«Буйный бродяга 2014 №3»

Буйный бродяга 2014 №3 (fb2) - Буйный бродяга 2014 №3 (Буйный бродяга - 3) 1403K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Альманах «Буйный бродяга» - Ия Корецкая - Яна Юльевна Завацкая - Александр Харченко - Юлия Лиморенко

Предисловие

Невелик наш нынешний год, невелик, но очень уж страшен!

То, о чём писали и говорили четверть века фантасты и публицисты, философы и визионеры, стало явью; война явилась не на окраины бывшего СССР, не в раздираемые этническими противоречиями долины дальних стран. В самом сердце индустриальной, научной и культурной мощи Советской страны, на Украине, подняла окровавленные головы гидра империализма. Хищники всех мастей, спешащие успеть к новому переделу мира, дёргают за ниточки своих марионеток — национальную интеллигенцию, готовую прославлять ложные ценности «идентичности» и «нации», лить котлами казённый патриотизм на головы бывших и нынешних сограждан, призывать к «выбору» рабства и «окончательному разрыву» с остатками свободы, самоуважения, чувством собственного и коллективного достоинства, всеми этими «пережитками» рабочей солидарности, служившей цементом культуры и нравственности всего советского народа.

В час, когда пишутся эти строки, на Донбассе льётся кровь рабочих, а продажные издания всего мира извергают мутные потоки грязной и лживой пропаганды, призванной со всех сторон оправдать империалистическую бойню. Национализм, фашизм, имперское самосознание не просто подняли голову в нашем мире и в нашем обществе; они рычат, беснуются, они требуют человеческих жертв, и продажные борзописцы рабски служат им, надеясь затолкать нас всех в безвыходный мешок исторической ловушки — новой мировой войны. Остановить эту войну, приблизить освобождение мира от власти новых рабовладельцев — долг каждого честного человека.

Ни злобный вой империалистов, ни прыжки и гримасы их наёмных паяцев не убили в людях интерес к будущему, к борьбе за новую, лучшую жизнь для себя и для следующих поколений. Каждый сражается за это лучшее будущее как может. Одни уезжают как можно дальше от событий, пленённые мифом о райской жизни «за кордоном», забыв при этом, что войны и кризисы топтались по буржуазному Западу не меньше, а то и больше, чем по многострадальному СССР и предшествовавшей ему Российской империи. Оставим их, не будем осуждать; каждый живёт так, как ему по силам. Другие ушли во «внутреннюю эмиграцию», заняты своими делами, своей повседневной жизнью, в тщетной надежде, что перемены не коснутся их. Не осудим и их; во все времена большинство считало, что решения судьбы принимаются наверху, в недосягаемых сферах, и человек не властен изменить в окружающем мире ровным счётом ничего. Была, конечно, надежда, что поколения советского воспитания могли хотя бы частично вытравить из людей эту рабскую психологию. Увы, не сбылось! Оставим и этих наедине с их беспомощностью.

Но подлинной хвалы, подлинного уважения современников и потомков заслуживают те, кто не сдался. Среди нас есть сотни и тысячи тех, кто продолжает несгибаемо и мужественно сражаться за свои убеждения, призывать людей к мирному строительству, а при необходимости — и к суровой, беспощадной борьбе за новый строй, новый мир будущего. Наш авангард, теоретики и практики этой борьбы, не только выстоял под неоднократными ударами, направленными против них, но и несёт на себе тяжкий груз повседневного сражения с косностью, рутиной, с отравленной враждебной пропагандой, принижающей и уничтожающей все результаты их действий в глазах обывателя. Они не сдаются; слава этим людям ныне и в веках! Они — то семя нового строя, которое, случалось, не раз уже обрастало в лоне прошлых революций костяком и мускулами прогрессивного, побеждающего класса.

И рядом с ними, сражаясь бок о бок, всегда шёл и сейчас идёт в будущее авангард иного рода: мечтатели и выдумщики, изобретатели и спорщики, репортёры и писатели, любители заглянуть в бездны прошлого и, прищурившись, внимательно разглядывать на горизонтах истории контуры грядущего мира. Без них, возможно, теряет смысл сама борьба, само дело; кто станет заниматься тем, в чём он не видит перспективы? А перспективу надо увидеть, сравнить, объяснить, проанализировать; нужно прочувствовать её всеми чувствами, нужно заразиться ей как мечтой — или мечтать отвергнуть, как заразную болезнь, мечтать держаться от таких «перспектив» подальше. Задача всякого, кто берётся за художественное отображение идейной борьбы, — не только подчеркнуть прогрессивность или реакционность тех или иных идей, не только обосновать свою точку зрения, но и вызвать в читателе, зрителе, культурном человеке вообще эмоциональный отзыв на эту точку зрения — такой отзыв, который готовил бы сознание всякого человека к борьбе и труду ради чётко осознанных, разделяемых с другими целей.

Одной из граней этой деятельности по созданию новой культуры, новой эмоциональной связи между человеком — хозяином своей судьбы — и миром, к которому он причастен, становится коммунистическая фантастика.

Советский Союз в последние десятилетия своего существования не знал плановой пропаганды научного коммунизма. Истины и верные методы, преподававшиеся в миллионах институтов и школ, стали своего рода догматическими символами, вызывавшими отторжение у образованных людей именно в силу косности подходов к ним. Литература и драма утратили революционный порыв; идея строительства будущего свелась опять-таки к нескольким догматам; проповедовался аскетизм, культ самоотречения и жертвенности, резко контрастировавший с реальной экономической и культурной ситуацией. В этом положении возросла роль научно-фантастической и художественно-философской литературы, а также других видов искусства, прежде всего кинематографа, в формировании целей и задач личности, в строительстве системы ценностей. Жестокие упущения в этом вопросе привели к широкому провалу коммунистической пропаганды на фронте массовой культуры. Между тем, именно коммунистической фантастике, коммунистической футурологии мы во многом обязаны тем множеством молодых людей и людей средних лет, которые, несмотря на масштабную травлю идей и их носителей, всё ещё продолжают отдавать свои силы и труд, а подчас и свободу, и жизни на то, чтобы знамя коммунистического строительства не упало окончательно, втоптанное в грязь ногами науськанной толпы.

Коммунистическая фантастика в современном мире — предприятие, на первый взгляд, невыгодное. Печатать её не рискнут ни на Западе, ни, тем более, в странах бывшего СССР, павших в глубокое болото общественной реакции тем глубже, чем сильнее зазывала туда их общества нетрудовая интеллигенция, жаждавшая гибели прогрессивных начинаний и сознательного отказа от будущего. Журналы, публицистика? С каждым годом на них всё туже затягивается намордник. Наконец, открытое насилие над носителями коммунистических ценностей тоже начало набирать обороты. Все эти негативные процессы сопровождаются не только травлей и обструкцией, но и попытками прихвостней буржуазии примазаться к достижениям и ценностям эпохи строительства социализма, паразитированием на высоких идеях и высоких делах, пропагандой мертворожденных кадавров вроде «советской империи» или «православного СССР» — кадавров, вызывающих отторжение у человека мыслящего и чувствующего и ещё больше увеличивающих вред, наносимый нашим ценностям.

Чтобы писать, пропагандировать, обсуждать и даже читать коммунистическую фантастику в наши дни, требуется нечто большее, чем обыкновенная склонность к чтению, так часто принимаемая за образованность. Требуется желание большего, чем отвела судьба, требуется способность обретать широту кругозора и ломать узкий круг существующих символических представлений. Требуется воображение и логика, острый философский ум и способность увидеть главное за лесом второстепенных деталей. Наконец, требуется и элементарная смелость; чёрные силы истории стоят на нашем пороге, и не так уж малы шансы, что автор коммунистических по духу произведений окончит свои дни насильственной смертью — именно за то, что посмел думать и мечтать. Тем ценнее усилия тех, кто, отбросив страх и сомнение, продолжает стоять бок о бок в общем строю с борцами за лучший, более великий, более человеческий по своей сути будущий мир.

Мы, нынешние читатели и авторы, надеемся на то, что наша работа не пройдёт даром, а наши мысли и чувства, которыми мы хотим поделиться со всеми людьми планеты, станут ещё одним из крошечных кирпичиков, из которых складывается в наше время фундамент подлинного человеческого величия — величия всех будущих времён.

Александр Харченко

Проза

Ия Корецкая Икс, игрек, зет

Очередной прорыв случился под утро, и на этот раз наступила очередь Марка.

Будильник разорвал тишину громким курлыканьем, в которое уже вплетались запах ароматного утреннего напитка, тонизирующая симфония желтых листьев и теплый привкус только что выпеченных протеиновых булочек. Симпатичная девушка-инспектор смущенно улыбнулась со стены и произнесла:

— Такая незадача... Сочувствую.

— Ерунда, — стараясь бодриться, сказал Марк.

Тей’ЖаО подкатился и уткнулся ему в ногу, завибрировал мелкой просящей дрожью. Марк поднял трепещущее тельце, прижал к себе:

— Нет, малыш, туда я не могу тебя взять. Придется посидеть дома.

Надев защитный костюм, протестировав пушку и приладив на плечи контейнер, он спустился в кабину и набрал трехмерные координаты Зомбитауна.

Ходячие мертвецы бесцельно слонялись возле стены. В первых рядах Марк разглядел стайку вялых недорослей обоих полов — идиотические ухмылки стали шире при появлении человека, они принялись гоготать, захлебываясь мокротой, и выкрикивать оскорбления. Эти были не слишком опасны — просто надышавшиеся пара или переевшие грибков хулиганы, им ещё расти и расти до матерых особей. За их спинами в полутьме шныряли юркие и расхлябанные, стреляли бегающими глазками. Среди шакалов затесались несколько серьезных, немногословных, готовых на всё. Под мышками и за поясом у бандитов просматривались примитивные стрелялки, которые здесь мастерили из всего напоминающего литые трубы. Ещё одна причина для культурного эмбарго.

В центре группы, широко расставив ноги, торчал зомби-блюститель с металлической бляхой на груди. Завидев человека, он широко сплюнул и отвернулся. У стены имел место смотритель со своим флаером, замаскированным под местный транспорт. Протиснувшись через толпу, Марк пожал ему руку и осведомился:

— Какие приняты меры?

— Ситуация вышла из-под контроля в 3.03, нестабильность разрастается в шестом и восьмом районах, — отрапортовал Байт. — Приняты меры по минимизации... хм... утечки.

Марк еле сдержал улыбку — здесь, в неверном отсвете фонарей, отражающихся в гнилостно блестящих лужах, она была неуместна.

— Спасибо за проделанную работу, товарищ.

Настроив измеритель, он включил сенсор и запрограммировал пушку. Та выбросила залп ферромагнитных частиц в систему удаления отходов, запаивая прорехи. Вторичная сетка наведенной деформации легла поверх схемы и к ней подключился помехоуловитель. Началась переработка, восстановили цикл дрожжевые теплицы. Существование Зомбилэнда, поддерживаемое сверху, незаметно продолжило свой курс.

— Хотел бы я знать... — задумчивый голос смотрителя отвлек Марка от непривычной кропотливой работы. Автоматически перебрасывая ресурсы от решения задачи Воббельта в параллельном потоке мышления, он отозвался:

— Это наш долг. Они когда-то были людьми... или их предки.

— Прокатитесь со мной?

Архаичная машина смотрителя вызвала бурный ажиотаж в толпе. Они протискивались сквозь строй злобных и завистливых взглядов, шипения пополам с заискиванием. Молоденькая девица с нелепо выкрашенным лицом задрала юбку до пупа, открыв несвежую зеленоватую кожу. Марк отвернулся — но его встретил с тротуара метко пущенный ком грязи. Тут же на них бросились сразу пятеро. Прямо лицом к лицу — оскаленные зубы взрослого зомби с не поддающимся описанию рычанием и воем ударились о кефлоновую оболочку скафандра.

Пришлось идти на крайние меры — применять оружие. Контейнер открылся, выставив дуло реморализатора. Но сначала Марк успел проглядеть результаты сканирования и тяжело вздохнуть: нападающих вовсе не волновало улучшение их транспортной сети! Всё чего они хотели: иметь, заграбастать любым путем для одних себя, а при неудаче — сломать, уничтожить, растерзать флаер до кучи лома. Подростки уже насели на машину, тужась перевернуть... Другие копошились вокруг только что восстановленного Марком отвода, инстинктивно выискивая слабое место.

Беснующихся зомби накрыло веером направленного излучения. Головы качнулись — и поднялись, скрюченные фигуры слегка выпрямились, лица стали благообразнее — и это было, пожалуй, самым страшным из увиденного сегодня.

Взамен вандализма и разрушения они собрались в кружки и занялись светской беседой. Мужчины стояли, выпятив животы, и, разводя руками, демонстрировали свой уровень солидных приобретений. Курс местных акций опять вырос, и некоторые обсуждали покупку больших домов на Латрам-авеню. Другие возбужденно рассматривали картинки. Группа аутсайдеров кривлялась в углу, пытаясь как бы ненароком задеть признанных и утвердиться или увести одну из женщин с собой. Те трещали отдельно, и слух Марка выхватывал из воздуха наименования салонов, вещей, марок.

Чуда не получилось. Наивысший уровень, доступный для этих существ, был всего-навсего уровнем потребления, их мечты — о переходе на высшую ступень иерархии и замещении более удачливых, называемых элитой или верхушкой в фанатично поддерживаемой полутрупами пирамиде общественного устройства.

Марк покачал головой, и андроид откликнулся зеркальным жестом. Бережно вырулив из озаботившейся своим статусом стаи, они поднялись выше. Трущобные районы, возрождавшиеся несмотря на многовековые усилия людей, благоустройства и перестройки, окаймляли угрожающе темным кольцом более приличные домики в несколько комнат и даже с цветами на белых крылечках. Это было обиталище смирных, ещё не активированных, но всё же носителей. Их кругозор был ограничен подобием человеческой семьи, к которой они привязывались со страстью, недоступной пониманию современника, и которая исключала все остальные чувства. В подобии ночного сна (условности здесь означали всё), с открытыми глазами они мечтали о повышении на службе, позволяющем не трудиться, а надзирать за соседями, о новой не протекающей крыше, о поездке на острова.

В середине Зомбитауна, как зловещие цветы на болоте, сияли вывески лавок, служащих для того, чтобы поддерживать престиж покупкой неудобного тряпья и железок за пластиковые жетоны — и хвастаться перед теми, у кого их нет. Ревела музыка, тихо звенели устройства личного опознания, дребезжала сигнализация, надрывалась звуковая реклама. Афиши и табло приглашали в рестораны и бары, зазывали в интимные уголки. Полуголые женщины, доведенные до почти человеческой кондиции в специальных косметических кабинетах, прохаживались по подиуму. Эта пародия на культуру была страшна и нелепа. Полуразложившиеся повара и официанты, хозяева и прислуга, продавцы и покупатели, домашние зомби и вылощенные зомби, дикие зомби и добродушные, склонные к благотворительности — все как один лишенные искры общественного сознания, даже тени мысли о равенстве, навеки застывшие в янтаре своего стремления к смерти.

В одном из окон Марка остановил взгляд, полный холодной беспримесной ненависти. Крупным планом он увидел мертвеца в шелковистом сером костюме и узких очках-лазероскопах. На плечи его был накинут белый халат, и по обстановке заметно, что это так называемый зомби-аристократ с практически незатронутой высшей нервной деятельностью — редкая мутация. На полках кабинета или гостиной были расставлены старинные книги — Кейнс, Библия, Рэнд.

— Вы приглядываете за этим?

Андроид энергично кивнул:

— Я знаю несколько поколений их ветви. Тяжелый случай.

— Мы до сих пор ищем лекарство, вакцину, сыворотку. А продвинулись ненамного.

— Буду ждать столько, сколько понадобится.

Смотритель открыл дверцу и помахал вслед.

Дома, со стаканчиком тоника, с верным карликовым фомальгаутским спрутом на коленях, Марк всё ещё видел перед собой рафинированное абсолютное зло в красных глазах мутанта.

Инспектор ласково провела пальцами по его бицепсу:

— Мы могли бы послать робота с дистанционным управлением. Иногда я сомневаюсь в мудрости рекомендаций Совета...

— А я теперь уверен в их правильности, — Марк отхлебнул глоток пряного. — Если мы будем слишком заботиться о своих удобствах и душевном покое, то можем в конце концов деградировать до их состояния.

Девушка поежилась, послала Марку воздушный поцелуй, и растворилась в электронном облаке Центральной Передающей.

За окном пели вихри и струи аммиачных бурь.

Будильник подсоединился к гипоталамусу и выбрал антураж для сегодняшнего настроения.

Вместо желтых листьев Марк включил квазары Угольного Мешка — и приступил к работе.

Яна Завацкая Светлое будущее

Короче, иду я такой по Невскому, и навстречу мне Мурикс.

Кто такой Мурикс? Фамилия у него Муров, отсюда погоняло. Мы с ним учились лет пять назад в политехе, пока я не отвалил после третьего курса. Так вот, Мурикс — это вот что: сидит, значит, на лекции такой мрачный тип на заднем ряду с нотиком и откровенно ничего не слушает, а чем-то непонятным занимается. Препод бубнит, уравнения какие-то пишет. Наконец, препода достает это все, он начинает к Муриксу докапываться — мол, чем вы заняты. Мурикс глаза поднимет, на доску мутно глянет и руку протягивает:

— У вас ошибка в пятой строчке снизу. Там не x в степени b, а y в степени b должно быть!

Препод и затыкается. Мурикс у нас круглый отличник был, хотя ничего не делал. Все думали, он в Штаты свалит потом.

Оказывается, не свалил. Да и вид стремный — стоит себе такой в джинсиках, в футболке с рынка, сумочка с нотиком потрепанная на ремне.

— Здорово, — говорю. А сам думаю — вспомнит ли вообще. Я ж из института свалил, с тех пор не видались. Хотя тогда не раз квасили вместе, на дачу группой ездили, все дела.

Смотрит на меня, то ли узнал, то ли нет:

— Привет.

— Не узнал, что ли? — говорю, — Борис я, Круглов. Ну Боб! Кавголово, помнишь? Третий курс. Таньку Еремеенко!

На лице у Мурикса прояснение возникло:

— А! — руку пожал, — привет, Боб! Надо же, давно не виделись! Как жизнь-то у тебя?

То да се, разговорились. Выяснилось, что у Мурикса время сейчас есть. А мне домой лучше не появляться, как раз развод, моя стерва все еще там, к родителям в Тосно переться тоже мало радости.

Короче, пошли по пиву. Сидим, пьем. Я рассказываю — мол, так и так, как сессию завалил, так решил — на фига мне вся эта учеба, я тогда уже нормально зашибал, Нокию из Финки возил, а сейчас старший менеджер сети магазинов. Вообще-то, наверное, стоило вышку получить, подумываю на следующий год на заочное пойти. Мурикс молчит, улыбается так неопределенно. Он и раньше особо много не разговаривал.

— Ну а ты как? Аспирантуру закончил?

— Нет, — говорит он, — приглашали, но не пошел я туда. У меня другие интересы.

— А чем занимаешься?

— Работал после института на одном предприятии, потом оно обанкротилось. Я сейчас так, программки пишу на заказ, — и видно, что он колеблется.

— Слушай, — говорю, — а чего ты так? Ты же классный инженер, программер, ты же все можешь! Мог бы уже на Лексусе рассекать! Ну давай я тебя к нам устрою, у нас вакансия есть одна хорошая. Или если хочешь, могу с партнерами в Финке поговорить — за бугор свалить нет желания?

Он головой качает:

— Нет, Бобик, — и вдруг что-то загорается в его смурных глазенках, — я сам тебе работу могу предложить. Нет, извини, не работу, а... Ну словом, я тут одну штуку изобрел. Построил. На себе испытывал, опасности нет. Интересно до безумия. Но мне еще один испытатель нужен, внешний, чтобы я мог рядом стоять и данные считывать. Заплатить я тебе за это не смогу. Но... прикинь, что это — перспективный старт-ап. Такого еще никто не делал. Если мы это пробьем, если все получится... Лексус для тебя будет ерундой. Ну как, интересно?

— А о чем речь-то? — спрашиваю. — Что такое?

— Так не расскажешь, — говорит он, — могу показать, если хочешь. Поехали!

Если бы это был не Мурикс, и если бы мне не было так блевотно в тот день, я бы точно пальцем у виска покрутил. Ага, щас, гениальный изобретатель вечного двигателя в совковых джинсах. Но я знал Мурикса, и потому не то что поверил в его слова, в убежденность во взгляде, — но интуиция все же шевельнулась: в этом что-то есть. Словом, поехали. Но чем дальше мы забирались, тем больше меня снедали сомнения.

Во-первых, это оказалось у черта на куличках, в Купчино. Пока добирались, Мурикс мне так ничего и не прояснил. Дошли пехом до советской грязной многоэтажки. Ну, думаю. И там спускаемся в подвал.

— Я тут живу, — говорит Мурикс, — нормально снимать мне дорого. Да ведь одному ничего и не надо.

Там какая-то комнатка полуподвальная, койка, старый шкаф и реально крутой комп на обшарпанном столе. Даже два — нотик Сони и стационарный под столом, не видно, что именно, но ясно, что машинка мощная, не дешевка. И кресло еще неплохое, почти новое.

В общем, там смотреть было нечего, и мы пошли собственно в подвал, там оказалось просторное пустое помещение, запертое на замок. Мурикс замок открыл:

— Комнату я у дворника снял, и сюда он меня пускает. Я ему плачу немного. Здесь видишь, подключения есть, удобно.

А я смотрю на это его «изобретение», которое в центре стоит. И мне медленно так становится ясно, что Мурикс не свистит. Жопой чую — а не умел бы чуять жопой, не стал бы старшим менеджером, — что овчинка выделки стоит. Что здесь надо задержаться. Скепсис мой, короче, испарился.

Вот представьте восемь зеркал в человеческий рост, без всяких рам, и они поставлены под углом друг к другу. Никаких опор. Проводов тоже не видно, только к розетке один тянется. Но самое удивительное — что в центре эти зеркала словно исчезают. Там между ними какие-то грани сверкающие, и серый туман клубится. Как в фантастике.

— И что же это такое? — говорю я.

— Хрономовер, — говорит он, — ну от латинских корней... Двигаться сквозь время.

— Машина времени, что ли? — ошалел я.

Он стал объяснять. Это не то чтобы такая машина времени прямо, как в фантастике описывают. Чтобы сел и поехал куда хочешь. Нет. Но в общем в континууме — он так и сказал — есть такие опорные точки, соединенные какими-то гравитонными линиями. Он вообще разработал не то теорию единого поля, не то что-то вроде, но вместо того, чтобы пожинать плоды как теоретик, решил первым делом изобрести штуковину, которая из этой теории прямо вытекает. И у него получился вот этот хрономовер. На самом деле эта теория еще объясняет, откуда брать дармовую энергию. И как в Космос на дальние расстояния летать.

— Так чего же ты… — начал я, но глаза Мурикса тут сверкнули:

— А еще можно оружие изобрести. Это гораздо проще, чем даже хрономовер. Знаешь какое? Можно так, чтобы планета в черную дыру превратилась. А можно отдельные континенты в точку схлопывать.

Когда до Мурикса доперло, какую фигню он придумал — а придумал он это еще на пятом курсе, как идею, конечно, дорабатывал потом уже, — он и решил особо никуда не лезть официально. А вместо этого сидел тут и строил эту дурацкую машину времени. Тем более что энергии она не требует особой. От розетки он управляющую консоль питает. А сам этот хрономовер запитан от гравитонных полей. Ну вы поняли, да?

Так вот, ездить в будущее как угодно он не может. Может совершать прыжки на строго определенное расстояние. А именно на 137 лет. В прошлое вообще никак.

Мурикс только в этом году довел штуку до ума. Испытал на кошках. Все вернулись живые, невредимые. На прошлой неделе попробовал на себе.

— Ну и как там, в будущем? — спрашиваю я.

— Зашибись. Я серьезно.

Но дело в том, что для окончательной доводки аппарата необходимо, чтобы туда отправился наблюдатель. Причем не кто попало — там надо с приборов данные снимать и все такое. И чтобы этот наблюдатель сюда в прошлое пересылал что-то. А Мурикс отсюда мог бы на приборы смотреть и данные обрабатывать.

— Заплатить не могу, — говорит он, — но обещаю точно: это будет такое приключение, что ты его в жизни не забудешь! Ну как, рискнул бы?

Я, конечно, не сразу согласился. Было как-то боязно. Мурикс притащил пса — приблудный, видно, — засунул в аппарат, показал мне консоль, как все работает. Пес исчез в серой дымке. Потом вернулся через пять минут, вполне довольный. В общем, убедил меня Мурикс. По крайней мере, рискнуть можно, чего мне терять?

— Вот и хорошо, — сказал он, — у тебя же завтра выходной, ты говорил? Вот давай тогда завтра с утра, чтобы на свежую голову.

Вечером мы, конечно, посидели. Я предложил водочки, но Мурикс сказал, что разве что совсем немного — а то завтра будем в нерабочем состоянии. Выпили по стопке, потом еще немного. Разговорились.

Я уже ему как-то даже верить начал. Хотя, конечно, бред.

— Слушай, ну и как там, в будущем-то? Поди, война была ядерная?

— Да, — говорит он, — война была. Но уже большую часть последствий ликвидировали. Там очень хорошо, Боб. Ты даже не представляешь. Там, короче, коммунизм. Как у Стругацких — читал?

— Коммунизм? Вот ни фига себе! А я думал, его уже того... уже все прогрессивное человечество забыло про это.

— Нет, там настоящий коммунизм. Я сам удивлялся. Архитектура фантастическая, зелень кругом, люди такие открытые, веселые. Изобилие, все есть. Техника, конечно, очень интересная. В Космос они давно летают, Луну и Марс освоили.

— Короче, светлое будущее. Ну кайф! А чего ты там-то не остался?

Он вздохнул:

— Я там неделю почти пробыл, Боб. С людьми познакомился. Они принцип хрономовера знают, но сами не применяют, говорят, практического смысла нет. Зато у них гравиэнергия, прыжки в дальний Космос — все это есть. Я бы остался, Боб, там очень хорошо. Но я там... ну словом, понял, что мне просто надо быть здесь. Грустно это очень. Но надо.

Я еще спросил у него:

— А вот говорят же, что открытия совершаются тогда, когда наука для этого созрела. Может, ты не один такой умный? Может, в Штатах давно эту теорию тоже разработали и нас как этим сверхоружием скоро жахнут...

— Нет, — покачал он головой, — понимаешь... Я у них там, в будущем, узнал. Я очень рано ее изобрел, случайно. Наука на самом деле к этому еще не подошла. Эту теорию на самом деле только через тридцать лет смогут открыть... да и то... — он умолк.

Короче, на следующий день стоим мы в этом подвале. Я такой в помятых джинсах, спал же на раскладушке, небритый. Ну и плевать. Мурикс весь собрался, глаза сверкают, настройкой занимается. Объяснил мне, как и чего я должен делать на той стороне. По плечу хлопнул:

— Поехали!

А мне страшно до усрачки. Коленки даже трясутся. Хотел развернуться и уйти. Но потом вспомнил, что идти мне домой, а там Верка. Да пошла она!

Короче, вошел я в эту пустоту среди зеркал.

Сначала ничего не было. Подвал исчез, и вокруг будто сплошная чернота, и главное — я ни на чем не стою вообще. Опоры нет. Я даже забарахтался. Но тут опора снова появилась, и я вижу — стою себе на какой-то плите, не асфальт, не бетон, хрен знает что. А вокруг — зеленый парк, красивый такой. А я на площадочке, и рядом небольшой ключ бьет в каменном гроте, от площадочки в парк бежит дорожка тоже из этих мягких искусственных плит.

И воздух чистый такой, даже сладкий.

Я попал в светлое будущее!

Короче, я тут вспомнил, что обещал Муриксу, и быстренько с нотика, который у меня на шею был подвешен, набрал кое-какие данные. Это заняло минут пять. Потом я нотик отправил в прошлое назад. Отсюда выход в хрономовер выглядел как рама в воздухе. Интересно, что люди будущего об этой раме думают.

А тут я их и увидел. Стоят такие трое в белых рубашечках, один китаец и две дамы. Причем обе нормальные такие, я бы вдул. Одна блондинка, другая шатенка. Улыбаются мне, значит. И шатенка говорит — язык русский, но звучит по-другому. Ну понятно, за полтора века язык все равно меняется как-то:

— Здравствуйте! Не пугайтесь! Мы сотрудники Физического центра. Наблюдаем за установкой. Вы хотите сразу вернуться обратно или побудете у нас в гостях?

Я сказал в том смысле, что конечно, хотелось бы уж посмотреть, как у них тут все. Мурикс мне объяснил, что в принципе я могу тут жить сколько угодно. Потом вернусь обратно, прыгну — и окажусь в пределах десяти минут в том же подвале, в то же время. Даже если год тут проживу.

Они мне представились. Шатенку звали Маша, вторую девушку — Кристина, а китайца — Чан.

В общем, мы пошли по тропиночке — приветливые, улыбающиеся люди будущего и я такой.

Иду, а в голове все время вертится идиотская строфа из Летова:

А при коммунизме все будет хорошо, Он обязательно придет, надо только подождать. Там все будет бесплатно, там все будет в кайф. Там, наверное, ваще не надо будет умирать!

— Скажите, — говорю, — а что, у вас тут правда коммунизм?

Китаец обернулся:

— А вы знакомы с теорией общественно-экономических формаций? — спросил вежливо, но с удивлением.

— Э... нет. А что это?

— Неважно. Но термин коммунизм вам известен.

— Но ведь это понятно, Чан! — улыбнулась Маша. — Наш гость прибыл из начала двадцать первого века. Это постсоветский период реакции. Термин коммунизм в то время широко использовался в массовой культуре и поп-политике, конечно, без научных социально-экономических разъяснений.

Девушка посмотрела на меня приветливо. Глаза у нее были карие в рыжину, с искорками.

— У нас, если говорить о теоретических определениях, еще не совсем коммунизм, у нас пока переходный период к нему, но... Если не углубляться в подробности, то пожалуй, можно сказать, что в понимании людей вашего времени у нас именно коммунизм.

— И что, — говорю я, — у вас все бесплатно?

Люди будущего переглянулись. Кристина хихикнула. Дескать, ну и дурак.

— Денег у нас не существует, — подтвердила Маша.

Мы шли по тропинке, и вокруг было сплошное благорастворение воздухов. Красота опупенная! Все вроде бы дикое — но как в парке, как нарочно высаженное. Море луговых цветов, над ними жужжат шмели, вдали стройные сосны, пышные кустарники. Вдали гуляли олени, свиристели птицы. Я даже заметил какие-то пальмы. Вообще было тепло не по-питерски — климат, что ли, изменился? А с чего я взял, что я в Питере? Впрочем, это можно узнать.

— Да, мы находимся в Ленинграде, — подтвердила Маша.

Я все ждал, когда рощи кончатся и появится какой-нибудь вход с надписью «Парк Культуры и Отдыха имени Заветов Ильича». Но парк не кончался. Вместо этого появились здания. Их трудно описать — они были и не старинные, и не современные. А суперсовременные. Какие-то ненормальные — из обычных стройматериалов такое не сварганишь. Формы круглые, спиральные, конусовидные, какие-то выступы, переходы, мостики, гигантские шары. Но все очень гармонично. И цветовая гамма прекрасно вписывается в природный ландшафт.

Непонятно только, где у них вообще окна и двери.

Мы подошли к одному из зданий, мне сказали, что это общежитие физического центра. Слово «общежитие» мне не понравилось, но внутри оказалось очень нехило. Как в пятизвездочном отеле. Высокий белый холл, в потолке — непонятно каким образом — круглые окна, через которые льется свет. Стена, усыпанная вроде каменной крошкой. Дизайн роскошный. В стене что-то вроде темных окон. Мы шагнули в такое окно и оказались в лифте. Я так решил, что это лифт. Через пару секунд вышли в просторный коридор. Передо мной открылась матово-черная дверь, и я вошел в номер.

Здесь тоже было нормально, по классу люкс. Мебель стильная, покрытие вроде ковровое, хотя и не совсем. Люди будущего со мной еще поговорили, я им рассказал о себе, о Муриксе — его они уже знали, конечно, — об установке. Потом Маша объяснила, как пользоваться здешними предметами, мы договорились о том, что меня обследуют здешние врачи и биологи, а затем со мной побеседуют историки, ну и потом люди будущего отвалили и оставили меня в покое. Знакомиться с обстановкой.

Номер был очень нехилый, как уже сказано. Три комнаты, ванная, которая тоже сошла бы за комнату — с маленьким бассейном, с кабинкой, функции которой я не совсем понял: вроде сразу душ, массаж и медицинская диагностика, с зеркалом во всю стену и креслом с кучей манипуляторов.

Комнаты обставлены шикарно, стильно, хотя скорее под минимализм. Гостиная, спальня, кабинет. Из гостиной выход на широкий балкон, на балконе — целая клумба с цветами, кресло-качалка, какая-то техника. Роскошный вид на окрестности. Я первым делом глянул на эти окрестности. Ну если это Питер, то я — папа римский. Сплошной зеленый лес до горизонта, с торчащими из него гроздьями пестрых зданий, голубые реки. Но тут слева я заметил островок более урбанистический. Привычный. Присмотрелся внимательно — ба, так это же старый Питер! Вон Исаакий торчит, вон Адмиралтейство, Стрелка, и даже Нева там приобретала уже не голубой, а привычный серо-свинцовый оттенок.

Надо будет съездить туда, что ли.

Я потренировался немного с «трансфером», как они это называли, и вскоре достал себе из прозрачного окна бутылку вроде бы пива. И соленых орешков. На вкус это тоже оказалось пиво, причем не хуже баварского — я пил и могу сравнивать.

Сижу я, короче, в качалке, потягиваю пиво, смотрю на сказочно прекрасный вид с балкона и прикидываю свои перспективы на будущее.

Отдохнуть мне дали, а заскучать я не успел. Вскоре пришла Маша и потащила меня в какой-то здешний психоцентр. Туда мы летели на чем-то вроде такси — ну нормальное авто, только летающее. И выглядит по-другому, конечно. Круто, в общем.

— Ты не возражаешь, если я буду тебя курировать? — спросила по дороге Маша.

Оказалось, что она — ксенопсихолог. Я сначала удивился, почему «ксено». Это же вроде с инопланетянами связано. Разве они есть?

— Да, бывают. Бору, например, — кивнула Маша, — разные цивилизации есть. Мы ведь космос давно осваиваем.

— Но я же человек!

— Дело в том, что специалистов по контактам с людьми прошлого у нас нет. А я не только ксенопсихолог, но по первому образованию — историк, специализировалась как раз на вашем периоде. Выбор естественным образом пал на меня, — пояснила Маша.

Я, конечно, не имел ничего против симпатичного ксенопсихолога. Хотя вряд ли мне тут что-то светило.

Маша привезла меня в психоцентр. Здесь начались мучения — то есть ничего брутального, но меня засовывали в какие-то камеры для просвечивания, брали кровь (правда, не больно), в общем, обследовали по всем параметрам. Потом у меня попросили согласия на «ментоскопирование». Термин слегка пугал, в какой-то фантастике я читал, что мозг от этого разрушается. Но тут у них не разрушался. Короче, они там что-то сняли с моей головы, вроде ЭЭГ. И на этом успокоились.

Вечером мы с Машей поехали в Исторический Центр.

Я надеялся увидеть кусочек нашего Питера. Но, по правде сказать, было не очень-то похоже. Никаких реклам, например, Макдаки и всякие закусочные исчезли. Машин, опять же, нет. Здания только стоят — и все. И народ гуляет, причем прямо по проезжей части Невского.

— Большую часть реставрировали и довосстановили, — рассказывала Маша, — здесь ведь была пятая зона. Радиоактивность, большая часть зданий разрушена.

Оказывается, по Питеру во время войны шарахнули атомной ракетой. Но к счастью не по самому городу, а ближе к Ладоге. Леса все выгорели там, пустыня была. Но и город почти полностью был разрушен. Спальные районы не стали отстраивать, а старинный центр восстановили почти в полном объеме. Метро, кстати, сохранилось с прежних времен, и по нему можно было и теперь кататься — вроде исторический аттракцион.

Прикольнее всего было смотреть на народ. Некоторые тут были, похоже, ролевики — выряженные кто эльфом, кто Евгением Онегиным или вообще непонятно кем. Но большинство люди как люди. Девушки на меня как-то впечатления не произвели. С одной стороны, толстух или совсем уж уродин не было, все спортивненькие такие, симпатичные. С другой — ну Маша, положим, на работе, поэтому она в серых штанах каких-то и белой блузке. Но тут-то ведь они явно отдыхают! И все равно девушки одеты как-то невзрачно, каблуков не носят, лица неяркие, все как серые мышки, короче. Не следят за собой. Я подумал и решил, что пожалуй, смогу это пережить. На фига вообще сдались эти бабы? Мне Верки хватит.

Мы вышли к Неве и тут оказалось, что все-таки закусочные еще существуют. Мы сели в каком-то открытом ресторане прямо посреди Кировского моста. Еда была вкусная — по совету Маши я взял какие-то мицарские тефтели в ореховом соусе. Маша сказала, что это на одной из земных колоний такое блюдо изобрели. У них, оказывается, уже есть колонии на планетах других звезд. Ни фига себе!

По ходу я решил выяснить у Маши свою дальнейшую судьбу:

— А можно мне тут остаться? — спросил я. Девушка пожала плечами:

— А почему нет? Это твое решение. Конечно, я помогу тебе. Как психолог я могу оказать поддержку в принятии решения, ведь нужно учесть многие факторы. А если все же решишь остаться здесь, я помогу тебе в интеграции. Во всяком случае, твое присутствие здесь не нарушит физических констант. Это твоя индивидуальная судьба. Ты вправе решать ее сам.

— Ну у вас же тут ресурсы, — пробормотал я, — а я их жру вот.

— Ты заметил, чтобы здесь кто-то платил деньги?

— Нет.

И в самом деле, вся еда была бесплатной. А вместо официантов меж столов шустрили автоматические тележки.

— Ученые взяли всю информацию, которую ты мог дать. Теперь ты совершенно свободен. Можешь вернуться к себе в прошлое. Или остаться здесь. Или погостить, а затем принять решение. Я думаю, это самое разумное.

— Да, конечно, — согласился я.

Черта с два! Я решение уже принял.

Об этом я думал, лежа на поразительно мягкой и упругой постели и глядя в прозрачный потолок, за которым сияли высокие звезды (как это возможно на -надцатом, но не последнем этаже — пока не врубился).

Что я забыл в двадцать первом веке, если честно? Вся моя родня — это родаки и Верка. Веруня будет просто счастлива, если я не вернусь — квартира автоматически переходит к ней. А так судиться придется.

Конечно, обидно, что квартира этой суке достанется, но мне-то больше повезло.

О родаках и говорить нечего. Я с ними и так виделся два раза в год и предпочел бы еще реже. Да и они не горели желанием со мной общаться. Дача, выяснения отношений, внуки — дети моей сеструхи Ольги. Короче, есть я, нет меня — им все равно. Ну, может, попереживают немного.

С работы уволят — невелика беда.

А тут! Даже если я, предположим, тут не найду работу — не беда, кормят же бесплатно. И в этой общаге можно жить хоть сколько. Общага! Ни фига себе. Хоромы, а не общага.

Некоторые вот за бугор валят, чтобы жить получше. А тут не забугорье, тут вообще зашибись! Коммунизм. Халява.

Я что, дурак отсюда сваливать, раз мне остаться предлагают?

А если еще учитывать обещанные перспективы... война когда там, говорят, будет? При моей жизни. Уже довольно скоро.

Нет, спасибо, я пешком постою.

Да я тут хоть полы мыть буду! Асфальт укладывать. Пусть гастарбайтером возьмут или кем угодно. Впрочем, они и так предлагают остаться.

Можно сказать, в жизни я вытянул невероятно счастливый, единственный билет. Это даже лучше, чем выиграть миллиард в лотерею.

С этой чудной мыслью я наконец заснул.

Маша явилась к полудню. И мы пошли дальше знакомиться со здешней жизнью. Она меня повела в центр физики, благо, рядом. Мы посмотрели на каких-то фриков в хирургических светлых костюмах — им и разговаривать-то с нами некогда было, на оборудование. Мурикс бы, наверное, с ума сошел от счастья. А мне так себе. Потом мы пошли в кафе обедать, и Маша мне объясняла устройство здешней жизни. Раз уж я решил остаться. Честно говоря, я мало что понял, потому что вместо слушания разглядывал Машу и думал, что она очень даже ничего. А почему это я решил, что мне ничего не светит? Когда это я телку не мог снять?

Главное — фигура спортивная. Лицо, опять же, ничего, симпотное, хотя и простовато выглядит. Буфера ОК, в полном порядке.

В конце концов я решил перехватить инициативу и задал ей вопрос:

— Маш, а ты вот говорила, что у тебя второе образование. А когда же ты успела? У вас так быстро учатся?

— Почему же, — улыбнулась Маша, — у меня было достаточно времени. Ведь мне сорок два года.

— Молодо выглядишь, — сказал я, когда обрел дар речи, — я думал, тебе лет двадцать пять максимум.

— Мы дольше живем, — поясняет тут она, — и дольше сохраняем молодость. У меня и дети есть — сыну тринадцать лет, дочери одиннадцать.

Так. Про мужа, или как у них это организовано, я и спрашивать не стал. Какая разница? Вот так думаешь снять бабу, и ненароком выясняется, что она тебя на пятнадцать лет старше! Поосторожнее надо тут в будущем с женщинами.

В следующие дни я занимался тем, что изучал здешний интернет. Не интернет, конечно, здесь это называлось «Субмир». Я думал, у них тут вроде Матрицы что-нибудь: типа присоединился к проводу и бац — в другой реальности. Такого нет! И говорят, это технически невозможно, наше сознание не так устроено, чтобы можно было полноценную иллюзию создать.

Такого нет, но все равно этот их Субмир очень крут. Не наша техника. Эффект присутствия почти полный — разве что ты чувствуешь, что все равно в кресле сидишь. А так — вокруг все видно на 360 градусов, стереозвук, запахи, ощущения, в общем, почти реальность. Но — почти.

Интерфейс очень простой, интуитивный. Я сразу же смог создать себе сайт — персонал называется, перса, затем стал выходить на разные порталы, на поисковики. Правда, интересного обнаружил мало. Рекламы вообще нет, много непонятного. Но пока меня больше занимала сама техника. Кайф!

В промежутках меня возили еще к каким-то историкам, беседовали со мной и все такое. Я удивлялся, что не налетают журналисты, у нас бы давно сенсацию сделали. Но Маша сказала, что в частную жизнь у них не принято вторгаться. Вот историкам, конечно, интересно узнать, как там у нас было в эрэфии. А так... праздное любопытство никому не нужно.

Маша появлялась ежедневно, спрашивала, как дела, объясняла детали, так что через некоторое время я вполне здесь освоился, научился самостоятельно передвигаться — на летающих автоматах, они назывались как в фантастике — флаеры, на лифтах, на монорельсе. Научился заказывать еду, одежду, любые предметы. Все действительно бесплатно.

Маша и спрашивает однажды:

— А что ты, Борис, собираешься делать дальше?

Я плечами пожал:

— Не знаю. Работу, наверное, надо найти.

Про работу — это я так сказал. Вообще-то я дурак, что ли, работать, когда все можно получать на халяву?

— Это очень хорошая мысль, — с энтузиазмом кивнула Маша, — я могу тебе помочь! Во-первых, тебе нужно освоить общеобразовательный минимум. Но это несложно, ты это можешь сделать одновременно с работой. Ну и конечно, проведем тесты, определим твои интересы...

Она говорила с большим подъемом, а я сидел и думал — дурак! Как бы это ее остановить?

— Вообще-то, — говорю, — если можно, я бы хотел сначала еще немножко здесь освоиться. Если можно.

— Да можно, конечно, — согласилась Маша.

— Кстати, — осмелел я, — твоя помощь мне в общем-то уже не требуется. В здешней жизни я разобрался. Я уже теперь хочу самостоятельно...

— Да конечно, — Маша поднялась, — ну раз я тебе больше не нужна, хочу пожелать удачи! Надеюсь, ты сможешь найти себя в нашем обществе. А если какие проблемы возникнут — звони, код у тебя есть.

Я вышел погулять на Космическую — это не в старом Питере (его здесь так и называют «Питер»), а в новом городе, то есть в диком лесу, неподалеку от Нарвской школы-коммуны и Института Космоса. Очень широкий проспект-аллея, с площадями, окруженная светлыми рощами. Там всегда много народу, и все больше молодежь — школьники-коммунары и студенты.

На этот раз я вел себя осторожнее. К каждой девчонке здесь не докопаешься — а вдруг она уже профессор и бабушка? К тому же в основном они ходили стайками или парочками. Наконец я выбрал подходящий объект. Девочка наверняка молодая, студентка — они тут носили для понта такие синие короткие накидки с золотыми погонами. Да и по лицу сущая малышка, но, видно, совершеннолетняя, раз уже вышку получает. Она стояла у фонтана и водила пальцем по своему комму. Комм — это вроде наследник нашей мобильной связи, только гораздо круче.

Я подошел ближе. Девчонка светленькая, волосы при этом сильно кудрявые и пышные. Глаза синие. Обернулась ко мне — и улыбочка. Они тут все время улыбаются, причем не как американцы, а вполне искренне. От радости, что тебя видят, что ли.

— Здравствуйте, — сказал я, — пардон, я тут заблудился немного.

— Заблудились?! — синие глазищи широко распахнулись.

Через пять минут мы уже были лучшими друзьями. Я объяснил все про себя — дикий беглец из мрачного прошлого. Она, как и следовало ожидать, заинтересовалась. Звали ее Эля, она была студенткой второго курса, биологом. Я пригласил ее в кафе, но она простодушно объяснила, что пообедала только что, спасибо, не хочет. Тогда мы стали гулять взад и вперед по Космической. Она все расспрашивала меня о прошлом. Я отвечал и постепенно добивался успехов — взял ее под ручку, придвинулся поближе. Она ничего не замечала.

— Как же вы жили, ведь у вас капитализм! Наверное, ужасно работать на хозяина! — говорила она.

— Да ничего ужасного, — мило отвечал я, — мы привыкли.

— Но ведь это рабство! Это так унизительно!

— Гм... не знаю, никогда не рассматривал это в таком ракурсе.

— У вас были войны. А вы тоже были на войне?

В этот момент мне дико захотелось похвастаться каким-нибудь боевым опытом. Но я и от армии-то откосил. Врать не хотелось, я скромно ответил, что нет, не довелось.

Так мы поговорили минут пятнадцать. Я уже взял ее ручку с ненакрашенными ноготками в свою, причем она не возражала. Сердце у меня забилось. И тут Эля говорит:

— Очень интересно было с вами пообщаться! Давайте кодами обменяемся! Ну а теперь я пойду в лабораторию, у меня там серия заложена, надо посмотреть. И статью допишу заодно. Мы с ребятами делаем студенческое исследование, но наш научрук считает, что это будет очень интересно и возможно даже, это возьмут на всемирный биопортал! Вы знаете, какие перспективы открываются! Мы выделяем два типа гистоновых белков... — и тут я совсем потерял нить рассуждений, потому что она начала сыпать всякими «рибонуклеазами» и «фосфатными группами». А у нее при этом, главное, глазенки горят, руками она размахивает и вообще как будто серию любимого детектива мне рассказывает.

— Ну ладно, — говорю, — это очень интересно. Эля, а что вы делаете вечером?

— А вечером у нас институтская конфа. А, вы же не знаете, наверное — это наше самоуправление, мы должны решить вопрос о строительстве пятого корпуса, очень важно!

— Понятно. А завтра что делаете?

— Завтра мы едем на ферму к подшефным. У нас знаете такая ферма, где живут домашние любимцы-инвалиды, если для хозяина слишком тяжело самому заботиться. Ну, тяжелые инвалиды, старые животные. Хозяева их навещают, а у нас созданы все условия. Там у нас собаки, свиньи, коровы, кошки, мурмуки, бокты, ежи, да кого только нет. Мы за ними добровольно ухаживаем, лечим и заодно изучаем.

— Так... ну а выходные у вас вообще бывают?

— Конечно! Через два дня у меня выходные, я играю в средневековой мистерии, но правда, это не здесь, это надо в Вену лететь! Я там младшую принцессу играю!

Короче, попрощался я с Элей и поехал домой. Раз уж она такая занятая.

Большую часть дня я провожу дома. Как-то читал в интернете статью о том, как плохо живется немецким безработным на их пособии. Во я ржал! Да если бы у меня было такое пособие — на фига работать вообще! А если тебе плохо дома сидеть и хочется машину иметь — то почему не найти работу?

К чему это я — да к тому, что только полный идиот будет впадать в депрессии там всякие и переживания, если он материально обеспечен. А я тут обеспечен более, чем полностью. Могу взять флаер и смотаться в Новую Зеландию. Не, туда на флаере долго, лучше на стратосферке слетать. Про Субмир я уже не говорю. Жратвы всякой — сколько угодно, выпивки тоже, правда, только легкой, водки нет вообще, но я же не алкаш.

Я приоделся — барахло тут можно самому проектировать и заказывать по трансферу, через пять минут получишь готовенькое. Вот это уровень производства, я понимаю! При таком и коммунизм не страшен, не надо ходить, как в совке, в одинаковых серых балахонах. Гаджеты разные назаказывал, поизучал. Как специалист. Да-а, наша мобильная связь против здешней — это как паровоз в сравнении с космической ракетой.

Подумал: а может мне и правда стоит образование получить? Тем более, Маша тут не нужна, в Субмире есть виртуальная школа. Пошел я туда. Мне тут же предложили на выбор разные курсы — математики там, биологии, литературоведения. Я начал с алгебры. Сначала система провела тесты, какой у меня начальный уровень образования. Я порешал там какие-то уравнения. В ответ мне выдали, что у них это уровень четвертого класса средней школы. Ни фига себе! Сколько же мне придется учиться? Решил попробовать.

А вот это у них оказалось как в «Матрице»! Мне прямо в мозг знания закачали. Я отключился на пару минут, а прихожу в себя — у меня уже в голове полная каша из каких-то уравнений, преобразований и прочих интегралов. Хотя не как в «Матрице». Там просто — закачали кунг-фу, и пациент через минуту уже мочит всех ногами. А тут я чувствую, что вроде, знания есть, система какая-то в голове лежит, а пользоваться ею я не могу, как будто знал хорошо когда-то — но забыл.

Мне электронный учитель и предлагает — мол, проделайте такие-то упражнения. Я посмотрел задачник — там страниц шестьдесят.

Я решил сначала выяснить у системы, в чем дело. Оказалось, этот их метод позволяет овладевать новыми знаниями примерно в триста раз быстрее обычного. То есть при нормальных способностях я бы все это учил лет пять, а так можно за десять дней усвоить.

При условии — два часа в день заниматься. И так они учат все, понятно, почему умные такие.

Короче, я хотел все-таки курс усвоить, пару дней позанимался — но потом бросил. Стимула нет! Ну предположим, сдам я этот минимум, устроюсь на работу. И что? Если за работу не платят — в чем истина? Так же буду жить в номере, они же в основном все в таких квартирах живут, хотя некоторые домики себе строят. Так и я могу построить, все же бесплатно.

Правда, меня поначалу мучили сомнения — ну а вдруг придет какой-нибудь местный КГБ и скажет, мол, за тунеядство вали-ка, друг, в тайгу, дрова рубить. Или там лечить начнут. Но я все больше убеждался, что можно не волноваться. У них тут на самом деле свобода, что хочешь, то и делай.

Субмир мне постепенно надоедать начал. У нас вот, предположим, что можно сделать, если заняться нечем? Ну там порнуху посмотреть, фильмы какие, или игрушку погонять.

Порнухи в Субмире я не нашел. Вообще с девками как-то плохо. Можно, конечно, посмотреть, как в Совке, говорят, смотрели, соревнования фигуристок или балет — чтобы на голые ноги попялиться. Тут спортивных всяких зрелищ — хоть завались, спортсменки практически все. Но это не порнуха все-таки, неинтересно.

Игр тоже хватает, индивидуальных, сетевых, всяких. Исторические, фантастические, детективные. Просто на логику. Попытался я играть. Но слишком сложно оказалось. У нас ведь как — автомат в руки и лупишь зеленых инопланетных захватчиков. А тут в каждой игре сложная интрига, это вообще не игры, а интерактивки, практически фильмы. Надо разбираться в науках всяких, в общем, действовать квалифицированно. Хотя бы на уровне их школьного минимума. Коего у меня не было. Даже военные действия вести надо как в жизни — с умом.

В общем, не расслабишься.

Я быстро убедился, что реально могу играть только во всякие там шахматы и что-нибудь тетрисоподобное, и то большая часть этих штучек для меня слишком сложная.

Попробовал фильмы смотреть. Это легче, конечно.

Но вскоре взяла тоска зеленая. Опять же — ничего для расслабухи. Я не понимаю, они вообще расслабляются когда-нибудь? Взял боевичок про космическую полицию, думаю, наверное, классно. Ага, щаз! Там главный герой весь в раздумьях, с личной жизнью серьезные проблемы, перед тем, как замочить козла — долго колеблется, а потом размышляет. Затянуто, всякие пейзажи, в общем, высокохудожественная хрень вроде Кубрика какого-нибудь.

А большая часть — как в совке, «производственные романы». Много про освоение других планет, про первопроходцев, конфликты там разные у них в коллективах, и как они их решают. Любовь — мимоходом, откровенных сцен почти нет. Зато грузят философией, этикой там всякой.

И это я выбирал из категории развлекательных!

У них все так. Книги я даже читать не рискнул. Музыка? Вот представьте, что вы можете слушать только либо классику, либо что-то вроде совковой эстрады или бардов каких-нибудь. Пусть даже эти барды поют под крутую электрогитару, звук всегда как из лучшей студии, играют все профессионально, а не как окуджавы. Если текст — опять же, высокохудожественный. Но не расслабишься вообще! Короче, и музыка только грузит.

Так что дома я вскоре заскучал. Сходишь там поплаваешь в открытом бассейне. Кстати, климат и правда стал намного теплее, и говорят, Англия почти вся под воду ушла, сейчас поднимают, дамбы строят, чтобы архитектурные памятники восстановить, та же фигня с Голландией.

В общем, поплаваешь в бассейне, погоняешь на гравискутере или на флаере полетаешь, дома там поиграешь в шашки, и заняться больше нечем. Я стал по городу гулять, с людьми знакомиться. Не могу я без людей, натура такая.

Причем они такие все приветливые. Нет, не лыбятся без конца, как амеры, мол, все ОК в жизни. Бывают лица хмурые, озабоченные, расстроенные. Но без разницы, если ты к ним обратился — немедленно все внимание на тебя, улыбаются, все прямо готовы помочь всей душой.

Правда, выяснив, что помощи особой не нужно, закругляют разговор и уходят. На работу.

Поэтому я выбирал тех, кто, как мне кажется, сейчас не особо занят.

Обычно девчонок и парней помоложе, русской или европейской внешности. Тут, кстати, очень много всяких китайцев, вообще — желтых, много черных разных оттенков. Полный интернационал. Наши скинхеды бы за голову схватились — погибла святая Русь. Но здесь по всей планете так. Да и государств никаких нету, хотя говорят в разных местностях еще на разных языках.

Языки выучить несложно, с их-то методикой.

Но с китайцами и неграми я опасался разговаривать.

Поехал, например, в Петергоф погулять — его тоже полностью восстановили, фонтаны, все дела. Присел там в кафе к компашке из трех парней. Вроде нормальные парни на вид, едят шашлык, пьют пиво. Расслабляются. И говорят не о производственных либо научных проблемах, а о нормальных. Я подсел.

Они мне сразу заулыбались. Знакомиться здесь легко. Низенького коренастого блондина звали Миша, долговязого с длинным носом — Мартин, а темноволосого — Руслан (вроде тоже лицо кавказской национальности, хотя тут у них так не говорят).

Узнали, что я из прошлого, да, говорят, слышали такое. Как обычно, начали расспрашивать — как живется при капитализме. Мне это уже надоело.

— Я даже не знал, что у нас капитализм, — говорю, — пока к вам не попал. Жили и жили, нормально. Это у вас тут светлое будущее...

— Светлое?!

— Это у нас-то светлое будущее?! — и они загоготали.

— Твоими бы устами да мед пить, — говорит коренастый Миша, — хорошо бы в светлом-то жить! Но пока что у нас мир очень неустроенный. Проблем выше головы! То есть, конечно, мы кое-чего достигли, но все равно — и с людьми то и дело проблемы, вот есть у нас один тип в коллективе, все под себя гребет... И болезни новые появляются. И экологию до сих пор не восстановили, и споры идут, может, вообще на Землю уже махнуть рукой и колонии на других звездах строить? Ничего себе — взять и махнуть. Я сам эколог, работаю в Средиземноморском бассейне, там теперь практически мертвое море. Радиацию уже почти сняли, методы теперь есть, но очень трудоемкие. Пока флору и фауну восстановим — сотни лет пройдут. Да что там говорить... — он махнул рукой.

— Я врач, — сообщил Руслан, — живу на Дальнем Востоке. Ты знаешь, что антибиотики практически еще во время войны перестали быть годными, а во время войны применяли боевые штаммы? Сейчас есть методы стимуляции иммунитета, так что антибиотики уже не нужны, но мы до сих пор с такими иммунодефицитами сталкиваемся, что ничего не помогает. В ваше время думали, в будущем победят все болезни, проблема исчезнет? История медицины — это история непрерывной войны за выживание. И сейчас эта война не прекратилась, только приняла новые формы.

— Ну а ты чем занимаешься? — спросил я Мартина. Тот вежливо улыбнулся:

— Физика элементарных частиц. На самом деле прорыв в моей области позволил бы решить многие перечисленные проблемы. Но такое ощущение, что мы бьемся в стену...

Оказалось, что эти трое действительно отдыхают. Они друзья, вместе учились в здешней школе-коммуне. А Мартин и сейчас работает в том же физцентре, где я живу, так что мы соседи. У него как раз день рождения был, отмечали. Я поздравил, хоть и запоздало.

— Я правда через два часа уже двинусь, — сообщил Руслан, — я сейчас трех пациентов веду. У одного психическое состояние на грани. Конечно, меня заменяют, но самому надо посмотреть.

Опять о работе... Я отхлебнул «Балтики» — вкус у нее, конечно, не такой, как у нашей...

— Не понимаю, — вырвалось у меня, — зачем так много вкалывать? Ведь у вас же все есть. И у каждого отдельно, причем за работу не платят. И общество богатое, не обеднеет, если поменьше пахать.

— А чем же еще заниматься? — поразился Миша. — Работа — это же твой проект. Жизненный. Не, ну если устал, можно на солнышке полежать, пузо погреть... Но надоест же быстро.

— У вас какой-то рабочий день ненормированный!

— Правильно, — кивнул Мартин, — у нас давно нет понятия рабочего дня, выходных... вернее, есть смены у спасателей, врачей, патруля, инженерного обслуживающего персонала. Да, у них есть смены, но они их сами себе задают. А я — физик. У меня когда прет идея или эксперимент поставлен, я сплю в лаборатории, могу там два месяца жить. А потом я договариваюсь с ребятами в центре, и на два месяца еду на Кубу, играть в реконструкции движения 26-го июля. Неужели ты предпочитаешь, чтобы кто-то задавал тебе, сколько работать, сколько отдыхать? По мне, гораздо лучше решать это самому.

— Ну и у нас, в общем, похоже, — заметил Миша, — когда идет цикл очистки, мы не вылезаем из моря, я бы и на днюху к Марту не приехал. А сейчас вот свободнее, правда, я к конференции готовлюсь, с индийцами будем обмениваться опытом.

— Все равно у вас странно, — продолжал я изливать душу, — например, как с личной жизнью? Девчонки тоже все постоянно заняты, работают. Когда знакомиться, гулять при такой занятости? Секса у вас, похоже, вообще нет.

Все трое загоготали. Ржали долго, мне аж неудобно стало. Потом Руслан сказал, вытирая слезы:

— Ты уж извини нас! Я же говорю, у нас не светлое будущее, а черт-те что. Мы тебя обидели, наверное. Ну, в общем, эти проблемы мы решаем довольно легко. С девушками знакомимся прямо на работе либо во время отдыха. Заняться сексом — совершенно не проблема. Вкусы у людей разные, конечно, например, мы с Джоан живем в одном доме уже двенадцать лет, у нас трое детей. А Март вот каждый год с новой пассией знакомится. Если интересы хоть в чем-то совпадают, общаться с девушкой несложно. Например, с Джоан мы познакомились на слете любительских оркестров, и до сих пор играем вместе — она на виолончели, я на синтезаторе. У нас скоро семейный оркестр будет, дети тоже играют!

Я и правда начал чувствовать себя дураком.

— Ну ладно, — говорю, — хобби, это все понятно. Но у вас есть места, где можно просто отдохнуть? Например, потанцевать. Клубы какие-то...

— Конечно, есть, — Мартин хлопнул меня по плечу, — у нас в физцентре каждую неделю танцы, приходи! Серьезно, завтра... нет, завтра я расчет буду делать. Через три дня, я приглашаю! В Перламутре. Тебе понравится!

Дома я решил посмотреть исторический фильм. Как они вообще дошли до жизни такой? Ну понятно, что была большая война, потом какое-то время существовали, как при совке, социалистический лагерь и капиталистический мир, потом коммунисты все завоевали... или как-то так. Есть, конечно, куча книг про это, учебники, интерактивки — но это все сложно. Я решил, что если посмотреть кино, то общее впечатление уже получишь.

Кино было про шпионов. После войны прошло уже лет тридцать, как раз то, что меня интересовало. Фильм, конечно, мутный, вроде «Войны и мира», смотреть скучновато. Спецэффектов, так, чтобы граната — и тело разлетается кусками, — почти нет. Все ходят туда-сюда, разговаривают, собрания какие-то.

Частично там было про ФТА — Free Trade Area, так назывался капиталистический мир после войны, туда входили США, Австралия, Африка и еще что-то. Часть Европы тоже. И там действовала шпионка коммунистов. Это еще было интересно! Она там сначала изображала горничную из неразвитой страны вроде Польши. Ей даже память стерли для достоверности. Потом она все вспомнила и начала разведывательную работу. Интриги, погони... В общем, как детектив. А другая часть была про детство этой шпионки, то есть про коммунистический мир. Я шизею, граждане! Вот это натуральный совок. У них там была партия — здесь я про партию, к счастью, ничего не слышал; партсобрания, все говорили про диктатуру пролетариата, был какой-то КБР — комитет безопасности революции, чекисты, короче. Во всем мире шли какие-то мелкие войны. Оказывается, после большой войны еще было много войн, причем это левые разбирались между собой, какие-то мятежи анархистов, троцкистов, националистов, не знаю, кого еще.

Но дело даже не в этом! Там люди были все какие-то сильно суровые! Постоянно говорили про пережитую войну, голод, радиацию, болезни. В общем, в их мире было не забаловать. Они там работали не как эти — для интереса, а пахали как папы Карло, чтобы выжить. Хотя в это время уже еды на всех стало хватать.

Наверное, во время войны было большое бедствие. Да ведь и ядерное оружие применяли, и биологическое, и еще какое-то новое — оно оставляло гигантские площади спекшейся земли. Могло бы быть все и хуже! Ядерная пустыня, лунный пейзаж и мутанты бы бегали. Это еще хорошо все обошлось.

К тому же все государства были сначала уничтожены, люди озверели.

Так что те, кто все это пережил, уже не думали ни о какой демократии там, о гуманизме, им бы только выжить как-нибудь.

Сильно этот фильм меня загрузил, даже напиться пришлось, чтобы отвлечься как-то.

Сходил я на те танцы вместе с Мартином.

Вообще красиво было, мне понравилось сначала. Зал сделали с помощью голоэффектов почти необъятным, коллонады какие-то, фонтаны, гирлянды цветов, про эффекты освещения уже молчу — то серебряный дождь в воздухе, то разноцветные всполохи.

Потом оказалось, что на танцы они тут ходят для того, чтобы танцевать.

А я, оказывается, этого не умею.

Нет, у нас я танцевал нормально. Даже там элементы хип-хопа и все такое. Но у них все гораздо сложнее. Кавалеры приглашают дам, дамы — кавалеров. У нас ведь как — выйдет толпа в дискозал и каждый кривляется как может. В ритм попадаешь — уже молодец. А тут надо уметь! Тут больше было похоже на придворный бал веке в девятнадцатом. Танцы либо парные, причем фигуры сложные — с налету вот так не сделаешь, — либо общие, но и тут все слаженно кружатся, прыгают, встают на голову, ручейки какие-то, змейки, фигуры строят, даже пирамиды. Если не умеешь, соваться нечего. На парный я рискнул пригласить девчонку. Мне показалось, вроде вальса, а вальс я умею. Но опозорился — не понял, когда ее нужно подкидывать, а когда нет, на ноги наступал... В общем, по полной программе влетел. А потом еще выяснилось, что девчонке 50 лет, просто она роста маленького, и еще она директор лаборатории и лауреат Курчатовской премии, ведущий ученый центра Наталья Родригес-Петрова.

Позвонил Маше. Она примчалась в тот же день.

Я рассказал все как есть, пожаловался на жизнь. Ничего здесь не умею, не знаю, учиться трудно, никто со мной не общается — поговорят вежливо да убегают в свои лаборатории и аудитории. Досуг проводить негде.

— Ну что ж, — говорит она, — обстановку ты изучил. Изменить ее нельзя, это — данность, в которой ты все-таки хочешь жить. Следовательно, осталось решить — чего хочется в этой ситуации тебе самому!

А чего мне хочется? Я вздохнул. Вдруг увидел себя на палубе яхты в Тихом океане, я такой мускулистый, красивый, в белых брюках, и две девчонки ко мне льнут. Вот только понятно, что девчонки здесь мною вряд ли заинтересуются, а одному на яхте плавать — мало радости.

— Наверное, все-таки на работу надо устроиться, — неуверенно сказал я.

— Что ж, мы можем провести тесты, и ты решишь, чего именно добиваться.

Я согласился. Мы тут же пошли в Субмир, и Маша провела мне тесты — какие у меня профессиональные склонности, чего мне на самом деле в жизни хочется.

— По тестам ты тяготеешь к сфере «человек-человек», — сказала Маша, — это, несомненно, твое призвание. Скорее всего, это различные сферы ухода...

— Горшки выносить? — не удержался я.

— Ну что ты! Ведь и я сейчас ухаживаю за тобой, помогаю тебе. Это психология. Медицина. Спасательная служба — впрочем, туда тебе не стоит. Отчасти педагогика, но об этом тебе думать сейчас рано. Может быть, педагогика раннего возраста...

— Младенцам пеленки менять, что ли?

— Нет, это гораздо сложнее, чем менять пеленки. Но нет, пожалуй, уход не для тебя. Тогда различные сферы менеджмента — например, подбор хобби, туристских маршрутов, опека и сопровождение, потребительское консультирование... стоп, ведь ты и в прошлом занимался чем-то подобным! Но у нас это гораздо сложнее. Надо изучить психологию практически в полном объеме. Вначале, конечно, сдать школьный минимум. Все это вполне возможно... тебе неинтересно, Борис?

А я слушал ее и представлял — вот сейчас я засяду и стиснув зубы, выучу этот школьный минимум. Потом целый год или два изучать психологию. За это время я выучу столько, сколько в норме усвоил бы лет за тридцать. Тоскливо, тяжело, но надо.

Потом я становлюсь, значит, крупным экспертом по гаджетам. Если находится какая-то дамочка, не способная по описаниям выбрать себе подходящий комм, появляюсь я, такой белозубый и красивый, анализирую особенности этой дамочки и вместе с ней мы принимаем решение о выборе самого правильного гаджета с набором самых необходимых именно ей функций.

Наверное, эту работу я должен безумно любить. В свободное время я опять же упорно изучаю искусство современного танца. До пота, до кровавых мозолей. Наконец я как равный могу пойти... ну не в физцентр, что мне здесь, с лауреатками и гениями танцевать? В городской обычный клуб. Там знакомлюсь с девочкой из коммуны, втираю ей про гаджеты... нет, лучше про свои подвиги в Космическом Патруле. Она с горящими глазами рассказывает мне про новую экспериментальную пищефабрику, там экологическая цепочка из трех звеньев, а не из пяти, как обычно. Потом мы трахаемся...

Нет, можно, конечно, куда-нибудь съездить, посмотреть мир, даже слетать на Луну. Но ведь я и у нас ездил — был в Праге, Берлине, Таиланде, Турции. А на Луне что я забыл?

— Знаешь, Маша, — сказал я, — я вот тут так подумал... Все-таки тяжело жить без родины. А может, мне лучше домой вернуться?

Провожала меня одна Маша. Мы шли к раме кружным путем, через здания Физцентра, через площадь, которой я еще не видел. На площади торчал памятник. Наверное, опять Ленину или товарищу Смирновой. В общем-то памятников у них немного, но старые они не разрушают.

Я подошел ближе и остолбенел.

На постаменте в позе мыслителя восседал каменный Мурикс!

Я сначала не поверил. Но и надпись там имелась: «Дмитрий Муров. Покорившему время — от благодарных потомков».

Я повернулся к Маше:

— Можешь рассказать своему другу, — произнесла она, — хотя, думаю, ему это безразлично.

— Неужели он такой великий? — вырвалось у меня. Маша кивнула и ответила:

— Он — один из гениев, опередивших время. Наука вашего периода еще не была готова к таким прорывам. Но во время войны, когда уже сформировалась Коммуна, он, смертельно больной, сумел найти ученых и передать им свои записи. Ведь лучшие физические лаборатории были тогда в США, и они уже были почти готовы к разработке тектонического оружия, основанного на теории Дмитрия. Наши ученые смогли благодаря этой теории построить гравитационные энергостанции, совершить переворот в науке. Мы решили проблему энергии — и вместе с тем проблему питания и обеспечения человечества, защиты наших границ с помощью энергетического поля. Этот научный прорыв фактически и позволил нам создать наш мир, вот таким, каким ты его видишь. Что было бы без этого? Неизвестно. Возможно, полное уничтожение всего мира, если не войной, так экологическим кризисом.

— Так он поэтому и вернулся! — понял я.

— Да. Ему было очень тяжело принять это решение. У нас он впервые почувствовал себя счастливым, свободным и равным другим людям. Он был среди своих. Он пожертвовал собой ради нас, понимаешь? Чтобы мы жили. Он вернулся в свое время, где у него была только комнатка в подвале, безденежье, одиночество, насмешки — и впереди война и смерть.

— Ну не так уж ему и плохо, — буркнул я. Настроение испортилось.

Опять получается, что Мурикс и они все тут — какие-то Д'Артаньяны, а я как говном облитый.

Не такой уж я плохой человек, между прочим!

— Ты помоги ему там, — попросила Маша, — это очень важно. Он в вашем мире не может приспособиться, он не способен жить для себя. Не бросай его, ведь ты ему друг!

Я попрощался с Машей довольно холодно и без колебаний шагнул в раму.

Отсутствовал я в нашем мире всего десять минут. Так что проблем не возникло. Мурикс, конечно, прыгал вокруг меня с вопросами. Я коротко ему описал ситуацию, не вникая в подробности. Общаться с живым Муриксом, заискивающим маленьким очкариком, этаким шкетом в одежде с рынка, было куда приятнее, чем с ним же каменным. Этот Мурикс меня считал за авторитет и чуть ли не сверхчеловека. Я и дружить-то с ним не собирался — подумаешь, опустившийся бывший однокурсник. Я в жизни кое-чего добился в отличие от него!

На работу вернулся на следующий день, там ничего не изменилось. А вот с Веркой мы вдруг помирились! Она же ребенка хотела, давно уже. Прихожу — сидит ревет. Я подошел, обнял и говорю: «а давай ребенка заведем».

Короче, теперь у нас растет дочь. Я теперь приличный человек — квартира, семья, должность. Дочь у нас классная, похоже, гениальная, и ругаться мы вообще перестали — чего ругаться-то. Кстати, мне как-то приснилось, что я снова в будущем, и там вроде какая-то книга, и в ней — основоположница чего-то там... Катерина Круглова. А может, я правда такое видел? Не зря же мне обязательно именно Катькой нужно было ее назвать!

А Муриксу я подсобку выделил в одном из наших магазинов, там все равно пусто. И устроил к нам программером — работы немного, так что время у него есть, но теперь хоть зарплата поприличнее, он и квартирку небольшую снимает. Хрономовер он уничтожил. Говорит, нет смысла, опасно это. Вместо этого сейчас работает над проектом энергостанции на гравитонах.

Неприятно, конечно, думать, что война будет. Но это и так было понятно — с каждым годом все больше обстановка в мире накаляется.

А может быть, даже и спокойнее стало жить. Вот прихожу я с работы, с Катькой поиграю, потом сажусь резаться в «Ворлдкрафт».

И понимаю, что время сегодняшнее, в которое мы живем — это, может быть, самое лучшее, самое спокойное и счастливое время. И другого такого уже никогда не будет.

Александр Харченко Мир и его мама

— Ты хоть огурчиков-то поешь на дорожку, — сказала мама, заряжая в стерилизатор целую батарею банок. — Огурчики домашние, с грядки. Пупырчатые! В столовой таких не подадут!

Мир хотел было возразить, что в столовой он и без того не ест огурцы, да и вообще не очень-то нуждается в столовой, но вместо этого промолчал. Спорить с мамой было бесполезно. Физиология питания Мира интересовала её только в тех пределах, в которых она укладывалась в мамины представления. Мир взял в ладонь кривой колючий огурец, обмакнул в солонку, с хрустом прожевал. Огурец был горьким — должно быть, перестоял без воды.

— Бери ещё, — распорядилась мама. — В космосе таких не подадут!

Второй огурец тоже был горек; он имел неповторимый вкус человеческого несчастья. Сородичи съеденных огурцов плавали в огромном прозрачном борокситовом тазу, укоризненно покачиваясь среди струй рассола.

— Теперь укропчиком заешь, — посоветовала мама. — Укропчик полезен для пищеварения. Гонит ветры и препятствует застою в почках. Давай, давай, теперь долго, небось, маминого не попробуешь…

— Спасибо, мама, я сыт. Не хочу больше зелени.

— Ну и дурак! — обиделась мама. — В зелени — самая сила! Плохеровская энергия, слыхал? Такого в промышленных масштабах не получишь, плохеровская энергия — она берётся только от сил природы, и добыть её человек может только своим трудом. Вот недавно профессор Артарян…

— Это которого выгнали из профессуры за спиритические опыты на кафедре? — с невинным видом переспросил Мир.

— Дураки выгнали! Поживёшь с моё — и начинаешь точно чувствовать, что там, за гранью жизни, есть нечто такое, таинственное… Он вообще интересный мужик, Артарян, я его очень люблю. Так вот, он объяснял, что плохеровская энергия — это как бы дух земли, такая особенная земляная сила. Она в каждом из нас есть, она растёт, тянет нас пустить корни в землю, как это делают растения. И растения живут, питаясь ей…

— Не надо, мама, — тихо попросил Мир. — Стоит ли тратить время, пересказывая мне этот бред? Я не так уж часто к тебе захожу.

— И я всякий раз пытаюсь вернуть тебя обратно! — Мама отвернулась от стерилизатора, за жёлтым стеклом которого скрещивающиеся потоки монохроматических лучей жёсткого ультрафиолета обливали кассеты с пустыми двухлитровыми банками. — Ты посмотри на меня, Мирик! Я старуха, мне сто девятнадцать. У меня здесь, на этой планете, дом и три дачных участка: в умеренной зоне, субтропический сад и почти десять гектар на экваторе. Всё своё, кроме мяса: огурчики свои, яблочки свои, даже латекс на матрасы — и тот свой, собственный, без всяких биохимических добавок. Было бы у меня здоровье — я бы и свинок настоящих завела, и птицу бы домашнюю держала… А вот нету: где мне с сорока гектарами, да с домом, в одиночку справляться? Один сын, и тот не помогает!

Мир грустно улыбнулся:

— У меня много больших интересных дел там, — он ткнул пальцем сквозь крышу в абстрактное звёздное небо. — Было бы странно, если бы я вместо того, чтобы заниматься ими, окунулся с головой в занятие мелким частным хозяйством!

— Не частным, а личным! — поправила мама. — Политэкономию не хуже тебя знаем! Частное, это если бы я торговать начала тем, что выращиваю, да и то не сразу, а только когда найму работников. Ну, и тоже неплохо было бы…

— Ага. И столетия социальной эволюции — псу под хвост.

— Так ведь эволюция эта — для человека, а не наоборот, — заметила мама, пробуя огуречный рассол кончиком ложки. — Эх, рассольчик, м-мм… Ты вот меня не учи жизни-то! Классики ваши, небось, писали, что человечество развивается по спирали! Вот спираль нас сюда и вывела, от шумерских пещер до самых звёзд! Какому, собственно, шумеру могло бы такое привидеться: три собственных участка, сорок гектар, отдельная планета под дачи, никакой промышленности, хочешь — яблоки расти, а хочешь — апельсины! Новый виток спирали начинается, а ты, Мирик, не хочешь его раскручивать…

— Чтобы всё повторилось по новой? Все безобразия, все исторические ужасы? Рабство, феодализм, империи, войны — но уже в звёздных масштабах?!

— Ну, во-первых, природу человека не изменить. Всё это и так случится рано или поздно. А во-вторых, кто здесь говорит о таких ужасах? Наоборот, я хочу мирно возделывать свой сад. Это тоже из классиков: каждый человек, как говорят, должен возделывать свой сад… Только ты у меня этого никак не хочешь взять в толк!

— У меня есть сад, который я возделываю, — заметил Мир, вытягивая ноги.

— Ах, это! Да, да! Ну, будь спокоен, с меня этого хватит, этого я наелась за свою жизнь! Пятьдесят лет — слышишь, пятьдесят лет! — я сидела в этих проектных конторах, в этих звёздных экспедициях, в этих бюро автоматизации промышленности… Мне, слава богу, больше ничего этого не надо! У меня есть свой сад, у меня есть сын и, надеюсь, будут скоро внуки… А сколько миров за это время мы, люди, искалечили, изгадили, исколесили вездеходами?! Сколько звёздных тайн мы оплевали?! Нет, я в этом больше не участвую никак…

— Да, осквернять звёздные таинства своим присутствием — это куда как плохо, — вздохнул Мир. — То ли дело сидеть на сорока гектарах, оставшихся тебе от всей Вселенной, солить горькие огурцы и рассуждать про несуществующую плохеровскую энергию!

Мама обиделась.

— Вот ты ко мне приходишь мои огурцы жрать, — сказала она, — оскорбляешь меня, старуху, а кому я в жизни что плохого сделала? Всё свободное время на твоё воспитание положила! Сдала бы в интернат, как предлагали; столько одно время было разговоров, что детей надо воспитывать только в коллективе! А мы, женщины, всё-таки взяли и отстояли тогда своё! Детей своих отстояли, дачи отстоим; бог даст, и запретим ещё все эти новомодные энергомодификации, которые из людей что попало делают! Люди должны жить как люди, понимаешь, Мирик? Как люди должны жить…

В порыве негодования она отвернулась от сына. Нажатием кнопки выдвинула из лучистых бездн стерилизатора держатель с банками; кухонный автомат с готовностью подхватил борокситовый таз, понёс над банками, роняя в каждую из них по очереди изумрудный орнамент огурцов, вишнёвых листочков, корней хрена, сельдерея, перца чили, лука, мускатного ореха. Крышки банок с шипением вставали на место одна за другой. Мама следила за этим священнодействием, и Мир чувствовал, как от напряжения и обиды дрожит её узкая, сильная спина.

— В этом, наверное, и есть наше самое большое взаимное непонимание, — сказал Мир. — Слишком многие думают до сих пор, что люди должны жить как люди. А мы хотим, чтобы люди жили как боги…

Точным движением он отправил недоеденный огурец в люк утилизатора, ласково погладил маму по плечу и растворился в воздухе; только стёкла вздрогнули жалобно и тонко, возвестив о его уходе.

Мама обернулась туда, где секунду назад сидел её сын, но ничего не сказала. Вместо этого, постояв мгновение недвижимой, она полезла на антресоли дома, достала оттуда невообразимо старую бумажную книгу с подклеенными бумажными листочками и вырезками, долго листала её. На странице между рукописной вкладкой «Народные средства против космических лучей» и вырезкой «Ритуалы сансары для преодоления бесплодия» она обнаружила искомое — отпечатанный на каком-то множительном устройстве рецепт под названием «Шампанское белое по-домашнему».

— Вода, дрожжи, сахар, три изюминки на бутылку, — зачитала она сама себе список ингредиентов. — Надо бы тоже поставить. Мирик из дому часто уходить стал, с мамой не сидит; значит, наверняка у него там девушка! Скоро придёт знакомить. А мы тут — и свадебку сразу, как у людей, и шампанское настоящее будет! А там и детишки пойдут у них… Авось, дождусь, когда внучки мои будут мою клубничку кушать; тогда-то и посмотрим, чья возьмёт!

Сказала — и пошла в кладовой отсек дома за дрожжами и сахаром, потребными в это шампанское.

Юлия Лиморенко Весенние песни земли

Яростный белый свет бил с потолка в глаза, а закрыть их не получалось: только закроешь — нападает приступ жуткой дурноты, да ещё начинает укачивать от движения каталки по коридорам. Бесконечные они, что ли? Осмунд поборол очередную атаку головокружения и с трудом скосил глаза направо. Да, Мэгги всё ещё ехала рядом с ним — хоть не так одиноко...

— Эй, Мэг, — просипел он из-под маски, — ты как?

— Погано, командир, — ответила Марьятта, пытаясь улыбаться, хотя её, кажется, мутило вдвое сильнее. — В прошлый раз было забавнее...

— В прошлый раз ты прилетела на Луну в медицинском танке! Это, по-твоему, забавно?!

— В прошлый раз я проспала в этом танке, как младенец, две недели — всю жизнь мечтала о таком отпуске... А сейчас, — девушка поморщилась, неловко пошевелив головой, — из-за этой дурацкой маски тошнит ещё хуже, чем от отравы, и не знаю, как вы, а я очень хорошо чувствую, насколько мне паршиво!

Лампы проплывали сверху в ритме сумасшедшего вальса, и Осмунд привычно попытался перебить это навязчивое кружение, от которого мутило и болели глаза. «Кто привык за победу бороться, с нами вместе пускай запоёт...» В ритме этой старой песенки запускали на холостом ходу двигатели катеров, прогреваясь перед стартом. Четыре серии по четыре пуска — и можно лететь... Маршевая мелодия помогла, головокружение отступило и навалился сон.

Рядовая тренировка по атмосферному дайвингу обернулась для команды «Острэлиан Свифтс» аварией и госпитализацией двух пилотов из трёх. Штурману Эржену повезло (впрочем, его тоже отправили на тщательный медосмотр), а вот капитан Осмунд и пилот Марьятта повредили полётные скафандры, и им довелось хлебнуть ядовитой венерианской атмосферы, попавшей внутрь пробитой машины.

Таких тяжёлых последствий на вылетах в истории австралийской команды ещё не бывало, но и опыта у «стрижей» было всё же поменьше, чем у постоянных конкурентов — ветеранов «Ольстер Чериотс» из Ирландии и мексиканских «Трес Санчес». Тем, что команда всё же появилась на свет, Осмунд Валлё гордился особо: её рождение нарушало устоявшуюся традицию. Большинство дайверских групп существовали на средства отдельных регионов: «колесницы» финансировал округ Ольстер, «Санчесов» — штат Тамаулипас, норвежцев «Стуре» — округ Берген, китайских «Бао Лунь» — провинция Шаньси... Никакой вид спорта, пусть даже такой зрелищный и престижный, как атмосферный дайвинг, не мог, конечно, спорить по важности с экономическими нуждами регионов, поэтому ресурсы дайверам доставались довольно скромные. А вот «Стрижи» не были региональной командой: их содержала вся Австралия. Четверо членов команды (три дайвера и директор) отрабатывали свой хлеб сполна: испытывали во время вылетов новые образцы австралийской технической промышленности, в интервью для новостей и спортивных журналов честно и с радостью благодарили страну за помощь, увлечённо рассказывали о своих родных штатах, приезжали на все официальные мероприятия, куда их приглашали, устраивали показательные выступления на День Австралии, на добровольных началах тренировали детей в пилотской секции... А ведь помимо дайвинга нужно было ещё и работать! Из-за расписания тренировок, солидная часть которых должна была проходить вне Земли, пилоты трудились практически без выходных по четыре месяца подряд, потом брали длинные отпуска, летели на Венеру и жили по полтора-два месяца там, на орбитальной базе «Калавинка», посвящая тренировкам каждую свободную минуту. График попроще имел только директор команды, Мик ван дер Тиссен, но работу свою он любил до фанатизма: тренер технических дисциплин и по основной профессии, и по роду занятий, он практически не отдыхал — ему это было не нужно. Марьятта Янссен и Эржен Балдано ещё учились в Политехнической академии, и специальным решением ректората, принятию которого бурно радовались все фанаты дайверов, им было разрешено сдавать экзамены по своему, отдельному расписанию. Осмунд, научный сотрудник природного парка-музея «Большой Барьерный риф», мог обрабатывать результаты наблюдений и опытов по любому графику, потом оставлял лаборантов проводить новые эксперименты и улетал на Венеру. Лаборанты, которым тоже вечно хотелось в жизни чего-нибудь экстремального, ворчали и завидовали, но работали на совесть: не хватало ещё не выполнить задание шефа, если он один из самых популярных спортсменов материка! А спорт для истинного осси1 — это святое...

Всё складывалось удачно: у всей команды к весне набралось по два месяца отпуска, а у директора — даже больше, Эржен сдал сессию, а Мэгги перенесла её на лето, так что в сумме получалось четыре недели тренировок и ещё две дополнительных — для доработки катеров. И тут, на третий же день — такая авария! При этом серьёзно повреждена одна из двух машин, а для ремонта её придётся везти даже не на Луну, куда отправились пострадавшие пилоты, а на Землю. Лунные доки — не для катеров, там очередь на ремонт грузовых транспортов и дальних кораблей выстроилась на три-четыре месяца вперёд. Ван дер Тиссен всю ночь думал, как теперь быть, чтобы затраты на очередной выезд не оказались напрасными. Без наблюдения капитана тренироваться не разрешала техника безопасности, а Осмунд, по заключению врачей, пролежит не меньше двух недель, а после этого отправится, конечно, не на ядовитую Венеру, а на Землю, в горный санаторий. Правда, Эржен обещал вернуться в венерианский базовый лагерь, как только врачи отпустят, и он, конечно, заместитель капитана, но как быть с ТБ? За вопиющие нарушения команду могут дисквалифицировать, а это не идёт ни в какое сравнение с потерями от одной аварии. Страховка, конечно, покроет некоторые расходы, но только на ремонт машин, транспортные затраты ничем не восполнить...

К утру у директора созрел план спасения команды от перерасхода бюджета. Он позвонил Эржену, изложил свою мысль и попросил раскритиковать её в пух и прах — устранив недостатки задуманного проекта, они вдвоём составят новый, более подходящий план. Эржен взялся за дело с привычным азартом, подключил к делу нескольких однокурсников на Земле, целый день вертел идею так и сяк, а к вечеру показал директору доработанный вариант плана «Как заработать на неудаче». Мысль Ван дер Тиссена состояла в том, чтобы извлечь пользу из записей тренировок команды, в том числе той последней, что закончилась аварией. Из этих записей с подробными комментариями должен был получиться новый, современный учебный фильм по технике безопасности при погружении в бурные плотные атмосферы. Старые учебные видеокурсы снимались в других условиях, на другой космической технике и, честно говоря, сейчас имели разве что историческую ценность. Инструктаж с реальными кадрами, а не с компьютерным моделированием полётов был бы полезен не только спортсменам, которых на Земле было не так уж много, но главным образом профессиональным космонавтам. Венера с её бешеной атмосферой считалась «освоенной» только относительно, а впереди ещё внешние планеты с их спутниками! Они нужны Земле, их будут осваивать и застраивать, и если команде с её фильмом удастся предотвратить смерть хотя бы одного десантника, старания и неудачи «Стрижей» будут не напрасны.

К следующему утру творческий коллектив будущего шедевра собрался в полном составе: Эржен выступал главным режиссёром, директор — директором картины, Марьятта обрабатывала первичный материал и просматривала архивы видеозаписей начиная с прошлого века, её приятели из академии нашли студию, где можно монтировать фильм на хорошем оборудовании, и взяли эту работу на себя, а Осмунду, который только что пришёл в себя после баротерапии, оставалось лишь благословить инициативу — больше он пока ничем помочь не мог. Оставаться на Венере теперь не было никакого смысла, и команда улетела домой — остаток отпуска, по замыслу Ван дер Тиссена, должен был уйти на эту новую работу. С космосом пришлось попрощаться до нового отпуска...

Осмунда оторвал от аудиокниги телефонный вызов: с Земли позвонила жена. То ли в силу привычки, то ли по наитию он догадался, что разговор будет для него неприятен, но отклонять вызов не стал — бессмысленно. Биргитта только раскалится добела от ярости и обиды и, позвонив в следующий раз, выльет на него столько яда, что телефон расплавится...

— Когда это прекратится? — в голосе Биргитты звучали пока что печаль и укор; гнев и праведное возмущение будут позже.

— Спасибо, что спросила, мне лучше, — ровным тоном сказал Осмунд. — Поедешь со мной на Кавказ, когда вернусь? Меня врачи отправляют на месяц в горы, советуют ехать в Армению.

— Ты что, решил меня игнорировать? — А, вот и обида появилась. Скоро наступит черёд слёз и упрёков. Сценарий разговоров с Биргиттой Осмунд знал уже наизусть, жена редко от него отклонялась.

— Я отвечаю так, как если бы мы с тобой в самом деле разговаривали. Поскольку ты меня не слышишь, не всё ли равно, что я скажу? И да, ответ на твой любимый вопрос не изменился: нет, не брошу. И особенно сейчас.

Биргитта решила пропустить следующую фазу и сразу перешла к обвинениям:

— Ты обо мне подумал? Ты грохнешься там в своём космосе, а я останусь... одна.

«А если я грохнусь в своём море, кому-то будет легче?» — мог бы сказать Осмунд, но обижать жену сейчас не видел смысла. Вместо этого прежним ровным тоном он сказал совсем другое:

— Ты ведь знала, на что шла, когда сказала «да». Я не зря тебя предупреждал ещё задолго до свадьбы: ты меня не переделаешь, есть вещи, которыми я занимаюсь, потому что это необходимо.

— Кому необходимо?!

— Мне. Этого для тебя должно быть достаточно. Хотя есть немало других людей, которым это нужно не меньше. Ты знала, что выходишь за дайвера, и ты согласилась на эту жизнь. За что я тебя и ценю. Ты терпеливая сильная женщина, Бритта, и я тебя люблю. В Ереван поедем?

— Не заговаривай мне зубы, — сейчас она заплачет, потому что очень жалеет его и себя. И Нильса, конечно. — Что мы будем делать, если ты разобьёшься?

— Мы не вечны, Бритта. — Когда она плачет, хочется обнять её, погладить по роскошным светлым волосам и ничего больше не говорить, пока она не перестанет плакать и не потянется к его губам своими... Но когда она так далеко, у экрана, там, дома, на Земле, как её успокоить, чтобы не повторять горькую, жгучую правду, которую она знает и так?

— Никто не вечен, — ну вот, всё-таки заплакала, слезинка ползёт по бледной щеке, бедная маленькая одинокая Бритта... — Все могут попасть под поезд, но никто не лезет под колёса нарочно! Все нормальные люди...

А вот это подло! Это запрещённый приём. Мне жаль тебя, малыш, но на это я должен ответить.

— Я не собираюсь жить как все нормальные люди. Я говорил тебе это ещё давным-давно. И ты согласилась. Ты взяла на себя этот груз — жить со мной, с моими мечтами и делами, с тем, что мне нужно и дорого. И я согласился взять на себя то, что составляет твою жизнь. — Так, только не надо с ней резко, она вспыхнет и такое начнётся... — Разве я хоть раз упрекнул тебя за твою работу? За то, что ты неделями не бываешь дома? За то, что Нильс, когда был маленьким, успевал забыть твоё лицо и пугался незнакомой тёти, когда ты возвращалась из командировок? За то, что тебе надо было проходить практику и поэтому приходилось откладывать отпуска на зиму? За то, что тебя выдёргивают из постели в три часа ночи и ты бросаешь семью и бежишь к своим больным?

Осмунд помолчал — говорить долго было ещё трудно:

— Я согласен на это: это твоя жизнь, она дорога тебе. Почему ты отказываешь мне в таком же праве?

— Потому что я со своими больными не рискую жизнью на дырявом космическом корыте, — всхлипывала Биргитта. — В моей работе нет опасности большей, чем опрокинуть пробирку с анализами. А ты мог умереть!

Осмунд улыбнулся:

— Да не мог я умереть, ну что ты говоришь такое. Это же Венера!

— Ах да, это же Венера, там безопасно, как у дома на лужайке! — передразнила Биргитта, но плакать перестала. — Я не пристаю к тебе с твоими морскими экспедициями, Олле, я знаю, что тебя от моря за уши не оттащить. Но то — работа, а это...

— Бритта, — Осмунд вздохнул. Опыт говорил ему, что разговор приближается к финальной фазе. Сейчас жена или успокоится, или хлопнет дверью на два-три дня. — Бритта, мои морские экспедиции — это заменитель той работы, которой я заниматься не могу. Это я тебе тоже говорил. Наука, погружения, кораллы всякие — это всё очень интересно, но это не моя жизнь. Моя жизнь — там. За атмосферой. Я уже расстался с большой мечтой, а теперь ты хочешь отнять у меня всё остальное?

— У тебя останусь я, — тихо, уже без слёз в голосе сказала жена. — И Нильс.

Осмунд молчал. Сказать, что ему этого мало? Что жизнь, замкнутая в кругу семьи, не для активного мыслящего мужчины? Что космос он полюбил раньше, чем жену? Всё это будет правдой — и всё это подкосит Биргитту. Она знает это, но не хочет, чтобы эти слова прозвучали вслух: это значило бы, что выбор сделан окончательно.

Он открыл рот, чтобы ответить, — и почувствовал в сердце обжигающий холод знания: всё это ненадолго. Всё это скоро кончится. Они больше не смогут быть вместе — а почему, как? — этого не понять.

— Бритта, — каждое слово давалось тяжко, как будто на глубине без скафандра, чистый больничный воздух сдавливал грудь, — на Земле я стану инвалидом, потеряю всё, что у меня ещё осталось для активной жизни, для вдохновения... Я стану тенью. И ты не захочешь жить со мной.

— Я тебя не оставлю, — тихо сказала жена, и в глазах её больше не было слёз. — Я всегда буду тебя любить. Возвращайся к нам, Олле, пожалуйста. У Нильса скоро каникулы, поедем в Ереван все втроём. А?

— Да, родная, — он говорил, улыбался, но всё это были уже не его слова, не его улыбка — он умер, и смерть стояла у койки, похожая на лукавую медсестру, и приветливо усмехалась. Ну как тебе здесь, за гранью жизни? Видишь — и тут можно дышать! У тебя впереди ещё много лет, ходячий мертвец... добро пожаловать в обычную жизнь.

— Я не отниму у вас много времени, — гостья изящно устроилась в углу мягкого диванчика, взяла из рук Эржена стакан минеральной воды, поблагодарила взглядом. Стабильность, уверенность, профессионализм — воплощённая психическая норма. Эржен сел напротив, пригубил свой лимонад:

— Моё время в вашем распоряжении. И мне очень любопытно, честное слово! Спрашивайте, — Эржен понял уже, что яркая уверенная в себе женщина настроена против него, почему-то ему враждебна, но почему?

Ирэна закинула ногу на ногу, обхватила колено длинными изящными пальцами. Поза «мне всё равно, что ты скажешь», перевёл для себя Эржен. Странно, что психолог так откровенно небрежна к языку тела! Возможно, считает, что окружающие в этом не разбираются?

— Я работаю над книгой о природе агрессивности, — начала Ирэна глубоким, звучным голосом. — Агрессивность — древнейшее эволюционное приспособление живого организма, способ поддерживать себя в постоянной готовности к самозащите…

— Основы эволюционной биологии мне в целом известны, — любезно улыбнулся Эржен.

— В современном обществе давно укоренились и действуют социальные системы индивидуальной и коллективной защиты от внешних угроз, как природных, так и порождённых последствиями наших действий. — Ирэна переключилась мгновенно, от вводной части своих объяснений перешла к конкретике. Поставив обе ноги на пол, она теперь чуть наклонилась к собеседнику, опираясь обеими руками о колени, — поза «пойми меня». Наклон корпуса был рассчитан так, чтобы Эржену легко было заглянуть в вырез её блузки. Посмотреть там было на что, но молодого человека всё больше забавляла сама по себе эта игра в опытного психолога и ничего не подозревающую жертву. Удержав улыбку, он с серьёзным видом слушал Ирэну, чуть кивая каждому её тезису. А та продолжала строить соразмерные, певучие фразы:

— Биологические закономерности всё меньше востребованы в современности, в эпоху, когда социум организуется во всё более сложную систему, умеющую регулировать самоё себя. Механизмы этой регуляции заложены…

— Социомеханика мне тоже несколько знакома, — с прежней интонацией кивнул дайвер, уже не в силах сохранять серьёзность. Он знал по опыту, что безмятежная улыбка на его круглом восточном лице делает его похожим на статую Будды, смотрящего на мир вокруг со снисходительным, но неослабным вниманием. Многих это раздражало. Ирэна не стала исключением.

— Если вы будете меня прерывать, боюсь, я отниму слишком много вашего времени своими объяснениями, — за любезностью и даже некоторой виноватостью её слов и интонаций скрывалось «помолчи, умник!». Она поднялась на ноги, прошлась взад-вперёд мимо Эржена: её движения говорили «я тут главная».Эржен не стал спорить: он продолжал сидеть, не поворачивая голову вслед собеседнице, на что она, видимо, рассчитывала.

— В наше время пережитки чисто биологических приспособительных механизмов уже не нужны. Они отягощают нашу среду общения, климат в семье, в коллективе, во всём обществе. Они лишние, скажем откровенно, — тут психолог шагнула чуть ближе к Эржену, так, чтобы вблизи продемонстрировать длинные стройные ноги и весьма недлинную юбку. Откровенности здесь было более чем достаточно: Эржен пробежал глазами вдоль её ног, остановившись на округлых коленях, идеально ровных голенях, мягких очертаниях икр… и словно споткнулся о перенапряжённые сухожилия стопы. Ирэна носила туфли на слишком высоких для неё каблуках, при её росте и строении ног это было излишне и причиняло ей явные неудобства. Рисовка, расчёт на дешёвый эффект, сокрушённо понял дайвер. Ирэна стремительно теряла в его глазах остатки очарования.

— К чему вы ведёте? — спросил он напрямик. — Какая связь между агрессивностью и мною?

— Да прямая же! — Ирэна повернулась к нему, остановилась, сомкнув ноги почти по стойке «смирно», скрестила руки на груди. — Вы занимаетесь спортом, который основан на агрессивности, на открытом противостоянии, соревновании, на вызове стихиям природы и несовершенству техники!

— Верно, — кивнул Эржен с искренним удовольствием, — как вы здорово всё описали! Это именно то, что мне интересно.

— Но это же неправильно! — всплеснула руками Ирэна. — Вы с вашим опасным спортом несёте в мир агрессивность и делаете её популярной. Вас же дети смотрят! Чему они от вас научатся?

— Чтоб сердце загорелось,

Чтоб каждому хотелось

Догнать и перегнать отцов, — пропел Эржен, улыбаясь.

— Что?! Вот, значит, как — вы подвели под свои опасные и бессмысленные развлечения идейную базу? Как вам не стыдно, вы...

— А чего мне стыдиться? — с прежней всепрощающей улыбкой Будды произнёс Эржен. — Того, что мы в самом деле перегнали отцов, продолжив их традицию? Что мы готовы к бою даже тогда, когда угроза ещё не видна? Что мы помогаем сохранять бодрость, смелость, готовность действовать невзирая на опасности? Наша идейная база оправдана историей. В самых прогрессивных и демократичных странах прошлого экстремальные виды спорта были популярны и любимы, вызывали здоровую зависть у каждого мальчишки и каждой девчонки. — Эржен развернулся к собеседнице всем телом, поймал её возмущённый взгляд. Больше он не улыбался:

— Если уж вам угодно говорить об эволюционной приспособляемости, то вспомните для начала: человек уже не является объектом биологической эволюции! Развитие человека как вида всецело в руках самого человека. Вы крупно и жестоко ошибаетесь, считая, что человечество сейчас живёт в безопасной среде, где неоткуда ждать угрозы. Безопасной жизни не бывает! Чем больше мы осваиваем мир, тем больше его опасностей становятся нашими опасностями. И если мы не хотим навсегда замкнуться в нашей «безопасной» норке, мы должны проявлять агрессивность, воспитывать её, поддерживать, развивать и направлять в нужное русло! — Он забивал свои глаголы, как гвозди, нарочно собрав их в длинный ряд, и видел, как с каждым словом расширяются от ужаса глаза Ирэны, как она открывает рот, чтобы возразить, но не находит слов. Она даже отступила на шаг назад и подняла руки, словно в жесте защиты. Наконец она выпалила в отчаянии:

— Такие, как вы, жестокие агрессивные мужчины, во все века вели человечество от одной войны к другой! На ваших руках миллионы жертв, вы всё решали силой и кровью, вы всегда были готовы драться! Да, вы, именно вы! — Ирэна обвиняюще вытянула палец в сторону Эржена. Он снова улыбнулся улыбкой просветлённого:

— Ну конечно, ведь эту цивилизацию создали мы. Мы кормим её, мы строим её, мы её защищаем, мы прогнозируем её будущее. Она наша. И все попытки отнять у нас наше оружие в борьбе за жизнь и процветание человечества кончатся плохо. Так и напишите в своей книге. Я вам даже могу всё это выписать в краткой форме, чтобы удобнее было ссылаться. А ещё поговорите об этом с капитаном Валлё — у него найдутся, пожалуй, ещё более сильные выражения, если желаете. Кроме того, вы агрессивны! Слу́жите сама себе опровержением ваших теорий.

Ирэна подхватила сумочку, нервно поправила волосы, бросила на Эржена свирепый взор — вполне агрессивный! — и выбежала прочь из холла санатория. Молодой человек проводил её взглядом и провёл ладонями по лицу, словно стирая образ психологички, как липкую паутину. Ирэна окончательно перестала казаться ему симпатичной; воспоминание о её стройных ногах теперь вызывало у него раздражение и на память всё время приходили слишком высокие каблуки.

Каблуки, надо же! К чему все психологические уловки, мягкий тон и любезные разговоры, если твою истинную агрессивность выдают каблуки?

Биргитта с недоумением оглядывала помещение, которое Ван дер Тиссен называл «своим кабинетом». Просторный ангар, по центру перегороженный эстакадами для ремонта турболётов, вдоль стен — стеллажи с деталями и приборами, а ещё выше, в проёмах между высокими окнами — громадные, размером с киноафишу, яркие фотографии. Высокие морские волны, вздымающиеся над пологим берегом, поросшим соснами. Стадо индийских слонов на просёлочной дороге. Причал для планетолётов, снятый со стороны орбитальной станции. Цветущий тамаринд — нестерпимо алые зонтики цветов в сочной тёмной зелени. Скоростная электричка, летящая по подвесному мосту над горным ущельем, — на снежно-белых вагонах с лиловой полосой играют резкие солнечные блики. Панорама какого-то ночного города, раскинувшегося на два берега широкой реки: струны мостов, сияющие огнями башенки, залитые светом прямые улицы, тёмные пятна парков с едва заметно светящимися дорожками. Громадный карьер, дорога с вагонетками и колоссальный полугусеничный самосвал, которому столпившиеся рядом карьерные грузовики не достают и до середины колёс. Всё это Мик Ван дер Тиссен фотографировал сам. Планета Земля была для него полна вызовов и соблазнов — яркая, цветущая, буйная, неожиданная. Биргитте отчего-то стало зябко: от этих картин такое чувство, будто ты ничем не защищён от окружающего простора и нет ничего между тобой и бесконечностью. Она передёрнула плечами, пытаясь отогнать это ощущение. Перед разговором с Ван дер Тиссеном ей ни к чему лишние сложности.

Директор команды проводил в «кабинете» целые дни, а бывало, и ночи — рядом со своими любимыми турболётами. С утра до ночи здесь было тесно от добровольных помощников — ангар гудел от голосов: школьники со всего города просились сюда на профобучение. Народ из секции технических видов спорта смотрел на них свысока: птенцы, мелочь наземная, а они в секции уже через полгода начинали летать — на настоящих машинах, а не на компьютерных симуляторах! Сами чинят, сами летают, сами обслуживают — прямо как «Стрижи», всё по-настоящему.

Ван дер Тиссен издали замахал Биргитте рукой, приглашая отойти в угол ангара, где потише. Угловой диванчик, чайный столик и шкафчик для посуды создавали уютное отгороженное пространство, в котором на женщину не так давило просторное помещение. Биргитта перевела дух. Директор поставил перед ней высокий запотевший стакан с ледяным мохито; себе он налил крошечный стаканчик чистой воды без льда.

— Очень рад знакомству, очень, — хозяин «кабинета» энергично пожал ей руку. — Как Олле?

— Лучше, — сухо ответила Биргитта. — А вам он что, не пишет?

— Пишет, пишет, — усмехнулся директор, — но про своё здоровье не упоминает. Вы же знаете, как трудно из него вытянуть такие вещи!

— Да, — сказала женщина ещё строже. Светлые глаза Ван дер Тиссена внимательно оглядели её лицо. Ну и штучка досталась Олле!

— Ну, говорите прямо, в чём вы меня собираетесь обвинить? — тренер наклонился через стол к собеседнице, поставив локти на столешницу. — Что я не запрещаю ему летать? Или что наши машины — не океанские лайнеры, которые даже перевернуться не могут? Или какие ещё на мне ужасные грехи?

Биргитта почувствовала, что заливается краской — о, как она ненавидела это состояние! На щеках полыхают алые пятна, даже уши начинают гореть, и строгая блондинка превращается в пунцовый пион. Ведь это было именно то, именно те слова, которые она произносила про себя, переживая заранее разговор с Ван дер Тиссеном. Конечно, говорить ему это прямо она бы не стала — она здесь не за этим. Но сколько раз она повторяла эти обвинения воображаемому собеседнику! Сколько раз мысленно бросала ему в лицо полные справедливого гнева слова женщины, которая из-за глупых мальчишечьих игр едва не потеряла мужа!

Она подняла глаза на тренера:

— Всё это так. И всё это я сказала бы вам, если бы пришла за этим. Но я здесь по другой причине.

— Имеет ли смысл обсуждать эту причину, если вы считаете меня корнем всех ваших бед? — Ван дер Тиссен смотрел на неё спокойно, задумчиво, только белёсые выгоревшие брови поднялись от удивления: неужели не за этим она шла? Неужели она содержит в себе ещё что-то, кроме обиды и желания излить гнев на того, кого она винит в своих несчастьях?

Биргитта почувствовала, как к горлу поступает комок и глаза начинают гореть от подкативших слёз. Она судорожно вздохнула, отхлебнула из своего стакана и только тогда смогла говорить:

— Ему плохо. Очень плохо. И меня он в эту свою боль не пускает. Вы, ваша команда, — самые близкие люди, какие у него только есть, кроме меня. А возможно, и не кроме... Я ведь... — она замолчала, подавляя желание разрыдаться, и заговорила сбивчиво, торопливо, словно боялась куда-то не успеть. — Я не знаю, что мне делать? Как делать? Я думала, когда он оставит свои полёты, я стану счастливее и смогу поделиться с ним этим счастьем, нам хватит на двоих, ведь всё будет хорошо... Но ничего не стало хорошо, и я не понимаю, почему, ну почему?! Помогите ему. Пожалуйста, — женщина отставила стакан и сжала холодными ладонями руки тренера. Слёзы всё же потекли по щекам, она чувствовала эти холодные противные дорожки, сбегающие к подбородку, но не пыталась отереть их, не отнимала рук, глядела не отрываясь в бесстрастные глаза Ван дер Тиссена, будто выцветшие под австралийским солнцем.

Тренер налил ещё один стаканчик чистой воды, подал ей. Биргитта сделала большой глоток, закашлялась, потянулась за платком, стала копаться в сумочке. Ван дер Тиссен спросил, не глядя на неё:

— Вы поссорились?

— Нет, нет! — замотала головой Биргитта. — Просто... просто когда мы говорили после аварии, я сказала... сказала, что больше так не могу. Я не могу смотреть, как он рискует жизнью неизвестно для чего. — Она уже пришла в себе, глаза её загорелись, речь стала твёрже и яростнее. — Разве я многого прошу? Чтобы он чаще бывал со мной, с ребёнком, чтобы не пропадал от нас на несколько месяцев в космос — мы ведь страдаем, нам одиноко без него! Неужели он не помнит об этом?

— Он всё время помнит о вас, — медленно, тяжело сказал Ван дер Тиссен. — У него в кабине фото Нильса — такое, помните, где он на велосипеде? Он помнит о вас, и особенно остро — тогда, когда вокруг нас вся эта звёздная красота. Он хотел бы поделиться этим с вами — это одна из радостей его жизни. Но вы этого не хотите. Ваша радость жизни важнее?

— Вы женаты? — спросила вдруг Биргитта.

— Нет. Мы давно расстались, хотя и общаемся.

— Из-за вашего... ваших полётов?

Тренер покачал головой:

— Из-за её полётов. Она пилот «Косатки».

— Перрина Коллар — ваша жена?! — Биргитта вспомнила маленькую, похожую на мальчика Коллар — экипаж единственного земного лайнера часто показывали в новостях. Она попыталась представить их рядом: хрупкую Коллар и мощного, как белый медведь, Ван дер Тиссена. Не получилось.

— Она ушла?

— Оба ушли, — голос его звучал спокойно и ровно, не выдавая никакой бури чувств, если она вообще была. — Так было честно. Ей не нужна размеренная семейная жизнь, все эти тихие радости, о которых любили рассуждать в старом кино. Ей нужна «Косатка». А мне нужно вот это, — он обвёл рукой свой ангар, полный света, шума и голосов. — И вот это. — Загорелая рука тренера указала на громадное фото прямо над его головой: атмосферный катер в клубах газа и пара, с чёрным силуэтом стрижа на зелёном матовом боку. Биргитта помнила: это самый первый катер команды, тот, на котором Олле впервые нырнул в облака Венеры. А фото сделал, конечно, Ван дер Тиссен — кто же ещё?

— И что мне делать? — тихо спросила женщина. Она была уверена: этот большой загорелый человек с выцветшими глазами знает ответ. Но не менее ясно ощущалось и другое: его ответ был бы понятен Олле и остальным из команды, но для неё, для обычной земной женщины, он прозвучит на древнешумерском. Она прожила с Олле двенадцать лет, но так и не научилась его понимать...

— Вариантов у вас немного, — сурово ответил Ван дер Тиссен. — Стать частью его жизни вы не смогли, хотя и пытались. Сделать его частью вашей жизни тоже не вышло, и вряд ли тут есть чья-то вина. Вы просто очень, очень разные. Поэтому вам остаётся либо жить в несчастливом браке и заставлять его страдать, либо разойтись и заставить его страдать от расставания. В любом случае ни ему, ни вам лучше не станет. Так какая разница?

Биргитта помолчала, с горечью сознавая, что собеседник, пожалуй, прав. Они сами устроили себе западню — но почему же тогда ей так мучительно стыдно? Почему её мучает вина, если всё случившееся — плод их совместных ошибок?

Она хотела спросить этого человека, почему же на неё одну падает весь груз страдания и решения, но вместо этого спросила вдруг:

— А вы счастливы?

Ван дер Тиссен сдвинул белёсые брови и стал похож на сурового кудлатого Зевса с древних рельефов:

— Это дурацкий вопрос, извините. Нельзя быть счастливым — можно испытывать счастье в те или иные моменты. У меня таких моментов в жизни хватает. — Он вдруг перестал хмуриться, взял руки Биргитты в свои огромные ладони и, глядя в её заплаканные глаза, сказал почти ласково:

— Мы не стараемся быть счастливыми — мы стараемся не быть несчастными. Для Олле и для меня наши полёты — это один из способов борьбы с нашими несчастьями. Вы ведь знали, что он хотел стать...

— Знаю, знаю, — торопливо кивнула Биргитта. — Не надо сейчас об этом...

— Разве боль от этой неудачи может сама по себе исчезнуть? Можно найти себе другое место в жизни — если повезёт! — но сделать бывшее небывшим не в нашей власти.

Ван дер Тиссен отпустил её руки, откинулся на спинку дивана:

— И всё же то, что вы сделали, жестоко. Причина его нынешней боли — именно вы, этого не изменить. И не в ваших силах сейчас переиграть всё назад. Если вы теперь скажете: «Нет, я не стану удерживать тебя на Земле, летай, как раньше», — бывшее не станет небывшим. Однажды вы сделали выбор за него, выбор злой и неправильный, но он — окончательный и обжалованию не подлежит. — Он замолчал на долгую минуту, хмурясь и глядя куда-то вверх, сквозь залитые солнцем окна — в небо. — Олле, конечно, не станет обвинять вас, но и счастлив не будет тоже. У вас нет счастья, которым вы могли бы поделиться с ним. Наша жизнь — «про смелых и больших людей», по-другому мы не умеем.

Он поднялся на ноги, подал руку Биргитте, обвёл её вокруг столика:

— Я вас провожу.

Биргитта вышла молча, опустив голову. Солнце жарило вовсю, весь мир превратился в сожжённую солнцем чёрно-белую фотографию, но ей было холодно на краю белой сияющей бездны.

Перистая тень от пальмовых листьев качалась на экране коммуникатора, заставляя чуткую автоматику то разгораться, то гаснуть. Марьятта водила туда-сюда пальцем по экрану, и сообщение от Джорди качалось вверх-вниз. Глаза выхватывали отдельные слова: сегодня... вместе... до одиннадцати... провожу... вместе... давай... пирс номер три... сегодня...

Щёлкнув по экрану, Марьятта стёрла сообщение. «Нет, Джорди. Ты симпатичный, умный и всё такое, но нет, извини. Я не поеду с тобой на яхте. Я очень хочу поехать вместо этого в Ереван, но туда я тоже не поеду. Я буду сидеть здесь и ждать его. Так правильно».

Ей было тринадцать, когда на экранах впервые стал появляться высокий некрасивый мужчина с мальчишеской улыбкой. Взлохмаченный, длинноносый, с морщинками у глаз, с обветренным лицом человека, много времени проводящего в море. Он хотел создать команду атмосферных ныряльщиков — во всём мире отчаянные и расчётливые, смелые и осторожные могут приобщиться к этому космическому спорту, и Австралия не должна стоять в стороне! Смотрите, что может атмосферный катер! Какие сложные манёвры ему доступны, какие скорости, какая управляемость! Осси заворожённо смотрели на новую перспективу, тешившую их авантюрные сердца, и только подросток Марьятта смотрела на Осмунда Валлё. Катера, атмосферы, прыжки — её сердце они не тревожили, но если надо заниматься ими, чтобы быть рядом с Осмундом Валлё, она научится всему. И даже перестанет бояться высоты.

Полёты и падения в атмосферы она полюбила уже потом, позже, повзрослев...

Конечно, он всё знает и видит, и Марьятта благодарна ему, что он ни словом, ни взглядом не выдаёт это своё знание. Ей хорошо и так: каждый день видеть его хотя бы на экране коммуникатора, слышать его команды в шлемофоне, получать от него нагоняи за нарушение техники безопасности, зубрить технические характеристики новых машин, которые он раздобыл для команды. Сидеть с ним рядом в кабине на учебных полётах и чувствовать его локоть своим, следить за движениями его руки, когда он показывает на экранах важные, несомненно очень важные вещи. Летать прыгать, падать, валяться в больнице с отравлением чужой атмосферой — разве это дорогая цена за то, чтобы всегда быть рядом?

Если подумать — что в нынешней жизни Марьятты было свободно от него? Вуз она выбирала так, чтобы суметь пройти квалификацию, когда потребуется. Смежную специальность планетолога получает, чтобы помогать ему изучать атмосферы и рассчитывать маршруты. Книги по морской биологии читает, чтобы ему не скучно было разговаривать с ней во время длинных перелётов с Земли на Венеру и обратно. Кажется, у неё на лбу горит метка «я люблю своего капитана», и странно, что в неё не тычут пальцами...

В последней аварии она пострадала не так серьёзно, как капитан. Неделя в стационаре — и она свободна, в воздухе больше не мерещится навязчивый запах фтороводорода, рука не тянется всё время проверять, надёжно ли пристёгнут шлем. Она здорова, но не живёт. Всё вокруг происходит как в кино с выключенным звуком: люди ходят, говорят, работают, обращаются к ней, она даже отвечает что-то, но сознание спит. Жизнь приостановлена. Поставлена на паузу. Когда он приедет обратно в Австралию, когда позвонит ей, как всегда, в несусветную рань уточнить расписание тренировок — тогда жизнь снова станет трёхмерной, живой, звучащей, яркой, а пока тишина. На паузу. Его нет — ничего нет.

Он позвонил, как всегда, в несусветную рань, и Марьятта сперва не слышала его слов — только смотрела на экран, на любимое лицо со свежим нездешним загаром, наполнялась до краёв радостью, пила эту радость, горькую и сладкую, как гранатовый сок, и только не могла понять, отчего у него в глазах такая тихая серебряная тоска. А потом расслышала слова, и кино снова выключилось. Проектор остановлен, сеанс окончен, можно расходиться. Капитан больше не будет летать.

В кампус она не пришла ни в этот вечер, ни в следующий; её словно отталкивало от всякого привычного места, от всякой точки, где она хоть раз радовалась воспоминаниям о встречах. Оглушённая слепая тень не хотела ходить знакомыми дорогами и забрела наконец туда, где не была ни разу с тех пор, как начались самые первые тренировки. Ван дер Тиссен привёл её в свой рабочий закуток под фотографией зелёного катера, поставил перед ней чайник и кружку и ушёл работать, потом уложил её спать там же в «кабинете» на диванчике, настрого запретив автоматам-уборщикам кататься по этой части ангара и шуметь своими щётками. Но он зря волновался. Солнце, рушащееся сквозь стеклянную крышу, не могло её разбудить, голоса трёх учебных смен не тревожили её во сне, поставившем жизнь на паузу.

Ван дер Тиссен искренне сочувствовал озадаченному и растерянному человеку на экране, но кроме сочувствия ничем помочь ему не мог. Ведь он уже бывший директор «Стрижей», частное лицо, тренер молодёжи, так что он может сделать для гигантского проекта, над которым несколько лет трудятся тысячи профессионалов? Человек на экране просил о невозможном, и пусть один лишь Ван дер Тиссен понимал, насколько невозможно это невозможное, но здесь ничего не поделаешь. Олле его друг, а уговаривать друзей переступить через их железную волю... есть вещи, которые делать нельзя.

— Боюсь, ничего не получится, — в четвёртый раз сказал он своему обескураженному визави на экране. Тот покивал своей длинной головой, пожевал губами и снова покивал.

— Да, я понимаю, — голос его звучал похоронно, и загадки в этом для Ван дер Тиссена не было. Этот человек пришёл к нему, надеясь спасти своё детище, и никак не может примириться с мыслью, что спасение не удалось и проект в самом деле пора с почётом хоронить. Под звуки оркестра. Хороший был проект — когда-то дайверы сами возлагали на него большие надежды... Но не задалось, как и многое из того, что мы затеваем в жизни. Ван дер Тиссен вновь вспомнил Олле и его череду неосуществлённых проектов.

— Не задалось, — сказал он и по изумлённо округлившимся глазам собеседника понял, что произнёс это вслух. Торопливо извинился:

— Это я не о вас, это... просто слишком многое совпало.

— Да, — кивнул длиннолицый инженер. — Это вы правильно: «Не задалось». Задавали, задавали нужные условия — а есть кое-что посильнее наших намерений. Стечение обстоятельств...

— Ещё раз извините, — Ван дер Тиссен попрощался и выключил связь. Вот чего не хватало для полного набора отвратительных ощущений — так это поучаствовать в похоронах чужого проекта!

В мрачном настроении тренер прошёл в свой закуток с письменным столом, налил себе остывшего кофе и задумался. Другие команды тоже отказались. «Санчесы» смело заявили, что недостаточно профессиональны для таких вывертов, каких от них ждут. «Стуре» сослались на сложности тренировочного расписания... хотя уж расписание-то могли бы поменять, было бы желание! Значит, желания не было — не захотели связываться, тоже прислали цветочек на гроб «трёшки». Китайские «драконы» набрали в новый состав молодёжи, с них что взять. «Колесницы» не могут участвовать по техрегламенту — на всю команду у них только один пилот-мужчина, а женщины к пилотажным испытаниям космической техники не допускаются.

Остаются «Стрижи», которых уже, по сути, нет — и всё, высшая лига включала пять команд, теперь осталось четыре. «Гринда» модель три, ласково названная «трёшкой», наверно, была бы хорошей машиной. Толковый десантный катер, нужный у дальних планет как воздух. «Афалина-двоечка» послужила неплохо, прямо скажем, отлично послужила, но — морально устарела. Гонять на соревнованиях на ней можно замечательно, работать — уже нельзя. «Трёшка» была бы готова её заменить, если бы прошла все положенные испытания. Но требования к ней сегодня уже совсем не те, что к «двоечке», и даже не те, что к «Афалине» два-два. «Трёшка» должна нырять в толстые атмосферы. Беспилотные испытания говорят, что она ныряет, но летать на ней будут живые пилоты, а никто из ныне живых пилотов пока этого не смог. А это значит, что либо задача «трёшке» не по зубам, либо надо совершенно по-другому готовить пилотов. Задачка посложнее, чем создать новый катер!

Вопрос выживания «трёшки», как следствие, упирается в пилота, который поймёт, как заставить её выполнять требования к новой машине. Конструкторы убеждены: «трёшка» это может, надо лишь «научить» её работать так, как этого от неё ждут. Эх, Олле, Олле, неужели бы мы им не показали?..

Вызов на коммуникатор отвлёк тренера от раздумий; Эржен на экране смотрел тревожно и решительно:

— Капитан просил узнать, вы полетите на Юпитер?

С Пирсоном Осмунд был знаком: встречались на Луне, даже несколько раз летели вместе на Землю с лунного терминала. Когда тот позвонил рано утром на домашний номер, отклонять вызов было неудобно — Пирсон не стал бы беспокоить по нестоящему поводу. Руководитель проекта «трёшки» был персоной довольно известной, все команды дайверов следили за работой конструкторов. Осмунд догадывался, по какому поводу Пирсон звонит именно ему, и в те несколько мгновений, пока инженер печально желал ему доброго утра, он успел мимоходом подумать, что скажет Бритте. А потом перестал об этом думать:

— Я соберу команду и проведу инструктаж. Куда нам лететь — на базу «Симург» или на «Кубу»?

— Прилетайте на «Симург», штаб испытаний там, — сказал Пирсон, и морщины на его усталом лице немного разгладились.

На сердце у Осмунда было непривычно холодно и пусто — он в последнее время привык смотреть на себя как бы со стороны, но этого состояния за собой не помнил. Это не было ни грызущей пустотой тоски, которая посещала его в первые дни добровольного затворничества на Земле, ни растерянностью от невозможности предсказать своё будущее. Иной раз он ощущал себя на утлом неуправляемом плоту, несущемся по стремнине навстречу водопаду, а рулевым на этом плоту должна была бы стать Бритта... но она так же беспомощно и заворожённо смотрела в бездну будущего водопада, не делая попыток спасти их несчастный семейный плот.

Но сейчас он был пуст изнутри совсем по-другому — как новый, только со стапелей, планетолёт. В нём ещё ни команды, ни пассажиров; всё это будет потом — корабль заживёт своей новой жизнью, и он готов к ней, готов к новому старту. Осмунд отстранённо подумал, что, пожалуй, он действительно в своём роде на стапеле — можно уйти в новый полёт, к новым мирам, в новую жизнь... если его не остановят.

Биргитта вошла из спальни, по-детски протирая кулачком глаза:

— Что ты? Разбудили?

— Нет, родная, — он шагнул к ней, привычно обнял, прижал к своему плечу белокурую голову, склонившуюся под тяжестью кос. Потом отстранился, взглянул в лицо жене:

— Я полечу на испытания. На Юпитер.

Биргитта смотрела на него долго-долго, так долго, что лучик солнца из окна передвинулся с её виска на шею и плечо. Потом как-то несмело провела пальцем по его щеке и сказала тихо-тихо:

— Я тебе лекарства соберу. Тебе ещё две недели витамины пить, не забывай.

Она выглядела сейчас такой неожиданно юной, что у Олле закружилась голова — показалось на миг, что двенадцать последних лет ушли куда-то и всё ещё впереди.

Невообразимо громадная молния пробила плотный клубящийся туман справа и впереди. Осмунд невольно качнулся в кресле назад, как будто лиловое грозовое чудовище в самом деле могло его задеть. Нет, это далеко, не меньше двух тысяч километров. Кажется, гроза сюда всё же не дотягивается. Осмунд торопливо глянул на карту: к полюсу сдвинулись не сильно, но и в субэкваториальную зону дальше нельзя — и так уже связь с «Симургом» еле теплится.

«Трёшка» легко и плавно скользнула влево-вниз, лишь едва заметной вибрацией отозвалась на увеличение мощности двигателя. Шестьдесят процентов есть, пока хватит. Теперь по программе — нырок вниз, на тысячу сто, и старт по дуге назад, в верхние слои экзосферы.

— Второй, — сказал Осмунд в шлемофон, — следи, чтобы ветровой снос был не больше пяти градусов, а то завалимся.

— Есть! — Эржен и так не сводил глаз с ветровой карты, но испытания есть испытания: все приказы командира и все ответы второго пилота должны быть записаны. В этом полёте они проговаривали вслух многое из того, что на обычной тренировке или на соревнованиях было бы понятно с полуслова, а то и вообще по движению руки и чуть заметному кивку. За внимательность и собранность Эржена Осмунд не беспокоился: нервы у парня стальные, а медлительность обманчива. И всё же он мимолётно пожалел, что рядом с ним в кабине сейчас не Мэгги. С ней удивительно просто, в полёте она становится его продолжением, словно бы мысли читает. Эржен хорош, но когда летаешь с ним, ему нужно уступать, соразмерять свои творческие порывы с его чётко продуманной схемой полёта. Капитан из него будет отличный, но жёсткий...

Второй катер, страховочный, шёл справа-сзади, повторяя все манёвры первой, пилотируемой «трёшки». Как «Гринда» умеет летать в беспилотном режиме, конструкторы уже знали, потому и направили её в сопровождение ведущей машины без сомнений. Пока оба китообразных вели себя лучше некуда: управляемость, мощность, системы ориентирования показывали себя прекрасно. Остался последний подъём — и хватит, покатались достаточно, пора домой, на «Симург». За неделю подготовки к главному старту база «Симург» стала для команды «Стрижей» действительно домом, даже более уютным, чем «Калавинка» над Венерой. Может быть, потому, что на Венере они были предоставлены сами себе: никто не вмешивался в режим тренировок, но никого и не занимало то, что составляет жизнь команды вплоть до очередного старта. А здесь, в системе Юпитера, их окружали помощники, искренне заинтересованные в их работе. Победа будет общей, поражение — общим, все это знают. И все следят сейчас не отрываясь за полётом двух «Гринд»: для всех оставшихся на «Симурге» и ещё для сотен людей на Земле это будет главная победа или главное поражение в жизни.

Падение в глубину здесь ощущалось совсем иначе, чем в земной атмосфере. Перегрузки росли медленнее, но уж зато давали прочувствовать себя в полной мере. Свободное падение в многоцветный кружащийся мрак, молнии, полыхающие далеко впереди, скрежет помех в шлемофоне, удары ветра, качающие катер, как огромные волны... Атмосфера Венеры была злее, агрессивнее, но бороться с ней можно было на равных. А эта мощь — совсем иного рода. Ощущаешь себя плотиком в океане, игрушкой стихий, но секрет путешествия плотика — в том, чтобы не противиться стихиям, а использовать их разгул, скользя, паря, падая и ловя момент, когда можно будет одним решительным рывком уйти из-под власти гигантской протозвезды.

— Минус тысяча, — произнёс Эржен, его рука в сенсорной перчатке передвинулась на резервную панель запуска главного двигателя. Осмунд поискал взглядом вторую «Гринду»: беспилотник по-прежнему держался где положено, повторяя все манёвры ведущего. Ну, всё, хватит испытывать терпение Юпитера, пора подниматься!

— Минус тысяча девяносто.

— Пуск! — Осмунд поочерёдно тронул пять клавиш подачи мощности на двигатель. Катер вздрогнул, замер на секунду, повис в равновесии густой атмосферы и медленно развернулся носом вверх. «Гринда»-ведомая повторила это движение с запозданием на долю секунды. Пилотов вдавило в кресла, на мгновение появилось ощущение мышечной усталости, медсистема скафандра добавила в дыхательную смесь кислорода, и болезненное чувство исчезло. Порывы ветра в широтном направлении по-прежнему атаковали катер, но сбить его с вертикального курса не могли — тяга нового двигателя «Гринды» могла бы поднять из юпитеранских бездн и втрое более тяжёлый корабль.

— Теперь главное — постепенно добавлять мощности, — сказал Осмунд для наблюдателей на «Симурге». — Пик должен прийтись на высоту плюс девятьсот — плюс тысяча, потом будем сбрасывать и выходить на финальную кривую. Второй, посчитай меридианальное отклонение точки выхода от точки старта.

— Предварительно минус четыре градуса, — доложил Эржен. — В верхней части траектории можно дополнительно поправить курс.

— Займёшься этим, — одобрил Осмунд. — Подожди, не добавляй пока, снесёт порывом... вот теперь можно!

Катер отозвался на увеличение мощности, выровнялся на «хвосте», пошёл красивой дугой над плотным скоплением газа впереди-внизу — их здесь называли тучами.

— Ещё пять процентов, — посоветовал Осмунд. Эржен тронул клавишу — новый порыв вибрации, едва заметное увеличение перегрузки — и чудовищный толчок в левую скулу. Катер сорвало с «хвоста», закрутило, взвыли оповещения систем безопасности, зловещий аварийный свет залил рубку. Вторая «Гринда» исчезла с экранов, в шлемофонах стоял сплошной рёв помех.

— Просадка! — прохрипел Эржен, пытаясь ухватиться за подлокотник кресла — от толчка его страховочный ремень вырвало из крепления.

Осмунд машинально вцепился в маневровый руль, стараясь выправить прецессию.

— Закрепись! — бросил он второму пилоту, попытался дать, как обычно, двойной импульс для «управляемого заноса» — машина не отзывалась. В дрожи корпуса вообще что-то изменилось: катер вздрагивал от ударов ветра, его трясло в атмосферных ямах, но не слышно было ровной вибрации, вызываемой главным двигателем. Он больше не работал.

Эржен перебрался в кресло запасного пилота, вытянул к себе дублирующую панель управления:

— Нам не подняться.

— Вижу, — отозвался Осмунд. Маневровые двигатели всё же успели немного остановить вращение — теперь катер несло по широкой дуге навстречу грозовому фронту.

— «Симург»! Как слышите нас? — Никак, очевидно. Связи нет и не предвидится. Осмунд отогнал некстати всплывшую мысль: хорошо, что здесь сейчас не Мэгги. За неё он боялся бы непременно.

— Попробуй сбросить буй, пусть орёт на всю систему!

Эржен повозил пальцами по панели управления, потом решительно поднял её крышку; что-то заискрило.

— Отказало всё к чёрту, — объяснил он командиру, срывая перчатки — тут они уже не помогут.

— Осторожнее с искрами — у нас разгерметизация, — сказал Осмунд как можно более спокойным голосом. Он понимал, что нужно делать, и даже представлял примерно, как именно это можно сделать, — но никак не мог отогнать яркую картинку: смерть стоит рядом и ласково улыбается. Не волнуйся, тебе недолго осталось быть с ней... с и той, второй, тоже.

— Я не волнуюсь, — устало пробормотал Осмунд, пытаясь оживить реактор. Пусть отрубает и свет, и подачу кислорода — скафандры справятся, но пусть только наработает на один-единственный импульс вверх. Тучи, молнии — всё это ерунда, лишь бы подняться ещё повыше, туда, где есть радиосвязь!

— Буй пошёл, — Эржен был тоже внешне спокоен; впрочем, у него «внешне» и «внутренне» редко отличаются, тут ничего не угадаешь. — Командир, у нас реактор течёт.

— Фон в рубке? — автоматически уточнил Осмунд. Давай же, разгоняй... «Кто привык за победу бороться...» Что-то шевелится — процентов десять есть!

— Миллирады, ерунда. Я о другом думаю: идём в средней экзосфере, мало ли что...

— Сейчас поднимемся, — пообещал Осмунд. Давай же, поднимись хотя бы до двадцати. Два пуска делает — и глохнет, так не годится... Надо хотя бы четыре...

— Свет впереди. Не могу понять, что это.

— Нам туда не надо, — Осмунд отвечает машинально, лишь бы не нервировать второго молчанием, но следит только за дрожащим зелёным столбиком уровня загрузки реактора. Ну течёт, ну подумаешь, ну давай хоть ещё чуть-чуть... «Кто привык за победу бороться...» Раз, два, три — почти хорошо! Но надо четыре.

— Отзывается? — понимающе спросил Эржен. Нетрудно догадаться, что делает командир, но лезть с советами ни к чему.

— Почти уже, почти.

Новый пуск. Раз, два, три, четыре — да! Пошёл! Двадцать два процента! «Спой нам песню про силу и смелость... Про учёных, героев, бойцов...»

— На двигателях — двадцать два процента, — запись-то всё ещё идёт, не надо забывать, — аварийный старт по дуге, отклонение от запланированной точки выхода неизвестно.

Катер преодолел невыносимое притяжение Юпитера, поднял искорёженный нос, потянулся вверх по пологой кривой, задел по краю плотную тучу, впереди в самом деле яркий свет — чёрт его разберёт, этот Юпитер, что у него тут светится, — облака впереди стали реже, стремительно темнеет, только в левой полусфере что-то продолжает гореть. Давай, тяни — «чтоб трубы зазвучали, чтоб губы подпевали, чтоб...»

След за катером — выброс ионизированной плазмы — тянулся вверх стойко и ровно, готовый ионный канал, и молния просто не могла его пропустить.

Триста тысяч человек заполняли взлётные поля аэродрома Мельбурна, который давно уже использовался как учебный — для тренировочных полётов, для спортивных стартов, для показательных выступлений на праздниках. Триста — это грубая оценка, на глаз, но вдаваться в подсчёты Мик Ван дер Тиссен не хотел. Он вообще ничего не хотел — все желания будто выгорели в сумасшедшей суете, горячке и боли последних двух суток. Мик уже начинал подозревать за собой нехорошее — пару раз ловил себя на том, что оглядывается, пытаясь что-нибудь спросить у Олле, всё кажется, что он, как обычно, где-то рядом. Так недолго и умом повредиться... Усилием воли Мик отвлёкся от мыслей о себе и бездумно смотрел на прибывающую толпу — море чёрно-зелёных фанатских кепок колыхалось в свете громадных аэродромных фонарей. Солнце уже угасало за рядами зданий на западном горизонте, неслышно подбиралась ночь — последняя ночь команды «Стрижей». Сейчас придётся сказать ещё какие-то официальные слова напоследок — и всё. Олле и Эржен, незримо присутствующие где-то здесь, навсегда покинут Землю, отданные блистательному, счастливому прошлому.

У края поля, где разместились члены семей, Мик заметил Биргитту с сыном. Женщина стояла за спиной Нильса, положив руки ему на плечи, и этот жест показался бывшему директору не жестом защиты — Биргитта будто провозглашала над сыном какую-то особую власть. Она была в тёмных очках, куда был направлен её взгляд, не угадаешь. Нильс щурился на фонари, глядя прямо перед собой. Налетел по-дневному горячий порыв ветра, парень поднял голову, встретился вдруг глазами с Миком и кивнул, здороваясь.

Рядом с Миком возник Пак Ён Сун — председатель всемирной ассоциации атмосферного дайвинга. Он что-то говорил в микрофон, но Мик не разбирал ни звука. Потом микрофон ткнулся ему в руку. Его очередь. Мик сделал два шага вперёд, чёрно-зелёное море качнулось в едином движении. Он знал, что от него ждут чего-то официального и предсказуемого, — но вместо этого заговорил вдруг о своих мыслях, приходивших в голову в последние сутки. О том, что в космических полётах нет никакого особенного героизма, как думают не очень умные люди. Это работа, делать которую можно хорошо — или безопасно. И пока эти два подхода не согласуются друг с другом, это служит непрестанным напоминанием не о героизме, а о несовершенстве и слабости техники и человеческого ума. Это повод не для гордости, а для стыда — общего стыда и сожаления всей планеты. Мы уже не можем остановиться, забираясь всё дальше и выше, и в этом нет зла только тогда, когда сам этот путь не становится самоцелью, не подменяет собой те результаты, ради которых идёт наша борьба с силами стихии. Всякий, кто забывает о результате ради процесса, добавляет нагрузки на тонкий страховочный трос, удерживающий Землю от падения.

Море собравшихся стояло тихо, неподвижно, только где-то в его глубинах рождался и затихал иногда неясный рокот. Рядом с женой Олле стояли мать и сестра Эржена: хрупкая маленькая женщина не отрывала измученного лица от плеча рослой крепкой дочери. Близняшка Эржена окинула Мика ласковым сочувственным взглядом и вновь склонилась к матери.

Пак взял у него микрофон, кивнул Биргитте — та покачала головой, и Нильс беспокойно заглянул матери в лицо. Но её решение было непреклонным — говорить она сегодня не хотела.

Гибкая тёмная фигурка скользнула мимо Мика — Мэгги протянула руку к микрофону, и председатель с лёгким поклоном отдал его. Марьятта сжала его двумя руками, собираясь с мыслями, решительно ступила вперёд и начала говорить. Тихий голос девушки, усиленный колонками, легко разносился над взлётным полем.

— Позавчера был самый тёмный день в моей жизни — из неё исчезли сразу два человека, которые всегда были для меня опорой и примером. Мой командир и мой друг. Невыносимо больно от того, что их больше нет, но это когда-нибудь утихнет, ко всему можно привыкнуть. А вот другая моя боль... не знаю, уйдёт ли когда-нибудь и она. Она о том, что большая, важная, яркая часть их жизни отчасти служила злу.

Чёрно-зелёное море всколыхнулось, загудело — толпы болельщиков и почитателей, вырванные из трагического покоя, медленно наливались возмущением. Мэгги не смутилась и не прервалась:

— Да, злу. И вы сами поймёте, почему, если подумаете. Мой командир любил вспоминать одну песенку — «чтоб каждому хотелось догнать и перегнать отцов». И я думаю, что в своём испытательном полёте они сделали это — перегнали своих предшественников, даже своей неудачей принесли большую пользу делу испытаний новой техники. Теперь намного меньше шансов, что Гринда-3 погубит кого-то ещё. Мне грустно, что их не стало, но об этом я не жалею. Это то, ради чего осваивают рискованные профессии и годами получают опыт и навыки. А неудача... все мы знали, что это может случиться, разве нет? Это больно, но в этом нет несправедливости.

Мэгги подняла голову и оглядела лётное поле. Она говорила непривычное, неположенное, но никто не оспаривал этого её права, и её дослушали бы до конца, что бы она ни сказала. Она глубоко вздохнула, сжав микрофон:

— Я хочу сказать о другом. О тех полётах, спортивных, которыми мы занимались и о которых многие только мечтали. Я дважды попадала в серьёзные аварии во время тренировок, я понимаю, что это не игрушки. Техника, люди и враждебная стихия сталкиваются, летят искры.

Вокруг было уже черно — беззвёздная ночь опустилась на Мельбурн. В круге света от огромного фонаря Мэгги была как островок в лишённом лиц человеческом море.

— Теперь подумайте. У нас уже много лет мир, последняя война на планете закончилась почти век назад. Больше нет угроз извне, которые заставляли бы бросать всё и отправляться на защиту родного дома. Это — цель, ради которой глупо жалеть свою жизнь. Но разве не глупо не жалеть её в погоне за острыми ощущениями? Перед испытаниями там, на Юпитере, Эржен посчитал, что за время наших тренировок и соревнований мы сто двадцать семь раз имели шансы погибнуть. Сто двадцать семь раз на троих. Ради чего? — Мэгги подавила вздох, помолчала немного. — Годы обучения и работы, море сил, потраченных на то, чтобы мы стали взрослыми, сильными, самостоятельными людьми, сто двадцать семь раз могли пойти прахом.

А теперь — подождите, мне немного осталось... Мик, фру Валлё, простите меня, что я всё это говорю, но я должна... я обещала... А теперь вспомните ещё одно, важное: это погоня не за нашими, а за вашими острыми ощущениями. Это вы, сидя у экранов, переживали наши взлёты, атаки, аварии, это вам щекотали нервы страшные трюки на Венере. Как вы думаете — ваше ощущение захватывающего приключения стоит жизни пилота? Да, для командира и для Эржена большое счастье в том, что они погибли на испытаниях, выполняя опасную работу. А не в очередном прыжке на равнину Титании. И ещё в том, что они — что мы, «Стрижи» — вообще взялись за эту работу. Потому что другие команды отказались. Признали, что годны только на то, чтобы дурачиться на соревнованиях и ставить видеорекорды. Вот поэтому я горжусь командиром, за это его решение.

Есть два пути, которыми мы каждый день лжём сами себе. Один — прятаться от страшной и ужасной жизни в норку узких ценностей дома и семьи, задёргивать шторы и не пускать внутрь ни единого тревожного знака извне. И другой — бежать от скучной и унылой жизни в безумный риск, в игры со смертью. Ладно, может быть, право каждого — умереть так, как он хочет. Но какое право есть у вас, у всех вас бежать от серой размеренности жизни в чужой риск и чужую смерть?

Голос девушки дрогнул:

— Я не могу запретить вам плакать о них. Но прошу только об одном: плачьте о разведчиках космоса, отдавших жизни за новый шаг цивилизации к звёздам, а не о гладиаторах на арене. Это всё, что вы можете сделать для них теперь.

Она не глядя сунула микрофон в руку подошедшего распорядителя и, опустив голову, скрылась за спинами официальных лиц. Мик дёрнулся было её остановить, но передумал.

Над аэродромом повисла тишина. Если у кого-то ещё и было что сказать, сейчас это было уже невозможно. Распорядитель сделал кому-то знак, и над безмолвием лётного поля разнеслись звуки труб. Сперва они, радостные, светлые, показались неуместными здесь. Но постепенно уверенная сила песни о пути в лучшее будущее победила тяжёлую атмосферу потери чего-то важного и драгоценного; море людей чуть двинулось в едином ритме, словно освобождаясь от боли, и через несколько минут тысячи голосов присоединились к последнему «Advance Australia fair!2» Так в старину провожали погибших на войне.

Биргитта не произнесла ни слова за всё время церемонии, не отвечала на невысказанные вопросы Нильса, стояла неподвижно, как памятник всем потерям. Только когда один за другим стали гаснуть фонари над лётным полем, когда толпы людей двинулись в разные стороны, она отпустила плечи сына и сняла тёмные очки. Глаза её были красными, но теперь ей некого было смущаться.

— Нильс... Никулаус Валлё, — она посмотрела в лицо сына долгим взглядом, где приказа и мольбы было примерно поровну. — Я хочу, чтобы ты обещал мне одну вещь. Я хочу, чтобы ты не занимался этим спортом... вообще всеми этими полётами. С меня хватит того, что они отняли у меня мужа. Ты всё, что у меня есть, Нильс... не бросай меня...

— Я обещаю, мама, что не буду заниматься опасным спортом, — хмуро сказал Нильс. — Мне лично жизнь не кажется тусклой и унылой, лишнего адреналина не надо.

— Малыш, — всхлипнула Биргитта, прижимая его к себе. Впервые в жизни она почувствовала, что её сын — не ребёнок, что он вырос и в самом деле стал теперь её опорой. Нильс погладил её по руке — тоже как взрослый, с обещанием защиты:

— Ты же знаешь, я хочу стать врачом, как ты.

Биргитта благодарно кивнула — слёзы вновь застили взгляд. Теперь её мальчик понимает, что самое важное в жизни — это семья...

— Врачом Космического флота, — докончил Нильс. И у Биргитты остановилось сердце.

— Нет... Что?! — выдохнула она почти беззвучно, взмахнув руками, словно потерявшая опору.

Нильс взял её за руки, встряхнул:

— Мама, ты пойми, мне тебя очень жалко, и отца жалко тоже. Вы так старались любить друг друга, и ни черта у вас не вышло... — Он отвернулся, и Биргитта поняла вдруг, что он не просто вырос — он казался старше, чем когда-нибудь был Олле. Мальчик... вчерашний мальчик уже отделил её жизнь от своей и связал их по-новому, заново, на какой-то другой основе, которая была женщине совершенно не понятна.

— Пойдём, мама, я тебя домой отвезу, — сказал Нильс и за руку повёл её к стоянке транспорта. Биргитта молча пошла за ним; сюда, на церемонию, она везла сына, обратно — он её. Для неё кончилось нечто явно большее, чем жизнь с мужем, которого она, да, пыталась любить как умела... И эту Мэгги она теперь готова была ему простить — она догадалась, конечно, но не поднимать же скандала... впрочем, теперь неважно... теперь есть Нильс, всё в его руках... он всё решит... он сильный... он сделает так, чтобы ей было хорошо.

Над потемневшим аэродромом слегка развевался под слабым ветром вымпел «Стрижей» — зелёный треугольник с чёрным птичьим силуэтом. Мик привёл в движение систему блоков на флагштоке, и через минуту зелёное полотнище аккуратно легло ему в руки. Сложенное, оно такое маленькое, невесомое — крошечный свёрток, который так легко спрятать за пазуху.

Лет Гольдин Про инопланетян

Они поехали вчетвером слушать кузнечиков. Сначала долго валялись на диване у Инны в мастерской и спорили: кузнечики или Африканский музей революционной истории. Макс Робс, вскакивая, чтобы воинственно потрясти старинной шваброй, которую выпросил Морской Свинке для какой-то её инсталляции, агитировал за музей:

— Вот мы у себя на космодроме недавно устроили выставку разных приборов для мытья пола! Там я и швабру взял, и вообще, даже из Такла-Макан прилетали посмотреть... Так что я музеями увлёкся теперь.

— Как же вы втиснули все эти пылесосы к себе в операторскую ответственных за чистоту, почему в общем зале не расставили? — спросила Звезда.

— Да их мало пока, — отмахнулся Макс, — вот наберём побольше и расставим. А так, заодно, и операторскую показываем. А то иногда у меня впечатление, что многие до сих пор думают, будто мы этими вот штуками пол начищаем.

Звезда почему-то отвернулась и проговорила:

— Давайте на луг всё-таки. Хотя и интересно вспомнить, что африканские революционеры бывали не только в Африке и обеих Америках, но и здесь, в космосе. Но давайте в другой раз.

— Я тоже за кузнечиков, — сказала Морская Свинка, перекатываясь через Инну. — Только на великах, а то давно не ездили. И завернём ко мне, я мольберт возьму. А потом можно будет по трипвью посмотреть "Филингари".

— Это тот старый наивный фильм, ещё на общем языке?

— Да.

— Ну вот. Меня зовут Макс Робс — специально папы назвали с фамилией, как в двадцатом веке, — в честь Максимилиана Робеспьера, а я в жизни даже ни в одном музее революции не был.

— Ничего, замутим с тобой свою революцию! — Свинка ловко подхватила рюкзак и выбежала на улицу.

— Кого свергать думаете?

— Тебя, Инка, ты ж у нас Папесса, главой последнего государства считаешься! Догоняйте!

Действительно, на недавнем съезде Всемирного клуба католиков Инну, орбитальную кардиналку, выбрали главной координаторкой.

Друзья шли к велостоянке. Паутинку часто называют самым красивым из населённых спутников, здесь много деревьев, архитектурная академия и выпускают лучшие в Солнечной системе цветные мелки — одного цилиндра размером с палец хватает на полгода рисования на всех подходящих поверхностях. Поэтому по всему Паутинка выглядит потрясающе, и хотят ещё переманить ботаников из Тимирязевской академии, тогда будут не просто деревья, а чуть ли не танцующие друг с другом. Впрочем, толковые дендроархитекторы и на спутнике есть. Это мир приветливых людей, сытых животных и умных машин. И не только машин, но и материалов. Например, флейкс, из чешуек которого сделано здешнее небо (предмет постоянных шуток, как же — небесная твердь!), одеяло из маленьких сверхмощных компьютеров, показывающих облака, создающих дождь, и поющих вместо птиц, для которых на Паутинке слишком мало еды, а есть искусственных насекомых пичуги не научились. Или клеарин, которым покрыты и гоночные трассы, и пляжи, и улицы. Он сам выбирает нужную текстуру, но очищать его иногда бывает трудно, и химики пока не могут ничего с этим поделать. Инна и Звезда живут здесь. Ремонтная мастерская совсем недалеко и от детского сада, где Звезда работает логопедом, и от института, где она залезает в такие математические дебри, что Макс падает со стула, стоит ему услышать обрывок формулы. Сам он живёт на Земле, программирует уборщиков в зале для отлетающих Танганьикского космодрома и почти каждый день летает на Паутинку. Морская Свинка — лунянка, тоже часто бывает у друзей и помогает налаживать автоматику на фабрике мелков.

Они добрались до гостиничного парка, где Свинка заняла на несколько дней складную скамейку и холмик, на котором стоял смазанный антирейном мольберт. Скамейки были разбросаны на большой площади среди фонтанов, столиков для пинг-понга и разных головоломных шашек, минеральных источников, спонтанных выставок. Работниками парка считались не только те, кто регистрировал желающих позавтракать и принимал их пожелания или регулировал автоматы и ухаживал за растениями, но и вырезальщики силуэтов, флейтисты, заядлые шахматисты, всегда готовые сыграть. Раньше, ещё лет 30 назад это значило, что надо стараться перекусить именно в парковой столовой, а нужные вещи взять на парковом складе, а то кому-то может не хватить желаемого и придётся тратить лишнее время. Впрочем, удостоверения и талоны вышли из употребления очень давно, а потом люди вообще отвыкли обращать внимание на такие вещи. Было на Паутинке и более основательное жильё, но, как и везде, люди предпочитали или жить на рабочих местах, или есть и ночевать там, где застигли голод и сон. Макс любил останавливаться в подводной гостинице и чувствовать в полусне, как у изголовья проплывают живые рыбы, а вокруг глубина, и наверняка приснится что-нибудь важное. И в этот раз он думал заглянуть туда, если выдастся время.

— Можно посмотреть? — спросила Звезда, подходя к мольберту. — Это та картина, о которой ты говорила?

— Н-ну да, — буркнула Морская Свинка. — Ты же её изругала. И меня.

— Я только сказала, что замах слишком грандиозный…

— А я такая воздушная… атмосферная… как ты сказала?

— Ветреная. Это когда начинаешь дело и не заканчиваешь.

— А причём тут ветер? — спросила Инна.

— При том, что он меняет направления. Но про ветер никто и не знает, куда он хотел.

На плотном пластике коричневой краской был нарисован огромный таракан, откладывающий сизые яйца. Он лежал на ступеньках какого-то земного здания классической архитектуры. Немного выше сидел человеческий подросток в летней одежде и с изящной марлевой повязкой на лице. Он выглядел так непринуждённо и с таким искренним участием смотрел на насекомое, что, каким бы отвратительным оно ни казалось, зритель видел просто двух знакомых.

— Хорошо, мы видим таракана, — сказала Звезда. — Мы видим двух разумных существ, двух приятелей. Понятна идея: принимать другого, даже если он и правда другой. Но зависимость здесь нелинейная. Тараканом может оказаться любой, и для этого не обязательно откладывать яйца. Вот этого, мне кажется, нет.

— Я не закончила, — ответила Морская Свинка. — Ещё таракан здесь на ступеньках земного здания, причём такого, которое сразу опознаётся как часть культурного наследия. Поналетели, как раньше говорили ксенофобы.

— Понаехали, — поправил Макс.

Они катили на почти не изменившихся за последние столетия велосипедах по одному из многочисленных промышленных парков. Везде, где жили и изобретали люди, старые вещи: заводы, автобусы, кровати, санузлы, камины, переговорные устройства, совсем, как звери, со временем оказывались в своеобразных импровизированных заповедниках. В некоторых работали историки, в других просто гуляли, про большинство ходили легенды, только часть из которых принесло ветром человеческих литературных клубов, остальные пришли сами по себе, как кошки в старом рассказе. Над узкой клеариновой (ходили слухи, что чуть ли не асфальтовой) тропинкой, как деревья, смыкались антенны какого-то древнего, кажется, радио, телескопа. Трава звенела и пищала разными голосами вокруг и пробивалась через клеарин.

— Всё-таки мы превратим вселенную в сплошной заповедник для бездельников, — сказала Инна.

— Что, собственно, забыл здесь бездельник? — ответила Морская Свинка. — Вряд ли человек в наше время сможет идти и не замечать кузнечиков. Таким вещам всех учат. Значит, чтобы кузнечик не раздражал, нужно… как-то поймать его мелодию, присоединить к тому, что уже знаешь… люди вообще никогда не слушали музыку для развлечения, это самое деловое искусство, потому что ближе всего связанное с нервами, сильнее всего на них влияющее. А здесь не только кузнечики. И не злиться на прекрасное, когда его так много и когда от него нельзя отключиться, как люди эксплуататорских эпох, — это вполне себе занятие.

— Разве кто-нибудь сейчас злится на прекрасное? — спросила Звезда.

— Все мы. Конечно, никто не увечит статуй, и не разбрасывает консервных банок в лесу, и не выдаёт за критику злобную чепуху, не придерживается моральных норм, и так далее. Но остатки всего этого в нас есть. И если прекрасного вокруг очень много, впрочем, его всегда очень много, или если оно не очень отчётливо и нуждается в помощи смотрящего, или это что-то совсем новое, мы можем быть тонкими и безукоризненно вежливыми тупыми и жестокими варварами. Такими же, как те, кто нападал на порнографию, книги в мягких обложках или ещё что-нибудь.

— Ну, для этого были причины, — вмешался Макс. — В порнографии снимались реальные люди, и это не было добровольной профессией, к тому же любое внимание к сексуальности в угнетательском обществе имело обратную сторону. А книги в мягких обложках, как многим казалось, скорее, отучали людей читать, чем были настоящими книгами.

— Да, у некоторых были рациональные причины, я не о них… Просто, даже тогда маньяков, кидавшихся с ножом на картины, было мало. Но без ножа убивало их большинство.

Уже приближаясь к холму, на котором друзья собирались остановиться, Звезда продолжила:

— Сейчас злоба к прекрасному проявляется сильнее всего, когда возникает какой-то неотложный общественный вопрос и надо занять позицию. Вот, например, дискуссия о правах теплокровных животных. Некоторые, по-моему, просто боятся, что их мозг не выдержит и сломается, если теперь придётся дружить с крысами и хорьками, если мы привыкнем, что белка в парке — один из посетителей.

— Или инопланетяне, — сказал Макс, — особенно, если они не станут делать ничего из того, что мы для них напридумывали, но и непостижимыми будут не больше, чем мы друг другу.

— Непостижимость мы тоже напридумывали.

— Точно.

Четвёрка расположилась на своём любимом месте, на лугу над рекой, повозилась с настройками на ближайшем валуне, в одном месте высушив и сгустив траву для подстилки, а в другом устроив костёр. Плашки какого-то лёгкого материала сгорали бесшумно, и музыка кузнечиков была чёткой и выразительной. Они не были искусственными, их даже специально не выводили, они просто появились сами, как древние музыканты в подземном переходе. Наслушавшись, друзья продолжали говорить о людях с других планет, о том, что им может понравиться и понадобиться. Потом решили всё-таки посмотреть фильм про Африканскую революцию, хлопнул трипвью, выпустив в воздух лептики и настраивая их на нужное изображение.

На раскалённом асфальте была живописно разбросана горящая техника. В тени какой-то огромной железки сидела смуглая девушка с ноутбуком, который авторы фильма, пытаясь передать старинный колорит, сделали размером чуть ли не с половину бегемота.

— Она же белая! — сказала Звезда. — Нгози белая, вот это да. Где-то мне попадалось, что раньше все возмущались, если чёрный актёр играл белого исторического деятеля, а оказывается, было и наоборот.

— Это же не строго исторический фильм, — возразил Макс. — Это скорее драма. Так что неважно.

— К тому же, в этом и была разница между Западным Суданом и Чёрным Королевством. В революции Филин-гари участвовали не только хаусаязычные и на суахили, вопреки королевской пропаганде, никому не запрещали разговаривать. Там и белые были.

Фильм, тем временем, становился всё ярче и тревожней. К Нгози подошли живописно, но одинаково вооружённые повстанцы и началось совещание.

— Но зачем, зачем? — восклицал толстый араб, сверкая глазами на упаковку из под каких-то таблеток. — Зачем тебе не спать 90 часов?

— Королевские хакеры меняются, а я одна. На нас идёт армада, Фархад. И все молчат, и Найроби всё сойдёт с рук.

— Все думают, что Чёрное Королевство — наследник Африканского Союза, — вмешалась белая девушка. — А на самом деле они наследники колонизаторов.

— Да. И если сейчас, вот в эту ночь, не расстроить их коммуникации, о революции можно забыть не только у нас, но и в Азии, и в Европе...

— Как я и говорил, драма, а не история. Но как потрясающе снято.

— Моя воспитательница была из деревни, где родилась Нгози, — сказала Инна, когда фильм закончился, и они продолжили разговор.

Вдруг они почувствовали слабый, но отчётливый запах, как будто открывается только что появившаяся книга. Они тоже хорошо знали этот запах, хотя никогда не держали бумажных книг. Первая гроза в только что построенном городе или растёртое на пальцах растение в овраге, куда ты привёл любовника играть в индейцев, хотя ты всё время предлагаешь играть в индейцев на первом свидании. Многие вещи сохраняют этот запах. И просто подняв глаза от костра, они увидели, что сейчас пахла опускающаяся в овраг летающая тарелка.

— Не люди, — очень спокойно сказала Звезда, — у нас таких не делают

— А кто?? — возмутилась Морская Свинка — Подумаешь там, с Альдебарана! Всё равно, люди!

— Да, ты права.

Вдруг тарелка пропала, как будто её сдуло, и ледяные порывы стали носиться над Паутинкой, хотя никогда раньше такого не делали. Небо побледнело, как будто ему сказали, что через секунду земля улетит из-под него и никогда больше не вернётся. У Макса в футболке отказала терморегуляция, поэтому друзья нашли отмеченное алой полоской дерево и достали из дупла мгновенную палатку, вынули из неё батарейки, провели под алой чертой синюю, отмечая, что в этом дупле чего-то не хватает, и, починив футболку, отправились к ручью искать следы странного явления.

По сравнению с персонажами своих любимых старых фантастических книг друзья гораздо меньше думали о контакте и никогда не писали это слово с большой буквы. Построив коммунизм, люди нашли инопланетян — друг в друге. Без господ и рабов, начальников и подчинённых, насильников и жертв, братьев и сестёр, родных и чужих, оказалось, что неимоверный, радостный и требующий отчаянной точности труд — пытаться хоть немного узнать другого, любого, и близкого, и первого встречного, коллегу, любовника. В рассказах об инопланетянах главной прелестью была неизвестность, потому что от человека, жившего до тех пор, пока он мог найти работу, нового ждать было нельзя. Даже восставая, он принимал социальную роль бунтовщика, и как бы грандиозно и бурно ни восхищались люди бунтовщиком, либертином, или поэтом, они знали, кто это такие, и неохотно допускали на эти роли женщину, негра или ребёнка. Инопланетян ждали, как единственного допустимого чуда, а у коммунаров обмен репликами у кофейного автомата содержал столько чудес, что хватило бы на тысячу галактических флотов из старой книжки.

— Что это было? — в сотый раз спрашивал кто-то из четверых.

— Главное, как это было — здорово! — в сотый раз отвечал кто-то другой.

— И не было, а, наверное, пока есть, — в сотый раз добавлял кто-то ещё.

Но больше ничего не было. Друзья вернулись на холм и, развернув спальники, улеглись. Спустя некоторое время, Макс встал и подошёл к кострищу. Присев, он стал задумчиво щёлкать настройками, переключая пламя с оранжевого на пурпурное и обратно. Он думал о древних бумажных журналах и историях про НЛО, похожих на ту, что случилась с ними сегодня. И о других историях, про то, как люди в красивых водолазках прыгают на палубы космических кораблей... или у космических в журналах не было палуб? Или это не водолазки? Ещё он вспоминал описания баррикадных боёв и отчёты о заседаниях каких-то комиссий или трибуналов. Как будто у себя в операторской у экрана, направляя моющие улитки, как боевые машины, "танчики", как кто-то ещё в незапамятные времена прозвал ещё их предшественников.

— Атака роботов!! — Морская Свинка, бесшумно, подобравшись, повалила Макса на траву.

— Хм. Как-то много в этих роботах органического материала, — Макс ткнулся носом в пухлую щёку. — Целая ты. И вообще, не может робот напасть на человека.

— Я безумный робот-психотерапевт. Чего ты сидишь тут?

— Раздумывал, — Макс отодвинулся.

— О себе или о Звезде?

— О своей непригодности для Звезды.

— Вау, как говорили предки. Немного слишком старомодно даже для долбанутого реконструктора. Что это вообще значит?

— То, что она занимается такой математикой... — Макс запустил руку в волосы, а другой неопределённо помахал в воздухе.

— А ты, как вы говорите, "режешься в танчики". Командуешь улитками. И переживаешь, как титульный советник, влюблённый в генеральскую дочь из той твоей песни.

— Титулярный. Из романса. И глупости, нет конечно, не то. Просто... её не интересует то, что я выкапываю по истории... то есть интересует, что-то она даже использует, но... она думает, что я с этим не работаю... она говорит...

Макс сбился и замолчал.

— Наша принципиальная коммунарка, родившаяся на пару веков позже... зато в одно время с нами, — Морская Свинка обняла Макса за плечи. — Ну ладно, что там она сказала?

— Что в тех древних фантастических рассказах, которые я всё время читаю, часто писали про хапуг, стяжателей, — он сделал паузу.

— Милый, я знаю кто это такие. Ты сейчас сам как персонаж рассказа, причём второсортного, состоящего чуть ли не полностью из возгласов "ах, что же такое убийство, что же такое деньги, классовое общество, ангина, дырка в кармане?"

— Хм. Ну вот. Звезда считает, что все боялись, что хапуги могут отравить коммунизм потребительским отношением к вещам, а на самом деле такие, как я, отравляют его потребительским отношением к идеям.

— Как это?

— Ну вот, ты художница, Звезда — математик и логопед, Инна тоже художник по механизмам и заводила у своих католиков... и не просто заводила, у неё же потрясающие работы по философии и истории: про Фому Аквинского, про то, как в Латинской Америке боролись за новый католицизм...

— Да, они грандиозные.

— ... А я... играю с машинками, которые уже лет пятнадцать как могут обходиться вообще без человека, ну там осмотреть раз в месяц.

— Серьёзно?

— Ага.

— Но ты замечаешь разные вещи и рассказываешь о них. И с тобой легко, а это очень важно с такой жизнью, как у нас. Давай сходим к ручью, сделаем пруд и искупаемся, а потом спать? — Морская Свинка встала и потянулась.

— Купаться давай, только я не усну наверное.

— Тогда хочешь последнюю статью Звезды? Она её сегодня дописала, как раз перед твоим приходом.

Они одинаковым движением стряхнули капли с волос, поцеловались перед сном, потом Морская Свинка свернулась, засыпая, а Макс Робс включил на валуне экран и погрузился в чтение. Статья была к последней дискуссии, о том, как современным людям жить рядом с животными и можно ли общаться с теми из них, кто устроен достаточно сложно.

"Мы не можем поговорить с бегемотом или канарейкой, — писала Звезда, — но мы знаем о них слишком много, чтобы ничего им не дать. Мы давно не нуждаемся в зверье и птицах для еды, тепла или медицинских опытов, мы просто живём рядом, а иногда вместе... Пока рано звать к кошкам и хомякам логопедов, да и специалисты по происхождению и философии языка мало ещё что могут сказать и неизвестно, смогут ли в близком будущем. Это пока дело этологов и зоологов... Но любой из нас может видеть в животных и птицах — и только уровень нашего развития и понимания природы мешает на практике распространить это на более примитивные виды — таких же жителей своей планеты или станции, как и люди. Конечно, они не могут сами бороться за свои права. Но ведь когда-то, до распространения флейкса, клеарина и лептиков, благодаря которым дети смогли обходиться без взрослых в городской среде, не было и детских организаций. Животные не присоединятся, как полноправные члены, к нашим проектам, не придут на заседание... но, может быть, однажды придут и выскажутся? Разве вся наша история не более невероятна, чем это? Дружба радфемок и консов, например, — ведь исторически это были не субкультуры, а враждебные партии. Осмысленный разговор человека с попугаем у него на плече — утопия? Пока что у-, а когда-нибудь станет — пантопией..."

Дальше в статье говорилось о трудностях, связанных с новым отношением, разбирались возражения оппонентов, но Макс уже отвлёкся на неописуемого цвета полоски, загоревшиеся вдруг там, где друзья вечером видели летающую тарелку. Потом раздался треск и что-то совсем маленькое спикировало в траву у ручья. Макс бросился туда.

На траве лежало что-то перламутровое, мигавшее цифрами и разными символами, как будто небольшой планшет. Робс поднял его и поднёс к лицу: это была чешуйка флейкса. Парень вгляделся в символы и через несколько секунд понял, что это... очень сбивчивый и неясный... такой, что любопытство только слегка пересиливает желание бросить... такой, что трудно быть уверенным даже в самом простом слове... но всё-таки, кажется, разговор. Или приглашение к нему. Не от инопланетян — от вот этой чешуйки потрясающе сложного материала, захотевшей к людям, показывавшей им картинки и прилетевшей к ним. Жить.

— Как же тебя назвать? — спросил Макс.

В ответ чешуйка заиграла популярную последние несколько недель песню Queerflakes.

— Квирфлейкс? Так тебя называть?

Чешуйка высветила цифру 1.

— В единственном числе? Квирфлейк?

Чешуйка загорелась ровным пурпурным светом, на котором светилось зелёное "ДА".

— Знакомьтесь, — Макс помахал умывавшимся девушкам. — Это Квирфлейк. Кью-Эф.

Они расселись наверху и, пока в недрах валуна готовился завтрак, а на огне закипала вода для чая, успели обсудить все новые перспективы, открывающиеся для человечества и чешуек флейкса.

— А прикинь, Макс, — насаживая сосиску на клеариновый прутик, сказала Инна, — может быть, у тебя в порту сейчас твои улитки собрались на митинг. И тоже так мигают друг другу и планируют достучаться до нас.

— Тогда им в организацию человек нужен, — сказала Звезда. — Иначе слишком долго.

— Макс бы подошёл. Серьёзно, — ответила Морская Свинка.

— Но пока, к сожалению, улитки не такие сложные, — сказал Макс. — Зато я, кажется, знаю, чем теперь буду заниматься.

А Квирфлейк высветил начало статьи, которую они вдвоём начали писать ночью, а потом просигналил, что пора доставать еду.

Пятеро жителей пантопии завтракали на траве над ручьём. Четверо ели печёную картошку, а один заряжался пролетавшими сквозь его собратьев солнечными лучами.

Переводы

Гюнтер Крупкат Северное сияние над пальмами

Предисловие переводчика

Гюнтер Крупкат был одним из самых известных писателей-фантастов ГДР.

Он родился в Берлине в 1905-м году. Смышленый юноша поступил в университет с целью стать инженером, но из-за недостатка средств не смог закончить обучение. До войны он трудился рабочим на фабрике, продавцом, электромонтером, лаборантом, составлял рекламные тексты и подрабатывал в прессе.

В девятнадцать лет его вдохновил роман Алексея Толстого «Аэлита» — и вот Гюнтер пишет свой первый утопический роман под названием «Од», но увы, издатели не пришли в восторг от «слишком левой» критики общества в этой книге. Роман, как говорится, лег «в стол». Однако автору удалось опубликовать несколько рассказов.

Во времена гитлеровского фашизма, с 1933 года, Крупкат участвовал в Сопротивлении и затем бежал в Чехословакию. После войны он вернулся в восточную Германию и провел всю жизнь в Берлине, в ГДР. Там Крупкат осуществил свое желание и закончил инженерный факультет. Однако в дальнейшем его работа была связана с литературой. Крупкат был главным редактором сразу нескольких крупных изданий, а с 1955-го года посвятил себя в основном писательской работе.

В Союзе Писателей ГДР он основал кружок утопической литературы, где был председателем в 1972-78 гг. В 1985-м году Крупкат был награжден орденом. Писатель умер вскоре после аннексии ГДР западной Германией, в 1990-м году.

В творчестве писателя преобладает фантастика, но есть и один реалистический роман о «Титанике» — Das Schiff der Verlorenen («Корабль обреченных»), переведенный на русский язык. Другие известные романы Крупката:

Die Unsichtbaren (Невидимки);

1958 г. Das Gesicht (Лицо), роман был экранизирован в ГДР;

1960 г. Die große Grenze (Великая граница);

1963 г. Als die Götter starben (Когда боги умерли);

1968 г. Nabou (Набу).

Романы посвящены в основном космической тематике. Так, книга «Когда боги умерли» рассказывает о неудавшейся попытке контакта инопланетян с древними людьми. Ее продолжение — «Набу» — это история высокоразвитого робота, оставленного инопланетянами. «Набу» был неоднократно назван лучшим фантастическим романом ГДР.

Помимо крупной формы, Крупкат написал множество рассказов и небольших повестей, самый известный из них в русскоязычном пространстве — «Остров страха».

Сейчас, разумеется, Крупкат никому не известен и не переиздается. Почему — нетрудно догадаться, если прочитать опубликованный нами перевод маленькой повести. Наивная светлая мечта о высоких технологиях, поставленных на службу человеку, о советском, социалистическом содружестве красивых, сильных и умных людей — кому нужна она в сегодняшней «объединенной» Германии? В мире, где победили «мистеры Тейлоры» с их идеей «людей у нас вполне достаточно» (а если нет — завезем из стран победнее, сами же благодарны будут).

Перевод сделан с издания Verlag Kultur und Fortschritt, Берлин, 1957 год. В оригинале название повести — "Nordlicht über Palmen". Хочется закончить это предисловие цитатой, вложенной в уста одного из главных героев произведения, он говорит здесь о новом мире — мире социализма:

«Конечно, этот остров и люди — не наши, они из другого мира. Но он же здесь, этот новый мир, пусть мы это отрицаем или угрожаем ему, он здесь, и он растет, несмотря на все, что против него делается или готовится».

Этот мир, несмотря на временное поражение, не погиб и сейчас. Он и сейчас продолжает жить и набирать силы, и наша коммунистическая фантастика — одно из свидетельств этого.

— Алло, У-Эс-Икс-Б пять ноль семь... алло, У-Эс-Икс-Б пять ноль семь... вызывает Шпицберген! Отвечайте! Перехожу на прием!

— Я У-Эс-Икс-Б пять ноль семь, слышу вас!

— По вашему курсу ожидается отрог Гренландского циклона. Поднимитесь выше тысячи метров! Тысяча метров! Конец связи.

Самолет У-Эс-ИксБ-507 мчался в кристально чистом небе. Взгляд пилота-капитана Уоррена проскользил до самого горизонта, над которым повисло бледное полярное солнце. Ни малейшее облачко не замутняло обзора.

— Проклятие! — выругался он. — Мы не можем набрать высоту. Придется отклоняться к юго-востоку!

Беррифилд, второй пилот, кивнул: «ОК, капитан!»

Самолет шел полярным курсом Сан-Франциско — Стокгольм. Он принадлежал корпорации Западных Авиалиний, которую контролировал долларовый миллионер Сэм В. Тейлор. Сэм В. Тейлор, банкир «золотого Запада», как его обычно называли, контролировал и разные другие вещи, например, Компанию Лас Вегас, которая занималась вопросами «мирного» использования атомной энергии. Да уж, старик Тейлор обладал острым нюхом там, где речь шла о выгодном гешефте, делать деньги — это был смысл его жизни. Теперь он сидел в самолете, намереваясь соединить приятное с полезным — маленький семейный отпуск с делами бизнеса в европейской области его интересов. Конечно, отпуск совсем небольшой, ведь не надо забывать: тайм из мани! Время — деньги.

В полете его сопровождали жена — миссис Маргарет Тейлор — и сын Эдвард, которого он порой называл «урожденный секретарь». К свите принадлежали также черная Мэри, камеристка, и шофер по имени Джонсон. Если считать обоих пилотов, на борту самолета присутствовало семь человек.

Миссис Тейлор сразу назвала этот полет в Заполярье «плодом белой горячки», однако переспорить мужа и сына не смогла. Пришлось ей со вздохом заняться обеспечением семьи полярным оборудованием, и это ей прекрасно удалось — Тейлоры восседали в складных креслах пассажирской кабины, упакованные как настоящие полярники, хотя в самолете и царила приятная комнатная температура. Но они же, в конце концов, находились в Арктике, и снаружи, должно быть, варварский холод, никак не меньше минус 76 по Фаренгейту!

Сэм В. Тейлор был крупный, сильный мужчина, отличавшийся отменным аппетитом, коему ничто не могло помешать. Именно аппетит, а также мысль о предстоящих многих часах полета в невыносимо тяжелой одежде заставили его потребовать от черной Мэри подкрепления, и Мэри быстро и ловко приготовила и сервировала это подкрепление в форме холодного мяса птицы с белым хлебом и фруктами, дополнив его фужером красного вина.

— Вы есть вообще не хотите? — спросил он, втыкая нож в нежное птичье филе.

— Нет, спасибо! — едко ответила миссис Тейлор и бросила ядовитый взор в сторону окна. Она все еще обижалась, что ее заставили принять участие в этом безумном путешествии, которое абсолютно ничем ее не привлекало.

— Скорее бы уж мы выбрались из этой пустыни и вернулись к людям!

— А мы что, не люди? — проворчал мистер Тейлор и недовольно покачал коротко стриженной седой головой. — Полет над Северным Полюсом! Я об этом мечтал еще мальчишкой. У меня мечта всей жизни исполняется, а ты...

Остаток фразы он смыл глотком красного вина.

Эдвард Тейлор поднялся.

— Успокойся, мама, мы уже большую часть пути прошли. Я пойду спрошу у пилотов, мы, наверное, скоро будем пролетать Шпицберген.

По мнению отца, Эдвард не унаследовал фамильных черт Тейлоров. Как выражался старик, Эдвард был настоящий американец по рождению, но не по духу. Досадное пятно пред очами господа-папаши, которое последний все порывался как-то замазать, да без малейшего успеха. Наоборот, когда Эдвард вернулся из Европы, где изучал экономику в университете, он стал еще более податлив к вольнодумным идеям — хотя и в определенных рамках, которые не мог взломать и Тейлор-младший. Это так, между делом.

Эдвард пробрался вперед, к капитану Уоррену.

— Ну, мистер Уоррен, как дела?

Капитан Уоррен крикнул сквозь грохот моторов:

— Запаздываем! Мы должны отклониться из-за гренландского циклона!

— Почему отклонение? Мы что, не могли его пролететь напрямую? — прокричал Эдвард в ответ.

Уоррен покачал головой:

— Наша «Летучая рыба» не выдержит! — он махнул в наружную сторону. — При таком холоде — нет!

Эдвард бросил взгляд через плечо Уоррена вниз. Там раскинулось белоснежное царство вечного льда. Причудливый ландшафт ледяных гор, чьи вершины и склоны сверкали, как алмазные молнии в дрожащих лучах солнца, едва пробудившегося после четырехмесячной полярной ночи. Резким контрастом ложились тени, меж которыми блистали зубцы и башни паковых льдов. Вечное сияние и блеск царили над этим застывшим миром, чьи формы непрерывно вдохновляли игру фантазии. И все это великолепие венчалось небесным куполом несказанно тонкой голубизны, которая на южном горизонте сливалась с перламутровым венцом солнечного шара. Сказочная страна, заманчивая и смертельная — Арктика!

Внимание Эдварда привлекло серое пятно прямо по курсу самолета. Он коснулся плеча капитана Уоррена и указал вперед:

— Шпицберген?

— Нет, сэр. Он должен появиться справа.

Пятно росло и оказалось облачной стеной. Уоррен нагнулся вперед, затем повернулся к Беррифилду, второму пилоту:

— Циклон? Это же невозможно!

Беррифилд проверил измерительные приборы. Коротко глянув на Уоррена, он крикнул Эдварду:

— Ничего серьезного, сэр! Небольшое атмосферное возмущение! Машина сейчас будет дергаться. Вернитесь в пассажирский салон!

Уоррен кивнул.

— Да, это лучше всего! Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Ничего серьезного нет.

Эдвард пожал плечами и удалился.

— Ну, Беррифилд, что там на самом деле? Выглядит хреново!

Пилот нервно дернулся в своем кресле:

— Вы слышите, Уоррен! Это чужой передатчик!

— Странно. Они где-то совсем рядом! Ну-ка вызовите их!

Связь со станцией не устанавливалась. Шпицберген тоже не отзывался. До пилотов доносилось лишь щелканье и треск мощных атмосферных помех.

— Барометр пляшет. Температура все время растет! — крикнул Беррифилд, указывая на летящую навстречу черно-серую стену. Это была гигантская бурлящая облачная колонна, вскинутая на тысячу метров от поверхности льдов в небо, алые молнии то и дело озаряли ее.

— Непонятная штука, — озабоченно произнес Уоррен. Глаза Беррифилда расширились: он узнал этот феномен.

— Уоррен! Это циклон! — он махнул рукой, показывая направление, — Отворачивайте! Скорее!

Самолет резко забрал в сторону. Но было поздно. Вихрь захватил левое крыло машины, и самолет словно от удара исполинского кулака швырнуло на двести метров книзу. Теперь их окружала облачная масса. Казалось, иллюминаторы кабины сделаны из матового стекла.

Из пассажирского салона послышался грохот, а затем причитания миссис Тейлор: «Я знала, я знала! Это конец!»

Но прежде чем остальные преодолели ужас и поспешили на помощь миссис Тейлор, положение заметно улучшилось. Пилотам удалось выровнять машину. Работая моторами в полную силу, самолет пробивался сквозь молочную мглу.

Черная Мэри наклонилась над своей мадам, сползшей с кресла и затерявшейся в меховых пеленах. Голос миссис Тейлор пробился из мехов: «Я задыхаюсь! Какая жара! Уберите эти меха! Ну быстрее же!»

С помощью шофера Мэри занялась высвобождением хозяйки. Эдвард заботился об отце, который, однако, не понес особых потерь от толчка машины, кроме, правда, пятна от расплесканного вина и вылетевших с тарелки куриных костей.

Пока миссис Тейлор с помощью верных слуг и половины флакона одеколона приходила в себя, пилоты вовсе не были уверены, что приключение счастливо окончилось.

— Температура растет дальше! — крикнул Беррифилд.

Уоррен, нахохлившись, смотрел вперед. Его руки вцепились в управление.

— Высота? — спросил он.

— 230 метров.

— Надо пройти насквозь, и если...

Уоррен не смог договорить. Новый вихрь подхватил и понес самолет, словно осенний ветер — жухлый листок. С душераздирающим треском бурое и серое облачное море со всех сторон пронизывали яркие молнии.

Они летели все выше.

— 500 метров, — сообщил Беррифилд.

Из пассажирского салона не доносилось ни звука. Похоже, все они там онемели от ужаса.

— 1000 метров! Становится светлее!

Действительно, похоже, облачная стена прояснилась. Подъемная сила заметно снизилась. Капитан Уоррен вновь держал машину под контролем. Но левый мотор был поврежден, на пару секунд он отключился.

— Чертова история! — выругался Уоррен, — Так мы не дотянем до Шпицбергена! Придется где-то садиться — но где?

Беррифилд отчаянно пытался вызвать станцию Шпицбергена. Помехи все еще были очень сильными, но наконец это удалось. Пилот передал координаты самолета и сообщил, что требуется срочная посадка.

Шпицберген ответил: «Вы находитесь над...» — но атмосферные помехи перекрыли голос, и больше нельзя было понять ни слова.

Капитан взглянул на альтиметр. 1200 метров высоты! Облака стали уходить под самолет.

Беррифилд крутил ручки рации, пытаясь вновь дозваться до Шпицбергена. Внезапно послышались звуки нового передатчика, и чей-то голос громко и четко произнес по-английски:

— Говорит Механико... Говорит Механико... У вас повреждения... Даю посадку! Даю посадку!

Пилоты переглянулись.

— Механико? Дьявол, это не тот непонятный остров? — крикнул Уоррен.

Беррифилд внимательно рассмотрел спецкарту, но острова с таким названием не нашел.

— Наверное, тот — пробормотал он, — мы сильно отклонились от курса.

— Давай вниз! — решил Уоррен и взялся за ручку управления. — Другой возможности для посадки здесь нет.

В этот момент в кабину ворвался Эдвард:

— Посмотрите! Там, внизу! Что это?

Они увидели гигантскую воздушную шахту меж облаками, не менее десяти километров в диаметре, на дне которой виднелось зеленое блестящее пятно.

— Это же Шпицберген, не так ли? — спросил Эдвард.

Уоррен расхохотался:

— Растительность на Шпицбергене? В это время года? Нет, это не Шпицберген, это остров Механико. Мы должны совершить здесь аварийную посадку. Один из моторов поврежден.

— Механико, советский чудо-остров? Вы не ошиблись?

— Нет, не ошибся.

— Да, но... — с удивительной новостью Эдвард рванулся в пассажирский салон. Он опасался, что отец разозлится из-за того, что они вынуждены садиться здесь, но это оказалось не так.

Старик Тейлор вначале с сомнением покривил лицо, подумал, затем улыбнулся и сказал:

— Вэлл, если уж мы тут должны приземлиться, можем заодно немножко подсмотреть Советам в карты.

— В нашей прессе до сих пор было разве что два-три коротких сообщения об этом острове, — заметил Эдвард.

Сэм В. Тейлор пренебрежительно махнул рукой:

— Наверняка большего он и не стоит.

Миссис Тейлор совершенно иначе отреагировала на сообщение, что через несколько минут им придется ступить на советскую территорию. Пронзительно вскрикнув, она замерла, глядя в пространство:

— О нет, боже мой, я этого не переживу! Лучше уж на морское дно!

Но посадка была неизбежна и необходима.

Пилоты вели машину к земле, закладывая крутые виражи. Самолет опускался в столбе чистого воздуха, окруженного бурлящей стеной облаков. Внутри же этой воздушной шахты веял лишь легкий ветерок. Качая головой, Беррифилд заметил, что температура неуклонно растет.

Вскоре и пассажиры почувствовали, как становится все теплее. Пока семейство Тейлор с любопытством прилипло к иллюминаторам, Мэри и шофер Джонсон должны были собрать и упаковать меховые вещи, которые их господа отложили, то есть попросту сбросили и оставили лежать в салоне.

— Невероятно! Вы это тоже видите или я чокнулся?

— Нет, нет, Уоррен, я тоже вижу!

Они обескуражено смотрели вниз. Уоррен прошептал, словно во сне:

— Пальмы... Это же настоящие пальмы! Здесь, в Арктике... пальмы в Арктике!

Беррифилд в двадцатый, кажется, раз посмотрел на термометр. Он снял капюшон и распахнул куртку и ворот рубашки.

Эдвард появился вновь, совершенно растерянный:

— Скажите, Уоррен, может ли здесь, в Арктике, появиться фата-моргана?

Капитан был сконцентрирован на посадке. Он лишь проворчал сквозь зубы:

— Фата-моргана в виде острова с пальмами в Арктике? Ни разу не слышал, сэр.

Эдвард вытер пот со лба:

— Но там, внизу... вы видите это?

— Да, конечно, — ответил Беррифилд, — остров с пальмами. Субтропики в Арктике. И бетонированная посадочная полоса, кстати, имеется.

Они приземлились. Эдвард выскочил из машины первым. За ним последовал отец. Мистер Тейлор чувствовал себя комфортно — он стоял в одной рубашке и осматривался. Его взгляд упал на пальмовую рощицу, которая доходила до самой посадочной полосы. Вокруг в гаснущем свете дня цвела буйная южная растительность.

— Ну и что ты на это скажешь? — поинтересовался Тейлор-старший.

— Я не знаю, папа. Это как-то жутко. Откровенно жутко. Но с другой стороны — как в сказке.

— А людей нигде не видно. Интересное заведение тут у них. А вон там, смотри! Какие-то павильоны, — старший указал на холм на расстоянии примерно двух километров, перед которым среди зеленых рощ виднелись высокие здания. К ним вела белая полоса бетонированного шоссе.

Эдвард ради лучшего обзора взобрался на одну из несущих плоскостей машины.

— Смотрите, смотрите! Туда!

Взгляды остальных последовали за жестом его руки. Да, там, за небольшой апельсиновой плантацией, сверкала наполовину спрятанная крыша длинного белого здания. И на этой крыше на легком ветру развевался флаг Советского Союза.

Это знамя и то обстоятельство, что до сих пор не было видно ни одного жителя острова, вызвали у мистера Тейлора неприятное чувство. За ним стояла миссис Тейлор с белым от страха лицом, опираясь на Мэри, которой она велела не отлучаться ни на шаг.

— Мы в руках большевиков, — простонала она, дрожа всем телом. — Они нас расстреляют!

— Прекрати ныть, Маргарет, — урезонил мистер Тейлор жену. — Ты действуешь на нервы!

И он велел всем идти за ним в пассажирский салон. Когда все в полном составе собрались вокруг него, мистер Тейлор произнес следующую речь:

— Мы не знаем, как нас тут примут. В данный момент все выглядит так, как будто местные жители вообще нас не заметили. Ну, в любом случае мы не позволим втянуть нас в какие-нибудь безрассудства.

Он предупреждающе взглянул на миссис Тейлор, которая, казалось, ждала своего последнего часа. Затем повернулся к Уоррену:

— Если будут какие-то проблемы, мы обратимся за помощью к ближайшему американскому аэропункту.

Уоррен улыбнулся:

— Почему у нас должны быть проблемы? Они нам дали посадку, потому что у нас поврежден мотор. Вроде бы все ясно!

Миссис Тейлор метнула уничтожающий взгляд на пилота. Ее раздражала подобная беспечность.

— Если мы хотим исключить любую возможность осложнений, — заступился Эдвард за мать, — следует совершить единственный логический возможный ход — снова взлететь.

Миссис Тейлор благодарно кивнула. Милый, хороший мальчик, ее Эдвард!

Хороший мальчик необдуманно добавил:

— Хотя я бы с удовольствием побыл здесь еще, посмотрел бы остров!

— Как вы считаете, Уоррен? — спросила миссис Тейлор.

— Я думаю, дискуссия — останемся мы здесь или взлетаем — бессмысленна. Ремонт займет немного времени, и мы полетим дальше. Если бы они нам не разрешили здесь сесть, пришлось бы совершать посадку на лед. А это большой риск или даже вообще невозможно. Я думаю, уж лучше пару часов провести здесь под пальмами, чем там, в этом варварском холоде. У нас поврежден мотор, так что мы имеем полное право воспользоваться гостеприимством местных жителей.

— Гостеприимством! — возмутилась миссис Тейлор. — Вы такой же чокнутый, как мой сын!

— Я тоже! — прорычал Сэм В. Тейлор. — Я тоже чокнутый, дорогая! И я говорю: мы останемся здесь до тех пор, пока поломку не устранят. Сейчас нам следовало бы установить контакт с местными. Для этого мы пошлем двух человек.

Добровольцами вызвались Эдвард, затем шофер Джонсон и Беррифилд.

— Эдвард, ты никуда не пойдешь! — вскричала миссис Тейлор. — Ты должен защищать мать, слышишь?

Тейлор-старший посмотрел на сына, и улыбка скользнула по его лицу:

— Пусти его, Маргарет... Я же с тобой. Мистер Уоррен и мистер Беррифилд тоже останутся. Они будут чинить машину. Эдвард и Джонсон, вы должны выяснить, что здесь происходит. Вы должны...

Мистер Тейлор замолчал. Все прислушались, бросились к окнам. Действительно, подъехала автомашина — элегантный лимузин кремового цвета.

— Ну вот! Сейчас все объяснится, — удовлетворенно заметил старый Тейлор.

Он, Эдвард и Джонсон торопливо вылезли из самолета, подошли к машине и — замерли, точно вкопанные. В машине не было ни одного человека. Но что это за штука у руля? Там восседал — как бы это объяснить? — там сидел человек, сделанный из металла, или, во всяком случае, что-то похожее.

Шофер обежал машину и с восторгом уставился на «коллегу». Эдвард последовал за ним:

— Вы знаете, что это, Джонсон?

— Нет, сэр, я что-то не пойму. Это не человек... но вроде бы человек. Или машина. Или все-таки не машина...

— Это робот, Джонсон. Вы понимаете?

Тот покачал головой. Подошел мистер Тейлор и также стал осматривать удивительное явление.

— Робот, — объяснил Эдвард, — это своего рода искусственный человек. Мыслящий автомат, который с помощью точных механизмов может совершать определенные действия самостоятельно. Но то, что техника зашла уже так далеко, что роботы могут даже управлять машинами... по правде сказать, ничего себе!

Какой-то шум у самолета отвлек мужчин от разглядывания машины. Это была миссис Тейлор, которая отчаянно пыталась привлечь к себе внимание:

— Эдвард! Нет, ты не сядешь туда! И никуда не поедешь на этой чертовой машине!

Подошли также Уоррен и Беррифилд.

— Меня здесь уже ничто не удивляет, — заметил капитан, — если ваш сын не поедет, я бы занял его место.

Сэм В. Тейлор посмотрел на сына:

— Ну, ты знаешь, я не такой трусишка, как твоя мать. Я считаю, ты вполне можешь поехать. Решать тебе. А вы, Джонсон, вы поедете?

— О, конечно, сэр! Я обязательно хочу посмотреть, как этот там... ну, этот робот — как он поведет машину! Я поеду!

— Я тоже, — решительно вызвался Эдвард, бросив виноватый взгляд в сторону самолета.

Они сели в машину. Джонсон занял место рядом с железным коллегой:

— На всякий случай, — пояснил он.

Как только дверь захлопнулась, робот завел мотор, дал газ, и машина двинулась. Она объехала посадочную полосу и свернула на дорогу, ведущую к зданию со знаменем на крыше.

Джонсон не мог удержаться от того, чтобы устроить маленькое испытание своему немому соседу. Он взялся за руль и крутанул его, так что машина свернула вправо. Смотри-ка, «шофер» ничего против этого не имел! Однако в следующий момент железными кулаками он повернул руль обратно, возвратив машину на середину дороги.

Джонсон попробовал еще пару раз, но результат оставался тем же: робот не допускал отклонения машины от маршрута. Жуткая, непреодолимая воля управляла этим механизмом, и ее нельзя было преодолеть ни наскоком, ни обманом.

— Этот... искусственный человек ведет машину получше, чем я, старый водила, — в конце концов признался Джонсон, — вот интересно, а что он будет делать, если лопнет шина?

— Может, мы это тоже еще увидим, — предположил Эдвард. Он увлеченно рассматривал местность, по которой ехала машина. Они как раз миновали апельсиновую плантацию, где в темной зелени сияли золотые плоды. Затем машина повернула, пересекла площадь, украшенную цветочными клумбами, и остановилась перед широкой лестницей длинного здания, что занимало одну из сторон площади.

— Ну вот и мы. А что же нас не встречают? — поинтересовался Джонсон.

Эдвард глянул на площадь и покачал головой:

— Ни одного человека, нигде!

— Я предлагаю, сэр, вылезти из машины и пойти в дом.

Так они и поступили. Медленно, в готовности встретить новые сюрпризы, вошли в широкие двери. Они попали в просторный, уютно обставленный вестибюль. Молча переглянулись: и здесь не было ни одного человека!

Из холла поднималась лестница на второй этаж. Там раскинулась галерея на всю длину вестибюля. Позади виднелся ряд дверей.

— Джонсон, — прошептал Эдвард, — смотрите! — Он указал на галерею. Одна из дверей раскрылась. Они ждали, почти не дыша. Но ни шагов, ни голосов не было слышно.

Эдвард кивнул Джонсону и указал на открытую дверь. Джонсон понял, но сомнения одолели его:

— Может, лучше подождать, пока нас кто-нибудь встретит?

— Чепуха, мы должны выяснить, что здесь происходит, в конце концов! — возразил Эдвард и на цыпочках стал подниматься по лестнице. Джонсон, помедлив, последовал за ним. Они пересекли галерею, решительно вошли в раскрытую дверь и оказались в комфортно обставленном, уютном жилом помещении.

Джонсон сунул руки в карманы и рассмеялся:

— Отель первого класса! Отдельный номер с холодной и горячей водой! Вид на парк! Что-то я не думаю, что нас тут ожидают большие «осложнения».

Эдвард тоже рассмеялся. Его взгляд упал на дверь.

— Вы закрыли за собой дверь, когда вошли?

— Нет, я ее не трогал.

— Но она закрыта!

— Нас заперли?!

Эдвард кинулся к двери. Она тут же раскрылась так широко, что Эдвард буквально вывалился наружу. Дверь снова закрылась за ним. Он испуганно обернулся и сделал шаг к двери. Та снова раскрылась. Как только Эдвард вошел в комнату, дверь замкнулась за ним.

— Неплохо тут у них, — развеселился он, — двери закрываются и открываются автоматически, как только к ним подойдешь на определенное расстояние. Как видно, механизм управляется «магическим глазом».

Джонсон тем временем обнаружил в комнате другую дверь. Она открывалась и закрывалась обыкновенным образом и вела в соседнюю комнату, обставленную так же, как первая.

— Ну если мы хотим тут переночевать, похоже, вопрос гостиницы решен, — заметил Эдвард, — давайте осмотримся в доме.

Они снова вышли в галерею и — отпрыгнули назад в испуге. То, что они до сих пор напрасно искали на острове, находилось теперь в холле внизу, перед ними: живой человек, человек из плоти и крови, как все!

Это был самый обыкновенный темноволосый мужчина лет сорока. Одет он был в белый льняной костюм, сшитый по последней моде. Оба американца по понятным причинам смотрели на него с таким изумлением, что хозяин дома — или кто это был еще — не мог не рассмеяться.

Он двинулся к Эдварду и Джонсону, широко расставив руки:

— Приветствую вас, господа! Извините, пожалуйста, что мы позволили себе маленькую шутку. Просто не могли удержаться! Меня зовут Михай, доктор Кальман Михай.

Эдвард представился и хотел объяснить, почему самолет был вынужден совершить посадку.

Доктор Михай вежливо прервал его, говоря на прекрасном английском языке:

— Мы же сами пригласили вас по радио совершить посадку, мистер Тейлор. Такое повреждение мотора в этих широтах может кончиться очень плохо. Ну а теперь вы находитесь в безопасности на нашем младшем ребеночке матери Земли. То есть, конечно, остров всегда был здесь, мы его только извлекли из-подо льдов. Но пожалуйста, вы не хотите присесть?

Они уселись вокруг низенького углового столика. Доктор Михай нажал на какую-то кнопку и тихо произнес: «Коньяк и сигареты!» Немедленно в середине стола открылся люк, и снизу появилась платформа с требуемым: коньяк, сигареты...

Михай наполнил бокалы:

— Добро пожаловать на остров Механико!

Эдвард продолжил начатый разговор:

— Вы сказали, что остров был извлечен из-под льда?

— Ну да, с помощью атомной энергии... вы понимаете?

Эдвард посмотрел в смеющиеся темные глаза Михая:

— Я понимаю, мистер Михай. Я часто размышлял об использовании атомной энергии.

— Ее можно использовать и для военных, и для мирных целей.

— Бомба в Хиросиме принесла смерть и радиоактивное заражение для двухсот двадцати четырех тысяч людей. Ледовитая Плотина в Беринговом проливе, однако, позволяет дать миллионам людей на полярных берегах Азии и Америки тепло, пищу и обеспеченность, — задумчиво произнес Эдвард.

— Совершенно верно, остров Механико — часть нашего арктического проекта.

— Механико — необычное имя!

— Об этом позже, — ответил доктор Михай, — я не хочу забегать вперед Николая Ивановича. Николай Иванович Ростовский здесь... как это вы говорите?.. шеф. Отличный человек! Вы с ним позже познакомитесь. Сколько вас всего, мистер Тейлор?

— Семь человек.

— Это прекрасно. У нас тут, конечно, пока не туристический отель, но свободных комнат хватает, обычно в них ночует команда нашего грузового вертолета. Иногда здесь, знаете, весьма оживленное движение — нашу продукцию надо доставлять на материк. Я вам сейчас дам две машины. Пожалуйста, привезите ваших попутчиков сюда.

— Пилоты должны ремонтировать машину. Они останутся там.

— Нет, это не нужно! — энергично возразил доктор Михай. — Они должны отдохнуть. Ремонт сделают наши бортмеханики, — и улыбаясь, он добавил:

— На острове Механико живут не только роботы.

Час спустя все встретились в библиотеке, которая располагалась на первом этаже центрального здания. Сэм В. Тейлор переоделся. Вид у него был весьма дружелюбный. Миссис Тейлор вышагивала рядом с мужем, поджав губы.

Директор Ростовский оказался стройным человеком пятидесяти с лишним лет. У него была короткая ухоженная бородка, в которой поблескивали отдельные седые нити. Его темные глаза смотрели на мир весело и приветливо.

Он очень ласково приветствовал гостей:

— Я надеюсь, миссис Тейлор, что вы найдете здесь все необходимое для вашего удобства и удовольствия.

Она взглянула на директора недоверчиво. Надо признать, до сих пор на этом подозрительном острове все было весьма приятно. Но она не позволит этим красным так запросто обвести себя вокруг пальца, о нет!

Николай Иванович Ростовский указал на молодую белокурую женщину, стоявшую рядом с ним:

— Позвольте представить вам нашу сотрудницу, инженера доктора Астрид Вильман!

Миссис Тейлор едва заметно кивнула и придирчиво осмотрела простое, элегантное платье «мелкой служащей».

— Доктор Вильман к вашим услугам, она, в определенном смысле, хозяюшка на острове, — улыбаясь, добавил Ростовский, — доктора Михая, нашего физика, вы уже знаете. Коллеги-метеорологи сейчас на вылазке, вне острова. Но доктор Афранович, наш врач, сейчас придет. К сожалению, пунктуальность — его слабое место.

Сэм В. Тейлор пожал руки фройляйн доктор Вильман и Николаю Ивановичу.

— Ей-богу, ваш остров — для меня большой сюрприз, мистер Ростовский.

— Не торопитесь, мистер Тейлор, — Николай Иванович лукаво подмигнул ему, — во всяком случае, для нас это тоже сюрприз — познакомиться с известным американским финансистом.

— Вы хорошо информированы. Я думал, на вашем острове...

— … мы понятия не имеем, что в мире происходит? — продолжил Ростовский с улыбкой.

Эдвард повернулся к доктору Астрид Вильман. Его очаровала тонкая женственность, так странно контрастирующая с тайной, окружавшей ее инженерную работу на острове Механико.

— Если я не ошибаюсь, вы немка, мисс Вильман?

Она взглянула на него сияющими голубыми глазами:

— Угадайте, мистер Тейлор! Я родилась в Висмаре. Вы знаете Висмар?

— Конечно!

— Откуда же вы можете знать Висмар?

— В общем-то, я совсем еще не знаю Германии, — признал он с улыбкой.

— Красивая страна, мистер Тейлор.

— Вы не хотите вернуться туда?

— Ну конечно же, хочу! Когда закончу здесь свою работу, так же, как и доктор Михай, который вернется в свою страну. Он венгр.

Раздался удар гонга. Дверь бесшумно распахнула обе створки, освобождая путь в столовую. Расселись у тщательно накрытого круглого стола. Тут появился и доктор Афранович, еще молодой человек с золотистой бородкой.

Ужин начался. Он мог бы сделать честь хозяевам острова, и даже миссис Тейлор несколько смягчилась. За черепаховым супом последовала восхитительная форель.

— Вы тут неплохо живете, — признал Сэм В. Тейлор.

— Всякая тварь на острове, и все, что цветет и приносит плоды, — это создал наш доктор Афранович, — объяснил Николай Иванович, — это он сотворил на острове, освобожденном от вечных льдов, настоящий рай.

— Но змеи в этом раю не водятся, — добавил молодой врач и рассмеялся, блеснув белыми зубами.

— Да и болезней здесь наверняка нет, в этом дивном климате! — добавил Эдвард.

— Да, вы правы. Как врач я здесь почти безработный. Моя основная работа — биологические исследования и сельскохозяйственные эксперименты.

Беррифилд вмешался:

— Удивительно, что растения здесь переносят тьму полярной ночи, она же в этих широтах длится почти четыре месяца!

Доктор кивнул:

— Совершенно верно, растениям прежде всего необходим свет. Но для нас это не проблема, у нас же есть атомная энергия. Во время полярной ночи остров освещают искусственные солнца. А летом у нас и так круглые сутки светло. Так что наша флора очень развита и отлично плодоносит. В условиях искусственного климата вы можете почти вживую наблюдать, как растения тянутся вверх.

— Великолепные перспективы для сельскохозяйственного использования полярной зоны, — сделал вывод Эдвард.

Тейлор-старший бросил на сына не самый приветливый взгляд:

— Откуда у тебя такие идеи? Еще и сельскохозяйственное использование полярной зоны! Да мы же и так тонем в зерне. А если еще... — он оборвал фразу. Черт, он едва не попал впросак. Это же Советы, а не Америка.

Миссис Тейлор была полностью занята едой. Она не ожидала встретить здесь кулинарные изыски, но демонстрировать удивление этим «людям» было, конечно, нельзя. Она с любопытством поглядывала на деликатес — жаркое из антилопы, — который как раз подали. Доктор Афранович завел на западе острова загон для коровьих антилоп, которые в Африке почти вымерли. Эти животные похожи на лосей и коров, их мясо очень вкусно.

Пока Эдвард рассуждал о том, о сем с доктором Михаем, соседом по столу, он не выпускал из поля зрения Астрид Вильман, сидевшую напротив него между Уорреном и Беррифилдом. Девушка оживленно болтала с пилотами.

— Как она вам? — услышал он вопрос доктора Михая.

— Красавица!

— Что-что?!

— Ах, простите... Великолепно. Очень вкусно, — поправился Эдвард. Доктор Михай имел в виду антилопу.

За десертом Тейлор-старший спросил:

— Как же вы пришли к идее создать этот остров?

Николай Иванович уселся поудобнее, подумал немного и начал:

— История острова Механико началась с геологического отчета, который был однажды представлен в Ленинградский центральный институт и указывал на большие залежи ценной руды в этом районе. Но план по добыче полезных ископаемых был связан с серьезными трудностями — речь шла о рудной жиле, которая частично лежала на дне океана.

Но тут нам помог товарищ из Будапешта, доктор Кальман Михай, с его проектом, как раз предлагающим создавать изменения локального климата с помощью атомной энергии. Итак, с помощью атомной энергии — позвольте мне опустить профессиональные подробности — мы растопили вначале на этом месте арктический ледяной панцирь и таким образом высвободили наш остров. По его периметру были установлены большие направленные излучатели, питаемые атомным реактором, они создали над островом колодец теплого воздуха. Таким образом мы могли сами определять, какой климат будет на острове. Мы выбрали субтропический, наиболее комфортный для проживания. Конечно, пока климатических установок не было, здесь было весьма неприятно. Первые работы проводились в тяжелейших условиях. Были частые срывы, и то, что этот план вообще воплотился в жизнь, — результат непоколебимого мужества и непрестанного трудолюбия всех членов экспедиции. Теперь Арктика подчинилась человеческой воле и отдает нам свои богатства!

Сэм В. Тейлор насторожился. Как ведущий акционер Лас-Вегас-компани, он интересовался любыми атомными проектами, в особенности проектами Советского Союза.

— Этот колодец теплого воздуха посреди арктического мороза наверняка вызывает значительные атмосферные возмущения, — предположил капитан Уоррен.

— Совершенно верно, над теплоизлучателями возникает сильный ток воздуха, который исчезает на большой высоте, там, где действие излучателей снижается, но снаружи он ощущается как мощный угловой ветер. К сожалению, вы наткнулись на остров как раз в момент сильного тучеобразования. Это бывает не всегда, зависит от нашего климатического робота.

— От чего зависит? — старшему Тейлору показалось, что он ослышался.

— От нашего климатического робота, мистер Тейлор, — вежливо повторил Николай Иванович, — он регулирует температуру и влажность воздуха на острове. Снижает влажность воздуха и почвы до определенного минимума, затем редуцирует излучение тепла до тех пор, пока над островом не скопится достаточно водяного пара, который затем сгущается в облака и выпадает теплым дождем.

Воцарилось недолгое молчание. Мысль о таинственном роботе занимала всех гостей по-разному.

— Сколько роботов у вас имеется, мистер Ростовский? — спросил наконец Эдвард. — С вашим роботом-шофером мы уже познакомились.

— Вы находитесь на острове роботов, мой драгоценный! Здесь больше роботов, чем людей. И наша Астрид, — Николай Иванович с улыбкой кивнул ей, — правит царством роботов!

Миссис Тейлор вперила взгляд в молодую женщину, которая сидела за столом так невинно и изящно, что по коже пробежали мурашки. Возможно, миссис Тейлор убежала бы, если бы обильная еда и без сомнений приятная атмосфера не погрузили ее в состояние уютной расслабленности, которую не хотелось прерывать. И все же с ее губ сорвались возмущенные слова:

— Как можно окружать себя искусственными людьми? Это же грех!

— Прежде всего, это очень дорого, — добавил финансист Тейлор, — наверняка дороже, чем гораздо большее число живых рабочих.

Астрид хотела было ответить, но тут в зал вошел мужчина в синем комбинезоне. Он остался стоять в дверях. Астрид поднялась и двинулась к нему. Они пошептались о чем-то. Эдвард наблюдал за обоими. Этот высокий худощавый мужчина со смуглым, остро выточенным лицом и глубокими черными глазами невольно привлекал внимание. Человек показался ему жутковатым. Почему — трудно сказать. Может, он казался несимпатичным лишь потому, что так мило разговаривал с Астрид? Эдвард спросил доктора Михая, что это за человек.

— Это наш главный механик Ландо. Работает в штабе доктора Астрид Вильман. Способный механик, — сказал доктор Михай. Мужчина в комбинезоне исчез. Астрид вернулась к столу.

— Мы подготовили для вас небольшую экскурсию, — сообщила она гостям, — вы же все равно не можете улететь до завтра.

Все согласились с планом. Даже миссис Тейлор милостиво кивнула. Она быстро допила свой бокал. Дурацкое советское южное вино... но, по правде сказать, хорошее вино, ей-богу! И она кое-что в этом понимала, поскольку с удовольствием и нередко выпивала стаканчик-другой. Конечно, с полным достоинством!

Затем все двинулись к дверям. Между тем уже наступила ночь. Облака над островом разошлись, и свет полной луны лился на сказочно красивые пейзажи. На площади перед зданием ожидали три машины. В первую уселась чета Тейлоров с Ростовским. Астрид влезла во вторую машину и сказала Эдварду и Джонсону:

— Если вы хотите ехать со мной, пожалуйста!

Разумеется, Эдвард охотно вскочил в машину.

— А где же ваш «шофер»? — спросил Джонсон, когда они уселись. Астрид рассмеялась:

— Да вот же он! — и указала на автомат размером с сигаретную пачку, закрепленный под рулем.

Эдвард удивился.

— Робот, который забрал нас от самолета, выглядел иначе.

— Да, это был старый добрый Мориц, я его так называю, — ответила Астрид и нажала на кнопку, машина сразу же тронулась с места. — Мориц — одна из наших первых моделей, автомат, управляемый на расстоянии, у него человекоподобный корпус. Скоро мы его отправим на пенсию.

— А что, искусственные люди тоже должны отдыхать? — не мог понять Джонсон.

— Вы говорите об искусственных людях, мистер Джонсон. Это не то, что современная наука понимает под роботами, — ответила Астрид. — Более четырехсот лет назад, согласно легенде, один пражский раввин слепил из глины искусственного человека, Голема, и оживил его с помощью волшебной формулы.

— Он даже похитил девушку, негодяй, — добавил Эдвард.

— Наши роботы до сих пор этого не делали, мистер Тейлор. К тому же они состоят не из глины и волшебных формул, а из фотоэлементов, микрофонов, датчиков и вычислительных элементов, и у них внутри масса проволоки. У этих роботов так называемый электрический мозг, который позволяет им выполнять целый ряд действий и даже реагировать на определенные раздражители, которые их механизм может зарегистрировать. Человеческие недостатки им чужды, если, конечно, они сделаны без ошибок и дефектов.

Впереди возникла другая машина, быстро движущаяся прямо на них. Джонсон хотел схватиться за руль, опасаясь столкновения. Но Астрид удержала его, и машина сама свернула в сторону.

— Все это не так таинственно, как выглядит, — пояснила она, — все объясняется законами природы, мы только должны понять, как их правильно применить. Видите эти маленькие темные шаровые кнопки по обеим сторонам дороги? От них исходят электроимпульсы, которые действуют на автомат в машине и управляют ею. Есть разные виды этих кнопок на дороге, и в зависимости от цели, которую мы выбираем, следует настроить автомат в машине. Чем плотнее расположены эти кнопки, тем быстрее едет машина; при больших расстояниях, например, на поворотах, она замедляется. Подобным образом совершается уход от препятствий. У нас здесь только экспериментальная площадка, но на длинных континентальных трассах это автоуправление грузовыми машинами скоро приобретет большое значение. Но мы уже приехали!

Они вылезли из машины и стояли перед островными мастерскими. От них исходил многоголосый заводской шум. Катящиеся колеса, металлический звон, шипение и грохот! Но цеха не были освещены, их окна выделялись на стене, залитой лунным светом, как черные прямоугольники.

Они вошли в первый цех, впереди Николай Иванович с мистером и миссис Тейлор. Это была подготовительная установка рудной шахты. С визгом и скрежетом гигантские гусеницы автоматических установок добычи извлекали на поверхность куски руды. Камни измельчались и распределялись на различные конвейеры, в зависимости от состава.

Миссис Тейлор завороженно уставилась на конвейер, у которого стояла фигура, похожая на шкаф.

— Это тоже робот? — спросила она. Астрид подтвердила и разъяснила функцию автомата. Миссис Тейлор вздохнула; она опасалась встретить в цехах огромных големоподобных чудовищ. А эта штука, слава богу, выглядела непритязательно — узкий железный шкаф высотой с человека, не более того. И все же в нем скрывалась таинственная жизнь. Каждый раз, когда кусок руды оказывался перед роботом, тот испускал легкое гудение. Одновременно он открывал «глаз», на долю секунды вспыхивал свет, и вот уже руда прошла неподкупный контроль и затем направлялась «волей» робота на определенный для нее путь.

В этих шумных, наполненных каменной пылью цехах не было ни одного рабочего — только роботы. Миссис Тейлор сотряс мощный приступ кашля, она прижала ко рту кружевной платочек.

Эдвард услышал, как Уоррен говорит Беррифилду:

— Мой отец был шахтер. Он умер в возрасте сорока лет от силикоза.

Беррифилд ответил задумчиво:

— Роботы не умирают от каменной пыли, они работают день и ночь, много лет...

— Но они же обходятся дороже, чем люди... по мнению старика Тейлора.

— Неужели они действительно дороже людей?

Через проход они вышли к литейной. Слепящее пламя сверкнуло навстречу, так что пришлось защищать глаза ладонями. У литейной печи трудились два робота. Один проверял температуру. Его электронные нервы реагировали на любой выход температуры за заданные пределы, мгновенно включая регулятор. Второй робот обеспечивал поступление руды в печь.

Вокруг печи в точно вычисленном темпе кружилась «карусель» с формами для литья. Здесь был занят третий робот. Время от времени его глаз сверкал, этот сигнал открывал глотку печи, и в форму сбегал ручеек добела раскаленного металла. Руда поступала в печь неравномерными порциями. Но робот-литейщик «знал» это и соответственно регулировал скорость подачи.

В конце из форм вываливались еще теплые слитки, которые под надзором еще одного робота выравнивались и направлялись на конвейер, уносящий их на склад.

Эдвард не мог оторваться от созерцания этого таинственного-восхитительного процесса. Это пламя, грохот, шипение, скрежет... и нигде ни одного рабочего. Или, может, они там стояли, люди с обнаженными, облитыми потом торсами? Не люди ли прилагали усилия в грохочущем аду, чтобы получить драгоценные куски руды — благословения человечества? Или его проклятия? Но нет, здесь не было людей — только роботы, услужливые духи из будущего. И старший Тейлор некоторое время очарованно смотрел на великолепную картину. Эдвард встал рядом с отцом и наблюдал его со стороны.

— Интересно, — проворчал Сэм В.Тейлор, — надо бы посчитать соотношение цена — результат для каждого робота. Но я думаю, что приличного дохода так не получишь.

Эдвард вспомнил о разговоре Уоррена и Беррифилда у добывающей установки и заметил:

— Человек не может работать так долго, как робот.

— Но людей у нас достаточно, сынок.

После осмотра производственных помещений было решено продолжить экскурсию назавтра, потому что время было уже позднее. Возвращались пешком, чтобы насладиться чудесной ночью. Дошли до апельсиновой плантации, и Николай Иванович не мог удержаться, чтобы не подарить каждому из гостей великолепный фрукт.

Джонсон сказал Беррифилду:

— Здесь можно было бы неплохо жить. Жаль, что им уже не нужны шоферы.

— Ну так поменяйте профессию, — с улыбкой предложил Беррифилд.

Сэм В. Тейлор с женой и Ростовским шли на некотором расстоянии.

— Все это дорогое удовольствие! — высказал он свое мнение об увиденном. — Окупается ли это вообще? Я имею в виду, если это не приносит прибыли, то какой в этом смысл?

Николай Иванович ответил:

— Через несколько лет вложения хорошо окупаются. Но вообще производство на нашем острове в первую очередь служит полигоном для развития техники.

— Кроме того, я не понимаю, почему вы не защищаете остров от любопытных получше? Я не заметил здесь никаких мер предосторожности.

Ростовский улыбнулся:

— Никто не может приблизиться к острову незамеченным. Даже и в транспортные дни, когда здесь приземляются один за другим вертолеты, грузятся и улетают снова, чтобы отвезти нашу продукцию на перерабатывающие предприятия Советского Союза. Мы умеем защищать себя. У нас есть множество сюрпризов — благодаря атомной энергии.

— Хм-м, — пробурчал Тейлор и снова вернулся к своей точке зрения, — все это дорогое удовольствие!

Николай Иванович покачал головой:

— Это не просто удовольствие, мистер Тейлор. Вы видите — добыча руды, выплавка, литейное производство, химическая фабрика, все, что есть на острове, — все это потребовало бы тысяч людей. Целый город и все, что для него необходимо, пришлось бы строить, обеспечивать и поддерживать. А нас тут только несколько ученых и горстка механиков и монтеров. Вся продукция автоматизирована и управляется роботами. Мы хотим облегчить людям жизнь, мы хотим быть не рабами, а повелителями труда. Это наша цель. И во многом мы ее уже достигли.

Миссис Тейлор бросила взгляд своему мужу, говорящий не что иное, как: «Ну вот, ты слышишь! Эти бандиты!»

И старый Тейлор качнул головой:

— Для моих интересов здесь не так много места.

Ростовский улыбнулся:

— Это вполне возможно.

Эдвард шагал рядом с Астрид и задумчиво чистил апельсин.

— Рай на земле... что вы здесь создали! Но чем будут заниматься люди в будущем целый день, если роботы выполнят всю работу?

— Для людей останется еще много работы, — ответила Астрид, — подумайте, как много еще нужно изучить и исследовать, чтобы все больше улучшать жизнь? У нас еще так много стремлений и желаний, и до сих пор ежедневная работа за кусок хлеба не давала их осуществить. А теперь роботы дадут нам время для этого.

— Вы это так говорите! Как будто это само собой разумеется. Я вами восхищаюсь, мисс Вильман!

— Вот как? — улыбнулась она.

— Да, можно позавидовать тем, кто встречается с вами ежедневно!

— Ах, бедняга!

Тейлор-старший размышлял о словах Ростовского. Эти люди с их безумными идеями, которые размывали все традиции, всерьез беспокоили его, среди них он ощущал себя как рыба на суше. Но внезапно его физиономия озарилась, ибо его посетила идея, отличная идея, настоящая Тейлор-идея. И вытирая с пальцев фруктовый сок, он без промедления поведал свою идею Николаю Ивановичу:

— Знаете что, я бы с удовольствием купил ваш остров. Я бы из него сделал аттракцион для туристов, с шикарным бассейном и все такое. По крайней мере, это был бы неплохой бизнес! Пару миллионов чистой прибыли можно гарантировать.

Николай Иванович весело рассмеялся:

— Не все можно купить, мистер Тейлор, поверьте — не все.

Эдвард вошел к себе в комнату, но не включил свет. Помещение было озарено луной. Молодой человек остался стоять у раскрытого окна. Внизу в серебряном сиянии раскинулся парк. За ним вдалеке виднелся ровный, словно вырезанный ножницами, абрис пальм, над которыми теперь метались желто-зеленые лучи, словно направляемые невидимыми духами. Они гасли так же быстро, как возникали. Вот они вспыхнули, образовали разноцветное радужно сверкающее полотно, снова исчезли... Северное сияние над пальмами! Остров в центре вечных льдов дремал в душном, дурманящем запахе тропических цветов. Не сон ли все это?

Эдвард чувствовал себя разбитым. Переживания этого дня метались в его голове. Не раздеваясь, он свалился на кровать. Ему хотелось снова переосмыслить все, но он сразу же погрузился в неспокойный сон.

Его мучили дикие видения. Голова металась по подушке, он дышал тяжело и прерывисто... Ему снилась дверь, которая открывалась и закрывалась без его участия. Теперь она была открыта. В просвете рамы стоял колосс, гигантский голем. Руки чудовища тяжело поднялись и протянулись к Эдварду. Голова голема была человеческой — то была голова механика Ландо. Его лицо растянулось в широкой ухмылке, и тот произнес:

— Только вычислительные механизмы... и много, много проволоки — все это дала мне Астрид.

Внезапно дверь захлопнулась. Эдвард парил в бурлящей массе облаков. Какая-то сила вздернула его вверх, и Эдвард начал падение, он падал все ниже и ниже. Внезапно появился свет. Эдвард лежал под пальмами, росшими прямо из глыбы сверкающего айсберга. Астрид склонилась над ним. Она прошептала: «Я повелительница роботов»... Эдвард хотел проломить высокие ворота, но, как он ни напрягался, это не удавалось. Внезапно ворота раскрылись сами. Перед ним лежал длинный темный коридор. Или это была шахта, ведущая вниз, под землю? Эдвард шагнул вперед, дверь закрылась за ним, он стоял теперь в полной тьме. Или нет — далеко впереди сверкали две звезды, и коридор сотряс чей-то мощный голос:

— Зачем нужны роботы? Люди дешевле! У нас хватит людей! Хватит! Хватит!

Ледяной ветер хлестнул навстречу. Эдвард нащупал впереди скальную стену. Звезды впереди увеличились, теперь Эдвард видел, что это глаза гигантского робота, а черты его лица напоминали отца. В ужасе Эдвард отскочил назад и побежал... он бежал и бежал...

Эдвард проснулся. Кряхтя, он выбрался из постели и убрал со лба волосы, взмокшие от пота. Где это он? Ах да... На острове. Внизу лежали цветочные клумбы в лунном свете. Ничего себе сны! Он зажег сигарету, чтобы успокоиться, и стал ходить по комнате туда и обратно. Но это не помогло, и он решил пойти еще раз прогуляться, взглянуть на дивную лунную ночь — это успокоит нервы.

Эдвард вышел из галереи. В вестибюле было темно. Косые лучи Луны отбрасывали на пол светлые круги. Эдвард спустился и прислушался. Ничего не было слышно. На цыпочках он пересек вестибюль и вышел из дома. Нигде не было видно людей. Эдвард спустился по лестнице, пересек площадь и вышел на парковую аллею, теряющуюся далеко в темноте.

Погруженный в раздумья, Эдвард неторопливо шагал по аллее. Внезапно, подняв голову, он увидел неподалеку от себя человека. Эдвард остановился и замер. Может, лучше повернуть назад? То, что он бродит здесь ночью, может выглядеть подозрительно. Он сощурился — лунный свет был достаточно сильным, чтобы даже на большом расстоянии узнать человека. Даже видя его только со спины, Эдвард внезапно понял, кто перед ним. Эта высокая, стройная фигура в темном комбинезоне — он очень хорошо рассмотрел его вечером — не могла быть никем иным, как главным механиком Ландо! Эдвард ощутил, как сердце мощно забилось. Не сошел ли он с ума — с чего это он не доверяет этому человеку? Есть ли на то причины, и касается ли это его вообще? Но неясное чувство требовало от него сейчас последовать за Ландо.

Внезапно Эдвард обнаружил впереди огромное строение с куполом. Ландо вошел в дверь, не оглядываясь. Эдвард остановился и уставился на строение. Света в окнах не было. Войди туда, услышал Эдвард тихий внутренний голос, давай, заходи! Нет, лучше вернись, зашептал другой голос.

Он вошел.

Здесь не было даже следа Ландо. Эдвард вошел в круглый зал. Здесь было темно, лишь тусклый лунный свет озарял помещение. Три четверти круглой постройки занимали высокие столы из матового стекла. Перед ними, в центре зала, на каменных постаментах покоились две фигуры, похожие на колоссальные статуи времен фараонов. Они отливали металлическим блеском. Эдвард осторожно прошел в середину зала. Он был так погружен в созерцание поразительной картины, открывшейся перед ним, что здорово испугался, когда слепящий свет вспыхнул вокруг. Перед ним стоял главный механик Ландо и испытующе глядел на него.

— Вы? — смущенно пробормотал Эдвард.

— Как видите! — странная улыбка играла на губах Ландо.

Эдвард осмотрелся.

— Вы кого-то ищете?

— Что? Нет.

— А что вы здесь делаете?

— Я... я просто гулял. Увидел это здание. Мне стало любопытно, вот и все.

Ландо секунду пристально рассматривал его, затем сказал:

— Ну хорошо, осмотритесь здесь. Это централь управления острова, так сказать, мозг всего предприятия.

Эдвард был рад, что видимо, Ландо не питал подозрений. Он взглянул на высокие фигуры, которые показались ему такими таинственными во тьме.

— А это... что это такое?

Он теперь видел на серых плитах блестящие разноцветные линии, точки и круги. Точки двигались вдоль линий в постоянном круговороте.

— Каждая плита представляет определенный отдел производства, — объяснил главный механик, — там добывающая установка, там литейная и так далее. Движение точек отражает ход автоматического производства. Если оно в определенном месте прерывается, точки останавливаются.

— А круги?

— Круги — это контролирующие роботы в отделениях. Они светятся зеленым светом, пока все идет нормально. Если есть проблемы, цвет меняется на красный. А ведущий робот здесь, — Ландо указал на одного из стальных гигантов в центре зала, — передает сообщение о нарушениях с помощью светового и звукового сигнала в здание управления. Там сразу видят, где проблема, и можно сразу направить специалиста в это отделение, чтобы все починить. Вот, посмотрите!

На контрольной плите литейной в этот момент вспыхнул красный круг. Одновременно ведущий робот подал глубокий гудящий сигнал.

— Он передает сообщение в управление, — объяснил Ландо, — но, кажется, в литейной сейчас как раз механики. Перерыв в производстве уже ликвидирован.

Действительно красный круг погас, и ведущий робот сразу же заглох.

Точность этого механизма впечатлила Эдварда.

— Что означает красный столб света между рядами плит?

— Это климат на острове, он контролируется этим автоматом, — главный механик указал на второго гиганта рядом, — Ростовский наверняка рассказал вам о задачах климатического робота.

Эдвард кивнул.

Ландо подошел к небольшому столу и нажал на кнопку. Задняя стена зала бесшумно раскрылась. Показался еще один зал, еще шире и выше первого. Там стояла машинная установка величиной с трехэтажный дом. На различной высоте вокруг блока были установлены дорожки. Внизу были видны плиты переключения, несколько дверей, мощных, как в сейфах, вели вовнутрь таинственного строения, которое в грозной тиши высилось под самый туманный купол.

— Это ядерный реактор, жизненный центр острова Механико, — сказал Ландо.

Пот прошиб Эдварда. Он жадно рассматривал окружающие их чудеса.

Зал показался ему храмом человеческого духа, светлого, благородного, созидающего духа. Ни громкие звуки, ни слова не нарушали торжественной тишины. Лишь негромкое тиканье, жужжание и щелчки выдавали функционирование обоих роботов, день и ночь исполняющих свою работу. «И ни одного человека, который управлял бы всем этим?» — Мы проводим только дежурные обходы, — Ландо взглянул на часы, — через полчаса очередь фройляйн доктора Вильман.

— Вы ждете ее здесь?

— Зачем бы это? Я сам делаю обход.

Этот ответ был странно резким. Эдвард взглянул в неподвижное лицо собеседника. Оно не выдавало никаких мыслей.

Ландо сделал пригласительный жест в направлении двух кресел, стоявших возле маленького стола у подножия роботов. Когда они уселись, механик произнес, внимательно глядя на Эдварда:

— Я хочу кое-что обсудить с вами, мистер Тейлор. Хорошо, что вы пришли сюда, иначе мне пришлось бы искать другую возможность для того, чтобы поговорить с вами. Но здесь нам никто не помешает.

Эдвард снова ощутил то неприятное чувство, которое с самого начала владело им в присутствии Ландо. Он ждал, а его пальцы нервно барабанили по стальному подлокотнику кресла.

Ландо продолжил после небольшой паузы:

— Вы полетите завтра утром в Стокгольм на вашем самолете?

— Да, так запланировано, — ответил Эдвард, — а почему вы спрашиваете?

— Я прошу вас взять меня с собой.

— Взять вас...? Как вы это себе представляете? Это не так-то просто. Куда вы вообще хотите?

— Я хочу за границу. Просто за границу.

— Переработали?

— Никоим образом.

— Но тогда зачем вам нужно так... тайно уезжать? Кстати... Вы необычно хорошо говорите по-английски.

Слова утонули в тяжелом молчании. Ландо зажмурил глаза, мышцы его лица дрогнули. Наконец он открыл рот:

— Это мой родной язык.

Взгляды обоих встретились. Эдвард спросил:

— А что с вашими бумагами? Они в порядке?

Ландо вымученно улыбнулся:

— Вы поймете мое положение. Именно вы должны понять!

— Извините, дорогой, — ответил Эдвард, — с такими вещами я не хочу иметь ничего общего.

— Подумайте хорошо!

— У меня есть только один повод для раздумий — забыть этот разговор или сообщить мистеру Ростовскому.

— Ну хорошо, тогда я буду говорить внятнее, — лицо Ландо исказилось, и на нем возникло выражение окончательной решимости, — у меня задание прекратить дальнейшую добычу руды на острове. Это опаснее, чем вы думаете... и это для вас, мистер Тейлор, — добавил Ландо, и циничная улыбка скользнула по его лицу, — вот уже несколько месяцев я пытаюсь выполнить это проклятое задание. Но я могу после этого бежать только через Советский Союз. А там я далеко не убегу. Я знаю советскую службу безопасности и думаю, что они уже меня выследили. Речь идет о моей жизни. Вы поможете мне!

— Нет! Выпутывайтесь сами из дела, в которое вы влезли, — Эдвард поднялся, считая разговор законченным.

Ландо вскочил. Его лицо было покрыто каплями пота.

— Вот что, господин, мне предоставился единственный случай: ваш самолет! Через два часа я буду за границей. А что здесь произойдет после старта, ни вас, ни меня не касается. Все решат, что я погиб вместе с островом. Таким образом, дело будет сделано.

— Нет!

Ландо вплотную шагнул к Эдварду. Его подбородок дрожал:

— Нет? Вы говорите нет? Тогда послушайте меня как следует! Я рискую жизнью... Это мое дело. Вы отнимаете у меня последний шанс спастись... и это ваше дело. Но если я все равно погибну... из-за вашей тупости... то не один. Вы пойдете к черту вместе со мной! — его взгляд устремился на атомный реактор. — Или вы поможете мне, или этот остров исчезнет вместе со всем, что на нем живет. И вместе с вами. И вашими родителями. Не думайте, что вы можете уйти от этого выбора. Выбирайте!

Ужас охватил Эдварда и парализовал его. Ландо неподвижно замер у стола. Его пальцы постукивали по столешнице, словно отсчитывая секунды. Его взгляд жутко тлел в глубоких глазницах. Он выложил свой последний козырь.

— Ну — выбрали?

Эдвард снова видел ясно окружающее — оба массивных робота, платы с огоньками, широкий зал и этого человека перед собой, этого... Его охватила ярость.

— Вы, негодяй, сволочь! — закричал он и бросился на Ландо.

Тот ускользнул от броска и выхватил револьвер:

— Нет, дружок, так не выйдет!

Вид оружия еще больше разъярил Эдварда, и тот снова бросился на врага. Ландо одним прыжком очутился у роботов. За секунду он сорвал вниз несколько рычажков переключателей. Вспыхнули голубые молнии, послышался страшный cкрежет. Эдвард схватил механика за руку. Но Ландо смог высвободиться. Он поднял револьвер, чтобы рукояткой ударить Эдварда в голову. Он промахнулся, однако задел левое плечо Эдварда. Несмотря на острую боль, Эдвард сумел выбить оружие из руки Ландо, оно с грохотом полетело на плиты пола.

В этот момент пыхтящих мужчин кто-то разнял железной хваткой. Руки Эдварда закрутили за спину. Боль в раненом плече заставила его пошатнуться. И он услышал, как Ландо говорит по-русски. Он разобрал слово "саботаж".

Эдвард вскинул голову. Два механика крепко держали его. Третий занимался Ландо, который оперся о столешницу и прижал руки к груди, словно страдая сердечным приступом. А там, у входа в зал стояла Астрид с бледным лицом. Контрольный обход, вспомнил Эдвард. Но это же невозможно, что именно его...

— Это он! Он врет! Задержите его! — закричал Эдвард.

Астрид не обращала на него внимания. Она бросилась к роботу. Механики угрожающе смотрели на Эдварда. Ему показалось, что он падает в глубокую пропасть, хотелось кричать, звать на помощь, но голос отказал. Он воспринимал происходящее словно со стороны, издалека.

Астрид взглянула на красные световые столбики, карту климата. Все уставились туда. Верхняя грань столбика начала вибрировать, затем стала очень медленно, но отчетливо опускаться.

— Льды идут! — вскричал кто-то.

Астрид приказала молчать, бросилась к телефону, поговорила с Ростовским и снова обратилась к железным шкафам. В ее глазах стояли слезы.

— Подлость какая... оба робота! — прошептала она.

Эдвард в отчаянии снова собрал все силы:

— Это не я... поверьте мне наконец!

Казалось, она не слышит его. Все ее внимание было направлено на климатического робота, у которого она с лихорадочной поспешностью откручивала гайки и снимала болты с помощью Ландо и одного из механиков — двое других продолжали держать Эдварда. Руки Ландо дрожали, он то и дело ронял на пол гаечный ключ.

— Видите, как вы ошиблись с предложением регуляции климата через единственного робота, — сказала Астрид Ландо, — если бы мы могли теперь переключить теплоизлучение через управляющий механизм цехов! Но самое дьявольское в этом преступлении то, что разрушены оба робота. Если мы не устраним поломки в ближайшие часы, остров уйдет под лед. Вся наша многолетняя работа будет уничтожена!

— Я понимаю, — хрипло произнес Ландо и снял первую покрышку со стального колосса.

Астрид исследовала открытое место, она прощупывала его, точно хирург, пинцетом. Стало совсем тихо. Мужчины застыли в напряжении.

Снаружи подъехала машина. Торопливые шаги приблизились к залу. Николай Иванович, Михай и врач ворвались внутрь. Ростовский немедленно подбежал к Астрид:

— Что вы установили?

— Ничего окончательного. Подождите пару минут, — она обратилась к механикам, — снимайте следующую плату!

Николай Иванович возбужденно ходил туда и сюда. Он то и дело поглядывал на красный световой столбик, который постоянно падал. В конце концов он остановился перед Эдвардом, которого отвели в сторону, казалось, он изучает каждую линию на мертвенно-бледном лице американца. Эдвард смотрел Ростовскому в глаза. Да, он спокойно мог перенести изучающий взгляд.

— Мистер Ростовский, я клянусь, что я не делал этого. С какой стати я решил бы разрушить этот чудесный остров? Я же не псих!

— Но кто это был, если не вы? Может быть, Ландо? Он один из наших лучших людей, — Ростовский отвернулся от Эдварда. — Ландо, объясните, что произошло.

Ландо медленно подошел.

— Тут нечего особенно рассказывать, Николай Иванович. И я сейчас занят. Когда я вошел в зал, я увидел в темноте фигуру, которая что-то делала у роботов. Я подбежал. Это был мистер Тейлор. Когда он заметил меня, он закоротил робота, выхватил револьвер и хотел стрелять в меня. Я вырвал у него оружие. Ну и к счастью, тут появились остальные.

— Это вранье! — вскричал Эдвард. — Он хочет уничтожить остров! Держите его!

Николай Иванович сердито махнул рукой:

— Вы, похоже, и правда сумасшедший! Что вы вообще делали в этом зале?

— Я... хотел поговорить с мисс Вильман... предупредить ее о Ландо.

— Вот как! Предупредить! Именно о Ландо!

Ландо поднял револьвер, лежавший на столе перед роботами и показал его Эдварду.

— Что это? Я вам могу точно сказать: американский револьвер! А кто вы? Американец!

Он бросил оружие обратно на стол. Эдвард потерял дар речи. Что еще можно сказать перед лицом такой подлости?

— Прекратить! — приказал Ростовский. — Этим случаем займутся компетентные органы. У нас сейчас другие проблемы. Астрид, что?

Она уже закончила обследование:

— Подойдите, пожалуйста, сюда, Николай Иванович!

Она негромко поговорила с Ростовским.

Эдвард смотрел в ночное небо сквозь одно из высоких окон и заметил, что перед луной танцует вскипающая масса облаков. Его охватил озноб. От усталости или... действительно стало холоднее?

Ландо остановился возле Эдварда. Быстро осмотревшись, он убедился, что рядом нет никого, кроме двух охранников, которые, как он знал, не понимали английского. Затем он произнес:

— Вы могли бы этого избежать, тупица. Слушайте внимательно, что я вам скажу: скоро на острове возникнет тяжелая ситуация, потому что они больше не починят климатического робота. Ростовский начнет эвакуацию людей. Без вас, конечно. Но я полечу, так или иначе. Через пару часов я буду в безопасности, тогда Ростовский поверит вам и позволит вам уйти. Так что не создавайте лишних сложностей! У нас обоих нет причины быть недовольными окончанием истории. Всего хорошего, мистер Тейлор!

С язвительной ухмылкой он помахал рукой и отвернулся.

Николай Иванович созвал всех.

— Говорите! — велел он Астрид.

— Техническое исследование показало, — начала она, отбросив волосы с пылающего лица, — что оба робота серьезно повреждены, но не полностью разрушены. Мы сделаем все, чтобы починить их, чтобы Арктика не отобрала наш остров снова.

За окнами зала внезапно молния пересекла небо, за ней последовал ужасающий удар грома, от которого содрогнулось все огромное здание.

— Но сначала я должна кое-что разъяснить, — продолжила она. — Разрушение робота произошло с помощью переключений, которые демонстрируют профессионализм. Трудно предположить, что мистер Тейлор владеет такими профессиональными навыками. Что вы скажете на это, главный механик?

Все взгляды устремились на Ландо. Он вскинул голову, его маленькие черные глаза сверкали. Затем он согнулся и прыжками понесся к выходу из зала, наружу, во тьму.

— Он уничтожит остров! — в ужасе вскричал Эдвард.

— Михай, объявите общую тревогу! — приказал Ростовский. — Включить атомные солнца! Все механики на посты, двойная охрана у реактора! Там, где Ландо покажется, он должен быть арестован. Астрид, сколько людей вам требуется? Ваша работа по ремонту роботов не должна прерываться ничем, — он взглянул на красный столбик, который упал угрожающе низко.

Снаружи бушевал шторм. Гром рокотал непрерывно. Ураган ревел вокруг купола и хлестал потоками воды по окнам. Холодный воздух рвался в зал через открытую дверь.

— Достаточно пяти человек, — ответила Астрид.

— Хорошо... Доктор Афранович! Сформируйте из оставшихся людей три или четыре поисковых группы.

— Позвольте мне помочь им, Николай Иванович! — попросил Эдвард.

Ростовский подумал и без лишних слов протянул Эдварду руку. Времени на размышления не было.

Разразившаяся непогода разбудила миссис Тейлор. Она сидела в постели с открытым ротом и со страхом ждала следующей молнии. Между ударами грома она слышала доносящейся из соседней комнаты храп мужа. Дверь меж комнатами была открыта.

— Сэм! — позвала она.

Он шумно повернулся на другой бок.

— Сэм! Такой гром, молнии! О Боже, я умру от страха, а этот человек дрыхнет... Сэм! — крикнула она.

Он громко всхрапнул в последний раз и поднялся:

— Черт возьми, что случилось?

— Ты не слышишь? Жуткая гроза!

— Ну и что? Ну гроза! Что мы, первый раз тут грозу видим?

— Скорее бы уже убраться с этого острова! Закрой окно, холодно!

Сэм В. Тейлор, ворча, прошлепал к окнам. Внизу на площади было заметно оживленное движение. Подъезжали и отправлялись грузовики. Слышалась торопливая речь. Что это за беспокойство? Тейлор-старший встряхнулся: действительно, стало очень холодно. Как все это странно!

Тут произошло нечто необычное: взошло солнце! Но это же невозможно среди ночи. И все же дневной свет постоянно прибывал и пробивался сквозь плотную стену дождя. Однако то было не привычное солнце, а венец атомных солнц, которые поднимались в небо на конструкциях, похожих на аэростаты. От этих солнц не исходило тепла — только свет.

— Сэм! А это еще что означает? Наверняка ничего хорошего! Я здесь с ума сойду!

Он и сам был в высшей степени обеспокоен.

Тут в дверь постучали, громко и нетерпеливо.

— Проклятие, что еще? — выругался Тейлор. — Кто там?

— Это я, отец! Открой быстрее!

Старик шагнул к двери и отодвинул засов.

Эдвард ворвался, запыхавшись, с головы до ног промокший, с волос капала вода, сбегая по лицу ручейками.

Тейлор-старший воззрился на него:

— Парень, что случилось? Ты откуда сейчас?

Задыхаясь, Эдвард коротко рассказал о происшедшем.

Появилась миссис Тейлор. При виде сына, который поддерживал раненую верхнюю конечность, она истерически закричала, заломила руки и стала бегать вокруг в развевающейся ночной рубашке.

Тейлор вытолкал ее в спальню:

— Мэри сейчас к тебе придет, — пообещал он и закрыл дверь.

Снова постучали в дверь. Это был Джонсон. Крики миссис Тейлор встревожили его.

— Хорошо, что вы пришли, Джонсон, — выпалил мистер Тейлор, — Мэри немедленно к моей жене. И пилотов быстро зовите ко мне.

— Что ты собираешься делать? — спросил Эдвард отца, который лихорадочно одевался.

— Естественно, немедленно улетать. Или ты думаешь, я собираюсь ждать, пока реактор взлетит на воздух? Ты же сам сказал, этот Ландо на все способен!

— Мы должны помочь обезвредить этого преступника!

— Ты так думаешь? Видимо, ты собираешься вместе с остальными пойти к чертям, или как?

Кровь бросилась Эдварду в лицо:

— Речь идет о моей чести, о нашей чести, отец! В конце концов, сначала меня подозревали в этом преступлении! Ты думаешь, они не питают к нам до сих пор недоверия? Это было бы по меньшей мере неудивительно.

— Подозревать одного из Тейлоров? Так не бывает. Тейлоры неприкосновенны!

— Даже акционер Компании Лас-Вегаса и его семья? Отец, мы не в Америке!

Сэм В. Тейлор швырнул на кровать жилет, который пытался натянуть на себя:

— Какое нам дело до этого острова! Абсолютно никакого! Он не принадлежит нашему миру, он не служит нашему миру!

— Ты это серьезно? — Эдвард повысил голос. — Тебе и правда все равно, погибнет этот прекрасный остров или нет? Ты действительно хочешь вот так бросить мисс Вильман, Ростовского, доктора, всех этих людей, которым ты только что пожимал руки? В этот момент?

Глаза старого Тейлора грозно сверкнули, но Эдвард не смутился. Ему хотелось высказать все, что его мучило, и он продолжил:

— Конечно, этот остров и люди — не наши, они из другого мира. Но он же здесь, этот новый мир, пусть мы это отрицаем или угрожаем ему, он здесь, и он растет, несмотря на все, что против него делается или готовится — и в атомных лабораториях Лас Вегаса, в которые ты вложил уже миллионы! Не умнее ли договориться с ними? Я подумал об этом, когда мы вчера посещали заводские цеха. Но если ты считаешь это неправильным — продолжай идти по своему старому пути, и брось остров и этих людей в трудную минуту. Только уже без меня!

Старик со сжатыми кулаками шагнул к сыну:

— Ты не Тейлор... Нет, ты не Тейлор!

— Я не тот Тейлор, которого ты хочешь иметь!

— Да ты же... ты же коммунист!

— Нет. Я просто пытаюсь реально смотреть на вещи.

— Ты летишь с нами!

— Я останусь! До тех пор, пока преступник не будет обезврежен, и опасность для острова устранена. Вы можете подождать меня на Шпицбергене или в Стокгольме.

Вошли Уоррен и Беррифилд. За ними следовал Джонсон.

Сэм В.Тейлор в ярости ходил по комнате туда и сюда. Он вкратце обрисовал пилотам ситуацию и спросил капитана:

— Машина готова к взлету?

— Машина в порядке. Заправлена, моторы разогреты, сэр.

— Отлично, то есть мы можем сейчас взлететь?

Уоррен, казалось, был сбит с толку:

— При такой погоде? Да это же невозможно!

Старик-Тейлор топнул ногой:

— Мы должны лететь!

— Это исключено.

— Я заплачу каждому из вас десятикратную премию! Мы должны немедленно улететь отсюда! Разве вы не понимаете?

— Мы не самоубийцы, сэр, — лаконично ответил Беррифилд.

Старика охватил приступ бешенства:

— Вы убийцы, вот вы кто! — он со стоном упал на край кровати, в отчаянии бросив взгляд на дверь, за которой миссис Тейлор командовала Мэри.

Уоррен взглянул на остальных:

— Ведь сейчас самое важное — поймать преступника!

Эдвард просиял:

— Совершенно точно! Хватит терять время. Там нужны люди.

Пилоты сразу присоединились к нему. Джонсон вопросительно взглянул на старого Тейлора. Тот молча махнул рукой, и четверо выбежали из комнаты.

В вестибюле и расположенных рядом помещениях были включены лампы, хотя на улице было светло, как днем. Люди метались туда и сюда. Звонили телефоны. Никто не обращал внимания на Эдварда и трех его спутников. Наконец они наткнулись на доктора Афрановича, только что вошедшего в вестибюль.

Эдвард бросился к нему:

— Хэлло, доктор! Плохие новости?

Молодой врач выглядел бледным и подавленным. Он пожал плечами.

— Я не слышал ничего нового с централи... Но мои бедные животные и растения... все погибнет, все!

— Мы хотим помочь искать Ландо, доктор, мы четверо.

Лицо врача озарилось, он крепко пожал каждому руку:

— Благодарю вас! Теперь у нас на одну группу больше.

Группа Эдварда нашла след Ландо, но догнать его не удалось. Парень был исключительно ловок. Он понимал, что его преследуют и пытался обмануть преследователей с помощью всевоможных маневров. Иногда он внезапно сворачивал вправо, затем исчезал на время на другой стороне, а временами казалось, что он бежит им навстречу или пытается проскочить мимо. Несомненно, он отлично знал территорию острова, и несмотря на все обманные маневры, придерживался определенного направления. Но что было его целью?

Искусственное освещение было очень кстати для преследователей. Но сильно мешали дождь, льющий все сильнее, растущий холод и ураганный ветер. Пальмы, поваленные молниями, потоки воды, глубокие лужи задерживали их. Наконец они полностью потеряли след Ландо. Он словно провалился сквозь землю.

На небольшой высотке стоял навес. Здесь Эдвард, оба летчика и Джонсон сделали передышку, постоянно наблюдая за местностью во все стороны. Чтобы согреться, Эдвард ходил туда и сюда. Он промок до костей, руки, промерзшие до синевы, засунул в мокрые карманы. Глаза сильно щипало — от усталости или оттого, что так тяжело было смотреть? Вместо ясного дневного света лишь сумерки просвечивали сквозь струи дождя. Атомные солнца были снесены в сторону бешеным ветром.

Каким безотрадным выглядел ландшафт, который еще за несколько часов до того напоминал рай! Листья и цветы бессильно поникли. В лужах плавали мертвые насекомые и птицы. Смерть пришла в этот разноцветный радостный мир, ледяное дыхание смерти уничтожало остров.

Эдвард протянул ладонь. Все-таки это снег... Предвестник вечного льда! Он подумал об Астрид, увидел ее напряженно трудящейся над климатическим роботом. Сможет она победить — или победит Арктика?

Его позвали. Неподалеку через низину бежала какая-то стремительная фигура. Это был Ландо! Под мышкой он нес небольшой черный ящик. Куда он собирается? Они находились уже недалеко от оконечности острова.

— Быстро, за ним! — крикнул Эдвард.

— Проклятая сволочь! — выругался Джонсон на бегу.

Беррифилд возразил:

— Это шестерка! Интересно, где настоящие бандиты — его работодатели?

Дождь унялся, ветер также стихал. Наступила гнетущая тишина. И затем пошел снег. Один только снег. Борьба закончена?

За белой толчеей возник темный чудовищный облик. Затем мужчины миновали широко расставленный круг запрещающих знаков и наконец оказались перед теплоизлучателем III. В его гигантском вогнутом зеркале мелькали снежные хлопья, покрывая его все больше и больше.

Николай Иванович снова взглянул на климатическую карту. Но это теперь было бессмысленно — уже минимум полчаса назад световой столбик упал ниже нуля и исчез. Полярные воздушные массы теснили искусственный климат острова. Ростовский вздохнул. Он демонстрировал несгибаемый оптимизм, но в глубине души был близок к отчаянию. Какие опасности еще угрожают со стороны Ландо?

— Ну что, Астрид? — спросил он. — Уже снег идет.

Астрид отступила от климатического робота. Последний болт был завинчен. Она критически взглянула на свою работу и вытерла пот со лба. Она почти не чувствовала подступающего холода.

— Готово, Николай Иванович, — сказала она, — ремонт удался!

— Вы точно уверены? Если при ремонте допущена ошибка, мы потеряем остров. Вы это понимаете?

— Да, конечно, — ответила она. Ее голос звучал уверенно, жестко. Она крикнула доктору Михаю, который взял на себя управление атомным реактором:

— Готово, доктор Михай! Включайте осторожно!

Николай Иванович, Астрид, механики и монтеры — все затаили дыхание. В гигантском куполе царила полная тишина. Все взгляды были устремлены на ту шкалу, где вновь должен был возникнуть красный световой столбик.

— Включено!

Ничего не произошло.

— Полная мощность, Михай!

— Там, наверху! — крикнул Джонсон остальным. Действительно, там на распорке теплоизлучателя балансировал Ландо, стремясь к вогнутому зеркалу. Эдвард бросился вперед, никто не мог остановить его. Он вскарабкался по железной лестнице — это было непросто из-за боли в раненом плече и из-за снега, покрывшего перекладины, ставшие опасно скользкими. До верхней кромки вогнутого зеркала было около десяти метров. Эдвард поднялся на восемь в высоту. Ландо, стоявший на карнизе у края зеркала, подтянул верхний край лестницы к себе.

Он наклонил к Эдварду лицо, полное ненависти и гнева:

— Ну, мистер Тейлор, это ваш выбор! Через несколько секунд централь управления взлетит на воздух! Со всем островом. И со мной. И с вами. Со всеми!

Он указал на черный ящичек, висящий на его шее:

— Дистанционный взрыватель, ясно?

— Вы соображаете, что вы делаете?! — взревел Эдвард.

Ландо начал возиться с ящичком. Внезапно хлестнули два выстрела. Другая поисковая группа, только что прибывшая, открыла стрельбу — но промахнулась. Ландо снова склонился над взрывателем:

— Вы еще там, мистер Тейлор? Вы же знаете Компанию Лас Вегас? Отличная фирма. Мне неплохо заплатили за эту работу. Я не хочу быть неблагодарным.

Эдварду показалось, что его ударили по голове молотом. Руки сжались на железных перекладинах. Компания Лас Вегас! Его отец!

Эдвард потерял хватку и повис на лестнице, едва касаясь ступнями перекладины. Внезапно как сквозь туман он увидел вспышку красной лампочки. И крик издалека:

— Теплоизлучатель работает!

Одновременно сверху раздался нечеловеческий вопль, и с тупым стуком безжизненное тело свалилось в гигантскую чашу разогретого теплоизлучателя.

Руки Эдварда разжались, он бессильно упал вниз.

Боссы... те, кто дал задание... Те, кто стоит за кулисами с чистыми руками и невинным лицом... как мой отец!

Это была его последняя мысль.

Утром, точнее, в первой половине дня Эдвард снова открыл глаза. Он взглянул на потолок комнаты, на котором играли солнечные зайчики. Атомные солнца, подумал он. В окне светилось нежно-голубое небо, и было очень тепло.

Он ощущал тупую боль в плече. Медленно вспоминал все происшедшее. Эта ночь... Эта страшная ночь! Он поднял голову и увидел доктора Афрановича, который сидел у постели и улыбался ему.

— Ну, вроде бы вам получше? Вставайте, а то пропустите завтрак и будет досадно!

— Доктор! Что с островом?

— Не волнуйтесь. Остров спасен. Хотя было уже почти слишком поздно. Но наша Астрид все сделала!

Дверь открылась. Сэм В. Тейлор вошел и хмуро взглянул на Эдварда. Затем он тихо спросил:

— Ну как ты?

Доктор Афранович махнул рукой:

— Небольшое сотрясение от падения уже практически прошло. Он может вставать, и вы можете спокойно лететь дальше.

Он ободряюще хлопнул Эдварда по плечу и вышел.

Эдвард не сводил взгляда с отца.

— Ты говорил, Тейлоры неприкосновенны? А ты знаешь, кто был этот Ландо? Агент Компании Лас Вегас!

Сэм В. Тейлор не ответил ни слова, но смертельно побледнел. Он медленно повернулся и вышел из помещения.

Эдвард встал, чувствуя еще слабость и разбитость в теле. Подошел к окну. Прекрасный вид не был омрачен ни единым облачком. Под полярным солнцем всеми оттенками зелени сияла пышная растительность. Там и тут видны были следы ночной катастрофы. Вдалеке блистали алмазные короны вечных льдов, между ними и островом лежала синяя полоса моря. Вокруг острова море было свободным от льда, но бурным из-за мощной воздушной циркуляции, вызванной теплоизлучателем. Прибой с грохотом разбивался о берег.

Ровно в четырнадцать часов «Летучая рыба» стартовала со взлетной площадки острова в направлении Стокгольма. Самолет ввинчивался в атмосферу, закладывая крутые виражи, чтобы не попасть в зону смерчей.

Миссис Тейлор облегченно вздохнула. Скоро они снова окажутся среди «людей».

Сэм В. Тейлор листал свою секретную документацию.

Эдвард задумчиво смотрел вниз. В грохоте моторов ему слышались слова Астрид, сказанные на прощание:

— Вы забудете то, что пережили здесь, когда снова окажетесь в своем мире.

Его мир! Нет, он никогда не забудет этого, приключение сделало его другим человеком, и дальнейшая его жизнь будет определяться этим. Так он сказал Астрид. И она улыбнулась и пожала ему руку.

Остров становился все меньше, он сверкал, как изумруд в белой бесконечности льдов, как светлая звезда завета.

Перевод с немецкого Я. Завацкой. Издание 1957 г.

Поэзия

Взлетная площадка

Юлия Лиморенко

* * *

Я знаю: где-то под толщей льда, Под сводом ребер, в глуби, внутри Живёт энергия, как вода, Она как нефть — течёт и горит. Вдруг перетянется тетива, И точки кипенья достигнет кровь, И сила та, что едва жива, Воскреснет, вспыхнет, согреет вновь — И будет всё тогда по плечу, Ни перед чем не спасует дух, И будет всё, как я захочу: Крах или победа — одно из двух... Её не слышен привычный ток В горячке наших рутинных дел, Но если ты чего-то не смог — Скорей всего, ты плохо горел. И если раз её пробудить, Потом не спрячешь, не усмиришь; Она тебе дает победить, Ты литься ей даешь — и горишь. И зной угаснет, и рухнут льды, Сдадутся звезды, отступит тень — Тогда судить будешь только ты, Шагать ли на другую ступень. Никто не может тебе мешать Собой Вселенную обогреть — Тебе любить и тебе решать, Каким же быть мирозданью впредь.

2006

* * *

Что меня вспоминать: некрасива, нехороша, Устарела морально, — и всё-таки на крыло! Подниматься пора, облака пробивать спеша, В тёмный край, где звёзды царапаются в стекло. Заискрят закрылки, пойдёт позывной в эфир И поскачет по ретрансляторам, как живой. Слушай, слушай и отвечай мне, подлунный мир, Отвечай хрустальному своду над головой! То, где мы живём, называется высота И считается от поверхности, от нуля... То есть жили бы, если б знали, как оно там — Там, откуда каплею в бездне горит Земля. Небо, братцы, не там, где пылает для вас заря, И не там, где лениво строятся облака. Небо — там, где звезда, лиловым сердцем горя, Плавит мой металл, обжигает мои бока. В атмосфере плотно, удобно и так тепло, И подъёмная сила — сила, как ни крути, Но не для неё — разрезанное крыло, А для брошенного, совсем другого пути. Между звёздами, между массами напрямик, Как кручёный шарик — в лузу от двух бортов! ...Говорят, никто ещё к этому не привык, Говорят, никто ещё к этому не готов. Я сгораю, мимо, теплее, ещё теплей, Моё сердце изнашивает каждый такой полёт. Я видала, наверно, тысячи кораблей — Ни один из них не бастует, не восстаёт. Устарела морально — и пусть устарела, что ж! Для чего молодеть, когда ты уже никому... Я стартую к звёздам, сейчас, под лиловый дождь — Или больше себя со взлётки не подниму.

Зима-лето 2014

* * *

Бывает, что годы текут, словно капли из рук, И мы забываем, как быстро становимся старше; Но стоит прислушаться — и в тишине донесётся размеренный стук, И в ритме его, как солдаты, секунды на марше. Под крышкой из красного дерева сердцем стучит непреклонный боёк — Хронометру нет уже дела до наших тревог. Прошедшие годы глухи, как густое вино, Любое сегодня утонет в тумане вчерашнем; Но звуки текущего времени напоминают, что нам зачтено, Что мы задолжали и что нам действительно важно. Ни мига на лишние слёзы — уже нам немного осталось с тобой: Взбодрись и шагай, нам пока не играют отбой. Любая минута — оружие в нашей руке, И каждый наш миг беспределен и неизмеряем, И мы ни за что не поверим, что были от гибели на волоске, — Ведь время недвижно, пока мы его не теряем. Любви и находкам, победам и гордости будет свой век и свой час: Пока мы живём, пусть равняется время на нас.

2010 — 2014

Александр Зимбовский

* * *

А ты увидишь, что твоя жизнь была, Поверх серого круга, приставленного ствола, Или просто схлопнет твое время гулкая дверь, Друг, спи спокойно, ты имеешь право теперь. Раскрыты дали, кораблю покорна звезда, Над доброй планетой яркие города. Уже когда-то людьми растоптана мгла. Грядущее будет, его сила тобой росла.

* * *

А усталость ушла, а раны свежи, Добротно, как граната, сделана жизнь. Команданте встает, дыша еще, А погибель уже за его плечом, Как беззвучно гремящая гроза, Как незрячие лютые глаза. Сталь, сиянье, и боли больше нет, Команданте уходит в юный свет, Команданте уходит в юный гром, Команданте вернется в светлый дом, В дом, в котором мы еще не живем, В дом, откуда он родом!

* * *

Сперва ты поверишь, что правда права, Сначала оружье твое лишь слова, А после приручишь затвор и курок И выучишь песню полночных дорог. Причем тут отвага? Ведь выбора нет. Искать, шаг за шагом, грядущий рассвет, Нести, не порвать веры тонкую нить, Сгореть — это ж лучше, чем сдаться и сгнить! А тени летят, будто листья во мгле, А люди хотят жить на доброй земле, А ветер рассвета приносит слова — Сперва ты поверишь, что правда права…

* * *

Будь спокоен, тебе говорят, будь покорен, Желтый голос в ушах, он тяжел как гранит, Давит бог телебашен, господь колоколен, Ниц пади перед тем, кто стабильность хранит… Но когда тебя в грунт втопчет с глиною вровень, Не оставив ни света, ни прав, ничего — Сотвори себе бога из собственной крови, И убей ему в жертву врага своего!

* * *

Ты знаешь, люди — они вольны, Искать путь в свет волшебной страны, О звездах мечтать и в небе летать… Люди — они вольны… Ты можешь выбрать яркую роль, Ты можешь выбрать быструю боль, Плутать во мгле и падать к земле… Люди — они вольны… Ты можешь не дождаться побед, Ты можешь купить не тот билет, Когда тебя нет, ты просто свет… Людионивольны…

* * *

А когда вновь реальность кажет фигу, Ты ответь ей — под пеплом пламя живо! А ты в детстве читал нужную книгу? Значит, вырастешь — изучишь химию взрыва! А потом боль и ужас придут в гости. Улыбнись им. Скажи — не ждал. Так рано… А адмирал Тюльпанов* взойдет на мостик И возьмет тебя в дорогу по ярким странам…

Критика

Николай З. Вперед в прошлое, или Мечтания о нищете

Флэшбэк: роман / Д. Симмонс ; пер. Г. Крылов. — М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2012.

Страна развалилась. Страна распалась.

В День-Когда-Наступил-Крах США прекратили существование в привычной нам форме — их постиг жестокий экономический кризис. На тысячи процентов выросла инфляция, производство деградировало, от страны отпали семь с половиной штатов, включая Техас и Нью-Мексико. Страна обнищала и заполнилась ордами буйствующих нищих, бандитов и террористов. Та же участь постигла и Китай, где началась гражданская война. Израиль с шестимиллионным населением был уничтожен ядерными ракетами Сирии и Ирана. Место былых великих держав заняли Япония с возродившимся строем средневековых кланов и новый геополитический игрок, объединение стран Ближнего и Среднего Востока — Всемирный Халифат. Он фактически колонизировал Европу, захватил Канаду и подчинил себе большинство остатков Америки. Но дальнейшая его культурная экспансия в США затруднена противодействием Японии и испаноязычных мигрантов, которые фактически стали в южных штатах главной национальной силой. Только Россия еще держится в этом вражеском кольце благодаря власти бессменного царя Владимира Путина.

Как вы уже догадались, это сюжет фантастической книги, а конкретно — романа плодовитого американского писателя Дэна Симмонса «Флэшбэк», написанного в 2011 г. и год спустя вышедшего в нашей стране. Дэн Симмонс известен как один из самых популярных зарубежных писателей, создатель известных фантастических саг «Гиперион», «Эндимион», «Костры Эдема» и многих других произведений. Симмонс не ограничивается рамками одного сюжета и пробует себя в различных жанрах — масштабных фантастических картинах, исторической прозе, ужасах и саспенсе. На сей раз его книга сделана на стыке фантастического детектива, боевика, антиутопии и романа-предупреждения. Отличительной особенностью будущего мира является наркотик флэшбэк, который позволяет прокручивать в голове воспоминания прошлого в реальном времени. По этой причине наркотик заполонил Америку и на него подсело чуть ли не все население страны.

С чисто литературной точки зрения книга является не самым лучшим произведением Симмонса. Все персонажи в основном представляют хорошо знакомые, едва ли не штампованные образы: бывший полицейский-наркоман, страдающий о погибшей жене и забывший о сыне, сын — буйствующий обозленный на весь мир подросток с пистолетом, тесть — слабый и разочарованный в жизни искусствовед, не знающий, как ему спасти своего внука в жестоком мире зла, а также еще ряд второстепенных героев, взятых в основном из мира экшн-боевиков: японские киллеры, террористы, полицейские, бандиты и тому подобное. Детективная линия построена на довольно популярной завязке: японский советник-миллиардер Накамура, один из главных лиц Америки, поручает бывшему полицейскому Нику Боттому расследовать шестилетней давности убийство своего сына, так как раскрыть его, несмотря на все старания, не удалось. Однако детективная линия, несмотря на интересные фантастические декорации расследования, к середине пробуксовывает в бесконечном экшне и сложных интригах, вопрос о том, кто убийца, становится в конечном счете неважным, а раскрывается загадка и вовсе благодаря уликам, которые, как это водится, находятся совершенно случайно в самый последний момент, что делает бессмысленным все предыдущее расследование. Параллельная линия, в которой сын главного героя участвует в политическом покушении, а потом вместе с дедом пытается спастись, в основном состоит из экшн-сцен, перемежаемых думами деда-искусствоведа о драмах современности.

Роман, по мнению критиков, получился в итоге небесталанным и с хорошим слогом, но достаточно неровным, где затягивающие сцены перемещаются проходными эпизодами, масштабные боевые схватки сменяются занудными диалогами, красивые описания и глубокомысленные рассуждения соседствуют со слабой мотивацией героев и заканчивается все, наконец, довольно предсказуемым раскрытием загадки и слабой адекватностью объяснения, а также традиционным хэппи-эндом на последних страницах. Правда, финал смягчен возможностью его ложности, что, конечно, выглядит эффектно, но данный приём хорошо знаком даже по фильмам, как, например, «Бразилиа» или «Начало». Все это неудивительно, так как предыдущие детективы, по типу Hardcase, Симмонсу давались достаточно слабо.

Тем не менее, есть у романа и сильная сторона — это «декорации», в которых происходит действие, и именно они произвели наибольший шум при обсуждении. Дело в том, что, как это видно даже по описанию фантастического мира, изложенному в начале статьи, автор книги излагал свое видение будущего Америки, использовав текст как трибуну для пропаганды своих взглядов.

Перечитай первые строки этого текста, дорогой читатель. Развал страны... Нищета... Разруха... Кризис... Что стало причиной этого кошмара? Ядерная война? Эпидемия? Приход инопланетян? Массовое бедствие?

Нет, причиной этого стали социальные реформы кабинета Обамы в 2008 году. Механизм этих событий, ставших точкой перехода, разъясняется вкратце следующим образом: из-за принятия администрацией Обамы новых законов и социальных льгот начался распад экономики. Людям стало проще получать пособие по безработице, чем работать, и в итоге социальные выплаты превысили ВВП страны (sic!), одновременно внешняя политика, построенная на отказе от мирового господства, привела к краху государства, его распаду и деградации. Разумеется, сам по себе сценарий этот весьма странен, ибо причин, побудивших к таким действиям американские власти, автор не раскрывает, просто представляя их как факт.

Футуристический мир кризиса и деградации — как хорошо известно, ключевая тема фантастики уже не одно десятилетие. Мало кому из фантастов будущее видится в светлых тонах, однако Симмонс пытается изобразить грядущий коллапс в виде самых впечатляющих сцен — атак террористов, разгула мусульман, распада властной структуры, нищеты. Однако именно это изображение разрухи и является слабым местом, разрушающим долю доверия к этому миру будущего, поскольку видно, что автор представляет разруху с позиций благополучного жителя страны первого мира. Если очистить от наслоений все описания книги, выясняется интересная картина. Получается, что разруха будущего — это огромный внешний долг, терроризм и постоянные бандитские нападения на улице, разрушенные дороги, которые никто не ремонтирует, несвежие овощи в магазинах и персонал, который не желает работать, нищая армия, воюющая за чужие интересы, в которую насильно загоняют молодежь, разваленная страна, где одни регионы не признают других, наплыв мигрантов и иностранцев, постоянные вооруженные конфликты с соседями...

Дорогой читатель, тебе это ничего не напоминает? Точно ли это будущее? Или, может, недавнее прошлое?

Когда же описание разрухи доходит до бездомных бродяг, которые, несмотря на трудности жизни, едят суп с беконом и горячие лепешки, а также милостиво готовы дать свой мобильный телефон первому попавшемуся подростку с береттой, чтобы он позвонил домой, становится понятно, что это, подобно «мечтам свободного человека о несвободе», — типичные «мечты благополучного человека о нищете».

Переполненная такой плакатной условностью и откровенно радикальной риторикой с неоконсервативных позиций книга, разумеется, вызвала недоумение, а часто и жесткую критику многих читателей в самой же Америке. Действительно, роман невольно поражает странным, противоречивым соединением хорошего авторского слога, остросюжетных поворотов и несомненного писательского таланта с самой что ни на есть топорной и грубой пропагандой, преподносимой не менее прямолинейно, чем в самых примитивных политических агитках.

Сюжет книги полон ужасающих картин и чудовищных подробностей, которые должны поразить наивного читателя: торгующие украденным из американской армии оружием мусульмане, заполонившие Нью-Йорк мечети, празднование 11 сентября мусульманской общиной Америки, транслирующий смертные казни в прямом эфире канал Аль-Джазира, повседневные теракты и убийства, восстание испаноязычных мигрантов в Лос-Анджелесе, вооруженные ограбления на дорогах, которые напоминают целые локальные бои, и так далее и тому подобное. На страницах книги читатель повстречает громкие обличения мультикультурализма и социальных реформ из уст чуть ли не каждого персонажа: старого историка, который будет вспоминать о том моменте, когда Америка погрузилась в пучину хаоса; бывшего еврея-пацифиста, который ходил на демонстрации в защиту Палестины и, по иронии судьбы, стал одним из немногих, кто выжил в «ядерном холокосте».

«— Вы, наверно, догадываетесь, мистер Боттом, что я был либералом. Немалую часть моей жизни я провел, протестуя против политики государства Израиль: участвовал в маршах мира, подписывался в защиту мира, пытался поставить себя на место несчастного униженного народа Палестины… Кстати, в Газе погибло около восьмидесяти процентов населения, когда на север и на восток понесло радиоактивные осадки от той бомбы, что уничтожила Беэр-Шеву и с ней — двести тысяч евреев. Но я каждый день спрашиваю себя, почему не был введен в действие план «Самсон», о котором я слышал всю жизнь… По слухам, так назывался план действий на случай применения против Израиля оружия массового поражения или при неминуемой угрозе вторжения. Предполагалось использовать ядерное оружие, чтобы уничтожить столицы всех арабских и исламских государств в пределах досягаемости. А эти пределы для Израиля в те дни были куда шире, чем можно было подумать. За много десятилетий до этого, когда Израиль втайне создал первую бомбу, генерал Моше Даян заявил: «Израиль должен быть как бешеная собака — таким опасным, чтобы его боялись тронуть». Но, как показали события, мы оказались не такими. Вовсе не такими».

Как любой писатель, Дэн Симмонс не умеет писать о том, чего не знает. По этой причине созданный им мир, несмотря на тщательно выписанные яркие картины, впечатляющие события и размах происходящего, вызывает множество вопросов поверхностностью своего изображения. Писателей-экономистов очень мало, поэтому об экономике в выстроенном Симмонсом мире не говорится. Непонятно, каким образом чуть ли не единственным источником валюты может быть сдача внаем собственной армии и куда вообще подевались производство и добыча природных ресурсов, которых в Америке достаточно. Автор также не объясняет, каким образом страна с огромным внешним долгом и бесконечным террором на улице вообще существует и за счет чего живущие в ней зарабатывают на жизнь. Неизвестно, почему при разрушающих страну социальных льготах персонажи книги пользуются только одной из них — пособием по безработице. Кроме этого тема льгот всплывает только один раз, когда одному из героев нужно сделать сложную операцию. В этом месте Симмонс с похвальным усердием и искренним пылом убеждает читателя, что бесплатная медицина разрушит систему здравоохранения. Смысл состоит в том, что если у людей отнимают их деньги для медицинского обслуживания, то из-за долгой очереди больные просто не доживут до операции, а денег на медицину... все равно не хватит.

Нет, уважаемый читатель, я не шучу и не утрирую. Именно так и считает Дэн Симмонс, автор этой книги.

«Доктор Так мрачно улыбнулся.

— Я не хирург. После разрушения системы здравоохранения в вашей стране, мистер Боттом, время ожидания на замену аортального клапана в рамках Инициативы Национальной службы здравоохранения составляет чуть более двух лет. Для операций используются биопротезы клапанов, взятые у лошадей и свиней, однако на их подготовку требуется немало времени, и готовятся они в порядке очередности. Кроме того, всем, кому вживлены протезы, требуются медикаменты для адаптации иммунной системы, включая пожизненный прием антикоагулянтов для разжижения крови — например, варфарина, он же кумадин. Эти препараты не дают образовываться бляшкам на поверхности клапанов. Они очень дороги и не оплачиваются в рамках Инициативы.

— Можете не говорить — я попробую догадаться, — сквозь зубы проскрежетал Ник. — Большинство людей, страдающих этим… аортальным стенозом… не доживают до операции, субсидируемой правительством. А если доживают, то не могут потом получить разжижители крови.

— Верно, — подтвердил доктор Так. — Много лет назад, когда я был молодым врачом в Бангкоке, мы все ожидали прорыва в генетических исследованиях, которые позволили бы клонировать сердечный клапан человека. В этом случае трансплантаты не требовали бы подавления иммунной системы и антикоагулянтов — при единичных пересадках клапанов, взятых у трупов, иммунного отторжения никогда не возникало. Но затем мы видели крах больших фармацевтических компаний в Северной Америке, вашу так называемую реформу здравоохранения и отказ правительств Западной Европы и Америки от финансирования исследовательских программ. Вот тогда эти надежды исчезли».

Это место невольно поражает своим слепым цинизмом — надо полагать, накопить на дорогостоящую операцию обычному американцу гораздо проще и быстрее, чем ждать очереди, а уж спонсировать программы медисследований могут только фармацевтические компании, а не государство. Особенно странно читать всё это в нашей стране, где, собственно, уже существует такая система здравоохранения, где государственная помощь и государственная медицина гибнут с каждым днем и где практически каждый человек знаком с проблемами смертельно больных людей, которым просто негде достать на операцию денег. Хорошо известно, что бесплатная и государственно спонсируемая медицина позволяет достичь хорошего медобслуживания даже в весьма бедных странах, таких как Куба или КНДР. Сложно даже сказать, насколько надо быть оторванным от действительности человеком, чтобы излагать подобное. Невольно вспоминается коллега Симмонса по литературно-пропагандистскому цеху — Эйн Рэнд. Как известно, выступавшей за «отсутствие государства» во всех экономических сферах и максимум индивидуализма писательнице пришлось прибегнуть к помощи федеральной программы Medicare, когда она заболела раком. Как бы и мистеру Симмонсу не пришлось оказаться в таком же положении...

Из книги становится видно, что кругозор буржуазного писателя главной мировой державы, несмотря на тесное знакомство с историей и некоторыми науками (Симмонс — профессиональный педагог и специалист по английской литературе), на самом деле весьма узок. Автор просто-напросто не знаком с миром тех, кого он обличает. Он не изображает ни одного социалиста или коммуниста, поскольку ничего не знает об их идеях, поэтому единственную ярко антисоциалистическую речь вкладывает в уста дальнобойщика — сына профессора, который рассуждает о Шекспире с мастерством профессионального литературоведа (данная сцена, изображающая типичного «интеллигента с кухни» в идеализированном виде, заставляет вспомнить плакатных персонажей книги «Атлант расправил плечи»). В книге не представлена точка зрения ни одного мусульманина или сторонника реконкисты и вообще ни одного противника личных воззрений Симмонса, даже в самом примитивном изложении. Единственные, кому дается слово, — зловещие японцы, которые обстоятельно рассказывают о том, как они возродили древний мир японских кланов и готовятся к схватке за титул сёгуна, чтобы после этого начать ядерную войну с исламом. Описание врагов просто кишит клюквой. Японцы ходят в стилизованных самурайских доспехах и с катанами, совершают сэппуку, придерживаются кодекса бусидо. Мусульмане чуть ли не поголовно с патронташами и оружием, стреляют в воздух из автоматов и характеризуются как «хаджи». Незнакомый с тонкостями ислама Симмонс пишет, что хаджи это «сторонники Халифата, совершившие хадж». Хадж у мусульман на самом деле означает всего лишь паломничество в Мекку — совершивший такое паломничество человек, «хаджи», весьма уважаем в исламском мире, слово «хаджи» становится у него впереди своего имени, а в глазах мусульман он осенен святостью. В книге же так называют чуть ли не целиком всех мусульман, причем они тесно связаны с терроризмом, из-за чего реальный смысл слова искажается. Другой пример — реконкиста. Слово это, исторически означающее процесс отвоевания пиренейскими испаноязычными христианами земель, занятых маврскими эмиратами, теперь используется в американских консервативных кругах для обозначения сообщества латиноамериканских мигрантов, переселяющихся на юго-восток США. В книге в итоге радикальная реконкиста заполоняет собой Лос-Анджелес, подминает под себя власть в городе и поднимает восстание за окончательное отделение от Америки.

Этого, однако, мало, и Симмонс мимоходом проходится по всем врагам республиканской партии — экологистам, которые выступают за альтернативные источники энергии, феминисткам, пацифистам, а также мельком упоминает миниатюрный постапокалипсис мира Беспощадной Толерантности — республику Боулдер. Вчитайся в строки этого разгневанного сердца, читатель! Какая искренняя и горячая обида на противников республиканского мира слышится в них!

«В двадцать первом веке боулдерские власти, будучи не в силах сдержаться, все время совали нос в дела, не касавшиеся города средних размеров: выступали в поддержку никарагуанских коммунистических повстанцев, официально высказывали свое несогласие с войнами в Ираке, Афганистане и прочих местах, отказались применять законы против употребления марихуаны и других наркотиков, давали убежище нелегальным иммигрантам из Мексики, объявив их политическими беженцами (хотя жилья для низкооплачиваемых мексиканцев не было, а потому, публично «предоставив убежище», их потихоньку выдворяли за пределы города), и, наконец, официально заявили, что город Боулдер не будет «сотрудничать» ни с одним республиканским президентом США».

В финале все герои находят спасение... в независимой республике Техас — современной цитадели американских консерваторов. Где сохранились все замечательные порядки старой-доброй Америки, включая платную медицину.

В конечном итоге получившаяся книга, несмотря на колоритные описания, старательно изображенных главных персонажей, захватывающую приключенческую линию сюжета и талантливый авторский язык, скроена по тем же лекалам, что бесконечные серии отечественной «боевой фантастики» с их вечной линейкой противников: коммунисты, либералы, мусульмане, американцы, натовцы, чеченцы, украинцы, китайцы и т.д.

Интересно, что поднаторевший в реконструкции исторического прошлого в своих предыдущих книгах («Террор», «Друд», «Черные Холмы») мистер Симмонс неожиданно смог кое-что предсказать и в будущем. Хотя некоего «Всемирного Халифата», оказавшегося способным захватить полсвета, нет и не предвидится, но в Ираке мусульманские повстанцы действительно провозгласили Исламский Халифат, который должен объединить мусульманский мир. Хотя Япония далека от реинкарнации средневековых порядков, официальный Токио впервые за 70 лет решил отменить 9-ю статью Конституции, запрещавшую использование вооруженных сил страны за рубежом, что свидетельствует о том, что Япония уже не прочь вернуться к старой роли «мировой державы». Думается, эти сбывшиеся «предсказания» не так уж случайны. Мир действительно меняется, и далеко не в лучшую сторону, особенно для Америки. Но происходит это совсем по другим причинам — не левого, а правого порядка. На мировую сцену выходит мусульманский фундаментализм, который пытается потеснить традиционное главенство мировых держав. В Европе усиливаются позиции не толерантных кругов, а евроскептиков, в основном правых, играющих на страхе европейских обывателей перед угрозой мигрантов и исламизации и одновременно резко критикующих первенствующую роль США. В Восточной Европе прямо укрепляются тенденции к радикальному национализму (Венгрия, Украина). Наконец, американская экономика страдает от чего угодно, но явно не от социальных реформ. Мир движется направо, и не на Востоке, а везде.

Если причина, по которой мир будущего агонизирует, откровенно нелепа, то сам сценарий распада, нарисованный мистером Симмонсом, несмотря на фантастический антураж, вполне реален. Падение американской империи — в конечном счете, дело времени, а уничтожение империй всегда сопровождается кризисами и регрессом. Нечто подобное не просто возможно — это уже было. Но пока еще не с Америкой, а с нашей страной. С Советским Союзом и постсоветским пространством.

«Тот президент и ваша страна вскоре стали проводить эту пародию на внешнюю политику, занимаясь совсем уже неприкрытым и бесполезным умиротворением. Решено было перейти к социал-демократическому устройству, меж тем как в Европе оно уже начинало рушиться под грузом долгов и бременем социальных программ. Одновременно происходило одностороннее разоружение, уход Америки с мировой арены, предательство старых союзников, быстрая и целенаправленная сдача ее позиций как сверх-державы и полный отказ от международных обязательств, к которым страна долгое время относилась со всей серьезностью».

Эти строки весьма напоминают политику СССР-РФ периода перестройки и «ельцинизма». И изображенный в книге мир будущего — это и есть наш мир 90-х. Это мы пережили распад страны, разруху, национальное унижение, неприкрытый бандитизм, затяжную гражданскую войну, нищету, воровство, голод, «горячие точки» на границах страны и бесконечный терроризм. Но причина этого отнюдь не в социалистических экспериментах, а как раз наоборот, в «строительстве капитализма». Именно капитализм, ради которого переродившийся слой советской номенклатуры и интеллигенции отказался от всех социалистических завоеваний, и стал причиной этого апокалиптического конца СССР. И никакие клюквенные сёгуны и радикальные исламисты с бесплатной медициной не принесли столько вреда, сколько новый правящий класс и приватизация.

Сейчас то же самое угрожает и всей планете. Деиндустриализация, влекущая за собой нищету и инфляцию, приток мигрантов — следствие капиталистической глобализации, финансовые кризисы дутой экономики, рост правых настроений и выход на сцену религиозного фундаментализма ХХI века ввиду отсутствия левой альтернативы — все это уже стоит на повестке дня. Правящие классы мировых держав не справились со своими задачами и постепенно ведут мир к затяжному социальному конфликту, в котором их ждет борьба между отжившим настоящим и жестоким будущим. Дэн Симмонс, как представитель консервативной прослойки американской интеллигенции, все это чувствует — и очень боится. Не замечая глубинных противоречий современного мирового порядка, который пережил сам себя и ныне стоит на перепутье, он пытается найти причину беды во внешних факторах — в администрации Обамы, которая, согласно догматам республиканской пропаганды, идет к социализму, в мусульманских террористах, которые представляют чуть ли не главное зло на планете, поэтому он и призывает Америку противостоять исламской угрозе. Однако странным образом страх и ужас перед радикальным исламизмом сочетаются с полубоязнью-полупреклонением перед возродившейся Японской Империей. Япония с ее кланом дзайбацу, возродившимися традиционными ценностями, жестокостью азиатской политики и технологическим превосходством предстает перед автором книги в качества зла, но зла могущественного и великого, которое превзошло Америку благодаря тому, что Япония не отказалась от того, чем обладала американская история. Более того, если присмотреться, то видно, что почти все более или менее благополучные государства в мире Симмонса — консервативно-феодальные: Россия, Япония и Всемирный Халифат.

В этой трансляции традиционных страхов американского истеблишмента перед непонятными и страшными азиатами заключается некая зависть к своим злейшим противникам, нечто, подобное психологии отечественных доморощенных фантастов, которые, выпуская бесконечные романы про попаданцев, заставляют своих героев побеждать Третий Рейх, Америку, НАТО и Китай, но одновременно явственно завидуют их техническому и геополитическому могуществу и в конечном счете всего лишь хотят принять на вооружение их же приемы.

Флэшбэк как символ исторической бездеятельности американцев, погрязших в воспоминаниях о прошлом, тут же регулярно перемежается ностальгией по старой доброй Америке, золотых временах американского благополучия, которое существовало до военных авантюр Буша и реформ Обамы, любовным перечислением старых фильмов и тоской по былым свершениям. Прошлое представляется автору в виде чего-то ностальгически светлого и чудесного, достойного в конечном итоге возвращения, за которое надо бороться. Такова, очевидно, альтернатива, которую предлагает Симмонс в своей книге. Возвращение к традициям, борьба за сохранение мирового господства, мощной армии, неолиберальной экономики, противостояние мигрантам, исламизму, экологизму и, по сути, всему, что левее Республиканской партии. Типичный взгляд американского консерватора.

Любое произведение в конечном счете важно не только достоинствами литературной формы, но и заложенными в нем смыслами. Любой писатель в конечном счете просто изображает окружающее его время, которое он пропускает через себя. «Гиперион» Симмонса был философским размышлением о судьбе человечества, «Эндимион» был завязан вокруг идеи мессианства. На сей раз Симмонс изобразил мир будущего, ухватив современные тенденции распада капитализма. В этом плане «Флэшбэк», разумеется, надо читать, чтобы знать, как представляют себе будущее типичные консерваторы и во что они слепо верят, какой выход из ситуации они считают наилучшим. Ведь изображенный им мир будущей деградации современного мирового порядка, как уже было сказано, может быть не так уж и фантастичен, а верования, которые транслирует автор, разделяются довольно широким кругом людей.

И тогда, может быть, удастся понять, почему несмотря на все ужасы и потери капитализма, несмотря на бесперспективность «правой повестки», люди до сих пор пытаются найти спасение от современного кошмара не в идеалах равенства, справедливости и борьбы против угнетения, а в идеалах ксенофобии, вражды и диктатуры, почему альтернативой капиталистическому регрессу сейчас являются рецидивы средневековья и традиционалистского прошлого.

Григорий Ревмарк Секс, наркотики, фофудья

Рецензия на книгу Владимира Сорокина «День опричника»

Вопрос: Как нужно правильно подавать монархическую агитку, чтобы не вызвать у читателя отторжения после первых же страниц?

Ответ: Хорошенько сдобрить ее черным юмором пополам с сатирой, что позволит с легкостью обесценить большую часть критических отзывов одной лишь фразой «Да ладно вам, что вы на него накинулись — он же просто стебется».

Дабы не создавать интриги на пустом месте, поясню: речь в нашей статье пойдет о книге Владимира Сорокина «День опричника».

Предвидя очевидные претензии к кажущейся несерьезности или даже абсурдности данного произведения, замечу: среди великого множества отзывов на него и хвалебных дифирамбов авторскому стилю и языку без труда выделяются рецензии совсем другого рода — написанные людьми, коим картина сорокинской реальности пришлась по вкусу. Что, в свою очередь, означает: до целевой аудитории послание дошло.

Дело за малым — докопаться до сути послания, сокрытого в ложной комедийности книги, и узреть наконец ту самую целевую аудиторию, ради которой она и была написана.

Однако здесь нам придется сделать одно немаловажное отступление и рассказать о том, без чего невозможно начать разбор сорокинского «перформанса». А именно, о проблемах понимания исторического процесса.

С тех пор, как на волне перестройки марксизм и все, что с ним связано, был официально заклеймлен как «устаревший» и «не соответствующий реалиям современности», историческая наука оказалась перед дилеммой. С одной стороны, прежние установки и методы по описанию минувших и прогнозированию грядущих общественно-политических событий требовали пересмотра, как не соответствующие новым реалиям. С другой — просто убрать бородатый дуэт с несколькими томами «Капитала» с глаз долой нельзя, иначе из-под всей современной истории, экономики и немалого числа других гуманитарных дисциплин выбивается почва. Как быть?

Каждая из наук решила эту проблему по-своему. Учебники по экономике нынче представляют из себя винегрет из трудов экономистов и философов, порой прямо противоположных друг другу по взглядам. История отдана на откуп дилетантам, и количество ее нынешних толкований поддается лишь одной классификации — по степени адекватности толкователя (разброс — от вполне логичных представителей старой школы до откровенной клиники).

Однако писатели — не ученые, и потому их спектр возможных решений во много раз превышает научный, ибо рамками логики и здравого смысла они ограничены в гораздо меньшей степени. Отсюда и очевидный выход — вообще не заморачиваться описанием экономических, политических и социальных процессов сделавших возможными описываемыми события, а просто сунуть читателю под нос готовую картинку уже состоявшегося альтернативного прошлого или вероятного будущего.

Грешит этим и Сорокин.

Что произошло в России, что из вполне европейской страны она превратилась в весьма гротескную пародию на произведения ван Зайчика (где страсть к переименованию на старинный манер дошла до мельчайших предметов обихода)? За счет каких отраслей экономики живет новоиспеченная Империя? Каково ее социальное устройство?

Развернутых ответов на эти и многие другие, весьма интересные вопросы вы не дождетесь. Единственное, что можно попытаться сделать, — вычленив из произведения мелкие детали, «покачать на косвенных».

Возьмем, к примеру, такой вопрос: кто такой Государь и каким образом он пришел к власти?

Смотрим на имеющиеся данные:

Крайне духоподъемная поэма, господин опричник — аккуратным голосом говорит лотошник. Такой выпуклый образ Государя, такой живой язык.

Читаю: Как ты бегал, подвижный, веселый, Как тревожил леса и поля, Как ходил на Рублевке ты в школу, Как шептал: «О, родная земля!»

Это — поэма о жизни Государя.

Супротивных много, это верно. Как только восстала Россия из пепла Серого, как только осознала себя, как только шестнадцать лет назад заложил Государев батюшка Николай Платонович первый камень в фундамент Западной Стены, как только стали мы отгораживаться от чуждого извне, от бесовского изнутри — так и полезли супротивные из всех щелей, аки сколопендрие зловредное. Истинно — великая идея порождает и великое сопротивление ей. Всегда были враги у государства нашего, внешние и внутренние, но никогда так яростно не обострялась борьба с ними, как в период Возрождения Святой Руси. Не одна голова скатывалась на Лобном месте за эти шестнадцать лет, не один поезд увозил за Урал супостатов и семьи их, не один красный петух кукарекал на заре в столбовых усадьбах, не один воевода пердел на дыбе в Тайном Приказе, не одно подметное письмо упало в ящик Слова и Дела на Лубянке, не одному меняле набивали рот преступно нажитыми ассигнациями, не один дьяк искупался в крутом кипятке, не одного посланника иноземного выпроваживали на трех желтых позорных «меринах» из Москвы, не одного вестника спустили с башни Останкинской с крыльями утиными в жопе, не одного смутьяна-борзописца утопили в Москва-реке, не одна вдовица столбовая была подброшена родителям в тулупе овчинном нагою — бесчувственной…

Это — краткий экскурс в историю возрожденной «Святой Руси».

Все. Дальше фактов не будет — одни догадки.

Итак, сын одного из представителей истеблишмента (занимавшего отнюдь не последнюю должность) по достижении зрелости вслед за отцом приходит во власть — и устраивает фактический государственный переворот.

Но мы отвлеклись — книга все-таки об опричниках, то бишь о тех, кто выполняет в Империи функции тайной полиции и, не щадя живота своего, борется с «супротивниками Государевыми».

Что ж — давайте взглянем на рядовой рабочий день «слуг государевых». Итак, по пунктам:

1) Разграбить и сжечь дом опального вельможи, вельможу повесить, а жену пустить по кругу;

2) Путем весьма хитроумных манипуляций содрать с везущих товар пошлину, значительный процент с которой упадет в опричный карман;

3) Принять живое участие в адюльтере императрицы в качестве сводника;

4) За взятку «отмазать» от наказания семью провинившегося чиновника;

5) В компании начальства и сослуживцев устроить коллективный прием наркотиков;

6) Посетить бордель;

7) На общем сборе сложить все заработанные деньги в общак;

8) Устроить гомосексуальную оргию, опять же в компании непосредственного начальства и сослуживцев.

Духовностью тут и не пахнет — тут тебе и коррупция, и посещение домов терпимости (куда не следует входить добропорядочному христианину), и прием наркотиков, и самое ужасное (что вызывало, вызывает и будет вызывать у правых некотролируемые приступы ненависти) — гомосексуальные отношения между мужчинами.

Более того, принцип жизни опричников, описанный одним из сотрудников этой структуры, имеет отношение к морали и нравственности (на которые монархисты обыкновенно напирают, в отсутствии успехов в экономической и социальной сфере) чуть менее чем никакое:

Вскоре появляется Зябель. После круговухи он всегда взволнован и многословен. Зябель, как и я, с высшим образованием, университетский.

— Все-таки как славно сокрушать врагов России! — бормочет он, доставая пачку «Родины» без фильтра. — Чингисхан говорил, что самое большое удовольствие на свете — побеждать врагов, разорять их имущество, ездить на их лошадях и любить их жен. Мудрый был человек!

Одним словом, пред Государем в Святой Руси все равны, но некоторые, как обычно, равнее. Для земщины — молитва, пост, клеймо третьесортности в глазах «грызущих крамолу», для опричнины — все прелести той жизни, от которой Россию отгородили Западной Стеной. Своим — все, остальным — закон.

Отсюда проистекает и ответ на вопрос: «Кто является целевой аудиторией данного произведения?» Это мелкие буржуа с деклассированными элементами, в силу своего положения не способные вкушать все прелести жизни, как это делает поплевывающая на них сверху крупная буржуазия, но очень стремящиеся наверх — к власти. В их случае наверх ведет лишь один путь — опираясь на неорганизованное недовольство темной и погрязшей в предрассудках массы угнетенных, выдвинуть из своей среды диктатора, который загонит угнетенных обратно за станки и бороны и наделит вчерашних люмпенов и лавочников всей полнотой государственной власти.

Разница с теми же фашистами — только в количестве используемой прогрессивной риторики. Нацисты практически полностью содрали свою программу с большевистской, скромно присовокупив в конце пункт об этнических чистках. Неомонархисты предлагают бороться за дистиллированную духовность — с полицейщиной, государственным террором и жесточайшим классовым расслоением.

Вырази ложную мысль ясно — и она сама себя опровергнет.

Вырази максимально правдиво чаяния рядовых сторонников любой правой идеологии — и от красиво нарисованной картинки всеобщего процветания и высокой нравственности не останется и следа.

В этом смысле произведение Сорокина — действительно сатира — острая и, увы, весьма злободневная.

О старой фантастике

Юлия Лиморенко Счастье «Страны cчастливых»

Эссе о повести Я. Ларри «Страна счастливых», первое издание — 1931 г.

Писательская судьба Яна Ларри достаточно хорошо известна, чтобы пересказывать её снова и снова. Практически все, кто интересовался советской фантастикой «эпохи до Ефремова», слышали название книги Ларри «Страна счастливых»; намного меньше тех, кто её читал. Неизменно привлекает пытливые умы странная и скандальная история неоконченного «Небесного гостя», но эта история — совсем другая! Сейчас нас занимает судьба его коммунистической утопии. По масштабу и охвату тем «Страна счастливых» может сравниться с прогностическими произведениями Александра Беляева, что неудивительно — они и жили в одну эпоху, ставившую одни и те же вопросы. Сравнение Ларри и Беляева составило бы отдельный том литературоведческого исследования, и здесь мы не станем поднимать эту любопытнейшую тему. Нас сейчас интересует другое: каким образом на ниве светлого будущего Ян Ларри одним из первых распахал весьма плодородную целину.

Прежде чем рассуждать об идейных свойствах «Страны счастливых», справедливости ради отметим один её важный характерный признак: это хорошо написанная, энергичная, яркая книга. Утопиям часто приписывают фабулярную беззубость — мол, если в описываемом мире всё хорошо, нет никаких конфликтов, то и увлекательного сюжета ждать не приходится.

Ларри идёт другим путём: сюжет в книге линейный, но непредсказуемый, нешаблонный. Начинается она... с катастрофы. Павел Стельмах и его коллега Феликс испытывают принципиально новый тип аппарата — звездоплан. Опыт неудачен: аппарат падает, Феликс гибнет, а Павел, выживший, но потрясённый катастрофой и судьбой товарища, должен заново начинать борьбу за своё изобретение. У него много сторонников, но и противники проекта теперь получили в руки новый козырь. Судьба звездоплана порождает нешуточную политическую борьбу... «Павел задумался. Сообщение Якоря взволновало его. Он не знал причины, которая восстановила против его работы часть Совета ста, но, очевидно, произошло что-то очень серьезное, если в Республике уже говорят о возможности прекращения его работы <...> Уже по одному тому, что в Совете нашлись противники идеи звездоплавания, можно было судить о предстоящих грандиознейших затратах и общественных сил и энергии для осуществления других не менее грандиозных идей и проектов».

Но неудача опыта сама по себе не привела бы к отклонению проекта. Это понимают и герои: «— Может быть, эта катастрофа? — Нет, нет! Здесь что-то другое». Причины того, что Совет ста (высший совещательный орган принятия решений) противится работам над звездопланом, — намного глубже. Однако и надежды Стельмаха на широкую поддержку не беспочвенны — он намерен опереться на мнение народа: «Ну, а потом… если даже весь Совет выскажется против, мы попытаемся собрать голоса Республики». Иными словами, решение Совета — не приговор. И Павел начинает искать причины затруднений своего проекта и набирать союзников. Союзники эти — в основном (хотя не только) молодёжь, те, кто хочет своими глазами увидеть быстрые и радикальные изменения в жизни страны, участвовать в их осуществлении. Герои постоянно обращают внимание на то, как быстро развивается их страна, меняясь на глазах. Сам по себе этот масштаб способен разжечь воображение. Но главный герой идёт ещё дальше: «Именно тогда у него возникли неоформленные мысли о новых городах, которые не могли бы уже найти для себя места на земле. Он совершенно ясно вспомнил тот час, когда к нему ворвались смелые, новые мысли, бросившие его в жар.

— Смотри, смотри! Ты не успел износить ботинок, как люди уже построили целый город. Что же будет, когда износится твое платье? А через десять лет? А через пятьдесят, когда износится твое тело?

Люди торопятся родиться, но никто не торопится умирать. И будет день, когда человечество встанет плечом к плечу и покроет планету сплошной толпой.

Еще яростнее забились горячие и смелые мысли.

— Земля ограничена возможностями… Выход — в колонизации планет. Да, да!… Десять, двести, триста лет… В конце концов ясно одно: дни великого переселения человечества придут. Они не за горами!

В ночном небе, осыпанном мерцающими звездами, чертили огненные полосы метеоры, но в разгоряченном мозгу Павла они казались летающими с планеты на планету сферическими снарядами, в которых люди неведомых и неисследованных Землею миров переносились из края в край необъятной вселенной».

Проект звездоплана — только первая ступенька к громадной цели: расселению в космосе. И герой не без оснований стремится заразить этой идеей всех вокруг. Этот вызов вполне понятных для тамошнего общества перспектив — люди умеют думать во вселенских масштабах. Однако Совет ста думать так не торопится...

Перед страной стоят, конечно, и более важные и срочные проблемы, например угроза энергетического кризиса. Однако истинную причину для «зарубания» проекта молодёжь видит в другом: «Тут все дело заключается в Когане и Молибдене с их ненавистью ко всему, что выходит за пределы земли. Дети практического века, выросшие в обстановке суровой борьбы за утверждение социалистического общества, они боятся, как бы нездоровые фантазии не оторвали нас от земных интересов, боятся, как бы опыты Стельмаха не толкнули миллионы на прожектерство. Они полагают, что все это лишь разновидность маниловщины, губительнейшая фанаберия, опасное мечтание. Молибден любит повторять: "Нечего на звезды смотреть, на земле работы много…".

Очевидно, они полагают: если Стельмах получит поощрение, миллионы других мечтателей бросят свои непосредственные дела и займутся изготовлением костюмов для межпланетных сообщений или начнут разрабатывать технику этического поведения земных жителей на других планетах. Человечество начнет фабриковать всяческие нелепости и жизнь на земле повернет свое историческое течение вспять».

Невероятно быстрое, не по дням, а по часам, развитие страны обгоняет скорость развития отдельной личности: «Вот старый человек, — говорим мы, — вот его точно очерченные цели и нормы жизни, вот эпоха, аплодирующая этому человеку, и вот новый мир, который поднимается рядом и громко говорит: не только это, но и другое. Этот новый мир выводит старого человека из терпения. "Как? — возмущается он, — разве этих благородных задач недостаточно для твоего счастья? Куда ты рвешься? Зачем ты лезешь на крутые тропы, когда мы проложили для тебя широкие пути?" Нужно показать молодость, которую гонит на обрывистые подъемы горячая кровь».

Стельмаху противостоят, конечно, не конкретные «три бороды», как называют старых и авторитетных членов Совета, — ему противостоит прошлая эпоха, для которой мыслить в терминах вселенных было ещё непривычно и не нужно. С прояснения этого вопроса и начинается для героя политическое сражение: « Консерватизм, товарищи, это особое кушанье. Когда мы будем седыми, потомки могут преподнести нам такие проекты, что твои и мои волосы, возможно, встанут консервативным дыбом. Никто не в состоянии предугадать, какие еще смелые идеи несет нам грядущий век <...> Холодная кровь консерватизма пульсирует даже в венах горячих людей. Может быть в этом есть особый биологический смысл. Разве я знаю? Наш удар, во всяком случае, должен быть направлен против консерваторов».

Проект звездоплана всё же принят в разработку, он приносит неудачу за неудачей — но тут, как говорится, «заело» уже всю страну, и над зведопланом нового поколения трудятся десятки тысяч специалистов. И доводят дело до конца: армада кораблей шестого по счёту проекта всё же выполняет свою задачу. Путь к освоению планет Солнечной системы, а затем и дальних звёзд открыт.

Разве можно считать эту эпоху «унылой и бесконфликтной»?

Описание мира, в котором живут герои книги, рука не поднимается назвать «фоном». Каждая подробность быта, каждое географическое и историческое пояснение имеют свою цель: показать, как и в чём жизнь в этом новом мире отличается от жизни в знакомых читателю условиях. Этому же служат и постоянные отсылки к истории — книгам, документам, воспоминаниям: люди описываемой эпохи уже с трудом воображают себе бытовые и технические ограничения, хорошо знакомые даже нам с вами. Чаще всего сравнение идёт с 1928 годом — годом, когда создавалась книга. Однако мы можем увидеть и множество знакомых явлений: монорельсовые дороги, видеоконференции, ткани-«хамелеоны», и вишенкой на торте — музей старого быта, где дети с изумлением рассматривают улицы Москвы, не знакомой им, но хорошо знакомой автору, Москвы 1928 года.

Весь текст книги насыщен яркими эмоциями, чувствами, горячими проявлениями непосредственных реакций: «В Республике в эти дни он был самым популярным человеком. Его полет вызвал всеобщее восхищение; катастрофа повергла всех в уныние; его спасение заставило всех надеяться; выздоровление было встречено всеобщей радостью».

Такая эмоциональная нагруженность не только не осуждается, как это принято в знакомую нам эпоху и как любят пророчествовать некоторые футурологи, — наоборот, её поощряют, видя в ней показатель психического здоровья общества: «Человек попадает в жизнь, и чем ярче эта жизнь, тем более яркие следы она оставляет на человеке. А этого можно добиться лишь в том случае, если человек будет находиться в постоянном раздражении. Его эмоции, волнуемые внезапностью линий и красок, должны быть в непрекращающемся движении. Он должен встречать бесконечные сочетания неповторяемых линий и пятен. Тысячи и миллионы ответных звучаний должно это вызвать в человеческом мозгу. Новые мысли, мелодии, ритмы, ощущения человек воплотит в общественно-полезную работу».

Само отношение к жизни как к творческому, созидающему процессу, в виде деклараций существовавшее и в прежние эпохи, в «стране счастливых» воплотилось в реальность. Короче и точнее всех его формулирует старый отец героя: «Когда-то отцы оставляли своим сыновьям наследство. Я оставляю тебе целый мир… Он неплохо устроен, как видишь… Мы устраивали мир для потомков. И вот ты, мой конкретный потомок, бродишь в прекрасном мире, и я спокоен за тебя. Это все, чего я добивался… Да-а… Хорошая была жизнь…»

И в этом интересы героя — человека, в полной мере принадлежащего новому миру, — и великих консерваторов, принадлежащих прошлому, тоже расходятся: «Что может сказать Молибден — этот пришелец старого мира?

— "Ближе к земле. Работы здесь непочатый край. А сгореть в работе — счастье каждого!"

Да, да!

Именно так ответил бы Молибден на его вопрос.

Но разве здесь истина?

Нет, он никогда не поймет этого. Эпохи имеют различные цели, и то, что когда-то называлось смыслом, ныне имеет название общественной обязанности.

Не в одной работе смысл…».

А ведь эту проповедь и мы с вами слышим сегодня, каждый день... Но рано или поздно мысль, что можно не «гореть в работе», а работать, чтобы жизнь была ярче и полнее, утвердится и в головах наших современников. Не может не утвердиться: такова логика истории.

Комфорт, облегчение рабочих операций, продуманное устройство быта порождают и изменения в массовой психологии. Нет дефицита — нет и страха потерять комфорт, стремления приобрести побольше, чтобы завтра не остаться ни с чем. Преодолена «приговорённость» к одной профессии — нет и эмоционального выгорания, рутины в работе и ненависти к скучному и тяжёлому труду. Перемещаться по стране невероятно просто — и люди становятся мобильны, легки на подъём. Развиты системы коммуникации — и о беде одного человека мгновенно узнают тысячи готовых помочь, а когда помощников так много, от каждого требуется совсем небольшое усилие. Впрочем, сил и времени для других эти люди не жалеют: они ощущают себя бесконечно богатыми во всём. Сила, возможности, знания, таланты каждого индивида многократно усилены и и умножены тем, что индивидов многие миллионы. И самое жестокое идейное противостояние не порождает ненависти, злобы, зависти и вражды — ведь твердокаменный Молибден, оплот консерватизма, предвидит поражение своей «партии», оставляя Стельмаху и его проектам и будущее, и свою дочь.

Как видим, счастье «Страны счастливых» вовсе не беззубо и не беззаботно — это счастье осмысленной и плодотворной борьбы за лучшее будущее. Как всякая развивающаяся система, общество будущей Земли несёт в себе и крупинки грязи, вокруг которых может кристаллизоваться «новый старый порядок». Но «счастливые» не закрывают на это глаза и не обманывают себя: борьба ещё далеко не кончена!

E-mail для связи — runagaterampant@yandex.ru

Главный редактор — Ия Корецкая

Технический редактор — Евгений Кондаков

Иллюстрации — Алан Гриффит

Корректура — Юлия Лиморенко

РАСПРОСТРАНЕНИЕ — СВОБОДНОЕ

ТИРАЖ — НЕОГРАНИЧЕННЫЙ

АВТОРСКИЕ ПРАВА? — НЕТ, НЕ СЛЫШАЛИ

1

Осси — разговорное название австралийцев.

(обратно)

2

«Австралия, цвети!» — гимн государства Австралия, впоследствии — Австралийского региона Земли.

(обратно)

*

Кеес, «Адмирал Тюльпанов» — детская книжка про революцию в Голландии. Очень нужная для прочтения.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Проза

  Ия КорецкаяИкс, игрек, зет

  Яна ЗавацкаяСветлое будущее

  Александр ХарченкоМир и его мама

  Юлия ЛиморенкоВесенние песни земли

  Лет ГольдинПро инопланетян

Переводы

  Гюнтер КрупкатСеверное сияние над пальмами

Поэзия

  Взлетная площадка

    Юлия Лиморенко

    Александр Зимбовский

Критика

  Николай З.Вперед в прошлое, или Мечтания о нищете

  Григорий РевмаркСекс, наркотики, фофудья

  О старой фантастике

    Юлия ЛиморенкоСчастье «Страны cчастливых» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg