«Поэзия Басё. Перевод и смысл»

Поэзия Басё. Перевод и смысл (fb2) - Поэзия Басё. Перевод и смысл 7548K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Иванович Раздорский

Алексей Иванович Раздорский Поэзия Басё. Перевод и смысл

Предисловие. Хайку – проза или поэзия?

Прежде чем представить по частям свои переводы ста пятидесяти хайку Мацуо Басё – самого известного в Японии и за её пределами поэта жанра короткого стиха, я хотел бы в двух словах затронуть тему о структурных формах японского стихосложения и пояснить, почему нерифмованные фразы считаются в Японии стихами, а не разновидностями короткой прозы, такими как «мудрые мысли», поговорки, идиомы, высказывания или даже пословицы.

В сознании носителей русского языка четко различаются жанры поэзии и прозы благодаря тому, что в стихах у нас почти всегда присутствует рифма. У японцев и хайку, и танка, и рэнга также относятся к стихотворным поэтическим формам благодаря тому, что стихообразующим признаком является ритм, или «слоговая рифма».

Слово «рифма» имеет давнюю историю и происходит от греческого слова «ритм». Во многих языках это понятие разделилось на ритм и рифма, но в японском слоговом языке рифма стиха в таком виде, как, например, в русском или западноевропейских языках, невозможна из-за структурных и фонетических особенностей строения языка.

В стихотворных формах японской поэзии присутствует чёткий слоговой ритм, но отсутствует словесно-фонетическая рифма. Это, конечно, значительно осложняет понимание европейской и русской поэзии японцами, и, наоборот, японские стихи не звучат стихами в переводах на русский. Чтобы это понять, достаточно сделать обратный перевод на русский язык переведённого на японский с русского языка стих любого из наших известных поэтов, к примеру, «Я Вас любил…» Александра Сергеевича Пушкина: «Я пишу Вам („гидзё“ – женщина высокого положения) о том, что, несмотря на то, что из моего сердца любовь к Вам ещё не исчезла, я больше не буду Вас беспокоить своими чувствами и не хочу заставлять Вас грустить…» Не более, чем уведомительное письмо мужчины, бросающего любовницу. От возвышенной поэзии и изящной рифмы осталась лишь банальная проза. Японцы высоко ценят и знают произведения Чехова, Достоевского, Толстого благодаря блестящим переводам прозы, но почти не имеют представления о поэзии Пушкина и других наших замечательных поэтов. Можно перевести всё почти дословно, но невозможно передать прозой дух поэзии, присущий нашим шедеврам, и, наоборот, отразить нашей прозой глубину смысла, красоту звучания и письменного изящества японских традиционных стихов.

Многие годы творчество Басё меня почти не привлекало, и я с равнодушием относился к казавшимся странными в русском варианте стихам поэта. Надолго запомнил только вызывавший у меня улыбку хайку про лягушку.

Но со временем я увлёкся сочинением стихов и однажды сделал попытку перевести один из хайку Басё рифмой, заметив смысловое искажение в переводе. Надо сказать, что ошибочных переводов масса и особенно много их на современных русскоязычных интернет-сайтах. Конечно, всё дело в возможности широкого толкования слов старого языка и зачастую в скрытом за иероглифами философском смысле стихов Басё, поэтому подвергать критике авторов переводов я не вижу смысла, поскольку могу предположить, что некоторые «вольности» в моих собственных переводах многие тоже сочтут излишествами.

Имея опыт поэтического перевода и сочинения стихов, я решил подробнее ознакомиться с оригиналами хайку Басё и постарался переводить их стихами. Я понял, что это вполне возможно без ущерба смыслу, вложенному великим мастером хайку в свои шедевры. Такой перевод ничуть не уступает прозе и не лишает хайку поэтического восприятия.

Первоначально я задумывал просто конвертировать в стихи уже переведенные прозой хайку, не утруждая себя поиском оригиналов и толкований – зачем занимать себя трудной работой, уже давно проделанной авторитетными профессионалами. Должен отметить, что литература древней Японии у нас исследована очень глубоко и подробно – на протяжении десятков лет над переводами старых текстов трудилась целая плеяда опытнейших японоведов. Издано много книг переводов древней японской литературы, глубоких исследований многочисленных жанров поэзии и прозы. В этом смысле Япония уникальна многообразием форм песенной и поэтической культуры. Вникая в их тонкости, ощущаешь себя путником в неизвестное, где ты вошёл в рощу, а на самом деле оказался в джунглях или тайге. Мне, действительно, стало не по себе, когда я начал серьёзно копаться в старинных литературных памятниках Японии. Но этим всё же пришлось заняться, поскольку даже в изданных переводах я наблюдал существенные смысловые отклонения от оригиналов хайку Басё, частично или даже полностью до «наоборот» менявшие смысл строк поэта.

Проделав эту работу, я сам стал относиться к творчеству Басё по-другому. Читаю его трансформированные в современную письменность оригиналы, изучаю историю создания стихов и их толкования, стараюсь глубже понять мысли автора.

Конечно, за три с лишним века, отделяющих нас от эпохи поэта, значительно изменились и письменность, и лексика самого японского языка. Сегодня даже далеко не каждый японец способен разобраться в скорописных текстах Басё. Более того, прочитав даже адаптированный к нормам современного языка стих, многие японцы всё равно задают вопрос – о чём идёт речь, как понимать тот или иной хайку, поскольку быт, лексика, социальное устройство – всё это несравнимо с жизнью той Японии, в которой тогда творил Мацуо Басё.

В конце концов, изучив материалы, необходимые для понимания истинного смысла произведений Басё, я решился на перевод части стихов, ставя перед собой задачу создания в каждом случае переводов-картинок, позволяющих читателю самому нарисовать в уме то, что увидел и описал автор хайку, и попробовать понять, какие же мысли он закладывал в свои короткие строчки. Всего зафиксировано около 1100 стихов, авторство которых неоспоримо принадлежит Басё, из них для перевода я выбрал только некоторые хайку, характеризующие мировоззрение, быт, стиль изложения и отражающие интересные моменты в судьбе поэта.

Все справочные материалы взяты мною из открытых японских источников с помощью японоязычной поисковой системы searchdesk.com. Оригиналы хайку Басё в иероглифическом написании, их транскрипции, оригиналы писем и комментариев к ним самого автора, календари событий биографии Басё заимствованы из интернет-сайтов открытого доступа, как и некоторые фотографии, не принадлежащие автору и используемые в книге с разрешения их правообладателей и сайтов стоковых фото Pixabay и Photo-ac.

Глава первая. Хайку, хокку, рэнга

Если меня спросят, а как бы звучал написанный по японским канонам хайку на русском языке, то я ответил бы очень просто – три строчки общей длиной 17 слогов, только в первой и третьей по пять, а во второй семь, и в тексте должно присутствовать сезонное слово или слово-тема. Например:

На не-бе ту-ча

Скры-ла солн-ца свет сов-сем,

Тем-но-та во-круг.

Мы с трудом сосчитаем количество слогов хайку на слух, в то время как у японцев восприятие 5-7-5 доведено до автоматизма, а ритм как в песнях, так и в стихах выражен совершенно отчётливо и позволяет относить то или иное сочинение к соответствующему жанру поэзии, каждому из которых присущи ещё и свои специфичные нормы. А таких жанров и форм насчитывается десятки. Приведу примеры структур самых распространённых:

1) танка: 5-7-5-7-7;

2) хайку 5-7-5;

3) сэнрю 5-7-5;

4) катаута – 5-7-7;

5) рэнга 5-7-5-7-7-5-7-5-7-7 многократно;

6) буссоку сэкика 5-7-5-7-7-7 и т. п.

Теперь вопрос: почему слогов именно пять и семь?

Ответ необходимо искать в особенностях быта и религиозных отправлений, отражённых в первых письменных памятниках, трудовых и молитвенных песнях древней Японии.

И трудовые призывные песни «вадзаута», и молитвенные танцы вокруг костра имели общую особенность – чёткий ритм, такой как количество шагов во время молитвенного шествия, и количество слоговых тактов, произносимых, к примеру, гребцами лодок. Для островной страны, окружённой водной стихией, плавания на дальние расстояния были обычным делом, поэтому неудивительно, что в песнях лодочных гребцов «фунаута» пять и семь слогов были удобными для одновременного управления вёслами. Пять слогов типичны и в молитвенных песнях шествий монахов во время религиозных праздников. Вспомним хотя бы «О-ни ва со-то! Фу-ку ва у-ти!» (Черти – вон! Счастье – в дом!). Подобных примеров очень много.

И, наконец, хайку – стихи, которые мы считаем основными в творчестве Басё. Однако надо иметь в виду, что во времена самого Басё такого слова даже не существовало. Поэтов называли «хайдзин», они сочиняли стихи «ку» – фраза и «хокку» – буквально – «начальная фраза», служившая обозначением первых трёх строк длинных слоговых стихотворных форм стиля «рэнга хайкай». Этим же словом называли первые заглавные строчки на свитках или коробочках с упакованными в них рукописными стихами.

В древние времена в Японии стихосложение было коллективным занятием избранной придворной элиты. В одной из палат дворца императора собирались представители образованной знати и сидя сочиняли совместный длинный стих «рэнга» (буквально – непрерывная песня). Самый почётный из поэтов, как правило, старец или кто-либо из высших чинов при дворе императора (в ранние периоды и сам император), предлагал первые строчки стиха – «хокку», фрагмент, в котором должно было быть 17 слогов (5-7-5) с соединительным словом (кана, кэри, я). Начальная фраза одновременно служила «приветственной фразой» к собравшимся и задавала сезонную тему всего стиха. Следующий поэт должен был продолжить первые три строчки начальной фразы «хокку» фрагментом «цукэку» (последующий фрагмент) из двух строк по 7 слогов, то есть фразу из 14 слогов, ещё именуемую «танку» (короткая фраза). Далее очередной сочинитель озвучивал тут же придуманную им самим «длинную фразу» – «тё:ку» 5-7-5 (так назывались все дальнейшие фразы структурой 5-7-5 слогов, кроме самой первой – «хокку»). Потом снова следовал фрагмент «танку» 7—7, и так продолжалось до тех пор, пока общее количество «ку» достигало ста. Последний или заключительный фрагмент всего стиха назывался «агэку». После этого участники собрания поэтов приступали к обсуждению и оценке фрагментов, проверяя, нет ли повторений смысла во фразах – «риннэ», поскольку повторения считались недопустимыми. Затем они снова проговаривали чтением или пением иногда и по несколько раз полный текст коллективного сочинения, окончательный вариант которого каллиграф записывал кистью на свитке бумаги. Итоговое произведение называли «хякуин рэнга» – «непрерывная песня из ста стихов».

Первые упоминания о культуре коллективного литературного творчества – «хайкайка („ка“ – ута – песня)», содержатся в сборниках 7-го века «Кокин вака сю» и в собрании песенной поэзии 8—9 веков «Манъёсю». Стиль «длинного стиха» с одновременным участием многих поэтов – «хайкай рэнга», являлся долгое время – от эпохи Камакура до эпохи Эдо – наиболее популярным и фактически основным в японской поэзии. В середине 17-го века появилась его новая более короткая форма «касэн рэнга» из 36 фрагментов «ку» вместо ста «хякуин». Как это происходило на самом деле, можно увидеть на рисунке художника 18-го века Огата Корин – «Сандзюроку касэн».

Именно в атмосфере таких совместных «хайкай касэн» начинал своё поэтическое творчество Басё. В то время сочинителя «ку» Мацуо Басё (другие имена – Мацуо Мунэфуса, Мацуо Кинсаку, Мацуо Тюэмон) называли «хайдзин Тосэй» (псевдоним), а после получения титула «наставник» – «Со:сё:хайкайси» – учитель хайкай Сосё. И ни в одном письме автора и его современников вы не найдёте слово «хайку», а только «ку» и «хокку», которое тогда чаще всего служило уже обозначением любого трёхстрочного стиха, печатавшегося в сборниках «касэн». Знаменитый шедевр «Старый пруд» был впервые озвучен самим поэтом-учителем именно во время такой «соавторской сессии» – «касэн», на тему «кавадзу» – «лягушка», проходившей в доме Басё в 1686-м году.

Сам термин «хайку» был придуман значительно позже – в конце 19-го века. К тому времени культура «сидячего» коллективного творчества «дза-но бунгэй» перестала быть однородной, появилось много ответвлений и отдельных поэтических школ, продвигавших свои стили «хайкай». На смену главенствовавшего на протяжении целого столетия и включавшего в себя самых известных поэтов направления «Тэймон хайкай» в эпоху Эдо пришло сообщество «данрин хайкай» с идейным наставником Нисияма Соин, под влиянием поэзии которого формировались и первые навыки «хайкай» сочинительства Басё, но отсутствие новизны и глубоких идей не дали новой школе перспектив существования, в результате чего она быстро утратила популярность. Разочаровавшись в поэзии «данрин», Басё организовал свою школу «Сё:фу:хайкай», собрав вокруг себя выдающихся поэтов того времени. Но в конце 19-го века, в эпоху Мэйдзи, многие авторитетные поэты отказались от участия в совместных сочинительствах «хайкай», и один из них – выдающийся поэт Масаока Сики, предложил изъять из термина «хайкайку» средний иероглиф «кай», подразумевавший коллективизм в творчестве жанра, и переименовать «хайкайку» в «хайку». К тому же совместное сочинительство практически сошло на нет, так как в то время уже превалировало индивидуальное творчество. Новый термин «хайку» был принят сообществом поэтов положительно, а стиль «хайкай», как и сам термин, ушёл в прошлое. С того времени «хайку» стал основным в поэзии 19-го и 20-го веков вплоть до сегодняшнего дня.

Требования к жанру «хайку» оставались теми же, что и к «хокку» в «рэнга». Помимо ритмичной структуры авторы должны были соблюдать и прежние правила «хайку» – использовать сезонные слова, выделительные или «восполнительные» слоги «кана», «кэри», и соединительное «я» в акцентируемых паузах. Однако в наше время стала возможной почти абсолютная свобода в выборе тем и выражений, что привело к массовости этого стиля и в Японии, и далеко за её пределами, а хайку теперь называют любые произвольные созерцательные или философские высказывания в прозе, укладывающиеся в три строчки.

Декламирование хайку и других поэтических форм у японцев считается особым видом сценического искусства со своим набором фонетических тонкостей. Для полноты восприятия поэтического звучания хайку очень важны выразительность слова и его акустический образ. Чтецами становятся, как правило, умудрённые опытом старцы, знатоки древнего языка и культуры Японии далёких времён. Впрочем, о стиле хайку и его особенностях, о биографии и эпизодах жизни самого Басё написано так много, что мне нет смысла перечислять в своей книге профессионально выполненные научные исследования отечественных и зарубежных японоведов, а также многочисленные справочные ресурсы по этой тематике в японском интернете. Лично я ограничусь попыткой выразить заложенный в хайку Басё дух и смысл не прозой, а в привычной для нашего восприятия поэзии форме стиха средствами поэтического перевода.

Глава вторая. Шедевры Басё

Когда говорят о творчестве Басё, всегда приводят в качестве шедевра всем известный хайку о лягушке. В японском оригинале стих начинается с фразы «фуруикэ», однозначно переводимой как «старый пруд», поэтому и всему хайку обычно присваивают заголовок «Старый пруд» по начальной фразе, так как в написанных от руки вертикальным письмом справа налево текстах Басё стихи не выделяются отдельными заголовками. Чтобы в японском поисковике найти тот или иной хайку, достаточно, даже не указывая автора, ввести в строке поиска азбукой хирагана первую фразу произведения, и вы получите сам текст оригинала и массу статей, касающихся его истории создания и варианты толкования.

Часто переводчики не удосуживаются приводить «исходник» даже в принятой у нас транскрипции кириллицей, поэтому понять, какой именно стих перевёл автор, иногда бывает практически невозможно.

Фуруикэ я кавадзу тобикому мидзу-но ото.

Классическая схема слогов 5-7-5. В первой строке «фуруй» и «икэ» у Басё слиты в одно слово «фуруикэ». Возможно, так было принято называть «старый пруд» в те времена, иначе поэт мог бы двумя словами «фуруй» и «икэ» заполнить все пять слогов первой строчки, так как в японском языке «фуруй» делится на три слога фу-ру-и (И-краткого в японском языке как отдельно знака нет, но самостоятельная гласная И во многих сочетаниях звучит как Й – И краткое), поэтому, в отличие от правил русского языка, первая строчка тогда делилась бы на пять слогов и не требовала бы добавления соединительного «я», как у поэта. Сейчас очень часто в соответствии с нормами современного языка вместо «фуруикэ» этот хайку записывается как «фуруй икэ я…», тем самым нарушая традиционное количество слогов первой строки. Даже на письме к иероглифу «фуруй» добавляют окуригану не «ру», как у Басё, а «й».

Сам хайку настолько прост, что перевод его, казалось бы, вообще не должен вызывать разночтений. Буквально: «старый пруд, впрыгивает лягушка (время настоящее, то есть в процессе), звук воды», но тем не менее существуют десятки вариантов перевода этого хайку на русский и почти сотня на английский язык. Я бы не удивился, если бы это были изящные поэтические переводы, но все они выполнены в прозе и отличаются только небольшими отклонениями-«фантазиями». Приведу примеры, не указывая имена известных авторов:

«Старый пруд! Прыгнула лягушка, всплеск воды». «Старый пруд заглох. Прыгнула лягушка. Слышен тихий всплеск». «Старый пруд, прыгнула в воду лягушка, всплеск в тишине». «О дремотный пруд, прыгают лягушки вглубь, слышен всплеск воды». «Старый-старый пруд, прыгнула лягушка вглубь – одинокий всплеск». «Пруд старый замер, вот лягушка нырнула. Звук обнажённый». «О! Старый пруд! Скачут лягушки в него. Всплеск воды».

Авторы переводов добавили – заглох, тихий, дремотный, в тишине, одинокий, замер, слышен, обнажённый, вглубь, скачут (такое трактование тоже возможно, поскольку не указано количество лягушек – особенность японского языка). Этих слов в оригинале Басё вообще нет, зато никто не смог связать «звук воды» с «моментом погружения», а не с его окончанием. К тому же не выдержана ритмика, о слоговой структуре нет смысла и говорить, и совсем нет ощущения, что хайку в русском варианте звучит поэтично.

Ввиду невозможности передать оригинальную форму хайку, я решил в русском переводе отразить его поэтику:

В пруд старый прыгнула лягушка, Вода стоит в нём сотни лет, И только всплеска звук раздался, Квакушки растворился след…

Я ощутил в строках поэта сравнение мгновения и вечности, тему, над которой Басё задумывался неоднократно – вспомним хотя бы хайку о цикадах. Японские исследователи в качестве новизны «ку» отмечают появление слова «звук» в стихе о лягушке. До Басё встречалось только «наку» – кричать, плакать, квакать и подобное.

Любознательные поклонники Басё и сейчас гадают, где искать тот самый старый пруд, о котором написал поэт, а предприимчивые туристические компании даже предлагают посещение старинного заросшего пруда с многовековой интересной историей в окрестностях городка Оцу префектуры Сига, где находится официальная могила поэта. При этом приводят свидетельства учеников Басё о том, что поэт неоднократно бывал и отдыхал у этого пруда, когда проживал на территории храма Гитюдзи. Однако биографы поэта пишут, что стих был написан в 1686-м году в доме Басё в Эдо (Токио) в квартале Фукагава, недалеко от заросшего пруда. И «ку» был озвучен прямо на глазах присутствовавших во время встречи («касэн») с «хайдзинами» – сочинителями стихов и учениками ставшего к тому времени уже статусным официальным мастером хайкай Басё. Задав тему «лягушка» – «кавадзу» – пресноводная обычная речная лягушка, Басё сначала продекламировал свой вариант хайку, но не с первой строчки, а со второй, так как по воспоминаниям одного из поэтов – участников конкурса, Басё никак не мог придумать подходящую первую строчку. Тогда к варианту Басё «ка-ва-дзу тон-да-ри ми-дзу-но-ото» – «лягушка прыгала, звуки воды», один из учеников, ставший впоследствие известным «хайдзином» – Такараи Кикаку, предложил в качестве первой строки фразу с сезонным словом «ямабуки» – «цветок весны», – разновидность высокой дальневосточной жёлтой розы, сезонное слово, очень часто использовавшееся в китайской классической поэзии – «Я-ма-бу-ки я…». Но Басё сразу же отверг вариант Кикаку и сочинил фразу «Фу-ру-и-кэ я» – «старый пруд», а заодно и заменил во второй строке глагол повторяющегося действия «тондари» – «прыгала» на действие в процессе – «тобикому» – «запрыгивает», что было одобрено участниками сессии.

Поэта Кикаку, предложившего вариант «ямабуки», Басё уважал и считал одним из самых талантливых своих учеников. Их дружба, длившаяся до самой смерти Басё, иногда перерастала даже в творческое соперничество и серьёзные поэтические споры, но оба были всегда верны друг другу. Басё и Кикаку часто обменивались письмами, хранящимися сейчас в музейных архивах. Именно благодаря переписке между Басё и его современниками мы так подробно, почти до месяца и дня, знаем биографическую историю поэта.

Урок-конкурс на тему лягушки прошёл не бесследно. Уже в марте того же года двадцать наиболее удачных стихов участников поэтической сессии вместе с шедевром Басё «Старый пруд» были изданы отдельным сборником «Кавадзу-авасэ» – «Пишем о лягушке», а фигурка квакушки изображена на сохранившемся гранитном камне с выгравированными скорописью строчками хайку поэта. Камень с хайку о лягушке установлен и на родине поэта, и у пруда в Токио в окрестностях Фукагава. Практически во всех местах, где поэт писал свои знаменитые стихи, установлены подобные памятники-камни – «кухи».

Другой, тоже не менее известный стих, посвящён ворону, сидящему на ветке:

В пруд старый прыгнула лягушка…

Сидит на ветке ворон…

Караэда-ни карасу-но томарикэри аки-но курэ.

Существует и другой похожий вариант – «Караэда-ни карасу-но томаритаруя, аки-но курэ». Буквально – «голая ветка (без коры), ворона, долго сидит, осень, сумерки».

Прежде всего бросается в глаза количество слогов, превышающее стандартное значение 17. В этом хайку во второй строчке 9 слогов, то есть всего их 19, но дело в том, что авторам предоставлялась на их усмотрение возможность писать в «свободном ритме» – «дзию:ритцу», если они считали, что это придаст большую выразительность словам стиха (двоеточие в транскрипции означает долготу гласного). У Басё таких «нестандартных» хайку единицы, хотя у других очень известных «хайдзинов» применение «дзию:ритцу» отмечается намного чаще.

Хайку о вороне не просто мрачен. Грустил Басё вовсе не от того, что увидел на ветке скучающего в сумерках осени ворона. Хайку навеян депрессией, связанной с разрывом творческих связей с другими поэтами из-за серьёзных идейных разногласий. Стих, сочетающий в себе осеннюю тоску, мёртвую ветку, сидящего на ней в раздумье ворона настолько проникновенен, что даже стал темой многих рисунков японских мастеров каллиграфической живописи. Самый известный из них, нарисованный тушью другом и учеником Басё поэтом-художником Морикава Кёрику, с текстом хайку, написанным в верхней части рисунка рукой самого Басё, в оригинале можно увидеть в галерее искусств Идэмицу в Токио. Там же хранится и оригинал хайку о лягушке с личной подписью Басё.

Стих о вороне написан Басё в Эдо в его доме в Фукагава. Поэту было тогда 37 лет. В тот период он на несколько лет замкнулся в своём творчестве и прекратил общение с хайдзинами школы «Данрин хайкай», в то время ещё занимавшей ведущие позиции в поэтической жизни Японии. Басё уже тогда стоял на пороге основания собственного течения «Сё:фу:хайкай» на отличных от скованных рамками жанра тематических принципах короткого стиха. Но тогда он ещё не был достаточно известен и популярен, поэтому провёл несколько лет в нужде и одиночестве, как ворон, задумавшийся над своим мрачным будущим.

Вариантов перевода этого хайку очень много хотя бы потому, что даже взятые по отдельности слова можно толковать по-разному. В переводах на русский «караэда» – это и голая ветка, и мёртвая ветка, и сухая ветка, и даже мёртвый сучок. Нет указания и на количество сидящих ворон, так как отсутствует счётный суффикс для птиц. Даже японские художники, рисовавшие картины тушью на мотив этого стиха, не едины во мнениях и рисуют то одну, то несколько ворон. Неясно и то, была ли это ворона или ворон, хотя пол здесь как раз совсем неважен. Разногласия возникают и в связи с толкованием последних слов хайку «аки-но курэ» – это и вечерние сумерки осеннего дня, поэтому на некоторых рисунках ворон сидит в темноте или при Луне, и в то же время это буквально и точно «конец осени», «уходящая осень». Можно только гадать, в прямом или в переносном смысле Басё использует данное словосочетание.

Всё это позволяет говорить о том, что даже при серьёзных разночтениях в переводах нельзя кого-либо упрекать, не зная точно, о чём тогда думал поэт. В одном все едины – ощущение тоски, скуки, одиночества, неясной дальнейшей судьбы, как это и было в тот момент у Басё.

Наиболее известные переводы:

«На голой ветке ворон сидит одиноко, сумерки осени». Только «одиночество» домыслено, в тексте его нет. Далее – «На мёртвой ветке чернеет ворон, осенний вечер». В оригинале «чернеет» – нет. «Каркая, ворон к ночлегу уселся на ветку сухую». У Басё ворон не каркает. И фраза «на голом суку» тоже спорная, так как сук и ветка – разные понятия и слова. У Басё здесь «эда» – «ветка».

Я в своём переводе попытался передать саму атмосферу хайку, навеянную моральным состоянием поэта:

Сидит на ветке ворон, Мертва её кора, Он осень провожает — Прошла её пора.

Сопоставив смысл строчек с биографическим календарём поэта, я решил, что в этом хайку он передаёт мучившие его тогда мысли – «омертвевшая» поэзия «данрин» его уже не интересует. Он думает о создании своего собственного стиля и готов попрощаться с прошлым, перед тем как начать новый творческий этап.

Так оно и получилось. Через некоторое время, пройдя ещё испытания бытовыми невзгодами – неурожай, голод, потоп, неурядицы в личной жизни, он становится учителем своей собственной школы поэзии. А в те несколько лет он писал мало и лишь издавал отдельные хайку в общих сборниках поэтов.

В этой части я привёл только два самых известных хайку, перевод которых не представляет сложностей даже для начинающих японоведов. Таких «простеньких» у Басё совсем немного. Но легко догадаться, что даже и их перевод вызывает бурные споры маститых знатоков японского языка.

Далее я буду приводить свои переводы хайку Басё разных периодов его жизни и творчества, не концентрируя внимание на несущественных расхождених с вариантами других авторов. Есть у Басё очень много хайку, по-настоящему сложных для толкования. На них я и буду иногда останавливаться отдельно в тех случаях, когда комментарии действительно необходимы для понимания исконного смысла оригиналов.

Глава третья. Первые стихи

Каким же был первый стих Басё и с чего началось его поэтическое творчество? Рассказ начну с некоторых фактов из жизни поэта, объясняющих стиль его ранних сочинений.

Биографические данные Басё известны до мельчайших подробностей и опубликованы во многих книгах исследователей творчества поэта, поэтому в своих комментариях я постараюсь как можно меньше касаться истории, больше обращая внимание на сами переводы. Но тем не менее о некоторых фактах я всё же считаю нужным рассказать, поскольку они важны для понимания жизненной философии поэта и его произведений.

Как известно, Басё родился в 1644-м году – на пороге смены двух эпох правления императоров, когда реальной властью в стране владел могущественный самурайский клан Токугава, а императоры превратились в символические личности-фигуры, которым народ поклонялся как посланникам богов. В 17-м веке они менялись очень часто, поэтому считать годы по названиям эпох было не так просто. За 50 лет жизни Басё сменилось шесть императоров и восемь эпох.

Третьему ребёнку в семье Мацуо Ёдзаэмона – второму мальчику после старшего брата Мацуо Хандзаэмона дали детское имя Кинсаку, а полностью официальное имя звучало Мацуо Тюдзаэмон Мунэфуса. Сама фамилия Ёдзаэмон означала, что когда-то её носители имели отношение к сословию самураев – охранителей императорского двора. Подробно система формирования кланов и их история расписаны в древней летописи «Хэйкэ моногатари», изданной у нас в замечательном переводе И. Львовой и А. Долина под названием «Повесть о доме Тайра» (Москва, изд. Художественная литература, 1982 г.).

Согласно табелю о рангах, отец Басё относился к разряду «мусокунин» – самураев-крестьян «дзисамурай», которым власти не выделяли земельные наделы, но ежегодно выплачивали денежное пособие в виде прожиточного минимума и выдавали рисовые пайки на каждого члена семьи. Их ещё называли «дзиси» и «коси». Воины-крестьяне могли когда-то занимать более высокое положение, но теряли его с переходом на сельский образ жизни, покидая службу при дворе. Своего рода «силовики» в деревне. Получая пособия и рисовые пайки, они как военнообязанные могли быть призваны для участия в военных сражениях.

Безземельным отец семейства Мацуо Ёдзаэмон стал по той причине, что в какое-то время он покинул выделенный ему земельный надел в родном уезде Ига и поселился в соседнем уезде Уэно. Их родственники, другие Ёдзаэмоны, остались в Ига, где проживали ещё десять семей с такой же фамилией. Среди них были и зажиточные самураи, владевшие сравнительно большими участками земли. В то время стоимость земли определялась не размерами или площадью участка, а количеством собираемого с надела земли риса. Один «коку» равнялся 150 кг риса. У семьи Басё участок земли был вовсе не самым маленьким – давал пять тысяч коку в год, а надел самого богатого из Ёдзаэмонов – семь тысяч коку. В понятие «иэ» – «дом», в то время вкладывалось ещё и значение «родовая усадьба». Как и другие Ёдзаэмоны, семья поэта имела даже отдельное место на родовом кладбище местного храма-молельни Айдзэн-ин.

Мать будущего поэта тоже принадлежала к самурайскому сословию, точнее, к одной из потерявших влияние знатных ветвей «Момоти», в фамилии которых фигурировал иероглиф «то» – японское слово «момо» – «персик». По-видимому, относившийся с особым почтением к предкам матери Басё в один из многочисленных псевдонимов включил тот самый иероглиф «то» – «Тосэй», подчёркивая знатокам своё непростое происхождение.

Фамилия отца, хоть и обозначала его принадлежность к самураям, всё же не считалась знатной, так как в её написании используется иероглиф «левый», что не позволяло носителю фамилии претендовать на высокое положение среди других самурайских сословий, поскольку выше статусом были те, у кого в фамилии был указан иероглиф «правый».

Когда-то было очень легко судить о статусе лица по его фамилии. «Киндзаэмон» – по иероглифу «близкий» – охраняли трон, «мондзаэмон» – защищали «мон» – ворота замка. Сидевшие от императора справа «правые» – «удзаэмоны», служили воинами, а «левые» – «садзаэмоны», кормили и обслуживали двор. Конечно, я немного утрирую, но, в принципе, система фамильных суффиксов самураев фактически являлась табелем о рангах иерархического подчинения, подобно воинским званиям в армии.

Начитанный и прекрасно знавший историю своей страны Басё всё это понимал и старался не афишировать полное имя Мацуо Тюэмон, тем более, что в то время самурайский титул можно было уже приобретать за деньги. Чем именитее купленный титул, тем выше была ставка взноса. Система присвоения самурайских фамилий и званий полностью себя изжила и была упразднена во время реставрации (революции) Мэйдзи (конец шестидесятых годов девятнадцатого века), фактически уничтожившей самурайское сословие как класс. С того времени фамилии-звания уже не регистрировались и потеряли статусную значимость.

Из фактов интересно и то, что отец Басё, хотя и вернулся с семьей в родной уезд Ига, не значился владельцем усадьбы согласно книгам учёта земельной недвижимости, как и сам фамильный дом Ёдзаэмонов, и собственное жилище Басё в Ига. И не совсем понятно, почему поэт перед своей кончиной просил не хоронить его вместе с другими Ёдзаэмонами на родовом кладбище в Айдзэн-ин в Ига, а завещал отвезти своё тело в Оцу и упокоить рядом с могилой Минамото Ёсинака на территории храма Гитюдзи.

Старший брат поэта, ставший фактически главой дома «Мацуо Ёдзаэмона» после ранней кончины отца семейства, везде подписывался полученной с рождения самурайской фамилией Мацуо-Хандзаэмон и, судя по всему, этим гордился. Отец семейства Мацуо Ёдзаэмон умер, когда будущему поэту – второму сыну Кинсаку-Мунэфуса, было всего 13 лет. Воспитание младшего брата, обучение каллиграфии, истории и философии легло на плечи старшего брата, как и вся ответственность за содержание семьи из семи человек – матери, четырёх девочек и мальчика Кинсаку. И тем не менее Басё учился и каллиграфии, и рисованию, и китайской философии, имел возможность читать книги, что тогда было доступно далеко не каждой семье. Правда, всё это легко объясняется тем, что официально отец поэта имел статус учителя каллиграфии – «тэнараи», а этим старинным словом обозначали учителя и письма, и рисования, и наставника чтения и толкования старинных книг.

Отец неплохо зарабатывал на обучении детей элитных семей уезда, но не забывал передавать богатые знания и своим детям. Читая строчки о том, что Басё родился в местечке Ига уезда Уэно, можно подумать, что семья проживала где-то в отдалённом захолустье, но на самом деле уезды Ига и Уэно были влиятельными центрами власти сёгуната Токугава. И проживали в том районе очень знатные люди, в том числе и глава уезда Ига – Тодо Синситиро – высокопоставленный самурай тайсё с глубокими корнями, наследник знаменитого предводителя самураев Тодо Такатора.

После ранней смерти отца титул «учитель каллиграфии» унаследовал Хандзаэмон – старший брат Басё. По его рекомендации будущий поэт попал в услужение в семью сына главы уезда Ига Ёситада Кадзуэ. 18-летнему Басё предложили работу в «пищеблоке» то ли поваром, то ли управляющим всей кухней, но он быстро сдружился со своим молодым хозяином, увлекавшимся поэзией, как и его властный отец. Молодому господину Ёситада тогда было 22 года, но он уже имел поэтический псевдоним «Сэнгин» и приглашал платного учителя для совместного сочинительства «хайкай» – мастера поэзии Китамура Кигин, авторитетного «хайдзина», лучшего ученика самого Мацунага Тэйтоку – основателя наиболее влиятельной школы хайкай «Тэймон хайкай».

Китамура Кигин считался очень образованным человеком своего времени – по профессии врач, историк, поэт и, очень важно, – один из первых толкователей самых значимых для истории литературы старинных японских летописей, сказаний и сборников песен – «Гэндзи моногатари», «Тоса никки», «Исэ моногатари». Сочинения Китамуры можно найти и сейчас не только в архивах истории и поэзии, но даже и на полках книжных магазинов.

Молодой хозяин ценил знания Басё, его умение рисовать тушью и мастерство каллиграфии, поэтому разрешал «помощнику по кухне» присутствовать на уроках совместного сочинительства с наставником Китамурой. Сын самурая в то время сам писал стихи и публиковал их в сборниках поэтов.

Для Мунэфуса (имя Басё после совершеннолетия) всё тогда складывалось совсем неплохо, но в 1666-м году в господском доме случилась страшная трагедия. Молодой хозяин внезапно умер в возрасте 25 лет. Причины скорой кончины Ёситада неизвестны, но испытавший шок и полный переживаний Басё покинул дом покровителя. Известно только то, что он активно помогал вдове хозяина обустроить могилу молодого самурая у стены замка Уэно.

В своё время представительный замок Уэно был достопримечательностью провинций Ига и Уэно, но в эпоху Мэйдзи был уничтожен в ходе кампании по искоренению самурайских кланов. Несколько десятилетий назад его отстроили заново, сохранив отдельные фрагменты старых каменных стен. Впоследствии и сам уезд Уэно был упразднён и слился с уездом Ига. В таком названии этот город в префектуре Миэ существует и сейчас.

Покинув дом господина, Басё всё же остался в Ига и поселился в родовом поместье Ёдзаэмонов, теперь уже принадлежавшем старшему брату, где продолжил любимое творчество. Занятия с учителем Китамурой он тоже не бросил, только теперь платил за всё сам до тех пор, пока его наставник не предложил Басё-Мунэфуса отказаться от дальнейшего обучения и начать самостоятельное поэтическое творчество. Китамура ощутил в Басё состоявшегося хайдзина и иногда даже доверял ему присутствовать вместо себя на «совместных сочинениях» для зачитывания перед собравшимися «ку» уважаемого учителя. В те годы Басё-Мунэфуса несколько раз публиковался в местных сборниках поэтов уезда Уэно и даже посещал собрания поэтов в Киото.

В 1672-м году, через несколько лет после завершения обучения, Басё под настоящим именем Мунэфуса-си выступил в качестве редактора и издателя своего первого поэтического сборника шуточных стихов «Каи-оои». Это была довольно оригинальная книжка, своим названием намекавшая на раковину двустворчатого моллюска, открывая которую можно было рассматривать её левую и правую часть одновременно, как бы сравнивая – какая из них смотрится лучше. Сам написав предисловие, Мунэфуса выступил в этой книжке и в роли судьи, оценивающего своими комментариями правый и левый стих на страничке. Он же определял и победителя пары поэтов. Для участия в сборнике Басё выбрал 60 «ку» 32-х знакомых молодых поэтов и разделил их попарно на 30 конкурсных номеров.

Идея, конечно, интересная, но, в принципе, была не нова, так как в таком виде состязаний, только «вживую», традиционно проводились конкурсы на лучшее сочинение песен – «ута-авасэ», когда в присутствии уважаемого поэта соревновались молодые сочинители. Но такая форма книги явно указывала на то, что Басё в свои 29 лет был уже хорошо известным и авторитетным поэтом в Ига и мог брать на себя роль наставника начинающих поэтов.

Сборник этот нельзя назвать выдающимся по содержанию, поскольку были выбраны «ку», типичные для хайкай того времени – смакование удовольствий, развлечений, наслаждение сакэ и лёгкая эротика. Можно сказать, шуточное чтиво для взрослых. Мацуо Мунэфуса в этом сборнике тоже выставил на конкурс «ракушки» парочку своих «ку» лёгкого содержания.

Один – игра со словом «Дзимбэй» – персонажем, с одной стороны, мифическим, а с другой – служившим напоминанием о якобы существовавшем бойце «Дзимбэе», фамилия которого записывалась иероглифами «дзин-хэй-эй». Он прославился тем, что носил поверх доспехов яркую цветастую накидку-безрукавку «содэнасибаори». Форма безрукавки стала впоследствии удобной военной формой и модной в быту, а её расшитый цветами вариант даже надевали как «ханаи» – одежду на праздник любования сакурой «ханами»:

Китэмо миё дзинбэй-га хаори ханаи.

В моём переводе:

Неужто сам Дзимбэй Пришёл к нам на ханами! В накидке помодней, Украшенной цветами.

Накидка-безрукавка «дзинбаори»

Второй его стих в сборнике носит явно эротическое содержание и многими трактуется даже как «лишённый стыда», хотя я не стал бы преувеличивать и отрицательно домысливать намёки Басё:

Мэото сика я кэ-ни кэ-га сороутэ кэ муцукаси.

«Мэото» – буквально – «муж и жена» олени, кэ – шерсть, сороу – причесать (привести в порядок), муцукаси – трудно. Мой перевод:

Олень и олениха Друг о друга трутся, От касаний этих Причёски их помнутся…

А далее – каждый может «домыслить» сам. Хотя один из толкователей решил, что это намёк – «трудно заниматься разнополой любовью».

В предисловии Мунэфуса чётко указал, что сборник составлен им лично 25-го января в 12-й год эпохи Камбун – в 1672-м году. Рукопись не существует, но один печатный экземпляр того же года издания хранится в библиотеке университета Тэнри. Книжка несколько раз переиздавалась и после смерти Басё.

Сегодня читатели имеют доступ к выложенным в интернете страницам с пояснениями на современном языке и оставляют забавные отзывы после прочтения: «Похоже, Мунэфуса был любителем развлечений!», «В 29 лет нормальные мужчины так не шалят, а занимаются делом!», «Чтиво не для девушек…», или «Вы думаете, что это хорошо, господин Мунэфуса!?».

Читая «ку» сборника «Каи-оои» и особенно комментарии Басё-Мунэфуса, начинаешь понимать, что ещё не достигший 30 лет мужчина Мунэфуса «крутился» среди поэтической элиты Ига и ценил все удовольствия и наслаждения «весёлой» жизни, проявляя при этом свою начитанность и интеллект. И главное – он ощущал, что из обычного сочинителя ему уже впору было становиться наставником молодых поэтов. А тогда, проделав лично всю работу по составлению и редактированию сборника в собственной редакции в маленьком домике на территории заднего двора родового поместья, унаследованного старшим братом, Басё-Мунэфуса смог не только издать саму книжку, но ещё и передал её в дар местному храму Тэнмангу.

Считается, что он сделал это исключительно для того, чтобы монахи помолились за успехи в его дальнейшем творчестве, но мне всё же показалось странным, что подарком затворникам стала книжка о развлечениях светской жизни. Ради любопытства нажал название храма в строке японского поисковика и узнал, что священники там поклонялись поэту и учёному эпохи Хэйан (9—10 века) Сугавара Митидзанэ, в честь которого они даже устраивали красочный праздник-шествие. Должен сказать, что японский интернет и его Вики-ресурсы – настоящий кладезь для тех, кто может читать на японском. Успевайте только нажимать на выделенные синим или красным тематические строчки, и вы будете получать до бесконечности подробнейшую информацию о том, что вас заинтересовало.

Можно было бы подробней рассказать об учёном-политике-поэте, которого так чтил Басё-Мунэфуса, но информация практически неиссякаема, и темой уже станет не поэт Басё, а Сугавара Митидзанэ.

Это, конечно же, шутка, но я вспоминаю годы, когда приходилось сначала добиваться получения пропуска в научную библиотеку, потом заказывать нужную книжку, ждать её выдачи, притом вовсе не в день обращения, копировать отдельные странички с ограничениями, не говоря уже о валютных заказах книг из Японии и США. Месяцы и годы, да и то после разрешений и проверок.

Не стану мучить себя поиском деталей, а продолжу рассуждения о переводе стихов.

Самым первым из известных нам стихов Басё считается написанный им в 19-ть лет «ку»:

Хару я коси тоси я икикэн коцугомори.

По форме – типичный стих хайкай, в котором юмор сочетается с игрой слов. Среди нескольких десятков его первых «ку» именно такие «каламбуры» и стихи-прибаутки характеризовали творчество молодого поэта.

В данном конкретном «ку» смысл в том, что Басё пытается обыграть парадокс: «На дворе 29 декабря, но весна уже пришла, значит, Новый год уже наступил или, правильнее сказать, – ушёл Старый год».

В этих строках нет изысканного философского содержания, свойственного стихам Басё периода расцвета творчества. Ощущается влияние учителя Китамуры Кигин и стихов Мацунага Тэйтоку. Типичный приём – повторение фраз старинной классики и цитирование словосочетаний из стихов наставников, как это и ценилось мастерами хайкай.

В моём переводе:

Последний день года ещё не прошёл, А Новый с собою весну уж привёл.

Здесь интересно обратить внимание на то, что звук «н» в стихах считается у японцев отдельным слогом, в то время как в русском языке сочетание «кэн» – только один закрытый слог, а не два.

Ещё в этом хайку примечательно использование старого слова «коцугомори», обозначавшего предпоследний день года, 29 декабря по старому японскому стилю «инрэки», в то время как последним днём года тогда являлся «о:цугомори», то есть 30 декабря. Так было в Японии до наступления с 1873-го года «солнечного календаря» – «ё:рэки», соответствующего Юлианскому или Григорианскому календарям, по которым последним днём года считается 31 декабря, а предпоследним – 30 декабря, соответственно, «о:мисока» и «мисока» в современном японском языке. Совершенно очевидно, считают исследователи Басё, что такой стих стал результатом увлечения поэтом в то время старинными японскими летописями и легендами. Тогда в культурном обществе было принято цитировать классику, поэтому будущие сочинители заучивали длинные тексты наизусть.

Из юмористических и шуточных хайку, размещённых в то время поэтом в разных сборниках, издаваемых сообществом поэтов «тэймон хайкай», можно привести ещё несколько стихов, вполне соответствующих уровню маститых поэтов того сообщества. Один из стихов повторяет лексику, использованную в хайку основателя «тэймон хайкай» Мацунага Тэйтоку:

Итодзакура коякаэру са-но асимоцурэ. Плакучей сакуры цветами Я в этот раз так любовался, Что в дом когда я возвращался, Как опьянённый зашатался.

Асимоцурэ – буквально – «заплетались ноги» в ветках плакучей сакуры «итодзакура». «Ито» – нити – тонкие длинные ветки этой разновидности сакуры, в которых, как намекает поэт, легко запутаться, особенно в состоянии опьянения после «ханами» – любования цветами.

Кадзэ фукэба охосо:нару инудзакура.

В моём переводе:

Собачьей вишни ветку Ветер нагибает, Она как хвост поджатый У пса, что удирает.

Вишню «ину-дзакура» действительно называют «собачьей вишней», так как она обозначается иероглифами «ину» – собака, и «сакура» – японская вишня. Такое название дерево, похожее на растущую у нас черёмуху, получило благодаря пушистым веткам, облепленным мелкими белыми цветочками. При порывах ветра её ветки напоминают поджатые собачьи хвосты. Наблюдательность, меткие сравнения и старая лексика – именно то, чему его учил в господском доме мастер хайкай Китамура.

Басё уже в своих первых стихах старался ассоциировать увиденное в природе с поведением человека или животных, поэтому и растения у него могут радоваться, смеяться, грустить и даже плакать! Вот как, по мнению Басё, встречает пришедшую весну просыпающаяся вишня. Раскрывает бутоны и улыбается ветру:

Хару кадзэ-ни фукидаси варау хана мо кана.

Перевод:

Порывы ветра набегают, И шелестят в саду цветы, Они так радостно встречают Приход весенней красоты.

Стих написан Басё в 24 года.

Ещё один схожий стих того времени, подписанный автором как Ига Уэно Мацуо Мунэфуса:

Атикоти я мэнмэн сабаки янагиками.

С точки зрения языка обращает внимание слияние слов «атира-котира» – «оттуда и отсюда», в удобную для короткого стиха форму, позволяющую при зрительном восприятии текста обратить внимание на то, что «коти» (иероглифы «восток» и «ветер») – это ещё и тёплый ветер, дующий с востока, притом Басё явно сравнивает развевающиеся во все стороны ветви ивы с распущенными женскими волосами:

Весенний тёплый ветер Колышет ветви ив, Как у волос распущенных Их каждый взмах красив!

Или другое сравнение в стихе, написанном в 24 года и тоже подписанном Мунэфуса:

Мотиюки-о сираи тотонасу янаги кана.

«Мотиюки» – налипающий на ветки снег, похожий на покрытые как сахарной пудрой рисовые палочки-моти – «сираито». У поэтов «тэймон хайкай» встречается как сезонное слово для обозначения скорой весны:

Зима уходит, ветви ивы Как нити белые свисают, И как крупинками из риса На них снежинки налипают.

Эффект игры слов использован и в написании безобидного стишка о старой сакуре, однако учитель решил, что «ку» звучит неуважительно по отношению к пожилым людям со стороны 21-летнего Басё:

Убадзакура саку я ро:го-но омоидэ.

Поэт призывает старую вишню «вспомнить на старости лет» свою молодость и расцвести вновь, но всё дело в том, что по звучанию «уба» аналогично слову «беззубая старуха», поэтому такой сарказм многим мог показаться издёвкой:

Старушка сакура, напомни, Какой красивой была ты, И, не стесняясь, покажи нам На склоне лет свои цветы.

В стихах того периода можно встретить и обычную игру слов, называемую японцами «котоба-асоби», когда авторы варьируют смыслом одинаково звучащих слов. Вот пример:

Хитогото-но кути-ни арунари сита момидзи.

Одно и то же слово «сита» означает и «низ», и «человеческий язык». Внизу у ног красный лист клёна и язык во рту любого из нас.

Своего рода сопоставительная юмористическая ассоциация. Мой перевод:

Звучат одинаково – низ и язык, Я к сходству слов этих даже привык! Внизу – красноватый клёна листок, И розово-алый во рту язычок.

Другой стих того же периода косвенно переплетается со старой поговоркой «в глазах пирата чёрта не разглядишь», но Басё делает упор на то, что и для людей низменного свойства – бандитов и пиратов, тоже существуют соответствующие им цветки. Это «они-адзами» – «чертополох» (они-чёрт), как и в русском «дьявол-репейник»:

Хана ва сидзу-но мэ ни мо миэкэри они адзама.

Мой близкий по смыслу перевод:

Свои цветы есть и для тех, Чей образ жизни аморальный, Из них лопух известней всех, Чертополох вульгарный.

В некоторых переводах «сидзу» (он же «дзоку») трактуется как «бедный человек» – «и для бедняка есть свой цветок», только переводчики упускают из виду, что «дзоку» используется в значении «низменный», «бедный моралью» и встречается в сочетаниях «бандит, грабитель, пират» и им подобных. Этот стих был напечатан, когда Басё было 23 года.

Ещё один забавный стих посвящен любвеобильной кошке. В Японии принято считать, что весной не коты ищут кошек для любовных утех, а наоборот – кошки активно заняты поиском «котов-женихов». Хайку о том, как кошка стремится попасть в дом, где живёт кот, через прореху в дымоходе. В пояснительном тексте к этому хайку одного из японских филологов я нахожу ссылку на старинную легенду из 5-го сборника «Исэ моногатари», в котором рассказано, как хитроумный мужчина пробирается в спальню к возлюбленной не через ворота, а в щель у основания дома. Скорее всего, Басё, безусловно знакомый с классическим произведением, провёл аналогию и сочинил свой стих:

Нэко-но цума хэцуи-но кузурэёри каёи-кэри.

В моём переводе:

Чтоб повидаться с женихом, Попасть решила кошка в дом, И, хоть закрыта дверь на входе, Нашла прореху в дымоходе.

Стих этот написан Басё в 35-летнем возрасте, когда он уже получил звание учителя поэзии «хайкайси» и подписывался именем Со:сё:. Не стану здесь перечислять все имена и псевдонимы поэта – о некоторых расскажу позже, но всего исследователи насчитали 21 имя поэта. Он менял свои псевдонимы очень часто. Из Мунэфуса превратился в Со:сё (китайское чтение Мунэфуса) и просил друзей называть его именно так, когда увлекся китайской философией.

В период становления для поэта было важно размещать свои стихи в авторитетных сборниках. К примеру, в издание «600 хокку хайкай» его включили с именами самых известных мастеров жанра. Вместе с тем именно в это время он начал задумываться над тупиковым будущим стиля «хайкай», служившим фактически развлекательным жанром для не очень образованной публики.

Басё обладал хорошим чувством юмора, позволявшим ему шутить не плоско и банально, а в стиле «умных полезных изречений». К примеру:

Хана-ни ия ё сэкэнгути-ёри кадзэ-но кусэ.

Стих, напоминающий известную песню того времени. В своём переводе стараюсь передать смысл шутки:

Не так страшна цветам-красоткам Подружек сплетен суета, Куда опаснее бывает Болтливость собственного рта.

Поэт сравнивает женский «болтливый рот» со слишком широко раскрытым бутоном цветка, который при сильном дуновении ветра осыпается первым.

В своих ранних стихах Басё широко использует персонажей легенд и мифических богов, упоминания о которых обозначают наступление сезонов или событий:

Нацу тикаси соно кутитаба э хана-но кадзэ.

Басё как бы обращается к богу ветра Фудзину, который носит с собой огромный мешок ветра, наполненный вихрями, с просьбой – не выпускай раньше времени свои ветры и не губи только что распустившиеся цветы. Простой по смыслу, но красиво звучащий короткий стих. Надо отметить, что художники откликнулись на хайку Басё и нарисовали к нему очень впечатляющие гравюры. Мой перевод:

Тебя просить хочу, бог ветра! Не раскрывай ты свой мешок, Дождись – вот-вот наступит лето, Тогда сдувай весны цветок!

И ещё одно обращение к ветру, и снова в 24 года под влиянием красот уезда Ига. И подписан – Мацуо Мунэфуса из Ига:

Сакаринару умэ-ни судэ хику кадзэ мо кана. Послушай, ветер, успокойся! Не трогай сливы лепестки, Боюсь, ты точно их погубишь Прикосновением руки.

Поэт явно опирается на древние рисунки, где бог ветра выглядит существом с головой и руками.

Другое поэтическое воззвание поэта направлено богу Эбису, картинки с изображением которого уличные тоговцы продают перед наступлением Нового года. Считается, что тот, кто поставит у себя в доме на видном месте фигурку-сувенир или картинку с ликом бога Эбису, не постареет в следующем году на целый год потому, что вместо него станет на год старше вечно молодой бог Эбису. Конечно, простенький содержанием, но с весельем воспринимаемый новогодний стишок. И он написан в 24 года под влиянием учителя хайкай:

Тоси ва хито-ни торасэтэ ицумо вакаэбису.

Бог ветра Фудзин

Бог Эбису

Бог Эбису, тебе спасибо, Что не стареем мы с тобой, Ты наши годы забираешь, Но сам всегда как молодой.

Отец и старший брат Басё – оба профессиональные каллиграфы, как известно, сами обучали его скорописи и чтению старинных книг. Каждый мастер каллиграфии в то время не просто умел писать кистью красивые иероглифы, но и владел искусством рисования тушью – «суйбокуга». И сам Басё, и его ученики прекрасно владели этими навыками. Многие рисовали картинки к своим стихам, причём делали это с мастерством настоящих живописцев. И это неудивительно – обучение каллиграфии – очень сложный и кропотливый процесс, требующий владения навыками письма, схожими с рисованием иероглифов-картинок. В архивах есть несколько сохранившихся написанных кистью самого Басё скорописных текстов с рисунками, по которым вполне можно судить о Басё как и о художнике. А один из последователей Басё, живший несколько позже, но тоже известный поэт хайку Ёса Бусон, является автором иллюстраций ко многим хайку Басё и его портретов, по которым современные японцы и представляют себе образ мастера хайку.

О том, как трудно постигать каллиграфию, Басё написал короткий стих:

Фуми нарану ироха мо какитэ, катюкана.

На мой взгляд, стих очень простой – фуми – текст, ироха – японская азбука, катю – сжигать, но тем не менее в отдельных переводах я увидел просто поразившие меня полёты фантазии переводчиков. Конечно, в более поздних стихах Басё писал «заумными философскими загадками», которые переводчики трактовали совершенно по-разному, поскольку сами тексты давали возможности для фантазий. Но в ранних стихах он писал понятным языком и ориентировался, как и вся школа «хайкай», на простого читателя. Тем не менее я встретил даже вариант «сжигаю любовные письма» – так отреагировал автор перевода на «фуми» и «катю». Мой вариант:

Сколько же листочков Придётся вам сжигать, Чтоб знаки алфавита (ироха) Правильно писать.

И немного об азбуке «ироха». Во времена Басё подобно сегодняшней азбуке «годзюон» – алфавита для правописания, была принята таблица «ироха», включавшая 47 символов, придуманных ещё в 8-м веке для упрощения письма знаками хираганы иероглифов, пришедших в Японию из Китая. Первым свидетельством использования таких знаков, как известно, является антология Манъёсю, в которой хирагана применялась только для замены записывавшихся иероглифами японских по происхождению слов вне связи со смыслом используемых иероглифов. Это были лишь знаки фонетического письма. Китаизмы впоследствии тоже были сокращены на письме скорописью и полускорописью, при этом в таких вариантах многие иероглифы стали похожими на знаки хираганы. А название «ироха» произошло от слоговой буддийской песни, в которой каждый знак хираганы озвучивается только по одному разу. Достаточно было выучить песенку, чтобы запомнить все звуки и знаки. В дальнейшем каждому звуку и знаку нашли соответствия в пословицах и поговорках по их первому слогу. Именно о муках обучения азбуке ироха и шла речь в том хайку Басё.

В следующем «ку» того же периода Басё фактически отвечает на вопрос, как он записывал свои стихи и куда складывал листочки во время любования природой:

Хана ни акану нагэки я варэ га утабукуро.

Опять же, смысл очень простой – «жаль, что цветы ещё не расцвели, и мне нет смысла доставать бумагу из мешочка со стихами». Исследователи Басё считают, что этот «ку» является пародией на похожие по смыслу строчки из «Исэ моногатари».

Мой перевод:

Как жаль – цветы не распустились, И мне придётся ещё ждать, Когда бумажные листочки Смогу стихами исписать.

Было бы точнее в последней строке перевода написать «смогу из сумочки достать», но мне показалось, что буквальность нанесёт ущерб общему смыслу стиха. Я не случайно называю свои переводы «поэтическими», поскольку, в отличие от буквальных переводов прозой, они позволяют более свободно интерпретировать слова и словосочетания при передаче смысла и поэтики хайку.

На рисунках того времени с изображениями шагающего Басё можно увидеть перекинутую через плечо сумку-мешок, в которую поэт складывал кисти, тушь, чистую и исписанную стихами бумагу. Если мы откроем странички архивов под рубрикой Басё «дзихицу», то сможем увидеть и исписанные им самим кистью листочки, и аккуратно сложенные свитки бумаги. Готовые же к печатанию стихи переписывали начисто в соответствии с правилами стандартного письма «кайсё» ученики поэта. Сегодня исписанные скорописью оригинальные рукописные строки Басё и в Японии могут прочитать и понять только специалисты-филологи, историки или отдельные старички-японцы кому «за сто», поэтому все авторские тексты адаптированы под сегодняшний стандартный язык с толкованиями слов и фраз, что делает поэзию Басё доступной современному читателю.

Памятник Мацуо Басё возле храма Риссякудзи в префектуре Ямагата

Отмечая простоту и некоторую незрелость стихов того периода, необходимо всё же признать, что именно стиль «тэймон хайкай» сформировал Басё как профессионала-поэта – хайдзина. Более того, некоторые хайку того времени считаются настоящими шедеврами и выгравированы на гранитных камнях в местах, связанных с биографией Басё. Один из таких ранних хайку выгравирован на камне у станции Уэно – его родного уезда в префектуре Миэ:

Цуки дзо сирубэ коната-э ирасэ таби-но ядо.

Мой перевод:

Луна дорожку освещает, В ночи показывая путь, Сама ночлег мне выбирает И приглашает отдохнуть.

Очень красиво звучит и в какой-то степени проявляет особенности поэтического мировоззрения стих о Луне, написанный 24-летним Мунэфуса-Басё в родном Ига:

Хана-но као-ни харэутэситэ обородзуки.

Поэтичное «харэутэситэ» и сезонное «обородзуки» вместе создают картинку лёгкой дымки тёплой весенней ночи:

Луна свой лик стыдливо скрыла В туманной ночи темноте, Её сиянье уступило Цветов весенних красоте.

Искомо японскими старыми словами наполнен и стих о сосне, назло зиме остающейся зелёной, не сбросившей вопреки холодным осенним дождям иголки, подобно пожелтевшим опавшим листьям:

Сигурэ-о я модокасигаритэ мацу-но юки.

Мой перевод:

Сосна зелёная в иголках — Холодный дождь не смог их смыть, Зима, на осень разозлившись, Решила снегом их накрыть.

И почти одновременно с предыдущим был написан в 23 года и очень похожий по стилю стих о майском дожде:

Самидарэ-ни онмонодо-о я цуки-но као.

Очень старое слово «онмонодоо», означающее «длительное отсутствие», в сочетании с «самидарэ» – иероглифы «май» и «дождь» – многодневный весенний майский дождь, придают особое поэтическое звучание этому «ку». :

Дождь проливной и непрестанный К нам привела с собой весна, И я теперь уже не знаю, Как в мае выглядит Луна!

В таком же стиле «под старину» написан в те дни и ещё один стих:

Сиорэфусуя ёвасакасама-но юки-но такэ.

Явное заимствование из легенды об отце, нашедшем тело замёрзшего сына под сломавшимся заснеженным бамбуком: отец жалуется на то, что в мире всё наоборот – молодой умирает рано, а старик живёт:

Как будто мир перевернулся, Когда бамбук снег наклонил, Что было верхом, стало низом, А распрямиться нет уж сил…

Луна свой лик стыдливо скрыла…

Когда бамбук снег наклонил…

Глава четвёртая. Басё в Эдо

Изданный поэтом на родине сборник «Каиоои» стал не только значимым событием в творческой деятельности Басё в период жизни в Ига, но и полноправным мандатом на вхождение молодого сочинителя в столичное сообщество поэтов, которое постепенно перетекло из Киото в Эдо в связи с переносом туда в 1603-м году сёгуном Токугава Иэясу своего штаба правления – правительства «бакуфу».

Попрощавшись с семьёй и друзьями, Басё перед отъездом в Эдо написал замечательный стих:

Кумо-то хэдацу томо я кари-но ики вакарэ.

Я постарался передать в своём переводе и настроение, и смысл слов поэта:

В заоблачную даль Как гуси улетаем, Когда друзей и дом свой Надолго покидаем.

Поэт явно намекает на то, что как «кари» – перелётный гусь, он ещё вернётся в родные края, поэтому я не совсем согласен с фразой «навечно покидаем» во многих переводах, тем более, что «навечно» в оригинале вообще нет.

Обосновавшись в Эдо во временном жилье, Басё вернулся в Ига уже через два года. Встретился с родными и со своим наставником Китамурой Кигином. Учитель подарил ученику новый труд «Уморэги» – «Теория хайкай», что ещё более укрепило дружеские отношения между опытным хайдзином и его взрослеющим учеником. Китамура Кигин был настолько авторитетным наставником, что с его разрешения ученики, в том числе и Басё, для придания своему имени солидности добавляли к личному поэтическому псевдониму ещё четыре иероглифа – «Кигин мондзин» – ученик Кигина.

Пробыв на родине два месяца, Басё снова отправился в Эдо, только в этот раз уже на более длительный срок.

Как бы надолго ни покидали свой отчий дом чтившие семейные традиции воспитанники рода, они обязаны были хотя бы раз в четыре года навещать свои родные края и проходить регистрацию в конторе уезда. Басё, следуя и традиции, и правилу, летом 1676-го года, ровно через четыре года после зарегистрированного отъезда из Ига в 1672-м году, снова отправился на родину.

В те времена законы были довольно строгими, и те, кто не соблюдал правило регистрации, лишались прав на свою недвижимость. Именно это, скорее всего, стало причиной утери прав на земельный надел в Ига «дзи-самураем» – самураем-крестьянином, отцом Басё, когда он перекочевал в соседний уезд Уэно.

После второго посещения родных мест в июне 1676 года Басё вернулся в Эдо уже не один, а с 16-летним Тоином – племянником, сыном своей старшей сестры, по каким-то причинам оказавшейся неспособной его содержать. К Тоину в дальнейшем Басё относился как к собственному сыну, но тот каких-либо творческих способностей не проявил, а чем занимался – в записях не указано. Известно только то, что Тоин страдал туберкулёзом и умер раньше поэта.

Вернувшись в Эдо после первого посещения Ига, Басё начал бурную поэтическую деятельность в столичном квартале Канда. Издавался практически во всех популярных и авторитетных сборниках, сам проводил конкурсы и мастер-классы для поэтов хайкай. Конечно, не всё шло гладко тогда у поэта – были и победы, и поражения на конкурсах – «касэн», реальное соперничество с маститыми хайдзинами школ «хайкай» и, главное, – борьба за сторонников и последователей. Именно их числом и статусом публикаций определялся титул поэта, а заработки – от количества платных учеников. Своего рода спрос и предложение на поэтическом рынке. Басё добился ощутимых успехов и получил право установить на предоставленном ему временном жилье официальную табличку «Учитель хайкай».

До сих пор нет единого понимания, в каком районе и в чьём доме поселился 29-летний поэт, приехав в столицу в первый раз. По мнению большинства исследователей, он ехал туда, уже зная, кто предоставит ему временный кров. Скорее всего, его уже ждал в своём доме проживавший в соседнем с районом поэтов Канда, в квартале Нихонбаси, ученик Китамура Кигина Одзава Таро, увлекавшийся поэзией богатый господин с поэтическим псевдонимом «Бокусэки». В предоставленном Одзавой временном жилье Басё выполнял функции писаря и составителя документации для своего покровителя, а также давал уроки письма и сочинительства стихов.

Позже Одзава познакомил Басё с другим зажиточным любителем поэзии – владельцем рыболовного промысла Сугияма Сампу. Именно они в дальнейшем материально помогали поэту в строительстве его хижины, известной как «Сэкигути Басёан», на месте старенького домика, предоставленного Басё водопроводной компанией «Канда дзёсуй», в которую для дополнительного заработка по протекции Одзава Таро поэт устроился в 1676-м году «смотрителем». А «присматривал» Басё за состоянием водопровода, точнее, водоканала «суйдо» длиной 66 км, бравшего начало от источника – пруда Игасира в префектуре Тотиги, сооружённого ещё по приказу могущественного Токугава Иэясу в 16-м веке. Ради любопытства нажимаю в японском поисковике известное токийское название «суйдо баси» и выясняю, что сегодняшняя станция метро и мост неподалёку названы так именно в честь того самого водоканала, который ещё тогда обслуживал великий поэт.

Дом, в котором Басё поселился после временного пристанища у «Бокусэки», поэт называл «Рюгэан» – буквально – «дом, где скрывается дракон». Басё прожил в нём три года, но, уволившись из компании в 1680-м году, переехал в район Фукагава, где на деньги учеников и покровителей соорудил дом, названный затем «Басёан Фукагава». О самом первом домике поэта в Сэкигути напоминает теперь только памятная доска, а когда-то на нём красовалась табличка «Учитель хайкай».

Район Фукагава был не таким оживленным и престижным, как квартал поэтов Канда, но, по воспоминаниям друзей, там Басё любовался и прекрасным садом, и даже прудом. А когда его ученик Рика принёс в дар своему наставнику росток банана (на японском – «басэ» или «басё:»), то обрадованный таким вниманием поэт сразу же посадил куст банановой пальмы и написал известный хайку:

Басэ-о уэтэ мадзу никуму оги-но футаба кана. Я куст банана посадил, И только он теперь мне мил, А что ковыль листки пустил — Так я его и не любил…

С тех пор Басё стал называть свою хижину «Басёан» – «хижина банана», название, встречающееся во многих его стихах. Только вот из-за случившегося в декабре 1682-го года сильного пожара в храме по соседству огонь перекинулся и на дом Басё, оставив поэта без жилища и любимого растения.

На некоторое время после пожара Басё приютил в своём доме его друг и ученик Такараи Кикаку, сам же организовавший потом сбор денег на строительство нового дома для Басё. На его призыв откликнулись более пятидесяти поэтов, и через некоторое время второй одноимённый дом Басё уже был построен. Там он и написал хайку о «четырёх углах»:

Вага ядо ва сикаку-на кагэ о мадо-но цуки. В хижину мою С четырёх сторон Лунный свет заходит Прямо из окон.

Возвращаясь к теме переезда поэта из Ига в Эдо, стоит обратить внимание на ещё одну очень правдоподобную версию о деталях первого появления Басё в столице. Согласно письменным источникам, Басё сначала поселился в домике на территории храма Тосэйдзи. Поэт и в дальнейшем там бывал многократно, молился и даже переименовал себя в псевдоним Тосэй. В то время он уже серьёзно увлекался китайской философией, поклонялся святым храма и серьёзно изучал дзен-буддизм.

Храм Тосэй существует и сейчас, в нём установлен памятник Басё, а гору по соседству переименовали в Басё-яма. Сами служители часто называют свой храм Басё-дзи – «храм Басё».

Итак, в 31 год Басё получил аттестат поэта, в 33 стал учителем «хайкай» и одновременно устроился в водопроводную компанию, совмещая работу с творческой деятельностью.

Казалось бы, поэт и водопроводчик – странное сочетание, но только не надо забывать, что дело было в середине 17-го века, когда человек, разбиравшийся в водных коммуникациях, был не менее уважаемым, чем сегодня специалист по компьютерам, а мастер по телегам ценился как в наше время опытный специалист современного автосервиса. Да и должность Басё в водопроводной фактории – «ооараи-но сэки», подразумевала «гэмба кантоку» – контроль за обустройством подачи питьевой воды «дзё:суй» в дома из чистого источника. Это совсем не то, что работы по «гэсуй» – канализация. Басё проработал в компании почти четыре года и тем самым существенно облегчил бремя своих расходов, так как поступления от учеников за уроки поэзии были недостаточными для содержания дома и обучения приёмного сына.

Теперь немного о новых друзьях поэта. В Эдо Басё отправился, имея репутацию ученика уважаемого Кигина, и был встречен сторонниками и последователями наставника с теплом и уважением. Появились и спонсоры, и друзья, и ученики. Помимо могущественных покровителей, таких как Одзава, Сампу, Найто, существенную поддержку в Эдо Басё оказали его первые и в дальнейшем проявившие творческую солидарность и преданность ученики, вместе с ним отдалившиеся затем от сменившей классический «тэймон-хайкай» влиятельной группы поэтов «данрин хайкай», когда Басё вступил в противостояние с новомодной школой поэзии. Принято считать, что это были «десять верных учеников»: Такараи Кикаку, Хаттори Рансэцу, Мукаи Кёраи, Найто Дзёсо, Морикава Кёрику, Сугияма Сампу, Кагами Сико, Татибана Хокуси, Сида Яба, Оти Эцудзин, а также близкие помощники поэта: Сора, Тири, Хаттори Дохо.

Среди тех, кто помогал Басё на жизненном пути, были и единомышленники, принявшие непосредственное участие в перевозке и погребении на кладбище в Оцу останков скоропостижно скончавшегося поэта. Какими бы ни были трудными ситуации в жизни Басё, ему всегда помогали соратники, на которых он мог опереться. И в путешествиях, и в повседневных заботах.

А в поэтической карьере Басё в Эдо не всё складывалось так, как ему хотелось. В то время наиболее популярными в издательских кругах столицы были хайдзины школы Тэймон, к которым с начала своей творческой деятельности причислял себя и Басё, продолжая писать в духе смакования житейских удовольствий, сочиняя стихи в стиле лёгких шуток и сарказма. Простое чтиво охотно печатали издатели, а чтецы-актёры мандзай веселили деревенскую публику поверхностным юмором. Басё тоже не утруждал себя глубинной философией слов и писал в подобном доходчивом стиле. Если внимательно присмотреться к словарному набору его стихов, написанных в Эдо до 1680-го года, когда он перебрался в Фукагава, то «сакэ», похмелье и другая связанная с бытовыми сценами лексика нередко появлялась в его коротких стихах наряду с оценочно-созерцательными и философскими стихами.

Однако публика, уставшая от столетнего засилья «тэймон», хотела новизны. На этом фоне возник и стал набирать популярность новый жанр хайкай – «данрин», провозгласивший свободу тем и вольность лексического содержания стихов. Стало возможным писать вульгарным стилем, смаковать непристойности, не стесняясь бытовой аморальности, сочинять стихи только для того, чтобы вызывать хохот и веселить незатейливыми шутками простую городскую и сельскую публику. Новый стиль с его основателем Нисияма Соин и уже хорошо известным в то время писателем Ихара Сайкаку, знакомым нашему читателю по изданной в 70-х годах прошлого столетия забавной эротической книжке «Пять женщин, предавшихся любви», быстро набирал популярность, вытесняя классическое направление «тэймон хайкай», приверженцы которого придерживались стиля и форм традиционного сочинительства на принципах «рэнга» и «вака».

Такая ситуация угнетала Басё. Первое время он следовал течениям моды и даже сам написал не один десяток стихов в духе «данрин», но, разочаровавшись в стиле, стал отказываться от публикаций в сборниках «данрин хайкай». Правда, и сами издатели предпочитали печатать то, что хотела непритязательная публика. Басё и другие последователи Китамура Кигина стали один за другим уходить из поэтической жизни Эдо.

Возможно, именно поэтому неудовлетворённый новыми тенденциями Басё переехал из центра поэзии в тихий район Фукагава, напоминавший тогда окраинную деревушку столицы, и на некоторое время прекратил сочинительскую деятельность, впав в затворничество.

Однако странному переезду поэта из благополучного для творчества квартала исследователи находят и другое объяснение, не подкреплённое фактами и письменными источниками, но соответствующее логике событий.

Известно, что вслед за появлением в доме Басё после второго посещения родного Ига, сына старшей сестры – племянника Тоина, к нему переселилась и приехавшая из родного уезда рано овдовевшая молодая женщина по имени Дзютэй. Она появилась в доме поэта как помощница по хозяйству.

Многие исследователи пишут, что на самом деле Дзютэй с поэтом ещё на родине связывали очень тесные отношения, но, поселившись в доме Басё, она якобы переметнулась к его племяннику Тоину, с которым сначала сбежала от Басё в неизвестном направлении, а через какое-то время оказалась в монастыре в облике монашки. По некоторым данным Тоин исчез и не появлялся в доме Басё до тех пор, пока его уже совсем больного не привезли в дом поэта, где он и умер от туберкулёза в 33 года в дни, когда Басё был в походе. Чуть позже от туберкулёза в возрасте 42-х лет скончалась и Дзютэй, но не в монастыре, а тоже в доме Басё, и тоже, когда он находился в странствии. Узнав о её смерти, Басё только через четыре месяца написал о ней очень странный хайку:

Кадзу нарану ми то на омоисо тамамацури.

«Кадзунарану-ми» – фраза, упоминавшаяся ещё в антологии «Кокинсю» и в «Сказании о прице Гэндзи». Очень широко трактуемое слово – от «невозможно сосчитать», «не поддающийся счёту», «не имеющий смысла подсчитывать», и в то же время – в извинениях – сожалениях, когда говорящий сетует на то, что «не оправдал возложенные на него ожидания». Тама-мацури – поминание на 50-й день умершего добрыми словами живыми родственниками, танцующими у костра вместе с духами умерших. Он же – «праздник дУхов». Мне этот хайку показался очень трудным для понимания и толкования. В японском подстрочнике я даже не нашёл вразумительного пояснения. Остаётся «фантазировать» на фоне слов:

Не стала ты Какой хотела быть, А я твой дух Готов благодарить.

Информация об отношениях поэта с Дзютэй и Тоином противоречива и сложена из отдельных строк писем сподвижников Басё, поэтому серьёзно рассуждать на эту тему нет смысла. Хотя любители фантазировать издали книгу «Два лика Басё» и сняли художественный фильм о романе поэта с Дзютэй-ни. Надо отметить ещё и то, что к фамилии Дзютэй с какого-то момента прибавился суффикс «ни», означающий «оставшуюся без мужа женщину старше 20-ти лет, ушедшую в монастырь и принявшую монашеский постриг». В переводах у других коллег нахожу – гетера, низменная женщина и прочее, но с таким толкованием согласиться не могу. Есть и скандальная версия переезда поэта из Канда в Фукагава – якобы сбежавшая парочка прихватила и все накопления поэта, в результате чего он вынужден был выехать из богатого района и отказаться от арендуемого у водоканала жилья. Но это всё домыслы, появившиеся оттого, что нет никаких источников для подтверждения любой похожей на правдоподобную версию странного переезда поэта. А то, что Басё действительно жалел о случившемся, я сужу по его же строкам, написанным зимним днём сразу после переезда в Фукагаву:

Юки-но асита хитори карадзакэ-о камиэтари. Зима, закрылся в доме, В зубах еда – кеты кусок, С утра грызу сухую рыбу, И здесь совсем я одинок…

Пережив трудную ситуацию, Басё через какое-то время всё же прекратил затворничество благодаря поддержке и существенной материальной помощи от друзей и покровителей. Он снова занялся любимым творчеством, но уже на другой философски осмысленной основе. К тому же после резкого падения популярности «данрин хайкай» общество почувствовало потребность в умной и высокой по стилю поэзии, именно такой, какой учил Басё его наставник Китамура Кигин. Публика снова обратила внимание на классику, приверженцем которой оставался Басё и его друзья-единомышленники. Возродив традиционные ценности «рэнга хайкай» и предложив новые по форме и тематике принципы сочинительства, они организовали свой «Сёфу хайкай», наставником которого и стал Мацуо Басё. Именно в то время, погрузившись в буддийскую философию, он предлагал в стихах воспевать духовное, созерцательное, философское. И не замыкаться рамками конкурсного сочинения, а давать возможности для проявления способностей каждого из хайдзинов. Он дал понять это в приветственном хайку, обращённом к сообществу поэтов «Мино-ха», как бы благодаря их за проявления индивидуальных черт в поэтическом творчестве:

Куса иро-иро оно-оно хана-но тэгара ка на.

Я куст банана посадил…

Тама мацури. Поминание усопших

На свете множество растений, Дарящих нам свои цветы, Природой созданных творений Неповторимой красоты.

Здесь «оно-оно хана-но тэгара» – буквально – «у каждого цветка свой характерный вид», поэтому меня несколько удивляет самый известный перевод этого хайку: «О, сколько их на полях, но каждый цветёт по-своему. Вот высший подвиг цветка!» Звучит перевод, конечно, красиво, но «подвиг» – это уже «соавторство».

Так начался новый этап в творчестве Басё и его единомышленников. А больше всех повлиял на мировоззрение поэта в период, когда он, проводя время в «куса-но то» – «хижине из травы», отгородил себя от активной светской жизни, священник соседнего прихода-молельни, служивший когда-то настоятелем известного храма, но покинувший свой пост и потерявший сан после личного конфликта с представителями могущественного клана Токугава Иэясу. Возможно, именно этот священник своими нравоучениями и наставлениями убедил светского стихотворца изменить образ жизни и превратиться в странствующего поэта-отшельника.

За годы в Эдо Басё издал много стихов, среди которых были и шедевры, и в то же время довольно ординарные «ку», ориентированные на вкусы составителей популярных брошюр для непритязательной публики. С 1676-го по 1680-й год он сочинил более двухсот стихов, дошедших до нашего времени благодаря изданным в тот период сборникам. В хронологиях поэта, составленных исследователями, проставлены даты публикаций и подробные сведения об издателях и издательствах, выпускавших сборники сочинений Басё, поэтому любой желающий может легко получить доступ ко всем хайку поэта и современной трактовке смысла строчек его стихов.

Я сделаю перевод лишь некоторых хайку того периода.

В сборнике «Эдо Сангин» под псевдонимом Тосэй. 1676-й год.

Ара нани томона-я кино:ва сугитэ фугу то сиру.

Мой перевод:

Решил себя я испытать И суп из фугу заказать, Я волновался непривычно, Но утром встал – всё как обычно!

Рыба-фугу, она же «рыба-собака», очень известна своим сильным ядом, поражающим нервную систему. До сих пор встречаются случаи смертельного исхода среди людей, отведавших блюда из этой рыбы. В списке «ушедших» есть и россияне. Басё решил попробовать суп из фугу в период, когда концентрация яда в ней максимальная – осень-зима. И был разочарован – с ним ничего не случилось.

Следующий стих о том, как Басё по пути из Эдо в Ига во время второго посещения родного края встретился с местными поэтами и передал им «подарок» – ветер священной горы Фудзи, которой он смог полюбоваться:

Фудзи-но кадзэ я о:ги-ни носэтэ Эдо миягэ.

Перевожу:

Я вам дарю из Эдо веер, Подарок, может быть, простой, Но им обмахивал я ветер, Когда на Фудзи брал с собой!

Лёгкий юмор чувствуется во многих «ку» того периода:

Гу-ни кураку ибара-о цукаму хотару кана. Я ночью светлячка ловил, Хотел жучком полюбоваться, Но на колючку наступил И в глупости готов сознаться.

Хайку о кукушке – одной из наиболее часто встречающихся птиц в японской поэзии, как и растение «мискант» – «дальневосточный ковыль». Басё в хайку упомянул оба слова:

Хототогису манэку ка муги-но мураобана. Не ждёт ковыль кукушку, Хоть машет как руками, Зовёт её пшеница На зёрна с колосками.

Конечно, не шедевр, но улыбку на лицах слушающих такие стихи тогда точно вызывали.

Материально приземлённый проблемами оплаты своего собственного существования Басё пародирует на тему стоимости земли в Эдо:

Гэ-ни я цуки магути сэнкин-но Тооритё: На То:ритё земли цена Безумно высока, Как и весенняя Луна — Видна, но далека!

В то время квартал Тооритё в столице был богатым торговым и увеселительным районом с очень высокой стоимостью земли. Сейчас это «задний план» хорошо известного туристам района Акихабара – настоящего «рая» радиоэлектронных товаров. Теперь там много оптовых складов и земля уже не такая дорогая, как в середине 17-го века.

Стих о сливе и иве – тоже типичных для поэзии символов природной красоты, написанный в стиле лёгкой шутки:

Умэ янаги са дзо вакасю:ка на онна кана.

Мой перевод:

Кто юноша, кто девушка? Глядишь и не поймёшь — Цветущей сливы веточка И ива в листьях сплошь.

Немного философии, навеянной осенним мрачным днём:

Гуандзуру-ни мэйдо мо каку я аки-но курэ. Если всё же есть Где-то мрачный ад, Он такой же скучный, Как осени закат…

Подражая новому, близко к вульгарному стилю «данрин», Басё тоже не брезговал тогда словечками разговорного быта:

Юку кумо я ину-но какэбари мура сигурэ.

«Какэбари» – мочиться на бегу. Попробую перевести:

Бежит по небу тучка, Местами дождь прольёт, Как пёсик на ходу — То там, то тут «писнёт»…

Стиль перевода «сниженный», зато почти буквальный. В те годы Басё сочинил много разного рода простеньких стишков, таких как «дождь наполнил пруд, и аист выглядит коротконогим», «увидишь первый цветок сакуры и проживёшь на 75 лет дольше» и подобных, которые тогда составляли большинство его произведений, но я не вижу особого смысла их переводить, поскольку куда интереснее и глубже то, что поэт писал в последующие годы.

Глава пятая. Полевые стихи

Самоизоляция Басё всё же длилась недолго. Один за другим его навещали ученики, помогавшие обустроить новое жилище. Некоторые из них даже дарили мешочки с рисом. Если раньше они пополняли рисовое хранилище Басё – большую высушенную полую тыкву, расплачиваясь мешочками риса в качестве платы за обучение, то теперь каждый старался как мог обеспечить едой оставшегося в доме без помощников одинокого наставника. Рис тогда фактически являлся не только основной едой, но и мерой богатства и средством расчётов, эквивалентным денежным знакам. В этот раз ученики оказались настолько щедрыми, что восхитившийся их добротой Басё написал явно благодарственный хайку:

Хару тацу я синнэн фуруки комэ госё:

«Госё:» – около 8 килограммов риса – довольно солидный запас, но если раньше его грушевидная огромная тыква-горлянка «хисаго» была чаще пустой, чем наполненной, то в этот раз риса было так много, что мешочки даже не вмещались в «рисохранилище» поэта:

Новый год позади, И уж скоро весна, Но мешочками риса Моя келья полна!

Тыква эта стала своего рода знаковым символом дома Басё и встречается в его хайку довольно часто. Однажды в трудные времена он даже посетовал на бедность и сослался на ставшую совсем лёгкой без запасов риса хранилище-тыкву:

Моно хитоцу хисаго ва кароки вага ё кана. Такие времена, Что жизнь стала трудна — Нет риса в моей тыкве, А ведь была полна!

Тыква поэта совсем опустела, когда в стране случился голод. А в декабре 1682-го в Эдо произошёл сильнейший пожар, уничтоживший и дом Басё, и его знаменитую тыкву. Но после восстановления сгоревшего жилья один из учеников – Ямамисэ, подарил учителю новую тыкву, которую Басё назвал «четыре горы» – «ёцуяма», в честь четырех гор, видневшихся во все стороны из окон дома поэта.

Постепенно жизнь в новом доме приходила в норму, и поэт снова радовал учеников и соратников своими стихами. Друзья издавали сборники, а Басё размещал в них свежие хайку.

В тот период очень сильное влияние на Басё оказали проповеди буддийского священника Буттё, служившего в соседнем с домом Басё храме Ринсэндзи. В честь этого храма Басё даже назвал свою «хижину из травы» – «Ринсэнан».

Исповедавший дзен-буддизм Буттё был немного старше поэта и тоже увлекался сочинением стихов. Общаясь с ним, Басё стал по-новому смотреть на мир, природу и человека. Теперь «духовность» стала выше обыденного созерцания и привнесла в поэзию Басё совершенно другое – глубоко философское осмысление событий и явлений – всего того, что окружало поэта. Басё даже изменил своё отношение к бродячим нищенствующим монахам, собиравшимся рядом с храмами и просящим милостыню и еду. Было даже распространено мнение, что именно благодаря молитвам голодных монахов, одариваемых продуктами местными жителями, период засухи оказался недолгим и вновь пошли обильные дожди.

Под влиянием бесед с Буттё, бывшим настоятелем храма Касима, Басё стал серьёзно задумываться над тем, как на себе ощутить образ жизни отшельника, и решил посетить места и храмы, о которых ему говорил Буттё, а заодно и поклониться святым и их реликвиям. Впоследствии он так и сделал, через 4 года отправившись в путь со своим помощником Сора по тропам, исхоженным монахом, рассказав о том путешествии в дневнике «Касима кико».

Но до этого, летом 1683-го года, ему пришло известие о смерти матери, и он решил вновь посетить родину, чтобы навестить её могилу. В августе 1684-го года он вместе с помощником Тири отправляется в путь, а точнее, в путешествие, описанное в цикле хайку «Нодзараси кико», обычно переводимое как «По выжженным полям». На мой взгляд, точнее был бы перевод названия цикла «По заброшенным полям» хотя бы потому, что «нодзараси» называли неубранных с полей брани погибших бойцов – оставленных и «заброшенных»…

Цикл хайку «Нодзараси кико» – это уже совершенно другой этап творчества поэта. Хайку не просто для созерцания, а для полного ощущения момента, его всестороннего охвата, позволяющего читателю задумываться даже над образом, не выраженным словами. Звуки хайку и атмосфера восприятия – хочется произносить слова ещё и ещё и пытаться услышать в них то, что не ощутил с первого момента. Это глубина мысли поэта, выстраивающего по словам-кусочкам полную картину прочувствованного им самим момента и образа увиденного. Это как запечатлённый мастером сосновый лес, дающий зрителю ощущение запаха хвои и дуновений лёгкого ветерка.

Итак, 41-летний Басё и его сподвижник Тири в августе 1684-го года отправились из столицы Эдо на родину поэта в уезд Ига, чтобы навестить могилы его родственников и на какое-то время отдалиться от проблем личной жизни и переживаний, связанных с возникшими разладами в творческих кругах столицы. В начале путешествия Басё был настроен очень мрачно – даже задумывался над тем, что эта дорога, возможно, станет последней в его жизни. По крайней мере так он сам писал в дневнике, комментируя сочинённые в пути стихи. Это настроение звучит уже в самом первом хайку, давшем начальным словом название всему циклу – «нодзараси». Именно неприятное ощущение промозглого холода после выхода из уютного дома в столице на просторы продуваемых ветрами заброшенных полей и троп дают самые первые строки путешествия:

Нодзараси-о кокоро-ни симу ми кана. Когда я шёл открытым полем, Мне ветер кости застудил, Пронзил всё тело, даже душу, Чуть в мертвеца не превратил.

Примерно в таком же духе хайку переведён и в прозе, правда, в одном из вариантов я встретил даже «душу мою студит кладом мёртвых тел». Сильно, но трупы вряд ли кто-то оставил бы на ветру в поле рядом со столицей. Одно можно сказать точно – конец августа и начало осени выдались в тот год очень холодными.

И уже следующий стих в дневнике – мысли о столице, ставшей поэту даже ближе, чем далёкий родной край:

Аки то тосэ каэттэ Эдо-о сасу кокё:. Я в Эдо десять лет подряд С приходом осени встречаюсь, Но, возвращаясь в отчий дом, С тобой как с родиной прощаюсь!

Басё и его спутник вышли из Фукагава в Эдо на дорогу Токайдо – известный по знаменитым гравюрам Андо Хиросигэ тракт «53 станции Токайдо». Первым делом Басё, конечно же, хотел полюбоваться священной горой Фудзи, но непрерывный холодный дождь в тот день заставил путников пройти мимо любимой достопримечательности всех японцев, поэтому Басё в своих нескольких строчках комментария к хайку только посетовал на погоду и выразил надежду поклониться горе в другой раз:

Кири сигурэ Фудзи-о мину хи дзо омосироки. Туман и дождь мне скрыли Фудзи, Но даром день тот не пропал, Ведь я, шагая совсем рядом, Её величье ощущал!

С этими строками согласился бы любой, оказавшись даже в хмурый день у подножья божественной горы.

После Фудзи маршрут путников пролегал через такие города, как Огаки, Куванаси, Ацута, Нагоя, затем после родного Ига и Уэно они вдвоём посетили Нара и храм Тодайдзи. Далее остановки в Киото, Оцу, Мидзугути, ещё раз зашли в Ацута, вернулись на тракт Токайдо, затем на Косюкайдо, прошли Танимура и через Итиро направились в Эдо. Многим покажется странным, что в списке нет второго по величине города Японии Осака, но дело в том, что сегодняшнее написание «большой склон» утвердилось только в конце 19 века, а во времена Басё город хотя и существовал, но ещё только застраивался после боёв в конце 15-го века буддийских сектантов с Ода Нобунага и записывался сначала другими иероглифами – «малый (ко – тиисай) спуск», а уже после восстановления города и замка (всё же уничтоженного пожаром) стал «большим (оокий) спуском», второй иероглиф в названии которого «сака» – с левой частью «земля» в дальнейшем заменили на «сака» с ключом «кодзато» в левой части, не меняя смысл и звучание.

Всего путешествие «по полям» длилось до апреля 1685 года и заняло целых десять месяцев. За это время поэт сочинил чуть более сорока хайку и составил подробное описание увиденных мест.

В Исэ, прогуливаясь в темноте по длинной дорожке старинного парка самой главной святыни синтоизма в Японии Исэ Дзингу, идущей от внешнего павильона Гэку: (иероглифы «сото» – внешний и «мия» – дворец) до главного дворца среди многовековых могучих криптомерий – разновидность японского кедра, Басё вспоминает стих о «ветре в соснах» выдающейся личности 12-го века Сато Норикиё, поэтический псевдоним Сайгё – воина, монаха, сочинителя песен, и в тон его «мацукадзэ» придумывает хайку о тысячелетней криптомерии «суги»:

Мисока цуки наси ти то сэ-но суги-о даку араси. В ночь без Луны на первое число Осенний вихрь шумно здесь гулял, Он криптомерию, ей десять по сто лет, Кружась как в танце, крепко обнимал.

С переводом у меня были трудности в поиске замен для «ночь последнего дня месяца» и «тысячелетняя криптомерия», поэтому пришлось подумать над адекватными выражениями, но стволы тысячелетних японских кедров-криптомерий меня самого поразили невиданной для хвойных деревьев толщиной, когда я гулял по территории храмового дворцового комплекса Исэ Дзингу. Мне удалось осмотреть все палаты, кроме самого святого места – маленькой хижины императора Дзимму Тэнно – туда по-прежнему открыт вход только для членов императорской семьи. Именно в этом маленьком домике хранится одна из трёх самых почитаемых святынь императоров – бронзовое зеркало Ята. Но самое забавное из увиденного мною было зрелище аккуратно сложенных спиленных и очищенных от коры стволов деревьев. Тогда мне объяснили – все храмы для богов синто перестраиваются заново в зависимости от их статуса соответственно в каждые 20, 30 и 60 лет, чтобы божества всегда обитали в новых жилищах.

Для японцев этот хайку очень красив звучанием сочетаний «ти то сэ» и «мисока цуки наси». Но гулять под покровом ночи в темноте парка страннику Басё и его спутнику Тири пришлось ещё и потому, что в храмовом комплексе святыни Исэ буддийским монахам в то время появляться и молиться было запрещено, как и странствующим отшельникам и монахам-попрошайкам, а Басё и Тири своим внешним видом как раз напоминали буддийских паломников. Об этом Басё рассказал в пояснениях к хайку.

Поэт часто цитировал фразы из песен Сайгё, вошедших в антологию Синкокинсю, которую Басё знал почти наизусть. Проходя долину, названную именем Сайгё, и увидев, как женщина моет в быстром ручье батат, Басё снова вспомнил о Сайгё и о его песне про женщину, не пустившую поэта к себе в дом на ночь во время сильного ливня, и написал ещё один «ку», упоминая Сайгё:

Имо арау онна Сайгё: нараба ута ёмаму.

Мой вариант перевода:

Ручей журчит как водопад, В нём моет женщина батат, Жаль, что Сайгё здесь рядом нет — О ней сложил бы он куплет…

Тысячелетняя криптомерия

Новый дворец для церемонии сэнгё в Исэ

Очень простой «ку» с точки зрения перевода, но тем не менее толкования его я встречаю самые разные. Это и «женщина», и «девушка», и даже «баба», а «имо» – и батат, и сладкий картофель, и просто «имо». А главное – по-разному трактуют смысл хайку – «будь Я Сайгё, Я бы сложил песню для неё», «если бы здесь был Сайгё, ЖЕНЩИНА сложила бы песню для него», «если бы здесь был Сайгё, ОН САМ бы написал для неё песню»… Что и говорить! В этом «недосказанность» Басё. А дальше коллеги-переводчики трактуют как хотят. И не поспоришь! Но, между прочим, ещё забавнее переводы самой песенной перепалки Сайгё с той самой «женщиной для веселья», изложенной в старинной песенной антологии! Но это, как говорится, «другая история».

Пройдя Одавара, Фудзи, странники Басё и Тири продвигались на лошадях в сторону реки Ооигава. Остановившись на короткий отдых у обочины дороги, Басё увидел, как их лошади начали рвать зубами красивые лепестки высокой дальневосточной розы – «мальвы»:

Мити-но бэ-но мукугэ ва ума-ни куварэкэри.

Впечатлённый зрелищем, Басё написал хайку, досадуя о мимолётности и бессилии красоты перед чувством голода безразличного к ней животного:

Высокой мальвы стебельки С дорогой рядом вырастают, Но каждый раз её цветки Лошадки жадно поедают…

Пройдя весь намеченный путь, Басё, наконец, оказался на родине в Ига. Первым делом помянул свою усопшую мать и открыл лакированную шкатулку с прядью её седых волос. Хайку того момента:

Тэ-ни тораба киэн намида дзо ацуки аки-но му. Дотронусь если я руками До седины твоих волос, Они растают как в тумане От жара горьких моих слёз.

Остановившись в доме ненадолго, Басё и Тири поспешили к переходу через хребет Фуваносэки, побывали в Огаки, посетили храм в Ацута, затем немного погуляли в Нагоя и снова вернулись в Ига. В пути Басё и Тири нередко ночевали под открытым небом, о чём поэт поведал в следующих строчках:

Куса макура ину мо сигуруру ка ёру-но коэ. Трава сегодня мне подушка, Прилёг и думаю о том, — Собаки, те, что лают ночью, Они ведь мокнут под дождём!

Но не только дождь заставал странников в пути. По дороге из Нагоя в Ига Басё и Тири попали под снег, спасаясь шляпами-зонтами. Сразу же у поэта появилась идея шуточного хайку по этому поводу:

Итибито-ё коно каса урау юки-но каса. Продам торговцу свою шляпу, И расскажу ему о том, Как в день суровый снегопада Она служила мне зонтом!

Конечно, звучит как рекламно-хвалебный  простенький «ку». Но только шляпа-зонт у Басё, по-видимому, была какой-то особенной и очень крепкой, раз выдержала заставший путников сильный снегопад. Если взглянуть на картинки художника и поэта Бусона, можно заметить, что у Басё в руках была крепкая бамбуковая шляпа-зонт, специально изготовленная для длительных путешествий.

После трудных дней в дороге – долгожданное прибытие в Нару, но перед этим – переход через туманные горы:

Хару нарэ я на мо наки яма-но усугасуми. Весна открыла перед нами Вершины неизвестных гор, И, хоть видны они в тумане, На них мы устремляем взор.

Басё и Тири прибывают в Нару в самом начале празднования замечательного буддийского праздника Мидзутори в храме Тодайдзи, где в палате Нигацудо с 1-го по 14-е февраля по стилю Инрэки проходит фестиваль огня «Сюниэ».

Басё пишет хайку, перевод которого займёт не более минуты, если вставлять эквивалентные слова, и целый день, если пытаться довести его настоящий смысл до читателя:

Мидзутори я ко:ри-но со:-но куцу-но ото.

Если переводить буквально, получим: брать воду, лёд, монах, звук обуви. Но только всё дело в том, что первое слово в этом хайку – «мидзутори» – это не просто «брать воду», «ко:ри-но со:» – не обледеневший монах, звук обуви – не от стука каблуков обуви прохожих. С этими строчками у всех японцев возникает мысленная и зрительная ассоциация с одним из самых красочных буддийских праздников «(о) мидзутори» и его основного зрелища – фестиваля огня «о:таймацу», проводящегося в павильоне Нигацудо храма Тодайдзи префектуры Нара ещё с середины восьмого века, – более тысячи двухсот лет назад.

Басё и его зимний зонт

Вершины неизвестных гор…

Храм Тодайдзи известен ещё и тем, что внутри установлена самая большая в мире статуя сидящего Будды. О том, как этот храм строился, какие материалы использовались при возведении статуи, какое чудо уберегло бронзового Будду (местами покрытого листами меди с позолотой на каркасе из толстых канатов) от серьёзных повреждений во время многочисленных пожаров и землетрясений, – всё это отдельная увлекательнейшая история, о которой можно подробно узнать в поисковиках.

Басё пять раз бывал на празднике «огня и воды» в храме Тодайдзи и под впечатлением своего первого посещения храма в 1685-м году написал этот хайку.

Суть древнейшего буддийского праздника «мидзутори» в том, что он символизирует окончательный уход зимы и приход настоящей весны.

Холодным мартовским по новому стилю вечером 13-го дня двухнедельного празднования монахи «комори» с огромными восьмиметровыми бамбуковыми палками-факелами поднимаются по каменной лестнице на внешнюю террасу павильона Нигацудо, сильно цокая специфичными деревянными башмаками, сделанными так, чтобы не скользить по тонкому льду, которым вечерами и ночами покрываются каменные плиты лестниц и дорожек. К концам длинных факелов прикреплены крупные пучки веток сухой сосны. Во время шествия монахов горящие кусочки разлетаются во все стороны, осыпая искрами прихожан. Те, на кого попадает огонь, по преданию – не заболеют и проведут год в счастье. Другие монахи набирают воду из священного колодца, а именно в это время вода на его поверхности тает, и её приносят в дар богине добра и милосердия Каннон. Из горшочков воду переливают в чан с водой прошлых лет, затем из этого сосуда часть воды переносят в бочку нового года и таким образом сохраняют преемственность старой и новой воды. Для церемонии выбирают двенадцать монахов из числа «затворников», постоянно проживающих в храме. Их называют «комори» – (изолирован, закрыт), созвучный со словом «ко: ри» – «лёд», употреблённым Басё в этом хайку. Исследователи творчества поэта почти единодушно считают, что Басё просто перепутал лексику, другие же утверждают, что это сознательная подмена и что автор тем самым пытался одновременно передать ощущение холода от корки льда, образовавшейся на ступенях храма, и эффект резкого стука деревянных башмаков в атмосфере вечерней тишины одного из самых зрелищных праздников. И тем не менее на каменной глыбе у одной из палат Тодайдзи высечен текст этого хайку не с авторским «ко: ри» – лёд, а со словом «комори» – затворник.

У многих перевод совсем не связан с тем, что наблюдал в тот момент Басё, например: «По воду шагает, от холода скорчился монашек, цокают башмаки». Но без упоминания о празднике «мидзутори» хайку лишается смысла, да и в современном языке «мидзутори» вообще не употребляется в значении «идти за водой», поскольку обозначает только название данного праздника, поэтому я попытался передать атмосферу хайку следующим переводом:

В Тодайдзи был на Мидзутори И слышал, как под треск огней Стучали башмаки комори По льду дорожек из камней.

Буддийские праздники, пожалуй, одни из самых зрелищных среди религиозных событий в мире. Правда, обилие огня от горящей соломы и сосновых веток, пламя ритуальных костров нередко приводили к крупнейшим пожарам, таким как тот, когда от огня из соседнего храма сгорел дом Басё в Фукагава. И конечно же, после каждого такого праздника крыши и стены храмов приходится обметать длинными метёлками, чтобы снять скапливающуюся слоями копоть.

Храм Тодайдзи

Фестиваль огня сюниэ в Нигацудо

С конца февраля 1685-го года Басё и Тири довольно долго гостили в Киото в доме зажиточного ученика Кигина – Мицуи Сюфу и любовались его большим роскошным садом в Нарутаки, где Басё под впечатлением увиденного написал хайку по мотиву китайской легенды о живших в лесах журавлях.

Умэ сироси кино: я цуру-о нусумарэси. Белая слива, а где же журавль? Он был с тобой рядом всегда. Неужто вчера его кто-то похитил? Ну надо ж, какая беда…

Здесь же, в парке на фоне горных пейзажей, Басё сочиняет ещё один созерцательный хайку:

Каси-но ки но хана-ни камавану сугата кана. Дубам зелёным всё равно, Что нет на них цветков, Они здесь высятся давно Из глубины веков.

У Басё был особый интерес и к посещению Оцу, где покоился один из самых уважаемых им воинов-самураев. Там он любил бродить по горным склонам и лесным рощам вокруг храма Гитюдзи. Однажды поэт взбирался по тропинке и внезапно его взгляд приковал цветок фиалки:

Ямадзи китэ нани яра юкаси сумирэгуса. Тропинкой в гору поднимался, Ничем в пути не отвлекался, Но вдруг увидел я росток — Фиалку – синенький цветок!

Монахи комори

Шествие мидзутори

Японцы любят этот хайку за изящное звучание. Очень тонко подобраны слова, подчёркивающие мелодичность и певучесть старояпонской лексики, характерной для стихов и песен «вака».

Следующей остановкой путников стал городок Минакути (иероглифы мидзу + кути) в префектуре Сига. Здесь Басё встретил своего ученика и старого друга Хаттори Дохо. Ему он посвятил замечательный хайку, несколькими строчками выразивший долгую верную дружбу наставника и ученика.

Иноти футацу-но нака-ни икитару сакура кана. Две жизни, разные судьбой, Связала дружба нас годами, Но любовались мы с тобой Весенней сакуры цветами.

Глава шестая. Сезонные слова и темы. Птицы

Рассуждая о творчестве Басё, нельзя пройти мимо таких важных в японском стихосложении элементов, как «сезонные слова» – «киго», и «основная тема» – «сюдай». Именно для выделения тем и сезонных слов служат «кирэдзи» – соединительные слова, акцентирующие внимание слушающего на главном в коротком стихе.

Если обратиться к истокам японской поэзии и вспомнить, как зарождались её стили, то становится совершенно ясно, что в основе любого коллективного сочинения «рэнга», «вака» или «нагаута» всегда была главная тема, которая задавалась самой важной персоной поэтического собрания в первом «хокку» песни или стиха. Когда-то в 7-м веке император Тэмму открыл большую поэтическую сессию вака и первым своим хокку положил начало целому песенному циклу – антологии Манъёсю.

Именно в первых строчках всегда звучало слово, обозначавшее тему всего сочинения. Эта традиция соблюдалась и во времена Басё, когда поэты собирались на соревновательные конкурсы «касэн». И хотя благодаря Басё хайку стали самостоятельными короткостишьями индивидуального творчества, фундаментальные основы сочинительства «рэнга», такие как тема, сезонные слова, выделительные и соединительные элементы, сохраняются и до нашего времени, несмотря на то, что стала возможной свобода в выборе тем и даже количества слогов в строках. А тогда темами могли быть жизненные ситуации, эмоциональные состояния, различные поводы и формы наслаждений или, наоборот, грусти и печали, а также божества, исторические личности и так далее.

Сезонная лексика делилась соответственно на четыре времени года и включала самые характерные для каждого из периодов слова. Например, для зимы – снег, ранний или поздний, липкий или с дождём, если весна, то первые растения и цветы, слива и сакура. Для лета – деревья, такие как ива, дуб, сосна, разные дожди, насекомые и птицы, а осень – это перелётные птицы, сумерки, ветры и так далее. И в тон китайской классической поэзии в качестве тематических символов использовались наделяемые дополнительными чертами и свойствами представители флоры и фауны. В литературоведении и на просторах интернета широко представлены трактаты и диссертации о том, что подразумевает в восточной поэзии использование образов кукушки, соловья, вороны, журавля, ивы, сосны, цикады, сверчка и так далее, но тем не менее не всегда становится ясным и совершенно однозначным понимание, с какой целью употреблено в хайку то или иное слово – как символ сезона или чего-то другого. В любом случае хайку – это готовое цельное произведение, и о его основном и скрытом смысле всё же надо судить не по одному слову, а по стиху в целом. Иногда темами становятся даже целые фразы из литературных памятников старых времён. У мастеров поэзии цитирование великих всегда считалось одним из основных достоинств, отличавших их от рядовых поэтов.

Далее приведу некоторые примеры использования сезонных слов в стихах Басё.

Наиболее часто у поэта встречаются из птиц – кукушка, соловей, ворона, перелётный гусь, утка, жаворонок, из деревьев – ива, слива, персик, вишня, бамбук, криптомерия, дуб, из насекомых – цикады, светлячки, стрекозы, бабочки, из растений и цветов – хризантема, камелия, лотос, нарцисс, мальва, мискант, пшеница, рожь, пастушья сумка, фиалка. Довольно часто «киго» – сезонными словами, у него выступают дожди – в Японии у каждого периода года свои специфичные со старинными названиями дожди – самидарэ, сигурэ. Очень много хайку с Луной в её разные периоды стояния на небосводе, тоже обозначаемые старояпонскими словами.

Но только не следует относиться к сезонным словам как к обязательным смысловым элементам стиха и пытаться искать теневой или фоновый подтекст, отвлекаясь от логики, которая всегда присутствует в хайку. В одном стихе тематических и сезонных слов может быть несколько, а «сюдай» – темой, окажется слово, которого в самих строчках и нет. Простейший пример с однозначной трактовкой.

Цуки хана мо накутэ сакэ ному хитори кана.

Мой перевод:

Ни Луны на небе, Ни сакуры цветка, Один я пью сакэ, А на душе – тоска…

Всего несколько слов, а как проникновенно они звучат, особенно на японском! Представьте себя на месте поэта. Вокруг нет ни Луны, ни сакуры, нечем полюбоваться и не о чём писать – только чашечка сакэ и поэт наедине с самим собой – настоящая тоска. Вслед за японским толкователем я бы тоже сделал «сюдай» – темой этого хайку, «тоску», хотя такого слова в хайку нет, но «пью один» – у всех народов однозначно ассоциируется с угнетённым депрессивным состоянием. Я не беру в счёт алкоголиков…

А что на самом деле? На старых рисунках и гравюрах японских мастеров часто можно увидеть на пустующем фрагменте листа скорописные строчки комментария к картинке – «дзигасан» – если художник их придумал сам, и просто «гасан», если придумал кто-то другой. Басё написал этот «ку» – «гасан», размышляя о самом себе, глядя на картинку с изображением старичка, пьющего сакэ. На том рисунке не было ни Луны на небе, ни цветков сакуры… Один только пьющий сакэ человек.

Или другой пример со словом «кукушка», очень часто используемым как сезонное слово. В следующем хайку речи о сезоне вообще нет. Басё выражает сожаление о том, что настоящих мастеров поэзии «хайкайси» не осталось, как нет и стихов, в которых звучал бы поэтический образ кукушки.

Хототогису има ва хайкай си наки ё кана.

В переводе В. Н. Марковой: «Далёкий зов кукушки напрасно прозвучал, ведь в наши дни перевелись поэты». Правда, в оригинале «далёкий зов напрасно прозвучал» нет, но смысл отражён точно. Стих написан Басё в 1691-м году, когда ему уже было 46 лет. Именно в то время он и его сторонники взяли верх над отрицавшими классику поэтами школы «данрин».

В моём переводе:

Никто не пишет о кукушке Уже подряд который год, У нас теперь вместо поэтов Стихи слагающий народ.

«Кукушка» – «хототогису» – очень удобное для поэтов слово ещё и потому, что оно уже состоит из пяти слогов и нет необходимости как-то выделять её связующими слогами ни в первой, ни в третьей строчке стиха. Есть целый ряд таких чисто японских слов, используемых как тема или сезонное слово благодаря тому, что они изначально состоят из пяти слогов, например – «обороцуки» – «луна в тумане», очень популярны и четырёхслоговые слова, тоже исконно японские, к которым достаточно добавить соединительное «я», чтобы получить готовую пятислоговую строку – «самидарэ я» – майский дождь. Для трёхслоговых тем и сезонных слов тоже есть двухслоговые «удлинители» – выделительное «кана» и соединительное «кэри», но кана чаще встречается в последней строке хайку – «янаги кана», а кэри – во второй – «томари кэри».

В одном из поздних стихов со словом «кукушка» Басё использует её образ в полном соответствии с канонами традиционной поэзии – резкий крик кукушки означал, что дух умершего родственника хочет напомнить о себе живущим. За месяц до написания хайку от туберкулёза в возрасте 33-х лет скончался фактически усыновлённый Басё сын старшей сестры, племянник Тоин, долгое время живший в доме Басё, но по неизвестным нам причинам его покинувший и вернувшийся в хижину поэта незадолго до своей смерти. Басё не смог с ним увидеться, так как находился в очередном странствии. Поэт сильно переживал, что после долгой разлуки не смог встретиться с племянником перед его кончиной. Многие тайны в их личных отношениях так и остались неразгаданными. Тоин умер, а воспоминания о нём, как крики удаляющейся кукушки, ещё долго тревожили поэта:

Хототогису коэ я ёкотау мидзу-но уэ. Кукушки зов пронзительный Над речкой прозвучал, Она за лесом скрылась, А крик не умолкал…

О том, с какими мыслями он сочинял этот стих, Басё поведал в письме своему другу Миядзаки Кэйко в апреле 1695-го года незадолго до собственной смерти.

Басё считает кукушку птицей, наделённой духом и общающейся с человеком, поэтому как бы предостерегает тех, кто готов навредить священной птице:

Сума-но ама-но ясаки-ни наку ка хототогису. Рыбак из Ама птиц гоняет, Крадущих рыб сушёных тушки, Но, крик услышав, понимает, Что метит он стрелой в кукушку!

Здесь Ама – не ныряльщица или рыбак, это небольшой населенный пункт – рыбачье село.

Говоря о кукушке, надо иметь в виду и то, что звучащих одинаково кукушек «хототогису» в японском языке насчитывается пять разных иероглифических вариантов написаний, одно из которых – два иероглифа – птица и время – предупреждает о предстоящих событиях, а то, в котором два иероглифа и элемент «дух», – о скором общении с духами усопших.

Теперь немного о жаворонках «хибари», символизирующих в стихах весну, молодость, стремление к воле, неиссякаемую энергию. Жаворонок – одна из любимых птиц японцев, неоднократно упоминается и в хайку Басё в основном как сезонное слово весны.

Хара нака я моно-ни мо цукадзу наку хибари.

Очень красивый звучанием в японском варианте и полный оптимизма хайку написан Басё в 44 года, когда он уже преодолел трудности и переживания, связанные с расколом в поэтических кругах столицы. Мой перевод:

Летает там, где хочет, Жаворонок в поле, О своём щебечет, Радуется воле.

Следующий – тоже жизнерадостный и тоже написан в 1688-м году:

Нагаки хи мо саэдзуритарану хибари кана. Уж во дворе светлее стало, Но жаворонкам и дня мало, Щебечут громко, что есть мочи, С рассвета и до самой ночи.

«Хибари» здесь – сезонное слово для весны. В честь этого жаворонка-хибари в префектуре Гифу установлен памятный камень со строчками хайку.

В следующем хайку жаворонок хоть и выступает сезонным словом, скорее всё же используется в прямом смысле – поэт забрался так высоко, что пение жаворонка слышится где-то внизу:

Хибари-ёри сора-ни ясурау то:гэ кана.

Хайку написан Басё во время путешествия по местам, где когда-то обитал его друг, буддийский монах Буттё. Поэт направлялся к храму Касима и в мае 1688-го года устроил небольшую остановку при переходе через горный перевал Тафугэ между городами Сакураи и Ёсино префектуры Нара:

На перевале рядом с небом Нашёл я временный приют, Здесь жаворонки не летают, Они внизу где-то поют.

И ещё один довольно простой эмоциональный хайку о жаворонке с участием фазана. Никакого подтекста, чисто созерцательный «ку» с игрой слов. 1691 год.

Хибари наку нака-но хё:ся кидзи-но коэ. В весеннем небе высоко Я жаворонка слышу щебетания, А здесь ему звучат как в такт Фазана крики подпевания.

Далее – воробей. Персонаж шутливых стихов. Есть такие хайку и у Басё. Вот несколько примеров:

Судзумэго то коэ накикавасу нэдзуми-но су. Воробушки кричат В гнёздышке под крышей, А им в ответ пищат Где-то рядом мыши.

В другом хайку Басё явно вторит своему буддийскому учителю и в шутку наделяет воробьёв способностью наслаждаться любованием цветов – «лица у воробьёв как у людей, любующихся «ханами»:

Набатакэ-ни ханами гао нару судзумэ кана. У овощного поля с краю Я воробьёв увидел стаю, Неужто повод здесь собраться — Плодов цветами любоваться.

В одном из переводов прочитал: «Грядка с овощами, воробьями залюбовался». И задумался – смысл получается ровно наоборот…

Оба хайку написаны, когда поэту было уже за сорок, поэтому создаётся ощущение, что он сочинял их для каких-нибудь детских сборников с картинками.

Соловей – символ весны, причём «угуису» – его японская разновидность, называемая у нас «камышовка». Птица весны, радости встречается в стихах о любовании цветами и ароматами, а также в любовной лирике. У Басё я вообще не нашёл любовную лирику. Отмечу два хайку, где соловей встречается в паре с ивой, как и в китайском древнем эпосе:

Угуису я янаги-но усиро ябу-но маэ. И здесь, перед рощей, И сзади, где ивы, Поют соловьи, Как их трели красивы!

Следующий хайку очень сложен для толкования. Во сне ива то ли превращается в соловья, то ли видит сон о соловье.

Угуису-о тама-ни нэмуру ка тао янаги. Наверно, снится иве сон, Как соловей к ней прилетел, На ветку, что повыше, сел И до утра ей песни пел.

Ещё очень удобный для сочинителей хайку птичий персонаж «ворона» – «карасу». С ней всегда связано что-то мрачное, неприятное, её часто упоминают, когда хотят подчеркнуть приближающийся конец сезона или даже жизни. Именно о таком контексте я размышлял, когда переводил шедевр Басё о вороне на сухой ветке. (См. глава вторая.) Мой первый вариант:

Караэда-ни карасу-но томаритару я аки-но курэ. На ветке ворон отдыхает, Давно мертва её кора, Он осень взглядом провожает И думает: «И мне пора».

Но хотя ситуация во время написания хайку была адекватна той, в которой тогда оказался поэт, я всё же решил не уходить далеко от слов оригинала и остановился на более коротком варианте перевода:

Сидит на ветке ворон, Мертва её кора, Он осень провожает — Прошла её пора.

У японцев ворон абсолютно чёрный, не такой, как у нас – чёрный с серым, поэтому и его восприятие несколько отличается от нашего. В одном из хайку Басё прямо указывает – «мы ворона не любим» (ненавидим):

Хигоро никуки карасу мо юки-но асита кана. Мы ворона не любим, И нам он неприятен, Но утром в снежный день Он, как и все, опрятен!

Здесь ещё интересно и то, что «утро» у Басё звучит «асита». Не видя иероглиф, можно не задумываясь перевести как «завтра»…

И тем не менее Басё написал очень красивый хайку, в котором чувствуются нотки сочувствия птице-изгою:

Табигарасу фурусу ва умэ-ни нарикэри. Ворон-скиталец, время прошло, Гнездо твое старое совсем заросло, Пышные сливы теперь здесь цветут, Бывших жильцов в этом доме не ждут…

Басё сочинил этот хайку, когда вернулся в родной уезд Ига и был удивлён – всё очень сильно изменилось. В тот момент он почувствовал себя в родительском доме чужим – вороном-скитальцем. «Та-би-га-ра-су» – ворон-скиталец – фактически готовый поэтический образ из пяти слогов, поэтому в таком сочетании встречается даже чаще, чем просто «карасу» – ворон (а).

Следующий персонаж стихов – дятел – «кицуцуки». У Басё он просто «птица-разрушитель» и в его хайку встречается довольно редко. Но толкования и переводы так и не дают представления, что же всё-таки хотел сказать Басё, используя образ этой вполне симпатичной, упорной и упрямой птицы в одном из очень известных хайку:

Кицуцуки мо ио ва ябурадзу нацукодати.

Стих написан 5 апреля 1691-го года во время похода Басё по местам обитания своего друга и наставника дзен-буддизма Буттё, ранее служившего настоятелем храма Касима.

Рядом с храмом в небольшой роще стояла заброшенная хижина монаха Буттё. Увидев её, Басё был удивлён, что деревянные столбы домика не были выдолблены дятлами, которые обычно разрушали храмовые строения в поисках жучков в старой хвойной древесине. Их за это служители даже называли «комария» – вредитель. Басё, погрузившийся тогда в буддизм, проникся к дятлам уважением за то, что они не разрушили домик почитаемого им монаха.

Мой перевод:

Домик монаха В лесочке стоит, Дятел и летом Его не долбИт…

Очень рассмешил один из переводов: «Летняя роща, а домишко-то серого дятла цел-целёхенький». Думал, что это перевод совсем другого хайку.

В хайку об аисте Басё выражает восхищение умной птицей – у него она всегда ассоциируется с мудростью, осмотрительностью и домашним очагом:

Ко-но су-ни араси-но хока-но сакура кана.

Не стану утверждать, что хайку удобен для перевода. Есть сразу три слова, которые можно считать тематическими, из них одно можно рассматривать как сезонное – «вишня», символизирующая весну, время, когда аист начинает вить гнездо:

Над вишней кустистой аист летает, На самом верху жильё выбирает — Ветер там сильный хоть и гуляет, Ветки с гнездом совсем не качает.

Теперь о перелётных птицах. У Басё перелётные – чаще всего гуси «кари», символизирующие либо расставание, либо печаль:

Бё:ган-но ёдзаму-ни отитэ табинэ кана. Как перелётный гусь больной Со стаей всей лететь невмочь, В холодной хижине чужой Провёл один я эту ночь.

В этом хайку Басё фактически рассказывает о себе – как осенью 1691-го года во время странствия он слёг и не смог продолжить своё путешествие. Тогда ему было 47 лет, но поэт часто болел, и смерть застала его уже через три года во время очередного похода.

Перелётные птицы часто становились темами или сезонными словами в хайку Басё с того времени, как он перешёл на образ жизни странника. Поэт иногда сравнивает себя с ними, как и в этом стихе.

Далее – простой на первый взгляд хайку с однозначно понимаемыми словами, однако вызвавший самые разные варианты перевода:

Хи-ни какару кумо я сибаси-но ватаритори.

В одних – «на небе облако и стая перелётных птиц», в других – «облако ушло, и видна стая перелётных птиц», в третьих – «думал, что небо скрыло солнце, а оказалось, что это стая перелётных птиц». А всё дело в том, что поэт не указал действие, опустив глагол. Я вслед за японскими толкователями склоняюсь к третьему варианту:

Наверно, туча скрыла солнце, Подумал я, увидев тень, То птиц кочующая стая Затмила небо в ясный день.

К часто становящимися жертвами охоты или каких-либо стихийных обстоятельств уткам и их разновидностям поэт всегда относился с сочувствием. С жалостью к несчастной птице он пишет хайку о торговце на рынке, размахивающем убитой птицей, в других, как в следующем, он рассказывает об их незавидной судьбе во время разлива реки после майских дождей «самидарэ» – по иероглифам – «гогацуамэ»:

Самидарэ-ни нио-но укису-о миниюкан.

На первый взгляд «ми-ни юкан» должно означать – «не пойду смотреть», но у Басё глагол «ику» – «идти», в таком виде означает приглашение к действию:

На озере резвятся утки, Но в майский дождь им не до шутки. Пойду смотреть, как наяву Дрейфуют гнёзда на плаву.

Глава седьмая. Насекомые, деревья, цветы

Продолжая тему сезонных слов, перейду к стихам о насекомых – их тоже довольно много встречается в хайку Басё периода увлечения философией духовного единения человека и природы. Наиболее символичны в этом смысле хайку с использованием слова «сэми» – «цикада». В качестве первого примера приведу стих, считающийся одним из шедевров позднего периода творчества Басё, или, говоря другими словами, наивысшего расцвета его таланта и сочинительской активности.

Хайку написан поэтом в девять утра 27 мая 1688 года. Почему так точно мы знаем о том, что было свыше 300 лет назад – потому, что это стих из дневника «По узким тропинкам в глубокую даль» (мой вариант перевода изданной у нас книги «По тропинкам Севера»), в котором Басё очень подробно описал все обстоятельства и детали не только самого путешествия, но и моменты созерцания и сочинительства.

Сидзукаса я ива-ни симииру сэми-но коэ.

В отличие от японских толкователей, спорящих о том, какая разновидность цикад встречается в мае месяце, и утверждений специалистов о том, что обычные цикады «сэми» в указанной Басё местности появляются значительно позже, я не стану заострять вопрос ни на их разновидностях, ни на количестве (поэт не указал ни количество, ни пол особей), но соглашусь с мыслью о том, что «сидзукаса» – «полная тишина», просто невозможна, если где-то рядом «звенят» цикады. Поэтому и понимать «тишину» в этом хайку следует не как акустическое отсутствие звука, а как «покой» и «тишину» всего окружающего пространства – увиденной глазами Басё панорамы гор, склонов и побережья:

Мой перевод:

Где тишину веков Природа охраняет, Стрекочущих цикад Звук в скалы проникает.

Я не стал переводить «в камни проникает» или «проникает в сердце скал» именно потому, что хотел передать ощущение раскинувшегося перед поэтом молчаливого пейзажа гор.

«Цикада» в стихах Басё не столько сезонное слово для лета, сколько символ скоротечности жизни на фоне вечности:

Ягатэ сину кэсики ва миэдзу сэми-но коэ. Цикада так стрекочет, Как будто бы не знает, Что жизнь её короткую Конец уж поджидает.

И близкий по смыслу хайку:

Кодзуэ-ёри адана-ни отикэри сэми-но кара.

Этот стих написан Басё в 34 года и ещё не носит философского отпечатка, хотя автор и намекает на бесполезную активность короткоживущего насекомого:

Цикады старались И так стрекотали, Что даже чешуйки свои Растеряли.

В другом хайку 1688-го года цикада второстепенна, поскольку Басё ссылается на насекомое только как на источник звонкого шума, вибрация от которого способна заставить гудеть храмовый колокол:

Цукиганэ мо хибику ё:нари сэми-но коэ.

Мой перевод:

Пронзительно шумят цикады, Земля вот-вот уж задрожит, А рядом, за стеною замка, Как будто колокол гудит.

В свои 45 лет Басё уже не писал простенькие созерцательные хайку, поэтому я всё же решил прочесть толкования – о чём же нам хотел сказать поэт в этом стихе. А поведать нам он хотел о том, что когда-то в префектуре Гифу на горе стоял роскошный замок Инабаяма, впоследствии переименованный в замок Гифу. Но в том самом месте в 1600-м году произошла хорошо известная историкам битва при Сэкигахара. Замок Инабаяма был разрушен, а победивший могучего соперника Токугава Иэясу приказал разобрать замок на камни и на его месте построить замок Кано. Часть главной стены и колокол были перенесены в новый замок, но вскоре после очередного сражения и он был полностью разрушен. Остались только фрагменты стен. В первой версии этого хайку Басё писал: «Цикады так стрекочут, что вот-вот рухнет стена замка», но в окончательном варианте «стену» заменил на «колокол», который как будто «вот-вот загудит», имея в виду когда-то звучавший здесь молельный колокол. Поэт сочинил этот хайку, стоя у развалин замка, олицетворявшего власть могущественного клана.

А как трактуется цикада в восточной мифологии? Исследователи пишут, что цикада – символ долгой жизни, бессмертия, счастья, вечной молодости, защитница от опасных и опрометчивых связей.

Но у Басё всё совсем не так. У него это символ скоротечного на фоне вечного. Да и мне непонятно, как символом «вечной и долгой жизни» может служить насекомое, живущее не дольше двух недель. Другое дело – черепаха… Но хайку о черепахе я не переводил и, что думал о ней Басё, – не знаю.

Зато я нашёл ещё хайку о бабочке, олицетворяющей мимолётную красоту, заслоняющую собой всё вокруг:

Тё:-но тобу бакари нонака-но хикагэ кана.

Немногословный хайку, кажущийся совсем простым с точки зрения перевода, но неоднозначно толкуемый не только обычными японцами, но и специалистами филологами. В оригинале просто набор слов: «Только бабочки летают, посреди поля, солнце, тень». В одних переводах: «Только тень от бабочек посреди поля в ясный день», в других: «Бабочки летают в солнечный день там, где тень». И тот и другой перевод правильные, но смысл разный. Я привожу этот пример только для того, чтобы объяснить, почему переводы одного и того же хайку так разнятся в русских вариантах. Всё дело в отсутствии связок и грамматических компонентов – так называемый эллипсис, – опускание подразумеваемых лексических и грамматических элементов. В Японии это очень распространенное явление, поскольку нация на 99% – японцы, привыкшие понимать друг друга фактически с полуслова. Но иногда возникают и разночтения смысла, как и с этим хайку. Мой перевод:

Солнечно и ясно Над полем в ясный день, Вижу только бабочку — Летающую тень.

Хайку созерцательный, написан во время путешествия «По заброшенным полям» в 1684-м году, когда в весенний солнечный день Басё и его помощник Тири пересекали поле в окрестностях 40-й из 53-х станций Токайдо – городок Наруми префектуры Аити, недалеко от Нагоя.

Теперь о деревьях, растениях и цветах.

На первом месте, бесспорно, японская вишня-сакура. Несмотря на то, что период её цветения всего 20 дней (в зависимости от региона с конца марта и до начала мая), по своей красоте сакура превосходит все другие цветущие деревья и занимает весомое место в поэзии Басё и как сезонное слово весны, и как тема любования цветами – «ханами». В японском словаре сезонных слов «кигосай», составленном специально для тех, кто сочиняет хайку, из 5000 сезонных слов «киго» представлено несколько сотен вариантов словосочетаний с иероглифом «сакура» для обозначения весны и всех её фаз – начало, середина, конец. Но сначала стих о том, как Басё удалось увидеть все фазы цветения сакуры в одном месте:

Хана-о ядо-ни хадзимэ овари я хацука ходо.

Весной 1688-го года, с конца февраля по 19 марта, странствующему Басё выпала возможность остановиться на 20 дней в уезде Ига, в доме своего друга, зажиточного поэта Окамото Масацугу, считавшего себя учеником Басё и подписывавшегося псевдонимом Тайсо. Во дворе большого поместья находился прекрасный вишнёвый сад, в котором Басё смог любоваться сакурой от появления первых бутонов до опадания последнего лепестка. От зачатков до раскрытия цветов проходит обычно одна неделя, затем ещё десять дней длится само цветение. Начинается оно в южных регионах страны примерно в середине марта и заканчивается в мае в её северной части. Правда, сами японцы делят Японию не на северную и южную – «хокубу» и «намбу», как это нам кажется, когда мы смотрим на карту мира, а на Западную – с юга страны до линии тектонического разлома между префектурами Сидзуока и Ниигата, и Восточную – от данной линии и выше, а точнее – правее. Поэтому можно иногда услышать странно звучащие фразы – «на западе Западной Японии» – «ниси нихон-но сэйбу», или «на востоке Восточной Японии» – «хигаси нихон-но то:бу». А всё дело в том, что в сознании японцев их территория тянется не с юга на север, то есть вертикально, а с запада на восток – почти горизонтально. То, что нам кажется севером, называется у японцев районом «То:хоку» – север Восточной части. Такая игра слов часто вызывает недоумение и непонимание у приезжающих в страну иностранцев.

Басё в тот раз гостил в имении друга в самом начале весны и получил, по его словам, огромное удовольствие, наблюдая за полным циклом жизни любимого цветка. Об этом он рассказал в хайку с сезонным словом для весны:

В саду вишнёвом в доме друга Я целых двадцать дней гостил, Бутоном первым любовался, Последний с грустью проводил.

И здесь же, в Ига, в те же дни весны 1688-го года, посетив родовой дом главы уезда Тодо Синситиро, отца рано умершего Тодо Тадатоси, у которого 19-летний Басё служил управляющим кухни и с которым они вместе сочиняли хайку во время уроков с наставником Китамурой Кигином, 45-летний Басё в знак благодарности за приглашение на любование сакурой – «ханами», и в память о Тодо Тадатоси – «Сэнгине», – сочинил другой хайку, наделив сакуру способностью вызывать у созерцающего давние воспоминания:

Самадзама-но кото омоидасу сакура кана. Пришёл я вишней любоваться, Увидел сакуры цветы И вспомнил, как в саду когда-то Бродили вместе я и ты.

Басё очень сильно переживал смерть 25-летнего Сэнгина, своего господина и поэта, очень близкого ему по духу. Басё покинул дом Сэнгина сразу после его кончины.

Как символ воспоминаний сакура у Басё встречается неоднократно, выступая часто в хайку и как сезонное слово весны, и в качестве темы, олицетворяющей духовное единение:

Иноти футацу-но нака-ни икитару сакура кана.

Этот хайку Басё посвятил другу детства, своему земляку-хайдзину Хаттори Хандзаэмону, много сделавшему для популяризации поэзии Мацуо Басё. Хаттори Хандзаэмон, поэтический псевдоним Тохо (Дохо) Ясухидэ, пережил своего друга более чем на 30 лет и умер в 1730-м году. Помимо своих стихов он издал книгу хайку Басё «Сёо кусю» и участвовал в редактировании цикла «Оку-но хосомити». Чаще всего этот хайку переводят совсем просто: «Две жизни, а между ними сакура», но я решил средствами поэтического перевода отразить и долгую, почти двадцатилетнюю, духовную дружбу двух поэтов:

Две жизни, разные судьбой, Связала дружба нас годами, Но любовались мы с тобой Весенней сакуры цветами.

Но чаще всего сакура у Басё – объект созерцательного восхищения:

Хару-но ё ва сакура-ни акэтэ симаи кэри. Какое чудное видение! — Во время сакуры цветения Луны ночное появление.

Тема Луны на фоне сезонного слова «цветение сакуры» – середина весны.

Любование сакурой – ханами – очень красочное зрелище. Среди цветущих садов японцы семьями и компаниями расстилают на траве платки-скатерти и, угощаясь общепринятыми для этого празднования кушаньями и алкоголем, весельем встречают сезон цветения. Об этом рассказывает в своём хайку Басё:

Ки-но мото-ни сиру мо намасу мо сакура кана. Какое наслаждение! Под сакуры цветами Отведать сырой рыбки И супчик с овощами!

Басё написал этот хайку 2 марта 1690-го года, гуляя в парке у речки Огава в уезде Уэно. Сидя под ветками сакуры, он угощался кусочками сырой рыбы «намасу» (нама – сырой) с овощным супом «сиру». Сейчас в местах проведения «ханами» продают уже готовые наборы угощений – «ханами-бэнто», в которых обязательно присутствуют и рисовые колобки «о-нигири».

До эпохи Эдо праздник любования сакурой «ханами» был чисто внутренним национальным событием, на которое не приглашали иностранных гостей, но в начале 17-го века голландским торговцам, проживавшим в Нагасаки – в западной части острова Кюсю, разрешили раз в год посещать места сезонного любования цветами и присутствовать на аудиенции сёгуна. Об этом пишет в своём хайку Басё:

Оранда мо хана-ни ки-ни кэри ума-ни кура.

В одном из переводов читаю: «На коне верхом и голландец прискакал, и цветы весны». Но ведь автор хайку имел в виду другое – «Седлаем коней! Едем на «ханами!» Мой перевод почти буквален:

Голландцев даже пригласили Цветеньем вишни любоваться, Пора и нам седлать коней И на ханами собираться!

Хайку написан в 1680-м году.

Следующий стих о том, как во время цветения сакуры Басё решил «встречать тень солнца» – «хикагэмати». На самом же деле встречают не тени, а первые лучи Солнца – так называется праздник рассвета, отмечаемый несколько раз в году аналогично «цукимати» – празднование появления Луны. Люди запасаются тёплой одеждой, едой, алкоголем и с глубокой ночи ожидают первые лучи солнца. В тот весенний день 1689-го года Басё надеялся увидеть на фоне сакуры необычный рассвет, но всё оказалось не так красочно:

Ханадзакари яма ва хигоро-но аса боракэ. Гора усыпана цветами, Ты необычный ждёшь рассвет, А он такой же, как и днями — Прозрачной дымки белый цвет…

В саду вишнёвом в доме друга…

Ханами

У Веры Николаевны Марковой перевод звучит: «Вишни в полном цвету, а рассвет такой, как всегда, там, над дальней горой». Со всем согласен, только добавлено отсутствующее в оригинале «дальняя» гора, но у других я читаю: «Солнце уж в полдне, а горы всё ещё украшены утренней дымкой». Нет ни «цветущей вишни», ни «рассвета», да ещё и «полдень», которого здесь тоже нет! Сплошная фантазия! Всё же каким бы ни был перевод, в нём хоть что-то должно оставаться от оригинала!

Басё во время путешествий иногда ночевал под открытым небом, выбирая красивые места то под сакурой, то под сливой или персиком. В следующем хайку он рассказывает, как во время путешествия в Ёсино в 1688-м году он устроился на ночлег под вишней и вспомнил героев одной из известных пьес – «Футари сидзука» («Вдвоём в тишине»), действие которой происходило в тех местах.

Хана-но кагэ утаи-ни нитару табинэ кана. Решил прилечь, укрывшись в тЕни Среди деревьев и цветов, Я здесь как будто бы на сцене: И танцевать, и петь готов.

Ещё раз обратимся к В. Н. Марковой. У неё этот хайку переведён почти буквально: «Под сенью вишнёвых цветов я, словно старинной драмы герой, ночью прилёг уснуть». А что пишут «фантасты»? «Вижу сакуры тень – и путь мой к ночлегу стал как весёлая песня». Думал, что это совсем другой хайку, но ссылка сделана на тот же оригинал…

Когда в Эдо цветёт сакура, она заслоняет собой всё пространство вокруг, как облаками:

Хана-но кумо канэ ва Уэно ка, Асакуса ка. В Асакуса или в Уэно Раздался колокольный звон, Всё скрыто сакуры садами, И не поймёшь – откуда он.

Об этом же и другой хайку:

Каннон-но ираками я рицу хана-но кумо. Как облаками окружённый Цветущей сакуры садами, Под крышей солнцем освещённый Храм многорукой Каннон-сама.

Басё написал этот хайку в 44 года, когда жил в районе Фукагава, в своей «хижине из травы». До этого он снимал жильё у компании водоканала в Нихонбаси, и эти храмы были совсем недалеко от его дома.

Наряду с сакурой символом необыкновенной красоты и часто используемым сезонным словом является и «слива». С недавнего времени она олицетворяет новую эпоху «Рэйва» императорского правления. В поэтических шедеврах древности сливой восхищались ничуть не менее, чем вишней. Это проявляется и в творчестве Басё, воспитанного на ценностях далёкого прошлого и китайского поэтического эпоса.

Если выше я приводил пример хайку с сезонным словом «сакура» и темой «Луна», то ниже – хайку с сезонным словом «слива» – «умэ», и темой «Луна»:

Хару мо я я кэсики тотоноу цуки то умэ. Цветущих слив пейзажами Нас радует весна, Их красками вечерними Дополнила Луна.

Интересно и то, что этот хайку является «гасан» – комментарием к рисунку тушью. Стих написан весной 1695-го года, когда поэту было 49 лет. Басё сам рисовал суйбокуга – картины тушью, как настоящий художник этого стиля, что совсем не удивительно. Прошедшие школу каллиграфии хайдзины были, как правило, ещё и мастерами живописи.

Замечательный хайку, обращённый к пастухам, ломающим ветки сливы для хлыстов. «Оставьте сливе ветки!» – просит поэт:

Сато-но ко ё умэори нокосэ уси-но мути.

Из любопытства полистал переводы коллег. Есть и «мимо» смысла: «Деревенские звуки там, где слива цветёт, щёлкает бычий хлыст», только вот опущен фрагмент «ломая, оставьте сливе ветки». Совершенно ясно, что смысл хайку в следующем:

Эй, погонщики скота! Ради бычьего хлыста Не ломайте ветки сливы! Как цветы на ней красивы!

А далее – хайку, в котором поэт нашёл место и сливе, и иве:

Васуру на ё ябу-но нака нару умэ-но хана. Куда бы путь ты ни держал, Свой дом не забывай! Сады цветущих слив вокруг Почаще вспоминай!

Как и в стихах о сакуре – ассоциация с воспоминаниями, друзьями, родным домом. Этот хайку – напутствие монаху-страннику поэт написал перед отправлением в знаменитое путешествие «Оку-но хосомити», когда весной 1688-го года Басё и Сора готовились к долгому походу. Схожую фразу с этим хайку можно заметить в старинной песенной антологии «Синкокинсю», что только придаёт ещё большую весомость поэтическому сочинению Басё.

В следующем хайку со словами слива и весна поэт с шутливой иронией говорит о своём восприятии картинки на обратной стороне оправы ручного зеркальца:

Хито мо мину хару я кагами-но ура-но умэ. Хоть слив цветущих вид Оправу украшает, Кто в зеркало глядит, Весну не ощущает.

Смысл хайку в том, что в старые времена существовала поговорка – «всё равно, что рисовать на обратной стороне зеркала», означавшая совершенно бесполезную изящную работу. Маленькие зеркала с ручкой и с рисунками цветов, птичек и животных на крышке или оправе были модны в те времена, хотя и сейчас девушки носят с собой такие же миниатюрные зеркала в своих сумочках. Они компактны и удобны. Только вот, как сетует поэт, на рисунки, как правило, никто и не смотрит…

Ещё один забавный хайку со словом «слива» об артистах словесного шутливого жанра. В свои 49 лет Басё уже почти не шутил стихами, и этот хайку выглядит несколько инородным среди серьёзных философских строчек того времени. Но тем не менее это хайку о сливе, и я его приведу:

Ямадзато ва мандзай ососи умэ-но хана.

Я запомнил слова этого хайку с первого раза прочтения – так красиво на японском выстроена фраза. Да и смысл не поверхностный. Были в те времена такие люди «мандзай», которые как странники ходили по деревням и смешили местных жителей шутками, частушками и юмористическими представлениями. Жанр и сейчас популярен, и не только в Японии. В переводе я встретил «мандзай пришёл поздно», но сразу же поправлю – «мандзай» – это обязательно пара юмористов, а не один. В моём переводе:

Мандзай, уже и сливы расцвели, А вы сейчас только пришли! Теперь и в горной деревушке, Как в Новый год, звучат частушки!

Шутники, по-видимому, долго «добирались» до горного селения и пришли со значительным опозданием – в начале весны вместо Нового года. Сезонное слово – «слива».

Из других деревьев чаще всего Басё упоминает иву. Она в хайку встречается и как сезонное слово, и как тема или фон. И чаще всего с добавлением к своим трём слогам выделительного «кана» в конце третьей строки – «я-на-ги ка-на»:

Каракаса-ни осивакэ митару янаги кана. Под ивой спрятаться решился, Врасплох застигнутый дождём, Но с веток ручеек струился, Пришлось раздвинуть их зонтом.

«Персиковое дерево» – тоже излюбленное и довольно частое слово в японской поэзии, встречающееся ещё в ранних песнях и символизирующее приятное и красивое.

Именно это и подчёркивает Басё:

Фунааси-мо ясуму токи ари хама-но момо. Когда гребу на лодке И чувствую – устал, Где персики цветут, Ищу себе привал.

Ручное зеркало

Актёры Мандзай

В переводах частая ошибка – «фуна» и «аси» рассматривают как отдельные слова – «и на лодке, и пешком», но на самом деле это означает «когда плыву на лодке».

Янагихара – так назывался район неподалёку от Асакуса. Целая роща ив росла вдоль реки Кандагава, где Басё часто гулял, когда жил в арендуемом доме. Этот хайку он сочинил уже в 51 год во время встречи с поэтами, обсуждавшими тему ивы. Возможно, в ходе той же встречи он предложил и ещё один хайку об иве:

Ханами-ни то сасу фунэ ососи янагихара.

Басё на прогулочной лодке направлялся любоваться «ханами» сакуры в парке, но, увидев свисающие в воду реки Канда ветви ивы, остановился, чтобы насладиться их красотой.

С переводами этого хайку масса разночтений – кто-то считает «ососи» – «допоздна», кто-то название района полностью отождествляют с полем, где растут ивы и прочее.

Но особенно развеселил меня перевод: «Сладишь лодку, дабы вплавь к цветам, да поздно – вся долина заросла ивой». Ну просто шедевр фантазии!

У В. Н. Марковой смысл передан именно так, как и думал поэт: «Я к цветущим вишням плыву, но застыло весло в руках: ивы на берегу». Можно цепляться к мелочам, но всё совершенно верно. Мой перевод тоже близок к оригиналу:

Я плыл на лодке любоваться Цветущей сакуры садами, Но сбавил ход, чтоб наслаждаться Ветвями ив перед глазами.

И ещё один хайку со словом «ива» в третьей строке:

Фурукава-ни кобитэ мэ-о хару янаги кана.

В каком году написан этот хайку – неизвестно, как и непонятно, о какой «старой речке» идёт речь. Но ясно, что «ива» здесь – сезонное слово весны, так как поэт увидел молодые побеги:

Над старою рекой Склонила ветви ива, Побеги молодые Средь листьев обнажила.

Не более, чем противопоставление старого новому. И перевод может быть только однозначным.

Другой хайку тоже со словом «ива», но уже с историческим контекстом.

Третьего марта 1696-го года – в год смерти Басё, был зафиксирован мощнейший прилив, вызвавший и необычный отлив, обнаживший даже дно реки в районе Фукагава. Явление, возможно, было вызвано какой-то сейсмической активностью, и в связи с этим Басё написал хайку, названный его учеником, поэтом и живописцем Кёрику, «шедевром»:

Аоянаги-но доро-ни сидаруру сиои кана. Исчезло ивы отражение, Когда отлив прилив сменил, На дне укрытых илом пряди Зелёных веток обнажил.

В один миг внешняя красота ивы затмилась грязью донного ила. Хайку вызвал бурный спор между поэтами Кикаку и Кёрику на страницах сборника «Хайкай мондо», изданного в память о смерти Басё его учениками.

И немного о цветах. Прежде всего о символе Японии – хризантеме, и первым я упомяну очень красивый хайку о древней столице Нара, где любил бывать поэт:

Кику-но ка я Нара ни ва фуруки Хотокэ тати. А Нара – хризантем очарование, Их чудных запахов дыхание И Будд старинных изваяния.

Разница в переводах здесь может быть только в отдельных словах, но не в смысле. Настоящая атмосфера древней столицы!

Но всё же хризантема чаще выступает в хайку Басё как символ стойкости к невзгодам, которых на долю японцев выпадало предостаточно. Об этом другой хайку:

Окиагару кику хонока нари мидзу-но ато. Дождь хризантему наклоняет, Она, поникшая, лежит, Но сразу стебель распрямляет, Как только тучка убежит.

Басё написал этот хайку в 1688-м году в своей «хижине из травы». Дом и двор поэта находились в низине, где после дождя собирались лужи, в которых лежали поникшие цветы. Но каждый раз прибитые к земле хризантемы сбрасывали с себя воду и поднимались вновь, как только дождь прекращался.

Стойкости и выносливости хризантем посвящён и другой хайку. Даже среди камней гравёрной мастерской, покрываясь пылью, хризантема находит в себе силы, чтобы цвести:

Кику-но хана саку я исия-но иси но-аи. В пыли гравёрной мастерской Среди камней, где шум и вой, Цветы роскошные растут — То хризантемы – там и тут.

Большой Будда в Нара

Нарцисс под снегом

Стих о том времени, когда вдоль улицы Хаттёбори в Эдо располагались мастерские камнерезов и гравёров. Там же рядом находился причал, где выгружали доставленные кораблями большие каменные глыбы. Но когда-то на этом месте был цветущий сад. Несгибаемые хризантемы прорастали и цвели, несмотря на слой пыли, оседавшей на цветках.

Первый снег и цветы – тема хайку Басё о нарциссе, надломившемся под тяжестью первого снега:

Хацуюки суйсэн-но ха-но таваму мадэ.

Сезонное слово – «первый снег», тема – «нарцисс»:

Едва снег первый появился, Снежинками нарцисс покрылся, Чуть-чуть сначала наклонился, Потом на землю опустился.

Басё сочувствует цветку, радовавшему его своей красотой.

Другой цветок – пастушья сумка, заметен только тогда, когда останавливаешь взгляд и всматриваешься внимательно. Как бы посыл – смотри внимательнее и увидишь великолепное в незаметном:

Ёку мирэба надзуна хана саку какинэ кана. Цветы пастушьей сумки Пройдёшь и не приметишь, А у ограды встанешь, Присмотришься – заметишь.

Дальневосточная роза мальва – «аои» всегда поворачивается к солнцу – даже тогда, когда оно закрыто облаками:

Хи-но мити я аои катамуку сацуки амэ. Дождь майский закрывает Нависшей тучкой солнце, Но мальва будто знает — Оно сейчас вернётся!

Из упоминаний о цветках интересен стих об азалии:

Цуцудзи икэтэ соно кагэ-ни хидара саку онна.

Редкий стих с упоминанием слова «женщина», хотя мы привыкли к тому, что женщина или девушка – типичные персонажи в творчестве любого поэта. Почему Басё упоминал женский образ только как фон в своих хайку – судить трудно, но за этим явно скрывается какая-то тайна или особенность его личной жизни. В данном хайку женщина режет сухую рыбу в тени цветка азалии:

Азалия цветущая – в глиняном горшочке, А за кустом на кухне – женщина в тенёчке, Сушёную треску режет на кусочки.

Какое-то вызывающее странные чувства сопоставление. Но моё внимание приковал не хайку, а один из переводов: «Азалия, цветущая, как выздоравливающая роженица после тяжких родов». Откуда такая фантазия? Кроме слова «азалия», всё остальное – полная выдумка переводчика. И в связи с этим мне всё же думается, что каждый, кто собирается внести что-либо новое в переводы хайку Басё, должен хотя бы ознакомиться с эталонными на сегодняшний день переводами прозой нескольких сотен хайку Басё (из тысячи ста!), выполненными замечательным японоведом Верой Николаевной Марковой. А потом можно и фантазировать или даже поправлять какие-то мелочи.

Глава восьмая. Путевые дневники

Первое творческое путешествие не разочаровало Басё и даже укрепило в нём желание стать настоящим странником. Дом, в котором он жил в Фукагава, был фактически построен на пожертвования учеников и деньги богатых покровителей, поэтому Басё даже сознавался, что чувствует себя неловко, как будто живя в долг перед теми, кто его выручил в трудный момент. «Вабисий» – неуютно, неловко – таким словом он назвал своё душевное состояние, часто посещавшее его в одиночестве. Конечно, к нему приходили ученики, друзья, и нередко в его хижине «куса-но то» проводились «касэн» – состязания поэтов, во время одного из которых на тему «кавадзу-авасэ» Басё озвучил собравшимся хайдзинам свой шедевр о лягушке, прыгнувшей в пруд. А в один из вечеров – 15-го сентября 1687-го года, когда на небе была полная Луна, Басё и его ученики гуляли по парку и катались на лодке по реке Сумидагава. Об этом эпизоде поэт написал красивый хайку:

Мэйгэцу я икэ-о мэгуритэ ёмосу гара. Днём полнолуния осенним Я любовался лунным отражением, Вокруг пруда гулял и не заметил, Как ночь прошла, и утро встретил.

Упоминающийся в хайку пруд, скорее всего, тот, которому Басё посвятил знаменитый стих о лягушке.

После удачного «путешествия по полям» у Басё появилось много новых учеников и сторонников, его хайку печатались в популярных сборниках стихов, а путевой дневник «Нодзараси кико» – «По заброшенным полям», уже готовили к изданию соратники поэта. В период с 1686-го по 1689-й год Басё вёл активную творческую деятельность, его школа «Басэ хайкай» набирала авторитет и получала всё большее признание влиятельных поэтов. Но всё это никак не могло заполнить душевную пустоту, возникшую после переезда в Фукагаву.

Никто точно не может сказать, что стало причиной сначала затворничества, а потом и перемены сознания светского поэта, внезапно решившего умереть в странствии, вместо того чтобы получать от жизни повседневные удовольствия. Конечно, нельзя умалять роль его нового «духовного» друга – священника соседнего с домом Басё буддийского храма, но вполне очевидно, что мысли о походах приходили ему в голову и раньше, когда он восхищался творчеством буддийских монахов-странников, таких как поэт Сайгё.

По совету Буттё – своего буддийского наставника, Басё уже через некоторое время после «путешествия по полям» начал подготовку к следующему походу – менее протяжённому, но исключительно нацеленному на посещение святых мест, связанных с буддизмом.

Основными целями нового путешествия были поклонение храму Касима в префектуре Ибараки и любование Луной у горы Цукуба – её японцы часто называют «западная Фудзи». А ещё целью похода могла быть встреча со своим недавним другом-монахом, сменившим храм рядом с домом Басё на хижину неподалёку от храма Компондзи, филиала храма Касима. Путешествие планировалось как короткое странствие, и 14-го августа 1687-го года Басё покинул свой дом «Басёан» в Фукагава. В этот раз его сопровождали верный помощник и ученик Сора и буддийский монах Соха, учившийся у Басё стихосложению. Странники водным путём по каналу Рокумабори достигли реки Онагигава, доплыли до Гётоку, затем пешим путём дошли до Итикавы в префектуре Тиба и на лодке по реке Тонэгава добрались до Фунацу, где высадились и направились к храму Касима, о котором так много рассказывал Буттё. Переночевав в доме для паломников на территории храма и отдохнув после долгой дороги, с раннего утра трое путешественников отправились в храм. Осмотрев его достопримечательности, уже на следующий день Басё и его друзья наконец встретились с Буттё и провели ночь в его домике. Монах в то время уже не числился служителем храма и жил в маленькой хижине отшельника.

Ещё в Эдо в Фукагава именно Буттё своими рассказами о чудесных видах Луны на фоне горы Цукуба вызвал у Басё желание посетить его бывший основной храм Касима и вместе сходить на «цукими» – любование Луной. Поэт даже планировал написать об этом серию хайку – в одной части рассказать о чудесных видах Луны, а в другой – описать само путешествие, тем более что у него первый опыт составления дневника со стихами оказался удачным.

Но в этот раз всё пошло не так, как хотел поэт. Несмотря на то, что путники ещё застали период полной Луны, увидеть они её не смогли. Непрерывный почти осенний дождь полностью закрыл тучами небо, и любоваться просто было нечем. Путешествие пришлось сократить, и путники скоро отправились в обратный путь, неудовлетворённые, полные разочарований.

Басё всё же сочинил в дороге семь хайку, но они не стали шедеврами и редко упоминаются среди избранных стихов поэта. И тем не менее эти семь стихов, а также хайку, сочинённые в том же походе его учениками Сора и Соха, поэт объединил в сборник под названием «Дневник Касима», изданный только через сто лет после смерти поэта – в 1790-м году.

Из семи хайку дневника «Касима кико» четыре Басё посвятил Луне, я решил перевести три из них:

Тэра-ни нэтэ, макото као нару цукими кана.

Буквально – заночевал в храме, чтобы с «правильным» лицом любоваться Луной. Сочетание «макото-но као» можно перевести как «серьёзное лицо», но в пояснениях я прочитал, что в данном контексте имеется в виду «открыть своё лицо Луне, чтобы ощутить её присутствие и душой, и телом», то есть и лицом. Переведу стихом:

Чтоб лунный свет Мне в душу проникал, С открытым ликом Ночью в храме спал.

Хайку выгравирован на памятном камне у храма Касима.

Следующий хайку созерцательный и довольно поэтичный, тоже на тему Луны:

Цуки хаяси кодзуэ ва амэ-о мотинагара.

На ветках блестят капли дождя, отражая блики бегущей среди туч Луны:

Промчался дождь, оставив в небе Луну на фоне серых туч, А на деревьях в каплях веток Блестит в тумане её луч.

Хайку тоже высечен на памятном камне, но только в соседнем храме Компондзи.

Ещё один хайку из этой серии:

Сидзу-но ко я инэсури какэтэ цуки-о миру. Прошу вас, парни, прекратите — Так поздно рис не молотите! Уж вечер, начало смеркаться, Пора Луною любоваться!

Во времена Басё рис молотили большими деревянными молотками, стуча по бочкам с зёрном, отбивая шелуху и измельчая рисинки. Сейчас «инэсури» – только танец с сямисэном и барабанами. Пляшущие под музыку артисты в национальных деревенских одеждах с молотками, бочками и ситами имитируют процесс обмолачивания риса. Очень красочный танец «инэсури сэцу», в южных регионах именуемый «инисури-сэцу».

Недовольный результатами недолгого путешествия, Басё всё же не отчаивается и сразу после возвращения готовит новый поход, но на этот раз уже почти повторяет свою успешную «прогулку по полям». 25 октября того же 1687-го года в сопровождении своего ученика Оти Эцудзина (псевдоним «Кинкао» – впоследствие известный поэт и учитель хайкай) Басё вновь покидает свою хижину и по тракту Токайдо, как и в 1684-м году, проходит путь до родного Ига через Ацута, Нагоя, встречает Новый год и зиму в Ига, затем посещает Исэ, возвращается в Ига, чтобы отметить 33-летнюю годовщину смерти отца, обязательную для буддистов дату поминания родителей. Затем следует в Нара, Осака и 23-го апреля возвращается в Эдо, завершая полугодичное странствие. Сложенные в этом походе хайку, а также путевые заметки с обобщённым взглядом на теорию стихосложения он в неоконченном виде оставляет своему ученику Каваи Окутони, который издаёт дневник почившего поэта в 1709-м году сначала под названием «Ои-но кобуми», а затем как дневник «Утэцу кико».

Очень интересно само название «Ои-но кобуми» – «Записки из молельного сундучка буддиста». На самом деле такой сундучок – либо ящичек на ножках с плечевыми ремнями для ношения за спиной, либо деревянный шкафчик с алтарём и молельными принадлежностями. Интересно, что в походе сундучок по очереди носят за спиной монахи-странники, а когда приходит время молитвы, достают из него небольшую статую Будды или алтарь, после чего читают молитвенные тексты. Басё в то время уже считал себя верующим буддистом и имел свой личный молельный сундучок со статуей Будды.

Я не стану описывать всё путешествие – о подробностях можно узнать из книг и на английском, и на современном японском, поэтому остановлюсь лишь на нескольких переведённых мною хайку. Почему только нескольких – потому, что почти в каждом из хайку этого цикла, а их 53, упоминается либо название местечка, храма, горы или мыса, реки или какое-либо чисто японское название или понятие, требующее дополнительных разъяснений и перевода прозы комментариев авторского дневника путешествия.

Даже в самом простом, третьем по счёту, хайку сборника читаем:

Кё:маде ва мада накадзора я юки-но кумо.

Сам иероглиф «кё:» означает «столица» и в японском чтении звучит «мияко», как и второй иероглиф «то» -«мияко» – «главный город, столица», фактически дублирующий значение первого иероглифа. Во времена Басё так сокращённо называли Кёто (Киото), но в 1603-м году правительство сёгуната обосновалось в Эдо. Только в 1867-м году Эдо, являвшийся давним название местности и означавший «ворота к воде», был переименован в То: кё: – Токио (иероглив «то:-хигаси» – восточный и «кё:-мияко» – «столица») без упразднения статусного названия «Кё: то» – «столица». Так что до сих пор сосуществуют города «Столица» и «Восточная Столица», притом что официальной столицей всё же является Токио. Но в данном хайку «кё:», безусловно, означает Киото.

Луна над храмом

Дробление риса

Буддийский сундучок «ои»

Олени в Нара

Мой перевод:

О, Киото! С тобой я встретиться готов, Но впереди ещё полнеба И тучи снежных облаков.

Второй хайку сборника тоже может быть истолкован по-разному:

Хосидзаки-но ями-о миё наку тидори.

Хосидзаки – буквально «звёздный мыс», на самом деле – поселение недалеко от Нагоя, там во времена Эдо находился храм Косёдзи, куда и собирались путники. Местность у акватории известна как место гнездования перелётных чибисов. Чибис (по-японски «тидори») записывается иероглифами «тысяча птиц». Это уже даёт повод для ошибочной трактовки в переводе. У некоторых я действительно нахожу вместо «крик чибиса» – «крик тысячи птиц». Между прочим, немногие знают, что в английском переводе название книги нобелевского лауреата Ясунари Кавабата «Сэнва но цуру» звучит «Тысяча журавлей», а в изданном у нас варианте – «Тысячекрылый журавль»… Почувствуйте разницу. Правда, звучит поэтично. Но вернёмся к чибису, известному своими ночными криками:

Пойдём гулять по Хосидзаки В ночной безлюдной пустоте, Там чибисы кричат и плачут, Летая в полной темноте!

Наверное, кто слышал плачущий крик чибиса среди ночи, на себе ощутил ужас пронзительного звука в темноте. А дело в том, что чибис истошно кричит в любое время суток, чувствуя опасность.

Другой хайку тоже нуждается в пояснении:

Фурусато я ходзо-но о-ни наку тоси-но курэ.

Перед самым Новым годом Басё с помощниками остановился в родном доме в Ига, хозяином которого в то время был его старший брат Мацуо Хандзаэмон. Прибираясь в доме, тот обнаружил шкатулку с высушенной пуповиной своего младшего брата. Когда он показал её Басё, поэт расплакался и написал хайку:

Под Новый год я, дом родной С друзьями посещая, Над пуповиной слёзы лью, О маме вспоминая.

Здесь следует упомянуть об обычае в те времена после родов сохранять пуповину – засушивать её и класть в красивую деревянную шкатулку. Пуповина – «ходзо-но о» (в современном языке – «хэсо-но о») – символ связи матери и её ребёнка. У японцев было принято от умершего отрезать прядь волос, а от новорождённого – пуповину. И сегодня в красивых коробочках с надписанными именем и датой рождения молодые мамы хранят высушенные пуповины своих детей.

Не думаю, что в те времена японцы задумывались над возможностью сохранить таким образом клетки ДНК своих малышей.

Следующий хайку – о монахе-затворнике, шепчущем молитву в тёмном уголке храма:

Хару-но ё я коморидо юкаси до:-но суми.

Весенним вечером Басё посетил храм Хасэ в городе Сакураи префектуры Нара и обратил внимание на молящегося в тёмном углу у лика богини Каннон монаха-затворника, который явно не хотел быть услышанным посторонними. В этом храме когда-то молились женщины, поэтому некоторые аналитики даже считают, что Басё пишет не об увиденном, а о том, что ему пришло в голову, когда он смотрел на молящегося. Возможно, весенняя тайная молитва навеяла ему любовные строки из «Сказания о принце Гэндзи» или историю поэта Сайгё и его возлюбленной, молившей о любви. Но сам Басё комментарий не оставил, поэтому и переводы встречаются от буквальных до удалённых от строчек поэта творческих фантазий. Один перевод меня рассмешил: «Весенняя ночь, в углу храма приспал милый человек». Почему приспал и почему он милый? В своём переводе я старался быть ближе к строчкам Басё:

В сумерках весенних, В углу храма скрываясь, Молится затворник, В желаньях сознаваясь.

В дневнике поэта есть ещё один интересный стих, вызвавший у меня желание уточнить, когда же празднуется день рождения Будды и почему олени, которых Басё упоминает в своих строчках, считаются в Нара слугами богов:

Канбуцу-но хи-ни умарэау ка-но ко кана.

Все слова понятны, как и смысл. Днём рождения Будды считается в Японии 8 апреля по старому стилю, и отмечают его как «праздник цветов». В других восточных странах из-за различий старинных календарей эта дата может сдвигаться на целый месяц.

Хайку написан во время посещения Нара, где олени живут ещё с 8-го века, со времени основания храма Касуга тайся в 768-м году. Существует легенда о белом олене, который привёз в Нару бога грома, и тот поселился на горе Касугаяма, рядом с парком Нара. С тех пор после основания одноимённого храма олени считаются слугами божества. Отношение к ним самое благоприятное, а рождение питомцев воспринимается как подарок небес. Да и своё первое учение Будда произнёс в парке Варанаси в обличье оленя.

Какое совпадение! В Будды день рождения Детёныша оленя На свет появление.

Заночевав в доме в Нагоя, Басё был разбужен треском лопнувшей бочки с дождевой водой, переполненной во время затянувшегося майского дождя. Сюжет неновый. У Басё есть подобный хайку о лопнувшем кувшине, в котором замёрзла вода и тоже раздался треск, но здесь слова подобраны так, что возникает ощущение резкого звука на фоне ночной тишины:

Самидарэ я окэ-но ва кируру ёру-но коэ. Ночь. Льёт еле слышный летний дождь. Но что за звук раздался вдруг? У полной бочки лопнул круг?

И ещё один хайку, написанный во время любования Луной в походе:

Нани гото-но митэ ни мо нидзу мика-но цуки. Трёхдневный месяц, С чем тебя сравнить? Какой ты есть, Таким и должен быть.

Другие хайку из цикла «Ои-но кобуми» я уже упоминал в предыдущих разделах, поэтому перейду к главному и самому продолжительному путешествию в жизни Басё, описанному в дневнике «Оку-но хосомити» – «По узким тропинкам в глубокую даль», изданном на русском языке под названием «По тропинкам Севера». В английском переводе Дональда Кина название книги звучит «The Narrow road to oku», хотя и он первоначально хотел использовать «Север» в заголовке, но всё же в окончательном варианте оставил как в оригинале загадочное японское слово «оку». Перевод Дональда Кина удобен тем, что можно легко сравнивать текст оригинала с текстом перевода, а это даёт возможность знающим язык не только читать переведённый текст, но и задумываться над содержанием хайку и авторских пояснений. Русский перевод дневника выполнен на высоком профессиональном уровне отечественными авторитетными японоведами Н. И. Фельдман и В. Н. Марковой, поэтому я сконцентрирую внимание на переводах самих хайку и буду стараться придавать им поэтическую форму.

Дневник и стихи поэт объединил в одном сборнике. Перед каждым хайку есть подробные записи – как и где Басё и его спутник Сора сочиняли поэтические строчки.

Само путешествие Басё планировал уже сразу после предыдущего похода, но перед этим, не возвращаясь в Эдо, специально остался в Гифу, чтобы отсюда совершить ещё одно небольшое путешествие в сторону Оцу. 11-го августа 1688-го года, за несколько месяцев до похода «в даль», Басё в сопровождении ученика – поэта Эцудзина, отправился в Оцу префектуры Сига, чтобы заодно посетить гору Обасутэяма – в буквальном переводе – «гора, где бросают старушек». По древней легенде дети приносили своих стариков умирать в одиночестве у этой горы. Именно любование Луной на фоне горы Обасутэяма и посещение храма Гитюдзи в Оцу стали целью двадцатидневного похода, описанного поэтом в дневнике «Сарасина кико». К тому же Басё хотел испытать себя на горных перевалах и убедиться в безопасности безлюдных троп, передвигаясь по которым путники часто попадали в ловушки грабителей-разбойников.

Не буду подробно останавливаться на самом путешествии, но приведу несколько хайку, написанных в том походе. Самый известный из них как раз и посвящён старушке, оставленной зимой в лесу наедине с Луной:

Омокагэ я оба хитори наку цуки-но томо.

Ключевые слова – «видение», «старушка», «одна», «плач», «Луна, «друг». В принципе, всё понятно, поэтому я был удивлён, увидев один из переводов: «Лик Луны, он был и тотчас сплыл! Дружок украл!» Ощущение трагизма ситуации сменилось у меня безудержным хохотом. Вот что на самом деле «привиделось» поэту в моём переводе:

В лесу оставлена старушка, Сидит и только слёзы льёт, Одна Луна лишь ей подружка, Никто к ней больше не придёт.

Это видение возникло перед глазами поэта, когда он узнал об истории горы Обасутэяма, читая одну из старинных летописей. Уже в наше время по её мотивам был снят художественный фильм «Легенда о Нараяме».

Другой известный стих из дневника путешествия написан поэтом во время посещения Оцу, где Басё хотел поклониться могиле своего почитаемого героя – славного самурая Минамото Ёсинака, захороненного на территории храма Гитюдзи в Кисо:

Кисо-но дзё: юки я хаэнуку хару-но куса.

Во многих переводах Кисо вообще не упоминается, а «весенняя трава» даже «тянется к любви». Старание «поэтизировать» строчки поэта иногда лишает смысла многие его хайку, поэтому я бы не советовал слишком далеко забираться в фантазии, жертвуя основным смыслом, который в стихах поэта всегда присутствует.

А мотив этого хайку следующий. Басё преклонялся перед личностью Минамото Ёсинака (он же – Кисо-но Ёсинака) – самоотверженного воина из клана Минамото, подвиги которого описаны в известной всем японоведам летописи «Повесть о доме Тайра». Там он фигурирует как несгибаемый боец, мужественный и непреклонный воин Асахи сёгун, погибший довольно молодым в междуусобной войне. Последний момент его жизни красочно описан в летописи – окружённый врагами, он собрался подняться на гору и сделать сэппуку, чтобы не попасть в плен, но, когда обернулся, стрела пронзила его насмерть.

Каждый раз, посещая Кисо, Басё обязательно поклонялся могиле Ёсинака и даже в своём предсмертном завещании просил похоронить себя рядом с героем. Просьба поэта была исполнена, и, хотя он умер в окрестностях Осака, недалеко от уезда Ига, где находилось родовое кладбище Ёдзаэмонов, его тело перевезли в Оцу и захоронили в храме Гитюдзи у могилы полководца.

Именно мужество воина подразумевал поэт, начиная свой хайку словами «дух Кисо»:

Кисо когда я посещаю, Весенний дух здесь ощущаю, Как молодой травы побег Путь пробивает через снег.

Интересен ещё и хайку, написанный поэтом, когда он недалеко от Ёсино шагал по горной тропе к храму любоваться цветением вишни и увидел два домика с очень красивой черепичной крышей. Обрамление передней части крыш было выполнено в форме узоров с изображениями бутонов сакуры. Басё был впечатлён и написал хайку:

Ямадзакура кавара фуку моно мадзу футацу.

Минамото Ёсинака и Томоэ Годзэн

Кисо, Гитюдзи

Ясно, что здесь имеются в виду две первые увиденные им постройки, покрытые черепицей, но я встретил перевод – «увидел два слоя черепицы». Во-первых, вес двух слоёв черепицы из глины выдержал бы далеко не каждый дом, во-вторых, какой смысл класть её в два слоя? В-третьих, в том месте черепичные крыши были только на храмовых постройках. Полистав толкования, я сделал свой перевод:

Я шёл тропинкой в горы, Там вишня расцветала, Двух хижин черепица Взор мой приковала.

А после короткого путешествия, вернувшись в свою «хижину из травы», Басё пишет хайку о том, что проведёт предстоящую зиму перед большим походом в своём надёжном доме:

Фую гомори мата ёри сован коно хасира. Зима, я до весны укроюсь В уютной хижине своей, Её надёжные опоры Других пристанищ мне милей.

Глава девятая. По дальним тропинкам

Окончательно преобразившись в буддийского странника-скитальца, Басё побрил голову и стал готовиться к главному походу в своей жизни. Первым, с кем он поделился своими планами, был его ближайший друг – поэт Гёрай. Сохранилось письмо Басё, в котором он отправил Гёраю несколько своих стихов для издания в сборнике «Яка но си», сопроводив его хайку, намекавшем на предстоящий поход:

Омосиро я котоси-но хару мо таби-но сора.

Мой перевод:

Весну я жду, хочу опять Отправиться в поход, Любуясь небом, провести, Шагая, этот год.

Внимательно всматриваясь в строчки хайку, можно предположить, что поэт намекал не только на новое путешествие, обещающее стать интересным, но и на то, что с ним вместе в дальний путь отправится и его ближайший сподвижник и помощник Сора, имя которого совпадает со звучанием последнего слова в хайку «сора» – «небо».

Такой приём Басё использовал довольно часто, когда наравне с основным значением слова подразумевал и смысл омонимичного – точно так же звучащего слова. Это и в стихе о брошенной старушке – «омокагэ» – «видение» звучит как и «омокагэ», записываемое другими иероглифами, означающее «тень матери» (оставившего её умирать у горы сына). В переводе это отразить невозможно, так как эффект возникает благодаря не только акустическому, но и зрительно-ассоциативному восприятию иероглифического письма.

О том, что он отправляется, возможно, в последний путь в своей жизни, Басё написал и в письме к своему старшему брату: «Скоро начинаю поход в Хоккоку (северную страну)», так тогда называли территорию сегодняшнего района Хокурику. Этим, возможно, объясняется перевод на русский язык его дневника «Оку-но хосомити» – «По тропинкам Севера». Однако если взглянуть на карту маршрута, то видно, что Басё совершил поход по кругу, начиная движение в северном направлении, а потом свернув к западу и затем на конечном этапе к югу, поэтому я бы перевёл заголовок дневника словами оригинала: «По узким тропинкам в глубокую даль».

Планируя полугодичное, а точнее, семимесячное путешествие протяженностью около 2400 км, Басё хотел посетить места, связанные с достопримечательностями, описанными в летописи «Кокинсю», сказаниях и песенных сборниках антологии «Манъёсю». И конечно же, Басё привлекали исторические памятники, о которых упоминал в своих песнях его любимый поэт-странник Сайгё.

Маршрут путешествия проходил через префектуры Фукусима, Мияги, Иватэ, Ямагата, район Хокурику, затем Гифу и Огаки. Поэт раньше не бывал в этих краях и вполне обоснованно сознавал, какие опасности могут ждать его в пути, в том числе и возможная гибель. Но он писал, что не боится смерти в пути, так как считал, что это вполне может произойти по велению судьбы и божества.

Первые строчки дневника как раз посвящены философскому обоснованию его взгляда на жизнь: «Месяцы, годы, столетия – всё это путники вечности, как и следующие за ними годы». Басё сослался на то, что и раньше странники умирали в походах, при этом он имел в виду прежде всего своего кумира Сайгё. Странствовать и умереть в походе – фактически стало жизненным кредо поэта.

В этот раз своё путешествие Басё планировал очень тщательно. Приготовил одежду, залатал походные «момохики» – плотно прилегающие к телу брюки, обновил тесёмки любимой шляпы и решил запастись деньгами на весь поход, сдав в аренду свою «хижину из травы». Дом «Басёан», он же «куса-но то», вряд ли бы пригодился поэту в ближайшие полгода, и он, как пишет сам, «уступил свой дом» пожилому семьянину с самурайской фамилией Хэйэмон. Новый жилец вселялся с женой, дочерью и внуками. Об этом и самый первый хайку дневника путешествия:

Куса-но то мо сумикавару ё дзо хина-но иэ.

Самый распространённый перевод – тот, что в русском варианте дневника: «Домик для кукол переменяет жильцов! Что ж – и лачуга». Но, во-первых, у поэта: «В хижине из травы меняются жильцы, домик для кукол». И слова «лачуга» вообще нет. Да и «дом из травы» был не таким уж и маленьким – обычная хижина с очень практичной в те времена крышей из травянистой соломы и бамбука – такая не гниёт и не протекает. Пример дома с такой крышей я привёл на фото. В домах богатых людей, а также во дворцах и храмах были крыши с глиняной черепицей, но в таких, как и у Басё, домах жили и все его друзья, и соратники. К сожалению, ни один из домов самого Басё не сохранился, на месте «куса-но то» в Токио есть памятный павильон с травяной крышей, но он не является копией ни одного из «Басёан», зато в садике там растёт настоящий банан.

Здесь находился дом Басё «Куса-но то»

Старинный дом с крышей из травы, соломы и бамбука

Последний «куса-но то», он же второй из трёх «Басёан», строился не один месяц на деньги полусотни учеников и покровителей поэта. Снаружи он выглядел как вполне обычный дом с красивым садом, а внутри было несколько небольших комнат и одна просторная с видом на четыре стороны. Именно в этом доме собирались во время коллективных конкурсов сочинительства другие поэты – до 20 человек одновременно. Приносили с собой еду и сакэ и проводили конкурсы, сидя на коленях, как это изображено на рисунке поэта-художника Ёса Бусона.

Да и пожилой самурай с большой семьёй не стал бы арендовать лачугу. В японском языке для её обозначения есть забавное слово – «усаги-гоя» – «кроличья хижина». Поэтому я старался сделать перевод ближе к словам оригинала:

В «доме из травы» Скоро всё изменится — С куклами семья В нём теперь поселится.

Семья вселилась, а Басё до начала путешествия переехал в дом своего покровителя Сампу.

27-го марта 1689-го года сорокапятилетнего Басё и его спутника Сора провожали в дальний поход от пристани столичного района Сэндзю друзья, ученики и покровители. На рисунке, выполненном поэтом Бусоном, изображена сцена проводов Басё и Сора. Один из провожающих – на вид представитель высшего сословия. У него на том рисунке два меча за поясом – показатель высокого статуса. Возможно, это и был главный покровитель поэта Сугинами Сампу. Басё пишет, что друзья пролили слёзы прощания. Именно это он и отразил во втором хайку дневника:

Юку хару я тори наки уо-но мэ ва намида.

И первый, и второй хайку цикла считаются шедеврами. Конечно, чтобы это понять, надо ощущать мелодичность гласных звуков, присущую стихам поэта. Мой перевод:

С весной прощается природа, Умолкли птицы, не поют, И рыбам жаль её ухода, Хоть и в воде, но слёзы льют.

Конечно, в переводе можно было просто написать: «Весна уходит, плачут птицы, и рыбы слёзы льют». Про рыб – не знаю, льют они слёзы или нет, но как любитель птиц могу утверждать, что пернатые молчат, когда грустят, и слёз у них не бывает.

Далее странники направились к давнему знакомому Басё – хайдзину из Куроханэ, где их ждал очень тёплый приём. Хозяин дома и его младший брат тоже сочиняли стихи, поэтому стоянка с угощениями и горячительными напитками оказалась незапланированно продолжительной – целых 14 дней из 150-дневного путешествия. Так долго они больше нигде не гостили, но зато здесь они осмотрели много местных достопримечательностей. В один из дней посетили горный храм Комёдзи буддийской секты Сюгэн. Там же они зашли в келью монаха Гёдзядо и произнесли молитвенные слова у пары старинных гэта – «асида», высокой деревянной обуви, когда-то принадлежавшей основателю секты Сюгэн – Э но Гёдзя. Считалось, что поклонение обуви святого принесёт удачу в странствии и поможет преодолеть все непредвиденные невзгоды:

Нацуяма ни асида-о огаму кадодэ кана.

Мой перевод:

Я храму на горе В день летний поклонился, И на удачу в путь На асида молился.

«Асида» – деревянные башмаки, такие же как и гэта, только могут быть «однозубыми» (иппонха) и высотой до 20 сантиметров. Они удобны для хождения по полям, горам и пересечённой местности. В них можно передвигаться по снегу и лужам. Зимой к тесёмкам подшивали мех, а в дождь надевали непромокаемые носки «таби». Очевидно, Басё тоже обувался в асида во время походов, так как упоминания о них встречаются в его хайку многократно.

После Куроханэ Басё и Сора отправились искать дорогу к храму Унгандзи. Когда-то буддийский наставник Басё, монах Буттё, рекомендовал поэту обязательно посетить этот храм и советовал в случае дождя остановиться в его бывшей пустующей хижине в соседней роще. Басё и Сора так и поступили. Нашли келью монаха и провели в ней некоторое время. Басё удивило то, что и в отсутствие монаха его домик оказался в полном порядке, и именно тогда он сочинил известный хайку (о нём я подробнее упоминал в предыдущей главе):

Кицуцуки мо ио ва ябурадзу нацу кодати. Домик монаха В лесочке стоит, Дятел и летом Его не долбит.

В Куроханэ Басё и Сора передвигались на лошадях, предоставленных гостеприимным хозяином. Седлали, кормили и привязывали коней странников местные мальчишки-погонщики. Узнав о том, что всадники являются хайдзинами, один из мальчиков обратился к сидевшему на лошади Басё с просьбой написать для него коротенький стишок.

Горный храм ямадэра

Асида – высокие гэта

Это растрогало поэта, и он тут же придумал хайку, ставший шедевром:

Но-о ёко-ни ума хикимукэ ё хототогису.

Буквально: «Поворачивай коня, гони через поле, – там кукушка»:

Кукушка, я тебя услышал! Кричу погонщику: «Постой!» Сверну с пути, помчусь я полем, Туда, где слышен голос твой!

Выйдя за пределы столичного региона, Басё обратил внимание на то, что во многих деревнях и селениях вообще нет часовен и молельных колоколов. А ведь это и ежедневный «вечерний звон», сезонный и праздничный бой колоколов:

Ириаи-но канэ мо кикоэдзу хару-но курэ. Здесь вечер звоном не встречают, Никто как будто не живёт, Возможно, даже и не знают, Что скоро и весна пройдёт.

16 апреля путники остановились в Насутака префектуры Гифу, в доме Каку Саэмона, а 20-го апреля направились в поле, где росла ива, под которой когда-то якобы отдыхал поэт Сайгё. Находясь совсем рядом, Басё попросил местного старосту показать ему эту древнюю иву, ставшую местом паломничества буддистов. Басё вспомнил строчки Сайгё об отдыхе в тени ивы у чистого ручья и сочинил хайку:

Та итимай уэтэ татисару янаги кана.

Хижина монаха-отшельника

Басё и Сора

Всего четыре слова – «засеял», «поле», «ушёл», «ива». Такой неоднозначный стих, естественно, все толкуют по-разному. В русском переводе «оку-но хосомити» предлагается вариант: «Уж в целом поле посажен рис? Пора мне. О тень под ивой!» Конечно, немного «домыслено», но здесь без дополнений не обойтись. В одном из японских толкований я нашёл вариант, смысл которого мне показался близким к сопоставлениям, присущим хайку Басё, и я сделал следующий перевод:

Ты семена сажал на поле, Устал, совсем лишился сил И, уходя, закончив сеять, Взглянуть на иву позабыл…

Работал весь день, засадил поле, а возвращаясь домой, вспомнил, что забыл полюбоваться ивой…

Уже через два дня путники преодолели заставу Сиракава, переход через которую настолько сильно беспокоил Басё, что он даже писал перед отправлением – перейти бы Сиракаву, а там уже пойдём тропами.

В эпоху Эдо страна была фактически объединена сёгуном и управлялась единым правительством, но в названиях некоторых провинций сохранился иероглиф «куни» (коку) – страна. Между районами, как и раньше, существовали пограничные заставы, выполнявшие роль охраны территорий и осуществлявшие функции таможни, контролирующей не только передвижения грузов, но и переходы людей. Более того, каждый раз необходимо было получать разрешение для посещения региона и выхода из него, а также вносить установленную местной властью плату за прохождение по территории района. Для Басё это было нелёгким условием, поскольку ему необходимо было экономить средства, чтобы посетить сразу несколько регионов.

В те времена, конечно же, ещё не существовало баз данных жителей страны, но книги учёта уже были в ходу. Такого странника, как Басё, шагающего в поисках чего-то незримого и непонятного, могли принять за «ниндзя», проникшего в уезд или район с целью добычи информации. А повод для опасений за прошлое предков у Басё имелся, поскольку по материнской линии Момоти были представителями клана, курировавшего бойцов-шпионов «ниндзя».

Сам поэт вряд ли мог кого-то заинтересовать. В то время в регионах о нём ещё почти ничего не знали. Даже если кто-то и привозил книги стихов, то в них поэт подписывался самыми разными псевдонимами (исследователи насчитали 21). Басё и Сора принимали за обычных буддийских монахов-странников.

Перед отправлением в поход сначала сам Басё, а потом и Сора побрили головы и выбрали себе типичную одежду монахов-отшельников. Ещё один важный момент, о котором считаю нужным упомянуть – в результате длительной изоляции регионов устный язык дальних провинций сильно отличался от языка центрального района. В каждом из регионов был свой диалект – «хогэн», или «говор» – «бэн». Часто доходило до того, что люди из разных концов страны вообще не понимали друг друга. А говоривших на языке центральной провинции Басё и Сора местные чаще всего принимали за чужаков и не всегда оказывали помощь в походе. К тому же и грабители «с большой дороги» могли в любой момент расправиться с путниками, как с самураем в известной истории Акутагава Рюносукэ «В чаще» («Ябу-но нака», экранизированной под названием «Расёмон»).

После остановки в Сукагава префектуры Фукусима путники вскоре добрались до района Сэндай. Я не буду столь подробно, как в дневнике Басё, описывать чуть ли не каждый день путешествия и указывать названия местных деревень и поселений. В русском переводе дневника всё это передано до мелочей. Читать же оригинал на японском и даже трансформированный в современный язык текст тоже довольно неудобно из-за обилия географических названий и собственных имён. Проблема в том, что читающий чаще всего не знает, как правильно звучат местные названия и фамилии, поскольку система не унифицирована, и одни и те же иероглифы, фигурирующие в известных читателю названиях, могут звучать совершенно по-иному даже в привычных сочетаниях. Топонимика и ономастика в японском языке настолько специфичны, что, даже зная чтения иероглифов в имени и фамилии собеседника, приходится уточнять, как правильно к нему обращаться. То же и с названиями на картах. Есть историческая составляющая появления географических наименований в языке, поэтому без дополнительной справочной информации не всегда удаётся угадать название города или поселения, судя только по чтениям иероглифов.

Следующий хайку, на котором я хотел бы остановиться, тоже считается настоящим шедевром Басё:

Нацукуса я цувамоно домо га юмэ-но ато.

Хайку написан 13-го мая 1689-го года. Путники в тот день утром вышли из городка Хираидзуми района Осю префектуры Иватэ и направились в окрестности Такадати, где 500 лет назад, в конце 12-го века, велись ожесточённые бои между кланами Фудзивара и Тайра с привлечением до 200 тысяч всадников с обеих сторон. Жестокости воинов не было предела. Дошло до того, что напавший на замок Минамото Ёсицунэ его враг, глава клана Фудзивара Хидэхира, правивший тогда северными регионами, не только разгромил противника, но и отправил его брату сёгуну в Киото отрубленную голову Ёсицунэ. Сёгун Минамото Ёритомо в свою очередь послал войска в мятежный северный регион и разгромил последнего представителя клана Фудзивара, три поколения которого правили в регионе более сотни лет. Поверженного Хидэхира предали свои же вассалы и убили при попытке к бегству.

Всё в Такадати тогда было усеяно трупами людей и лошадей. А перед глазами Басё в тот ясный летний день открылось просторное поле, густо заросшее летней травой. Именно «летняя трава» – «нацукуса», и стала первой строчкой этого хайку. Единственный след от мечтавших о боевой славе воинов «цувамоно домо», павших во время кровавых событий тех лет.

Переводы этого хайку несколько разнятся даже у авторитетных японоведов. В оригинале Басё есть только слова: «летняя трава», «воины», «следы мечты». В японском языке «мечта» и «сон» – одно слово. Понимание зависит целиком от контекста. У Веры Николаевны Марковой – «Летние травы, там, где исчезли герои как сновидения», у авторов русскоязычного дневника – «Летняя трава, павших древних воинов грёз о славе след». То есть явное противоречие в трактовке основного понятийного сегмента – «юмэ-но ато»: «грёзы о славе» или «герои как сновидения». Конечно, сам Басё только нарисовал картину словами, предоставив читающему или слушающему хайку самому «дорисовать» её в своём уме. Я опирался на японских толкователей и решил «дорисовать» картину стихом:

Здесь воины когда-то погибали, В боях они прославиться мечтали, Но все следы, бойцы что оставляли, Густой травою летней зарастали…

Этот хайку, пожалуй, единственный, в котором прослеживается гражданская позиция поэта. В своём дневнике он даже написал, что пролил слёзы, думая о павших воинах, памятью о которых стала только густо заросшая трава.

Сегодня на месте боёв возведено памятное сооружение и исторический павильон, проводятся экскурсии для туристов. В этом большая заслуга Басё. Территория сражений занесена в список памятников ЮНЕСКО.

В путешествии Басё видел не только то, что радовало глаз. Сталкивался он и с трудностями и неприятными моментами. Особенно Басё не любил всяческие проверки и ожидания на заставах между районами. Ещё до отправления в поход он беспокоился о том, как ему благополучно пересечь таможню Сиракава, но на деле проверка там оказалась не такой строгой, как он себе представлял, слушая рассказы бывалых ходоков. Но после пересечения границы Иватэ его и Сора с пристрастием допросили на переходе Ситомаэ. Держали до самой ночи, и ему ничего не оставалось делать, как напроситься на ночлег в пограничном сарайчике. В следующем хайку он выразил всё своё отношение к тому неприятному эпизоду путешествия:

Номи сирами ума-но бари суру макура мото.

Буквально: «Вши, блохи, мочится конь, рядом подушка».

Интересно и то, что сама застава «Ситомаэ» пишется иероглифами «сито – моча» и «маэ – перед», то есть буквально – «рядом с мочой». История названия уходит в далёкое прошлое, и никто точно не знает, почему иероглиф «моча» обозначает очень красивое место в долине горячих источников. Там и сейчас есть табличка «Ситомаэ», а лечебные источники с температурой до 100 градусов пользуются большой популярностью среди туристов и местных жителей.

Но, похоже, что в своём хайку Басё усилил всё неприятное, что с ним случилось во время нахождения в так разозлившей его таможне:

Как здесь противно, хоть не дыши! Блохи кусают, ползают вши, Рядом с подушкой мочится конь… Ну и ночлег, грязища и вонь!

Несмотря на то, что хайку вступает в противоречие с поэтическими идеалами коротких стихов, воспевающих красивое и приятное, он всё равно написан очень проникновенно и считается шедевром наравне с другими стихами дневника.

Оправившись после неприятного эпизода, Басё в сопровождении Сора и местного проводника, обещавшего обойти опасные места и очень возможные, по его словам, встречи с бандитами, переходят горы с заросшими тропами и попадают в Обанасаву префектуры Ямагата, где останавливаются в доме Судзуки Сэйфу, любителя поэзии, зажиточного торговца, часто бывавшего в столице и знавшего Басё как уважаемого хайдзина. Сэйфу оказался щедрым и, как пишет сам Басё в дневнике, очень порядочным человеком, несмотря на его богатства. Пребыванию в гостеприимном доме торговца Басё даже посвятил отдельный хайку, в котором изяществом подобранных слов описал атмосферу приятной прохлады в жаркий день разгара лета:

Судзусиса-о вага ядо-ни ситэ нэмару нари.

В японском толковании я обратил внимание на то, что глагол «нэмару» на местном диалекте означает «отдыхать у себя дома». Именно как в своём доме чувствовал себя Басё в гостях у Сэйфу после трудного путешествия и перехода через горный массив Удзэн Акакура:

Прохлада в день знойный И тёплый приём, Как будто вернулся я В собственный дом.

После отдыха в Обанасаве – снова поход в горы, где, любуясь раскинувшейся в тишине панорамой, Басё сочиняет очередной шедевр. Я его уже упоминал в шестой главе, но здесь укажу место и время его написания:

Сидзукаса я ива-ни симииру сэми-но коэ. Где тишину веков Природа охраняет, Стрекочущих цикад Звук в скалы проникает.

Точно известно, что поэт написал эти строчки 27 мая, когда поклонялся «ямадэра» – горному храму Риссякудзи в районе Дэванокуни на границе префектур Ямагата и Акита.

Далее путники следовали по дороге к храму Сэндзиндзя и перед их глазами открылся вид бушующей, переполненной майскими дождями реки Могамигава:

Самидарэ-о ацумэтэ хаяси Могамигава. Собрав все летние дожди, Стремится вниз река Могами, Потоки быстрых бурных вод Несутся прямо перед нами…

Мой перевод передаёт контекст – путники 28—29 мая намеревались пересечь на лодке реку Могамигава в окрестностях Исида уезда Китамура, но, увидев быстрые бурные потоки, отказались от первоначального маршрута.

Спустя некоторое время им всё же удалось переправиться через приток реки Могами, после чего 13-го июня путники прибыли в Саката и остановились на две ночи в доме местного врача. Далее они посетили храм Томисёдзи и получили приглашение принять участие в «касэн» – коллективном сочинении. Там Басё произнёс ещё один хайку про реку Могами, впечатлённый её быстрым течением:

Ацуки хи о уми-ни ирэтари Могамигава. ВодЫ потоками несёт Жар летних дней река Могами, Тепло их море заберёт Своими бурными волнАми.

Самое интересное, что в первом варианте предыдущего хайку у Басё вместо иероглифа «хаяси» – «быстрый», был использован иероглиф «судзуси» – «прохладный». Он колебался, какую же воду, холодную или тёплую, несёт в море река. В окончательном хайку для выступления на конкурсе поэтов он всё же написал, что «тепло летних дней река Могами уносит в море».

25 июня Басё и Сора вышли из Саката и направились в Ниигату. Там 4-го июля они подошли к берегу моря, где можно было с максимально близкого расстояния увидеть остров Садо. Впечатлённый ночным пейзажем Басё написал знаменитый хайку про Млечный Путь:

Арауми я Садо ни ёкотау Ама-но гава.

Мой вариант перевода:

Висит над морем Млечный Путь, Дорожкой к Садо простираясь, А звёзды светятся в ночи, С волнАми бурными сливаясь.

Трудно судить, могли ли даже в самую ясную ночь Басё и Сора увидеть хотя бы огоньки острова Садо, находящегося за 30 км от морского побережья Ниигаты, но, с другой стороны, это самый крупный из «малых островов», и горы там далеко за тысячу метров высотой.

Среди июльских хайку я хочу отметить написанный 12-го числа в Ниигата во время прогулки у морского побережья Этиго стих о рыбаках:

Кодай сасу янаги судзуси я ама га иэ.

Река Могами

Млечный путь над морем

Вдоль берега средь ив, Дома где рыбаков, Прохладный ветер сушит Тушки окуньков.

Смысл хайку в том, что под ивами у берега рядом с хижинами рыбаков были развешаны маленькие окуни – очень ходовой товар бедных торговцев рыбой. В переводах есть разночтения, но общий смысл такой.

«Ама» здесь – просто рыбак, не «ныряльщица за жемчугом», но в первом варианте Басё в конце хайку употребил не «ама га иэ», а «ама га цума». Имел ли он тем самым в виду рыбачек – жён рыбаков, или созвучное «ама» – ныряльщицы – объяснений нет, но опять налицо приём двусмысленности одинаково звучащих слов.

12 июля Басё и Сора заночевали на постоялом дворе в городке Итибури. Здесь поэт написал хайку, ставший шедевром и одновременно одним из наиболее спорных с точки зрения толкования смысла стихов. С первого взгляда всё понятно: «Луна и хаги, сплю в одном доме с женщинами для утех», но неясно, в одной ли он комнате с этими женщинами, развлекается он с ними или нет, к кому относятся упоминания о Луне и хаги – леспедецы копеечниковой – травянистый кустарник с мелкими цветочками. Переводы самые разные и по смыслу, и по лексике. У одних гетеры, у других – куртизанки, у одних Басё спит в одной комнате с женщинами, у других – в одном доме, у третьих – за перегородкой. Вариантов много, но всё ставит на место сам автор в комментарии – в соседней комнате, отгороженной «фусума» – перегородкой, слышны голоса двух молодых женщин и пожилого мужчины. Они из Этиго, похоже, что «ю: дзё» – продажные женщины для «утех», собираются в храм Исэ замаливать грехи своего прошлого, а старик обещает проводить их до заставы. Наутро, узнав, что Басё и Сора путешествуют в том же направлении, просят взять их с собой, но Басё, ссылаясь на то, что ему придётся останавливаться в разных местах, отказывает женщинам и советует присоединиться к обычным путникам. Женщины расплакались, получив отказ, а Басё со словами «Божество будет хранить вас в пути», – пожелал им удач и написал этот хайку:

Хитоцу я ни ю:дзё мо нэтари хаги то цуки.

Мой перевод:

Улёгся спать, но слышу рядом Гулящих женщин голоски, Кому – Луна, кому-то – «хаги», Сорной леспедецы цветки.

Так он противопоставил себя падшим женщинам – высокая поэзия и обыденная низость. После побега из дома Басё его помощницы Дзютэй, особые чувства к которой большинство исследователей приписывают поэту, другие женщины его вообще не интересовали, и ни в одном из его хайку нет даже намёков на любовную тему.

И, наконец, в августе, когда путешествие уже подходило к концу, Басё добрался до Цуруга и остановился в доме судовладельца Горо Уэмона. Тот сам сочинял стихи и сопровождал Басё в прогулках по местным памятным местам. 15-го августа вдвоём они посетили храм Кондзэндзи, а вечером направились в сторону мыса Канэгасаки любоваться Луной. Дождливые облака то и дело скрывали Луну, но, зная о легенде утонувшего здесь когда-то колокола, Басё написал хайку о колоколе и скрывающейся в облаках Луне:

Цуки идзуку канэ ва сидзумэру уми-но соко.

Смысл хайку кажется простым, хотя и переводится совершенно по-разному. Но Басё была известна легенда, согласно которой у мыса Канэгасаки – буквально «мыс колокола», покоился затопленный в далёкие времена большой молельный колокол. В одной из песен антологии Манъёсю рассказана история о том, что этот колокол на корабле везли в Японию из далёкой страны (скорее всего, из Китая), но внезапно налетевший сильный ветер «божественного дракона» сорвал колокол с креплений и унес его в морскую пучину. Зная об этом, местные правители пытались с помощью рыбаков-ныряльщиков достать колокол со дна, но он якобы ушёл конусом вниз глубоко в песок, поэтому поднять его тогда было невозможно. И колокол, судя по летописям, в ясную погоду был даже виден в прозрачной воде. В начале 19-го века местные власти вновь организовали целую акцию по подъёму колокола, но по ошибке вместо него вытянули со дна огромную каменную глыбу, только напоминавшую по форме колокол. Теперь эта глыба украшает городской храм Орихата. С тех пор попыток подъёма больше не было, но местные жители по-прежнему верят, что колокол так и лежит на дне моря.

Деревенский колокол

Я перевёл этот хайку Басё, имея в виду ту самую легенду:

Луна, куда ты удалилась, Зашла за облако тайком? А может, колокол искала, Тот, что лежит на дне морском.

Камень в Канэгасаки

З-го сентября путники прибыли в конечный пункт путешествия Огаки, закончив свой 155-дневный поход. За это время Басё сочинил 50 хайку и написал многостраничный подробный дневник с описанием всех увиденных мест. Издать сразу весь сборник Басё не смог, так как почти три года ушло на редактирование и два на переписывание текстов стандартным письмом. В итоге получился сборник из 400 знаков на 50 страницах. Книга вышла в рукописном варианте в середине 1694-го года, а в печатном виде – только через восемь лет после смерти поэта. Тем, кто хотел бы подробнее ознакомиться с русским переводом дневника, я рекомендую замечательный совместный труд выдающихся советских японоведов Наталии Исаевны Фельдман и Веры Николаевны Марковой «По тропинкам Севера», а тем, кому по душе английский перевод, – книгу Дональда Кина The Narrow Road To Oku. Желающие читать Басё в оригинале или в адаптированном виде могут в свободном доступе на японском языке открыть страницы этой книги в японском интернете.

Глава десятая. Последние годы и дни

Ещё не отдохнув как следует после длительного путешествия, Басё уже через несколько недель начал готовиться к новому походу, но получил известие о том, что ему, наконец, будет позволено принять участие в главной церемонии в храме Исэ – «сэнгё-но ги» – в шествии по случаю переезда божества из старого дворца в новый. Это событие, проходящее не чаще одного раза в двадцать лет, отодвинуло в сторону все ближайшие планы поэта. Басё спешно собрался в дорогу и отправился вместе со своим спутником Сора в Исэ, где остановился в доме Симадзаки Уэмона, ранее занимавшего важную должность среди организаторов церемоний в храмовых дворцах Исэ.

Басё и раньше бывал в гостях у Симадзаки, а в этот раз провёл в его жилище целых два дня. Год назад в Исэ они вместе участвовали в конкурсе поэтов «касэн», где хозяин дома, тоже поэт, выступал под псевдонимом Югэн. Но теперь он выглядел не благополучным служителем высокого ранга, а живущим в скромной обстановке бедным поэтом-хайдзином. Симадзаки лишился своего важного поста в результате конфликта с руководством храмового комплекса и расстался с прежним достатком. Но приём, устроенный им и его женой, был хоть и не щедрым, но очень тёплым. Басё это оценил и посвятил гостеприимной паре строки благодарности в стихах.

Ранее во время походов Басё неоднократно посещал Исэ, но в одежде буддийского странника он мог прогуливаться только снаружи дворцов. Теперь же он стал уважаемым гостем и имел право участвовать в праздничном шествии вместе с приглашёнными на церемонию важными персонами.

Трудно судить, чья это была заслуга, – самого Басё, хорошо уже известного в этих краях авторитетного поэта и учителя «хайкай», или же это стало результатом содействия в прошлом влиятельного Симадзаки, до недавнего времени руководившего музыкальным сопровождением праздничных церемоний в Исэ.

В этот раз на глазах Басё совершалось необыкновенно красочное ритуальное действие. Он наблюдал за переселением божества из старого дворца в новый и мог подробно осмотреть интерьеры палат и храмов. Целых два дня – 12-го и 13-го сентября, Басё изучал достопримечательности Исэ дзингу.

Пятое по счёту посещение главной святыни японцев, совпавшее с самым значимым праздником храма, стало для поэта наиболее плодотворным. Под впечатлением от увиденного он написал глубокомысленные строки о старой и молодой вишнях, растущих из одного корня. Именно символическое значение преемственности в ритуальной церемонии Сэнгё в Исэ Басё имел в виду, сочиняя известный хайку:

Око раго иппон юкаси умэ-но хана.

Мой вариант перевода:

Жизнь двум сливам Корень даёт, Одна – увядает, Другая – цветёт!

Церемония сэнгё в Исэ

Праздничное шествие монахов

Находясь в Исэ, не слишком далеко от родного уезда Ига, Басё отложил возвращение в Эдо и решил в очередной раз посетить родительский дом.

Сопровождавший Басё во время всего путешествия «в губокую даль» его верный ученик Сора заболел и не смог следовать за учителем. Он присоединился к Басё позже только в самом Ига, где поэт собрался провести зиму. Через некоторое время Сора вернулся в Эдо, а Басё остался в Ига набираться сил в родительском доме. В это время он писал созерцательные или шуточные хайку для души.

Один из таких – предновогодний стих о том, как соседи готовятся встречать Новый год:

Сусухаки ва оно-га тана цуру дайку кана.

13 декабря у японцев – «День чистоты» – «сусу хаки» или «сусу хараи». Когда-то он считался религиозным событием перед празднованием Нового года, но со временем превратился в повсеместный «субботник» в нашем понимании, соблюдаемый большинством населения страны. Священнослужители в этот день мастерят длинные веники из бамбуковых палок и сосновых веток, смахивают пыль и копоть с крыш и стен, чистят всё внутри и снаружи храмовых построек.

Традиция зародилась ещё со времёни эпохи Хэйан, но укрепилась и стала общепринятой после полной уборки в замке Эдо, когда не только служителям культа, но и всем, кто проживал в замке, было приказано тщательно вычистить помещения и внутреннюю территорию.

Когда «день уборки» жилища подходит к концу, домочадцы совершают «до:агэ» – подбрасывают на руках хозяина дома. Вечером все принимают баню «фуро» и отмечают праздник домашними угощениями.

Сусухаки

Уборка в храме Нанася

Многие поэты сочиняли хайку на тему «сусу хаки» или «сусу хараи», имея в виду и духовное очищение человека, но Басё сделал акцент на фигуре плотника. В те времена мастера по дереву очень ценились и были нарасхват, всегда занятые ремонтом чужих строений и изготовлением мебели, но именно в этот день они чистят и ремонтируют только свои дома, отказываясь даже от выгодных заказов:

И плотник дом свой убирает, Хоть дел других невпроворот, «День чистоты» все отмечают, Встречают скоро Новый год!

Шуточный хайку для детей:

Коно танэ то омоиконасадзи то:гараси. Крупинка зёрнышко всего, Увидишь – даже не поверишь, Что вырастает из него Стручок-красавец – красный перец.

Такой же по духу хайку о баклажане:

Харусамэ я футаба ни моюру насуби данэ. Баклажана семечку Весенний дождь полил, Двум маленьким листочкам К свету путь открыл.

В некоторых переводах смысл искажается из-за ошибочнойной трактовки старого глагола «моюру» – «раскрываться» – о побегах ростков. Его легко принять за «моэру» – «пылать», «гореть», поэтому встречаются варианты – «листочки пылают как языки пламени».

Настроение отдыха в первые дни весны передает хайку с очень красивым звучанием:

Бусё:са я какиосарэси хару-но амэ. Ещё бы подремал, Но дождь весенний тёплый, Как будто прикоснувшись, Вставать меня позвал.

В одном из переводов «какиосарэси» – «разбуженный лёгким прикосновением» приняли за «письмо кистью», и хайку совсем потерял смысл – «кисть не поднимается писать о весеннем дожде».

Басё пишет об отдыхе, но залёживаться ему не пришлось. Почти каждый день поэт встречался с местными авторами и принимал участие в конкурсах и творческих собраниях. Не забывал о нём и ближайший друг Гёрай из соседнего Киото. Он сразу же пригласил Басё к себе в дом, узнав из письма поэта-странника об окончании длительного похода. В том письме Басё поделился с Гёраем своими новыми взглядами на поэзию, позднее обобщёнными и сведёнными в концепцию стихосложения «Фуё рюко».

Давая оценку современной поэзии, Басё настаивал на том, что без опоры на фундаментальную классику все новомодные течения становятся поверхностными. Только на прочной базе накопленных шедевров могут рождаться новые значимые произведения. Мода проходит, а вечное остаётся – вот главный постулат обоснований, сформулированных им подробно и включённых в текст путевого дневника «Оку-но хосомити». Именно эту тему два авторитетных поэта – учитель и ученик, обсуждали в поместье Гёрая, в скором времени ставшего знаменитым хайдзином.

Прожив несколько дней в доме Гёрая и приняв участие в ряде поэтических мероприятий, Басё покидает друга и отправляется в свой любимый храм Гитюдзи в Оцу, в домике на территории которого встречает Новый год.

Трудно объяснить, почему поэт не стремился в свой дом в Эдо, но после Оцу он опять возвращается в родительское имение в Ига и не покидает его до самой середины марта.

В дни пребывания в Ига Басё был занят не столько сочинением хайку, сколько составлением многочисленных писем друзьям, ученикам и покровителям. Именно благодаря сохранившейся до наших дней объёмной переписке Басё с близкими друзьями и соратниками стало возможным составление подробных календарей жизнедеятельности поэта его исследователями и биографами.

Родной уезд Ига-Уэно был очень удобен для кратковременных походов в близлежащие Киото, Осака, Оцу, поэтому Басё, не покидая регион, многократно посещал эти города и подробно знакомился с их храмами и достопримечательностями. Побывал в комнате принца Гэндзи в храме Исияма, поклонился храмам Сираками и Ринсэндзи, но чаще всего курсировал между родным домом и «домом без названия» – «мумэйан» – в то время «мумё: ан» на территории храма Гитюдзи в Оцу. Такое название этой старинной хижине было присвоено ещё задолго до появления в этих местах Басё. В ней когда-то жила боевая подруга Ёсинака легендарная женщина-воин Томоэ Годзэн, сопровождавшая своего господина до последнего рокового боя и сама прославившаяся храбростью и военными успехами. После гибели Ёсинака его помощница приняла облик монашки и долгое время жила в этом доме, охраняя могилу сёгуна на территории храма Гитюдзи. О Томоэ Годзэн написано очень много. Некоторые исследователи даже утверждают, что она прожила целых 90 лет, однако другие летописцы утверждают, что Томоэ Годзэн приняла смерть в том же бою, что и её господин.

Где бы Басё ни появлялся, его старались приглашать к себе в дома друзья и местные поэты. Везде он был желанным гостем.

Когда поэту удавалось выкроить время, он редактировал и готовил к печати ранее написанные в походах дневники и стихи. Так он провёл в родных краях многие месяцы – до самого октября 1691-го года, когда в конце концов всё же решился вернуться в Эдо, который он тоже называл своим родным городом.

Частая перемена мест и походы начали отражаться на здоровье Басё. Первым звонком стал приступ, подобный пищевому отравлению, случившийся с ним ещё в июне 1691-го года, когда поэт вместе с друзьями Гёраем и Сора отправился в храм Ясака дзиндзя для посещения домика воина-поэта Исикава Дзёдзана. Басё внезапно стало плохо, его тошнило и бросало в жар. Вернувшись в арендованный дом в Отцу в районе Дзэдзэ и проведя несколько дней в постели, Басё почувствовал улучшение и вернулся к активному образу жизни.

Снова участились его походы в Киото, Мино, Огаки. Одно за другим следовали выступления на конкурсах поэтов с небольшими остановками в разных местах. Поэт был уверен, что недомогание было случайным, и не обращал внимания на первые признаки начавшейся болезни даже и после возвращения в Эдо. В это время, когда осень подходила к концу, Басё написал хайку о встрече зимы:

Юки-о мацу дзё:го-но као я инабикари. Собрались все и ожидают, Когда же молния сверкнёт, Она знаменьем верным станет, Что первый снег скоро пойдёт.

Было принято перед первым снегом собираться вместе за праздничным столом и после грома и молнии (а именно они считались предвестниками снегопада) отмечать наступление зимы вкусной едой и алкоголем.

Прибыв наконец 29-го октября 1694-го года в столицу, поэт направился не к своему второму «дому Банана» – «Басёан», последнему из «куса-но то». В этот раз он поселился в арендованном у Хикоэмона доме в элитном районе Нихонбаси. Судя по шуточному хайку, написанному в те дни, настроение у поэта тогда было хорошее:

Нэко-но кои яму токи нэя-но обородзуки.

В моём переводе:

А с наступленьем темноты Умолкли страстные коты, Туманной ночи лунный свет Зовёт в постель встречать рассвет.

Шли месяцы его пребывания в Эдо, но в своём старом доме «куса-но то» Басё так и не появился, возможно, по той причине, что он его всё же не «уступил», как писал раньше, а продал, либо арендатор тогда ещё не планировал освобождать жилище поэта.

Только через семь месяцев Басё снова переехал в Фукагаву, но уже не в предыдущий «Басёан» – «куса-но то», а в заново построенный на деньги Сугинами Сампу и друзей поэта третий «Басёан», появившийся там же, недалеко от прежнего дома. Новому жилищу поэт посвятил отдельный стих:

Басё:ха о хасира-ни какэн ио-но цуки. Банан, теперь ты мне опора, Твой ствол я буду обнимать, Надеюсь, что смогу уж скоро Луну из дома наблюдать.

О встрече с друзьями в новом доме Басё рассказал в другом хайку, поводом для написания которого стал печальный эпизод – поминание скончавшегося отца поэта Кикаку – одного из самых преданных учеников Басё:

Иру цуки-но ато ва цукуэ-но ёсуми кана. Луна в окно зашла, присела За стол, где днём сидели мы, Потом ушла, углы остались — Четыре в окруженье тьмы.

Луна здесь – символ духа отца Кикаку.

Окрестности нового дома Басё были очень живописными, и в полную Луну ему удавалось наблюдать приливы и отливы:

Мэйгэцу я кадо-ни сасикуру сиогасира. На небе полная Луна, Похоже, что придёт волна, К воротам самым подплывёт, Прилив с собою приведёт.

О прогулке с друзьями во время любования Луной:

Каваками токоно кава симо я цуки-но ато. Стою внизу у устья речки, Ты наверху глядишь вокруг, Как я, любуешься Луною, Душой ты мне теперь как друг.

В новом «Басёан» в то время наступило оживление. Здесь стали часто бывать друзья поэта, ученики, молодые сочинители, с которыми Басё проводил конкурсы хайдзинов. Более того, его сподвижники из других регионов, навещая Басё, теперь могли оставаться в его столичном доме подолгу и даже в его отсутствие. Всё свидетельствовало о том, что Басё возвращался к привычной светской жизни. Отвлёкшись от скопившихся в прошлом личных проблем, он снова в центре бурлящей жизни поэтов, активно обсуждает новые течения и проводит «касэны». Уже отредактирован текст дневника «Оку-но хосомити», отправлены в издательства готовые сборники, а в письмах к влиятельным поэтам Басё критикует последние веяния и обосновывает своё новое видение «хайкай».

Не всё было благополучно тогда в среде поэтов. Назревал очередной конфликт в творческих кругах, и Басё становился активным участником порой даже жёстких дискуссий. Его «десять верных друзей» всегда были где-то рядом. Но и среди них возникали трения, которые приходилось неоднократно сглаживать самому учителю.

В то время крепкая дружба связала Басё с замечательным поэтом и художником Морикава Кёрику. Это его иллюстрация к «ворону» чаще всего сопровождает в изданиях знаменитый хайку Басё. Но даже и с ним у Басё иногда возникали творческие споры. Расхваливая картины тушью «суйбокуга» своего ученика, Басё в то же время упрекал его за довольно поверхностные по содержанию хайку. Однажды Кёрику так обиделся на учителя, что на некоторое время даже прекратил с ним общение.

Правда, ряды сторонников и учеников Басё иногда редели и по естественным причинам. Особенно поэт переживал раннюю смерть одного из своих учеников – Рансэцу. Он скончался внезапно в возрасте 47 лет по пути в Камакура, где хотел подробно ознакомиться с местными храмами. Посещая могилу Рансэцу на седьмой день после его смерти Басё зачитал проникнутый печалью хайку в память о любимом ученике:

Акикадзэ ни орэтэ канасики кува-но цуэ.

Сложное для перевода «кува-но цуэ» – типичная для ствола шелковицы полость, из-за которой крепкое дерево ломается при сильном ветре. Мой вариант:

Сломил тебя осенний ветер И раньше времени сгубил, Ты крепким был, как шелковица, Хоть в сердце раненным ходил.

Не давали покоя Басё и временно отступившие в сторону неразрешённые проблемы из личного прошлого. Внезапно объявился пропавший надолго, ранее находившийся на воспитании поэта племянник Тоин. Но вернулся он к своему попечителю совершенно больной, в последней стадии туберкулёза.

Басё старался не посвящать в тайны своей личной жизни друзей и соратников, поэтому даже в те дни, когда прикованный к постели Тоин находился в его доме, поэт, как и прежде, проводил здесь встречи с учениками и конкурсы. И только когда лечение Тоина стало настолько обременительным, что Басё, истратив все свои финансовые запасы, оказался в безвыходном положении, он написал письмо зажиточному другу Кёкумидзу и попросил его одолжить денег на лечение воспитанника. В один из дней конца марта, когда Басё был в отъезде, Тоин скончался прямо в доме поэта. Воспитаннику, сыну старшей сестры Басё, было всего 33 года.

В те дни сам Басё был в гостях у Кёрику и участвовал в запланированных конкурсах и обсуждениях. Вернулся в свой новый дом «Басёан» только 4 апреля и уже в десятых числах как ни в чём не бывало проводил у себя собрания поэтов.

Однако чувство скорби по ушедшему в иной мир Тоину всё же не давало покоя Басё. Поэт загрустил и впал в депрессию. В середине июля написал послание друзьям «Хэйкан-но сэцу» – «Я закрываю двери дома», описав в нём своё тягостное душевное состояние, и целый месяц сидел в доме, закрывшись изнутри. Правда, многие исследователи связывают такое странное поведение Басё ещё и с тем, что после смерти Тоина в дом поэта переехала с тремя детьми его бывшая помощница и содержанка Дзютэй.

В этот раз «бегство от друзей» начиналось точно так же, как и прежнее «затворничество» перед первым переездом поэта в Фукагава, но довольно скоро Басё пересилил своё угнетённое душевное состояние и ровно через месяц – в середине августа, снова открыл двери дома для друзей и учеников. Уже 16 августа Басё провел очередную встречу «касэн» с близкими соратниками.

К поэту в те дни вернулась прежняя активность, он снова писал письма, выступал на конкурсах и сочинил много новых хайку. Можно сказать, что в 50 лет Басё был в самом расцвете творческих сил.

В мае 1694-года поэт закончил редакцию всего сборника «Оку-но хосомити» и пригласил к себе в дом Касиваги Сорю, у которого ранее гостил сам. Сорю был мастером стандартного письма, и Басё попросил его подготовить чистовой вариант текста дневника «Оку но хосомити» для издания в печатном виде. Друзья обменивались мнениями, показывали друг другу новые сочинения. Специально для Сорю Басё написал хайку о том, что он видел, гуляя в поместье друга. Это был эпизод о сборщицах чая. Занятые повседневной работой, они не обратили внимания на красавицу кукушку:

Ко га курэтэ тяцуми мо кику я хототогису. Ты, чай собирая, За кустиком скрылась, А рядом кукушка Крича удалилась.

Близился май, и поэт снова решил посетить родные края. Но причина была не только в том, что ему хотелось вновь повидать родственников. Тяжело заболела его бывшая помощница, возможно, даже и прошлая любовь – содержанка Дзютэй, всё последнее время после расставания с поэтом проживавшая то в чужих домах, то в монастыре. Когда-то Басё привёз её, рано овдовевшую, из родного Ига. Как и воспитанник поэта Тоин, она жила в доме Басё до его внезапного переезда в Фукагаву. Уже потом у неё появились и дети, но от кого – неизвестно. Некоторые биографы считают, что от поэта, другие – от ставшего взрослым воспитанника. Теперь она попросила свозить её сына Дзиробэя в Ига к своим родственникам.

Басё откликнулся на просьбу и сразу же начал подготовку к походу. Перед дорогой поэт набирается сил, крепко сжимая в руках колоски пшеницы, гуляя по полю недалеко от Синагава, и сочиняет замечательный хайку, смысл которого по-разному передается в переводах. В одном из них читаю: «Схватился за ячменный колосок, расставаясь с жизнью». Явный перебор. Тогда он о своей смерти даже и не задумывался.

Муги-но хо-о таёри-ни цукаму вакарэ кана.

Мой вариант:

Мне в путь пора, Друзей я покидаю, И, чтоб набраться сил, Я колоски сжимаю.

Всегда преданный поэту ближайший друг и ученик Сора выразил готовность сопровождать Басё и Дзиробэя. 11-го мая 1694-го года они втроём отправились в Ига.

Это был путь, исхоженный поэтом уже много раз. Как и раньше – суточная стоянка в Одавара, затем ночлег в Симада. Из-за разлива реки Ооикава целых четыре дня пришлось ждать спада воды, и только потом путники направились в Нагоя. Здесь Басё не только остановился в доме друга Номидзу, но и провёл встречи с поэтами.

28 мая путники, наконец, прибыли в Ига и пробыли там больше двух недель.

На обратном пути Басё, Сора и Дзиробэй остановились на ночь в домике в районе Дзэдзэ в Оцу, а затем 4 дня гостили в «доме без названия» на территории храма Гитюдзи. Как раз в это время, 2-го июня, им доставили срочное письмо, в котором сообщалось, что в доме «Басёан» скончалась бывшая подруга и содержанка Басё – Дзютэй, мать Дзиробэя. Как и воспитанник поэта Тоин, она умерла от обострения туберкулёза.

Однако, получив это срочное известие, Басё не спешил возвращаться в Эдо. Вместо этого он на целый месяц остался в Дзэдзэ в Оцу. Более того, он продолжал активно встречаться с местными поэтами и даже побывал в Киото, где в июле остановился на десять дней в доме Гёрая. Написал там несколько хайку, в том числе и стих о празднике Танабата:

Танабата я аки о садамэру я но хадзимэ.

Поэт, конечно же, имеет в виду миф о звёздном свидании на небосводе Ткачихи (Вега) и Волопаса (Альтаир):

Когда на небе две звезды — Ткачиха с пастухом встречается, Я знаю – это верный знак, Что осень скоро начинается.

О свидании звёзд Ткачихи и Волопаса у поэта есть и другой хайку, написанный чуть ранее, когда его покровитель Сугинами Сампу посетил новый дом «Басёан»:

Такамидзу-ни хоси мо табинэ я ива-но уэ: Звёзды забрались на скалы, Себя от потопа спасая, Там проведут они ночь, Спада воды ожидая.

Покинув Киото, Басё и на этот раз не собирался идти в Эдо. У него возникло желание снова поклониться могилам родителей. Как раз в это время, 15 июля, в родном доме отмечали праздник «Тама мацури» – в наше время – «обонкай» – поминание усопших. Находясь в Ига, Басё выступает перед поэтами и озвучивает несколько новых хайку. Лунный пейзаж в родном Ига после посещения семейного кладбища:

Мэйгэцу-ни фумото-но кири я та-но кумори.

Мой перевод:

Такая яркая Луна, Что даже даль всю освещает, Над полем – дымки пелена, Низины гор туман скрывает.

И там же в этот же день:

Мэйгэцу-но хана ка то миэтэ вата батакэ.

«Мэйгэцу» у поэта всегда «полная Луна», как и «мангэцу»:

Луна сегодня светит ярко, Как днём виднеются цветы, Сияют белым в поле хлопка Плоды раскрывшие кусты.

Трудно сказать, когда в японском языке появилось слово «вата», означающее, как и в русском, «вата», но в любом случае оно пришло не из русского языка. Об этом свидетельствует и история с японским мореплавателем Дайкокуя Кодаю. Он потерпел крушение в районе нашего Дальнего Востока в конце 18-го века. Когда «на пальцах» Кодаю расспрашивали, из чего сшита его куртка, он ответил: «Вата», поставив в тупик россиян, тогда ещё не знавших это слово.

До самых первых чисел сентября Басё оставался в Ига, участвовал в череде собраний поэтов и подготовил для местного издательства несколько сборников. 5-го сентября 1694-го года он провел здесь прощальный конкурс, во время которого озвучил хайку:

Юку аки я тэ о хирогэтару кури-но ига. Каштан как будто тоже знает, Что осень скоро наступает, Свои скорлупки размыкает И как ладошки раскрывает.

В оригинале в конце звучит «ига» – «скорлупа», но совершенно ясно, что здесь Басё опять использует именно это слово, созвучное с уездом Ига, который поэт покидает в этот раз навсегда.

8 сентября он наконец выдвинулся в Осака, но сначала на день остался в Наре. 9 сентября в сопровождении Дзиробэя, Сико, Идзэна и Уэмона Басё прибыл в Осаку и остановился в доме поэта Сядо. Целью визита была попытка уговорить двух своих друзей Сядо и Сидо прекратить вражду и наладить отношения между сторонниками их школ хайкай. После Сядо он побывал и у Сидо. Но доводы поэта тот воспринимал неохотно и даже делал вид, что заснул. «Откровенно храпел», – написал Басё.

В один из этих дней, готовясь к очередному конкурсному собранию, Басё внезапно почувствовал себя плохо. У него начался озноб и поднялась температура. Но, почувствовав улучшение, он уже 12-го сентября принимает участие в чествовании поэта Сидо, а 13-го отправляется в храм Сумаёси на праздник любования Луной «цукими». По дороге покупает деревянную квадратную чашку «масу», – именно из такой во время празднования все угощаются «горячительным» напитком при Луне, но по дороге ему становится хуже, и он возвращается обратно. С грустью пишет хайку:

Масу коутэ фунбэцу кавару цукими кана.

Мой перевод:

Как жаль, на праздник я собрался, Купил и «масу» для «цукими», Друзья ушли, а я вернулся, Грущу, что я сейчас не с ними…

Совершенно очевидно, что без знания контекста и ситуации такие хайку вообще нет смысла переводить.

Ухудшение состояния здоровья всё чаще и чаще напоминало Басё о приближении трудных дней его жизни. В послании своему другу – известному мастеру каллиграфии Китамуки Кумотакэ, Басё пишет: «Тебе уже за 60, и мне скоро исполнится 50. Жаль, что скоро уйдём из жизни». Ему же он посвятил и хайку:

Котира мукэ варэ мо сабисики аки-но курэ.

В одном из изданных переводов читаю: «Повернись ко мне! Я тоскую тоже осенью глухой». Но смысл стиха всё же, на мой взгляд, глубже, что подчёркивается сочетанием «аки-но курэ». Поэт имеет в виду «приближающийся конец жизни»:

А я тебе скажу, друг, честно, Меня порой берёт тоска, Моей душе уже известно, Что наша осень уж близка.

На следующий день, 14-го сентября, и в последующие дни, несмотря на недомогание, Басё снова появляется в местах проведения коллективных сочинений «рэнку» и «касэн». Преодолевая боль, 19-го сентября поэт, еле стоя на ногах, всё же проводит очередной «рэнку», но 21-го сентября его состояние резко ухудшается. Басё жалуется на диарею. И тем не менее снова участвует в коротком «ханкасэн» – конкурсе (18 стихов в одном свитке вместо 36), продолжавшемся до самого утра. Выступает с хайку, в котором хвалит хозяина поместья Сяё, всю ночь вместе с семью учениками Басё сочинявшего и озвучивавшего стихи:

Омосироки аки-но асанэ я тэйсю:бури. Глубокой осени пора, Но мы не спали до утра — Хозяин дома был здесь с нами И угощал друзей стихами!

В тот день в письме брату Мацуо Хандзаэмону Басё сообщает, что у него всё нормально: с десятого числа каждый день посещает собраниях поэтов, иногда сидит с ними до пяти утра, но пьёт лекарства и чувствует себя хорошо…

С 26-го сентября Басё опять активен. Участвует в «касэн» в доме Укамусэ, а 27-го – у Сономэ. И только 29-го пропускает очередной «касэн» из-за сильной диареи. Потом слабость, и Басё весь день проводит в доме. Скучая без друзей, сочиняет хайку:

Аки фукаки тонари ва нани о суру хито дзо. Почти что осень пролетела, Скучать мне дома надоело, А у соседа — Есть ли дело?

Когда я читаю эти строки, то совершенно ясно ощущаю, что Басё относился к своему состоянию как к временному недомоганию и даже не задумывался над тем, что его ожидает скорая смерть. Он проявляет любопытство, интересуясь, чем же занимаются местные жители поздней осенью. Урожай собран, хранилища заполнены, остается только утеплить жилище и запастись топливом для домашнего очага, чтобы сидеть или лежать на полу в ожидании весны. Ведь ни радио, ни телевидения тогда ещё не было. Это он днями и вечерами мог занимать себя поэзией и встречами, а что же делали те, у кого жизнь однообразна и кому, кроме огорода или поля, занять себя было нечем?

Далее с каждым днём состояние Басё ухудшается и становится критичным. Его перевозят из дома Сидо в специально снятое для поэта тихое поместье Ханая Дзиуэмона. Лечение эффекта не даёт, и Сидо начинает рассылать ученикам и друзьям поэта срочные письма, предупреждая всех о тяжёлом состоянии Басё.

Получив такое сообщение, Гёрай из Киото сразу же направляется в Осака. 7 октября прибывают и другие ученики. 8-го числа в храме Сумаёси молятся за жизнь Басё. 9-го ещё находящийся в сознании Басё диктует знаменитый хайку о старом поле:

Таби-ни яндэ юмэ ва карэ но-о какэмэгуру. Ты начал путь, но с ног свалился, И сон тебе в бреду приснился, Как ты гуляешь по полям И ты не здесь, а где-то там…

10-го октября Басё зовёт к себе всегда преданного ему ученика и друга Кикаку, говорит, что скоро умрёт, и диктует рядом стоящему Сико три письма с завещанием, одно из которых просит отвезти своему старшему брату Хандзаэмону. В завещании он просит приглядеть за двумя дочерями содержанки Дзютэй, оставшимися в его доме, указывает, какие поправки необходимо внести в свои новые тексты стихов, и даёт наказы своим близким ученикам. Своего покровителя Сампу благодарит за помощь и надеется на его содействие в издании готовых рукописей.

11-го октября с раннего утра у поэта сильный жар. Не может есть, прикован к постели. На следующий день, 12-го октября, в 4 часа после полудня, в поместье Ханая Ниэмона Басё умирает в присутствии учеников и близких друзей, в объятиях Дзиробэя – сына Дзютээй – содержанки поэта. Вечером того же дня его тело на шхуне перевозят в Фусуми. Бездыханного Басё сопровождают десять самых близких и верных учеников – Гёрай, Отокуни, Кикаку, Косю, Сико, Дзёсо, Масахидэ, Бокусэцу, Идзэн, Донсю и Дзиробэй. 13-го утром покойного доставляют в городок Дзэдзэ, где он ещё недавно многократно останавливался, посещая Оцу. Младшая сестра поэта Каваи Отокуни по имени Тигэцу, всегда помогавшая Басё в Дзэдзэ, переодела тело поэта в последнее погребальное одеяние, и в ночь с 13-го на 14-е октября его опустили в могилу, вырытую рядом с захороненным здесь же, на территории храма Гитюдзи, бесстрашным воином Минамото Ёсинака. Утром 14-го октября состоялось прощание. Буддийский священник произнёс заупокойную молитву, а поэт Кикаку – ближайший друг и ученик Басё, провёл траурную церемонию. Всего на похоронах присутствовало около 80 учеников и свыше 300 гостей.

Кладбище в храме Гитюдзи

26 октября сын Дзютэй Дзиробэй с завещанием и некоторыми вещами поэта, в том числе с оставшейся от покойного Басё верхней одеждой, отправился в Эдо.

Этот факт многие трактуют как то, что Дзиробэй всё же являлся внебрачным кровным сыном Басё и его содержанки Дзютэй, которая перед своей смертью не только сама переселилась в новый дом поэта «Басёан», но и взяла с собой тяжело больного туберкулёзом, почти умиравшего Тоина и троих своих детей, в том числе старшего Дзиробэя.

Существует мнение о том, что только Дзиробэй был внебрачным сыном поэта, а другие дети Дзютэй якобы появились в результате её связи с племянником Басё – Тоином. Именно то, что Дзиробэй возвращался в Эдо с завещанием и частью личного имущества поэта, может говорить в пользу этой версии. Иначе десять ближайших друзей и учеников Басё вряд ли позволили бы ему сопровождать тело поэта и стоять в одном ряду с ними на церемонии прощания.

Сразу после похорон у могилы Басё посадили банан – «басэ»…

Могила Минамото Ёсинака

Могила Мацуо Басё

Портрет Мацуо Басё кисти его ученика Огава Харицу

(1663—1747)

Послесловие

Всё вышеприведённое, кроме моих собственных переводов хайку, я взял из очень большого количества японских источников, как оригинальных, так и трансформированных в современный японский язык. Но я ничего не могу утверждать или выдумывать пусть даже и похожие на правду истории о том, что было свыше 300 лет назад в далёкой Стране восходящего солнца, поэтому опираюсь на результаты исследований, мнения и предположения авторитетных японских историков и литературоведов. Именно они сейчас служат посредниками между давным-давно упокоившимся Мацуо Басё и современным читателем. А от добросовестности и усердия переводчиков зависит то, как мы с вами истолкуем глубокие мысли, запечатлённые поэтом в его бессмертных произведениях.

Приложение. Иероглифическое написание использованных в книге хайку Басё

Оглавление

Предисловие. Хайку – проза или поэзия?

Глава первая. Хайку, хокку, рэнга

Глава вторая. Шедевры Басё

Глава третья. Первые стихи

Глава четвёртая. Басё в Эдо

Глава пятая. Полевые стихи

Глава шестая. Сезонные слова и темы. Птицы

Глава седьмая. Насекомые, деревья, цветы

Глава восьмая. Путевые дневники

Глава девятая. По дальним тропинкам

Глава десятая. Последние годы и дни

Послесловие

Приложение. Иероглифическое написание использованных в книге хайку Басё Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg