«Белое Пёрышко»

Софья Борисовна Радзиевская (1892—1989) Белое Пёрышко

Кот Моисей прожил длинную бурную жизнь, недаром у него не хватает левого уха, а вместо хвоста торчит коротенькая култышка. Он мастер разорять птичьи гнёзда, а раз даже принёс из лесу маленького зайчонка и съел в углу двора, рыча и сверкая злыми зелёными глазами.

И теперь, наверное, не за добрым делом он лез на старую осину, лез осторожно, притаиваясь и прислушиваясь.

Арсик терпеть не мог Моисея с того дня, когда отнял у него хорошенькую задушенную синичку. Тогда Моисей больно оцарапал Арсику руку, а потом долго в кустах рычал, точно грозил: «Подожди — сосчитаемся!»

Поэтому Арсик, заметив его на осине, сразу насторожился: «Ещё какую пакость придумал?» На всякий случай он крепко зажал в руке подходящий камешек, если куцый опять к птичке подбирается…

А Моисей уже долез до первой толстой ветки, притаился на миг и стал медленно вытягивать одну лапу. Послышался тонкий жалобный писк, над головой кота метнулась маленькая птичка. Хищная лапа взмахнула в воздухе, но успела зацепить только пёрышко из хвоста.

— А, ты так? Вот я тебе!

Ловко пущенный камень мелькнул в воздухе. Кот с воем шлёпнулся с дерева и кинулся в кусты. Арсик засмеялся.

— Что, куцый, остался без завтрака?

— Вооу-уф, — ответил кот из куста сирени: они хорошо понимали друг друга.

А птичка опять мелькнула между ветвями.

— Гнездо! — обрадовался Арсик. — Иначе ни за что бы не вернулась. Вот посмотреть-то!

Снизу гнезда не было видно. Арсик проворно сбросил тапочки и обхватил ствол осины руками.

— Ишь, толстая! Моисею-то легко, когтищи во какие!

Но и без когтей у Арсика дело шло успешно. Вот и первый сук, за него можно ухватиться рукой. Ой, да вот же оно!

Гнёздышко на ветке у самого ствола, всё обложенное кусочками коры и лишайников, было совсем незаметно. И птичка в нём сидела, прижавшись ко дну, серенькая, тоже незаметная. Арсик увидел только блестящие бусинки-глаза. Они с ужасом следили, как над краем гнезда поднимается новое чудовище, ещё больше ростом и, наверное, ещё опаснее. Птичка опять вспорхнула с лёгким писком, мягкое крылышко слегка задело щёку Арсика, но он даже не заметил этого. Полуоткрыв рот, он с восхищением любовался внутренностью гнезда: на мягкой пуховой подстилке лежало пять крошечных, почти как горошинки, яичек. Голубоватые, с коричневыми пятнышками, они казались такими нежными, что Арсику захотелось потрогать их чуть-чуть, кончиком пальца. Но нет, мать может бросить гнездо. И тогда не удастся увидеть ещё более удивительное — крошечных новорождённых птенчиков. Какие они, наверно, красивые! И Арсик осторожно спустился с дерева.

Ну и гнездо! Он точно знал, где оно помещается, и всё-таки, едва отдалившись, уже не смог его различить — так искусно укрыла его мать. Только бы она не бросила гнезда!

Но вот маленькая сероватая тень опять скользнула между ветками, и Арсик чуть не вскрикнул от радости. Вернулась! Опять! Ну, теперь только куцему загородить дорогу, он наверняка караулит в кустах.

Через минуту Арсик тащил к старой осине ржавую колючую проволоку. Ему помогал другой мальчик, постарше.

— Доску приложи ещё с другой стороны, чтобы проволока кору не царапала. Теперь давай мотать. Ой, колется!

— Ничего, — проговорил мальчик постарше, — зато куцему теперь наверх нипочём не взобраться!

— Вооу-у-уф, — донеслось из соседнего куста. Моисей сообразил, какую ему подстроили западню, и сердечно «благодарил».

— Арсик, — послышался женский голос. — Арсик, обедать!

— Сейчас, — откликнулся мальчик и вздохнул: — Обедать, а там ужинать, передохнуть не дадут. Ну, Колька, бежим, всё равно не отстанут.

Мальчики исчезли в кустах, а над тем местом, где они только что стояли, в воздухе промелькнула новая птичка. Она на мгновение припала головой к гнезду и тут же опустилась на ветку около него.

— Фью-фью-фью-ди-ди-ди… — раздалась серебристая песенка. Певец взмахивал крылышками с белыми полосками и надувал горлышко — так получалось лучше. Маленький зяблик только что принёс подруге в гнездо вкусную гусеницу и радовался тому, что всё в жизни идёт удивительно хорошо.

Но вдруг весёлая песенка прервалась, и зяблик тревожно пискнул: — Зиу, зиу.

Из-под куста сирени выглянула рыжая голова. Кот Моисей желал убедиться, действительно ли негодные мальчишки загородили ему дорогу к завтраку. Увы… старое дерево так обмотали колючкой, что её хватило бы на десяток осин. Моисей, нервно подёргивая хвостом, обошёл вокруг дерева. Ясно, здесь времени терять не стоит. Он медленно, словно ему и шагать-то лень, вышел на середину тропинки и даже отвернулся от осины: ничего, мол, тут интересного нет.

Зяблик повертел-повертел головкой и тревожно чирикнул, но тут же успокоился, надул горлышко, и опять полилась весёлая песенка:

— Фью-фью-фью-дид-ди-ди… ви… чиу.

Ему, должно быть, показалось, что именно его появление испугало страшную рыжую кошку.

А у зяблика и без кошки хлопот был полон рот. Надо не только накормить подружку, а ещё и передраться со всеми зябликами, какие попробуют сюда сунуть нос. Пусть рискнут хоть пролететь мимо гнезда: узнают! Зяблики ведь самые большие драчуны на свете. А этот зяблик был не только драчун из драчунов, он и пел удивительно чисто и звонко, лучше многих зябликов, и оттого важничал. Белые полоски на крыльях у него были шире, чем у других, и, кроме того, на хвостике два пёрышка, тоже белые, как снег. Они особенно выделялись, когда зяблик, увлечённый пением, взмахивал крылышками и распускал хвостик. Так мы его и будем называть — Белое Пёрышко.

Но его звонкая песенка в эту минуту не интересовала маленькую мать. Слегка приподнявшись на гнезде, она наклонила головку вниз и слушала другое… Ещё бы, ведь она прислушивалась к самой чудесной для неё песне: это был трепет пробуждающейся в крохотных яичках жизни. Её детям стало тесно в голубых скорлупках, маленькие клювики стучали, пытаясь проложить себе дорогу на волю.

Тук… тук… — только сердце матери могло уловить эти тихие звуки. Скорлупки так тонки, кажется, лёгкое прикосновение может сломать их. Но ведь и те, кто просился из них на свободу, были такие слабые крошки…

Зато им хватало упорства.

Тук, тук — и вот уже одно яичко треснуло, вот подалась и вторая голубая скорлупка… Теперь и отец сообразил, в чём дело. Он тревожно порхал около гнезда, пытаясь заглянуть — что там происходит, потом умчался и быстро вернулся с новой гусеницей в клюве.

Нет, матери было не до еды. На дне гнезда лежали уже четыре мокрых, почти голых комочка, а в трещинке стенки последнего, пятого, яйца виднелся усердно работающий крохотный жёлтый клювик. Ещё несколько минут — и эта голубая скорлупка полетела из гнезда на землю. А пять птенчиков чуть шевелились, обсыхая под защитой тёплых материнских крылышек.

Теперь мать могла немного отдохнуть и даже скушать гусеницу, которую так настойчиво предлагал ей взволнованный отец. Птенчики пригрелись и затихли. Мать утомлённо закрыла глаза. На сегодня волнений хватит.

— Тащи её ближе, теперь поднимай. Вот так. Я первый полезу, я первый нашёл гнездо!

Коля не успел и ответить, как Арсик очутился уже на верхней ступеньке лестницы. Без неё, пожалуй, и им самим на осину теперь не влезть, сколько колючки намотали. Напрасно Белое Пёрышко кричал и метался, страшное чудовище лезло всё выше, пока голова его не приблизилась к самому гнезду. Тут уж и мать не выдержала, вспорхнула, и они вдвоём подняли крик на весь сад.

— Ну что там? Чего молчишь? — в волнении теребил Коля Арсика за ногу. — Слезай, если сказать не хочешь.

Но Арсик не мог вымолвить ни слова. Вот так разочарование! Он ждал чудесных птенчиков, а на дне гнезда копошились маленькие чудовища: пузатые, краснокожие, «совсем голыми вздутыми животиками. Они разевали. огромные рты и чуть слышно пищали.

— Это, это не они, — вымолвил наконец Арсик. — С птенчиками что-то случилось!

Но Коля всё-таки стащил его с лестницы.

— Это с тобой случилось, бестолковый. Ты думаешь, лягушат им подложили, что ли? Их же, их это дети! Зябликов! Через неделю красивые станут, не узнаешь.

Арсик стоял весь красный.

— Куриные цыплята такие пушистенькие. Я думал… — А ты не думай. У этих всегда так. Не куры…

Родители-зяблики сильно бы обиделись, если бы могли понять, о чём говорили страшилы. Они с писком подлетали к Арсику, чуть не падали ему на голову. Их бесценные красавцы-птенчики вот-вот исчезнут в пасти чудовища. Они ведь не знали, что мальчики, обмотав осину колючкой, спасли их деток от настоящего врага — кота Моисея.

Но вот чудовища уходят от дерева, всё дальше, дальше… Зяблики в волнении кинулись к гнезду. Ну и счастье! Птенчики лежат невредимые и с писком разевают огромные, не по росту, рты. Родители, покружив над ними, радостно отправились на охоту.

Для зябликов наступило трудное время. Сколько ни таскай мошек и червяков, — писк в гнезде становился всё громче. Белое Пёрышко даже петь почти перестал, времени не хватало.

Через две недели уже не голые уродцы, а пятёрка хорошеньких молодых зябликов выбралась из гнезда. Они всё смелее перепархивали с ветки на ветку, и старые зяблики продолжали кормить их, но уже не так усердно. Молодым пора самим учиться ловить червяков и букашек, а у родителей достаточно заботы и без них. В гнёздышко скоро лягут новые голубые крохотки-яички, а там… запищат и новые птенцы. И их надо успеть вырастить, чтобы осенью всем отправиться на зимовку в далёкие жаркие страны.

Но пока ещё вся семья держалась вместе, случилось непредвиденное. Утром Белое Пёрышко проснулся от песни другого зяблика. Да, да, под самым его носом! Он давно уже приучил всех зябликов держаться подальше от его гнезда. А этот нахал поёт себе заливается, как у себя дома. Где? А, вот! На соседней берёзе!

У Белого Пёрышка даже пёрышки на затылке встопорщились от злости. Он камнем свалился с ветки, точно им выстрелили, и — прямо к старой берёзе. И влетел в клетку-ловушку, в другой половине которой весело распевал ручной зяблик.

Хлоп!

— Поймал! Поймал! — закричал знакомый голос. — Дядя Петя, где колечко? Арсик, смотри, дядя Петя покажет, как это делается.

— Спускай западню на землю, — отвечал густой бас. — И не кричите, он и так перепугался.

Белое Пёрышко и правда был еле жив от страха. Чуть дыша, он прижался в уголок клетки. Но вот одна рука открыла дверцу западни, а другая охватила и вынула его так осторожно, что ни одно пёрышко не помялось.

— Вот колечко, — продолжал дядя Петя. — На нём надпись, видишь— Москва. И номер. На зимовке, в далёкой жаркой стране, может быть, этого зяблика поймает кто-нибудь и нам напишет. Вот мы и узнаем, куда наш бродяга зимовать летает. Понятно? Теперь смотри: надеваю ему колечко на ножку. Зажимаю, чтобы держалось. Всё! Лети, глупышка!

Рука разжалась. Белое Пёрышко пулей взлетел вверх и исчез. Он мчался в диком ужасе, едва не разбиваясь о ветки, метался вправо, влево, вверх, вниз, чтобы увернуться от того, что держало его за ногу.

Измученный, он опустился на какую-то ветку. Попробовал клюнуть колечко. Держится крепко. Но боли нет. Может быть, не очень опасно?

Наконец Белое Пёрышко успокоился и вернулся в свой сад, на свою осину, к жене и детям.

Незаметно подкралась осень. Уже и вторые птенцы выросли и покинули гнездо. Отдельные семьи зябликов соединились в стайки и теперь не отличали своих от чужих. Белое Пёрышко больше не пел и не дрался: не стало гнезда, которое нужно было защищать. И мать забытых птенчиков исчезла, улетела ца зимовку в дальние края — самки зябликов всегда улетают первыми.

Было ещё тепло, и в полях было много еды, но Белое Пёрышко чувствовал какое-то странное беспокойство. Что-то звало, манило прочь от родных знакомых мест. Это же чувствовали и другие зяблики. По ночам, точно по чьему-то приказу, то одна стайка, то другая взлетала и устремлялась к югу. Они отправлялись зимовать в чужие страны за много тысяч километров.

Белое Пёрышко летел в стайке самцов. Летят ли с ним его дети, которых он летом так самоотверженно кормил и охранял? Об этом он не задумывался. Он просто летел, потому что не мог не лететь.

Хищные птицы тоже пробирались на юг, на зимовку. По дороге они подстерегали перелётных птиц. Поэтому мелкота — певчие птички летели ночами. Днём в защищённом уголке можно и отдохнуть и поклевать что придётся.

Зябликов было много в начале пути, весёлая стайка летела в беспорядке, кто как хотел. Кто не мог угнаться за другими, отставал и терялся. Но Белое Пёрышко был всегда впереди, сильные крылья несли его всё дальше и донесли, наконец, до самого трудного места пути. Здесь кончалась земля, а впереди синело огромное море. Дальше отдыха не будет до другого берега. Другой берег — это Африка, а море — Средиземное море. Кто не сможет долететь до другого берега — опустится, теряя силы, в его голубые волны. Если же пичужек над морем захватит буря, волны из голубых станут чёрными и вынесут на берег Африки тысячи маленьких утонувших путешественников. Там найдётся, кому их подобрать. Но и на этом берегу и на том бессердечные люди поджидают измученных, полуживых птичек: ловят сетями, стреляют, а то и протягивают проволоку и пускают по ней электрический ток. Птицы доверчиво садятся на проволоку отдохнуть и погибают от тока.

Хорошо, что Белое Пёрышко и другие зяблики ничего об этих ужасах не знали. Они радостно рассыпались по деревьям сада. Это была их последняя остановка. Дальше — море и Африка.

Зяблики хлопотливо и весело устроились на днёвку. На деревьях зреют не яблоки, а апельсины. Не всё ли равно? Хватило бы червяков да зёрнышек. А вот и бабочка, до чего же аппетитная! Белое Пёрышко сорвался с ветки и стрелой помчался за ней. Но та перепорхнула через каменную ограду сада — на дорогу. Ну нет, не уйдёшь! Миг — и бабочка оказалась в клюве маленького охотника. Но в следующий миг чья-то лёгкая тень промелькнула над дорогой. Белому Пёрышку не надо было оглядываться. Он хорошо знал, чья это тень и что дальше случится, если он теперь, сейчас же, не найдёт спасительного укрытия.

Мёртвая бабочка, кружась, полетела на дорогу — до неё ли теперь! Белое Пёрышко быстрым поворотом вывернулся из-под смертоносных когтей, но путь назад, в сад, закрыт, впереди дорога, гладкая, ровная, без единого кустика по краям.

— Смотри, ястреб ловит пташку. Ну, ей не уцелеть!

Это сказал один маленький итальянец другому. Они сами шли с птичьей ловли и несли сетку, полную мелких перелётных пташек. У нас в стране вряд ли кто согласится позавтракать жареным соловьём или зябликом. Итальянец этого не стыдится.

Мальчуганы с интересом наблюдали за охотой.

Ястребок заставил повернуть Белое Пёрышко от садовой ограды и теперь гнал его, задыхающегося, измученного, по открытой дороге. Сердце зяблика готово было разорваться, маленькие крылышки уже три раза выносили его из-под страшного броска хищника, но тот гнал его дальше и дальше, а раскалённая пыль дороги слепила глаза, дыхание перехватывало.

Мальчики были уже близко.

— Сейчас покончит! — крикнул один, но тут оба вдруг остановились, словно споткнувшись: Белое Пёрышко сложил крылья и камнем упал им под ноги. Ястребок, падавший за ним, в последнюю минуту успел свернуть в сторону и взмыл вверх, готовясь повторить бросок.

А Белое Пёрышко лежал в пыли, почти касаясь босой загорелой ноги мальчика. Он поднял головку, чёрные глаза его ярко блеснули, он тяжело дышал, но не шевелился. Не пошевелился он даже тогда, когда рука мальчика охватила его и осторожно подняла к самому лицу.

— Это он от усталости свалился, — сказал один.

— А я говорю, он нарочно так, ему деваться было некуда, он за нас и спрятался, — возразил другой. — Мне дядя Джулио рассказывал, так бывает. Человека он меньше боится, чем ястреба. Ну, готово, сверни ему шею и клади ко мне в сетку.

— Я тебе самому за него голову сверну, — огрызнулся первый. — Ты что? Совесть греку продал? Птаха нам поверила, а ты — голову?..

— Не валяй дурака, — рассердился второй, — полсотни наловили, а с одним возню затеял. Давай сюда, я сам ему голову сверну. А не то выпусти, вон ястреб на телеграфном столбе сидит — дожидается.

Спор, несомненно, перешёл бы в драку, но мальчики уже поравнялись с решётчатой калиткой сада. Загорелая рука проворно просунулась сквозь решётку.

— Лети, малышок!

Пальцы разжались… В ту же минуту быстрые крылья унесли Белое Пёрышко в глубь сада, в самую чащу каких-то колючих кустов. Он проскользнул в тенистый коридорчик меж ветвей, у самой земли, и долго сидел там тихо, не шевелясь, не веря ещё в своё спасение.

Зато к вечеру, уже почти в сумерки, удивлённые хозяева сада в первый раз в жизни услышали песню зяблика. Наши перелётные птицы не поют в местах зимовки, свои песни они оставляют родине. Но Белое Пёрышко взлетел на ветку апельсинового дерева и там, раздувая горлышко и трепеща крылышками, спел свою лучшую песню, какую пел только летом у родного гнезда.

— Вы-чиу! — звонко закончил песню Белое Пёрышко и, задорно взмахнув крыльями, повернулся на ветке. Но время весёлых летних драк уже прошло, никто не ответил на его вызов, и он сам сразу же забыл о нём. Голос, зовущий куда-то вдаль, беспокойный и неумолкающий, опять заговорил в нём. Короткий крик — и Белое Пёрышко стремительно сорвался с ветки и кинулся в синеющий вечерний полумрак. Куда? Туда, куда звал его голос, дальше, дальше на юг, вперёд через море, чуть видное в лучах заходящего солнца.

Его поняли. Вся стайка, притихшая было во время его песни, дружно ответила на призыв, и в миг на деревьях не осталось ни одного зяблика. Они неслись тесной кучкой, точно заряд дроби, выпущенный из ружья, перегоняя друг друга и чуть не сталкиваясь. И впереди, обгоняя всех, мчался Белое Пёрышко.

А в покинутом саду маленькая девочка спрашивала отца:

— Папа, какая это птичка так хорошо пела? Я её никогда не слышала. Откуда она взялась?

И отец ответил:

— Эта птичка — большая путешественница. Ты её опять увидишь весной. Она полетит далеко на север, выводить детей. И там будет петь свою песенку. У нас она спела её в первый раз. Отчего, что с ней случилось — не знаю.

Маленькая девочка подумала и сказала серьёзно:

— Не огорчайся, папа, я вырасту, узнаю и тебе расскажу.

Стайка зябликов неслась стремительно, а берег таял, таял и вскоре остался далеко позади. Они этого не видели и не знали, для них была одна лишь дорога — вперёд.

Солнце садилось за горизонтом, но это их не тревожило. Тихая погода — вот что нужно для слабых крылышек, которым не сладить с ураганом.

Но тихой-то погоды им как раз и не хватило на весь перелёт. Угадывать бурю, пережидать её на берегу они не умели, а буря уже шла им навстречу. Это была даже не буря, просто свежий встречный ветер, но и его оказалось достаточно. Маленькие крылышки зяблика — не широкие крылья чайки, которым и настоящая буря — нипочём. Зяблики пробивались сквозь ветер, а он сносил их назад, и они почти не приближались к дальнему берегу по ту сторону моря.

Не один час уже так боролись они с ветром, и вот то тот зяблик, то другой начали отставать. А отставшему уже не было спасения. В дружной стае общее движение, шелест крылышек, тихие голоса поддерживали, вселяли бодрость в маленькое усталое сердце. Но когда голоса стаи терялись вдали, одинокую птичку покидало мужество, всё ниже спускалась она, всё ближе к пенистым гребням волн. Вот уже брызги пены смочили лёгкие крылышки, взмахивать ими стало ещё тяжелее, последний жалобный крик — и следующая волна накрывала маленькое тельце.

Белое Пёрышко всегда держался впереди. Но сегодня гонка с ястребом измучила его. Он не успел ни отдохнуть, ни покормиться перед перелётом.

Уже несколько раз стая начинала обгонять его, и только большим усилием он удерживался впереди. А теперь и вся стайка летела ниже, и белая пена на гребнях волн, казалось, сама поднималась ей навстречу.

Но вот что-то мелькнуло в волнах… Это не пена. Белый треугольник паруса, за ним другой, поменьше. Капитан ловко вёл шхуну к африканскому берегу против ветра, поворачивая к нему своё небольшое судно то одним, то другим боком.

Уже светало, и в первом сиянии зари видно было, как рассыпалась по палубе и реям целая стая крошечных пичужек. Кто мог — цеплялся усталыми лапками за канаты и реи, другие упали на палубу и лежали с распущенными крыльями и раскрытыми клювами. Их можно было собирать руками, вконец измученные птички уже не боялись людей.

Но этих людей им и не нужно было бояться. Матросы бережно обходили их, чтобы не наступить, а самых измученных подобрали и отнесли в каюту отдыхать.

— Они верят нам. Пусть я буду последним негодяем, если их обману, — сказал капитан шхуны, и все с ним согласились.

Белое Пёрышко сохранил ещё достаточно силы, чтобы не упасть на палубу. Он вцепился коготками в крепко натянутый канат над головами матросов. Ветер свистел и рвал канаты, паруса хлопали. Но всё же здесь было легче, чем в полёте над ревущими волнами.

Наконец всё отчётливее стал виден приближающийся берег. Неподвижно сидевшие на снастях птички оживились. Они поворачивали головки, слегка взмахивали крылышками, словно вновь готовясь к полёту.

— Те, в каюте-то, ожили, так и стучат в иллюминатор, на волю просятся, — сказал матрос, выходя на палубу.

— Выпусти, когда эти полетят, пускай держатся вместе, — ответил капитан.

В ту же минуту птички, как по команде, вспорхнули над палубой и лёгкой стайкой понеслись к уже чётко обозначившемуся берегу. Ветер утих, лететь было легко.

— Выпускай, выпускай остальных! — закричал капитан. — Ох, а это что за чертовщина?

Большая птица снялась с верхушки мачты и устремилась за зябликами.

Ястребы летят на зимовку поодиночке. Ястреба, который охотился вчера за Белым Пёрышком, тоже застигла буря, и он, никем не замеченный, опустился на верхушку мачты. А теперь, отдохнув и проголодавшись, он отправился вдогонку за лёгкой добычей.

Белое Пёрышко летел впереди стаи и не знал, что их опять настигает враг.

Вдруг он услышал лёгкий писк, и над его головой мелькнула знакомая тень. Он кинулся было в сторону, но ястреб, не обращая на него внимания, описал полукруг и с добычей в когтях повернул назад к шхуне. До берега ещё далековато, а тут, на рее, можно отлично закусить свеженьким зябликом. Он так и сделал, опустился на рею, но закусить ему не пришлось: раздался выстрел, и капитан поставил к стенке каюты дымящееся ружьё.

— Выкинь эту дрянь за борт, — приказал он юнге. — Вместе спасались, а как передохнул, так товарища по беде рвать? Настоящий фашист!

Тем временем и выпущенные из каюты зяблики догнали впереди летящих. Ястребок был забыт. Ещё несколько минут полёта — и стайка с шумом ворвалась в тенистый сад. Африка! Средиземное море, буря, путешествие на шхуне — всё осталось позади. Воспоминания не тревожили маленьких путешественников. Солнце сияет, кругом тихо, а насекомых в листве даже больше, чем на родине. И стайка зябликов обсыпала первое приглянувшееся им дерево так весело, как обсыпала водные берёзки там, за морем, на далёком севере.

— Бвана, о бвана[1] , они здесь!

Чёрный мальчик взбежал на террасу и усердно принялся колотить в дверь маленьким кулачком. Передохнул и снова начал:

— Бвана, о бвана, они маленькие, совсем маленькие и говорят: пии!.. пии…

Мальчуган смешно сморщился, стараясь изобразить, как пищат «совсем маленькие».

Дверь наконец отворилась. На пороге, опираясь на палку, показался высокий седой старик. Это был «белый» — англичанин. Но загорел он почти до черноты, и на тёмном лице странно выделялись светлые голубые глаза.

Мальчик радостно вскрикнул, схватил старика за руку и изо всех сил старался стащить его с террасы в густой тенистый сад.

— Иди же, бвана! — умоляюще повторил он. Старик улыбнулся.

— Ты мне руку оторвёшь, Мбого. Иду, иду. Дай только шлем надену.

Но негритёнок уже проворно нырнул в комнату и тотчас примчался торжествующий:

— Вот шлем, бвана! Скорей же! Их много. Они летают и по земле скачут, вот так!

Мальчик присел на корточки и запрыгал, стараясь показать, как скачут и клюют маленькие птички.

Старик засмеялся и шагнул с террасы в сад. Мальчуган бросился за ним.

— Видали, мистер Джексон? Нравится?

Два человека в белом и в тропических шлемах вышли из-за угла дома, как только старик с мальчиком скрылись за поворотом тропинки. Похоже было, что они подсматривали за ними.

— Видали? — повторил тот, что повыше, и засмеялся.

— Невероятно! Возмутительно! — разразился другой, низенький и толстый. Ударом хлыста он раздражённо сбил головку яркого цветка у края тропинки.

— Как черномазый в дверь-то ломился! Стенка гудела! Да я бы за такое нахальство…

Второй срезанный цветок бабочкой взлетел кверху.

— Бвана, скорее! — передразнил высокий. — Пинка бы за такую дерзость! А старикан смеётся, точно с белым разговаривает.

— Немудрено, если черномазые взбесятся. Ещё бы! Хорош пример! Белый бвана чуть не целуется с негритёнком!

Это заговорил опять низенький толстяк. Он вытащил большой платок и, вытирая им красное от злости лицо, продолжал размахивать хлыстом с такой силой, что сбитые цветы сыпались во все стороны.

Разговаривая, они прошли мимо домика с террасой и направились к другому такому же в конце широкой тенистой аллеи.

— Послушайте, вот мысль! — крикнул вдруг низенький и схватил высокого за рукав. — Выпроводить его отсюда! Дескать, уважаемый сэр, климат плантации вам вреден, мы заказали вам билет на ближайший пароход в Европу. Катитесь и не оглядывайтесь. Здорово получится, Диринг, а?..

Высокий англичанин насмешливо улыбнулся.

— Невозможно, старикан — какая-то всемирная знаменитость, учёный по птицам. Да не по тем, какие годятся на жаркое. Это я бы понял. А по всякой мелочи, что и за птицу считать не стоит. Академик и всё такое. Ну, да с этим мы бы справились. Но ведь Томми Смайс, наш хозяин, приходится ему племянником. А он Смайсу, стало быть, — дядюшкой. Понимаете? Дядюшка хозяина плантации. Такому не так-то просто дать по шее. Даже… если он это очень заслужил… с нашей точки зрения. Эй! Ты куда бежишь, чертёнок?

Мальчуган лет двенадцати вдруг выкатился из кустов на дорожку и припустился по ней во весь дух. Заметив белых, он собрался обратно юркнуть в кусты, но от крика высокого остановился и замер на месте.

— Не знаешь, что эта дорога для белых? — свирепо повторил Диринг и шагнул ближе. — Ну, куда тебя несло?

— Бвана Линдгрен, — пробормотал мальчик. От испуга чёрное лицо его посерело. — Бвана Линдгрен…

Мальчик робко протянул руку: пальцы её крепко сжимали огромного жука, чёрного, с ярким узором.

— К чёрту с дурацкими выдумками! — крикнул Джексон. Хлыст свистнул, мальчик с воплем исчез в кустах, жук шлёпнулся на спинку посередине дорожки и отчаянно забарахтался, стараясь перевернуться. Джексон наступил на него ногой. Диринг хохотал, держась за бока: очень уж смешон был разъярённый коротышка в шлеме, съехавшем набок. Но вдруг он перестал смеяться:

— Мистер Джексон, вы ещё не обратили внимания, как чисто чертенята говорят по-английски. А кто их учит? Всё тот же проклятый старик. Да ведь если негр так хорошо говорит на языке белых — это уже порченый негр. Он нос задерёт, решит, что он не хуже белого. А чёртов старик учит обоих ещё и читать, и писать. Ну, каково?

— Уч-тём, — с расстановкой проговорил Джексон и поправил на голове шлем. (С африканским солнцем шутки плохи.) Всё учтём. Вы, я вижу, Диринг, с этим стариком здорово опростоволосились. Целый год тут торчит. Надо было мне раньше приехать. Ну, да и теперь, надеюсь, не поздно. Подойдите-ка поближе, громко говорить о таких вещах неосторожно.

Они двинулись дальше, подозрительно поглядывая на кусты по сторонам аллеи. Вот они приблизились к домику в конце аллеи, поднялись на террасу и закрыли за собой дверь.

Кусты зашевелились, и на дорожку, робко оглядываясь, вышел мальчик и наклонился над раздавленным жуком. Он потрогал пальцем сломанные крылышки, потом — вспухший рубец на плече и, всхлипнув, погрозил кулаком в сторону ушедших. Этого жука он искал целую неделю, не хуже обезьяны влезал на высокие деревья, над вершинами которых летают красавцы. Бвана Линдгрен был бы так рад. И вот… Мальчик осторожно поднял с земли уцелевшее крылышко. Он покажет его Я скажет, что сделали эти злые белые. Крылышко он бережно засунул под пёструю повязку, заменявшую ему штанишки, и ещё раз погрозил кулаком:

— Читать буду, писать буду, говорить по-вашему буду.

Между тем Белое Пёрышко и вся стайка зябликов, уцелевшая при перелёте, весело хозяйничали в банановой роще, где их и заметил Мбого. В этом саду, в самом сердце Африки, они чувствовали себя совершенно спокойно. Корма здесь хоть отбавляй. Конечно, ястребы тоже есть, где их не бывает? Но от них можно отлично прятаться в густых зарослях, не хуже, чем у себя дома.

Белое Пёрышко вкусно позавтракал и тут же, на ветке тенистого дерева, занялся туалетом. Он весело чистился и прихорашивался, перебирал клювом пёрышки и бойко чирикал. Это было простое чириканье вроде воробьиного. Ну, для Африки и это сгодится. Случайно повернув головку, чтобы расправить пёрышки на хвосте, он вдруг умолк, словно что-то перехватило ему горло: слабый жалобный писк раздался близко, совсем рядом. Над густым кустом жёсткой, как щётка, травы трепетала в воздухе пёстрая пташка. Казалось, она отчаянно боролась с чем-то невидимым, а оно притягивало её медленно, но неотступно. Вот она камнем упала вниз и опять страшным усилием взмыла кверху. Снова падение… И опять взлёт, уже пониже… И тут, следуя за ней, плавно, словно тоже взлетая на длинном гибком туловище, из травы поднялась голова змеи. Её немигающие глаза были неотрывно устремлены на птичку. А та, уже окончательно теряя силы под их взглядом, пискнула и опять камнем упала вниз. На этот раз взлёта не последовало, в густых стеблях исчезли и птичка и голова змеи.

— Бвана, о бвана, ты видел? — Мбого, весь дрожа, прижался к старику.

— Видел. Птички нам не спасти, но подожди, сейчас змея её проглотит, и тогда мы с ней рассчитаемся. Сытая, она быстро уползти не сможет.

— Рассчитаемся! — мальчик улыбнулся, хотя рука, которой он всё ещё держался за руку старика, приметно дрожала. Но вот он вздохнул, отнял свою руку и решительно загородил старику дорогу.

— Не ходи. Тебя укусит. Дай палку. Я сам пойду. Змея, верно, большой колдун. Она заколдовала птичку. Да?

Старик ласково положил руку на курчавую головёнку.

— Змея не колдун, Мбого. Птичка испугалась. От страха ослабели её крылышки. А ты победил страх, меня защищать собрался. Но всё-таки… пойду я. А ты меня здесь подожди, босоногий воин.

Глаза змеи горели злостью, когда старый учёный раздвинул стебли травы. Но яркие пёрышки птички только что проскользнули в растянутую глотку, и это лишало змею свободы движений. Ловкий удар переломил ей позвоночник, ещё и ещё… и немигающие глаза потухли.

— Жаль бедную пташку, зато злая гадина не подстережёт тебя, Мбого, — спокойно проговорил старик. — Ты можешь донести её до дома на палке? Не побоишься?

— Мой отец охотник за леопардами, — с гордостью ответил мальчик, — я не боюсь.

Они ушли. А в банановой роще долго царила мёртвая тишина. Смертельно напуганные птички молча сидели на ветках, не решаясь пошевелиться.

— Вы не думаете написать хозяину, мистер Джексон? Он прохлаждается себе в Англии и не знает, что дядюшка тут творит.

— Не стоит, — пропыхтел толстяк. — Он этого дядюшку так уважает, что не посмеет приказать ему с плантации убраться назад в Англию или к самому дьяволу. А тем временем черномазые, на него глядя, вовсе от рук отобьются. Я вчера одного плёткой вытянул поперёк спины, так, для острастки больше. Не заметил, что старик там болтался. Так вы знаете, какую он мне отзвонил проповедь? Отругал как мальчишку. А негры исподтишка скалились. «Слушаю, сэр», — сказал я ему. Ну, потом, конечно, отвёл душу: дюжину черномазых перепорол на конюшне, всех — которые скалились. И сказал: если ему пожалуются — шкуру спущу. Кто управляющий плантацией, он или я?!

Тем временем уже дома, сидя в плетёном кресле, профессор Линдгрен смотрел на лежавшую на столе маленькую мёртвую птичку.

— Зяблик, — сказал он. — Из Европы через Средиземное море, по Африке до самого сердца её — Кении донесли его маленькие сильные крылышки и храброе сердце. И кончить жизнь в глотке змеи! Мбого, завтра ты сеткой наловишь мне побольше таких птичек. Живых. Осторожно. Знаешь, зачем?

— Знаю, бвана, — весело отозвался мальчик. — На ножки им колечки наденешь. Они улетят в далёкую страну, и колечки с ними улетят. Очень далеко, бвана?

— Очень. В этих странах зимой так холодно, что вода становится твёрдая и называется лёд. Потому птички на зиму улетают к нам.

— Лёд, — задумчиво повторил мальчик. — Я хотел бы увидеть эту страну. Пусть вода твёрдая, всё равно её можно сосать, как леденец, правда?

Тут сетка от москитов поднялась, и на пороге появился другой мальчик.

Он засунул руку под кусок материи, заменявший ему штанишки, и протянул профессору крылышко жука.

— Вот, бвана. Ты ведь такого хотел. Я его долго искал. Бвана Джексон раздавил и меня ударил. Смотри!

На плече мальчика ясно выступал рубец.

Даже сквозь загорелую кожу стало видно, как покраснел старик.

— За что ударил? — спросил он резко.

— Ой, бвана, ты же сломал свою авторучку. Я бежал по дорожке для белых. Совсем забыл. Очень был рад.

Линдгрен сидел задумавшись. Все молчали. Сломанная ручка со стуком упала на пол. Старик поднял голову.

— Дай крылышко, Гикуру. Спасибо тебе. А с Джексоном я поговорю сам. — Он помолчал и, встав, договорил решительно: — А теперь за урок. Вы не забыли выучить, что я вам задал?

— Не забыли, — весело отозвался Гикуру, но, взяв с полки книгу, вдруг задумался и проговорил совсем другим, твёрдым голосом:

— А я не уеду в далёкие страны, не буду сосать воду, как леденец. Я хочу, чтобы здесь бвана Джексон не бил нас за то, что мы чёрные.

Учитель и ученики так увлеклись уроком, что не заметили, как от окна, затянутого занавеской от москитов, осторожно отошли две фигуры в белом — высокая и низенькая.

— Вы слышали, мистер Джексон? — проговорил Диринг, как только они оказались достаточно далеко.

— Слышал, — прохрипел толстяк. — Наслушался досыта. В Англию писать Томми нечего, надо самим тушить пожар, пока не разгорелся. Идём, Диринг, подальше от зарослей, на чистое место. Кто знает, чьи проклятые чёрные уши могут нас подслушать.

Достойный управляющий и его помощник так быстро зашагали по аллее, словно земля уже начинала гореть у них под ногами.

— Поймали! Поймали, о бвана! Мбого и Гикуру, приплясывая на месте от радостного волнения, крепко прижимали к земле края сетки. В ней отчаянно билось десятка два зябликов. — Помоги, бвана, вырвутся!

— Не вырвутся! — Линдгрен, в увлечении забыв о больной ноге, одним скачком оказался возле сетки и прижал к земле опасный край. — Кончено! Гикуру, где кольца?

— Здесь, бвана! — Гикуру вытащил горсть тонких металлических полосок из той же набедренной повязки. Она одна заменяла ему дюжину карманов. Положив полоски на землю, мальчик осторожно достал из-под сети бьющегося зяблика. — Вот. Надевай, бвана!

Один, другой, третий… зяблики по очереди получали блестящее колечко и, смертельно перепуганные, мчались вверх, вниз, в стороны, надеясь ускользнуть от страшного врага, вцепившегося в ногу. Они в ужасе метались, пока приходила привычка и от этого уменьшался страх.

— Если кто-то далеко, в другой стране, поймает такую птичку, — продолжая работать, говорил профессор, — то напишет… э-э-э… а что это такое?

В его руке, чуть дыша, притаилась последняя птица. Это был Белое Пёрышко. На правой ножке его блестело латунное колечко. Свободной рукой профессор вытащил из кармана лупу и поднёс её к глазам. Птичку — тоже. Пёрышко чуть вздрогнул: рука держала его осторожно, но твёрдо, не вырвешься.

— Москва! — прочитал профессор, и голос его неожиданно дрогнул. — Мбого, Гикуру, понимаете ли вы, что это значит? Откуда он прилетел? Из страны, где вода превращается в лёд.

Мальчики бросили пустую сетку в траву и нагнулись к тоненькой ножке с крохотным, чуть видным колечком. Их курчавые головы столкнулись, но они этого не заметили.

— Как же там живут чёрные люди, если там холодно? — спросил Мбого. — У них нет тёплой одежды, как у белых.

— Чёрных там совсем мало. И они работают, как белые, купят себе, что нужно. Там нет разницы между белыми и чёрными, — рассеянно отвечал профессор. В эту минуту его больше интересовали колечко и зяблик.

— Разницы нет! Белые и чёрные, разницы нет? Как это может быть, бвана?

Мбого проговорил это так изумлённо, что профессор на минуту отвлёкся от зяблика.

— Да говорю тебе, там белые, чёрные, жёлтые люди все равны, — повторил он немного нетерпеливо. — Все равны, во всём. Ну, Гикуру, дай же мне колечко. Скорее! Нельзя так долго мучить птицу, она может умереть от страха.

Гикуру молча подал блестящую полоску. Он стоял не шевелясь, крепко сжав руки.

— Надень колечко, бвана, — медленно проговорил он. — Пусть птичка отнесёт его в такую хорошую страну. Дай, я потрогаю колечко хорошей страны. Как её зовут, бвана?

Рука мальчика дотронулась до крошечного колечка так осторожно и почтительно, что профессор Линдгрен почувствовал, что ему на минуту затуманило глаза и сжало сердце. Он кашлянул и перевёл дыхание.

— Её зовут СССР, — ответил он и, помолчав, добавил: — Я и раньше думал, что это неплохая страна. Но, кажется, гм, кажется, это удивительно хорошая страна.

День уже сменился вечером, за вечером пришла ночь, а профессор Линдгрен всё сидел в темноте, не зажигая лампы у письменного стола, и думал.

Научная работа закончена, итоги подведены. Можно укладывать чемоданы. Только все ли итоги подведены?..

«Дай, бвана, я потрогаю колечко хорошей страны». Как он это сказал! И ещё… «белые, чёрные, разницы нет. Как это может быть, бвана?»

Эти — Диринг и, как его, Джексон — негодяи. Ну, им и попадало от него за жестокость с неграми. Возмутительно. Но что делать дальше, как это в корне изменить — об этом он раньше не задумывался. Времени как-то не хватало. А вот сегодня…

Эти малыши нашли такие простые слова, и профессор Линдгрен сам ещё не знал почему, но что-то шевельнулось в его душе.

Старый профессор порывисто отодвинул кресло, встал, не зажигая света, прошёлся по комнате и опять опустился в кресло.

— Да, белые и чёрные равны, должны быть равны… Об этом по-настоящему задумаешься, когда поживёшь на такой дьявольской плантации.

«Как это может быть, бвана?» Да, похоже, эти малыши меня здорово растревожили…

Старик снова встал и в волнении зашагал по комнате, не замечая темноты, натыкаясь на стулья.

Он, собственно, всегда интересовался больше птицами. А эти чёрные мальчишки так быстро научились болтать по-английски, привыкли к хорошему обращению. Они его здорово развлекали.

А ведь всё это кончится с его отъездом. Уж Джексон на них отыграется!

Профессор живо представил себе рубец на плече Гикуру и сжал кулаки.

Похоже, что он сыграл с малышами злую шутку: приоткрыл дверь, показал лучшую жизнь, и дверь эта с его отъездом захлопнется. Лучше было и не открывать. А может быть, лучше… не закрывать?

Старик вздрогнул. Точно кто-то другой, из-за спины подсказал ему этот вопрос. Что же делать?

Вдруг маленькая рука дотронулась до его руки.

— Это я, Гикуру, — услышал он тихий шёпот. — Бвана, слушай скорее, скажу очень плохое. Я за кустом слушал. Бвана Диринг и Джексон сказали: ты очень много знаешь, всё скажешь хозяину, нельзя тебя отпустить. Ты поедешь в Найроби. Твой шофёр больной, ты возьмёшь другого, он очень плохой человек. Машина пойдёт скоро, скоро, шофёр повернёт её и спрыгнет. Машина упадёт в пропасть. И ты упадёшь. Потом они напишут хозяину: «Очень жаль, Ваш дядя один поехал и свалился». Потому что ты не велишь бить негров. А их всё равно очень побили. В сарае лежат. И ещё бвана Джексон сказал: «Маленькие чёрные негодяи. Как старик уберётся, я с них шкуру спущу». Это я и Мбого. Он очень хорошо умеет шкуру спускать.

Вот она — дверь, которая захлопнется с его, Линдгрена, отъездом. И по его вине.

Профессор закрыл ставни и, наконец, зажёг свет. Мальчик смотрел на него большими печальными глазами.

— Я буду жить, бвана, пока ты здесь. Я и Мбого. Потом бвана Джексон спустит шкуру.

Старик прихрамывая прошёл по комнате. Раз, ещё раз и ещё… Затем остановился.

— Иди спать, Гикуру, — сказал он решительно. — И ничего не бойся. Ничего.

Печальные глаза мальчика засияли.

— Я уже не боюсь, бвана, — просто сказал он. И тихо вышел. Линдгрен снова прошёлся по комнате. Потом быстро открыл ящик стола, вынул что-то и задумчиво взвесил на руке.

— Что же? — проговорил он вдруг не своим обычным спокойным, размеренным голосом, а живым, словно помолодевшим. — Шкуру, мистер Джексон? Попробуйте добраться!

Он передвинул предохранитель, сунул пистолет в карман и, опускаясь в кресло, вытащил из нагрудного кармана авторучку.

— Спать, пожалуй, сегодня не придётся, — пробормотал он, придвигая к себе стопку бумаги. — Шкуру, мистер Джексон? Нет! Этой двери вы не захлопнете!

Старая Ванжику чуть не перевернула на очаге горшок с похлёбкой, к которому она подгребала горячие уголья. Ещё бы! К хижине шёл сам старый бвана Линдгрен, дядя хозяина. Он ласково ей улыбнулся. Первый раз в жизни белый улыбнулся ей.

— Джамбо[2],— сказал белый бвана. — Гикуру! Мбого! Всклокоченные головёнки просунулись в выходное отверстие. Двери в хижине не было.

— Гикуру, — проговорил профессор Линдгрен, — позови отца, будешь переводчиком.

Через минуту в дверном отверстии показалась высокая чёрная фигура.

— Джамбо! — приветливо повторил Линдгрен. — Гикуру, переводи. Я скажу отцу о тебе и Мбого. Важное.

Гикуру, полный гордости, быстро проговорил что-то, повернувшись к отцу.

Высокий человек почтительно наклонил голову.

— Отец говорит, — торопливо переводил Гикуру, — ты добрый бвана, он знает, ты не скажешь плохого.

Пока длился разговор, мать скромно отошла в сторону, даже отвернулась. Не годится женщине слушать разговор мужчины, да ещё с белым господином. Но чуткие уши ловили каждое слово, ведь говорили-то о жизни мальчиков, её чёрных мальчиков. Она любила их не меньше, чем белые матери любят своих белых детей.

Линдгрену послышалось, будто кто-то тихо застонал. Он оглянулся. Мать стояла, прижав руку к сердцу. Подумать только! Бвана хочет увезти её детей в страну белых людей. И учить их там всему, что знают белые. А как же она?

Но Ванжику поймала суровый взгляд мужа и, быстро отвернувшись, наклонилась, притворяясь, что ищет что-то на земле. Только бы он не приказал ей отойти дальше, откуда не слышно разговора. А Гикуру хитрый, он понял, что творится в сердце матери, и нарочно говорит так, что до неё доносится каждое слово.

Нет. Она не согласна, это её дети. Она никогда с ними не расстанется. Пусть Кидого, муж, говорит что хочет. Она мать! Она их вырастила.

Но что ещё говорит Гикуру? Он слышал, управляющий обещает убить, замучить её мальчиков, когда добрый бвана уедет? О, тогда… Пусть добрый бвана возьмёт их. Пусть она, Ванжику, никогда их больше не увидит. Но они будут счастливы, всегда сыты. И узнают всё, что знают белые люди. А Кидого уже согласен. Он отдал детей белому господину. Её он и не спросил.

Ванжику опустилась на землю, закрыла голову руками. Пусть будет так. Но в эту минуту она никого не может видеть. Никого! Даже детей!

Ванжику не видела, как старый бвана протянул руку Кидого. И смелый охотник за леопардами взял её обеими руками, колеблясь и радуясь.

— Я днём охраняю поля хозяина от павианов. Ночью подстерегаю леопардов, которые воруют скот хозяина. И днём и ночью я буду думать о тебе, бвана, и просить богов, чтобы они были к тебе благосклонны, — сказал он.

Ванжику не слышала этого.

Кто-то положил ей руку на голову и говорил с нею тихо и ласково. Потом мальчики со слезами обняли её. Но она не шевелилась, точно окаменела…

А Линдгрен уже торопливо шёл обратно по той же тропинке. Шёл и сам удивлялся тому, как уверенно и твёрдо ступает его больная нога, будто и ей стало легче: все сомнения и нерешительность остались позади.

— Гикуру, позови ко мне управляющего и помощника, — проговорил он, войдя в свою комнату, словно ему было противно назвать их по имени.

Гикуру пустился по дорожке, соображая на ходу, как бы, выполнив приказ, увернуться от хлыста бваны Джексона: уж очень ловко он дерётся.

Однако увёртываться не пришлось. Выслушав Гикуру, господа молча повернулись в креслах и уставились друг на друга.

— Новый курс… — протянул Диринг. — Никогда ещё нас он не требовал, точно мы его подчинённые.

— А может быть, он купил плантацию у болвана племянника? — соображал Джексон. — Старикан здорово богат, что ему стоит. Ну, пошли, посмотрим, с чего это он без нас соскучился.

— Не пронюхал ли чего… — начал было Диринг.

— Язык у вас во рту не помещается! — вскипел Джексон, вскакивая со стула. — Эй ты, черномазый, долго на нас любоваться будешь? Брысь!

Гикуру послушался весьма охотно.

Достойные приятели не спеша двинулись по аллее с самым независимым видом, но с немалым смущением в душе.

— Войдите! — профессор Линдгрен сидел лицом к двери, за письменным столом. Не протягивая руки, кивком головы он показал на два стула около двери. Похоже было, что они поставлены так нарочно.

Лицо профессора было спокойно, голос звучал ровно, но на дерзкий взгляд Диринга он ответил таким взглядом, что тот, незаметно для себя, сел на самый кончик стула, забыв, что собирался на нём непринуждённо развалиться.

Круглая физиономия Джексона сияла добродушием.

— Дорогой сэр, — начал он самым приветливым тоном, — я чрезвычайно…

— Я пригласил вас обоих, — спокойно заговорил профессор, не обращая внимания на это вступление, — пригласил вас, чтобы сообщить следующее: я завтра уезжаю, беру с собой Гикуру и Мбого.

— Однако, — начал Джексон приподнимаясь.

— Гикуру и Мбого, — повторил профессор, словно не замечая попытки Джексона перебить его. — Еду в Найроби в своём автомобиле, но с вашим шофёром, мой шофёр болен, вы это обстоятельство учли.

Джексон шевельнулся на стуле и посмотрел на Диринга, тот глазами посоветовал молчать.

— Моего больного шофёра и вещи повезёт ваш второй шофёр. Мистер Смайс знает о сроке моего выезда и надеется… — тут профессор выдержал паузу и пристально посмотрел в бегающие мышиные глазки Джексона, — надеется, что я миную все опасные места дороги, например, пропасти, и благополучно доеду по Найроби. Всё! Можете идти, джентльмены.

Но джентльмены, казалось, потеряли способность и ходить и соображать. Они продолжали сидеть, уставившись вытаращенными глазами на спокойное лицо старика. Только под Джексоном поскрипывал стул в такт его хриплому дыханию.

Вдруг стул скрипнул громко и отлетел в сторону: Джексон вскочил и шагнул к столу.

— Это… это угроза? — прохрипел он.

— Предупреждение, — по-прежнему спокойно ответил Линдгрен. — Внимательно выберите шофёров. Вы свободны, джентльмены.

Джексон повернулся к всё ещё сидевшему Дирингу.

— Ну… — начал он.

Линдгрен опустил руку в карман и положил на стол пистолет.

— Не стоит, — посоветовал он почти дружелюбно. — Я, знаете, попадаю в муху на стене. И кроме того… мистер Смайс действительно огорчится, если я вместо Найроби попаду в пропасть. Довольно! — Линдгрен вдруг резко переменил тон и встал. — Автомобили завтра к восходу солнца. Идите!

Управляющий и его помощник почти бегом проскочили аллею до своего домика, не сговариваясь, обогнули его и только на середине просторного двора оглянулись и остановились.

— Измена! — прошептал Джексон.

Как ни велика была его ярость, но об осторожности он и тут не забыл.

— Кто, сто тысяч чертей, подслушал и выдал нас старику?

Диринг молча озирался, ища, на ком бы сорвать злость. Не найдя, выхватил хлыст, перегнул его через колено, сломал и, размахнувшись, запустил обломки по воздуху с такой силой, что они свистнули улетая.

— Три часа жарил бы негодяя. Живьём! Но кто? Как узнать?

Он опять оглянулся, швырнул на землю шляпу и с яростью стал топтать её ногами.

— Дурака не валяйте! — Джексон грубо дёрнул его за руку. — А может, всё-таки попробовать? Несчастный случай в дороге? А?

— С бабушкой своей пробуйте, — огрызнулся Диринг. — Старый чёрт нас перехитрил. И насчёт мухи он правильно сказал. Я сам видел, как он стреляет. Пускай убирается. Белых свидетелей нашего замысла нет. А черномазые — не свидетели, хоть целая сотня наберётся!

Ванжику чисто выстирала набедренные повязки мальчуганов. Это было всё, что она могла собрать им в дорогу. Всю ночь она просидела в хижине, прислушиваясь к их сонному дыханию. Коротка была эта ночь для материнского сердца. Кто знает, придётся ли ей ещё услышать дыхание сыновей?..

Кидого держался мужественно. Утром, когда настала минута прощания, он молча поочерёдно положил руку на курчавые головы сыновей, и рука его не дрогнула. Кидого был прославленным победителем леопардов.

Ванжику стояла за его спиной.

— Подойди и пожелай им счастья, — коротко приказал он и посторонился.

И тут материнское сердце не стерпело: с воплем обняла она детские шейки да так и застыла. Ещё минута — и старый профессор тоже не выдержал бы, но Кидого твёрдой рукой сжал плечо жены.

— Отпусти, не посылай им слёз на дорогу! — сказал он.

И она послушалась… как привыкла слушаться его всю жизнь. Опустила руки и молча смотрела, как потрясённые, заплаканные дети жались друг к другу на заднем сиденье автомобиля.

Профессор потрогал рукой горло, точно воротник стал ему тесен.

— Гикуру, — сказал он хриплым голосом. — Скажи матери, я клянусь, вам будет хорошо, и она снова увидит вас.

Мальчуган, всхлипывая, пролепетал что-то, но Ванжику, казалось, ничего не слышала. Кидого поднял руку.

— Прощай, бвана, — проговорил он. — Прощайте, сыновья!

Ещё пыль на дороге не улеглась, а шум двух автомобилей затих за первым поворотом. И тут Кидого сделал то, что запрещала делать гордость воина, но подсказало сердце: он подошёл и взял Ванжику за руку.

— Пойдём, — ласково проговорил он. — Не плачь, наши дети ушли по дороге к счастью.

Так, рука об руку, душа с душой в общем горе, вернулись они в свою жалкую хижину, полные дум о детях, вступивших на дорогу белого человека.

— Мой дядюшка?.. Над этой историей можно здорово посмеяться. Всем… кроме меня. Потому что денег у дядюшки куча, ему семьдесят лет, и я его единственный наследник.

— Но, Томми, это же великолепно. При его возрасте вам наследства долго ждать не придётся. А это надёжнее, чем какая-то плантация в Кении, которой вы и в глаза не видели и управлять не умеете. Почему же вам и не посмеяться?

Такой разговор вели два молодых человека после весёлого обеда в одной из богатых квартир Лондона.

Тот, кого звали Томми, встал и сердито заходил по комнате.

— Из-за плантации старик и сбесился в Африке. Ему нужно… Нет, вы подумайте! Ему нужно, чтобы негры получили равноправие. Хлопочет об этом. Деньги швыряет целыми кучами на борьбу за счастье черномазых. А на счастье племянника ему наплевать. Поняли, Джимми?

— Да-а, — протянул Джимми. — Смеяться-то вам, пожалуй, не с чего. А если потолковать с ним по-хорошему?

— Всё равно, что с бешеным слоном. Хуже: он из Африки вывез пару негритят. И как вы думаете, что он с ними сделал?..

— Одел их понаряднее и выучил прислуживать за столом? — догадался Джимми. — Что же? Это чертовски шикарно!

— В СССР отправил! — воскликнул раздражённо Томми. — Через советского консула в Александрии. Они там здравствуют, письма ему шлют, и он отвечает…

— А если парочку докторов найти поумнее, — предложил Джимми. — Целую комиссию даже. Насчёт умственных способностей. И назначить опеку. Тогда денег-то тратить на негров ему не дадут.

Томми махнул рукой.

— Не выйдет. Он ведь мировая знаменитость. Пять академий взбесятся. А что он племянника разоряет, им и горя мало.

Третий молодой человек не принимал участия в разговоре, он внимательно слушал. Он встал и молча направился к выходу.

— Боб, ты куда? — окликнул его хозяин. — Мы же только начали веселиться.

Уходивший остановился уже в дверях и обернулся.

— Иду засвидетельствовать своё почтение профессору Линдгрену, — проговорил он. — Я знал, что он большой учёный, но только сейчас узнал, что он и большой души человек.

Дверь захлопнулась.

Томми сжал кулаки и шагнул было за ушедшим, но остановился и неестественно засмеялся.

— А ну его! Такой же порченый, как и мой дядюшка. Давайте веселиться, Джимми!

Происшествия эти меньше всего касались весёлой стайки зябликов в банановой роще. Кольца на ножках уже давно перестали их беспокоить, даже Белое Пёрышко, дважды окольцованный, не обращал на них внимания. Как удивились бы птички, если бы знали, что на родине с нетерпением ждут их возвращения. Письмо профессора Линдгрена об удивительном зяблике с кольцом из Москвы и белыми пёрышками на хвосте давно пришло в бюро кольцевания, в котором работал дядя Петя. А потом о нём узнали и Арсик с Колей.

— Куцый, ведь это тот самый зяблик, которого ты слопать целился. Вот! Читай сам!

Кот Моисей обнюхал подставленную к самому его носу бумажку, презрительно отвернулся и прыгнул на диван: ерунда! И нюхать не стоило.

Моисей любил тепло и потому, пока за окном трещал мороз, садом не интересовался. Его время придёт, когда всё зазеленеет и запоют весёлые птицы.

А сейчас они по-воробьиному чирикали в далёкой Африке. Будущие опасности при возвращении на родину их не страшили: в маленьких головках хватало места лишь для забот о сегодняшнем дне.

Но время шло. Давно уже профессор Линдгрен доехал до Англии. Гикуру и Мбого привыкали к стране, где зимой вода твёрдая, как леденец, и оказалось, что жить в этой стране хорошо и весело.

А вот жизнь зябликов в банановой роще вдруг перестала быть приятной. Червяки и мошки Африки уже не казались им такими вкусными, как раньше. И Белое Пёрышко опять ощутил в груди забытое томление: что-то звало, манило, и с этим нельзя было бороться. Да он и не пробовал бороться: лёгкие крылышки уже несли его вперёд. Нет, назад, назад, на милую родину. А с ним понеслась и вся стайка зябликов. Роща вдруг опустела и умолкла.

Если бы старый профессор был ещё там, он бы сказал: «Лети, лети, Белое Пёрышко, и пусть ни один ястреб не встретится на твоём пути».

Самое удивительное было то, что профессор так и назвал его в своём письме в бюро кольцевания, указал примету — белые пёрышки на хвосте. По этому признаку дядя Петя, а с ним и Арсик с Колей и узнали его и с нетерпением ждали маленького путешественника. Около гнёздышка на старой осине они устроили дежурство. Прилетит ли? Вспомнит ли о своём гнезде? Они тщательно осмотрели и подправили проволоку на стволе осины: не наведался бы и Моисей к заветному гнёздышку.

Весной на родину все перелётные птицы летят вдвое скорее. Погода на этот раз благоприятствовала перелёту. Море было ясное, а лёгкий попутный ветерок помог пичужкам без потерь долететь до солнечной Италии. А там уже над твёрдой землёй сама весна их подгоняла. На полях ещё белел снег, на деревьях набухали, но ещё не лопнули почки, а усталые весёлые зяблики были уже дома.

Белое Пёрышко опустился прямо на ветку старой осины, около растрёпанного зимними бурями гнёздышка. Облетел его кругом, сел на ветку, наклонив головку, сосредоточенно осмотрел. Плохо. Ну, ремонт — не его дело. Строить гнездо будет подруга. Его дело — приносить и подавать ей веточки и стебельки моха. А пока можно, наконец, вздохнуть полной грудью и спеть ту песню, которая столько месяцев дремала в серебряном горлышке.

— Я говорил тебе, он обязательно прилетит. Возьми бинокль. Видишь? Два колечка и на хвосте белые пёрышки. Даже ловить, пугать не надо, всё понятно. Номер на колечке тоже знаем. Профессор Линдгрен написал дяде Пете.

Мальчики, затаив дыхание, передавали друг другу бинокль. Он! Он! Ну, разве не чудо!

— Дяде Пете скорее! По телефону! — заговорил наконец Арсик. — Нет, я сам поеду. С ним в интернат надо, за Гикуру и Мбого. Со мной их не пустят, скажут — маленький. Помнишь, мы им обещали, как Белое Пёрышко прилетит, — за ними приехать. Они ведь ещё не слышали, как он поёт!

Коля молча кивнул головой и улыбнулся. Ох уж этот Арсик! И как у него язык за словами успевает.

— Поезжай, — сказал он, когда Арсик совсем задохнулся от волнения и на минуту остановился. — Я дяде Пете по телефону скажу, что ты едешь. А сам тут караулить буду. У меня душа не терпит, всё бы смотрел. Из Африки! Ну, бегу к телефону, я быстро!

Мальчики убежали. Всё стихло.

— Фтю-фтю-фтю-ди-ди-ди… — Белое Пёрышко умолк и, склонив головку набок, точно прислушивался к звукам своей собственной песенки, которая, казалось, ещё звенела в весеннем воздухе.

— Ди-ди-ди… эй, нахал, тебя чего сюда занесло? — Песенка оборвалась скрипучим воинственным звуком. Белое Пёрышко пулей кинулся вслед удиравшему зяблику. — Это тебе не Африка, здесь моё гнездо.

Чужой зяблик не спорил, вид у Белого Пёрышка был уж очень воинственный. Кружась и сшибаясь в воздухе, птицы исчезли в глубине сада.

А это что? Высоко над верхушками деревьев с другой стороны сада появилась целая стайка зябликов. С тихим свистом и чириканьем они неслись дальше, дальше, видимо, очень торопились. И тут же им навстречу устремился Белое Пёрышко — победитель. Ну и драка теперь начнётся!

Драки не последовало. С нежным взволнованным чириканьем Белое Пёрышко взмыл вверх, навстречу стае и опустился на ветку около гнезда. Трепеща крыльями, поднял голову, надул горлышко, точно приготовился петь.

И вдруг навстречу этой ещё не спетой песне от стаи отделилась маленькая серая птичка и спустилась вниз, тоже на ветку, рядом. На её крылышках белых полосок не было. Белое Пёрышко весь распушился от волнения, вспорхнул и снова сел поближе. Нет, он не собирался драться, ведь это была она, подруга из далёкой Африки, и её звало и тянуло к тому же растрёпанному зимними бурями гнезду.

Они быстро договорились. Весело перекликаясь, поиграли в воздухе, закусили тем, что попалось на глаза, и опять вернулись к тому, что их так привлекало, — гнезду. Белое Пёрышко не принимал участия в осмотре, он порхал вокруг и то принимался за свою песенку, то обрывал её, не закончив.

— Сюда, сюда, Мбого! Вот на этой осине. Гикуру, возьми мой бинокль!

Между деревьями замелькали люди, взрослый и три мальчика. Шли осторожно, старались не шуметь.

Маленькая чёрная рука подняла бинокль к лицу.

— Вижу, — сказал мальчик, старательно выговаривая русские слова. — Очень вижу. Это наш, наш уайт Фивер, как это?

— Белое Пёрышко! — в восторге подхватил Арсик. — Мы его так ещё летом назвали за пёрышки на хвосте.

— Профессор Линдгрен тоже так называл там, в Кении, — сказал чёрный мальчик. — Надо очень скоро ему написать, он будет очень… как это?

— Очень рад, — подсказал высокий человек. — Ты, Гикуру, всё лучше говоришь по-русски.

— Я очень учусь, — серьёзно ответил мальчик, неохотно отдавая бинокль брату. Но ведь и Мбого не терпелось посмотреть на старого знакомого.

— Может быть, осенью он опять прилетит к вам в Кению и кто-нибудь поймает его! — воскликнул Арсик.

— Может быть, — ответил Гикуру. — Только профессор Линдгрен больше туда не поедет. Он очень старый и очень больной. А я и Мбого — мы поедем, когда будем много-много знать, как советские люди. Профессор Линдгрен так сказал, когда нас привезли в вашу страну. На каникулы мы к нему поедем, в Англию. Он так сказал.

— Тише, — перебил его Мбого. — Слушайте!

В эту минуту Белое Пёрышко принёс и вежливо подал подружке ещё одну веточку, а сам опустился около гнезда на ветку и, трепеща крылышками, надув горлышко, запел. Ради этого гнезда, ради будущих крошек-детей он перелетел море, леса, реки и речушки. И теперь, пока подруга вплетала в гнездо принесённую им веточку, он, сидя около неё, заливался своей лучшей песней, какой никто и никогда не слышал в Африке. Потому что это была песня о семье, о новой жизни, которая скоро проснётся в голубых чудо-яичках.

Мальчики слушали не шевелясь. И когда маленький певец вспорхнул и умчался за новой веточкой для гнезда, Гикуру провёл рукой по лицу и сказал тихо:

— Так будем петь мы в Африке, когда завоюем свободу.

Примечания

1

Бвана — господин.

(обратно)

2

Джамбо — здравствуй.

(обратно)

Оглавление

Софья Борисовна Радзиевская (1892—1989) Белое Пёрышко

Реклама на сайте