«Уроки украинского. От Майдана до Востока»

Уроки украинского. От Майдана до Востока (fb2) - Уроки украинского. От Майдана до Востока 1453K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Магомеднебиевна Ахмедова

Марина Ахмедова Уроки украинского: от Майдана до Востока

Natalia Aksenova: Марина Ахмедова — единственный репортажник, пишущий об Украине так, как завещано это делать уважающему себя профессиональному репортажнику: так, что читатель не понимает, где «свои», а где «чужие». Так, что читатель начинает сомневаться, что есть «правые» и «неправые». Так, что читатель вместе с автором начинает чувствовать и ощущать персонажей репортажа не Героями и Врагами, а героями одной нашей общей грустной истории.

Елена Черных: Ахмедова — единственный журналист, который не забывает, что главное в этой (и любой другой) войне — это люди. Те люди, которые стреляют, те, которые бегут, погибают, любят, боятся, хоронят детей, надевают бронежилеты, гладят собак. В ее репортажах люди живые. Все. И неважно, по какую сторону баррикад они это делают. Ее люди — настоящие.

Slava Lagutkin: Все эти тексты ровно и одинаково пронизывает нелицеприятная, внимательная и почти бесстрастная любовь, не ищущая корыстно шкурного своего, но честно изгоняющая липкий страх, проходя как свет во тьме сквозь боль, зло и смерть…

Anton Zhebrauskas: Обычно мы оцениваем журналистов как «своих» или «чужих». Я не знаю, куда отнести Марину Ахмедову. Она «другая».

Елена Семененко: Не вспомню названия репортажа, но одна деталь в нем меня просто поразила — в больнице клятва Гиппократа выполнялась одинаково при спасении всех раненых. Но бойцу с «той стороны» медсестрички наотрез отказались мыть ноги, потому что он «топтал» ими их родную землю. Когда автор находит столь выразительные детали, проникаешься доверием к его словам, суждениям.

Владимир Петровский: Репортажи Марины Ахмедовой — живые! Не только слышишь, но и видишь ее героев, невольно становишься не просто свидетелем, а как бы участником описываемых событий. Ничего лишнего, все четко, лаконично, все работает на цель. Замечательный подбор очень выразительных деталей, которые придают картине убедительное правдоподобие. Деталь ведь нельзя выдумать. В каждом ее предложении чувствуется ответственность, серьезность и яркий талант.

Дмитрий Никитинский: Люди рассказывают Ахмедовой такое, чего не говорят больше никому и никогда. Видимо, она ведьма.

От автора

Первый репортаж из этого сборника я написала в начале года — с главной площади Украины — Майдана незалежности. В первую поездку я провела там несколько недель. Жила в гостинице «Украина», которая стоит практически на Майдане, а окна моего номера выходили прямо на его сцену. Майдан никогда не спал — даже ночью. Днем со сцены звучали речи политиков, общественных деятелей, простых граждан, пожелавших взять слово. А ночью оттуда доносилось пение греко-католических священников. Я уехала во Львовскую область. Встречалась с людьми в деревнях там. Писала новые репортажи. Вернулась на Майдан и осталась там примерно еще на месяц.

Заговорили о референдуме в Крыму. Весть об этом меня застала в палатке афганцев — ветеранов войны в Афганистане. Тогда советские офицеры, они сражались бок о бок с русскими. Тогда у русских и украинцев была одна родина. Но сейчас, и в тот день это хорошо чувствовалось, ненависть готова была пролиться. Там, в палатке, мне говорили, что я — представитель вражеского государства-оккупанта и что, пока они сидят и мирно беседуют со мной, наши российские танки давят их землю. Все эти разговоры казались мне несерьезными — я видела перед собой людей, говорящих со мной по-русски и ничем не отличимых от русских ветеранов. В серьезность происходящего я не верила даже тогда, когда, выйдя из той палатки, попала в серый день, близившийся уже к вечеру. В воздухе стояла морось, и, наверное, если бы кто-то смотрел на Майдан в тот момент сверху, он бы увидел только серый туман, из которого вырисовывается сцена, деревянная елка, завешанная постерами, колонна со статуей, держащей золотую ветвь, палатки и костры, горящие и ночью, и днем. Над Майданом стояла тревожная тишина. Сотни людей скопились у сцены. И, наконец, серую тишину прорвал голос какого-то политика, который со сцены призывал к мобилизации, сообщая, что враг уже зашел на их территорию. Но и тогда, по-моему, мало кто верил в войну. Казалось, что в наше время это невозможно. А сейчас, когда я думаю о времени, проведенном мной на Майдане, и о том, как быстро заполыхал юго-восток, меня по-прежнему не оставляет ощущение нереальности. Отчетливо оно нахлынуло на меня в одну из ночей, когда я расшифровывала записи с диктофона в «Кофе-Хаусе» — единственном круглосуточно работающем кафе на территории Майдана. Когда я вышла оттуда, стояла глубокая ночь. Священник тихо пел со сцены. Костры дымились. В палатках спали люди, а некоторые грелись у костров и тихо переговаривались между собой. Вся территория Майдана была укрыта срезанными цветами, сквозь стебли которых виднелись лица с фотографий «Небесной сотни» — тех, кто погиб две недели назад от пуль снайперов. Цветы быстро замерзали на морозе, и их укрывали слоем свежих. И так — каждый день. Ворохи их росли. Лежали они так плотно, что между ними оставались лишь узкие дорожки для пешеходов. Я бежала из кафе в гостиницу. Мне нужно было перебежать дорогу, уставленную покрышками, дальше двигаться по узкому проходу между палатками, оттуда вверх — до гостиницы. Возле палаток я остановилась и обернулась на сцену. Сверху сгущался уже туман, внизу — горели свечи. И я спросила себя — что я тут делаю, и не сошла ли я с ума, находясь тут. Мне казалось, что я выпала из своей реальности и теперь нахожусь в реальности чужой, в том месте, которого не должно быть. Это чувство быстро оставило меня, и я побежала дальше. Но теперь я часто вспоминаю тот момент той ночью, когда я застыла на Майдане, не понимая — где я. Когда я еще и предположить не могла, что на юго-востоке начнется война, и я буду совершать регулярные поездки в обстреливаемый Донецк, напишу такое количество репортажей, что их можно будет собрать в целую книгу. Что я буду приезжать, знакомиться с людьми, писать о них, а, возвращаясь, не заставать их в живых. И что, в конце концов, я буду держать в руках сборник, в текстах которого некоторые люди еще живы, а в реальности — уже мертвы. Убиты. И мне кажется, что это место и тот миг, в котором я застыла однажды ночью на Майдане, существует и сейчас — в какой-то другой реальности. Но где-то рядом. И если найти туда ход, вернуться туда и сделать что-нибудь, то что-то в пространстве переключится, и все пойдет по-другому. Не будет ненужной войны на юго-востоке. Не будет тысячи смертей. Я никогда не увижу оторванных конечностей. Не увижу тела погибших с той и с этой стороны. Не узнаю, что когда снаряд выпущен далеко, то до тебя доносится глухой звук, а когда близко — снаряд свистит. Что гражданских (а слово это чаще всего расшифровывается так — женщины, старики, дети) «срезает» потому, что их никто не учил падать в землю. И они стоят, задрав голову на свист, не шевелясь от страха… Я не увижу разбитый Луганск. Мне не придется выслушать и записать десятки историй о великом геройстве и великом предательстве.

А для тех, кто всего этого не слышал и не видел, пусть этот сборник станет документальным и материальным свидетельством того, что все это происходит здесь и сейчас. И все это, к сожалению, — наша реальность.

Майдан умеет ждать

Что сказали корреспонденту «РР» активисты протеста, когда услышали новости из Крыма

Под Львовскими вратами горит бочка. Огонь выглядывает из дырок на ее боках, поднимается из жерла, освещая арматуру моста и большой желтый циферблат, украшающий земляную насыпь. Его стрелка остановилась на половине первого. Под мостом вокруг бочки рядами сложены закопченные мешки. Мужчины в военизированной одежде курят, сидя на бревнах.

— У нас работы нет, — говорит один из них, человек лет пятидесяти по имени Богдан. — Люди в основном уехали за границу, там пытаются заработать. А если на родном месте все же найдешь работу, то зарплата копеечная. Семью свою ты прокормить не можешь. Вы понимаете вообще, что такое усталость от труда?

К бочке подходит темная фигура. Подливает в огонь из бутылки коктейль Молотова. Огонь вспыхивает и поднимается.

— Вы стояли именно за тех, кто сейчас пришел к власти? — спрашиваю я их.

— Нет, мы не за них стояли, — отвечает Богдан. — Мы стояли за то, чтоб работала система ответственности и наказания. Украл? Сиди. Чтоб сидели и тупо считали: это туда потратили, это сюда, а это — это куда? А ну-ка, отчитайся! — манит он черным от копоти пальцем воображаемого коррупционера из темноты. — Когда уже законодательство будет нормальное, мы разойдемся. Вы думаете, мы разойтись не хотим? Тяжело тут морально. Вот прям на вашем месте, где вы сидите, позавчера мертвый лежал. На этом месте еще есть коридор, по которому смерть за ним пришла. Коридор еще не закрыт — знайте, где вы сидите.

Богдан горбит спину. Он невысокий и коренастый, с затаенной обидой в голубых глазах. В спину ему смотрит сгоревший Дом профсоюзов. Из труб многочисленных палаток поднимается дым, и кажется, что почерневший остов дома по-прежнему горит. На дорожках со снятой брусчаткой, на пригорках и бордюрах шеренги цветов. Мигают огни поминальных свечей.

— А зачем вы теперь Крым и Харьков против нас настроили? — поморгав на огонь, спрашивает меня тот, кто лил в бочку коктейль. — Рассказали у себя в России, что мы тут бандюки, террористы, бандеровцы. Кстати, вы нас не боитесь? Вы же сейчас у львовских бандеровцев в самом логове, можно сказать, сидите.

Все снова умолкают и смотрят на огонь. Со сцены, над которой горит зеленый глаз прожектора, шарящий по всему Майдану, слышны призывы: «Путина геть!», «России позор!».

— Россия перша нас не любит, — говорит один из мужчин.

— Ужасно обидно все это слышать, — отзываюсь я.

— А нам не обидно? — заводятся они. — А что, неправда? А я три роци в Москве робил прекрасно! И ничего! А теперь шо? Война!

— Давайте так, — произносит Богдан. — Мне, например, тоже обидно, когда мне говорят, что я русских не люблю. — Он затаптывает ногой окурок. — Это все ложь. Русские наши самые близкие братья. Чего я русского буду не любить, когда я сам такой же? Просто мы хотим получать нормальные деньги за свой труд. Мы не хотим в Европу, мы хотим, чтобы здесь было как в Европе.

Богдан поднимает плечи, в его глазах отражается огонь. Через час этот львовский наряд сменит другой, выспавшийся, Богдан уснет в палатке, но огонь из его глаз не уйдет, явится ему во сне.

— Рано или поздно Майдан закончится, — говорю я. — Вы вернетесь домой. Попытаетесь найти работу и не сможете. Вам снова будет не на что кормить свою семью.

— Да, я вернусь домой, и у меня снова не будет работы, — отвечает Богдан. — Я снова пойду на огород копать грядки, сажать картошку. Но! Они больше никогда так не смогут! Потому что будут знать: чуть что, вылетят к чертовой матери!

* * *

В Украинском доме импровизированный буфет. За стойкой бесплатно выдают чай с сахаром, кофе, ломтики батона с маслом, вареньем или медом. Люди берут пластиковые стаканчики и бутерброды, едят стоя или рассаживаются за круглые столы.

— Я занимаюсь популяризацией здорового питания, — говорит Павел. — У нас много фальсифицированных продуктов продается в магазинах. У меня был свой цех небольшой по сыру, его накрыли и, соответственно, закрыли. Сейчас я продвигаю на киевском рынке масло, сыр сулугуни и сгущенку из Винницы.

— А сгущенка — это тоже здоровое питание?

— Если сделана по правилам: молоко, сахар, лактоза, — со знанием дела отвечает он.

За этими разговорами о масле и сгущенке мы выходим из дома и встречаем колонну, которая тянется до Институтской. Над ней реют украинские флаги.

— Небесной сотне! — доносится мужской выкрик.

— Слава! Слава! Слава! — хором отзываются голова и середина колонны.

Несколько секунд в свете фонарей она движется к Майдану молча. Бока ее прикрывают люди в камуфляже. Время от времени они оборачивают в мою сторону лица в масках. Слышно, как ветер полощет в воздухе флаги. Колонна вздрагивает выкриками: «Украина понад усе!», «Смерть ворогам!», «Смерть ворогам!»

Посреди Майдана стоит огромный металлический каркас, который должен был стать новогодней елкой. Сейчас он украшен флагами Украины и Евросоюза и постерами, на которых изредка мелькает лицо Путина. Мимо елки ведут человека в расстегнутой куртке. Его руки замотаны скотчем за спиной. Конвоиры — люди в камуфляже и масках. Один из них, с бородой, по которой проходят две седые полоски, несильно толкает связанного в спину. Тот спотыкается. У него остекленевшие глаза навыкате. И хотя они выкатились из орбит только чуть больше положенного, человек, кажется, ничего перед собой не видит. Ноги его дрожат и заплетаются, словно кости в них размякли и перестали держать.

— Куда вы его ведете? — прикосновением руки останавливаю я одного из конвоиров.

— Это титуха. — Он произносит это слово так, словно, услышав его, я должна брезгливо отступить подальше. — Мы его поймали.

— Какая разница кто? Я хочу ему помочь. Я могу ему помочь?

— Нет конечно.

— Вы будете его бить?

— Нет конечно. Просто сейчас проведем по Майдану.

— Это показательное, — говорит взрослый конвоир с бородой. — Чтобы все его лицо видели. Так мы поступаем и с ворами, и с провокаторами.

— Это не показательное, это средневековое, — говорю я, пока связанный стоит ко мне спиной и мелко трясет головой. Все это время я держу конвоира за рукав.

— А когда «Беркут» впятером одного? — спрашивает он.

— Но если «Беркут» так плох, зачем брать пример с худшего? — успеваю спросить я, прежде чем он уходит.

В просторной палатке стоит пряный запах. В чаны ссыпаются мелко нарезанные лимоны, имбирь, сахар-песок. Над чаем колдует лысый человек, как две капли воды похожий на Розенбаума.

— Приехал сюда, когда наших детей избили. У меня двое детей, я не могу позволить, чтобы их били только за то, что они тут сидят и на гитаре играют.

— В тот день, когда снайпер расстреливал людей, вы были на Майдане?

— Да, — он перестает улыбаться. — В тот день тут был ужас. Я никогда не мог подумать, что буду воевать в своей стране. Мы ведь мирные люди. Семеро моих друзей. — Он замолкает, смотрит на меня глазами Розенбаума, из них выкатываются две слезы. Он отбегает в угол палатки, отворачивается и стоит там, среди чанов. В противоположном углу на полке стоит икона бога-отца в треугольном нимбе, как в наполеоновской треуголке.

— Простите, — возвращается из угла успокоившийся двойник Розенбаума. — Когда отец умер, и то слезы не шли, а сейчас плачу.

— У вас на кольце выгравирована птица. Это беркут? — показываю я на его печатку.

— Нет, это чайка, символ свободы. Я надел его, когда из шахты вышел. Там я думал только о том, чтобы обеспечить семью. Шахта — штука опасная. После десяти лет работы человек начинает думать, что он уже все знает, и попадает в травму. Но меня бог миловал. — Теперь он дарит взгляд богу-отцу, по строгому лику которого не понять: это была шутка, когда он создал двух таких похожих людей — этого шахтера и Розенбаума? И над кем он пошутил больше: над шахтером, подарив ему лицо известного певца, но при этом на двадцать два года упрятав под землю, или над певцом, которого недавно ведущие российские СМИ обвинили в том, что он собственноручно угощал майдановцев борщом?

* * *

За сценой импровизированный шлагбаум, за ним палатки защитного цвета.

— Я к афганцам, — говорю я, и охранник пропускает меня за ограждение.

У палатки, над входом в которую весит серое полотно «Украiнска Спiлка Ветеранiв Афганiстану», стоит крупный мужчина в черном берете.

— Документы! — останавливает меня он и докладывает, заглядывая в палатку, отодвинув тяжелый полог: — Русская пресса!

— Стойте здесь, ждите! — Это уже ко мне.

Пока я жду, из палатки выходят немолодые люди в камуфляже и среднего возраста мужчины в деловой одежде. Один из них в афганской шапке, похожей на гриб.

— Русская пресса, ты же не хочешь, чтобы тебе голову проломили? — обращается ко мне один из них. — Носи вот это, чтобы тебя никто не тронул. — Он берется за петличку моего пальто и просовывает в нее ленту цвета украинского флага. — Не снимай, — говорит он, завязывая ленту тугим узлом.

— А еще лучше, когда к вам подойдут, скажите сразу: «Слава Украине!», — советует человек в берете.

— Простите, я ее сниму, — под взглядами собравшихся у палатки я отвязываю ленту и возвращаю ее афганцу.

— Какие же вы в России зомбированные! — в сердцах сплевывает он.

— Мне не противно носить символ Украины, но я не хотела бы, во‑первых, делать это против своей воли, а во‑вторых, я не считаю правильным носить его из страха.

— Смотри. — Афганец в берете подносит к моему лицу руку. На среднем пальце татуировка.

— Свастика, — произношу я.

— Мы ваш Кремль за пять минут возьмем, — говорит он и отворачивается.

Теперь рядом со мной у палатки появляется молодой мужчина в бронежилете. Его руки покрыты черной грязью.

— Где вы испачкались? — спрашиваю я его.

— Я ж водила «Урала»! Тильки что проехал на нем по всему Киеву. У нас же автопарк афганский. Все машины на ходу!

— Сюда попала пуля и сюда, — я дотрагиваюсь до дырок на его бронежилете. — Так?

— Так то двенадцатый калибр. — Он вытирает тыльной стороной ладони нос, искривленный в переносице. У него оттопыренные уши и испачканное мазутом детское лицо. Зовут Андреем. — Я боком стоял, тут рикошетом пошло. А сзади граната рванула. — Он поворачивается спиной и показывает еще одну дырку. — Ты спросишь, зачем мы там были? А зачем мои и твои деды в сорок пятом шли на Берлин?

— Здрасьте! — Подходят две девушки и один высокий мужчина с кустистыми желтыми бровями — кениец. Все втроем они несут картину. Поворачивают ее лицом к афганцам. На желто-зеленом фоне выписано разноцветными буквами: PeaceUkraine.

— А раньше я зэков возил, — говорит Андрей. — Это тоже война, только внутренняя. Их много, и они все стоят против тебя. Стараются машину раскачать так, чтобы она перевернулась. А моя задача — не дать ей перевернуться и довезти рецидивистов из пункта А в пункт Б. Знаешь, какая агрессия шла с их стороны?

— А с вашей?

— Со стороны охраны? Тоже была. Агрессия, направленная не против них, а на то, чтобы приехать домой живым.

— Ты долго будешь на Майдане стоять?

— Пока порядка не будет. Пока не увижу, что президентом стал человек, который тут с нами от начала до конца стоял.

— И кто это?

— Парубий.

За пологом афганской палатки стоит стол, заваленный бумагами, железная подставка с пузырьками, широкий лежак, накрытый одеялами, и скамейка. На ней сидит тот ветеран, что повязывал мне ленту. Я присаживаюсь рядом с ним. Он, обиженный, отворачивается. К карману его куртки со стороны сердца примотан белый пластмассовый крест.

— Крест на мне, потому что я православный! — ворчливо говорит он, заметив, что я его разглядываю. — То святые отцы нам передали. С молитвой защищающей. Вы тут ходите, спрашиваете, долго ли Майдан будет стоять, а мы в Афгане бог знает в каких условиях жили: и в палатках, и в бронетранспортерах, и в боевых машинах пехоты. И те годы, которые я там провел, — чувство локтя товарища, оно сохранилось до сих пор, — громко и членораздельно произносит он, словно уши мои закупорены и он может пропихнуть в них свои слова только частями. — Я этого никак забыть не могу. А мирная жизнь — ни пенсии, ни квартиры. Тут тебя могут и предать, и продать и тэдэ и тэпэ.

— А на войне могут убить, — замечаю я.

— А здесь не могут?! — дергается он. — На войне я знал, что товарищ прикроет мне спину!

— Почему вы на меня кричите?

— Потому что это последствия войны — и ранения, и контузии! И ничем их уже не погасить!

— Чем вы отличаетесь от обычных активистов Майдана?

— У нас есть боевой опыт. Когда человек в боевых условиях был, он может оценить обстановку и быстро принять решение. Мы можем снайпера засечь по вспышке, по звуку, по траектории пули. А те, кто на войне не был, — у них нет шанса.

Ветераны Афганистана, ничем не отличимые от российских, сидят на лежаке, пьют чай. Рассказывают, где и когда жили в Москве и в Питере. В палатку входит человек в штатском.

— Россия объявила войну! — сообщает он.

Сидящий рядом со мной поворачивается ко мне.

— И что вы нам теперь скажете?! — спрашивает он, и я понимаю, что афганская палатка — это, пожалуй, самое неподходящее место, в котором российского журналиста могла застать новость об объявлении войны.

— Да как же так? — обращается ко мне самый пожилой. — За что вы нас так ненавидите? За то, что мы не хотели терпеть преступную власть?!

— Вы понимаете, что ваши войска уже шуруют по Запорожской области?! — кричит мне другой. — Без опознавательных знаков!

— Да вас просто надо мочить!

— Ни одно государство такого не позволит! Один раз бы выехать и шурануть по этим вашим бронетранспортерам!

— А если Путин начнет вякать… — ветеран не договаривает и сжимает кулаки.

— Это вариант Абхазии!

— Нет! — возражает другой. — Я тебе скажу, что это. Это вариант мирного Майдана! Вот что бывает, когда действуем мирно! Надо было по-другому!

В палатку входит еще один человек. Судя по реакции остальных, он тут главный.

— Где тут российская пресса? — спрашивает он. Я привстаю. — Вы понимаете, что мы с вами тут разговариваем, а ваша страна только что объявила нам войну? Вот эти люди, — он обводит мужчин пальцем, — они служили в Афганистане, в Югославии, в Ираке. Это военные люди, которые умеют выполнять команды и обороняться. Практически весь Майдан говорит одни и те же слова: когда увидели сплоченную силу афганцев, поверили, что Майдан не проиграет. Вы меня тоже правильно поймите! Я интернационалист, у меня жена русская, с вашей родной глубинки. Но какое право Россия имеет вторгаться на нашу территорию суверенного государства?!

— Когда вы воевали в Афганистане, то для мирного населения вы тоже были супостатами, — говорю я.

— Мы воевали не против регулярной армии, а против бандформирований.

— Хорошо. Для представителей бандформирований и их родных вы все равно были супостатами. У меня вопрос: чем вы отличались от супостата-беркутовца?

— А кто дал «Беркуту» право стрелять по людям? Я понимаю, что вы на вашей Болотной привыкли к тому, что вас постоянно бьют, а мы не привыкли! Я вольный сын казацкого народа. А Россия что сделала? Пока мы тут боремся с бандитами, поддержала Яныка и ввела войска в Крым! Это знаете как называется?! Пока вы деретесь, мы у вас кусок территории оттяпаем!

С женщиной-медиком я захожу в соседнюю палатку. Там, прилипнув к телевизору, сидит военный хирург.

— Вы что там, в своей России, охренели?!! — кричит он мне.

Я быстро выхожу и попадаю в соседний отсек, где среди мешков с картошкой, банками с соленьем и кусками сала сохнет разноцветная картина, нарисованная кенийцем: PeaceUkraine.

* * *

Майдан мокнет под холодной изморосью. Мокнут цветы. Мокнут, но не гаснут свечи. Мокнут люди, собравшиеся перед сценой. Наступает вечер.

— Це вiйна! — разносится над Майданом ревущий голос какого-то политика. — Я заклинаю украiнски народ боронити незалежность! Оглошуэтся повна мобiлiзацiя! Сьогоднi сипаратисти намогаются становити российску владу! — Он делает паузы между словами, наверное, чтобы каждое предыдущее успело раскатиться по всему Майдану и его не заглушило следующее. — Боронити Украiну! Слава Украiни!

— Героям слава! — отвечает Майдан.

— Смерть оккупантам!

— Смерть ворогам!

Когда хор на секунду умолкает, над головами проносится женский вздох. И кажется, что это вздохнул сам Майдан.

Перед фотографиями погибших стоит женщина с обесцвеченными волосами. Она закрывает лицо ладонями и качает головой. Видны только ее глаза. На ногтях поблескивает дорогой вишневый лак.

— Что они там кричат? — спрашивает она, глядя в фотографии. — Мы себя даже защитить не можем. Какая мобилизация? Чем они будут воевать? Палками и камнями?

— Мы американские документалисты, — отвлекает меня от нее молодой человек в строгом пальто. — Сейчас в Штатах все смотрят «Оскар», а мы хотим привлечь их внимание к происходящему на Украине. Вы не могли бы сказать на камеру, как относитесь к происходящему?

— Могла бы. Если вас не смущает, что я из России.

— Русская? Ой, простите за беспокойство. — Молодой человек быстро отходит.

— Вы тоже русская? — поворачивается ко мне женщина. — Ой, может, они там у вас еще перерешают, а? Никогда я не думала, что нам с русскими придется воевать. Слышите, я же у вас на севере шесть лет проработала, — с причитанием произносит она. — Слышите, между Норильском и Красноярском, где Енисей. Слышите, я же дочь там родила. Я не бедный человек, смотрите, у меня бриллианты, — она трогает свои кольца, обильно усыпанные белыми камнями. — Но я не хочу войны! Мы же вообще сейчас всей этой ситуацией с Майданом ослаблены. Слышите, вот этот отец пятерых детей, — она показывает на черно-белое фото молодого мужчины, который настороженно смотрит на нас с доски, — он же просто лучшей жизни для своих детей хотел. Он не экстремист!

* * *

Под Львовскими воротами сипит накрытая крышкой бочка. На баррикадах темно. Дежурство несут трое: Стас, толстяк, который лущит тыквенные семечки, сидя у бочки, и старик, который был тут, когда я заглядывала в первый раз.

— А вы знаете, что войну объявили?

— Кто? — спрашивает толстяк. — Путин лично заявил? Пока сам Путин не скажет, я в войну не верю.

— Мы будем воевать до последнего! — говорит старик, вставая с бревна. Он спотыкается и падает. Я даю ему руку и помогаю подняться.

— У вас Чечня сзади, — говорит Стас. — Чеченцы, как только увидят возможность воткнуть вам нож в спину, они его воткнут. Поверьте, зло имеет свою память. Ну что, чаю с цукерками?

Пьем чай из пластиковых стаканчиков. На сцене поет грустный мужской голос. Майдан опустел. Только кое-где виднеются ярко-оранжевые жилеты ночных уборщиков, которые собирают между баррикад мусор в черные пластиковые пакеты. И как всегда, со сцены по территории шарит зеленый глаз, одевая Майдан в выпуклый световой купол.

— А Богдан вас ждал-ждал, — говорит Стас, положив цукерку за щеку и затягиваясь сигаретой. — Вот только десять минут назад как уехал во Львов. Но он просил вам передать, что к среде вернется. Он еще какую-то мысль про Россию обдумал…

Я — сотник

Интервью с бойцом самообороны Майдана

Корреспондент «РР» беседовала с сотником самообороны после решения Совета Федерации о возможности ввода российских войск на Украину. Текст записан буквально, позволяет видеть, каковы убеждения и накал страстей у тех, кого у нас называют боевиками Майдана.

— Вы — русская пресса. Значит, это интервью не выйдет в чистом виде. В лучшем случае, оно будет кусочками нарезано — как обычно делает русская пресса, изменяя весь смысл. Я знаю, что, находясь тут, вы мне скажете — да, я все сделаю честно. Но даже при всем своем желании писать правду, ты не сможешь писать правду. Там, в России, тебе не разрешат писать правду. Какое издание в России разрешит тебе опубликовать то, что я скажу?

— Вам остается только поверить мне на слово.

— Просто не хотелось бы потом где-то оказаться, ну… в какой-то степени предателем своих взглядов. Вы можете их так перевернуть, что, дав это интервью, я сделаюсь врагом. Вы хотите вывернуть мой патриотизм наоборот.

— Откуда вы приехали в Киев?

— Я из Новой Каховки, это как раз граница с Крымом. Я тут уже с двадцать седьмого ноября.

— Зачем вы сюда приехали?

— Ну, первое — это евроинтеграция. Я приехал сюда поддержать свой собственный выбор и выбор подавляющего большинства украинцев с востока и юга. Подавляющее большинство хочет евроинтеграцию.

— Почему?

— Объясняю. Я жил два года в Европе — в Голландии, Италии, Испании, Германии, Польше.

— Чем вы там занимались?

— Бизнесом. Там бизнесом заниматься гораздо проще. Там, где люди платежеспособны, им легче заниматься. Чем меньше денег, тем сложнее. Ваш вопрос элементарно снят.

— Это — особый стиль общения с российским журналистом или вы и в жизни эмоциональны?

— Это немножко внутреннее состояние, когда вам практически объявлена война. На нас нападают реально. Покамест еще без единого выстрела. Но ваши военные части нападают на наши объекты. То есть натурально нападают. Вероломно. Приводя абсолютно абсурдные доводы. Вранье — сплошное. Вот и весь ответ. Но русские люди ни при чем. Я знаю, что они — нормальные. Но чтобы вот такие поступки делать в двадцать первом веке, надо быть полным идиотом. Вот я могу заявить со всей ответственностью, что ваш президент — полный идиот.

— Продолжим про евроинтеграцию…

— Нет, давайте я вам скажу за коррупцию. Это когда тебе надо для того, чтобы справку элементарную получить, дать взятку. Это когда к тебе приходят с налоговой и трясут с тебя. Там, где нет коррупции, там всегда работать проще. Я могу часами про это говорить. Но зачем, если ваши люди очевидного видеть не хотят? Есть Интернет, есть масса возможностей правильную информацию узнать. Как вообще можно поддаваться на обман? На реальный обман, когда тебе рассказывают, что Россия — это хорошо, что Таежный союз…

— Таможенный?

— У нас его называют Таежным. А союз с Европой почему-то плохой. Вот я вам сейчас объясняю, что так называемый Таежный союз нужен был нашим президентам — так они могли играть в свои комбинации. А европейская интеграция — это кредиты, которые могли бы заходить оттудова, они подразумевали бы какие-то гарантии того, что эти деньги пойдут на то, на что будут даны. А деньги, которые давались Россией… они давались как взятка президенту. Это, можно сказать, было продажей Украины.

— Итак. Почему вы уехали из Европы?

— Я не гражданин Европы. Я гражданин Украины.

— У вас была возможность остаться?

— Была. Но я — патриот своей страны.

— Что такое — быть патриотом своей страны?

— Я — националист. Прошу не путать с нацистом. Я люблю свою Украину. Я люблю… свой дом. Все вокруг. Свою природу. Реки, озера. Небо. Я просто люблю Украину. Я люблю наши традиции.

— Какие?

— Начиная от Рождества и так далее и тому подобное. Мы с вами — славяне, у нас одни и те же корни. Мы с вами друг от друга абсолютно ничем не отличаемся. Но мне не нравится ваш режим. И не нравился режим, который был у нас, но на данный момент надеюсь, он уже не вернется.

— Что вы думаете о назначении губернаторами Донецкой и Днепропетровской областей олигархов?

— А вы знаете, на каких условиях их назначили? Знаете? Не знаете… Они дали клятвенное обещание того, что буквально кровью искупят свое назначение. И они будут вкладывать свои финансы, работать под очень четким контролем. Поверьте мне, если они сделают шаг влево или шаг вправо, они как стали губернаторами, так и перестанут ими быть. Для этого есть службы, которые будут за ними пристально наблюдать. И какие-то коррупционные схемы у них вряд ли получится реализовать. Вот и ответ — на ваш вопрос.

— По-вашему, что такое клятва?

— Клятва?…Это данное слово. Это — обещание клятвенное, которое ты как будто не будешь нарушать.

— Вы всегда выполняли свои обещания?

— Ну… я всегда старался.

— Были случаи, когда не получалось?

— Да, конечно.

— А люди, которые вам давали обещания, они всегда их выполняли?

— Ну, тоже так…

— Исходя из этого, почему вы рассчитываете на то, что олигархи будут свои обещания выполнять?

— Я же не говорю, что кто-то верит их клятве. На данный момент эти губернаторы не особо интересны, я даже не вникаю в это… Я знаю одно — на данный момент нужно создать вертикаль власти как можно быстрее, чтобы контролировать ситуацию и навести порядок в стране. А то, что губернаторы… Не забывайте, что через три месяца будут выборы.

— И все же. Почему здесь, на Майдане, боровшемся против коррупции, назначение олигархов с небезупречной репутацией, ставшее возможным на волне протестов, воспринимается как само собой разумеющееся?

— Нет, это возмущает. Людям это не нравится. Но есть кабинет министров у нас, они проводят какие-то назначения, они там — умные грамотные люди. Пускай работают. А мы посмотрим, насколько это эффективно. Наверное, есть у этих людей какие-то заслуги, раз им губернаторство доверили.

— Какое у вас звание в самообороне?

— Я — сотник.

— Сотник — это кто?

— Ну, у меня есть люди в подчинении — сотня человек.

— Почему сотню доверили именно вам?

— Наверное, я имею для этого какие-то способности.

— Чем занимается сотня?

— Контролирует внутренний периметр. Обеспечивает охрану сцены. Участвует во всех боях.

— И вы?

— И я. В том числе и в последних. В моей сотне есть и убитые, и пропавшие без вести, и получившие огнестрельные ранения.

— Как звали убитых?

— Я не хочу говорить их имена. Зачем их беспокоить?

— Тогда опишите, пожалуйста, бой.

— Посмотрите, пожалуйста, в Интернете… Куча вооруженных до зубов людей, пусть даже без огнестрельного оружия, которые просто расстреливают нас. Пусть это резиновые пули, но, поверьте мне, с близкого расстояния в лицо — это смерть. Это чтобы вы понимали силу этого оружия. Зачем мне описывать вам бой?

— Мне кажется, что в Интернете я увижу картинку, а человек, находящийся в ситуации, не имеет широкого обзора, значит, опишет ее по-своему.

— Так вот, чтоб ты понимала, это когда у тебя глаза гноятся, ты кашляешь, выкашливая просто… не будем вдаваться в подробности. Когда у тебя под ногами взрываются гранаты, от которых тебя подкидывает. И ты, оглушенный контузией, не понимаешь как минимум пять минут ничего… Да, это довольно туннельное ви́дение, действительно. Ты видишь противника, но не видишь рядом стоящего. У меня был такой случай, когда они начали идти на нас, случилось так, что ребята начали отступать — закидывали гранатами, а их тяжело выдержать. Я хромал и остался. Видел противника. Видел, как они идут. А потом глянул по сторонам и понял, что рядом со мной еще несколько наших.

— И что? Вы побежали?

— Отступили. Сражаться было бы глупо. Поставить свою голову на смерть? Они бьют ногами, руками, топчут, прыгают на тебе. Звери.

— Когда вы находили кого-нибудь из них, как поступали вы?

— Я могу вам сказать. Когда это были вэвэшники, все, что мы делали — это раздевали их, хотя многим хотелось ударить. Мы отбирали щит, дубинку, бронежилет и просто отталкивали назад. А если попадался «Беркут»… ну тяжело было людям не дать… потому что он — зверь.

— Это чувство, когда бросались на поверженного «Беркута», оно было вынесено из боя, вызвано напряжением, и его, это напряжение, нужно было снять на условном враге? Или это была злость, направленная конкретно на «Беркут»?

— Поведение «Беркута» — оно настолько людей озлобило. Когда на глазах у других они просто отрезают голову… Ну как относиться к этим людям? Просто ставят на колени, берут нож и отрезают голову. Ну о чем тут говорить?

— Вы это видели?

— Нет, но есть же видеосъемки. Это есть на кадрах тех людей, которые своими глазами видели.

— По вашему мнению, чем руководствовался «Беркут» — такой же злостью?

— Мне тяжело думать так, как думают они. Потому что я не понимаю, как можно так думать. Они — звери. Вы посмотрите, как они избивали детей. С чего мы начали до того, как вы меня в сторону увели? Да, ты меня увела… А я начал с того, что я просто приехал протестовать и как бы… изъявить свое желание вступить в Евросоюз. Я побыл здесь два дня и уехал. Но только я уехал, как сразу произошло избиение возле елки. Их там оставалось — семнадцати— и восемнадцатилетних — человек пятьсот. Непонятно, зачем вообще их били. Если бы не били, они бы там еще день-два посидели и разошлись. Я тогда до избиения сам пришел, посмотрел на них, подумал — дети, что мне среди них делать? Поэтому ушел. И эти дети уж точно неспособны вызвать у беркутовцев таких эмоций, чтобы так бить. Беркутовцы отобраны. Они четко отобраны для работы и заряжены своей пропагандой.

— Когда происходил расстрел снайпером из этой гостиницы, где мы сейчас находимся…

— А‑а‑а, это когда ваш русский снайпер расстреливал и в одну, и в другую сторону?

— Национальность снайпера мне неизвестна.

— Это тебе она неизвестна, а мне известна.

— Хорошо. Перейдем к вопросу, который я хотела задать. Когда производился расстрел, что держало людей на Майдане?

— Исключительно человеческий дух и патриотизм. Желание быть свободным и независимым.

— Свободным или мертвым?

— Знаешь, в чем дело? Я готов отдать свою жизнь за свободу.

— Чем для тебя является человеческая жизнь?

— Человеческая жизнь — превыше всего. Вечная память погибшим и хвала.

— Как показывает человеческая практика, память о погибшем до конца дней сохраняется только у одного человека — у его матери.

— А ты не видишь, сколько свечей и цветов вокруг? Когда гробы выносили… мне тяжело об этом говорить. Когда я начинаю об этом говорить, я начинаю злиться.

— Злиться или сожалеть?

— Злиться, сожалеть и сострадать. Злость — против тех, кто стрелял в безоружных. Против тех, кто давал указания и кто эту игру затеял. И, поверь, к «Беркуту» у меня двоякое отношение. Просто… ну как сказать, чтобы помягче? Это — моральные уроды. Прос-с‑то скоты! Которых мама, папа с детства били, их обижали в школе, во дворе — везде. Мне тяжело понять, как человек может до такого докатиться.

— До Майдана ты испытывал к кому-нибудь схожие эмоции?

— До Майдана?…Ну, может, где-то и испытывал. В частности, по отношению к нашей власти, которая просто приезжала и отжимала внаглую собственность у людей. Отчего тут собрались украинцы, которые всегда спокойные? Ты же знаешь поговорку — «Моя хата с краю, ничего не знаю». Це про нас — про украинцев. А вот смотри, оказалось, что не с краю. Это как надо было нас допечь. Реально допечь. И сделал это дядя Витя Янукович.

— Возвращаясь к памяти. Свечи и цветы, в меньшем, конечно, количестве, я видела в Волгограде после совершения терактов в конце декабря. Как показывает жизнь, общество довольно быстро забывает о жертвах.

— Ну, это ваша беда — российская.

— Я думаю, это — общая беда.

— Нет. До этих событий я действительно считал, что украинцы вряд ли уже встанут после Майдана две тысячи четвертого года. Но я ошибался, и я этому рад. Я горжусь своей нацией. О тех, кто просто ехал по своим делам и погиб у вас в Волгограде, у меня сожаления не меньше, чем о наших героях, которые погибли от пули негодяев, больных идиотов, которые стреляли — два человека в левый глаз, два человека в правый глаз. Это же… вообще. Но сожаление одно и то же.

— Как ты относишься к заявлению Яроша, обратившегося за поддержкой к Докку Умарову?

— Дело в том, что у Яроша свое ви́дение. Для чего он это делает, это его дело. Я противник такого, но…

— Вставляется «но»? Значит, терроризм может быть оправданным?

— Вы должны быть готовы к тому, что тут будут возникать радикальные группы, которые будут так делать. Потому что вы на нас вероломно нападаете.

— Вы хотите сказать, что из Украины в Россию могут выходить смертники?

— Если вы не уйдете из Крыма. Если начнется война и будут убиты чьи-то родные и близкие… Люди будут мстить. Я полностью против этого. Я еще раз повторяю — для меня это неприемлемо. Я этого не желаю и не хочу. Но это неизбежно. Как вы этого не поймете?

— Известно, что террористы совершают террористические акты потому, что у них нет армии для того, чтобы вести войну. Говоря о вылазках смертников, подтверждаете ли вы тем самым, что у Украины нет армии?

— Слышь… вот ты интересная какая… Чечня — вот такая маленькая. Какая у нее полноценная сила воевать против России? И такая же Украина — разодранная на куски вашими же технологиями. Технологиями Путина на данный момент… Просто меня удивляют твои вопросы. Я не привык к такому.

— А к чему ты привык?

— К взаимопониманию.

— У нас не может быть взаимопонимания. Я — журналист. Моя работа — задавать вопросы. Я обещала тебе, что не перевру ни одного твоего слова, но я не обещала, что буду задавать вопросы, которые тебе будут приятны. Мой следующий вопрос — почему Майдан не расходится?

— Вообще-то, у нас война, если ты не знала. Вы на нас напали.

— Но речь идет о Крыме. А мы — в Киеве.

— Я тебе объясню. Вот именно этого Путин от нас и ждет. Для того он и создает такую нервозную обстановку, чтобы мы поехали туда и всем объявили бы — бандеровцы приехали. Скажи, я похож на бандеровца? Хотя я к Бандере хорошо отношусь.

— Почему?

— Я не вижу ничего плохого в человеке, который хотел для своей страны свободы. Но с детства нам вбивали в голову, что он — какой-то немецкий прихвостень.

— И как ты эту вбитую информацию выбил?

— Просто разобравшись немножко. Тут не надо много копать. Разобрался, как ваши энкавэдисты заходили переодетыми в села и расстреливали. Об этом рассказывают очевидцы.

— Скажи, пожалуйста, как ты думаешь, свободы надо добиваться любой ценой?

— М‑м‑м… всегда должен преобладать разум. И в наших действиях на Майдане это было очевидно. Мы до последнего старались не допустить кровопролития. Самооборона всегда вставала живым щитом между людьми и «Беркутом». Мы постоянно старались не дать возникнуть каким-то конфликтам.

— Все боестолкновения происходили без оружия?

— Абсолютно. Нас расстреливали за нашими картонными щитами.

— Сейчас многие молодые ребята ходят по периметру Майдана в камуфляжной одежде, масках. Это — такая мальчиковская игра?

— Объясняю. Эту камуфляжную одежду нам выдали уже после боевых действий. То есть этой мальчиковской игры до того не было. Люди ходили — кто в чем, кто как. Да, сотникам выдавали одежду.

— И ты легко откажешься от своей? От своего бронежилета?

— Поверь, я с огромным удовольствием откажусь. Я ненавижу носить бронежилет на себе. Зачем он мне? Я хочу мира. Я спокойный человек. Тут все в основном такие. Никто не хочет войны. Правда. Поверь мне.

— На днях я видела, как по Майдану вели взятого в плен человека, которого называли «титушкой». Его вели люди из сотни. Ты считаешь нормальным избиение этих людей — титушек?

— Не считаю нормальным.

— Считаешь ли ты нормальным то, что какого-то пойманного вора так же показательно водят по Майдану?

— Ну а что делать, если милиция бездействует? Если ее практически нет?

— Мой вопрос состоял в следующем — считаешь ли ты нормальным унижать человека, независимо от того, виноват он или нет?

— А где там агрессия? Разве это агрессия — связать ему руки и провести, показать, что он — вор? Никто его не бил и никто не обижал.

— В подобной ситуации ты сам…

— Ты хочешь, чтобы я себя представил на месте вора?!

— Необязательно вора. При желании вину найти несложно. Допустим, тебя в чем-то обвинили. Ты предпочтешь, чтобы тебя выставили на всеобщее обозрение или все же быть избитым?

— …Знаешь… я считаю, что для того, кто ворует, то, что его проводят по Майдану, — это просто счастье. За то, что он ворует, государство должно дать ему от трех до пяти лет. Спроси у любого вора, что предпочитает он. Я уверен, он выберет, чтобы его провели по Майдану и отпустили.

— Как ты думаешь, люди, которые исполняют это наказание, они не меняются внутренне?

— Думаю, нет. А что их может поменять? У нас здесь три месяца было государство. Здесь действует сухой закон. Мы боролись с режимом и продолжаем это делать. Непосредственно моя сотня все это время отвечала за безопасность. В нашей компетенции было заниматься пьяными и крадунами. Мы ловили тут и гопников.

— Гопники — это кто?

— Те, кто с нашими атрибутами нападал на людей под видом самообороны. Под видом, что они нападают на титушку. Отбирали телефон, деньги. Мы их ловили и таким образом охраняли порядок. И мы выводили их на сцену, показывали всем людям.

— Зачем?

— Чтобы они больше так не делали. А что нам делать? Мы не можем их бить, не можем посадить их в тюрьму. Нам важно было показать — люди, здесь так не делайте, если хотите, идите за Майдан, и делайте там. А если ты говоришь о титушках, которых кто-то не сдержался и ударил… Поверь, мы столько титушек отпустили. А мне задавали вопросы — зачем отпускаешь, почему? Они ведь когда ловили наших, реально избивали, издевались так, что просто караул. Делали вещи такие, про которые даже вслух не хочется говорить. У нас поймали одного сотника, мне позвонили с его телефона и такое мне говорили… что даже невозможно было слушать. Они — отморозки. Прос-сто отморозки. Бывшие уголовники. Те, которые вместе с этими «беркутами»… Им раздавали травматическое оружие, да… т… т… т‑т‑т… т‑ты представить себе не можешь, какие это кошмарные люди. «Беркут» хоть что-то может оправдать — у них устав, у них приказ. А эти — чистые моральные уроды и негодяи.

— Тебе не сложно руководить сотней?

— По-разному бывает. Как людям объяснить, что, находясь здесь долгое время, надо держать себя в руках? Что здесь нельзя многих вещей, которые можно за Майданом. Но обычно у людей высокое самосознание. Люди у нас — нереальные. Восемнадцатого-девятнадцатого числа, когда у меня уже не было сил, я отдал свой бронежилет и каску, а сам отправлял группы. Я видел, как наши люди разливали чай, носили дрова, выбивали брусчатку, чтобы откидываться от «беркутов». Передавали ее цепочкой. Это надо было просто видеть.

— Почему ты раньше не замечал у людей тех качеств, которые были проявлены сейчас на Майдане?

— Я уверен, что они и раньше были.

— Самый тяжелый день для тебя на Майдане?

— Каждый день по-своему тяжел.

— Но не сегодняшний?

— Нет, сегодня день не тяжелый. Вчера был морально тяжелый день. Потому что ваши войска зашли в Крым. Я хочу, чтобы российские мужчины почувствовали то же самое, что сейчас чувствуем мы. А почувствуют они это, только когда на их землю придут, и скажут что она — наша. И флаг воткнут какой-нибудь китайский. Будет у вас такое, вот посмотрите. Жизнь — это бумеранг. Если вы думаете, что вы — огромная страна и непобедимая, то вы заблуждаетесь. Вы сейчас весь мир против себя озлобили. Я вам этого не желаю. Но так будет. И вот когда к вам придут и начнут ставить флаги китайские…

— Давай уточним — к кому к нам?

— К России.

— А как ты себе Россию представляешь? К кому конкретно придут? В Москву, на Дальний Восток?

— До Москвы дойти тяжело. В Москве, я думаю, ваши люди когда-нибудь соберутся и воткнут Путину флаг в одно место. А куда в России… Да куда угодно. Если бы я был россиянином, и китайцы зашли бы на Дальний Восток, для меня не было бы значения — Москва это или не Москва. Когда приходят на твою землю и какой-то двадцатипятилетний русский из Москвы залазит в Харькове и ставит русский флаг — это оскорбительно. Это просто… п‑плевок в душу каждому украинскому мужчине, каждому патриоту Украины, каждому нормальному человеку, который хочет жить спокойно и разбираться в своих внутренних делах сам. Понимаете? Сейчас я свои чувства не могу передать. Они — омерзительны. При том, что от вас — россиян, — которые называли себя нашими старшими братьями… Оставьте нас в покое, а? Дайте нам жить! И не надо нам газа вашего! Я вам говорю — отстаньте! Я буду сухари есть. Отстаньте только.

— А по факту все ли украинцы хотят сухари есть и сидеть без газа?

— …вот я вам говорю — отстаньте. Не давайте нам газа, вообще ничего. Потому что нам слишком дорого обходится ваша помощь.

— Как ты думаешь, когда здесь окончательно изменится отношение к русским?

— К русским? К русским тут отношение очень хорошее.

— Разве? Еще три месяца назад я не могла себе представить, что кто-то тут, в Киеве, позволит себе разговаривать со мной в таком тоне.

— Это я не тебе говорю. А вашей России.

— Я — гражданка России.

— И что, ты за войну в Крыму?

— Для данного интервью это не имеет значения.

— Нет, ты скажи мне по-человечески — ты за войну?

— Я не думаю, что наберется много нормальных людей, которые были бы за войну. Но я совершенно не собираюсь здесь и сейчас произносить оскорбления в адрес своей страны, которую я люблю не меньше, чем ты любишь Украину.

— Оскорбления в адрес России я бы и не стал слушать. И я Россию оскорблять не собираюсь. Но мне омерзителен ваш режим. Ну чем мы вам помешали? Мы платили самую высокую цену за газ. Чего хотите?! Что надо? Мы Путина трогали?! Чё он нас трогает?! Все, что он хочет сделать в отношении Украины — у него не получится. Все его планы читаются, это он думает, что он хитрее. А на самом деле, у нас люди очень неглупые.

— Давай представим такую ситуацию на грани фантастики — сейчас на моем месте сидит Путин, пьет с тобой чай и говорит тебе…

— Нет!

— Дай я доскажу… Итак. Он говорит тебе: «Сереж, давай поговорим. Я объясню тебе, почему делал то и это, чем руководствовался». Ты будешь способен изменить свое мнение о нем?

— А как ты относишься к Путину?

— Для данного интервью это не имеет значения. Ты будешь способен изменить свое мнение о нем?

— Нет! Никогда! Это — невозможно! Этот человек для меня… да он… да… Чего он мне будет рассказывать, когда правда — одна?!

— Обычно правда — в деталях.

— Но только не в этом случае! Не в этом!..Я хочу, чтобы тебе было понятно. Я из Каховки, за мной начинается Крым. Я очень хорошо знаю крымчан и что внутри Крыма происходит. Крымчане ни за какие конфеты от Путина не станут втыкать российские флаги. Крым останется с Украиной.

— Поясни, пожалуйста, еще раз. Значит, Майдан сейчас стоит в защиту Крыма от России?

— Да.

— А каким образом ваше стояние в Киеве влияет на ситуацию в Крыму?

— У нас есть армия. У нас через Каховку уже танки подтягиваются. Армия наша не спит, мы будем давать отпор. У нас происходит мобилизация — пока учебная. Поверь мне, если Россия сделает хоть один выстрел, люди из сотен и самообороны будут делать то же самое.

— Здесь или в Крыму?

— Покамест мы не собираемся поддаваться на ваши провокации. Мы надеемся, что разум возьмет верх. Мы не хотим войны. Мы хотим, чтобы нас услышали. Сейчас в данный момент мы — стражи порядка. Во всем Киеве.

— Но во всем Киеве спокойно.

— Но есть помещения министерств. И есть разные дома, в которые мы не даем залезть мародерам. Когда милиция слаба, у города есть нужда в нас.

— Значит, когда Майдан разойдется?

— Когда Путин уйдет из Крыма.

— Но, кажется, до того, как Путин вошел в Крым, Майдан тоже не собирался расходиться, нет?

— Мы собирались. Мы уже думали — что дальше делать? Но сейчас Майдан стоит за Крым. И это только тебе так кажется, что мы никак не влияем на ситуацию в Крыму.

— Возможно, мне это действительно кажется. Но тогда объясни, как вы влияете.

— Своим стоянием мы… Ну тут все происходит — и координация внутренняя, и мобилизация… да… но… у тебя на самом деле такие красивые глаза, что… давай о них лучше поговорим. А то я смотрю на тебя, смотрю, а мысли уже не о том.

PS. Последнюю фразу я оставляю, верная своему обещанию передать наш разговор от начала до конца.

(Сотник погиб 18 августа 2014 года на юго-востоке Украины.)

Три Богдана

По дороге села Летня цокают две лошадки, запряженные в телегу. На облучке сидит молодой мужчина в спортивных штанах. Телега застлана сеном, колеса — резиновые, автомобильные. Только что на повороте телега попала в большую лужу. По обочине бежит ручей, унося дождевую воду. Небо — чистое, только далеко за кронами деревьев по нему проходят полоски серо-коричневого дыма. Где-то в поле жгут прошлогодние листья. Воздух — дымный, холодный, с клейким запахом молодых почек.

Близко к копытам дорогу перебегает черная дворняга. Упряжка сворачивает влево, открывая вид на дорогу и показывая одноногого мужчину в черной куртке. Он быстро и ловко передвигается на костылях, словно никогда и не знал, что такое иметь вторую ногу.

— Я — фашист… Я — фашист? Я? Фашист? — повторяет он, сворачивая к двухэтажной школе, из чистых окон которой смотрят белоснежные занавески. Останавливается у крыльца, тяжело навалившись подмышками на костыли. Его трехногая тень падает на солнечную землю.

— Фашисты — це олигархи при владе, це — зло. Вот чему детей мы учим, и вот як надо их учить, — он поднимается по ступенькам. — Я — учитель истории. Бандера народился в двадцати километрах отсюда. Летня — самое бандеровское село, дальше некуда. Но я — не фашист, — он качает головой в черной кепке. Из-под ее козырька на вспотевший лоб выбивается черная челка. Над губой учителя истории Богдана — полоска черных усов.

Так же ловко — ставя на ступень металлический костыль и подтягивая за ним ногу — Богдан поднимается на второй этаж. В пролете на стене висит лист ватмана, на котором чернилами нарисована голова Тараса Шевченко в каракулевых папахе и воротнике. Из-под белых усов смотрят рисованные гроздья черного винограда. Под портретом четверостишье, выведенное аккуратной рукой — «У на оновленiй землi, врага не буде, супостата. А буде син i буде мати, У будуть люди на землi». Лестница выводит к стене, у которой раскатан отрез красной синтетической дорожки, на той горят четыре поминальные свечи, по бокам стоят вазы с лилиями. На стене — фотография мужчины, схваченная черной лентой. Под ней — плакат с желто-голубыми словами: «Вони загинули за нас».

— Это брат моей жены, — говорит Богдан. — Он — герой. Погиб на Майдане — пуля в голову. Звали Богданом. Заходь-заходь, — открывает передо мной двери класса.

Учительский стол покрыт скатертью с вышитыми цветочками. В углу — кафельная высокая печь. Ученики сидят за партами и стоят у доски. Последний урок только что закончился.

— Это мой седьмой класс, — говорит Богдан. — Я их классный руководитель. Сегодня на уроке истории мы проходили Петра Першего. Что мы еще проходили? — обращается он к ученикам.

— Битву под Полтавой, — отвечают те. — Як она була, як она закiнчилася. Як Петр Перший победил.

— А еще кого из русских правителей вы знаете?

— Путина… — отвечают семиклассницы, прячась за печку.

— Чего вы стесняетесь? — спрашивает Богдан. — Расскажите, как вы к Путину относитесь?

— Да ни як, — смеясь и не выглядывая из-за печки, отвечают они.

— Он — президент России, — говорит мальчик, сидящий за партой. — Плохой. Неправду говорит.

— А к России как относитесь? — спрашиваю я.

— Вы ненавидите Россию? — утяжеляет вопрос учитель.

— Да не, — отвечают ученики. — Зачем?

— Так они еще маленькие, чтоб политикой интересоваться, — говорит он. — Они в основном музыку слушают. Какую? — обращается с новым вопросом к ученикам. — Ра-сий-с‑ка-ю, — сам отвечает за них.

Выйдя из школы, Богдан идет в ту сторону, куда полчаса назад свернули лошадки. В весенней траве на обочине копошатся белые куры с ярко-красными гребешками. По левую сторону — дома: в один или два этажа.

— Я — фашист? Я? Фашист? — снова спрашивает себя он, и так доходит до стелы, стоящей на постаменте, а у ее подножия лежит плита с выгравированными фамилиями. В верхушке стелы — каменный венок. Ниже — надпись: «Вечная слава героям».

— А если я — фашист, почему у меня в селе стоит памятник советским воинам? — спрашивает Богдан. — Мой прадед — Герой Советского Союза, — растягивает он слова, от чего кажется, что это легкий ветерок, гуляющий в ветвях граба, утягивает их из его рта. — Его в сорок четвертом призвали, ему было девятнадцать лет. А тех, кто не хотел, сразу в бандеровцы записывали. Через две недели они уже были в бою, и половина из них была уничтожена. — Он направляет костыли в проход оградки, окружающей стелу. Карабкается ближе к плите. — Хамандяк В.П. — тысяча девятьсот первый — тысяча девятьсот сорок третий, — читает он. — Хамандяки — это мои родичи. Старшей сестры муж — из Хамандяков.

На плите, покрытой тонким слоем зеленого мха, оказывается еще три брата Хамандяка. Только один из них — тысяча девятьсот восьмого года рождения — дожил до сорок шестого года.

— А я, получается, фашист. — Богдан вытирает мокрый лоб. — У нас в Дрогобычском районе — тридцать восемь сел. В каждом есть такие памятники, кроме трех. В тех — сломали… Це герои, — говорит он, спускаясь вниз. — Вне зависимости от того, за кого загинули. Кратко: главное — что за родину воевали. За ро-ди-ну.

Сельский учитель отправляется дальше — вперед по дороге к деревянной церкви, крыша которой накрыта пластинами такой блестящей стали, что кажется, на ней плещется вода. Иконы на входе в церковь проложены вышитыми полотенцами. Холодное солнце высвечивает зеленые отметины на боках грабов. Из земли поднимаются ярко-белые кресты, на которых яркий свет стирает темные пятна зимних осадков. Икона на деревянном фасаде яркостью красок оттеняет бледность весны, входящей сейчас в село Летня, и подснежников, кое-где поднимающихся из травы.

— Живем бедно, — говорит Богдан. — А хотим жить лучше. Постоянной работы нет, в основном в селе живут за счет заработков за рубежом. Мы привыкли каждую копейку считать, но церковь люди построили сами — за свои деньги.

— Разве вы бедно живете? — спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. За церковной оградой виднеются двухэтажные дома — белый, желтый, розовый. В одном из дворов — высоким квадратом сложены кирпичи. Некоторые крыши краснеют черепицей.

— Да вы посмотрите на эти хаты! — опершись на костыль, Богдан поднимает другой и показывает в сторону домов, которые я сейчас разглядываю. — Разве это гарно? Разве это хорошо? С девяностых годов у нас строится новая школа и никак не могут закончить. У нас тут завод долотный работал. Его Газпром приватизировал и закрыл… А вы были в Европе? Мы с Европой сравниваем. Там — порядок. Как там хотим жить. Живите и вы краше. Чем краше наш сосед живет, тем и нам краше. Я — сельский учитель. Моя зарплата в перекладе на доллары — двести. Я хочу достойно жить и достойно зарабатывать.

Выйдя из церковной ограды и снова ступив на сельскую дорогу, Богдан своей бойкой ходьбой демонстрирует — и одной ногой человек может развивать большую скорость. На повороте его нагоняет невысокий человек. Они здороваются за руку, тот представляется мне Андреем, и дальше они идут вместе. Богдан — немного выбиваясь вперед.

— Я — фашист… — снова начинает Богдан. — Скажите, что мне должна сделать Донецкая область, чтобы я туда поехал и начал кого-то… резать? — Последнее слово он произносит почти по-соловьиному — нараспев. — Когда-то здесь так сложились обстоятельства — я могу, как историк, вам фактами и цифрами объяснить.

— Украинско-польская история очень кровавая, — хриплым голосом начинает Андрей и говорит очень быстро: — Резали по очереди — эти тех, те — этих. Обстоятельства были многослойными — людей насильно переводили в католическую веру, закрывали храмы, отменяли украинский язык. Но они же не просто так поднялись и начали резать — их тоже резали. Я — десятник. На Майдане я участвовал в уличных боях. Богдан погиб на моем посту. Он в тот день только в шесть утра приехал в Киев, а в половине девятого уже был убит.

— В селе улицу хотят назвать в его честь, — говорит учитель. — Но я против. Сколько денег уйдет на то, чтобы сменить таблички? А люди — бедные…

По квадрату земли, огороженному металлической сеткой, вокруг пластмассового таза с водой ходят куры, гуси и одна цесарка с крапчатой спиной. Хилый петух стоит, далеко вытянув шею, и время от времени надрывается удивленным криком, словно видит в траве нечто особенное. Лает коротколапая рыжая дворняга, выглядывая из-под двери сарая, в которой специально для нее квадратно вырезан уголок. Этот сарай стоит между двумя белеными низкими хатами. Двор засыпан мелким гравием. В палисаднике стоит белый колодец с ржавым колесом.

— Я еще не верил, когда мне позвонили и сказали, что Богдан убит, — говорит живой Богдан, — не хотел жене говорить. Но зашел во двор и услышал, как воет Барс, — он показывает на дворнягу. — А он никогда не выл. И тогда я понял у себя в душе — это стопроцентно уже, Богдан погиб… Это Богдана батькин дом, — он кивает на хату справа, — а это — материн, — кивает на хату слева. — Они были соседями, потом поженились. Теперь оба дома пустые, в них никто не живет.

Через двор спешит женщина в приталенном бежевом пальто старого фасона, в черных туфлях. На шее — прозрачный черный шарф. Она заходит в хату, где жила мать. Там в узкой прихожей на тумбе, прикрытой вышитым полотенцем, спит линяющий черный кот. За тумбой стоят мешки, набитые просом для птиц. У другой стены — рассохшийся диван, накрытый выцветшим килимом. Женщина вынимает из кармана листок бумаги, сложенный вчетверо. Разворачивает. На нем крупным почерком написано: «куры маленькие — 2, куры большие — 3, гуси — 3, индокачки — 6, цесарки — 1».

— Вот он ехал на Майдан, — говорит она, трогая покрасневший нос рукой, — а я говорю: «Ну, напиши ты мне, как их кормить». Он написал. У него хобби было такое — декоративные куры — для красы, для души. У него четыре петуха, вы можете себе представить? — плачет она. — Зачем в хозяйстве — четыре? Ему просто было жалко их. А резать кур он никогда не мог.

В комнате встречает та же фотография, что висит в школе на стене. Тут Богдан — сорокалетний мужчина в вышиванке, с уже образовавшимися залысинами по бокам русой головы — смотрит, подняв подбородок, с ковра. На столе перед ним — коробка с истрепанными общими тетрадями. Его сестра вынимает из нее корочку школьного аттестата.

— Видите, как он учился в школе — одни пятерки и четверки, — говорит она, раскрыв аттестат. Следующей она достает из коробки трудовую книжку и тоже показывает. — Он закончил Львовский техникум по обработке древесины и был принял на работу старшим мастером.

— Зачем вы показываете мне его аттестат и трудовую? — спрашиваю ее.

— Ну как… А больше же после него ничего не осталось. Он не женился, дом не построил, это все ему не нужно было, но детей он любил и в школе учился хорошо. Потом четыре года работал в Италии — садовником. Он был очень добрый и очень хороший человек.

— А почему не женился? — спрашиваю ее.

— Заядлый холостяк, — отвечает ее муж. — В молодости не женился, а потом так пошло. Но вот он автографы собирал олимпийских чемпионов. — Богдан достает из коробки общую тетрадь. Открывает ее. Все листы исписаны аккуратными ровными буквами и цифрами. — Он записывал результаты всех Олимпийских игр. Девяносто второй год — Барселона, — видите? — водит Богдан пальцем по строчкам. — Дзюдо, теннис, фехтование. Он вел документацию каждой игры до две тысячи десятого года. А перед смертью он болел — следил за Олимпиадой в Сочи по телевизору. Но когда начался штурм, он сказал, что должен быть там, и поехал… Я бы сказал, что он не был счастлив — потому что у него не было детей. Для меня все, у кого нет детей, несчастны… Но у него были его Олимпиады, по переписке он собрал три тысячи автографов олимпийских чемпионов — Вячеслава Третьяка, Льва Яшина, Турищева…

— Наши дети вставали и бежали сразу к нему, — говорит его жена. — Мои дочки тут следили за порядком, — оборачивается на сервант, в котором за стеклом каждая чашка с блюдцем, каждая статуэтка проложены вышитыми крестиком салфетками. Проход в другую комнату — завешен крахмальным полотном с вышивкой того же орнамента. Я заглядываю туда.

Всю тесную спальню занимает кровать со вспухшим матрасом. Он туго затянут покрывалом, но все равно бугрится под ним. Сверху лежит подушка с вышитым уголком. На стене за кроватью — ковер.

— В этом доме незаметно присутствия мужчины, — произношу я.

— Так понимаете, — отвечает женщина, — он тут с матерью старенькой жил. Она год назад умерла, а мы, по традиции, год ничего не должны после смерти в доме менять. И Богдан тоже погиб двадцатого февраля — в день ее рождения. А первого апреля, когда ему будет сорок дней — это день рождения нашего отца… Я вам скажу, что у меня было предчувствие — двадцатого февраля я пошла в церковь, у нас день траура был. Стою, а у меня слезы текут, текут, текут, — снова подносит она к лицу руку, на которой тускло выделяется узкое обручальное кольцо. — Целую ночь я ему звонила, а он постоянно… вне зоны… Так по-русски говорится? Я просто двадцать пять лет уже по-русски не говорила… Телефон всегда был в кармане. Утром пришло сообщение, что он доступен, я сразу нажимаю на кнопку — «Ты где есть?». Отвечает: «Я уже в Киеве на Майдане». — «Спокойно там у вас?». — «Нет, тут ужас делается. Стреляют. Меня зовут, я по…». Он даже не договорил, а я подумала — ну пошел он и пошел. Включила телевизор, а там — один погибший, второй, десятый…

— Мы видели, как они за нами шли, — подает голос Андрей. — В полшестого, когда мы уже уходили спать, было нормально — одного убили, пару ранили. А они только приехали, вышли из автобуса и сразу — штурм. Он не умел обращаться со щитком, прятать голову. — Андрей надевает на руку воображаемый щит и, нагнувшись, прячет за ним голову. — Мы только легли, сразу — шур-бур. Встали, начали выносить трупы. И Богдан там тоже был.

— Мы с ним разговаривали перед смертью, — говорит Богдан, — вот тут собралась вся семья. Мы его спросили: «А если ты жизнь отдашь?» Он ответил: «Пойду без сомнения».

— А от меня жена ушла — не хотела, чтобы я ехал на Майдан, — говорит Андрей. — Но сердцем и душой я все равно уже был там, а телом здесь. Но тело все равно за душой потянется.

— Понимаете, — говорит женщина, — мы — семья украинских националистов. Я родилась седьмого декабря, и Богдан сам придумал мне имя — «Это будет Любочка, моя голубочка»… Он был страшным патриотом. Ну, просто у нас есть такое в крови. Мать, когда умирала год назад, она собрала узелок себе в могилу и говорит мне: «Ты посмотри, что там». Я открываю, а там — две фотографии Степана Бандеры и наш трезубец… И мой дед был националистом, за это его сослали в Сибирь, оторвали от пятерых детей.

— Кто такой Степан Бандера? — спрашиваю я.

— Вы знаете, — отвечает за нее Богдан, — УПА воевала против Германии, не давала людей отсюда забирать, а потом, когда пришли советские войска и они начали над нами издеваться, — воевала уже с ними… Ну, как же так вы из-за этого сегодня сделали из нас фашистов?

— Здесь в каждом доме, в каждой семье кто-то погиб, воюя с фашистами, а потом — с советской армией, — говорит Андрей. — Но люди живут мирно.

— Нет, пусть я буду бандеровцем! — топает по полу костылем Богдан. Сейчас он стоит, подсунув под отсутствующую ногу костыль. Собранная и подоткнутая серая брючина образовывает между ногой и костылем мягкую подушку. — Да, я — националист! — кричит он, а во дворе в это время очередным удивленным криком надрывается петух. — Я люблю свою отчизну! Я люблю свой народ! Но я не буду никого завоевывать, а за свое буду воевать до последней капли крови!

— А как вы будете воевать? — спрашиваю, опустив взгляд на его отсутствующую ногу.

— Интеллектом!

— В Дрогобычском районе сейчас все мужчины мобилизованы, — говорит Андрей.

— У меня к вам большая просьба. — Учитель снимает кепку, вытирает лоб и возвращает ее снова на место. Кажется, его грузное тело постоянно в легком напряжении — от того, что нет второй опоры. — Вы не могли бы написать в статье нашу просьбу… Я хочу продолжить дело Богдана. Вы не могли бы написать, что мы просим российских олимпийских чемпионов прислать свои автографы Богдану? Адрес — Львовская область, Дрогобычский район, улица Грушевского, восемнадцать.

— Почему вы говорите, что тут не видно его присутствия, — шмыгая носом, спрашивает женщина. Она подходит к шкафу, открывает его. Вынимает мужскую одежду. — Вот же его рубашки…

Она остается в спальне, где умерла ее мать, собрав накануне себе в могилу националистический узелок. И стоит, приложив охапку рубашек брата к груди. А тот, чуть подняв подбородок, спокойно смотрит с фотографии вниз — в стоящую на столе олимпийскую коробку.

Богдан спускается с крыльца. Идущий за ним Андрей шепотом говорит мне на ухо:

— У него никогда не было ноги. Во время родов он получил травму, ногу сразу ампутировали.

Во дворе Богдан подставляет под отсутствующую ногу костыль, разводит в сторону руки и снова спрашивает:

— Я — фашист? Я? Фашист? Нет, скажите, я — фашист? Я — фашист? — Этот вопрос он повторяет раз десять, а солнце поблескивает на его золотом зубе, потому что в конце концов Богдан смеется над своими словами, как смеются над веселой шуткой.

Под желтым потолком горит лампа. Воздух за открытой дверью быстро темнеет. Два окна завешаны короткими красными занавесками, сидящими на резинке. У стены, противоположной входу, стоит стол, накрытый белой скатертью. На нем вазочка с первыми весенними цветами. На лавках перед столом молча сидят мужчины и женщины — жители села Унятичи. Они собрались в сельском клубе, узнав, что в село приехал русский журналист. Сложив руки перед собой, они, пока молча и с осуждением, смотрят на меня, сидящую за столом.

— Чтобы мы могли с вами общаться, мы специально перейдем на русский, — встает крупный пожилой мужчина, имеющий вид дотошного российского пенсионера. — Меня Олегом Петровичем зовут. У меня такой интересный вопрос — почему, если я разговариваю на украинском, я получаюсь фашистом и бандеровцем? А если вы — по-русски, то вы — не фашист? — помяв в корявых пальцах мягкую кепку, Олег Петрович с облегчением садится, показывая, что вопрос его, скорее, был высказыванием и ответа не подразумевал.

— У нас — сто человек погибших на Майдане, — начинает женщина с аккуратно уложенными светлыми волосами, сидящая в первом ряду. — Мы потеряли много людей. У меня муж и сын стояли на Майдане. Психологически нам, матерям, очень плохо. Но теперь нас сильно волнует вопрос Крыма. Почему туда полез русский Путин? Что будет завтра? — она задыхается. — После Майдана все начинало уже успокаиваться понемножку. Мы думали, у нас начнется новая жизнь.

— А что для вам Крым? — спрашиваю я.

— Родная земля! — отвечают они. — Наша земля! Там живут наши родные и близкие — украинцы и те же самые русские. Это — наша граница! Мы все так туго этими родственными нитями переплетены.

— Я пять лет строил в России резиденции вашим богатым людям, — встает со скамейки худой мужчина. — Ну що я вам можу сказати… Вы лучше посмотрите на свою глубинку — як она живет…

— На русском мне будет тяжеловато, но я буду стараться, — встает другой. — Зачем вы, россияне, из белого сделали черное? Мы — нормальные люди, ваши родственники. Мы никогда не хотели идти на вашу землю. А вы говорите, що мы — националисты. А що такое националист? Человек, который уважает свое, но не тронет чужого… Вы извините за плохой русский, — его голос срывается. — Я не хотел разговаривать на русском из принципа. Не из-за неуважения к языку, а из-за того, что вы смотрели на нас как на своего меньшого брата.

— Я тридцать лет в армии прослужил, — снова поднимается Олег Петрович. — Меня там тоже называли бандеровцем, но в шутку. А я их за то называл власовцами или махновцами, хе-хе-хе, — смеется он.

— Я — медсестра, — говорит другая женщина. Она сидит нахмурившись, сцепив руки. — У нас немаэ грошей. Люди хотели в Европу, а не в Россию… Вы нас слушайте — матерей. Я — не политик, я тiльки не хочу, чтобы лилась кровь славянских народов. И Путина я як людину не разумiю.

— О том, что мы притесняем русских — это вранье, — говорит лысый человек с бородой, выпростав из кармана руки. — Почему наши воинские части должны быть в осаде? Так друзья не поступают.

— Друзья?! Це — братья, русские братья, — подсказывают ему со всех сторон.

— Ну не над так нам допомогати, — продолжает тот. — А Россия — нам больше не брат. Россия теперь нам — захватчик.

Жители села шумят, головы поворачиваются друг к другу.

— Давайте по одному! — выйдя к столу и вытянув голову, Андрей громко призывает зал.

— Раньше я считал, что мусульмане — вот наш наполовину не дружественный народ, — поднимается еще один человек. — Потому что они другой веры. Наверное, я был не прав, может, это неэтично, но я так считал. Только я никогда не думал, что россияне — нам не братья. Я думал, мы — самые близкие народы. А выяснилось — что наш наибольший враг не мусульмане, не Китай, а Россия… Ну пусть мы бандеры! — выкрикивает он. — Только куда когда мы полезли и чего чужого мы взяли?! И недалек тот час, когда самого Путина придется от Китая защищать. А я, хоть и бандера, Россию защищать пийду! Потому что по-другому России может не быть! — Он садится.

— Дайте сказать! Дайте сказать! — снова перекрикивает зашумевших сельчан Андрей. — Вот говорят, что Путин боится НАТО. Но только само желание захватить землю соседей, приводит сюда НАТО даже быстрее, чем даже могут его сюда привести наши желания!

— А я однажды в купе с одним русским ехал! — выкрикивает еще кто-то. — И он меня спрашивает: «Видел когда-нибудь, как комар писает?». Говорю: «Нет». Отвечает: «Вот. А политика — это еще тоньше, чем комар писает!». А Путин! Он сам был гарантом неприкосновенности Украины! — еще громче произносит он, и собравшиеся кивками головы с ним соглашаются. — Но это он еще умно поступает, что не льется кровь! Но никто не знает, когда она прольется — сегодня или завтра!

— Мы не хотим войны! — кричат женщины. — Мы хотим мира!

— Никто так не заинтересован в дружбе с Россией, как западная Украина, — размахивая руками, хрипит Андрей. — Потому что у нас — туризм, и большинство туристов едет из России.

— Хвилиночку… — встает с первой скамейки седой мужчина, который все это время сидел молча, поджав губы. Зал сразу стихает, и вдруг становится заметным, что воздух за открытой дверью — посинел. — Я що хочу сказати… Янукович говорил — Украина буде в Европе. Люди настiльки в это поверили… — нараспев говорит он, водя перед собой руками, словно читает стихи. — И тут — ни… — он приседает. — Я примитивно сам себе думал — Азаров, да поедь ты в Европу, подивись, як люди живут. А потом понял — яки я примитивный, да они и их дети там давно живут в наiкрасших мiсцях. А тут — рабство, и це було давно.

— Долго, — подсказывают ему по-русски.

— Долго, — мягким голосом послушно повторяет он. — Дуже долго. Когда я побачив по телевизору, що народ кричит — «Банду геть!» — мени стало страшно — влада от Бога. Нас так выковали на Западе. А тут — «Банду геть!». Для мини банда — то преступное группирование. Но как побачив я Межигорье… Це — банда. И я чутки по-новому зразумил, що таке банда… — снизив интонацию, договаривает он, и зал как будто вместе с ним падает в паузу. — Украинцы — трудолюбивы, — тянет он, — религийны, не бандеровцы. Ну говорите — на-ци-о‑на-лист. А що в этом слове погано? Це — своя культура, своя нация и своя любовь до ближнего, — он садится.

— Добре! Добре! — поддерживают его собравшиеся. — Мы — не фашисты! Не фашисты!

Собрание закончено. Все жители села Унятичи хотят пригласить к себе домой «москальского журналиста». На село опускается синяя ночь с яркими звездами. Я иду в дом к Богдану — он присутствовал на собрании, но от начала и до конца не проронил ни слова.

В кирпичном двухэтажном доме с просторной кухней за столом сидит семья — рыжеволосый Богдан, его жена Оксана и их сын Тарас. Нос у Богдана — костистый, лицо — скуластое, подбородок — мягкий. Жена накрывает на стол — доставая из холодильника продукты, купленные в Польше.

— Я раз в месяц в восемь часов утра выезжаю, а к ночи — уже дома, — говорит она. — Покупаем там все — мясное, всякие йогурты, кефиры, порошки для прачки, сыры — брынзовые, голландские. Там дешевле и качественней… У нас еще сын есть — учится в Харькове. Тоже на отца похож. У нас — гуцульский генотип. Женщины маленькие, как я, а мужчины такие — худощавые, жилистые, как Богдан. Тут же горы — пузатым по горам не походишь.

Она открывает альбом, показывает фотографии своих сыновей. И те, и ее муж — в вышиванках.

— У меня есть вышиванка, у старшего сына есть вышиванка, у Тараса есть вышиванка, — говорит Богдан.

— Только у меня нет, — смеется Оксана. — Я ходила, я пiдбирала для них узир, який подойдет моей детине и моему чiловеку. Потом вышивала, потом портнихе отдала. Тарас, иди принеси вышиванки, — говорит она, и сын, встав из-за стола, уходит в комнату. — Раньше дедушки внукам передавали память из поколения в поколение. Теперь фотографии есть. Как посмотрю, сразу что-нибудь вспоминаю.

— А чем ваше село живет? — спрашиваю я.

— Я на заводе нефтеперерабатывающем працюю, — отвечает Богдан. — Но на данное время там людей сокращают. Когда-то на заводе работало три тысячи человек, сейчас — тысяча двести. Туда привозят бензин, и по всей Украине его распределяют. Сейчас он как база, хранилище.

— А раньше завод был главным донором бюджета Львовской области, — в кухню заходит Андрей и еще двое сельчан. Они усаживаются за стол. Самый пожилой — выставляет на середину стола две бутылки медовухи. Богдан поднимает одну и тонко разливает по рюмкам.

— Раньше у меня было двадцать вахт, теперь восемь, — продолжает Богдан. — Сейчас у нас в основном жена работает.

— Иждивенец, — подмигивает ему дед.

— Могу в Польшу поехать на заработки — на стройку, — говорит Богдан.

— Просто есть разные работы, — говорит Андрей. — Уходит то украинское поколение, которое выезжало в Европу на черновую работу. Для младшего поколения система уже изменилась. Теперь наши женщины выезжают в Европу не для того, чтобы за старушками ухаживать, а работать медсестрами в поликлиниках. Поэтому мы хотели в Евросоюз — там было бы полное признание нашей квалификации. Вы знаете, что мы все — дрогобычская сотня, — он обводит пальцем мужчин, сидящих за столом. — Эти хлопцы первыми вошли в Межигорье и закрыли там финский домик на замок. Все спрашивали — что там происходит, почему закрылись? А я вам скажу, что они там делали — души и ванны принимали. Они не поняли, что там ручки — из золота. Поэтому ничего не взяли, — он смеется.

— Да мы в Москве еще не такие дома видели, — говорит самый молодой мужчина, пришедший с Андреем. — Мы же — строители. Строили дворцы. У вас в Москве таких дворцов, как в Межигорье, десятки.

— Я сказала, не пущу на Майдан, — говорит Оксана. — Он все сидел на диване — дергался, дергался. Я поеду, я поеду. Куда ты поедешь — там смерть ходит? Я рано пошла на работу, звоню ему — «Оксан, я поехал». Я говорю: «Почекай, я скоро буду». «Да я уже в Киеве скоро буду». Я села у телевизор и смотрела, не выключая. Кажна куртка, кажна шапка — думала, це мiй человiк… Мы поженились молодые и всю жизнь душу в дом и в сыновей вкладывали. Теперь его назвали фашистом, — говорит она, и Богдан краснеет. — А я его не боюсь. Я его жинка, я знаю все его плюсы, все минусы. Когда треба помовчати, а когда — тю-тю-тю. Когда можно узяти криком, когда — криком не можно. Но на Майдан не пустить — я его ни криком не могла, ни своим тю-тю-тю.

— А сейчас, когда во власть пришли люди, которых вы там видеть не хотели, вы не чувствуете себя обманутыми? — спрашиваю мужчин из сотни.

— Мы еще посмотрим! — хрипло объявляет Андрей. — Эти люди — они не разойдутся. Я — координатор всех сотен по западной Украине. Мы сейчас по всей стране образовали сотни — по старому казачьему обычаю. Для того, чтобы отстаивать свои интересы. Кончится эта война с Россией, у нас будет работать народная коллегия, которая пересмотрит все решения за последние восемь лет. Те, которые были и неправильными, и правильными. Мы вынесем решения и в отношении тех людей, которые их принимали.

— И что вы с ними сделаете?

— Просто уволим и больше не пустим во власть, — отвечает он. — А решения их отменим. Ну кто? Кто нас разгонит? Нас сотен — сейчас шесть с половиной тысяч человек.

— Мы соберемся всем сельским советом и будем их блокувати, — говорит Оксана.

— Они открыли ящик Пандоры, — хрипло тараторит Андрей. — И то, что оттуда вылезло, уже назад не загонишь. Тут все уже грамотные.

Когда мужчины поднимают рюмки с медовухой и слышится «чок», в кухню входит раскрасневшийся Тарас. Он несет свою вышиванку.

— Мам, она мне мала!

— Так я тебе еще одну вышью, син!

Западнее Львова

— Вы едете в Киев? — оконное стекло со стороны водителя опускается. Светлая, хорошо уложенная голова Ирины Верещук высовывается наружу.

— Я людей сбираю, — отвечает коренастый мужчина в черной кожаной шапке с козырьком. Заложив руки в карманы куртки, он стоит у дороги на одной из улиц Львова. Ждет.

Стекло снова поднимается. Машина трогается и медленно едет по примерзшей брусчатке.

— Это мэр Нового Раздола, — говорит Ирина. — Собирает своих людей в Киев. Мэры сейчас поднялись страшно, потому что реально денег в бюджете нет.

На площади Тараса Шевченко собрались люди — больше, чем та может вместить. Заполнены даже ступени, ведущие к ней. Над головами и зонтами поднимается каменная рука Шевченко и вонзается в серое утро. Синяя сцена Евромайдана желтеет флагом Евросоюза. Колонки далеко разносят голоса выступающих.

— А вчера было меньше людей, — говорит Ирина. — Все думали, Майдан уже заканчивается. Но после того, как мы увидели, что их там в Киеве бьют… Бьют сапогом, который мы купили за свои налоги, потому что думали, это поможет нашей беспеке… Как это слово по-русски? Безопасности! Если бы Янукович не трогал этих детей… Лично я на Майдан не собиралась. Я понимала, что буду бороться своими методами, буду пытаться достичь каких-то экономических договоренностей для своего города. Я после того, что они сделали, я со своими людьми из Равы Русской и соседних сел неделю простояла на Майдане в Киеве.

За поворотом Львов заканчивается. Вырастает белый кирпичный забор, покрытый налетом дорожной пыли. За ним растут темные деревья, густо усыпанные шарами потемневшей омелы.

— Почему люди вышли в этот раз? — спрашивает Ирина, обнимая ладонью переключатель скоростей. — Потому что людей снова обманули, им два года говорили — «Мы идем в Европу». И делали все для того, чтобы люди поверили этим словам. Но в один прекрасный день им сказали: «Нет, мы не идем в Европу! Это — невозможно! Россия сказала, что введет против нас санкции и экономика упадет!». А вы два года об этом не знали?! — спрашивает она украинскую власть, которая, конечно же, не едет с нами в одной машине. — Когда мне говорили, что курс нашего правительства — на Европу, мне это импонировало, я, как мэр, это подхватила и начала пропагандировать. Я всем говорила: «Мы — Европа!».

— А что делает вас Европой? — спрашиваю я.

За окном — лошадка, запряженная телегой, аккуратно переставляет копыта по обледенелой дороге. На обочине продаются метла и веники, составленные черенками друг к другу. Тянутся низкие дома, а над ними, на ветвях высоких деревьев — все та же омела.

— Мы — Европа, — отвечает Ирина. — Польская сторона буквально в двадцати километрах от нас. Нас разделили границей, но ментально разделить не смогли. Каждый год первого ноября поляки приезжают к нам на кладбище — там лежат их отцы, а мы едем к ним — там лежат наши деды и бабушки. Мы настолько повязаны, что… — она не договаривает. Журчит звонок в ее телефоне. — Еще один мэр звонит… — успевает она сказать мне. — Та, — говорит в трубку. — Мы едем. Я тарюся продуктами и еду после обида сегодня. Давай тарься и зустринемося. Добре, тремайся…

— Вы не боитесь, что после того, как Украина вступит в Таможенный союз с Россией, у вас, мэров малых городов, возникнут проблемы с властью? — спрашиваю я.

— Умные люди всегда боятся, — серьезно отвечает она. — Для нас это — уголовное дело. Но невозможно всех посадить. Так нельзя… Так с нами нельзя.

— А почему с вами так нельзя?

— Потому что в западных украинцах есть хребет, которого Янукович не видит и не понимает. Нас можно быстрее убить, но хребет не сломать. Люди будут стоять до конца, и чем больше он давит, тем только хуже… Слава Иисусу Христу, — подносит к уху трубку. — Та, та Отче… То передайти мени, я буду у Львове… Видите, у нас поднимаются все, даже священники, — говорит, положив трубку. — Батюшка хочет продукты на Майдан передать. Я уже четвертый раз еду. Люди сами звонят — «Ира, передай продукты, возьми деньги». У нас рядом с Равой Русской есть село, там пятьдесят домов, у них денег вообще нет. Я не знаю, откуда они взяли, но они мне принесли для Майдана пять тысяч гривен. Это, знаете, как получается? Каждый отдал половину того, что у него было. Кто не может поехать, тот деньги сдает. Понимаете, в чем дело? Нельзя нас оскорблять… Я — управленец, я служила в армии, потом работала юристом, и я не понимаю, зачем Виктор Федорович идет на такой конфликт с народом. Он мог элементарно сказать, что «Беркут» превысил свои полномочия.

Дорогу перебегает низкая рыжая дворняга. Ирина тормозит, пропуская ее.

— Собачку надо пропустить, она ж в Европе, — смеется она. — Такая облезлая европейская собачка.

— Как вы решаете проблему с бездомными животными?

— Да никак. А что, убивать их? Я не могу отдать такой приказ. Нужны деньги, чтобы вывозить их в питомники возле Львова. Но те люди, которым мы платим деньги за вывоз, довозят их примерно досюдова и выпускают. А они прибегают назад. Я когда увидела через неделю ту же собаку, спрашиваю: «Слушай, за что я заплатила тебе деньги? Мы все гуманные, я понимаю. А мне что делать?». Я помню, как пел Владимир Высоцкий, а я, как военная, его очень уважаю. «Быть может, тот облезлый кот был раньше негодяем. А этот милый человек был раньше добрым псом».

Картинка за окном меняется. Дальше от Львова в сторону польской границы дома становятся богаче. Кирпичные и каменные, они показываются из-за заборов серыми крышами. Один из домов — желтый, двухэтажный — облеплен антеннами-тарелками, как деревья омелой.

— Вы говорите, вы — Европа, — начинаю я, — но я смотрю на окрестности, и вижу — они больше похожи на Россию, чем на Европу.

— Конечно же, — быстро соглашается Ирина. — Поэтому мы хотим в Европу, а не в Россию. Если бы Россия была для нас примером, мы бы хотели в нее.

— Но у вас, как и у Польши, были двадцать лет независимости, и вы могли бы стать похожей на нее…

— И что? У нас будет еще сто двадцать лет, и мы будем идти своим путем. Во‑первых, вы прекрасно знаете, что все золотовалютные фонды при разделении остались в России. И если Польше Европа начала помогать еще в девяностых годах, то нам — вот только недавно… Я готова терпеть. Я готова жить на хлебе и воде. Я готова работать без зарплаты. Но мы не хотим, чтобы нам врали. Посмотрите на меня. Я — мэр маленького города с населением в десять тысяч человек. Но у меня четыре высших образования, и я говорю на четырех языках. Я нормально разговариваю по-русски, хотя никогда русскому не училась. Я просто читаю русскую литературу.

— Ваша любимая книга?

— То, конечно, «Мастер и Маргарита» Булгакова. Но Маргарита она сама по себе — слабенькая такая. Не могла бороться за свою любовь настолько. Я — не такая! Я сильнее! — Она поворачивается ко мне. Ее подбородок тонет в черном меховом воротнике. — Я офицер запаса, — продолжает она, — и я мыслю, как мужчина. И сейчас, глядя на нашу оппозицию, я смеюсь над ними — «А вы в армии были хоть кто-то? Нет? И вы собираетесь революцию делать? В войну играть?». Я презираю тех политиков, которые говорят: «Мы брати вилы и рубать эту власть». Вот таких политиков я презираю! Если уж вы собрались делать революцию, то не выставляйте впереди себя детей, которых потом бьют сапогами по лицу!

— То есть вы считаете, что политические лидеры Майдана борются за власть, а не за Евросоюз?

— Я еду сегодня на Майдан, находясь в отпуске за свой счет. Я поддерживаю не оппозицию и не политиков. С ними я в буквальном смысле слова борюсь. Но, тем не менее, сейчас не время перетягивать этот… канат и рассуждать — плохая ли оппозиция. Восемьдесят пять процентов людей, стоящих сейчас на Майдане в Киеве, аполитичны. Они просто не хотят, чтобы их били за их же деньги. Просто нация проснулась. Сто тысяч вместе пели гимн Украине. А это, знаете, о чем говорит? О том, что точка невозврата пройдена. После того как люди ощутили, что такое солидарность, они стали другими. Ну, натурально другими! Вот и все. Власть тоже должна меняться, становиться гибкой, чтобы выдерживать все эти вызовы, которые бросает глобальный кризис и ЛГБТ-сообщество.

— Если ЛГБТ — это вызов, то бросает его Европа, в которую вы хотите. Разве нет?

— В Польше тоже невозможно провести гей-парад. Они — очень католические. Ну, что греха таить, так ведь и есть… Я люблю людей, но я считаю, что геи и лесбиянки — это… — она ищет подходящее слово, — это болезнь! И алкоголизм, и наркомания, и рак — тоже болезнь. Но никто же не выходит на площадь и не кричит: «У меня рак! Давайте, помогайте мне! Вы обязаны меня понять!». Так нельзя… Не надо вставать на площадях. Давайте, мы, нормальные, тоже выйдем и будем устраивать оргии.

— Вы бы многих обидели, произнеси эти слова в Европе, — замечаю я.

— А я их там произношу! И они нормально на это реагируют — толерантно. Я, как Уинстон Черчилль, родилась тридцатого ноября, и я, как он, — за демократию, но в каких-то рамках.

Рава Русская открывается желтыми домами, у некоторых — рельефные фасады. На одном из зданий — синий флаг с золотой россыпью звезд Евросоюза.

— Это я потихонечку их покрасила, — поглядывает Ирина на дома.

— Желтый — ваш любимый цвет? — спрашиваю ее.

— Мой любимый — фиолетовый, но не могу же я покрасить дома в фиолетовый? А это — памятник Яну Непомуцкому, мы его недавно только заново отстроили. Он — хранитель всей Чехии. Впервые его здесь поставили двести лет назад. — Она показывает через машинное стекло на серую статую, стоящую на постаменте. Очертания ее круглого нимба, украшенного звездами, напоминают рисунок на флаге Евросоюза.

С той стороны, где Польша, окраины Равы Русской продолжаются мерзлыми полями, на которых снег лежит редкими пятнами. На обочине вырастает синий указатель — «Варшава — 308 км». Строем стоят серые будки под синей крышей. Их белые пластиковые двери глухо закрыты. За ними — серые крыши российской таможни, нейтральная полоса, и красные крыши таможни польской.

— Вот эту сервисную зону я построила, — говорит Ирина. — Она пока не открыта. Здесь будет обменный пункт, бистро, аптека, туалет, все как в Европе. ЕС дал деньги, и мы какие-то минимальные проценты от себя добавили.

Машина поворачивает вправо, огибает объезд и возвращается в сторону Равы Русской. Теперь дорожный указатель говорит — «Киев — 598 км».

— Миграция из Равы Русской высокая? — спрашиваю я.

— Трудовая каждодневная — да. У нас три завода — шпалопропиточный, спиртовой и большой лесхоз. Четыре школы, один большой лицей. И большая таможня, которая много миллионов гривен пересчитывает в государственную казну. Нам не идет ни копейки.

— Три завода для маленького городка, кажется, немало… — говорю я.

— Да, но налоги-то идут в Киев. Работая целый день, человек хочет выйти вечером на освещенную улицу. Правильно? Он не хочет переживать за то, что в садике, куда ходит его ребенок, отключили зимой отопление. Он хочет пойти в местную больницу, а не ехать к врачам в Киев, и по месту получить нормальную медицинскую услугу. Он считает, что мэрия обязана ему эту услугу предоставить. Это же справедливо. Это же по-честному. Но мы не можем объяснить, что у нас в бюджете нет денег.

— Когда вы писали свое обращение в Евросоюз, вы же понимали, что отдельно от остальной Украины Раву Русскую в него никто не примет?

— Я основывалась на европейской хартии о местном самоуправлении, которая разрешает мне обращаться с такой просьбой. Я хотела не отделения города от Украины, в этом не было сепаратизма. Мы же заключаем международные договора сейчас. У меня же есть договор о сотрудничестве в торговом представительстве. Ну… я же не виновата, что Янукович изменил курс. Я же понимаю, что у России нет денег, и у нашего государства нет. Так в Европе денег поболе! И я не знаю ни одной российской программы, которая поддерживала бы местное самоуправление на таком уровне, на каком поддерживает Европа. А с Европой я лично уже реализовала пять программ. Да, там нельзя соврать, да, они проверят все до последней копейки, да, коррупцией там и не пахнет. Но, тем не менее… поменяла же я с их помощью окна в садиках…

— А зачем, вы думаете, Европа дает деньги Украине на эти сервисные зоны, на окна в детских садах? — спрашиваю я.

— А они просто так дают деньги.

— Но зачем?

— Это называется поддержкой. Они понимают, что если Украина будет бедной, то больше беженцев от нас поедет к ним. Они цивилизованно к этому подходят.

— А как вы думаете, почему так же цивилизованно Европа не подошла к ситуации в Ливии, когда Америкой, Францией и Великобританией было принято решение ее бомбить? Арабские беженцы из «революционных стран» заполнили Европу. Мне кажется, в этом смысле украинские беженцы для Европы предпочтительней арабских…

— Да что вы говорите?! Европа бомбила Ливию?!

— В две тысячи одиннадцатом году французская авиация обстреляла там гражданские объекты…

— Знаете, я не берусь рассуждать на такие геополитические темы… Чтобы критиковать, надо прежде побывать в этих институциях. Значит, в Ливии виноват сам режим. Как я понимаю Европу? Она очень бюрократическая. У них все должно быть записано на бумажке и все согласовано. Они не мыслят душой, как мы. Они — реальные прагматы. Если им будет выгодно, они будут делать.

— То есть и в украинском решении предпочесть Европу России больше прагматизма?

— Нет… — усмехается Ирина. — Мы просто не верим в то, что Путин — наш друг.

Машина останавливается на обледенелой площадке перед арочным входом на кладбище.

— Я не признаю вседозволенности, которая в рамках революции скидывает памятник Ленину, — говорит она. — Он там себе стоял и никого не трогал. Если вы хотите его убрать, проведите местный референдум. Это — нормальный европейский подход, а не кувалдой бить. Если вы говорите, что вы европейцы, будьте ими, начните с себя… — Она снова не успевает договорить — звонит телефон. Глядя на номер, высветившийся на экране, Ирина хитро улыбается. — Привит, Толик! — начинает она. — Шо ты там вчера перенес памятник Кутузову, я читаю в Интернете? За Майдан? — смеется. — Ну ты даешь, Толик! А при чем тут Кутузов? — с насмешкой спрашивает она и начинает хохотать в трубку. Из трубки доносится мужской голос. — Слухай… — через смех говорит она, — я сиби читаю, дивлюся. Думаю, може мени тоже памятник радяньским воинам перенести демонстративно? Пишут, шо ты проявил акт непокирнисти! — торжественно говорит она. — Но мени так разумити, трошки с сарказмом было написано. Ха-ха-ха… С центра миста, — давится смехом, — на территорию коммунального предприятия… Толик, на хрена тебе Кутузов? — спрашивает трубку и слушает, как набухший упертый мужской голос объясняет ей что-то на том конце. — Аха! — вскрикивает она. — То вы в геополитичном контексте! Шо ми хочим с Францией! То вы французам показали — «Ни тем, кто вас гнобил в тысяча восемьсот двенадцатом году!». Ха-ха-ха! Ха-ха!..Памятники не виноваты, — на чистом русском говорит она, положив трубку.

Ирина цокает каблуками высоких сапог по замерзшей дорожке кладбища. Скрипя снегом, к нам подбегает плотный мужчина в синей куртке и вязаной шапке.

— Ты — сивая, — говорит он Ирине, — а ты — лохматая, — говорит мне.

— Это хлопец хворый, нормальный был, в аварию попал, — тихо произносит Ирина.

— Как расшифровать вашу фразу из письма в ЕС — «суррогат империи зла — мытный союз»?

— Я писала, что власть хочет кинуть нас в суррогат империи зла, — отвечает она, стуча каблуками дальше.

— Простите, то есть суррогат — это мы? — спрашиваю, идя сзади.

— Да вы, — смеется, оборачиваясь. — Суррогатом я вас назвала, потому что вы еще не империя зла, но еще и не гражданское общество. Авторитаризм с демократическим лицом. Но если бы у нас был такой Путин, я бы за него голосовала. Он делает для России хорошо.

— Что хорошего?

— Он действует в интересах своей страны. Чтобы каждый президент так свою страну защищал. Вот натурально!

Мы останавливаемся возле надгробья, украшенного исламским полумесяцем.

— А вы не знали?! — всплескивает руками она. — У нас же тут брат президента Таджикистана похоронен. Погиб, когда в армии служил. Но в то время у его матери не было денег, чтобы забрать тело сына… Поэтому президент к нам теперь часто приезжает.

— А можно на христианском кладбище хоронить мусульманина?

— У нас можно! Мы ж — Европа!

Пустырь, покрытый снегом, уходит в рощу темных деревьев. Несколько десятков метров огорожено квадратом бетонных бортиков. Внутри этот пустой бассейн занесен снегом, как и вся земля вокруг Равы Русской. К ней примыкают две арки из красного кирпича.

— Это — стена плача, — говорит Ирина. — Евреи приехали, построили. Здесь когда-то были расстреляны десятки тысяч евреев. Они и сейчас здесь лежат. Евреи приехали и пособирали надгробья, которые Советский Союз с могил снес и укладывал ими дороги, а сверху — асфальт. Здесь просто кости по земле валялись. Вот как издевались над ними. Это сейчас американские евреи делают за немецкие деньги. Там, — показывает на огороженное место, — будет звезда Давида, они будут приезжать сюда и молиться за своих.

Машина, медленно скользя по обледенелому асфальту, удаляется от еврейского мемориала. Скрипят дворники по стеклу. Умолкают.

— Страшнi слова, коли вони мовчать… — начинает Ирина. — Нет, я попробую по-русски сказать: «Страшны слова, коли они молчат, когда они внезапно притаились. Когда не знаешь ты с чего начать, ведь все слова когда-то были чьи-то».

— И как найти нужное слово, чтобы тебя услышали?

— Вот именно… Для меня это тоже загадка. Но я знаю одно — если ты живешь в Киеве и прилетаешь сюда к своим избирателям раз в год на голубом вертолете весь в золоте и «бриони», то… какой ты тогда политик?

Над дверью висит вышитая белая занавеска. В углу — высокая печь, покрытая глиняными изразцами с глазурью. В комнате — стол, на нем стопками сложены фотографии, буклеты, книги.

— Наше село было обстреляно першим. Тут была така церковь-невеличка, капличка. Перший снаряд попал на ту церковочку, и она сгорела… — Пожилая учительница местной школы Надежда Васильевна берет со столика буклет. Открывает. Надевает очки.

— Тут собраны гаивки, — говорит Ирина, — еще бабушка моя собирала. Они ушли с нашими ссыльными в Сибирь, а потом вернулись их детям и внукам.

— Продавала клебаньская дочку свою, — заводит тонким голосом учительница. Мэр, стоя у нее за спиной, подпевает. — А долинська перебiгла: купiть мою. Ми вашу не хочемо, бо лiнива, чотири ночi горцi мочить, три днi мила… Вы все поняли или перевести? — спрашивает меня, дойдя до конца. — На торгу мать продавала дочь свою. Хвалила ее.

— А как хвалила?

— Кака она у ней гарна, каки косы имеет… То дети наши поют, так становятся в два рядка, и из одного выходит мать, представляет дочь свою.

— И что же в результате? Купили ее?

— Нет! — с чувством говорит Надежда Васильевна. — Так другая сторона сказала — мы вашу не хотим, потому что она ленива! Она горшки четыре дня мочила, потом три дня мыла. Они другую купили.

— А как же та? Так и не вышла замуж? — спрашиваю я.

— Так ту уже триста лет продают! — смеется Ирина.

— Мы хотим сделать музей, — говорит учительница. — И помещение уже есть, осталось только отремонтировать, там будут представлены три культуры — украинская, польская, — перечисляет она, и я жду, что она скажет «русская», но она заканчивает: — еврейская.

— Почему вы нас так не хотите? — спрашиваю я.

— А я вам скажу, — махнув рукой на Ирину, чтобы молчала, начинает учительница. — А потому что память генетическая у нас. Мужа моей тети вывезли вместе с детьми. Младшему ребенку было полгода только. Она что успела, то на него надела. По дороге он умер. Муж ее был председателем села и вроде помогал нашим повстанцам.

— А повстанцы-то у себя дома хотели родину свою, — хрипло перебивает ее Ирина. — Они же не шли на Россию нападать. Но их объявили бандформированием! Какое же бандформирование?! Какое?! У нас была наша Украина. Русские пришли и ее забрали. Русские сказали, что бога нет. Хотя мы верим в бога. Вы сказали, что украинского языка нет. Но мы хотим разговаривать на своем языке и петь своих гаивки!

— Линия раздела прошла по нашему селу, — быстро перехватывает слово учительница. — В один день половина села попала в Польшу, другая — в Украину. И знаете, в чем основное качество западных украинцев? В том, что мы ничего не забыли. В том, что мы память свою сохранили!

— Но, может, стоило бы забыть? — спрашиваю я. — И тогда будут нарождаться новые поколения, не помнящие ничего, и им будет легче жить.

— Вы так думаете? — качая головой, с чувством спрашивает учительница.

— Неважно, что я думаю. Это — вопрос.

— Я вам кое-что покажу. — Она берет со стола цветные фотокарточки. — Вот дети пришли на могилу к настоятелю церкви, так он умер шестьдесят лет назад, они его никогда не знали. Но он построил для нашего села большой храм. А вот дети пришли к могиле учительницы. Видите, у ней креста нет, только глыба стоит. Вы думаете, почему? Она была разведчицей УПА. Усыновила двух детишек. И одного из этих мальчиков власть воспитала так, что он пришел к той матери, когда она спала, и задвинул в печке заслонку. Она отравилась угарным газом… Она его приняла, а он ее убил. И этого стереть невозможно! И если бы сейчас не мой радикулит… ой-й, я б стояла на Майдане, как в две тысячи четвертом году.

— Вы не пожалели, что стояли в две тысячи четвертом?

— Нет! — выкрикивает она. — Знаете, дети меня в школе как-то раз спросили: «Вот вы ездили в Киев, на Майдане отстояли. И что же?» А я говорю: «Дети!» — У учительницы перехватывает дыхание. — Я говорю: «Дети… — тише произносит она, — нас продали, если так говорить!..Но я хочу сказать, что видела свой народ, и это — самое главное. Я стояла возле Верховного Совета, когда объявляли итоги выборов, и там со мной стоял миллион украинцев, но было слышно, как муха летит…» — Она делает паузу и приводит дыхание в порядок. — Это был народ, и это была сила… А почему мы хотим в Европу? А потому что мы хотим, чтобы нас судили честные судьи. Вы нас страшите газом? А у нас его никогда не было.

— Я тоже смеюсь, когда мне говорят: «Вам Путин перекроет газ», — смеется Ирина. — Нам в Раве Русской до газа — двадцать километров. А до газа в Европе — четыре километра. Мы до сих пор отапливаемся углем и дровами. А за то, чтобы протянуть на двадцать километров трубу, Украина с нас хочет сорок миллионов. А Европа бесплатно обещает трубу положить. Они газ у вас покупают по триста сорок, нам продают за триста восемьдесят. Так нам выгодней у них покупать, чем у вас — за четыреста двадцать.

Ирина выходит из машины, когда на дороге показывается похоронная процессия. Звучит тихая траурная песня. Мужчины несут хоругви. Медленно двигается за ними газель с гробом. Горожане из процессии аккуратно поддерживают друг друга под руку, и, можно подумать, что тому причина не печаль, а гололед.

Женщина останавливает мэра, и та, склонив к ней голову, выслушивает ее. «Добре, добре», — говорит, отходя.

— Она просила, чтобы я отговорила ее сына ехать на Майдан, — говорит Ирина. — Ее он не слушается, а меня послушает. Я его отговорю. Ему двадцать два. Начнут бить, ну что он сделает?

Задний двор продуктового магазина покрыт плиткой. По углам краснеют холодильники Coca-Cola. У магазинной стены собрался черный сугроб. Двое мужчин в рабочей форме ждут у входа. Мэр открывает багажник. Мужчины сносят туда коробки с продуктами — рисом, гречкой, паштетом, сосисками, лимонами, чаем, кофе. Каждый раз машина приседает под тяжестью новой коробки.

— Столько будет подогрева, — говорит Ирина, глядя, как заполняется багажник, — что ни один «Беркут» не возьмет. Нас не надо организовывать, мы сами можем сорганизоваться, и никакие политики нам для этого не нужны. Кстати, посмотрите на упаковки, — обращается ко мне. — Это все польские продукты. В Польше они стоят в три раза дешевле. И это — еще одна причина, по которой мы хотим в Евросоюз.

Груженая машина останавливается напротив еще одного мемориала, обнесенного цепями. Ирина подходит к высокому надгробью и поднимает со снега сдутый ветром венок. Возвращает его на место.

— А это могилы французских воинов, — говорит она. — В Раве Русской же находится бывший концлагерь. Очень большой. Шталаг‑352. Туда свозили французских и бельгийских военнопленных. Это про Шталаг Черчилль сказал: «лагерь медленной смерти и двух капель воды». Сейчас в живых остались только двое из бывших узников. Приезжали недавно, землю целовали. Они чего только не рассказывали, но я не могла это слушать. Их живыми сбрасывали во рвы и засыпали известью. Они их там просто убивали! — кричит она. — А наши равские трохи носили им покушать…

Наша следующая остановка — библиотека. Здесь свободный доступ к Wi-Fi bibliomist, предоставленный по одной из программ Евросоюза. За столами перед компьютерами в ряд сидят старшеклассники.

— Что читаете? — спрашиваю их.

— Вконтакте и фейсбук, — отвечают они, отвернувшись от экранов.

— А о чем там говорят?

— О революции. О Майдане.

Ирина процокивает каблуками по мерзлой дорожке детского сада. Под елями на пнях мерзнут тазики, размалеванные под мухомор. На лестнице, ведущей к главному входу, стоят коляски и санки. В самом здании белеют ослепительные пластиковые окна.

— А если бы не работали эти европейские программы… — многозначительно говорит мэр, останавливаясь на ступенях. Она показывает на табличку, висящую у входа, «Проект Громади». В углу таблички — флаг Евросоюза. — «Проект Громади» значит, что капитальный ремонт — замена окон и дверей финансируется Европейским союзом. Мы бы сами этого сделать не смогли. Денег в казне — ноль. Их системно воровали в течение двадцати лет. И это вопрос не только к нынешней власти. У них сейчас сонный час, — она показывает длинным ногтем на новую дверь детского сада и спускается по лестнице.

Машина, в которой мы практически провели весь день, выезжает на Львов, чтобы оттуда двигаться в Киев. Она делает последнюю остановку — на выезде из Равы.

Серый обелиск смотрит на безлюдную дорогу. За его спиной — площадка, покрытая нехоженным снегом. Черные деревья растут полукругом, не заступая на нее. Это памятник советским воинам. К нему ведут несколько собачьих следов.

— К ним кто-нибудь приходит? — спрашиваю я.

— Я, — отвечает Ирина.

— А еще?

— К сожалению, русские к ним не приезжают. И это им очень обидно, — говорит она о солдатах. — Потому что каждый год сюда приезжают к своим воинам французы. Приезжают евреи. Приезжают поляки. А к ним — никто… Здесь были тяжелые бои, видите, какая земля горбатая. Здесь десятки тысяч лежат. Они же целую неделю с начала войны оборонялись. Русские разведчики, конечно, знали, что немец готовит. Но где-то в начале июня сюда пришла депеша — всех разоружить. А начальник пограничной заставы девяносто первого отряда Федор Васильевич Морин не послушался, держал всех в ружье. Узнали об этом в Москве, приехали его расстреливать. А тут ночью немец напал, а они все — в ружье. И неделю держали оборону, а другие за несколько часов падали… Как же все перемешалось! Как же страшно это все — тут русские, там УПА! У меня один дедушка в советской армии служил, а другой — в УПА. И шо ты будешь делаешь? — дотрагивается она до обелиска. — Ну шо ты будешь делать?!

Я спускаюсь по ступенькам вниз — к могилам, запорошенным глубоким снегом. Они — квадратные, братские, низкие. Похожи на пластиковые окна в детском саду — символ выхода в Европу. Становится виден большой серый крест, который, стоя у обелиска, не разглядеть. Он подпирает собой наступающий лес черных деревьев, и те не смеют идти дальше, словно крест из последних сил держит невидимую границу. В этом месте, где нестертая память, сконцентрированная в вернувшихся из Сибири гаивках, не дает живым покоя, могилы, мемориалы и памятники становятся той границей, которая не пускает живых за точку невозврата.

Трезубцы небесной тысячи

К какой войне готовятся боевые отряды Майдана

Боевые отряды украинской революции — «Самооборона», «Правый сектор» и другие — сейчас проблема не только для их «внутренних врагов», но и для самой временной украинской власти. Они не только вступают в драки и перестрелки в Донецке и Харькове, участвуют в самосуде и «люстрации», они захватывают коммерческие структуры и здания. Но при этом они — те, кто морально готов воевать. На Украине на прошлой неделе власти сформировали Национальную гвардию, в которой к военным решили присоединить и боевые группы Майдана. Корреспондент «РР» побывала на первой тренировке «Самообороны» на военной базе, а также встретилась с очень высокопоставленным украинским офицером, который говорил о готовности к войне и терактам.

Андрей, комендант сотен «Самообороны», поднимается на второй этаж поликлиники. В полутемном коридоре ему навстречу попадаются люди в камуфляже и люди в белых халатах.

— У хирурга все были? — выглядывает из кабинета мужчина в халате.

— Да, — отвечает Андрей, сверившись с листком бумаги, который держит перед собой.

Он останавливается там, где от стены отходит полукруглый низкий бортик, засыпанный мелкой галькой. У окна сгрудились мужчины, на рукавах их камуфляжных курток написано «12‑я львовская сотня». На бортиках сидят еще несколько человек. Над ними возвышается сотник, шея которого обернута желтым шарфом с тонкими голубыми надписями «Майдан». Он стоит, сцепив руки за спиной и широко расставив ноги. Между его высокими ботинками на высокой шнуровке поблескивает металлическая пластина, прошитая гвоздями, которая прибивает ковровую дорожку к паркетному полу.

— Это медучреждение, — сообщает Андрей. — А мы расположены сейчас на базе, которая раньше подчинялась внутренним войскам. Там все эти спецподразделения — «Барс», «Ягуар». Они переведены в состав Национальной гвардии. Три дня назад о ней был принят закон. А мы — «Самооборона» — теперь резерв Национальной гвардии и тренируемся на базе «Барса». Вы сейчас, можно сказать, в самом пульсе, — ударяет он последний слог, — этого события. А вот они резервисты, — он показывает на мужчин, сидящих на бортике.

Среди них один, лет пятидесяти, с костистым лицом, сидит, закинув ногу на ногу. Второй лысеющий, плотный, лет сорока пяти. Рядом с ним, касаясь бока локтем, похожий на него румяный парень с серыми глазами, его куртка схвачена на поясе белым ремнем. С краю еще двое, одинаково худые и невысокие. У одного по голове проходят две выбритые полоски, такие же длинные заживающие шрамы на щеке.

— Россия уже завоевала пол-Украины, — говорит он. — Перешла все границы. Я лично поломаю ногу каждого москаля, который ступит на нашу землю.

— Ром, ты поясняй, — обращается к нему, двинув локтем, другой, в растянутом камуфляжном свитере. — Имеются в виду путинские, а не народ.

— Виталь, я же с Луганска, — отвечает Рома. — Я у вас один такой, талисман. Мне оттуда звонили ночью: ребята уже вооружились и даже не хотят ждать первого удара. Люди как? Они из подвала вылезут, стрельнут и залезут обратно. Это же партизанская война. Какого хрена Россия полезла? — обращается он ко мне. — Мы встали против чего? Против того, что нам надоело жить бедно. Я трое суток добирался из Луганска на поезде. У меня пуля в плече.

— Мне интересно, — обняв тонкими пальцами выпирающее из штанов колено, говорит Виталь, — обычные русские спрашивают: что делают в Крыму их зеленые человечки?

— Чем ты раньше занимался, до самообороны? — спрашиваю я.

— Я жил в селе, у меня там полгектара земли, я его обрабатывал. С этого и живу. Сажаю картошку, морковку, буряк, петрушку, лук, даже пшеницу сею. Потом картошку складываю в погреб. Конечно же, продаю немного знакомым. А так я ее и жарю, и супчики готовлю, и деруны. У меня брат младший — он жареную картошку хоть три раза в день есть будет! У нас родителей нет, мы сами всю жизнь живем. А на обед готовлю в основном супчик.

— С мясом?

— Ну нет, конечно же. Вообще-то я покупаю куриные крылышки и закидываю в морозилку.

— Россия с Китаем давно друг другу в спину дышат, — говорит Рома. — Самый лучший спецназ у Китая. Если Россия передвинет большую часть войск сюда, Китай пешим ходом ее затопчет. А Путин останется у разбитого корыта. Смотрите, американский крейсер подошел, — перечисляет он, — Турция сказала, что мусульманских братьев не даст в обиду, плюс Польша уже подтянула войска к границе.

— То есть на свои силы вы не рассчитываете? — уточняю я.

— На нашей стороне мир, — отвечают мне сразу несколько голосов. — Мы защищаем свою родину, а они нападают. Значит, у нас дух сильней. А мы рассчитываем только на свои силы — что я ему спину прикрою, а он мне! Мы пойдем москалей голыми руками душить!

— Балаган прекратить! — командует сотник. Все стихают. — У меня в России масса родственников живет. Но если придется воевать… У меня четверо детей, я обязан буду их защитить. — Сказав это, он уходит широкими шагами по ковровой дорожке.

— А я обязан защитить младшего брата и дедушку, — говорит Виталь, и кадык двигается на его тощей шее.

— А что для вас война? — допытываюсь я.

— Кровь, смерть, разбитые семьи, плачущие люди, — отвечает Рома, дергая за веревочку ламинированный бейдж «Стоп, Россия».

— Ну, это ты совсем, — останавливает его Виталь. — Вообще-то я скажу, что война — это, конечно же, деньги и политика.

— Деньги нас не касаются, — говорит Рома. — Нас коснутся только кровь и смерть.

— Этой весной я картошку не посажу. — Кадык снова проходится по шее Виталя. — Если сейчас все будут картошку сажать, так российский сапог пройдет всю Украину и будут вешать везде флаги русские. А если войны не будет, я буду как-нибудь работать во Львове и до следующей весны протяну. И сразу посажу картошку.

— А я кинолог, — говорит Рома. — Тренирую любых собак: от карликового пинчера до боевых. Если будут у нас тут ваши зеленые человечки ходить, я дам ей команду злобы — она на него бросится и руку ему поломает. Это элементарно. Для этого надо просто знать психологию собаки.

— И какова психология собаки? — спрашиваю я.

— Она все время видит в человеке лидера. А человек ищет моменты злобы в ней, чтобы, воспользовавшись ими, научить ее нападать.

— А я энергетик, — говорит вернувшийся сотник. — Обслуживал иностранные представительства и российское посольство в том числе. У меня стажа больше пятнадцати лет. А с электричеством, знаете, бывают случаи, которые невозможно объяснить. Большие разряды могут возникать из ничего. Эти хаотические разряды, блуждающие сами по себе, объяснить никак нельзя — просто возникают на ровном месте… Двенадцатая сотня! — командует он. — Собираемся внизу возле беседки и ждем автобуса!

— Хотите, зигу кину? — спрашивает меня сероглазый молодой человек, натягивая на лицо пятнистую балаклаву.

— Зачем ты этот фашистский жест будешь ей показывать? — спрашивает его Виталь.

— Вы сами говорите, что российские репортеры все врут, так вы их и не провоцируйте, — придвигается к нему комендант Андрей и цедит слова: — Ну як вот так? Я бы на их месте так и подумал — что вы фашисты.

— Вообще-то знаешь, как слово facio переводится с латинского? — с раздражением спрашивает Андрея сотник. — Ты знаешь, что оно переводится как «родина»?

— Я всегда думал, что оно переводится как «пучок», — бурчит тот. — Сегодня фашисты негодяи: коли мы взяли владу, так будем всех давить. Це для мене фашизм.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — в упор уставившись на него, спрашивает сотник. — Ты не знаешь, где служишь. «Самооборона» бачишь что такое? Она аполитична, мы не следуем ни за одной из партий. Мы защищаем батькiвщину.

— Да, мы защищаем народ, — отвечает ему Андрей.

Все собрались у беседки. По парковой зоне поликлиники гуляет пронзительный ветер. С неба капает мелкий ледяной дождь. В беседках с решетчатыми деревянными стенками на скамейках сидят бойцы «Самообороны» в балаклавах. За беседкой березы и сосны. Накладной карман черной куртки Андрея выглядывает из рукава красной подкладкой и смотрится нарукавной повязкой. Роман курит, засовывая сигарету в квадратную дырку, которую образовали сломанные верхние и нижние зубы. Губы посинели от холода. Синтетическая балаклава со спущенным низом туго обтягивает его лицо, выдавливая из него ввалившиеся щеки. Наблюдая настороженно за сотником и комендантом, он выпускает в их сторону сигаретный дым.

— Нам потрiбно выявлять шпионов и провокаторов, — продолжает сотник, — разные криминальные элементы. И судить их по закону военного времени.

— Мы не судьи, — негромко заявляет Андрей.

— Мы не судьи, — подтверждает сотник. — Но если по закону военного времени прописан расстрел на месте, будем расстреливать на месте.

— А я хочу увидеть своих детей, — отшвырнув окурок, обращается к ним Роман. — Но я не могу. Если уеду домой я, за мной уедет еще хто-то, а за ним — еще хто-то. Потому что каждому хочется к семье. А что в итоге? Недееспособная армия и отсутствие добровольцев. Я очень соскучився за своими дiтьми! Очень. Я хочу взять их на руки!

— Строимся! — командует сотник.

Сотня выстраивается в несколько неравномерных шеренг напротив беседки. В последней стоит дед с седыми усами и жгуче-черными бровями. Взрослые стоят с виду разобранные, свесив руки. Молодые — выпятив грудь.

— Кругом, марш!

Шеренги рушатся, смешиваются и толпой направляются к автобусу. Заполнившись и закрыв двери, тот выезжает с территории поликлиники. У шлагбаума ему отдает честь дежурный КПП в военной форме, и пока он стоит под дождем, подняв напряженную ладонь к виску, 12‑я сотня «Самообороны», только три дня назад покинувшая Майдан и ставшая резервом украинской Национальной гвардии, смотрит на него сквозь автобусные окна, покрытые каплями ледяного дождя.

— Интересно, сколько они получают? — спрашивает один из бойцов, но его вопрос остается без ответа.

— Раз, два, три! — объявляет чернобровый дед, и автобус заводится стройной песней.

— Там баррикада, там баррикада — строилась. Стрелял далеко, стрелял далеко — сучий сын, — выводят мужские голоса. — Ой зэки-зэки, ой зэки-зэки вы мои. Довго служили, довго служили вы менi! Бiльше служити, бiльше служити не будете. До кримiналу, до кримiналу пiйдете.

— Слава нацiї! — выкрикивает сотник.

— Смерть ворогам! — отвечает автобус.

За время пути по намокшей трассе на базу «Барса» сотня успевает спеть только две песни.

По асфальтированной дорожке, бортики которой выкрашены свежей известкой и к которой с двух сторон наклоняются березы, колонна движется к череде невысоких желтых зданий. На ее пути просторы, покрытые желтой прошлогодней травой и пересеченные полотном асфальта. Футбольное поле, огороженное воткнутыми в землю и покрашенными сверху белой краской покрышками. На ветру шевелится сетка ворот. Сотня заходит в одно из строений.

Кафельные колонны делят просторное помещение на две половины. Обе равномерно заставлены столами, на каждом посередине стоит тарелка, на ней половинка круглого хлеба вверх горбушкой. За столами сидят срочники в синей форме, склонившись над тарелками с супом и макаронами. Когда заходит сотня, разговоры становятся тише. Сотня проходит в глубину столовой и там садится особняком в самом конце, не смешиваясь со срочниками. Минуты через две срочники встают из-за столов и большими группами покидают столовую.

— Вы стояли против них на Майдане? — спрашиваю я, присаживаясь за столик к двум доедающим срочникам и кивая в конец зала — на сотню.

— Было дело… — неохотно поднимается от тарелки один из них.

— А теперь, когда вам… — начинаю я.

— Не спрашивайте, — перебивает он. — И так понятно, что вы хотите спросить. Как мы себя чувствуем, когда нам приходится сидеть с ними в одной столовой?

— Да. Как вы себя чувствуете?

— Не очень, — отвечает второй, обменявшись с первым понимающим взглядом. Несколько секунд они смотрят через стол друг на друга, как могут смотреть люди, находящиеся в одной и той же ситуации и сказавшие о ней друг другу настолько все, что стали способны передавать мысли глазами.

— Наше начальство говорит одно, а потом делает другое, — тихо говорит второй срочник.

— Вы с ними еще не подружились? — спрашиваю я.

— Не особо… Мы с ними почти не разговариваем. Но нам осталось всего месяц службы, мы собираемся домой. А на территории мы пока себя чувствуем отлично.

— Месяц быстро пролетит, — соглашаюсь я.

— Спасибо за поддержку, — откликаются они и, обменявшись еще одним взглядом, встают из-за стола. Уходят.

Через несколько минут на мой стол срочники передают пачку печенья и плитку 56‑процентного шоколада. Я оборачиваюсь. Сотня сгрудилась за столиками, рассчитанными на четверых, вшестером. Балаклавы держат на коленях. Некоторые неуверенно улыбаются, глядя на спины срочников, на которых белым написано «Мiлiцiя».

— Вас приглашает высокий военный чин, — говорит Андрей. — Он хочет с вами поговорить, но своего имени не назовет. Вам придется вернуться в Киев.

Мы с Андреем возвращаемся в Киев на машине, которую прислал за мной высокий военный чин. Андрей пристально смотрит на дорогу, приглаживая рукой коротко стриженные волосы и не переставая меня инструктировать.

— Не спрашивайте, как его зовут и кем он командует. Вы сами должны понимать, какое сейчас время и чем ему разговор с вами грозит. Вы можете написать, что только что были на базе «Барса», но больше ничего такого не пишите. Называйте его просто: офицер.

В кабинете офицера чувствуется пустота. Его кресло пусто. Сам он ждет меня, сидя за столиком для гостей. На столике же лежит его фуражка. Над креслом голая стена, или она кажется такой от привычки видеть в кабинетах на этом месте портреты руководителей и президентов. Сбоку от офицера садится Андрей и почти касается локтем его фуражки.

— Нас всех объединило одно: у нас был очень непорядочный президент, — говорит офицер, этим вступлением объясняя то, что сидит за одним столом с Андреем. — Тупой, необразованный зэк. У вас президент тоже плохой, — добавляет он. — Но он хотя бы офицер с вычищенной биографией. А у нашего биография очень нехорошая. Но когда ко мне пришли и сказали: «Выйди на баррикады и скажи, что ты уволился, кинь клич, чтоб к тебе присоединились другие офицеры», я ответил: «То есть вы хотите из меня предателя сделать? А что потом вы будете со мной делать — с таким хорошим?»

— Что такое предательство для офицера?

— Ну… видите ли… мне очень больно, когда заставляют принимать вторую или третью присягу. Я вторую присягу не принимал на Украине после того, как присягнул Советскому Союзу. Я в себе выработал такую мысль, чтобы как-то жить со всем этим. В первый раз я клялся защищать родину. Родина моя была большая, советская, но потом волею судьбы стала маленькой — Украиной. Я дал присягу народу и до сих пор ей верен. А сегодня… Хотите, я каждый день присягу буду давать? Это когда я был молодым офицером, для меня такое было невозможно.

— И кому вы хотите давать каждый день новую присягу?

— А кому хотите… Хотите — той власти. Хотите — этой. Завтра придет другая — дам другой. Главное, чтобы она не была такой, как предыдущая. Я уже давно не такой принципиальный.

— Как это?

— Как это?! Как это… Вот так это! Но… я считаю, что сейчас мне больше не надо никому присягать. Какой смысл? Я и так служу народу.

— А что вы думаете о тех военных, которые перешли на сторону России в Крыму?

— Я бы не наважився давать присягу другому государству. Зачем другому государству офицер-предатель? Чтобы выбросить его, как использованный мусор? Хотя… ну, наверное, никак я к ним не отношусь. Но вообще считаю, что это измена родине.

— Без оправданий?

— Сейчас все настолько… — он задерживает дыхание, — нечестно, — выдыхает, — что погибать ради этого, может, и не стоит? Может быть… Но хотя, если задуматься… Я долго думал над тем, как в Афгане большинство наших, чтобы не попасть в плен, стрелялись. Когда я был молодым, я думал, что так правильно. Но сейчас думаю: лучше бы сдавались.

— Вы так начали думать после того, как получили свой высокий чин?

— Да. Я сразу поставил себя на место их матерей. Сейчас мне дали в подчинение этих людей с Майдана. И у нас сразу… сильное непонимание друг друга. Они видели во мне врага изначально. Говорят: «Нам ничего от вас не надо, только дайте нам оружие, и мы поедем хоть сегодня, ляжем на границе и будем стрелять по российским танкам». Патриотизм очень высокий, — говорит он, бросив взгляд вбок, на коменданта сотен. — А я сказал: «Вы меня извините, но я не хочу быть начальником похоронной команды. Не хочу на ваших крестах рисовать трезубцы героев…»

— Трезубцы небесной тысячи, — поддакивает Андрей.

— «…Мне не нужен ваш героизм, если вы будете мертвыми, — продолжает офицер. — Мертвые герои никому не нужны. Моя задача — подготовить вас так, чтобы как можно больше из вас осталось в живых».

— Трудно поверить, что люди с Майдана могли принять от вас эту помощь, — говорю я, — что они стали выполнять ваши приказы. Вы их враг. И за право ненавидеть вас они, кажется, заплатили кровью?

— Я видел, что они меня ненавидят и считают врагом. Но никто ведь не знает, с какими мыслями я живу…

— С какими мыслями вы живете?

— Всю Украину объединило то, что ее президент был жуликом и обормотом. Да, мы охраняли этих жуликов… Выполнять свою работу морально было очень тяжело. Но я стоял на страже закона. Я понимал, что у нас нет одного лидера и мы стопроцентным голосованием никогда не выберем себе нового президента. Значит, другого пути не было… Нас, офицеров, вывели туда, на Грушевского, — стоять в шеренге. А раз мы туда пришли, полковники не будут прятаться за солдатами, чтобы вы, журналисты, опять все перекрутили. Я скомандовал встать впереди срочников. А сам, чтобы никто ничего не бзикал, вообще вышел вперед. Мне позвонили друзья: «Это ты там стоишь?» — «Я. А это вы колеса там подкатываете?» — «Мы». — «Слышь, убери вправо немножко, чтобы дым на нас не шел».

— Вы уж меня простите… но сейчас все так говорят. А что бы вы говорили, не поменяйся власть?

— Очень сложно мне самому понять, что бы я говорил… Вы сейчас напишете, что я сказал, и для меня это будет полный звиздец. Вы можете всего этого не писать? Я вам рассказал правду, но вы же сами знаете, какая она — правда.

— Ни у кого уже нет сомнений, что в Крыму проголосуют за присоединение к России. Это может послужить толчком к началу войны? — спрашиваю я, и Андрей дергается.

— Вы не можете задавать такие вопросы военному, — говорит он. — Он может только выполнять команды главнокомандующего.

— Мы же все понимаем, — нехотя произносит офицер, — что ваш президент безбашенный. Ваш президент плохой. Вы согласны?

— Она этого не скажет, — останавливает его Андрей. — Она уже заявила на базе «Барса», что у нее принцип — не ругать свою страну в нашем присутствии.

— А мы, значит, можем своего ругать? — с осуждением смотрит на меня офицер. — Вы боитесь Путина.

— Пусть будет так, — отвечаю я.

— Скажите правду, если хотите, чтобы мы были с вами откровенны, — настаивает офицер.

— Правда в том, что вас здесь, вооруженных мужчин, много, а я среди вас женщина, и я одна. Легче всего сейчас сказать, что наш президент плохой, чтобы сделать вам приятно и расположить к себе. Но я считаю, что подобная критика возможна только внутри страны. Там меня не затруднит сказать, что я думаю о Путине. Но не здесь и не сейчас.

— Мне нравится эта позиция, — соглашается офицер. — Тогда говорим дальше… У Путина сейчас высокий рейтинг за счет того, что он поднял армию. Армия ему сейчас создает имидж. Но скоро у вашего президента рейтинг упадет очень сильно. Украинцы — хорошие воины. Трудно сказать, какую тактику мы выберем. На войне любая хороша. Лишь бы наши солдаты оставались живы, а ваши погибали. На дуэли мы драться точно не собираемся, но мы будем мочить вас в сортирах. И на вашей территории тоже. В ход будут пущены все средства. Будут рваться ваши вокзалы. А что вы на меня так смотрите? Не надо на меня так смотреть. А вы зачем к нам пришли? Путин эту войну не выиграет, и он это поймет, как только начнет вести военные действия. И мне все равно будет, кого из вас убивать: мирное население, немирное. Почему я должен вас жалеть? А вы не хотите маму мою пожалеть?

— Что может стать поводом для начала боевых действий с вашей стороны? Присоединение Крыма к России, например?

— Он не может отвечать на этот вопрос, — снова дергается Андрей. — Кто будет объявлять результаты референдума? Там распущен парламент.

— Я военный человек, — говорит офицер. — И если завтра надо будет воевать, я буду воевать. Если вы думаете, что русский сапог будет ходить по Украине, то… он не будет ходить. Если вы вдруг посчитаете Крым российским, я не исключаю, что там начнется подпольная террористическая деятельность. Я не верю в то, что нас будут спасать Америка, Европа или Англия, — они, напротив, сделают все, чтобы мы между собой воевали. Просто я не понимаю Путина… Почему он такой баран? Почему вместо того, чтобы укреплять отношения с Украиной, он пытается поставить нас на роль меньшего брата? Он считает, что, унизив украинский народ, он может стать великим самодержцем… Слухаю, товариш главнокомандуючий, — поднимает он тонко завибрировавшую телефонную трубку. Из нее отчетливо слышен голос. Офицер показывает мне руками — закрыть уши. Я закрываю уши.

— Я наблюдала за бойцами сотни, — говорю я, когда он кладет трубку на стол. — Они недисциплинированны, и они не перестали вас ненавидеть. Вы думаете, что сумеете воспитать из них настоящих солдат?

— Я сам, когда пришел двадцать лет назад в армию, был нахрапистым и… — начинает Андрей.

— Вы не приходили в армию с Майдана, — останавливаю я его. — А бойцы сотни считают, что они свергли режим.

— Я сделаю все, чтобы они стали хорошими солдатами, — говорит офицер и придвигается ко мне. Ставит локти на стол и не мигая смотрит мне в глаза. — Я уже показывал им, как вас надо убивать. Я уже сказал им: «Ребята, так воевать нельзя. Москали вас всех передушат». У нас будет много героев, но не посмертных. И я благодарен Советскому Союзу, что он научил меня военному делу. Я был хорошим советским офицером. А опыт в Афганистане показывает: это они с Майдана герои, но в условиях реальной войны это беспомощные дети. Они сразу будут липнуть к командиру, который будет четко и уверенно отдавать им команды.

— О чем вы говорите? Вы же видели этих людей, три месяца отстоявших на Майдане. Они изможденные и истощенные, — не сдаюсь я.

— Они только что прошли медкомиссию! — говорит Андрей.

— А Матросов был сильным?.. Послушайте меня… Я родом из тех мест, где до пятьдесят шестого воевали. Мой дедушка отсидел восемь лет, — офицер берет со стола ручку, рисует в открытом блокноте восьмерку, обводит ее много раз и дырявит. — А другой дедушка дошел до Берлина. А я всю жизнь думаю: кто из них был прав?

— А все были правы, — говорит Андрей, — и тот и другой. Время было такое…

— Сердце офицера какое? — спрашиваю я.

— Твердое, — отвечает офицер.

— У нас был Беслан, — говорю я, — у нас была масса других терактов. Террор — это черное зло. Объясните мне, как вы, бывший советский офицер, можете сейчас сидеть вот так, смотреть мне в глаза и оправдывать терроризм?

Офицер моргает, опуская на глаза светлые ресницы. Когда он их открывает, они из серых становятся синими.

— А что мне делать, скажите вы мне? Я вас не должен убивать, потому что вы — что?

— Люди.

— А мы?

— И вы.

— Ну так скажите своему Путину, пусть выстраивает с нами дружеские отношения. А иначе мы будем отравлять вам колодцы. Мы насыплем вам какую-нибудь гадость в водопровод. Мы будем истреблять вас в сортирах. Я буду делать это. Я буду хладнокровно вас убивать. Я буду посылать бойцов, я сам не пойду. Вы же нечестно себя ведете. Когда вы говорите, что отдали нам Крым, вы же умалчиваете, что взамен получили Белгородскую область.

— Я поняла, зачем вы меня позвали. Вы хотите через меня донести это послание до России. Так ведь? — спрашиваю я.

— Так, вы догадались. Да, я хочу, чтобы вы нас боялись.

— Но проблема в том, что вы не внушаете страха. Я знаю, что ничего этого вы делать не будете, — говорю я, вставая.

— Сядьте!.. Посидите еще. Давайте поговорим. Хм… Большинство офицеров помешаны на своей службе. В девяносто втором я вернулся на Украину. Я не хотел уезжать, я правда был хорошим офицером. Меня трижды посылали на получение досрочного звания, и трижды мне отказывали. Знаете почему? — он щелкает колпачком ручки. — Потому что я украинец.

— Это сильно отразилось на вашем сердце?

— Конечно же… А потом мне посоветовали: ты поставь две бутылки коньяка, а мы напишем, что ты русский, и через две недели у тебя уже будет звание. А знаете, сколько стоили две бутылки коньяка? Двадцать рублей. А знаете, какая у меня была зарплата? Пятьсот рублей.

— Вы согласились, чтобы написали: вы русский?

— Не-е‑ет… Меня спросили: «Чего ты хочешь?» Я ответил: «Я хочу домой. Туда, где мне будут присваивать звания». Я вернулся. Моя зарплата была двадцать семь долларов. Наступило лето, а у жены вообще не было летней одежды. Мы пошли на рынок, она выбрала себе шелковую блузку, и мне тоже она понравилась. Я отдал всю… всю свою зарплату. — Он снимает локти со стола и отодвигается от меня, прикрыв глаза. — Она шла сначала молча, потом как заревет. «Ты чего?» — «А как мы жить будем?»…Мне сейчас звонят мои… русские офицеры: «Ну, что вы там собираетесь делать?» — «Да мочить вас собираемся!» Смеются: «Ну, ты, брат, даешь!»

Мы с Андреем выходим из кабинета, чтобы успеть вернуться на базу «Барса». Оставляем офицера за столом — раскрасневшимся и, по всему видно, с растревоженным сердцем.

Наконец дождь трансформировался в колючий снег. Вокруг большого серо-голубого макета самолета, отгороженного от асфальта высокими березами, бегают бойцы сотни.

— Руки вверх! Вниз! Выше! Выше!!! — командует инструктор. Они бегут, надвинув на лица капюшоны, высоко поднимая ноги.

Андрей направляется к палаткам, в которых расквартированы сотни. Они стоят на месиве грязи.

— Так и надо, все правильно, хоть и холодно, — говорит Андрей. — Нам же надо за две недели научиться воевать.

Возле палатки, на которую накинута защитного цвета сетка, мокнет дежурный из «Самообороны». Рядом с ним останавливается молодой офицер.

— Товарищ боец, встаньте в строй! — зычно приказывает он.

— Що? — отвечает боец. — Менi сотник ще не наказав. Я без сотника не пiйду.

Офицер идет в соседнюю палатку. Возвращается с сотником.

— Скажите своему бойцу, пусть встанет в строй!

— Епт! — обращается к бойцу сотник. — Да я тебе!

Боец сходит с места.

— Твоего сотника тоже позвать? — обращается офицер к бойцу, охраняющему соседнюю палатку.

— Не, я сам пиiду, — отвечает тот.

(Кульчицкий погиб в мае.)

На смерть генерала Кульчицкого

Почему автор «РР» не рада успеху своей публикации

На прошлой неделе ополченцы Донбасса сбили вертолет вооруженных сил. Среди 12 погибших оказался генерал-майор МВД Украины Сергей Кульчицкий. За два месяца до этого события «РР» опубликовал репортаж «Трезубцы небесной тысячи». Один из его героев — анонимный высокопоставленный офицер — угрожает России терактами и обещает нас хладнокровно убивать. Когда стало известно, что этот офицер и есть Кульчицкий, в Рунете поднялась настоящая буря, а цитаты из текста разобрали на пули для войны. Автор репортажа Марина Ахмедова попросила эту полосу для того, чтобы объяснить, почему ей это совсем не нравится.

— Кульчицкий только что погиб, — проговорил в телефонную трубку боец самообороны Майдана, который позже вместе со своей сотней вошел в состав Национальной гвардии и в настоящее время находится в Славянске. — Тот генерал, которого вы знали. Сепаратисты сбили вертолет, в котором летел он и еще четырнадцать человек. Они сгорели заживо. Пожалуйста, напишите об этом. О том, что… ой…

— Стреляют? — спросила я.

— Да, по нам стреляют. Ой… Напишите о том, что он был все равно что русским. Все его друзья — в России. Он всегда говорил по-русски. Он очень любил Россию. Он никогда никого не предавал.

В это время я находилась в Иордании и ждала машину, которая должна была отвезти меня в пустыню к бедуинам. Я сделала запись в Facebook, прикрепив к ней ссылку на свое интервью с генералом, которое вышло в марте и в котором я скрыла имя главного героя. «Сегодня погиб генерал Кульчицкий. Был советским офицером. Говорил по-русски», — написала я.

С самого начала я знала, как зовут генерала, дававшего мне интервью. Оно могло и не быть анонимным, если бы я сама не спросила в конце: «Вы точно хотите, чтобы я опубликовала ваши слова под вашим именем?».

— Н‑нет… — неуверенно ответил он. — Давайте вы лучше скроете мое имя. Напишите, что я — офицер. А то я вам наболтал, а потом — что? На пенсию?

Кульчицкий сам захотел дать мне это интервью. Мне позвонили и попросили приехать в поликлинику, где бойцы самообороны, два дня назад вошедшие в Нацгвардию, проходили медосмотр. В поликлинике я встретила людей, изможденных месяцами стояния на Майдане. Среди них были двое бойцов, сильно друг на друга похожих.

— Вы отец и сын? — спросила я.

— Да, — ответил старший, а младший гордо и напоказ натянул на лицо леопардовую балаклаву. Пояс его камуфляжной куртки был перетянут белым ремнем. — Ему восемнадцать лет, — кивнул на сына отец.

К сыну все обращались, окликая его — «Варвар…». Тот довольно улыбался под балаклавой.

Среди проходивших медосмотр так и было — одна половина могла стать другой сыновьями. Там были либо взрослые мужчины, либо совсем молодые ребята. На базе «Барс», сразу войдя в столовую, они оказались среди обедавших срочников. «Самооборона» поспешила в конец столовой, где расселась по шестеро за столы, рассчитанные на четверых, лишь бы не смешиваться со срочниками. А срочники, поскорее проглотив оставшееся в тарелках, поспешили покинуть столовую. Еще две недели назад они стояли друг против друга на Майдане, занимая разные стороны баррикад. На той же стороне — против Майдана — был и генерал Кульчицкий.

Наш разговор он начал с угроз — в адрес России. А я хотела поговорить с ним о бойцах самообороны, которые, как мне казалось, находились не в той физической форме, чтобы принимать участие в боевых действиях. То есть мы хотели поговорить о разном. Тогда мне казалось, и кажется до сих пор, что новая киевская власть хотела избавиться от боевого крыла Майдана, хотела, чтобы то переехало из Киева на восток и там бы и осталось, войдя в состав «небесных тысяч». Тогда к власти не было бы никаких претензий, и она законно и безболезненно для себя освободила бы главную площадь страны. А генерал говорил о том, что, да, бойцы профессионально не готовы, но их патриотический дух восполнит все остальные недостатки, и их не надо готовить к тому, чтобы совершить подвиг. Они уже готовы его совершить. А недостатки он видел сам, но, в конце концов, не он посылал их на эту войну. Его задача — сделать все, что он может в сложившихся обстоятельствах.

— Я не хочу быть начальником похоронной команды, — говорил генерал. — Я не хочу рисовать на их крестах трезубцы. И я считаю, что не имею права забирать у людей жизнь. Я просто воспринимаю все так, как оно есть. Я — военный человек, и если надо будет воевать, я буду воевать. А если я буду не нужен, я уйду на пенсию.

В разговоре он постоянно возвращался к угрозам в адрес России — говорил, что украинские бойцы будут взрывать наши вокзалы, что они насыплют нам отраву в водопровод и в колодцы, что они будут нас убивать. Он так часто повторял эти слова, что мне казалось — до нашей встречи он готовился их сказать.

— Я понимаю, зачем вы меня позвали — чтобы передать эти слова в Россию через меня, — сказала я. — Но проблема в том, что вы не внушаете страха.

— Как вы догадались? — спросил меня Кульчицкий и улыбнулся.

Догадаться было несложно. У Кульчицкого оставалось много друзей в России — из военных, бывших сослуживцев, и если бы я встретила его в таком же кабинете где-нибудь в России, я бы воспринимала его как российского военного. Он ничем от того не отличался. Как не отличались и ветераны Афганистана, в палатке которых на Майдане я провела полдня, когда стало известно о том, что в Крыму пройдет референдум, от тех ветеранов, которые живут в России. То есть, встреть я всех этих людей в России, у меня бы и мысли не возникло о том, что они — не свои, а чужие. Впрочем, и у них при встрече со мной таких мыслей не возникало. Все они начинали с угроз в адрес страны, которую в этот момент считали вражеской, но потом не на словесном, а на другом уровне, который можно было, скорее, почувствовать, а не услышать, они давали понять — страну, в которой прошли их детство и молодость, они до сих пор любят.

— Почему вы постоянно смотрите в мой блокнот? — спросил Кульчицкий. — Что вы там видите? Вы так внимательно за мной следите… Что вы записываете в свой?

— Вы уже минут пять рисуете на листе перевернутую восьмерку, — ответила я. — Вы ее уже зарисовали до дыр.

— Вам это о чем-то говорит? — спросил он.

— Да. Вы сказали, что один ваш дед при Советском Союзе отсидел восемь лет. Мне это говорит о том, что для вас это имело большое значение.

— Это правда, — согласился он. — А вы мне звоните, когда будете в Киеве. Я уверен, мы с вами еще встретимся, и я вам чем-нибудь помогу. А пока не уходите так быстро, поговорите со мной еще.

— А вы думаете сердце офицера — твердое или мягкое? — спросила я.

— Твердое, — вздохнув, ответил он.

Когда я уходила, генерал оставался сидеть за столом. Он казался мне очень крепким и широким в плечах. Но когда он, в конце концов, вышел на крыльцо и позвал водителя, чтобы тот вернул меня в Киев, оказалось, что широкой была его черная куртка.

— Обязательно позвоните мне, — сказал он, когда я садилась в машину. — Я надеюсь, мои слова помогут России хоть что-то понять. Я не прошу вас никому не отдавать диктофонную запись, я и так вам верю.

Два дня назад я вернулась из пустыни, где была без связи. Вернувшись, я обнаружила в почте сообщения, в которых коллеги-журналисты просят меня либо прокомментировать смерть генерала, либо передать им исходники моего интервью. Я обнаружила, что коллеги-журналисты, информируя о смерти генерал-майора Сергея Кульчицкого, использовали мое интервью. Для того чтобы создать образ вражеского генерала, были взяты те цитаты, в которых генерал угрожал России. Но, кроме этих, там было еще много цитат. Например, тех, в которых он рассказывал, как созванивается с российскими военными и те называют его братом. Как во время распада Советского Союза и инфляции, он хотел купить жене летнюю одежду и потратил все деньги, а она, возвращаясь с рынка, заплакала. Мой текст можно было воспринимать только целиком, а не разбирая его на части, которые удачно могут встроиться в стену пропаганды. Целиком он показывал, что у погибшего сердце все-таки было мягким. Что генерал — человек, не имевший выбора в сложившихся обстоятельствах. Кульчицкий — генерал страны Украина. Страна отдала ему приказ. Он его выполнял так же, как выполняли российские военные когда-то в Чечне. Он мог уйти на пенсию, но и тогда его обвинили бы в том, что он предал страну в трудный час.

Уехав в тот день от генерала, я вернулась на базу «Барс». Вошла в палатку к бойцам самообороны. Посередине стояла железная печка. Варвар, положив под щеку балаклаву, спал с открытым ртом на деревянном лежаке. Рядом сидел его отец, обхватив голову руками.

— Варвар! А Варвар… — один из бойцов подергал спящего за ногу, тот не проснулся, только закрыл рот и засипел через нос.

— Картошечки хотите? — спросили меня из темноты.

Мы расселись вокруг печки. Здесь земля просохла, а за палаткой — кисла от дождя. Ели картошку в мундире.

— Я в Жуковке работал, — заговорил один. — Строителем. Получал большие деньги — от сорока до шестидесяти тысяч.

— А я полтинник, — сказал другой. — Я же по элитному ремонту в основном. В Москве одному богатому дяденьке двор в порядок приводил. Он трошки непонятный был. Говорит: «Вот все, сегодня бросаю пить!». Два дня не пьет, а всем рассказывает, что два месяца. Ну, балбес… Зато у него четырехэтажный дом был и восемь машин.

— Сейчас пройдем обучение, — заговорил третий, — а потом вернемся на Майдан и будем ждать решения нашего правительства — может, они нормально как-нибудь все с Путиным решат, чтоб без войны. А так опыта же у меня воевать нет. А где его взять, если я — пять лет в шахте?

Отец, сидевший на лежаке рядом с сыном, встал, позвал того по имени.

— А? Чё, пап? — проснулся Варвар.

Последняя Вера

Как живет Киево‑Печерская лавра во время событий на Майдане

— Пещеры, пещеры, — ворчит полноватый человек лет пятидесяти. — Все рвутся в эти пещеры. А пещеры — это вам не шоу!

Он прохаживается по скользкой брусчатке между аркой центрального входа в Киево‑Печерскую лавру и Успенским собором. Дождь мелкими бусинками садится на его серую кепку.

— А вот эта колокольня, между прочим, сама по себе чудо, — придерживая кепку, он задирает голову на высокие, украшенные колоннами ярусы белой колокольни, ухватывая глазами ее золотой купол. — Когда в сорок первом Успенский собор взорвали, в кварталах по соседству ни одного стекла не уцелело, а она даже не поколебалась. Она — чудо. Ой, вы хотите в колокольню зайти? — останавливает он меня вопросом. — Напрасно. Это музейная собственность. Там сейчас никого нет… Самая величественная, сама высокая… — бормочет он. — Но принадлежит не духовенству, а нашим властям. Власти у нас теперь новые, захотят, прогонят отсюда Московский патриархат. Хотя власть эта… она растает как вешний снег. — Он снимает кепку и стряхивает холодный дождь, который теперь идет вперемешку со снегом. — Всеволод, — представляется он.

В Успенском соборе женщины подают записки за здравие и упокой. Покупают свечи и постный шоколад. Сегодня — первый день великого поста. Помещение — тесное, в нем умещаются только прилавок, несколько икон и подсвечников.

— В Лавре все тихо, спокойно, — говорит пожилая женщина, подавая прихожанками то свечи, то иконки. — А у Господа всегда безопасно. Як вы будете молиться и просить, так он вам и поможет. А если будете на себя надеяться, не поможет. Не хочете мира, будет вам война. Вот и воюйте тогда.

— Майдановцы тут несколько дней назад под Лаврой стояли — там, у стеночки. Хотели прогнать Московский патриархат, — шепотом говорит мне на ухо Всеволод. — Надеялись, что монахи испугаются и разбегутся. Но монахи не разбежались, вовремя заперли ворота и стояли молились… А что вы так на меня смотрите? Я сам, как узнал, сразу сюда прибежал с другой парой тысяч киевлян — монахов защищать. А вы теперь уж меня потерпите, — виновато говорит он. — Дело в том, что я очень люблю поговорить. А вы — моя жертва. — Всеволод ведет меня к массивной железной двери. Толкает ее. Та приоткрывается немного — так, чтобы Всеволод мог протиснуться внутрь. В темном помещении необъятной высоты мерцают свежей позолотой иконостасы и алтарные врата, украшенные витыми узорами. Сверкают рисованные троны, на которых восседают святые. Пахнет краской. Белеет балюстрада под арочным окном в верхней части стены. Стекло пропускает тяжелую дымку света, который не рассеивается, а так и стоит на одном месте — у окна. День — туманный. С утра такая же морось встала над Майданом, и, глядя на показывающиеся из нее бока сгоревшего Дома профсоюзов, можно было подумать — в самой его сердцевине дымно горит большой костер.

— Собор был построен в одиннадцатом веке, — произносит Всеволод. Он говорит через нос, что, наверное, должно сойти за шепот в пустом храме, где еще не закончены живописные работы. — Он многое претерпел, но выстоял, а в сорок первом был взорван.

— Кто его взорвал?

— А вот это зависит от конъюнктуры. — Всеволод мнет в руках кепку. — При советской власти говорили, что взорвали фашисты. А когда началась перестройка, стали говорить, что взорвали советские партизаны. Но, конечно же, его взорвали русские.

— Почему русские?

— Потому что сейчас принято во всем обвинять русских. Хотя Крещатик они действительно взрывали — зная, что там в добротных зданиях разместится оккупационный режим.

За дверью худой сутулый монах с горящими глазами и седой бородой счищает воск с подсвечников.

— Люди грешат, грешат, — приговаривает он. — А Бог попускает нам за наши грехи. А ведь все согрешают, никто не свят. Помыслы блудные, пьянство беспробудное. Грешат, друг друга убивают. А что это? Не святость, по крайней мере.

— Вы не видели человека? — подходит ко мне женщина.

Она стояла у подсвечника, прислушиваясь к монаху. На ней круглый берет и черное пальто, меховой ворот которого обернут клетчатым шарфом. Она показывает лист бумаги, одетый в файл, на котором вверху написано — «Допоможiть знайти людину». В центре листа черно-белая фотография крепкого старика с широкими бровями, и под ней подпись — «Царенко Володимир Йосипович».

— Отец мой, — говорит она. — Девятнадцатого февраля ушел из дома. Мы его мертвым в моргах искали, не нашли. В больницах — не нашли. Я хожу по церквям, ищу там, где можно найти живым.

— Вы думаете, он пропал на Майдане?

— Не знаю. Но он Майдану сочувствовал.

Сейчас на Майдане, который в эти дни чтит погибших, названных «Небесной сотней», ежевечерним шествием колонн, говорят о том, что их все же не сотня, а в четыре раза больше. О без вести пропавших объявляют со сцены, выкрикивая по фамилии, имени и отчеству. Был пущен слух о том, что в крематориях использованным оказалось больше газа для сжигания тел, чем официально было учтено. Значит, делают вывод стоящие на территории баррикад и костров, большинство пропавших никогда не найдется. Их тела исчезли бесследно, уйдя с дымом крематорских труб.

— Я не знаю, в чем грех моей семьи, — продолжает женщина, оглядываясь на старика монаха. — Ну, может, он с какой-то стороны и прав, этот монах, говоря, что все нам дается по грехам… Только я не знаю, за что это моему отцу — человеку, который в своей жизни никому не делал плохого. Одному Богу известно. Но с другой стороны, обидно такие разговоры слышать. — Ее лоб под редкой челкой сильнее углубляется вертикальной морщиной. — И простите меня, конечно, но не тут ли Янукович, расстрелявший людей, припадал к кресту?

Тем временем Всеволод, выйдя из собора, уверенным шагом направляется к другому церковному строению. На территории Лавры тихо и малолюдно. Прохожие показываются редко. Кажется, что на Лавру накинут невидимый звукоизоляционный колпак, который не пропускает городские шумы. А еще кажется невероятным, что в двадцати минутах ходьбы от нее расположен Майдан, который днем бурлит людьми, а ночью дымит сырыми дровами в кострах, запаленных от коктейля Молотова. Сцена которого почти не спит — лишь на ночь желающих произнести речь сменяют музыканты, поющие грустные или патриотические песни, потом и их сменяют святые отцы, поющие тихие псалмы, а когда и они на пару-тройку часов смолкают, Майдан все равно оживляется тихими разговорами нарядов самообороны, дежурящих у баррикад. Майдан круглосуточно в движении и в звуках. А здесь в Лавре так тихо, что даже слова, произнесенные на открытом пространстве, удлиняются эхом.

Стоит Всеволоду открыть очередную дверь, как он оказывается посреди строительных шумов. В помещении от пола до потолка растут леса, гудят рабочие инструменты.

— Это — трапезная, — сообщает Всеволод. — До революции в Лавре жили полторы тысячи монахов, им нужна была просторная трапезная. Кстати, когда Успенский собор взорвали, с этой трапезной снесло крышу.

— А у чудо-колокольни, которая к собору ближе, почему ничего не снесло?

— Ее строил гениальный архитектор Готфрид Шедель. На взрыв он, конечно, не рассчитывал, но строил колокольню с большим запасом прочности.

Толстый реставратор в заляпанной желтой футболке накладывает широкие мазки кисточкой на золотистые цветочки, лепестки которых грубой волной проходят по стене. К их стеблю подцеплена то ли гроздь винограда, то ли ягода, а лепестки их — то круглые, то острые. Реставратор сопит, выпуклым животом почти касаясь расписываемой стены.

— Какие грубые цветочки, — замечаю я, стоя за его спиной.

— Вы просто неправильно смотрите, — отвечает он, продолжая круговыми мазками водить кисточкой по стене. — Я с вами категорически не согласен. Вся роспись трапезной основана на украинской природе.

— Она уникальна, — поддакивает Всеволод. — Здесь в одном цветочке собраны и виноград, и калина. А какие каштаны, — он показывает на противоположную стену, по которой бежит коричнево‑золотой узор.

— А какие мальвы! — вставляет реставратор.

На соседней стене Иисус раздает хлеба, стоя босыми ногами на бледно-зеленом пригорке.

— Видите, природа — украинская, — говорит Всеволод. — Вокруг Иисуса — холмы, тополя, вербы.

— Наверное, это такой церковный психологический прием — изображать Иисуса там, где он никогда не был, — замечаю я.

— Ну, перестаньте, — почти обижается Всеволод. — Художники не были клерикальными деятелями, а с точки зрения христианского богословия Христос и так присутствует в людях, которые в него веруют… Каштаны, вербы, Украина, — глядя в потолок, он расставляет пальцы поднятых рук так, словно сверху в них свешиваются тяжелые гроздья винограда. — А слухи на Майдане слышали о том, что тут, в Лавре, священники якобы отказались отпевать погибших? — спрашивает он. — Так я вам скажу, что это — совершенная журналистская утка. Никто бы и не предложил Московскому патриархату отпевать жертв. У них там двадцать пять священников греко-католической церкви ежедневно дежурили. Да никому бы и в голову не пришло за этим сюда обращаться. Там наших — православных верующих — было на Майдане мало. Основной контингент — западная Украина, а они — греко-католики. Православных погибших все-таки родственники увозили по домам и там отпевали.

— Откуда вы так хорошо все знаете? — спрашиваю я.

— А я врач «скорой помощи». Я на Майдане и так много времени провел — ходил посмотреть, а в дни боев мы туда за ранеными выезжали. И, знаете, что меня потрясло? Там погибло несколько моих близких знакомых. А я со всей ответственностью могу заявить, что это были очень хорошие люди. Но когда мы приезжали за ранеными беркутовцами, майдановцы не давали машинам «скорой» выехать, прокалывали шины. Я не могу поверить, что те мои знакомые тоже могли так поступать. — Он прикладывает руку к сердцу и моргает круглыми голубыми глазам. Потом уверенным шагом отправляется дальше — в глубь Лавры, ближе к Днепру, над которым сейчас стоит туман, заступающий и на церковную территорию. Видно, что Всеволод привык тут ходить и знает Лавру, как свои пять пальцев. Мелкая изморось украшает ворсинки его серого пальто. Одной рукой он придерживает сумку, висящую на плече.

— Вы же знаете, как украинский церковный раскол произошел? — спрашивает он, верный своему желанию поговорить. — В России такая же ситуация после восемнадцатого года была. Новый советский режим был уверен в том, что церковь — его классовый враг, хотя, к сожалению, церковники самыми первыми отреклись от царя и признали временное правительство. У советской власти была цель — уничтожить церковь, и она создала из либерально настроенной части духовенства обновленцев, и этой созданной церкви была передана львиная доля храмов, даже храм Христа Спасителя. Но в конце концов, когда церковь окончательно утвердилась, власть и их разогнала. Так же было и здесь. Когда Кравчук Леонид Макарович… А вы знаете, что сейчас этот человек пишет?! — всплескивает руками Всеволод. — Что он будто бы в детстве носил подпольщикам-бандеровцам в лес еду и медикаменты. Только странно, что при такой биографии он сумел сделать карьеру первого коммуниста Украины, а потом — стать ее первым президентом. Ну а потом, когда распался Союз, он думал — куда же деньги девать? А митрополит Киевский Филарет был его кумом, и Кравчук умудрился на счетах церкви спрятать деньги — золото коммунистической партии. Но тут получилось так, что в страну пришли гласность и свобода, некоторые эпизоды из личной жизни митрополита Филарета разоблачились, а именно то, что он сожительствовал с некоей Евгенией Петровной. Архиерейский Собор в Москве отправил его в отставку. А деньги-то? Кто ж теперь гарантирует Кравчуку возврат миллионов? — вдохновенно тараторит Всеволод. — И он сказал Филарету, — Всеволод приостанавливается, на его пухлое лицо снисходит строгое выражение, — «Не знаю, что ты обещал патриарху в Москве, — строго произносит он, — но ты никуда не уйдешь. Потому что я тогда… не знаю, что с тобой сделаю!».

— Вы так говорите, словно вы были свидетелем этого всего, прямо начиная с восемнадцатого года, — говорю я. — Откуда вы можете знать, что Кравчук сказал Филарету?

— Ну, знаете ли, — поджимает губы Всеволод, — церковь — такое место, здесь трудно что-то утаить. А Филарет нарушил монашеский обет, а нет несчастней человека на свете, чем тот, кто дал обет и нарушил его… Но вот так появился Киевский патриарх — политическая структура, которая под церковь гримируется. У них три тысячи приходов по всей Украине, у нас — четырнадцать. А это — большая разница.

Когда мы поворачиваем вправо и ступаем на мокрые плиты, за которыми начинаются неровные, бегущие вниз дорожки, выложенные большими скользкими булыжниками, меня окликает женщина, одетая в камуфляжные штаны и обутая в черные ботинки на шнуровке. На ней защитного цвета куртка и такого же цвета платок на голове. Она протягивает мне мобильный телефон, чтобы я ее сфотографировала.

— Так шобы купола тоже попали, — просит она.

— Вы с Майдана? — спрашиваю ее.

— Да, я зараз туда иду, — отвечает она. — Тильки пришла. Специально до Майдану я из Греции приехала.

— А одежду такую вы где взяли?

— Там же в Греции пошла в магазин и купила.

— А вы слышали, что в Лавру несколько дней назад приходили бойцы самообороны с Майдана?

— Слыхала. Но шо ж мы теперь церкву будем делить? Лавра для меня — гарна, архитектурой шикарна. Це история наша, культура наша, коренье наше. Я сюда пришла за Майдан молиться, шоб мы все перемогли, свет — на нашей стороне. Но перемога нам треба без крови. Я сама родилася на Франкивщине, закончила университет и в Грецию уехала.

— К вам в Греции хорошо относились?

— Як к другому сорту, — скривившись, говорит она. — Но то была для меня добра школа. И знаете, шо я вам хочу сказати? Украинцы такусенькие националисты, — сощурив правый глаз, она показывает большим и указательным пальцем расстояние с наперсток, — по сравнению с такенными греками, — показывает расстояние с локоть двумя руками. — У них там партия дуже популярная — национал-фашистская. Так шо, поверьте мне, фашизма еще Украина не бачила. По сравнению с Европой.

С воплем нам под ноги выбрасывается серая кошка. Стелется под ногами и не дает шагу ступить.

— Кажись, рожает, — говорит женщина.

Я беру кошку на руки. Увидев ее, Всеволод снова всплескивает руками.

— Надо отнести ее в теплое место, — говорит он, и начинает спуск по булыжникам вниз.

Нам навстречу поднимается монах в рясе и в теплой жилетке. Я останавливаю его и объясняю, что кошка собирается родить. Он разворачивается и идет в сторону действующей трапезной. Дергает дверь, но та оказывается закрытой. Задумчиво почесав бороду, он идет дальше и по дороге останавливает еще одного брата.

— Живое все-таки существо, — тихо говорит ему в ухо он.

С кошкой на руках длинной процессией мы движемся в сторону Днепра, по дороге дергая разнообразные двери. Тяжело отдуваясь, процессию замыкает Всеволод. Наконец, монахи открывают дверь одной из церковных лавок. Там работает печка, и с самого порога обдает теплом.

— Тут живое существо родит, — объясняет он продавщице. — Хорошо бы в теплое место ее определить.

— Так давайте ее сюда, — отвечает та.

Я торжественно опускаю кошку на пол, но та с громким воплем вырывается наружу. За ней бегут благообразные продавщицы магазина в платках и длинных юбках. У одной на запястье болтаются ниточные четки. Монахи, улыбаясь в бороды, наблюдают за женскими попытками изловить кошку, которая прячется за одной из торговых палаток и истошно кричит.

— А вы не боялись, когда под Лаврой стояли бойцы самообороны? — спрашиваю монаха.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — отвечает он. — Это — дом Богородицы. А Божья Матерь своих слуг не даст в обиду.

— Много раз давала, — напоминаю я.

— Давала. По нашим грехам. Значит, мы того были достойны.

— Какие же грехи могут быть у монаха?

— А есть такой грех… называется «привычка к святыни». Когда живешь, а вокруг много святынь, теряется в ним благоговение. А его надо в себе возгревать. Но там, где нет благоговения, и веры нет.

— То есть вы стоите перед иконой и ничего не чувствуете?

— Это говорит о том, что сердце становится каменным, а ты стоишь и не можешь молиться. Такое у каждого человека бывает. Вы не найдете на земле ни одного, кто бы не падал. Но потом человек поднимается и снова начинает ходить.

— А если бы самооборона зашла и начала вас, например, бить? Вы бы отвечали?

— Упаси Боже! Как можно отвечать?! Христос сказал — как меня гнали, распинали и предавали, так и вас будут гнать, распинать и предавать. А мы не будем сопротивляться.

— Почему?

— Потому что счастье — умереть за Христа в доме Божьей Матери. Но мы просто этого недостойны, и Господь не дает нам пока. Кровью омываются грехи, а за много веков можно и пострадать.

С Всеволодом мы держим путь к ближним пещерам. Туда же стекаются одиночные прихожане.

— Никто никого бы не бил, — говорит он. — Это была война нервов. Майдановцы кричали: «Геть московского попа!», а монахи — молились. Они все к воротам сбежались, узнав, что сейчас будут штурмовать.

— Почему же бойцы сотен не выломали ворота? Мне кажется, это было бы несложно.

— А потому что ситуацию спас Порошенко. Он пришел и сказал: «Не трогайте их. Они сами испугаются, сдадутся и перейдут в Киевский патриархат».

— Спаси Господи! — произносит обгоняющая нас богомолка, услышав слова Всеволода.

— Ага, — соглашается тот. — Спаси от такого Господи. Ну, в общем, эта сотня ему поверила и ушла. Но потом Лавру забирать пришел протоиерей филаретовский, а с ним — несколько священников и семинаристов. Говорит: «Сдавайтесь, переходите в Киевский патриархат». Филарет даже хотел тут служить полную литургию в Успенском соборе. Он же сказал: «Наша стратегическая ошибка в том, что в девяносто первом году мы Лавру не захватили. А если б мы тогда еще ее взяли под контроль, то не было бы сейчас на Украине четырнадцати тысяч приходов Московского патриархата. Лавра была бы наша, весь народ шел бы к нам, и мы бы имели влияние».

— А это действительно так?

— Отчасти так. Лавра имеет большое влияние. И сейчас Филарет не хотел совершить ту же ошибку. Но Бог его до Лавры не допустил.

— Каким образом?

— Таким, что монахи не разбежались. Хотя разные сплетни ходят… — Всеволод делает паузу, видимо, раздумывая, посвящать меня в эти сплетни или нет. — Короче, говорили, что были монахи, которые сильно испугались, — все же решается он. — Но глаза-то у них боялись, а ноги — стояли. Молиться начали. Молодцы они, молодцы. Сами увидели, кто чего стоит.

— Но с другой стороны, — говорю я, — разве нельзя понять украинцев, которые хотят своего, а не Московского патриарха?

— Чего?! — даже подпрыгивает Всеволод. — Пускай Бельгия, Франция, Италия и Испания откажутся тогда от Рима! — обрушивается он на меня. — А татар в крымских мечетях мы, давайте, заставим молиться на украинской мове! И в синагогах пусть с иврита перейдут на украинский! Кришнаитов тоже на мове заставим мантры читать — «Харя Кришны — шире рамы!». Подумаешь, какая разница! Один акцент смещен, но все ж понятно! И кому какое дело — шире или у́же рамы харя у Кришны?! — окончательно выходит он из себя.

— Давайте зайдем в пещеры, — предлагаю я.

— А вот уж нет, — отвечает Всеволод. — Там я не смогу разглагольствовать, а я еще не высказался. Украина — это лоскутное одеяло, к которому самые большие куски пришил Сталин.

— А вы — русский или украинец?

— А почему вы спрашиваете?

— Потому что вы произносите антиукраинские речи.

— Я ничего против своей страны не сказал. Только то, что я эту новую власть не поддерживаю. А кто ее поддерживает? Это люди, которым удалось обмануть всех. Но я надеюсь, что и Майдан прозрел после того, как они раздали губернаторства олигархам. Скоро майдановцы возьмут вилы и пойдут этого Яценюка вышибать. Да, там действительно погибла эта сотня. Эти люди действительно верили, что они борются против коррупционеров и олигархов, но вот эти все сейчас антироссийские настроения…

— Не забывайте, что Россия ввела войска в Крым…

— Да Россия еще может подарить Крым Украине, если та будет хорошо себя вести!

— Да как можно дарить то, что тебе не принадлежит?!

— Ах, вот как! — задыхается Всеволод. — А что ж Россия имела такую наглость — подарить Украине в свое время Донецкую и Луганскую области?! А Иван Грозный имел наглость подарить Запорожскую и Сумскую! И если вы, как журналист, хотите быть объективной, — он притопывает ногой, — то вы должны понимать, что при Богдане Хмельницком Украина была между татарским и турецким молотом и польской католической наковальней, и тогда она сделала единственный правильный выбор — в пользу того народа, с которым была связана и генетикой и верой. Того народа, который ей всегда помогал!

— Так вы украинец или русский?

— Я — украинец! Да что же вы вот так ко мне пристали?! Я был на Майдане! И мне до слез жалко людей, которые погибли. Но они, вы поймите… это же… святая простота. O sancta simplicitas! Я был на Майдане и в две тысячи четвертом, и тогда все верили, что завтра небо будет голубее, а трава — зеленее. Как только свергнем эту власть! А позавчера я был с обходом в палате, где собраны эти ребята, пострадавшие на Майдане, и, конечно, вокруг них медсестры бегают, молодежь им тортики несет, по телевизору их показывают. И да! Они — герои, безусловно! Но… я вот на них смотрел, на взрослых мужиков, а в них столько еще детского. Они мне показывали свои раны, как они пострадали за свои идеалы. Они такие приятные, интеллигентные и хорошие, но и такие инфантильные! И тогда я понял — да передо мной же святые идиоты! Такие всегда бегут туда, где, как им кажется, можно отстоять страну. От вас всю жизнь ничего не зависело! Вас презирали! Вы карьеры не сделали! И тут ради того, чтобы на пять минут почувствовать себя вершителями судьбы страны, вы отдали свои жизни! Идиоты!..Но святые.

— Тихо… — окликает нас молодой монах, приложив палец к губам. У него голубые глаза и рыжие волосы, забранные в тугой хвост. — Тут — место молитвы.

— А вы стояли под воротами, когда к Лавре пришла сотня с Майдана? — спрашиваю его.

— Стоял, — тихо отвечает он. — Молился святым печерским праведникам. Просил их о помощи.

— По всем законам, они уже давно умерли.

— Нет, они слышат нас так же, как я слышу вас. Но в отличие от нас с вами, они ближе к Богу находятся. По-моему, ни на одной планете нет такого места, где бы вместе столько праведников было собрано. Но у нас все спокойно. К нам только люди приходят и рассказывают, что происходит. А у нас — свой монашеский устав. Мы не имеем права вникать в мирское. Мы только молимся, молимся, молимся.

По темным пещерам Всеволод двигается, неся в руке зажженную свечу. Иногда их беленые переходы оказываются такими узкими, что сжимают его плечи с обеих сторон. Он и здесь продолжает говорить, и шепот его бежит вдоль неровных стен, у которых стоят стеклянные гробы, а в тех лежат праведники. Их истлевшие тела завернуты в парчовую материю, из которой иногда выглядывают сушеные коричневые руки. Всеволод грузно наклоняется, прикладываясь к каждому гробу, не пропуская ни одного.

— Они и Бог знают, чего мне надо, — шепчет он, приложившись к очередному. — Может, сам я о чем-то таком попрошу, что мне неполезно. А они — разберутся. А это, знаете, кто? — опускает он ладонь на стекло гроба. — Марк-гробокопатель. У него послушание было такое в Лавре — он братьев хоронил. А что? Кто-то ведь и этим должен заниматься. Святой жизни был человек. И вот однажды он не успел выкопать могилу, а уже было назначено погребение. Тогда Марк-гробокопатель подошел к покойному и сказал: «Брат, я не успел выкопать могилу. Поживи, пока я не закончу». Мертвец воскрес. А когда Марк пришел и сказал: «Могила готова», — тогда снова и умер.

— Вы же врач, — говорю я. — Как вы можете верить в такое.

— Я врач, потому и верю. — Он отправляется дальше. — Луи Пастер изобрел пастеризацию. Вообще благодаря ему мы имеем сейчас консервы, — последнее слово Всеволод произносит через «э». — Его спрашивали: «Как ты, такой ученый, в Бога веришь?». А он отвечал: «Я всю жизнь изучал и учился, поэтому сейчас на склоне своей жизни я верю на уровне бретонского крестьянина. А вот если бы я не был ленив, изучал и учился чуть больше, я бы, наверное, верил как бретонская крестьянка». Женщины — они религиозней. Мы не знаем жизни, — через нос произносит Всеволод, и другие прихожане, прикладывающиеся сейчас к мощам, внимательно прислушиваются к его словам, не спеша продвигаться дальше. — В жизни бывают вещи, которых мы не понимаем или не хотим принять. Но это факты — люди действительно воскресают. Чудеса происходят.

— А что такое чудо?

— Чудо — это событие, которое с точки зрения законов природы не должно было произойти, — недолго подумав, отвечает он, идет дальше, застревает в узкой арке. Поворачивается ко мне. В темноте огонь свечи освещает его лицо снизу, превращая в грустную восковую маску с глубокими впадинами вместо глаз. — Но оно происходит, если это кому-то очень нужно — для спасения жизни или души… Вот! Я понял, — торжественно шепчет Всеволод. — Чудо — это продолжающееся присутствие Бога на земле!..А вот это, — он кладет ладонь на крышку следующего гроба, — Моисей Угрин. Его взяли в плен молодым парнем во время набега и продали в рабство. Купила его какая-то знатная дама богатая, он ей понравился, и она начала склонять его к сожительству. А он действительно был очень красив, — опять таким тоном говорит Всеволод, словно и тем событиям был свидетелем. — Он мечтал о монашестве, и ответил ей: «Нет». А она говорит: «Как? Ты ведь раб! От меня зависит жизнь твоя». А он: «Нет, я хочу быть монахом». И вот шел печерский один монах с Афона, услышал от людей, что есть такой раб, русский человек, и зашел к нему, а зайдя, постриг в монахи. А на утро рабу нужно было ответить хозяйке — да или нет, — истекал срок ультиматума. Он сказал «Нет» — и его казнили. А монах подождал, пока его тело выбросят, и привез его сюда.

— Вы хотите сказать, что в нескольких сантиметрах от кончиков моих пальцев, — говорю я, держа руку на стекле — там, где голова, — давным-давно казненный раб, который еще не успел ничего сделать и уже стал святым?

— Но он успел сказать «Нет!», — вскликивает Всеволод. — И этого было достаточно!

— Но погибшие с Майдана тоже успели сказать «Нет!».

— Это — не одно и то же! Наша молодежь отдала свои жизни ни за что! Они ошибались!

— Как и раб отдал свою жизнь ни за что!

— Но только доказательством того, что он не ошибся, стали его нетленные мощи! — произносит Всеволод снова таким громким шепотом, что из темной ниши выступает какой-то молящийся монах и одаривает нас строгим взглядом.

— Я хотела бы обратить ваше внимание на тот факт, что, когда Моисей Угринский, будучи рабом, каким не хотели быть ваши святые идиоты с Майдана, говорил «Нет», он также не мог знать, что этого было достаточно. И люди, его современники, тоже могли назвать его идиотом.

— Возможно, я бы сказал, что в ваших суждениях есть какая-то логика, если бы не видел агрессию, которая царила на Майдане. Но ответ на ваш вопрос мы узнаем, только представ перед судом Божьим. А политика с Божьими суждениями не всегда совпадает. Боюсь, что там, возле трона Божьего, мы не увидим многих нынешних праведников, а увидим тех, которые где-то в туалете сейчас убирают или на кухне, а не в золотой митре ходят. Тех, кто смиренен, всем служит, всех терпит, всем прощает и никому не завидует.

— Простите Христа ради, — подает голос монах, — но пещеры закрываются.

— Может быть, я еще успею вам показать Николу Святошу. Святоша — это сокращенное от Святослава, — Всеволод подходит к гробу, за стеклом которого в тканях лежит кто-то такой же худой и не длинный, как и все праведники, собранные в этих пещерах. — Он тоже убежал от отца, князя, на свой Майдан — в монастырь. Не захотел ни жизни небесной, ни воинской славы. Князь так разгневался, что преподобному Антонию, постригшему Святошу в монахи, даже пришлось бежать из Киева от его гнева. А Святоше дал в качестве послушания сторожить монастырь. Сыну князя! Люди ходили посмотреть на святошу — «Смотрите, смотрите! Сын князя до какой жизни дошел — просто сторож, мокнет под снегом и дождем». А князь, поскольку изменить уже ничего было нельзя, взял и, чтобы сын не мок, построил ему не просто сторожку, а помещение, в котором теперь церковь Троицкая. Кстати, она тоже уцелела, когда Успенский собор был взорван.

Мы выходим из пещер, возвращаясь тем же путем, каким пришли — мимо гробов и темных круглых окошек, через которые когда-то подавали монахам-затворникам хлеб и воду. Когда хлеб и вода оставались нетронутыми, узнавали — затворник умер. И сейчас они лежат, наверное, на своих скромных ложах или сидят, прислонившись к стене в той позе, в какой их застала смерть. И меня не оставляет чувство, что все это время они через окошки слушали наш с Всеволодом разговор и так, может быть, узнали о Майдане — с двух разных сторон и позиций.

Во дворе Лавры темнеет. Выйдя из пещер, мы сворачиваем направо. Со стороны Днепра вверх поднимается дым костра — сначала толстым комком, но быстро вырастает в высокий столб и смотрится колонной, подпирающей небо.

— Батюшки, — сложив руки на груди, Всеволод останавливается перед молодыми деревцами. — Вы посмотрите-ка, у них уже набухли почки. Весна-а‑а, — он принюхивается.

Впрочем, деревца эти имеют вполне зимний вид, трава под ними — еще прошлогодняя, но по каким-то мельчайшим признакам, на которые невозможно указать пальцем, чувствуется — деревья уже проснулись. Всеволод останавливается перед Троицкой церковью, построенной ради Святоши.

— Столько в этом городе собрано праведников, как нигде больше, — говорит он. — И вы не удивляйтесь, что при этом такие волнения происходят. Там, где все сдались, фронт невозможен. А вот там, где есть святыни и молитвенники, туда бес свои рога и копыта сует, — он ударяет ладонью по стене. — Потому что тогда у него есть работа.

Нас хотят замазать в крови

О чем говорит украинский спецназ

Город Изюм, Харьковская область. Украинский спецназовец стоит спиной к забору. Озирается по сторонам, на людей, выходящих из соседнего двора. Он в одежде защитного цвета. На голове подвернутая балаклава.

— Сегодня пацанов‑срочников постреляли, как куропаток, — говорит он. — Мы не понимаем четко, где террорист. Альфовцы теперь говорят то же самое, что раньше говорили беркутовцы: мы вернулись с Майдана, нас обливали грязью, открыли на нас уголовные дела. На каком основании мы сейчас здесь находимся? Мы просим ввести на отдельной территории военное положение. Закон о военном положении четко разделит людей на мирных и пособников. Стрелявших уже начинают уголовно преследовать. Поэтому мы боимся применять оружие. У нас на это никаких юридических оснований. Сейчас происходит как? Мы подъезжаем к блокпосту на технике, сепаратисты сразу уходят в лес, оставляя там только безоружных. Мы подъезжаем, они сдаются. Но только мы отъезжаем от блокпоста, сепаратисты выходят из леса снова. Вот такая тактика… Мы можем стрелять только согласно закону о милиции — когда стреляют в нас. Это бред. На законных основаниях мы бы освобождали город за городом. Но для этого мы должны понимать: если мы применим оружие, нам за это ничего не будет.

Время его пребывания у забора истекло. Оглядываясь по сторонам, он быстрым шагом уходит.

* * *

Ресторан «Семь ветров». За соседний столик садится незнакомый плотный мужчина в спортивной куртке. Какое-то время ест котлету, запивая красным вином.

— Коллега, разрешите поинтересоваться, откуда вы? — Ко мне подходит тощий молодой человек с крупными зубами и бейджем, болтающимся на груди. Бейдж сообщает, что подошедший — харьковский журналист.

— Не думаю, что мы с вами коллеги, — отвечаю я, и он, переглянувшись с мужчиной за соседним столиком, уходит.

Удаляется и сам мужчина. Не проходит и пяти минут, как в темных интерьерах ресторана, который в городе Изюм считается самым дорогим, возникают четверо в милицейской форме.

— Предъявите, пожалуйста, документы, — обращается ко мне один из них.

— На каком основании вы хотите проверить мои документы, когда я обедаю? — спрашиваю его.

— В городе военное положение. Вы не знали?

— Я знаю, что военного положения нет.

— Предъявите, пожалуйста, документы, или вам придется проехаться с нами. — Они обступают мой столик.

— А вдруг вы переодетые террористы? — предполагаю я. — Предъявите-ка, пожалуйста, сначала свои документы.

Они отказываются. Какое-то время мы повторяем одни и те же фразы: я отказываюсь показывать документы до тех пор, пока они не покажут свои. В конце концов они достают из карманов свои корочки, а я из сумки — свою пресс-карту.

Они выходят из ресторана, переговариваясь: «Вот они, россияне. Чего все к ним рвутся? Она за две минуты успела нас морально покусать…»

* * *

Трасса, прилегающая к «Семи ветрам». Иду по ней пешком, опасаясь вызвать такси. Мимо проезжает машина с теми же милиционерами. Скрывается. Появляется бронированная машина. Останавливается у обочины. Когда я подхожу, дверь открывается. Из нее выглядывает спецназовец, с которым я разговаривала у забора, жестом приглашая быстро в нее сесть. Спереди еще двое. Один снимает с головы каску и протягивает мне. На полу автоматы, бронежилеты и другие военные принадлежности.

Машина въезжает в лагерь и останавливается возле палаток защитного цвета. Возле них сгрудились срочники и представители самообороны Майдана, влившиеся в Национальную гвардию. Слева бронетранспортеры (над одним развевается украинский флаг). Сзади вертолет. Мимо палаток идет мужчина в спортивной куртке.

— Я только что видела его в «Семи ветрах», — говорю я. — Он ел котлету и пил вино.

— Это Рудницкий, — отвечает спецназовец. — Керивнык АТО (командующий антитеррористической операцией. — «РР»). Дебил, гондон и чмо. У него утром срочников покрошило, а он вино пьет. А что для него убитые люди? Ему плевать. Это чмо призвали с пенсии. Он целый генерал-лейтенант. Всю жизнь командовал внутренними войсками. Бестолковый до беспредела. Можешь себе представить, какие задачи он нам ставит: «Выезжаете по этой дороге в ту сторону. Там будет блокпост. Подъедете и расстреляете его». Отвечаем: «Ну хорошо. А там четко установленные сепаратисты?» — «Нет, там блокпост, значит, там наши враги». — «Ну хорошо. А если там просто люди стоят с палками или в касках?» — «Слушайте, не задавайте глупых вопросов! Езжайте и стреляйте!» — «Нет, товарищ генерал-лейтенант, если вам надо, то вы езжайте и стреляйте сами».

— А вы имеете право не выполнить приказ? — спрашиваю я, пока сидящие в машине спецназовцы провожают взглядом своего «керивныка». В их глазах ни злобы, ни ненависти, только удивление.

— А нам по фиг. Ну а что нам сделают? С войны уволят? Прямо с передовой? Мы пытаемся объяснить нашему дебилу, — спецназовец кивает на Рудницкого, — что существует два способа ведения военных действий: умом и количеством. Он хочет воевать количеством. То есть людскими потерями. Мы их берем, выковыриваем из этих оккупированных зданий, а для них автоматическая амнистия… Мы предлагаем более профессиональный вариант. Но для него нужны деньги. А этот, который вином котлеты запивает, боится звонить наверх и докладывать о том, что для выполнения задач ему нужны деньги. Сверху его спрашивают: «Мы тебя зачем туда поставили? Ты не справляешься». Поэтому он создает видимость выполнения задачи.

— Каким образом?

— С помощью средств массовой информации. Ты не слышала, что вчера передали? Славянск под контролем силовых структур.

— А это не так?

— Конечно нет! Видимость нужна для европейских инвесторов, чтобы денег дали.

— А «Беркут» и «Альфа» тоже здесь?

— На «Беркут» и «Альфу» заведены уголовные дела за Майдан. У них была альтернатива: или ехать сюда, или в тюрьму садиться. «Беркут» и «Альфа» — заложники ситуации. Их судьба в руках Авакова. Историю пишут победившие… Ладно, мы поехали. У нас мало времени. Мы в ночь выходим.

* * *

День второй. Та же машина останавливается у жилого дома. Пригнув голову в капюшоне, спецназовец передвигается короткими пробежками к подъезду. Сегодня поверх военной одежды на нем спортивная куртка. Он сильнее прежнего озирается по сторонам.

— У нас минут семь, — говорит он глухо и не так уверенно, как вчера.

— Что случилось?

— Сегодня мы попали в засаду. У меня трехсотые (бойцы с ранениями. — «РР»). Со спецназом никто не говорит! Никто не говорит с людьми моего уровня! — Он снимает капюшон. Под ним осунувшееся лицо, распухший нос, ссадина на щеке. — Они хотят заставить нас выполнять тупорылые приказы! Но нас не сильно заставишь! Мы думающие люди. Они потом садятся в самолет и улетают, а спецназ несет ответственность.

— Ты по-прежнему готов расстреливать?

— Да. Людей с оружием — да. Если люди, не принадлежащие ни к одной официальной структуре, захватывают административные здания, мы им сообщаем: «Ребят, здесь работают вооруженные силы. Мы даем вам двадцать минут. Выходите с поднятыми руками! Оружие кладите рядом с собой справа и слева. Вы попадаете под закон об амнистии, объявленный правительством». Если вы этого не делаете, то через двадцать минут вы автоматически становитесь преступниками, и тогда начинается штурм здания.

— Ты сегодня расстреливал людей, да?

— Нет, — тихо говорит он и прикрывает темные глаза. Становится ясно: сегодня он расстреливал людей.

Мы молчим. Время истекает.

— Да, я вижу, что народ тут живет бедно, — глухо начинает он. — Да, я вижу, что народ тут загнан этими олигархами. Загнан в такие условия… — не договаривает. — Но все это превратилось в… Захотели они, зашли в магазин, забрали что вздумалось и уехали. В том же Славянске и Краматорске народ сам от них страдает.

— Есть здесь «Правый сектор»?

— Я здесь никакого «Правого сектора» не видел. «Самооборону» видел, которая влилась в Национальную гвардию. «Беркут» видел. «Альфу» видел.

— «Самооборона» Майдана имела мало времени на военную подготовку. Как они справляются сейчас?

— Мы все великие стратеги, глядя на бой со стороны. Одно дело, когда ты бросаешь в «Беркут» брусчатку и коктейли Молотова и понимаешь свою безнаказанность… Другое — когда ты идешь с оружием и против тебя тоже люди с оружием. Да, нам пока везло. Мы стреляли из пулемета, сепаратисты все понимали и выходили с поднятыми руками… Ну, наши снайпера работали пару раз. Но так, без бравады. А что касается «Самообороны», то настрой, который они получили на Майдане, не совсем то же, что профессиональная подготовка. Если тебя ранили из оружия — это не комара стряхнуть, ты выходишь из строя. А у этих какая техника? У них есть очаги напряжения. И к этому очагу приходит жена с коляской. Это очень сложная тактика для нас. Как стрелять? А как они нападают на наши контролируемые объекты? Обычная остановка. Люди ждут маршрутку. Подъезжает машина, из нее выходят два парня в спортивных куртках. Один говорит людям: «Стойте здесь. Никто никуда не разбегается». Второй парень из подствольного гранатомета обстреливает наш объект с одной стороны. Переходит на другую, пристегивает другой рожок, стреляет. Они садятся в машину и уезжают. А люди так и стоят. Они стреляют из-за их спин! Ни снайпер, ни стрелок прицелиться не может! Но это не делают российские солдаты. Российские солдаты не знают, где остановка, где взять машину, куда ехать. Все это местные. Но ваши дают им в руки оружие.

— Я говорила с местными. Против вас девяносто процентов населения. Что вам нужно: зачищенная от людей территория или сами люди? Вы не можете зачистить девяносто процентов населения.

— Я это с каждым днем понимаю все больше и больше… Эти люди никогда дальше Восточной Украины не уезжали. Им не с чем сравнивать. Это бедные, выброшенные, никому не нужные люди, запуганные раздутым «Правым сектором». Пусть будет хреново, как всегда, лишь бы стабильность… Да, все политические способы решить проблему не были исчерпаны. Их даже никто и не думал использовать. С людьми никто не поговорил. А нужно было. Ни один политик здесь не был. Они не встречаются с ними, и они не встречаются с нами. Да вопросов нет — садись на бронеавтомобиль, мы будем охранять тебя, езжай к людям в захваченные райотделы. Выдвигайте разумные требования, аргументируйте. Легко по телевизору называть их сепаратистами, а проедьтесь по этим дорогам, зайдите в местные магазины и посмотрите их ассортимент. Нет. Зачем?

— Но вы все равно будете сегодня брать Славянск и Краматорск?

— И мы их возьмем… Только какой ценой…

— Ценой — с чьей стороны?

— Какая разница? И тут люди, и там. Ценой человеческой жизни.

* * *

День третий. Пересекаю темные дворы. Выхожу на освещенную дорогу. Местные ходят оборачиваясь. Недолго толпятся у продуктовых, закрытых уже ларьков, быстро переговариваются и сразу расходятся. До меня доносятся слова: «огнестрел», «минометы», «сектор», «суки».

Загораются фары. Убыстряя шаг, я иду к машине. Дверца открывается. Сажусь в темный салон. Лица спецназовца не видно. На нем глубокий капюшон.

— Включи свет, — говорю я.

— Да ради бога, — он зажигает лампочку на потолке.

Его щека посечена. Два передних места в машине пусты. Сзади на сиденьях лежат две каски.

— Где они? — я киваю вперед.

— Их нет.

— Так где они?

— Их нет.

— Их нет здесь?

— Они двухсотые… Мы попали в засаду. Как все бездарно планируется! Настолько бездарно, что ты себе даже представить не можешь, — он выключает свет. Уставший голос доносится из темноты: — Я сначала думал, что таких бездарей не могут ставить на руководство, а теперь понимаю, они специально именно таких людей поставили, которые изначально ничего конструктивного сделать не могут. И свою работу по ничегонеделанию они делают профессионально. Теперь я понял, для чего мы им были нужны.

— Для чего?

— Чтобы замазать нас в крови.

— И вы замазались?

— Не-е‑ет, — говорит он, и по его голосу я снова понимаю, что врет. — Мы стреляли, только когда стреляли по нам.

— Они не виноваты.

— Кто?

— Те люди, по которым вы стреляли. Они не виноваты, что их довели до такой жизни, а потом сразу повернули против них дуло автомата. За что вы в них стреляете? На их же земле.

— Посиди здесь, я сейчас приду, — говорит он, открывая дверцу. — Мне надо доложить, что я вернулся. Заблокируйся. Я пять раз постучу по стеклу, когда вернусь, — он выходит из машины хромая. — Посекло, — объясняет.

Через полтора часа по стеклу стучат — пять раз. Открываю дверь. Он заходит. Садится. Зажигает свет и долго смотрит в одну точку — туда, где вчера сидел человек, давший мне свою каску.

— Они удивились… — глухо произносит он.

— Кто? Чему?

— Мое руководство удивилось тому, что я вернулся живой. Они попросили написать объяснительную.

— О чем?

— О том, как мне удалось выйти из двух засад. Эта свора пузатых генералов хочет, чтобы мы им объяснили, каким чудом выбрались из засад. Ты понимаешь, что они нас живыми не ждали?

— Уходи с этой войны.

— Это не моя война. Но я солдат. Я участник АТО. Я не могу сказать: «Все, для меня война закончилась, я ухожу».

— Завтра этих генералов будут судить…

— Мы заехали на блокпост, он был перегорожен цистернами с горючим. Начали подъезжать — в нас стрельнули из гранатомета. Мы тоже постреляли в ответ. Обошли этот блокпост. Зашли еще на один. Зашли в административное здание — зачистили. Начали выходить, там уже много людей собралось. Прыгнули на броню и ушли. Когда мы подходили к блокпостам, они нас уже ждали. У них агентурная сеть — весь город. Потом мы пошли забирать наших, которые попали в засаду. Пока за ними шли — трое трехсотых и двое двухсотых, — мы сами попали в засаду.

— Как она выглядела?

— Как обычно. Они просто поджигают покрышки в несколько рядов. Мы остановились, я зачищал эту горящую ерунду. В нас выстрелили из гранатомета, но опять не рассчитали: было темно. Я просто спереди был, а ребята сзади, ну вот… вот так это получилось, — шепотом говорит он. — Ребят пошибло.

— Что ты почувствовал?

— Ничего, — без эмоций говорит он. — В пылу боя ничего не чувствуешь. В пылу боя работают только инстинкты.

— Какие?

— Ты очень хорошо слышишь — всё. Видишь то, чего в мирной жизни не видишь. Видишь через кусты. Ищешь опасность везде. Я отчетливо слышал цоканье пуль о броню, слышал команды старших. Но психика еще не отошла. Ты не представляешь, что это такое… И еще на меня давит груз предательства.

— Чьего?

— Предательство тех людей, которые декларируют совсем другие вещи. Которые должны помогать, вместо того чтобы предавать. Мы же работаем для наведения конституционного порядка. А не успеваем мы сесть на броню, как нас тут же сдают.

— Сдает кто?

— Свои. Я в этом больше чем уверен.

— И как вы выживаете?

— Случайно…

— Ты понимаешь, что нет чести в том, чтобы расстреливать своих сограждан и подставлять своих бойцов?

— А что я могу сделать, если он солдат?

* * *

Они уходят. И не только они. Уходят и другие элитные подразделения, отказавшись стрелять непонятно в кого. Сославшись на то, что не могут четко отличить мирное население от наемников. Требуя дать законную основу для нахождения спецподразделений в зоне АТО. «Мы не имеем права выполнять преступные приказы, — заявили они. — Опыт “Беркута” показал, что крайними становятся люди, выполняющие приказы. А руководители куда-то исчезают».

Через несколько дней спецназовец отправит мне сообщение: «Они нас шантажируют. Заставляют ехать в очередную горячую точку — а по-честному, в мясорубку. Налицо тактика заградотрядов НКВД: либо идете вперед, либо расстреляем. При этом просьбы о переоснащении игнорируются. А самое главное, что не принимается во внимание, — это закон о военном положении».

Сейчас в отношении этого спецназовца и многих других проводится служебное расследование.

Бесы

Как наш корреспондент на Западной Украине общался с чистой и нечистой силами

Из врат выходит поп, приволакивая ногу. Становится у подставки для библии. Народ подтягивается к нему, обступает, впрочем, почтительно задержавшись в метрах двух от его широкой спины. Он глухо гаркает, прочищая горло. Начинает молитву — бубнит, булькает, поедает слова. Белый воротник туго держит его короткую шею, а бритым затылком поп будто видит по углам и по лавкам еще кого-то, кроме собравшегося тут народа.

Неприятно запев, птицы темными тенями проносятся мимо окон, завешанных белым тюлем. Становится хорошо различим тюлевый узор, высвеченный с той стороны холодным солнцем. За спиной попа происходит движение — крепкие мужчины мягко заступают вперед. Сцепив руки перед собой, они берут попа в полукруг. Сонное поповское бормотание разносится по церкви. Можно подумать, что поп обращается к пастве, скатываясь в яму сна. Но прежде чем он проваливается в нее окончательно, сверху затягивает хор и подхватывает, вытягивая, поповскую молитву.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, — выводит хор разнообразными интонациями. Словно хочет показать: если бога не устроит просьба о помиловании, произнесенная так, то хор может еще вот так, так и так. Поп удаляется за врата. Мужчины оборачиваются к народу, примыкая друг к другу плечами. С такими лицами, как у них, держат вилы, чтоб насадить на них кого-то. Появляется дьякон. Идет от алтаря, полами рясы разметая пространство на две половины. В руках у него — деревянная скамейка. Он ставит ее на пол посередине со стуком. Люди перетекают в правую половину церкви. А когда на то место, по которому только что прошел дьакон, заступает случайный человек, на него со всех сторон шикают — «Бiс по цій доріжцi виходитиме!».

— Боже-боже, — говорит молодая блондинка в коротком полушубке, стоящая рядом со мной, — того, що тут зараз почнеться, краще не бачити.

Цокнув каблуками, она проходит вдоль лавки, на которой сидит толстая женщина. Правую сторону ее лица перекосило. Она с усилием поджимает правый уголок рта, надеясь подтянуть опустившуюся щеку. У невидимого прохода, прочерченного дьяконом, скапливаются женщины. Есть среди них пожилые в бесформенных пальто, а есть молодые — в обтягивающих джинсах, на каблуках. Исподлобья они смотрят в мою сторону.

— Боже-боже, я б хотiла думати, що менi це здається, але чому вони всi дивляться на вас? — спрашивает меня женщина в полушубке.

Через некоторое время от группы отделяется молодая рыжая, огибает проход у самого выхода, приближается, не вынимая рук из карманов куртки, и втыкается мне в лицо острыми голубыми глазами.

— Це ще що таке? — придвинувшись плечом ко мне и тоже засунув руки в карманы, строго спрашивает блондинка.

За нами хохотком заходится перекошенная женщина. Рыжая, поглазев мне в зрачки, отходит, возвращаясь той же петлей к женщинам.

— Вони тебе знають? — настороженно спрашивает блондинка.

— Ні, — отвечаю, — я в Солонке впервые.

— Тодi чому вони дивляться?

— Ну… может, потому что я — москалька?

— Ні… — задумчиво качает она аккуратно уложенной прической. — Вони цього не знають.

От женщин отделяется еще одна делегатка и, тоже сделав петлю, идет ко мне.

— Тобi треба вийти з церкви, — строго говорит, приблизившись. — Поки ти тут, нiхто з нас не зможе до отця Василія пiдiйти.

— Почему? — спрашиваю ее.

— У тобi бic, — отвечает та. — А якщо ти не вийдеш, тодi… — грозит она, но не заканчивает.

— Тодi що? — Блондинка встает между мной и женщиной. — Ви по якому праву так размовляєте i з ким ви так размовляєте? — грозно спрашивает она, и становится ясно — ни с самой этой женщиной в полушубке, ни в ее присутствии обычно так не «розмовляють».

За моим плечом снова заходится хохотком перекошенная и тонким голосом обращается ко мне: «У тобi бiс. I поки ти тут, я до отця Василя не пiду».

Наконец, из церковных врат выходит отец Василь — тот самый поп, что сонно читал молитву. Он несет большую позолоченную чашу. Крепкие мужчины снова обступают его. Люди выстраиваются к нему неровной очередью.

— Боже iм’ям твоїм, — отец Василь подносит чашу ко рту каждого подходящего, ставит ее ему на темя, снимает, с прищуром смотрит во внутрь, рисует на лбах елейные кресты и отпускает. Очередь быстро укорачивается — прошедшие через чашу удаляются, проходя к выходу с левой стороны.

Тут к отцу Василю подходит мужчина в красном свитере из тонкого трикотажа. Из ворота выглядывает белоснежная рубашка и узел галстука. Черные редкие волосы закинуты на правую сторону, скрывая обширную лысину. Его коленки в отутюженных брюках приседают, когда головы касается чаша.

— Р‑р‑р, — оскаливается он, и в тот же момент к нему подступают мужчины и берут под локти. Он напрягается, упирается коленями в пол и лягает одного из мужчин в пах начищенной туфлей. — Р‑р‑р, — с силой разводит локти, и кажется, сейчас сбросит с себя пятерых. — Р‑р‑ра! — дергается, но мужчины плотнее группируются за его спиной.

— Скажи iм’я твоє? — наклоняется к нему, прищурив один глаз, отец Василь. Мужчина взвизгивает в ответ, зачесанные волосы слетают, открывая лысину. Он заходится высоким хохотом. Пятеро поднимают его и несут к низкому креслу, поставленному напротив белой гипсовой Марии, которая держит на ладони широколобого младенца, сидящего в неудобной позе. Мужчины с обеих сторон наваливаются на дорогие туфли, прижимают трикотажные руки к подлокотникам. Человек предпринимает несколько попыток освободиться, потом по телу его перестают ходить волны, и если бы не пальцы рук, можно было б подумать, что он успокоился. Но пальцы шевелятся, дергаются, то обнимают деревяшки подлокотников, а то отстают от них, словно именно в пальцах нашел последнее прибежище бес.

Перед отцом Василем бухается на колени девушка — из тех, что просили меня выйти. Она мелко трясет правой рукой, словно по ней сейчас дают электрический разряд.

— Не чiпай мене! — выкрикивает она. — Не бий! Вiдстань вiд мене! А‑а‑а! А‑а‑а! — визжит, сидя на коленях. — А‑ха-ха! — плачет. В голосе ее — такая великая обида, что сложно представить грех, совершенный против нее.

— Що ти зробила? — тихо спрашивает ее отец Василь.

— Чоловіка її повiсила, — плачет девушка, и ответы ее слышатся, как полученные под пыткой, но в действительности с ней ничего не происходит, кроме того, что она сидит на коленях перед священником.

— За що? За грошi її? — спрашивает тот. — Навiщо тобi цi грошi?

— Не потрiбно менi бiльше вiд неї нiчого! Нi-чо-го! Нi грошей! Нiчого! Тiльки вiдстань вiд мене!

Какое-то время сотрясаясь в глубоких, поглощающих все тело рыданиях, она жалобно смотрит в священничий прищуренный глаз. Плачет так, словно все беды мира навалились на ее худое тело. Набирает воздуха в грудь, чтобы выпустить новый всхлип, но вместо этого, вдруг звонко плюнув в лицо отца Василя, раскатисто хохочет. Тот прищуривает глаз сильнее, качает головой, усмехаясь.

— Ха-ха-ха! — басом раскатывается она. — Ти мене хотiв чiпати? — спрашивает мужским голосом. Широкая шея отца Василя напрягается. — Та я i її повiшу! — грозно предупреждает мужской бас. — Як її чоловiка, так i її!

— Врятуй рабу твою, — начинает священник, — господь мiй, на якого сподiваємося…

Двое мужчин берут девушку под руки и несут к скамейке. Она снова голосит — по-женски, жалобно. Мужчина в красном свитере, уже встав с кресла, шатаясь, идет мимо скамеек, обходя их сзади.

— А ти не пiдiйдеш до священика? — спрашивает меня блондинка.

— Нет, — отвечаю я. — Вдруг во мне действительно бес, и он опозорит меня на глазах у всех.

— Тим бiльше, що твiй бic зараз тут один хто представляє Росiю, — говорит она.

В кресло усаживают ту, которую прогнала от меня блондинка. Лягнув мужчин толстой ногой, она потом задирает ее, прижимает к животу, лает, хрипит и, наконец, заводит разговор — развязанный и томный.

— А ви ще не знаєте, хто я? — развалившись и выставив вперед бугристую грудь, спрашивает она. — Пiдi мною Янукович ходить, — смеется. — Вся влада працювала на мене! Уй-ух-ху-ху.

— А Путiн? — спрашивает один из удерживающих ее мужчин. — Путiн на тебе працюэ?

— Путiн? — басом переспрашивает она и заходится смехом, который переходит в лай.

В это время девушка в джинсах, лежавшая на скамейке, медленно спускает ногу на пол, садится, обводит церковь мутными глазами, и неожиданно совершает бросок — в мою сторону. Такой же бросок в ее сторону совершают мужчины, хватая за руки с обеих сторон.

— Курва! — вырываясь, плюется в мою сторону она. — Сука! Блядь!

— Тікай за мною в машину! — обращается к блондинке, цокая каблуками к выходу. — Ти хвора? Тобі кажу — тікай!

Девушка, снова придавленная к скамейке, рычит, скалится, выворачивает в мою сторону шею и кричит, задыхаясь: «Не хочу бачити її очі! Не хочу, щоб вона на мене дивилась! Не хочу! Хай пiде! Курва така!»

— Посмотри вокруг, — слышу у уха русские слова. Рядом со мной — рыжая. — Видишь вон ту бабку, — она показывает на старушку, безучастно сидящую на скамейке, под самыми ногами распятого Христа. — Как ты думаешь, чего она ждет? Когда служба закончится, и она сможет взять святой воды для колдовства.

Я гляжу на старуху — та в ответ поднимает на меня голову и смотрит без интереса.

— А эта девушка, — продолжает рыжая, — которая бросается на тебя, она очень добрая. Она — медсестра, моя соседка. А теперь вправо посмотри. Видишь женщину?

Я поворачиваю голову вправо и вижу женщину в сером плаще, в берете, с постным лицом. Поджав губы, она благоговейно закатывает глаза к потолку, расписанному золотыми звездами.

— По ночам она ходит на кладбище — ставит живым на могилах церковные свечи за упокой… Оглянись вокруг, — шепотом продолжает рыжая, снова заглядывая близко в мои зрачки, — и ты еще не то увидишь.

Я оглядываюсь вокруг и вижу тех же женщин, которые, рассевшись по скамейкам, по-прежнему неприветливо смотрят на меня. Вижу седоволосую ворожку, которая ждет, замерев на скамейке. Вижу отца Василя, читающего молитву над плачущей медсестрой. И вижу иконы, развешанные по бежевым стенам. На них изображены остановки, сделанные Иисусом по дороге, которую он прошел от места приговора до места казни.

Стучим в дверь церковной пристройки. Она распахивается, на пороге — отец Василь. Заходим — я и женщина в полушубке, Ирина Андреевна. Священник ставит чашу на голову сначала ей, придавливая прическу.

— Бiса немає, — произносит, заглянув в чашу, и, водружая ее на мою голову, добавляет: — Москалі забрали Крим!

— А я — из Москвы, — сообщаю я, но почувствовав, как чаша сразу начинает давить мне на голову сильней, жалею о не вовремя произнесенных словах.

— Я не люблю, коли до мене приходять журналiсти, — говорит отец Василь, сняв чашу с моей головы и заглядывая в нее. — Але тобi можно. Став свої питання, — говорит, но сам же и продолжает: — На землi бiси є i будуть. Адже є сатана. Але є i божий дух.

— Кого бесы выбирают? — спрашиваю я.

— Люди самi собi бiса вибирають. Iх багато. Хто робить зло, тi люди бiснуватi. Дуже багато людей самі розумiють, що роблять зло. Що роблять не волю господа, але волю диявола. Що стали слугами сатани.

— Вы думаете, что бес — это абсолютное зло?

— Не мати совiстi — ось абсолютне зло. Багатство — це зло. А бic — це дух. Нiхто його не бачив i не побачить. Не можна йому пiдкорятися, його треба собi пiдпорядкувати. I кривi i слiпi — всi приходять до бога. Головне щоб з чистою совiстю приходили. Нечистого видно по поведiнцi. Люди — лукавi. Особливо в полiтицi їх багато. Нормальнi люди без бiса в полiтику не йдуть.

— Я йду в полiтику! — вскликивает Ирина.

— Тобi можна, — отвечает отец Василь. — У тебе бiса немає. Але полiтики людей зомбують… В Януковичі бiс сидить. Бiси полiзли мiж Росiєю i Україною. Зараз — це прихiд сатани.

— А почему они полезли именно между Россией и Украиной?

— Щоб православну церкву знищити. Сатанi так i треба — братську кров пролити.

— А бесов нельзя назад загнать?

— Це господь керує. Бога треба просити. Я воював в Чехословакiї, був в спецназi. Там мене пострiляли. Там теж бiсiв було багато — тому що неправди багато було. Бiси зараз шкодять мені по здоров’ю. Але люди не виннi. Вони як мобiльнi телефони, через яких я з бiсами размовляю.

Красная, только что отстроенная из кирпича церковь остается позади. Говорят, жители Солонки протестовали против ее строительства — они верят: изгнанные из человеческих тел бесы находят себе пристанище в сельских хлевах и сараях, в телах скота. А тот мёр в последние годы, особенно свиньи. И неизвестно, что местные сделали для того, чтобы защитить скот, только мор в селе прекратился. А куда делись бесы, просыпанные из Солонки? Вернее, куда после изгнания понеслись они, в какую сторону — на Киев, в Межигорье или, наоборот, на границу с Польшей? Этого не знает никто. Даже отец Василь. Впрочем, со слов Ирины выясняется — на границу бесы не побежали, там в Раве Русской, мэром которого она служит, живут «найдобрiшi i найкрасивіші жiнки» западной Украины. А я еду в Раву — и это проверить, и выяснить заодно — чем эти «жiнки» бесу помеха?

— Из тех женщин Равы, что стояли на Майдане, никто ко мне за помощью не обращался, — говорит Ирина, руля машиной по дороге от Солонки в Раву Русскую. Уже зеленеют деревья на обочинах, а вместе с ними — омела, густо усыпающая их ветви. — Когда они стояли на Майдане, была зима, теперь даже на улицу выйти не могут — воспаление легких. Теперь они говорят, что не очень понимают, за что они там стояли. Стояли они за примитивную человеческую правду: нас угнетают, а мы сопротивляемся. Но когда теперь они видят, как распределяются те же места в парламенте, как коррупционеры лезут во власть, они говорят: «Мы еще после Майдана не выздоровели, а уже видим — ничего не изменилось». Сейчас мне звонят мэры некоторых городов, просят: «Скажи, что я тоже был на Майдане». А как я скажу, что был, если не был? А меня люди на местном вiче уполномочили поехать в Киев и высказать позицию от Равы Русской. Я начала обзванивать других голов — «Мэрам нужно поехать и высказать свое мнение!».

— А в чем оно заключалось — это мнение?

— А в том, что наш народ стоит на Майдане, и мы должны быть со своим народом. Майдан тогда был мирным, и мы должны были потребовать, чтобы нас — мэров городов западной Украины — услышали. Я пыталась организовать встречу с кабинетом министров, говорила: «Услышьте нас, пожалуйста. Давайте, мы, мэры, расскажем вам, что делать, чтобы изменить эту ситуацию». Но нас никто не слышал, и тогда я поехала на Майдан, выступать на сцене. Однако некоторые мэры, которые баллотировались от «Свободы», казалось бы праворадикальной партии, банально выключили мобильные телефоны, они не верили, что народ победит, и, на самом деле, просто занимались подготовкой к своим следующим выборам. Они прятались, придумывая разные отговорки, чтобы не ехать. Хотя… я не думаю, что решение — ехать на Майдан или не ехать — говорит о степени патриотизма. Я знаю многих, кто чисто из объективных причин не поехал, они считали, что их место в городе, который не должен оставаться без хозяина. И то, что он не был в Киеве и не бросал коктейль Молотова, никак не умаляет… — она умолкает, засмотревшись на встреченный по дороге билборд с трезубцем. На нем написано — «Небесна Сотя. Береш хабарі (взятки)? Їх кров — на твоїх руках». — Я думаю, когда человек баллотируется, обязательным пунктом его избирательной программы обязательно должен стать поход к изгоняющим бесов, — продолжает она, клацнув по рулю маникюром. — Потому что это стало доброй традицией уже — все, у кого бесы лезут в политику и во власть, — смеется, обозначая свои последние слова, как шутку.

— Тем не менее, я знаю, что жители Равы приняли самое активное участие в Майдане, — произношу я, и она согласно кивает. — Я также знаю, что горсовет за твоей подписью вывешивал и распространял призывы посетить Майдан. Но почему тебя там не было в дни расстрела?

— Я была там с девятнадцатого по двадцать первое января. Когда подожгли автобусы и началась атака на «Беркут». Как офицер запаса, я видела, что моя жизнь там ничего не стоит. Это — альтруизм и самопожертвование? Мне там же надо было лечь? У тех, кто стоял в первых рядах в феврале, не было шансов. Смысл мне быть там? Делать вид, что я стою на баррикадах, а на самом деле, как многие, прятаться? Если я туда иду, то я должна выйти на сцену, а потом идти с этими людьми, которых я призову в атаку. А если я не готова пойти с ними в атаку, то что мне делать там? Создавать массовку, авось попаду в кадр и меня покажут по телевизору? Этого я не стала бы делать из принципиальных соображений. Я — мэр города. Меня сейчас там убьют, и это не поможет моему городу никак. Когда я осталась там ночевать в палатках в январе, я понимала, что совершаю глупую ошибку, потому что каждый час говорили — Майдан сейчас будут штурмовать. Но переубедить женщин из Равы уйти я не смогла. И я решила, что буду стоять, пока они будут стоять. Там все горело, невозможно было дышать. У одной женщины не было каски, она надела на голову кастрюлю, и ее ударили…

— Что, прямо по кастрюле?

— Да. Она пришла, у нее кастрюля — вот так, — выпуская руль, руками показывает вмятину. — Если бы это была голая голова, она была бы не жилец. А одной ночью сидим и заходят депутатки из БЮТ. Женщины из Равы их спросили: «Сколько еще будем стоять?», а те отвечают: «Вы будете стоять столько, сколько надо, потому что мы еще не все решили». И началась словесная перепалка. Равчанки им говорят — «Мы не за вас стоим, мы стоим за людей. И мы — тоже живые люди. Нам тяжело тут стоять». «Что вы такое говорите? — отвечают им. — Мы уже шестьдесят дней стоим и не жалуемся». «Вы шестьдесят дней стоите?! Вот мэр, она тут третий день сидит и, посмотрите, как плохо выглядит!». А я действительно почему-то очень плохо выглядела. «А вы выглядите, как только что из салона!» — продолжает Ирина разыгрывать для меня сценку, случившуюся в палатке на Майдане в январе. Она щурит глаза на лесок у дороги, словно там среди ветвей видит «депутаток» с прическами пышными, как омелы. — «А это наша палатка! — отвечают им. — Вы пьете наш чай с лимоном!». Я тут хотела встать и вмешаться, но наши женщины как закричат: «Мы пришли в первую попавшуюся палатку! Мы не знаем, чья она! А вы сначала разворовали всю страну, а теперь попрекаете нас лимоном?! Скажите, сколько вы на этот чай потратили, мы вам вернем деньги!» — сценка заканчивается, Ирина плачет.

— А для тех, кто погиб, был смысл находиться там?

— Да. Если бы их не было, — она снова выглядывает в окно — на новый билборд с трезубцем и «Небесной сотней», — ко мне бы уже пришли и посадили в тюрьму. И я до конца своих дней буду помнить то, что они сделали для меня. Они сделали это за меня, за «Диванную сотню», которая громче всех кричала в фейсбуке. За тех, кто спрятался за спинами жен. За тех, кто не считал нужным там находиться. Их не пускали в Киев, закрыли блокпосты — в него невозможно было въехать ни поездом, ни автобусом. Они пошли пешком на смерть — через лес…

— Преодолевая препятствия к смерти?

— Именно. Священники ходили между рядами и исповедовали их, потому что каждый из них знал, что идет умирать. Я выступала на вече и говорила, что это выбор каждого — идти или не идти. Вы должны прийти домой, посмотреть в глаза своим матерям, женам и детям. И если вам после этого хватит сил, езжайте. Они все реально понимали — если ты был на Майдане, то уже для власти замазан. И если революция захлебнется, то придут за каждым из нас. Потом меня вызвали в прокуратуру — я объясняла, что поддерживаю позицию народа. На меня собрали дело. Но после революции я получила официальное письмо, что в возбуждении дела отказано… Страна изменилась реально — она омыла руки кровью, и теперь об этом можно прочесть почти на каждом билборде. Это действует на подсознание. «Небесная сотня» стала сдерживающим фактором. Не знаю, долго ли это продлится… А так ничего не изменилось. Как писал Булгаков — люди все те же. Они видят, я делаю все, что могу, но казна пустая. Но, тем не менее, если процесс реформ затянется, для нас это будет очень болезненно.

— На какие деньги вы сейчас живете?

— На дотации из Киева и на собственные. Но сейчас дотации не идут. Мы еще несколько месяцев проживем нормально, у нас есть резерв — это уже я сделала так, чтобы он появился. Но через полгода зарплату воспитателям и учителям будет платить не из чего. Опять же Раве Русской легче — я умею писать европейские проекты.

— Какой резон Европе давать вам деньги?

— Какой резон? Польша, например, понимает, что если мы будем бедные, то станем прорываться в Польшу нелегалами и там добывать себе пропитание. Им лучше нам помочь здесь, чем там кормить. В Украине еще очень мало местных самоуправлений, которые могут по европейским стандартам писать проекты. Для этого я училась — ездила в Европу на специальные семинары. Вот недавно я вернулась из Польши с большим проектом — нам предлагают использовать инновации зеленого тарифа. У нас в городе нет российского газа и никогда не было. А можно его заменить, например, энергией воды, солнца, земли, ветра. Мы посчитали — у нас в Раве нет никаких ветров, мы в ложбине. Нет солнца. А вот земля наша может давать энергию… Видишь, бесы? — спрашивает она.

Мы уже въехали в Раву, где нас встретил острый шпиль старой ратуши с круглыми часами на желтом боку. Палец мэра клацает по стеклу машины — ровно в ту точку, которая совпадает с постером на стене невысокого здания. На нем изображена игральная карта.

— Бесы, бесы, — повторяет мэр, выходя из машины, обходя на каблуках здание и заглядывая в его темную дверь. — Двери — намертво темные, — говорит она, — чтобы никто не увидел, чем тут занимаются. Тут казино было. Но мы его закрыли. Мы же знаем, что они тут и наркотики подпольно продавали. Обирали пьяных. Их жены приходили ко мне — требовали, чтоб закрыла. А что я могла? Они себе спокойно договаривались с прокурорами и милицией, те их «крышевали». Я думала, это невозможно искоренить. Но когда режим рухнул и начали жечь дома, они сами закрылись.

— Как это?

— А так. Я вызвала владельцев к себе и сказала: «Казино должно быть закрыто в течение двух дней, а игральные автоматы — вывезены».

— А иначе?

— А иначе их сожгут.

— Ты — мэр — им угрожала сожжением?!

— Нет. Это не я им угрожала сожжением. Я всего лишь показала им официальное письмо. А жители предупредили — если не исполнят мое предписание, они их сожгут… Также у нас были точки нелегальной продажи алкоголя — продавали по пятьдесят граммов денатурат, технический спирт. После революции ко мне и по их поводу пришли люди: «Ирина Андреевна, либо вы их сами закроете, либо мы их сожжем». Им я выслала такие же официальные письма.

— Но это совершенно неправовые методы, — замечаю я.

— Да, неправовые, — соглашается она, энергично кивнув головой. — Но как я могу остановить людей, которые хотят их сжечь? Раньше я брала священников и ездила к ним договариваться, угрожала — не закроетесь, я буду рассказывать о вас по всему городу.

— Но тебе не кажется, что на поджог пойдут именно те люди, которые покупают по пятьдесят граммов в подпольных точках? И чтобы победить этого беса, надо прежде всего бороться с ним в самом себе?

— Конечно, — соглашается Ирина, заходя в сквер перед зданием горсовета. — Ага! — победоносно вскликивает она, заметив пожилого мужчину, работающего граблями среди кустов. — Это — мой слесарь. Ты знаешь, что есть такой армейский прием — ты хватаешь за шею, — она протягивает в сторону моей шеи длинные ногти, и я поправляю на себе шарфик, — и держишь, — продолжает она. — Потом ослабляешь один палец, второй, третий, а человек привык к хватке, и ему кажется, что ты еще держишь его за шею всеми пальцами. Ему некуда деваться, и он делает то, чего ты хочешь, под давлением. Потом делает потому, что вчера делал. А завтра сам делать начинает — без давления. Я своих работников горсовета заставила тут убирать — сначала сама пришла в спортивном костюме и с граблями. Они думали, я сфотографируюсь и уйду. А я же — из армии, я не ушла. И так два года. Потом они сами начали делать… Толик, ну що? — подлетает она к мужчине.

Под деревьями — несколько куч сгребенных прошлогодних листьев. Участок в радиусе нескольких метров от слесаря — вычищен, а дальше покрыт сухими листьями. Слесарь проводит граблями по земле, вместе с листьями сгребая головки молодых кленов, только что освободившихся от перепончатой крылатки и зацепившихся корешком за землю.

— Тут цього добра багато, — говорит слесарь, проследив за моим взглядом. — Якщо кожен зростатиме, тут на землi не буде мiсця. Земля у нас хороша, енергiйна. Ну а як же? Тому що добрi люди на землi працюють.

Пройдя стенд, на котором одно «оголошення» призывает на воинскую службу по контракту, другое сообщает о только что прошедшем дне рождения Тараса Шевченко, а третье от имени церкви Вознесения Равы Русской взывает: «Україна потребує твоєї молитви!» — мэр входит в здание горсовета. На тумбочке в кабинете секретаря ее встречают портреты первых погибших на Майдане, которым, кажется, как и молодым кленам, погибшим сейчас под граблями слесаря, возможно, тоже просто не хватило места на сильной энергичной земле.

— У вас в городе живут в основном пенсионеры? — спрашиваю мэра, когда она направляется в свой кабинет.

— Нет, люди среднего возраста. — Она останавливается у двери, взявшись за ее ручку. — К нам приезжает много молодежи — от нас быстрая дорога в Польшу. Они едут туда, зарабатывают какие-то деньги и сразу строят у нас тут дома. Украина тем и отличается, что у нас богатство — наша земля. До тех пор, пока ты живешь в квартире, не построив на своей земле собственного дома, ты не «господар».

— А в Польше чем они занимаются?

— Перевозят сигареты. Там разница очень большая. У нас — двадцать гривен, у них — пятьдесят. Когда я училась в школе в одиннадцатом классе, мои одноклассницы уже возили сигареты, и у них были хорошие карманные деньги. Я как-то пришла домой и сказала, что я, конечно же, тоже хочу возить сигареты, а отец объяснил мне популярно: «Ти что себе думаешь? Они будут всю жизнь возить сигареты. А ты выучишься в институте и получишь там то, чего ни за какие деньги не купишь». Ну вот. Я окончила один институт, другой. Надо мной все смеялись, моя стипендия была — тринадцать гривен. Но сейчас… они по-прежнему ездят с сигаретами, а я — мэр этого города. — Ирина Андреевна входит в свой кабинет.

— Что-то тут отцом Василем пахнет… — говорит мэр, принюхиваясь. Подходит к столу, берет с него склянку с елейным маслом. — А вот оно что, — говорит.

— Ирина Андреевна! — заглядывает в кабинет высокий худой человек с большими голубыми глазами. — Я вас прошу — ви цей клен погляньте. Різати чи нi.

Он садится за стол, который, длинный, отходит от мэрского стола. Кладет перед собой листки бумаги, по бокам от них ставит локти, берется за голову и смотрит вниз — на отпечатанные строчки имен-фамилий и цифры напротив них, обозначающие размер долга по ЖКХ.

— Борги-борги, — произносит он. — Я недавно был в Польше — там порядок. Они с немцев пример берут. Там у дворников права, как у милиции. Если машина встала не там, где надо, он подошел и говорит: «Здесь стоянка запрещена». А если человек не уезжает, дворник ему выписывает штраф. А у нас это — очень долгая процедура. Вот на днях нам надо было с дворниками и участковым зайти в подвал, а нам человек говорит: «Не пущу вас в свой подвал. Делайте что хотите, а все равно не пущу». И не пустил. Надо менять законы, — трет голову он, — чтобы у наших участковых прав было не меньше, чем у польских дворников. Хотя наши и их там приучают взятки брать. Ну а як же?

— Наши бесы… — довольно начинает Ирина новую шутку про взятки, но не договаривает — дверь в ее кабинет приоткрывается, просовывается голова католического священника, горло которого туго схвачено белым воротничком. — Це наш отец Михайло, — быстро переключаясь, радостно говорит Ирина. — Настоятель храма греко-католического. — Хочете анекдот? — спрашивает она его, пока он водружается за стол и уже оттуда смотрит на мэра мрачно.

— Ну… — кивает головой он.

— «Ти в Криму був?», — начинает мэр. — «Був». — «А зелених чоловiчкiв бачив?» — «Бачив» — «А їх там намає. А бандерiвцiв бачив?» — «Не бачив» — «А вони там є!». Ха-ха-ха, — смеется Ирина.

— Зараз у нас пост, — строго напоминает священник. — Потрібно відмовитися не тільки від харчів, але i вiд гріха. Десять заповiдей — ви їх знаете, — спрашивает меня. — Я є Господь Бог твій, нехай не буде в тебе інших Богів, крім Мене?

— Да не будет у тебя других богов, кроме меня, — послушно отвечаю я.

— Не роби собі ідола і нічого подібного до нього, не поклоняйся і не служи йому?

— Не сотвори собі кумира. Не поклоняйся йому і не служи йому.

— Шість днів працюй і роби всі діла твої, а день сьомий — Господу Богу твоєму? — входит в раж священник.

— Шесть дней работай и делай всякие дела твои. А день седьмой — господу богу твоему!

— Шануй батька твого і матір твою — і добре тобі буде, — с энергией продолжает он. — Не вбивай. Не кради. Не свiдчи неправдиво проти ближнього твого.

— Почитай отца твоего и мать твою… Не убивай. Не кради. Не лжесвидетельствуй против ближнего твоего…

— Твори добро. Не пакости. Як ти хочеш щоб з тобою поступали, так i ти поступай. Три заповiдi выконуй досконально i увiйдеш до царства небесного.

— Есть заповеди, которые досконально соблюсти легче. Какую выбрать из девяти? Человек может не воровать, потому что у него все есть. Уважать отца и мать своих — это легко. А жены ближнего он не желает только потому, что у ближнего она некрасивая, а у него — красивая. И так, он может выполнять их досконально — эти три заповеди, потому что нет ничего легче. И что же, он войдет в царствие небесное?

— Ти не бiйся. Вони всi взаємоповязанi. Якщо ви любити свого чоловiка тилько тому що він вам допомагає, це не божа любов, — грозно говорит отец Михайло. — Це любов — не досконала. А коли ти готовий за ближнього життя вiддати — це божа любов.

— А если я на протяжении всей своей жизни не оказываюсь в ситуации — когда мне надо жизнь отдать. То как мою любовь проверить?

— Ну… отдай харчи ему свои, что ли, — на русском говорит священник.

— Щоб бiс не прийшов, треба працювати. Пра-цю-ва-ти.

— Труд сильнее беса?

— Не тільки труд, а ще молитва. Чуєш бiса, йди землю копай, поки не спiтнiєш. Труд і молитва все переможуть. Вони як два крила пiднiмуть високо над тiлом, — говорит он, и я вспоминаю крылатку под граблями — ее два крыла и зеленый зародыш посередине. — Ти бачила коня, що не обїздили? Так i людина без труда и молитви.

Отец Михайло придвигается к мэру и некоторое время обсуждает с ней проведение мероприятий, посвященных дню матери, который Рава будет отмечать в начале мая.

— Людмила Павливна, — строго произносит мэр, — возьмите деньги за венок!

— Успокойтесь, — отвечает мэру Людмила Павливна.

— А я не успокоюсь, — привстает мэр. — У вас що, найбільшая заробітня плата, що ви вже вчетверте на день народження Тараса Шевченка вінки за свої гроші купляєте?

Людмила Павливна — женщина лет пятидесяти в белой блузке и просторном черном сарафане ныряет из кабинета мэра в закрытую дверь. Ирина Андреевна поднимается из кресла, идет за ней. Боковой ход из ее кабинета выводит прямо в просторную комнату, где стол накрыт оборчатыми шелковыми скатертями, над ним рушник — «На щастя, на долю» — сердечко из белых цветов. На столе — праздничные фужеры и вазочка с зернами пшеницы. Людмила Павливна стоит в углу, утирая слезы.

— Это она вспомнила, как я на день рождения Тараса Шевченко стихи читала, — говорит Ирина Андреевна. — I вирiс я на чужині, i сивiю в чужому краї, — начинает мэр, и на глазах Людмилы Павливны выступают новые слезы.

— Не надо, — жалобно просит она. — А то я уже плачу…

— Когда мне говорят, что у меня одни взяточники работают, я все готова стерпеть, но если на Людмилу Павливну что-то скажут, глаза выцарапаю, — говорит мэр.

— А я вважаю, що легко приходить, то легко и уходить, — сквозь слезы говорит та.

— А если б не уходило? — уточняю я.

— Мне всегда жалко людей, меня это берет за живое, — она хватается за то место, где грудь переходит в шею. — Я знаю, что благосостояние людей в Раве — на нуле. Каждый копеечку считает. И потратит на меня — для чего? Эти деньги не пойдут в корысть моей семье. Я тут работаю с восемьдесят восьмого года в горсовете — регистрирую браки, рождения и смерти.

— И часто у вас женятся, учитывая, что город маленький?

— То в месяц бывает по пять раз, то в день по пять-шесть.

— К нам из любого города и села можно приехать и расписаться, — говорит мэр. — У нас бесплатно. Мы решили не брать денег за регистрацию, потому что они шли в юстицию, а не нам. И я, — важно добавляет она, — приняла такое решение. Поэтому к нам в Раву и украинцы из Польши едут жениться, — мэр победоносно останавливается под висящим на стене желто-синим гербом Равы Русской. Тот изображает двух змеек, переплетенных вокруг жезла Меркурия и символизирующих дорогу, через Раву соединявшую Украину с Польшей и Австро-Венгрией. Через Раву — по-прежнему самый короткий путь на Варшаву.

— А вы когда людей регистрируете, тоже плачете? — спрашиваю Людмилу Павливну.

— Мы с мужем дружили с двумя семьями, — отвечает она. — И тут они расходятся. Одна жена бросила мужа и вышла замуж за холостяка, а ее муж женился на жене из другой пары. А муж потом на местной женился, и я их регистрировала. И вот смотрю я на него, а вижу двух его сыновей, которых она бросила, — Людмила Павливна снова хватается за «живое» на груди и плачет. — Я говорила слова по сценарию, а ком — уже вот сюда.

— И вы заплакали?

— Ну, звичайно що заплакала, — плача, отвечает за нее мэр.

— И Ирина Андреевна тогда заплакала, — с уважением говорит о мэре Людмила Павливна, и они обе отворачиваются к окну, чтобы смахнуть с глаз слезы.

— А вы считаете, что семью всегда надо сохранять? — спрашиваю я. — Даже если муж с женой друг друга больше не любят?

— Какая любовь? — проплакавшись, спрашивает Людмила Павливна. — Я могу на своем примере сказать. Я вот в молодости все не выходила замуж. Тут подружка из Донецка пишет: «Ты знаешь, я замуж выхожу — время подошло. А куда деваться?». Другая подружка тоже вышла, и я подумала — а я что, хуже? Кто будет предлагать, за того и пойду. Так познакомилась с человеком, а любви большой не было. Тем не менее потом дети пошли, домашние заботы.

— И вы никогда не встретили человека, которого полюбили?

— Ты що! — вскликивает мэр. — Не дай бог! Людмила Павливна — порядочная женщина! Она у нас тут всех учит, что до свадьбы спать нельзя!

— А почему?! Я встретила! — торжественно сообщает Людмила Павливна. — Мы уже назначили свадьбу и пошли на танцы, там мне парень встретился… другой. Действительно, я почувствовала, что он мне нравится. Он говорит: «Отмени свадьбу!». «Нет, — отступает на шаг Людмила Павливна, — меня родители не так воспитали». Это был бы позор…

— Один день позора ради всей счастливой жизни?

— А вдруг бы я проиграла? — спрашивает она, возвращаясь из комнаты брачующихся в кабинет мэра. — А, может, он был бы алкоголик какой или кто его знает?

За столом на месте отца Михайло теперь сидит другая сотрудница горсовета — маленькая тихая женщина в черном. Ее седеющие короткие волосы подняты начесом. Траурный воротник глухо застегнут на горле.

— У Ирины Михайловны недавно помер чоловiк, — говорит мэр. — Он работал в Чернобыле. Но вот у них, в отличие от Людмилы Павливны с Толиком, была любовь.

— Дуже большая, — подтверждает женщина и показывает мне фотографию своих пятерых дочерей.

— А что вы почувствовали, когда его увидели? — спрашиваю я, припоминая, что Людмила Павливна, у которой «живое» — близко, не почувствовала ничего.

— Любовь, — серьезно и безапелляционно говорит женщина.

— М‑м‑м… а сколько вам было лет.

— Четырнадцать, — отвечает та.

— Який позор! — подает голос из-за стола мэр.

— Он — одноклассник моего брата. Вернулся из армии и пришел к нам на Новый год. Я сказала подружкам, что он — моя неосуществимая мечта. И знаете, еще в чем парадокс? Он всю жизнь просидел с моим братом за одной партой, знал, что у него есть старшая сестра и младшая, а обо мне… ну… не знал, что такая вообще существует. Потом он стал под разными предлогами заходить к нам домой — чем-нибудь помочь моему отцу… Он был голубоглазый с вишневыми губами… Когда он умер, я попросила дочек не выходить замуж по любви. Чтоб потом сильно больно не было… Стихотворение, — коротко вздохнув, сообщает она, и я вижу, что эта женщина — по-прежнему, маленькая девочка.

— Ирина Михайловна пишет стихи, — торжественно предупреждает меня мэр.

— Чотири доні дала мені доля, чотири ясних квiточки весни… Перша доня — це моя гординя… ой, дальше забыла, — пугается она.

— Те-те-те-те, — вставляет за нее мэр.

— А друга доня — ясноока мавка, спішу, лечу, біжу, працюю, ой, матінко, — дальше Ирина Михайловна снова забывает. — Третя — щастя чи мука? — спрашивает меня, я в ответ только пожимаю плечами. — На третьей дочке я разлучилась с мечтой, — тогда говорит она, — трое маленьких детей, работы много. Когда я пришла в поликлинику на медосмотр, меня спросили — зачем тебе третий ребенок? А потом еще четвертый — узнав, я выплакалась в подушку. У нас же в это время перестройка была, работы не было, денег не было. За детский сад нечем было платить. Я работала на хлебоприемном предприятии, утром встала, ребенка в одеяло завернула и отнесла свекрови. Потом начала троих в садик сдавать. Потом пятая родилась… А‑а‑а! — Она как будто вспоминает что-то. — А вы знаете, что красота мир спасет?

— Просто у Ирины Михайловны — странные хобби, — предупреждает меня мэр, просматривая стопку бумажек и ставя на них подписи. — Она возле церкви цветы садит.

— А от чего красота мир спасет? — спрашиваю женщину.

— Ну… от всего плохого, — задыхаясь говорит она.

— А что — плохое?

— Зависть — самое плохое. Злоба. Ну, понимаете… одна женщина передо мной садила возле церкви цветы, а потом она стала старенькой бабушкой, и там выросли сорняки. Я иду мимо церкви, а там — лопух, — она распахивает глаза, словно в тот день за церковной оградой увидела не большой мягкий зеленый лист, а самого сатану. — А из них — сорняков, — еле пробиваясь на тоненьком стебле, растет тюльпанчик. И мне его так жалко стало, — ее глаза застывают. — Я выдернула сорняки и посадила тюльпаны. Пройдет человек, увидит красоту, и она его спасет.

Мэр цокает каблуками вокруг старого клена.

— Большой и старый, — говорит она. — Очень красивый.

Клен тянет высокие ветви к чистому небу. Светит солнце, но за желтыми домами Равы уже бледнеет размыто луна. Кора у него выпуклая, как вены на руках старой женщины. Широченный ствол клена, дойдя до середины, раздваивается и смотрится, как два отдельных дерева. Между ними чернеет глубокое дупло, которое углубляется не в ширину, а в глубину ствола, и как будто уходит в землю. Хорошее место для последнего пристанища — думаю я. Или для перевала, а там — дальше, на Польшу.

— Рiзати чи не рiзати? — спрашивает мэр, задрав голову к двум кленовым верхушкам.

Мужики и Ленин

Как живет город на востоке Украины, в котором расположился штаб антитеррористической операции

На центральной площади города Изюм стоит большой Ленин. С правого бока от него — ресторан «Юбилейный», с левого — бар. Ленин держит кепку. На постаменте было написано что-то красными буквами, но уже стерто. От постамента начинается аллея цветущих каштанов. Почти в самом ее конце, то есть на довольно почтительном расстоянии от памятника, установлен бюст Тарасу Шевченко. Поэт буравит каменными глазами вождя пролетариата. Но тот смотрит вдаль — возможно, на военный вертолет, который, стрекоча, летит сейчас в сторону Славянска или Краматорска. На аллее — никого. Ветер приносит запах сирени — белой, фиолетовой, лиловой, — в которой утопает Изюм в эту пору.

В баре у стойки с только начатыми бокалами пива сидят двое мужчин среднего возраста. Один — с красным, словно подпаленным лицом. Он горячится, рассказывая что-то соседу, и на его щеках и шее отчетливо проступают старые порезы. Не переставая, он крутит в руках брелок от ключей.

— Ж‑жопа, — повторяет он. — Ж‑жопа. Людей убивают. Сегодня из Краматорска — девять трупов. Какая жо-па!

— Саш, если надо, мы тоже будем убивать, — говорит второй.

— Лёнь, конечно, этих уродов будем убивать!

— Простите, — вмешиваюсь в разговор я. — А эти уроды — они кто?

— Бандеры, Правый Сектор, — быстро отвечает Саша. — Жопа будет!

— Выражайся покультурней, — обращается к нему Лёня.

— Я как могу, так и выражаюсь! Это — мой город! Первое, что они сделали — бубырь вот этот, Турчинов вместе с этой дурочкой с косой и этим зайчиком, — они сели и сделали самую главную ошибку. Указом отменили языковой закон. Не Путин Крым забрал, они этой ошибкой его просрали. Люди, они сами ушли. Вот и все! Я разговариваю на русском языке! Это мой город! Моя история! И я никогда не дам… Вот здесь вот меня принимали в пионеры, вот здесь вот возле дедушки Ленина. У меня два прадеда легли на войне. Я не дам дедушку Ленина снести. Это — наш Ленин! Ключевое слово — наш. А сейчас сказали, что хотят убрать из истории украинской полностью Девятое мая и любое упоминание о войне… Я не дам этого сделать просто-напросто. Я — не дам! Я буду резать! Я просто буду резать!

Я сюда никого не приглашал. Ни военных! Никого! Я сам никуда не пойду, но здесь, в моем городе меня защищать ни от кого не надо! Я сам за себя постою. Дальше что? Есть еще вопросы? У меня есть два кулака. У меня есть нож мой. Вот и все! Все! Я буду стоять за свой дом. За своего ребенка. Извините!..Они обосрали весь Майдан… я извиняюсь за выражение, девушка, но сразу предупреждаю — я выражаюсь и могу где-то матюкнуться. Я просто называю вещи своими именами. Они обоссали Майдан, а сейчас хотят навязать нам свои ценности — Бандеру с Шухевичем. Этих уродов, которые сожгли и поубивали тут всех!

— А Ленину вам нечего предъявить? — спрашиваю я.

— А Ленин — это история, — отвечает Лёня. — Мы не хотим войны, но если сюда придут эти бандерлоги, как пришли в Славянск и Краматорск…

— Они уже здесь, Лёня! — перебивает его Саша. — Вы знаете, что вчера три вертолета были сбиты? Вот я вам рассказываю — лично от Рыси (по словам местных, Рысь — позывной стрелка повстанцев, бывшего донецкого беркутовца. — М. А.).

— Если здесь будет война, они здесь обоссутся, — предупреждает Саша.

— Это будет быстро и красиво, — подтверждает Лёня.

— В Краматорске тоже так говорили, — замечаю я, — но теперь там каждый день трупы.

— Да, там палят людей! — отвечает Саша. — А в Одессе что творится? Но люди стоят за свой дом! Смотрите, я никого сюда не приглашал. Ни военных, никого! Это — мой город! Меня тут ни от кого защищать не надо, я сам за себя постою! Дальше что! Россия нас не возьмет. Но мы хотим жить отдельно — но с Россией.

— Значит, вы поддерживаете людей в Славянске и Краматорске?

— Да-да-да! Будет война здесь, и они нас поддержат.

— Почему вы сейчас не с ними?

— Славянск — не наш город. Но позвонят — поедем.

— В Украине… — начинает Лёня.

— На Украине! — раздраженно перебивает его Саша. — Говори по-русски. На Украине! На Кавказе! На Урале!

— Отстань!

— «В» — может быть только в одном месте! В жопе! В большой жопе!

— Чего вы хотите? — спрашиваю я.

— Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Чтобы нас оставили жить без Европы и Запада. Чтобы Западная Украина не навязывала нам свои моральные ценности. Наши моральные ценности — это Сталин, это ветераны, это Девятое мая, это георгиевские ленточки, это Ленин. Это — наше! И я никогда не приму Бандеру! Не навязывайте мне его! Не надо!..Дядя Вова, забирай нас к себе.

В Изюме, в СБУ — мрачном желтом здании, впрочем, в этом городе все здания мрачны, — расположился штаб АТО (антитеррористической операции). Из-за железного забора, украшенного голубыми трезубцами, то и дело выезжают машины с затемненными стеклами, увозящие спецназ. Иногда у самых ворот можно увидеть людей в военной форме. Они стараются побыстрее скрыться за воротами. Местные, выходящие из соседних дворов, быстро проходятся по ним недружелюбными, но внимательными взглядами. Из карманов сразу достаются мобильные телефоны. Можно подумать, что город пронизан не только запахом сирени, но и телефонными разговорами, в которых используются позывные и кодовые слова. Разговоры отсюда текут в Славянск и Краматорск, а боевые вести оттуда до жителей Изюма доходят быстрее, чем оказываются в новостях. Руководство АТО заявляет, что полностью контролирует Изюм, но даже спецназовцы стараются без надобности не выходить на улицы города, а если выходят, то спешат и оглядываются. В пригородах Изюма расположены лагеря с бронетехникой и палатками, в которых разместилась Украинская национальная гвардия — срочники и самооборона Майдана.

Центральный рынок с многочисленными бело-голубыми ларьками и скучающими продавцами, сидящими перед прилавками, разморен на солнце. Продают сирень, луковичные, картошку, яблоки, семечки и коричневое сало, которое, кажется, так долго ждало своего покупателя, что теперь ему не страшно даже майское полуденное солнце. Перед магазином «Алло», расположенным тут же на рынке, стоят Лёня и невысокий плотный мужчина. Они переговариваются о чем-то негромко, косясь по сторонам.

— Еще девять жмуров из Краматорска повезли, — бросает в их сторону мужчина в спортивном костюме, проходя мимо, но не останавливаясь.

Я подхожу поближе. Увидев меня, невысокий сразу убегает, скрываясь в соседней палатке.

— Город — на стреме. Мы сейчас все под колпаком, — нервно говорит Лёня. — Разговоры прослушиваются. Связь глохнет. Город перенасыщен пришлыми людьми. Они ходят парами, и непонятно, что здесь делают.

— Россияне? — спрашиваю я.

— Россиян сразу видно — у них другие, чем у нас, манеры. А у этих — более криминальные наклонности. Мы боимся провокаций. Это могут быть как ультрасы, так и наемники. Или амнистированные по приказу Турчинова зэка́, — ударение он ставит на последний слог. — Но город сможет им противостоять. Здесь живут люди, способные самоорганизоваться по первому кличу.

— Учитывая количество населения — несколько десятков тысяч человек, — сколько по первому кличу соберется?

— Если будет что-то серьезное, то за первые пятнадцать минут — тысячи полторы.

— И они будут готовы умереть на этой стычке?

— Они не будут думать об этом. Вы поймите… мы никого не трогаем, но и хотим, чтобы не трогали нас… Во время Великой Отечественной здесь полегло минимум три армии советских солдат — русские, украинцы, белорусы. И мы хотим оставаться людьми, а не тараканами, колорадами. Я лично голосовал за Януковича — после Ющенко это была хоть какая-то надежда. Но сейчас, когда начали убивать наших друзей и знакомых… Да вы поймите, никто из нас еще полгода назад даже не думал о федерализации. Просто для нас Девятое мая всегда был праздником, а для западной Украины — нет. Вы знаете, что Изюм — это город, который пропитан кровью?

Мы идем по давно асфальтированной дорожке, усыпанной облетевшим первоцветом. Широкая полоса, заросшая высокой травой и густыми одуванчиками, отделяет ее от односторонней проезжей части. С другой стороны — низкие заборчики, огораживающие дворы частных домов. С двух сторон свешиваются ветви густой сирени, запах которой от солнца начинает горчить. Во дворах разбиты палисадники, парники, растут тюльпаны. В городе — тихо. Только поют птицы и иногда стрекочут вертолеты. А ночью хорошо была слышна стрельба — брали телевышку по соседству. Но потом начался дождь с грозой, и уже невозможно стало отличить звуки стрельбы от грома.

— На Девятое мая мы проводим факельное шествие, — говорит Лёня. — Выходит весь город. Выстраивается колонной, впереди едет БТР с траурной лентой и венком, и все потихонечку движемся к горе Кременец. Видели бы вы эту текущую огненную реку… На горе мы поминаем наших солдат, которые шли вперед не за Сталина, а за Родину… Мне больно, — поворачивается он ко мне.

— В смысле? — уточняю я.

— Мне больно, — без эмоций повторяет он. — Наших там сейчас убивают, — он задирает голову в небо — на медленно летящий вертолет. — Все это время мы не ходили на митинги, мы ничего не скандировали, мы просто работали.

Доходим до кирпичной стены недостроенного дома. На ней черными буквами написано — «Нет фашизму Путина». Под словом «Путина» растекается пятно белой краски. Под ним можно прочесть — «Мы — с Россией».

— Это не наши пишут, — говорит Лёня. — Так же, как я, думает восемьдесят пять — девяносто процентов населения города. Но есть процентов пятнадцать дурачков… А вот когда Кличко сказал: «Что такое победа и стоит ли ее отмечать?» — я просто вычеркнул его из памяти, а до того уважал.

Мы сворачиваем на более оживленную улицу. Здесь по обочинам стоят в ожидании несколько такси, куда-то спешат мужчины в спортивных костюмах и не спеша прогуливаются женщины с колясками.

— Лёня-сепаратист! — Дорогу нам преграждает Саша. На его голубые глаза надвинут козырек черной кепки. Он еще яростней крутит на пальце брелок. — Оказывается, я был прав, — говорит он. — Пацан в больнице с огнестрелом.

Насупившись, Лёня молчит. Дальше идем втроем. Мимо по дороге проносится мотоцикл, заглушая птиц.

— Говорят, ваш город довольно криминален, — замечаю я. — У вас много бывших зэков и наркоманов.

— Нет, это не криминал, — не соглашается Лёня. — Это как бы сказать… Шантрапа, которой нечего делать. Но дай им работу, и они будут пахать как лошади. Только дай. Но ее нету. А уехать в Россию на заработки не у всех есть возможность.

— И не будет никогда, — злобно добавляет Саша.

— Но город неделимый у нас, — продолжает Лёня. — Здесь никогда не было сфер влияния и отцов. Милиция могла держать его под контролем по одной простой причине — здесь работали два завода оборонной промышленности.

— А теперь и их нет. Развалили, — говорит Саша. — Начали валить сразу после девяностых. Вы знаете, что звезды вашего Кремля сделаны у нас? — раздраженно спрашивает он меня. — Не знаете?! Вот теперь будете знать. Они не светятся, кстати. Там подсветки нет. Это — специальный сплав стекла.

Они останавливаются напротив заводского здания, обнесенного забором, и смотрят на него. Смуглое лицо Лёни-сепаратиста ничего не выражает. А лицо Саши — всегда красно, по такому трудно определить настроение. Саша одет в спортивный костюм, как и большинство мужчин этого города. Леня — в белые туфли и светлый джемпер.

— Уничтожили… — наконец без малейшего сожаления, просто обозначая как факт, произносит Лёня-сепаратист. — А мой дедушка строил этот завод своими руками.

— В прошлом году я в Москве был, — негромко говорит Саша, уже не крутя, а подбрасывая на пальце брелок. — На Кунцевской строили общежитие для полицейских. Москва — хороший замечательный город… Но нас туда не возьмут.

По дорожке, густо заросшей травой и деревьями с двух сторон, мы поднимаемся к горе Кременец. Город остается за спиной. В лицо нам смотрит кладбище. Под ноги попадаются решетки для стока воды. Их прутья, из которых лезет вьюн, запаяны четырехконечными вытянутыми звездами. Лёня-сепаратист останавливается перед могильной плитой, утопающей в зелени. Рядом положена каменная каска с красной звездой. Белыми буквами на плите написано — «Дорогие мои родные! Сейчас идем в бой. Победа будет за нами. Останусь жив, напишу. Июль. 1943».

— Это письмо вынуто было с бойцом тут рядышком, — говорит Лёня. — А вот тут лежит единственный, кого опознали, — он подводит меня к другой плите.

И на ней выбиты слова — «Здесь похоронен Ульянов Григорий Яковлевич 1910–1943, погибший в боях за Изюмом, и защитники нашего города — восемнадцать неизвестных солдат».

— В сорок втором во время боев здесь все было устлано трупами. Солдаты ходили по телам. Видите, маки тут растут, — он показывает на зеленый пригорок, который спускается к шеренге белых плит, на которых бесконечными рядами выбиты фамилии павших в тех боях. Среди высокой травы трепещут от легкого ветра маленькие красные цветы. — Даже наркоманы их не трогают, — дополняет Лёня.

— Боятся?

— В нашем городе люди ничего не боятся. Уважают… Я очень много знаю про войну, — говорит он. — Мой дедушка — летчик. Летал вместе с Покрышкиным. А бабушка работала на военно-полевой кухне. А если вы знаете, летчикам после полета выдавалась плитка шоколада горького. Мой дедушка летал на ИЛ-е, каждый вылет — минимум три-четыре килограмма. Огромнейшие физические нагрузки были. И девочки с кухни понимали — им нужно кушать постоянно, чтобы они могли летать. А видя те зверства, которые происходили по всей земле, летчики прекрасно понимали, за что они воюют. Моя бабушка от недоедания потеряла сознание. Он подошел кормить ее шоколадом и говорит: «Солнышко, что ты себя так довела»…

— Прямо так и сказал?

— Ну, понятно, что не так. Это уже я нашими современными словами говорю… Посмотрите, — он просит меня обернуться. Под нами — город, как на ладони, с его мрачными коробками многоквартирных домов, СБУ, рынком и маленькими частными домами, утопающими в сирени. — Вот это мой город, — вздохнув, с придыханием произносит Леня-сепаратист.

— Да, ваш депрессивный город, — подтверждаю я. — Застрявший в советском прошлом.

— Неправда, — отвечает он. — Нам в нашем городе жилось хорошо, пока сюда не пришла наша так называемая армия. Изюм был цветущим городом. Здесь работали заводы. Я им горжусь и буду гордиться. А вы думаете, в Америке хорошо живут? Вы думаете, их образование лучше? А вот при Советском Союзе из любого дебила делали более менее грамотного человека, — со вздохом ностальгии заканчивает он. — А вы знаете, как, по легенде, был основан Изюм? Петр Первый сказал спустить с горы колесо, и там, где оно остановится, основать город.

Лёня-сепаратист возвращается к плитам и рассматривает маки, которые красными лепестками тянутся вверх, а мохнатые нераспустившиеся еще головки наклоняют к земле.

— Если быть поэтичным, — начинает он, — то маки — это капельки крови тех людей, которые ее здесь проливали… Кроме уважения, я ничем другим не могу объяснить, почему наркоманы их не трогают. У нас даже традиция раньше была — все могилки обсаживали маком. А они приходили и рвали. Наркоманов у нас много. Но видимо, и им, и всем нам горожанам хватило одного фильма — «Мы из прошлого». Не смотрели? Наша молодежь вся смотрела. И я считаю верхом цинизма, — выкрикивает вдруг он, — говорить, что люди в Одессе сами загнали себя в Дом профсоюзов и там себя подпалили! А теперь пойдемте дальше! Я покажу вам, почему мы никогда не будем ни с Западной Украиной, ни с Европой! Я вам покажу, почему мы никогда не примем их ценностей, и вы сами все поймете!..Вы сейчас ходите по могиле, под вашими ногами — тысячи трупов, — тихо предупреждает меня он, спускаясь к белым плитам. — Они всегда будут рядом, — торжественно говорит он. — Они никуда не ушли, они здесь. Вы поймите. Вы просто нас поймите.

— Они давно умерли. Еще в сорок втором, — напоминаю я.

— Нет. Когда друг погибает, он приходит во сне, потому что ты зовешь его. Каждое Девятое мая мы зовем их, и они приходят. Когда их поминают, они — здесь. Когда хотят снести памятник Ленину — они здесь.

— А когда убивают людей в Славянске и Краматорске?

— Те, кого там убивают, они же — не сепаратисты. И вы не слушайте Сашку, это он меня в шутку сепаратистом называет. Те люди в Славянске стоят за свои ценности, а их ценности — это вот они тоже, — он показывает на плиты. — И мы их никогда не сдадим. Они отстреливаются ради того, чтобы с наших ветеранов никогда не срывали георгиевские ленточки, чтобы наших ветеранов не называли колорадами, чтобы сюда не шли фашисты, которых вот они, — еще один тычок пальцем в плиты, — они отсюдова гнали. Логично? Логично… Помните, как Булгаков сказал — «Почему вы не возьмете его в свет? Он достоин не света, он достоин покоя». Так вот, они, — он обводит огромную братскую могилу рукой, — достойны покоя. Просто покоя!

— А тут много света, — замечаю я.

— Не надо их сейчас тревожить! — надрывается Лёня-сепаратист. — Они отдали жизнь за то, чтобы мы жили спокойно.

Чирикают птицы. И здесь пахнет вездесущая в Изюме сирень. По ногам гуляет ветер, от чего ясно — когда поднимемся на гору выше, он будет толкать в грудь, словно заставляя повернуть назад. Говорят, на горе Кременец их гуляет ровно семь — ветров.

— Вы не можете противостоять армии, — говорю я. — Многие из тех, кто возьмет в руки оружие, погибнут.

— Если оружие будет, мы его возьмем, — отвечает он. — Вы так ничего и не поняли о нашем городе. Наверное, это я не умею ясно выразить — что мы хотим сказать. Понимаете, в чашу капает, капает. А когда перельется, народ уже не остановить. У народа — одна правда.

— Какая?

— Пацанская, — распахивает он на меня глаза с недоумением, словно и эту простую правду я должна была бы знать. — А без нее — никак.

— Объясните мне, пожалуйста, что такое пацанская правда?

— Пацанская правда?! Да это же просто… Друг за друга быть всегда. Друг друга выручать. В Советском Союзе мы знали, когда сосед через три подъезда пукнул и что скушал. Мы собирались вместе на все праздники, а не как теперь — только на Девятое мая. Мы друг другу людьми были.

— А теперь вы друг другу кто?

— А сейчас мы друг другу волки.

— Так и зачем же брать в руки оружие и погибать, защищая волков?

— Потому что это мои волки все равно. В том и заключается пацанская правда, что мы перестаем быть волками и становимся людьми. Не пытаемся друг у друга урвать, а умираем друг за друга. Но современное общество старается погрузить нас в совершенно другие ценности, сделать из нас потребителей, а мы хотим быть духовниками… «Духовники» — это наше изюмское слово. Так мы обозначаем непотребителей. Тот же волк никогда не будет убивать ради забавы, а только когда есть хочет.

— Так и ради чего, по-вашему, сейчас убивают в Славянске и Краматорске?

— Олигархи кушать хотят. Все зависит от аппетитов. Можно я вам грубое скажу? Когда у нас по всем каналам трубили: «Янукович какает в золотой унитаз», — я говорил, что никак к его золотому унитазу не отношусь. Главное — чтобы, когда он какал в него, мне тоже было чем какать.

Мы поднимаемся на гору, минуя мраморную шеренгу изюмцев, павших в Афганистане. Их лица, рожденных в Советском Союзе и павших до его распада, выбиты на досках. Одни — в панамах, другие — в советских шапках-ушанках. По бокам лестницы, ведущей на вершину горы, стоят красные металлические цилиндры с надорванными краями. К ним склоняются одуванчики. На гору почти ложатся серые облака, оставленные вчерашней грозой. Здесь так тихо, что кажется, будто слышно, как по вершине проносятся семь ветров — наскакивают друг на друга, друг от друга удирают, спутываются в клубок, но, вклинься в них, и они всегда будут друг за друга.

— Вы никогда не анализировали догмы Советского Союза и Библию? — обращается ко мне Лёня-сепаратист. — А я анализировал. Они во многом совпадают — свобода, равенство, братство и главная заповедь — возлюби ближнего своего как самого себя.

— Вы не любите своего ближнего, как самого себя, — не оборачиваясь, говорю я. — Вы встаете на его защиту не потому, что он — ближний, а потому, что он — ваш ближний. Ключевое слово — «ваш».

— Вот в этом и заключается пацанская правда. Не трогай моего ближнего, и я тебя трогать не буду. А Путин — тоже пацан. И сейчас у него включилась пацанская позиция — своих бьют. Мы всегда будем для Путина своими, и он всегда будет для нас своим — потому что мы его понимаем. Потому что он — славянин.

— Турчинов — тоже славянин.

— Этого человека нам очень сложно назвать своим. А Путин не может одновременно схватить и Россию, и нас, и одним махом вытащить. Он — тоже не бог. И мне жаль тех, кто этого не понимает. Вы со мной согласны?

— С тем, что не бог — согласна.

На самой вершине нам открываются огромные бетонные плиты, символизирующие разрыв, взрыв и раскол. Между ними по воздуху плывут черные, отлитые от чугуна солдаты. В руках они сжимают черные штыки, за спинами развеваются железные плащи, руки они тянут вверх. В ту сторону, где сейчас медленно между облаками пролетает вертолет. Везет кого-то — спецназ, срочников или бойцов самообороны Майдана, которые войдя в состав Национальной гвардии, постоянно перебрасываются сюда. Собьют его, и люди, находящиеся на борту, погибнут? Или сами убьют тех, кто сейчас сжимает оружие на блокпостах, на подступах к лесу, желая отстоять свои ценности?

— Над Изюмом его сбивать не будут, — говорит Лёня-сепаратист. — В Славянске им уже показали — не надо к нам соваться. Сейчас он сядет на блокпосту и там разгрузится. Над Славянском уже не полетит, а если полетит — собьют.

— Откуда же в этих маленьких городах столько людей, которые умеют сбивать вертолеты?

— А мы все служили в армии. Хотя знаете, вы задаете такие странные вопросы, что мы в городе уже начали сомневаться — российский ли вы журналист. Мы сейчас ко всем относимся настороженно. Но потом приняли решение общаться с вами.

Справа по горе проходит траншея, глубоко обнажая белую породу. Ее рыли пленные немцы. У самого края траншеи, обращенные лицом к городу, стоят каменные изваяния. Ими оказываются женщины с каменными волосами, завитыми в бараньи рога, с короткими толстыми ногами, квадратными животами и висящими грудями. Их каменные ляжки тронуты желтым мхом. Плоские лица с чертами, стершимися от векового лежания в земле, ничего не выражают. С другой стороны траншеи ветра хватают желто-голубой флаг Украины.

— Это скифские бабы, — говорит Лёня. — Их тут откопали в земле. Говорят, они хранят наш город.

— Хранят? — переспрашиваю я. — Посмотрите на их лица — они плоские и невыразительные.

— А правда она тоже такая, — отвечает он. — Плоская и невыразительная.

Мы спускаемся вниз — той же дорогой, — оставляя баб, извлеченных из покоя на свет, глазеть на город, который один за другим пропускает вертолеты, несущие смерть или летящие за смертью. Город, который застыл в советском прошлом, как остановившееся колесо, когда-то, по легенде, пущенное с горы. Центральным местом которого является их Ленин. Ключевое слово — «их».

В городском баре «Яма» Лёня-сепаратист подсаживается за столик к двум молодым женщинам. Они, как и все, обсуждают происходящее в Славянске и Крамоторске, а также ночную пальбу в Изюме.

— Я вообще встала, — говорит одна, прикрывая руками рот, в котором не хватает одного переднего зуба, — подошла к окну, и подумала — все. Куда бежать? Где прятаться?

— И вертолеты ночью летали, — говорит вторая.

— Да! Ужас один! Обстреляли наших…

— А потом гроза началась, я слушаю — вроде гром и не гром. Непонятно что творится.

— Так наши олигархи делят власть.

— А ваш город будет сопротивляться? — спрашиваю я.

— Да.

— И вы отпустите на баррикады своих мужчин?

— Не хотелось бы. А что делать?

— Кем вы работаете? — спрашиваю я.

— Продавцами, — отвечают они. — А другой работы тут нет. Больше некуда идти. Только еще в пекарню.

— А кем вы мечтали быть в детстве? — спрашиваю я, и они пожимаю плечами. — Принцессами? — пожимают плечами. — Врачами? — пожимают плечами. — Моделями? — пожимают плечами.

— Мы кем хотели, тем и стали, — строго говорит одна из женщин.

Лёня-сепаратист идет к площади. Подходит к Ленину.

— Стоит себе и стоит, — приложив ладонь козырьком ко лбу, говорит он, щурясь на солнце. — Это — наш город, и Ленин — наш. Если захотим его снести…

— Не будет этого никогда! — раздается агрессивное за его спиной. Оборачиваемся — это Саша. Он теперь вместе с Лёней глазеет на Ленина. — Никогда! — повторяет он. — Желающие уже были, ага!

— Подъехали трое молодчиков, — рассказывает Лёня, — накинули на дедушку Ленина тросы, и хотели джипами его стянуть. Потом еще два автобуса с какими-то пришлыми подъехали… Но в течение десяти минут здесь уже по первому кличу было триста наших. Мы прибежали быстрее милиции…

— И когда я взял их за горло и наступил ногой на ухо… — Саша не заканчивает, только брелок совершает свистящий вираж на его пальце.

— Почему кто-то должен подойти к моей двери и отломать ручку? — спрашивает Лёня, вглядываясь в каменное лицо Ленина.

Но памятник, разумеется, никак не реагирует на его вопрос. Если проследить за траекторией взгляда Ленина, то он высматривает что-то на окраине этого города со сладким названием, в котором девочки не мечтают стать принцессами. Окраина заканчивается густой сиренью и безлюдьем. А с противоположной стороны на Ленина смотрит Тарас Шевченко. Но Ленин этого не замечает.

Дни Турбиных 2.0

Как гражданское противостояние на Украине прошлось по простой киевской семье

«Если бы ваш гетман, вместо того чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, ведь Петлюры бы духу не пахло в Малороссии. Но этого мало: мы бы большевиков в Москве прихлопнули, как мух…» — говорит один из героев пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных». Сегодня сюжет этой пьесы стал слишком актуальным. Снова гражданский раскол проходит прямо по семьям, снова высокая политика перемешивается с обыденными делами и чувствами.

Место действия — город Киев. Кухня панельного дома. Окна заклеены пленкой, изображающей кучевые облака на синем небе. Одна створка открыта и показывает серое небо и бетонные высотки окраины Киева. На подоконнике цветут орхидеи, на плите кипит кастрюля. За столом Панкрат и Елена, муж и жена. Он сидит, скрестив на груди мускулистые руки. Она — в простом платье без рукавов — листает книгу о воспитании детей дошкольного возраста. С буфета на них смотрит парусный корабль, носом повернутый к окну.

— Ты же знаешь, мне политика до лампочки, — произносит Панкрат. — Но Путин — Гитлер. Все сходится: он разведчик, очень умный, все делает хитро и спланированно. Ему человека убить — все равно что муху прихлопнуть, — давит он что-то большим пальцем на столе. А она, пока муж говорит, смотрит на него строгими голубыми глазами из-под светлой челки. — И ты знаешь, что у нас ничего не изменить. Нация такая. Что русские, что украинцы — дебилы. Прости господи… Ну поменяешь одних на других — они все сволочи. Кого ни поставь, хоть дядю Васю, и он таким будет. Да хоть меня поставь, и я таким бу… Не, я таким не буду. Я туда не пойду.

— Я просто молчу, Панкрат. У меня просто слов нет, — говорит она, хотя по дыханию слышно, что слова у нее есть и она собирается их сказать.

— Путин негодяй!

— Хорошо. Ты собираешься голосовать за теперешнего кандидата в президенты Порошенко. Ты говоришь, что он порядочный человек… хороший семьянин… — она волнуется и делает паузы.

— И что? — настораживается Панкрат.

— Получается, если он лезет в политику, то и он негодяй?

— Ты веришь в то, что Путин… — Он кладет локти на стол.

— Нет, ты ответь! — звонко перебивает Елена. — Он негодяй?!

— Да хрен бы с ним, с этим Майданом! — отвечает он. — Ну прекратилось бы оно как-нибудь само! Все равно перестали бы стрелять. Так этот Путин влез… ну как? Ну идиотизм же! И вся страна сплотилась против России. Я, понимаешь… я раздваиваюсь! Я всегда любил Россию! А теперь мне все это противно! И противны выступления против русского языка. Ерунда какая-то.

— Это не ерунда! — звонко отвечает Елена. — Не ерунда! Это целенаправленная политика государства! Уничтожение русского языка! В том-то и дело, что умрут и русский язык, и украинский, потому что в школах у нас английского намного больше.

— Бред какой-то, — Панкрат крутит пальцем у виска. — Ну бред. И русский умрет, да?

— У нас в школах детей ориентируют только на английский язык! И они будут мыслить на английском, но выучат его только для того, чтобы зарабатывать деньги! А у детей должна развиваться душа, но это невозможно без классики в оригинале: Чехова, Пушкина, Тургенева, Бунина. Дети элементарно уже не умеют на русском читать. Они… — она хватает воздух, — они мат с ошибками в лифте пишут! С жутчайшими орфографическими ошибками!

— А ты ходи исправляй, — довольный своей остротой, произносит Панкрат.

— Эта нация превратится в быдло. В быдло!.. А Путин православный.

— Ага! Две тысячи тринадцатый объявил Годом семьи и развелся! — говорит он, а в ее взгляде появляется страдание.

— Да ты знаешь, что мне писала одноклассница из Крыма? — спрашивает она. — «Не верьте всем ни про Россию, ни про нашего президента!» — она делает паузу, и он перехватывает инициативу.

— Чему не верить? Тому, что он пришел в Крым?! Не верьте, что он пришел в Крым. Не верьте, что он его захватил. Есть факты. Факты, понимаешь?! Есть договоренности! Есть мировой порядок!

— В такой ситуации…

— В какой ситуации?

— Да как говорит мой папа, «Путин тюфяк! Путин должен был пригнать две дивизии вертолетные и снести этот Майдан».

— Обоснуй. — Он снимает локти со стола, подпирает голову рукой и делает вид, что очень внимательно ее слушает. — Почему это он должен наводить порядок в чужой стране?

— Потому что фашизм — это общая беда! Наша общая беда!

— Что за бред, Ленусь, ну что за бред?

— Я не понимаю, почему все смотрят телевизор и видят одно, а я вижу… — она снова запинается от избытка чувств, а он подвигается вперед, ухмыляясь и делая вид, что слушает ее уже с удовольствием. — …Дивизию СС «Галичина»! — заканчивает она. — И она вот этим цепом бьет «Беркут». Они же, как звери, кидались на этих… беркутяточек, на этих пацанов, которые в памперсах на Майдане стояли!

— Ты купилась на этот трюк, — произносит он.

— Какой трюк?! Вот у Гальки Васюк с четырнадцатого этажа сын не в «Беркуте»? А то ты не знаешь, как он там в памперсе стоял? Эсэсовцы их избивали! Может, там на Майдане стояли и нормальные люди тоже, но эсэсовцы их избивали!

— Ну и хрен с ними! А при чем тут Путин?!

— А кто еще нас защитит, если не он?! Это моя четкая позиция, — уже спокойнее говорит она. — Для того чтобы устроить беспорядки, достаточно и нескольких фашистов. И то, что Саша, наш кум, фашист, это ты и сам знаешь. Его взгляды… как он это говорил? Гитлер прав! Во Второй мировой евреи сами себя перебили, а Гитлер ни при чем. Да волосы просто дыбом встают!

— У него такая мулька. У людей разные мульки. Одни видят везде голубых, другие евреев, а третьи фашистов.

— Да у тебя у самого кулаки чесались, я же видела, — говорит она, и он кладет на стол свои большие кулаки.

Входит отец Андрий, старший брат Панкрата. Они похожи: у обоих светлые волосы и голубые глаза. Но у священника из-под серой свободной футболки выпирает живот, а у Панкрата рукава футболки туго обхватывают мышцы рук. Отец Андрий направляется к окну и стоит там, глядя во двор, словно внизу происходит что-то интересное. Дальнейший разговор мужа и жены он как будто не слушает и не слышит.

— Зло надо называть злом, — говорит Панкрат. — Но мое убеждение: «Правый сектор» — путинская организация. — Когда он произносит эти слова, Елена снова хмурится. — Потому что такие вещи, какие они творят, на руку только Путину. Никто об этом Яроше никогда не слышал, и тут он появился — из ниоткуда. Этот Ярош, вообще, кто он такой? Он по заказу Путина говорит: «Взорвать эту газотранспортную систему!» — Панкрат привстает из-за стола, вытягивает руку вперед и, не повышая голоса, как будто обращается к кому-то далекому. Елена звонко хохочет. — А что ты смеешься? — спрашивает он. — Разведчики — они так и действуют. Так же подставили и Уго Чавеса — один в один. Что ты смеешься? Мне все равно, правый там сектор или левый, да пусть хоть… Вася из пивной президентом станет.

— А кто там вторым после Порошенко идет? — оборачивается отец Андрий.

— Тигипко хитрожопый, — отвечает Панкрат. — Хотя Порошенко тоже хитрожопый, но я хотя бы больше о нем знаю.

— Порошенко многодетный и в церковь ходит, — говорит Елена.

— Вот ты покупаешься на такие вещи! — отвечает ей Панкрат. — У Ющенко тоже шестеро детей, а дурак дураком. Порошенко умный. Какая мне разница, что он еврей? Мне от этого даже лучше. Ты же видишь, что украинцы творят.

— А в церковь и Путин ходит. — Отец Андрий подходит к электрическому чайнику, включает его и ждет, разглядывая чайник с видом равнодушным и флегматическим.

— Не знаю, — говорит Панкрат. — Я против Тигипко. Он с нашего коллектива хотел надбавки поснимать.

— Мелки обиды, — равнодушно произносит отец Андрий.

— Ничего не мелки! — отвечает Панкрат. — Самое обидное, Андрий, что земля у нас богатая, народ грамотный, а все равно все в полной заднице. Вот приезжаешь в Германию, там люди тупые, не знают, как кран закрутить отверткой, а все стабильно, организованно.

— Так это у нас от тяжелой жизни знают, как кран закручивать, — отвечает отец Андрий. Чайник щелкает, выключаясь. — Зинка звонила, — сообщает он, садясь за стол с чашкой чая.

— Да… — приходит в замешательство Панкрат. Переглядывается с женой. — Да… А ты трубку взял?

— Она с телефона мужа звонила. Знал бы, что это она, не взял бы. Она переживает, — бесстрастно сообщает отец Андрий.

— Тьфу! — бьет себя по голове Панкрат. — Противно просто! Пусть сначала на свой Энск посмотрят, в каком они сраче живут! Это же ужа-а‑ас! Мра-а‑ак!

— Я тебе говорю, — отец Андрий ставит чашку на живот и ждет, пока остынет, — я когда там вышел из вагона, от перрона триста метров не отошел — чуть в люк не упал. Он фанерой какой-то был прикрыт. Вот показатель того ужаса, который в России творится.

— А Ленка-скрипачка из Крыма? — обращается к брату Панкрат. — Она же все страны мира объездила, говорит: страшнее, чем в России, нигде нет.

— Но при этом она и ее родственники сидели в Крыму и ждали, пока Путин их захватит, — вставляет Елена.

— Дебилы, — коротко отвечает Панкрат.

— Просто наши люди мерят все не денежными, а душевными ценностями, — говорит ему жена. — Европейцами мы не будем никогда. Мы и русские — одна нация. Самый последний штрих европейский — победа в «Евровидении». Как сказала одна знакомая в «Одноклассниках», «остановите планету: я сойду».

— Какая мерзость, — говорит Панкрат.

Отец Андрий морщится и отворачивается к окну. Оттуда дует ветер. Под потолком качается бумажный шар люстры.

— А он сделал операцию? — без интереса спрашивает отец Андрий.

— Не знаю… — почесав висок, сообщает Панкрат. — Но он стоит в трусах, а там ничего не выделяется. Наверное, поотрезал…

— А Путин… — начинает Елена.

— Мне кажется, это духовное заболевание пошло, — не дает ей договорить отец Андрий. — У Путина. Власть и деньги — страшное искушение. Вначале он, может, и хотел что-то для своего народа сделать, а потом плюнул на народ просто.

— Его в России любят! — говорит Елена.

— Эффект массового зомбирования, — отвечает отец Андрий. — Посмотри на нашу сестру — они живут как в панцире: все хорошо, они богатые.

— Но кругом-то нищета, — добавляет Панкрат. — Но Зинка тридцать лет в России прожила и уверена, что весь мир живет хорошо.

— Потому что ей хорошо, — говорит отец Андрий.

— Она не может из окна выглянуть и увидеть, как вокруг все ужасно. И поэтому Путин для нее хороший.

— Я, Андрий, не так сильно у нее в Энске страдал, — говорит Панкрат. — Ты же знаешь, я могу приспособиться. А ты с ней за политику заговорил и сразу принял все близко к сердцу. С ней за политику — ни в коем случае! Есть люди непогрешимые и самые умные. Это Зинка. А еще с каким хрипом она говорит, аж страшно! — с неподдельным ужасом сообщает Панкрат. — С ней можно только на отвлеченные темы. Она ж мечтает похудеть — больше ста килограммов, ей пора уже за голову хвататься, а она все мечтает.

— Как они едят… — вставляет отец Андрий.

— Да застрелиться можно! Они уже не знают, что с деньгами делать! Начинают выготовлять какие-то там… яства. Ночь уже, а Зинка: «Давайте поедим!» Я просто в шоке. Поэтому, когда говорят: «Хотим в Россию»…

— Россия — это не Энск! — звонко возмущается Елена.

— Как раз Энск! — отвечает Панкрат.

— Подожди, — обращается к нему отец Андрий. — Нельзя по Зинке о России судить, она же не россиянка.

— Да я сейчас к ней на страницу в «Одноклассниках» зашел. Плеваться хочется! «Россия моя великая, славься!» — басом произносит Панкрат. — «Россия — ты наше все!» Какие ваши-наши, тумбочка ты такая?! Да ты помни, кто ты. Ты хохлушка! Мне аж противно…

— Наша сестра — самая страшная реклама Путину, — говорит отец Андрий. — Она говорит лозунгами.

— Она по-другому не может.

— Ее фразы надо вырезать — и на плакат.

— Нет, а классно ее муж сказал: «Такая страна, как Украина, не имеет права на существование»?

— Они друг друга стоят. И ты понимаешь, вот еще беда: когда я был у них в Энске, их же там много, а я один. И у них тогда главный козырь появился — «Правый сектор». И что тут скажешь? Хотя я сразу сказал, что не поддерживаю все эти ужасы Майдана и что к Майдану у меня неоднозначное отношение.

— На Майдане хотя бы не вешали флаги Америки, — говорит Панкрат.

— Как не вешали? — удивляется Елена. — Все в флагах Евросоюза было!

— Ну то Евросоюз…

— Выбор так и стоит: либо Россия, либо Евросоюз. Панкрат, надо поставить тарелку и смотреть российское телевидение.

— Да эти журналисты — одни брехуны.

— Не скажи… По «России‑24» без звука показывали картинку — как этих людей в Одессе загнали в здание. А те, кто хотел им помочь, — они побежали, и тут вся толпа отхлынула — сверху начали стрелять. Им не давали подойти, чтобы помочь людям выбраться из горящего здания! — вскрикивает она и строго смотрит на обоих братьев. Те молчат.

— А кто их туда загнал? — наконец спрашивает отец Андрий.

— Это уже другой вопрос! — кричит Елена. — Но людям не давали им помочь… А что еще сделали наши сволочи? — В ее глазах появляются слезы. — Мне плакать хочется! Я прихожу в парк с детьми на Девятое мая. Я, конечно, побоялась надеть георгиевскую ленточку, но купила гвоздики. Собиралась хоть одному ветерану цветы вручить! Тишь да гладь, — она проводит рукой по поверхности стола. На пальце блестит обручальное кольцо. — Ни тебе музыки, ни толпы народа. Людей запугали настолько… Никто не вышел. Сидит один ветеран на лавочке и чуть не плачет. Вот один! Один! Как… стеблиночка! — Она хочет сказать что-то еще, но не может. Встает и выбегает из кухни.

Следом за ней выходит Панкрат. Скоро из-за закрытой двери одной из комнат доносится полонез Огинского. Слышно, как Панкрат с силой давит на клавиши пианино. Сбивается. Раздается его голос: ругает себя. Снова течет мелодия, но на какой-то высокой ноте сбивается. Пауза, ворчание, и Панкрат снова берет штурмом пианино. Отец Андрий пьет чай.

— Анархия, — спокойно произносит он, не отрывая взгляда от чашки.

Из окна приходит запах дождя. Панкрат возвращается на кухню. Его место у пианино занимает Елена. Игра становится спокойной и уверенной.

— Ну не было смысла украинской власти создавать в Одессе новую горячую точку, — говорит отец Андрий Панкрату.

— Да хрен с ним с Крымом — забирайте, — тихо отвечает Панкрат. — Да пожалуйста. Но зачем такие гадости говорить: «Севастополь никогда не будет бандеровским».

— Он бы и так никогда не стал бандеровским, — хмыкает отец Андрий.

— А помнишь, как Зинка не подпускала меня к пианино? — спрашивает брат, разливая по тарелкам борщ. — Кобыла здоровая, куда тебе? Я так хотел научиться на пианино играть.

— А помнишь, как мы свинью держали? — спрашивает отец Андрий.

— Да, еще мама закрылась, мотор включила, чтобы не слышать. А он как заорал, заорал, а потом пошел и стоит себе травку щиплет. Потом снова закричал и — бух! — упал. Да, голодное время было, — добавляет Панкрат, доставая из холодильника десяток вареных яиц и миску с белым мясом. — Встану утром, а свиней кормить нечем. Даже не верится, что жизнь так изменилась.

— А помнишь, как Медведчука спросили: «А что вы будете делать, если Ющенко станет президентом?»

— «Ющенко не станет президентом. Следующий вопрос», — копирует Панкрат. — А если президентом станет Ярош?

— Тогда будем искать пути отступления, — моргнув, отвечает брат.

Возвращается Елена. Достает из холодильника тарелку с черносливом, залитым взбитой с сахаром сметаной.

— Давайте есть, — говорит Панкрат.

Молятся. Едят. Панкрат съедает несколько яиц. Беря мясо из миски, он обращается к брату:

— Вот я в детстве не понимал, зачем свинью убивать. Разве нельзя дождаться, пока сама умрет?

Елена убирает тарелки. Панкрат раскладывает перед собой на столе ноты.

— Этот Бах умудрялся одно слово растянуть на три листа, — говорит он.

— Бах-бах-бах, — говорит отец Андрий, Елена смеется.

— Ах-ха-ха-ха-ха, — выводит Панкрат, его голос прыгает с нижних звуков на высокие. — Cum sancto spiritu… Спи-ри-ту. Аха-ха-хамен. Амен-амен-амен! А‑а‑а‑мен!!! — берет он басом и тянет.

Елена листает книгу. Отец Андрий с невозмутимым видом пьет чай.

— Во сколько у тебя концерт? — спрашивает Панкрата, когда тот берет передышку.

— В семнадцать тридцать.

— Заедешь за мной после службы?

— Заеду-аха-ха-ха-амен! Амен! Аме-е‑е‑ен! — Панкрат начинает хохотать… — Елена поднимает голову от книги. — Ха-ха-ха! Ой, Борьку вспомнил. Он же страшно любит соло петь, а с его хриплым голосом только шансоны в кабаке… Он пел Мендельсона на немецком, а там есть такие слова: bist du… — выпевает басом. — Bist du-u‑u! А Борька пел так, что непонятно было: «Пиздус! Пизду-у‑ус!» — Елена тоже начинает хохотать. Отец Андрий не меняет выражения лица, только вздыхает. — А еще рожа у него такая славянская, — сквозь смех говорит Панкрат, — как у Емели! Там все ухахатывались. А наш старичок говорит: «Боря, я вам все-таки слова поменяю на du bist»! — они с Еленой закатываются, и заканчивает Панкрат уже через силу: — А все ему: «Зачем слова менять?! Мы так ждем этого “пиздуса”».

Семейство переглядывается. Панкрат вскакивает и закрывает окно.

— Ты давай вторым голосом, — говорит он Елене.

— А мне с припева начинать? — спрашивает отец Андрий.

— Ночью темной звезд благодать, — начинает Панкрат. — В поле никого не вида-ать, — вступает Елена мягким глубоким голосом. — Только мы с конем… — продолжает отец Андрий негромко и спокойно, — по полю идем, только мы с конем по полю идем… Сяду я верхом на коня! — вздрогнув, возносится голосом Панкрат, он стоит, скрестив руки на груди, словно удерживая голос, который рвется вверх. — Ты неси по полю меня! Я влюблен в тебя, Россия, влюблен…

Закончив, Панкрат вскакивает и открывает окно. К окну подходит отец Андрий и снова смотрит вниз.

— Гроза будет, — не оборачиваясь, произносит он.

Семья садится перед телевизором в холле. На полу бежевый ковер с малиновыми узорами. Панкрат размещается на нем. Елена и отец Андрий рассаживаются по стульям, принесенным из кухни.

Телевизор показывает двух мужчин в костюмах, стоящих на фоне высоких зданий из стекла и железа. Один из них — глава «Газпрома» Миллер. Голос ведущего: «В июле Россия может прекратить поставки газа Украине, если Украина не внесет предоплату». Голос Миллера: «Предоплата — дело добровольное. Хочешь получать газ — надо за него платить. Сколько Украина может паразитировать…»

— А у меня за газ все оплачено, — упавшим голосом говорит Елена.

— Газ в Германию идет через нашу страну, — напоминает чиновникам в костюмах отец Андрий.

— Аж противно… — Панкрат хватается за грудь. — Какое мерзкое отношение к людям — как ко второму сорту! А еще Путин говорит: «У нас всегда были братские отношения», — передразнивает Путина. — Вот Андрий — мой брат, — обращается Панкрат к Миллеру. — Я что, буду с него деньги брать? Почему у нас цена на газ выше, чем для Германии. Со своих денег не берут! А тут Россия — братья наши…

В небольшой особняк в центре Киева стекаются люди: нарядные женщины, мужчины в костюмах и с цветами, девушки в строгих платьях. Витрины залиты светом. Кажется, грозы не будет.

В помещении пахнет пылью. Собравшиеся рассаживаются по местам. На сцене скрипачи, контрабасисты — смычки наготове. Флейтисты. Хористы. Панкрат во втором ряду в черном фраке поверх белой рубашки.

Выходит дирижер во фраке. Красный атласный пояс обтягивает его выдающийся живот. Дирижер спускается к публике. Произносит: «Дякую, що прийшли в такий важкий час», раскланивается и поднимается на сцену.

Звучит флейта. Скрипки. В зале тишина. Если в стране и наступили тяжелые времена, то, глядя на собравшихся, в это сложно поверить. А если вспомнить, что президента у страны нет, что на востоке в разгаре гражданская война, то можно подумать, что эти люди пришли сюда — в старинное здание, расположенное в центре столицы, соединяющей бунтующий восток и запад, — только по какому-то странному сговору. Или стечению обстоятельств.

— Cum sancto spiritu-u‑u, — вместе с другими начинает Панкрат.

Из окон деревянной церкви виден Днепр. По крыше барабанит дождь. Временами храм озаряется ярким сиреневым светом, выхватывая из темноты и делая явными лики на иконах. Церковь похожа на корабль, попавший в ненастье.

Отец Андрий, Панкрат и Елена сидят на скамье, прислонившись спинами к стене. На ногах отца Андрия сандалии. На голове Елены косынка.

— Страшно, — произносит Елена.

— Миру мир, — говорит Панкрат.

— Мудрых нам властей, — вздыхает отец Андрий.

— Мира нам самим, — говорит Елена.

— Зинка звонила, — снова вздохнув, трогает плечом брата отец Андрий.

— И ты снова взял трубку?!

— На них мотоцикл налетел на полной скорости.

— А?! — пугается Панкрат. Вскакивает: — Что с Зинкой? Что с сестрой?!

— Да ничего, — пожимает плечами отец Андрий. — Я ей сказал, что это, наверное, какой-то бандеровец на них наехал. Нет, Панкрат, ты только представь, в их Энске, где вообще дорог нет, одни ямы, на них умудрился налететь на полной… — он прыскает, не договорив. Хохочут. — Ну вот как понять умом Россию?

— Тумбочка такая… — сквозь смех говорит Панкрат. — А помнишь, как ты выскочил из церкви, когда она своим хриплым голосом запела на хорах: «Ха-минь!»

— Мра-а‑ак, — говорит отец Андрий, давясь смехом.

— А деньги вы у нее одалживаете постоянно! — звонко говорит Елена.

Братья переглядываются.

— Ничего я не одалживаю! — говорит Панкрат.

— Как, Панкрась? А на машину?

— К сожалению, материальные наши отношения с сестрой гораздо глубже и не в нашу пользу, — вздыхает отец Андрий. — Она богатая, мы бедные. Да, Панкрат, она помогала нам, когда мы были студентами. Но какая нам от этого благодать, если и грешники так поступают?

— Она могла бы не давать, — отвечает Елена.

— Могла бы, — соглашается отец Андрий. — Но давала и не попрекала.

— Нет! Ну ты скажи, — обращается к брату Панкрат. — Как можно было так надо мной издеваться в детстве? Она насмотрелась каких-то фильмов про фашистов и реально мне руку сломала — и даже не извинилась! Я обиду эту… А помнишь, ситуация была, когда мы к матери все приехали, а все же накопилось, и слово за слово, слово за слово… У нее же вроде все есть, и счастье есть, но чего-то ей не хватает.

— Реализации ей не хватает, — хмыкает отец Андрий.

— Да! Ей жутко не нравится, когда ей рассказываешь про свои успехи. Тогда при ней сказали, что меня считают одним из лучших певцов по Киеву. Ее аж покоробило! Говорит: «Чего ты хвастаешься?!» А я же ей пытаюсь объяснить, что… — Панкрат не находит слов. — Ну противно! Она ж сама голос сорвала, а все равно петь пытается. И вот я ей начал все припоминать. Я ей в лицо сказал все, что думал о ней все эти годы. А она как заревет. За сердце хваталась, таблетки побежала пить. Ой… Да таким людям, как Зинка, никогда плохо не становится!

— Так она ж не от раскаяния плакала, — говорит отец Андрий, — а от того, что ее поставили в такую ситуацию.

— Да вы же все равно ее любите! — говорит Елена.

— А при чем тут любовь? — спрашивает отец Андрий. — Конечно любим. И она нас любит.

— Если Зинке будет плохо, мне тоже будет нехорошо, — говорит Панкрат. — Но она же обложила себя какими-то гадостями. — Панкрат обкладывает чем-то невидимым свои мускулистые руки. Церковь озаряется. В окно видно, как разряд молнии уходит в Днепр. — Ей что-нибудь припомнишь, она сразу бежит за своей сумочкой с таблетками. — Панкрат открывает свою сумку, достает таблетки и кладет их в рот, запивая.

— Это что? — спрашивает отец Андрий.

— Антидепрессанты, — отвечает Панкрат. — Как Зинку вспомню, так сразу нервничать начинаю. «Путин — наш святой!» — хриплым басом передразнивает он ее. — «Путин сказал: мы проснулись в другом государстве!» Нет, пришел, тупо заграбастал Крым. Еще говорит: «Без единого выстрела!» А попробуй там постреляй — наши лошары с одними отвертками ходили, а у Путина войска — зубами перегрызут колючую проволоку.

— Я ж еще когда был у них недавно в Энске, она телевизор смотрела и ревела, — морщится отец Андрий. — Майдан, дым, огонь, радикалы. А она ревела — переживала, как мы тут.

— Тьфу!

— А я наоборот, — продолжает отец Андрий. — Скорей бы от нее смыться.

— А я тогда Зинке сказал: «Если прощения попросишь, я тебе все прощу!»

— Наврал, — говорит отец Андрий.

— А она все забыла! Она каялась, говорила: «Как я могла такое делать?» Все забыла! Прощения просила… Но я ей все равно не простил! Сломала мне психику в детстве. Вот теперь антидепрессанты глотаю. Когда началась мобилизация, мне же так плохо стало, я два дня ничего не ел. Боялся, что меня убьют.

— Панкрась, ты каждого звонка в дверь боялся, — вздыхает Елена.

— Так они же повестку носили за повесткой! Я боялся, что меня убьют, детей застрелят! Пришлось пойти к психиатру. Он говорит: «Это у вас недовыработка серотонина»… А у нас же армия никакая. Власть полулегальная. Этот Турчинов не пойми что! Объявил себя исполняющим обязанности и начал меня на войну посылать. А мои убеждения?! Если я откажусь, я нарушу присягу. Я так не смогу, я не такой человек. В общем, сломала мне Зинка психику.

Они встают перед иконами. Панкрат и Елена берутся за руки. Отец Андрий читает молитву. Панкрат подпевает ему сильным голосом. Вступает Елена. В конце они молятся за свою старшую сестру Зинаиду. Семья выходит на улицу, когда гроза прекращается, оставляя после себя потоки воды на дорогах.

Образ врага

Кого видят в прицеле солдаты Восточной и Западной Украины

В гражданской войне на Украине очередная надежда на мир. Президент страны Петр Порошенко объявил об одностороннем прекращении огня и предложил ополченцам сложить оружие. Хрупкое перемирие было нарушено в тот же день обеими сторонами. Частные батальоны, финансируемые олигархом Игорем Коломойским, инициативу президента проигнорировали, а ополченцы юго-востока заявили, что ответят только на предложение о переговорах, а не о капитуляции. Но даже то, что стороны пытаются хотя бы заочно говорить о мире, уже хорошо. Корреспондент «РР» побывала на Львовщине и в Донбассе, пообщалась с бойцами воюющих сторон и услышала не только слова ненависти, но и нотки взаимной любви.

Жовква. Гостиница

— На западной границе врага не было никогда. Это была тихая, мирная жизнь, — говорит молодой пограничник, вчера вернувшийся со службы на границе в Луганской области домой во Львов.

Своего имени не называет ни он, ни его товарищ. Они сидят рядом на узком диванчике, касаясь друг друга локтями. Один — худощавый брюнет. Другой — рыжий, с красным от загара лицом. Говорит в основном брюнет:

— Никакой военной подготовки у нас не было. Первое, что было, — это чувство патриотизма. Я не могу сказать, что нам его внушили. Мы внушили его сами себе. На восток ехали на взводе, потому что должны были… Защитить нашу государственную целостность. Какие-то очертания границ сохранить. А когда мы приехали туда, то увидели… Если население Харьковщины к нам еще нормально относилось, хотя и они первые два дня не пускали детей в школу, потому что это же бандеры приехали… — он переглядывается с товарищем. — Знаете, даже один довольно-таки взрослый человек подошел к нам и говорит: «Вы, бандеры, едите детей младше семи лет. Они же еще не пьют, не курят!» Один наш солдат не растерялся и ответил: «Нет, мы в основном стариков едим. Их легче словить». А на Луганщине у нас случился настоящий переворот. Мы увидели, что девяносто девять и девять десятых процента местного населения за присоединение к России. И задали себе вопрос: а что или кого мы приехали сюда защищать?

— И как вы на него ответили?

— Нашли единственное объяснение: просто мы должны отстаивать целостность Украины. Я чувствовал, что должен доказать им: мы не бандеры, а просто люди с запада. Агрессии у нас против них не было никакой, только словесная — в ответ. Все эти месяцы мы воспринимали их как своих соотечественников, хотя они отличаются от нас капитально. У нас каждый старается построить хороший дом, чтоб лучше, чем у соседа, а у них можно «Вия» без декораций снимать. Они там умирают, а их даже никто не хоронит… — он снова переглядывается с товарищем, тот по-прежнему молчит.

— Мы поехали по собственному желанию, — продолжает он. — Провожали нас все равно что в последний путь. Дали самую уничтоженную технику. Ту, которая поедет и обратно уже не вернется. Мы, конечно, понимали, что они не могут совсем разоружить западную границу и отдать нам лучшее. Но с другой стороны… От Черкасс до границы с Харьковской областью мы ехали двадцать пять часов. Одна машина поломалась, другая ее тянула. Если бы мы успели перекрыть границу, по крайней мере на Луганщине, такого бы не было… А когда прибыли на место, на второй день уже к нам начали съезжаться массмедиа Украины. Мы потом слушали в Интернете, как мы любим местных бабушек, красим им заборы и помогаем садить огороды.

— А вы этим занимались?

— Неа. Это был дешевый пиар. Здесь, когда нас провожали, тоже позвали телекамеры. На трибуне стояли его святейшество, командир части и бывший губернатор Ирина Сех. Они нам раздали крестики, молитвенники, а экс-губернатор с трибуны сказала: «Если надо умереть, то умрите!»

— И что вы почувствовали в тот момент?

— Стало страшновато. Если уж политики и большие чины говорят «умрите», то… они же лучше знают политическую ситуацию. У нас появилось чувство страха. А до того не было. На Харьковщине к нам приезжали разные генералы, и у каждого было свое мнение, где и как нам разместиться. В первый день мы разбили палатки, окопались, создали элементарные условия — летний душ. Но на следующий день приезжает генерал и — ба-бах! — переносите палатки. Перенесли. Окопались. Через день приезжает второй генерал, у него тоже свое ви́дение. Потом третий. За одну неделю мы поменяли место расположения три-четыре раза. Никакие общетактические варианты размещения при этом не учитывались.

— Вам объясняли причины этих перемещений?

— И так понятно было — подготовка к приезду очередного генерала или журналистов. Потом наконец-то началась охрана границы. Нам дали пятьдесят километров. От пункта А до пункта Б. С нашей стороны контрабандных передач не было, но мы видели, как это происходит справа и слева. И возникал вопрос: а для чего мы находимся на этих пятидесяти километрах и почему наша линия ограничена пунктами А и Б?

— Вы задавали этот вопрос кому-нибудь из военного руководства?

— Конечно. Но ответом было: это танкоопасное направление, и мы должны его прикрывать. Что же касается воздушного пространства… были неоднократные попытки пересечения нашей границы воздушными средствами Российской Федерации. Сначала вертолеты, потом беспилотники. Мы видели, как летела целая эскадрилья — до сорока единиц воздушных средств. Они постоянно нас мониторили, залетали на нашу сторону. Сначала поступила команда стрелять на поражение. Но сразу пришла другая: без доклада не стрелять.

— А у вас было из чего стрелять по воздушным средствам?

— У нас были автоматы Калашникова, снайперские винтовки Драгунова, пулеметы Калашникова. Но все тонуло в этой вот цепочке докладов — когда командир звонит генералу, генерал — еще одному генералу, и они начинают разговор, скажем, с обсуждения жен и детей, в конце первый генерал вообще забывает, зачем он звонил… А в это время у нас на границе на протяжении четырех суток в одно и то же время и по одному и тому же маршруту летали беспилотники Российской Федерации. У нас не было даже нормальных средств связи. Звонили по мобильным телефонам, которые очень хорошо зондируются той стороной. И знаете, есть участки для техники проходные, а есть непроходные. Нас почему-то ставили на непроходные, и в это время из России сбоку от нас проходила ваша техника. Зачем они нас там держали?

— Зачем?

— У нас ведь тоже есть интеллект, мы все обдумывали. Это вопрос, который не дает нам покоя… Значит, кому-то это было выгодно. Зачем?! Пусть скажут, что была договоренность о разделе Украины: что западная часть должна достаться Польше, а России восток. И что мы должны умереть ради того, чтобы это разделение было оправдано жертвами. Нам же сказали: «Если надо будет умереть, умрите!» Но мы же не только мясо, у нас есть интеллект. Объясните хотя бы нам, мы никому не скажем! В общем, морально было очень тяжело. Мы видели, как люди массово убегали — с вещами, с детьми. Мы им, с одной стороны, сочувствовали, но с другой… там же под видом отца, мужа или брата мог бежать реальный сепаратист.

— Почему вы все время молчите? Вы не говорите по-русски? — поворачиваюсь к рыжему.

— Ни. Но разумею.

— Если честно, нам восточных даже жалко было. Но мы за три месяца так и не поняли: им не дают жить или им нравится так жить? На Харьковщине обеспечение у нас было нормальное, но шло оно от волонтеров. Даже амуницией они нас обеспечивали, бронежилетами. А структура нам сказала: «Что вам дали, тем и воюйте».

— Что вас там разозлило?

— Честно вам скажу: нехватка выброса адреналина. Потому что когда ты переходишь черту, за которой твоих уже нет, когда тебя кидают на бесполезный участок границы, и ты видишь, как сбоку проходят «КамАЗы» из России…

— То есть маленький солдатик злится на то, что большие генералы не дали вылиться адреналину, в который превратился накопившийся за три месяца службы на границе стресс? И его интеллект взбунтовался?

— Так и есть!

— Так же самое… — еле шевелит губами рыжий. — Батя сказал, — набрав в грудь воздуха, начинает он, — едь, сына, поясни, як у нас на заходi живуть и як жить треба.

— И как вы им это пояснили? Вы же не говорите по-русски?

— Жители пограничных районов нас хорошо принимали, — говорит брюнет. — Хотя многие морозились — типа по-украински не понимают. Но прошло время, и они перестали скрывать, что прекрасно нас понимают. Мы разговаривали с ними на украинском, они нам отвечали на русском. Это он по-русски не говорит, — наклоняется к товарищу. — А я говорю, но там общаться на украинском было для меня делом принципа.

— То есть у маленького солдатика была миссия? — Я снова поворачиваюсь к рыжему, и он судорожно кивает. — И вы ее выполнили?

— Та. Виходило — слово за слово. Вони стояли на своєму, і я стояв на своєму. На тому ми і розходилися. Але я сказав їм батину думку — що Україна єдина. Що ми всі люди сходу і заходу єдині. Просто політика ділить нас.

— Если каждый оставался при своем мнении, значит, вы миссию не выполнили.

— Виконав. Я все одно, коли на мене кричали і коли від мене відверталися, продовжував їм говорити думку мого батька.

— Мы принесли на восток росток запада.

— А на запад вы принесли росток востока?

— Неа… Там люди живут бестолково и одним днем.

За полтора часа нашего разговора они ни разу не захотели сменить позу, так и сидели вплотную друг к другу с неестественно прямыми спинами. Один солдатик с интеллектом. Другой с миссией. Только иногда они отворачивались, чтобы скрыть набегающие на глаза слезы.

Львов. Бар

Вечер. В подвальном помещении широкие столы и низко висящие над ними светильники. Полутьма. За одним из столов сидит компания — трое мужчин и женщина. По одну сторону — полный, с большими темными глазами. Он много говорит. Рядом худощавый рыжий в кожаной куртке. Молчалив. Напротив них мужчина с голубыми глазами навыкате и крупным носом с горбинкой. Все высокие местные военные чины.

— Люда, что ты мне говоришь?! — кричит через стол полный. — Я пообщался со своим сослуживцем из Российской Федерации, и он мне такую ахинею понес. Воевать! С ними только воевать!

— Лучше перекрыть границу с Россией, — говорит тот, что с горбинкой.

— Надо остановить АТО! — прорывается голос Людмилы.

— Но и в Луганске есть люди, которые хотят быть с Украиной, — отвечает Богдан. — Пусть их немного. Но они есть. Да, тех, кто хочет быть с Россией, восемьдесят процентов. Но мы не можем оставлять этих людей сам на сам.

— А стрелять в них мы можем?! — спрашивает Людмила.

Из-за соседнего столика встает группа молодых людей и спешно покидает бар. Светильник над столом военных медленно раскачивается.

— Если бы Россия не поддерживала их материально и человеческими ресурсами, в них бы не пришлось стрелять! — выкрикивает ей в лицо Богдан.

— Ха-ха-ха! — хрипло смеется она. — У себя сначала наведите порядок — со своими генералами, которые пропускают через границу эти «КамАЗы». А что вам Россия? Это вражеское государство! Но не российские генералы пропускают наши грузовики на территорию своей страны! А ко мне сегодня одна мать заходила — ее сына призвали. Ты знаешь, какой у нее в глазах ужас?!

— Не мы начали эту войну. Не мы начали в Крыму.

— Да какая теперь разница, кто войну начал?!

Мужчины замолкают, она отворачивается к стене. Берет салфетку, промокает глаза.

— Мы убиваем друг друга, — обреченно произносит она.

— Мы убиваем друг друга, — повторяет. — Вы! — Она тычет в них длинным ногтем с маникюром. — Вы посылаете наших детей туда голыми и босыми. Вы посылаете их против танков с сигнальными ракетами. Вы!

Долгая пауза, которую прерывает Остап.

— На Рождество я принимал российских детей у себя дома, — говорит он, прикладывая руки к груди. — Мы везде их водили, все им показывали. Покупали билеты обратно, а они приехали домой и сказали: «Там бандеровцы! Они детей едят», — Остап обреченно роняет руки вдоль толстого тела. — И что ты будешь делать? Может, плохо так говорить, но я не хочу с этими людьми жить в одной стране. Моя мать жила в России и разговаривала по-русски. Мой отец — кавалер двух орденов Славы. И чтоб вы понимали — я с Бандерой хороводов не водил. Я ж продукт советской эпохи! У меня русская соседка Римма, живет здесь с тридцать девятого года. Она каждое утро матом по-русски ругается на наших алкоголиков. Я ей: «Римма, давайте по-украински — они ж вас не понимают». Она мне: «Ах ты такой-сякой, пошел на х…, п… такой!» — Остап застывает и съеживается. — Ну как я могу к русским относиться? Куда ни пойдут, везде сеют добро, б… Да не ходите вы уже никуда! — взвизгивает он. — Сядьте, посидите!

Стол вздрагивает гомерическим хохотом.

— Американцы им плохие, — продолжает Остап. — А мы хотели быть нужными русским так, как нужны американцам! Мы бы тогда в нейтралитете б и умерли! Но мы ж, бандера неблагодарная, от добра добра стали искать. Боже ж ты мой… Да, мы запутались, это надо признать. Мы наделали много ошибок. — Он плюхается на стол и закрывает лицо руками. За столом перестают смеяться. — Мы их уже не исправим, — отнимает от лица одну руку и осеняет воздух мелкими крестиками. По щеке скатывается слеза. — Прости, господи… — произносит он. — Прости нас, господи, — снова закрывает лицо и говорит из-под ладоней. — Я же от них, от русских, не отказываюсь. — Остап делает щель в пальцах и смотрит оттуда набрякшим глазом. — Если русские придут в сознание, я от них не отказываюсь. Я же ж их все равно люблю.

Западная Украина. Граница с Польшей

«Уазик» движется по узкой лесной колее. С обеих сторон в окна заглядывает растущий по обочине кустарник. Вскоре с правой стороны вырастает крупная сетка. Дальше начинается Польша. За рулем — пограничник с погонами на пятнистой футболке. На заднем сиденье еще двое. Между собой пограничники говорят на украинском — о гробах, которые привезли во Львов ночью. Всего, как становится ясно из разговора, за время конфликта в область прибыл восемьдесят один гроб с телами военнослужащих.

Машина въезжает на территорию воинской части и останавливается на полянке. Здесь человек сто в военной форме. В дальнем конце разбита полевая кухня. Посередине сторожевая вышка. Полянку меряет шагами военный, прижимающий к уху телефонную трубку.

— Я знаю! Знаю! — кричит он. — Федютину перезвонить?! А я вам еще раз говорю: на складе у нас осталось восемьдесят пайков! Восемьдесят! Вы меня чуете?! Или вы меня не чуете?!

За его спиной шеренга из пятнадцати пограничников. Совсем скоро их отправят на восток. Они припадают на одно колено. Целятся. За их спинами прохаживается инструктор. Пахнет скошенной травой.

— Рассказываю, — начинает он на чистом русском. — Для того чтобы автомат попадал точно в цель, вы никуда не спешите, мягко нажимаете пальцем на спусковой крючок и… попадаете. Правая нога должна стать продолжением автомата. Воздух выдохнули… и стреляйте.

Пограничники выдыхают. Лесную тишину разрывают сухие хлопки.

— Вы так хорошо говорите по-русски, — я подхожу к инструктору. — Откуда вы?

— Из Донецка, — отвечает он.

— Когда они уезжают? — киваю на стреляющих.

— Когда прикажут. Но ехать никто не хочет.

— Смысла нема, — оборачивается один из шеренги. — Сами не знаем, зачем едем, но едем.

— А если убьют, компенсация семье шестьсот тысяч гривен, — оборачивается еще один.

— И обеспечения у нас ноль, — продолжает инструктор. Лицо его становится злым. — Но мы все равно поедем. Все, кто не за нас, против нас! — зычно, для бойцов, произносит он. — Я не капеллан и проповеди врагу читать не стану! Не забываем, что пуля летит по навесной траектории! Она не летит прямо! Значит, передвижения должны быть хаотичными! Ха-о‑тич-ны-ми!

Еще одна воинская часть. Кабинет. За столом майор, пожелавший не раскрывать свое имя. Он принимал участие в работе штаба АТО. Через несколько дней собирается отбыть в новую командировку на передовую. Сейчас он пьет чай из кружки.

— Солдаты не хотят понять, — говорит он, — что им придется брать инициативу на себя. Война не ведется по штампам. Война — это ежесекундная архикритичная ситуация, в которой происходит смерть! — Он стучит ложкой по столу. — Поэтому солдату надо включать голову! Не надо стоять как бараны, когда твои товарищи просят о помощи! Кто такой герой? Это человек, который в отдельно взятой ситуации берет всю ответственность на себя.

— И такое может исходить от маленького солдатика — рядового? — спрашиваю я.

— На войне право голоса имеют все. Решение принимает командир, но если оно неправильное, солдаты включают инициативу. Они берут командира за ухо и говорят: «Слушай, мы тут чьи друзья — украинских граждан или русского медведя?» Но солдаты до сих пор не могут понять своим куриным умом, что они на передке, а там есть только смерть. Знаете, почему те, с кем вы встречались, задают себе такие бестолковые вопросы: «А почему мне не отдают приказа стрелять во вражеский беспилотник?» А потому что они морально не готовы взять на себя ответственность. А почему бы ему, солдату, не сделать так: пах! — ой, упал. И что ж он такого плохого сделал? И как же его накажут? Родителей вызовут на передовую?! — кричит он, лицо его краснеет, а грудь раздувается под военной формой.

— Хотите ли вы сказать, что в украинской армии может накопиться критическая масса несогласных? Особенно несогласных командиров среднего звена?

— Она уже накопилась, — отвечает военный. — И генералы это понимают. У нас не семь жизней. Когда идешь на передовую и возвращаешься с «двухсотыми», то уже не боишься сказать генералам правду в глаза. А что они мне сделают? Званий лишат? А я уже не один. Нас много. Но пока мы не критическая масса. Мы здоровый рациональный слой. И если мне скажут, что к девятнадцатому числу я должен очистить Донецк для того, чтобы жена президента Америки смогла проехаться по нему в экипаже, запряженном тройкой, то я возьму такого генерала… и сломаю ему руку. И не я один. И за нами пойдут солдаты. А что такое маленький солдат на войне? Движущая сила.

В конце я спрашиваю майора, не намекает ли он, что в украинской армии может произойти переворот. То есть недовольные командиры среднего звена надавят своей накопившейся за недолгие месяцы войны критической массой на генералов и сместят их. Он просит меня выключить диктофон.

— Вы правы, — усмехаясь, говорит он. — Мы очень злы. Но переворота, возможно, не будет. Пока мы даем им шанс все понять и уйти самим.

«Уазик» выезжает с базы. За окошком вырастают два столба: красно-белый польский и желто-голубой украинский.

— Лiс польский, — показывает пограничник, сидящий за рулем. — Грибы польские. И дерева польские.

За сеткой, отделяющей Украину от Польши, лес выше и деревья смотрятся довольными, сытыми. Солнце ярко светит между их толстыми стволами. На украинскую сторону все больше падает тень.

Донбасс. Город Антрацит

Город запирается двумя блокпостами — на въезде и выезде. Штаб Луганской Народной Республики расположился напротив проходной рудоремонтного завода. С фасада он обложен мешками с песком. Колючая проволока. В тени под деревьями синеет бочка для кваса с наглухо завернутым краном. У мешков несут дежурство люди с автоматами. Из нагрудных карманов их курток и жилетов выглядывают гранаты. Между мешками лежит сука, подставив солнцу живот, набухший нерожденными щенками. Когда мимо нее проходят бойцы, она лениво повиливает хвостом.

Мимо центрального входа туда-сюда прогуливается старик в белой рубашке. Временами он тянет морщинистую шею в сторону двери, пытаясь заглянуть туда. Из-за мешков появляется лысеющий человек с густой кудрявой бородой. На нем камуфляжные брюки, черная футболка. В руках два мобильных телефона.

— Какой вопрос? — обращается к старику.

Озираясь по сторонам, тот что-то шепчет в ухо. Выражение лица бородатого меняется с серьезного на брезгливое. Он отстраняется от старика.

— Я тоже могу сейчас сказать, что кто-то взял у меня деньги, — говорит он.

— Но он взял! Взял! — напористым шепотом отвечает старик.

— У вас есть подтверждающие это бумаги? Какие-то доказательства?

— Доказательств никаких, — старик вжимает голову в плечи. — Но он взял, взял! А теперь не хочет меня даже слушать!

— И как вы хотите, чтобы я разговаривал с этим человеком? — строго спрашивает бородатый.

— Ну… пусть ваши хлопцы отбуцают его хорошенько. А что еще с ним делать? Девять месяцев уже не отдает.

— Обращайтесь в милицию.

— А что милиция сейчас сделает? Милиция не работает. Мы больше вам доверяем.

— Вы слышите, что я вам говорю?! — отвечает бородатый. — Если вы сюда пришли, то слушайте! Милиция работает. Обращайтесь к ее начальнику, Павлу Владимировичу!

— Хорошо-хорошо, — отступает старик. — Я тогда до него пойду…

К штабу подъезжает машина с темно-синей мигалкой на крыше. Из нее выскакивают трое вооруженных мужчин. Выволакивают скрюченного и по пояс голого мужчину. Его руки связаны за спиной, а грязно-белая майка закрывает голову. Он бежит к штабу, подгоняемый тычками. Сука, довольно повизгивая, не поднимая головы, виляет и ему.

— Это наркоман, — обращается ко мне бородатый, как выясняется, начальник штаба. — Вы с таким сочувствием смотрите на него — видимо, не встречались с такими людьми в темных переулках. Он сейчас воровал на рынке, чтобы купить дозу. Местные жители нам позвонили и попросили его забрать.

— На то он и зависимый, — говорю я.

— А это очень быстро лечится, — отвечает начальник. — В течение недели. Посидит тут, ломка пройдет, и все будет хорошо. А как вы предлагаете в такое время, когда война, с ним поступать? — говорит он, и последние его слова перекрываются звонком мобильного.

— Да! — отвечает он. — А то, что у вашей девочки сожитель-барыга? — спрашивает в трубку. — Все, уже разобрались, и девочку эту отпустили. Пусть ее родители приедут, заберут машину, телефон… нет, телефон мы ей отдали. Не отдали планшетник. Пусть приедут и заберут… Нет, туда нельзя! — кричит он, видя, что я хочу подойти к привезенному наркоману. — И не надо говорить, что никто ничего не отдает! — кричит уже в трубку. — Они знают, где нас найти, пусть подходят и забирают!

В это время мимо него, бросая по сторонам суровые взгляды, проходит один из тех, кто привез наркомана. На голове у него подвернутая балаклава. Лицо усталое.

— Они уже видели смерть товарищей, — говорит бородатый, — поэтому такие. Вам объяснить, почему они здесь? Многие из них работали на шахте. — Он кивает на здание напротив. — Кто-то там по-прежнему продолжает работать вот прямо сейчас… — смотрит на часы. — Скоро пойдет вторая смена. Я тоже работал на шахте. А потом… те, у кого сознание и совесть проснулись, взяли в руки оружие и пошли защищать родную землю, а у кого не проснулись, остались работать на шахте.

Его перебивает снова зазвонивший телефон.

— На рукавах должны быть белые повязки! — кричит он в трубку. — На обоих! Все началось с Западной Украины, — обращается ко мне. — Захватывали здания там? Было такое? Было. Нам показали, что на Западе и в Киеве такое можно делать. А мы даже никого из этого здания не выгоняли. Нам сами все отдали. Вон они сбоку теперь сидят, — показывает он на здание рядом с большой, кирпичного цвета головой Ленина. — Никто никого не трогает, но город должен содержаться в порядке: водоканал, горгаз, все службы работают… Алло! — снова хватает трубку. — Я что, шутки буду шутить?! Я вам говорю: это наши ребята! Они сменились и ехали домой! В районе трех часов… Не задерживайте их, это наши люди! Ну пожалуйста, не задерживайте их!

В тени под синим брюхом бочки рассаживаются бойцы, вышедшие из штаба. Один из них — мужчина с голубыми глазами и седой бородой. На голове зеленая бандана. В руках автомат. Двоим другим лет по двадцать пять. Оба худощавые и бледные. У одного мягко оттопыриваются уши. Собака лениво встает и идет к ним, волоча по земле набухший живот.

— Кем вы раньше работали? — спрашиваю их.

— Я на шахте, — отвечает молодой.

— Я осмотрщиком вагонов, — говорит другой. — Осматривал поезда и отправлял.

— Я работал в кузнице, — отвечает старший.

— А вам не странно, что у вас, простых рабочих, вдруг появились полномочия вершить правосудие? — спрашиваю.

— Ну, если вы про этого наркомана, — отвечает один, — то вы же не видели, как он буянил на рынке. Бросался на беременную женщину. Люди позвали нас, потому что доверяют больше, чем милиции.

— Нет, ну, конечно, мне странно, что жизнь так поменялась, — говорит другой. — Но, с другой стороны, я же своих полномочий не превышаю. Я только защищаю свою землю — от фашистов от этих.

— А кто фашист?

— Украинская армия.

— Да вы же… — поднимается на ноги старший, — вы же не представляете, что они тут вытворяют, эта нацгвардия, — последнее слово он выплевывает, словно не хочет держать его даже на языке. — Вы же понимаете, что мы вас не обманываем. Мы вам официальную информацию говорим — то, что сами видели. Они же не просто приходят в магазины и забирают что хотят. Они еще насилуют, убивают!

— То же самое они говорят про вас, — произношу я.

— Ну и не стыдно вам повторять? Ну ладно, нам вы не верите — зайдите в любой магазин города и спросите, берем ли мы что-нибудь без спроса. Они нам сами сюда продукты завозят. А главное, знаете, что? Главное, что мы на своей земле! — он начинает кричать. — И мы… нас так довели, что мы с вилами на них пойдем, если оружия не будет!

— Пусть нас оставят в покое, — говорит, подходя, начальник штаба. — Мы хотим сами управлять своими средствами, своими ресурсами. Пусть не лезут. Мы хотим отдельную республику.

— В составе чего?

— Да знаете… — говорит мужчина в бандане. — Да мы уже и не рассматриваем этот вопрос. Они против народа пошли. Они свой народ долбят «Градами»! Это нормальная армия нормальной страны?!

— Да не кричи ты так! — успокаивает его начальник штаба.

— Я не на нее кричу, — отвечает тот. — Я же в кузнице работал — там, чтобы что-то сказать, волей-неволей орать приходилось. Вот и привык. А сейчас, когда из автомата стреляешь, то же самое. Уши глушит хорошо. Так что я все равно что и не выходил из кузницы.

— Вы русский? — спрашиваю его.

— Я чистый русский.

— И я русский, — отвечает ополченец с оттопыренными ушами.

— А я украинец, — говорит другой. — Но за смерть наших русских им придется ответить. И месть наша будет страшна.

— А Россия нас не бросит, — говорит старший.

— Не бросит никогда, — подхватывают оба. — Вот увидите, мы будем стоять до конца.

— До конца чего?

— До смерти, — говорит молодой.

— До смерти. Не нашей, — поправляет его старший. — С нами бог. А с ними… трезубец.

На крыльцо выходит понурый мужчина. В руках у него метла. Не поднимая головы, он метет двор.

— Да, это еще один наркоман, — говорит начальник штаба, проследив за моим взглядом. — А я его и не прячу. Он метет — порядок наводит. Но подойти к нему я вам не разрешаю. Вот смотрите, в нашем городе было примерно восемьдесят тысяч населения. Сейчас многие уехали, осталось тысяч сорок — это вместе с прилегающими поселками. И если не останавливать наркоманов и мародеров, то куда вернутся эти семьи? В разграбленные дома?

— То есть вы сложите оружие, если украинские военные покинут вашу территорию? — спрашиваю я.

— Конечно! Конечно! Конечно-конечно! — хором отвечают они. — Когда они отсюда уйдут, мы с радостью разойдемся по домам. Мы ждем, мы не хотим больше ни убитых, ни раненых. Это очень тяжело — терять…

— Мы просыпаемся и думаем: слава богу, что ночь пережили, — говорит ополченец в бандане. — Что не было авианалета. А они бывают. Вы же знаете, что в Луганске произошло. А ложась спать, мы ждем, что завтра придет новость об их уходе.

— А когда вы просто работали в кузнице, с какой мыслью просыпались? — спрашиваю его.

— Дадут зарплату или нет… Напишите, пожалуйста, что мы не российские наемники. Мы можем показать вам наши паспорта: они украинские. Мы слышали, что в Киеве ожидается третий Майдан. Потому что люди возмущены даже там. Им там заморочили голову, что мы дотационная область. Посмотрите, сколько у нас тут заводов. Просто отдайте управление в наши руки. Майдан из чего исходил? Убрать олигархов. Убрали. Кого поставили у руля? Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Да достаньте из-под земли какого-нибудь крота-шахтера, поставьте его у руля. Окружите нормальными экономистами и юристами. В плане политики он неуч, зато знает, что нужно народу. А уже мы не дадим олигархам его съесть. И поверьте, пока нам правда неважно, в состав какой страны входит наша республика. Мы пока от Украины не отказываемся. Но пусть они сначала освободят нашу землю, потом признают нашу республику, и мы сядем с ними за стол переговоров.

— Вашу республику?! — вырастает перед нами пожилая женщина с потертой сумкой в руках. — А вы, республика, будете нам пенсию платить?!

— Будем.

— Будете?!! — недоверчиво переспрашивает она.

— Будем! — хором отвечают ей.

— С чего?!

— Да с тех же налогов! С олигархов будем налоги брать и отправлять их в детские дома и пенсионные фонды.

Пенсионерка, недоверчиво усмехнувшись, уходит. Сделав несколько шагов, она оборачивается и еще раз усмехается в их сторону.

— Мы не против западных украинцев, — говорит старший. — Они нормальные люди, когда живут на своей земле. Вот пусть живут и занимаются своими делами — сельским хозяйством, сувенирами. Хотят они на работу в Польшу ездить? Ради бога, пусть ездят. Но зачем они лезут сюда? Тут с нами воюет в основном молодежь из западных областей. Им-то мы что сделали? Вот вы спросите у нацгвардии, хотят ли они в нас стрелять.

— И что они скажут?

— Что не хотят. Они боролись с коррупцией. И мы боремся с коррупцией. Но они сначала убили в нас веру. Мы начали надеяться, что все нормализуется. Они убили в нас и надежду. Но любовь им убить не удастся. Вот за любовь мы воюем и будем воевать.

— Любовь к чему?

— К родной земле! Ее убить невозможно!

Снова металлически дребезжит телефон начальника штаба.

— Да! — отвечает он. — Где?! Еду!

И срывается с места. Садится в машину и уезжает. Во дворе появляется человек в спортивном костюме. На кожаном поводке он ведет бультерьера. Обнюхав и пометив территорию, тот ощетинивается на суку. Та вскакивает и с визгом убегает.

P. S. На следующий день эти люди приняли бой возле поселка Бирюково. Пятеро из них погибли.

Шахтеры и казаки

К штабу ополчения в Антраците Луганской области бесперебойно тянутся горожане. Сюда приходят пенсионерки узнать — когда будут бомбить. Сюда свозят нарушителей и пьяных. Воров и мародеров. Начальник штаба — местный казак Андрей — курит под деревом. Справа — палатка, где на полу стоят ящики с крупами и овощами. За лысеющей головой Андрея виднеется голова каменного Ленина. К уху он прижимает телефонную трубку. У штаба на стульях с двух сторон от входной двери сидят вооруженные бойцы. У их ног растянулась на солнце дворовая собака, которая вот-вот должна родить.

Подъезжает машина. Первым из нее выпрыгивает мужчина в форме, с черной подвернутой балаклавой на голове. Лицо его загорело и хмуро. Из машины ему в руки выталкивают полуголого человека, лицо которого закрыто грязной майкой. Его, с заломленными за спиной руками ведут в штаб, подгоняя сзади тычками.

— Это — наркоман, — объясняет Андрей.

Хмурый ополченец снова появляется из штаба.

— Почему у вас такое лицо? — спрашиваю его.

— Какое есть, другого не будет, — буркает он, проходя мимо, не остановившись.

— Они уже видели смерть товарищей, — отвечает за него Андрей.

— Я такой, какой есть! — возмущенно говорит тот, наконец, остановившись. Хочет улыбнуться, но то ли передумывает, а то ли не получается. Он садится в ту же машину и уезжает.

На площади перед штабом появляется группа людей — одиннадцать мужчин и женщина. У некоторых из них на руках — большие синие пятна, а у одного — самого молодого — синим выеден глаз. Это — угольная пыль, которая из кожи не вымоется никогда. Из штаба к ним тут же выходит человек в растянутом свитере. К уху он прижимает телефонную трубку.

— Я предлагаю вам сейчас подъехать на площадь к Горисполкому, — говорит он. — Сей-час подъехать! — давит на слова. — Не сможете? Значит, ваша шахта не будет больше работать! Ваша шахта переходит в нашу собственность! Вы этого хотите?! — Он делает паузу и слушает трубку. — Так это не угроза…

— Да он не понимает вообще ничего! — сплевывает под ноги один из шахтеров.

— Да вы людям зарплату заплатите! Вы чё так разговариваете, я не пойму! — ополченец продолжает кричать в трубку, а из той тоже несутся крики. — Вы что себя так ведете? Где вы сейчас находитесь?! А‑а‑а, вас тут нет… Давайте, значит, ваших замов! Пусть приезжают сюда! Да я вам не угрожаю! Я вам предлагаю решить вопрос мирным путем — отдать людям зарплату!..Как можно рассчитаться? Да очень просто! Я предлагаю продать одну из ваших машин. Вот ваши люди сейчас тут стоят — два, четыре, шесть, — считает он их по парам. — Двенадцать человек!

— И это еще не все, — говорит один из шахтеров. — Сейчас мы позвоним остальным, и они тоже придут. У них просто денег на маршрутку не было. Но они придут пешком.

— Ваши люди говорят, что у них нет денег на маршрутку, — говорит мужчина в трубку. — Это не ваши проблемы?!

— Надоел этот беспредел, — говорят шахтеры.

— Значит, вы не хотите нормально? Хорошо, все, спасибо. Значит, мы будем решать вопрос другим путем. Если вы боитесь к нам ехать, мы сейчас дадим ориентировку на ваших замов и привезем их сюда.

— Еще мужик называется, — цедит один из шахтеров. — Какой он на хрен мужик?

— Сколько ты без хлеба сидишь? — обращается к нему ополченец, убрав от уха трубку.

— Два дня уже, — нехотя отвечает тот.

— Я предлагаю вам стать директором шахты, — теперь ополченец обращается к высокому плотному мужчине, одетому в белую рубашку. — Это шахта уже не принадлежит Степанову! Он должен вам денег, значит, она принадлежит вам! — говорит он, и шахтеры пятятся назад, по всей видимости, совершенно не желая принимать на себя руководство шахтой. — Послушайте меня! — громко продолжает ополченец. — Ваш хозяин ездит на машине за сто двадцать тысяч долларов! Он купил ее на ваши деньги! Вы не должны бояться стать хозяевами!

— Не, я — тупой, я не могу, — отзывается один из шахтеров. — Я в шахту спустился, свое отработал, деньги получил, и больше мне ничего не надо.

— Он мог бы ездить на машине за двадцать тысяч долларов, а сто тысяч отдать вам!

— Да! Да! — соглашаются они.

— Он каждый день пьет водку!

— Не, водку он не пьет, — серьезно возражают шахтеры, — он пьет коньяк.

— Хоть шампанское! Хоть вино! — с чувством продолжает ополченец. — Главное — что стол у него каждый день накрыт! А вы не можете купить своим детям хлеб!

— Да! Да!

— Я знаю, на каком джипе ездит его жена! Это вы заработали деньги на ее машину! И я! вам! предлагаю! самим стать хозяевами шахты!

— Мы не можем, — говорит женщина. — Мы раньше в прокуратуру обращались, но никто нас не слышит. Нас всегда как будто нет.

— Мы работаем, работаем, — с горечью произносит еще один, — а они нам раз в несколько месяцев копейки как собакам кость бросят, а потом снова работай без денег! Но теперь уже накипело! Наши хозяева жируют, а мы выпрашиваем нашу же копейку!

— Теперь уже как раньше не пройдет! — говорят они. — Теперь нам помогут! Они думали мы к ребятам не обратимся! А мы обратились! Теперь появились те, кого они боятся! Теперь справедливость восторжествует!

— Выберите директора! — снова предлагает ополченец, но шахтеры отводят глаза — чтобы ни на кого из них не пал выбор.

В это время во дворе штаба появляется новая фигура — крупный седой мужчина, по лицу которого расползаются белые пятна страха. Шахтеры обступают его.

— Они думали, что они — царьки, — говорит в это время начальник штаба, наблюдавший разворачивающуюся сцену со стороны из-под дерева. — Они думали, что эти люди — быдло. Набирайте еще Степанова!

— Ты же вчера совсем другое говорил, — произносит зам в трубку, бледнея сильней. — Ты же вчера обещал, что деньги будут… Я сейчас на площади, тут твои люди, и они собираются меня убивать…

— Колено точно прострелим, — говорит Андрей.

— Простреливать колено — это насилие, — произношу я, стоя рядом с ним.

— Ну а как? — отвечает он. — Как в этой ситуации поступить? Вот они пришли к нам, каждого ждет дома голодная семья. Почему мы не можем прострелить ему колено?

— Потому что это — кроме насилия, еще и самосуд.

— Ну… иногда приходится защищать добро любыми доступными методами, — говорит он. — Если он не понимает, то что мне делать? Он привык решать проблемы с помощью денег, с помощью взяток.

— Вам будет тяжело принять такое решение — прострелить человеку колено?

— Да, — не задумываясь, отвечает он.

— Вы испытываете жалость к человеку, которому собираетесь прострелить колено?

— Когда колено прострелено, уже не жалею, а до этого — да… Мнение людей никто не хочет услышать. Нужно слушать не только нас — взявших в руки оружие. Нужно слушать вот таких простых людей тоже. Тех, у кого есть деньги, все устраивает, они ничего не хотят менять. И когда люди поднялись против коррупции на Майдане — это было хорошо! Потому что власть, которая не давала жить простым людям, по-любому надо было менять. Но почему наше мнение не выслушали, а сразу начали по нам стрелять?!

— Кем вы работали до войны?

— Шахтером. Я здесь родился. Тут в штабе — все местные. Если не верите, можем показать вам украинские паспорта.

Рядом продолжает жужжать кучка шахтеров. Зам сидит на скамейке под деревом, утирая со лба крупный пот. Он обещает, что деньги будут через пять минут или в течение десяти дней. Шахтеры ему верят. Но расходятся люди только через полчаса, когда штаб делает еще один звонок — в компанию, принимающую уголь. Ей ополчение озвучивает требование — больше не переводить деньги на счет Степанова. Люди уходят успокоенными, и, кажется, даже умиротворенными тем фактом, что кто-то их защитил.

— Вот бы нам Лукашенко на два дня, — мечтательно говорит один, — он бы сразу расстрелял Верховную Раду.

— А Путин нас взять не может, — отвечает другой. — Ему нельзя.

— Да Путин стал больше языком говорить, чем делать.

— Нет, если б Путин был здесь, мы бы к нему с удовольствием пошли. Но нельзя — это ж начнется третья мировая. Ну, хотят Донецкая и Луганская область отсоединяться, пусть отсоединяются. Зачем война? Забирайте отсюда своих солдат.

Они посмеиваются. В деревьях поют птицы. И кажется, что все будет хорошо. До тех пор, пока во дворе не появляется пожилая женщина.

— Ну, здравствуйте, — подходит она к начальнику штаба. — Скажите, как у нас тут?

— Все спокойно, — отвечает он и, задрав голову к жаркому небу, добавляет: — Мирное небо над головой.

— А дальше что? — спрашивает она.

— Как Бог даст, — отзывается тот.

— Нет, — качает головой она. — Они взяли цель нас уничтожить. И ничего с этим не сделаешь. Бог нам дал еще только несколько дней прожить. Ну счастливо, — отходит она. — Мира — вам. Мира.

Спустя месяц

Дворняга разродилась. Для ее щенков, а их шесть рыжих и черных, соорудили домик под ящиками с картошкой. Те же бойцы сидят у штаба. За месяц никаких видимых изменений тут не произошло. Но, говорят, огненное кольцо АТО вокруг Антрацита сжимается, и по дороге из Донецка сюда можно попасть под «Град». Но сегодня еще можно проехать через Енакиево, а через несколько дней — уже нельзя.

Из штаба выходит Андрей. Закуривает. В руке у него — все та же дребезжащая металлическим звонком телефонная трубка.

— Где хмурый? — спрашиваю его.

— Погиб восемнадцатого июля.

К штабу то и дело подъезжают машины, из них выходят казаки в каракулевых кубанках с красным верхом, на котором крест-накрест положены золотые галуны.

Внутри штаба в приемной, ведущей в кабинет Андрея, на полочке стоит фотография хмурого в черной кайме. На ней он улыбается во все лицо. В кабинете у Андрея за столом, уткнувшись лбом в кулак, сидит женщина в черной кружевной косынке. Ее всхлипы слышны еще в приемной, поэтому, прежде чем войти, Андрей тяжело вздыхает.

— Он был настоящий герой, — всхлипывая, говорит женщина, поднимая на нас опухшее лицо. В кулаке у нее — носовой платок, который она прикладывает ко рту. — Он был казак, донской казак из Антрацита, — обращается ко мне, — все его знали, всю жизнь тут водителем проработал. Сегодня только что его похоронили, — какое-то время задыхается от всхлипов и просит прощения за то, что не может говорить. — В лесополосе его нашли — в зеленке, — справившись, продолжает она. — Уже половины тела не было. А он так внуков любил — без памяти, — причитает. — Говорил: «Два казачка подрастают, я им форму пошью», — делает прерывистый судорожный вдох. — Простите…

— А вы его не отговаривали идти в ополчение? — спрашиваю ее.

— А это бесполезно было, — отвечает она. — Андрей — патриот, он нас защищать пошел. Как отговаривать? Ка-а‑к? Он с первого дня в ополчение пошел… Он в церковь ходил постоянно. Свой батюшка был у него. Он сегодня и отпевал его… Андрей — казак! — с чувством говорит она. — Настоящий казак!..Двадцать пять раз на день он мне звонил, а потом перестал. В последний звонок сказал: «Я тебе перезвоню». И все… Он всегда жалел молодых пацанят. Говорят, он из-под снайпера их вытягивал. Двоих раненых вытянул, и сам — все… Хотя он был простым водителем. Простите… — рыдает, закрывая платком рот. — У нас много таких парней, как мой муж.

Мужчины в камуфляже поддерживают ее под руки, когда она выходит. Андрей остается за столом.

— Тяжело? — спрашиваю его.

— Я же сам семьям сообщаю, — отвечает он. — В Ивановке был вчера… Там парень погиб. Пятеро детей остались… Но мы надеемся, — он поднимает вверх палец. — Не на тех, кто наверху, — хитро улыбается, — а на Бога.

Во дворе частного дома пахнет едой. Из летней кухни слышны голоса мужчин и детей. В низкой беленой пристройке, мимо которой Андрей сейчас проходит быстрым шагом, сидит сгорбленная темная фигура, которую я, спеша за Андреем, не успеваю разглядеть. Из кухни во двор выходит женщина в красном сарафане и черной косынке на голове. Судя по скворчанию и шипению кастрюль, здесь готовят поминальную еду с расчетом на большое количество людей. Андрей заходит в кухню и там присаживается на лавку. Ему сразу подставляют кружку чая. Мы с вдовой погибшего ополченца Владимира уходим в дом. Там, в небольшой комнате с низким окном садимся на кровать.

— Мне позвонили, — начинает историю смерти своего мужа она. — Сказали: «Он погиб». Мне показалось, что чего-то там не договаривают. Но мужа уже нет, и правды я не узнаю никогда. Похоронила я его… Но он там месяц лежал и неделю. На солнце, на дожде. Только меня никто не пощадил. Я поехала смотреть на все это. Через неделю я бы на него посмотрела. Но после недели — этот вид бы уже в моих мозгах не уложился. Скажите, на что мне было через месяц и неделю смотреть?…Я его узнавала только по обуви и вещам, которые были у него в кармане. При нем был паспорт. Он с мая в ополчении… Как это не отговаривала?! У нас скандал тут дома был. Говорит: «Как я не пойду?! Они сюда лезут! Посмотри, что они тут творят. А я — не пойду?!».

— Говорят, что тут люди просто насмотрелись российских телеканалов… — начинаю я.

— Не надо! — обрывает она меня. — Я здесь живу. Все наши пацаны повставали. Ну зачем они тут это делают, зачем они «Градами»?! У моей сестры — маленький ребенок, он, как услышит, сразу уши руками затыкает и писается в штаны. Потому что взрывы такие идут, что у нас тут окна трусятся. Это — жуть. У нас одни похороны, вторые. Мы хороним, а они — бомбят. И мы злимся, когда нам говорят, что мы насмотрелись телевизор. Почему люди так думают? Мы же здесь живем! Мы не хотим войны! Зачем оно нам нужно?! Я хочу, чтобы мои дети жили и не слышали бомбежки. Я жила спокойно, пока они не пришли. Ну, конечно, все наши ребята пошли нас защищать. Хотя он тоже смотрел телевизор и спрашивал меня: «Что они делают? Куда они лезут?». Я говорю: «А ты дома сиди. Тут меня будешь защищать. У нас ребенку — одиннадцать лет». Говорит: «Нет, я пойду в ополчение вас защищать. Если я сейчас не встану, то они нас тут положат всех, чтобы сланцевый газ качать». Но… он по жизни воякой был. У нас дружная семья была, — она впервые за время разговора плачет, — и мы любили друг друга. Я говорила ему: «Ты лучше уезжай». А он: «Куда я поеду, у меня тут — голубятня». Он же повернутый на этих голубях был. С детства как больной ими. У него элитные голуби, он ездил по всей Украине, покупал их.

— И вы никогда не ссорились из-за голубей? — спрашиваю ее.

— Ни в коем случае! — отвечает она. — Голуби — даже не обговаривались! И как я могла препятствовать тому, что он так любит. Ну так любит, — продолжает говорить о муже в настоящем времени она. — Он говорил: «Голуби — это душа моя. Увижу, как они летят, и душа — все, двигается». Он же их гонял, хотя ему сорок пять уже было. Загонит и говорит: «Если вернутся, проси, что хочешь. Я все тебе куплю». Отвечаю: «Микроволновку хочу». Голуби прилетели. «Ну, все, — говорю, — беги за микроволновкой». И он бежал. Они прилетали, и ему уже не жалко ничего, все отдаст. Они, правда, его душа. А, получается, что голубей бросил, и меня бросил… защищать побежал.

— А как голуби без него?

— А я за ними ухаживаю. Я могу их покормить, попоить. Но лечить, как он, и гонять, я не могу. Я с этим не справлюсь просто. Он же их подбрасывал. А я не умею просто. Но я буду за ними ходить, сейчас отойду после похорон, и со всем сама разберусь… Когда мы его хоронили, мы его любимых голубей подбрасывали…

— Вернулись?

— А как же… — плачет. — Их много, я даже им счета не знаю. Он серых любил. Всю жизнь в шахте работал. Очень тяжелая работа у него была. Я всю жизнь — как на войне. Каждый день надо ждать из шахты. Просто невыносимо. Когда он задерживается, у меня сердце выскакивает. А бывает их на вторую смену оставляют, и никакого дозвона домой. Вот где он есть? Где? Нету. Ждешь. Нету. Ждешь. А если со второй уже не пришел, значит, что-то случилось… Когда он в ополчение уходил, я не думала, что все будет так серьезно. Не думала, что такие бои пойдут… Знали бы вы, что там творится. Сколько их там валяется. Нацгвардейцы своих кидают в эти шахты.

— Вы сами видели?

— А вы как думаете?…Почему наше правительство не может положить этому конец? Зачем нам война, когда мы хотим мира?

— Правительство может возразить, что вы сами виноваты — раз взяли в руки оружие.

— Как?! Они же начали майданить. А мы сидели сколько, ждали, смотрели на все это. Я в этом ничего не понимаю — ЕС, не ЕС. Я знаю только, что до Майдана мы жили спокойно, муж домой зарплату приносил. И когда над нами пролетали самолеты, мы только смотрели в небо и махали им рукой. А сейчас самолеты что делают?…Я готова была на все, чтобы найти его. Мне сказали, что Нацгвардия закопала его вместе со своими в одной общей куче. Но я знала, что если мне придется их перерыть, — она смотрит на свои руки, — я их перерою. Сил мне на это хватило. Я полезла в эту яму и нашла своего. Ради него. Чтобы домой его привезти. Чтобы знать, где он похоронен. Чтобы я могла пойти на кладбище, поплакать возле него и успокоиться. Но тут, извините — месяц и неделя! Иконка у него в кармане была. Господи, что там творится… И что с птенцами мне делать, когда голуби плодиться начнут?

Она показывает мне маленькую фотографию на паспорт. С нее смотрит лицо крепкого мужчины с большими светлыми глазами и ямочкой на подбородке.

— Он волевой, — говорит вдова, тоже заглядывая в фотографию. — Дух у него сильный был. Хотя, знаете… В ополчение пошли такие хлопцы, от которых я этого вообще не ожидала. Я знала, что мой муж мог пойти на войну, но эти… Они такие обычные, на воинов совсем не похожи. Но побросали детей и пошли.

Выходим во двор. Слышен голос Андрея. Он сидит в окружении семьи погибшего. Пьет чай и, как обычно, говорит что-то в телефонную трубку. Здесь две голубятни — внизу и наверху. В нижней — стены обмазаны глиной, а пол засыпан серыми перьями. Голуби тихо сидят на полках. Вдова берет их, складывает им крылья, гладит, выпускает снова.

По дороге со двора заглядываю в пристройку. Темная фигура все там же.

— Это мужа, Вовы нашего, бабушка, — говорит вдова. — Она уже не очень того… Ей девяносто шесть лет.

Ветхая бабка все смотрит невидящим взглядом перед собой. Ее старые глаза, кажется, не знают, что внук погиб и что идет война.

Бабай и люди

Образ маленького человека и тема сострадания в репортаже корреспондента «РР», вернувшегося из Донбасса

Сюжеты

Впервые за последнее время Украина стала поставщиком не только плохих новостей. Пусть худое, но все-таки перемирие, объявленное президентом Порошенко, снизило интенсивность боевых действий. Пусть символический, но все-таки отзыв президентом Путиным разрешения на ввод российских войск дал новый импульс диалогу России и Запада. Москва, Киев и даже Брюссель делают маленькие, но все-таки реальные шаги навстречу друг другу. Война медленно, но верно вступает в стадию взаимного принуждения к здравомыслию. Но до окончательного мира еще далеко. Люди в Донбассе продолжают гибнуть каждый день. Корреспондент «РР» побывала в городе Краматорске.

Дети

У кирпичного дома стоит грузовик с зеленой цистерной, на которой написано «Питьевая вода». От нее через весь двор тянется очередь и огибает последний подъезд. Мужчины и женщины с пластмассовыми ведрами и пятилитровыми бутылками медленно продвигаются вперед. Вдали громыхает. Это гроза.

— Тетя, а у нас война, — мальчик лет семи строит в песочнице замок при помощи упаковок из-под йогурта. — Ты знаешь, что такое война?

— Это когда дяди стреляют, — отвечаю ему.

— Нет, это когда убивают людей, — он снова берется за формочки.

Неподалеку еще один кирпичный дом. Вокруг него железная ограда, на ней белые простыни. На простынях синей и зеленой краской написано: «Территория мира!», «Нет АТО!», «Не стреляйте!», «SOS! Дети! Дети! Дети!». В пустом дворе Дома малютки «Антошка» пластмассовые лилии растут из автомобильных покрышек — точно таких же, как те, что сгружены на блокпостах по дороге в город.

— Тут у нас изолятор, — предупреждает медсестра. — Дети тут очень больные.

— А чем болеют? — спрашиваю.

— Своими врожденными заболеваниями.

Через стекло видна деревянная кроватка, в которой лежит ребенок с очень большой головой. Когда мы входим, он улыбается, скосив глаза к переносице. Смеется.

— Мама, ма-ма, — мягким голосом произносит он.

— Это мальчик-гидроцефал, — рассказывает медсестра. — Дима. Ему четыре года. Очень положительный ребенок. Но он не может сидеть, у него голова слишком тяжелая — перевешивает. Только крутится вот так по кровати.

— Он знает только одно слово, — говорит няня про Диму. — «Мама».

— Мать к нему приходит? — спрашиваю ее.

— Никогда.

— Откуда же он знает это слово?

— А это самое простое слово.

— Мама, — зовет Дима, когда мы выходим. — Мама! Мама-мама!

Сначала он произносит слово весело, мягко причмокивая губами, потом выкрикивает удивленно, грустно, но не требовательно. А потом оно сливается в сплошную ленту из двух звуков. Через некоторое время я снова заглядываю к нему. Раскинув ноги и держась одной рукой за рейку, а другой за желтого плюшевого мишку, ребенок напряженно смотрит в переносицу и молчит. Кажется, что он ничего не весит.

В следующем боксе женщины застывают над бледным мальчиком с носками на руках. Его шея выгнута, голова запрокинута, кожа отливает тепличной белизной, а светлые глаза удивленно распахнуты и смотрят в одну точку.

— Вовочка, — произносит нянечка, наклонившись. — Во‑ва… Он ведь тоже все понимает. И ласку понимает. Но не разговаривает. Совсем. Даже «мама» не может сказать. А носочки на нем, потому что ручки мерзнут. Он получает препараты, без которых не может жить. А больше для него ничего сделать нельзя. Да, Вова? Да?

— Раньше к нему приходили родители, — добавляет медсестра голосом женщины, не привыкшей к проявлению эмоций. — Но они из Славянска. С тех пор как там началось, не приезжали. А так бывали часто. Постоят, поплачут над ним и назад поедут. Он желанный ребенок. И первое время жил дома, но за ним же нужен постоянный уход и днем, и ночью. Работать невозможно. Ничего… они еще такие молодые. Может, другого ребеночка себе родят.

— Если они живы, — вставляет нянечка.

— Вы думаете, по вам не будут стрелять, увидев на ограде простыни? — спрашиваю я.

— Мы надеемся, что белые простыни вызовут у людей какие-то эмоции, — нехотя отвечает медсестра. — Но вообще-то я не думаю, что они кого-то остановят. Наши дети-инвалиды нетранспортабельны. Мы и сами не можем из-за них никуда выехать. Не можем одних эвакуировать, а других тут оставить.

— Они тоже граждане нашего государства, — показывает на Вову нянечка. — Не ввели же закон — умерщвлять таких детей. Я грубо говорю, простите. Так и что ж теперь? Сколько им отведено, столько пусть и живут. А если нет… то пусть это будет на их совести.

На прощание еще раз заглядываю к Вове. Оставшись в боксе один, он плачет. Плач его равномерный и невыразительный.

Мама

Во дворе комендатуры дымится полевая кухня. Ходят вооруженные люди. Вход укреплен мешками с песком. Тут несут дежурство двое молодых мужчин с автоматами. Идет дождь. Я прошусь под навес. У входа под дождем остается худая костлявая старушка. Ноги ее в ядовито-зеленых резиновых тапках мокнут в луже. Она опирается на клюку. В руке у нее пакет, на котором нарисованы экзотические фрукты.

— Он получил пенсию в Донецке и поехал сюда, — просительным голосом говорит она. — Пошел к другу, а того не было. Вот его и задержали. Отпустите сына… Я места себе не нахожу, — она переминается с ноги на ногу, опускает руку в карман серого балахона и достает из него помятые записки, фото сына на паспорт, сердечные таблетки и несколько копеек.

— Покажите человека, — один из караульных наклоняется над ее ладонью, в которую капает дождь. — Его пьяного привезли.

— Да он не пьет! — спохватывается она. — Он у меня только курит. Отпустите его, ну пожалуйста. Я никуда без него не уйду. Буду тут стоять. Я из Славянска на маршрутке зайцем приехала. Денег у меня нет. Он пенсию должен был получить.

— Вас попросили до коменданта, — обращается ко мне выбежавший из штаба боец.

Комендант

На столе у коменданта разложена большая карта. В углу стола телефон, вентилятор. Прямо перед комендантом — раскрытая записная книжка, пачка сигарет и бутылка воды. Сам комендант, худощавый смуглый мужчина за пятьдесят, одет в камуфляжные брюки и футболку. Прямо за мной сидит крупный мужчина, на коленях у него автомат. За окном громыхает.

— Говорят, что вы российские наемники и криминальный контингент, — начинаю я.

— Скажу лично о себе. Я коренной краматорчанин, закончил военное училище, отслужил в советской армии, после увольнения вернулся сюда. Наемников в составе наших подразделений вообще нет, но есть добровольцы, прибывшие из Крыма и других регионов России. Только их мало. Процентов восемьдесят нашего личного состава — это коренные краматорчане и славянцы.

— Вам не страшно? — спрашиваю, когда за окном, закрытым белыми планками жалюзи, раздается мощный раскат грома.

— Мне страшно за своих ребят и мирных жителей. А еще у меня из чувств — масса негодования и злобы в связи с бомбардировками мирного населения. А страх за себя… Да нет, пожалуй. Я двадцать лет прослужил в армии, а с девяносто первого года моей профессией был бизнес-тренинг. Я психолог. Но сейчас чувствую себя в своей стихии. Моя задача — сделать из народной армии структурированную регулярную армию Донецкой народной республики.

— Вы обрели новый смысл жизни?

— Так точно, — улыбается он. — Это, конечно, плохо. Но я мечтаю сорвать условные погоны и вернуться к своей мирной профессии.

— Вы даете мне интервью. Сейчас я вас сфотографирую, ваше лицо появится в прессе, и дороги назад не будет.

— А ее и так уже нет. Я не боюсь фотографий. Кто меня объявит преступником? Киевская власть? Ну так она уже объявила.

— А если вы не добьетесь того, за что бьетесь?

— Добьюсь… В нашем деле «если» не предусматривается. Будем биться до конца. А конец — это победа.

— Вас могут посадить в тюрьму.

— В лучшем случае, — снова улыбается он. — Но это мы еще посмотрим, кто кого сажать будет. Вы говорите о будущем. Будущее… С точки зрения менеджмента его необходимо планировать. Ставить цели и добиваться их.

— И цель того стоила?

— Что?

— В вашем городе погибают люди, дети точно знают, что такое война.

— Знаете, ни одно действие, ни одно политическое или просто человеческое решение не оправдывает ни одной смерти. Тем более смерти ребенка. Оправданно ли наше сопротивление киевским властям? Не лучше ли было смириться? Знаете, я могу смириться со всем. Толерантность и компромисс — основа моих личных моральных ценностей. Но есть одно маленькое «но»: моя высшая ценность — интернационализм. Нацизм я не воспринимаю никак. Если есть хоть малейшая угроза его установления… даже если бы мне пришлось сражаться одному, я бы сражался. Вы бывали на Западной Украине?

— Только что оттуда.

— И я бывал в тех краях. Замечательные, образованные, культурные и приветливые люди. То, что с ними сейчас происходит, — хорошо спланированная политическая диверсия. Донбасс спал или сидел на диване, пил пиво — до последнего момента. И я сидел на диване и пил пиво. До мая. А потом мне стало стыдно, что я, офицер запаса, сижу на диване. Я проснулся. Кто-то проснулся раньше. Точка невозврата была пройдена — Одесса и Мариуполь. После них пути назад нет. Мое четкое убеждение: нынешняя киевская власть не имеет права на существование. И каждая смерть все более и более отрезает пути назад.

— Самый тяжелый день вашей жизни?

— Ну вот буквально только что. Когда погибли четверо моих ребят.

— Вы знаете, кем вас считают?

— Кем?

— Рабочим быдлом. И какая разница, больше вас на четыре или меньше? — сказав это, я поворачиваюсь к автоматчику, сидящему за моей спиной, и делаю ему знаки рукой — не нервничать. Тот улыбается.

— Я понимаю, почему вы задаете этот вопрос. Но и вы поймите, что он слишком категоричен. Мы не смирились со своей бедностью. Хотя и смирившиеся среди нас есть. Везде есть люди, запуганные произволом силовых структур, элитой, которая по своей моральной и интеллектуальной сути яйца выеденного не стоит. Мы восстали не только против новой киевской власти, мы восстали против коррупции.

— А гибель бойцов нацгвардии для вас тоже трагедия?

— Конечно. Их гонят на эту бойню. Это гражданская война. С той стороны тоже наши люди. И вы знаете, что мне рассказывают ребята? Солдаты нацгвардии, чтобы не стрелять в наших, часто стреляют вверх… Не смотрите на меня с таким сочувствием. Я стойкий оловянный солдатик.

— Вы не оловянный.

— Да, это правда. Я очень мягкий. Но в бою я пожестче. Знаете, какое прозвище мне придумали еще в армии? Бешеный хохол.

— Кто вы?

— Я… До мая я был пацифистом. Бизнес-тренером. Сейчас я военный. И человек, который любит свою семью. И любит готовить. Я человек, который хочет, чтобы все закончилось, но который будет сражаться до конца. И который сядет за стол переговоров.

— А если Россия от вас откажется и не будет помогать?

— Этого не будет никогда.

— Почему из Краматорска не эвакуировали детей? Дом малютки, — я открываю планшет и показываю коменданту фотографии, сделанные в «Антошке». — Говорят, вы специально не хотите их отпускать?

— Я все о них знаю. Мы их всем обеспечиваем. Но эвакуировать лежачих можно было только в Харьков. А мы опасались, что украинские войска откроют огонь. Мы работаем над решением этого вопроса.

На улице в нише здания штаба на грязной картонке сидит все та же старушка. Сгорбившись, она читает газету «Новороссия».

— Может, его сегодня отпустят? — поднимает она седую голову, увидев меня. — А если нет, то я его тут дождусь.

Останавливается машина. Из нее выходит Бабай — в высокой волчьей папахе с хвостом. Медленно окидывает происходящее глазами, прикрытыми желтыми стеклами очков.

— Ну ты даешь, — обращается он ко мне как к старой знакомой, предварительно осмотрев с ног до головы. — Ну и платье ты надела…

— Обратите внимание на свою шапку, — бурчу в ответ.

— Шапку… — усмехается. — Это папаха. Волчья. У меня волчья сотня. И что, я с тобой разговаривать должен? Отвечать на вопросы?

Бабай

— Я ее купил, — Бабай снимает папаху и кладет на стол — туда, где уже лежит автомат. В руках у него нож, он прижимает его лезвием к бородатой щеке. — Зачем мне волка убивать? Мы однажды, после того, как часть взяли в Симферополе, охраняли ее, а ночь, ветер сильный, морозец, и смотрю — бежит волчица. Большая такая. Я такой — «Нда-а‑а…». Она подбегает ко мне, понюхала дуло автомата и побежала дальше.

— И о чем это говорит? — спрашиваю его.

— О том, что мы — люди не злые. К нам даже звери подбегают.

— Вам нравится эта история — про волчицу?

— Да.

— Она вам льстит?

— Да.

— А ее суть в том, что вы считаете себя сверхчеловеком?

— О‑о‑о… Может, не сверхчеловеком, но избранным.

— В чем?

— Да я даже не хочу разговаривать об этом.

— Почему?

— Потому что все будут смеяться над этим.

— Я не буду…

— Люди — маловерные. Они верят лжепророкам. Но придет один… и не надо будет ему собирать войско, оно уже будет собрано.

— Это вы сейчас серьезно говорите?

— Да.

— И что будет целью этого войска?

— Православие. Бог. Библия. Мы — воины Господа Бога. Я вам сейчас одну притчу расскажу. Бог собирал войско на войну со злом. Он пришел к пахарю и говорит ему: «Пахарь, вставай, пойдем на войну. Ты же — верующий. Крещенный. А я собираю войско со злом воевать». А пахарь отвечает: «Ну, когда будет война, ты меня позови. Я приду». Бог говорит: «Так уже война». А пахарь: «Ну, в общем, зови, приду». Так Бог обратился ко всем, — продолжает Бабай, опираясь щекой на лезвие ножа и серьезно глядя мне в глаза из-под желтых стекол. — К ремесленникам обратился, ко всем, ко всем. И все сказали ему одно и то же — у каждого были причины, чтобы не идти на войну. Но пришел он тогда к казакам и говорит: «Казаки, я собираю войско крестово. Пойдете?» — «Пойдем». И бросили все, и пошли. Все-все-все. Но то были казаки.

— А что такое, по-вашему, зло?

— Зло? Вот смотрите, есть добро и есть зло. Есть Бог и есть дьявол. Бог — это добро, единое целое. В мире Бога есть десять заповедей, и больше никакого закона не надо.

— И как вы справляетесь с таким пунктом заповедей, как «Не убий!»?

— А‑а‑а… Ну… У нас, у казаков, все намного проще. Бог сказал: «Кто хулит веру мою, того убей!».

— А вам не кажется, что в таком случае Бог перестает быть единым добрым и не противоречивым целым?

— Мне кажется, что ты — хитрая лиса. Но скажу больше — будет царь и будут казаки, которые проследят за исполнением Божьих заповедей. Полиции не будет. Убил? Значит, то же самое — тебе. Не ты дал человеку жизнь, чтоб ее забирать.

— И как же вы с такими взглядами на жизнь стреляете вот из него? — дотрагиваюсь пальцем до дула автомата.

— Я из него стреляю только тогда, когда вижу, что стреляют в меня.

— Попадаете?

— Всегда попадал.

— Что это на вас за очки?

— Боевые очки. Они делают все более ярким и… доступным.

— А здесь и сейчас — на этой войне — как вы определяете, где есть добро, а где зло?

— Дело в том, что они на нас наступают, а не мы на них…

— Вы любите свой родной город?

— Люблю Белореченск… — Он включает мобильный телефон. Из него раздается поющий детский голос: «Я — Бабайка. Я — Бабайка. Украла! Украла! Я не хочу тебя кушать!». Бабай, глядя на меня довольно хихикает. — Мультик какой-то, — говорит он. — Да… Белореченск — хороший город. Там живут хорошие люди.

— Александр, вы не могли бы, пожалуйста, выйти из образа Бабая и побыть сейчас естественным.

— Мог бы… — Он снимает очки. — Но ты же понимаешь, что это сложно?

— Почему вас назвали Бабаем?

— А я сам себя так назвал. Я когда приходил к кому-то в гости, звонил в дверь, оттуда спрашивали: «Кто там?», а я отвечал: «Бабай!» И дверь сразу открывалась…

— Почему вы не остались в Белореченске?

— Ты будешь смеяться, но я скажу… Потому что общество без веры уже разложилось. А славяне — они всегда жили обособленно, по своим законам и правилам. Ну, скажи мне ты, почему мы должны принимать запад? Куда они лезут к нам и к нашим братьям?

— Но американцев на этой войне нет. И стреляете вы по своим же братьям.

— Где я стреляю по славянам?

— А украинская армия из кого состоит?

— Ну-у… а почему же славяне пошли против своего народа? Ну, объясни мне? Вот почему? — В его голосе появляется хрип. — Ну ты что, не видишь, что происходит? Ну ты же видишь все! — говорит нетерпеливо. — Ну, говори — почему? Они туда идут из-за денег по контракту и думают, что им за это ничего не будет. Когда они попадают к нам в плен, мы с ними проводим беседу, и они становятся в наши ряды. У них — неправильная информация и любовь к родине, которой не существует. Украина — это мыльный пузырь, надутый в годы революции. Людей специально обозвали разными именами. Потом привили им любовь к этим именам. А потом их послали умирать за эти имена. Известно же, что славян никто не может победить, кроме самих славян. Это специально было сделано все. И все всё знают. И ты все знаешь.

— Где бы вы сейчас были, не начнись на Украине гражданская война?

— Я был бы у себя дома, и занимался бы своей жизнью. Я ж когда сюда ехал, у меня жена была беременной. Но я сказал, что не хочу видеть зло у себя дома — потому что оно идет к нам.

— А соседи казаки почему не поехали с вами?

— У них были дома свои дела, — усмехается он. — Они после Крыма по команде разъехались домой. А я приехал сюда без приказа. По доброй воле. Понимаете?

— То есть у вас тут миссия?

— Ну как бы, наверное, слава Богу, да… Что-то мной руководило и двигало. И вот я здесь. И мной до сих пор что-то руководит и двигает. Я не знаю, что это… У меня случай один был. Рассказать? — в глазах появляется недоверчивость — возможно, боится, что буду смеяться. — Когда мы строили храм, сверху мне на голову упало ведро с раствором. Меня в храме поставило на колени. Со мной ничего не случилось, но на ведре — две вмятины… И я стал думать по-другому… Но я не знаю, не примут ли меня за сумасшедшего… Потому что вы же все живете по своим человеческим законам… А у нас там внизу человек ходит сейчас, — показывает пальцем вниз. И я припоминаю нездорового человека, который крутился внизу. Наверное, в такого могли бы вырасти воспитанники «Антошки». — Он помогает нам, он — юродивый. Богом помазанный. Не надо смеяться…

— Я не смеюсь. Что вы почувствовали, когда вам на голову упало ведро?

— Не было особого чувства.

— И ничего внутри не пошевелилось?

— Вообще-то… там сердце бьется… Об чем ты говоришь?

— О том, что иногда люди испытывают движения души.

— Это не движения души они испытывают, а страх.

— Ваш ребенок уже родился.

— Слава Богу. Мальчик. Видел только на фотографиях.

— Движений души не было?

— Не было… Я с рождения такой — необычный. Я в детстве гулял по улицам не там, где все.

— Вы были одиноким?

— Естественно.

— Вы отдаете себе отчет, что ваши слова будут восприняты большинством как бред сумасшедшего?

— Я знал… Но я тебе готов рассказать даже больше… Я не люблю, когда меня обнимают, когда люди относятся ко мне, знаешь… так по-доброму. Когда льстят мне, я не люблю. Когда вокруг меня много народа — не люблю. Но они почему-то все равно рядом. Я все делаю во славу Господа Бога.

— Столкнувшись с непониманием окружающих, вы стали искать тайные знаки, подтверждающие — что Бог вас видит и над вами не смеется?

— А у тебя вера сильная?

— Я — журналист. Я — задаю вопросы.

— Да мне все равно, кто ты. А ну перекрестись!..Ага. Ну слава Богу… Тот человек внизу, он — юродивый. Понимаешь?

— Но вы-то не юродивый.

— Я — исключение. И я говорю тебе только правду. Я не хочу людям врать. Тебя в детстве когда-нибудь пугали бабаем?

— Да. В детском саду. Но он никогда не приходил.

— А вот сейчас вас — взрослых людей — нужно вернуть в детскую жизнь, чтобы вы поняли — вас не зря пугали бабаем, вот он и пришел. Не делайте зла… Знаешь, чего мы хотим? Чтобы у нашего атамана был выход на мировую арену. Чтобы он мог наравне с главами государств общаться. Хотим создать такое войско, которое бы было сильным, четко и быстро выполняло свои задачи и не только на границах своей территории. Еще надо объявить день мира. Чтобы ни одного выстрела ни из одного оружия в этот день. Чтобы не убили ни одного человека.

— А если кто-то выстрелит?

— То, естественно, будет наказан… А потом спросить у людей — понравился ли им день мира? Потому что, может, они не поняли, что это был день мира. Потому что сейчас люди живут как в дне мира. А в той стране, где выстрелят… мы придем к ним в гости и будем уничтожать, потому что они не хотят жить мирно.

— Вы думаете, такие люди, как вы, нужны президенту России Владимиру Путину.

— Он — масон. А масоны отрекаются от Бога и начинают работать на дьявола. Творят зло на земле и называют его добром.

— То есть, посеяв добро на территории Украины, вы пойдете дальше сеять его на территории Российской Федерации?

— А Россия и так в добре и в мире живет. На месте Путина я бы поступил по-другому — не надо договариваться с теми, кто убивает людей. Их надо уничтожать.

— Кого вы имеете в виду?

— Руководство украинской армии. Не сам солдат пришел сюда по доброй воле.

— Вам так жаль украинского солдата?

— Я жалею его! Как человека, который воюет за мыльный пузырь!

— Там внизу у вас стоит бабушка. Вы ее видели, — говорю я. — Ее сын арестован и находится тут, в штабе.

— А я не знаю, за что его арестовали.

— Я тоже не знаю. Но его мать будет стоять на холоде всю ночь, а у нее больное сердце, что-нибудь может с ее сердцем случиться, — говорю я, и Бабай, наконец, кладет на стол свой нож и трет рукой глаза.

— Да не дай Бог! Мы разберемся и что-то предпримем. Здесь в Краматорске раньше жил человек, мне рассказывали, он вел себя бесчинно и беспринципно. Ничего святого у него не было, держал весь город. Но его мать — ни при чем…

— Ваша мать жива?

— У меня все умерли. Папа. Мама, — выдыхает. — Мама — когда я сидел. В две тысячи седьмом она умерла. Она очень сильно переживала, когда меня посадили в тюрьму за траву… Которую, блин, наши бабушки кушали во время голодомора! Да кто вы такие, чтобы говорить мне, что можно, а что нельзя?! Кто вы такие, а?!

— Вы чувствуете вину за смерть матери?

— Да, я чувствую вину! Не я тут главный. Если бы я был компетентен решить вопрос этой бабушки, я бы давно отдал ей ее сына… Любите мать, как святыню. Любите мать, она вас воспитала. Любите мать, она у вас одна… И когда матери уже нет… Царствие небесное всем моим родным, — глаза Бабая блестят.

Старушка сидит на той же картонке в нише. Ее окружают бойцы. В руках у нее ручка и газета, на уголке которой она записывает даты их рождения, и тыкая головкой стержня по цифрам туда-сюда, бормоча под нос что-то, выводит астрологические предсказания.

— Вы будете долго жить, вы — долгожитель, — обращается она к самому молодому. — А ваша планета — солнышко. Вас же ожидает карьерный рост, — говорит рослому парню, который сжимает автомат. Все хохочут. — Не смейтесь, я смотрела по планетам — по солнцу и луне. Вместе они дают четверку, а это уже — планета Прозерпина. Вам обеспечен успех во всех делах. А вас… вас ожидает наследство из-за границы!

— Да вы что, бабуля! У меня родственников богатых нет!

— Вот увидите! Родственники скоро объявятся. А вы будете жить за границей. Материально будете обеспечены всю жизнь. А вы будете счастливы, у вас будет большая семья. Но… у вас низкий гемоглобин в крови. Надо проверить. А еще, товарищи мужчины! — строго произносит она, привстав. Все замолкают и обращаются вслух. — Все свои дела делайте только когда полный месяц! Не дай бог, это будет новая луна! Первая четверть луны для вас неблагоприятна! Но все будет хорошо…

P. S. После возвращения корреспондента «РР» в Москву стало известно, что обитатели краматорского Дома малютки вывезены из города и переданы украинской стороне. Эвакуация проведена совместными усилиями правительства ДНР и главы фонда «Справедливая помощь» Елизаветы Глинки (доктор Лиза).

«За эту войну потом будет стыдно»

Почему граница в Ростовской области похожа на линию фронта

Война пришла в Россию. Десятки тысяч беженцев с Донбасса, в больницах раненые мирные жители, ополченцы и украинские военные, бомбы в пограничных районах, перевалочные пункты для российских добровольцев. Корреспондент «РР» пыталась разобраться, что происходит в Ростовской области, — в том числе и в тот день, когда совсем недалеко был сбит малайзийский «Боинг» с 298 людьми на борту.

Максим — рослый молодой человек, по виду москвич, — мерит короткими шагами небольшое пространство комнаты. На кровати, накрытой покрывалом, лежит худощавый Алексей. Шмыгает носом: простужен.

За столом у ноутбука спиной к ним сидит еще один молодой мужчина в темной футболке. Это гостиничный номер одной из турбаз Донецка Ростовской области.

— Я тогда был обвиняемым по «Болотному делу», в целом радовался за украинцев, когда им удалось скинуть коррупционный режим, — негромко говорит Максим. — Но когда начались антирусские настроения, поехал на Донбасс — помогать. Я даже не думал брать в руки оружие. Но когда увидел в морге Славянска ребенка… Ему было года три-четыре. Он там лежал с закрытым лицом… Я занимался эвакуацией из Семеновской больницы для душевнобольных. Там было восемьсот человек: кроме взрослых еще дети и порядка двадцати неходячих стариков. По больнице била «гвоздика», но нам удалось за четыре дня вывезти всех. Один пациент никуда не хотел уезжать, просил оружие, чтобы отстреливаться. И нам удалось с ним договориться — дали ему сломанный пистолет без патронов… Это братская война, и за нее потом будет стыдно. Шахтеры — они очень простые: видят, что их убивают, и убивают в ответ.

А в России даже оппозиция разделилась на две части: на тех, кто поддерживает «русскую весну», и на тех, кто считает, что виноват исключительно Кремль, а террористов надо уничтожать… У меня лично в жизни все хорошо. Я из Твери, занимаюсь правозащитной деятельностью. А сейчас я пытаюсь защитить людей в Донбассе.

— У правозащитника другие инструменты работы, — говорю я, и в этот момент на меня оборачивается сидевший спиной — у него большие темно-голубые глаза.

— Ну, правда-то здесь может быть только с кулаками, — говорит Максим. — Если бы Киев пошел войной на Западную Украину, я пошел бы защищать людей там. Большая ошибка воспринимать добровольцев как посланников Путина. Я думаю, Путин сам схватился за голову, когда восстал юго-восток. Когда они изначально кричали, что будут защищать не только Крым, но и юго-восток, те им взяли и поверили… В Семеновке для меня все стало очевидным… Вот скажите, какой смысл бить по больнице, в которой одни душевнобольные и несколько раненых ополченцев? Позже я понял, что больница стояла на стратегической высоте. Они ее взяли. Сейчас там стоит их батарея. Вот мы, собственно, с Алексеем и эвакуировали больницу, — он кивает на соседа, который, лежа на кровати, теребит короткую рыжую бородку.

— Я русский националист, — представляется он. — Из Санкт-Петербурга. Считаю, что на юго-востоке сейчас выковывается новая русская нация, русский мир.

— А что такое русский мир?

— Это ощущать себя русским. Говорить на русском языке. Понимать и разделять русскую культуру. Русский мир охватывает большие массы населения, которые этнически могут не быть русскими, но хотят принадлежать к этой культуре… Представление об ополчении как о простых рабочих в корне неверное, — гундося из-за простуды, говорит Алексей. — Те люди, что нас окружали в Луганске и Семеновке, наполовину простые рабочие, но остальные — бизнесмены, интернет-провайдеры, врачи.

— После мальчика в морге мы пришли в комендатуру Славянска, сказали, что мы из России, и попросили оружие, — говорит Максим, и голос его звучит даже лениво, но можно догадаться, что таким его делает стресс. — Нас спросили, хотим ли мы рыть окопы и умеем ли держать оружие.

— А вы умели?

— До этого только в тире стреляли, — отвечает Алексей.

— В основном мы рыли окопы и ждали отступления. Два человека погибли, добровольцы.

— А сами стреляли?

— Да. В тех, кто корректировал огонь по больнице. Они подползали очень близко, и нам приходилось стрелять из автоматов, дабы…

— Он вообще боялся, — перебивает Алексей, — попасть в человека. Хотел, чтобы только ранило, а не убило. В туловище старался попасть, а не в голову. У них слишком большой страх перед ополчением, отсюда и жестокость.

— Разве армия может бояться ополчения?

— Когда пять человек гоняются за крысой и загоняют ее в угол, она может стать опасной для любого из них, — отвечает Алексей.

— Вы отдаете себе отчет, что вас могут убить? Уже сегодня ночью, — говорю я, и в этот момент сидящий спиной встает, переставляет стул к стене и садится на него ко мне лицом. Над стулом висят часы, по голубому циферблату которых проносится белый конь. Максим встает и снова начинает ходить. Алексей шмыгает носом. — Вас в лучшем случае загрузят в фуру, вы будете лежать там и вонять, пока вас не примет здесь какой-нибудь морг.

— Нам есть что терять, — отвечает Алексей. Сидящий на стуле не сводит с меня неподвижных глаз. — Жизнь — абсолютная ценность. Но есть ценности выше: свобода и национальная независимость.

— Просто мы чуть-чуть активнее, чем вся Россия, — вступает Максим, меряя шагами комнату. — Такие проекты, как Новороссия, привлекают самых активных, самых пассионарных людей. А на Игоря можете не смотреть: он у нас молчун. Он родом оттуда, главврач больницы в Славянске.

— По которой прямой наводкой клали минами, — говорит тот. — Я стоял, мне за шиворот сыпались стекло и шифер. Ничего. Ничего, я вытряхнул и начал уводить людей в подвал. Ну, летят мины и летят. Как грачи, — он смеется.

— Зачем вы идете в Донецк? — обращаюсь к нему.

— Раненых спасать. Их будет только больше. Сейчас по городу ведутся артобстрелы такого класса, который застали наши деды и прадеды в сорок первом и сорок пятом. Но когда свистит снаряд, ополченец знает: надо ложиться мордой в пол. А простой человек не знает, он стоит, — Игорь крутит головой в стороны, — и его срезает. Понятно, что женщин, стариков и детей никто падать не учил, поэтому много убитых гражданских.

— Так отдаете вы себе отчет в том, что вас там, скорее всего, убьют? — повторяю вопрос, и Максим возвращается на кровать.

— Если Россия не вмешается, убьют всех, определенно, — сомнамбулическим голосом сообщает он оттуда. — И это будет трагедия… Но почему должны гибнуть только ополченцы Донбасса, взявшие в руки оружие потому, что кто-то в России не сдержал своего слова? Да, я отдаю себе отчет в том, что то, что я до сих пор жив, — чудо.

— В Киеве вас называют террористами, — я поворачиваюсь к Максиму и Алексею. — Там говорят: если бы вы сидели дома, они давно бы закончили войну.

— Во‑первых, это не территория Киева, — отвечает за них главврач. — Во‑вторых, я гражданин Украины. А вы хотели, чтобы они сидели дома и наблюдали за массовым убийством ополчения? Киев — оккупант. И ту демократию, которая разрешила им кидать коктейли Молотова в «Беркут», я никогда не приму.

— Но если бы вы не вышли из Славянска и не заняли Донецк, в городе не было бы столько жертв от обстрелов, — говорю я.

— Куда катится этот мир… — отзывается врач. — Скажите, что для вас самое ужасное?

— А что для вас самое ужасное?

— Для меня — когда бьют по домам из гаубиц и дети плачут. А ты ничего не можешь сделать… Мы переносили детей-инвалидов. Но понимаете, в чем проблема? В том, что тело у меня маленькое, я все равно собой всех не закрою. А каждого нужно было нести сто пятьдесят метров до пищеблока.

— Украинская армия действует как не на своей земле, — произносит Максим.

— Но нам удалось из Славянска выйти, — продолжает спокойно врач. Он сидит, скрестив руки на груди. — Были люди, которые вызвались нас прикрывать. Они принесли себя в жертву. А вы хотели, чтобы нас всех убили ради того, чтобы спасти Донецк? Во всем, получается, мы виноваты? А вы знаете, за что Христа распяли? Он принес себя в жертву ради людей. А вы думаете, его жизнь стоила жизни тех людей?

Трое остаются в маленьком гостиничном номере. Скоро стрелка добежит до того часа, на который назначен переход границы.

Едем на машине Максима. Она дорогая и внушительных размеров. На выезде из Донецка встречаем колонну военных грузовых машин. За ней идут несколько «бэтээров». Через десять минут у обочины дороги, ведущей в Ростов, видим танк, накрытый зеленой сеткой. Рядом несут дежурство двое военных.

— Куда идет техника? — спрашиваю я, выходя из машины.

— Перемещается вдоль границы, — выходит из тени дерева один из военных. — А вообще она стоит тут и никаких границ не переходит. Никаких захватнических планов мы не вынашиваем. Охраняем свою границу.

— А вы с вашей техникой хотели бы оказаться за границей?

— К сожалению, — отвечает он, усмехнувшись, — наши желания не всегда совпадают с приказами руководства. Наша задача пока стоять тут.

Гуково. Дорога идет вдоль помрачневших перед закатом полей с подсолнухами. На горизонте видна редкая лесополоса. За деревьями стоит несколько российских боевых машин. Сотрудник одной из общественных организаций по сбору гуманитарной помощи Сергей везет меня в лагерь к беженцам. В бардачке два до отказа забитых рожка карабина. Все заднее сиденье занято коробками и мешками с гуманитарной помощью.

— Алло, — отвечает на звонок Сергей.

Из трубки слышен рыдающий женский голос. «Она до проводника, наверное, не доедет! — плачет женщина в трубке. — Телефон у нее недоступен! Они ее повязали». Сказав в трубку: «Подождем», Сергей обращается ко мне:

— Ее дочь живет в Краматорске. Сегодня ночью наш проводник должен был перевести ее через границу. У нее бойфренд в ополчении. Она готовила им еду.

Сбоку от дороги голубыми и оранжевыми палатками показывается лагерь. Одновременно слышатся звуки далеких орудийных залпов.

Из ближайшей палатки доносятся электронные звуки взрывов и перестрелки — мужчина играет на ноутбуке в стрелялку. В другом углу сохнут на веревке детские пеленки. К голубому тенту приколота икона Серафима Саровского. На лежаке сидят женщина и двое мальчиков. Еще одна с грудным ребенком — напротив. В полутьме выделяется красная, похожая на пионерский галстук косынка на седой голове старухи. Она сидит в цветастом халате на краю лежака и, держась руками за большую грудь, раскачивается так, будто в груди у нее ноет и болит.

— Мы из Краснодона, — говорит она. — Это все мои дети и внуки, — обводит загорелой рукой мрачных обитателей палатки. Их лица темней и угрюмей, чем лик Серафима. — Ой, как хорошо там стреляют… — говорит женщина.

— Стреляют страшно, — не отрываясь от экрана, вставляет мужчина в шортах.

— Бригадир, иди поешь, — обращается к нему один из братьев.

— Щас, щас… — отзывается тот. — Сегодня самолеты летали, знаете? — на секунду вскидывается на меня. — Дети, как увидят, тикают прятаться. Цельный день сегодня летают самолеты. Дальше будет страшнее, — звонко заявляет он, и мать тяжело вздыхает, словно подавляя новый приступ тягучей боли в груди. — Мы туда возвращаться и не думаем. Надеемся, что что-то изменится, но навряд ли.

— А в Красном Партизане мы вообще попали под бомбежку, — говорит мать. — Потом танки пошли, снайпера. За землю они все это делают. За землю.

— Правильно, — отзывается ее сын. — Только земля им без нас нужна. У нас одиннадцатого мая прошел референдум. Законный. Мы от них отделились.

— Я хотела, чтобы все мои дети выросли работящими, — говорит мать, раскачиваясь. — А теперь просыпаюсь, и как мне смотреть на это? Мы нищие, ни-щи-е. Но ничего, жизнь дороже. Главное — что все живы.

— Ничего, мать. — Мужчина захлопывает ноутбук. — Уедем все в Тюмень. Там война нас не достанет.

Красный Сулин. Сергей останавливает машину у входа в общежитие, где его уже поджидает группа мужчин, женщин и детей.

— Им тут жрать нечего, — успевает сказать он прежде, чем распахивается дверца машины. — Тут в мешке есть игрушки, — обращается к детям, выгружая из машины помощь. Дети обступают мешок.

Длинные коридоры, покрытые истертым серым линолеумом. Кое-где на столах выложена гуманитарная помощь — неновая детская и женская одежда. Возле кухни толпятся женщины, две с детьми на руках.

— Девятого числа была первая бомбежка в Петровском районе Донецка, мы все как раз оттуда, — говорит темноволосая женщина в цветастом сарафане.

— И вы не жалеете, что поддержали ДНР? — спрашиваю их. — Ведь вам пришлось убегать из города.

— Конечно нет! — отвечают хором. — Мы наше ополчение и отсюда поддерживаем и надеемся, они это чувствуют. Порошенко сказал: «Даже за глоток воды ополченцу будут расстреливать». А мы их кормили и помогали.

— А я еще и на блокпосту с ними стояла! — говорит самая взрослая женщина с короткой стрижкой.

— Даже дети сепаратистов теперь сепаратисты! — кричит другая, молодая и голубоглазая. На футболке у нее нарисовано сердце, пронзенное двумя стрелами. — Вот ребенок, ему восемь месяцев! Познакомьтесь — сепаратист!

— А почему вы не попросили своих мужчин сложить оружие? — спрашиваю их.

— А почему они должны? А нас спрашивали, хотим ли мы Майдан?! Хотим ли мы в Евросоюз?! Они нам что сказали? Ваше дело работать, наше — политика. Пусть уйдут с нашей территории! После того что сделала украинская власть, ни о каком «в составе Украины» не может быть и речи! Они нас бомбят! Вы знаете, что они! нас! бомбят!

— Но говорят, что по вам стреляют сами ополченцы, — произношу я.

— Ага! — Женщины сходятся тесней. — Значит, они нас и защищают, и обстреливают одновременно?! Больше всего наших ополченцев гибнет, когда они пытаются отвести удары от нас! Они вызывают огонь на себя! Наши мужчины защищают нас! И если бы у киевлян были такие мужчины, они бы ими гордились так, как мы гордимся своими!

— Вот я вышла замуж в девяносто шестом году в село в Ивано-Франковской области, — говорит женщина в сарафане. — Я только вошла в дверь, и первое, что я услышала: «О, москалька недорезанная». Никогда! Никогда между нами не было дружбы, мы просто не лезли друг к другу. А Россия, говорили, нам враг! Но почему же это так получается, что у врагов нам комфортней, чем у себя на родине?! Я развелась, потому что с бандерой жить не хочу. Чтобы я перестала разговаривать на русском, мне пришлось и в подвале посидеть. А вы думаете, мы шутим?

— Это моя дочь, — говорит пожилая. — Свекр ее держал, а муж бил. А у нее маленькое дите на руках!

— А я им сказала: «Как разговаривала на русском, так и буду! И дите мое будет! Еще и ненавидеть вас будет!»

— И что дите? — спрашиваю ее. — Ненавидит отца и деда?

— Это я, — говорит темноволосая девочка-подросток, краснея от стеснения. — Да, я их ненавижу, — нежным шепотом добавляет она.

— Может, вам просто с мужем не повезло? — спрашиваю женщину.

— И со всем селом? — отвечает за нее мать. — И с участковым? К сожалению, этого уже не искоренить. Скажите… — она переводит дыхание, — а за что ей их любить? Они бомбят, сюда в лагерь вот такие осколки прилетают — ребенок от страха сознание потерял, — говорит она, и девочка снова краснеет. — А как они с мамой со школы бежали, когда бомбить начали?!

— У вас, наверное, сын в ополчении, — говорю я.

— Да! — Она выставляет грудь вперед, словно желая сказать: «На! Расстреливай!». — Есть! Есть у нас там сыновья! — Она бьет себя в грудь. — И я сама была на баррикадах! И если бы мне дали в руки автомат, я бы пошла с голыми руками и хоть одного б убила. Они говорят, что наши ребята нами прикрываются. А мы сами против их воли лезли на баррикады, чтобы их собой закрыть!

— И мужья у нас там есть! — говорит голубоглазая женщина. — И единственное, что мы сейчас можем сделать для них, — это молиться. А меня, знаете, что больше всего потрясло?! — Она кричит в полный голос, тряся уснувшего ребенка. — Когда Верховная рада встала и в ладоши захлопала, узнав, что Одессу… спа-ли-ли!!! Как с ними жить?!..Никогда не забуду, — она теребит пальцами сердце на футболке, плачет. — Я не для того их родила, чтобы их разбомбили. Я их для счастья, для радости родила, — наклоняется над ребенком.

— Я была против референдума, — говорит молодая женщина в очках и синей футболке. У нее тихий голос, до сих пор она молчала. — Но когда я увидела, что случилось в Одессе, я сказала: «Нет, на Украине больше не хочу жить никогда».

— Мы для них люди второго сорта, — отрезает пожилая.

— Нет. Но они думают, мы страдаем оттого, что русские пришли и нас захватили, — говорит женщина в очках. — И даже президент сказал, что на русском будете разговаривать только в туалете у себя дома. А я хочу на русском говорить.

— Демократия! Они мне указывают, на каком языке разговаривать! — выкрикивает пожилая.

— А кем вы работали? — спрашиваю ее.

— Я литейщица. Делала детские машинки и танки. У нас в Донецке большая фабрика. Мы все тут рабочие. Я сама заработала на две квартиры и дачу. И ни в какую заграницу ехать не хочу.

— Может, вам стоило просто поговорить друг с другом: востоку и западу? — спрашиваю их.

— Мы хотели, но они от нашего имени стали говорить с Ахметовым, — говорит женщина в сарафане. — А кто такой для нас Ахметов? Олигарх, который недоплачивает шахтерам зарплату? Единственное, что мы можем сейчас сказать женщинам Западной Украины: приезжайте и забирайте своих сыновей и мужей. Не бойтесь. Мы вас не тронем. Вы знаете, сколько ваших не вернется домой? Они там прикопанные лежат. А вам рассказывают сказки, что там нет мобильной связи… А если у нас ничего не получится, мы отойдем и залижем раны. А если наших мужчин уже не будет, мы возьмем оружие и сами пойдем туда.

Теперь она раскладывает пышное цветастое платье на кровати. Обвивает его широким розовым кушаком.

— Я купила это платье в Донецке для Дня Победы, — говорит она. — Еще не надевала, даже бирку не сняла. Жду. Когда наши победят, я надену это платье и побегу в Донецк. В этот день я буду радоваться, петь и прыгать. Донецк — город роз, — гладит пальцами розы, нарисованные на платье. — А пока я буду его хранить и до Дня Победы ни разу не надену.

Ее мать и дочь смотрят на нее. В глазах матери появляются слезы. Она оттягивает ворот своего халата и смотрит туда.

Ночью Сергей ждет сигнала от проводника, готовый перейти границу и забрать с рук на руки беженку из Краматорска, за которую просила ее мать. Ночь в Красном Сулине выдалась темная, разбавленная автоматными очередями. Проводник дает отбой. Девушка недоступна.

Ростов‑на-Дону. За длинным столом сидит казачий атаман. Ему лет сорок. Челка выстрижена квадратом. Рядом с ним бледный мужчина в защитного цвета куртке, Олег.

— Я хочу, чтобы вы понимали, что такое переправка добровольцев, — говорит атаман. — Но давайте сначала вернемся к семнадцатому году. Волгоградская, Ростовская, Луганская область и часть Донбасса — это земля войска Донского. При коммунистах ее порезали на куски. Казаков разбросали по свету.

— И как в случае победы вы оформите это?

— Речь о захвате земли вообще не идет, — говорит Олег. — Мы не за землю бьемся. Мы боремся за то, чтобы просто сохранить в себе человеческое. Мне тридцать шесть лет. Я был пионером. Личный состав ополчения ДНР и ЛНР — это как раз такие люди. В бой идут одни старики.

— Просто за державу обидно, — произносит атаман.

— Найдите современного человека, которому можно сказать: «Нужно идти останавливать фашистские танки. Там за городом — колонна». Он у виска пальцем покрутит. А я там был. И те добровольцы, которые со мной были, — они понимали, зачем пришли. Другое дело — нехватка у них военных знаний. Знаете, какими учебниками ополченцы пользуются? НВП за тысяча девятьсот восьмидесятый год.

— К нам из Белоруссии приехал парень, — говорит атаман. — Спрашиваю: «Как на нас вышел?» Говорит, приехал своим ходом, но знал, что казаки обязательно каким-то боком с этим связаны. Просто пошел в церковь и спросил у батюшки, как вас найти.

— Вы наемник? — спрашиваю Олега. — Вы получаете деньги?

— Нет, у меня гражданская профессия. Я кладу плитку. Сейчас у меня ранение, тяжелое. В грудь навылет. Задето легкое, ушиб сердца. Мы держали перекресток — Алексеевка, Дмитровка, Саур-могила. Четыре километра абсолютно ровной земли. Единственный путь на Снежное — наш перекресток. Никогда бы не подумал, что мне придется по немецким траншеям рыть окопы. Никогда б не подумал, что столкнусь в бою с настоящими фашистами. Они убивают, насилуют, душат и вешают женщин и детей.

— Сейчас в информационном пространстве гуляет много мифов, — говорю я. — Вы лично видели то, о чем рассказываете?

— Да, через мою позицию девочку провезли — пятнадцать лет, изнасилована и задушена. А вы знаете, что по Северному Донцу люди утопленные плавают? Война, — он отворачивается и кривится в усмешке, — вы, наверное, не представляете себе, что это такое. И многие не представляют. Когда бомбардировка населенного пункта и женщина идет по улице, ты ей кричишь: «В укрытие!» А она отвечает: «Мне на работу надо». — «Да нет больше твоей работы! Нет там больше ничего!» А когда дома начинают складываться? Вы знаете, что это такое? Вы себе представить не можете, — он ударяет мобильным телефоном по столу, — каково это, когда дома складываются в хлам…

— Но вы забываете, что не все хотели установления ЛНР и ДНР. И тем более не все хотят в окопы.

— Вот закончится война, пусть проголосуют. А пока бомбят нас всех — и тех, кто хочет, и тех, кто не хочет. В ополчении много местных мужчин, которые готовы были с зажигательной смесью и палкой с гвоздями на танки бросаться.

— Послушайте, — останавливает Олега атаман, — вы как себе представляете переправу добровольцев через границу? Под покровом ночи ползком по траве, обдирая колени, под колючей проволокой с позывными: «О‑о‑у‑у»? Такого не бывает. У меня в Луганске родственники. Я подхожу на блокпост и подаю паспорт. Не пропустить меня у российских пограничников оснований нет. А украинских там самих уже давно нет. Под Луганском их приняли местные казаки. Переодели во что было. У них огромный недостаток в разгрузках и амуниции. Бывает, сидят пятьдесят человек, у них десять автоматов на всех и два охотничьих ружья. В Донецке с вооружением попроще: там взяли склады с вооружением.

— У добровольцев большие потери? — обращаюсь к Олегу.

— Нет, у нас только один парень погиб из Таганрога. А во время движения отсюда туда потерь не было. Только в бою. Семьдесят процентов из тех, кто идет в ополчение добровольцами, — это казаки. Остальные русские.

— Вы же должны понимать, — вступает атаман, — что кому-то просто выгодно говорить о высоких потерях ополчения. Рассказывают, что у нас и под Славянском в озере тысяча трупов лежит. Вы хоть одну фотографию видели? А наемником, кстати, считается тот, кто, зайдя на территорию другого государства, воюет за зарплату, превосходящую зарплату рядового солдата. А если учесть, что основная масса туда идет, даже не представляя, что будет есть… Вы знаете, когда мы были в Крыму, вопрос о питании вообще не стоял. Бабушки и простые люди столько всего несли на блокпосты, что у нас каждый день был шведский стол.

— А вы не считаете, Олег, что, находясь там, вы подставляли местных жителей? — спрашиваю я.

— Я не ушел оттуда, я эвакуировался по ранению, — отвечает Олег. — Мы ушли, чтобы вернуться. И погнать тех, кто взял Славянск, так, чтобы перестали даже смотреть в сторону юго-востока. Ну… я не знаю, как вам понятней объяснить. Мы в городе не деремся. Мы дрались в Славянске на блокпостах. В Краматорске блокпосты стояли в пятнадцати километрах от города. Но огонь все равно велся по жилым массивам.

— А он туда пошел без страховки и зарплаты, понимая, что может вернуться без рук, без ног и всю жизнь через марлечку кушать, — говорит атаман.

— Каково процентное соотношение местных ополченцев и добровольцев?

— Процентов двадцать — добровольцы. Ну, тридцать — это потолок, — отвечает атаман. — И опять же те, кто туда заходит, не сидят там до упора. У кого-то отпуск заканчивается, кто-то разочаровывается, кто-то ранен, кто-то устал.

— А если я вам скажу, что не буду рыть окопы? — поворачиваюсь к Олегу.

— Такого, девушка, не бывает, — отвечает он. — Вы когда-нибудь со смертью разговаривали? Вот сейчас вы с ней разговариваете.

— То есть вы смерть?

— Да, я смерть, и у меня серые глаза, я красивый парень. Но я твоя смерть… Вот это там многие люди понимают. Это вам здесь хорошо и уютно сидеть. А там чувства обостряются до животного уровня. Потому что вы стоите рядом с хищником.

— Для того чтобы я почувствовала в вас смерть, вы должны были убивать, — замечаю я.

— Я убивал. Много, мало, но мне хватило, — стучит телеграфом. — Любой военный на гражданском языке — кто? Серийный профессиональный убийца. Давайте говорить правду. Я не верю в принципиальность человека, когда вокруг него мертвецы… Нас просили: «Проведите меня под конвоем. Я вам дам экскаватор. Лишь бы все видели, что вы меня заставили». Все как рассказывал дед о сорок первом. А если вы хотите поговорить о контакте нацгвардии с мирным населением… Вы знаете, что у них изнасилование не наказывается? А у нас за изнасилование расстрел. Выводят и расстреливают.

— Кто?

— Особый отдел, сформированный из местного населения…

В сорок втором атаки Красной армии на Саур-могилу не увенчались успехом: за полгода была расстреляна вся двадцать пятая дивизия. Сейчас мы воспользовались укрепрайоном немцев.

По немецким окопам мы выкапывали наших бойцов и немцев, выбрасывали кости и занимали окопы. Это война. Все очень прагматично. Вот он лежит, погибший семьдесят два года назад, а вот твой товарищ раненый, и ты знаешь, что, если ты кости быстрей не выбросишь и не окопаешься, точно так же положат половину твоего подразделения! К чертовой матери! Мне б прощенья просить не у скелетов, а у наших пацанов, убитых из-за того, что мы не успели закрепиться до конца!..И я тоже был всегда против убийства мирных жителей, даже когда воевал в Чечне, — он вздыхает, и кажется, что слышно, как пропускает воздух пробитая в его легком дырка. — Тот парень из Таганрога — он сам вызвался прикрывать наш отход. Ему было двадцать четыре года…

А давайте я никому не позволю прикрывать! Пусть погибнуть все! Надо сказать большое спасибо тем людям, которые построили мемориал Саур-могилы. Они сохранили многие жизни одним тем, что не пожалели бетона. Мы прятались за барельефы, на которых выбиты имена погибших при штурме этой высоты в Великую Отечественную.

Бетонный навес автобусной остановки. Здесь собрались мужчины в шортах. Рядом с будкой, скрестив руки на груди, стоят еще трое. У одного на шее болтается бинокль. Поодаль припарковано несколько машин. Все смотрят в одном направлении — вперед. Впереди поле, желтое от подсолнухов. За ним низина.

И вот в этой низине сквозь увеличительные стекла бинокля хорошо видны таблички: «Внимание! Государственная территория Украины». За табличками дым. Из него вылетают красные круглые вспышки, похожие на кометы.

— Во хохлы дают, — усмехается один из мужчин. — Стреляют прямо на Сауровку.

Чуть дальше холмы. Один из них — с высоким штырем посередине — Саур-могила. По эту сторону границы летает белая бабочка. Блеет коза.

— Нацгвардейцев, говорят, погнали, — замечает другой. — И они пошли по своим минным полям. Хохлы ж мины кладут, а карты не рисуют.

— А сколько рвов на границе с нами накопали? По три метра насыпи. А так, все под богом ходим. Сколько уже животных на нашей территории поубивало этими снарядами.

Подъезжают еще две машины. Из них вываливаются местные с биноклями. Столб дыма перестает посылать в небо огненные вспышки. Видно только, как дымится орудие, хотя само оно скрыто в низине.

— А что, кина не будет? — разочарованно спрашивает один из подъехавших.

Покосившись на него, атаман садится в машину. Следующую остановку его внедорожник делает на перекрестке. Там за деревянным столом под навесом сидят с десяток молодых мужчин в камуфляже.

— Чем мы тут занимаемся? — спрашивает сотник, топорща седые усы. — Обкатка тут у нас летняя. Хлопцы не должны забывать, что такое автомат.

— Тут поблизости от вас стреляют… — начинаю я.

— Где? — Сотник выпучивает на меня голубые глаза и обводит взглядом казаков. — Хлопцы, у нас тут стреляют? — Хлопцы отрицательно качают головами. — То на Украине. То хохлы меж собой разбираются. А зачем мне Украина? Когда к нам придут, тогда и будем разговаривать. У нас достаточно казаков, чтоб под ружье поставить. Хлопцы?

— Любо! Любо! — поддерживают они.

— А вы чего от нас услышать желали? Что они нацгвардия, а мы белая гвардия? Винтовку наперевес и сейчас побежим на ту сторону? Не-ет.

— Боюсь, вы мне не всю правду говорите, — произношу я.

— Ой-й… — Сотник снова топорщит усы. — Боже сохрани. А зачем оно мене нужно?

— Да переживаем мы! — сдавленно говорит один из казаков. — Конечно, переживаем за людей там!

— Хлопцы! — успокаивает его сотник. — Это чужое государство, пусть они сами разберутся. А России не надо за всех страдать и умирать. Вы посмотрите, как наши бабушки по поселкам живут. Не лучше этих беженцев. А тут он беженец: белые носочки, шортики, маечка. А я так скажу, — хмурится он, — жинку до границы сопроводил, родненький? Поцеловал на переходе и — туда, за своим счастьем, — машет в сторону Украины.

— Вы прекрасно знаете, что казаки уходят добровольцами, — говорю я. — Это факт, и не надо его отрицать.

— Тю-ю. Кто вам такое говорит?

— Я это знаю. И вы знаете.

— Тогда давайте я скажу, как вижу эту тему. У нас много родственников на той стороне, по приграничью. И ему, когда он смотрит эти передачи, эти куски мяса, что показывают… У него там тоже что-то щемит. И он идет брату своему помочь. Это кровное. Хлопцы, я что-то не так говорю?

— Любо! Любо! — отзывается стол.

— А зашел я в лагерь, и первое, что увидел, — три беженца стоят. Гогочут как кони. А на них пахать нужно. Ну чего вы оттуда убежали? Бейтесь там за свое будущее. Или вы ждете, когда Путин войска введет и на нас навалятся Европа с Америкой? Тоже не алле. Хлопцы?

— Любо!

— Значит, вы собираетесь идти на конфликт с беженцами мужчинами?

— Трение уже пошло! — выкрикивает кто-то из казаков.

— Хлопцы… — предупреждает сотник. — Трений не будет. Не допустим. Но почему наши должны гибнуть?

— Может, потому, что они сами вызвались?

— Родственникам помочь. Казак туда идет отомстить за своих или защитить их! Всего лишь. А Западной Украине я бы передал непечатное: «Сидели б вы в своих елках и не совались бы никуда! Хотите отделиться — живите в Европе! Кому эта шушера нужна?»

— Любо! Любо!

— А зашли в тупик — выпрямляйте свое положение. Мы гостей всегда примем. А то как получается? Люди бегут сюда, а их с той стороны расстреливают, как куропаток. Наши хлопцы бегут туда, — кивает на своих, — их собой прикрывают. И тащат на нашу сторону. И вы прекрасно знаете, что вчера мы и украинских погранцов приняли — в наши госпиталя. Я что-то не так говорю, хлопцы?

— Да чем не так? Все так!

— Придется нам западенских солдат спасать — будем и их спасть, — продолжает сотник. — Не вопрос. Потому как если он побежал, бросив оружие, значит, нас о помощи попросил. И вот когда он бежит безоружный, то он такой же, как и я.

— Любо!

— Мы его примем и помощь всякую окажем. Но кто придет сюда с автоматом, тот тут и поляжет. — Он снова обводит хмурым взглядом своих хлопцев.

Внедорожник едет по полю с подсолнухами. Желтые головки цветов тяжело бьются о машину. Выходим. Перед табличкой, предупреждающей, что дальше территория Украины, выкопан глубокий ров.

— Мы проехали двести километров. Граница — тысяча километров, — говорит атаман. — Поля тут нехоженые, следов от гусениц нет.

Вдалеке слышится гул.

— Кажется, самолет! — говорю, поднимая голову. Но небо чистое.

Через несколько секунд гул замирает. Время — между четырьмя и пятью часами дня 17 июля. Сбитые подсолнухи неподвижной шеренгой застыли на земле.

Слеза ребенка больше ничего не стоит

Во что верят и за что воюют Стрелок, Бес и другие

Корреспонденту «РР» удалось повстречать в Донецкой и Луганской областях некоторых ключевых полевых командиров, включая Стрелкова, чуть было не попасть в плен к Безлеру, дважды попасть под обстрел «Градов», увидеть пленных украинских офицеров, действующего украинского командира, который готов наступать и бомбить города. Они все знают, что убивать за абстрактную идею — нельзя, но все равно делают это.

К зданию обладминистрации, где размещен Дом Правительства ДНР, подъезжают две машины. Из них выходят хорошо вооруженные мужчины. У самого крупного — рыжая борода, широким кончиком лежащая на разгрузочном жилете. Окружив кого-то, они двигаются ко входу, где несут дежурство люди в камуфляже. Когда группа подходит ближе, в ее центре узнается Игорь Стрелков. Его походка — мягкая, нерезкая, вроде как никуда не спешит, но скрывается за дверью быстро. Настолько быстро, чтобы его никто не успел остановить.

На одном из верхних этажей Дома, в лестничном пролете дежурство несут еще несколько мужчин. На стуле у перил сидит женщина и каждую минуту нервно смотрит в телефон.

— Недоступен, — произносит она.

Сидящий рядом тоже заглядывает в ее телефон через плечо. Тут же и бородач, полчаса назад сопровождавший Стрелкова. Это он стал центральной фигурой на групповом фото, которое на черном фоне было опубликовано в голландской газете De Telegraaf под названием — «Убийцы». Говорят, бородач, увидев фото и надпись, сильно расстроился.

Сверху спускается ополченец с загипсованной рукой. Дежурные окружают его. Рассказывая, тот посмеивается, приседает и жестикулирует здоровой рукой, вызывая одобрительный смех.

— Читали, что правосеки пишут? — спрашивает он. — Что они уничтожили наш отряд. А на самом деле они с перепугу коров в сарае расстреляли, — оглядывает товарищей, те похохатывают. — Правосеки теперь мстят коровам за то, что луганское стадо не санкционированно перешло границу Российской Федерации.

Из коридора показывается охрана. Дежурные моментально отступают к стене. Атмосфера меняется. За охраной следует Стрелков. Он бросает только один взгляд в сторону. Глаза — давно не высыпающегося человека. Мягкий рот упрямо поджат под рыжими усами. Все это, вместе с нетвердым подбородком, складывается в портрет человека, находящегося глубоко в себе и там вынашивающего планы, которые по своей масштабности не идут ни в какое сравнение с тем, что его окружает здесь и сейчас. На секунду приостановившись, он быстро спускается вниз. Атмосфера снова меняется — становится пустой и расслабленной.

Двор на западной окраине Донецка. День только зашел на вторую половину, солнце сквозь листву светит ярко, но многоэтажки стоят тихие и, кроме трех мужчин и одной женщины, сидящих на лавочке под деревом, во дворе никого нет.

— А куда нам бежать? — басит один из них, закинув ногу на ногу и болтая на ней резиновым шлепанцем. — Здесь родились, здесь и умрем.

Несколько окон, выходящих во двор, разбиты. Два дня назад в одну из квартир залетел снаряд. В это время проживающая в квартире старушка, держа палец на кнопке пульта, садилась на диван перед телевизором. Нажала на кнопку, и в миг после этого была отброшена взрывной волной на кухню.

Двери во всех подъездах закрыты наглухо. С той стороны дома земля усыпана обломками деревянной обшивки. Два окна зияют чернотой. С балкона, перила которого были унесены вниз, свешивается карниз, а за него концом цепляется бело-розовая кружевная занавеска. Здесь тихо, но кажется, что тишина эта складывается не из отсутствия людей, а, наоборот, из их молчаливого выжидающего присутствия.

Асфальтированная дорога, ведущая отсюда к ближайшей школе — тоже пуста. Наша машина передвигается по ней в одиночку. На одном из отрезков на обочине вырастает зеленое орудие с длинным тонким носом. Его прицеп тяжело лежит на земле. Рядом по асфальту растекается лента, заправленная снарядами с блестящими головками. Неподалеку дежурят ополченцы. Пропуская машину, они просят водителя ехать медленней.

Поле перед школой заросло травой, сквозь которую пробивается белая кашка. В подвале пахнет сыростью. Короткий лестничный пролет ведет вниз, вперед, и, наконец, открываются отсеки подвала, погруженные в темноту, настолько густую, что кажется — подвал пуст. Но лишь до тех пор, пока не начинают говорить люди, сидящие у сырых стен. Судя по голосам, здесь собрались в основном пенсионеры. Мы проходим вглубь до самого конца. Везде — люди. Передвигаться здесь можно, лишь вытянув руку, чтобы не удариться о стену и не наступить на человека.

— Чем вам можно помочь? — спрашиваю темноту.

— Вы ничем нам не поможете, — раздается из нее женский голос.

— Если бы могли, то уже помогли бы, — поддерживает его второй.

— Мы хотим быть с Россией, вот чего мы хотим, — робко произносит третья, словно открывая свою заветную мечту.

— Крыму помогли, и нам помогайте, — слышится скрипучий стариковский голос. — И нас освобождайте.

— Душат нас! Душат! — жалуется подвал. — За что стреляют? За что убивают? За то, что мы работали?

— Это что там за ораторы появились? — приходит из соседнего отсека недовольный женский голос.

На секунду воцаряется тишина, очень скоро нарушенная теми, кто говорил до того.

— А кому какое дело? — возмущается пожилой голос. — Сидите уже и молчите! Можно подумать, вам кто-то что-то говорит!

— Да, молчите! — скрипит тот же старик. — Мы же — сепаратисты!

— Нет, мы эти… как там Яценюк сказал? Засланцы ФСБ, потому что пенсию просим.

— Вы ели? — спрашиваю их.

— Когда? — спрашивают в ответ. — Утром? Утром позавтракали. А сейчас куда? Там стреляют.

— Вот так и живем… — вздыхает подвал.

Ополченец рукой, стянутой черной обрезанной перчаткой, дает машине знак развернуться и ехать в обратном направлении. Дорога в центр города закрыта. Машина въезжает в тихий проулок частных домов. Его замыкает тупик. Машина едет по бездорожью, стараясь проскочить на трассу между домов. Но выезда нет — на ее пути встают дома, заборы и тупики. Она останавливается возле бараков, сараев и глохнет. Неподалеку звучит выстрел. Проходит три минуты. «Нона» стреляет снова, и на этот раз звук подходит еще ближе к этому солнечному тупику, где зеленеют палисадники, а мутное зеркало стоящего прямо на траве старого шкафа отражает солнечную зелень и стены сараев. Третий залп. Справа от шкафа — неподвижные качели. От них тянется покосившаяся деревянная оградка, за которой желтеют подсолнухи. «Нона» продолжает стрелять, и, наконец, наступает тишина — натянутая и тревожная, которая может возникнуть лишь там, где что-то вот-вот должно произойти. Проходит восемь минут. Дверь одного из бараков открывается.

— А вы кто? — спрашивает женский голос, заставив всех вздрогнуть.

Показывается полная женщина в сарафане. У нее на груди — деревянный крест. Спрашиваем у нее дорогу.

— Поедете туда, — она показывает в ту сторону, где машину попросили развернуться. — За школой, там дорога на дачи. Грунтовая. Только по ней, иначе вы никуда не выедете. У нас все уехали. Очень страшно, — продолжает она. — Ужас — не то слово. А куда нам деваться? У меня муж-инвалид прикован к постели. Вы поняли, как ехать? С Богом.

Мы садимся в машину, она еще стоит у сарая, глядя вслед. Крестит машину несколько раз. Через короткое расстояние нас снова останавливают те же дежурные. Просим пропустить машину.

— Хорошо, езжайте. Только медленно, — на этот раз соглашаются они.

«Нона», только что сделавшая свою работу, стоит там же — задрав нос к небу. Рядом с ней толпятся хмурые мужчины в камуфляже. Они поглядывают вверх — туда, откуда «Ноне» должен ответить «Град», запущенный противоположной стороной.

Штаб ополчения Горловки. Темные диваны стоят лицом к столу. Сзади — лестничный пролет. На ступеньках сидят двое в камуфляже. Еще несколько — у противоположного окна. На одной стене — написанный краской портрет Ленина. На другой — Высоцкого с подписью: «Вор должен сидеть в тюрьме». На столе — телевизор и фигурка рыбы, выложенная монетами. В кресле сидит молодой ополченец с рыжей бородой. Он представляется Шаманом. Рыбка — его рук дело.

— Вы не могли бы навести порчу на Порошенко, — обращается он ко мне, едва я успеваю появиться в холле. — Я по вашим глазам вижу, что вы можете.

Он убегает наверх и быстро возвращается с фотографией, переснятой с какой-то уличной картинки — тени людей, протягивая вверх слабые руки, пытаются выбраться из темной бездны, которая — ад. На обратной стороне он подписывает ее — «От Шамана — Марине». Ставит число. Передает мне.

Появляется Игорь Безлер. Проходит по коридору. Останавливается. У него приспущенные уголки глаз. Рыжие усы закрывают верхнюю губу. В холле становится холодно. Бойцы затихают. Он оглядывает нашу компанию, приподняв подбородок, словно учуивая, чем от нас пахнет. От самого Безлера пахнет холодной яростью.

— Отведите ее пока к пленным, — бросает он.

Сопровождать меня вызывается Шаман.

— Твоя задача — охранять командира! — останавливает его один из бойцов, а потом, махнув рукой, разрешает идти со мной.

Спускаемся по холодной лестнице, проходим по узкому коридору, заставленному стеной мешков с песком. У стены стоит фотография погибшего. Дальше коридор открывается узкими комнатами. Мы входим в одну из них. Тут две кровати и два матраса, лежащих на полу. Высокая тумба, на которой стоит телевизор. На одной кровати сидят мужчина и женщина лет тридцати. На другой — двое мужчин средних лет. Еще один — молодой с землистого цвета кожей и тусклыми глазами — скрючился на полу, прислонившись спиной к стене. При нашем появлении они едва заметно вскидываются.

Шаман садится на стул посередине и кладет автомат на колени. Мы с женщиной обмениваемся тревожными взглядами. Я сажусь между ней и мужчиной. Он — военнопленный, Роман Засуха. Она — его жена, которой Игорь Безлер разрешил находиться в плену вместе с мужем. Один из тех, кто сидит на противоположной кровати — местный журналист грузинского происхождения, второй — седой одутловатый человек — швед, взятый ополчением в плен где-то неподалеку. Он сидит разглядывая свои отечные голые ступни.

— Зачем вы сюда приехали? — спрашиваю шведа на английском, и Шаман недовольно ведет ухом в мою сторону.

— Это секрет, — отвечает швед. — Я пока не могу сказать.

Они говорят почти одновременно, демонстрируя Шаману готовность давать интервью. Журналист, поглядывая на него и, кажется, пытаясь его задобрить, рассказывает о том, как они с женой помогали местным детдомовцам, беря их на воспитание. А Роман говорит, что их мобилизовали на учение, а не на войну, он не принимал участия в боевых действиях. Его и еще группу военных взяли в плен, когда они возвращались с учений домой.

— Как вы себя тут чувствуете? — спрашиваю женщину.

— А вы? — Она поднимает на меня глаза, под которыми залегли глубокие тени.

— Мне тут некомфортно, — негромко говорю я, следя за тем, как твердеет лицо Шамана.

— Яка привезли, — всовывается в комнату кто-то.

Пленный журналист встает.

— Привезли тело моего друга, — говорит он. — Я пойду с ним попрощаюсь.

Я выхожу вместе с ним. Раздувая ноздри, Шаман идет за мной. Возле стены из мешков, к которой прикреплен красный флаг с серпом и молотом, он меня останавливает.

— Дальше нельзя, — резко говорит он.

Из-за мешков мне видна только грузовая машина с открытыми дверцами и гроб, стоящий в ней. Журналист, растирая заплаканные глаза, возвращается.

— Вы дружите с ополченцами? — тихо спрашиваю его.

— Яка я знал еще мальчишкой, — говорит он. — Он был хорошим мальчиком. И потом, когда он ушел в ополчение, мы с ним дружили.

— Разве можно дружить с теми, кто держит вас в плену? — еще тише спрашиваю его.

— Вы ошибаетесь, — одними губами отвечает он. — Мы здесь чувствуем себя свободно.

Возвращаюсь по коридору. Атмосфера здесь поменялась. Теперь в штабе холодно, пахнет смертью и тихо бьется сердце. За открытой дверью одной из комнат на матрасе лежит еще один пленный — у него загипсована нога. С пола он смотрит телевизор, держа пульт в руке. Со стены на него смотрит маленькая иконка с изображением Пантелеймона Целителя.

С Романом мы отходим в другой конец комнаты, где я спрашиваю, что можно сделать, чтобы ему помочь. В руке у меня — включенный диктофон. В этот момент перед нами появляется Игорь Безлер, словно материализовавшийся из воздуха.

— Вам их жалко? — обращается он ко мне.

— Да. Они страдают. Если бы вы были на их месте, я бы пожалела и вас, — отвечаю ему.

— Я жалости не приемлю, — резко отвечает он. — Жалость унижает. Только сочувствие и сострадание.

— Хорошо. Я бы проявила к вам сочувствие и сострадание.

— Украинских военных мы берем в плен, — рявкает он. — А наемников допрашиваем и расстреливаем на месте. Почему я должен их жалеть? — Его глаза белеют. — А вы знаете, что они делают с нашими людьми? Они — фашисты. Почему я должен церемониться с ними?

— Может, потому что они — люди?

— Они отрезали моему бойцу голову и насрали в его шлем! А ты мне давишь на жалость?

— У нее диктофон! — выкрикивает Шаман. Теперь он стоит с побелевшим лицом, с его висков катится пот.

— Стереть запись! — приказывает Безлер. — Забрать у нее диктофон.

— Там нужные мне записи, — я опускаю руку, в которой держу диктофон.

— Разбить! — приказывает Безлер.

Шаман выдергивает у меня из руки диктофон и, закусив губу, швыряет его со всей силы на пол. Роман белеет. Его губа дергается, на глаза наворачиваются слезы.

— Все будет хорошо, — говорю ему.

— Убрать ее отсюда! — приказывает Безлер.

В сопровождении двух бойцов я выхожу из штаба. Пересекаю двор. Подхожу к машине. Потрясая автоматом, за мной бежит Шаман.

— Ее приказано вернуть, — задыхаясь говорит он. — Командир приказал ее вернуть.

Поворачиваем назад. Шаман наклоняется к моему уху.

— Отдай мне мою открытку, — нервно и одновременно с угрозой говорит он. — Быстро… Быстро! Отдай!

Медленно опускаю руку в сумку.

— Быстрее… — нервничает он. Нетерпеливо выхватывает из моей руки свой «ад».

Возвращаемся в коридор. Атмосфера поменялась снова. Теперь на меня отовсюду смотрят напряженные люди, готовые исполнить любой приказ своего командира. И те, кто еще полчаса назад наливал мне чай и рассказывал о жизни, стараются держать дистанцию, чтобы на них не пала тень знакомства со мной. Сам Безлер сидит на стуле в комнате пленных. Роман поднимает на меня бледное лицо.

— Я тебя сейчас посажу в подвал, — говорит Безлер, увидев меня. — И не надо мне тут на жалость давить.

— Я вам ни на что не давлю, — отвечаю ему.

— Я тебя сейчас расстреляю. Обыскать ее, — приказывает он.

Я подхожу к нему близко и долго смотрю ему в глаза.

— Отпустите ее, — говорит он, — но сначала обыщите.

Меня обыскивает девушка, которая шепотом спрашивает меня: «А это вы Марина Ахмедова? Ой… Это же Марина Ахмедова…»

— Да-да… — цедит один из ополченцев. — Журналист и писатель.

— Вы не обижайтесь на меня, — оборачиваясь назад, чтоб никто не слышал, говорит девушка. — Мы ничего у вас не возьмем. Я тут тоже была в плену. Игорь Николаевич — очень справедливый человек.

Дом Правительства. За столом мужчина средних лет. Одет, как и большинство тут, в камуфляж. Своего имени не называет.

— В той ситуации со Славянском было всего три решения, и все три — плохие, — говорит он. — Отойти — одно из плохих решений. Но еще хуже было — войти в котел, из которого выйти было бы абсолютно невозможно. Верным решением было аккумулировать силы в одном месте и начать контрнаступление. Дело в том, защищаться в мегополисе значительно легче.

— А потери среди мирного населения? — спрашиваю его.

— Это уже пусть остается на совести тех, кто стреляет, — говорит он. — Киевские политики — моральные уроды.

— Но вы же говорите, что вы — защитники…

— То, что в наших силах предотвратить, мы предотвращаем. Когда все только начиналось, люди сами выходили и стояли тут под администрацией с дубинами, битами и костылями.

— Сейчас ополчение, из того что видела я, представляется мне разрозненным, — говорю я. — Вы думаете, вам все же удастся аккумулировать силы?

— Например, в Антраците у нас находится атаман Козицын, который не входит в общую систему войска. Бойцы у него хорошие, но сам он… так себе человек. Есть еще Безлер — Бес. Удачливый хороший воин, но психически нездоровый человек. Он — не политик. Ему лишь бы воевать ради того, чтобы воевать.

— Мне показалось, что в Горловке бойцы воюют не столько за идею, сколько за самого Безлера, — говорю я. — Они его боятся до смерти и любят — тоже до смерти.

— Я объясню. В гражданской войне действительно всегда воюют не только за идею, но и за лидера. С этого начинал Троцкий — он уничтожал полевых командиров гражданской войны. То же самое предстоит и нам — жесткое выстраивание иерархичности. У Беса только один выход — либо подчиниться главному, Стрелкову, либо быть уничтоженным.

— И вы думаете, что он подчинится?

— Я думаю, его заставят сделать это. Тем более, он уже был в такой ситуации. Ему ведь можно перекрыть поставку вооружения… — говорит он и ненадолго умолкает.

— Но у вас ведь общий враг, — произношу я. — И Безлер воюет на вашей стороне.

— А кто сказал, что это — игра? Либо подчиниться, либо разоружиться. Вы поймите, да, идея нас объединяет одна, но форма ее реализации у нас разная. Посмотрите на украинскую сторону. Там есть еще и батальоны наемников, правосеков и Нацгвардия. И украинская армия с ними отнюдь не дружит. То есть они тоже не едины. Но у каждой из этих частей есть идея — антирусская. Открыто ни с Бесом, ни с Козицыным никто не воюет. Но сам процесс отодвигает их назад. Побеждает тот, кто умнее, а не кровожадней. Те люди, которым хватило мозгов оказаться в команде Стрелкова. И шаг за шагом он будет теснить других — тех, кто не принимает единого лидера управления. Но все происходит незаметно — без открытых боестолкновений. Ведь всех нас сплачивает ненависть к фашистам и авторитет нашего лидера — Стрелкова Игоря. После Одессы нас уже не остановить, — заканчивает он.

— В Одессе о пожаре уже забыли, — говорю я. — Там люди живут мирной жизнью.

— Ничего, — усмехается он, — мы им напомним. Мы же не остановимся на ДНР. Мы пойдем дальше — Киев, Приднестровье, Балканы, Аляска… Игорь Стрелков — очень добрый человек. Он — мечтатель. И в данный момент его мечты совпадают с мечтами большинства.

— Даже с мечтами тех, кто сидит сейчас в бомбоубежищах?

— Как там по Достоевскому? Стоят ли все богатства мира слезы одного ребенка? Стоят… А иначе они придут и всех вырежут.

Марьинка. Пустые улицы. На асфальте — воронки. Дома, побитые снарядами. Блестят церковные купола. Машина медленно продвигается по городу, не встречая ни одной живой души. Кафе, аптеки, магазины — все на запоре.

На дверях городской школы висит картонка — бомбоубежище. Стрелка показывает вниз. Я захожу в школу. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Солнечные квадраты ложатся на пол, покрытый старым линолеумом. Кто-то снял горшки с комнатными цветами с подоконников и поставил их на пол, под окна, словно желая защитить от снарядов.

Стрелка показывает дальше. Выводит в сырой закуток. От него лестница спускается вниз. В темном бомбоубежище можно различить деревянные стулья, с наброшенными на них шерстяными одеялами, детские игрушки. Но самих людей нет. Тут пусто.

Я выхожу из школы. Справа, за соседним зданием разрывается снаряд. Быстро пересекаю надпись на асфальте перед школой — «Родная школа! Мы тебя любим и никогда не забудем! Выпускники 11‑го класса. 31.05.2014 г.». С противоположной стороны ко мне спешит всклокоченный дед со впалой грудью. За ним, прижимаясь к его ноге и поскуливая от страха, семенит низкорослая дворняга.

— Что вы тут делаете? — одновременно спрашиваем друг друга.

— Говори громче, меня взрывом оглушило! — прикладывая одну руку к уху, он другой показывает на воронку у дома. — Тут людей не осталось! Все ушли. Тут только три таких калеки, как я. Уходи отсюда! Уходи! — он машет рукой. — Они с двенадцати часов дня обстреливать начинают.

— А вы? — спрашиваю я. — Почему вы не уходите?

— Я? — удивляется он. — А кому я нужен? От судьбы не убежишь.

Хромая, он возвращается к своему дому. Я еще стою недолго у школы, дожидаясь, пока он уйдет. Сзади рвется второй снаряд. По воздуху в ровной траектории парят пушинки, переливаясь на солнце многочисленными ворсинками.

Славянск. Кладбище. Офицер украинской армии сидит на скамейке, положив руку на металлический столик. Здесь только могильные плиты встают из обгорелой солнцем травы. Выкрашенные бледной краской оградки. Ни одного искусственного цветка. Но и тут слышно, как вдали стреляют тяжелые орудия.

— Зря вы назвали меня по телефону по имени, — говорит офицер, когда я сажусь на скамейку рядом. — Встаньте…

Я встаю. Он ищет что-то в карманах. Протирает скамейку листом бумаги.

— Тут все слушается. Задавайте вопросы. Быстрее.

— Мне кажется, украинская сторона не может постоянно говорить, что это не силы АТО бомбят города… — начинаю я.

— И в чем вопрос?

— Это силы АТО бомбят города? — спрашиваю я, и он подавляет тяжелый вздох.

— Это сложный вопрос, — наконец, отвечает он, и чтобы сэкономить время говорит почти скороговоркой. — Я попробую дать ответ. Это — неоднозначная ситуация. Армию разваливали двадцать три года. Уничтожена система стратегической разведки. У нее нет точных координат, и огонь ведется при помощи корректировщиков огня. А это — несколько несовременные методы наведения огня на цель. И эту ситуацию по неточности используют сепаратисты — они стреляют, находясь в черте города. Из-за домов. Но когда идет ответ, это играет против АТО и поддерживает дух протеста у жителей городов.

— Как война будет развиваться дальше?

— Мы возьмем границу под контроль. Дальше будем вести войну по всем канонам — отсекать и подавлять. Как поставки вооружения из России, так и живую силу. Взять стопроцентный контроль над границей не получится. Слишком много заинтересованных в продолжении этой ситуации. Мне тоже хочется, чтобы война закончилась завтра, но чудес не бывает. Кольцо вокруг Донецка сужается. Мы освобождаем пункт за пунктом. Я думаю, что нам станет легче, когда спадет зеленка, и им негде будет укрыться. И чем меньше мирного населения останется в Донецке, тем нам будет легче. У нас есть еще одна проблема — это Нацгвардия. Но пока не до них, это проблема — номер два. А закончится это все, когда мы все поймем, что украинцы убивают украинцев. Никакая идея не стоит того, что мы сейчас делаем, — выпалив эти слова и надев темные очки, он встает и уходит, не оборачиваясь.

Ветер сбрасывает листок бумаги за ограду. Военный оборачивается и возвращается. Поднимает листок. Протягивает мне.

— Сожгите, — говорит. — Не надо здесь ничего оставлять. Вы поняли — не порвите, а сожгите… — Стоит еще недолго. — Я сажаю перед собой пленных сепаратистов, — неожиданно продолжает он, — и говорю: «Выберите из себя старшего, чтобы решить поставленную перед вами задачу». Нет… сидят, смотрят друг на друга. Через час им хватает коллективного разума, чтобы спросить: «А какую задачу?» «В столовую за обедом сходить!» — военный крутит головой, словно не может поверить в реальность происходящего. — Я уже два месяца провожу над ними такой эксперимент. Что за люди? Никто не хочет взять на себя ответственность.

Я остаюсь сидеть на лавке, перед металлическим столиком, на котором разводы от пыли и дождя. Разворачиваю грязный лист — на нем ни строчки. Ветерок шелестит в траве. Мне в лицо смотрит могильная плита, на которой написано — «Помним. Любим. Скорбим».

Ночью убивают бесшумно

За день до второго перемирия

Граница. Ростовская область. Равнина заканчивается у горизонта. Ее делит надвое коричневая дорога, уходящая вверх. На правой стороне от дороги пасется гнедой конь. На левой — одинокие деревья круглыми кронами задевают облака.

Группа из женщины и двух мужчин стоит у деревянных построек, одна из которых служит домом, другая — сараем.

— Аж земля дрожит, — произносит женщина, реагируя на выстрелы, гремящие за горизонтом.

— Я ездил на днях на таможню мариупольскую, — говорит мужчина, — там тоже бабахало.

— Это так они воюют — ба-бах, ба-бах, — отзывается второй. — Но нам что? Лишь бы нашу скотину не пугало и не убивало, — добавляет он, хотя конь, вопреки его словам, продолжает жевать траву, не обращая внимания на оружейные раскаты.

Группа еще недолго стоит, прислушиваясь, и уходит в дом. В перерывах между выстрелами поют птицы и жужжат насекомые в выгоревшей траве равнины.

Стемнело. Перед движущейся на медленной скорости машиной мелькает тень. Она выбегает на дорогу, быстро взмахивает руками и убирается снова на обочину, когда расстояние между ней и машиной становится катастрофичным.

— Подберем? — спрашивает сидящий за рулем молодой мужчина в камуфляже, Петя, другого, одетого с ним в один цвет, — Алексея.

— Давай, — соглашается тот.

Машина тормозит. Тень снова выходит на дорогу. Дверца машины открывается, приглашая ее сесть. Тень впархивает внутрь. В свете салона видно: это — худощавый мужчина лет тридцати, с уже определившимися залысинами на светлой голове, с выпуклыми голубыми глазами. Он оглядывает пассажиров машины.

— Мне надо до Ростова, — выдыхает.

— Ты откуда? — спрашивают его.

— Оттуда, — отвечает он.

После первых приветствий выясняется: все трое — россияне, добровольцы, принимавшие участие в боевых действиях на стороне ополчения. Попутчик рассказывает: он из Екатеринбурга, где работал администратором в магазине сантехники.

— В Ростове на базе десять дней отдохну, — говорит он, — и вернусь, уже не в свой отряд, а к луганским пацанам. У луганских там «мух» столько, они залпами хуярили. Конечно, к ним и подходить боялись. А у нашего отряда — чё? У нас на всю позицию два «калаша» и шесть магазинов на двоих. Ну, блядь, дебилизм же!

— Деньги есть? — коротко спрашивает Петя.

— Не, нам же не платили. Мне командир военной части дал двести гривен, и все, я поехал.

— Долго ты там был? — спрашивает Алексей.

— Две недели в окопах сидел.

— А срочку служил?

— Нет… Там нас ебашили из минометов, из гаубиц, — быстро продолжает он. — Бывало, «бэтээр» вылезет, плюнет в нас парой выстрелов и съебется. Нет такого, чтобы укры шли, а мы бы их видели. Очень редко удавалось выцепить их.

— Пленные были? — продолжает задавать вопросы Алексей.

— Пленных у нас был приказ не брать.

— А что с ними делать?

— Расстрел. Если даже с белыми флагами выходят — расстрел.

— Тех, кого с белыми флагами выходили, тоже расстреливали? — уточняет Алексей.

— Даже тех… — отвечает он.

— Зачем? — спрашиваю я.

— А там населению есть нечего. Ну, ты просто не знаешь, что они сами делают, — обращается ко мне. — Я не хочу тебе рассказывать, что нацики делают. У тебя психика не выдержит.

— Вы тоже расстреливали? — спрашиваю его.

— Лично я — нет.

— А вы кого-то убили на этой войне?

— Лично я — да.

— И как же вы теперь будете?

— Буду — что?

— Работать в магазине сантехники.

— В смысле? Я отдохну десять дней и вернусь в Луганскую область. Я хочу вернуться… Слушай, у меня за эти две недели ценности уже поменялись. Я могу сейчас выйти из машины и тупо в поле спать. Но я хочу в Ростов — на базу, на ту, с которой меня отправили.

— Вы не жалеете, что поехали на войну?

— Хватит мне выкать!..Психологический барьер какой-то был, но его уже нет… Нет, я не жалею, что поехал. Я не могу этого тебе объяснить двумя словами. Я не могу даже сейчас формулировать. Ты спрашиваешь — приходилось ли мне убивать? Есть приказ командира, и если ты его ослушаешься, ты — труп. А командир — он умный очень человек, кадровый офицер, и он вещи говорит правильные. Кого нам было брать в плен? Польских наемников? Они бабки получают за то, что убивают славян. А я славянский мир пошел защищать, я пошел воевать за славян.

— Где вы стояли? — спрашивает Алексей.

— Между Дмитровкой и российской границей. А четыре дня назад с той стороны пришли луганские пацаны. И соединили нас с остальным ополчением. Они тоже — приколисты такие. На тракторе заехали. А мы подумали, танк едет, и чуть им не въебали.

— Укропы сильно вас утюжили артиллерией? — задает вопрос Алексей.

— Между нами был котел, и у них в этом котле ни хуя оружия не было. Они даже минометами не обстреливали. Были у них диверсионные группы, но мы их отслеживали. А я сам видел — в зеленке двое на дереве болтались. То ли обкуренные были, то ли другое с ними чё — не знаю.

— У них, наверное, снарядов не было, — вставляет Петя.

— А нас поливали будь здоров, — отзывается Алексей.

— Мы когда смену сменили, — говорит попутчик, — пришли и увидели — там бой охуеть был какой. Деревья повалены. А у нас только один боевой был поход… Там нет ни Интернета, ни Ютюба, и хрен дозвонишься. Там все глушится. Потому что представьте — в лесопосадке включается пятьдесят российских симок одновременно, через десять минут ракетный удар, и все… Вкопались мы там, охуеть как! У нас был хороший командир. Он дал приказ арестовать, я арестовал. Не дал, я не арестовал…

— Чеченцев встречал? — продолжает Алексей.

— Нет. Говорят, они пленным кишки через рот достают. И ходят по зеленке бесшумно, как кошки.

— Вы сами видели? — спрашиваю его.

— Хватит мне выкать! — снова прикрикивает он и сразу смеется. — Нет, сам не видел… А знаешь, как боишься ночью? Пиздец как!

— Почему? — спрашиваю его, а за окном в это время проплывает степная ночь.

— Потому что ночью убивают бесшумно… — понизив голос, говорит он и снова смеется.

— Бухать в таких случаях надо, — советует Алексей. — Ты в окопах от страха ссался или спал?

— Я не ссался.

— Тогда спал?

— Нет, но не ссался.

— Есть только два варианта — либо ссышься, либо спишь. Смелые впадают в адреналиновый сон, трусы — ссутся.

— Мы у укров такую хуйню натовскую взяли, туда консерву фигачишь, и она нагревается!

— Это термохимическая реакция. Там карбид, — говорит Алексей. — У немцев тоже такие были.

— Ночью убивают бесшумно… — повторяет попутчик, глядя в окно. Он произносит эту фразу несколько раз, а потом, оторвавшись от окна, серьезно добавляет: — Все хуйня — кроме пчел. Но и пчелы — тоже хуйня.

В Ростове он выходит. Достает из кармана двести гривен — несколько мятых бумажек по пятьдесят, двадцать и десять. Изучает их под светом фонаря. Пересаживается на такси и едет на базу. Алексей на прощание хлопает его по плечу со словами — «Мужик, больше туда не езди. Ты там уже побывал. Не твое это».

— Он ссался под себя, — говорит Алексей о случайном попутчике, возвращаясь в машину. — Он ушел из подразделения, потому что посчитал, что он — не пушечное мясо, чтобы сидеть в степи и ждать, когда подползет враг и перережет глотку.

— Откуда ты это знаешь? — спрашиваю его.

— Я видел на фронтах героев и видел трусов. Слушая его рассказы, я сопоставлял их с тем, что видел сам. Я знаю, что они от страха стреляли в ночи. Они настолько скованы страхом, что готовы убить любого, кто приближается к ним. Он недоволен тем, что ему выдали всего три магазина, и он готов был бежать с позиции после первых двух выстрелов.

— Может быть, не стоит так жестко судить человека, который не имеет боевого опыта?

— В июне от моей роты осталось всего двадцать шесть человек. Их оружие мы закопали с Сергеем, подчиненным Пети, — кивает на сидящего у руля, — в «зеленке». С этими двадцатью шестью, которые, как вы с этим трусом утверждаете, — «не пушечное мясо», — мы продержались под обстрелами неделю. Потому что надо было держаться. Мы должны были дать возможность пройти танкам и новым батальонам ополчения.

— Эти двадцать шесть тоже были добровольцами из России?

— Да, в основном — казаки… А этот сантехник представлял себе войну пафосно — тупые враги бегут по полю, а ты из пулемета по ним — тра-та-та-та. Вот когда пехота идет по полю с закатанными рукавами, это означает одно — командир этой пехоты на все сто уверен, что те, кто сидит в окопах, почти все уже мертвы. А те, кто жив, поднимут руки вверх. И это — хороший командир, он знает, что сделал все, чтобы не было потерь. Но, прежде всего, он хорошо выучился военному делу.

— И ты этим летом ходил по полю с закатанными рукавами?

— Я не ходил с закатанными рукавами, но мне нужно было сделать так, чтобы ко мне в окопы противник так не пошел. Хороший командир пустит своих солдат в атаку только после того, как убедится — девяносто процентов личного состава обороняющихся погибло. Вот тогда можно идти по полю… Но этот человек, — снова возвращается к попутчику, — он вызвался быть солдатом, и он должен был выполнять свой солдатский долг, переносить все тяготы и лишения, а также приказы командиров мужественно. Тем более что он — доброволец из России.

— Он — прежде всего, житель мегаполиса, — напоминаю я.

— А этими чеченами все бредят, — продолжает он. — Даже женщины в Гуково (Ростовская область) рассказывают друг другу, что, непонятно откуда взявшиеся, приходят туда чечены. Переходят границу, вырезают украинских солдат, а потом под утро возвращаются через границу, приходят в Гуково, и этими же ножами режут баранов, едят, танцуют лезгинку.

— Но это же неправда?

— Неправда. Но все в нее верят. Как и в то, что чечены ходят по лесу бесшумно и достают кишки спящих украинских солдат через рот. А знаешь, почему живут эти страшилки про чеченов? Потому что все привыкли ночью в окопах спать!

— Ночью убивают бесшумно, — произношу я, глядя в окно, на Ростов‑на-Дону, который еще не спит.

Ростов‑на-Дону. Кофейня. Казачий атаман возвращается в Луганск. Сегодня у меня есть время задать ему только два вопроса — о чеченцах и о добровольцах. На первый он отвечает коротко — чеченских бойцов распиарили сверх меры. Они хороши в горной местности, но Донбасс — плоскость. Слава сыграла против них — узнав, что в составе группы есть чеченцы, украинская армия применяет к ним удвоенную силу.

— Что касается «баз» ополченцев, — говорит он, — это не тренировочные базы. Тут много туристических баз — отсюда название. Недавно какое-то ваше СМИ писало о базах, где тренируют добровольцев. «Минплита» — это полудохлая турбаза на левом берегу, достаточно дешевая. Ее оккупировали ополченцы. Там перевалочная точка для них. Но не лагерь подготовки! Они живут там дня по три и уже с нашей помощью двигаются дальше. У них там сейчас охрана, и теперь они ни с кем из журналистов общаться не хотят! Но добровольцы едут со всей страны, а все дороги ведут в Ростов. Часть ополченцев по утрам устраивает пробежки и занимаются тактикой по кустам. Что для аборигенов иногда выглядит довольно странным, — смеется. — Остальное расскажу при новой встрече, не сейчас.

Он уходит. Уезжает в Луганск. Через несколько дней вернется — с потерей. Один казак из пятидесяти добровольцев погибнет. Но только при новой встрече я смогу спросить — погиб он днем или ночью.

Бессилие насилия

В мирном урегулировании военного конфликта на юго-востоке Украины наметился робкий прогресс. В понедельник в Минске состоялись закрытые переговоры трехсторонней контактной группы с участием вице-премьера ДНР Андрея Пургина. Конкретных результатов нет, стороны взяли тайм-аут до пятницы, но первый шаг в правильном направлении сделан: Киев признал в качестве равноправного партнера по переговорам тех, кого еще вчера называл террористами. Это путь, по которому вынуждены идти все государства мира, желающие прекратить на своей территории конфликт, неразрешимый методами насилия. «РР» проанализировал мировой опыт прекращения подобных конфликтов, а чтобы ни у кого не оставалось сомнений в необходимости прекращения огня, мы публикуем, пожалуй, самый страшный репортаж с этой войны.

Сквозь густые деревья по обеим сторонам хуторской дороги белеют дома. Калитки — на запоре, окна — глухие. На хуторе тихо — лишь насекомые громко жужжат в траве, а издали — там, где проезжая часть заканчивается, звучат залпы тяжелых орудий. Они то приближаются, то отдаляются. Дорога сворачивает вправо, и открывается ничем не огороженный въезд во двор.

Сбоку — большой стог сена, ржавый колодец. Неширокая тропа, затененная кронами низких деревьев, ведет дальше — к покосившемуся домику, словно собранному из разных, уже непригодных частей, сшитых деревянными заплатами. Из черного сарая выглядывает коза. С лаем выбегают три собаки — большие, белые, гладкие с черными пятнами на левом глазу. За ними несется выводок таких же бело-черных щенков. По мокрому двору, со втоптанной в него соломой, ходит множество кур и котят. Из дома на лай выбегает девочка, завернутая в старый большого размера пуховик. Прикрикивает на собак. Заканчивается двор клетками с кроликами, за ними начинается желтое поле, и вот оттуда — гремит и ухает.

— Не бойтесь, — говорит девочка, ее зовут Вероника. — Наши нас защитят… А вам не нужна собачка? Мы не продаем, мы их дарим. Бабушка с дедушкой поехали в Матвеев Курган, а меня оставили — чтоб я свинок покормила.

По дороге проходит БТР, оставляя после себя в предвечернем воздухе разводы тяжелой пыли. Солнце сидит уже низко, выглядывая из-за ветвей деревьев, огораживающих двор.

— Там война, — Вероника машет рукой в сторону поля, — там хорошие люди гибнут, честные и ни в чем не виноватые.

— А что это за люди? — спрашиваю ее.

— А все люди — хорошие, добрые, честные и невиноватые, — отвечает она.

— Где твои мама и папа? — спрашиваю я.

— Мама в больнице лежит, — отвечает Вероника. Приходит отдаленный залп. — Не бойтесь, это наши стреляют, — говорит она. — Ну и что? Они родину защищают. Ну и что? Стреляют — иногда вон туда, — поддерживая пуховик, чтобы не распахнулся, показывает рукой, в которой держит сочный надкусанный помидор, на поле, — и вон туда, — показывает в сторону сарая, — и туда.

Во двор заезжает изумрудный «Москвич». Останавливается возле нагромождения сырых досок и железяк. Из него выходит худой ссутуленный дед с окладистой, почти профессорской бородой. На нем — мешковатые штаны. Яркие голубые глаза улыбаются из-под козырька старой кепки. На его жене ярко-синий платок, кажется, в точности подобранный под цвет ее глаз.

— У нас гости, — радуются они.

— Вы не обращайте внимания на наш беспорядок, — говорит женщина, — мы здесь в девяносто втором поселились — убежали от войны в Грузии. Здесь тогда много было домов. А потом все переселились в соседнее село, а у нас денег не было, чтоб там землю купить. А грузины нам сказали: «Грузия — для грузин». Наши родители там с тридцать шестого жили, они — военные. И по-грузински мы говорили, и работали там. Муж там начальником АТС был. А теперь посмотрите на него — старик, — она показывает на мужа, тот улыбается, и она улыбается в ответ съеденными зубами.

По дороге снова идет техника. Сейчас мы стоим в глубине двора, техника скрыта деревьями, можно почувствовать только, как от нее дрожит земля.

— Вы знаете, сколько тут наших стоит? — спрашивает женщина, прикрыв рот рукой. — Ведь если украинские военные выйдут из котла, они сразу к нам попадут.

— И вы не боитесь, что кто-нибудь из них придет к вам на хутор? — оглядываюсь на поле.

— А кто их оттуда выпустит, деточка? — еще тише спрашивает женщина. — К нам пришли недавно, говорят: «Собирайтесь. Сейчас же уезжайте в Анастасиевку». Мы собрались, поехали. В тот же день дед вернулся. А куда я без него, — они снова обмениваются улыбками. — Вот так и живем. Снаряды через голову летают. Ну и что? — спрашивает она таким же тоном, каким только что эти же слова произносила ее внучка. — Они нас защищают. Ну и что?

Мы выходим на дорогу — на звук приближающихся машин, которые здесь, кажется, ходят бесперебойно. Солнце ушло, но дневной свет, уже впустивший в себя сумерки, пока сохраняется. Из-под холма едут два зеленых микроавтобуса. Вдали горят их фары, и кажется, что там, откуда они идут — стемнело раньше, чем здесь. Я встаю посреди дороги, между двумя колеями, основательно проложенными шинами и гусеницами. Машу рукой. Первая машина тормозит в нескольких метрах от меня. Из окошек высовываются почти каменные, ничего не выражающие лица военных. Немного постояв, они съезжают на обочину и обходят меня петлей.

В двухстах метрах от хутора у покосившегося забора — одинокий танк. Его антенна теряется в кроне листвы растущего над ним дерева. Приближается «уазик» с военными. Он останавливается по моей просьбе. Из него выходит светловолосый молодой человек в форме, показывает корочку сотрудника ФСБ. В другой руке у него серая истрепанная книжка — «Преступление и наказание. Ф. М. Достоевский».

В «уазике» мы въезжаем в соседнее село. Темнота бухается вдруг, словно техника, идущая с другой стороны, притянула ее за собой. И она — сельская, такая густая, что видны лишь очертания людей, сельских домов, заборов и машин. «Уазик» становится на обочине. Посреди дороги толпятся военные — те самые, встреченные мной на дороге. Они громко переговариваются и между собой и по телефонам. Получив очередной звонок, они отодвигаются к обочине и пропускают технику, которая идет уже с противоположной стороны. Вскоре голоса становятся громче, слышна беготня.

— Прижаться к обочине! — раздается приказ.

Люди в форме прыгают в машины и отгоняют их дальше от дороги, ближе к сельским заборам. Дверь «уазика» открывается. Из темноты появляется лицо человека, который проехал в автобусе мимо, не остановившись.

— Вам лучше не смотреть, — говорит он.

— Техника возвращается из Украины? — спрашиваю его.

— Я не остановил вам машину, когда вы стояли на дороге, чтобы избежать этих вопросов, — отвечает он. — Но я все же надеюсь, что вы в отличие от своих коллег понимаете, что Украина — там, — он показывает вправо. — А не там, — показывает в ту сторону, откуда идет железный гул.

Раздается залп — за домами. Еще один. И еще. Последний разрывает тишину до оглушения. Ни один мускул на лице военного не дергается, взгляд остается таким же тяжелым и безразличным. Рядовой, сидящий за рулем «уазика», даже не оборачивается на звуки выстрелов. Глядя на них, можно подумать, что тишина не обеспокоена ничем. Гул, между тем, нарастает.

— Я вам могу сказать только одно, — продолжает военный, на погонах которого в свете отдаленного фонаря поблескивают звезды, — граница сегодня — совсем не та, что была месяц назад. Техники много, но она ходит вдоль нашей границы.

Дверца захлопывается. Что-то тяжелое, требующее для себя всю ширину дороги, наконец, подходит и идет мимо. Земля и стоящий на ней «уазик» дрожат. Глухой и бесстрастный рык съедает всю ночь. Высовываюсь в окно — мне виден только тяжелый зад гигантской машины. За ним проезжает такая же еще одна. И так до двенадцати ночи военные пропускают технику через село. А потом этих людей сменяют другие. Когда в «уазик» возвращается молодой сотрудник ФСБ и тот снимается с места в кромешную темноту, я беру «Преступление и наказание» и открываю книгу наугад. Все листы оказываются чистыми. Отрываю глаза от книги и встречаюсь с его глазами — колючими под выпуклым молодым лбом.

— С нами поговорили. Нас предупредили — никаких разглашений, — говорит немолодой человек, который просит называть его клиническим врачом. Мы находимся в кафе, густо заставленном высокими гипсовыми статуями. Над нашим столиком гипсовая женщина в индийском сари держит светильник. — Это — по экспертизе раненых и убитых. Но, чтобы переговорить с вами быстро, я сведу информацию к одному — не все украинские военные, перебежавшие к нам, учтены. Многие перешли на территорию России, миновав пропускные пункты. Многих из них мы принимаем в наших больницах. Мы не можем отказать израненному человеку в помощи. Это было бы чудовищно. — Он меняет положение в кресле и дотрагивается опухшими от возраста пальцами до мясистого лба, словно не может в толк взять возможность обратного развития ситуации. — Сначала мы оказываем помощь, а потом спрашиваем: «Кто такой?». И пусть вас это не удивляет… Ни одному украинцу мы еще в помощи не отказывали и не откажем. Но ведут себя люди по-разному. Впрочем, и к ним со стороны медперсонала отношение разное. У меня в отделении был один такой случай яркий… В одной палате лежал ополченец и нацгвардеец. И вот над ополченцем сестрички ахали-охали, ко рту мокрую марлечку подносили, чтобы мог пососать. А нацгвардеец умер. Тяжелое было ранение. Но ему мы делали все то же самое, что и ополченцу. Все то же самое! И тело его все было обмыто, а вот… ноги… Вы знаете, он умер с такими же грязными ногами, как поступил. Когда с него при поступлении сапоги сняли, сестрички ему ноги не обмыли.

— Почему?

— Ну вот не обмыли, понимаете. Я отдал распоряжение — «Обмыть!». А они — «Он наших братьев топтал, а мы ему ноги будем мыть?!». И вот никак — «Не будем, и все! Вот не будем!».

— Вы считаете, они были правы?

— Я считаю, что если человек попал в медицинское учреждение, то нужно в равной степени за ним ухаживать. Но в данном случае не получилось. Мы лечим их за счет отделения, все лекарства, какие только возможны, они получают.

— Вы вскрывали людей?

— Жертв этой войны — нет. Но мне приходилось вскрывать жертв маньяков. Не надо делать вид, что в этом — что-то исключительное есть. Маньяки существовали во всю историю человечества. Мы знаем, что и сейчас на юго-востоке Украины и с той, и с другой стороны происходят страшные вещи… Пленных истязают самым страшным образом… Мой отец рассказывал, однажды на войне его охватила бешеная злоба. А когда я подрос, я стал его спрашивать: «Помнишь, я был ребенком, а ты вернулся с войны, и вот вы сидели с мужиками за столом, и ты рассказывал о своей дикой злобе. А потом — что?». Отец задумался и ответил: «А потом — пустота». А за этой пустотой наступает вот такое состояние, когда ничего не боишься. Страх вдруг пропадает, и у тебя — полнейшее безразличие. С отцом такое было только один раз. Готовилась атака, и командир ему говорит: «Так, берешь ведро, принесешь воды, будешь стоять пулемет поливать». Отец: «А почему я?! Вон стоит второй пулеметчик, пусть он поливает!». «А я кому сказал, беги!». Батя взял ведро и побежал за водой. А в это время — бомбежка. Возвращается с ведром, а пулеметчик, командир и второй номер — убиты. И охватила батю такая бешеная злоба, и когда раздалась команда, он ринулся в атаку. Добежали до окопов, а там — в укрытии группа немцев с поднятыми руками. Несколько наших бойцов поотстегивали гранаты и побросали в них.

— Ваш отец потом об этом жалел?

— Да, — вздыхает он. — Он сказал мне: «Конечно, не надо было этого делать».

— Дикая злоба приближает твою собственную смерть?

— Безусловно. Люди, которым пришлось убивать, переживают страшное. И они начинают делать не как нужно и не как должно. Но у них есть командиры. И командир испытывать ярость не имеет права. На войне имеет место эффект кумуляции. Одно резкое психическое напряжение наслаивается на предшествующее, к нему прибавляется последующее и последующее. Но, кроме того, там еще аккумулируется все, что есть в личности, в том числе и воспитание. Как правило, люди образованные и рефлексирующие даже на войне на совершают такие поступки. Но, как правило, люди примитивны. То же самое можно сказать о поляках и шведах, которые сейчас воюют на стороне украинской армии. И это — ни для кого не секрет. То, что там присутствуют поляки — поверьте мне, неоспоримый факт. Раз уж к нам попадают польские паспорта…

— Говорят, по Северскому Донцу плавают трупы. Если это так, как вы думаете, когда вода очистится, чтобы можно было ею пользоваться?

— Ростов‑на-Дону и окружающие его поселки во время Великой Отечественной выжили только благодаря рыбе. Рыбы было море. Мое детство прошло на рыбном корме, даю честное благородное слово. Раков было столько, что собирали в огромные плетеные корзины с двумя ручками. Они ели трупы. Раки — очистители водоемов. В когда в воде — изобилие трупов, — то их едят и рыбы. Я помню, батя приехал с войны и мы поехали на залив. Приплыли на лодке, и пока мужики сидели выпивали в избе, вдруг идет мальчишка и несет огромную сетку, полную раков. Выходит пьяненький батя — «Где взял раков?». «А вон там». — «Продай». — «Да берите, дядя, просто так, я себе еще возьму. Там много». — «Пойдем, покажешь». Пошли к заливу, а там у самой кромки воды лежит лошадь и вся шевелится от этих раков. Меня такая брезгливость взяла, что я их не ел.

— А ваш отец?

— Не помню… Но я шел сюда вот что сказать: по всем, кто прибегает к нам сюда с Украины израненный, в одной рубашке и в одном носке, мы открываем уголовные дела. Потом со временем эти обвинения будут предъявлены властям Украины. Но базу готовить мы уже начали — к будущему осуждению. Ведь ужас что происходит. Они прицельно стреляют по школам, по скоплениям людей. Цель ясна — извести все население юго-востока. Пусть, мол, уезжают в свою Россию, и пусть Россия ими подавится.

— А Россия ими подавится? — спрашиваю я, и его пожилые глаза моментально набрякают тяжело.

— В России такой дефицит народа, что она еще две такие Украины скушает и будет чувствовать себя прекрасно. Ведь славянки сейчас не хотят рожать много детей.

— А зачем рожать много детей, когда почти на каждое поколение приходится война, и выросшие дети потом лежат, брошенные, раздуваются и зеленеют на солнце?

— Войны были всю жизнь. Но женщины все равно рожать не перестанут. Человечество входит в ту стадию развития, когда какие-то народы должны исчезнуть сами по себе. На первом этапе развития человечество боролось с природой, и выработало рефлекс борьбы. Потом люди начали бороться с крупными зверями. Когда победили их, стали главными животными на этой земле, они стали бороться друг с другом, и это не прекращается до сих пор… Послушайте-послушайте, не перебивая. Смерть — неизбежна, но и признание этого факта не мешает нам жить и радоваться жизни, даже если кто-то умирает на войне… Но каждый человек имеет право быть опознанным и захороненным под своим именем.

— Произойдет ли это с теми, кто погиб и еще погибнет на юго-востоке?

— Научные и технические возможности для этого есть. Вопрос в том, будет ли это нужно государству. Человек, идя в бой, меньше всего думает о том, кто и где его будет хоронить. Это уже мы, живые, должны это делать, чтобы доказать себе, что мы — еще люди.

Поле. Розовеет далекий горизонт. Белеет машина «Красного Креста». Двери ее распахнуты, показывая черное, сгоревшее нутро. Сожженные танки успокоились по обочинам. Подсолнухи наклоняют головы под тяжестью созревших семечек. Там, где поля заканчиваются и начинается дорога, — парятся на солнце солдатские куртки, зеленые упаковки сухих пайков солдат украинской армии. Двое ополченцев, еще этим летом оборонявших Саур-могилу, входят в подсолнухи. Они идут по полю уверенно, словно знают все тайные дорожки, скрытые высокими желтыми цветами. И действительно, стоит зайти в поле, чтобы увидеть, его прорывают рвы, начинающиеся от земляных насыпей и ведущие дальше — в лесополосу.

— Последняя линия обороны немцев. — Один из них поднимается на насыпь. Стоит — руки в боки, — обозревает горизонт. — А помнишь, Петя, как нас тут метелили. А сейчас стоим тут, как два чинных фраера.

Петя, судя по сосредоточенному выражению лица, чем-то озабочен. Опустив голову, он бродит среди подсолнухов. Поднимает с земли патроны.

— Помнишь, как мы выбрасывали эти патроны? — обращается к первому. — Через один сырые были.

— Такие родина-мать давала, — отзывается тот. — Украина незалежная. Все боеприпасы везли из Крыма и отдавали нам, — поясняет для меня. — Петя! — вскрикивает он, наклоняясь над блиндажом — дырой в земле, укрепленной металлическими листами. — Они его растащили, сволочи! — Он подбирает с земли зеленый сухпаек, свидетельствующий о том, что когда эту высоту оставили ополченцы, на смену им пришли украинские военные. Достает из него печенье в прозрачной упаковке. Рвет упаковку и сует печенье в рот. — Эти ходы сообщения, — показывает он на чернеющие в земле рвы, — я прорыл, чтобы можно было безопасно отойти в зеленку под огнем противника, — он подбирает с земли осколки снарядов, — по нам «Ноны» стреляли, — говорит, разглядывая их.

— А в этом блиндаже, — говорит он, перейдя на другую половину поля, — Петю накрыло. Но Царица Небесная укрыла его своей плащаницей, и ему только спину оцарапало.

— И я полз по этому окопу, контуженный. — Петя прыгает в окоп и пробегает по нему. Возвращается на поле и снова сосредоточенно смотрит под ноги. Поднимает крупный осколок снаряда. — Кажется, это мой снаряд, — сообщает он. — Кажется, это им могло меня рубануть… А жалко того советского комиссара, — обращается он к товарищу. — Мы его откопали, пока окопы рыли, а куда выбросили — не помним.

Он снова спрыгивает в окоп и пытается достать из него плотно сидящую в земле коробку от немецкого пулемета времен Великой Отечественной войны. В это время другой ополченец останавливается над противогазом советского солдата.

Подсолнухи на этом пятаке не выросли. Их головки — размером всего лишь с мужской кулак. Семечки внутри — почерневшие, но мелкие, непригодные даже для птиц. Кажется, напуганные снарядами, вспахавшими эту землю, когда подсолнухи были еще малы, цветы сами, намеренно остановили в себе рост. Земля возле них засыпана следами той войны — Великой Отечественной, — которые были вырваны из земли войной новой. Когда поднимается ветерок, шуршат зеленые упаковки, брошенные куртки и облетевшие желтые лепестки.

У зеленого забора, каждый колышек которого украшен сверху белым сердечком, на завалинке сидят два деда, бабка в голубом платье, полная женщина в розовой футболке, рядом девочка-подросток с опухшими глазами. А напротив них на траве — двое мужчин. Один из них — худ и сед, второй — напротив, плотен, одет в желтую футболку и держит на руках маленькую девочку со светлыми косичками. На железных воротах соседнего дома красной краской написано — «Хата Занята. Аскери». Вдоль дороги виднеются сожженные танки. За зеленым забором — стог сена, умытый садящимся уже солнцем, и зеленые ящики из-под снарядов.

— Видите, что нацгвардия наша украинская с нами сделала, — начинают они хором, когда я приближаюсь. — Мы в подвалах сколько времени просидели! Света уже три месяца нет. Мы не знаем, что происходит. Что делать? Как нам выживать? Что делать? Они шли по улице и стреляли в окна! Мы спрячемся, посидим в подвале трошки, выйдем — и опять обстрел!

— Мы люди трудящиеся! — говорит женщина в розовой футболке. — Мы держим скотину и живем огородами. Нам война не нужна! У нас дети! Мы ни за украинцев, ни за русских не болели. Мы только хотели, чтобы нас не трогали!

— Первым «Правый сектор» зашел, — говорит дед. — Все в мешки понапихали, понаписали на наших хатах, что они их заняли, чтоб мы туда не ходили.

— Власти нема.

— Власти бросили нас.

— Света нет три месяца. В магазин ничего не завозят, даже хлеб. Дома разбиты. Окна выбиты. Интернета нет, телевизора нет. Мы не знаем, что делается в Снежном и в Мариновке. Потом пришли советские солдаты. Мы их спрашиваем: «Как нам дальше жить?!». Они отвечают: «Теперь вы будете жить!».

— Только уже с Украиной мы не хочем!

— А мы Украине и не нужны!

— Украина предала нас!

— Они стреляли по нашим женщинам и детям!

— Кто-то погиб? — спрашиваю я, и все умолкают, глядя на седого мужчину. Тот опускает глаза.

— Их нацгвардейцы из подвала выгнали, сказали: «Уматывайте отсюда! Следующий залп будет по вашему дому». Их было семеро. Они побежали. Те, кто помоложе, впереди. Тещу мою убило. Младшую сестру жены ранило в спину. А мальчика ее пятнадцати лет тоже убило. Они там лежали два дня. Потом солдаты их как собак прикопали землей. Я сегодня пошел туда, камнями это место обложил.

Из соседнего двора выходит еще одна женщина. Она стоит, прислушиваясь к разговору.

— Говорят, по всем каналам передали, что Степановку стерли с лица земли, — наконец произносит она. — Сказали, что Степановки больше не существует! А мы живы! И люди вернутся. В сараях будут жить, но на своей земле!

Мимо проезжает бронетранспортер. На броне сидят человек пять ополченцев. Движется мимо сожженной техники, мимо разбитых домов и исписанных заборов — «Аскери. Правый сектор». Поднявшийся столб пыли золотится и почти скрывает за собой БТР.

— Красиво едут, — вздыхает один из мужчин.

— Мародерство было страшное, — говорит женщина. — Они не побрезговали даже нашими трусами.

— Чтоб в Европу не с голой жопой, — сплевывает мужчина в желтом.

— Противно было, — произносит старуха, прижимая к животу карман халата, из которого выглядывает печенье и упаковка сока.

— А когда они отмечали день ВДВ, ихние ребята сказали нам не выходить из подвалов — «Напьются, будут по вам стрелять».

— А я остановил одного их бойца и спрашиваю: «Ты против кого воюешь-то?», — говорит дед, качая ногой. — Он посмотрел мне в глаза и говорит: «Получается, что против вас — моих братьев и сестер». И во мне такая злоба поднялась. Пошел я их трупы считать возле госпиталя. Они меня не видели, но я их видел. Насчитал семьдесят человек убитыми. Они их собрали, в черные пакеты запихали, ноги и голову скотчем примотали и бумагу вот сюда сунули, — он сует опухшую белую руку под рубашку. — Стали грузить на «КамАЗ», а один все не влезает. Они его взяли и мне в огород закинули, — он оборачивается за забор. — Тут он двое суток пролежал. А мне, знаете, как-то все равно стало. Я на него даже внимания не обращал.

— Страшно было, аж мышцы сжимались, и ничего не сделать, — говорит женщина.

— А у мене собака упала, — говорит мужчина в желтом. — Я думал вже убили. Подошел, взял за шкирку, встряхнул. А вона спить — от страха.

— А хряк мой?! — подхватывает другой. — Лежить, язык высунул. «Вася, ты живой?!» — ткнул его палкой. Встрепенулся — хр-р.

Когда я отхожу, жители Степановки смеются, вспоминая то смешное, что было во время войны. Солнце подогревает воронки на дорогах, и в его предзакатных лучах даже разбитая техника веселеет. По дороге, озираясь по сторонам, бредет тощая немецкая овчарка. На шее ее виден след от ошейника. Она проходит мимо сгоревшего бронетранспортера, на бортике которого лежит камуфляжный карманный молитвенник. То же солнце подсвечивает золотые буквы, отпечатанные на нем — «Новий Заповiт. Книга Псалмiв». Обложка покрыта грязью. Листы истрепаны. Видно, кто-то читал ее, не переставая, особенно в последние дни — ведь книжка новая, недавно выпущенная. Я открываю ее там, где один из листов загнут. Лист покрывают разводы, и я читаю те слова, которые первыми бросаются мне в глаза — «Бог для нас спасiння, I в Господа Владики виходи смерти! Промовив Господь: “Я спроважду с Башану те, з глибин моря спроваджу, щоб ти ногу свою мив у кровi, щоб язик твоiх псiв мав частину свою в ворогiв!”».

На дороге появляется группа ополченцев, вооруженных автоматами. Я прячу молитвенник в сумку. Из-под БТР выходит та же овчарка. Один из ополченцев гладит ее. Группа удаляется. Постояв на дороге и посмотрев им недолго вслед, овчарка дергается, срывается с места и бежит за ними. Внизу за дорогой земля уложена серыми камнями. В них воткнуты сухие ветки. Вокруг разбросаны недозревшие гниющие кабачки. Ветер шевелит кусты и сдувает с камней трупный запах, сочащийся из щелей в кладке. Тут лежат четверо — мальчик и трое взрослых.

Головы советских солдат в касках и пилотках обращены к сгоревшим танкам, сломанным елям. Их каменные лица прошиты автоматными очередями. За ними — разбитая лестница. Красное солнце садится справа. Олег и Вася проходят мимо монументов — «Советской пехоте слава!», «Мариупольской стрелковой дивизии», «Макеевской стрелковой дивизии», «Лисичанской стрелковой дивизии». Мимо каменных бойцов, идущих в атаку, мимо выбитых на камнях фамилий бойцов, павших в Великую Отечественную войну. Обходят глубокие воронки. На вершине монументы разбиты — от них остались лишь каркасы, бетонные глыбы и серая крошка. Сверху спускаются несколько человек — в камуфляже. Они называют себя обороной Снежного.

Над глыбами реет флаг — с красной звездой, серпом и молотом. Небо у бетонных бортиков краснеет. На него выплывает тонкий месяц.

— Мы шахтеры, — говорит один из них. — Трудяги.

— Смотри, там дымок, — говорит стоящий у бортика и показывающий на равнину вниз. — Давай туда ебанем?!

Звучат автоматные очереди, сквозь которые слышатся слова:

— Мы защищаем свое, родное! Донбасс никому не отдадим!

— У вас как с психикой, нормально? — спрашивает меня мужчина лет тридцати. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Мы спускаемся по дороге вниз. Верхушку неба прорезает острый месяц, но бок неба еще краснеет — по нему катится ярко-малиновое солнце. Кажется, что на полпути оно останавливается и не движется дальше, чтобы получше разглядеть то, что осталось от Саур-могилы, заглянуть в разбитые каркасы, сожженные танки и БТРы и в побитые каменные лица.

Группа обороны, неся автоматы, снятые с затворов, спускается вниз. На мужчин тоже ложатся малиновые блики.

— Отойдите на всякий случай, — говорит один из них, направляя меня к обочине. — Здесь бывают вечерние варианты — снайпер может работать. В этом танке — ничего, только куски мяса. Хотите куски мяса посмотреть?

— Нет.

— Правильно, там воняет.

— Я недавно охранял укропов, — говорит самый старший. — Спросил одного: «Ты откуда?». Говорит: «С Запорожья». «Снайпер?». — «Да, но я ни в кого не стрелял». Их когда в плен берешь, они все — белые овечки. Я вспомнил Краматорск, хотел обработать его прикладом, но меня командир от него отогнал.

Солнце скрывается. На небе остается только месяц. Руины Саур-могилы превращаются в мрачные тени. Группа доходит до сгоревшего БМП. Один из мужчин поднимается на него, смотрит в люк.

— Укропская нога, — сообщает он, — в натовском ботинке. Дайте мне какую-нибудь тряпку!

Старший шарит в кустах и достает военную куртку. Показывает бирку, и говорит, что она натовская — но в темноте мне уже не разобрать черных букв на белой ткани. Передает куртку тому, кто сидит на машине. Тот опускает ее внутрь и ухватывает что-то. Достает из танка почерневшую ногу в ботинке.

— Фу! — бросает на землю. — Какая вонь!

Нога, оторванная по колено, с торчащими из нее сухожилиями, лежит на разбитой земле. Мужчины обступают ее.

— Правая нога, — говорит один. — Которой он жал на педаль.

— Больше не будет жать, сука.

Один из мужчин направляет на ногу автомат и собирается в нее стрелять.

— Не надо, — произношу я.

— А чего они на нас поперли? — Он снимает автомат с предохранителя.

— Пожалуйста, не надо, — повторяю.

— Мы в этом не виноваты. Виноват Порошенко. Они сами пришли.

— Вот так они уебывают от снежного ополчения, даже ноги забывают… — Он снова направляет дуло на ногу.

— Пожалуйста, не стреляйте в ногу! — повторяю я.

— Не трогай ее! — приказывает старший. — Он умер, его больше нет. Он мог быть срочником! Военные под присягой! Ты не знаешь, это нога — под присягой или наемная!

Группа возвращается назад. Останавливается возле кучи железа, упаковок от пайков, сгоревших деревяшек. Кое-где в ней белеют головки чеснока, лежит алюминиевая вилка. А в центре — обложка сгоревшей книги — «Охотники за удачей».

— Доохотились, — говорит один из них, вынимая из кучи обложку.

Дальше путь лежит мимо воронки шириной в два метра. Старший в нее спускается и какое-то время стоит, расставив руки, но не дотягиваясь до ее краев, задрав голову и глядя в тонкий месяц. Покореженные деревья встают черными раскоряками. И, наконец, все останавливаются у желтеющей в темноте кладбищенской ограды, кажется, принесенной сюда недавно. За ней — сгоревший автобус. Мужчины останавливаются перед ней.

— Это Грек и Медведь, — говорит старший. — Они из «Востока». Обороняли Саур-могилу.

Из ограды выходит кошка, сидевшая, притаившись, на могиле. Старший берет ее на руки.

— Она с Греком и Медведем просидела тут под бомбежками, — говорит он. — Все, что они вынесли, вынесла и она. Потом она родила пятерых котят, и они умерли вместе с Греком и Медведем.

— Мы возьмем Львов, — говорит один из ополченцев, стоя над могилой.

— И нам не западло умереть за свою землю, — отзывается другой.

Я спускаюсь по лестнице в молочном свете месяца. Осколки и крошки хрустят под ногами. На высоте стреляют из автоматов, и красные следы пуль прошивают темное небо, проходя под острым месяцем.

Спасти душу страны

Продавец антиквариата Владимир спускается по дорожке. Та — розовая — лежит на впадинах зеленого ландшафта и огораживает стелу — угловатые фигуры людей из серого камня. Вокруг растет можжевельник, сбоку — шиповник. Линия широкого горизонта проходит по самым крышам домов. У спуска в балку табличка — «Здесь в Змиевской балке в августе 1942 года гитлеровскими оккупантами было уничтожено более 27 тысяч мирных граждан Ростова-на-Дону и советских военнопленных, среди которых представители многих национальностей. Змиевская балка — крупнейшее на территории Российской Федерации место уничтожения фашистскими захватчиками евреев в период Великой Отечественной войны».

— Евреи шли сюда пешком, — произносит Владимир, остановившись напротив стелы. Между ними сейчас — с десятка два метров сочной травы. — Тут жила моя бабушка. Два дня они шли мимо ее окон с утра и до вечера. Их было несметное множество. Немцы отделяли взрослых от детей где-то здесь, — обводит рукой сторону за низиной, где начинается шумная трасса. — Какая-то немецкая докторица смазывала детям губы цианистым калием. По-моему, стрелять в детей немцам самим было страшно. Мужчин и женщин раздевали донага, отводили группами к этой яме, расстреливали и возвращались за другими. Очень технологично и очень по-немецки.

Владимир замолкает. Ветер сильно топорщит его рубашку с короткими рукавами и охаживает хвою можжевельника. Трасса пропускает большегрузы.

— Я иногда себе представляю, — задумчиво продолжает он, — что бы я делал, если б привел на сборы свою семью, и тут началось такое. Мне бы надо было умереть мгновенно, чтобы не пришлось смотреть в глаза своей жены. Как гуманно поступили большевики, когда убивали царскую семью — первая пуля государю императору… Они падали в яму, — возвращается он к событиям в балке, — некоторые из них умирали сразу, некоторые были ранены и умирали долго, лежа под мертвыми телами. А когда стемнело… А знаете, ведь это обстоятельство не описано в архивах нигде, и оно — чересчур даже для трагедии Шекспира. Когда стемнело, из могил вышли нагие, раненые, испачканные в земле люди. Многие из них уже успели сойти с ума. Они превратились в живых призраков — не были еще мертвы, но уже было непонятно, в каком мире они находятся. Они стучали в двери, тут раньше маленькие домики стояли, но им никто не открывал… Для меня это созвучно тому, что происходит сейчас на Украине — там сейчас людей тоже уничтожают просто ни за что.

Владимир спускается к памятнику, идя против ветра и мимо оврага, густо засаженного невысокой лиственницей. Сквозь зелень выглядывают оранжевые ягоды шиповника. Ветер шарит в кустах, создавая ощущение чьего-то присутствия. Не доходя до стелы, Владимир останавливается.

— Не могут такие памятники выразить того, что здесь произошло, — говорит о каменных фигурах. — Как это выразить? Разве что написать реквием Верди, где хор просто кричит. Два года назад администрация Ростова-на-Дону распорядилась снять мемориальную доску. Вместе с евреями здесь расстреляли несколько десятков военнопленных, подпольщиков и психиатрических больных. Слово «евреи» на табличке было заменено «мирными гражданами». Был суд. Евреев обвинили в том, что они хотят присвоить себе могилы… Но ведь только евреев уничтожали по национальному признаку. Одним словом, все меры, направленные на увековечивание памятника, были исполнены так, чтобы этого увековечивания не произошло, — заканчивает он. — Чтобы мы не помнили. А я хочу помнить! Я хочу знать, кого убили раньше — детей или родителей? Какие последние слова нужно сказать своему ребенку? Что побеждает — страх или стыд, — когда толпе людей приказывают раздеться? Как перенести то, что перенести невозможно? Как?!..Знаете, однажды при мне полицейский бил человека. Это было на остановке, и там же стояла большая толпа людей. Он его не просто избивал, он убивал его. Толпа молчала. Я подбежал, встал вровень с его лицом и, когда он размахнулся в очередной раз, спокойно сказал: «Нельзя бить человека». И он опомнился. И толпа, опомнившись, закричала хором как в опере: «Ах ты сволочь! Не бей человека!». Толпе всегда нужен пример, иначе она будет стоять в оцепенении.

Владимир удаляется от монумента. Из кустов выходят курсанты с рюкзаками на плечах. Их лица красны после бани. Делают остановку у трассы, повернувшись к ветру спиной. А за трассой — бензоколонки, коттеджи и, наверное, баня, стоящие сейчас на том месте, которое хранит ответы на вопросы, заданные продавцом антиквариата.

Блокпост на подъездах к Снежному занимает две обочины, оставляя саму дорогу свободной. С одной стороны блиндаж и узкие, глубокие окопы, уходящие в зелень невысоких деревьев. С другой — белые, местами дырявые мешки с песком, между ними заткнута ржавая каска. К тонкой лиственнице концом прицеплен тент, прикрывающий от солнца мешки, деревянную лавку и зеленый ящик из-под снарядов, на котором лежат запрелые бордовые астры. За тентом начинается широкое поле, на краю которого стоит тонкий крест, собранный из веток молодого дерева. Они перевязаны полоской белой ткани, чтоб держались. К вертикальной перекладине прибита табличка, на которой буквами с завитушками выжжено — «Здесь лежат украинские солдаты». Блокпост охраняют два старика.

— Тут мы похоронили Богдана Прокопчука и еще троих, — говорит один из них — высокий, крепкий, седой. На лацкане его куртки — георгиевская ленточка. — Он успел себе ногу жгутом перемотать, — показывает приклад автомата, обмотанный тонким коричневым жгутом. — Я жгут себе забрал — нам таких не выдают. А ремень его отдал одному нашему хлопцу. Вот на ремне и было написано — «Богдан Прокопчук». То ли наши их тут застрелили, то ли свои добили. Мы пришли, еще под задницу его лупанули, хотели опросить — кто, откуда и зачем пришел. А он уже помер, бедолага… Знаете, как укропы нам наших убитых покидали? Зацепили за «КамАЗ» телегу и привезли двенадцать человек. Пытали их перед смертью. А руки им так и не развязали… А эти, — кивает на крест, — лежали тут три дня, гнили. Вонь же. Пришлось хоронить. А так бы не стали. Ничего я к ним не чувствую, никакой жалости. Вот Украина вырастила себе за двадцать три года молодое поколение таких, — снова поворачивается к кресту, — которым внушили: Россия — враг. Вот он — результат. Молодежь пошла на нас со всей Украины — со Львова, с Запорожья, с Днепропетровска. Они считают, что мы не правы. Им сказали — можно бить милицию, закона не существует, можно бить всех. А нам в результате семьдесят лет тюрьмы набегает за ношение оружия. Амнистия — не для всех. Там оговорено — не для тех, кто убивал. А мы убивали. Ну а как же?! Мы стреляли по танкам и бэтээрам… Валерий Яковлевич! — подзывает другого старика — худого и сутулого. — Иди сюда! Расскажи, что с нами произошло за эти месяцы. Расскажи, почему нам теперь укропов не жалко.

— А чего тут рассказывать? — спрашивает тот, поправляя на плече автомат. — Молодежь наша разбежалась, как только на нас наставили пушки танки. В бой пошли одни старики. Вот и весь компот!

— Мы сидели в блиндаже и ждали — выстрелит, не выстрелит, — дополняет седой. — Он не выстрелил. Наверное, не увидел. Выскочил туда, — машет в сторону дороги, — и начал там расстреливать гражданские машины. Да вы видели — они сожженные вдоль дороги стоят. А мы — давай тикать через ямы. Вот тогда молодежь и ушла. На блокпосту, почитай, только мы и остались — два старика.

— Молодежь не выдержала, — сухо гаркает Валерий Яковлевич.

— Слабыми оказались, так сказать, — подхватывает седой. — А мы — закаленные. Ну и плюс мы знаем, что будущее — с Россией.

— А теперь ты расскажи, как они все инструкции к лекарствам на украинском писали! — сварливо обращается к товарищу Валерий Яковлевич. — Покупаешь лекарство, а там — ну ничего ж не понять!

— Поэтому мы боремся за свой язык, — спокойно говорит седой. — Мы умрем за свой язык.

— А язык — это то, за что можно умереть? — спрашиваю его.

— Язык — это свое, родное, — отвечает он. — А за родное как можно не умереть? Юра! — зовет. — Иди сюда!

Перед стариками вырастает молодой коренастый человек в афганской панаме, из-под полей которой смотрят огромные голубые глаза.

— Юра, вот скажи, — серьезно начинает седой, тяжело переступая с ноги на ногу, — ты можешь умереть за русский язык?

— Могу, — быстро выдыхает Юра.

— А почему? — продолжает седой.

— А откуда я знаю почему, — с тихим удивлением отвечает Юра. — Могу и все, — он поворачивается уходить.

— Юра! — окликает его седой. — А как там рядом с вами то кладбище называлось, где укропы с танками окопались?!

— Да Никифоровское, — обернувшись, тянет Юра.

— Святыня, не святыня — им не важно, — продолжает седой. — Поставили на могилах танки. А потом спрашивают, почему народ поднялся… А вот его сын, — показывает на Валерия Яковлевича, и тот заметно выпрямляет сутулую спину, — был в арьергарде, прикрывавшем отход Стрелкова из Славянска. Их броневой батальон в аду побывал. Они вызвались добровольно принести свою жизнь в жертву. От них осталось только десять процентов.

— А в итоге никому ничего не надо, — по-стариковски махнув рукой, Валерий Яковлевич поворачивается спиной и ковыляет к блиндажу.

Виляя, на дороге показывается грузовик. Он с грохотом проносится мимо, заставляя охраняющих блокпост нырнуть к обочинам. Люди в черных куртках, сидящие в прыгающем на ухабах кузове, успевают одарить окрестности мрачными взглядами из-под низко надвинутых капюшонов.

— Это разминировщики поехали, — говорит седой. — Тут же неразорвавшихся снарядов тьма.

— Это российская армия? — спрашиваю его.

— Нет. Тут ее как таковой нету. Есть добровольцы из России — их очень много. Знаете, что? Люди и тут, и там брошены с самого детства на произвол судьбы. Ведь не пионерии у них уже не было, ни других объединений детских. Вот и выросла такая молодежь, которая на стариков пошла, — снова поворачивается к кресту. — А то, что мы их похоронили… Хочу, чтоб вы знали — нам их не жалко. Они — наши враги. Но они были солдатами, и крест этот — дань им, мертвым.

Ветер тихо стелется по полю, шурша стеблями сухой травы и камыша. Юра в сопровождении российского добровольца легким шагом идет по полю. Автомат подпрыгивает у него за плечом.

— Я отведу тебя к Сережке! — выкрикивает он, оборачиваясь ко мне. Машет рукой, подгоняя. — До него уже недалеко!

Они выходят к жнивью, жирная земля которого усыпана колосками и пшеничной шелухой. Берут недолгую остановку у неразорвавшегося снаряда. Его серебристый бок испещрен черными цифрами и буквами. Идут дальше, и по дороге Юра рассказывает, как на днях один малой из соседнего села лупанул в такой снаряд картошкой, а тот его взял и покалечил.

— Пошли, пошли к Сережке, — снова подгоняет Юра меня.

Теперь оба делают остановку у одинокого двора, стоящего на отшибе. Здесь вокруг электрического столба густо растут кусты розы, посреди двора стоит автомобильный прицеп, заполненный тугими вилками капусты, гуляют белые индюки и среди них — черный хряк. Бок беленого сарая угольно чернеет дырой. На ветке дерева болтается подсолнух, повешенный за веревку головой вниз. Во дворе тихо. Только когда дует ветер, слышно, как подсолнух глухо стучит по стволу дерева.

Из дома выбегает белобрысый мальчик. Останавливается возле мужчин, тяжело дышит, вздрагивает плечами, улыбается. Застеснявшись, срывается с места и убегает в дом снова. Из-за леса приходит далекий лай собак.

— Собаки смотрят на человека снизу вверх, — говорит доброволец, идя за хряком, а тот удирает от него в кусты. — А свиньи смотрят как на равного. И правильно. Люди — свиньи. Они постоянно убивают друг друга.

— Пошли-пошли к Сережке, — снова тянет Юра.

Он останавливается на дороге и, сняв руку с автомата, показывает вперед на два растущих рядом дерева. Из-за их крон виднеется крыша дома.

— Тут моя бабушка живет, — говорит он. — Когда пришли нацики, я забрался на этот орешник. Звоню нашим — «Нацики в селе!». Ну они засекли меня и ударили «ураганами». Один снаряд пролетел прямо над крышей. Бабушка от страха описалась, выбежала из дома и кричит: «Голод застала! Фашистов застала! И до этой войны дожила!».

Юра выходит к полю, опоясанному густой лиственницей. Посреди него растет одинокое деревце, бросающее черную тень на выжженную землю. Верхушка его еще зеленеет, а нижние ветки бренчат сухими листьями. У почерневшего ствола — клочок бронежилета.

— Это украинский солдат, — говорит доброволец. — Все, что от него осталось. Он бежал сюда от сгоревшей машины. Если бы он сразу заскочил в «зеленку», — оборачивается к густой лиственнице, на подступах к которой краснеет шиповник, — то был бы жив. За этим деревом ему было не спрятаться. В бою молодые всегда так — стараются укрыться хоть за соломинкой. А ему бы перекатиться по полю, и уйти.

— Ну пошли, пошли к Сережке! — перебивает его Юра и спешит по полю дальше, обходя муравейники.

Он останавливается у каркаса тяжелой машины, которая, сгорев, открыла черное нутро проводов, трубок и металлических коробок. Юра наклоняется и заглядывает под ее дно.

— Сережка, — говорит он.

Под машиной на клочке обгоревшего бронежилета высится горка серого пепла. Из нее выглядывает белая косточка.

— Я ж тут телефон нашел, — говорит Юра, — полистал фотографии — там ребенок маленький. Еще эсэмэски — просил перед боем жену, чтобы матери позвонила, а та чтоб за него молилась. Позвонил по нему жене — мне ж не жалко, сказать, что ее муж умер. А трубку взял сам хозяин телефона, он живым оказался. Я спрашиваю: «А кто под машиной?». Он говорит: «Сережка. Новобранец». Еще говорит, не знаю, как его родителям сказать. Не поверят. А еще с ними один был. Кричал: «У меня ребенок только родился! Не убивайте!». А нам же не жалко его не убивать, — ровным голосом говорит Юра, — мы его не убили, в больницу отвезли. Он раненый был, там от потери крови скончался. Не, ну ты представь! Он дома там живой сидит, а Сережку убили! Я этому тогда в телефон говорю: «Слушай, ты к нам больше не ходи. И пацанам вашим скажи, чтоб не ходили». А мы с ним по-русски разговаривали, он по-украински не умеет. Он тогда и говорит: «Не пойду и пацанам скажу. А ты похорони, пожалуйста, Сережку». Будет у меня выходной, я Сережке крест поставлю. Не, ну ты представь! Он там живой, а от Сережки ничего не осталось! Так что не покажу я тебе Сережку. Извиняй.

Ветер проходит под днищем машины, сдувает Сережкин прах и тот летит, забивается в глаза, от чего в глазах появляется резь и слезы. Юра выходит на дорогу и идет мимо сгоревших легковых машин.

— Может, я дурачок? — спрашивает он меня. — Раз я готов умереть за русский? Я был пионером. Я ездил на работу в Питер, но там никогда никому не говорил, что я из Украины.

— Почему?

— Ее не любил.

— За что не любил?

— А Бог его знает, за что.

Территория женской колонии обнесена высоким забором и завитушками колючей проволоки. Женщины метут сухие листья, выскребая их из травы. Но ветер то и дело возвращает их на место, и женщины заново проделывают ту же работу. Стоя в сторонке и кутаясь в вязаную жилетку, за ними наблюдает сотрудница колонии.

— Э‑ва-ку-и‑ро-ва-ли? — по слогам переспрашивает она и заходится смехом. — Это же — осужденные! Кто их будет эвакуировать? Тут обычных жителей никто никуда не вывозил. Кто мог, сам уехал. А заключенные во время обстрелов сидели в подвалах. Ну и мы с начальником колонии — вместе с ними. По несколько суток. Без света и без воды. А на кого нам жаловаться? Из Киева распоряжений об эвакуации не поступало.

— Почему?

— Ну, они — вообще-то осужденные, — отвечает она.

— Они приговорены к лишению свободы, но не на смерть под снарядами. Нет?

— Нас не поэтому не вывозили, — поднимает голову от земли одна из женщин, — а потому что нас эвакуировать было невозможно — тут кругом стреляли.

— Да кому они нужны?! — вскрикивает сотрудница. — Кто их-то будет жалеть, когда по детским песочницам лупили и детей было не жалко! Да и что хорошего видели те, кто уехал из Снежного? Их где-то ждут? Как только объявили перемирие, все начали возвращаться. Да я сама восьмого августа уехала в отпуск — так мне подвезло. Пока ехала до Харькова, насмотрелась и нарыдалась. На каждом шагу Нацгвардия досматривала, мужчин выводили и раздевали до пояса. А в Харькове я узнала, что на нас, оказывается, напала Россия. О чем говорить? Я с ребенком в Харькове в больницу пошла, мужик там в коридоре на скамеечке сидит, у него указательного пальца на правой руке нет. А его признали к мобилизации годным! Говорит врачу: «Ну дадут мне автомат, что я буду с ним делать?». «За веревочку дергать будешь», — врач ему отвечает. Это я сама, своими ушами слышала! Люди страдают за что?! За хрен собачий! Простите мне мой русский! А вы хотите, чтобы осужденных кто-то пожалел!

В Снежном напротив дома, с целиком вырванным из него подъездом, стоит белый диван. На нем, понурив головы, сидят пыльные мужчины в мешковатых брюках. Подъезд, лишившись основательной части несущей стены, теперь показывает свои внутренности — обтянутые дерматином двери третьего и четвертого этажа, белую мойку, прилипшую к боковой перегородке под крышей, несущие стены, заклеенные квадратами разных обоев, лестничные перила. Приоткрывает люстру и кафельную стену другого подъезда. А дверью первого этажа сообщает: «Проход запрещен». У этой двери на стуле посреди обломков сидит молодой ополченец с автоматом за спиной.

Подъезжает грузовик. Мужчины вскакивают с дивана. Из кабины выскакивает водитель и звонко отбивает молотком замки железного кузова. Еще одна партия таких же пыльных мужчин тянет руки вниз, а им оттуда подают большие морозильные камеры. Общими усилиями их заталкивают в кузов. Грузовик уезжает, оставляя на дороге не вместившиеся в него высокие белые стеллажи.

— Мы — пленные тридцать девятого батальона территориальной обороны Днепропетровска, — представляется самый старший из мужчин, когда они рассаживаются у дивана на корточках. — Нас набирали через военкомат, и никто не спрашивал — хотим мы или не хотим.

— Кем вы работали раньше?

— Я двери устанавливал.

— Я — монтажник-высотник.

— Я — сварщик.

— А я в магазине работал.

— Если вы ждете, что мы вам расскажем про то, как нас тут бьют и обижают, то такого мы вам не скажем, — снова говорит старший. — В этих обстоятельствах к нам еще нормально относятся. Ну как бы сказать… Я… Я — пленный, вот что. Я — в статусе пленного. И все. Я не чувствую себя униженным.

— Нам позволяют звонить домой.

— Минуту или пару минут на разговор дают. Полчаса назад мы пообедали, сидим теперь на солнышке — довольные, — говорит один, и все смеются.

— Кто вас взял в плен?

— Ваши соотечественники. То есть ваши регулярные войска. Мы стояли на блокпосту, нас было человек двадцать. Подъехало двадцать единиц российской техники. И у нас был выбор — либо вступить в бесполезный бой, либо сдаться.

Мимо проходит группа женщин. Женские каблуки — розовые, белые, голубые — мелькают почти перед лицами пленных. Женщины ничего не говорят, но стоило им дойти до разбитого дома, как цоканье их каблуков по асфальту становится решительным, твердым и безапелляционным. Мужчины еще ниже опускают головы. Один тяжело вздыхает.

— Такой камень на душе, — говорит он. — И с каждым днем в плену он тяжелеет. Говорят, что обмен пленными вовсю идет. И мы ждем — вот-вот, вот-вот. Мы разгребаем завалы, но в общем-то сильно не перенапрягаемся. Работать на свежем воздухе — лучше, чем в подвале сидеть.

Приближаются молодые люди в джинсах и кожаных куртках. Возле разбитого дома их голоса крепчают. Они сплевывают, а, поравнявшись с пленными, произносят матерные слова. Пленные поднимают головы, только когда группа удаляется. У самого молодого на лбу выступают красные пятна.

— Я — сам русский, — бросает в меня хмурый взгляд старший, — и родился я в России.

— Я — тоже, — говорит другой. — Я строил Ледовый Дворец в Сочи.

— А я за бутылку кока-колы перевернул бы вон ту кучу, — говорит молодой, и показывает на кучу битого кирпича, лежащую у дороги.

— А я бы — за пачку сигарет.

Я даю им гривны. Ополченец вскакивает со стула и, предупредив — «Подождите!» — уносится в сторону штаба. Через несколько минут оттуда приходит плотный мужчина, заросший темной щетиной.

— Дядя Федя, — хрипло представляется он, — помощник мэра Снежного. Вы им дали денег? Сколько?

— Пятьсот гривен.

— Не вопрос. Мы сейчас пойдем в магазин и купим все, что им нужно. Вы же не против, если я пойду с ними?

Вдруг порыв ветра опрокидывает стеллажи. С грохотом они падают на асфальт, выбивая и столбы пыли. Все вскакивают. Дядя Федя взмахивает автоматом. Видно, как по лицам пленных проходит испуг.

— Ребята! — выругавшись, кричит дядя Федя. — Мне еще не хватало, чтобы вас покалечило?!..А вы, я это заметил, — обращается ко мне, — вы подумали, что раз у меня автомат, то я кого-нибудь из них сейчас ударю.

Сказав это, он уходит в магазин, прихватив с собой старшего. Пленные молчат. Туда и сюда мимо них ходят горожане, отстукивая подошвами и каблуками свое отношение к ним.

— Почему так долго тянется процесс обмена? — с тоской спрашивает молодой. — Ну жили же мы раньше все вместе, и все было нормально. Мы даже в Майдане не принимали участия. Эх-х… — Его прерывистый вздох преодолевает камень, положенный на душу.

— Страха больше нет, — глухо говорит третий. — А сначала, вы себе не представляете, как мы боялись. Сейчас мы чувствуем только холод по ночам. У нас — одно одеяло на двоих.

— А вообще-то вы знаете, — впервые за все время обращается ко мне молодой ополченец, — тут в этом подъезде при обстреле одиннадцать человек погибло.

Пленные снова опускают головы. Возвращается дядя Федя и раскладывает на диване пакеты с пряниками, несколько блоков сигарет и бутылки кваса.

— А кока-колы не было, — говорит он. — Мы запретили американцам разрушать нашу печенку. В Снежном кока-кола больше не продается… У нас тут — шестьдесят пленных, — хрипло продолжает он. — Молитесь, чтобы их освободили до того, как перемирие закончится!

— А вы думаете, перемирие скоро закончится? — спрашиваю его.

— Вы издеваетесь надо мной?! Вы что, не знаете, как обстреливается сейчас Донецк?! Ну вы же это прекрасно знаете! Мы не претендуем на их сраную Украину! Это они орали на Майдане — «Донбасс нам не нужен!». Так пусть и не лезут к нам! Они сейчас заняты тем, что передислоцируют войска. И кто от этого выиграет? Олигархи? Они что, это пушечное мясо пожалеют? — показывает на пленных.

Ростов‑на-Дону. Итальянская кофейня. На соломенных креслах аккуратно сложены пледы. Адвокат Лившиц смотрит через стол глубокими темными глазами. На нем бледный свитер тонкой вязки. Стеклянные бутылки воды, поставленные рядом, бьются и звенят, когда он напирает на стол. Лившиц — еврей, подавший на администрацию города в суд за табличку, снятую с монумента Змиевской балки.

— Я — из тех, кто выжил, — говорит он. — Ну, выжил я. Меня могло бы и не быть, если бы мой отец не уехал на военные сборы, когда ему было семнадцать. Он попал бы в минское гетто. Вы знаете, что было такое историческое явление, как Холокост? — он улыбается.

— Почему вы улыбаетесь?

— А вы поймете, почему. История такова — в Ростов пришли нацисты, послали пленных красноармейцев вырыть ров. Потом они заявили, что в связи с участившимися случаями нападений на евреев, командование решило всех вывезти в другой район. Всем евреям надо к ним прийти и зарегистрироваться.

— И евреи им поверили?

— Конечно, поверили! Было несколько списков — трудоспособных, нетрудоспособных, ученых, музыкантов и прочих. Одиннадцатого августа все должны были явиться на сборный пункт. Их привели в балку и расстреляли. После войны в город вернулись родственники, они искали своих. Все время ходили в балку и складывали там камни. Весь город знал, что в балке расстреляли евреев. Всю жизнь город об этом знал. У моей жены там пять человек из семьи лежат. В 1975 году в балке поставили памятник и повесили табличку — «Здесь погибло свыше двадцати семи тысяч евреев». И так она висела до 2012 года. А потом ее втайне демонтировали и куда-то унесли. Мы забили тревогу. Нам сказали: «У нас многонациональная страна, а евреи опять себя выделяют. Теперь хотят захапать наш памятник». Да я бы с удовольствием отдал право иметь такие памятники кому угодно! Да мне вообще все равно, кто человек — еврей или чукча. Но если моего деда, которого я никогда не видел, расстреляли просто потому, что он — жидовская морда… Конечно, у меня психотравма второго поколения. И если кто-то начинает прятать свое еврейство, то у меня, наоборот, включается агрессия. Я взял и предъявил иск управлению культуры. Было массовое убийство евреев, и оно подлежит мемориализации, чтобы больше такого ни с кем не повторилось. Люди должны знать и помнить, что это — плохо. А если не будут, то уничтожение людей продолжится. Это же в башке должно сидеть — «Нельзя убивать людей! Нельзя убивать людей!», — говорит он и бутылки отвечают ему усиленным звоном. — Я предъявил иск сам, как частное лицо. Через некоторое время ко мне присоединились все еврейские организации города. Но мы проиграли это дело.

— Как вы думаете, что двигало вашими оппонентами?

— Если я скажу, что они просто сволочи, вас ведь это не устроит. Но не может интеллигентный человек разделять людей по национальностям.

— В балке расстреляли много тысяч евреев, — говорю я. — А сколько было немцев? Горожане не могли навалиться на немцев массой и помешать?

— Зондеркоманда «10 а» состояла из тысячи двухсот человек, из них шестьсот — водители, секретари, остальные — оперативный состав. Но скажите мне, может ли группа из шестисот человек прийти в незнакомый город, выявить евреев, собрать двадцать семь тысяч человек, построить их и расстрелять? К сожалению, расстреливали, то есть нажимали на курок наши мирные советские граждане. Селекция была проведена очень быстро. Только одна женщина с детьми спаслась — она спряталась в доме двести тринадцать на улице Горького. Но, как свидетельствуют архивы, некий Дмитриенко ее заложил и занял эту комнату сам. Я хотел найти этого Дмитриенко и посмотреть ему в глаза… А те вещи, которые остались после евреев, очень быстро появились на рынке. Одна пожилая женщина, жившая в поселке возле балки, мне рассказывала, что когда евреи шли по дороге, а их уже раздели, они поняли все, и женщины стали срывать с себя золото и бросать в землю. Потом местные мальчишки его там собирали. Даже термин такой был — «жидовское золото». Разве не знали горожане, кто и кого куда ведет? Но для того, чтобы вмешаться, нужна смелость… Неужели вы искренне меня спросили, почему никто из горожан не заступился?

— Я искренне спросила.

— Тогда я вам скажу, какой самый страшный урок я вынес из этого дела… Если сейчас это случится снова, будет то же самое — никто не вступится. Откуда я знаю, почему?! Проблема — в нас самих. Когда советские войска заняли Германию, немцев насильно сажали в кинозал, и они час-два смотрели кадры из Освенцима, из Майданека. У них огромный комплекс вины выработали. Они покаялись и каждый год говорят: «Простите!» А у нас никто никогда не сказал, что тридцать седьмой год — это плохо. Нам надо признать, что мы за идею губили людей. Нельзя губить людей. Нельзя.

В просторной кухне деревенского дома за столом сидят брат и сестра. Сестра старше брата лет на десять. Ее лоб схвачен косичкой. Рядом с ними на диване — раскрасневшаяся мать. Филипп — пограничник. Полтора месяца назад он вернулся из плена.

— Я получил телеграмму из Львова — прибыть к девятому июля в бердянский пограничный отряд, — начинает он по-украински. — Поехал во Львов, купил билет, сел на поезд «Львов — Мариуполь», позвонил маме…

— За минуту до отправки! — перебивает сына мать. — Ему руководство не сказало, что уже пятый день в Донецке снимают с поездов!

— Когда он попал в плен, — теперь говорит сестра, — я думала, только шоб не били его. Лучше пусть бьют меня. Мне было двенадцать, когда он родился. Я с детства родителям истерики закатывала, что у всех есть братья и сестры, а у меня никого нет. Я выпросила себе его.

— Просто ее дед не любил, — говорит Филипп. — У него было три дочки и один сын. А у сына тоже дочка родилась.

— Папа помер, когда Филиппу десять лет было, а у меня — уже своя семья. Мама садилась на маршрутку, и каждый день привозила брата ко мне. Я его вырастила.

— Когда поезд прибыл в Донецк, я увидел в окно хлопцев с автоматами, — продолжает Филипп. — Сначала подумал, что наши, но когда увидел, что на каждом — георгиевская ленточка, понял, что это совсем не наши. Я, как был в шортах и тапочках, побежал. Но бежать было уже некуда — возле моего купе стоял дядька с автоматом. Началась проверка документов, а у меня было два рюкзака. Тот, что с формой, я спрятал. Дядька открыл мой паспорт — «Ой, Львовская область! Ты шо сюда едешь?». Я говорю: «Отдыхать». Он спрашивает: «А ты не знаешь, что у нас тут война?». Я говорю: «Да мне параллельно!». Он: «Ах, тебе параллельно…». Начал вещи обыскивать. А я себе сижу. Потом еще один пришел. Я не показывал, что мне страшно, но руки сильно тряслись. Я не знал, что будет дальше. Я думал, они меня отпустят. Он нашел другой рюкзак, открывает — там форма и войсковая квитанция. Он: «Да ты военный. Какие войска?». Я говорю: «Инспектор пограничной службы». Он говорит: «Пойдешь с нами». Я только хотел взять телефон, позвонить, но они его забрали и посадили меня в автобус. По дороге в него я трохи нахапал по шее. В автобусе еще двадцать человек было. Я все равно думал — сейчас все закончится, и я пойду назад. Поэтому сначала я возбухал: «За что меня задержали?». Они: «Парень, ты не понял, куда попал». «Я понял, куда я попал, но…», — со злостью в голосе говорит он, останавливается и тяжело дышит. — Они стали меня бить и снимать то на телефон. Потом стали бить серьезно, и тогда я понял, что не надо ничего говорить, просто молчал. Они меня били, потом мне стало дуже себя шкода, и я просто заплакал. Они говорили: «Ты укроп. Ты приехал убивать наших жинок и детей». После того мне стало погано, и я отключился. Они похлопали меня по щекам, облили водой. Сказали, чтобы я собрал свои разбросанные вещи. Они отвезли меня в ихнюю часть. Там уже не было рукоприкладства, но морально принижали сильно. Я думаю, с собакою краше водятся. Они приходили и каждый день… — он оборачивается на мать. — Вы можете выйти? — спрашивает нетерпеливо.

— Добре, — говорит мать, не спеша вставать.

— Мне с мамою выйти? — спрашивает сестра.

— Выйди! — кричит Филипп. — Выйди с мамой!

— Добре-добре…

— Они сказали, шо… — задыхаясь, говорит он, — сегодня вы еще живы, вам дают есть, а через несколько дней мы дойдем до Львова и будем насиловать твою маму и сестру. Каждый день нам рассказывали, какие мы уроды. Вы себе не можете представить. Я никогда не думал, что, когда мне будут бросать хлеб, я буду як голодный волк кидаться на него. Они рассказывали, как они хорошо жили, пока не пришли мы — укропы. Они говорили, что мы ломаем им жизнь, воюя против них.

— А ты им сказал, что никого не убивал?

— Я говорил. Но они мне сами сначала сказали: «Ты никого еще не убил, поэтому ты поедешь домой к маме». Я… я хотел их убить.

— За что ты их хотел убить — за то, что считаешь сепаратистами, или за те унижения, которые они тебе причинили?

— Вы не понимаете… Вы не понимаете. Для меня весь восток — пекло! Я… я когда слышу русскую мову, я хочу ударить того человека, — его карие глаза, а сидит Филипп так близко ко мне, что касается локтем, зримо светлеют — в них появляется много желтого цвета. — Я вам серьезно говорю! Хочете — верьте, а хочете — нет. Я хочу ударить!

— А как же ты сейчас сидишь рядом со мной?

— Ну… вы не приходили ко мне с ножом. Вы меня не били. Не заходите сюда! Посидите там! — кричит он, когда в коридоре мелькает мать.

— Я не слухаю тебя, сынок, — отвечает она.

— Когда я слышу, как кто-то говорит на русском… — он дрожит, — меня начинает тошнить! Я не можу слушати!

— А ты знаешь, что когда украинские военные берут в плен ополченцев, они обращаются с ними не лучше? — спрашиваю его.

— Что я вам могу сказать? Те, кто так делает с пленными, они — хворые на голову. Для меня не патрона шкода, мне людину шкода. Саму людину, бачите?! Вы думаете, у нас в армии все — хорошие и добрые? У нас там так же самое есть звери, то не люди. Когда обстреливали наших хлопцев, те хотели спрятаться в машине, а там сидит майор и говорит… перепрошу — «Какого хуя ты сюда прибежал? Иди, ховайся в другой машине или беги в окоп». Вы знаете, что нормальная людина так не сделает? Просто наши хлопцы едут туда, на восток за страну, за украинцев, а там — пекло!

— Страдания, которые ты перенес, стоят единства Украины?

— Я хочу навести на востоке лад, мир, чтобы там у людей было мирное небо над головой. Чтоб они могли, как здесь, выйти, погулять, чтобы по ним не работали установки «Град». Людей — шкода! Почему они выходят за дверь и сразу погибают? Почему они должны сидеть по подвалам? Мне шкода, понимаете? Просто шкода! Воля — бесценна. Жизнь — бесценна. Но у нас есть такие тупорылые военные, которые стреляют в тот квадрат, где сидят боевики, а попадают в дома мирных граждан. Я вам скажу, что того человека из ДНР, который каждый день приходил к нам, я… я бачу его своим командиром. Если бы у нас в армии были такие командиры, то не было бы столько жертв. Он приходил и инструктировал тех, кто заступал на караул. Но когда караул оставался с нами надолго, они понимали, что с нами можно обращаться как с собаками. Он нам приносил сигареты. Он сказал, чтобы нам приносили суп, и мы несколько дней ели суп — смачный, как у мамы. Он говорил: «Як я с вами обращаюсь, так я хочу, чтобы ваши военные обращались с моими хлопцами»… Он — хороший человек.

— Каким должен быть хороший человек?

— Хороша та людина, яка для своего ближнего желает того, что и для себя. Все люди — братья.

— А те, кто тебя бил?

— Они так же самое мои братья. Просто… як вам сказать… они выполняли свою работу. Вам, напевно, смешно. А я вам говорю, как оно есть. Я тоже не хочу, чтобы пришли до моего дома, и чтобы мой дом сгорел. Я не хочу того! Я хочу мира. Я хочу стрелять только на полигоне. С одной стороны, у меня страшная обида на них. Дали бы мне тогда оружие в руки и сказали: «Убей их!», — я не знаю, как бы я поступил. Я бы убил и не убил.

— А сейчас?

— Честно? Очень глубоко в душе обида сидит. Сейчас я не знаю. Я не могу ответить на ваш вопрос. Мы все — братья. А в пекле — люди, у которых загинули жинки и дети. У них тоже обида.

— Ты когда-нибудь раньше чувствовал такую обиду?

— Николи. Мне только обидно… я не приехал их убивать… а они так со мной поступили… За что?

— У тебя сильно трясутся руки.

— Я бачу. Я зараз могу начать плакать… Я в детинстве дуже вредный был. Много разных пакостей делал. Мама могла меня побить. Я сидел потом, плакал. А через пятнадцать минут мама приходила, брала меня на колени, обнимала и плакала вместе со мной. И все проходило. А сейчас не проходит. Мне шкода… — он плачет. — Мне дуже шкода, что с людьми так сталося.

— А теперь есть кто-то, кто мог бы тебя обнять и заплакать с тобой, чтобы твоя обида прошла?

— Не-ма, — плачет.

— Ну-ну, не плачь, — глажу его по руке.

— Вы знаете, мне было десять… похоронили тату, и мне было дуже обидно. Друзья говорили — мой тата то, мой тата это, я со своим тату ездил туда, тату мне машину дал поводить. Я дуже обижался, — плачет. — У них тату э, а у мене — нема… Раньше у меня все было иначе — я хотел красивый дом, гроши хотел, хотел, чтоб за меня замуж вышла хорошая дивчина. А теперь мне не треба грошей, я хочу только, чтобы мама с сестрой были живы. Я думал, за что мне такая кара божья. Я, значит, заслужил. Они мне в автобусе разбили губу, нос, я закрыл лицо рукой, наклонился, кровь капала на пол, а они все говорили, что — укроп. Может, ктось из моих родичей чтось поганое сделал, а я расплачивался? Или это — испытание перед чем-то страшным? Первые три дня в плену я только спал. У меня был страшный шок, я хотел к маме. Но я говорил себе, что не может быть все погано, будет и добре.

— А если бы это ты был на их месте, ты уверен, что обращался бы с ними по-другому?

— Честно? Мы на службе ловили черных — афганцев. Они тикали в Европу, там жизнь краше. Мы сами ели кашу, а их спрашивали: «Что вы хочете поесть?». Шли в магазин, покупали им колбасу и сигареты. Потому что… шкода. А отпустить не можливо было… Я не рассказывал никому, как я в плену был. Приехал, мама сразу спросила: «Тебя там били?». Я сказал: «Нет». Но она все равно заплакала. Самое страшное — это если бы ей мое тело привезли или если бы ей похоронить некого было. Батьки не должны хоронить своих детей… Мой дед тоже был в плену у немцев, потом две недели шел домой. Он — Герой Социалистического Труда. У него есть орден Красного Знамени. Мы с Россией жили добре, не знаю, что теперь с нами сталось… Вы знаете, что моя сестра пришла к моему начальству и сказала: «Теперь вы мне даете форму, и мы вместе едем в Донецк за моим братом. А если нас там возьмут в плен, то я хоть в плену с ним повидаюсь».

В кухню возвращается сестра. Филипп ставит на печь чайник. Выходит курить.

— Мы с родственниками других пленных пошли в администрацию президента, — говорит она. — Нас посадили в комнате, и мы там сидели, ждали весь день. Люди уже матюкаться начали — «Чего мы тут ждем? За кого мы голосовали? К нам никто не выходит!». Тогда до нас приехала СБУ. Там был один человек, он нам помог связаться с Рубаном. Вот за кого треба молиться. Он сказал: «Я вам помогу их вытягнуть. Все сделаю, что можно». А в тот день, когда Филиппа освободили, зазвонил мой телефон. Муж рядом с трубкой сидел, говорит: «Тебе какой-то Филипп звонит». Я говорю: «У меня только один Филипп». И не знала, что делать — как трубку поднять?

— Вы боялись, что вам скажут плохое?

— Уху, — выдыхает она и плачет. — Он сказал: «Все нормально. Меня везут. Если через три часа не объявлюсь, значит, все плохо». Я больше не могла ничего делать, только на часы смотрела. А он давал гудок и отключал телефон. Так я понимала, что все добре.

— Послухай! Я думала, цыпленок пропал! — В комнату входит мать. — Захожу к курам, его нема. Он из окна выпал. Нашла его и в клетку посадила, чтобы птицы не клевали. Филипп уже в плену был, когда у нас в гараже птахи яйца снесли, — говорит мне. — Птенцы вылупились, птахи улетели, а я уезжала и дверь в гараж закрыла. Вернулась, и как же страшно кричали они! Боже, боже, подумала я, и Филипп — в плену! Открыла им двери, — она распахивает руки. — Залетайте, спасайте своих детей! И пусть Бог мне поможет спасти моего сына!

Филипп переодевается в форму пограничника. Семья выходит во двор. Слепой лысый цыпленок стоит в клетке, поджав лапу, трясущуюся то ли от холода, а то ли от страха.

— Шкода его, — говорит Филипп.

— Почему?

— Откуда я знаю? Просто шкода.

Ростов‑на-Дону. Улица Горького, дом номер двести тринадцать. Из высоких окон, одетых в деревянные голубые рамы, видны ветки акации. Широкая пышная крона одевает его весь зеленой крышей. Адвокат Лившиц хватается за нижнюю перекладину окошка, подтягивается и заглядывает внутрь. Но слишком высока и сильна акация, пустившая корни посреди какой-то из комнат. Здесь давно никто не живет. Здесь давно не живет Дмитриенко. От дома двести тринадцать остались лишь внешние стены, которые тому, кто не знает истории еврейской женщины и ее детей, не скажут ни о чем.

Начальник Донбасса

2 ноября на территории, которая находится под контролем донецкого ополчения, пройдут выборы в парламент и выборы главы республики. С большой вероятностью первым избранным лидером ДНР станет Александр Захарченко, боевой командир, нынешний премьер ДНР. До войны Захарченко был горным электромехаником, работал в шахте. Его выдвижение поддержали другие лидеры ополчения, такие как Андрей Пургин и Денис Пушилин. Корреспондент «РР» встретилась с Захарченко в Донецке — не только поговорила с ним о разнице между командиром и чиновником, боевом братстве и высоких интригах, но и попала под минометный обстрел.

За столом, покрытым красной скатертью, сидит Захарченко. В его руке дымится сигарета. Прочие столики во всем зале с колоннами пусты. Лишь официант, бесшумно передвигаясь, время от времени меняет один чайник на столе Захарченко на другой, словно давно уже знает привычки премьер-министра Донецкой народной республики. За спиной Захарченко — высокие окна с тяжелыми занавесками. Над головой — широкая люстра. Одет он в тельняшку и защитного цвета куртку. Из-за стены слышен звон утренней посуды и голоса охраны, смягченные высоким ворсом ковров, величиной ресторана гостиницы «Столичная» и его пустотой. Захарченко вздыхает.

— Зайдешь в мой верховный совет и поймешь, что там верить никому нельзя, — делает затяжку. — Он тут у нас, на углу. Самое страшное — что для некоторых война способ зарабатывания денег, передел сфер влияния… Моя мечта… Вы же спросили, какая у меня мечта, — стряхивает пепел. — Да, у меня есть мечта. Может, она идиотская. Может, вы будете над ней смеяться. Многие так и делают — смеются. И я на месте этих людей смеялся бы над такой мечтой тоже. Но… я же прекрасно понимаю структуру и экономику Донбасса, поэтому хочу, чтобы уровень жизни моих земляков был выше, чем в Польше. Край у нас — уникальный, тут полезные ископаемые…

— Донбасс мне показал бедные деревни и шахтеров из копанок, которые…

— Нет, — закуривая, перебивает он. — Давайте сразу отделим шахты от копанок. Есть шахта, а есть копанка. Так вот, спуск в копанку — унизителен для шахтера. Мой отец тридцать с лишним лет отработал в забое. Это почти полжизни. У меня у самого полтора года подземного стажа. Но как профессиональный шахтер мой батя никогда не спускался в копанку. Спускаться туда — ниже своего достоинства.

— Почему?

— Шахта — это мужская работа. Копанка — просто способ изъятия угля из земли.

— Вы помните свой первый спуск в шахту?

— Да, я помню. И не забуду никогда. Хоть в семье и шахтеры, и они всегда про шахту рассказывали, а когда я лез, я знал, что меня там ждет, но все было… дико.

— Страшно?

— Нет. Интересно. Страшно не было. Страшно становилось только два раза. Там бывает страшно во время выбросов и когда срываются вагонетки, а ты у них на пути стоишь. Но все это не так страшно, как то, что я каждый день вижу тут.

— Что вы тут видите?

— Только что приходил Абхаз — командир интернациональной бригады. Во вчерашнем бою у него есть трехсотые. Одному оторвало кисть руки. Инвалид. Я его сегодня видел, — смотрит на запястье, сжимает пальцы. — У меня тоже кисть была почти оторвана. Может, это и не так страшно. Страшнее было бы, если бы ему оторвало руку по плечо. Или пробило осколком голову.

— Разве вы к потерям еще не привыкли?

— Мы можем привыкнуть к количеству убитых. Для вас шесть убитых человек, которых нашли в захоронении, — трагедия. А мы тут не понимаем, почему шестеро для вас стали трагедией, когда тут умирают десятками каждый день. Почему эти шестеро оказались особыми для журналистов? Почему?

— А как вы думаете, почему?

— Некоторые ответы, которые приходят мне в голову… Мне даже самому страшно произносить их у себя в голове. Когда убивают каждый день — это статистика. А когда нашли беременную женщину в том захоронении… и при этом совпали нужные политические моменты… а до этого они не совпадали — эти моменты. Или космические лучи не так сходились в нужной точке. Значит, те смерти были не интересны никому… Но у нас у самих совсем другое отношение к смерти. Нас поймут, знаете, кто? Шахтеры, например, в Воркуте. В Кузбассе нас поймут. Каждый день я спускался в шахту, а брат — поднимался. Я поднимался, брат — спускался. Мать, жена — они ждут. Мы все понимаем, что можем спустившегося больше никогда не увидеть.

— А человек способен, не переставая, волноваться все эти часы, пока длится смена?

— Не способен… Поэтому для нас смерть — это притупленное ее осознание, которое с нами всегда. Мысль о смерти сидит в каждом шахтере и его близком.

— Эта мысль, когда смерть, наконец, происходит, помогает вам справиться с болью?

— Нет. Все равно больно. Но сама мысль о смерти сидит всегда и никогда не уходит.

— Если больно все равно, то какой от этой мысли прок?

— Она дает нам силу. Мы становимся сильнее от того, что постоянно готовимся к тому, что кто-то из нас не вернется. Почему на полях сражений нас не сломили, как в Харькове и Одессе? Для Одессы случившееся стало шоком, и она замерла. А мы были готовы к смерти, и для нас произошедшие события стали поводом к восстанию. Понимаете, смерть… тут важно, как ты к ней будешь относиться. За что ты должен умереть? Если ты понимаешь, за что, то ты уже готов отдать свою жизнь.

— За что?

— Я могу объяснить, — говорит он тихо, и наливает из чайника. — Но я лучше покажу. Мы сейчас поговорим и поедем туда, где я тебе покажу, за что готов умереть я.

— А вы готовы умереть?

— У меня два ранения на этой войне.

— Я не спрашивала — прячетесь вы от опасности или нет. Я спросила — неужели вы прямо сейчас готовы умереть, — говорю я. Он молчит. Пьет чай. Солнце широким пластом заходит через окно за спиной премьер-министра. Смешивается со светом, бьющем из люстры, прямо над его головой. Захарченко пьет и смотрит в красную скатерть. — Начнется завтра, — произношу я. — Солнце встанет над городом, как сейчас. Зайдет в это окно. И официанты будут так же тихо ходить с подносами по этим коврам. Но вас уже не будет за этим столиком. Вас вообще не будет. Поэтому позвольте мне повторить вопрос — неужели вы готовы умереть?

— Я буду говорить честно, — негромко отвечает он. — Смерти не боятся только идиоты. Я — не идиот. Я боюсь смерти. Но если надо совершить действие, которое приведет нас к нашей цели, то я его совершаю. Даже если ценой будет моя жизнь. Но я его совершу лишь в том случае, когда буду гарантированно уверен, что либо этот бой, либо эта война, взявшая у меня жизнь, приблизит нас к цели. Цена того, за что мы боремся, гораздо выше цены нашей жизни.

— О чем вы плакали в детстве?

— Машина переехала мою собаку. Я очень плакал, — невесело смеется. — Это была моя собака. Я готов был убить этого водителя. Я ему отомстил — пробил все колеса.

— Сколько лет вам было?

— Восемь. То впечатление, когда беззащитная собачка умирала на моих руках, оно… Мне было дико.

— Во время этой войны вам было так же дико?

— Слез не было, врать не буду. Но мне было дико, когда маленькая девочка умирала на моих глазах. Маленькая. Мне было страшно. Но я — уже не восьмилетний мальчик. Плакать не стал. Только в душе остался какой-то такой налет — ржавчина какая-то. Я понял, что все поменялось. Что мы уже не будем прежними. Что наши души стали другими. И во мне появилось какое-то желание… я с ним борюсь. Желание заставить других почувствовать то, что чувствуем мы.

— Заставить кого?

— …Я бы с удовольствием сходил в Варшаву, — ровным голосом говорит он. — Есть у меня счеты с поляками. Я бы посмотрел в подзорную трубу на город Львов… Хотя у меня целое подразделение из Львова воюет — львовский «Беркут». Но и у них сильное желание — сходить к себе в город.

— Вы были пионером?

— Да, а комсомольцем не успел.

— Вы помните, как на вас надевали пионерский галстук?

— Да, меня и еще одного ученика из класса приняли в пионеры на полгода раньше остальных. Я выиграл олимпиаду по истории, — вздыхает. — Советский Союз, хотя в нем и было много неправильных моментов, был великой могучей империей. И мы чувствовали себя уверенно, гордо, мы смело и открыто смотрели в лицо любому. Мы не чувствовали себя униженными и пришибленными. А потом нам поменяли психологию и сделали из нас — гордых славян — рабов.

— Вы когда-нибудь чувствовали себя рабом?

— Два раза в жизни. Первый — когда не смог наказать человека, который сбил на моих глазах другого человека. Я прошел все инстанции, но не получилось — его оправдали. И я понял, что для системы я — раб.

— А вы думаете, в России все по-другому?

— Нет… Скажу даже больше. Ошибка России в том, что многие из вас — россиян — воспринимают нас как людей, которые от нищеты и от голода взялись за оружие. На самом деле, Донбасс — один из богатейших регионов Украины. И дай Бог каждому региону России жить так, как жил при Украине Донбасс. Мы жили богаче и дружней россиян.

— От чего же вам захотелось в Россию? В России все будет не по-вашему, а по-нашему. Наша система ломает быстро. Особенно таких, как вы.

— Почему вы думаете, что система меня сломала?

— Я не думаю, что она вас уже сломала.

— Система ломает людей, которые не умеют гнуться. Если я иду во власть, значит, я должен гнуться? А я не буду гнуться. Я просто уйду из власти.

— И вы думаете, что вас отпустят — живым?

— На меня уже было два покушения. Не считая тех боев, в которых я участвовал. Я очень горячий по натуре человек, и мое подразделение участвовало во всех крупных сражениях этой войны. И почти во всех боях я был со своим подразделением. То есть я не бросал никогда своих пацанов. Ходил с ними. Во все рукопашные. Во все танковые атаки. И так далее, и так далее, и так далее… В освобождении Шахтерска. Шахтерск — это для нас, как Сталинград для России. Возможность потерять свою жизнь я имел неоднократно.

— Когда вы чувствовали себя рабом во второй раз?

— Когда смотрел по телевизору на Майдан и понимал, что мы для них — рабы. Они воспринимают нас как рабов. И вот чтобы не стать рабом, я достал лопату и выкопал из своей клумбы личный автомат.

— Зачем мирному человеку автомат?

— Помимо автомата у меня там еще лежали два пистолета, ящик гранат и снайперская винтовка.

— Но вы же этим раньше не пользовались?

— Но это не значит, что я этого не имел. В этом плане я — настоящий украинец: шоб було.

— А вы — русский или украинец?

— Я по матери русский, а по отцу — украинец. Но хотите посмеяться? Моя русская мать всю жизнь прожила в Украине, а отец — в России. Вот кто я такой? Кто?

— Кем вы себя ощущаете?

— Сейчас модно рассказывать про идею русского мира. Каждый ее понимает по-своему. Вы помните, я вам сказал, что когда-то выигрывал олимпиады по истории? Я отлично знаю, откуда есть пошла земля русская. Я прекрасно понимаю, что Русь святая была киевской. Русский мир — это объединение всех славян. Не то, как мы сейчас живем — русские отдельно, белорусы отдельно, украинцы отдельно. Мы должны жить вместе, — вздыхает. — Но прекрасно понимая, что вместе — это не всегда означает быть равными, нам приходится выбирать из двух зол меньшее. И вот выбирая зло меньшее, я предпочитаю убивать все-таки фашистов и нацистов. Радикалов. Не знаю, как еще их можно назвать.

— Прямо убивать?

— Ну… перед вами сидит боевой офицер. Правда у каждого — своя. Просто есть правда твоя и есть правда — его. И если я не буду стрелять, он выстрелит в меня первый. То, что я сижу с вами сейчас, значит, что кто-то другой никогда не сядет перед вами. Ну, разве что мы устроим спиритический сеанс. Понимаете… есть разделение по территории. Есть разделение по политическим взглядам. А есть разделение кровью… Мы разделены кровью.

— Что вы чувствовали, когда на вас повязывали пионерский галстук?

— Гордость. И когда смотрел Парад Победы. А на парад смотришь совсем по-другому, когда понимаешь, что один из наших вождей со спокойной совестью может снять с себя туфлю и стучать ей по трибуне ООН, с угрозой: «Я вам покажу кузькину мать». Но знаете, когда встал вопрос — «Куда нам идти?», — я, как человек здравомыслящий, а согласно справкам СБУ, у меня неплохо получается анализировать ситуацию, наверное, был единственным в своем кругу, кто говорил: «Знаете, ребята, нельзя нам ни в Таможенный союз, ни в Европу». Мы должны идти своим путем — плох он или хорош. Быть рабом в Европе — стыдно, это — унижение. А быть народом, который присоединился к России… Надо сделать так, чтобы мы были равными.

— Если Путин позовет вас на совещание, в чем вы придете?

— Я даже не знаю, в чем ходят к Путину.

— В чем придете вы?

— В костюме.

— Куда еще вы ходите в костюме?

— Я на работу ходил в костюме.

— Вы купите костюм для Путина специально?

— У меня есть костюм. Достаточно хороший. Я не был нищим.

— Но Европа не может воспринимать человека, который пошел и выкопал из клумбы автомат, иначе, как дикаря.

— Они воспринимают нас варварами не потому, что мы для них — варвары. Они воспринимают тот образ нашего человека, который им навязали. А образ этот — варварский. Для них мы — воры, коррупционеры, тягающие медведей.

— Почему вы так часто вздыхаете?

— Потому что я много думал о том, о чем вы спрашиваете. И выводы, которые я делал, неутешительны. Европейский менталитет надо ломать. Для того чтобы они воспринимали нас равными, надо постараться.

— А если они все равно не будут, но при этом мы будем счастливы сами по себе?

— Сколько мы не виделись, зачем же мы встретились? — смеется. — Тогда мне их образ нас будет совершенно безразличен.

— Вы были когда-нибудь счастливы?

— А что такое счастье, скажите мне вы.

— Для меня счастье — быть спокойной.

— А для меня — делать то, что я хочу. И когда я делаю то, что хочу, я — спокоен, я — свободен.

— Разве вы теперь свободны?

— Сейчас я несвободен. Рядом с вами сидит человек, который находится в таком состоянии… Охрана — это конвой. Должность — это каторга. Но это было выбрано сознательно.

— Зачем?

— Ну… я считаю, что могу что-то изменить… Как вы расцениваете расстрел семей ополченцев в Славянске? Геноцид это или не геноцид? Там были женщины, дети, родители. А распятие наших попавших в плен? Это — геноцид? А их сожжение?

— Их распинали живыми?

— Ну а как? Конечно…

— Почему же люди не бегут из ополчения? Они ведь знают, что могут попасть в такую ситуацию?

— Во‑первых, страх не превалирует в наших душах. Во‑вторых, они боятся потерять свой дом. В‑третьих, работает наш менталитет — авось, сия чаша меня минет.

— Что преобладает в вашей душе?

— Ну… я ж тоже никуда не бегу.

— А вам и некуда бежать.

— Бежать всегда есть куда. Я не побежал в Москву, как это сделали наши правители бывшие. Почему-то я крепче взял в руки автомат.

— И почему?

— Потому что за моим плечом стоит моя семья.

— А за их плечом никто не стоял?

— Значит, мамка с папкой неправильно их воспитали. Или дед неправильные сказки рассказывал. Может, игрались неправильными солдатиками. А я в детстве гильзами играл. Мой дедушка — военный.

— У вас нет чувства, что все это происходит не взаправду?

— У меня есть чувство, что я нахожусь в каком-то фильме ужасов. Когда мы шли в первую атаку, мне казалось, мы находимся где-то на съемочной площадке киностудии Довженко.

— Кто вы?

— Ну… я — точно не премьер-министр. Я — неплохой командир, может быть. Я — отличный стрелок. Это — правда. Но… я не считаю, что моя кандидатура достойна тех высоких характеристик, которые требуются от премьер-министра. Я не перестаю учиться — по технологии металла, сельскому хозяйству, финансам и банковской сфере, коммунальному хозяйству, — вздыхает. — Налогообложение изучаю — сингапурское. Я тут заканчиваю к двенадцати часам ночи и стараюсь до двух ночи читать. Особенно перед совещаниями готовлюсь. Вот министр транспорта приходил, пришлось изучить те вопросы, по которым я собирался с ним общаться.

— Вы стесняетесь недостатка знаний?

— Нет. Я сразу говорю: «Ребята, вы меня простите, но в некоторых вопросах я плаваю». Не стесняюсь совсем.

— Почему же именно вас назначили премьер-министром?

— Когда меня назначали, я должен был сделать одну вещь — из разрозненных партизанских отрядов создать подобие армии.

— И вы смогли?

— Я это сделал. Мы уже ни разу не разрозненны. У нас единое командование. Каждый отряд раньше был самостоятельным, ни с кем не согласовывая свои действия. А сейчас у нас четкое единое управление. Нам далеко до регулярной армии. Очень. Нам приходилось все создавать за месяц. Почему мне удалось? У меня был авторитет среди бойцов, у меня было одно из самых боеспособных и многочисленных вооруженных формирований. Я — неплохой хозяйственник в разрезе своего отряда — я смог его одеть, обуть и вооружить, обкатать и обстрелять свое подразделение. Я лично общался со своими командирами… А на людях и смерть красна.

— Вы могли бы носить в себе мысль не о смерти, а о распятии?

— А я встречный вопрос задам. Ты знаешь, как умирают шахтеры? Есть два вида смерти шахтерской. Первая смерть — он сгорает заживо. Вторая — его медленно раздавливает порода. Он задыхается. Он сутками умирает под давлением. А к нему прокопать ход невозможно. Слишком долго копать — не успеют. Обычно лаву запечатывают и оставляют их там. Как вы думаете, что страшнее — такая смерть или распятие?

— Распятие.

— Почему?

— Земная порода — неумолима, но у нее есть предел жестокости. А у истязающего — предела нет.

— Не смерть страшна. Страшно — как потом будут говорить о тебе.

— Что вы хотите, чтобы говорили о вас после смерти?

— Дай свою руку, — говорит он, и я протягиваю руку. Он поворачивает ее ладонью вверх. — Проживешь долго. Гарантированно долго.

— А вы?

— Я рос среди цыган и неплохо гадаю по руке. Но себе на руку я не могу смотреть. Почему вы решили, что можете меня понять, разговаривая со мной?

— Это — не первый наш разговор.

— Я помню.

— В Доме правительства в июле я подошла к вам, думая, что вы — охранник Стрелкова. У вас была загипсована рука. Я спросила, не больно ли вам.

— А я ответил — «Нет». Мы тогда находились у Бородая — Стрелков и я. И мы с ним… очень плотно ругались по поводу сдачи Славянска. У нас был просто очень дикий скандал. И перед тем, как оттуда выйти, я произнес фразу: «Вы, Игорь Иванович, для нас по-другому пахнете».

— Потому что он из Москвы?

— Нет.

— Почему?

— Потому что для меня… — у него раздуваются ноздри, — снести девятиэтажки на окраине Донецка — дико.

— А он снес девятиэтажки?

— Мы ему не дали их снести.

— А он хотел?

— Да.

— Потому что он реконструктор, и смотрит на войну, как на игру?

— Потому что, по его мнению, обороняться в развалинах удобнее. Потому что он тут не живет. Но я прекрасно понимаю, что вы сейчас пытаетесь сделать — выяснить, что я о нем думаю. А вот это — уже мое личное.

— Он был своим пацаном?

— Он был человеком, который воевал рядом с нами. Но его взгляды на ведение боевых действий не поддерживало даже девяносто процентов его войска.

— Как слишком жестокие?

— Нет, — мягко отвечает он. — Слишком другие. Он — офицер, и воспринимает войну, как догму. А здесь другая война. И мы пытались ему объяснить, что наша война — другая, что она не заключена в тактических ходах, направлении ударов и в жестокой обороне. Ну нельзя этого делать. Если идти по догмам, то в обороне Славянска должно было участвовать как минимум двадцать тысяч человек. Тогда город был бы гарантированно не взят противником. А так как у него людей было только около шести тысяч, то оборона должна была строиться по-другому. Он — по-своему герой. Он поднял знамя и так далее. Мы его за это уважаем. Но в тех вопросах, которые он пытался решить за счет жизней наших земляков… ну… мы бы сделали по-другому.

— Щадя?

— Нет. Жестокость — она обоюдная. Я не говорю, что мы бы были менее жестоки, чем он. Мы бы, может, были и более. Но мы бы поцеплялись за определенные районы, и никогда бы в жизни из них не ушли. Потому что в них — жизнеобеспечение людей, которые находятся у тебя за спиной. А он этого не знал. Просто не знал. Но мы-то знали, и обороняя Краматорск, мы понимали, что обороняем самый мощный энергоузел Донецкой области. Обороняя Курахово, мы обороняем единственную теплоэнергостанцию, которая питает Донецк. Не отступая с дамбы Славянской, мы бы понимали, что поим водой всю Донецкую область. Бес почему не ушел из Горловки? Потому что там стирол. Он был ранен, лежал. Но его подразделение оставалось там. Знаете, почему? Потому что Бес — местный. А вы же, Марина, не спросили, где служил мой дед. У меня сейчас мало времени, я вам расскажу все без притворства. Политика — это искусство расшаркивания и поклонов. А у нас с вами времени нет.

— Какая еще дикость должна случиться, чтобы вы перестали смотреть вокруг такими же отрешенными спокойными глазами, какими смотрите сейчас на меня?

— Знаете, что мне в себе не нравится? У меня есть очень неприятная черта, от которой я не могу избавиться. Когда я злюсь, у меня раздуваются ноздри. Меня бесит эта черта. Она меня выдает. А в некоторых вещах во мне — просто бездна… Когда все только начиналось, и я начал посылать людей в бой, и они шли по моему приказу и умирали, выполняя задачу или не выполняя ее, я, честно говорю… у меня внутри было сильное что-то такое… А потом в один прекрасный момент… Там что-то сломалось. После этого я больше не посылал людей на смерть без себя. Вот идет подразделение — и я иду с ними. Я рядом иду. Я выполняю боевую задачу вместе с ними. Стреляю, в меня стреляют. Мы сходимся в рукопашной. Мы сидим в окопах. Меня режут, и я режу в ответ… А потом мне мои пацаны сказали, когда меня раненого вытащили: «Бать, мы все прекрасно понимаем. Мы знаем, почему ты идешь с нами. Не такие уж мы дураки. И мы ценим это. Но если ты погибнешь, что будет с нами? Мы и так пойдем, куда ты скажешь. Но останься живым. И сделай так, чтобы наши семьи получили то будущее, о котором мы мечтали и за которое мы погибли. То будущее, о котором мы мечтали, сидя в окопах и оря песни, потому что патроны кончились, и нас ждала рукопашная». А девяносто пять процентов подразделения были ранены. Семь из ста не были задеты, но и у троих из них были контузии, — он говорит тихо, словно боясь быть уличенным коврами, колоннами и занавесками в сентиментальности. — Я — внук своего деда. А еще я — правнук своего прадеда. У меня дома лежат их награды. Я часто подхожу и смотрю на них, и я понимаю — если мои деды и прадеды смогли, то и я смогу. И когда я попаду туда к ним, мне не будет стыдно, что я опозорил фамилию. Мы с ними встанем по старшинству. Но я не буду среди них, как ребенок, я буду стоять мужчиной. Они проверят мой жизненный путь. Ошибок, наверное, наделал я массу. Но тот не ошибается, кто ничего не делает.

— Каким образом в вас сочетается доброта и такая жестокость?

— Вам это лучше знать.

— Вы чувствуете в себе жестокость?

— Ну… я могу быть жестоким.

— С кем?

— С врагом.

— Враг — человек?

— Человек. Поэтому я и отпускаю по двести человек врагов, потому что они — дети от восемнадцати до двадцати одного года. Но я оставляю офицеров, батальон «Донбасс», «Азов», «Айдар». Я оставляю снайперов и корректировщиков.

— Чтобы их убить?

— Мы их меняем. Ни одного пленного мы не расстреляли. Ни еди-но-го.

— Чья была идея устроить парад пленных?

— Моя.

— Жестокий и унизительный парад.

— Потому, наверное, во мне и уживаются дикая жестокость с добротой.

— Вам не было жаль?

— Кого, Марин?

— Их человеческое достоинство.

— Ну давай я тебе открою большую тайну — мы могли в тот день выгнать на улицу почти семьсот человек. Семь-сот че-ло-век. Такова была первоначальная идея. Но мы выгнали шестьдесят восемь — офицеров, наемников, снайперов и корректировщиков, которых я за людей не считаю.

— Как к вам пришла эта идея?

— Я смотрел телевизор. Порошенко сказал, что двадцать четвертого числа он пройдется победным маршем.

— И у вас раздулись ноздри?

— Да. Мысль родилась мгновенно.

— Жалеете об этом параде?

— Ни капли. А весь мир орал об этом моем поступке. Вот тогда я, наверное, и прославился. А я стоял и наблюдал за парадом.

— Что вы чувствовали?

— Жалость.

— Но ведь вы и были тем человеком, который мог это все остановить.

— Но я жалость не к пленным чувствовал, а к тем, кто их сюда послал. Рядом со мной стоял человек, у которого убили двух сыновей. И мать, сына которого они задушили.

— В этой войне вы узнали что-то новое о человеке?

— Я видел столько героических поступков. Я видел предательство. Я видел трусость. Я помню глаза восемнадцатилетнего пацаненка, который, обвязавшись гранатами, кинулся под гусеницы танка.

— Почему вы его не остановили?

— Не успел. Я находился на другой стороне дороги. Я только успел подбежать и поймать его последний взгляд. Этот пацан подорвал танк, потому что танк этот лез на раненых. Их там лежало около тридцати человек. Он хотел их тупо передавить гусеницами и даже не стрелял. А пацаненок пожалел их. У него самого были перебиты ноги, но у него были гранаты. И он не раздумывал. А экипаж танка уже мы расстреляли, — он смотрит в мобильный телефон. — Пятьдесят восемь вызовов… Пять-де-сят во‑семь… Когда Шахтерск был предан, нас туда пришло сто семьдесят восемь человек, а против нас была группировка из трех тысяч. У них было двести единиц боевой техники, а у нас — шесть. Мы за двое суток город практически освободили. По всем законам военной тактики, нас — наступавших — должно было быть минимум в три раза больше. А нас было в десять раз меньше. Это — другая война. И жестокость тут — другая. И трусость — другая. Эта война хуже гражданской войны семнадцатого года. Сказать почему? Потому что это война со своими.

— Врагов вы считаете своими людьми?

— Ну а почему они не свои? Многие наши соседи воюют на той стороне. Они не разделяют наших убеждений. Большинство военнослужащих с той стороны родом из Донбасса. И они тоже вызывают огонь на себя, как мы это делали на Саур-могиле.

— Кто вы для этого города?

— Ну-у‑у… я лучше скажу, что этот город для меня. Я здесь хочу жить и умереть, — говорит мечтательно. — Я разговаривал со священником недавно, когда крестил дочку погибшего ополченца. Он отвел меня в сторону и задал только один вопрос — когда мы уничтожим людей, сидящих в аэропорту. Вы понимаете, что меня спросил об этом священник — когда мы у‑нич-то-жим… Из него в тот момент говорил не священник и не человек, а житель Донецка. А жители Донецка — совсем другие люди.

— Вы верите в Бога?

— Да.

— Бог видел парад пленных?

— Да. Он видел парад, и он видел на нем меня. Бог видел, как я в тот момент грешил.

— А вы грешили?

— Конечно. Но я скажу одно. Этот парад перевернул сознание всего мира. И в первую очередь сознание тех людей, которые посылают сюда своих сыновей. У многих я вызвал антагонизм. Многие хотели порвать меня как бобика… Я был самым несчастным человеком на этом параде. На самом деле, я в тот день напился. Но обратите внимание на то, как после парада изменилась конъюнктура политическая — даже в России. Все поняли, что идет война, а не АТО.

— Вы постоянно вздыхаете. Что у вас на сердце?

— С ним все в порядке, просто оно болит. От того, что когда я во время парада смотрел на своих пацанов, мне хотелось их всех собой укрыть, чтобы они никогда в таком параде не шли… Знаете, ведь эту войну вы не считаете ужасающей. Для вас ужасающая война — это сотни тысяч убитых, концлагеря. Но мир поменялся. Поменялись и войны.

— Расскажите про своего деда.

— Он всегда ходил в военной форме. Говорят, я на него похож. Мой прадед Степан Захарченко начал войну в полпятого утра под Брестом командиром батареи гаубичной и закончил ее в Праге… Я хочу, чтобы все закончилось и побыстрее воцарился мир.

— Вы сможете это сделать?

— Если произойдет предательство, то не смогу. Страшная вещь на самом деле — предательство. В Минске у меня был выбор — предать или не предать. Я не предал.

— При этом многие ополченцы недовольны тем, что их дома остались на территории, подконтрольной Украине.

— Но… я, как нормальный военный, понимаю, что армия истощена. Вы думаете, у нас потерь нет? Есть. Пополнение приходит, но оно необученное. Срок обучения занимает два месяца.

— Российская армия вам не помогает?

— Это — второе большое заблуждение россиян. В России много либеральных течений. И вот когда за этими течениями наблюдаешь, то начинаешь понимать, что та победа, которую мы завоевали… Не будем об этом. Чтобы ты понимала — с момента подписания мной соглашений пятого сентября и по второе октября мы отвоевали тридцать восемь населенных пунктов.

— То есть вы нарушали перемирие?

— Нет! Ни в коем случае! Мы стреляли в ответ! Всегда и постоянно. Ни разу — первые.

— А кого вы не предали в Минске?

— От нас ждали, что мы подпишем ту линию, после которой то, что мы забрали, мы должны были отдать. Я отказался это подписывать. Это было бы предательством по отношению к тем людям, которые там живут. По отношению к тем, кто все это с боем брал. Я тебе больше скажу… Я только что написал заявление об отставке. Ты сидишь сейчас рядом с человеком, который через два с половиной часа уже может не быть премьер-министром. И ты единственный журналист, который знает об этом. Я не могу предать своих людей. Я вчера всю ночь не спал. Мы решали, что делать дальше, и мы решили — не отступать. Но если я сейчас не уйду с этого поста, то я стану предателем. Потому что эту линию заставят подписать меня.

— Не подписывайте.

— Заставят.

— Кто?

— Ха-а‑а… Пойдем, я покажу то, что хотел показать. Ты будешь жить гарантированно долго.

Группа из пяти мужчин обходит забор, за которым виднеется пустое пространство вокруг кирпичной церкви. Богородица, писанная в полный рост на стене, встречает их, когда, отомкнув калитку, они входят во двор. Мужчины идут прямиком к ней, и там же встречаются с грозным ликом Христа. Их взгляды перебегают с нее на него. Заворачивают за угол. Здесь, на лавке возле одноэтажного дома сидят старик и две старухи. Пробегают, скуля, собаки.

— Здравия желаю, — обращается к старикам Захарченко, и в сопровождении охраны выходит на дорогу, засыпанную крошкой камня и щебня. Показывается разбитый продуктовый магазин.

— Все, пацаны, — говорит Захарченко. — Нет больше нашего магазина.

— Там мороженое было вкусное, — отзывается один.

Движутся мимо разбитых домов. Пробоины в крышах дымятся. Сворачивают в дыру, проделанную в бетонном заборе, огораживающем кладбище. Серые могильные плиты и выкрашенные бледной краской кресты тонут в высокой сухой траве. Некоторые могилы разбиты. С автоматами наготове, мужчины идут по траве мягкой походкой, закрывая собой Захарченко и время от времени кружась на месте. Они принюхиваются и описывают круги, пугая могилы дулами автоматов. За забором, до конца которого они доходят, аэропорт. Там столбы с оборванными проводами упираются в небо, на котором — лишь чуть облаков. Захарченко прислоняется плечом к пробоине в бетоне, ведущей на дорогу к домам.

— А в том доме дед глухой жил, — говорит он и показывает на дом, из пробитой крыши которого курится белый дымок.

— Он еще на нас наорал, — отзывается кто-то из мужчин.

Дорога, на которую он сейчас смотрит, покрыта сухими листьями. Они тяжело, неподвижно, словно затаившись в застывшем мгновении, лежат на потрескавшемся асфальте. Поперек дороги зеленеет кусок оторванной крыши. Белый ствол тополя держит повисшие провода.

— Пацаны, — напрягшимся голосом зовет Захарченко, — слушайте воздух.

В этот же миг воздух приходит в движение, и надвигается на кладбище волной. Воет собака и захлебывается. Где-то неподалеку падает снаряд.

— Позвони Абхазу, обозначь, где мы, — говорит Захарченко поменявшимся голосом. — Слушайте воздух, слушайте воздух, — шелестит он.

Залп.

— Это уже ближе, — произносит Захарченко.

Залп.

— Рассыпались, пацаны!

Залп.

— Саша, это рядом. Саша, это совсем рядом.

— Какая красота, — доносится голос из-за могильной плиты. Смех. — Захочешь жить, в могилу нырнешь.

— Да тут трупами воняет! — смеется другой.

— Укропы своих приховали, наверное, — отзывается Захарченко. — Набрали Абхаза?

— Нет, еще не доложились.

Воздух снова приходит в движение, и идет на кладбище, свистя.

— Ложись!

Мужчины падают в землю. Разбитые могильные плиты выдают фонтан осколков. Приняв снаряд, кладбище, вздрогнув, успокаивается. Над ним распространяется тишина, которую прерывает мелодия, звучащая из кармана Захарченко — «Не думай о секундах свысока. Настанет время, сам поймешь, наверное, — свистят они, как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения…».

— Отходим, отходим, — поднимается он. — Они пошли в атаку. Пора тикать. Закрыть ее и вывести, — говорит обо мне. — Сделайте ей прикры…

— Ложись!

Залп. Земля принимает еще один снаряд.

— Бежим-бежим! — шелестят мужские голоса. — Пошли-пошли. Выключайте телефоны! Ло-жись! Встаем… Бежим-бежим. Ло-жись! Не останавливаться. На асфальт побежали. Все нормально. Все нормально.

Перебежав кладбище до конца, много раз падая в землю перед разрывом каждого снаряда, группа достигает конца кладбища и выходит на асфальтированную дорогу.

— Бегом! — крик, и группа молниеносно пересекает дорогу.

Теперь бегут, прижимаясь к заборам. Снаряды пробивают крыши домов.

— Это по нам работают корректировщики, — говорит самый молодой. — Они видят нас.

Добежав до поворота, группа утыкается в стариков, по-прежнему сидящих на лавочке и глядящих в небо. Рядом свистит снаряд. Оскалившись и поджав хвост, пробегает собака. Облаивает группу. Бежит дальше и скулит за поворотом.

— Почему вы отсюда не уходите? — спрашиваю стариков.

— Потому что они — с Донбасса, — с жестокостью в голосе отвечает за них Захарченко.

Он садится в машину. Поворачивается ко мне и произносит: «Мы будем жить гарантированно долго».

Захарченко идет по магазину «Амстор». «Это наш Саша», — слышатся голоса переговаривающихся посетителей.

— Здравия желаю, — отдает он честь деду. — Здравия желаю, — приветствует, оборачиваясь то вправо, то влево.

Он заходит в небольшую кофейню, расположенную в углу у самого входа. Здесь открыто бесплатное питание для всех, а в лотках на прилавке — пюре, котлеты, салаты. Захарченко заказывает кофе, расплачивается и присаживается с пластиковым стаканчиком за столик.

— Ты готов к тому, что тебя предадут? — спрашиваю его.

— Конечно, — отвечает он.

— Те, в ком ты уверен?

— И это будет самое болезненное предательство. Но к этому надо будет подойти спокойно, иначе этого не пережить. У свободы — цена разная. Мы платим за свободу кровью. А кто-то откупается деньгами… Как ты думаешь, Путин в глазах всего цивилизованного мира — варвар? Варвар. Но если я горжусь этим человеком, то тогда какая мне разница? Благодаря ему пробудилось то, что дремало в душах моего поколения. Он дал нам шанс что-то изменить. Если у нас не получится, мы умрем — не физически, а морально. Моральная смерть — это самое страшное. Умрет наш дух…

— А если Путин предаст?

— Ты задаешь провокационный вопрос. Но Путин никогда нас не предаст. Считай, что это — моя чуйка.

— Кем ты чувствовал себя во время подписания минских соглашений?

— Чувствовал себя не в своей тарелке. Я смотрел и учился. Я замучил всех своими вопросами. Потом они сказали, что я — тупой, изворотливый и… наглый. Я сказал, что если бы судьба моей земли решалась на дуэли, то я бы, не задумываясь, вырезал бы всю вашу делегацию, и сидел бы сейчас где-нибудь в Варшаве. Они — доходяги. Их одно удовольствие покромсать… Люди, которые умирают за свою землю, попадают в рай без очереди.

— Зачем ты сейчас рисковал своей жизнью?

— И твоей. Я чувствую себя негодяем. Я просто хотел тебе показать, что с нашим городом сделала война, но я не учел того, что есть корректировщики, которых мы не везде зачистили. Поэтому по нам лупил сто двадцатый миномет. Но я должен был это предусмотреть…

Захарченко заходит в огромный зал продуктового магазина. Ему навстречу выходит улыбающийся мужчина в костюме. Водит премьер-министра, которому, может быть, осталось еще час времени находиться на своем посту, мимо стеллажей с мукой, крупами, хлебом, сосисками, мясом и молочной продукцией.

— Самая ходовая — докторская, — не переставая улыбаться, приговаривает мужчина в костюме. — А это наша мука «Добрая выгода» — по акции, за пять девяносто восемь.

Кое-где полки зияют пустотой, но там, где продукты первой необходимости, — избыток. Возле стойки с булками Захарченко окружают посетительницы.

— Когда все закончится? — спрашивают его. — Освободите нас! Когда вы уже возьмете этот аэропорт?

— Да была бы моя воля, — отвечает он, — я бы их своими зубами загрыз.

— А что с пенсиями?! Скажите, что будет с пенсиями!

— Пенсии будем платить с нового года, — отвечает Захарченко, и количество женщин вокруг него прибывает. Среди них стоит одна — лет тридцати пяти, худая, с огромными голубыми глазами и вывернутым на сторону плечом. Пока женщины подходят к премьер-министру поблагодарить и задать вопрос, эта молча не сводит с его лица неподвижных глаз. Заметно, что ее бьет мелкая дрожь.

— А до нового года что?! — не успокаиваются женщины. — Вот мужчина — чернобылец, — они выталкивают вперед пожилого мужчину. — Ему жить не на что!

— До нового года мы будем выплачивать пособия, — говорит премьер-министр. — Тысячу восемьсот гривен.

— Саша — спасибо. Это — наш Захарченко.

Худая женщина подходит к нему близко, смотрит в глаза, дергается. Начинает говорить, и глаза ее заполняются слезами.

— У меня брат погиб. При обстреле возле школы. У меня, кроме него, не было никого. Что мне делать? Скажите мне, что мне делать.

— Я… — премьер-министр краснеет. — Я… не знаю, — он резко поворачивается и уходит.

Женщина стоит на месте, вывернув плечо и уткнувшись в него острым подбородком. Из ее глаз катятся слезы.

— Что ты чувствуешь? — спрашиваю его.

— А что я могу чувствовать? — Его глаза синеют, и он, тяжело дыша, идет к выходу. — Вину я чувствую.

— Почему ты не поддержал ее? Почему не нашел для нее слов?

— А какие слова я могу найти? Что ее поддержит? Мои высокопарные высказывания? Я сожалею. Я со-жа-ле-ю! Но этого словами не выразишь. Надо что-то делать, чтобы она поняла, что смерть ее брата была ненапрасной.

— Такие люди, как ты, хороши на войне. Но потом от них принято избавляться, — говорю я.

— Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти, — произносит он, садясь в машину.

— Мавр уйдет?

— Если мавр поймет, что война закончилась, то он уйдет с удовольствием.

Школа ненависти. Школа любви

Учебный год в Донецке начался 1 октября, с месячным опозданием. Первоклашки пошли в школу под звуки праздничных песен, залпов реактивных установок «Град», в атмосфере ежедневной трагедии. Украинские военные, удерживая линию фронта в аэропорту, обстреливают миллионный город, подчас даже не осознавая, что там есть дети. Но это странное «перемирие» все же необходимо всем. Не потому, что ненависти меньше, — ненависти очень много, но потому, что стороны получили время передохнуть и увидеть, что по ту сторону фронта тоже люди, причем очень похожие. Корреспондент «РР» увидела под бомбежками последней недели не только ненависть, но и любовь и сострадание по обе стороны баррикады.

— Шо это? — Рука в кожаной перчатке с обрезанными пальцами, протянутая в салон машины через окошко, дергается. — Я вас спрашиваю, шо это такое?!

— Это паспорт.

В окошко заглядывает смуглое мужское лицо с темными, близко посаженными глазами.

— Я вижу, шо паспорт. Я вас спрашиваю, шо на нем написано.

— На нем написано: «Российская Федерация».

— Я вижу, шо на нем написано, я вас спрашиваю, шо вы тут делаете с паспортом Российский Федерации? Вы шо, попутали что-то — ехать сюда с таким паспортом?

— Вы не знаете, что вы оккупанты? — снова наклоняется к окошку. Темные глаза бегают по салону. Сдержанный смех. — Куда вы едете?

— В Донецк.

— Вы пытались проехать на территорию врага! Быстро вышли из машины.

На блокпосту близ населенного пункта Покровское, расположенного между Днепропетровском и Донецком, в быстро темнеющем вечернем небе развевается черно-красный флаг «Правого сектора». Багажник машины уже открыт. Руки в кожаных перчатках расстегивают сумку, рюкзак, перебирают вещи. Вынимают из сумки планшет и удостоверение журналиста.

— Это пресса! Российская пресса! — вояка радостно хохочет. — Не, девушка, ну вы попутали! Это ж надо было так попутать. Зовите Бабая!

Белеет проезжающий мимо микроавтобус. Его быстро пропускают и сразу же возвращаются к открытому багажнику машины, вытаскивают из сумок вещь за вещью и бросают их на землю.

— Не, ребята, смотрите! — кричит один, долговязый, с красной шеей и бледным лицом. — Шо это? — он тычет мне в лицо зеленым предметом обтекаемой формы. — Шо это, а?

— Вам видней, — отвечаю я. — Вы ведь это в мою сумку положили.

— Ну все… — тяжело дышит он, говорит сквозь сжатые зубы, распаляя себя, — ну все… Лимонка, у нее лимонка! Это ж надо — она сюда с лимонкой едет.

Двое выводят из темноты водителя, толкая его в спину. Ставят напротив машины лицом к багажнику. Он идет, слегка подволакивая ноги. Долговязый направляет на него автомат. Группа отступает, образуя полукруг. Смуглолицый хватает меня за руку и поворачивает к водителю спиной.

— Вам, девушка, лучше этого не видеть, — говорит мне в ухо.

Щелкает затвор. Я выдергиваю руку. Приблизившись к долговязому, осторожно беру его за локоть. Пахнет алкоголем.

— Людей убивать — плохо, — говорю ему. Поворачиваюсь к группе. Они смеются. — Он просто водитель. Не убивайте его.

— Тихо, тихо, — приближается ко мне смуглолицый. — Отойдите от него. Мы ничего не сделаем. Не бойтесь, говорим же, мы ему ничего не сделаем. Отойдите. Вот сюда. Так, — уводит меня. — Встаньте сюда. Холодно? Принести вам куртку? Мы не звери. Не бойтесь.

— А я боюсь, — поворачиваюсь к нему. — Я боюсь, что вы сейчас убьете водителя, и все, что рассказывают о вас, окажется правдой.

— Бабай идет! — предупреждает смуглый.

Появляется крепкий старик с густой седой бородой и колючими глазами. Окидывает меня взглядом с головы до ног.

— Российский журналист, — произносит он. — Я бы вас завтра с собой взял, но вы же правду никогда не напишете. Что с вами делать? Сейчас будем вызывать СБУ, пусть они с вами разбираются.

Он отходит и куда-то звонит. Мужчины снова окружают меня. Смуглый, сунув в руку пластиковый стаканчик чая, приказывает: «Пей!»

— Так, — возвращается дед. — Этого в отстойник, а ее…

— А она будет с нами чай пить, — смуглый приобнимает меня и смеется.

— Я хочу в туалет, — отодвигаюсь от него. — Отведите меня в туалет.

— Только ты пойдешь туда без телефона, — снова придвигается ко мне смуглый.

Забрав у меня телефон, он берет меня за руку, уводит с трассы, и мы идем по мягкой земле.

— Я тебе поверил, — произносит смуглый. — Но вы же всегда врете. Ни одному вашему слову верить нельзя. Ты врала мне. Ты не сказала, что ты журналист.

— Но я и не говорила, что я не журналист. Просто вы меня не спросили, кто я.

— Ты слышала! — он дергает меня за руку. — Ты все слышала! Я тебе даже чай предлагал! Я к тебе с самого начала по-человечески отнесся. Но к вам, россиянам, по-человечески относиться нельзя.

Когда я выхожу из туалета, он бережно передает мне стаканчик и снова крепко цепляет меня за руку. Возвращаемся на трассу. Подходит дед. Внимательно смотрит в глаза, протягивая паспорт.

— Уезжайте. Вы свободы.

— Почему?

— Мы так решили. Но вы же все равно будете думать, что мы звери. А будете сейчас задавать лишние вопросы, передумаем.

Мы с водителем собираем вещи с земли, засовываем их как попало в багажник. Садимся в машину. С моей стороны в окошко снова заглядывает смуглый.

— Если ты помнишь, я тебе даже поесть предложил! — говорит он и машет обрезанной перчаткой на прощание.

* * *

Придорожное кафе в нескольких километрах от Славянска. За столиком, покрытым синтетической скатертью, сидит один из представителей штаба АТО. Это мужчина в возрасте, с широкими плечами, говорит по-русски.

— Я вас предупреждал, что на дорогах много отморозков, — начинает он. — Они нам не подчиняются. Я не оправдываю быдло с автоматом. Запомните это: не оправдываю. Но у нас одномоментно полыхнула чуть ли не треть страны. И эти добровольческие батальоны, с которыми мы никак не стыкуемся, сыграли свою роль — стали спасением до того момента, пока украинская армия наконец не проснулась.

А перемирие нам было нужно. Мы ожидаем, что оно продлится всю зиму. Зима — это очень тяжелые условия ведения войны как для одной, так и для другой стороны. Это болезни личного состава, проблемы с техникой и куча дополнительных трудностей. Так что без перемирия к зиме военные действия все равно сбавили бы темп и потихоньку затихли. Сепара… — он осекается. — Хорошо, скажу по-вашему: ополченцы, скорее всего, будут уходить из леса в города и населенные пункты. Опадут листья, пространство будет просматриваться, и у них окажется меньше путей подхода к нашим позициям, а у нас — к их позициям. Зима станет передышкой для всех нас. Мы переформатируемся и перегруппируемся.

— А что весной?

— Война не закончилась, — усмехается он в усы. — И война не просто так началась. Сейчас в армии появилась прослойка людей, которая много времени провела в окопах на передовой. Политики для нас не являются моральным авторитетом. Мы изначально считали их врунами, отстаивающими сугубо личные интересы.

— Вы хотите сказать, что, если Киев прикажет покинуть Донбасс, вы не отойдете?

— Нет, — спокойно отвечает он. — Мы уйдем в лес. Я не собираюсь ни перед кем на колени становиться. Скажите мне, с какой стати россияне приходят ко мне в дом и говорят, что мне делать? Я хочу прожить жизнь личностью, мужчиной, защитником своей родины, а не оползнем, который будет в ногах у кого-то валяться. Эта война еще на пять лет.

— А если Россия введет войска?

— А не такие уж и бодренькие ваши российские солдатики. Им придется воевать с народом, а не с разворованной армией.

— Вы не народ.

— Я не народ. Я офицер. Но сколько народа, кроме меня, встало? Да, они не обучены. Но как-то так получилось, что до сих пор эта разграбленная, голодная армия жива. Пусть эти… ополченцы сложат оружие и живут себе дальше. Пусть идут работать на свои шахты. Мы сделаем все, чтобы наши дети жили душа в душу и больше не допускали такого идиотизма. Чтобы не было больше каких-то западных, южных, восточных Украин. Ну, полный же бред происходит! Если бы Россия не приложила столько усилий, мы бы уже локализовали конфликт и дошли бы до своих границ.

— По окончании перемирия, что станет поводом для нового конфликта?

— Это интересный вопрос. Повод сейчас усиленно ищут. При помощи провокаций, изучая настроения местного населения. Вы поймите, эта война другого качества. Она отличается от всех остальных. Чечня, Ирак, Афганистан — производные одной и той же войны: вот наши, вот не наши, у этих больше техники, у этих меньше. Но эта война залезает в мозг человека и разрывает его изнутри.

— Она разорвала вас?

— Меня вряд ли. Но вокруг много непорядочных людей. Настоящий офицер всегда готов к тому, что рано или поздно трусливые политики военных предадут… То, что сейчас вылезло на выборах в Верховную раду — комдивы, комбаты и прочие, — для нас они даже не являются единицей рассмотрения. Ну не ведут себя так солдаты! Солдат должен сидеть в окопе, а не идти в политику. А с теми, кто сейчас воюет, происходит то, что произошло и со мной…

— Что с вами произошло?

— Щелчок какой-то внутри. После него настолько стали неважны прежние ценности: рейтинг, количество денег, власть. Знаете, когда каждое утро, вставая, понимаешь, что до вечера можешь не дожить… так смешно смотреть на пачки денег… почему-то. Взять ситуацию в донецком аэропорту. Их поливают «Градами», обстреливают самоходными минометами, а они выживают в полной блокаде… Я снимаюсь со взвода через три недели после возвращения с передовой. Тогда только начинают включаться эмоции, сейчас они выключены.

— И что вы делаете, когда они включаются?

— Я? Ничего. Но во мне просыпается вселенская любовь.

— И к пленным тоже?

— О‑о‑о… вот так, да? Что касается меня и моих подразделений, то для нас кодекс солдата никто не отменял, мы воюем по-честному. Ни над одним пленным, взятым в бою, мы не издевались. Послушайте, мы профессиональные солдаты, нам просто неинтересно этим заниматься. А закончим войну мы только тогда, когда вернем Украину в ее прежние границы. Вы думаете, нам хочется гнить в окопах? Терять товарищей и убивать людей? Но пока я налитыми кровью глазами каждый божий день смотрю на наших двухсотых и то, как обстреливаются наши колонны…

— В случае вашей победы, что будет с мужчинами-ополченцами?

— С террористами? Пусть сдадут оружие и получат условные сроки. Их там столько воюет, что невозможно будет их всех в тюрьмах кормить.

— Вы их ненавидите?

— А вы хотите, чтобы я клялся во вселенской любви к ним?

— Вы рассчитываете, что страны НАТО вас поддержат?

— Мы уже не рассчитываем ни на что. Мы поняли, что Европа и Штаты занимаются болтологией. Почему-то эти страны, включая братскую, — это слово он произносит с колючей усмешкой, — Россию, решили, что Украина может стать для них бесплатным плацдармом. А погибают самые незащищенные. Так было всегда. Мир несправедлив.

— Почему вы считаете, что перемирие может сорваться?

— Из-за разрозненности банд ополчения, которые будут нарушать перемирие. А еще им мешает раздвоение личности — они должны наконец определиться, в какой стране хотят жить… Скажите, в Донецке много людей?

— Да. И много детей.

— Там есть дети?! — он вскидывается. — В Донецке есть дети?

— Есть. Первого октября у них начало учебного года.

Он больше ничего не говорит, только смотрит в пространство и недоверчиво крутит лысеющей головой, возможно, снимаясь с боевого взвода.

* * *

Артем идет по мраморному полу школы, разрисованному геометрическими фигурами. Шею его стягивает сиреневый галстук, в руках он несет большой букет роз. Сзади идут мать и отец. В школьном коридоре весело играет музыка, заглушая разрывы снарядов, которые раздаются со стороны аэропорта.

— Ступеньки те же, — произносит его мать, поднимаясь по лестнице вместе с сыном, который в этот день, 1 октября 2014 года, первый раз пошел в первый класс. — Я тоже в этой школе училась.

В коридоре первоклассников выстраивают колонной по двое. В паре с Артемом — девочка с пышными белыми бантами. Он вертит головой, ищет маму. Не найдя, плачет. Доносящаяся из динамиков песня заканчивается, и образовавшуюся на мгновение тишину заполняет ураганный рык снаряда, который, впрочем, в этом спокойном районе города, скорее всего, не упадет.

На сцену поднимается директор школы.

— Дорогие наши первоклассники, — начинает она, и в голосе ее слышится усталость, которую женщина пытается заглушить торжественными нотками, — здравствуйте! Здравствуйте, дорогие родители! Мы рады приветствовать вас на празднике первого звонка. Школа — это волшебная страна! — она переводит дыхание, и взятая пауза озвучивается гулом со стороны аэропорта. — Какие у вас замечательные улыбки! — продолжает она, хотя практически никто из взрослых и детей не улыбается. — Начинается новый учебный год. Ура!

Внезапно лопается воздушный шарик, зал вздрагивает, выдыхая «оххх». На сцену поднимаются девочки в голубых платьицах, недружными голосами выводят: «Солнечные зайчики… солнечные дети». После них на сцену приглашают депутата Верховного совета ДНР.

— Ну чего говорить-то? — спрашивает он. Шумно вздыхает, и его вздох, усиленный микрофоном, оглушает весь зал. — Очень много было сделано, чтобы вы здесь собрались в этот торжественный день… — он снова умолкает, подыскивая слова. Растерявшись, становится похож на человека, который не привык или не любит выступать. — Я бы попросил почтить минутой молчания тех, кто до этого дня не дожил, — наконец выпаливает он.

Минута молчания заполняется шарканьем, хныканьем младенцев и всеми теми шумами, которые образуются, когда в одном месте собирается много молчащих людей. Минута заканчивается, и депутат сразу сдает микрофон.

Я замечаю седого мужчину в камуфляжной одежде. Он стоит у входа и смотрит в зал с видом беспристрастного наблюдателя, который уже знал, что все будет так, и никак иначе.

— Вы кто? — шепотом спрашиваю его.

— Кот, — оживляется он и трясет мою руку.

— Мне так и называть вас Котом?

— Ну конечно, — как само собой разумеющееся подтверждает он. — А как иначе?

Концерт продолжается. На сцену выходит Буратино с длинным острым носом. Когда с улицы раздается грохот очередного залпа, начинает казаться, что Буратино достаточно наклониться, проткнуть носом картонку реальности, и вместе с этим залом и с этим городом он окажется в другой, волшебной стране.

* * *

Мать Артема сидит на лавочке возле торгового центра. Светит солнце. Снаряд только что упал на остановке возле школы в Киевском районе и забрал десять человек. Их смерть никто не обсуждает.

— Мне сегодня приснился сон: у меня выпал зуб, — говорит она. — Я снам не особо верю. Но весь день чего-то ждала. Они же летом стреляли по школам. Конечно, тогда там детей не было. Но и сегодня какой-то внутренний страх присутствовал. Я боялась, что это сделают целенаправленно. Но они говорят, что сепаратисты сами себя бомбят.

— А вы знаете, кто вас бомбит? — спрашиваю ее.

— Это не самая безопасная тема, — отвечает она. — Тут одни за ДНР. Другие против. Они говорят: «Когда уже ДНР отстанет от нас! Вот Славянск теперь живет замечательно, и мы тоже хотим так жить».

— Вы хотите жить, как Славянск?

— Нет, я, как Славянск, не хочу. Во мне какая-то идея присутствует. Я горжусь своим народом. Мы Порошенко не выбирали, у нас не было ни единого избирательного участка. И мы не обязаны ему подчиняться.

— А какая идея присутствует в вас?

— Мне кажется, мы уже не можем быть единой страной… Мы сейчас стали сплоченнее и проще. Незнакомые люди здороваются друг с другом. С наших душ сошла какая-то шелуха, а ею были деньги. Я горжусь своими дончанами… — тихо произносит она. — За время войны я ни на один день не уехала из города. Хотя мне было куда.

— А детей почему не вывозили?

— За детей я очень боялась. Но потом сказала себе: либо уезжаем всей семьей, либо остаемся все. Простите, можно я заплачу?

Она тихо плачет, закрыв лицо рукой, чтобы никто не видел.

— В этом году нам испортили первое сентября, — спокойно продолжает она. — Дети всей Украины пошли в школу как положено, у них были и праздник, и линейка, и шары. А нас в это время бомбили.

— У вас сегодня был праздник, — говорю я.

— Не было радости, не было восторга, что сын в первый класс пошел… Наш город просто хотел контролировать свои финансы. С этого все началось. Никто не говорил: мы хотим отделиться. Мы просто хотели большей самостоятельности и зарплаты повыше. Почему нам не позволили? Раньше я была вовсе не против Украины, я гордилась Украиной, я знаю в совершенстве украинский язык. Я никогда не говорила, что украинское мне чуждо. Но сейчас Украина стала мне чужой.

— Почему?

— Не могу объяснить… Когда просыпаешься ночью оттого, что надо куда-то бежать… И когда я чуть Артема не задушила — так хватала его за шею, когда начали стрелять «Грады»… Если они стреляют далеко, то просто глухо бахают, как сейчас, а когда близко, то свистят… Я хочу, чтобы мои дети получали знания. Во время обстрелов я старалась не пугать ребят. Один только раз, когда было очень страшно — все взрывалось, долго-долго бомбили, — постелила им в холле на полу и объяснила, что это самое безопасное место в квартире. «Но если я не буду выходить из комнаты, значит, со мной что-то случилось. Поэтому в мою комнату не заходите».

— И они бы вас послушали и не зашли?

— Старший послушал бы и маленького не пустил — схватил бы и оттащил. Я объяснила старшему, что там окна и меня через них может убить.

— Вы помните свое первое сентября?

— Мама работала на автотранспортном предприятии, и им разрешили срезать растущие там розы. Она принесла мне огромный желтый букет. И купила фартучек, не нейлоновый, как у всех, а гипюровый. Я все помню: и то волнение, и ту линейку, и первый звонок — все то, чего оказался лишен мой ребенок. Учителя растерялись и даже не смогли сказать детям, в какой стране мы живем. Вот и придумали волшебную страну. И никакой больше украинской символики. Мы больше не живем на Украине. Мы живем в ДНР.

* * *

На бетонном бордюре под развесистой ивой, подперев голову, сидит Кот и созерцает ворота базы батальона «Восток».

— Вы учитель? — спрашиваю Кота.

— Нет, я студент. Школы высших смыслов, — отвечает он. — Я смотрю, наблюдаю. Слушаю разговоры. Я служу в информационной среде ополчения.

— И вы смогли понять, что происходит?

— А вы посмотрите на этих людей, — говорит он, и какое-то время мы уже вместе созерцаем мужчин в камуфляже. — Они ведь ничего не получают. По крайней мере батальон «Восток» точно. Они работают за идею.

— И что это за идея, вы поняли?

— Я понял, что они не очень понимают эту идею. Они понимают, что надо освободить землю, надо сопротивляться тому, что нарушает их мирный быт, что убивает женщин и детей. Посмотрите на них. Вы видите, в них уже проснулось что-то высокое? — удовлетворенно улыбается мой собеседник.

— Какие они хмурые, — замечаю я.

— А у них для этого есть причины, — негромко отзывается Кот. За его спиной пробегает рыжий кот и садится неподалеку от нас, щурится на солнце. — Я подумываю: не креститься ли мне? Все религии говорят об одном и том же, но на этой войне я понял, что есть какая-то особистость в православии.

— Оно говорит: «Бог есть любовь», а на войне любви нет, — говорю я.

— Почему вы так считаете? — поворачивается ко мне Кот и спрашивает громко, тревожа рыжего за своей спиной. — На войне есть любовь к родине. А что такое любовь? Это отдать себя тому, что любишь. Они отдают свою жизнь, — тихо говорит он и смотрит на мужчин, которые устало стягивают со спин рюкзаки и молча присаживаются на тот же бордюр. — Многие из них не понимают, что происходит сейчас в мире. Они понимают это на местном уровне. Но они люди чистые. Они готовы жертвовать собой.

— Если применять такую логику ко всем, — говорю я, — то и сидящие в аэропорту чисты.

— В какой-то степени, — соглашается Кот. — Есть предположение, что там сидят наемники. Но если там сидят за идею, то и они чисты. Что вообще в мире сейчас происходит? Столкновение идей.

— А у вас, Кот, есть идея?

— Есть, и давно. Я ее почувствовал не здесь и не сейчас. Поэтому приехал сюда. У всех людей есть идея… Самое яркое определение нации дал Сталин: нация — это язык, священные камни и территория. Это объединяет людей, и тогда у них появляется что-то. Был бы тут немец, говорил бы он с нами на немецком — он был бы не наш. А мы с вами свои. Нас объединяет то, что мы говорим на русском. Для нас с вами важным, нет, определяющим является Девятое мая. Это наш священный камень. — Кот жмурится. — Первая мировая война была вспышкой взбесившегося мещанства. Люди были слишком погружены в быт, а после войны в их сознании наступило опустошение: «Что мы натворили?». Взбесившееся мещанство мы наблюдаем сейчас и в России, и на Украине. Вас, Мариночка, могут на все подбить?

— Нет, не на все.

— У вас есть пределы. И у меня есть пределы. Для нас справедливость гораздо важнее закона. Русские проявляют высочайшие качества в годину испытаний. Вот тогда русский дух расцветает. Мы и европейцы разные, — продолжает Кот. — И дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже. У нас разные культурные подходы. Только там мог расцвести фашизм, основанный на непреодолимом неравенстве людей. Немцы времен Второй мировой были абсолютно уверены, что евреи не люди. Что славяне не люди. Они уничтожали нас спокойно и методично. Никогда людей не уничтожали так, как уничтожали их немцы. Дело было даже не в количестве, а в качестве. Они построили машину для уничтожения. Вы как относитесь к свиньям?

— Я отношусь к ним хорошо.

— Мы не испытываем к ним ненависти, когда забиваем на мясо. Мы не объявляем свиньям войну. Так же и немцы вынесли нас за пределы представления о человеке. У всех есть граница, за которой мы перестаем относиться с состраданием к живому существу.

— Кто за вашей границей?

— Тараканы и комары. Мы имеем право убивать свиней, — говорит Кот. — Потому что свиньи — это не мы. Но люди — это мы. Поэтому я не мог спокойно смотреть на то, что произошло в Одессе, на эту убитую молодую женщину из Горловки, которая лежала с оторванной ногой и обнимала мертвого младенца. Я сострадаю ей. Но я сострадаю и тем, кто в аэропорту, — произносит Кот. — Я искренне и сильно сострадаю тем и другим. Чем я отличаюсь от животного? Только одним. Я человек и знаю, что смертен. А животное не знает и живет как бессмертное.

— Тогда оно счастливо.

— Конечно! А человек знает о своей смерти, поэтому у него есть выбор между добром и злом. Но я вынужден защищаться, когда греко-католический священник на Майдане призывает уничтожать москалей, а западные украинцы молятся: «Слава тебе, Боже, что я не москаль». В глубинном русском мире такой подход невозможен. Наш подход основан на справедливости. Мы все равны. Поэтому в России, глубоко больной стране, происходящее сейчас на порядок здоровее того, что творится на Украине.

— Чем же мы больны?

— Тем, что становимся животными, — говорит Кот. — Мы хотим стать счастливыми и забыть о смерти. От мысли о смерти мы защищаемся материальным миром.

— Посмотрите на них, — перебиваю я Кота, показывая на мужчин. — Они в любую минуту могут умереть. За что они идут на смерть? — спрашиваю, вставая.

— Я не уверен, что способен это вербализовать, — отвечает Кот. — Пойдемте спросим у отца Бориса.

По дороге на базу Кот рассказывает мне притчу о бодхисатве, который плыл на корабле вместе с купцами, везущими великие ценности, предназначенные для строительства храма. Но плыл с ними и разбойник, вознамерившийся их убить и присвоить ценности. Прознав об этом, бодхисатва убил разбойника.

— Правильно он сделал или нет? — спрашивает меня Кот.

* * *

— Я немножечко плохо слышу, — предупреждает батюшка, наклоняясь ко мне гривой седых волос. Он одет в рясу и военную куртку. Говорит глубоким рыком, но сильно смягчает согласные, поэтому кажется, что он и грозит, и успокаивает одновременно. Голубые глаза его излучают свет. Мы находимся в информационном центре батальона «Восток», которым заведует Кот.

— Здесь у нас все просто. Война — это попущение Божие. Нельзя было дальше это терпеть.

— Терпеть что? — наклоняюсь к его уху.

— Общество катится в пропасть, — отвечает он. — Нужна была хирургическая операция. Иначе смерть.

— Во время операции кого отрезают — людей?!

— Хирургия — это не терапия. И не мы отрезаем. Но когда человек теряет связь с Богом, становится на сторону сатаны и превращается в исполнителя его воли, тут исчезает всякая возможность мирного сосуществования между людьми. Война — это когда люди не видят возможности мирного сосуществования. Но мы ни на кого войной не идем! Только гибель невинных может пробудить других людей, когда до них уже не доходят слова. Я надеюсь на это. Конечно, это очень больно… Я ведь только что с отпевания приехал, погиб молодой мужчина, ополченец Валентин. Ему ничего не надо было. Он просто отдал за нас свою жизнь. И этим многое можно оправдать. Но как оправдать тех, кто вчера обстрелял маршрутку? Для чего это было?

Кот включает компьютер, и на экране появляются первоклассники — белые рубашки, белые банты — таких мы видели вчера в школе. Но эти первоклассники сидят в школьном подвале и плачут. Их школу обстреляли. Одна из женщин на экране хватает девочку за руку и кричит: «Это ручка моей дочки! Посмотрите на нее, киевляне! У нее такая же ручка, как и у ваших детей!» Кот переводит внимательные глаза с меня на отца Бориса.

— Сейчас атакуют аэропорт, — произносит священник. — Мы долго терпели. А они все говорили, что это ополченцы стреляют по своим же домам. Бог им судья. Только ведь… они снова стреляют по городу.

— Вам исповедуются те, кто идет на войну. Как вы думаете, в каком состоянии сейчас находятся украинские военные в аэропорту?

— Очень простое у них состояние… Господь сказал своим ученикам: «Многие придут и будут рассказывать от моего имени. Судите их не по словам, а по делам их». Они думают, их устремления направлены на уничтожение нас, но на самом деле они уничтожают самих себя. Ведь мы их братья и сестры. Те, кто сейчас в аэропорту, — наши заблудшие братья.

— И чтобы вернуть их на истинный путь, их нужно убить? — я поворачиваюсь к Коту, и тот прикрывает глаза.

— Бодхисатва знал, что разбойник за предыдущие прегрешения попадет в ад, — тихо говорит Кот, и тугой на ухо батюшка сейчас не слышит его. — И там пребудет огромное количество времени. У бодхисатвы были заслуги, он подумал: лучше в ад попаду я. Он убил из сострадания к разбойнику.

— Судить может только Бог, — говорит батюшка. — А мы лишь оцениваем действия людей.

— Перед боем к вам приходят ополченцы. Они хотят выжить. Но вы, благословляя их, знаете, что вернутся не все. Бог не спасет их. Что вы думаете о Боге в тот момент, когда они не возвращаются?

— Нет! — протестует батюшка. — Нет! Все неправильно вы говорите! Я благословляю людей на победу, которая может быть достигнута ценой их жизни. И я им об этом честно говорю. Возможность быть убитым очень велика. И я… скрывать не буду, сам иду в бой вместе с ними.

— Но вы же не берете в руки оружие?

— К сожалению, беру, — тихо отвечает он. — У меня в одной руке крест, а в другой автомат. Я не собираюсь прикрываться канонами церкви. Я такой, какой есть. И Бог мне судья. Но вы поймите: не имею я морального права благословлять людей на смерть, не будучи рядом с ними.

— Вы убивали, батюшка. Это грех или не грех?

— Грех это или не грех? — повторяет батюшка. — Хочу, чтоб вы ответили.

— Не знаю.

— Правильно, — тихо соглашается он. — А этого и не надо знать. Это нужно делать. Ведь единственное, что нужно делать, чтобы победило зло, — не сопротивляться ему. Мы не можем допустить гибели тех, кто стоит у нас за спиной. Это шутка, конечно, и примите, пожалуйста, это как шутку, а не как иначе. (Что именно здесь шутка? Что батюшка в бой с крестом и автоматом ходит? Людей убивает? Или что-то другое? Не очень понятно.) Когда ребята просят у меня благословения: «Ну что, убивать, батюшка?», я говорю: «Не, ребята. Просто мочите их».

— Вы страдаете, батюшка?

— А я же вам говорю: на той стороне тоже люди. Я переживаю за них. Но война — она прежде всего в душе. Мы должны победить войну в душе.

— А у вас в душе война?

— У меня в душе скорбь, молитва и упование на Бога, — в этот момент Кот протягивает руку батюшке. Прикрыв глаза, они стоят какое-то время, сцепив в едином порыве руки, соединенные чем-то высоким и больным, перетекающим сейчас из одного в другого.

— Легко ли стрелять в людей? — открывает глаза батюшка. — В людей, которых не считаешь врагами, а считаешь братьями заблудшими? Это больно.

* * *

Машина движется навстречу закату, розовой полоской обозначившемуся в темнеющем небе. По обеим сторонам дороги виднеются каркасы обожженных строений. Неподалеку от Красного Луча блокпост, который вместе с ополченцами охраняет белый Ленин, одетый в каску, с георгиевской ленточкой на груди и гранатометом в руке. Рука ополченца в перчатке с обрезанными пальцами принимает мой паспорт.

— Наконец-то я держу его в руках, — торжественно сообщает он, глядя на красную обложку. — Это божественно. Скоро у меня будет такой же!

Дорога лежит на Дебальцево. Неподалеку от этого населенного пункта машина тормозит из-за огромной стаи воронов. Одни сидят на дороге, другие молча кружат. Машина едет медленно, сгоняя и объезжая птиц. Через несколько минут украинский блокпост.

Военный с красным лицом, направив автомат в сторону машины, с неразборчивым воплем выбегает из укрытия. Дверцы открываются. Слышатся крики. Несколько мужских рук хватают меня и сбрасывают в узкое бетонное углубление. Через несколько секунд дорога, еще недавно черная от воронов, становится белой от вспышек огня. Начинают работать «Грады».

— Проклятая Россия, — слышится голос молодого солдата сверху. — Проклятая Москва. Проклятые оккупанты.

Яма с одного конца перекрыта железным листом. Я замечаю в углу старую женщину. Вобрав голову в плечи, она молится. Я выглядываю из ямы. Стемнело. Небо прорезает узкий серп месяца. Встречаюсь глазами с украинским солдатом, который сидит на земле, пригнув голову.

— Они же такие твари, эти россияне, — говорит он. — Вы вспомните, как они себя всю жизнь вели. Только Украина голову поднимет, Россия ее лицом в грязь! Только снова поднимет, как Россия ее снова топит. Проклятые!

Слышатся крики. Сверху лающие голоса отдают неразборчивые приказы. Потом тишина.

— Какую молитву вы читаете? — спрашиваю старуху.

— «Отче наш», — отвечает она. — Я тут рядом в хате живу. Я теперь читаю ее каждый раз, как из хаты выхожу. А утром вот сон приснился. И Ваньке тоже сон похожий приснился.

— Кто такой Ванька?

— Да мальчишка соседский. Ему десять лет. Мы раньше не дружили, он с отцом жил. А как тут началось, вместе сидели в подвале. Потом отца забрали, мы так и не поняли, кто его забрал. Сначала он тут как в тюрьме сидел. Но мы считаем, что сам виноват: напился и спьяну пришел сюда, к нацгвардии, правду им высказывать. С этого все и началось. Но теперь, говорят, он попал к дэнээровцам. А они ж его живым не отпустят. Ванька утром пришел и говорит: теть Маш, приснился мне сегодня сон — на вашу черную курицу напали два красных петуха. Наверное, папку убили. А мне тоже сон снился. Снилось мне, в сарай… — она замолкает, и мы пригибаемся к полу, — собака раненая забежала, — заканчивает она, когда залп стихает. — И я тоже так сразу подумала: значит, убит Ванькин-то отец. А Ванька мне сегодня полы намыл, буряк весь выполол, коз выдоил и говорит: «Теть Маш, все буду делать. Не отдавайте меня им в детдом».

— А вы отдадите?

— Нам пенсию не платят. Денег у меня на содержание нет… Но я не отдам Ваньку никому, — с надрывом говорит она. — Ваньку я никому не отдам. Нет-нет-нет, — трясет головой.

Обстрел прекращается. Украинские военные помогают мне выбраться из ямы и, не проверив паспорт, сажают в машину. Наступает ночь, но розовая полоска на небе держится и еще долго не уходит.

Оглавление

От автора

Майдан умеет ждать

Я — сотник

Три Богдана

Западнее Львова

Трезубцы небесной тысячи

На смерть генерала Кульчицкого

Последняя Вера

Нас хотят замазать в крови

Бесы

Мужики и Ленин

Дни Турбиных 2.0

Образ врага

Шахтеры и казаки

Бабай и люди

«За эту войну потом будет стыдно»

Слеза ребенка больше ничего не стоит

Ночью убивают бесшумно

Бессилие насилия

Спасти душу страны

Начальник Донбасса

Школа ненависти. Школа любви Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg