он высоким, чуть хрипловатым голосом.

Мы тоже назвались. Наливая в кружки холодное пиво, он выяснил, что двое из нас — англичане.

— Браво, — сказал он, — я говорю англиски.

Порывшись под стойкой, он вытащил замусоленную книжечку и начал торопливо листать страницы. Найдя нужный текст, он откашлялся, осветился счастливой улыбкой, набрал побольше воздуха в грудь и четко произнес:

— Приветствую вас. Надеюсь, вы совершили приятную прогулку.

К счастью, смысл фразы не дошел до Жоржа, лицо которого и так было мрачнее тучи, поэтому я вежливо поблагодарил хозяина за заботу, заметив, что, по правде говоря, день оказался не столь приятным, как нам бы хотелось. Я объяснил, что мы приехали из Махадзанги и хотим посетить озеро Кинкони.

— Кстати, вы не видели там фламинго? — осведомился я.

Савва порылся в словарике:

— Очень сожалею, но боюсь, что нет. — И после паузы добавил с вдохновением: — Тише едешь — дальше будешь.

Похоже на то… Тем не менее, проделав весь этот кошмарный путь, обидно было возвращаться в Махадзангу, даже не взглянув на озеро. Мы договорились, что оплатим счет сегодня вечером, а завтра, до зари, отправимся на озеро. Времени было мало, учитывая большой крюк, который придется сделать по пути назад.

Наутро мы вновь оказались перед классической проблемой: куда ехать? Спросить дорогу на Кинкони было не у кого. В темноте двинулись наугад по направлению, почему-то показавшемуся нам самым верным. Когда солнце поднялось, мы увидели, что едем по холмистой равнине, где росли необычного вида пальмы — с длинными, свернутыми в трубочку листьями. Озера не было и в помине. Похоже, мы заехали не туда. Жорж жаловался на плохое самочувствие, поэтому, оставив его в машине, мы пошли на разведку. Я залез на самое высокое дерево и оглядел в бинокль округу. Нигде не было даже намека на серебристое мерцание, которое выдавало бы присутствие воды.

Мы побрели назад к «лендроверу», чтобы сообщить эту невеселую новость Жоржу. Тот сидел на земле с выражением мрачного торжества на лице.

— Я говорил, не надо было ехать! — воскликнул он, тыча пальцем под машину.

Стальная рама, на которой крепится кузов, треснула посредине. Наш «лендровер», вконец измученный вчерашней ездой, грозил вот-вот разломиться надвое… Положение становилось не просто печальным, а по-настоящему серьезным. Попытка проделать обратный путь через глубокие русла высохших рек неизбежно приведет к полному выходу автомобиля из строя. Хотя бы кое-как добраться до дома приезжих, но и это теперь казалось проблематичным.

Включив мотор, мы двинулись назад черепашьим шагом, с превеликой осторожностью переваливая через малейший бугорок и объезжая каждую выбоину. Я лихорадочно перебирал в голове варианты возвращения в Махадзангу. Идти пешком? Но одна аппаратура тянула пятьдесят килограммов. Единственно разумным казалось следующее: один из нас добирается по короткой дороге (восемьдесят километров) до Махадзанги, переправляется на пароме и уговаривает владельца аварийного грузовика приехать в Мициндзу, чтобы починить «лендровер» или взять его на буксир.

Савва сидел на веранде, потягивая виски.

— Замечательный денек, не правда ли? — вежливо заметил он.

По нашим лицам он, очевидно, понял, что мы не разделяем его оптимизма. Я указал ему на треснувшее шасси.

— Черт возьми! Какая жалось! Какой кошмар! Господи боже мой! — запричитал он, выдавая весь свой запас подходящих английских слов и надеясь их количеством компенсировать недостаток выразительности.

Владелец бара твердо заявил, что ближайшее место, где можно найти сварочный агрегат для такого серьезного ремонта, — Махадзанга. Столь же категорично он подтвердил, что автомобиль развалится по дороге. Но он не ограничился мрачным пророчеством, а подал конструктивную идею. Сахарная компания, чей мост мы проехали вчера вечером, держала собственные баржи для перевозки сахара в Махадзангу. Если мы сумеем потихонечку доползти по приличной дороге всего пять миль до «рафинадного причала», можно будет попытаться уговорить тамошних работников погрузить машину на мешки с сахаром. Но сейчас идти туда бессмысленно, добавил Савва, потому что сегодня воскресенье и начальство, которое только и может дать такое разрешение, наверняка отправилось на пикник.

— Кстати, как вам фламинго? — закончил он.

Мы признались, что не нашли даже озера.

— Пустяки, — решительно сказал он, — съездим туда на моей машине.

Его машина оказалась стареньким джипом, без ветрового стекла, без крыльев, без крыши и еще множества деталей, но зато на ходу. Савва загрузил туда два ружья, ящик пива и канистру с бензином.

— Вперед! — вскричал он, размахивая ружьем, тем, что покрупнее. — Если на озере есть хоть один фламинго, я его поймаю и преподнесу вам!

Он ринулся на бешеной скорости в направлении, прямо противоположном тому, по которому мы выехали утром. Десять минут спустя показалось озеро.

Перед нами меж крутых берегов лежало огромное голубое зеркало. Совершенно пустое — мы не увидели на нем никаких птиц. Примерно час катили мы вдоль берега, и за это время нам встретились одна цапля, маленькая флотилия чирков, которых Савва спугнул выстрелом из ружья, четыре якана и семейство полудиких свиней, стоявших по горло в воде и с жадностью заглатывавших плавучие растения с поверхности озера. Упомяну для полноты картины трех нервных колпиц, в испуге вспорхнувших, когда мы были от них еще метрах в ста. Никаких фламинго не было и в помине, даже перышка не попалось. Если фламинго и вьют гнезда на Мадагаскаре, никаких признаков того, что они делают это на озере Кинкони, нет — вот, пожалуй, и все орнитологическое заключение, которое мы смогли сделать в результате этой кошмарной поездки.

На следующий день члены экспедиции отправились к сахарному заводу. Процессию возглавлял Савва на своем скелетоподобном джипе, а мы тащились следом. Начальство отнеслось к нам сочувственно. Действительно, их баржа отправлялась ка следующий день в Махадзангу, и они согласились прихватить экспедицию в полном составе вместе с «лендровером». У нас словно гора свалилась с плеч.

— Ура-а-а! Какая необыкновенная удача! — закричал Савва, вспомнив в приливе восторга подходящую английскую фразу без помощи словаря.

Перед отплытием под передние и задние оси машины продели тросы, и кран поднял ее в воздух. Она тут же прогнулась в середине. Все, подумал я, сейчас разломится пополам. Но нет, автомобиль благополучно приземлился на палубе. У меня вырвался вздох облегчения.

Савва, стоя на пристани, махал рукой. Он что-то прокричал, но, к сожалению, его последняя, наверняка пылкая фраза, почерпнутая из разговорника, потонула в шуме двигателя. Мы плавно двинулись в сторону моря вдоль мангровых зарослей.

Путешествие прошло спокойно, волнения улеглись. Уже стемнело, когда на горизонте показались огни Махадзанги. Наконец баржа стала на якорь. Ввиду позднего времени машину решили не выгружать; сами мы добрались до берега в маленькой шлюпке. Прямо на пирсе меня начала бить дрожь, все тело покрылось испариной. В гостинице выяснилось, что у меня высоченная температура.

Три дня я провалялся в номере, а Джеф с Жоржем заботливо пичкали меня лекарствами и сообщали подробности о ходе ремонта. В тот день, когда я встал на ноги, «лендровер» тоже был готов двинуться в путь. К трещине приварили две пластины; оставалось надеяться, что они продержатся до столицы.

Путь до Антананариву был неблизкий. Мы выехали на рассвете. Джеф сидел за рулем. Когда Махадзанга скрылась из виду, он повернулся ко мне и очень серьезно сказал:

— Знаешь, меня почему-то больше не тянет на озеро Кинкони.

Я не откликнулся.

Подумав, Джеф добавил:

— Честно говоря, я мог бы прожить до конца дней, так никогда и не повидав его.

Глава 10 Песьеголовые

В трактатах писателей-натуралистов XVI–XVII веков встречаются красочные описания всяких чудищ. Тут и мантикоры — существа с телом льва, хвостом скорпиона и головой человека, и гидры, и единороги. Особое место среди них занимают киноцефалы — песьеголовые. Их представляли в виде прямостоящих созданий в косматом одеянии, с огромными руками и ногами, без хвоста; пропорциями тела песьеголовый напоминал человека, но морда была вытянута, как у собаки, а изо рта торчали клыки.

Марко Поло утверждал, что такие существа живут на Андаманских островах (в Бенгальском заливе, у берегов Бирмы):

«Уверяю вас, что у всех люден на этом острове собачьи головы, зубы и глаза тоже собачьи. Лицом они сходны с мастиффами[5]».

Знаменитый итальянский энциклопедист начала XVII века Альдрованди приводит весьма любопытную подробность из жизни этих существ. Он пишет, что, по некоторым данным, песьеголовые любят купаться, а затем валяться в пыли. Эта процедура повторяется много раз, и в результате тело киноцефала покрывается толстой «кольчугой», наделенной к тому же волшебными свойствами: выпущенные врагами стрелы не только не причиняют ему никакого вреда, но отскакивают от него, летят обратно и разят нападающих.

Как ни странно, многие невероятные истории, рассказанные первыми натуралистами, имели под собой фактическую основу, и по мере познания окружающего мира следы причудливых монстров, порожденных фантазией минувших веков, приводили к реальным животным. Факт их существования подкрепляли свидетельства очевидцев, которые делали зарисовки с натуры, а шкуры и кости животных отсылали в европейские кунсткамеры. Так, невероятное существо под названием камелеопард с нелепо длинной шеей превратилось в жирафа; длинный рог, якобы подтверждавший существование единорога, как выяснилось, принадлежал нарвалу, а русалку, легенды о которой оказались наиболее живучи, спутали с морской коровой. Нашлось объяснение и для киноцефала — его сочли бабуином.

На мой взгляд, тождество киноцефала и бабуина совершенно неверно. Голова бабуина действительно напоминает собачью, но даже самый ярый мизантроп вряд ли примет его приземистое туловище за человеческое. Обезьяна ходит на четырех лапах, у нее есть хвост (длинный или короткий в зависимости от вида), да и вообще бабуин имеет мало сходства с киноцефалом со старинных рисунков, где зверь всегда изображен стоящим на длинных ногах и без всякого хвоста.

Не исключено, что легенда о киноцефале была плодом воспаленного воображения, как в случае с циклопом или безголовыми людьми — считалось, что у этих монстров глаза и рот располагались на груди. Вряд ли можно со всей определенностью назвать животное, породившее широко распространенный миф о песьеголовых.

Сведения о них не раз упоминаются в рассказах арабских мореплавателей и в европейской литературе, но первоисточник теряется во тьме веков. Фактически же наибольшее сходство со старинными рисунками имеет один из мадагаскарских лемуров. Это индри — самый крупный вид семейства индризидов, сородич сифак и единственный лемур, у которого нет длинного хвоста.

Еще до отъезда из Лондона я попытался собрать максимум информации об этом примечательном звере. Данные об анатомическом строении индри выглядели следующим образом. Рост — около одного метра, короткая голая морда черного цвета, крупные уши и огромные ручищи, длина которых вшестеро превышает ширину. Хотя на первый взгляд кажется, что у него нет хвоста, на самом деле все же имеется коротенький обрубок, спрятанный в густой шелковистой шерсти и, как говорилось в одном описании, «обнаруживаемый только на ощупь». Окраска у индри бывает разная: одни авторы называют их черными, другие — черно-белыми, а третьи описывают покров этих лемуров в самых красочных выражениях — черная бархатная шерсть с белыми заплатами на ягодицах, заходящими треугольником за спину, желтоватые бедра и верхние лапы.

Такова внешность. Во всем же, что касалось привычек и поведения индри, сведения оказались весьма противоречивыми. Одни источники утверждали, что зверь ведет дневной образ жизни, другие полагали, что индри, «как и все остальные лемуры», существа ночные. Мы уже успели убедиться, что большинство лемуров кормятся днем, поэтому вторую версию отбросили сразу. Сообщалось также, что индри передвигаются по лесу огромными прыжками с дерева на дерево, отталкиваясь задними лапами. Но единственный выставленный в музее экземпляр, который мне удалось найти, изображал индри висящим, словно обезьяна, на дереве и ухватившимся передней лапой за ветку. Почти во всех книгах указывалось, что лемуры питаются только растительной пищей. Согласно же некоторым данным, местные жители приручают индри и натаскивают нх для охоты на птиц — согласитесь, странное занятие для существа, живущего на диете из листиков и цветочков.

Кстати, ни одно из описаний не принадлежало перу очевидца. Это было вполне понятно, поскольку индри никогда не удавалось привезти в Англию живьем. Единственная попытка доставить их в Европу была предпринята в тридцатые годы, когда десяток лемуров этого вида отправили в Париж; все они погибли в течение месяца — вероятнее всего, оттого, что в зоопарке им не смогли обеспечить приемлемой замены тех особых листьев, к которым они привыкли.

В конце концов я все же откопал свидетельство очевидца, наблюдавшего индри в естественной среде. Оно содержится в отчете, составленном в 1782 году французом по фамилии Соннера — первым европейцем, описавшим этого лемура. Индри, по его словам, имеют черную окраску, глаза у них белые, сверкающие, а призывный крик похож на плач ребенка. «Слово „индрис“, — продолжает Соннера, — на мадагаскарском наречии означает „лесной человек“. Это очень ласковое животное, в южных землях острова люди берут их молодыми в дом и научают охотиться, подобно тому как мы натаскиваем собак».

Ну вот, теперь ясно, откуда пошла гулять легенда об индри-охотниках. Дело в том, что описания Соннера частенько грешат против истины. Так, приехав на Новую Гвинею собирать семена пряных растений, он преспокойно подтвердил старую легенду о райских птицах, питающихся божественным нектаром. Его утверждение о том, что индри используют для охоты на птиц, тоже, мягко говоря, сомнительно; тем не менее эту версию принимали за истину около двухсот лет. Авторы десятков книг не удосуживались проверить этот факт или найти подтверждение в другом источнике. Кстати, даже имя, которым француз назвал животное, оказалось ошибочным. На самом деле слово «индрис» вовсе не означает «лесной человек». По-малагасийски индри зовут бабакото. Скорее всего, проводник Соннера указал ему на странное существо, сидевшее высоко на дереве, и сказал: «Индрис», что переводится как «посмотри на это». Соннера принял слово за местное название животного и записал его. С тех пор ученые, блюдя традицию приоритетов, называют этих животных индри…

Итак, информация, которую мне удалось собрать об образе жизни индри, была скудной, к тому же факты сплошь и рядом противоречили друг другу. Зато литература изобиловала легендами и местными поверьями, связанными с этими животными. Истории были захватывающие. Автор одной книги приводил услышанный им на Мадагаскаре рассказ об опасностях, поджидающих новорожденного индри. Чувствуя приближение родов, самка спускается с дерева и ищет на земле подходящее место; самец — отец семейства — ждет счастливого события на соседнем дереве. Едва родив, самка бросает детеныша самцу, тот ловит его и кидает обратно матери. Детеныша швыряют туда-сюда несколько раз. Если он выдерживает подобный баскетбол, мать в дальнейшем заботливо печется о дитяти; если же кто-то из родителей промахнется и уронит новорожденного, что ж, значит, не судьба — поднимать его не станут.

Другая легенда призвана служить предостережением тем, кто вздумает охотиться на индри. Если вы пустите в него стрелу, зверь поймает ее в полете и с жуткой силой бросит обратно, причем непременно попадет в вас. Здесь мы находим интересную параллель с рассказом Альдрованда о песьеголовых.

Все авторы сходятся, пожалуй, в одном: местные жители относятся к индри с суеверным страхом и рассказывают в подкрепление своих поверий кучу легенд. Одна из них чудесным образом укладывается в современные представления зоологов о месте индри в эволюции высших млекопитающих.

По лесу бродили мужчина и женщина. Шло время, и женщина нарожала много-много детей. Они выросли. Те, кто был от природы трудолюбив, стали расчищать лес и сажать рис. Другие кормились корнями и листьями диких растений. Какое-то время спустя в первой группе начались скандалы и драки. Это были предки людей. Вторые пришли в ужас и, спрятавшись высоко на деревьях, продолжали жить в мире. Это были первые индри. Вот и получается, что люди и индри произошли от одних общих предков. Никому и в голову не придет охотиться на индри. Люди не трогают их. А индри, в свою очередь, помня о родстве с человеком, нередко помогают людям. Однажды они воем предупредили жителей деревни о приближении грабителей.

Или dot другой рассказ. Мужчина забрался на дерево, чтобы собрать дикий мед, но налетевший пчелиный рой сильно искусал его. Ничего не видя от боли, он оступился, но огромный индри подхватил его, спустил наземь, а сам исчез в лесу.

По пути на Мадагаскар мы остановились в Кении, чтобы посоветоваться с одним уважаемым английским натуралистом, который провел почти семь лет на острове. Больше всего я расспрашивал его об индри; наш собеседник считал, что шансов заснять их в лесу весьма мало. За все время пребывания на Мадагаскаре ему лишь однажды удалось мельком увидеть этих животных, прятавшихся высоко на дереве, в густой листве. Новость сильно огорчила нас. Правда, ученый не занимался специально поисками индри; его в основном интересовали странного вида грызуны, которые считались вымершими до тех пор, пока он не отправил в Лондон собранную коллекцию представителей этого вида. Но все же тот факт, что такому проницательному и опытному наблюдателю не удалось даже как следует разглядеть индри, не обещал нашей экспедиции легкой победы.

Тем не менее мы с Джефом решили заняться поисками этих легендарных существ, затмивших в нашем сознании всех остальных лемуров.

До сих пор мы не могли их встретить по той причине, что они обитают только в лесах на востоке Мадагаскара, на территории, ограниченной с севера бухтой Антонжиль, а с юга — впадающей в море рекой Масора.

Столь четко определенный ареал сам по себе представляет любопытное явление. Голые, безлесные холмы центрального плато образуют естественный барьер, препятствующий распространению животных в западном направлении, по почему они не живут дальше к северу и югу, не совсем понятно. Дело в том, что леса восточного побережья тянутся, практически не меняясь, длинной полосой за пределы родовой территории индри примерно на сотню миль к северу и югу. Другие лемуры, такие, как сифаки и их ночные сородичи — мохнатые индри, обитают на всем пространстве этого лесного массива. Вполне возможно, что только в центральной части растут деревья, плодами и листьями которых питаются короткохвостые индри; если это так, никто еще не выяснил, что это за деревья.

Добраться до владений короткохвостых индри довольно просто — по шоссе или железной дороге, связывающей Антананариву с крупным портом восточного побережья Тумасиной; дорога идет через леса, тянущиеся вдоль полотна почти на всем протяжении. Это одноколейная дорога; лишь от полустанка Перине, примерно на половине пути, на расстоянии нескольких сотен метров видна вторая колея. В этом месте поезд, идущий из столицы на восток, и встречный поезд с побережья должны разъехаться. Потом они вновь выезжают на одноколейку. Иногда разъезда приходится ждать довольно долго. Для удобства пассажиров железнодорожная компания заботливо выстроила огромную гостиницу, где, как нам сказали, полно свободных номеров. Действительно, откуда в этой немыслимой глуши взяться постояльцам? Мы решили сделать Перике своей штаб-квартирой и оттуда начать поиски короткохвостых индри.

Омоложенная стараниями механиков машина на приличной скорости несла нас из столицы к Тумасине по самому лучшему шоссе на всем острове. В течение первого часа мимо проносились округлые холмы центрального плато. Весенние дожди уже заполнили водой рисовые поля, и крестьяне повсюду были заняты посадкой. Примерно через сорок миль дорога зигзагами спустилась по крутому склону в долину. Плато кончилось, мы въехали в лес. Еще через три часа из-за деревьев вынырнула деревушка Перине.

Деревушка была крошечной, буквально десяток домиков, прилепившихся к железной дороге. Чуть в стороне, спрятавшись в лесу, располагались бокситовый рудник и поселок лесорубов, где временно разместилась школа по подготовке работников лесного ведомства. Из самой деревушки они не просматривались, зато было отлично видно поднимавшееся над соломенными крышами кирпичное здание гостиницы с двускатной кровлей, явно построенное с претензией на швейцарское шале. Гостиница могла вместить не меньше сотни постояльцев, когда мы приехали, просторный холл был совершенно пуст, а натертый деревянный пол отражал наши удивленные физиономии.

Звук шагов отдавался гулким эхом. Мы кашлянули пару раз, заранее прося извинения за назойливость. Ни души. В нас уже начало закрадываться беспокойство, когда в дальнем конце коридора открылась дверь и оттуда, как видение, выплыла очаровательная девушка в шикарном шелковом халате, с трудом прикрывавшем ее пышные формы. Похоже, она только что проснулась, хотя время было не раннее — почти середина дня. Тем не менее вся необходимая косметика уже была на лице. Девушка мягко пошла к нам, покачиваясь на высоких каблуках, по дороге приводя в порядок растрепавшуюся прическу.

Как мы узнали позже, Жанин не всегда работала администратором гостиницы. Всего несколько месяцев назад она была манекенщицей и владелицей модного бара в Антананариву. Она намекнула, что ей пришлось покинуть столицу из-за громкого скандала. Так она оказалась в ссылке, в роли хозяйки гостиницы Перине. Дыру эту она ненавидит и находится в полном отчаянии. Все время, пока мы жили в гостинице, она каждый вечер под коньячок выдавала нам подробности памятного скандала, иллюстрируя рассказ фотографиями из альбома. Судя по этому досье, не покинь она столицу, могла разразиться вселенская катастрофа.

Но все это мы узнали не сразу. В первый момент Жанин была слишком сонной для деловой беседы, и мы с трудом разъяснили ей, что не собираемся ехать сегодня ни в Антананариву, ни в Тумасину, а совсем наоборот, надеемся получить в ее отеле две комнаты и пробыть здесь — совершенно по доброй воле — недели две.

Наконец она нас поняла, мы выгрузили багаж и отправились к начальнику местного отделения лесного ведомства, который жил в доме неподалеку от школы. Это был пожилой человек с рябым лицом и коротко подстриженными на армейский манер волосами. Разговор получился не очень вразумительный, главным образом потому, что его зубной протез был в починке у дантиста и я не совсем понимал, что он говорит. С грехом пополам я уразумел, что он не совсем здоров и не сможет сам показать нам места, где обитают короткохвостые индри. Он порекомендовал обратиться к своему заместителю Мишелю, местному уроженцу, прекрасно знакомому с округой. О лучшем гиде нельзя было и мечтать. Правда, Мишеля на месте не оказалось: он отвечал за разведение рыб тилапий в искусственных озерах, созданных в полумиле от Перине.

Мы застали Мишеля за работой: он наблюдал за откачкой воды из запруды. Это оказался молодой, веселый человек в тропическом шлеме огромного размера, делавшем его похожим издали на гриб. Да, сказал он, бабакото здесь водятся, ему частенько доводилось слышать их пение, доносившееся из соседнего леса. Если мы хотим, можно прямо сейчас пойти и поискать их.

Мишель предоставил воде самой выливаться из пруда и повел нас по глинистому проселку к ближайшему лесу. Несколько месяцев назад бригада рабочих сделала просеку, чтобы начать вывозить из зарослей ценную древесину, но рубка еще не началась, и лес стоял нетронутый.

Под пологом леса было темно, словно неожиданно упали сумерки. Столь же мрачно стало и на душе у нас с Джефом: в таком месте нечего даже пытаться вести съемки. Тут сам черт сломит ногу. Неудивительно, что натуралисты так редко видели короткохвостых индри: до сих пор нам не доводилось бывать в столь непроглядной чащобе. Высокие кроны смыкались над головой, под этой крышей раскачивались, потрескивая, стволы бамбуков, махали гигантскими листьями склоненные папоротники, веером расходились ветви пальм. Растительность заполняла все пространство, так что хилые побеги внизу с невероятным трудом пробивались к свету. Орхидеи свисали с торчащих подобно стропилам сучьев и плющом обвивали стволы. Хитросплетения превращали лес в спутанный клубок. Да, для киносъемок место было самое неподходящее: зеленая крыша не пропускала свет, а сквозь завесу густой листвы нечего нельзя было различить на расстоянии пяти метров. Тут не заметишь и слона. Рассчитывать можно было только на удачу.

Самое обидное заключалось в том, что лес изобиловал живностью. Из ручейка, струившегося между поросшими мхом камнями, доносилось громкое кваканье лягушек. Над подернутым ряской глубоким озерцом сновали желтоголовые птицы, строившие из перышек пальмовых листьев похожие на реторты гнезда. Высоко на деревьях пронзительно чирикали нектарницы, перепрыгивая с цветка на цветок. Среди многоголосия птичьего хора мы узнавали уже знакомые голоса, слышанные в других уголках Мадагаскара. Рядом с нами призывно свистели и ворковали невидимые дронго, белоглазки, славки, попугаи и голуби. Я остановился, пытаясь уловить что-то в этом вавилонском смешении языков, как вдруг птичье пение потонуло в душераздирающем вое, от которого по коже пробежал мороз.

— Бабакото, — торжественно изрек Мишель.

Крик был оглушительный. Соннера был прав, сравнив его с детским плачем, но я никак не ожидал, что звук окажется столь пронзительным. Пожалуй, целое ясельное отделение из самых горластых детей не смогло бы исторгнуть и десятой доли подобного вопля. Несколько особей затеяли, по всей видимости, хоровую спевку, причем каждая норовила перекричать соседа, проходясь по всей гамме режущими слух вокализами.

Судя по силе звука, животные находились совсем рядом, буквально в нескольких метрах. Мы отчаянно пытались разглядеть их сквозь частокол деревьев и густоту листвы, но увидеть не удавалось ровным счетом ничего. Хотя бы мелькнул крохотный кусочек черной шерсти, сверкнул глаз, качнулась ветка или затряслись листья. Нет, ни малейшее движение не выдавало их присутствия. Вой прекратился так же неожиданно, как и начался. Словно в концертном зале, когда между частями симфонии поднимается шумок, вновь послышались голоса сверчков, лягушек, мухоловок и попугаев. Звуки были слабенькие по сравнению с только что оборвавшимся оглушительным воем.

Мы были в восторге. Теперь уже не оставалось сомнений, что короткохвостые индри действительно живут здесь. Мишель сделал кое-какие уточнения, еще более нас подбодрившие.

— Они всегда поют и одно и то же время, — сказал он на обратном пути к запрудам. — У них привычка являться каждый день на то же место в один и тот же час. Завтра они будут здесь. Приходите пораньше и приносите камеру. Возможно, вам повезет и вы увидите их. Если они не станут петь, попробуйте повыть голосом индри — они частенько откликаются на зов.

Предложение казалось вполне разумным, и мы в радостном возбуждении вернулись в гостиницу. В тот вечер, потягивая коньяк в огромном, как сарай, ресторане гостиницы, мы наперебой рассказывали Жанин о своей удаче. Она рассеянно улыбалась и быстренько перевела разговор на волнующую ее тему о скандале в Антананариву, сдабривая запутанный рассказ смачными деталями, а под конец забросала нас вопросами о последних новинках парижской моды.

На следующее утро по совету Мишеля мы отправились в лес по той же дороге, захватив с собой аппаратуру. Но ни увидеть, ни услышать индри не удалось. Мы надрывались во всю силу легких, имитируя призывный вой, но в ответ не раздалось ни звука. Попытка обследовать ближайшие участки леса тоже не увенчалась успехом. Уже через пять минут мы убедились в полной бесперспективности поисков: кустарники росли слишком густо, и при нашем движении поднимался такой шум и треск, что пугливые индри должны были удрать без оглядки. Ничего не оставалось, как запастись терпением и проявить упорство. День за днем мы возвращались на это место. Снова и снова после двух-трех часов ожидания мы драли горло, издавая фальшивые крики индри. Мы уже знали каждую птичку в округе, но наша главная «добыча» и не думала появляться…

Так продолжалось шесть дней. На седьмой мы начали терять терпение. Битых три часа мы просидели не шевелясь. Я уже собирался завыть, когда Джеф тронул меня за руку.

— Вон там на дереве, — прошептал он, — прячется самка бабакото. Она держит на коленях детеныша и говорит ему: «Посмотри на этих двух зверей. Странная у них привычка — приходят каждый день в одно и то же место в один и тот же час. Сядут и поют. Сейчас услышишь».

Так оборвалась моя карьера певца в стиле «индри».

Глава 11 Лесные обитатели

Откровенно говоря, надежда на то, что мы когда-нибудь увидим короткохвостого индри, была слаба. Мишель утверждал, что они верпы своим привычкам, но нам так и не удалось больше услышать вблизи их нежный зов. С маниакальным упорством ежедневно тащили мы в лес мимо кишащих рыбой прудов магнитофон, камеру, треногу и кофр с объективами. Пусто. Возможно, индри по чистой случайности затянули свою песню в том месте или по ошибке забрели туда. Скорее же всего паши ежедневные визиты напугали их и вынудили подыскать другой уголок для спанья и кормления. Пожалуй, и нам было не грех последовать их примеру.

Сравнительно недалеко лесорубы проложили в чаще еще одну просеку. Она показалась нам соблазнительной. И действительно, уже первый поход принес маленький успех. Меня почему-то привлекло упавшее дерево — возможно, потому, что оно было освещено ярким солнечным лучом, прорвавшимся сквозь дыру в кроне. Я раздвинул влажный куст, внимательно посмотрел, куда бы поставить ногу, и увидел, что едва не наступил на скопление блестящих коричневато-зеленых существ размером с мяч для гольфа. Их было штук двести, не меньше.

Когда я поднял один шарик, продольная щель вдоль туловища раскрылась, и оттуда вылезло двадцать нар отчаянно барахтающихся ножек. Существо распрямилось, выставило вперед шишковатые усики и уверенно двинулось по руке. Оно напоминало увеличенную во много раз мокрицу, хорошо знакомую всякому, кто хоть раз бывал в английских садах; там они живут под камнями. На самом деле сходство было обманчивым: эти существа принадлежали не к семейству мокриц, а к удивительной разновидности многоножек, также не встречающихся нигде, помимо Мадагаскара. Зачем они собрались в таком количестве, было непонятно. Зато я точно знал, что они украсят инсектарий Лондонского зоопарка. Мы набили ими карманы и доставили в гостиницу около сотни трофеев.

Жанин пришла в ужас. Я пытался уверить ее, что многоножки совершенно безвредные существа, питающиеся исключительно подгнившими растениями, по, когда я выложил одну на стол и она засеменила по нему всеми своими многочисленными ножками, Жанин завопила и пулей выскочила вон.

Мы поместили коллекцию в большой, закрытый проволочной сеткой ящик, наполнив его влажным мхом и гниющей древесной массой. Было решено, что самым безопасным местом для питомцев будет угол в моей комнате. Я думал, что многоножки окажутся мирными ночными компаньонами. Но как только я погасил свет и приготовился спать, они пробудились и начали энергично возиться, барабанить лапками по сетке, царапать шершавые стенки ящика и громко чавкать, пережевывая кусочки дерева. Производимый ими гам действовал на нервы, но мне лень было встать и вынести ящик наружу. Поэтому я засунул голову под подушку и с трудом умудрился заснуть.

Проснувшись, я со всей очевидностью понял, что недооценил многоножек. Это были настоящие чемпионы но преодолению препятствий: мелкая сетка оказалась для них сущим пустяком. Штук тридцать-сорок спали на полу в комнате, свернувшись клубочком; они выглядели точно как блестящие стеклянные шарики. Открыв дверь, я увидел примерно столько же шариков по всему коридору и явственно представил реакцию Жанин. К счастью, было очень рано, горничная еще не пришла, а сама Жанин оставалась верна привычкам «доскандалыюго» периода: кофе в постель ей подавали около одиннадцати часов. Я быстренько собрал своих друзей и водрузил их на место. Никто так и не узнал, что они ночью бродили по гостинице.

Следующую ночь они уже провели в «лендровере», причем мы подобрали ящик с сеткой вдвое толще предыдущей. Я не решился признаться Жанин в том, что произошло, но день спустя горничные стали находить многоножек в бельевом шкафу, в кладовке и в ванных комнатах. Все, решил я, теперь она вычислит, откуда взялись эти твари. Однако беспокойство оказалось напрасным. Жанин восприняла это ужасное вторжение как еще одно свидетельство того, что жизнь вдали от столицы отвратительна, груба и примитивна.

Многоножки были не единственным нашим приобретением. Спустя несколько дней к гостинице подрулил на своей элегантной машине начальник отделения лесного ведомства. Он направлялся на совещание в соседний город и по дороге увидел крестьянина, который нес только что пойманного тенрека. Вспомнив о нас, шеф купил его за несколько франков и, поскольку у него не было ни клетки, ни мешка, посадил зверя в багажник. Это был не обыкновенный, похожий на ежика тенрек, а настоящий тандрака — бесхвостый тенрек, крупное пушистое создание размером с кролика. Он добавил, что зверек попался очень шустрый и на удивление свирепый. Мы с почтением разглядывали заднюю часть машины. Путешествие в багажнике вряд ли пришлось тандраке по нраву, и он явно точил зуб на своих поработителей. Так что извлекать его придется со всеми предосторожностями.

Мы надели перчатки, приготовили три мешка, пустую клетку и только после этого кивнули начальнику. Тот отомкнул багажник и чуть-чуть приоткрыл крышку. Я заглянул внутрь, но там было слишком темно. Пришлось еще приподнять крышку. Щель стала побольше, но я все равно ничего не увидел. Наш друг сказал, что действовать надо быстро и решительно. Он резко откинул крышку багажника. Мы рванулись вперед. Но хватать было некого. Мы начали осторожно вытаскивать содержимое — мешок с инструментами, домкрат и запасное колесо. Начальник был озадачен: багажник оказался пуст. Куда же мог деться пленник?

Тут мы услышали, что кто-то скребется внутри ходовой части на днище. Да, никаких сомнений: бедный тенрек забрался в самое нутро машины. Дело принимало нешуточный оборот.

К этому времени вокруг нас уже собралась толпа любопытных, жаждавших помочь. Я предложил отвинтить внутреннюю обшивку салона, это был единственный способ извлечь зверька из металлического заточения. Невидимый тенрек призывно грохотал в своей пещере, но точно определить, где он засел, было очень трудно. Двое мужчин, вооружившись отвертками, принялись за дело. Минут через двадцать стало ясно, что снять обшивку не удастся: в ряде мест она была приклепана. Добровольцы с энтузиазмом приготовились отвинчивать дверь. Их лица лучились тем же восторгом, какой бывает у детей, получивших возможность разломать на части игрушку. Но поскольку это вряд ли бы привело к освобождению несчастного тенрека, владелец запротестовал и положил конец захватывающему расчленению машины. Еще он добавил, что все это ему порядком надоело, пусть себе тенрек сидит там, куда забрался, а ему пора на совещание.

Я заметил, что такое решение ошибочно. Действительно, извлечь тенрека из ходовой части можно было, только разрезав машину на куски с помощью ацетиленовой горелки. С другой стороны, если оставить зверька на днище, он через час езды неминуемо задохнется. После этого по меньшей мере неделю автомобилем нельзя будет пользоваться из-за трупного запаха. Гораздо разумнее закрыть багажник, оставить машину и пойти в гостиницу выпить кофе. Если зверька не трогать, он скорее всего сам выберется из неудобного убежища и вернется в более комфортабельное место, в конце концов должен же быть какой-то окольный путь в багажник, иначе он не смог бы оттуда выбраться.

Наш друг счел аргументы разумными и согласился, хотя был явно недоволен тем, что его планы нарушены.

Два часа спустя мы снова осторожно открыли багажник. Тенрек спокойно сидел в глубине отделения и мылся как ни в чем не бывало. Он был размером с крупную морскую свинку, с нелепо длинным острым носом, огромными усищами, глазами-бусинками и непропорционально большой задней частью туловища, резко обрывавшейся под прямым углом. Мы дружно набросились на него, и через несколько секунд зверек уже сидел в клетке. Сначала он долго пил из мисочки, а затем деловито принялся за свежее, мелко нарубленное мясо, которое я с молчаливого согласия повара стащил на кухне (Жанин этого не видела).

У нас в коллекции уже были колючие тенреки, пойманные на озере Ихотри. Они дожидались нашего возвращения в Антананаривском зоопарке, где их любезно приютили на время. Но мы были очень довольны, что удалось заполучить еще один вид. Первые зверьки внешне ничем не отличались от обыкновенных миниатюрных ежиков, а новый экземпляр был совершенно оригинален. Честно говоря, вид у него был довольно невзрачный, зато ни на кого не похож — а что еще нужно коллекционеру! Теперь хорошо бы найти ему пару.

Дело в том, что тандраки имеют примечательную особенность: они производят в один помет больше детенышей, чем любое другое млекопитающее. Обычный приплод у них за один раз — пятнадцать детей; описан случай появления двадцати четырех детенышей, а у одной погибшей беременной самки при вскрытии обнаружили в чреве тридцать два эмбриона.

Для местных жителей основным достоинством тандрак является вкусное мясо. На этих животных охотятся с собаками, как правило, в апреле — мае, когда наступает малагасийская зима и тандраки готовятся залечь в спячку. К этому времени они накапливают солидный запас жира — становятся почти круглыми. Тандрак даже завезли на соседние острова — Реюньон и Маврикий, где они быстро размножились на воле и стали постоянным источником первосортного мяса.

Когда мы расспрашивали жителей Перине о тандраках, они качали головой и говорили, что зверьки сейчас в спячке в глубоких норах и достать их практически невозможно. Наш экземпляр, по-видимому, проснулся раньше времени. Мы боялись, что все происшедшее вызовет у него шок после долгих месяцев неподвижности. Судите сами: вас ловят, потом суют в какое-то металлическое сооружение, полное непонятных дыр, откуда несет горячей вонью, наконец, набрасываются, бесцеремонно хватают и запирают в клетку. По счастью, зверек вел себя как ни в чем не бывало. Когда после всех перипетий мы привезли его в Лондон и передали в зоопарк, он успел у нас сильно вырасти и потолстеть, но так и не потерял страсти втискивать свое пузатое тело с малейшую дырку.

В лесу вокруг Перине водилось много пресмыкающихся. Мы отобрали для коллекции трех потрясающих хамелеонов — полуметровых гигантов с ядовито-зеленым туловищем, рыже-красными глазами и двумя рожками на морде. Интересно, что, несмотря на яркую окраску, увидеть их очень трудно и когда они семенят между кустарниками, и когда стоят как вкопанные на ветке. Такой каменной неподвижности могут добиться, пожалуй, только рептилии. И все же по сравнению с плоскохвостыми гекконами Uroplatus хамелеонов можно назвать очень приметными. Из всех ящериц этот геккон интересовал меня больше всего.

Мы знали, что обитают они преимущественно в лесах на восточном побережье острова. Когда геккон сидит на дереве, он буквально сливается со стволом, и найти его практически невозможно. На их поиски надо отправляться с кем-нибудь из местных жителей, лучше всего с ребятами: глаза у них гораздо зорче, чем у выросших в городе чужестранцев. Но когда я стал объяснять, за каким животным приглашаю отправиться в лес, даже самые отзывчивые крестьяне, те, что обычно охотно вызывались помочь, напрочь отказывались нас сопровождать. Они говорили, что связываться с таким свирепым зверем — чистое безумие. Нет, им жизнь еще не надоела. Выяснилось, что за гекконом водится пренеприятнейшая привычка: в раздраженном состоянии он может прыгнуть человеку на грудь и вцепиться в нее с такой силой, что его приходится отдирать бритвой. Но это цветочки. Тот, кто дотронется до ящерицы, непременно умрет в течение года, если только не вырежет ножом зараженную часть тела и не выпустит вместе с кровью дьявольский дух.

Даже Мишель, несмотря на свою научную подготовку в лесном ведомстве, относился к этим историям с известным вниманием. Он, конечно, посмеивался над суевериями крестьян и соглашался, что плоскохвостый геккон — вполне безобидная маленькая ящерица, но он лично не берется поймать ее, потому что в таких делах надо держать ухо востро и глупо идти на бессмысленный риск.

Пришлось отправиться на поиски самостоятельно. Мы шли по лесу, ударяя кулаком по каждому стволу в надежде спугнуть геккона и заставить его шевельнуться, тем самым выдав свое присутствие. Но все без толку.

Лишь на третий день упорной колотьбы по деревьям мы наткнулись на одно из этих неуловимых существ. Ящерица сидела, прилепившись к коре головой вниз. Мы прошли в метре от нее, и, не дерни она головой при стуке, я бы ни за что в жизни не увидел ее, такой потрясающей была ее маскировка[6]. Я протянул руку. Геккон, рассчитывая остаться незамеченным, не шелохнулся. Взяв драгоценную добычу за шею большим и указательным пальцами, я осторожно отлепил его от дерева.

Длина ящерицы была около пятнадцати сантиметров. Серое пятнистое тело практически не отличалось по цвету от коры, на которой мы ее нашли, а глаза, предательски блестящие у многих животных, были замаскированы кожными складками, они почти полностью закрывали глазные яблоки, оставляя лишь тоненькую щелку.

И все же эти особенности сами по себе не могут полностью обеспечить «невидимость». Военные, специалисты по маскировке, хорошо знают, что любой объект, отбрасывающий тень, будет легко обнаружен с воздуха. Они разрешили эту проблему с помощью сетки: верхнюю часть ее прикрепляют к крыше склада боеприпасов или промышленного объекта, а нижнюю прибивают колышками к земле, гак что строение как бы лишается вертикальных стен, а значит, не отбрасывает тени и сверху выглядит обычным бугром. Аналогичное приспособление есть и у плоскохвостого геккона. Вокруг подбородка у него висит неровная кожная складка, тянущаяся в виде бахромы вдоль всего туловища; точно так же окаймлен длинный хвост. Когда геккон плотно прижимается к коре дерева, нижняя часть этих «мембран» распластывается по коре, и животное превращается в незаметную припухлость на шероховатой поверхности ствола.

Существует несколько видов, относящихся к роду Uroplatus. Позднее мы нашли другой вид, раза в три длиннее первого, с невероятно тоненькими ножками и совершенно удивительными глазами: зрачки имели рифленую поверхность, напоминающую хлоритовый сланец. У данного вида тоже были бахромки и оборки, обеспечивающие этим странным созданиям совершенную маскировку.

Жители деревни приходили в ужас от нашего безрассудства. К счастью, с гекконами все обошлось благополучно. Я опасался, что жители будут протестовать, когда мы начнем ловить удавов: ведь многие малагасийские племена верят, что души их предков воплотились в змей.

Истоки суеверия понять нетрудно. Во время церемонии возвращения мертвых люди видят могильных червей. Нередко в сыром мраке погребальных камер находят и удавов. Логично предположить, что в них они видят «взрослых» червей, в которых воплотились души усопших.

Это поверье особенно живуче среди бецилеу — народа, населяющего южную часть центрального плато. Там, если удав оказывается вблизи дарении, его встречают с благоговением. Люди собираются вокруг змеи и пытаются отыскать какую-нибудь примету, по которой можно было бы определить человека, чей дух воплотился в удава. Особую медлительность змеи, шрам или бородавку на ее туловище или на голове деревенские жители воспринимают как ключ к разгадке и связывают примету с кем-либо из умерших родственников, имевших такую же особенность.

Они задают удаву вопросы, называя его именем человека, душа которого живет теперь в нем. Если змея покачивает головой из стороны в стороyу (как они часто делают), члены племени считают это подтверждением своей догадки и с почтением несут ее в дом, где она жила раньше в человеческом обличье. Там ее потчуют медом и молоком. Иногда приносят в жертву курицу и дают змее попробовать теплой крови. Затем старейшина деревни произносит речь, приветствуя возвращение духа домой. Он говорит, что все необыкновенно рады ему, и это чистая правда.

В одних деревнях заботливые потомки сооружают специальные клетки, куда помещают змей, которых они считают своими родителями и прародителями. В других — змей с почтением провожают обратно в лес.

Для натуралистов эти поверья могут оказаться серьезным осложнением в их работе. Увозя с собой священные создания, предварительно бесцеремонно запихнув их в мешок, мы рисковали глубоко оскорбить чувства людей. Из осторожных расспросов выяснилось, что жители Перине не воспринимают удавов как воплощение своих предков. Далее мы узнали, что они считают их почтя такими же вредными и злобными существами, как гекконов Uroplatus; крестьяне наотрез отказывались иметь какое-либо дело с этими тварями, не говоря уже о том, чтобы помогать нам ловить их.

К счастью, мы не нуждались ни в чьей помощи, поскольку удавов здесь было множество, а поймать их не составляло особого труда. Одну змею мы нашли под кучей бревен недалеко от рыбных заводей Мишеля, на двух других едва не наступили, бредя по болотистому участку леса. Они лежали, свернувшись в кольца, медленно раздувавшиеся при дыхании. Удавы были такие сытые, такие медлительные, что нам не составило никакого труда схватить их за шею и бросить в мешок.

Удавы, как известно, не ядовитые змеи, они обвиваются вокруг жертвы и душат ее. В этом отношении они похожи на африканских питонов, хотя на самом деле являются родственниками боа Южной Америки, — еще одна странность мадагаскарской фауны.

Анатомические различия удавов и питонов не столь уж велики. Обе группы являются примитивными членами змеиного племени, у которых не развиты ядовитые зубы и имеются рудиментарные задние конечности в том месте, где когда-то были тазовые кости. Если сравнить скелеты удава и питона, то отличить их будет трудно даже специалисту. Основное различие состоит в том, что у питона в черепе имеется маленькая кость, которой нет у удава. Тем не менее между этими двумя группами существует очень важное различие: все питоны откладывают яйца, а все боа рождают живых детенышей. Видимо, стремясь продемонстрировать свою принадлежность к удавам, пойманная нами у запруды самка родила четырех очаровательных коричнево-желтых детенышей вскоре после того, как мы привезли ее в Лондон.

Теперь мой номер в гостинице был неплохо укомплектован. Хамелеоны таращили друг на друга глаза на карнизе для штор, плоскохвостый геккон висел вниз головой на кусочке коры в высокой клетке по соседству с клеткой тенрека, многоножки дремали днем в большом ящике в одном углу, а удавы медленно шевелились в своем мешке — в другом. Лемуров не было и не могло быть: их охранял закон. Но в лесу они нам попадались часто. Здесь были бурые лемуры, похожие на тех, что мы видели на манговом дереве возле Анкарафанцики; сифаки, которых в этих краях называют симпона, и кроткие лемуры. Последний вид, совершенно обворожительный, был для нас новым.

Однажды утром, гуляя по лесу, я буквально столкнулся с этим зверьком лицом к лицу. Он сидел в метре от земли на провисшей лиане, крепко вцепившись в нее передними лапами. Это было маленькое серое пушистое существо размером с обезьянку, с плоским лицом, коричневой шапочкой и длинным хвостом. Лемур с ужасом уставился на меня, широко раскрыв глаза. Мне показалось, я почти слышал, как он говорил про себя: «Боже мой, боже мой!» Примерно секунд тридцать зверек не двигался, а затем попытался удрать. Но кроткие лемуры не способны быстро бегать, и самое большое, на что его хватило, — это в панике засеменить по земле. Он ушел, укоризненно оглядываясь на меня через плечо. Я стоял неподвижно, пока он не исчез. Надеюсь, он запомнил меня и передал сородичам, что я совершенно безвредная тварь…

Эти леса были самыми густонаселенными из всех, что нам довелось видеть на Мадагаскаре. Каждый день мы находили нечто удивительное: жуков, мотыльков, змей, маленьких ящериц, черных попугаев, мухоловок, причудливых лягушек. И только одно животное явно избегало нас. Индри. Пока мы так и не нашли его.

Глава 12 Бабакото

Мы отправлялись в лес рано, в пять утра. В это время солнце, едва встав, еще не успевало выпить росу. В течение короткой «пересменки» можно было встретить множество животных. Маленькие кроткие лемуры, кормящиеся ночью, доедали бамбуковые побеги и, словно серые гномики, деловито возвращались в дупла деревьев; там они будут дремать весь день, прячась от жгучего солнца. Пробудившиеся на рассвете бурые лемуры слонялись по веткам, готовясь отправиться на завтрак к манговым деревьям. На редких полянках шевелили колючими хвостами ящерицы, согревая холодную кровь в первых лучах солнца. Повсюду — высоко в кронах и среди кустарников — заливались птицы, приветствуя многоголосым хором наступление нового дня.

Но неискушенный визитер не увидит ничего из этого великолепия. Предупрежденные шумом и треском о его приближении, птицы улетят или замолкнут, возобновив пение после того, как ок пройдет. Звери затаятся. Случайный гость попадет в оазис безмолвия, и лес представится ему совершенно пустым, безжизненным. Он решит, что здесь никого нет, за исключением невидимых насекомых, пронзительно стрекочущих вне зависимости от того, что происходит вокруг.

Мы стремились, чтобы наши визиты не превращались в грубое вторжение, а для этого следовало научиться двигаться бесшумно. Задача оказалась не простой. Поначалу, когда мы продирались сквозь заросли, у нас под ногами петардами выстреливали сухие сучья, штатив застревал в лианах, а колючки и вьющиеся стебли цеплялись за одежду. Когда мы их неловко отдирали, они так шуршали, что звук разносился до самых верхушек деревьев, телеграфируя всей округе о нашем приближении. Но дни шли за днями, лесной маршрут становился все более знакомым. Мы уже знали, куда ступить, чтобы не плюхнуться с шумом в грязь, научились обходить стороной огромный поваленный ствол, вокруг которого все пространство было усыпано сухими, ломкими листьями. Не довольствуясь пассивными мерами, мы «благоустроили» тропу: обрубили некоторые ветки и лианы, так что в результате уже почти бесшумно проходили сквозь самые плотные заросли.

Узнав, что мы отправляемся на Мадагаскар, один знакомый орнитолог попросил записать на пленку песню малагасийской сорочьей славки. Он говорил, что ее сладостному, чарующему пению нет равного во всем пернатом мире. Отыскать эту маленькую бархатисто-черную птичку с белоснежными пятнышками на крыльях и мерцающими белыми перьями на хвостике было довольно трудно. Она очень застенчивая и не бросается в глаза. Славка обитает в низких кустарниках и редко покидает насиженные места. Ее песня и вправду оказалась дивно звенящей трелью с нежной мелодией. Когда мы научились распознавать голос славки, то с удивлением констатировали, что их здесь очень много: веселые переливы доносились из разных уголков леса.

Однажды на заре мы сделали первую попытку записать пение славок. С собой у нас был специальный параболический рефлектор — алюминиевая тарелка более полуметра в поперечнике, — действующий наподобие звукового прожектора; в центре его помещался чувствительный микрофон. Рефлектор фокусирует звук, и его удастся улавливать на далеком расстоянии, одновременно отделяя от посторонних лесных шумов. Для записи мы выбрали одного солиста. Это был самец, самый смелый из всей компании, он заливался в кустарнике неподалеку от протоптанной нами тропинки, так что не надо было забираться в чащу.

Когда мы подошли к знакомому месту, он уже оглашал лес звонкой колоратурой. Я быстро вставил микрофонный шнур в магнитофон и аккуратно направил рефлектор в сторону кустарника. Ничем не потревоженная птичка безмятежно продолжала выводить тончайшие серебряные трели. Стрелка уровня звука слегка подрагивала в такт, бобины крутились, все шло почти как в студии. Идиллическая картина продолжалась минут пять. И вдруг чащу огласил леденящий душу вой, настолько громкий, что стрелку отбросило за край шкалы и она в испуге забарабанила по стенке прибора. Это были индри! Они вопили громче, чем в первый раз, а значит, были где-то совсем близко.

Джеф судорожно схватил камеру. Я быстро уменьшил громкость, опасаясь, как бы не испортился прибор, и принялся разглядывать в бинокль соседние деревья. Где же они? Невидимые крикуны, а их было несколько, продолжали голосить с той же силой, но, сколько мы ни пялили глаза, не могли уловить ничего. Неужто нам опять суждено остаться в дураках? Во второй раз это казалось вдвойне обидно. Я двинулся по «безопасной» тропе, еле сдерживая волнение и стараясь идти на цыпочках, что, впрочем, не очень удавалось. Лес содрогался от воплей, но ничем не выдавал присутствия индри. Честное слово, это был заговор природы! У меня непроизвольно сжимались кулаки.

Крики прекратились. И тут же высокое дерево метрах в десяти от меня чуть покачнулось и в воздухе мелькнуло бесформенное тело. Индри ушли. Мы снова остались с носом.

— Ну что ж, — вздохнул Джеф, когда мы в полном унынии брели обратно, — теперь у нас есть хотя бы запись их голоса. Если кто-то усомнится в существовании индри, можно будет дать прослушать их крики и сказать, что однажды мы были от них в двух шагах.

Действительно, запись осталась… Меня вдруг осенило: а ведь ее можно использовать! Орнитологи часто находят нужных птиц с помощью этого нехитрого приема.

Дело в том, что самцы своим пением привлекают подружек и одновременно заявляют права на некую территорию. Если воспроизвести птичий зов, на голос могут прилететь самки — взглянуть на кавалера — и самцы, чтобы изгнать непрошеного гостя со своей территории. Такой прием срабатывает не только с птицами. Несколько лет назад мне удалось подобным способом завлечь к кинокамере огромную квакающую жабу. Теперь у нас была запись голоса индри. Может, они тоже откликнутся на магнитофонный призыв?

Не могу сказать, что я сильно рассчитывал на успех. Звук, воспроизводимый нашим работающим на батарейках магнитофоном, был таким слабым и жалким по сравнению с настоящим криком индри, что в лучшем случае его можно было принять за пение далеких соседей. Но мы уже исчерпали все свои возможности, другого выбора не было.

Несколько дней мы терпеливо проигрывали запись в разных местах леса. Безрезультатно. Однажды ранним утром я поставил магнитофон на тропу, по которой мы ходили каждый день. Участок показался мне очень подходящим: отсюда начиналась глубокая лощина. На дне ее торчало несколько тонких деревьев, зато вся она густо поросла низким кустарником с широкими стреловидными листьями. В дальнем конце журчал извилистый ручеек, а за ним снова высокой стеной поднимался лес. Таким образом, перед нами открывался хорошо просматриваемый амфитеатр — лучшего места для наблюдений не придумаешь.

Джеф установил камеру, навинтив на нее самый мощный объектив. Когда он закончил приготовления, я включил магнитофон. Минуты две-три механический голос индри слабым эхом разносился среди безмолвных деревьев. Я уже решил сворачивать хозяйство и идти в другое место, как вдруг звук магнитофона потонул в громоподобном протяжном вое. Он никак не напоминал крик индри, я даже не мог представить, кто способен так вопить.

И тут на дереве в центре лощины я увидел одного из певцов — это был крупный пушистый черно-белый лемур. Он сидел на ветке метрах в десяти над землей. Передние лапы, грудь и задние лапы ниже колен у него были белые, на плечи, казалось, была накинута черная пелерина, на голове надета белоснежная шапочка.

Я обомлел. Это не мог быть индри. Мы видели шкуры этих лемуров в Антананаривском институте — они были совершенно черными, только на ягодицах виднелись белые треугольные заплатки, тоненькой полоской переходившие на спину. К тому же вопль был совсем не похож на тот, что мы слышали раньше с Мишелем.

— Ложная тревога. Это лемур вари, — с пренебрежением сказал я Джефу. — Мы легко снимем его в столичном зоопарке. Самым крупным планом, каким пожелаем.

Но Джеф уже включил камеру, и я не стал прерывать съемок. Во-первых, зверь был сказочно красив, а во-вторых, кадры, полученные в естественной среде, гораздо интереснее сделанных в зоопарке. К тому же мы расположились в идеальном месте — на крутом обрыве, оказавшись почти на одном уровне с лемуром; дерево, на котором он сидел, отстояло от нас в двадцати метрах.

Магнитофон продолжал воспроизводить вопли индри. Зверь возмущенно уставился на нас большими желтыми глазами. Он с раздражением заулюлюкал. Слева из-за деревьев донесся ответный рев. Повернувшись, я увидел еще двух лемуров. Они сидели, вытянув шеи, и недоуменно разглядывали нас. Первый лемур поднял лапу и подтянулся на ветку повыше. Я отметил про себя, что двигается он иначе, чем его собратья, например кошачий или бурый лемуры, ходящие на четырех лапах. Странно, ведь лемуры вари чрезвычайно сходны с ними. Почему же этот ведет себя не по правилам? Мне показалось, что движениями он скорее напоминает сифаку.

Лемур устроился поудобнее на ветке. Я удивленно заморгал:

— Куда он подевал хвост? Ему полагается иметь длинный черный хвост.

— Должно быть, свернул между задними лапами, — ответил Джеф.

Я продолжал разглядывать зверя в бинокль. Он тоже изучал нас. Откинув назад голову, зверь протяжно заорал, выставив напоказ ярко-красную полость рта, потом поднял почти до груди длинную заднюю лапу и обвил ею ствол. Хвоста у него не было. Совершенно точно — никакого хвоста! Несколько секунд я простоял в полнейшем отупении, прежде чем пришел к единственно возможному выводу.

— Джеф, — ровным голосом сказал я, — это короткохвостый индри.

Сомнений не оставалось. Индри — единственные бесхвостые лемуры. В памяти у меня сразу всплыла книга, в которой говорилось, что, хотя, как правило, индри черные, их цвет «варьирует». Этим, очевидно, объяснялось несоответствие между окраской живого лемура и шкуры, которую мы видели в институте. Различия в воплях тоже стали понятны. Животные отвечали на нашу запись не обычными звуками, а, испугавшись, реагировали на магнитофон тревожным зовом. В этом смысле мой трюк не сработал: индри подали бы сигнал тревоги, заведи я им увертюру Вагнера.

Но мы были в таком восторге, что все это казалось сущими пустяками. Главное — мы нашли их и Джеф успел уже отснять сто двадцать метров пленки. Он быстро поменял кассету, отвинтил длиннофокусный объектив и заменил его обычным, чтобы запечатлеть лемура издали в полный рост. Я включил микрофон и записал негодующие крики животных — они непрерывно выражали возмущение нашим присутствием. Джеф осторожно спустился по склону, пытаясь выбрать другой ракурс. Но это уже было слишком. Первый индри могучим прыжком отлетел в сторону, перескакивая с дерева на дерево с такой скоростью, что казалось, его отбрасывает от ветвей рикошетом. Два других последовали за ним и через несколько секунд скрылись из виду в гуще леса.

Мишель уверял, что бабакото не склонны менять своих привычек. Если это так, они должны завтра прийти на то же место. На следующий день мы были там еще до зари. Индри расположились на деревьях и, поскольку мы не терзали их слух магнитофонными криками, спокойно занимались своими делами. Крупный самец, первым вчера обругавший нас, сидел верхом на ветке, как ребенок на качелях, свесив длинные ноги в черных носочках, и ел. Передними лапами он срывал молодые листочки и небрежно запихивал их в рот. Два других сидели поодаль. Как выяснилось, они составляли семейную пару. Судя по размерам, это была молодая пара. Куда же тогда делась подруга старого самца?

Мы стали обследовать в бинокль соседние деревья; действительно, на одном из них затаилась в листве самка. Чтобы не потревожить индри, решено было не приближаться, а снимать их с дальнего расстояния.

Целую неделю мы ежедневно наблюдали за этим семейством, постепенно знакомясь с их распорядком дня. Мишель оказался абсолютно прав: животные в самом деле жили по режиму и были верны своим привычкам. Каждую ночь они укладывались спать на одном и том же дереве. С восходом солнца индри разбредались в разные стороны и, лениво перепрыгивая с ветки на ветку, двигались к тому месту, где мы впервые заметили их. Там они завтракали. Их крики раздавались почти в одно и то же время — около пяти утра, когда рассветало, и потом где-то между десятью и одиннадцатью. Ближе к полудню животные удалялись через ручей, и мы теряли их из виду. Часа в четыре дня они заводили свою песню, доносившуюся с противоположной стороны долины. Мы снова видели их уже за вечерней трапезой, причем к месту кормления они приходили порознь. Незадолго до наступления темноты индри возвращались на облюбованное для сна дерево.

У каждого зверя был свой, индивидуальный характер. Старый самец отличался уравновешенностью, степенностью и был, пожалуй, типичным флегматиком. Чаще всего он сидел на суку, привалившись к стволу и вытянув длинные ноги, в позе, до комичного напоминавшей человеческую. В случае тревоги он лихо сигал на большие расстояния, но в обычное время чинно карабкался с ветки на ветку. Индри, кстати, не умеют раскачиваться, ухватившись за лиану передними лапами, по-обезьяньи, и в этом отношении уступают, скажем, гиббону.

Сам по себе этот факт весьма интересен. У ученых есть мнение, что лемуры произвели внутри своего подотряда подобия мышей, белок и длиннохвостых обезьян. Тогда обитающих в лесу на деревьях бесхвостых вегетарианцев индри следует считать лемуровыми эквивалентами высших приматов. Ряд специалистов объясняют отсутствие хвоста у человекоподобных обезьян тем, что в процессе развития из низших приматов они на каком-то этапе спустились с деревьев на землю и стали ходить на двух ногах. В этом положении у них не было необходимости в пятой точке опоры и органе равновесия. Сделавшись помехой, хвост дегенерировал и в конечном счете отпал. Тем временем высшие приматы научились пользоваться передними лапами как руками. В дальнейшем, когда они по неизвестной причине вернулись на деревья, обезьяны стали висеть и раскачиваться на руках, как воздушные акробаты, перелетая с ветки на ветку.

Если высшие приматы действительно потеряли хвост по этой причине, тогда аналогичную параллель следует провести и с развитием индри. Правда, наблюдая за старым самцом, трудно было представить, что его предки когда-либо жили на земле. Позднее, внимательно просматривая пленку кадр за кадром, мы убедились, что прыгают они совершенно гак же, как хвостатые сифаки, — отталкиваясь мощными задними лапами. При этом их тело сохраняет в воздухе вертикальное положение, так что приземляются они на ствол всеми четырьмя лапами. Не верилось, что на какой-то стадии эволюции эти создания стали жить на земле, потеряли хвост, а потом вернулись на деревья, не обретя радикальных отличий от своих ближайших сородичей — сифак. По своим анатомическим особенностям и способу передвижения обе группы почти не отличаются друг от друга. Конечно, это еще не достаточное основание для вывода, что предки человекообразных обезьян никогда не жили на земле. Пример индри просто показывает, что потерю хвоста ошибочно приписывать исключительно переходу на землю.

Двое молодых индри были нежной и любящей парой; каждый день они часами ласкали и вылизывали друг друга. Для проявления нежностей они выбрали довольно опасное место, сидя на корточках на тонкой горизонтальной ветке. Они напоминали ловких циркачей, делающих вид, что трюк на проволоке для них самое заурядное дело. Но индри не нуждались ми в страховочной сетке, ни в шестах-балансирах. Их стопы столь огромны, что большим и средним пальцами они полностью обхватывали ветку и могли спокойно сидеть на ней, больше ни за что не держась.

По натуре они были довольно пугливыми и нервными, их тревожил любой неожиданный шум. Стоило паре черных попугаев с визгом пролететь над головой, как индри беспокойно вытягивали шеи. Однажды они сидели напротив друг друга, самец нежно вылизывал шерсть на плече у самки; неожиданно прилетела большая голубая малагасийская кукушка, села на лиану и пронзительно затрещала своим хриплым стаккато. Самка сразу подобралась, напряглась и замотала головой, пытаясь определить, кто поднял тревогу. Самец вел себя спокойнее: посмотрев вниз, он понял, что это верещит глупая кукушка, и сделал робкую попытку продолжить нежное вылизывание. Но самка не находила себе места, тогда самец схватился за свисавшую сверху ветку, ловко обошел подружку, уселся сзади и нежно обхватил ее длинной задней лапой, словно желая утешить. Она, откинувшись назад, в благодарность за заботу лизнула ему подбородок.

Четвертого члена группы, старую самку, мы видели редко. Она предпочитала не вылезать из густой листвы. У нее, видимо, были на то свои причины. Мы стали внимательно следить за ней и через несколько дней поняли, в чем дело: она носила на спине детеныша. У малыша была черная мордочка, смешные волосатые ушки и сверкающие глазенки. Длина его тела не превышала тридцати сантиметров. Обычно он ездил верхом на мамаше, вцепившись ей в спину, время от времени перелезая на грудь пососать молока. Мать относилась к младенцу с подкупающей нежностью и аккуратно вылизывала его с ног до головы.

Распорядок дня индри был известен до мелочей, так что снимать их было довольно легко. Мы уже запечатлели их за едой, во время полуденной дремы и вечерних ласк; никак не могли только заснять прыжок индри — они всегда прыгали в противоположном направлении от точки, где мы располагались. Для желаемого кадра требовался совершенно другой ракурс. Посоветовавшись, мы наметили стратегический план.

Было известно, что завтракают они на одном дереве, а дневной концерт устраивают на другом. Чтобы перебраться с места на место, им приходилось пересекать широкую дорогу, ведущую от рыбных прудов к лесу. На этой дороге было только одно узкое место, где они перепрыгивали на другую сторону. Простой расчет показывал, что индри проделывают эту операцию где-то между тремя и четырьмя часами дня. В половине третьего мы с Джефом установили камеру возле дерева, на котором, по нашим предположениям, должны были появиться индри. Камеру повернули так, чтобы солнце светило нам в спину. Осталось только ждать.

Точно в половине четвертого на «стартовом» дереве появился старый самец. Несколько минут спустя к нему присоединилась молодая пара, а за ними из леса появилась мать с младенцем; все уселись на свисавшей над дорогой ветке. Проверив, что семейство собралось в полном составе, старый самец неторопливо взобрался на самую вытянутую ветку. Джеф начал снимать. Самец изготовился и одним прыжком перескочил через дорогу на противостоящее дерево. Остальные члены семейства перемахнули за ним на ту сторону и исчезли из виду. Джеф выключил мотор и засиял от радости. Теперь наш фильм о жизни индри был закончен, причем именно о таком конце мы и мечтали.

Но вернемся к песьеголовым. Могли ли эти создания, за которыми мы с таким удовольствием наблюдали столько дней, быть источником давней легенды? Голова индри, несомненно, похожа на собачью, а сами они напоминают человека, особенно когда карабкаются но стволу. Соотношение ног и туловища у них примерно соответствует человеческому. Легенда, по-видимому, родилась в арабском мире. В течение веков арабские купцы ходили на своих доу от северо-восточного побережья Африки на Мадагаскар через Мозамбикский пролив, делая промежуточную остановку на Коморских островах. Они вполне могли привезти в Африку легенду о песьеголовых людях.

Любопытное сходство прослеживается между рассказом Альдрованди о киноцефалах, от чьей шкуры отскакивают стрелы, и историями об индри, умеющих ловить и бросать назад в обидчика камень или палку. Аналогия наводит на мысль о том, что речь идет об одном и том же существе. Конечно, нет бесспорных доказательств, что именно индри породили широко распространенную легенду о песьеголовых, но ряд параллелей прослеживается. Мне лично это кажется весьма вероятным.

В одном я был совершенно уверен. Из всех причудливых существ, которых мы снимали на Мадагаскаре, короткохвостые индри были наиболее редкими, менее всего изученными и самыми привлекательными.

Глава 13 Зоопарк

Мы вернулись в Антананариву. В маленьком зоопарке при институте нас ждали все собранные за время путешествия по острову животные. Их разместили в клетках и временных вольерах. Через несколько дней небольшой рейсовый самолет должен был доставить экспедицию вместе с коллекцией в Найроби, а оттуда нам предстояло отправить на зафрахтованном самолете живой груз в Лондон. Хлопот было много. Требовалось позаботиться о специальных клетках для воздушной перевозки, получить справки о состоянии здоровья животных, подготовить и подписать документы на их вывоз. Наконец, надо было попрощаться со всеми, кто помогал нам словом и делом и без чьего участия наша поездка не была бы столь успешной.

Господни Полиан уехал на научный конгресс в Европу, успев напоследок сделать нам сказочный подарок, который мы получили уже в его отсутствие. Понимая, как мы расстроены из-за того, что нам не разрешили поймать и увезти в Англию каких-либо лемуров, не говоря уж о кошачьем, директор распорядился преподнести нам двух кошачьих и одного лемура вари из собственной коллекции института. Только натуралист способен оценить всю щедрость этого дара.

Лемур вари был, вне всякого сомнения, «звездой» зоопарка: по красоте и обаятельности он не уступал сифакам и индри. Окраской он напоминал гигантскую панду: на его густой шелковистой шерсти чередовались белые и черные как смоль участки. В собрании института было три лемура этого вида, сидевшие в одной клетке. Один был доставлен из заповедных лесов в восточной части острова. Шерсть у него была не черного, а великолепного коричнево-рыжего цвета. В чем назначение такой приметной окраски, совершенно непонятно. У скунса, чьи железы испускают непереносимый запах, яркая окраска служит предупреждением другим животным: убирайся с дороги, если не хочешь неприятностей. Но у беззащитных вегетарианцев она не может выполнять эту роль. Правда, многие ночные животные, например барсуки, тоже окрашены в черно-белый цвет, очевидно помогающий им различать друг друга в темноте. Лемуры вари как раз ведут преимущественно ночной образ жизни.

Жившие в зоопарке лемуры вари были удивительно ручными. Каждый раз, приходя в институт, мы считали своим долгом нанести им визит. Установился даже особый ритуал встречи. Сначала мы угощали их насекомыми или кусочками банана, а потом почесывали им брюшко. Звери откидывались на спину и млели от удовольствия. Излишне говорить, что мы были в полном восторге от вари, составившего гордость собранной нами коллекции.

Подаренные директором два кошачьих лемура представляют наиболее известный вид. Их хорошо знают посетители зоопарков во всем мире — этот вид прекрасно существует и размножается в неволе. Их короткая шерсть элегантного сизо-серого цвета переходит в белоснежный воротник; мордочки у них тоже белые, а длинный хвост украшен черными кольцами. Считается почему-то, что название этого вида — кошачьи лемуры — выбрано неудачно. Тем не менее они действительно размером с кошку и мордочкой немного напоминают ее. К тому же у них типичный кошачий голос; я убедился в этом, когда пара лемуров месяц жила у меня дома о Лондоне. Они не только мяукали, но и мурлыкали по-кошачьи, когда получали любимое лакомство, например сливу, или когда я почесывал их за ухом. Не скажу, что они мурлыкали часто и долго, но факт остается фактом. Пожалуй, из животных никто больше не умеет мурлыкать по-кошачьи, так что их название мне кажется вполне подходящим.

Оба наших кошачьих лемура оказались молодыми самцами; у них на внутренней стороне предплечья были железы, секрет которых, как полагают, служит для смазывания шерсти и облегчает ее расчесывание. Но я ни разу не видел, чтобы кто-либо из нашей парочки смазывал шерсть. Туалет они совершают нижними передними зубами, используя их вместо расчески.

В природе кошачьи лемуры бегают стаями по безлесным скалистым горам Южного и Центрального Мадагаскара. Питаются они в основном опунцией. Считается, что почти все время эти лемуры проводят на земле, но, когда я поместил в вольере большую ветку, наши питомцы подолгу сидели на ней, закрутив хвосты вокруг плеч; издали казалось, что на них шикарные меховые палантины.

Кормить лемуров не составляло никакого труда: они охотно ели самую непривычную пищу и все овощи, которые мы им предлагали Полагая, что однообразная диета надоест любому существу, я подавал им каждое утро ассорти из фруктов и овощей. Молодая трава, изюм, печеная картошка, салат, морковка, цикорий, виноград, бананы — все съедалось с отменным аппетитом, хотя какому-то блюду оказывалось особое предпочтение. Так, один день они рылись в баночках с изюмом и не дотрагивались ни до чего, пока не доставали последней изюминки; в другой раз сначала уплетали весь салат и только потом принимались за остальное. Это были совершенно прелестные домашние животные — веселые, изобретательные, любопытные, блистательные акробаты и нежные друзья, готовые страстно облизывать друг друга и меня, если я предоставлял им эту возможность.

У старшего из них уже прорезывались клыки, острые, как ятаганы, и я заигрывал с ним с некоторой опаской. Брать его на руки можно было, только будучи совершенно уверенным, что он действительно расположен к таким нежностям, как облизывание. Лемуры оказались, кстати, весьма разборчивыми в своих привязанностях, я прекрасно ладил с обоими, но посторонним они не позволяли обращаться с ними столь же вольно. Если кто-то приходился им не по нраву, лемуры выказывали неудовольствие: они просовывали лапу через прутья клетки и неожиданно хватали неугодного гостя за рукав. Дернув его как следует, они начинали метаться по клетке, безумно радуясь, что застали незнакомца врасплох. Впрочем, их выпады далеко не всегда были безобидными: когти у кошачьих лемуров длинные и острые, как иголки; несколько раз нм случалось сквозь рубашку расцарапать кожу до крови.

Привезенная нами в Англию коллекция была невелика, но многие животные стали украшением Лондонского зоопарка. У себя дома, на Мадагаскаре, они встречаются довольно часто, но до Великобритании раньше удавалось довезти живыми лишь немногих.

Мы засняли на пленку многих представителей мадагаскарской фауны и все же за время четырехмесячной поездки смогли увидеть лишь малую часть живых диковин далекого острова. Мы знали это заранее и поэтому сознательно ограничили сферу своих интересов. Главное внимание было сосредоточено на лемурах. С основными видами мы познакомились либо в естественной среде, либо в Антананаривском зоопарке. Но самого необыкновенного зверя этого клана, совершенно непохожего на остальных лемуров, встретить так и не удалось. Я имею в виду мадагаскарскую руконожку ай-ай.

Этот лемур был описан в литературе одним из первых. Его обнаружил в 1788 году уже знакомый нам Пьер Соннера, которому мир обязан знакомством с индри. Французского натуралиста, похоже, преследовал злой рок с наименованиями. Как и в случае с индри, малагасийское название зверька ничего общего не имеет с ай-ай. Сам Соннера утверждал, что этим словом его провожатые выражали свой ужас при виде животного, Настоящего имени он так и не услышал. На то были веские причины: малагасийцы и в те времена, и сейчас так панически боятся этого животного, что не в состоянии даже произнести его имя при постороннем, опасаясь навлечь на себя несчастье. Животное исстари окружено множеством поверий. Считается, что тот, кто осмелится убить ай-ай, обязательно умрет в том же году. Если человек заснет в лесу, ай-ай сделает ему подушку из травы; если, проснувшись, человек обнаружит подушку под головой, его в скором времени ждег несметное богатство; если же подушка окажется в ногах (что случается чаще), он вскоре падет жертвой колдовских чар.

Животное обладает причудливой внешностью: у него, как уверяют, зубы кролика, уши летучей мыши, шерсть дикого кабана, лапы обезьяны и хвост лисицы. Когда зоологи впервые увидели это странное существо, они никах не могли понять, к какому же виду его отнести. Сначала его приняли за белку. Потом решили, что он примитивный сородич долгопята — нелепого большеглазого карликового примата, обитающего в лесах Калимантана и Сулавеси. Затем эту идею тоже отбросили и сочли ай-ай блудным сыном отряда грызунов. Только в 1863 году известный английский зоолог Ричард Оуэн в своем блистательном труде доказал, что, несмотря на крайнее несходство с другими лемурами, этот длинноухий большеглазый зверь с длинным пушистым хвостом принадлежит к лемурам и является примитивным видом этой группы животных.

Тело ай-ай вместе с хвостом имеет длину около метра[7] и покрыто лохматой жесткой шерстью. Главной отличительной особенностью ай-ай являются средние пальцы передних лап, они длиннее остальных, очень тонкие, костлявые и заканчиваются крючкообразным когтем. Зверь широко использует это мощное орудие. Дайте ему, к примеру, яйцо, и он сначала расковыряет дырочку в скорлупе, вставит в нее свой необыкновенный палец и с поразительной быстротой выгребет содержимое.

На воле ай-ай питаются в основном крупными белыми личинками жука-древоточца. Зверек находит их, постукивая длинным пальцем по дереву и по звуку определяя место, где находится добыча. Затем он пробуравливает в коре дырочку и пальцем извлекает личинку. У него такие крепкие и острые зубы, что он запросто прогрызает деревянный ящик. Ай-ай прекрасно живет в неволе, охотно питаясь бананами, сахарным тростником и сырыми яйцами.

Мне безумно хотелось найти эту диковину. Однажды в лесу возле деревни Перине мы услышали резкий металлический визг, принадлежавший, по словам Мишеля, этому зверьку. Но ай-ай — очень редкое животное, отшельник по натуре, да к тому же ведет исключительно ночной образ жизни. Обнаружить руконожку было под силу разве что целой поисковой партии. Потребовалось бы мобилизовать чуть ли не все население деревни и обойти лес, заглядывая в каждое дупло и вороша каждую кучу сухих листьев, проверяя, нет ли там их гнезда. При настойчивости и удаче мы могли бы найти одного ай-ай и увидеть, как он спит, обмотавшись хвостом. Но это — в теории. Зверек наверняка тут же умчался бы от нас с такой скоростью, что о съемках не могло быть и речи. Для хороших кадров надо было поймать зверька и посадить его в клетку. Однако господин Полиан при первой же встрече убедительно просил нас этого не делать, даже если мы клятвенно пообещаем потом его отпустить. Ай-ай, считал он, никоим образом нельзя трогать именно из-за того, что этот вид лемуров самый редкий. Был риск, что местные жители, узнав о его ценности, начнут ловить их в надежде продать европейцам.

На острове нет крупных хищников, благодаря чему лемуры привольно живут и размножаются во всем многообразии форм. Однако на Мадагаскаре встречается несколько видов мелких хищников. Все они, как и остальная островная фауна, являются эндемичными. В зоопарке в Антананариву мы видели двух маленьких изящных мангуст, пойманных на востоке острова. Судя по размерам, они могли охотиться только на самых маленьких лемуров, но основной их пищей были лягушки, мелкие рептилии и птенцы. Еще один, более грозный хищник, — мадагаскарская фосса[8]. Малагасийцы считают ее опасной, хотя на самом деле нет никаких свидетельств, что фосса когда-либо причинила вред человеку. Зато известно о ее фантастической способности разорять курятники: забравшись туда, фосса оставляет сотни окровавленных птичьих тел. Мы видели в зоопарке это животное — гибкое, свирепого вида существо, более метра в длину, внешне напоминающее маленькую пуму, а вспыльчивым и сердитым нравом — черную пантеру.

Вся фауна Мадагаскара с его бабочками, мотыльками, ящерицами, змеями, черепахами, птицами, плотоядными и особенно лемурами полна необыкновенного очарования. Здесь можно увидеть зверей, не встречающихся нигде больше в мире. Не случайно поэтому уже давно предприняты шаги по охране уникальных местных животных. В 1927 году была запрещена всякая охота на лемуров, а десять районов острова объявили природными заповедниками. Но действенность закона зависит от эффективности мер по борьбе с его нарушителями. Власти республики проводят большую работу, разъясняя важность природоохранных мер. Несомненно, охота на животных значительно сократилась, но мы видели собственными глазами, что лемуров продолжают ловить.

Животным грозит опасность не только со стороны браконьеров. Вид может выжить, несмотря на уничтожение отдельных особей, только при условии сохранения природной среды обитания. Между тем начатая много веков назад вырубка лесов превратила значительную часть Мадагаскара в голые, безжизненные пустоши, и этот процесс продолжается. На востоке острова сохранились богатые тропические леса с величавыми деревьями, но туда день за днем вторгаются скучными рядами бесплодные эвкалипты. Если этот марш не остановить, то индри, сифаки, ай-ай и плоскохвостые гекконы лишатся естественного местообитания и исчезнут. Человек окажется виновником их вымирания, как это уже произошло с кваггон, арктической морской коровой, странствующим голубем, бескрылой гагаркой и многими, многими другими видами, исчезнувшими в прошлом веке…

Нет сомнения в том, что необходимы самые действенные меры по сохранению животного мира; ни в коем случае нельзя ослаблять установленные правила и запреты. В этом важнейшем процессе должны сыграть свою роль зоопарки. Основная задача их состоит не в том, чтобы выставлять зверей напоказ публике, а создать животным оптимальные условия для размножения. Тогда сохранившиеся в неволе виды можно будет вернуть в природную среду, заменив ими сородичей, ставших жертвой человеческой беспечности и жестокости. Подобный опыт уже удалось успешно осуществить с оленем Давида, гавайской казаркой и зубром.

К чести ученых, надо сказать, что во многих современных зоопарках со всей ответственностью относятся к этой задаче. Так, сотрудники зоопарка в Антананариву делают максимум возможного в рамках тех скромных финансовых ассигнований, которыми они располагают. Там уже размножаются бурые и кошачьи лемуры; аналогичные результаты были отмечены и в ряде других зоопарков мира. Но, увы, пока не удается получить потомство сифак, не говоря уже об индри, которые просто не выживают в неволе.

Проводимая зоопарками работа призвана сыграть важную роль в деле защиты животных от вымирания. Но все же главные усилия должны быть направлены на активную борьбу за сохранение естественной среды обитания. В этом отношении ведущиеся в зоопарках научные исследования могут дать очень много, поскольку, до тех пор пока не изучены повадки и потребности животного, бессмысленно произвольно отводить им какую-то территорию, пусть даже и в местах их привычного обитания. Подобная мера вряд ли обеспечит их выживание, ведь природа находится в столь чутком равновесии, что малейшие, казалось бы, совсем незначительные изменения способны вызвать цепную реакцию, грозящую катастрофой.

На Мадагаскаре сохранился уникальный живой музей, где можно увидеть во всем фантастическом великолепии множество созданий, существовавших на Земле задолго до появления на ней человека и большинства современных животных. Если они исчезнут из-за небрежности или алчности людей, у нас на совести появится еще одно пятно, а луч, способный озарить разум и воображение будущих поколений, погаснет безвозвратно.

Фото

Песьеголовый, каким он предстает в книге Альдрованди «Познание природы», 1642 год

Индри пребывал в недоумении

Его подруга с детенышем тоже была весьма удивлена нашим появлением

Старинный рисунок, иллюстрирующий легенду о Синдбаде-мореходе: птица Рух несет в когтях слона. Гравюра Теодора де Бри, 1594 год

Эпиорнис (реконструкция)

Наш трофей — склеенное яйцо эпиорниса — в руках Джефа Маллигена

В ожидании встречи с обитателями мадагаскарского леса

Мадагаскарская руконожка, или ай-ай. Другой портрет зверька помещен на 4-й странице обложки.

Самка лемура вари с детенышем

Стоп-кадр позволяет рассмотреть интересную технику прыжка полуобезьян

Мадагаскар — родина хамелеонов

Редкая сифака Верро

Лемуры «обрабатывают» дерево с вкусными листочками и цветами

Сифака чувствует себя в безопасности и с удовольствием позирует

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

ИНСТИТУТ ВОСТОКОВЕДЕНИЯ

Дэвид Эттенборо

ПОД ТРОПИКОМ КОЗЕРОГА

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ВОСТОЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА 1986

ББК лЗ

Э 93

David Attenborough

ZOO QUEST FOR A DRAGON

London 1957

ZOO QUEST ТО MADAGASCAR

London 1961

QUEST UNDER CAPRICORN

London 1963

Редакционная коллегия

К. В. Малаховский (председатель), Л. Б. Алаев, Л. М. Белоусов, А. Б. Давидсон, Н. Б. Зубква, Г. Г. Котовский, Р. Г. Ланда, Н. Л. Симония

Перевод с английского М. И. БЕЛЕНЬКОГО и И. А. РАБЕН

Ответственный редактор и автор послесловия К. П. ФИЛОНОВ

Э 1005020000-158 78-86

013(02)-86

ББК л8

© Перевод, послесловие и примечания: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1986.

Эттенборо Д.

993 Под тропиком Козерога. Пер. с англ. М. И. Беленького и Н. А. Рабен. Послесл. К. П. Филонова. М., Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1986.

375 с. с ил. («Рассказы о странах Востока»).

В книге рассказывается об увлекательных и опасных путешествиях английского естествоиспытателя и этнографа по островам Индонезии, Мадагаскару и Северной территории Австралии в поисках редких животных, приводится богатый этнографический и географический материал о малоизвестных уголках земного шара.

Читатель найдет здесь не только профессиональные описания живой природы и мест обитания уникальной фауны, но и занимательную интригу, поскольку процесс поиска и отлова животных богат неожиданностями, а кроме того, меткие наблюдения обычаев и нравов коренного населения, сделанные с мягким юмором, точно и художественно.

Э 1905020000-000 78–86

013(02)-86

ББК л8

Дэвид Эттенборо

ПОД ТРОПИКОМ КОЗЕРОГА

Утверждено к печати редколлегией серии «Рассказы о странах Востока»

Редактор Л. З. Шварц

Младший редактор Н. Л. Скачко

Художник Л. С. Эрман

Художественный редактор Э. Л. Эрман

Технический редактор В. П. Стуковнина

Корректор Л. М. Кольцина

ИБ № 15547

Сдано в набор 05.03.86. Подписано к печати 16.07.86. Формат 84×1081/32. Бумага типографская №,2: Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. п. л. 20.16+0,84 вкладка на мелованной бумаге. Усл. кр. — отт. 21, 53. Уч. — изд. л. 22,38. Тираж 50 000 экз. Изд. № 5932. Зак. № 272. Цена 1 р. 90 к.

Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Наука» Главная редакция восточной литературы 103031, Москва K-31, ул. Жданова, 12/1

1-я типография Профиздата, 109044, Москва, Крутицкий вал, 18.

Примечания

1

Распад древнейшего материка Гондваны привел к появлению нового морского бассейна, отделившего Африку от той части Гондваны, которую занимали Мадагаскар и Индостан. Последние образовали материк, получивший название Лемурия. Около 70 миллионов лег назад Лемурия севернее Мадагаскара на короткий срок соединилась с Африкой. Автор, по-видимому, имеет в виду вторичное отделение Мадагаскара от Африки. Однако следует помнить, что датировка образования современных материков и отделения от них островов носит относительный характер. — Примеч. ред.

(обратно)

2

Из 22 видов мадагаскарских лемуров 14 включены в Красную книгу. — Примеч. ред.

(обратно)

3

1 морская сажень ≈ 1,8 м.

(обратно)

4

Настоящие ящерицы на Мадагаскаре отсутствуют, но хорошо представлены гекконы, реликтовые игуаны, сцинки. — Примеч. ред.

(обратно)

5

Мастифф — английский дог. — Примеч. пев.

(обратно)

6

Плоскохвостый геккон меняет окраску: с желтовато-бурой или синевато-серой без пятен днем на темно-бурую с пятнами ночью. — Примеч. ред.

(обратно)

7

Длина тела руконожки — 36–44 см, хвоста — 50–60 см, масса тела — около 2 кг, — Примеч. ред.

(обратно)

8

Фосса — самый крупный хищник на Мадагаскаре: длина тела без хвоста — 61–76 см. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Прибытие

Глава 2 Сифаки

Глава 3 Птицы-великаны

Глава 4 Фламинго, тенреки и мышиные лемуры

Глава 5 Души усопших

Глава 6 Ходячая рыба

Глава 7 Мотыльки, осы и муравьиные львы

Глава 8 Хамелеоны, цапли и лемуры

Глава 9 Долгий путь к фламинго

Глава 10 Песьеголовые

Глава 11 Лесные обитатели

Глава 12 Бабакото

Глава 13 Зоопарк

Фото Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg