«Размышления по поводу некоторых явлений в иностранной журналистике»

Виссарион Григорьевич Белинский Размышления по поводу некоторых явлений в иностранной журналистике

В литературном, или, лучше сказать, журнальном, мире Западной Европы часто случаются презабавные истории. Как известно, там журнал может существовать и держаться только мнением, и потому там стараются иметь литературное или политическое мнение даже такие люди, которые способны иметь только кухонное или туалетное мнение. Многие с умыслом хватаются за какую-нибудь явную нелепость и всеми силами поддерживают ее, вопреки приличию, нравственности и здравому смыслу, чтоб только казаться людьми с мнением. О таких людях нечего и говорить: ясно, что это бессовестные промышленники. Но между ними есть и невинные люди, которые по внешности легко могут быть смешаны с торгашами мнения, но которых, ради истины и справедливости, должно отличать от продавцов лжи. Это люди очень неглупые, иногда даже умные, с познаниями и не без дарований, но которые, при большом честолюбии, не имеют довольно силы, чтоб вырваться из-под уровня посредственности. Если б их самолюбие не превосходило их интеллектуальных средств, они ограничились бы второстепенною ролью – развивать мнение, основанное человеком выше их, и эту роль они выполнили бы прекрасно и отличились бы в ней от толпы, как люди с умом и талантом, – потому что на свете гораздо больше генералов, которые весьма способны помочь полководцу одержать блистательную победу, а сами могут одержать верх разве только в стычке, где нужна личная храбрость, а не искусство стратига. И благо им, если они, не претендуя на предводительство армиями, скромно остаются не предводителями, а участниками битвы! Но жизнь – комедия, люди – актеры{1}, и редкие из них так благоразумны, что честь – с умом и талантом выполнить маленькую или незначительную роль в пьесе предпочитают бесчестию – нелепо и бездарно выполнить в ней первую роль… Обратимся к литературным актерам, о которых заговорили. Им хочется во что бы ни стало быть основателями доктрины; но она не рождается свободно из их головы, подобно Палладе, вышедшей во всеоружии из головы Зевса, хотя голова у них болит не меньше Зевсовой, и они стучат по ней не легче Гефестова молота{2}. Тогда они хватаются за первую нелепость, которая может иметь вид или призрак истины. Если они не в состоянии изобрести новой нелепости, то дают особенный оттенок чужой и силятся основать особую, отдельную секту в сфере этой нелепости. Разумеется, все это происходит в пределах приятельского кружка, и за эту роль берется главное лицо в кружке, первенствующее в нем своим нравственным или умственным превосходством или характером. Кружок рад, что у него есть свой гений, который должен прославить его в веках и преобразовать современную действительность. Надо издавать журнал, без которого пропаганда невозможна. Для журнала нужны деньги. Такие истории случаются только в Германии, где денег, как известно, не только куры не клюют, но и люди мало видят. Во Франции и Англии журналы издаются на акциях, капиталистами, и характер журналов – по большей части политический. В Германии для торговли капиталы бывают, но на журналы, которые, особенно теперь, имеют характер теологический, капиталов там не тратят. И потому гению-реформатору обещают денежное содействие два или три члена кружка, если в него замешаются и богатые люди. Гений принимается за дело; вся работа взваливается на него, особенно черновая; приятели его пишут. больше стишки (в Германии до сих пор свирепствует ярость виршеплетства) и только изредка разражаются тощими статейками в прозе. Выходит книжка, две, три, иногда и больше; журнал отличается ультрасвирепостью: все разделяющие его мнение – гении; всякое дрянное стихотворение, перелагающее это мнение на вирши, есть гениальное произведение; зато противников этого мнения журнал объявляет людьми бездарными, глупыми, низкими, спекулянтами, торгашами; всякое произведение, как бы ни было прекрасно и чуждо всякой котерии, беспощадно разругивается уже не за то, что оно противного мнения, а за то только, что оно держится не его (журнала) мнения. А мнение? A force de forger[1] гений-реформатор больше и больше в нем убеждается, потому что в нем действительно есть жажда убеждения и способность к нему, – словом, есть душа, есть сердце, и со дня на день он приходит в большее и большее свирепство, глубже и глубже впадая в нелепость, которую выдает за мнение; наконец, это мнение делается его idee fixe[2], и сам он становится решительным мономаном. Искренно, добросовестно, бескорыстно, чисто, свято убежден он, что спасение мира только в его мысли и что все, кто не разделяет его доктрины, – погибшие люди, а все, кто отвергает, оспаривает ее или смеется над нею, – враги общественного спокойствия, враги человеческого рода, изверги и злодеи… И bonhomme[3] не замечает, что основа его верования, столь искреннего, столь бескорыстного, заключается в его самолюбии, а не в любви к истине, и что сила и энергия его убеждения выходят из болезненно-страстного желания прославиться реформатором… Человек добрый и любящий по натуре, он делается теперь, по своим чувствам, настоящим инквизитором и готов бы был доносить на своих противников, жечь их на кострах… да, к счастию, век инквизиций прошел, да и бодливой корове бог рог не дает… Но публика остается равнодушною к «мнению», пожимает плечами и посмеивается над гением-реформатором; подписчиков так мало, что третьей книжки журнала не на что выкупить из типографии… Гений-реформатор обращается к богатым друзьям, которые, если верить их стишкам и статейкам, готовы за «мнение» пожертвовать женою и детьми, жизнию и честью, не только всем своим имением. Но, увы! какое разочарование! Вместо денег ему дают – стихи! Мало этого: на него сыплются упреки, что он дурно повел дело, ошибся там, не то сказал здесь и т. д. Бедняку остается с горя и отчаяния или удавиться, или – что еще хуже – начать писать стихи… Журнал падает, переходит в другие руки и с четвертой книжки начинает толковать уже совсем о другом мнении, а иногда и умирает медленною смертию просто без всякого «мнения». Публика смеется, а враги «мнения» лукаво повторяют:

Вот какие забавные истории случаются в иностранных литературах. Как счастливы мы, что наша литература совершенно чужда таких уродливых явлений!

Примечания

Размышления по поводу некоторых явлений в иностранной журналистике (с. 583–585). Впервые – «Отечественные записки» 1845, т. XL, № 6, отд. VIII «Смесь», с. 113–114 (ц. р. 31 мая; вып. в свет 1 июня). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. X, с. 225–228.

Эта и следующая статьи входят в состав «Литературных и журнальных заметок» данного номера журнала как разделы III и IV.

Под видом иностранного журналиста выведен Н. В. Кукольник. Приятельские кружки выдавали его за гения. Во второй половине 1830–1840-х гг. он предпринимал ряд изданий, не имевших большого успеха («Художественная газета» (1836–1841), «Дагерротип» (1842), сборники «Сказка за сказкой» (1841–1844) и др.). Одним из таких изданий был и журнал «Иллюстрация. Еженедельное издание всего полезного и изящного», начатое в 1845 г. Позднее, в статье «Русская литература в 1845 году» (см. наст. изд., т. 8), Белинский дал в целом отрицательный отзыв как о художественной, так и о литературной стороне издания. О полемике «Иллюстрации» с «Северной пчелой» там говорилось: «Даже ссоры «Иллюстрации» с одною газеткою были так неловки и тяжелы, что не стоило труда и начинать их».

Сноски

1

С помощью воображения (фр.). – Ред.

2

навязчивой мыслью (фр.). – Ред.

3

добряк (фр.). – Ред.

Комментарии

1

Ср. латинскую надпись на фронтоне театра, в котором играл Шекспир: «Totus mundus agit histrionem» («Весь мир актерствует»).

2

По одному из древнегреческих мифов, Афина Паллада вышла в полном вооружении из головы Зевса, которую расколол Гефест ударом молота.

3

Из басни Крылова «Синица».

Оглавление