Предисловие редакции
В фантастической литературе, и в фантастике вообще, складывается в последние десятилетия странная и даже парадоксальная ситуация. Фантастика как искусство построения образа будущего, или, шире, искусство творения небывалых миров, практически исчезла. Разумеется, прилавки завалены приключениями во вселенных образца трехтысячного года, или в параллельных мирах, или в тайном мире за кулисами нашей обыденности, но... Читаете ли вы очередной постапокалиптический боевик или сагу о войне галактических империй — вы читаете не о будущем, а о страхах современного обывателя, бессильного перед сваливающимися на его голову бедствиями. Открываете ли вы роман об очередном эльфийском принце, или о современном менеджере, свалившемся в 1905 год — вы видите лишь очередную попытку убежать в прошлое от проблем и вызовов современности. Собственно фантастического, небывалого и чудесного, в такой литературе практически не остается. Не прибавляет это, тем не менее, и реализма: ни ярких человеческих типов, ни элементарной достоверности в современной фантастике нет. В фэнтезийный мир обязательно отправится студент-ролевик, к Сталину в сорок первый год — бывший офицер с проблемами в личной жизни, а тайную жизнь волшебной изнанки нашего мира откроет для себя подросток со сложной семейной историей. Но даже там, где в фантастический мир не вторгается наш современник, некроманты (обязательно седые) и астронавты (с именем либо утрированно славянским, либо нарочито англосаксонским) будут всего лишь копиями современного городского мелкого буржуа, со всей его примитивной философией, со всеми мелкобуржуазными радостями и страхами.
Причина такого положения проста: фантастика, как и всякий литературный жанр, является опосредованным отражением существующей социально-экономической ситуации. А ситуация эта, после распада СССР, характеризуется известным словосочетанием «конец истории». Применительно к России «конец истории» в понимании господствующего класса означает лишь, что история ограбления нашего народа, его эксплуатации и целенаправленного оболванивания не будет иметь конца. Именно поэтому фантастика, касающаяся социальных тем, должна навязывать обывателю страх перед любыми общественными изменениями, страх колебать основы сегодняшней российской Стабильности, которую из прошлого атакуют кровавые большевистские упыри, питающиеся исключительно плотью “сделавших-себя-из-ничего” олигархов, а из заморского настоящего — страшные люди с песьими головами, к которым каждый патриотически настроенный чиновник или бизнесмен отдает, тем не менее, своих бедных деток на обучение в их безбожные Йели и Гарварды (обливаясь при том слезами, что звери Чуковского от требований, поставленных усатым Тараканищем).
Наш альманах, как о том заявлено в подзаголовке, является сборником коммунистической фантастики. Коммунизм для нас, разумеется, не «светлое советское прошлое» (при разном и крайне сложном отношении авторов к советскому опыту). И даже не «светлое будущее всего человечества» — этот слоган столь же расхож, сколь и неудачен. Коммунизм — это просто будущее. Вне коммунистической перспективы у человечества будущего вообще нет. Нет будущего и у фантастики, превратившейся из средства познания будущего в средство избегания встречи с настоящим.
Раздел прозы нашего первого номера открывает Ия Корецкая с рассказом «Энцелад» — о столкновении двух невообразимо разных форм жизни — и о понимании между ними, которое может быть сильнее понимания друг другом разобщенных людей классового общества.
Велимир Долоев с четырьмя короткими историями из серии «Остров» задается вопросом, как повлияет на будущее человечества то поражение, что потерпело революционное движение в двадцатом веке, и могло ли все обернуться иначе — на другой планете, при других обстоятельствах?
Юлий Михайлов рисует мир антиутопии, в котором даже слова и имена из революционного прошлого России находятся под запретом. Однако надежда остается всегда: там, где эксплуататоры боятся даже слов, смертельным для них оказывается революционное действие тех, кто вспоминает и повторяет заново уроки прошлого.
В разделе «Лицо номера» мы хотим познакомить вас с одним из немногих современных фантастов, творящих, по выражению Замятина, литературу не бумажную, но бронзовую — с британцем Чайной Мьевилем. Обзорная статья Х.М. Верфта и переведенная специально для нашего альманаха работа этого британского писателя-марксиста о взаимосвязи фантастики и политической теории помогут лучше понять передовые тенденции в зарубежной фантастической литературе. Кстати, именно Мьевилю мы отдаем дань уважения, взяв для своего издания название «Буйный бродяга» — в честь знаменитой подпольной газеты из являющегося местом действия серии романов этого автора города Нью-Кробюзон.
В разделе критики Велимир Долоев рассматривает одну из откровенно заказных и халтурных поделок современного российского агитпропа — сборник псевдосоциальной фантастики «Беспощадная толерантность», а Григорий Ревмарк рассказывает о неожиданно глубокой и интересной серии антиутопических романов Сьюзан Коллинз «Голодные игры».
Где-то здесь, а может, и раньше, мы должны были пафосно пообещать в соответствии с требованиями стиля подложить мину под здание презренного буржуазного искусства. Но этого не будет. Буржуазное искусство исчезает лишь вместе с самой буржуазией, а это происходит определенно не в результате литературной деятельности. Своей задачей мы считаем — показать, что и в условиях общественного упадка возможно мечтать о будущем — ведь пока есть мечта, есть и надежда.
Ночь перед рассветом особенно темна.
Однако и рассвет неизбежен.
Проза
Ия Корецкая Энцелад
Снежная буря застелила проходящую через большую часть видимого горизонта арку Кольца. Плюющиеся ледяной пылью гейзеры приумолкли под напором неумолимого потока ветра, несущего заиндевевшую окись углерода, полужидкие кристаллы воды и мелкий песок. Эта смесь словно наждаком терла и полировала поверхность равнины, сокрушая и тут же восстанавливая сверкающий слой вещества, в которое закопался маленький исследовательский корабль.
Ничто живое не могло бы просуществовать на поверхности спутника даже в алмазном панцире. Ни один механизм не выдержал бы ветровой и жидкостной эрозии, разъедающей металл. Но кораблик был создан из параграфена, магнитное поле которого захватывало частицы песка и пыли, наращивая собственную оболочку за счет стихий.
В одном из кратеров поблизости разошлась слепящая корка аммиачного наста, выпустив наружу полупрозрачный сгусток. Из вихрей клубящейся поземки метнулся сплюснутый стебель и намертво прилип к одному из краев трещины. Во все стороны разбежались невидимые жгуты, разыскивая опору; несколько минут — и кальмарообразное тело перекинуло себя через стену, выбросив в направлении земного модуля ленты щупалец. Треугольный плоский край одного зацепил корму и присосался к внешнему люку.
Оу нан видогамо крей:
Овальное гнездо в открытом месте, четыре существа внутри.
Прилив пустоты, другое небо, легкий мир с небесными камнями и обширными зарослями.
Существа враждебны иным живым и растениям, уничтожают дыханием жара и металлическими помощниками, чтобы добыть руду.
Другие существа убегают, гнезда разрушены.
Я сам видел это!
— Как дела, ребята?
— Все отлично кроме погоды. Проклятая взвесь, ни просвета, ни окошка нигде.
— Маяк на орбите передает: прогноз благоприятный. Так что держитесь там! Если через неделю ветер не уляжется, мы вас вытащим.
— Неплохо вам говорить, уткнув свои задницы в кресла. В следующей жизни я тоже стану боссом.
— Не скрипи, астронавт, на Земле копятся премиальные. Откопайте там что-нибудь, и разбогатеете! Даю добро на бурение — начинайте.
— О кей, до связи, кэп!
— До связи.
О лежбище моё, окаменевшие старшие неподвижные и свежая икра во впадинах!
Передаю то, что сам осязал и слышал.
Каждое существо внутри гнезда расположено отдельно, не сплетается с остальными, неблизко касается.
Часть времени существа в покое. Часть времени двигаются, испускают волны отверстиями на верхнем конце. Питаются. Постоянно двигают отростками, советуются и общаются с неподвижным.
Существо ушло в желоб, приникло к плоскому неподвижному, стало передавать.
Маленькие движущиеся пятна, увеличиваются, бегут. Это такие же существа в закрытом мире, их много. Существо нацеливается, охотится на своих. Они замирают, падают, больше не живут. Существо довольно.
Санчия выпустила буровую установку, и щуп углубился в подземный океан Энцелада. Теперь можно побаловать себя концертом любимой группы. Пританцовывая, она задвигалась между пультами. Датчики показывали динамику прохождения ледяной толщи на мониторе, а с экрана напротив гремела, вибрируя и постанывая, композиция «Море крови».
Как раз в этом месте, снаружи, к обшивке прилипло щупальце наблюдателя.
Ахмад окончил диагностику поля, и отметил это событие тюбиком клубничного сока. Синтезатор ещё вытягивал молекулы из окружающей среды, но пришлось ввести строгое рационирование пищи. По три кубика в день плюс неограниченное количество жидкости. Коллеги валялись в спальниках, чтобы не расходовать зря калории.
Планетка не желала их отпускать.
Прошел почти месяц без связи с базой и с неработающим генератором. Буровая установка была потеряна на первом же километре вместе с чудом техники — роботом-проходчиком. Вслед за ними по невыясненным причинам последовал и корабельный отсек. Окутанные покровом замерзшего снега, спрессованного страшным давлением, они погружались все дальше в сердцевину мглы, ледника, безмолвия.
Ахмад начал задыхаться и вскрикнул, сердце колотилось как сумасшедшее. Из отверстия койки-кокона показалась всклокоченная голова Ляо в голографическом шлеме. Он обвел кают-компанию неподвижными зрачками, ни на секунду не отрываясь от игры. Ладно, все странно ведут себя под конец. Он сам увлекается фильмами прошлого века, когда только появилось настоящее видео. Аватар — это же классика всех времен! Но целыми днями отстреливать сепаратистов в марсианских туннелях — это, пожалуй, слишком.
Не придется и тратиться на памятник! Настоящий саркофаг, черт бы его подрал.
Род уставился в потолок, над которым возвышался купол тяжелой воды, слой метана и снежная кора поверхности Энцелада.
Настоящая зимовка полярников на Клондайке или в Антарктиде. С тем отличием, что им не выйти даже в скафандре, не развести огонь. Где он о подобном читал или слышал? Всегда ненавидел холод и снег, даже коктейли со льдом и водкой... Часть русского наследия, как и имя. Предкам хватило ума перебраться в Лигурию, где остался братишка-близнец Клим. Сам он, видите ли, не Родрик, а Родион — еще одна фантазия экстравагантной прабабки. Его мать — Веда, а тетка — Эвиза. Это вообще из какой-то древней, не читаной никем истории на полузабывшемся языке детства. Кстати, в багаже, запаянная в пластик, до сих пор валяется эта книжка, завещанная им вместе с поместьем и акциями — старушка, к счастью, имела средства на свои прихоти. За несколько лет Род так и не собрался открыть ни одной страницы. Не оттуда ли палатка, мрак... нет, там была картинка какой-то затерянной экспедиции к звездам!
Пророчество его судьбы? Рука сама открыла замок. Ладно, не глупее же это чем отключаться под наркотик и дурацкие песни как Сан, безостановочно проверять показания приборов или играть в стрелялки?
“Привет вам, братья, вступившие в нашу семью! Разделенные пространством и временем, мы соединились разумом в кольце великой силы”.
Ен абро вакома кехт:
Лежбищам всем и нерестилищам знать, что мы вернули чуждое гнездо в восходящий слой и привели к легкому потоку в открытое небо.
Разумные существа не пострадали. О, счастье исправленного верно го выбора!
Другие не поняты, но есть надежда и мысль.
Они разные.
Они могут быть дружественны гнезду.
Если существа вернутся, мы попытаемся еще раз.
Мы, и ледяные неподвижные, и будущие икринки, и записывающие во доросли — все запомнили это!
Велимир Долоев Остров
Эта песня — Песня людей, Пьющих Солнце Из круглых кувшинов. Это — космы волос, Водопадом огней Обдающих шеи и спины. Это — огненный войлок гончих собак. Догоняющих зверя воем, Это — бешеный смерч На обугленных лбах Босых медноногих героев. Я тоже с героями рядом шагал, Я волосы солнечным светом обвил, По мосту, ведущему к Солнцу, гремел, Трубил в разъяренные местью рога; Я Солнце из круглых кувшинов пил, Я песню с героями пел. Назым Хикмет.1. Координатор
Две большие силовые воронки, каждая не меньше пяти метров в диаметре, смотрелись на фоне огромного авианосца совсем не страшно — как раз до того момента, когда они стремительно двинулись на корабль, разрывая в клочья металл, выворачивая внутренности судна наружу, парой стремительных вихрей проносясь по палубе и превращая ее в ад. Двумерная черно-белая видеозапись отвратительного качества не давала, конечно, того эффекта присутствия, что получался при просмотре стереофильмов-катастроф, однако все равно впечатляла.
Али Гонсалес, координатор Первой Межзвездной экспедиции, стоял в центре главного зала Дворца Дискуссий в Токайдо совершенно один. Должность координатора на исследовательском звездолете совсем не похожа на должность капитана древнего корабля — «первого после бога». Все ключевые решения по вопросам экспедиции принимались коллегиально, в своих же сферах ответственности каждый член экипажа предельно компетентен, так что в штатных условиях координатор был фигурой сугубо технической. Однако в условиях экстремальных, когда в кратчайшие сроки требовалось принять решение, по поводу которого не могло быть однозначного консенсуса, именно он принимал на себя всю полноту власти и ответственности. Поэтому сегодня, во время обсуждения результатов Первой Межзвездной, которое стремительно превращалось в суд над ним, Гонсалесом, он выслушивал все обвинения в одиночестве. Признают ли действия экипажа разумными или преступными — последствия скажутся только на его судьбе.
На большом экране за его спиной тем временем продолжалась грандиозная трагедия авианосца с гордым названием «Несущий свободу», искореженного, объятого пламенем, но упорно не желающего тонуть. Эта пленка, записанная с вертолета, стала самой наглядной иллюстрацией первого контакта с внеземной цивилизацией. А вот о том, как в скальном массиве в самом сердце Северного Континента был заживо погребен главный штаб континентального командования Альянса Порядка, рассказать было уже некому. Как и о полном уничтожении в южных морях объединенного флота Унии Единого Бога. Как и о навеки запечатанных ракетных шахтах, об оставшихся на дне океана подводных лодках, и о многом другом, что необходимо было сделать для предотвращения войны и вступления в первый контакт.
Агония авианосца продолжалась очень долго в полной тишине, невыносимо затянувшись как для находящихся в зале, так и для двенадцати миллиардов участников дискуссии, находящихся в этот момент на связи. Гонсалес, продолжая стоять неподвижно перед членами Совета, вышел в Сеть, вывел на глазной экран главный ствол дерева дискуссии, просмотрел мельком статистику высказываний по ключевым словам, распределение мнений по коммунам, но вникать в эту математику не стал. Главное теперь — дождаться того момента, когда ему предоставят слово. Собственная судьба волновала его мало, но он обязан убедить Коммуну в том, что продолжение контакта является неминуемым и неизбежным. Пусть даже он останется в истории преступником — только бы те, что придут исправлять последствия его «преступления», двигались в правильном направлении.
Наконец, на экране все закончилось, но члены совета по-прежнему молчали. Так прошло еще минуты две, пока не раздался в полной тишине голос модератора Совета, Хадиджи Бондарь:
— Сколько же людей вы убили в итоге?
— Еще сто пятьдесят лет назад у нас это называлось «уничтожили солдат противника», — ответил Гонсалес. — И мы не так далеко еще ушли от эпохи последних классовых войн, чтобы стесняться таких выражений. И если говорить о солдатах, то таковых для предотвращения вторжения на Остров и полной дезорганизации армий двух военных блоков необходимо было уничтожить порядка ста тысяч.
— Чудовищно! — вырвалось у сидящего рядом с ней незнакомого Гонсалесу мужчины.
— Война без нашего вмешательства привела бы к куда большим жертвам. Я допускаю, что мы действовали не самым эффективным и гуманным образом. К сожалению, у нас не было эффективного оружия для нанесения точечных ударов по противнику, а применение технологий невоенного назначения для этих целей сродни стрельбе из пушки по воробьям, если вам зна кома эта идиома.
— Итак, вы превысили полномочия исследовательской экспедиции, вмешались в военный конфликт на первой же обнаруженной планете с разумной жизнью, вступили в контакт в нарушение всех полученных от Коммуны инструкций — и все это ради романтических надежд поучаствовать в настоящей революции? — не унимался незнакомый мужчина. — Назначенный координатором важнейшего проекта, вы повели себя как абсолютно безответственный, инфантильный индивидуалист!
— Коммуна дала нам разрешение на вступление в контакт в случае крайней необходимости, — оборвал его Гонсалес. — Никто, разумеется, не ожидал, что первая же наша экспедиция натолкнется на планету с разумной жизнью, более того — жизнью гуманоидного типа, более того — с развитой индустриальной цивилизацией, в ключевой момент ее исторического развития — когда первое рабочее государство, слабое, не оправившееся еще от последствий гражданской войны и разрухи, оказалось под угрозой уничтожения двумя империалистическими блоками в преддверии всемирной войны. Возможно, в следующий раз Коммуне нужно будет отбирать для разведки космоса людей, способных наблюдать, как двадцать восемь миллионов рабочих и крестьян, только недавно освободившихся от господ и хозяев, вновь оказываются обращенными в рабство. Для такой работы, наверное, нужны самые убежденные фанатики «своего пути», уникальности и бесценности опыта, полученного человечеством в ходе разрушительных войн, геноцида и тупикового развития бесперспективных социальных структур. Тех же, кто задумывался хоть раз, было ли обязательным и исторически необходимым вырождение и провал первой попытки построения коммунизма в двадцатом веке, лучше за пределы Солнечной системы не выпускать.
— То есть вам захотелось побыть богами? Выправлять одним нажатием кнопки неправильное развитие целой планеты? — раздалось из глубины зала, от кого — Гонсалес даже не заметил.
— Чтобы ни в коем случае не оказаться в роли богов, мы и предстали после всего перед планетой в человеческом облике. Мы объяснили, что случившееся — вовсе не чудо и не природная аномалия. Что обитатели планеты — не одни во вселенной, и что мы, пришельцы с далекой звезды, такие же люди, как и они — не терпящие угнетения и несправедливости...
— Вы, похоже, не понимаете, к каким последствиям привела ваша авантюра, — Бондарь взяла тот мягкий тон, который никому из хорошо ее знавших членов Совета не предвещал ничего хорошего. — Вы еще не понимаете, какую мутную волну подняли, какой бешеный всплеск ксенофобии и религиозного фанатизма вызвала ваша атака, как стремительно укрепились позиции самых отборных реакционеров перед лицом опасности из космоса, насколько оказались отброшены в своем развитии десятки государств. Ценой вашего локального успеха — если это можно назвать успехом — станет небывалый разгул фашизма...
— Именно поэтому, — голос Гонсалеса окреп, он понял, что обсуждение вышло, наконец, на правильный путь. — Контакт ни в коем случае нельзя прекращать. Именно поэтому мы должны продолжить начатое.
2. Милиционерка
Последние сборы проходили без суеты, по-деловому. Еще раз проверили укладку рюкзака, прицепили всю положенную амуницию к поясу, Анфи пристегнула Нино каску на грудь слева, Нино же в это время проверяла тысячу раз уже выверенную длину ремня автомата. Как всегда, осталась неудовлетворена и чуточку, на полпальца, его подтянула.
— Теперь попрыгать, — скомандовала Анфи, и Нино попрыгала. Результатами обе остались довольны. Завершающим аккордом стал подшлемник, который Нино небрежно, по-мальчишески нацепила на затылок, а Анфи совершенно по-матерински разгладила и натянула на уши. Спорить по этому поводу девушки не стали, и у Нино появилась надежда на то, что удастся выйти из квартиры без ненужных осложнений. Однако это оказалось не так просто...
Целовались они, как всегда, взахлеб и самозабвенно. Маленькая Анфи вставала на носки, отчаянно цеплялась за ремешки разгрузки, Нино упиралась руками в дверь, пытаясь не свалиться под весом своего снаряжения и под напором нежности подруги. Наконец, невыносимо долгий последний поцелуй удалось прервать. Анфи смотрела на Нино снизу вверх, и в этом взгляде уже не было ничего от доброй мамы — теперь она походила больше на обиженного ребенка. Такие метаморфозы до сих пор смущали Нино, но они же и привлекали ее — через два года после знакомства в любимой по-прежнему оставалась загадка, ощущение тайны, и это лишь давало повод к дальнейшему взаимному узнаванию. А загадки еще оставались. Как этот уродливый рваный шрам чуть выше левой ключицы. И еще один, не столь глубокий, но заметный, на правой руке выше запястья. Никакие самые суровые и интенсивные расспросы, похоже, не могли заставить Анфи выдать тайну их происхождения — она уходила в глухую оборону и активно отшучивалась про канцелярские сражения.
— Пятьдесят дней... — с показной кислой миной на лице и задорными искорками в бездонных, золотистого цвета глазах Анфи шумно вздохнула.
— По крайней мере, отоспимся друг без друга, — улыбнулась Нино, и это не было шуткой. Пусть тренировочный лагерь «Демонова гора» и не является самым лучшим местом для отдыха, однако он будет отличным способом отрешиться от житейских проблем и суеты на полный цикл, а это иногда бывает просто необходимо.
— Издеваешься, вредина? — Анфи поймала правую руку Нино своей левой, их пальцы крепко сплелись. Нежно-голубая кожа Анфи выдавала в ней потомка колонистов с Северного Континента, причем очень чистого рода, из тех, что лет тридцать назад с пеной у рта доказывали бы полное отсутствие в своих жилах крови аборигенов. Тонкие аристократические пальцы, столь же тонкие и изящные черты лица — все говорило о знатном происхождении. Впрочем, времена, когда в фиолетовых рабочих кварталах на подобную внешность смотрели косо, давно уже прошли. О какой нетерпимости можно говорить в космополитичном городе, где самое большое в стране количество выходцев не из другой страны даже — с другой планеты?
Полной противоположностью ей была Нино: темно-фиолетовая кожа уроженки центральных гористых областей Острова, лицо, завзятому ценителю женской красоты показавшееся бы грубоватым (для Анфи, впрочем, не было во всем мире лица милее), да и выговор, если прислушаться, типично горский. Много таких молодых людей в последние годы устремлялось по революционному набору на предприятия побережья — объявленная правительством страны вторая фаза построения социализма требовала значительных людских ресурсов. Однако даже в периоды самого интенсивного экономического роста никто не снимал с рабочего класса еще одной ответственной задачи — защиты своей страны. Именно поэтому сегодня Нино собиралась вовсе не на работу.
— Ладно, опоздаю же, — левой рукой она нащупала за спиной дверную ручку. — Все, трогаемся.
В коридоре уже толпилось порядочно народу. Женщин и мужчин, уходящих со вторым батальоном заводской обороны, провожали, как водится, всем подъездом. Поднялась даже дворовая детвора, которой в дни каникул по всем понятиям положено спать все утро. Старшие, у кого Анфи вела уроки, да и совсем маленькие — все учтиво здоровались: в доме молодую учительницу уже успели узнать и полюбить. Появился в дверях и землянин Джамал со своим хитаро — очень популярным в последнее время у молодежи музыкальным инструментом. Ему Анфи обрадовалась в особенности: рядом с белокожим великаном она совершенно переставала бросаться в глаза не только в фиолетовом квартале, но и, наверное, в любой точке планеты. Впрочем, даже к землянам в городе за двадцать пять лет попривыкли.
— Друзья, я так считаю, провожать бойцов надо с песней? — хитаро под руками землянина недвусмысленно бренькнуло, пока собравшиеся и посчитавшиеся бойцы спускались вниз.
— И то верно! — дедушка Мадзи жил один, провожать ему было некого, но каждый уходящий в лагерь отряд он считал своим долгом сопроводить до самой машины. — Давай нашу, заводскую!
Народ отозвался с энтузиазмом, и все, не исключая самых маленьких, под бодрый бой хитаро затянули: «Подымай на ножи фабриканта, выпускай его кровь на асфальт».
Джамал часто шутил, что из всех землян, работающих сейчас в стране, он — самый бессмысленный и бесполезный. Ну что это такое, в самом деле — фольклор собирать? И не древние преданья какие-нибудь, наследие уходящей эпохи, а городские легенды, байки, песни и даже, смешно сказать, надписи в уборной? И тем не менее, когда был выпущен сборник песен революционной эпохи, заботливо отредактированный на предмет всяких кровавых подробностей и кажущихся ханжам «неприличными» слов, именно Джамал первым поднял тревогу. Партия тогда здорово дала по рукам самоназначившимся цензорам, и это событие вызвало большую дискуссию в печати об отображении революции в современном искусстве. После этого в рабочих кварталах его сильно зауважали, и даже дедушка Мадзи, которого Джамал неустанно доставал просьбой вспомнить текст замысловатой дразнилки, запускавшейся отчаянными местными мальчишками вслед полицейским патрулям шестьдесят лет тому назад, уже не отзывался о нем черной бранью, а лишь поджав губы, раздраженно отвечал интересующимся: «Откуда я знаю, куда ваш сортирный архиолух пошел?».
Процессия из милиционеров и провожающих с каждым пройденным этажом увеличивалась, и из подъезда вывалила уже порядочная толпа. Машина с открытым бортом стояла в ожидании, все начали прощаться в очередной, теперь уже точно последний раз. Анфи вновь преобразилась: хлопнув Нино по плечу, она нарочитым басом протянула:
— Ты уж того... Служи верно, воюй справно, батьку с мамкой не позорь, ворогу спуску не давай, штобы, значить, с честью да славой домой возвернуться...
Нино расхохоталась, чмокнула любимую в щечку, забросила в кузов автомат и ухватилась за протянутые руки. А бойцы уже разворачивали и крепили к борту фиолетовый флаг с перекрещенными якорем, киркой и топором — символами трудового народа Острова. Под общее ликование машина тронулась.
— В такие моменты я себя чувствую чужим на вашем празднике жизни, — народ постепенно расходился, и только несколько человек, в том числе и Анфи с Джамалом, оставались на улице в этот рассветный час. Восходящее солнце уже отражалось в окнах верхних этажей, и скоро весь единый жилой комплекс, самый протяженный в стране, выросший буквально за пять лет из ничего возле завода тяжелого машиностроения, со всей необходимой современной инфраструктурой шаговой доступности, рабочий район, связывающий своих обитателей тысячью невидимых ниточек в единую общину, совершенно непохожий на современные стремительно атомизирующиеся зарубежные города, оживет на глазах. Анфи любила свой дом, и дом отвечал ей взаимностью. Поэтому грустной фразы Джамала она не поняла.
— Нет, у меня иногда возникает иллюзия, что я стал вашему миру своим, — продолжал тот. — Но вот при очередной отправке милиции на переподготовку сразу вспоминаю, откуда я. Каждый здоровый взрослый трудящийся гражданин является защитником страны. У вас, кстати, какая военно-учетная специальность? Школьный взвод обеспечения эвакуации, как я понимаю?
— Нет, военная переводчица. Эггройский, саройский плюс тэйкианский. Раз в год прикомандировывают к штабу обороны восточного сектора для переподготовки. «Ваше имя? Звание? Подразделение? Задание? В противном случае вы будете расстреляны в течение двух суток. Мы гарантируем жизнь вам и вашим солдатам. Сколько человек в деревне? Сдавайтесь, сопротивление бесполезно» — лающие отрывистые слова эггройского плохо сочетались со звонким мелодичным голосом Анфи. — Увы, это не так интересно, как жечь вражеские танки, выдержав перед этим ядерный удар.
— А этот ваш шрам... — Джамал не показывал, какой, ибо это и так было понятно.
— … Представьте себе — это все плоды неумелого пользования канцелярскими принадлежностями, — засмеялась Анфи. — Не верите? Вот и Нино не верит.
Джамал смотрел на нее пристально и озабоченно.
— Скажите, — начал он наконец. — А вы себя не чувствуете немного... чужой?
— С чего бы вдруг? — Анфи была искренне удивлена.
— Извините, глупость в голову пришла.
— Ничего, бывает. Ладно, пойду отсыпаться, — Анфи почувствовала, что пора удалиться, пусть это и может показаться невежливым.
«Ваше имя? Звание? Подразделение? Задание?» О подготовке к высадке десанта в Черной бухте правительство Острова узнало от землян, чьи спутники своевременно заметили подозрительное движение у границы территориальных вод страны. Силы эмигрантов и тэйкианских наемников определенно были малы для полноценного вторжения, так что милиция была мобилизована по первому варианту, без прекращения производства и эвакуации населения. Несколько батальонов в предполагаемых местах десантирования — вот и все, чем ограничилось командование.
Однако отразить вторжение было готово практически все взрослое трудоспособное население — по две-три единицы стрелкового оружия на каждую семью давно уже стали нормой даже в глухой провинции, не то что на привыкшем к угрозе войны побережье.
Штаб береговой обороны сектора «Южный берег» так же был поднят по тревоге, и переводчица Анфи явилась в его расположение с оружием и амуницией, хотя и не надеялась им воспользоваться. В ту ночь контрреволюционеров ждал большой сюрприз в виде шквального огня сразу же после высадки. Бой длился недолго, и к полудню окруженные боевики капитулировали. Пленных сортировали и допрашивали там же, на месте, в надежде найти среди малоинтересных и недалеких (кто еще решился бы на заведомо самоубийственную операцию с весьма призрачными гарантиями поддержки вторжения?) бандитов тех, кто знал немного больше об истинных целях операции. И именно Анфи обнаружила среди тэйкианцев и эмигрантов эггройского инструктора.
Вместе с бригадным комиссаром Ноем они полчаса пытались добиться от эггройца хоть какой-то информации. Попытка инструктора сойти за тэйкианца провалилась практически сразу — акцент выдавал его с головой. Анфи монотонно и не надеясь дождаться ответа переводила навязшие в зубах «Ваше имя? Звание? Подразделение? Задание?», но смотрела лишь на запястье эггройца. Следы сведенной татуировки она опознала практически сразу же, и теперь мысленно прикладывала известные эмблемы эггройских «звериных» дивизий к мускулистой руке. Пятая дивизия — трехрогий шлемоносец в защитной стойке? Или Девятая Стальная — серый дракон в полете? И вот после получаса безнадежных попыток, в тот самый момент, когда комиссар Ной собрался устало откинуться на спинку стула, эггроец неуловимым движением схватил лежащую на столе ручку, полоснул по глазам Ною, всем корпусом толкнул на него стол, обернулся, чтобы вырваться из палатки и, подобно герою дешевых боевиков, пробиться через полный вооруженных милиционеров лагерь, но на его руках уже повисла, вцепившись мертвой хваткой в запястья, Анфи.
Знание чужой культуры — дело очень полезное. По эггройским понятиям переводчице в лучшем случае полагалось забиться в угол и пронзительно верещать, поэтому полный ненависти взгляд и, самое главное, полное молчание Анфи выбили инструктора из равновесия окончательно. Он знал, ради чего затевается эта операция, знал, что большей части тэйкианцев и островитян-эмигрантов отведена роль пушечного мяса, знал, что и для него самого риск погибнуть слишком велик — но никогда не думал, что все закончится так быстро и так нелепо. Все его негодование на проклятую судьбу, на мерзавцев из разведки, которые, похоже, слили его чертовым коммунистам, вся бессильная злоба сфокусировалась на мерзкой девке, которую он мог бы зашибить одним ударом кулака, но начал отчего-то яростно колоть так и оставшейся зажатой в руке перьевой ручкой, словно ножом надеясь перерезать шлюхе горло, не обращая внимания на яростный крик лишившегося глаза бригадного комиссара Ноя.
Сам момент схватки Анфи запомнила плохо. Она помнила лишь жуткие удары прикладов бойцов, обрушившиеся на эггройца, крик Ноя, сидящего с залитым кровью лицом: «Только не по голове! Он должен говорить!», треск своей формы, разорванной кем-то, пальцевое прижатие артерии, в точности как учили на уроках рабочей обороны в школе средней ступени — и все.
Дальнейшее из сегодняшнего дня виделось словно полусном с короткими пробуждениями — не только время, проведенное в госпитале, но и несколько последующих месяцев. Та мерзость, с которой ей пришлось столкнуться на несколько мгновений один на один, оставила шрамы не только на ее теле. И никак не помогали рациональные приемы самовнушения — мол, эггроец лишь жалкий раб капитала, пусть особенно изуродованный им — но всего лишь раб. Было тут нечто и от общей судьбы их страны — она помнила рассказы старших о надвигающейся войне и нежданном избавлении, но больше всего ей запомнилось то ощущение всеобщего бессилия перед многократно превосходящим во всех отношениях противником. Ни решимость сражаться до конца в тот момент, ни четкое понимание того, против кого придется сражаться и ради чего, этого ощущения заглушить не могли. Неначавшаяся война — словно фантомная боль, и Анфи знала, что заглушить ее можно, лишь уничтожив полностью мир богатеев-кровопийц и фашистов со звериными татуировками на запястьях. И народу, который практически упразднил свои вооруженные силы, чтобы стать самому огромной революционной армией, это вполне по силам.
Анфи зашла в квартиру, повернула ручку запорного механизма. Замки в их доме играли роль больше символическую, вроде сигнализирующей таблички «не беспокоить», и днем практически никто не запирался. Но она чувствовала потребность отоспаться — в конце концов, Нино права: у нормальных людей ночи служат по большей части для сна, душевые — для помывки, а кухонные столы — для приготовления пищи. Не раздеваясь, Анфи упала на кровать и улыбнулась.
Пятьдесят дней нормальной жизни — не так уж и страшно, на самом деле.
3. Председатель
— Нет, позвольте, это же бред! — секретарь цехового профкома чувствовал, что ситуация уходит из-под контроля. Теперь он понимал, что изначально взял неправильный тон. Работать с людьми в провинции было проще, факт. Естественное уважение к начальству хоть и слабенькое, но оставалось. Здесь же у распоследнего вахтера гонора как у десятка дворянских сыновей прошлой эпохи. Как же — соль земли, опора революции. А уж на пришлых вообще волком смотрят — настоящее начальство должно само лет двадцать у станка простоять, на виду у всех, и только тогда ему хоть какая-то вера может быть. А как ему расписывали новую работу? Не народ, а золото, партию уважают, правительству верят, оппозиции на весь завод два десятка человек не наберется. И вот результат — не оппозиция даже мутит воду, а старые и уважаемые активисты.
— Это почему еще бред? — дедушка Мадзи, слесарь с сорокалетним стажем, теперь дорабатывал вахтером на северной проходной, однако считал своим долгом являться на каждое цеховое собрание, где имел насиженное место во втором ряду и неотъемлемое право с этого места вставлять в речь любого оратора острое и меткое словечко. — Ты, мил человек, еще пешком под стол топал, когда к нам, вот в этот самый зал, лично приезжал главкомиссар рабочей обороны, товарищ Тэт. Разворачивал во всю стену карту и отчитывался перед заводом, как и почему генералы обратно горные области отбили, да что надо сделать, чтобы хребет им сломать. И вопросы ему задавали потяжелее, и слова в него летели покрепче. Так что ты не подумай — мы начальства не боимся...
— Оно нас само боится! — крикнул кто-то из глубины зала. Конечно, большая часть сегодняшних рабочих родилась уже после окончания гражданской войны, однако традиции заводчан старой поры, под пулеметным огнем протыкавших самодельными пиками колеса и бензобаки полицейским броневикам, остались.
— Звоните председателю, чего ждать-то? — в углу, где сконцентрировались немногочисленные заводские максимал-социалисты, настроение было определенно приподнятым. — Или у нас уже не рабочая демократия? Или профсоюзный ваш вождь стал вроде барина?
Обычно подобные демарши оппозиционеров вызывали у большинства только раздражение, но не теперь. Секретарь только глубоко вздохнул. В нормальных условиях все его функции были чисто техническими — партийный и профсоюзный актив, хорошо знающий обстановку, был относительно самостоятелен в своей работе. Однако, как бы это бредово ни звучало, сегодня именно он в глазах всего корпуса выглядел ответственным за ошибки профсоюзного руководства на международном уровне. Угу, наверное, и за агрессивные планы эггройской военщины тоже. И за зверства тэйкианской охранки. За ошибки руководства всегда приходится отвечать низовым работникам, увы. Так что — какого черта, собственно? Если здесь считается нормальным взять и выдернуть из кабинета председателя отраслевого координационного совета профсоюзов страны, да поставить под ясные очи раздраженных рабочих — отчего бы и нет?
— Хорошо. Только кто же дожидаться будет? Время позднее, всем домой охота.
— Не беспокойтесь, ради такого дела сейчас еще народ подрулит! — от входа к секретарскому столу пробиралась Нино — крановщица, активистка заводского женсовета и по совместительству — самая большая и колючая заноза в заднице профкома. Секретарь радовался, что ее сегодня не видно — а она уже обзвонила ползавода, еще не зная, какой будет результат у вброшенного для всех неожиданно требования. Собрание превращалось в стихийный общезаводской митинг. И весьма вероятно, что всплывут на нем и другие вопросы, помимо саройского локаута. А там, глядишь, к заводу подтянутся и прочие жители района-коммуны — уровень здешней самоорганизации совершенно зашкаливающий...
Секретарь подавил желание опрокинуть стол, зарычать шипохвостом на окружающих, врезаться головой в стену или сделать еще что-нибудь неподобающее образцовому служащему первого на планете рабочего государства. Вместо этого он молча встал и пошел вызванивать городской координационный комитет.
Этот вечер председатель Далия хотела посвятить научным занятиям. Не потому что конференция интернационала профсоюзов ее никак не касалась, и даже не по причине необходимости закончить статью о саройском локауте. Просто чем больше она занималась сравнительной межмировой историей, чем глубже уходила в изучение классовых обществ Земли, тем отчетливее начинала понимать, насколько же неправилен метод поиска в земной истории готовых ответов на вопросы современности. Так что задуманная статья раскрывала, помимо основной своей темы, очень больной и злободневной, многие на первый взгляд посторонние теоретические моменты, и грозила стать запредельно объемным и уж точно — совсем не газетного формата материалом. Стоило ли вообще приниматься за такое в разгар кризиса в Саройе?
Она сидела перед настольным компьютером, обложившись со всех сторон редкими томами, заказанными в Институте Сравнительной Истории (трехтомная краткая история рабочего движения Земли, сборник статей, посвященных профсоюзному движению Западной Европы — одного из ключевых исторических регионов, несколько выпусков институтского журнала, и прочее, по мелочи — многое давно уже было переведено в электронный вид, однако Далия была в этом отношении безнадежно старомодна). Прихлебывая тонизирующий напиток «Друг милиционера» (самый дешевый и безопасный стимулятор, разработанный специально для защитников Острова, был ее любимым способом взбодриться уже много лет), председатель пыталась сосредоточиться на непокорном, не желающем обрастать плотью печатного слова тезисе. Процесс письма всегда представал перед ней в виде визуальных образов, вроде обрастающего мясом скелета — еще в те времена, когда она, совсем юная работница гальванического цеха, после двенадцатичасовой смены в ядовитой, медленно убивающей ртутно-свинцовой атмосфере, набирала очередной листок с призывом к солидарности, или с разоблачениями махинаций заводского начальства. Откуда явился этот образ — она уже не помнила. Возможно, от постоянного недоедания, сопряженного с вредными условиями труда. Возможно, это вообще всплыло из далекого детства — воспоминание об отце, свежующем на станке только что забитого горнобега, было одним из самых ранних и ярких впечатлений детства, первым уроком анатомии: под шкурой всегда будет мясо, пусть и не слишком-то вкусное, мясо для бедняков, а а дальше, под мясом — кости. Долгое время она думала, что люди появляются на свет в ходе обратного процесса — готовый скелет обрастает плотью, покрывается сверху кожей, и вот вам новый человек. Узнав правду, была, надо признать, сильно разочарована.
Невидящий взгляд скользил по строчкам на экране, Далия все глубже погружалась мыслями в прошлое. Поэтому, когда раздался звонок, она с трудом подавила приступ раздражения. Ощущения были такие, будто обнаруживаешь, что за тобой подглядывают в душевой, да еще в тот момент, когда ты рассеянно мурлычешь дурацкую песенку из безвкусной дореволюционной музыкальной комедии. Председатель и в самом деле собиралась сегодня основательно и плодотворно поработать. Но, похоже, не выйдет.
Два цикла назад в Саройе местная секция революционного интернационала профсоюзов вступила в блок с объединением старых тред-юнионов. Никто от такого союза удовольствия не получил, однако надвигающийся кризис и приход к власти в стране консерваторов грозил всем. Блок был заключен с согласия международного руководства интернационала. На ругань ультралевых по этому поводу внимания не обращали — в конце концов, Саройя — одна из пяти стран на планете, где компартия и ее профсоюзы были легальны, и легальность эту надо было использовать в полной мере. Начавшаяся вскоре полномасштабная стачка с требованиями отставки консерваторов, изменения конституции и отмены плана «оптимизации экономики» охватила несколько миллионов рабочих, поставив саройское правительство на грань катастрофы. Однако горячие дни многотысячных демонстраций и захватов предприятий закончились неожиданным ударом: боссы «желтых» профсоюзов за спиной своих союзников и собственных секций заключили договор с правительством, ради символических уступок фактически предав бастующих рабочих. И теперь для интернационала речь шла уже не о свержении саройского режима, а о срочной и неотложной помощи своим товарищам, попавшим под каток репрессий осмелевшей полиции, ставшим жертвами локаутов и избирательных увольнений, подвергавшимся погромам со стороны получивших полную свободу действий фашистских банд. Кампания солидарности, разумеется, проходила и на Острове, откуда только и могли саройские рабочие получить существенную помощь. Однако в ходе дискуссии по поводу сложившейся ситуации возникла масса неприятных вопросов как к руководству местной партии, так и к интернационалу. Немногочисленная ультралевая оппозиция Острова (в основном максимал-социалисты и анархисты) не замедлила этим воспользоваться. Но даже большинство активистов Партии понимало, что дежурными проклятиями в адрес оппортунистов здесь не ограничишься. Словом, вал критики по этому поводу был просто неизбежен.И вот теперь на одном из самых передовых предприятий страны, местном Тяжмаше (бывшая «Фабрика промышленных моторов Милона и Войса»), кажется, началось. От большого ума местный цеховой профком внес предложение отработать в пользу жертв локаута на одном из саройских машиностроительных заводов две смены. Однако по форме это выглядело похоже на предложение в духе «давайте ударным трудом исправим чужие ошибки». Разумеется, народ потребовал объяснений, и поскольку добиться их от секретаря не получилось, возникла идея вызвать самого главного по профсоюзам, кто находился в зоне доступа — ее, Далию.
Служебный электромобиль ехал по полупустым улицам вечернего города. Поздняя осень уже вступила в свои права, сумерки наступали рано, поэтому озорной детворы и неспешно прогуливающихся парочек на освещенных центральных проспектах и бульварах видно не было. «Ночь мы побеждать научились, а плохую погоду — пока еще нет» — подумала председатель, глядя задумчиво в окно. На Земле люди уже давно научились полностью контролировать климат в своих поселениях, причем без всяких куполов над городами и прочей примитивности. А на Острове так, похоже, еще не скоро будет. Тут, как говорил первый координатор земной миссии Али Гонсалес, нужна планетарная система климатических установок, нужен объединенный и взаимодействующий мир, без тэйкианских религиозных фанатиков и эггройских фашистов. Впрочем, чему-чему, а этому нас точно учить не надо, это мы усвоили задолго до первого контакта.
— И охота им на ночь глядя митинговать? — шофер по имени Альмо, молодой семейный парень, был явно недоволен экстренным вызовом.
— Это как раз очень хорошо, что охота, — отозвалась Далия. — Вот если бы рабочие в нашей стране только и делали, что признавались в любви правительству, если бы единственной реакцией на каждый чих вождей были аплодисменты — это было бы признаком смерти революции. А мы пока что живы, и еще многих переживем. Слушайте, — наконец, поняла она. — Давайте-ка вы высадите меня на заводе, а сами — домой. Чего вам тут зря сидеть? А я давно уже надземкой не ездила, хоть разомнусь немного...
Председатель никогда не позволяла себе начальственной фамильярности ни с подчиненными, ни с молодежью вообще. Базовые правила революционного этикета, выработанные в период, когда вчерашние подпольщики брали власть в свои руки: обращение на «ты» допустимо лишь к равным по статусу, но не к тем, кто находится у тебя в подчинении.
— Ну нет, не дождетесь! — шофер, на секунду оторвавшись от управления, сделал резкий отрицающий жест. — Вы вон в прошлую декаду славно так рассказывали про гордость рабочего класса. Так вот, мне моя гордость не позволяет вас оставить. А ну как до драки дело дойдет? Да и интересно же...
— Интересно на драку поглядеть? — Далия улыбнулась. — Тут я вас разочарую. Но если хотите — оставайтесь.
Забитый до отказа зал глухо гудел. Нет, на драку не похоже, хотя Далия еще помнила веселые времена разрешения идейных споров посредством кулаков. Впрочем, призванный к спокойствию, зал затих быстро. Хороший знак. Она вдохнула, мысленно проговорила еще раз ту самую первую фразу, которая должна была ниточкой вытянуть всю речь, и начала:
— Почему-то все произошедшее в Саройе в нашей оппозиционной прессе считается результатом произвола руководства. Сначала коммунистическая верхушка договаривается с боссами желтых о совместных действиях — за спинами всех. Затем случается стачка — тоже по произволу боссов, разумеется. Затем одни боссы предают других боссов, сговорившись с правительством, верно? В такой ситуации рабочий класс и в самом деле как бы ни при чем. И в таком случае предложения о помощи и солидарности выглядят совершенно абсурдно, верно?
— Передергиваете! — раздалось из зала.
— Да нет, практически дословно цитирую орган максимал-социалистов. Сегодняшний номер. Но шутки шутками, а мне кажется, с такой логикой далеко не уедешь. Никто не испытывает иллюзий по поводу продажных шкур из верхушки «желтых». Однако в тред-.юнионах состоят не только негодяи и прохвосты. Там же до сих пор находится основная часть политически незрелой рабочей массы, для которой старые организации стали давно уже частью традиции. Договоренности с профсоюзной бюрократией ни к чему, разумеется, никого не обязывают — что наши товарищи в Саройе ощутили на себе сполна. А вот контакты с низовыми организациями, в которых пока не видят особой разницы между «желтыми» и «фиолетовыми» и не понимают, отчего бы нам всем разом не объединиться — это куда серьезнее. И что сегодня видят эти рабочие, честные рабочие, хотя и не столь сознательные, как этого хотелось бы ультралевым? Они видят, что их предали. Предали те, кого они считали своими вождями. Это ведь не боссам надо будет смотреть в глаза своим союзникам в каждом заводском комитете и отвечать на неудобные вопросы. И втянувшихся в революционную борьбу рядовых членов тред-юнионов не так-то легко будет остановить. Раскол идет прямо сейчас. Многие низовые организации, возмущенные сложившейся ситуацией, готовы порвать со своим руководством. Куда они подадутся? Кого поддержат? Сильный революционный интернационал, который своих не бросает и готов выдержать самые суровые времена? Если так — это очень сильно зависит уже от нас.
С тех пор как наш Остров был спасен от жуткой войны, у нас есть определенный долг. Не перед землянами, разумеется — они про такое понятие как долг давно забыли, что в экономическом, что в моральном его значении. Перед собственными детьми. Теми, кому наше сегодняшнее осадное положение вовсе не покажется счастливым настоящим. Теми, кто достоин жить в большом свободном мире. Теми, кто будет чувствовать себя как дома везде, даже на противоположном конце галактики.
Наш мир сегодня на самом деле очень мал. Пожар у соседа или репрессии на соседнем континенте — разница лишь в расстояниях. А малая толика солидарности здесь, на острове, способна сдвинуть горы в другом полушарии. Это вы знаете. Поэтому и решение — за вами.
— Нас такому, товарищ председатель, учить не надо, — несколько даже обиженно произнесла устроившаяся на полу перед секретарским столом Нино. — Это мы как раз понимаем.
— А вы думали, я смогу дать вам некое высокое откровение, сакральную истину? — Далия улыбнулась. — Если этого не принесли даже посланцы Земли, то ждать откровений от заурядной бюрократки было бы совсем смешно. Однако есть вопросы, к ответу на которые я вполне приспособлена, — Далия понимала, что самое время круто менять тему разговора. — Женщина, третий ряд, в синем платке. Да, вы. Я же вижу, вы порываетесь что-то спросить, нет? Слушаю внимательно.
4. Интернационалисты
Два трупа местных милиционеров лежали практически посреди главного храмового зала. Они, похоже, решили, что с эггройцами все уже покончено, и это оказалось фатальной ошибкой. Серые Драконы никогда не отступают, не оставив пары сюрпризов неизбежно расслабляющимся после боя победителям, и никогда не сдаются в плен. Впрочем, это, скорее, их никто в плен не берет — декрет революционного саройского правительства, выпущенный полгода назад после серии взрывов в правительственных учреждениях столицы, лишал права на жизнь членов семи фашистских и правоконсервативных партий, а так же всех без различия званий военнослужащих эггройских «звериных» дивизий, участвующих в интервенции в Саройю. Пленных интернационалистов, впрочем, контрреволюционеры казнили куда более жестокими способами, чем тривиальный расстрел.
Трое бойцов из отделения Нино вместе с командиром засели в притворе храма, за массивной аркой, и совещались о том, как выкурить эггройцев из святилища.
— Не нравится мне здешняя архитектура, — Варго, в мирной жизни оператор плазморезки, а сейчас — пулеметчик, прислушивался к движению в противоположном конце здания. — Ну зачем нужны стены толщиной в три локтя? Когда война закончится — сносить надо все эти курильни в обязательном порядке...
— Зачем же сносить? — Джамал, стараясь не высовываться из-за массивной арки, изучал внутреннее убранство храма. — Приспособить под музей, киноклуб, или амбар, на худой конец...
— Кому нужен амбар с такими стенами? — Варго раздраженно отмахнулся. — Снести, чтобы и памяти не осталось!
— Ладно, делать-то чего будем, командир? — Тио, самая юная из бойцов, смотрела вопросительно на Нино. Вопросительно и доверчиво. Доверчиво и... ладно, отложим на потом такие размышления.
Вход в святилище был высотой всего в две трети человеческого роста, чтобы никто из входящих в обитель Единого не делал этого с прямой спиной и поднятой головой. Стена, отделяющая святилище от главного молельного зала, была такой же толщины, как и вызвавшие недовольство Варго внешние стены храма, так что вход в него представлял собой своеобразную нишу, в которой, забаррикадировавшись, эггройцы установили пулемет. Если бы удалось пробраться под прикрытие статуй святых в правом крыле храма — можно было бы легко попасть в мертвую зону пулемета, откуда достать их эггройцы уже никак не могли. Но для этого надо было пробежать шагов двадцать от входа, а он был как раз под прицелом пулеметчика. Нино представила, как тот внимательно и напряженно вглядывается в противоположный конец зала, как готовится продать свою жизнь подороже — и решение пришло.
— Джамал, у тебя ведь оставалось еще одно «солнышко», верно?
Землянин кивнул.
— Опять световые гранаты? — Варго не видел еще «солнышек» в действии, поэтому не понимал, что к световым гранатам они имеют такое же отношение, как тяжелые авиабомбы — к гранатам обычным.
— Сейчас увидишь, — сказала Нино. — Всем закрыть глазки ручками, будем играть в жмурки. Давай!
Джамал нажал кнопку на небольшом, размером с теннисный мяч, шаре, бросил его в зал, закрыл глаза, и стал отсчитывать секунды ритмом древнего земного поэта: «Светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и Солнца». Вспышка ударила по глазам даже сквозь плотно закрытые веки. А уж тому, кто вовремя не зажмурился, вполне могло показаться, что он очутился в эпицентре ядерного взрыва. Свет заполнял любую полость, бешено вырываясь из здания, слепя тех, кто неосторожно обратил свой взгляд к храму, вызывая шок и недоумение контрастом между бешеным потоком фотонов и полной беззвучностью этого явления.
Исчезла вспышка так же быстро, как гаснет молния, оставив после себя лишь прыгающие блики в глазах. Нино рванулась в тот же момент вперед, к статуям, в то время как Варго и Тио открыли ураганный огонь по ослепленному противнику. Укрывшись за постаментом статуи Эму Справедливого, она обернулась — и увидела Джамала, который совершенно спокойно, медленно смещаясь влево, тщательно целясь, короткими очередями стрелял по позиции пулеметчика.
— Уходи оттуда! — крикнула Нино в микрофон переговорного устройства. Пулеметчик, пусть и лишившийся надолго зрения, вполне мог полоснуть вслепую по входу. Однако даже она, похоже, недооценивала действие «солнышек».
— Все, я его снял, — раздался в ее правом ухе уверенный голос Джамала. — Да прекратите вы палить, голова уже гудит!
Ко входу в святилище подходили со всей осторожностью, пробираясь за статуями и держа позицию пулеметчика на прицеле. Впрочем, результат самого первичного осмотра не оставлял сомнений: эггроец был умерщвлен очень надежно. Без половины черепа даже эггройской военной элите выполнять боевые задачи будет трудновато. Оставалось лишь выяснить, есть ли кто внутри, в самом святилище.
Нино и Джамал метнули внутрь по гранате, после сдвоенного взрыва дали пару очередей наугад, и командир отделения, удовлетворившись этим, громко и отчетливо произнесла:
— Все, храм зачищен. Уходим!
Уже в притворе Нино вызвал командир взвода:
— Вы там живые? Что это полыхнуло так?
— Все нормально, только нам нужно еще время.
— Помощь нужна?
— Ни в коем случае!
— Ладно, как закончишь — быстрее к зданию администрации. Мы тут мэра в плен взяли, а местные его хотят на части разорвать. Народ собирается, кричат, требуют...
— Я сейчас же пошлю к вам Варго и Тио. Мы с землянином вдвоем управимся.
Стрельба где-то на окраине городка стихла как раз после того как Нино и Джамал остались вдвоем. И сразу же стало совершенно тихо. Нино даже затаила дыхание, словно опасаясь, что те, кто мог остаться в живых в святилище после взрыва двух гранат, смогут услышать ее вздох. Джамал вывел на глазной экран секундомер, засек время. Пятнадцать минут, не больше. Если через пятнадцать минут никто не появится — значит, живых попросту не осталось. Осторожность и хитрость эггройцев нельзя недооценивать, но и переоценивать — тоже. Первые столкновения с ними привели к значительным потерям среди интернационалистов, но и Серые Драконы были обескуражены способностью вчерашних гражданских не только успешно обороняться против элитных частей, но и наносить им чувствительные поражения. Списывать все на помощь инопланетян и безусловное техническое превосходство определенно не получалось. Всеобщее военное обучение со школы средней ступени давало свои плоды — жителей Острова, готовившихся с детства к войне с многократно превосходящим противником, к выживанию после ядерных ударов по своей территории, к партизанской войне после поражения (что само по себе было весьма непохоже на типичные военные учения «для галочки», с обязательной победой над условным противником) со всем не просто было деморализовать. После начала отправки подразделений интернационалистов на помощь саройскому революционному правительству военные комиссариаты Острова буквально захлебнулись в потоке добровольцев. Делать мировую революцию хотели все — от мальчишек из приморского города, похитивших из спортивного кружка ялик, чтобы переплыть пролив и биться с проклятыми империалистами (к счастью, береговая охрана свой хлеб ела не зря), до дряхлых ветеранов, заваливающих председателя Совета Координаторов письмами с обстоятельным перечислением боевых заслуг и столь же обстоятельным обоснованием того, почему местный военком, отбивающийся от заслуженных, хоть и несколько надоедливых пенсионеров — мало того что ни черта в военном деле не смыслящий кретин, так еще и вредитель. Словом, боевое безумие, охватившее Остров, продолжалось и по сей день, в чем каждый из интернационалистов мог убедиться, связавшись с родными...
На секундомере Джамала пошла четырнадцатая минута, когда, осторожно озираясь, из святилища вышли двое. Один был, похоже, ранен в ногу, спешно перетянутую чуть выше колена, и опирался, хромая, на плечо второго, у которого кровь залила всю левую половину лица. В этот момент они, оглушенные и израненные, совсем не были похожи на тех выродков и палачей, для которых веселым развлечением является фотографирование на фоне сожженных заживо людей. Тем не менее, рука Нино не дрогнула. А Джамал, похоже, и не умел промахиваться — его глазные экраны этого не позволяли. Оба эггройца упали рядом с трупами саройских милиционеров.
— Кажется, все, — Нино и теперь не была до конца уверена в том, что в храме никого не осталось.
Они вышли из храмового двора как раз в тот момент, когда из-за угла вывернул броневик саройской милиции — весь разукрашенный лозунгами и партийными эмблемами. Нино остановила его, рассказала об оставшихся внутри телах товарищей, и предупредила, что при осмотре святилища надо быть осторожными. Милиционеры сначала откровенно пялились на Джамала (даже внешность островитян для жителей саройской глубинки была необычной, чего уж говорить о землянах, которых они видели разве что в дурацких боевиках про инопланетное вторжение). Наконец, опомнились, спросили, сколько внутри трупов, и приготовили пару пластиковых мешков для своих. Эггройцев потом, скорее всего, просто свалят в общую яму и присыплют сверху известью.
Операция по захвату городка завершилась с блестящим результатом — внезапный рейд батальона интернационалистов при поддержке рабочей милиции с побережья полностью деморализовал войска фашистов, а эггройцев здесь было не больше полуроты, так что, несмотря на отчаянное сопротивление, они были уничтожены. На скорую контратаку никто не рассчитывал — под общим наступлением революционных сил фронт фашистов стремительно разваливался. Однако закреплялись в городе до прибытия основных сил по всем правилам, и коммуникаторы были розданы только поздним вечером. Взвод Нино расположился в храмовом дворе, а батальонная канцелярия — в здании администрации, так что взводному пришлось ехать туда уже по темноте. Когда грузовик прибыл обратно, коммуникаторы стали раздавать прямо из кузова — всем не терпелось связаться с родными.
— Тише будьте! — взводный, он же — бригадир сварщиков с монтажного участка (в быту и по службе просто — дядя Бручо), достал журнал учета выдачи средств связи. — Все по порядку, в очередь. Харпо!
— Йоу, босс!
— Ставь свою корявку, шут гороховый, и двигай отсюда, чтоб я тебя до утра не видел! Тио!
— Здесь!
— Мамке с папкой привет передавай, как всегда. Маго!
Неловкое молчание было ответом. Дядя Бручо скрипнул зубами, резко, так что едва не порвалась бумага, перечеркнул в списке фамилию погибшего сегодня бойца.
— Бляха-муха, отделенные, мне кто-нибудь может эти хреновы журналы в нормальный вид привести? Список не по алфавиту, не по подразделениям, а хрен знает как упорядочен.
Нино подумала, что сами по себе эти журналы, ведущиеся по старинке, разлинованные вручную, очень плохо сочетаются в одном времени и пространстве с новейшими коммуникаторами, позволяющими по закрытой системе связи дозвониться до родных на другом континенте. Что поделаешь, таких несуразиц в мире хватало, благодаря землянам, но и в силу общей неравномерности развития. И здесь, в Саройе, наступление революционных сил на позиции фашистов координировалось буквально на уровне взводов с помощью спутников-невидимок, каких не было ни у одной самой развитой капиталистической страны, а в бой местные милиционеры шли с винтовками старше их самих. Новейшие средства связи сочетались зачастую с использованием гужевого транспорта. А уж привить батальонной канцелярии простейшие навыки электронного документооборота оказалось сложнее, чем выбить эггройский десант из Восточной Цитадели — люди не всегда успевали адаптироваться к стремительной компьютерной революции.
Бойцы, получившие коммуникаторы и не занятые в нарядах, расходились, чтобы в тишине и спокойствии связаться с родными — полученной передышкой следовало воспользоваться сполна. Сомнительная в каком-то отношении идея — «здравствуй, милая жена, у нас сегодня во взводе убили троих, в том числе и нашу соседку, ты уж снеси ее сироткам чего-нибудь вкусненького, а у меня все хорошо, правда, едва не оторвало осколком голову, но этого не было, значит, неправда, а завтра у нас масштабное наступление, так что не пугайся, если я в условленное время не позвоню — может, меня не убьют, а просто покалечат, фабричным нашим привет, остаюсь твой верный и любящий муж». Впрочем, разве мучиться в неизвестности по старинке, в ожидании письма, вместо которого в любой момент может прийти похоронка, лучше?
— Нино! — дядя Бручо раздраженно повторил имя задумавшейся отделенной. — Пескоструем уши чистила, что ли?
— На кой черт он мне сдался? — Нино вздохнула, но расписалась в положенном месте.
— Новости посмотришь, — назидательно ответил взводный. — Политинформацию почитаешь. Мало ли для чего такой замечательный электронный агрегат можно использовать? Так, кто тут следующий? Подсветить уже нормально не можете?
Единственными, кто в этот вечер не держал связь с родиной, были Нино и Джамал. Землянин, попавший в Саройю вместе с гуманитарной миссией, сначала не планировал воевать — работы и без этого хватало. Однако полгода назад машина с ним, тремя островитянами-врачами и местным водителем, попала в бандитскую засаду. Иссеченного осколками, с шестнадцатью пулями в теле, Джамала через полтора часа доставили в столичную клинику. Больше не выжил никто. А землянин, на жизнь которого никто из местных врачей не поставил бы и гроша, восстановился практически полностью за десять дней. Чудесная регенерация привела саройцев, не сталкивавшихся с особенностями земного организма, в полный восторг, и врачи уже всерьез собирались, в нарушение собственной этики, немножко порезать больного, дабы пронаблюдать невероятное явление еще раз, однако Джамал сбежал из больницы, нашел сводный батальон рабочих Тяжмаша, в котором у него было множество знакомых, и попросил записать его в ряды интернационалистов. Командование пришло от этого факта междумировой солидарности в некоторую растерянность, однако переговоры с земной миссией в Саройе показали как упертость добровольца с далекой планеты, так и полное бессилие земного «начальства» там, где речь заходила о личном выборе. В итоге Джамал оказался в подчинении у Нино, которая такому пополнению была совсем не рада — черт знает, какие этические заморочки на тему проделывания дыр в себе подобных могли быть у людей, почти два века не знающих войн, да и о государстве давно забывших? Однако в первом же бою Джамал показал себя не только отличным стрелком...
Самой же Нино звонить сегодня было не то что некому, а, скорее, некуда. Отбор в сводный заводской батальон проходил помимо окружных военных комиссариатов, однако это не делало его условия менее строгими — брали только образцовых бойцов. Анфи, на правах учительницы приписанной к заводской коммуне школы, попробовала туда пробиться, но столкнулась с жесточайшей дискриминацией со стороны рабочих. А Нино взяли. Тогда они впервые в жизни серьезно разругались — под конец Анфи начала кричать какую-то несуразицу про то, что она на весь район чуть ли не единственная милиционерка с реальным боевым опытом — даже деликатные соседи невольно стали прислушиваться. В конце концов, обоюдными усилиями им удалось принудить друг друга к миру, но в привычных ласках чувствовалась такая напряженность и натужность, что Нино почуяла неладное. Однако до самого ее отбытия Анфи старалась вести себя как прежде, так что понять, что же она замыслила, не представлялось никакой возможности, а к допросам с пристрастием любимая давно уже привыкла. Первые сеансы связи из Саройи почти убедили Нино, что у Анфи все нормально — насколько может быть «нормальным» положение супруги бойца рабочего батальона, в первом же бою потерявшего четверть личного состава. Однако во время очередного затишья ее неожиданно вызвали в штаб бригады, где взяли подписку о неразглашении того, что так и не было произнесено вслух. Нино поняла: ее любимая теперь тоже сражается на фронте, только не на саройском, а на том, что пафосно зовется «невидимым». Скорее всего, в структурах подпольной компартии Эггро. В Эггро, где с коммунистов живьем сдирают кожу. Где в охранке током и раскаленной решеткой пытают каждого, кто просто попадет в поле зрения органов безопасности. Где учат в опасной ситуации добивать раненого товарища без колебаний, и подпольщики приучаются носить по меньшей мере две капсулы с ядом: одну в воротнике, а вторую, для подстраховки, в более потаенном месте, если уж тебя успели схватить и обездвижить...
Словом, звонить воспитаннице провинциального детдома временно стало некуда. Да, именно временно. Потому что Нино верила — все будет хорошо, революционный пожар охватит и Эггро, он охватит весь мир, и они с Анфи встретятся на развалинах Имперского Дворца, и будут снова взахлеб целоваться, усталые, прекрасные и вооруженные, и напишут свои имена на закопченной и облупившейся от пожара стене, а дальше мир станет нестерпимо светлым и прекрасным, и их маленькому счастью, крепко впаянному во всеобщее счастье человечества, не будет конца и предела. Так будет. Иначе лучше уж сразу подставить грудь под пули контрреволюционеров.
Они с Джамалом сидели снова в притворе храма, на том самом месте, где сегодня утром размышляли о том, как уничтожить эггройского пулеметчика. Летняя ночь вступила в свои права, и взошедшая Средняя Спутница хорошо освещала двор, где взвод, уткнувшись в экраны коммуникаторов, негромко переговаривался со своими семьями. На Острове сейчас как раз разгар рабочего дня, но звонок от сражающихся в Саройе бойцов служит самой веской причиной для перерыва. Даже если бы на этот счет не было принято специальное постановление, вряд ли у самого строгого начальства хватило бы совести это оспорить.
— Слушай, — Нино, наконец, заговорила. — Я так и не поняла, почему ты с нами. То есть это же нерационально, на самом деле. Ну, с вашей точки зрения. Что ты как рядовой боец можешь изменить?
— Мы с вами уже тридцать лет контактируем, — улыбнулся Джамал. Целое поколение островитян выросло, не зная ни капитализма, ни вопроса «одиноки ли мы во Вселенной?». А вы все еще считаете нас чем-то вроде роботов, стерильно рациональных и тошнотворно возвышенных.
— Не роботы? А тот компьютер, что у тебя в мозгу? А снайперская стрельба благодаря глазным экранам? А подключение к Сети без всяких устройств, из любой точки планеты? А регенерация?
— Во-первых, все-таки не в мозгу. Во-вторых, принципиально эти наши компьютеры не отличаются от тех, что используете вы. Разве что интегрированы в тело, но это больше для удобства, нежели ради какой-то глубокой сакральной функции. Мы люди, Нино. И ты это хорошо знаешь, просто дразнишься от нечего делать.
— Угу, а кто первый уходит от темы разговора? — деланно нахмурилась Нино.
— Хорошо, сейчас сформулирую.
Джамал подождал минуты три, затем начал:
— Знаешь, пару раз я серьезно говорил с твоей Анфи. И она однажды выдала замечательный афоризм о фантомных болях. Неначавшаяся война — словно фантомная боль. Пусть Остров был спасен от уничтожения, но эта боль будет преследовать вас, поколение за поколением, пока не наступит всеобщее освобождение. Идеализм, конечно, и перенос персональных впечатлений на общественные отношения. Однако, у нас, землян, своих фантомных болей тоже хватает. Наша история очень трагична. Трагична слишком большим множеством падений, перерождений и вырождений освободительного движения. Трагична полным крахом первых попыток создания коммунистического общества.
Трагична небывалым отчаянием, сочетавшимся с полной апатией после чудовищных поражений. Знаешь ли ты, что такое «конец истории»? Звучит мерзко, не правда ли? И страшно. Совсем как «конец света». А у нас его провозглашали громогласно и с радостью лживые прислужники капитала. И они имели на то основания — наша история и в самом деле могла на них закончиться, история человечества как такового, а не определенной цивилизации.
Мы все же сумели преодолеть этот тупик. Но полвека великого общественного упадка оставили в нашей культуре множество шрамов. Тени прошлого заставляли оглядываться как первых коммунаров, так и их детей и внуков. Изучая историю в школе, просматривая стереофильмы о прошлом, читая книги, мы все с самого детства становились пассивными участниками трагедии. Парижская коммуна будет утоплена в крови, Советская Венгрия падет под ударами интервентов, Сандино, генерал свободных людей, будет предательски убит, а Че Гевара, больной и израненный, попадет в плен и будет расстрелян. Временное торжество революции обращалось контрреволюционным переворотом, предательством тех, кто клялся в верности рабочему классу. Так было слишком много раз, и мы бессильны были что-либо изменить. Диалектика учила нас тому, почему все происходило так, а не иначе, но не давала удовлетворения.
С такими чувствами мы и запускали первые корабли к звездам. Первая Межзвездная, она же экспедиция Гонсалеса, вовсе не предполагала вступления в прямой контакт, даже в случае обнаружения достаточно развитой для него разумной жизни. Это была всего лишь разведка. Но увиденное здесь так напоминало нашу собственную историю, что не вмешаться было нельзя. И мы вмешались. Потому что всегда и везде, в каждую эпоху и в каждом уголке галактики, с энтропией сражается великая армия. От первого раба, разбившего свои цепи и освободившего товарища, чтобы вместе сражаться за свободу, до сверхцивилизаций, обладающих способностью гасить и зажигать звезды, проходит наш фронт. В атаку за наше дело идет и рискующий жизнью подпольщик, проносящий на завод листовки с призывом к борьбе, и врач-подвижник, испытывающий на себе вакцину, которая спасет миллионы людей. Наша победа отражается и в торжествующей улыбке первого космонавта, и в предсмертной песне защитников последней баррикады Парижа. Все мы — живые и мертвые — продолжаем служить одному делу. Это есть рациональность высшего порядка. И если у истории нет прямых и гладких путей — значит, мое место здесь, рядом с вами.
Джамал говорил спокойно, даже чуть приглушенно, но Нино отчего-то вспомнила, глядя на него, первых утопических социалистов. Исступленная религиозность, аскетизм, готовность к самопожертвованию — и риторика. «Когда мир лишь сошел с губ Единого святым Его словом — были люди, животные и растения, но не было раба и господина, бедняка и богача, слабого и сильного» — так, кажется, начиналась «Правда для бедных»? Что ж, не зря свои межзвездные корабли земляне называют в честь исторически обреченных но оттого вызывающих еще большее уважение гениальных борцов и провидцев седой древности — «Томас Мор», «Кампанелла», «Джерард Уинстенли»...
— Слушайте, чего вы тут спрятались? — Варго и в мирной жизни не отличался деликатностью, а уж на фронте и вовсе отличался непостижимым талантом влезать в каждую паузу в разговоре. — Политинформацию читаете?
— А в Тэйки, между прочим, наши вошли в единый фронт с местными левыми националистами. Против религиозных фанатиков и фашистов, — Тио вошла вслед за Варго, настроение у обоих после беседы с домом было определенно приподнятое.
— Ни черта хорошего из этого не выйдет, — тоном знатока прокомментировал Варго. — Надо как здесь, давить всех этих буржуев да мелкобуржуев, жать к земле, чтоб аж пищали от страха...
— Ну, нашелся эксперт в мировой революции, — Тио обернулась к Джамалу. — Слушай, а у вас что по этому поводу пишут?
У землян была своя Сеть, к которой, в принципе, можно было подключиться и с той техникой, что находилась в распоряжении жителей Острова, но навигация в ней была крайне неудобной, не говоря уже о языковом барьере. А новости в ней появлялись куда более оперативно даже, чем в единой островной сети. А с учетом того, что «коммуникатор», находившийся в голове Джамала, нельзя было изъять и положить в несгораемый шкаф в целях безопасности, он всегда был источником самой свежей информации, особенно по земным делам.
— Сейчас гляну, — Джамал прикрыл глаза, сделал пару незаметных постороннему глазу движений пальцами правой руки, начал читать... и от волнения даже едва не прервал соединение:
— Слушайте, этого еще в новостях нет... И даже на Земле пока не знают... Но поступило сообщение от звездолета «Гракх Бабеф». В районе исследования они нашли планету с разумной жизнью гуманоидного типа. Впервые после вас.
— Что? Когда? — не поверила Нино.
— А ведь там и наши ученые есть! — обрадовалась Тио.
— Угу, без наших биологов земляне точно не справились бы, — саркастично заметил Варго. — Точно, пока островитян с собой не брали — никого и не находили. А кого там наши могли найти? Опять, наверное, каких-нибудь буржуев или фашистов — какая уж без них разумная жизнь?
— Перестань, — раздраженно перебила его Тио. — А в самом деле, насколько они там развиты?
— Ну, буржуев и фашистов пока еще там не наблюдается, — Джамал загадочно улыбнулся. — Но в будущем наверняка появятся...
— А, феодализм, значит, — разочарованно протянула Тио.
— … Где-то через сто тысяч лет, — закончил предложение Джамал.
Бойцы сразу притихли. Как-то никто из них не задумывался, что разумная жизнь может быть и такой — примитивной и едва вышедшей из колыбели природы. В конце концов, ничего удивительного вроде бы не было в том, что в огромной вселенной будет такая неравномерность развития. Однако масштабы все равно впечатляли этих людей, пусть и научившихся мыслить в государственных и практически планетарных категориях, но остававшихся все же простыми заводскими рабочими. А теперь было понятно — ответственность за судьбу новорожденного человечества ляжет не только на плечи землян, но и будет разделена всеми ими. Ведь мы одна армия, всевременная и всепространственная, верно?
Нино вспомнила свою любимую, что рискует сейчас жизнью в другой стране, вспомнила свою маленькую мечту об объятиях на руинах старого мира. Но и сейчас эта мечта не казалась ей чем-то жалким и ничтожным. И это значило, что у нее, у них всех, достанет сил и для помощи первобытным братьям по разуму. Для помощи в развитии всей молодой (несколько миллиардов лет — это разве возраст?) Галактике, которую на Земле звали Млечным Путем.
— Ничего, — Нино привстала, чтобы размять затекшие ноги. — Чтобы дождаться буржуев и фашистов для хорошей драки, сто тысяч лет, я считаю, можно подождать. Согласись, землянин, революцию делать гораздо интереснее, чем о ней читать...
Под взглядами своих пораженных бойцов Нино вышла на улицу, навстречу свету Средней Спутницы.
Навстречу будущему.
Навстречу своей борьбе.
Навстречу своему счастью.
Юлий Михайлов Полтора века спустя
— Друзья! — обычно спокойный Максим был сильно взволнован. — Сегодня нам, кружку сотрудников нашего НПЗ удалось сделать то, о чем мечтали еще наши родители с того момента, когда были приняты законы о «защите-черт их дери-правообладателей» и с приватизации общественного достояния «ОАКЭНГ-Безопасностью». Первый текст тех людей, которых по телевидению и в разрешенном секторе Сети называют «разрушителями первой империи» и «подлыми цареубийцами». А главное, нам наконец удалось установить контакт (правда, пока односторонний) с Южным Конусом.
— Но как? — изумление соратников Максима было таким, будто он захватил в заложники самого регента империи или президента Объединенной акционерной компании электричества, нефти и газа.
— Как вы знаете, когда пару лет назад дела в экономике у наших упырей пошли совсем фигово, регенту пришлось возобновить контакты с Южным Конусом, который до того так долго обвиняли во всех наших бедах, и даже посольствами обменяться.
Общаться с населением дипломатам, конечно, не дают, копирайт-законам на нашей территории обязаны следовать даже они, но способ передать весточку нашелся. Помните Мишу с мусороперерабатывающего?
— Да.
— К ним отправляют на переработку мусор из посольства Южного Конуса, после того, как имперская охрана убеждается, что там нет ничего подозрительного. Охранка, конечно, роет, но у Миши получилось рыть лучше. Как только он узнал, что мусор из Марьинского (как раз в том районе, где посольство) отдела имперской охраны привозят к ним, он проверял всё. Ну, и в куртке, заляпанной какой-то тухлятиной (побрезговал господин капитан, или кто он там, распороть), он нашел под подкладкой …
— Неужели бумагу или даже радиоприемник с нелицензированными частотами? — перебил кто-то из нетерпеливых слушателей.
— Нет, это нашли бы на рентгене. Посольские осторожнее — всего лишь следы молока. Миша этот кусок ткани под свою подкладку зашил, да и вышел спокойно с завода в семь часов. Дома долго соображал, как прочитать, пока не догадался утюгом прогладить — и буквы проступили.
— За текст из собственности «ОАКЭНГ-Безопасности», да еще и на механическом носителе, может сильно не поздоровиться.
— Ну разумеется — теперь же копирайт-полиция чуть не каждый день по квартирам рыщет. И в тот вечер к нему явились, да память помогла — выучил всего за минут за сорок текст, замочил ту тряпку, а через пять минут полицаи из копирайт-отдела тут как тут. Будь у него память хуже, не было бы у нас текста, а Миша лет на семь отправился бы в тайгу.
— Ты-то тоже наизусть заучил?
— Ну разумеется, дураков такое записывать нет. Слушайте:
Друг (как сказали бы в твоей стране в ее лучшие времена, товарищ)! — последнее слово, явно новое для него, Максим произнес, замедлившись. — Если ты смог прочитать это, передай то, что прочитаешь, своим друзьям и жди продолжения.
Мы знаем, что и у вас есть рабочие кружки, и хотим рассказать об идеях, которые могут привести вас к победе, как они привели к победе борцов за лучшее будущее Южного Конуса. Мы знаем, что не только все работы Маркса и Ленина — фамилии Максим произнес, снова задумавшись — но и все тексты, где они упоминались, были уничтожены или искажены «ОАКЭНГ-Безопасностью», но, конечно, о них мы вам тоже расскажем. Сегодня же мы дадим вам изучить текст Сталина. Если тебе больше сорока («Увы, это не о нас с Мишей!» — вздохнул Максим) то ты о нем слышал, но исключительно грязное вранье.
Еще тридцать лет назад он был одним из немногих исторических деятелей, о котором в империи допускались прямо противоположные мнения. Большинство СМИ называли его «вторым тираном окаянных дней» стараясь не упоминать его именем, как уже не упоминали запрещенное имя Ленина, но легальному «Братству Кургиняна» разрешили утверждать, что он был первым регентом восстановленной империи, и оказывать ему такие же почести, какие официоз оказывал Ельцину и Путину.
Разумеется, вранье про «тирана» и «восстановителя империи» было одинаково беспардонным. Однако среди членов «братства» оказался один достаточно умным, чтобы поймать «святых отцов братства» и официоз на противоречиях и составить в общем и целом верную картину вашей истории вековой и полуторавековой давности. Когда он сбежал из «братства» и стал делиться своими открытиями с новыми соседями, его зарезали в подворотне — то ли полицаи, то ли охранка, то ли ОАКЭНГовские головорезы — ну а Имперская православная церковь, которая в «братстве» стала видеть конкурентов, воспользовалась случаем, чтобы надавить через охранку и навязать «братству» унию (те не слишком сопротивлялись — «святых отцов братства» сделали обычными попами, и всё). После этого и с именем Сталина поступили по старой методе — все права на упоминания передали «ОАКЭНГ-Безопасности».
Поскольку же он был одним из передовых деятелей вашего народа в момент его величайших революционных («Революция, как в сноске к записке посольские объяснили, это когда народ свергает власть своих врагов, еще одно запретное слово», — пояснил Максим) достижений и хорошим популяризатором революционной теории, то мы призываем тебя выучить и пересказать товарищам его статью, которая была написана полтора века назад, но до сих пор полностью актуальна в отношении вашей «Объединенной мирной оппозиции». Вот она:
«В средних числах сентября состоялся съезд «земских и городских деятелей». На этом съезде была основана новая «партия» с Центральным комитетом во главе и с местными органами в различных городах. Съезд принял «программу», определил «тактику» и выработал специальное воззвание, с которым эта только что вылупившаяся «партия» должна обратиться к народу. Словом, «земские и городские деятели» основали свою собственную «партию». Кто такие эти «деятели», как они именуются? Либеральные буржуа…»
Лицо номера: Чайна Мьевиль
Х.М. Верфт Человек, который был Китаем
Кокни (англ. cockney) — пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженца Лондона из средних и низших слоев населения; один из самых известных типов лондонского просторечия, на котором говорят представители низших социальных слоёв населения Лондона.
В современной британской литературе писатель-фантаст Чайна Мьевиль, наверное, запомнится в первую очередь тем, как искусно он творил совершенно необыкновенные, выходящие за рамки как канона твердой НФ, так и канонов фэнтези, миры, а также необычным языком своих книг. Во вторую очередь — тем, что в его необыкновенных мирах вспыхивали совершенно реальные классовые, национальные и даже межпланетные конфликты, а персонажи вели себя так, как вполне могли бы повести себя обычные люди. Парадоксальный сплав самых странных фантастических элементов фэнтези и научной фантастики с социальным реализмом, а порой и гиперреализмом, отличает книги Мьевиля от множества однообразных историй про суперменов на космических кораблях и классических отрядов эльф-гном-маг. Не похожи эти книги и на постапокалиптические похождения выживальщиков, набившие оскомину байки про попаданцев в прошлое с целью спасти императора, убить Гитлера или стать советником Сталина, многотомные мрачные страшилки о вторжениях технически превосходящих Землю пришельцев…
Необычным от рождения стать на самом деле не так уж сложно: достаточно получить странное имя. Родители-хиппи назвали ребенка «Чайна», так как слово показалось им красивым. А еще на рифмованном сленге кокни «чайна» означает «приятель». Слово mate рифмуется с China plate (фарфоровое блюдце), потом вторая часть опускается по традиции сленга. My old china — мой старый друг. Гораздо позднее писатель-фантаст Чайна Мьевиль скажет, что благодарен родителям за это имя — по крайней мере, они не назвали его Баньяном.
Если бы я хотел проиллюстрировать тезис «бытие определяет сознание» живым примером, и взять для этого писателя-фантаста, Мьевиль подошел бы как нельзя лучше. Будучи выходцем из небогатой семьи, детство которого прошло в рабочем районе, Мьевиль с малых лет увидел Лондон так, как его видят низы: гигантский промышленный город-спрут, бюрократический монстр, между массивными опорами — как реальными, так и неосязаемыми — хаотично снуют люди, устраивая свою жизнь. Как Мьевиль говорил позднее, Лондон стал его частью точно так же, как человек стал частью города. Этот образ капиталистического мегаполиса займет в творчестве автора если не центральное, то близкое к центральному место. Города — опасные, коварные лабиринты, где самые уродливые язвы общества вылезают на всеобщее обозрение. Но вместе с тем город — нечто живое, наделенное своей красотой. Нечто, что еще только предстоит познать. Мьевиль не призывает уничтожить Город: бездумную агрессию в его книгах в основном проявляют отрицательные персонажи или просто глупцы. Чтобы изменить что-то к лучшему, надо познать это, и именно познание Города предлагает нам автор.
В «Крысином короле» автор изобразил свой родной Лондон, в котором герои прощаются с темным прошлым. Затем — «Вокзал», который стал основой трилогии о Нью-Кробюзоне, гигантском городе-государстве, в котором господствуют промышленность и магия, а также викторианские порядки, неизменные спутники стимпанка. Магия лишь метафора — она, как и все остальное, есть часть системы общественного производства. Промышленная магия Мьевиля, подчиняющаяся правилам, напоминает науку, которую могучий и многоликий капитал тоже ставит себе на службу. В облике Нью-Кробюзона проступает уже не какое-то конкретное место, это собирательный образ промышленного города. Трубы, бесконечно разрастающиеся трущобы, громады зданий, лепящихся друг на друга, подпольщики и профсоюзы… Автор остается урбанистом до конца: «Амальгама», «Нон Лон Дон», «Город и город», «Кракен» и «Посольский город» все тоже повествуют о Городе, несмотря на резкие жанровые различия. Мьевиль то и дело возвращается к Лондону, чтобы показать его с новой стороны, но может изобразить и город в ином мире, как в «Посольском городе», чтобы рассказать историю контакта, чем-то неуловимо похожую на географические открытия нашего с вами прошлого.
Миры Мьевиля — кривое зеркало реального мира. Создать убедительную и реалистичную фантастическую вселенную даже в рамках одной отдельной книги автору помогает мастерское владение языком. В отличие от стерильных копий мира Толкина с эльфами, гномами и прочими персонажами, которые всегда учтивы и на страницах книги обычно даже в туалет-то не ходят, у Мьевиля место, время и личность говорящего всегда серьезно влияет на стиль и характер речи. От книги к книге автор растет: даже простенькие сюжетные ходы кажутся убедительными, а героям книг хочется сопереживать буквально из-за пары удачных фраз. Возможно, ключ кроется в умении Мьевиля передать переживания персонажа через действие: не раз и не два я замечал, как резко иногда расходились слова и мысли героя с поступками, когда доходило до дела. Совсем как живые люди, персонажи Мьевиля могут упасть или вырасти в глазах читателя буквально за одну страницу.
Описания, несмотря на лингвистические изящества, шутки, игру слов и прочие приятные для читателя вещи, всегда точны. Поэтому Город Мьевиля в каждой книге столь притягателен. Кажется, что видишь его, находясь на улицах вместе с персонажами или рассказчиком, а когда книга заканчивается, ощущения напоминают выход из кинозала после действительно хорошего фантастического фильма. Это как раз тот случай, когда можно сказать «сходит со страниц».
Язык книг Мьевиля невероятно богат: в романах всегда присутствует большое количество интуитивно понятных неологизмов и имен собственных — этим язык недвусмысленно указывает на свою принадлежность к фантастическому миру, где в данный момент разворачивается действие.
Если написать о сюжетах книг Мьевиля подробно, есть риск испортить впечатление от знакомства для читателя. Особенно это касается последних романов: «Посольский город» (Embassytown) и «Рельсоморье» (Railsea). Перевод этих книг наверняка будет уступать оригиналу: обилие говорящих имен, неологизмы, имеющие смысл лишь в германских языках, анаграммы, без которых потеряется добрая часть атмосферы. И все-таки их можно и нужно перевести. «Посольский город» не раз и не два заставит читателя задуматься о политике, хотя главный персонаж изначально аполитичен. «Рельсоморье» порадует не только головокружительными приключениями, но и меткими наблюдениями автора, которые тонкой нитью связывают вымышленный мир с реальностью. Теперь эта связь стала чуть сложнее, чем в книгах Нью-Кробюзонского цикла, да и сами миры усложняются. Даже четырехуровневый и географически неоднородный, не изученный до конца мир Рельсоморья покажется простым в сравнении с целой вселенной из «Посольского города», где есть большая политика, есть политика местная и есть политика пришельцев, которых автору удалось изобразить по-настоящему чужими человеку.
Мьевиль многократно заявлял, что его книги — не пропагандистские листовки, что он никогда не пишет в целях пропаганды, а просто, будучи марксистом, так видит мир. Но без марксистского видения едва ли его книги получались бы столь удачными. Из множества миров с концепцией промышленной магии именно мир Мьевиля кажется наиболее убедительным, живым. Нерушимая внутренняя логика любой созданной вселенной позволяет любым выдумкам — даже самым безумным — быть принятыми и воспринятыми читателем.
Ни одна из его книг не обходит стороной вопросы о классовом строении общества, противоречиях между отдельными индивидами и различными группами, организациями, правительствами, корпорациями. Левые идеи в книгах Мьевиля — это не нарочитая проповедь, а неотъемлемая часть изображенной вселенной. Эти идеи вырастают из реалий, с которыми приходится сталкиваться обитателям фантастических миров, они рвутся со страницы на страницу в мире книги, стремясь изменить его. И опять здесь связаны сознание и бытие: Мьевиль, будучи членом революционной троцкистской партии в Великобритании, пытался и сам изменить окружающий его мир. Правда, как и отчаянным одиночкам, столкнувшимся с махиной Нью-Кробюзонского правительства в его книгах, автору пришлось пройти непростой путь. В этом году Мьевиль покинул Социалистическую рабочую партию из-за поведения ее руководства, пытавшегося заставить замолчать нескольких жертв изнасилования, так как речь шла о «достоинстве» замешанного в преступлении партийного босса.
И если вам вдруг покажется, что речь в прочитанной книге шла не только о каком-то чужом мире: Бас-Лаге, Ариеке, Рельсоморье, — но и о той реальности, которую вы видите сейчас за окном, подумайте об этом хорошенько. Ведь и нашему миру не помешают буйные бродяги.
Чайна Мьевиль Марксизм и фантастика1
От редакции: Данная статья выдающегося британского фантаста представляет собой редакторское введение к сборнику материалов о соотношении фантастики и марксизма, опубликованных в журнале Historical Materialism в 2002 году, однако до сих пор представляет интерес и для русскоязычного читателя. Не все в представленном материале вызывает наше согласие: скажем, в критике Ленина за «одностороннее представление» о роли мечты и фантазии автор определенно ломится в открытую дверь: одобрительное цитирование Лениным Писарева относилось исключительно к вопросам практическим, а не культурно-эстетическим, в чем каждый может убедиться, открыв шестой том полного собрания сочинений Ленина на странице 172. Тем более что сам Мьевиль четко озвучивает важную и крайне верную мысль: многие фантастические произведения более «реалистичны», чем большинство убогих поделок в жанре бытового реализма — именно за счет того круга важных социальных проблем, который они поднимают, и в последнем счете именно социальное содержание, а не форма, определяет ценность любого произведения искусства.
Кому есть дело до фантастики?
У журнала «Исторический материализм» есть традиция симпозиумов: в специальных выпусках и в ходе текущей полемики мы рассмотрели множество тем: политическая организация, Восточная Азия, политэкономия по Роберту Бреннеру и, совсем недавно, «Империя» Хардта и Негри. Этот выпуск, однако, несколько отличается от предыдущих тем, что выбранная тема может быть не совсем понятна читательской аудитории журнала, который занимается «исследованием критической марксистской теории». Какое дело марксистам до фантастики и фантастического?
Подбирая материалы для выпуска, мы не устанавливали строгих критериев отбора. Термины «фантазия» и «фантастика» многозначны: тут и сюрреализм, и народный фольклор, и толкования сновидений, и сексуальные и бытовые фантазии, утопизм и анализ литературы в этих жанрах. Нам очень скоро указали, что фантастические мотивы давно уже стали частью некоторых направлений марксизма. От Франкфуртской школы, Вальтера Беньямина, Кафки и Диснея до Эрнста Блоха, таких сюрреалистов от троцкизма, как Бретон и Пьер Невилль, и лозунгового творчества ситуационистов, пытавшихся превратить фантазии и мечты в орудия классовой борьбы. В то же время выбор фантастического в качестве темы позволил исследовать области, которым марксисты обычно уделяют меньше внимания. Например, это фантастика как литературный жанр — данная тема очень заинтересовала сразу нескольких авторов этого сборника.
Хотя в марксистском движении есть направления, изучающие фантастику, некоторым марксистам она не по душе. Во время сбора материалов для публикации мы получили по электронной почте цитату из Энгельса об «оппортунистах… создающих литературу о литературе», которых сравнивали с более правильной позицией тех, «кто желает писать о других книгах ... только в случае, если их содержание того стоит». Наш корреспондент уверенно поместил «Исторический материализм» в лагерь оппортунистов: «Марксистское в этой конференции только то, что в вашем обращении термины «марксистский» и «марксизм» щедро разбросаны среди понятий, целиком заимствованных у господствующей идеологии».
На эти обвинения можно возразить, по крайней мере, парой аргументов. «Исторический материализм» — междисциплинарный журнал, специализирующийся на вопросах не только политики, философии и экономики, но и культуры и эстетики. Даже быстро посмотрев на популярные фильмы, книги, телесериалы, комиксы, видеоигры и т.д., можно увидеть, в какой степени фантастическое стало частью общей культуры. Необычайный успех таких фильмов, как «Звездные войны» и «Властелин колец», и таких книг, как «Гарри Поттер» Роулинг и «Темные начала» Пулмана, подчеркивает общественный интерес к фантастике. Хотя бы ради уяснения причин этого явления, а также освоения области культуры, явно пользующейся популярностью, данный феномен стоит исследовать. Мы утверждаем, однако, что есть и другие причины.
Среди них — определенная элитарность левых марксистских кругов, которые с удовольствием прочитают критику романов Джордж Элиот или фильмов Кена Лоуча, но презрительно сощурятся при упоминании Баффи, истребительницы вампиров. Степенные вкусы Ленина и Мелвина Брэгга и презрение к масскульту становятся отправной точкой для оценки «достойных» произведений культуры, оставляя за кадром теоретически не проработанную (бессознательную?) критику «упадочных» нереалистических художественных произведений в духе Лукача. Степень зависимости анти-фантастических предрассудков от культурной элитарности можно проиллюстрировать мысленным экспериментом: если в выпуске, где упоминаются Лоуч и Элиот, также упомянуть Кафку или Булгакова, трудно ожидать каких-либо возражений. Принадлежащие «высокой» культуре, эти авторы стоят того, чтобы о них писать, так как их «серьезность» — статус, схожий с канонизацией — будто бы оправдывает использование фантастического метода. В этом сборнике мы хотели серьезно, как марксисты, рассмотреть специфику рассматриваемого метода и жанра, отбросив сугубо капиталистическое (по иронии судьбы) противопоставление массовой культуры — высокой.
Фантастика представляет особенный интерес для марксистов по более важным причинам, имеющим отношение к своеобразному характеру современного общественного бытия и субъективизма. Товарный фетишизм — это вторая натура капитализма. Величины стоимости материализуются в товарной форме вещей — «под контролем» движения этих вещей «они [производители и торговцы] находятся, вместо того чтобы его контролировать».2
«Это — лишь определённое общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами… [где] продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими в определённых отношениях с людьми и друг с другом».3
Наши товары контролируют нас, и общественные отношения диктуются их отношениями и взаимодействием: «…как только он [стол] делается товаром, он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды…»4
В капиталистическом обществе повседневные общественные отношения — в той самой «фантастической форме» — это мечты, «удивительные причуды», проистекающие из верховной власти товара.
Сама «реальность» при капитализме является фантазией: формальный «реализм», следовательно, представляет собой всего лишь «реалистичное» изображение «абсурда, ставшего реальным» — но от этого абсурд не становится ни капли менее абсурден. Формальный «реализм» столь же неполон и ангажирован идеологически, как сама «реальность». Я уже ранее излагал свою позицию о том, что якобы «реалистичный» роман о препирательствах в семьях среднего класса, герметично изолированных от общей панорамы социальных конфликтов, даже более эскапичен, чем, скажем, «Горгульи и крысы» Мэри Джентл (фэнтези, включающая, однако, обсуждение проблем расизма, трудовых конфликтов, сексуальности и пр.) или сюрреалистический роман-коллаж Макса Эрнста «Неделя добра» (1934), угрожающе переворачивающий с ног на голову изображение привычной буржуазной реальности. Книги могут притворяться повествующими о «реальном мире», но это не означает, такое изображение мира будет отличаться особой честностью и глубиной.
Именно по этим причинам Адорно считал Кафку «одним из немногих писателей... способных писать о современной действительности». Возможно, фантастический жанр на самом деле как нельзя лучше подходит для описания современности, гармонирует с ней. Типичные обвинения фантастики в эскапизме, непоследовательности или ностальгии (если не откровенной реакционности), возможно, справедливы для большинства литературных работ как таковых, но в каждом конкретном случае зависят от содержания. Фантастика, будучи способом конструирования внутренне непротиворечивого, хоть и фактически несуществующего мира, построенного на признании невозможного реальным в рамках данной литературной работы, просто отражает «абсурдность» современного капитализма.
Именно это свойство фантастики представляет интерес для марксистов. Подвергнув тщательному разбору этот полный парадоксов современный жанр, возможно, с помощью фантастики мы сможем открыть новые возможности критического искусства.
Разумеется, у фантастики нет неких неотъемлемых «подрывных» свойств, да и критический элемент в искусстве не появляется исключительно по сознательным соображениям автора. Тем не менее, как очевидный эпистемологический радикализм основной предпосылки фантастического метода (что невозможное реально), так и его интригующее внешнее совпадение с причудливыми парадоксальными формами капиталистической современности могут быть отправными точками для объяснения статистически аномального количества фантастов с левыми взглядами. Проблема демаркации (где начинается «левизна»?) ведет к возникновению огромного количества «серых зон», поэтому утверждение выше нельзя считать научным. Тем не менее, впечатление необычного перевеса в пользу левых в этом жанре остается неизменным.
Невозможность и интеллектуальное остранение
Существует марксистская школа литературоведения и культурологии применительно к научной фантастике (далее НФ). В этой области пока остается очень влиятельной точка зрения Сувина, хотя недавно он уточнил свой предыдущий тезис о фэнтези как о «недолитературе мистификации», принципиально отличной от НФ (он считает их объединение в один жанр «показателем нарастающей патологизации общественных процессов»). Это можно заметить по некоторым работам в настоящем сборнике. Сувин утверждает, что особенностью научной фантастики, в отличие от фэнтези, является «интеллектуальное остранение» — жанр опирается на рационалистическое и научное мышление, но отстраняется от настоящего ради творческой экстраполяции тенденций, заложенных «здесь и сейчас».
И напротив, одно из заключений, вытекающих из вышеизложенной мной позиции, состоит в том, что научная фантастика должна рассматриваться как подмножество более широкого фантастического жанра: присущий НФ «сциентизм» является лишь одним из способов выражения фантастического — реального, но при этом невозможного. Учитывая, что «строгая научность» значительной части научно-фантастических произведений, в том числе классических, — не более чем видимость, Фридман вводит следующее уточнение в исходное положение Сувина: «собственно познание не ... качество, определяющее научную фантастику ... [Скорее] это ... эффект познаваемости. Ключевыми для разделения жанров становятся не эпистемологические суждения, посторонние по отношению к тексту ... а ... отношение самого текста к виду производимого остранения».
Сам Фридман полагает, что даже этот улучшенный вариант проводит четкое различие между НФ и фэнтези. Я возражаю, что, признав возможность остранения для создания ненаучных, но внутренне правдоподобных и последовательных произведений, Фридман показал, что особенности, обычно считающиеся прерогативой НФ, также могут относиться и к фэнтези. Непоследовательность и произвол, которые часто относят к неотъемлемым чертам фэнтези, можно обнаружить и во многих научно-фантастических произведениях, Удобнее рассматривать НФ как лишь один из способов создания фантастики — способ с особенно строгими ограничениями. Можно найти критерии для разграничения жанров на практике, но любая попытка систематической теоретической дифференциации мне кажется обреченной на провал.
Четкое разграничение между НФ и фэнтези важно при рассмотрении субъективности, особенно в связи с современными концепциями невозможного. Маркс так противопоставлял «самого плохого архитектора» и «самую лучшую пчелу»: в отличие от пчел, «в конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально»5. Для Маркса, производственная деятельность человека и его способность воздействовать на мир и изменять его — механизм, посредством которого люди делают историю, пусть они и не в силах изменить обстоятельства, в которых оказались — требует от человека способности осознать и представить нереальное. Фантастическое появляется даже в самой приземленной производственной деятельности.
«Остранение» традиционной НФ основано на экстраполяции: невозможное — это то, что пока еще не стало возможным. Это не абстрактный эстетический диспут. «Научно-фантастическая» разновидность невозможного хорошо увязывается с социалистической теорией. Пока невозможное произрастает из повседневной жизни и наполняет обыденное настоящее фантастическим потенциалом, как красноречиво указывает Грамши: «Возможность не является реальностью: но это реальность сама в себе.
То, что человек может или не может осуществить, имеет значение для оценки того, что осуществлено в действительности.
... То, что существует объективная возможность для людей не умирать от голода, и что люди все-таки умирают от голода, важное наблюдение, по крайней мере на мой взгляд».
То, что обычно считается фэнтези, наоборот, представляет нечто невозможное в принципе. Это различие и правда кажется фундаментальным, и антипатия левого лагеря к совершенно фантастическим элементам в искусстве и мысли становится объяснимее. Тем не менее, имея в виду поправку Фридмана, если фэнтези основана на принципиально невозможных предпосылках, но в рамках произведения они используются последовательно и системно, то познание подобного фантастического мира будет таким же, как в случае с научной фантастикой. Потому обилие псевдонаучных элементов во множестве научно-фантастических книг — не просто милая условность. Оно в корне опровергает общепринятое мнение, что НФ имеет дело с принципиально иными видами невозможного, чем фэнтези. Важно и то, что наше сознание заинтересовано не только тем, что пока не возможно; поразительно, что и принципиально невозможное не только не вычеркнуто из культуры, но становится крайне важной ее частью. Наше восприятие нереального — не просто функция непосредственной производственной деятельности! Вызывающе фантастическое — принципиально невозможное — не отмирает. Вывод, который можно сделать на примере архитектора и пчелы, что фантастическое важно, но только в качестве мерки для действительного, неверен. Хотя фантастика играет и эту роль, она также — по крайней мере в наше время — имеет свою собственную функцию.
Автор фантастического произведения притворяется, что вещи невозможные не только возможны, но и реальны — что создает вымышленное пространство, где происходит переосмысление (или симуляция переосмысления) категории невозможного. Это особое умение человеческого разума: изменение границ нереального. Учитывая позицию Маркса (реальное и нереальное постоянно пересекаются в производственной деятельности, с помощью которой люди взаимодействуют с окружающим миром), можно сказать, что изменяя понятие нереального, человек может иначе воспринять и реальность, ее нынешнее состояние и потенциальные возможности.
Позвольте мне решительно подчеркнуть, что я не защищаю абсурдное предположение, будто фантастический вымысел дает нам четкое представление о политических возможностях или служит руководством к политической деятельности. Я утверждаю, что фантазия, особенно учитывая гротескные формы самой действительности, отличный помощник для человека думающего. Маркс, чья теория является для многих домом с привидениями и вампирами, это знал. Иначе почему он охарактеризовал капитал не как «огромное» — в современном английском переводе — а как «чудовищное» [ungeheure] нагромождение товаров?
Важно отметить, что в свете этого расширенного понимания фантастического проясняются взаимосвязь между фантастикой как жанром и фантазией, пронизывающей якобы нефантастическую часть культуры. Их особенности и взаимообогащение — предмет рассмотрения последующих статей.
Пределы утопии
Одним из следствий восприятия фантастического как неотъемлемой части действительности, будет отход от узкой марксистской защиты только той фантастики, которая несет в себе утопию. В брошюре «Что делать?» Ленин с восхищением цитирует радикального критика Писарева, выражая одобрение определенным видам мечтаний:
«Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии».
Взгляд на фантазию как средство потенциальной трансформации и освобождения человеческого мышления как политически, так и эстетически соответствует интересам марксизма, о чем подробнее можно прочесть в статье Менделя ниже. Фантастика даже может стать политическим оружием: «Пока наши самые фантастические требования не будут выполнены, фантастика будет в состоянии войны с обществом». Не следует, однако, считать, что марксистский интерес к фантазии начинается и заканчивается такими утопическими восклицаниями.
Одобрительное цитирование Лениным Писарева является, по сути, односторонним представлением о роли мечты и фантазии — не только в своей защите только утопических, нацеленных на результат мечтаний, но и не столь явным — хоть и упорным — отрицанием других видов воздушных замков. В отличие от мечты, «обгоняющей естественный ход событий», Писареву и, предположительно, Ленину некогда заниматься мечтой, летящей «в сторону, куда естественный ход событий никогда не сможет прийти». Многозначительно отмечая, что от первого типа мечтаний «не будет никакого вреда» и в них нет ничего, что «извращало бы или парализовало бы рабочую силу», они имеют в виду, что отклонившаяся в сторону, то есть подлинно фантастическая, не ориентированная на осуществимые задачи мечта, может причинить вред.
Когда Ленин с Писаревым в заключение говорят: «Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно», становится очевидно, сколь ограничен такой подход. Связь между мечтой и жизнью существует всегда, и наша задача — раскрыть ее, какими абстрактными не казались бы мечта или фантазия.
В этом смысле разделение на фэнтези и НФ в сферах научных исследований, публикаций и в некоторой степени среди поклонников имитирует ленинскую близорукость в отношении мечты. Хотя чистой НФ приходится экстраполировать в будущее от настоящего, а Ленин призывает нас экстраполировать от нашей мечты обратно в действительность, оба подхода считают фантазию политически оправданной лишь постольку, поскольку она указывает путь в будущее. Нужно признать уникальность фантастики и предоставить этому жанру право на развитие в своих собственных границах, не требующих регулярного обращения к реальности для проверки границ дозволенного. Таким образом мы отходим от прокрустова ложа узко понятой «экстраполяционной» тенденции (потому что фантастические формы могут быть выведены из общественной реальности более опосредованными и сложными путями, чем устроило бы Ленина и некоторых теоретиков НФ), которая признает фантазии в лучшем случае политически неуместными, а в худшем вредоносными.
По иронии судьбы утопизм, где наиболее радикальные политические работы были подвергнуты Марксом и Энгельсом резкой и сильной критике, часто считается единственной допустимой для левых формой фантастики. Разумеется, утопия как идея, направленная на общественную критику и потенциально способная преобразовать общество, представляет огромный интерес для марксистов. Но этот интерес не должен быть в ущерб самой фантазии, лишь частным случаем которой и является утопия.
Именно фантастике как таковой — всепроникающей реальности невозможного — и ничему иному, посвящен настоящий сборник. Неважно, насколько фантастика в своих разнообразных формах может быть превращена в товар и покориться воле господствующих классов — ведь нам необходима фантазия, чтобы познать и изменить наш мир.
Перевод — Ия Корецкая под редакцией Х.М. Верфта
Критика
Велимир Долоев Образ врага: ужасы новой России
Страна остро нуждается во внутреннем враге.
В эпоху техногенных катастроф и деградации образования, в эпоху, когда Россия славится самой большой орбитальной группировкой на дне Тихого океана и самыми дорогими яхтами олигархов, бороздящими океанские просторы, в эпоху, когда на селе возводят новенькие храмы, одновременно ликвидируя фельшерско-акушерские пункты — в такую эпоху государственной власти и буржуазии без внутреннего врага жить никак нельзя. К сожалению, разбитые дороги, полицейский произвол или лавинообразный рост тарифов ЖКХ объяснить кознями что внутреннего, что внешнего врага представляется трудным или почти невозможным, однако поднять информационный шум, отвлечь население от проблем реальной жизни происками неведомых рептилий с Марса — это оказывается идеей крайне удачной. Об осуществлении ее в одной из сфер литературы — фантастики, разумеется — мы сейчас и поговорим.
Сборник «социальных антиутопий» под названием «Беспощадная толерантность» в своей серии не первый и, к сожалению, судя по планам издателей, далеко не последний. Сборников таких уже издано три: «Антитеррор-2020», малоинтересный и лежащий в русле стандартной патриотической боевой фантастики, рассматриваемая здесь «Беспощадная толерантность» и «Либеральный апокалипсис» (нет, это не о том, что нашей стране довелось пережить в начале девяностых, это о том, что случится, если людей, пришедших к власти и богатству как раз тогда на развалинах СССР, вдруг отодвинут от кормушки неведомые агенты госдепа). Но наибольший информационный всплеск вызвала именно вторая книга. Авторов и составителей ее либеральная публика уже окрестила духовными чадами доктора Геббельса (что вполне резонно, кстати), призвав к бойкоту книги (что откровенно глупо, ибо приводит к совсем обратным результатам). Сборник стал хитом продаж, авторы (многие из которых достаточно имениты) честно отработали гонорары и в итоге информационных баталий, кажется, одержали моральную победу над проклятыми «толерастами». Правда, о том, что скрывается под обложкой, украшенной радужными флагами и футуристическими небоскребами, говорили в ходе обсуждения книги довольно мало. Поэтому разбор ее содержимого будет нелишним и сегодня, год спустя с момента ее выхода.
Структурно сборник делится на две части, изображающие две категории «внутренних врагов» — секс-меньшинства и иммигрантов, причем проблемам секс-меньшинств уделено куда больше места, чем «гостям с юга» (стоило бы спросить, почему жители Северного Кавказа, урожденные россияне, являются вдруг в столице собственной страны чужаками и «гостями», и нет ли тут покушения на целостность государства?). Рассказы, посвященные «радужному будущему», написаны большей частью словно под копирку незатейливым методом «отзеркаливания» — пришедшие к власти секс-меньшинства травят несчастных «нормальных людей», преследуют их, объявляют тягу к противоположному полу извращением, отнимают детей из традиционных семей, наконец, просто-напросто убивают гетеросексуалов. Это сильно напоминает немецкие плакаты времен окончания Второй Мировой, на которых обезьяноподобные монголоиды-красноармейцы под руководством жидокомиссаров занимались массовыми изнасилованиями и убийствами на территории Рейха — теми самыми вещами, которые практиковали на оккупированных землях фашисты. Если бы в нацистской Германии было широко известно о лагерях смерти — геббельсовская пропаганда вполне могла нарисовать послевоенную картинку, в которой уже евреи кидают немцев в печи и травят в душегубках — в рамках нацистского мышления такая форма возмездия вполне логична. В России пока что просто отменили уголовное преследование геев — но приверженцы «традиционных ценностей», головы которых набиты ужастиками про развратный Запад от дорогих Первого и Второго каналов, уже прозревают в этом конец света и торжество тоталитаризма.
На карикатурных представлениях от российских СМИ и базируется, собственно, сюжет большинства рассказов на «горячую» тему. К примеру, в рассказе Юрия Бурносова «Москва, двадцать второй» как об общеизвестном факте говорится о зарегистрированной и существующей якобы в наше время в Голландии «партии педофилов». Действительно, информационного шума эта новость наделала в свое время достаточно. Тот факт, что «партия» эта представляла собой кружок из трех (в буквальном смысле: трех) человек, что никто и никогда ее не регистрировал, что, наконец, она просуществовала четыре года и самоликвидировалась в две тысячи десятом по причине тотального общественного неприятия — это все малоизвестно широкой публике, хотя написано даже в Википедии. А все потому, что «партия педофилов» вполне ложится в канву мировоззрения консервативного обывателя, а вот тот неприятный факт, что Россия, с ее курсом «основ православной культуры» в школах, является одним из мировых лидеров в производстве детского порно и снаффа (видеоролики с реальными убийствами) — он традиционалисту совсем не по душе. Иначе придется признать, что растление несовершеннолетних и однополые союзы никак не коррелируют.
А авторам однополые союзы, да еще в сочетании со страшной ювенальной юстицией, покоя не дают и кажутся угрозой «традиционной семье». Вот и у Сергея Чекмаева в «Потомственном присяжном» пресловутая «ювеналка» работает исключительно на перераспределение детей из нормальных семей с целью усыновления их гомосексуалами. Причем детей остро не хватает, за ними становятся в многолетнюю очередь. Детдома, по всей видимости, окончательно опустошены, «отказники» тоже окончательно закончились, даже беспризорников всех выловили окончательно. Но позвольте, это же при взгляде из современной России, где 10-11 тысяч детей ежегодно попросту бросают в роддомах, где более полумиллиона социальных сирот, до миллиона беспризорников и до двух миллионов безнадзорных детей, выглядит совершенной утопией! Ювеналке и геям в ножки надо поклониться за решение таких чудовищных социальных проблем! Столь небывалое чадолюбие секс-меньшинств объясняется между строк, понятное дело, педофилией. Хотя в реальной жизни среди растлителей несовершеннолетних собственно педофилов (то есть людей, испытывающих сексуальное влечение к детям) менее десяти процентов. Зато большая часть осужденных за эти преступления — близкие родственники, члены семьи жертв. Проблема эта порождается не абстрактной «безнравственностью», а нищетой, алкоголизмом, низким уровнем культуры — словом, является социальным бедствием, порожденным капитализмом. Впрочем, ожидать от выполняющих «социальный заказ» представителей московского среднего класса такого глубокого анализа не приходится.
Однако прорехи в логике творимых авторами социальных моделей впечатляют даже по меркам столичных мелких буржуа. В рассказе Юлии Рыженковой «Демконтроль» реализована модель полного полового сепаратизма: мужчины живут только с мужчинами, женщины, соответственно, с женщинами. Гетеросексуальные отношения, понятное дело, считаются извращением, и только по государственной повинности женщины занимаются сексом с мужчинами под чутким контролем врачей, чтобы забеременеть и родить ребенка. Преодолевая отвращение, под страхом административного преследования женщины и мужчины занимаются этим неприятным делом, потому что, видимо, извращенцы-«гетерики» из правительства скрыли от них сведения об искусственном оплодотворении. По сути, принудительные и абсолютно бессмысленные половые акты якобы для воспроизводства населения являются формой так называемого «корректирующего изнасилования» (когда лесбиянку или, реже, гея насилуют с целью «исправления» сексуальной ориентации). Разумеется, у героини по сюжету от такой «терапии» на протяжении нескольких месяцев появляется не только тяга к мужчинам, но и просыпается материнский инстинкт, чувство собственности по отношению к рожденному ребенку. Заканчивается все, как и положено в антиутопиях, трагически, однако внятного ответа на вопрос, зачем же была нужна эта сравнимая разве что со службой в российской армии по бессмысленности, унизительности и болезненности процедура, нет. Разве что для демонстрации стандартного и заезженного стереотипа о лесбиянке, у которой «настоящего мужика не было».
Тот же стереотип демонстрируется в полный рост в другом произведении — «Чудовище» Кирилла Бенедиктова. «Настоящий мужик», доставленный прямиком из Китая, скрывается в Москве от полиции, попутно склоняя к гетеросексуальным отношениям (которые тут опять-таки считаются извращением) честных лесбиянок и раскрывая им глаза на «дивный новый мир». В итоге это заканчивается всегда плачевно — контактировавших с разыскиваемым (которые в итоге каждый раз на него доносят) власти уничтожают, сваливая все на нашего «настоящего мужика». Однако тот снова и снова готов вступать в контакт с обывателями, подставляя их и обрекая на смерть, не задумываясь о последствиях. Словом, самое убедительное и правдивое в этой истории о «борьбе с системой» — это название рассказа. Все остальное (в том числе и тиражируемая в очередной раз байка про запрет слов «мама» и «папа») — ложь и манипуляция читателем.
Однако давить на эмоции читателя можно куда грубее. Самый замечательный пример такого рода манипуляции — «Дом для чебурашки» Татьяны Томах, в котором снова пришедшие к власти сексуальные и национальные меньшинства убивают несчастных гетеросексуалов:
«Сегодня во дворе опять убивали влюбленных.
Настя плотно закрыла окна, задвинула дрожащими руками шторы, стараясь не смотреть. Но взгляд все равно соскользнул, и в узком столбе света между смыкающихся тяжелых портьер зацепил неподвижно замершую посреди двора парочку. Маленькие хрупкие фигурки на свободном пятачке в центре плотной, покачивающейся толпы. Стоят, держась друг за друга, будто на крохотном островке среди океана. Знают, что уже не спастись, что сейчас накроет волной, протащит по камням, разорвет в клочья клыками прибрежных скал и швырнет кровавые обрывки в море.
Но пока еще стоят, крепко сплетя теплые пальцы и взгляды, баюкают последние капли своей жизни, одной на двоих. Жизни, которая могла бы быть долгой и счастливой, озаренной смехом детей и внуков. Чудесная длинная дорога, которую они могли бы пройти вдвоем, поддерживая и оберегая друг друга.
Настя застонала. Слезы выжигали глаза, от отчаяния и сдерживаемого крика заболело в груди. Слепо, спотыкаясь и отталкиваясь от стен, выбралась в коридор. Захлопнула комнатную дверь. Сползла на пол, зажимая ладонями уши. Только бы не слышать, как они будут кричать.
Настя вспомнила, как страшно кричали те, другие, два месяца назад.
Ей показалось, что зазубренные ножи вонзились в уши, глаза и сердце. Врезались в тело, заживо разрывая в клочья. Как разрывало тех, которые корчились под ударами камней, продолжая отчаянно цепляться друг за друга окровавленными пальцами.
Их ладони, по-прежнему сжатые вместе, так и остались снаружи, чуть в стороне. И когда тела уже скрылись под грудой камней, тонкая рука женщины еще некоторое время вздрагивала, стискивая запястье мужчины. Будто умоляла — подожди, не уходи без меня. Подожди.
Тогда Настя кричала вместе с ними. Потому что ей казалось, что ее тоже забивают насмерть. Плотная толпа, сквозь которую она пыталась прорваться, была как груда камней. И не было вокруг ни одной живой теплой руки. Ни одного лица. Только жесткие серые камни.»
Внушает, не правда ли? Хотя, в сравнении с сухими сводками новостей настоящего времени выглядит несколько бледновато. Ну вот, из сравнительно недавнего:
...В Йоханнесбурге (ЮАР) жестоко убиты координатор Общества ВИЧ-инфицированных женщин, активист по защите прав геев и лесбиянок Сизакель Сигаза (Sizakele Sigasa) и ее подруга Салом Масоа (Salome Masooa). Сигаза была связана по рукам и ногам шнурками от ботинок. Из ее головы и шеи медики извлекли шесть пуль...
...Молодому гею пришлось ампутировать ногу после того, как он был атакован бандой гомофобов, вооруженных мачете и железными прутьями. В настоящее время жертва преступников, 19-летний Эстебан Наварро (Esteban Navarro), находится в больнице с многочисленными травмами и ведет борьбу за жизнь.
23 июня он стал жертвой шестерых молодчиков с ножами и железными прутьями в Пеньялолене, одной из городских коммун Сантьяго. По имеющимся данным, избивая парня, злоумышленники неоднократно называли его словом "maricon", что по-испански означает "пид*р"...
...Изуродованное тело 23-летнего молодого человека было обнаружено утром после бурного празднования Дня Победы в одном из дворов Красноармейского района Волгограда. Личность погибшего установили с трудом, поскольку после смерти несчастному размозжили голову.
Кроме того мучители унизили свою жертву, искромсав его половые органы и изнасиловав. В частности еще до мучительной смерти погибшего ему извращенным способом трижды ввели пустые бутылки из под пива. По горячим следам были задержаны трое местных жителей.
Один из них дал признательные показания и рассказал, что поводом для глумления над погибшим, а потом и зверской расправой послужила его гомосексуальная ориентация и "вызывающее поведение"...
Реальность, как всегда, оказывается куда сильнее всяких фантазий. Однако авторы сборника искренне считают, что борьба за жизнь без унижений и угрозы быть покалеченным или убитым лишь за свою инаковость означает стремление самому властвовать и безнаказанно угнетать всех остальных. Раб всегда мечтает не о свободе, а о своих рабах. В сущности, эту фразу можно было оставить в качестве эпиграфа к рецензии, а саму рецензию вовсе не писать. Для исчерпывающей характеристики этого было бы достаточно.
Однако, есть в сборнике вещь, очень сильно выбивающаяся из общей концепции. Это даже не кукиш в кармане составителям, это откровенное над ними издевательство. Речь идет о рассказе Тима Скоренко «Теория невербальной евгеники». Альтернативная история, в которой победил Третий Рейх, полный его контроль над всем миром, доведение до совершенно животного состояния рабов-унтерменшей, наконец, борьба с оставшимся и не искорененным покуда врагом Рейха — секс-меньшинствами. Неплохой в целом антифашистский рассказ, который содержит множество аллюзий и на наше время. Особенно забавен момент, когда оказывается, что борцы с «половыми извращениями» из гестапо сами не чужды однополой любви. Это заставляет вспомнить даже не «Обитаемый остров» с его выродками и Неизвестными Отцами (из выродков же), а недавние заявления известного гей-активиста Алексеева о скрываемой гомосексуальности многих представителей власти (которая в последнее время что-то очень уж яро стала бороться за «нравственность»). Причем тут «толерантность»? Ну, в конце автор зачем-то добавил, что все это великолепие великой империи и есть торжество «беспощадной толерантности». Окончательно запутывает ситуацию предупреждение перед рассказом о том, что он не отражает авторскую позицию. Похоже, что Скоренко очень хотел получить гонорар, но при этом не замазаться в ксенофобской мерзости. По глупости и недосмотру господ, чьи денежки и пошли на осуществление этого проекта, у него все получилось. Можно лишь поздравить автора, однако следует заметить, что подобные шутки дважды не удаются, и впоследствии придется делать выбор, на чьей же ты стороне.
Но и некоторым другим авторам точно так же не слишком уютно в компании пламенных борцов с толерантностью, что приводит к таким же попыткам запутать следы. Вот и Олег Дивов со своей криптоисторией «Между дьяволом и глубоким синим морем» обыгрывает идею «плана Даллеса наоборот»: оказывается, феминисток и секс-меньшинства придумала советская разведка для разложения изнутри капиталистической системы. Правда, «план Даллеса» пресловутый здесь совершенно вторичен: еще в 1946 году СМИ Великобритании опубликовали документ под названием «правила коммунистической революции», якобы обнаруженный союзниками в Германии еще после Первой Мировой. Первыми среди правил следуют такие: «1. Развратить молодежь; отвести ее от религии. Внушить ей интерес к сексу. 2. Ложной аргументацией разрушить старые моральные ценности». Так что дивовский замысел совершенно не оригинален, в точности повторяет мифы западного обывателя времен «холодной войны» и явно не попадает в цель — внушить читателю извращенную патриотическую гордость: мол, умирающий СССР все же смертельно укусил загнивающий Запад в его самое мягкое место. Хотя, наверное, нельзя придумать картины смешнее и нелепее, чем «Товарищ Суслов изобретает секс, наркотики и рок-н-ролл на погибель Америке». Впрочем, консервативный западный обыватель той эпохи вполне проникся бы, но для воспитания патриотических чувств в современном российском мещанине все это слишком запутано и заумно — не спасает даже обилие таких толерантных слов, как «жиды» и «пидоры».
Леонид Каганов со своей сатирой «Далекая гейПарадуга» тоже определенно чувствует себя в данном сборнике не очень органично. Тема рассказа — извечная российская административная дурость, то, что Достоевский еще называл «административным восторгом» — она достаточно богата, и материала для нее в современной реальности предостаточно. Главгероиня Дурцева, работник гороно, которая пытается отменить законы электромагнитного взаимодействия как «нетолерантные» (видите ли, притягиваются друг к другу только противоположные полюса магнита, а одинаковые — отталкиваются) — это, возможно, и смешно, но начисто лишено какой-либо опоры в реальности. Такие Дурцевы в данный момент цензурируют «Сказку о попе и его работнике Балде» Пушкина, подбираются к Салтыкову-Щедрину, Чехову и Толстому как к безнравственным и антипатриотичным писателям, наконец, намереваются запретить поцелуи в публичных местах, а так же оральный секс — в каждой постели. Они уже запретили «гей-пропаганду», даже не удосужившись объяснить, что же это такое. Дурцевы, разумеется, сразу меняют направление мысли при любом изменении линии партии — однако вероятность ситуации, в которой они будут защищать права геев, на сегодняшний день столь же велика, как и возможности российской науки сотворить черную дыру размером с Солнечную систему. Хотя сатиру на квасной патриотизм и полицейское православие (каковой сатиры, умной и злой, Каганов написал немало) сегодня много читают и хвалят в интернете, но сыт с нее не будешь, вот и приходится автору натягивать свой талант на глобус поповщины и консерватизма. Смешнее же всего, что в данном случае сатирик снова проигрывает реальности: совсем недавно нигерийский студент Chibuihem Amalaha, используя описанный эксперимент с магнитами, «доказал» ненормальность гомосексуальности, чем снискал славу национального героя и надежды нигерийской науки. Снова, как мы видим, все происходит в точности наоборот по сравнению с фантазиями авторов «Беспощадной толерантности».
Но вершиной сборника, его логическим завершением является, конечно, рассказ Игоря Куликова «300 оооновцев» — основанный на сюжете известного фильма «киносценарий» о том, как героические бойцы дивизии Дзержинского остановили миллионный гей-парад в Москве ценой своих жизней. Что тут скажешь? Уже после выхода книги, 6 мая 2012 года, в Москве произошли известные события, вошедшие в историю как «массовые беспорядки на Болотной площади». В ходе этих беспорядков пострадали несколько омоновцев, да так жестоко пострадали, что в скорейшем времени были за свои муки премированы отдельными квартирами. А вот люди, которые их так зверски избили, сидят сегодня в тюрьме или под домашним арестом, дожидаясь суда. Среди этих грозных воинов (а кто еще может побить откормленных омоновских мордоворотов?) — семнадцатилетняя на момент совершения «преступления» анархистка, полуслепой активист «Левого фронта», пенсионерка, инвалид второй группы, ну и (куда же без этого?) гей-активист. Так что, думается мне, с миллионным гей-парадом наши героические защитники правопорядка не сладят. И, верите ли, нет, особой печали это не вызывает.
Та часть, что посвящена «гостям дорогим», не столь интересна, к сожалению, хотя и изобилует демонстрацией взаимоисключающих утверждений вроде спокойного соседства в одном городе секс-меньшинств, фанатов генетических модификаций тела и радикальных исламистов, которые скопом угнетают немногочисленных белых гетеросексуалов. Эпиграфом к первому рассказу («Самец разумный», Наталья Егорова, Сергей Байтеряков) служит новость о том, что в Голландии теперь для получения гражданства необходимо продемонстрировать «терпимость» при просмотре видеоролика с целующимися мужчинами и женщиной с обнаженной грудью на пляже. Это, правда, сильно противоречит другим представлениям о Европе как стонущей под игом мусульман, запрещающих вывески с изображением свиной головы и выгул собак как противоречащие канонам ислама явления. Но стоит заметить, что данные видеоролики используются не с целью выявить пределы терпимости кандидата на гражданство, а с целью ознакомить иммигрантов из малокультурных стран с особенностями жизни в стране. Выходцам из Сомали, Судана, Афганистана и России (да-да, в уютной компании оказались наши соотечественники) помимо этого разъясняются базовые культурные и этические нормы цивилизованных европейских стран — как следует приветствовать при встрече женщину, как реагировать на улице на просьбу незнакомца о помощи, и так далее. В чем суть претензий к голландцам — непонятно. Неужели в том, что своими видеозаписями они терроризируют и угнетают исламских фанатиков? В тексте тема странного эпиграфа, увы, никак не раскрывается. Раскрываются только увлекательные подробности секса с инопланетянами, описанные уже тысячу раз американскими фантастами середины прошлого века, но ничего внятного не сказано про взаимодействие цивилизаций.
А вот в рассказе Евгения Гаркушева «Социал-сублимация» уже представлена не «социальная антиутопия», а форменная утопия. Чтобы стать полноправным гражданином, надо знать Данте и Шекспира, а так же быть психически адекватным (хорошая идея, кстати: представляю, сколько «истинно русских» можно лишить по таким критериям паспорта). Разумеется, это противоречит убеждениям всяких унтерменшей... простите, выходцев с Востока, которые не хотят учиться и работать, а хотят исключительно заниматься терроризмом и живодерством. Что тут скажешь? Мечты о меритократии стары как мир. И мне вспоминается одна страна, очень похожая на описанную в тексте. Страна, в которой пришлые нацменьшинства успешно натурализуются, за исключением нескольких процентов национал-экстремистов, которые упорно не желают изучать государственный язык, считают оскорбительным для себя сдавать экзамен по истории приютившей их страны, называют представителей титульной нации «фашистами», даже устраивают беспорядки в столице. Да, как вы догадались, я об Эстонии — той самой болевой точке и объекте ненависти каждого русского патриота. Хотя эстонские власти уже много лет безупречно выполняют все заветы авторов «Беспощадной толерантности», самих авторов это не слишком-то радует. Потому что не существует ни абстрактно-либерального «равенства перед законом», ни еще более абстрактного «равенства возможностей» при капитализме. Поэтому, рисуя образ страшных исламистов, душащих кошек по ночам, стоит ли удивляться, что львиная доля ваших соотечественников в соседних странах предстает в массовом сознании как внутренний враг, желающий иноземной оккупации?
Но утопии бывают разные. Консерваторы-традиционалисты сегодня, плача о «старой доброй Европе», павшей под натиском геев и арабов, представляют себе обычно некий обобщенный образ жизни европейца-буржуа образца девятнадцатого — начала двадцатого веков. Тут тебе будут и семейные ценности, и патриотизм, и при этом — почти никаких социалистов, феминисток и иммигрантов. Правда, эта лубочная картинка исчезает, если изучать историю соответствующего периода в комплексе — достаточно лишь почитать «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса или исследования о нравах русской деревни — сразу станет понятно, что никакого благословляемого мещанами «потерянного рая» никогда не существовало. Поэтому многие борцы с толерантностью более последовательны, и ищут свой общественный идеал непосредственно в родоплеменном строе — как Дмитрий Ахметшин в своем «Дезертире». Байка о том, что индейцы были слишком толерантны, и именно поэтому оказались истреблены (о разнице в уровне общественного развития борцы с толерантностью банально предпочитают забыть), стара как мир. Впрочем, всем боящимся «почернения» Европы и не боящимся исторических аналогий, предлагается поразмыслить: почему завоеватели, находящиеся на более низкой стадии развития, нежели покоренные народы, в конечном счете всегда ассимилировались и принимали все ценности завоеванных?
Без ответа на этот вопрос комплекс жертвы будет преследовать вас еще долго. Авторы сборника обвиняют толерантность не только в истреблении индейцев, но и в Холокосте (Егор Калугин, «Народ обреченный»). И уже не понимаешь, то ли автор всерьез обвиняет евреев в толерантности к немцам (?), то ли напротив, ностальгирует по тем временам, когда арийцы всех мастей были такими нетолерантными, что могли дать прикурить и неарийцам, и друг другу. Националисты вообще склонны завидовать своим лютым врагам и брать с них пример — для русских наци-скинов стереотипированный кавказец, наглый и сильный бандит, давно уже стал образцом. Свою «белую мощь» они показывают именно в таком диком виде, считая всех, кто не разделяет их примитивные ценности, «овощами», «шабесгоями» и «вырусью».
О перевоспитании подобного нациста, столкнувшегося в первом же карательном рейде по местам скопления «инородцев» с Венеры не с абстрактными «синими», а с живыми существами, мыслящими, боящимися, испытывающими боль — рассказ Ольги Дорофеевой «С жемчужными крыльями». Этот текст — второй, столь резко выбивающийся из общей концепции сборника, что, в сущности, говорит лишь о том, что составители его и заказчики (фонд «Взаимодействие цивилизаций» который, что интересно, возглавляет человек с очень нетолерантным именем Рахамим Эмануилов) не слишком-то ревностно следили за содержанием, да и вообще подошли к проекту со спущенными рукавами. То есть все, что сказано каждым из авторов — это от чистого сердца, а не заказное. Тем печальнее.
Завершает все это великолепие самый короткий из текстов — второй рассказ Олега Дивова «В Коньково мерзкая погода». Зарисовка о тяжелой жизни парочки бизнесменов, которым, при всем их материальном благополучии, невыносимо тяжко в России, не имеет никакого отношения к фантастике и уж тем более — к несчастной толерантности (если отбросить национальности этих самых бизнесменов). Скорее, это камень в огород либерально настроенных представителей московского среднего класса — потому рассказ, не самый, скажем так, выдающийся, и вызвал у либералов такое негодование. Дивову же, похоже, просто выдали задание срочно дополнить сборник под занавес так, чтобы ясно было любому идиоту: не инопланетяне какие-то аллегорические описаны в книге, а наш, здешний внутренний враг: геи и таджики.
Год прошел с момента публикации, и за этот год мы к миру «Беспощадной толерантности» не то что не подвинулись, а совсем напротив. Госдумой принят закон о запрете «пропаганды гомосексуализма», открыто декларирующий неравенство граждан по признаку сексуальной ориентации. В Москве в данный момент сотни иммигрантов сгоняют в концентрационные лагеря (будем уж называть вещи своими именами, как требуют от нас борцы с толерантностью). Идеологическая подготовка этой кампании проводилась не один год, и писатели-фантасты вложили свою лепту в дело «национального возрождения». Да не одну лепту — вкладывали они заботливо и с любовью все свои утробные страхи, всю ксенофобию, все свое чувство неполноценности. Сегодня они, сытые и довольные, видят плоды своей работы — и готовы славить прекрасный новый мир, мир Милосердной Нетерпимости. И вряд ли стоит надеяться, что кто-то из них в ближайшее время раскается. Разве что, вдруг придавленный катком нетерпимости, который не разбирает, кто «за», а кто «против» в агонии выдавит то, что сытому и целому признать никак не возможно.
«Не тех боялись.»
Григорий Ревмарк Розы и кровь
Хорошо выигранная война навсегда лишает людей свободы, потому что выигрывает именно война, а свобода всегда проигрывает.
Бруно ТравенЭтой серии романов фатально не повезло со временем выхода. Его величество Контекст, обладающий весьма специфичным чувством юмора, в тот раз проявил его в полной мере — схожие по обложке, месту в книжных магазинах и, главное, целевой аудитории, которая первыми вкусила все их прелести, они вскоре стали восприниматься как органичное дополнение друг к другу. Речь идет о двух трилогиях — «Сумерках» Стефани Майер и «Голодных играх» Сьюзан Коллинз.
Меж тем они — как земля и небо. Если творение Майер — это апофеоз социального эскапизма, с целевой аудиторией в виде Spirito Bogato Madama (духовно богатых дев), то в качестве характеристики ее антипода, на язык так и просится «Пособие для выживанию в тоталитарном государстве, для детей и подростков».
Далекое будущее. Существующие ныне государства разрушены в результате мировой войны. На месте современных США возникла военная диктатура Панем, представляющая собой пример самого несправедливого распределения доходов по регионам — в то время пока столица утопает в роскоши и декадансе, провинции (дистрикты) живут в условиях, представляющих нечто среднее между Америкой времен Великой Депрессии, послевоенным СССР и современными потогонками Третьего мира. И все это — с администрацией, ведущей себя как заправские оккупанты.
Особо длинных экскурсов в историю писательница не дает, ограничившись отдельными штрихами — впрочем, владеющий логикой и историей человек, общую картину достроит без труда.
Капитолий (столица государства) образовался из наиболее развитого обломка канувших в лету Штатов, выполнив впоследствии задачу собирания земель и принесения цивилизации на одичавшие территории. Когда же государство было выстроено, жители периферии внезапно обнаружили — львиная доля доходов идет в жирующую метрополию, а они, без чьих усилий Панем никогда не был бы построен остались с носом. Мирная попытка решения вопроса не удалась, и диспутанты предоставили слово пушкам. Ведущую роль в восстании занял Тринадцатый дистрикт, имевший к тому же весомый козырь в виде самодельных «грязных бомб» (при разделении сфер промышленности по регионам ему досталась добыча графита и производство ядерного топлива). Касательно самой междоусобицы автор подсказок практически не дает, но общий ход войны можно попытаться вычленить: получив по своей территории массовый удар химоружием Тринадцатый дистрикт выбыл из войны, заключив с Капитолием перемирие, и коалиция рассыпалась как карточный домик — часть дистриктов, находившихся в привилегированном положении, сложила оружие сама, остальные были утоплены в крови.
Итого — распределение ресурсов получило 15 баллов из 10 по шкале неравномерности, и в наказание за мятеж Капитолий стал проводить ежегодные Голодные игры (массовую резню подростков, отобранных по двое из каждого дистрикта путем жеребьевки: кто смотрел «Королевскую битву» — поймет).
Что выгодно отличает книгу — так это проработка деталей и персонажей, а также их общая логичность (гармоничные сочетания подобного рода в современной литературе редкость).
Игры — это не просто бессмысленная бойня, каким-то неведомым образом делающая мир лучше (пример: к/ф «Судная ночь»), а весьма изящное средство сеять вражду между покоренной провинцией и дополнительно угнетать наиболее нищие и незащищенные слои населения.
Если вкратце — дистрикт, чей трибут (участник игр) уцелеет в ежегодной резне, получает помощь продовольствием весь следующий год, что делает победу в них весьма лакомым кусочком для местечковых князьков, назначенных администрацией метрополии руководить внутренними колониями.
Для тех же кому на этом празднике жизни не перепало ничего существует система тессеров: «обмен свободы на еду», по выражению одного из героев.
Суть их проста. Выбор трибута на Игры происходит путем жеребьевки — из Капитолия приезжает эмиссар и наугад вытаскивает две бумажки из урны. Когда человеку исполняется двенадцать, в урне появляется одна бумажка с его именем, дальше — больше. Но поскольку население в большинстве своем голодает, многие идут на сделку — в обмен на талоны, дающие право получения на одного человека масла и зерна, количество бланков с именем подписанного на тессеры увеличивается. Поскольку многие, таким образом, кормят семьи — их шансы попасть на Игры, ежегодно увеличиваются в геометрической прогрессии. В группе риска таким образом оказывается большинство, за исключением тонкой прослойки приближенных к оккупационной администрации и миротворцев (выполняющих функции карателей).
Символично, что постапокалиптические пейзажи коллинзовского Панема заслужили весьма лестную оценку признанного мэтра ужасов Стивена Кинга, что невольно заставляет проводить параллели с пиночетовским капитализмом «Бегущего человека». У них действительно много общего — сама концепция игры на выживание, призванной услаждать взоры публики (привет Ги Дебору с его «Обществом спектакля»), полицейский террор в духе Европы XIX века и «стадионов смерти» в Сантьяго, и, несомненно, дичайшая социальная дифференциация, безумная роскошь одних и беспросветная нищета всех остальных.
Кинг в своей антиутопии отразил главный страх рядовых американцев эпохи наступающего неолиберализма и перманентных кризисов. Описав круг, маятник общественного развития вернулся в ту же точку — фукуямовский конец истории так и не наступил, фридманомика прошла по планете маршевым шагом, оставляя на месте бывших welfare-state обугленные руины, а лопнувший пузырь ипотечной недвижимости вновь вверг мир в пучину кризиса — и появился преемник кинговского романа (для любителей излишнего символизма — в 2008 году, прямо по заказу).
Крайне интересен Тринадцатый дистрикт — оказавшийся в полной изоляции, он сумел выжить, превратившись в нечто очень напоминающее современную КНДР — аскетичный быт, милитаризм и непререкаемая воля вождя. Его противостояние с Капитолием, которому посвящена заключительная часть трилогии, ни на минуту не дает читателю отвлечься от ощущения, что перед ним переработанный вариант войны США с очередной «прогрессивной» диктатурой вроде северокорейской. Сорванная же главной героиней попытка Ким Чен Ира местного разлива устроить Голодные игры для детей Капитолия дает нам богатую пищу для двух безусловно важных выводов.
Во-первых — суть революции не в том, чтобы занять место надсмотрщика за рабами, а в том, чтобы сокрушить институт рабства как таковой.
Во-вторых — неважно, какими флагами и лозунгами прикрывается режим — его классовая структура и деяния скажут о нем куда больше… Психологизм в трилогии присутствует, и, как это часто бывает, он не скатывается в оторванные от жизни «страдания юного Вертера», а подчиняется весьма прагматичным реалиям. Перед нами предстает история семнадцатилетней девушки из шахтерского городка, вынужденной после гибели отца кормить мать и младшую сестру, путем незаконной охоты и получения тессеров. Любовные терзания присутствуют в книге в довольно малых объемах — в остальном ее поступки определяет великое множество мотивов — от заботы о близких, до желания выжить, от следования навязанному обстоятельствами образу несчастной влюбленной, до четкого плана самопожертвования во имя грядущей революции.
Резюмируя: прочитать трилогию, безусловно, стоит — хотя бы потому, что на фоне химически чистого абсурда современного реализма и эскапистских мечтаний, к которым так привыкла нынешняя фантастика, она выделяется столь непривычным для наших дней светлым пятном.
E-mail для связи — runagaterampant@yandex.ru
Иллюстрации — Алан Гриффит
Дизайн обложки — starbereg
РАСПРОСТРАНЕНИЕ — СВОБОДНОЕ
ТИРАЖ — НЕОГРАНИЧЕННЫЙ
АВТОРСКИЕ ПРАВА? — НЕТ, НЕ СЛЫШАЛИ
1
Опубликовано в Historical Materialism, vol. 10 (4), 2002
(обратно)2
Капитал. Том 1, стр. 85.
(обратно)3
Там же, стр. 82.
(обратно)4
Там же, стр. 81
(обратно)5
Капитал. Том 1, стр. 183.
(обратно)
Комментарии к книге «Буйный бродяга 2013 №1», Альманах «Буйный бродяга»
Всего 0 комментариев