«Восемьдесят лет вместо (О книге Александра Солженицына "Двести лет вместе")»

Солженицын — гениальный пропагандист. Свойством его сознания, изначально зашоренного идеологическими догмами и всю жизнь с этими догмами успешно боровшегося, является чёткое видение чужой идеологической клавиатуры, при помощи которой только и возможна ВНУТРЕННЯЯ ломка закрытой системы убеждений. Самая известная его книга, «Архипелаг ГУЛАГ» навряд ли интересна западному читателю сама по себе. Факты, изложенные там, — самоочевидны. Общая концепция — элементарна. Интерес остается разве что этнографически-человеческий. Для «постсоветского» читателя сказанное верно в ещё большей степени. Но разрушительный заряд, рассчитанный на мозги советского человека (причём именно на советского человека определённой эпохи), в «Архипелаге» таился огромный. Разрушая советскую идеологию, Солженицын очень уважительно и понимающе относился к самой системе советский приоритетов и идеологических клише.

Ядовитость последней книги Солженицына «Двести лет вместе», посвящённой истории еврейской общины в России, заключается в том, что он вполне усвоил азиатский тип еврейского мышления (талмудические спекуляции, построенные на цитировании сакральных текстов). Три четверти источников, которые обильно (даже излишне обильно) цитирует Солженицын, — это всякого рода еврейские справочники, энциклопедии, агитационные сионистские брошюры, заведомо сверхтенденциозные мемуары обиженных армянских и курдских интеллигентов. Оставшаяся четверть приходится на идеологически нейтральные документы государственных органов. Точно так же в «Архипелаге» описания ужасов реального социализма подкреплены стальным каркасом цитат из статей советских пропагандистов, речей вождей и мемуаров репрессированных ленинцев.

Спорить с этим именно идеологически закрытым оппонентам чрезвычайно сложно. Наоборот, такого рода аргументация для НАУЧНОГО диалога является скорее препятствием. Если вы хотите написать солидное исследование по истории национал-социализма, то свои мысли целесообразно подкреплять по мере возможности цитированием Аристотеля, Гоббса, Макса Вебера и Шпенглера, а не только Гитлера, Геббельса или уже совсем неведомого партайгеноссе Шмультке. В противном случае это будет узко-специальной работой о приёмах фашистской пропаганды, рассчитанной на внутренний демонтаж национал-социализма.

Означенное свойство мышления Солженицына является в исторической перспективе скорее недостатком. Идеологическая окраска эпохи линяет очень быстро и убийственная аргументация начинает пробуксовывать. «Идеологическая диверсия» в открытом обществе становится невозможной. Правда открытость современного мирового сообщества именно в области «еврейского вопроса» весьма спорна, можно даже сказать, что за последние десятилетия оно в этом вопросе постепенно закрывается, так что метод Солженицына имеет свои резоны. Здесь Александр Исаевич упрямо продолжает традиции диссидентства в сообразной для этого занятия среде.

Год за годом, десятилетие за десятилетием знаменитый писатель подрывал устои реального социализма. Социализм в конце концов рухнул. Подземный работник вылез на поверхность. Тут бы и порезвиться на волюшке наивным телёнком, поскакать по пригоркам. Но нет. Устройство организма другое. Плотная мускулистая туша, циклопические ковши передних конечностей, безглазый таран-лоб. Помахал лапами в пустоте, загрёб воздух и снова вглубь. Роет, роет Александр Исаевич, вечный труженик-правдолюб. Неужели и этот дуб рухнет?

*

В своём исследовании Солженицын с фактами в руках опровергает две устоявшихся легенды. Во-первых, о вынужденном непроизводительном характере еврейской экономической деятельности, во-вторых, о пресловутых «еврейских погромах», которые на самом деле были «колониальными беспорядками» столкновениями на национальной почве полуазиатских общин Российской империи. Любое государство устроено по принципу «пищевой пирамиды». Внизу зоопланктон, наверху — небольшое число крупных хищников, контролирующих или осуществляющих политическую, экономическую и социальную жизнь общества. В самом демократическом обществе наверху находится много-много четыре процента от общего числа населения. Смысл «еврейства» заключается в том, что еврейская община принципиально отказывается заселять нижние этажи государственного здания и всеми правдами и неправдами стремится полностью разместиться на верхушке, занимаемой четырьмя процентами коренного народа.

В принципе безразлично, какая национальность венчает конкретную пищевую пирамиду. Более того, история со всей наглядностью показывает, что верхушка и должна в этническом отношении отличаться от основной массы населения. Однако из-за того, что господство осуществляется евреями не прямым захватом, а путём постепенного, многосотлетнего «выдавливания» местных конкурентов, евреи становятся специалистами не по руководству, а по захвату власти. Львиная доля еврейских усилий уходит на дискредитацию конкурентов и собственную рекламу, содержательная же работа исчезающе мала. Кроме того, местная элита является именно элитой, то есть выборкой из основной массы. Со всеми частными исключениями наверх попадают наиболее сильные и талантливые особи. Индивидуального подбора из еврейской массы почти нет.

Любой еврей уже по своему происхождению обречён на «богоизбранность». Поэтому еврей всегда сравнительно хуже вытесняемого им конкурента. Он плохой чиновник, плохой писатель, плохой промышленник. Подлинный успех достигается евреями только в областях, суть которых и состоит в вытеснении конкурентов. Это социальный активизм, банковская деятельность, реклама. (Разумеется, речь идёт о предельном обобщении, со всеми конкретными исключениями.) В общем, эта простая истина известна всем, включая самих евреев. Но эта истина обычно умалчивается. Любая культура основана на умолчании. На истинах «человек ничтожный дурак», «жизнь — бессмысленна», «сиди работай» далеко не уедешь. До этого каждый доходит собственным жизненным опытом, и, как правило, в самом конце, когда, к счастью, уже ничего изменить невозможно.

История по Солженицыну носит нравоучительный характер (см. напр. сс. 444–445).[1] Это всегда не «история сама по себе», а «история про». Не история революции, а история про революцию, не история евреев, а история про евреев. Однако это иллюзия, обусловленная особенностью человеческого восприятия.

В русской истории нравоучительность есть. Но это из-за масштабов русской глупости: Всей деревней забрались на баобабову ветку и три дня пилят огромадной пилой. Уж из соседних деревень пришли на дураков смотреть: сидят, ждут конца очередной русской истории. Наконец ветка рушится, половина пилящих расшибается. Вывод уцелевшей половины: «Дерево неправильное». В этот русский спектакль, потешающий весь мир, Солженицын включён вполне органично. Как плачущий и ораторствующий у очередного баобаба пророк, которого в упор не слышат. Спектакль унылой славянской глупости всегда будет нравоучителен. Но вообще в мировой истории поучительность есть ЧАСТНОСТЬ. Может «быть», а может и «не быть». Всё зависит от случая. Случай даёт материал для рассказа, а не для исторического исследования. Жизнь не рассказ. Всяко-разно бывает. В России, повторяю, редко, но это случай особый. Случай поединка комара с медведем, где простому человеку выжить трудно. Масштабы несоразмерные.

Идеологический сбой книги Солженицына в том, что еврейская история история не русская, да и вообще не история (восточные народы — вне истории), поэтому сверхзадача автора заведомо невыполнима. Мимо. Рассчитывать, что, прочитав эту книгу, евреи расплачутся и перестанут быть евреями, абсурдно. Тут крот Солженицын не выйдет на поверхность никогда. Еврейство, в отличие от русского социализма и в полном соответствии с социализмом китайским, никогда не рухнет. Это общая, метафизическая неправильность замысла Солженицына, написавшего книгу этически валентную, призванную кого-то в чём-то даже не убедить, а переубедить. Но этой ошибки он и не мог не совершить, ибо в ней суть его отношения к миру. В случае с социализмом это отношение оказалось убийственно верным. В случае с евреями — так же абсолютно ошибочным.

Но есть в книге и ошибка более частная, используя солженицыновскую лексику «избежная».

Так сказать, идеологическая пищевая пирамида книги Солженицына безупречна. Внизу честно копошится огромная масса процеженного через китовый ус зоопланктона. Это мириады любовно собранных рачков-фактов, ступенчато обобщаемых в сложные идеологические конструкции, которые к тому же подаются не как банальные антисемитские декларации, а как корректные и специально недостаточные выводы, предлагающие читателю самому мыслить дальше не только в соответствии с авторским замыслом, но и исходя из собственного уровня культуры и положения в обществе.

В смысле солидности фактической базы автор, пожалуй, даже ударился в некоторую крайность. Если ранее Солженицын-историк разлетелся в беллетристику, то теперь, отчасти наученный горьким опытом «Красного колеса», отчасти опасаясь специфической еврейской критики («неправильные цитаты», «незнание Талмуда») он натолкал в книгу огромное количество точно атрибутированных цитат, даже изменение грамматической формы опасливо выделяя особыми скобками.

Точна книга и с точки зрения содержания. В буквально тысячах фактов, я, например, нашёл всего несколько неточностей. Так, автор говорит об участии Григория Гершуни. В УБИЙСТВЕ харьковского губернатора И. М. Оболенского (с.359). Между тем, во время покушения непосредственный исполнитель Фома Качура промахнулся и ранил стоявшего рядом полицмейстера. Сам Оболенский впоследствии занимал пост финляндского генерал-губернатора.

Или Солженицын утверждает, что, в отличие от еврейских погромов, русское правительство не обвиняли в подготовке армяно-азербайджанской резни (с.335). На самом деле обвинение колониальной администрации в бакинских и карабахских «событиях» было одним из основных пунктов пропаганды кавказских националистов. Обвинение метрополии в местных этнических столкновениях это общее место любого «национально-освободительного движения». (Сколько слёз пролито о специальном стравливании Британией индуистов и мусульман в Индии.)

Тут виден общий недостаток отечественных историков — невнимание к аналогии — на самом деле основному методу исторического исследования. У истории нет сослагательного наклонения, зато есть многовариантность. В очень значительной степени российская политика по отношению к евреям была калькой с политики Австрии, самой близкой к России (не дипломатически, а культурно) страны Европы. Это касается и рекрутского набора, и кагального самоуправления, и черты оседлости, и борьбы с шинкарством. Многие обвинения Солженицына в «самодурстве царской администрации» и «экспериментировании не по уму» отпали бы при корректном сравнении. Не нужно преувеличивать историческую самобытность России, до семнадцатого года типично европейской страны даже в смысле национальной символики. Сколько написано о «русском двуглавом орле». Но ведь двуглавый орёл вовсе не воспринимался в Европе как символ специфически русский или даже византийский. Двуглавый орёл был государственным гербом всё той же Австрийской монархии.

Но всё это частности. На мой взгляд, рассматриваемая книга есть лучшее произведение Солженицына после «Архипелага». Провал «Красного колеса», где автор сел между двух стульев, сильно повредил его престижу и как писателя и как историка. «Двести лет» показали, что Солженицын сделал из произошедшего соответствующие выводы. Теперь его творческий метод это не показ в картинках готовых концепций, а фактическое доказательство своей точки зрения, и доказательство, снабжённое соответствующим научным аппаратом. Остаётся поразиться мощи таланта 85-летнего (!) автора, вдруг показавшего, что что он не только писатель или публицист, но ещё и настоящий учёный-историк.

И всё же… Всё же Солженицын историк «но ещё и». Пищевая пирамида фактов, только и делающая умозрительные спекуляции действительно историческим исследованием, у него безупречна. Но далее. Над этим, на самой вершине притаился главный зверь, ну никак не связанный со сказанным Солженицыным, и даже сказанному противоречащий.

В этом смысле структура рассматриваемой книги вполне… еврейская. Работают крестьяне Ивановы, мастеровые Петровы, а наверху в замке сидит вместо родного паразита Сидорова, «не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка» Мордехай Каценелленбоген, оглашающая окрестности хулой на неведомо куда исчезшего предшественника. Рулады — виртуозны, антисидоровские аргументы заслушаешься. Только Сидоров не просто хищник. Иногда, при большой оказии, и Сидорову приходится работать. Да так, что иногда оный Сидоров и живот свой на алтарь отечества кладёт. Случись беда, кинется народ к неведомой зверушке: «Защити, отец родной, совсем от бусурман проклятых житья нет», да не родной г. Каценелленбоген, а если бы и родным был, не смог бы всё равно защитить. У него вся сила в гудок ушла, в многодесятилетнее объяснение почему он хорошой, а Сидоров плохой, или если совсем конкретно — почему он здесь — чужой — работает министром, а родной Сидоров — в Париже шофёром.

Солженицын начинает с дотошного изложения истории еврейской общины России. Надо признаться очень удачного по тону и хорошо аргументированного. Но по мере приближения к роковому часу Х, изложение начинает вихлять на американских горках. Уже окончание царствования Николая I венчается следующим «выводом»:

«…завершилось первое 60-летие массового пребывания евреев в России. И надо признать, что такая древняя, проращённая и сложно-переплетённая проблема — пришлась не по подготовке, не по уровню и прозорливости российских властей того времени» (с.134).

Однако изложенные в книге Солженицына факты свидетельствуют совсем о другом. Перед читателем разворачиваются спокойные действия европейской администрации, решающей вопросы по мере их поступления и без суеты, малой кровью, постепенно играющей на повышение, по мере сил, именно посильно (любимое слово Солженицына) способствующей цивилизации одной из азиатских народностей российской империи.

Так же развивались взаимоотношения с поляками, финнами, грузинами, татарами, армянами, прибалтами и другими подданными Империи. Везде многодесятилетнее, как называет Солженицын, «экспериментирование», а на самом деле рутинная практика нормального государственного управления. Капля камень точит.

За «бессмысленные» шестьдесят лет русское еврейство сделало большой шаг в общеимперской ассимиляции. Русскому правительству удалось перетянуть евреев на свою сторону от польской общины, нейтрализовать влияние Германии и Австро-Венгрии. В кагалах была создана разветвлённая система осведомителей. В еврейской среде появились первые русскоязычные просветители — проводники культурной руссификации. Всё это заслуга русского правительства, его профессиональной, европейской работы. Что-то не удалось, конечно. А что может вообще УДАСТЬСЯ в национальном вопросе? Для этого его надо решить «окончательно». Всё остальное, как сама жизнь на Земле, — компромисс.

И мудрое и опытное царское правительство не решало еврейский вопрос, а просто жило рядом с евреями под одним солнцем и пыталось как-то это существование и той и другой стороне облегчить. Судя по успехам еврейской общины и русского государства того времени, вполне удачно.

Этот вывод сделает любой читатель, прочтя первые главы «Двухста лет». Я мог бы выписать по этому поводу десятки цитат. Но вместо «Сидорова», у Солженицына на горе фактов сидит абсурдный «Каценелленбоген»: «Неправильно, неверно, всё плохо, бездарно».

Такое впечатление, что автор просто не понимает самого ТОНА нормальной работы государственного аппарата.

Решали раньше в России проблемы по мере появления, потихонечку, по-европейски, без татарских взвизгов. Как смеялись сразу всё понявшие русские чиновники после февральской революции. Стали интеллигентские гении работать «по 16 часов в сутки». Не так, дурачок монгольский. Утром встань. сделай гимнастику, прими душ. Потом лёгкий завтрак, кофеёк, утренняя газета. Затем в департамент работать. Тоже без ударных взвизгов. И пообедать, и сигару выкурить, и в уборную сходить. На работе не засиживайся. Вечером хорошо почитать художественную литературу, а то и сходить в театр отдохнуть. Татарский замарашка за первый день даст 300 % «плановой работы», а европеец 100 %. Во второй-пятый татарин — 150 %, а европеец — 100 %. В шестой-десятый татарин — 100 % и европеец — 100 %. В одинадцатый-двадцатый татарин даст 75 %, а европеец 100 %. В двадцатьпервый-сороковой татарин — 50 % и нервное истощение, а европеец — 100 % и хорошее настроение. На пятидесятый татарин — 25 % и инфаркт миокарда, а европеец — 100 % и венок на могилу азиатскому «гению». Так в Эсесере и кувыркались аж до 1953 года, пока не приняли наконец закон «о нормализации рабочего дня». Не прошло и сорока лет, да попутно несколько десятков миллионов соотечественников в гроб уложили.

Солженицын обвиняет русских в отсутствии ударного, окончательного решения еврейского вопроса. Нет, у евреев были века истории, и у русской администрации тоже были не «всенародно избранные гаранты», а века. По правопреемственности с римской-то империей не поменьше опыта. Кофеёк, газетка, департамент, кофеёк, газетка, департамент. А ну-тка ПОСПОРЬ. Людей-то нет, есть СИСТЕМА. СИСТЕМА сожрёт всё. Анонимно, так что и мстить некому. И никакие арабские «шариаты» и «шулхан-арухи» здесь не помогут.

Так же пилили РУССКО-НЕМЕЦКИЕ дворяне и другие народы. И споткнулись не на финнах, поляках или евреях, споткнулись на основном колониальном народе русских.

Солженицын много пишет в своём исследовании о неудаче еврейской земледельческой колонизации, когда на протяжении десятилетий царское правительство делало всё мыслимое и немыслимое, чтобы приучить евреев к производительному труду, а евреи предпринимали не менее героические усилия чтобы никогда и ни при каких условиях не жить в нижних девяноста шести процентах социальной пирамиды.

С сарказмом автор описывает как евреи-земледельцы ломали сельскохозяйственные орудия, морили скот, бежали куда глаза глядят, занимались чуть ли не членовредительством. Картина мягко говоря впечатляющая, особенно если сопоставить её с параллельным идеологическим визгом по поводу того, что евреям запрещают работать, мешают работать, не дают работать. Это блестящие, прямо-таки хрестоматийные страницы солженицыновского исследования.

Но подлинной грандиозности картины происходящего автор тем не менее не понимает. Даже не видит в упор. Не видит, как в то же самое время русские крестьяне, дикие примитивные люди, находящиеся на уровне чуть ли не подсечно-огневого земледелия Африки, ломали плуги, сопротивлялись любым улучшениям своего быта, убивали врачей и агрономов, да и грабили и разрушали хозяйства колонистов-европейцев в Новороссии, основном районе и еврейской земледельческой колонизации. Кто был основной социальной базой большевиков во время гражданской войны на Херсонщине и в Крыму?

Русские крестьяне. Сквозь русские деревни белогвардейцы проходили как сквозь строй. Вдогонку неслась матерная ругань, плевки. Отставших и раненых добивали кольями, рубили топорами. Кто из народной толщи поддержал белое офицерство? Да немецкие колонисты, сначала дочиста ограбленные, а потом почти полностью вырезанные русскими крестьянами и евреями. И какая интеллигенция, не аристократия — «малый народ», а разночинная интеллигенция могла появиться от такого народа, каким были не евреи, а русские даже в конце XIX века?

Солженицын сам не понимает сути своего сопоставления еврейского и крестьянского вопроса, когда пишет:

«К моменту вступления на престол Александра II уже столетие как перезрел и неотклонно требовал своего разрешения в России — крестьянский вопрос. Но вдруг выступило, что не с меньшей настойчивостью требовал себе решения и вопрос еврейский — не столь давний в России, как застарелое и дикое крепостное право, и до сих пор не казавшийся столь масштабным для страны. (А отныне — весь XIX век насквозь, и в Государственной Думе до самого 1917 года — вопросы еврейский и крестьянский будут то и дело оказываться смежны, состязаться, так они и переплетутся в соревновательной судьбе.)» (с.135)

Некритически повторяя либеральную легенду о «крепостном праве», будто бы «запоздавшем на сто лет», или, — если повернуть медаль оборотной стороной, легенду о русских поселянах, двухметровых голубоглазых блондинах, столетиями «искусственно» содержимых в невежестве злокозненном правительством, Солженицын незаметно для себя повторяет в иной ипостаси легенду об «арийском зверье, куражищимся над высококультурными семитами». И так же незаметно для себя Солженицын своей книгой опровергает не только миф № 2 о мучениках-евреях, но и миф № 1 о мучениках-крестьянах. Показывая историю европеизации еврейского «кагала», которой он ожесточённо сопротивлялся, Солженицын тем самым показывает в карикатурной форме (по масштабам и усилиям) то же поведение русского «мира», по своей сути также вполне азиатского, и в конце концов «склещившегося» с РОДНЫМИ по общему уровню культуры русскими евреями.

Сам замысел Солженицына описать русскую историю XIX–XX вв. как историю ОДНОГО общества неверен по своей сути. Изложение неизбежно будет сбиваться на советскую генеалогию, когда от времён Рюрика до конца XIX века изложение истории рода князей Лобановых-Ростовских идёт как по писаному, но приближаясь к роковой дате, повествование начинает вихлять и петлять. И наконец изгибается лентой Мёбиуса и подкинутый в 1917 году в ростовском детском доме цыганёнок Миша Лобанов, вдруг оказывается единственным законным наследником, а несчастные сородственники — дегенератами, самозванцами и даже несуществующими вовсе. Далее, от 1917 года история идёт опять более-менее плавно и правдоподобно: городское ФЗУ, первая судимость, работа сельским кузнецом, выгодная послевоенная женитьба на дочке председателя сельсовета.

Неудивительно, что наиболее слабым у Солженицына оказывается описание истории предреволюционных десятилетий. Автор просто не понимает, что уже переход к «парламентской республике» 1905–1907 гг. явился этапом общей АЗИАТИЗАЦИИ русского государства, а поскольку в самих своих основаниях это было государство европейское, то речь шла не просто об азиатизации, а о деколонизации, об освобождении азиатской колонии от европейской метрополии путём физического уничтожения последней. Разумеется, парламентская республика более прогрессивная форма правления по сравнению с абсолютистской монархией. Но только в контексте единой цивилизации. Если же речь идёт о различных этносах, то что демократичнее: «абсолютистская» Пруссия 1800 года или «демократический» Египет 2000? Ответ самоочевиден.

После 1905 года Россия перешла от европейского абсолютизма к «младотурецкой» (ведь САМИ СЕБЯ так люди назвали!) демократии. Ну, а от танзанийского парламента к культу великого Мганги дистанция в 30 минут. Это как ветер дунет. Может дунуть и сам, да в 1917, как известно, ещё и помогли. Надули.

Описываемые Солженицыным в конце первого тома азиатские «страсти-мордасти» дела Бейлиса были невозможны в более культурной и цивилизованной ДОпарламентской России. Дело не в каком-то заговоре, отдельном преступлении, а в быте кривых пыльных азиатских закоулков: с оборванными дервишами, лупоглазами ассирийцами-«душителями», вороватыми духанщиками. Кто-то кого-то убил, что-то у кого-то украли. А в общем белому человеку лучше туда в одиночку не соваться. Как сейчас в Москве говорят, «подрежут», только пробковый шлем по переулку покатится.

Вовсе не Солженицын-историк, а Солженицын-идеолог «припечатывает» несчастную Россию могильной плитой:

«Да ведь Российская Империя и весь XIX век и предреволюционные десятилетия, по медлительности и закостенелости бюрократического аппарата и мышления верхов, — где только и в чём не опоздала? Она не справлялась с дюжиной самых кардинальных проблем существования страны: и с гражданским местным самоуправлением, и с волостным земством, и с земельной реформой, и с губительно униженным положением Церкви, и с разъяснением государственного мышления обществу, и с подъёмом массового народного образования, и с развитием украинской культуры.» (с.305)

Особенно хороши упрёки в «неразъяснении мышления обществу». 20-летний оболтус орёт на старика-отца, почему тот не воспитал в нём уважения к родителям. Солженицын здесь некритически воспроизводит взвизги неуспешной полуазиатской интеллигенции начала прошлого века. Безкультурье которой являлось не результатом «нерасторопности» государства, а следствием действительной отсталости основной массы населения.

Упрекая правительство в том, что оно неподсказало интеллигенции, что она должна быть интеллигенцией, то есть, должна вместо подпиливания телеграфных столбов, например, учить в школах детей, Солженицын превращает многострадальную власть во всесильное божество, способное «творить миры». Увы, политика — искусство возможного. Когда Солженицын пишет, что правительство не удосужилось «СОЗДАТЬ сильные, яркие и убедительные» печатные органы, чтобы «бороться за общественное мнение» (с.432), то не замечает, что совершает логическую ошибку. Правительство, СОЗДАЮЩЕЕ прессу, перестаёт быть правительством, и превращается в литераторов. Здесь логично пойти дальше и упрекнуть саму интеллигенцию в том, что она НЕ СОЗДАЛА правильного народа. Народ можно упрекнуть в том, что он НЕ СОЗДАЛ страну, в которой должен жить, и далее до бесконечности, вплоть до упрёка булыжнику в том, что он булыжник, а не Бог. Богом, творящим материю, у Солженицына является несчастный Столыпин. Он так и пишет: «Основная задача Столыпина была — крестьянская земельная реформа, создание крепкого крестьянского землевладения». (с.435)

Не регуляция, не упорядочение, не расчистка пути, не обеспечение условий, а СОЗДАНИЕ. Но ведь не СОЗДАЛ Столыпин — этот (тут можно полностью согласиться с автором) умный, талантливый государственный деятель — нового русского крестьянина. И не потому, что убила его рука террориста, — КРАХ потерпела сама столыпинская реформа. Русский крестьянин оказался тем, кем он был — русским крестьянином, оставшим от западноевропейского крестьянина на 300–400 лет. И сказал своё могучее: «НЕ ХОЧУ! Не надо никаких реформ». Точно так же русское еврейство сказало: «НЕ ХОТИМ БЫТЬ ЕВРОПЕЙЦАМИ, хотим быть арабами-иудаистами, устраивать верблюжьи скачки и учить в медресе диамат. А на вашу европейскую культуру с её индивидуализмом и римским правом мы ПЛЮЁМ.»

Это было сказано не раз и не два — это был столетний рёв людского моря, в котором безвучно утонули все столетние же усилия европейской «колониальной администрации». Усилия эти были не менее, а, пожалуй, более упорными, чем усилия прочих европейских государств. Ибо отступать русским «колонизаторам», как в ЮАР, — было некуда. Стояли до конца. И точно также, как только развитие восточноевропейского еврейства и восточноевропейского крестьянства достигло фазы индивидуального сознания, самая дикая, самая азиатская политика советского правительства не помешала ни еврейской эмиграции, ни перестройке, ни демонтажу социалистической экономики. Опять же, потому что политика — это искусство возможного.

Говоря о кишинёвском погроме (и скрупулёзно, на фактах показывая, сущность этих азиатских беспорядков) Солженицын вдруг патетически «обобщает»:

«нераспорядительность русской полиции> явный признак застоявшегося дряхлеющего правительственного аппарата. Или уж вовсе не держать Империи (сколько войн ведено, сколько усилий положено, чтобы зачем-то присоединить к России Молдавию) — или уж отвечать за порядок повсюду в ней». (с.322)

Ну а зачем Британская империя присоединила Индию? Зачем допустила там погром в сто тысяч раз больший (восстание сипаев). Это ведь глупость совсем феноменальная — доводить «свиным ухом» несчастных мусульман. Тоже видимо, «зря империю заводили». А еврейские погромы во французском Алжире? Тоже «плохая французская полиция»? В чём же претензии Солженицына именно к русскому государству.

Чем именно оно особенно выделяется и неизменно в худшую сторону от «передовых демократий»? Может быть тем, что тогда постоянно использовался «еврейский вопрос» в антироссийской пропаганде?

«На Западе, — по мнению Солженицына, — после кишинёвского погрома прочно укрепилось отвращение к России, представление как о засидевшемся чучеле, азиатской деспотической стране, где царит мрак, эксплуатация народа, безжалостное содержание революционеров в нечеловеческих страданиях и лишениях, а теперь вот — и массовые „тысячные“ убийства евреев, и направляемые ведь самим правительством! (А правительство, как мы видели, не угналось рассеять эту извращённую версию вовремя, доказательно и энергично.) И на Западе стало вполне возможным, даже достойным, надеяться на скорейшую революцию в России: она была бы благом для всего мира, а в частности — для российских евреев.» (с.346)

Изучая тему, вольно или невольно автор преувеличивает значение еврейской проблемы в то время. Моральные соображения в мировой политике составляли восемь процентов, как флюгер поварачиваемые из стороны в сторону в зависимости от коньюнктуры. Да и в рамках этих восьми процентов еврейский вопрос конкурировал с десяткам других (китайским, армянским, арабо-мусульманским, пролетарским, суфражистским). Если захотят придраться — придерутся к чему угодно. А будет выгодно — слона в упор не заметят. В этой связи можно вспомнить пикантную деталь истории гражданской войны в США. После её начала изнывающие от своей демократии Англия и Франция встали на сторону рабовладельческого Юга, признали его независимость и организовали мощную поддержку, включая продажу военных судов. А дикая феодальная империя Российская направила две эскадры на помощь северянам.

Политика есть политика: муссирование еврейского вопроса в начале века было лишь второстепенным элементом международных отношений. То есть ключом к решению еврейской проблемы для России были не какие-либо внутренние реформы или пропагандистские кампании, а правильная дипломатия по отношению к Антанте и Тройственному союзу.

Неужели Солженицын полагает, что Англия или США не имели действительной информации о положении евреев в России или например сейчас не имеют представления о сверхпривилегированном положении «угнетаемой» чеченской общины в Москве или Петербурге? Это ПОЛИТИКА. Убеждением политические и дипломатические вопросы не решаются. Убеждение в политике это следствие политического действия, а не причина.

«Ужасы кишинёвского погрома» были нужны Англии, контролирующей через телеграфные компании мировой информационный поток, для решения своих внешнеполитических задач. И задачи эти имели к судьбам российского еврейства отношение самое отдалённое. Задачу решили — после 1907 г. ужасы исчезли. В 1915 г. возникла другая задача — снова появились «ужасы».

Надо признать, что во внешней политике Солженицын вообще разбирается весьма слабо. Его книга, к сожалению, «изукрашена» милюковская болтовнёй политического дилетанта, не имеющего представления о сложнейшем механизме международной дипломатии:

«Самым неосмысленным безумием ХХ века была, несомненно, первая мировая война. Безо всякой ясной причины (!) и цели (!!) три великие европейские державы — Германия, Россия и Австро-Венгрия — столкнулись насмерть, чтобы двум уже не выздороветь в этом веке, а третьей — рассыпаться». (с.476) «Ещё в 1907 году (опять же безо всякой настоятельной надобности) Николай II дал втянуть себя в военный союз с Англией (и тем стянул на своей шее петлю будущего русско-германского столкновения)». (с.478)

Когда таким «галопом по европам» летели либеральные писаки из кадетской партии, то по крайней мере в этом был определённый политический расчёт: оклеветать и опозорить противника, вырвать в удобный момент из его рук руль государственного управления. Но ведь что дальше-то было всем давно известно. Свергнув законную власть в феврале 17-го года, накануне величайшего государственного ТРИУМФА России, милюковы несмогли даже воспользоваться чужим успехом — поскакали по Европам в семейных трусах с «Рулём» — ничтожным эмигранстким листком. Зачем же в XXI веке повторять клевету навечно дискредетировавших себя полуазиатских интеллигентиков:

«Жемчужина царской администрации генерал Сухомлинов, проваливший подготовку к войне с Германией» (с.378)

«Государь „проницательно“ предложил пост главнокомандующего своему любимцу пустомеле Сухомлинову, военному министру. Сухомлинов, естественно отпорхнул от такого почёта.» «Кормило военного управления одной третью России досталось ничтожному, даже не военному, а административному генералу Янушкевичу.» (с.479)

В подобном кафешантанном стиле убелённый сединами патриарх советской литературы говорит о лучших людях России, выдающихся ПРОФЕССИОНАЛАХ, которые расчётливо, берегя силы, выиграли самую великую битву в русской истории и, приведя свою родину к победе, пали от подлого удара в спину. Один пал жертвой сверхнаглой клеветы, второй — подло убит.

И ведь САМ Солженицын пишет в другом месте своей книги:

«Много цветов успеха сорвал Прогрессивный блок на Сухомлинове, но к концу уже Временного правительства и сами вынуждены были признать, что — с пустышкой носились, никакой измены не было.» (с.503)

Ослеплённой советской ненавистью к России, писатель похоже как-то путает пустышку-клевету с человеком, по адресу которого она была пущена. Вроде как и сам Сухомлинов тоже какая-то пустышка. Ну там погоны содрали, швырнули в тюрьму, толпа плевала в глаза. «Анекдот». А что переживал этот военоначальник, достойно подготовивший Россию к великой войне, талантливый военный писатель, искренний и добрый человек, беззаветно любящий свою родину?

Молчит правдолюбец Солженицын. Почему? Сердце у него чёрствое? — Нет. Обыкновенная человеческая глупость? — Тоже нет. Солженицын человек умный. Просто Сухомлинов для него чужой. Русский, а не советский. А чужого не жалко. То есть жалко, но вообще, без подробностей. Вроде как что-то у кого-то украл. Ах не украл — ну ладно. Всматриваться особенно некогда — чужое.

Но. Солженицыну, напомню, 85 лет. Это человек ПОЖИВШИЙ. Видевший — многое. В таком положении естественно скрывать, или, по крайней мере, сдерживать первичные эмоции… Что же заставило маститого литератора несдержать свои чувства по поводу русского государства? Смею предположить, что двигал им здесь определённый расчёт.

Книга Солженицына о евреях написана неевреем. Объективно, сдержанно, но неевреем.

Без первичного пафоса «НАШИ ИДУТ», этой альфы и омеги еврейского, да и любого другого восточного национализма: никаких рефлексий, никаких реминисценций и оговорок. Просто «НАШИ ИДУТ». «Наших» в книге Солженицына нет.

И поэтому, не смотря на все балансировки и экивоки, еврейская часть аудитории (а написано к ней и для неё, также как Архипелаг написан советским и для советских), совершенно естественно воспримет книгу Солженицына как антисемитскую.

Нужна балансировка СЕРЬЁЗНАЯ, надо чем-то пожертвовать и чем-то очень существенным. Что заставит еврейскую аудиторию, по крайней мере, книгу прочесть, по крайней мере, УДОСТОИТЬ сколько-нибудь реального диалога. И Солженицын жертвует.

Жертвует погибшей в 1917 году Россией, давно превратившейся у советских в тряпичную куклу для отработки штыковой атаки. Делай — раз, делай — два. Под вонзающимся в соломенное нутро штыком качается кукла, потешно трясёт матерчатыми конечностями:

царь дурак — раз;

премьер-министр дурак — два;

обер-прокурор дурак — раз;

и снова царь дурак — два;

министр внутренних дел дурак — раз;

председатель Госсовета дурак — два;

опять царь дурак — раз;

верховный главнокомандующий дурак — два.

Мёртвым не больно. И ответить они не могут.

Солженицын договаривается до того, что проводит параллель между русским и советским правительством: «Общее между тем и другим в самодовольном и бездарном правлении» (с.499).

Декларируемая в предисловии задача Солженицына и высокая, хорошая задача помочь интеграции еврейской общины в СССР, нейтрализовать её деструктивные устремления, обеспечить счастливую, достойную жизнь своему, СОВЕТСКОМУ народу. Но в соответствии с этой задачей, погибшие в 1917 году несчастные русские всё дрыгаются под писательским штыком: делай раз, делай два. Дурак — идиот, идиот — дурак. А не пора ли оставить несчастный и ВЕЛИКИЙ народ в покое? Солженицын в своей статье «Славянская трагедия» пожелал добра благородным украинцам:

«В самостоятельном развитии — дай Бог Украине всяческого успеха… Только как бы нахватанное — ребром не выперло.»

Самому Солженицыну и его советским «россиянам» тоже можно пожелать доброго пути скатертью-дороги. Только не надо обижать другие народы. Тем более народы умершие. О мёртвых или хорошее или — ничего. Действительно, евреи и потомки русских крестьян, имеющие к великороссам XIX века такое же отношение, какое современные прибалты — к уничтоженным остзейским немцам, живите вместе. И 200 лет, и 400, и 600. Не надо только жить ВМЕСТО. Ибо мёртвые, если тревожат их память, встают из могилы и мстят.[2]

Стилистически стремление автора найти противовес вполне оправданно. Пытаясь трезво и беспристрастно рассказать об истории еврейской общины в России, логично не сорваться в националистическую антитезу. И противовес должен быть.

Казалось бы искомая величина под руками в виде второй составляющей известного самоопределения: «Мы молодая гвардия евреев и крестьян». Но Солженицын, как советский националист, всеми силами защищает «россиян» становой хребет недоделанного советского народа.

Советские «россияне» в XIX веке, как и евреи, составляли особое сословие сословие крестьян (вкупе с крестьянским же по своей сути «пролетариатом»). Если о евреях Солженицын говорит «без любви», а о русских городских сословиях — просто с ненавистью, то «россиян» лелеет и тетёшкает не меньше, чем фанатик-сионист киббуцников 20-х годов. Русские поселяне, как и евреи, многострадальные, плачут от унижения и непосильного труда.

А знаете, Александр Исаевич, ведь евреи-то лучше. По крайней мере, по одной причине. В своей массе они Россию… скажем так… не любили. Но с другой стороны: а за что её им любить? Она их любила? Очень сомнительно. А вот крестьяне русские… Прибалтийские крестьяне своих немцев живьём в землю закапывали. Но ведь это был чужой народ, народ захватчиков. Более культурный, но угнетающий коренное население так же, как англо-шотландцы угнетали «ирландских собак». А русские горожане русских крестьян любили, и, любя, как своим, прощали им многое. Крестьяне же не простили им ничего. Так кто же лучше, если позволительно применять эту категорию к национальным отношениям? Я думаю, что евреи — лучше. МНОГО лучше.

Может быть «царская Империя» для Солженицына — это последний бастион советскости, которая связывает его с современным пост- но именно постСОВЕТСКИМ обществом и делает из апатрида человеком живущим на Родине. Поэтому он, пусть не вполне осознанно, и использует в этой книге именно «царизм», а не «крестьянство» в виде чучела, необходимого ему, как прирождённому пропагандисту, для успешной шахматной игры (чтобы упредить обвинения в грубой тенденциозности).

Примечания

1

Цит. по изданию А. Солженицын, «Двести лет вместе», М. 2001.

2

Здесь обрывается текст публикации в «Дне литературы». Сокращение было вызвано причинами технического характера.

Оглавление