«Рыбы у себя дома»

Сергей Кучеренко РЫБЫ У СЕБЯ ДОМА

И такая вся природа: все знает, а сказать должен человек.

М. Пришвин

От автора

Давно и верно подмечено, что Дальний Восток начинается с Амура. А для знаменитого Амуро-Уссурийского края Амур — «становая жила». Это одна из величайших рек Советского Союза, по длине уступающая лишь двум, а по площади бассейна — трем исполинским «сибирякам». Волга-матушка рядом с Амуром-батюшкой выглядит скромно. Судите сами: от истоков Онона в Забайкалье до Амурского лимана — 4325, а от места зарождения Аргуни — 4444 километра; водосбор — 2356 тысяч квадратных километров. Наш «батюшка» не теряет могутности и славы и в масштабах планеты: он входит в первую десятку величайших рек земного шара — вместе с Амазонкой, Миссисипи, Нилом, Енисеем, Обью, Леной…

И еще некоторые сведения для более зримого представления об Амуре: ширина реки у Хабаровска за 2 километра, под Комсомольском около 4–5, а рядом с Николаевском — 16. Глубина в среднем 10–15, но достигает 40–50, а у Тырского утеса даже 80 метров. В паводки, когда в пойму обрушиваются многометровые толщи воды, от берега до берега в иных местах под 40–50 километров. Средний годовой сток около 350 миллиардов кубометров — это равнозначно 11 тысячам кубометров в секунду. Почти в полтора раза больше, чем в Волге.

Амур — река необычайного богатства, река тайн и открытий, река удивительной жизни.

Долгим был путь первых русских землепроходцев от Забайкалья и Якутии к океану. Эти мужественные люди поведали миру о щедрой природе открытых ими земель. Более всего же их поразило невероятное богатство рек «неисчислимой рыбицей», хотя восторженных слов заслуживали и полные всякого зверя дремучие леса, и просторные луга с густейшим травостоем выше человеческого роста, и несметные тучи птиц.

Потом пришло время удивляться ученым: в 1811 году П. С. Паллас насчитал в Амуре 20 «пород» рыб, Б. И. Дыбовский в 1877-м — 53, Л. С. Берг через 32 года этот список продолжил до 72 видов и подвидов, а еще через четверть века внес в него дополнительно два десятка их… Еще совсем недавно мы с гордостью читали и слышали: в Амуре живет 103 вида и подвида рыб, а теперь их изучено и описано на пять больше.

Наглядность — в сравнении: в Сырдарье обитает 42 «собственных» вида рыб, в Лене — 46, в Оби — 47, в Енисее — 63. В ихтиологическом реестре прославленной рыбными промыслами Волги значится 77 коренных видов — на одну треть меньше, чем в Амуре.

О неповторимом своеобразии удивительного мира растений и животных Амуро-Уссурийского края восторженно пишется уже второе столетие. Тут и ель, обвитая виноградной лозой, то и дело упоминается, и маньчжурский орех около пихты и кедра, рододендрон и аралия, тигр по соседству с росомахой, горал с кабаргой. Фазан и рябчик, райская мухоловка и обыкновенная сорока, чешуйчатый крохаль и кукша — все по соседству. Но почему-то гораздо реже приводятся в пример столь же, если еще не более, поразительные сочетания в мире рыб.

…Довелось мне недавно июньской зорькой счастливо порыбачить на берегу Амура спиннингом и удочками. Не так и много я надергал рыб, но очень уж пестрым оказался мой улов: чуть ли не всему миру известные караси, щука и сазанчик, а вместе с ними в садке шевелились совсем незнакомые западным рыбакам косатки, черный лещ, змееголов… Бок о бок стояли банальные чебаки с экзотическим редким окунем аухой. А на сверкающих ртутью разливах какие только сугубо амурские рыбы не давали о себе знать! Ослепляли зеркальным блеском выпрыгивающие верхогляды, толстолобы и кони, будто выглядывали на мгновение из рыбьей стихии в мир иной желтощек, белый амур, монгольский краснопер. А где-то недалеко, знал я, плавали арктические рыбы, сибирские, китайские…

Разглядывая свой улов, я вспоминал далекое былое. Родился я и вырос в стране Амура и здесь почти всю жизнь тружусь. Удочку освоил в шесть лет, закидушку и блесну — в десять. С рыбами познакомился, как говорится, в лицо еще в мальчишеском возрасте.

Мне повезло: я застал здесь — успел увидеть и накрепко запомнить поразительные богатства амурской ихтиофауны. Мне довелось пережить баснословно удачные рыбалки, я долгие годы видел обычных и необычных, маленьких, больших и гигантских рыб, о которых теперь настало время рассказывать. О том, что было, о том, что стало. О том, что должны бы увидеть внуки наши, но увидят ли…

И несколько необходимых пояснений. При описании рыб я старался дать как можно больше материалов рыбаку-любителю и природолюбу и потому группировал рыб в главы об аборигенных, то есть собственно амурских видах, «знакомых незнакомцах» и «странниках» — кочующих рыбах, не придерживаясь строго их систематической номенклатуры. По той же причине наиболее характерные отличительные признаки рыб выбирались таким образом, чтобы их легко мог увидеть рядовой рыболов.

Степень полноты в описании той или иной рыбы обусловлена ее эстетической и практической ценностью, популярностью, а также изученностью. Совокупно рассматриваются разные роды и виды пескарей, гольянов и вьюнов, интересующих природолюба и рыбака лишь в общем, без мелких подробностей и деталей. Обойдены вниманием очень редкие рыбы и те еще, которые заходят в Амур на короткое время. Не каждый рыбак и слышал о них. Таких всего 18 видов.

И еще. Не все рыбы Амура изучены даже ихтиологами. Каждое живое существо (а рыбы — отнюдь не исключение) таит в себе множество загадок. Но человек умеет их разгадывать и вместе с тем удивляться может, отчего жизнь и работа становятся тоже в какой-то мере таинственными, а потому и прекрасными.

Много знаю я рыбаков, которые, засев с удочками или расхаживая со спиннингом, не дают покоя своему мозгу бесконечными вопросами о рыбах и порой догадываются о таком, что не сыщешь ни в солидных руководствах по рыбной ловле, ни в анналах научной литературы. И потому я стремился возбудить интерес читателя к неизученному, пока еще непонятному, необъяснимому. Ведь жизнь наша, в числе прочего, прекрасна и интересна потому, что окружена тайнами.

Низкий поклон благодарности известному ученому-ихтиологу М. Л. Крыхтину, опытным рыбознатцам — Л. Вербицкому и П. М. Кращенко, без помощи которых эта книга вряд ли получилась бы.

Глава первая Амур-река могучая и рыбная

Рыбаков в Амуро-Уссурийском крае много — почитай, каждый второй взрослый мужчина, — но знают они, как правило, лишь свою речку или участок Амура «от и до». Километров на сто. Об Амуре же в целом — представления приблизительные, а о его бассейне — весьма туманные.

Но нельзя составить более или менее полную картину жизни амурских рыб, не зная их среды обитания, их распространение, их большие и малые кочевки. Где, например, проводит теплое время года таймень или ленок, а где и как они зимуют? Сиг, налим, осетровые? И еще: как воздействуют на те или иные виды рыб многоводные и маловодные сезоны, зимние заморы и промерзания, темпы подъема и спада воды?

И вот для общего знакомства с Амуром читателю предлагается совершить по протяженности длинное, но по времени короткое условное путешествие от его верховий до лимана. Теперь всем некогда, все очень заняты, а нам предстоит проплыть 2824 километра — от слияния Шилки и Аргуни вниз до лимана. Выше — Забайкалье, природный мир которого особый, от приамурского отличный, к тому же оно в состав Амуро-Уссурийского края и Дальнего Востока не входит.

Почти 3 тысячи километров проплыть на весельной лодке, а тем более на плоту теперь никто не согласится: для этого и месяца не хватит — хотя для более обстоятельного изучения реки лучшего не придумаешь. Мчаться же сломя голову на «Ракете» или «Метеоре» — мало что увидишь и узнаешь. А потому остановимся на усредненном варианте: путешествуем на быстроходной моторной лодке со скоростью 35–40 километров в час, плывем примерно 10–12 светлых часов в сутки, интересуясь лишь Амуром и его обитателями, оставив все технические заботы нашим добрым незримым проводнику и мотористу.

Итак, время начала пути 1 июля, уровень воды средний, погода устойчиво ясная.

На Усть-Стрелке, как именовался со времени первых русских землепроходцев пост у слияния Шилки и Аргуни, теперь капитально смонтирован огромный прямоугольный щит с четкой надписью: «Конец Амура». Думается, нам было бы логичнее прочитать: «Начало Амура», ну да ладно. Нам важнее осмыслить масштаб предстоящего плавания: до Благовещенска 893 километра (и хорошо бы их проскочить за два дня), оттуда до Хабаровска — 975 километров, а там еще 966. 7–8 дней плавания при идеальных условиях.

Но вот мы в лодках, и наше быстрое путешествие качалось.

В верховьях Амур — типичная горная река. Быстрая, холодная, чистая. Примерно как Бикин, Хор или Анюй в низовьях. Только здесь прозрачная вода буроватая и даже с краснинкой: немного торфяная, немного железистая. Долина стиснута справа отрогами Большого Хингана, слева — склонами Амазарского хребта. Русло шириной 200–300 метров, выложено оно галькой и камнями, вода мчит со скоростью 6–8 километров в час. Шумные крутые перекаты — один за другим, на плесах между ними быстрое течение тоже рябит воду. Островов мало, по «бортам» мощного единого потока то и дело возвышаются большие и малые утесы, седые обомшелые скалы, из кипящей воды поднимаются остроугольные глыбы останцов. Зеленые сопки окунаются в воду, полощут в ней свой фундамент.

В иных местах реку стискивают каменные «щеки», и она меж ними бушует, ревет и рыдает, захлебываясь собственной пеной и яростью, а освободившись из этих теснин, успокоительно вздыхает и всхлипывает.

Наиболее узка долина в районе устья Амазара, где Амур, с трудом прорываясь через могучий гранитный барьер, мчится в скалистом русле по дну ущелья, а по обе стороны — высокие и крутые склоны. Здесь гул и грохот столь сильный, что трудно разговаривать.

Глядя на этот опасный поток воды, думаешь: «Теперь-то что, а каково было сплавляться на тяжелых, неповоротливых, почти неуправляемых плотах первым русским переселенцам в прошлом веке?»

Горной реке — горный ихтиологический комплекс. Не надо изучать специальную литературу, а достаточно быть хорошим рыболовом, чтобы знать: здесь можно половить хариуса, ленка, сига, тайменя или налима. Подскажем, что живут эти рыбы в «прокормистых» вотчинах гольянов и пескарей, большинство видов которых благоденствует лишь в чистой холодной воде. В прогреваемых тихих заливах, протоках и забоках нас не поразят приспособленцы — привычные к разным условиям жизни карась, щука и сом. Рыбы вроде бы и обыкновенные, широко известные, но все, исключая карася, с особинкой: есть у них свои «амурские» отличия. Выходит, те — да не те.

В этом быстро убедились и первые ученые, взявшиеся за изучение рыб гигантской реки. Одним из них был Б. И. Дыбовский. Его вряд ли могли удивить видовые особенности амурского сома, известного еще Линнею, или амурской щуки, которую предстояло «окрестить» самому Дыбовскому, — зоологу к такому разнообразию не привыкать. Но вот диковинные косатка-плеть, пескарь-лень, владиславия… И чем дальше вниз по Амуру — тем больше ему попадалось новых для науки видов и даже родов рыб.

Быстро мелькает таежная земля по обеим сторонам. Как будто только что отплыли, и солнце еще то и дело ныряет за высокие правые берега, но уже далеко позади светлоструйное устье почти 300-километрового Амазара, вместе с чистой ледяной водой принесшего Амуру запах хариуса и таежных гор. А устье этого притока — уже на 44-ом километре нашего быстротечного маршрута… Через полчаса — река Урка, по которой когда-то спустился на Амур Хабаров со своим отрядом землепроходцев… А там — Смутная, Уруша.

К одноразмерному с Амазаром Ольдою мы подошли около полудня. Остановились, передохнули, поразмялись. Подзаправили себя и мотор — и снова в путь. И опять лодка стремительно скачет по горному Амуру из плотно состыкованных перекатов и плесов, стиснутых сопками справа и слева. Но эти горы все чаще раздвигаются, высокие берега от реки отдаляются, освобождая место для сел и сельскохозяйственных угодий, все больше от главного русла рукавами отсоединяются протоки, образуя острова. И вот уже лесисто-луговая пойма реки кое-где приличной ширины.

Мы в самых высоких широтах амурского русла — 53 «с хвостиком» градуса Северного полушария. Параллель Командоров и Алеутских островов. Почти 1,5 тысячи километров по прямой до Охотского моря. И потому здесь, рядом со Сковородином, еще чувствуется холодное дыхание Сибири. Но все заметнее склоняется Амур к югу. По берегам то и дело к примелькавшимся лиственницам, соснам и березам подсоединяются дубки, ясени и даже липы… За большой деревней Джалиндой — горы нашего берега отдаляются, сглаживаются, перерождаются в плато, с них доносится теплый, пропитанный запахами хвои, листьев и луговых трав очень свежий воздух.

Долина здесь расширилась до нескольких километров, река заметно стихает, ее русло то и дело выписывает замысловатые большие и малые кренделя. На Черпельских и Кайкуканском кривунах Амур течет сначала полуоборотом в одну сторону, затем очерчивает чуть ли не полный круг в другую… Солнце вот только что било в лоб, теперь же оно за кормой, а через несколько минут его «заворачивает» дальше, дальше… И уже греет оно левое плечо, хотя еще не остыло правое… Где-то впереди будет знаменитый Корсаковский кривун с двумя почти слипшимися огромными петлями.

Здесь много примечательного. Вот, например, громадными башнями средневекового замка надвинулись высокие скалы «Два брата», размером почти с гигантский буреинский «Собор», там берег высок, тверд и отвесен, а за ним — вроде бы гранитные орудийные редуты по плавному овалу безымянной горы…

Но интереснее то, что по «нашей теме». Мимо теперь проплывают не только галечные, но и песчано-галечные косы и даже песчаные. Песок еще сер или бур, крупнозернист, но завтра появится и желтый, мелкий — спутник уравновешенных — не горных и не заболоченных рек.

И заливов час от часу становится больше, они окружены рядами тальников. Там, в тихой, спокойной воде — свой, обособленный рыбий мирок. В этих заливах еще должны быть налимы и ленки, но есть и щуки, и сомы. Хариус может проплывать рядом с косаткой-скрипуном, что почти равнозначно северной ели, обвитой южной лианой. А на широкой (в иных местах — до 10 километров) пойме задымились, затуманились блюдца озерушек и полудуги стариц… Озерный гольян, вьюны и карась в них точно есть, должен уже показаться и ротан-головешка.

Первый 400-километровый пробег мы закончили недалеко от устья реки Ольги. Отаборились на полуострове с тихим заливом и высокой галечной косой. Поставили закидушки, забросили удочки, начали хлестать воду спиннингами. Интерес не только к рыбе вообще, а — какая она здесь? К последним закатным отблескам в нашем садке были ленок, пара щук, два губаря, красноперый жерех и дюжина карасей.

Ночью слушали Амур. Он как бы рассказывал нам о своих радостях и горестях, о прожитом и пережитом. На недалеком перекате в теснинах между скалами он бесновался, могуче гудел и ревел, разбрасывая вокруг гулкое эхо. А здесь, у табора, пологий берег ласкали спокойные, расслабленные волны. Мы пытались расшифровать голоса мощного неукротимого потока, смотрели в безмятежно черное звездное небо и загадывали: а что завтра?

Утром с закидушек сняли приличного сома и полуметрового налима. Синявки были, пескарь-губач Черского, чебак. Слазили на гору, полюбовались дивными пейзажами, позавтракали и — снова в путь.

К обеду следующего дня мы остановились на острове у местечка Кумара, на высоком взлобке рядом с широкой левобережной низкой поймой, иссеченной протоками и длинными старицами. Меня давно это место интересует: здесь через Амур проходит биогеографический рубеж между приамурско-маньчжурской фауной с юго-восточной стороны, охотско-камчатской и восточно-сибирской — с северо-западной. В прошлом веке сюда нет-нет да и забредали тигр, непальская куница харза, амурский лесной кот, маньчжурский заяц, фазан… До этого же места поднимаются и многие виды рыб китайского ихтиологического комплекса: белый амур, чернобрюшка, верхогляд, желтощек, сазан, толстолоб, китайский окунь ауха, амурский бычок, белый лещ… Да сей рубеж заметен и по растительности: на склонах появляется много дубов, в долине формируется широколиственная урема типично маньчжурского облика — с ясенем, ильмом, липами, амурским бархатом, мелколистным и маньчжурским кленами…

Если бы мы взобрались на высокий берег да внимательно осмотрелись, все равно не увидели бы такой четкости биогеографического рубежа, какую мне нередко приходилось наблюдать на стрелках некоторых водораздельных хребтов: посмотришь с высоты в одну сторону — суровая сибирская природа, обернешься в противоположную — богатые кедрово-широколиственные леса. В этой низине, а особенно по реке, рубежу ширина 100, а то и 200–300 километров.

Через час после Кумары мы достигли Корсаковского кривуна. Моторка вроде прямо к селу Корсакову подлетела, но неожиданно уперлась в скалу и на 120 градусов завернула вправо. Верно в книгах написано: чуть больше километра по прямой посуху к 30 — речным кривуном. Но и это не все: к пройденной петле вплотную примкнула соседняя, такая же, с еще более узким перешейком у старого села Буссе — всего 600 метров.

А далее Амур стремительно и прямолинейно помчался почти на юг, к Благовещенску, словно намереваясь обогнуть Зейско-Буреинскую равнину. Девятая сотня километров реке, а она все еще горная, все еще быстрая и узкая, и все еще глухо шуршит галькой русло да шумят перекаты, хотя заметно меньше их стало.

Лишь ниже устья Зеи Амур преображается: становится вдвое шире, гораздо многоводнее и спокойнее. При слиянии этих рек — длинная песчаная коса с множеством куликов, цапель, ворон и других птиц. Даже при беглом взгляде видно превосходство Зеи над Амуром в мощи. Завернув в нее и проплыв 15 километров против течения, удивляемся: приток, а в 2–3 раза шире реки, в которую впадает, и к тому же полноводнее: 16,5 процента годового стока Амуру дает эта река, в два с лишним раза больше, чем Шилка с Аргунью.

Справочники свидетельствуют: длина Зеи 1242 километра, площадь водосбора — 233 тысячи квадратных километров. По этим показателям Амур выше слияния превосходит Зею в два раза. Но Зея гораздо богаче водами, ибо собирает их с дождевых районов.

Мы не имеем возможности плыть по Зее, преодолевая напор ее воды, и для краткого знакомства с нею придется ограничиться тем, что мне известно по прежним путешествиям. На 284 километрах от устья до встречи с 647-километровой Селемджой эта река многоводна, умеренно быстра, имеет прекрасно разработанную широкую пойму. Обликом, гидрологическими характеристиками и ихтиофауной она схожа с Амуром между Благовещенском и устьем Бурей. А на протяжении 400 километров выше места слияния и Зея и Селемджа сродни Амуру, виденному нами накануне. Зейское водохранилище — глубокое озеро с площадью 2420 квадратных километров, а питающая его Зея в своих верховьях — типичная горная река в 3,3 сотни километров длиною. Ледяная, стремительная, каменистая. Пристанище закоренелых рыб-холодолюбов — хариуса, ленка, тайменя, сига… На верхних 250 километрах Селемджа и Зея во всем — как сестры-двойняшки.

В низовьях своенравная Зея то упирается в белые горы правобережья, то уходит в степные просторы равнины с левого берега. Белые скалы, белые косы и дно из белого песка. Даже острова в белых берегах. Множество проток, заливов, озер, стариц, притоков. Зея здесь гораздо спокойнее, чем Амур выше слияния. В ней много сазана, толстолоба, сома, щуки, обычны косатки, белый лещ, оба вида красноперов.

В третий день стремительного знакомства с Амуром мы проплываем на своей моторке от Благовещенска, удобно приютившегося на слиянии Зеи с Амуром, до предгорного села Пашкова ровно 400 километров. Путь наш пролегает вдоль Зейско-Буреинской равнины. Пойма широченная, долина необозримая, в сети проток не всегда найдешь главное русло. Его ширина в иных местах до 1,5 и даже 2 километров. Огромные луговые острова в окантовке густых тальников, песчано-галечных кос и отмелей, множество больших и малых озер, в которых нашего «прославившегося» в послевоенные годы ротана-головешки уже не может не быть: они тихие, щедро прогреваемые, заросшие, тинистые. Вероятно, здесь уже появились тропические змееголовы, упорно именуемые местными рыбаками угрями.

Ну а с русловой рыбой на этом участке мы познакомились на рыбачьей тоне в тихий полуденный зной. Большой невод рыбаки заводили с просторной косы на глубокий плес. Ячея-тридцатка позволила всей рыбьей мелочи преспокойно улизнуть, отцедив в мотню лишь крупную рыбу. И заполнил улов центнеровую бочку: караси, сазаны, щуки, сомы, кони-губари, косатки-скрипуны, плети, амурский жерех… Больше всего первых четырех, а большинство косаток сквозь ячею-тридцатку, конечно, проскользнуло.

Попытаемся же оценить этот улов: явное преобладание рыб равнинных рек, но в сравнении с «прихабаровским» комплексом улов заметно беден и числом видов, и количеством особей. Мне подумалось, что таким неводом в 200 километрах выше Хабаровска можно было бы вытянуть раза в 2–3 больше.

Бурея обликом — что Зея, только меньше: ее длина с Правой Буреей 739 километров, водосбор — 71 тысяча квадратных километров. До места строительства ГЭС она во всем сродни Зее в низовьях, а выше — мало чем отличается от верховьев той же Зеи и Селемджи. Слившись с Буреей, Амур стал многоводнее, шире и тише — скорость течения всего 4–5 километров в час. Очень просторная, густо иссеченная всевозможными водоемами, во многих местах заболоченная пойма, которой, кажется, теперь не будет конца и которая лишь немного изменится к Хабаровску.

А на закате весь этот простор уперся в невысокие, но крутые отроги Малого Хингана. Амур тут быстро сузился, собрался в тугое, глубокое единое русло, как бы насторожился и глухо загудел. Сразу за селом Пашковом он, ударился в скалы и, не осилив их, круто и шумно завернул на 150 градусов к югу.

Всю ночь мы, примостившись на узенькой террасе, слышали, как он плещет, гудит и ярится, и в памяти живо всплывали такие большие норовистые горные реки, как Зея, Бурея, Хор, Большая Уссурка, Анюй… Задавались вопросом: что теперь изменилось в рыбьем населении рек? Можно было предположить, что не милы эти места тиховодным карасям и им подобным — тем, кому жизненно необходима широкая, регулярно затапливаемая пойма, — сазану, белому амуру, лещам, щуке…

В первый утренний час четвертого дня мы обгоняли Амур на его прямой стремнине в окружении пологоувалистых гор, заросших кедрово-широколиственным лесом. Виделось много густых дубняков, и разнопородные широколиственные леса были, а на лесосеках и гарях угнездились мелколиственные — березняки да осинники. И это радовало: мы вплывали в зону уссурийской тайги. Были основания думать, что в мире рыб тоже произойдут соответствующие изменения: ведь в природе, как известно, все взаимосвязано.

Прижимаясь правым берегом к сопкам, имел здесь все же Амур левобережную пойму с долиной и, стало быть, кое-какой простор. Но они исчезли к исходу первого утреннего часа плавания. От села Радде началась Хинганская «труба». Сжатая высокими скалистыми берегами до 400 метров, еще совсем недавно широкая, напрочь лишенная долины, река загудела звонко и яростно. Наткнувшись на неодолимые каменные тверди, она заметалась, заизвивалась кривунами, и за каждым из них открывались дивные пейзажи. И так плыли полторы сотни километров. А у Екатерино-Никольского река вырвалась из горных теснин и снова успокоилась, и опять широко и расслабленно растеклась, легко раздвинув низкие берега начавшейся обширной Средне-Амурской низменности.

Здесь самая южная излучина Амура, прогибом которой он достигает широты Южной Украины и Молдавии. Разлившийся и после Хинганской «трубы» заметно уменьшившийся в глубинах Амур в этом районе летом хорошо прогревается, и именно на этом участке реки в царстве рыб начинает формироваться сложный ихтиологический состав.

Посмотрите, как много здесь становится рыб, родиной которых являются равнинные реки Китая: черный амур и лещ, монгольский краснопер, пестрый толстолб и пестрый конь, желтощек, «южные» пескари — Солдатова и длинноусый, экзотические вьюны лефуа и лептобоция. И даже настоящие тропические рыбы — змееголов и косатка-крошка здесь оказываются завсегдатаями тихих водоемов… Особенно много этих «южан» в районе ниже устья Сунгари — самого большого притока Амура. Могучий поток с юга приносит теплые воды — на 2–3 градуса теплее амурских — из жаркой Маньчжурии.

Палеогеографы считают, что в третичном периоде тот Амур, что у нас впереди, тек из Сунгари, а пройденный нами в первые два дня — заворачивал по Зее на север и через Уду впадал в Охотское море. Малый Хинган долго был неприступен для реки, но она все же сумела «пропилить» его в наиболее низком месте… Может быть, с той эпохи и сохраняются в Амуре теплолюбивые рыбы?

Но вместе с тем совсем немного рыб-«северян» не дошло сюда с Верхнего Амура, разве что ленский пескарь да гольян Лаговского… Сиг-хадары, правда, заместился сигом амурским, а типичный для Евразии озерный гольян сменился нашим подвидом — маньчжурским.

В пятый день пути мы проплыли от теплого желтовато-мутного сунгарийского потока до Хабаровска. Все шире и глубже становился Амур, до десятка километров раздавалась его пойма, а приняв с юга тоже теплый и тоже мощный вал воды с Уссури, он стал еще полноводнее.

Ах, как надо бы было познакомиться с чудесной рекой Уссури! Не только потому, что имеет она от верховьев в Южном Сихотэ-Алине 900 километров длины, собирает же воду с площади почти в 200 тысяч квадратных километров и вливает ее в Амур столько же, сколько и Сунгари. Главный интерес в том, что она густейшей сетью речек и ключей пронизывает весь Уссурийский край, всю уссурийскую тайгу с кедром и женьшенем, тигром и леопардом, уткой-мандаринкой и чешуйчатым крохалем… А рядом с ними в водах плещутся столь же интересные рыбы: амуры, толстолобы, змееголовы, черный лещ, ауха, желтощек… Но в Уссури и Сунгари водятся и такие рыбы, каких очень редко встретишь даже в самой теплой, самой южной большой излучине Амура, или они там вовсе не живут. Это уссурийская востробрюшка, гольян Черского, элеотрис, горбушка, мелкочешуйный желтопер… Но все виды рыб той излучины живут и в Уссури, которая до самого озера Ханка — Амур в миниатюре… Только более экзотический.

Мало кому не приходилось видеть Амур из иллюминатора самолета, приземляющегося в Хабаровском аэропорту. С низкой высоты взору представляется поразительная, захватывающая дух картина. Необозримые долина и пойма, густо иссеченная прямыми, дугообразными и неимоверно извилистыми протоками и заливами, нет числа старицам и озерам, островам и косам. Берега оконтурены желтыми песчаными косами, полосами и купами пушистых тальников, их плотные шпалеры тянутся вдоль проток и заливов. Лесистые редки, луговые низины, кочкарники… Глаза разбегаются. Пробуешь пересчитать протоки на пойме Амура, что под брюхом самолета, — не успеваешь. И задумываешься: какая же бездна времени потребовалась воде, чтобы размыть себе, разработать такое могучее ложе… И как же коротка человеческая жизнь для того, чтобы разобраться в истории Амура, как мал ее срок рядом с возрастом этой реки!

Ну а если из иллюминатора — не самолета, а космического корабля взглянуть на Амур с высоты этак 1000 километров? Тогда он показался бы нам подобием громадного раскидистого дерева, окруженного большими ветвями от вершины до комля. А все потому, что бассейн этой реки тоже «раскидист»: крупные притоки питают Амур от его верховий до лимана… Для сравнения: если из того же космического корабля мы полюбуемся на Волгу, то ее бассейн уподобится высокой сосне: длинный гладкий ствол, а сверху скромная крона. И в самом деле, ведь на доброй половине своей протяженности Волга ниже Камы без притоков.

Да, тысячи больших и малых притоков питают и освежают Амур родниково чистой, напитанной кислородом водой, на всем его протяжении делая русло с каждым километром, до самого лимана, все многоводнее и многоводнее.

Для преодоления Амурского утеса у Хабаровска река собралась в единый глубокий поток шириной поболее чем в 2 километра, но не сдвинула его и, гневно шумя и клокоча уловами, резко отвернула влево. А за Воронежскими сопками Амур раздробился на множество проток в сторону низкого маристого левого берега, заполняя, через посредство крупных пойменных озер, 50-километровые дали. А по высокому правому — село за селом: Вятское, Челны, Троицкое, Славянка, Иннокентьевка… Их основали русские переселенцы во второй половине минувшего века.

От Елабуги водяная лава откатывается к левому берегу, Амур все круче заворачивает к северу, и теперь он будет сохранять общее северо — восточное направление.

Следуя основным руслом Амура, мы не видели сел Челны, Маяк, Синда, Искра — они стоят на высоких берегах Челнинской и Синдинской проток. Зато мы удивлялись невероятно широкой долине Амура — если в нее включать неоглядную заболоченную низменность, ширина которой до 120 километров. В половодье здесь настоящее море, над поверхностью которого лишь изредка возвышаются отдельные релки, останцы да небольшой горный узел Халхадьян. Но даже в среднюю воду ширина собственно поймы Амура за устьем Анюя и селом Троицким увеличивается до 25–30 километров.

Более всего Амур красив в среднюю воду, и мы могли им любоваться каждый час. В своем раздолье он и ласков, и серьезен, при ветре же становится грозным и опасным. Но нам сопутствует тихая солнечная погода, и мы наслаждаемся глубокой небесной голубизной, украшенной белыми комками, глыбами, торосами и айсбергами облаков, следим за зелеными берегами, золотистыми косами. Днем тихая вода сверкает зеркалами, и мы как бы по небу между облаков лавируем. Пробежит ветерок, зарябит, засвинцует воду, но она скоро опять зеркальна… Случись затянуть плавание до ночи — и тогда лодка словно по звездной и черной, бездонно глубокой космической дороге плывет. Плывет вслепую, и душа невольно трепещет…

Какое же здесь приволье для рыбы! Трудно вообразить, как много ее было еще лет 40–50 назад! На берегу протоки Сий, соединяющей огромное, в 340 квадратных километров, озеро Болонь с амурской протокой Серебряной, мы сделали остановку на ночь рядом с палаткой старика-нанайца. Он много нам рассказал. Озеро мелкое, в малую воду обсыхает, зимой промерзает насквозь. Но большую часть весны и лета даже в среднюю воду здесь очень просторное и прекрасное пастбище и родильный дом для всяких водных обитателей. На подъеме уровня по неширокой протоке прежде в озеро шло так много рыбы, что одним заметом 200-метрового крупноячейного невода брали тонну живого товара — сазана, толстолоба, щуки, сома, крупного карася, верхогляда… «Пошла летом вода на убыль — мы протоку заставляли сетями, и опять ее полно, — рассказывал старик. — А осенью перегораживали по низкому берегу сетями, а по глубокой части — забором. Половину годового плана колхоз ловил тут», — тыкал рассказчик трубкой в протоку…

Такие глухие забойки я видывал в детстве и знаю, как много в них брали рыбы. Но знаю и сколь много ее гибло в пересыхающих и промерзающих озерах и протоках выше городьбы.

На правах нанайца старик рыбачил разрешенными небольшими ставными сетями, и мы вечером и утром любовались его уловом: добрые караси, пара 5-килограммовых сазанов, три толстолоба, хороший верхогляд, белый амур, сомы, косатки, монгольский краснопер. Я откровенно удивился: под Хабаровском теперь такие уловы не взять. Старик ответил: «Скоро и тут будет как там — город рядом, рыбак на рыбаке, гляди, как берега все затоптаны…» До нового города Амурска было полсотни километров, да разве ж это расстояние для лодки с «Вихрем»! До Комсомольска на 40 километров побольше, но рыбаки и оттуда доплывают до Болони за три часа!

Следующим днем мы минуем и Амурск, и Комсомольск. Напротив города юности вплотную подступивший к реке Сихотэ-Алинь вновь стиснул ее до километровой ширины, и стала она здесь глубокой, а течением быстрее почти в два раза. Но вскоре — напротив устья Горина — Амур взял свое, расширив главное русло до 6 километров. А всего через час — опять «труба», такая же узкая, такая же глубокая, такая же быстрая, как в горах Малого Хингана, но более длинная. И теперь Амуру течь по ней около полутора сот километров — до старого села Циммермановка, где он вырвется на широкую Нижнеамурскую низменность. Тоже сильно заболоченную, густо иссеченную протоками и озерами, из которых Большое Кизи и Удыль размером примерно с Болонь.

Озер от Хабаровска до устья Амура много. Мелких пойменных не счесть — их сотни тысяч. Но то и дело встречаются и обширные. Свыше 300 квадратных километров имеют четыре озера, тех же, которые с гектар или с два, — не пересчитать. В Нижнем Приамурье их общая площадь составляет около 15 тысяч квадратных километров.

Для рыб озера в летнюю пору — все равно что сочные луга для скота. Во время паводков на Амуре они наполняются и аккумулируют воду, на спаде уровня — питают реку. Мощный естественный регулятор стока. Жаль только, что преобладающее большинство озер мелки и потому при резких спадах воды обсыхают, а зимой промерзают. Однако, будучи заполненными, они приносят Амуру большую пользу: мелководье для нагула и нереста рыбы — «земля обетованная». Громадное значение озер еще и в том, что они систематически напитывают амурские воды зоо- и фитопланктоном и другим кормом для рыб и прочих гидробионтов.

Палатку поставили, развели костер, насторожили рыболовные снасти на большой, золотистой, за день прогревшейся косе, отделившей от струистой воды широкую тихую заводь. Недалеко за Циммермановкой. На крючок, наживленный черным червем, подцепился полуметровый калужонок, мы полюбовались им и отпустили. И, словно благодаря нас за великодушие, в заводи заворочались, забили хвостами две здоровенные калуги. Любят они спокойные темные глубины, но охотятся на мелководье.

От этого места пошли калужьи пажити, и чем ближе к устью реки, тем больше будет и калуги, и осетра. Но меньше станет аухи, черных амура и леща, а вскоре и их белых собратьев, монгольского краснопера, желтощека, верхогляда, толстолоба — вода здесь для них холодна. Не тот климат — все-таки уже почти 51 градус северной широты, а завтра будет за 54. Выше Хабаровска на полтысячи километров, а относительно Сунгарийского прогиба — еще на сотню больше. О суровости здешних мест свидетельствуют и сопки за амурскими берегами — они в темных, хмурых ельниках и лиственничниках. Моховых. С кедровым стлаником в подлеске.

И наконец в последний день стремительного бега мы посмотрели самые низовья Амура. Миновали Софийск, озеро Кизи, за которым уже Татарский пролив, — каких-нибудь 60 километров от нас! Богородское, Сусанино, Тахта, уже доступный для морских судов порт Маго, потом Николаевск. А там пошло широкое предустьевое пространство — длинная воронка с раструбом, само устье, которое непосредственно глазом не фиксируется, а далее — лиман, «незаконно» носящий свое название (это, по существу, часть пролива). Чем ближе к устью, тем шире Амур, все больше и больше в нем мелей и островков. Между конечными мысами Пронге и Табах — 16 километров. Простор! Дали в туманной дымке. Крутобокие берега. Свинцово-тяжелая вода… Но здесь так много мелей, что для судов обвеховано два фарватера. В северной стороне открывается студеное Охотское море, а до Сахалина рукой подать.

Мы проплыли громадину Амура в средний уровень воды. Но при обмелениях и наводнениях картина будет совершенно иной. Тогда Амур совсем не похож на тот, каким он бывает в нормальную воду, — ни при взгляде с высоты птичьего полета, ни из лодки. А реку надо знать во всех режимах водности, без этого нельзя составить даже приблизительного представления о ней как среде обитания рыб.

Сведения о поведении Амура в разные годы можно отыскать в подшивках газет. «Я давно живу в Хабаровске, но не припомню, чтобы так мелел Амур… Он до того стал мелким, что даже на моторной лодке плыть можно только по путевым створам: чуть в сторону — и на косе». «Наш Амур-батюшка вот уже несколько лет подряд год от года маловоднее… Создается впечатление, что он уже не будет так могуч и широк, каким был вечно… Просим привлечь внимание ученых, министерств и ведомств к проблеме обмеления Амура…»

Это — тревожные строки из газетных статей и писем 1978–1980 годов. Их, а еще больше разговоров тогда было много. Обмеление рек связывали с заполнением водохранилища Зейской ГЭС и считали чуть ли не фатально бесповоротным. Помню, этот вопрос серьезно обсуждался учеными осенью 1979 года, все лето которого вода в Амуре была ниже нулевой отметки; а в начале августа у Хабаровска зарегистрировали минус 120–130 сантиметров. Отдельные участки Амура стали несудоходными… Небывалое явление! Решили срочно готовить представительную научно-производственную конференцию: надо, мол, предпринимать меры…

А всего через 2–3 года рассуждения приняли противоположный характер. «В прошлом (1981) году вода как затопила пойму Амура у Хабаровска в середине года, да так и простояла на ней до осени… Почти три месяца уровень был выше отметки на 4 метра», — писал старожил Хабаровска. «Все залило! Все затопило! Не уцелело ни одного стога сена! Даже старые люди такой беды не припоминают, — сообщал корреспондент через три года, — с 19 мая (1984) до октября было море воды, а в сентябре ее уровень перевалил за шесть метров!»

Да, очень много воды было в реках с мая по октябрь 1984 года — все шесть месяцев! А наводнение в сентябре стало небывало катастрофическим: 6 метров с четвертью! Четыре недели выше 5 метров или около того! На пойме — 3-метровый слой воды! Река разлилась на десятки километров вширь!

Что же это с Амуром случилось? А ничего не случилось — он всегда таким неуравновешенным и был: то многоводен — то сух, редко когда в норме, если под этой нормой понимать оптимальную для людей водность. И вот почему такое.

Реки Амуро-Уссурийского края на 80 процентов питаются дождевыми водами, а наиболее «мокры» летне-осенние месяцы. Зимы в общем малоснежны, снег возгоняется и тает постепенно, и всего-то талые воды дают 8—10 процентов годового стока. Потому-то весенние половодья, столь обычные для европейских и сибирских рек, здесь невысоки и кратковременны. Даже щука, нетерпеливо ждущая их с зимы в полной готовности к икромету, отнереститься далеко не каждый год успевает.

А вот когда пройдут дожди — непременно быть паводкам. Продолжительность их и высота определяются характером летних муссонов. Если тучи стоят, проливаясь дождями, от Забайкалья до морского побережья, жди на Амуре грозных для человека стихийных бедствий. Особенно буйствует «батюшка» в дождливое лето ниже устья Зеи — на протяжении почти 2 тысяч километров.

В горах, где узкие истоки ключей и ручьев стремительно плещут по каменным глыбам и не обзавелись даже подобием поймы, уровень воды после дождей быстро поднимается, но вскоре приходит в норму.

А там, где реки, набрав силу, уже ревут, оповещая горы о своей мощи, наводнения куда грознее. Эти мощные потоки и в хорошую-то погоду требуют к себе уважительного отношения, а после ливней или мусонно-затяжного ненастья становятся необычайно бурными, выходят из русел, заполняя хорошо разработанную, хотя обычно неширокую, пойму.

Неукротимая сила несущейся воды размывает берега, с корнями вырывает вековые деревья, шутя разбрасывает старые заломы и нагромождает новые. Даже иные острова сносит, намывая взамен их другие. Уровень воды может за сутки подняться на метр-другой, не то и на 3 метра, а в горных теснинах без поймы — в два раза больше. Рев, грохот, неистовая пенисто-водоворотная кипень, огромные деревья в мутной взбесившейся воде, что соломинки…

Но ушли тучи, разъяснило, вода быстро скатывается, и реки смиряются.

А вот на степенно-больших низменных реках, куда в конечном счете собираются воды с обширной горной территории, картина движения вала иная. Обладая широченной придаточной системой с бесчисленными протоками, старицами, озерами, марями и торфяниками, такая река не позволяет уровню рваться вверх бесконтрольно, как бывает у горных рек. Но он поднимается неуклонно, долго, и в конечном итоге высоко поднимается, а после своего пика снижается опять-таки медленно и долго: 15–20 сантиметров в сутки, редко когда 30–40.

Амур в наводнение страшен. Затапливаются сенокосы, гибнет застогованное сено и скот, уничтожаются пашни, сносятся дома и мосты, размываются дороги. Бывает, спасение людей не обходится без помощи воинских подразделений и вертолетов… А как много тонет косуль, енотов, лисиц и других диких животных.

Влияние же наводнений на рыб совсем иное. В половодье они используют ранее недоступные пространства, воды густо насыщаются массой органического веществ? Для рыбы большая весенне-летняя вода — благо: резвись себе на просторе, нерестись, нагуливай тело. Кормов на обширных разливах — каких угодно и в полном достатке вода гораздо чище, чем в русле. Рыбаку в половодье нет удачи, а для рыбы это счастье. После многоводных лет ее поголовье многократно возрастает. Особенно когда уровень не прыгает, а спокойно высок и изменяется медленно.

А вот низководье для рыбы настоящая катастрофа: виды, откладывающие икру на растительность, не размножаются месяц, другой, бывает, и совсем нет им для этого условий. И пелагофилы, мечущие икру в толще прогретой воды на ее подъеме, тоже не нерестятся. Тогда у них бесцельно гибнут зрелые продукты размножения, а на следующий год не созревают к нужному сроку. К тому же рыбы не успевают накопить зимних запасов, и пережить полугодовое подледье для них — проблема. Несколько таких низководных сезонов — кстати, для рыбаков весьма добычливых, — и рыбы становится мало.

Но коль уж мы заговорили об отношении рыбы к высоте воды, нужно остановиться и на скорости изменения уровня. Скачки его вверх безопасны: водные обитатели им радуются и рвутся в заливы и протоки, смело выходя на полой, как на праздник.

Снижение же уровня для многих рыб всегда опасно, но когда оно происходит резко — беда неминуема. В первую очередь — для беспечного карася, в реку с тихих мелководий никогда не спешащего, во вторую — для всякой многочисленной «детворы», еще не знающей, как погибельно оказаться в отшнуровавшемся водоемчике.

Тут еще надо иметь в виду, что уход рыбы с разливов к рекам осенью природою как бы запрограммирован. Накопив в достатке жир и гликоген на всю зимовку, изрядно подросшая за лето, рыба привычно скатывается вместе со спокойно убывающей водой к надежной глуби. Крупные, зрелые — амуры, толстолобы, сазаны, верхогляды, лещи — в первых эшелонах, кто поменьше — те попозже. В последнюю очередь мальки. Не спешат лишь рекордсмены по живучести и неприхотливости — караси, ротаны, гольяны… И змееголовы.

Наблюдения за уровнем в Амуре ведутся с 1896 года Хабаровским водомерным постом. Графики водности почти за столетие позволяют делать любопытные выводы, искать какие-то закономерности, прогнозировать… Но прежде всего об упомянутом водомерном посте. Он прост в устройстве: монументальная свая с широким бетонным основанием, закрепленная на дне, а на ней — рейка-шкала с делениями. Отсчет ведется от реперной точки, зафиксированной в незыблемом положении раз и навсегда. И ведется он относительно условного нуля графика — плоскости, расположенной на полметра ниже самого низкого уровня.

«Но Хабаровск зимой, как правило, показывает минусовые отметки», — сразу же подметит внимательный читатель. Да, дает минусовые. И потому, что в 1895 году здесь нуль графика был выбран неудачно: гидрологи еще не знали, как сильно падает вода в Амуре зимой и каким «сухим» в иные лета он бывает.

Графики водности просто и наглядно являют собою сложнейшую, в определенной мере драматичную историю Амура за 90 последних лет.

Поскольку режим осадков у нас сильно различается по годам, очень заметно разнятся и уровни воды в реке. Дождливыми, а стало быть и многоводными, были периоды 1908–1916, 1928–1933, 1951–1954 годов. Промежутки между ними оказались маловодными, и последний из них пришелся на 1974–1979 годы. С 1980 года Амур во власти «мокрого» периода. А закономерность как в этих периодах, так и в колебаниях по годам, почти не просматривается, потому что проблематична она и в режиме осадков. Иные ученые, правда, усматривают некие циклы, якобы связанные с солнечной активностью, но очень уж сложны, непрямодейственны эти связи.

И потому-то гидрометеорологам очень трудно не ошибиться в прогнозах на месяц вперед, а тем более — на год. Ибо уровень воды в Амуре у того же Хабаровска, например, определится временем и количеством осадков в бассейнах Аргуни, Шилки, Зеи, Бурей, Сунгари, Уссури, Тунгуски, не считая Онона, Ингоды, Амазара, Архары, Виры, Биджана и прочих. Совпали дождивые периоды в них — формируется грозный вал воды, растянулись по всему сезону — колебания уровня глаже.

В общей, или усредненной, схеме на главных притоках Амура с весны по осень бывает 5–7 дождевых наводнений с резкими подъемами и спадами, учащающихся в июле — сентябре. Паводковые валы, смещаясь из этих притоков в Амур и сливаясь, подступают к Хабаровску двумя-тремя изрядно растянутыми большими горбами — так они смотрятся на графиках. При 2-метровом уровне вода выходит на самую низкую пойму, через 1,5 метра — заливает обширные пространства средней поймы, а когда около пяти — и высокая пойма оказывается под водой.

Наводнения бывают здесь почти ежегодно, но в «сухие» годы они кратковременны. Средние — при максимальных уровнях 450–550 сантиметров — за 90 лет зафиксированы 18 раз. Характер стихийных бедствий половодья за эти годы принимали 16 раз — когда уровень воды превышал 550 сантиметров. За 6-метровую отметку вода в Амуре у Хабаровска выходила восемь раз. А представьте себе слой воды в 6 метров — это же двухэтажный дом! Это же яроводье!

В графиках водности содержится богатейшая информация. Вот, например, самый низкий уровень водомерный пост Хабаровска отметил в 1921 году — минус 397 сантиметров. И в том же году был зафиксирован летний рекорд — минус 260. Высший летний паводок был в 1897 году — 642 сантиметра. Всего на 8 сантиметров ниже оказались максимальные уровни 1951 и 1959 годов; 625 сантиметров — отметки 1902 и 1984 годов.

А стояли эти паводки от 40 до 120 дней. В многоводном периоде 1951–1964 годов из 30 наводнений 10 были выше 5 метров. Зато с 1933 по 1943 год — 10 лет подряд! — Амур и его система оказались бедственно «сухими».

Но отметка 642 рекордна лишь за время с 1896 года. Гидрологи же установили, что пик наводнения 1872 года был выше на 80 сантиметров — 722! Представьте себе эту стихию! Как много тогда погибло зверей, сколько было человеческих трагедий! И сколько сел смыло начисто… Но вместе с тем какое тогда было приволье для рыбы!

Не менее грандиозные наводнения зафиксированы и в других местах Приамурья. В 1861 году вода у Благовещенска поднялась до 10-метровой отметки. Невиданно высокой она была в тот год на Уссури. Паводок 1872 года напрочь смыл много казачьих станиц, причем так смыл, что уже никто не помышлял об их восстановлении. А ведь места для станиц выбирались бугристые, вроде бы надежно высокие… Разве мог кто подумать, что Амур когда-нибудь и до них дотянется.

Наводнения более всего характерны для Среднего и Нижнего Амура, но к самым его низовьям они сглаживаются вследствие близости моря. Средней многолетней амплитудой колебания уровня в период открытой воды считается 3 метра у Благовещенска, 4–5 — в Малохинганской «трубе», 2,5 — у Хабаровска, 2 метра — под Софийском и один — ниже Тахты. В среднем раз в два года эта амплитуда возрастает двукратно. Максимальными размахами колебания уровня воды в Амуре принято считать:

10—12 метров в Малохинганской «трубе»,

8—10 — у Благовещенска и Хабаровска,

9 метров — у Софийска,

4,5 — у Тахты,

в Зее 6–8 метров,

в Селемдже и Бурее 5–6…

Но что же и как изменило в режиме этой реки водохранилище Зейской ГЭС? И что принесет в него Бурейская? На них уже много нареканий, а зря. Водохранилища летний уровень воды в реках снижают лишь в годы с повышенным и нормальным стоком. Не будь, к примеру, Зейской ГЭС, уровень наводнения 1984 года на Среднем и Нижнем Амуре мог оказаться выше на 40–50 сантиметров, и тогда непоправимых бед было бы в десятки раз больше.

А вот в маловодье водохранилища щедро подпитывают реку, не давая возможности опускаться уровню так катастрофически — теперь уже для рыб — низко, как нередко бывало в прежние годы. Особенно интенсивно оно поддерживает уровень зимой: раньше зейские воды у Хабаровска в ледовое время составляли всего 13 процентов стока, теперь же гораздо больше. У села Ленинского зимний уровень Зейская ГЭС подняла на метр-полтора, у Хабаровска — немного меньше. А это для зимовки рыбы благо неоценимое, особенно если учесть, что с плотины ГЭС идет насыщенная кислородом вода. 1200 кубометров в секунду. Угроза заморов рыбы теперь уже не столь велика. Вот если бы еще очистные сооружения всем промышленным и бытовым стокам…

…Когда вступит в строй Бурейская ГЭС, режим Амура будет еще ровнее: пики летних паводков сгладятся, «антипики» зимних и летних обмелений — тоже. В конечном итоге и рыбе станет лучше, и людям.

Амур весной нагревается быстро. Небольшой весенний паводок заливает низины почти ледяной водой: всего 1–2 градуса. Но на мелководье она быстро теплеет, и когда к первым числам мая вернется в берега, в ней уже 5–7 градусов. В районе Хабаровска вода в Амуре к 10 мая прогревается до десятка градусов, к 20-му — примерно до 15, а к концу месяца — до 18. Это — в среднюю воду, в паводковом же мае 1984 года высокие воды к 30 мая нагрелись всего до 14 градусов.

Самой теплой вода в Амуре бывает в конце июля — в среднем 22–24 градуса. До 26 нагревается она на течении и до 30–32 — на стоячих мелководьях. Таким образом, даже для самых требовательных к температуре рыб благоприятные нерестовые условия наступают не позже середины лета, а преобладающая их часть размножается в мае-июне.

Со второй половины августа, как правило, пасмурной и дождливой, вода во всех реках и озерах начинает остывать. В середине сентября уже почти никто не купается, к концу же месяца температура воды всего около 10–12 градусов. Уровень быстро снижается, и вся рыба скатывается к речным глубинам.

Ну а за период с мая по сентябрь средняя температура воды такова: на Верхнем Амуре — 15 градусов, у Благовещенска — 17, под Хабаровском — 19, за Комсомольском — 18. Более всего Амур прогревается от устья Сунгари до Болони: в июле — августе до 24–26 градусов. В такой воде и южным рыбам благодать.

Картина ледостава для Амура на всем его протяжении и для широких низовьев главных притоков сходна: сначала образуются забереги в стоячих мелководьях, однако днем первый стекольно-прозрачный тонкий ледок стаивает. Но утренники с каждым днем крепче, и вот уже дневное солнце с заберегами не справляется, — они быстро наступают и уже близ берега держат нетерпеливого махальщика (так у нас называют любителей зимнего блеснения с помощью короткого удилища, иначе махалки). А вскоре по всему еще текущему руслу пойдет шуга, непроточные водоемы замерзнут (на Верхнем Амуре — в середине октября, у Хабаровска — в начале ноября). Это, конечно, обобщенные сроки, после многоводных лет лед устанавливается на 10–15 дней позднее.

Забереги с каждым днем крепнут и теснят фарватер с обеих сторон, шуговой лед становится все крупнее и толще, и вот уже с громким шорохом несет и крутит большие льдины. Заторы, перемычки, скачки уровня до метра-полутора. К концу ноября застывают и Амур, и другие реки.

Период установления сплошного льда на Амуре длится от двух до шести недель, в среднем 2–3 декады. На горных реках этот процесс проходит быстрее и бурнее. Забереги растут рано, мороз сначала сковывает плесы, потом он штурмует и теснит перекаты, леденя их с каменистого дна. Их часто забивает шугой и салом то в одном месте, то в другом, и ледяная вода захлестывает пойму иной раз на глазах. Заторы пробивает, вода спадает, нередко оставляя после себя висячий лед. Иные бурные перекаты «дымятся» до середины декабря.

Уже ко времени образования заберегов и начала шугохода рыбы приготовились для долгой 5—6-месячной зимовки. Одни, укутавшись густой слизью, уснули в ямах, еле шевеля плавниками да жаберными крышками, другие просто потеряли бодрость, третьи — обычно хищники — все так же активны. А есть и такие, для которых лишь в подледье наступает настоящая, самая активная жизнь. Пресноводные лососи к ледоставу горные реки покидают, проходные — заканчивают ход, а тихоокеанская минога штурмует амурскую стремнину.

Лед поначалу за сутки «толстеет» на 2–3, до 4–6 сантиметров — в зависимости от морозов. Потом, когда толщина панциря перевалит за метр, он наращивается миллиметрами. К концу зимы мощность ледового покрытия — около полутора, а на севере бассейна — до двух метров. От медленного, но неуклонного снижения зимнего уровня лед сильно провисает, у пологих берегов он ложится на мели, у приглубых образует так называемые пустоледья.

А горные реки часто промерзают до дна, да еще стискиваются наледями, которые и подрусловым стоком наращиваются, и наступают с горных склонов, выжимающих грунтовые воды. В это время для рыбы здесь нет никакой жизни, и потому она такие участки загодя покидает. Лишь живучие гольяны, пробираясь в глубь меж камней, умудряются переждать, заснув и оцепенев, это бедствие, потому что подрусловой сток воды даже в насквозь промерзших реках имеется.

Талая весенняя вода поверх льда и водные забереги появляются в конце марта — начале апреля. Попозже зачернеют промоины в русле. Лед вспучивается, рыхлеет, начинаются его подвижки. Ледоход длится неделю-другую, затяжными веснами — до трех недель. На Амуре, как и на всех больших реках, он грандиозен. Очищаются реки обычно в третьей декаде апреля от Благовещенска до Комсомольска, в начале мая — на Верхнем Амуре и в его низовьях. Северные притоки вскрываются тоже в начале мая, а приморские — в первой декаде апреля.

Из-за малоснежных зим, как уже отмечалось, весенний паводок в бассейне Амура незначителен и недолог: 1,5–2, реже 3 метра на 7—10 дней. Но заторы льда, бывает, за несколько дней и даже несколько часов поднимают воду в Амуре на 3–4 метра. Максимальный уровень весеннего половодья у Хабаровска зафиксирован в 1915 году — 529 сантиметров. Вызван он был множественными заторами льда. Для людей это уже бедствие, но и рыбам от него мало хорошего: истомившись за зиму бескислородьем, они вместе с водой ошалело устремляются в протоки, заливы, озера. А падает уровень после этих заторных половодий до метра в сутки, и, естественно, много рыб не успевает избежать обсыхания.

Такой необычный гидрологический и температурный режим Амура обусловил своеобразную биологию и поведение его рыб. В большинстве рек Земли рыбы нерестятся главным образом весной, на долгом паводке вешних вод, а в Амуре — в начале лета, когда и вода прогреется и придут первые дождевые наводнения… Приноравливаясь к частым подъемам-спадам уровня, амурские рыбы вынуждены были выработать способность к порционному многоразовому нересту — чтоб не вся икра гибла, чтоб была возможность дать за лето хотя бы небольшой приплод… В связи с длительным периодом ледостава рыбья молодь должна очень быстро расти, дабы к своему первому суровому подледью хотя бы немного возмужать. А взрослые спешат как можно основательнее зажиреть… И еще: абсолютная плодовитость амурских рыб заметно выше, чем у их родичей из других бассейнов.

Итак, фауна речных рыб Приамурья оригинальна, богата и разнообразна. Здесь обитает большая группа выходцев из теплых стран Юго-Восточной Азии — белый и черный амуры, белый и черный лещи, толстолоб, желтощек, окунь ауха, кони — губарь и пестрый, косатки, мелкочешуйчатый желтопер, ротан-головешка, усатый голавль… А рядом с этими типичными «южанами», в прочих водоемах нашей страны не встречающимися (или до недавнего времени там не обитавшими), преспокойно живут такие закоренелые «сибиряки», как таймень, ленок, хариус, голец… Более того, зимой можно выловить настоящих «полярников» — сига или налима, — хорошо зная, что совсем неподалеку дремлют тропического происхождения змееголов и косатка-крошка.

С какой точки зрения на мир амурских рыб ни посмотри — повсюду удивительное. Рядом с множеством эволюционно молодых, процветающих нынче видов живут такие реликты древней ихтиофауны, как калуга, амурский осетр, проходная и ручьевая миноги, амурский жерех, пескарь и сом Солдатова, горчак-синявка. Примерно каждый второй амурский вид рыбы эндемичен, то есть в ихтиологических списках Советского Союза значится лишь для бассейна Амура. Здесь и типичные обитатели шумных холодных горных рек, и те, кто не любит ни их, ни покоя стоячих и медленно текущих рек, а облюбовали умеренные во всех отношениях потоки предгорий, и приверженцы озер. Есть и такие, что по сезонам года меняют неспокойные и тесные горные реки, речки и ключи на степенный простор Амура и крупных водоемов его низовий.

И, наконец, особая группа рыб. Летом и осенью в Амур огромными стадами заходят тихоокеанские проходные лососи — кета, сима и горбуша. Они поднимаются на сотни и тысячи километров вверх по течению, чтобы оставить потомство и погибнуть. А немного позже идет из моря минога.

Многие ученые рассматривают амурскую ихтиофауну как в известной степени реликтовую — остаточную от той, что в древности господствовала на большой части Северного полушария. После сурового ледникового похолодания эти рыбы вымерли на громадных пространствах Сибири, но многим из них удалось сохраниться в тех районах Амурского бассейна, до которых ледники не дошли. Потому-то в нем и сейчас обитают представители давно минувших геологических эпох, в то же время остались здесь жить и оказавшиеся устойчивыми к похолоданию рыбы, которые теперь обитают на значительной части северной половины Евразии. А позднее в горных реках освоились некоторые представители полярной фауны. И все перемешалось. Уживаются в бассейне одной реки, хотя и в разных биотопах.

Есть у рыб Амура и другие особенности. Например, обилие бентофагов — это которые находят свой главный корм на дне водоемов. Их здесь 26 — в 3–4 раза больше, чем в других реках нашей страны.

Типичные или частичные бентофаги Амура — черный лещ, кони, сазан, черный амур, косатки, вьюны, пескари, пескоройки-миноги. И всем «харча» хватает.

Бентофаги — рыбы мирные. Растительноядными видами Амур тоже богаче любой другой реки или озера нашей страны. Но вместе с ними в, Амуре слишком уж много хищных рыб — почти треть его ихтиофауны. Да каких хищников! Таймень, ленок и сиг; щука, сомы и налим; змееголов, желтощек, верхогляд, ауха, «красноперки»… Калуга… Не обременительно ли это для мирной рыбы? Особенно если помнить, что и многие нехищные виды при удобном случае совсем не прочь заглотить малька. И сазан небезгрешен. Даже тихоня карась! Крупный, конечно. А икру почти все жрут.

О хищниках стоит поговорить. Начать с того, что не только в водах Приамурья, но и в его лесах наблюдается редкое для Евразии обилие хищников: каждый четвертый вид. От тигра и бурого медведя до горностая и ласки. В значительной степени из-за плотоядных зверей все меньше и меньше достается охотникам косули, кабана, изюбра, лося… Нечто подобное демонстрирует нам и ихтиофауна.

Предвижу возражения: хищников, в том числе и подводных, считают санитарами и селекционерами, оздоравливающими популяции своих жертв! Да, считали. Но период идеализации хищников прошел. Теперь, наверное, уже все поняли, что «биологический пацифизм» не согласуется с задачами охраны всего животного мира, с проблемами повышения продуктивности биоценозов и с законными интересами как охотников, так и рыболовов. Теперь трезво мыслящие зоологи провозгласили, что хищники чрезмерно активно сдерживают численность своих жертв, ибо вместе с незначительным числом больных и недоразвитых поедают массу вполне здоровых, и потому поголовье плотоядных необходимо сдерживать на весьма невысоком уровне, при котором им придется удовлетворять свой аппетит в основном за счет неполноценных животных — больных, недоразвитых, увечных.

Полную аналогию между взаимоотношениями по системе хищник — жертва в лесах и водоемах проводить нельзя, конечно. Нельзя потому, что многие хищные рыбы Амура дороги и промысловику, и любителю. «Волков» в реке нет. Возьмите калугу. Тайменя и ленка, желтощека и верхогляда. Они стоят доброго нашего внимания.

Но вместе с тем нельзя всерьез считаться с воплями неграмотных «природолюбов» о том, что, мол, слишком много махальщики ловят щуки и оттого-де ее почти не стало. Пусть ловят! Особенно крупную! На здоровье! И, осторожно выражаясь, не во вред рыбам Амура ловят. И потому пусть ловят, что, во-первых, щука плодовита, растет и созревает быстро, и ее в Амуре истребить просто невозможно: достаточно двух-трех многоводных весен, как ее полчища удесятеряются; во-вторых — в питании этой хищницы большое значение занимает молодь карася, сазана, толстолоба и других милых нашему сердцу рыб; и в-третьих — когда меньше щуки — больше других, более ценных для нас хищников. Но все же молодь и щуки нужно оберегать. А активно ловить взрослых вовсе не означает — уничтожать.

Помнится, в конце 70-х — начале 80-х годов в газетах печатались статьи и заметки с гневными нападками на махальщиков — извели-де щуку! Да, ее тогда стало действительно мало. Но ведь какими маловодными были 1974–1979 годы! Фитофилы, в том числе и щука, почти не нерестились. А простояла вода на травяных поймах четыре весенне-летних сезона подряд, и опять эту щуку знай лови…

Кстати, не так уж и много ее махальщики берут; округлив все зимние месяцы и все выходы на лед рыбаков, подсчитаем и удивимся — всего полтора килограмма на человеко-день. А пойди-ка посиди на ветру и морозе с утра до вечера, померзни… Молва о богатых трофеях разлетается широко, а вот возвращения с пустыми руками внимания не удостаиваются.

Разумеется, это «знай лови» нельзя распространять на большинство других амурских рыб, чьи запасы за последние десятилетия оказались сильно подорванными.

Глава вторая Удивительные аборигены Амура

Только в Амуре водится гигантская царица-рыба калуга, вырастающая в длину за 5 метров и набирающая вес до тонны. Именно здесь, в Амуре, в естественных природных условиях живут замечательные аборигены местной ихтиофауны.

Коренные «амурчане» — вегетарианцы белый толстолоб и белый амур — решительно потеснили в прудоводстве западных областей и зарубежных стран достославного карпа. К тому же они помогли людям спасти водоемы, в том числе каналы и водохранилища, от погибельного зарастания. Вполне возможно, не за горами время более широкой акклиматизации пестрого толстолоба и черного амура, тоже способных расти как на дрожжах и в считанные годы тяжелеть почти до пудового веса.

Но и среди мелюзги (гольянов, пескарей и вьюнов) в могучей дальневосточной реке полно интересных рыбок. Возьмите хотя бы вьюнов: их здесь пять видов, но двух из них — лептобоцию и лефуа — знает лишь эта река да те, что южнее. И они так интересны, что в последние годы ими занялись аквариумисты. Или те же пескари: в Евразии их раз-два и обчелся, в Амуре же 11 родов с 16 видами, многие из которых резвятся лишь в этой реке. Каждый второй вид рыб Амура — абориген. Но в эту главу включены рассказы лишь о тех из них, с которыми мы встречаемся на рыбалке, и встречаемся наиболее часто, и которыми можем гордиться: наши, амурские.

Калуга

Гигантская рыба древнего происхождения. Очень своеобразна внешним видом и образом жизни. Типичный хищник. Долгожитель: созревает к 14–18 годам при полутораметровой длине. К старости в 60–80 лет вырастает до 4–5 метров, достигая веса в тонну и более. Туводная рыба Амура, живет преимущественно в его низовьях и лимане.

С этой невероятно громадной рыбой я познакомился в детстве и всю жизнь ее помню, хотя не видел достаточно больших особей уже лет тридцать. При удобном случае читал о калугах все, что удавалось достать, но то ли очень мало, как мне казалось, о них было написано, то ли не мог найти соответствующие труды…

Мне частенько думалось: «Странно, как часто мы слышим о царь-дереве кедре, о царе зверей тигре, о царь-птице орле, а вот царица-рыба калуга остается как бы в тумане. О щуке, сазане или соме написано в десятки раз больше, а что они значат рядом с первобытным, причудливой формы гигантом, пришедшим к нам вроде некоего ихтиозавра из немыслимых далей земной истории!..»

…Двенадцатилетним пацаном — как давно это было! — я плыл на легкой оморочке по широким разливам июньского половодья реки моего детства Тунгуски, что впадает в Амур в нескольких километрах ниже Хабаровска. Было тихо и жарко, с полуденного неба неистово шпарило солнце. Иногда его прикрывали облака, и тогда становилось удивительно приятно: жара сменялась заметной прохладой — и оттого, что солнце скрывалось, и потому, что тут же начинал тянуть легкими порывами ветерок. Воду рябило, нежно-зеленые верхушки торчащих из вод трав покачивало, а листья тальников показывали свои серебряные изнанки и начинали о чем-то шептаться, тоже радуясь живительным дуновениям.

Я смотрел на все это буйство лета и думал, где бы еще порыбачить. В оморочке тихо серебрились около двух десятков карасей, желтела дюжина косаток, пара сомов, щука, но мне так хотелось выудить сазана… Этак килограммов на десять, каких часто и запросто лавливал мой отец, а иногда и мне уже удавалось снимать с крючка.

Когда я сплыл с речного разлива на темное глубоководье, в дно оморочки ни с того ни с сего глухо и сильно ударило, и она подпрыгнула, по обеим ее сторонам поднялись огромные сверкающие пласты воды, а я растопырил руки и ноги в «свободном полете» за борт.

Сначала я скорее не испугался, а удивился: что это? И не зажмуривал глаза при падении в воду, чтобы все увидеть. Увидел, понял — навсегда запомнил. Будто сфотографировал в памяти.

Оморочка неожиданно наплыла на гревшуюся под солнцем или просто зачем-то всплывшую со дна одну из тех громадных рыбин, какие водятся лишь в бассейне Амура. Это была калуга. На той фотографии памяти я и сейчас вижу за переворачивающейся оморочкой мощную лопасть загребающего воду растопыренного хвоста, а рядом с собой — большущую острорылую рыбью голову. И тут страшно стало.

С калугами я к тому времени уже встречался: неоднократно разглядывал их на тонях рыбозавода и видел таких, что величиною с большое бревно. Примостишься на спину уснувшей — и словно верхом на коне. Только на голую спину садиться было неудобно: груба, шершава и колюча. При мне как-то из калужьего желудка выпотрошили с полмешка рыбы, среди которой были крупные сазаны, сомы и даже щуки. И даже колючие косатки.

Однажды рыбаки расправили и вытянули в трубу, напоминающую своеобразные меха, рот лежащей на боку небольшой калуги и смеются: «А ну-ка, Серега, попробуй, — влезешь?» Голову и плечи я просунул в ту беззубую, но страшную пасть свободно…

Все это в те секунды, когда я вылетел из оморочки, завспыхивало светлячковыми мгновениями памяти, и, окунувшись с головой в воду, я захлебнулся запоздалым страхом. Ухватился за опрокинутую кверху дном оморочку, ногами сучу и кажется мне, что вот-вот утянет меня этот водяной в свое царство и проглотит. А больше ничего не помню — даже как вычерпывал воду из оморочки и подгребал к далекому берегу и когда вернулся в отчий дом. Странны свойства нашей памяти…

«Сабанеевских» рыб в те годы я уже знал, но не упоминалось в книге Сабанеева о калуге ни словом. Определенный интерес представляло описание ее очень близкой родственницы белуги, но ей было отпущено страниц в 5–7 раз меньше, чем каким-то плотве или голавлю. Правда, Л. П. Сабанеев написал книгу о речных и озерных рыбах, а белуга живет в основном в море, в реки же заходит нереститься. Однако в них-то она пребывает подолгу, потому что неспешно путешествует по пресноводью на многие тысячи километров туда и обратно, да еще и зимует в глубоких речных ямах. Но ведь и лосось-семга «разрывается» между морем и речкой, а как внимательно она обрисована в той книге.

Нет, не удовлетворил уважаемый Леонид Павлович мой интерес к царице-рыбе. Но уже хорошо и то, что узнал я из тех страниц о белуге, что она «достигает длины нескольких сажен и веса до 70, даже 80, а в прежние времена и 100 пудов».

У нашего школьного врача Парыгина была оригинальная библиотека, почти целиком состоящая из толстых старинных книг в прочных темных, тисненных по коже золотом переплетах, и был среди них трехтомник знаменитой «Жизни животных» Брема. О калуге в ней тоже не оказалось и слова, а о белуге… несколько строчек. Заинтересовавшись моими поисками, добрый доктор принес мне из поселковой библиотеки новехонький полупудовый том «Жизни животных по Брему». Амурской царицы и в нем не оказалось, а белуга «прописалась» на полутора страничках с картинкой. «Образ жизни этой рыбы почти неизвестен». И еще запомнилось: какой-то путешественник (называлась фамилия) в 1730 году видел-де белугу в 18,5 метра, а близ Астрахани в 1922 году выловили великаншу в 1230 килограммов.

И лишь много лет спустя посчастливилось мне познакомиться с мудрым и многоопытным амурским ихтиологом Михаилом Лукичом Крыхтиным. Дал он мне толстый старинный фолиант и сказал: «Солдатов о калуге и осетре эту книгу написал еще в 1915 году». Открыл я титульный лист и прочел: «В. К. Солдатов. Материалы к познанию русского рыболовства. Исследования осетровых Амура. Санкт-Петербург». Быстро пролистал: великолепная плотная бумага, прекрасно отпечатанные фотографии, масса содержательных таблиц.

Конечно же, я эту книгу «проглотил» в три дня и так много узнал и о калуге, и об осетре. Но еще больше об этих рыбах потом рассказывал мне Михаил Лукич.

Меня немного смутило почти единодушное утверждение ихтиологов и ученых о том, что в отличие от белуги это строго речной вид, живущий только в бассейне Амура и за пределы его лимана да близлежащих опресненных вод Татарского пролива в море не выходящий. Но упорно помнится мне рассказ одного моего друга.

Плавали они в районе Шантарских островов. В 1956 году. Осенью. И заметили старую плавучую мину. Ну, что делается в таких случаях ясно. Короче говоря, через некоторое время мина была взорвана. Всплыло много оглушенной рыбы, которую грех было не собрать.

Среди непредвиденного улова оказались две метровые и одна полутораметровая калуги. Та, которая побольше, весила около 20 килограммов… И хотя мой друг был не только заядлым, но еще и грамотным рыболовом, я весьма усомнился в достоверности услышанного и с пристрастием расспросил о внешности этих рыб, но все вроде бы говорило о том, что были то калуги, а не сахалинские осетры, в морях обычные.

Долго носил я в себе это удивление, но разрешили его ученые Магаданского отделения ТИНРО. Его заведующий В. К. Клоков рассказал, что факты единичного обнаружения калуги в прибрежных водах Охотского моря достоверны, и что заходит она даже в северные его районы. Инспектора Охотскрыбвода свидетельствуют: метровые калужата изредка попадаются в сети и в районе устья реки Уды — в полутысяче километров от Амурского лимана.

Недавно охотники и рыболовы из Николаевска-на-Амуре и с Сахалина рассказали, что в Татарском проливе и по его берегам в зимнюю и ранневесеннюю пору им неоднократно доводилось раньше, и особенно зимой 1983-84 года, находить больших и средних мертвых калуг, как плавающих вверх брюхом, так и выброшенных на берег. Сперва я подумал, что все-таки живет эта рыба и в соленом Татарском проливе, потом решил, что выходит она в него в середине и конце зимы вынужденно, вследствие загрязнения подледных вод и критического обеднения их кислородом. А М. Л. Крыхтин прояснил этот вопрос следующим образом на примере 1983 года. Бывает, запоздалые высокие осенние паводки сильно опресняют южную часть лимана и прилежащие к нему воды Татарского пролива, и калуга туда выходит погулять. А потом вдруг ударит свирепый ледяной шторм северо-восточных и северных румбов, нагонит и перемешает в лимане и проливе воду, и быстро станет она по-морскому соленой. Такое стремительное увеличение солености для калуги очень опасно. К тому же соленая вода остывает до минус 1–2 градусов, а это для рыбы губительно… Осенние штормы с густым снегопадом тоже приносят беды: наиболее пресные верхние слои лимана, в которых калуга ищет спасения от нагонной соленой воды, густеют снежным «салом», отчего ее жабры зашуговываются… Впервые такое бедствие русские промышленники наблюдали в 1900 году, последний раз — в 1983-м.

…И еще: иногда в многоводье в Татарский пролив и Сахалинский залив пресная вода из Амура как бы наплывает на более тяжелую соленую этакими озерами без берегов. Линзами. В них и калуга рискованно гуляет…

Судьба царицы амурских рыб печальна, а все потому, что она велика, мясо ее изумительных пищевых достоинств, не говоря уже о всесветно известной икре, которой в иной особи бывает до 10–15 пудов. Отец рассказывал, что на его глазах из пятиметровой калуги вынули двадцать ведер икры. За икрянку в 40–50 пудов весом в дореволюционное время платили как за пару хороших коров.

Не удивительно, что алчные промышленники, в том числе и иностранные, так жадно навалились на калугу, что год от года ее становилось меньше. В конце прошлого века в Амуре ловили до 11–12 тысяч центнеров осетровых, из них примерно половину составляла калуга. В газетах то и дело писали:

«На базаре появилась калуга колоссальных размеров. На прошлой неделе была доставлена с Амура икряная калуга в полсотни пудов весом и продана за 170 рублей. На днях же калуга в 42 пуда продана за 125 рублей…»

Старики и теперь хорошо помнят речных цариц, которые едва умещались на двух состыкованных санях.

Рядовой рыбак из казаков или крестьян небольшой примитивно-самодельной крючковой снастью за осень ловил до 170 калуг и осетров, за одну проверку снимая с крючков по 6–8 штук. А таких снастей в Амур опускалось много тысяч…

В первые годы XX века уловы осетровых в Амуре, в том числе и калуги, упали в два раза, и они продолжали снижаться, но мало кого это беспокоило. Перед первой мировой войной добывалось уже не более полутора тысяч центнеров калуги и столько же осетра. В 1915 году указом приамурского губернатора был запрещен на два года лов осетровых в период от весеннего ледохода до 15 июля и введена минимальная промысловая мера: на калугу — 168 сантиметров, осетра — 112. Но как мог повлиять кратковременный запрет на состояние стад медленно размножающихся и поздно созревающих рыб!

В гражданскую войну лов калуги велся совершенно бесконтрольно. И не скоро удалось упорядочить рыбные промыслы, обуздать рыбацкую вольницу да браконьерство.

В газете «Утро», издававшейся во Владивостоке в начале 20-х годов, в номере от 3 декабря 1922 года напечатано письмо одного из жителей села Верхнетамбовского, что в низовьях Амура, под заголовком «Хищничество». Вот оно:

«Ежегодно, начиная с ледохода, все дно Амура усеивается крючковой снастью, которой ловятся калуги и осетры.

Этот способ лова использует главным образом русское население. Инородцы им мало занимаются, так как не имеют дорогостоящих крючков и других материалов.

В течение прошлогодней зимы крестьянами нашей Тамбовской волости было поймано до 10 тысяч пудов осетровых пород. Среди пойманной рыбы было много маломерных, то есть таких, которые запрещены к лову. Кроме того, рыба ловилась на запрещенные размеры крючков, и вообще улов производился без соблюдения установленных правил.

Хищническому истреблению осетровых способствовало также и небывалое мелководье. Этим объясняется сильное поредение рыбы в этом году. Количество уловов на семью приходилось при наличии 80 снастей — 400 пудов (селение В. Тамбовское). Исходя из среднерыночной цены 4 рубля золотом за пуд, доходность семьи определяется приблизительно в 2000 руб. золотом в год.

В течение лета рыба эта ловится сплавными сетями-двухстенками и снастями. Местный улов идет преимущественно для собственного употребления. Количество улова достигало до двух и более тысяч пудов в лето.

Таким образом, доходность нашей волости от улова осетровых пород в 1921 г. зимой и в 1922 г. до осени выразилась в 48–50 тыс. рублей золотом. Часть этой рыбы вывозилась на рынки в Николаевск и Хабаровск, а часть съедена самим населением…

Рыбнадзор только нынче начал проявлять активность, но в очень слабой форме. Цело в том, что представители рыбнадзора, не получая вовремя жалованья, очень часто в материальном отношении зависят от населения и поэтому делают ряд поблажек. Если же эти поблажки не делать, то крестьяне всячески стараются изжить стражу из деревни измором. И в результате страдают интересы государства.»

В 1923 году ловить калуг и осетров запретили, но просуществовал этот запрет лишь семь лет, и местными рыбаками он нарушался сплошь да рядом. А потом на рыб, составляющих гордость и славу Амура, дружно навалились многочисленные бригады гослова и колхозов. Почти до конца Отечественной войны официально добывали по 1400–1700 центнеров калуги, причем наибольшие уловы приходились на район «трубы» — от устья Горина до Сухановки, где река стискивается горами. И ловилась там, как правило, калужья молодь, которая должна бы обеспечивать будущее калужьих племен. Промышляли и далеко от лимана, в частности под Хабаровском. А потом уловы резко пошли вниз: 1946 год — 742 центнера, 1947-й — 652, в 1948 году добыли 612 центнеров. В 50-х годах благодаря оснащению рыбаков очень уловистыми капроновыми сетями специально для добычи калуги — аханами — ее заготовки несколько лет возрастали, достигнув к 1956 году 2238 центнеров. Это был явный перепромысел, и через пару лет последовал новый запрет на лов осетровых.

Сильно запоздал он, но все же… Все же благодаря ему через 18 лет только в лимане Амура численность калуги, по расчетам М. Л. Крыхтина, возросла до 48–50 тысяч штук. Если в 1954–1956 годах в летние месяцы на ахано-сутки в среднем приходилось всего 300 граммов пойманной калуги, то в 1975—1976-м улов возрос до 12 килограммов. В сорок раз увеличился! И вполне обоснованно с 1976 года ее стали в строго лимитированных размерах полавливать. По нескольку сот экземпляров и тоже жестко определенных размеров — от полусотни до ста килограммов, — общим весом в пределах полутысячи центнеров, под особым контролем. Взрослых ловить запрещено.

Лимитированный лов не мешает росту калужьего поголовья: к началу 80-х годов в лимане насчитывалось уже более 50 тысяч калуг, в том числе до 2 тысяч половозрелых. В русле Амура ниже села Ленинского поголовье этой рыбы достигло 60 тысяч, однако взрослых здесь пока еще очень мало — не более тысячи особей. Обитель матерых калуг — просторное глубокое низовье Амура и его лиман.

Теперь познакомимся с царицей-рыбой, как говорится, в лицо. А оно хищно заостренное, с большим ртом полулунной формы в мясистых губах, с двумя парами усов снизу. Длинное курносое рыло переходит к покатому лбу. Спина гребнистая, почти как у некоторых динозавров, большой хвост акульего рисунка… Настоящий реликт далеких миллионолетий! У нее и скелет-то не из костей, а хрящевой. Но и на хрящевой основе эта рыба достигает поистине гигантских размеров: представьте себе ее длиной в 4–5, а то и 6 метров при весе в полторы тонны…

Сразу же возникает интерес: а есть ли в Амуре такие гигантские рыбы сейчас? Вероятно, все же есть — какие-нибудь единицы могли уцелеть от недавнего прошлого, когда они существовали достоверно. Замечательный дальневосточный поэт Петр Комаров засвидетельствовал добычу под Хабаровском калуги весом в 98 пудов — 1568 килограмов! Прикиньте: это вес трех бугаев! Писатель — тоже рыбак — Александр Грачев записал: у села Пермского подледной снастью поймали 80-пудовую (1280 килограммов) калугу. Опять же П. С. Комаров поведал о поимке гигантской «царицы» в низовьях Зеи — в 2 тысячах километров от лимана. И была та столь могуча, что уволокла тяжелую снасть на десяток километров против течения, потом сплавлялась с нею вниз 70 километров, и остановили ее лишь быки железнодорожного моста, за которые снасть зацепилась.

В январе 1984 года на сахалинские берега шторм выбросил громадную калугу. Нашедшие ее охотники не имели возможности взвесить гиганта, но замерили длину: 490 сантиметров без хвостового плавника. Конечно же, потянула бы она около тонны. Другая находка охотников — калуга в 420 сантиметров — 5–6 центнеров.

А вот история, поведанная М. Л. Крыхтиным.

«Поплыли мы ловить красавицу. Выметали на течении ахан. Так называется специальная крупноячейная сеть стометровой длины, сплетенная из капроновых веревочек толщиной почти с карандаш. Плывем. Ждем. Вдруг чувствуем: попалась! Подтягиваем сеть. Идет трудно. Всем миром навалились. Вытащили на поверхность и замерли: лежит на воде чудо-юдо. Распласталась вдоль „Казанки“. Длина больше 5 метров. Лежит наш трофей и так спокойно на нас смотрит: „Ну что, мол, дальше делать будем?“ Мы и сами уж не рады. Тут калуга сжалилась над нами, плавниками этак небрежно повела, ахан сбросила и скрылась в пучине амурской…»

Астафьевской царь-рыбой, погибельно тянущей Игнатьича в пучину енисейскую, был, конечно, осетр, и был он не тяжелее центнера, максимум — полтора, потому что больших осетров в Енисее теперь нет. Крепкий здоровый человек с ним не справился. А калуга вроде той, о которой рассказывал М. Л. Крыхтин, сильнее самого царственного осетра из сибирской реки раз в десять. Попытайтесь это осмыслить…

Удивительно в столь гигантском существе его спокойствие и смирение. Не только в мягкой сетке, но и на вонзившихся в тело громадных стальных крючьях калуга редко когда буйствует, а чаще всего при виде людей спокойно вильнет хвостом и медленно уйдет в глубину. И дубинкой ее еще не били… Меня до сих пор поражает виденное в детстве: затягивают в лодку этакое живое могущество весом в 3–4 центнера, а ему хоть бы что, «вежливо» повиливает хвостом, ворочается да шевелит жаберными крышками. Живая! Да рванись она хотя бы раз и вполсилы — быть бы лодке кверху дном, а рыбакам в воде, но нет же… И в лодке лежит спокойно.

Но в лодки таких без буксировки к берегу, как правило, не затаскивают. А вот представьте себе, как подтягивают водяного великана к проруби вместе с крючковой снастью: идет себе он, как конь на поводке, хвостом лениво водит. А из ран — кровь. Вонзили ему «под дых» стальной боевой крюк — ворохнулась, притопла немного… Но вот она снова у проруби. Рыбаков галдящая толпа набежала, лошадь на помощь примчали… Да прояви эта калуга хотя бы сотую часть сазаньей или сомовьей боевитости — ни один крюк ее не удержал бы, ни единая железная хребтина снасти не выдержала бы и никакие кони не выволокли ее на лед. Но нет же…

Говорят, что когда ее крючковой снастью или сетью переворачивают кверху брюхом, у нее не то шок наступает, не то «сознание» теряется. Может быть. Но вот нанайцы и удэгейцы раньше били этих гигантов… острогою с оморочки. На что рассчитывали? На удар дубинкой? Рисковали ли? Или хорошо знали калужьи повадки?

И все-таки риск был. М. Л. Крыхтин рассказывает:

«Случалось, калуга так рванет, что никакая сеть или снасть ее не удерживает. И покалеченные ею рыбаки есть…»

Да. Случалось, конечно. Есть. Но не в порядке ли исключения из правила?

Гигантских калуг много было до конца прошлого века, и особенно в Амурском лимане. Но как выявил В. К. Солдатов, уже в самом начале нашего столетия не только изредились калужьи ряды, но и измельчали, и даже 50-пудовые попадались не каждый год. За пять лет своих исследований на Амуре Солдатов зафиксировал по одной калуге: длиной 560 сантиметров (взвесить не удалось), 418-сантиметровая потянула 545 килограммов, в 406 сантиметров — 381, в 388–451 килограмм. Средний вес лиманной калуги оказался равным полуцентнеру (конечно, усреднение это с учетом многочисленной молоди).

Ихтиолог А. Н. Пробатов для 30-х годов на большом материале установил средние размеры калуги в уловах по нескольким пунктам Амура: Елабуга — 154 сантиметра — 30,5 килограмма; Савинское — 157 сантиметров — 32,3 килограмма; Лиман — 220 сантиметров — 114,1 килограмма. Бросаются в глаза большие размеры лиманной калуги. Случайность? Ошибка? Исключено: обмеряно и взвешено ни много ни мало 707 рыбин, из них две трети оказались длиною от 240 до 320 сантиметров.

Средние размеры рыб свидетельствуют о состоянии их популяций, ибо перепромысел и снижение поголовья сопряжены с измельчанием особей. И вот по этому вопросу информация для размышления. По материалам А. Н. Пробатова, в 1929–1930 годах усредненная длина калуги составляла 248 сантиметров; к 1957 году она уменьшилась до 179 сантиметров. А в 1975–1976 годах М. Л. Крыхтин, обмерив 1346 калуг, определил ее средний размер в 187 сантиметров — больше, чем перед запретом лова, но гораздо меньше, чем 46 лет назад.

Издавна считается, что калуга распространялась по громадным просторам Амурского бассейна — вплоть до Шилки и Аргуни — многочисленными обособленными стадами, или популяциями, среди которых были и типично речные, и полупроходные. Еще со времени исследований В. К. Солдатова неоднократно повторялось: полупроходные калуги, живущие в лимане, совершают к местам своего нереста тысячекилометровые вояжи с возвратом, путешествуя до Шилки, Зеи и Ханки. Самых крупных «цариц» относили к таким путешественницам, речные же в царских рангах не оказывались.

Но вот пометил М. Л. Крыхтин в лимане несколько тысяч калуг, и ни единая из них из русла Амура не возвратилась. Не означает ли это, что она и не уходила туда? Стало быть, склонность калуги к дальним нерестовым странствиям — под вопросом. Возможно, она угасла, но, может быть, ее и не было? Как на самом деле, покажет будущее.

До недавнего времени считалось, что родителем калуга становится в 18–22 года, в этом возрасте ее длина — за 2 метра, а вес — не менее 5 пудов. По новейшим материалам М. Л. Крыхтина, половое созревание этой рыбы уточнено: у самцов оно наблюдается на 14—21-м годах жизни при длине тела 163–234 сантиметра и весе 44—120 килограммов; у самок — на 17—23-м годах, при 185–251 сантиметре и 56—169 килограммах. Такие растянутые сроки взросления вполне естественны, ибо многими факторами они определяются — генетической наследственностью, гидрологическим режимом, обеспеченностью пищей и другими условиями жизни.

В пору «свадеб» собираются эти громадины в глубоких ямах по руслу реки на каменистых россыпях, галечнике с песком, в закоряженных местах с чистой родниковой водой, прогревшейся до 10 и более градусов. Брачные процессы растягиваются с весны почти до середины лета, а протекают на необозримых просторах.

На первый взгляд, странно: так велика рыба, а икра ее мельче, чем у ленка — всего 2–3 миллиметра в диаметре. Но зато как много ее — до 4–5 миллионов! В среднем плодовитость когда-то определялась в 1,5 миллиона штук, теперь — 786 тысяч. Накануне нереста вес икры калужихи составляет четверть ее общей массы.

В прежние годы калуги собирались на определенных нерестилищах большими стадами. Гуляли по тихим плесам, поднимались к их поверхности и даже выпрыгивали из воды. Одиночками и парами. Старики рассказывают, что иной раз такие из воды выворачивались, что сердце обмирало и дух перехватывало.

О том, как много калуги табунилось на нерестилищах минувшего времени, можно судить по такому примеру: на одном из них — у села Среднетамбовского — собиралось до 200 рыбачьих лодок с калужьими сетями, и редко в какой потом не оказывалось добытых взрослых гигантов… Таких нерестилищ давно не стало.

Икринки донные, способные приклеиваться к всевозможным подводным предметам. Но почему же тогда медленно размножаются эти великаны? Причины известны: родительская зрелость приходит к ним через много лет после рождения, и большинство взрослых нерестится с перерывом 4–5 лет, и очень много икры, личинок да мальков, сплывающих по течению, гибнет.

Зато те будущие гиганты, которых беды минуют, растут быстро: к первой осени в них уже 20–25 сантиметров, в первую годовщину — 32 сантиметра при 160 граммах. О, как у этой молоди остры шиповатые жучки: не всякий хищник посмеет тронуть!

И теперь темпы прироста, а особенно привеса, будут быстро нарастать: в 5-летнем детеныше около метра в длину и до 4–5 кило на весах, в 10-летнем подростке — за 1,5 метра и 30 килограммов, 15-летние «юниоры» переваливают за два метра и почти 5 пудов… Голиафам, превысившим 5-метровую длину, очевидно, под 75–80 лет. Таких теперь мало. Теперь человек не позволяет рыбам доживать до глубокой старости.

Калуга лишь в младенчестве пробавляется такой мелюзгой, как личинки комаров и поденок, речные креветки и моллюски, не гнушается и водорослями. Но уже годовички питаются в основном рыбой. Сначала пескарями, корюшкой да чебачками, потом коньками, миногой, карасями. Взрослые же — отъявленные хищники. Особенно активно они жируют во время нерестового хода кеты и горбуши — во второй половине лета и осенью, а позже — в ход миноги. Трехметровая особь легко заглатывает полуметровую кету, в желудок же их вмещается до десятка. А вместе с кетой — прочая крупная амурская рыбица: сазан, толстолоб, верхогляд… Даже небольшого тюленя способна заглотить! Но иной раз и мелочи вроде пескарей и косаток не гнушается.

Меня долго поражало: такие острые у скрипуна да плети колючки, такая ядовитая на них слизь, а калужьему желудку хоть бы что. Удивительно! Но когда я пощупал своими руками этот желудок, все стало на свои места; он многослоен и чрезвычайно прочен. Ножу с трудом поддается. А кроме того, желудочный сок кость быстро размягчает.

Очень большой рот калуги открывается трубой-мехами вниз, и потому ей собирать поживу со дна легко: обнаружила, подплыла, открыла пасть и засосала вместе с мощным потоком воды. Отцедила, проглотила — и дальше в поиск. Когда же идет кета, сима, горбуша или минога, и идет густыми косяками, прожорливая охотница занимает удобные позиции и знай пасть в нужные мгновения раскрывает, всасывая поживу в неодолимом потоке воды.

Мясо у калуги такое же прекрасное, как и у белуги и других осетровых. В нем 16–17 процентов белка, около четырех — жира. Но цифрами не передашь главное — аромат и вкус осетрины, а кто к таким качествам равнодушен! И потому белуга с осетром издавна поставлялась царским дворам, а заодно — сановитым вельможам и прочей знати. Черная зернистая икра была украшением самых изысканных столов. Без нее знаменитые русские пиры не мыслились. Потом к этим яствам приобщилось богатое купечество…

А вот аборигены Приамурья калугой и осетром интересовались совсем мало, и потому этих рыб в Амуре было очень много вплоть до второй половины прошлого века. За них крепко взялись лишь в конце столетия. Крепко и алчно. И так быстро подорвали запасы чудной рыбы деды и прадеды, что внукам их и правнукам приходится восстанавливать былые богатства вот уж которое десятилетие.

Калуга — представитель семейства осетровых. В Советском Союзе значатся 23 вида и подвида, а вот Амур ими беден: осетр и калуга. Уместно напомнить, что это касается не только запасов рыбы, но и зверей, и птиц…

Относятся наши герои к подклассу лучеперых, а входят в группу костно-хрящевых рыб. Хотя их скелет состоит в основном из хрящевой ткани, но уже есть в нем и настоящие кости. Они имеют своеобразный, ни с какой другой группой рыб не сравнимый внешний вид, разве что с акулой. На удлиненном веретенообразном теле пять продольных рядов костяных жучек — спинной, боковые и брюшные, — а между этими рядами мелкие костные зернышки и щитки-пластинки.

И еще немного для кругозора: в роде белуг всего два вида — калуга и белуга, осетров же 16 видов, в том числе амурский осетр. Он далеко не так популярен, как калуга, потому что экземпляры тяжелее 1,5–2 центнеров были большой редкостью даже в прошлом веке. Но все же и этот размер внушителен: полуторацентнеровый осетр имеет в длину почти 3 метра.

В Амуре прежде он был распространен от лимана до Онона и Ханки, однако и тогда выше Благовещенска и устья Уссури попадался очень редко, а теперь и подавно: его добывали сверх всякой меры в то же время и теми же темпами, что и калугу.

Осетр — донная пресноводная рыба, столь же древняя и оригинальная, как ее сановитая родственница. Живет отдельными местными стадами, любит быстрое течение и глубину, но летом изредка заходит в мелководные озера и даже на разливы. Нерестится через четыре года. Брачный сезон — с конца мая до начала июля, на песчано-галечных косах, галечных россыпях и на перекатах, плодовитость — от 28 до 434, в среднем 105 тысяч икринок. Черных. Самые молодые из размножающихся — 8—10-летние, достигшие длины метр и веса 4–8 килограммов… Судите сами, какова разница в размерах между осетрами и калугами.

Растет осетр медленно: в 5-летнем возрасте хотя и набирает 75–80 сантиметров длины, но весит-то немного более 2 килограммов. Год от года подрастает в среднем на 8 сантиметров, а к 15 годам утяжеляется лишь до 12–15 килограммов. Три четверти века назад В. К. Солдатову удалось обмерить таких гигантов из осетрового племени: 288-сантиметровый потянул 152 килограмма, 258-сантиметровый — 86 кг. В том, что был длиною 2,5 метра, оказалось 60 кило, в 2-метровом — 35… Вникнешь в эту размерность и отметишь: что-то нет четкой закономерности в соотношении длины и веса. А все дело в том, что икрянки на 20–25 процентов тяжелее «пустых».

Главный современный дом осетров в Амуре — его низовья. В лимане их нет — там господствует калуга. По обильным промысловым уловам прошлых лет был установлен средний размер осетра из района Николаевска: 173 сантиметра — 37 килограммов, возраст — начало третьего десятка лет. Выше по Амуру осетры бывают в основном на нерестовых миграциях. В уловах здесь гораздо чаще оказываются неполовозрелые индивиды, и поэтому средние размеры руслового амурского осетра оказались мельче: около метра длины.

Кормится осетр в основном со дна и мелкотой: личинками ручейников и поденок, моллюсками, раками и небольшой рыбой. Зимует на глубине, причем активности не теряет. В море не выходит… А в остальном он — как младший брат калуги. И такова же его судьба — в ней много достойного печали и сожаления.

Промысел осетра запрещен уже давно, и даже лимитированный лов его не разрешается. Это должно бы привести к восстановлению его поголовья, да беда в том, что не получается: слишком сильно переловили этого красавца, эту гордость Амура когда-то наши отцы и деды.

Два злостных врага у осетра — браконьер с сетью или самоловной крючковой снастью и грязная вода. Зимой Амур покрыт сплошной ледяной броней, под которой вода теряет кислород. Чем ближе к устью, тем его меньше. А тут еще множество загрязнителей. Осетр же, как и калуга, любит и постоянно ищет чистые светлые струи.

Нижнеамурцы рассказывают: «Задыхающиеся подо льдом осетры в январе — феврале ошалело прут из Амура к устьям речек, несущих с гор чистую воду, забивают их. И здесь-то на них наваливаются с сетями… Даже просто с крючками…» Вот ведь какая несправедливость к одному из братьев наших меньших.

Но верю я, что вернем мы Амуру былые богатства. Одной строгой охраны и борьбы за чистоту воды мало — нужен еще хороший завод по разведению осетров. Безотлагательная необходимость в нем высказана уже давным-давно, и проект много лет как в деталях разработан. В чем же дело? Разве Амур хуже Волги, где таких заводов уже много, и дают они огромный биологический и хозяйственный эффект?

Ах, Амур-Амур, когда же у тебя появится добрый и всемогущий хозяин! Ведь позволяет же эта славная река в недалекой перспективе давать нам 20–25 тысяч центнеров калуги и 10–11 тысяч — осетра…

Амурские амуры

Их два вида — белый и черный: первый питается водными и затопленными наземными растениями, второй — исключительно ракушками. Красивы и стройны. Очень осторожны. Средние размеры — 60–70 сантиметров при весе 5–6 килограммов. Известны экземпляры в 20–30 килограммов. Теплолюбивы. Как активную растительноядную рыбу белого амура широко расселили в европейской части нашей страны. Средней Азии, Казахстане и за рубежом, где она спасает искусственные водоемы от зарастания.

Гуляют по широким амурским просторам красивые и сильные рыбы амуры. Белый и черный. Внешне они очень схожи, но первый как бы облачен в крупночешуйную кольчугу из надраенного до ослепительного блеска благородного металла, а у второго она будто мореная, старинно-темная, почти черная.

Есть у белого амура много общего с белым толстолобом: оба «южане», оба крупны и красивы, оба широколобы и сообразительны, оба чутки к спаду уровня воды и осторожны, оба признают лишь растительную пищу, и, наконец, оба удивительные мастера рыбьих плясок.

…В детстве мне приходилось бывать на рыбачьих тонях. И какую только рыбу не выцеживали тогда из Амура на моих глазах, и в каких баснословных количествах! Но не часто в неводах оказывался амур: обычно он уходит из западни, легко перепрыгивая через дорожки поплавков. Взметнется ракетой, сверкнет светло-золотистой чешуей и, описав плавную дугу до 5–6 метров, уйдет в свою стихию без брызг и всплесков. Но грандиозные пляски амуров мне все же видеть довелось, и помнятся они в таких свежих красках и звуках, словно только что были.

…На июньском подъеме воды зашло как-то в одно из просторных приамурских озер множество всякой рыбы, в том числе и наших белых амуров. То лето было полноводным, рыбы на широких разливах и в озерах плодились, росли, беззаботно нагуливались, готовясь к суровой зиме.

В середине августа уровень воды стабилизировался, а через несколько дней стал падать. Крупная рыба эшелонами двинулась в протоку, ведущую в недалекий Амур, но оказалась та дорога наглухо перекрытой от берега до берега заездком, хитроумно сработанным рыбаками из бревен, кольев, досок, плетня и сетей таким образом, чтоб в его щели уходила с водой только рыбья мелюзга и молодь.

И началась для рыб в отрезанном от Амура озере беда. Карась, чебак, коньки, косатки, пескари и прочая некрупная разнорыбица, посуетившись у загороди, нашла в ней хотя и просторные, но подозрительные дыры. Собирались у них, стояли, толкались. А вода уходила все быстрее и быстрее. И пошла в те дыры обеспокоенная разнорыбица. И попала в вентеря…

Крупные, умудренные опытом рыбы осторожно плавали под забором в поисках возможности уйти на свободу. Осторожно рыли было ил да песок, но то колья оказывались вбитыми слишком глубоко, то обнаруживалась вдоль загородки уложенная прочная сетка. А надежность заслона каждый день проверял водолаз. Медленно ходил он вдоль барьера в своем тяжелом скафандре, с бульканьем испуская густые клубы пузырей и взмучивая воду, и после него даже маленькие лазейки для прорыва осажденных на волю исчезали.

Сазаны, щуки, верхогляды, змееголовы, по своей извечной подозрительности и осторожности чуя неладное, в вентеря не шли. Но они искали в заборе низкие места и решили преодолеть их прыжками. И прыгали один за другим. Но не свободу обретали, а плен в натянутых по ту сторону преграды сетях.

Совсем не так вели себя белые амуры и толстолобы. Обнаружив глухую забойку в горле протоки, они благоразумно отходили и уплывали в неглубокую яму неподалеку. Табунились. От беспокойства не ели. В самом «низком» месте ямы, близко подступавшем к берегу, обособился большой косяк амуров, а подальше к разливам выстроились толстолобы.

…Охватили ту яму рыбаки неводищем вскоре после рассвета. Было тихо, огромной зеркальной чашей сияло озеро в зеленовато-буром окружении уже высвободившихся из воды, но еще не обсохших берегов, вскрикивали речные чайки, крачки и кулики, чертили небо поднявшиеся на крыло утиные выводки. На высокой лесистой релке басовито рявкали косули. Озерная гладь жила возникающими и расплывающимися кругами, всплесками… И в этот мир и покой природы грубо вторгались громкие озабоченные людские голоса, скрип весел, плеск раздвигаемой тяжелыми лодками воды. И чем ближе подходила просторная дуга неводных поплавков к брегу, тем больше становилось галдежа, а отсеченная от озера неводом вода бело вскипала.

Беспокойно запрыгали щуки и верхогляды, тяжело взметывались сазаны и черные амуры, неумело заплюхали и заворочались сомы. Испуганно метались стаи карасей и лещей, малолетних толстолобиков и сазанчиков, бестолково выскакивали чебаки, красноперы, коньки… С шумом оголился до «пояса» громадный желтощек, осветил всю эту сутолоку блеском своих широченных боков и погрузился в воду, оставив о себе короткой памятью крутую волну. Особняком держались толстолобы. Они, первыми почуяв беду, в поисках спасения обежали грозно надвигавшуюся крепкую сетяную стену, отошли от нее, постояли и, словно сговорившись, дружно ринулись на прорыв блокады. Стаями ринулись, стаями высоко взметывались над водою, неловко плюхаясь в нее хвостом. Но прыгали беспорядочно, даже бестолково, и потому немногие обретали временную свободу. В тесную мотню невода попадало их больше… А мотня та, быстро заполнившаяся всякой рыбой, уже тяжело волочилась по дну за крыльями невода, обозначая себя в озерном серебре темной рябью.

«Навалились!.. Прижимай подбору!.. Поднимай поплавки выше!.. Выше! — хрипел бригадир. — Вишь — сазан запрыгал, толпыга, счас амур пойдет!.. Сходитесь, не ели, что ли!..» И пошел амур. Пошел стеной, отчаянно и дружно. И потому помнится та картина без увядания.

Большие рыбы в крупной блестящей чешуе одна за другой легко выбрасывали свои удлиненно-вальковатые увесистые тела на метр-полтора над неводными поплавками и уходили в свой мир, освобожденный от неводного плена, но… запертый глухим забором забойки.

Рыбаки, для которых амур намного желаннее иной рыбы, засуетились, стали торопливо поднимать поплавочную подбору невода руками, веслами и шестами. Некоторые рыбы пружинисто ударялись о нее, другие преодолевали… Один, от многих прожитых лет побронзовевший, поболее чем метровый великан угодил самому крикливому рыбаку в голову, и тот оглушенно рухнул в воду, выпуская пузыри… Думалось тогда мне, что рыбий патриарх того рыбака специально выделил.

Люди зашумели пуще, засуетились больше, но обронили в суетливой панике поплавки. А амуры все прыгали и сверкали, и не было конца моему удивлению: сколько же их здесь скопилось! Как будто дружно и решительно ринулась в атаку на вражеские стены целая армия, и так много взлетало над водой отчаянных рыбин, и так густо напитался воздух брызгами, что заиграли в ней радуги, птицы испуганно шарахнулись к дальним берегам, а за плеском воды и человеческими криками уже ничего не было слышно…

И вдруг все странно стихло — молчало озеро, молчали люди, даже невод на берег не вытягивали. Но все еще слышал я и видел, как кипело амурами озеро, как сверкал ими радужный воздух и как все это слилось в ни на что не похожую пляску. Сейчас все то давнее тоже слышу и вижу — душой и сердцем.

Вот портрет белого амура, как говорится, в полный рост. Голова лобастая, серьезная, даже вроде бы угрюмая, с надменно сжатыми, как у важного сановника, губами. Но туловище как у хорошо тренированного атлета — великолепно сбитое, плотное и вместе с тем изящное. Спина зеленовато- или желтовато-серая, бока темно-золотистые, брюхо и глаза цвета полуденного солнца. По краю каждой броневой чешуи — она у разновозрастных особей размером от копейки до полтинника — темная полоска. А радужина глаз золотистая.

Эта рыба растительноядна, причем ее основной корм — трава. Всякая, даже такая относительно грубая, как хвощи, камыш, тростник, рогоз, вейник. В прудовых условиях этот травоед с удовольствием расправляется с сеном, овощами, отрубями, жмыхом, зерном. Ест также мелкую рыбешку, червей, насекомых или измельченное мясо.

У него мощные, сильно зазубренные глоточные зубы, через которые грубая пища попадает в длинный пищеварительный тракт мелко перетертой. А ест много, кормится подолгу и потому быстро растет. Почти всегда жирен! Чем теплее вода и больше кормов, тем быстрее нагуливает тело. В Амуре он способен достичь двухпудового веса, а в более теплых китайских реках известны и полуцентнеровые гиганты. Пятилетние на участке Амура от устья Сунгари до озера Болонь, где этой рыбы больше всего, подрастают до 50-сантиметровой длины и 2-килограммового веса, в Сырдарье же, где ее акклиматизировали, амуры к этому возрасту становятся в полтора раза длиннее и в 3–4 — тяжелее. А вот в водоемах жаркой Кубы растет наш герой просто стремительно: в прудах 3-килограммового веса достигает уже на третьем году жизни, а в теплых водохранилищах при электростанциях он и двухгодовалым уже тянет 10 килограммов.

Как выяснили хабаровские ихтиологи Э. И. Горбач и М. Л. Крыхтин, амур в нашей реке созревает и становится взрослым в основном в 8–9, не то в 10 лет, в среднеазиатских же водоемах — в 3–5, а на Кубе — даже в 2 года. Но тут нужно учитывать, что амур обитает на юге Дальнего Востока на пределе видового ареала, активен он здесь всего-то четыре месяца, а две трети года терпеливо переживает суровые холода, в том числе 4–5 месяцев подо льдом в глубоких ямах, зачастую при кислородном голодании. В Сырдарье, а особенно на Кубе, этим рыбам рай круглый год. Легче живется амурам, акклиматизированным и на Украине, в Поволжье, Предкавказье…

Но давайте все же уточним размеры нашего амурского амура. До пяти лет он подрастает в среднем по дециметру за год, потом же темпы роста уменьшаются вдвое. Зато вес после пяти лет увеличивается быстрее — округленно по килограмму за сезон. 10-летние имеют 67–75 сантиметров от кончика рыла до начала хвостового плавника при весе 6–7 килограммов. Тем метровым 12—14-килограммовым, которых мне посчастливилось держать в руках, оказывалось по 15–16 лет. А живет амур до 22–24 лет, возможно, и больше. Точнее — способен жить.

Эта рыба естественно немногочисленна, во всяком случае в Амуре. Будем судить по промысловым уловам: начиная с 40-х годов, более полутора тысяч центнеров ее здесь не брали, в то время как уловы сазана были в 10–15 раз больше. В давние 30—40-е годы, когда рыбаки гослова вылавливали до миллиона сазанов в год, амуров в сетях и неводах оказывалось лишь 50–60 тысяч штук. Иными словами — один амур на 20 сазанов.

И это — несмотря на высокую плодовитость амура: в среднем 800 тысяч икринок на самку. Но до промысловых размеров доживает 3–4 на миллион икринок — десятитысячные доли процента. Почему? Очевидно, потому, что все-таки в Амуре южной рыбе трудно живется и гибель икры да смертность молоди очень велики.

И скажем прямо: эту ценную рыбу здесь в свое время брали сверх меры и неразумно. Ловили круглый год, в том числе и в нерестовый период, безжалостно выгребали ее из зимовальных ям, в которых она концентрировалась плотно. Минимальная промысловая мера не соблюдалась, в 1953 году ее установили смехотворно малой — в 30 сантиметров. Теперь эту меру по настоянию Элеоноры Ивановны Горбач, посвятившей свою жизнь изучению белого амура, увеличили до 70 сантиметров — размеров продуктивных половозрастных самок, — но поздно увеличили: промысел запрещен с 1972 года. Рыбакам-любителям амура ловить тоже не разрешается, хотя поймать его можно лишь в сеть да неводом.

Теперь, изредка видя красоту и мощь амуров, я не только вспоминаю их давние пляски, но еще и думаю: такие дикие и осторожные рыбы, а вот заставил их человек жить рядом с собой, приручив и почти одомашнив. Поручил им важную работу — очищать от зарастания рыборазводные пруды, оросительные каналы, охладительные водоемы электростанций. Но прежде чем это стало возможным, «водяную корову», как иногда называют амура, несколько лет акклиматизировали за пределами Дальнего Востока. Завезти-то новую рыбу в другие места не трудно, вырастить из мальков взрослых особей — тоже, но надо еще добиться, чтобы новоселы размножались на новой родине. Однако все эти трудности были преодолены, советские ихтиологи сумели разработать методы массового разведения амура в западных водоемах страны. Теперь он там — ценная промысловая рыба и один из лучших объектов рыбоводства. А «по совместительству» еще и водный мелиоратор.

…Не успели пустить воду по Каракумскому каналу и соединенной с ним ирригационной сети, как стали они быстро и буйно зарастать: в теплой воде под жарким солнцем водные травы за сутки прибавляли до 10–15 сантиметров. И вскоре заросли эти каналы и арыки до такой степени, что почти перестала течь вода. Сколь мощную и хитроумную технику ни применяли в стараниях вырвать, выкосить, уничтожить джунгли водной растительности и тем спасти дорогие водоемы — не помогало. Травили зеленую напасть ядами — и безуспешно. А заселили белых амуров — эти подводные «сенокосилки» — и вскоре стали каналы чистыми и текучими. Если кто-то не поверит в такие выдающиеся способности рыбы, то пусть поразмыслит над реальным фактом: за сутки она съедает столько, сколько сама весит. И даже больше! А в крупном амуре 8—10, до 20, а то и 30 килограммов. Позднее даже в США, во Флориду, завезли этих рыб с той же целью — спасти задыхающиеся, умирающие водоемы.

Все это стало возможным, повторюсь, лишь потому, что советские ученые впервые в мировой практике удачно разрешили проблему акклиматизации белого амура. В чем тут была трудность? А в самом главном: не мог вдали от родных текучих рек акклиматизант размножаться, ибо от природы ему положено нереститься на быстром течении, обычно в местах слияния крупных рек, потоки которых намывают на дне песчано-каменистые косы и пороги. Икра выметывается и оплодотворяется в верхних слоях текучей воды обязательно при повышении ее уровня и температуре 20–24, а лучше 26–30 градусов. Чаще всего после ливневых дождей, взмучивающих воду, на худой конец — в затяжную морось.

Несутся пелагические икринки самосплавом, а тем временем в них быстро развивается жизнь: эмбрион, предличинка, личинка, малек… Последний непомерно головаст, В двухнедельном возрасте он уже умеет жить самостоятельно… А в стоячих прудах и озерах нет амуру условий для продления своего рода-племени, и отсутствует он даже в реках с тихим течением.

Но нашли все-таки ихтиологи способы побудить переселенных и прижившихся амуров к нересту. Отловленным производителям, созревшим для икромета, вводили гонадотропные гормоны, помещали их в специальные камеры, в которых искусственно создавали условия быстротекущих рек на подъеме уровня… А теперь личинок выращивают миллиардами штук и не только по рекам разводят, но и в пруды выпускают, за границу отправляют.

Однако амура вселяли также и в быстротекущие реки — Волгу, Кубань, Дунай и другие. И научился он в них нереститься без людской помощи. Теперь амур стал и важнейшим объектом прудового рыборазведения и рыболовства. Успешно заселили им множество водоемов Украины, Молдавии, Северного Кавказа, Средней Азии, Казахстана. В низовьях Волги он теперь как дома, в Сырдарье и Амударье… Государственную комплексно-целевую программу разведения растительноядных рыб назвали «Амур» с полным основанием.

На примере амура (а далее будут названы и другие наши рыбы) видно, как легко акклиматизируются в отдаленных районах представители амурской ихтиофауны. Интересно, а как ведут себя в Амуре «чужеводные» вселенцы?

Завезли сюда обскую стерлядь — и не прижилась она здесь, хотя, казалось бы, в своей Сибири эта рыба условиями обитания не избалована. И судак в Ханке что-то уж больно долго решал, остаться ли ему там на долгое житие или сгинуть. Я так думал: пусть осваивал бы судак то озеро, но не дай бог ему добраться да расплодиться в самом Амуре, потому что в нем и своих хищников сверх меры! Но вот уже более десяти лет все чаще ловят его в Уссури, а последнее время и в Амуре.

Вернемся же к белому амуру. Кормится он, как мы уже говорили, всякой зеленью. И потому, что так питается, а обличьем и многими повадками схож с сазаном, его старые рыбаки иногда так и называют: травяной сазан. И оттого-то ни мне, ни другим моим землякам-удильщикам даже и не мечталось подцепить на крючок эту рыбу с необыкновенно сочным и вкусным мясом.

Но довелось как-то познакомиться со старым пасечником, хозяйство которого угнездилось рядом с Амуром, и убедился я: рыбачье мастерство способно достичь такой виртуозности, что и белый амур на крючке оказывается.

Однажды возвращается с утренней зорьки тот пасечник, Аким Иванович, а в садке, привязанном за ворох удилищ и тяжело заброшенном за спину, вместе с разнорыбицей сверкает пара отличных амуров. Я удивился. «Сетчонкой балуетесь или вентерьком?» — спросил. А тот помолчал, похмыкал этак насмешливо да и отвечает: «Я не браконьерничаю… А настоящий рыбак и травяного сазана на крючок посадит. Не всегда, конечно, но все же… Так-то, милок… Чисти-ка лучше мой улов!»

Я чистил, а он, внимательно обследуя контрольный улей, просвещал меня. «Кода вода на разливах — и не моги удить амура: в жисть не пойдет… Ему тода всяких зеленей сколь хошь. А вот кода обмелеет река, как сичас, сильно, амурчик наш и заголодает. Ест, конечно, водяной мох и тальниковые корни у обрывов обсасывает. Но что это ему! Сильно затоскует по своему настоящему харчу. Вот тода и старайся его изловить… Я как рыбачу? Сначала обхожу улова и по калу — а он вроде бы как у гусей да уток — определяю, где амур отстаивается, межень терпеливо пережидает. А найду — начну прикармливать: свежего сенца разнотравного на бечевке аккуратно подброшу, нитяного моху наскребу с притопленных в протоке коряг да осторожно подсуну. Бывает, приваживаю распаренным зеленым горохом да молодой кукурузой, не то свежей фасолью… А потом ловлю. Прячу крючки во всякие мягкие травки и зерна гороховые, кукурузные да фасольные пробую… А лучше всего идет зеленый водяной мох… Нанижешь его на крючок, прихватишь ниткой… Хорошо еще на стрекозу: приделаешь ее тонкой проволочкой на щепку или ветку, положение живой смастеришь, а внутри крючок пропустишь… Правда, эту стрекозу не прочь схватить и сазан… Погоди, мил человек…» — И засуетился мой Аким Иванович со своим пасечным хозяйством.

Продолжил он за ухой. «Так вот, об той амуре-рыбице. Главное, скажу я тебе, не в наживке да приваде, а в осторожности. Если нет в тебе терпежу да выдержки — и не моги изловить его, потому страсть как хитрый он, подозрительный и чуткий. Поплавок легонький, грузильце — дробинка, жилка тонкая, но прочная и зеленая, а крючок крепкий да острый. Следи, не сводя глаз, и не шевелись, ведь поклевку заметить трудно. Взял он эту наживу в рот, а поплавочек наклонился или прилег, и не зевай, дергай! А прошляпил секунду — и выплюнул амур твой крючок, почуял подвох — ищи дураков! Но, допустим, повезло тебе: подсек рыбу! А до садка еще далеко, потому как на крючке амур отчаяннее и сильнее сазана. Немало цеплял я их, а бывало, каждый второй или жилку рвал, или крючок разгибал да ломал… Зато изловишь этого красавца — и радуешься неделю, песни поешь. Сам собою гордишься. Так-то, мил человек».

Я пытался по полученному уроку ловить тех амуров, затаившись неподалеку от учителя. Он на моих глазах поймал, двух, меня же фарт ли не посетил или не хватила внимания, осторожности да умения. И далеко не всем их достало бы на моем месте. Тут нужен рыбацкий талант. Во всяком деле возможности совершенствования безграничны, и всякий труд способен возвыситься до степени искусства. Об этом я думал, когда увидел ужение белого амура пасечником Акимом Ивановичем. И не удивлюсь, если встречу столь же искусного рыбака, умеющего ловить удочкой близкого родственника нашего героя — амура черного, по-нанайски пуссули, который тоже игнорирует всякие наживки, всему предпочитая моллюсков — как в двустворчатых, так и в спирально закрученных раковинах… Просит, просит о себе уважительного слова черный амур, но ищу я человека, ловившего его удочкой. А были, слышал я, такие умельцы.

Так что же это за рыба — черный амур? Коротко я уже говорил: формой тела он похож на белого, но окрасом темен почти до черноты. В питании узко специализирован на ракушках.

В нашей реке известны великаны в 140 сантиметров и до 30 килограммов, в Китае — на дециметр и 5 килограммов больше. Родина амура — реки КНР, у нас же он встречается обычно лишь в самых теплых водах от Сунгари до Анюя, однако изредка попадается вплоть до устья. Летом жирует в неглубоких тихих реках и протоках, в половодье заходит в заливы и озера. Нерестится в июне и июле, когда вода сильно прогреется. И тоже — на течении при подъеме уровня воды мечет икру. И теми же сотнями тысяч икринок. Молодь развивается и растет так же, как и у белого амура. Да и темпы роста этой рыбы по годам примерно одинаковы.

Очень редок черный амур в Амуре, и радостен тот факт, что стали его выращивать в прудах на Украине, Северном Кавказе и Средней Азии.

Но почему все же так мало этой рыбы в Амуре? Ведь его белый родич тоже далеко не многочислен, а черного примерно в 150 раз меньше.

А еще более удивляет другое: основных-то кормов у пуссули в бассейне Амура, особенно в его южной части, очень много: до 70 видов и подвидов моллюсков, до нескольких сот штук на квадратный метр! Поля большой биологической продуктивности!

Может быть, черному амуру у нас не климат? Но и в теплой Янцзы, и в Хуанхэ его особо много тоже не бывает, хотя он и считается там промысловой рыбой.

Толстолобы — плясуны

В советской части бассейна Амура белый толстолоб обитает спокон веку, его пестрый родич появился здесь в 50-х годах и теперь быстро расселяется преимущественно от Малого Хингана до Комсомольска. Типичные представители ихтиофауны теплой Юго-Восточной Азии. Питаются планктоном. Крайне чуткие. Икромет в разгаре лета, в толщах текучей воды. Растут быстро. Обычный размер 50–60 сантиметров, вес — около 3 килограммов. В теплых водохранилищах достигают 22–28 килограммов.

Белый, или обыкновенный, толстолоб — замечательная крупная амурская рыба. Из семейства карповых. Это именно она, пожалуй, больше всего поразила путешественников и ученых, увидевших Амур еще не изученной, грозной и сказочно богатой рекой! И поразила потому, что устраивала дивящемуся люду грандиозные зрелища.

Толстолоб — рыба очень чуткая, пугливая и компанейская. Живет она на просторных водяных пастбищах большими стаями. Любит заливы, тихие протоки с медленным течением, на подъеме воды охотно выходит на зеленые разливы. Бодрствует днем и ночью…

И вот в чем странность этой рыбы. Испугать ее внезапно и резко надвинувшейся тенью, стуком или вскриком ничего не стоит, и тогда-то начинаются пляски этой рыбы. Может быть, за то, что живет стаями да отчаянно прыгает, местные жители и зовут ее толпыгой?

…Недавно это было. Будоража и коверкая сонную тишину знойного летнего дня, моя моторка ворвалась на зеркальную гладь амурского речного залива и потянула пенно-бурунный след вдоль притопленных тальников. Я смотрел на этот след, и мне казалось, что вовсе не лодка, а гигантский стальной нож в оглушительном бензиновом реве кромсает трехметровую толщу воды и всю бесконечно сложную жизнь в ней.

И мельком — уже в который раз — вспомнил я, что всего каких-нибудь 30–40 лет назад — песчинка в Сахаре времени! — по таким вот заливам неторопливо, спокойно, размеренно и безвредно для водной жизни плавали лишь на весельных лодках да оморочках.

Вдруг по обе стороны от буруна запрыгали крупные рыбы. Они взмывали вверх, вспыхивали серебряным пламенем и как попало шлепались в воду, вздымая феерическую россыпь алмазных брызг. И все за кормой лодки. Лишь одна полуметровая рыбина взметнулась свечкой из-под пласта воды, вывернутого острым носом лодки, так близко, что я успел хорошо разглядеть ее. То был белый толстолоб.

Их выпрыгнуло, наверное, с десяток. Мой молодой моторист кричал восторженно и дико, выкатив глаза и широко раскрыв рот, махая руками и подпрыгивая, швыряя лодку в опасные виражи в погоне за взлетающими живыми торпедами.

Я тоже заерзал на своем сиденье… И все-таки не теперешние толстолобы взметнули во мне поток мыслей, а то далекое и за давностью сгоревших лет уже туманное, что когда-то отложилось в одном из глубоких артезианских колодцев памяти.

…Я тихо толкал деревянную лодку-плоскодонку шестом, направляя ее через затопленные зеленокудрые кочки к широкому разливу, на дне которого лежал мой перемет, тогда не запрещавшийся, наживленный лягушками. А думал просто: позавчера я снял с этой снасти 18 сомов, вчера — 15, сколько же нацеплялось за эту ночь? И будет ли среди них экземпляр побольше того пудового, который попался два дня назад?

Когда лодка наконец пробралась сквозь кочки и свободно заскользила вдоль берега, меня неожиданно окликнули, я, оборачиваясь, поскользнулся босыми ногами на ослизлом мокром днище и упал, загремев шестом и своими ребрами. И тут же вода взорвалась дикой пляской большого косяка толстолобов, сытый покой которых я так бесцеремонно и резко нарушил.

Они беспорядочно выпрыгивали из воды со всех сторон, выпрыгивали десятками сразу, тяжелыми снарядами перелетали через лодку высоко и низко. И было их так много, что плеск и шум слились в суматошный живой водоворот, в дикую рыбью вакханалию, в ни на что не похожую пляску.

Я, опершись руками о сиденье, одурело ворочал шеей, а здоровенная рыбина, как будто прицелившись! ударила меня в затылок так крепко, что загудели в голове чугунные колокола, а она запрыгала в лодке с жарким треском, расталкивая шест и весла, как спички. Рядом с нею шлепнулся другой толстолоб и тоже забился, осеребривая борта перламутром чешуи, судорожно глотая воздух маленьким мясистым ртом, беззвучно шлепая жаберными крышками и оголяя нежную красноту жабер. Он отрешенно ворочал низко посаженными глазами на большелобой голове и словно чему-то печально удивлялся.

И как по команде рыбьего бога все стихло. Лишь разбегались по глади, перехлестываясь и гасясь, круги волн, От них шевелились метелки полузатопленного вейника и тихо покачивалась лодка. А в ней засыпали неживуче-квелые толстолобы: они уже не прыгали, а, прилипнув к дну, вяло шевелили хвостами да все реже и реже прогоняли воздух через подсыхающие жабры, отравляясь чудовищным для них избытком кислорода. Тускнели, высыхая, серебряные, лишь поверху позеленевшие одеяния из мелкой, ювелирного изготовления чешуи, туго обтягивавшие бокастые — теперь, я думаю, полупудовые — тела.

Сейчас такое зрелище ошеломило бы любого видавшего виды амурского рыбака, а тогда… Тот, кто меня окликнул, без всякого удивления или возбуждения спросил: «Живой, Серега? Не затопили лодку-то толстолобы? — И сквозь зевоту добавил: — Отец велел тебе пошукать коня, стога ставить надо…»

Так что же это за рыба — белый толстолоб? А непростая рыба. Главная ее особенность в том, что она питается не просто растительной пищей, а фитопланктоном. Он не ахти как калориен, но его почти повсеместно много. К тому же и нет другой рыбы, которая была бы так великолепно приспособлена к жизни на мельчайших водорослях: жаберный аппарат с тонкими, очень густыми тычинками, соединенными между собой поперечными перемычками, — это настоящая планктонная сетка, чудесное сито почище китового уса. Отцеженные из воды растеньица отжимаются и направляются к сильным глоточным зубам, где спрессовываются в зеленый брикет. А кишечник в 6–8 раз, иногда десятикратно длиннее тела. Потому-то и умудряется толстолоб на малопитательном харче к осени сильно зажиреть. Так основательно, что в своем Амуре спит на глубинах ям плотными сборищами с октября по апрель и к весне не так уж и тощает. С таких ям прежде рыбаки, запустив невод под лед, за один замет вытаскивали до 10–15 тысяч серебряных рыб длиною по 60–70 сантиметров и весом по 4–6 килограммов.

У толстолоба много достоинств: он строен и красив, плодовит, довольно быстро растет и достигает солидных размеров. Мясо его замечательно вкусное и сытное. Промысловые рыбаки толпыгой издавна интересовались и в былые годы на Амуре брали ее лишь немного меньше, чем сазана.

Средняя длина толстолоба на различных участках Амура чаще всего составляет 50–60 сантиметров, вес — 2,5–3,5 килограмма. Впрочем, не особенно удивляли и 80-сантиметровые почти полупудовые богатыри. Эта река хорошо знает и метровых — пудовых толстолобов.

Отмеченные в рассказе о белом амуре требования к условиям обитания свойственны и толстолобу, как и многим другим рыбам южного происхождения: чем теплее вода, больше кормов да продолжительнее безледье и высокие паводки, тем быстрее они растут. На озерных просторах Ханки 5—6-летние толстолобы почти в два раза тяжелее, чем в Амуре, а в более холодной воде его низовьев они не достигают размеров, характерных для южного прогиба реки неподалеку от сунгарийских теплых потоков.

Забегая вперед, оговоримся, что в последние 30 лет белого толстолоба широко расселили по естественным и искусственным водоемам нашей страны и многих европейских государств. Теперь он обычен в бассейне Аральского моря и Кубани, в Волге, Днепре и Дунае, выращивается в прудах Украины, Средней Азии. Даже слабо засоленная вода лиманов пришлась ему по вкусу! В прудоводстве он стал более важен, чем карп. В теплых водах он растет стремительно. На Кубе двухлетние весят уже до 2,7 килограмма в прудах и 5 — в водохранилищах. В Сырдарье он мужает не столь стремительно, но все же в два раза быстрее, чем в Амуре. В теплом водохранилище у города Калуги летом 1983 года поймали толстолоба длиною 133 сантиметра и весом 27,8 килограмма. Совсем недавно в обычном природном водоеме Чехословакии добыли почти такого же — 130 сантиметров, 22 килограмма.

Таких громадин в Амуре нет, и все по той же причине: очень уж суровы здесь условия обитания для рыб южного происхождения. Да, на северном пределе ареала теплолюбивой рыбе живется далеко не вольготно. Об этом можно судить по ее росту. М. Л. Крыхтин, исследовав несколько тысяч амурских толстолобов, установил средние темпы этого роста: в годовичках 7,5 сантиметра, в двухлетках — 25,6; трехлетки вырастают до 34,9 сантиметра и весят 710 граммов (всего-то). В следующем году они на дециметр длиннее и на килограмм тяжелее, еще через год переваливают полуметровую меру, приблизившись к трехкилограммовому весу, 6-летние, набрав 6 дециметров в длину, а веса — три триста, становятся причастными к семейным делам и отныне растут еще медленнее. В 10-летних — 66–68 сантиметров и 5–6 килограммов. Сазан, не столь требовательный к теплу, в этом возрасте посолиднее.

Плодовитость толстолоба высока: в среднем самка мечет около 400 тысяч икринок. Они пелагические, выпускаются в толщу вод на волю течения и развиваются в период сплава. Нерестилища там же, где и у амура, обычно располагаются над косами с песчаным или каменистым дном, чаще всего близ слияния рек и проток. Будучи рыбой теплолюбивой — севернее Амура ее нигде нет, — толстолоб мечет икру при прогреве воды до 20–24 градусов и непременно на подъеме уровня, особенно после обильных дождей, когда в мутной воде много всякой взвеси, в том числе и съедобной органической, и она непрозрачна: взрослые рыбы как бы заботятся о безопасности своего потомства.

Оплодотворенные прозрачные икринки подхватываются течением, и в текучих толщах вод в них совершаются чудеса: бурно растет эмбриончик, всего через 2–3 суток он вылупляется 6-миллиметровой, тоже прозрачной, крошкой, в недельном возрасте эта крошка уже в стадии личинки, имеет жабры, рот, умеет плавать и вскоре прибивается к берегу, в затишные, теплые, кормом более богатые воды, чтобы начать есть, есть и есть, расти, расти и расти… К осени серебристый головастый малек уже подобен взрослым. Только размером всего лишь с лезвие перочинного ножичка.

А взрослые, исполнив долг перед потомством, стаями уплывают в большие спокойные заливы, протоки и затопленные озера для нагула. Едят свой фитопланктон подолгу и помногу, а потому растут да сильно жиреют: к осени в крупных особях жира до 20–28 процентов общего веса. Он и на внутренностях, и в мясе. Так предусмотрено генетической программой: долгую амурскую зиму в состоянии полуоцепенения без солидных запасов жира не пережить.

В Китае толстолоба разводят давно: личинок отлавливают специальными сетями в крупных речках в нерестовую пору, затем их развозят для выращивания в специальные пруды и естественные изолированные водоемы. У нас же об этой рыбе, многочисленной в Амуре, вспомнили, когда стали зарастать сине-зелеными и другими микроскопическими водорослями в европейской части СССР обширные водохранилища ГЭС, пруды-охладители при атомных и тепловых электростанциях. Вода в них превращалась почти в кашицу, в которой погибала вся рыба, зато бешено плодились комары. Водоросли забивали водозаборники, блокировали нижние бьефы. Даже мощным теплоходам было трудно пробиваться по этой «кашице»… Сине-зеленые водоросли стали примерно таким же бедствием, как «водяная чума» элодея, непреднамеренно завезенная в прошлом веке в Европу из Канады.

И вот эти обреченные было водоемы, имеющие большое народнохозяйственное значение, спасли… белые толстолобы. Уничтожая фитопланктон, они быстро на нем росли… За сутки съедали столько, сколько сами весили!

Вот только по части размножения вышла закавыка: от природы толстолобам положено метать икру на течении, которого ни в водохранилищах, ни в прудах… Но разрешили и ее ихтиологи тем же методом и так же успешно, что и в случае с белым амуром.

И, как амура, толстолоба стали усиленно и очень эффективно разводить в прудах, расселять по рекам и озерам европейской части нашей страны, в среднеазиатских республиках… А все потому, что, во-первых, типично растительноядных рыб вообще мало, а во-вторых — амурчане оказались рыбами живучими, неприхотливыми, с поистине огромными потенциальными способностями роста и размножения.

Представьте: в 70-х годах в прудах нашей страны выращивали 32 миллиарда личинок толстолоба, а программой «Амур» запланировано увеличить этот показатель до 40 миллиардов. Уже в близком будущем можно будет получать миллион тонн амурской рыбы в год, и большая часть ее придется на белого толстолоба.

А вот «промысловые возможности» этого вида в Амуре невелики. В 30—40-х годах рыбаки брали здесь по 10–15 тысяч центнеров толстолоба, но к началу 50-х годов из-за перепромысла и затяжного маловодья уловы сократились в 10 раз. Потом начался многоводный период, в практику стремительно ворвались высокоуловистые капроновые сети и невода, моторные лодки и катера. Добыча толстолоба стала расти, но 6,5 тысячи центнеров (1962 год) она так и не превысила и пошла по нисходящей линии. В начале 80-х годов уловы измерялись всего лишь десятками центнеров.

Однако нельзя это считать следствием лишь оскудения запасов толстолоба. Низкие промысловые уловы были обусловлены и тем, что действовал запрет на добычу рыбы в нерестовое весенне-летнее время, да еще увеличили минимальную промысловую меру с 30–45 до 60 сантиметров.

В последние годы косяков толпыги становится все больше и больше, и плотнее они. Заметом невода стали брать до 20 центнеров толпыги. Вот если бы еще вода стала чище да браконьерство поуменьшилось…

Как и у белого амура, у белого толстолоба есть собрат — пестрый толстолоб. Ихтиологи и рыбаки любовно зовут его пестряком. Внешне от «блондина» он отличается мало: немного больше голова, грудные плавники подлиннее да цвет чешуи порябее. Питается главным образом зоопланктоном, хотя не игнорирует и фитопланктон. Разумеется, кишечник у него покороче, но растет «пестряк» быстрее своего собрата. Кстати, биологически эти два вида столь близки, что легко скрещиваются.

В списках рыб советской части бассейна Амура пестрый толстолоб появился лишь в конце 50-х годов. Он более теплолюбив, чем толстолоб туводный, и у нас ему был «не климат». А в Китае его разводят наравне с амурами и белым толстолобом давно, и всех их там столь же давно прозвали домашними рыбами.

Попал «пестряк» к нам благодаря высоким паводкам на Сунгари в 1955–1963 годах. Вероятно, затопило рыбо-разводные пруды где-то в районе Харбина, и молодь оказалась в реке, потом ее вынесло в Амур.

В 60-х годах пестрого толстолоба единично отлавливали в районе устья Сунгари и немного ниже его. А в 1970 году поймали уже 9-летнюю самку весом 12,4 килограмма в 75 километрах ниже Хабаровска, молоди 3–4 лет год от года становилось больше… М. Л. Крыхтин уже успел обработать так много пришельцев из Сунгари, что составил подробную таблицу роста этой рыбы в условиях главного русла Амура.

Оказалось, что пестрый толстолоб более скороспел, чем белый: на пятом году жизни в нем 42 сантиметра и 1,5 килограмма, к своему 10-летию удлиняется в два с лишним раза — до 88 сантиметров, а утяжеляется почти в восемь раз — до 11,2 килограмма.

«Прекрасная рыба, — говорит М. Л. Крыхтин. — Мало того, что вырастает до крупных размеров, — зоопланктофагов в Амуре почти нет, один лишь черный лещ. И заняла она в нем свободную экологическую нишу, никому не мешая… Вот если бы для ускорения ее акклиматизации вселить одно-двухлетней молоди тысяч этак двести…»

Питание пестрого толстолоба зоопланктоном привлекло и рыбоводов, и теперь его акклиматизировали во многих водоемах южной части нашей страны. В Туркмении он созревает на 2–3 года раньше, чем в Амуре. 5-летки там весят в три раза больше, чем у нас (5 килограммов!), а у 7-летних оказывается 80–90 сантиметров и от 8 до 14,5 килограмма.

Желтощек — амурская нельма

Крупный, сильный, стремительный и красивый хищник. Мечта спиннингиста и махальщика. Известны полутораметровые трофейные «нельмы», вынуть из воды которых удается лишь после получасового вываживания. Редок. Обычен в Амуре между селами Ленинское и Троицкое. Молодь созревает лишь на 9-ом году, набрав 7–8 килограммов. 20-летние считаются стариками.

Нельмой ее зовут неправильно. Настоящая, нельма большерота и зубаста, хоть и мелкозуба, живет главным образом в холодных сибирских реках, впадающих в Северный Ледовитый океан, встречается также в Печоре и Онеге. Род, к которому принадлежит нельма, родствен сигам, и с некоторыми из них (омуль, муксун) она даже дает гибридные помеси.

Однако чисто внешне желтощек и нельма, как родные братья: оба с сильными, хорошо обтекаемыми прогонистыми телами в серебристой некрупной чешуе, оба — хищники-одиночки, оба и теперь достигают двухпудового веса при полутораметровой длине, не считая хвостового «оперения».

И потому-то сибирские казаки и крестьяне, знавшие толк в рыбной ловле, переселившись на Амур и увидев могучего красавца, да еще отведав его такого же сочного, жирного, очень вкусного розоватого мяса, решили: это нельма. Они, конечно, не посчитались с тем, что у амурского богатыря нет ни жирового плавника, ни жедудка, как у его сибирского двойника. И не задумались, почему у этого «щеки» такие желто-золотистые, что кажутся ярким пятном на голове.

Желтощек — самый большой представитель амурских карповых. Рыбаки старого поколения держали в руках 40-килограммовых двухметровых богатырей, да и теперь еще нет-нет, да и удивят нас полутораметровые силачи, способные ударом хвоста свалить с ног взрослого человека.

А совсем недавно мой друг Р. Л. Вербицкий рассказал:

«Блеснил верхогляда. С лодки. Вижу: неподалеку уж очень большой верхогляд бьет рыбку, а присмотрелся внимательнее — хвост-то желтощечий выворачивается из воды… Подплываю, раз за разом закидывая в заманчивое место блесну. И взял ее громила… Особо не сопротивлялся, не буйствовал, дал сравнительно быстро подтянуть себя к борту, „лег“ с ним рядом. Был не менее двух метров. И только я начал соображать, как же мне взять его в лодку и не подчалить ли с ним к косе, как он спокойненько разинул пасть да… выплюнул блесну. И, невозмутимо вильнув хвостом, потонул в Амуре… Только в памяти моей ему не потонуть».

На рыбачьих тонях мне приходилось видеть, как легко пробивает желтощекая «нельма» прочную дель невода. Сначала ткнется в нее носом, спокойно вильнет туда-сюда в раздумье, а потом отплывает и — р-р-раз! Как серебристая молния! Сказать «два» не остается мгновения. Случалось видеть и прогнутый частокол глухих забоек, которыми перегораживали протоки на спаде воды, и рыбаки говорили: «нельма», ее работа. Однажды на моих глазах громадный желтощек в стремительном броске ударил в такой прочный частокол и пробил его. Но и сам всплыл, не воспользовавшись свободой, обретенной ценою жизни… Потом я его долго рассматривал: тугое прекрасно обтекаемое мощное тело в как бы позолоченной и посеребренной чешуе, серовато-зеленой по спине и ослепительно «надраенной» снизу, соразмерно большая остроносая голова, залитая кровью позолота еще шевелящихся «щек», едва приоткрывающийся широкий рот…

Мне редко приходилось ловить амурскую «нельму», но одну из них я хорошо и навечно запомнил: она взяла блесну, волочившуюся за оморочкой, и потом таскала эту легкую верткую посудину вместе со мною по реке битый час майского дня — по течению, поперек, против него. Много раз я осторожно подводил рыбу к борту, но, с небрежною силой взмахнув широким хвостом, она неизменно уходила вглубь, обжигая и разрезая леской мои руки. Неоднократно пытался причались к мелкому берегу и прочно стать на ноги, да не хотела этого рыба и «настаивала» на своем…

А одолел я ее благодаря терпению и осторожности: излишне не торопился, не пугал, избегал резких движений и быстрого подбора лески. Притомил и измотал до той степени, что легла она отрешенно на бок рядом с оморочкой. Такая длинная, такая широченная.

В ней оказалось 130 сантиметров и 25 килограммов. То была самка с увесистыми ястыками крупной, как у кеты, светлой икры. Дома мы засолили ее «пятиминуткой» и убедились, что она не хуже красной. А мясо в ухе и на сковороде, приготовленное со знанием дела и со специями, было такого непередаваемого вкуса, что с тех пор даже об аухе и слышать не хочется…

Как и многие рыбы, о которых речь, желтощек — коренной обитатель Амура. В Советском Союзе он больше нигде не встречается, а к югу заселяет реки Китая. Это типичная рыба восточно-азиатского, или китайского, ихтиологического комплекса. Южная. В Амуре ее ареал кончается в полутора сотнях километров выше Благовещенска, а на 200 километрах в низовьях этой реки живет лишь молодь.

Желтощек здесь естественно редок — как, скажем, тигр в уссурийской тайге или орел-беркут. Ну а чаще всего он попадается в южной части Амурского бассейна — в Амуре между устьями Сунгари и Анюя, в Уссури и Ханке. Впрочем, в Ханке его тоже не так много: желтощек в своих охотах руководствуется в первую очередь острым зрением и потому мутную воду этого большого озера не любит.

Чтит амурская «нельма» просторные, глубокие и чистые водоемы. Рыба эта пелагическая, обитающая в толще воды доверху и не связанная с дном никакими жизненными потребностями. Вот и предпочитает всему светлые глубоководья, где легко обнаружить поживу в свободной охоте. Увидел — и медленно сближается. Осторожно. Потом бросок, как выстрел. Иногда погоня. Какой-нибудь чебак или востробрюшка, троегуб или конь, загодя заметив врага, пускается прочь что есть духу. Но редко кому удается сбежать — желтощек стремителен и вынослив. Иной раз приходится видеть, как жертва, мчась поверху, в панике выпрыгивает из воды, а за нею — нечто большое, сильное и стремительное. Летит, как глиссер. И нет несчастной спасения — разве что поблизости окажется мель или какие заросли… Впрочем, довелось мне однажды видеть, как большой желтощек вслед за чебаком выскочил на косу. По инерции. В азарте.

Как и все иные безжелудочные хищники из семейства карповых (красноперый жерех, монгольский краснопер, верхогляд…), желтощек всем «кандидатам» в добычу предпочитает рыбок узкотело-прогонистых: корюшку, пескарей, чебаков, троегубов… Верхоглядика, «красноперочку», щучку. Хотя и карасика да леща может слопать. И относительно небольших рыбок ловит: впятеро себя короче и в сотню раз легче. Рот-то у него большой, но беззубый, и это тоже не располагает к щучьей кровожадности.

Правда, на челюстях нашей «нельмы» есть оригинальный замок: крепкий бугорок нижней плотно входит в соответствующее ему углубление верхней. Этим бугорком удобно захватывать и удерживать добычу…

Желтощек мечет икру в толщах вод, в самом начале лета, когда реки прогреются до 18–20 градусов и станут вспухать паводком. Через 3–4 дня свободного плавания из икринок вылупляются прозрачные 7-миллиметровые эмбриончики, еще через 8—10 суток они перерождаются в пучеглазых личинок… А в августовских мальках, успевших вытянуться до 7—10 сантиметров, уже просматриваются будущие гиганты.

Они пока избегают больших водных толщ и предпочитают озера да просторные разливы, но уже вовсю хищничают и не признают иного харча чем рыба. И не хуже взрослых чувствуют движение уровня воды: чуть что — быстрее на глубину. И свою первую зиму проводят уже на этих речных глубинах.

Весь желтощечий «народ» в стужу теряет активность, но не спит по-карасьи. Иному рыбаку выпадает редкая удача подсечь на блесну и протянуть через лунку на лед славную золотощекую рыбу, на которую сбегаются посмотреть махальщики в радиусе километра, И чего уж греха таить — каждый затаенно завидует счастливчику.

Первые 5–6 лет хищник растет быстро: годовички вытягиваются до 17–20 сантиметров, в два года достигают трети метра и более, а в три они уже почти полуметровые и весом до килограмма, а то и свыше. В шестилетнем желтощеке 70–75 сантиметров длины и примерно 4 килограмма веса. Взросление наступает в основном на девятом году жизни («рост» — до 9 дециметров, вес — 7–8 килограммов).

А дальше размеры тела, как и у многих других видов рыб, увеличиваются уже медленнее. За первое 8-летие жизни желтощек вырастает на 90 сантиметров, а за второе — на 60. Речь тут, разумеется, идет о линейном росте, а масса тела с годами прибавляется все больше. Те же 8-летки весят, как уже отмечалось, 7–8 килограммов, а 16-летние набирают в три раза больше.

Одно важное уточнение: данные о возрасте и размерах рыб не могут быть постоянными для всех времен. М. Л. Крыхтин, исследовав 700 желтощеков, составил обстоятельные таблицы длины и веса этой рыбы по годам — до 17-летнего возраста. И они у Михаила Лукича оказались существенно отличными от тех, что приводились авторами прошлого, в том числе Г. В. Никольским.

Скорость роста рыбы — величина более или менее изменчивая. Мы уже упоминали об этом. М. Л. Крыхтин в одной из своих работ сообщает, что среди достоверно 5-летних желтощеков были особи от 45 до 85 сантиметров длиной и от 1,5 до 5 килограммов весом, а в группе 12-летних — 90—130 сантиметров и 6,5–9 килограммов. Видимо, тут многое зависит от наследственности, водности рек, кормовых факторов, условий нереста и зимовки… Немаловажен и район исследования: неподалеку от устья Сунгари, где Амур наиболее тепел, многие рыбы южного происхождения, в том числе и наш желтощек, в 1,5–2 раза крупнее, чем ниже Комсомольска. В одном и том же месте маловодным летом «нельма» растет гораздо быстрее, чем многоводным, — рыба-то вся в русле, по разливам не разбредается, и потому охотиться легче. А самцы вообще мужают медленнее своих подруг, да и век их заметно короче.

В той пробе М. Л. Крыхтина из семи сотен желтощеков самцов старше 13 лет не оказалось, а самки были до 17-летнего возраста. Самые тяжелые самцы весили 11,5 килограмма, самки же — 30. Вроде бы странно, но биологически это благоразумно и целесообразно, потому что воспроизводство рыб в первую очередь определяют самки.

Поймать желтощека — мечта рыбацкая, да редко она осуществляется. В конце 30-х и начале 40-х годов, когда в Амуре промысел рыбы велся без каких-либо ограничений — в любое время года, неводами, сетями и глухими забойками, — государству сдавалось от 300 до 520 центнеров «нельмы», и почти восьмую часть этого брали в озере Болонь, преимущественно в узкой протоке, соединяющей водоем с Амуром. Весной и осенью. С 1943 года официальные заготовки резко сократились. Не столько потому, что так уж быстро падало поголовье этой рыбы из-за переловов и маловодья, сколько оттого, что в те тяжелые военные годы немалую часть добычи рыбаки брали себе. И для текущего питания, и для приготовления впрок. Соленый, особенно вяленый, желтощек очень хорош, а балык и теша из него просто прекрасны. Лучше даже, чем из кеты.

В 50-те годы, когда Амур стал регулярно затоплять пойму, а, продовольственные затруднения смягчились, промысловые уловы желтощека значительно возросли, достигнув в 1958 году 750 центнеров. А потом они год от года стали падать, и теперь уже потому, что не соблюдали должных мер промысловые рыбаки.

Счастливчик, которого удача или случай одарили амурской «нельмой», навечно не вкус ее запоминает, а то, как обарывал ее, вытаскивал. Ведь одолеть крупного желтощека — почти все равно, что убить медведя. А есть еще в Амуре такие, есть! Недаром же по условиям действующего в Хабаровском крае конкурса на самую крупную рыбу года для разных видов — от пескаря до великанов — рядом со словом «желтощек» написано: «20 кг» — это минимальный вес, с которым можно обращаться в жюри конкурса с трофеем и кое-какими надеждами на приз…

Достоинства желтощека не остались без внимания рыбоводов, его уже акклиматизируют в крупных водохранилищах южной части нашей страны, уже научились и эту рыбу разводить искусственно. Может так случиться, что со временем в тех водохранилищах амурской «нельмы» будет гораздо больше, чем в Амуре… Чтож, ведь и пятнистых оленей, завезенных в европейские леса, ныне там гораздо больше, чем на их родине в Приморье.

Верхогляд

Ослепительно-серебристый, стремительный хищник. Охотится стаями, активен на зорях, любит глубокие и быстрые, чистые отбойные струи. Блесну и живца берет осторожно, изредка соблазняется червем. Метровые 10-килограммовые трофеи не составляют особой редкости. На крючке верхогляд исключительно буен.

Большинство речных обитателей видят и вверх, и вниз, и по бокам: возьмите хариуса, ленка, тайменя, щуку, змееголова… Пелагические рыбы живут в толще воды и должны хорошо обозревать округу. Но есть и такие, что приспособились рассматривать преимущественно речное дно, — вспомним сомов, косаток, карасей, амуров… Бентофаги — рыбы, питающиеся со дна водоема. Соответственно образу жизни у них устроены и глаза: они на щеках или смещены к низу головы. А у ряда видов они посажены очень высоко, и особенно — у амурской рыбы верхогляда: природа водрузила их ему чуть ли не на затылке. Потому-то и зовется он верхоглядом.

Обликом эта рыба — словно ослепительно сверкающий турецкий ятаган. И молниеносна, как тот же ятаган в руках возбужденного, сильного и ловкого воина. Ихтиолог, однако, о внешности верхогляда напишет спокойнее и обстоятельнее: тело удлиненное, в мелкой чешуе, с прямой или слегка прогнутой линией спины, сравнительно небольшой головой с вертикально прорезанной ротовой щелью. Снизу, позади брюшных плавников, четко выделяется киль…

…Нет, это слишком сухо. Не лучше ли так: мощное и стремительное тело обтянуто серебряной парчой, раскрашенной серовато-зелеными с нежной желтизной тонами лишь вдоль спины, зато «начищенной» снизу — спереди и с боков — до ослепительного сияния. Оно к тому же украшено прозрачно-розовыми брюшными плавниками и желтоватыми грудными, а защищено мощной острой костяной пикой темно-зеленого спинного плавника. Глаза большие, серебристо-золотистые. Они должны бы придавать всей физиономии красоту, да все портит высокомерно оттопыренная нижняя губа.

Верхогляды прекрасно приспособлены рассекать толщи чистых проточных вод, и потому озера удостаивают вниманием далеко не все: мутные и застоялые не любят, как будто осознанно не хотят пачкать в них серебро своей мелкочешуйной парчи. Это очень активные хищники, берущие добычу с налету и в погоне. Как сокол или гепард. Только в отличие от них предпочитают коллективную охоту.

Мне как-то посчастливилось наблюдать за стаей верхоглядов с высокого скалистого берега в чистой прозрачной заводи. Напав на рыбью мелочь вроде востробрюшек или чебака и выгнав ее наверх, верхогляды глушили ее мощными ударами хвостов. Тех рыб, что переворачивались вверх брюшком, ложились на бок или бестолково и нервно кружились, хищники незамедлительно проглатывали…

Был шум, был плеск, испуганным дождем брызгали по воде тучки мальков, отчаянно выпрыгивали напуганные неугомонными хищниками коньки, подлещики и даже сазанчики… И так же неожиданно, как появились, верхогляды враз исчезли в темной ряби недалекого фарватера.

Верхогляд — характерная рыба Амура, да и то в его верховьях он очень редок: это тоже южный вид, и он пришел к нам из Кореи и Китая. Чаще всего встречается на протяжении 5–6 сотен километров ниже Хабаровска и выше, обычен в Уссури и на просторах Ханки. Хоть он и теплолюбив, однако в меру холодную, но чистую воду он переносит легче, чем теплую, но мутную. Недаром ведь он зимой активности почти не теряет, разве что в лютом январе становится ненадолго вялым и дремлет.

Хищник он особый: рот с виду мал, а раскрывается широкими «мехами», и обычному 60-сантиметровому ничего не стоит заглотить 15- и даже 20-сантиметровую добычу. Только она должна быть прогонистой — узкотелой, — вроде чебака, востробрюшки, чернобрюшки, гольяна, пескаря или корюшки… Но, конечно, молодым карасикам, сазанчикам, толстолобикам и другим ценным рыбам тоже достается от этого разбойника. И все же это не его добыча: у верхогляда, как представителя карповых, желудка нет, а в переднюю часть кишечника карася или леща в четверть собственной длины поместить и думать нечего.

Траву и водоросли верхогляд, конечно, не ест и в иле не ковыряется, однако кроме рыбы за милую душу употребляют насекомых и их личинок, раков и креветок. В лёт поденок он от жадности просто дуреет. Я собственноручно лавливал эту рыбу и на лягушек, и на червя, и на резку. На мушку — тоже. А вот на хлеб — ни-ни!

…Веселые и теплые майские дни. Реки давно очистились ото льда, вешние воды заполняют заливы и протоки, выплескиваются на косы и едва успевшие зазеленеть осокой да вейником низкие кочковатые берега. А яростное солнце их щедро греет, и неудержимо рвется на мели отощалая за зиму рыба. И верхогляды — тоже туда. Там они жируют, там готовятся исполнить свои обязанности по продлению рода. Самцы свадебно принаряжаются: спина становится бархатно-черной, серебряные блестки-чешуйки на боках очерчиваются темными ободками, щеки вроде бы золотистыми румянами выкрашиваются, иногда и кончик нижней губы краснеет, а края нижних плавников тонко чернеют. Самкам же не до нарядов: в них дозревает несколько сот тысяч икринок — до полутора миллионов и больше!

Хабаровский ихтиолог В. В. Худякова изучила плодовитость верхогляда по полутора сотням взрослых самок с длиною тела от 51 до 92 сантиметров и весом 1400–7900 граммов. Им было от 5 до 17 лет. Абсолютная плодовитость зафиксирована в пределах от 108 до 1780 тысяч, в среднем около полумиллиона икринок. Взаимосвязь между возрастом, размерами самок и количеством икры оказалась слабой. Это особенно четко прослеживалось по относительной плодовитости — количеству икринок на грамм веса самки: она колебалась от 43 до 350 штук. Разброс восьмикратный. Важно это запомнить.

Нерест у верхоглядов происходит чаще всего возле чистых песчаных кос, иногда притоков. «Свадьбы» обычно играют на утренних зорях. Крошечные прозрачные личинки, выклюнувшиеся из икринок через неделю, растут сами по себе, по сложным генетическим программам. Через две недели они превращаются в мальков. Но к осени эти еще нежные крошки, достигнув всего-то десятка сантиметров в длину, уже питаются рыбой.

Растут верхогляды довольно быстро, да созревают долго. Для сравнения: в три года в щучке поболее 40 сантиметров, и она уже помышляет о брачных играх. Верхогляды же в этом возрасте совсем еще юны: по человеческим меркам — мальчики и девочки. Совершеннолетие к ним приходит не ранее 5–6 лет, чаще же в 6–8, когда достигнут они 50–62 сантиметров.

Почти в два раза дольше щук созревают верхогляды, а вот век им природой отпущен не больше щучьего — немногим более десятилетия. 15-летний гигант верхогляд обычно метровой длины или около того при 9—10-килограммовом весе. Это уже старик. Большие размеры нет-нет да отмечаются в книгах, а вот мне посчастливилось собственными глазами видеть и измерить старика-гиганта: 115 сантиметров в длину и 12 килограммов на весах. Было это в 1964 году у острова Салмаки, что в 20 километрах ниже Хабаровска по Амуру, а поймал его старый егерь этого острова Соснин. Рыбак — не из мастеров, не из асов. Да и поймал-то… переметом на дохлого чебака. На стремнине. И было тому гиганту 18 лет.

«Ходовые» размеры верхогляда гораздо скромнее, и год от года они давно уже уменьшаются. Пойманные в 1927–1928 годах в Хабаровском районе 14600 верхоглядов потянули около полутысячи центнеров — средний вес одного составил 3270 граммов. Длина при таком весе — 65 сантиметров. А уже через полтора десятилетия средние размеры в промышленных уловах этой рыбы уменьшились до 44–47 сантиметров и 1100–1800 граммов (год от года эти показатели разнятся).

В начале 40-х годов в советской части Амура брали до 3,4–3,7 тысячи центнеров верхогляда ежегодно. Примерно столько же ловили в китайской части реки. А к концу того десятилетия уловы сократились в три раза. В определенной мере сказался перепромысел вследствие активного использования сетей, неводов, глухих забоек. К тому же все 40-е годы пришлись на маловодный период, когда ловить рыб не составляло труда. Но стоило в 1951 году начаться периоду многоводья, как и поголовье рыб, и их уловы пошли в гору. Уже с 1954 года в наших водах стали добывать до полутора и более тысяч центнеров верхогляда за сезон. И все-таки в последующие годы рыбу опять перелавливали. До тех пор, пока не стали упорядочивать промысел построже.

О том, как много верхогляда (в числе всякой иной рыбы) было прежде, можно судить по рассказам Петра Комарова: сеткой наподобие большого сачка, привязанного к длинному шесту-рычагу, хабаровский рыбак у Амурского утеса вылавливал до 1000 верхоглядов общим весом до 8 центнеров всего за пару дней!

В любительских уловах верхогляд теперь оказывается не так уж редко, хотя и гораздо реже, чем щука или сом. Небольшие попадаются на червяка. Редко. Крупного можно подцепить на блесну при ловле щук. Иногда его блеснят специально — ищут места, подгадывают время. Чаще всего на зорях у глубоких омутов, крутящих свои воронки рядом с мощными потоками на резком повороте, у скалистого мыса, при устье крупного притока или протоки на спаде воды… Особенно хороша охота на верхогляда со спиннингом в августе, сентябре и октябре. И в лёт поденок. Опять-таки на стремнине, без которой эта неугомонная рыба не мыслится.

Представьте себе: тихое росное раннее утро, только что выкатившееся из-за горизонта, но уже горячее светило торопливо серебрит и греет просыпающийся мир… Не желая потревожить тишину, вы осторожно удите разнорыбицу. Чаще всего карася. И спиннинг заброшен в дальнюю глубину с заветной приманкой на сазана. Любуетесь красотой, гармонией и покоем природы, думаете о всяком… И терпеливо ожидаете волнующего мига.

Самое ценное в рыбалке — переживания. Даже от неприятной неожиданности. Острые мгновения — в памяти навечно, и чем дальше, тем ярче они вспоминаются. Я всегда считал — правда, оставив далеко позади свое голодное детство, когда рыба помогала выжить, — что на рыбалке не улов важнее, а эмоции. Тот — был и нет его, а эти — до самого края жизни. И год от года обостреннее. Трепетнее.

Были и у меня такие тихие серебряные зори у реки, были. И так вот однажды удил я карасей под крутым берегом, посматривал на слегка провисшую жилку спиннинга, два крепких крючка которого наживил червем и медведкой. Любовался оставляемыми всякой рыбой на рябом зеркале недалекого улова следами, поглядывал на воронки, втягивавшие в себя листья, веточки и падающих насекомых…

Неожиданно увидел и услышал, как вывернулась там из воды пара широких рыбьих хвостов и мощно ударила и раз, и два. А около потянулись утюжные следы волн от совсем близких к поверхности крупных стремительных рыб. Верхогляды! И я торопливо завертел катушкой спиннинга, чтобы заменить крючки на блесну и попытать счастья. От быстрой подмотки они шли в полводы, а вскоре даже ближе к ее поверхности, я нетерпеливо бог знает зачем дергал удилищем, и вдруг оно от сильного толчка вылетело из рук. Я подхватил его и сделал резкую, но протяжную подсечку, и сразу же почувствовал тугие тяжелые удары по вытянутой жилке, и через несколько мгновений над водой ослепительно вспыхнул горячим расплавом серебра широкий бок большого, яростно извивающегося верхогляда.

Скажу сразу, что после 15-минутной борьбы я одолел его, а потом замерил: 82 сантиметра — шесть сто. Но боролся я с ним труднее, чем с полупудовыми тайменем или сазаном, и мне не нужно рассказывать, как бешен и неутомим верхогляд на крючке.

А все же главный восторг на той счастливой зорьке — в удивлении: очень почтенный верхогляд взял… обыкновенного красного дождевого червя. И взял с ходу, без обычных осторожных поклевок…

А оказывались в моих руках эти рыбы таких размеров далеко не единожды. Мальчишкой и отроком летом и осенью мне часто приходилось, помимо почти ежедневного ужения, плавать на весельной плоскодонке или оморочке с разными заботами: на заимку и покос, по ягоды и грибы, к рыбакам на путину. Иной раз часами греб. А чтобы не зря время пропадало, волочились за мною по воде две дорожки, разведенные от бортов шестами. Одна, с блесной из небольшой ложки, с грузилом, шла вблизи дна, другая же обманка плыла поверху, потому что представляла собою крепкий тройник, оснащенный гусиным пером под рыбку. Та — на щуку или змееголова, эта — на верхогляда. Перо работало реже, однако вытаскивать верхогляда было настолько радостно и волнующе, что и десять щук таких переживаний не приносили.

Но и обыкновенную металлическую блесну он берет лишь немного реже. Из того же детства вспоминается: в малую воду, опуская с бонов блесну по течению и выбирая ее, я на ту же ложку за час вытянул четырех «около-метровых» верхоглядов, а промышлявший рядом со мной сплавщик заблеснил в два раза больше. Счет трофеям и у него, и у меня оборвался разом: стая прошла.

Верхогляд осторожен, поймать его гораздо труднее, чем, скажем, щуку или сома. И червя берет с оглядкой, и блесну не всегда жадно хватает. Да взяв или схватив, может тут же выплюнуть. Терпения и быстрой реакции рыбаку при намерении поймать эту рыбу нужно не меньше, чем при ловле сазана.

Однако странно: осторожный и недоверчивый хищник ловится на «малька», вырезанного из белой клеенки. На закидушку их цепляют, пристроив к крючку, на донки ярусно приспосабливают. Зимой верхогляды придерживаются проточных глубин и суводей около них. И вот специалисты по этой рыбе долбят лунку где-нибудь неподалеку у отбоя, опуская крепкую леску с увесистой свинчаткой, а от нее на метровом расстоянии вытягиваются полуметровые поводки с полосками белой клеенки наподобие мальков… Следят за жилкой по поплавку или тонкому гибкому стерженьку внимательно: очень не просто подсечь заинтересовавшегося «мальком» верхогляда… И стоит удивляться, что он же может заглотить эту клеенку, зацепившись за крючок и без рыбацкой подсечки.

…Вот уже несколько сезонов летний Амур надолго выплескивается из берегов и всякая рыба восстанавливает численность. Медленно, трудно, но множит свои ряды. И верхогляда становится больше. Радий Леонидович Вербицкий недавно рассказал мне:

«В начале октября по широкой протоке из Синдинского озера дружно сплавлялась в Амур всякая рыба, но особенно густо шла молодь. Косяки — как темные тучи! И вот однажды утром, на тихой ясной зорьке, ворвался в эту протоку из Амура огромный табун верхоглядов. Может, и не один табун, однако было рыб несколько тысяч. Они били по всей двухсотметровой ширине протоки, да так били, что вся вода выглядела вскипающей. И такой шум от плеска стоял, какого не услышишь в грозу с градом. И такие хвосты лупили вокруг поставленной на якорь лодки, что забыл я про свой спиннинг и все глядел да удивлялся. Аж рот раскрыл… Лишь когда наглотавшиеся рыбьей мелочи верхогляды стали оттягиваться в Амур, принялся кидать я блесну, но и то успел отвести душу во как…»

Ауха

Эту пелагическую рыбу называют еще китайским окунем. Она исключительно ярко и пестро окрашена и живая очень красива. Тело уплощенное, широкое, вес достигает 7–8 килограммов. Редкий, предпочитающий уединенную жизнь хищник родом из теплых стран. В Амуре его больше всего на протяжении 500 километров от Хабаровска вверх и вниз по течению, а также в Уссури и Ханке. Наиболее активен от июня до сентября. Зимой вял, 2–3 месяца спит. Занесен в Красную книгу.

Китайского окуня ауху у нас неправильно называют ершом, и только потому, что в его плавниках есть крепкие и острые колючки.

В Китае же ауху окрестили уткой-мандаринкой: яркая и сочная окраска этой рыбы мало уступает брачной расцветке оперения той необыкновенной птицы.

Ауха — один из немногих пресноводных представителей семейства перцихтовых, куда входят главным образом морские или солоноватоводные окуни. Всех их, а также еще 400 с лишним видов близкого семейства серрановых (или каменных окуней) объединяют общие признаки в строении плавников: спинной состоит из двух частей — мягкой и колючей, анальный вооружен тремя колючками, и по одной такой острой «пике» имеется в брюшных плавниках, расположенных под основанием грудных.

В книгах и статьях об амурских рыбах читаем почти одно и то же: «Форма тела и окраска у китайского окуня необыкновенной красоты… Красавица из красавиц… Чрезвычайно эффектна…» Да, эта рыба действительно красива, особенно окрасом, хотя изяществом не блещет.

И в самом деле: вертикально уплощенное, широкое — можно сказать, лопатообразное — тело неважнецкой обтекаемости, хищное клювоподобное рыло с выпирающей вперед нижней челюстью, какие-то если и не несуразные, то вовсе лишенные гидродинамического изящества и стремительности плавники, да еще с ершовыми колючками. И все тело в мелкой невыразительной чешуе. И пропорции тела аухи не вызывают ощущения гармоничной соразмерности: голова занимает третью часть общей длины тела, его высота составляет 30–40 процентов всей длины…

Но поразительно: при таком телосложении движения аухи не просто красивы, а изящны. Об этом трудно рассказывать, это надо видеть. Может быть, здесь необыкновенность в окраске нашего экзота? Да, «спецовка» аухи заслуживает если и не восторженного, то во всяком случае доброго слова: спина серая с нежной прозеленью, по серебристым бокам чистая зеленовато-желтая поволока, непарные плавники оранжево-желтые, парные же — светлее. Тело в больших и малых темно-коричневых или зеленовато-коричневых пятнах и полосах, неправильной формы, на непарных плавниках — пестрая россыпь темных, оранжевых и желтых «конфетти»…

Нет строгости в распределении цветов по телу китайского окуня, но цвета-то, цвета какие! Как в радуге, как на крыльях тропических бабочек, как на лепестках цветков! И в небрежности размещения пятен и полос тоже особая прелесть.

Жаль только, что, вытащенная из воды и обсыхающая, ауха быстро теряет свое цветовое очарование, блекнет, сереет… И остается лишь ее лишенное изящества тело. А для того, чтобы насладиться красотой этой рыбы, нужно видеть ее в воде. У хорошего просторного аквариума с очаровательной пленницей можно сидеть, затаив дыхание, часами. Особенно когда в нем много сочной зелени и он ярко освещен солнцем.

…Она не суетится, не мельтешит, и хвостом, что дорогим модным веером, едва пошевеливает, однако перемещается, внимательно обозревая свои владения. Боком может повернуться, рассматривая дно… Но вот совершила настоящую «мертвую петлю»! Замкнула полный круг в вертикальной плоскости, переворачиваясь кверху брюхом! И снова застыла… Необыкновенно!

И все же вы не этими «фигурами высшего пилотажа» более всего восторгаетесь, а чудесными переливами красок в солнечном свете. Где еще сыщешь такие! Разве что в тропиках…

Родина аухи в Юго-Восточной Азии. Амур захватывается северной границей ее ареала. Здесь она обитает на небольшом участке от Кумары до Мариинского.

Живет этот странный окунь, как правило, одиночно, стай не образует, если не считать кое-каких группировок в нерестовую пору, и принадлежит к естественно редким видам животных. Как, скажем, в мире зверей — росомаха.

Больше всего аухи у нас в крутой южной излучине Амура от села Ленинского до Троицкого, а также в Уссури. Есть она и в Ханке. Но и здесь, вероятно, ее раз в 200–300 меньше, чем, скажем, щуки. Эту цифру я не с потолка взял, а получил косвенным порядком: в военные 40-е годы, когда рыбу неводили без каких-либо ограничений, щук колхозы и рыбозаводы брали около 15 тысяч центнеров, аухи — в среднем 75 центнеров, то есть в 200 раз меньше. Средний вес щуки составлял килограмм, думаю, и окунь был близок к этому.

И еще некоторые косвенные суждения. Поинтересуйтесь уловами махальщиков по перволедью, когда нетерпеливые рыбаки усеют забереги. В это время ауха все-таки еще активна. Подсчет приведет к заключению: на 2–3 сотни выброшенных на лед щук всего один «ерш». Правда, в 80-х годах из-за многоводности Амура аухи стало чуть больше.

Ауха любит чистую светлую воду, однако в просторных, достаточно глубоких озерах живет охотно. При половодьях заходит и в небольшие пойменные озерки. Но, будучи очень чувствительной к уровню воды, она спешит на глубину, поближе к Амуру, сразу же, как только после подъема вода установится «на мере». Это, однако, не относится к молоди: сеголетки порой застревают в отшнуровывающихся водоемах.

Аухе «положено» всю жизнь хищничать. И она преуспевает в этом, не только не уступая щуке, но в чем-то и превосходя ее: та глотает все живое и шевелящееся, даже лягушку или мышь, а этой подавай одну лишь рыбу. И много подавай, ибо мы говорим о прожорливом хищнике. Летом, обосновавшись в протоках и заливах, она концентрирует свое внимание на карасиках, сазанчиках, чебаках, горчаках, малой корюшке, востробрюшке, чернобрюшке. Осенью же, когда скатывается на зимовку в Амур, ей в желудок чаще попадаются обычные на глубинах коньки да пескари. Как видно, питается наша красавица не только непромысловой, но и интересующей рыбаков живностью.

В холодное время года ауха пассивна, а в наиболее лютые морозы и длинные ночи — два — три месяца спит, завалившись боком на дно, укутавшись густой слизью и утратив всякий интерес к еде. Да и в ноябре и марте она малоактивна, хотя и не спит.

Подолгу стоит где-нибудь в затишном месте, едва пошевеливая жаберными крышками. Окажись перед ее носом рыбка — она ее, конечно, заглотит, причем не столько рывком тела, сколько всасыванием вместе с водой. Потому-то ее поклевки при подледном блеснении тихие, вялые, еле ощутимые, и подцепить ее вероятнее всего при медленном, аккуратном подергивании легкой небольшой блесны-сиговки в некотором удалении от дна. Грудью рыбку ауха никогда не давит.

Она резко активизируется после весеннего ледохода. В самом конце мая, а чаще с начала июня, когда вода в руслах рек и проток прогревается выше 18 градусов, у аухи начинается нерест. Но после освобождения ото льда до него еще целый месяц, и все это время китайский окунь усиленно питается. Жирует. Глотает рыбок чуть ли не до половины своих линейных размеров. Подолгу неподвижно стоит в засаде, медленно пошевеливая лишь высоко посаженными большими серебристо-желтыми глазами да жаберными крышками. Неподвижную, ее в воде очень трудно заметить и у коряги, и под крутяком, и среди зеленых зарослей: маскировочная окраска ее тела великолепна. В засаде может простоять и час, и два, и три.

Когда терпение иссякнет, а брюхо подведет, хищник пускается в поисковое плавание. Тихое и осторожное. Жертва рано или поздно находится, следует стремительный рывок — и вот несчастная уже в широко раскрывшейся пасти, густо усеянной мелкими зубами. И снова терпеливая засада охотника.

К нересту ауха успевает зажиреть, это ей жизненно необходимо, ибо нерестовый период растянут на два летних месяца и три приема.

Размножается ауха на течении, икра мечется в толщу воды, здесь же оплодотворяется, а потом сносится по течению по-над дном. Через 3–4 суток свободного плавания из икринки выклевывается полусантиметровая предличинка, еще день-другой она развивается на запасах желточного мешка с жировой капелькой, а потом начинает охотиться на других личинок. Заглотить она способна и ровню себе, и даже немного подлиннее. Правда, в этом случае несколько часов изо рта маленького живоглота торчит хвост несчастной жертвы.

Как видно, аушная мелюзга прожорлива и хищна с раннего «детства». Всего через полтора суток после вылупления личинка обзаводится острыми зубками на хорошо развитых челюстях, и ее глазенки уже загораются плотоядным блеском.

Уже при сантиметровой длине малек формой и цветом похож на родителя. Только рот у него непомерно велик да сам он почти прозрачен. И все же просматривается необычная, тоже прозрачная, затейливая раскраска тела: голова в оранжевых пятнах, брюшко — в черных. И все краски младенчески чисты и акварельно нежны… А на жаберных крышках по острому шипику.

Течением икринка, а затем личинка сносятся довольно далеко от мест, где родители вдохнули в них жизнь. Этак километров на 200–300, случается — до 600. И потому инстинкт побуждает малька спешить в прибрежную зону, а там по мелководью проток, заливов и кос медленно, но упорно — годами! — «подгребать» встречь течению, и подгребать все в той же страсти кого-нибудь заглотить.

Растут аушата быстро: к концу лета вытягиваются до 6–8 сантиметров, в годовалых уже 10–12, еще через год — 18–21 сантиметров, а трехлетки достигают длины тела почти в четверть метра и веса около килограмма. Половое созревание к ним приходит в 4–5 лет при «росте» в 3–4 дециметра.

Доживают китайские окуни до 10–12 лет, достигая к старости 60–70 сантиметров при 7–8 килограммах. Самая большая «синиперка» (по-латыни это и означает китайский окунь), пойманная в Амуре, потянула восемь шестьсот. Таких и прежде было очень мало, а теперь, вероятно, нет. Мне довелось держать в руках не более 20 китайских окуней, наиболее «ходовыми» оказались 30—35-сантиметровые, весом в 900—1200 граммов. Мой личный рекорд скромен: 62 сантиметра — пять двести.

Об этом же свидетельствуют и размеры аухи в промысловых уловах (в граммах):

1957 год — 845 (от 230 до 4740),

1958-й — 1290 (350—7200),

1959-й — 1145 (от 300 до 2400).

В 1965 году средний размер нашего окуня составил 1424 грамма при 42 сантиметрах.

Величина же годовых промысловых уловов аухи всегда была мизерной. В последние 45 лет она измерялась десятками центнеров, а за сотню переваливала всего пять раз. Максимальным был улов в 1956 году — 261 центнер. В последние же 10 лет ее практически не ловят, и включение этой рыбы в Красную книгу редких и исчезающих животных полностью обосновано.

Высокие пищевые достоинства, быстрый рост, питание аухи преимущественно малоценными и сорными рыбами побуждают обратить внимание на нее как на объект возможного разведения в глубоких теплых водохранилищах. Но, как отмечает М. Л. Крыхтин, станет ли она там многочисленной? Возьмем наше озеро Ханка: большое, достаточно глубокое, сравнительно теплое, обильное кормом для этого хищника… А и там ауха редка…

Что ни говори, а есть в животном мире существа, которым суждено быть немногочисленными. Почему — вопрос другой. Пока безответный.

Змееголов — рыба необычная

С головы он и в самом деле похож на змею. Теплолюбивый сильный хищник. Предпочитает хорошо прогреваемые тихие водоемы с илистым дном. Достигает 10 килограммов. Активен с мая по сентябрь. Икру откладывает летом в плавучие гнезда, изготовленные из травы и водорослей, бдительно сторожит ее и мальков. Способен усваивать кислород не только из воды, но и из атмосферного воздуха.

Не тускнеющим мгновением из страны детства стала моя неожиданная встреча со странным существом, пришедшим в Амур из теплой Южной Азии еще в ту пору, когда буйно зеленели здесь почти тропики, а могучая река совсем не знала Ледового пленения…

Был разгар приамурского лета, горячий воздух настоялся духом свежескошенной травы, под взвизги кос на луговой низине день ото дня росли стога. Управившись со своими обязанностями на таборе покосчиков — накормив их обедом, помыв посуду и приготовив рыбу собственного улова для вечерней ухи, — я взял удочки и ушел на озеро.

Но не клевала рыба в ту знойную полуденную духоту, я наживил крючки лягушками, накупался в почти горячей, пропахшей илом воде и, спасаясь от докучливой мошкары да слепней, уплыл на бревенчатом плотике к середине озера. Растянулся вдоль бревна, подставив яростному солнцу костлявую спину, о чем-то задумался, заглядывая в высвеченную воду, поерошил листья и цветы кувшинок и незаметно уснул.

Проснулся под непонятно испуганный стук сердца. Раскрыв глаза, но еще не поднимаясь и не шевелясь, с ужасом увидел громадную зеленовато-черную змеиную голову, зловеще и пристально уставившуюся мне в лицо из воды с расстояния в какие-нибудь 30 сантиметров…

Более сорока лет прошло с того страшного мгновения, а как сейчас помню широкую уплощенную голову в панцире мелких, но ясно видимых чешуй — щитков, большой разрез хищной, желто окаймленной пасти, широко расставленные близко спереди злые, круглые, с типично змеиным «выражением» зеленоватые глаза с темным зрачками и черные полосы от них сзади. Вдоль мощного овала панцирной спины, резко наклоненной вглубь, тянулся длинный странный гребень, и было такое ощущение, будто в воду уходят нескончаемые метры змеиного тела…

Казалось, в следующее мгновение эта ужасная пасть выбросит метровый язык, потом разверзнется, легко смахнет меня с плота и отправит в утробу. Но лишь только вскочил я с пронзительным воплем, как вода у плота шумно взбурлила мощным водоворотом и чудовище исчезло в озерной глубине.

Отдышался и успокоился лишь на берегу.

…Одно из удилищ гнулось и шлепало по воде, я выбросил попавшегося полуметрового змееголова в траву, а отцепляя крючок, вдруг поразился: голова — уменьшенная копия башки того водяного чудовища… И все понял я, пристыженно улыбнулся, потом обозлился и решил напугавшего меня вражину изловить.

Смастерил закидушку из десятка крепких больших крючков, наживил их ротанами да лягушками и поставил на кольях в том месте озера, где натерпелся страху. А через день змееголовое чудовище через руки моего отца оказалось в моих руках. И было в нем длины целый метр, а весу около 10 килограммов…

Вроде бы и не исполин, щук и сомов я к тому времени видел и побольше, а вовсе не пугали они меня. Змееголов же и на проволочном кукане волновал, я то и дело подходил к нему, и его змеиная голова почему-то возбуждала беспокойство. Взгляд мой притягивало и зеленовато-бурое, почти черное, тоже змеиного облика круглое тело в крупных расплывчатых пятнах, с желтовато-белым брюхом, крепкий панцирь чешуи опять же змеиного рисунка. Полная пасть больших острых зубов… И лишь мощные плавники да хвост успокаивали: все-таки это рыба.

Рыба, что и говорить, необычная! Солидная, сильная и стремительная.

Семейство змееголовых распространено в Южной Азии, в Китае и в тропической Африке. В нем два рода: африканские змееголовы и азиатские. Видами они тоже небогаты: всего их 25. В Советском Союзе единственный представитель семейства естественно живет лишь в южной части бассейна Амура, причем довольно много его в озере Ханка, реках Уссури, Сунгари, в южном прогибе Амура от Хабаровска до гор Малого Хингана, но гораздо меньше уже в районе Благовещенска и Комсомольска. А вообще эта рыба и здесь не относится к таким многочисленным, как, скажем, щука.

Его дом родной — неглубокие, хорошо прогреваемые, сильно заросшие стоячие пойменные водоемы преимущественно с илистым дном. Обычно это заливы, озера и старицы, окруженные поясами кочкарника, тростника, камыша, дикого риса, рогоза, вейника, осоки. По зеркалу воды — кувшинки, кубышки, чилим, водяная гречиха, ряска… Эта среда естественна в основном для ротана, гольянов, пескарей, синявок-горчаков и лягушек, а ими-то хищник преимущественно и питается. Словно приставлен к ним природой в роли пастуха, надзирателя — в общем, регулятора численности.

Хищник это смелый, агрессивный и прожорливый. Лишь в первые два года жизни в его желудок вместе с мальками попадают планктон и личинки насекомых. Позже он переходит на «рыбный стол», летом поедает также головастиков, но особенно любит лягушек. Свои владения строго охраняет и прочих хищников гонит. Как-то довелось мне наблюдать в небольшом озере за схваткой насмерть вцепившихся, пасть в пасть, змееголова и щуки одинаково внушительных размеров. Бурлили и взмучивали воду ожесточенно, то спинами мелькали, то брюхом кверху. Замирали, повиснув в толще воды, и вновь ожесточались. Сражались долго, а победил змееголов. Щука же, как известно, рыба сильная и ярая.

Но прожорливые змееголовые хищники в некоторых отношениях и ситуациях красивы и симпатичны. Мне приходилось наблюдать за ними с высоких точек — с крутого берега, с нависшего над водой большого дерева, со стога сена, поставленного у озера. И я всегда любовался этими рыбами: в высвеченной солнцем воде они плавали то до сонности неторопливо, едва пошевеливая плавниками, то замирали и в горизонтальных, и в наклонных, и даже вертикальных позах и вдруг стремглав бросались на добычу, бешено извиваясь всем длинным гибким телом. Настигая рыбку, они в последнее мгновение погони широко раскрывали пасть, и несчастная оказывалась в ней вместе с хлынувшей туда водой…

Однажды мне довелось видеть, как змееголов на мелководье сцапал сомика в половину своей длины, но ухватил его неудачно — поперек туловища. Умертвил-то он его быстро, да заглатывал долго и трудно: сом ведь головаст. Возился, чавкал, как своеобразными слезами обволакивался пузырьками воздуха. И все-таки он не проглотил того сомика полностью, а устало уплыл в глубины своей обители с торчащим изо рта хвостом.

…Змееголовы в том озере, где я увидел великана, хорошо ловились на живца и лягушку, и с двух десятков расставленных вдоль берега вешал я снимал по 5–6 рыбин почти ежедневно. И как-то раз, обходя озеро, заметил я в нем с высокого яра такое, что стало открытием не только для меня, но и для косарей. На воде кто-то соорудил с десяток своеобразных плавучих гнезд в виде небрежных кольцевых валиков из травы диаметром около метра. Я не обратил бы на эти зеленые валики внимания, если б не заметил возле них крупных, чем-то возбужденных рыб.

Внимательно присмотревшись, через несколько минут я распознал в тех рыбах змееголовов, а спустя четверть часа пристального наблюдения догадался, что они нерестятся. Но странное было то размножение. Я интересовался рыбьими гнездами несколько дней, тихо приближался к ним на лодке и удивлялся: в гнездах плавало множество крупных желтых икринок, снабженных увесистыми жировыми капельками, и в каждой можно было рассмотреть крошечное существо. Потом там вместо икринок оказались малюсенькие черные головастикоподобные личинки, у них имелся желточный мешочек, образующий два выступа по бокам тельца, и все они покоились на нем под поверхностной пленкой и день, и два, и неделю. Все это время они быстро росли, спасительные же мешочки таяли.

Но самое для меня интересное оказалось в том, что гнезда с икрой, а парой дней спустя с народившимся потомством бдительно стерегли взрослые змееголовы. В камуфляжной окраске их в темной воде с зеленью рассмотреть было трудно, но выдавало их то, что они регулярно, минут через 10–15, приближались к самой поверхности воды и, тяжело, но сильно крутанув водоворот, снова скрывались в глубине. Иногда, правда, они всплывали очень тихо, вроде бы в желании заглянуть в свое гнездо сверху или обозреть округу, и тихо погружались в воду. Но странно: появление этих рыб сопровождалось своеобразным таким звуком вроде чавканья или бульканья, а потом со дна шел этакий бисер воздуха или солидный пузырь…

Мог ли я тогда знать, что у змееголова есть чудесный наджаберный орган, помогающий традиционным жабрам насыщать кровь атмосферным кислородом! И регулярно всплывали те рыбы потому, что была озерная вода теплой, как парное молоко, а стало быть, кислородом сильно обедненной. А поднялся, захватил порцию свежего воздуха — и трать его экономно, живи в своем доме спокойно…

Уже будучи взрослым, узнал я, что кислород из атмосферного воздуха амурские оригиналы впитывают посредством расположенных в особой наджаберной полости парных пластинчатых отростков первой жаберной дуги и подвеска, слизистая которых насыщена кровеносными сосудами. И еще: наджаберный орган имеет канальный выход на темя.

Благодаря этому «второму дыханию» змееголов способен по траве в ночной росе переползать из одного водоема в другой. Как угорь (не потому ли местные жители эту рыбу здесь угрем и называют?). По надобности, конечно, переползать: обмелела, скажем, вконец озерушка, где жили, или не стало в ней корма.

Кинул я как-то вечером пару змееголовов под стол табора и ушел к отцу. Вернулся через несколько минут — исчезла моя рыба. Туда-сюда забегал в поисках, а нашел их в 20 метрах на прямом пути к озеру.

Однажды поднялся я ни свет ни заря, залез на стог сена за забытой там рубахой, оглянулся и… насторожился: метрах в пятидесяти колыхалась трава. А утро занималось росистое, и на фоне седой зелени травы из обмелевшего озера к протоке тянулась сочная зелень странной тропки, И вот как раз в «голове» такой тропки осока и шевелилась. Спрыгнул, подбежал к тому месту и с торжествующим кличем поднял над головой протестующе трепещущего змееголова… А еще через несколько минут — еще двух точно таким образом замеченных. С высоты стога.

При температуре воздуха не выше 15 градусов в мокрой траве или во влажной тряпке змееголов живет 3–4 дня, а когда холоднее — даже неделю!

Однако поговорим еще об уходе родителей (а точнее, отцов) за своим потомством. Когда гнезда опустели, я решил было, что благословили они свое наследие на самостоятельную жизнь. Но нет же! Вскоре нашел и ставших ярко и пестро разукрашенными «мальков», уже похожих не на головастиков, а на крошечных, словно аквариумных, рыбок, и около них — взрослых. На прогретом мелководье. Мальки суетились дружными плотными стайками.

…Проходил я как-то мимо обсохшего озера, из которого незадолго перед этим покосчики выбрали несколько мешков обреченной рыбы, а сопровождавшая меня собака забежала на ровную гладь оголенного озерного ложа, стала принюхиваться и в том месте, где ил был еще сыроват, принялась его разрывать, азартно поскуливая. Знал я, что такие обсыхания способны переживать, глубоко зарываясь в ил, ротаны и вьюны, и подумал, что их зачуял пес. Стал ради интереса помогать ему палкой. И вытащили мы из ила… трех змееголовов да дюжину вьюнов. Были они укутаны в толстый слой слизи, рот и жаберные крышки плотно закрыты. Признаков жизни — никаких. Но снес я этих рыб к воде, отмыл, посадил в садок. И вскоре они вышли из оцепенения, стали шевелить жабрами, потом заизвивались и наконец заплавали.

Случилось, мне как-то вылавливать руками из вконец обмелевшего озера рыбу, и один крупный змееголов на моих глазах, спасаясь от меня, ловко и проворно зарылся в ил. Знать, хорошо умеет эта рыба и норы рыть? Да, умеет. Мне несколько раз приходилось вытаскивать солидных амурских «угрей» за жабры из таких нор, устроенных в обрывистых глинистых берегах. Были они узкими, длинными, с глянцево отшлифованными уплотненными стенками. Только не смог подсмотреть, как они в те норы забираются: если головой вперед, то как потом разворачиваются в их узкости, а если задним ходом — способны ли на это? Из нор-то те, которых я поймал, выглядывали…

Мальки змееголова растут очень быстро: к осени вымахивают до полутора десятков сантиметров, в годовалом возрасте в них уже от 22 до 25 сантиметров, а еще через год их тела превышают треть метра при весе около килограмма, и становятся они взрослыми. Пройдет еще несколько лет, и они удвоят длину своего очень мускулистого туловища, набрав 6–7 килограммов… Поймать такого — большая удача: уже с 4-килограммовым можно участвовать в краевом конкурсе на самую крупную рыбу года.

В детстве я ловил змееголовов обычно с помощью вешал. Что это такое — вешала? Их иногда называют и тычками. Примерно полутораметровый крепкий и гибкий прут надежно втыкается в берег наклонно к воде таким образом, чтобы крючок на короткой леске опускался в воду на десяток сантиметров. Наживленная на него лягушка или рыбка суетится, булькает… Хищник ее зачуивает издали, а берет смело.

Тут главное — выбрать место для вешал: в узкостях, неподалеку от глубоких закоряженных ям, затопленной травы или кочки… Сома на эти снасти тоже удобно ловить, и щуку. А мясо змееголова розовато-белое, вкусное. И потому на Корейском полуострове и в Китае его давно выращивают в прудах.

В нашей стране змееголова непреднамеренно акклиматизировали (на свою голову, надо сказать) на Урале, Кубани. В среднеазиатских республиках он освоил не только Амударью и Сырдарью, но и обжил озера, оросительные каналы и арыки. Чем спокойнее и сильнее прогревается водоем, тем увереннее заселяет его змееголов. Даже если его вода и грязна! И даже если временами пересыхает! Живучестью и неприхотливостью эта рыба намного превосходит карася и сазана, и ровней ей, пожалуй, будет лишь ротан-головешка, с которым она живет бок о бок миллионы лет, образуя классическую пару хищник — жертва. У себя на родине образует. А в местах акклиматизации стал этот ярый амурский «угорь» бичом для тамошних рыб, и для рыбаков, и для рыбоводства.

Красноперки и красноперы

В Амуре водятся монгольский краснопер и плоскоголовый жерех. Первый из них теплолюбив, встречается обычно от устья Сунгари до Анюя, второй держится в полугорных холодных реках. Отличить их проще всего по острой и толстой колючке в спинном плавнике, имеющейся только у монгольского краснопера. Оба хищники. Жерех активен почти весь год, монгольский же краснопер зиму переживает в глубоких проточных ямах в полуоцепенении.

Большая часть рыбаков-любителей Приамурья считают, что в их реках и речках водится обыкновенная — настоящая! — красноперка. Между тем это мнение ошибочное, ибо типичная красноперка из одноименного рода есть лишь в реках Европы, исключая ее северные области и Крым, в Закавказье, Малой Азии, в реках Южного Каспия да в бассейне Аральского моря. На красноперых рыб Амура она даже внешне очень мало похожа: сравнительно высокотела, с направленным кверху ртом и невелика — плотва плотвой…

Но вполне возможно, что наши рыбаки об этом и не знают, считая, что амурская красноперая рыба и есть красноперка. Даже и не подозревают, что где-то водится иная, настоящая красноперка.

В совсем другом роде дальневосточных красноперок есть интересная рыба, именуемая восточной красноперкой, красноперкой Брандта, или угаем. Это — проходная придонная рыба, живущая в основном в морской прибрежной полосе, но поднимающаяся на нерест и зимовку в реки Сахалина, западного побережья морей. В Амуре она бывает в приустьевой части.

К уже знакомому нам роду верхоглядов помимо верхогляда и горбушки принадлежит еще один вид — краснопер монгольский. Внешне он очень похож на угая, в бассейне Амура если и не многочислен, то уж по меньшей мере обычен, и в руки рыбаков попадает частенько.

И еще: в роде амурских жерехов значится единственный вид — плоскоголовый, или красноперый, жерех, именуемый еще и узкоголовым краснопером. И тот и другой — как двоюродные братья по внешности и образу жизни. Только монгольский краснопер более теплолюбив и чаще встречается в южной части Амурского бассейна, а узкоголовый — в северной: он любит чистую холодную воду. И нужно еще сказать, что к амурским красноперам дальневосточная красноперка тоже близка, и внешностью, и повадками.

Строгая же систематика рыб утверждает, что родство «красноперки»-угая с амурскими красноперами весьма отдаленное: это всего лишь троюродные братья (или сестры) по единому семейству карповых. А внешнее сходство резко подчеркивают красноперые плавники.

Теперь о них поговорим конкретнее да попытаемся разобраться в степени родства.

Угай — стройная рыба средних размеров. В обычное время она серебриста, с темно-серой, в прозелени, спинкой и светлым брюшком. В нерестовый период облачается в великолепный брачный наряд, особенно яркий у самцов.

На теле образуются продольные полосы оранжево-красных тонов от хвостового плавника вдоль брюха к голове: одна выше боковой линии, другая — ниже.

Плавники как бы загораются прозрачным оранжево-красным огнем. На щеках красные пятна, сверху — от головы до спинного плавника — разбрызгана жемчужная сыпь, губы тоже как бы подведены краснотой. Спинка и спинной плавник чернеют, а у самцов они становятся угольно-бархатистыми, брюшко же ярко серебрится.

Нерестится эта красноперка в реках полугорного типа, в которые заходит в конце апреля и мае. Икру откладывает на песчано-галечных косах и галечно-каменистых перекатах. Самка мечет до 30 тысяч икринок, те прилипают на донные предметы.

Пройдя положенные ей стадии икра — личинка — малек, молодь красноперки скатывается по течению. В это время их длина 6–8 сантиметров.

Растут угаи довольно медленно: зрелость приходит в 3–4 года, при длине всего около 20 сантиметров.

В середине осени, перед ледоставом, эти рыбы стаями заходят в реки на долгую зимовку. Недалеко поднимаются: была бы вода пресной да ямы поглубже. Сначала устремляются против течения те, которые помельче, а что ни день — крупнее. Плывут не спеша, спокойно кормятся. Долгий пост у них наступает лишь после того, как скопищем обоснуются в ямах, а над ними настынет толстый лед. Жировых запасов до весны хватает. Питается угай в основном мелкими донными беспозвоночными — червями, ракообразными, и зоопланктон ему не чужд, иногда ест нежные водные растения. Крупные экземпляры не упускают возможности проглотить малька или креветку.

Мне доводилось часто ловить эту рыбу на морском побережье. Донными удочками со шлюпки. Были удачные зорьки: за три часа парой донок вытаскивал до 40 красноперок. Оказывались среди них и полуметровые великаны, тянувшие до 1,5 килограмма. Впрочем, было это давно, но такие уже и тогда попадались редко. В «ходовой» красноперке обычно 30–35 сантиметров, а весом она около полукилограмма.

Удить ее занятно, клюет она смело, берет на дождевого червя, креветку, мякоть ракушек, сыр, хлеб. По перволедью в реке угая можно ловить легкой красной блесной, но на крючок нужно обязательно наживлять червя, креветку или икринку. И летом берет блесну.

…Недавно я рыбачил в заливе Петра Великого после долгого перерыва. Красноперки стало гораздо меньше, и сильно помельчала она. И проявилась, и запульсировала застарелой уже болью неновая мысль: сейчас под прессом человеческого воздействия на природу почти все живое испытывает угрозу если не самой жизни, то уж благополучию своего существования — точно. То есть не получают ныне братья меньшие всех тех благ, которые уготовила им природа: чистой воды, к примеру, корма, спокойствия в нерестовый период…

Монгольский краснопер в Амуре — коренной житель, аборигенный. Как теплолюб, он обычен ниже устья Сунгари до Анюя, хотя иногда встречается и под Благовещенском, и даже у озера Кизи. Не составляет редкости в Уссури и Ханке. В последние годы его включили в число охраняемых видов. В более теплых реках Китая монгольского краснопера много.

Итак, я представляю его. Удлиненное, сжатое с боков тело в некрупной, в общем серебристой чешуе, но на спине серовато-зеленой с желтизной или буризной, а снизу просто ослепительной. Позади брюшных плавников хорошо обозначен гладкий, без чешуи, киль. Ротовая щель косая. Нижняя челюсть с бугорком на вершине выдается вперед. Брюшные, анальный и нижняя половина хвостового плавника — красные, грудные и верхняя лопасть хвоста — темные.

Знающие рыбаки его иногда называют колючим краснопером, потому что спинной плавник начинается колючкой.

Беззуб и малорот этот краснопер, но ведет хищный образ жизни. Основой его питания служат пескарь, гольян, востробрюшка, чернобрюшка, чебак, малая корюшка… Ну и молодь более крупных видов, разумеется. Правда, ест он еще рачков, креветок, мелких моллюсков… И охотно пожирает икру всяких рыб, какая только попадается. Больше всего сазанью и карасью, потому что любит бродить по зеленым разливам рек и озер. Ученые его так и определяют: пелагический умеренный хищник стоячих слабопроточных водоемов, тяготеющий к зарослям водной и прибрежной растительности.

Но он очень чуток к изменению уровня воды и чуть что — торопится на глубину. При спадах воды — всегда в руслах рек, хотя на кормежке и тянет его к береговой зелени, если она залита.

Нерестится в основном на песчаных косах да мелких разливах рек и озер. С конца мая по июль включительно, когда вода становится теплее 18 градусов. Икромет разовый, а время нереста… около двух месяцев. Ибо не так-то просто выбрать удобное время по высоте воды и изменению ее уровня. Нерестятся красноперы старше 4–5, чаще 6 лет, нагуляв более чем 30-сантиметровое тело. А конкретнее — самцы созревают, достигнув длины 33–35 сантиметров, самки — 37–39. Икринок откладывается много — 80—100 тысяч, до четверти миллиона. Клейких, прикрепляющихся к всевозможным водным предметам, в том числе и растениям.

Личинки в мальков превращаются через 25 суток, при длине тельца 17–20 миллиметров. Они жадно ищут крошечных веслоногих и ветвистоусых рачков, а достигнув длины за 5–6 сантиметров, наваливаются и на рыбью мелкоту, и на креветок.

На второе лето в краснопере 11–14 сантиметров от головы до хвоста и 18–20 граммов веса, через год он в полтора раза длиннее, но в 5–6 — тяжелее: 80—120 граммов. Тем, которые чаще всего цепляются на крючок — 25—30-сантиметровым «фунтовикам», — пятый год.

В пору моего детства размеры средней «красноперки» были гораздо внушительнее: до 40 сантиметров, весом за килограмм. Полуметровые не считались редкостью, хотя, и тянули 1,5 килограмма. На рыбозаводе же видел и таких, что величиной и видом смахивали на небольшую кету… Им было по 12–14 лет, и не окажись они на берегу, все равно их время вскоре бы остановилось: к долгожителям наших красноперых серебрянок природа не отнесла.

Рыбаки специально «красноперку» не ловят, потому что ни стаями она не держится, ни на каком-то определенном месте отдельно от других рыб не живет, и особой, избирательной приманки-наживки на нее еще не придумано. А потому ловят ее случайно да единично. Но рыбака она радует: мясо у нее сочное, белое, вкусное. Только вот мышечных костей не было бы…

У жереха тоже удлиненное серебристое тело, и чешуя такая же, и краснота на плавниках «наведена» сходным образом. Но различить его среди «братьев» несложно: у жереха, как отмечалось, нет колючего луча в спинном плавнике, а к тому же брюхо без киля и голова клиновидно-приплюснутая.

Мы уже говорили, что красноперому жереху любы холодные чистые полугорные потоки, теплая стоячая вода не для него. И потому-то он с монгольским краснопером вместе живет очень редко — каждому свое. Под Хабаровском чаще ловится монгольский краснопер, а жереха лучше искать на Зее с Селемджой, Бурее, Горине, Амгуни. В Амуре поближе к его верховьям или ниже Анюя, особенно за Комсомольском… И лучше всего искать в русловых потоках.

Закаленный жерех активен почти всю зиму, которую он проводит в неглубоких проточных местах Амура и его главных притоков, где больше стаек всякой мелочи. Монгольский же краснопер холодов не переносит и зимует в состоянии не то сна, не то оцепенения на глубоких проточных участках крупных рек.

У жереха тоже рот невелик, но как хищник он активнее своего южного собрата. Яростнее. Больше всего от него достается мелюзге — пескарям, востробрюшке, гольянам, небольшим конькам. Обычный линейный размер добычи — четверть собственной длины.

Мы ведем разговор о безжелудочных рыбах. Щуке или сому жить проще: туго набил утробу и — на покой. Съеденного хватает, чтобы подремать вволю. Красноперам же, как и другим лишенным желудка хищникам, есть приходится помалу, но часто.

Мелкой рыбешки всегда много на неглубоких местах, особенно хорошо прогреваемых. И как только попрут вешние воды в протоки, заливы, на высохшие и вымерзшие за зиму мели, истомившиеся на зимней «диете» жерехи идут вместе с половодьем в заливы и протоки. Там они сначала отъедаются, набираясь сил для нереста, а после него — с июля — у них не столь жадный, как у щуки, но зато долгий жор.

И все-таки жерех — рыба постная. Диетическая. И костлявая. Хороша на котлеты да на первый «этаж» для ухи.

Ну а много ли красноперов в Амуре? Об этом можно судить по их промысловым уловам. К сожалению, в статистической отчетности оба вида проходят едино: красноперы. А какая в них доля приходится на монгольскую рыбу и жереха, — уяснить мне не удалось. В разных местах она разная.

Так вот. Максимальными заготовки красноперов были в 30—40-х годах — 2–3,6 тысячи центнеров в год. Вроде бы и немало, но в 15–20 раз меньше, чем карася. Ну а конкретнее — масса этой рыбы составляла 1–2, до 3 процентов от общей добычи частиковых в Амуре. В общем-то, немного. С 1954 года промысловые уловы красноперов уже не превышали тысячи центнеров и год от года становились все меньше да меньше. И в любительских уловах они попадались реже.

Эти рассуждения построены на статистике промысловых заготовок. Специалисты же, ихтиологи, говорят иное. Э. И. Горбач: в 1951–1952 и 1957–1959 годах в уловах преобладали крупные и старые красноперы, что свидетельствовало об увеличении их запасов. И М. Л. Крыхтин в 1962 году утверждал, что красноперы промыслом недоиспользуются. Но то когда было… Не случайно же все реже и труднее ловится жерех.

Правда, с 1981 года дела пошли на некоторую поправку — ведь, повторимся еще раз, текущее десятилетие отличается многоводьем, благоприятствующим всем рыбам Амура!

Лещи

Их здесь два вида, принадлежащих к самостоятельным родам: более многочисленный белый и редкий черный, теперь занесенный в Красную книгу. Проще всего их отличить по окрасу. Но еще: бесчешуйный киль у белого тянется по всему брюшку, а у черного — позади брюшных плавников: у последнего к тому же имеется заметный горб перед спинным плавником. Достигают 50—60-сантиметровой длины и 4–6 килограммов веса, обычные же в уловах — с карася. Активны в теплое время года.

В Амуре испокон веков обитает два вида лещей: белый и черный. Однако они относятся к двум совсем разным родам семейства карповых и, стало быть, не так уж родственны. Еще менее близки они к лещу, известному в Европе и Средней Азии, по внешнему сходству с которым и получили свое название. Как видим, и здесь в некотором роде повторяется история «красноперок».

У европейского тезки амурских лещей нет длинной крепкой колючки в спинном плавнике, как у них, иначе устроены глоточные зубы, есть отличия в строении анального и хвостового плавников. Европейский любит спокойную теплую воду заливов и озер, даже торфяных карьеров и прудов, наши же без чистых текучих рек долго не проживут. Тот питается всякой мелюзгой животного происхождения — ракообразными, моллюсками, личинками. Амурские же лещи довольствуются более непритязательным столом, особенно белый — он преимущественно растительнояден.

Оба они внешне очень схожи, только у белого мелкочешуйное одеяние серебристо, у черного же это серебро воронено до той степени, что схож он с обгорелой доской, Даже глаза как будто из вороненой стали.

Но ихтиолог и грамотный рыбак различит их и на ощупь: бесчешуйный киль снизу у белого леща тянется по всему брюшку, у черного же он — лишь позади брюшных плавников. И еще: у черного леща перед спинным плавником есть подобие горба, почему его иногда зовут горбачем. Он очень уж широк: высота тела у белого леща составляет 37–42, в среднем 39 процентов длины, а у его собрата — на 5–6 процентов больше: до 48. Сковорода сковородой, да еще закопченная на рыбацких кострах!

Амурские лещи являются представителями восточно-азиатской ихтиофауны и в Советском Союзе больше нигде не встречаются. Оба зимуют в руслах рек на слабопроточных глубинах, оба пелагофилы (нерестятся летом на течении, выметывая икру на волю потоков), и оба спешат для нагула в заливы, протоки, озера.

Растут лещи, особенно черные, медленно, созревают долго. Самки черного леща становятся взрослыми в семь — девять лет при длине 40–50 сантиметров, самцы — в шесть — восемь лет при 35–45 сантиметрах. А дряхлеют с полутора десятков лет, достигнув 60 сантиметров в длину и около 4 килограммов веса. Далеко не всем, правда, удавалось прожить весь срок, отпущенный природой, и в доброе старое время, теперь же рыбы сплошь и рядом гибнут преждевременно, и даже в юном возрасте…

Кстати, небезынтересно упомянуть: полуметровые лещи, которыми мне посчастливилось любоваться когда-то, в ширину достигали 20–23 сантиметров.

Относительно долгожительства и максимальных размеров белого леща вопрос еще не решен. Амурский ихтиолог А. Н. Пробатов — автор интересной книги «Рыбы и рыболовство Амура» (1931) — в одной из своих статей по частиковым писал, что попадаются белые лещи возрастом по двадцатому году, достигающие в длину 55 сантиметров и веса четыре сто. Кое-кто в наше время скептически относится к этому утверждению. Названная величина, говорят они, относится, видимо, к черному лещу, а белый таких размеров не достигает. Действительно, многие нынешние ихтиологи даже не встречали белых лещей старше 16 лет и длиннее 50 сантиметров.

Мог ли, однако, Пробатов спутать белого леща с черным? Это совершенно исключено. Почему же не верится, что Пробатов держал в своих руках такого большого белого леща? Да потому, что люди забывают одну простую истину: интенсивный промысел, особенно перепромысел, неизбежно снижает как средний размер добычи, так и средний ее возраст, и максимальный — тоже. Во времена В. К. Солдатова в уловах отмечались 55-летние калуги, а тот же Пробатов через каких-нибудь 20 лет калуг старше 40 лет для Амура не упоминал…

Но это все рассуждения, а дело в конкретных фактах:

1) мой отец осенью 42-го года в низовьях Тунгуски с моей помощью заневодил белого леща длиной с небольшую самку кеты (которую мы ловили), но раза в полтора ее шире;

2) в 1964 году на выходе из озера Кабар в Амур на закидушку был пойман белый лещ, которого я промерил: 52 сантиметра (до начала перьев хвостового плавника), три восемьсот. На его чешуе накопилось 19 колец. И это в 64-м году, когда все амурские рыбаки старого поколения дружно говорили: куда подевалась та рыба, которую мы видели полвека назад? Почему так мало ее стало и обмельчала она?

А теперь? Теперь же крупный белый лещ — редкость. Теперь с лещом весом всего кило двести и к жюри конкурса на самую крупную рыбу года можно обращаться.

Черный лещ, как уже говорилось, покрупнее белого. И растет он немного быстрее. Ныне его как очень редкую рыбу с полным основанием занесли в Красную книгу, но совсем немного лет назад его ловили (особенно часто — в озере Ханка), и заслуживающие доверия рыболовы записывали в своих книжках: поймали горбача длиной 65, шириной 26 сантиметров и весом три восемьсот. Судя по весу, в показатель длины включили и хвостовое оперение, но, отбросив 15 процентов общей длины, приходящиеся у лещей на хвост, получим длину тела в 55 сантиметров, а это тоже о-го-го! Те же мастера-счастливчики отмечают черного леща в четыре девятьсот. Старики утверждают, что лавливали и 6-килограммовых… М. Л. Крыхтин пишет: рекордсменом наших дней стал экземпляр черного леща, добытый 9 мая 1956 года в протоке Сий. Запомните: длина 78 сантиметров, вес 7600, возраст 17 лет.

Из косяков белых лещей таких гигантов не извлекали, и размеры, приведенные выше А. Н. Пробатовым для этого вида (55 сантиметров, 4,1 килограмма), очевидно, надо считать рекордными, быть перекрытыми которым — увы! — уже вряд ли суждено. Как и зафиксированные М. Л. Крыхтиным для черного собрата. Размеры рядовых лещей куда скромнее. В уловах даже 40-х годов средняя длина белого леща колебалась от 22 до 32 сантиметров, а вес обычно составлял от 200 до 700 граммов, максимальный же не превышал 865 (опять же — для «среднестатистического» леща, а не для отдельных рекордсменов).

Лещи малоголовы, а еще более малороты. Губы у них достаточно жестки, но раскрываются небольшой трубкой. Волей-неволей будешь довольствоваться мелким кормом: водорослями, червями, низшими рачками, небольшенькими моллюсками… Крупный видавший виды горбач может заглотить зазевавшегося малька. На это иногда отваживается и белый, но все-таки в его питании главенствуют мелкие растения и микроживность со дна. Обрывает он также заливаемые полыми водами травы и молодые листья кустарников, потому-то охотно бродит по зеленым разливам, в то время как черный родич предпочитает обследовать подмываемые течением крутые берега, песчаные косы около и у сливов воды с мелей на глубину, ямы и мелководья в крупных озерах. Любит цедить зоопланктон и детрит в вытекающих из озер протоках.

Случается, горбач хлеб у сазана отбивает. Но вот копаться по-сазаньи в иле не способен и ограничивается сбором того, что лежит сверху или «выглядывает».

Лещи — рыбы стадные, подвижные. Ходят косяками. Порою мигрируют на несколько сот километров. Иногда удается за какие-нибудь четверть часа поймать десяток-другой отборных лещей, а потом их будто и не бывало около удочек — ушла стая дальше, не заметив и не обратив внимания на потери в рядах, хотя и считается лещ рыбой осторожной. Особенно горбач.

И зимуют лещи скопищами. Раньше, бывало, одним заметом невода из ямы выгребали до 40 центнеров леща! Не менее десятка тысяч 400-граммовых! И нерестятся они стадно, хотя далеко не так шумно, как европейские тезки. Из русла реки в придаточные водоемы поймы для нагула тоже идут косяками и из них дружно уходят в русло — едва лишь уровень воды станет «на нуле».

Созревают лещи на 6–7 году жизни при 25—30-сантиметровой длине и примерно полукилограммовом весе… Мальки, едва обретя способность плавать, вырываются из речных потоков и обосновываются на мелководьях. За несколько сот километров ниже тех мест, где в икринке начались чудеса зарождения жизни…

На зимовку молодняк сплывает 6–7 — сантиметровыми «серебряными рублями», к следующей осени они в длине удваиваются… И так до пяти лет каждый год белый лещ удлиняется в среднем на 5 сантиметров, черный — на 6. Потом темпы линейного роста уменьшаются, и к 10 годам в белом леще в среднем 40 сантиметров, в черном — 55–58. В старости прибавляют всего по 2–3 сантиметра в год, но этого достаточно для того, чтобы потяжелеть на 400–500 граммов… Почему? А вспомните из геометрии: объем тела возрастает в кубической степени от его линейного размера.

О лещи, лещи! Кого они не радовали в уловах! Особенно крупные, да еще если оказывались черными, которые гораздо вкуснее! Лещатина сочна, в меру сладковата и очень питательна, потому что жира в ней 12–13 процентов. А еще этого жира полно на внутренностях, и какая жалость, что его при чистке выбрасывают, хотя собрать, а потом удивиться аромату и вкусу — проще простого. А ведь рыбий жир при той же высочайшей калорийности, что и у млекопитающих, полезнее, да и усваивается лучше. К тому же он обладает лечебными свойствами.

Но ведь материальная ценность улова для рыбака-любителя далеко не то, что эмоции и память… Мне редко удавалось подсекать больших лещей, да и ловил-то их как бы нечаянно, ожидая сазаньей поклевки, — на липкий, тягучий и пахучий хлеб под высокими омываемыми берегами, набравшись терпения. А вот закрою глаза — и вспоминаю… И переживаю… И мечтаю, чтоб еще случилось такое.

Но были, были специально лещевые рыбалки. Подготовка к ним по тщательности не уступает сборам на сазана. Так же дотошно уминается хлеб, потом он раскатывается в сосиски, заваривается, остужается и снова мнется — уже с маслом, медом, пахучими каплями… А потом — трудная охота за пугливой осторожной рыбой. С берега, из укрытия. Но какой бы удачной ни была лещевая зорька, более 8—10 рыб выудить не удается: лещ — не карась и не косатка.

Лет 40–50 назад лещи считались промысловой, хотя и второстепенной, рыбой Амура. Добывали их в начале 40-х годов по 4, 5, 6, до 11,3 тысячи центнеров в год. До 1,5–2 миллионов штук… Вернее, не добывали, а сдавали государству, потому что я основываюсь на статистике заготовок рыбы. Ловили-то раза в полтора больше, а самых крупных уносили домой.

Ловили! После запрета варварских глухих забоек в 1946 году лещей стали брать все меньше и меньше. А тут еще маловодье. Но пришли многоводные 50-е, и пришло время капроновых снастей, а уловы лещей редко в какой год превышали тысячу центнеров. И на 96 процентов был в них белый лещ. А теперь среди сотни лещей черный всего один, да и тот невелик. Как все же хорошо, что ввели в 1967 году весенне-летний запрет промыслового лова амурского частика.

В сравнении с европейским лещом амурский белый имеет много преимуществ как биологического, так и практического характера. Он в основном растительнояден, на обильном корме в теплых краях способен быстро расти и достигать внушительных размеров… И потому его стали акклиматизировать в южных водохранилищах европейской части СССР, в которые впадают быстрые реки: в стоячей воде наш лещ не может метать икру. Как и амуры, толстолобы, желтощек, ауха и прочие пелагофилы. Акклиматизация идет успешно.

Вот и еще один амурец проник в Европу… Который уже по счету?

Косатки — разбойницы

Их у нас пять видов. Самые распространенные — скрипун и плеть. Есть еще обычная в больших озерах синяя косатка, предпочитающая полуторные реки косатка Герценштейна и косатка-крошка, длиннее спички не вырастающая. Скрипун боек, нахален и почти всеяден. Многочислен: в бассейне Амура он столь же обычен в уловах, как и карась. Икру откладывает в вырытых в грунте «кувшинах». Плеть чаще всего охотится на речных фарватерах, она осторожнее.

Каждая рыба — разумеется, как и все живые существа — чем-нибудь да своеобразна: внешностью, размерами, повадками, физиологическими особенностями организма, приспособлениями к условиям обитания. Есть, правда, с виду вроде бы похожие рыбы, как, например, чебак и чернобрюшка или сом с налимом, но они совершенно разные внутренне. А с другой стороны, живут и такие, которые не просто удивляют, но и поражают. Минога — змеевидно длинным гибким телом, камбала — уродливой сплющенностью, осетровые — акульим хвостом и замысловатым панцирем.

А вот косатки — амурские рыбы средних размеров — необычны своими крепкими, зазубренными и острыми колючками: одна торчит в спинном плавнике, две — на грудных. Их длина примерно равна наибольшей высоте тела. У уссурийской косатки колючки вырастают до десятка сантиметров в длину при толщине у основания с карандаш, а крепость и острота их таковы, что в детстве мы ими сколачивали плотики. Правда, хрупковатые они, крошатся под молотком, но в сырое дерево входят.

Тело этих оригинальных рыб покрыто ядовитой слизью, и на колючках ее тоже полно, а потому уколы ими всегда болезненны и долго не заживают.

Косаток в Амуре и теперь много, а раньше они здесь водились в громадном количестве. Редко когда их не оказывается в рыбацких уловах вперемешку с карасем и в наше время.

Уха из них с особым ароматом, замечательно вкусна и навариста. А вот многие рыболовы их не любят, и именно за опасные коварные колючки, да еще потому, что не считается эта рыба щекочущим рыбацкое самолюбие трофеем. Такой добычей удильщик недоволен: ворчит, достает кусачки, ищет тряпку потолще, чтобы взять в руки добычу. А между прочим с косаткой можно и нужно обращаться просто и бесцеремонно: левой рукой приподнять на поводке, большим пальцем правой охватить верхнюю колючку сзади и слева, указательным же подать оттопыренную правую «пику» с перекосом к хвосту. При сжатии этих двух пальцев колючки фиксируются столь плотным замком, что широко раскрывает рыба рот и покорно замирает. Теперь уже нетрудно отцепить другой рукой крючок.

А вот для промысловых рыбаков косатки — истинная беда: из сети или невода и одну пока выпутаешь — всех чертей помянешь, а ведь иногда они застревают в снасти сотнями. Скрутят в жгуты сеть — и хоть плачь, хоть бросай ее. Несколько часов, а то и дней приходится ждать, пока не высохнет скользкое колючее «божье наказание», как зовут косаток промысловики. Видимо, с учетом этого вреда некоторые ихтиологи считают их рыбой сорной.

Семейство багрид — косатковых — тропическое: большинство его представителей обитает в реках и озерах Южной и Восточной Азии и Африки. И лишь пять из них на пределе ареала живут в Амуре. Кроме бассейна этой реки косатки нигде больше в Советском Союзе не водятся.

Пять амурских видов относятся к трем родам семейства. Формой тела они весьма сходны: оно бесчешуйное, конически удлиненное и стройное, голова широкая, уплощенная, тупорылая, с нижним ртом и довольно крупными глазами. Хорошо развит жировой плавник. Ну и, разумеется, все косатки защищены своими грозными «рапирами». Да, еще: они способны издавать громкие скрежещущие звуки, из-за чего их иногда называют скрипунами.

Самыми многочисленными из них являются косатка-скрипун, уссурийская косатка-плеть и малая, или синяя, косатка Бражникова. Косатка-крошка (мистус мика) не так уж и редка, но она еще почти не изучена, ибо ее лишь недавно открыл и описал хабаровский ихтиолог И. А. Громов. Кстати, все косатки Амура еще ждут своих дотошных исследователей.

Скрипун в уловах косаток составляет от двух третей до трех четвертей общего веса. Называется эта рыба так потому, что может издавать особенно резкие и громкие скрипящие звуки с помощью своеобразной трещотки на грудных плавниках.

Живут скрипуны стайками. Поведение их в период размножения занятно и своеобразно. Собираются они плотными колониями на отмелях с глинисто-илистым дном, в возбуждении суетятся и вроде бы играют. И много на разные лады скрипят, разумеется.

Самцы роют в грунте гнезда-норки глубиной примерно в половину своего «роста» — обычно от 12 до 16 сантиметров. Вход в него в виде пологой воронки, суженная часть которой через некоторое время переходит в колбовидное, сравнительно просторное расширение. Это само гнездо, в которое после уплотнения и шлифовки стен избранница строителя откладывает икру…

«Кувшины» располагаются густо: до 10–15 на квадратном метре, а то и в два раза больше. Как у береговых ласточек. А тянутся эти колонии гнезд на десятки, а то и сотни метров вдоль уреза воды.

Самец все время не только бдительно охраняет гнездо с отложенной в него икрой, но и постоянно в него заглядывает, возможно, выбраковывая погибшие икринки. Он старательно вентилирует хвостом воду до тех пор, пока не выклюнется крохотное потомство да не приступит к самостоятельной жизни. Дней 10–15 трудится и… постится. Попробуйте этакому бдящему папаше подсунуть кончик удилища — он моментально вцепится в него мертвой хваткой и грозно заскрипит.

В ребячьем возрасте мы старались наблюдать в свой «водяной бинокль» — ящик со стеклянным дном — за косаточьими колониями, да вот беда: на нерестилищах косаток вода была мутной. Забрасывали удочки, но скрипуны отвергали любую наживу, хотя иногда и хватали червяка на крючке, как возможного врага икре. Опустив в воду тяжело промокшую доску одним концом, мы плотно прикладывали к другому ухо и слушали «скрипичные концерты».

Размером косатка-скрипун достигает 30–35 сантиметров при весе порядка 400 граммов, но средние — самые «ходовые» — имеют 18–24 сантиметра и 200–250 граммов.

От других собратьев по семейству ее можно отличить по зазубренным с обеих сторон колючкам грудных плавников — у других косаток зазубрины лишь на внутренней стороне — и по длине усиков верхней челюсти: их кончики достигают оснований плавников-колючек.

Спинка у скрипуна зеленовато-серая, брюшко — сочно-желтое, по такой же чистой яркой желтизне боков тянутся темные прерывистые полосы и разводы, заходящие и на лопасти глубоко выемчатого хвоста. Взрослые, особенно старые, особи покрыты мельчайшими ворсинками, едва высовывающимися из обильного слоя слизи. Вероятно, это анализаторы внешней среды.

Косатки очень живучи, и вполне возможно, что могут, как сомы, усваивать кислород голой кожей.

Летом косатки-скрипуны обычно живут в равнинных реках с тихим течением, в протоках, озерах и старицах, предпочитая участки не с песчаным, а илисто-глинистым дном. В половодье широко разбредаются по залитой пойме. Зиму переживают в глубоких ямах рек и проток со слабым течением, в больших непромерзаемых озерах. Залегают скопищами, становятся очень вялыми, ко всему равнодушными, все свое терпение и энергию сконцентрировав на ожидании вскрытия реки и прогрева воды. Вместе с первым весенним паводком дружно устремляются на свои илисто-глинистые мелководья.

Живородящие амурские улитки лужанки из рода вивипарус и другие мелкие моллюски да ракообразные — обычный харч косатки, хотя как разносторонний хищник, она употребляет множество прочих беспозвоночных: насекомых, их личинок и куколок. Наиболее частая ее пища из этой группы — хирономиды, мизиды, ручейники, поденки…

Кстати, о поденках. Это существа, век которых — день-другой, редко немного больше, но иногда и укороченный до нескольких часов. Почти невесомые, с двумя, реже с одной парой прозрачно-тонких крылышек, членистым червячком брюшка и прикрепленными к его кончику двумя-тремя длинными нитями… Многие видели беспорядочную воздушную толчею поденок во время их массового вылета из воды. Но интересен не этот вихрь новорожденных летуний, а другой их полет, брачный. Свадебные игры некоторых видов поденок состоят из взлетов и падений. Часто взмахивая крылышками, они взмывают ввысь, а затем замирают и долго невесомо парашютят вниз, полностью отдавшись во власть малейших движений воздуха. И снова взлет — и новое падение… После брачной встречи поденки погибают. Но самки успевают отложить оплодотворенные яйца в воду.

Личинки, вылупившиеся из яиц чуть ли не через год, живут и развиваются в донном иле, под камнями, в норках, на растениях. Развиваются долгие 2–3 года, многократно линяя. Закончив личиночное существование, они мириадами всплывают на поверхность (некоторые виды вылезают на берег), и здесь обретшая плавучесть букашка превращается сначала в нимфу, а уже нимфа, полетав некоторое время, через посредство линьки преображается во взрослое половозрелое насекомое. Рот у этих созданий недоразвит, а кишечник превращен для облегчения веса в воздушный пузырь. Питаться они, конечно, не могут, а толикой энергии для брачных полетов обеспечились еще на стадии личинки.

Лёт поденок — в своем роде грандиозное явление. Их бессчетные миллиарды. Точь-в-точь крупнохлопчатый снегопад над реками, заливами, озерами… Смотришь — и не веришь. Какая-то дикая вакханалия. В это время всякая рыба проявляет активность, ибо дармовой корм — в изобилии плывет по воде и порхает над нею. Наши косатки не составляют исключения, а именно из-за них я и затеял этот рассказ о поденках.

Сидел я как-то у жарко пылавшего костра на берегу залива со своим дружком по школьным каникулам и удивлялся громадному множеству этих маленьких белых существ, тучами слетавшихся на свет. А вода кишела азартно кормящейся рыбой. Когда мы отплыли на лодке проверять перемет, в свете фонаря увидели такое, что не забудешь и при старании выбросить из памяти. Поверху суетилось множество косаток, жадно заглатывающих поденок. А самое странное заключалось в том, что плавающих как положено — спиной кверху — было гораздо меньше тех, что рыскали на боку и… кверху брюхом. Так вот и желтеет пузцом, медленно извиваясь головой против спокойного течения, и хватает с поверхности поденок.

Но перечисленные корма скрипуна — не самые главные. Мелких рыбешок он заглатывает сплошь да рядом. И икру других рыб пожирает, и только что выклюнувшихся из нее личинок. Этот подводный разбойник выходит на промысел обычно вечером и «работает» в ночную темень. Шныряет в тех местах, где нерестится рыба, тщательно прощупывая веером четырех пар чутких усиков траву и кочки, дно и берег, и удаляется передохнуть лишь когда его вместительное брюхо раздуется до барабанной упругости.

А на утренней заре колючий пират снова в поиске. С легким посветлением неба оживают мальки, и в погоне за ними матерая косатка развивает такую стремительность, что редко какой от ее молниеносных бросков спасается. Крупный самец с удовольствием заглатывает синявок, пескарей, вьюнов. Карасиков и сазанчиков в четверть своей длины — тоже. Не милует головастиков, лягушат и даже лягушек. Особенно рьяно охотятся самцы после нереста, изрядно их измотавшего всякими заботами и долгим постом. И чем крупнее скрипун — тем сильнее проявляются у него повадки типичного хищника.

Как и большинство разбойников, скрипун не любит дневного света и после утренней зари затаивается в укромных местах — в пучках травы, меж кочек, в береговых нишах, в опустевших гнездовых норах. Однажды подцепил я удочкой крючком за ручку бог весть как оказавшийся в воде огнетушитель без крышки, вытащил его в лодку, а в нем вместе с илом оказались три косатки. Может, было их там и больше, да те счастливчики успели смотаться. В другой раз мой товарищ выволок из воды резиновый сапог, а в лодке вытряхнул из него пару возмущающихся скрипунов.

Косатка — рыба южная, теплолюбивая. Нереститься она начинает позднее других соседствующих типично амурских рыб — уже в конце июня, когда вода на мелководье прогреется до 24–26 градусов. Икринок откладывается сравнительно мало — от 2–3 до 10–12 тысяч на гнездо. Но благодаря этому гнезду и его охране мало икринок гибнет, и доля доживших до стадии малька тоже солидна.

Молодь держится в теплом спокойном прибрежье, движимая лишь двумя стремлениями — избегать врага и держать свой живот постоянно набитым пищей. Растет быстро: за июль, август и сентябрь вытягивается до 4–5 сантиметров. В 3–4 года, при 16—22-сантиметровой длине, косатки становятся взрослыми.

Во многом схожа со скрипуном косатка-плеть, или уссурийская косатка. А потому уссурийская, что в Уссури и озере Ханка ее гораздо больше, чем в Амуре. Впрочем, в численности она уступает другим нашим багридам: в Уссури на одну плеть приходится по меньшей мере десяток скрипунов. Она гораздо крупнее своего родственника: мне самому доводилось ловить 60—80-сантиметровых, но видели люди и метровых, какие упоминаются в ихтиологической литературе.

Проще всего отличить плеть от скрипуна по длинной, заметно истончающейся к хвосту части туловища позади спинной колючки. И цвет у нее чаще однотонный — желтовато-серый, хотя спина темнее брюшка. У разных особей, однако, в зависимости от места обитания, окраска может быть и пепельно-желтой, и почти черной. Желтые, оранжевые встречаются, и даже в одном месте.

Плети тоже ведут стайный образ жизни, тоже активны ночами, тоже размножаются в колониях и тоже в «кувшины» откладывают икру, а самцы ее и личинок охраняют. Только рыба эта русловая, придерживается речных потоков средней мощи. На фарватерах с сильным течением прижимается к берегам и ко дну, там же, где к берегам река мелеет и затихает, ночью плеть выходит кормиться на мелководье, а днем возвращается в придонные глубокие струи. Зимой малоактивна, но не так сонна, как скрипун.

Плеть не так жадна, воровата и разбойна, как косатка-скрипун. Мальки и рыбья мелюзга в ее питании значатся на втором плане. Основной корм — беспозвоночная мелкота от всяких личиночек и личинок до моллюсков и раков. И уж вовсе странен тот факт, что эту самую крупную из косаток изредка удается подцепить на крючок, насаженный хлебом или картошкой. Скрипуну такое не свойственно.

Ну а для полного знакомства с плетью надобно хотя бы кратко упомянуть еще некоторые биологические сведения. «Совершеннолетие» — в 3–4 года при линейных размерах — 20–26 сантиметров, половое соотношение в популяциях примерное равное. Нерест — в разгар лета, когда вода даже в русле прогреется выше 20 градусов. Икры, как и у скрипуна, сравнительно немного: от 4 до 10, чаще всего 7 тысяч штук. Средний век косатки-плети около десятка лет. И последнее: она особенно вкусна в ухе, сваренной из совершенно свежего улова.

Есть еще малая, или синяя, косатка. Ихтиологи ее называют косаткой Бражникова. Она очень схожа со скрипуном и обличьем и повадками, но примерно в полтора раза меньше его, да основной фон окраса не желтый, а синевато- или лиловато-серый по спине и беловатый на боках. Осваивает больше озера да тихие протоки, питаясь в основном бентосом. Ее никогда не бывает так много, как скрипуна. Под Хабаровском редка, но чем ниже по Амуру, тем ее больше. В низовьях больше всего.

А вот косатка Герценштейна, наоборот, предпочитает реки предгорного характера с довольно сильным течением и чистой холодной водой. Формой тела она походит на плеть, но размером поменьше: около 20 сантиметров имеют самые «ходовые», а великаны — в полметра. Спина у нее зеленовато-серая, брюхо и бока — посветлее. Пробавляется в основном личинками и мальками. Малочисленна и слабо изучена.

Я всегда радуюсь косатке приличного размера, подцепившейся на крючок: рыба красивая, занятная и вкусная. На ее колючки опытный амурский рыболов внимания обращает мало. И ловить ее интересно. Клюет она в сумерках и ночью, но нередко и днем, бесцеремонно и прочно берет червяка, мотыля, рака, моллюска, резку из рыбы и прочие насадки. Приходилось за предутренний или поздний вечерний час лавливать до 30 добрых скрипунов, и весили такие уловы около полупуда — большое ведро с горкой! Соседей одаривал чищеной косаткой — без головы, колючек и внутренностей. И рекомендовал в уху… И каждый раз все восторгались ее вкусом.

Много беспокойства рыбаку-удильщику доставляет мелкая косатка — этак с указательный палец: объедает наживу — не успеваешь ее обновлять. Это обычно молодь скрипуна и синей косатки, но нередко среди них и мистус мика — косатка-крошка. Во взрослом состоянии в ней всего-то 3–4 сантиметра длины, а веса — несколько граммов, но она заслуживает внимания. Аквариумистам стоит заинтересоваться ею: красивая, оригинальная и миролюбивая, она для других обитателей аквариумов не опасна. А скрипит очень нежно и так тихо, что в обычных условиях (если звук не срезонирует) его и не услышишь.

Отличить мику от «пацанвы» более крупных сородичей просто: у, нее на боках сплошные темные, иногда с коричневым оттенком полоски, заходящие в лопасти хвостика, в то время как у других косаток они прерывисты. А ниже той сплошной полоски — резкая косая линия, опускающаяся к брюшку и рассыпающаяся там на мелкие пятнышки. Усиков четыре пары.

Вот только размножение этой крошки — кстати, и других косаток — по сию пору изучено плохо. Говорят и пишут, что ее тропические родственники роют те же «кувшинчики» и что самчики за ними ревностно следят… Но небезынтересно задуматься над тем, что у других братьев по роду мистус, обитающих в теплых странах Азии, во время нереста самчики сидят в своих гнездах, и сидят облепленные икрой до тех пор, пока из нее не выклюнутся детки. Детки же в первые дни своей жизни кормятся богатыми белком кожными выделениями отца…

Ждет еще, ждет косатка-крошка своих дотошных исследователей.

Кони и троегубы

Коня-губаря от пестрого коня отличить проще всего по серовато-коричневой спинке и темно-серебристым бокам. К тому же пестрый конь пятнист. Живут стаями, придерживаются дна глубоких проточных рек, зимой активны. Кормятся почти круглые сутки. С удовольствием заглатывают мелких рыбешек. Рыбака не радуют — постны и костлявы. Троегуб же в близком родстве с конями не состоит. Он с ладонь, однако ведет хищный образ жизни.

Почему их зовут конями — не сразу догадаешься и поймешь. Вроде бы не похожи они на лошадок. Но оттяните ротовую трубку — и увидите крошечную лошадиную морду. И даже глаза с жемчужно-печальным темным блеском похожи на конские.

Амурчане этих рыб частенько не различают, а зовут их конями, коньками или губарями. И еще трегубами, или троегубами, для чего есть определенные основания: в раскрытом большой «двухколенной» трубкой рту видится как бы три губы: третья — на перегибе «колена».

Но вот ведь в чем вопрос: троегуб — название особого вида амурской рыбы, на коней совсем не похожей, а биологически и подавно другой. И кони (а их в Амуре два вида) и троегуб — типично амурские аборигены.

На рыбацкий крючок кони попадаются довольно часто, но не радуют они рыбака: мясо их постно, водянисто, невкусно, да еще костляво. Единственное им кулинарное предназначение — на «первый этаж» ухи, которой они дают своеобразный аромат. Троегуб — тот невкуснее, но он мелок, почти как пескарь или чернобрюшка. И все же познакомиться с этой троегубой троицей стоит хотя бы потому, что наши это рыбы, амурские. Кроме Амура живут они к югу до Янцзы и Тайваня да в Японии. В известной мере тоже экзотические существа.

Оба вида коней многие рыбаки принимают за один. Различить же их совсем просто: у коня-губаря, именуемого еще амурским усачом, спина серовато-коричневая, а бока темно-серебристые, причем серебристость темнеет оттого, что чешуйки по краям имеют темную полоску. А у его собрата-родича — пестрого, или пятнистого, коня — спина серовато-желтая в мелких темных точках, на серебристых же боках продольный ряд крупных почти черных пятен. В таком наряде он очень похож на непомерно большого пескаря. Пестряк не столь губаст, как его родня. В Амуре он теперь в несколько раз многочисленнее губаря, хотя раньше соотношение было более ровное.

Оба вида близки не только обличьем, но и повадками, образом жизни. Имеют удлиненное, сжатое с боков невысокое тело, в спинном плавнике — крепкая, острая колючка, рот нижний, в его углах по усику. Ведут стайный придонный образ жизни. Бентофаги: их «стол» образуют всевозможные личинки, черви, моллюски, креветки, а так же рыбья мелочь (пескарики, синявочки, гольяны, малая корюшка).

Кони придерживаются текучих вод с порядочными глубинами, едят днем и ночью, зимой активны и бодры, аппетита не теряют. На блесну-сиговку берут, но вот крючком, наживленным червем, гольяном, мясом рака или резкой, интересуются особенно азартно. И ловятся, разумеется. Случайно ловятся, когда рыбаки пытаются поймать рыбу ценную.

Конек на леске боек и силен, и пока его тянешь из проруби, в волнении перебираешь приятные варианты: ленок! сиг! ауха! налим! А выбросив на лед конька, вмиг освобождаешься от восторгов. Для нас эта рыба — изгой, хотя пестрый бывает почти полуметровым в кило семьсот, а губарь дорастает до 70 сантиметров при 3 килограммах.

Пестрый конь заметно меньше губаря. Весной он широко разбредается по протокам, заливам и разливам и потому рыбаку-любителю попадается гораздо чаще. Всегда больше было его и в промысловых уловах: сетями и неводами эту рыбу брали весной, когда она косяками уходила из Амура в его придаточную систему, и осенью — когда возвращалась на зимовальные ямы да фарватеры. А ловили ее колхозы и рыбозаводы до 6 тысяч центнеров за год — по весу всего в 2–3 раза меньше, чем сазана, и в 6–8 — чем «массового» в то время, преобильнейшего крупного карася.

Губарь же в тех уловах оказывался гораздо реже. Как истый приверженец глубоких текучих вод, он должен бы во множестве попадаться в сплавные сети в кетовую путину. Но когда идет кета, вся рыба, уступая ей дорогу, жмется к берегам, в заливы, глухие протоки. И конь-губарь осенью тоже сторонится «столбовых дорог» Амура. И потому-то даже из сплавных сетей выпутывать его приходится довольно редко.

Созревают кони на 5–7 году жизни при длине тела в три десятка сантиметров. Икринок самки вынашивают 80—100, до 130 тысяч. Нерест порционный, в три приема. Начинается он в конце мая — когда вода прогреется до 19 градусов — и продолжается до июля. На песчано-галечном грунте… А все остальное — без особенностей и без интереса, потому что уже много раз повторено: икра — эмбриончик — личинка — малек…

В принципе сокращение стад коней надо бы приветствовать: рыбака они не радуют, а вот как типичные бентофаги отбирают много «хлеба» у сазана, карася, лещей… И у знаменитого — теперь значащегося в Красной книге — черного амура, признающего за пищу лишь моллюсков.

О троегубе разговор наш короток, для информации.

Это скромная, мало кем замечаемая и виденная, довольно редкая рыбка. С виду — размером и цветом — вроде сардинки или крупной чернобрюшки: тело удлиненное, с боков несколько сжатое, в сравнительно крупкой чешуе. В сопоставлении с конями невеликого размера: длиной в ладонь человека — 12–18 сантиметров. Рот большой, да еще и оригинальный: предчелюстная кость имеет три выемки с буграми между ними (отсюда — троегуб). Бугорки нижней челюсти входят в углубления верхней, и наоборот. В сомкнутом состоянии они образуют подобие крепкого замка. Благодаря такому устройству троегуб свободно захватывает пастью довольно крупную рыбу-добычу. Как видим, это маленький, но прожорливый хищник. Вроде ласки или горностая на земле.

Держится он чаще всего у омываемых быстрым течением закоряженных яров с космами корней деревьев и кустарников. Нередко рядом и вместе с косатками, от неуживчивости и жадности которых терпит много неудобств. С такими нежелательными соседями можно отдыхать лишь подо льдом: те засыпают, а он бодр и активен. Даже блесну берет смело, только маленькую — сиговку. И мормышку.

Интересен троегуб тем, что самцы в брачную пору года пижонисто принаряжаются: раскраска становится много ярче, высыпает живописная пятнистость, а на голове образуются роговидные бугорки. Появляются красные пятна под глазами, а иногда и в них. Жаберные крышки как бы желтеют. Очень нежен и сочен оранжевый наплеск на парных плавниках, а иногда и на нижней губе… И еще что-то неуловимо прелестное появляется в женихах-троегубах. Вместе с возбужденностью и бойкостью.

Но не менее интересно другое: завезли троегуба совершенно случайно, вместе с благородным амуром и толстолобом, в водоемы Средней Азии, и он там очень быстро освоился. «Оккупировал» в первую очередь малые быстротекущие речки, бесцеремонно потеснив маломерных жерехов, ранее там многочисленных. Местных рыбаков, не избалованных рыбицей, он теперь привлекает. А что: в почти горячих речках юга троегуб вырастает в полтора раза больше нашего линейно и вдвое — по весу. 6–8 штук — и сковородка. А по вкусу троегуб не чета коням — сочен и питателен.

Чебак и ему подобные

Живет стаями почти во всех водоемах бассейна Амура. Всеяден. Нерестится в начале весеннего ледохода. Молодь на третьем году начинает размножаться, а в 8—10 лет чебак стар… На него похожа чернобрюшка, ее отличительный признак — желтое пятнышко на жаберной крышке. Востробрюшек же легко распознать по острому килю на брюшке… А синявку-горчака узнает любой рыбак по одному лишь взгляду на нее.

Чебаки, ельцы, язи да еще голавли — близкие родственники. Представителей рода ельцов ни много ни мало 30 видов, «оккупировавших» реки и озера чуть ли не всего Северного полушария, в том числе, разумеется, и Североамериканский континент. Амурский же чебак — рыба амурская, хотя водится и в других реках Дальнего Востока.

Это многочисленная, быстрая и проворная рыба. Общественная и очень пластичная. В бассейне Амура чебак успешно освоил реки, протоки и озера от Онона до лимана и от Амгуни до Ханки. Не выносит лишь мутные, грязные да очень теплые водоемы, где жарче 20 градусов. И в питании почти всеяден: употребляет все, что пролазит в горло, хотя предпочитает корм животный: рачков, личинок, червей, моллюсков, икру; покушается на лягушат и мальков. Очень любит воздушных и наземных насекомых, за которыми охотится, плавясь и брызгаясь как хариус. Молодь не гнушается и мелкой водной растительностью. Об этом можно судить по тому, на что он клюет, — а почти на все. На червя и насекомое, рачка и резку, малявку и блесну-сиговку, хлеб и зерна. Летом и зимою клюет.

У рыбаков чебак не в чести, они считают его сорной рыбой, несмотря на то, что средние размеры у него немного меньше хариусовых. Не радуются же ему потому, что это — рыба из разряда «непрестижной мелочи», постная и костлявая. Кое-кто брезгует ею из-за паразитического рачка, которым заражены многие особи. Брезгливость неоправданная: сей паразит для человека безвреден. А так чебак красив: стройное, серебристое, прогонистое тело с желтоватыми нижними парными плавниками, пропорциональная ему голова, аккуратный, хотя и широко раскрывающийся, рот.

Ловятся обычно чебаки размером от 16 до 30, чаще всего 20 сантиметров при 150–200 граммах. Весящих 350–400 граммов теперь стало совсем мало, раньше таких за зорьку можно было выудить трех-четырех.

…Бывает — нет клева, и вдруг разом задергались, заныряли все поплавки сразу — знать, нагрянул косяк этой компанейской братии. Резвой и смелой. Нахальной. Клюет чебак бесцеремонно, но подсекать его надо не мешкая, иначе быстро раскусит подвох и выплюнет крючок вместе с наживкой.

Память во мне о чебаке «со значением»: он открывал сезон моего ужения ранней весной, когда на речке еще лед, а освободившаяся вода — лишь по заберегам и промоинам. Он и зимой не спит, и зимой ловится, но весной развивает бурную деятельность прежде щуки: нерестится неделей-другой раньше.

Нерестится на галечном, хрящеватом и крупнопесочном грунте в неглубокой, едва прогревшейся проточкой воде, очень клейкая икра откладывается на всевозможные донные предметы. В ту весеннюю рань всякая икроядная рыбья мелочь вроде пескарей, гольянов, вьюнов, косаток и прочих еще не ожила, и икра хорошо сохраняется.

Через неделю-другую — в зависимости от тепла — выклюнувшиеся личинки тут же прячутся и в спокойной темноте еще дней десять живут на запасах икряного желточного мешочка. А малек уже шустр, он забивается в прибрежные заросли да камни, и ворогу его не так просто слопать. Плодовит чебак, а потому и повсеместно многочислен. Как зайцы в лесу или белки.

Чебак — рыбка рано и быстро созревающая, с короткой жизнью. Как те же зайцы да белки. К осени в тельце малька 3–4 сантиметра, ко второй весне — около десятка, к третьей — 13–14, и он уже готовится к размножению. В 8—10 лет чебак стар, и даже в большом неводном улове таких мало: у этой рыбы врагов так же много, как опять-таки у зайцев и белок, и попробуй она доживи до естественной смерти.

Рыбка эта для промысловиков второстепенная, чуть ли не сорная, но когда-то ловили ее много — в 40—50-х годах до 12–13 тысяч центнеров. Неводили в основном весною и осенью, когда чебаки особенно табунятся. Помню, однажды в осенний ледоход в тихом небольшом песчаном заливе за большой косой 50-метровым бреднем наловили их полную лодку — пять центнерных бочек… Даже к 60-м годам, когда промысел амурского частика задыхался, чебаков ловили все еще достаточно много — до 4–5 тысяч центнеров за год.

Но вот для русловых амурских хищников вроде щуки, желтощека, жереха, сома и прочих чебак, пожалуй, милее всего: он достаточно крупен, легко заглатывается, а главное — его кругом полно. Летом и зимою. Подо льдом врагов прибавляется: таймень и ленок с горных рек спустились, налим ожил. И всем подавай его — чебака.

Однако живет чебак не тужит, будто бы зная, что погибнуть в чьей-то утробе можно в любую минуту, но мгновенную смерть принимать легко. Гораздо больше, и подолгу, этих шустряков мучают уже упомянутые паразитические рачки — левонека амуренсис. Эта мерзость размером с кнопку природой как бы создана для чебака. Нашла жертву помоложе, присосалась под грудным плавником и давай вгрызаться в живое тело, да все ближе к сердцу вбуравливаться, чтоб кровь сосать легче, пока не погибнет несчастный… Как установил М. Л. Крыхтин, обследовав 2248 чебаков, каждый десятый из них — и преимущественно молодые — заражен и обречен, а до «совершеннолетия» не доживает и 13 процентов молоди.

Зря все же рыбаки пренебрегают чебаком. При желании из него, как в той же мере из востробрюшек, чернобрюшек, пескарей и прочей мелюзги, можно приготовить отличное блюдо вроде шпротов. И ведь для этого особого труда не требуется… Прочищенных и подсоленных рыбок, плотно укладывают в кастрюлю с очень горячим постным, маслом, добавляя лук, лаврушку и другие специи по личному вкусу. Масло должно закрывать всю рыбу. На сильном огне кастрюля держится не более десяти минут, потом огонь убавляется с таким расчетом, чтобы рыба тушилась. Часа три-четыре. Потом она должна еще час дозревать без огня, остывая… Снимите крышку и удивитесь: чем не шпроты!

Живет в Амуре тоже очень похожая на ельца, а стало быть и на чебака, серебристая рыбка-невеличка чернобрюшка. Длиной 15–20, максимум 30 сантиметров. Ослепительно-белая, прогонистая, изящная. Тоже только в Амуре живет, нигде больше в Советском Союзе не водится. Южного происхождения рыбка. От всех прочих ее легко отличить по желтому пятнышку с муравьиное яйцо на жаберной крышке.

Раньше ихтиологи называли ее двойным именем: подуст-чернобрюшка. С настоящим подустом, однако, чернобрюшка не в родстве, она лишь похожа на него внешне и образом жизни. Между прочим, тот «европеец» достигает гораздо больших размеров (полтора килограмма при длине в полметра).

Чернобрюшка в Амуре не так многочисленна, как чебак. Главный ее корм — диатомовая растительная мелочь и детрит. У нее и рот ловко приспособлен для соскребания с различных подводных предметов нароста. Пища эта далеко не изысканна, малокалорийна, а потому рыбке приходится есть да есть, прогоняя съеденное по длинному кишечнику.

Брюшная полость у нее, как и у всех амурских растительноядных, изнутри выстлана черной пленкой, потому и называется чернобрюшкой. Казалось бы, стоило ли этот признак подчеркивать в видовом названии? Ведь у карася, толстолоба, леща, белого амура и многих других рыб брюшинка тоже выстлана черной пленочкой… А все дело в том, что у чернобрюшки она просвечивает сквозь стенку тоненького брюшка, и оно смотрится будто в темной поволоке.

Она теплолюбива и потому ниже Комсомольска очень редка, а выше Благовещенска ее совсем мало. От Сунгари же до Болони много. Но и там рыбакам она редко попадается на крючок, и оттого ее знают плохо.

И вот еще небольшая информация для того, чтобы познакомиться с чернобрюшкой получше. В безледный период она скромно обосновывается в протоках со слабым течением, в тихих озерах и заливах. Там ее кормовые угодья. А нерестится на течении умеренной силы, в середине июня, когда вода хорошо прогреется. Бесцветно-прозрачная пелагическая икра мечется в толщу воды и в ее потоке развивается. 6-суточные личинки вырываются из него и спешат к берегу. До полуторасантиметровой длины питаются зоопланктоном, потом начинают потреблять очень мелкие водоросли, а по достижении года и до конца жизни признают только микрорастительность и детрит.

Зимуют в реках на проточных местах: им надо много кислорода.

В неводных уловах обычно оказываются чернобрюшки длиной от 9 до 23, но чаще — 15–20 сантиметров при весе от 60 до 120 граммов. Для амурского удильщика они совершенно ничего не значат. Но, как и чебака, их любят хищники. Русловые — в теплое время года, а зимой против них ополчаются таймени, ленки, сиги, налимы. Одна судьба у чернобрюшки и чебака.

Но и еще есть в Амуре маленькие интересные рыбки — востробрюшки. Их всего-то несколько видов, и все они относятся к китайской фауне, у нас же обитают на северном пределе родового ареала. Востробрюшек здесь два вида: обыкновенная, с ханкайским и буиннурским подвидами, и корейская.

Мне часто думается, что любимыми и наиболее доступными объектами алчного внимания окуня-аухи, верхогляда и монгольского краснопера являются именно востробрюшки: они и удобнее для сравнительно небольшой пасти этих хищников, и обитают множеством стаек в толщах вод, часто совсем близко от поверхности, где их поймать легко.

Востробрюшки — красивые, сверкающие чистым серебром, лишь чуть-чуть позеленевшим на спинке, рыбки размером с чернобрюшку. В слегка уплощенном с боков тельце — те же 15–20 сантиметров. Брюшко с острым килем — вроде лезвия ножа. Налицо сходство с европейской уклейкой.

Что еще, кроме заостренного киля, бросается в глаза у востробрюшки? А боковая линия: от головы она круто спускается вниз, от основания грудного плавника тянется параллельно килю, за анальным плавником резко изгибается кверху и далее по хвостовому стеблю идет посредине тела.

Востробрюшек в воде — что полевок в лесу или воробьев в сельской местности: на каждом шагу. В период открытой воды их, как и всей прочей, даже солидной рыбы, больше в пойменных водоемах. Неглубоких, в меру заросших, со слабым течением или вовсе без него. Суетятся стайками, прыгают, плещутся — охотятся за своими любимыми воздушными насекомыми. А кроме них, живут планктоном, крошечными моллюсками, всевозможными личинками и куколками. Пробавляются и семенами растений, сине-зелеными водорослями.

На третьем году востробрюшка, вытянувшись до десятка сантиметров, становится взрослой. Как рыба южная и теплолюбивая, нерестится летом. Икру мечет в толщах текучих вод. В осенней молоди уже 4–5 сантиметров. Всего ей отпущено жизни 6–7 лет, но мало кто эти возможности использует: слишком много в Амуре хищников. Для них востробрюшки — все равно, что полевки для соболей, колонка, горностая, лисицы и прочих ценных лесных зверей.

А вот с другой земной мелюзгой — многочисленными мышами — можно сравнить вездесущих в Амуре горчаков, метко именуемых синявками. Для рыболова-любителя они, пожалуй, столь же неприятны, что мыши: нещадно объедают наживку. Особенно красного червя и хлеб. С утра до вечера. Одно от них спасение — забросить снасть на глубину или наживить крючок приманкой погрубее.

Кто не знает синявку! Высокотелая, с боков сильно уплощенная, небольшая, очень серебристая рыбка с синей цветной поволокой. Обитает на мелководьях, собираясь в подвижные стайки, суетящиеся с рассвета до заката. Каждый удильщик ворчит, считая, что синявки упорно ищут именно его крючки, чтобы моментально их обчистить. Выдергивая из воды, их обычно тут же выбрасывают — проку в них никакого.

В Амуре горчаков четыре вида: обыкновенный, колючий, ханкайский и горчак Лайта. Последний описан недавно и изучен пока слабо. Ханкайский же сравнительно редок, водится в южной части бассейна, и мы о нем не будем говорить.

Обыкновенный амурский горчак сродни европейскому. Он и в Амуро-Уссурийском крае распространен шире других, более теплолюбивых видов, — до Уды включительно, и от самых истоков Амура до лимана. В нем всего 5–6, редко до десятка сантиметров, но он замечательно красив, особенно самцы в брачном наряде: лиловатость на боках становится ярче и чище, на лиловом хвосте отливает нежным цветом сирени ромбик, парные плавники приобретают солнечно-золотистую прозрачность, а вся рыбка в целом становится бронзовой… В пору «сватовства» они замысловато и отчаянно танцуют, а самочки и конфликтуют: каждый стремится оттеснить соперников! А поскольку их подружкам по законам жизни издревле положено в сезоне нереститься несколько раз (у них, как пишут ученые, нерест порционный), то продолжается это брачное возбуждение более месяца.

Собрат обыкновенного — колючий горчак — не столько щеголеват, но примерно в два раза крупнее. Однако он при этом выше местечка Кумары и ниже озера Кизи почти не распространяется: тоже ведь типично китайская рыбка, теплолюбивая.

Везде пишут: горчаки растительноядны… Поверим в это, хотя и отметим: червя-то дождевого жрут за милую душу. Но зато кто только горчака не ест: всякие водяные хищники, и даже лещ да карась норовят заглотить; птицы, звери… Рыбацкие коты, куры, свиньи… Лишь люди ими брезгуют.

Помню еще с отрочества, а потом и со студенчества, и изо всяких книг про рыб:

«Горчак размножается удивительно своеобразно. Ко времени нереста у самки вырастает довольно длинный яйцеклад, и с его помощью она откладывает крупные икринки в мантийную полость двустворчатых моллюсков…»

И тут же рисунок, чуть ли не сто лет кочующий из книги в книгу… Заинтересующимся подробностями размножения синявки нужно почитать вышедшую в 1984 году в Хабаровске интересную книгу М. Д. Махлина «Амурский аквариум» — в ней оригинальному размножению горчака посвящена целая глава.

Ротан — головешка

Еще недавно эту поразительно неприхотливую и живучую рыбу знали только дальневосточные рыбаки да ихтиологи, теперь же о ней бурно дискутируют чуть ли не по всей нашей стране. А все потому, что ее неосторожно и бездумно завезли и выпустили в подмосковные пруды, и теперь она буйно расселяется во все сторонам, тесня местных рыб… Так мал и с виду неказист ротан, а так много в нем удивительного.

Мне с малолетства мила эта небольшенькая, с виду неказистая, но образом жизни интересная амурская рыбка ротан, хотя в качестве трофея она меня мало интересовала: как рыболов я вырос и созрел на более благородной, крупной и ценной рыбе. Однако мне эта головешка особенно дорога, потому что однажды в детстве, может быть, спасла мне жизнь.

Голодной ранней весной сорок четвертого года я проверял перемет на Тунгуске. Вдруг мою легкую плоскодонку перевернуло волной от близко прошедшего грузного катера, я очутился в ледяной воде, а в следующее мгновение вцепившиеся в телогрейку крючки потянули меня на дно. Из одежды я вывернулся и выплыл, но свалился в тяжелой простуде. Мать и сестры, оказавшись без моей помощи, заголодали сильнее прежнего, потому что еще не взошли даже лебеда и черемша. А уже надо было копать огород, и копали они его, выжимая из себя последние струнки сил.

Однажды мне, только что очнувшемуся от туманного обморока забытья, сестренки поднесли горячий настой чаги, а потом дали на тонком ломтике хлеба увесистую пахучую котлету непередаваемо замечательного вкуса. С зеленью молоденького дикого лука. Я потянулся еще за одной. И тихо спросил: «Из чего?» — «Из ротанов», — ответили мне. «Где взяли?» — «Наловили. За заливом в озерах. Бредешком…»

Ротана к тому времени я знал неплохо — с позиций рыбака, разумеется, — и мне не было нужды расспрашивать до предела истощенных малолетних «старушек» с потускневшими от голода глазами, как они его ловили нашим легким старым бреднем. Ясно, как: растягивали его вдоль одного берега мелководного озерца, а потом, утопая босыми ногами в вязком ледяном иле и еще не прогревшейся воде гораздо выше синих пупырышных коленок, волокли к другому. Собрав примерно полуведерную горку бурого трепещущего улова из этой озерушки, плелись к другой…

После тех ротаньих котлет я быстро пошел на поправку и через несколько дней встал, пошатываясь, на ноги.

Поднялся, чтобы следующим днем снова уплыть на Тунгуску к своему перемету: сиг и ленок в ту пору, знал я, еще шли встречь течению, но уже вовсю ловилась и славная летняя рыбица…

Наш школьный врач, все тот же добрый, высокий и мудрый дед Парыгин, по части рыб в Николаевке самый грамотный, сказал мне как-то, что ротанов во всей нашей стране нет нигде, кроме Приамурья. И еще он многозначительно добавил, что изучены они до сих пор плохо.

В то время я не знал, что эту амурскую рыбку с латинским именем перккоттус глени почти сто лет назад открыл и описал талантливый и дотошный натуралист Б. И. Дыбовский, что под Петербург ее привез И. Л. Заливский еще в 1912 году, что вскоре после этого сложные события обусловили случайную, но прочную акклиматизацию амурского бычка — ротана-головешки — не только в прудах и озерах близ Петербурга, но и в Невской губе, и в Финском заливе. Не знал я и того, что уже почти 30 лет его с интересом разводили и изучали многие аквариумисты не только в туманном городе Петра, но и далеко за его пределами, ибо было в образе жизни перккоттуса, что в переводе означает окунь-бычок, много завлекательного.

И не ведая всего этого, я с пацанячьим задором открывал для себя ротана, как мне казалось, — с нуля. Навсегда остаются в памяти те прекрасные дни нашего детства, когда ярко и жарко разгораются желания открывать, познавать, до всего доходить собственным путем и собственными стараниями.

Лишь только оттают озерки в поймах рек, как в них засуетятся небольшие рыбки — в 10–15 сантиметров, иные в два раза побольше. Еще тогда я со своими дружками удивлялся: воды в озерке нам всего-то до пупа, и целых пять месяцев была она до самого дна промерзшей, а растаяла, и ротаны — вот они, как ни в чем не бывало. Даже караси со своей широко известной живучестью и неприхотливостью погибли и теперь скорбно белеют на берегах.

Но еще больше поражал нас ротан летом: бывало, обсохнут без дождей ротаньи озера, походим мы по потрескавшемуся илу и пригорюнимся: все, хана бычкам. А полили дожди, и накопилось в тех озерах водицы на пару вершков — забулькали! Завозились в кочках! Ожили? Но откуда?! А отцы нам раскрывали эту жгучую тайну: ротан способен переживать пересыхание озера летом, как и зимнее промерзание, зарываясь глубоко в ил.

Пацаны — народ любознательный и дотошный. Нам надо было самим убедиться в правдивости услышанного. Вооружились мы лопатами — и на свои ротаньи озера. Копать стали, конечно, в том самом низком месте, где вода тоже исчезла, но ил был еще сыроват. Разрыли 4–5 квадратных метров и убедились в том, что нас не обманули: мы извлекли из ила около сотни пошевеливающихся ротанов. Каждый находился в своеобразном гнезде-капсуле с уплотненными и отшлифованными стенками. Завернули мы свою добычу в мокрую мешковину и — к речке. В воде рыбки вскоре осторожно заплавали, а через час уже шустрили как ни в чем не бывало.

Но в тот счастливый день мы сделали для себя еще одно открытие: рядом с ротанами в иле мирно покоились вьюны и гольяны… Некоторые были бодрыми, трепыхались в гнездышках.

А зимой нам иногда приходилось выдалбливать изо льда вмерзших туда ротанов, и это поражало нас еще больше.

Ведь вот как интересно самому постигать мир живой природы и его тайны! Интересно и мучительно. Ибо не дает покоя, мучит вопрос: как же потом оживают промерзшие ротаны? Ведь типичный анабиоз — оживление после полного промерзания тела — позвоночным животным, уже знали мы из учебников для старших классов, не свойствен. Разве что сибирскому углозубу… Эту загадку долго носил я в закоулках памяти, пока не «просветил» ее в солидном возрасте, да и то не до конца разобрался.

Оказывается, в этих случаях для рыб жизненно важно, чтобы не промерзли полостные жидкости, внутренности и жабры. А для этого в них солей к морозам накапливается столько, что иногда рыбы не замерзают почти при пяти градусах мороза. Вроде бы антифризом напитываются. Карась — слабым, ротан, вьюн и озерный гольян — крепким. Но и замерзнув — не погибают! Оживают, оттаивая! Стало быть, в их жидкостях не образуются погибельные для клеток кристаллики? И тогда хоть в ледышку превращайся, «до мозга костей» промерзай? И все же мне думается, что большинство ротанов не в лед вмораживается, а зарывается в ил: там лютые амурские холода выдержать легче.

Чувствую, не всех убедил. Но возьмите даллию — рыбку длиной полтора-два десятка сантиметров, обитающую в мелководных речках, озерах и сфагновых болотах Чукотки и Аляски. Она-то переносит гораздо большее промерзание, чем ротан!

А почему, спросим себя, некоторые лягушки, зимующие на суше, не погибают от холодов? Ведь они зарываются в землю не так уж глубоко. Возможно, они тоже синтезируют в своем теле биологический антифриз. Ученые обнаружили три вида лягушек, способных вырабатывать глицероль, благодаря которому, укрывшись просто в ямке под листьями, они преспокойно и зимуют…

Но не меньшее наше удивление вызывала всеядность ротана, а также его постоянный отменный аппетит. Весной, вскоре после оттаивания озер, мы ловили его на удочки. Наживишь червя — тут же сцапает, кусочек хлеба или картошки насадишь — тоже. Правда, чаще всего рыбки хватали эту наживу в те мгновения, когда крючок двигался, тонул. Жадно брали они и на внутренности собратьев, и на кусочки их мяса. Нацепляешь на крючок даже простого дикого лука и только что народившихся осок и вейника да начнешь его водить — и их заглатывают. И так азартно, что крючок приходится вынимать из горла.

Что и говорить, выуживать эту рыбку было не так прибыльно, да занятно и весело.

Летом как-то разрезал я брюшко ротана, а в нем чего только нет: рыбья икра, мальки, вьюнчики, личинки насекомых, мелкие рачки, головастики, кусочки трав и водорослей. Даже маленькие ракушки оказались целиком заглоченными, прямо в створках! И еще что-то вроде пасты было в том ротане. И даже дюжину крохотных ротанчиков отыскал я в нем! Выходило, что ротан не только неприхотлив и всеяден, он еще и каннибал, как все заправские хищники!

Но что еще нашел я при том анатомировании: оказывается, у него при очень зубастой пасти есть аж 14 глоточных зубов. Обычно у рыб зубы или во рту, или в глотке, у ротана же — и там и там. И опять щекотало: сам открыл.

Выкраивая время, я затаивался в развилке нависшего над глубоким озерком дерева и подолгу наблюдал за жизнью в нем, цепляясь, глазами конечно, за ротанов. Хорошо-то как было: тепло, но не жарко, тихо, облака и птицы в ясном небе. Вода подо мною как стекло, а в ней — мои живые загадки. Вот медленно выплыл из зеленых зарослей крупный бычок-бычище и удивляет: так барабанно туго раздул свое брюхо, что не только скромных размеров хвост, но и большая голова кажутся к тому брюху неумело приставленными. Другой такой же неподалеку метнулся на гольяна, лишь немного себя меньшего, сцапал его и стал трудно, но упорно заглатывать. А потом, с торчащим из пасти хвостиком жертвы, в благостном изнеможении опустился на дно и замер, пошевеливая лишь костяными щеками, опершись, подобно крохотному истребителю, на три точки — кончики грудных плавников и хвоста.

Но как он живуч! Как стоек не только зимой, но и летом! Бывало, в жаркую сушь обмелеют озера, прогреются насквозь беспощадным солнцем, зарастут, зелено зацветут — типичным лягушачьим домом станут, для рыб вроде бы совсем непригодным. А ротан в нем живет не тужит. Даже в болотине, даже в грязной канаве или другой какой, казалось бы, абсолютнейшей неудоби, живет! И не удивительно, что столь колоритная «ихтиофигура» теперь привлекла к себе широченное внимание… Впрочем, об этом стоит сказать подробнее.

Раньше ротана и на его родине-то — в Приморье и Приамурье — мало кто знал, а теперь о нем возбужденно заговорили чуть ли не по всей стране. Я, понятно, за этими разговорами внимательно слежу.

Вот уже около 15 лет как на страницах московских газет, журналов и даже книг с каждым годом все чаще рассказывается об этой удивительной рыбешке. Сначала тон этих рассказов был иронично-благожелателен: ротан неимоверно плодовит, абсолютно всеяден, феноменально прожорлив, невероятно живуч и неприхотлив, жадно берет на любую рыболовную снасть и приманку. Но несколькими годами спустя озаботились: азиата все больше, он быстро расселяется во все стороны, а где появляется — другой рыбы — и даже живучего карася! — становится все меньше и меньше, в закрытых водоемах она просто исчезает. Легко пробираясь в рыбоводные пруды, наш «земляк» не дает житья даже карпу, размножаясь на нагло воруемом «казенном» харче до чудовищной плотности — сто тысяч штук на гектар! И тем вводя хозяйство в погибельный разор.

И теперь о головешке, уже объявленной там вне закона, пишут одно: подлежит беспощадному истреблению любыми способами и средствами. Но пока не находится на агрессора с Амура управы. Как же появился там этот завоеватель? А очень просто, как это обычно и бывает в таких случаях. Ученые из МГУ — участники Амурской ихтиологической экспедиции 1945–1949 годов — привезли в Москву для дальнейшего исследования ряд живых рыб, в том числе и ротана. Несколько экземпляров раздобыли у них для себя аквариумисты, дальнейшее не трудно представить, памятуя о плодовитости ротана: икра его крупная, откладывается она поштучно, заботливо и предусмотрительно, за лето в числе нескольких сот и даже тысяч штук. И почти без отхода, потому что самец бдительно ее охраняет, вентилирует чистой водой до тех пор, пока не выклюнутся личинки. Бесстрашно и яростно набрасывается на врагов… А в годовалом возрасте 5—6-сантиметровый ротанчик сам становится родителем.

Разумеется, через год-другой развелось у москвичей-аквариумистов этих экзотов много, а однажды кто-то выпустил их в пруд Измайловского парка. Или из несерьезного любопытства выпустил, или уезжал куда, или недосуг стало заниматься аквариумом — в жизни бывает всякое. И началось победное стремительное шествие амурской рыбки по стоячим и слабопроточным водоемам. Сначала по Подмосковью, потом по Владимирской области, Ивановской, Тульской, Рязанской… На очереди Белорусия и Украина. Кто знает, может, и за границу проберется, а там, гляди, и к Атлантике выйдет!

В 1961 году вместе с амурским сазаном неосторожно завезли ротана и в Горьковскую область, а вскоре он стал обычен в Поволжье и, должно быть, скоро объявится в Приуралье. С амуром и толстолобом проник «зайцем» в оросительные каналы Приаралья, в Сырдарью, Амударью, Балхаш, а сейчас «оккупирует» водоемы всей Средней Азии и Казахстана.

Сам по себе ротан — большой домосед, к путешествиям и бродяжничеству он решительно не склонен. Но дождевой водой сплавляется из одного пруда в другой, и ручьи его расселяют. Иной раз клейкую икру переносят птицы.

Да и рыбаки способствуют «противозаконной» акклиматизации дальневосточника: ротан очень живуч, и на щуку, окуня или иную рыбу лучшего живца не сыскать. Но наловили ротанов в пруду или озере, покатили порыбачить в другое место, а они с крючков и ушли. Или оставшихся с миром отпустили в воду. А ведь живуч до невозможности. И плодовит. Чужих мальков пожирает жадно, чем другим рыбам сильно вредит, неотвратимо уменьшая их численность.

Теперь многие водоемы в районах непреднамеренной акклиматизации головешки загрязняются. Ротану-то что, он в грязи, как дома. А вот другие акклиматизанты да местные рыбы не выдерживают. Стоящей рыбы в Подмосковье и вокруг него все меньше, а от ротана нет избавления. Ученые, рыболовы, рыбаки, даже юннаты — все ломают головы, как справиться с пришельцем из Амура, как поставить заслон на пути его дальнейшего почти триумфального шествия. А он все наступает.

Но сдается мне, что агрессивно-победное наступление ротана по небольшим озерам и речкам — это еще полбеды. Будет гораздо хуже, если обоснуется он в прибрежных мелководьях рыбных водоемов — в плавнях крупных рек, в низовьях Волги, Дона, в Днепре и в аналогичных районах массового нереста рыб: съедая икру, личинок и мальков, станет он бичом рыболовства и рыбного хозяйства.

На примере ротана-«интервента» хорошо видно, какие беды может причинить вроде бы безобидная шалость в природе. Подумаешь — пустили десяток рыбешек в парковый пруд! А ошибка оказалась страшной.

Но вернемся к нашему герою. На своей родине он вовсе безвреден, потому что видовое разнообразие ихтиофауны здесь гораздо больше, чем в той же Волге, а следовательно, и конкурентная борьба острее и напряженнее, и разные жизненные приспособления совершеннее. А численность ротана постоянно сдерживается более солидными хозяевами водоемов: змееголовами, косатками, аухой, красноперками, которых нет ни в Европе, ни в Средней Азии. Да еще щуками и сомами.

Не из книг и даже не от отцов мы еще в детстве разузнали, что наш ротан со змееголовом неразлучен: обитают они бок о бок в своих илистых заросших мелководьях, оба очень живучи, обоим нипочем грязь и бескислородье, оба способны переживать осушение водоема, зарываясь в ил… Даже при выводе потомства оба одинаково заботливы. Нет, правда, у ротана змееголовьего наджаберного органа, способного усваивать кислород из атмосферы, но зато он умеет аэрировать воду во рту при обыкновенном заглатывании воздуха и уже после такого обогащения кислородом пускать ее к жабрам… Вот сколько любопытных приспособлений к неблагоприятным условиям среды у ротана! И захватывающе интересно было до всего этого доходить самому! Открывать в маленьких мирах большие, как нам казалось, тайны.

Мы непростительно задержались с показом портрета нашего героя, бегло упомянув лишь о том, что он большеголов и большеглаз. Головаст он, конечно, особенно в старости, когда «шарабан» вырастает до непомерных размеров, а еще сильнее выпирает вперед нижняя челюсть. Но при этой голове — вполне приличное круглое, спереди вальковатое тело с двумя спинными, парой широких и сильных грудных и анальным плавниками. Хвост плавно закруглен…

В общем же он с виду довольно оригинален, и при некоторой условности даже красив. Особенно симпатичны самцы в брачную пору, когда становятся блестяще-черными, с белыми пятнами на спинных плавниках, с этаким кокетливым гребешком на голове…

Кстати, ротан и по части окраски своего тела оригинален, что нас, юнцов, немало удивляло: в зеленых травах при светлой воде он явно зеленоват, в бурых — темно-бур, а пересели его в озеро с желтым песком — пожелтеет. Сверху ни птице, ни человеку его не видно, ни снизу водяному хищнику…

Даже, казалось бы, безобразно большой рот головешки при внимательном рассмотрении интересен. Меня, например, до сих пор удивляет, как ротан умудряется им аккуратно соскабливать мелкую икру с травы, поднимать с ила, не взмутив его, всякую съедобную крошку, выедать мякоть из дохлых двустворчатых ракушек. Ухаживая в ожидании потомства за кладкой, он непринужденно выбирает из нее побелевшие икринки…

При всей своей воинственности ротан вовсе не лишен осторожности и на чистую воду выходит редко: береженого бог бережет! Его стихия — заросли травы. Наевшись чего придется, он зацепится грудными плавниками, словно ладонями, за какой-нибудь стебелек или лист и «мертво» повиснет — иной раз в самой смехотворной позе. Но зорко наблюдает за своими владениями. Завидев добычу, подбирается к ней очень медленно и осторожно. Проявляя несомненную сообразительность, срезает углы, маскируется, где замирает, а где снова подгребает… Потом стремительный рывок — и добыча в пасти.

Склонен он и к каннибализму, но надо же природе хоть как-то регулировать численность ротаньего населения, когда она перевалит нормы целесообразности! Особенно когда нет для взрослых хищников другого корма. А так он семьянин отменный: попробуй подсунь ему палец, когда он в аквариуме стережет икру — непременно цапнет! При всей своей прожорливости он в это время от своих родительских забот не отвлекается даже для кормежки.

А как все же занятно было его удить весною, когда он берет жадно, смело и уверенно! За зорьку совсем нередко доводилось ловить по 2–3 сотни головастых бодрячков, но оказывались в уловах и великаны чуть ли не в полкило. Мясо у ротана белое и вкусное, особенно если его поджарить, а уха, поостыв, превращается в заливное. И в пору наших весенних голодовок были нам головешки милее всяких яств. Пусть теперь привередливые амурские рыболовы говорят, что, мол, на безрыбье и ротан рыба, или чем бы рыболов ни тешился, лишь бы не маялся от бесклевья — все равно ротан мне мил и симпатичен. И потому, что он в Амуре у себя дома, и потому, что пластичен и неприхотлив, и потому еще, что было с ним связано мое детство.

Глава третья Знакомые незнакомцы

Богат Амур не только экзотическими рыбами, но и, казалось бы, хорошо известными любому рыбаку нашей огромной страны. Ну кто не знает сазана, щуку или того же сома! Однако это и так, и не так. Дальневосточный сазан, например, обитатель водоемов Китая, Кореи, Японии и нашего Приамурья. В нем много своеобразных черт поведения. Он особенно дик и осторожен. И даже во внешности есть особенности. По темпу роста, зимостойкости и товарным качествам мяса сазан из Амура значительно превосходит родичей из Европы и Средней Азии, и потому именно его акклиматизируют, и именно его используют для гибридизации и улучшения жизнестойкости прудовых карпов.

А щука? На бескрайних просторах Сибири, Европы и Северной Америки обитает обыкновенная щука, а на юге Дальнего Востока — и нигде больше — живет амурская, Вид самостоятельный. В противоположность обыкновенной амурская щука не избегает рек и проток с быстрым течением, и далеко не всегда она обосновывается в зарослях затопленных трав, не боится открытого дна. И потому окраска взрослых особей не темно-зеленая с белыми горошинами, а сероватая в темных пятнышках… И биологически амурская щука более прогрессивна — не зря же американцы теперь ею заинтересовались.

Сомов в Амуре два вида, и оба они заметно отличаются от европейского. Амурский и Солдатова…

Нам часто кажется, что мы рыб, с которыми постоянно имеем дело, знаем как и себя, но это не так. В ребячьем возрасте я тоже в этом был уверен, но чем глубже изучал своих старых знакомых, тем больше удивлялся и тому, что многого не ведал раньше, и тому, что еще неизученного, непознанного, загадочного — не перечесть. И оказывались эти старые знакомые незнакомцами.

Обыкновенный, всем известный карась

Скромная, неприхотливая, вездесущая рыба, но нет ее желаннее рыбаку. Вроде бы всем досконально известен карась-простофиля, но не так уж он прост. Ведома ему и осторожность, и не все его повадки, не все особенности известны нам. На десяток икрянок приходятся один-два молошника, а то и ни одного. Карасихи в нерест способны обходиться и вовсе без брачных партнеров.

С годами мне все реже и «короче» удается выезжать на рыбалку, но всякий раз гложет нетерпение: быстрее закинуть удочки, вытянуть карася и взять его вздрагивающее живое прохладное серебро на ладони. И именно о карасе мечтается, хотя всякую амурскую и заморскую рыбу лавливал и разную держал в руках — обычную и диковинную, размером нормальную и громадную, никчемную и бесценную, робкую и хищную. Оказывались в моих уловах пудовые сазаны, сомы и щуки, метровые верхогляды, амуры и змееголовы, а желтощеки и того больше. Видел еще живыми калуг и сомов в 2–3 метра длины, а в морях — громадных акул, тунцов, меч-рыбу. Удивительных по красоте и форме снимал с крючка тоже… Но нет мне рыбы милее карася, и никакая иная не радует так душу и сердце.

Почему же? Отчего так волнует столь тихая, скромная, чуть ли не всему свету известная рыба? Может быть, оттого, что всякая истинная любовь часто необъяснима? Но нет же, нет! Все гораздо проще: карась — это мои детские и юные годы. Сначала он ввел меня в чудесный мир ни с чем не сравнимых и ничем не заменимых ребячьих радостей и открытий, а потом помог пережить страшную голодуху военных лет. И с тех пор на всю жизнь стал он и любовью моей, и болью…

У каждого рыбака своя звезда.

…Всю долгую зиму я с нетерпением ждал появления первых мартовских проталин под берегами, из которых можно было осторожно вынимать сачком изголодавшихся по кислороду рыб, а больше всего карасей. Чуть позже, вооружившись удочками, усаживался на мелях около едва освободившихся ото льда зимовальных закоряженных ям, когда еще не совсем оклемавшаяся от долгих холодов и полугодового оцепенения рыба клевала едва-едва… Но известно было мне, что через несколько дней попрет карась вместе с весенними водами на быстро прогреваемые отмели и там покажет: что значит хороший аппетит в здоровом теле после многомесячного воздержания от пищи. А впереди была пора черемухового цвета, и знали мы, мальчишки, что в ту уже теплую, хотя и нежаркую еще пору карась пойдет на красного дождевого червяка и на раковый хвостик просто зверски… А потом будут нерест и хороший клев после него до августа, и станет наш зажиревший герой к концу лета ленивее, к наживе привередливее, но мы все же сумели выуживать его даже из зимовальных ям и глубоких заливов у самого ледового порога, когда он, полусонный, будет клевать столь вяло и осторожно, что едва заметно пошевелится самый легкий поплавок, который смело и легко топит даже синявка.

Деревенская пацанва — народ бывалый, предприимчивый, инициативный и сообразительный. Мы неусыпно следили за уровнем воды, погодой и поведением рыб и не хуже взрослых знали, какую из них, где, когда и как, да на какую наживу поймать. Умели наблюдать за событиями в подводных царствах и невооруженным глазом, и через «водяной бинокль», и сквозь стеклянно же прозрачный осенний ледок, еще совсем не посеченный белыми трещинами. И красоту познавали — правда, скорее подсознательно, — и щедрую пищу для размышлений черпали.

Бывало, уляжешься на плотике из бревен в чистоводном заливчике, опустишь в воду тот «бинокль», или «водяной глаз», прикроешься сверху от света и замрешь. Затаишь дыхание. Окунешься в сказочный таинственный мир и забудешь обо всем ином… Шевелятся будто бы во вздохах водные травы, суетливо снуют меж ними стайками пескари, гольяны, синявки, деловито осматривают свои владения сазаны, скрипуны да «красноперки», полусонно поглядывают на всю эту живность плотно набившие свое брюхо сомы и щуки. Озабоченно проплывают косячки чебаков, востробрюшек, белых лещей, темной тенью выплывет поверху воды «угорь» и растает где-то меж бревен. А то разбойно нагрянут волчьей стаей верхогляды и посеют панику… Но скоро снова здесь будет спокойно. И всякой рыбы полно. А глаза ищут… карасей.

А чего их искать-то! Вот они. И там, и напротив. Шестнадцатидюймовые патриархи карасьих племен в гордом одиночестве, те, что чуток поменьше, держатся парами или тройками, рядовые «лапти» — косячками, «подростки» табунятся гуще, ну а несмышленая молодь — как саранча. И чем крупнее карась, тем степеннее, тем крепче притягивает он твое внимание. Жадно смотришь, как он сонно шевелит небольшими плавниками, шлепает губами да жаберными крышками, и кажется тебе, что вот-вот и глаза-то прикроет. Но вдруг лениво взмахнул пару раз выемчатым хвостом и неожиданно быстро проскользнул на пяток метров, зачем-то всплыл. Погреться захотел? Да нет же: там на небольшом лоскуте коры, свесившемся с бревна, что-то заползало…

Тысячи раз держал в руках эту рыбу, а никогда не перестану любоваться ее широким, с боков изрядно сжатым, но стройным и красивым телом, длинным спинным плавником с колючезазубренным передним лучом, крупкой перламутровой чешуей в черной окантовочке, пунктиром боковой линии, серебристыми боками…

Впрочем, цвет карася не всегда одинаков: в текучих протоках и реках он серебрист, в тихих травяных заливах — бронзовато-золотист, в глубоких же озерах — почти черен.

Одной из моих самых уважаемых и читаемых в детстве книг была толстая старинная сабанеевская «Жизнь и ловля пресноводных рыб». У дружков ее не было, а потому я среди своих сверстников слыл рыбаком-грамотеем. Грамотеем меня даже обзывали — со злости или от зависти.

Осмеливался я кое в чем не соглашаться с Сабанеевым. Особенно меня удивляло утверждение, что карась — рыба будто бы вялая, ленивая, бродит мало и редко… Клюет якобы кое-как, на крючке почти не сопротивляется, отчего и ловить-то его скучно.

И оставалось думать, что у карасей разных водоемов, особенно не схожих по экологическим условиям, и повадки разные.

Сколько раз наблюдал я в свой «водяной бинокль», как активно караси пасутся, как энергично копаются в иле, зарываясь в него чуть ли не до половины тела, как внимательно обследуют притопленные травы, водоросли, топляки и карчи. А как шустры и бойки они в нерестовую пору! Да как отчаянно упираются на крючке! Быстро устают? Верно. Но пока не устанут, сопротивление оказывают все же очень чувствительное.

Караси очень живучи. Мало какая другая рыба способна выжить при таком ничтожном содержании кислорода в воде, как эта. Так же мало найдется других видов, которые «догадывались» бы заглатывать атмосферный воздух в рот, чтоб пустить к жабрам обогащенную кислородом воду.

А как долго он живет в садке! В сырой траве или мху при 20 градусах в тени выдерживает до 3–4 суток, если же ему, уже сонному, положить в рот ватный тампон, смоченный водкой, а под жаберные крышки подсунуть, чтобы они не присыхали, ломтик овоща или фрукта, то и 5–6 дней выдюжит.

При высыхании водоемов карась способен некоторое время выживать под коркой ила. Бывает, при промерзаниях зимовальных ям ему приходится вынужденно — когда уже не остается воды между дном и льдом — зарываться в ил. Если это произойдет в конце ледового плена, он, вероятно, доживет до весны. Распространенные же рассказы о том, что вмерзший в лед или ил карась при оттаивании оживает, относятся, должно быть, к обитающему в Европе более живучему золотистому карасю. На нем проводили такие опыты: промораживали до 16 градусов в течение 7 часов, потом постепенно оттаивали, — и карась оживал.

Но слишком часто приходится видеть в только что освободившихся ото льда неглубоких, до дна промерзших зимою илистых озерах сотни погибших карасей. Значит, замерзли — и погибли? Или просто задохнулись под сплошным льдом? И возможность зарыться в ил не стала спасительной? А может быть, избегать гибели долгое время в иле, почти начисто лишенном кислорода, способны лишь сверхживучие ротан, вьюн, гольян да еще совсем немногие, а серебряному карасю до них далековато? Все это, судя по редким публикациям на данную тему, изучено еще крайне недостаточно.

…Так дружно шагал я со своими карасями по детству и отрочеству. И так прочно въелись в юную память размеры карасей моего детства, что и теперь знаю: 30-сантиметровый перед нерестом весит около килограмма, 4-дециметровый — два двести. Детская память вечна и неистребима.

Но все это — в прошлом. Теперь по своим нечастым и небогатым уловам я тоже знаю карасей — «великанов» нашего времени: 20-сантиметровый — 300, на спичечный коробок подлиннее — 460–530 граммов… Обмельчал наш амурский карась оттого, что очень долго и слишком помногу ловили его наши отцы и деды. Брали сколько могли и в нерестовое время, и варварскими глухими забойками осенью, и зимовальные ямы неводом выгребали начисто. А тем временем вода год от года грязнела.

Всякому ресурсу, а тем более живому, есть пределы. В начале 40-х годов на амурские базы от государственного и колхозного лова поступало до 40–50 тысяч центнеров карася (10–12 миллионов штук!), да еще примерно половину такого же количества составляли частные уловы. А уже к концу того десятилетия добыча упала вдвое: и переловили, и маловодное двадцатилетие сказалось, лишившее возможности размножаться да нагуливаться.

В 50-х годах вроде бы на поправку дела промысловых рыбаков пошли — в 1950 году заготовили свыше 31 тысячи центнеров карася, но… Навалились рыбаки на эту рыбу слишком усердно… Да пошли потом лавиной моторные лодки, капроновые невода и сети, да с каждым годом все больше и гуще… Когда в 1965 году наступил маловодный период, уловы карася круто покатились под гору.

Говорят: сколько у зайца в лесу врагов! А у карася в речке их еще больше. Хищников — хоть пруд пруди, и ловят они этого «речного зайца» непересчетно. Выметанную оплодотворенную икру, личинок и мальков жрут почти все — от пескаря и вьюна до сома и краснопера. А сколько ее еще гибнет от обсыхания нерестилищ, случающихся сплошь да рядом. Молодь карасиную нещадно лопают щуки, окуни, змееголовы, верхогляды, косатки и прочие водяные разбойники и воры. И не удивительно, что даже в средних возрастных группах смертность карася составляет 20 процентов.

Невероятно много карася погибает в отшнуровывающихся и пересыхающих озерах, старицах, а также при зимних заморах, которые из-за усиливающегося загрязнения рек бытовыми, промышленными и прочими ядовитыми стоками переносятся рыбами год от года труднее… А помощи — ниоткуда и никакой. Результаты работы «голубых патрулей» — капля в море. Вся надежда на феноменальную неприхотливость и живучесть карася да на его высокую плодовитость.

Скажем еще: удивительно пластична эта рыба! Чужды ей, пожалуй, лишь горные ключи и реки да очень уж заболоченные и, конечно, вонючие озерушки. Ну а предпочитает она все же чистоводные озера и заливы, по зеркалу в меру заросшие кувшинкой, водяным орехом, кубышкой, ряской и прочими водными растениями, а по прибрежному закочкаренному мелководью осокой, тростником, рогозом, дальневосточным диким рисом… Любит карась копаться в иле, где полно всевозможных органических остатков, всякой микроскопической живности, рачков, червячков, личинок, а потому-то водоемы с илистым дном предпочитает всем иным. А еще нравится карасю бродить по зеленым разливам, лакомясь нежными листочками да с характерным чмоканьем заглатывая с поверхности воды всякую шестиногую нечисть: комара, мошку, муху, слепня. Гусеницу. И даже планктон способен отцеживать из воды густой бахромой жаберных тычинок! Подумать только, как много карась умеет!

Он вообще-то всеяден. Казалось бы, лишь на мелкую рыбешку не смеет покуситься, ан нет же! И малька крупный карась заглотить не прочь, особенно когда уйдет вода с разливов и обсохнут озера, заливы да протоки. Лавливали, лавливали бывалые вдумчивые рыбаки «лаптей» на малька!

Кормится амурский карась старательно: ему к осени нужно во что бы то ни стало обеспечить свое полугодовое оцепенение в зимовальных ямах: основательно зажиреть, накопить гликогена да подготовиться к очередному размножению, до которого 8–9 месяцев. И потому нет оснований амурскому карасю в период открытой воды лениться да проявлять вялость, особенно в нередкие маловодные лета.

Серебряный карась плодовитее золотистого: число созревших икринок в карасихе колеблется от 100 до 385, даже 700 тысяч — в среднем четверть миллиона (правда, некоторые ихтиологи показывают среднюю плодовитость в два раза меньше). Нерест — в 2–3 «очереди» от мая до июля, благодаря чему все же редко когда совсем не бывает у карася потомства.

Но есть в его размножении особенность: самок рождается значительно больше, чем самцов. Бывает, на сотню карасих приходится всего-то пять — семь «мужчин», редко когда один на 3–4. Но случается — и ни одного «рыцаря» в косяке «амазонок» не находится, а они не тужат! Только вот икру откладывает рядом и вместе с сазанихами, «кавалерами» обеспеченными сполна. Как говорится, греются «амазонки» у чужого огонька. Это не партеногенез, не бессамцовое размножение. В данном случае неоплодотворенная икринка карася стимулируется к развитию спермиями других видов рыб, без соединения ядер мужских и женских половых клеток. Называется это гиногенезом. В потомстве при гиногенезе — одни самочки, во всем подобные матерям своим. Это очень выгодное явление и для вольных карасей, и в прудоводстве.

А вот карась-самец в определенных условиях способен оплодотворить сазанью икру, и тогда развиваются карпо-караси — нечто среднее между родителями. В прудах они растут очень быстро: к концу второго лета достигают в длину 45 сантиметров! И так же живучи, как «сводные» родители.

Карасиный нерест начинается в самую восхитительную пору конца весны — начала лета, когда вода прогреется до 16–18 градусов. Еще доцветает черемуха, на релках вдоль берегов уже распускаются ландыши, вовсю дозеленяются, отражаясь в тихой воде, теплолюбивые монгольский дуб, маньчжурский орех, амурский бархат.

Так красив и свеж обновившийся мир природы, так благоухает и звенит, что хочется жить с удочкой в руках сто лет. Смотреть и слушать на зорях, как дремлет вода в сонной глади, как возбужденно носятся по зеркалам рек, озер и заливов, ломая их, стаи рыб, то и дело выпрыгивая и выплескиваясь, как гнут притопленные, едва успевшие подняться травы, качая запутавшуюся в них голубизну неба и белизну облаков…

Два-три дня — и первая карасья нерестовая порция икры отпущена на волю воды и солнца. Будет все хорошо — через 10–15 дней начнется новый тур икромета, потом еще…

Будущий карась формируется в икринке в течение 4–5 дней. Разумеется, если она приклеилась к траве: те, что падают на грунт, погибают.

Появившаяся крохотная предличинка три дня набирается сил, повиснув на чем-либо у самой прогретой водной глади, и лишь в 8-суточном возрасте эта крошечка, прекратившись в личинку, начинает свободную жизнь…

К первой осени малек-карасик вырастает до 5–8 сантиметров, ко второй он в два раза больше, а еще через год — 15–19 сантиметров, и он уже готовится к своей первой брачной поре. 5-летние караси радуют рыбака, 6-летние — приводят в восхищение, а 8—10-летние, в которых килограмм-полтора, повергают удильщика в буйный восторг и обеспечивают воспоминания на долгие годы… Мне посчастливилось держать в руках карасей в 3 килограмма, а вообще-то Амуру известны и 4-килограммовые рекордсмены. Но вот теперь в таблице минимальных размеров рыб, принимаемых к участию в конкурсе на лучший трофей по Хабаровскому краю, рядом со словом «карась» поставлено: «1,5 килограмма».

Что ни говори, а славная рыба карась. Представьте: розовым половодьем бушует утренняя заря, с водного глянца поднимаются белые пряди тумана, где-то полусонно вскрикивают цапли, утки и еще кто-то. Там заводоворотит не то сом, не то желтощек, здесь взметнется сазан или толпыга, в кочке — чавканье и чмоканье жирующего карася.

А вы в чувстве единения с природой завороженно следите за поплавками. Один завздрагивал, другой качнулся несколько раз и косо занырнул… Вот он! Первый! Упирается! То тянет прочь и в глубь, то вдруг резко поволок в кочку, но вы, конечно, сильнее… И уже любуетесь, не забывая поглядывать на поплавки других удочек…

Горько, с кислинкой пахнет дымом костра, глуховато вздрагивают полы палатки, мягко плещут в днище лодки пущенные какой-то крупной рыбой круги волнышек… И такой вокруг покой, что… опять хочется жить с удочкой в руках сто лет. О, если бы еще не комары да мошки, которых так много по всему Приамурью! Да не чудовищная влажность воздуха, превращающая лето в баню! Но и в морось рыбак не сдается! Разумеется, приходится облачаться в плащ или накидку, зато под дождик карась клюет лучше. Но пусть даже и не лучше — все равно хорошо: накрапывающий летний дождь побуждает к размышлениям, к воспоминаниям… Перебрасывает тебя по шатким мостикам памяти в затуманенные дали детства. А что может быть лучше возможности окунуться в ту лучшую пору жизни?.. И что в нашем бытии есть прекраснее памяти о прошлом?

Недавно был я на реке моего детства. Сидел на дуплистом кедровом бревне, смотрел вокруг, вдыхал знакомые запахи и думал, вспоминал свое уже стареющее былое. Прежде всего рыбачьи зори вспоминал, и в первую очередь ту из них, которая со множеством прожитых лет ничуть не потускнела. А была она в какой-нибудь сотне метров от дуплистого кедрового бревна, на котором сидел.

…Весенняя вода невысоко залила на низких берегах густые щетки трав, и вся рыба ринулась туда, но взять ее там было очень трудно. Поймаешь за зорьку на ушицу — и все, хотя бывали условия похуже, а лавливалось.

…Чуть светало. По крыше коровьей стайки, на сеновале которой я ночевал, шуршал мелкий затяжной дождик, вдоль огородных грядок улеглись марлевые полоски тумана, от сырости увлажнились и огрубели брезентовые штаны и отцовская парусиновая рубаха. Так не хотелось вылезать из-под изодранного, но теплого ватного одеяла, да уже тихо ходила в огороде по бороздам, набросив на голову и плечи углом сложенный мешок, мать, и уже дымилась труба летней кухоньки с грубым горбыльным навесом, и уже погнали по улицам коров счастливые соседи…

Позавтракав стаканом кипятка на чаге, аккуратненькой пластинкой хлеба и зеленой пухлой котлетой из лебеды, я ухватил под мышки связку удочек, засунул в карман банку с червями, прикрылся дырявым отцовским дождевиком и замесил босыми ногами скользкую грязь по своей заветной рыбачьей тропе. Мой колышек с вечерней отметкой уровня воды в заливе оголился на десяток сантиметров, а знал я, что при таком резком обмелении рыба с невысоких и недолгих разливов торопится загодя уйти, и в первую очередь — рыба крупная. Взбодрившись надеждой на хороший клев, я наловил раков, опасаясь, что не хватит червей, сколотил из двух плавающих у берега бревен плотик и отплыл на нем через хлопья тумана к противоположному низкому берегу, вздрагивая от промозглой сырости.

Была там длинная узкая старица, вытянувшаяся вдоль залива метров на двести и соединявшаяся с ним при невысокой воде узкой, глубокой и короткой проточкой. Прикинув, что теперь солидная рыба спешит в залив именно через эту проточку, я примостился у нее, размотал леску, замерил глубину на длине заброса, наживил один крючок червяком, другой — раковым хвостиком… Не успел забросить, как поплавок лихо задергался и исчез… На крючках оказалось по хорошему карасю — два сразу!

…Такой клев, живи хоть век, не забывается. Я выуживал из воды отборно крупных карасей одного за другим и свою пятую удочку стал разматывать только через час после первой, потому что не оставляли те караси свободных минут. Были и косатки, и верхоглядики, и килограммовые сазанчики да сомики; цеплялись, зля меня, коньки, чебаки, «красноперки» и прочая по тому клеву чепуха (о которой мечтал вчера лишь). Но особенно радовали караси. Не было среди них легче полукилограмма, попадались чаше всего по кило — на длину полных трех моих ладоней. И до потери дыхания радовали настоящие богатыри сазаньей стати и крепости.

Забросив, наконец, пятую удочку, я оглянулся назад и ликующе оторопел — на мокрой траве между мокрых кочек прыгало и ворочалось около трех десятков большущих карасей да еще примерно столько же другой рыбы. А клев разгорался пуще, и замечал я, что день начался без зоревого полыхания, а серо и угрюмо, что дождик все сыплет и сыплет и весь я уже мокрый и продрог… И только подумал, как обрадую столь обильным уловом и мать, и сестер, и соседей, как услышал с другого берега девчоночий голос: «Сергей, поймал что-нибудь?» Там стояла старшая сестра Зоя. И ответил я с достоинством: «Поймал… Только налови мне раков да плыви ко мне на лодке… Попроси у Храмовых».

Нагрузив Зою карасями — сколько могла она унести, круто согнувшись, стал рыбачить спокойнее. Сидя на мокром корче, я выволакивал карасей и другую рыбу не реже прежнего, но с другим наслаждением. С горделивым чувством одолевал упругую силу очередного «лаптя» своей грубой силой без какой-либо церемонии осторожного вываживания, а выбросив его на берег или прямо на колени, замирал в восторге от того, как вздрагивает он, как бьет мои ноги или мнет траву, ослепляя ту траву и меня своим блеском, как шлепает белой хрящеватой трубкой рта, пытаясь выбросить крючок. И попробуй удержи его, чтоб вынуть тот крючок: широк, стервец, в боках, здоров и скользок! Пляшет! Поводит крепкой перламутровой кольчугой! А плотное тело в броневой чешуе такое холодное и такое живое. И нет в нем ни намека на сдачу победителю: он все прыгает и прыгает, и шлепает хвостом, что-то коротко немо вскрикивает, и как будто горестно плачет по своей свободной стихии. На миг поднимается во мне жалость к нему, но… исчезли два поплавка, а одно тальниковое удилище потянуло в воду.

Стало совсем светло, за серостью неба смутно угадывалось солнце, но дождь еще сыпал и, собравшись в тяжелые капли, стекал с головы сквозь дыры плаща на шею, плечи, грудь и спину и опускался еще ниже по вспузырившейся холодом, посиневшей «гусиной» коже… На мокром сидел, в мокроту опущены ноги… Но был в те долгие мгновения мой мир прекрасен, потому что я уже, не глядя на поплавки, поднимал удилища одно за другим, чтоб вытянуть очередного карася или еще что там. Через пару часов привезли мне сестры прямо со сковородкой здоровенного зажаренного карася, сухие штаны, ватник да банку червей, увезли же, сколько могли поднять. А клеву все не было конца, и молил я бога, чтоб длилось это до бесконечности. Но прослышала про бешеный карасиный клев и мою сказочную рыбалку соседняя ребятня, и облепили меня у той проточки со всех сторон. Потому ли, что стало здесь шумно, или просто совсем кончилось утро, но оборвало клев, и пришлось сматывать удочки.

Сестренки потом подсчитали мой улов: 107 карасей, 32 косатки, по дюжине сомов и сазанов. Прочее во внимание не бралось, хотя в ход было пущено тоже…

Карась далеко не всегда клюет. Особенно в половодье, когда от пуза наедается всякими зеленями, разными букашками, ползающими по притопленным кустам и травам, да непересчетной микроскопической водяной живностью. Тогда он разве что мясом рака да уж очень аппетитным красным червяком и может соблазниться.

А в иные периоды нет карасиного клева, хотя по всем признакам вроде бы должен быть.

Не следует только думать, будто карась простофиля, поймать его — пара пустяков. Он чуток и осторожен, боковой линией улавливает шаги рыбака по берегу и тихий шлепок поплавка. Обонянием он превосходит человека, может быть, в тысячу раз. И орган вкуса у него развит прекрасно… Так что для ужения нашего славного карася надобны и опыт, и умение, и осторожность. А тем, что он в мутной воде иногда берет крючок в метре от рыбака, руководствоваться не стоит.

И славен именно наш дальневосточный серебряный карась, а потому именно его, но не золотистого и не серебряного европейского, широко акклиматизировали от Камчатки до Украины. Даже в Северную Америку и Индокитай завезли, где он прекрасно освоился. Более того, прижился этот карась в совсем, казалось бы, ему не свойственных условиях — например, в глубоких высокогорных холодноводных озерах Памира.

Да нельзя еще не упомянуть, что знаменитая аквариумная золотая рыбка выведена еще тысячу лет назад именно из серебряного карася: это обыкновенный хромист. Посмотрите на аквариумное великолепие: телескопы, вакины, кометы, вуалехвосты, шубункины, львиноголовки… И этих замечательных декоративных разноцветных рыбок много, а все они — от того же серебряного карася через золотую рыбку. И как спартански непритязательный предок, эта аквариумная внешняя хрупкость и нежность очень живуча, неприхотлива и плодовита, а радует людей своей красотой долгими десятилетиями.

Сазан — речной гладиатор

Мечта рыбацкая. Рыба крупная, осторожная и сильная. Трудно ее подсечь, но не проще вынуть из воды. Сазан почти всеяден. Неприхотлив и живуч, высокая экологическая пластичность позволяет ему жить на большей части Амурского бассейна. Икромет проходит в две-три очереди, самка откладывает в среднем 330 тысяч, до полутора миллионов икринок. Созревает в пять-шесть лет. Живет до 24 лет, достигая метровой длины и 20-килограммового веса.

Как-то рыбачили мы с другом на Тунгуске в ту пору, когда на прогревшихся летних разливах отчаянно плясали нерестившиеся сазаны. Картина была захватывающей: в утренней прохладе стаи речных красавцев мощными ударами хвостов взвихряли воду, гнули и мяли притопленную траву, свечой взмывали в воздух. Они словно демонстрировали зелено-голубому миру прелесть оранжевых хвостов и плавников на закованных в блестящую броню из чешуи плотных телах с золотистыми боками, светло-желтым брюшком и коричневатой с прозеленью и синью спиной. Шумно плюхаясь в свою стихию, они поднимали тучу брызг, в которых трепетало солнечное серебро и радужнее многоцветье… То там, то здесь прорезали тихую полую воду сазаньи плавники, хвосты, а то и гребнистые спины, и круги от них снова тяжело и плавно шевелили воду.

Смотрел я на все это и думал: мы говорим — нем как рыба; рыбья кровь; рыбья душа… А может быть, рыбам тоже ведомы какие-то радости и страдания? И если нет, то почему этак буйствуют? А в другое время стоят отрешенно, ни в чем не нуждаясь и мало на что реагируя?

Такие раздумья что! Когда-то я с рыбами пытался разговаривать… В детстве ведь мы владели поразительным умением одухотворять неживые предметы, очеловечивать зверя, птицу, рыбу. Даже рака или мотылька… С годами мы, умнея и черствея, эту способность утрачиваем: не той чуткости становятся душа и сердце, не то воображение, не той яркости восприятие природного мира… А жаль.

Напарник мой был из тех, кто летнюю рыбалку без сазана не признавал. Я смотрел, как он не рыбачил, а скорее священнодействовал, и хорошо понимал его: эта великолепная, во всех отношениях поистине царская рыба стоит восторженного внимания и даже поклонения. И хотя нет для меня в реках ничего милее карася, я подолгу любовался, как в садке друга лениво шевелили жабрами и хвостами, недоуменно поводя золотистыми глазами, добрые оранжеворотые полуметровые сазаны-красавцы. А за ухой он возбужденно и важно, словно на лекции, просвещал меня давно мне известным: «Звучит-то как по латыни: ципринус карпио! Благороден, но неприхотлив, смел, но осторожен, сообразителен и хитер! Еще в античном мире он был посвящен Венере Кипрской и считался символом плодородия… Чтобы его подсечь, нужно умение и железные нервы. А как он силен и буен на крючке, какие „свечки“ выкидывает! 5-килограммовый „сазанчик“ тянет леску с пудовой силой, а выносливость-то, выносливость — семь потов с тебя сойдет, пока его одолеешь… Назови мне мгновения счастливее и радостнее тех, когда ты воюешь с сазаном, как с гладиатором! Только искусный, хладнокровный да осторожный рыбак может его поймать… А как прекрасен он в садке — вроде отлили его из бронзы, а потом позолотили!»

Я мягко пытаюсь его успокоить: «В скромной красоте карася свое очарование…» Да где там! Он не дает мне слова и обрушивает новый поток информации: «Да скажи ты мне, кого разводят в прудах с древности? Сазана. А назовешь ли более важную в современном прудоводстве рыбу?.. Знаешь ли, как много пород карпа развели, и каких разных, и каких красивых! Даже белых, красных и пятнистых! Даже таких, что почти без костей! Растут эти карпы не по дням, а по часам: всего на второе свое лето на обильном харче нагуливают до килограмма, а к концу третьего — он уже едва ли не полуметровый. С одного гектара в добрых хозяйствах берут до 2 тысяч таких трехлеток. Представь себе: 30–40 центнеров деликатесной рыбы с гектара…»

Воспользовавшись тем, что полез мой темпераментный собеседник в костер за угольком для сигареты, я опять подал голос: «В той же древности, друг мой, сазана считали речной свиньей, потому что он прожорлив и всеяден, что твоя чушка… Обрати внимание: у него даже рот розовый, как у поросенка…» Но он снова обрезал: «Ну и что же! А что бы делало теперь человечество без свиней! Этакое к ним пренебрежение, а свинину-то уплетают за милую душу! Что записал Даль в своем „Толковом словаре“? — „Сазанина ближе всякой рыбы к говядине“… Ну соглашусь, не скрою, что амурский сазан намного жирнее волжского, так нам же этим нужно гордиться!»

Слушал я его, но уже не слышал, с головой нырнув в свое детство. Припомнился мне и «водяной глаз». Поставил как-то плот на якорь в тихой заводи, где частенько прыгали сазаны, наживил удочки хлебом с постным маслом, опустил между бревен свою «оптику» и замер… Караси стоят или лениво проплывают, косатки мелькают, востробрюшки косячками суетятся, молодь всякая… Потом вижу — муть со стороны залива на меня надвигается. Со дна идет. Присмотрелся и ахнул: косяк сазанов роется в иле, что кабаны. Уцепился глазами за ближнего, самого крупного: наклонится тот крутым углом головой книзу, ударит хвостом, вгонит голову в ил по самые глаза, повозится в нем, вылезет, отплывет в сторону на чистую воду и заработает ртом да жабрами! Судя по всему, насобирал он там всякого корма, а теперь его обрабатывает, отправляя съедобное на перемол в жернова трехрядных глоточных зубов, а все лишнее выбрасывая через жабры…

Подплыли эти сазаны к моим хлебным мякишам и застыли. Обследуют. Маракуют что к чему. Тот самый большой стал осторожно щупать соблазнительное, но подозрительное лакомство мясистыми губами и усиками. Как бы напустил на него трубку рта, но тут же и снял. Отплыл и снова вернулся, вроде что надумал.

Другие сазаны остальными моими хлебами масляными заинтересовались, тоже щупают их губами да принюхиваются. Мелкие крошки, отрывающиеся от мякишей, тут же заглатывают, а наживу на крючке не берут. Хитрые бестии. Сообразительные. Ну чем не водяные лисицы!

Но вдруг большой, сильно махнув хвостом, подлетел к одному из меньших, оказавшемуся на отшибе, и навис над ним, угрожающе растопырив напрягшиеся плавники и раздув жаберные крышки. А тот без промедлений стал медленно, как бы отрешенно поворачиваться, привставая столбиком головой кверху. И «старший» успокоился, отошел: у рыб, оказывается, лежачего тоже не бьют! Но зачем он, подплыв к другой рыбе, волнообразно задвигал спинным плавником, перекосил хвост, открыл рот?

Много позже узнал я, что у рыб, в том числе у сазана, для взаимоотношений существует своеобразный язык поз, телодвижений, мимики. Что-то вроде разговорного «языка» глухонемых. Однако рыбы вовсе и не глухи — они слышат не хуже нас, да к тому же далеко не безгласы они, как принято считать. Поговорка «нем как рыба» бытовала от незнания. Рыбы издают всевозможные звуки — при помощи плавательного пузыря, лучей плавников, трущихся звуковых косточек, жаберных крышек и других приспособлений, да и просто чавкают и скрипят во время еды. Не слышим же мы эти звуки потому, что они почти не выходят из воды в воздух. А оденьте специальные микрофонные наушники с усилителем — и вы поразитесь богатству и разнообразию рыбьего «лексикона». И это не все! Общаются рыбы и посредством химических сигналов и электромагнитных импульсов.

«Разговорный язык» сазану особенно необходим, потому что он — рыба общественная, живущая стайками. Стайки эти тем больше, чем моложе сазанчики. Взрослые собираются в большие косяки лишь в нерест и ко времени залегания на зимовку.

В Амурском бассейне сазан распространен очень широко — почти от Шилки и Аргуни до лимана, однако неравномерно. Нет его в горных реках, нет и в спокойных, летом достаточно прогреваемых, но без придаточной системы: ему нужна хорошо разработанная пойма с протоками, озерами, заливами, богатыми растениями и донным илом.

И чем теплее лето — тем сазану лучше. Выше Благовещенска, где Амур имеет горный характер, и ниже Николаевска, где летом тепла маловато, сазан довольно редок и худ. В море не выходит.

Поскольку Амур на своем огромном протяжении то широко разбегается на сотни проток и заливов, то сжимается горами в единую «трубу», условия обитания сазана изменчивы, и потому живет он отдельными популяциями, в которых особей при известном навыке можно отличить по размерам, цвету, числу мягких лучей в спинном плавнике, развитию усиков, относительному диаметру глаза.

И живут довольно оседло. Ихтиологи В. Т. Богаевский и И. А. Громов поймали и вернули в Амур с метками около тысячи сазанов. Из повторно отловленных в течение последующих четырех лет большинство пришлось на места мечения или поблизости от них — не далее 80 километров. На 350 километров удалился лишь одни бродяга, да по паре на 270 и 230 километров уплыли. А так, в норме, сазаны нерестятся, нагуливают и зимуют из года в год в одних и тех же водоемах.

Мне самому не раз приходилось вытаскивать этих рыб точно в тех же местах, где они обрывали мои крючки двумя-тремя месяцами раньше. Почему уверен, что именно они были? Да потому, что у каждого рыбака своя манера завязывать крючки, свои излюбленные лески и грузила.

А сравнивают сазана со свиньей не зря. Карпа обычно уподобляют домашней, ну а сазан — что дикий кабан: почти всеяден, ест много, способен основательно жиреть. Даже в иле постоянно копается, как кабан в лесной подстилке и земле. В Амурском бассейне сазан столь же обыкновенен и для рыбака так же притягателен, как вепрь для охотника в уссурийских лесах.

Я хорошо помню, как много было этой великолепной рыбы прежде и какие здоровенные экземпляры встречались. Но для убедительности сошлемся на свидетельства солидных ихтиологических трудов. В конце 30-х — начале, 40-х годов только в нашей части Амура промысловые рыбаки брали до 15–18 тысяч центнеров сазана, да 7—10 тысяч ловили наши соседи по правобережью, и, пожалуй, около половины этого добывали рыбаки-любители для личного потребления. А обратите-ка внимание на средние размеры сазана в уловах тех лет: 40–45, до 68 сантиметров! А средний возраст — 5–6 лет.

Треть заготовок крупного частика в Амуре приходилась на сазана, его уловы составляли 10–12, до 15 процентов общей промысловой добычи всех амурских частиковых рыб.

Однако сазана ловили столь же бесхозяйственно, как и других промысловых рыб. Облавливали зимовальные ямы, в которых полусонный сазан стоит плотными многотысячными рядами, собравшись с большой площади. В. К. Солдатов еще в 1915 году сообщал о случаях вылова с таких ям одним заметом невода до 20 тысяч мерных сазанов весом по шесть — восемь килограмов каждый. 140 тонн на яму! Невероятно!.. Но и мне приходилось быть свидетелем «выгребания» с таких ям в 40-х годах по 5–8 тысяч отборных особей.

Конечно же, устойчивое снижение промысловых уловов было вполне закономерным. Уже в середине 40-х годов они сократились в 3–4 раза… В следующем (многоводном) десятилетии сазана стало заметно больше, но общая добыча едва достигала лишь половинных размеров предвоенных лет, а потом снова сократилась до 6–7 тысяч центнеров за сезон. В конце 50-х — начале 60-х годов условия для нереста и нагула в бассейне Амура были хорошими, сазаньи популяции выросли и уплотнились, а тут еще промысловики обзавелись капроновыми снастями. И уловы «подпрыгнули» до 10 тысяч центнеров. В 1966 году взяли 8183 центнера, но за четыре последующие года промысловые уловы сазана катастрофически упали.

А вот динамика средних размеров сазана в уловах (в сантиметрах и граммах):

1935 год: 60 — 6700;

1937-й: 54 — 3400;

1943-й: 41 — 1700;

1945-й: 39,7 — 1300.

Правда, в ряде проб даже в 1967 году сазан достигал 45,5 сантиметра при 2443 граммах, однако общая тенденция снижения средних размеров несомненна. И это измельчание произошло несмотря на очень высокую плодовитость сазана, скороспелость, неприхотливость к кормам, чистоте и температуре воды.

Вот цифры, характеризующие эту плодовитость. У самки к нересту созревает несколько сот тысяч икринок, бывает до полутора миллионов. В среднем 360 тысяч! Икромет обычно проходит в 2–3 очереди, он сильно растянут по двум летним месяцам, а потому весь приплод гибнет редко.

Оплодотворенные икринки обязательно должны приклеиться к стебелькам трав. Через 4–5 дней из них выклевываются личинки, какое-то время они неподвижно висят в теплой воде, быстро подрастая. В возрасте восьми суток начинают активно питаться, плавать и уходят в придонные заросли, где энергично ищут коловраток, мелких рачков, не игнорируют и водоросли.

Ест сазан почти все, и ест много, но главным его кормом являются обильные в иле личинки хирономид, разные моллюски, растительность, в том числе и семена, молодые побеги камыша, тростника, дальневосточного дикого риса, вейника и осок.

О всеядности этой рыбы можно судить по рыбацким наживкам: дождевой червяк, кузнечик, гусеницы и другие личинки; мясо рака и моллюсков, улитки и слизни; хлеб, картошка, жмых, горох. Голодающий сазан может заглотить и живца. Карпы в рыбоводных прудах за милую душу едят всевозможные комбикорма, а карп — это одомашненная форма сазана, и как бы человек ни изменил его вид, но отпусти, его на волю — и потомство со временем уподобится своим предкам. Одичает.

Сазан действительно скороспел: в августе в 2–3 сантиметра, в сентябре, перед первой зимовкой, — в 4–5. Через год сазанчик подрастает до 10–13 сантиметров, еще через год он удваивает свою длину, а после четвертого лета уже почти совсем взрослый: 28–34 сантиметра в длину, тянет 600–800 граммов, даже под кило. А рост продолжается в том же темпе. В полуметровом сазане, прожившем 7–8 лет, 4–5 килограмма, к десятилетию он увесистее почти в два раза…

В Амуре сазан созревает гораздо позднее прудового карпа — в 5–6 лет, достигнув 35—40-сантиметровой длины и перевалив за килограммовый вес. И растет он здесь медленнее, а почему — расскажем немного позднее.

Живет сазан долго — в Амуре известны 24-летние. И почти всю свою жизнь растет. Тем без малого пудовым, вытянувшимся в длину до 90 сантиметров, которых мне посчастливилось лавливать, оказывалось около 15 лет. Судя по литературным источникам и свидетельствам старожилов, поимка 20-килограммового амурского сазана с метровым богатырским телом раньше вовсе не считалась сенсационной. Поразительны достоверные факты иного рода. Как свидетельствует Л. П. Сабанеев, в начале нашего века недалеко от Таганрога поймали сазана-гиганта весом 55 килограммов, в реке Воронеж — 68-килограммового. Француз М. Рувьер в реке Ионна после часового единоборства вытащил карпа в четыре десятка килограммов, с возрастом, как потом выяснили, свыше ста лет. Даже не верится. Всего два года назад в Бангладеш на реке Мегхна выловлен карп в 55 килограммов при 120-сантиметровой длине. А сколько ему оказалось лет — не сообщалось.

В Японии карпы глубоко почитаемы, с ними ведется селекционная работа. В частных прудах содержится немало карпов-долгожителей, имеющих собственные клички. И есть среди них немало таких, кому за сто лет. А вот карпу по кличке Ханако, принадлежащему доктору Косихара, еще в 1977 году исполнилось 223 года, хотя он и не вытянулся за 80 сантиметров. Этот древний карп превосходно здоров, подвижен, обладает отменным аппетитов, хотя по ряду соображений, думается мне, что до отвала его никогда не кормили и не кормят. И правильно делают!.. В Амуре подобных гигантов не встречали, и не достигает здесь сазан таких размеров потому, что, в общем, не очень сладко ему живется. Все-таки эта рыба теплолюбива, в странах с нехолодной зимой она активна почти круглый год, в Амуре же в октябре — как только вода охладится до 8—10 градусов — практически прекращает питаться, а при 7 градусах уже собирается в глубоких местах большими стадами и дремлет, едва пошевеливаясь, более полугода в тесноте и темноте — пока майская вода не прогреется до тех же 8—10 градусов.

Но все же не перевелись еще в Амуре сазаны-богатыри! Летом 1985 года отличился мой друг П. М. Кращенко: добыл сазана весом 18 килограммов… А указанный для этой рыбы минимальный размер в 15 килограммов на право участия в конкурсе на самую крупную рыбу года — тоже о чем-то говорит.

Нерестует сазан при температуре воды 18–20 градусов, при 20 же у него наступает активный жор, ну а милее всего ему 25–29 градусов, хотя выдерживает 35 по Цельсию. Очень любит воды тихие, хорошо прогреваемые и богатые всякой зеленью, но такими они бывают здесь лишь три месяца в году.

Далеко не в каждое лето у нашего героя есть возможность набрать после зимних тягот силу, обеспечить продление сазаньего рода и снова подготовиться к долгому пребыванию в зимовальных ямах. А потому-то и в доброе старое время, когда всякой рыбы в Амуре было полным-полно, численность сазана по годам существенно менялась. Об этом свидетельствуют статистика промысловых уловов прошлых лет и сведения о размерах и возрасте рыбы в них.

Высокая плодовитость сазана не обеспечивает столь же высокой его численности, ибо слишком много в Амуре хищников, да еще в громадном числе гибнет его молодь в обсыхающих водоемах. До сих пор не изжито зло, причиняемое реке браконьерами, а также людьми, которым загрязнить водоем ничего не стоит.

Утратили мы славу Амура как сазаньей реки, но утратили вовсе не безнадежно. Возвратить ее можно быстро: для этого нужно вернуть рекам исконную чистоту вод, чтоб насыщали ее лишь запахи луговых просторов, родников да ясного неба; искоренить браконьерство и наладить повсеместное спасение молоди от летних обсыханий и зимних заморов. Ну и, конечно, давно пора организовать ряд специализированных рыбных хозяйств по выращиванию сазана, в том числе и на базе таких крупных прекрасных пойменных водоемов, как озера Болонь, Синдинское, Дарга, Кятар, Дабанда и другие, соединяющих свои неоглядные просторы с Амуром узкими протоками, и потому удобных для рыбоводства. Тогда бы горожане не смотрели на сазана, как на деликатесную, давно забытую невидаль.

…Не всякому дано поймать сазана: нужно досконально изучить его совсем не простые повадки, нужно точно знать, в какое время года и суток где он держится, когда и какую насадку использовать, наконец, нужны терпение и выдержка, чтобы долго-долго следить за поплавком в ожидании мгновения для верной подсечки.

Ох и каналья этот сазан! Клюет преосторожнейше и долго, сначала несколько минут едва-едва шевелит поплавок — испытывает наживу и рыбака! Может отойти поразмыслить, глядя издали, потом опять приблизится. Не всегда заметишь, как поплавок в сторону поплывет, без припляса, будто его легким течением повело. А то лишь чуть-чуть вздрогнет и замрет. Разве подумаешь, что так осторожничает богатырь!

Но подцепил на крючок — еще не поймал: нужно вытянуть. А сазан на этом крючке что разъярившийся зверь, и зверь неутомимый. Поспешил, погорячился — упустил; затянул вываживание — тоже упустил. Чувство меры дает опыт, ни по каким учебникам его не постигнешь.

Я уважаю сазанятников за их мастерство и одержимость. К рыбалке они готовятся необыкновенно тщательно. Понаблюдайте, как они священнодействуют, готовя приманку и наживку. Опустят полбулки черного хлеба на несколько минут в воду, потом, отжав его, мешают со ржаной мукой, долго сминают в тугие колобки и заваривают их в кипящей воде или растительном масле. И чего только в эти колобки не подмешивают! Масла и меда, валерьянки и губной помады… И тут же завозятся с распаренными кукурузными зернами или нежным зеленым горошком, с вареным картофелем и поджаренными из него кубиками. И всякие каши у них заготовлены, и раки наловлены, ракушки, стрекозы… Разумеется, и не без обычных дождевых червей они, но те у них от долгой подкормки бульонами, маслами, настоем чая и еще чем-то толстые, тугие и пахучие…

Совсем недавно знакомый сазанятник рассказал: «Новая приманка появилась. Берут плавленый сыр, мешают и отминают его с мукой, белком яйца, подсолнечным, маслом и анисовыми каплями, добавив чуток воды… Потом лепят из теста маленькие колобки и варят их, пока не всплывут… Сазан берет отлично, карась… Вот попробуй!» Творчества у рыбака не отнять.

А днем позже встретил он меня, остановил посреди улицы, говорит этак заговорщицки: «А ты знаешь, как наши деды сазана ловили? На что бы ты думал? А из кедровой или пихтовой смолы катали шарики с крупную картечь, окунали их в подсолнечное масло, а потом вываливали в муке… Такая приманка крепка на крючке, а идут на нее и карась, и лещ».

И ведь вовсе не зря усердствуют в этом сазанятники! Да, меньше стало сазана против прежнего, и обмельчал он, но все же и теперь нет-нет да и полетит по плотным рядам рыбаков волнующая достоверная новость: тот-то, там-то и на такую-то приманку взял пудового сазана.

…Но вернемся к моему плотику, «водяному глазу» и сазанам. Тот — самый большой — не стал рисковать с моими удочками, полез в ил и тут же начал сортировать набранное в рот. Засмотрелся я, как пошло у него негожее через жабры, и вдруг вспомнил: как-то слышал рассказ старожила здешних мест о ловле сазанов очень необычным способом. Крепят на конце лески кусочек жмыха и подвязывают на поводке прочный совершенно тупой крючок так, чтобы на слабом течении он вытягивался на десяток сантиметров ниже жмыха. Расчет построен на повадке сазана лишнее пропускать через жабры. Обнаружив соблазнительный запах, рыба, идя встречь струе, находит приманку и начинает ее обследовать, стоя против течения. А крючок по рыбьей «морде» шлеп да шлеп, шлеп да шлеп… Кончается сазанье терпение, берет он эту штучку в рот да и выбрасывает за жабры. Как тот мусор. И влопался…

Решил я этот способ испробовать. Попытать на нем счастья. Нагнул из крепкой железной проволоки крючков, достал подсолнечного и соевого жмыха, связал несколько вариантов снасти. Но подолгу сидел я на бонах — веренице скрепленных тросом бревен, отсоединявших наш тихий залив от быстрой Тунгуски, — пускал по течению эти снасти… В одном месте, в другом, а фарта не было. Рассердился. Решил не тратить время попусту и тут же, рядом, сплавлял закидушки с обыкновенной наживкой: червяк, лягушонок, рак, ракушка. Ловились косатка и плеть, цеплялись сомики и коньки… И вернулся я с затаенным вздохом в свой залив. На карасей вернулся.

Может быть, вся неудача в том, что крючок из железа тяжел и не играет? Или, наоборот, легковат? Смастерил другие крючки — из достаточно прочного, но легкого алюминия и из тяжелой меди. Испытывал снасть с ними на разных течениях — чтобы и у дна была, и не всплывала. А фарта все равно не было.

Однажды подумал: с бонов надо ловить сазана той снастью при низкой воде, когда он уйдет с разливов, заливов, проток и стариц в русло. И в ближайшее летнее обмеление двинул туда. И в первый же день выволок пару таких сазанов, что потом мальчишки всей улицы приходили смотреть их. Даже взрослые заглядывали!

Ах, какие это были минуты, когда я осиливал тех богатырей! Разве можно забыть мгновения борьбы с подцепившимся оранжевоперым «гладиатором»! Он мощно стаскивает тебя в воду, вытягивает прочную леску в звонкую струну и тут же ненароком бьет по ней хвостом или, как говорят, чиркает крепкой зазубренной костью спинного плавника; то прет вглубь тягачом; то дергает короткими, но сильными рывками… Вроде бы устал, выдохся, сдался — и ты радостно подбираешь провисшую леску, и уже готовишь сачок, а он вдруг снова взъярился и рванул, как будто и не было еще борьбы… Сотворил раз за разом «свечки»… Но зато потом… Если ты выдюжил и оправдал марку опытного сазанятника… Когда он непокоренно стоит в садке, темнея спиной… Когда показываешь трофей своим домашним и соседям… Разве можно забыть такое?

Бывает, забрасываешь спиннинг в расчете на карася, косатку и прочую мелочевку и вдруг на обычного червяка или хлебный мякиш нежданно-негаданно подцепишь… доброго сазана. А жилка 0,4… Вот тут-то самый серьезный экзамен на мастерство твое, на выдержку! Но вытаскивать крупного сазана на тонкую леску — это еще и восторженные наслаждения, воспоминания о которых ничуть с годами не тускнеют! И какою прозою выглядит даже отлично приготовленная рыба со всеми специями и гарнирами мира в сравнении с такими вот воспоминаниями…

…Недавно увидел в газете фотографию: крепкий улыбающийся рыбак держит богатырскую рыбу. А под нею подпись: «Этого карпа чехословацкий рыболов Франтишек Балок поймал в реке Малый Киар. Вес трофея ровно 21 кг, длина 101 см. Взял карп на кукурузу и был выважен на леске 0,3 мм». И до сих лор нет мне успокоения: такого громилу на столь тонкую леску вытянул! Это какое же мастерство надо иметь, и как долго пришлось воевать!

Хотелось бы рассказать, что приходилось мне ловить сазанов спиннингом… на блесну, да многие ли в это поверят? Можно было бы поделиться воспоминанием, как, будучи еще совсем в пацанячьем возрасте, голыми руками ловил в притопленной кочке полупудовых рыб, но опасаюсь читательских насмешек.

Щука — хищник ярый

Ярко выраженный хищник. Неисправимый каннибал. Икромет — в холодных вешних водах. Щука очень плодовита и скороспела. Активна круглый год, но более всего при 18–20 градусах. Великолепный охотник. Периоды жора чередуются с полусонной вялостью. Излюбленный объект спиннингиста и особенно рыбака-подледника. Метровый полупудовый трофей их пока не удивляет.

Как только прошумит по Амуру и его притокам апрельский ледоход и вынесет из проток да заливов лед и «съест» его весеннее солнце в озерах, а еще студеные полые воды станут заливать низкие поймы и жухлую траву на них, день ото дня повышая уровень, устремится в травяное мелководье щука на свой весенний нерестовый карнавал. Сначала туда явятся травянки — едва начавшие входить в зрелый возраст зеленовато-полосатые особи. Но день ото дня щука будет все больше, все крупнее, и вот уже соберутся они в пронизанной солнцем воде над травою да между кочек в неожиданно большом числе и выстроятся почти рядом, хотя и на определенном расстоянии. И будут стоять группками: крупная и толстая «дама», а около нее свита из трех-четырех, а то пяти-шести мелковатых вроде бы для нее прогонистых несолидно суетливых «кавалеров». Мир и покой их никак не берут, в избытке чувств они то и дело всплескивают, оголяют спины, трутся о что попало.

В эту преднерестовую пору, когда вода набрала еще так мало тепла, будут щуки несколько дней добирать под живительным солнцем силу для икромета, у всех рыб требующего много энергии. Осторожно плывя на лодке или тихо шагая по притопленному кочкарнику, совсем нетрудно высмотреть в стеклянно-прозрачной воде стройные торпедовидные зеленовато-серо-желтые, в мраморных разводьях и темных пятнах сильные щучьи тела с крупной глазастой головой, спереди удлиненной и сплющенной на манер утиного клюва, с широким разрезом большой очень зубастой пасти, мощным хвостом и стреловидно напряженными плавниками. Рыбы застыли, как самолеты у взлетной полосы в немедленной боевой готовности, как танцоры перед плясками в ожидании первых аккордов музыки.

А вскоре начнется диво дивное. Мелководье закипит от возбужденных рыб, по его зеркальной, высвеченной солнцем глади пойдут круги волн, водовороты и буруны, всплески и мощные удары хвостов. То здесь, то там будут выворачиваться остромордые хищные головы, а то и целиком выпрыгнет какая, бешено извиваясь всем телом. Завздрагивают верхушки прошлогодних трав, закачаются лозинки, зашевелится мокрая осоковая шевелюра притопленных кочек… Щуки в эту пору не просто возбуждены — они спешат. Им во что бы то ни стало надо дружно отнереститься в 6–8 дней, потому что очень изменчив весенний уровень в приамурских реках.

Если не шевелиться на нерестовом мелководье, можно с замиранием духа наблюдать, как то медленно и величественно, то в возбужденной спешке проплывают чуть ли не у ваших сапог своеобразные гаремчики наоборот: большая и степенная, как пава, с раздутым брюхом она и возбужденные, почтительно отставшие на полкорпуса в тесном свадебном кортеже — они. Жмутся к ней, трутся и с боков, и сверху, утратив осторожность.

Но чувствуется, что эти суетливые кавалеры пребывают в странном напряжении иного рода — в готовности в любое мгновение сигануть от своей возлюбленной прочь, судьбу не испытывая. И неспроста такое: самка в нерест долго постится, созревающая икра забирает много энергии, и потому рыба сильно слабеет, а закончив наконец все нелегкие заботы о будущем своего щучьего «народа», совсем не прочь заглотить одного-другого ставшего ей ненужным брачного партнера. А они эти ее странности хорошо знают и постоянно помнят, и чуть что — брызгами в разные стороны. Вероятно, потому-то на щучьем нерестилище всегда много плеска.

Щука не упустит какой-либо возможности схватить не только рыбу, но и оказавшуюся в воде мышь, крысу, бурундука или белку. Змею, жука, червяка… За птичкой у поверхности воды способна и выпрыгнуть. Да и кому не известно, что это ярый, стопроцентный хищник! Зеленый щуренок всего-то со спичку-другую, а уже страшен. Как маленький крокодильчик: голова с большущими злыми глазами и прямо-таки громадной для тельца зубастой пастью, и одна всепожирающая страсть кого-нибудь проглотить. Он уже самым что ни есть активным образом, со щучьим разбоем питается всякими рыбками «детсадовского» и «школьного» возраста. В первую очередь, мальками милых сердцу рыболова карася и сазана, но не только ими. А при случае этот пока еще маленький живоглот не упустит возможности съесть и отставшего в росте собрата.

Да что говорить о повадках щуренка! Даже малечек, не дотянувший до дюйма, уже успешно охотится за личинками карповых рыб, причем крошечная утроба его поистине ненасытна. Посадите несколько щурят в пустой аквариум — и увидите, как будут они подстерегать друг друга.

Мало найдется на земле более зубастых водяных хищников, чем щука. Острых зубов в ее пасти несколько сот! Они на челюстях, на языке, на сошнике… Даже на жаберных дугах! Попробуй-ка взять ее, живую, за жабры: трепыхнется — и руки в крови… Удобнее всего ее усмирить, запустив большой и указательный пальцы в просторные глазницы, — вмиг покорно замирает, даже если ее только что вынули из воды.

Щука — каннибал с рождения, и каннибал неисправимый. Найти в щучьем брюхе щуку-другую поменьше ничего не стоит. Однажды я бросил пару полуметровых хищниц в просторную естественную яму на речной косе, в которой осталось немного мелкой рыбешки. Ее они через день сожрали, а на другой я увидел «подруг» при издыхании: вцепившись друг дружке за челюсти — пасть в пасть — они дрались насмерть, видимо, уже несколько часов. Даже когда я вынул их на песок, они не расцепились.

Иной раз щука схватит слишком крупную для пасти рыбу и заглатывает, вываливая глаза из орбит, заглатывает. Случается — пока сама не удушится! А если и уцелеет, то «страдает» с торчащим изо рта хвостом несколько дней, пока не продавится голова жертвы в кишечник.

Вдоволь отъевшись и плотно набив утробу, щука несколько дней, а то и неделю пребывает в полной отрешенности от окружающего мира, не реагируя даже на проплывающую рядом добычу. А потом снова у нее начинается жор. Кроме того, рыба меняет активность в связи с погодой, гидрологическими явлениями, фенологическими факторами и собственными интересами. Например, хорошо выражен жор у щуки перед нерестом и после него. В летнюю жару она малоактивна, но резко активизируется с осенним похолоданием. Когда начнет образовываться лед, этой рыбе опять до всего трын-трава, зато ее обжорство по перволедью удивительно.

Аркадий Фидлер в интересной книге «Канада, пахнущая смолой» рассказал об озерах, в которых живут одни лишь щуки, причем живут в громадном количестве, от только что народившихся щурят до исполинов, и нет там каких-либо иных рыб. Казалось бы, это невозможно: есть-то этим хищникам кого? А оказывается, в тех озерах щуки питались… щуками. Лишь самые маленькие щучки — длиной с палец — жили и росли на водяных блохах, которых в воде было полно, да те, что немного побольше, кроме совсем малых щучек, пробавлялись рачками. Взрослые же знали одно: ловить и проглатывать «братьев своих меньших» и, вполне возможно, — своих же детей… Выходит так, что ранней весной метали они икру и давали начало тысячам тысяч щучьих жизней для того, чтобы вскоре их пожирать.

Вероятно, такое становится возможным не только вследствие особых щучьих нравов, но еще и потому, что рыба эта очень плодовита и скороспела. Самка откладывает от 30 до 150, в среднем 50 тысяч икринок — все зависит от ее возраста и размеров. Икра довольно крупная, отход у нее небольшой, жизнь в ней развивается быстро и уверенно. Прошел всего десяток дней, а из икринки уже выклюнулся эмбриончик с желточным мешочком, а еще через неделю в личинке будущего ярого хищника уже полтора сантиметра, и он начинает свободную разбойную жизнь. Начинает, чтобы отныне охотиться всю жизнь — во все сезоны года, с рассвета до заката…

Одно нашей щуке плохо: весенняя вода в Амуре и его притоках часто быстро спадает, едва успев выйти на пойму, и тогда выметанная икра обсыхает и гибнет. Но достаточно двух-трех многоводных весен — и будет этой рыбы полно. И не только потому, что велика ее плодовитость, растет-то она как на дрожжах: к концу первого года в ней уже 30 сантиметров, к третьему-четвертому — до полуметра, даже больше, и веса в ней до килограмма, а то и «с хвостиком». Самцы становятся «совершеннолетними» на 3–4 году, еще через год созревают и самки. Созревают чуть ли не быстрее даже карася.

Интересный факт: при заполнении ложа водохранилищ только что построенных гидроэлектростанций неудержимо растет численность щуки. Конечно, вместе с другими видами рыб, размножающимися на траве. Мне пришлось побывать на достраивающейся Зейской ГЭС, водохранилище которой заполнялось всего лишь четвертый год. И поразился я невероятному обилию там щуки. А все потому, что медленное и неуклонное подтопление разреженных лесов, марей, лугов на горных склонах создало ей идеальные условия для нереста и почти безотходного развития икры. После же заполнения щуки становится во много раз меньше, потому что берега вокруг обмелевшего искусственного моря со временем лишаются растительности.

Используя высокую плодовитость и скороспелость щуки, во многих странах ее интенсивно и эффективно разводят в прудах. Во Франции, например, ею занята половина всей рыбоводной площади — 50 тысяч гектаров!

Растет амурская щука всю жизнь и может достигнуть больших размеров. Метровая хищница в 3—10 килограммов нашего рыбака и теперь не удивит. Доводилось же мне ловить и видеть (правда, не часто и давненько) пудовых щук длиною 115–120 сантиметров, но были то глубокие старики.

Думаю, есть смысл еще раз подчеркнуть: строгой пропорциональности в соотношении возраста и размеров рыб, в том числе и щуки, нет. Это убедительно показала Э. И. Горбач, не так давно промерив несколько тысяч штук. Индивидуальные значения веса у линейно одноразмерных рыб сильно разбросаны, одновозрастные имеют разные размеры. В доказательство Элеонора Ивановна приводит примеры: при длине 57–60 сантиметров щука может весить от одного до трех килограммов; 78—81-сантиметровые — от 2,5 до шести. Сеголетка в благоприятное лето может к осени вытянуться до 30–38 сантиметров, хотя в среднем даже годовик имеет 21–23 сантиметра. Среди достоверно трехгодовалых оказались измеренными 47—60-сантиметровые, с весом от 600 граммов до 2,5 килограмма. Еще больше разброс у восьмилетних щук: длина от 57 до 102 сантиметров, а вес — 1,7–9 килограммов… Даже как-то и не верится.

Из тех же данных Э. И. Горбач следует: самки живут дольше и достигают гораздо больших размеров. Можно почти наверняка считать: если вы добыли или увидели очень крупную щуку, это скорее всего старуха… И еще: «среднестатистическая» щука живет в общем-то немного, долгожителей у этого вида мало. И смертность особей даже в среднем, наиболее крепком возрасте велика: до 24–25 процентов. Из тысячи годовиков до 12-летия — с длиной тела немного за метр — доживают всего 43 хищницы в лучшем случае, а это — 4,3 процента.

В популярной литературе вот уже не первое столетие из книги в книгу кочует сообщение о том, что так называемая хельбренская щука, пойманная в Германии в 1497 году, оказалась в возрасте… 267 лет, от старости была она, мол, совершенно белой, и оказалось в ней длины 570 сантиметров, а весу — 140 килограммов. Утверждают, что пометил ее император Фридрих II в 1230 году, а сомневающихся отсылают в собор города Мангейма, где хранится громадный щучий позвоночник. Но на поверку оказалось, что позвоночник собран из позвонков нескольких щук, да к тому же Фридрих II в 1230 году проживал в Италии. Верь в это теперь или не верь. Я весьма сомневаюсь в достоверности «факта» еще и потому, что почти 6-метровая рыбина весила 140 килограммов. Если столько б весила, то длина ее доходила бы всего до 2,5 метра.

А еще издавна рассказывают и пишут, что якобы в 1794 году при чистке Царицынских прудов под Москвой была поймана трехаршинная щука с золотым колечком, продетым сквозь жаберную крышку. И оказалась, мол, на том колечке надпись: «Посадил царь Борис Федорович». Выходит, было той щуке больше двух столетий?.. Заманчиво поверить и в эту сенсацию, но… нет того колечка, и каких-либо иных доказательств тоже нет.

Точно зафиксированный и удостоверенный предельный возраст европейской щуки — 33 года. Рекордный размер этой рыбы, в который я верю, — метр пятьдесят в длину при 35 килограммах веса: такую сам держал в руках.

Но не только рыбаки, но и естествоиспытатели до сих пор предполагают, что где-то в далеком глубоком озере или в реке еще скрываются 5-метровые вековые щуки. А ученые это отвергают. Анализируя результаты множества археологических раскопок на неолитических стоянках древнего человека по всей территории нашей страны с 6—7-го тысячелетий до нашей эры, палеоихтиологи собрали сведения по более чем 12 тысячам ископаемых остатков щуки из кухонных отбросов наших далеких рыбаков-предков. По ним и было установлено: самая крупная щука имела в длину 182 сантиметра. И это пока достоверный рекорд для щук всех времен и стран.

Щука — рыба интересная и своеобразная, тоже единственная в своем роде. Несколько ее видов распространены чуть ли не по всему Северному полушарию. Заселяет она всякие речные водоемы, но главный ее дом — спокойные слабопроточные хорошо прогреваемые речки с ямами, зарослями водных или затопленных «сухопутных» трав, в которых она, терпеливо затаившись в засаде, может ждать мгновения своей удачи часами. Но засада — не единственный ее охотничий прием. Бывает, и сама она ищет добычу, медленно и бесшумно, словно тень, скользя у дна вдоль подводных зарослей.

Любит щука, натерпевшись холодов в долгой подледной жизни, погреться в теплой воде и понежиться на солнце, но все же наиболее активна при 18–20 градусах. А наша амурская — особенно в годах — довольно обычна в текучих реках, и в русле Амура в том числе, хотя и здесь обосновывается в затишных местах у кос, при устьях ручьев, проток и заливов, в уловах и заводях. Нет ее лишь в типично горных реках и ключах да очень мало на быстрых глубоких речных фарватерах.

Нравится ей охотиться на речных разливах, обосновавшись у закраек травяных зарослей, над притопленной кочкой, под тенистой нависью раскидистых деревьев. Но она очень чувствительна к изменению уровня, и как только полые воды начнут снижаться — устремляется в протоки и реки. И потому-то в отшнуровавшихся озерах она нечасто оказывается.

Это великолепный охотник. Броски ее настолько стремительны, что редко какая добыча ускользнет. Но при всей своей ярости щука осторожна, даже пуглива, и при хорошем зрении и слухе, да еще при чувствительной боковой линии, улавливающей малейшие колебания и перепады давления, она всегда великолепно знает обстановку на своем участке и опасности избегает умело. Неосторожного рыбака тоже замечает…

Иногда выпадает удача разглядеть притаившуюся в засаде щуку и понаблюдать за нею. Так долго стоит она в полнейшей неподвижности, что создается впечатление: крепко спит. Но приглядишься внимательнее — и увидишь, что большие глаза ее медленно шевелятся — вверх, вниз, вбок… Вот она едва задвигала нижними ладошками-плавниками и стала медленно поворачиваться. Даже назад чуть-чуть сдала! Перехватив ее взгляд, замечаешь беспечную рыбку или стайку их. Щука не ждет, пока они приблизятся к ней, она предельно осторожно, очень медленной тенью сама скользит к ним… Рывок же ее настолько молниеносен, что нет возможности проследить его, а только отмечаешь, что цели своей охотник достиг. И снова хищница в засаде, и опять в полной неподвижности, и все так же жадно шарит зоркими глазами вокруг.

Щука — один из основных объектов промысла и любительской рыбалки. В 1937 году в Амуре колхозами и госрыбтрестами ее было добыто почти 25 тысяч центнеров — около 3 миллионов щук. В 40-х годах ловили до 15–16 тысяч центнеров с наших берегов и примерно половину этого — с китайских. Средний размер в уловах составлял 45–55 сантиметров, средний вес — примерно килограмм.

Основную массу щуки брали неводами в мае на нерестовых мелководьях да глухими забойками осенью, когда она скатывалась из озер и заливов в устья рек и глубокие протоки. Немало тогда ловили и любители — для собственных нужд и для продажи, что в то время дозволялось. Эти нерациональные способы промысла в 30—40-е маловодные годы резко подорвали запасы не только щуки, но и многих других ее соседей по Амуру. В 50-е годы более всего благоприятно и быстро отреагировала на высокие воды щука. Вот посмотрите: к началу 50-х годов общий промысловый улов этой рыбы снизился до 5760 центнеров, а через несколько лет он подскочил в 5–6 раз! И оставался высоким до очередного маловодного периода, начавшегося в 1965 году.

Ее мясо питательное и диетическое. Спортивный лов этой рыбы высокоэмоционален и требует немалого мастерства, выдержки, сообразительности. Щука всегда была и остается желанной добычей любого рыболова. Но тем не менее отношение к ней сложно и далеко не однозначно. А дело все в том же, что специфической особенностью ихтиофауны Амура является непомерно большой пресс хищных рыб, о чем мы уже говорили, но вынужденно повторяем. Взаимоотношения в системе хищник — жертва здесь полны драматизма, и рыбному хозяйству они отнюдь не благоприятствуют… Щука повсеместна, ее и теперь не так мало. Питается она весной, летом и осенью главным образом карасем, с которым половину года живет бок о бок. Не игнорирует и другие ценные виды карповых рыб и лишь зимою переходит на чебака, востробрюшку, чернобрюшку, пескарей, гольянов, коньков и другую непромысловую и сорную рыбу.

Особенно вредны большие щуки — те, что крупнее полуметра. Всякой мелочи вроде пескаря, чебачка и им подобных они предпочитают ту славную рыбицу, о которой мечтает рыбак-удильщик в томительном ожидании поклевки. А что греха таить, теперь тот удильщик, честно соблюдая правила рыболовства, далеко не всегда ловит и на ушицу.

Конечно, не может быть речи об объявлении щуки хищником, подлежащим уничтожению. Не должно быть возврата и к губительным способам промысла 30—50-х годов. И в нерестовую пору нужно ей благоприятствовать. Однако, думается мне, чем активнее ловить взрослую щуку дозволенными снастями и способами любителям и спортсменам, и особенно спиннингом да зимней махалкой, тем быстрее восстановятся стада карася, сазана, лещей, толстолобов, амуров и других симпатичных и желанных амурских рыб. Разумеется, нельзя оспаривать, что щука в определенной мере санитар водоемов, в первую очередь ловящий неполноценных и больных рыб. Но слишком много в Амуре таких «санитаров».

В годы моего военного детства спиннингов наши рыбаки не знали, а ловили щуку на живца, на буксируемую с легкой лодки или оморочки блесну-дорожку, жерлицами, вешалами, закидушками. А то забрасывали подальше ложку с отпиленной ручкой, оснащенную тройником, и подтягивали ее вручную…

Спиннинг — дело совсем другое, и теперь у нас спиннингистов множество, а чаще и больше всего они ловят щук, и немало среди них больших мастеров-умельцев, способных осилить пудовую хищницу, а за зорьку нахлестать до 30–40 ее собратьев помельче. Правда, теперь такие уловы запрещены.

И ведь как умело кидают блесну: взметнулась охотящаяся рыба метрах в двадцати — тридцати — и полетела туда блесна, и упала точно в еще не разгладившиеся кругляши води, а через мгновение щука уже «на якоре». Она сначала метнется прочь, рванув и выгнув спиннинг, потом, поняв, что влопалась, взлетит над водою свечкой, бешено мотая башкой в стремлении выбросить блесну с тройником из широко распахнутой пасти. И снова рванется в глубину или к корчам, и опять сделает свечку, и все так же яростно затрепещет в воздухе. А катушка то трещит пулеметом, то скрипит колесами тяжело нагруженной телеги, а рыбак и напряженно согнется, и попятится от воды, и трудно засеменит вдруг к ней…

Случается, добыча так велика для непредусмотрительно тонковатой лески, что переживания захлестнут рыбака: радость перемежается с опасениями обрыва. Глядя со стороны на него, очень осторожного, но еще более нетерпеливого, тревожно подумаешь: не случилось бы с ним чего.

Вываживание крупной сильной рыбы на тонкой леске — верх блаженства. А минуты извлечения севшей на крючок большой рыбы — самые волнующие и наиболее рискованные. Вроде бы выдохлась та, легла на бок и покорно волочится с широко раскрытой пастью, не шелохнув плавниками. К уже опущенному в воду сачку плывет… И вдруг совершенно неожиданный могучий рывок и… Хорошо, если жилка крепка, а если… Но все равно на всю жизнь отложится в памяти еще одно нетускнеющее, неизгладимое, прекрасное…

И зимой тоже непросто выволочь из-под льда крупную щучину. Но когда, одолев живую торпеду, вы бросите ее в лодку ли, на берег или на лед и она остервенело замечется, всем своим естеством противясь неволе и отчаянно борясь за жизнь, — трудно ею не залюбоваться… Вот только вечно злое выражение щучьей морды с неутолимо хищным блеском глаз и презрительно сомкнутыми губами не порождает положительных эмоций.

Зимним блеснением щуки на Амуре «заражен» чуть не каждый второй рыбак вообще, и в одном лишь Хабаровске их несколько десятков тысяч. Даже неподалеку от полумиллионного города ими усеян лед! Среди них и женщины. Профессора, писатели, артисты. Шоферы, слесари, грузчики…

Недавно по долгу службы ясным ноябрьским днем пролетал я на вертолете низко над Амуром до Комсомольска и поразился: фарватером еще идет шуга, а просторные забереди, свежо припорошенные снегом, уже усеяны множеством рыбаков-махальщиков. В одном месте человек сто темнеет, в другом, неподалеку, — еще больше, а там их — и не пересчитать… Эти устье большого залива оккупировали, те заполонили выход к Амуру широкой протоки, а вот за поворотом — за высоким лесистым мысом — от правого берега до левого рассыпались неуемные и нетерпеливые по совсем еще слабой, ненадежной ледяной перемычке…

Сто километров пролетел, двести, а рыбаков не становилось меньше. Глядя на них, я думал о своем. Вспоминал. Размышлял. Много рыбаков я знаю, которые из года в год планируют свой отпуск на ноябрь, специально на лунки, и ждут его не дождутся чуть ли не год, копя в себе нетерпеливый рыбацкий азарт.

Известное дело: непересчетно прелестей в блеснении махалками вообще, а по перволедью — в особенности, потому что в это время и жор щуки, ленка, сига, тайменя отменен, и лед еще не толст, долбить его легко, и не холодно. Благодать во всех отношениях!

И теперь, уже в наши годы, когда рыбы даже в приамурских реках здорово поубавилось, счастливчики за ноябрьский день выбрасывают из лунок на лед немало крупных зубастых бестий…

Ах, эти лунки во льду!

Но не в одной лишь рыбе дело. Страсть рыбака не только в том, когда, где и сколько поймаешь и всегда ли будешь с добычей. Вот и махальщик-подледник. Он уже в сентябре ознобно волнуется и суетится, мечтает руку и душу усладить. Ему этот отпуск хочется использовать день в день, с полной отдачей, и потому он томительно и внимательно следит за погодой, за образованием льда.

Иной раз и сам ринется в воскресную разведку.

А что ни день, то крепче лед, и уже пора брать отпуск, и вот уже рыбак в дороге. В полной экипировке оглядывает давно знакомые картины… А когда выйдет на молодой чистый лед, облюбует место для лунки да радостно ударит пешней или крутанет буром, — считай, начался для него праздник, переполненный волнениями, ежеминутным ожиданием чудес, неистребимыми предчувствиями удачи…

Все бесконечные, иссушавшие душу заботы, неурядицы и неприятности позади, а вместо них со всех сторон и по всем статьям благодать: свобода, чистая природа, простор Амура-батюшки, друзья и единомышленники.

И сидит он рядом с темными крохотными овалами лунок в сверкающих россыпях ледяного крошева, и весь его мир, вся его душа в них, и пытается он мысленно заглянуть в безмолвный, но прекрасный мир под ним. Не выдерживая, на всякий случай стеснительно оглянувшись, он ложится на лед, затеняется с затылка воротником и рукавицами от света и завороженно заглядывает в то загадочное подледье уже не мысленно, а воочию.

…Тихо в подводном царстве, спокойно. Сквозь толстый слой отстоявшейся прозрачной воды каждая песчинка, каждый камешек видны. Ракушек, каких-то личинок-червячков можно различить, рыбешки полусонно проплывают. Блесны, положенные на дно, посверкивают… Но вот тенью надвинулась щука, ударила по нервам рыбака, и он торопливо, но осторожно берет махалку, поднимает блесну, подводит ее к самому щучьему рылу, шевелит… А та — ноль внимания. Только глазами ворочает да плавниками пошевеливает. Даже отошла на полметра… И вдруг — молниеносный бросок! Схватила блесну! Сжала челюсти!.. А в следующее мгновение она уже бьется-трепещет на льду у ног ликующего рыбака.

А через несколько минут, успокоившись да поделившись радостью с соседями, он снова рассматривает водный мир. Он вполне может увидеть, как уткнется в блесну осторожный недоверчивый сиг и начнет крутиться вокруг нее, обследовать. Или крупный чебак. Конь. А то наплывет этакой подводной лодкой громила-таймень и ляжет грудью на блесну…

Как много прелестей таит в себе рыбалка у лунок во льду! Вы только представьте себе: тихое утро лишь пробуждается, морозец ласково пощипывает раскрасневшиеся щеки, чистый воздух вливает в тело силу. Из-за синеющих вдали сопок солнце вот-вот выкатится… Вы следите, как оно радостно взбирается на небосвод, и тоже радуетесь… Оно медленно разогревает наступающий неясный осенний день, искрится во льдинах и льдинках, в снежинках и инее, в азартящихся глазах махальщиков. А шуга еще шумит и прет, и всякая рыба ищет покоя в затишных местах — таких, где вы теперь обосновались. Окопались у своих лунок, машете, настороженно прислушиваясь к ударам и толчкам по блеске. Вы весь в напряжении, в ожидании, вы в том особом волнующем состоянии, которое ведают лишь рыбаки-подледники.

И вот то один в поле вашего зрения резко привстает и взмахнет рукой и тут же сядет, довольно крякнув или в возбуждении потянувшись за куревом, то другой… И вдруг сзади доносится громкое с высоким звоном: «Дай-ка багорчик!..» Знать, таймень, желтощек, а не то матерая щука села на крючок.

Чего ж греха таить — завидуете счастливчику. Светло и чисто завидуете. Машете, напряженно прислушиваясь к махалке. Знаете ведь, что у каждой рыбы своя реакция на блесну, свой «подход». Щиплет да царапает небольшую блесну чебак, конь и сиг. Сиг потом ее придавит головой или грудью ко дну, но и тут не обязательно возьмет. Эта блесна иной раз ему мордашку поцарапает, а он все привередничает, все решает… Не то что ленок: заметил, прицелился и — р-р-раз! Схватил!

Или таймень. Тот блесну давит могучей бронированной грудью, да так, что не сразу ее из-под него и выдернешь. А выдернул — тут счастье рыбацкое совсем рядом.

Да, ждете своего мгновения. Неутомимо машете, шевелите снасть, ревниво приглядываетесь, как работают те счастливчики. И хотя терпеливо ждете подхода рыбы к своей блесне, удар по ней почти всегда неожидан: хищник — не карась, поплавка у махалки не имеется. Махалка к тому же не удочка и не спиннинг. И как только ударила или взяла блесну рыба и почувствовалась она на крючке, замелькали руки ваши… У-ух! И вот уже на льду долгожданный трофей. Бьется, извивается. Ослепляет красотой. Душу рыбацкую переполняет ликование.

Но иной раз блесна за низ лунки зацепится, а то носом в лед рыба упрется, разверзнув пасть. Или никак ее, здоровенную, не осилишь, не притомишь… Вроде бы выдохлась, сдалась, покорно волочится зубастая в лунку. И вдруг как взрыв мины неожиданный ее могучий рывок! Но вы к таким выкрутасам и коварству хищника готовы: стальные крючки на блеснах остры и неразгибаемы, а леска крепости необыкновенной, хоть и тонка. Хорошая леска у рыбака на вес золота…

Рыбаки — народ сообразительный и дотошный. Блесна — дело хорошее, но не всегда она ловит: все-таки рыба чувствует подвох. Сколько раз наблюдал сквозь лед: подойдет в упор, постоит и — дудки. Ищи дураков. Уплывает. И на такие случаи приделывает рыбак полуметровый поводок немного выше блесны, а обыкновенный крючок наживляет мальком или резкой. Настраивает снасть так, чтобы и блесна, и наживка у дна шевелились да «играли», дополняя друг друга. Блесну хищник издали замечает, издали он улавливает ее движение и боковой линией, но подошел — и к «мясу». Нюх-то у рыбы замечателен, и что ей металл рядом с малявкой или ароматным кусочком! Перед ним и привередливый сиг не всегда ломается.

Особенно хорошо берет хищник малька, а из них лучше всего вьюн, потому что очень живуч он. Нет ему в этом равных. Даже ротан уступает.

Щука, сиг, ленок, таймень, налим. А то ауха… И в каждои — свои прелести, своя красота. Но теперь мы ведем речь о щуке. Самой хищной, самой прожорливой рыбе, всегда у рыбаков почитающейся добрым трофеем. Почетным. Даже престижным. С которым домой возвращаться приятно.

На махалку она цепляется гораздо чаще других. В первую очередь. По перволедью у щуки жор, а у махальщиков на нее особо обостренный азарт. Эту неистребимую хищницу ловить не только интересно и занятно, но еще и выгодно, и потому за нею охотятся в первую очередь. Но… Махалка с тонкой жилкой и маленькой блесной-сиговкой тут же, во второй лунке. А бывает и так, что машет рыбак щуку, а рядом, в запасных лунках, — удочка с наживкой на сига. А то и на тайменя…

Воздух свеж круглые сутки, холодок в меру, впечатлений хоть отбавляй. Вдоволь напитавшись за день всей этой благодатью, а вечером до отвала наевшись ухи высочайшего класса и самой вкусной, умеючи зажаренной рыбы и запив съеденное отличным, тоже умело заваренным чаем, заводят рыбаки милые сердцу профессиональные разговоры, попутно знакомясь и сближаясь с братьями по духу и страсти, оказывающимися с неожиданными профессиями, служебным положением и судьбой. Переодетого полковника здесь иной раз встретишь, писателя, артиста. Бывает, и калеку какого, слепого или глухого — все ищут успокоения изболевшемуся телу и истерзанной душе.

Споры, воспоминания, обмен опытом. Волнения, азарт, душевное тепло. И что только не вспоминается, о чем не говорится. Множество душ сливаются воедино, и место там лишь теплу, добру и соучастию, удивлениям и восторгам. Немудреные, но искренние радости, доступные лишь детям, охотникам да рыбакам…

Но наговорились. Наспорились. Разошлись по своим «лежкам» и тут же провалились в блаженные счастливые сны. Тоже рыбацкие. А впереди и дней таких много, и горячих бесед, и откровений.

А днем опять машешь, горячим кофе или чаем из термоса подогреваешься. В тихом условном одиночестве припоминаешь вчерашние разговоры, позавчерашние, планируешь, что сегодня вечерком рассказать. Смотришь вокруг: Амур, далекие сопки, ясное небо. Душа в согласии, в полной гармонии не только «со товарищи», но и с природой. Тайные твои пороки и умыслы уходят куда-то, и нет им выхода в эту благодать. Те, которых городская и должностная нервотрепка особенно измотала, на рыбалке в числе прочего и от самих себя отдыхают. Ничто так не снимает с души и тела стрессы, накапливающиеся на работе и дома да год от года давящие все тяжелее, как ловля рыбы.

Но думается мне еще, что если бы все люди временами, в такие вот тихие ясные дни, ловили б рыбу, любуясь небом, солнцем, далями, — насколько доброжелательнее стали бы они по отношению друг к другу, в скольких суетных ценностях усомнились бы! Ведь не даром же среди истинных рыбаков и тонких ценителей природы нет прожигателей жизни, вершителей грязных дел, рабов вещей, искателей теплых местечек и нетрудовых доходов…

Каждый махальщик сам себе профессор. У каждого — свое любимое место. Знает он, где и в какое время долбить лунку, какую блесну опустить в воду и как ее шевелить. Известно ему, в какую погоду идти на лед, а когда все же не стоит тратить время попусту, потому что жор у солидных хищных рыб бывает периодами.

Дома к воскресеньям обычно накапливаются хозяйственные или другие дела. Но всегда рыбак выкраивает время для душевного. Достает и разворачивает махалки, коробку с блеснами раскрывает. И какой богатейший ассортимент этих блесен! Каких только не увидишь! Оловянные, бронзовые, латунные. Желтой и красной меди. Никелированные, посеребренные. Двухцветные, с насечкой, даже с зеркальцами. Даже с самоцветами стали делать! Сильна и благородна рыбачья страсть.

В такие вот дни он вспоминает свое рыбачье прошлое.

Видятся ему заснеженная река, лунки во льду, а в них зеленоватые щуки, пятнисто-коричневые ленки, словно только что, вот-вот отлитые из серебра сиги. И все дальше, все глубже в прожитое он погружается таинственными нитями памяти, пододвигает далекое невообразимо близко, в упор к сегодняшнему дню. И уже распахивает свои объятия детство, в которое всю жизнь хочется броситься, какое бы оно ни было.

Такое это чистое и благородное, оздоравливающее и увлекательное занятие — подледное ужение блесной, — а на махальщика нет-нет да и промелькнет сердитое слово в газете. Мол, много ловят, отчего оскудевают рыбные богатства Приамурья. Оскудевают-то действительно, но вовсе не по вине рыбака-любителя. Думается мне, не будь старателей блеснить щуку, а заодно ловить и других речных хищников, куда как меньше было бы теперь и карася, и сазана, и лещей. Амуров, толстолобов, коней…

Сомы

Их в Амуре два вида: амурский и сом Солдатова. Их просто отличить по цвету, числу пар усиков, грудной колючке и количеству лучей в спинном плавнике. Солдатовский сом скороспел, он быстро растет и достигает огромных размеров. Полутораметровые и теперь не составляют особой невидали, встречаются же 2—3-метровые гиганты и даже более крупные. Хищная и всеядная рыба. Достаточно осторожная и сообразительная. Ночная. С исключительно тонким обонянием, острым слухом и чуткой боковой линией сом без затруднений охотится даже в кромешной тьме.

Нынче даже опытные, вдумчивые рыбаки, способные множество достоверных фактов, в том числе и случайностей, располагать в логически стройные ряды и извлекать из них выводы и закономерности, мечтают поймать крупного сома — «…этак килограммов на двадцать». И столь упорно стремятся они к осуществлению своей голубой мечты, употребляя множество всевозможных, для сома самых лакомых насадок на разных снастях, и во всю долгую часть года, когда эта удивительная рыба изволит вести активный образ жизни, так стараются… Но не дается им в руки «синяя птица».

«Почему же не дается?» — нередко задумывался я. И приходил к выводу: вероятно, потому, что уходит из Амура пора гигантских сомов. Теперь и я радуюсь сомику в 60–70 сантиметров длиной, а о великанах не помышляю. Однако посчастливилось мне в свои детские и юные годы видеть таких громадин, что заряжен я «сомовьими» впечатлениями до дней своих последних. Вот пример тому.

Вода в Тунгуске в июле 1941-го была высокая, солидная рыба широко разошлась по разливам и при обильном корме не брала ни на червяка, ни на козявок, ни на хлеб, блесны тоже игнорировала.

С таким же, как и я, босоногим мальчишкой сидели мы в лодке, ощетинившейся тальниковыми удилищами, и злились, глядя на карнавальное празднество рыбы. Хороводились, чертя плавниками гладь воды, рои карасей-«лапотников»; золотыми слитками выпрыгивали сазаны и, озарив мир блестящим панцирем чешуи, шумно шлепались обратно; без видимых причин, наверно, просто от сытости и избытка сил взвивались в воздух широкоглазые, будто только что отлитые из серебра толстолобы; выпрыгивали, хлеща хвостом, позеленевшие от возраста щуки. В одном месте плавились «красноперки» и лещи, в другом — сонно заглатывали воздух змееголовы. Гоняли чебаков верхогляды. А в толщах воды шевелили траву тысячи других разных рыб, начисто игнорирующих наши наживки.

Посидели мы в лодке, по-стариковски сгорбившись и отбиваясь от комаров, над терзаемыми мелюзгой поплавками безрезультатно четыре предвечерних часа и сумерки прихватили, но домой идти было не с чем. А там нас так ждали с рыбой. И решили мы прихватить немного ночи в надежде на косаток и сомов, которые бодрствуют и клюют в темень куда активнее, чем посветлу.

Скрипуны и действительно пошли на червяка, и мелочь угомонилась. Подцепилась пара сомов. И мы ожили. Еще немного, еще чуточку хотелось посидеть, и досиделись до полуночного заводского гудка.

Все вокруг спало в черной мертвой тишине, ее тревожили лишь всплески и чмоканье рыб да комариный звон. Хотелось есть, хотелось спать, хотелось домой, где уже давно беспокоились. Но еще чуть-чуть, и будем сматывать удочки.

Вдруг в днище лодки уперлось что-то мягкое, но сильное и тяжелое, она резко закачалась, накренилась. Мы недоуменно застыли, а когда рядом взбурлило шумно и мощно — обмерли. Отойдя немного от страха, мы дружно чуть слышно изрекли: «Что это?» И как в ответ на этот еле живой вопрос у борта лодки появилась громадная, как у крокодила, голова сома, смачно чавкнула широченной пастью и исчезла в черной тяжелой воде. Поплескались волны о лодку, чуть качая ее, и снова тишина обволокла нас. Только попуганная кровь хлюпалась в наших трясущихся телах…

Дома нам не верили, смеялись. Но через день отец, придя с покоса, признался: да, действительно объявился громадный сом. Он обещал взять меня на покос и… показать его. От расспросов ушел коротким «сам увидишь».

…В том месте, где наводнение залило травяную ложбину, лежала павшая лошадь. Река подтопила ее, она еще не всплыла, но вокруг воды уже было по колено. Отец подвел меня к трупу, показал на белое мясо его выеденного бока и коротко сказал: «Работа вашего сома». А походив около, добавил: «Ночью мы его изловим». И опять не стал пояснять, как это — изловим, да еще такого верзилу.

А поймали того сома просто. С вечера растянули по разливу полукругом вдвое сложенный для прочности бредень таким образом, чтобы не мешать «крокодилу» приплыть к мясу, а самим быть готовыми прижать его к берегу приготовленной сетью.

Еще не потухла вечерняя заря, как мы из засады увидели расплывающиеся по мелководью волны, потом закачалась притопленная трава, заходила, как в громадном котле, вода, и вот уже рядом с лошадью оголились широкая спина и верх головы невиданного нами водяного гиганта. Мы для надежности подождали, когда сом начал рвать мясо и чавкать, затем тихо начали выбирать привязанную к дальнему концу бредня веревку, отрезая ему путь к отступлению, прижимая к берегу. Сом понял, что попал в ловушку, слишком поздно: сеть облепила его вплотную и лишила возможности проявить силу и норов. Да и бился он по своей старости не столь яростно, как его молодые потомки.

Везли сома в деревню следующим днем на телеге, за которой бежала, визжа в восторге, уйма пацанов. Я не скажу точно, как длинен был он и сколь тяжел, но хорошо помню, что на телеге покоились лишь серо-коричневая с темными разводами голова и спина с грязно-серым брюхом. Хвост свисал, его широченный конец пылил по дороге.

Потом отец говорил, что был тот сом Солдатова, как зовут его ихтиологи, трех с половиной метров. На рыбозаводе просветили.

Первого своего сома я добыл в семь лет. Примерно полутораметрового, полуторапудового… Отцовский табор в сенокосную пору стоял на устье залива, из которого на спаде воды сплывала в Тунгуску всякая рыбья мелкота. И тут ее караулили сомы. Одного из них, нажравшегося да истомно затяжелевшего, большущего и толстопузого, выбросило волной от проходившего близко к берегу парохода на песок, прямо к моим ногам. А рядом стояли вилы. И отец был близко…

А вот те, что прошли через мои собственные взрослые руки позже: метр восемьдесят — 39 кило; метр шестьдесят три — ровно 2 пуда; метр тридцать — 15 килограммов. Метровых — полупудовых и чуть побольше — не считал: много их лавливал, и даже на обыкновенную удочку до-капроновых времен. И не бахвалюсь своим мастерством: мои сверстники, друзья по рыбачьим тунгусским робинзонадам, потом уже — с началом войны — ставшие не по возрасту упорными и старательными рыбодобытчиками, ловили сомов-гигантов еще похлеще.

Теперь я думаю, что были то старые особи сома Солдатова, обитающего в СССР только в Амуре, потому что другой тоже здешний вид — амурский сом — редко когда перерастает метровую мерку. Солдатовский же во всем очень близок к обыкновенному, или европейскому, виду, растущему очень быстро, доживающему (или доживавшему), как свидетельствует Л. П. Сабанеев, до 4—5-метровых размеров при 3—4-центнеровой массе.

Наш разговор — о рыбах Амура, и потому мы сразу же уясним различия упомянутых двух видов местных сомов. Рядовых представителей в 60–80 сантиметров проще всего отличить по числу пар усиков — у сома Солдатова их три, у амурского — две; по количеству лучей в спинном плавнике — первый имеет шесть, второй — 4–5; по цвету спины и боков — у амурского они зеленовато-серые, почти черные, а его собрат заметно светлее, серо-коричневого цвета с темными расплывчатыми разводами.

И еще можно упомянуть признак: у сома Солдатова колючий луч грудного плавника слабый, снаружи он гладок, у амурского же много крепче и изрядно зазубрен.

Солдатовский вид в период активного образа жизни — с мая по октябрь — придерживается главным образом русел рек, основательно обживает глубокие, закоряженные или с завалами камней, с недалекими отмелями, правда, ямы. Амурскому же подавай мелководные заливы, протоки, озера с прибрежными зарослями трав. Любит сом и просторные разливы по зеленотравью, где гуляют косяки, табуны и стада всякой рыбы, включая тучи мелюзги, до которой все сомы страсть как охочи, ибо являют собою типичных хищников. Правда, и этот сом выбирает, чтобы неподалеку от мелей были глубокие места.

Внешний вид сома всяк воспринимает по-своему: мне он, например, нравится, и в этом мнении я далеко не одинок; другим же эта рыба осознанно или беспричинно неприятна. Но объективно: массивное, неуклюжее, клиновидно-длинное, обильно покрытое слизью тело без какой-либо чешуи; большая уплощенная, тупо закругленная усатая голова с широченной пастью и выдающейся вперед нижней челюстью; смехотворно маленький спинной плавничок и очень длинный — почти в две трети тела — анальный, сливающийся с небольшим округлым хвостовым. Крошечные глазки-дробинки с поперечно овальным зрачком, трубочки четырех носовых отверстии… При взгляде сверху — как головастик, а сбоку он грозен, симпатичен, даже красив, хотя и головаст, и пузат, и соплив.

Когда постигнешь повадки сома, то он предстанет как бы «сотканным» из противоречий. В общем спокоен и ленив до неповоротливости и неуклюжести, но способен на неожиданно стремительные броски. Что медведь.

Икру откладывает заботливо: на чистом прогретом мелководье в траве устраивает круглое гнездо диаметром немного меньше своей длины, в котором и нерестится. Клейкая икра равномерно распределяется по траве гнезда… Однако попозже, когда родительский инстинкт угаснет до следующего года, он заглатывает, вместе с другими рыбками, своих же сомят.

То он скрытен и осторожен, то бесцеремонно всплывает на водную гладь, высовывает башку и даже переворачивается кверху брюхом чуть ли не рядом с лодкой. Иные — а может, одни и те же, но в разное время — берут насадку смело, с ходу, глубоко ее заглатывая. Случается же удивляться: чувствуешь, знаешь, что здоровенный «детина» у крючка, а поплавок еле вздрагивает и качается, потому что тот «детина», словно бы прекрасно понимая, что к чему, умудряется громадными подковами твердых губ стаскивать с крючка, запах и вкус которого, вероятно, чувствует, не только рыбку или лягушку, но и червяка.

Предвижу возражения: «С годами всякая рыба опыта набирается, умнеет, а сом особенно „башковит“, и потому, мол, чем крупнее он, тем осторожнее да хитрее». Согласен с этим. Но вот однажды, в 1963 году, спиннингом на блесну по Тунгуске у входа в Зеленопольскую протоку пасмурным днем за два часа я вытащил 32 сома, и оказалось среди них пять «ростом» в 90—110 сантиметров при весе от 5600 до 9200, которых были все основания считать матерыми и не лыком шитыми.

Сомы и в самом деле хитры и для рыб сообразительны. У них легко, быстро вырабатываются условные рефлексы, они учатся на собственном «горьком опыте», запоминают коварство всевозможных рыболовных снастей и различных наживок. Сколько довелось мне ловить щук с оторванными крючками в пасти, а вот сома — единственный раз. Оказавшись в неводе, он энергично ищет спасения: дыру какую в щели, ямку под нижней тетивой или прогиб между поплавками, а не то занырнет в ил перед надвигающимися грузилами головой вперед и пропустит их через себя… Старики в своих омутах живут долгими годами, не выдавая себя рыбакам.

Но тут требуются кое-какие уточнения: как утверждают некоторые знающие и заядлые рыбаки, по части «ума и сообразительности», а также способности вырабатывать условные рефлексы амурский сом намного превосходит солдатовского, который лишь к старости «умнеет», а вернее, просто становится осторожнее. Видимо, амурский вид эволюционно моложе, а потому лучше организован да еще обладает более гибкой и совершенной нервной системой.

…Есть и другие различия. Солдатовский вид более южный: распространен он по Среднему и частично Нижнему Амуру — в основном от Благовещенска до Комсомольска — и вверх по Уссури. Его «соперник» заселяет весь бассейн реки, исключая лишь холодные горные реки. Сомы — рыбы теплолюбивые, и потому не было их в Сибири. Однако в 30-х годах амурский сом сумел проникнуть в бассейн реки Селенги. Он перебрался туда через Арахлейские водораздельные озера (тут особо-то нечему удивляться: переползать по росистой траве из водоема в водоем сом большой мастер), а несколько позже внесли свою лепту в расселение этого вида и рыбоводы. Теперь там его много, особенно в озерах поймы, есть даже в Байкале, откуда он проник в Иркутское и Братское водохранилища. Одновременно он мигрировал и вверх по Селенге и теперь встречается на территории Монголии.

Но все-таки сомы — рыбы действительно теплолюбивые, и чем дальше на юг — тем их больше, а особенно много в Уссури и Ханке.

Эта приверженность к теплу определила годовой цикл жизни наших лягушатников: активны они от весеннего ледохода до осеннего. А если точнее, то уже в середине октября, когда льдами едва лишь «запахнет», лениво собираются они в глубоких, слабопроточных ямах и день ото дня смирнеют. Подо льдом спят, плотно укутавшись слизью, но стоят правильно, головой против течения, и жаберные крышки изредка приоткрываются, и парные плавники пошевеливаются. Очень экономно расходуют они свои обильные жировые запасы, составляющие 10–15, а то и все 20 процентов общего веса.

Оживают тотчас после очищения рек ото льда. Избегая противной им мутной воды, сразу ищут тихую чистую на мелководье. Несколько дней разгоняют кровь, разминаются, а потом набрасываются на еду. На рыбу в основном нажимают, ибо она для нашего типичного хищника корм номер один.

Уж что-что, а поесть сом любит, особенно после многомесячной голодовки. В майские праздники в протоке у обсохшего озера Катар выудил я как-то на крючок с червяком метрового сома с невероятно раздутым брюхом, а из пасти торчали хвосты двух карасей. Подумать только: после столь чудовищного обжорства сом позарился еще и на простого дождевого червяка!

Я не поленился «проинвентаризировать» содержимое сомовьего брюха, а выявленное записать: четыре карасика длиной от 12 до 14 сантиметров, 15-сантиметровый сазанчик и конь такой же длины, пара средних чебаков. Горчаков и чернобрюшек не считал. Однако по сравнению со щукой сом не покажется таким уж обжорой: та запросто заглатывает рыб длиной в треть своей собственной, большинство прочих хищников — в 20–25 процентов, сом же — всего в 12–15 процентов: брюхо-то у него короткое.

И все же при обильном корме сомовье обжорство удивительно. Приходилось в этом убеждаться при разных обстоятельствах, и можно бы передать впечатления от этого, но лучше будет привести яркое описание утробного шабаша сомов из комаровской «Золотой удочки». Мелкая рыба скатывалась по обмелевшему ручью, а в устье ее поджидали сомы. Хищники…

«…жрали торопливо, жадно, много. Они толкались между собой, как поросята у корыта. Их желудки вздулись и стали круглыми. Из открытых ртов торчали рыбьи хвосты вперемешку с клешнями раков. Некоторые, уже не в силах проглотить хотя бы маленькую рыбью икринку, все-таки не отходили от валежины и бесполезно тыкались полными, словно законопаченными, ртами в обессиленных чебаков… Поистине это был праздник обжорства, где все объедалось, чавкало, давилось, причмокивало».

Но больше всего меня поразил сом, в желудке которого оказались четыре… среднеразмерные косатки, причем у трех из них в «боевом» положении были верхние колючки, а у двух и боковые. У сравнительно свежих они сохраняли остроту, у той же, что успела побледнеть, размягчились… Оказывается, крепким да еще и очень эластичным стенкам сомовьего желудка и защитное оружие косаток не страшно, а ферменты и кислоты их быстро размягчают, переваривают.

С момента освобождения рек ото льда до нереста сомам далековато, и потому у них все это время одна забота: чревоугодничество. Больше всего от них страдают караси и сазаны, чернобрюшки и востробрюшки, чебак и горчак да им подобная удоболовимая рыба. Однако наш головасто-усатый обжора не боится, как видно, заглотить и косатку с ее смертоубийственными колючками да ядовитой слизью. Раки, моллюски, черви, личинки — тоже в его меню. А о лягушках он мечтает денно и нощно.

Натуралисты патриархально-уравновешенного старого уклада дружно и долго писали, что лов сомов «на квок» (когда по воде ударяют деревяшкой с чашевидным углублением на конце) потому и успешен, что рыбы этот звук воспринимают за лягушачий и спешат на добычу. А оказалось не так. Теперь говорят, что «квок» имитирует, да и то грубо, звуки захвата сомом пищи. Услышал — и туда: кто-то что-то нашел съедобное и трапезничает. Впрочем, этот вопрос не закрыт до сих пор: некоторые уверяют, что «квок» напоминает звуки, издаваемые самкой, которая привлекает самца.

Мне много раз приходилось интересоваться содержимым сомовьих желудков, и потому я кое-что из того, чем живет эта рыба, узнал. Посторонние, то есть неудобоваримые, предметы встречались редко: папковая гильза, винтовочный патрон, согнутый гвоздь, пробка, алюминиевая ложка, небольшой кусок поролона… А вот из брюха балхашских сомов, как свидетельствуют газеты, чего только не извлекали: шкалики из-под водки и пивные бутылки, галоши, куски мыла и консервные банки. Даже кирпич зачем-то заглотил один из старых балхашцев. А в последнее время рыбаки в Балхаше стали успешно ловить крупных сомов на… лоскутки полиэтиленовой пленки, насаженной на крючок… Отчего такое — не знаю. Возможно, плохо там стало с сомовьим кормом, в Амуре же его пока хватает? Вряд ли. Вероятно, и на Амуре сом пойдет на полиэтиленовых (или клеенчатых) рыбок, как уже идет верхогляд.

У сома великолепные органы чувств. Исключительно острое обоняние, прекрасный слух, органы вкуса — на губах, усах и во рту, да и просто на поверхности тела во многих местах. На тех же усиках — осязательные рецепторы, а боковая линия помогает «осязать» на расстоянии, улавливая малейшие движения и вибрации. И оттого-то сомы легко ориентируются в водной стихии темными ночами, хотя зрение у них, по-видимому, неважное. Большая часть рыб спит, а он шествует этак неспешно и почти беззаботно собирает жертвенную дань.

Среди рыболовов-любителей нередки люди, не утруждающие себя изучением биологии рыб. Эти-то как раз и не перестают удивляться: как это в кромешной тьме можно бодрствовать и охотиться. Пусть великолепное обоняние, тонкий вкус… Они забывают о боковой линии, а ведь это очень высокочувствительный орган, особенно у ночных хищников: он воспринимает колебания натянутой нитки толщиной в четверть миллиметра. Благодаря ему рыба прекрасно ориентируется в темноте и в непроглядно мутной воде, «видит» даже мелкие движущиеся предметы и даже неподвижные, покоящиеся на дне, четко воспринимает. Доказано же, что ослепленная щука ловит добычу как ни в чем не бывало. А сомовьи глаза-дробинки в угольно-черной темноте — все равно что ничего…

Я знаю сома и как терпеливо-умелого придонного засадника, и как выносливого охотника-поисковика. Броски его из укрытия на жертву короткие, но очень проворные и редко не достигают цели. Он может скрытно приблизиться к стайке рыб, мощным ударом хвоста заводоворотить их, а пока те очухаются — несколько штук ловко проглатывает. А то рванет вдогон да так резво, что выпрыгивает из воды во весь «рост»… Правда, плюхается в свою стихию неуклюже — мокрым тюфяком, поднимая тучу брызг и водяные пласты.

Сом бесподобно вынослив и живуч. В садке или в сырой траве борется за жизнь не хуже змееголова, ротана или карася, ловко и подолгу ползает по сырой или росной траве. Он может кроме жабр дышать и кожей.

Мне однажды посчастливилось наблюдать, как сомы вереницей, след в след, низкой травяной ложбинкой перебирались из наглухо перекрытой сетью протоки в недалеко шумящий Амур. Вода тогда пошла на спад, рыбе надо было спасаться… Взял я в сачок четырех хороших сомов и присел на кочку, удивляясь. Стал считать кочевников-беглецов. Потом пошел рядом с одним верзилой. Тихо шагал за ним, но тот не останавливался до самой реки.

…Пора рассказать и о размножении сома. Нет нужды перечислять даты его начала в разных местах и в разные годы, потому что куда проще сказать: как только полая вода над травой да разливами окажется при 18–20 градусах и непременно на повышении уровня.

Нерест — на мелководье. Собираются рыбы в удобных для икромета местах стаями и играют: шумят, плещутся, бьют хвостами, а самые горячие даже выпрыгивают. В эту свадебную пору соперники недружелюбны, утрачивают осторожность, а о еде и не помышляют.

Икра определяется на затопленную траву и между кочек. Она видом вроде бы лягушачьей. У «рядовой» сомихи созревают несколько тысяч икринок, великанши же выметывают их до 180–200 тысяч. Не все сразу: нерест сома длится до полутора месяцев.

…Отшумели брачные игры, оплодотворенная икра приклеилась к травинкам, а дальше все идет как положено, как всегда было от века, по отработанному «сценарию»: через 4–5, а то и 6–7 суток, в зависимости от температуры воды и погоды, из икринки появляется личинка, еще 2–3 дня она дозревает, а в декадном возрасте существо вроде черненького головастика начинает свободную жизнь, которая может или оборваться в любое мгновение, или затянуться на долгие десятилетия — в подводном мире все во власти случая.

Мальки — особенно «солдатовские» — такие жадные да прожорливые, что растут не по дням, а по часам: к первой осени вытягиваются до 15–20, а то и 25 сантиметров, ко второй их длина почти удваивается, к третьей им уже за полметра при весе кило — кило двести. По четвертому-пятому году сомы в благоприятных обстоятельствах становятся родителями. А если кому из них крупно не повезет и он окажется на крючке, не так-то просто будет счастливому рыбаку подвести под него сачок: в нем 65–70 сантиметров… Это — не забудьте — о соме Солдатова речь. А размеры амурского в том же возрасте в полтора раза меньше, хотя созревает он на год раньше.

Тому гиганту, которого поймали мы с отцом, было, вероятно, за полсотню лет и посчастливилось ему прожить 2–3 средних сомовьих века, ибо уже в 20–25 лет сом становится стариком. Пора зрелой мощи, энергии и апогея плодовитости приходит к этой рыбе, думается мне, в 10–15 лет. До 60–80 лет доживают очень редкие — один из сотен тысяч соплеменников. Жаль, что с годами таких все меньше и меньше.

Всякий возмужавший сом имеет свои владения, которым верен до смерти. Кочевья, а тем более миграции — не для него. Знавал я и таких стариков, которые из своего родного улова не отплывали далее полукилометра. Правда, глубокая старость к ним приходит, когда в них накопится несколько пудов весу, а при такой солидности кому же хочется двигаться без особой надобности?

И потому-то еще живут в реках сомы-гиганты. В конкурсе на лучший трофей минимальной массой сома, принимаемого к рассмотрению в Хабаровске, является четверть центнера. Дерзайте же, рыболовы, ловите свою удачу! К настойчивым она приходит. Летом 1982 года видел я 180-сантиметрового сома, а в 1985-м П. М. Кращенко добыл рыбину длиной 160 сантиметров весом 36 килограммов. С ней рядом и сфотографировался — на память и в доказательство скептикам.

Но вот в густонаселенной Европе и доселе нет-нет да и выудят страшилище. Недавно в Волге поймали такое длиной 221 сантиметр и весом 86 килограммов, на Дону — 90-килограммового, «ростом» в 2,5 метра, на Кубани — в два тридцать. Свежим рекордом рыболовов-спортсменов ГДР значится сом весом 73,6 килограмма, Польши — всего на десяток меньше.

Многие рыбаки охоту за сомами вниманием не жалуют, а зря. Мне же нравится ловить их, и я счастлив тем, что в долгие часы невезения могу вспоминать, когда, где и как обманывал их и обарывал. Жарил лангеты из сомовьих хвостов, в годы войны варил «толченку» из свежей картошки и бескостной сомятины в пропорции один к одному и тем был сыт и оттого счастлив. А ловил их на удочку, закидушку, перемет, донки, блесну. Вентерем и сетью. Крючки чем только не наживлял: черным и красным червем, раком и ракушкой, резкой и кишками, рыбкой и лягушкой, крысой и мышью, стрекозой, гусеницей и кузнечиком. Даже свиным салом и плавленым сыром.

Сомов ловят обычно с вечерней зари, но чем глубже в ночь, тем крупнее выходит на жировку рыба. Днем его можно поймать в основном в пасмурную погоду при низкой воде, однако такое случается редковато.

С полупудовым сомом, севшим на крючок, приходится изрядно повозиться. Пудового же иной раз нужно одолевать едва ли не час. Особенно сильный, упорный и выносливый боец, мгновенно реагирующий на малейшую возможность освободиться, — амурский сом. С речной косы или чистой отмели выволочь его проще, а вот если ты расположился на яме… То за корягу, то под топляк или камень занырнет противник, то непонятно каким образом просто заляжет на дно, и не сдвинуть его с места. Кажется — обыкновенный зацеп лески, блесны или крючка, но интуиция подсказывает: залег, передыхает. В такие мгновения лучше всего и тебе прервать единоборство, не давая все-таки жилке слабины… Прикоснешься пальцем к натянутой в струну леске, а она выдает живую мощь, затаившуюся там, в глубине. Даже если и не дергается…

А потом следующий тур поединка, да такого изматывающего, что хоть проси тайм-аут у достойного противника. Но не позволят рыбацкая честь и выросший до самого неба спортивный азарт унижаться, и ты дергаешься, напрягаешься, чертыхаешься. На помощь зовешь звонким криком. А тот водяной только что быком волок тебя в глубь реки, и вдруг повисла безжизненно леска. «О, будь ты проклят, лягушатник, повезло тебе, сорвался!» — метнется молнией отчаянье. А сам лихорадочно выбираешь слабину, зная, что может сом без всякого предупреждения развернуться и ринуться на тебя, как в лобовую атаку… И тут такой могучий рывок из глубины, что становятся твои разбитые спиннинговой катушкой или порезанные леской руки от крови алыми. А ты уже зол, в тебе одно-единственное желание: победить… Но если и не победишь — надолго зарядишься неизгладимыми впечатлениями, каких никогда не почерпнешь другим путем — из книг, фильмов, чужих рассказов…

Под конец этого рассказа я вынужден повториться: ушло время громадных сомов. Или, может, еще лишь уходит? С надеждой на возврат?.. В пору моей юности на Амуре ловили до 10–12 тысяч центнеров сома для сдачи государству да четверть этого брали рыбаки-любители. Средний размер этой рыбы в уловах был 60 сантиметров при весе около 1,5 килограмма. Однако уже вскоре после войны уловы упали в 3–4 раза…

Но вот сменилось маловодье затяжными весенне-летними паводками, а организация да техническая оснащенность рыболовецких колхозов и бригад гослова резко улучшилась, но все же уровня предвоенных лет уловы так и не достигли. В начале 60-х годов сомов заготовляли по 7–9 тысяч центнеров. То были годы «всплесков», после которых добыча год от года сокращалась, потому что сомовьи популяции пострадали уже не только от перелова, но и от очередного маловодья. А в 1967 году, напомним, пришел запрет промыслового лова частика на весь весенне-летний период. Очень запоздалая мера…

Восстановить же в Амуре былое «сомообилие» возможно. Сом — не калуга, которая начинает размножаться чуть ли не в двадцать лет. Сому нужно наше людское благоприятствование всего-то в 3–4 года. Как и карасю, сазану… Правда, к этому необходимы еще и щедрость Амура на воду и повсеместное строительство очистных сооружений…

Эти популярные гольяны

В Амуре их пять видов. Удивительно многочисленны и повсеместны. Одни живут в мелких тинистых водоемах, другие — только в холодных горных реках. Держатся большими стаями. Жадны, едят почти все доступное. Обсыхание и промерзание водоемов способны переживать, прячась в иле, песке и между камней. Поедая отложенную икру, вредят промысловым рыбам. Зато — сами составляют излюбленный объект питания хищников.

Их действительно очень мало кто замечает, считая рыбками слишком мелкими и совсем никчемными. Даже в качестве живца они плохи: в неволе, а тем паче на крючке, быстро мрут и в этой роли не идут ни в какое сравнение с пескарями, а особенно — с вьюнами. Лишь некоторые аквариумисты их удостаивают вниманием, а иные и любят за своеобразную красоту и занятное поведение. Но, с другой стороны, когда обескураженного удильщика спрашивают: «Как улов?», он с досадой машет рукой: «А!.. Одни гольяны».

Нет спору, эта мелюзга ни в малой степени не может у нас зачисляться в разряд трофеев (хотя в ряде европейских стран ее охотно удят), но она далеко не лишена интереса, и любознательный рыбак не упустит возможности присмотреться к ней пристальнее, поискать в литературе сведения о ее биологии. Может, к месту припомнит он и линнеевские слова о том, что природа более всего чудесна в малом.

Возьмем самого известного и широко распространенного представителя рода гольянов — обыкновенного: разве нельзя не отметить его красоту? Посмотрим внимательно: плотное брусковатое, ювелирно сработанное тельце в бисерной чешуе, с человеческий палец размером. Овально-тупорылая головка с аккуратненьким ртом. А краски-то на нем какие прелестные: спинка желтовато-коричневая или оливково-зеленая в черных разводах, бока, в зависимости от возраста и местообитания, серебристо-белые или золотисто-зеленые, в крупных пятнах, выстроенных вдоль срединной линии от головки до хвоста, брюшко же всегда что чистое зеркало.

Но самцы в брачном наряде словно яркие бабочки: все цвета на них глянцево-блестящи, темные пятна резко оконтуриваются, вдоль брюшка проявляется сочная красная полоса, углы рта розовеют… И это не все: по верху жаберных крышек и в основаниях нижних плавников проступают ярко-белые пятна, головка как бы ограничивается желтой полоской, а по темени выступает жемчужная сыпь… Самки наряжаются проще, но и они очаровательны… Не потому ли этих рыбок наши предки звали скоморохами да красавками?

Род гольянов объединяет всего 14 видов, в том числе 8 значатся в фауне Советского Союза, и 5 из них (с подвидами 7) — в Амуре. Но они настолько многочисленны и повсеместны, что в этом с ними сравняются лишь пескари да вьюны. Одни виды обосновались в чистых прозрачных холодных ручьях и ключах, другим ничего, кроме тинистых заросших озерушек с тепловатой водой, не нужно.

Обыкновенный гольян оккупировал водоемы большей части северной половины громадной Евразии к югу до Крыма, Кавказа, Кореи. Его стихия — малые горные речки, а больше всего — ключи с галечно-каменистым дном. К их истокам в самых горных кручах он пробирается выше всех иных рыб, пониже беспечно суетится в сообществах гольцов и пескарей, а еще ниже уже бдит: не оказаться бы в брюхе хариуса или ленка. Крупных, особенно тиховодных и мутных рек избегает, не признает и малые равнинно-илистые речушки, а тем более озера.

Живут гольяны большими — иной раз многотысячными! — стаями. В неустанном поиске пищи суетятся меж каменьями перекатов, расплываются по плесам и ямам. Все стаями. Но присмотритесь — в них строгий порядок: чем крупнее и темнее гольян, тем он ближе ко дну, а сверху — самая серебристая мелюзга. Движения строго согласованны, рыбки широко не разбредаются. И еще вы непременно обратите внимание на то, что все они проворны, пугливы и жадны.

Жадны потому, что им все время надо что-то есть, ибо чем меньше живое существо — будь то зверюшка, птаха или рыбка, — тем больший у него относительный вес поедаемой пищи. А едят почти все, что может быть захвачено ртом и протолкнуто сквозь глоточные зубы: крошечных рачков и моллюсков, личинок насекомых, фитопланктон, опадающую с наземных растений пыльцу, а также всякую падаль! Успокаиваются лишь на темное время суток.

Самцы уже к весне изысканно принаряжаются — они день ото дня становятся суетливее и агрессивнее. Их подруги степеннее и спокойнее, как будто знают, что в раздувающихся брюшках — продолжение жизни, наследие и нельзя нервничать… Все ждут, пока вода прогреется хотя бы до 8—10 градусов…

А потом начинается нерест. Рыбки плотно табунятся на каменистых перекатах и проточных плесах. Самочки обеспокоенно и сосредоточенно трутся о гальку, а самцы — о них. Попарно усердно жмутся к бокам подружки — один с одной стороны, второй — с другой. От старания устают. Свою очередь нетерпеливо ждет другая пара «скоморохов». У всех у них теперь главная задача — не прозевать, когда истомившаяся подруга пустит тонкую яркую струю икры.

А потом — дело времени. Оплодотворенная икра приклеивается к нижней поверхности камней, набухает… Через шесть дней появляются совершенно прозрачные, удивительно большеглазые личинки… И жизнь гольяньего народца пошла дальше.

Озерный вид гольяна покрупнее и пожелтее, и тело у него повыше, с боков посжатее, и чешуя сравнительно крупная. Он вроде бы маленький линь, отчего его зовут линьком. В Европе, конечно, так зовут, потому что приамурцам линь известен лишь понаслышке.

Вот он — озерный гольян: шустрая рыбка в 8—10, изредка до 16–18 сантиметров в длину и в четверть этого в высоту, с зеленовато-серой спинкой, желтыми с прозеленью боками (иногда они в мелких бурых пятнах), золотистым брюшком (не беспричинно же его еще именуют желтопузиком). Даже глаза у этого гольяна желтоватые… Впрочем, его окраска меняется в зависимости от цвета окружающего фона.

По образу жизни он близок к нашему ротану-головешке: живет не тужит в пойменных озерах, болотцах и даже мочажинах с мутно-бурой теплой водой над тиной, сплошь заросших внутри и вокруг. Он чрезвычайно неприхотлив и живуч, способен обсыхание и промерзание водоема переживать, зарывшись в ил поглубже. В еде неразборчив и жаден. Любит тихими вечерами понежиться в верхних слоях прогретой за день веды, невесомо распластавшись в ней.

Озерный гольян распространен так широко, как и обыкновенный, только их места «прописки» совершенно не совпадают. Но у этого «озерника» ареал захватывает лишь бассейн верхней части Амура, уступая место на остальной его громадной территории особому амурскому подвиду, именуемому маньчжурским озерным гольяном. Отличия его непосвященному в зоологические тонкости покажутся трудноуловимыми: более длинные грудные плавники, относительно меньшая голова, хвостовой стебель шире, но покороче… Цветом он зеленее и не так пятнист.

А образом жизни этот маньчжурский собрат еще ближе к ротану, с которым в Среднем Амуре, по Уссури и в других частях ареала живет, что говорится, бок о бок, и живет удивительно неприхотливо, нетребовательно, непритязательно. Изгой? Да нет — так ему жить нравится, а точнее — завещано природой.

Совсем иные условия требуются другому подвиду — гольяну Лаговского. Он даже в сравнительно чистых равнинных реках не живет — ему нужны речки горно-быстрые, и желательно — подпитываемые множеством родников.

…Если вам приходилось осенью бывать на кетовых нерестилищах, вы не могли не обратить внимание на непересчетное множество мелких рыбешек, возбужденно снующих между закончившими и заканчивающими свой жизненный путь кетинами, среди нарытых ими нерестовых бугорков. Есть тут и обыкновенные пескари, и восьмиусые и шестиусые гольцы, и другие малявки, но, пожалуй, больше всего там гольянов Лаговского. Мне, по крайней мере, так казалось неоднократно.

Ихтиологи и просто знатоки рыб в числе кормов этого подвида обычно указывают личинок, насекомых, малявок… Но как много они пожирают кетовой и горбушьей икры! Конечно, в основном той, которая уплывает из гнездовых ям и обречена на гибель. Но замечал я, как эта мелюзга упорно пробивалась сквозь гальку в нерестовые бугры, где в икринках уже началось развитие будущих серебристых путешественников-фанатиков. Мне не удалось разобраться в «фамилиях» этих воришек, но все же кажется, что в первую очередь то были гольцы, потому что в сравнении с ними гольян Лаговского крупен: 8—10, до 16, а иногда и все 20 сантиметров в длину… Впрочем, ихтиологи в этих тонкостях разберутся лучше.

В тех чистых реках полугорного типа, куда идет кета, хозяйничает еще один гольян — Чекановского. Он как озерный, но в расцветке больше коричнево-золотистых тонов, а зелени нет. Однако наш новый знакомец заселяет не только полугорные речки и ключи: он преспокойно живет-поживает и в равнинных речках, и даже в озерах. Выражаясь языком ученых, этот вид гольянов относится к экологически многовалентным рыбам, способным существовать в разных условиях. Как, скажем, карась или щука. Есть еще в наших дальневосточных пресных водах гольян Черского — на юге Приморья его обнаружили. Но он изучен меньше других, еще ждет своих исследователей, а потому и мы о нем пока мало что можем сказать.

Эту мелкоту в Амуре за рыбу не считают, а вот в Якутии и на Колыме существует промысел гольяна. В основном озерного. В ряде районов он считается даже важной промысловой рыбой, дающей до третьей части общих уловов. Странно? Мелок? А корюшка, уек, мойва… Мелюзга, если ее много, стоит трудов. Особенно когда с гектара водного зеркала ее берут 15–25 килограммов. А берут мелкоячейстыми неводами, большими сачками, мордушками в немудреных загородках. В иную морду в день попадает до 1,5 центнера гольяна.

Его морозят, сушат. Для собак, на приманку в охотничьи самоловы, на зверофермы. Годится он и в пищу людям, особенно поздней осенью и весной, когда упитан. Летом гольян худ и водянист, а хранить его трудно.

Думаю, на Амуре дело не дойдет до промыслового лова этой рыбки. Пусть лучше она неограниченно долго остается важным кормом хищных рыб, рыбоядных птиц, норки, выдры, а через них — косвенно — приносит и нам важную пользу.

Красавцы пескари

В списке рыб Амура 16 видов пескарей. Все они схожи: невелики, узкотелы, сравнительно большеголовы, с выдвижной трубкой рта. Многочисленны, повсеместны, очень активны. Выносливы, но загрязненную воду не переносят. Очень плодовиты. Живут просто, без всяких премудростей. В Европе пескарей считают рыбкой деликатесной…

Давно пора сказать несколько общих слов о семействе карповых рыб. Оно исключительно обширно, самое богатое по числу видов: в нем 275 родов и свыше 1700 видов, распространенных на большей части Северного полушария. В Амуре почти половина списочного состава ихтиофауны принадлежит семейству карповых.

И каких только обычных и необычных по внешности и окраске среди них нет! И как много разных по образу жизни существ в этом семействе! А по размерам — и в палец длиной, и почти 2-метровые!.. Казалось бы, что общего между толстолобом и амуром и гольяном с востробрюшкой или какая может быть общность у хищного гиганта желтощека с крошечной синявкой… Может быть, зоологи-систематики слишком грубо «сколотили» это семейство? Нет, все в нем обосновано.

Оказывается, у представителей карповых рыб много единых признаков: выдвижной рот, беззубые челюсти, глоточные зубы, жерновок на нижней поверхности черепа, двух- или трехкамерный плавательный пузырь, циклоидная чешуя… Желудок отсутствует, а весь пищеварительный тракт хотя и длинный, но являет собою простую трубку. Извилистую, разумеется. Много и других общих признаков. Конечно, есть и исключения: у некоторых карповых рот не выдвижной, чешуи нет или кишечник короткий. Но таких очень мало.

И выясняется, что пескари — эта многочисленная, повсеместная, суетливая мелкота — тоже в семействе карповых, а стало быть, в отдаленном родстве с сазаном, карасем, верхоглядом… И с тем же желтощеком! Ибо обладают все они общими признаками семейства.

Есть возможность еще раз подчеркнуть богатство Амура рыбой: в Европе и Сибири обитает всего один род пескариных, представленный в основном обыкновенным пескарем, в великой же дальневосточной реке — 11 родов с 16 видами! Есть среди них и такие, что обычны чуть ли не для всего Северного полушария, но больше всего строго амурских, нигде больше не встречающихся: ханкайский пескарь, амурский лжепескарь, амурский носатый пескарь, амурский чебачок…

Все они схожи тем, что размером невелики, максимум до четверти, в исключительных случаях — до трети метра. Почти все обладают узким, в сечении почти цилиндрическим или брусковатым, хорошо обтекаемым телом со сравнительно большой головой, рот у них раскрывается хоботком вниз. Чешуя довольно крупная и прочная, у большинства видов в четкой темной окаемочке, отчего тело рыбки кажется туго обтянутым красиво связанным свитерком.

И окрашены они затейливо: спинка зеленовато-бурая, желтовато-серая или коричневатая; бока серебристые, золотистые, бывают и зеленоватые, в крупных или мелких пятнах, поперечных да продольных полосках; брюшко белое, не то темно-серебристое, иногда серебристо-розовое или даже золотисто-оранжевое. Самцы некоторых видов в период размножения надевают брачный наряд… Что ни говори, а положишь этакую мало кем примечаемую и поминаемую добрым словом рыбку «карманных» размеров на ладонь и залюбуешься.

Приглядитесь к пескарю-леню: чем не красавец! Молодые — светло-желтоватые или золотистые, с четырьмя широкими темными поперечными полосами, с возрастом эти полосы расширяются и сливаются и вся рыбка становится почти черной, с нежно-лиловым оттенком. И неспроста аквариумисты этого пескаря держат в своих посудинах наравне с причудливыми экзотами. Правда, лень способен вырасти до 10–15, а на вольном просторе — и до 25–30 сантиметров, но пескарям хищничество не свойственно… И в красоте пескарь-лень не одинок. Вот приглядитесь еще к пескарю-губачу Черского — крошечной, очень мирной и милой рыбке: по нежным желтовато-зеленым тонам окраски тела и стекольно-прозрачным плавникам разбросаны черные пятна. К брачной поре усиливается золотисто-зеленый блеск. У самцов передняя часть низа тела и грудные плавники становятся оранжевыми, а глаза краснеют, в то время как у их брачных партнеров последние… зеленеют. Возьмите ту же крошку владиславию пли чебаковидного пескаря — залюбуешься! Нет, что ни говорите, а зря мы вспоминаем об этих великолепных рыбках лишь когда нуждаемся в хороших, очень живучих малявках для своих снастей.

Но при всем изяществе окрас пескарей, как и большинства других рыб, хорошо их маскирует — каждого к своей, среде обитания. Ни сверху его, темноспинного, не увидишь, ни сбоку — пятнистого, ни снизу — брюшко серебристо! Природа долгими тысячелетиями подбирала и совершенствовала цвет «одежды» рыб таким образом, чтобы она одних надежно скрывала от врагов, другим помогала незаметно подобраться к жертве.

Пескари — обитатели больших и малых рек, ручьев и озер. Одни живут по мелководью, другие — на течении, третьи — даже на фарватерах. Избегают лишь очень холодной и очень быстротекущей воды да сильно заросших илистых озер. Загрязненную воду не любят, хотя живучи. Бодрствуют в светлое время суток. Ночью отлеживаются на дне, замаскировавшись в укромном месте. Ведут придонный образ жизни, хорошо приспособлены искать и брать корм со дна: маленьких червячков, рачков, коловраток, личинок, микроводоросли. Особо любят мотыля. Не упускают, к сожалению, возможности полакомиться икрой. Всякой, в том числе и отложенной собратьями. И даже лососевой!

Это «народ» компанейский, обычно он живет большими разновозрастными стаями, стадами или популяционными группировками, наиболее шумными и оживленными, как водится, в нерестовое время.

А нерест у них чаще всего порционный, и потому длится месяц-полтора. Самцы многих видов оплодотворенную икру бдительно и самоотверженно охраняют. А лжепескари ее откладывают в специально вырытые в грунте гнезда в виде тарелок диаметром сантиметров 20 и глубиной с вершок. Самец от этой «тарелки» гонит прочь решительно всех! Протяните к нему руку — а гнезда эти приурочены к мелководьям, — он и на нее отважно бросится… Да еще норовит поранить острыми шипиками, специально для охраны потомства отрастающими на голове и грудных плавниках. А когда у гнезда спокойно, он деловито перемешивает в нем икринки, вентилирует их.

У самки пескаря-губача к лету отрастает миниатюрный яйцеклад, с помощью которого икра определяется поштучно в наиболее надежные места: в ниши, между камней… А может быть, и в полости моллюсков? Как горчак? Ведь жизнь пескариной мелкоты и по сей день изучена слабовато. Тот же пескарь-лень перед нерестом роет в песке довольно глубокое гнездо — до 15 сантиметров! Но зачем оно ему, если у этой рыбки икра, как считают некоторые ихтиологи, пелагическая!

Активность пескарей определяется главным образом температурой. Более всего они бодры и подвижны в теплой весенне-летней воде. С осенним похолоданием становятся вялыми и уплывают в спокойные глубины, где и зимуют при предельном снижении активности. Иные и в ил зарываются. До самой весны.

Кроме упоминавшихся пескарей в бассейне Амура живут амурский, обыкновенный, ленский, Солдатова, амурский белоперый, длиннохвостый колючий и восьмиусый пескари. Читать о жизни каждого из них не у всех найдется время. Но стоит набраться терпения прочесть об обыкновенном пескаре.

Он почти повсеместен и многочислен. И один из самых крупных — до 22 сантиметров в длину и четверти килограмма весом. С хорошего чебака! Но таких пескариных гигантов и прежде было все же мало, обычны 10—15-сантиметровые. Любит проточные реки с песчаным или галечным дном и чистой прохладной водой. На перекатах горных рек рыбаку чаще всего приходится встречать его стайки. В озерах, особенно проточных, он тоже живет, но на нерест поднимается в верховья небольших рек, к осени скатываясь обратно. Туда — стаями, и стаями обратно. К ледоставу переселяются на глубину, где и зимуют в полусонном состоянии.

А вот пескарем его назвали, видимо, с определенным основанием: будучи извлеченным из своей стихии в нашу, он пищит. В ряде мест, особенно в прежнее время, его звали пискарем. Но может быть, оттого пескарь, что чаще всего встречают его на песчаном дне? Ведь об этом еще С. Т. Аксаков писал.

Но поговорим немного еще об одной интересной местной рыбке — амурском чебачке. Его называют пестрым чебачком, или амурчиком. В нем обычно 6–8, максимум 10 сантиметров. Внешностью почти точь-в-точь пестрый конь в миниатюре. Молодь заметна резко обозначенной на боках вдоль всего тела узкой черной полоской, вроде бы оттеняющей боковую линию, да пятнистостью плавников, По мере взросления полоска выцветает, а плавники чернеют. Правда, к икромету эта боковая чернота снова «обостряется», а у самцов под глазами появляются острые роговые шипики. В общем же взрослые чебачки желтовато-серебристо-пестрые. По их чешуйкам разбросаны темные скобки. Самец крупнее самки и ярче окрашен.

Это бентофаг. Ест все, что положено есть пескарям, — разную беспозвоночную мелкоту. И ест много, с характерным металлическим пощелкиванием. В нерест сильно возбужден и икру свою, по-видимому, оберегает. Неприхотлив, пластичен, живуч.

По всем статьям пескарь как пескарь. Но как стремительно стал этот амурчик размножаться да расселяться там, куда его по неосторожности завозили!

В искусственные и естественные водоемы Средней Азии и Казахстана он тоже попал «зайцем» — при акклиматизационных завозах толстолобика и белого амура. Здесь этот «заяц» моментально освоился. Ему потребовалось всего несколько лет для того, чтобы стать повсеместным и многочисленным. Рыбаки оценили этот взрыв численности чужестранца не иначе как напастью. Где бы и куда бы ни забросили крючок — тут же решительная поклевка и… улов в палец размером.

Почему же амурчик на чужбине так быстро приспособился и размножился? А потому, что он экологически тоже очень пластичен и живуч, и почти не оказалось у него в новых местах тех «штатных пастухов», которые на родине постоянно поддерживают поголовье своих жертв на биологически разумном уровне.

Амурский чебачок в среднеазиатских водоемах оказался примерно в той же роли, что ротан-головешка в Подмосковье и соседних областях. У них много общего: оба неприхотливы, оба быстро приспосабливаются есть все съедобное, вплоть до комбикормов и личинок прудовой рыбы, оба оказались очень плодовитыми. У чебачка клейкая икра тоже откладывается заботливо и предусмотрительно, потом родитель за нею следит, ухаживает, чистит. Нерест многопорционный, растянут на два весенне-летних месяца. Предличинка же, не успев вылупиться, уже подвижна, и ее не так-то просто поймать. А в итоге прижился, размножился и расселился амурский чебачок в местах неосторожной его акклиматизации так же победно, как и его головастый земляк ротан.

Рыбак Приамурья пескаря в улове не считает рыбой. А вот в европейских странах за ним охотятся. И считают его деликатесным. В детстве мне иногда приходилось ловить пескарей мордушками и малявочницами, а то и просто ситом с прибитой к его ободу палкой: опустишь с приманкой на дно — и через несколько минут поднимаешь. Вместе с пескарями — синявки, гольяны, вьюны, молодь более крупных рыб. За час-другой налавливал одно-два ведра. Дома из них жарили котлеты.

Изворотливые вьюны

Небольшие, очень скользкие мелкие рыбки со змеевидным телом. Живут на дне водоемов, часто зарываются в ил и песок. Строением и образом жизни примитивны, поразительно неприхотливы, способны жить и в грязной воде. Очень плодовиты и очень прожорливы. Зимуют, зарывшись в ил и песок. В аквариумах безошибочно предсказывают погоду. Ими охотно питаются придонные хищные рыбы. Экзотические лефуа и лептобоция великолепны в аквариуме.

Этих небольших, неприятно змеевидных, чрезвычайно скользких и очень изворотливых рыбок почти все рыбаки и знают и не знают одновременно. Знают, если даже никогда в руках не держали, поскольку при соответствующем случае о том или ином человеке говорят: «Он как вьюн…»

А рыбки эти распространены широко и во многих местах многочисленны, а кое-где их полным-полно. Но в то же время обнаружить их не так-то просто, потому что живут они на дне водоемов, зарывшись в ил или песок, забившись под камень или топляк.

Но какой-нибудь башковитый мальчуган может уверенно запустить сачок в илистую топину тиховодья и за часок наполнить не то большими червями, не то малыми змейками ведро или объемистую корзину. Промоет их чистой водой, прикроет травой да бодро домой: и на наживку, и на сковородку более чем достаточно…

А теперь самое время познакомиться с этим странным народцем вплотную: надо, потому что не только рыбак, но и всякий грамотный человек должен знать его. Хотя бы в общих чертах.

Семейство вьюнов хорошо обособлено: в него входит необычного вида мелкота древнего происхождения, а потому довольно примитивного строения и образа жизни. Удлиненное, очень гибкое тело в микроскопически мелкой, иногда всего лишь в зачаточной чешуе или вовсе голое, но густо покрытое слизью. Маленькая головка, небольшие плавнички — все приспособлено для того, чтобы жить не как всем рыбам, а на манер червей. Глаза крошечные: мало в них нужды. Зато очень чувствительных усиков вокруг рта целая бахрома — без этого органа осязания вьюнам не прожить, потому что именно осязанием да обонянием отыскивают они в своей грязи далеко не изысканную снедь: крошечных червячков, всевозможных личинок, пиявок, а то и просто ил. Деликатес для вьюнов — икра соседей по водоему, которую все они воруют жадно.

А едят тоже относительно много. Рот у них мал и беззуб, но если заглянуть в него поглубже, то можно отыскать глоточные зубы, которые не хуже челюстных: раковинки мелких моллюсков крошат запросто.

Вьюны донельзя живучи, совершенно неприхотливы и способны обитать в такой грязи, какую, пожалуй, и ротан не выдержит. В банке с водой неделю живут, на крючке вертятся два-три дня. Переруби вьюна напополам — головная часть будет плавать еще несколько часов. Переждать обсыхание водоема глубоко в иле может запросто, способен и ожить после того, как долго был замерзшим. В траве на суше бодрствует всю ночь.

А все потому, что при крайнем недостатке кислорода в воде может вьюн усваивать атмосферный воздух… кишечником, отдельные участки которого насыщены капиллярами. Заглотит пузырек воздуха, кровь заберет из него кислород, а углекислый газ выйдет через анальное отверстие. Если вам приходилось иметь дело с вьюнами, вы слышали, как они пищат: это они заглатывают и выпускают воздух.

В бассейне Амура с древних пор основательно прописано пять видов вьюнов: амурский, или восточный, вьюн, голец и шиповка, известные чуть ли не всей Евразии, а еще экзотические лептобоция и лефуа.

Родной дом амурского вьюна — тихие или едва шевелимые течением неглубокие водоемы с илистым дном. Озерки и старицы, глухие протоки и заливы, заболоченные речки. Даже болота, мочажины и канавы! Пусть будет в них воды едва-едва, и очень несвежей воды, но побольше бы ила!

Если бы вьюн не извивался змеей, неприязнь к которой у человека в крови, то вполне сошел бы за приличную рыбку: она стройна и оригинальна, размером с круглый толстый карандаш, с желтовато-бурой или темно-зеленой спинкой в мелком черном крапе, желтыми боками и брюшком. Бока тоже в крапе, а животик иногда бывает красноватым. Усиков пять пар: по две на верхней и нижней челюсти и одна в уголках мягкогубого рта. Плавники аккуратно закруглены.

Очень это нестандартная рыбка — вьюн, оригинальная. Право же, не заслуживающая нашего пренебрежительного, а то и брезгливого к ней отношения.

Корм для вьюнов — всякая живность на дне и в иле. Размером до пиявки. Наелся — и выглядывай из своей норки, едва пошевеливая грудными плавничками для кое-какой вентиляции жабр. Да бди: сом, налим, крупная косатка не упустят возможности слопать. А особо опасен для вьюна здесь змееголов: предпочитая чистой звонко-прозрачной речной благодати такие же неудоби, он всегда рядом и сторожит вьюна так же усердно, как и ротана.

Нерестится вьюн довольно рано, в мае, — как только подогреется вода до 15–16 градусов. Но икры много: у иных 100–150 тысяч. Откладывают ее на всякую водную зелень, к которой икринки приклеиваются, потом снова в свой ил зарываются. Отдыхать, сил набираться.

Амурский вьюн не очень компанейское существо, однако на зимовку собирается большими скопищами. В тинистых ямах поглубже, тихих омутах, где ил на дне накапливался столетиями. Но не просто в глубоких непромерзаемых местах собирается, а чтобы и роднички были, и вода не застаивалась мертво. Ибо зимует вьюн зарывшись в ил, в котором из-за постоянных процессов разложения органических веществ кислорода совсем мало, а хоть и в небольших дозах, но все же нужен он рыбке-крошке.

Почему я говорю о родничках? Да потому что зимой приходилось мне черпать сачком вьюнов из знакомых озерных зимовальных ям. Заодно с ротанами. И был всегда над ними лед гораздо тоньше, чем в соседних местах…

Они удивительно чувствительны к изменению атмосферного давления, а стало быть, и погоды. Перед ненастьем суетятся, отрываются от дна, всплывают к водной глади в даже высовываются из нее, беспокойно попискивая. Японцы с давних времен держали при себе вьюнов в качестве барометров. В некоторых странах они и теперь содержатся в специальных аквариумах среди сложнейшей, самой современной гидрометеорологической аппаратуры. Такие чудо-рыбки в Японии предсказывают даже землетрясения и цунами. Как — пока неизвестно.

Обыкновенный вьюн довольно крупен, а костей в нем — почти один позвоночник. Из своих давних уловов я всегда набирал достойных гастрономического внимания на сковороду, и ели их все с аппетитом. Правда, чистить их всегда приходилось мне… Можно их подсушить и завялить. Немцы вьюнов издавна варят в уксусе или пиве. Ценятся они и во Франции. А в Японии их специально разводят в прудах…

Обратите внимание и запомните: у настоящего вьюна мы отметили пять пар усиков, а вот у его близкого родича гольца — три.

Он потому и именуется гольцом, что его длинное брусковатое тело почти начисто голое, и лишь на боках в лупу можно разглядеть редкие, глубоко посаженные чешуйки. Коричневато-серая или бурая спинка в темных пятнах, бока посветлее, а брюшко почти белое. Плавнички темно-пятнистые. Размерами мелок: 4–6, редко 10–12, и как рекорд — 15 сантиметров.

От обыкновенного вьюна он отличается еще и тем, что любит чистую проточную прохладную воду и песчано-галечное дно, и потому гольца больше всего в реках полугорного типа да проточно-родниковых озерах. Но эта экологическая привязанность не жесткая, гольца можно встретить и в озерах, и в тихих заливах да притоках. Но все же тинистых прогретых мелководий он избегает. А в остальном — вьюн вьюном. Придонная рыбка, типичный бентофаг. Склонен зарываться в песок и под камни, почему его еще зовут и вьюном-подкаменщиком. Иногда сбивается в стайки, но больше живет одиночно.

Малоподвижен. Может сделать стремительный рывок, но быстро выдыхается. Как и все вьюны, живуч, способен дышать кишечником, зимует в ямах теми же скопищами. И тоже удивительно тонко чувствует ухудшение погоды. Когда она ясная и солнечная, голец очень спокоен, иногда малоподвижен. В аквариуме это хорошо заметно: не шелохнется. Но вот если заплавал он вдоль стеклянных стенок, извиваясь змейкой, — жди ненастья, а перед самым дождем начинает метаться по аквариуму, словно сделали ему больно. И тоже тревожно попискивает.

Голец и во многом другом схож с амурским вьюном. Любит полакомиться икрой. И нерестится весною. Только к брачному сезону у подкаменщиков голова покрывается мелкими бородавками, передние носовые дырочки вырастают в торчащие кверху трубочки, а у самцов, кроме того, на хвосте — сверху и снизу — появляются кожистые гребеньки.

Икра откладывается на песок или растения в неглубоких проточных местах, чаще всего на спокойных перекатах. Голец ее не охраняет, а чужую жрет в большом числе, чем здорово вредит хариусу, ленку, тайменю. И кете с горбушей, на нерестилищах которых обычно многочислен. Но зато и сам тайменю, ленку, налиму и другим хищникам в зубы попадается частенько.

Небольшие горные реки летом часто настолько мелеют, что превращаются в цепь тихих плесов, разделенных обсохшими перекатами, их истоки же вовсе обезвоживаются. А зимой промерзают насквозь. Но сошел лед, полили дожди, ожили эти речки, звонко выплескиваясь из плеса в плес по шумным перекатам. И куда ни глянь — вьюны-гольцы…

Им не страшны ни засухи, ни льды, потому что способны они переживать невзгоды (для многих рыб погибельные), углубляясь в песок до непромерзаемо-непросыхаемых нижних «этажей» речки. Мне доводилось находить их в летнюю засуху в «колодце» метровой глубины, выкопанном в обсохшем дне. Обнаруживал я их и во влажных песчаных берегах живых-живехоньких. Описан даже случай находки ранней весной в песке выше уровня воды восьмиусого гольца из рода лефуа, который, судя по всему, вне воды прозимовал все очень студеные месяцы…

Голец жирен и вкусен. Одно плохо — мал. А потому и интересен рыбаку лишь в качестве отличного живца.

Вьюном является и шиповка, называемая еще щиповкой. У нее тоже три пары усиков, но от гольца, с которым мы только что познакомились, ее проще всего отличить по подглазничным складным шипикам, о которые можно больно уколоться. И еще. Тело шиповки впереди, и особенно голова, сплющены с боков, а раскрашено оно красивее и пестрее: спинка желто-серая в темных пятнах разного размера и формы, эти же пятна распространяются и на бока, где иногда сливаются в продольную полосу; горло и брюшко чистые светло-желтые, а плавнички светло-серые. Крошечные бледно-желтые глазки сверху, миниатюрный мягкогубый рот снизу. Вот и весь портрет этой во всем скромной рыбки с палец размером.

Заселяет весь бассейн Амура, и где ее только нет: в стоячих и быстротечных водоемах, речках, озерах и старицах. Лишь вонючие ротаньи обители не любит да холодные горные потоки не переносит. А дно все-таки предпочитает илисто-песчаное, чтобы можно было вырыть в нем лабиринт ходов и жить рядом с пескоройками. Еще этот вьюн ищет скопления нитчатых водорослей, в которых любит зависнуть на час-другой в полной неподвижности и в которых же откладывает многочисленные прозрачные бусинки икры…

Все вьюны удивительные мастера прятаться. Вроде бы заметили его: вот он, на дне, стоит на плавничках, что на колесиках. Головку приподнял и соображает: видят ли его? И в мгновение исчез. За камешек спрятался или в норку. Иной раз просто взмутит ил-песок и застынет в мути, а осела та на него — одни глазки поблескивают.

Теперь же самое время поговорить о собственно амурских вьюнах.

Лефуа костата, он же восьмиусый голец, он же карликовый вьюн, обитает в южной части бассейна Амура, а больше всего — в его пойменных озерах около Уссури и Сунгари, вдоль отлогих тинистых берегов Ханки. Как и обыкновенный вьюн, живет в стоячих и медленно текущих болотистых речках и протоках.

Эта мелкая рыбка, как большинство экзотов, красива: основной цвет тела коричневато-сиреневатый, сверху потемнее, снизу посветлее, а на боках темно-шоколадная сквозная полоса, рассыпающаяся по лопатовидному хвостовому плавнику бисером пятен такого же цвета. У самцов окрас более сочен и насыщен.

Аквариумисты с удовольствием держат лефуа в своих посудинах: они очень подвижны, почти всеядны и неразборчивы — даже хлебные крошки не игнорируют. Было бы где спрятаться на сытое брюхо да отдохнуть. В нерест играют незатейливые «свадьбы»: сначала плывут по-над дном парами, потом зигзагами поднимаются кверху, а постояв там, тихо «тонут» бок о бок.

Другая амурская вьюн-рыбка носит имя лептобоция. Внешностью и раскраской она похожа на широко распространенную шиповку, но цвета на ее удлиненном, слегка сжатом с боков теле ярче и чище: спинка зеленовато-серая, бока светло-золотистые или серебристые, в частых темных поперечных полосах. Очень красивы спинной и хвостовой плавники: они прозрачно-желтые, в мелких черных пятнах-черточках. Рыльце вытянутое, с тремя парами усиков, бока головы в мелкой чешуе, под глазами — те же острые складные шипики, а сами глаза имеют веки, без которых трудно копошиться в иле, тине да песке. Размеры лептобоции — 10–15, редко до двух десятков сантиметров в длину.

Ведут эти экзотические рыбки жизнь, типичную для вьюнов, однако, как истые южане, они заметно активнее и подвижнее. Чаще суетятся у дна, но не забывают наведываться и к водной поверхности, чтобы схватить, к примеру, упавшую букашку. Ну а в донном грунте отыскивают живность с помощью чрезвычайно чувствительных органов осязания (усики) и обоняния, то и дело засовывая в ил-песок рыльце. Вогнать в него свое гибкое скользкое тело ей ничего не стоит — секундное это дело. В грунте прокладывает сложную сеть нор, которые постоянно посещает и в поисках пищи, и для покоя.

Как пишет М. Д. Махлин в книжке «Амурский аквариум», наблюдать за лептобоцией занятно и интересно.

Это развлечение и для науки не бесполезно, потому что жизнь амурских вьюнов лефуа и лептобоции до сих пор изучена совсем слабо. Ученые же в первую очередь и всем фронтом работают по рыбам, имеющим определенное практическое значение. Не до вьюнов пока и не до иных мелких пескарей. Вот тут-то рыбаку-аквариумисту и все карты в руки.

И последнее. Вьюнов рыбаки частенько путают с личинками ручьевой и тихоокеанской миноги — пескоройками. Но те миножки безглазы, без жаберных крышек, у них нет ни парных плавников, ни усов… А потому их путают, что не удосужились еще изучить как следует рыб своей реки.

Глава четвертая Большие и малые странники

По степени оседлости — привязанности к месту своего обитания — рыбы, как и многие иные существа, весьма не одинаковы. Есть среди них такие завзятые домоседы, что всю жизнь проводят там, где выклюнулись из икринки. В радиусе какого-нибудь десятка километров. Карась, например, косатки, змееголов, сом Солдатова, ротан, пескари, гольяны. Не склонны к бродяжничеству и щука, сазан, кони, красноперы…

Те, которые мечут пелагическую икру, волей-неволей путешествуют, ибо мальки задерживаются в тихих прибрежьях за многие километры от мест, где их родители отметали икру, а в пору взросления медленно, но упорно идут в отчие края.

А в этой главе рассказывается о рыбах, которым «не сидится дома» от роду и от века. Одни из них совершают регулярные, довольно длительные путешествия из горных рек в равнинные или наоборот — с целью благополучно перезимовать в одном районе, отнереститься — в другом, понаслаждаться спокойной жизнью — в третьем. Речь идет о таймене, ленке, сиге, хариусе, налиме… Другие большую часть жизни проводят в море, где быстро растут и мужают для того, чтобы в свой срок совершить грандиозное путешествие в несколько тысяч километров в реки, единственный раз отложить там икру и погибнуть… И по сию пору трудно сказать, где их родина — в море или в речках.

В этих путешествиях еще много невыясненного. Проходных, лососевых и миног можно в известной мере считать смертниками, потому что штурмуют они реки, в которых им уготована неминуемая гибель.

Но более всего сложно и интересно не то, почему так их жизнь устроена, а как они находят верный путь в немереных морских просторах к устью своей реки, и настолько уверенно находят, пересекая океан, что диву даешься.

По этим сложным вопросам существует достаточно много различных гипотез или просто остроумных догадок, но… до твердых заключений еще далеко, и многие загадки остаются загадками, а гипотезы — гипотезами.

Наша жизнь интересна неиссякаемой вереницей открытий и разгадок. Возможно, и кому-то из нас посчастливится что-то «раскрыть». Но для этого непременно нужно хорошо ознакомиться с уже изученным, чтобы не открывать открытое и не искать найденное.

Дорогая красная рыба

Удивительны эти рыбы — проходные тихоокеанские лососи. Красивые, сильные и беспримерно выносливые, с очень сложной, до конца еще не изученной трагической жизнью. Нерестовый ход вверх по Амуру и его притокам горбуши, симы, а особенно кеты, представляет грандиозное зрелище. Рыбы с фанатическим упорством проплывают тысячи километров, чтобы отложить икру в том месте, где родились, и погибнуть.

При слове «лосось» в воображении жителей многих европейских стран встает прежде всего семга, или атлантический лосось. Этой рыбе присвоен еще один видовой эпитет — благородный лосось. Тут отразилось все: красота и изящество рыбы, ее нежный вкус, солидные размеры…

Но русские (и иные национальные) названия видов — дело в известной мере условное, нередко зависящее от случайностей, и не следует думать, будто семга — эталон из эталонов, а другие лососи менее «благородны». К примеру, нашу кету американцы называют собачьим лососем, и это правильно лишь в том смысле, что когда-то он в большом количестве шел на корм собакам. Интерпретировать теперь данное название как годный в пищу только собакам, конечно, нельзя, ибо и американцы, и мы хорошо знаем, какие высокие гастрономические качества у кеты. А другие наши лососи? Если на минуту представить, что семга водилась бы в Тихом океане, а камчатская чавыча, наоборот, — в Атлантическом, то вполне возможно, что все утонченнейшие гурманы Европы единодушно провозгласили бы именно чавычу благородным лососем. Тем более что она и поувесистее семги — вырастает до полуцентнера. Кстати, американцы называют ее королевским лососем, а японцы — князем лососей.

Однако не будем ориентироваться на те или иные названия и составлять на их основе «табели о рангах». Все лососи — представители славного семейства сальмонид — рыбы благородные, вызывающие у нас восхищение и особый интерес: кто не хотел бы поймать лосося, кто не хотел бы отведать лососины?

Я очень сожалею, что в своем рассказе смог лишь вскользь упомянуть о чавыче, в порядке сравнения. Она обитает в суровых Беринговом и Охотском морях, а потомство оставляет в реках Камчатки и Приохотья (и Северной Америки тоже), а в лимане Амура появляется только случайно, единично, совсем редко. Это-то и не дает мне оснований для обстоятельного разговора о чавыче в книге про амурских рыб.

И еще несколько интересных представителей сальмонид наведываются в Амур лишь в ту его лиманную часть, которая своими просторами уже уподобляется морю. Для примера — кунджа, живущая в северо-западной части Тихого океана вдоль азиатского побережья к югу до Владивостока. Заходит она на икромет лишь в приустьевую часть Амура, и на короткое время появляется, и в небольшом числе.

Мальма, неправильно называемая еще форелью, — житель высоких тихоокеанских широт. Осенью ее небольшие косяки бывают только в коротких горных речках, впадающих в Амурский лиман… А какая жалость, что не приходится рассказывать о своеобразной красоте этой рыбы, об особенностях и неразгаданных странностях в ее жизни!

Самой многочисленной и ценной лососевой рыбой Амура является кета… Но прежде чем приступить к разговору о ней и ее ближайшей родне, надо бы, во избежание повторения общих мест, кратко упомянуть основные черты, объединяющие различные виды в семейство сальмонид. Его полноправными представителями являются и некоторые речные рыбы — таймень, ленок и другие, не нуждающиеся в путешествиях к морю. О них вы прочтете отдельные рассказы. Все наше внимание здесь — к тихоокеанским проходным, то есть тем, которые растут и откармливаются на морских просторах, а нерестятся в небольших горных реках, которых достигают после грандиозных, продолжительных путешествий.

И еще. Казалось бы, что общего между чавычей и тайменем или горбушей и ленком, в образе жизни которых так мало сходства? Но систематиков в решающей мере интересует не то, как разные виды живут-существуют, а как они устроены. Так вот, у всех лососевых имеются короткий спинной плавник, с количеством лучей не более шестнадцати и плюс к нему бесперый жировой — он ближе к хвосту. Кишечник — с многочисленными пилорическими придатками. Яйцеводы у самок зачаточные или их совсем нет, то есть икра через разрывы в стенках яичников поступает в полость тела, откуда выводится наружу без посредства специального «шланга».

Некоторые представители лососевых изменяют свое поведение, вид и окраску тела в зависимости от внешних условий. Например, камчатская нерка.

Проходные все беззубы, все крупны, стройны и серебристы. Разумеется, когда они плавают в холодной части Тихого океана. Другие же лососевые зубасты. Возьмите тайменя или ленка.

Живут проходные лососи небольшими косяками, главным образом в верхнем слое морской воды, густо нашпигованном всевозможным кормом… Зимуют поюжнее, поближе к теплому течению Куросио, весной же устремляются в берингийскую сторону. А летом или к осени те, которым настал срок, табунятся день ото дня гуще, сбиваются в большие плотные косяки и начинают ту нерестовую миграцию, которой завершается их жизнь.

Удивительнейшим образом отыскав устье Амура, лососи несколько дней постепенно привыкают к пресной воде, отдыхают, а потом, как по общей команде, устремляются против течения…

С. П. Крашенинников два с половиной века назад писал, что эти лососи «идут летом из моря в реки такими многочисленными рунами, что реки от того прибывают и, выступая из берегов, текут до самого вечера, пока перестает рыба входить в их устья». Это о них путешественники — первоисследователи дальневосточной природы рассказывали: воткни шест в плывущее стадо — и он стоит, не падая, и тоже плывет вместе с рыбой, качаясь, — столь плотно и велико то стадо…

Особенность нерестовой миграции еще и в том, что рыбы совершенно перестают питаться, расходуя накопленную в морях энергию и день ото дня худея. И перерождаясь: кишечник за полной ненадобностью сжимается и атрофируется, печень не вырабатывает желчь, форма тела становится уже отнюдь не изящной, и оно покрывается брачным нарядом — можно сказать, и смертным саваном. Продукты размножения дозревают в рыбах в течение всего их пути.

Итак — кета.

Ее в Амуре две формы, или расы: летняя и осенняя. Первая отличается лишь тем, что заметно меньше: в среднем 58–61 сантиметр в длину и 2,4–3,1 килограмма весом, у самых крупных самцов набирается 77 сантиметров при 5,5 килограмма. Осенняя же обычно на четверть длиннее и округленно на 60 процентов увесистее, но встречаются и великаны, схожие с чавычей. Почти метровые вытягивали до десятка килограммов, а М. Л. Крыхтин держал в руках кетину весом в 17 килограммов.

Летняя кета в Амурском лимане появляется, в конце июня, рунный ход обычно с 6–8 числа этого месяца по 10–12 августа, затухание миграции — к последним дням лета. Поднимается до Анюя, но в преобладающем большинстве не выше Горина, что под Комсомольском. Основные нерестилища в бассейне Амгуни. Икромет проходит с середины лета до половины сентября.

Осенняя же раса кеты в Амуре объявляется в разгаре последнего летнего месяца, а Николаевск авангардным мощным валом проходит с 20–25 августа по 1–5 сентября. Это кета так называемого первого хода — самая сильная, серебристая и жирная. А всего их три, так они «организованы», что на нерестилищах готовые к икромету производители появляются с середины сентября до конца ноября. В истоках Уссури и верховьях Кура мне приходилось видеть нерестящуюся подо льдом кету в последних числах ноября.

С какой же скоростью поднимается эта рыба? Ихтиолог В. К. Бражников в 1900 году назвал цифру: 63,6 километра в сутки. В. К. Солдатов четырнадцатью годами позже высказал иное мнение — 47. А наш современник М. Л. Крыхтин пометил в Амурском лимане свыше 12 тысяч сгрудившихся на старте кетин и на основании возврата меток с фиксацией места и времени поимки точно установил: в лимане она всего лишь разминается, одолевая за сутки 1–1,5 километра; в приустьевой части Амура темпы движения нарастают до 6 — 18, в среднем 12,5 километров за 24 часа; в нижнем участке реки достигают 25–40; у Мариинска — 45–61; у Хабаровска же — 53–66 километров в сутки. В горных реках против стремительных потоков рыба одолевает немного меньше — 50–60 километров за день и ночь. Но если в Амуре с учетом встречного течения она относительно воды проходит где-то 150 километров — немного более шести в час, то в горных — 170 в сутки и семь в час. Это для рыбы, так долго преодолевающей встречное течение, поразительно много!

Первые российские землепроходцы, увидев нерестовую миграцию кеты, поражались. Вот что записал в середине прошлого века один из них — А. Ф. Миддендорф:

«С неудержимой силой, целыми миллионами… кета мчится вверх по рекам, в горные потоки. Вода кишит ею, принимая рыбий вкус, весла вязнут, подкидывая рыб, и как скоро лодка плывет вдоль несколько плоского берега, так крайние ряды вытесняются на сушу, где они жалостно погибают. Но главная стая продолжает стремиться вперед, пробирается против напора потока, против быстрин, вверх в горы, все дальше и дальше, пока наконец не хватает воды. Уже выдаются из воды спинные плавники, даже самые спины; люди, вооруженные уже не сетями и гарпунами, а просто палками, медведи, собаки, птицы безжалостно губят ряды, — но остальные не прекращают своего движения».

Грандиозный штурм Амура начинают гонцы — самые большие, самые нетерпеливые и смелые особи. В основном самцы. Рвутся против течения они небольшими косяками — вроде бы разведотрядами или боевыми авангардами. Через несколько дней за ними устремляются полки первого хода кеты, в котором преобладают крупные сильные самцы, самок же гораздо меньше. Во втором ходе, одной-двумя неделями позже, оба пола в равном числе, а в третьем — икрянок больше. Но в общем за весь период хода и за ряд лет в стадах кеты самцов и самок примерно поровну.

Кета третьего хода на нерестилищах появляется самой черной, телом самой худой, подплывает она не столь дружно, зато долго. Но добирается поздно, когда рыбачьи страсти поулягутся, и много ее подходит к нерестилищам уже по шуге, а икру рыбы откладывают даже подо льдом.

Бывает, нерестовые бугры предшественниц разрываются, но зато при этом дренируется и промывается дно. И потому именно потомство третьего хода кеты, как выяснил еще В. К. Солдатов в начале века, оказывается наиболее многочисленным. И в значительной мере благодаря именно третьему ходу осенняя раса кеты бесконтрольным промышленным переловам до установления на Дальнем Востоке Советской власти противостояла значительно дольше, чем летняя, хотя нельзя снимать со счетов и гораздо большую нерестовую площадь поздней расы.

Половозрелость к этой рыбе приходит в 3–5, а то и 6 лет — кому как повезет! — и потому-то даже в одной лодке улова одноразмерных рыбин мало. Замечено, что осенняя кета имеет больший средний возраст. Посудите: в тысяче летних на трехлеток приходится около 150 штук, а у осенних — всего 40–50; зато 5-летних в той же тысяче: первых — 85, вторых же — 250, 6-летних — 5 и 14 соответственно. О семилетних долгожителях в рядах летней кеты нет и речи, в осенней же их четыре на тысячу.

Это известно еще со времен возникновения на Амуре массового лососевого промысла. Крупный ученый-ихтиолог Амурского отделения ТИНРО В. Я. Леванидов в 60-х годах на огромном материале возрастные соотношения в уловах кеты уточнил и конкретизировал: по его данным, четырехлетки в стадах летней расы кеты составляют преобладающую часть — 86–96 процентов, у осенней же — 54–88,5; но 5-летних у первой кот наплакал, а у второй — от 10 до 38 процентов.

Нерестовые места — в чистых неглубоких протоках с мелкогалечным дном, слабым течением, обильным поступлением родниковых и грунтовых вод. Осенняя температура воды в них обычно от 4 до 14 градусов.

Нерест кеты являет собой захватывающее дух зрелище, оно наводит на всевозможные размышления. Кетовые нерестилища можно увидеть и вблизи моря, и в тридевятьземельных далях от него. Природа распорядилась так, что годные для откладки икры речки рационально распределены между стадами этой рыбы на огромной территории бассейна Амура: летней расы — до Горина и Анюя, осенней — до Виры и Биджана включительно, а очень небольшое количество доходит до Бурей и даже до Кумары.

И трудно сказать, в какой приток Амура кеты заходит больше. Я наблюдал ее беспокойные стремительные косяки на Амгуни и Анюе, Куре и Вире, на Хоре, Бикине, Большой Уссурке… Они уходят порой так далеко от моря, что почти невозможно поверить: свыше полутора, до двух и более тысяч километров против течения! Без крошки еды! Это какую же выносливость, какую целеустремленность нужно иметь!

Однажды с егерем Николаем Ивановичем Калюжным в середине октября я залетел для осенних охотоведческих учетных работ вертолетом на реку Кур и случайно обосновался в палатке на берегу красивой протоки Асекты с богатыми нерестилищами кеты. И получили мы там счастливую возможность понаблюдать за размножением этой удивительной рыбы.

Асекта оказалась чистоводной речкой-невеличкой со светлыми плесами и рябыми перекатами, сплошь устланными крупной и мелкой галькой, с обрывистыми берегами и плоскими косами. Хмурая кедрово-еловая тайга то с одной стороны пододвигалась вплотную к воде, то с другой, уступая место вдоль кос на излучинах ивнякам и чозенникам. Поодаль зеленели горы. Это было типичное нерестилище нашего героя из семейства лососевых рода онкоринхус.

Покой воды то и дело нарушала кета. Она выпрыгивала на плесах, шевеля тяжелый глянец, будоражила перекаты, разбивая бурунами и брызгами их переливчатую рябь. Иные на мелководье взвивались в воздух так близко от меня, что хорошо были видны большие глаза, а в них как будто безумная, какая-то маниакальная целеустремленность.

Кругом было много снулой кеты — сненки. Она валялась по берегам, лежала на дне тихих заводей, торчала в заломах. И еще целая, и уже облезшая, поеденная и расклеванная, и одни лишь скелеты. Я видел в пронизанной светом воде косяки сильных, стремительных рыб в брачном наряде, спешащих дальше. Здесь же отдыхали и те, чье путешествие уже закончилось, но которые еще не отнерестились.

Повсюду стояли и двигались зубатки, спаровавшиеся для продолжения рода. Одни рыли нерестовые гнезда, другие, совсем почерневшие и сгорбленные, уже зарывали заполненные оплодотворенной икрой ямы, третьи — едва живые — отгоняли от своего бугра ленков, хариусов, гольцов и прочих пожирателей икры. Гнать приходилось не только их, но и своих же сородичей, потому что другим парам ничего не стоило разрыть бугор ближнего своего, разбросать чужую икру и отложить свою.

Было на нерестилище много и таких, что уже почти не шевелили жабрами, то и дело сваливались на бок, лишь чуть-чуть вздрагивая вконец измотанным телом. Иных подхватывали струи течения и сносили, но они неведомым чудом выжимали из себя уже тысячу раз последнюю частицу силы, уходили из этих струй к берегу, в затишье, и вдоль него снова карабкались вверх, к своему бугру, где было продолжение жизни в потомстве.

Невозможно было поверить, что эти жалкие, горбатые и плоские, худые и черные, избитые и израненные, с бесцветными обтрепанными мочалами вместо хвостов и плавников зубастые страшилища с почти белыми жидкими мышцами всего два месяца назад находились в полутора-двух тысячах километров отсюда и были красивыми, стройными, серебристыми, полными энергии рыбами. Знал я, но не укладывалось в сознании, что все эти два месяца единственно инстинкт продолжения рода гнал их бесподобным, просто грандиозным марш-броском против течения.

Одну брачную пару в протоке напротив палатки я запомнил с первого дня. Самец был очень крупным, довольно светлым и почти не пострадавшим, если не считать характерной метки: где-то цеплялся за острый большой крючок перемета верхней частью хвоста, но благополучно сорвался, унеся на себе белую рану в палец глубиной. Увечье пустяковое. Самка же отличалась от других почти неутраченной, а лишь слегка пожелтевшей серебристостью, пересеченной поперечными малиновыми, еще не очень темными, как у других, полосами. И у нее имелась метка-круглый след позади правого грудного плавника, оставленный присоской миноги.

Пара эта приплыла в силе, гнездо у нее было еще впереди, и я с интересом наблюдал за нею, иной раз просиживая в тени склоненного к воде громадного тополя час-другой. Наблюдал как можно осторожнее, потому что спугнуть рыб ничего не стоило. А испугать их могла и тень, упавшая на воду, или вспышка спички.

В первый после нашего знакомства день Светлые — так я их назвал — отдыхали, застыв под навесом корней того самого тополя. Стояли они рядом, голова к голове. Самец превосходил самку почти на четверть длины, а массой наверняка двукратно. Стояли они неподвижно, лишь устало шевеля плавниками да прогоняя воду под жаберными крышками.

У них все осталось в прожитом. И те далекие края, и плавание по океанскому безбрежью к устью Амура.

Грандиозное путешествие вверх по реке проходило, как по строжайшему расписанию. Ожидая своего часа, миллионы стремительных серебрянок скапливались в лимане Амура, потом, словно по команде, срывались со старта и громадными косяками устремлялись вперед, преодолевая в сутки огромное для их размеров расстояние против течения и каждодневно расходуя один-два, а то и три процента жировых запасов. Единственной их заботой было не сбиться с пути, не потерять свою родную струю, не ошибиться в развилках сотен рек, добраться до той узкой быстрой речушки, которая оставалась все эти годы запечатленной в сокровенных тайниках неразгаданной памяти рыбьего естества.

Размышляя об этом, я пытался представить себя на месте Светлых. Словно не их, а меня в море преследовали хищные киты косатки, сивучи и котики. Траулеры с громадными сетями под разными национальными флагами. Не всем рыбам удалось избежать их. А потом появлялись новые враги — тюлени, белухи, калуги. Люди на реках были самыми опасными: они перегораживали путь громадными заездками с неодолимой железной сетью и частоколом, перед которыми вода вскипала, как в аду, из которых забирали почти всю скапливающуюся и мечущуюся кету. Прорвавшихся вверх поджидали тысячи капроновых сетей и неводов, потом были железные вентери, переметы с густой бахромой иглоострых стальных крючков, остроги, крючья…

Как много потерь ежечасно несли кетиные племена! Но несмотря ни на что самые сильные и счастливые все-таки прорывались до нерестилища. Два-три из десятка. И очень дорогой ценой прорывались: элегантные морские красавцы становились почти уродами и дистрофиками: тело облегчалось вдвое, 97–98 процентов «морских» жиров как не бывало, а с ними «сгорело» более половины белков… Знаменитая по сочности, питательности и вкусу красная лососина превратилась в белую водянистую массу. А портрет, портрет-то как неузнаваем стал: вместо красивой, серебристой и мужественной головы — черное безобразное страшилище с хищно и криво загнутым вниз носом, навстречу которому скрючилась нижняя челюсть, с пастью, наполненной беспорядочно разбросанными большими и малыми мерзкого вида зубами…

…Пара Светлых, за которой я наблюдал, наконец собралась с силами и приступила к завершающему этапу своей жизни. Самка облюбовала участок для гнезда, очистила его от ила и мусора, и даже наметилась яма в гальке. Оба были озабочены, нервозны, гнали от себя всех и вся. Оба они то и дело ложились на дно боком и судорожно били хвостами. Но гнездовую яму строила в основном она.

Через два дня эта яма была готова — около полутора-двух метров в диаметре и сантиметров тридцать глубиной, в окружении вала выгребенных камней. Вырыла ее рыба для того, чтобы добраться до более свежих родниковых струек, а вместе с тем понадежнее упрятать икру от многочисленных любителей полакомиться ею.

Но странно: я считал раньше, что мечет икру кета просто в общую яму, ан нет! В ней уже было два небольших свеженагребенных бугорка, а теперь супруги колдовали в том месте, где суждено было быть третьему.

К вечеру мне представился завершающий этап откладки икры этой парой. Точно, она вырыла третью ямку, в общей яме разбрасывая гальку еще сильными движениями тела, стоя против течения. Он же бдительно охранял гнездо от вражьих сил и соперников. Затем самка, опустившись в ямку, выпускала красно-оранжевую цепочку икры, свертывавшуюся горкой, самец же в это мгновение закрывал подругу и ту оранжевую горку светлым облаком молок. Раз, другой, третий. И все. Оставалось закрыть этот маленький бугорок и ждать своего смертного часа.

Прежде я задумывался: зачем у кеты на последнем этапе жизни вырастают большие зубы, а теперь понял. Уж больно много было желающих полакомиться около нее. Мало того, что всякая мелюзга и не мелюзга, крутившаяся подле, жадно хватала каждую икринку, ненароком выплывающую из гнезда, — эти захребетники то и дело норовили забраться в гнездо! Нахалы! Прочь гнали всех их оба супруга, но более энергичным был он. Я дважды видел, как после хватки зубастым ртом кеты небольшие ленки обреченно уплывали по течению, кособоко вихляя. Утром мне представилась такая картина: вместе ямы — бугор размером два на полтора. Самка измученно стояла в тени под корнями тополя на страже. Почти все ею сделано. Теперь ее последние дни станут дотлевать скорбно и жалко, умирать она будет около двух недель, пока не иссякнет последняя искра, последняя крупица жизненных сил.

А где же ее друг? Странно: гнездо рыла она, и зарывала она же. Сделал свое дело и смотался? Да. Но возмутиться этим можно было лишь по некомпетентности. Присмотревшись к нерестилищу, я обратил внимание: в среднем на две икрянки приходился один молошник. Стало быть, им свои силы и свои продукты размножения требовалось расходовать экономнее ради общей задачи воспроизводства.

Я подолгу смотрел и на угасающую Светлую у ее гнезда, и на других, а думал не столько о них, сколько о бугре и отложенных в нем икринках, в которых уже началось нечто не менее таинственное, чем загадочные кочевья взрослых. Через 90, а то и 120 дней они превратятся в крошечные личинки с полспички, с пузырьком оранжевого жирка на брюшке, и еще два-три месяца будут подрастать здесь же, в родительском гнезде. Весной, когда личинки превратятся в мальков-пестряток почти со спичку, начнется в своем роде тоже грандиозное кочевье по вешним и летним водам, но в ином направлении — к морю. Малыши достигнут цели через 4–5 месяцев — в августе. Далеко не все приплывут, ибо слишком много встретится желающих проглотить крошечное существо.

Средняя плодовитость летней кеты 2,5 тысячи икринок, осенней — три семьсот. По исследованиям ихтиологов, при икромете уплывает и погибает 22–25, до 42 процентов икринок. Допустим, под бугром оказывается их около двух тысяч у первой расы и три — у второй. Вроде бы достаточно для воспроизводства. Но все же немало икринок остается неоплодотворенными или гибнет на первых стадиях дробления яйцеклетки. В гнездовых буграх за зиму гибнет 70–80 процентов икры, потому что очень трудно жить личинкам в ледяной воде под каменным слоем! Да если он начнет промерзать… А вокруг бдят прожорливые хищники… И потому не приходится удивляться, что из гнезда уплывают вниз по течению, к морю, от двух до трех сотен, а то и несколько десятков мальков на гнездо, моря же достигнет в лучшем случае один из двух.

Сплывая тысячами тысяч струй и потоков, мальки навсегда запоминают их чередование, да так надежно, что через три-четыре года пойдут вспять точно этим же путем. Как запоминают и как вспоминают — никто до сих пор точно не знает.

Впрочем, ученые все больше склоняются к мысли, что отыскивают лососи свои реки по запаху их вод. С блокированными ноздрями рыба блуждает. А тонкость обоняния у нее просто невообразима. Доказано, что семга улавливает в море запахи родной реки за 800 километров, кета же в этом своей родственнице вряд ли уступает. И меньше остается удивления, когда узнаешь, что лососевые способны ощутить в воде вещество, одна часть которого растворена в ста миллиардах частей воды.

Сколько стрессов мальку приходится испытывать день ото дня с той поры, как вынырнет он из каменной родительской колыбели! Он всего боится: света и тени, шума и тишины, громилу-тайменя и шавку-пескаря. Но понемногу все же сплавляется вниз, то и дело передыхая в затишных местах, для путешествия предпочитая дню ночь. В темноте все же безопаснее.

Странные это существа — кетовые малечки. Такие крошки, а во рту острейшие зубки. С аппетитом здорового малыша едят планктон и бентос. Продукты разложения трупов родителей им тоже на пользу, пусть и не всегда прямым путем, а через резко возрастающую массу придонного органического вещества. Так и живут в ставших родными шумных потоках: днем прячутся и воровато питаются, ночью спешат плыть. Лишь выбравшись на просторы Амура, где вода помутнее, «седлают» наиболее быстрые струи и несутся днем. И часто несутся поверху, а тут чайки, крачки — как много пестряток гибнет в их ненасытных желудках!

Но всему приходит конец, и многомесячному сплаву мальков тоже… Море — вот оно. И здесь-то, на привольных, богатых кормами пастбищах, из большеглазой круглоголовой малявки-крохотульки всего за три года вырастает могучий отважный красавец! Серебряный силач! Тот самый, который после долгих странствий по тихоокеанским просторам возмужания ринется в великое безвозвратное плавание до затерянной в горах холодной речушки.

Горбуша — ближайший родственник кеты. В известной мере — ее уменьшенная копия с укороченной жизнью. Средние размеры горбуши-серебрянки, только что двинувшейся на свои родовые нерестилища в Нижнем Амуре: длина 42–52 сантиметра, вес самцов 1,7 (от 0,7 до 3,2) килограмма, самок — 1,3 (0,5–1,9) соответственно.

У этих серебрянок есть и характерная особенность в окраске — пятнистость. Сначала, еще в море, возникает много мелких темных пятнышек на хвосте, в речке более крупные горошины появляются на спине и боках. Вскоре голова чернеет, тело коричневеет, темнеет… И еще более резко, чем у кеты, деформируется тело самцов. Горбуша — точнее не скажешь.

Ее жизненный цикл стереотипно лососевый. Зрелость — в возрасте около двух лет, нерест — в горных речках, личинки появляются через 3–4 месяца — к концу декабря, а в мае — июне чисто-серебристые мальки докатываются до устья реки. К морю они плывут гораздо быстрее кетовых пестряток, потому как жить им в два раза меньше и во всем нужно спешить.

Горбуша теплолюбивее кеты, а потому в северную часть Тихого океана заходит ненадолго. А в пище весьма разборчива — предпочитает высококалорийный харч — рыбу, ракообразных… И потому растет быстрее кеты, созревая менее чем за полтора года, а точнее — за одно лето и зиму, ибо в начале второго лета уже собирается в дальний трудный поход.

Горбуша поднимается по Амуру недалеко — километров до шестисот — семисот. Не выше устья Гура. Входит в лиман в июне сначала одиночно, а вскоре чрезвычайно густыми рунами, потом торопливо разбредается по мелким быстрым речкам и протокам, заполняет многочисленные горные ключи.

Основная часть спешит в Амгунь. Будто бы в нежелании мешать кете нерестится на более быстром течении, выбирая галечник покрупнее. Брачные процессы совершаются в июле — августе, с затуханием к середине сентября. Все почти так же, как у кеты: образование пар, яма, икромет, бугор. И обязательная гибель…

Мне приходилось видеть штурм горбушей рек на подступах к нерестилищам. Было это в горной тайге в разгар лета, когда весь мир заливало горячим солнечным сиянием, и казалось, будто не знобкая вода мчалась по галечным руслам, а тяжелое расплавленное серебро или ртуть. Вода ревела на мелких перекатах и отдыхала, покойно заполнив плесы. Она ярилась на крутых поворотах в бесплодных устремлениях разбить и опрокинуть скалы и, ослабев, как бы извиняясь за короткую злость, с тихим журчанием растекалась по мелким косам, стараясь дотянуться до зеленой тальниковой поросли.

…Экспедиционная палатка летом обычно устанавливается с того края речной косы, где мель обрывается к устью глубокого залива или протоки, а до матерой тайги с сушняком рукой подать. Ветерком сдувает гнус и несет какую-то прохладу, чистая глубь тут же, и спиннинг бросать есть куда, и закидушку поставить где, червей и короедов раздобыть. А зверовая тропа рядом, и можно по ней выйти на другие тропы и ходить по ним весь день в охотоведческих заботах… Вечером задумчиво смотреть на полыхание зари, ночью слушать переливы речных струй на разных по высоте и мощи, но одинаково чистых ладах, внимать безмолвной перекличке звезд…

И вот приходит день, когда на перекат врывается небольшой косяк сильной серебристой рыбы. Воды там мало, но бешен ее напор, а рыба в каком-то безумстве рвется ей навстречу, отчаянно извивается между скользкими камнями. И даже валится набок, но все равно яростно трепещет, рвется вперед и вперед, безошибочно чувствуя, что где-то совсем рядом спокойная глубина, в которой можно отдохнуть.

Это гонцы горбуши — тоже самые крепкие, смелые и нетерпеливые «мужи». Первопроходцы этого года. Вожаки.

Они еще «в теле» и серебристы, и блеск чешуи пока не затмевает едва выступившие воронение да пятнистость на спине. Они спешат на нерестовые плесы, чтобы очистить их от всей посторонней рыбы и подготовить к приходу основных косяков, которые теперь в нескольких трудных днях пути отсюда. Гонцы им прокладывают дорогу.

Эти авангардные первенцы перекат одолели дружно, но еще не успокоились, не погасили штурмовую инерцию и возбужденно вспарывают плесовый глянец в стремительных прыжках… Но вот их хотя и не видно, да можно догадаться, что сейчас они завернут в глубокую тишь и постоят там десять — пятнадцать минут, чтобы опять с новой силой ринуться вверх, к холодным истокам реки. И сколько еще перекатов придется им одолеть!

…Первый отряд гонцов прошумел утром, второй подоспел к вечеру. Ночью, слышно было, прорвались уже три небольших косяка. А рассвет принес вовек незабываемое зрелище: горбуша одолевала перекат бессчетными полчищами. Одно за другим набегали они. Когда рыба врывалась на перекат, казалось, что из воды поднимается холм из неистовых и жарких ртутно-серебристых рыбьих тел. Живой таран взметывал тучи брызг, они закрывали горные дали, а вместо них загоралось яркое и чистое радужное многоцветье.

Сильные одолевали преграду единым махом, те, что послабее, отступали, и их сносило вглубь — они там передохнут, сплывутся, скопятся и снова дружно бросятся на трудный перекат… У некоторых будут и третьи попытки, и четвертые, но все пройдут его.

В ночной тишине становилось слышно, как иные косяки проходили плес верхом, и создавалось впечатление, что вода вскипала. Это означало, что лососям уже тесно было идти по речному дну, не осталось места в толще потока, и они вынужденно занимали его верхние слои. А у перекатов возникали такие заторные накопления рыбы, что вода бело бурлила часами, успокаивалась ненадолго и снова закипала. А над рекою сияли радуги с утра до вечера, и разрывало ее несмолкаемым плеском и день, и два, и три, вся река от кривуна до поворота кипенно белела, светясь даже ночью.

Не было сил что-нибудь делать, хотелось только сидеть у воды да глядеть на чудо рунного хода горбуши и вспоминать такие же, виденные на других речках бассейна, фантастические миграции кеты, симы, горбуши… Великие кочевья.

Горбуша почти столь же ценна для нас, что и кета, хотя в Амур ее заходит гораздо меньше. А на Камчатке ее ловят больше, чем других лососевых. И на Сахалине, в Приохотье, в Приморье. Все-таки она не может одолевать столь громадные реки, как Амур, ей более подходят средние и небольшие горные речки, которых — множество.

Но у горбуши есть свои достоинства. Она созревает в два-три раза быстрее других проходных лососевых и не столь скована строжайшей наследственной программой, повелевающей идти на нерест непременно туда, где появилась на свет. Конечно, она стремится к своей колыбели, но может отложить икру и в других подходящих водоемах.

Как сестры похожи в серебристом расцвете сил горбуша и сима. Только по величине сима — между кетой и горбушей: в среднем 54–57 сантиметров длины, 2,3 килограмма весом. Рекордсмены дотягивают до 70 сантиметров при 8–9 килограммах. Точнее было бы сказать, что кета, сима и горбуша — как три сестры.

Сима тоже сравнительно теплолюбива, но более примечательна тем, что она — единственный вид среди наших проходных лососей, входящий в реки лишь азиатского побережья — от Камчатки до южной границы советского Дальнего Востока. В том числе и сахалинские. А далее к югу — в реки Кореи и Японии.

В реки сима входит первой из лососевых — в разных районах и широтах с мая по июль. Обычно идет днем, ночью отдыхает. Разгар хода в Амуре, по которому поднимается не далее 300–400 километров, в первой половине лета.

Иногда она плывет вместе с горбушей, и их в улове путают даже промысловики. А отличить несложно: у горбуши по серебру чешуи лишь пятнистость проступает, а у симы еще и светло-малиновые, позднее темнеющие поперечные полосы.

О симе еще в начале века писал В. К. Солдатов, а в 50-х годах ее обстоятельно изучил М. Л. Крыхтин. В 1962 году он написал о ней интересную работу, из которой я узнал много для себя нового. Оказывается, еще в 20-х годах в реки, впадающие в Татарский пролив, заходило симы гораздо больше, чем теперь. В Тумнине ее ловили до 100 тысяч штук. В нерестовых косяках летних проходных лососей в Амуре симы было от 22 до 42 процентов, а добывали ее в среднем 8300 центнеров.

Эти три лосося как бы распределили сферы нерестовых интересов. Всем им необходимы небольшие холодноводные речки с галечным дном и родниково-грунтовым подтоком свежей воды. Но кету удовлетворяет не очень быстрая вода и мелкогалечное дно; горбуша идет выше и ищет струи посильнее и гальку покрупнее, выбирает места, где больше родников; нерестилища же симы располагаются еще выше — почти в истоках речек и ключей, в которых кристально чистая вода то и дело скачет по каменным глыбам. Но нерестится не на этих стремнинах, а в небольших ключевых притоках и заводях со сравнительно медленным течением, в которых глубина 20–30 сантиметров, а дно — песчано-галечное.

В размножении симы каких-то особенностей мало. Нерест проходит с конца июля до последних чисел августа. Плодовитость до 3200 икринок, в среднем 1500. Зарывает ее самка двумя порциями, отход икры примерно 30 процентов. Но что для симы примечательно: в ее косяках самцов меньше, чем самок, в два раза. Для восстановления сильно изреживающихся рядов это в общем-то благоприятно.

Необычное в другом: молодь этого лосося задерживается, растет и развивается в реке, и чаще всего — в ее истоках — там, где нерестились взрослые. На год, два и более задерживается, вырастая до 10–20 сантиметров. В это время «молодежь» имеет защитную окраску: на серебристом фоне большие и мелкие темные пятна, по бокам — крупные поперечно-овальные мазки, их семь, восемь или девять. И потому-то этих рыбок зовут пеструшками, или пестряками.

Большая их часть уплывает в море через год после рождения, иные остаются еще на один, а некоторые и вовсе не помышляют о чем-либо, кроме речки. Сима легко образует жилые пресноводные формы. Как, впрочем, и семга, и наши чавыча, кижуч, нерка. И вот те, кто отрекаются от моря, в реке остаются карликами — вырастают не более 28 сантиметров. Однако они вполне созревают, и даже раньше других своих братьев, которые еще резвятся где-то далеко-далеко в море. И как правило, это самцы.

Бывают такие драмы на нерестилищах: пока взрослые полноценные «кавалеры» конфликтуют из-за «дамы», ловкий и плутоватый карлик-мужичок овладевает ее сердцем. Мальки от этого брака выйдут нормальные, и рыба нормальной вырастет… Но интереснее всего то, что этот карлик, исполнив свой долг, и не думает погибать! Он намерен долго жить и принимать участие в последующих нерестах тоже рассчитывает!

И тут возникает еще один вопрос: разве для тех особей, которые случайно не пошли в море и стали карликами, генетические часы, определяющие видовую продолжительность жизни, не бьют смертный час? Или выходят из строя? А может, не включается генетическое реле времени?.. Несомненно, кто-то когда-то это выяснит. Однако и после разгадки этой тайны новым поколениям еще надолго хватит загадок, которыми полна биология лососевых. Всегда у природы будет достаточно таких ларчиков, к которым необходимо подбирать ключи, отчего жизнь приобретает особый смысл и содержание.

Но вот еще что интересно. В некоторых сахалинских и японских речках кроме карликовых самцов симы живут и карликовые самки. Они заметно крупнее: в длину 30–40 сантиметров. Но после нереста, отложив икру, умирают.

Все это волнует, но в данный момент нам важнее уберечь рыбака-удильщика от крупного конфуза. Наловил он, например, в горной речке полтора десятка пеструшек, не ведая, что это та же сима, только молодая. И напоролся на инспекцию… Придется ему выплачивать штраф в сумме 450 рублей — по 30 рублей за рыбку. И никакие адвокаты не помогут, потому что закон есть закон, а каждый уважающий себя рыбак его знать должен. И рыб знать должен хорошо.

Куда проще: выкупи лицензию и лови ту же симу, но подошедшую к берегам моря — крупную, красивую, во всех отношениях дорогую. А как хорошо берет блесну сима-серебрянка перед входом в речку! Со спиннинга, дорожки!.. Как отчаянно мечется на крючке и как долго не поддается! Какое это наслаждение — вываживать красивого и сильного лосося!

Этим тихоокеанским проходным лососям нет цены, для люден они — великий дар природы. Захода их в Амур терпеливо ждали еще древние аборигены, потому что с появлением гонцов симы и горбуши, а вскоре и летней кеты приходило изобилие сытной вкусной пищи. Не только ели до отвала, но и про запас сушили для себя и собак. Икру за неимением соли обычно выбрасывали.

С присоединением Приамурья к России появилась соль, а к концу прошлого века стало возможным готовить красную рыбу впрок, и с тех пор она здесь в ранге отличного продукта и дорогого товара, пищевого ресурса высокого достоинства. Деликатесного. В свежем виде, в консервированном. Соленом, копченом, вяленом… Красная икра, кета и сима семужного посола, балыки, теша. Холодные и горячие копчености…

Остается сожалеть, что запасы этих рыб изменяются обратно пропорционально росту наших знаний о них, нашему умению учитывать и прогнозировать размеры стад.

И в самом деле. В начале XX века на Амуре добывали до миллиона учитываемых центнеров лососевых за сезон, а сколько еще бралось индивидуальными рыбаками! В 1910 году одной кеты выловили свыше 30 миллионов штук! В газетах того времени никого не удивляли такие корреспонденции:

«Из Николаевска-на-Амуре сообщают, что местный рынок завален рыбой и икрой. Свежая кета продается по 2–3 копейки за фунт…»

(«Амурская жизнь», 10 декабря 1918 г.).

Пуд кеты стоил рубль, пуд красной икры — два пятьдесят…

Даже в 30-х годах можно было наблюдать мощные заходы кеты. Тому иллюстрация — короткая заметка в «Тихоокеанской звезде» за 2 октября 1934 г.:

«Отдел рабочего снабжения „Дальсельмаша“ для рабочих завода, желающих заняться рыбной ловлей, выделил две сетки и лодки. Индивидуальное рыболовство привлекло многих рабочих. Сетки постоянно используются. Многие рабочие уже обеспечили себя кетой на всю зиму… Ловля производится в Амуре против завода…»

Да я и сам хорошо помню такое же по началу 40-х годов. В середине сентября отец со мною и моим братом спокойно отгребал к Тунгуске на день-другой первого хода кеты. Был у нас небольшой бредешок, а привозили мы сотню кетин и солили их на зиму. Икры выходил пудовый бочонок. Большой нашей семье хватало этого до весеннего тепла и первой огородной зелени, а сверх того не требовалось.

Тогда только лодыри-пьянчуги кетой не запасались. Была она в достатке во всех сельских домах, и ели ее, отмоченную и сваренную, с картошкой столь же часто и обыденно, как традиционные борщи, а ароматная юкола шла наравне с сухарями.

Максимальный улов летней кеты в Амуре был зафиксирован в 1912 году — 534 тысячи центнеров, и с того года уловы пошли вниз. Поголовье горбуши и осенней кеты тоже оказалось подорванным. Да к тому же пагубно сказались малоснежные, но очень морозные зимы 1911–1914 годов, в результате чего многие нерестовые горные реки промерзали до дна вместе с икрой лососей. А их ловили, перелавливали, долавливали…

В первые же годы Советской власти на Дальнем Востоке на лов кеты, симы и горбуши был введен временный запрет, но из-за очень слабой охраны водоемов был он во многом формальным: в притоках Амура, особенно на нерестилищах, ее брали сколько кому хотелось. А надо особо подчеркнуть, что наиболее губительно для проходных лососей истребление рыб именно на нерестилищах.

А потом были нужды трудного военного времени… После войны пошли мощные железные заездки, катера и моторные лодки, капроновые невода и сети. Но входило в Амур лососевых гораздо меньше, чем ожидалось, ибо трудно им было пробиться через громадные сети и бесконечные крючковые снасти, выставляемые еще в море иностранными рыболовецкими судами поперек извечных миграционных дорог этой рыбы.

Стада горбуши и летней кеты к началу 50-х годов были так опустошены, что вот уже более 30 лет действует запрет на их лов, а запасы не восстанавливаются, потому что у каждого живого существа есть низший порог численности, за которым — гибель совсем рядом.

В 60-х годах в Амуре организованно ловили до 150–200 тысяч центнеров осенней кеты, плюс еще примерно половину этого брали браконьеры незаконно. И здесь перегнули. В 1972 году ввели запрет промысла и осенней кеты. В порядке контрольного экспериментального лова за сезон теперь разрешается отлавливать всего 18–20 тысяч центнеров, но последствия переловов преходят так медленно…

Когда-то давным-давно осенняя кета поднималась по Амуру до самой Шилки и даже до Ингоды. Ну, поверить, что проходила до Шилки 2824 километра, с большим трудом можно, но чтобы одолела еще 560 до Ингоды… Нет, не укладывается в сознании. Другое дело — доплывала до Благовещенска, шла в Зею, а по Амуру поднималась еще на 100–150 километров — об этом я достоверно знаю от своих дедов и из литературы. Летняя же кета добиралась до Уссури. Мой сын в это теперь так же мало верит, как я в Ингоду.

Во времена моих дедов кета заходила в Амур десятками миллионов производителей. Каких-нибудь 40–50 лет назад здесь оставляли потомство 4–5 миллионов кетин-икрянок, теперь же — меньше миллиона и то с помощью четырех заводов.

Мало этих заводов, мало. Нужно — как на Сахалине, где их работает 23! А еще необходимо восстановить множество загубленных лесозаготовителями и приисками нерестилищ, избавить реки от лавин неочищенных сточных вод, решительнее бороться с прямым и косвенным браконьерством… Впрочем, это тема для другого разговора. Серьезного. И он касается не только кеты и горбуши.

Краснохвостое величество

За особо крупные размеры, хищный уединенный образ жизни зовется речным тигром. В Амуре ловили тайменей весом до 60–80 килограммов. Активен круглый год, живет в чистых холодных водах. С весны придерживается горных рек, осенью спускается в Амур и низовья его крупных притоков. Икру откладывает в родниковых ключах и протоках в апреле — мае. Созревает к пятому-шестому году, имея полуметровую длину тела. Доживает до 30 лет, причем безостановочно растет…

Познакомился я с тайменем еще в детстве. На Тунгуске. По осеннему перволедью. Блеснил щуку, попадались сиги. И вдруг подцепилось такое могучее чудище, что оторопел я и не то в волнении, не то в испуге крикнул о помощи. Вытаскивал его из лунки дед Храмов — мой старый добрый наставник, и вытаскивал долго, и здорово помог его ухватистый хитроумный багорик. А потому мой первый таймень не высек в памяти ощущения борьбы с ним. Но налюбовался я на него вдоволь и рыбацкое самолюбие удовлетворил вполне, хотя было в том чудище, как помнится, не более метра с четвертью, а весил он, что выяснилось уже дома, 26 килограммов.

Рядом на льду замерзали крупные щуки, стыли полуметровые сиги, но глаза приковывал к себе мой первый таймень. Не скажу, что любовался я тогда его красотой, а вот мощное брусковатое тело и лобасто-зубастая голова той рыбы запечатлелись в памяти навечно.

Позднее мне не раз приходилось выволакивать на лед тайменей, но обычно маломерок — покороче метра. Фарта не было. Но наконец весной 1945-го, когда мне оставалось рыбачить на реке своего детства всего несколько последних месяцев, мою блесну взял такой верзила, что пришлось его осиливать «колхозом», спешно расширив лунку.

Сначала я решил, что зацепилась блесна за топляк, но нет же… Редкие рывки живого из-подо льда были такими невозмутимо сильными, что при каждом из них я едва выстаивал на ногах, а при могучем потяге рыба осиливала, пригибая меня ко льду. И вдруг перестала бороться, дала подтянуть себя к лунке, расплывчато показала важную морду сквозь слой воды — туловище в лунку не проходило. И снова ушла под лед на четверть часа… Но все же рыбацкой сплоткой мы ее одолели.

Этот трофей я запомнил куда лучше. Могучее и притом потрясающе красивое тело атлета с великолепной обтекаемостью. Голова, по длине занимающая четверть всего тела, лобастая, немного сплюснутая с боков, с большой очень зубастой пастью, причем крепкие острые зубы густо усеяли не только челюсти, но нёбо и язык. Глаза в меру большие, с выражением суровости и надменности.

И весь он был будто облачен в крепкую ратную кольчугу, по случаю близких свадеб красиво и благородно расцвеченную: спина бархатисто-коричневая, бока серебристо-зеленоватые в живописной россыпи черных крестообразных и полулунных пятен, живот с брюшными и анальным плавниками и внушительный хвост оранжево-красные, огнеперые, акварельной чистоты и яркости красок…

Оказался он «ростом» с меня — около полутора метров, весил же, по единодушному определению мужиков, два пуда и десять фунтов.

Потом лет двадцать редко имел я с тайменями дела, да, признаться, не изменял своей изначальной и непреходящей любви к карасю, и потому не завлекала меня охота на эту рыбу, которую восторженные люди именуют тигром горных рек. Бывая на тех «тигриных» реках, я больше интересовался хариусом. Может быть, за его жемчужно-блестящее, радужное очарование, возможно, и оттого, что удочку и крючок с детства предпочитал блесне, дорожке и спиннингу. Каждому свое…

Не так давно довелось мне несколько месяцев работать по сихотэ-алинскому Хору, выше села Бичевая, где река холодна и стремительна, сурова и дика. И посчастливилось как-то с директором зверопромхоза Виктором Петровичем Шипицыным две недели попутешествовать на лодке-водомете по Хору до самых его истоков и по его притоку Сукпаю — пока не зацарапала лодка по камням.

Правда, не досуже путешествовали мы, а работали: изучали леса, считали зверей, планировали промыслы… У охотоведов забот много.

А оказался мой спутник асом-спиннингистом, был он к тайменю столь же неравнодушен, как я к карасю. И за те две недели я впервые хорошо узнал, где и как живет летом «водяной тигр» да как его ловят умельцы.

Мы чаще всего останавливались у глубоких омутов под крутоярьем, особенно на резких речных поворотах, где вода могуче рыдала, бесилась и стонала, проносясь совсем рядом со спокойной многометровой глубиной, в которой угадывалась чернота камней, топляков и коряг. Не проходили мимо и угрюмых старых заломов: в ямах возле них не доставали дна самые длинные шесты. И тут Виктор Петрович священнодействовал. Сам он по себе — спокойный, выдержанный и рассудительный, душой и телом красивый мужчина, а вот спиннинг и таймени доводили его иной раз почти до транса. Но потом, успокоившись, он говаривал: разве может что-либо так снимать житейскую накипь, как рыбалка со спиннингом?

Обычно я не мешал ему и на берегу занимался своими делами, но приходилось и сидеть у руля на корме, когда орудовал он с носа плывущей по течению лодки. И наблюдал всю его технику лова, и здоровенные трофеи видел, и кое с какими сфотографировал. Но ярче всего запомнились три события.

Подкрутил было он свою блесну почти к самому борту и увидели мы, как за нею впритык спокойно плывет, лениво пошевеливая хвостом и плавниками, некое подобие красноперой акулы. Блесну она не взяла, но постояла у лодки несколько мгновений, строго озирая нас, и с величавым спокойствием неспешно погрузилась под вековой залом. Растаяла в глубине, как призрак… Старая была, опытная рыбина, изведавшая на своем веку почем фунт лиха.

Я уверен, что в том тайменище было под пару метров в длину, но для осторожности скину сантиметров двадцать, не более. Не знаю, сколько потянул бы он, но думаю — больше полуцентнера. Что за башка была у него! Что за широченная спина! Что за хвостище, ленивым махом которого он закачал лодку! Бревно! Крокодил! А какое властное очертание рта, и что за царственно грозный взгляд!

…Еще в середине нашего века авторитетные ихтиологи писали: в бассейне Амура таймени в 16–20 килограммов не составляют редкости, и даже полутораметровые не выходят из разряда обычных. Там же указывалось, что известны случаи поимки тайменей весом до 50–60 килограммов… Для полноты картины: не столь давней зимой в низовьях Амура добыли пятипудового гиганта, о чем писалось немало… Но и сам я достоверно знаю о поимке такого же великана на Бикине: видел его, трогал, удивлялся, восторгался…

И еще о размерах «красноперой акулы». Как-то ихтиологи собрали всех тайменей, составивших прилов в сетях Солонцового рыбозавода, что в низовьях Амура. Посчитали их, тщательно измерили, взвесили. И оказались они длиной от 45 до 145 сантиметров, а весом — от 5 до 36 килограммов. Математические расчеты выявили средние размеры: без сущей малости метр при 11 килограммах.

Надеюсь теперь, что моя прикидка длины шипицынского тайменя (под пару метров) не будет воспринята читателем как рыбацкая байка. Ту «акулу» Виктор Петрович не поймал: времени свободного не оставалось. Но расскажу о другом въевшемся в память случае. Бросал как-то мой таймешатник блесну на сливе шумного мелкого переката в глубокий тихий плес под скалою, где хищник любит попромышлять. Было раннее утро. Еще не ударили по воде первые солнечные веера, но алыми красками в полном безветрии уже светилась заря, высоко и звонко пел Сукпай, в алую же гладь плеса опрокинулись таежные горы с правого берега и с левого. Зеленые, кудрявые… А по речному простору резвились таймени, ловко хватая рыбью мелкоту. И так красиво и сильно резвились! Выпрыгивали из воды то пологой дугой, то «свечкой»! Заметил я, как один из этих охотников перекусил пополам выскочившего из воды конька-губаря и не стал подбирать половинки. А три других водоворотили круги, могуче били хвостами. Всякая иная рыба шарахалась, стаи разбрызгивались, панически разбегались…

Такое долго помнится светло и радостно.

Как детство.

…Таймень подцепился на блесну и ну выделывать курбеты! То в глубину тянул, то вдруг наперерез мощной струе летел на перекат! Там, на мели, он и сорвался. Почувствовав свободу, смастерил «свечку», потом помчался поверху глиссером — чуть ли не на брюхе, оголив лоб и темя, оставляя за собою высокие волны и пенный след. Но вот зарылся в воду, а след все равно за ним тянулся…

И вдруг начал он по своему курсу выпрыгивать, выделывая головокружительные виражи… И так все это посреди дикого таежного мира было красиво и сильно, что долго мы тянули сигареты, переживая и обдумывая увиденное и обмениваясь впечатлениями.

Но успокоился мой спутник, и снова захотел руку и душу усладить, и опять стал хлестать речку, виртуозно швыряя блесну точно в те места, где давали о себе знать таймени. Двух подсек и ловко оборол, потратив на вываживание каждого по четверти часа.

Не впервые я видел, а все же искренне любовался тяжелой, сильной рыбой, облаченной в роскошное серебро мундира, ее совершеннейшими обводами. Взвесил я их обоих и промерил: оба имели по 103 сантиметра, только один потянул 13 кило, другой же оказался на пару фунтов легче.

…И еще раз удивил меня Виктор Петрович. Повечеряли мы уже в темноте, пора бы в палатку на сон, а он берет спиннинг и цепляет вместо блесны бархатистый чурбачок с мощными тройниками с одной стороны и с другой. А мне объясняет, словно я не знаю: «Искусственная мышь. Пенопласт обтянут шкуркой с беличьих лапок. Кусочек свинца снизу для устойчивости. Плывет поверху вроде какой зверюшки. Ленок хватает, таймень. Пошли-ка к перекату, помышкуем, попытаем удачи».

Ночь была безлунной. Бархатно-черное небо ярко мерцало звездами… По шуму катушки и шлепку «мыша» о воду догадывался я о забросах средней дальности и умеренной силы. Тянул рыбак обманку не спеша, и вблизи было видно, что она и в самом деле очень походит на переправляющуюся через речку крупную полевку или бельчонка.

Один заброс впустую, другой. Сразу после третьего шлепка сильно всплеснуло, тут же затрещала катушка и Петрович мой вскрикнул: «Есть! Тяжело идет!» Но то был ленок килограмма на четыре. И еще три таких же подцепилось чуть ли не один за другим. А потом падение в воду «мыша» сопроводилось таким мощным всплеском, что услышал я торопливо сказанное: «Таймень хвостом ударил». И тут же застрекотало, засвистало, зашумело в воде и на берегу. Мой рыбак забегал, замесил сапогами гальку, закланялся, «заиграл» спиннингом, то гнущимся в дугу, то вытягивающимся в одну линию с леской, со свистом режущей воду.

«Приготовь багорик! Посвети!» — принимал я возбужденные команды и тоже суетился. А катушка ревела тормозом, натужно скрипела при подмотке. То и дело она вырывалась из пальцев и разбила их в кровь. Трижды таймень подходил почти к самому берегу и показывал свою тушу, но стоило мне занести багорик, как он рвался в темень…

Борьба кипела не менее получаса, но победа стоила труда и пораненных рук. Рыба оказалась длиной 110 сантиметров. Напоминанием об этом стала запись в дневнике: «В желудке, кроме рыбы, оказались две большие дальневосточные полевки, землеройка-кутора и молодая утка-каменушка».

…Вспомнился мне рассказ знакомого нанайца:

«Смотрю — крохали в заливе! Я — к ним. Подкрадываюсь. „Тулку“ приготовил. Только примостился целиться, как там будто бомба взорвалась. Было в стае шесть уток, а улетело пять… Думал, выдра. А вечером в сетку на устье того залива запутался большой дзели (таймень. — С. К.). А в пузе — крохаль».

Но каков все же стол тайменя? Тогда — на Хору — и следующим годом на Бикине распотрошил я шестнадцать трофеев. И удивился: рядовые (с округлением — метровые) таймени с весны до осени питаются обыкновенной сорной мелюзгой — пескарями, синявками, гольянами, корюшкой, чебаками и чебачками, по массе составляющими от 75 до 90 процентов всего употребляемого продукта. Остальная малость пришлась на налимчиков, коньков, касаток, харьюзят. Обнаруживались, кроме рыб, мыши, полевки и землеройки; раки, моллюски и лягушки. Даже насекомые. И лишь более крупные экземпляры наслаждались ленками-маломерками, жерешками, конями, хариусами, хотя не гнушались и обыкновенной мелюзги. Да что там, они не отказывались также от слепня, стрекозы, мотылька.

А чем же питаются таймени в ледовое время, уже переселившись в Амур и его широкие, тиховодные притоки? Истребляют ли моего любимого карася? Ведь пишут же знатоки, что способен этот хищник заглотить жертву, длина которой составляет 30–40 процентов его собственной! И оказалось, что он карасем действительно не брезгует, только составляет последний шестую часть всего его амурского рациона. Гораздо больше исчезает в его утробе чернобрюшек, востробрюшек, пескарей, коней, чебаков. Любит он разговеться сочной жирной миногой.

Не удивительно, что как представитель лососевых таймень смахивает на кету, горбушу и других и внешностью, и многими элементами поведения, в том числе нерестового. И в самом деле: на сотни километров упорно поднимается в те же верховья рек и ключей, что и кета, и так же сильными ловкими прыжками форсирует пороги и водопады, и тоже на брюхе переползает очень мелкие перекаты, судорожно извиваясь и оголяя спину свою, а то и бока. Только не стаями идет он — одиночками или парами. И не осенью, а весной. Икру часто откладывает в тех же протоках и ключах, откуда совсем недавно уплыли кетовые малявочки. Так же хвостом и животом устраивает гнезда-ямы в гальке с песком глубиной до полуметра и так же старательно зарывает их. Икра тяжелая, крупная, яркая… В самке ее созревает от 10 до 35 тысяч штук, чаще всего немногим больше 20 тысяч.

Но кета, оставив потомство, стережет свои бугры до последнего издыхания. Таймень же, изрядно отощав, сплывает неспешно до глубоких ям и омутов, соседствующих со стремительными потоками, шумными перекатами, спокойными плесами да тихими мелководными заводями, где и «отаборивается» до осени, усиленно питаясь.

Днями наш властелин горных рек обычно отстаивается, укрывшись под топляками, за большим камнем, в нижних слоях бревен древних заломов… В нишах под корчами, в корнях. Дремлет вполглаза, не упуская из виду ни то, что рядом, ни водную гладь вверху. Как только беспечно приблизится какая рыбка, следует бросок — и этой рыбки нет. Правда, если упал на воду мотылек и забился, погибельно намокая, таймень еще подумает, стоит ли игра свеч.

А на зорях активно жирует. Охотник он великолепный, «голодный паек» ему не свойствен, и потому упитан он что сом. Только большая часть жировых накоплений у него в мясе да на внутренностях, а не на спине под кожей.

Но какова же судьба отложенной и зарытой тайменьей икры? Ее развитие идет по всем тем же законам природы: в определенное время выклевываются личинки, потом они превращаются в мальков и сами начинают искать свою пищу: насекомых и их личинок, бокоплавов, моллюсков. Едят много и жадно, растут быстро. Десятисантиметровый серебристый годовичок обликом совсем похож на родителей, только в отличие от них он украсился темными поперечными полосами.

Он уже умеет промышлять всякую рыбью мелкоту, причем промышляет старательно. Ко второму году он в два раза длиннее, масса составляет 160–200 граммов. Еще через 2–3 года он почти полуметровый и уже во всем взрослый и предпринимает дальний нерестовый вояж в верховья рек.

Созрел, но и дальше растет. И всю жизнь расти будет, в первую дюжину лет ежегодно прибавляя примерно по дециметру: в пятилетнем — где-то чуть больше полуметра, в десятилетнем — немного за метр. Двенадцатилетний имеет около 120 сантиметров и 20–24 килограмма. Но на второй дюжине лет темпы линейного годового прироста снижаются до 6–7 сантиметров, и в этом уже почтенном возрасте рыбища не столько удлиняется, сколько жиреет и утолщается. Те, кому посчастливилось дожить до тридцатилетия, за восемнадцать последних лет подрастают всего на две трети, зато утяжеляются в 3–4 раза.

…С годами таймени набираются жизненного опыта. Бойкая задиристость и наглость дополняется у них осторожностью, предусмотрительностью. Впрочем, у каждого могут быть и какие-то свои особенности. Одинаково у всех лишь стремление к светлым и холодным струям. Нет для них места краше горной реки. Всякие карасиные неудоби этой рыбе совершенно не подходят.

И вот тут-то настало время вернуться к вопросу о «социальных» отношениях в тайменьих популяциях. Тяга к собратьям ослабляется с возрастом — мальки шастают солидными стайками, «подростки» хотя и не густо, но еще табунятся, те среднеразмерные, которых ловил Шипицын, обживают свои ямы с охотничьими владениями вокруг них группами по четыре — шесть особей, ну а 20–30 — килограммовые держатся уединенными парами. Не терпят себе подобных полутораметровые особи, не говоря уж о более крупных.

Но великанов не просто найти, еще труднее «посадить» на острый стальной тройник. Одолеть и вытащить такого — все равно что убить из лука свирепого вепря или заарканить мустанга. Честь тому рыбаку и слава! Не меньше часа провозится он, руки изобьет и окровянит, весь измотается… Одна рыбацкая душа воспаряет в самое небо и там ликует… Часто, однако, ликование оказывается преждевременным и разбивается вдребезги… Но горькая досада стократно возмещается светлыми и трепетными пожизненными воспоминаниями.

Однако в больших ямах и омутах иногда собирается до десяти, даже двадцати громадных тайменей. Особенно перед ледоставом, когда шумит по реке шуга, а в глубоких местах с просветленной голубоватой водой образуются стекольно-прозрачные ледяные забереги. Впрочем, летом тоже иногда таймени состаиваются. Но это не стаи в полном смысле слова, ибо всяк в такой группировке — сам по себе. Просто каждому из них позарез нужно быть именно в этом месте. В конце концов, не так уж много глубоких, удобных для охоты ям в горных реках, — это вам не Амур.

…Обитает в Амуре и почти во всех его притоках мелкая рыбешка — речная малоротая, или малая, корюшка. Родня того знаменитого огуречника, который живет в море, а на нерест невысоко поднимается в Амур густыми косяками.

Малая же корюшка в пресных водах держится всю свою короткую и непритязательную, в норме двухлетнюю, жизнь, однако к нерестовым местам и обратно совершает довольно протяженные миграции. Идет вдоль берега горных рек длинными — иной раз километровыми — жгутами. Сачком начерпать ведро — дела на несколько минут. Можно и полюбоваться этими лилипутиками: в указательный перст размером, бока серебристые, спина желтовато-зеленоватая, в чешуйках с ювелирной пятнистой каемочкой. И тоже попахивает огурцами.

Взрослые обычно нерестятся на галечниковом грунте пойменных озер и впадающих в них мелких рек. Где-то недалеко от Амура. А после нереста идут скопом в холодноводные реки. Осенью точно таким же образом кочуют по течению к озерам в низовья крупных рек. Невелика рыбешка, а еще меньше изучена она по сей день.

Так вот. Когда движутся эти бесконечные жгуты малой корюшки, таймени, а заодно и прочие хищники от жадности словно пьянеют. Пять — десять дней проходит эта лакомая рыбка через тайменьи вотчины. В такое время все речные тигры, волки, рыси, лисы и прочие спешат на пир. Жрут денно и нощно. И в пору этого фантастического массового жора блесну хватают тоже без раздумий.

Довелось мне однажды быть свидетелем, как знакомый удэгеец на Бикине июньской благодатью с берега, в десятке метров от своего охотничьего зимовья, за пару дней вытащил спиннингом пятнадцать больших тайменей, и пять из них были длиннее метра, а один — полутораметровый. А еще над его коптильней созревало полсотни добрых ленков…

Вот я по сей день и ломаю голову: или те полтора десятка тайменей жили в яме около единственного в том месте залома, или же стаями шли за неспешно мигрирующей корюшкой?..

Как многое из биологии даже самых популярных рыб нам неизвестно! Любознательные рыбаки, правда, могут знать и такое, что не добыть еще ни в каких научных исследованиях. Оттого-то для вдумчивого охотника со спиннингом всякая новая рыбалка становится особенно интересной. Волнующей.

Забрались мы как-то с нанайцем Сергеем Ахтанкой к верхнему притоку Бикина Зеве. Коварная, порожистая, очень опасная река. Перекаты с торчащими из ледяного кипятка смертоносными белоклыкими камнями беснуются один за другим. Могучий поток с яростным ревом остервенело бьет то в одну каменную стену, то, круто и зло изогнувшись, в другую. Между скал большие и малые шумные волны несутся бесконечным караваном испуганных верблюдов, а над ними носятся долгие-долгие ревы, стоны и рыдания эха.

…Кажется, пронесло, слава тебе господи. Успокоилась Зева, растеклась зеркальным плесом вроде озера. Сдержанно рокочет за поворотом. Но… спереди уже доносится гул нового водоворотного ада. Вскоре рев раздается совсем близко. Сопки вплотную надвинулись, небо опустилось, вода засвинцовела и зарябила.

Впереди видно: река упирается в широченную скалу от берега до берега и под ней вроде бы проваливается в преисподнюю. Нас несет прямо на скалу, мы глохнем, а лодку швыряет словно высохший дубовый листик, и трудно ею управлять, и не сообразишь, куда нацелить. Назад? Но поздно, не развернуться между камней. В голове мелькает обреченное: все, хана… Но впереди справа ударил в глаза зеленовато-голубой просвет, приходится мгновенно толкать руль вправо на борт, выворачивать ручку акселератора мотора до упора, и только потому успевает лодка проскочить совсем рядом с чудовищным волнобоем потока, всей своей мощью обрушившегося на скалу… А через несколько мгновений рев и грохот остаются за кормою, и лодка опять устало качается на невозмутимо просторном плесе… А мы молча тянемся за сигаретой. И думаем: с этой стихией только тайменю и совладать.

…Едва не опрокинувшись на свирепом перекате, мы причалили к небольшому уголку галечной косы, неведомо как намытой у выпершей из-за поворота скалы. А рядом оказалось громадное улово. Оно было под высокой стеной базальта, отвесно уходящей под воду. Немного выше этой скалы река, разбившись о несокрушимую твердь, круто загибала свой поток к другому берегу, лишь рикошетно задев то улово. В нем вода медленно и тяжело шла по охватистому кругу, а у самой скалы течение становилось обратным.

Мы долго смотрели, как кружило и гоняло в улове большие и малые воронки, топляки и плавник, как исчезали в них ветки и палки, не говоря уж о листьях и прочей легкости.

Развели костерок, сушимся. И вдруг видим: рядом с лодкой всплыл полутораметровый таймень, уже утративший свой брачный наряд, а потому просто серебристо-пятнистый, коричневоспинный. Что хорская «красноперая акула». Нагло рассматривает пришельцев сквозь тонкий чистый слой воды. Интересуется… Двинулся под лодку… С другой стороны высунулся. И вдруг метнулся торпедой к улову, а рыба от него — веером. Всплеск, водоворот, волны — и все стихло. Да-а-а… И радостно, и тревожно стало на душе.

Хорошо, что оказался у нас моток наикрепчайшей жилки и запас блесен. И были отличнейший багорик, и малопулька, и глубокий сачок поперечником почти в метр. Иначе не взяли бы мы с одной точки за вечернюю и утреннюю зори дюжину тайменей. Все они стояли в одной огромной яме. А размерами оказались от 90 сантиметров до 140…

Как просто скупо написать: «взяли за вечернюю и утреннюю зори дюжину тайменей». Ведь зори какие были! Бурные, вольные, переполненные рыбацкими восторгами и радостями! Уж сколько лет прошло, а как будто вчера пережиты. И разве же можно от них отделаться одной лишь скупой фразой! Ну послушайте же меня, разделите мои восторги!

Мой тезка из нанайского рода Ахтанка на лов тайменя был не только гораздо азартнее, но и ловчее меня. Однако с первым он провозился добрых полчаса и разбил вертушками спиннинга пальцы. Блесну бросал с кормы лодки, а потому, вываживая того первого, гремел в ней, оскальзывался, и трудно было вытащить добычу. Пришлось пристрелить из тозовки-мелкашки.

И сошел Сергей на косу. Второго верзилу мы одолели просто: взяли силой, в четыре руки выбирая жилку с таким расчетом, чтобы при очень уж резком натяге и рывках она в наших ладонях проскальзывала. Выволокли его на косу еще в силе, а потом любовались, как расшвыривал он гальку могучими рывками.

А третий нас удивил: даванул молодецки, ударил блесну, заглотил ее, ворохнулся несколько раз на жилке и успокоился. Волочился бревнышком, лишь изредка вздрагивая. И спокойно дался в руки: я запустил обе пятерни за перемычку под горлом между жабрами и отнес его к скале. Легкомысленно нес: осерчай он да ударь хвостом во всю силу — валяться бы мне, а то и бултыхаться.

…Утром дело пошло куда горячее. Я варил уху, когда Ахтанка крикнул: «Зацепил, однако, пропала блесна!» Я обернулся: тот обескураженно и лениво дергал удилищем, раздумывая, что предпринять. Подошел к нему… Давно знаю, что зацеп с живым сопротивлением крупной рыбы спутать трудно, но послушал струну лески — никаких признаков жизни. Потянули вдвоем посильнее, натужились — сдвинулось. Пошло тяжело и медленно. Решили: за топляк блесна зацепилась.

Я подтягивал тот «топляк», а мой напарник наматывал леску на катушку, беспечно попыхивая сигаретой. И вдруг нас за ту леску так сокрушительно рвануло, что обожгло мои мокрые руки и едва удержался я на ногах, а неприторможенная катушка засвистела высоко и надсадно, и никак не мог ее Сергей затормозить, прижимая ладонью.

Но затормозил. И застрекотала она словно рассерженный колонок, которого за хвост извлекают из-под коряги. Туго натянутая жилка тренькает, гудит, со свистом режет и пузырит воду и тяжело вздрагивает, и неостановимо заглатывает ее пучина, и нет возможности остановить катушку, на которой лесы все меньше и меньше…

А как вовсе не останется?

Очень спокойный человек Сергей Ахтанка, а тут его лицо перекосилось, от напряжения раскраснелось, глаза на лоб лезут, рот то широко раскрыт, то плотно стиснут. И просит он помощи, потому что удилище — в дугу, леса — в струну и вся снасть от натуги стонет. А вертушки все колотят по пальцам и ладони, не даются, и вот-вот рассыплется «машинка». Я помогаю, тяну жилку, удерживаю ее, подбадриваю Серегу, которого распирает и восторг, и страдание, который то выстанывает, то яростно вскрикивает: «Ии-ых… Уу-ух!.. Ыыы-ы… Гад… Бык…» И я переживаю. Суечусь. Не знаю, что еще посоветовать и чем помочь. И у меня не только голова, но и, кажись, спина от восторга кружится, и ликующие мурашки по телу бегают. Дух замирает, сердце рвется наружу.

Но что это еще: ни взад, ни вперед. Зацеп? Обмотнулась леска вокруг топляка? О господи, этого нам еще не хватало. Но Сергей опытен и догадывается: «Уперся башкой во что-то. Надо немного слабины дать, чтоб снесло его». Даем. Провисла жилка, а потом медленно поплыла по течению. И снова натяг, и снова редкие, но тяжелые толчки по леске, и снова нет сил управиться с «крокодилом».

И тут случилось непредвиденное: оскользнулся Сергей и упал на спину, больно ударившись затылком о булыгу. Я подхватил удилище, закрепил его в лодке под сиденьем и — к пострадавшему. Но тот сел и неожиданно спокойно говорит: «Ничего… Тяни его, гада».

И я стал бороться с тем «гадом» один на один. Помаленьку умаял его. Пошел тот кверху, показал спину, взгреб воду широким веником хвоста, крутанул водоворот. И замер. Повис невесомо в своей стихии. А я радостно кручу, кручу, трясутся коленки и одеревенели руки. Но туго взвизгивает леска, и доносятся по ней могучие удары, и тяжко скрипит катушка, и душа уносится в разгорающееся поднебесье, под которым лишь я со своим другом, Зева, лодка и таймень на блесне.

…Подвел я его уже к самому берегу. Не менее чем двухметровое толстое чудище. Бархатистая темно-вишневая спина, башка что у коня, розоватый зев. Зло оглядывает меня, что-то соображает. Не лыком ведь шит. И только выкрикнул я: «Серега! Бей из малопульки ему в темя!» — как взбурлил тот воронку и исчез, и снова затрещала катушка… Когда на ней почти ничего не осталось, я обмотал леску вокруг кисти, перекинул через плечо и уперся: будь что будет.

И вдруг почувствовал ужасную, невыразимо потрясающую легкость в невесомо упавшей на гальку жилке. В какой-то надежде лихорадочно хватаю ее, быстро-быстро вытягиваю из воды, мельтеша руками, но идет она пусто и расслабленно… И звякнула по камням блесна с обломанным якорем…

Сначала вырвался из меня страдальческий стон, потом я бросил спиннинг и заломил руки в небо, словно проклиная бога, кулаки стиснул, неизвестно кому угрожая… Но тут же такая усталость нахлынула, такое безразличие ко всему, что сел на камни, лег на живот, горестно обхватил голову руками… Подошел Серега, невозмутимо сказал свое обычное «ничего», потом вдруг запричитал тихо и торопливо: «Медведь к нам плывет, Петрович, медведь! Уже близко!» Но только и мог я равнодушно на это откликнуться: «А пусть себе плывет…»

Это потом, не меньше чем через неделю, воспоминания стали восторженными, и кому только не рассказывал я взахлеб, как громаден был тот таймень и как долго и трудно мы с ним воевали. А тогда ничего не хотелось, кроме как напрочь отключиться от этого мира, забыться, уснуть, не испытывая душевных страданий.

Эти страдания не прошли и после того, как вскорости извлекли мы из улова еще нескольких богатырей. Один из них был почти в полтора метра, но не радовал он меня: тот был куда как громаднее. Кто таких видел? Нам с Сергеем Ахтанкой посчастливилось.

Рыба эта — мечта спортсмена. Любителя. Промысловое ее значение невелико. Даже в давние баснословно рыбные времена по всему Амуру вылавливали не больше двух тысяч центнеров тайменя. В начале 40-х годов официально здесь добывалось его до тысячи с хвостиком центнеров, а еще в 3–4 раза больше уносили по домам промысловики колхозов и бригад гослова и добывали для себя отдельные любители. Все же около пяти тысяч центнеров — это не так и мало. Примерно полсотни тысяч средних тайменей…

Но уже после войны официальный прилов этой рыбы по Амуру катастрофически упал до… полусотни центнеров. В середине 50-х и в 60-х годах заготовки увеличились до 300–375 центнеров, но и это лишь небольшая часть фактической добычи тайменя.

Старики говорят, что по домам много тайменей уносили. Время то было еще ох какое голодное, а мясо этой рыбы сочное, питательное и очень вкусное… Правда, по мне карась-«лапотник» приятнее. Каждый кулик потому свое болото хвалит, что по-своему на него смотрит.

О технике лова тайменя написано достаточно много. Главное орудие в безледье — хорошо отлаженный спиннинг, наипрочнейшая леска, крупная блесна — предпочтительно вращающаяся, на худой конец — колеблющаяся. В мутную воду лучше желтая, в чистую — белая. Тройники должны быть крепче рельса, и их нужно постоянно затачивать.

Но важнее всего этого — найти тайменье место. О ямах, омутах и заломах мы уже говорили. Стоит еще напомнить, что любит эта «рыбка» выходить на быстрину рядом с глубоким местом, к устьям речек и ключей… Забросил блесну несколько раз — пусто. Иди, значит, дальше искать, и осторожнее иди. Как на хариуса. И тень свою на воду не бросай. Не ломись медведем. Да не ленись встать пораньше: таймень на зорях частенько выдает себя. Иной ночью можно осчастливиться, заменив на спиннинге блесну на «мышь».

…Бывает, и день ходишь впустую, и второй. Но зато когда почувствуешь могучий резкий рывок и засечешь живую глыбу надежно, все забудешь, кроме спиннинга и рыбы, которую одолевать-обарывать да изматывать четверти часа не хватит, а то и в три раза больше провозишься, потому что силен он и вынослив. А когда повезет — за час отведешь душу на квартал.

…Не так давно поднимался я с приятелем в верховья Кура. Долго мы исхлестывали воду, а все без толку. Но от устья Ярапа стало нам фартить — не пересчитать ям, омутов или заломов, которые «отпустили» нам по тайменю или по два.

Каких-нибудь двадцать лет назад мало было рыбаков в летних домах тайменя. По Хору, Бикину, Анюю, Куру, Большой Уссурке, случалось, полтысячи километров одолеешь на подвесном моторе и под шестами вверх да обратно и редко когда встретишь спиннингиста. Теперь все наоборот — те же места от рева моторов стонут, на каждой косе — таборы или неопрятные следы их. И большинство из суетящегося люда — с мечтою о тайменях, на худой конец, о ленках или хариусах.

Осенью таймень неспешно спускается в сторону Амура, немного опережая появление льда. В Амур приплывает к образованию в тихих местах заберегов, обычно в конце октября — начале ноября. Обосновывается на ямах, в уловах и заводях с чистым дном и умеренного напора течением. Чаще поблизости от сливов с кос и перекатов, особенно около устьев ключей и речек.

По перволедью махальщики щуку ловят, сига, ленка… Но нет среди них такого, что не мечтает о таймене. Тысячи рыбаков — и все разные. А каждый думает о крупном речном лососе.

В юности я использовал самую примитивную блесну из свинца или баббита, а еще ловил щук, ленков, сигов и тайменей на донки с тяжелым грузилом, наживленные ротанами или вьюнами. На уде устраивал два-три поводка с крючками разного размера — сиговьими, леночье-щучьими и тайменьими.

Где брал наживку? А в озерах да старицах. Долбишь лунку над самым глубоким местом и черпаешь илистую жижу с ротанами да вьюнами… Смотришь — замерзли, бедные, пока возился с сачком. А опустил их в воду — и ожили! На свободу рвутся!

…Приходилось ловить тайменей и на червя, и на лягушку, и даже на стрекозу… Но достаточно об этом. Тем более что многим из молодого поколения уже не испытать тех эмоций необыкновенной силы, которые достались на нашу долю: все меньше рыбы, все мельче она. Не в рыбаке-любителе главная причина оскудения рыбных богатств, но все же не хочется продолжать разговор о способах лова тайменя. Внукам бы сохранить его…

Собрат тайменя

Ведет сходный с тайменем образ жизни. Красивый, смелый хищник. Растет медленно, к 10 годам утяжеляется всего до двух килограммов или немного больше. Особо крупный ленок весит 6 килограммов. Смело берет блесну, рыбку, «мышь», лягушку, черви. Однако период жора сменяется продолжительным покоем, когда он не соблазняется никакой приманкой.

Когда-то на Тунгуске мне приходилось ловить ленков помногу, но очень короткое время — в конце апреля и начале мая, сразу после ледохода, и в октябре, перед осенней шугой. Но промышлял я их без спортивного интереса и волнения: переметом. Теперь такие снасти запрещены, а были они удобны тем, что и ловили хорошо, и времени требовали мало: проверить, снять улов и наживить сотню крючков — часа хватит, а то и меньше. Утром и вечером. Работает же перемет круглосуточно.

Мы часто не ведаем причин и истоков наших симпатий. С перемета снимал я почти в равном числе как ленков, так и сигов. Но сиги забирали почти всю мою радость, потому что представлялись они мне много красивее, да и были вкуснее. Для других же рыбаков, напротив, именно ленок — воплощение совершенства: и красив, и интересен, и силен. Формой тела он изрядно смахивает на тайменя или горбушу: оно плотное, прекрасно обтекаемое, я бы сказал, стремительное. Спина лиловато-темно-серая или бурая, не то медно-фиолетовая, с золотистым отливом, бока серовато-серебристые, брюхо белое. Верхняя половика тела в затейливо и густо разбросанных мелких черных пятнах.

Весь теплый период года ленки и сиги привольно живут в горных реках, осенью же путешествуют в Амур, где активно промышляют рыбью мелочь с ноября по апрель, а как только очищаются ото льда родные им горные реки — устремляются вверх по течению…

К брачному сезону ленок, как старший его собрат по образу жизни таймень, наряжается: вся мелкочешуйная риза темнеет, на боках расцветают красные ягоды, на нижних плавниках крайние костистые лучи ярко выбеливаются, а сами плавники покрываются нежным малиновым налетом.

Нерестится ленок весной в верховьях горных рек: в конце апреля — в сравнительно теплых приамурских краях и месяцем позже — в Приохотье. И мигрирует он из Амура на свою холодноватую родину уже в брачном наряде, который я имел возможность рассматривать на снятых с перемета в апреле — мае «женихах» и «невестах». Но в те давние юные годы всякие красоты трудно доходили до моего сознания, и далеко не с той обостренностью, которая пришла в пору взрослости…

А увидеть ленка по-настоящему мне довелось почти через двадцать лет. Во время экспедиционного охотоведческого обследования бассейна Бикина, когда моим проводником был нанаец Федя Уза. Мастер на все руки, опытный охотник, заядлый рыбак. Это он помог мне познать многих горных рыб, в том числе и ленка.

Забрались мы как-то с Федей на моторке в глухие строгие верховья Бикина. Безлюдные, угрюмые, день и ночь шумящие бурными потоками… Имелась у нас дозволенная специальным разрешением десятиметровая капроновая сетка-путанка — в собранном виде она свободно вмещалась в сумку из-под противогаза, а весила всего килограмм.

Удивился я обилию ленка на Бикине в первый же день плавания по нему. Под вечер Федя тихо причалил лодку к узкому заливу под сводом сплевшихся вверху крон деревьев, мы перегородили его устье сеточкой, потом осторожно поплыли на шестах в тенистую вершину залива. Я тихо любовался зелеными зарослями трав в нем, чистым галечным дном и глыбами обомшелых камней… Федя же видел совсем другое. Осматривая это дно своим необыкновенно острым наметанным взглядом, он полушепотом сообщал: «Ленки… Крупные… Много…»

А от вершины к устью мы поплыли шумно, подгоняя приютившихся в этом раю рыб к звонко шумевшему Бикину шлепками по воде шестов… В сеточку напуталось два десятка ленков, они скрутили ее жгутом, и во много-много раз больше ушло в речку.

А было самое начало июня, ленки лишь недавно отнерестились и еще «не сняли» с себя брачное одеяние… Вот в тот вечер я впервые по-настоящему и рассмотрел эту рыбу во всей ее красе. Она, конечно, не затмила моей любви к карасю, но в сердце ей местечко нашлось.

В самом деле, как можно было не любоваться плотно сбитым телом сильной, стремительной и красивой рыбы леопардового окраса, сияющей текучими бархатистыми просверками, с удивительно чистыми и прозрачными красками на плавниках! А какая стройность, какая обтекаемость, какие идеальные для рыбы пропорции! И как он незаметен со своей пятнистостью на фоне речного дна!

…При ярком свете костра в темной ночи Федя первым делом «замастрячил» себе талу — из мелко нарезанных кусочков рыбы, сдобренных солью, перцем, уксусом и еще чем-то, — и уплетал ее с уморительной торопливостью. А тем временем для меня, ничего не понимающего в нанайских рыбных блюдах, у костра зрели на прутьях шашлыки из цельных ленков, и они же шкворчали на сковородке… Ел я их с аппетитом.

В последующие дни Федя изредка ловил ленков спиннингом, но ни он, ни я не испытывали страсти к блесне, предпочитая ей незатейливую удочку.

…Чаще всего приходится читать рассказы рыбаков-просветителей о блеснении «ярого прожорливого хищника ленка», на худой конец — ловле его на живца. Однако он далеко не столь хищен, как, скажем, щука или таймень. Ленок почти всеяден — разве что пища растительного происхождения ему чужда. Рот у него сравнительно невелик, зубы слабоваты и их не так много. Рыбья мелочь, главным образом сорная — бычки, пескари, гольяны, горчак, реже молодь хариуса, жереха, коней да налимов — в его меню. Зимой наш герой кормится, правда, в основном востробрюшкой да малой корюшкой, а вот с весны излюбленный его харч — всевозможные водные беспозвоночные: личинки поденок да ручейников, в гораздо меньшей мере — веснянок и стрекоз. Иногда в его желудок попадают хирономиды, круглые черви, мелкие моллюски… По свидетельству амурских ихтиологов, в теплое время года рыба в питании этого якобы «ярого хищника» занимает всего-то 18 процентов кормов.

Прожорлив ли он? Напраслина! Немало пришлось мне в то плавание с Федей и потом — с другими — распотрошить ленков, и каждый третий был с пустым желудком, да и у других он оказывался полунаполненным. Правда, ночью на «мыша» эта рыба ловится хорошо, но, думается, не от жадности это, а оттого, что зверюшки очень не часто попадают в его нутро. Даже лягушкой редко когда выпадает ему полакомиться.

И все же ленок небезгрешен. Главный ущерб от него весною, когда мигрирует он в горные реки, навстречу же ему толпами сплывают мальки кеты… Очень много их оказывается в леночьих желудках, а сколько бы их вернулось сюда же взрослой кетой!

Ленка подцепить на удочку просто: наживку хватает смело, заглатывает глубоко. Гораздо труднее его найти. Федя знал их «квартиры» — омуты у скал и на крутых поворотах, ямы возле старых заломов да около устьев ключей и ручьев, глубокие закоряженные заливы. Здесь они отстаивались, всплывая кормиться ночами на соседние проточные мелководья. Мой спутник чутьем угадывал, где присесть с удочкой, и я не помню случая, чтоб мы возвращались на табор без связки отличных ленков.

Но еще заметил я, что блеснил этих рыб Федя по чистой воде на перепадах глубин, где быстрые шумные потоки соседствуют со спокойной тихой глубиной или зеркало плеса выходит к рябому плеску переката.

…В сентябре, как только начнет осень затейливо раскрашивать лесную зелень, вместе с опавшей листвой поплывут по течению рядом с тайменями да хариусами и ленки. Они словно знают, что тяжелые льды и наледи скоро скуют малые реки до дна. И плывут ленки в основном до амурского глубоководья, редко когда останавливаясь на зимовку в ямах крупных притоков Амура.

Но при этом ленок не спешит: в удобных местах задержится и на неделю, и на другую. Жир нагуливает. Пока осенняя шуга не подстегнет. А вот обратный путь весной проделывает в быстром темпе: торопится в свои родные пенаты, жизнь в которых начнется с нереста. В верховья горных рек ленки приходят, когда продукты размножения находятся у них в стадии дозревания. Самки несут в разбухшем чреве от 4 до 18, а то и 20 тысяч икринок.

Взрослыми ленки становятся обычно на 5–6 году жизни, когда вырастают до 40–45 сантиметров и набирают кило — кило двести веса. У этой «молодежи» икринок около 4 тысяч. Так свидетельствуют ихтиологи, в подробностях знающие амурскую рыбу. В других регионах обширного ареала, охватывающего просторы Азии от Алтая и Оби до Колымы и Корейского полуострова, ленки почему-то не так плодовиты: в бассейне Байкала — 2–3 тысячи икринок на самку, на Колыме — 4,7–7,5 тысячи… Впрочем, нужно иметь в виду, что ленок до сих пор изучен все-таки недостаточно. Да и причины есть тому! Впервые о нем научному миру сообщил П. С. Паллас в 1773 году, привезя его как невидаль с Енисея. В фундаментальном труде Брема «Жизнь животных» о ленке — ни слова. Не оказалось его и в капитальной книге Л. П. Сабанеева «Жизнь и ловля пресноводных рыб». Даже в толстых томах «Жизни животных», выпущенных в Москве в 1939 году большой группой ученых под редакцией таких корифеев, как академик А. Н. Северцев, профессора В. К. Солдатов, Б. М. Житков и другие, ленку уделено всего четырнадцать общих строк…

Ленок не относится к категории важных промысловых рыб, и потому ихтиологи особым вниманием его не балуют. И не потому ли ученые долго спорили, один или два вида ленка обитают в сибирских и дальневосточных реках? В последние годы вроде бы доказано, что два — тупорылый и острорылый, но… надолго ли? Систематиков постоянно лихорадят споры, они не так уж редко открывают новый вид или «закрывают» прежний.

Но вернемся к ленку — мы его оставили только что вернувшимся в верховья горно-таежных рек. Вес икры в самках составляет в среднем 14 процентов общей массы рыбы. Икринки довольно крупные — диаметром 4–5 миллиметров, оранжево-желтые, тяжелые, но не клейкие. Нерестится эта рыба около месяца, откладывая и оплодотворяя икру несколькими порциями. Икромет — на неглубоких участках рек с умеренно быстрым течением и галечным дном, при температуре воды 5–7 градусов.

В почти ледяной воде жизнь в икринке развивается около месяца, а то и дольше. Личинка появляется с большим желточным мешком, запасов которого хватает на две недели. Ну а потом малек, подстерегаемый бесконечными напастями, начинает самостоятельную жизнь.

К своей первой осени молодь ленка вырастает до 10–12 сантиметров. У нее, конечно, нет сил для дальних миграций к Амуру, и зимует она в своей колыбели, лишь приспустившись вниз до достаточно глубоких ям. Трудно зимует, и многие особи гибнут от голода или вымерзают.

Растет ленок медленно. От года к году сначала вытягивается на 6–7 сантиметров, а потом — на 4–5. Пятилетний едва достигает 40 сантиметров длины при 600–800 граммах. Щука, пестрый толстолоб или сазан в этом возрасте заметно тяжелее, а кета вырастает всего за 3–4 года вон до какой солидности!

10-летний ленок тянет округленно два — два пятьсот, через 2–4 года он утяжеляется до трех — четырех кило. Пишут, что рекордсмены в мире этой братии достигают 8 килограммов, но мне не приходилось видеть крупнее 6-килограммовых.

Средние размеры амурского ленка теперь невелики. В 30-х годах в низовьях Амура они были еще значительны — около полуметра, без малого два килограмма. Но уже через десятилетие эти показатели резко упали — до 36 сантиметров и полукилограмма. А все потому, что слишком активно его ловили разные любители легких заработков, и частенько ловили варварски — перегораживали в начале осени реки и вылавливали в них нередко рыбу начисто. Весной же почти столь активно брали ее сетями и неводами на миграционных переходах. И вот результат: в 1941 году в бассейне Амура промысловики добыли 2065 центнеров ленка, — а через семь лет — в два раза меньше. В 50—60-х годах заготовки оставались на уровне 500–750 центнеров. Примерно в два раза больше этого ловили любители.

В книге рассказов Петра Комарова «Золотая удочка» упоминается о том, что некий дед-амурчанин за два часа махалками из лунок выудил 170 ленков. По мешку рыбы за час ловили запросто. Происходило это в начале 40-х годов. Но тот дед был недоволен: что, мол, теперь за рыбалка! Вон раньше за день по возу ловили!

…Не берите во внимание мое некоторое пренебрежение ленком как рыбой: оно, конечно, субъективно. Народ же эту рыбу ценит, и ценит с полным на то основанием. Мясо его считается сочным, вкусным, жирным. Он хорош в свежем, соленом и копченом виде. Умело посоленная икра мало уступает кетовой. В печени — 14–15 процентов целебного жира. Из кожи шьют прочную непромокаемую обувь… И, видимо, не зря махальщики да спиннингисты за одного ленка дают пару щук того же веса.

…Множество светляков памяти пожизненно напоминает о том, что видел я, пережил когда-то с удочкой. В тех воспоминаниях есть и связанное с ленком.

Возил на моторке как-то по Бикину меня уже упоминавшийся Сергей Ахтанка — средних лет, спокойный и степенный нанаец из Красного Яра. Как и все нанайцы, он любил, знал и умел брать рыбу. Разную. Но всему прочему, и даже охоте на тайменя, предпочитал ловлю — ленка удочкой… Недавно узнал я, что трагически погиб в тайге Сергей, и потому всплывает и проясняется в памяти всякое, с ним связанное, а больше всего — его страсть к ленку и умение его поймать.

…Причалили мы к берегу, поставили палатку, попили чаю. «Пойду ловить ленков», — спокойно заявил Сергей и пошагал. Встал и пошел с пустыми руками. Я вспомнил мощнейшую экипировку хабаровских рыбаков и спросил: «Чем и как ловить-то ленков будешь?» «А пойдем, посмотришь», — был мне невозмутимый ответ.

…Первым делом Сергей отыскал леночий дом — затененную яму под невысоким, но крутым берегом у старого залома. Срезал орешниковый хлыст и обстругал его, из фуражки достал леску с крючками, соорудил удочку. Отошел от берега, осмотрелся, разломал пень и набрал горсть короедов, — потом стал копать руками землю и за десяток минут насобирал дождевых червей… Уселся у берега, наживил крючки, забросил их и закурил.

Сидит, клубя дымом, на поплавок смотрит вроде бы спокойно, даже равнодушно, да глаза его выдают: в них просверкивают искорки азарта… Но через минуту, когда вздернутое удилище изогнулось, а натянутая леска со свистом зарезала воду, сотворяя пузыри, лицо Сергея расплылось радостью и счастьем. Он не спешил вытянуть рыбу — лишь не давал слабины леске и явно наслаждался моментом. Крупный ленок уже пошел с выкрутасами поверху, Сергей же как будто забавлялся… Нет, не забавлялся он — потом я услышал пояснение: «Для меня в рыбалке главное — процесс, а рыба — уже потом».

Разазартившись, я юркнул в лес срезать удилище, а вернувшись, увидел, как мой спутник довольно опускает на длинный кукан из гибкой лозы второго ленка… Порыбачили мы не более часа, а выудили шесть ленков.

Я в тот час наблюдал не столько за поплавком своей удочки, сколько за соседом, и имелись на то причины. Он был как бы вписан в природу и удивительно гармонировал с нею. Более чем неторопливый в движениях, он не за одной лишь удочкой следил, но осматривал и водную гладь, и стену тайги на другом берегу, и ясное зоревое небо над нею. Наслаждался тишиной и покоем, радовался процессу рыбалки и изредка говорил короткие фразы: «Рыба и рыбалка для нанайца главное»… «Больше всего люблю удить ленка»… «Хорошо-то как, когда клюет»…

А я думал: «У каждого рыбака свои понятия о счастье, но есть у всех них общее: стремление перехитрить рыбу и насладиться ее тугими живыми ударами по туго натянутой леске. Удочки ли, спиннинга или махалки…»

Живое серебро хрустальных омутов

Удивительно красивая и бойкая рыба, населяющая горные реки. Ужение хариуса на мушку или червя в высшей мере эмоционально. Осенью спускается до непромерзаемых плесов. Нерест — весною. Очень активен с мая по сентябрь. Размером невелик, зато необыкновенно вкусен.

В другой раз я с Федей Узой оказался в той высокогорной глухомани по Бикину, где истоки ключей и речек можно не увидеть, а услышать или почувствовать нутром: они глухо, иногда чуть слышно, лопочут и булькают где-то под россыпями камней и обомшелых глыб крутобоких распадков, окруженных криволесьем да коврами кедрового стланика.

Жарко шпарило солнце, красовались разноцветьем мхов и лишайников скалы, суетились и цвиркали сеноставки. Где-то недалеко рявкали медведи. А нас манили уходящие вниз, к далекому Бикину, могучие первозданные леса, так плотно укутавшие беспорядочно разбросанные сопки, что казались они фантастическими громадами зеленых валов оцепеневшего океана. И нас неодолимо туда тянуло еще потому, что изнывали мы жаждой.

Мы устало прыгали с камня на камень, да все вниз и вниз по распадку, потом пошли поперек нашей тропы «кресты» и «костры» из валежин, преодолевать которые стоило пота и загнанного дыхания. Вода из подземелья шумела уже звонче и радостнее, и, пожалуй, можно было до нее добраться, разобрав камни. Но Федя рассудил: «Еще чуток проломимся — и обопьемся». И мы стали ломиться дальше, потом вылезли к кромке загустевшего зеленобородого ельника, нащупали там зверовую тропу и облегченно, успокоенно зашагали вдоль распадка. А через четверть часа пили родниковую воду, как истомившиеся жаждой верблюды.

Потом, немного остыв в тени на плотных прохладных подушках мха, блаженно растянулись в холодной чистоте тонкой, но бодрой ледяной струи ключа, которая через десяток метров снова заныривала под камни.

Я склонен был тут же и отабориться, ибо солнце уже круто падало к сопкам, но Федя спросил: «Харьюзов хочешь? Через километр пойдут ямы, в них они теперь собрались, потому как ключ сильно обсох… Изголодались и ждут нас». Мы оделись, взвалили на плечи рюкзаки и по шли на штурм того километра.

…Первая яма оказалась небольшой: метров двадцать в длину, десять — в ширину и до полутора — в глубину.

С одного берега галечная коса, с другого — сухой крутой яр с еловым редколесьем и травяными полянами… Я уже готов был изречь: «Здесь наш причал… Сбрасываем рюкзаки!» — благо место для табора представлялось великолепным. Но Федя предостерег меня от крика, знаками приказал не шуметь… Потом поманил за собой пальцем… И мы уставились глазами в тихую, темную прозрачность омуточка.

Дно его было устлано крупной галькой и валунами с возвышавшимися над водой обомшелыми макушками. Лениво шевелились и бурые космы водорослей, блестела утопленная поллитровка, рыжели несколько проржавелых консервных банок, белел лосиный череп. «Какие тут хариусы?» — подумалось. А Федя, будто уловив мое разочарование, утер мне нос: «Штук двадцать… А то и тридцать… Все большие… Не пугай». Я же до рези в глазах просматривал каждый камень, каждый квадратный дециметр дна, но так ничего и не увидел. Только какая-то мелюзга суетилась стайками. Друг меня успокоил: «Когда кадана (хариус. — С. К.) стоит, очень трудно его заметить. Тут чутье нужно». У него-то чутье было…

Пока я расчищал место под палатку, Федя вырезал трехметровый хлыст, очистил его, привязал леску с крючком… Пока я собирал сушняк для костра, он разворотил огромный еловый пень, набрал целую горсть жирных белых короедов и с удочкой спустился с яра, исчезнув с моих глаз… Я еще развязывал и разворачивал палатку, как внизу заплескалась вода, а через минуту к моим ногам упал и бешено запрыгал хариус — родственник знаменитой форели. Я взял его в руки и тут же подумал: высокую красоту описать невозможно — ее надо видеть. Об этом хариусе можно было сказать: «Его тело — что мастерски отлитый из благородного металла клинок. Он украшен чудным громадным опахалом спинного плавника, прозрачно отливающего едва ли не всеми цветами радуги и сполохами северного сияния. А были еще оранжевые парные плавники, серовато-фиолетовые — непарные и широколопастный хвост».

Стоило попытать выразить эту красоту и иным манером: «Он туго затянут в роскошное серебро мундира, подкрашенного лилово-серой-зеленоватой акварелью на спине, до ослепительного блеска начищенного с груди и живота, с наведенными темно-радужными полосками по светло-голубым и матовым бокам старинного серебра. И еще тот мундир украшен мелкими темными пятнами на боках и спине, медно-красным сиянием над брюшными плавниками и оранжевыми „медалями“ — под грудными… А по спине развевается роскошный шлейф со стройными рядами фиолетовых глазчатых пятен и малиновой каймой удивительной чистоты…» Но все эти слова не передавали настоящей красоты только что выуженного хариуса.

Пока я тихо размышлял над красотою жар-рыбы, рыбы-цветка — этой королевы холодно-хрустальных омутов, — она затихала и успокаивалась. Все меньше билась и вздрагивала, и вот уже побежали по ее телу мелкие судороги… И уходило из этого чуда вместе с жизнью великолепие. Испарялись, таяли краски, терялись и блеск, и красота, сложился и подсох шлейф знаменитого спинного плавника… А через несколько минут мой первый хариус уснул, слинял, и о нем можно было сказать лишь то, что он серебрист и строен, в меру сжат с боков, с красивой глазастой небольшой головой, изящно заостряющейся непрозрачным зубастеньким ртом…

За те 3–4 минуты, пока я любовался первой Фединой рыбой, он подбросил их еще три. Все такие же ослепительно резвые и красивые. И одноразмерные: чуть больше фута в длину и фунта весом.

Раньше мне частенько приходилось видеть хариусов — в тазах или на сковородках, — но те были гораздо мельче, рядовые: по 20–25 сантиметров было в них при 100–150 граммах. А эти — Федины! — оказывались молодцами!

Это позже я узнал, что в некоторых реках обширной хариусовой страны, распростершейся по Евразии от Англии и Франции до северо-запада Тихого океана, водятся и полуметровые, даже 60-сантиметровые весом под три кило, что камчатский рекордсмен потянул на три девятьсот, а чемпион абсолютный — мировой — значится в 4675 граммов. Надо полагать, что был он «ростом» как минимум 80 сантиметров — с хорошую кету, с увесистого толстолоба, с доброго верхогляда…

…Я бросил свои таборные дела и сбежал с берега. Федя, разоблачившись до трусов, тихо брел, отмахиваясь от комаров и мошкары, по урезу воды, забрасывая крючок и очерчивая поплавком по едва заметному течению охватистое полукружье радиусом в 5–6 метров. Он не блистал классическим мастерством ужения хариуса нахлыстом, вподкидку или впроводку. Леска была из не очень тонкой жилки немного длиннее удилища. Поплавок — бутылочная пробка, грузильце — дробинка, крючок, по моему определению, карасиного размера. Короед проплывал невысоко над дном, умело направленный рыбаком. Подсекал рыбу Федя без зевков, дергал не сильно, а зацепившейся не давал баловаться и выбрасывал на берег без промедлений и церемоний.

В тот вечер я получил первый урок ловли великолепной рыбы горных рек, преподанный мне столь просто и понятно, что помнится он и по сей день.

Из омуточка мы выдернули тогда полтора десятка хариусов, и все они были одинаково крупные. И нет в этом удивительного: чтобы в такую даль забраться по весне, надо было одолеть множество перекатов и порогов, побороть стремнины и водопады. Самым крепким это под силу. А ключ обмелел — и все они тут… Изголодались, а потому и набросились на короедов… Даже ленки сюда не поднялись. Выше «харьюза» одни только гольяны как-то умудряются пробираться…

Уже под звездным небом мы хлебали чудную юшку и наслаждались сочной и нежной харьюзятиной. А тем временем вокруг костра созревали золотистой корочкой шашлыки из хариуса, причем созревали столь аккуратно, что не обронилась с них ни единая капелька сока и ни единая жиринка. Что ни говори, чего ни коснись, — Федины руки оказывались золотыми.

За делами он просвещал меня: «Бывает, харьюз на всякую приманку ноль внимания, а то жадно бросается хоть на лоскуток тряпки. Потому-то его иной раз и заправский харьюзятник не подцепит, а то любой зеленый сопляк стоит на берегу или даже в воде и дергает одного за другим… И так бывает: цепляются — снимать успевай. Один сорвался — другой тут же цапает крючок. И тот, что сорвался, тоже жадничает. Прямо у твоих ног берет! А через час — глухота. Все берега исходишь, всякое испробуешь — пусто…»

Сбегал он за сухими дровами, подбросил в огонь гнилушек, проверил, все ли на таборе прибрано на случай дождя… И продолжал: «На крючке бьется почище щуки, а через минуту выдохся. И вот еще: очень он привязан к своему месту с весны до сентября. Полгода может прожить, как настоящий домосед, на пятачке. А вместе с осенним листом поплыл в дальние путешествия вниз, до глубоких непромерзаемых плесов и ям. И после весеннего ледохода — снова в путешествие к своему дому. Завтра будет много харьюзовых мест, порыбачим. Вот увидишь: схватит мушку — и на свое местечко, на пост. В другой стороне поймает — и опять на тот же пост, в коридорчик между травы, в тихое уловочко на сливе переката. Любит затишок рядом с таким течением, чтоб и воду несло, и чтоб гладь на ней была такая — упади или полети низко комар — а его со дна видно».

Вспоминал Федя, как, где и в какое время лавливал хариусов. Весной — на червяка и короедов, летом — на мушку, слепня, кузнечика, осенью — на блесну, а лучше всего на кетовую икру, на худой конец, помогают ручейники. Самый лучший клев — сразу после ранневесеннего нереста и перед осенью, когда усиленно копит рыба жир на долгую зимовку, в которую ей и не спится, и не резвится, а так… Прозябается. Когда томительно ждет безледья. Ждет возвращения навстречу течению в шумные и холодные верховья горных рек. Ждет времени всяких мух, мотыльков, комаров, бабочек, которых ловит виртуозно. Даже тех, что быстро летают над водой, умудряется изловить в высоком прыжке.

На другой день мы шли берегом уже сплошного, хотя и обмелевшего потока речки. Стали появляться проточки, огибавшие островки, и тихие глубокие заливчики, густо заселенные ленками. Федя предложил наловить дюжину этих ленков не более чем за час, но я, все еще пребывая под впечатлением красоты вчерашних хариусов, попросил остановиться там, где можно было бы заняться ими, и только ими. Мне надо было сходить по своим охотоведческим заботам в горный кедровник и на перевал, я сказал, что отаборимся на пару дней, и Федя все это быстро обмозговал.

Он внимательно осматривал речку, я предлагал одно место, другое и третье, но все эти предложения были отвергнуты: то участок был нехарьюзовый, то сырости для табора оказывалось много, то не находилось сушняка для костра. А по ходу он меня мягко и ненавязчиво просвещал: «Харьюз в выборе дома своего капризный и привередливый, это тебе не карась. Вот только что прошли мы вроде бы и хороший перекат, но берега пологие и русло прямое, тут ему делать нечего. И этот завлекает, но приглядись — все та же прямизна, а оба берега крутые и обрывистые, ни выше слива, ни ниже нет удобных затишков. Да и дно — одна булыга».

Выбор Федя остановил на взлобке, круто огибаемом речкой, сердито разворчавшейся на крупнокаменистом порожистом перекате. Плесы выше него и ниже сверкали бело-голубыми зеркалами, а снизу под яром шевелилось глубокое уловце с мягкими завихрениями. Вода тут спокойно отдыхала в каких-нибудь 2–3 метрах от туго закрученных струй мощного потока. И для палатки место веселенькое да продуваемое, и сухостоины тут же…

Пока мы передыхали, сидя на рюкзаках, над уловом запорхал желтый мотылек. Федя указал на него сигаретой: «Последи за ним». И всего через десяток секунд, когда мотылек замельтешил уже над потоком, из воды стремительно вырвался хариус, ослепил нас отблеском радужного солнца и исчез вместе с поживой. А друг мой пояснил: «Такое нечасто бывает. Обычно харьюз берет с поверхности… Видишь круги да короткие бурунчики по воде? Это его работа. Ни одну мошку не пропустит, ни комара или муху… Да, здесь на короеда или червяка ловиться похуже будет… Во вчерашней яме харьюз голодный был, а здесь подавай ему мух…»

Был полдень, рыбалку мы оставили на вечер и занялись своей привычной работой. Поставили в тени разлапистой ели палатку, наготовили дров, в косогорчике устроили коптильню. Искупались на плесе выше переката, почаевали, перекусив зашашлыченными вчера хариусами…

В сопки я уходил на три часа, а когда вернулся — на кукане слабое течение шевелило десятка два хариусов в двух солидных ленков. Федя улыбнулся: «Каков улов?» Но больше меня удивила большая, до блеска начищенная сковорода: «Где взял?» — спросил. «А тут в километре зимовье Андрея Суанки… Сбегал туда. Потом отнесу. Нет рыбы вкуснее свежего жареного хариуса… Ну, раздевайся, охолонись да принимай очередной урок харьюзиного промысла».

Была для меня приготовлена хорошая длинная удочка с искусственной мушкой и вторым крючком для наживки. Без грузила. И полная спичечная коробка слепней с кузнечиками. Вручил все это мне Федя с коротким, как ружейный дуплет, приказом: «Делай, как я».

Сначала мы ходили, забрасывая и проводя приманку по течению, по пояс в воде. Первым делом я удивился: «Распугаем рыбу», — но мне мой учитель разъяснил: «Непуганый кадана стоящего в воде человека не боится». Потом я раздосадовался: «Почему ты таскаешь в пять раз больше меня? Секрет не выдаешь?» — «А весь секрет в умении и навыке, — отвечал мне Федя. — Терпение, реакция. Главное же — надо хорошо проводить мушек. Возле валунов, над коридорчиками между травой, под крутячками…» Несколько хариусов с моей уды сорвались, и я получил взбучку: «Что ли не знаешь, что у харьюза рот слаб? Обрываешь. Дергай без проволочки, но мягко. И не зевай — и не спеши. Вырабатывай сноровку. Он ведь что молния».

В одном месте раз за разом выбросили мы пять рыб, а Федя пошел дальше. Мое недоумение развеял все так же просто: «Выловили. Других искать нужно».

Потом на его крючок сел хариус размером почти с сига, на которого видом и смахивал. Что та рыба выделывала! То тянула в глубину, то вырывалась на стремнину и мчалась по течению. Прыгала, извивалась, плескалась. Я тут немедля проявил бы свою силу, а Федя держал рыбу внатяжку да приговаривал: «Пусть устанет, не то оборвется». Через пару минут он подтащил хариуса, до смерти умаявшегося и отрешенно присмиревшего, мы уложили славную добычу в тени на мокрый мох и залюбовались ею.

Было в этом красавце-силаче 45 сантиметров, а потянул он 950 граммов. Федя, переловивший не одну тысячу хариусов, и то уважительно изрек: «Великан. Одному и не съесть…»

Вечером я вскрыл кишечник того великана и с помощью Феди долго разбирался в гастрономических наклонностях хариуса. А меню его оказалось разнообразно-изысканным! Не только всякую порхающую живность нашли мы, но и рачков-бокоплавов, крошечных моллюсков, личинок ручейников, червей. Гусеницу, кузнечика, муравьев… И даже мальков! И даже харьюзенка со спичку! И такого же леночка!..

Федя, осмотрев все это, пошел в лес, и я вскоре услышал, как затрещал разламываемый пень… Когда уставшее солнце стало прятаться в гущине хребтового кедрача, он забросил в улово удочку, оснастив ее поплавком, грузильцем и двумя крючками с короедами.

Пока я чистил рыбу и готовил ужин, он принес, сияя широкой улыбкой, такую связку ленков и хариусов, что молча сел я на бревно и подумал: «Неужели мы, люди, и эти рыбные богатства растранжирим?» А Федя подкрепил мои опасения: «Как будто в очереди стояли на короедов… Только надолго ли здесь рыбы столько? Раньше ее было полно кругом, теперь же многие речки опустошили…» Я подумал, подумал да и сказал (легко, дабы не обидеть, но и строго, чтоб самим себя как бы осмотреть со стороны): «А мы-то зачем столько наловили, если хватило бы и втрое меньшего?.. На Петра кивать проще простого, но вот самому себе быть судьей — труднее. Не всякий может, а большинство не хочет… Добыть-то рыбки побольше каждый норовит… Завтра — запрет на рыбалку, уважаемый Федор Уза…» Хотел он мне тут же что-то возразить, но промолчал, гася светлые искорки в черных глазах.

Утро было ненастное, но мы все же решили сходить в горы, посмотреть, какой здесь будет урожай кедрового ореха, как много бельчат народилось, с лимонником как, с виноградом… Федя собирался в маршрут бойко и даже радостно. Я взглянул на него вопросительно, а он пояснил: «В ненастье харьюз все равно плохо клюет — вяло. Как и после дождей, когда вода замутится, в жару… Чем прохладнее да яснее — тем он бодрее. Так-то, усекай, уважаемый Сергей Петрович». Шпильку, знать, воткнул мне в мягкое место.

Я напомнил ему о своем запрете на рыбалку, а он этак легонько заупрямился: «Ты — не лови. А я нанаец, рыба у меня — в печенке, без нее я не человек… Пяток штук — всего на сковородку свеженины! — не грех. Тем более что мы в глухой тайге».

Я промолчал.

Возвращались на табор к вечеру тропой вверх по той же речке: спустились с гор к ней километром ниже. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину сквозь скалистый хаос, мы с 10-метровой высоты мыса заметили выводок бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами. Не были эти птицы для нас невидалью, но их ловкость, смелость и удивительная приспособленность к жизни в горных кипучих ключах и речках неодолимо тянула… И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва и впились глазами в водяных воробьев, как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, весьма приблизительное сходство. Скорее всего, оляпка обличьем схожа с дроздом, которому изрядно укоротили хвост.

Самое интересное в этих птахах было то, что они бесстрашно и свободно ныряли в стремительный поток реки, легко осиливали его напор, сильно гребя крыльями в оригинальном «полете» в воде. И были они при этом в таком густом бисере воздушных пузырьков, что казались серебристо-белым чудом.

С противоположного скалистого яра в речку падал тонкослойный, но широкий водопад, отсекающий тенистую нишу под каменной нависью. Оляпки играючи пронизывали этот водопадик и словно куда-то дальше улетали по невидимым нам коридорам. Но Федя пояснил: там гнездо…

Об этом я и сам догадался, но удивился сказанному Федей: «Где оляпка — там и харьюз, и ленок. А знаешь, почему? Да потому, что любят все они собирать на дне один и тот же харч — ручейников, рачков, улиток, малечков. И где этой мелюзги больше всего — там и оляпка, и ее водяные соседи-конкуренты… Ты посиди немного, я тем временем докажу, что правду говорю тебе, и только правду… Хотя и погода не для клева».

Через пару минут он уже забрасывал удочку. Крючок с наживкой умело проводил над дном. Вытаскивал его из воды и снова опускал. Отошел он от меня всего метров десять — и уже выдернул и бросил в котелок хариуса. Рядового, 10-дюймового. А пока я докуривал сигарету, в тот котелок шлепнулся восьмой — такой же 10-дюймовый. Уже на ходу спросил его: «Где же ленки?» Федя ответил откровенным удивлением: «Я же их не ловил, я забрасывал на харьюза. Ленок стоит в это время в других местах…» Мне стало немного неловко. Опять подумал: как же много знает этот нанаец по имени Федя Уза.

Вечером, пока он раздувал коптильню, я чистил хариусов, сдирая крепко сидящую чешую. Мой спутник стал настраивать сковородку на камнях, подсунув между ними немного угольков и прутиков. А когда зашкворчали на ней хариусы, продолжал просвещать меня: «Я как-то в мае рыбачил, хариус нерестился и не клевал. Спаровались они, играют — не до еды им… Знаешь, как интересно икру откладывают? А в ямки, где мелкая галечка с песком. Трутся, суетятся. А икру зарывают! Что маленькая кета! Даже икринки такие крупненькие, тяжеленькие и почти красные. И нерестятся-то там, где роднички бьют, но в затишках, чтоб не так сносило икру. А малечки выклевываются почти через месяц!.. Но что хочу сказать. К концу лета мелюзга уже с лезвие твоего скальпеля, и такие же блестящие, только в поперечных темных пятнышках. Стайками шныряют. И вот подсмотрел я как-то: налетел на такой табунок на мелком месте крупный харьюз, ударил хвостом, оглушил кой-каких и заглатывает. Я от возмущения камнем в него… А потом подобрал двух еще не оклемавшихся малявок и — на крючок их. И вытащил того разбойника. Поболее вчерашнего был. А пока он прыгал по косе, из него три таких харьюзеночка и выскочило».

Подумал я, подумал, посматривая на своего спутника, а тот на меня поглядывает, ожидая ответа. И я сказал:

«В мире животных жестокость — в наших оценках — часто целесообразна. Даже необходима. Мы еще многого не знаем. О том же хариусе — ведь его в этой речке еще хватает, может, даже излишек населения иногда появлялся, при котором срабатывают механизмы саморегуляции численности… Не исключено, что в таких вот стайках мальков от разбойного налета оглушаются самые слабые, которых природа всегда выбраковывает…»

Утром следующего дня я встал рано, но Федя опередил меня намного: он успел уже поймать трех великолепных ленков и дюжину хариусов… Уловив мое намерение рыкнуть: «Зачем рыбачил?», он набрал в руки золы и посыпал ею склоненную голову: «Прости, Петрович, нанайца… Ведь рыба с древности для нас — главное в жизни…»

Не мог я его ругать: всего в два дня сделал он меня грамотным харьюзятником и преклонил перед живым серебром хрустальных омутов.

Да, у каждого рыбака свои пристрастия, о горных районах, где нет карасино-сазаньих обителей, где все реки шумны и холодны, кого же еще любить, как не хариуса, ленка да тайменя! А харьюзятники после того похода с Федей мне симпатичны. Теперь я их узнал много, и все они с какой-то особинкой.

Сиг — холодолюб

Таинствен. Очень осторожен и скрытен. Строен, серебрист. Может жить лишь с чистейшей ледяной воде. Летом придерживается плесов горных рек и больших озер, с поздней осени до весны нагуливается в Амуре и низовьях других крупных рек. Нерестится в октябре по небольшим горным рекам. Растет медленно, взрослеет в 6–7 лет, набрав 600–800 граммов. Крупный сиг весит пару килограммов или немного больше. Мечта махальщика.

Род сигов среди рыб видами один из самых многочисленных, самых многообразных и к тому же, пожалуй, самый малоизученный. До сих пор точно не известно, сколько же видов и форм сигов существует. А все потому, что они необычайно изменчивы: что ни озеро или река — то своя форма. Из-за этого ученые лет 30–40 назад выделяли множество видов сигов и в десятки раз больше форм. Теперь их число крепко подсократили, и тем не менее систематика сиговых еще ждет своего разрешения. К данному роду в настоящее время относят ряпушек, омулей, пелядь, чира, муксуна… Есть проходные сиги, сиг-пыжьян, сиг-хадары…

Наш амурский сиг — именуемый издавна еще и уссурийским — один из членов этого рода сигов и семейства сиговых (прежде входил в семейство лососевых).

Внешностью и обычными размерами взрослые схожи с горбушей-серебрянкой, только они более аккуратны, даже нежны. Как крупная тихоокеанская сельдь или очень большой хариус.

Сиг строен и подвижен, тело немного сжато с боков и пропорционально высокое — в одну пятую длины. Голова умеренно маленькая, аккуратный рот на самом ее конечном заострении, верхняя челюсть немного нависает над нижней. Спина, вычерчивающая плавную линию, слегка выгнута, но вот брюшко чуток провисает.

Окраска бело-серебристая. Среднеразмерная чешуя лишь по спине с серовато-голубым отливом, а на слегка забронированном брюшке — как старательно протертое зеркало. И глаза серебристы. Верхние плавники, в том числе и жировой, как водится у большинства рыб, цвета спины, нижние желтоваты. Брачную раскраску сиг не признает.

Освоил он Нижний и Средний Амур, встречается по нему и несколько выше. Обычен в Зее с Селемджой, Бурее, Тунгуске с Куром и Урми, Уссури и Ханке… Чем ниже по Амуру и севернее — тем его больше: сиг — рыба холодноводая. А чаще всего он встречается в лимане и низовьях Амура, в Амгуни и в системе нижнеамурских озер Удыль, Кизи, Орель, Чля. Обычен в Эвороне и Чукчагире.

Сиг довольно хорошо приспособлен к различным местам обитания, но он очень требователен к кислородному режиму, а кислорода, как известно, в воде тем больше, чем она холоднее и, разумеется, — чище. Потому-то он летом обосновывается в горных реках, а неполовозрелая мелюзга добирается до самых их ледяных истоков, Но вместе с тем эта рыба шумных потоков не любит и гремучим перекатам предпочитает тихие плесы между ними. По той же причине она в теплые сезоны поселяется и в чистых глубоких озерах, однако держится в них близ устьев горных рек, пропахших хвоей, смолой и кислородом.

С похолоданием постепенно спускается в Амур, в низовья его крупных притоков, а также в большие озера, где бодро жирует все холодное время года — с ноября по апрель — май. А с весенним потеплением и освобождением рек от ледяного плена вновь устремляется в холодные края.

В этих сезонных миграциях сига еще не все выяснено. Известно, что он способен выходить из реки в море, но как далеко? Летом он иногда попадается в заездках Амурского лимана. Значит, не все особи уходят в горные реки, часть из них остается в холодноструйных местах?

Как истый холодолюб, сиг в тепле вял, а в разгар лета питается очень скромно и редко. Долго постится, пробавляясь в основном легкодоступными всевозможными растительными остатками, личинками, ручейниками, червями, крошечными моллюсками и рачками. Рыбку иногда вроде с удовольствием проглотил бы, да нет бодрости ее поймать. Бодрость приходит с похолоданием — в некотором роде — как у налима. Ну а зимой ему рыбок только подавай. Мелких — рот у него маловат: гольянов, пескарей, востробрюшку, чебачка, синявку, малую корюшку… К чебачкам страсть особая. Вообще-то сиг — типичный бентофаг, но в Амуре он больше хищник.

Нерестится сиг в октябре, а в Приморье — даже в ноябре. В стадах половозрелых сигов, как у ленков, на две самки приходится один самец, что помогает поддерживать численность. Мелкая желтая икра откладывается в ямки или просто на грунт. В зависимости от возраста одна самка мечет ее от 20 до 90 тысяч, в среднем — 50–60.

После икромета, изрядно измотавшись и отощав, сиги сплавляются если и не в Амур, то во всяком случае к нему поближе. Обосновываются обычно в умеренно глубоких заводях и заливах, неподалеку от впадения горных ключей. И начинают усиленно кормиться. Силы восстанавливать.

А как же потомство? А оно обходится без родительского участия и забот, как у большинства рыб. Выклюнувшиеся личинки сплывают по течению в Амур, где оседают в заводях, заливах, протоках с чистой водой. Питаются главным образом всякими микроорганизмами. В мае они уже в стадии мальков размером в тоненький лучик длиной сантиметр-полтора, а за лето подрастают до 5–8 сантиметров.

С каждым днем юное поколение все крепче и сноровистее, с каждым годом — увереннее на глубинах и быстринах. Но взрослеют не очень быстро: в три года сижок набирает всего 25 сантиметров при 160 граммах — в среднем, конечно. До 36 сантиметров тянуться ему еще пару лет, и за это долгое для сига время он нагуливает лишь немногим более полукилограмма.

Возраст зрелости — в 6–7 лет. К нему сиги приходят уже в солидной форме: примерно 40 сантиметров и 600–800 граммов…

Но живет в Амуре и очень близкий родственник нашего героя — сиг-хадары. Различия совсем незначительные: при тех же размерах у него голова и спина в мелких темных пятнышках, верх тела покоричневее, серебристость боков потемнее, концы плавников чернее.

Обитает этот сиг в верховьях Амура, в основном в Шилке и Аргуни. Но и там он встречается гораздо реже, чем амурский сиг в низовьях. Рассказывать о нем мы предоставляем возможность кому-нибудь из забайкальцев, сами же вернемся к сигу амурскому.

Самые большие сиги, которых мне довелось держать в руках, были длиной 55 сантиметров и весом два четыреста; 53 — два сто; полметра — кило восемьсот. Им было, вероятно, от 12 до 14 лет. Правда, в юности видел сига размером с небольшую кету-серебрянку. Хорошо ее помню, но точных размеров сказать не могу.

Теперь таких редко приходится видеть. И все потому же: слишком могуч и немилосерден человек, как это ни прискорбно. Ловить рыбу он весьма охоч, и умеет ловить, а забот о ней пока почти никаких. Жнет, где не сеял.

И вот результаты на частном примере сига. В начале 40-х годов на Амуре его заготовляли по 5–6 тысяч центнеров, а через 10–15 лет — в 4–5 раз меньше. Средний размер в уловах упал с 35–40 до 20–25 сантиметров. Полуметровые в кило восемьсот уже тогда редко были, а теперь… Теперь трехфунтовый сиг может принести рыбаку победу в конкурсе «Рекордные рыбы года». В пробных уловах ихтиологов преобладают трех- и четырехлетки — их 80–90 процентов.

Сейчас амурский сиг промысловое значение утратил почти полностью, но еще интересует и радует любителей. Интересует, конечно, потому, в первую очередь, что красив, вкусен и питателен. Мясо сочное и белое, косточки мелкие, а жирность — до 14–16 процентов. Ловят сига в основном махалками с перволедья всю зиму, и ловят азартно.

Лучший клев — в ноябре, когда серебряный красавец, изрядно изголодавшись, спускается на зимовку в Амур или останавливается в его глубоких притоках.

Лед в это время лишь тонкими заберегами в затишных местах лежит, и ненадежен он еще. Но нет в заядлом махальщике терпения и осмотрительности, и он лезет на тонкий лед со своими махалкамн, лезет. Как будто приключений на свою голову ищет. Доски под себя подталкивает наподобие лыж, кусты рубит. Оправдывается: «Риск — благородное дело». А голос вздрагивает, и не трудно догадаться, почему…

Но с каждой ночью крепче лед, и с каждым днем больше рыбаков. У рыбы — жор, у махальщиков — азарт. Конечно, щуку ловить выгоднее, ее и ловят в первую очередь. Но махалка с тонкой жилкой и блесной-сиговкой тут же.

Поймать сига посложнее, чем щуку. Та жадна столь же, сколь сиг осторожен, щуке абы пролезло в пасть, в жор она всякую блесну хватает почти всегда бесцеремонно. Сиг же и с пустым брюшком разборчив да предусмотрителен. Далеко не каждую рыбку-обманку возьмет, и к тому же не при всяком ее движении в воде соблазнится. Натяг жилки при опускании блесны рыбак расслабляет, чтобы та тонула осторожненько, аккуратненько, играючи, а на дно прилегла вроде бы живая. Вот тогда-то оказавшийся поблизости сиг ее крепкой своей грудкой и придавит ко дну, а потом схватит… Водит блесну-сиговку махальщик, не дергает. И весь в напряжении чувств: не прозевать бы, когда сиг осторожно ее стукнет, будто на пробу, чтобы в следующий миг взять или придавить.

Где лунку долбить? Да там, где может быть скопление малька. Где и щука любит охотиться, ленок, таймень. Лучше всего — на сливах воды или просто перепадах глубины от мели к ямам и неподалеку от устьев речек, ключей, проток, из которых осенью скатилась мелюзга или еще сплавляется, а отстаивается в дремоте в затишных местах. На глубине метр-другой.

Но ловят сига и до ледостава. На блесну, а лучше на живца. И сразу после весеннего ледохода, когда эта рыба уходит из Амура к горам, ловят.

В Тунгуске у Николаевки в былые времена на стокрючковый перемет, поставленный сразу же после ледохода, мне приходилось снимать до двадцати сигов за проверку, а весили они около пуда. Тогда они не только мальками живо интересовались, но и просто резкой, и черным червем. А вот летом и в прежнее время редко кто ту прекрасную рыбу ловил: вяла она, скажем еще раз, в тепле. Потому-то многие не знают, где и как сиг летует.

…Больше всего мне нравится сидеть у лунок, легко пробитых в совсем еще не окрепшем, но уже не трескающемся под тяжестью человека льду. Морозец лишь бодрит, тихо, солнце пробивает утреннюю хмару тумана и высвечивает синь дальних сопок, золотит русло Амура, фарватер которого скрежещет крупным крошевом льда. Вокруг тебя чернеют неподвижные рыбаки, терпеливо склонившиеся над лунками и обо всем забывшие, и ты тоже ритмично пошевеливаешь подогнанными по своей руке удилищами-коротышами…

К вечеру на базе или в землянке подводятся итоги: столько-то сигов, такие-то щуки, таймень сорвался, ленок брал блесну… Но мало кто оценивает главное: такой был прекрасный день, такой чудный воздух, так отдохнулось от городского нервного бытия.

Мраморный хищник

А. П. Чехов хорошо знал рыб и любил их ловить. О налиме он писал со знанием дела:

«Тяжел, неповоротлив и флегматичен… Живет под корягами и питается всякой всячиной. По натуре хищник, но умеет довольствоваться падалью, червяками… Пойманный на крючок, вытаскивается из воды как бревно, не изъявляя никакого протеста… Ему на все наплевать».

Самый закоренелый холодолюб, вода теплее 12 градусов его усыпляет. Наиболее активен он в зимнем ночном подледье.

Странная рыба налим всегда возбуждала во мне обостренный интерес, хотя во всю свою жизнь мало я имел с нею дела и не часто снимал со своих снастей. А потому я ею так интересуюсь, что по образу жизни она сильно отличается от других рыб.

В теплую весенне-летнюю благодать, когда порядочной рыбе положено славить жизнь, наслаждаться ею и умножать себя в потомстве, налим уходит в холодноводные реки, забивается в самую глухомань, старательно прячется под корчи, топляки и камни, ищет норы поглубже, ниши в донных трущобах или обрывистых берегах. И не так просто ищет, а чтобы омывали его, удалившегося от «мирской жизни» и уединившегося в глубоком мраке, холодные родники или, на худой конец, прохладные пряди речных потоков, еще не утратившие ледяную чистоту горных ключей.

Но в студеные горные реки ранней весной из Амура уходят вместе с налимом и другие холодолюбы — таймень, ленок, сиг… И нерестятся они там весной или осенью. Однако эти рыбы там в теплый период года живут и бодрствуют. А вот эта же теплая весенне-летняя пора рыбьих карнавалов утомляет нашего скользкого «нелюдима» до той степени, что ему не только подолгу есть не хочется, но и плавниками шевелить. Температура воды в плюс 15–16 градусов для него уже опасна, а за двадцать — может и погубить. Вот уж кто совершенно не ищет теплого места в жизни, так это налим.

Лишь с осенними холодами, остужающими воду до 12 градусов, оживает этот один из самых типичных северян среди пресноводных рыб Северного полушария. И чем холоднее вода, тем он бодрее и активнее. Налимий нерестовый праздник происходит в самую лютую пору года — в декабре, январе и феврале, когда уплотнившиеся на метровом льду снега, едва переносимая стужа и пронизывающие ветры сковывают все живое. Насквозь промороженный ледовый панцирь тяжелыми пластами давит воду, она остужается до зыбкой грани, колеблющейся у самой точки замерзания, свет туда и днями едва проникает… Но и этого налиму мало: он ждет ночи, когда морозы остервенеют до крайности, и лишь тогда начинает разгуливать во всю ширь и даль своих мрачных владений. И чем темнее ночь, тем ему радостнее. А когда на мир обрушивается вьюга, при которой человек не видит ладони своей вытянутой руки, этот тать ночной празднует свой шабаш.

Можно, конечно, как-то оправдать сие странное существо: не один лишь он зимой активен — те же таймень, ленок, хариус, голец и другие рыбы тоже не спят в подледье. Верно, не спят. Но и не испытывают они пристрастия к ночной беспросветности, а о нересте в зимнюю стужу, как принято у налимов, и не помышляют.

У налима стройное, удлиненное тело с заметно уплощенной широкой крутолобой головой. Пасть большая, челюсти и сошник в щетке мелких, но крепких зубов. Довольно крупные глаза желты, и в них недобро мерцают, тоже вроде бы просверкивая, черные искры. Длинное, к хвосту с боков постепенно сужающееся тело покрыто такой обильной слизью, что не прощупывается имеющаяся у этой рыбы мелкая, в кожу глубоко посаженная чешуя. Второй спинной и анальный плавники тянутся до самого округлого веерообразного хвоста.

Размерами налим — рыба средняя. Вроде сома, которого внешностью напоминает. Но таких гигантских, как сомы, налимов нет. Около двух метров в длину и 24–30 килограммов на весах — редкие для налимьего рода великаны, и встречались они в низовьях Оби и Иртыша, где условия обитания для них самые благоприятные. Рекордсмены же Амура — 100–120 сантиметров, 10–12 килограммов. Да и таких здесь теперь, пожалуй, уже нет. Лет тридцать назад самыми «ходовыми» амурскими налимами были 50—60-сантиметровые, нынче же этот средний размер (еще раз напомним: свидетельствующий о состоянии популяции) уменьшился на четвертую часть.

Раскраской налим, пожалуй, оригинален: оливково-зеленые спина, бока и верхние плавники в темно-бурых и светлых пятнах да полосах, будто рыба мастерски высечена из отшлифованного мрамора. Горло и нижние плавники светло-серые, иногда почти белые. «Молодежь» цветом потемнее, с годами — светлеет.

Но есть в окраске этой скользкой, неприятно голой рыбы да и во всей ней что-то мрачное, мертвое, не радующее глаз. А пойманный и уснувший налим желтеет, причем в появляющейся желтизне тоже какая-то мертвечина… Многие считают героя нашего рассказа непривлекательным, неприятным, а есть и такие, что просто презирают его или игнорируют и как объект рыбалки, и как продукт. Но справедливости ради не умолчим: иным рыбакам он нравится во всех отношениях — с виду, в клеве, в ухе.

В налиме содержится от 6 до 24 процентов жира, однако в основном он накапливается в печени, мясо же постное: всего в нем не более полупроцента жира. Оно жесткое, усваивается человеческим организмом трудновато и вкусом «бесцветное». Многие его даже на «первый этаж» ухи не берут. Но и не без любителей этой жесткой постнятины, хотя они и сравнительно редки.

А вот налимья печень во всех отношениях и для всех хороша: вкусна, питательна, полезна. Весь жир в ней! Все гликогены — тоже! Большинство витаминов и нужных для жизни микроэлементов — там же! А потому и не зря налимья печень, как и тресковая, почитается деликатесом. Жаль, что по весу она составляет только 6–9 процентов общей массы этой рыбы.

Треску я упомянул не просто так. Налим к ней очень близок не только по нашим кулинарным оценкам, — он ей прямой и близкий родственник. В обширном семействе тресковых, в котором много таких наших старых знакомых, как треска, навага, минтай, пикша, лишь мраморный хищник пресноводен, все остальные родичи — в морях и океанах преимущественно северных широт.

Обратите внимание: повадки и образ жизни сома и налима весьма схожи, но территориально эти рыбы разделены: у первого — южные реки, у второго — северные.

Соприкосновение их ареалов незначительно, и на Дальнем Востоке их границы проходят по Амуру.

Налим — ночной хищник. Непривередливый — все живое ему по вкусу. Конечно, особую радость ему доставляет рыба, заглатывать которую он большой мастер. Но на случившемся безрыбье за милую душу проглотит рака или улитку, червяка и личинку, лягушку или утонувшую полевку. Всеяден, как сом, и подобно ему не признает лишь растительный корм. Может снизойти до поедания дохлятины. В ночную зимнюю стужу, когда большинство рыб вяло и полусонно стоит в каком-нибудь укрытии, налим, подолгу шаря в поисках съедобного, почти всегда набивает свое брюхо до отказа. Заглатывает все живое без разбора, лишь бы в глотку проходило. Особенно жаден он после летних мучений в теплой воде — в октябре, затем после ледостава до начала нереста и сразу после него. Активно жирует и после весеннего ледохода, пока вода в Амуре еще не прогрелась до 15 градусов.

Как же умудряется эта рыба активно бодрствовать в кромешной тьме ночью, в том числе и в пору безлунно-метельного подледья? Разумеется, глаза, хотя они у налима гораздо больше сомовьих, в таких условиях плохие помощники. Мало проку и от единственного усика на нижней челюсти. И приходится хищнику все надежды возлагать на обоняние, боковую линию и органы вкуса, и потому нам о них нужно поговорить несколько подробнее. Не все знают, что у «лучшего друга человека» — собаки обоняние острее, чем у нас, в тысячи раз. А у таких рыб, как угорь, проходные лососевые, сом и налим, оно никак не хуже собачьего. Угорь и, очевидно, кета, горбуша, сом и налим улавливают запах фенилэтилалкоголя при разведении одного грамма в… 600 тысячах кубических километров воды, каждый из которых весит миллиард тонн. Мне могут возразить: угорь не имеет в мире рыб аналогов по тонкости обоняния. Ладно. Но вот доказали же ученые, что сиг улавливает присутствие ванилина в концентрации одного грамма на десяток кубических километров воды. Даже дневная рыба карась обнаруживает некоторые вещества в разбавлении: грамм на сто миллионов тонн воды. Разумеется, с таким феноменально тонким обонянием во тьме и «видеть» можно.

Налим плавает, руководствуясь нюхом, своими «тропами», он может выследить рыбу, зачуять иную добычу за десятки метров. Обонянием он распознает своих и чужих, определяет растения, беспозвоночных животных, грунты. Боковой линией улавливает шлепок поплавка по воде, падение дробинки, работу хвостом соседей. Как и многие рыбы, он с немыслимой для нас тонкостью фиксирует ничтожные изменения в температуре воды, ее минерализации, атмосферном давлении. Ученые установили: к раствору сахара в воде пескарь чувствительнее человека в 512 раз, а налим по утонченности органов вкуса ему вряд ли уступает, а то и превосходит… С такими анализаторами что налиму ночная подледная темень!

Налиму нужна не просто холодная вода, но еще и чистая, слабопроточная. Стоячие озера и реки с мутью не для него, быстрые горные потоки тоже не по нему. А отсюда и своеобразный жизненный цикл хищника: с октября начинает разгуливаться, во время осенней шуги и ледостава отдыхает, привыкая к подледью, всю зиму деятелен и энергичен, по весеннему ледоходу смирнеет ненадолго, а в апреле — мае становится полусонно-вялым.

С началом прогрева воды большинство налимов, зимовавших в Амуре, поднимается навстречу течению в его горные притоки, но совсем не так далеко, как таймень, ленок или сиг. И поднимаются неспешно, как и живут. Плывут ночами, усердно кормятся, днем дремлют в заливчиках, где-нибудь под крутоярьем, в глубоких ямах. А останавливаются на лето обычно там, где река уже не равнинная, но еще и не совсем горная, с галечно-каменистым дном и даже в летние солнцепеки с достаточно холодной водой. И живут здесь налимы до сентября. Осенью часть обитателей уходит в Амур, другие здесь же зимуют.

Налимьи кочевья — дело вынужденное, обусловленное температурным водным режимом. В сибирских реках, особенно ближе к Заполярью, эта рыба оседла и активна круглый год, и потому именно там ее много и там она наиболее крупна.

Но, вероятно, не все налимы покидают на лето Амур; в нем есть столь глубокие ямы — до 40–50 метров! — где и в июле — августе студено. Почему бы ему в них не летовать? Однако и в таких амурских «холодильниках» летом налим дремал бы, заплесневелым чурбаком забившись под камни, в пустоты, топляки, и потому-то на крючок не удалось бы взять его.

Так остается ли налим в Амуре с приходом весны? Остается. Только в очень небольшом числе. В браконьерских сетях, снятых как-то в калужьих ямах около Елабуги в середине июня, оказались два полуметровых налима. А недавно летом недалеко от Хабаровска был пойман налим на спиннинг. Правда, случай этот совершенно нетипичен.

Насколько налим ненасытно жаден в холода, настолько же вял в тепле. Однако и в последнем случае он все же изредка, самыми темными безлунно-дождливыми ночами, оживает, чтобы набить брюхо и снова залечь. Заглоченная пища у этой рыбы летом переваривается очень медленно — около двух недель, потому что все процессы жизнедеятельности у разморенного жарой хищника предельно замедлены.

Короткий рассказ А. П. Чехова «Налим» несведущему человеку может показаться неправдоподобным: несколько человек шумно возятся около рыбы, пытаясь вытащить скользкое тело из-под коряги, а до «зебров» добраться не могут. Налим же будто дурак и не может убежать. Но Антон Павлович был опытным рыболовом и рыбу знал. И ему было ведомо, что при потеплении воды налим забивается как можно глубже и дальше, и забивается всегда головой вперед, о хвосте заботясь гораздо меньше. А когда его обнаруживают и пытаются вытащить, он действительно стремится залезть подальше, сопротивляясь насилию совсем слабо, потому что летом вообще вял и сонен.

…Любил Чехов рыбную ловлю не только за то, за что любим ее мы, простые смертные, но еще и за то, что в спокойном уединении на лоне природы о чем только не передумаешь. Возможно, сюжеты многих чеховских рассказов и повестей и образы их героев зародились в те часы одиночества, когда была вода в соседстве с зеленью, были зори и небо, и были поплавки удочек. Почему я так предполагаю? Да потому, что сам он сказал: «Я думаю, что многие лучшие произведения русской литературы задуманы за рыбной ловлей».

Мы уже говорили, что нерест у нашего героя обычно проходит в январе — феврале, а длится он 15–20, до 40–45 суток. В это время налимы собираются по нескольку десятков штук и на свой лад справляют незатейливые «свадьбы»: суетятся, «взбрыкивают», даже свиваются скользкими телами попарно, а то и группками. Переиначивая старинную поговорку, хочется сказать: «В лютый холод — налим молод».

Но что интересно: в налимьих обществах самцов заметно больше, чем самок, однако размерами они мельче. И потому в брачную пору за крупной налимихой обычно увивается пара, а то и три небольших «кавалера». Кстати, самки тоже растут гораздо быстрее своих партнеров, и очень крупных размеров достигают, как правило, они.

Икромет — на мелководье до двух метров. Икра откладывается на песчано-галечное или каменистое дно со слабо текущей водой. Икринки маленькие, у молодой налимихи их созревает 30–40 тысяч штук, у зрелой — несколько сот тысяч, а вот у сибирских великанш — до 2–3 и даже 5 миллионов! Икра «жидкая», ею самки буквально заливают свои нерестилища, но так много ее тут же уносится водой, и так нещадно пожирается она самими же налимами и другой рыбой, что едва ли в одном проценте икринок начинается развитие крошечных эмбриончиков. Везет тем, которых забило под камни или гальку, где они надежно приклеились.

Те икринки в ледяной воде развиваются очень медленно: 2–3, до 4 месяцев. Выклюнувшейся личиночке помогает дотянуть до весны жировая капелька в желтке. В мае она уже сама себя кормит, перерождается в малька, и этот малек, особо не боясь в свое первое лето теплой воды, поразительно много ест всякой беспозвоночной мелкоты и быстро растет. Он познает жизнь с нуля, но растет быстро и с каждым днем становится проворнее и умелее.

В середине мая малец-удалец уже 3—4-сантиметровый, к концу июля он удваивает длину, а к осени еще подрастает. Но потом рост налимчиков резко замедляется, потому что далее они летнюю активность утрачивают.

В год налимчики весят от 30 до 50 граммов, в два — 130–150, к трем годам вырастают до 30–40 сантиметров и утяжеляются до 300–400 граммов, а в четыре они уже радуют рыбака: 500–700 граммов, 38–44 сантиметра от головы до хвоста… В 4–5 лет созревают и впервые участвуют в размножении.

Но с годами, как водится, рост все медленнее… В 10-летнем всего немного за пару килограммов, а длина тела примерно 75 сантиметров. Самый крупный налим, которого мне уже давно довелось держать в руках, был длиной 110 сантиметров, а потянул он 11,5 килограмма.

В нерест и прожорливый налим постится, однако сразу после него стремится наверстать упущенное… Но ставшую нарицательной налимью жадность все-таки нужно пояснить. Прожорлив-то он прожорлив, однако в холодной воде и у него съеденное переваривается медленно: осенью и весной, когда она еще не заледенела, — от четырех до шести суток, а вот зимою — все восемь-девять. И потому даже налим не способен на каждодневное обжорство, стало быть, хорошего клева ждать от него постоянно нельзя.

И все же жадность нашего героя поразительна. Если он, будучи голодным, окажется в садке рыбака с уловом, то пока не околеет — будет заглатывать живых и мертвых рыб. Даже в мотне невода, когда панике пленения нет предела, налим торопится, пользуясь случаем, набить свою утробу поплотнее…

Любителей ловить налима в Приамурье мало: рыба эта здесь в общем-то немногочисленна, с наступлением холодов, а особенно зимой, гораздо интереснее и результативнее блеснение щуки, сига, ленков, наконец, тайменя. И лишь на таких амурских притоках, как Бурея, Кур с Урми, Симми, Горин, Амгунь и им подобные, налима ловят на наживку, реже — на блесну или мушку, блеснят и удят вместе с хариусом, ленком и другими рыбами горных рек. Колхозы добывали ее сетными ловушками с ячеёй 30–40 миллиметров, которые опускали на дно реки в налимьих местах.

Ловить налима на Амуре и в низовьях впадающих в него крупных рек на закидные крючковые снасти в октябре, а также в конце апреля — мае небезынтересно. Наживка — любая, но животного происхождения: малек, рак, резка, черви, кишки, потроха, мясо, сало. И чем она пахучее — тем лучше. Не обязательно искать глубокие места и обрывистые берега: ночами этот хищник бродит и по мелководью.

Но нужно помнить: чем темнее и ненастнее ночи, тем лучше ловится налим. Не только солнца он сторонится, но даже полной луны. Днем поймать эту рыбу случается очень редко.

Клюет вяловато, но уверенно и глубоко заглатывая крючок, поэтому надо иметь с собой запасные поводки. «Прослушивать» снасти желательно чаще: хищник на крючке сидит смирно. Редко сопротивляется он и при вываживании, хотя нет-нет да изогнется колесом, хвостом шлепнет, головой дернется.

Как заметил еще Л. П. Сабанеев, налим не только не боится звуков, но и в любопытстве плывет на них. Разговоры при ловле этой рыбы вовсе не противопоказаны. Раньше налимов даже ловили на звук: делали тяжелый пятикрючковый якорек, в ушко которого продевали большое кольцо, за которое и привязывали леску. Опустив этот якорек на дно и слегка подергивая леску, звенят кольцом. Налим идет на этот звук, а в нерестовую пору и трется о якорек, что при натянутой леске рыбаком хорошо чувствуется.

Теперь, конечно, этот способ правилами рыболовства не разрешается, ибо якорек из пяти крючков — это тот же запрещенный «краб». Но вот однажды темной октябрьской ночью удалось мне поймать на Тунгуске полтора десятка хороших налимов. Ловил я их двумя спиннингами в режиме закидушки, наживляя крючки рыбьей резкой. На поводок одного из них подвесил рядом с грузилом сигнальный звоночек и им вытащил двенадцать хищников, на другой же при прочих равных условиях пришлось всего три налима. Случай? Не исключено. Но думаю я все же, что любопытствовала эта рыба мелодично позванивавшим на течении колокольцем, а рядом оказывался харч.

В странности этой повадки налима сомневаться не приходится. Некоторые рыбаки, привлекая налима, кладут в лодку или на землю включенный на полную мощность радиоприемник, настроенный на музыку. Один дедушка знал секрет ловли налима: поверх блесны на леску надевал серебряное колечко… А что? Вспомните, как привлекают нерпу музыкой…

Костер при осенней или весенней ловле налимов с берега клеву не только не мешает, но оживляет его. Правда, в освещенную воду налим не лезет, а любопытствует издали — под отблесками огня на поверхности. А как раз туда и летят рыбачьи закидные удочки.

Кое-где, говорят, ловят налима на светящуюся блесну, но думается мне, что при этих словах амурский рыбак начнет размышлять в ином направлении: а не испробовать ли такую блесну на щуку, сига или тайменя?.. Нет, что ни говори, а на Амуре мраморный хищник не волнует рыбацкую душу, хотя чисто познавательный интерес к нему есть.

А для наших промысловых рыбаков он ценности не представляет: немногочислен, даже редок, неводом да сетями ловить его практически невозможно, косяков не образует. Общий промысловый улов этой рыбы в бассейне Амура даже полвека назад очень редко переваливал за тысячу центнеров в год, а в послевоенное время измеряется десятками центнеров. И попадается эта рыба в промысловые снасти случайно. Любители на крючки берут ее гораздо больше, и ни в ком это не вызывает протеста.

Рыбообразные миноги

Проходная древняя рыба со змеевидным телом длиною около полуметра. Взрослые два года нагуливаются в океане. На икромет поднимаются по Амуру до устьев Уссури и Сунгари. Нерестятся в апреле. Выклюнувшиеся из икры личинки-пескоройки растут в реках 4–5 лет, после чего уплывают в море, превращаясь в молодых миног.

Но это, строго говоря, не рыбы. Это представители самостоятельного, очень древнего, примитивного класса круглоротых. Удивительно странны они и внешностью, и строением, и образом жизни. Представьте: змееподобно длинное и гибкое, голое, обильно покрытое слизью тело, отсутствие парных плавников, небольшая голова, бесчелюстной рот в форме присасывательной воронки, вооруженной роговыми зубами и окаймленной кольцевидным хрящом. И очень сильный зубастый язык также укреплен своеобразным скелетом. Жабры — на ажурной решетке, не имеющей ничего общего с обязательными для рыб жаберными дугами, а сами жабры мешковидны. Ноздря одна, глаз же — три. Правда, третий (теменной, расположенный рядом с ноздрей) примитивен, без хрусталика и способен лишь к ощущению света. И ни единой косточки у миног, потому что весь их скелет образован хрящом и соединительной тканью… Из такой древности дожили до нас на вид не очень приятные существа, что представить трудно.

Своеобразный класс круглоротых распадается на два подкласса — миноги и миксины. Последние в пресных водах не встречаются, а из 30–32 видов миног два обитают в Амуре: тихоокеанская проходная и ручьевая.

Не только на змею похожи эти миноги, но и на очень больших водяных червей, которые обзавелись двумя невысокими плавниками и семью парами жаберных мешков, каждый из которых связан с водой особым отверстием (отчего их называют семидырками)… А о странностях их образа жизни поговорим при рассмотрении упомянутых двух видов в отдельности.

Проходная тихоокеанская минога довольно крупна: обычно длина взрослых самцов составляет 35–50 сантиметров, самки на 2–3 сантиметра больше, средний вес 80–90 граммов. Но среди этой рядовой братии встречаются экземпляры в 300 с лишним граммов, вытянувшиеся за 60 сантиметров. Сам таких видел.

Взрослая минога, вошедшая в Амур, сверху темная, вернее, темно-серая с прозеленью, а брюшко желтоватое. Еще набирающиеся сил в море имеют серую, с металлическим блеском, спинку и серебристо-белое брюшко.

А теперь об образе жизни этих змееподобных рыб. Во взрослом состоянии они обитают в умеренных широтах Тихого океана, в его прибрежных водах. И живут там два года, вырастая, набираясь сил и готовясь к первому и последнему нересту за тридевять земель от моря.

Живут не очень «прилично»: паразитируют. Отыскивают жертву и присасываются к ней воронкой, вгрызаются в тело и с помощью мощного языка тянут не только кровь и соки, но и мышечную ткань несчастной. Паразиты эти «квалифицированные»: выделяют специальные антикоагулирующие вещества, и кровь жертвы теряет живительную способность в ранах свертываться. К тому же вырабатывают особые ферменты, разрушающие не только красные кровяные тельца, но и разлагающие ткань жертвы. В кишечник миноги, представляющий элементарно простую прямую трубку, поступает бурая масса из крови и перетертого мяса.

Жертвами этих рыб оказываются крайне разноразмерные обитатели моря — от корюшки до акулы. Пишут, что набираются они наглости присасываться даже к киту. Но больше всего достается наваге, сельди, окуням, горбуше, кете… Мелкая рыба гибнет в несколько дней, крупная страдает дольше. А тем бедолагам, кому посчастливится остаться в живых, приходится долго мучиться открытыми ранами, разъедаемыми соленой морской водой. Кета уносит их незажившими, даже загноившимися, за тысячи километров от моря.

Особенно усердно и жадно кормятся-разбойничают миноги вблизи устьев рек, по которым им суждено совершить долгий марафон, чтобы оставить потомство и погибнуть. И потому усердно и жадно, что нужно им зажиреть, накопить сил на дальний трудный путь встреч течению — до 1000–1300 километров и еще поболее, на «доводку» продуктов размножения до окончательной готовности, на трудный нерест, на многомесячный голодный пост.

В лимане Амура созревшие миноги начинают скапливаться, привыкая к пресной воде, во второй половине лета, а в середине августа их огромные плотно сбитые стада входят в реку. Напротив Николаевска массовый ход этой рыбы бывает в конце сентября — начале октября, затухает же он там до самого ноября.

Амур, как известно, в низовьях широк и могуч, и миноги стремятся идти против течения боковыми потоками. Идут косяками длиною в несколько километров, но узкими и плотными жгутами. И стараются идти больше ночами, избегая не только солнца, но и лунного света. Однако это вовсе не означает, что днем они где-то прячутся да отстаиваются, — мигрируют и днем, сам видел. Но интересно и то, что в кромешной темноте минога плывет свободно: ученые предполагают, что имеется у нее своеобразный радар.

Сначала движутся эти странные существа к своим колыбелям неспешно — 3–5 километров за ночь, но день ото дня, будто распаляясь, темпы этого странствия растут.

Минога не так сильна и стремительна, как кета, и преодолеть в сутки 15–20 километров — предел ее физических возможностей. «Средний ход» — около 10–12 километров за 24 часа. Не вся эта рыба идет собственно Амуром — много ее расходится по крупным притокам и протокам. Какой-либо участок дружно минуют за 2–3 недели, а потом еще почти столько же тянутся отставшие — видимо, самые слабые особи.

Основные нерестилища миноги в Амуре находятся напротив устья Уссури и Амурской протоки, хотя одолевает она частью своих косяков еще несколько сот километров выше. На всю долгую-долгую дорогу от моря до нерестилищ уходит до четырех месяцев.

Под Хабаровском минога появляется в декабре, у устья Сунгари — в январе. И так много уже истрачено сил, что пока не до нереста: теперь нужно основательно отдохнуть, и отдохнуть на остатках морских запасов, потому что есть им уже и незачем, и нечем: внутренние их органы переродились, атрофировались, кишечник напрочь дегенерировал.

Эту закавыку трудно пока объяснить: добрались в первой половине зимы, а икромет — весною. Проще уяснить, где берут силы без какого-либо питания. В покое рыбы, как существа пойкилотермные, тело свое согревающие очень незначительно, расходуют энергию чрезвычайно экономно. Что минога! Вон озимая семга в европейских реках почти целый год дремлет на глубине, ожидая свой срок икромета, и ничего не ест. И озимая белуга в Волге…

Нереститься наши странники начинают обычно в апреле, выбрав глубокие участки рек с галечниковым грунтом и быстрым течением. Самцов и самок у них в среднем поровну, и брачными партнерами обычно обзаводятся все. Каждая пара приступает к рытью гнезда в виде продолговатых ямок. Строит в основном он: присосавшись ротовой воронкой к гальке, поднимает ее, опираясь на заднюю часть тела, напружинив переднюю, и рывком отбрасывает в сторону. Одну, другую, третью… Сотую… И когда контуры гнезда станут вполне зримыми, а на его дне окажутся лишь мелкие камешки да песок, он крепится головой к какому-нибудь надежному предмету у верхней части «колыбели» и резкими, еще сильными змеевидными движениями постепенно углубляет ее, периодически передыхая.

А подруга в то время, сберегая силы для заключительных аккордов жизни, медленно, как бы торжественно плавает над гнездом и его строителем и изредка не то возбуждает его, не то поощряет прикосновением своего брюшка к его темечку… Непрошеных гостей и соперников решительно гонят прочь — у миног третий непременно лишний…

И все же на завершающей стадии рытья гнезда, как бы сжалившись над партнером или выдохнувшись в нетерпении, самка тоже принимает участие в строительных работах. А потом она присасывается к вершине гнезда, а он — к ее голове. И обвивается вокруг нее, и сжимает… И на последнем дыхании они дают начало десяткам тысяч новых миножьих жизней.

Икринок бывает от 50 до 165 тысяч, в среднем 90–95, но, разумеется, далеко не в каждой вспыхивают бурные процессы развития, потому что не все яйцеклетки оплодотворяются, потому что не все оказываются дозревшими в утробе матери, потому что не все задерживаются в гнезде и часть уносится водой, потому что… Множество этих «потому что». А необратимо истощенные и вконец измученные родители отрешенно забиваются под камни, коряги, меж крупной гальки и медленно умирают.

…Через несколько недель из икринок вылупляются крошечные червячки личинок. Сначала они прячутся под камнями и в песке, но все-таки потом вылезают и подхватываются течением, разносятся им по безбрежным амурским просторам. Постепенно они оседают на дно тихих, лишь слегка или временами проточных заливов и проток. И непременно на илистое дно, в котором им предстоит жить долго. Заканчивается этот процесс распределения личинок по Амуру к июлю.

Их зовут пескоройками, а вернее было бы сказать — илоройками. Они очень похожи на вьюнов, но что это не вьюн, понять легко: хотя бы по тому, что у личинок-пескороек нет парных плавников, и глаз не видно, и рот не как рот, да еще в странных ворсинках, и жабры совсем не рыбьи… И очень они светло окрашены — в белое или светло-серое…

На взрослых миног тоже мало смахивают: присасывательной воронки нет, и глаза не видны…

Важно еще раз подчеркнуть: живут личинки миноги в иле. Стоит обратить внимание, как они вбуравливаются в ил: приподнялась, ткнулась головой, изогнулась штопором, крутанулась — и нет ее. А копни в том месте — уже не найдешь: она успела убежать далече — теперь в горизонтальном направлении.

Своеобразно питаются эти пескоройки. Втягивают в себя с током воды через четырехугольный рот со странной нависью козырька-губы ил и отфильтровывают из него съедобное очень примитивным кишечником всего в половину собственной длины тела.

Растут и развиваются пескоройки до невозможности медленно. Рыбке уже семь месяцев, а она всего-навсего в полтора сантиметра и удваивает длину лишь к году. Даже двухгодовалая пескоройка всего лишь со спичку или чуток побольше, а трехлеток едва дотянул до дециметра. И потому нашему странному илоеду требуется долгих 4–5 лет для того, чтобы подготовиться к переходу в стадию взрослой рыбы.

Вытянувшись наконец до 14–18 сантиметров и кое-как накопив в себе 3–4 грамма весу, пескоройки покидают ил и отдаются воле речного течения. Да почти на полгода отдаются! Плывут эти покатники и… перерождаются в настоящих молодых миног. Этот процесс называется метаморфозом, а затягивается он на всю вторую половину календарного года, да еще месяц-другой надобны.

И наконец-то они в море, и обзавелись зубастой присасывательной воронкой с мощным языком, и прозрели, и научились быстро плавать. И стали на обильном высококалорийном корме стремительно расти, чтобы через пару лет замкнуть странный, своеобразный, тоже не лишенный трагического и загадочного жизненный круг.

Неприятна на вид минога, и характер ее питания не располагает нас к ней. А она вкусна и очень питательна, в ней совершенно нет костей и все тело съедобно. Я ее ем с удовольствием, а потом чувствую прилив сил.

Только в последние годы редкой стала минога в магазинах — мало ловят ее промысловики-колхозники из-за сложностей добычи и низкой производительности труда. А все потому, что начало самого массового хода в низовьях Амура приходится на время еще не угасших кетовых страстей, но уже близких ледовых образований. Напротив Комсомольска минога движется уже навстречу шуге, а у Елабуги и Хабаровска штурмует течение подо льдом. И трудно при этом ее ловить: нужно долбить толстый торосистый лед и опускать под него сетные ловушки вентерного типа горлом по течению. А ко времени их проверки вода в прорубях вновь окаменела…

И не всегда угадаешь миграционную струю потока миноги, ширина которой невелика, и не всегда подгадаешь время ее хода, а стало быть, и не всегда заработаешь.

Робкие попытки начать промысел миноги делались на Амуре еще в первом десятилетии нашего века, но развития они не получили. В наши дни такой промысел существует, да только примитивен он и мелкомасштабен. А жаль: много можно было бы дать людям дополнительного деликатесного продукта. Хотя с 1963 по 1985 год размеры промысловых уловов миноги изменялись от 330 до 5265 центнеров, в среднем за 20-летие они составили полторы тысячи центнеров.

Ловить миногу мне пришлось единожды за всю жизнь. Немного ниже устья Анюя в начале ноября. По склонам сопок в засквозивших низами лесах тихо и печально дотлевала осень, обреченно стыли льдом спокойные мелководья, утрами иней густо обсыпал опавшие листья, поникшую траву и совсем молодой лед…

И вот однажды, пробив лунки недалеко от мыса, дугой огибаемого фарватером, мы с другом «махали» щуку. Метрах в двадцати от берега на глубине 2–3 метра. И пошла под нами минога! Поперла такой густой беспрерывной стаей, что все подледье вмиг стало черным… Лед был всего 5-сантиметровой толщины, мы быстро расширили лунки и принялись выбрасывать рыбу из воды чем попало: черпаком, махалками, потом в азарте руками, оголив их по локти и став на колени… За полчаса и сил не осталось, и незачем было очень уж много этой рыбы. А она все плыла и плыла подо льдом у мыса, спрямляя дугу фарватера…

У морской миноги есть пресноводная сестра. Ручьевая минога живет во многих небольших речках от Японии до Анадыря. В бассейне Амура она повсеместна, даже в озерах обычна, а нет ее лишь в широких и быстрых речных потоках, особенно где дно не илистое, ибо ил и тина тоже ее «стихия».

Она и внешностью весьма схожа с более крупным и сильным своим родичем. Основное отличие в том, что после метаморфоза личинки-пескоройки ручьевой обитательницы на свет божий является особь с уже почти готовыми к нересту половыми продуктами. Она способна хорошо плавать и, вероятно, ест вовсю. Но вместо того, чтобы надолго уходить в морские края, вскоре «играет свадьбу». Первую и последнюю.

Ручьевая минога хотя и широко распространена, все же немногочисленна. По крайней мере в бассейне Амура. Личинки перед метаморфозом достигают в длину 20–25 сантиметров, а переродившись, несколько укорачиваются.

Нерест в конце мая — июне, икринок от 1,5 до 3 тысяч… А в остальном нет нужды повторяться: гнездо в гальке… странная долгая жизнь личинок вслепую в иле… метаморфоз… И мало интереса к этому существу у промысловиков, а у рыбаков-любителей его и вовсе нет.

Пиленгас — угрызение совести

Красивая, крупная и сильная рыба из семейства кефалевых. Большую часть года живет на морском прибрежном мелководье, в опресненных заливах, питаясь ракушками, рачками и органикой ила. На зимовку же поднимается в устья рек, где залегает в ямах. Встречается в лимане. Весьма схож с белым амуром и так же замечательно вкусен.

В числе рыб бассейна Амура до недавнего времени не значился один интересный, хорошо мне знакомый вид — пиленгас. Прекрасная дальневосточная кефаль. Рыба эта считается морской, живет она вдоль отмелого побережья, но обычна и в опресненных лагунах, и в устьях рек, а на зимовку поднимается по ним и стадами залегает в ямах на 3–4, до 5 месяцев, причем по некоторым рекам пробирается на сотню километров от моря.

Знаменитая черноморская кефаль, шаланды полные которой «в Одессу Костя приводил», — в теснейшем родстве с пиленгасом, сходна с ним внешним видом, размерами, повадками. Но та кефаль распространена почти всесветно, по всем морям и океанам, исключая лишь самые холодные, а ее дальневосточный родич имеет весьма ограниченный ареал. И еще: он самый неприхотливый в обширном семействе кефалевых.

Распространен пиленгас вдоль побережья Желтого и Японского морей, а к северу доходит до Амурского лимана. В последнем он отмечался массами еще в 20-х годах (в районе Частых островов), рыбаки его ловили и в приустьевой части Амура. Обширнейшие илистые мелководья тех мест для него вполне благоприятны, он там если и не обычен, то во всяком случае отнюдь не редок. В лимане Амура теперь добывают по нескольку сот центнеров этой рыбы за сезон, ловят ее там обычно осенью, зимой и ранней весной. И потому есть достаточно оснований включить пиленгаса в список амурских рыб.

А рассказать о пиленгасе я решил все-таки потому, что грызет он мою рыбацкую совесть вот уже десять лет, и грызет по той причине, что слишком рьяно со своими друзьями его промышлял когда-то, ловил в безрассудно большом числе, и оказались у меня в этом недоброй деле азартные последователи, а теперь в тех краях после разбойного промысла этот красавец исчез. Так сказать, информация к размышлению.

Хлеб насущный пиленгаса весьма прост — детрит, мелкие органические частицы из ила. Деликатесами оказываются черви, личинки, мелкие рачки и моллюски. Потребляет он все это на тихих илистых мелководьях бухт и заливов, особенно на отмелях вблизи устьев рек, где слой ила всегда мощен. Плывет себе неспешно, опустившись ко дну головой под углом 30–40 градусов, и скребет заостренной лопатовидной нижней челюстью свой «хлеб». Отфильтровывает и промывает жаберными тычинками, отжимает в сильных глоточных зубах и отправляет в железисто-мускульный двойной желудок. Малокалориен этот корм, но у пиленгаса очень длинный кишечник, и ест он помногу, потому умудряется быть не только сытым, но и жирным. А мясо нагуливает вкусное и питательное. Как у белого амура. Оно великолепно и на сковороде, и в ухе, и в заливном…

Пиленгас красив и строен. Сильное стремительное торпедовидное тело облачено от носа до хвоста в крепкую циклоидную чешую серебристо-коричневатого цвета. Голова небольшая, но широкая, уплощенная. Внешне смахивает на того же белого амура и размерами ему не уступает: средние в наших уловах оказывались при 40–45 сантиметрах в длину с весом 1500–1700 граммов, не составляли редкости и 60-сантиметровые при 2–3 килограммах, и даже таких приходилось держать в руках, что на весах показывали 5–6 кило, имея в длину три четверти метра.

Поймать на крючок, блесну или иную снасть пиленгаса невозможно, никакая приманка его не интересует, ко всему он насторожен. И даже неводом эту рыбу не возьмешь, потому что она легко и ловко перепрыгивает через его стенки. У нас была одна возможность охоты на пиленгаса — колоть его острогой. Снаряжения минимум, времени много не требуется: выкроилось оно — собрался, сплавал, к нужному сроку вернулся. Сегодня здесь, а завтра там…

…К вечеру мы готовили двухвесельную шлюпку, ставили аккумулятор с сильной фарой, а с угасанием зари плыли на мелководья, где днями кормились, а ночами отстаивались пиленгасы. В общем-то это была интересная, эмоциональная рыбалка. Яркий сноп света просвечивал совершенно прозрачный слой воды, выхватывая из темени ровное илистое дно с редкими водорослями, притаившихся камбал и бычков, шныряющих крабов и чилимов. Но все это не удостаивалось внимания рыбаков, они терпеливо ждали появления желанной рыбы. И она обязательно оказывалась по курсу нашей шлюпки, а после меткого рывка остроги билась и успокаивалась на ее дне. Одна, другая, третья… Десятая… Сотая…

Было то давно, в одной из укромных бухт Южного Приморья. Шлюпка с добычей причаливала к берегу, утром экипажи здешних судов и семьи моряков были уже оповещены, и люди бесплатно брали рыбу, кому сколько нужно было.

Год от года пиленгаса становилось меньше, но мы не тужили, потому что были молодыми и беспечными. Острогу насаживали на длинную дюралевую трубку, а в пользовании ею усовершенствовались до удэгейской виртуозности и без промаха доставали даже испуганную, стрелой мчащуюся рыбу, бросая вдогон ей трезубец. И шлюпки к утренней заре подходили к берегу все так же почти доверху загруженными.

Мы быстро научились эту рыбу коптить, икру в ястыках подсаливали и подвяливали… Продукт получался изысканнейшего вкуса.

…В 1978 году я после 18-летнего отсутствия побывал в тех краях. За это время на берегах знакомой мне бухты многое изменилось, хотя осталась она укромной, тихой и чистой. Молодые рыбаки бойко ловили камбалу, морских налимчиков, бычков, попадались красноперочки. И креветок-чилимов дотраливали мизерными сборами. Спросил о пиленгасах и получил ответ, как пулю в сердце: «Их здесь теперь нет… Старожилы говорят, что когда-то водились».

Недавно я опять побывал там. Перед возвращением в Хабаровск долго сидел в уединении у входа в бухту. Был пасмурный туманный вечер. Устало шевелилась, шуршала и шептала у берега тяжелая морская вода, пахло солью, водорослями и морем; недалеко вздыхал океан. А я вспоминал давние баснословно удачные походы за пиленгасами и казнился: в том, что во многих местах не стало этой чудесной рыбы, и моя вина. Можно было оправдаться тем, что был молод тогда и беззаботен, что весь улов шел в дело и не имелось в нем ни на копейку корысти, наконец, и тем, что в то время проблемы бережного отношения к живым ресурсам мало кого беспокоили. Но все равно грызет совесть, и давит сердце сознание своей причастности к расхищению былых богатств.

Не хочу, чтобы сын мой и внук давали волю своим рыбачьим страстям, а потом мучились подобными угрызениями совести. И всем братьям по удочке и махалке — это слово мое.

Судак — новосел

Крупный смелый хищник из семейства окуневых. Родина его — бассейны Черного моря, Каспия, Арала и более северные реки и озера. Живет в малосоленых морях и прибрежьях. Полмиллиона мальков судака завезли в Ханку в начале 70-х годов. За пятнадцать лет судак освоил и это озеро и стал быстро распространяться по Уссури и Амуру.

Мы уже имели возможность на конкретных примерах убедиться, что вольная и невольная акклиматизация рыб-«чужестранцев» в коренных водных биоценозах способна повлечь за собой резкие и быстрые изменения. Выгодные для людей или вредные. Расселение амуров и толстолобов по рекам, каналам и водохранилищам принесло огромный успех. Сазан и карась обогатили базу рыбного хозяйства во множестве водоемов. Однако завоз ротана в Подмосковье и змееголова в Казахстан и Среднюю Азию уже очень дорого обошелся, но следует ожидать худшего.

Акклиматизация — наисложнейший процесс, способный вызывать в водных живых сообществах цепную реакцию. Последствия акклиматизации мы еще не в состоянии предвидеть, потому что почти невозможно предсказать, даже просто угадать судьбу новосела. Всем известно, какими тяжелыми катастрофами для стран и целых континентов обернулись завозы безобидного кролика в Австралию и Новую Зеландию, а скворца — в США. Или какие бедствия принес китайский краб европейским странам. Проникновение миноги в Великие Американские озера привело к полному разору некогда процветающих там рыбных промыслов.

В Северную Америку в 1976 году завезено всего 345 мальков сазана (карпа), и эта неприхотливая всеядная рыба, необычайно быстро освоившись в новых водоемах и размножившись, едва не «сжила со свету» многих других представителей ихтиофауны континента. Потом эту рыбу выпустили в Бразилии, и бразильские рыбаки прокляли ее, потому что она погибельно потеснила местных рыб. Та же история повторилась в Южной Африке… Часто, очень часто попытки пополнить фауну какого-нибудь региона оборачиваются на практике ее оскудением, и все потому, что невообразимо тонко отбалансированное сложнейшее равновесие в природе нарушить проще простого.

Акклиматизация хищных рыб требует особой, чрезвычайной осторожности, потому что многие из них способны непоправимо опустошить гидробионтные сообщества тех водоемов, в которые их по неосторожности или безграмотности завозят. К сожалению, не всеми еще отвергнут беспечный метод проб и ошибок («завезем — там видно будет»). А к водным плотоядным его вообще нельзя применять. Акклиматизация рыб-хищников допустима лишь в тех случаях, когда пустует экологическая ниша, когда полно для них неиспользуемых кормов, когда они не опасны для местных «конкурентов». Романтика в акклиматизации, которой было полно сравнительно недавно, должна полностью исключаться.

Казалось бы, любому биологу, ихтиологу и рыбоводу это должно быть известно, а вот взяли и завезли наихищнейшего судака в озеро Ханку, где и своих хищников полным-полно.

Да, долго решал судак, завезенный в огромное озеро, «прописаться» ли ему здесь на постоянное местожительство. Года четыре потребовалось, чтобы мелюзга освоилась с новой средой, с необычными соседями, доросла до зрелого возраста и приступила к размножению. И не удивительно: молодая судачиха мечет 200 тысяч икринок, зрелая — до миллиона! И даже больше! Молодь растет и созревает так же быстро, как щука: в 3–4 года она становится взрослой, достигнув 35–40 сантиметров длины и почти килограмма веса, а еще через столько же лет становится совсем матерым хищником, тянущим на 2–3 килограмма.

Как и щука, судак — хищник свирепый. Сильный, стремительный, бойкий. Прожорливый и жадный. За кормом «в очередь» стоять не привык и свое всегда возьмет. Свое и не свое. И не стоит удивляться, что через десять лет в Ханке он стал вполне обычной рыбой. Видимо, этого акклиматизаторы и хотели. Но не учли, должно быть, что у судака склонность к путешествиям в крови. И потому ему спуститься из Ханки по Сунгари в Уссури и далее к Амуру ничего не стоило.

Первые свидетельства освоения судаком рек Приамурья пришли из поселка Хор в 1981 году, где в декабре поймали пару «диковинных» рыб околокилограммового веса. Рыбаки описывали эту невидаль так: «Вроде аухи, с такими же колючими пятнистыми плавниками, но в темных поперечных полосах. Спина зеленовато-серая. Пасть зубастая. Однако тело удлиненное и стройное, толстобокое, а голова остроносая…» Через год судака вытащили из лунки на устье, Уссури, в 1983 году — напротив Хабаровска. В зиму 1985-86 года их здесь подцепили на блесны уже несколько штук. А в ноябре 1987 года чужеземца добыли напротив Синдинского озера.

Это по слухам и сообщениям, в действительности же их поймали, должно быть, куда больше, ибо не о всяком факте поимки становится широко известно. И стократно больше судаков гуляют непойманными.

Выходит, эту рыбу приамурцам теперь нужно знать.

…У нее, как и у аухи, на спине два плавника, причем первый — колючий. Это вернейший признак. Но отличить «чужеземца» несложно: он гораздо уже нашей синиперки и без разноцветья в окраске.

Судак — рыба ценная. На родине — в европейской части нашей страны и в бассейне Аральского моря — он издавна считался важной промысловой рыбой. Ее средние размеры — 40–50 сантиметров в длину, а масса составляет около или чуть больше кило. Крупные, почти метровые, весят до 8—10 килограммов — им 9—10 лет. Прежде же лавливали и 20-килограммовых судаков длиною в метр тридцать.

Излюбленные места обитания хищника — достаточно глубокие реки и озера с чистой, богатой кислородом водой. Стоячей, мутной воды он избегает. Держится преимущественно у дна, любит закоряженные ямы. Активен круглый год, но более всего бодр с весны до осени. Нерестится с конца мая. Самка мечет икру на мелководье в траве, между кочек и топляков, а то и просто в песке. Кладку самец бдительно охраняет до тех пор, пока из икринок не проклюнутся крохотные детки. Тут уж он удаляется с одной-единственной заботушкой — побыстрее привести в норму отощалое тело.

В образе жизни судака много щучьего. Блесну, живца, рака или лягушку он берет жадно и неосторожно. Нахально, можно сказать. Пик его бодрости — зори и темное время.

Красивая рыба судак. Бойкая, крупная. С очень вкусным диетическим мясом. Ловить ее — радость и наслаждение. Но лишний для Амура этот хищник, и пусть бы много его здесь никогда не было.

Приложение

Основные положения правил любительского и спортивного лова рыбы в водоемах Амурского бассейна

Любительский и спортивный лов рыбы для личного потребления разрешается всем гражданам бесплатно во всех водоемах, за исключением заповедников, рыбопитомников, прудовых и других культурных товарных рыбных хозяйств, с соблюдением правил рыболовства. В водоемах, где любительское и спортивное рыболовство организуется обществами охотников и рыболовов, лов рыбы разрешается только членам этих обществ по специальным разрешениям их руководителей.

Рыбаки-любители и спортсмены обязаны строго соблюдать правила рыболовства, поддерживать надлежащее санитарное состояние на водоемах, иметь при себе удостоверяющие личность документы, не нарушать общественный порядок, оказывать содействие госинспекторам в задержании нарушителей правил рыболовства и пресечении нарушений, заботиться о сохранении и чистоте берегов и зеленых насаждений.

Запрещается: применять без разрешения органов рыбоохраны новые снасти и способы лова, не предусмотренные правилами; проводить рыболовные соревнования в период нереста рыб; находиться на водоемах или вблизи них с запрещенными орудиями лова, взрывчатыми и отравляющими веществами; продавать недозволенные орудия лова и принадлежности к ним; мыть в водоемах транспортные средства и производить другие работы, отрицательно влияющие на гидрохимический режим водоемов; продавать пойманную рыбу; останавливать плавсредства в запретных для рыболовства местах, за исключением случаев крайней необходимости; строительство организациями и частными лицами рыбацких землянок и других строений по берегам водоемов без соответствующего разрешения местных советских органов и согласования с рыбоохраной; добывать рыб, занесенных в Красную книгу.

Подводная охота на рыб с применением гарпунов и гарпунных ружей разрешается без использования аквалангов на участках, определяемых органами рыбоохраны.

Запрещается лов рыбы: с применением взрывчатых и отравляющих веществ, электротока, колющих орудий лова, огнестрельного и пневматического оружия, способом багрения; в подводящих и шлюзовых каналах и отводах рыбохозяйственных мелиоративных систем; с незарегистрированными плавсредствами, а также с не имеющими на корпусе четкого номера; на промысловых участках.

Виновные в нарушении правил рыболовства подвергаются органами рыбоохраны штрафу от 10 до 50 рублей или привлекаются к уголовной ответственности. Ущерб, причиненный незаконным выловом рыб, возмещается нарушителями в соответствии с установленными таксами (в рублях): калуга — 400, осетр — 100, таймень — 50, проходные лососевые — 30, сиг и ленок — 10, сазан, хариус, амуры, желтощек, толстолоб, верхогляд — 5, щука, карась — 3, лещ — 2. За ущерб, причиненный незаконной заготовкой икры осетровых и лососевых рыб, взыскивается сумма трехкратной стоимости по действующим розничным ценам на икру высшего сорта.

Любительский и спортивный лов рыбы разрешается: удочками; блесной с количеством крючков (только заводские!) не более трех; спиннингом и дорожкой на веслах; жерлицами; гражданам, состоящим членами обществ, разрешается рыбачить тремя снастями одного или разных видов с общим количеством крючков не более десяти на рыболова; не состоящие в обществах имеют право использовать одну снасть с тремя крючками.

Разрешается вылов рыбы в сутки на рыболова: членам обществ охотников и рыболовов — 8 килограммов летом и 15 зимой; не состоящим в обществах — 5 летом и 7 зимой. Вывоз с водоема рыбы разрешается в двухсуточном размере членам обществ и в суточном — для не состоящих в них, независимо от времени пребывания на рыбалке, за исключением случаев, когда поймана одна крупная рыба, весящая более указанных норм. Не ограничивается лов коньков, косаток, чебака, подуста-чернобрюшки, пескарей, гольянов, малоротой корюшки.

Для отлова мелких рыб для наживки — не более полукилограмма в сутки на рыбака — разрешается пользоваться сачком-малявочником диаметром до полуметра, с ячеёй не менее 5 мм.

Рыбакам-любителям запрещается ловить кету, симу (в том числе «пеструшек»), горбушу, калугу, осетра, белого амура, а также внесенных в Красную книгу черного леща, черного амура, мелкочешуйного желтопера, окуня-ауху.

Не разрешено ловить и использовать маломерных неполовозрелых рыб менее длины от конца рыла до основания хвостового плавника (в сантиметрах): карась — 18, хариус — 20, сиг, лещ, краснопер, мальма, голец — 30, сазан и ленок — 35, сом — 40, налим — 45, щука и верхогляд — 50, толстолоб — 60, таймень — 70, желтощек — 90 сантиметров.

Запрещается рыбалка в течение всего года: у плотин, мостов и других гидротехнических сооружений ближе 300 метров; в озерах Синдинское, Петропавловское, Хумми, Хиванда со всеми впадающими в них реками.

Нельзя ловить рыбу: на зимовальных ямах с 1 ноября по 30 апреля; на нерестилищах речных рыб с 20 апреля по 20 июля; на нерестовых реках кеты, симы и горбуши в период их хода и икромета — летней кеты и горбуши с 20 июня по 20 августа, осенней кеты — с 1 сентября по 31 октября.

В период нереста рыбу ловить разрешается лишь с берега вне нерестилищ одной удочкой или спиннингом с одним крючком.

Оглавление

От автора

Глава первая Амур-река могучая и рыбная

Глава вторая Удивительные аборигены Амура

  Калуга

  Амурские амуры

  Толстолобы — плясуны

  Желтощек — амурская нельма

  Верхогляд

  Ауха

  Змееголов — рыба необычная

  Красноперки и красноперы

  Лещи

  Косатки — разбойницы

  Кони и троегубы

  Чебак и ему подобные

  Ротан — головешка

Глава третья Знакомые незнакомцы

  Обыкновенный, всем известный карась

  Сазан — речной гладиатор

  Щука — хищник ярый

  Сомы

  Эти популярные гольяны

  Красавцы пескари

  Изворотливые вьюны

Глава четвертая Большие и малые странники

  Дорогая красная рыба

  Краснохвостое величество

  Собрат тайменя

  Живое серебро хрустальных омутов

  Сиг — холодолюб

  Мраморный хищник

  Рыбообразные миноги

  Пиленгас — угрызение совести

  Судак — новосел

Приложение

  Основные положения правил любительского и спортивного лова рыбы в водоемах Амурского бассейна

Реклама на сайте