«Сын Казана»

Джеймс Оливер Кервуд СЫН КАЗАНА

ВЕЛИКОЕ НЕИЗВЕСТНОЕ

Когда Бари появился на свет, то некоторое время весь мир заключался для него только в одной мрачной берлоге. В первые дни его жизни его жилище находилось глубоко под валежником, где его слепая мать, Серая волчица, устроила для себя гнездо, чтобы произвести его на свет, и куда ее муж Казан заглядывал иногда, сверкая в темноте глазами, походившими на страшные зеленые огненные шарики. Именно эти глаза Казана дали Бари первое представление о том, что, кроме его матери, существовало на свете кое-что и еще, и именно благодаря им он открыл, что, наконец, прозрел. Он мог чувствовать, обонять, слышать, но, пока еще не открылись у него глаза, он ровно ничего не мог видеть под этой кучей свалившегося бурелома. Но вот сверкнули перед ним глаза его отца и в первую минуту испугали его, затем удивили, и, наконец, его страх перед ними перешел в безграничное любопытство. Он искал их даже и тогда, когда они потухали. Это было в те моменты, когда Казан отворачивал голову. Затем они вспыхивали вновь и с такой неожиданностью, что он невольно прижимался к матери, которая всегда как-то странно сжималась и дрожала всякий раз, как входил к ней Казан.

Конечно, Бари совершенно не знал их истории и так никогда ее и не узнал. Ему навсегда осталось неизвестным то, что его мать, Серая волчица, была настоящей волчицей, а его отец, Казан, — настоящей собакой. Природа уже начала над ним свою изумительную работу, но, конечно, эта работа не могла переходить за известные пределы. В свое время природа укажет ему, что эта великолепная волчица, его мать, была слепа, но он все равно никогда не узнает о той ужасной борьбе, которая происходила когда-то между нею и рысью, выцарапавшей ей глаза, и о том, как его отец безжалостно мстил потом за это всем рысям вообще. Он никогда не узнает также о том, как Казан и Серая волчица целые годы дружно прожили вместе и оставались друг другу верны и какие странные приключения испытали в своих блужданиях по великим пустыням Канады.

Бари целиком вышел в отца.

Но в первое время, да и во все последующие дни, мать составляла для него все. Даже и тогда, когда он уже прозрел совсем и вдруг обнаружил, что может проковылять в темноте некоторое расстояние на своих собственных ногах, для него не существовало, кроме матери, никого и ничего. Когда он подрос уже настолько, что стал играть веточками и комьями земли, выходя из берлоги на солнышко, то и тогда не догадывался, что представляла собою его мать. Для него это было большое, мягкое, теплое существо, которое облизывало его мордочку языком и разговаривало с ним ласковым поскуливанием, на которое и он отвечал слабым, поскрипывавшим писком. В этом писке он впервые узнал свой голос. Затем настал тот полный удивительных событий день, когда зеленые огненные шарики, представлявшие собою глаза его отца, стали осторожно и с опаскою подходить к нему все ближе и ближе. Серая Волчица предостерегала Бари, чтобы он пятился от них назад, так как оставаться во время материнства одной, наедине со своим щенком, было основным требованием ее породы. Всякий раз как она ворчала, Казан останавливался у входа и раньше. Но в этот день ворчания не последовало вовсе. Оно превратилось в гортани у Серой Волчицы в низкий, томный стон и замерло. Нота усталости от одиночества, радости и великой истомы прозвучала в этом стоне. «Теперь уже можно!» — казалось, хотела она этим сказать Казану, и, помедлив немного, чтобы убедиться, что здесь не было вовсе ошибки, Казан тоже ответил ей низким ворчанием.

Все еще нерешительно, точно не уверенный в ожидавшем его приеме, Казан подошел к ним поближе, и Бари еще теснее прижался к матери. Он увидел, как Казан стал неуклюже подползать к Серой Волчице на брюхе. Он не ипугался его, а был только до крайности заинтересован. Было любопытно также и самому Казану. Он понюхал воздух и насторожил в темноте уши. Немного погодя Бари зашевелился и потихоньку, дюйм за дюймом, стал отползать от матери. Все время Серая Волчица оставалась спокойной, но каждый мускул в ней напрягся от ожидания. В ней заговорила ее волчья кровь. Она подозревала для Бари опасность. Без малейшего звука она приподняла губы и оскалила клыки. В горле у нее что-то задрожало, но она не издала ни малейшего звука. В темноте, в двух аршинах от нее, послышались жалобный, чисто щенячий писк и затем ласковое шлепанье языка. Это облизывал его Казан. Бари почуял в себе первый трепет от своего первого великого приключения. Он понял, что это был его отец.

Все это случилось в конце третьей недели со дня рождения Бари. Ему пошел уже восемнадцатый день, когда Серая Волчица позволила Казану впервые увидеть своего сына. Если бы не слепота и не память о том дне на Солнечной скале, когда рысь выцарапала ей глаза, то она вынянчила бы своего Бари на открытом воздухе, и его ножки к этому времени стояли бы крепче. Он знал бы теперь и о солнце, и о луне, и о звездах; ему были бы знакомы и молнии, и раскаты грома. Но, к сожалению, ему ничего не оставалось делать в этой темной берлоге под валежником, кроме как ползать во мраке и лизать своим тоненьким розовым язычком валявшиеся вокруг обглоданные кости. Несколько раз она оставляла его одного. Он слышал, как уходила и приходила мать, и почти всегда в таких случаях, точно эхо, до него доносился Казана. И он ни разу не испытывал сильного желания побежать за матерью до того самого дня, когда вдруг почувствовал на себе ласковое прикосновение холодного языка Казана. В эти-то удивительные минуты природа и принялась за свою работу. До сей поры все его инстинкты в нем еще дремали. Но когда Казан ушел, оставив их в темноте одних, то Бари визгом попросил его вернуться обратно, как это делал всегда, когда уходила от него мать.

Солнце как раз стояло над лесом, когда час или два спустя после ухода Казана Серая Волчица выползла наружу. Между гнездом Бари и краем кучи бурелома было целых сорок футов, и все это пространство было загромождено свалившимся и изломанным лесом, через который не проникал в берлогу ни малейший свет. Эта темнота не пугала Бари, так как он уже был с нею знаком. Именно день, а не ночь, должен был наполнить его невыразимым страхом. Но теперь он совершенно безбоязненно забрехал своей матери, чтобы она подождала его, и побежал за нею. Если Серая Волчица и заметила это, то она все-таки не обратила ровно никакого внимания на его зов, и царапанье по земле ее когтей скоро замерло в толще навалившегося бурелома.

На этот раз Бари не остановило лежавшее поперек дороги бревно, которое всегда служило ему помехой на пути в этом направлении. Он вскарабкался на него и кувырком свалился по другую его сторону. Теперь перед ним открывалось широкое поприще для приключений, и он бросился в него очертя голову.

Для того, чтобы преодолеть первые двадцать ярдов, ему понадобилось порядочно усилий. Затем он добрался до бревна, уже достаточно обтертого ногами Серой Волчицы и Казана, и, останавливаясь на каждом шагу, чтобы визгом подозвать к себе мать, стал понемножку продвигаться все дальше и дальше. По мере того как совершалось это продвижение, и мир развертывался перед ним все шире и шире. До сих пор он не знал ничего, кроме темноты. А теперь эта темнота стала превращаться в какую-то странную смесь света и теней. Как вдруг, точно молния, его пронизал сноп света: это был солнечный луч, и он испугался его так, что распростерся плашмя на бревне и некоторое время вовсе не мог двинуться. Затем все-таки пошел вперед. Горностай прыснул в сторону из-под него. Он услышал, как быстро заскребла коготками белка, убегая от него и издавая такие звуки, которых он еще ни разу не слышал от матери: «хут-хут-хут»… Теперь уж он был не на торной дороге. Бревно уже не было больше гладким и поднимало его на себе все выше и выше к самой гуще валежника, сужаясь постепенно при каждом его шаге. Он заскулил. Напрасно его мягкий носик искал в воздухе теплый запах матери. А потом все кончилось тем, что он вдруг потерял равновесие и свалился вниз. С криком ужаса он сперва стал сползать с бревна, а потом не удержался на нем и всем телом шлепнулся о землю. Вероятно, он забрался уже достаточно высоко, потому что это было для него довольно серьезным падением. Летя вниз, его маленькое тельце ударялось то об одно бревно, то о другое, пока наконец, еле дыша, Бари не почувствовал, что падение прекратилось. Тем не менее он вскочил сразу на все четыре ноги и стал щуриться.

Новый ужас охватил его всего. В какое-нибудь одно мгновение для него переменился вдруг весь свет. Он попал в освещенное ярким солнцем пространство. И куда бы он ни поглядел, всюду перед ним стояли какие-то странные предметы. Но больше всего его испугало солнце. Это было его первое знакомство с ярким пламенем вообще и заставляло его долго держать глаза закрытыми. Ему хотелось вернуться обратно в свою мирную и уютную темноту под валежником, но в это время из-за громадного бревна выскочила вдруг Серая Волчица, а потом вслед за нею и Казан. Она стала радостно тыкать в него своею слепой мордой, а Казан чисто по-собачьи завилял хвостом. Так же точно мог вилять хвостом и Бари, так как, будучи полусобакой, он сохранил эту способность до конца своих дней. Он попробовал сделать это и теперь. Возможно, что Казан заметил эти его попытки, потому что сел перед щенком на задние лапы и одобрительно залаял.

А может быть, этим лаем он хотел сказать Серой Волчице: «Знаешь, что? Давай-ка мы отнесем этого маленького плутишку обратно в нашу берлогу!»

Для Бари это был великий день выхода в свет. В этот день он впервые узнал своего отца и увидел мир.

ПЕРВЫЙ ВЫХОД В СВЕТ

А этот мир представлял собою нечто удивительное: полное молчание и пустоту, если не считать диких живых тварей. Ближайшее людское поселение находилось за сотню миль оттуда, у Гудзонова залива, а первый город с его цивилизацией — в трехстах милях к югу. Года два тому назад некий Тюзу, индейский охотник и следопыт, считал эти места своим владением. Они достались ему по лесным законам от целых поколений его предков; но Тюзу был их последним представителем, так как умер от черной оспы, а его жена и дети последовали его примеру. С тех пор в этих лесах не ступала нога человека. Рыси расплодились. На лосей и оленей некому было охотиться. Бобры беспрепятственно строили свои плотины. Следы медведей были так же часты, как и следы оленей, тянувшихся к югу. И там, где раньше отправленные приманки и капканы, расставленные Тюзу, сотнями губили волков, — там этим браконьерам Пустыни уже ничто не угрожало.

За этим удивительным первым днем с его ярким солнцем для Бари последовала и его первая ночь со звездами и луной. Это была великолепная ночь. Полная, красноватая луна плыла над лесами, распространяя над землей свой новый для Бари свет, более мягкий и более красивый. Волчья порода заговорила в Бари, и он почувствовал какое-то беспокойство. В этот день он поспал на теплом солнышке, но никак не мог сомкнуть глаз при лунном свете. Он беспокойно вертелся около Серой Волчицы, растянувшейся на животе и поднявшей свою красивую голову, чтобы не упустить ни малейшего ночного звука и не прозевать, когда ее лизнет Казан, возвратившись с охоты.

Бродя около своей берлоги, Бари несколько раз слышал над своей головой мягкий шум крыльев и раза два или три видел, как над ним в воздухе проносилась бесшумно какая-то серая тень. Это были громадные северные совы, уже собравшиеся на него напасть, и если бы он был кроликом, а не щенком полуволчьей породы, то эта его первая ночь со звездами и луной — была бы и последней; он не остерегался даже и так, как кролик, и сама Серая Волчица не очень заботилась о нем, так как отлично знала, что в этих лесах для Бари не могло быть большей опасности, чем человек. В его жилах текла волчья кровь. Он сам представлял собою охотника на всех диких животных, и ни одно живое существо, ни пернатое, ни четвероногое, не могло бы его схватить. Бари инстинктивно почувствовал в себе это. Он вовсе не испугался сов. Его не встревожили их кровожадные крики, раздававшиеся в вершинах сосен. Но один раз им все-таки овладел страх, и он заковылял обратно к матери. Это было, когда одно из этих крылатых созданий, разрезав воздух, сразу бросилось на белоснежного кролика, и, услышав его раздиравший душу предсмертный крик, Бари вдруг почувствовал, как забилось его сердце, точно маленький молоточек. В этом крике он почуял близость постоянной лесной трагедии — смерти. Второй раз он почуял ее в эту же ночь, когда, крепко прижавшись к матери, вдруг услышал дикие крики волков, стаей гнавшихся за молодым самцом-оленем. И значение всего этого и дикий трепет от всего им почувствованного стали ясны для него в ту же ночь, на рассвете, когда вернулся с охоты Казан и принес в зубах большого, еще трепетавшего и боровшегося за жизнь кролика.

Этот несчастный кролик был первой главой воспитания Бари. Казалось, будто Серая Волчица и Казан нарочно обставили дело так, чтобы он мог сразу же научиться искусству убивать. Когда Казан выпустил кролика из челюстей, то Бари очень нерешительно подошел к нему. Спина у кролика была уже переломлена, круглые глаза помутились, он еле чувствовал свои страдания. Но для Бари он был еще живым существом, и щенок с удовольствием вонзил ему свои молодые зубы в пушистое горло. Благодаря меху, зубы не вошли в самое мясо, но ребячий задор вдруг наполнил всего Бари: ему стало казаться, что именно он загрыз этого кролика. Он мог слышать последние вздохи, вылетавшие из еще теплого тела, и ворчал и играл с этим телом до тех пор, пока не опрокинулся наконец назад с полным шерсти ртом. Когда он вернулся к нему назад, то кролик был уже мертв, но он все еще продолжал кусать его и ворчать, пока наконец Серая Волчица не вонзила в кролика свои острые клыки и не разорвала его на части. После этого последовало пиршество.

Из этого Бари понял, что есть — значило убивать, а это, в свою очередь, в ближайшие же дни и ночи стало порождать в нем желание сырого мяса. В этом отношении он оказался настоящим волком. От Казана же он унаследовал другие, более совершенные наклонности и особенности. Он весь был совершенно черный, с белой звездой на груди. На правом ухе у него было белое пятнышко. Уже к шести неделям у него был длинный, пушистый хвост, который висел, все-таки как у волка, книзу. Строение ушей у него было такое же, как и у Серой волчицы: они были острые, короткие, стоячие и в вечном напряжении. Его плечи обещали быть впоследствии такими же могучими, как и у Казана, и когда он выпрямлялся, то походил на ездовую собаку, отличаясь от нее только тем, что ко всякой точке или ко всякому предмету, которые наблюдал, он всегда становился бочком. Это опять составляло в нем нечто волчье, потому что собаки всегда смотрят перед собою прямо.

В одну из светлых ночей, когда Бари исполнилось уже два месяца и когда все июньское небо было усеяно звездами, а луна взошла так высоко, что ее не касались даже верхушки вековых сосен, он сел на задние лапы и завыл. Это было его первой попыткой, но он не ошибся в самой ноте. Это был настоящий волчий вой. Но не прошло и пяти минут, как, увидев Казана, он застыдился его, ему стало стыдно за эту первую попытку, и он, совершенно по-собачьи, виновато завилял перед ним хвостом. В этом опять сказалась в нем собака. И если бы был жив Тюзу, этот индеец-следопыт, и увидел его именно в ту минуту, когда он вилял хвостом, то он безошибочно назвал бы его собакой. Это вилянье хвостом обнаруживало в Бари его душу, если только можно допустить, что у собаки есть душа, — и эта душа была в нем чисто собачьей. И по другому признаку не ошибся бы Тюзу. К двум месяцам волчата перестают вовсе играть. Они представляют собой неотделимую часть пустыни и с этого времени принимаются уже за самостоятельную охоту на живых существ, более слабых и более беспомощных, чем они сами. Бари же все еще продолжал играть. В своих экскурсиях из берлоги он не заходил далее ручья, который находился всего только в ста ярдах от того места, где жила его мать. Он помогал ей раздирать на части уже мертвых или лишившихся сознания кроликов, и если только мог думать, то он предполагал, что был в высшей степени силен и храбр. Но не раньше девятой недели он действительно почувствовал в себе силу, когда ему пришлось однажды сцепиться у опушки леса с молодой совой и выдержать с нею ужасную борьбу.

То, что белой сове вздумалось свить себе гнездо именно на сломанном бурей стволе дерева недалеко от кучи валежника, так же определило всю дальнейшую судьбу Бари, как слепота когда-то произвела перемену во всей жизни Серой волчицы, а дубинка человека — в жизни Казана. Ручей протекал тотчас же за этим сломанным деревом, опаленным молнией а самое дерево стояло в тихом мрачном месте на лесной опушке, окруженное высокими соснами, и в таком мраке, что там было темно даже днем. Много раз Бари забегал в это таинственное место в лесу и всякий раз входил в него с любопытством и со все возраставшим желанием. В этот день его великого испытания любопытство одержало над ним верх. Мало-помалу он проник в самую глубину этого места, ярко блистая глазами и насторожив уши, чтобы не пропустить ни малейшего звука, который мог бы последовать. Сердце его забилось сильнее. Мрак окружил его со всех сторон. Он забыл о и берлоге, и о Казане, и о Серой волчице. Здесь перед ним открывалось поприще для приключений. Он слышал какие-то странные звуки, очень тихие и мягкие, точно кто-то ходил в чулках или слегка размахивал крыльями, и они наполняли его каким-то трепетным ожиданием. У него под ногами не было уже ни травы, ни цветов, ни мха, а расстилался мягкий ковер из опавшей с сосен хвои. Ему было приятно ступать по ней, и походка его здесь была такою бархатной, что он не слышал даже своих же собственных движений.

Он пробежал уже триста ярдов от своего валежника, когда очутился вдруг в зарослях молодого можжевельника как раз около сломанного дерева. И здесь-то именно и притаилось, как раз поперек его пути, страшное чудовище.

Молодая сова была ростом не более одной трети самого Бари. Но она так страшно смотрела! Бари показалось, что она вся состояла из одних только глаз и головы. Ее тела он даже и не заметил. Казан еще ни разу не приносил к ним в берлогу такой твари, и полминуты Бари оставался очень спокойным и во все глаза и с безграничным любопытством стал оглядывать сову со всех сторон. Она не шевельнула ни единым перышком. Бари подошел к ней еще ближе, правда, очень осторожно, и на этот раз сова еще шире открыла глаза и ощетинила на голове перья так, точно на них подул сильный ветер. Она принадлежала к наиболее воинственной породе — дикой, смелой и хищной, и даже Казан сразу понял бы, что должно было означать это поднятие на голове перьев. На пространстве отделявших их двух футов сова и щенок стали оглядывать друг друга. Если бы могла увидеть их в эту минуту Серая волчица, то она непременно сказала бы так «Забирай-ка, Бари, поскорее свои ноги в охапку и удирай!»

А старая сова сказала бы своему детенышу:

«Дура! Развертывай скорее свои крылья и улетай!»

Но ни та, ни другая не сделали этого — и сражение началось.

Молодая сова вступила в него первая, и тотчас же с диким визгом Бари отскочил назад и повалился в кучу хвои, так как сова вцепилась ему клювом в самый нос, точно раскаленными докрасна клещами. Этот визг от боли и от удивления был у Бари первым и последним за все время борьбы с совой. В нем пробудился волк им овладело желание во что бы то ни стало убить и ненавидеть. Вцепившись в Бари, сова как-то любопытно зашипела, и когда Бари стал вырываться от нее и, оскалив зубы, стал высвобождать свой нос из ее удивительной хватки, то он только злобно ворчал, но не визжал. Целую минуту он не пользовался своими челюстями. А затем совершенно случайно он заткнул сову под корягу, и его нос освободился. Теперь он мог свободно убежать, но вместо этого, как стрела, бросился на совенка. Он повалил его на спину и вонзил ему свои острые, как иголки, зубы прямо в живот. Ему показалось при этом, что он прокусывал подушку, так густы были перья на молодой сове. Все глубже и глубже вонзал он в нее свои клыки и когда стал, наконец, прокусывать ее тело, она защелкала в воздухе своим клювом, стараясь схватить его хоть за что-нибудь и кончила тем, что все-таки ухватила его за ухо. Бари почувствовал невыносимую боль и сделал еще большее усилие, чтобы поскорее покончить со своим забронировавшимся в перья врагом. В своей борьбе они, как шары, катались между кустов можжевельника, росших по скату котловины, через которую пробегал ручей. Затем оба они покатились с обрыва прямо к воде, и во время падения Бари выпустил из зубов свою жертву. Но сова крепко вцепилась в своего врага, и когда они очутились уже на дне оврага, она все еще держала Бари за ухо.

Из носа щенка струилась кровь, он испытывал такое чувство, точно у него отдирали ухо от головы совсем, и в эту неблагоприятную для него минуту в совенке пробудился его новый инстинкт: употребить в качестве вспомогательного оружия свои крылья. Сова никогда вообще не вступает в борьбу, не использовав предварительно своих крыльев, и с радостным шипением совенок принялся поражать ими своего врага с такой силой, что это даже оглушило Бари. Он должен был зажмурить крепко глаза и продолжать борьбу уже вслепую. В первый раз за все время, пока она происходила, он вдруг почувствовал желание бежать. Он попытался было отбиться от совы передними лапами, но она, не отличавшаяся вообще быстротой соображения, но упорная в раз принятом решении, все еще висела на его ухе, как неотвязчивая судьба. В самый критический момент, когда Бари уже убедился, что будет побежден, ему неожиданно помог счастливый случай. Ему удалось схватить совенка за ногу. Он вскрикнул от боли, разжал свой клюв, и ухо наконец освободилось. С торжествующим ворчанием Бари еще крепче стиснул в зубах ногу совенка.

В возбуждении от борьбы он даже и не заметил, что тут же, под ними, с шумом катил свои воды ручей; оба они свалились с высокого берега прямо в него, и холодная, поднявшаяся от дождей ванна сразу же охладила последнее ворчание и последнее шипение двух маленьких борцов.

СТРАШНАЯ НОЧЬ

После первого погружения в воду ручей для совы оказался такой же стихией, как и воздух. Она стала плавать по его поверхности с такою же легкостью, как и чайка, поворачивая во все стороны свою большую голову, точно и сама удивлялась тому, что могла делать это так быстро и без малейших усилий.

Для Бари же дело обстояло совсем иначе. Он пошел ко дну, почти как камень. Вода с шумом наполнила его уши, в глазах помутилось, захватило дыхание, стало страшно. Его стало быстро засасывать течением. Чуть не на полторы сажени он находился под водой. А затем его вынесло вдруг на поверхность, и он отчаянно заработал лапами. Но это принесло ему мало пользы. Это только дало ему возможность лишний раз увидеть свет и набрать в себя воздуха, а далее он попал в самый водоворот, образовавшийся между двумя упавшими в воду стволами деревьев и походивший на стремнину под мельничным колесом. Его понесло там с такой быстротой, что даже самый зоркий глаз на пространстве целых двенадцати футов не смог бы уловить его движения. Его донесло наконец до мелкого места, по которому вода стремилась, как по лотку, напоминая своей быстротой водопад Ниагару в миниатюре, и целых пятьдесят ли шестьдесят ярдов он прокатился вдоль него, точно косматый шар. Отсюда его выбросило в глубокую, холодную лужу, а затем, почти полумертвый, он выкарабкался наконец на песчаный берег.

Долго пролежал он на солнце без движения. Ухо не давало ему покоя, а когда он наконец поднялся на ноги, то и его раненый и горевший, точно в огне, нос тоже дал себя почувствовать. В ногах и во всем теле у него стояла ломота, и когда он побрел вдоль песчаного берега, то казался таким жалким, как ни один щенок в мире. Он сделал несколько раз полный оборот вокруг самого себя, но напрасно старался заметить хоть малейший признак, хоть что-нибудь, что могло бы послужить для него путеводной нитью к родной берлоге под валежником. Все кругом показалось ему чуждым и незнакомым. Он не знал, что течение его выбросило как раз на противоположный берег ручья и что для того, чтобы попасть опять к себе домой, он должен был снова переплыть его в обратном направлении. Он заскулил и стал звать к себе мать. Но Серая Волчица не могла услышать его голоса, так как берлога под валежником находилась от ручья уже не менее как в двухстах пятидесяти ярдах. Но волчья порода сказалась в Бари и на этот раз: он не лаял, а только потихоньку скулил.

Поднявшись на высокий берег, он направился вдоль ручья. Он шел в совершенно противоположную сторону от берлоги и, следовательно, с каждым шагом становился все дальше и дальше от дома. Пройдя немного, он останавливался и начинал прислушиваться. Лес становился все гуще, мрачнее и таинственнее. Его молчание невольно наводило страх. К концу получаса он уже с удовольствием встретился бы даже и с молодой совой. На этот раз он не вступил бы с нею в борьбу, а если бы это было возможно, даже осведомился бы у нее, как ближе пройти домой.

Пройдя с три четверти мили от своего валежника, он очутился в том месте, где ручей разделялся на два рукава. Для него оставался только один выход — идти далее по ближайшему из них, то есть на юго-восток. Здесь поток бежал уже не так стремительно. В нем уже не было ни скользких камней, ни отдельных выступов, о которые разбивалась бы с пеной вода. Он тек тихо и, был глубок. Сам того не понимая, Бари углублялся все дальше и дальше в лес и попал в те самые места, где когда-то индеец Тюзу расставлял свои ловушки. С тех самых пор, как умер этот Тюзу, все они оставались нетронутыми, за исключением только тех, которые предназначались для ловли волков, так как Серая Волчица и Казан по эту сторону ручья никогда не охотились и, следовательно, не выкрадывали из них приманок, а волки не попадались в предназначенные для них ловушки потому, что вообще предпочитали для своей охоты более открытые места. Вдруг Бари увидел себя на берегу глубокой, темной лужи, поверхность которой была так тиха, точно лужа была наполнена не водой, а маслом, и сердце готово было выпрыгнуть из него, когда какое-то большое, гладкое и блестящее существо вдруг выскочило у него прямо из-под носа и со страшным шумом бултыхнуло в воду. Это была выдра-самец, Некик, как называют их индейцы. Он не заметил приближения Бари, и в следующий затем момент из темной глубины вдруг выплыла его супруга Напанекик с тремя маленькими выдрятами, оставляя за собой на маслянистой поверхности лужи четыре следа. То, что последовало затем, заставило Бари на несколько минут позабыть о том, что он заблудился. Некик скрылся под водой и затем появился из нее вновь как раз под самой своей ничего не подозревавшей супругой, приподняв ее на себе с такой силой, что она целиком вылезла из воды. Затем он тотчас же нырнул обратно, и она вновь шлепнулась в воду. Бари показалось это очень забавной игрой. В это время двое маленьких выдрят набросились на третьего, который стал отчаянно от них отбиваться. Бари позабыл обо всех своих горестях и болях кровь снова заиграла в нем, он увлекся и стал громко лаять. В один момент все выдры скрылись, и не прошло и двух минут, как тяжелая поверхность лужи снова превратилась в масло, и тем дело и закончилось. Прождав немного, Бари вновь выбрался в кусты и побрел своей дорогой.

Было уже три часа пополудни, и солнце должно было находиться на своей высшей точке, но в лесу становилось все темнее и темнее, и какое-то беспокойное чувство и страх заставили Бари ускорить свой бег. Он по-прежнему часто останавливался, чтобы вслушаться в воздух, и в один из таких промежутков до него долетел звук, на который он ответил радостным поскуливанием. Это был отдаленный вой — вой волка, находившегося где-то прямо перед ним. Бари ровно ничего не знал о волках и думал, что это выл Казан он побежал через темный лес прямо на этот вой и бежал до тех пор, пока ветер доносил до него этот звук. Затем он остановился и долгое время прислушивался. Но вой больше не повторился. Вместо него по лесу прокатился с запада на восток глухой гром. По вершинам деревьев замелькала быстрая молния. Тоскливый ропот ветра промчался, как предвестник бури, гром стал раздаваться все ближе и ближе, и молнии, как казалось, стали повсюду разыскивать именно Бари, притаившегося под густыми ветвями ели. Это была его вторая буря. Когда была первая, то он ее ужасно испугался и далеко забился под свой валежник. Единственно, что он мог сделать теперь, это — отыскать углубление под старыми корнями, залезть в него и жалобно визжать. Это был чисто детский плач — плач по матери, по дому, по теплу, по родному гнезду и уюту, и пока он так плакал, буря неистовствовала над лесом.

Бари никогда еще не слышал столько шума в природе и не видел таких ярких молний и такого проливного дождя, какие бывают в июне. Ему казалось, что весь мир охватывался пламенем, и что земля сотрясалась и раскалывалась на части от грома. Он перестал плакать и съежился в комочек под своим корнем, который только лишь отчасти укрывал его от потоков дождя, скатывавшегося по стволу с самой вершины дерева. Теперь стало уже так темно, что если бы не молнии, которые делали яркие прорывы в темноте, то он не смог бы увидеть стволы деревьев даже в двадцати шагах от себя. Футах в сорока от него находился громадный старый пень, который, всякий раз как молнии рассекали небо, казался привидением, делавшим вызов огненным рукам, которые могли его поразить и все-таки одна из них под конец поразила его! Голубоватый язык рокового пламени пробежал сверху вниз по старому пню и как только коснулся земли, то произошел ужасный взрыв над вершинами всех деревьев сразу. Массивный пень задрожал и затем, точно его срубили одним ударом гигантского топора, повалился набок. Он так близко упал около Бари, что земля и щепки посыпались на него дождем, и, дико вскрикнув от ужаса, испуганный щенок еще глубже забился под корень.

Разрушив старый кедр, гром и молния, казалось, насытили этим всю свою злобу. Точно на колесах десятков тысяч тяжелых телег, гром покатил далее над вершинами лесов на северо-запад и унес с собою и молнии. Дождь все еще лил, как из ведра. Еще с час после того, как Бари в последний раз увидел молнию, он шел, не переставая. Норка, в которую он забрался, была полна воды. Он промок до костей. Зубы у него стучали, и он покорно стал ожидать, что будет дальше.

Ждать пришлось довольно долго. Когда дождь прекратился, и небо прояснилось, то была уже ночь. Когда Бари высунул, наконец, голову и поглядел наверх, то увидел над вершинами деревьев звезды. Но он не решился покидать своей норы. Потянулись длинные часы. В полном изнеможении, чуть не утопая в воде, голодный и с болью в ногах, он не мог пошевельнуться… Под конец он забылся тревожным сном, в котором то и дело тоскливо и как потерявшийся ребенок звал свою мать. А когда он все-таки вылез из своей норы, то было уже утро и ярко светило солнце.

В первую минуту Бари едва мог стоять. Ноги подкашивались под ним все кости ломили и точно разъединились там, где у него из уха сочилась и запеклась кровь, оно было, точно деревянное, а когда он попробовал было сморщить нос, то закричал от боли. Он выглядел хуже, чем чувствовал себя. Вся шерсть на нем превратилась в какие-то спутавшиеся неприятные клочья, он весь был в грязи и, еще вчера толстенький и блестящий, представлял собою сегодня самое жалкое и несчастное создание в мире. К тому же он был голоден. До сих пор он не знал, что такое настоящий голод.

Когда он отправился дальше все в том же направлении, какого держался и вчера, то находился в самом удрученном состоянии. Он уже больше не поднимал головы, не настораживал ушей и был далек от всякого любопытства. Он не только испытывал физический голод психический голод по матери побеждал в нем все. Он хотел своей матери так, как не хотел ее раньше никогда. Ему хотелось прижаться к ней своим маленьким, иззябшим телом как можно ближе, почувствовать на себе теплую ласку ее языка и услышать над собой ее материнское поскуливание. Ему хотелось также и к Казану, и к своему валежнику, и к тому большому голубому пятну на небе, которое висело над ними среди леса. Он тосковал по ним, как только может тосковать малое дитя, и все время шел вдоль берега ручья.

Через некоторое время лес поредел, и это немного обрадовало его. К тому же и от солнечного тепла стало меньше болеть его тело. А голод давал себя знать все больше и больше. До сих пор Бари в пропитании целиком зависел от Казана и от Серой волчицы.

Они по-своему очень нянчились с ним. Причиной этому была слепота Серой Волчицы, так как с самого дня его рождения она перестала выходить с Казаном на охоту, и было вполне естественно, что Бари занимал все ее внимание и постоянно был при ней, хотя его несколько раз и подмывало бросить ее и убежать вслед за Казаном. И вот теперь суровая природа предъявила Бари за это счет. Путем тяжкой борьбы она старалась внушить ему, что для него настал час, когда о своем пропитании он должен был позаботиться сам. Медленно, но настойчиво она старалась — вдолбить ему это, и он стал вспоминать о том, как несколько дней тому назад ему удалось найти в камнях у ручья, невдалеке от кучи валежника, трех или четырех слизняков и съесть. Пришла ему на ум также и двустворчатая раковина, которую он нашел там же и в которой оказалось нечто мякое, сладенькое и вкусное. И им овладело новое возбуждение. Кончилось тем, что и он стал охотником.

По мере того как редел лес, ручей становился все мельче. Он бежал теперь по песчаным отмелям и по мелким камням, и Бари стал совать свой нос под каждый камушек. Долго он не мог добиться успеха. Те немногие слизняки, которых ему удалось обнаружить, оказались такими быстрыми и вертлявыми, что ему не удалось их схватить, а двустворчатые раковины закрылись так плотно, что их не могли бы раскусить даже и сильные челюсти Казана. Было уже около полудня, когда он поймал первого в своей жизни рака, величиной с мизинец. Он с жадностью его сожрал. Вкус этой пищи побудил его к новой ловле. В течение половины дня он поймал еще двух раков. К вечеру он уже выгнал из-под кочки кролика, и будь он на месяц старше, он успел бы его схватить. Все-таки он был еще очень голоден, потому что три рака на протяжении целого дня не могли удовлетворить его настойчиво возраставшего голода.

С наступлением ночи к нему опять возвратились его страхи и безграничная тоска одиночества. Еще до сумерек ему удалось найти для себя убежище под большим камнем, где лежал теплый, мягкий песок, который мог бы послужить для него постелью. После своего поединка с молодой совой он прошел уже очень порядочное расстояние, и камень, под которым он нашел для себя на эту ночь приют, находился от его родной берлоги под валежником по крайней мере милях в восьми или десяти. Он возвышался на открытом месте в долине ручья, по обеим сторонам которой стенами стояли сосновые и кедровые леса; и когда взошла луна и высыпали на небе звезды, Бари мог видеть, как ярко сверкала в ручье вода; было ясно как днем. Прямо перед Бари, вплоть до самой воды, тянулся широким ковром белый песок. По этому песку полчаса спустя прошел громадный черный медведь. Пока Бари еще не натыкался на семью выдр, игравшую в луже, точно покрытой маслом, все его представления о лесе не шли дальше Серой Волчицы, Казана и таких созданий, как совы, кролики и небольшие пернатые существа. Выдры не испугали его, потому что он измерял всех животных по величине, а Некик был ростом вдвое меньше Казана. Но медведь оказался гигантом, в сравнении с которым Казан был пигмеем. Это действительно была фигура. Если природа употребила именно этот метод, чтобы познакомить Бари с тем, что, кроме собак, волков, сов и раков, в лесах обитают еще и другие, более важные существа, то в данном случае она, пожалуй, перехватила через край. Ибо медведь весил целых пятнадцать пудов, тогда как в самом Бари едва насчитывалось три фунта. Он был толст, и шерсть на нем лоснилась от беспрерывного питания рыбой в течение целого месяца. При лунном освещении он блистал своей черной шерстью, точно был одет в бархат, и шел, забавно переваливаясь с боку на бок и низко опустив голову. Но хуже всего было то, что, идя к ручью, он остановился на песчаной отмели как раз в том самом месте, где всего в каких-нибудь десяти футах от него дрожал под своим камнем, точно в лихорадке, Бари.

Было ясно, что медведь почуял в воздухе его запах. Бари слышал даже, как он принюхивался; он слышал его дыхание; он уловил в его красноватых глазах внезапно блеснувший свет, когда медведь подозрительно обернулся на торчавший камень. И если бы Бари знал тогда, что именно он, Бари, это маленькое, незначительное создание, был настоящей причиной того, что чудовище испугалось, и что нервничало оно именно потому, что почуяло его, то он разбрехался бы от радости. Ибо медведь, несмотря на свою величину, всегда трусил, когда сталкивался с волками. А от Бари сильно пахло волком. С каждым мгновением этот запах становился для медведя все чувствительнее, и вдруг, как на грех, точно для того, чтобы нарочно увеличить в медведе его нервозность, в эту самую минуту откуда-то издалека, из леса, послышался вдруг протяжный, жалобный волчий вой. С недовольным хрюканьем медведь отправился восвояси. По его мнению, не стоило связываться с волками. Они не остановились бы и не вступили бы с ним честный бой. Они набросились бы на него целой стаей, гнали бы его еред собою целые часы и старались бы перекусить ему пятки, ели бы он и попытался отразить их нападение, то при такой бешеной качке они все равно оказались бы увертливее его. Какая же была ольза оставаться там, где волки могли нарушить такую прекрасную очь? И с решительным видом он заковылял прочь. Бари услышал, как он тяжело зашлепал лапами по воде, переходя через ручей, и глубоко вздохнул. Это был вздох облегчения.

Но этим не закончились для него тревоги в эту ночь. Он избрал для своего ночлега именно то самое место, куда все звери сходились на водопой и где они переходили вброд через ручей, чтобы попасть в противоположные леса. И едва только ушел медведь, как Бари услышал тяжелый хруст песка под копытами и удар ими о камни: это явился лось с громадными ветвистыми рогами и стал прогуливаться по открытому пространству при луне. Бари широко раскрыл глаза. Если в медведе было пятнадцать пудов весу, то в этом гиганте, у которого были такие длинные ноги, что казалось, будто он ходил на ходулях, должно было быть вдвое больше. За ним шла его лосиха. А за нею — их теленок. Он весь состоял из одних только ног. Этого было уже слишком много для Бари, и он все глубже и глубже старался запрятаться в свою нору, пока наконец не улегся в ней, как сардинка в своей жестянке. И так он пролежал в ней до самого утра.

ГОЛОДНЫЙ БРОДЯГА

Когда на следующее утро на рассвете Бари выполз из-под своего камня, чтобы следовать дальше, он был уже значительно старше, чем накануне, когда, выйдя из своей берлоги под валежником, наткнулся на молодую сову. Если возраст может измеряться опытностью, то за последние сорок восемь часов он постарел чуть не вдвое. Теперь уж он вышел из своего положения щенка. Он пробудился с новой и с гораздо более широкой способностью ориентироваться. Перед ним открывался широкий, неведомый мир. Он был полон живых существ и предметов, перед которыми Казан и Серая волчица теряли свое значение. Те чудища, которых он видел на песчаной отмели при лунном свете, явились причиной того, что в нем родилось новое, еще неведомое для него чувство осторожности и пробудился один из величайших животных инстинктов, а именно первобытное понимание того, что сильный всегда живет за счет слабого. Вот почему вполне естественно, что сила и угроза в его глазах оказались пропорциональными внешней величине. Так, медведь был более страшен, чем Казан, а лось — более страшен, чем медведь. К счастью для него, этот инстинкт не ограничился в нем именно таким масштабом: скоро он понял, что и его собственная порода, именно волчья, в свою очередь, была в высокой степени опасной для всякой лесной твари, будь она с крыльями, с когтями или копытами. В противном случае, подобно мальчику, который, не умея хорошо плавать, бросается в самую стремнину, мог бы и он прыгнуть со всего разбега в самую глубину и разбить себе голову о камни.

С большой осторожностью, ощетинив на спине шерсть и тихонько ворча, он стал обнюхивать следы, оставленные лосем и медведем. Именно запах медведя заставил его ворчать. Он обследовал его следы до самого ручья. После этого он снова принялся за свои похождения и стал отыскивать, чего бы поесть.

За два часа он не мог поймать ни одного рака. Так это время и пропало даром. Тогда он вышел из зеленого леса и наступил на обгорелое пожарище. Здесь все было черно, как уголь. Стволы деревьев торчали, как громадные обуглившиеся палки. Это было сравнительно недавнее пожарище, вероятно, осеннее, и потому Бари было мягко ступать по еще не осевшей золе. Через эту мрачную местность также протекал ручей, над ней висело голубое ясное небо и светило солнце. Это очень понравилось Бари. Лисица, волк, лось и олень — все удалились из этой несчастной местности. Только в следующем году она вновь станет хорошим пастбищем и местом обильной охоты, теперь же была совершенно пустынна. Даже совам здесь вовсе нечего было бы есть. Но Бари заманили сюда голубое небо, солнце и мягкая почва, по которой так приятно было ступать. После неприятных испытаний в лесу так сладко было почувствовать себя на свободе. Он продолжал идти вдоль ручья, хотя и тут не представлялось никакой возможности найти чего-нибудь поесть. Скоро ручей стал мутным и потек лениво его русло то и дело было преграждено свалившимся в него разным древесным хламом, который нанесло со всего пожарища, и все берега его были топкими и заросшими осокой. Спустя некоторое время Бари остановился и огляделся по сторонам, но уже не увидел больше леса, из которого еще так недавно вышел. В этой выжженной, безжизненной пустыне он казался совсем один. Кругом было мертво, как в могиле. Ни малейшее чириканье птички не нарушало гробового молчания. Ступая по мягкой золе, Бари не слышал даже звука своих же собственных шагов. Но все это его не испугало. В нем была уверенность, что именно здесь он находился в полной безопасности.

Только бы ему найти чего-нибудь поесть! Мысль об этом овладела им целиком. Инстинкт еще не подсказал ему, что именно здесь, во всем том, что окружало его со всех сторон, его и ожидал жестокий голод. А он все шел вперед, безнадежно отыскивая себе пищу. Но прошли часы, и в нем погасла всякая надежда. Солнце стало спускаться к западу. Засерело небо, легкий ветерок пробежал по вершинам обгорелых деревьев и стало слышно, как с них с треском стали отваливаться засохшие ветки.

Бари больше уже не мог идти. За час до сумерек, ослабевший и голодный, он повалился прямо на землю. Солнце зашло за лес. Луна выплыла на востоке. Небо зажглось звездами, и всю ночь Бари провалялся, как мертвый. Когда же наступило утро, он поднялся и еле дотащился до ручья, чтобы попить. Собрав свои последние силы, он поплелся дальше. К этому побуждал его сидевший в нем волк, который боролся в нем за жизнь до последней капли крови. Собачья же кровь уговаривала его растянуться спокойно и умереть но волчья порода взяла в нем верх над собачьей. Она победила — и Бари выиграл. Пройдя с полмили, он снова очутился в зеленом лесу.

В лесах, как и в больших городах, случай играет громадную и непредсказуемую роль. Если бы Бари пришел хоть на полчаса позже, то он умер бы от истощения. Он был слишком слаб, чтобы поймать даже рака или заесть самую маленькую птичку. Но он явился в тот самый момент, когда горностай, этот самый коварнейший из всех лесных убийц, совершал свое нечестивое дело.

Это происходило в ста ярдах от того места, где, распростершись под ветвями ели, Бари готовился испустить свой дух. Горностай был в своем роде очень опытным охотником. У него было тело в семь дюймов длины, с длинным, тонким хвостом, на конце которого находилась черненькая кисточка, и всего-то весу во всей его особе было не более одного фунта. Он мог легко поместиться целиком на маленьких ладонях ребенка, а его остроконечная головка со злыми красными глазами легко могла пролезть сквозь любое отверстие, даже в один дюйм в диаметре. В течение нескольких столетий горностай делал историю. Именно благодаря ему, когда его шкурка оценивалась в несколько сот долларов, смелые мореплаватели с принцем Рупертом во главе отправились на кораблях в опасное путешествие именно он, этот маленький горностай, был виновником того, что образовалась великая Компания Гудзонова залива и был открыт весь север американского континента почти целых три века этот маленький зверек ведет отчаянную борьбу с охотниками и как-то умудряется еще их перехитрить. А теперь, когда горностай уже более не оценивается на вес золота, он все-таки остается самым хитрым, самым храбрым и самым беспощадным из всех созданий, которые когда-либо существовали на земле.

Когда Бари лежал под деревом, горностай подползал к своей добыче. Это была большая жирная тетерка, стоявшая под густым кустом черной смородины. Ни одно живое существо не может услышать приближающегося к нему горностая. Он представлял собою какую-то волшебную тень — серую здесь, ярко-белую там-то скрывающуюся за пеньком не более человеческого кулака, то появляющуюся воочию, а то исчезающую так, точно его вовсе не существовало. Так, с расстояния в целых пятьдесят футов он подполз почти вплотную к тетерке. Теперь ему оставалось только броситься на нее с налета. Он безошибочно рассчитал расстояние и схватил ее за самое горло, и затем его острые, как иголки, зубы вонзились ей сквозь перья в тело. Горностай уже давно приготовился к тому, чем закончилось его злодеяние. Так всегда происходит и в тех случаях, когда он охотится на куропаток. Их крылья очень сильны, и когда он на них нападает, то инстинктивно они всегда вступают с ним в борьбу. Так и теперь тетерка захлопала крыльями и стала защищаться. Горностай крепко вцепился ей зубами в горло, повис на ней и обхватил ее своими маленькими когтистыми лапками, точно руками. Он полетел вместе с нею по воздуху, запуская в нее зубы все глубже и глубже, пока наконец оба они не оказались в целых ста ярдах от того места, где началась эта ужасная трагедия, и пока бедная тетерка не шлепнулась вместе с ним на землю.

Это случилось всего в десяти шагах от Бари. Несколько минут он, точно во сне, смотрел на эту массу перьев, катавшуюся в борьбе по земле, и даже и не предполагал, что пища была от него так близко, что он мог ее достать. Тетерка уже умирала, но все еще конвульсивно хлопала крыльями. Бари незаметно поднялся и, собрав последние остатки своих сил, бросился на нее в свою очередь. Вонзив ей в грудь зубы, он только сейчас заметил горностая. Высвободив свои клыки из тела своей жертвы, горностай в первый момент поднял голову и посмотрел на Бари дикими, маленькими, хищными, красными глазами. Но Бари был физически сильнее его, с ним было бы ему не справиться и, злобно вскрикнув, он бросился от Бари прочь. Тетерка перестала взмахивать крыльями и испустила дух. Теперь уж она была мертва. Бари не отпускал ее, пока в этом не убедился. Затем принялся за тризну.

С жаждой убийства в сердце, горностай все время бродил вокруг да около, но не осмеливался подходить к Бари ближе чем на полоторы сажени. Глаза его сделались еще краснее. То и дело он испускал острый крик, в котором звучали ненависть и злоба. Никогда еще в жизни он не был так зол. Иметь уже в своем распоряжении тетерку и вдруг так неожиданно лишиться ее! Нет, он не потерпит этого больше никогда! И ему хотелось броситься на Бари и вонзить ему зубы в самый затылок. Но он был слишком хорошим воякой, чтобы попытаться это сделать и дать себя провести подобно Наполеону при Ватерлоо. С совой он, пожалуй, еще сразился бы; мог бы он вступить в бой и со своей двоюродной сестрой куницей и померяться силой со своим злейшим врагом — норкой, но он сразу же понял, что в жилах у Бари текла настоящая волчья кровь, и чуял это на расстоянии. Прошло немного времени, он охладился, взялся за ум и отправился на охоту в другое место.

Бари съел треть тетерки а остальные две трети тщательно спрятал у ствола большой ели. Затем он побежал к ручью и напился. Теперь уже весь мир стал казаться ему совсем другим, чем был до этого. Величина счастья во многих случаях зависит от глубины страданий. Тяжелые переживания и неудачи сами по себе могут служить шкалой для определения счастья в будущем. Так случилось и с Бари. Всего только сорок восемь часов тому назад полный желудок не мог бы сделать его более счастливым, чем он был сейчас. Тогда самым сильным его желанием была мать, с этого же времени высшей целью его жизни сделалась еда. Во всяком случае то, что он чуть не умер с голоду и от истощения, послужило ему на пользу, так как его опыт в этом отношении сделал из него, если можно так выразиться, мужчину. Он мог бы на долгое время расстаться с матерью, но ни за что на свете не согласился бы вновь пережить разлуку с нею в такие дни, как вчера и позавчера.

В этот полдень он отлично выспался под своей елью, а затем, вечером, выкопал из-под земли свою тетерку и поужинал ею. А когда наступила четвертая ночь, то он уже не прятался так, как три предыдущие. Он вдруг обнаружил в себе какое-то до странности тонкое чутье. Когда взошла луна и высыпали звезды на небе, то он стал прогуливаться по опушке леса и выходил даже на погорелое место. С каким-то новым для него трепетом он прислушивался к отдаленным крикам стаи волков, гнавшихся за добычей. Уже без малейшей дрожи он внимал бесовским крикам сов. Звуки и тишина теперь превратились для него в новую и многозначительную музыку.

Следующие день и ночь Бари провел по соседству со своей елью, а когда была съедена от тетерки последняя кость, то он двинулся далее. (Теперь уж он вступил в такие места, где возможность существования не казалась уже ему опасной загадкой. Здесь жили рыси, а там, где водится рысь, как известно, имеется множество кроликов. Когда жекролики начинают исчезать, то рыси переселяются в более богатые дичью места. А так как кролики размножаются именно летом, то Бари имел к своим услугам множество дичи. Для него не представляло уже ровно никакого труда поймать молоденького кролика и загрызть его. Целую неделю он катался как сыр в масле, стал быстро расти и с каждым днем делался все сильнее. Но тем не менее он ни на минуту не переставал надеяться, что найдет свой дом и мать, и все шел и шел на северо-запад. Так он попал неожиданно в те самые места, где пюлуфранцуз-полуиндеец Пьеро расставлял свои ловушки.

Бари уже утомило одиночество, и сильно хотелось домой, и его маленькое сердечко жаждало теплой, дружеской ласки и материнской любви. Для него было невыносимо оставаться одному. Иногда тоска по родине и желание видеть морду Серой Волчицы и великолепную фигуру Казана были в нем так велики, что он начинал горько и безутешно плакать. Так собака стала пересиливать в нем волка. Теперь он был маленьким, несчастным щенком. И эти его дом с Серой Волчицей и Казаном и старая куча бурелома, где он когда-то чувствовал себя так хорошо, казались ему теперь далекими и потерянными навсегда.

И, безутешный, он с каждым шагом все далее и далее углублялся в неизвестное…

ЗАГОВОРИЛА ВОЛЧЬЯ КРОВЬ

Два года тому назад Пьеро считал себя самым счастливым человеком в мире. Это было еще до появления Красной смерти. Он был полуфранцуз и был женат на дочери индейского вождя. Долгие годы они прожили в счастье и довольстве в бревенчатой хижине на берегу Серого Омута. Несмотря на всю дикость и заброшенность своей жизни, Пьеро испытывал неизмеримую гордость от того, что у него была такая красивая индианка-жена Вайола, такая нежная дочь и такая незапятнання репутация умелого охотника. Пока Красная смерть не похитила у него жену, он не требовал от жизни ничего. Но вот два года тому назад от черной оспы умерла у него жена. Он все еще продолжал жить в своей бревенчатой хижине на берегу Серого Омута, но стал уже совсем другим человеком. Сердце у него разбилось. Он наложил бы на себя руки, если бы у него не было дочери Нипизы. Его жена назвала ее Нипизой, что по-индейски значит «ива». Нипиза росла быстро, как ива, нежная, как тростинка, и отличалась дикой красотой своей матери с небольшой примесью французского изящества. Ей было около семнадцати лет, у нее были большие темные удивленные глаза и такие прекрасные волосы, что какой-то проезжавший случайно мимо агент из Монреаля попробовал было их у нее купить.

— Нет, мосье, — ответил Пьеро с холодным блеском в глазах, — они не продаются.

Два дня спустя после того, как Бари вступил в его владения, Пьеро с мрачным видом возвратился из леса.

— Какой-то зверь загрызает маленьких бобриков, — сказал он Нипизе по-французски. — Должно быть рысь или волк. Завтра…

Он повел плечами и с улыбкой посмотрел на дочь.

— Мы отправимся вместе на охоту? — весело ответила она ему по-индейски.

Когда Пьеро улыбался ей так, как в этот раз, и говорил слово «завтра», то это всегда означало, что он предполагал взять с собою на предполагаемую охоту и ее.

Еще одним днем позже к концу полудня Бари переходил через мост, перекинутый между двух деревьев через Серый Омут. Он следовал на север. По ту сторону моста было небольшое открытое пространство, и он остановился около него, чтобы в последний раз порадоваться заходившему солнцу. Когда он стоял так неподвижно и весь превратившись в слух, опустив хвост, насторожив уши и обнюхивая своим тонким носом открывавшуюся перед ним северную страну, то ни один человек в мире не задумался бы утверждать, что видел перед собой молодого волка.

Спрятавшись за кустами можжевельника в ста ярдах от него, Пьеро и Нипиза наблюдали за тем, как он переходил через мост. Теперь было самое подходящее время, и Пьеро взвел курок. Тогда Нипиза тихонько тронула его за руку.

— Позволь мне выстрелить, отец, — зашептала она. — Я могу убить его!

Усмехнувшись себе в ус, Пьеро передал ей ружье. Для него все счеты с Бари представлялись уже оконченными, потому что на таком расстоянии Нипиза могла попасть в цель девять раз из десяти. И, метко прицелившись в Бари, Нипиза крепко нажала пальцем курок.

Когда раздался выстрел, Бари высоко подпрыгнул в воздухе. Он почувствовал удар пули еще раньше, чем до него долетел звук выстрела. Она сбила его с ног кверху, а затем он упал вниз и все катился и катился, точно получил тяжкий удар дубиной по голове. Некоторое время он вовсе не чувствовал боли. Затем она пронизала его, точно раскаленный нож, и, благодаря ей, волк уступил в нем место собаке, и с дикими, детскими криками, походившими на плач, он стал кататься и корчиться по земле от боли.

Пьер и Нипиза вышли из своей засады за можжевельником, причем глаза у девушки сверкали от гордости, что она так метко попала в цель. Но она тотчас же затаила дыхание. Ее смуглые пальцы конвульсивно вцепились в ствол ружья. Одобрительная улыбка замерла на губах у Пьеро, когда до них донеслись огласившие весь лес вопли Бари.

— Собака! — воскликнула Нипиза. Пьеро взял от нее ружье.

— Черт возьми, — проговорил он. — Собака! Щенок!

И он бросился к Бари но, замешкавшись они пропустили несколько секунд, и Бари несколько пришел в себя. Он ясно увидел, как они направлялись к нему через лужок — эти новые для него лесные чудовища. С воем он бросился от них в густую тень деревьев. Солнце уже почти зашло, и он забился в самую чащу еловой поросли невдалеке от ручья. Он дрожал при виде медведя и лося, но с настоящей опасностью впервые встретился только теперь. И она приближалась к нему! Он слышал, как трещали сучья под подошвами этих преследовавших его двуногих зверей они издавали какие-то страшные звуки почти тут же, совсем близко, и вдруг, сам того не ожидая, Бари свалился в какую-то нору. Для него было страшно почувствовать, как почва вдруг выскользнула у него из-под ног, но он даже и не пикнул. В нем опять проснулся волк. Он заставил его во что бы то ни стало оставаться там, где он был, не двигаться, не издавать ни малейшего звука и даже, если понадобится, не дышать. Теперь голоса стали раздаваться прямо над ним странные ноги топтались уже у самой норы, в которой он лежал. Немного высунувшись из своей засады, он мог рассмотреть одного из своих врагов. Это была Ива — Нипиза. Она стояла к нему так, что последний луч солнца бил ей прямо в лицо. Бари не мог оторвать от нее глаз. Несмотря на боль, он почувствовал какое-то странное очарование.

Затем девушка приставила к губам ладони и тонким, сострадательным голосом, в котором для его объятого ужасом сердца слышалось столько ласкового участия, стала его звать:

— Щенок! Щенок! Щенок!

А потом он услышал другой голос, и этот голос был уже далеко не так страшен, чем многие из тех звуков, которые он уже слышал в лесу.

— Мы не найдем его, — сказал этот голос. — Он ушел умирать. Напрасно мы стреляли. Это скверно. Пойдем.

В том месте, где стоял Бари, когда в него выстрелили, Пьеро остановился и указал дочери на ветку березы, которая, точно ножом, была срезана пулей Нипизы. Тогда она поняла. Ветка, толщиною в палец, приняла выстрел на себя и тем спасла Бари от неминуемой смерти.

Она повернулась назад и снова закричала:

— Щенок! Щенок! Щенок!

В ее глазах уже не светилась больше жажда охоты.

— Все равно он не поймет этого, — сказал Пьеро, продолжая идти по лугу. — Он дикарь, вероятно, от волчицы. Возможно, что он из своры Кумо, который всю прошлую зиму охотился здесь на волков.

— Но ведь он может исдохнуть.

— Да, он, наверное, умрет.

Но Бари вовсе и не думал умирать. Он был слишком жизнеспособен, чтобы умереть от пули, которая прошла сквозь мягкие ткани его передней ноги. Он получил рану до кости, но сама кость осталась невредимой. Он подождал, пока взошла луна, и только тогда выполз из своей норы.

Его нога одеревенела: из нее перестала уже течь кровь, но самое тело на ней причиняло ему тяжелую боль. Летавшие у него перед самым носом совы уже не могли причинить ему вреда, так как, несмотря на то, что при малейшем движении он испытывал невыносимые мучения, он все-таки настойчиво делал резкие скачки то туда то сюда и тем сбивал с толку. Инстинктивно он чуял, что если уйдет именно из этой норы, то избежит опасности. И, действительно, это послужило только его благополучию, так как немного позже, раскачиваясь, точно пьяный, и что-то мурлыча себе под нос, той же дорогой прошел дикобраз и тяжело бултыхнулся сразу всем телом в эту нору. Оставайся в ней Бари еще несколько минут, и он весь был бы утыкан его иголками и на этот раз, конечно, должен был бы умереть.

И в другом смысле путешествие было для Бари полезно. Оно не давало его ране затвердевать, потому что рана эта была более болезненной, чем серьезной. Первую сотню ярдов он проковылял на трех ногах, а потом пришел к заключению, что можно уже ступать и на четвертую. С милю он прошел вдоль ручья. Всякий раз, как ветки кустарников задевали его за раненое место, это причиняло ему почти невыносимую боль, а когда натыкался на шипы, то вместо того, чтобы взвизгивать от страданий, он только глухо ворчал и крепко стискивал зубы.

Теперь, когда он уже больше не находился в норе дикобраза, стало сказываться, что выстрел Нипизы произвел на него совершенно обратное действие: вместо того, чтобы скулить и мучиться от боли, он почуял, что в нем возмутилась каждая капля его волчьей крови. Страшная злоба наполнила его всего, но не против кого-нибудь в частности, а против всех и всего. Он чувствовал в себе ненависть. Это было совсем не то состояние духа, когда он дрался с совой. Теперь уже в нем вовсе не было собаки. Точно из рога изобилия, на него сразу свалилось столько испытаний, и все эти испытания, включая и рану, пробудили в нем дикого, мстительного волка. Это была его первая ночь, когда он не спал, а путешествовал. Но на этот раз он вовсе не боялся, что кто-нибудь мог бы напасть на него в темноте. Самые мрачные тени уже больше не пугали его. В нем произошла неумолимая борьба между волком и собакой, и волк оказался победителем. По временам он останавливался, чтобы зализать свою рану, и, зализывая ее, он злобно ворчал, точно чувствовал от нее личную обиду или точно она была живым существом. Если бы это подсмотрел или подслушал Пьеро, то он быстро понял бы, в чем дело, и сказал бы без всякого сожаления: «Пусть околевает! Этого дьявола не выбьешь из него никакой дубиной!»

Часом позже именно в таком расположении духа Бари вышел из дремучего леса, по которому протекал ручей, на более открытые пространства, тянувшиеся вдоль невысокого горного хребта. Они представляли собой небольшую долину, на которой охотилась громадная белоснежная сова. Это был патриарх среди местных сов. Она была так стара, что едва видела перед собой все предметы. Поэтому она никогда не охотилась вместе с другими совами. Она не пряталась в темной хвое сосен или можжевельника и не летала бесшумно по ночам, готовая каждую минуту броситься на свою добычу. Ее зрение было настолько слабо, что с вершины сосны она не смогла бы увидеть даже кролика и приняла бы лисицу за мышь. Такая старая сова, умудренная за свою долгую жизнь тяжким опытом, могла охотиться только из засады. Поэтому она пряталась на земле в траве и целыми часами, не издавая ни малейшего звука и не шевеля перьями, выжидала с кошачьим терпением, когда подойдет к ней какой-нибудь маленький зверек, которого она могла бы съесть. Иногда она делала ошибки. Так, однажды она приняла рысь за кролика и в последовавшей затем борьбе лишилась ноги теперь, когда она спала (это происходило днем), то висела на ветке вниз головой, уцепившись в нее одной ногой. Хромая, почти слепая и такая старая, что у нее даже вылезли перья на ушах, она все-таки сохранила в себе огромную силу, и когда была зла, то щелканье ее клюва было слышно за двадцать шагов от нее.

Три ночи ей не везло по части добычи, а в эту ночь она была явно в этом несчастлива. Мимо нее проходили два кролика, и на обоих она сделала нападение из своей засады. Первый, удрал от нее без всяких последствий второй оставил в ее клюве свою шерсть и тоже удрал.

Она была страшно голодна, и когда к ней стал приближаться Бари, то она решила выместить на нем все свое зло от неудач. Но если бы Бари сам заметил ее под темным кустарником и понял, что сова готовится броситься на него из своей засады, то и тогда он едва ли изменил бы свое направление, потому что в нем самом взбунтовалась его кровь. Он сам желал подраться с кем-нибудь, но только на равных условиях. Точно сквозь туман сова увидела, как он шел по долине и, наконец, поравнялся с местом ее засады. Она насторожилась. Нахохлив свои перья, она стала похожей на громадный шар. Ее почти слепые глаза засветились, как две голубоватые искры огня. Футах в десяти от нее Бари остановился, чтобы зализать свою рану. Сова затаила дыхание и стала поджидать. Бари снова двинулся в путь, и когда проходил уже мимо нее, то со страшным шумом своих могучих крыльев она бросилась на него, как стрела.

На этот раз Бари не издал ни малейшего крика от боли или от страха. Ни один охотник никогда не слышал, чтобы волк когда-нибудь заскулил, когда в него попадает пуля, или попросил пощады, когда его колотят дубиной. Он умирает, лишь безмолвно оскалив зубы. В эту ночь сова попала на волчонка, а не на щенка. Первое нападение ее сбило Бари с ног, и на некоторое время он затерялся под ее широко распростертыми, громадными крыльями подмяв его под себя, сова старалась вцепиться в него своею единственной лапой и начала с силой бить клювом по спине. Только одного удара этим клювом где-нибудь около головы было бы достаточно, чтобы уложить кролика на месте, но при первом же нападении сова догадалась, что вовсе не кролик находился у нее под крыльями. Яростное ворчанье было ответом на эти ее удары, и сове сразу же припомнились и рысь, и оторванная нога, и то, как ей едва удалось спасти свою шкуру и убраться от зверя восвояси. Старая разбойница забила отступление, но Бари уже не был тем Бари, который когда-то дрался с совенком. Опыт и перенесенные страдания закалили его: он успел уже вырасти и окрепнуть его челюсти перешли уже от лизания костей к их разгрызанию, и прежде, чем старая сова успела отцепиться от него, если только она собиралась это сделать, клыки Бари в яростной схватке уже вцепились ей в ее единственную ногу.

В тишине ночи сова еще громче забила своими крыльями, поэтому Бари пришлось крепко зажмурить глаза, чтобы она не выбила их клювом. Но он крепко вцепился в нее, и когда его зубы встретились в мягких частях ее ноги, то по одному уже его ворчанью она поняла, что он считает себя победителем. Редкий случай дал ему возможность схватить ее именно за ногу, и Бари чуял, что его победа над совой будет зависеть именно от того, как долго он сумеет держать в своей пасти эту ногу. Старая сова не имела в своем распоряжении другой ноги, чтобы защищаться ею, и, лишившись и той, которую имела, уже не могла поражать Бари и клювом. Поэтому она продолжала хлопать своими четырехфутовыми крыльями. Они производили вокруг Бари много шума, но не могли причинить ему ни малейшего вреда. Он вонзал в нее свои клыки все глубже и глубже. Его рычания стали еще озлобленнее, как только он попробовал крови совы, и по всему его существу вдруг пробежало страстное желание погубить это ночное чудовище, точно смерть этого существа могла вознаградить его за все свалившиеся на него беды и лишения с тех пор, как он потерял свою мать. Самой сове казалось странным, что до сих пор она еще ни одного раза не испытывала такого страха, как теперь. Однажды на нее напала рысь, оторвала ей ногу и все-таки ушла, оставив ее навеки хромой. Но рысь не ворчала так по-волчьи и не вцеплялась в нее. Тысячу и одну ночь сова слышала волчий вой. Инстинкт подсказывал ей, что он должен был означать. Она видела, как иногда ночью проходили мимо нее стаи волков, и всякий раз, как это случалось, она глубже забивалась от страха в тень. Для нее, как и для других диких существ, волчий вой означал смерть. Но до сих пор, когда клыки Бари вонзились ей в самое тело, она еще не знала по-настоящему, что такое страх перед волками. Понадобились бы целые годы, чтобы вколотить в ее глупую голову этот страх но теперь она поняла его, и он овладел ею так, как ничто еще ни разу в жизни ею не овладевало. И вдруг она перестала биться и неожиданно поднялась в воздух. Точно громадные веера, ее могучие крылья разрезали воздух, и Бари вдруг почувствовал себя аэронавтом. Но все еще не выпуская ее из зубов, он снова повалился вместе с нею на землю.

Сова попыталась взлететь опять. На этот раз ей это удалось лучше, и она взлетела на воздух вместе с Бари на целых шесть футов от земли. Но они повалились снова. В третий раз старая разбойница развернула крылья, чтобы освободиться наконец от хватки Бари, но не смогла этого сделать и, обессилев, шипя и щелкая своим клювом, повалилась на землю и широко распростерла по ней крылья. Но под этими крыльями, в мозгу Бари все шевелились хищные инстинкты; ему хотелось убить. И вдруг он разжал челюсти, перенес свою хватку на другое местои вонзил зубы в нижнюю часть живота совы. Но они ухватили ее только за перья. Отличаясь такою же быстротой, как и Бари, сова использовала момент. В один миг она вырвалась от него и взлетела наверх. Послышался треск перьев, выдираемых у нее из тела, и Бари остался на поле сражения.

Он не убил, но зато остался победителем. Это был день или, вернее, это была ночь его торжества. Весь мир, такой же необъятный, как и сама ночь, теперь открывал перед ним свои таинства и давал ему свои обещания. Минуты две спустя он опустился на задние лапы и стал внюхиваться в воздух, стараясь определить, куда девался его враг; а затем, точно не желая больше обращать внимание на это крылатое чудовище, которое он тщетно вызывал назад, чтобы продолжить с ним бой до конца, он поднял свою острую морду к звездам и через ночное пространство послал им свой первый, еще детский, но настоящий волчий вой.

ВОПЛЬ ОДИНОКОЙ ДУШ

Борьба с совой была лучшим лекарством для Бари. Она не только дала ему большую уверенность в себе, но и очистила его кровь от дурных задатков. Больше он уже не вздрагивал по пустякам и не ворчал на неодушевленные предметы, попадавшиеся ему ночью на пути. Эта же ночь была великолепна. Луна стояла прямо над головой, все небо было в звездах, так что на открытых местах было светло, как днем, с той только разницей, что этот свет был мягче и красивее. Было очень тихо. Ни малейший ветерок не заигрывал с вершинами деревьев, и Бари казалось, что тот вой, который он только что издавал, был слышен на краю света. То и дело до него долетали различные звуки, и всякий раз он останавливался и внимательно к ним прислушивался. Где-то далеко мычала лосиха он слышал, как бултыхнула рыба в озерке, мимо которого он проходил, а один раз до него донеслись громкие удары рогами о рога это в четверти мили от него два козла не сошлись в убеждениях и старались решить дело к обоюдному удовольствию. Но волчий вой всегда заставлял его сесть и долго вслушиваться в него, и при этом сердце у него начинало биться с каким-то странным импульсом, которого он никак не мог понять. Это был голос его крови, медленно, но настойчиво напоминавший ему о его происхождении.

Он все еще представлял собой бродягу «Пупамутао», как сказали бы индейцы. В нем был еще «бродячий дух», который волнует каждого дикого зверя, как только он начинает чувствовать самостоятельность. Быть может, природа нарочно поддерживает его, чтобы отучить зверей от семейных отношений и от возможности кровосмешения. Как и всякий молодой волк или как лисица, которая просто ищет новых ощущений, Бари не имел в своих блужданиях ни метода, ни расчета. Он просто шел, куда глядели его глаза. Он чего-то хотел, чего никак не мог найти. В этом-то и сказалось его происхождение от волчицы. Звезды» и луна наполняли его какими-то странными желаниями. Отдаленные звуки напоминали ему о его одиночестве. Инстинкт говорил ему, что, только переходя с места на место, он мог найти то, по чем так тосковал. Ему не нужно было теперь ни Казана, ни Серой волчицы, которых он потерял уже навеки, ни материнской ласки, ни дома. Ему нужны были сверстники, компания. Теперь, когда его волчья ярость нашла себе выход в драке с совою, собака заговорила в нем опять. Ему захотелось любить. Ему так было бы приятно теперь иметь около себя какое-нибудь живое, дружественное существо, какое-нибудь маленькое, хотя бы даже и странное, — будь то птица или хищный зверь, или даже копытное животное, — и он так бы прижался к нему, согрелся бы от него и отдохнул!

Ему было больно от пули Нипизы, больно после драки с совой, и на рассвете он лег в зарослях ольхи на берегу второго небольшого озерка и так пролежал до самого полудня. Затем он стал шарить в камышах и водяных лилиях, чтобы отыскать себе пищу, нашел там объеденную выдрой рыбу и доел ее.

В это время его рана была уже менее болезненна, а к вечеру он не замечал ее уже совсем. После своего трагического приключения с Нипизой он шел все время прямо на север, инстинктивно держась воды но его продвижение вперед совершалось медленно, и когда вновь наступила темнота, он оказался от той норы, в которую упал после выстрела Нипизы, всего только в восьми или десяти милях. В эту ночь он не уходил далеко. То, что он был ранен именно под вечер, а с совой сцепился еще позже, заставило его быть осторожным. Опыт говорил ему, что в темных тенях и в мрачных лесных ямах могла таиться опасность от засад. Он уже не боялся так, как раньше, но драк с него уже было достаточно, и он пришел к заключению, что самая надежная сила состоит именно в том, чтобы уметь как можно дальше держаться от ночных опасностей. По какому-то странному инстинкту он устроился на ночлег на самой вершине громадного камня, на которую и сам едва мог вскарабкаться. Может быть, это был в нем отзвук того далекого времени, когда Серая волчица во время своего первого материнства нашла себе жилище именно на вершине солнечной скалы, которая господствовала над всеми окружающими ее лесами и на которой рысь вступила с ней в схватку и лишила ее зрения.

Но скала Бари не поднималась на сотни футов кверху и не стояла совершенно отвесно она едва достигала человеческого роста. Она торчала невдалеке от ручья и непосредственно примыкала к густому еловому лесу. Он не спал часами, а все время был настороже, его слух готов был подхватить малейший звук, который донесся бы до него из темного леса. В этой бдительности на этот раз заключалось не одно простое любопытство. Его образование безгранично расширилось в одном направлении: он понял, что представлял собой очень маленькую частицу всего того удивительного мира на земле, который лежал под звездами и луной, и поэтому безумно хотел познакомиться с ним до конца, но уже без всяких драк и ранений. В эту ночь он уже знал, что означали серые тени, время от времени молча вылетавшие из леса на освещенное луной пространство. Это были совы. С ними он уже сражался. Он слышал удары копытами о землю и протискивание сквозь густые кустарники грузных тел, и до него вновь донеслось мычанье лосей. До него долетали голоса, которых он не слышал еще ни разу: острые тявканья лисиц, неземные, насмешливые гуденья северной выпи где-то на озере в полумиле от него, жалобное мяуканье рыси, доносившееся откуда-то издалека за целые мили расстояния низкое, протяжное карканье ночных воронов, летавших между ним и звездами на небе. Он слышал странный шепот в вершинах деревьев — это разговаривал с ними ветерок а однажды во время самой мертвой тишины как раз около его скалы вдруг неожиданно свистнул козел и, почуяв в воздухе волчий запах, в ужасе прыснул в сторону от Бари и исчез в ночной темноте.

Все эти звуки приобрели теперь для Бари совершенно новое значение. Он быстро слился с пустыней и вошел в нее, как ее новый сочлен. Глаза его блестели. Кровь стала переливаться в нем быстрее. Иногда он целые минуты просиживал без малейшего движения. Но из всех, всех звуков, которые доходили до него, волчий вой производил на него самое сильное впечатление. Он то и дело вслушивался в него. Вот этот-то раздавался где-то далеко-далеко, так далеко, что слышался, как шепот, замиравший раньше, чем достигал до него а то вновь раздавался с такой силой, точно волки бежали тут же, рядом с ним, кричали во все горло, гнали перед собой добычу и, задыхаясь от бега, пламенно приглашали с собой на дикую оргию и его, чтобы и он отведал теплой крови. Они его звали, звали, звали. Это был его родной зов, кость от его кости, плоть от его плоти, призыв к дикой, смелой охотничьей шайке, к которой когда-то принадлежала и его мать! Это был голос Серой волчицы, разыскивавшей его среди ночи это была ее кровь, приглашавшая его побрататься с волчьей стаей. И, внимая этому зову, он дрожал. В его горле слышался тихий, сдавливаемый вой. Он стоял на самом краю своего отвесного камня. Ему хотелось идти. Природа заставляла его бросить все и бежать. Но та же природа оставила ему в наследство и его странные особенности, с которыми ему приходилось вести дикую борьбу, ибо в нем еще сидела собака с заснувшими или подчинившимися в течение целого ряда поколений инстинктами, — и эта-то самая собака и удержала Бари в течение всей этой ночи на вершине скалы.

На следующее утро Бари нашел вдоль ручья очень много слизняков и, пообедав их скользким, водянистым телом, пришел к заключению, что отныне не будет голоден уже никогда. С тех пор, как ему удалось покушать отнятой у горностая тетерки, он никогда еще так вкусно не ел.

Перед вечером Бари вошел в ту часть леса, которая отличалась наибольшими покоем и тишиной. Ручей здесь был уже глубок. Местами его берега расширялись и образовывали небольшие затоны. Два раза Бари приходилось делать большие обходы, чтобы их миновать. Он шел очень тихо, прислушивался и наблюдал. С тех самых пор, как в тот злополучный день он оставил свою родную берлогу под кучей валежника, он еще ни разу не чувствовал себя дома так, как именно теперь. Ему казалось, что он уже давно бродил по этим самым местам и что именно здесь он найдет себе друзей. Быть может, это было в нем новым чудом инстинкта, какой-то новой тайной великой природы, потому что он находился сейчас во владениях старого бобра Сломанного Зуба, и именно здесь еще задолго до его рождения охотились его отец и мать. Недалеко отсюда происходила в воде знаменитая дуэль Казана со Сломанным Зубом, с которой так позорно сбежал Казан, едва спасши свою шкуру. Бари ничего об этом не знал. Он никогда не догадался бы о том, что шел уже по проторенным следам. Но что-то в глубине его души как-то странно захватывало его. Он внюхивался в воздух так, точно находил в нем запах давно уже знакомых ему вещей. Это было только легкое дыхание чего-то родного, неподдающееся определению, обещание чего-то такого, что влекло его к предвкушениям таинственного.

Лес становился все чище и интереснее. Здесь не было уже никакой травы, и Бари шел под деревьями, точно по обширной пещере, сквозь крышу которой пробивался вдруг солнечный свет и яркими пятнами ложился на землю. Бари проходил через этот лес вполне спокойно ему не встретился на дороге никто, кроме маленьких порхавших на ветках птичек и не послышалось ни малейшего звука. И вот он вышел к тихому широкому разливу. Вокруг этого разлива сплошной стеной росли ольхи и ивняк. Деревья широко расступились. Он увидел отражение на воде вечернего солнца и вдруг неожиданно заметил на разливе жизнь.

Мало произошло перемен в колонии Сломанного Зуба с тех пор, как ему пришлось защищать ее от нападений выдры и Казана. Старый Сломанный Зуб постарел еще больше. Он растолстел. Он стал дольше спать и потерял уже прежнюю осторожность. Он спокойно дремал на своей громадной, сделанной из грязи и ветвей плотине, при которой состоял главным инженером, когда Бари появился вдруг на высоком берегу в тридцати или в сорока футах от плотины. Он так тихо подошел к колонии, что ни один из бобров его не увидел и не услышал. Он лег на живот, скрывшись в высокой траве, росшей у берега, и с крайним интересом стал следить за всем происходившим. Вот поднялся Сломанный Зуб. Он встал на задние лапы, как солдат на часах, постучал своим плоским жирным хвостом и, громко свистнув, со всего размаха бросился с плотины в воду. Затем Бари показалось, что вся заводь вдруг наполнилась бобрами. Головы и туловища вдруг забороздили по воде туда и сюда, то скрывались, то опять появлялись, и это приводило его в смущение и удивление. Это была вечерняя игра всей колонии. Хвосты колотили по воде, точно плоские вальки. Странное посвистывание носилось под всплескиванием воды, и затем как-то сразу в один момент игра прекратилась. Всех бобров, вероятно, было около двадцати, не считая молодежи, и все они, точно по команде, которая была им заранее знакома и которой Бари не слыхал, успокоились в один момент, и на всей заводи воцарилась абсолютная тишина. Некоторые из них юркнули в воду и скрылись под ней, большая же часть из них тут же на глазах у Бари выползла на берег. Они не стали терять времени и тотчас же принялись за работу. Бари стал слушать и наблюдать, стараясь не шелохнуться, так же как и лист того кустика, за которым он скрывался. Он старался понять. Ему хотелось уложить в свое сознание и этих интересных и так красиво выглядевших животных. Они вовсе не пугали его. Он не чувствовал ни малейшего беспокойства ни от их числа, ни от величины. То, что он держал себя так спокойно, проистекало не из пугливых опасений, а скорее из странного и все возраставшего желания как можно лучше ознакомиться с этой любопытной коммуной четвероногих на воде. И благодаря им дремучий лес уже не стал ему казаться таким пустынным. А затем как раз под ним, футах в десяти от того места, где он лежал, он вдруг увидел нечто такое, что нашло себе отклик в его еще детской душе, так пламенно тосковавшей по дружбе.

Там, на узенькой полоске берега, которая возвышалась над тиной, вдруг появился маленький бобер Умиск, жирный, как шарик, и за ним туда же вылезли и его три товарища. Умиск был сверстником Бари, может быть, на неделю или на две моложе. Но он был полнее его и тяжелее и почти таких же размеров в ширину, как и в длину. Во всем четвероногом мире природа никогда не создавала более добродушных созданий, как маленькие бобрята, да, пожалуй, еще медвежата, и на всемирной выставке детей Умиск, наверное, получил бы первый приз. Его три компаньона были несколько меньше. Они ковыляли за ним, издавая веселые, кудахтавшие звуки и волоча за собою свои плоские хвосты, точно маленькие санки. Они были жирны, пушисты и необыкновенно ласково смотрели на Бари, так что его сердце вдруг забилось от радости. Но он все еще не двигался. Он едва переводил дыхание. А затем Умиск вдруг бросился на одного из своих товарищей и повалил его. Тотчас же два другие навалились на самого Умиска, и все четверо стали кататься, как шары, сбивая друг друга с ног и похлопывая хвостами, и все время они радостно поскрипывали своими голосами. Бари знал, что это была не драка, а игра. Он поднялся на ноги. Он забыл, где находился, позабыл обо всем на свете, кроме желания поиграть с этими пушистыми шарами. В одну минуту он простил природе все те испытания, которые перенес. Это был уже больше не боец, не охотник и не добыватель себе пищи во что бы то ни стало. Теперь это был простой щенок, в котором желание поиграть со сверстниками вдруг стало гораздо значительнее и больше, чем голод. Ему страстно захотелось сбежать к Умиску и к его приятелям и вот так же покататься с ними и поиграть. Если бы это было на самом деле выполнимо, то он, наверное, рассказал бы им, что лишился своего дома и родной матери, что после этого многое перенес и что с удовольствием остался бы с ними совсем, если бы на это согласились их матери и отцы.

Бари даже жалобно заскулил, но так тихо, что его даже и не услышали бобры. Они были страшно увлечены своей игрой.

Бари осторожно сделал к ним первый шаг, затем другой и, наконец, остановился на узенькой полоске берега футах в пяти от них. Его маленькие, острые ушки насторожились вперед, он выпрямил свой хвост так туго, как только мог, и каждый мускул в его теле задрожал от предвкушения.

Тогда его увидел Умиск, и его толстое тело вдруг сделалось неподвижно, как камень.

«Здравствуйте! — казалось, хотел крикнуть им Бари, выпрямившись во весь свой рост. — Хотите, я тоже буду с вами играть?»

Умиск не ответил. Три его товарища подняли глаза на Бари. Они не двинулись с места и так и застыли. Четыре пары удивленных глаз уставились на пришельца.

Бари попытался снова. Он еще выше поднялся на передних ногах и вытянул назад хвост и задние ноги. Для внушения к себе большего доверия он схватил в зубы первую попавшуюся ветку.

«Ну, что же? Можно? — казалось, продолжал он. — Я тоже умею играть!»

Он подкинул ветку в воздух, стараясь доказать этим свое умение и слегка залаял.

Умиск и его братья так и окаменели.

А затем вдруг кто-то заметил Бари. Это был громадный старый бобр, плывший через заводь с еловой веткой в зубах к постройке новой плотины, которая производилась еще под водой. Тотчас же он бросил свою ветку и посмотрел пытливо на берег. Затем, точно выстрелив из ружья, он так громко хлопнул хвостом по воде, дав этим сигнал об опасности, что в молчании ночи этот удар мог быть слышен за несколько миль.

«Опасность! — предостерегал он. — Опасность! Скрывайтесь скорее, не медля ни минуты!»

Едва только был услышан этот сигнал, как повсюду, во всех направлениях, забарабанили хвосты по воде: в самой заводи, в каналах, которые нельзя было заметить простым глазом, в зарослях ольхи и ивняка. Казалось, что все бобры хотели этим крикнуть Умиску и его друзьям: «Да спасайтесь же, дураки, скорее! Чего вы еще ждете?»

Теперь Бари, уже в свою очередь, стоял как вкопанный. В удивлении он увидел, как четверо маленьких бобрят бросились в воду и скрылись. До него донеслось со всех сторон, как и другие, более старые бобры тоже всем телом стали ударяться о поверхность воды. А затем установилась странная и беспокойная тишина. Бари тихонько заскулил, и в этом его скуленье послышался настоящий детский плач. Почему Умиск и его товарищи так испугались его и убежали? Что он сделал им такого, что они не захотели принять его в свою компанию? И он почувствовал вдруг громадное одиночество, пожалуй даже еще большее, чем в ту первую ночь, когда лишился своей матери. Совсем уже зашло солнце и засерело небо, а он все еще стоял там же. Темные тени легли на заводь. Бари посмотрел в глубь леса, где сгущалась уже ночь, и, громко завизжав, утонул в ее мраке. Он не нашел дружбы. Он не нашел себе приятелей.

И его сердце было разбито.

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ВАКАЙЮ

Целых два или три дня голод заставил Бари совершать экскурсии все дальше и дальше от колонии бобров. Но каждый вечер он обязательно возвращался к ней, пока, наконец, к вечеру третьего дня не наткнулся на новый ручей и на Вакайю. Ручей этот находился в полных двух милях от колонии, в самой глубине леса. Это был совсем другого рода поток. Он весело нес свои воды по каменистому дну, сжатый с обеих сторон крутыми отвесными берегами. Он образовывал глубокие омуты и пенистые перекаты, и там, невдалеке от водопада, где Бари остановился в первый раз, воздух дрожал от сильного раската грома. Здесь было много веселее, чем в сумрачном и молчаливом владении бобров. Здесь все дышало жизнью, она била здесь ключом, и пение и гром воды сообщали Бари совершенно новые для него ощущения. Он медленно и осторожно пошел вдоль этого ручья, и только благодаря медлительности и осторожности, он совершенно незаметно вдруг наткнулся на громадного черного медведя или, как его называют индейцы, «Вакайю», преспокойно занимавшегося рыбной ловлей.

Вакайю стоял по колено в воде, и ему везло необыкновенно. Даже в ту минуту, как Бари в испуге отскочил назад, вытаращив глаза на этого великана, которого, правда, он однажды уже видел и раньше во мраке ночи, медведь выплеснул передней лапой высоко в воздух воду, и вместе с ней вылетела на кремнистый берег и рыба. Незадолго перед этим форели вошли в этот ручей, чтобы метать икру, и вот течением их отнесло в эти предательские омуты. Толстая, лоснившаяся персона медведя носила на себе все признаки того, что он был очень доволен такой случайностью. Хотя уже и прошел «сезон» на медвежьи шкуры, однако, мех Вакайю все еще отличался тонкостью и чернотой. Четверть часа Бари наблюдал, как он выбрасывал из омута рыбу. Когда же, наконец, он прекратил свою ловлю, то двадцать или тридцать рыб оказались пойманными и частью лежали уже мертвыми, а частью бились в последних судорогах между камней. Лежа на животе в укромном местечке между двух больших валунов, Бари слышал, как медведь чавкал и как рыбьи кости хрустели у него на зубах. Это казалось Бари очень вкусным, а запах от свежей рыбы возбуждал в нем такой аппетит, какого он не испытывал никогда даже при виде рака и тетерки.

Несмотря на свои дородность и величину, Вакайю все-таки не оказался объедалой. Покончив с четвертой рыбой, он сгреб лапой все остальные в кучу, набросал на них песку и камней, завалил все это еловыми и сосновыми ветками, проверил, хорошо ли это он сделал, и, медленно покачиваясь с боку на бок, отправился по направлению к шумевшему водопаду.

Едва только затихли шаги медведя и его фигура скрылась за поворотом ручья, как Бари был уже около кучи и разгребал еловые ветки. Он вытащил из-под них еще бившуюся рыбу и съел ее целиком. После долгой диеты на раках она показалась ему очень вкусной.

Теперь для Бари была уже решена проблема питания. Громадный медведь то и дело занимался вдоль ручья рыбной ловлей, и каждый день для Бари был готов и стол, и дом. Для него не представляло ни малейшего труда отыскать рыбные склады Вакайю. Ему оставалось только идти вдоль ручья и принюхиваться. Некоторые из этих складов оказались уже старыми, и запах от протухшей рыбы доводил Бари до тошноты. Он бежал от них, как от чумы. Но он никогда не упускал случая раз-другой пообедать совершенно свежей рыбой. Один раз он даже притащил громадную рыбу к колонии бобров и дружески положил ее перед Умиском, но тот оказался строгим вегетарианцем.

Целые недели продолжалась такая приятная жизнь. А затем все пошло прахом, так как произошла совершенно неожиданная в жизни Бари перемена. Огибая высокую скалу около самого водопада, он столкнулся лицом к лицу с Пьеро и Нипизой.

Первой его увидела Нипиза. Если бы это сделал Пьеро, то Бари не обратил бы на него никакого внимания и повернул бы назад. Но кровь заговорила в нем опять, и какой-то странный трепет пронизал его всего. Разве не было этого и с Казаном, когда девушка увидела его в первый раз и там, далеко на краю цивилизации, положила ему на голову свою нежную, белую руку? Не тот же ли самый трепет пробегал теперь и по Бари?

Он стоял неподвижно. Нипиза находилась от него футах в двадцати. Она сидела на камне, вся залитая утренним солнцем, и расчесывала себе волосы. Они падали ей на плечи и закрывали лицо, и сквозь них она увидела Бари. Губы ее разъединились. Глаза засверкали, точно звезды. Она узнала его. Она заметила на его груди белое, звездообразное пятно и на кончиках его ушей маленькие белые пятнышки, и радостно воскликнула:

— Щенок!..

Да, это был тот самый щенок, в которого она стреляла и которого считала уже мертвым! Не могло быть ни малейшего сомнения. Теперь, когда он стоял и глядел на нее, он был только собакой и больше никем.

Только накануне вечером они устроили себе за скалой из можжевеловых ветвей шалаши, стоя на белом мягком песке на коленях перед огнем. Пьеро приготовлял завтрак, тогда как Нипиза была занята своими волосами. Он поднял к ней голову, чтобы о чем-то ее спросить, и вдруг тоже увидел Бари. Тогда чары мгновенно слетели с Бари. Увидев, как двуногий зверь поднялся на ноги он, как стрела, пустился от него бежать.

Но Нипиза была быстрее его.

— Отец, гляди! — крикнула она. — Собачий щенок. Скорее! И она, как ветер, помчалась вслед за Бари. Пьеро схватил на ходу ружье и побежал вслед за нею. Ему трудно было поспевать за дочерью. Она неслась, как бесплотный дух, едва касаясь своими мокасинами земли. Волосы развевались у нее по сторонам.

— Скорее, отец! — кричала она Пьеро на ходу. — Он сворачивает в глухое ущелье! Теперь уж он от нас не уйдет!

Она прерывисто дышала, когда он ее догнал. Французская кровь вызвала на ее щеки и губы краску. Ее белые зубы сверкали, как перламутр.

— Он уже там!.. — указала она. Они вошли.

Как раз перед ними во весь дух мчался Бари, чтобы спасти свою жизнь. Боязнь перед двуногим зверем подгоняла его. Это был страх, перед которым сошел на нет весь его опыт, ужас, с которым не могло сравниться для него ничто, иначе бы природа вступила в свои права и стала бы руководить его побегом. Подобно медведю, волку, рыси и всем лесным созданиям, хищным или копытным, он инстинктивно чувствовал, что эти удивительные двуногие существа — всемогущи. А они-то теперь и преследовали его. Он слышал их за собой. Нипиза бежала за ним по пятам так же скоро, как он от нее убегал.

И вдруг он шмыгнул в расщелину меж двух высоких камней. Но уже в двадцати футах перед ним его путь оказался прегражденным, и он быстро повернул назад. Когда он выскочил отсюда и попал в глухое ущелье, Нипиза была от него уже всего только в десяти шагах, и рядом с ней бежал теперь и ее отец.

— Он здесь! Он здесь! — кричала Нипиза. — Держи его! Лови!

Затаив дыхание, она бросилась в заросли молодого можжевельника, в которых скрылся Бари. Но развевавшиеся во все стороны, точно громадная паутина, ее волосы помешали ей самой обшарить кусты и, крикнув следовавшему за ней Пьеро, чтобы это сделал он, она остановилась и стала связывать волосы в узел. Это задержало ее всего только на несколько секунд, и она тотчас же побежала вслед за отцом. Но уже шагах в пятидесяти от нее впереди Пьеро крикнул ей, что Бари повернул назад. И действительно, Бари мчался в это время во весь дух обратно, по своему прежнему пути, прямо на Нипизу. Он вовремя не заметил ее, чтобы остановиться или свернуть в сторону, сбил ее с ног, и она повалилась прямо на него на землю. Несколько секунд они пробарахтались вместе. Бари чувствовал запах ее волос и ощущал на себе, как она старалась его удержать в руках. Но ей опять помешали ее длинные волосы. Бари вырвался и метнулся опять по направлению к слепому концу ущелья.

Нипиза вскочила на ноги. Она задыхалась и в то же время хохотала. Пьеро в тревоге подбежал к ней, но она уже указывала ему, куда скрылся Бари.

— Я уже держала его в руках, — сказала она, еле переводя дух, — но он не укусил меня. Ты понимаешь, отец? Он был уже у меня в руках и не укусил!..

Да, это было очень странно! Она так беззаботно повела себя с Бари, и он все-таки не осмелился ее укусить!

И, подняв свои блестевшие глаза на Пьеро, она вдруг стала серьезной, улыбка слетела с ее губ, и она тихо и почти с благоговением произнесла:

— Бари…

На Пьеро это слово подействовало, точно выстрел. Он сжал свои сухие кулаки. Затем он пристально посмотрел на Нипизу и сказал:

— Нет, нет, этого не может быть! Пойдем же скорее, иначе он от нас убежит!

Теперь Пьеро уже был убежден в успехе. Ущелье так сузилось, что Бари не смог бы ускользнуть от них незаметно. И когда три минуты спустя Пьеро и Нипиза вновь увидели его, то он находился уже в дальнем, глухом конце ущелья, стены которого поднимались над ним, точно края огромной чашки. Нипиза тотчас же бросилась на него, а Пьеро, предвидя, что он может метнуться назад, загородил ему дорогу.

Но, убегая от них, Бари вдруг внезапно остановился и так быстро, что невольно сел на задние лапы, и сердце готово было вырваться у него из груди наружу.

Как раз у него на пути стоял сам Вакайю, громадный черный медведь!

С полминуты Бари оставался в нерешительности между двух опасностей. Он слышал позади себя голоса Нипизы и Пьеро.

До него доносился стук камней под их ногами. И это заставляло его трепетать от страха. Затем он поглядел на Вакайю. Громадный медведь не шелохнулся. Он тоже находился в напряжении. Для него было нечто гораздо более значительное, чем те звуки, которые он услышал. Это был запах, донесшийся к нему по воздуху. Запах человека.

Наблюдая за ним, Бари увидел, как медленно стала опускаться его голова, даже в то самое время, когда шаги Нипизы и Пьеро стали раздаваться все отчетливее и сильнее. В первый раз он находился лицом к лицу с медведем. Он видел, как Вакайю ловил рыбу. Он разжирел на его запасах. Он привык трепетать перед ним. А теперь в этом самом медведе было что-то такое, что совсем устраняло в нем этот его страх перед ним и, наоборот, вселяло к нему новое искреннее доверие. Такой громадный и такой сильный Вакайю даже вовсе и не думал бежать от этих двуногих существ, которые его преследовали. О, если бы только он, Бари, мог спрятаться за этого Вакайю, тогда он был бы спасен!

В это время по ущелью пробежал легкий ветерок и принес с собой тяжелый запах человека. Нипиза и Пьеро входили в ущелье и, войдя, вдруг сразу увидели обоих: медведя Вакайю и прижавшегося к нему сзади щенка Бари.

Тут же сбоку находился громадный валун, одним боком нависший над землею. Он показался Бари хорошим убежищем, и Бари подлез под него и мог видеть оттуда все, что потом произошло. Едва только он успел устроиться в своей засаде, как в ущелье еще глубже вошли Пьеро и Нипиза и остановились. То, что они именно остановились, ободрило Бари. Значит, и они тоже испугались медведя! А он в это время стоял посреди ущелья, и солнце падало прямо на него, так что его черная шерсть светилась, как дорогой атлас. Пьеро деловито его осмотрел. Время уже прошло. Медвежьи шкуры уже не годились. Но на Вакайю была еще такая великолепная шуба!

Пьеро не любил убивать животных зря. Нужда сделала его бережливым. Дикие звери давали ему собою пищу, одежду и крышу над головой, и если бы на Вакайю не была сейчас такая прекрасная шуба, то он оставил бы его в живых.

И Пьеро направил на него свое ружье.

Бари видел это его движение. Моментом позже он увидел также, как что-то прыснуло вдруг из конца ружья, и услышал тот же самый оглушительный гром, после которого и у него самого оказалась рана, когда Нипиза выстрелила в него и пробила ему пулей ногу. Он тотчас же перевел глаза на Вакайю.

Громадный медведь пошатнулся и стал опускаться на колени, но пересилил себя и все-таки выступил вперед. Тогда раздался второй выстрел, и Вакайю повалился снова. Пьеро не мог бы промахнуться на таком расстоянии. Вакайю служил для него великолепной целью. Это было убийство, но оно составляло собой ремесло Нипизы и Пьеро и давало им средства к существованию.

Бари дрожал, как осиновый лист. Это происходило больше от возбуждения, чем от страха, потому что в развернувшейся перед ним трагедии последних секунд он совершенно позабыл о своем собственном страхе. Посмотрев на Вакайю, он жалобно заскулил. Медведь глядел на своих врагов, нижняя челюсть у него отвисла, ноги подвернулись под него, и кровь из легких лилась у него через рот. Бари заскулил опять, потому что медведь кормил его рыбой, а главное, потому что почуял., что перед Вакайю уже стояла смерть.

Последовал третий и последний выстрел. Вакайю свалился окончательно. Его громадная голова упала между передних лап. Бари услышал предсмертное хрипенье. А затем кончилось все.

Минуту спустя, нагнувшись над Вакайю, Пьеро сказал Нипизе:

— Какая прекрасная шкура! В форте Лакбэн за нее дадут двести долларов!

Он достал нож и стал точить его о брусок, который всегда носил с собой в кармане. В эти минуты Бари легко мог вылезти из своей засады и незаметно убежать из ущелья, потому что на некоторое время люди забыли о нем совсем. Но когда Пьеро стал уже сдирать с медведя шкуру, Нипиза вдруг вспомнила о нем и тем же странным голосом задумчиво сказала снова:

— Бари…

Стоя на коленях, Пьеро поднял к ней голову.

— Зачем ты говоришь это? — спросил он ее. — Почему тебе это пришло в голову, Нипиза?

Девушка опустила голову.

— Потому что у него на груди звезда, — задумчиво ответила она, — и белые ушки. И еще потому, что он… не укусил меня.

В глазах Пьеро блеснул какой-то новый огонек, точно в них снова вспыхнули давно уже угасшие угольки.

— Нет, этого не может быть!.. — прошептал он самому себе и еще ниже склонился над своей работой.

Но, опустив на него глаза, Нипиза заметила, как вдруг нож задрожал в его руке.

НИПИЗА В ОПАСНОСТИ

Нипиза вновь повторила слово, которое так взволновало Пьеро:

— Бари! Почему бы это было невозможно?

И в то время, как она старалась найти глазами хоть малейший признак щенка, ее мысли были заняты тем, что давно уже кануло в вечность. Два года тому назад под вековой сосной невдалеке от их избушки, была схоронена ее мать. С этого дня для Пьеро закатилось его солнце навсегда, а для Нипизы потянулись нескончаемые дни одиночества. В тот вечер, когда при последних лучах заходившего солнца происходили похороны, у могилы покойницы стояли трое: Пьеро, сама Нипиза и Бари. Имя Бари носила громадная ездовая собака с белой звездой на груди и с белыми кончиками на ушах. Это был любимец матери Нипизы, она его воспитала со щенка, и всюду и всегда он был ее телохранителем и не оставлял ее ни на минуту одну. А когда она умирала, то он плакал, положив голову ей на край постели. И в тот же вечер, в первый же вечер после ее похорон, Бари куда-то скрылся. Он исчез быстро и бесследно, как бесплотный дух. И после этого его не видел уже больше никто. На самом деле, это было странно, и для Пьеро казалось сверхъестественным. Но Нипиза верила в то, что собака ее матери или издохла, или же убежала вместе с волками. Поэтому не было ничего невозможного, что этот щенок, за которым так безуспешно гнались она и ее отец, происходил именно от собаки ее матери. Это было более чем возможно. Белая звезда, на груди, белые кончики на ушах и, главное, то, что он не укусил ее, когда легко и беспрепятственно мог бы вонзить в ее руки свои клыки! Она была убеждена в этом. И пока Пьеро был занят сдиранием шкуры, она стала разыскивать Бари.

Он ни на йоту не высунулся из-под своего камня. Он лежал, точно мертвый, устремив глаза на мрачную, трагическую сцену, которая перед ним происходила. Перед ним развертывалось то, чего он не забудет уже никогда. Он забудет свою мать, Казана, свое уютное гнездо под кучей валежника, но об этом будет помнить всегда. Он был свидетелем смерти того, кого считал самым могущественным из всех зверей. Вакайю, этот громадный медведь, даже ничего и не предпринял в свою защиту. Пьеро и Нипиза убили его, даже не прикоснувшись к нему, и теперь Пьеро расправлялся с ним своим ножом, который так ослепительно сверкал на солнце. И Вакайю не делал никакого движения. Это заставляло Бари дрожать, и он еще глубже забился в свою норку и прижался к ней так, точно его туда заколотили.

Он мог видеть оттуда Нипизу. Она ходила то взад, то вперед и, наконец, остановилась всего только в двадцати футах от того места, где он скрывался. Стоя таким образом как раз у него на пути, так что он все равно не мог бы от нее убежать, она стала заплетать свои растрепавшиеся волосы в две косы. Бари перевел свои глаза с Пьеро на нее и с любопытством стал ее рассматривать. Теперь уж он больше не боялся. Его нервы уже обтерпелись. В нем стала происходить странная и все усиливающаяся борьба: желание разрешить великую тайну, почему именно его так настойчиво и неудержимо влекло вылезти из своего укромного местечка и подползти к этой девушке, которая причесывала сейчас свои блестящие волосы? Ему страстно хотелось сделать это. Точно какая-то невидимая ниточка дергала его за самое сердце. Это говорил в нем Казан, а не Серая волчица он пробуждал в нем тот «зов», который был так же стар, как и египетские пирамиды, а может быть, на десять тысяч лет и еще старше. Но против этого желания его удерживала сидевшая в нем Серая волчица, которая тянула его в туманное прошлое лесов. И он сидел поэтому спокойно и недвижимо.

Нипиза огляделась по сторонам. Она улыбалась. На секунду она повернула лицо к нему, и он увидел ее белые зубы и красивые глаза, смотревшие прямо на него.

А затем она вдруг бросилась на колени и заглянула под самый камень.

Глаза их встретились. По крайней мере, с полминуты оба они не издали ни малейшего звука. Нипиза не двинулась далее и так затаила дыхание, что Бари даже его не слышал.

А затем она почти шепотом стала звать его к себе:

— Бари! Бари! Иди сюда, Бари!

Только теперь в первый раз Бари услышал это имя. В этом звуке было столько нежного и убедительного, что, вопреки всему, собака одержала в нем верх над волком, и он жалобно заскулил. До ее слуха донеслось это скуленье. Нерешительно она просунула к нему руку. Это была голая, круглая и мягкая рука. Он мог бы броситься вперед на длину своего тела и легко вонзить в нее свои зубы. Но что-то удержало его. Он чуял, что это был для него не враг, а друг он видел, что эти смотревшие на него с таким удивлением глаза вовсе не хотели причинить ему зла, и когда она стала кликать его опять, то на этот раз в ее голосе для него прозвучала нежная, странная, трогавшая за душу музыка.

— Бари! Бари! Иди сюда, Бари!

Она то и дело звала его так и все время старалась просунуть свое лицо как можно глубже под камень. Она никак не могла дотянуться до него. Между Бари и ее рукой все еще оставалось пространство не менее фута, а она уже не могла придвинуться к нему и на один дюйм. Тогда она заметила, что с другой стороны камня была под него лазейка, прикрытая другим камнем. Если она отодвинет этот второй камень, то сможет легко подлезть под большой камень через эту лазейку.

Она выползла обратно и потянулась на солнце. Сердце у нее билось. Пьеро все еще был занят своим медведем, и она не хотела его тревожить. Она сделала усилие сама, чтобы отодвинуть камень, который загораживал собой лазейку под большой валун, но он оказался вросшим в землю. Тогда она стала подкапываться под него палкой. Если бы Пьеро был здесь, то его зоркий глаз сразу же определил бы значение этого второго камня, который и ростом-то был всего в одно ведро. По всей вероятности, он находился здесь уже целые века, так как поддерживал собою большой валун и не давал ему упасть, точь-в-точь как один золотник может поддерживать в равновесии целые десять тонн. Через пять минут она уже могла сдвинуть эту подпорку вполне легко. Она навалилась на нее. Дюйм за дюймом она отталкивала ее в сторону, пока, наконец, не оттащила совсем, и перед нею обнаружилось отверстие, сквозь которое свободно могло пролезть ее тело. Она опять посмотрела на Пьеро. Он все еще был занят своим делом, и она тихонько засмеялась и сняла со своих плеч красный с белым платок. Она рассчитывала накинуть его на Бари и подтащить его к себе. Затем она встала на четвереньки, потом растянулась на животе во весь свой рост и стала вползать через дыру под камень.

Бари не шелохнулся. Прижавшись затылком к скале, он уже слышал то, о чем совершенно не догадывалась Нипиза: он чувствовал медленное и все возрастающее давление камня, под которым сидел, и так же медленно и постепенно старался высвободиться из-под этого давления, которое все продолжалось и продолжалось. Всей своей массой камень стал оседать! Нипиза не видела этого, не слышала и не постигала. Она все с большей лаской продолжала подзывать к себе собаку.

— Бари, Бари, Бари!..

Ее голова, плечи и обе руки были теперь уже под валуном. Глаза светились уже совсем близко от Бари. Он заскулил. Сознание какой-то большой неминуемой опасности охватило его всего.

А затем…

Нипиза вдруг почувствовала на своих плечах давление, и в тех самых глазах, который только что так приветливо смотрели на Бари, вдруг мелькнуло выражение ужаса. Она громко вскрикнула, и такого крика Бари еще ни разу не слыхал во всей Пустыне. Это был дикий, раздиравший душу вопль, полный судорожной боязни. Пьеро не слышал этого первого ее призыва. До него донеслись только второй и третий, и затем последовали один за другим стоны, когда оседавшая масса стала окончательно сдавливать нежное тело Нипизы. Он побежал к ней со всех ног. Крики становились все слабее и наконец замерли совсем. Пьеро увидел, как Бари выскочил из-под камня и сломя голову помчался к выходу из ущелья, и в ту же минуту заметил торчавшие оттуда же платье и обутые в мокасины ноги Нипизы. Вся же остальная чась ее тела оказалась скрытой под камнем.

Как сумасшедший Пьеро стал ее откапывать. Когда через некоторое время он вытащил ее из-под валуна, то она была бледна как смерть и не двигалась. Глаза у нее были закрыты. О приложил к не руку, и ему показалось, что она уже умерла, и тяжкий вопль вырвался у него из глубины души. Но он знал, как нужно было приводить человека в чувство. Он разорвал на ней платье и тут только убедился, что, вопреки опасениям, все кости у нее были целы. тогда он побежал за водой. Когда же он возвратился, то оа лежала уже с открытыми глазами и тяжело дышала.

— Какое счастье! — воскликнул Пьеро и вдруг зарыдал и опустился перед ней на колени. — Нипиза, моя Нипиза!

Она улыбнулась ему и взялась руками за грудь. Пьеро притянул ее к себе и обнял, совершенно позабыв о воде, которую достал с таким трудом.

А несколько позже, когда он встал на колени и заглянул под камень, то побледнел как смерть и воскликнул:

— Какой ужас! Что, если бы не оказалось под камнем этой глубокой впадины, Нипиза? Что было бы тогда?..

Он содрогнулся и не сказал более ни слова. Но Нипиза, счастливая тем, что так легко отделалась, протянула к нему руку и с улыбкой ответила:

— А все-таки это интересно!..Но знаешь, отец, ни один возлюбленный не будет меня так сжимать в своих объятиях, как этот камень!

Лицо Пьеро омрачилось, и он низко над ней нагнулся:

— Ни один! — резко сказал он. — Никогда!

О, он вспомнил о том, что Мак-Таггарт, фактор с озера Лабкэн, уже присватался к ней, и, крепко сжав кулаки, только тихонько поцеловал ее в голову.

ВСЕ-ТАКИ СДРУЖИЛИСЬ

В дикой тревоге от отчаянных криков Нипизы и от вида Пьеро, когда тот, сломя голову, бросился в его сторону от трупа Вакайю, Бари долго бежал без оглядки, насколько хватило у него духа. Когда же он, наконец, остановился и перевел дыхание, то был уже далеко от ущелья и находился как раз около заводи бобров. Целую неделю Бари не бывал около этой заводи. Он не забыл ни Сломанного Зуба, ни Умиска, ни других маленьких бобрят но Вакайю и его ежедневные ловли свежей рыбы были для него большим искушением. Теперь Вакайю уже вовсе не существовал на свете. Бари чувствовал, что большой черный медведь уже никогда больше не будет ловить рыбу в спокойных омутах и в шумливых перекатах и что там, где до этого так мирно и в таком довольстве протекала жизнь, теперь грозили одни только опасности и как до этого он все свое благополучие строил на возвращении в свою родную берлогу под валежником, так и теперь, в минуту крайнего отчаяния, прибежал именно к бобрам. Трудно было бы определить, кого он, собственно, боялся, но во всяком случае не Нипизы. Правда, она за ним гналась. Он даже чувствовал, как она схватила было его руками и как коснулись его ее мягкие волосы. Но все-таки ее он вовсе не боялся! И если он останавливался иногда на своем бегу и оглядывался назад, то разве только для того, чтобы лишний раз поглядеть, не следует ли за ним именно она. От нее одной он не убежал бы никогда. В ее глазах, голосе и руках было для него что-то притягательное. Теперь его угнетали еще большая тоска и большее одиночество, и всю ночь он видел тревожные сны. Он нашел себе укромное местечко под большим корнем сосны невдалеке от колонии бобров, улегся там и всю ночь видел во сне мать, Казана, свою родную кучу валежника, Умиска и Нипизу. Однажды, пробудившись, он принял корень сосны за Серую волчицу, и когда понял, что это была не она, то и Пьеро и Нипиза, услышав, как он после этого заплакал, сразу определили бы, что, собственно, он увидел во сне. То и дело перед ним проходили тревожные события того дня. То ему снились Вакайю и его ужасная смерть, то глаза Нипизы приближались почти вплотную к его глазам, то он слышал ее голос, который почему-то казался ему сладкой музыкой, то до него долетали ее страшные стоны.

Он был рад, когда наступил рассвет. Он не подумал даже о пище, а прямо побежал к бобрам. Теперь во всей его осанке уже не было ни надежды, ни предвкушения. Он вспомнил, что, поскольку животные могут разговаривать между собой, Умиск и его товарищи так прямо и сказали ему, чтобы он больше к ним не приставал. Но уже одно то, что он был теперь около них, не давало ему чувствовать себя таким одиноким. А он был более чем одинок. Волк угомонился в нем на время. Теперь им властвовала уже собака.

Далеко на севере в дремучих лесах бобры работают и играют не только по ночам они используют для этого день даже больше, чем ночь. Поэтому многие из колонии Сломанного Зуба были уже за работой, когда Бари стал безутешно бродить по берегу их заводи. Маленькие бобрята находились еще при матерях в своих высоких жилищах, походивших на целые соборы, выстроенные из хвороста и ила и вылезавшие прямо из-под воды как раз на самой середине затона. Таких домов было три, а один из них имел у основания в диаметре, по крайней мере, двадцать футов. Бари с трудом пробирался вдоль своего берега когда он пролезал сквозь кусты ольхи, ивняка и березы, то десятки каналов скрещивались и перекрещивались между собой на его пути. Некоторые из этих каналов были шириною в фут, другие — фута в три или в четыре, и все они были наполнены водой. Ни одна страна в мире не могла бы иметь лучшей системы транспорта, чем в этих владениях бобров, которые протаскивали по своим каналам все строительные материалы и продовольствие в главный резервуар — именно в заводь. На одном из более значительных каналов Бари пришел в изумление при виде того, как большой бобер тащил вплавь четырехфутовый обрубок березы в человеческую ногу толщиной. Теперь уж Бари не скрывался от бобров, да и некоторые из них уже не смотрели на него недружелюбно, когда он добрел, наконец, до того места, где заводь сужалась до ширины обыкновенного ручья почти в полумиле от плотины. Отсюда он повернул назад. Все это утро он пропутешествовал вокруг заводи, показывая себя бобрам совершенно открыто.

В это время бобры держали в своих бетонных твердынях военный совет. Они были заметно озадачены. До этого у них было четыре врага, которых они боялись больше всего на свете: выдра, которая в зимнее время пробуравливала их плотину, спускала через сделанную ею дыру воду и обрекала их этим на голодную и холодную смерть рысь, которая охотилась на них всех, и старых и молодых лисица и волк, которые целыми часами просиживали где-нибудь поблизости в засаде и утаскивали их малышей вроде Умиска и его приятелей. Если бы Бари был одним из этих четырех, то хитрый старый Сломанный Зуб и все его товарищи отлично знали бы, как им поступить. Но Бари, конечно, не был выдрой, а если он волк, лисица или рысь, то все его поступки, по меньшей мере, странны. Вот уж сколько раз он имел полную возможность расправиться со своей добычей, если только он действительно искал добычи. Но он ни разу не выказал желания причинить им вред.

Возможно, что все это бобры досконально обсудили между собой. Возможно также, что Умиск и его приятели рассказывали своим приятелям о своих приключениях и о том, что Бари даже вовсе и не собирался их обидеть, хотя и легко мог бы это сделать. Также более чем вероятно, что взрослые бобры, которые в это утро имели случай столкнуться с Бари, дали полный отчет об этой встрече, снова подтвердив тот факт, что, хотя он и перепугал их, но все-таки не выказал ни малейшего намерения их обидеть. Все это очень возможно, потому что, если признать, что бобры могут делать историю целой страны и выполнять такие инженерные работы, которые не поддаются даже взрывам динамита, то придется вполне резонно допустить, что они обладают способами и понимать друг друга.

Но как бы то ни было, а мужественный Сломанный Зуб окончательное решение по этому делу взял на себя.

Было уже около полудня, когда Бари в третий или в четвертый раз прошелся по плотине. Эта плотина была полных двести футов в длину, но ни в одном месте через нее не перекатывалась вода, для чего в ней были сделаны особые узкие шлюзы. Недели две тому назад Бари мог свободно перейти по ней на другую сторону заводи, но теперь, в дальнем ее конце, Сломанный Зуб и его инженеры вздумали продолжить ее для того, чтобы выполнить эту работу с наименьшей потерей труда, затопив ярдов на пятьдесят то место, где они работали. Главная плотина приводила Бари в восторг. Во-первых, он нее сильно пахло бобрами. Во-вторых, она была высока и суха и в ней было проделано много уютных норок, сидя в которых, бобры принимали свои солнечные ванны. В одну из таких норок забрался Бари, расположился в ней и стал глядеть на воду. Ни малейшая рябь не бороздила ее бархатную поверхность. Ни единый звук не нарушал в этот полдень дремотную тишину. Точно все бобры вымерли, так было кругом пустынно. И все таки всем им было известно, что Бари находился именно на плотине. На то место, где он лежал, солнце особенно обильно бросало свои лучи, и ему было так удобно и приятно там лежать, что под конец он не смог справиться со своими опускавшимися от дремоты веками и крепко заснул.

Как мог узнать об этом Сломанный Зуб — это составляет тайну природы. Минут пять спустя без малейшего всплеска воды или звука он появился в пятидесяти ярдах от Бари. Несколько минут спустя он плашмя и не двигаясь пролежал на воде. Потом очень медленно проплыл вдоль всей плотины через всю заводь. На противоположной стороне он выполз на берег и в следующий минуту уже сидел, как статуя, на камне, все время не сводя глаз с того места, где лежал на плотине Бари. И из всех других бобров не проявлял признаков жизни ни один, и скоро стало очевидно, что только один Сломанный Зуб взял на себя обязанность поближе ознакомиться с намерениями Бари. Когда он вошел в воду опять, то поплыл уже прямо к плотине. В десяти футах от Бари он стал вскарабкиваться на нее и делал это с большими предосторожностями и не спеша. Наконец, он выбрался на нее совсем.

В нескольких аршинах от него в своей лунке лежал Бари, которого почти совсем не было видно, за исключением одной только блестящей черной спины, которая привлекала к себе все внимание Сломанного Зуба. Чтобы иметь лучшее наблюдение, старый бобер расправил позади себя свой плоский хвост и встал на задние лапы, прижав себе к груди передние, как это делает белка. В такой позе он оказался ростом в целых три фута. Вероятно, в нем было веса около пуда и в некоторых отношениях он напоминал собою одного из тех больших, добродушных, толстых, глупого вида псов, которые целиком уходят в живот. Но его ум работал с необычайной быстротой. Затем он вдруг неожиданно громко стукнул по плотине своим хвостом, и Бари встрепенулся от этого и вскочил Он тотчас же увидел перед собой Сломанного Зуба и уставился на него глазами. Сломанный Зуб, в свою очередь, уставился на него. В течение целой минуты ни один из них не сдвинулся с места даже на одну тысячную часть дюйма. Затем Бари подошел к нему и завилял хвостом.

Этого было достаточно. Опустившись на свои передние лапы, Сломанный Зуб равнодушно заковылял к краю плотины и нырнул в воду. Теперь уж ему было все равно: не нужно было ни принимать предосторожности, ни торопиться. В воде он произвел большое движение и стал уже смело плавать взад и вперед перед Бари. Сделав это несколько раз, он в один прием доплыл до самого большого дома из всех трех и скрылся в нем уже совсем. Целых пять минут после этого геройского подвига Сломанного Зуба во всей колонии, по-видимому, шел разговор о том, что Бари — не рысь и не лисица, и не волк. Даже более того: что он еще очень юн и вполне безопасен. Значит, теперь можно приняться за работу вновь. Значит, теперь можно играть сколько угодно!

Ничего опасного нет.

Таково было решение Сломанного Зуба.

Если бы кто-нибудь сумел огласить это решение на языке бобров через мегафон, то и тогда не последовало бы на него более скорого ответа. Все еще стоявшему на плотине Бари показалось, что весь пруд сразу наполнился бобрами. Он ни разу еще не видел такого их количества. Они высыпали повсюду, и некоторые из них проплывали всего только в десяти футах от него и смотрели на него с любопытством и в то же время нисколько не стесняясь. В течение пяти минут бобры, казалось, не имели в виду никакой определенной цели. Затем снова на сцену появился Сломанный Зуб: он поплыл прямо к берегу и выполз на него. Другие бобры последовали его примеру. Некоторые из рабочих рассеялись по каналам, многие принялись за ольховые кусты и ивняк. Бари нетерпеливо поджидал Умиска и его приятелей. Наконец, он увидел, как они выплыли все четверо с одного из меньших домов. Они выползли на свою обычную площадку, на которой играли всегда, и Бари так сильно завилял им хвостом, что задрожало все его тело, и бросился вдоль плотины им навстречу.

Когда он добежал до них, то Умиск был уже один и с аппетитом обгладывал длинный свежий ивовый прут. Остальные товарищи копошились в густых зарослях молодой ольхи.

Теперь умиск уже больше не убегал. Он преспокойно обгладывал свою ветку. Барри лег на живот и с самым дружелюбным и заискивающим видом завилял перед ним хвостом. Умиск не спеша оторвался от своего ужина и поглядел на него. Теперь уже нечего было бояться. Кем бы ни было для него это странное живое существо, оно было еще юно и безвредно и, по-видимому, искало себе компанию. И он внимательно оглядел всего Бари.

Затем очень хладнокровно снова принялся за ужин.

… И Бари понял, что скоро у него скоро будут друзья.

НЕОЖИДАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Как в жизни каждого человека бывают непреодолимые моменты, которые направляют его ко злу или к добру, так и в судьбе Бари колония бобров сыграла решающую роль. Куда бы он отправился далее, если бы не наткнулся на нее, и что бы затем с ним случилось, это уже относится к области предположений. Но он все-таки наткнулся на нее, и она заменила его прежний дом под кучей бурелома. В самих бобрах он нашел друзей, которые помогли ему забыть о Серой волчице и о Казане. Эта Дружба, если только ее можно так назвать, дошла до своей предельной точки. С каждым днем взрослые бобры все больше и больше привыкали к Бари, и к концу второй недели, если бы Бари ушел от них, то они все-таки не заметили бы его отсутствия, тогда как Бари чувствовал бы себя совсем иначе, если бы лишился бобров. С их стороны эта дружба представляла собой простую терпимость их добродушной природы. Для Бари же оно составляло нечто совсем иное. Он был еще младенец он нуждался еще в материнстве им еще овладевала чисто детская тоска по домашнему уюту, и он никак не мог ее от себя отбросить, и всякий раз, как наступала ночь, его безумно тянуло к бобрам в их дом, где он мог бы спать в одной кучке вместе с Умиском и его друзьями.

В течение двух недель, которые протекли со дня подвига Сломанного Зуба, Бари отыскивал для себя еду за милю выше по ручью, где водилось достаточно раков. Но заводь всегда была его настоящим домом. Ночь всегда заставала его здесь, да и большую часть дня он проводил около бобров. Он спал в конце плотины, а в особо светлые ночи — и на самом хребте ее, и бобры, считали его своим постоянным гостем. Они работали в его присутствии, точно его вовсе и не существовало. Бари очень интересовался их работами и не переставал на них смотреть. Они удивляли его и в то же время сбивали с толку. День за днем он видел, как они заготовляли бревна и сплавляли их по воде к новой постройке. Он видел, как благодаря их усилиям, выросла постепенно целая новая плотина. Однажды он лежал футах в десяти от старого бобра, который подгрызал дерево в шесть дюймов толщиной. Когда это дерево свалилось и старый бобер отскочил от него в сторону, то вместе с ним отскочил и Бари. А затем он вернулся назад, обнюхал пень и очень удивился тому, что на подмогу этому бобру вдруг выскочил с тревогой дядя, дедушка и тетка Умиска.

Ему все еще не удалось втянуть в игру Умиска и других молоденьких бобров, и после первой же недели он должен был отказаться от этого совсем. Их же игры его самого интересовали не менее, чем и постройка плотины, которую сооружали старики. Так, например, Умиск очень любил играть в грязи на берегу заводи. В этом он очень походил на маленького мальчугана. В то время как старшие сплавляли к большой плотине бревна толщиной чуть ли ни фут в диаметре, Умиск стаскивал к месту своей игры палочки и веточки не толще карандаша и строил свою собственную игрушечную плотину. Над этой плотиной он ковырялся целыми часами с такой же настойчивостью, с какою его отец и мать работали над настоящей, и все это время Бари лежал на животе в стороне, наблюдал и удивлялся. В этой же самой полувысохшей грязи Умиск проводил миниатюрные каналы, точь-в-точь как мальчик, который весною, когда начинает таять снег, проводит речки и устраивает даже целые океаны, по которым плавают у него воображаемые пираты. Своими острыми зубами он тоже, как и большие, подтачивал бревна, т. е. веточки не толще одного дюйма. Бари не мог понимать, что именно в этом-то и состояла вся игра бобрят, но все-таки замечал некоторую разумность в грызении палочек. Поэтому он и сам любил поточить о них свои зубы. Но что приводило его в крайнее удивление, так это то, что Умиск с таким ожесточением сдирал с палок кору и тут же съедал ее.

Другой способ игры у бобрят еще больше разочаровал Бари. Невдалеке от того места, где он впервые встретился с Умиском, поднималась из воды высокая, футов около десяти, балка, которая представляла собой наклонную плоскость, спускавшуюся обратно в воду. Она была гладко утоптана и тверда. Умиск взбирался на нее в том месте, где она была не особенно крута, влезал на самую ее вершину, садился на свой плоский хвост, давал себе толчок и, точно на санках с ледяной горы, спускался на нем вниз и с шумным всплеском въезжал в самую воду. Обычно таким спортом были заняты сразу около десятка бобрят, но иногда к этой молодежи присоединялся вдруг и какой-нибудь старик, который точно так же вскарабкивался на гору и съезжал с нее на своем хвосте. Однажды под вечер, когда наклонная плоскость была особенно отполирована от недавнего употребления, Бари по примеру бобров тоже взобрался на ее вершину и принялся за ее осмотр. Оказалось, что нигде так сильно не пахло бобрами, как здесь. Он стал обнюхивать гору и неосторожно зашел дальше, чем следовало. В один момент его ноги потеряли устойчивость, земля выскользнула из-под них, и, громко взвизгнув от испуга, Бари покатался вниз. В следующую минуту он барахтался в воде, а еще минуту или две спустя уже с трудом выкарабкивался из мутной заводи на твердый берег. Теперь уж он был определенного мнения об этой игре бобрят.

Возможно, что Умиск видел, как он съезжал с горы. Возможно, что история этого приключения с Бари очень скоро стала известна всем обитателям бобрового городка, потому что, когда Бари пришел в этот вечер к Умиску и застал его за ужином, то Умиск уже смело приблизился к нему, и они в первый раз за все время обнюхались носами. По крайней мере, слышно было, как обнюхивал Бари, а Умиск в это время сидел, как сфинкс. Это окончательно закрепило их дружбу, во всяком случае со стороны Бари. Он несколько минут самым развязным образом прыгал вокруг Умиска, стараясь этим показать ему, как он любил его и какими закадычными друзьями они могли бы стать. Но Умиск не отвечал. Он не тронулся с места, пока не окончил своего ужина. Но как бы то ни было, а он выглядел все-таки Добрым товарищем, а Бари чувствовал себя счастливее, чем Когда-либо с тех пор, как покинул свою кучу валежника.

Эта дружба, если бы она и показалась с внешней стороны Только односторонней, все-таки оказалась как нельзя более счастливой для Умиска. Всякий раз, как Бари являлся к заводи, он всегда старался держаться как можно ближе к Умиску, если сразу его находил. В один прекрасный день он лежал на траве и щурился в полудреме, в то время как немного в стороне Умиск копошился за какой-то работой в кустах ивняка. Вдруг послышался тревожный стук бобровки хвостом по воде, и Бари окончательно проснулся. Затем другой, третий, — точно пистолетные выстрелы. Он вскочил на ноги. Все бобры кинулись к воде. В эту минуту и Умиск выполз из своего ивняка и также поспешил со всех своих жирных, коротких ног прямиком к заводи. Он почти уже добежал до самой воды, как что-то красно-бурое, точно стрела, метнулось на вечернем солнце у самых глаз Бари, и в следующий момент большая лисица бросилась вдруг на Умиска и вонзила ему в горло клыки. Бари услышал отчаянный крик своего друга, кровь бросилась ему в голову, и он озверел. Так же быстро, как и сама лисица, он решился на отважный подвиг. Он был такой же величины и такого же веса, как и она, и когда он набросился на нее, то его ожесточенное ворчание Пьеро мог бы услышать на далеком расстоянии. Он, точно ножи, вонзил свои зубы бандиту в плечо. Эта лисица оказалась из породы лесных разбойников, которые всегда нападают сзади. Она не была создана для борьбы с глазу на глаз, и нападение Бари было для нее так сильно и так неожиданно, что она тотчас же выпустила Умиска из пасти и бросилась бежать без оглядки. Бари даже не преследовал ее. Он подбежал к Умиску, который все еще лежал в грязи и забавно хрюкал и стонал. Самоотверженный Бари обнюхал его, толкнул его носом, и минуты две спустя Умиск уже встал на свои заплетавшиеся ноги, тогда как около тридцати бобров со страшным шумом суетились у самого берега в воде.

После этого события Бари еще более почувствовал себя с бобрами как дома.

ПОПАЛСЯ

В то время как Бари все более и более привязывался к бобрам, а Пьера и Нипиза, со своей стороны, обдумывали, как бы поймать его, потому что его белая звезда и белые кончики на ушах напоминали им о другом Бари, которого они любили, — Буш Мак-Таггарт с поста Лакбэн за сорок миль к северо-западу отсюда тоже кое-что придумывал. Мак-Таггард уже семь лет был фактором в Лакбэне. В книгах Компании Гудзонова залива он был записан, как самый полезный служащий. Расходы по содержанию его поста всегда были ниже средних, а каждая полугодовая доставка им мехов всегда превышала всякие ожидания. В главном списке сотрудников около его имени имелась приписка: «Доставляет доходов более, чем кто-либо на севере Божьего озера».

Но всем индейцам была отлично известна причина такого успеха. Они прозвали его «Нжпао-Ветику», что значит «человек-дьявол». Они иначе его и не называли: это имя они с омерзением произносили у себя в юртах только шепотом или говорили его так, чтобы оно никоим образом не долетало до ушей самого Буша Мак-Таггарта. Они боялись его. Они ненавидели его всей душой. Они умирали под его управлением от голода и истощения, и чем крепче он сжимал свои железные пальцы, управляя ими, тем покорнее, казалось, они подпадали под его власть. У него была ничтожнейшая душа, находившаяся в теле зверя и наслаждавшаяся властью. И здесь, в этой дикой пустыне, простиравшейся до бесконечности во все четыре стороны, его власть была самодержавна. Компания поддерживала его. Она сама сделала его королем всего этого края, в котором не было никакого другого закона, кроме его собственного. И в благодарность за это он отправлял ей такие караваны и такие тюки мехов, на которые она даже и не рассчитывала. Владельцы компании сидели от него за целые тысячи миль и только подсчитывали доллары.

Все это мог бы вывести на чистую воду Грэгсон. Он был контролером в том краю и раз в год посещал для ревизии Мак-Таггарта. Он мог бы легко донести, что индейцы прозвали этого Мак-Таггарта «человеком-дьяволом» за то, что он уплачивал им за доставляемые ими меха половинную цену он мог бы доложить своей компании вполне обстоятельно, что в течение всей зимы он доводил звероловов до полной нищеты, что они на коленях вымаливали у него свою заработанную плату и что он всегда портил местных индейских девушек, принуждал их отдаваться ему на посту. Но и сам Грэгсон извлекал выгоду из своих ревизий поста Лакбэн. При каждом своем наезде туда он всегда мог рассчитывать на две недели самой развратной жизни у Мак-Таггарта и вдобавок еще привозил оттуда своим дочери и жене самые драгоценные меха, которые получал от Мак-Таггарта подпольными путями.

Однажды вечером Мак-Таггарт сидел у себя в конторе при свете керосиновой лампы. Отослав своего краснощекого счетовода-англичанина спать, он оставался один. Вот уже шестую неделю он испытывал какое-то странное беспокойство. Шесть недель тому назад Пьеро имел неосторожность за все семь лет службы Мак-Таггарта в Лакбэне в первый раз привезти туда и Нипизу. И она-то и смутила его сердце. С тех пор он только и думал о ней. Два раза за эти шесть недель он сам наезжал в гости к Пьеро, в его далекую хижину. Завтра он собирался ехать к нему опять. Он позабыл уже о своей наложнице, маленькой индианке Мари, как до Мари забыл о дюжинах таких же несчастных девушек, как и она. Теперь его занимала Нипиза. Он никогда не видел такой красавицы, какой была дочь Пьеро.

Он вслух проклинал Пьеро, глядя на лист бумаги, на который он уже целый час выписывал из главной книги своей конторы какие-то сведения. Этот Пьеро стоял у него поперек дороги. Судя по этим сведениям, отец Пьеро был настоящим, чистокровным французом. Поэтому Пьеро был полуфранцузом, а его Нипиза — квартеронкой, хотя она была так красива, что можно было поклясться, что в ее жилах текло не более двух капель индейской крови. Если бы оба они были индейцами вполне, тогда другое дело: с ними не стоило бы вовсе и церемониться. Он скрутил бы их в бараний рог, и Нипиза явилась бы к нему сама, как полгода тому назад к нему явилась Мари. Но в них текла эта проклятая французская кровь; с Пьеро и Нипизой шутки были плохи.

А все-таки… Не попытаться ли?

Он угрюмо улыбнулся и сжал кулаки. В самом деле, разве у него не хватит на это сил? Разве Пьеро посмеет ему возражать? Если только Пьеро дерзнет на это, то он немедленно же выгонит его в шею из его участка, из того самого участка, который он получил в наследство от своих отца и деда, а может быть, и от еще более далеких предков. Он сделает из Пьеро простого бродягу и изгоя, как пустил он по миру уже и многих других, которые лишились его расположения. Никакой другой пост не примет от Пьеро его добычи и ничего не продаст ему, если он, Мак-Таггарт, зашельмует его имя. В этом-то и заключается его главная сила, факторский закон, который существует уже целые столетия. Это могущественная сила зла. Она отдала ему Мари, эту скромную, черноглазую индеаночку, которая ненавидела его всей душой и все-таки, несмотря на эту ненависть, была его «домашней хозяйкой». Это название было своего рода вежливым объяснением ее присутствия в его доме.

«Домашняя хозяйка»!

Буш Мак-Таггарт опять поглядел в свои выборки из главной книги. Участок Пьеро, являвшийся по местным обычаям его полной собственностью, оказывался очень ценным. За последние семь лет он получал за доставляемые им меха доход по тысяче долларов в год, потому что Мак-Таггарт не осмеливался обсчитывать его так, как обсчитывал индейцев. По тысяче долларов в год!

Мак-Таггарт ухмыльнулся, свернул бумагу, на которой писал, и приготовился тушить лампу. Под коротко остриженными жесткими волосами его лицо раскраснелось от сжигавшего его внутреннего огня. Это было неприятное лицо — железное, безжалостное, вполне отвечавшее данному ему прозвищу «человек-дьявол». Глаза его засверкали, и, глубоко и коротко вздохнув, он загасил огонь. Направляясь в темноте к выходной двери, он усмехнулся опять. Нипиза во что бы то ни стало должна принадлежать ему. Она и будет ему принадлежать. Она будет его даже ценою жизни Пьеро. Да почему бы и нет? Ведь это так просто и так легко. Неожиданный выстрел исподтишка или удар ножом в грудь — и кто будет об этом знать? Кто сможет догадаться, куда девался Пьеро? И всякий скажет, что этому причиной был сам Пьеро, потому что он, Мак-Таггарт, в последнее свое посещение сделал честное и открытое предложение. Он хотел именно жениться на Нипизе. Да, он даже пошел на это. Он так и заявил об этом Пьеро. Он даже объявил Пьеро, что как только станет его зятем, то будет платить ему за доставляемые им меха двойную цену. И Пьеро заартачился. Он посмотрел на него такими странными, удивленными глазами, точно его ударили палкой по затылку. И вот, если он не отдаст теперь за него свою Нипизу добровольно, то это уж не его, Мак-Таггарта, вина. Завтра он отправится к нему лично опять, а пацщзавтра Пьеро должен будет дать ему уже окончательный ответ.

Буш Мак-Таггарт опять ухмыльнулся и отправился спать. Мари встретила его со страхом.

Мак-Таггарт твердо решил, что ответ Пьеро должен повлечь за собою жизнь или смерть, во всяком случае — для Пьеро.

До самого последнего дня Пьеро ни одним словом не обмолвился перед Нипизой о предложении фактора из Лакбэна. А теперь ему пришлось рассказать ей обо всем.

— Это зверь, а не человек, это сам дьявол, — закончил он свой рассказ. — Я скорее предпочел бы видеть тебя рядом с ней, покойницей. — И он указал на могилу своей жены под вековой сосной.

Нипиза не проронила ни звука. Но ее глаза расширились и потемнели, и на щеках у нее появился румянец, какого раньше Пьеро не замечал никогда. Когда он закончил, то она поднялась, выпрямилась, и ему показалось, что она как-то сразу вдруг выросла. Никогда еще она не выглядела такой женщиной, как в эту минуту, и Пьеро даже встревожился, когда увидел, с каким выражением она посмотрела на северо-восток в сторону форта Лакбэн. Он обожал ее. Ее красота пугала его. Он уже давно подметил, какое впечатление она произвела на Мак-Таггарта. Он еще тогда заметил, как дрогнул у него голос. Он сразу же оценил то любострастное выражение и те чисто животные желания, которые вдруг появились на лице у Мак-Таггарта, когда он увидел Нипизу в первый раз. Сперва все это испугало его. Но теперь уж он не боялся. Он просто волновался и сжимал кулаки в его душе еще не совсем погасло отвращение к этому человеку.

Наконец, Нипиза подошла к нему и села рядом с ним у его Ног. Пьеро положил свою мозолистую руку ей на голову. Он любил это делать. Он любил ее ласкать по волосам.

— Завтра он приедет сюда, моя дорогая, — сказал он и перевел глаза на красный солнечный закат. — Что я должен буду ему ответить?

Нипиза покраснела. Глаза ее заблестели. Но она не подняла их на отца.

— Ничего, отец, — ответила она, — за исключением разве только того, что ты должен был бы ему сказать: если он сватается ко мне, то пусть обратится именно ко мне, а не к тебе.

Пьеро нагнулся и не заметил ее улыбки.

Солнце садилось. Вместе с ним, точно холодный свинец, упало и сердце Пьеро.

От форта Лакбэн до хижины Пьеро дорога проходила в полумиле от заводи бобров, которая отстояла от того места, где жил Пьеро, в двенадцати милях. Именно в том самом месте, на повороте ручья, где Вакайю ловил для Бари рыбу. Буш Мак-Таггарт и расположился на ночлег. Только двадцать миль из всего пути он сделал на лодке, а так как последний перегон он совершал пешком, то весь багаж его состоял почти из ничего: несколько веток можжевельника для постели, легкое одеяло и костер — вот все, что требовалось ему для ночлега. Прежде чем сесть за ужин, фактор достал из своей небольшой сумки несколько силков из тонкой медной проволоки и целый час расставлял их в разных местах для кроликов. Этот метод добывания мясной пищи был гораздо удобнее и легче, чем таскать на себе в жаркую погоду ружье. В полдюжину таких силков всегда можно поймать не менее трех кроликов, причем из этих трех всегда окажется один молодой и нежный, годный для того, чтобы его изжарить. Расставив силки, Мак-Таггарт поставил на угли сковородку с ветчиной и принялся за кофе.

Из всех запахов на воздухе запах от ветчины распространяется по лесу на наиболее широкое пространство. Для этого вовсе не нужно ветра. Он расползается сам собой. В тихую ночь лисица может его почуять за целую милю, а когда ветер дует по прямому направлению, то — и за две. Этот-то запах от ветчины и дотянулся до Бари, когда он лежал на гребне бобровой плотины. Его дотянул к нему легкий, настойчивый ветерок, так приятно задувший после непривычно жаркого дня, и не прошло и пяти минут, как Бари уже сидел на задних лапах и внюхивался в эту приманку. После его приключений в ущелье, повлекших за собой смерть Вакайю, он еще ни разу не ел как следует. Осторожность удерживала его около бобров, и он питался все это время почти исключительно одними раками.

Теперь этот удивительный аромат, долетевший до него с вечерним ветерком, возбудил в нем аппетит. Но аромат этот был какой-то неустойчивый: то он чуялся очень сильно, а то по временам исчезал совсем. Бари спрыгнул с плотины и стал разыскивать по лесу источник этого аромата, но через некоторое время потерял его совсем. Мак-Таггарт закончил поджаривание ветчины и стал ее есть.

Затем спустилась великолепная ночь. Возможно, что Бари и проспал бы ее всю на плотине, если бы запах ветчины не возбудил в нем голода. После приключения в ущелье Бари стал побаиваться густых лесов, особенно по ночам. Но в эту ночь было светло, и так как было лето, то и ночью стоял точно серенький день, хотя вовсе не было луны. Очень ярко сверкали мириады звезд, распространяя по вселенной мягкий, рассеянный свет. Легкий ветерок перешептывался с вершинами деревьев. Повсюду было тихо и спокойно, и так как луна была уже совсем на ущербе, то и волки не охотились, совы потеряли свой голос, лисицы запрятались по норам и даже бобры прекратили свою работу. Лоси, олени и карибу лежали врастяжку, положив рога на бархатную траву, и только чуть-чуть двигали ими, но уже не пользовались ими, как оружием. Это был июль или, как его называют одни индейцы, «полинялый месяц», а другие — «месяц молчания».

В этом молчании Бари и принялся за охоту. Он вспугнул целое семейство куропаток, но они улетели от него. Он погнался за кроликом, который оказался шустрее его. Целый час ему не везло. Тогда до него донесся звук, который заставил его задрожать от кончика носа до хвоста. Он вдруг оказался около ночлега Мак-Таггарта, и то, что он услышал, были усилия кролика высвободиться из силка. Бари вышел на открытое пространство и здесь увидел ту удивительную пантомиму, которую разыгрывал попавшийся кролик. Бари заинтересовался ею и на минуту остановился. Оказалось, что кролик просунул свою пушистую голову сквозь петлю, и при первом же его прыжке от страха в сторону ветка сосны, к которой был прикреплен проволочный силок, выпрямилась и поднялась кверху, так что кролик оказался висевшим в воздухе и только кончиками задних лапок стоявшим на земле. Таким образом, он казался танцевавшим на задних ногах, в то время как петля все туже и туже стягивала ему шею. Бари пришел от этой пляски в восторг. Он, конечно, не мог догадываться о той роли, которую играли в этой любопытной пляске проволока и ветка сосны. Все, что он мог видеть воочию, это были прыжки и пируэты кролика на задних лапках, смешные, но вовсе ему несвойственные. Возможно, что Бари принял это за своеобразную игру. Тем не менее, он не посмотрел в эту минуту на кролика так, как смотрел до сих пор на Умиска. Опыт и инстинкт подсказали ему, что кролик представлял собой очень вкусную пищу, и, не долго думая, он бросился на свою добычу.

Почти уже полумертвый, кролик не оказал ему ни малейшего сопротивления, и при свете звезд Бари покончил с ним и целых полчаса после этого наслаждался.

Буш Мак-Таггарт не услышал ни малейшего звука, потому что петля, в которую попался кролик, отстояла от него дальше, чем все другие. Он сидел перед потухавшими угольями своего костра, прислонившись спиною к дереву, покуривал свою черную трубку и нецеломудренно мечтал о Нипизе, когда Бари отправился далее.

Теперь уж он не имел ни малейшего желания охотиться. Он был уже совершенно сыт. Но он все еще внюхивался в пространство и безгранично радовался тишине и светлой ночи. Он шел по кроличьей тропе, пока не добрался наконец до того места, где два свалившихся бревна оставляли между собою проход не шире его тела. Он протиснулся сквозь него, и что-то вдруг стянуло ему шею. Послышался треск, и Бари вдруг взлетел на воздух и, сам не понимая, что случилось, оказался стоявшим на задних лапах. Он хотел залаять, но в его горле послышалось вместо лая какое-то хрипение, и в следующий затем момент он разыгрывал такую же пантомиму, как и покойный кролик, который был таким образом отомщен. Чтобы окончательно не лишиться жизни, Бари поневоле должен был танцовать, а петля все туже и туже стягивала ему горло. Когда он старался натянуть проволоку и обвисал на ней, пользуясь тяжестью своего тела, то и ветка сосны очень услужливо поддавалась вместе с ним вниз, к земле, а когда он снова подскакивал, то и она выпрямлялась и высоко вздергивала его кверху. Он яростно боролся. Было чудом, что такая тоненькая проволока могла его удерживать. Еще несколько секунд — и она, наверное, лопнула бы или оборвалась, но Мак-Таггарт был уже тут как тут. Он схватил одеяло и тяжелую палку и бросился к силку. Такого шума, какой доносился до него, кролик производить не мог. Это должен был быть или барсук, или рысь, или лисица, или же молодой волк.

Увидев висевшего на конце проволоки Бари, он принял его сперва за волка. Он сбросил с себя одеяло и уже взмахнул своей дубинкой. И если бы на небе были облака или не так ярко светили звезды, то Бари постигла бы та же участь, что и кролика: он поплатился бы своею жизнью. Но, замахнувшись над его головой дубиной, Мак-Таггарт вовремя заметил белую звезду на его груди и белые кончики ушей.

Он тотчас же бросил прочь дубину и схватился за одеяло.

ПОРАБОЩЕН, НО НЕ ПОБЕЖДЕН

Полчаса спустя у Буша Мак-Таггарта ярко пылал костер. Он бросал свет на Бари, который лежал, спеленатый, как индейский ребенок, и увязанный в одеяло длинным ремнем так, что представлял из себя настоящий шар. В этом одеяле Мак-Таггарт специально прорезал дыру, в которую он мог, наконец, высунуть голову. Он попался безнадежно, так безнадежно, что в своем туго завязанном одеяле не мог двинуть ни одним мускулом. В нескольких шагах от него его поработитель промывал в чашке с водой свою искусанную руку, из которой все еще сочилась кровь. Был также шрам от укуса у него и на толстой, как у быка, шее.

— Черт бы тебя побрал! — ворчал он на Бари. — Черт бы тебя побрал!

Он вдруг подошел к Бари и больно ударил его кулаком по голове.

— Следовало бы размозжить тебе голову, проклятому… Да я это и сделаю!

Бари увидел, как он поднял около себя палку, приготовленную для костра. Пьеро в свое время гнался за ним, но сейчас Бари впервые находился так близко к человеку, что мог даже видеть его покрасневшие глаза. Как они отличались от глаз того удивительного создания, которое чуть не схватило его тогда голыми руками и которое потом подлезало к нему под камень! Это были совершенно зверские глаза. Они заставили его задрожать и быстро спрятать голову обратно в одеяло, когда Мак-Таггарт вдруг замахнулся на него палкой. Он заворчал на него. Его белые зубы сверкнули в темноте. Он заложил назад уши. Ему вдруг безумно захотелось еще раз впиться зубами в эту шею, из которой он уже попробовал крови.

Палка опустилась. Она заходила по Бари раз за разом, и когда Мак-Таггарт, наконец, закончил, то Бари лежал полумертвый, с закрытыми от ударов глазами, и изо рта у него текла кровь.

— Вот как мы вышибаем из вашей породы дьявола, — проворчал Мак-Таггарт. — Надеюсь, что вы теперь больше не будете кусаться, молодой человек? Черт бы тебя побрал! Прокусил руку чуть не до кости!..

Он опять принялся за промывание раны. Зубы Бари проникли в руку слишком глубоко, и это смущало фактора. Это было видно по его лицу. Стоял июль. Самое неподходящее время для укусов. Из своего ранца Мак-Таггарт достал бутылку водки, полил ею рану и, когда водка защипала, стал вновь проклинать Бари. А Бари чуть-чуть приоткрыл глаза и уставился на него. Теперь он понял, что встретился, наконец, с самым ужасным из всех смертных врагов для животных. И все-таки он его не испугался. Палка в руках Буша Мак-Таггарта не смогла убить в нем его духа. Она выбила из него только страх. Она лишь вколотила в него лютую ненависть, какой он не испытывал еще никогда, даже в то время, когда дрался с совой. В нем вдруг вспыхнула чисто волчья мстительность, базировавшаяся на чисто собачьей, отчаянной храбрости. Он уже не спрятался, когда Мак-Таггарт подошел к нему опять. Он попробовал было расправить тело, чтобы броситься на этого человека-зверя. В этом своем усилии, спеленатый в одеяло, точно ребенок, он катался и беспомощно, и смешно, точно шар. Глядя на это, Мак-Таггарт развеселился и стал хохотать. А затем он набил трубку и снова уселся спиной к дереву.

Бари не спускал с него глаз все время, пока он курил. Он наблюдал за ним и тогда, когда он растянулся прямо на голой земле и улегся спать. Немного погодя Бари услышал отвратительный храп этого чудовища. То и дело в течение всей ночи он старался высвободиться из одеяла. Это была для него ужасная ночь, которой он не мог впоследствии забыть никогда. В тугих, теплых складках одеяла его ноги и все тело так онемели, то в его жилах почти прекратилось кровообращение. И все-таки он не визжал и не скулил. А когда наступило утро, то его голова уже бессильно лежала на земле. Он не мог поднять ее даже и тогда, когда фактор подошел к нему и нагнулся над ним. Мак-Таггарт заметил это с удовлетворением.

— Ну, теперь можно отправиться и к Пьеро, — ухмыльнулся он. — Теперь уж ты вполне безопасен и беспокойства не причинишь.

И еще до восхода солнца они отправились в путь, и если в Бари почти совершенно прекратилось кровообращение, так зато самого Буша Мак-Таггарта так и распирало от предвкушений и желания. Он обдумывал свои последние планы, широко шагая по лесу и неся Бари под мышкой. Он немедленно пошлет Пьеро за патером Гротеном, который миссионерствовал за целые семьдесят миль к западу от него. Он обвенчается с Нипизой. Да, обвенчаться необходимо! Это немножко уймет Пьеро. Кстати, и он, Мак-Таггарт, останется с Нипизой один, пока Пьеро будет ходить за миссионером. При одной только мысли об этом его глаза вспыхивали, точно от алкоголя. И в его горячей, безрассудной голове даже и мысли не появлялось о том, что скажет ему Нипиза, какого мнения она будет об его сватовстве. Да ему и не нужна была ее душа. Он только нуждался в ее теле, прекрасном, девственном, и в ее красивых глазах, которые сводили его с ума. А что, если Пьеро не согласится выдать ее замуж? Пьеро!.. Какая чепуха! Он не в первый раз будет убивать человека и не во второй. Убийство для Мак-Таггарта составляло специальность в тех случаях, когда кто-нибудь становился ему на пути. Никто не увидит. Никто не услышит. Никто не узнает. Просто скрылся — и баста. Вышел куда-то из своей хижины и больше уже не возвращался.

И Мак-Таггарт громко засмеялся своим мыслям и зашагал еще быстрее. Он не мог проиграть, Нипиза никогда не смогла бы ускользнуть из его цепких рук. Ведь он, Буш Мак-Таггарт, был властителем всей этой пустыни, он повелевал всеми жившими в ней людьми и определял судьбу каждого из них. Следовательно, и Нипиза должна отправиться вместе с ним в Лакбэн, даже если бы для этого пришлось вырыть могилу для Пьеро.

Солнце было уже высоко, когда Пьеро, стоя с Нипизой около своей хижины, указал ей на нечто, двигавшееся ярдах в четырехстах от них через лес. Скоро выяснилось, что это шел к ним Буш Мак-Таггарт.

— Идет!..

Сильно постарев за одну только ночь, Пьеро посмотрел на Нипизу. Он снова увидел, как вдруг потемнели ее глаза и как сгустилась краска на ее полуоткрытых губах, и у него снова похолодело под сердцем. Что, если она согласится?..

Она обернулась к нему, глаза ее сверкнули и голос задрожал — Помни, отец, — быстро сказала она, — что за моим ответом он должен прийти ко мне сам! — И скрылась в хижине.

Холодно и неприветливо Пьеро встретил Мак-Таггарта.

МАК-ТАГГАРТ ПОЛУЧИЛ ОТВЕТ

Из окошка, сквозь специально приспособленное для этого отверстие, Нипиза наблюдала, что происходило на дворе. Теперь она не улыбалась. Она быстро дышала, и вся была напряжена. Мак-Таггарт остановился футах в десяти от окошка и пожимал руку ее отцу, Пьеро. Она услышала его хриплый голос, его шумное приветствие и затем увидела то, что он принес с собой и теперь показывал Пьеро. Потом она отчетливо слышала его объяснение, как Бари попался в расставленный им силок. Он стал развертывать одеяло. Нипиза вскрикнула от удивления. В одну секунду она уже была около них. Она бы даже и не взглянула на Мак-Таггарта, если бы ее взор не встретил случайно его лица, которое при ее появлении так и вспыхнуло от радости и восхищения.

— Это Бари! — воскликнула она.

Она выхватила из рук Мак-Таггарта узел и обратилась к Пьеро.

— Скажи ему, что Бари — мой! — крикнула она и поспешила к себе в хижину. Мак-Таггарт в крайнем удивлении посмотрел ей вслед. А затем перевел глаза на Пьеро. Другой, более чуткий человек сразу заметил бы, что и Пьеро был тоже удивлен не менее его. Нипиза не захотела разговаривать непосредственно с фактором из Лакбэна, она даже и не взглянула на него! Она приняла от него собаку с таким видом, точно вовсе его и не замечала. Со своей стороны Мак-Таггарт покраснел еще более, когда перевел глаза с Пьеро на дверь, в которую она вошла и даже заперла за собой.

Войдя к себе в избушку, Нипиза опустилась на колени и окончательно высвободила Бари. Она вовсе его не боялась. Глаза ее смеялись. Губы раскрылись. Она забыла о Мак-Таггарте. А затем, когда Бари вывалился из одеяла на пол, она заметила, что глаза его были закрыты и кровь запеклась у его рта, и лицо ее вдруг омрачилось, точно на солнце набежала тучка.

— Бари, — сказала она ласково. — Бари!.. Бари!..

Она подняла его на руки. Голова Бари повисла. Все его тело оцепенело, и он не мог двинуться. Ноги у него одеревенели. Он едва мог видеть. Но он все-таки услышал ее голос! Это был тот самый голос, который донесся до него, когда он почувствовал боль от пули и когда она кликала его из-под камня. И он задрожал от него. Казалось, что именно благодаря ее голосу застоявшаяся в нем кровь сразу заструилась у него по жилам, он широко открыл глаза и вновь увидел перед собой звезды, которые улыбались ему в день смерти Вакайю. Она протянула к нему руку и стала его гладить и говорить ему ласковые слова. Затем она вдруг встала и оставила его одного, и все время он неподвижно ожидал ее возвращения. Она тотчас же и вернулась с тазом теплой воды и с тряпкой. Осторожно она смыла кровь с его глаз и со рта. И все еще Бари не двигался. Он едва дышал. Но Нипиза видела, как он вздрагивал всем телом, когда она к нему прикасалась.

— Он бил тебя палкой! — говорила она. — Он колотил тебя! Какой ужасный человек!

И вдруг им помешали. Дверь открылась, в нее вошел ужасный человек и с усмешечкой на красном лице стал на них смотреть. Тотчас же Бари показал, что был еще жив. С неожиданным рычаньем он вырвался из-под рук Нипизы, отскочил назад и уставился на Мак-Таггарта. Шерсть у него на спине ощетинились, как щетка, он с угрозой оскалил зубы, и глаза у него вспыхнули, как два раскаленные уголька.

— Это не собака, а черт, — сказал Мак-Таггарт. — В нем, наверное, есть волчья кровь. Будьте осторожны, а то этот сатана вовсе оставит вас без руки, моя прелесть.

В первый раз он назвал ее таким нежным именем, уже как человек, имевший на это право.

У нее забилось сердце. На минуту она закрыла ладонями лицо и опустила голову. Приняв это за девичье смущение, он ласково стал гладить ее рукой по волосам. Из-за двери Пьеро слышал его слова и теперь видел эти его ласки и нарочно закрыл глаза, чтобы не быть свидетелем такого святотатства.

— Боже мой!.. — вздохнул он.

В следующий момент он громко вскрикнул от удивления одновременно с Мак-Таггартом, тоже вскрикнувшим от боли. С быстротой молнии Бари перебежал через комнату и вонзил свои зубы в ногу фактора. Его острые клыки вошли в нее до самых десен, прежде чем он успел отбросить его от себя пинком ноги. Тяжело застонав, он выхватил из кобуры револьвер. Но ему загородила дорогу Нипиза. Слегка вскрикнув, она бросилась к Бари и схватила его на руки, прижав его к своей груди, к самому горлу, которое было у нее обнажено, совершенно не боясь, что Бари мог бы ее за него укусить. Глаза ее метнули искры на фактора.

— Вы били его! — воскликнула она. — Вот он и ненавидит вас за это!

— Брось его! — крикнул ей Пьеро в ужасе. — Говорю тебе, брось его! Иначе он загрызет тебя до смерти!

— Он ненавидит вас, ненавидит вас, ненавидит! — то и дело повторяла Нипиза, глядя прямо в лицо остолбеневшему Мак-Таггарту. А затем вдруг обратилась к отцу. — Нет, он не загрызет меня, — продолжала она. — Смотри! Ведь это Бари. Разве я этого тебе не говорила? Ведь это Бари! Лучшее доказательство этому то, что он защищает меня от этого человека!

— От меня? — проговорил Мак-Таггарт, и лицо его потемнело.

Пьеро подошел к нему и с улыбкой положил ему руку на плечо.

— Уйдемте отсюда, — сказал он, — пусть они делают здесь, что хотят. Оба они — точно бочки с порохом. И если он ее укусит…

Он пожал плечами, точно громадная тяжесть вдруг свалилась с них. Теперь его голос звучал мягко и уверенно. В то же время и с лица Нипизы сошел гнев. Брошенный ею на Мак-Таггарта кокетливый взгляд задержал его, и, чуть-чуть улыбнувшись ему, она обратилась к отцу:

— Я сейчас приду к вам, отец, — сказала она. — К тебе и к мосье фактору из Лакбэна.

Как показалось Мак-Таггарту, у нее в глазах запрыгали чертики, от которых у него кровь бросилась в голову и затрепетало под сердцем. Удивительные глаза! Скоро они будут принадлежать ему, и он зацелует их до слепоты.

Он последовал за Пьеро и в своем восхищении от Нипизы даже и не чувствовал боли от укуса Бари.

— Сейчас я вам покажу новые санки, — обратился к нему Пьеро, захлопывая за собой и за Мак-Таггартом дверь. — Я сделал их специально для зимы.

Полчаса спустя Нипиза вышла из избушки. Она тотчас же заметила, что Пьеро и фактор разговаривали о чем-то таком, что, видимо, было неприятно для ее отца. Мак-Таггарт стоял с крепко стиснутыми зубами, но глаза его засветились от удовольствия, когда он увидел ее. И она сразу же поняла, в чем было дело. Фактор из Лакбэна ожидал ответа от Пьеро, а Пьеро отсылал его к самой Нипизе, как она и хотела того сама. Сердце у нее забилось, она повернула от них в сторону и стала сходить вниз. Мак-Таггарт последовал за ней. Она услышала за собой его шаги и послала ему улыбку через плечо. Но челюсти ее были стиснуты, и маленькие руки сжаты в кулачки.

Пьеро точно застыл на месте. Он увидел, как оба они скрылись в лесу, Нипиза — впереди и Мак-Таггарт — в двух шагах от нее позади. Глубокий вздох вырвался у него из груди.

— Пойми вот ее! — развел он руками. — Возможно ли, чтобы она так искренне улыбалась этому зверюге? Нет, этого не может быть никогда!.. А впрочем… Чем черт не шутит!

Одна из его загорелых рук конвульсивно схватилась за рукоятку ножа, висевшего у него на поясе, и он медленно побрел вслед за ними.

Мак-Таггарт не торопился обнимать Нипизу. Она шла по узенькой тропинке, круто спускавшейся в густой лес, и он был этому рад. Там они будут одни, далеко от Пьеро. Поэтому он держался шагах в десяти от нее, а она то и дело улыбалась ему через плечо. Она строго выдерживала это пространство между ними, но Мак-Таггарт вовсе не догадывался, почему именно она то и дело оглядывалась назад. Он был доволен уже тем, что она позволяла ему за собой идти. Когда же она свернула с узкой тропинки в сторону, то сердце у него запрыгало от радости. Если она пройдет еще хоть немного дальше, то будет принадлежать ему, так как они будут находиться далеко от дома. Кровь бросилась ему в лицо. Он не заговаривал с ней из боязни, чтобы она не остановилась. Впереди них послышался шум воды. Это бежал ручей, сжатый между двух камней.

Нипиза шла прямо на этот звук. Чуть слышно засмеявшись, она пустилась бежать и, остановившись около водопада, увидела, что Мак-Таггарт отстал от нее на пятьдесят шагов. Футах в двадцати ниже находился очень глубокий пруд почти с отвесными берегами, настолько глубокий, что вода его казалась густыми синими чернилами. Она обернулась лицом к Мак-Тагтарту. Она еще ни разу не видела его таким красным. До сих пор она нисколько его не боялась. Но с этой минуты он стал ее пугать. И прежде чем она сообразила, что будет ему отвечать, он был уже около нее и обеими руками держал ее за щеки.

— Дорогая моя! — воскликнул он, задыхаясь от страсти. — Пьеро сказал мне, что я получу от вас ответ. Но мне вовсе не нужно вашего ответа. Все равно вы — моя! Моя!

Она вскрикнула. Это был судорожный, сдавленный крик. Его руки обвились вокруг нее, как железные пруты, сжимая ее хрупкое тело, выдавливая из нее дыхание, так что все потемнело у нее в глазах. Она не могла ни бороться, ни кричать. Она чувствовала на своем лице его горячие, страстные поцелуи, слышала его голос… И вдруг неожиданно наступило освобождение, и сдавленными легкими она, наконец, вдохнула в себя воздух.

Ее окликнул Пьеро. Он позвал ее по имени!

Мак-Таггарт зажал ей рукой рот.

— Не отвечай! — крикнул он ей строго.

Сила, гнев, ненависть вдруг возвратились к ней, и она резко отшвырнула от себя его руку. Что-то странное, вспыхнувшее в ее глазах, удержало его. Ее взгляд проник в самую глубину его души.

— Чудовище! — прошептала она, окончательно высвобождаясь из его объятий. — Зверь! Безжалостное животное!

Голос у нее дрожал, и лицо пылало.

— Смотри, — продолжала она, на этот раз уже быстро и запальчиво. — Я хотела показать тебе этот мой прудок и именно здесь сказать тебе то, что ты так хотел от меня услышать, и ты… ты поступил со мной как дикий зверь. Ну так смотри же сюда теперь!

Она рассчитывала, что все выйдет не так, как вышло сейчас. Она собирается все время быть веселой, улыбаться и даже хохотать, но Мак-Таггорт подошел к краю обрыва и заглянул с него вниз. Она вдруг звонко засмеялась, подскочила к нему и со всего размаха столкнула его в воду.

— Вот тебе мой ответ! — язвительно сказала она.

И он вниз головой полетел с отвесного берега в глубину.

СИЛА ЖЕНЩИНЫ

Со своего открытого места Пьеро видел все, что произошло, и вздохнул с облегчением. Он тотчас же спрятался за можжевеловый куст. Он не хотел в эту минуту выдавать своего присутствия. В то время как его сердце билось, как барабан, лицо сияло от радости.

Став на колени на самом конце обрыва и упершись в него руками, Нипиза смотрела вниз. Мак-Таггарта не было видно. Он свалился вниз, как огромный чурбан, вода разверзлась под ним и с торжественным всплеском приняла его в свои объятия. Затем он показался на поверхности, работая руками и ногами, чтобы как-нибудь выплыть, а Нипиза в это время кричала ему сверху:

— Чудовище! Чудовище! Зверь! Негодяй!..

Она стала бросать в него палки и комья земли, чтобы скорее потопить, но ему удалось восстановить равновесие он поднял голову и увидел ее настолько свесившуюся со скалы, что ему показалось она вот-вот сорвется сейчас с нее и полетит вниз головой. Волосы у нее растрепались и свесились вниз, глаза смеялись, а губы все еще продолжали поносить:

— Животное! Чудовище! Негодяй!

Все еще глядя на нее, он поплыл. Около ста ярдов ему нужно было проплыть вдоль скалистого берега, чтобы выбраться, наконец, на отлогость, и половину этого расстояния она прошла рядом с ним, все время издеваясь над ним и швыряя в него палки и комья земли. Но он видел, что ни палки, ни комья земли не могли бы причинить ему ни малейшего вреда, так как были слишком легки. И когда, наконец, он выбрался на твердую землю, то она отстала от него и ушла.

Она быстро побежала той же самой тропинкой назад и почти Упала на руки Пьеро. Она помирала со смеху.

— Я дала ему ответ, — сказала она. — Он теперь барахтается в воде!

И она, как птица, вдруг скрылась в можжевеловых кустах Пьеро не сделал никакого усилия, чтобы ее остановить или самому последовать за нею.

— Что за чертовщина! — проворчал он и напрямик, другой тропинкой, пошел домой.

Возвратясь к себе, Нипиза еле могла отдышаться. Привязанный ремнем к ножке стола, Бари почуял ее, еще когда она приближалась к двери. Затем она вошла и сразу бросилась к нему. За все полчаса ее отсутствия Бари почти не двигался Эти полчаса и время, предшествовавшее им, произвели на него ужасное впечатление. Природа, наследственность и инстинкт принялись в нем одновременно за свою противоречивую, но созидательную работу, вырабатывая в нем новые понятия и обобщения и доводя его до нового понимания окружающей обстановки. Неожиданный дикий импульс заставил его броситься на Буша Мак-Таггарта, когда тот положил руку Нипизе на голову. Это была не рассудочная деятельность. Это была наследственность от собаки, в данном случае от Казана, который когда-то загрыз человека до смерти только за то, что он в подобном же случае поступил так же, как и Мак-Таггарт. К этому побудила тогда Казана сидевшая в нем собака и женщина. В данном случае тоже была женщина. Она затронула в Бари дремавшую в нем страсть, и эта страсть досталась ему в наследство от его отца Казана. Он знал, что ни за какие блага в мире он не укусил бы этого существа, которое вошло сейчас к нему через дверь. Он даже задрожал, когда она опять опустилась перед ним на колени, и вдруг в нем заволновалась дикая, но благородная кровь Казана, преодолевшая в нем волка и подчинившая себе все его дикие наклонности… И лежа пластом на полу, Бари тихо заскулил и завилял своим хвостом.

Нипиза вскрикнула от радости.

— Бари! — прошептала она, схватив его обеими руками за голову. — Бари!..

Ее прикосновение вдохновило Бари. По всему его телу вдруг разлилось какое-то блаженство, сладкая дрожь прошлась по нем и Нипиза почувствовала это, и глаза ее засверкали еще ярче Она стала ласково гладить его по голове и по спине. Он затаил дыхание, и ей показалось, что он перестал дышать. Под ее ласками он закрыл глаза. Но она заговорила с ним, и при первом же ее звуке он снова открыл их.

— Сейчас это животное придет сюда, — сказала она, — и убьет нас обоих. Он убьет тебя, Бари, за то, что ты укусил его Ах, как бы я желала, чтобы ты был уже большой, сильный и мог бы его за меня загрызть!

Она отвязала от ножки стола ремень и сквозь слезы засмеялась. Она, впрочем, не боялась ничего. Правда, случилось из ряда вон выходящее происшествие, но при одной только мысли о том, что она так по-своему расправилась с этим человеком-зверем, давала ей удовлетворение. Она собственными глазами видела, как он, точно рыба, барахтался в воде и выбивался из сил. Теперь он, наверное, уже выкарабкался на берег, — и она даже засмеялась и схватила Бари на руки.

— О, да ты какой тяжелый! — проговорила она. — Но делать нечего, надо уносить тебя с собой, потому что я должна сейчас убегать!

И она выскочила из хижины. Пьеро еще не возвращался, и она тотчас же вскочила в густые заросли можжевельника, держа Бари на руках, точно мешок, набитый доверху и перетянутый посередине. Но он даже и не собирался вырываться от нее. Нипиза бежала с ним до тех пор, пока у нее не отекли руки. Затем она остановилась и спустила его на землю, держа в руке конец ремня, который был привязан вокруг его шеи. Она уже заранее приготовилась к его побегу. Она ожидала, что вот-вот он бросится от нее убегать, и некоторое время зорко следила за ним, но, почуяв под собой землю, он поднялся на ноги и стал озираться по сторонам. Тогда Нипиза заговорила с ним снова.

— Ведь ты не убежишь, Бари? Правда? Ты останешься со мной, и мы постараемся вместе отделаться от этого человека-зверя, если только он посмеет повторить то, что сделал там!

Она откинула назад волосы со лба и при мысли о том, что происходило на берегу пруда, даже позабыла на некоторое время о Бари. Он смотрел в это время на нее в упор, и она невольно обратила на него внимание вновь.

— Теперь уж я вижу, — снова заговорила она, — что ты не убежишь от меня, а навсегда останешься со мной. Пойдем!

Ремень натянулся вокруг его шеи, когда она потащила его за собой. Было похоже на тот силок, который задушил кролика, и он уперся передними лапами и слегка оскалил зубы. Нипиза перестала тянуть, безбоязненно она снова положила ему руку на голову. Со стороны хижины уже доносился до нее крупный разговор, и она снова взяла Бари на руки.

— Зверь! Негодяй! — крикнула она назад настолько громко, что ее голос мог быть услышан. — Убирайся обратно к себе в Лакбэн! Дикое животное!

И она быстро зашагала по лесу. Он становился все гуще и темнее, и теперь уже в нем вовсе не было тропинок. Три раза в течение получаса она останавливалась, чтобы спустить Бари на землю и дать рукам отдохнуть. Каждый раз она умоляла его бежать за ней на ногах. Во второй и в третий раз Бари извивался и вилял хвостом, но это было и все: идти он не мог. Когда ремень натягивался вокруг его шеи, то он ложился на брюхо, а один раз даже захрипел, когда ему сдавило горло. Поэтому Нипизе пришлось нести его на руках.

Наконец, они выбрались на открытое место. Это был крошечный лужок в самой глубине леса, с мягкой зеленой травой и весь Усеянный цветами. Прямо через этот маленький оазис протекал ручеек, через который Нипиза перепрыгнула с Бари под мышкой. На берегу этого ручейка находился шалаш из свежих ветвей сосны и можжевельника. Войдя в него, Нипиза огляделась, все ли в нем было так, как сна оставила вчера. Затем с глубоким вздохом облегчения она спустила на землю свою четвероногую ношу и привязала конец ремня к торчавшей из шалаша сосновой ветке.

Бари тотчас же подлез под стенку шалаша и, подняв голову и широко открыв глаза, стал внимательно наблюдать за тем, что стало происходить потом. Ни одно движение Нипизы не ускользнуло от его внимания. Она так и сияла от удовольствия. Она подняла руки к небу и засмеялась веселым, свободным смехом птицы, и это так и подмывало Бари вскочить и попрыгать около нее по цветам. Иногда Нипиза забывала о нем. Ее дикая кровь заставляла ее бурно торжествовать свою победу над фактором из Лакбэна. Он так и представлялся ей барахтавшимся в прудке она так и видела его перед собой сейчас, как он стоит весь мокрый и злой в их хижине и спрашивает у ее отца, куда она ушла. Пожимая плечами, отец говорит ему, что не знает, что, вероятно, она убежала в лес. Ей даже и в голову не приходило, что, поступая так с Мак-Таггартом, она подносила динамит к огню. В эти минуты она совершенно не предвидела опасности, от которой, если бы только могла себе ее представить, у нее моментально слетел бы с лица румянец и застыла бы в жилах кровь. Она даже и не догадывалась, что уже приобрела себе в Мак-Таггарте врага, более смертельного, чем все волки со всех лесов в мире. Потому что фактор уже смаковал то, что ее жизнь в его руках, он уже воочию представил себе, как дико будет вздыматься ее грудь, как теплая краска разольется у нее по лицу и на губах и как ее пушистые волосы будут щекотать его по лбу и по щекам, — и это доводило его до белого каления. Нипиза знала, что он обозлится. Но что за дело? Ее отец тоже обиделся бы, если бы она рассказала ему о том, что произошло на пруде. Но она ему не рассказывала. Он убил бы этого зверя с форта Лакбэн. Фактор был здоровый детина. Но ведь и ее отец, Пьеро, тоже был не меньше она была безгранично уверена в своем отце, и эта вера была унаследована ею от матери. Возможно, что даже уже и теперь Пьеро отправил Мак-Таггарта подобру-поздорову в Лакбэн, указав ему на то, что его место там, а не здесь. Но она не возвратится в хижину, чтобы убедиться в этом. Лучше она подождет здесь. Ее отец догадается он будет знать, где найти ее, когда чудовище уйдет. А так было бы приятно швырнуть в него палкой, когда он уйдет!

Немного спустя она занялась Бари. Она принесла ему воды и дала кусок сушеной рыбы. Целые часы они провели вместе наедине, и с каждым часом в Бари все сильнее и сильнее возникало желание участвовать в каждом ее движении, подползти к ней, когда она садилась, ощущать прикосновение ее платья, ее руки, слышать ее голос. Но он не выказывал этого желания.

Он еще был лесным дикарем. Четвероногий варвар, полуволк и полусобака, он держал себя тише воды ниже травы. С Умиском он заигрывал, с совой он дрался, Буша Мак-Таггарта он укусил и, если бы это удалось, не выпустил бы из него клыков. Он начинал ее обожать. Если бы Нипиза даже прогнала его сейчас, то все равно он не ушел бы от нее. Если бы она бросила его здесь одного, то все равно он последовал бы за ней на расстоянии. Он не сводил с нее глаз. Он смотрел, как она разложила небольшой костер и сварила кусок рыбы. Он наблюдал за тем, как она обедала. Были уже совсем сумерки, когда она подошла к нему поближе с целым пучком цветов, которые стала потом вплетать себе в волосы. Затем, играючи, она стала в шутку бить Бари кончиком своей косы. Он ежился под ударами, тоже в шутку, и она вдруг с веселым смехом схватила его обеими руками за голову и положила ее к себе на колени, прямо на цветы. Она разговаривала с ним. Гладила его рукой по голове. А затем она так близко нагнулась к нему лицом, что ему захотелось лизнуть ее мягким, теплым языком. Это была счастливая для него минута.

А затем их прервали. Послышалось трещанье сухих прутьев под ногами. Через лес, с осторожностью кошки, пробирался Пьеро, и когда оба они выглянули из шалаша, то он стоял у самого края лужайки. Бари знал, что это был не Буш Мак-Таггарт. Но это был для него все-таки двуногий зверь. Моментально он ощетинился под рукой Нипизы. Он медленно и осторожно высвободился из-под нее и, когда Пьеро подошел, заворчал на него. В следующий момент Нипиза была уже на ногах и бросилась к отцу. Выражение его лица испугало ее.

— Что случилось? — воскликнула она. Пьеро пожал плечами.

— Ничего, — отвечал он, — если не считать того, что в душе у фактора ты восстановила против себя тысячу дьяволов и что…

Увидев Бари, он остановился и указал на него.

— Вчера вечером, — продолжал он, — когда фактор поймал его в силок, то он больно укусил его за руку. Рука распухла чуть не вдвое, и я сам видел, как в ней почернела кровь. Это — заражение.

— Заражение!.. — усмехнулась недоверчиво Нипиза.

Она посмотрела Пьеро в глаза. Они были мрачны, и в них светился какой-то злобный огонек, который Нипиза сочла за торжество.

— Да, заражение крови, — ответил Пьеро. — Я спрятал от Него наши лекарства и сказал ему, что нельзя тратить ни одной Минуты и следует как можно скорее вернуться в Лакбэн. И он испугался, этот черт! Но он все-таки не решается. С почерневшей Рукой он боится отправиться один и просил меня сопровождать его. Слушай, Нипиза. Мы уходим с заходом солнца. Но перед Уходом я должен тебе кое-что сказать.

Бари увидел, как они сели рядом в тени старых сосен. До него донесся их тихий говор, главным образом Пьеро, и наконец он увидел, как Нипиза обняла обеими руками отца за шею и как затем Пьеро ушел обратно в лес. Ему подумалось, что она уже больше никогда не повернет к нему своего лица — так долго она смотрела вслед своему удалявшемуся отцу. А когда она наконец вернулась к нему, то уже не показалась ему той Нипизой, какою она была, когда заплетала в волосы цветы. Она уже более не улыбалась. Она опустилась перед ним на колени и вдруг резко схватила его обеими руками за голову.

— Заражение крови… — прошептала она. — Это ты, ты, Бари, отравил ему кровь! У тебя было что-то на зубах! О, как бы я хотела, чтобы он умер! Потому что я боюсь его… боюсь!

И она задрожала.

Может быть, в этот самый момент природа заставила Бари понять, что отныне для него восход и заход солнца уже будет зависеть от этой девушки, рука которой покоилась на его голове. Он тихонько заскулил, постепенно стал придвигаться к ней и уже сам, добровольно, положил ей голову на колени.

ДОЧЬ БУРИ

Долгое время Нипиза сидела, не двигаясь, в лесу с полными руками цветов, и Бари чисто по-собачьи смотрел обожавшими глазами ей прямо в лицо.

Только благодаря своим необыкновенным ласковости и кроткому обращению и, главное, безграничному доверию, она сразу же приручила к себе Бари. Теперь он готов был исполнять малейшее ее желание.

Когда она подняла голову и посмотрела наверх, то тяжелые облака массами плыли над вершинами деревьев. Сразу потемнело. В шепоте ветра и в мертвой тишине сгустившегося мрака чувствовалось угрюмое приближение бури. Теперь уже не будет ни солнечного заката, ни луны, ни звезд, так что идти будет темно и если Пьеро и фактор из Лакбэна еще не отправились в дорогу, то, ввиду непроглядной темноты, которая не замедлит скоро окутать всю землю, они обязательно останутся дома.

Нипиза вздрогнула и вскочила на ноги. В первый раз вместе с нею вскочил и Бари и стал сбоку нее. Над ними, точно огненным ножом, молния из края в край разрезала небо, и вслед за нею раздался оглушительный удар грома. Бари попятился назад, точно его ударили по лбу. Он немедленно забился бы под ветви шалаша, но, взглянув на Нипизу, увидел в ней что-то такое, что внушило ему уверенность. Гром ударил снова. Но нa этот раз Бари уже не попятился. Он устремил глаза на нее.

Она стояла, выпрямившись, такая стройная в этом надвигавшемся мраке, рассекаемом молниями, и ее красивая голова, откинувшаяся назад, разжатые губы и сверкавшие глаза были точно у высеченной из мрамора богини, приветствовавшей разгулявшиеся стихии. Может быть, это происходило оттого, что она родилась именно в бурную ночь. Много раз Пьеро и ее покойная мать рассказывала ей о том, как в ночь ее появления па свет небо раскалывалось на части от ударов грома и от непрерывных вспышек молнии, весь мир был похож на ад, как все ручьи вышли из берегов и тысячи стволов деревьев валились от неистовства бури и как за шумом дождя, хлеставшего по крыше их избушки, не было даже слышно стонов роженицы и первых криков ее младенца. Вероятно, именно в ту самую ночь в нее и вселился дух молнии и грома. Она любила их и теперь встречала их с удовольствием. Буря помогла ей забывать обо всем, кроме величавой красоты природы ее полудикая душа трепетала от раскатов грома и вспышек молнии, и она то и дело поднимала к небу обнаженные руки и смеялась от радости, что дождь промачивал ее до костей. Вот и теперь она могла бы долго простоять на этой лужайке в ожидании ливня, если бы беспокойство Бари не обратило на него ее внимания. И как только кругом, точно свинцовые пули, забарабанили первые крупные капли дождя, она отправилась вместе с ним к себе в шалаш из можжевельника.

Бари уже испытал однажды бурную, грозовую ночь это было тогда, когда он сидел, спрятавшись под корень дерева и вдруг увидел, как молния зажгла перед ним высокий пень. Но теперь он был уже не один, и теплое легкое давление на его спине и голове от ее руки сообщало ему какую-то страшную, неведомую уверенность. При каждом новом ударе грома он ворчал. Ему хотелось даже схватить зубами молнию, так он осмелел в ее присутствии. Под своей рукой Нипиза чувствовала, как напрягалось его тело, и в моменты наступавшей жуткой тишины она слышала, как звонко и беспокойно он пощелкивал зубами. Затем хлынул дождь, как из ведра. Он совсем не был похож на те дожди, которые Бари уже не раз переживал. Это было целое наводнение, точно в черном небе прорвалась плотина или лопнул водопровод. В какие-нибудь пять минут шалаш превратился в холодный душ не прошло и получаса, как от такого сплошного ливня Нипиза уже промокла до самых костей. На ней не было сухой нитки. Вода ручьями стекала у нее по груди и по спине и целыми потоками скатывалась с ее волос, капли висели у нее на ресницах, а одеяло было уже так мокро, что из него можно было выжимать воду, как из выстиранного белья. Бари чувствовал себя в мокроте так же скверно, как и тогда, когда он вместе с молодой совой попал вдруг в шумный поток, и потому он старался все теснее и теснее прижиматься к Нипизе. И до тех пор, пока гром не укатился, наконец куда-то на восток и молния не стала сверкать уже так часто, а мигала уже где-то далеко, время для него казалось бесконечным. Но и после этого ливень продолжался еще целый час. Затем он прекратился так же неожиданно, как и начался. Весело засмеявшись, Нипиза поднялась на ноги. Вода хлюпала у нее в мокасинах, когда она вышла на воздух. Бари последовал за ней, хотя она и не звала его. Теперь уже под вершинами сосен плыли одни только разорванные облака. Блеснула звездочка. Затем другая. Нипиза остановилась и стала их считать, пока их не высыпало столько, что она запуталась. Прояснилось совсем. После непроглядного мрака во время бури от звезд стало совсем светло.

Нипиза опустила глаза и вдруг увидела Бари. Он был уже не на привязи, ничто его больше не удерживало, и свобода открывалась перед ним со всех сторон. И все-таки он от нее не убежал. Мокрый, как мышь, он смотрел на нее во все глаза и ожидал. Нипиза сделала движение к нему, и он не отступил.

— Нет, ты уже не оставишь меня, Бари, — сказала она. — Теперь ты все равно от меня уже не убежишь. Поэтому бегай на свободе. А теперь… теперь давай добывать огня!

Огня!.. Пьеро первый сказал бы, что она сошла с ума. Во всем лесу ни сука, ни веточки, которые бы оказались сухими! И Нипиза, и Бари не могли не слышать, как вокруг них повсюду бежала вода.

— Огня, — повторила она. — Пойдем за берестой, Бари!

Мокрое платье прилипло к ее телу со всех сторон, и она, как привидение, пересекла полянку и скрылась в густой чаще деревьев. Бари следовал за ней. Она направилась прямо к березе, которую приметила еще днем, и стала сдирать с нее кору. Набрав ее полную охапку, она высыпала ее перед шалашом и стала наваливать на нее кучку сырых веток, пока не завалила ее совсем. Из находившейся в шалаше бутылки она высыпала несколько спичек, и при первом же прикосновении пламени одной из них к березовой коре эта последняя вспыхнула, как промасленная бумага. Не прошло и получаса, как костер Нипизы горел уже так ярко, что если бы не окружавшие его стены леса, то он был бы виден даже от хижины за целую милю отсюда. Она перестала подкладывать в него хворост только тогда, когда пламя стало достигать в вышину более полутора сажени. Тогда она воткнула в землю две большие жерди, повесила на них одеяло и стала его сушить. После этого она стала раздеваться. Голая, она приблизилась к огню, и он окрасил ее тело в оранжевый цвет. Она была удивительно хорошо сложена походила на прекрасную сильфиду, которая вышла из зеленых волн океана, чтобы подышать чистым воздухом. Она запрокинула назад голову и вытянула кверху руки, точно там, где-то среди звезд, находился тот дух, которого она приглашала молчаливо к себе. А затем Бари увидел, как под влиянием тепла костра от ее одежды вдруг повалил пар и как она распустила свои влажные волосы. Благодаря дождю, охладился воздух и, напоенный сладким ароматом от можжевеловых кустов и от сосен, заставлял быстрее обращаться в ее жилах кровь. Она забыла о всех неприятностях ливня. Она уже ничего не помнила ни о факторе из Лакбэна, ни о том, что говорил ей Пьеро. Теперь она представляла собой лесную птицу, такую же дикую, как и те полевые цветы, на которых она стояла босыми ногами. И в роскоши этих удивительных часов, которые последовали за бурей, она уже не могла ни думать, ни видеть перед собой ничего такого, что могло бы ее обеспокоить. Она прыгала вокруг Бари, и глаза ее были веселы и губы смеялись от безотчетного счастья, от простого счастья, состоявшего лишь в том, что она была жива, впитывала в себя ароматный лесной воздух и видела над собой эти удивительные звезды на роскошном, бархатном небе. И вдруг она остановилась перед Бари и, протянув к нему руки, весело расхохоталась.

— Ах, Бари, — воскликнула она. — Что, если бы и ты мог сбросить свою шкуру так же легко, как я сбросила с себя одежду!

Она глубоко вздохнула, и глаза ее засветились от внезапно нахлынувшего на нее вдохновения. Брови ее приподнялись, и на губах появилось плутовское выражение. Она наклонилась к Бари еще ближе и прошептала:

— Теперь там глубоко и… так приятно! Знаешь что, Бари? Пойдем сейчас купаться!

Она тихонько подозвала его, сунула ноги в мокрые мокасины, и они отправились в лес к ручью. Теперь он был глубок и широк от дождя, раза в три больше, чем до бури. Она слышала, как он шумел и клокотал. В его рябившей поверхности отражались звезды. Она немного постояла на камне, нависшем футов на шесть над водой, затем собрала волосы в узел и бросилась, как тонкая белая стрела, в воду. Бари видел, как она летела. Он слышал, как ее тело ударилось об воду. Целых полчаса он лежал на камне на животе, у самого его края, и наблюдал за ней. То она плавно проплывала как раз под ним, а то быстро, как выдра, которую он уже видел не раз, разрезала поверхность воды и затем, неожиданно нырнув, скрывалась. В такие минуты сердце у Бари замирало, и ему казалось, что она уже не вернется назад. Однажды она так долго пробыла под водой, что он даже стал скулить. Он отлично понимал, что она не выдра и не бобер, и потому легко вздохнул, когда она вышла наконец из воды совсем.

Так прошла их первая ночь: буря, прохлада, глубокая речка, громадный костер и позже, когда высохли одежда и одеяло Нипизы, крепкий сон. Рано утром они вернулись в хижину. Это было очень осторожное приближение. Но из трубы дым не шел, и дверь оказалась запертой.

Пьеро и Буш Мак-Таггарт ушли.

НИПИЗА ПРОЯВЛЯЕТ ХАРАКТЕР

Было начало августа, когда Пьеро возвратился из Лакбэна и до дня рождения Нипизы оставалось всего только три дня. Ей должно было исполниться семнадцать лет. Он принес ей с собою много подарков, а именно: ленточки для волос, настоящие городские башмаки и, самое главное, чудесную красную материю на платье. За те три зимы, которые Нипиза провела в школе у двух почтенных англичанок при английской миссии в Нельсон-Хаузе, эти дамы научили ее многому. Они выучили ее читать и писать, преподали ей кое-какие сведения по домашней медицине, а главное — научили ее шить часто Нипиза испытывала искушение одеваться так же, как и они. Поэтому она сама проработала над платьем трое суток и в самый день своего рождения предстала перед своим отцом в таком виде, что он даже ахнул. Она сделала себе прическу точь-в-точь такую же, какую ее научила Иванна, младшая англичанка, причем воткнула себе в волосы еще и ярко-красный живой цветок. Под этой прической ярко светились глаза, пламенели щеки и губы, а затем шло это знаменитое красное платье, плотно облегавшее ее красивую фигуру и сшитое по той моде, какая была два года тому назад в Нельсон-Хаузе. Ниже платья, далеко не доходившего до пола, виднелись настоящие чулки, а еще ниже — изумительные ботинки на высоких французских каблуках! Она представляла собой башню, перед которой должны были бы с замиранием сердца склонить свои головы все лесные духи. Не произнося ни слова, а только улыбаясь, Пьеро вертел ее во все стороны но когда она вышла от него в сопровождении Бари, неловко ступая в немного тесных башмаках, улыбка сошла с его лица, и оно по-прежнему стало холодным.

— Mon Dieu! — прошептал он по-французски и пришедшая ему в голову мысль заставила больно сжаться его сердце. — Она не в мать! Нет, нет, в ней совершенно нет ни капельки материнской крови. Она — чистокровная француженка!

Пьеро был очень озабочен. За эти три дня, пока Нипиза шила себе платье, она была слишком возбуждена, чтобы заметить в нем эту перемену, и Пьеро несколько раз пытался оторвать ее от шитья. Он отсутствовал десять дней и принес Нипизе из Лакбэна радостную новость о том, что Мак-Таггарт очень серьезно заболел, что у него действительно заражение крови, и Нипиза от радости весело захлопала в ладоши. Но он знал, что фактор все-таки поправится и все-таки опять явится к ним сюда на Серый Омут. А это будет очень скоро.

Всякий раз, как это приходило ему на ум, лицо его принимало серьезное выражение, и глаза вспыхивали. Он вспоминал об этом и в день ее рождения, когда в его ушах звучал ее радостный смех. Dieu! Несмотря на свои семнадцать лет, она все еще была малым ребенком! Она даже и не подозревала того ужаса, который ее ожидал. И боязнь разбудить ее от этого прекрасного детства мешала ему рассказать ей все по правде, так, чтобы она поняла все и целиком. Нет, этого не могло бы быть никогда! Его душа была преисполнена к ней великой, нежной любви. Он — Пьеро Дюкэн — не позволит себе этого никогда. Пусть она смеется, поет и играет и пусть даже и не подозревает о тех мрачных предзнаменованиях, которые испортили бы ей жизнь.

В этот день с юга прибыл губернский таксатор Мак-Дональд. Он был сед и сгорблен, громко и весело смеялся и представлял собою доброго, чистосердечного старика. Он прогостил у Пьеро два дня. Он рассказал Нипизе о своих дочерях и о доме, об их матери, которую он очень любил, и перед тем как отправляться далее на землемерные работы по дремучим лесам и болотам, он снял с Нипизы фотографический портрет он снял ее такой, какой она была в день своего рождения: с высокой прической, в новом красном платье и ботинках на высоких французских каблуках. Негативы он взял с собой, пообещав Нипизе, что как-нибудь при случае пришлет ей с них отпечатки.

Так судьба в своих странных и, по-видимому, совершенно невинных путях тчет события, которые впоследствии превращаются в трагедии.

Несколько недель после этого протекли в хижине у Серого Омута вполне тихо и мирно. Это было счастливое время для Бари. Сначала он подозрительно относился к Пьеро, затем стал его только терпеть и, наконец, стал считать его необходимым придатком к хижине и к Нипизе. За Нипизой же он следовал, как тень. Пьеро с большим удовлетворением заметил в нем эту к ней привязанность и оценил ее.

«Что, если бы, — подумал он, — месяца через два эта собака смогла бы броситься на фактора и перегрызть ему горло!»

В сентябре, когда Бари исполнилось полгода, он был уже такого роста, как и Серая волчица: могучий, длиннозубый, широкогрудый, с такими челюстями, что мог бы перегрызть не только кость, но и целое полено. Нипиза не могла сделать ни одного движения, чтобы он тотчас же не принял в нем участия. Они вместе плавали в пруду. В первое время Бари очень беспокоился, когда она стремглав бросилась в воду с того самого места, откуда спихнула и Мак-Таггарта, но к концу месяца вместе с нею спрыгивал уже и он, пролетая в воздухе чуть не целых двадцать футов. В конце августа он впервые познакомился с представителями своей породы, если не считать Казана и Серой волчицы. На все лето Пьеро отвозил своих собак на небольшой остров посреди лесного озера, чтобы они могли там бегать на свободе, и два раза в неделю за три мили от хижины возил им туда рыбу, которую ловил сетью. В одну из таких прогулок Нипиза сопровождала своего отца, захватив с собой и Бари. Пьеро нарочно взял с собой ременную плеть, предполагая, что будет драка. Но ничего подобного не произошло. Бари тотчас же присоединился к стае и стал вместе с нею есть рыбу. Это очень понравилось Пьеро.

— Из него выйдет отличная ездовая собака, — сказал он с одобрением. — Хорошо бы его, Нипиза, оставить здесь с собаками хотя бы на недельку.

Нипиза с сожалением согласилась. Пока еще собаки были заняты едой, они незаметно отправились домой. Их лодка так тихо отплыла от берега, что Бари даже и не заметил, как они его провели. Тотчас же он бросился в воду и поплыл за ними, и Нипиза помогла ему потом взобраться в лодку.

В начале сентября проходивший мимо индеец сообщил Пьеро кое-что о Буше Мак-Таггарте. Фактор был очень болен. Он чуть не умер от заражения крови, но теперь уже чувствует себя хорошо. Эта новость очень огорчила Пьеро, но о том, что было у него на уме, он ни одним словом не обмолвился перед Нипизой. А она уже совершенно позабыла о факторе из Лакбэна и наслаждалась дикой красотой северного бабьего лета. Она отправлялась на далекие прогулки с Пьеро, помогая ему расставлять на зиму силки для зверей, и в эти прогулки ее неизменно сопровождал и Бари. В свободные часы она приучала его к запряжке. Понадобились целые дни, пока Бари научился безропотно таскать за собой на ремне деревяшку и в то же время не кусать ее и не ворчать. Тогда она прикрепила к нему ремень еще и с другой стороны и заставляла его таскать за собою уже две деревяшки. Так, мало-помалу она приучила его к санной упряжи, пока, наконец, недели через две, он не стал выбиваться из сил, чтобы стащить с места все, что только ей было угодно. Тогда Пьеро привел с собой с острова двух собак, и Бари стали запрягать вместе с ними, и он помогал им возить по лугу пустую тележку. Нипиза была в восхищении. А когда выпал первый снег, то она захлопала в ладоши и крикнула Пьеро:

— Ну и покатаюсь же я на нем в эту зиму!

Наступило время, когда Пьеро должен был наконец сообщить ей о том, что было у него на уме. Он виновато заулыбался и попробовал придать своему голосу как можно больше спокойствия и добродушия.

— Хочу и на эту зиму, — обратился он к дочери, — отправить тебя в школу в Нельсон-Хауз. Барии отлично свезет тебя, как только установится санный путь!

Нипиза в это время развязывала узел на ремне у Бари и тотчас же вскочила на ноги и посмотрела на Пьеро. Глаза ее расширились и выражали удивление и гнев.

— Ни за что на свете, отец! — ответила она.

За всю свою жизнь она в первый раз ответила ему так резко и определенно. Это озадачило его, и он почувствовал себя неловко. Он не способен был на ссоры. Она увидела это по его лицу, и ему показалось, что она прочитала по нему все, что было у него на уме. Она быстро задышала, и он заметил, как высоко стала подниматься у нее грудь. Нипиза не дала ему собраться с силами, чтобы продолжать.

— Я ни за что не уеду! — повторила она с еще большей реши тельностью и опять наклонилась над Бари.

Пьеро пожал плечами и продолжал на нее смотреть. В самом деле, почему бы ему и не радоваться этому? Разве его сердце не облилось бы кровью, если бы она с радостью оставила его одного? Он подошел к ней и как можно ласковее погладил ее по голове. Нипиза посмотрела на него из-под его руки и улыбнулась. Между ними встал Бари и положил морду ей на колени. В первый раз за все эти недели весь мир вдруг показался Пьеро ярко залитым солнечным светом. И с высоко поднятой головой он отправился к своей избушке.

Значит, Нипиза не покинет его!

И он тихо и радостно засмеялся и стал потирать себе руки от удовольствия. Его страх перед фактором из Лакбэна как рукой сняло. Он остановился на пороге и посмотрел назад на Нипизу и Бари.

— Слава Богу!.. — проговорил он. — Теперь, именно только теперь, я сам знаю, что мне надо делать.

ГОЛОС РАСЫ

В конце сентября в форте Лакбэн появился таксатор Мак-Дональд. Там уже десять дней гостил у Буша Мак-Таггарта и контролер Грэгсон. Два раза за это время Мари приходило в голову подкрасться к нему, когда он спал, и убить его. Сам фактор тепер уже не обращал на нее никакого внимания, от чего она пришла бы в восторг, не будь тут Грэгсона. Он пленился дикими чарами этой индианки, и сам Мак-Таггарт, уже без малейшей ревности, побуждал его к этому. Ему уже надоела Мари. Он объявил об этом Грэгсону. Ему хотелось отделаться от нее, и если бы Грэгсон увез ее с собой, то он был бы ему очень благодарен. И он объяснил ему, почему именно. Несколько позже, когда уже установится санный путь, он собирался съездить за дочерью Пьеро и привезти ее к себе сюда на пост. С циничной откровенностью он рассказал ему о своем визите к ней, о том, какой ему был оказан прием и как она потом столкнула его с кручи в поток. Но, несмотря на все это, он старался уверить Грэгсона, что дочь Пьеро все-таки скоро будет у него в форте Лакбэн.

Как раз в эту пору и пришел Мак-Дональд. Он переночевал у него всего одну только ночь и, сам того не зная, только подлил масла в огонь, который и без того уже разгорелся до опасных пределов. Он имел неосторожность передать фактору карточку Нипизы. Это оказалась довольно удачная фотография.

— Если вам удастся передать ее при случае этой милой девушке, — обратился от к Мак-Таггарту, — то очень меня обяжете Я обещал ей. Ее отца зовут Дюкэн, Пьеро Дюкен. Вероятно, вы знаете его. А уж что это за девушка!..

Он с увлечением стал описывать Мак-Таггарту, какая это была красавица в ее красном платье, которое, к сожалению вышло на портрете черным. Он даже и не подозревал того, как мало требовалось для того, чтобы Мак-Таггарт полез на стену. На следующий же день Мак-Дональд отправился далее.

Мак-Тагтарт не показал Грэгсону карточку. Он оставил ее при себе и всю ночь проглядел на нее при свете лампы, и мысли о Нипизе довели его до лихорадочного беспокойства и затем до окончательного решения.

Выход был только один. Он уже целые недели собирался ехать к Пьеро, а эта фотография только ускоряла его отъезд. Он не сообщил о своей тайне даже Грэгсону. Он должен ехать. Эта поездка даст ему Нипизу. Вот только бы поскорее наступила настоящая зима и установился санный путь! Снег поможет ему спрятать концы в воду, и никто даже и не узнает о той трагедии, которая, вероятно, произойдет.

И он очень обрадовался, когда вслед за таксатором уехал и Грэгсон. Из вежливости он проводил его до вечера следующего дня, и когда вернулся к себе обратно на пост, то оказалось, что Мари скрылась. Он был этому рад. Он послал нарочного с большим грузом подарков и велел ему сказать: «Не бейте ее! Примите ее! Она теперь свободна!»

С наступлением охотничьего сезона Мак-Таггарт начал приготовлять свой дом к принятию Нипизы. Он знал, что она неравнодушна к чистоте, и потому выкрасил бревенчатые стены белой масляной краской, которая была прислана ему для окраски лодок. Некоторое перегородки были сломаны и заменены новыми. Индианка — жена его главного курьера — сделала для его окон занавески, и он забрал себе граммофон, единственный в Лакбэне. Он не сомневался ни в чём и только считал каждый приходивший и уходивший день.

А там далеко, у Серого Омута, Пьеро и Нипиза были заняты по горло, так заняты, что Пьеро иногда позабывал все свои страхи перед фактором из Лакбэна, а Нипиза даже позабыла о них и совсем. Был «месяц красной луны», и оба они были захвачены предвкушением и возбуждением от предстоящей зимней охоты. Нипиза целиком погрузилась в приготовление приманок для ловушек из оленьего мяса и бобрового жира, тогда как Пьеро заготовлял свежие шарики для разбрасывания их по звериным следам. Когда он уходил из дому более, чем на один день, то она всегда была при нем. Но и дома тоже оставалось много дела, так как Пьеро, как и все его северные собратья, принимался за все эти приготовления только перед самой осенью, когда все уже должно было бы быть давным-давно готово. Нужно было заплести в лыжи новые ремешки, заготовить на всю зиму дров, замазать окна, сделать новую сбрую для собак, наточить ножи и сшить зимние мокасины — сотни маленьких, незаметных дел, не говоря уже о тех серьезных заготовках, которые обычно делаются впрок на всю зиму от начала до конца и выражаются в окороках ветчины, оленины и лосины как для собственного употребления, так и для собак на случай, если не хватит для них рыбы. В заботах обо всем этом Нипиза стала меньше уделять внимания Бари, чем в последние недели. Они уже не играли так подолгу, как раньше, уже не плавали вместе, так как по утрам уже стал показываться иней, и вода стала холодной как лед они больше уже не ходили в лес за ягодами и цветами. По целым часам Бари пролеживал у ног Нипизы, следя за ее пальцами, когда она работала над лыжами, и только иногда она клала ему на голову руку и заговаривала с ним то на своем родном индейском языке, то на английском, то на французском. Бари прислушивался именно к ее голосу и старался понимать ее по ее жестам, позе, движению губ и смене душевных настроений, которые, как свет и тени, отражались на ее лице. Он знал, что должно было означать, когда она улыбалась, и вскакивал с места и начинал радостно носиться вокруг нее, пока она смеялась. Ее счастье было счастьем и для него, а от одного только строгого ее слова он ежился хуже, чем от удара. Два раза Пьеро ударил его, и оба раза Бари отскакивал от него прочь, оскалив клыки и яростно рыча, ощетинив вдоль спины шерсть, как щетку. Сделай это какая-нибудь другая собака, и Пьеро исколотил бы ее до полусмерти. Иначе человек не был бы ее господином. Но Бари он всегда щадил. Одно только прикосновение руки Нипизы и одно только ее слово — и щетина на спине у Бари немедленно разглаживалась, и рычанье тотчас же прекращалось.

Пьеро это нравилось.

«Не стану выколачивать из него этой его повадки… — говорил он себе. — В нем сидит дикий зверь, но он — ее раб. За нее он сможет загрызть до смерти кого угодно!»

Так случилось, что по воле самого Пьеро Бари так и не стал ездовой собакой. Он по-прежнему оставался на воле. Он даже не находился на привязи, как другие собаки. Нипиза была рада, но совершенно не догадывалась, что было у ее отца на уме. А Пьеро сам себе подмигивал. Она никак не могла понять, зачем именно Пьеро нужно было вечно поддерживать в Бари нерасположение к себе, доходившее иногда до прямой ненависти. А он сам с собою рассуждал так:

«Если я заставлю его ненавидеть себя, то в моем лице он научится ненавидеть всех мужчин вообще. Что и требовалось доказать. Отлично!»

Он имел в виду будущее и Нипизу.

И вот пасмурные и холодные дни и морозные ночи вдруг стали производить в Бари какую-то странную перемену. Впрочем, это было неизбежно. Пьеро знал, что так должно было быть, и в первую же ночь, когда Бари сел на задние лапы и завыл на полную луну, он подготовил к этому Нипизу.

— Это дикая собака, Нипиза, — сказал он. — Это почти волк, и рано или поздно он почует непреодолимый для него зов. Он убежит в лес. Он на время будет скрываться. И мы не должны удерживать его. Все равно он возвратится назад. Он возвратится назад!

И, поглядывая на луну, он так потирал себе руки, что у него трещали пальцы.

Зов подкрался к Бари медленно и исподтишка, как вор, забравшийся в запретное место. Сначала Бари не понял его. Он сделался вдруг беспокойным, нервным, заволновался так, что Нипиза не раз слышала, как он тоскливо стонал во сне. Он стал чего-то ожидать. Но чего же? Пьеро знал и таинственно улыбался. А затем это «что-то» и пришло. Была ночь, ясная, светлая, со звездами и луной, и под ними вся земля казалась окутанной белой пеленой. И вдруг издалека донесся вой целой стаи волков! Случалось и раньше в эту зиму слышать вой отдельного волка, но это был зов целой стаи, и когда он разнесся по безграничному молчанию таинственной ночи, эта дикая песнь, которая слышится уже целые тысячи веков при каждом полнолунии, то Пьеро знал, что, наконец-то, явилось то, чего так беспокойно поджидал Бари. И в одну секунду Бари почуял его. Его мускулы напряглись, как натянутые канаты, когда он остановился вдруг на лунном свете, смотря в ту сторону, откуда доносился до него этот таинственный, возбуждавший клич. Нипиза и Пьеро услышали, как он вдруг заскулил, и увидели, как дрожь охватила все его тело.

— Почуял… — шепотом сказал Пьеро Нипизе. — Позвали предки…

Это был он — зов крови, которая струилась в жилах Бари зов не только его вида, но и Казана, и Серой Волчицы, и всех его предшествующих поколений. Это был голос всей его расы. Пьеро прошептал свои слова и был прав.

Всю золотую ночь Нипиза прождала, потому что именно она теперь играла и могла выиграть и проиграть. Она не произнесла ни звука, даже шепотом не отвечала Пьеро, но, затаив дыхание, наблюдала за Бари, как шаг за шагом он медленно отходил к теням. Еще минута — и он убежал совсем. Тогда она выпрямилась, откинула назад голову, и глаза ее засверкали ярче звезд.

— Бари! — закричала она ему. — Бари! Бари! Бари!

Он убежал еще недалеко, потому что почти тотчас же и возвратился к ней обратно и стал около нее.

— Ты прав, отец, — сказала она. — Он убежит к волкам и все-таки вернется обратно.

Вместе с Пьеро она вошла в избушку дверь захлопнулась за ними, и Бари остался один.

Последовало продолжительное молчание.

Бари слышал невнятные ночные звуки. Для него эта ночь, даже в ее тишине, казалась полной жизни. Опять он вошел в нее и, дойдя до леса, опять остановился и стал вслушиваться. Ветер переменился и вместе с ним до него донесся жалобный, волнующий кровь вой стаи волков.

Что то подкатило Бари к самому горлу. Он вдруг завыл и послал свой ответ прямо к звездам.

В своей хижине Пьеро и Нипиза услышали его. Пьеро пожал плечами.

— Убежал!.. — сказал Пьеро.

— Убежал!.. — ответила Нипиза и выглянула в окошко.

БРОДЯГИ

Теперь уже темнота в лесах не внушала Бари страха, как это было в далекие дни. В эту ночь его воинственный крик долетел до луны и звезд, и в первый раз в жизни в этом своем крике он послал вызов и ночи, и пространству, свою угрозу всему дикому миру и свой братский привет волкам. В этом крике и в долетевшем на него ответе он почуял новую силу — окончательный триумф природы, которая, наконец, дала ему понять, что ему больше нечего бояться ни лесов, ни зверей, а что все земные существа должны бояться его. Здесь, вдали от человеческого жилища и от влияния Нипизы, перед ним развертывалось все, к чему была так неравнодушна закипевшая в нем волчья кровь: братство, жажда приключений, красная, теплая кровь добычи и взаимная помощь. Эта последняя как-то таинственно захватывала его целиком, оказывала на него давление, и все-таки он менее всего понимал ее.

Он побежал в темноту по прямой линии на северо-запад, проскальзывая под кустами, волоча за собой хвост и заложив назад уши — настоящий волк, бегущий на добычу ночью. Стая стремилась куда-то на север и бежала скорее, чем он, так что уже через полчаса он потерял ее из виду. Но отдельный волк выл недалеко от него в западной стороне, и три раза Бари послал ему свой ответ. Еще через полчаса Бари снова услышал стаю. Она бежала уже на юг. В этот момент его отделяло от одинокого волка лесное пространство не более, как в четверть мили, но этот одинокий волк оказался уже старым и потому знал все волчьи хитрости и увертки. С непогрешимостью, приобретенной долгим опытом, он помчался к стае прямиком наперерез, так что оказался на три четверти мили даже впереди ее. Эта уловка была еще незнакома для Бари, он еще не изучил ее, но в результате своего неведения и отсутствия познаний он два раза был очень близок к стае и все-таки никак не мог к ней присоединиться. Затем наступило продолжительное молчание. Стая уже догнала свою добычу, принялась за ее растерзание и потому умолкла.

Остаток ночи Бари пробродил один, по крайней мере, до того часа, когда зашла луна. Теперь уже он был очень далеко от хижины и шел, куда глядели глаза, заплетаясь, но его уже не удручало то, что он был один и заблудился. Последние два или три месяца сильно развили в нем чувство ориентации, то «шестое чувство», которое безошибочно руководит голубем в пути и побуждает медведя бежать к своей прошлогодней берлоге для зимовки по птичьему полету напрямик. Он не забыл Нипизы. Несколько раз он оборачивался назад и скулил, но всегда шел в противоположном направлении от избушки. Его поиски за этим таинственным «нечто», которого он никак не мог найти, все еще продолжались. Даже с заходом луны и с наступлением серенького утра начавшийся в нем голод не мог побудить его бросить поиски и заняться отыскиванием пищи. Было холодно и стало еще холоднее, когда погас свет от луны и звезд. Под его бежавшими иноходью ногами, в особенности на открытых пространствах, лежал глубокий белый снег, на котором он оставлял отчетливые следы своих пяток и когтей. Он настойчиво продолжал свой путь в течение целых часов, прошел уже несколько десятков миль и к восходу солнца, наконец, устал. А затем настало время, когда, щелкнув зубами, Бари вдруг неожиданно остановился как вкопанный.

Произошла, наконец, встреча, которую он так долго искал. Это случилось в открытом, освещенном холодным рассветом амфитеатре, спускавшемся с отлогого горного кряжа на восток. Повернув к нему голову и уже давно почуяв Бари по запаху, стояла молодая волчица, по-индейски «Махигана», и ожидала, когда он выйдет, наконец, из чащи леса на свет. Бари не почуял ее, но увидел прямо перед собой, когда вышел на открытое пространство из можжевельника. Тогда он остановился, и целую минуту ни один из них не двигался и даже, казалось, не дышал. Они были почти совсем ровесники, волчица была моложе его, пожалуй, всего только на две недели, но была значительно меньше его ростом. Она была такой же длины, но только пониже и послабее. Ноги у нее были так же тонки, как и у лисицы, но спина была изогнута настолько своеобразно, что она могла развивать на бегу быстроту, почти равную ветру. Она стояла в такой позе, точно собиралась немедленно убежать, даже тогда, когда Бари подошел к ней почти вплотную, но затем ее тело потеряло напряжение, уши свесились и откинулись назад. Бари заскулил. Он поднял голову, насторожил уши и вытянул и распушил свой хвост. Если не стратегия, то ум уже дал ему уверенность в его физическом превосходстве, и он не особенно спешил со знакомством. Он находился от Махиганы в пяти шагах, когда вдруг совершенно случайно отвернулся от нее и поглядел на восток, где блики красного и желтого цветов уже обозначили солнечный восход. Несколько секунд он внюхивался в воздух и оглядывался по сторонам с таким видом, точно предварительно желал произвести на волчицу впечатление. И Махигана была вполне им очарована. Она навострила ушки и тоже стала нюхать воздух. Бари так быстро и остро поворачивал голову то туда, то сюда, что и она, если не из беспокойства, то во всяком случае из чисто женского любопытства тоже вопросительно стала поворачивать голову по сторонам и когда он вдруг заскулил, точно ему удалось поймать в воздухе ту тайну, которой она, по-видимому, еще не понимала, то и она завизжала ему в ответ, но с такой женской осторожностью, точно не совсем была уверена, как он к этому отнесется. Бари услышал этот ее визг, быстро и легко подскочил к ней, и в следующий момент они уже обнюхивались носами.

Когда через час взошло солнце, то оно застало их все на том же самом месте. Они находились на открытом возвышенном пространстве, под ними далеко в глубину уходили леса, а позади простиралась широкая долина, точно белым саваном покрытая снегом, из которого то тут, то там вылезали группы вековых сосен.

Взошло, наконец, солнце и осветило красными лучами прежде всего это высокое, открытое пространство, которое все более и более стало согреваться, по мере того, как солнце поднималось все выше и выше и посылало ему свои ласковые, теплые лучи.

Ни Бари, ни Махигана не высказывали намерения двинуться в путь и два часа пролежали рядом, смотря вопросительно, широко открытыми глазами на расстилавшиеся под ними, точно море, лесные пространства. Махигана так же, как и он, искала волчью стаю и не сумела ее найти. Они оба устали, были разочарованы и хотели есть, но оба испытывали какое-то новое, беспокойное и таинственное чувство, что теперь они — друзья. Несколько раз Бари придвигался к Махигане, когда она лежала, греясь на солнышке, тихо скулил ей и касался ее мягкой шерсти мордой, но она не обращала на это внимания. Затем она последовала за ним. Весь день они бродили и отдыхали вместе. Потом настала ночь.

Ночь на этот раз была без луны и без звезд. Серые массы облаков плыли на северо-запад и, по мере того, как сгущалась темнота, ветер все тише и тише шумел в вершинах сосен. Снег стал беззвучно падать тяжелыми, плотными хлопьями. Холодно не было. Было только очень тихо. Так тихо, что Бари и Махигана то и дело останавливались и прислушивались. Это был первый настоящий снегопад. Для хищных лесных животных, четвероногих и крылатых, такой снегопад означал начало зимних карнавалов, охот и кровавых наслаждений, диких приключений в долгие ночи и беспощадных кровопролитий при побегах. Дни воспитания, материнства — тихая и мирная жизнь в течение весны и лета, — все это забыто. С неба светит громадное северное сияние, которое зовет всех хищных на долгие охоты, и в такие-то ночи все маленькие, безобидные существа стараются не убегать далеко от своих убежищ, а если и убегают, то все время чутко и подозрительно озираются по сторонам.

Для молодых Бари и Махиганы все было новым кровь их бушевала ноги ступали осторожно уши были напряжены, чтобы уловить малейший шорох. В эту первую ночь великого снегопада они чувствовали в себе биение пульса новой жизни. Он руководил ими. Он приглашал их к приключениям в этой таинственной, белой, молчаливой пелене и, вдохновляемые своей беззаботной юностью и желаниями, они побежали вперед. Снег под их ногами становился все глубже и глубже. В открытых местах они уже угрузали по колено, а он все продолжал и продолжал падать, точно белые облака, настойчиво спускавшиеся с неба.

Было около полуночи, когда они остановились. Чья-то невидимая рука отдернула от звезд и луны скрывавшее их покрывало, и Бари и Махигана долго-долго простояли без движения, глядя со своего высокого места на гребне горного кряжа на расстилавшийся под ними великолепный мир.

Никогда еще ночью они не видели так далеко. Под ними расстилалась долина. Они могли видеть на ней леса, отдельные группы деревьев, которые, точно привидения, вырастали из-под снега, и ручей, еще не замерзший и сверкавший на луне, точно зеркало. К этому-то ручью и направился Бари. Теперь уж он больше не думал о Нипизе и только то и дело повизгивал, спускаясь вниз и останавливаясь на полдороге, чтобы толкнуть мордой Махигану. Ему хотелось кататься по снегу и прыгать вокруг своей спутницы его так и подмывало залаять или поднять голову кверху и завыть на луну так, как он выл накануне около избушки. Но что-то удерживало его от этого. Быть может, это было поведение Махиганы, слишком строптиво отнесшейся к его намерениям. Раза два это даже ее испугало, и оба раза Бари слышал, как она шелкнула зубами. За последнюю ночь их дружба сделалась теснее, но что-то неуловимое, таинственное то и дело вставало между ним и Махиганой, чего Бари не мог себе объяснить. При белизне снега над ним и под ним Бари обрисовывался еще ярче, чем летом. Шерсть блестела на нем, точно лакированная. Каждый волосок на его теле отливал чернотой. Он был черен. В этом-то и заключалась вся разгадка. Природа уже успела внушить Махигане, что все те звери, которых боялась ее порода и которых она ненавидела, были черны. Это был в ней не опыт, а инстинкт, напоминавший ей о вековой вражде между серым волком и черным медведем, а при лунном свете и при белизне снега Бари казался еще чернее, чем медведь, отъевшийся на рыбе в майские дни. Пока они пересекали открытые пространства долины, молодая волчица следовала за Бари без возражений, но здесь она стала вдруг проявлять какие-то странные признаки нерешительности и два раза останавливалась, чтобы предоставить Бари уйти далее уже без нее.

Через час после того, как они спустились в долину, вдруг с запада донеслись до них вопли бежавшей волчьей стаи. Она была где-то недалеко, по всей вероятности, в одной миле расстояния от подошвы горного кряжа последовавший затем острый короткий вой делал очевидным то, что зубастые охотники вдруг неожиданно подняли дичь: оленя или молодого лося и уже гнались за ним по пятам. Услышав голоса своих сородичей, Махигана заложила уши назад и бросилась к ним как стрела. Неожиданность этого поступка и быстрота, с которой она убежала, поставили Бари в тупик, и он стал от нее отставать. Она бежала очертя голову, не обращая внимания ни на что. Не прошло и пяти минут, как стая волков так уже близко была от своей добычи, что совершенно прекратила крики и гнала свою жертву прямо на Махигану и Бари. Десять секунд спустя из зарослей выскочил затравленный волками олень и, как ветер, промчался мимо них через долину и скрылся из виду. Они слышали, как он тяжело дышал. Затем выбежала и стая волков.

При виде этих бежавших без оглядки серых тел, у Бари забилось сердце и захватило дух. Он забыл о Махигане и о том, что она оставила его одного. Теперь уже для него не существовало больше ни луны, ни звезд. Он не чувствовал под ногами холодного снега. Он был волк, настоящий волк. С еще теплым запахом оленя у него в носу и с жаждой убийства, пронзавшей его всего, как огонь, он бросился вслед за стаей. Даже Махигана осталась у него позади. Он не бросал ее, но в возбуждении от своей первой охоты уже более не чувствовал желания видеть ее около себя. Ему казалось, что он принадлежал к этой стае всегда. Он присоединился к ней вполне естественно, как присоединялись к ней по пути и другие одиночные волки, выбегавшие из-за кустов. Не последовало ни возражений, ни ласкового приема, ни враждебности. Он слился с этими тощими быстроногими изгоями дремучих лесов и, по мере того, как запах от оленя становился все чувствительнее и звук от его копыт все слышнее, он стал щелкать зубами так же, как и они.

Волки окружили оленя, точно подковой. Чтобы избежать их зубов, оленю оставалось мчаться только по прямому направлению. Свернуть вправо или влево — значило бы для него умереть. Теперь уже от вожаков зависело сомкнуть эти края подковы и затем одному из них или обоим вместе броситься на оленя и перегрызть ему поджилки. После этого настанет конец всему. Вся стая, как неудержимый поток, обрушится на жертву.

Бари оказался в самом конце подковы, так что мог находиться впереди всех, когда дело дойдет до высшей точки. Но равнина внезапно круто обрывалась вниз. Прямо перед погоней сверкала вода, и при одном только взгляде на нее олень почувствовал, как сильно забилось его сердце. Всего только каких-нибудь сорок секунд, только сорок секунд в последней борьбе за жизнь, и он будет спасен. Бари почуял это и бросился на оленя. Другой волк последовал его примеру. Но оба они промахнулись. Не хватило одной секунды, чтобы другие волки успели сделать то же. Но сомкнутая подкова уже прорвалась, и Бари вдруг услышал сильный всплеск воды. Молодой олень был уже в реке и смело плыл к противоположной стороне.

Бари оглянулся и увидел около себя Махигану. Она тяжело дышала красный язык низко свешивался у нее из пасти. Волки были разочарованы, но сам Бари еще не придавал значения неудаче. Благодаря Нипизе, он научился плавать, как утка, и совершенно не понимал, почему вся стая вдруг остановилась перед такой, в сущности, узкой речкой, как эта. Он подбежал к воде и вошел в нее по брюхо, оглядываясь назад на дикую орду и удивляясь тому, что она не следовала за ним. И тут все волки увидели, что он был черного цвета. Он возвратился к ним обратно, и в первый раз они с подозрительностью на него посмотрели. Беспокойные движения прекратились. Новый, захватывающий интерес овладел ими всеми. Пасти сомкнулись. Бари увидел, как Махигана отошла к громадному серому волку и стала рядом с ним. Он опять подошел к ней и стал обнюхивать ее, причем она уклончиво прижала уши к затылку. А затем она злобно заворчала и укусила его. Ее зубы глубоко вонзились ему в плечо, и он взвизгнул от неожиданности и боли. В следующий момент на него навалился громадный серый волк.

От неожиданности Бари отскочил назад вместе с зубами волка, ухватившего его за горло. Но в нем текла кровь Казана, плоть от его плоти и кость от его кости, и в первый раз за всю свою жизнь Бари стал сражаться так же яростно, как когда-то Казан сражался с рысью на солнечной скале. Он был еще молод ему еще надо было поучиться у ветеранов их стратегии и уму но зато его челюсти были крепки, как железо, у него было горячее сердце, в котором неожиданно вспыхивали слепая ненависть и желание убить во что бы то ни стало, несмотря ни на боль, ни на страх. Это сражение могло бы окончиться для Бари победой, даже несмотря на его юность и неопытность. И вся стая терпеливо стала ожидать его исхода, ибо был такой волчий закон: выжидать до тех пор, пока один из дуэлянтов не будет загрызен насмерть. Но Бари был черен. Он был чужим, к тому же еще и вторгшимся в их среду существом, которое они заметили только теперь, в самый последний момент, когда в их разгоряченной крови еще не остыло разочарование убийц, проморгавших свою добычу.

Другой волк бросился на него предательски сбоку и сбил его с ног, и в то время как он катался по снегу, схватив за ногу своего первого врага, все остальные волки навалились на него целой массой. От такой атаки молодой олень погиб бы менее чем в одну минуту. Каждая хватка покончила бы с ним мгновенно. Но по счастливой случайности Бари оказался под своими первыми двумя врагами и, укрывшись под их телами, избежал опасности быть разорванным в клочки. Он знал, что дрался теперь за свою жизнь. Над ним сбилась, перепуталась в кружилась толпа волков, издавая рычание и визги он чувствовал боль от вонзившихся в него клыков он был смят, ему казалось, что сотни ножей разрезали его на части, и все-таки он не издал ни малейшего звука, ни малейшего стона или крика и только испытывал безграничный ужас и безнадежность положения. И с ним покончили бы волки в следующую минуту, если бы эта борьба не происходила на краю стремнины. Снег обвалился под ними, и вместе с ним покатились вниз и сам Бари, и половина его врагов. В один миг Бари вспомнил об ускользнувшем олене и о воде. Он вырвался от своих преследователей и в один прыжок очутился уже на самой глубине реки. Позади него в воздухе звонко щелкнули челюсти нескольких волков. И как эта скромная, блестевшая при лунном свете речка дала возможность спастись оленю, так она спасла сейчас и Бари.

В этом месте она была не более ста футов в ширину, но для Бари стоило больших трудов ее переплыть. Пока он не добрался до противоположного берега, раны еще не вполне дали ему почувствовать себя. Одна из задних ног отказывалась ему служить; левое плечо было разодрано до кости. На голове и на всем теле была масса ран, и шерсть висела клочьями. И когда он вылез наконец из реки и медленно поплелся далее, то после него оставался на снегу яркий кровавый след. Все инстинкты в нем замерли, и ему стало казаться, что перед его глазами была во все стороны растянута полупрозрачная пелена. Он более не слышал воя удалявшихся в разочаровании волков и не чувствовал ни луны, ни звезд. Полумертвый, он едва дотянулся до первой группы карликовой сосны. Он подлез под нее и в изнеможении повалился на землю.

Всю эту ночь и до самого полудня следующего дня Бари пролежал без движения. Его трепала лихорадка; он готов был уже расстаться с жизнью, но природа пересилила, и жизнь победила. В полдень он почувствовал себя лучше. Но теперь все его желания вдруг переменились. Он не принадлежал уже больше волкам. В нем уже не текла больше их кровь. В нем родилось теперь нечто новое — неутолимая ненависть к волкам, ненависть, которая с каждым часом росла.

МАК-ТАГГАРТ РЕШАЕТСЯ

На четвертые сутки после побега Бари Пьеро сидел у себя в хижине у Серого Омута и, покуривая после сытного ужина трубочку, рассказывал слушавшей его Нипизе о замечательно удавшемся ему выстреле в оленя, лучшую часть которого они сейчас и съели, как вдруг его разговор был прерван неожиданным звуком, раздавшимся у двери. Нипиза открыла ее, и в избушку вошел Бари. Радостный крик так и замер на устах у Нипизы, а Пьеро широко раскрыл глаза, точно не совсем верил, чтобы этим возвратившимся созданием был именно Бари. Три дня и три ночи голодовки, в течение которых Бари должен был совершенно отказаться от охоты, потому что еле волочил за собой заднюю ногу, оставили на нем следы крайнего изнурения. Истерзанный в борьбе и покрытый сгустками крови, которые еще цепко держались на его густой шерсти, он имел такой вид, что Нипиза, наконец, всплеснула руками. А Пьеро, наоборот, улыбнулся, подавшись вперед на своем стуле. Затем он медленно поднялся на ноги и придвинулся ближе к Бари.

— Да! — обратился он к Нипизе. — Он был в стае, и она не приняла его. Это было сражение не с двумя-тремя волками, нет! Это была целая стая. Он ранен в пятидесяти местах. И скажи, пожалуйста, все-таки остался жив!

В голосе Пьеро слышалось все возраставшее изумление. Он вообще был недоверчив, но здесь не мог не верить своим глазам. То, что случилось, для него представлялось чудом, и в первую минуту он не мог даже произнести ни слова и все время в молчании смотрел на Нипизу а та, тоже удивленная до крайности, спохватилась, наконец, и дала Бари поесть и занялась его лечением. Он жадно похватал холодного вареного мяса, и тогда уже она стала промывать ему раны теплой водой. Затем она укрыла его медвежьей шкурой и все время говорила ему на индейском наречии ласковые слова. После голода, болезни и предательского отношения к нему в его приключениях Бари показалось удивительно приятно быть снова дома. Всю эту ночь он проспал в ногах у Нипизы, а на следующее утро разбудил ее тем, что стал лизать ей руку холодным языком.

В этот день Пьеро и Нипиза окончательно убедились в своей привязанности к Бари, нарушенной было его временным отсутствием. Да и сам Бари стал относиться к ним с еще большей любовью. Казалось, что он осознал свое вероломство по отношению к Нипизе, которую он бросил при первом же вое волчьей стаи, и хотел теперь исправиться. В нем, несомненно, произошла какая-то значительная перемена. Он не отставал теперь от Нипизы, как тень. Вместо того, чтобы спать ночью в конуре, которую сделал для него на дворе Пьеро из сосновых веток, он выкопал себе нору в земле как раз у самого входа в избушку. Пьеро был убежден, что, наконец, понял, в чем дело, и Нипизе казалось, что и она тоже поняла, но на деле ключ к этой тайне по-прежнему оставался у самого Бари. Он уже больше не играл так, как до своего побега к волкам. Он уже не грыз палок и не носился, как ветер, от восторга без всякой причины. Его детство прошло. Вместо него появилось обожание, с примесью какой-то горечи, — любовь к девушке с примесью ненависти к волчьей стае и ко всему, что к ней относилось. Всякий раз, как до него доносился теперь волчий вой, он злобно начинал ворчать и обнажать клыки. Только одна девушка могла его успокоить поглаживанием рукой по голове.

Через две недели снег пошел еще сильнее, и Пьеро стал уже обходить свои ловушки. В эту зиму Нипиза принимала большое участие в его делах. Пьеро принял ее в свои сотрудницы. Каждая пятая западня, каждый пятый силок и каждая пятая отравленная приманка были предоставлены в ее собственность, и то, что могло в них попасться, составляло теперь предмет ее мечтаний. Пьеро дал ей обещание. Если в эту зиму последует особая удача, то с последним снегом они непременно отправятся вместе в Нельсон-Хауз и купят там подержанный орган, если он еще продается а если он уже продан, то они будут работать еще и в следующую зиму и купят себе новый. Это придало ей еще больше энтузиазма и интереса к охоте. А это, в свою очередь, воодушевило и Пьеро, так как в задачу его входило как можно подольше удержать при себе Нипизу, когда он надолго уходил из дому. Он знал, что Буш Мак-Таггард мог каждую минуту неожиданно появиться у них на Сером Омуте и обязательно в эту зиму. И когда Мак-Таггард действительно пожалует, то он уже не застанет ее дома одну.

И вот однажды, в первых числах декабря, случилось так, что когда они возвращались с Бари к себе на Серый Омут, то Пьеро вдруг неожиданно остановился шагах в десяти впереди Нипизы и стал присматриваться к снегу. Странный след соединялся с их собственными следами и вел прямо к двери избушки. Целую минуту Пьеро молчал от изумления и не мог двинуться дальше. След направлялся с севера, именно со стороны Лакбэна. Лыжи оказывались очень большими и, судя по тому, как глубоко вдавился под ними снег, гость должен был представлять собою очень крупного человека. И прежде чем Пьеро успел заговорить, Нипиза уже догадалась, в чем дело.

— Это фактор из Лакбэна! — воскликнула она.

И Бари подозрительно стал обнюхивать эти странные следы. Они слышали, как он заворчал, и Пьеро безнадежно пожал плечами.

— Да, — это он… — ответил он угрюмо.

Сердце у Нипизы забилось, и они отправились далее. Она не боялась Мак-Таггарта, она не испытывала перед ним ни малейшего физического страха. Но какое-то странное беспокойство закрадывалось ей в душу при мысли о том, что он уже здесь, на Сером Омуте. В самом деле, зачем он здесь? Что ему здесь понадобилось? Пьеро не нужно было отвечать ей на эти вопросы, даже если бы она и ждала на них ответа. Все равно она догадывалась обо всем и сама. Фактор из Лакбэна не имел здесь ровно никакого дела он пришел сюда только из-за нее одной. Сцена у реки, когда он чуть не раздавил ее в своих объятиях и полетел затем с высокого берега в воду, пришла ей на ум, и краска бросилась ей в лицо и покрыла щеки. Не захочет ли он повторить свое предложение еще раз? Глубоко ушедший в свои мрачные мысли, Пьеро даже и не услышал, как она вдруг засмеялась. Это произошло оттого, что Нипиза заметила, с какой злобой Бари обнюхал эти новые следы и как яростно он ворчал.

Десять минут спустя они увидели приближавшегося к ним человека.

Это был не Мак-Таггарт. Пьеро узнал его и с громким вздохом облегчения стал пожимать ему руку. Это был Дебар, промышлявший на крайнем севере, в земле Барренса далеко за Лакбэном Пьеро знал его очень хорошо. Они были старыми приятелями и издавна снабжала друг друга ядами для лисиц. Поэтому они крепко сжимали друг другу руки.

— Да она уже совсем превратилась в женщину! — весело воскликнул Дебар, посмотрев на Нипизу.

И действительно, она глядела на него в эту минуту совсем как взрослая девица, и румянец покрыл ее щеки, когда он поклонился ей с такою церемонной вежливостью, точно это происходило целые два века тому назад и не здесь, а далеко в цивилизованных местах.

Дебар не терял времени для объяснения своего появления у Серого Омута, и прежде чем они дошли до избушки, и Пьеро, и Нипиза уже знали, зачем, собственно, он к ним пришел. Фактор из Лакбэна собирался на пять дней в отпуск и потому выслал Дебара к ним вперед со специальным поручением, а именно: он требует, чтобы Пьеро явился к нему немедленно и помог в его отсутствие его конторщику и заведующему складом полукровному индейцу. Пьеро сперва не возражал. Затем подумал: почему Мак-Таггарт послал именно за ним, а не за кем-нибудь другим? Почему он не обратился к кому-нибудь поближе? И он не раньше обратился с этими вопросами к Дебару, чем Нипиза затопила печь и принялась за приготовление ужина.

Дебар пожал плечами.

— Сперва он просил остаться меня, — сказал он, — но у меня больная жена: у нее чахотка. Она простудилась прошлой зимой, и я не могу надолго оставлять ее одну. Но он очень доверяет вам. Кроме того, вам уже известны лицевые счета всех охотников компании в Лакбэне. Поэтому он послал меня именно за вами и просит вас не беспокоиться об убытках при расчете он уплатит вам вдвое за все то, чего вы не поймаете за ваше отсутствие.

— А Нипиза? — возразил Пьеро. — Он рассчитывает, что я возьму ее с собой?

Нипиза уже давно прислушивалась к их разговору, стоя у печи, и легко вздохнула, когда услышала ответ Дебара:

— Он не говорил об этом ничего. Но, конечно, это было бы очень затруднительно для мадемуазель.

Пьеро утвердительно кивнул головой.

— Разумеется… — сказал он.

В этот вечер они уже более не разговаривали об этом. Но всю ночь Пьеро продумал и сотни раз задавал себе один и тот же вопрос: почему Мак-Таггард послал именно за ним? Он был не единственным человеком, знавшим счетоводство компании. Был, например, скандинавец Вассон, который жил от форта всего только в шести часах, или француз Барош, живший еще ближе. Возможно, говорил он себе, что фактор приглашает его именно потому, что захотел подлизаться к отцу Нипизы и тем снискать себе дружбу самой Нипизы, потому что, без всякого сомнения, было очень большой честью, что фактор вызывал к себе именно его. И, несмотря на такое заключение, в глубине души Пьеро все-таки чувствовал что-то не то и относился к приглашению очень подозрительно.

Когда Дебар на следующее утро прощался с ним, он сказал:

— Передайте Мак-Таггарту, что я отправляюсь в Лакбэн послезавтра утром.

А когда Дебар ушел, он обратился к Нипизе:

— Ты останешься дома, моя дорогая. Я не возьму тебя с собою в Лакбэн. Мне кажется, что фактор вовсе не отправляется в поездку, а просто врет и что он тотчас же заболеет, как я к нему явлюсь. Но если хочешь идти туда и ты…

Нипиза выпрямилась, как тростник, по которому пробежал легкий ветерок.

— Нет! — воскликнула она так решительно, что Пьеро улыбнулся и стал потирать себе руки.

Таким образом, случилось так, что на следующий же день после ухода Дебара Пьеро отправился к Мак-Таггарту в Лакбэн, а Нипиза стояла у дверей и махала ему платком все время, пока он совсем не скрылся из виду.

В это же самое утро Буш Мак-Таггарт поднялся с постели, когда было еще совсем темно. Всю ночь он никак не мог заснуть. Он вертел в руках злополучную фотографию Нипизы, той дело смотрел на нее при свете лампы, и это еще больше подогревало его. Все силы его натуры ушли в эту охватившую его великую страсть, и он только и думал о ней и придумывал способы, как бы ее удовлетворить.

Он уже перестал думать о преступлении — об убийстве Пьеро, и ему стало казаться, что он придумал новый, гораздо более лучший способ. Нипиза уже не ускользнет от него. Теперь, когда ее отец будет гостить в Лакбэне, от отправится к ней в хижину на Сером Омуте, и она одна будет не в силах что-нибудь с ним поделать. А затем…

Он засмеялся и в экстазе стал потирать себе руки. Да, после того, что там произойдет, Нипиза уже сама попросится в жены к фактору из Лакбэна. Она не захочет, чтобы все, кто ее знает, считали ее безнравственной. Нет! Она последует за ним добровольно.

Он позавтракал еще до рассвета и, пока было еще темно, отправился в путь. Он нарочно взял путь прямо на север, а не на юго-запад, чтобы по его следам Пьеро не догадался о его намерениях. Мак-Таггард решил, что он вовсе не должен знать и даже никогда не должен догадываться ни о чем, и потому отправился к Серому Омуту кружным путем. Разочарования быть не могло. Для этого не было данных. Он был уверен, что Нипиза не последует за своим отцом в Лакбэн.

А Нипиза не ожидала никаких опасностей. Были минуты, когда сама мысль о том, что она будет одна, даже была ей приятна это случалось, когда ей хотелось о чем-нибудь помечтать наедине или представить воочию что-нибудь такое, что она скрывала даже от отца. В такие минуты, она одевалась в свое новое красное платье и старалась сделать себе такую же прическу, какая была изображена на рисунках в журнале, присылавшемся Пьеро два раза в год через Нельсон-Хауз. На следующий же день после ухода Пьеро она вырядилась именно так, но на этот раз распустила волосы и сделала себе на лбу кудряшки, перевязав их поперек головы широкой красной лентой. Она долго не могла сладить с этой прической, так как сегодня имела перед собой удивительный образец. Около ее зеркальца был приколот к стене лист из модного журнала, и на нем была изображена красивенькая мордочка, вся в кудряшках. Под ней была надпись: «Мэри Пикфорд». И по этой-то картинке из забравшегося сюда из залитой солнцем Калифорнии за пять тысяч миль к северу журнала Нипиза и старалась, оттопырив губки и нахмурив лоб, постигнуть тайну прически «маленькой Мэри».

Она гляделась в зеркало, когда вдруг неожиданно отворилась позади нее дверь, и в нее вошел сам Буш Мак-Таггерт.

Она никак не смогла со своими волосами, и щеки у нее пылали.

НАПРАСНАЯ БОРЬБА

Нипиза сидела к двери спиной, когда в избушку вошел фактор из Лакбэна. Она удивилась, но в первые две-три секунды не обернулась. Она подумала, что это вернулся с дороги Пьеро по пока она соображала об этом, до нее уже донесся лай Бари, и она тотчас же вскочила на ноги и посмотрела на дверь.

Мак-Таггарт не вошел, не приготовившись заранее. Он оставил свое ружье, ранец и тяжелую шубу на дворе. Он стоял у двери и, увидев Нипизу в ее красном платье и с пышной прической, так и обомлел от очарования. Судьба или случай опять посмеялись над Нипизой. Если бы в душе Буша Мак-Таггарта тлела хотя бы малейшая искра личной порядочности или даже милосердия, то и тогда бы она окончательно загасла перед тем, что он увидел. В своих грязных предвкушениях он и без того старался окружить образ Нипизы таким сиянием, на какое только было способно его воспаленное воображение. Но он даже и не представлял себе, что она могла быть такой, какой стояла перед ним теперь, с широко открытыми от страха глазами и с ярким румянцем даже теперь, когда смотрела на него с таким испугом. Их глаза встретились в немом молчании с обеих сторон, в ужасном — для девушки. В словах надобности не было. Она поняла его и без того. С быстротой молнии перед ней предстала вся роковая тайна, зачем он сюда пришел.

Это была ловушка, а Пьеро, как на грех, не было дома.

Она вздохнула так, что стон вырвался у нее из груди. Губы ее зашевелились.

— Мосье!.. — попробовала она сказать.

Но это оказалось одним только усилием. Она едва владела собой.

Она отчетливо услышала, как звякнула железная щеколда на двери. Мак-Tarrap выступил на шаг вперед.

Это был только единственный его шаг. На полу, точно изваяние, лежал Бари. Он не шевелился. Он не проронил ни малейшего звука, если не считать того первого, предостерегавшего лая, когда Мак-Таггарт только вошел. А затем он быстро и неожиданно вскочил, ощетинив на всем теле шерсть и загородив собою Нипизу, и так заворчал, что Мак-Таггарт невольно отступил назад к запертой двери. Одного слова Нипизы было бы достаточно в этот момент, чтобы он бросился на фактора. Но она упустила этот момент и громко вскрикнула. Рука и мозг человека оказались действовавшими быстрее, чем понимание животного, и как только пес бросился на Мак-Таггарта, чтобы схватить его за горло, раздался оглушительный выстрел прямо на глазах у Нипизы. Бари повалился, как бревно, и покатился вдоль бревенчатой стены. Тело его даже не билось, даже не было предсмертных судорог. Мак-Таггард нервно засмеялся и стал прятать револьвер обратно в кобуру. Он знал, что только выстрел в голову мог повлечь за собой такой результат.

Нипиза прижалась спиной к противоположной стене и замерла. Мак-Таггарт мог слышать, как она дышала. Он придвинулся к ней на полпути.

— Нипиза, — сказал он, — я хочу, чтобы вы были моей женой. Она не ответила. Он увидел, что силы ее уже оставляли.

Она приложила руку к горлу. Он выступил еще на два шага вперед и остановился. Он никогда еще не видел таких глаз, даже тогда, когда смотрел на страдания других женщин, никогда еще ему не доводилось быть свидетелем такого смертельного ужаса, каким светились ее глаза. Да, это был настоящий ужас! Это было нечто, даже большее, чем ужас, потому что сдержало его. Он снова сказал:

— Я хочу, чтобы вы принадлежали мне, Нипиза. Здесь, сейчас же, вот сию минуту, чтобы завтра утром вы уже отправились со мною в Нельсон-Хауз и оттуда в Лакбэн уже навсегда.

Последнее слово он произнес с особым нажимом.

— Навсегда, — повторил он. — Не так, как это было с Марией. Ее уже нет. Она отправилась к своим родным.

Он не собирался церемониться. Наоборот, настойчивость и решительность вспыхнули в нем с новой силой, когда он увидел, что ее тело стало сползать со стены к полу. Она была бессильна. Она была полностью в его власти. Зачем тратить попусту время на слова? В особенности теперь, когда он так определенно дал ей понять, что она будет принадлежать ему навсегда. Ведь скрыться ей он него все равно некуда. Пьеро ушел. Бари убит. Они одни, и дверь заперта.

Ему пришло на ум, что ни одно живое существо не смогло бы так быстро увернуться от него, когда он протянул к ней руки, чтобы схватить ее, как она, не издав ни малейшего звука, проскочила под одной из его протянутых рук. Он со своей стороны сделал резкое движение и схватил ее за волосы. Она вырвалась, волосы с треском оборвались, и она бросилась к двери. Она откинула назад засов, но в это время он догнал ее и крепко обхватил обеими руками. Затем он повлек ее от двери в глубину комнаты. На этот раз она стала кричать, в отчаянии звать к себе на помощь Пьеро, Бари и просить какого-нибуль чуда, чтобы оно ее спасло. Она извивалась в его руках и, чем больше не давалась ему, тем более старалась исцарапать ногтями его лицо, а он так сжимал ее в своих ужасных объятиях, что у нее трещала спина. Теперь уж она не могла его видеть совсем. У нее растрепались волосы. Они покрыли ей все лицо и грудь и стали запутываться у него в пальцах, а она все билась и не отдавалась ему. В этой борьбе Мак-Таггарт оступился о тело Бари, и оба они полетели на пол. На несколько секунд Нипиза высвободилась от него и могла бы добежать до двери. Но и тут ей помешали ее волосы. Она остановилась на мгновение, чтобы отбросить их назад, но Мак-Таггард опередил ее и стоял у двери.

На этот раз он не держал ее, а так и остановился, все время глядя ей в лицо. Его собственное лицо все было исцарапано и в крови. Теперь уж это был не человек, а дьявол. Нипиза еле держалась на ногах и тяжело, со стонами, дышала. Она наклонилась и подняла с пола полено. Мак-Таггарт заметил, что силы оставили ее почти совсем.

Она замахнулась на него поленом, когда он подошел к ней опять. Но в своем любовном безумии он позабыл всякую осторожность и страх. Он бросился на нее, как зверь. Но и на этот раз судьба оказалась против нее. Когда она уже готова была поразить его в голову, он быстро отскочил назад, и полено зря пролетело в воздухе и упало на землю. Тогда он схватил ее опять за волосы. Она успела поднять полено с пола, и пока он, точно в железных клещах, снова сжимал ее в своих объятиях так, что она кричала от боли, полено бесполезно перелетело через его плечо и опять упало на пол.

Теперь она не могла ни отбиваться, ни бежать, а хотела вздохнуть хоть немножко глубже. Она попробовала было вскрикнуть, но ни малейшего звука не вырвалось у нее из груди. Все туже и крепче сжимались руки фактора, и, точно молния, в голове у Нипизы вдруг промелькнула картина, когда не нее свалилась скала и чуть не раздавила ее насмерть. Но руки Мак-Таггарта сжимали ее крепче, чем скала. Они ломали ей спину, от них трещали ее кости. И она уже в бессилии упала Мак-Таггарту на грудь. С диким криком торжества он разжал свои объятия и повалил ее на пол, и ее волосы волнами рассыпались у нее вокруг головы. Глаза у нее были еще полуоткрыты. Она кое-что еще сознавала, но была уже беспомощна.

Он стал громко смеяться, и, пока он смеялся, вдруг неожиданно отворилась дверь.

Он обернулся.

В открытой двери стоял Пьеро.

НИПИЗА ДЕЛАЕТ ВЫБОР

Этот страшный промежуток времени, такой коротенький, если считать его по биениям человеческого сердца, протянулся в маленькой хижине у Серого Омута на целую вечность, ту вечность, которая всегда стоит между жизнью и смертью и которая в обыденной человеческой жизни измеряется всего только какими-нибудь двумя-тремя секундами, тогда как ее следовало бы определить безграничными пространствами времени.

В такие секунды Пьеро стоял в дверях, не двигаясь с места. Мак-Таггарт, не зная, куда девать свою тяжелую ношу, тоже стоял как вкопанный. Но Нипиза широко открыла глаза. Конвульсивная дрожь пробежала и по телу Бари, валявшегося у стены. Было так тихо, что можно было бы услышать, как пролетела муха. А затем в этом напряженном молчании вдруг раздался тяжкий стон Нипизы.

Тогда к Пьеро вдруг вернулась жизнь. Как и Мак-Таггарт, он оставил шубу и рукавицы у входа. Он заговорил, но это был уже не его голос. Он изменил ему.

— Слава богу, мосье, что я вернулся вовремя, — сказал он. — Я тоже шел обходным путем, держась на восток, и вдруг наткнулся на ваши следы, которые привели меня сюда.

Нет, это был голос совсем не Пьеро! Дрожь пробежала по телу Мак-Таггарта, он выпустил из рук Нипизу и стал пугливо озираться по сторонам.

— Не правда ли, мосье? — продолжал Пьеро. — Я попал как раз вовремя?

Какая-то сила заключалась в этих словах, а может быть и наваждение великого страха, потому что Мак-Таггарт виновато опустил голову и чуть слышно ответил:

— Да, вовремя.

Это был не страх. Это было нечто большее, нечто более всесильное, чем простой страх. А Пьеро продолжал все тем же страшным голосом:

— И слава богу!

Глаза одного сумасшедшего встретились с глазами другого. Между ними была смерть. Оба увидели ее чуть не воочию. Обоим показалось, будто каждый из них увидел, на кого именно она указала своим костлявым пальцем. И каждый был уверен, что не в него. Мак-Таггарт не протянул руку к револьверу, и Пьеро не коснулся своего ножа, висевшего у него на поясе. Когда они подошли один к другому вплотную, горло к горлу, то вместо одного зверя теперь их оказалось два, потому что озверел на этот раз и Пьеро. Он ощутил в себе силу и ярость волка, рыси и пантеры.

Мак-Таггарт был выше ростом и гораздо крупнее его, это был гигант по силе, но при виде той ярости, которая исказила лицо Пьеро, он отступил назад, за стол, и с грохотом повалился. Много раз в своей жизни он дрался, но никогда еще ничья рука не сжимала ему горло так крепко, как это сделали руки Пьеро. Они почти в один момент вырвали из него жизнь. Шея захрустела и еще немножко — и она переломилась бы совсем. Челюсти у Мак-Таггарта разжались, и лицо из красноватого сделалось густо-багровым.

Холодный ветер, ворвавшийся через раскрытую дверь, голос Пьеро и звук падения тела быстро возвратили сознание Нипизе, и она через силу поднялась с пола. Она лежала рядом с Бари, и когда поднималась, то невольно увидела собаку раньше, чем боровшихся мужчин. Бари оказался жив! Тело его судорожно подергивалось, глаза были широко открыты, и он делал усилия, чтобы поднять голову, когда она на него смотрела.

Затем она встала на колени и посмотрела на мужчин, и Пьеро, даже в своей неистовой жажде убить своего врага, мог услышать ее громкий радостный крик, когда она вдруг увидела, что именно фактор из Лакбэна оказался побежденным. С невероятными усилиями она поднялась, наконец, на колени и закачалась из стороны в сторону, прежде чем пришли в порядок ее ум и тело. Даже и тогда, когда она увидела, как стало сразу чернеть лицо, из которого пальцы Пьеро все еще выдавливали жизнь, рука Мак-Таггарта вдруг стала нашаривать висевший на нем револьвер, И она отыскала его. Тайком от Пьеро она вытащила его из кобуры. Какой-то дьявол помог ему и на этот раз, потому что в своем возбуждении, когда он выстрелил в Бари, он позабыл запереть револьвер. Теперь у него было еще достаточно сил, чтобы только нажать собачку. Дважды его указательный палец сделал нажим, и оба раза в Пьеро последовало по оглушительному выстрелу.

Нипиза тотчас же увидела по лицу Пьеро, что с ним случилось. Одного взгляда было достаточно, чтобы по быстрой, страшной перемене догадаться, что запахло смертью. Пьеро медлено выпрямился. Его глаза на момент расширились и остановились. Он не произнес ни звука. Его губы даже не пошевельнулись, она заметила это. И вдруг он упал назад, прямо на нее, и тело Мак-Таггарта освободилось. Обезумев от агонии, которая не дала ей ни вскрикнуть, ни произнести хоть слово, она нагнулась над отцом. Он был уже мертв. Как долго она пролежала, обняв его, как долго ожидала, чтобы он пошевельнулся, открыл глаза или вздохнул, она не могла потом вспомнить всю свою жизнь. В это время Мак-Таггарт поднялся на ноги и стоял, прислонившись к стене с револьвером в руке и, увидев, наконец, что победа осталась за ним, сразу просиял и снова запылал страстью к Нипизе. Его подлый поступок не испугал его. Даже в этот трагический момент он считал, что убил Пьеро из самозащиты. К тому же, разве он не был фактором из Лакбэна? Станут и компания, и закон верить этой девчонке больше, чем ему? И он чуть не запрыгал от радости. До этого никогда бы дело не дошло, никогда бы не было ни этого предательства в борьбе, ни смерти, если бы он предварительно покончил с ней! Нет, они просто похоронили бы Пьеро и преспокойно отправились бы вместе в Лакбэн. Если она была беспомощна до этого, то стала теперь в десять раз беспомощней. Как только он покончит с ней, она уже не осмелится никому сказать ни слова о том, что произошло в этой несчастной избушке.

Он позабыл даже о присутствии покойника, когда увидел ее, склонившуюся над отцом так низко, что ее волосы, точно шелковое облако, закрыли его лицо. Он положил обратно в кобуру револьвер и полной грудью с облегчением вдохнул в себя воздух. Он еще не совсем твердо стоял на ногах, но его лицо снова приняло дьявольское выражение. Он сделал к девушке шаг, и как раз в эту минуту послышалось ворчание. В тени, у самой стены, Бари выбивался из сил, чтобы только подняться на задние лапы, и вот теперь вдруг стал ворчать. Нипиза медленно подняла голову. Сила, которой она не могла сопротивляться, заставила ее поглядеть Мак-Таггарту в лицо. Она почти уже не сознавала того, что он был еще здесь, все ее чувства как-то оцепенели в ней и заснули, точно вместе со смертью Пьеро перестало биться и ее сердце. Но то, что она прочла на лице у фактора, вывело ее из оцепенения и указало на всю величину угрожавшей ей опасности. Он стоял нагнувшись над нею. На лице у него не было ни жалости, ни сознания ужаса от того, что только что произошло, одно только ликование светилось у него в глазах, когда он смотрел на тело не покойника, а именно ее.

Он протянул руку и положил ее ей на голову. Она почувствовала, как его пальцы зашевелились у нее в волосах и как его глаза засверкали, точно искры в раскопанном пепле. Его пальцы продолжали то завивать, то развивать ее волосы, он так уже низко нагнулся над ней, что она слышала над собой его дыхание, она пробовала было подняться, но он с силой притянул ее за волосы к земле.

— Боже мой!.. — прошептала она.

Она не произнесла больше ни слова, ни малейшего вздоха о пощаде, ни малейшего звука, а только глубоко и безнадежно вздохнула. В этот момент оба они не обратили ни малейшего внимания на Бари. А он два раза пересек комнату, таща за собой по полу свои задние ноги. Теперь он был уже близко от Мак-Таггарта. Ему страстно хотелось наскочить на человека-зверя сзади и схватить его за толстый затылок так, как он раньше ломал кости оленю. Но он не смог. У него была парализована почти вся спина от самых плеч. Но его челюсти еще работали, как железо, и он свирепо вонзил свои клыки в ногу Мак-Таггарта. Вскрикнув от боли, фактор выпустил из рук свою жертву, и она вскочила на ноги. В эти драгоценные полминуты она была свободна, бросилась к двери и выбежала на двор.

Холодный воздух пахнул ей прямо в лицо, наполнил ее легкие новой силой, и, больше уже не ожидая надежды ни от кого и ни от чего, она прямо по снегу помчалась в лес.

В ту же минуту в дверях показался и Мак-Таггарт, чтобы посмотреть, куда она побежала. Нога у него была разорвана в том месте, куда его укусил Бари, но он не чувствовал боли и бросился вдогонку за девушкой. Она не могла далеко уйти. Заметив, что она едва плелась, он заржал от радости. Он был уже на полдороге к лесу, когда Бари еле-еле перелез через порог. Изо рта у него сочилась кровь, так как Мак-Таггарт ударил его по морде не раз и не два, чтобы он от него отцепился. На затылке у Бари, позади ушей, виднелась выжженное место, точно к нему на минуту приложили раскаленную докрасна кочергу. Именно здесь прошла пуля Мак-Таггарта. Только бы на четверть дюйма глубже, и Бари не было бы в живых. Вышло так, точно его жестоко ударили по затылку тяжелой дубиной, от удара которой он потерял сознание и, теперь он, как мертвый, повалился к стене. Он мог двигаться на всех четырех, не падая, и медленно поплелся вслед за девушкой и мужчиной.

Когда Нипиза убегала, она знала, что для нее не оставалось уже никакой надежды. Оставалось всего только несколько минут, а может быть, даже и секунд, — и на нее сразу нашло вдохновение. Она свернула на ту узенькую тропинку, по которой за ней гнался в первый раз Мак-Таггарт, но, не дойдя до кручи, резко свернула вправо. Она увидела фактора. Он не бежал за ней, а только настойчиво преследовал ее по пятам, точно наслаждался видом ее беспомощности, как смаковал ее и в первый раз.

Ярдах в двухстах ниже того места, где она спихнула своего преследователя в воду, почти там, где ему удалось выкарабкаться на берег, начинались пороги, носившие название Голубой Гривы. Отчаянная мысль пришла ей в голову, когда она добежала до них, но эта мысль дала ей надежду. Она добежала до края порогов и заглянула вниз. Здесь она подняла кверху руки. На белом фоне снежной пустыни обрисовалась ее высокая, стройная фигура, и ее волосы развевались во все стороны от ветра на ярком полуденном солнце. В пятидесяти шагах от нее фактор из Лакбэна вдруг остановился.

— Черт возьми! — прошептал он. — Какая поразительная красавица!

А позади него, набираясь все новых сил, за ним следовал по пятам Бари.

Нипиза снова заглянула вниз. Она стояла на самом краю стремнины, но теперь уже не боялась ничего. Сколько раз она смотрела так и раньше, но только держалась за руку Пьеро, потому что знала, что сорваться вниз — значило бы умереть! В пятидесяти футах ниже ее вода не замерзала никогда и с ревом рвалась вперед между камней. Здесь было глубоко, вода была темна и страшна, потому что сюда, в эти узко сжатые теснины, никогда не проникало солнце. Рев потока оглушил Нипизу.

Она обернулась и увидела за собою Мак-Таггарта. Даже теперь он не догадывался ни о чем, но шел прямо к ней с протянутыми вперед руками, точно уже готовился в нее вцепиться.

Он был от нее в пятидесяти шагах! Это немного, но через минуту станет еще меньше…

Нипиза вдруг неожиданно вспомнила о матери, и губы ее что-то прошептали. Затем она со всего размаха бросилась вниз, и ее волосы блестящим облаком последовали за нею.

ОДИН

Минуту спустя фактор из Лакбэна уже стоял на самом краю кручи. Не веря себе и почти в ужасе, он стал дико кричать ей и звать ее по имени. Но ее уже не было. Он смотрел вниз, ломая себе большие красные руки, и в крайнем недоумении стал приглядываться к кипевшей под ним воде и вылезавшим из нее черным, облезлым камням. Но нигде не оказалось ни малейшего признака Нипизы. Она решилась на такой поступок, и только для того, чтобы от него спастись!

И этот человек-зверь вдруг почувствовал в душе какую-то страшную боль, настолько ощутимую, что отступил назад. Лицо его побледнело, и ноги под ним подкосились. Он убил Пьеро и считал это своим триумфом. Но сейчас им овладело что-то странное, и пока он стоял, точно в столбняке, дрожь пронизывала его до мозга костей. Он не видел Бари. Он не слышал, как собака заскулила, когда добралась, наконец, до края стремнины. В какие-нибудь пять-десять секунд для Мак-Таггарта сразу поблек весь мир а затем, выйдя, наконец, из своего оцепенения, он неистово забегал взад и вперед вдоль речки, все время вглядываясь в воду и стараясь увидеть хоть малейший намек на Нипизу. Дошел он и до самого глубокого места. Тут уж не могло быть никакой надежды. Она погибла и только потому, что хотела убежать от него.

Итак, она умерла. Нет в живых и Пьеро. И все это сделал именно он, Мак-Таггард, на протяжении всего только нескольких минут.

Он отправился обратно к хижине, но уже не по той тропинке, по которой гнался за Нипизой, а напрямик, сквозь густой кустарник. Снег стал падать крупными хлопьями. Фактор посмотрел на небо, по которому с юго-востока тянулись густые темные тучи. Солнце скрылось. Скоро должен был пронестись ураган — жестокая снежная буря. Падавшие ему на голые руки и лоб хлопья снега вернули его к действительности. Это хорошо, что надвигалась метель. Она скроет под снегом все, заметет все свежие следы, и сама выроет для Пьеро могилу. И пока он пробирался так к хижине, его ум снова заработал в обычном направлении: он стал обдумывать создавшееся положение. Больше всего его беспокоило не то, что погибли Пьеро и Нипиза, а то, что не осуществились его мечты и предвкушения, которые он так в себе лелеял. Не то, что Нипизы не было уже в живых, а то, что именно он лишился ее. Это было его горчайшим разочарованием. Все же остальное, в том числе и само преступление, представлялось для него чепухой.

Вовсе не из чувствительности он вырыл для Пьеро могилу рядом с его женой под вековою сосной. И не из чувствительности он вообще стал его хоронить. Он делал это просто из осторожности. Он похоронил Пьеро даже с некоторым почетом, как белый должен хоронить белого. Затем он облил все имущество Пьеро имевшимся в хижине керосином и поджег его. Все время, пока хижина не сгорела дотла, он стоял у опушки леса и наблюдал. Снег стал валиться сплошной массой. Свежезакопанная могила скоро превратилась в белый холмик, следы исчезли. Но не всех этих своих злодеяний боялся Буш Мак-Таггарт, когда вернулся к себе обратно в Лакбэн. Все равно никто никогда не заглянет в могилу Пьеро. И никто не выдаст его, разве только случится какое-нибудь чудо. Но он никогда не забудет одного. Он вечно будет помнить бледное, торжествующее лицо Нипизы, когда она посмотрела на него в момент высшей славы, перед тем как броситься вниз в пучину, и когда он в удивлении прошептал:

— Черт возьми, какая красавица!..

Как Мак-Таггарт забыл о Бари, так и Бари забыл о факторе из Лакбэна. Когда Мак-Таггарт бегал взад и вперед вдоль ручья, Бари сидел на том месте, где в последний раз стояла Нипиза и примяла снег ногами. Он весь съежился, и передние лапы его еле поддерживали его, когда он глядел с кручи вниз. Он видел ее отчаянный прыжок. Много раз в это лето он следовал за нею в воду с высоты, когда она купалась в речке. Но здесь было уж слишком для него высоко. Она никогда не купалась в таком месте. Он видел торчавшие из воды плеши камней, то вылезавшие из-под пены, а то снова скрывавшиеся под ней, точно головы каких-то игравших в прятки чудовищ рев воды приводил его в ужас он видел, как между камней проползали с треском льдины. И все-таки она бросилась туда, она была там!

Ему ужасно хотелось последовать за ней прыгнуть за ней туда же, как он делал это не раз и раньше. Хоть он и не видел ее, но она непременно должна быть там. Вероятно, она играет теперь где-нибудь между камней, прячется под белой пеной и удивляется, что он так долго к ней не идет. Но он все никак не мог решиться и стоял, свесив голову с высоты вниз и скользя передними лапами по снегу со стремнины. С усилием он отодвинулся назад и скулил. Он ощущал на снегу свежий запах от мокасинов Мак-Таггарта, и его поскуливание вскоре перешло в протяжный, тоскливый вой. Он опять поглядел вниз. Все-таки нигде не было видно Нипизы. Он залаял коротким, отрывистым лаем — его обычный сигнал, когда он хотел ее позвать. Ответа не последовало. Он залаял опять и опять, но до него не доносилось никакого звука за исключением рева воды. Тогда он отбежал назад и простоял некоторое время молча и прислушиваясь, причем все тело его дрожало от какого-то странного предчувствия.

Теперь уже шел снег, так как это происходило тогда, когда Мак-Таггарт возвращался к избушке. Немного спустя Бари побрел по узенькой тропиночке, по которой не раз уже бегал вместе с Нипизой, когда она отправлялась к скалам за фиалками.

Теперь эта тропинка была уже завалена снегом, но Бари пробрался через него и очутился у самого берега того места на реке, которое не замерзало никогда. И здесь Нипизы не оказалось. Он заскулил, потом залаял опять, но на этот раз в его сигнале к ней уже слышалось беспокойство, плачущая нота, говорившая о том, что он уж и не ждал от нее ответа. Целых пять минут он просидел на задних лапах, совершенно не двигаясь, точно высеченный из камня. Что донеслось до него из таинственной, шумной пучины, какой шепот природы сообщил ему всю правду, это выше нашего человеческого понимания. Но он вслушивался и всматривался, и мускулы его напрягались по мере того, как он постигал эту правду и, наконец, он медленно поднял голову к обсыпавшему его снегом небу и завыл протяжным, жалостным воем, каким обычно ездовая собака оплакивает своего неожиданно умершего в пути хозяина.

Идя на лыжах по направлению к Лакбэну, Буш Мак-Таггарт услышал этот вой и вздрогнул.

В воздухе сгустился дым, дошел до обоняния Бари, и он тотчас же отправился к избушке. Но когда он подошел к ней, то от нее уже не осталось ничего. Там, где она находилась, лежали только груды раскаленных углей и золы. Долго Бари просидел около пожарища, все еще ожидая и прислушиваясь. Теперь уж он не обращал внимания на боль от контузии, которую причинила ему пуля, так как все его чувства теперь подвергались новому испытанию, новой перемене, такой же странной и нереальной, как и их борьба против призрака смерти, вдруг слетевшего на эту несчастную избушку. В какой-нибудь час времени весь мир вдруг принял для Бари новые формы. Еще так недавно Нипиза сидела в избушке перед своим зеркальцем, смеялась и разговаривала с Бари, в то время как он с безграничным удовольствием лежал на полу. А теперь вдруг не стало ни хижины, ни Нипизы, ни Пьеро. И он долго старался это понять.

Прошло некоторое время, прежде чем он выполз из своего наблюдательного пункта под кустом можжевельника, и теперь уже во всех его движениях стала замечаться все более и более возраставшая подозрительность. Он не подходил близко к дымившимся остаткам избушки, а стал описывать вокруг пожарища большие круги. Это привело его к вековой сосне. Он остановился здесь и целую минуту внюхивался в запах свежей могилы, доносившийся до него из-под белой пелены снега. Низко прижавшись к земле и заложив уши назад, он побрел далее и наткнулся на собачник. Он оказался открытым, и все собаки из него разбежались. Это тоже было делом рук Мак-Таггарта. Бари опять сел на задние лапы и громко и тоскливо завыл. На этот раз он выл уже по Пьеро. В его вое слышалась уже другая нота, чем тогда, когда он выл у речки. В нем было что-то положительное. Уверенность. Там, у реки, он еще сомневался, все еще надеялся, в его вое было что-то человечье, что так испугало Мак-Таггарта, когда он уходил на лыжах в Лакбэн. Но теперь Бари уже знал, кто лежал в этой свежевыкопанной могиле. Покрышка в три фута толщиной не могла скрыть от него тайны. Там была смерть, окончательная, недвусмысленная. Что же касается Нипизы, то он все еще надеялся и искал.

До полудня он не уходил далеко от хижины, но всего только один раз осмелился приблизиться к пожарищу и обнюхать груду все еще дымившихся на снегу обгорелых бревен. Опять и опять заходил он вокруг расчистки, среди которой стояла хижина, и все время старался держаться кустарников и лесной опушки, нюхал воздух и прислушивался. Два раза сбегал к обрыву над речкой. Перед вечером он ощутил в себе какой-то странный импульс, который вдруг погнал его в лес. Он теперь уже не бежал открыто: подозрительность, осторожность и боязнь вновь пробудили в нем все инстинкты волка. Заложив уши назад, чуть не к самому затылку, опустив хвост так, что он стал волочиться по снегу, и изогнув спину чисто по-волчьи, он был теперь совершенно неотличим от теней сосен и можжевельников. Он шел наверняка, прямо, точно по нитке, протянутой через лес, и еще в сумерках добрался до того места, где Нипиза когда-то сбросила Мак-Таггарта с кручи в омут. На месте того шалаша из веток можжевельника теперь стояло нечто вроде юрты, сделанное из березовой коры и не пропускавшее в себя воду. Это помог устроить Нипизе ее отец Пьеро еще истекшим летом. Бари вошел в него, поднял голову и в ожидании чего-то низко завыл.

Ответа не последовало. В юрте было холодно и темно. Он отлично разглядел два одеяла, которые находились там всегда несколько ящиков, в которых Нипиза хранила свои запасы, и печечка, которую соорудил сам Пьеро из листов железа и старой жести. Но Нипизы там не оказалось. Не было ее и около юрты. На снегу не видно было ничьих следов, кроме оставленных его же собственным хвостом.

Было уже темно, когда Бари возвратился опять к пожарищу. Всю ночь он продержался около покинутого собачника, и все это время, не переставая, падал снег, так что к утру Бари уже угрузал в нем по самые плечи.

Но с рассветом небо прояснилось. Взошло солнце, и кругом стало так ярко, что трудно было смотреть. С его появлением к Бари возвратились новые надежды и ожидания. Еще более, чем вчера, он старался понять, и это ему никак не удавалось. Ну разумеется, Нипиза скоро должна вернуться! Он услышит ее голос. Вот сию минуту она неожиданно должна появиться из леса! Сейчас до него долетит какой-нибудь сигнал о ней. Во всяком случае, что-нибудь, не одно, так другое, а должно сейчас случиться!

При малейшем звуке он вздрагивал и быстро останавливался и внюхивался в каждое дуновение ветерка. Все время он был на ногах. Вся местность вокруг сгоревшей избушки была сплошь покрыта его следами; они тянулись от собачника до самой вековой сосны и были настолько многочисленны, что казалось, будто там на целые полмили вокруг и вплоть до кручи над рекой бродила целая стая волков.

В полдень им овладел опять второй непобедимый импульс. Это были не рассудок и не инстинкт. Это была борьба между ними обоими: ум дикого животного старался осилить тайну непостижимого, постигнуть то, чего нельзя было увидеть глазами и услышать ушами. Нипиза не могла быть в хижине, потому что теперь не существовало и самой хижины. Не было ее и в юрте. Он не нашел ее и на круче. А уж с Пьеро в могиле она и подавно не лежала…

Ага! Она, вероятно, ушла далеко осматривать расставленные ловушки и силки!..

И он побежал туда, держась на северо-запад.

ЗИМА, ПОЛНАЯ ОЖИДАНИЙ

Ни один человек не может так ясно чуять дыхание смерти, как это делает северная собака. Иногда предчувствие ее приходит к ней вместе с ветром. Тысячи хозяев Дальнего Севера могут поклясться вам, что их собаки предостерегали их от смерти или уведомляли их о смерти за целые часы раньше, чем она приходила, и многие из этих тысяч знают по опыту, что их упряжки всякий раз упорно останавливались и не хотели бежать дальше, если в полумиле от них вдруг оказывался где-нибудь в палатке или в шалаше непогребенный покойник.

Вчера Бари ощутил своим обонянием смерть и без малейшего участия своего рассудка уже знал, что покойником был Пьеро. Как он узнал об этом и почему именно принял это как уже свершившийся факт, это составляет тайну, над которой еще поработают в будущем те, кто не допускает в животном ничего другого, кроме инстинкта. Совершенно не зная, что такое смерть, Бари отлично понимал, что Пьеро был мертв. Во всяком случае, он был совершенно убежден в том, что больше уже никогда не увидит Пьеро, никогда не услышит его голоса и скрипа снега под его лыжами, а потому и не старался вовсе его отыскивать. Пьеро ушел навсегда. Но чтобы умерла Нипиза, этого он никак не мог усвоить. Он испытывал безграничное беспокойство: то, что доходило до него из глубин реки, заставляло его дрожать от страха и недоумения он чувствовал, что здесь должно было иметь место что-то странное, что-то необъяснимое, и если вдруг завыл тогда, стоя на краю кручи над рекой, то во всяком случае не о Нипизе, а оттого, что вдруг почуял смерть Пьеро. Ибо он был уверен, что Нипиза еще жива, и эта уверенность еще так в нем велика, что вот он бежит сейчас отыскивать ее у расставленных ловушек, как был уверен вчера, что она находится в юрте из березовой коры.

Он не ел еще со вчерашнего утра, когда его покормила Нипиза чтобы удовлетворить голод, нужно было приняться за охоту, а он был слишком занят поисками Нипизы. Он мог бы проголодать еще сколько угодно, но на третьей миле от избушки вдруг набрел на капкан, в котором оказался поймавшийся белый кролик. Кролик был еще жив, и он загрыз его и съел целиком. До самых сумерек он перебегал от одной ловушки к другой. В одной из них оказалась рысь, в другой — енот. Под белым покровом снега он ощутил запах лисицы, околевшей от яда Пьеро. Но рысь и енот были еще живы, и когда хотели броситься на Бари, то сковывавшие их цепи ловушек звонко и неприятно зазвучали. Но Бари не обратил на них никакого внимания: он был занят совсем другим. Он торопился и, по мере того, как потухал день, в нем все более и более усиливалось беспокойство: до сих пор он еще не обнаружил ни малейшего следа Нипизы.

После пронесшейся снежной бури ночь была удивительно ясная, холодная, светлая, так что густые тени казались живыми. И вдруг третья идея осенила Бари. Как и все животные, он всегда подчинялся какой-нибудь одной идее, он был существом, в котором все меньшие импульсы всегда подпадали под власть какого-нибудь одного, более руководящего. Таким импульсом в эту светлую ночь явилось для Бари неудержимое желание найти и обнюхать все охотничьи шалаши Пьеро, построенные им вдоль линии ловушек и капканов, которая растянулась в обе стороны на несколько миль. Там он обязательно найдет Нипизу! Один из таких шалашей, составлявший временное убежище для Пьеро, находился за целые двадцать пять миль от сгоревшей хижины Пьеро. Я не берусь сказать, каким именно образом Бари мог догадаться о существовании этого шалаша, так как боюсь обеспокоить этим какого-нибудь завзятого ученого-натуралиста, но факт остается фактом: Бари побежал наверняка туда. В эту ночь он сделал первые десять миль. Остальные пятнадцать оказались ему не под силу. В открытых местах снег оказался ему по брюхо и был рыхлым, как пух. Часто он проваливался так, что его засыпало с головой, и ему нужно было выкарабкиваться, чтобы не быть погребенным. Три раза под утро до Бари доносилась заунывная песня волчьих стай. Один раз она раздалась совсем уже близко от него, в лесу, когда волки гнали перед собой добычу. Но их голоса уже не звали его к себе. Наоборот, они были теперь для него противны. Голоса ненависти и предательства. Всякий раз, как они долетали до него, он оскаливал зубы, ворчал и ощетинивал спину.

Была полночь, когда он добрался, наконец, до небольшой полянки в лесу, на которой лежали бревна, срубленные когда-то Пьеро. Тут же оказалась маленькая избушечка, построенная им вместо шалаша. Целую минуту Бари простоял у края расчистки, насторожив уши и нюхая воздух, и глаза его светились надеждой и ожиданием. Но не было ни дыма, ни звука, ни света в единственном окошечке этого убежища. Разочарование охватило его даже здесь, где он стоял: опять он почувствовал одиночество и бесплодность своих поисков. Какая-то тяжесть стояла во всем его теле, когда он пробирался через глубокий снег к двери избушки. Он пробежал двадцать пять миль и так устал! Но он все-таки не сознавал своей усталости до этой поры. Снегу намело к самому порогу, и тут Бари сел и горько завыл. Это было уже не простое беспокойство, как во все эти часы, которое остались позади. Теперь это был голос отчаяния и глубокой безнадежности. Полчаса просидел он, прижавшись спиной к двери и дрожа, и глядел вверх на звезды, точно хотел найти там след, оставленный Нипизой. Затем он выкопал себе ямку в снегу, лег в нее и остаток ночи провел в беспокойном сне.

На рассвете он вновь отправился в путь. Но теперь у него уже не было больше задора. Он безутешно опустил хвост и стал его за собой волочить — признак, что он был болен. Но он страдал не телом, а душой. В нем погасла надежда, и больше уж он не рассчитывал найти Нипизу. Он набрел на вторую такую же лачугу, тоже выстроенную Пьеро, но подходил к ней уже не с таким энтузиазмом, как к первой. Он брел медленно, урывками, и прежнее возбуждение от поисков уступило в нем свое место подозрительности. Он стал бояться лесной темноты.

Попадалось по пути много кроликов, и он не был голоден. К этой второй лачуге он пришел почти вечером, проведя в пути десять часов. Здесь он уже не испытал большого разочарования, так как ничего особенного и не ожидал. Вся избенка оказалась занесенной снегом чуть не под самую крышу. Дверь чуть не до половины оказалась занесенной, все окошко было в узорах. Здесь Пьеро заготовлял для себя дрова, которые и были сложены в сарайчике. Его-то и избрал себе Бари для временного пребывания и только на третий день предпринял возвращение обратно к Серому Омуту.

Он не торопился и все расстояние между второй и первой избушками в двадцать пять миль покрыл в два дня. В первой избушке он оставался три дня и только на девятый день добрался, наконец, до Серого Омута. Здесь за его отсутствие не произошло никаких перемен. На снегу не оказалось ничьих следов, кроме его собственных, которые он оставил еще девять дней тому назад. Поиски Нипизы превратились для него в ежедневную рутину, он делал их более или менее равнодушно. Он вырыл себе нору в собачнике, провел в ней целую неделю и, по крайней мере, два раза в день с рассвета и до сумерек совершал путешествие к юрте из березовой коры и к круче над рекой и возвращался обратно. Так он протоптал на снегу довольно твердую тропинку.

А затем с Бари вдруг что-то случилось. Он почувствовал в себе перемену. Его потянуло на ночь в юрту. После этого, куда бы он ни уходил и где бы он ни был, он каждую ночь стал проводить в юрте. Постелью для него служили два одеяла, которые составляли для него часть Нипизы. Здесь-то он и провел всю долгую зиму, все на что-то еще надеясь и чего-то поджидая.

Если бы Нипиза вдруг неожиданно возвратилась в феврале и застала его врасплох, то она нашла бы в нем большую перемену. Он стал более походить на волка, хотя уже перестал выть по-волчьи и только злобно рычал, когда мимо пробегали волчьи стаи. Несколько недель он прокармливался за счет ловушек и капканов, но теперь уже сам принялся за охоту. Вся юрта, и снаружи и внутри, была завалена обглоданными костями и клочками меха. Он жил в довольстве и достатке и, не испытывая недостатка ни в чем, неудержимо развивался физически и превратился в гиганта. Все более и более он становился отшельником, живя только наедине со своими сновидениями и смутными недеждами. А он часто видел сны. Он слышал в них голос Нипизы, ее зов, ее смех, свое имя и часто вскакивал на ноги, и только для того, чтобы, поскулив немного, снова же ложиться спать. И всякий раз, как до него доносился из лесу какой-нибудь звук или треск ветки, он тотчас же с быстротой молнии вспоминал о Нипизе.

Она должна возвратиться! Он увидит ее наяву во что бы то ни стало!

Вера в это была частью его существования, так же, Как были ими солнце, луна и звезды.

Прошла зима, наступила весна, а Бари все еще продолжал навещать капканы и ловушки Пьеро, заходя иногда так далеко, что вдруг неожиданно для самого себя оказывался около двух покинутых, заброшенных избушек. Капканы уже заржавели и разжались, таявший снег разложил трупы и перья попавших в них животных, и валялись одни только смрадные кости. В ловушках лежали одни только остатки шерсти, а из-под снега обнаруживались скелеты лисиц и волков, умерших от отравы.

Сошел и последний снег. По лесам и оврагам запели ручьи. Зазеленела травка, и показались первые цветы. Теперь уж пора и Нипизе вернуться домой!

И Бари нетерпеливо стал ее поджидать. Он стал чаще ходить к месту ее купанья в лесу и навещать сгоревшую хижину и собачник. Два раза он сам бросался в воду и, плавая во все стороны, скулил, точно ожидал, что вот-вот она явится к нему из воды. А когда прошла весна и уступила свое место лету, он почувствовал себя так безнадежно, как никогда. Цветы запестрели повсюду, и даже калина расцвела так, что походила в лесу на пушистые белые шары. Бурьян уже вырос на том месте, где когда-то стояла сгоревшая хижина, так что совсем не стало видно ее останков, а голубые фиалки перекинулись с могилы матери Нипизы на могилу Пьеро и покрыли ее всю, точно об этом постаралась сама покойница. И все это уже наступило и проходило, уже птицы отпели и вывели птенцов, а Нипиза все не возвращалась!

Наконец, Бари потерял терпение, в нем вдруг что-то оборвалось, он перестал уже надеяться и мечтать, и сказал Серому Омуту свое последнее прости.

Трудно сказать, что заставило его идти и как он расставался со знакомыми местами: с юртой, с речкой, с привычными тропинками в лесу и с двумя могилками, мирно возвышавшимися под вековой сосной. Но он ушел не под влиянием рассудка, а просто так: взял и ушел. Возможно, что и животными руководит какая-то неведомая сила, так же как и людьми, но только мы еще не знаем этой силы и называем ее инстинктом. Ибо, уходя отсюда, Бари обрекал себя на громадные испытания.

Они ожидали его там, на севере, и туда-то он и пошел.

НА СЕВЕР

Было начало августа, когда Бари покинул Серый Омут. Он не имел никакой определенной цели, но что-то вызывало в его мозгу прежние воспоминания, точно это были первые, еще неясные свет и тени, появляющиеся на проявляемой фотографической пластинке. Все то, о чем он давно уже позабыл, вдруг стало припоминаться ему теперь по мере того, как он все дальше и дальше отходил от Серого Омута. Его ранние впечатления стали вновь как бы реальными, точно в его мозгу порвались узы, связывающие его с домом Нипизы все картины, пережитые им в детстве, вдруг оживились. Прожитый им год жизни был для него долгим временем, целым десятилетием, пережитым человеком со всеми его опытами, радостями и горем. А уже прошло больше года, как он оставил отца и мать, и свою берлогу под кучей валежника, и все-таки перед ним проносились теперь неясные воспоминания о раннем детстве, об источнике, в который он упал, когда с таким ожесточением дрался с совенком. Именно новые впечатления пробудили в нем уже заглохшие старые воспоминания: он наткнулся на то ущелье, в котором его ловили Нипиза и Пьеро. Точно это было только вчера! Он вошел в него и постоял немного около того камня, который чуть не раздавил Нипизу потом он вспомнил о Вакайю, своем громадном друге-медведе, которого убил Пьеро, и обнюхал его белые кости, видневшиеся из-под зеленой травы и цветов, которые вылезли между ними. Отсюда он пошел к ручью, где когда-то охотился на раков и где Вакайю кормил его рыбой. Тепер уже здесь жил другой медведь, который точно так же, как и Вакайю, занимался здесь рыбной ловлей. Возможно, что это был сын или внук Вакайю. Бари пронюхал, куда он прятал свою рыбу, и целых три дня питался ею, пока не отправился далее на север.

И теперь, после стольких долгих недель, он вдруг почувствовал в себе прежние бодрость и быстроту. Воспоминания, которые, благодаря времени, уже стали покрываться для него пеплом, вдруг вспыхнули в нем с новой силой, и как он вернулся бы назад к Серому Омуту, если бы там вдруг оказалась Нипиза, так теперь его, точно странника к дому, потянуло неожиданно к Бобровой Луже.

Был удивительный час солнечного заката, когда он добрел до нее. Он остановился от нее в ста аршинах, когда еще заводь скрывалась от него за листвою деревьев, и стал прислушиваться и нюхать воздух. Лужа все еще существовало по-прежнему. Он ощутил ее прохладный домовитый запах. А Умиск, Сломанный Зуб и все другие? Живы ли они? Найдет ли он их? И он насторожил уши, чтобы не проронить ни малейшего знакомого звука, и вдруг минуты через две услышал громкий всплеск воды: это шлепнулся об нее какой-то здешний житель. Бари спокойно пробрался сквозь заросли ольхи и приблизился к тому месту, где впервые познакомился с Умиском. Поверхность заводи слегка заколебалась из воды высунулись три любопытные головы. Точно подводная лодка, промчался вдруг сквозь воду старый бобер, направляясь к противоположному берегу с палкой в зубах. Бари посмотрел на плотину. Она осталась все такой же, какой была и в прошлом году. В первое время он не показывался наружу, а сидел, спрятавшись в молодом ивняке. Он испытывал все возраставшее в нем чувство успокоения, какое-то облегчение от долгих мук одиночества, пережитых им в ожидании Нипизы. Вздохнув глубоко, как человек, он отошел в сторону и лег в ольховых зарослях, высунув из-под них голову, чтобы лучше было видно.

Как только солнце село, вся заводь оживилась. На то место, где Бари когда-то спас Умиска от лисицы, выползло уже новое поколение бобрят, трое, и все жирные и неуклюжие. Бари ласково им заскулил.

Всю ночь он пролежал в ольховом кустарнике. Бобровая колония опять стала его домом. Но только изменились условия. Дни превратились в недели, недели — в месяцы, и обитатели колонии Сломанного Зуба уже не выказывали ни малейшего признака встретить уже выросшего Бари так, как они приняли его когда-то, когда он был еще щенком. Теперь он был громадного роста, черный и походил на волка, страшного, с длинными зубами, свирепого на вид, и хотя он не выказывал ни малейшего намека их обидеть, бобры все-таки смотрели на него с затаенным страхом и подозрительно. И Бари уже не чувствовал в себе прежнего ребяческого желания поиграть с молодыми бобрятками, поэтому их отчужденность от него уже не смутила его так, как смутила бы в прежние дни. Умиск-тоже вырос и превратился уже в толстого счастливого обывателя, обзавелся в этом году женой и целые дни теперь проводил в работе, запасая на зиму корм. Было совершенно ясно, что он уже не стал бы теперь водить компанию с каким-то незнакомым диким зверем, который то и дело стал показываться на берегу, да и сам Бари все равно не узнал бы в нем того Умиска, с которым когда-то обнюхивался носами.

Весь август Бари считал это место своей главной квартирой. Иногда он отправлялся на экскурсии, которые продолжались дня два или три подряд. Такие прогулки он всегда совершал на север, забирал иногда вправо или влево, но никогда не возвращался на юг. И, наконец, в первых числах сентября расстался с бобрами.

Целые дни он шел без всякого направления, куда глядели его глаза. Он жил охотой, ловил преимущественно кроликов, и тот простодушный род куропаток, которых индейцы называют «дурочками», питался иногда рыбой. К октябрю он зашел уже довольно далеко, а именно к реке Гейке, и еще дальше на север, к озеру Волластон, то есть на целые сто миль к северу от Серого Омута.

Несколько раз в течение этих недель он натыкался на человека, но, за исключением одного случая, когда он вдруг неожиданно столкнулся с охотником-индейцем на верхнем берегу озера Волластон, его не заметил никто из людей. Три раза, следуя по берегу Гейки, он прятался в кусты и наблюдал оттуда, как мимо него проходили лодки раз десять в тишине ночи он подходил к самым хижинам и шалашам, в которых жили люди, и однажды так близко находился от поста Компании Гудзонова залива на Волластоне, что слышал лай собак и покрикивания их хозяев. И все время он искал, старался набрести на то, что выскользнуло из его жизни. Когда он подходил к хижинам, то обнюхивал у них пороги, а завидев издали юрту, он начинал описывать вокруг нее круги и внюхиваться в воздух. На лодки он смотрел с надеждой. Однажды ему показалось, что ветер вдруг донес к нему запах Нипизы, и тотчас же ноги у него подкосились и сердце упало. Но прошел момент или два, из юрты вышла индианка с корзиной в руках, и Бари скрылся.

Был уже декабрь, когда метис Лерю с Лакбэна увидел на только что выпавшем снегу следы Бари, а несколько позже и его самого, когда он, как молния, метнулся от него в кусты.

— Уверяю вас, — рассказывал он потом, — у него лапы — вот как эта моя ладонь он черен как вороново крыло.

И когда ему не верили в лавке компании в Лакбэне, то он восклицал:

— Лисица? Да что вы! Он ростом с полмедведя! Вот на волка похож! Только черен, как дьявол.

Среди слушателей был Мак-Таггарт. Когда до него долетели слова Лерю, то он подписывал бумаги с донесением в главную контору компании. И вдруг рука его так вздрогнула, что он положил на бумагу кляксу. Когда он поднял голову на метиса, то в глазах у него светилось любопытство. В это время вошла Мари. Мак-Таггарт вернул ее к себе. Ее большие, темные глаза светились скорбью, и за этот год сильно увяла ее дикая, первобытная красота.

— Он удрал от меня вот так! — продолжал Лерю и щелкнул двумя пальцами.

Но, увидев Мари, он вдруг замолчал.

— Ты говоришь, черный? — спросил его Мак-Таггарт беззаботно, не отрывая глаз от писания. — А не заметил ли ты на нем каких-нибудь собачьих особенностей?

Лерю пожал плечами.

— Он удрал, как стрела, мосье. Но, кажется, это был волк. Мари при всех прошептала что-то Мак-Таггарту на ухо он сложил свои письма, быстро встал и вышел из склада. Целый час он затем не возвращался. Это удивило и Лерю, и других. Далеко не часто случалось, чтобы Мари входила в лавку, да и вообще она редко когда показывалась людям. Она жила у фактора, точно в гареме, и всякий раз, как Лерю случалось ее видеть, ему казалось, что она еще больше похудела и что глаза ее стали еще крупнее и более ввалились. Ему было от души ее жаль. Часто ночью он проходил мимо ее окна, когда она спала, еще чаще старался при встречах хоть что-нибудь прочесть на ее бледном лице в свою пользу и был необыкновенно счастлив, заметив однажды, что она его поняла и что глаза ее сверкнули при одной из встреч совсем иначе, чем это было до сих пор. Но этого никто еще не знал. Тайна оставалась только между ними одними, и Лерю терпеливо ожидал и наблюдал.

«Время придет, — говорил он себе, — я своего дождусь!»

Это было все.

В этих немногих словах для него заключался весь смысл его жизни и надежд. А когда это время действительно придет, то он повезет Мари прямо к миссионеру в Чорчиль, и они станут мужем и женой. Это была мечта, но благодаря ей долгие дни и еще более длинные ночи у Полярного круга становились не такими невыносимыми. Теперь оба они были рабами у этого всемогущего владыки. Но кто знает? Что, если и на самом деле оба они дождутся своего?

Лерю думал именно об этом, когда, час спустя, Мак-Таггарт вернулся обратно в лавку. Он подошел прямо к ним, ко всем этим шести человекам, сидевшим вокруг громадной, сложенной из кирпичей печи, и с самодовольным видом стал стряхивать с плеч свежевыпавший снег.

— Пьер Эсташ принял предложение правления, — объявил он во всеуслышание, — и отправляется в качестве проводника с топографической партией на Барренс на всю зиму. А ведь у него здесь, Лерю, остаются целые полтораста ловушек и капканов и чуть не целая область с отравленными приманками! Как ты думаешь об этом, Лерю? И все это я взял у него сейчас в аренду. Теперь будет и у меня заработочек на стороне. Три дня здесь и три дня там. Как ты находишь это, Лерю?

— Дело неплохое, — ответил Лерю.

— И даже очень, — подтвердил Роже.

— Отличные там ловятся лисицы, — отозвался Монруль.

— И к тому же не так далеко, — добавил тонким, как у женщины, голосом валанс.

НА ОХОТЕ

Охотничий район Пьера Эсташа тянулся на тридцать миль к западу от Лакбэна. Он был не так велик, как район Пьеро, но представлял собой главную артерию, пробегавшую через самое сердце богатейшего пушного края.

Сюда-то в декабре и явился Бари.

Он пробирался опять к югу, не торопясь и без всякого задора, и был занят разыскиванием пищи в глубоком снегу. Пронеслась страшная буря, гораздо раньше в эту зиму, чем обычно, и целую неделю после нее не могло двинуться с места ни одно живое существо: ни хищное, ни копытное. Бари не закапывался в снег, как это делали другие животные, и ждал, когда прояснится небо и образуется наст. Всю эту неделю, пока бушевала вьюга, он вовсе оставался без пищи. Четыре дня дул резкий ветер и стегала крупа, а затем остальные три дня стоял невероятный мороз, в который все живые существа глубоко закопались в снег. Даже птицы, и те зарылись. Можно было свободно пройтись по спинам оленей и лосей и даже этого и не заметить. В самые холодные часы Бари тоже сделал себе убежище в снегу, но не допускал, чтобы снег его засыпал совсем.

Каждый охотник от Гудзонова залива и вплоть до самой Атабаски отлично знает, что после таких бурь изголодавшиеся животные начинают усиленно разыскивать для себя пищу, и потому все их ловушки и западни в один день могут принести дохода сразу за целый год. Одни из охотников отправляются на осмотр их на шестой день, другие — на седьмой, а Мак-Таггарт поленился и отправился по линии Пьера Эсташа, которая теперь стала принадлежать ему, только на восьмой. Целых два дня понадобились ему, чтобы разыскать ловушки, отгрести от них снег, вновь наладить затворы и насадить приманки. На третий день он вернулся обратно в Лакбэн.

Как раз в этот самый день Бари проходил мимо избушки, находившейся в самом дальнем конце линии Мак-Таггарта. Около нее на снегу еще были свежие следы фактора, и как только Бари обнюхал их, он почувствовал сразу какое-то странное возбуждение. Понадобилась целая минута, чтобы этот запах, попавший так неожиданно в ноздри Бари, мог привести к каким-нибудь ассоциациям и напомнить ему о том, что когда-то произошло. И не успела пройти эта минуту, как он уже злобно заворчал. Некоторое время он простоял, глядя на избушку и замерев, как скала. Затем он стал описывать вокруг нее круги, подходя к ней все ближе и ближе, пока, наконец, не добрался до самого ее порога и не обнюхал его. Изнутри до него не дошло ни звука, ни запаха, которые говорили бы о присутствии в ней жизни, но он точно определил, что здесь пахло именно старым Мак-Таггартом. Затем он посмотрел в пространство по направлению к Лакбэну и задрожал. Мускулы его напряглись. Он заскулил. Пережитое стало мало-помалу оживать у него в мозгу: борьба в домике у Пьеро, Нипиза, дикая сцена на высоком берегу реки, даже то отдаленное событие, когда он попался Мак-Таггарту в силок. Как бы то ни было, но запах на снегу был именно тем самым, что он так ненавидел, что так и хотел бы загрызть, но отнюдь не тем, что он любил. В один момент природа научила его усвоить значение ассоциаций, он быстро понял все и сразу успокоился. Нахлынувшая было на него тоска от этих воспоминаний отлетела прочь, жалобное поскуливание прекратилось, и вместо него из его груди вырвалось злобное рычание.

Не спеша он побрел по следу и в четверти мили от избушки наткнулся на первую западню. Голод так подтянул ему бока, что он походил на истощенного волка. В эту первую ловушку Мак-Таггарт поместил в виде приманки целую четверть кролика. Бари осторожно подошел к ней. Еще живя у Пьеро, он кое-чему научился он знал, что должна была означать дверца в западне, чуял весь ужас от боли, которую испытывали животные, попавшиеся лапами в капкан к тому же и сама Нипиза научила его не прикасаться к отравленной приманке. Поэтому он осторожно запустил зубы в кролика и вытащил его из ловушки так искусно, как это сделал бы сам Мак-Таггарт. До вечера он опустошил пять ловушек. Шестым оказался капкан. Он вертелся вокруг него до тех пор, пока не примял под собою снег. Затем он убежал на болото, залез там под теплый можжевельник и проспал под ним целую ночь.

Со следующего дня началась борьба человеческого ума с хитростью и инстинктом животного. То, что Бари грабил ловушки Мак-Таггарта, ему вовсе не казалось преступлением это было средством к существованию. Ловушки снабжали его пищей так же, как целые недели после смерти Пьеро он питался от его приспособлений. Но он все-таки чувствовал, что в данном случае именно он является правонарушителем, так как имел врага, которого должен был одурачить. Будь хорошее время для охоты, он преспокойно отправился бы далее, потому что какая-то неведомая сила уже тянула его обратно к бобрам и к Серому Смуту. А так как снег был так рыхл и так глубок, что весь он погружался в нем чуть не по уши, то все приспособления и ловушки Мак-Таггарта являлись для него манной небесной, ниспосланной только для него одного. Он отправился по следам фактора и в третьей западне нашел кролика. Когда он покончил с ним, то от кролика остались только лужица крови да клочья шерсти. Изголодавшись за несколько дней, он ел, как волк, и к концу дня опустошил с дюжину ловушек Мак-Таггарта.

На следующий день, уже не такой голодный, но еще более чуткий к ненавистному запаху своего врага, Бари ел гораздо меньше, но зато больше производил разрушений. Мак-Таггарт был не так искусен, как Пьер Эсташ, и потому на каждой из своих ловушек оставлял после себя запах от своих рук, который так и бил Бари прямо в самый нос. Он вселял в Бари какой-то определенный и решительный антагонизм, все более и более возраставшую ненависть, о которой он совсем было уже позабыл. Кроме волков, Мак-Таггарт был единственным созданием, которое он ненавидел это был тот самый Мак-Таггарт, который убил Пьеро, который лишил его, Бари, любимой Нипизы, и вот этот самый Мак-Таггарт теперь оказывался здесь, в этом самом охотничьем районе! Если Бари бродил до сих пор зря, без всякой определенной цели и назначения, то теперь на него свалился долг: ни покидать ловушек, питаться от них и при случае дать выход своей ненависти и отомстить до конца.

Утром он набрел на труп волка, околевшего от отравы. Полчаса он теребил покойника, пока, наконец, не разорвал его, мех в клочки. Но мяса его он не тронул. Оно было отвратительно для него. Это было его местью волкам. Побежал далее, все истребляя по пути. Милях в пяти от Лакбэна он остановился и повернул назад. В этом месте линии ловушек пересекал замерзший ручей, по ту сторону которого открывалась долина, и через нее-то, благодаря ветру, дувшему навстречу, Бари и почуял дым и запах от поста. Вторую ночь Бари с полным животом провалялся под густыми ветками ели, а на третий день опять принялся за ловушки и направился на запад.

Рано утром в этот день Буш Мак-Таггарт отправился собирать свою добычу. Добравшись до того места, где в пяти милях от Лакбэна ручей пересекал его линию, он впервые заметил следы Бари. Он остановился и с необыкновенным интересом стал их исследовать. Став на колени и сняв с руки перчатку, он вдруг поднял лежавший на снегу волосок.

— Черный волк?..

Он произнес эти слова странным, изменившим ему голосом и невольно обратил глаза в сторону Серого Омута. После этого еще с большей тщательностью он стал изучать один из редко отпечатавшихся на снегу следов Бари. Когда он поднялся на ноги, то на лице у него было выражение неприятного открытия.

— Черный волк! — повторил он и пожал плечами. — Лерю — дурак! Это просто собака!.. — И затем, помолчав немного, он почти шепотом добавил: — Ее собака.

Он отправился далее уже по следу Бари. Теперь он больше уже не сомневался. Он догадывался еще тогда, когда Лерю упомянул о черном волке в первый раз. После осмотра следов он убедился вполне. Это были следы от собаки, и собака была черная.

После этого занялся осмотром ловушек. Первая из них оказалась ограбленной.

Он нехорошо выругался. Приманка исчезла, западня так и осталась приподнятой. Заостренный кол, которым была пригвождена приманка к земле, торчал по-прежнему, но уже без приманки.

Весь день Мак-Таггарт осматривал свою линию и всюду находил оставленные Бари следы. Набрел на клочки от растерзанного волка. Злоба наполнила его душу и, чем дальше он шел, тем все более и более волновался. Он знал, что четвероногие хищники иногда грабят ловушки. Волк, лисица или собака иногда трогают некоторые из них. Но чтобы испортить все ловушки и капканы подряд, для этого требовалось нечто особенное. А следы Бари почти около каждой из них. Мак-Таггарту даже стало казаться, что здесь работал сам дьявол, а не собака и не человек. Вор даже и не прикоснулся к отраве. Он как-то хитро увертывался от пружин, дверок и сваливающихся сверху тяжестей, которые должны были бить зверя прямо по затылку. Спрашивается, ну зачем ему было разрывать такую пушистую шкурку куницы на части, которые теперь зря валялись на снегу?

К вечеру Мак-Таггарт добрел до западни, в которой оказалась мертвая рысь. Бари оторвал от ее шкуры целый кусок, так что она стала никуда не годной. Мак-Таггарт выругался вслух и громко сплюнул.

К сумеркам он дошел до сарайчика, выстроенного Пьеро Эсташем как раз на полпути своего района, и запер в него свою добычу. Мехов оказалось не более трети того, что можно было бы взять, если бы не вмешался Бари. На следующий день он обнаружил еще большие разрушения и большие покражи. Он обозлился, как сумасшедший. Когда же он подошел тоже к вечеру ко второму сарайчику, то здесь оказались самые свежие следы Бари, точно он побывал здесь только час тому назад. Три раза среди ночи Мак-Таггарт слышал собачий лай.

На третий день Мак-Таггарт не вернулся в Лакбэн, но принялся за обстоятельное выслеживание Бари. Но Бари тоже был себе на уме. Он описывал вокруг него круги радиусом в сто ярдов и пользовался ветром. То и дело ветер доносил до него запах его преследователя несколько раз он подпускал его так близко к себе, что мог слышать скрип снега под его лыжами и металлический звук от ударов веток по стволу его ружья. А затем, с каким-то вдохновением, которое влекло за собой ругательства и проклятия Мак-Таггарта, он бросался от него в сторону и начинал описывать еще большие круги под конец он бросил его и опять занялся ловушками. Когда фактор снова подошел к ним, то Бари там уже хорошо поработал: он загрыз кроликов, ограбил ловушки на протяжении целых трех миль и помчался далее по их линии в сторону Лакбэна впереди самого Мак-Таггарта.

На пятый день фактор вернулся к себе на пост. Он был в дурном расположении духа. Он застал у себя в лавке одного только Баланса, который и слышал, как он рассказывал о своих приключениях и ругал затем Мари. Несколько позже она пришла в лавку с большими от испуга глазами и с красной от пощечины, которой наградил ее Мак-Таггарт, щекой. Пока приказчик отпускал ей консервированную лососину, Мак-Таггарт сидел за обедом; Баланс улучил минуту и тихонько шепнул ей на ухо:

— Лерю удалось поймать голубую лисицу. Он любит тебя, милая, и велел тебе передать, что надеется на хорошую добычу этой весной. Он приказал тебе сказать, что находится сейчас у себя дома, на реке Бесхвостого Медвежонка, и чтобы ты была готова бежать к нему, как только начнется метель!

Мари не посмотрела на него, но слышала от слова до слова все, что он ей передал. Глаза ее засверкали, как звезды, и когда приказчик передал ей лососину и она вышла из лавки, то он воскликнул:

— Черт подери, Баланс! Бывают же иногда такие красивые женщины на свете!

На что Баланс с лукавой улыбкой утвердительно закивал головой.

БАРИ НЕ ДАЕТ ПОКОЯ МАК-ТАГГАРТУ

К середине января война между Бари и Бушем Мак-Таггар-том разгорелась до того, что уже не представляла собой простого инцидента. Это была уже не простая плутня животного и не случайное раздражение человека. Она превратилась теперь в стихийное raison d'etre их жизни. Бари, так сказать, вцепился в охотничий район Мак-Таггарта. Он проносился через него, как опустошительный смерч, и всякий раз, когда ощущал свежий запах фактора из Лакбэна, в нем тотчас же с новой силой начинал работать инстинкт, предупреждавший его, что он имеет дело со своим сильнейшим врагом. То и дело он перехитрил Мак-Таггарта: он продолжал опустошать его ловушки, вытаскивать из них приманки, с наслаждением разрывал шкурки на части и считал высшим для себя удовольствием не есть, а только портить. Проходили недели, и его ненависть в нем только разгоралась, пока, наконец, он не стал хватать и грызть снег, по которому проходил Мак-Таггарт. И все время, несмотря на такое озверение, он видел перед собою образ Нипизы, который все отчетливее и яснее стал появляться у него в мозгу. То безграничное одиночество, которое угнетало его долгие дни и ночи, когда он отыскивал ее и поджидал у Серого Омута, снова навалилось на него и стало давить его еще больше, чем в первые дни ее потери. В звездные и лунные ночи он стал посылать ей свои тоскливые вопли и, прислушиваясь к ним издали в самую полночь, Мак-Таггарт чувствовал, как вдоль его спины пробегала какая-то странная дрожь.

Ненависть человека отличалась от ненависти животного, но, пожалуй, была еще более непримирима. Для Мак-Таггарта это было не простой ненавистью. К ней еще присоединился необъяснимый и суеверный страх, этот пустяк, над которым он смеялся и который проклинал, но который следовал за ним неотступно, как его запах всюду следовал за Бари. А Бари работал не только за себя одного, он работал и за Нипизу. Мысль об этом и угнетала Мак-Таггарта, да так, что он ни о чем другом не мог и думать. Не проходило дня, чтобы он не вспомнил о Нипизе не проходило ночи, чтобы она к нему не являлась. Ему даже показалось в одну из бурных ночей, что в вое ветра он услышал ее голос, и как раз в это же время до него донесся из леса и отдаленный, тоскливый плач Бари. В эту ночь он как-то особенно боялся. Он вскакивал с постели, начинал курить, пока вся комната не становилась синей от дыма. Он проклинал Бари и метель и уже не чувствовал в себе прежнего задора разгулявшегося самца. Он не переставал ненавидеть Бари, он питал к нему ненависть больше, чем к кому-либо из людей, но теперь он имел достаточно оснований, чтобы желать его убить. В первый раз он почувствовал это желание во сне, в беспокойном сновидении, и после этого его ни на минуту не оставляла мысль, что именно дух Нипизы руковорил Бари во всех его поступках.

С некоторого времени он вовсе перестал рассказывать на посту, как грабил его «черный волк». Испорченные зубами Бари шкурки он скрывал и держал это в секрете. Он изучал каждый способ, посредством которого местные охотники убивали на всем Барренсе лисиц и волков. Он испробовал всевозможные яды, один из которых был настолько силен, что одна капелька его могла моментально уложить на месте он употреблял в дело стрихнин в желатиновых капсулах, завернутых то в олений или лосиный жир, то в их печенку и даже в мясо дикобраза. Наконец, при приготовлении своих ядов он стал погружать свои руки в бобровое сало, чтобы отбить этим от приманок всякий дух он человеческого тела. Лисицы, волки и даже куницы и горностаи умирали от этих приманок, а Бари только подходил к ним, обнюхивал их и отправлялся дальше. Тогда Мак-Таггарт стал отравлять все без исключения приманки в своих ловушках. Это привело к некоторому желаемому результату, потому что Бари перестал вовсе прикасаться к приманкам и занялся только одними живыми кроликами, на которых Мак-Таггарт ловил крупных зверей.

В первый раз Мак-Таггарт увидел Бари только в январе. Он приставил ружье к стволу дерева и отошел от него в сторону сажени на полторы. Точно Бари знал об этом, потому что явился к нему, как из-под земли, и когда фактор увидел его всего в двадцати шагах от себя стоявшим около карликовой сосны, то он оскалил на него клыки, и глаза его засветились, как два зеленых уголька. Мак-Таггарт так и замер на месте. Это действительно был Бари. Он узнал его по белой звезде и по белым кончикам на ушах, и сердце его застучало, как молоток. Тихонечко, стараясь сделать это как можно незаметнее, он стал подкрадываться к ружью. Но Бари догадался и, как молния, прыгнул в сторону и убежал.

Это дало Мак-Таггарту новую идею. Она осенила его, точно вдохновение, и была так проста, что ему казалось почти непостижимым, как это она не приходила ему в голову раньше.

И он поспешил обратно в пост Лакбэн.

На следующий день он уже чуть свет был у себя на линии. Он принес с собой на этот раз целый мешок с волчьими капканами, которые были нарочно вымочены накануне в бобровом жире, и кролика, пойманного только прошедшей ночью. То и дело он с беспокойством поглядывал на небо. До самого полудня было ясно, но с этого времени небо стало заволакиваться тучами, надвигавшимися с востока. Через полчаса начал уже падать снег. Мак-Таггарт поймал одну из снежинок к, себе на перчатку и пристально на нее смотрел. Она оказалась пушистой и влажной, и он почувствовал удовлетворение. Это было именно то, чего он желал. К утру снег выпал уже на целые полфута и закрыл собой все западни.

Он остановился перед первой ловушкой, представлявшей собою домик, и тотчас же принялся за работу. Прежде всего он выбросил из него отравленную приманку и привязал вместо нее живого кролика. Затем стал расставлять волчьи капканы. Три из них он поместил перед самым входом в домик, куда должен проникнуть Бари, чтобы схватить зубами кролика. Остальные девять он расставил кругом на расстоянии один от другого не более фута, так что, когда он окончил свою работу, его домик оказался сплошь огражденным капканами. Цепей он не употребил вовсе, а оставил их лежать на снегу. «Если Бари попадется хоть в один из капканов, — думал он, — то не избежит и других, и, таким образом, в особой привязи надобности не представлялось».

Покончив с этим делом, он при сгустившихся сумерках зимнего вечера поспешил к себе в шалаш. Теперь уж он гордо поднимал голову. Неудачи быть не может. Он нарочно обобрал все свои ловушки, когда шел сюда из Лакбэна. Бари не найдет ни в одной из них чего бы поесть и волей-неволей должен будет сунуться в домик, оберегаемый двенадцатью волчьими капканами.

За ночь выпал глубокий снег, и весь мир казался одетым в белый саван. Точно в перьях стояли деревья и кусты, покрытые инеем. На камнях были белые шапки из снега, а на земле он был так рыхл, что оброненный ружейный патрон утопал сквозь него до самой земли. Бари вышел на охоту очень рано. В это утро он был более осторожен, потому что вовсе не чуялось запаха от лыж Мак-Таггарта, которым он мог бы руководствоваться. Он оглядел первую ловушку: в ней ничего не оказалось затем вторую, третью и так далее, и все они тоже оказались без приманок. Он подозрительно понюхал воздух, стараясь уловить в нем следы дыма или человеческого запаха, но ни того, ни другого в нем не оказалось. К полудню он подошел к домику с его двенадцатью предательскими капканами, приютившими свои разжатые челюсти под снегом, так что их вовсе не было видно. Целую минуту он простоял в нерешительности вне линии опасности и внюхивался в воздух и прислушивался. Он видел кролика и уже щелкал от голода зубами. Затем он придвинулся еще на один шаг вперед. Он все еще что-то подозревал, так как каким-то странным и необъяснимым образом чуял здесь опасность. С беспокойством он стал обнаруживать ее носом, глазами и ушами. Но все вокруг него было погружено в мертвую тишину и покоилось в глубоком мире. Он опять щелкнул зубами. Что ж это было такое, что так беспокоило его? В чем состояла эта опасность, которой он не мог ни видеть, ни обонять?

Медленно он обошел вокруг домика. Затем сделал еще три круга, с каждым разом придвигаясь к нему все ближе и ближе, пока наконец его ноги не ощутили под собой чего-то твердого. Он постоял с минуту еще. Свесил уши. Несмотря на густой запах кролика, который так и бил ему прямо в ноздри, что-то так и оттягивало его назад. И он собирался уже убежать от домика совсем, как в эту самую минуту вдруг раздался внутри него писк, и в следующий затем момент он увидел в нем белого как снег горностая, который жадно впился кролику в тело. Бари забыл все предосторожности и всякую опасность. Он яростно на него заворчал, но его маленький соперник вовсе даже и не подумал отказываться от своей добычи.

Тогда Бари разозлился и, чтобы покончить с ним, бросился прямо в западню, которую заготовил для него Мак-Таггарт.

МАК-ТАГГАРТ ТОРЖЕСТВУЕТ

На следующее утро, еще за четверть мили от домика, Буш Мак-Таггарт услышал бряцанье цепи. Кто бы это поймался? Рысь? Енот? Волк или лисица? А может быть, это и Бари? Остаток пути он пробежал, бегом и когда, наконец, достиг того места, откуда мог видеть все, то сердце чуть не выскочило у него из груди от радости, что попался его злейший враг. Держа наготове ружье на случай, если бы Бари попытался освободиться, он подошел к нему поближе.

Бари лежал на боку, изнемогая от истощения и боли. Подойдя к нему совсем близко и поглядев на снег, Мак-Таггарт даже заржал от удовольствия. Там, где Бари бился за свою свободу, весь снег был плотно утоптан и густо залит кровью. Она текла главным образом в него изо рта, и, когда он поднял голову, чтобы посмотреть на своего врага, то она так и заструилась каплями из его челюстей на землю. Железные клещи, скрытые под снегом, отлично выполнили свою безжалостную работу. Одна из его лап была крепко ущемлена ими на первом суставе. Обе задние ноги тоже попались. А четвертый капкан сомкнулся у него как раз на боку и вырвал из него кусок кожи величиною с ладонь. Снег ясно выражал на себе всю историю отчаянной борьбы в продолжение всей ночи напролет. Окровавленные челюсти Бари доказывали, как тщетно он старался разгрызть железо зубами. Он изнемогал. Глаза его были налиты кровью. Но даже и теперь, после стольких часов борьбы жизни со смертью, он все еще не терял присутствия духа. Голова и грудь его были приподняты, и он рычал на Мак-Таггарта со свирепостью тигра. Здесь, всего только в двух-трех футах от него, находился, наконец, его самый злейший враг, которого он ненавидел больше всего на свете, даже больше, чем волков. И тем не менее Бари был совершенно беспомощен, как и тогда, когда, точно висельник, болтался на силке, поставленном для кроликов его врагом.

Его злобное рычание нисколько не испугало Мак-Таггарта. Фактор отлично знал, что Бари был теперь в его власти, и потому с торжествующим смехом прислонил ружье к дереву, снял с себя перчатки и стал набивать трубку. Он теперь смаковал мучения Бари. Он предвкушал их уже давно. Он так же ненавидел Бари, как и тот его, он питал к нему ненависть, как к человеку. Его так и подмывало размозжить ему пулей лоб. Но ему было приятно продлить наслаждение при виде того, как Бари будет умирать постепенно, помучить его, как он помучил бы человека, походить вокруг него и слышать, как будет бренчать сковывавшая собаку цепь, и видеть, как капля за каплей будет вытекать у него из раненой ноги и из разорванного бока кровь. Это было его превосходной местью. Он так был увлечен ею, что даже не слышал, как сзади к нему подошел на лыжах какой-то человек. Послышался голос — да, это действительно был человек, — и Мак-Таггарт тотчас же к нему обернулся.

Это был какой-то чужестранец, моложе Мак-Тагтарта лет на десять. Он весело смотрел из-под козырька своей енотовой с ушами шапки и имел такой вид, что на него приятно было смотреть. На нем были полушубок из дубленой оленьей кожи, подпоясанный ремнем и подбитый изнутри мехом, прочные лосиные брюки и мокасины. Он путешествовал на длинных узких лыжах и имел за плечами маленький, но туго набитый ранец. Одним словом, с ног до головы он был одет, как путешественник. Ружье было в чехле. С первого же взгляда Мак-Таггарт определил, что он находится в пути уже несколько недель и прошел не менее тысячи миль. Но не мысль об этом смутила его так, что какой-то странный холодок вдруг пробежал у него вдоль спины им вдруг обуяло опасение, что каким-нибудь неразгаданным еще путем его тайна могла добраться до самого юга, та правда, которая была скрыта им у Серого Омута и благодаря которой в этих местах вдруг появился этот молодой человек. Он был почти уверен, что под полушубком у него должна находиться полицейская форма или что это был просто сыщик. На минуту им овладел такой ужас, что он не мог произнести ни слова.

До сих пор незнакомец его только окликнул. Теперь же, устремив глаза на Бари, он заговорил:

— Здравствуйте! Что, поймали его на месте преступления?

В его голосе оказалось что-то такое, что успокоило Мак-Таггарта в нем не было ровно ничего подозрительного, и фактору показалось, что он заинтересовался собакой даже больше, чем им самим. Он глубоко и с облегчением вздохнул.

— Да, — ответил он. — Обворовывает ловушки. Незнакомец еще пристальнее посмотрел на Бари. Он сбросил с себя ружье на снег и нагнулся к нему поближе.

— Гм… Собака! — воскликнул он.

Мак-Таггарт осматривал его сзади, как хорек.

— Да, собака!.. — ответил он небрежно. — Дикая с примесью волка. За эту зиму он испортил мне мехов на целую тысячу долларов.

Незнакомец стал перед Бари на корточки, упершись ладонями о колени, и вдруг так улыбнулся, что обнаружил все свои белые зубы.

— Ах ты, несчастный, — ласково обратился он к собаке. — Так ты, значит, воришка? Беззаконник? И не побоялся даже полиции? Теперь тебе достанется на орехи!

Он поднялся и посмотрел Мак-Таггарту в лицо. Под взглядом голубых глаз незнакомца фактор слегка покраснел. К нему вдруг вернулась вся его злость.

— Пускай его околевает здесь! Собаке собачья смерть! За все то, что он для меня сделал, я заморю его голодом, сгною его тут же, в этих цепях!

Он взял ружье, взвел курок и гордо посмотрел на незнакомца.

— Я Буш Мак-Таггарт, фактор из Лакбэна, — сказал он. — Вы отправляетесь туда же?

— Как вам сказать?.. Я иду далее, на ту сторону Барренса. Мак-Таггарт снова почувствовал странную дрожь.

— Значит, удираете? — спросил он. — Не поладили с правительством?

Незнакомец утвердительно кивнул.

— Может быть, даже и с полицией? — допытывался Мак-Таггарт.

— Как вам сказать?.. Пожалуй, что и с полицией, — ответил незнакомец, глядя на него в упор. — А теперь, мосье, перед тем как нам уйти отсюда, давайте отнесемся с уважением к закону, который приказывает не причинять животным бесполезных страданий. Будьте любезны застрелить эту собаку! Или разрешите мне!

— У нас здесь свои законы, — ответил Мак-Таггарт. — Тот, кто обкрадывает ловушки, должен и околевать в ловушках. А это не собака, а сам черт. Выслушайте меня…

И быстро, не упуская ни малейшей подробности, он рассказал ему, как целые недели и месяцы бился с Бари и как все его ухищрения хоть как-нибудь обмануть его и заманить в ловушку, благодаря чисто бесовской хитрости собаки, оставались до сих пор тщетными.

— Это черт, а не пес! — воскликнул он со злобой, закончив свой рассказ. — И после этого вы будете настаивать, чтобы я его пристрелил? Так нет же, пусть этот дьявол околевает постепенно, час за часом, минута за минутой, пока не издохнет совсем! Незнакомец посмотрел на Бари. Собака лежала, отвернувшись от Мак-Таггарта. Затем он сказал:

— Вы правы. Пусть этот дьявол постепенно околевает. Если вы, мосье, идете отсюда на Лакбэн, то я пройдусь немножко вместе с вами. Мне надо забрать в сторону мили на две, чтобы выправить свой путь по компасу.

Он поднял с земли свое ружье. Мак-Таггарт пошел впереди, чтобы указывать ему дорогу. Через полчасса незнакомец остановился и указал на север.

— Теперь мне нужно идти по прямой линии отсюда целых пятьсот миль к северу, — сказал он таким тоном, точно сегодня же вечером собирался прийти к себе домой. — До свиданья!

Он не пожал ему руки. Но, уходя, сказал: — будьте любезны, если представится случай, донести своему начальству, что здесь проходил Джон Мадисон. Это — я. Получите награду.

После этого он целых полчаса шел к северу, пробираясь по самому густому лесу. Затем, пройдя мили две, он свернул на запад, потом круто на юг и через час после того, как расстался с Мак-Таггартом, стоял уже снова на корточках перед Бари.

Он стал разговаривать с ним, как с человеком.

— Так это ты, дружище? Превратился в вора? Стал бродячей собакой? И целых два месяца проводил его за нос? И за то, что ты не такой зверь, как он, он хочет заморить тебя голодом? Медленною смертью! Негодяй!

И он вдруг ласково засмеялся таким смехом, который располагает к себе всякого, даже дикого зверя.

— Но это ему не удастся, — продолжал он. — Давай свободную лапу, будем друзьями! Он говорит, что ты хитрый. Я тоже, брат, хитрый. Я сказал ему, что мое имя — Джон Мадисон. А это неправда. Я — Джим Карвель. А то, что я сознался ему насчет полиции, так это — чистая правда. Я — самая интересная для сыщиков личность. Обо мне знают они все от самого Гудзонова залива до реки Макензи. Давай же лапу, милейший. Мы с тобой одного поля ягода, оба бродяги! Я рад, что наткнулся на тебя! Ну, вставай же!..

ДРУЖБА

Джим Карвель протянул к Бари руки, и он тотчас же стих. Тогда молодой человек поднялся на ноги, посмотрел в том направлении, куда ушел Мак-Таггарт, и как-то забавно и с хитрецой щелкнул языком. Даже в этом его щелканьи было что-то приятельское, добродушное. То же добродушие светилось у него в глазах и в ярком блеске его зубов, когда он опять посмотрел на Вари. Его окружало что-то такое, что заставляло серый день казаться ясным, вселяло надежду, располагало к нему и согревало вокруг него холодную атмосферу, точно жарко натопленная печка, которая во все стороны посылает от себя тепловые лучи. Бари почуял это. В первое время, когда около него стояли два человека, он топорщился, огрызался на них и ощетинивал спину зубы его щелкали в мучительной агонии. Теперь же он выдал перед этим человеком свою слабость. В его налитых кровью глазах, которые он устремил на Карвеля, светились мольба и сознание вины. И Джим Карвель опять протянул к нему руку, и на этот раз еще ближе.

— Несчастный!.. — заговорил он все с тою же улыбкой на лице. — Бедняга!

Эти его слова показались Бари лаской в первый раз за все время с тех самых пор, как он лишился Нипизы и Пьеро. Он протянул голову и положил ее на снег. Карвель увидел, что из нее медленно сочилась кровь.

— Бедная собака! — повторил он.

И совершенно безбоязненно он положил на Бари руку. Это было доверием, вытекавшим из великой искренности и глубокой симпатии. Она коснулась его головы, а затем стала его гладить чисто по-братски. Потом с величайшей осторожностью она перешла к пружинам, которые сжимали Бари переднюю лапу. Своим полуобессилевшим умом Бари силился понять, в чем дело, и тогда только сообразил, когда вдруг почувствовал, что стальные челюсти вдруг разжались и выпустили, наконец, его онемевшую лапу. Тогда он стал делать то, что делал по отношению к одной только Нипизе и больше ни к кому на свете… Он высунул свой горячий язык и стал лизать им Карвелю руку. Молодой человек засмеялся. Напрягши усилия, он разжал две другие пружины, и Бари освободился.

Некоторое время он пролежал, не двигаясь и устремив взгляд на Карвеля. Молодой человек уселся на покрытый снегом березовый пень и стал набивать трубку. Бари смотрел, как он ее зажигал, и с неожиданным для себя интересом увидел первое облако табачного дыма, вылетевшее из его рта и ноздрей. Карвель сидел от него совсем близко и ухмылялся.

— Ну, успокой свои нервы… — подбодрял он Бари. — Все кости целы. Только помяло немного. Вылезай-ка оттуда, сразу поправишься!

Он посмотрел в сторону Лакбэна. На него вдруг нашло подозрение, что Мак-Таггарт может вернуться обратно. Может быть, то же самое подозрение зародилось и в Бари, потому что когда Карвель взглянул на него опять, то он уже стоял на ногах и, слегка покачиваясь, старался восстановить равновесие. Затем молодой человек снял с себя ранец, расстегнул его, засунул в него руку и вытащил оттуда кусок сырого, замороженного красного мяса.

— Только сегодня убито! — объяснил он Бари. — Годовалый лось, нежный, как куропатка, самое вкусное место, настоящий антрекот. Ешь!

Он придвинул мясо к Бари. Пес охотно принял его угощение. Он был голоден, мясо предлагал ему приятель, почему бы и не вонзить в него зубы? И он заработал своими челюстями. Тем временем Карвель снова надел на себя ранец, встал на ноги, взял ружье, нацепил на себя лыжи и направился к северу.

— Идем, милейший! — крикнул он Бари. — Нам пора!

Это было таким приглашением, точно они давно уже совершали путь вдвоем и всю дорогу не расставались. Пожалуй, в этом приглашении слышалась отчасти и команда. Это немного удивило Бари. Он постоял с полминуты без движения и глядел на удалявшуюся спину Карвеля. Карвель же не оборачивался назад. Тогда Бари посмотрел в сторону Лакбэна, потом опять на Карвеля и вдруг заскулил. Молодой человек в это время уже скрылся за густым кустарником. Потом опять появился.

— Да иди же! — вдруг послышался его голос. — Чего стоишь? Этот голос неожиданно пробудил в Бари новые чувства.

Это был голос не Пьеро и не Нипизы. У нее голос тоньше и приятней. На своем веку он видел очень немногих людей и ко всем им проникся ненавистью. Но этот голос прямо обезоружил его. В этом зове было что-то манящее. И ему вдруг страстно захотелось ответить на него. Его вдруг охватило желание побежать за этим незнакомцем хоть на край света. В первый раз за всю свою жизнь он почувствовал пламенную необходимость в дружбе именно мужчины. И он не двинулся до тех пор, пока Карвель совсем не скрылся в лесу. А затем не выдержал и побежал.

Эту ночь они провели в густой заросли кедров и можжевельника в десяти милях к северу от линии Буша Мак-Таггарта. Два часа шел снег и замел их следы. Шел он крупными, рыхлыми хлопьями и теперь. Они нависали на деревьях и тяжело оттягивали ветки книзу. Карвель развернул свою маленькую шелковую палатку и зажег костер. Покончив с ужином, Бари улегся на живот тут же около Карвеля и стал смотреть на него, не отрывая глаз. А молодой человек прислонился спиной к стволу дерева и с наслаждением покуривал свою трубочку. Он сбросил с себя полушубок и шапку с ушами и при свете пылавшего костра стал походить совсем на юношу.

— Приятно, что есть с кем поговорить, — обратился он к Бари. — Именно с тем, кто поймет и все-таки Не сможет пересказать никому. Разве тебе никогда не хотелось полаять? Вот так же и мне. Иногда я с ума схожу от того, что мне хочется поговорить, и не с кем.

Он потер себе руки и протянул их к огню. Бари следил за каждым его движением и прислушивался к каждому его слову. В глазах его светилось немое обожание, которое согревало Карвелю душу и делало для него ночь не такой безнадежной и пустынной. Бари еще ближе подполз к ногам молодого человека, и он вдруг наклонился к нему и стал гладить его рукой.

— Я все-таки злой человек, — ухмыльнулся он. — Ты даже этого вовсе и не подозреваешь. А хочешь знать, как все это произошло?

Он подождал немного, и Бари внимательно на него смотрел. Затем он снова заговорил с ним таким тоном, точно Бари был человеком:

— Ну, так слушай, — продолжал он. — Это было пять лет тому назад, как раз в декабре, на Рождество. У меня был отец. Славный такой старикашка. Матери вовсе не было, и жили мы с ним душа в душу. Понимаешь? И вот явился к нам некий негодяй Гарди и подстрелил его из-за угла. Самое подлое убийство. Но у него было много денег и много друзей, и с помощью их он добился того, что его не повесили, а присудили только к двум годам заключения. Но он не отсидел и их. Карвель сжал себе руки так, что захрустели пальцы. Торжествующая улыбка вдруг осветила его лицо, и глаза его засверкали. Бари тоже глубоко вздохнул, но это было простым совпадением, хотя момент все-таки был для него напряженный.

— Он не подвергся никакому наказанию, — продолжал Карвель, глядя в упор на Бари. — Твой покорнейший слуга догадывался, в чем дело: он рассчитывал на полное помилование в том же году. А тем временем мой отец уже лежал в могиле. Тогда я сам выступил против этого негодяя и вопреки всем его судьям, адвокатам, богатой родне и друзьям просто убил его! Убил и убежал. Выскочил через окошко, пока все спали, и скрылся в дремучем лесу. С тех пор вот и слоняюсь по разным местам. Но судьба мне помогла. Позапрошлым летом, когда меня уже настигала полиция, вдруг случилась комедия с переодеванием. Кто-то утонул в тех самых местах, где я скрывался. Он оказался таким похожим на меня, что его приняли за меня и похоронили под моим именем. Так что официально я числюсь покойником. Теперь мне уже нечего больше опасаться, так как я давно уже прервал всякие сношения со знакомыми людьми и теперь могу свободно выбраться из этой дыры. Что ты думаешь об этом? Каково твое мнение? А?

Он склонился над ним еще ниже, точно и в самом деле ждал от него ответа. Бари все еще лежал с поднятой головой. Может быть, по-своему он и понял его. Но тут послышались еще и другие звуки, кроме голоса Карвеля. Бари приложил голову к земле и прислушался. Затем он заскулил, и это скуленье его перешло вдруг в низкое рычание, которое Карвель и принял за предостережение. Он поднялся и долго стоял, глядя на юг. Бари стоял рядом с ним, напрягая мускулы и ощетинив спину.

После глубокого молчания Карвель сказал:

— Твои же родственники, приятель! Волки!

И он отправился в палатку за ружьем и патронами.

ЗОВ ЮГА

Когда Карвель вышел из палатки, Бари все еще стоял как вкопанный. Молодой человек тоже стоял некоторое время молча и не двигаясь и следил за ним. Ответит ли Бари на зов волков? С ними он или против них? Убежит ли он с ними именно теперь?

А волки все приближались. Они не описывали круги, как это делали, когда затравляли лося или оленя, а шли напрямик, прямо на место их стоянки. Карвель легко понял смысл их движения. Все время, пока Бари бежал сюда, у него сочилась из ноги кровь, и вот волки бежали теперь по этому оставленному им следу через дремучий лес, где падавший снег не мог его так плотно засыпать. Карвель не испугался. За свои пять лет бродяжнической жизни между Полярным кругом и цивилизацией он не раз имел дело с волками. Один раз он даже чуть не погиб, но это было на совершенно открытой местности в Барренсе. Теперь же к его услугам был костер, а если бы он и потух, то кругом стояли деревья, на которые ничего не стоило влезть. Он беспокоился только за Бари. Если собака бросит его и уйдет, то он снова останется один. Поэтому он почти строгим голосом спросил его:

— Ты ведь не уйдешь? Нет?

После этого Карвель увидел, что шерсть на спине у Бари ощетинилась, как щетка, и затем услышал, как он злобно, с безграничной ненавистью заворчал. Тогда Карвель отворил в ружье казенную часть, чтобы убедиться, что все в нем было в порядке, и весело щелкнул языком. Бари услышал это щелканье. Быть может, оно что-нибудь и означало для него, потому что он быстро повернул к нему голову и заложил уши назад.

Волки замолчали. Карвель знал, что это должно было обозначать, и насторожился. В тишине с особой металлической остротой прозвучал вдруг стук затвора на его ружье. Несколько минут они не слышали ничего, кроме треска дров в костре. Вдруг Бари напрягся всем телом и отскочил назад. Вытянув вперед голову на уровне с плечами и оскалив клыки, он уставился в темные глубины леса по ту сторону линии огня и заворчал. В один момент Карвель повернулся. То, что он увидел, могло бы испугать кого угодно. На него глядела пара горевших в темноте зеленых глах, потом другая пара, и вдруг их появилось столько, что он не мог бы их сосчитать. Он невольно глубоко вздохнул. Все эти глаза походили на кошачьи, но только были гораздо крупнее. Одни из них, попавшие в освещенное от костра пространство, горели, как раскаленные докрасна угли, другие отливали синим и зеленым цветами и казались живыми существами вовсе без тел. Они окружали его со всех сторон, но там, где он увидел их в первый раз, их было целое множество. В эти несколько секунд Карвель позабыл о Бари, пораженный этим многооким чудовищем, которое наседало на них со всех сторон и несло с собою смерть. Там было пятьдесят, а может быть, и целых сто волков, которые не боялись ничего на свете, кроме огня. Они подошли беззвучно, не захрустев даже сломанной веткой, и будь это позже, когда Карвель и Бари спали бы и не было бы вовсе огня, то…

Карвель задрожал, но тотчас же и овладел своими нервами. Он не собирался стрелять без крайней необходимости, но, тем не менее, держал ружье наготове и швырнул горящую головешку в ту сторону, где светилось наибольшее количество глаз. Вслед за нею он послал туда же и выстрел. Бари уже знал, что такое был выстрел, и, сгорая от безумного желания поскорее вцепиться в горло своему врагу, бросился по тому же направлению. Карвель с испугом стал кликать его назад. Но как было его имя? Как нужно было его назвать? Он видел, как Бари мелькнул с быстротою молнии мимо него и исчез во мраке, и в эту же самую минуту вдруг услышал, как защелкали зубы и завозились в свалке тела. Дрожь пробежала по всему его телу. Собака была одна, а волков — множество. Мог быть только один исход. Его четвероногий друг сам бросился в раскрытую пасть смерти.

Из темноты до него доносилось яростное щелканье зубов этой пасти. Было больно его слушать. Рука Карвеля невольно потянулась к револьверу, висевшему у него на поясе, и он бросил ружье прямо в снег. Держа револьвер перед собой, он ринулся прямо в темноту и так заорал, что его крик можно было бы услышать за целую милю вокруг. Вместе с этим криком на боровшуюся массу тел вдруг посыпался целый дождь огня. Затем он отбежал обратно к костру. Тяжело дыша, он стал прислушиваться. Больше уж он не видел в темноте и не слышал возни тел. Внезапность и неистовство его атаки распугали всех волков. Они разбежались. Но собака! Он затаил дыхание и стал вглядываться в темноту. Какая-то тень вдруг вошла в сферу огня. Это был Бари. Карвель побежал к нему навстречу, схватил его на руки и поднес его к костру, чтобы повнимательнее рассмотреть.

Долгое время после этого Карвель вопросительно смотрел на собаку. Затем он вновь зарядил оружие, подкинул в костер топлива, достал из своего ранца материи и забинтовал ею три или четыре наиболее глубокие раны на лапах у Бари. И несколько раз он с удивлением повторил:

— Ну, и какого черта тебе нужно было туда лезть? Чего ты не поделил с волками?

Всю ночь напролет он не спал и был настороже.

Случай с волками устранил последнее недоверие, которое еще могло существовать в отношениях между человеком и собакой. Потому что все время после этого, пока они вместе продвигались на северо-запад, Карвель нянчился с Бари, как с ребенком. Из-за ран собаки он продвигался вперед только на одну милю в день. Бари понимал это и привязывался к нему все больше и больше, потому что в руке этого человека была такая же нежность, как и у Нипизы, и от одного его голоса он чувствовал к нему безграничное расположение. Он больше не боялся его и стал относиться к нему с полным доверием. И Карвель, со своей стороны, ценил это. Расстилавшаяся вокруг них широкая пустыня и их обоюдное одиночество указали ему на глубокую важность даже самых мелких обстоятельств и заставили его еще лучше относиться к Бари. Так, он сделал открытие, которое заинтересовало его очень глубоко. Всегда, куда бы они ни шли, Бари неизменно смотрел или оборачивался на юг когда они располагались на ночлег, то он ложился мордой к югу и то и дело внюхивался в тянувший оттуда ветерок. Сначала это казалось ему вполне естественным, так как он предполагал, что в той стороне находились именно те места, на которых Бари привык охотиться. Но с течением времени он стал замечать совсем иное. Всякий раз, как они удалялись от той стороны, куда глядел Бари, он начинал тихонько скулить и проявлять большее беспокойство. Он не проявлял никаких намерений бросить Карвеля и убежать, но Карвель все более и более убеждался, что он чуял со стороны юга какой-то непостижимый, таинственный зов.

План Карвеля: как-нибудь добраться до Большого Невольничьего озера, а это добрые восемьсот миль к северо-западу, затем отсюда, когда настанет весеннее половодье, отправиться уже на лодке прямо на запад к Мекензи и, наконец, растаять где-нибудь в горах Британской Колумбии. Но эти планы резко изменились в феврале. Его и Бари захватил в дороге жестокий шторм, и в тот самый момент, когда оба они уже собирались погибать, Карвель вдруг наткнулся в самой глубине леса на хижину. Это было неожиданное спасение. Он вошел в нее. Там оказался мертвый человек. Он умер уже давно, замерз и так и лежал в замороженном виде. Карвель выкопал яму и похоронил его.

Эта хижина оказалась кладом для него и для Бари. В особенности для него. Очевидно, ею владел один только покойник. В ней было довольно уютно и имелось много припасов; но что было лучшего всего, так это то, что ее владелец еще перед смертью заготовил большую партию великолепных мехов. Карвель с большой радостью и заботливостью перебрал все шкурки. Их было на целую тысячу долларов, и их можно было сбыть на любом посту.

Хижина эта находилась в милях в двуустах к северо-западу от Серого омута, и скоро Карвель стал замечать, что когда на Бари находило его странное настроение, то он оборачивается уже не прямо на юг, но на юго-восток.

С каждым днем солнце поднималось все выше и выше: становилось теплее; стал таять снег. В воздухе повеяло дыханием весны. Вместе с ним возвратились к Бари и его тоска. Его потянуло к одиноким могилкам у Серого омута, к сгоревшей избушке, к покинутому шалашу около речки и к Нипизе.

Они прожили в этой хижине до мая. Распустились почки, потянулись запахи, и вылезла из-под земли трава. Карвель нашел наконец первый голубой подснежник.

В тот же вечер он стал укладываться в дорогу.

— Пора!.. — объявил он Бари. — Я изменил свое решение. Теперь мы отправимся на юго-восток. Туда!..

И он показал в сторону Серого омута.

НАШЛИ

Странное настроение овладело Карвелем, когда он предпринял это путешествие на юг. Он не верил в предзнаменования — ни в хорошие, ни в дурные. Предрассудки играли в его жизни очень незначительную роль, но он отличался любознательностью и любовью к приключениям, и годы его одиноких блужданий с места на место развили в нем удивительную способность представлять себе грядущие события до очевидности другими словами, он обладал особо активным воображением. Он знал, что какая-то непреодолимая сила влекла Бари куда-то на юг и именно к определенному месту. Без каких-либо предвзятых соображений Карвель стал интересоваться этим все более и более, а так как время для него вовсе не было деньгами и он бродил без всякой определенной цели, то он и приступил к выполнению эксперимента.

В первые два дня он предоставил Бари полную свободу и раз пятьдесят в течение этих двух дней проверял взятое им направление по компасу. Собака шла определенно на юго-восток.

На третье утро Карвель нарочно свернул на запад. Он тотчас же заметил, как вдруг в Бари произошла перемена: сперва он забеспокоился, а потом уныло пошел за своим хозяином позади. Около полудня Карвель опять резко свернул на юго-восток, и Бари снова обрадовался, снова повеселел и уже побежал далеко впереди хозяина.

После этого Карвель уже все время послушно следовал за Бари.

— Может быть, я поступаю глупо, — оправдывался он как-то вечером. — Но, во всяком случае, это так забавно! К тому же я этак доберусь до железной дороги раньше, чем попаду в город пешком так какая тут разница? Я только выигрываю от этого, если только ты не потянешь меня обратно к тому дураку в Лакбэн. А уж если потянешь…

Он выпускал при этом из своей трубки целые облака дыма и поглядывал на Бари, а Бари, вытянув голову между двух передних лап, посматривал на него с преданностью и любовью.

Неделей позже Бари стал уже отвечать на немые вопросы Карвеля. Как-то в полдень они наткнулись на целый ряд чьих-то ловушек и капканов, от которых можно было бы поживиться, но Бари даже и не остановился около них. Он сломя голову бежал на юг, иной раз так быстро, что Карвель терял его из виду.

Бари овладело какое-то напряжение, которое он едва сдерживал в себе, и всякий раз, как Карвель останавливался, чтобы отдохнуть, он начинал скулить и, не переставая, внюхивался в ветер, долетавший с юга. Весеннее время, цветы, позеленевшая земля, пение птиц и вдохновенное дыхание природы влекли его назад, к тому великому «вчера“, когда он принадлежал Нипизе. В его не умевшем рассуждать мозгу вовсе не существовало истекшей зимы. Длинные месяцы холода и голода прошли. Точно снились. Новые видения наполнили его голову, и все пережитое оказалось забытым. Птицы, цветы, голубые небеса вернулись назад, следовательно, должна была вернуться и Нипиза. И она его уже ожидает, вот стоит только перепрыгнуть по ту сторону этого дремучего, зеленого леса — и она будет там!

Что-то большее, чем простое любопытство, стало занимать Карвеля. Постоянное юмористическое отношение ко всему вдруг сменилось глубокими мыслями и бессознательным ожиданием тоже чего-то грядущего и неизбежного, и это заставляло и его испытывать плохо скрываемое возбуждение. Когда же они дошли, наконец, до колонии Бобров, то он был уже твердо убежден в том, что какая-то тайна действительно существовала… От колонии Сломанного Зуба Бари повел его к тому ручью, вдоль которого когда-то ловил рыбу черный медведь Вакайю, и отсюда — прямо к Серому Омуту.

Было утро великолепного дня. Было так тихо, что во всем лесу стояла волнующая музыка от ропота тысяч ручьев и потоков, гнавших через него свои вешние воды. На жарком солнце прошлогодняя рябина алела как кровь. На полянках и в открытых местах воздух был пропитан запахом цветов. В деревьях и кустах суетились около своих гнезд птицы. После долгого зимнего сна природа развертывала свою красу. Был май или, как говорят индейцы, месяц брака и завивки гнезд, месяц устройства дома, и Бари шел к себе домой. Не с тем, чтобы устраивать свое собственное гнездо, а просто к Нипизе. Он был убежден, что увидит ее там непременно и, может быть, даже на той самой круче, на которой видел ее в последний раз. И он с нетерпеливым лаем бросался на Карвеля и побуждал его идти как можно скорее.

И вот они уже там. Вот та самая площадка, на которой когда-то стоял домик Нипизы и Пьеро. Бари остановился около нее как вкопанный. Карвель увидел остатки от пожарища, а затем и две могилки под вековой сосной. И, посмотрев на собаку, как она стояла в ожидании и не двигалась, он понял все. Что-то подкатило ему к самому горлу, и он тихо, без усилия сказал:

— Так вот где был твой дом!

Бари не слышал. Подняв голову и смотря на самое небо, он вдыхал в себя воздух. Что могло доноситься к нему вместе с запахом леса и зеленых лугов? Почему он весь так дрожал? Что было в воздухе? Карвель задавал себе эти вопросы, оглядываясь по сторонам и старался найти на них ответ. Ровно ничего! Кругом было мертво: смерть и заброшенность — вот и все.

И вдруг Бари как-то странно вскрикнул — совсем почти как человек — и опрометью помчался куда-то в лес.

Карвель сбросил с себя ранец и лишнюю одежду, захватил с собой только ружье и бросился вслед за Бари. Он понял, что Бари что-то чуял, и поэтому бежал сколько хватало у него сил. Прямо через площадку, через кусты можжевельника, по уже заросшей травой, но еще заметной тропинке и, наконец, задохнувшись, он остановился и стал только слушать. Бари исчез бесследно. Но заросшая тропинка все-таки куда-то вела, и он пошел по ней.

Добежав до того места на речке, где он когда-то плавал с Нипизой, Бари тоже остановился. Он слышал, как журчала между камней вода, и сверкавшими глазами стал оглядываться по сторонам, надеясь найти Нипизу. Он ожидал увидеть ее именно здесь, плавающей в этой темной воде под нависшими над нею ветвями, или же вот здесь, на берегу, нагую, всю залитую ярким солнцем. Но скоро он убедился, что ее здесь не могло быть, и побежал дальше.

Прибежал к юрте. Небольшая открытая площадка, на которой они когда-то уединялись в своем шалаше, была сплошь залита солнцем, пробивавшимся сквозь прорыв в лесу с западной стороны. Юрта все еще стояла. Для Бари она не показалась особенно изменившейся. Тем, что прежде всего обратило на себя его внимание и что он почувствовал в самом воздухе, был дымок от небольшого костра, разложенного тут же, перед самой юртой. Над этим костром стояла склонившись женская фигура, и это вовсе не удивило Бари и не составило для него ничего неожиданного. Вдоль спины у этой женщины спускались две косы. Бари взвизгнул и, услышав его, женщина слегка вздрогнула и обернулась.

Даже теперь барии не нашел ничего неестественного в том, что это оказалась именно Нипиза, а не кто-нибудь другой. Ведь он расстался с ней только вчера! И вот сегодня он уже нашел ее опять. Что же тут удивительного? И в ответ на его визг Нипиза разрыдалась и плакала, плакала без конца.

Через несколько минут Карвель застал следующую картину: собака положила голову девушке на грудь, а девушка зарылась лицом в шерсть на его шее и все еще продолжала плакать, как дитя. Он не прерывал их радости и стоял в сторонке и ожидал. И когда он так ожидал, то по этим рыданиям, раздававшимся среди мертвого молчания леса, немножко угадывал историю сожженной хижины и двух могил и значение этого зова, который так настойчиво и неудержимо влек Бари на юг.

СЧЕТ ОПЛАЧЕН

В этот вечер на чистом воздухе был разложен новый костер. Теперь уже это был не маленький огонек, поддерживаемый так, чтобы его не заметил никто, а громадный, посылавший свое пламя далеко к небу. Освещенный им, стоял в сторонке Карвель. А когда костер догорел до той степени, что образовались каленые уголья, над которыми Нипиза стала готовить обед, то вместе с костром изменился и Карвель, этот бродяга, числившийся официально умершим. Он побрился, сбросил с себя тужурку, завернул рукава по самые плечи, и по всему лицу заиграла краска, но не от ветра и не от солнца, и не от минувших бурь. Точно так же засветились и его глаза, но не тем блеском, который появлялся в них вот уже на протяжении пяти лет. Быть может, даже он не глядел так никогда. Он не мог оторваться от Нипизы.

Она сидела у костра, склонившись над сковородой, и костер откладывал на ее лице и волосах яркие блики. Карвель не двигался все время, пока она сидела в такой позе. Он затаил дыхание и молчал. Глаза его загорались все ярче и глубже, и в них светилось уже величайшее преклонение мужчины перед женщиной. Вдруг Нипиза обернулась, подняла голову и уловила на себе его взгляд раньше, чем он успел опустить глаза. Одновременно и она взглянула на него. Ее глаза, как и лицо, глядя на Карвеля, выражали радость. Теперь уж она будет не одна! Карвель сел рядом с ней на березовое бревно и заговорил. У их ног растянулся Бари.

— Завтра или послезавтра, — объявил Карвель, — я должен отправиться в Лакбэн.

Сухая и горькая нотка послышалась в его до сих пор ласковом голосе.

— Зачем? — встревожилась Нипиза.

— Я не успокоюсь, пока не убью его, — ответил он.

Нипиза уставилась на огонь. Некоторое время продолжалось глубокое молчание, прерываемое только треском костра, и среди этого молчания Карвель будто нечаянно вдруг коснулся ее волос. Мысли его были далеко. Какой превосходный случай он упустил в тот день, когда встретился впервые с Мак-Таггартом у ловушки Бари! О, если бы он только знал! Он представил себе на светлом фоне огня картину, как фактор из Лакбэна убивает Пьеро, и губы его сжались. Она рассказала ему все, все, все. Свое бегство, свое падение в воду, где она рассчитывала лучше найти себе смерть, чем отдаться живой злодею. Она сообщила ему далее о том, как чудом выкарабкалась потом из реки и нашла себе приют у старого, беззубого индейца Тюбоа, которому Пьеро из жалости позволил охотиться в своих владениях. Карвель так живо представлял все, что рассказывала ему Нипиза, точно сам присутствовал при этой полной ужаса трагедии, когда в какой-нибудь один час солнце должно было навеки закатиться для Нипизы, и представлял себе трогательную картину, как старый, благородный Тюбоа, выбиваясь из сил, целые мили нес на себе несчастную девушку от самого омута и вплоть до своей юрты. Он ясно представлял себе, как в течение долгих недель голода и невыносимых морозов жизнь Нипизы висела на волоске. И в добавление ко всему, когда выпал глубокий снег, Тюбоа вдруг умер.

И когда она окончила свой рассказ, то глубокий вздох вырвался вдруг у него из груди он долго, не мигая, смотрел на огонь и, наконец, сказал:

— Завтра я отправляюсь в Лакбэн.

Сперва Нипиза не ответила. Она тоже долго смотрела на огонь. Затем сказала:

— Тюбоа тоже собирался убить его, но только весной, когда он смог бы туда пойти. А когда Тюбоа неожиданно умер, то я решила сделать это сама. Поэтому я захватила с собой ружье Тюбоа. Я зарядила его только вчера. Но только вы, мосье Джим…

Она с гордостью посмотрела на него, и глаза ее заметали искры.

— Вы не пойдете в Лакбэн, — продолжала она почти шепотом. — Я уже послала туда вестника…

— Вестника?

— Да… Индейца Укиму. Только два дня тому назад. Я поручила ему сказать, что я еще жива, не умерла, что я опять здесь, у себя, я хочу его видеть и согласна быть его женой! О, он прискачет сюда немедленно! И вы не убьете его. Нет! Не посмеете!

Она улыбнулась во все лицо, и сердце у Карвеля похолодело.

— Ружье заряжено, — продолжала она. — И я убью его сама. — Два дня тому назад… — залепетал Карвель. — А отсюда до Лакбэна…

— О, не беспокойтесь! — возразила Нипиза. — Он завтра же уже будет здесь. Завтра, едва только зайдет солнце, он уже явится сюда своей собственной персоной. Я уж знаю! Я так и сгораю от нетерпения, завтра он уже будет здесь. Он прилетит сюда, точно на крыльях.

Карвель низко опустил голову. Точно не замечая этого, Нипиза снова стала смотреть на огонь. Но она почуяла, почему он это сделал, и сердце ее забилось.

Если бы старый Тюбоа был здесь, то в этот вечер он прочел бы странные предостережения в шепоте ветра, который пролетал над вершинами деревьев. Таков уж был этот вечер. Именно в этот, сегодняшний вечер, по мнению Тюбоа, должны были летать по лесам различные фантастические существа и перешептываться между собою о грядущих событиях. Трудно сказать, знал ли что-нибудь старый Тюбоа в свои девяносто лет и мог ли он подозревать что-нибудь такое, чего не предусмотрел бы, несмотря на свои молодость и доверчивость, Карвель. Завтра, завтра! Нипиза так уверенно сказала, что именно завтра у нее будет гость. Но, прислушавшись к шепоту деревьев, Тюбоа мог бы сказать:

— А почему не сегодня ночью?

Была полночь, и полная луна стояла над поляной. В юрте спала Нипиза. В тени можжевельника, невдалеке от огня, забылся сном Бари, а еще дальше, почти у самой опушки леса, крепко похрапывал Карвель. Молодой человек и собака очень устали. Они были на ногах целый день и бежали во весь дух и потому не слышали ни звука.

Но все-таки они шли не так далеко и не так стремительно, как Мак-Таггарт. С восхода солнца и до полуночи, когда он добрался, наконец, до того места, где когда-то стояла избушка Пьеро, он отмахал сорок миль. Два раза он кричал оттуда Нипизе, но, не получив от нее ответа, еще долго простоял на лунном свете и все прислушивался. Но ведь Нипиза здесь!

Она должна была его ожидать! Он утомился, но от волнения не чувствовал усталости. Кровь кипела в нем целый день, а теперь, когда он был уже так близко от своего счастья, она забурлила в нем, точно от хмельного вина. Где-то здесь, вот именно недалеко отсюда, Нипиза должна была его ожидать. Он опять закричал ей и прислушался. Ответа не последовало. Тогда сердце в нем упало и, предполагая что-нибудь недоброе, он тревожно задышал. Затем он понюхал воздух, и вдруг до него донесся едва заметный запах дыма.

По инстинкту человека, выросшего среди лесов, он стал лицом к ветру, но ветер был так слаб, что не чуялось под звездным небом ни малейшего дуновения. Мак-Таггарт не стал уже больше кричать и отправился далее через поляну. Несомненно, что Нипиза была где-то в другом месте и спала у разведенного огня, и при мысли об этом он даже радостно вскрикнул. Затем он вступил в лес случай подсунул ему под ноги полузаросшую травой тропинку он пошел по ней и с каждым шагом запах дыма становился ощутимее.

Тот же инстинкт лесного жителя побудил его приближаться с крайней осторожностью. Инстинкт и необыкновенная тишина ночи. Он шел так, что ни одна веточка не хрустела у него под ногами. Он раздвигал кусты так, что они не издавали ни малейшего звука.

Когда он добрался, наконец, до полянки, где все еще поднимался кверху дымок от костра, разложенного Карвелем, то он сделал это так осторожно и тихо, что его не услышал даже Бари. Возможно, что в глубине души Буш Мак-Таггарт все-таки чего-то остерегался еще возможно, что он хотел застать Нипизу во время сна. Один вид юрты заставил его сердце забиться сильнее. На том месте, где находилась юрта, было светло, как днем, и он увидел развешанное около нее женское белье, которое сушилось на веревке. Крадучись, как лисица, он подошел поближе и уже протянул руку, чтобы отдернуть занавеску, закрывавшую собою вход в юрту, но из предосторожности остановился.

Он долго прислушивался, не последует ли какого-нибудь звука. Он услышал дыхание. На секунду он обернулся лицом к свету, так что луна била ему прямо в глаза. Они горели от страсти. Затем, все еще с величайшей осторожностью, он приподнял занавеску.

Не звук разбудил Бари, лежавшего в десяти шагах в стороне, в глубокой тени можжевельника. Возможно, что это был запах.

Он почуял пришельца прежде всего обонянием и пробудился. Несколько секунд он глядел во все глаза на согнувшуюся у входа в юрту фигуру. Он знал, что это был не Карвель. Старый, давно уже знакомый запах человека-зверя точно ненавистным ядом вдруг наполнил его ноздри. Он вскочил и остановился на всех четырех ногах, расставив их квадратом и обнажив свои длинные клыки.

Мак-Таггарт скрылся за занавеской. Изнутри юрты послышались вдруг звуки там завозились сначала удивленный крик только что пробудившегося человека, а затем призыв на помощь. Низкий, полусмущенный голос в ответ. Бари с оглушительным лаем выскочил из своей засады и ринулся в смертный бой.

У своей сосновой лесной опушки Карвель беспокойно зашевелился. Странные звуки разбудили его, и будучи не в силах стряхнуть с себя дремоту, он в первую минуту принял их за сновидение. Наконец, он осилил себя, приподнялся и, поняв, в чем дело, вскочил на ноги и бросился к шалашу. Нипиза выскочила уже наружу и изо всех сил звала его на помощь.

— Карвель!.. Карвель.. — кричала она. — Идите сюда скорее, Джим!

Она стояла вся белая в своей ночной рубашке, и глаза ее были искажены от страха и метали искры! Увидев молодого человека, она бросилась к нему с распростертыми руками и все еще крича:

Карвель!.. Карвель!..

А в это время из юрты доносились яростное рычание собаки и жалобные крики человека. Карвель позабыл, что только вечером пришел сюда в первый раз в жизни, и притянул ее к своей груди, и она послушно обвила его шею руками.

— Джим… — плакала она. — Этот человек здесь… Он уже пришел из Лакбэна… Там они оба, Бари и он.

Карвель понял всю правду. Он схватил на руки Нипизу и побежал с ней прочь, подальше от этих звуков, которые становились все ужаснее и сильнее. У лесной опушки он спустил ее на землю. Она все еще держала его за шею; по тому, как она дрожала всем телом, он чувствовал, как она испугалась. Она плакала и смотрела ему чисто по-детски в глаза.

— Джим… Джим… — умоляла она. — Не оставляйте меня… Я здесь одна! Около меня здесь нет ни одной близкой души! И я так боюсь!..

Он склонился над ней, и как-то так само собой вышло, что он привлек ее к себе и поцеловал в губы. А затем испугался своего поступка и побежал к юрте.

Когда он прибежал туда, один, с револьвером в руке, то Бари стоял уже у самого входа и помахивал хвостом. Карвель взял из костра пылавшую головешку и вошел внутрь юрты. Когда он вышел оттуда обратно, то на нем не было лица. Он бросил головешку в костер и возвратился к Нипизе. Он заботливо укутал ее в свое одеяло и стал около нее на колени.

— Он умер, Нипиза, — сказал он. — Умер? Это правда, Джим?

— Да, Бари загрыз его насмерть!

Она едва дышала. Он еще ниже склонился над нею и продолжал:

— Но ты не беспокойся, мое дитя. Об этом не узнает никто. Сейчас я похороню его и подожгу юрту. А завтра утром мы отправимся вместе в Нельсон-Хауз, где есть миссионер.

— Зачем? — спросила она, точно его не понимая.

— А затем, — ответил он, — чтобы, вернувшись оттуда, построить себе новую избушку на месте сгоревшей и зажить в ней счастливо вдвоем!

И вдруг во все горло завыл Бари. Это был его победный крик. Он понесся далеко к звездам, прокатился над самыми верхушками деревьев и долетел чуть не до самой луны. Это был настоящий вой волчьего торжества по поводу совершенного подвига и осуществленной мести. Эхо повторило его несколько раз, затем замерло где-то далеко-далеко, и снова водворилась мертвая тишина. Легкий ветерок пробежал по вершинам деревьев. Издалека донесся ток глухарей.

А Нипиза и Карвель сидели рядом и все говорили, говорили без конца.

Оглавление

ВЕЛИКОЕ НЕИЗВЕСТНОЕ

ПЕРВЫЙ ВЫХОД В СВЕТ

СТРАШНАЯ НОЧЬ

ГОЛОДНЫЙ БРОДЯГА

ЗАГОВОРИЛА ВОЛЧЬЯ КРОВЬ

ВОПЛЬ ОДИНОКОЙ ДУШ

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ВАКАЙЮ

НИПИЗА В ОПАСНОСТИ

ВСЕ-ТАКИ СДРУЖИЛИСЬ

НЕОЖИДАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

ПОПАЛСЯ

ПОРАБОЩЕН, НО НЕ ПОБЕЖДЕН

МАК-ТАГГАРТ ПОЛУЧИЛ ОТВЕТ

СИЛА ЖЕНЩИНЫ

ДОЧЬ БУРИ

НИПИЗА ПРОЯВЛЯЕТ ХАРАКТЕР

ГОЛОС РАСЫ

БРОДЯГИ

МАК-ТАГГАРТ РЕШАЕТСЯ

НАПРАСНАЯ БОРЬБА

НИПИЗА ДЕЛАЕТ ВЫБОР

ОДИН

ЗИМА, ПОЛНАЯ ОЖИДАНИЙ

НА СЕВЕР

НА ОХОТЕ

БАРИ НЕ ДАЕТ ПОКОЯ МАК-ТАГГАРТУ

МАК-ТАГГАРТ ТОРЖЕСТВУЕТ

ДРУЖБА

ЗОВ ЮГА

НАШЛИ

СЧЕТ ОПЛАЧЕН

Реклама на сайте