«Сицкий (,) капитан фрегата. Сочинения князя Н. Мышицкого»

Виссарион Григорьевич Белинский Сицкий (,) капитан фрегата. Сочинения князя Н. Мышицкого

СИЦКИЙ (,) КАПИТАН ФРЕГАТА. Сочинение князя Н. Мышицкого. Санкт-Петербург. 1840. В тип. императорской Академии наук. Три части. В 12-ю д. В I-й части 326; во II-й – 227; в III-й – 327 стр.

Новое произведение литературной школы, основанной Марлинским – не тем он будь помянут! Оно носит на себе все родовые признаки своего происхождения: его герои всё офицеры, да еще морские; место действия – фрегат;[1] действующие лица ничего не делают, а только говорят, и в их пышных монологах слышатся слова, чуждые всякого значения и не совсем понятные, вследствие той растрепанности чувств, плодом которой они были…

Николай Алексеевич Сицкий, капитан фрегата «Смелый», ждет к себе в гости (на фрегат) графиню Леонтину (отчества и фамилии не помним); ожидая ее, он, от нечего делать, думал так, по уверению автора, сев на диван и облокотись локтем (а не коленом) на кормовое окно каюты:

«Море! – море! тихо и светло смотришь ты! тихо и светло было до сей поры и в моей душе! Да! много я видел бурь на тебе: много раз обнаруживало ты себя во всем гневе и жестокости, встревоженное ветром; но я не понимал, я не мог предузнать, что ты так сходно с душою пылкой, встревоженной страстями, как ты – бурею! Неужели мне придется испытать то, чему до сей поры я не хотел верить? Но ужли это какое-нибудь новое, доселе мне неведомое чувство? – Я видел ее раз, – вот уже год тому назад, – вчерашняя была другая; почему же сегодня жду ее так нетерпеливо? Зачем она так смотрела на меня? для чего была так внимательна ко мне? – К чему так обольстительно ласкова, даже до какой-то короткости? – не понимаю!» (ч. 1, стр. 6–7).

Из этого монолога, слепленного из общих реторических мест плохих романов, явствует, что сей храбрый капитан уже с год влюблен в оную графиню Леонтину: зачем же так много слов? – спрашиваете вы. Но ведь Сицкий это не говорил, а думал: думать же позволяется всякому, сколько душе угодно.

Но вот капитану донесли, что катер с графинею приближается, – и капитан опять за монолог, тоже мысленный, но уже короткий, за недостатком времени: «Ты едешь, едешь (,) непонятная для меня!.. Что это со мной?.. отчего это сердце так сильно бьется?..» Надобно вам сказать, что графиня готовится увидеться с Сицким всего-навсе в третий раз: по ее словам, он так ей понравился с первого (или, как пишет автор, с пер-ь-вого) раза, что, увидевшись с ним во второй раз, ровно через год, она тотчас приняла его приглашение на фрегат.

Когда графиня уехала, Сицкий, давший ей обещание непременно и во что бы то ни стало быть у ней завтра, опять замоноложил (то есть залился перед самим собою реторическими фразами): это одно из лучших мест романа – судите сами:

Сицкий остался посреди каюты, в раздумье о самом себе и о прошлом дне. «Что со мною делается, сам не знаю!» – сказал он, намереваясь сесть в тот угол дивана, где сидела виновница бури, происшедшей в душе, совершенно штилевавшей до встречи с нею (хорошо!..) – На диване лежала чья-то забытая перчатка; Сицкий взял и старался узнать, кому принадлежит она; вспомнив же (,) что при отъезде дам перчатки были надеты на руках Марии и Софьи, он уверился, что оставленная должна принадлежать графине. Обрадованный находкою, он, с невыразимою радостию, прижал ее к пылающему лицу! «Это твоя, твоя – очаровательная Леонтина!.. – говорил он; – не нарочно ли ты оставила ее здесь, чтобы тверже я помнил данное тебе слово? О! во что бы то ни стало, я непременно сдержу его! – Я буду, буду у тебя; буду тотчас, как только отворятся двери твоего дома; я буду завтра первый твой гость!» Наконец ему вздумалось надеть перчатку на свою руку! – Можно ли это? (автор хотел сказать – возможно ли?) рука графини и его слишком не равны, чтобы перчатка могла быть впору ему. Примеривая и осматривая ее, он увидел внутри что-то написанное – взглянул, и слово: люблю, ясно начертанное, было пред глазами его. «Леонтина! Леонтина! – сказал задыхающийся; – что ты делаешь? (именно – что ты делаешь?..) Люблю!.. какое слово! – Ты любишь! – но верно ли? вечно ли (.) Леонтина? та ли это любовь, которая нужна душе Сицкого; не ваша ли это столичная? (какой злой критикан этот храбрый капитан!..) – слыхал я, видал я эту любовь! Ежели та, – то она хуже ненависти! Люблю!.. нет, ты не так создана, чтобы могла любить коварно! Завтра (,) Леонтина, завтра я буду знать, как любишь ты, завтра пойму тебя!., (очень хорошо – чем скорей, тем лучше!..) Но чему же радуюсь я? (именно – чему же?) кто знает, по какому случаю написано слово это и к кому относится оно? легко быть может, что это одна только случайность безнамеренная» (ч. 1, стр. 34–35).

После сего, говорит автор, Сицким овладели думы бурные и тяжелые; воображение пылкого моряка разыгралось подобно волкану. Оно так и следует!

Однажды Сицкий сказал Леонтине наотрез, как следует отважному и решительному капитану:

– Будь моя, Леонтина.

– Глупец! Можно ли это? – Я твоя, Николай! – сказала она, обвив его рукою и смотря в глаза: – твоя столько, сколько можно! милый, успокой свою бурную душу, приди в себя! посмотри, как страдаю я с тобой, Николай, не убивай меня! ужели я два раза должна быть несчастною? с кем соединилась по определению рока, к тому холодна, как лед; кого люблю – тот гибнет! Боже милосердный, возьми ты меня! там я не буду служить на отравою жизни, ни ядом обольщения. – Слезы хлынули из глаз Леонтины.

Одеревенелый (не деревянный ли?..), забывшийся Сицкий молчал. Он потупил глаза, наморщил лоб; что-то неизъяснимо тяжелое изображалось на лице его.

– Николай! ты не слушаешь меня; ты не хочешь смотреть на женщину, тебя любящую; ты сердишься! умоляю тебя, опомнись!

Безмолвно Сицкий взял ее руку, судорожно сжал, и тяжелый, волканический вздох вырвался из стесненной груди.

– Сицкий! ты меня не слышишь!

Он оборотился к ней и смотрел, как на жертву, обреченную гибели, страшными, блуждающими глазами.

– Ты страшен, Николай! я боюсь тебя! Бога ради, не гляди так!

– Страшен! – повторил беснующийся. – Давно ли, Леонтина? скоро ты стала бояться меня, ужасная женщина! ты не любишь!

Скажите, бога самого ради, читатели, что это такое и есть ли в этом хоть что-нибудь похожее на дело? Из чего так рассвирепел на графиню наш капитан и начал обращаться с нею, как с провинившимся матросом? ведь он того и смотри закричит: «линьков!..» Но посмотрим, что будет дальше. Леонтина упала на стол, а Сицкий, сложа руки, начал смотреть на нее, «как смотрит злодей на погубленную, борющуюся со смертию», – и в то самое время, как вы ожидаете чего-то решительного, в то самое время он сказал: «Леонтина!», а она ему отвечала: «Чего ты хочешь?» – «Успокойся, несчастная женщина! отвергни злодея, мучащего тебя! Я недостоин тебя, неземная!» (стр. 148–150).

Таков-то весь этот роман, или по крайней мере такова-то вся первая часть этого романа, которую мы с величайшим трудом прочли, однако ж, внимательно от начала до конца, перелистовав две остальные. Кроме Сицкого – «сатанического» героя романа, тут есть еще второстепенные герои – лейтенант Марьянов и, кажется, мичман – Зорский; один из них любит Марию, а Мария любит его, а другой любит Софью, которая любит его. Это любовь самая голубиная: обе влюбленные пары только вздыхают, воркуют да краснеют! Впрочем, молодцы-то, по примеру своего начальника, метят в глубокие, как море, души, обуреваемые сильными, волканическими страстями; но это так, только невинная претензия: вместе с своим храбрым капитаном, они предобрые ребята, которые любят попить и поесть, почитать «Пчелки»[2] и «Библиотеки для чтения» и вслед за ними поострить, не слишком остро, конечно, но зато от полноты сердца, например, проигрывая в биллиард, вместо: «не удается» или «не везет» сказать: «не везе на» и тому подобное… Но видите ли, все они, на свое горе, прочли «Лейтенанта Белозора» и особенно «Фрегат Надежду» Марлинского и с тех пор вообразили, что все морские офицеры должны быть души глубокие, которым Балтийского море – лужа, а сам океан – по колено, и что, не имея «дьявольски волканических страстей», нельзя и служить во флоте… Странное заблуждение!..

К замечательным особенностям нового романа, как и всех романов известного разряда, принадлежит то, что все действующие лица в нем – образы без лиц, ни даже тени чего-нибудь похожего на характеры; что все его события, или, лучше сказать, все в нем разговоры, вытекли из чувств, которые выросли не из почвы сердца, а на воздухе, или, что одно и то же, – в воображении; далее – хотя действия (то есть разговоры) происходят в России, между русскими людьми, однако женщины называют друг друга не по-французски, как это водится, например: Marie, Sophie, но по манере старинных сентиментальных романов: Мария, София, Леонтина и пр.; так же называют их в глаза и за глаза и молодые «волканические» люди, влюбленные в них. Много и других подобных этим особенностей, но всех не перечтешь.

Всего же лучше – разговоры графини с падчерицею и другою родственницею – молодыми девушками хорошего тона: послушайте, пожалуйста:

– Что, моя милая Леонтина, ты (,) кажется (,) не так весела едешь домой, как ехала на фрегат? Видно, тебя вело туда не одно любопытство; твои дикарь Сицкий оправдал себя, ты не обманулась в нем; – право, он прелюбезный.

– Не шути на мой счет, Мария; Сицкий был и есть для меня хороший знакомый; а видеть его или нет, мне все равно. Но у меня болит голова

– Болит голова! – сказала улыбаясь Мария; – не от внутреннего ли жара? – ох, этот черный водяной дикарь! Завтра я ему непременно выдеру уши, чтобы он в другой раз был осторожнее и не закрывал своей обольстительной души такой черной кожей.

– Выдери лучше кому-нибудь другому, когда увидишься опять, а не Сицкому.

Щеки Марии нарумянились, она опустила глаза и назвала графиню злодейкою.

– Как спросится, так и ответится (,) Мария! сама напросилась, – извини (стр. 29).

Каковы графини? А каков весь этот морской роман? По множеству морских терминов, он настоящий куперовский роман, а по достоинству поэтическому – он очень удачная штука на манер повестей Марлинского.

Комментарии

1

Выделяя место действия курсивом, критик намекает на заглавие повести Марлинского «Фрегат „Надежда“».

2

«Пчелка» – газета «Северная пчела».