«Параша»

Параша (fb2) - Параша 183K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виссарион Григорьевич Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский Параша

Теперь, когда Лермонтова уже нет, а прекрасное дарование г. Майкова пока не обещает итти дальше антологического рода, – поэзия русская если не умерла, то уснула, как это всегда с нею бывает, как скоро тот, кому дано свыше быть ее покровителем, или скончается во цвете лет, или изменит надеждам, которые подаст о себе. Теперь стихи встречаются только в журналах; между ними попадаются и такие, в которых есть чувство и заметно большее или меньшее дарование; но они все лишены присутствия могучей мысли. А так как поэзия русская давно уже пережила свой период прекрасных чувств и сладостных мечтаний, и еще с Пушкина начала период мысли, – то теперь проходят мимо внимания публики такие стихотворения, которыми прежде легко было бы в один день стяжать славу великого гения. Другими словами: могучим властителем душ нашего времени уже перестали быть «стишки» – в потребности публики их сменила поэзия мысли. Это особенно стало заметно после Лермонтова. Вот почему, если теперь и нельзя пожаловаться на бедность в стихотворных произведениях, то нельзя и сказать, чтоб было что читать по этой части. День появления в журнале неизвестного стихотворения Лермонтова – теперь эпоха в истории русской литературы: стихотворение читают, перечитывают, списывают, вытверживают напамять. Стихотворения, не принадлежащие Лермонтову, тоже прочитывают, даже похваливают, но с тем, чтоб совершенно забыть их по выходе новой книжки журнала. Многие заключают из этого, что вместе с Лермонтовым умерла и русская поэзия. Что касается до нас, мы не разделяем этого мнения и думаем, что русская поэзия не умерла, а только уснула, по обыкновению, и что по временам она будет просыпаться и рассказывать нам свои прекрасные сны – до тех пор, пока не явится на Руси новый поэт…

Небольшая книжка, на-днях появившаяся в Петербурге под скромным названием «рассказа в стихах», есть именно один из таких прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии, какие давно уже не виделись ей. Уверенные в глубоком сне нашей поэзии, мы взялись за «Парашу» с явным предубеждением, думая найти в ней – или сентиментальную повесть о том, как он любил ее, и как она вышла замуж за него, или какую-нибудь юмористическую болтовню о современных нравах, написанную прозаическими стихами. Каково же было наше удивление, когда вместо этого прочли мы поэму, не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокою идеею, полнотою внутреннего содержания, отличающуюся юмором и ирониею!.. Однакож, несмотря на то, уверенность наша в тяжелом сне русской поэзии была так велика, что мы не поверили первому впечатлению и прочли снова, – еще лучше! И теперь, когда, от многократно повторенного чтения, мы почти знаем наизусть прекрасное поэтическое произведение, так неожиданно, так отрадно освежившее душу нашу от прозы и скуки ежедневного быта, – спешим познакомить публику с явлением, которое имеет полное право на ее внимание.

Хотя автор «Параши», скрывший свою фамилию под литерами Т. Л., и обозначил свое произведение скромным именем «рассказа в стихах», однако оно тем не менее – «поэма», в том смысле, какой усвоен Пушкиным произведениям такого рода. Итак, мы будем называть «Парашу» поэмой: оно и короче, и гораздо справедливее, если вспомнить, что «Чернец», «Эдда», «Наталья Долгорукая», «Борский» и тому подобные стихотворные рассказы величались поэмами.[1] Содержание «Параши» в смысле «сюжета» до того просто и немногосложно, что его можно рассказать в двух словах: на уездной барышне женится помещик-сосед, – вот и все. Но это не содержание, а только канва содержания; само же содержание поэмы так полночи богато, что его нельзя передать во всей его жизни и во всей благоуханной свежести его поэзии, не заставляя самого поэта перерывать нашей прозаической речи своими поэтическими стихами.

Прежде всего мы должны обратить внимание читателей на эпиграф поэмы из Лермонтова:

И ненавидим мы и любим мы случайно.[2]

Этот эпиграф выбран автором не в исполнение давно заведенного обычая заманивать любопытство читателей загадочным смыслом чужой речи; нет, стих Лермонтова, как мы увидим, находится в живой связи со смыслом целой поэмы и столько служит объяснением поэме, сколько и сам объясняется ею.

Поэма начинается описанием помещичьего дома с безобразною наружностью, с садом, похожим на огород, но с гротом, который любила посещать героиня поэмы.

Ее отец – помещик беззаботный, Сперва служил – и долго; наконец В отставку вышел – и супругой плотной Обзавелся; теперь большой делец! Живет в ладу с своими мужичками… Он очень добр и очень плутоват, Торгуется и пьет чаёк с купцами. Как водится, его супруга – клад; О, сущий клад! и умница такая! А женщина она была простая С лицом, весьма похожим на пирог; Ее супруг любил как только мог.

Дочери этой достойной четы никто не назвал бы красавицею, но она была стройна, походка ее была легка и плавна, прекрасная нога ловко обута, и если рука была немного велика, зато пальцы были прозрачны и тонки.

Ее лицо мне нравилось… оно Задумчивою грустию дышало; Всегда казалось мне: ей суждено Страданий в жизни испытать не мало… И что ж? мне было больно и смешно: Ведь в наши дни спасительно страданье…

Но глаза больше всего в Параше нравились автору —

Взгляд этих глаз был мягок и могуч, Но не блестел он блеском торопливым; То был он ясен, как весенний луч, То холодом проникнут горделивым, То чуть блистал, как месяц из-за туч. Но взгляд ее, задумчиво спокойный, Я больше всех любил: я видел в нем Возможность страсти горестной и знойной — Залог души, любимой божеством.

Она была не без странностей, свойственных «уездным барышням»; но не имела ничего общего с восторженными девицами, мечтательницами и охотницами до сладеньких стишков:

Она была насмешлива, горда, А гордость – добродетель, господа…

Здесь мы находимся в большом затруднении: поэт так увлекательно, так поэтически описывает внутреннюю тревогу девственной души своей героини, что нам совестно было бы пересказывать это нашею убогою прозою, а выписывать стихи – значит переписать всю поэму… Но это так хорошо, что нет возможности не выписать.

. . . . Каждый день, Я вам сказал – она в саду скиталась; Она любила гордый шум и тень Старинных лип – и тихо погружалась В отрадную, забывчивую лень. Так весело качалися березы, Облитые сверкающим лучом… И по щекам ее катились слезы Так медленно – бог ведает о чем. То подойдя к убогому забору, Она стояла по часам… и взору Тогда давала волю… но глядит, Бывало, все на бледный ряд ракит. Там, через ровный луг, от их села Верстах в пяти, дорога шла большая; И как змея свивалась и ползла, И дальний лес украдкой обгибая, Ее всю душу за собой влекла. Озарена каким-то блеском дивным, Земля чужая вдруг являлась ей… И кто-то милый голосом призывным Так чудно пел и говорил о ней. Таинственной исполненные муки, Над ней, звеня, носились эти звуки… И вот, искал ее молящий взор Других небес – высоких, пышных гор, И тополей, и трепетных олив… Искал земли пленительной и дальней… Вдруг русской песни грустный перелив Напомнит ей о родине печальной; Она стоит, головку наклонив, И над собой дивится – и с улыбкой Себя бранит; и медленно домой Пойдет вздохнув… то сломит прутик гибкой. То бросит вдруг… рассеянной рукой Достанет книжку – развернет, закроет, Любимый шепчет стих… а сердце ноет, Лицо бледнеет… в этот чудный час Я, признаюсь, хотел бы встретить вас, О, барышня моя!.. В тени густой Широких лип стоите вы безмолвно; Вздыхаете; над вашей головой Склонилась ветвь… а ваше сердце полно Мучительной и грустной тишиной. На вас гляжу я: прелестью степною Вы дышите – вы нашей Руси дочь… Вы хороши, как вечер пред грозою, Как майская томительная ночь.

Кто получил от природы благодатную способность понимать поэзию как поэзию – не в одних стихах, не в одних книгах, но и в жизни, и в природе, те согласятся с нами, что в этом отрывке каждое слово так и дышит всею роскошью, всем обаянием истинной поэзии.

Есть два рода поэзии: одна, как талант, происходит от раздражительности нерв и живости воображения; она отличается тем блеском, яркостию красок, тою резкою угловатостию форм, которые мечутся в глаза толпе и увлекают ее внимание. Чем более, повидимому, заключает в себе такая поэзия, тем пустее она внутри самой себя, ибо она вся в воображении и ничего общего с действительностию не имеет; мысли ее похожи на громкие слова и звучные фразы, а картины ее похожи только до тех пор, пока смотришь на них: отведите глаза, и в вашем воображении не останется никакого образа, никакого созерцания, никакого представления. – Другая поэзия, как талант, имеет своим источником глубокое чувство действительности, сердечную симпатию ко всему живому, а потому ее чувства всегда истинны, ее мысли всегда оригинальны, даже не будучи новыми, ибо они не пойманы извне и на лету, а возникли и выросли в душе поэта. Произведения такой поэзии не бросаются в глаза, но требуют, чтоб в них вглядывались, и только внимательному взору открывается во всей глубине своей их простая, тихая и целомудренная красота. Печать оригинальности составляет их неразлучную принадлежность; она есть следствие способности схватывать сущность, а следовательно, и особенность каждого предмета. И потому описания ее запечатлены достоверностию, так что, если б вы и никогда не видывали описываемого предмета, вы тем не менее убеждены, что он точно таков и другим быть не может. Разбираемая нами поэма может служить образцом таких произведений. Вот вам картина неаполитанского лета:

Прежаркий день – но вовсе не такой, Каких видал я на далеком юге: Томительно глубокой синевой Все небо пышет; как больной в недуге, Земля горит и сохнет; под скалой Сверкает море блеском нестерпимым — И движется, и дышит, и молчит… И все цвета под тем неутомимым,[3] Могучим солнцем рдеют… дивный вид! А вот, зарывшись весь в песок блестящий, Рыбак лежит, и каждый проходящий Любуется им с завистью – я сам Им тоже любовался по часам.

В этих тринадцати стихах такая полная картина, что вам ничего не остается ожидать к ее дополнению, хотя в то же время вы знаете, что тысячи других поэтов могли бы ту же картину представить вам совсем иначе, совсем другими словами. Природа неистощима в своем разнообразии, и дело не в том, чтоб поэзия представляла ее в сколько можно обширных и сложных картинах, а в том, чтоб она умела схватить особенность каждого ее явления. Лето – везде лето: везде от него и жарко, и душно, и пыльно; но в Неаполе – свое лето, в России – свое. Первое вы сейчас видели; вот второе:

У нас не то, хоть и у нас не рад Бываешь жару… точно, жар глубокий, Гроза вдали сбирается, трещат Кузнечики неистово в высокой Сухой траве; в тени снопов лежат Жнецы; носы разинули вороны; Грибами [4] пахнет в роще; там и сям Собаки лают; за водой студеной Идет мужик с кувшином по кустам. Тогда люблю ходить я в лес дубовый, Сидеть в тени спокойной и суровой, Иль иногда под скромным шалашом Беседовать с разумным мужичком.

В такой-то день Параша встретилась с охотившимся молодым человеком. Мы пропускаем большую часть прекрасно изложенных поэтом подробностей этой встречи. Скажем только, что охотник начал свой разговор с Парашею не восклицанием: «о, дева чудная!» или другою какою-нибудь пошлостию в этом роде, но адресовался к ней с очень простым вопросом: «умоляю вас, скажите, который теперь час?»; потом: «чей это дом?» а там объявил ей, что его покойный дед был очень дружен с ее отцом.

Портрет незнакомца превосходно очерчен автором. Это один из тех великих маленьких людей, которых теперь так много развелось и которые улыбкою презрения и насмешки прикрывают тощее сердце, праздный ум и посредственность своей натуры. Он был за границею и вынес оттуда множество бесплодных слов и сомнений… У некоторых журналов теперь вошло в манию нападать на таких путешественников, и они с торжеством указывают на них, как на живое доказательство, что нечего за добром ездить на Запад. Автор «Параши» думает об этом иначе, и, соглашаясь с ним, мы вдруг вспомнили сказку, некогда переведенную Жуковским, «Кабуд путешественник»… К особенностям героя поэмы принадлежит и то, что, будучи влюбчивым, он был спокоен и горделив, а потому и счастлив в женщинах, удачно обманывая и таких между ими, которых сам не стоил; еще: не будучи особенно умным, он вполне владел умом, дарованным ему от бога. Говоря о страсти своего героя сгибаться перед знатью, автор очень остроумно признается в том, что любит пустой блеск большого света, не увлекаясь им и смотря на него без желания; он очень остроумно подшучивает над моральными выходками против большого света непризнанных, бесхвостых львов и львиц, то есть людей, которые бранят большой свет за то, что тот не хочет их знать. Люблю, говорит автор,

Люблю я пышных комнат стройный ряд, И блеск, и прихоть роскоши старинной… А женщины… люблю я этот взгляд Рассеянный, насмешливый и длинный; Люблю простой, обдуманный наряд… Я этих губ люблю надменный очерк, Задумчиво приподнятую бровь, Душистые записки, быстрый почерк, Душистую и быструю любовь; Люблю я эту поступь, эти плечи, Небрежные, заманчивые речи… «Но (скажут мне) вне света никогда Вы не встречали женщины прекрасной?» Таких особ встречал я иногда И даже в двух влюбился очень страстно; Как полевой цветок, они всегда Так милы – но, как он, свой легкий запах Они теряют вдруг… и, боже мой, Как не завянуть им в неловких лапах Чиновника, довольного собой?

Эти стихи не обойдутся автору даром; его объявят за них «аристократом», скажут, что внешний блеск предпочитает он душе и сердцу, и т. п. По обыкновению, в этом случае, ему припишут то, чего он и не думал, и горячо будут оспоривать его в том, чего он не говорил. Дело тут идет не о душе и сердце: поэт говорит совсем не о внутренней святыне женщины, а о ее поэтической внешности, которою могут не дорожить только натуры сухие и грубые. Поэзия формы, изящество внешности, столь очаровательные в женщине, могут почесться исключительными явлениями вне большого света. Женщины других кругов общества смотрят на красоту и изящество, как на средство поскорее выйти замуж. Достигнув этой вожделенной цели, они скоро перестают и петь, и плакать, и читать сладенькие стишки, и кокетливо наряжаться, и поэтически держать себя; они предаются прозе жизни, скоро полнеют, пристращаются к утреннему дезабилье, забывают музыку, луну, стихи, мечту и т. д. Оттого до замужества почти каждая из них – ангел доброты, дева чудная, неземная, идеальная, Полина или Надина, а после замужества – солидная дама с весом в обществе, женщина с характером, Палагея Петровна и Надежда Алексевна. Тут есть и другая причина. Юность сама по себе есть уже поэзия жизни, и в юности каждый бывает лучше, нежели в остальное время своей жизни; женщины в особенности. Надо иметь слишком много глубины и силы в натуре, чтоб не охолодеть в прозе жизни, сберечь чувство и душу от холода действительности и сохранить юность сердца и в лета зрелости и в годы старости. Но такие натуры слишком редки, и поэзия юности слишком редко бывает ручательством за поэзию дальнейших возрастов. Брак есть решительная эпоха в жизни мужчины и еще более в жизни женщины: для обоих это – гроб поэзии и колыбель пошлой прозы и очерствения души и чувства. Автор «Параши» превосходно охарактеризовал эпитетом «довольного собой» целый разряд людей, особенно страшных и гибельных для благоуханной поэзии женственных существ. Люди разделяются не только на умных и на дураков: те и другие равно редки, и между ними занимает место огромный разряд пошлых людей. Эти люди по большей части не умны и не глупы, иногда же между ними попадаются люди не без ума и не без способностей; но главное их качество в том и другом случае – довольство самими собою. Эти господа не знают, что такое раскаяние, стремление к идеалу и тоска от невозможности достичь его, что такое горе без несчастия и страдание при хорошем положении дел и добром здоровьи. Как бы ни была глубока и богата духовными дарами натура женщины, но если ее мужем сделается один из таких господ, ей остаются только две неизбежные дороги: или медленно зачахнуть, или помириться с жизнию, как она есть… Последнее всего чаще случается. В высших кругах общества при этом не исчезает поэзия внешности, и наряд остается навсегда обдуманно прост, взгляд рассеян, насмешлив и долог, и любовь душиста и быстра, как записки и почерк; но в средних кругах общества внешняя пошлость верно отражает внутреннюю, и милые полевые цветки быстро вянут в неловких лапах довольного собою чиновника.

На другой день в доме отца Параши ждут гостя. Старик надел фрак; дочь в тайном волнении; ее прическа так мила, а перчатки так свежи… Наконец гость является. Он говорит с стариками, очаровывает их; с Парашею ни слова; но все в нем дышало «сознанием внезапного сближения»,

И предаваясь дивной тишине, Он наслаждался страстно и вполне.

Поэт даже заставляет его «пылать святым и чистым жаром» и уверяет, что он был любим… Предупреждая сомнение читателей, автор спрашивает их:

Скажите – ваша память мне поможет — Как мне назвать ту страстную тоску, Ту грустную, невольную тревогу, Которая берет вас понемногу… К чему нам лицемерить, о друзья! Ее любовью называю я.

Наступает ночь; хозяин приглашает гостя погулять в саду и с своею супругою понемногу отстает от молодой четы. Душа Параши не совсем спокойна, а он не начинает разговора затем, что боится внезапных ощущений и чувствительных порывов, затем, что был смущен своим положением: он клялся в любви только тогда, когда не любил; начиная же чувствовать жар любовной лихорадки, он зарывал свою любовь, как клад. Жаль! прелестные читательницы, охотницы до сладеньких стишков и восторженных сцен, верно ожидали тут пламенного объяснения, при луне и звездах; но герой поэмы ужасный прозаик: если он и допускал возможность исключений, то в пошлость верил твердо и всегда, и редко ошибался, а о другом мире не имел никакого понятия… Что же касается до самого поэта, то чувствительные и восторженные читательницы наверное будут им еще менее довольны, нежели героем поэмы, и объявят его человеком без души и сердца, демоном, который не верит любви и презирает прекрасное и высокое… Предоставляем ему самому защищаться против этого грозного суда и обратимся к прерванной нити рассказа.

Сказав, что герою поэмы в саду с уездною барышнею было едва ли отраднее, чем в аду, автор заставляет его постепенно таять и объявляет – влюбленным! Как и почему это сделалось? Поэт удовлетворительно отвечает на эти вопросы:

Во-первых: ночь прекрасная была, Ночь летняя, спокойная, немая: Не светила луна, хоть и взошла; Река, во тьме таинственно сверкая, Текла вдали… Дорожка к ней вела: А листья в тишине толпой незримой Лепечут. Вот они сошли в овраг. И словно их движением гонимый, Пред ними расступался мягкий прах… Противиться не мог он обаянью — Он волю дал беспечному мечтанью, И улыбался мирно, и вздыхал… А свежий ветр в глаза их лобызал. А во-вторых: Параша не молчит, И не вздыхает с приторной ужимкой, Но говорит, и просто говорит. Она так мило движется – как дымкой Прозрачной тенью трепетно облит Ее высокий стан… он отдыхает; Уж он и рад, что с ней они вдвоем, — Заговорил, а сердце в ней пылает Неведомым, томительным огнем. Их запахом встречает куст незримый, И, словно тоже страстию томимый, Вдали, вдали – на рубеже степей, Гремит, поет и плачет соловей. И может быть, он начал понимать Всю прелесть первых трепетных движений Ее души – и стал в нем умирать[5] Крикливый рой смешных предубеждений; Но ей одной доступна благодать Любви простой, и детской, и стыдливой… Нет! о любви не думает она — Но, как листок блестящий и стыдливый,[6] Ее несет широкая волна… Все в этот миг кругом ей улыбалось, Над ней одной все небо наклонялось, И, колыхаясь медленно, трава Ей вслед шептала милые слова…

Уезжая домой, наш герой думал про себя: «Я рад соседям… Он человек богатый… дочь у них одна и притом она мила». Думая так, он гнал от себя другие, неуместные мечты, отголоски давно минувших дней… А что же Параша? Ей казалось, что все прежнее, вся жизнь ее изменилась; во сне ей виделся он, а поэту слышится над нею, спящею, какой-то насмешливый голос, который говорит:

«В теплый вечер, в ульях чистых Зреют светлые соты; В теплый вечер лип душистых Раскрываются цветы; И тогда [7] по ним слезами Потечет прозрачный мед — Вьется жадно над цветами Пчел ликующий народ… Наклоняя сладострастно Свой усталый стебелек, Гостя милого напрасно Ни один не ждет цветок. Так и ты цвела стыдливо, И в тебе, дитя мое, Созревало прихотливо Сердце страстное твое… И теперь, в красе расцвета, Обаяния полна, Ты стоишь под солнцем лета Одинока и пышна. Так склонись же, стебель стройный; Так раскройся ж, мой цветок; Прилетел жених… достойный В твой забытый уголок».

Однакож странно: почему эти прекрасные стихи так неожиданно сменяются таким прозаическим стихом – с достойным женихом?.. Не забывайте, что эти стихи прозвучал насмешливый голос… Чей же это голос? – Должно быть, сатаны; эта догадка тем основательнее, что сам поэт, вслед за тем, заставляет сатану «поникнуть угрюмою головой над любящей четою». Но не ожидайте сцены обольщения: наш поэт– писатель благонравный, а герой его поэмы не был дон-Хуаном – в этом уверяет нас сам автор:

Мой Виктор не был дон-Хуаном… – ей Не предстояли грозные волненья. «Тем лучше, – скажут мне, – разгул страстей Опасен»… Точно; лучше, без сомненья, Спокойно жить и приживать детей — И не давать, особенно вначале, Щекам пылать… склоняться голове… А сердцу забываться – и так дале. Не правда ль? Общепринятой молве Я покоряюсь молча… поздравляю Парашу – и судьбе ее вручаю — Подобной жизнью будет жить она: А кажется, хохочет сатана. Мой Виктор перестал любить давно… В нем сызмала горели страсти скупо; Но впрочем, тем же светом решено, Что по любви жениться – даже глупо. И вот в кого ей было суждено Влюбиться… Что ж? он человек прекрасный, И – как умеет – сам влюблен в нее; Ее души задумчивой и страстной Сбылись надежды все… сбылося всё, Чему она дать имя не умела, О чем молиться смела и не смела… Сбылося всё… и оба влюблены… Но все ж мне слышен хохот сатаны.

Да чему же обрадовался лукавый?.. Не приготовляет ли он измены, ревности, кинжала, яда и других зол, которыми нарушается супружеское счастие?.. Ничего не бывало! Вы правы, чувствительные и восторженные читательницы, говоря, что автор «Параши» – человек прозаический и холодный… В самом деле, оставив сатану, он вдруг извещает вас, что он долго был в отсутствии и лет через пять посетил влюбленных. Четвертый год, как они были супругами, и Виктор как-то странно потолстел; но ее встревожил приход поэта, напомнив ей о прежнем, и она даже сгрустнула и поплакала;

Но грусть замужней женщины смешна. Как ручеек извилистый, но плавный, Катилась жизнь Прасковьи Николавны!

Муж ее любил. «Может быть, вы скажете, что он не стоил ее любви?» говорит поэт и отвечает так: «кто знает!»

Но – боже! то ли думал я, когда, Исполненный немого обожанья, Ее душе я предрекал года Святого, благодатного страданья! С надеждами расставшись навсегда, Свыкался я с суровым отчужденьем; Но в ней ласкал последнюю мечту И на нее с таинственным волненьем Глядел, как на любимую звезду… И что ж? я был обманут так невинно, Так просто, так естественно, так чинно, Что в истине своих желаний я Стал сомневаться, милые друзья. И вот, что ей сулили ночи той, Той летней ночи страстные мгновенья, Когда с такой тревожной быстротой В ее душе сменялись вдохновенья… Прощай, Параша!.. Время на покой; Перо к концу спешит нетерпеливо… Что ж мне сказать о ней? Признаться вам — Ее никто не назовет счастливой Вполне… она вздыхает по часам, И в памяти хранит как совершенство Невинности нелепое блаженство! Я скоро с ней расстался… и едва ль Ее увижу вновь… ее мне жаль…

Если и теперь не для всех будет понятен хохот сатаны, то мы, право, не знаем, как и объяснить его… Этот сатана должен быть знаком русским читателям, потому что они встречались с ним и в «Онегине», и в «Горе от ума», и в «Ревизоре», и в повестях Гоголя, и в «Герое нашего времени», и вместе с ним смеялись или грустили над неточным и превратным употреблением разных ежедневно употребляемых слов. В «Параше» навлекло на себя насмешку беса слово «любовь» и неумение многих любить и умение их делать комедию из всякого чувства. Наши юноши и девы в любви всего менее думают о любви, но те и другие ищут в ней счастия, а счастие любви полагают в союзе с ним и с нею. Любовь, как всякое сильное чувство, как всякая глубокая страсть, есть сама себе цель; для любящихся она – долг, требующий служения и жертв, и, предаваясь чувству, они не отступают назад, что бы ни сулила им развязка их романа – счастливый ли союз, или терновый венец страдания и безвременную могилу… Но есть люди, которые очень уважают чувство, пока оно сулит им верное счастие и пока оно не требует от них ничего, кроме прекрасных слов и поэтических восторгов… И потому участь таких людей решает не страсть, не чувство, а теплая летняя ночь и одинокая прогулка, располагающие к неге, мечтательности и заставляющие расплываться душою и сердцем… И как же иначе? для страсти надо воспитаться, развиться. А для этого надо возрасти в такой общественной сфере, в которой духовная жизнь через дыхание входит в человека, а не из книг узнается им… Только тогда из его страсти может выйти или серьезная повесть, или высокая драма, а не жалкая комедия, не карикатурная пародия для потехи сатаны…

Но, может быть, все это иным читателям покажется довольно темно, и они найдут очень серьезною развязку повести. В самом деле: влюбились и женились, оба молоды и с достатком, оба приличная партия друг другу; дай бог так всякому!.. И то правда! Таким читателям мы ничего не находимся ответить, и рецензенту остается только извиниться перед ними словами поэта:

Но вы добры, я слышал, и меня, По глупости, простите, ради бога.

Другие, может быть, станут благоразумно рассуждать, что выйдь Параша вместо Виктора за человека с душою возвышенною, сердцем страстным и проч., – она не утратила бы благоухания души своей и в пошлом спокойствии не забыла бы жаркого волнения сердца и сладости страдания… Нет, если б она была выше своей судьбы, – не спокойствие, а страдание было бы уделом ее, – хотели мы сказать, но, вспомнив, что предупредительный поэт лучше нас решил этот вопрос, мы ограничиваемся повторением его слов:

Мне жаль ее… быть может, если б рок Ее повел другой – другой дорогой… Но рок – так всеми принято – жесток, А потому и поступает строго.

Выписанные нами места из поэмы достаточно говорят за дарование и мастерство автора. Стих обнаруживает необыкновенный поэтический талант; а верная наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная из тайника русской жизни, изящная и тонкая ирония, под которою скрывается столько чувства, – все это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, носящего в груди все скорби и вопросы его. Об оригинальности мы не говорим: она то же, что талант – по крайней мере без нее нет таланта. Многие найдут в поэме следы подражания Пушкину и особенно Лермонтову: это не удивительно, ибо живая историческая последовательность литературных явлений всегда смешивается толпою с холодной и бездушной подражательностью. Но люди мыслящие понимают, что быть под неизбежным влиянием великих мастеров родной литературы, проявляя в своих произведениях упроченное ими литературе и обществу, и рабски подражать – совсем не одно и то же: первое есть доказательство таланта, жизненно развивающегося, второе – бесталантности. Можно подделаться под стих и под манеру писателя, но не под дух и натуру его, ибо можно целый век проживать с чужими словами и чужими манерами, но от собственного духа и собственной натуры отречься нельзя, каковы бы они ни были – велики или малы… В стихах г. Т. Л. столько жизни и поэзии, в созерцании его столько истины и верности, что тут всякая мысль о подражательности нелепа. Вся поэма проникнута таким строгим единством мысли, тона, колорита, так выдержана, что обличает в авторе не только творческий талант, но и зрелость и силу таланта, умеющего владеть своим предметом. Вообще, нельзя не заметить, по случаю этой поэмы, какие великие успехи в последнее время сделали наша поэзия и наше общество: чтоб убедиться в этом, стоит только вспомнить о поэмах, являвшихся до «Цыган» Пушкина… Ирония и юмор, овладевшие современною поэзиею, всего лучше доказывают ее огромный успех, ибо отсутствие иронии и юмора всегда обличает детское состояние литературы.

Для любителей мелких прицепок укажем на четыре неудачные стиха в «Параше». На стр. 7, строфа IV, стих: «Ее два брата умерли чахоткой» не клеится с целым и явно вставлен для рифмы. Кстати: рифма к нему «красоткой» нехороша, потому что слово «красотка» по-русски немного вульгарно. На стр. 23, строфа XXXI, в стихе «От толпы с презрением отчуждался», вероятно, есть опечатка, и его должно читать так: «Он от толпы с презреньем отчуждался». На стр. 29 последний стих XLII-й строфы странно неуместен («Читатель – я, признайтесь, я смешон»). На стр. 33-й третий стих прекрасной XLIX-й строфы испорчен неправильным ударением: «Не светила луна, хоть и взошла». – Больше не к чему придраться самому мелочному ловцу чужих ошибок и промахов.

Словно гармоническим аккордом оканчивается поэма последнею строфою, оставляя на душе глубокий след взволнованной думы:

А если кто рассказ небрежный мой Прочтет – и, вдруг задумавшись невольно, На миг один поникнет головой И скажет мне спасибо: мне довольно… Тому давно – стоял я над кормой, И плыли мы вдоль города чужого; Я был один на палубе… волна Вздымала нас и опускала снова… И вдруг мне кто-то машет из окна; Кто он, когда и где мы с ним видались, Не мог я вспомнить… быстро мы промчались — Ему в ответ и я махнул рукой — И город тихо скрылся за горой…

Дай бог, чтоб наша встреча с талантом автора «Параши» не была также случайна, но превратилась в знакомство продолжительное и прочное. Грустно было бы думать, что такой талант – не более, как вспышка юности, кипение молодой крови, а не признак призвания, и может обмануть возбужденные им ожидания и надежды, как обманула поэта героиня его поэмы…

Комментарии

«Параша» появилась в свет в апреле 1843 года. Тургенев вспоминал впоследствии, что в день своего отъезда из Петербурга в деревню он зашел к Белинскому, с которым познакомился в начале 1843 года, и, «не назвавшись, оставил его человеку один экземпляр» своей поэмы. Напечатанная в майской книжке «Отечественных записок» восторженная статья Белинского о «Параше» вызвала у автора поэмы большое смущение. «Я не мог поверить», – говорил впоследствии Тургенев.

Статья открывается рассуждением критика о состоянии русской поэзии после смерти Лермонтова. Пушкин и Лермонтов воспитали в русском читателе высокие требования к поэзии, он уже не довольствуется «стишками», а ищет в поэзии серьезного содержания.

Белинский рассматривает «Парашу» как произведение, принадлежащее к «поэзии мысли». Характерными особенностями таланта автора, по его мнению, являются «верная наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная из тайника русской жизни, изящная и тонкая ирония»… «Параша» обнаруживает в авторе «сына нашего времени, носящего в груди своей все скорби и вопросы его». Отмеченные черты дарования Тургенева раскрылись впоследствии в его прозе, подтвердив тем самым проницательность эстетических суждений критика.

Пафос «Параши» – в осуждении пошлости русской жизни 40-х годов, безжалостно губящей прекрасные порывы молодости. Герой поэмы – ранний набросок образа из целой галлереи «лишних людей» тургеневских повестей и романов. По литературной генеалогии он примыкает к своим более ранним предшественникам – Онегину и Печорину. В этой связи надо понимать и утверждение Белинского, что в поэме нетрудно найти «следы подражания Пушкину и особенно Лермонтову». Сама Параша являлась вариацией пушкинской Татьяны. Но мотивы, идущие от Пушкина, были осложнены воздействием поэзии Лермонтова. Поэме предшествует эпиграф из лермонтовской «Думы»: «И ненавидим мы и любим мы случайно». Эти строки сразу же погружают читателя «Параши» в атмосферу безысходной тоски и социального одиночества поколения 30-х годов, разъедаемого рефлексией и не способного ни на какое общественно полезное дело. «Умные ненужности», – так определил Герцен место этого поколения в русской жизни. Белинский отмечает, что стих Лермонтова «находится в живой связи со смыслом целой поэмы и столько служит объяснением поэме, сколько и сам объясняется ею».

Так устанавливается живая литературная преемственность «Параши», по основным своим мотивам восходящей к лермонтовской традиции. Видимо, этим и объясняется высокая оценка поэмы Белинским. Герой «Параши» – типический представитель своего поколения. «Это один из тех великих маленьких людей, которых теперь так много развелось и которые улыбкою презрения и насмешки прикрывают тощее сердце, праздный ум и посредственность своей натуры».

И после опубликования статьи Белинский в личных беседах и в переписке с близкими ему людьми продолжал высоко отзываться о «Параше». В письме к В. П. Боткину от 10–11 мая 1843 года Белинский писал: «Читал ли ты «Парашу»? – Это превосходное поэтическое создание» («Письма», т. II, стр. 369). 8 июля критик в письме к И. С. Тургеневу вновь делился своими впечатлениями от «Параши»: «Я еще раз десять прочел ее: чудесная вещь, вся насквозь пропитанная и поэзиею (что очень хорошо), и умом (что еще лучше, особенно вместе с поэзиею). Боткину она очень нравится, потому что Боткин умный человек, а другим она нравится вполовину или потому, что другие видят в ней эпиграмму на себя, или потому, что они в поэзии ищут вздора (т. е. прекрасных чувств), а не дела (т. е. 2 × 2 = 4)» (там же, стр. 373).

В обзоре «Русская литература за 1843 год» Белинский вновь упомянет о «Параше» как о «счастливом опыте» в жанре поэмы (см. т. II наст. изд.). В заключение обзора, оценивая новые произведения 1843 года, критик выделит «Парашу»:

«Из новых произведений, появившихся в прошлом году можно указать только на небольшую поэму «Параша», которая по необыкновенно тумному содержанию и прекрасным, поэтическим стихам была бы замечательным явлением и не в такое бедное для литературы время, как наше».

Примечания

1

«Чернец. Киевская повесть» (1824) – И. Козлова. «Эдда» (1820) – первая так называемая «финляндская повесть» Е. Баратынского. «Наталья Долгорукая» – полное название: «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» (1828) – поэма И. Козлова. «Борский» (1829) – поэма А. Подолинского.

(обратно)

2

Строка из стихотворения Лермонтова «Дума» (1838).

(обратно)

3

У Тургенева: «неумолимым».

(обратно)

4

У Тургенева: «грибами».

(обратно)

5

У Тургенева: «утихать».

(обратно)

6

У Тургенева: «счастливый».

(обратно)

7

У Тургенева: «И когда».

(обратно)

Оглавление

Комментарии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg