Александр Андреев, Максим Андреевы Эсеры. Борис Савинков против Империи
Вы же сами этого очень хотели!
Министр внутренних дел империи орал на подчиненных. Над огромной страной уже много лет стоял ор. Заходились и надрывались в крике большие и малые начальники, или те, кто очень хотели ими казаться. Когда у человека нет нравственного стрежня и культура ниже низшего предела, всегда хочется орать.
Министр орал потому, что жандармы и полицейские в который раз халатно отнеслись к своим служебным обязанностям. Сатрапная сволочь должна была еженедельно проверять больницы империи, в которые поступали больные легочным туберкулезом, чахоткой. Ей болели многие революционеры, быстро зарабатывая чахотку в равелинах, казематах, на каторге и в ссылке, с помощью заботливого тюремного начальства. Медицинскую помощь в империи большинству подданных оказывали никак, и бежавшие из сибирских и северных тюрем больные борцы с самодержавием могли обратиться за помощью только к знакомым врачам или в больницы больших городов. Вместе с докторами их должны были везде, всегда, опять и снова и навсегда встречать жандармы.
В этот раз министр волновался не зря, хотя и не знал об этом, а только интуитивно догадывался. В одной из столичных больниц у известного пульмонолога несколько дней проходил курс лечения от чахотки настоящий гроза империи, вместе с товарищами по оружию создавший страшную Боевую Организацию Партии социалистов-революционеров, поднявшей грозное знамя “Народной воли” и объявившей себя ее наследницей. Министр приказал разослать во все охранные отделения и жандармские управления империи розыскные листы на этого человека. Он никак не мог вспомнить настоящую фамилию этого политического преступника из тайной организации, членов которой все чаще и чаще называли эсерами. Адъютант услужливо подсказал – Гершуни. Помощник главного имперского министра внутренних дел, конечно, не знал и никогда не мог даже предположить, что совсем скоро боевики этого Гершуни прямо в лоб застрелят его высокого начальника прямо в здании знаменитого Государственного Совета Российской империи и подобные террористические акты быстро станут доброй эсеровской традицией.
Благодаря своей бесеребническо-аскетической и отчаянно-отрешенной жизни, и, конечно, благодаря забавам властей, члены исполнительного Комитета «Народной воли» в конце XIX столетия стали идеалами настоящих людей и критерием чести и достоинства у многочисленной либеральной, оппозиционной и революционной молодежи империи. Рабочие уже почти сотен фабрик и заводов, студенты десятков университетов и институтов, журналисты и литераторы уже несколько лет спрашивали друг друга – кто поднимет залитое кровью боевое знамя «Народной воли» и под ним атакует монархию? В начале ХХ столетия они дождались ответа. С новым годом и с новым веком самодержавие поздравили новые революционные партии. В империи под грозное эхо «Народной воли» в атаку на монархию пошли социалисты-революционеры, анархисты и социал-демократы. Теперь это были опасные до жути и дрожи в коленках и неустрашимые до самозабвения профессиональные революционеры, не разговаривавшие с монархией, а просто стрелявшие в нее часто и много. И имя теперь им было легион.
Во время правления Александра III с 1881 года в первую очередь начались гонения на писателей и журналистов, чье творчество и деятельность всегда оставалась почти единственной трибуной имперского общества. Полосу 80-х и 90-х годов назвали сумеречной и хмурой, как книги великого Антона Чехова «В сумерках» и «Хмурые люди». Великий Лев Толстой назвал эпоху Александра III безвременьем и заявил, что «Так жить нельзя!» он писал, почему над Москвой все время гудят гудки фабрик и заводов. У рабочих не было часов и гудки сообщали и приказывали им, как жить – в пять часов утра за заводской станок, в восемь часовой перерыв, работа до двенадцати, обед, потом работа до четырех часов вечера, затем в подвал. Так, как думал и на всю империю говорил Лев Толстой, которого называли духовным царем России, думали многие и многие подданные. Он называл самодержавие «возрастающим злом, совершаемым в организованной форме, с помощью закона, безнаказанным, и поэтому считающим себя добром», а зависимых от монархии людей «несчастными, несчастье которых не во внешних условиях, а во в них самих». Толстой писал, что у народа почти исчез инстинкт самосохранения и необходимо срочно изменить мироощущение каждого человека. Антон Чехов говорил, что надо по капле выдавливать из себя раба, и заявлял, что «одно лишь убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, может послужить материалом для пяти томов», а время Александра III считал «больным». Максим Горький ставший зеркалом эпохи, сказал, что «не знает в русской истории момента более тяжелого, чем этот». Не выдержал известнейший юрист и чиновник Анатолий Кони: «Всем самовольно и совершенно бесконтрольно управляют министры, случайные люди, без заслуг в прошлом, без достоинств в настоящем. Картина не привлекательная и ничего не обещающая в будущем. Безумнейшие и подлейшие деяния, лицемерие всех и фраза, фраза, фраза. Люди новой формации получали звания сенаторов за услужливость и почтительность. Они приносили с собой крайнюю узость взглядов, буквоедство и черствость. Мне приходилось сталкиваться то с безмерным самолюбием и самомнением, то с бездушием, то с коварством, то с двуличием, то с откровенной подлостью. Мы живем в серое время. Серые лишенные оригинальности люди действуют вокруг нас и своей массой затирают выдающихся людей. Отупелые в своем своекорыстии чиновники и пустые болтуны рассуждают об углероде и кислороде, когда в окне пожар. Мы переживаем странное и страшное время. Общество вырывается из пеленок, в которых его насильственно держали многие годы, усыпляя его ум и атрофируя в нем чувство собственного достоинства. Но, вырываясь, оно хочет сразу бегать, еще не умея не только ходить, но даже стоять на ногах».
Когда вражда между монархией и миллионами подданных перешла в кровавую резню, ее суть опять и опять выразил Лев Толстой, статью которого «Не могу молчать» в 1908 году перепечатали сотни европейских и американских газет, но совсем не российских:
«Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильно, одна в Одессе.
И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год не перестающие казни, казни, казни.
Нельзя так жить. Я, по крайней мере, так жить не могу и не буду.
Я буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России, и вне ее, чтобы, одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы».
В 1910 году Анатолий Кони писал о деятельности подавлявшего первую русскую революцию председателя Кабинета министров империи Петра Столыпина: «Действия Столыпина не только беззаконны, не только компрометируют царя, но просто глупы, ввиду своих неудачных последствий. Это правительство использует одну статью закона для того, чтобы обойти другую, и создает соблазнительный пример для всех граждан государства».
В строящихся и строившихся тюрьмах умирали и умирали люди, опасные для самодержавия. Вера Фигнер писала о том, как сходил с ума в шлиссельбургских застенках один из руководителей Военной организации «Народной воли» Николай Похитонов:
«Все население тюрьмы, измученное проявлениями болезни Похитонова, скоро пришло в крайне нервное состояние. Все ждали, что вот-вот сам он сделает что-нибудь непоправимое или с ним сделают что-нибудь ужасное.
Дальнейшее пребывание Похитонова в общей тюрьме стало казаться невыносимым даже для самой жандармерии. Болезнь прогрессировала: мания величия, революционный бред, припадки буйства и стремление к самоубийству переплелись в самую острую угрожающую форму сумасшествия, когда для обуздания припадков уже нельзя было не прибегать к физической силе. Ему мучили галлюцинации, и он делал беспрестанные попытки к самоубийству, требовавшие неусыпного надзора. Он то пел псалмы, то неистово кричал и впадал в буйство, то умолял размозжить ему голову. Он перестал осмысливать окружающее, речь становилась бессвязной и состояла из бессмысленного набора слов. Положение, наконец, сделалось совершенно нестерпимым, и департамент полиции уступил и разрешил перевести в психиатрическое отделение Николаевского военного госпиталя в Петербурге.
Когда Похитонову сообщили о предстоящем отъезде, он не мог усвоить этого, хотя понял, что ему предстоит что-то хорошее, оно представлялось ему то в виде несметного количества миллиардов рублей, которые стекаются ему отовсюду; то в виде поклонения, которые воздадут ему все живущие и раньше жившие цари и короли; то в виде наступления царства божьего, о котором он все время бредил. Однажды при мысли об этом царствии он пришел в такой экстаз, что не хотел ждать и просил тотчас дать ему топор, чтобы раскроить черепа всем окружающим, тогда все сразу очутились бы в раю.
В феврале 1896 года Похитонова увезли из Шлиссельбурга. Двенадцать лет назад Николай Данилович вступил в каземат молодым, привлекательным человеком с любознательным и развитым умом, с живым и деятельным темпераментом. А теперь его увозили и даже обещали показать родным – в каком виде?! Это не был уже человек: разум погас, логика исчезла, ни мысли, ни чувства, ни даже правильных инстинктов».
В апреле 1897 года сумасшедший Похитонов умер.
До того времени, пока почти вся империя сошла с ума, оставалось менее десяти лет.
Победоносцев над Россией простер совиные крыла
17 октября 1888 года над империей грянул гром. Александр III с семьей и свитой возвращался из Крыма в столицу империи. Громадный императорский поезд из множества тяжелых вагонов летел с непозволительной скоростью. Состав был в два раза тяжелее, чем такой же товарный, и два паровоза везли его очень быстро, забыв о том, что на Харьковско-Курской дороге рельсы были положены легкие, шпалы – из плохого дерева, а насыпь была не из щебенки, как полагалось по проекту, и даже не из песка.
Тяжелый поезд расшатывал путь и в любой момент мог выбить рельс. Один из руководителей дороги Сергей Витте срочно и детально сообщил министру путей сообщения, что быстрое движение очень тяжелого поезда с двумя товарными паровозами почти неизбежно кончится разрушением.
Скорость императорского поезда тут же уменьшили до положенной. Император сделался недоволен и сказал приближенным: «Никто на других дорогах мне не уменьшает скорость, а на этой вашей дороге нельзя ехать просто потому, что ваша дорога жидовская». Инспектор движения императорских поездов А. Гаубе тут же заявил, что железнодорожный путь в образцовом порядке. Машинистам пообещали что-нибудь подарить за молодецкую езду и скорость царского поезда увеличили даже выше, чем была. Недалеко от Харькова у станции Борки в начале второго часа 17 октября на уклоне насыпи летевший на скорости шестьдесят километров в час царский поезд выбил рельсы и завалился под откос. На дороге остался только первый паровоз с поднятой правой стороной, второй паровоз почти лег набок, и за ним вповалку громоздились вагоны. 21 человек из свиты погиб и еще 36 были сильно ранены. Стенки царского вагона-столовой, где обедала царская семья, вместе с амортизационными тележками взгромоздились почти друг на друга и сложились в пирамиду, на которую упала крыша. Александр III с семьей невредимые вылезли в какую-то дырку. К месту крушения подали экстренный поезд и всех отвезли на Лозовую, где отслужили благодарственный молебен.
Слухи о том, что крушение царского поезда это дело рук «Народной воли» опроверг возглавивший следствие обер-прокурор Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената Анатолий Кони. Он доказал, что виновником не первой кровавой железнодорожной катастрофы стало Министерство путей сообщений, набитое халатностью, хищениями и жаждой наживы любой ценой.
Это следствие не стало новостью для императора, хорошо знавшего, что его взорванный отец был как-то причастен к безобразному воровству у казны и плохому строительству железных дорог с их концессионными махинациями, хотя, кажется, и не знал высказывания военного министра Д. Милютина: «Остается только дивиться, как самодержавный повелитель восьмидесяти миллионной людей может до такой степени быть чуждым обыкновенным, самым элементарным началам честности и бескорыстия». Поезд Александра II уже сходил с рельс у Жмеринки, но все обошлось, и царь со свитой пешком пришел на станцию. На станции Бирзула Александра II вообще забыли и отправили поезд без самодержца. Император никого не наказал, говорят, по добродушию характера.
В ноябре А. Кони доложил Александру III о результатах следствия. Он сказал, что по царскому приказу состав был перегружен и шел слишком быстро с чрезвычайной нагрузкой на рельсы, что участок дороги Тарановка – Борки находился в аварийном состоянии, что при строительстве дороги украли все, кто мог, и все, что мог, что насыпь была из запрещенного шлака и что шпалы были гнилые. Кони не забыл сказать, что по распоряжению Его Императорского Величества были отключены тормоза, потому что царя раздражал тормозной звук. Прокурор нарисовал Александру III впечатляющую картину выдачи железнодорожных концессий, хищничества правления дороги, растления служебного персонала казнокрадством, попустительства министра путей сообщения. Царь спросил, кто виновен в крушении и Кони ответил: «Сплошное неисполнение всеми своего долга, из-за бюрократического устройства наших центральных управлений, стоящих очень далеко от действительной жизни».
Решение по делу, как обычно у царя, неформально принимал обер-прокурор Синода Константин Победоносцев. Несколько человек сменили чиновные кабинеты, министр путей сообщения стал членом Государственного совета с сохранением министерского оклада, кто-то получил выговоры. Александр III наложил резолюцию на доклад Победоносцева: «Как? Выговор – и только? И это все? И это все? Удивляюсь! Но пусть будет так». Царь и сам говорил, что «министр внутренних дел может быть, и понимает, что докладывает, но я его не понимаю; министр путей сообщения не сам не понимает, ни я его не понимаю». При предпоследнем царе все высшие государственные посты в империи заняли члены императорской семьи и чиновники-сановники, умевшие только приближенно прислуживать. Казнокрадство уже давно в монархии стало нормой – кто тронет родственников и друзей царя всея Руси? Революционное подполье регулярно и подробно в газетах и прокламациях рассказывала подданным о сиятельных мздоимцах. Время правления Александра III совершенно справедливо называли контрреформами. Царь восстановил предварительную цензуру, ввел сословные принципы в школах и вузах, отменил автономию университетов и ввел институт земских начальников. Александр III восстановил превосходство дворянства перед народом и не стеснялся сказать: «Конституция? Чтобы русский царь присягал каким-то скотам?» он лишил независимости земства, установил контроль над судопроизводством, увеличил русификацию присоединенных к империи западных белорусских, украинских и польских земель. Победоносцев готовил многие императорские решения и написал Александру III с 1881 по 1894 год почти четыреста писем с рекомендациями. Контрреформы власти отправили в оппозицию почти всю интеллигенцию империи, которой овладело неверие в наличии у самодержавия здравого смысла. Революционеры стали называть империю «тюрьмой народов». Александр III в трезвом уме и твердой памяти сам включил взрыватель колоссальной бомбы, которая вскоре подорвала всю династию вместе с империей, которая во главе с императорами на всех парах летела в кровавый 1917 год.
Главным органом государственного управления империи при Александре III, как, впрочем, и в течение всего ХХ века, стало Министерство внутренних дел. В августе 1880 года в его недрах был создан в виде почти отдельного ведомства огромный Департамент полиции, которому, как и градоначальникам, подчинялись обычная полиция, корпус жандармов и охранные отделения.
Каждый город империи был разделен на большие части и меньшие кварталы и околотки. Главой полиции в крупных городах был обер-полицмейстер, в губернских – полицмейстер. Им подчинялись частные приставы, квартальные и околоточные надзиратели, городовые и постовые-стражники. Уездную полицию возглавлял исправник, которому подчинялись становые приставы и урядники. В ведении полиции были все преступления, кроме политических, правонарушения, охрана общественного порядка, все уголовные и гражданские дела, контроль за точным исполнением населением верноподданнического долга, за правильным производством дел, преследование беглых и военных дезертиров, контроль за сбором податей, правильностью строительства, состоянием дорог, сохранением добрых нравов, прекращение ссор, драк, буйства, донесение по начальству о чрезвычайных происшествиях, истребление опасных хищных зверей, контроль за уборкой урожая. Полиция осуществляла гласный, негласный, временный и пожизненный надзор за ссыльными, не имевшими права менять места жительства.
Департамент полиции стал центральным органом по заведованию общей полицией, политическим сыском и надзором. Его главной частью стал Особый, позднее Политический отдел. Главной задачей Департамента полиции было предупреждение и пресечение всех видов преступлений. В его ведении находились полицейские учреждения, корпус жандармов, охранные отделения, адресные столы и пожарные команды. Общее руководство Департаментом полиции и корпусом жандармов осуществлял товарищ-заместитель министра внутренних дел, непосредственно Департаментом руководил директор, которому подчинялись девять делопроизводств и особый отдел.
Первое делопроизводство, распорядительное, заведовало общими делами и личным составом. Второе делопроизводство, законодательное, заведовало составлением полицейских инструкций, циркуляров, законопроектов. Третье делопроизводство, важнейшее и секретное, заведовало всеми делами политического розыска: надзором за политическими партиями и организациями, наблюдением и борьбой с ними, а также с массовым движением, руководством всей внутренней, гласной и негласной, и заграничной агентурой, охраной царя, отпуском средств на агентов; давало справки о политической благонадежности, заключения по уставам различных обществ и клубов. Четвертое делопроизводство наблюдало за ходом политического дознания в губернских жандармских управлениях, осуществляло надзор за рабочим и крестьянским движением, за деятельностью легальных обществ, организаций, земств и городских органов самоуправления. Пятое делопроизводство ведало гласным и негласным надзором. Шестое делопроизводство следило за изготовлением, хранением и перевозкой взрывчатых веществ, за фабрично-заводским законодательством, выдачей справок о политической благонадежности лицам, поступившим на государственную и земскую службу. Седьмое делопроизводство наследовало функции Четвертого делопроизводства по наблюдению за дознанием по политическим делам. Восьмое делопроизводство заведовало сыскными отделениями, органами уголовного розыска. Девятое делопроизводство заведовало делами, связанными с войной, контрразведкой, надзором над военнопленными.
С 1 января 1898 года важнейшие дела Третьего делопроизводства были переданы в особый отдел. Он ведал внутренней и заграничной агентурой; вел негласное наблюдение за корреспонденцией частных лиц и членов императорской семьи и высших сановников государства, подозреваемых в нежелательных связях; наблюдал за политическим настроением во всех слоях общества, за деятельностью политических партий и всевозможных организаций, вел регистрацию произведений нелегальной печати, ведал политическим розыском.
У Особого, а затем Политического отдела было семь отделений. Первое занималось общими делами и перепиской. Второе ведало эсерами, Третье – большевиками и меньшевиками, Четвертое занималось буржуазными организациями национальных окраин России, Пятое разбирало шифры, Шестое занималось следствием, Седьмое выдавало справки о политической благонадежности.
В ведении Департамента полиции находилась особая агентура, гласная и негласная. Департамент имел особый денежный секретный фонд, не подлежащий государственному контролю.
С 1880 года Корпус жандармов перешел в ведении Департамента полиции МВД, хотя шефом корпуса стал лично министр внутренних дел. Во всех губерниях и краях империи существовали жандармские управления, руководившие политическим сыском в регионах, и ведение следствия по государственным преступлениям и политическим делам. В 1880 году большие жандармские дивизионы стояли в Петербурге, Москве, Варшаве, сто двадцать три команды располагались в крупнейших городах империи, жандармский полк и лейб-гвардии жандармский эскадрон находились в армии. Жандармы боролись с массовым рабочим и крестьянским движением, осуществляли сыск революционных организаций, сопровождали особо опасных арестантов, осуществляли внешнее оцепление, вели поимку беглых и рекрутов, собирали сведения и готовили царские доклады о настроениях различных сословий. В жандармерии и в полиции, и в охранных отделениях офицеры получали двойное жалование.
Охранные отделения были созданы в Петербурге в 1866, в Москве и Варшаве – в 1880 годах. К началу ХХ века существовали почти тридцать охранных отделений, местных органов Департамента полиции, ведавших политическим надзором и сыском. «Отделения охранения общественной безопасности и порядка» формально входили в состав канцелярии полицмейстеров и градоначальников, но в то же время сохраняли все права самостоятельного учреждения, подчиняясь Департаменту полиции. С начала ХХ века охранные отделения сосредоточились на розыске революционеров, которых для проведения следствия передавали жандармам. Их основной задачей являлся политический сыск революционных организаций и революционеров. Непосредственный арест и дознание по собранным охранными отделениями материалам осуществляли жандармские управления. Отделения имели обширную специальную агентуру – агентов наружного наблюдения, филеров и секретных агентов, сотрудников, сексотов в «обследуемой зоне».
Основной частью каждого охранного отделения была канцелярия, подразделявшаяся на несколько столов. Отделения имели филиалы на всех почтах, вокзалах, которые назывались отделениями секретной цензуры, или «черными кабинетами», ежегодно перлюстрировавшими десятки тысяч частных писем подданных. Гением охранных отделений, создавших их сеть по всей стране, стал полковник Сергей Зубатов, в тридцатилетнем возрасте ставший начальником Московского охранного отделения, в 1902 году возглавивший Политический отдел Департамента полиции МВД, что и привело его к самоубийству в марте 1917 года.
Охранные отделения и Департамент полиции неоднократно предупреждали Зимний дворец, что в феврале 1917 года в империи грянет революция и их доклады, кажется, даже просматривали. В самые первые дни Февральской революции перед зданием Департамента полиции МВД день и ночь горели костры из документов, фотографий, политических дел, в самом Департаменте почти все шкафы были взломаны, некоторые службы полностью уничтожены. 4 марта 1917 года указом Временного правительства политический сыск в империи был упразднен и только поэтому многочисленные неуничтоженные материалы Особого, Политического отдела дошли до нашего времени.
За время правления Александра III по политическим делам преследовались почти тридцать тысяч подданных, из которых многие были народовольцами. По суду осуждены были только пятьсот человек, но почти двадцать тысяч человек были осуждены и сосланы без всякого суда, административно.
С сентября 1881 года Александра III охраняла «собственная Его Величество охрана» во главе с генералом Петром Черевиным, которому подчинялись сотни сотрудников секретной части, дворцовой полицейской команды, гвардейцев почетного конвоя и железнодорожной инспекции. Всю свою жизнь Александр III прожил под усиленной охраной, находившейся с ним во время всех выездов, расставленной во всех царских резиденциях и парках. Охранники постоянно проверяли все императорские чердаки, допуская туда только трубочистов, пожарных и мастеровых в сопровождении. С чердаков резиденций агенты наблюдали за округой. Агенты стояли во всех коридорах и у всех подъездов, всех входов и выходов. Агенты следили за подвалами, за печами, чтобы царь случайно не угорел. Всех рабочих, входящих по делу во дворец, агенты тщательно осматривали, все посетители сопровождались до места встречи. Контроль за охраняемой территорией велся тотальный. Александр III говорил, что ему «тошно и невыносимо гулять и кататься при такой обстановке». Царь каждый вечер сообщал Черевину, что он будет делать на следующий день и кто будет с ним встречаться и сопровождать. В его поезде обычно были салон-вагон для царя и семьи, вагон-буфет, кухня, багажный, для свиты, для прислуги. Каждый раз Александр III просил своего верного начальника охраны не говорить, куда и когда он едет. Царь всегда и везде заботился о своей личной безопасности. Железную дорогу из Петербурга в Москву во время императорских поездок могли охранять десятки тысяч солдат. Улицы городов, по которым он ехал, оцеплялись войсками, все дома обыскивались на предмет нахождения бомб и революционеров, а владельцы этих домов давали подписку, что их жильцы не будут выглядывать в окна во время проезда царя. Агенты секретной части, агентуры, должны были по всему маршруту царя знать всех временных и постоянных жильцов домов, гостиниц и меблированных комнат, следить за всеми случайными прохожими, и у подозрительных устанавливать место жительства и личность. На содержание царской охраны из казны тратились очень большие суммы в десятки тысяч рублей. Царских охранников даже расселяли жить в домах по царским маршрутом, давая им команду обращать особое внимание на живущих в подвальных этажах, в фасадных квартирах, на предприятия и лавки, знакомится с прислугой жильцов, хозяевами лавок, трактиров, с дворниками и швейцарами домов на царском маршруте, на любые в них строительные работы. Агенты охраны под видом полицейских вручали прописываемым в этих домах жильцам их паспорта, проверяя их по приметам известных революционеров. Если во время царского проезда на маршруте были случайные прохожие, агенты должны были находится у них сзади и справа, чтобы успеть схватить при покушении, блокировать всех прохожих с сумками, узелками, проверять людей на скрытые под одеждой твердые предметы. Подобных агентов на нескольких маршрутах были сотни. Когда царь уезжал в Крым или в Финляндию на отдых, многие из агентов прикомандировывались к охранным отделениям, где изучали фотографии и приметы революционеров, их приемы и методы борьбы, занимались джиу-джитсу, выполняли филерскую работу. На Александра III могло быть покушение только 1 марта 1887 года, но в напряжении он находился почти всегда.
Все главные нити слежения за империй с конца XIX столетия находились в охранных отделениях, должностные инструкции которых четко определяли, как бороться с инакомыслящими:
«Главным и единственным основанием политического розыска является внутренняя, совершенно секретная и постоянная агентура, и ее задача заключается в обследовании преступных революционных сообществ и уличения их членов для привлечения судебным порядком.
Все остальные силы и средства розыскного органа являются лишь вспомогательными, к которым относятся:
1. Жандармские унтер-офицеры и полицейские надзиратели в розыскных органах, которые, как официальные лица, производят выяснения и допросы, но секретно, под благовидным предлогом.
2. Агенты наружного наблюдения, или филеры, которые, ведя наружное наблюдение, развивают сведения внутренней агентуры и проверяют их.
3. Случайные заявители, фабриканты, инженеры, члены МВД, фабричная инспекция и прочие.
4. Анонимные доносы и народная молва.
5. Материалы, добытые при обысках, распространяемые прокламации, революционная пресса.
Следует всегда иметь в виду, что один, даже слабый секретный, находящийся в обследуемой среде, даст несоизмеримо больше материала, для обнаружения государственного преступления, чем общество, в котором могут официально вращаться заведующие розыском. То, что даст общество, всегда станет достоянием розыскного органа, через губернатора, прокуратуру, полицейских чинов, с которыми постоянно соприкасаются заведующие розыском. Поэтому, секретного сотрудника, находящего в революционной среде или другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может».
В период правления Александра III в 1881–1894 годах всесильная имперская демократия в полном объеме смогла осуществить любимое ей государственное давление на подданных. Чиновники, сановники, вельможи, дворяне в своем большинстве любые изменения в управлении воспринимали как покушение на идею российской государственности, отдавая первенство государству, а не человеку. Попытки привести государственный строй империи хоть в какое-то соответствие с требованиями времени давно закончились, и в стране началась эпоха контрреформ, попытавшаяся исторической паузой остановить время. Победоносцев всеми силами отстаивал незыблемость самодержавия.
Теперь любого подданного арестовать, без суда сослать на пять лет и навсегда, судить военным судом. Даже губернаторы могли закрывать газеты, журналы, заводы, фабрики, лавки, университеты, институты, приостанавливать работу земств и городских дум. Александр III по команде Победоносцева изменил городское самоуправление, земства, суд, образование и печать.
В городах вдруг почти не стало выборов, и расширились правительственные полномочия, естественно, в ущерб городскому самоуправлению. Новое городовое положение 1892 года ввело высокий имущественный ценз, сокративший число избирателей в три раза. В документе не стало главного раздела, что городские думы и управы действовали самостоятельно. Городской голова, председатель городской думы, утверждался царем и генерал-губернаторами, а не населением. Низшие сословия были вытеснены из управления дворянством.
Земство, как система местного всесословного самоуправления в уездах, фактически перестало существовать. По «Положению о губернских и уездных земских учреждениях» 1890 года двух выборных земских гласных из трех могли избирать только дворяне. Имущественный ценз для избирателей был значительно повышен, крестьяне вообще потеряли право выбирать земцев. Крестьяне теперь выбирали уполномоченных выборщиков, из которых губернатор назначал гласных. В июле 1889 года было принято «Положение о земских участковых начальниках», по которому каждый уезд разделялся на земские участки без губернских и уездных городов, на которые министром внутренних дел назначались земские начальники только из потомственных дворян, владевших недвижимой собственностью и только по представлению губернатора: «Земскому начальнику принадлежит надзор за всеми установлениями крестьянского общественного управления, за состоянием мирских капиталов, за ссудо-сберегательными кассами и сельскими банками, утверждение приговоров сельских сходов, попечение о хозяйственном благоустройстве и нравственном преуспеянии крестьян, исполнение обязанности мировых судей, дела по спорам и искам, о восстановлении нарушенного владения, о потравах». В руках земского начальника сосредоточилась вся административная власть над органами крестьянского общественного управления. Упразднились уездные крестьянские присутствия и мировые суды. Земские начальники запросто не обращали никакого внимания на общинные обычаи и традиции.
По закону «Об изменениях постановлений о присяжных заседателях» 1884 года обширные полномочия получили полицейские чины, формально назначавшие состав присяжных, ограничивалось право отвода и замены присяжных, уменьшалось их количество в губерниях, удваивался их имущественный ценз. Губернаторы получили право исключить любого присяжного из списка без объяснений. Из ведения суда присяжных были изъяты не только политические дела, но и дела о насильственных действиях против должностных лиц. Публикации в газетах отчетов о политических процессах запрещались.
В образовании была ликвидирована университетская автономия, осуществлялось возрастающее чиновное давление на демократическое студенчество и прогрессивных профессоров, свернуто женское образование, произошел фактический возврат к сословной школе. Студенчество считалось главным источником вольнодумства, республиканских идей и смут. Университетский устав 1884 года запретил все студенческие объединения, столовые, кассы взаимопомощи. Все преподаватели утверждались министром просвещения, а всей университетской жизнью руководил государственный попечитель учебного округа. Были значительно уменьшены льготы по студенческим отсрочкам от шестилетней службы в армии. Был принят вызвавший колоссальный общественный резонанс циркуляр «о кухаркиных детях», по которому ограничивался прием в гимназии «детей кучеров, поваров, прачек, лакеев, мелких лавочников и тому подобных людей, детей которых, за исключением разве необыкновенно одаренных, вовсе не следует выводить из среды, к которой они принадлежат».
В университеты, институты, гимназии сокращался прием еврейских детей. Низшие имперские сословия старались всеми силами обходить «рекомендующий циркуляр» и учили своих детей как могли и где могли.
В 1882 году были приняты «Временные правила печати», колоссально усилили цензуру, требовали раскрывать псевдонимы авторов. Чиновники могли закрыть любые газеты и журналы и лишить редакторов и издателей права продолжать свою профессиональную деятельность. В 1884 году был закрыт ненавидимый самодержавием журнал «Отечественные записки» великих Николая Некрасова и Михаила Салтыкова-Щедрина, и главным официальным органом стала газеты «Московские ведомости» Михаила Каткова, бывшего либерала, при Александре III ставшего хранителем монархических устоев. С середины 1880-х годов имперская самодержавная пирамида ничего в стране не оставляла без своего несусветного контроля. Сильная государственная власть была объявлена единственным условием самосохранения империи и общества. Всесильный обер-прокурор Синода создал идею национальной государственности империи. Западные парламентские демократии порочны, потому что идут в ногу со временем, что не совпадает с интересами всего народа. Народ сам в себе несет закон, а государство за него этот закон формулирует и следит за его исполнением. Точка зрения государства, имперской самодержавной монархии, единственно правильна и оспариваться не может. Поэтому совершенная по определению имперская государственная власть, неизмеримо высшая европейских политических моделей, прекрасно блюдет благо народа и его права. Реформы должны только следовать за жизнью, а не менять ее. Современники называли эпоху контрреформ Победоносцева и Александра III глухими, кандальными годами, болезненно-выжидательного спокойствия и затишья. Столпам самодержавия в силу их умственных способностей не приходило в голову, что прогресс невозможно остановить и жизнь все равно возьмет свое, если нужно, то с кровью. Контрреформы дали империи совершенно противоположный ожидаемому результат. Земство было настроено против самодержавия, городские буржуа требовали у него все новые и новые права, в университетах усилился дух свободолюбия, количество либеральных газет ежегодно увеличивалось, как и число либералов. Империя мертво катилась к убийственным социальным потрясениям начала ХХ века. В этих конкретных имперских условиях росли и воспитывались люди, которые вскоре станут вершить судьбы самодержавия и самой монархии.
Теперь все общество четко знало и понимало, что устранение самодержца не приведет к отмене самодержавия. Победоносцев и Александр III вели оголтелую борьбу против революционеров, оппозиционеров, инакомыслящих и их пособников и подстрекателей либералов, попустительствовавших подрывным радикалам. Консервативно-косные узколобые мероприятия самодержавия создавали тотальный монархический контроль государственной и общественной жизни империи. Александр III уже в 1881 году словами Победоносцева заявил, что конституции Западной Европы – это орудие всякой неправды и интриг, «непригодная для России фальшь, ведущая к нашему несчастью и погибели». Он тогда же сказал, что Россия сильна только благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию между царем и его народом.
Были выпущены законы, консервирующие общину в деревнях, затрудняющие переселение крестьянства на новые земли, ограничивались автономия Финляндии, ужесточалась антипольская политика, ухудшалось отношение к мусульманскому имперскому югу. Стабилизация самодержавия достигалась свертыванием всех прав подданных, усилением дворянства и несусветной бюрократии, стагнации общества, неконституционностью, своеволием, произволом, дворянской, казачьей, крестьянской корпоративностью, азиатским типом государственности, в котором неправовая система управления замыкалась на монаршую волю.
Во времена Екатерины II количество чиновников едва превышало десять тысяч бюрократов. Александр III имел их почти полмиллиона. Полицейско-чиновное государство думало, что надежно законсервировало само себя, но это была неправда. В российскую историю вмешались идеи и экономика. Монархистов в конце XIX века атаковали социалисты и у любителей консервированного самодержавия больше не было никаких шансов не только победить, но и выжить.
Дело было не только в личностях царя и Победоносцева. Полууступки феодализма совсем не устраивали накатывавшийся на империю капитализм. Помещичьи имения выдыхались, крестьянские хозяйства активно расслаивались на богатых и бедных, финансы, промышленность, торговля не устраивала половинчатость самодержавия. Консервативная оппозиция заявляла: «Вот к чему привели эти реформы». На докладе М. Лорис-Меликова 1881 года Александр III написал: «Слава богу, этот преступный и спешный шаг к конституции не был сделан и весь этот фантастический проект был отвергнут в Совете Министров весьма незначительным меньшинством». На вершине бюрократической пирамиды укрепились чиновники, чуждые прогрессу, науке и культуре, вдруг вынужденные считаться с реальным положением дел в экономике, в которую уже ворвался капитализм.
Крестьянская свобода 1861 года стала главной причиной слабости мужицкого земледелия. В пятнадцати нечерноземных губерниях десятки миллионов ревизских душ потеряли пять процентов, а в двадцати черноземных губерниях двадцать пять процентов земель, принадлежащих им до отмены крепостного права. На западе империи в девяти губерниях по политическим соображениям крестьяне получили земли больше, чем имели. Десять процентов крестьян получили землю щедро, сорок – хорошо и достаточно, а половина – мало. Каждый третий крестьянин с семьей после 1860-х годов обрекался на полуголодное существование. Больше всего нуждающихся в земле было в перенаселенных Петербургской, Олонецкой, Костромской, Калужской, Пермской, Смоленской, Минской, Витебской, Ковенской, Курляндской, Киевской, Волынской, Черниговской губерниях. После отмены крепостного права у крестьян резко возросла рождаемость, что еще уменьшило количество наделов на душу населения, редко превышавшихся три десятины на человека. Ситуация начала меняться только после 1905 года, когда на рынок было выброшено большое количество дворянских земель, но земельный голод все равно постоянно давил на быстро растущее деревенское население. Власти открыли крестьянский Поземельный и дворянский Земельный банки, и миллионы десятин начали переходить из рук в руки. В 1900 году двадцать процентов крестьян имели половину пахотных земель империи и процесс расслоения крестьянства все убыстрялся и убыстрялся. Цены на землю, доступную только сильным крестьянским хозяйством, постоянно росли и с 1893 года по 1902 год увеличились вдвое, а к 1914 году почти втрое и составляли в среднем сто тридцать рублей за десятину. Черноземье стоило намного дороже – до четырехсот рублей за десятину под Полтавой. Долги крестьян банкам постоянно росли, как и недоимки казне.
Там, где была наибольшая избыточность населения, большое количество крестьянской земли сдавалось в аренду, поскольку бедные семейства почти не могли вести самостоятельное хозяйство. Стоимость аренды почти сравнялась с получаемым от нее доходом, и безземельные крестьяне массово уходили в города на фабрики и заводы, в отхожие промыслы, на восток империи. Казна активно сдавала в аренду пашни, сенокосы, выгоны, леса, но их все равно не хватало. Богатые багатели и уходили с земли в город, не имея ни лишних рук, ни рабочего скота. Сильные хозяйства поднимали их производительность и доходность. Развитию сельского хозяйства мешали почти полное отсутствие обрабатывающей и перерабатывающей промышленности на месте производства, отсутствие дорог и колоссальная чересполосица в совершенно причудливой форме.
Большой экспорт и рост внутреннего рынка зерна стал уничтожать натурально-хозяйственный деревенский уклад почти на всей территории империи. Богатые хозяйства увеличивали урожаи, удобряли землю, использовали усовершенствованные орудия обработки земли. Безлошадные и однолошадные крестьяне продавали или сдавали землю в аренду и уходили искать покупателя на свой труд. К началу нового ХХ века около двух тысяч винокуренных производств перерабатывали на спирт большое количество ржи, картофеля. Триста сахарных заводов производили из свеклы почти сто миллионов пудов сахара. Крестьянские хозяйства к этому времени уже четко разделились на безземельные, мелкие, средние и крупные. Кроме сахарных и винокуренных заводов появляются маслобойни и крахмальные производства, промышленное огородничество, садоводство, табаководство. Богатые уже не хотели покупать или арендовать землю у бедных, а просто отбирали ее обманом или силой, нарушая имущественные права владельца. С начала ХХ века в деревне начались крестьянские беспорядки, подавляемые силой. Внешне дело обстояло вполне благополучно, но копившееся и копившееся недовольство бедной деревни клокотало все больше и больше. Голод 1891 года еще не был забыт, как новый неурожай 1900–1901 годов создал на земле невозможные условия существования. Причину голода бедные крестьяне видели в недостатке у них земли и потребовали передать часть помещичьих земель, скота, хлеба: «или отдайте, или сами возьмем». Сначала голодные крестьяне просто приходили в помещичьи усадьбы и просили хлеба и земли, потом начали их громить и поджигать. Горели помещичьи дома и поля, силой выяснялось, кому принадлежит спорная земля.
Монархия не стала выяснять причины волнений, потом нападений. Тяжелые, голодные условия крестьянской жизни она стала объяснять «злонамеренными слухами и антиправительственной пропагандой». Когда количество волнений еще выросло, самодержавие сквозь зубы заговорило, что «хозяйственное положение крестьян, переживших за последние годы несколько недородов, было не вполне удовлетворительно». Одновременно на волновавшихся крестьян бросили войска и выдрали их розгами, вымоченными в соленой воде. Казачьи нагайки исполосовали тысячи мужиков, но не выжгли крестьянскую правду. На пристрастных судах все-таки выяснилось, что волнения происходили из-за малоземелья и неурожая. Участников «беспорядков» массово осудили, на неучастников наложили контрибуцию, аграрная политика, само собой, изменена не была. Настроение крестьянства стало крайне напряженным. Оно стало самоорганизовываться и выдвигать из своей среды умелых агитаторов, хорошо учившихся у народников. Крестьяне стали интересоваться нелегальной литературой. Департамент полиции доложил в Зимний, что все волнения носят социальный характер и что после судов крестьяне молчат, никому не перечат, о прошлом не говорят и никого не выдают: «Подавленные беспорядки могут повториться в иных местах. Ограничиваться одними репрессиями невозможно. Население прикрыло собой всю введенную в его среду преступную литературу, затаив в себе все внушенные ему мысли и идеи».
То, о чем мечтала «Народная воля», с помощью капитализма и самодержавия, стало быстро совершаться в крестьянстве, но на Зимний дворец полицейский доклад не произвел ни какого впечатления, и все осталось по-старому.
Монархия разослала по империи циркуляры, чтобы губернаторы на сходах предостерегали крестьян слушать агитаторов, и мужики даже в неволновавшихся губерниях узнали, что в империи были волнения и действовали агитаторы. В обществе отметили, что самодержавный циркуляр дал работу крестьянской мысли. Волнение 1903–1904 годов охватили уже большее количество губерний, чем год назад. Крестьяне уже не ходили в усадьбы и к земским начальникам. Они бойкотировали помещиков, отказывались от работы, требовали изменить их заработки. Начались убийства самых одиозных помещиков, взаимное раздражение и ненависть быстро росли, опять горели усадьбы, хозяйственные постройки, мельницы, крестьяне вывели свой скот на помещичьи поля и стали сечь помещиков розгами. Самодержавие назначило Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но чиновники не стали слушать сельскохозяйственных экспертов, а просто лихо освоили бюджетные деньги, выделенные на создание губернских и уездных комитетов для выяснения сельских нужд. Общество само показало Зимнему дворцу то, что вызывает крестьянские волнения – малоземелье, бюрократический гнет, финансовая эксплуатация, высасывающая все мужицкие доходы. Монархии было все равно, и весной 1905 года деревню охватило массовое волнение, вместе с городскими восстаниями начавшее первую русскую революцию.
Локальные крестьянские волнения со своими конкретными нуждами и целями охватили большую территорию и превратились в грозное движение. Департамент полиции доложил Зимнему, что за несколько лет крестьяне умственно выросли, изменилась их психика, они стали глубже относится к жизни и острее чувствовать житейскую неправду. Монархия мобилизовала несколько сотен тысяч крестьян на русско-турецкую войну и обучила их обращаться с оружием. Одновременно малоимущие хозяйства были лишены так необходимых им рабочих рук, поскольку богатые крестьяне откупились от призыва. Крестьяне быстро делились на батраков, зажиточных и середняков. Батраки стали говорить, что источником их социального гнета является частное землевладение.
Начались массовые самовольные вырубки лесов и потравы помещичьих лугов, затем самовольные сенокосы и уборки хлебов, запашки помещичьей земли, потом погромы усадеб, поджоги господских домов. Дворян грабили бедняки, середняки и богатые, которые на своих лошадях увозили больше всех остальных. Крестьяне выкуривали помещиков и захватывали их земли. Быстро распространялись сельскохозяйственные забастовки. Часто волнения начинали богатые крестьяне, увлекая за собой бедняков и середняков, больше всех остальных захватывал чужое, помещичье имущество. Зажиточное крестьянство грабило помещиков и одновременно защищало свою частную земельную собственность.
Трехлетние волнения 1905–1907 годов, наконец, были подавлены очень жестокими карательными экспедициями. Психология ненависти крестьянства к самодержавию, в наглой форме подчеркивающему бесправное и полурабское положение десятков миллионов крестьян империи, было организовано именно к 1907 году. Через десять лет социалистическое «право на землю всех и каждого в отдельности» в империи было реализовано без учета мнения самодержавия. Раздражение крестьянства против монархии стало заменяться ненавистью именно в 1880-х годах, названных безвременными и глухими. Крестьянство быстро готовилось к участию в революции, которую должны были проводить рабочий класс и интеллигенция, в соответствии с планом Исполнительного Комитет 1880 года. Промышленный переворот 1890-х годов в России успешно создал этот рабочий класс, во всем мире названный пролетариатом.
В 1865 году подданные империи получили законодательное право на торговлю и промыслы. Аристократы, дворяне, купцы, мещане, рабочие, крестьяне получили свободу предпринимательства и право заниматься производственной и коммерческой деятельностью. В стране быстро создавалось сословие промышленников, открывались заводы, фабрики, банки, акционерные общества, торговые дома, газеты, издательства. Все больше и больше людей занимались предпринимательской деятельностью. Торгово-промышленная буржуазия к концу правления Александра III владела тысячами фабрик, заводов, мастерских, большинство которых возникло в 1880-1890-х годах. К тому времени число рабочих в империи достигло уже несколько сотен тысяч человек.
В 1882 году была создана Инспекция труда, которая ввела восьмичасовый рабочий день для подростков, запретила детский труд и работу ночью женщин и подростков. Одновременно с этим за участие рабочих в стачках и забастовках назначалась шестимесячная тюрьма. К этому времени забастовочное движение в империи стало принимать массовый характер.
В январе 1885 года тысяча ткачей фабрики Тимофея Морозова в Орехово-Зуеве, во главе с оставшимися на свободе членами созданного в 1879 году Степаном Халтуриным «Северного рабочего союза» Петром Моисеевым и Лукой Ивановым, остановили мануфактуру и выдвинули политические требования: «Полное изменение условий найма между хозяином и рабочими по изданному государственному закону». Рабочие разбили контору и квартиру хозяина, в Орехово-Зуево были введены войска, арестовавшие шестьсот ткачей.
Через месяц на ткацкой фабрике началась вторая Морозовская стачка, продержанная четырьмя тысячами прядильщиков и ткачей Твери. Опять войска в бастующих городах произвели массовые аресты и в мае 1886 года в Петербурге начался суд, на который монархия решила допустить журналистов, чтобы выставить бастовавших рабочих заговорщиками и бунтовщиками.
Лучшие имперские адвокаты во главе с Федором Плевако показали Морозовскую стачку как справедливое возмущение рабочих произволом и угнетением их фабричными хозяевами и поддерживающими заводчиков властями. На суде все узнали об отсутствии нормальных условий ткачей, об изношенном оборудовании, неотапливаемых цехах, ненормированном рабочем дне, о грубых постоянных нарушениях на фабрике техники безопасности, о массовых злоупотреблениях фабричного начальства. Адвокаты назвали ткачей белыми неграми, а виновниками стачки тех, «кто забыл, что и рабочие – тоже люди с правами на сколько-нибудь сносное человеческое состояние». Суд присяжных оправдал всех сто подсудимых ткачей, и это вызвало колоссальный общественный резонанс, показавший, что ткачам сочувствовали почти все работавшие подданные. Под влиянием стачек монархия в 1886 году издала первый в империи фабричный закон:
«Расплата с рабочими вместо денег купонами, условными знаками, хлебом, товаром и иными предметами воспрещается.
Воспрещается взимание с рабочих платы за врачебную помощь, за освещение мастерских, за пользование при работах для фабрики орудиями производства.
Подстрекавшие к стачке подвергаются заключению в тюрьме на время от четырех до восьми месяцев, а остальные участники – заключению в тюрьме на время от двух до четырех месяцев. Прекратившие стачку по первому требованию полиции рабочие от наказания освобождаются. Повредившие или уничтожившие заводское и фабричное имущество, а также имущество лиц, служащих на заводе и фабрике, подвергаются заключению на время от восьми месяцев до одного года и четырех месяцев.
За самовольный отказ от работы до истечения срока найма виновный в том рабочий подвергается аресту не свыше одного месяца. За умышленное повреждение или истребление сложных и ценных орудий производства виновный в том рабочий подвергается аресту до одного дня.
Надзор за соблюдением на фабриках и заводах должного благоустройства и порядка возлагается на местное губернское начальство и осуществляется им при содействии губернских присутствий по фабричным делам, чинов фабричной инспекции и полиции.
Губернские присутствия по фабричным делам образуются под председательством губернатора или вице-губернатора, прокурора окружного суда или его заместителя, начальника губернского, жандармского управления, окружного фабричного инспектора или его помощника, председателя или члена губернской земской управы и городского головы губернского города или члена местной городской управы.
На фабричную инспекцию возлагается наблюдение и контроль за исполнением фабрикантами и рабочими договоров, утверждение такс, табелей, предупреждение споров, возбуждение преследований и обвинение на суде виновных в нарушении настоящих правил.
Чины городской и уездной полиции сообщают фабричной инспекции обо всех случаях нарушений порядка и благоустройства на фабриках и заводах и оказывают инспекции должное содействие.
Фабричное управление обязано вести именной список рабочих с указанием в нем места жительства и возраста каждого из них, а также установления, из которого ему выдан вид на жительство.
Нарушением порядка на фабрике признаются: несвоевременная явка на работу или самовольная отлучка с нее; несоблюдение правил обращения с огнем; несоблюдение в помещениях чистоты и опрятности; нарушение тишины на работе шумом, криком, бранью, ссорой, дракой; непослушание; приход на работу в пьяном виде; устройство игр на деньги. Взыскания за отдельные нарушения порядка не может превышать одного рубля».
С имперским государственным строем, консервируемым самодержавием весь XIX век, все быстрее и быстрее вступали в непримиримый конфликт не только родившаяся капиталистическая экономика, сельское хозяйство и промышленность. Большие проблемы были и в имперской армии. Выдающийся военный теоретик, реформировавший русскую армию после позорной войны 1904–1905 годов с Японией, А. Редигер писал о военном управлении при Александре III, любившем говорить, что у России только два верных союзника, ее армия и флот: «До 1884 года служба моя шла крайне удачно. Я быстро попал в Генеральный штаб, рано получил кафедру в Николаевской академии, рано попал в полковники. Но тут наступил перелом. Во время царствования императора Александра III в военном ведомстве царил страшный застой и его последствия были ужасны. Людей неспособных и дряхлых не увольняли, способные люди не выдвигались, а утрачивали интерес к службе, инициативу и энергию, а когда, двигаясь по линии, получали назначения по старшинству, добирались до высших должностей, то они же мало отличались от массы посредственностей. Этой ужасной системой объясняется ужасный состав начальствующих лиц как к концу царствования Александра III, так и впоследствии».
Выдающийся военный теоретик М. Драгомиров, начальник Николаевской академии Генерального штаба, писал во «Всеподданнейшем отчете за 1893 год»:
«Считаю долгом снова доложить, что людей и лошадей армия получит своевременно и в нужном количестве лишь в том случае, если соответствующие распоряжения гражданских властей окажутся вполне разработанными и законченными. Между тем эти распоряжения едва ли даже оцениваются должным образом по их значению гражданскими учреждениями.
Сравнительно слабая подготовка крупных войсковых начальников требует отборного корпуса офицеров Генерального штаба и не может привлекать лучших сил. Энергичные и подготовленные люди будут искать применение для своих сил там, где их будут более ценить.
Отсутствие этих сил скажется, что особенно важно, не теперь, а тогда, когда нельзя будет поправить дело. Дай Бог, чтобы мои предположения были ошибочны, но, к сожалению, они будут верны, если теперь же не будут приняты соответствующие меры.
Нынешние большие армии во время войны могут жить лишь подвозом с баз по железной дороге. Между тем в составе войск в мирное время не состоит железнодорожных войск».
В русско-японскую и Первую мировую войну сотни тысяч крестьян в солдатских шинелях погибли из-за тупости и наплевательского отношения к их жизни высшего военного командования. Вместе с крестьянами, рабочими, быстро революционировались и имперские солдаты.
Исполнительный комитет «Народной воли» своей кровью написал план российской революции: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, самоуправление – земствам, а для реализации этих задач – создание массовой революционной партии, которая должна поднять восстание рабочих в городах, поддержанное армией и крестьянством». Количество рабочих, военных и крестьян, ненавидевших самодержавие, стабильно увеличивалось. Оставалось создать массовую революционную партию, которая поднимет грозное знамя погибшей «Народной воли». Этому активно способствовала монархия, думавшая, что разгромила отчаянный Исполнительный Комитет и тысячи пособников. Вера Фигнер писала о Шлиссельбургской тюрьме образца 1880-х годов:
«Жизнь среди мертвой тишины, которая обволакивает тебя, проникает во все пор твоего тела, в твой ум, в твою душу. Все перепутывается, все смешивается. День длинный, серый похож на сон без сновидений. Так живешь, что сон кажется жизнью, а жизнь – сном. Чудятся люди, замурованные в каменные мешки. Звучит тихий-тихий, подавленный стон, и, кажется, что это человек задыхается под грудой камней. В душе лишь одно здоровое место, и оно твердит: мужайся, Вера, и крепись; вспомни весь народ русский, как он живет, вспомни подавляющий труд, жизнь без света радости; вспомни унижение, голод, болезнь и нищету! Будь тверда! Не плач о неудачах борьбы, о погибших товарищах. Не бойся! За этими глухими камнями невидимо присутствуют твои друзья. Ты не одна.
День походил на день, неделя – на неделю, меся – на месяц. Из всех людей остались лишь жандармы, для нас глухие, как статуи, с лицами неподвижными, как маски. Камера скоро превратилась в мрачный ящик: асфальтовый пол выкрасили черной масляной краской; стены вверху в серый, внизу – в почти черный цвет свинца. Каждый, войдя в такую перекрашенную камер, мысленно произносил: «Это гроб!» и вся внутренность тюрьмы походила на склеп. Сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя. Ни одна весть не должна была ни приходить к нам, не исходить от нас. Ни о ком и ни о чем не должны были мы знать, и никто не должен был знать, где мы, что мы. «Вы узнаете о своей дочери, когда она будет в гробу» – сказал шеф жандармов Оржевский моей матери. В Шлиссельбург привозили не для того, чтобы жить. У нас не было никого и ничего, кроме друг друга. Не только люди, но и природа, краски, звуки – все исчезло. Вместо этого был сумрачный склеп с рядом таинственных замурованных ячеек, в которых томились невидимые узники, зловещая тишина и атмосфера насилия, безумия и смерти.
В карцере оставалось ночью лежать на некрашеном асфальтовом полу в пыли. Я была в холщовой рубашке, в такой же юбке и арестантском халате в нетопленной, никогда не мытой и не чищенной небольшой камере и дрожала от холода. Невозможно было положить голову на холодный пол, не говоря уже о его грязи. Чтобы спасти голову, надо было пожертвовать ногами: я сняла грубые башмаки, и они служили изголовьем. Пищей был черный хлеб, старый, черствый. Когда я разламывала его, все поры оказывались покрытыми голубой плесенью. Есть можно было только корочку.
Мрачная драма, достойная суровой эпохи средневековья, совершилась в пятидесяти верстах от столицы культурного государства. Там, в Шлиссельбурге, отрезанный от всего мира, узник не мог поднять голоса в свою защиту и быть услышанным. Грачевский протестовал, чтобы предстать перед судом, чтобы описать положение тюрьмы, а если его не казнят, посадят на цепь и будут мучить, то он сожжет себя керосином. Отчаявшись во всем, и потеряв, наконец, всякую надежду предстать на суде, но, желая во что бы то ни стало, предать гласности все муки и надругательства, павшие на долю ему и его товарищам, он 26 октября 1887 года выполнил свой замысел.
Обширная камера коридора – настоящий зал для заседаний инквизиции. Ряд темных дверей, запертых семью замками. Они стоят мертвые и неподвижные, замкнутые так, будто им не суждено раскрыться никогда. Угрюмая темнота и сырость. Сумрачные темные фигуры жандармов странно колышутся в пустоте, как тени или зловещие призраки палачей или наемных убийц.
Внезапно происходит смятение. Все задвигалось, заволновалось. Отчаянно дергают ручку проволоки от звонка, давая сигнал тревоги. Камера номер 9 Михаила Грачевского заперта. А там за дверью, во весь рост стоит высокая худая фигура с матовым лицом живого мертвеца, стоит и темнеет среди языков огня и клубов копоти и дыма. Огонь лижет человека своими красными языками, огонь сверху донизу, со всех сторон. Горит факел, и этот факел – живое существо, человек!
Наконец, дверь отперта. Камера в дыму, в огне, запах керосина и гари. В середине по-прежнему человек. Сгорели волосы, догорает одежда и падает. В клубах дыма померкла мысль, в пламени огня погасло сознание. Несколько стонов глухих, подавленных, – и человек умер.
Мы потеряли право носить свои фамилии и стали просто номерами, казенным имуществом. Его надо было хранить, и это соблюдалось: одних хоронили, других хранили. В коридоре стоял большой шкаф, в котором лежали револьверы, заряженные на случай похищения этого казенного имущества, попытки извне освободить узников.
С мужчинами-заключенными мстительный жандармский смотритель Соколов – Ирод обращался отвратительно, подвергая зверским избиениям за прекословие и неповиновение. Его бессердечие сказывалось, когда, замурованные в свои кельи, беспомощно умирали мои товарищи. Короткое официальное посещение врача поутру и общий обход смотрителя в обычные часы вечером – вот в чем состояло все внимание к умирающему. После агонии следовал воровской унос покойника из тюрьмы, тайком, чтобы мы не заметили. В камеру, из которой вынесли умершего, жандармы продолжали заходить, делая вид, что вносят пищу, и с шумом хлопали дверью, чтобы показать, что никто из нас не выбыл.
Если мы делали попытку стучать, жандармы, чтобы не допустить этого, хватали полена и принимались неистово бомбардировать наши двери, поднимая невероятный шум.
В декабре 1890 года в Шлиссельбург привезли Софью Гинзбург, пытавшуюся собрать рассеянные остатки «Народной воли», и по распоряжению Департамента полиции, чтобы изолировать от нас, поместили в одну из камер старой тюрьмы. Гинзбург только 38 дней смогла вынести суровые условия такого заточения и зарезалась ножницами, которые ей дали для шитья белья.
То, что по отношению к нам, народовольцам, реакционные заправилы, Департамент полиции, МВД руководствовались местью, сомненья быть не могло. Даже Николай I не умерщвлял своих узников голоданием, не сводил их в могилу путем медленного физического истощения. Они были мстительны, эти Дурново и Плеве.
Народоволец, пехотный офицер Лаговский попал в Шлиссельбург без суда в 1885 году административным порядком по распоряжению министра внутренних дел на пять лет, за найденный у него рецепт нового взрывчатого вещества. Окно его камеры на нижнем этаже находилось как раз против тюремных огородов. Лаговский прыгал на подоконник на высоту своего роста и, уцепившись за раму, открывал форточку в окне. Видеть друг друга могли только те, которые гуляли, и Лаговский хотел видеть товарищей, гулявших около его окна. За это его уводили в карцер, надевали смирительную рубашку и однажды связанного с такой силой бросили на пол, что он в кровь разбил себе лицо. Наступил день, когда его пятилетний срок кончился. В его камеру вошел комендант с бумагой, в которой министр внутренних дел оставлял Лаговского за «дурное поведение» еще на пять лет в Шлиссельбурге».
Александра III не готовили в наследники имперского трона. Его учителя отмечали у него некоторую ограниченность интересов, упрямство, усидчивость и старание. Он так и не научился грамотно писать и всю жизнь писал с грубыми ошибками, например, «инергия», или «грыбы». В 1865 году после смерти старшего брата Николая двадцатилетний Александр стал цесаревичем и его любимым учителем и наставником навсегда остался Константин Победоносцев. Ни первое, ни второе российское общество совсем не обрадовало. Будущего Александра III многие воспринимали как заслуженного солдафона, прямолинейного человека средних умственных способностей и скудного образования. Его учитель политики говорил товарищам: «Как жаль, что государь не убедил его отказаться от своих прав. Я не могу примериться с мыслью, что он будет править Россией!» Среди шести сыновей Александра II его называли «бульдожка» и считали, что государственная деятельность ему совершенно не по плечу. Члены династии признавали полную неподготовленность Александра III к престолу, а современники писали, что после встречи с ним приходили «в полное отчаяние, не слыша от него ни одной живой мысли, ни одного дельного вопроса». Автор даже его официальной, но так и не законченной биографии Сергей Татищев писал: «В нем не замечалось внешнего блеска, быстрого понимания и усвоения. Учение давалось ему, особенно на первых порах, нелегко и требовало серьезных усилий с его стороны». Один из учителей граф Б. Перовский докладывал Александру II, что его второй семнадцатилетний сын не хочет или не может понять, что учение не состоит только в просиживании определенного числа часов: «во всех предметах мы вынуждены заниматься такими вещами, которые преподаются только детям, и он смотрит на это с самой ребяческой точки зрения».
В апреле 1865 года император дал своему сыну Александру чин генерал-майора и назначил атаманом казачьих войск. Его подготовку сравнивали со слабой гимназической и наставники пытались научить его государственной деятельности. Александра Александровича называли прямым, честным, искренним, добрым, нечестолюбивым человеком, но для имперского трона этого было мало, особенно упрямому наследнику со статичным мышлением. В октябре 1866 года будущий Александр III женился на невесте покойного брата, датской принцессе Дагмаре, ставшей Марией Федоровной.
Современники говорили о том, что Александр III не обладал большим и острым умом, но ограниченным человеком не называли, считая его образование ординарным. Победоносцев читал ему лекции о том, что русский царь – это заступник всего народа, его отец и покровитель, говорил, что именно царь лучше всего знает, что нужно империи и ее подданным, что хочет народ и как этого добиться. Победоносцев в письмах императору не раз говорил, что для осуществления царской политики не нужно останавливаться перед насилием, жестокостью произволом. Землеволец и марксист Г. Плеханов писал, что при Александре III лозунгом стали слова «Россия для русских», что на деле означало передачу всех внутренних и внешних дел в руки русских фабрикантов. При его воцарении на имперский престол в марте 1881 года Иван Тургенев писал под псевдонимом во французских газетах, что на великого государя Россия рассчитывать не может: «Все, что о нем можно сказать, это то, что он русский и только русский. Его весьма близкие отношения с ультранациональной партией говорят на известное недоверие к конституционистам. Общепринятые в Европе идеи об ограничении власти, предоставляемой монархам, были и останутся еще долго чуждыми России».
Александр III стал великим московским князем в Петербурге и выбрал вместо европейского шоссе российскую дорогу с рытвинами и ухабами, по которой поехал как самодержавный царь-батюшка. Победоносцев тут же заткнул рот всем критикам режима абсолютизма обвинением в узурпации абсолютных прав монарха, что означало политическую неблагонадежность и конец государственной службы.
Новый император провозгласил, что устои монархии незыблемы и необходимо усилить контроль над всей социальной жизнью. Вместе с Победоносцевым царь яростно верил в самодержавие без ограничений, власть воспринимал как собственность и был чудовищно высокомерен на официальных мероприятиях. Свою резиденцию Александр III устроил в Гатчине и общество во главе с высшей аристократией сразу назвало его «гатчинским пленником». Он совсем мало читал, не любил газеты и предпочитал устные доклады, часто был недоволен работой министров. Его система правления быстро вошла в конфликт с имперской интеллигенцией, и весь интеллект страны стал к нему в оппозицию. Им возмущались студенты, и не из-за отсутствия Учредительного собрания, а за запреты жизненно необходимым совсем не богатым людям столовые, библиотеки, научные беседы. Лицом царствования Александра III стал трехликий Янус в лице Победоносцева, Каткова и Мещерского.
Занимавший одну из ключевых должностей в империи Константин Победоносцев возглавлявший четверть века идеологию и политику в государстве, пытался формировать общественную мысль. Он не выносил инакомыслия и любил поступать несправедливо, особенно с людьми иного, чем он, вероисповедания. Победоносцеву очень не нравились неправославные конфессии и религии. Он говорил и Александр III с ним соглашался: зачем какие-то реформы, когда все хорошо, войны нет, на границах спокойно, экономика развивается. Обер-прокурор совершенно спокойно заявлял: «Россию нужно подморозить, чтобы она не гнила». У него не было какой-то прогрессивной и даже позитивной программы, государственного проекта, только неограниченное самодержавие и национальная промышленность. Иностранные послы в докладах начальству называли его анахоретом, из-за которого в России «много разумного не находит себе дороги».
Михаила Каткова тоже называли «серым кардиналом империи Александра III, оказывавшем на него сильное влияние. Журналист и издатель Катков руководил журналом «Русский вестник» и газетой «Московские ведомости», которые называли «трубами реакции». В. Белинский называл его «Хлестаковым в немецком вкусе с зелеными стеклянными глазами». Талантливого, умного, эрудированного, начитанного, властного, самолюбивого и честолюбивого Каткова в обществе называли «цепной собакой правительства». Он особенно любил заниматься проблемами образования, инициировал принятие драконовского университетского устава и боролся с «конституционными мечтаниями» либералов.
Князь – рюрикович Владимир Мещерский на деньги Александра III много лет редактировал крайне правую газету «Гражданин», дружил с царем и от всех до единого современника получил имя наглеца, негодяя и подхалима. У него пропали миллионы бюджетных денег, выданные на создание ремесленного училища в честь умершего первого сына Александр II, но на Александра III это впечатления не произвело. В своей «газете патриотического направления» Мещерский писал; «Прекрати сечь, исчезнет власть. Как нужна соль русскому человеку, как нужен черный хлеб русскому мужику – так ему нужны розги. Если без соли пропадет человек, так без розог пропадет народ». Мещерский как самовольный рупор консервативной идеологии царя пытался быть его глазами и ушами, передавал Александр III подробности событий и интриг в империи, излагал свое мнение об устройстве и политике России, об императорских министрах. В «Гражданине» Мещерский писал, что его цель: «объединить и скрепить нас, бедных, бродячее стадо приверженцев серьезного монархического русского начала, и сделать из нас силу протии нигилизма». Мещерский пытался создавать в обществе идеологическую атмосферу борьбы с либералами и реформистами, но добился обратного результата. Даже спокойный Николай Лесков заявлял, что «при заступничестве Мещерского за власть хочется чувствовать себя бунтарем».
Перестановки в правительстве Александра III вызывали недоумения общества, особенно раздраженного его родственниками-министрами и сановниками, редко обладавшими необходимыми для должностей качествами. Талантливый царский реформатор Сергей Витте писал о том, как становятся имперскими министрами: «Чтобы занять в России министерский пост, совершенно необходимо: смолоду быть известным государю; принадлежать к одной из сильных придворных партий, угождая ее во всем; по месту воспитания, роду службы или другим отношениям принадлежать к тому обществу, из которого берутся люди на высокие должности; иметь такое состояние, чтобы жить наравне со всеми министрами; исполнять со всей покорностью все, чего пожелает государь и, даже предугадывая его желания, приводить их в исполнение».
Интеллигенция перестала верить в наличие в самодержавной монархии здравого смысла и при Николае II тысячами пошла в революционные партии. Почти двадцать лет прослуживший послом Германии в России генерал Ганс фон Швейниц, обладавший колоссальными связями среди высших имперских чиновников, придворных, журналистов, писал: «Иногда устаешь писать о России, а еще более читать различные статьи о ней, где нет и следа поиска той объединительной героической силы, могущей противопоставить себя процессу разложения, происходящему в крупнейшем государственном организме мира. Над восьмидесятимиллионным народом глумится несколько сот тысяч бюрократов. Чернь терпеливо сносит такое положение, да и общество не торопится выразить свое презрение».
С древнейших времен автономность имперских университетов от высшей власти сохраняла в них свободу мысли и высокий уровень образования. Новый император и Победоносцев объявили университеты рассадниками опасных революционных идей, отменили их автономию и подчинили чиновникам-попечителям, командовавших от царского имени. Теперь Победоносцев контролировал не только учебный процесс, но и благонадежное содержание лекций. Вольнодумных студентов предполагалось ссылать в солдаты.
Высшие женские курсы в Петербурге и Москве, Киеве и Казани были объявлены «настоящей клоакой анархической заразы» и «скоплением девиц, ищущих не столько знаний, сколько превратно понимаемой ими свободы», и закрыты. Столпы самодержавия объявили опасным для общества самостоятельность образованной и работающей женщины. Были закрыты и Женские врачебные курсы, поскольку «эмансипация женщин способствовала развращению молодежи». Только в 1890 году возобновился прием на значительно измененные Высшие Бестужевские женские курсы в Петербурге.
В гимназиях, училищах и школах основное внимание стало уделяться порядку, дисциплине, благопристойности, воспитанию послушания. Недовольные исключались из учебных заведений без возможности дальнейшей учебы. Из библиотек были изъяты «неправильные книги». «Циркуляр о кухаркиных детях» сильно ограничил доступ к учебе детям простого народа. Плата за обучение резко возросла и многим низшим сословиям стала не по карману. Министерство народного просвещения занялось открытием начальных церковноприходских школ, учивших детей только элементарному минимуму.
Разгром образования в империи вызвал возмущение во всех сословиях, но Зимнему было все равно.
Александру III очень не нравилась несменяемость судей, и он изменил судебные уставы 1864 года. Суд присяжных царь отменить не смог из-за поднявшейся бури протестов в обществе, но права судов были очень ограничены. Мировые суды были вообще упразднены.
Введением института земских начальников царь лишил земства независимости и сделал их органами государственной власти. Общественного самоуправления в империи больше не было. Были сильно урезаны права городских дум. Столпы самодержавия считали, что правительство имело очень слабое влияние на местное управление и устранило этот недостаток. В империи больше не действовал принцип всесословности. Стремительно сокращавшееся дворянское сословие получило неограниченные полномочия.
Функции, отобранные у земств, не были переданы в другие ведомства. Земские больницы не финансировались, лекарств и перевязочных материалов не хватало, врачи уезжали, и разразившаяся весной 1893 года холера быстро убивала подданных в Петербурге, Орле, Поволжье. Распространению эпидемии в империи способствовал голод 1891 года, антисанитарные условия жизни, отсутствие гигиены и недоверие населения к медицине, особенно к прививкам. Для борьбы с холерой не хватало ни средств, ни квалифицированных специалистов. Кто-то начал распространять в забитом народе слухи, что в эпидемии виновны евреи, которые хотят убить всех русских, и в еврейских местечках начались кровавые погромы. Современники писали, что из холерных губерний сбежали чиновники во главе с губернаторами, лекарства отсутствовали, трупы лежали на улицах, а больных спасали добровольцы и студенты-медики. В эпидемии винили, конечно, отвечавшее за все самодержавие.
Правительство всеми силами удерживало крестьян в общине. Хорошо работавшие крестьяне платили налоги и кредиты за всю общину, в которой и прибыль делилась поровну. Неурожай 1881–1882 годов обрек крестьянство на полуголодное существование, увеличив цену хлеба вдвое.
Хлеб был одним из главных экспортных товаров и в обществе говорили, что он продается за границу под лозунгом «Недоедим, но вывезем». Засуха 1891 года почти убила урожай, но хлеб продолжали экспортировать, хотя для 125 миллионов подданных его явно не хватало. Спекулянты, совместно с чиновниками, само собой, взвинтили цены, и в империи разразился голод. Только в середине октября вышел указ об ограничении экспорта зерна, но было уже поздно. Почти в двадцати губерниях крестьяне умирали с голода и правительство, наконец, собрались на совещание, выбрав почему-то для этого 31 декабря 1891 года. Министр внутренних дел доложил, что запасы имперского хлеба скупили спекулянты, которые взвинтили цены.
Монархические министры во главе с самодержцем предложили МВД попросить спекулянтов снизить цены на хлеб, чтобы люди не умирали с голоду. Министерство попросило, спекулянты, конечно, отказали. Монархия выделила средства на закупку хлеба по сумасшедшей цене, и спекулянты тут же опять подняли цены на зерно. По всей империи общество собирало пожертвования для голодающих, открывало бесплатные столовые, проводило благотворительные акции, но к умиравшим в 1891, 1892, 1893 годах с голода крестьянам Симбирской, Самарской, Саратовской, Казанской, Тамбовской, Тобольской, Уфимской губернии добавились погибавшие от начавшейся эпидемии холеры. Через год в империи началось создание массовых революционных партий, винивших в трагедии подданных царя-тирана, и объявивших о тотальной борьбе с очумелым самодержавием.
Идеологи самодержавия, среди которых выделялся бывший член Исполнительного Комитета и «золотое перо» «Народной воли» Лев Тихомиров, в «Русском вестнике» и «Московских ведомостях» писали, что единственно возможная власть в империи – самодержавная, потому что все русские люди привыкли подчиняться богоданному царю. Александр III – это национальный идеал, а низкий уровень жизни и свободомыслие в стране вызваны реформами его взорванного отца. Если дать всем подданным равные экономические и политические свободы, то русский народ задавят инородцы и иноверцы. Чтобы этого краха не произошло, подданным следует сплотиться вокруг имперского самодержца. Целостность России зависит от борьбы с иноверцами, внешними врагами империи, а главным лозунгом самодержавия и его политическим принципом стали слова «Россия для русских». Во многих слоях общества этот лозунг понравился, началось обсуждение отмены крепостного права, как хаоса, ведущего к гибели империи, в которой активизировалась политика русификации, названная рождавшимися революционными партиями великодержавным шовинизмом.
Национальные имперские меньшинства, поляки, евреи, все, кто сопротивлялся лишению национальной самобытности, подверглись гонениям. В обществе стали говорить о том, что монархия объявила идеалом русской самобытности поклонение лаптям, квасу и самовару. Все прогрессивное и интересное у других народов презиралось, особенно у немцев, поляков, евреев, финнов и мусульман. По всем окраинам империи русский язык внедрялся в делопроизводство, газеты, школы, университеты, институты, русским давали большие права, чем местным жителям. В империи шла явная дискриминация по национальному признаку, и Польша и Прибалтика заволновались. Либеральные газеты печатали материалы против притеснения других народов, а революционеры называли империю «тюрьмой народов». Польский язык в Варшавском университете стал преподаваться на русском языке. Инициатору этого идиотизма царь дал за отлично-усердную службу орден Александра Невского, но добиться полного обрусения поляков, конечно, не смог. В знак протеста русская интеллигенция Привисленского края открыто заговорила по-польски.
Александр III лишил Финляндию конституции и очень хотел ликвидировать ее автономию. Финляндское княжество потеряло Сенат, казну, почту, и страна забурлила. Александр III объявил, что «финляндский край состоит в собственности и державном обладании Российской империи». В Прибалтику, Финляндию, Польшу ввели дополнительные контингенты войск, но их требовалось все больше и больше, потому, что царская администрация на окраинах стала известна во всей стране жестокостью, насилием, произволом и обманами. На протестантских пасторов, католических священников заводили сотни уголовных дел по статьям, наказывавшим ссылкой в Сибирь, конфискацией имущества, лишением прав наследства, запретом на профессию.
Александра III называли в обществе юдофобом. При нем в империи участились еврейские погромы, потому, что якобы «жидовский заговор» сбил с истинного пути Александра II, и якобы евреи виновны за неблагополучие русского народа. За участие в погромах наказывали мягко и символически. Александр III считал, что евреи прокляты за распятие Спасителя и поэтому заслуживают наказания, как Вечный Жид, обреченный на вековые скитания за то, что он не дал кров Иисусу Христу. Во «Временных правилах о евреях» царь установил для них черту оседлости, запретив жить за пределами выделенных им местечек. Через два года была объявлена еврейская квота на учебу в высших учебных заведениях империи в Москве и Петербурге 3 процента, в других городах – 5 процентов.
В Европе шли митинги в защиту прав евреев в России, либералы посылали царю ходатайства. На обращения царь внимания не обращал, а на ходатайства писал, что «если судьба евреев печальна, то она предназначена Евангелием». С протестом против имперского антисемитизма выступили Л. Толстой, В. Короленко и многие другие писатели и общественные деятели, но его даже запретили публиковать. В стране были созданы националистические организации «Союз Михаила Архангела», «Союз русского народа» и гонения на евреев увеличились. Десятки тысяч евреев были выселены из Москвы, из крупных городов, с побережья Балтийского и Черного морей. Александр III успешно подкладывал бомбу под свое самодержавие. Он твердо верил, что его деятельность пойдет на благо империи.
Царь-Миротворец приказал готовить десант для захвата Стамбула, чтобы занять черноморские проливы Босфор и Дарданеллы. Когда Александр III приехал с проверкой десанта в Севастополь, генералы смогли доказать самодержцу, что армейское вооружение устарело, боеспособность армии очень низка, грамотных офицеров совсем мало, и вместо победного марша по Стамбулу будет имперский позор. При нем из заряжаемого десятидюймового орудия прямо под царские ноги вывалился снаряд и чудом не взорвался. Александр III отказался от десанта и приказал готовить русско-турецкий договор. Необходимо было приводить в порядок армию, и это было дело не одного года. Турция договор так и не подписала, наверно ждала, когда это произойдет.
В имперской экономике были большие проблемы. В состоянии кризиса и постоянного отставания находились промышленность, сельское хозяйство, финансы, железные и шоссейные дороги, внешняя торговля, уровень жизни подданных. Вся экономика держалась на вывозе хлеба и полезных ископаемых, рубль в Европе считался чуть ли не самой дешевой валютой. Денег у населения было мало, и с 1881 года началось закрытие фабрик и заводов, сокращение рабочих мест. Газеты писали о малоземелье, безденежье, отсутствие кредитов, уменьшение спроса, возрастающей дороговизне, банкротстве банков. Кризис начал преодоляться только с 1886 года.
Были увеличены налоги на наследство и богатых, на акции и банки. В 1887 году отмели давно устаревшую подушную подать. Значительно повысились таможенные пошлины на импортные товары. В ответ Германия и Франция подняли таможенные сборы на импортируемый ими русский хлеб, экспорт которого из империи резко уменьшился. Россия довела таможенные пошлины на импорт до одной пятой их стоимости и имперская промышленность стала активно развиваться, чтобы удовлетворить все возрастающий спрос на внутреннем рынке.
Банки стали давать ссуды и кредиты под небольшие проценты, финансировать железнодорожное строительство. Из крестьянской среды начали выходить талантливые предприниматели, создававшие акционерные общества и строившие новые фабрики, заводы, мастерские. Министерство финансов попыталось ликвидировать огромный дефицит государственного бюджета с помощью правительственных монополий. Были значительно увеличены винный, табачный, сахарный, нефтяной налоги, контролировались железнодорожные тарифы. Империю тут же завалили фальсифицированные товары. Рубль пошел вверх и бюджетный дефицит значительно уменьшился.
В империи, благодаря быстро растущей стараниями раскрепощенных подданных экономике, появились состоятельные слои купцов, промышленников, финансистов из представителей всех сословий. Появилось много инженеров, технических специалистов, высококвалифицированных рабочих. Бизнесмены и финансисты получили или заработали деньги, но не имели политических прав и реальной власти. В империи появившаяся буржуазия перенимала не только западный экономический опыт, но и быт, стиль, социальные знания, даже привычки. В России, в которой появились телефон и электричество, все активнее заявляли о себе купцы и разбогатевшие крестьяне, создававшие торгово-промышленные династии, среди которых прославились торговые дома Елисеевых, Абрикосовых, Шустовых, Морозовых, Мамонтовых. Третье сословие не только платило огромные налоги, но и вкладывали деньги в науку, помогавшую им зарабатывать деньги. Капитализм все резче и сильнее вступал в конфликт с все еще почти феодальным самодержавием. Как сквозь стену проламывались промышленники и купцы к прогрессу через косность монархии, не хотевшей ничего менять.
Труд «Рефлексы головного мозга» Ивана Сеченова совершил переворот в психологии и психофизиологии. У него уже было мировое имя, но монархия ему хода не давала, потому что тридцать лет назад он несколько раз встречался с государственным преступником Н. Чернышевским. Только в 1892 году признанный всем миром ученый получил звание профессора, конечно, не в столичном Петербурге, а только в Москве. Когда через два года он с другими ведущими профессорами попросил московского генерал-губернатора отпустить арестованных ни за что студентов, великий князь Сергей Александрович пригрозил его уволить за «сеяние революционных научных идей среди молодежи».
Гениального Д. Менделеева, открывшего периодическую систему химических элементов, поднявшегося над облаками на сделанном им самим воздушном шаре, конструктора арктического ледокола, военного инженера, члена Лондонского королевского общества, Французской академии наук, Немецкой академии наук, почетного профессора многих европейских университетов академиком в России не выбрали. За то, что в 1890 году он поддержал требования студентов о свободе мыслей, Менделееву пришлось уйти из Петербургского университета. Пятнадцать лет до самой смерти великий ученый прослужил хранителем в конторе мер и весов, из которой смог создать Главную палату мер и весов.
Подобные проблемы были у выдающегося физиолога К. Тимирязева, его великолепного ученика И. Мичурина, на свои деньги создавшего свой изумительный сад новых сортов плодовых и ягодных деревьев и кустарников. Он сумел создать науку о генетике растений, но только после 1917 года.
Великий физиолог Иван Павлов даже не получил кафедру в Петербургском университете и вынужден был уехать в Париж, где и получил Нобелевскую премию.
Выдающегося микробиолога и иммунолога И. Мечникова уволили из Одесского университета за то, что он был знаком с народовольцем, и он был вынужден уехать за границу, где до конца жизни работал руководителем Пастеровского университета, став Нобелевским лауреатом.
Замечательный математик Софья Ковалевская не могла по закону получить высшее образование в России и тайком училась у Сеченова. Она уехала в Европу и получила высшее образование в Гейдельберге и Берлине. Ее работы вошли в учебники математики и астрономии всего мира, она стала в первой в мире женщиной – доктором философии, но не в России, а в германии. Она вернулась в империю, но ни в один университет или институт ее не взяли. Она уехала за границу, там и умерла профессором Стокгольмского университета, получив премии Французской и Шведской академии наук. Из-за консервированного самодержавия, с удовольствием душившего свободу мысли, многие гениальные и талантливые русские ученые и исследователи покидали империю и прославляли науку за границей.
Павел Яблочков не смог получить денег на свои опыты с электричеством, уехал в Париж и на заводе Бреге изобрел свечу накаливания, первую даже в виде собственных инициалов. Его лампы освещали Париж, города Франции, Англии, Германии, Испании. Яблочков хотел внедрить свое изобретение в России, но ему даже не ответили. В Париже в собственной мастерской он создал динамоэлектрическую машину, автоаккумулятор. Изобретший лампу накаливания А. Лодыгин так и не смог ее внедрить в империи, которая через шесть лет предпочла покупать такие же лампы Т. Эдисона.
Александр Попов создал первый в мире радиоприемник и 7 мая, ставшего потом Днем Радио, провел его успешное испытание. Из-за тупости Военного министерства он вынужденно уступил первенство итальянцу Г. Маркони.
Основоположнику космонавтики Константину Циолковскому не дали денег для изготовления все ведомства, включая Генеральный штаб. Из-за нехватки денег он переехал из Москвы в Калугу, где разработал пути развития космонавтики. Монархия заявила, что его труды несвоевременны.
За пятнадцать лет до американцев крестьянин Федор Блинов изобрел гусеничный трактор, показал его на всероссийской промышленной ярмарке в Нижнем Новгороде, получил за него грамоту, и на этом, само собой, все закончилось.
Великий писатель Н. Салтыков-Щедрин описал Александра III эзоповым языком в сказках «Медведь на воеводстве», «Топтыгин II» и «Топтыгин», как тупого и грубого медведя. Сказки запретили, журнал «Отечественные записки» закрыли, но Салтыкова-Щедрина все равно читала вся империя. Отношение самодержавия к подданным великолепно показал Николай лесков в рассказе «Левша». Льва Толстого консерваторы назвали лукавым бесом, смущающим людей. Он спасал народ от голода, в 1891 году открыл двести столовых в деревнях, и открыто заявлял, что народ голодает из-за чрезмерной сытости господ. Толстой писал, что имперская жизнь в принципе несовместима с духовными достижениями человечества.
Благодаря купцу, меценату и коллекционеру Павлу Третьякову Россия сохранила изумительную коллекцию живописных полотен великих русских художников, по ценности не уступавшей великому Эрмитажу. Илья Репин в картине «Иван Грозный и сын его Иван» так отразил борьбу революционеров с самодержавием, что вызвал шок у имперского общества. Александр III запретил показывать картину в российских городах, потому что она могла негативно повлиять на подданных. Самодержавие успешно законсервировало себя, но не империю, по которой широко распространялись социалистические идеи, несмотря и благодаря действиям монархии, которой только казалось, что страна успокоилась. Общество не хотело прощать Александру III произвола и всеобщего отупения и пропасть между Зимним дворцом и интеллигенцией увеличивалась с каждым годом. Ни разу Александр III не ответил на обращения к нему великих писателей, ученых, подчеркивая сумеречность своей эпохи. Надежд на счастливую народную жизнь в империи мирным путем у подданных больше не было. Жесткой системе запретов на все и навсегда во главе с сумбурной волей монарха было безразлично, что твориться в душах подданных. Александр III заполнил счет, который революция предъявило его сыну. Даже сдержанный Антон Чехов в тихой ярости писал: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски. Мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст». Известный в Европе английский журналист Эмиль Дилон, долго живший в России, прекрасно знавший русский язык, писал в своей работе об Александре III:
«Между искренними, но недалекими людьми в правящих сферах, с бесчестной, жадной кликой бесчестных хищников, стоит человек, которого нельзя отнести ни к одной категории. Это царь Александр III, обреченный судьбой играть на исторической сцене роль, к которой он совершенно непригоден. Странная, роковая ирония судьбы – посылать народам таких людей именно в такие моменты их жизни, когда сложность положения требует высшего напряжения ума и воли, к каким только может быть способен человек. Александр III при всей ненависти, которую мы чувствуем к нему, как к царю, внушает нам жалость, как человек.
В молодости он, по отзывам смертников, был, что называется, «добрый малый». С годами, однако, в нем начала проявляться все сильнее и сильнее резкая грубость, переходящая по временам в беспричинную ярость, когда царь напоминает взбешенного быка. Тогда он способен издать самый жестокий приказ. Те, кто утверждает, что он решительно ничего не знает о жестоких мерах и экзекуциях, производимых от его имени, глубоко заблуждается. Он, например, всей душой признает спасительный страх физической боли и отстаивает розги везде, где можно. Инициатива многих жестоких дел исходит от царя, который желает долгом подавлять порывы добродушия и сокрушает ребра всем, кого считает враждебным началом единодержавия. Свое царствование он всенародно признал «благополучным», несмотря на упадок народного хозяйства, на ряд неурожаев и холеру, и в наивности своей души обещал и впредь такое же благополучие. При виде такой ничем не прикрытой ограниченности, является невольно вопрос, можно ли предъявлять какие-либо требования этому огромному, глупому ребенку?
Окруженный толпой беззастенчивых льстецов и тесным кругом семьи, царь не имеет друзей. Он подозрителен и недоверчив и не без основания, конечно, склонен в угодливой преданности своих избранных людей видеть скорее расчет, чем искренность. Горечь разочарования, усилив природную мнительность, прибавила к его от природы не особенно великодушному характеру черты мстительности и злопамятности. Атмосфера людской симпатии отсутствует во дворце, даже в самом близком кружке царя. Вокруг него хуже, чем пустота, это скорее сгустившаяся до невероятной степени атмосфера взаимной подозрительности, недоверия и страха, в которой царь боится всех, и все боятся его.
Царь по натуре не их храбрых, что обнаружилось еще во время русско-турецкой войны. Последующие события, в особенности смерть его отца, еще усилили в нем природную трусость. Всем известно, как первое время по вступлении на престол он не выходил из задних комнат Гатчины, опасаясь даже караульных офицеров. Впоследствии впечатление страха несколько сгладилось, хотя и теперь он никуда не выезжает без тысячи предосторожностей. В Петербурге по улицам, где он проезжает, рассеяны шпионы, изображающие «народ». Если он едет вечером, по этим улицам закрывают проезд. По железной дороге он едет с еще большими предосторожностями. Для охраны линии производят настоящую мобилизацию войск, сгоняя целые корпуса. Пускают три поезда, совершенно одинаково составленные, идущие каждый через четверть часа, так что неизвестно, в котором их них едет «сам». Он отменил знаменитый майский парад, опасаясь такой массы войск. Он боится встречи с каждым, лично ему не знакомым человеком, и в Гатчине приняты все меры, чтобы царю не попался на глаза во время прогулки незнакомец. Он избегает всяких празднеств, официальных собраний, не только из склонности к домашней жизни, но из страха, потому что в массе людей чувствует себя небезопасно.
Вследствие ошибки, или внушения, царь составляет себе убеждение, не имеющее достаточного основания, которого уже ничем нельзя поколебать, ни логикой, ни красноречием. Не стесняясь в выражениях, он искренне убежден, что говорить горькую, но несомненную правду, хотя обычно это наговор приближенных. Не будучи в состоянии уколоть обидчика булавкой, он, не задумываясь, пускает в ход дубину.
В течение двенадцати лет царь при выборе министров и ближайших советников ни разу не остановился на личности, репутация которой, как человека и государственного деятеля, была бы замарана. Вследствие этого никогда еще не было такой продажности в среде русской администрации, как теперь. Царь словно задался целью сгруппировать около себя все, что есть худшего в России. Это объясняется его неумением понимать людей. Для него не существует просто людей, а «жиды» и «не жиды», «либералы», «нигилисты», «добрые патриоты», «православные», «иноверцы».
Жестокие гонения против евреев, католиков и других иноверцев возбуждают упреки даже в среде наиболее близких царю лиц, но всякое противодействие вызывает в царе жестокий гнев и неудовольствие. Его убедили, что ряды русских революционеров пополняются преимущественно евреями, что сама идея революции внушена русскому обществу евреями. Рабская толпа сановников во главе с Победоносцевым эксплуатирует эту ненависть в своих целях и еще более раздувает ее.
Царь считает себя непогрешимым. Этот тупой и ограниченный ум, раз уверовав в божественное начало, руководящее им во всех его действиях, огражден непроницаемым щитом от всякого посягательства логики. В тысячи случаев проявляется в царе эта мания самодержавия.
Ничем нельзя так напугать царя, как бомбой, при одном упоминании о которой он впадает в изнеможение, и военным заговором, которого он боится больше, чем бомбы, и сторонится гвардии.
Хотя и смутно, но он сознает, что его божественные веления, непререкаемые для России, встречают критику и неповиновение за ее пределами. Трудность постичь мотивы действия царя, и делает его страшным и неизвестным для его врагов на международной политической арене, но и друзья относятся к нему недоверчиво и с опасением. Таков этот царь, пугало для Западной Европы, где политическая карикатура иначе не изображает его, как в образе медведя с короной на голове, человек, не внушающий ни любви, ни уважения, тупой и ограниченный ум, которому, по злой иронии судьбы, вверена участь громадного государства».
Александр III копил и копил недовольство подданных. В 1890 году Мария Цебрикова, учительница, журналистка, беллетристка, не имевшая никакого отношения к революционерам, с трудом выехав за границу, в европейских газетах напечатала работу об имперской ссылке, тягостной доле известных ей достойных людей, сосланных, заточенных, изгнанных, а также открытое письмо Александру III. Цебрикова вернулась в Россию, и в Петербурге отправила свое письмо царю и в газеты, не став прятаться даже за псевдонимом:
«Ваше Величество! Законы моего отечества карают за свободное слово. Все, что есть честного в России, обречено видеть торжествующий произвол чиновничества, гонение на мысль, нравственное и физическое избиение молодых поколений, бесправие обираемого и засекаемого народа, – и молчать. Свобода – существенная потребность общества, и рано или поздно, но неизбежно придет час, когда мера терпения переполнится и власти придется уступить.
Русские императоры обречены видеть и слышать лишь то, что видеть и слышать их допустит чиновничество, стоящее стеной между ними и миллионами, не числящими на государственной службе. Вас пугают призраком революции. Да, революция, уничтожающая монархию, есть признак в настоящем. В одних только законах, расширяющих права граждан, уничтожающих сословные перегородки, открывающих народу широкий путь к образованию и улучшению его быта, и заключается ручательство в здоровом росте России.
Не реформы прошлого царствования создали наших террористов, а недостаточность реформ. Самодержавие, как огонь, дробящийся на языки все более и более мелкие по чиновничьей лестнице, спускающейся от царя до народа, дает помазание на самоуправство, на фактическую безнаказанность. Каждый губернатор – самодержец в губернии, исправник – в уезде, становой – в стане, урядник – в волости. Прямая выгода каждого начальника – отрицать и прикрывать злоупотребление подчиненного. Губернатора содержит кто-нибудь из крупного дворянства, имеющего связи в министерстве и при дворе, или местный денежный туз, дающий наживу аферам, которыми не брезгуют и высокопоставленные особы. Исправнику свяжут руки землевладельцы, дружащие с губернатором, а уряднику – те из местной земщины, которые нужны уряднику или становому. У народа нет связей, отводящих всех этих юпитеров. Еще Александр I сказал, что честные люди в правительстве случайность и что у него такие министры, которых он не хотел бы иметь лакеями. Жизнь миллионов всегда будет в руках случайности там, где воля одного решает выбор.
Везде где люди, есть зло. Все дело в мере, в большем или меньшем просторе для его разгула. Как же можно, Ваше Величество, не зная близко народной жизни, брать на такую совесть такую меру? Или Вы верите, что помазание на царство несет с собой и всеведение божества?
Гласность суда теперь урезана чуть не до нуля. Отныне преступления по должности будут судимы тайно. Отнята последняя гарантия, ограждавшая большинство подданных от злоупотреблений власть имущих. Как же Вы не поймете, что тот из Ваших чиновников, кто против гласности в суде и в печати, тот находит свою выгоду во мраке и тайне. Правительство, прибегающее к безнравственным средствам, само роет себе пропасть. Произволу нет оправдания. Кто верит в себя, тот света не боится.
Как много теряет Россия оттого, что всем способностям, таящимся в народе, нет доступа к образованию. Все меры министерства народного просвещения имеют целью загасить просвещение. На пороге ХХ века сомнительно, чтобы такие меры могли долго упорядочивать порядок. Известный циркуляр, закрывающий гимназии для бедняков и открывающий широкий простор произволу и взяточничеству директоров гимназий, дал лишний козырь в руки террористов. Понижение уровня талантливости есть прямое последствие систематического выпалывания талантливого юношества руками государственной полиции.
Правительство одержимо боязнью допустить интеллигенцию к народу. Народ наш беден. Крупный его процент его живет впроголодь, и в урожайную пору ест хлеб с мякиной, приберегая хлеб посытнее для рабочей поры. Его избы – вонючие серые лачуги. Топить нечем. Под печкой приют для новорожденных телят, ягнят, птицы. Более половины детей умирает в раннем возрасте от плохой пищи матери, изнуренной работой, от слабости организма, или от отравления вредным воздухом. Каждая эпидемия косит массу жертв. У народа почти нет больниц. Число существующих ничтожно на миллионы человек. У безземельных батраков, число которых растет вследствие обещания крестьян, у городских рабочих нет убежища под старость. Изжив все силы на работе, им приходится умирать, где придется, под забором, в придорожной канаве.
Опыт прежних царствований и Ваш собственный должен бы был показать Вашему Величеству, что внутренняя политика преследований не достигает цели. Гонение – лучшее средство вытравлять в народе любовь к царю, к идеалу царя. Она ослабела, это замечено всеми. Вся система гонит в стан недовольных, в пропаганду революции даже тех, кому противны кровь и насилие. За неосторожное слово, за первый подпольный, часто взятый из любопытства листок, юноша, ребенок – государственный преступник. Бывали пятнадцатилетние, и даже четырнадцатилетние государственные преступники, сидевшие в одиночном заключении. Изломанная, озлобленная молодежь уходит в красные. Мне противна кровь, с какой стороны ее не лили, но когда за одну кровь дают ордена, а за другую – веревку на шею, то понятно, какая кровь имеет для молодежи обаяние геройства.
Все меры устрашения и исправления, начиная административной ссылкой и кончая виселицей и расстрелом, не достигают цели. Число политических преступников будет расти, потому, что воображение молодежи свыкается со ссылками, с казнями, потому, что в корне государственного порядка и общественного строя лежат причины, рождающие политические преступления. Правительство, охраняющее себя безнравственными средствами, административной ссылкой, сонмами шпионов, розгами, виселицей и кровью, само учит наших революционеров принципу: «цель оправдывает средства». Там, где гибнут тысячами жертвы произвола, где народ безнаказанно грабится и засекается, там жгучее чувство жалости будет всегда поднимать мстителей.
Свобода слова, неприкосновенность личности, свобода собраний, полная гласность суда, образование, широко открытое для всех способностей, отмена административного произвола, созыв земского сбора – вот в чем спасение. Мера терпения переполняется. Будущее страшно.
Вы самодержавный царь, ограниченный законами, которые сами издаете и отменяете, ограниченный еще более не исполняющим эти законы чиновничеством, которое Вы сами назначаете. Одно Ваше слово – и в России переворот, который оставит светлый свет в истории. Если Вы захотите оставить мрачный след, Вы не услышите проклятий потомства, но их услышат дети Ваши, и какое страшное наследство передадите Вы им!»
Открытое письмо монарху Марии Цебриковой газеты, конечно, не напечатали, но этот протест обычной подданной широко разошелся по империи. Письмо не захотевшей молчать женщины вызвало восхищение в России и Европе, одобрение многих известных общественных деятелей в мире. Из-за этого резонанса Марии Цебриковой дали только три года лишения свободы и запрет затем проживать в больших городах. Совсем скоро империю ожидали не открытые письма подданных, а массовые забастовки, демонстрации и вооруженное восстание, сменившееся революцией. Колоссальное давление самодержавие на подданных в 1880-х, 1890-х годах сменилось политикой ее небывалых уступок подданным в 1900-х годах, но было уже совсем поздно.
В обществе подробно обсуждали то, как Александр III правил огромной страной и ста миллионами подданных, и это правление не лезло ни в какие ворота. Царь приказал министру финансов объявить бумажный рубль равноценным золотому. Министр финансов сказал, что это невозможно. Император объявил, что требует этого со всей ответственностью. Министр попытался объяснить царю, почему по приказу бумагу нельзя объявить золотом, и Александр III пришел в ярость. Во время плавания по Черному морю царь спросил у капитана своего судна, сколько часов плыть до Севастополя. Капитан ответил, и император приказал приплыть туда вдвое быстрее. Капитан попробовал объяснить царю, что это технически невозможно, и Александр III пришел в ярость. Все в империи ее заслуженного конца понимали, что царь может быть образцом семейных добродетелей, идеалом буржуа, но если в результате его самодержавных действий миллионы людей не только несчастны, но и должны погибнуть, такой царь не может быть владыкой, а только обыкновенным подданным. Император, находясь в здравом уме и трезвой памяти, собственной самодержавной рукой написал на докладе одного из губернаторов, сожалевшем о малом количестве грамотных людей в его губернии, резолюцию, о которой революционеры рассказали империи: «И слава Богу». Совсем скоро десятки тысяч людей подробно рассказали десяткам миллионов подданных, что так жить в самодержавной империи нельзя и научили их грамоте. При этом в резне и бойне Первой мировой и Гражданской войн от пуль, ран и эпидемий погибло двадцать миллионов граждан бывшей Российской империи.
В октябре 1894 года император Александр III умер в Крыму от нефрита, вызванном, по мнению многих современников, малоподвижностью. Он оставлял огромную страну сыну, которого сам считал явно не готовым к государственной деятельности. Империя ждала добрых и хороших перемен. Сидевшая уже десять лет в ужасающей Шлиссельбургской тюрьме Вера Фигнер писала: «Волна возбуждения прошла среди нас: наверное, будет амнистия, быть может мы увидим свет. Тюремная администрация была уверенна, что Шлиссельбург опустеет. Не зная ничего о том, что происходит на свободе, произошла ли коронация или нет, и, видя, что никаких перемен у нас нет, мы с течением времени перестали чего-либо ждать».
Перемены в империи все-таки произошли, Вера Фигнер до этого дожила и увидела, как кончаются империи.
Серое время и смена караула
В соответствии с утвержденными в 1889 году правилами об отдаче студентов в солдаты, в последний год ХХ столетия министр просвещения империи Боголепов отправил в казармы ни за что, а официально за беспорядки, более двухсот студентов Киевского и Петербургского университетов. В знак протеста несколько студентов-солдат покончили жизнь самоубийством и это очередное беззаконие властей возмутило все общество. Бывший студент Дерптского университета, также исключенный из него не за что и учившийся за границей Петр Карпович из Берлина вернулся в Петербург, записался на прием к министру Боголепову и прямо в приемной министерства 14 февраля 1901 года застрелил главного виновника расправы со студентами. За семь лет нового царствования империя настолько изменилась, что Карповича, как обычно, не казнили. В стране уже открыто говорили, что до всеобщей революции осталось пять лет. И многим столпам самодержавия уже мерещилось, что и им придется ответить за свои действия перед возбужденным народом. В марте Карповича отправили на двадцать лет в Шлиссельбургскую тюрьму и никто в полицейской империи не мог предположить, что обычный приговор медленной смерти не будет приведен в исполнение.
Студенчество России открыто назвало Петра Карповича Смелым Соколом и желающих отправлять студентов в солдаты ни за что и даже за что среди министров больше не нашлось. Убийство выполнявшего приказ самодержавия министра в обществе назвали самоотверженным делом, а на Карповича при перевозке на тюремный остров жандармы даже побоялись надеть кандалы. Его камера оказалась рядом с камерой Веры Фигнер. Невменяемых строгостей 1880-х в Шлиссельбурге больше не было и замурованные народовольцы впервые за пятнадцать лет узнали от Карповича все подробности жизни страны и Европы. Вера Фигнер писала: «Его радостные вести оживили наши души. Рабочий класс промышленного пролетариата приближался к западноевропейскому типу. Объединенный, он с шумом выходил на общественную арену, требовал улучшения своего экономического положения, организованно выступал в стачках, охватывавших десятки тысяч рабочих, и на улицах городов демонстрировал свою грядущую силу. Возросшая численно молодежь высших учебных заведений, раньше разъединенная, теперь была объединена по всей России и, составляя одно целое, поднимала бунт против полицейских порядков государственного строя, державшего университеты в тисках. Волна студенческого движения беспрерывно перекатывалась по лицу земли русской, заканчиваясь сотнями арестов и тысячами высылок. В каждом городе существовали нелегальные типографии, издавались революционные листки, прокламации и газеты. На место каждой арестованной тотчас появлялась новая типография и агитация продолжалась с новой энергией и силой. При благой вести, принесенной Карповичем, всколыхнулись наши души».
Комендант Шлиссельбурга ужесточил давление на замурованных народовольцев. Вера Фигнер написала матери письмо с просьбой обратиться в Департамент полиции или к самому министру внутренних дел и рассказать, что народовольцы требуют расследования. По закону смотритель должен был отправить письмо Фигнер, но, конечно, этого не сделал и потребовал у «этой ужасной женщины» переписать текст. Фигнер заявила, что смотритель нарушает закон, но хозяин тюрьмы объявил, что лишит ее права переписки и восстановит в Шлиссельбурге ужасающий режим 1880-х годов.
На глазах всей тюрьмы Жанна д’Арк русской революции сорвала со смотрителя офицерские погоны и отшвырнула их в стороны. Псевдоофицер в растерянности убежал, а в тюрьме поднялась буря. Вера Фигнер попросила тишины и стала ждать казни, полагавшейся ей за погоны по внутренней инструкции.
Из Петербурга приехал следователь и Фигнер заявила ему, что хотела предать издевательства смотрителя гласности. Следователь допросил всех тюремщиков, рассказавших ему о побоях, лишениях прогулок, смирительных рубашках узников и обо всем том, что может сделать облеченный властью подонок с бесправными узниками. Следователь уехал, и вскоре сменили коменданта и смотрителя Шлиссельбурга. Притихшие тюремщики больше не говорили о своей любимой тюрьме, что «Сюда входят, а отсюда выносят», а Фигнер из двадцатилетнего номера 11 сразу превратилась в Веру Николаевну. Все вдруг поняли, что самодержавие испугалось казнить и даже наказать гордость Исполнительного Комитета «Народной воли» и в империю пришли другие времена. Вера Фигнер писала:
«За четыре недели я пережила так много, и пережитое было такое жгучее, такое острое. Надо было приготовиться умереть или быть заключенной в какой-нибудь каземат в полное одиночество. Надо быть готовой и твердой, как камень, надо быть камнем. Мне кажется, что я умираю: тяжелая могильная плита давила грудь, холод камня с внешних покровов пробирается внутрь. Я чувствую, как постепенно все глубже и глубже стынут ткани тела и понемногу замерзают сами внутренности. Я просыпаюсь с криком, и непроизвольные слезы орошают подушку. И так тяжелые дни и мучительные ночи, опять они, эти мучительные ночи. Душа за двадцать лет не умерла и скорбь переполняет ее. Все время я ждала военного суда и чувствовала себя перед лицом смерти. Все время ждала ее, приготовлялась к ней. Ведь надо было быть готовой, чтобы в свое время не дрогнуть»
Все изменилось за семь лет в империи. Оставшиеся в живых члены Исполнительного Комитета Народной воли» увидели, что теперь их не тридцать четыре, и не триста сорок, а тридцать четыре тысячи и триста сорок тысяч. Вера Фигнер объявила из мертвенного Шлиссельбурга – «Лишь в действии познаешь силу свою!» Империя правильно испугалась ее казнить, но никак не могла понять, что скоро поменяется с революцией местами. Лозунг городовых 1984 года «Тащить и не пущать» не изменился, и царя в 1902 году уже называли Его Полицейское Величество.
Восемнадцатый и последний Романов оставил о себе противоречивую память как человек и ужасную – как государь. Николай II мог, но не захотел менять в своей судьбе ничего. Его правление пришлось на время, когда все, что веками копилось и кисло в котле под названием Россия, должно было вырваться наружу. В двадцать шесть лет он стал править огромной страной, полной контрастов и противоречий, конфликтов и трагедий. Роль последнего императора в гибели империи была очень заметной, но все же не решающей. В его правление действовали два выдающихся российских государственных деятеля, Сергей Витте и Петр Столыпин, которые могли изменить ситуацию в стране из революционной на эволюционную. Одного он снял, другого почти отстранил от управления империей, потому что оба были намного талантливее его. Более пятидесяти великих князей династии Романовых служение России представляли как исполнение собственных желаний, страстей и амбиций. Их любимым занятием были интриги и развлечения. Император тратил много времени на улаживание постоянно возникающих скандалов, в которых были замешаны его родственники. Государственная казна весь XIX век была неиссякаемой кормушкой для многих представителей Дома Романовых. Удельное ведомство владело почти десятью процентами имперских земель, приносивших миллионные доходы, но их совсем не хватало на многочисленные причуды династии. Все великие князья получали сумасшедшие пожизненные ренты на жизнь, резиденции и по всякому поводу, состояли на всевозможных высших постах империи, на которых получали умопомрачительное жалованье, числясь одновременно командующими округами и гвардейскими полками, генералами, адмиралами, членами Комитета Министров, Государственного совета, государственных комиссий, президентами академий. Они постоянно участвовали в аферах, спекуляциях, разворовывали концессии, бюджетные деньги на армию, и суммы исчислялись миллионами. Все сходило толпе великих князей с рук, решения императора не спешили исполнять даже самые верные и преданные и традиционный русский монархизм таял на глазах. Революционеры в нелегальной прессе подробно информировали подданных о многочисленных промахах власти и случаях казнокрадства.
На всех чиновных столах лежала Статья 1 Свода основных законов Российской империи: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его власти не только за страх, но и за совесть сам бог повелевает». Александр III как всегда ошибочно закрепил за Победоносцевым общее руководство учебой цесаревича Николая и обер-прокурор Синода тринадцать лет вдалбливал в первого ученика империи аксиому о божественном происхождении самодержавия и о неограниченности и неприкосновенности царской власти. Не было, казалось, ни одной гадости, которой Победоносцев не сделал своей родине, но эта аукнулась миллионам подданным. Николай II скудно воображал, был самолюбив и имел высокое самомнение, но все современники как один отмечали у него равнодушие к чужому горю и беде, постоянную скрытность и двоедушие, смешанное с лицемерием, фирменные черты членов династии Романовых. Учителям было запрещено задавать цесаревичу вопросы и это было большой ошибкой преподавания. В 1897 году, на третьем году царствования Николай II написал в анкете Всероссийской переписи населения, что его звание «первый дворянин», а должность «хозяин земли русской». Хозяйничал он плохо и именно при нем самодержавная монархия прогнила насквозь. Многие исследователи считали, что роль Николай II в кровавой победе революции была слишком незначительной, чтобы он был в чем-то виноват, что на последнего царя давило окружение, навязывало непонятные решения. В обществе даже говорили, что Николай II принимает решения, подбрасывая монетку и ожидая «орла» или «решку». Считалось, что царь слабовольно прислушивается к советам дурных помощников. Причиной гибели империи и династии называли доброту и благородство последнего царя, но дело было совсем не в этом. В октябре 1894 года при вступлении в должность императора он прочитал речь, подготовленную Победоносцевым: «Мечтания об участии представителей земства во внутренних делах бессмысленны. Я буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель». В том же году Николай II женился на дочери великого герцога Эрнеста Гессен – Дармштадского Алисе Гессенской, ставшей Александрой Федоровной, суеверной и мистически настроенной. Она сильно влияла на мужа и в Зимнем дворце распространилась мистическая покорность обстоятельствам, перемешанная с безграничной верой в шарлатанов, которая теперь стала считаться предопределенной судьбой. Доходило до того, что революционеров пытались ловить с помощью медиумов. Николай II мистически заявлял Петру Столыпину: «Мне ничего не дается в моих начинаниях, у меня нет удачи, а человеческая воля бессильна». В отставку с тора, тем не менее, царь не подавал, а постоянно, яростно и упорно, отрицал общество и твердолобо отказывался превратить неограниченную монархию в конституционную, заявляя: «Я несу за все власти, мною поставленные, великую перед Богом ответственность и всегда готов дать ему за это ответ». В 1918 году в разыгравшейся во всей империи трагедии гражданской войны ему пришлось этот ответ дать, а вместе с ним и еще многим миллионам безвинных жертв.
Николай II о положении в стране узнавал от лгавших ему придворных холопов. Он знал, что эта информация не соответствует действительности, но слушал и слушал титулованных дармоедов, правда никогда не смотрел собеседникам в глаза.
Николай II никогда не опровергал и не спорил с министрами и сановниками, всегда был сдержан и скрытен, не показывал своего отношения к обсуждаемой проблеме. Царь был болезненно самолюбив, не любил когда ему пытались доказать его неправоту. Влиятельный придворный генерал А. Мосолов говорил, что его не любили даже царедворцы: «Он, сознавая свое неумение защитить свой взгляд, считал это для себя обидным. Царь увольнял лиц, даже долго при нем служивших, с необычной легкостью. Достаточно было клеветы без фактов. Он никогда не устанавливал, кто прав, кто виноват, где истина, а где навет. Как все слабые натуры, он был недоверчив».
Николай II почти никогда не менял свою точку зрения и его характер и личность сильно сказались на трагической судьбе империи. Знаменитый генерал-теоретик А. Драгомиров говорил, что царь «сидеть на троне может, но стоять во главе России неспособен». Министр внутренних дел Н. Маклаков утверждал, что «погибнуть с этим человеком можно, а спасти его нельзя». Дважды председатель Совета Министров И. Горемыкин ничтоже сумняшеся заявлял: «Никогда ему не верьте, это самый фальшивый человек на свете». Николай II никогда не собирал Совет Министров, а принимал их по одному, опасаясь министерского объединения и совместного обсуждения. Во время Первой мировой войны, казалось, царь только и делал, что назначал и снимал министров, и общество открыто назвала это «министерской чехардой», в Совет Министров объявляло «Кувырк-коллегией». Николай II называл конституционную монархию в Европе «парламентриляндией адвокатов» и самодержавная идея в империи окончательно лишилась народной поддержки. Часто встречавшийся с Николаем II А.Ф.Кони о нем писал: «Я хотел двинуть его мысли к безобразиям внутренней жизни. Глаза газели смотрели ласково, рука, от одного росчерка которой зависело счастье и горе миллионов, автоматически поглаживала и пощипывала бородку, и наступало неловкое молчание, кончаемое каким-нибудь новым вопросом. Взгляд на себя, как на провиденциально помазанника божия, вызывал в нем подчас приливы такой самоуверенности, что им в ничто ставились все советы и предостережения тех немногих честных людей, которые еще обнаруживались в его окружении. Мои личные беседы с царем убеждают меня в том, что это человек, несомненно, умный. Я говорил ему, что империя успокоится, если будут выполнены обещания свобод, данные в манифесте 17 октября. Он мне ответил, что да, это было уже везде, все государства через это прошли, и Англия, и Франция. Я едва удержался, чтобы не сказать: но ведь там Вашему Величеству отрубили бы голову».
Все современники говорили, что у Николая II отсутствовало стратегическое мышление, дальновидность, отсутствие глубины, видения перспективы, поверхностность, шахматная неспособность видеть вперед дальше одного хода, бесцеремонность владения империей. Царь говорил министру иностранных дел: «Я стараюсь ни над чем не задумываться и считаю, что только так можно править Россией, иначе я бы давно был в гробу».
Коронацией Николай II в Москве в мае 1896 года руководили его дядя и московский генерал-губернатор Сергей Александрович, министр двора Воронцов-Дашков и обер-церемониймейстер Пален. Почти на сотне страниц программы коронации было перечислено множество мероприятий, одно из которых должно было состояться 18 мая в виде народного гулянья на Ходынском поле, куда в павильон в два часа дня должны были собраться все высокие гости и дипломатический корпус во главе с царем. На поле площадью около одного квадратного километра войска московского гарнизона много лет проводили учебные занятия, и везде были траншеи, рвы, рытвины, ямы, колодцы. Для раздачи народу было приготовлено почти полмиллиона эмалированных коронационных кружек и царскими инициалами с платками и бумажными кульками с копченой колбасой, пряниками, булкой и конфетами. Для них на краю поля были построены небольшие буфетные палатки.
В ночь на 18 мая на Ходынское поле со всей империи собирались веселые и нарядные люди, десятки тысяч человек ночевали прямо там и к раннему утру на Ходынке собралось от пятисот тысяч до миллиона подданных. Никакого оцепления или регулирования на поле не было и этого даже не предусматривалось в коронационном расписании, только к шести часам утра на Ходынку должны были прибыть пятьсот городовых. Днем Николая II должны были охранять более трех тысяч полицейских.
К рассвету поле было так забито людьми, что им не хватало воздуха, и над Ходынкой стоял густой пар испарений. Приставленные к буфетным палаткам артельщики стали раздавать коронационные подарки заранее приглашенным родственникам и знакомым, с других требовали дать за кружку копеечку. Колоссальная толпа поняла, что без нее все разворуют и многим ничего не достанется, задние наперли на передних, началась давка и артельщики от большого и наглого ума стали бросать кружки прямо в толпу. Их стали хватать, ронять, нагибаться, люди падали, по кошмарной толпе пошли волны, никто не догадался поднять упавших. Люди падали и в канавы, даже в колодцы, в ямы, и их умирающие крики подняли в толпе панику, тут же перешедшую в адское столпотворение. По раненым и уже потоптанным людям проходили ряды за рядами, над грудами живых и неживых тел стоял яростный стон, богатые предлагали тысячи рублей за свое спасение и ужас охватил сотни тысяч людей. Из адского столпотворения вылетали оборванные и полуголые люди с дикими, ошалевшими глазами, падали, вскакивали, опять падали и оставались лежать на трупах раздавленных подданных, пришедших посмотреть на имперский праздник. За двадцать минут все было кончено, погибли около четырех тысяч человек, тяжелораненых и ушибленных было намного больше. Впоследствии количество погибших и потоптанных людей официально сократили втрое. К семи утра на опустелом поле прибывшие полицейские начали уборку тысяч трупов, безуспешно пытаясь убрать Ходынку, на которой оставались горы разодранной одежды, оторванные с кожей женские косы, гнилая колбаса и труха вместо конфет. Чины министерства двора поделили выданные на закупки продуктов коронационные деньги с московскими купцами и вместо высококачественной твердокопченой колбасы и хороших конфет подсунули подданным гниль, которая не по их вине до людей не дошла.
Слух о трагедии на Ходынском поле вихрем пролетел по Москве и многие сановники предложили царю сократить и отменить празднества коронации, которая должна была после такого горя стать очень скромной. В программу коронационных торжеств изменений внесено не было и вечером 18 мая на балу у французского посла в аромате десятков тысяч благоухающих роз, выписанных из Парижа, императорский двор в ходынском скорбном отчаянии танцевал разухабистую кадриль. Многие иностранцы поспешили уклониться от бала на крови, но среди царских подданных таких совестливых людей не нашлось.
Правительственная комиссия виновных не нашла и объявила ходынскую трагедию стихийным несчастьем, вроде землетрясения. Разбирательство возглавили его виновники Сергей Александрович и Пален. Они допросили сами себя и никакой вины в своих действиях не нашли. Для того чтобы все свалить на глупый народ, были распущены слухи, что на раздаваемых коронационных палатках были изображения лошадей, коров и изб, и очумелые мужики почему-то решили, что тот, кто поймает платок, получит деньги на покупку изображения. На сенатский запрос «были ли приняты своевременные должные меры для направления массы народа», министерство двора ответило, что оно было обязано только обеспечить на Ходынском поле концерт симфонического оркестра и «раздачу подарков». Московская полиция заявила, что за поле отвечало министерство двора, а полицейские занимались обеспечением порядка только «до поля и около поля, а там было все в порядке». Трупов подданных все же очень много, и за «ходынские беспорядки» московского обер-полицмейстера отправили в отставку с очень большой пенсией. По указу царя семьям погибших из казны было выделено около тысячи рублей на труп, полуторогодовая зарплата рабочего, но деньги, конечно, распределители украли, и осиротевшие дети и вдовы получили от пятидесяти до ста рублей за труп. Недостачу списали на якобы очень пышные похороны задавленных. Революционеры писали в листовках об издевательствах над народом, который пригласили на праздничное торжество, вместо угощения убили и покалечили, а топом взяли с него деньги за лечение, и им никто не возражал. По московским больницам разослали оставшийся от коронации портвейн. Царь с царицей посетили раненных и Александра Федоровна спросила у перекалеченных, не нужно ли им чаю.
Виновник ходынской трагедии дядя царя московский генерал-губернатор Сергей Александрович получил императорскую благодарность за образцовую подготовку и проведение коронации. Вся империя знала правду о 18 мая 1896 года, и великого князя Сергея Александровича в Москве называли князь Ходынский. Когда через десять лет он был разорван в Кремле, в Зимнем дворце даже не был отменен торжественный обед, и присутствовавший на нем принц Л. Прусский в полном ступоре писал германским родственникам, как почти сорокалетний Николай II и его кузен великий князь Александр Михайлович в столовой «играли, сталкивая друг друга с узкого дивана». За три недели до этого у Зимнего дворца расстреляли мирную демонстрацию рабочих, но кровь народа была плохо видна с третьего этажа главной царской резиденции. Подводя итоги 1896 года, Николай II особо пожелал, чтобы 1897 год прошел также благополучно, как и предыдущий.
В разговоре министра внутренних дел И. Дурново и министра финансов С. Витте последний сказал, что прекрасное воспитание Николая II скрывает все его недостатки, но Дурново ответил, что новый царь – это современная копия императора Павла I. Он человек колеблющийся и с ним весьма важно ловить момент, а если его упустишь, то и само дело упустишь. В отставку, впрочем, сановники царя сами почти не подавали. Витте говорил, что царские министры были по большей части прекрасные люди, но по своим талантам ниже посредственности. Придворные боялись говорить Николаю II правду, потому что «он от таких тотчас отворачивается». Только Победоносцев при консультациях царя с ним о том, кого назначить министром внутренних дел – Сипягина или Плеве, мог сказать, что первый дурак, а второй подлец, но только для того, чтобы назначили его кандидата Горемыкина. Многие члены Кабинета министров империи знали, что ни по своим способностям, ни по своему уму не могут быть советниками царя ни по каким делам, ни по государственным, ни по министерским, но при этом также знали, что по характеру императора именно такие министры для него больше всего подходят. Чиновники легко могли подготовить документы о том, что главной базой военно-морского флота империи в Прибалтике должны стать неудобная Лиепая, а не очень выгодный Мурманск. За Лиепаю их большими взятками убеждали купцы и промышленники, которым было там намного удобнее получать прибыль от государственных подрядов и заказов. То, что при развитом порту на Мурмане империи был совершенно не нужен Порт-Артур, из-за которого началась русско-турецкая война, Зимний дворец не волновало.
Еще большее влияние на царя оказывали великие князья, которых в высшем свете называли «жуирами», любившими пользоваться жизнью». Самым влиятельным был его дядя Сергей Александрович, женатый на сестре императрицы Александры Федоровны. Это он посоветовал не проводить на Ходынском поле поминальное богослужение, а вести себя так, как будто бы ни какой катастрофы не было, а потому ее надо игнорировать. Сергей Александрович победил в своем влиянии на «различные несчастья». Даже его мать Марию Федоровну, и от него не отставали бесчисленные Алексеи Александровичи, Александры Михайловичи и Владимиры Александровичи. Сергей Витте писал, что «великие князья часто играют такую роль только потому, талантам, ни образованию. Когда же они начинают влиять на государя, то из этого большей частью всегда выходят одни только различные несчастья». Граф Пален сказал царю, что «вся беда заключается в том, что великим князьям поручается ответственные должности, и что там, где великие князья занимают высокие посты, всегда происходит или беда или крайний беспорядок», и был тут же задвинут в самый дальний придворный угол. Сам Николай II легко мог приказать министру финансов при перепечатке Свода имперских законов незаметно внести изменения в статьи, ограничивающие расходы двора, и не переживал, что занимается фальсификацией законодательства. Витте, конечно, исполнил высочайшее повеление, но тихо заметил, что «у нас в России в высших сферах существует страсть к захватам того, что, по мнению правительства, плохо лежит». За царем в очередь на разворовывание казны выстроились сановники, их родственники и друзья и все, кто мог и хотел в эту несусветную толпу пристроиться, все «люди не дурные, но очень пронырливые», хорошо знавшие, что самодержавие основано на произволе, а не на законах. Николай II в 1897 году сказал: «Я готов поделиться властью с народом, но сделать этого не могу, так как не сомневаюсь, что ограничение царской власти было бы понято народом как насилие интеллигенции над царем, и тогда бы народ стер бы с лица земли верхние слои общества».
В 1897 и 1898 годах неурожай опять и опять вызвал голод в десятках губерний империи, вызвавший эпидемию тифа. Благотворительные акции шли по всей стране, со всех концов которой в Петербург передавали просьбы о государственных субсидиях голодающим. В казне, как обычно, была проблема с деньгами, и придворные заговорили, что «громадное число крестьян и рабочих должны работать и заслужить раздаваемые пособия, потому что благотворительность такого рода может привести к большим последствиям, чем последствия неурожая». О том, что в большинстве губерний эти пособия активно разворовывались чиновниками, в Зимнем дворце тоже хорошо знали. Собранные урожаи тупо гноили под дождем в открытых вагонах на железнодорожных станциях и число вагонов измерялось тысячами, а количество зерна – миллионами пудов. Николаю II доложили о душераздирающей картине голодного хаоса, но он ответил, что таких верных монархии людей, которые распределили хлеб, очень мало, а всяких побирающихся всегда будет много. На бюджетные деньги у опытных торговцев чиновники сознательно закупили непригодное зерно с примесью ядовитой травы куколь и наполовину сгнившее, а разницу в цене забрали в свой карман. Когда голодающие начали умирать от яда, разразился скандал и дело дошло до суда, который оправдал чиновников, в очередной раз, списав крестьянские трупы на их неопытность в закупках. Когда заместитель министра внутренних дел украл деньги, выделенные на создание государственного резерва зерна, его перевели на другую работу, а поднявших шум в обществе наказали. В голодающих Казанской, Уфимской, Саратовской, Симбирской губерниях успешно воровали, взяточничали, спекулировали государственным зерном, а революционеры подробно рассказывали подданным, о «неспособности администрации обеспечить снабжение, учет и размещение по стране имеющихся запасов хлеба».
С открытыми письмами «к царю и его помощникам» обращался Лев Толстой, и в обществе понимали, что это акт отчаяния великого писателя: «Любезный брат! Мне бы не хотелось умереть, не сказав Вам того, что я думаю в Вашей теперешней деятельности и о том, какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь. Самодержавия есть форма отжившая. Сто миллионов, на которых держится могущество России, нищают с каждым годом, а голод стал нормальным явлением. Нельзя остановить идеей самодержавия вечное движение человечества».
Лев Толстой предупредил царя, что накатывающийся воз революции ударит по царю, которому надо бояться народного взрыва. Николай II, как обычно, не ответил, и великий писатель сказал обществу, что «он сделал все, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно». Николай Бердяев позже напишет, что Россия – самая анархическая страна в мир, а русский народ – самый аполитичный народ в мире, никогда не умевший устраивать свою землю. Правда, он тут же себя опровергнет: «Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире. Всякой самодеятельности и активности русского человека ставились неодолимые препятствия. Огромная, превратившаяся в самодовлеющую силу русская государственность боялась самодеятельности и активности русского человека».
Спасти неспасаемое попытался Сергей Витте, министр финансов, статс-секретарь и председатель Совета Министров. С царем ему было работать чрезвычайно трудно. О резолюциях Николая II на его документах Витте говорил, что «для меня это заметки на полях вдумчивого читателя». Даже военный министр говорил на заседаниях Кабинета: «Против царской семьи собираются тучи. Государь, будучи слабого характера, вопреки своей мягкой, доброй и прекрасной натуре, увлекается на путь деспотических мероприятий, а это теперь путь опасный». Сергей Витте попытался превратить накатывавшуюся на империю революцию в эволюцию, хотя и знал, что с Николаем II это сделать невозможно. Министр финансов хорошо знал, что «в России надо проводить реформы быстро и спешно, иначе они не удаются и затормаживаются».
Россия на переломе столетий была уже совершенно другая, чем во времена Исполнительного Комитета «Народной воли». За два десятилетия в империи появились два новых класса – буржуазия и пролетариат. Значительно расширился класс интеллигенции, формировавшийся их детей низших чиновников, служащих, духовенства и буржуазии, работавших в земстве, агрономии, больницах, школах, редакциях, издательствах, высших учебных заведениях, фабриках, заводах. Благодаря разночинной интеллигенции, общественное мнение становилось все более и более демократичным и революционные настроения в империи росли, поддерживаемые многими выдающимися деятелями науки, литературы и искусства. На оживление общественной жизни оказывали влияние идеология и культура Европы, естественные и социальные науки, дарвинизм и марксизм.
Дворянский класс занимал господствующее положение в империи, большинство важных постов в государственной иерархии, большую часть земель, активно участвовал в создании капиталистического производства и не собирался менять консервативную идеологию. Его интересы в стране представляли обер-прокурор Синода Победоносцев, редактор и публицист «Русского вестника» и «Московских ведомостей» М. Катков и редактор газеты «Гражданин» В. Мещерский.
В начальных, церковно-приходских, земских и вольных школах к концу века учились четыре миллиона детей, каждая четвертая была девочка. Половина крестьян – солдат в армии была грамотной. По переписи 1897 года грамотны были 40 процентов мужчин и семнадцать процентов женщин. Среди ста сорока миллионов подданных грамотным был каждый пятый. В мужских гимназиях и реальных училищах обучались сто пятьдесят тысяч человек, в женских учебных заведениях – семьдесят пять тысяч. В девяти университетах Москвы, Петербурга, Киева, Казани, Депта, Варшавы, Харькова, Одессы и Томска учились около двадцати тысяч студентов. Империи образца 1899 года было нужно много грамотных инженеров и специалистов, которых готовили Высшее техническое училище в Москве, технические институты в Петербурге, Киеве, Харькове, Томске, Варшаве. В шестидесяти пяти высших учебных заведениях занимались тридцать тысяч студентов, на Бестужевских курсах, в двух медицинских институтах получали образование около двух тысяч женщин. Число общедоступных публичных библиотек в городах достигало почти тысячи, в деревнях работали три тысячи земских библиотек. В империи работали около сотни музеев, Вольное экономическое, Географическое, Историческое общества.
Комитеты грамотности открывали воскресные школы для рабочих, курсы, кружки. Тысяча типографий издавали около десяти тысяч книг в год, издательства Сытина, Павленкова, Суворина быстро печатали много книг для народа, выходили большими тиражами журналы «Современник», «Отечественные записки», «Русская старина», «Исторический вестник», «Дело», «Русское слово», «Русский архив», «Вокруг света», «Русский вестник», «Русская мысль», «Вестник Европы», более сотни массовых газет. Перепись 1897 года насчитала около двухсот тысяч учителей, три тысячи ученых, писателей и журналистов, двадцать тысяч артистов и художников, двадцать тысяч врачей, три тысячи книготорговцев.
Александр III радовался неграмотности населения, Победоносцев называл интеллигенцию «буйным сборищем». Николай II приветствовал и приказывал открывать вместо гимназий технические училища, а об открытии народных школ писал, что «излишняя торопливость в этом направлении совсем не желательна», расширяя права губернаторов по наблюдению за учебными заведениями всех ведомств, командовал заменять учителей-мужчин женщинами. Самодержавие, как обычно, на телеге пыталось догнать недогоняемый паровоз. Имперская промышленная революция создавала большой класс образованных людей, и они совсем не собирались молча терпеть бесконечный монархический произвол.
Ф. Достоевский, И. Тургенев, М. Салтыков-Щедрин, Л. Толстой, А. Чехов и десятки выдающихся писателей работали в жанре критического реализма, подробно раскрывали социальную психологию и идеологию, все стороны имперской жизни, писали об одичании, забитости, нищете, безграмотности народа, учили ненависти к неработающим сословиям-паразитам, к мерзости, пошлости, подлости, чванливости, унижению самодержавием человеческого достоинства, говорили о нравственности в политической борьбе.
Выдающиеся художники Н. Крамской, В. Перов, И. Репин, В. Суриков, В. Маяковский, А. Саврасов, В. Васнецов, В. Поленов, И. Шишкин, А. Куинджи, В. Серов, И. Левитан, И. Ге на многочисленных передвижных выставках показывали сотни великолепных картин, говорили, что «художник – это критик общественных явлений», показывали народную имперскую жизнь и делали это с беспримерной смелостью.
Музыканты и члены знаменитой «Могучей кучки» М. Балакирев, Ц. Кюи, А. Бородин, М. Мусоргский, Н. Римский-Корсаков собирали сотни русских народных песен и использовали их в своих операх и симфониях, в которых говорили о русской истории, создали бесплатную музыкальную школу.
Десятки имперских театров массово ставили пьесы А. Островского, «в нравственно-общественном направлении показывавшего темное царство самодержавия». Выдающийся драматург А. Сухово-Кобылин в своих пьесах «Свадьба Кречинского», «Дело», «Смерть Тарелкина» так показал всю чиновно-бюрократическую систему от швейцара до министра, что у подданных, посмотревших его пьесы волосы вставали дыбом при виде, как веками в империи расцветали продажность судов, всеобщее взяточничество, полицейский произвол и бесправие населения. Самодержавие, как обычно, запрещало и не пускало все прогрессивное и правдивое, вызывая презрение все большего количества населения.
В империи судьба реформ была всегда тесно связана и судьбой реформатора. Целое десятилетие Сергей Витте пытался превратить феодализм самодержавия в капиталистическую монархию и сумел сделать империю индустриальной страной. Александр Блок писал о правлении Николая II как о «веке акций, рент, облигаций и малодейственных умов». К Сергею Витте последнее определение явно не относилось.
В последней четверти промышленное производство империи выросло почти на половину существовавшего, колоссальное развитие получили железные дороги. В сельском хозяйстве монархия всеми силами сохраняла общинное земледелие, разрешая выход из общины только раз в десять лет при согласии-разрешении сельского схода, земского начальника и уездного собрания. Досрочный выкуп надельной земли в личную собственность разрешался только с неохотного согласия общины. Это значительно сдерживало развитие сельского хозяйства, поскольку многие хорошо работавшие крестьяне не хотели делить результаты своего труда на весь деревенский мир.
В империи не было твердого рубля, что колоссально сдерживало ее социально-экономическое развитие. Свои экономические взгляды талантливейший финансист Витте изложил в 1888 году в работе «Национальная экономия», в которой предлагал протекционизм монархии для развития имперской промышленности: «В России происходит то же самое, что случилось в свое время на Западе: она переходит к капитализму. Россия должна перейти на этот строй, и это непреложный закон. Мы находимся в начале этого движения, его нельзя остановить без риска погубить Россию. Политическая и экономическая задача России – создать собственную промышленность.
В 1893 году министр путей сообщения Витте стал министром финансов. Он еще в 1891 году вдвое повысил таможенные ввозные тарифы, доведя их почти до сорока процентов от стоимости товара. Витте старался привлекать иностранные инвестиции в угольную нефтяную промышленность империи, а также иностранные займы. Он пытался создать систему финансового контроля монархии, но из этого, конечно, ничего не получилось и часть займов и инвестиции все равно уходили в туман самодержавия. Витте стал делать инвестиции и займы для реализации конкретных экономических задач и деньги, наконец, пошли на развитие промышленности, хотя, естественно, далеко не все. Витте смог вложить в строительство железных дорог России сумму в размере двух национальных доходов и смог увеличить их протяженность почти вдвое, обогнав даже необгоняемые Соединенные Штаты Америки.
До 1897 года в империи ходили серебреные рубли и бумажные ассигнации, имевшие разную стоимость, почти в два раза. Мировой финансовый рынок уже давно ориентировался на золото. Витте стал готовить «золотую реформу» и встретил колоссальное противодействие. Укрепление рубля совсем не устраивало дворян-землевладельцев, у которых повышались цены на сельскохозяйственную продукцию и снижался их экспорт. Несмотря ни на что Витте смог провести в империи денежную реформу и приравнял ассигнации к золотому стандарту, а бумажный рубль – к 0,174 золотника самого ценного мирового металла. Ассигнации постепенно стали обеспечиваться золотым запасом. В начале ХХ века золотой запас на сто миллионов превышал количество бумажных денег.
Твердая имперская валюта укрепила имперский рынок и привлекла в страну инвестиции. Иностранные займы для реформ Витте увеличили государственный долг до пятнадцати миллиардов рублей, но министру финансов за несколько лет удалось вернуть в Европу деньги, выданные на строительство дорог и предприятий, включая даже улетавшие на «общегосударственные потребности» четвертую часть займов. Витте увеличил косвенные налоги, обложив ими сахар, табак, ввел винно-водочную монополию и устранил хронический дефицит государственного бюджета. Те предприниматели, которые лишились водочных лицензий, обвинили министра финансов в том, что он спаивает народ и пустили в народ частушку: «Вся Россия торжествует – Николай вином торгует», но при введении винной монополии подданные вместо 1,2 ведра на человека в год, стали пить только полведра, то есть шесть литров вместо четырнадцати. Впоследствии, во время индустриализации СССР между двумя мировыми войнами, советская власть использовала именно опыт Сергея Витте.
Министр финансов заявил, что общину нужно заменить индивидуальным землевладением, иначе империя захиреет, и предложил отмену круговой поруки в деревне, смягчение паспортного режима и свободное перемещение в стране рабочих рук. При нем и во многом благодаря ему была построена Транссибирская магистраль, соединившая запад, центр и восток и в Сибирь перебрались при Витте около миллиона человек. Витте обратился к Николаю II с предложениями освободить крестьян от общины и государственного начальства, дать им гражданские права, но царь не ответил. В 1902 году было создано Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности, потому что самодержавию пришлось признать, что «земледельческий цент оскудел». Витте разработал программу работы Совещания из сорока пунктов, провел пятьдесят заседаний, на которые приглашались многочисленные эксперты. Особое совещание обсуждало народные кредиты, хлебную торговлю, дороги, аренду, отхожие промыслы, проблемы землепользования, леса, травосеяния, птицеводства, мелиорации, хмелеводства, молочное хозяйство. Два года пятьдесят губернских и пятьсот уездных комитетов готовили отчеты Особому совещанию. В марте 1903 года была отменена крестьянская порука, а в августе – телесные наказания крестьян, но общегражданские права на них не распространялись.
По итогам работы Особого совещания Витте составил сводный проект, в котором вводил частную собственность на землю, определил механизм легкого выхода из общины, поддержал хуторское земледелие, крестьянские усадьбы предлагал сделать частными владениями. Все это Витте предлагал сделать «для предотвращения революции и в духе времени». Проект Витте Николай II не подписал и в январе 1905 года особое совещание закрыл, «за старание водворить личную собственность». Община осталась в неприкосновенности, и потом самодержавию для спасения не хватило всего несколько лет для отказа от общины и создания сильного класса богатого крестьянства. Вместо этого в начале ХХ столетия подданные создали массовые революционные партии социалистов-революционеров и социал-демократов, добивавшихся свержения самодержавия, введении в империи конституции и демократической республики с однопалатным Учредительным собранием. Жена министра внутренних дел, рюриковича и князя П. Святополк-Мирского графиня Бобринская, потомок Екатерины II, в июле 1904 года с понятной яростью писала о Николае II: «Несчастный человек! Я его раньше ненавидела, а теперь жалею. Образец немощного вырождения, которому вбили в голову, что он должен быть тверд, а хуже нет, когда слабый человек хочет быть твердым. И кто это имеет такое дурное влияние? Кажется, Александра Федоровна думает, что так нужно, Мария Федоровна другого мнения, она мужу сказала: «Эти свиньи заставляют моего сына делать бог знает, что и говорят, что Александр III этого хотел». Но кто эти свиньи? Революционеры подробно рассказывали подданным, кого имела в виду сановница, придумав для их обозначения слово «камарилья».
Сергей Витте неоднократно утверждал, что Россия не должна воевать, поскольку все внешние и внутренние проблемы можно решить, не прибегая к войне. Он стремился создать Великий континентальный союз России, Франции и Германии, Соединенные Штаты Европы, выступал за союз с Китаем, Россия на всех парах летела к русско-японской войне и революции, и группа влиятельных сановников и царедворцев во главе с бывшим ротмистром, статс-секретарем А.Безобразовым, министром иностранных дел М.Муравьевым, министром внутренних дел В. Плеве, великим князем Алексеем Михайловичем, князем И.Воронцовым, графом Ф.Сумароковым-Эльстоном предложила Николаю II присоединить к империи часть китайской территории с Порт-Артуром. Само присоединение безобразовскую клику, конечно, не интересовало, но она благополучно украла несколько миллионов рублей, выделенных казной на геополитический проект, не реализованный, но вызвавший русско-японскую войну, с полумиллионом трупов, раненных и пропавших безвести имперских солдат.
Николай II воспользовался поводом и сдал своего надоевшего министра финансов, сделавшего империю сильной. 16 августа 1903 года он снял его с очень влиятельного поста министров финансов и назначил Сергея Витте на формальную должность председателя Кабинета Министров.
Кабинет Министров являлся совещательным органом, в который входили двадцать пять министров, сановников, членов Государственного совета и статс-секретаря. Исполнительной власти Кабинет не имел, как и его председатель не имел доступа к императору. При Витте Кабинет занимался железными дорогами, акционерными обществами, многими текущими хозяйственными проблемами, в силу своих возможностей присматривал за самодержавным законодательством. Витте участвовал в подготовке указа от 12 декабря 1904 года «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», которым хотел успокоить революционные настроения, охватившие к тому времени все сословия. Указ, в котором предусматривались соблюдение законодательства, расширение свободы слова, веротерпимости, земских прав, был подписан Николаем II, нов действие так и не вступил.
В апреле 1905 года Витте подготовил указ о веротерпимости и царь его подписал. Свобода вероисповедания была объявлена, но механизм ее реализации должен был быть утвержден подзаконными актами, которые не стали даже разрабатывать. Витте был востребован самодержавием только во время провала русско-японской войны 1904–1905 годов, попросившим сданного сановника спасти его.
Промышленный подъем начался в России в 1893 году и продолжался очень долго, благодаря хорошо продуманной политике реформатора империи. За десять лет протяженность железных дорог удвоилась и превысила пятьдесят тысяч километров. Это строительство создало устойчивый спрос на металл, лес, уголь и увеличило промышленный бум. На крупных заводах выплавляли металл, развивалась металлообработка и производство металлических изделий, росла нефтедобыча. Началось создание союзов и синдикатов, объединявших однотипные производства.
В 1900 году в результате мирового финансово-экономического кризиса пострадала и Россия. Финансовые спекулянты по подходящему поводу обрушили биржу, и в первый же день обанкротились крупнейшие торговые дома Мамонтова, Алчевского, Дервиза. В банкротствах обвинили министерство финансов, сократившее выдачу кредитов и повысившее ставку учетного процента Государственного банка. Упала покупательская способность населения, перепроизводство привело к банкротствам трех тысяч предприятий и увольнению ста тысяч рабочих из небольших производств. Крупные заводы и фабрики получили правительственные ссуды и кризис перенесли легко. Уменьшая объемы производства, синдикаты и союзы предприятий создавали искусственный дефицит и повышали цены, усиливали и усиливали монополизацию в империи, занимаясь фактическим грабежом подданных. Число предприятий значительно уменьшилось, но их производство значительно увеличилось. В империи появились очень большие заводы с десятками тысяч рабочих, и подобная концентрация рабочей силы была очень удобной для революционных партий.
Монополии контролировали все отрасли производства, банки усилились и объединились в союзы, торговые синдикаты организованно сбывали товары, постоянно повышая цены, создавались корпорации, объединявшие предприятия по закупке, производству и сбыту сырья, организовывались мощные финансово-промышленные группы, во главе с банками объединявшиеся с чиновничеством. Созданная система государственно-монополистического капитализма активно приближала кровопролитную революцию.
Монополизация Российской империи была намного выше, чем в европейских странах и сопровождалась колоссальным вывозом капиталов за рубеж. Экспорт сырьевых товаров намного превышал импорт промышленных изделий. Промышленный капитализм вступил в жестокий конфликт с военно-полицейской монархией, тормозившей прогресс дворянским землевладением, и драка под ковром закончилась грандиозной революцией в феврале и октябре 1917 года.
Во главе политического сыска стоял Департамент полиции министерства внутренних дел империи, являвшийся государством в государстве. Ему подчинялись полицейские органы, жандармские управления охранные отделения, сыскные органы. Важнейшие политические дела вел Особый отдел Департамента полиции. Охранные отделения вели розыск революционеров, которых для ведения следствия передавали в жандармские управления. Непосредственно Николая II охраняли несколько тысяч агентов дворцовой полиции, Охранной агентуры и Конвой. Начальником царской охраны был дворцовый комендант, отвечавший за безопасность императорских резиденций и передвижения Николая II по империи и ее столице. Ему были обязаны содействовать и помогать все ведомства страны. Управление дворцового коменданта подчинялось не министерству внутренних дел, а министерству императорского двора и уделов. Охрану царя возглавляли Д. Трепов, В. Дедюлин, В. Воейков. Основной болезнью тысяч охранников царя стали нервные расстройства. Тропов, например, умер в 1906 году после того, как Николай II не взял его с собой в отпуск в Финляндию. Хотя охране платили мало, как мелким чиновникам, охраняла она царя хорошо, несмотря на то, что пенсию ей почти не давали, но преданной не была, что выяснилось в 1917 году. Охраняли императора пешком, на лошадях, на велосипедах, на автомобилях, с помощью служебных собак. В охранной службе была большая специализированная библиотека с книгами по истории, географии, путешествиях, естествознанию, обществоведению, справочниками и энциклопедиями. Большой раздел был посвящен истории революционного движения в Европе и России. Агенты изучали специальную гимнастику, служебные инструкции, теорию филерства, оружие, карты, стреляли, знакомились с фотографиями и словесными портретами политических преступников. Все охранные структуры постоянно предупреждали Николая II, что в феврале 1917 года в империи произойдет революция, царь не реагировал, и в начале марта 1917 года императорская охрана разбежалась.
В конце XIX века революционная теория четко выработала приемы борьбы с самодержавием – забастовка, стачка и демонстрация, показывающие, какой процент подданных недоволен произволом монархии. Если их много, то необходимо проводить вооруженное восстание для захвата власти в империи, во главе с революционной интеллигентной партией, ведущих в бой рабочие и студенческие дружины. Началом широкого общественного движения недовольных и инакомыслящих в России стал 1899 год, пятнадцатый после гибели Исполнительного Комитета «Народной воли».
4 февраля 1899 года суворинская газета «Новое время» напечатала объявление ректора Петербургского университета В. Сергеевича, который ни с того ни с сего требовал от тысяч ни о чем не помышлявших студентов не нарушать общественной тишины и спокойствия 8 февраля, в день годового торжественного акта. Сергеевич перечислил длинный список взысканий и наказаний для нарушителей. Такие же объявления о непонятных карах были развешаны в самом университете. Это настолько возмутило почти всех студентов, что два дня в Петербурге шли беспрерывные студенческий собрания, 6 февраля постановившие всем покинуть актовый зал, как только на кафедре появится этот странный ректор.
В самом начале торжественного университетского акта 8 февраля, когда на сцене появился В. Сергеевич, студенты устроили обструкцию, освистали его, и ректор быстро сбежал. Студенты вышли на улицу и с ходу без предупреждения были избиты нагайками конной полиции казаков. Ошарашенные студенты вернулись в университет и в столовой избрал организационный комитет, который с общего согласия на деньги из кассы взаимопомощи издал листовку с сообщением об очередном произволе полиции, которая была расклеена по городу. Большая часть общества встала, конечно, на сторону студентов и потребовала расследования, которое должно было определить, кто виноват – полиция или студенты. Министры внутренних дел и народного просвещения Горемыкин и Боголепов допросили сами себя и решили, что действия полиции справедливы. Витте протестовал и расследование было поручено бывшему военному министру Ванновскому, потому что когда-то давным-давно он был начальником петербургского кадетского корпуса, а значит хорошо разбирался в студенческой психологии. Ванновский признал виновными нагайки, выполнявшие приказ, в то время как вся столица считала столкновение 8 февраля очередным идиотизмом градоначальника и даже министра внутренних дел. 12 февраля в Петербургском университете началась всеобщая забастовка, которая быстро перекинулась в Военно-медицинскую академию, Технологический, Горный, Лесной и Электротехнический институты, Высшие Бестужевские женские курсы, в Киев, Харьков, Ригу и через две недели в империи бастовали тридцать тысяч студентов высших учебных заведений.
Студенческая сходка, которая не имела ни какой политической окраски после вмешательства полиции, превратилась в знаковое общественное явление. В ночь на 21 марта организационный комитет студенческой забастовки был весь арестован, студенты тут же избрали второй комитет, арестованный полностью 25 марта. Студенты избрали третий организационный комитет, в состав которого вошел будущий знаменитый эсер двадцатилетний Иван Каляев. 30 марта в университет на экзамены явилась полиция, студенты протестовали, их задержали и в течение трех дней сотнями высылали из Петербурга. Листовки организационного комитета опять заклеили город призывами к студенчеству стойко бороться за свои права. Стихийное студенческое движение стало выдвигать политические требования, хотя и не ясно выраженные. Начиналась борьба оппозиции и самодержавия, начатая Зимним дворцом, и которая всем обществом была признана одним из самых ошибочных мероприятий царского самодержавия, активно приближавшего свой ужасный конец.
Комиссия Ванновского выдвинула предложения отдать сотни студентов-забастовщиков в солдаты. Витте заявил, что «излишней строгостью можно погубить многочисленных юношей, ослабить тех, кто искренне уверен в своей правоте и некоторых, может быть, толкнуть в темные ряды врагов государства». 29 июля 1899 года по результатам расследования Ванновского МВД и Министерство народного просвещения издали «Временные правила об отбывания воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из них за учинение скопом беспорядков». Правила предписывали сдавать в солдаты студентов-участников коллективных выступлений. В армию, оплот самодержавия, направляли недисциплинированных и грамотных оппозиционеров, вызвавших уважение у окружающих. В обществе все больше и больше людей считало, что у монархии окончательно исчезает здравый смысл. В октябре 1899 года вместо Горемыкина министром внутренних дел был назначен начальник охоты Николая II Дмитрий Сипягин.
В конце 1900 года киевские студенты заступились за изнасилованную богатой золотой молодежью. Девушку, и были тут же брошены в карцер. Весь Киевский университет вышел на демонстрацию протеста против карцеров и исключений за правду. 11 января 1901 года газеты империи опубликовали правительственное сообщение об отдаче в солдаты 183 киевских студентов-демонстрантов. Студенческие волнения перекинулись в Петербург, где в солдаты попали 27 студентов, в Москву, в Харьков. 19 февраля 1901 года в Харькове весь день шла многотысячная демонстрация студентов, неожиданно поддержанных рабочими, поддержав призыв Владимира Ленина, писавшего в революционной газете «Искра»: «Студент шел на помощь рабочему, – рабочий должен придти на помощь студенту». Над харьковской демонстрацией почти впервые в империи взвились лозунги «Долой самодержавие» и «Да здравствует республика». Впервые полиция не могла ничего сделать в империи, оглушенной известием, что в нее вернулся казалось забытый ужас террора.
14 февраля 1901 года студент Петр Карпович в здании Министерства народного просвещения стрелял в Николая Боголепова за издевательства над студентами и смертельно ранил министра. Карпович даже не пытался бежать и заявил, что реакционеры больше не будут учинять жестоких расправ над студентами. 4 марта петербургские студенты устроили демонстрацию на Казанской площади, и их опять поддержали рабочие. Несколько тысяч демонстрантов выкрикивали политические лозунги, уже услышанные и поддержанные в Москве. Вместо убитого Боголепова царь в министры народного просвещения назначил генерала Ванновского, который продержался на должности только год. В обществе ходили чудовищные слухи о суровом отношении к студентам в войсках, говорили даже об их расстрелах. Студенчество заволновалось все и в Москве студенты собрались во дворе университета на Моховой улице. Опять обер-полицмейстер прислал казаков с нагайками, студенты выломали двери в здание и забаррикадировались в актовом зале. На московские улицы высыпали подростки, гимназисты, молодежь, пели студенческие песни. К университету стягивались усиленные отряды полиции, жандармские эскадроны, казаки и такого империя не видела уже давно. Они пытались разгонять молодежь с улиц, подростки разбегались и тут же собирались в другом месте, к ним туда скакали жандармы, а над древней столицей стоял давно не слышанный всеобщий свист и хохот. Из университета во двор вышли все, кто забаррикадировался в актовом зале.
Студентов арестовывали и запирали в Манеж, набитый полицией, конными жандармами и лошадиным навозом. В сумятице, хаосе, беспорядке в Манеж приводили сотни арестованных студентов, курсисток и случайных прохожих. Все пели песни и проводили сходки в густом ржании лошадей, заслуженно хамили неразумно и неумело действовавшей полиции, растерявшейся и метавшейся по Манежу, среди навоза, между студентами, случайными прохожими и проститутками, заодно задержанных на улицах. Подобный хаос творился на московских улицах, и обо всем этом на следующий день писали все московские новости и имперские газеты, особенно об обер-полицмейстере Дмитрии Трепове, оравшем на полицейских, которые не понимали, что он от них хочет.
Утром задержанных увезли на несколько дней в Бутырскую тюрьму, а затем выслали из Москвы, кто куда захотел, в Рязань и Тулу.
В Петербурге студенты дрались с полицией палками и железными цепями, рабочие стреляли из револьверов. Казаки и конные жандармы рубили шашками и били нагайками. За демонстрантов попытался заступиться боевой генерал и член Государственного совета князь П. Вяземский и тут же получил выговор от Николая II. Пули выбили окна в кабинете обер-прокурора Синода Победоносцева, а над демонстрацией реял флаг «За политическую свободу». Беспорядки и волнения проходили во многих имперских городах. Кабинет Министров приостановил действие «Временных правил о студентах-солдатах», уже в марте 1901 года. Сановники, наверное, услышали новый революционный лозунг: «Каждому министру – по Карповичу». Самого убийцу Боголепова казнить побоялись. В декабре 1901 года были опубликованы написанные в спешном порядке «Временные правила о студенческих учреждениях», как всегда половинчатые и поэтому невыполняемые. Самодержавие, как всегда, действовало неумно и поздно, в 1902 году студенческое движение приняло официально признанный политический и ярко выраженный политический характер.
В начале 1902 года прошел Первый всероссийский студенческий съезд и призвал всех сторонников «подвести итог академической борьбе и перейти к открытой политической революционной борьбе». В выпущенном и распространенном по империи манифесте съезд заявил: «Студенческое движение есть движение политическое и своими корнями лежит глубоко в современном общественном строе России. Борьба за студенческие права неизбежно является борьбой против правительства». В университетах создавались комитеты, занявшиеся пропагандой социалистических идей. Способами борьбы студенты объявили обструкции, забастовки и демонстрации, которые должны закончиться завоеванием политической свободы.
После съезда Московский университет провел в январе 1902 года большое собрание в актовом зале. Из окна студенты выдвинули красный флаг и приняли политическую резолюцию, разбрасывали листовки. Трепов окружил университет войсками. В полночь, после безуспешных требований полиции к студентам разойтись, жандармы выломали двери, арестовали тысячу человек и между рядами полицейских отвели их в Манеж, отделив мужчин от женщин, считая, что без женщин, мужчины менее агрессивны. Студентов переписали и отправили в Бутырскую тюрьму, где они отказались даже разговаривать с администрацией, сожгли матрасы и подушки, выставив их в окна Бутырки, и об этом опять говорила вся империя.
Предвзятое следствие многих исключенных студентов надолго сослали без суда в Сибирь, выселили из Москвы в другие города. Все общество в один голос говорило, что наказание не соответствовало вине, следствие проведено наспех и без улик. В империи начала ХХ века повсюду стали чувствоваться нервная приподнятость. 9 февраля 1902 года курсистка Алларт в упор стреляла в генерала Трепова, но револьвер дал осечку, через несколько дней акцизный чиновник покушался на него с ножом. Впоследствии в Д. Трепова на Николаевском вокзале Москвы дважды стрелял студент А. Полторацкий, впоследствии казненный за попытку к бегству. Когда Трепова перевели в Петербург, сначала на должность обер-полицмейстера, а потом дворцового коменданта, боевая группа опять охотилась за ним сначала устроив целую облаву на Большой Морской улице, но его спасла несусветная охрана, а потом проникла в царский парк Петергофа, Трепова не нашла и пристрелила генерала-адъютанта и московского генерал-губернатора А. Козлова. Самодержавие в начале ХХ столетия по обычаю оказалось не готово к борьбе с массовым революционным движением. Инакомыслящих в монархии по привычке называли нигилистами и анархистами.
Анархизм, по-гречески «безвластие», в середине XIX века в Европе и быстро распространился в Швейцарии, Австрии, Франции, Италии, Нидерландах, Испании, Португалии, Латинской Америке. Идеологами анархизма стали М. Штирнер в Германии, П. Прудон во Франции, М. Бакунин и П. Кропоткин в России. Анархизм имел разные виды и оттенки, но всегда отрицал любую государственную власть и проповедовал абсолютную свободу личности. Идеологи выработали четкое определение своего учения: анархизм – учение о безгосударственном обществе, в котором нет принуждения, а отношения людей основаны на добровольном договоре. Анархизм должен уничтожить государство и на его развалинах построить идеальное анархическое общество. Анархизм отрицает любую власть, включая власть, включая власть большинства над меньшинством, которое может большинству не подчиняться.
Главным идеологом индивидуалистического анархизма, для которого главным считается только воля человека, его «я», не признающая ни каких норм, был немец Макс Штирнер (1806 – 1856). Он считал, что «я» все позволено и написал работу «Единственный и его достояние» где и высказался от души: «Добро, как и зло, для меня лишены всякого смысла. Мое дело ни есть ни божье, ни человеческое, ни истинное, ни доброе, ни правое, ни свободное, а только мое. Оно не всеобщее, оно единственное, как один Я. Для меня нет ничего выше меня, и не надо меня уговаривать пожертвовать своими интересами ради интересов государства. Напротив, я определяю войну всякому государству, даже самому демократическому. Если даже просто представить себе, что народная воля действительно представляет волю всех остальных личностей, «коллективную волю», то это ничего не меняет». Штирнер считал возможным только «союз эгоистов».
Француз Пьер Прудон (1809–1865) проповедовал теорию взаимных услуг. В книге «Основная идея революции XIX века» он писал: «Идея договора исключает идею господства. Где нет соглашения, там судейским креслам нет места ни преступлению, ни проступкам. Пока я не хотел этого закона, пока я на него не соглашался, не голосовал за него, не подписывал его, до тех пор он меня не обязывает и для меня не существует».
Немецкий философ Ницше (1844–1900) проповедовал индивидуалистический анархизм и создал теорию «сверхчеловека», высшей породы людей, для которых все человечество только пьедестал, удобрение.
Мыслитель и анархист француз Элизе Реклю (1830–1905) в Берлине участвовал в европейской революции 1848 года, странствовал по Англии, Северной и Центральной Америке, как великолепный ученый географ приобрел авторитет в европейских ученых кругах. После франко-прусской войны 1870 года Реклю воевал за Парижскую коммуну, был изгнан из Франции и стал одним из апологетов анархизма. С большой силой убеждения он писал, что «мы, анархисты, потому что не признаем над собой никаких господ! Нравственность в свободе!»
Реклю называл революцию оплодотворением мирного исторического развития и создал ее теорию, где революция – предшественница и продолжательница эволюции, и ее неизбежное последствие. Чтобы достичь социальной справедливости, угнетенные должны сами добиться своих прав и вернуть себе все, что раньше у них было отнято насилием. Только тогда правда воцарится на земле, только тогда люди будут свободны, счастливы и равны.
Работа Элизе Реклю 1880 года «Эволюция, революция и анархический идеал» почти сразу же была переведена с французского на итальянский, испанский, португальский, немецкий, английский, чешский, румынский и русский языки:
«Все те, кто думает, что мир и спокойствие, в противоположность войне и насилиям, отличают эволюцию от революции, этим только доказывают сове невежество. Революции могут осуществляться и мирным путем, как следствие неожиданной перемены общественных условий, влекущей за собой изменение интересов. С другой стороны, эволюция может быть мучительной, прерываться частыми войнами и преследованиями.
Если река встречает на своем пути какое-нибудь препятствие, вода, собираясь выше его, постепенно образует озеро. Но внезапно вода проникает через плотину и падение одного камня разом решает все дело. Преграда быстро уносится и озеро снова быстро превращается в реку. Так совершаются революции. Если революция всегда является позже эволюции, то причина этому заключается в сопротивлении среды. Новое явление может осуществиться только силой, которая должна быть тем могущественнее, чем большее сопротивление. Когда старые формы организма, слишком определенные, становятся недостаточными, жизнь делает скачок, чтобы осуществиться в новом виде и совершается революция.
Революция не всегда знаменует собой прогресс, точно так же, как эволюция не всегда ведет к справедливости. Все меняется в вечном движении природы. Застой невозможен. Движение в том или другом направлении неизбежно.
Главная причина упадка всегда лежит в самом общественном строе, когда одна часть общества господствует над другой, когда земля, капиталы, власть, образование, почести принадлежат одному лицу или избранной аристократии. С той минуты, когда невежественная толпа уже не находит в себе сил, чтобы восстать против монополии ничтожной кучки людей – народ фактически умирает и его исчезновение есть только вопрос времени. Грозная чума приходит, чтобы смести с лица земли бесполезный сброд людей, не знающий свободы.
Нет событий, в которых нельзя было бы наблюдать одновременно признаков смерти и обновления. Разрушение чудовищной Римской империи было, конечно, великим облегчением для всех угнетенных. Но наука, промышленность погибли или спрятались, статуи были разбиты, библиотеки сожжены. Народы отреклись от знаний, оставленных им в наследство. Старый деспотизм сменился еще худшим.
Может случиться, что какой-нибудь хороший король или великодушный министр, чиновник-филантроп, добродетельный деспот, употребит всю свою власть на пользу народа, предпримет ряд мер, полезных для всех, отметит тяжелый закон, вступится за угнетенных, чтобы наказать притеснителей, но это почти невозможно. Великие мира сего всегда окружены людьми, заинтересованными в том, чтобы показать им все в ложном свете, и имеющими возможность злоупотреблять своим положением. Несмотря на добрые намерения, все распоряжения добрых деспотов приводят к плохим результатам, так как уже с самого начала они отклоняются от цели, под влиянием настроений, капризов, колебаний, заблуждений и ошибок исполнителей. Хороший поступок суверена бывает вызван давлением общественного мнения и волей народа.
Инициатива всех повелителей – очень призрачна; они уступают давлению. Тех, кто подписывает закон и получает за него хвалы в истории, на самом деле лишь регистрирует решения народа, своего истинного господина.
Революции всегда имели двоякое действие. Можно сказать, что история во всех случаях показывает лицо и изнанку. Совсем через немного лет после Великой Французской революции злодеяния стали совершаться во имя свободы, равенства и братства. Одного крика «революция» недостаточно, чтобы мы немедленно пошли за тем, кто умеет нас увлечь. Разъяренный бык набрасывается на красную тряпку, а народ, всегда находившийся под гнетом, яростно бросается на первого встречного, которого ему укажут. Революция, направленная против властителя или угнетающего режима, всегда хороша; но если она породит новый деспотизм, то можно спросить себя, не лучше ли было бы ее направить иначе.
До сих пор ни одна революция не была безусловно систематична, и поэтому-то ни одна из них не восторжествовала вполне. Все эти великие движения были без исключения почти бессознательными со стороны масс, и шли на пользу руководителей, умевших сохранить присутствие духа.
Всякая революция имела свой завтрашний день. Ход истории от революции к революции напоминает течение реки, сдерживаемое от времени до времени плотинами. Всякое правительство, всякая партия-победительница пробует в свою очередь так направить поток, чтобы использовать его направо и налево для своих лугов и мельниц. Реакционеры надеются, что так всегда будет продолжаться, что народ из столетия в столетие позволит сбивать себя с пути, как баранов, и его всегда можно будет обманывать при помощи расторопных солдат или красноречивых адвокатов.
Это вечное колебание и бесконечный труд сменяющихся поколений, беспрерывно катящих скалу, которая их раздавливает, узников, разбивающих свои цепи, чтобы снова быть закованными – все это следствие громадного морального смятения. Им не хватало знаний совсем или наполовину. Они пробовали добиться своего не с помощью закона природы, а удачей и желанием, как мистики, которые, идя по земле воображают, что их направляет сверкающая в небе звезда, как корабль, которому попутный ветер надувает паруса.
Время господства одного инстинкта уже миновало. Революция больше не будет происходить наудачу, так как эволюция принимает все больший и больший сознательный и обдуманный характер. Раньше народы следили за событиями, не стараясь уловить порядок их смены, но теперь они учатся познавать связь между ними, изучать ее неумолимую логику и начинают сознавать, что необходимо придерживаться определенного направления, чтобы снова завоевать свои права. Социальная наука исследует причины рабства и указывает средства к избавлению.
Недостаточно повторять, что «глас народа – глас божий, и испускать воинственные звуки, развивая по ветру знамена. Не надо надеяться разрешать какие бы то ни было вопросы при помощи шальных гранат. Перемены должны осуществляться в умах и сердцах, прежде чем расправить мускулы и превратиться в исторические фигуры. В любом случае то, что верно по отношению к революции, приложимо и к контрреволюции.
Подавляющее большинство людей состоят из личностей, которые живут непосредственно, как растения, не стараясь как-нибудь влиять на окружающую среду, в которую они погружены, как капля воды в океане. Человек, служащий идеалу, представляет из себя цельный мир по сравнению с тысячами тех, которые живут в оцепенении или в глубоком сне мысли будут без внутреннего возмущения в рядах войска. В известный момент человек может противопоставить свою волю стихийному движению целого народа. Неизмеримо большое значение имеют люди, посвящающие всю свою жизнь на служение общему благу!
Летописи человечества можно определить, как изображение вечной борьбы между теми, кто в положении господ пользуется властью, добытой предыдущими поколениями, и теми, кто родился, полный прорывов, энтузиазма и творческой силы. Призвание первых заключается в том, чтобы преследовать, закрепощать и убивать других. Императоры и правители сажали в тюрьмы, пытали, сжигали новаторов и предавали проклятию их произведения. Они подвергают новаторов всем ужасам преследования не потому, что они неправы, но потому, что преждевременно правы. Мы живем в век инженеров и солдат, для которых все должно делаться по линейке и шнурку. «Равняйсь!» – вот приказ этих нищих духом людей, которые видят жизнь в неподвижности смерти.
«Освобождение рабочих будет делом самих рабочих», говориться в декларации Интернационала. Это заявление верно в самом широком смысле слова. Несомненно, что всех успехов на пути прогресса, человечество достигло лишь благодаря личной предприимчивости возмутившихся или уже освободившихся граждан. Наше освобождение в нас самих.
Чтобы бороться – надо знать. Настало время, когда можно и должно предугадать, рассчитать все перипетии борьбы, когда с помощью науки можно достигнуть победы, которая обеспечит нам социальный мир.
Первое условие победы – освобождение от нашего невежества. Мы хотим знать. Мы не допускаем, чтобы наука была чьей-нибудь привилегией, чтобы нам диктовали законы е, кто чванятся знанием мировых законов. Мы не принимаем истину в готовом виде, мы признает ее только после изучения и обсуждения, мы учимся отбрасывать заблуждение, будь оно хоть с миллионом печатей и патентов. Сколько раз невежественный народ должен был убедиться, что его мудрые наставники научили его лишь одной науке – безмятежно и радостно идти на бойню. Да сохранит нас бог от правителей, одурманенных собственным величием и преисполненных презрения и прочим смертным.
Современное положение содержит в себе бесконечное множество зол, которых можно было бы избежать. Не надо закрывать глаза на то ужасающее состояние, до которого доведены миллионы наших братьев. Мы живем не на вулкане, а в самом вулкане, в мрачном аду, с надеждой на лучшее и непреклонной волей трудиться ради лучшего будущего. Социальный строй негоден во всех своих частях. История всегда нам говорит, что всякое повиновение есть отречение, что всякое порабощение есть преждевременная смерть. История говорит, что прогресс совершался пропорционально свободе личности, равенству и добровольному соглашению между гражданами.
Жизнь, всегда полная неожиданностей, всегда возрождающаяся, не может приспособляться к рамкам, созданным для времени, которого уже нет. Сложность и запутанность управления часто делают невозможным даже решения дел первостепенной важности. Могущественные властители силой «восстанавливают право» и успех придает законность их действиям, неуспех бросает в ряды негодяев. Когда толпа подданных революционным натиском разрушают регламенты и законы, благодарное потомство возводит их в герои. Поражение обратило бы их в разбойников.
Учреждения, старые и новые, пытаются жить за счет общества, монополизировать его в свою пользу. Социальная психология учит нас, что не нужно доверять власти не только уже установленной, но и находящейся в зародыше. Правящие классы громогласно хвастаются своим патриотизмом, в то же время помещая свои капиталы за границей. Наш будущий мир не должен быть основан на бесспорном преобладании одних и безнадежном подчинении других, а на полном и свободном равенстве между товарищами.
Задача изучения общества дополняется задачей четко представлять свой революционный идеал. Общество не может делиться на две части, одна из которых остается без права на существование. Нужно добиться для всех людей не только пищи, но и удовлетворения всех материальных потребностей, необходимых для существования всего, что приведет к полному развитию физической силы и здоровья.
Земля достаточно обширна, чтобы дать нам всем место на своей груди и достаточно богата, чтобы мы все имели возможность жить в довольстве. Она может дать необходимую жатву, чтобы все имели пропитание, она производит волокнистые растения, которых хватает на одежду всем, она содержит достаточно камней и глины, чтобы все могли иметь дома.
Все современное искусство распределения благ, зависящее от ожесточенной конкуренции спекулянтов и торговцев, состоит в том, чтобы поднять цены, отбирая продукты у людей, которые могли бы иметь их за бесценок, и, передавая их тем, которые дорого за них платят.
Человек, стремящийся к полному моральному развитию, должен думать, говорить, действовать свободно. Это необходимое условие всякого прогресса, идеал будущего общества.
Наш идеал анархистов означает полную и абсолютную свободу для каждого человека выражать свои мысли обо всем, о науке, политике, морали, без всякого стеснения, только уважая чужую личность. Это также право поступать по своему усмотрению, присоединяя свою волю к воле других людей во всех коллективных действиях. Личная свобода возрастает благодаря общей воле.
Эта полная свобода мысли, слова и действия несовместима с сохранением учреждений, ограничивающих свободную мысль, закрепощающих слово и желающих принудить труженика сложить руки и умереть с голода по приказанию собственника. Анархисты отвергают авторитет догматов. Наш идеал – гармония между всеми людьми, но война свирепствует вокруг нас. При необъятной сложности человеческих отношений само стремление к миру сопровождается борьбой.
Чистые души надеются, что, несмотря ни на что, все устроится благополучно, что в один день мирной революции мы увидим, как защитники привилегий добровольно уступят настояниям снизу, из-за полной невозможности продолжать непрерывные заблуждения.
Всякая власть ищет своего расширения за счет возможно большего числа подданных, любая монархия неизбежно стремится стать всемирной монархией. Едва лишь человек получит власть, военную, административную, финансовую, его естественным стремлением является бесконтрольное пользование ею. Разве может отвлечься от власти каста людей, связанная друг с другом взаимными выгодами, стремлениями, договорами, дружбой, сообщничеством и даже преступлениями. Когда рассадники иерархии и приманки в виде продвижения по службе сохраняют целость своего сословия, направляя его к цели всей слитной массой, какая может быть надежда на его внезапное улучшение, какой луч всепрощения вселит гуманность в эту враждебную касту. Разве можно логически допустить, что подобная группа может быть доступна вспышкам коллективной добродетели и уступить по каким-либо соображениям, кроме страха? Эта состоящая из людей машина движется, одушевленная слепой силой, и чтобы остановить ее, нужна также коллективная и необоримая мощь – революция. Чтобы водворилось естественное равновесие вещей, надо, чтобы притесненные поднялись своей собственной силой, чтобы ограбленные сами вернули себе свое добро, чтобы рабы отвоевали себе свободу. Только тогда они будут владеть ею, когда возьмут ее в страшном бою.
Закон природы состоит в том, чтобы всякое дерево приносило свой плод, чтобы всякое правительство процветало и плодом его являлись бы произвол, тирания, злоупотребления, грабительство, убийства и бедствия. Лишь только основывается учреждение, чтобы побороть бьющее в глаза злоупотребление, как оно создает их вновь уже одним фактом своего существования. В то время как инициаторы руководствуются благородным идеалом, чиновники, которых они назначают, должны, прежде всего, сообразовываться со своей выгодой.
Было бы химерой дожидаться, что идеал человечества, анархия, произойдет из республики, как формы правления. Это возможно только при помощи революции. Так как власть есть не что иное, как возможность применения силы, то первой ее заботой является укрепление всех учреждений, которые облегчают задачу управления обществом.
Современный мир делится на два лагеря: на тех, кто действует в пользу сохранения неравенства и бедности, предоставляя другим повиновение и нищету и оставляя за собой наслаждение и власть; и тех, которые требуют для всех благоденствия и свободы инициативы. Консерваторы, защитники современного социального строя, обладают безграничными владениями, считают доходы десятками миллионов, имеют в своем распоряжении всю государственную власть с целыми армиями чиновников, солдат, полицейских, магистратов, целый арсенал законов, указов, привычную инертность наследственных инстинктов и низменную рутину, вечно сопровождающую побежденных, пресмыкающихся у ног своих гордых победителей. Что могут противопоставить всем этим силам анархисты, делатели нового общества? Без денег, без войска, они действительно должны были погибнуть, если бы не представляли собой эволюцию идей и нравов. Они ни что, но за ними движение человеческой инициативы. Все прошлое страшной тяжестью давит их и, невзирая на законы и полицию, толкает их вперед.
На другой день после бойни мало людей рискнет пойти под пули. Когда одно слово, одно движение карается тюрьмой, очень редкие люди, у которых хватает мужества подвергнутся этой опасности. Редки люди, спокойно обрекающие себя на жертву делу, торжество которого еще далеко и даже сомнительно. Во всем мире нет ни кого, кто бы обладал героизмом русских революционеров, издающих газеты в самом логове своих врагов и наклеивающих их на стену между двух часовых. Если не все угнетаемые обладают геройским характером, то они от этого не менее страдают, не менее жаждут избавления, и то, что они хорошо сознают причину своих бедствий, создает, в конце концов, революционную силу. Мы всегда увидим, что закон не в силах задержать назревающую мысль. Сок образует дерево, человека создает кровь, общество – идеи. Революция близится в зависимости от внутренней работы сознания людей.
С точки зрения логики, современное государство носит такой смутный характер и облик, что даже самые заинтересованные защитники отказываются его оправдывать. Право сильного торжествует при переходе состояния в одни руки. Было бы стыдно оспаривать старинную поговорку, что «счастье и богатство всегда бывают наградой за труд». Но утверждать, что труд лежит в основе состояния, значит говорить неправду. Богатство – продукт не личного, а чужого труда. Биржевые спекуляции – это разбой. Право силы – этот неизбежный закон, которому одинаково подвержены те, которые едят и те, которых едят. «Силы господствует!» – говорят опоры социального неравенства. Но разве не могут стать сильными революционеры. «Сила выше права», но можно подготовить наступление дня, когда сила будет служить праву. Разве труженики, за которыми одновременно и сила и право, не воспользуются ими, чтобы произвести революцию для блага всех. Как бы могуществен ни был властитель, он будет бессилен перед лицом объединенных одним стремлением, которые поднимутся на него, чтобы обеспечить себе хлеб и свободу. «Король, вера, закон», – говорили когда-то. Веры больше нет, а закон и король без нее бледнеют и превращаются в призраки. Но увы! Как они живучи! Эти мертвецы так же из числа тех, которых «нужно умертвить!»
Невежество исчезает и скоро у революционеров знание будет направлять власть. Это главный факт, который дает нам веру в судьбу человечества. История доказывает нам, что прогресс одержит верх над задерживающими его силами. Ежедневная эволюция непрерывно приближает нас к преобразованиям мирным и насильственным, которые называют «социальной революцией», состоящей в том, чтобы уничтожить деспотическую власть людей и предметов, присвоение личностью продуктов коллективного труда.
Интернационал! После открытия Америки и кругосветного плавания, ни одно событие не имело такой важности в истории человечества. Министры запрещают Интернационал, наказывают за участие в нем тюрьмой и ссылкой. Несчастные безумцы! Вы приказываете отхлынуть морю.
Как только дух требования обратно своих прав проникнет во всю массу угнетенных, любое событие, даже ничтожной важности, может повлечь за собой потрясающий переворот, точно так же, как от одной искры взрывается целый бочонок пороха. Мы вдруг увидим, как забьет ключом колоссальная энергия, скопившаяся в сердцах людей от оскорбленного чувства справедливости, неискупленных страданий, неутоленной жаждой мести. Каждый день может привести к катастрофе. Чувство солидарности все больше распространяется и любое частичное содрогание может поколебать все человечество.
Как художник, все время думающий о своем произведении, носит его в себе целиком, прежде чем написать или нарисовать его, так и историк провидит социальную революцию. Для него она уже факт. Мы знаем, что окончательная победа будет нам стоить еще много крови, труда и мук. Интернационалу угнетенных соответствует Интернационал угнетателей. Наши враги, синдикаты миллионеров и промышленников, знают, что они борются за гибельное дело, а мы знаем, что наше дело свято. Они ненавидят друг друга, а мы любим, они стараются дать истории задний ход, а мы идем нога в ногу с нею.
Приближаются великие дни. Эволюция совершилась, не замедлит и революция».
С анархизмом активно боролись идеологи коммунизма Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Их врагом стал русский столбовой дворянин-эмигрант Михаил Бакунин (1814–1876), проповедовавший в Европе и России идею уничтожения любой государственной власти с помощью анархического бунта люмпен-пролетариата и крестьянства. Бакунин называл всякое государство абсолютным злом: «нет большой разницы между дикой всероссийской империей и самым цивилизованным государством в Европе». Он отрицал и парламент, и диктатуру пролетариата, считая, что «рабочие, став представителями народа и правителями, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с государственной высоты. Бакунин проповедовал разрушение государства, «как политической организации, которая всегда роковым образом ведет к отрицанию свободы». Его идеалом был свободный союз свободных общин.
В 1868 году Бакунин создал в Женеве анархическую организацию «Альянс социалистической демократии», вошел в состав 1Интернационала и стал бороться с Марксом и Энгельсом за верховную власть в обществе. Основоположники научного коммунизма Бакунина выгнали, его Альянс распался, а Бакунин пытался проповедовать анархизм в России. У него были последователи в империи, сам Бакунин вместе с известным Сергеем Нечаевым готовил там бунт, в 1872 году создал Анархический Интернационал в Гааге, пытался расколоть европейское рабочее движение, а его соратники распространяли в империи его сборник «Так сказал Бакунин»:
«Государство – переходная форма общежития, глупое хвастовство насилием, опека официально организованного меньшинства. Все государства по своей природе представляют диаметральную противоположность человеческой справедливости, свободе и нравственности. Государство – это насилие, притеснение, эксплуатация, возведенные в систему и краеугольный камень существования всякого общества. Государство не имеет нравственности, это противоположность человеческой свободы и справедливости. Его сущность состоит в приказании и принуждении, которые оно делает бессмысленным.
Никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя, и способна породить и воспитать в народе только рабство. Ложь то, что избранный народом парламент может представлять истинную волю народа. Мы презираем монархию всей душой, но вместе с тем мы убеждены, что большая республика с войском, бюрократией и политической централизацией сделает внешние завоевание и внутреннюю эксплуатацию своим делом и не даст подчиненным гражданам счастья и свободы. Народ будет служить орудием чужой мысли, чужой воли и чужих интересов. Всеобщее избирательное право в обществе, где народ управляется меньшинством, владеющим собственностью и капиталом, может дать только иллюзорные выборы, антидемократические и абсолютно противоположные потребностям, инстинктам и истинной воли населения. Иллюзия, что рабочий сможет воспользоваться своей политической свободой. У него не хватит времени и денег. Рабочие депутаты сделаются буржуями и станут буржуазнее самих буржуа. Не люди создают положение, а положение людей. Никогда правительственный деспотизм не бывает так страшен и так силен, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли.
Пока политическая власть будет существовать, будут управители и управляющие, господа и рабы, эксплуататоры и эксплуатируемые. Пока человечество будет разделено на меньшинство эксплуататоров и большинство эксплуатируемых – свобода не мыслима и становится ложью. Любая политическая власть неизбежно тяготеет к деспотизму. Любое законодательство создает одновременно и порабощение общества и развращение самих законодателей. Привилегированный в политическом и экономическом отношении человек развращен в своем уме и сердце. Чтобы произвести коренную революцию, надо подкосить самый порядок вещей, разрушить собственность и государство. Тогда не придется уничтожать людей и подвергать себя неминуемой реакции, которую повсюду и всегда вызывала резня людей.
Революция должна разрушить государство и все государственные учреждения. Последствиями этого коренного разрушения будут: государственное банкротство, прекращение государственного взыскания частных долгов, уплата которых будет предоставлена воли должника, прекращение уплаты прямых и косвенных налогов, роспуск армии, суда, чиновников, полиции, духовенства, отмена правосудия и юридического права. После этого – обесценивание и сожжение всех завещаний, купчих, продажных и дарственных записей, тяжб, всего не нужного юридического хлама. Повсюду вместо созданного и охраняемого государством права станет революционное действие: конфискация всех промышленных капиталов и орудий труда в пользу рабочих организаций, где и воцарится коллективное производство, конфискация всей государственной и церковной собственности, а так же благородных металлов у частных лиц в пользу союза рабочих артелей, образующих общину. За отобранное имущество все потерпевшие получат от общины все безусловно необходимое. Им предоставляется право личным трудом увеличить свое имущество.
Когда в обществе существует достаточная причина для революции, никакая человеческая причина не может помешать этой революции произойти. Революции независимо от всякой воли и всякого заговора всегда происходят в силу хода самих вещей. Их можно предвидеть, иногда предчувствовать, но никогда нельзя ускорить их взрыва.
Свобода, нравственность, просвещение и благо каждого при солидарности всех – это есть человеческое братство. Долой всех эксплуататоров и всех опекунов человечества! Свобода и благосостояние труду, равенство всех и братство человеческого мира, свободно составившегося на развалинах всех государств!»
Анархисты-бакунинцы 70-х годов XIX века проповедовали массовые бунты и восстания, а знаменитая фраза Михаила Бакунина – «дух разрушающий есть в то же время и дух созидающий» – стала общим лозунгом анархистов. Профессор Брюссельского и Парижского университетов дал определение анархизма и его связь с социализмом еще в конце XIX века:
«Слово «анархия» образовалось их двух греческих слов – «отрицание» и «правительство, установленная власть, господство». Слово «анархизм» означает систему доктрин, относящихся к анархии. На анархиста часто смотрят как на провокатора беспорядков, а анархию называю синонимом беспорядков. Многие же наоборот, говорят, что анархия – это порядок. Сущностью анархии является свобода и отсутствие власти. Анархисты не допускают никакой власти, за исключением той, которая убеждает. Личность должна иметь право контроля над своими делами. Анархисты хотят сделать порядок с помощью свободного соглашения и свободного соглашения между народами. Анархисты прямо отрицают сам принцип власти, а регламентацию заменяют свободой. Анархия провозглашает, что на свободе социальной единицы зиждется и свобода общества. Порядок может существовать только там, где царит свобода. Анархисты стремятся к абсолютной свободе, наиболее широкому удовлетворению человеческих потребностей без организации, с условием уважать потребности ближних. Анархизм – свободное общество без королей, в котором экономические свобода и равенство всех должны установить полное равновесие. Анархия – это труд, организованный самостоятельно, где граждане свободно вступают в договор не с правительством, а между собой. Свобода и порядок синтезируются в анархию, в совершенном уничтожении принципа власти во всех ее формах. Анархия – есть общество без власти, состояние народа не имеющего более начальства, отсутствие правил, такое общественное состояние, в котором единственным правительством является разум. Анархия – это общество, где царит самая полная свобода. Анархисты убеждены, что общество может управляться само, без правительства».
В конце XIX века действовали Бельгийская федерация анархического Интернационала, Лондонское объединение анархистов, Британская федерация анархического Интернационала, Греческая, Египетская, Испанская федерации анархического Интернационала, Федерация рабочих Испании, Итальянская федерация анархического Интернационала. Анархические организации работали в Канаде, США, Мексике, Уругвае, Голландии, Франции, Швейцарии. Некоторые анархисты, поняв, что им не поднять народ на бунт, перешли к индивидуальному террору, взорвав в 1893 году во французском парламенте, убив в 1894 году президента Франции Карно, убив в 1898 году австрийскую императрицу Елизавету, убив в 1900 году итальянского короля Гумберта.
Карательные органы европейских стран уничтожили анархистов-террористов. Вместо них появились анархо-синдикалисты вообще отрицавшие политическую борьбу и призывавшие рабочих к стачкам, бойкотам, демонстрациям, к плохой работе. Анархисты активно работали в Европе до Второй мировой войны, когда подъем национального движения резко уменьшил влияние анархизма. Весь XX век анархисты собирались на конгрессы во Франции, действовали в Испании, Швеции, Аргентине.
В России анархизм существовал в три этапа – 70-х годах XIX века, во времена революции 1905–1907 годов и 1917–1920 годов. Идеологом и теоретиком русского анархизма стал князь-революционер Петр Кропоткин (1842–1921), считавший главным законом анархизма сотрудничество, потому, что человек по природе добр, и если бы ему удалось избавиться от насилия государства, он бы жил прекрасно и вольно. Именно под влиянием Кропоткина, человека с яркой харизмой, в начале 1900-х годов русские анархистские группы были созданы сначала в Европе, а в 1904 году – в России. Сам Кропоткин, как теоретик с 1903 года стал издавать в Швейцарии первый русский анархический журнал «Хлеб и воля».
Петр Кропоткин, рюрикович в трех имениях вместе с братьями имел тысячи крепостных. Еще в детстве он поклялся никогда не издеваться над беззащитными людьми и сдержал слово. В 1861 году он стан камер-пажом императора Александра II. Начитавшись в Зимнем дворце запрещенного Герцена, Кропоткин перевелся на Дальний Восток офицером Амурского казачьего войска. Пять лет Кропоткин бродил в глухих дебрях непроходимой тайги, совершил шесть больших экспедиций, где собрал уникальный научный материал, любовался великими реками Амур и Уссури, встречался в лоб с тибетским тигром и якутским медведем, научился стратегически обобщать отдельные факты и начал создавать свою социалистическую теорию. Почти без оружия он прошел и проехал семьдесят тысяч километров, стал настоящим исследователем, вышел в отставку, вернулся в Петербург и поступил в университет, окончательно решив для себя, что административная машина не может сделать для народа ничего полезного. Кропоткин хорошо понимал природу людей и разбирался в скрытых пружинах общественной жизни. Он никогда не командовал, не приказывал, не распекал, не наказывал и старался заменять дисциплину взаимным пониманием. Еще с детства он перестал подписываться «князь Кропоткин» и говорил, что империи нужна всеобщая грамотность, чтобы человек мог реализовать свой талант, совершить открытие и облегчить жизнь всех подданных: «Люди хотят знать, они хотят учиться, они могут учиться. Крестьяне чувствуют, созерцают, думают. Они готовы расширить свои знания, только предоставьте его им. Вот те люди, для которых я должен работать».
В 1872 году Кропоткин выехал в Швейцарию, встречался со многими уцелевшими руководителями недавно разгромленной Парижской Коммуны, деятелями Интернационала и стал социалистом. Марксисты проповедовали борьбу за политическую власть рабочего движения, имеющего единый центр. Бакунисты утверждали, что нужно уничтожить экономический гнет и неравенство трудящихся, объединявшихся в экономические профессиональные союзы и федерации. Кропоткин стал анархистом, в том же 1872 году вернулся в Петербург и вступил в кружок народников-чайковцев, где сдружился с Софьей Перовской и Львом Тихомировым. Он говорил на встречах с революционерами, что социальная революция неизбежна и необходима безгосударственная организация общества: «Дело в том, что когда темп развития ускоряется и начинается эпоха широких преобразований, может вспыхнуть гражданская война. Революции не избежать, но нужно добиваться наименьших размеров гражданской войны, с наименьшим числом жертв и не увеличивая взаимной деятельности. Необходимо бороться не за незначительные второстепенные проблемы, но за широкие идеалы, способные воодушевлять людей величием открывавшегося горизонта».
Кропоткин занимался революционной пропагандой среди рабочих, у ткачей Нарвской заставы. Рюрикович и князь на специальной квартире переодевался в холщевую одежду, лапти, полушубок и рассказывал ткачам о рабочем движении в Европе и предлагал организовываться в союзы, поскольку другого пути борьбы за власть в империи нет. Через год пропаганды Третье отделение взяло Перовскую и Кропоткина, Александр II лично распорядился посадить своего личного пажа в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и оставил там без следствия и суда на два года. У Кропоткина развилась цинга, он уже не мог ходить, и по настоянию своих родственников-рюриковичей князя-революционера перевели сначала в дом предварительного заключения, а затем в Николаевский тюремный госпиталь. Оттуда Кропоткин совершил дерзкий побег, взбудораживший Петербург. Александр II в ярости приказал Третьему отделению «разыскать Кропоткина во что бы то ни стало!» Революционер-рюрикович ушел в Финляндию, оттуда в Швецию, Норвегию и Англию. В империю он смог вернуться только через сорок два года.
Весной 1878 года в Париже Кропоткин создал анархическую группу пропаганды, в Женеве писал работы по анархизму и социализму, женился на студентке университета. Время в Европе было горячее – рабочий Гедель, а потом доктор Нобилинг стреляли в Германского императора, в Испании рабочий Монкасси покушался на короля Альфонса ХII, в Италии повар Пассананте пытался убить итальянского короля. В Европе заговорили о международном революционном заговоре во главе со швейцарскими анархистами. После убийства Александра II в марте 1881 года Кропоткин поселился на французском берегу Женевского озера и издавал газету «Бунтарь», печатавшуюся в анархистской типографии. В конце 1882 года по требованию Зимнего дворца его арестовали и по старому закону приговорили к пятилетнему тюремному заключению за пропаганду во Франции идей Интернационала, с помощью запрещенной организации. Под давлением Виктора Гюго, Эрнеста Ренана, Герберта Спенсера, Кропоткина из французской тюрьмы выслали в Лондон, где он прожил до 1917 года. Кропоткин заявил, что хлеб и волю можно добиться только союзом рабочих, крестьян и интеллигенции, идущих рука об руку завоевывать равенство для всех. Революция победит и принесет счастье всему человечеству.
Кропоткин активно участвовал в английском рабочем движении, основал первую в Англии анархическую газету «Свобода», разрабатывал теории и практику анархического коммунизма, издал книги «Речи бунтовщика», «Хлеб и воля», «Поля, фабрика, мастерские». Он настаивал на децентрализации промышленности и на интеграции труда, на взаимной помощи людей друг другу, которая должна стать естественным законом, издал книгу «Взаимная помощь, как фактор революции». Эта книга была переведена на ведущие европейские языки. Вся Европа с удивлением и интересом читала о взаимной помощи муравьев, пчел, птиц, животных, дикарей, в средневековье, в ХХ веке, о человеческой солидарности и тесной зависимости счастья каждого человека, о счастье всех, о справедливости, как главных факторах общественной жизни: «без взаимной помощи человечество не могло бы прожить даже несколько десятков лет». Кропоткин говорил о взаимопомощи, как о высшем способе дарвиновской борьбы за существование, за завоевание сил природы.
В 1905 году Кропоткин заявил, что за первой русской революцией пойдет вторая, политическая и социальная. На съезде русских анархистов в Лондоне он сказал, что «главная сила революции – не в ее материальных средствах, а в ее нравственном величии, в величии преследуемых ею целях для блага всего народа. Без этой нравственной силы ни какая революция не возможна». Кропоткин на английском языке написал работу о полицейских-карателях в империи «Террор в России», которая за месяц разошлась по Англии в десятках тысяч экземпляров. Все английское и европейское общество заговорило об очередном кровавом произволе русского правительства. Работу тут же перевели на французский язык и несколько десятков тысяч книг тут же купили французы. О «Терроре в России» говорили священники в европейских церквях, просившие прихожан молиться «о смягчении сердца русского царя».
Книга Кропоткина «Великая французская революция» одновременно вышла во Франции, Англии и Германии. Он писал не только о Конвенте, но и народных восстаниях, крестьянских бунтах, революционных идеалах. Юбилей Кропоткина в 1912 году праздновался во многих европейских городах митингами и лекциями. В Англии был создан особый комитет по празднованию семидесятилетия князя-революционера, который в торжественном адресе писал: «Ваша поправка теории Дарвина доставила Вам мировую известность и расширила наше понимание природы. Ваша критика классической политической экономии помогла нам взглянуть более широко на социальную жизнь людей. Вы научили нас ценить важнейший принцип социальной жизни – принцип добровольного соглашения, в противовес принципу государственности, из-за которого люди утрачивают способность самостоятельно мыслить и действовать». На торжественных интернациональных собраниях 9 декабря 1912 года в Лондоне и Париже выступали с поздравлениями и речами самые выдающиеся деятели научной мысли, общественные деятели, рабочие делегаты, говорившие о колоссальном вкладе Кропоткина в науку и свободу, о его борьбе с автократией и аристократией, о его новой социальной доктрине, о его чудном сердце и великом духе.
Петр Кропоткин обобщил свои идеи в работе «Современная наука и анархия». Он доказывал, что анархизм – чисто народное движение, что нигде в природе нет единого це́нтра власти и управления, что главный фактор в истории – творческая роль масс, создающих и поддерживавших цивилизацию и культуру. Государство существует для войн и угнетения народов, и является просто орудием в руках банкиров и промышленников, интересующихся только экономическим господством и рынками сбыта. Написанную и опубликованную в 1913 году работу «Современная наука и анархия» прочитала вся Европа, которой Кропоткин прокричал, что первая мировая война начнется летом 1914 года:
«Анархия – миросозерцание, охватывающее всю природу и жизнь человеческих обществ, политическую, экономическую и нравственную. Анархисты знают, что незнание – это не законченное исследование, суеверие. «Дави всякого, кто слабее тебя: таков закон природы» – такого закона не существует, природа учит нас совершенно другому. «Неравенство имуществ – закон природы» – это просто утверждение или предположение, которое никогда не проверялось на практике.
Революционное правительство быстро становится препятствием для революции. Для ее торжества люди должны отделаться от своих верований в закон, власть, порядок, собственность и другие суеверия, унаследованные ими от рабского прошлого.
Мы, анархисты, представляем себе общество в виде организма, в котором отношения между отдельными его членами определяются не законами гнета и варварства и не властителем, а взаимными соглашениями, привычками и обычаями, развивающимися и применяемыми к новым требованиям жизни, к научному прогрессу. Никаких властей, которые навязывают другим свою волю. Никакого владычества человека над человеком. Вместо неподвижности жизни – постоянное движение вперед, скорое или замедленное, как сама природа. Каждому человеку предоставляется свобода действий, чтобы он мог развить все свои естественные способности, свою индивидуальность. Никакого навязывания отдельному лицу каких бы то ни было действий под угрозой общественного наказания. Полнейшее равенство в правах для всех.
Мы представляем себе общество равных, не допускающих в своей среде ни какого принуждения. Общество свободных и равных людей сумеет лучше защитить себя от вредных поступков отдельных членов, чем наши современные государства и их полиция, сыщики, тюрьмы – университеты преступника, палачи и суды. Путем воспитания и тесного общения между людьми наше общество сумеет предупреждать такую возможность. Анархия – это идеал масс, а не утопия.
Идеал анархизма – общественный. Самой большой помехой развития государства является отсутствие общественного равенства, без которого чувство справедливости не может сделаться общим достоянием. Справедливость должна быть одинакова для всех, а равенство – существовать на деле. Только в обществе равных людей мы найдем справедливость. Только в таких условиях человек мог бы достичь полного развития личности.
В нашем обществе, которое преследует личное обогащение, и тем самым осуждено на всеобщую бедность в своей среде, самый способный человек осужден на жестокую борьбу, ради крова и пищи. Полное развитие личности разрешается только тем, кто не угрожает никакой опасностью буржуазному обществу – тем, кто для него занимателен, но не опасен. Анархия есть выражение свободного будущего и прогресса.
Анархисты считают, что существующая теперь частная собственность на землю и орудия и средства производства – зло. Наши современные общества должны уничтожить эту систему, если она не хотят погибнуть. Мы должны очень беречься от передачи средств существования и производства в руки современного буржуазного государства. Они должны перейти в руки трудящихся, производителей и потребителей. Все государства теперь зависят от крупного капитала.
Анархия работает для того, что новым формам общественной жизни было легче пробить себе путь, а пробьют они его себе в момент великих освободительных движений. Их выработает созидательная сила народных масс при помощи современного знания. Вот почему анархисты отказываются от роли законодателей и от любой государственной деятельности. Мы знаем, что социальную революцию нельзя произвести законами, потому что они простое приглашение работать в известном направлении. Для этого нужны силы, готовые эти законы реализовать.
Только тот, кто считает другого, как равного себе, может примениться к правилу: «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали другие». Мечтать об уничтожении капитализма, в то же время, поддерживая государство, и получая поддержку от государства, которое было создано за тем, чтобы помогать развитию капитализма, и росло и укреплялось вместе с ним, так же ошибочно, как надеяться достичь освобождения рабочих с помощью царской власти. Каждая победа над капиталом будет так же победой над государством и шагом к политическому освобождению. Это будет освобождением от ига государства с помощью свободного соглашения, территориального и профессионального, и соглашения всех.
После Февральской революции 1917 года Петр Кропоткин в июне из Лондона триумфально приехал в Петербург. Он отказался принять от Временного правительства пост и пенсию. Он предсказал победу большевиков в октябре и переехал под Москву в Дмитров. Он писал: «Революция, раз она началась, должна дойти до своего логического завершения. Надо быть справедливым: коммунисты – истинные социалисты. Они на практике доказали возможность социальной революции и освобождение рабочих от власти капитала». Кропоткин говорил, что идея Советов, контролирующих политическую и экономическую жизнь империи – великая идея, если Советы состоят из всех тех, кто личным трудом принимает реальное участие в создании народного богатства.
В Дмитрове, в тяжелейших условиях гражданской войны и голода Кропоткин писал свою последнюю работу «Этика», в которой утверждал, что «природа не аморальна и не учит человека злу», а нравственность есть у всех живых существ. Он утверждал, что общественная жизнь порождает у людей и животных инстинкт общительности, взаимопомощи, перерастающих в доброжелательность, симпатию и любовь. Из них появляется нравственность, или мораль, состоящая из справедливости, великодушия, самопожертвования. Главным условием социальной справедливости является солидарность: «Без равенства нет справедливости, а без справедливости нет нравственности».
Зимой 1921 года у Кропоткина не стало дров, денег не было, великий революционер простудился, месяц болел воспалением легких и умер 8 февраля 19121 года, сказав: «какой тяжелый процесс умирание». К этому времени анархисты в России сошли на нет.
Анархизм стал развиваться в России после 1907 года. Во всех крупных имперских городах появились анархистские организации, распространявшие свою литературу, призывали к забастовкам, совершали экспроприации и террористические акты. Анархисты не только агитировали, но и занимались политическим и экономическим террором. Монархия в 1907 году уже расправилась с первой русской революцией. В течение одного года казнили более ста анархистов, многих сослали и они смогли удержаться только в Екатеринославле.
Анархистское движение оживилось только после Февральской революции 1917 года из-за последовавшей за ней амнистией. Вернувшиеся из ссылки и эмиграции анархисты стали создавать свои группы в городах империи. Во всех революционных Советах были фракции анархистов, занявших особняки и дворцы в Москве и Петрограде. Временное правительство их не трогало.
После Октябрьской революции 1917 года анархисты против большевиков не выступали и получили полную свободу. В империи выходили их газеты «Анархия», «Буревестник», «Голос труда», издаваемые анархо-синдикалистами и анархо-коммунистами. В Петрограде на демонстрациях появилось черное анархистское знамя «Долой власть и капитал». Революционеров в империи даже стали называть «анархо-большевики».
Анархисты уже через несколько месяцев стали критиковать Ленина: «нет и не будет исключения и для нынешней большевистской власти, которая в процессе ее организации превратится в деспотию, распространившую гнет вокруг себя». Дружественная критика быстро становилась враждебной.
Анархисты предложили свое решение в экономике – убрать капиталистов, заменить их крестьянскими и рабочими коммунами. Регуляторами народного хозяйства будут только спрос и предложение. Тогда процесс перехода империи к анархо-коммунистическому строю совершится без ломки общества.
Первый и единственный съезд анархо-коммунистов, на котором было представлено пятнадцать губерний, прошел в Москве 25 декабря 1918 года. К тому времени анархисты уже открыто боролись с большевиками, многие из них переходили на сторону Советской власти и вступали в коммунистическую партию.
Весной 1918 года большевики выбили из московских и петербургских особняков анархистов, совершавших налеты и экспроприации. Их репутации сильно повредило то, что к анархистам приставали уголовники и бродяги. Газета «Анархия» пыталась защитить свое движение: «Нашим именем совершаются гнусности, подлости, низости, убийства, грабежи и злоупотребления принимают устрашающие размеры. Явно чувствуется «белая ручка». Это систематизированная гнусная и темная работа белой гвардии. Среди грабителей огромный процент бывших кадровых офицеров и людей с высшим образованием». Впоследствии это в своих мемуарах подтвердили и бывшие белогвардейцы. Эмма Гольдман писала в своей работе «Анархизм», вышедшей в Петербурге в 1921 году: «Распространившаяся в обществе умственная лень подтверждает, что осуждать проще, чем думать. Анархизм заставляет человека думать, расследовать и анализировать. Все формы правления основываются на насилии и поэтому являются ложными, вредными и ненужными. Государство имеет в виду внушить своему народу только те качества, при которых его приказания будут исполняться и его казна будет пополняться. Государство требует часовой бездушной машины, платящей налоги, работающей без перебоя, казны, в которой никогда не бывает дефицита, и народа послушного, бесцветного, бездушного, идущего как стадо овец, вдоль прямой дороги между двух стен. Анархизм стоит за мятеж и восстание во всякой форме против всего, что мешает человеческому прогрессу».
Эсеры исследовали феномен анархизма и известный социалист-революционер Алексей Боровой писал в 1920 году: «Анархизм верит в непрерывность мирового развития, не останавливающий рост человеческой природы и ее возможностей. Наши потребности чудесно растут, человек становится полем для всевозможных открытий, он поистине неисчерпаем. Прав был Гетте, говоря, что земной жизни не довольно, чтобы достигнуть совершенства. Анархизм борется с культурой за культуру».
В ноябре 1918 года на конференции в Курске часть анархистов создала группу «Набат» и уехали на Украину, где проповедовали безгосударственность и борьбу против большевиков. Во главе со знаменитым батькой-атаманом Нестором Махно анархисты попытались на юге Украины образовать свое государство. С концом Махновщины в 1921 году закончилась мечта анархистов о создании в России безвластного общества.
В Москве последний анархический террористический акт прогремел в декабре 1919 года. Ушедшие в подполье анархисты, в отместку за расстрел парламентеров-анархистов руководителем большевистской армии Л. Троцким в начале осени 1919 года, решили взорвать ленинское руководство. 25 сентября большое совещание проводил Московский комитет партии большевиков. На него были приглашены видные ленинцы Бухарин, Коллонтай, Ногин, Арманд, Каменев, Крестинский, Смидович и по семь партийцев от каждого района Москвы. Лидеры большевиков были случайно отвлечены на другое собрание, и это спасло им жизнь.
В бывшем графском доме 18 по Леонтьевскому переулку на совещание собралось более ста коммунистов. Было очень душно и в зале открыли окно. Через несколько минут в окно влетела пятнадцатикилограммовая анархистская бомба. Погибло пятнадцать ленинцев во главе с секретарем Московского комитета партии большевиков В. Загорским, и было ранено 55 человек, включая Бухарина и Ярославского.
Расследование быстро и эффективно провел лично председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Феликс Дзержинский. Он уничтожил анархистов-подпольщиков и расстрелял их видных лидеров. Газета «Анархия» на следующее утро после взрыва в Леонтьевском переулке писала: «Для экономии революционной энергии сейчас возможна лишь борьба динамитом. Вслед за взрывом в Леонтьевском последуют другие. С комиссарами-генералами мы отныне начнем разговаривать на языке динамита».
Анархо-большевистского договора не получилось. Дзержинский пересчитал двадцать пять членов «Всероссийской организации анархистов подполья», имевших газету, литературную группу, типографию, боевую группу, динамитную мастерскую. ВЧК окружила их центр на даче в подмосковном Краскове. Во время штурма были убиты руководители анархистов подполья Казимир Ковалевич и Петр Соболев, оставшиеся в живых взорвали вместе с собой и чекистами динамитную мастерскую, находившуюся на даче. Больше террористических актов анархисты в России не совершали, а пытались проповедовать свою веру: «Я анархист и поэтому не стану управлять, не желая быть управляемым!» Эмма Гольдман писала: «История человеческого развития – это история отчаянной борьбы каждой новой идеи, возвещающей более светлое будущее. Приверженцы старины не когда не колеблются пустить в ход саамы подлые и жестокие методы борьбы, чтобы удержать наступление нового. Дыба и кнут еще живы среди нас, рядом – халат арестанта. Общественная злоба работает против духа, смело идущего вперед. Как самое революционное и некомпромиссное течение, анархизм должен был встретиться с невежеством и злобой мира, который он хотел перестроить. Невежественные массы не претендуют на знание и терпимость и действуют импульсивно, как дети: «Почему? А потому!»
После смерти Петра Кропоткина в 1921 году большевики выслали всех видных анархистов из бывшей империи. Они покинули бывшую империю, напечатав напоследок в Москве теоретическую работу А. Карелина «Что такое анархия?»:
«Анархия совсем не означает беспорядка и насилия человека над человеком, хотя само слово употребляется как «беспорядок». Скорее климат Сибири можно назвать тропическим, чем наш «беспорядок» анархическим. Анархия – мечта всех возлюбивших истинную свободу, идеал всех истинных революционеров. Анархия – порядок и гармония, равновесие и справедливость, идеал демократии и надежда свободы, высшая цель революции и обетованная земля возрожденного человечества.
Общество безвластия и равенства невыгодно буржуазии, которой нет места в этом обществе. Оно не выгодно богатой интеллигенции, которая лишиться в этом обществе возможности властвовать.
На невыгодные для богатых людей учения всегда клеветали. Беспорядок и насилие неизбежны и в социалистических государствах.
Анархисты – не грабители и убийцы. Простые грабители называли себя анархистами и под угрозой смерти требовали денег. У анархистов нет комиссий, принимающих новых членов, потому, кто хочет, тот и называет себя анархистом. Враги лезут к революционерам, когда они побеждают. Они вмешиваются в революционное дело, если может быть пожива и получена выгода. Анархия – это такое общество, в котором нет принудительной власти, нет управления человека человеком, нет тех мук, на которые отдают своих подданных правители за то, что им не повинуются. Анархия – это совершеннейший порядок, полное спокойствие, справедливость, единение, содружество, взаимопомощь, сострадание, самопожертвование. Анархия отрицает государственную принудительную власть с ее мучениями, с ее ужасными тюрьмами, хуже которых не выдумал бы и сбор дьяволов, с ее смертными казнями, издевательствами и злодействами. Анархия отрицает принудительную власть хозяев-капиталистов, дающую им возможность угрозой голода заставлять нуждающихся в работе людей повиноваться их приказам.
Анархисты прекрасно знают, что люди жили и всегда будут жить обществами, им выгодно и приятно жить в общежитии. Анархисты стремятся не разрушению общества, а к его спайке. Они стремятся к созданию гармонического, дружеского общества вольных и равных людей.
Государство – это враждующее общежитие, правители которого обладают принудительной властью, а подданные ее не имеют. Первые заставляют других повиноваться угрозами мучений. При анархии не возможны эксплуатация и угнетение одних людей другими.
Принудительная власть развращает правителей и управляемых. В незнающих государственной власти обществах нет сословий, нет злости, нет мстительности, нет жестокости, нет властолюбия, нет насилия, нет угнетения, нет коварства, нет подлости. Коммунистические общества отличаются общительностью, нравственностью, мягкостью, свободным развитием чувств, не уродуемых влиянием личного интереса, сознанием собственного достоинства и вниманием к общественному мнению. В обществе равных и вольных не будет зависти и злости, покорности и холопства. Среди равных людей создастся чувство глубокой справедливости.
Без правителей мы не погибнем, а только впервые узнаем, что такое счастье. Правители держатся только насилием. Пусть они докажут нам, что это не так. Пусть они хотя бы на месяц прогонят полицейских, судей, солдат. Посмотрим тогда, много ли найдется людей, которые им будут служить.
Беспорядок, которые вносят в общество отдельные люди – детская забава перед кровожадным беспорядком создаваемых государствами войн. Война, это кровавый бред деспотичных и демократических правителей, – будет бичом, постоянно хлещущим человеческий род, и исчезнет только с исчезновением государства. Нам говорят, что государство защищает людей от преступников, но оно не может уничтожить преступников, кость от кости и порождение государства. Государство только мстит преступникам и так свирепо, что делает новых преступников. Все, что государство делает для общества, без его вмешательства было бы сделано более полезным и не таким вредным для общества образом. Государство всюду вносит свое развращающее влияние, свое насилие, создает свою иерархию и привилегию. Лев Толстой сказал, что «государство – это собрание одних людей, насилующих других». Государство – это правители. Государство – это господство сильных. Государство совершает самые подлые преступления над людьми и сеет преступность. Люди верят в то, что государство необходимо, даже верят в то, что может существовать хорошее государство.
Объединение – кооперация и взаимопомощь – вот что приводит людей к счастью.
Большевистское государство никогда не будет отличаться от современного государства: та же власть и та же необходимость в этой власти. Напрасно вместо слова «государство» подставляются слова: «пролетариат захвативший власть в свои руки». Большевики говорят, что их государство будет иметь целью управление вещами, а не людьми. Это неправда. Через управление вещами они будут управлять людьми. Господство пролетариата заменится господством интеллигенции и чиновников.
Анархисты, конечно, не думают декретировать отмену государства. Декрет – орудие государства, и не может быть орудием анархистов. Государство исчезнет тогда, когда люди убедятся, что власть правителей не нужна. Говорить, что анархисты требуют разрушения государства, что они хотят смести его с лица земли, нельзя. Мы не сторонники революционного насилия во что бы то ни стало. Если государство просто отомрет, а не будет сброшено революционным взрывом, то тем лучше.
Революции не импровизируются, не происходят даже по воле могучих организаций. Они вспыхивают под влиянием глубоких причин, из которых важнейшей является энергия, накопленная народом и не нашедшая себе выхода вне революции. Если потенциальная энергия очень велика, то ее стихийный взрыв может снести государство социалистическое, которое может умереть и из-за всенародного бойкота.
Учение социал-демократии ошибочно и ненаучно. Народные массы России не раз поднимали анархические бунты против господ, усердно создававших всевозможные учреждения государственного насилия. Стремление народа к вольной жизни сильно в России и сейчас, но подавляется принудительной государственной властью.
Анархическое общество возможно лишь в том случае, если люди перестанут облекать других людей властью. Только сам народ в своем вольном народоправстве может выковать свое счастье, свалив всякую власть, хотя бы и социалистическую, уничтожив всякий капитализм, хотя бы и государственный. Самодеятельностью и надеждой только на самого себя, а не на правителей, не на хозяев, народ добьется большей воли и светлого счастья для всех не угнетенных, не эксплуатируемых, а для вольных и независимых людей.
Социальная революция возможна. Опасность растет и ужасная развязка приближается. Жадные до власти и до богатства люди употребляют все усилия для того, чтобы выдать социалистическую революцию за социальную, для того, чтобы помешать народам устроиться на началах вольного рабочего социализма».
На рубеже XIX и XX веков имперская самодержавная монархия была не готова к борьбе против создававшихся массовых революционных партий, и массовое студенческое протестное движение на нее особого впечатления не произвело. Это была очередная ошибка самодержавия и исправить ее оно уже не смогло.
Атака самодержавия
В очень жаркий июльский день 1904 года по Аптекарскому острову орловские рысаки везли бронированную карету. За каретой быстро неслись полицейские дрожки с четырьмя агентами, все четверо телохранителей на велосипедах ехали между дрожками и каретой, чуть справа и слева от охраняемого объекта. На доклад к Николаю II в Царское село отбывал всесильный и многолетний столп самодержавия и министр внутренних дел Вячеслав Плеве, формальный победитель «Народной воли». Раз в неделю, в точно определенное время он отправлялся со своей дачи на Аптекарском острове на Балтийский вокзал и на поезде ехал в Царское село, главную летнюю резиденцию императора всероссийского, докладывать Николаю II о том, как приближается к России социалистическая революция. Карета Плеве проехала по Кронверкской набережной мимо места казни декабристов, по Биржевому мосту въехала на Стрелку Васильевского острова, затем по Дворцовому мосту, мимо Зимнего и Адмиралтейства, пронеслась на Вознесенский проспект, миновала Исаакиевский собор, по Синему мосту перескочила Мойку, проехала через Екатерининский канал, пересекла Садовую улицу, по Измайловскому мосту переехала Фонтанку и въехала на Измайловский проспект. До Балтийского вокзала оставалось менее километра и уже была видна набережная Обводного канала.
По левой стороне Измайловского проспекта один за одним на расстоянии тридцати метров друг от друга шли четыре боевика недавно созданной партии социалистов-революционеров. Первый, рабочий, должен был пропустить карету всесильного министра и взорвать ее, если она вдруг повернет назад. Второй, боевик, студент, считался основным метальщиком. Если бы он не взорвал Плеве, третий боевик, студент, и четвертый, рабочий, должны были взорвать карету, если бы она прорвалась за второго, основного метальщика. Карета Плева проехала мимо первого боевика и влетела в стометровую эсеровскую ловушку. У министра внутренних дел империи больше не было шанса остаться в живых. Боевики специально дублировали схему атаки народовольцев на императора Александра II 1 марта 1881 года, и казалось, что тень грозного Исполнительного Комитета накрыла Измайловский проспект. Бронированная карета почти поравнялась со вторым метальщиком и боевик со всего размаха всадил пятикилограммовую адскую машину прямо в каретное окно. Его тут же сбил с ног охранник-велосипедист и упал на боевика. Раздался страшный взрыв и всесильного Плеве не стало. Рядом с израненными охранниками медленно кружась, падал на землю большой белый лист бумаги с крупно написанными буквами: «Приговор Боевой Организации Партии Социалистов-Революционеров душителю гражданских и политических свобод». Взорвавший Плеве Егор Сазонов объявил, что эсеры по примеру своих духовных отцов-народовольцев, взялись за оружие потому, что самодержавие не считало подданных людьми: «С нами обращаются как с гонимым избиваемым зверем. Потому мы оскалили зубы, потому мы взялись за оружие. Террор против террора забывшихся в своем произволе сановников. Смерть за смерть, раны за раны и за бесчестие. Революционный суд для безответных перед законом и народом олигархов!»
Глухое время конца XIX века в империи закончилось задолго до его окончания. Преемницей и наследницей «Народной воли» объявила себя партия социалистов-революционеров, «подняв ее не знавшее побед, но не запятнанное знамя, залитое кровью героев». Массовая революционная партия создавалась из отдельных революционных групп и кружков. Один из ее основателей и отчаянный боевик Степан Слетов успел записать историю возникновения и объединения имперских социалистов в партию:
«Медленно и нестройно, словно ощупью, шло развитие социалистической мысли и деятельности в организациях девяностых годов, шло и протекало многочисленными ручьями и ручейками, то, выбиваясь бойким ключом наружу, то, рассасываясь и пропитывая пористую почву, то, исчезая бесследно. Развитие шло вширь, на все более широкие слои населения, и вглубь, усиливая резкость приемов борьбы и решительность ставящихся задач. От попыток объединить уцелевших народовольцев, через возвращение кружковой работы на местах, от пропаганды к агитации движение развертывалось в наступление открытым фронтом. С 1891 года небольшие кружки культурной интеллигенции пробудили общественно сознание у массы «умственного пролетариата», вступившего в лице студенчества в открытый бой с существующим строем. Союзы земляков-студентов и раньше выступали с демонстрациями и резкими политическими заявлениями. В конце XIX века масса студентов встала сначала на защиту своих академических интересов, а затем, увлеченная самой логикой вещей, перешла в наступление против самых основ политического строя. Точно так же из мелких рабочих кружков, занимавшихся саморазвитием, социально-революционная волна сначала разлилась стачечным движением в защиту экономических и профессиональных интересов, а затем силой той же логики событий слилась с бурным наступлением студенчества против общего врага. Крестьянство, молча гнувшее спину под тяжестью стихийных бед, изнемогавшее под гнетом нужды и произвола, также начинало выпрямляться и узнавать общего врага».
В 1893 году в Париже во главе с Лавровым возникла «Группа старых народовольцев». Через год в Берне был создан «Союз русских социалистов-революционеров», издававших газету «Русский рабочий». В 1896 году группа социалистов-революционеров появилась в Киеве. В том же году в Саратове был организован «Союз социалистов-революционеров», перебравшийся с Волги в Москву, где Союз возглавил старый революционер, тридцатилетний Александр Аргунов, выработавший основную программу создававшейся партии. В 1896 году «Северный союз социалистов-революционеров» в своей типографии в Финляндии издал «Основные положения программы» Союза, где сразу указал, что она во всем главном сходна с программой «Народной воли». Главными средствами для достижения цели, захвата власти, Союз считал пропаганду, агитацию террор и массовую революционную борьбу: «Политический террор, диктуемый нашим революционным прошлым, заключается в уничтожении наиболее вредных и влиятельных лиц русского самодержавия. Систематический террор вместе с фабричными и аграрными бунтами, демонстрациями приведет к дезорганизации врага. Террористическая деятельность прекратиться лишь с победой над самодержавием, лишь с полным достижением политической свободы. Террор также послужит и средством агитации и пропаганды, как форма открытой, совершающейся на глазах всего народа, борьбы, подрывающей обаяние правительственной власти, доказывающей возможность этой борьбы и вызывающей к жизни новые революционные силы. Террористическая деятельность также является для всей тайной революционной партии средством самозащиты и охраны от шпионов и предателей».
В 1897 году группа специалистов-революционеров была образованна в Петербурге. В августе этого года на съезде в Воронеже присутствовали делегаты киевской, полтавской, харьковской, воронежской, петербургской групп социалистов-революционеров. В ноябре они вновь встретились в Полтаве, а в августе 1898 года провели съезд в Киеве, на котором присутствовали эсеры Воронежа, Саратова, Чернигова, Екатеринослава. Московский «Северный союз социалистов-революционеров» начал издавать свой печатный орган – газету «Революционная Россия», выходившую до 1905 года. Типографию смогли организовать в Финляндии, в Куоккале, в имении одной революционной помещицы. В декабре 1900 года вышел первый номер «Революционной России» были напечатаны программа Союза, листовки, прокламации, брошюра «Наши задачи». Газета широко разошлась по всей империи и уже летом 1901 года общество читало во втором номере «Революционной России»: «Можно подумать, что в нескольких днях перехода от XIX века к XX – му заключалась какая то особая историческая энергия. Великие силы разрушения и созидания денно и нощно работают над общественным организмом, уничтожая и выделяя отживающие элементы и образуя новые и нет конца этой работе. Вот вам эволюция. Когда молодая жизнь выросла в недрах старой, она разом разбивает окостеневшие покровы и является на свет божий, блистая свежестью и красотой. Вот вам революция. Снова, как двадцать лет тому назад, перед нами стоят во всей своей жизненности задачи, написанные на знамени «Народной воли». Рабочий класс ждет своей революционной программы, и мы видим, что рабочая программа «Народной воли» снова начинает завоевывать себе почву».
В 1899 году в Минске Григорий Гершуни и Екатерина Брешко-Брешковская создали «Рабочую партию политического освобождения России». Группа имела свою типографию, которая напечатала очень яркую террористическую брошюру «Свобода», наделавшую много шума в империи. Теория почти народовольца писателя Николая Михайловского о «героях и толпе», по которой историю делают отдельные выдающиеся личности, герои, была популярна в империи. Зимний дворец приказал начальнику Московского охранного отделения Сергею Зубатову разгромить появившихся эсеров. Давно еже прошли те времена, когда привилегированные сословия всех тех, кто не держал перед ними руки по швам, называли нигилистами, используя это слово, введенное в обиход Иваном Тургеневым, как бранную кличку или ярлык. Нигилисты, особое идеологическое течение среди русской интеллигенции, с начала 1860-х годов, уже не занимали видное место в имперском обществе. В середине XIX века нигилисты боролись за освобожденные мысли от давления самодержавных традиций. Это были безусловные индивидуалисты, во имя личной свободы отрицавшие все стеснения, налагаемые на человека обществом, семьей и религией. Нигилисты протестовали не против политического деспотизма, а против нравственного, угнетающего личность в ее частной жизни. Нигилисты воевали со всем, что не было основано на чистом и здоровом разуме, и доводили свою словесную борьбу до абсурда. Они называли искусство одним из проявлений идеализма, потому что простой сапожник выше великого Рафаэля, потому что он делает полезную всем обувь, а картины художника Возрождения ни на что не годны. После того, как нигилисты стали говорить, что женщины равноправны с мужчинами, их общественное движение перешло в революционное народничество, из которого была образована грозная «Народная воля». После глухого десятилетия Александра III начался новый революционный шторм и Зимний дворец, кажется, понимал, что жандармы, еще со времен Николая II занятые фальсификацией и созданием из ничего якобы крупных политических то ли дел, то ли заговоров, с этим новым штормом не справляются. Самодержавие поняло, что для борьбы с массовым недовольством населения должны быть созданы новые полицейские структуры. О том, чтобы просто убрать причины этого коллективного недовольства подданных, конечно, не могло быть и речи. Для этого привилегированным сословиям прошлось бы обагрить свои руки работой, и это было совершенно неприемлемо. Империя конца XIX столетия просто ломилась в 1917 год.
Революционеров конца XIX столетия монархия называла «внутренними врагами государства, ворами, мошенниками, убийцами, шпионами, социалистами, идущими против государя и внутреннего порядка в империи». В этой внутренней войне жандармам было, конечно, не победить. Создание десятков охранных отделений в монархии возглавил бывший революционер Сергей Зубатов.
Человек, который мог изменить историю Российской империи, родился в 1863 году в Москве. Он поступил учиться в гимназию, быстро увлекся социалистическими идеями, вступил в народовольческий кружок Михаила Гоца, будущего теоретика терроризма и создателя партии эсеров, и попал в поле зрения московского охранного отделения своими резкими высказываниями в адрес самодержавия. В шестом классе он ушел из гимназии, то ли по требованию своего отца, боявшегося, что сын уйдет в революционеры, то ли как неблагонадежный ученик. Зубатов поступил служить на московский телеграф, продолжал общаться с последними народовольцами и женился на одной из известных в Москве сестер Михиных, владелиц очень популярной в Москве либеральной библиотеки, где постоянно встречались молодые люди разных политических убеждений. Летом 1886 года его незаметно задержал на улице и лично заагентурил начальник московского охранного отделения ротмистр Бердяев. В либеральных и революционных кружках молодые люди обсуждали взятые из библиотеки книги, выходившие на разных европейских языках, писали и читали рефераты о социализме, о политической экономии, о рабочих проблемах. Муж хозяйки либеральной библиотеки мог знать всех действующих оппозиционеров и даже потенциальных инакомыслящих и вскоре секретный сотрудник охранки Сергей Зубатов начал выдавать своих бывших товарищей-народовольцев. Он даже на полицейские деньги помог организовать нелегальную типографию, которая начала печатать революционные газеты, листовки, прокламации. В мае 1887 года охранное отделение арестовало в Москве около двухсот революционеров, и за заслуги перед монархией Сергей Зубатов стал кадровым сотрудником охранки. Через два года он был назначен помощником начальника московского охранного отделения. Среди выданных Зубатовым революционеров был Л. Меньщиков, сначала секретный сотрудник, потом филер, а потом кадровый чиновник охранки и подчиненный Зубатова.
В 1896 году Сергей Зубатов в тридцать три года был назначен начальником Московского охранного отделения и это было очень большое повышение в очень молодом возрасте. Зубатов сблизился с новым обер-полицмейстером Москвы Дмитрием Треповым, сыном того самого губернатора Петербурга, в которого стреляла Вера Засулич. Трепов познакомил Зубатова с всесильным генерал-губернатором Москвы, дядей Николая II Сергеем Александровичем, к тому же женатым на сестре императрицы. Сергей Зубатов рассказывал начальникам о своей тотальной вербовки провокаторов из среды революционеров, о разложении либерально-демократической оппозиции, о своих монархических идеях. Один из его офицеров, знаменитый в будущем командир личной охраны императора Александр Спиридович писал: «Зубатов смог поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомленность отделения была изумительны. Его имя сделалось нарицательным и ненавистным в революционных кругах. Москву считали гнездом провокации и заниматься в ней революционным делом считалось безнадежным».
Зубатов поставил на учет в Москве триста тысяч оппозиционеров, инакомыслящих, революционеров, заведя на каждого карточку, желтые – для студентов, белые – у либералов, зеленые – у анархистов, розовые у эсеров, синие – у социал-демократов. Офицеры Московского охранного отделения накопили обширные материалы об оппозиции, их деятельности, приемах и методах борьбы, стали великолепными профессионалами и работали не только в Москве, но и по всей империи. Зубатов повел успешную и ожесточенную борьбу со всеми революционными проявлениями в монархии, блокируя рост студенческого движения, контролируя объединение разбогатевших крестьян и городских предпринимателей, создание партии социалистов-революционеров. Провокация, как метод разведки и наблюдения в среде оппозиции, применялась в самых широких размерах. Изобретательность и новаторство статского советника Зубатова в развитии имперского политического сыска были поразительны. Зубатов, никогда не имевший офицерского звания, был прекрасно начитан, хорошо знал историю, интересовался проблемами социализма. Он был убежденным монархистом и считал, что царская власть дала России величие, прогресс и цивилизацию и являлась единственно подходящей ей формой правления: «Без царя не может быть России. Счастье и величие России – в ее государях и их работе. Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России – идут против России. С ними надо бороться не на жизнь, а на смерть. Главным приемом борьбы Зубатов считал провоцирование преступлений. Он прекрасно понимал, где работает: «Вся штука в департаменте полиции и именно потому, что они – жулики. Не может быть при жульничестве хороших честных отношений. А разве у них так? Ведь они кошка с собакой. Жулики, а не исключение. Из-за них мучайся и порть кровь. Я говорю, что надо захватить дела насколько сил хватит, чтобы этим обеспечить за собой успех в революционной борьбе, а на меня доносят, что я преследую личные виды самовозвеличивания. Нет, от департаментских мозгов прямо г… пахнет».
Руководителем главного в МВД, Особого отдела стал Л. Ратаев, в прошлом помощник министра внутренних дел Д. Толстого, лично допрашивавший всех членов Исполнительного Комитета «Народной воли». Хотя в системе политического сыска империи его полувежливо звали «господин Отлетаев» из-за его любви к богатым видам отдыха и путешествий, Ратаев быстро понял, что Зубатов намного талантливее даже знаменитого Судейкина и фактически доверил ему заведывание политическим розыском монархии. Основой системы Зубатова стала внутренняя агентура, провоцировавшая революционные преступления. Искусство провокации при Зубатове приняло такой утонченный вид, что она стала почти незаметной обществу, а потому не имела скандального характера. Если бы у Зубатова в распоряжении было хотя бы десять лет спокойной работы, он бы мог спасти империю от кровавой революции, но у Зимнего дворца весь XIX век было плохо с мозгами, и это приближало и приближало его кровавую гибель вместе с миллионами ни в чем не повинных подданных.
Одним из основных типов провокаторов у Зубатова были революционные агенты-пропагандисты. Сам статский советник и герой имперского сыска любил в революционной молодости раздавать рабочим и студентам нелегальную литературу, а потом давал их адреса охранке. Точно так же боролся с народовольцами и знаменитый впоследствии сексот Петр Рачковский, сдававший потенциальных революционеров жандармов десятками.
Секретный сотрудник входил в оппозиционные круги, к студентам, литераторам, рабочим и распространял среди них революционные прокламации и листовки. На собраниях и встречах он призывал людей к забастовкам, демонстрациям, незаконным акциям, предлагал брать у него для распространения нелегальную литературу. Он снимал на деньги охранки помещения для собраний и подстрекал людей к нарушению закона. Сотни зубатовских провокаторов инсценировали государственные преступления и тысячи либералов арестовывались и ссылались без суда на север и в Сибирь.
На заводы и фабрики по приказам охранников и жандармов принимали их агентов-рабочих, которые провоцировали работающих там людей нам, создание кружков, проведение собраний, обсуждение нелегальной литературы. Дошло до того, что многие фабриканты и заводчики стали подавать жалобы губернаторам, чтобы с их предприятий убрали провокаторов и помогали рабочим их обезвредить. Жандармы и охранка рапортовали в МВД, которое все знало, о ликвидации заговоров, революционных организаций и всяких других анархистов и чины социальных служб с удовольствием получали чины, пожалования и премии.
Особенно охранники и жандармы любили «обнаруживать» революционные типографии. Тайных типографий, само собой, на всю полицию не хватало, и деятели имперского сыска с помощью своих секретных сотрудников сами ставили и организовывали типографии, конечно, на казенные деньги. Сексоты привлекали к типографиям настоящих революционеров, которые носили им тексты прокламаций и листовок. Месяцами типографии печатали революционные воззвания, которые тысячами расходились по империи, а секретные сотрудники все устанавливали и устанавливали членов революционных партий. В Зимний дворец шли доклады сенаторов и членов Государственного совета о том, что в такой-то «типографии принимал активное участие агент губернского жандармского управления или охранного отделения, который ее организовал, нанял для нее помещение и в течение нескольких месяцев занимался печатанием революционных произведений». Жандармы и охранники арестовывали созданные ими типографии и всех тех, кто оказывался рядом с ними, и получали за это орден и внеочередной чин. Местные революционные организации значительно увеличивались за счет новых членов, оппозиционно настроенных к монархии после многомесячного чтения нелегальных изданий.
Много горя невиновным людям принесли агенты-террористы из охранных отделений и жандармских управлений. На эшафоты и виселицы шли спровоцированные революционеры, а провокаторы алчно считали свои серебренники. Их преступления становились известны обществу и увеличивали и увеличивали число пламенных революционеров в империи.
Секретный сотрудник начальника Варшавского охранного отделения создал группу и бросил бомбу в полицейского пристава. Бомбы вреда не принесла, но всех участников осудили на каторгу, естественно, без сексота. Агент витебского жандарма спровоцировал студентов на покушение на местного пристава. Екатеринославский бандит и агент местного охранного отделения получил там револьверы, собрал группу и напал на богатого ювелира со стрельбой. Ограбление доблестно раскрыли местные охранники и все участники грабежа, кроме агента-провокатора, пошли на каторгу. Экспроприаций и налетов, организованных и открытых жандармами, было очень много. Секретный агент Петербургского охранного отделения организовал в Финляндии динамитную мастерскую и выдал своих товарищей, которых приговорили к смертной казни. Бомбы и динамитные мастерские быстро изготавливались в империи, революционеров ловили и казнили. Вся страна читала в листовках и революционных газетах о судебных заседаниях: «Я признаюсь в том, что служил агентом Калужского охранного отделения. Ротмистр Никифоров, за три дня до нападения, просил меня устроить налет на аптекарский магазин для захвата динамитных принадлежностей. Я, опасаясь наказания, сначала отказывался, но ротмистр сказал мне, что дает честное слово в том, что ни я, ни другие участники не понесут наказания. После экспроприации я поехал к Никифорову и сказал, что все сделано. Ротмистр сказал: «Хорошо».
Но полицейский агент в Екатеринославе дал своим товарищам-рабочим на хранение взрывчатые вещества и тут же донес на них, отправив на военный суд, у которого был только один приговор. Почти сто гимназистов и студентов были брошены в Лубенскую тюрьму как члены революционной организации, открытой полицейским агентом, устроившим в месте собраний склад бомб, оружия и нелегальной литературы. Склады бомб обнаруживались по всей империи и сотни невиновных людей шли на каторгу или виселицу. Один из жандармских полковников так зарвался, что даже попал под суд, который признал его виновным: «1) производя обыск у журналиста Гольдбрейха, полковник через своего агента подбросил ему несколько революционных изданий; 2) сотрудники полковника изготовили несколько бомб и подбросили их в частный дом; 3) сотрудники полковника изготовили по его приказу поддельные печати революционные организаций, наложили их оттиски на нелегальные брошюры подбрасывали их на обысках; 4) полковник изготовил фальшивые списки запрещенных книг, членов тайного кружка, чертежи разрывных снарядов, наложил на них оттиски фальшивых печатей и велел все это подбросить в ремонтную мастерскую, после чего арестовал одиннадцать ни в чем не повинных рабочих; 5) послал от имени революционеров командиру военного порта угрожающее письмо с требованием денег; 6) полковник сам себе от имени революционеров написал смертный приговор, чтобы показать властям, что он действовал на этих обысках с опасностью для жизни, заказал через своих агентов гроб и приказал принести его себе на квартиру, якобы от имени революционного комитета».
По липовым доносам жандармского полковника семь невиновных людей были казнены, двадцать два пошли на каторгу и ссылку. Суд дал верному царскому слуге три года условно, а потом помиловал. Революционеры в своих газетах подробно сообщали обществу обо всех преступлениях самодержавия, среди которых все больше и больше было самых вопиющих. Немногочисленные честные охранники увольнялись со службы, отправляя рапорты начальникам:
«Считаю своим долгом уведомить Вас о следующем. В бытность ротмистра Левдикова начальником Охранного пункта в Николаеве, к нам в охранное отделение в Одессе приезжал по делу его агент, который рассказал, что он сам при работе среди анархистов-коммунистов поставил динамитную лабораторию, изготовил бомбы, а потом эту лабораторию вместе с изготовленными им же бомбами, и всеми анархистами арестовал ротмистр Левдиков, а его агент удрал.
Теперь при переводе Левдикова за заслуги к нам в Одессу начальником Охранного отделения здесь же создается та же провокация. Тот же агент и Левдиков в Одессе организовал также группу анархистов-коммунистов, стал ее руководителем, участвует во многих крупных экспроприациях, поставил нелегальную типографию, где сам работает, на днях в аптекарском магазине экспроприировал взрывчатые вещества и поставил лабораторию, в которой опять сам сотрудник изготавливает бомбы. Но даже этого мало. Для большего эффекта лицами его группы подготавливается покушение на одесского генерал-губернатора. Одним словом, блестящее дело полной провокации.
Мы доложили обо всем начальнику жандармского управления и заявили о его провокаторской деятельности самому Левдикову. Служить при таких условиях, когда из-за подобной провокации люди пойдут на виселицу – согласитесь, трудно».
Петр Рачковский, потомственный дворянин без образования, начавший службу без чина младшим сортировщиком почтовой конторы в Киеве еще в 1867 году, десять лет прослужил в канцелярии одесского градоначальника, киевского и варшавского губернаторов, в канцелярии Государственного совета, работал следователем в Архангельске, затем воспитателем в частном петербургском доме. Рачковский начал общаться с революционерами, был тут же арестован Третьим отделением и на всякий случай обвинен в государственном преступлении. Рачковский тут же стал секретным сотрудником полиции и через год выдач был разоблачен агентом Исполнительного Комитета «Народной воли» Николаем Клеточниковым. За сыскные таланты знаменитый Судейкин сделал его своим помощником, а весной 1884 года Департамент полиции назначил Рачковского заведующим заграничной агентурой со штаб-квартирой в Париже. Так он в первую очередь дважды нелегально разгромил типографию Льва Тихомирова, оставив его без средств к существованию. Рачковский установил тесные личные контакты с французскими промышленниками и стал тайно защищать их интересы в России и продвигать их товары. Департамент полиции послал в Париж ревизора генерала Сильвестрова, но он тут же был убит при невыясненных обстоятельствах. Причастность к этому Рачковского, само собой, доказать не удалось. Чтобы укрепить свои российские позиции, подкрепленные французскими деньгами Рачковский решил организовать и раскрыть покушение на императора Александра III.
Агент-провокатор заведующего заграничной агентурой империи Геккельман-Ландезен-Гардинг на полицейские деньги собрал в Париже группу из народовольцев-эмигрантов и предложил им подготовить покушение на царя. Провокатор с жаром говорил народовольцам, что после убийства Александра III в империи произойдет народное восстание и царизм рухнет. Ландезен в предместье Парижа организовал динамитную мастерскую и начал выпуск бомб.
Рачковский доложил в Петербург, что им совместно с французскими секретными службами выявлена в столице Франции очень опасная группа народовольцев-террористов, которая с бомбами готовится выехать в империю для покушения на императора. Липовое дело доложили Александру III и царь стал лично следить за деятельностью Рачковского по спасению его жизни.
Народовольцы были арестованы на парижском вокзале с бомбами Рачковским и его французскими коллегами. Тут же в Петербурге были взяты революционеры, готовившиеся встречать своих эмигрантских товарищей. Александр III был в восторге, наградил Рачковского орденом, чином и деньгами. Спровоцированных народовольцев отправили на каторгу. Помощь французской полиции в захвате террористов была особо отмечена императором и Рачковский, получивший огромную премию и от французских промышленников, стал еще активнее представлять их интересы в империи. Его агент Ландезен-Гартин также был награжден и повышен до поста заместителя Рачковского в Берлине.
После подобного провокационного успеха Рачковский решил провести в Европе серию динамитных террористических актов, приписать их русским революционерам-эмигрантам, само собой, тут же раскрывать взрывы, и возбудить европейское общественное мнение против народовольцев, до которых ни как не могли дотянуться руки Департамента полиции. Агент Рачковского Яголковский-Штернберг взорвал в бельгийском Антверпене бомбу, и при этом погибли невиновные бельгийцы.
Полиция быстро выяснила, что это совсем не русские революционеры и Рачковский с трудом сумел устроить нелегальный побег Яголковского в империю. Больше взрывать Европу Рачковский не рисковал, а Яголковский успешно работал в петербургском охранном отделении и в черной сотне.
Рачковского стали прочить на место министра внутренних дел и Плеве с трудом с помощью интриг смог отправить Рачковского, заслуженного орденоносца и действительного статского советника, в отставку в 1901 году, но совсем ненадолго. Рачковского в Париже заменил начальник особого отдела Департамента полиции МВД и патрон Зубатова действительный статский советник Ратаев, которого сменил Гартинг, а сам Петр Рачковский был лично Николаем II назначен руководителем политического сыска империи, вице-директором Департамента полиции и помощником руководителя личной царской охраны Д. Трепова. До 1909 года специалист по провокации Петр Рачковский доблестно и денежно служил самодержавию, активно приближая революцию.
Зубатов активно работал среди московских и петербургских студентов, заагентуривая тех академистов, которые считали, что наука не должна смешиваться с политикой. Революционеры в своих газетах публиковали добытую ими переписку студентов-агентов и начальника московской охраны:
«Милостивый государь, Сергей Васильевич! По поводу создания среди студентов организации, могущей вредить спокойному течению университетской жизни, я могу сообщить довольно ценные сведения за хорошее вознаграждение. Если найдете возможным воспользоваться моим предложением, то назовите место, куда я должен явиться. Действительный студент московского университета Николай Вознесенский».
Сотрудники охранных отделений называли студентов-агентов своими стипендиатами и передавали из рук в руки студенческие письма в охранку:
«Как грустно наблюдать за печальными и нелепыми явлениями среди студентов высших учебных заведений человеку истинно русскому, благоговеющему перед существующим государственным устройством. Я благоговейный сторонник батюшки-царя. За последнее время у нас в Ярославле агитация стала пускать глубокие корни, благодаря деятельности местной группы партии социалистов-революционеров. Я желал бы поступить в агенты тайной полиции и готов за родину и за царя-батюшку душу свою положить. В этом я не нахожу ничего плохого. Слово «шпион», которым обыкновенно клеймят людей, служащих в тайной полиции – ничего плохого, по-моему, не означает. Я обращаюсь к Вашему превосходительству с высочайшей просьбой не отказать принять меня на службу по тайной полиции, хотя бы и с небольшим, но постоянным круглогодичным окладом жалованья, чтобы служить государству до последней капли крови и до последнего издыхания. Вашего высокопревосходительства нижайший послушник и благоговеющий перед Вами студент Демидовского юридического лицея Евгений Белков».
Благодаря провокациям полиции и жандармов многие люди понимали, что выдача революционеров – дело хлебное и писали в охранку: «Я согласился работать секретным сотрудником и с этой минуты стал двуличным человеком. Таким двуличным человеком, по моему мнению, должен быть любой, тайно служащий на пользу государству. Таким путем он гораздо больше принесет пользы».
Сотрудники охраны и жандармерии набирали множество секретных сотрудников среди студентов, брали с них расписки в получении жалованья, а денег полностью не выдавали и это становилось известно в обществе. Для оправдания жалованья тысячи липовых агентов писали десятки тысяч липовых донесений об успешной борьбе с революцией, и она, конечно, так же успешно приближалась. Скандалы о том, что провокаторская работа стоит дороже, постоянно просачивались в газеты империи. Революционеры писали в своих изданиях о мотивах агентов-провокаторов, печатая их признания: «Главный мотив, который заставил меня усердно работать по политическому розыску, это тот, чтобы еще студентом суметь составить о себе хорошее мнение у сильных мира сего, чтобы по окончании курса получить скорее и получше место. Жандармы не откажутся закинуть обо мне словцо кому нужно будет». В обществе появилась большая группа подданных с благообразной наружностью и наглым цинизмом внутри.
Со всей империи охранные отделения и жандармские управления заваливались письмами и прошениями будущих, действующих и прошлых агентов, многие из которых становились известны обществу: «Я обладаю чисто природной наклонностью к жандармской службе. Я имею обширный круг знакомств в разных сферах общества и прошу назначить меня политическим агентом. Так как эта служба потребует посещения лекций и собраний, соответствующего платья и вообще приличной жизни, в городе не дешевой, то месячное мое жалованье не может быть ниже ста рублей, кроме путевых и других расходов на случай поездок».
Сергей Зубатов на мастер-классах для сотрудников охранных отделений говорил, что они должны относиться к сексотам, как к любовнице, являющейся замужней женщиной. В его кабинете в больших шкафах находились тридцать тысяч карточек на настоящих активных революционеров и в десять раз больше карточек на имперских либералов. Все общество было в поле его зрения. Он знал все псевдонимы революционных руководителей, читал их шифры и химические послания, нелегальные паспорта и конспиративные квартиры, «чистые» адреса для революционной переписки, условные знаки и пароли революционеров, почему они отказывались от показаний на следствии и говорили в суде. Зубатов говорил сотрудникам, что революционная конспирация очень поучительна. Охранникам было очень тяжело добывать против оппозиции всякие улики и суды редко выносили ей суровые приговоры. Жандармы и охранники без суда в административном порядке высылали на север и в Сибирь тысячи и тысячи виновных и полувиновных подданных империи.
Зубатов читал своим сотрудникам высказывания уже известного в 1900 году социал-демократа Владимира Ульянова: «Профессиональный революционер в любую минуты должен быть готов к аресту. Кто не рискует жизнью в революционной борьбе – тот не борется!»
Тайная агентура во времена Зубатова насчитывала в империи почти пятьдесят тысяч сексотов, рабочих, крестьян, земских и думских служащих, адвокатов, торговцев, купцов, студентов, журналистов, врачей, солдат, матросов, со средним жалованьем пятьдесят рублей в месяц. Секретные сотрудники провоцировали революцию в соответствии с разработанной Департаментом полиции должностной инструкцией:
«Тайный сотрудник охраны, работающий в революционных организациях, должен знать: программу партии о которой дает сведения; структуру местной организации; нелегальную литературу, издаваемую партией; кто арестован и кто на свободе в этой партии; кто является наиболее активным и талантливым революционером и как незаметно за ним можно установить наблюдение; с какими революционными группами контактирует обслуживаемая агентом организация; какие нелегальные издания распространяет партия – временные, периодические, подпольные, легальные заграничные, местные; кто для партии составляет злобу дня в определенный момент; к чему сводится партийная работа в данный момент; в чем проявляется преступная деятельность обслуживаемой агентом организации; какие террористические акты готовятся, даже если это маловероятные и непроверенные слухи; кто и куда выезжал и выезжает из революционеров; сведения о других партиях; о любых неблагонадежных лицах; где находится партийная касса, паспорта, библиотека, разрывные снаряды, взрывчатка, ядовитые вещества, оружие, боевые припасы, кинжалы, финские ножи, кастеты; какие есть сведения об общеуголовных преступлениях; что известно агенту как очевидцу, что носит достоверный характер, что носит предположительный характер, что является слухами; каковы имя, отчество, фамилия обслуживаемых революционеров, их место жительства, род и место занятий, службы, приметы: возраст, рост, телосложение, наружность и ее особенности, знаки, следы ран на лице и теле, лицо, цвет, размеры и форма волос на голове, бороде и усах, походка, манера говорить, тембр голоса, национальность, костюм, обувь, головной убор, привычки, с кем встречается и где бывает чаще всего, роль в партии и преступная деятельность; копии партийной переписки и нелегальной литературы; сведения о готовящихся беспорядках, особенно за две недели до 19 февраля.
Ложное заявление, искажение в ту или иную сторону добываемых агентов сведений и умышленное создание обстановки преступления в видах получения вознаграждения, из мести или по иным соображениям личного характера является тяжким преступлением и наказывается на общем основании по закону».
Секретным сотрудникам указывалось, кого из революционеров можно вербовать легче всего: жадных до денег, неубежденных, слабохарактерных, материально нуждающихся.
При Зубатове почти на всех видных революционеров охранка завела фиктивные дела, в которых утверждалось, что они секретные сотрудники. Информацию тайно отправили в газеты, распространяли через агентов революционных организаций. Фальшивки, само собой, быстро разгадали, при этом провалились многие агенты-провокаторы. Революционеры стали давать свои разоблачительные материалы не только в свои, но и в легальные газеты. Обычно доказательств и улик на революционеров и случайно задержанных людей у охранки не было, и при обысках им подбрасывали динамит, оружие, нелегальную литературу. Взаимное озлобление в обществе быстро росло.
Сергей Зубатов почти первым увидел и понял, что рабочий класс в конце XIX века массово вышел на политическую сцену империи. Это была такая сила, о которой народовольцы могли только мечтать. Зубатов стал говорить, что объединение рабочих вокруг боевых революционных партий представляет колоссальную угрозу самому существованию самодержавия и даже может просто уничтожить монархический мир. Двухэтажное светло-зеленое здание Московского охранного отделения в Гнездниковском переулке стало центром политического сыска в империи.
Зубатов просил своих сотрудников беречь агентов как зеницу ока, работать с ними честно и самоотверженно, никому и никогда, даже начальству, не называть их подлинных имен. Он подробно анализировал причины, толкающие людей на предательство своих товарищей, друзей, близких, даже родных. Они могли быть как низкими, так и высокими. Основной причиной предательства Зубатов называл деньги, затем месть.
Чиновник по особым поручениям при Зубатове Евстратий Медников организовал не только прекрасную филерскую службу в Москве, но и создал очень мощный и высокопрофессиональный летучий филерский отряд Департамента полиции МВД. Его филеры прочесывали империю вдоль и поперек, выполняя поручения Зубатова по розыску революционеров. Это были единственные филеры в монархии, которые не уступали профессиональным революционерам в мастерстве, наблюдательности, подвижности, конспирации, приспособлении к обстоятельствам. Они сутками без движения лежали в несусветных засадах, без багажа могли проехать в поездах через всю страну за наблюдаемым подпольщиком, при этом попадая даже за границу, без денег и знания языков. Настоящий извозчик, лотошник, торговец признавал филеров Медникова, изображавших таких же торговцев, как они, за своих. Секретные агенты и филеры играли главную роль во всех победах Зубатова, который почти первый предложил вести за революционерами комбинированное конное и пешее наблюдение, даже завел в охранке извозчичий филерский двор. Большую помощь охранникам оказывала перлюстрация частных писем подданных, вскрывавшихся десятками тысяч. «Черные кабинеты» существовали в Петербурге, Москве, Киеве, Харькове, Одессе, Варшаве, Вильнюсе, Риге, Тбилиси, Томске, Нижнем Новгороде, Казани. Вскрывались письма оппозиционеров, либералов, студентов, сановников, высших чиновников, профессоров, кого угодно и где угодно. «Письмо по наблюдению» вскрывались по особому списку Департамента полиции, «письма по подозрению» вскрывались интуитивно. Все письма вскрывались и запечатывались особым способом без следов и перлюстрация была могучим средством в руках охранников в борьбе с подпольем. Один из первых Зубатов читал письмо Льва Толстого 1901 года «К царю и его помощникам»: «Для того чтобы люди перестали волноваться и нападать на Вас, нужно очень мало сделать: во-первых, уровнять крестьян во всех правах с другими гражданами; во-вторых, нужно перестать применять так называемые правила усиленной охраны; в-третьих, нужно уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию; в-четвертых, самое главное, нужно уничтожить все стеснения религиозной свободы. Только тогда Ваше положение будет спокойно и истинно хорошо».
Московское охранное отделение искало революционеров по всей империи. В Северо-Западном крае в 1897 году был создан «Бунд», Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, объединивший все имперские еврейские революционные группы. Это была мощная и хорошо законспирированная организация, в разговорах использовавшая трудно понимаемый даже для специалистов специфический еврейский жаргон. Главный орган «Бунда» газета «Арбейтерсштимме» издавался на жаргоне, как и все пропагандистские издания. Филеры Медникова и Зубатова мотались по всей Белоруссии и Литве, следили за бундовцами в Минске, Гродно, Ковно, Белостоке. Они выяснили всех ведущих революционеров «Бунда» и их массовые аресты провели офицеры Зубатова с приданными им местными жандармскими управлениями. Еврейских революционеров вагонами везли в Москву, где шло следствие. Доказательств, как всегда было очень мало, и бундовцев сослали в Сибирь без суда.
В первые годы работы начальником Московского охранного отделения для борьбы с революционерами Зубатов использовал два метода. Охранники давали группе разрастись и потом арестовывали всех с возможно большими доказательствами и уликами, во втором случае охранники проводили систематические аресты, мешали революционерам, не давали им организовываться, сеяли их недоверия друг другу. Поняв и оценив опасность рабочего движения, Зубатов решил разложить его изнутри, создать многочисленные автономные общества, которые бы занимались исключительно экономической борьбой с заводчиками и фабрикантами, отказываясь от политической борьбы и поддерживая монархию. Зубатов решил отвлечь рабочих от революционной борьбы и прекрасно понимал, что их недовольство вызвано условиями труда и быта на фабриках, заводах и в мастерских. Революционные партии эсеров и социал-демократов еще только создавались, имея у себя теорию социализма Карла Маркса, и вот-вот тысячи пропагандистов должны были начать организовывать миллионы рабочих. Зубатов решил организационно овладеть рабочим классом и рассеять его, арестовать среди рабочих революционных идеологов и заменить их идеологию своей. Его действия стали называть полицейским социализмом. Зубатов оказался в нужном месте в нужное время, и его программа могла изменить историю империи, сделав ее не такой кровавой. Статский советник, так никогда и не ставший генералом, в своем монархическом угаре ни как не мог принять полную имперскую некомпетентность Зимнего дворца и его равнодушие к жизни подданных. В 1900 году, на переломе веков и эпох, рабочее движение стояло на перепутье и только от самодержавия зависело, какую дорогу выберут миллионы пролетариев.
В 1897 году был принят имперский закон о продолжительности рабочего дня. Закон сокращал рабочий день с четырнадцати – шестнадцати часов до одиннадцати с половиной в обычные дни, и до десяти часов ночью и в субботу. Хозяева фабрик и заводов под давлением министра финансов Витте сквозь зубы согласились на сокращение рабочего дня законом, который, впрочем, тут же свели на нет широко применявшимися сверхурочными работами. Сами рабочие все больше и больше прислушивались к революционным пропагандистам, которые предлагали им борьбу не только политическую, но и смену социального уклада жизни. На фабриках и заводах заговорили о социальной революции и диктатуре пролетариата. Зубатов решил легализовать рабочее движение, сделать его законным, а значит, безопасным для монархии. Он понимал, что только экономическими уступками ему можно отвлечь рабочих от революционеров. Однако ни он, ни самодержавие, ни как не могли понять, что применять колоссальную провокацию в миллионных движениях – значило играть с огнем.
Зубатов попытался объяснить самодержавию, что социалистические идеи направлены против царствующей династии, а рабочие не довольны только алчными заводчиками и фабрикантами, потому, что их жизнь была удачна. Репрессиями рабочих выгонять на смену не получится. К концу XIX столетия в России официально насчитывалось более семи миллионов рабочих, а реально их было почти десять миллионов. Для империи, в которой сто двадцать миллионов подданных охраняла двухмиллионная армия, это было уже много. Зубатову отвечали из Зимнего, что «благодаря нашим счастливым условиям землепользования большая часть русских рабочих тесно связана с землей и на фабричные работы она идет как на отхожие промыслы, ради подсобного заработка». Зубатов отвечал, что в руках рабочих находилась вся техника страны, а сами рабочие опираются на крестьянство, снизу, и активно общаются с интеллигенцией сверху: «Будучи разъярен социалистической пропагандой и революционной агитацией в направлении уничтожения государственного и общественного строя, этот коллектив может оказаться серьезнейшей угрозой для существующего порядка вещей». А причин для того, чтобы разъярить миллионы рабочих, хватало.
Средняя продолжительность жизни имперских рабочих была 32 года. Россия занимала первое место в мире по их производственному травматизму. Многие владельцы заводов и фабрик сами были выходцами из крестьян и рабочих и считались в обществе самыми зверскими эксплуататорами, не желавшими идти ни на какие разумные уступки рабочим. Квалифицированные мастера и рабочие получали хорошее жалование, но их было мало. Основной рабочей массе заработка с трудом хватало на еду и оплату жилья и дров, которые стоили очень дорого. Чернорабочие вообще получали заработную плату меньше прожиточного минимума. Рабочие массово чувствовали ущербность и отверженность своей жизни. Обычно в одной квартире жили двадцать рабочих в комнате, в которой стояли длинный стол с двумя лавками и матрасами на полу. В прихожей-кухне за занавеской жила артельная кухарка. Семейная жизнь рабочих в городах была почти невозможна, и большинство рабочих не видели своих деревенских жен и детей годами. Половина рабочих была жената вот таким образом, а вторая половина не могла себе позволить даже этого. Бывшие крестьяне посылали своим семьям заработанные потом рубли, которые часто шли не на детей и жену, а на долги семейства перед общиной, связанной круговой порукой. Если городские рабочие отказывались платить по долгам нерадивых или ленивых крестьянских общин, в ответ они отменяли выданные рабочим паспорта, что лишало пролетариев правового статуса. Доходило до того, что некоторые общины рассматривали отпущенных на заработки своих крестьян, как источник дохода. Рабочих, как и крестьян, справедливо считали в обществе наиболее бесправными подданными, и они это хорошо понимали. Имперские писатели и журналисты подробно описывали скудную, нездоровую, бессемейную жизнь рабочих монархии: «Бывали ли вы, читатель, когда-нибудь в крупных фабричных селах средней России? Голая, ровная местность, не паханные и не сеянные, поросшие сорной травой голые поля; тихо протекающая в берегах без кустика вонючая речка – вот обычный ландшафт, среди которого вы видите высокие трубы и громадные корпуса фабричных зданий. Вы увидите здесь длинные ряды маленьких избушек без всяких признаков хозяйственных построек, утопающих в убийственной грязи и нечистотах, развешенное на веревках и кольях тряпье, представляющее одежду обитателей этих лачуг».
Рабочие с 1895 года проводили массовые забастовки, требуя отмены штрафов, с помощью которых хозяева, инженеры и мастера глумились над ними, забирая каждый десятый заработанный рубль. Рабочие требовали ненавистных мастеров и восстановления на работе уволенных товарищей. Они хотели остановить произвол начальства протестуя против собственного бесправия, социальной униженности, наглости и жадности фабрикантов, особенно молодых, борясь за собственное человеческое достоинство. Фабрична инспекция и заводская полиция всегда была, само собой, на стороне хозяев: «нанялся – продался, а закон барину не указ». За десять последних лет XIX века имперская промышленность выросла чуть ли не втрое и тут же стала зоной наибольшего социального напряжения. Еще агитаторы «Народной воли» во главе с Андреем Желябовым создавали в 1880 году рабочие кружки, но были выбиты Департаментом полиции. Теперь, на переломе венков, сотни революционных пропагандистов пробуждали и раскрепощали самосознание массового пролетариата. В ответ хозяева фабрик и заводов старались в ущерб производству брать на работу не опытных рабочих, которые могли за себя постоять, а женщин и подростков, которым платили втрое меньше.
Зубатов понимал, что с рабочим движением нельзя бороться только полицейскими мерами. Он заявил монархии, что если рабочими завладеют социалисты, то революция в России неизбежна. Нужно создавать легальные рабочие организации во главе с секретными сотрудниками охранки и внушать рабочим идею, что во всех их бедах виноват совсем не император, а плохие заводчики и фабриканты. Царь, конечно, делает все возможное, чтобы уменьшить эксплуатацию рабочих и улучшить их положение. Нужно просить Его Императорское Величество, чтобы он получил от хозяев фабрик и заводов экономические уступки рабочим, которые могут получить все, что им нужно, через царя. Лучшее этому доказательство – освобождение крестьян в 1861 году.
Работа тред-юниона, в профессиональных союзах, отвлечет рабочих от социалистов и существенно укрепит авторитет царствующей династии. Охранные отделения, само собой, в легальных рабочих организациях будут легко выявлять революционных пропагандистов, агитаторов и сторонников социалистических идей. Революционное движение в империи будет обезглавлено: «Народная масса, во все времена и у всех больших народов, не говоря уже о нашем, всегда живо верила, что только монарх является представителем общих интересов, защитником слабых и угнетенных».
Для совместной работы Зубатов привлек Тихомирова, единственно раскаявшегося члена Исполнительного Комитета «Народной воли».
Лев Тихомиров, ставший из идеолога терроризма идеологом монархии, еще в 1887 году писал в прошении о помиловании императору Александру III: «Самодержавие народа, о котором я когда-то мечтал, в действительности есть совершенная ложь и может служить лишь средством для тех, кто более искушен в одурачивании толпы. Развращающее влияние политиканства, разжигающее инстинкты, само бросалось в глаза. Развитие народов, как всего живущего, совершается лишь органически, на тех основах, на которых они исторически сложились и выросли, и что поэтому здоровое развитие может быть только мирным и национальным». Тихомиров подготовил Зубатову доклад о развитии контролируемого монархией рабочего движения. Сам охранник считал, что все беды самодержавия происходят от сословия холуев императора, которые ради наживы извращают все государственные отношения, поэтому необходимо объединить царя и его подданных и это поддержит равновесие в империи. Он видел панацею в профсоюзных мирных объединениях рабочих и студентов: «Революционеры боятся инициативы правительства в деле улучшения бытовой жизни рабочих. Такая политика оставляет революционный штаб без армии, и борьба с правительством становится физически невозможной. Удовлетворите экономические потребности рабочих, и они не только не полезут в политику, а и выдадут всех интеллигентов поголовно».
Зимний дворец разрешил Зубатову поэкспериментировать с рабочими только в Москве, под бдительным присмотром Д. Трепова и великого князя Сергея Александровича. Зубатов создал в охранном отделении библиотеку соответствующих книг, отрицающих марксизм и предлагающих гармонию всех классов и только экономическую борьбу. Из своих агентов-рабочих Зубатов подготовил пропагандистов своих идей. Он сам проводил все занятия, читал лекции. Лев Тихомиров печатал в «Московских ведомостях» соответствующие статьи. Вскоре на нескольких фабриках и заводах были созданы кружки, в которых начались занятия с рабочими, не знавшими, естественно, что участвуют в стратегической полицейской операции. Вреднейшим мировым социалистом зубатовцы называли Карла Маркса. Первым была создана рабочая касса взаимопомощи, потом начались воскресные собрания в чайных, в клубах, по разрешению московского обер-полицмейстера Д. Трепова. Рабочие беседовали о своих делах, пили чай, отдыхали, Зубатов держался в тени, со всеми ходатайствами ходили сами рабочие во главе с его агентами, статный советник устроил в охранном отделении консультационный пункт, в котором по воскресеньям его офицеры принимали от рабочих заявления, давали разъяснения, нужные справки. Создавалась видимость, что рабочие всего могут добиться своим, мирным путем, с помощью правительства. Приходивших на собрания революционеров-пропагандистов выслеживали, потом арестовывали, и это была большая ошибка Зубатова, из-за которой контролируемое им рабочее движение так и не стало массовым. Москву в подполье стали называть гнездом провокации, и о самих зубатовцах пошли слухи, как о провокаторах. Через несколько лет общество узнало, что десятки зубатовцев получали ежемесячное содержание от двадцати до ста рублей и больше, субсидии на организаторские расходы.
В феврале 1902 года обер-полицмейстер утвердил зубатовский устав «Московского общества вспомоществования рабочих в механическом производстве». Постоянно рабочим стали читать лекции университетские профессоры, и на них присутствовали сотни слушателей, которые начали самостоятельно размышлять. Когда хозяева фабрик и заводов узнали, что их рабочим читают лекции о коллективном договоре, об установлении условий труда путем взаимных соглашений рабочих и предпринимателей, они пришли в ужас. Рабочие говорили о фабричной инспекции, призванной быть арбитром рабочих и хозяев: «Господин инспектор нам не защитник. Когда он приезжает на фабрику, идет прямо в кабинет директора, а на фабрику никогда не заходит. Мы его не видим. Когда кто-то из нас обращается к нему на квартиру с жалобами, он тогда приезжает на фабрику, идет в кабинет директора и запирается с ним. Потом из кабинета выходит директор и кричит на жалобщика: «Врешь, негодяй, я так с тобой не поступал». После этого инспектор говорит: «Видишь, ты врешь». Он обвиняет нас и выгоняет вон».
После создания в Москве зубатовских обществ жалобы рабочих на побои и хамство начальства выросли в двадцать раз, и обоснованными были признаны почти все. У тысяч рабочих активно развивалось самосознание и самоуважение, понимание своих прав и социальных претензий. Рабочие собрания проводились в аудитории Исторического музея и шестисот мест не хватало. Был выстроен Работный дом с залом на две тысячи мест и он не пустовал. Зубатов аккуратно создал в Москве Рабочий совет из семнадцати человек, и только он сам знал, сколько там было его агентов: «Дело идет блестяще. Обладая Советом, мы располагаем фокусом всей рабочей массы и благодаря этому рычагу можем вертеть всею громадой».
Заводчики, фабриканты и инспекция пошли на зубатовские общества в крестовый поход. Со всех сторон на министра внутренних дел Сипягина посыпались доносы, и он грозно запросил Трепова, на основании каких законов созданы союзы и советы рабочих. Трепов напомнил, что в виде исключения. Фабриканты и заводчики, не желая улучшать жизнь рабочих, в доносах во все инстанции стали писать, что Зубатов подрывает устои самодержавия. Количество доносов от шести тысяч владельцев и фабрик было колоссальным. Зубатову был нужен большой успех и 19 февраля 1902 года он организовал грандиозную манифестацию в Кремле, на которую возлагать цветы к памятнику Александру II собралось пятьдесят тысяч рабочих, без единого полицейского: «Оказалось, что пятидесятитысячная толпа вела себя как дисциплинированный полк солдат, и треповская перчатка играла роль волшебной палочки. Не произошло ни малейшего беспорядка или замешательства».
На Зубатова тут же написали донос, что его манифестация – это требование реформ, хотя рабочие просто возлагали к памятнику цветы. Один из зубатовских рабочих-агентов успешно выступал перед товарищами: «Студенты бунтуют и просят нас к ним присоединиться. Они хотят конституции. Зачем она нам? Чтобы посадить на шею фабрикантов и интеллигенцию? Они будут нас притеснять еще больше. Мы будем стоять за царя. Он обещает нам восьмичасовой рабочий день, льготы и повышение заработков. Потом он все фабрики отнимет у фабрикантов и отдаст нам. Нам нужна не конституция, а царь, который за нас!»
На Зубатова тут же написали донос, что его рабочие не хотят богоизбранного царя для всех, а только такого царя, который за рабочих. Зимний дворец распорядился не давать в газетах никакой информации о московской рабочей манифестации, которая все равно произвела на общество колоссальное впечатление. Зубатов показал, что может руководить рабочим движением и его стали всерьез бояться приближенные холопы императора, опасавшиеся за свое влияние на царя.
В Петербурге начальник Особого отдела Л. Ратаев был назначен заведовать заграничной агентурой в Париже. На его место всесильный Плеве назначил Зубатова и вызвал его в Петербург. Перед этим в Москве прошла забастовка рабочих завода Гужона, вызвавшая большой шум в империи, а сразу за ней эсеры застрелили министра внутренних дел Сипягина.
В феврале 1902 года рабочие фабрики шелковой мануфактуры француза Гужона остановили работу и потребовали у предпринимателя выплатить рабочим сорок тысяч рублей, незаконно удержанных у них из заработка. Совет рабочих начал переговоры с фабричной инспекцией и дирекцией фабрики, которая заявила, что если деньги будут выплачены, то ей придется снизить общие расценки на работу. Заработная плата падала почти на четверть и рабочие даже не стали это предложение обсуждать. Гужон объявил тысячам ткачей увольнение и не пустил на фабрику полицию, поддерживавшую рабочих. Трепов пришел в ярость и Гужон под угрозой ареста пустил Совет и офицеров-охранников на фабрику, на которой началась забастовка. Трепов и Зубатов заявили Гужону, что он своим неразумным поведением и незаконными действиями толкает тысячи рабочих на беспорядки и пригрозили обложить фабрику большими штрафами, а самого хозяина выслать из империи. Жадность предпринимателя, как обычно, победила разум и Гужон бросился жаловаться к французскому послу, который добился аудиенции у Николая II. Царь потребовал у министра внутренних дел Сипягина разобраться.
Гужон обратился в суд, чтобы уволенные рабочие освободили фабрику и ее общежития. Рабочие ушли и полиция дала им жилье и еду. Гужон поднял скандал в ассоциации заводчиков и фабрикантов Москвы, попросив дать ему своих рабочих, чтобы пустить фабрику. Одновременно он начал и сманивать чужих рабочих.
Зубатов собрал в московском ресторане Тестова всех крупных заводчиков и фабрикантов и выступил перед ними с большой речью. Статский советник и главный оперативный охранник империи сказал, что хозяева-буржуа не обращают внимания на интересы самодержавной монархии и своей жаждой к невменяемой наживе провоцирую рабочих на беспорядки и приближают кровавую революцию в империи. Он говорил хозяевам, что на всех их фабриках и заводах рабочих постоянно обсчитывают, незаконно и колоссально штрафуют и создают невыносимые условия для существования. Зубатов объявил, что если владельцы промышленности не улучшат положения рабочего класса, это сделает самодержавный государь.
Капиталисты ответили, что интересы государства и самодержавия они легко купят, потогонную рабочую систему сохранят, жизнь рабочим не улучшат и докажут им, что они беззащитны перед хозяевами. Между зубатовцами и гужоновцами началась война обманов, подлогов и доносов. Промышленники направили гору жалоб министру финансов Витте, который направил письмо Сипягину: «Видно, что рабочие не ограничиваются обсуждением бытовых вопросов, а пытаются даже обсуждать государственный бюджет». Конечно, это была не правда, хозяев фабрик и заводов, но никому из столпов самодержавия даже не пришло в голову проверить жалобы предпринимателей. Монархия молчаливо говорила, что рабочих необходимо отвлекать не только от антиправительственной политической деятельности, но так же и от деятельности антикапиталистической, и по своему обыкновению попыталась усидеть на двух стульях, наплевав на десять миллионов рабочих. Фабриканты и заводчики дали большие взятки придворным императора, которые тут же задудели в уши Николаю II, что опасный смутьян Зубаров пытается поднять рабочих против самодержавия. Хозяева промышленности подкупили губернаторов и они направили царю доклады, что охранные отделения активизируют в их губернии рабочее движение. Николаю II подали петиции и многие фабриканты, жаловались, что Зубатов поднимает против них рабочих. Выполняя царский приказ, Сипягин попытался сделать выговор всесильному великому князю Сергею Александровичу: «Попечительская политика рабочим Москвы зашла, кажется, далее целесообразных пределов и это вызывает крупное недоразумение. Деятельность Совета рабочих принимает все большие и большие размеры и распространяется на многие промышленные заведения, что вызывает нарекания фабрикантов. Было бы желательно приостановить всякую деятельность Совета».
Дядя царя и московский генерал-губернатор очень рассердился на Сипягина и хотел пожаловаться на министра внутренних дел племяннику – императору. Сергей Александрович не успел. 2 апреля 1902 года эсер Балмашев застрелил Сипягина прямо в здании Государственно совета. Зубатов и Тихомиров направили Трепову большой доклад «О задачах рабочих союзов и началах их организаций»: «Опасным и ложным шагом была бы постановка рабочего вопроса только на экономическую почву и в силу этого построение рабочей организации как исключительного орудия борьбы с капиталистами. Это сразу бы дало русскому рабочему движению наклонность к социализму. Рабочие союзы вместе с экономическими интересами могли бы поддерживать экономический порядок, иначе они попадут в революционные организации. В рабочем слое всегда найдутся высокодаровитые люди. Им нужно дать ход к умственной самостоятельности. Они должны стать народной интеллигенцией, явится советниками и руководителями рабочих, указывая своим товарищам пути и способы действий. Развитие такой народной интеллигенции для правительства было бы в высшей степени полезной, в виду устойчивости, которую она придаст рабочим массам. Учителем новой рабочей интеллигенции должна стать та часть русской интеллигенции, которая имеет национальное направление и думает не о захвате власти над Россией, а о выработке самостоятельной рабочей мысли. Рабочие союзы должны стать некоторой общиной, объединяющей фабрично-заводских рабочих во всех их нуждах. Крестьянин, являясь в город из своей деревни, попадал бы как бы в ту же привычную им общину, но только более развитую. Эта цель не заключает в себе ничего революционного, она не требует какого-либо переворота в России, только, наоборот, требует достройки. Рабочие союзы должны подготовить рабочие сословия к жизни в общинах, в которых фабрично-заводское сословие сделается одним из государственных и национальных сословий. Они не стремятся ни уничтожить, ни захватить капиталистическое производство, которое лучше всего может быть поставлено только частным предпринимателем».
Новый министр внутренних дел Плеве вызвал Зубатова из Москвы в Петербург и долго разговаривал со статским советником о его проектах по рабочей проблеме. Он признал их полезными для монархии и разрешил перенести на всю империю. Зубатов попросил Плеве добиться перевода фабричной инспекции из министерства финансов и министерство внутренних дел. Плеве не сразу назначил Зубатова начальником особого отдела Департамента полиции, а некоторое время присматривался к нему. Зубатов начал создавать рабочие союзы в Петербурге, Минске, Киеве, Одессе. Среди зубатовце в 1902 году появился молодой священник Георгий Гапон, который должен был организовывать рабочих в столице империи. После создания «Общества взаимопомощи рабочих механических мастерских» в Москве, Зубатов создал «Еврейскую независимую партию» в Минске, «Общество петербургских рабочих механического производства» в Петербурге, «Союз машиностроительных и механических рабочих» в Одессе. Зубатов писал о грядущей революции: «Решающая роль принадлежит серой неорганизованной массе, легко идущей на любой скандал и почти не способной к какому-то осмысленному ведению своего дела. Около нее стоит группа лиц, желающих узурпировать свою волю и настроение в своих партийных целях, и тут же рядом – представитель правительственной власти, благие начинания которого узурпаторы хотят парализовать соответствующим вызовом массы на какую-нибудь скандальную выходку. Только самое внимательное и самоотверженное отношение жандармской власти к делу, в состоянии привести всю путаницу отношений в порядок и свести их к мирному благоприятному концу. Работа очень трудная и кропотливая, но единственно продуктивная в наше время». Работа была действительно трудная, потому что Гужон победил рабочую забастовку на своей фабрике, набрав новых работников на своих условиях. Деньги промышленников, конечно, победили здравый смысл в империи. Капиталисты, как и обещали, купили интересы государства и самодержавия.
Плеве был известен империи как один из ликвидаторов «Народной воли». За двадцать лет после 1881 года революционное движение в монархии выросло в разы, и новый министр внутренних дел решил реорганизовать розыск в государстве. Он все-таки назначил руководителем Особого отдела Департамента полиции Сергея Зубатова, и статский советник был назначен фактическим главой политического сыска в империи. Зубатов реформировал всю полицейскую службу и в течение короткого времени почти в тридцати имперских городах создал охранные отделения, главные из которых возглавили его московские офицеры. Из ведения губернских жандармских управлений по царскому указу был изъят политический розыск революционеров и передан в охранку. Свой летучий филерский отряд Зубатов забрал в Петербург в Особый отдел и лучших из филеров назначил руководить службой наблюдения в охранные отделения. Были созданы эффективные полицейские органы, которые могли успешно бороться с нарастающим революционным движением. У них были деньги, квалифицированные сотрудники и свобода действий. Теоретически Зубатов все сделал правильно, но на практике все пошло совсем не так, как он хотел. Его возненавидели приближенные ко двору сановники, боявшиеся, что на фоне высокого профессионализма руководителя Особого отдела будет хорошо видна их никчемность и вред для империи. Охранные отделения встретили жесткое противодействие жандармских управлений: «ненависть и злоба не только начальников жандармских управлений, но и вообще офицеров корпуса жандармов к охранникам Департамента полиции дошла до ужасающих пределов. Сами сотрудники охранных отделений называли жандармов табуретной кавалерией. Впоследствии охранные пункты были созданы даже во многих уездных городах, но самому Зубатову дали проработать только год. Благодаря противодействию монархии зубатовщина, призванная не только задержать, но и изменить революцию, чрезвычайно сильно ее приблизила. А весной 1902 года Плеве и директор Департамента полиции Лопухин уже могли позволить себе уехать кто за границу, кто в деревню: «теперь вся полицейская часть, полицейское спокойствие государства в руках Зубатова, на которого можно положиться». Главный охранник империи попытался справиться с рождавшейся грозной партией социалистов-революционеров, но не успел, да и вряд ли смог.
В 1899 году в Минске, где уже активно действовал «Бунд», была создана «Рабочая партия политического освобождения» во главе с Григорием Гершуни, который очень быстро стал легендарным революционером и одним из основателей всероссийской партии социалистов-революционеров и первым руководителем созданной им грозной Боевой организации. Создавать партию ему активно помогала бывшая народоволка, пятидесятипятилетняя Екатерина Брешко-Брешковская, женщина неукротимой энергии. Витебская дворянка, она в 1873 году бросила мужа и четырехмесячного сына и вместе с народниками занялась пропагандой среди крестьян. Ее арестовали, почти три года продержали в тюрьме до суда, на Процессе 193-х дали пять лет сибирской каторги, сделав ее одной из первых женщин-каторжанок в империи. В Сибири ее продержали двадцать пять лет и только к концу столетия разрешили жить на родине в Минске. Несмотря на надзор полиции, Екатерина Брешковская одной из первых заговорила о возобновлении террора против насилия. Вместе с Гершуни она подбирала членов новой революционной партии, говоря им, что наступает эра свободы, и самодержавие уже не сможет слизнуть у них жизнь, как у народовольцев. Впоследствии, при создании партии эсеров, она объехала более тридцати губерний империи и везде призывала либералов, инакомыслящих, оппозиционеров к борьбе с самодержавием. Вслед за ней ехал Гершуни и создавал в губерниях партийные организации. Но это произошло только через год, а создать «Рабочую партию политического освобождения России» Гершуни не успел. Он создал в Минске типографию, напечатал в ней программную брошюру о терроре «Свобода», написанную Л. Клячко-Радионовой. Ее арестовали в самом начале 1900 года, и она почти сразу выдала всех своих товарищей по подполью. Гершуни сам редактировал террористическую брошюру, в которой основной задачей революционеров объявил завоевание политической свободы: «Сначала добившись либерально-буржуазной конституции, партия затем принудит правительство дать рабочую конституцию».
В феврале 1900 года типография в Минске была арестована, большинство подпольщиков взято специальными группами Зубатова.
Минский провизор Григорий Андреевич Гершуни был арестован 7 марта. Он очень быстро понял, что Зубатов занимался разгромом «Бунда», а его группа попала под широкий полицейский бредень почти случайно. Зубатов уже объявил всем задержанным революционерам в Минске, которых везли в Москву вагонами: «За кем нет формальных доказательств их виновности – те будут просто мной отпущены, независимо от того, какие бы ужасы они за собой не признали». К членам «Бунда» это, конечно, отношения не имело, а среди других подпольщиков Зубатов своим либеральным отношением хотел набрать новых секретных сотрудников. Гершуни и его товарищи стали говорить о себе, как об идеалистах, зная, что против них нет формальных улик, а только разговоры, за которые, правда, очень легко было получить бесконечную ссылку в Сибирь. Гершуни говорил Зубатову, что случайно давал небольшие деньги на издание вроде бы нелегальной литературы, разрешал ночевать у себя вроде бы нелегальным людям, даже по их просьбу что-то хранил. Никаких имен и новых фактов Гершуни не называл, а по поводу показаний автора брошюры «Свобода» Л. Клячко заявил, что был просто знаком с ней: «в конспиративную часть меня никогда не посвящали и о принадлежности к ее типографии как я, так и многие мои знакомые ничего не знали, хотя о существовании в Минске типографии я знал, так как об этом говорили во всех кружках». В июле 1900 года Зубатов отпустил, как и обещал, многих товарищей Гершуни и его самого, хотя и назвал аптекаря-провизора «крайне двусмысленным человеком в обыденной жизни». Впоследствии, когда Гершуни возглавил созданную им Боевую организацию, его освобождение летом 1900 года Зимний дворец Зубатову так и не простил. Зубатов продолжал доказывать революционерам, что «честный человек является предателем только тогда, когда выдает такого же честного человека, а не врага государства». С такой перевернутой логикой главе политического сыска империи дезорганизовывать подпольщиков, конечно, не удалось. Он продолжал создавать моральных уродов, но в основном людей без образования. Зубатов называл черное белым, а зло добром, но деградировали в соответствии с его теориями очень немногие настоящие революционеры. Они, конечно, не читали приказов начальника Зубатова Ротаева своему подчиненному, но прекрасно понимали, какой текст там может быть: «Дорогой Сергей Васильевич! Будьте ласковы, займитесь не отлагая проектом похода на жидов и не затягивая сообщите его мне. Очень хотелось бы, чтобы компания была закончена к Новому году». Революционеры стали говорить, что «самодержавие в империи искалечено и изуродовано до неузнаваемости». Политические идеалы Зубатова все дальше и дальше уходили от политических реальностей. Монархия продолжала обострять социальные противоречия среди подданных. В окрестностях Минска и Петербурга, Москвы и Киева проходили собрания революционеров, которые говорили о свободе сходок, слова и печати, и их становилось все больше. Рабочие союзы Зубатова блокировали хозяева деньгами и жалобами в правительство, в котором было много недругов статского советника. Его сотрудники пытались и пытались сделать зубатовщину массовой и писали рабочим в листовках: «Сила, надежда и будущее в союзах. Разные партии давно стараются нас организовать, но до сих пор у нас нет ни одной чисто рабочей организации. Те партии, которые работают среди нас, задаются очень большими, но очень далекими целями. Они стремятся к мировому перевороту. Всецело предаться нашим интересам, широко и мощно объединить рабочую массу могут только профессиональные рабочие союзы».
В 1900 году после съезда всех революционеров-эмигрантов на похороны Петра Лаврова, в Париже они создали «Аграрно-Социалистическую лигу», чтобы координировать свою деятельность по борьбе с империей. В эту Лигу вошли и многие будущие социалисты-революционеры. Летом 1900 года в Харькове прошла встреча многих представителей имперских эсеровских групп, которые говорили о создании партии. В ноябре они выпустили свой «Манифест». В начале 1901 года московская группа «Союза социалистов-революционеров» в Финляндии выпустила первый номер партийной газеты «Революционная Россия», в мае вышел ее второй номер. Процесс создания массовой революционной партии значительно ускорился послу того, как в феврале 1901 года в империи после долгого перерыва произошло политическое убийство, совершенное одиночкой.
Пятидесятипятилетний Николай Боголепов, профессор римского права, ректор Московского университета, в 1898 году стал министром народного просвещения и сразу же начал давить студенческое движение в империи. Он не допускал никакого свободомыслия и по всей монархии из высших учебных заведений начали изгоняться либеральные преподаватели и профессора. В 1899 году он отправил в солдаты более двухсот студентов Киевского и Петербургского университетов, среди которых был двадцатипятилетний Петр Карпович, за участие в студенческих беспорядках исключенный сначала из Московского, а потом Юрьевского университетов. Петр Карпович уехал из России и поступил в Берлинский университет. В Берлине Карпович тесно сблизился с русскими эмигрантами, стал революционером, в начале 1901 года вернулся в Петербург и 14 февраля в знак протеста против репрессий правительства по отношению к студентам прямо в приемной двумя выстрелами из своего револьвера «Смит-Вессон», любимого оружия Андрея Желябова, смертельно ранил министра Боголепова, который через две недели умер. Его допрашивал старый борец с «Народной волей» министр юстиции Н. Муравьев и услышал от Карповича слова, эхом прогремевшие по империи: «Не надо, Ваше превосходительство, вопросов. Я был послан убить министра Боголепова. Другие министры последуют за ним и это только открытие огня». Карпович назвал себя социалистом-революционером. Почти тут же, 9 марта ночью, статистик Самарской земской управы Николай Лаговский, почти месяц встречавший никуда не выезжавшего обер-прокурора Синода Победоносцева, разрядил барабан своего револьвера в окна его кабинета на Литейном проспекте, но не попал в самого сановника. Его задержала наружная полицейская охрана, и Лаговский также назвал себя эсером, считающим самодержавие не отвечающим народным интересам. Империя почувствовала, что на нее накатывается вторая террористическая волна, и это будет настоящее цунами.
Зимний дворец побоялся казнить Карповича и замуровал его в Шлиссельбург, и это было совершенно не характерно для не знавшего пощады самодержавия. Майский номер «Революционной России» писал: «Выстрел в Богомолова не случайность. Это самый естественный акт, которым можно и должно было ответить на репрессии. Его ждали. Не студенческие организации, не мы – революционеры. Его ждало все общество, встретившее смерть Боголепова как необходимость, без содрогания перед убийством, без жалости к потерпевшему. Карпович внес в движение то, что ему недоставало – личную решимость, и тем вывел его на единственно верный путь – прямой и самоотверженной борьбы. С 14 февраля не только по задачам, но и по методам, не только по направлению, но и по темпу движение стало революционным».
Создание партии социалистов-революционеров летом 1901 года шло полным ходом. В Харькове действовала «Южная партия социалистов-революционеров», имевшая сильные группы в Полтаве, Киеве, Харькове и Воронеже. Ее «Манифест» призывал к массовой борьбе против самодержавия, о создании единого партийного цента в империи, о терроре, как средстве самозащиты. Именно там действовал будущий соратник Гершуни Михаил Мельников. В Минске и во всем Западном крае работал перешедший на нелегальное положение Гершуни, объединявший разрозненные после погрома «Бунда» группы. На севере и в центре империи действовал «Северный союз социалистов-революционеров», выросший из саратовского кружка, созданного дворянином Александром Аргуновым. С 1897 года штаб-квартира Союза находилась в Москве. В своей куоккальской типографии москвичи печатали листовки, прокламации, брошюру «Наши задачи», два номера газеты «Революционная Россия», которые производили сильное впечатление на имперское общество, включая Департамент полиции. Летучие листки опять начали писать о терроре и это было новым веянием после спокойного от выстрелов пятнадцатилетия. Союзу пошли большие финансовые пожертвования от желавших смены самодержавия, у него росли связи со многими губернскими городами. Гершуни опубликовал в подпольной газете большую статью «О зубатовцах», и сам главный сыщик страны пообещал Плеве поймать отпущенного им нелегала. Количество социалистов-революционеров, занимавшихся только партийными делами, быстро увеличивалось. Объявление новой партии эсеров было задержано не несколько месяцев Зубатовым, разгромившим их типографию и арестовавшим более двадцати социалистов-революционеров.
Летом 1901 года эсеровскую типографию из Финляндии было решено перевести в Сибирь. У Зубатова был свой агент в московских кружках Аргунова, и звали его Евно Азеф. Зубатов верный своей тактике поощрения провокаций, ждал, пока Союз анархистов в Москве разрастется и тогда можно будет арестовать многих виновных и невиновных. Он любил говорить: «Мы вызовем вас на террор и раздавим». Зубатов не мог арестовать типографию Союза в Финляндии, имевшей автономию, но перевод ее в Сибирь менял дело. Самонадеянный статский советник очень любил играть с огнем и в итоге проиграл свою жизнь.
Типографию с особыми предосторожностями перевезли в Томск, конечно, под присмотром Летучего филерского отряда Медникова. Как только она начала печатать третий номер «Революционной России», Зубатов, который не мог этого допустить, приказал арестовать томскую и московскую эсеровскую группы. К концу сентября было арестовано несколько десятков революционеров и либералов. До суда из-за недостатка улик жандармы смогли довести только двенадцать эсеров, отправленных на каторгу в Сибирь. Многие из них бежали и впоследствии как члены Боевой организации участвовали в покушениях на великого князя Владимира Александровича, начальника дворцовой охраны Д. Трепова, московского градоначальника И. Шувалова, московского генерал-губернатора Д. Гершельмана.
Аргунов успел отправить за границу члена группы Марию Селюк со всеми материалами, и она вместе с товарищами смогла выпустить третий номер газеты «Революционная Россия». Арестовали только десятую часть подпольщиков и переговоры об объединении эсеровских групп в одну массовую партию только ускорилось. За границей, в Берлине, Берне, Париже, в течение двух месяцев эсеры смогли солидаризироваться во всем и утвердили программу и тактику новой революционной партии, которая сложилась из западной «Рабочей партии политического освобождения России», северного «Союза социалистов-революционеров», «Южной партии социалистов-революционеров», эмигрантских «Аграрно-социалистической лиги» и «группы старых народовольцев».
Социалисты-революционеры не считали, как недавно, в 1898 году, появившиеся социал-демократы Владимира Ульянова-Ленина, что только рабочий класс, пролетариат, является единственным революционным классом, готовым до конца бороться за социальную революцию. Эсеры говорили, что классовых различий между рабочими и мелкими собственниками нет, как нет и расслоения внутри крестьянства. Их революционная партия будет опираться на интеллигенцию, рабочих и крестьян, с ними она добьется поставленных революционных идеалов. Не классовая борьба, а борьба всех трудящихся против эксплуататоров. Эсеры считали, что общие закономерности капиталистического развития не распространяются на сельское хозяйство, считали, что достаточно «уравнительной социализации земли». Капиталистическое общество должно быть преобразовано эволюционным социалистическим путем, достаточно, что у власти будет стоять революционная партия. Толпу возглавляют герои, а основной метод борьбы с самодержавием – террор, который должен применяться очень широко. В январе Партия социалистов-революционеров объявила о своем создании, во главе с Центральным Комитетом, Центральным органом «Революционная Россия» и с девизом «В борьбе обретешь ты право свое». Ближайшей целью партии было объявлено свержение самодержавия, конечной – социалистическое переустройство империи. Средствами борьбы объявлялись пропаганда, агитация и террор. Многие эсеры были учениками автора теории героя и толпы, теоретика народничества Николая Михайловского, враги марксизма, утверждавшего, что «долг народу должны уплачивать кающиеся дворяне».
Получивший в 1901 году восемь лет сибирской каторги Александр Аргунов позднее вспоминал: «С 1902 года появляется более или менее правильно функционирующие местные органы, комитеты, группы эсеров, связанные общим центром, издаются руководящие печатные органы и партия начинает быстро завоевывать популярность». Теоретическим органом партии стал «Вестник русской революции», первый номер которого вышел в июле 1901 года в Париже. Лидерами партии социалистов-революционеров стали Г. Гершуни, М. Гоц, А. Гоц, М. Натансон, В. Чернов, Е. Брешко-Брешковская, позднее Б. Савинков, В. Зензинов.
Михаил Гоц, еще студентом Московского университета, был арестован в 1886 году, два года провел в тюрьме до суда, затем был выслан в Якутскую область. За участие в вооруженном сопротивлении садистом-тюремщиком в марте 1889 Гоц был осужден на бессрочную каторгу, в 1898 году возвращен под надзор полиции в центральную Россию. В 1900 году Михаил Гоц смог эмигрировать за границу и принял активное участие в создании партии эсеров. Он стал членом Центрального Комитета партии, курировавшим Боевую организацию и в 1906 году умер от заработанной в казематах чахотки. Его брат Абрам Гоц стал теоретиком эсеров, членом Центрального Комитета партии, активным членом Боевой организации. После отбытия восьмилетней каторги после разгрома первой русской революции Абрам Гоц возглавлял в 1917 году Всероссийский Центральный исполнительный комитет Советов.
Купеческий сын Марк Натансон, народник и один из организаторов знаменитой «Земли и воли», ссыльный каторжанин, и узник Петропавловской крепости, стал членом Центрального Комитета эсеровской партии, позднее возглавил левых эсеров и даже консультировал серба Гаврилу Принципа, как ему убить короля и дать повод к Первой мировой войне.
Золотым пером и главной литературно-пропагандистской силой партии эсеров стал тридцатилетний потомственный дворянин Виктор Чернов, уже десять лет печатавшийся в нелегальных изданиях. Бессменный член Центрального Комитета, Виктор Чернов и Михаил Гоц возглавили заграничную организацию эсеров и газету «Революционная Россия». Чернов стал теоретиком партии и разработал ее программу. Он провел первый эсеровский съезд 29 декабря 1905 года и много лет возглавлял партию, в 1918 году стал председателем всероссийского Учредительного собрания, разогнанного большевиками, возглавлял чехословацкий и кронштадский мятежи в Гражданской войне. «Революционная Россия» Виктора Чернова подводила новый идеологический фундамент под старое революционное мировоззрение, используя теоретический опыт западных социалистов.
В самом начале 1902 года в Россию вернулись Гершуни и Брешковская. Центром партийной работы стал Саратов. Оттуда названная «святым духом революции» Брешковская от имени партии эсеров совершала агитационные поездки по империи, объехала Вятскую, Вологодскую, Уфимскую, Пермскую губернии, Поволжье, юг и еще тридцать губерний. Нелегальный Гершуни ездил за ней, в Нижний Новгород, Самару, Саратов, Уфу, Воронеж и везде создавал партийные эсеровские группы. Один из его первых анонимных биографов писал после гибели Гершуни: «Эти поездки оставили в нем глубокое впечатление. Он впервые увидел своими глазами настроение русской деревни, русской революционной интеллигенции на местах и проникся еще большей верой в дело русской революции. Его письма и личные рассказы дышали такой восторженностью, таким подъемом, что представляли собой настоящий гимн Волги, ее природе, ее народу и грядущей русской революции». Знавшие его люди писали, что Гершуни – настоящий энтузиаст, обладавший колоссальной силой воздействия, производивший необычайное впечатление даже на жандармов и тюремщиков. Он быстро стал агитатором возрождения террористической борьбы, лично ненавидя Зубатова. Он писал своему другу: «Я далеко не аскет и совершенно не способен отрекаться от радостей жизни. Но никогда я эту радость не испытывал так поглощающее, никогда жизнь не ощущалась всем существом, и никогда не была так дорога, как теперь. Мое счастье так полно именно потому, что я из раба своей жизни стал ее господином. Такое счастье не временно, не преходяще. И когда думаешь, что тысячи людей добровольно несут на себе рабские цепи обывательской жизни, несут, не испытывая никакой радости, никакого смысла жизни, проклиная и эту жизнь, и эти цепи, и в то же время боясь сбросить их с себя, то только поражаешься, как люди способны сами отравить свою жизнь. Вы понимаете, что раз сбросив эти цепи, раз познав чувство не раба, а господина своей жизни, пошлая обывательская жизнь, полная компромиссов, бесцельной и пошлой тяги-лямки, отнимающей все время, что эта жизнь больше не может привлекать. Я сделал свою жизнь счастливой и бросил то, что всегда унижало и давило меня, – то, что глупцы и пошляки называют «хорошим положением». Год моей теперешней жизни дает мне удовлетворения больше, чем десятки лет прежней. Это я говорю вам после двухлетнего испытания. Не думайте, что я увлекаюсь, что я не предвижу естественного конца. Я знаю, что я лично ничего не изменю, что, быть может, я даже не увижу изменения. Но еще больше я знаю, что по этому же пути неизбежно пойдет большинство, и оно изменит. При всем страстном желании пробыть в деле как можно дольше, момент «ликвидации» ожидается с тем естественным спокойствием, с каким приходится ожидать все неизбежное. Помните же, ни сомнений, ни колебаний не только в неизбежности выбранного мною пути, но и в том, что только этим путем можно спасти от гнета и нищеты народ – у меня нет».
Департамент полиции посылал по империи циркуляры о розыске Гершуни и Брешковской, которые давно перешли на нелегальное положение: «Департамент полиции придает первостепенное значение аресту Гершуни и Брешковской, а потому предлагает принять все находящиеся в распоряжении полиции меры к их розыску». Если бы Лопухин и Плеве знали, что созданная партия эсеров станет почти могильщиком самодержавия, они бы сделали все возможное и невозможное, чтобы поймать всех руководителей первой массовой революционной партии. В начале 1902 года полицейские и жандармы читали в распространенном по империи третьем номере «Революционной России» сообщение о появлении у монархии грозного внутреннего врага: «Ближайшей задачей Партии является борьба с самодержавием во имя политической свободы, для завоевания свободных конституционных форм государства, при существовании которых Партия получит возможность открыто бороться за свои дальнейшие цели коренного переустройства общества на социалистических началах. Пропаганда и агитация во имя этой ближайшей цели ведется Партией сообразно с наличностью окружающих условий во всех слоях населения, заинтересованных в свержении самодержавия. Главное внимание /Партия обращает на деятельность среди промышленных рабочих крупных центров и интеллигенции. В среде интеллигенции Партия концентрирует свою пропагандистскую и агитационную деятельность на учащейся молодежи, этом главном источнике социалистической интеллигенции. С так называемой либеральной интеллигенцией Партия, в виду общей ближайшей цели, вступает в союз, не поступаясь своими конечными идеалами. Рабочий класс, в особенности в лице его передового слоя, сконцентрированного в крупных городах и промышленных центрах, составляет главную опору партии. Деятельность среди рабочих выражается в печатной и устной пропаганде социализма и политического освобождения и организации революционных союзов и групп. Партия с полной готовностью идет навстречу существующим уже отдельным личностям или группам интеллигенции и крестьянства, ставящим себе целью революционную деятельность в деревне. Признавая в принципе неизбежность и целесообразность террористической борьбы, Партия оставляет за собой право приступить к ней тогда, когда, при наличии окружающих условий, она признает это возможным».
Летом 1902 года тысяча эсеров начала партийную работу в соответствии с программой в интеллигенции, в народе, в городе, в деревне, в обществе, в армии, одновременно действуя агитацией, пропагандой и террором. Новая революционная партия должна была на практике доказать возможность и целесообразность своей деятельности. У нее все получилось, кроме захвата власти.
Terror на латинском языке означает страх. Это политика систематического устрашения противников вплоть до их физического уничтожения. Таким был «белый террор» после реставрации Бурбонов во Франции. Неслыханной лютостью отличался террор Тьера против Парижской Коммуны в 1870 году. Кроме массового террора практиковался индивидуальный террор против отдельных представителей власти, против глав государств. Основным средством борьбы с действующей самодержавной монархией эсеры стали считать индивидуальный террор. Они даже не могли предполагать, что их политические убийства проложат дорогу колоссальному террору победивших империю большевиков-ленинцев против всех и вся во время Гражданской войны 1918–1921 годов, который будет копироваться с террора времен Робеспьера.
Партия социалистов-революционеров связала террор с массовым революционным движением, но не хотела повторить судьбы «Народной воли». Они решили сделать свой террор совершенно автономным и самостоятельным, чтобы защитить его от провалов. Центральный комитет партии определял только объекты покушения и выделял на него деньги. Всем остальным занимался Григорий Гершуни, который создал боевую группу, которая совсем скоро была названа Боевой организацией партии эсеров. Гершуни был убежденным террористом, умным и хитрым, с железной волей и удивительной способностью воздействовать на окружающих. Его почти гипнотический взгляд и убедительная речь привлекали к нему людей, становившихся его горячими сторонниками, подчинявшимися ему всецело и беспрекословно. Зубатов довольно быстро определил, что созданная партия эсеров, которую он надеялся убить одним ударом, может и сама убить самодержавие. За голову Гершуни была назначена большая денежная награда. Л. Меньщиков, полуохранник и полуреволюционер, служивший под началом Зубатова и в Московском охранном отделении и в Особом отделе Департамента полиции, писал о Гершуни: «Имя этого революционера общеизвестно. Его похороны в Париже собрали десятки тысяч интернационалистов. Правительство начало сводить с ним счеты давно. В конце девяностых годов он находился в руках Зубатова, который тогда уже знал ему цену. Арестованный в Минске, Гершуни был доставлен в Москву «для увещеваний». Целыми днями длились споры двух прирожденных конспираторов. Сколько казенного чая было выпито! В конце концов Зубатов, с присущей ему самоуверенностью вообразил, что он сумел убедить Гершуни в необходимости оставить революционную деятельность и отпустил его на свободу. Гершуни немедленно перешел на нелегальное положение. Вскоре последовали убийства министра внутренних дел Сипягина и губернатора Богдановича, приказавшего стрелять в бастовавших рабочих. Никто из опытных охранников не сомневался, что это дело рук Гершуни, но последний умел носить «шапку-невидимку». Полиция сбивалась с ног, разыскивая его, она им бредила».
Центральный комитет партии эсеров утвердил политические приговоры «особенно одиозным представителям царизма» – министру внутренних дел Сипягину, обер-прокурору Синода Победоносцеву, уфимскому губернатору Богдановичу и харьковскому губернатору Оболенскому. Список столпов самодержавия у социалистов-революционеров был большой и приближать русскую революцию начала грозная Боевая Организация партии.
Соратники и современники Гершуни называли романтиком революции с очень пылкой фантазией, мастером своего дела по организации политических убийств, которые он старался проводить с внешним блеском и красотой исполнения. Все детали покушений Гершуни продумывал досконально и безупречно. Для самого руководителя Боевой Организации не было ничего выше любимого революционного дела и он колоссально влиял на товарищей своим примером, своей верой и непоколебимой волей. Он весь, со всеми своими помыслами служил будущей революции, в любой момент готовый отдать за нее свою жизнь и, конечно, ее отдал. Он мог в течение месяца для организации террористического акта объехать Москву, Саратов, Тамбов, Самару, Петербург, Орел, Екатеринослав, Ростов-на-Дону, Харьков, Чернигов, Киев, Одессу, Кишинев. Его ловили по всей территории охранники, жандармы, полицейские, и даже зная его внешность и примерный маршрут, не могли поймать.
План покушения Сипягина Гершуни разрабатывал со своим очень талантливым помощником Мельниковым. Дмитрий Сипягин, бывший студент Петербургского университета, с 1894 года служил заместителем министра и управляющим министерства внутренних дел. В 1900 году Николай II назначил его министром и он почти инициировал проведение карательных мер против участников рабочего, студенческого и крестьянского движений, быстро стал вдохновителем русификаторской политики на национальных окраинах. Сергей Витте несколько раз говорил Сипягину, что он принимает очень резкие меры по отношению не только к революционерам, но и обычным либералам, которые ни какой пользы монархии не приносят, а только сильно восстанавливают общество против самодержавия, даже его самые умеренные и благонамеренные слои. Сипягин ответил товарищу по Кабинету министров: «Может быть, ты и прав, но иначе поступать я не могу. Наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще более строгим». Говоря там, Сипягин почему-то в отставку не подавал, а петербургским студентам заявил, что если они сделают попытку уличной манифестации, он «потопит Петербург в крови». Эсеры решили убить первым Сипягина.
Осенью 1901 года Гершуни принял в свою Боевую Организацию дворянина Степана Балмашева, родившегося в семье ссыльного народовольца 3 апреля 1881 года, в день казни Андрея Желябова, Софьи Перовской и Николая Кибальчича. Студент Киевского университета восемнадцатилетний Балмашев за участие в студенческих забастовках министрами Боголеповым и Сипягиным был отдан в солдаты в числе двухсот других студентов. Под давлением общества студентов из армии уволили, но продолжать учебу, конечно, не дали многим из них. В Киеве Балмашев организовал «Союз социалистов», который быстро вошел в украинскую организацию социалистов-революционеров. Товарищи говорили о его наследственном революционном темпераменте, исключительной силе воли, отваге и впечатлительности.
Подготовка к покушению происходила в Финляндии. Гершуни для истории попросил Балмашева написать свою биографию и мысли о методах борьбы с самодержавием. Боевики нервничали и Башмашев, одетый в офицерскую форму, только в петербургском поезде заметил, что забыл в Финляндии саблю, необходимую часть военной формы, и успел по дороге купить новую.
2 апреля 1902 года в полдень одетый в форму адъютанта Балмашев на лихаче подъехал к Мариинскому дворцу Петербурга, где, по данным Гершуни, на совещании Кабинета министров находился Сипягин. Адъютант Балмашев сказал охране, что прибыл к министру внутренних дел из Москвы с пакетом от генерал-губернатора и великого князя Сергея Александровича. Сипягина еще не было, и боевик остался ждать его в вестибюле Мариинского дворца. Блестящий флигель-адъютант держался совершенно спокойно и уверенно и не вызвал никаких подозрений. В час дня в Мариинский дворец прибыл с охраной Сипягин. Ему доложили, что в приемной министра ждет специальный курьер от великого князя. Несколько удивленный Сипягин подошел к Балмашеву и протянул руку за пакетом. Боевик левой рукой передал ему пакет с приговором Боевой Организации, а правой рукой быстро выхватил браунинг и застрелил министра внутренних дел империи.
Балмашев не сделал никакой попытки бежать и заявил задержавшей его охране, что он казнил Сипягина по приговору Партии социалистов-революционеров. Он гордо и мужественно держался на быстром суде и на всю монархию заявил, что «мои сообщники – правительство во главе с царем, и место им здесь, на скамье подсудимых». Его хотели склонить написать прошение о помиловании на имя царя, чтобы снизить впечатление от террористического акта в обществе, но ходивший к нему в камеру Петропавловской крепости начальник Департамента полиции доложил в Зимний, что «натолкнулся на скалу». Балмашев сказал главному полицейскому: «Вам гораздо труднее меня повесить, чем мне умереть. Я не хочу от вас никаких милостей. Единственное, о чем я вас могу попросить, так это выбрать веревку покрепче, потому, что вы и вешать как следует не умеете приговоренных вами к смерти».
Степана Балмашева повесили 3 мая 1902 года на рассвете во внутреннем дворе Шлиссельбургской крепости и в обществе тут же узнали обо всех подробностях первого политического убийства партии социалистов-революционеров и о том, что член Боевой Организации до самого мучительного конца держался спокойно и мужественно.
Убийство столпа самодержавия вызвало колоссальный резонанс в империи и вызвало одобрение или сочувствие даже у левых кругов либеральной буржуазии. Идеи террора стали распространяться среди революционно настроенной интеллигенции, и в партию эсеров вступили еще около тысячи человек. Общество заволновалось, читая прокламацию новой революционной партии, в которой впервые прозвучали слова «Боевая Организация партии социалистов-революционеров», которая об убийстве министра внутренних дел заявила, что «По делам вашим воздастся вам». Охранка попыталась захватить в Саратове помощника Гершуни Мельникова, но отчаянный боевик отбился от местных филеров только кинжалом, не став ни кого убивать, и исчез, уронив в схватке сверток с листовками о казни Сипягина эсерами. Сам Гершуни, несмотря на тотальные полицейские проверки, оставался в Петербурге, где приготовил убийство обер-прокурора Синода Победоносцева на похоронах Сипягина, но тот под усиленной охраной оставался в своем доме на Литейном, и никуда не выходил. Гершуни подготовил двух боевиков для убийства Победоносцева в Синоде, приготовив для них форму генерал-адъютанта и гимназиста, но они были выданы Зубатову Азефом, ставшим членом Боевой организации.
Гершуни писал в листовке об убийстве Сипягина: «Люди, готовые своей жизнью пожертвовать за благо народа, сумеют достать врагов этого народа для совершения над ним правого суда». Выдающийся эсеровский публицист В. Зензинов писал в партийной газете, почему Балмашев не сделал даже попытки скрыться с места убийства и принес себя в жертву: «Для нас, обуславливающих общественное служение самоценностью человеческой личности, вопрос о терроре был самым страшным, трагическим, мучительным. Как оправдать убийство и можно ли вообще его оправдать? Убийство при всех условиях остается убийством. Мы идем на него, потому что правительство не дает нам никакой возможности мирно проводить нашу политическую программу, имеющую целью благо страны и народа. Но разве этим можно оправдать убийство? Единственное, что может его до некоторой степени если не оправдать, то субъективно искупить, это принесение при этом в жертву своей собственной жизни. С морально-философской точки зрения акт убийства должен быть одновременно и актом самопожертвования».
Сергей Слетов, сам отчаянный боевик, писал о Гершуни после первого акта его Боевой Организации: «Он бодр и жизнерадостен и весь дышит первым и крупным успехом. В начале было дело, говорит он. Гордиев узел разрублен, террор доказан и начат. Все споры излишни. Пора выступать молодежи. Пусть грешат против конспирации, ибо время не ждет. Дана команда: все наверх. Начался новый решающий период борьбы, когда надо уметь все поставить на карту, не считаясь с тем, что это вызовет жесточайшие депрессии». В империи после казни Балмашева эсерами в тысячах экземпляров была распространена листовка, которую читало все общество:
«Ночью товарищ погиб, - Жить ему стало невмочь. Труп его свежий зарыт В ту же зловещую ночь. С другом надежным сойдись, Острый клинок отточи, Нужно не плакать, а мстить – Мстить за погибших в ночи».Центральный комитет партии социалистов-революционеров в своей газете объявил Боевую Организацию своим партийным органом, ответственным за «ведение всей террористической работы». Уже в седьмом номере «Революционная Россия» опубликовала программную статью «Террористический элемент в нашей деятельности»:
«Мы – за применение в целом ряде случаев террористических средств. Но для нас террористические средства не есть какая-то самодовлеющая система борьбы, которая одной собственной внутренней силой неминуемо должна сломить сопротивление врага и привести его к капитуляции. Для нас террористические акты могут быть лишь частью этой борьбы, частью неразрывно связанной с другими частями. В этой живой органической связи они и черпают всю свою силу, все свое значение. Они должны быть связаны с целым, должны быть переплетены в одну целостную систему со всеми прочими способами партизанского и массового, стихийного и целенаправленного напора на правительство. Террор – лишь один из родов оружия, находящийся в руках одной из частей нашей революционной армии. Это – только один из технических приемов борьбы, который лишь во взаимодействии с другими приемами может проявить все то действие, на которое мы рассчитываем. Лишь дополнить и усилить мы хотим массовую борьбу смелыми ударами боевого авангарда, попадающими в самое сердце вражеского лагеря. Террористические удары должны быть делом организованным. Они должны быть поддержаны партией, регулирующей их применение и берущей на себя нравственную ответственность за них. Согласно решению Партии социалистов-революционеров, из нее выделилась специальная Боевая Организация, принимающая на началах строгой конспирации и разделения труда исключительно деятельность дезорганизационную и террористическую. Эта Боевая Организация получает от партии и ее центра общие директивы о выборе времени для начала и приостановки военных действий и относительно круга лиц, против которых эти действия направляются. Во всем остальном она наделена самыми широкими полномочиями и полной самостоятельностью она связана с партией только через центр и совершенно отделена от местных комитетов. Она имеет свою обособленную организацию, особый личный состав, по условиям самой работы крайне немногочисленный, отдельную кассу, отдельные источники средств. Эта Боевая Организация берет всецело на себя роль охранительного отряда. Поэтому местные комитеты более чем когда-либо, получают полную возможность посвятить все свои силы, всецело отдаваться творческой работе – пропаганде, агитации, подготовке к устройству демонстраций, организации рабочих масс в городе и деревне, вербовке той великой социалистической армии труда, непрерывной рост которой служит для нас вернейшим залогом победы».
Гершуни подписал особое «Партийное соглашение» с Центральным комитетом партии, о разграничении полномочий. В технике ее работы он довел до крайности принципы обособленности и конспирации, окутал непроницаемой тайной ее предприятия. Свой штаб в апреле 1902 года организовал в Киеве. В центральной конспиративной квартире под видом прислуги действовала Брешко-Брешковская. Через Киев шла переписка всех боевиков и осуществлялась связь с заграничной эсеровской группой, по адресам непричастным к делам партии лиц. В Киеве помощник Гершуни Мельников создал склад оружия и нелегальной литературы.
Под влиянием эсеровской пропаганды крестьяне деревни Лисичьей Константиноградского уезда полтавской губернии в марте 1902 года выступили против своих помещиков, расстраивавшихся оттого, что ни как не могли забрать у своих бывших крепостных весь оставшийся у них чернозем. Они забрали из амбаров хлеб и разграбили дворянское имущество. Волнения быстро охватили уезды Полтавской, а затем Харьковской губерний, а затем еще почти двести сел с населением около ста пятидесяти тысяч человек. Крестьяне требовали отнимаемой земли и уменьшения невообразимых налогов, которые невозможно было выплатить десятилетия. Их попытались успокоить харьковский и полтавский губернаторы, приезжал только что назначенный министр внутренних дел Плеве. В волновавшиеся украинские губернии были брошены десять тысяч солдат регулярной армии.
Судили более тысячи крестьян и почти всех приговорили к тюрьме. Даже судьи понимали, что сотворили неправое дело и обратились в Петербург с ходатайством о смягчении меры наказания для 761 осужденного крестьянина, и оно было удовлетворено, оставив людям по пол года тюрьмы. Само собой, монархия вместо уменьшения налогов оштрафовала крестьян почти на миллион рублей и это была колоссальная сумма. По всей империи говорили о жестокой расправе и порке сотен крестьян харьковским губернатором князем И. Оболенским. Центральный Комитет партии эсеров постановил казнить князя за издевательства над народом. Листовки социалистов-революционеров писали, что «крестьяне не делали никаких буйств и бесчинств, никого не били и не убивали. Только если помещик не соглашался отдать добром, так отбирали насильно. Не чужое, не помещичье добро брали они, а только возвращали себе свое, добытое потом и кровью, несправедливо присвоенное помещиком. Какие же они грабители».
Сначала убивать Оболенского должен был студент Каляев, только что принятый в Боевую Организацию по рекомендации Бориса Савенкова, но затем Гершуни решил, что убийцей должен быть крестьянин-рабочий. Екатеринославский крестьянин Фома Кочура, работавший столяром в Киеве, уже почти год был членом партии эсеров. По его личной просьбе Гершуни вызвал Кочуру в Харьков и принял в Боевую организацию.
29 июля 1902 года губернатор Оболенский с женой посетил харьковский драматический театр. Около десяти часов вечера, после окончания спектакля, Оболенские среди многочисленной публики прогуливались в городском саду. К губернатору быстрыми шагами подошел Качура и дважды выстрелил в него из браунинга. Он боялся попасть в шедшую с князем под руку даму и только контузил губернатора. Он попытался выстрелить еще раз, но его за руку схватила и отвела ее вниз губернаторша, и тут же на столяра налетела охрана во главе с полицмейстером, которого Качура ранил. Качура назвал себя членом Боевой организации Партии социалистов-революционеров и в его кармане охранники нашли ее приговор губернатору. Эсеры выпустили прокламации и даже брошюру «Почему стреляли в харьковского губернатора». Кочуру эсеры назвали «народным героем». Его перевезли в Петербург и в Шлиссельбурге он выдал охранникам все, что знал об эсерах. В Киеве и Харькове прошли аресты тех, кто не перешел на нелегальное положение.
В январе 1903 года в Киеве охранники Александра Спиридовича, бывшего офицера Зубатова, со второго раза смогли арестовать помощника Гершуни двадцатипятилетнего Михаила Мельникова. Мещанин из Селенгинска, Мельников поступил в петербургский горный институт, был из него отчислен министрами Боголеповым и Сипягиным, был отдан под надзор полиции, тут же вступил в партию эсеров и перешел на нелегальное положение. За арест Мельникова Киевское охранное отделение Спиридовича было поощрено наградами и премиями. Сам начальник отделения Спиридович писал, что Гершуни был осторожен до крайности, хотя и сам, как умелый аптекарь, отравлял пули из браунинга стрихнином. Гершуни, он же «Федор Петрович», «Брентов», «Кауфман» имел несколько паспортов и казался неуловимым. Зубатов еще в Москве ввел обязательное фотографирование и дактилоскопирование задержанных и фото руководителя Боевой Организации были разосланы по всем охранным отделениям, жандармским управлениям, пограничным пунктам. За его арест была объявлена премия в пятнадцать тысяч рублей, и это были очень большие деньги, которые в итоге сыграли свою, как всегда, мощную роль. По всей империи задерживали и с трудом отпускали похожих на Гершуни людей. Зубатову удалось арестовать одну из членов Боевой организации Людмилу Ременникову с товарищами, но она никого не выдала и на суде, как писали эсеровские листовки «держалась стойко и мужественно». В конце марта 1903 года империю потрясла Златоустовская бойня, виновной в которой был очередной безнаказанный губернатор.
Пять тысяч рабочих Златоустовского казенного оружейного завода получили новые расчетные книжки, по которым они были лишены нескольких льгот, которыми они постоянно пользовались раньше. Они вернули книжки, потребовали сохранить льготы и ограничить рабочий день восемью часами при трехсменной работе. Рабочие потребовали предоставить им право совместно с администрацией участвовать в составлении правил внутреннего распорядка.
10 марта завод в Златоусте рано утром окружили войска и рабочих туда не пустили. Уфимский губернатор Н. Богданович предложил рабочим выбрать делегатов для переговоров с ним, тут же их нагло арестовал и отправил в тюрьму. Пять тысяч рабочих возмутились и потребовали выпустить своих товарищей. Ни секунды не раздумывая губернатор дал приказ открыть огонь по толпе. Было убито 69 и ранено 250 человек, среди которых были женщины и дети. Само собой, массовое убийство по имперской традиции сошло Богдановскому с рук, но Центральный комитет эсеров за рабочий расстрел приговорил его к смерти. В Уфу выехал Гершуни с группой и за полтора месяца подготовил убийство губернатора. Стрелять должен был слесарь уфимских железнодорожных мастерских Егор Дулебов.
6 мая 1903 года действительный статский советник и уфимский губернатор Николай Богданович гулял в городском саду, как всегда с идущей за ним охраной. Вдруг откуда-то из боковой аллеи вывернулся мужчина с браунингом и пятью выстрелами застрелил губернатора. Охрана бросилась на боевика, который бросился бежать в заросли, и тут же нарвалась на заградительный огонь прикрывавших Дулебова товарищей, бивший каждый из двух револьверов. Охранники умирать не захотели и группа Боевой Организации успешно покинула не только городской сад, но и Уфу, в которую выехали лучшие офицеры Зубатова. Это было поздно и бесполезно, потому что в этот раз Гершуни не оставил ни каких следов.
В мае 1903 года имперское общество читало «Приговор Боевой Организации Партии социалистов-революционеров», который Дулебов успел бросить на труп застреленного им губернатора: «Боевая Организация социалистов-революционеров выполняя лежащий на ней гражданский долг, считает себя вынужденной приговорить виновника зверских расправ над златоустовскими рабочими уфимского губернатора Н. Богдановича к смерти. Приговор привести в исполнение поручается членам Боевой Организации. 27 марта 1903 года. Санкт-Петербург».
Новый, 24-й номер эсеровской газеты «Революционная Россия», уже как обычно тысячами экземпляров расходилась по империи и общество читало в нем программную статью «Террор и массовое движение»: «Новый террористический акт, исходящий от Боевой Организации Партии социалистов-революционеров, побуждает нас сделать еще раз, и вероятно не в последний раз, разъяснение о терроре в нашей программе, ответив на некоторые возражения, упорно выдвигаемые против употребления террористических средств в борьбе с самодержавием. Считая применение террора неизбежным и целесообразным, наша партия в то же время полагает, что террор должен быть, да и не может не быть, лишь одним из вспомогательных средств борьбы. Он должен находиться под контролем партийной организации, а террористические акты должны иметь, возможно, более тесную связь с массовым движением, опираться на нужды этого движения и дополнять его, а также, в сою очередь, давать толчок проявлениям массовой борьбы, возбуждать революционное настроение в массах».
Гершуни планировал уехать за границу, предварительно распорядившись делами Боевой Организации в ее штаб-квартире в Киеве. Зубатов делал все, что мог и не мог, чтобы разгромить эсеровских боевиков и, благодаря Азефу, ему многое удалось. Гершуни готовил акции в тех городах, где не было охранных отделений. Боевики ничего не готовили в двух столицах империи, а все важнейшие предприятия готовили только в провинции. Боевики к Гершуни набирались только через представителя Боевой Организации за границей Михаила Гоца. Оттуда, организовав все необходимое для покушения, группа боевиков Гершуни совершала налет на свою жертву. Зубатов создавал и создавал охранные отделения в империи, но городов в ней было больше, чем у него охранников. Зубатов пообещал Плеве поймать Гершуни, но не знал, что у него оставалось совсем немного времени.
Хозяева фабрик, заводов и мастерских активно жаловались на рабочие союзы Зубатова царю, Витте и Плеве. Им нужен был только повод, чтобы разогнать профсоюзы, мешавшие предпринимателям забирать у рабочих четыре из пяти заработанных ими рублей. В январе 1903 года Витте направил Плеве письмо, по которому ответственность за рабочие союзы возлагалась на министра внутренних дел, и Плеве заволновался за свое место. На всякий случай он поручил своему экономическому советнику подготовить заключение о рабочей деятельности Зубатова, и получил то, что хотел: «Зубатовщина всюду внесла страшную деморализацию. Не пройдет и двух-трех лет – рабочий вопрос вырвется на улицу, и произойдет столкновение, последствия которого ни кто учесть не в состоянии». Плеве хода давать документу до времени не стал, но резолюцию на всякий случай наложил: «Я и сам теперь вижу, что было преждевременно вызывать такое движение среди русских рабочих».
Лишившийся покровителя Зубатов попытался договориться с Витте. В феврале 1903 года он организовал визит рабочей делегации к министру финансов с просьбой разрешить массовое создание больничных и сберегательных касс на предприятиях, но Витте им отказал, и вообще возразил против создания любых рабочих союзов, сославшись на мнение особой правительственной комиссии Оболенского, созданной для разбирательства рабочей проблемы: «Под влиянием усиленной тайной пропаганды в рабочей среде в промышленных центрах быстро и широко развиваются революционные организации. Кассы взаимопомощи поддерживают деятельность стачек. Это движение носит уже не политический, а экономический и бытовой характер и поддерживается московской администрацией». Комиссия сознательно пошла на подлог заявив, что в забастовках участвуют четыре рабочих из пяти.
Плеве поддержал Витте, что деятельность зубатовских рабочих организаций не соответствует закону. Одновременно он принимал рабочие делегации и хвалил их деятельность.
В апреле 1903 года рабочие передали Витте «Почтительнейшее прошение рабочих по организации полезных учреждений для петербургского фабрично-заводского люда и их мысли на районных собраниях, разрешенных санкт-петербургским градоначальником». Витте, которому подчинялась фабрично-заводская инспекция, на обращения рабочих не реагировал и на уступки им не шел. Это была большая ошибка, приближавшая революцию. Один из зубатовских рабочих на большом собрании заявил: «Поддержка рабочих в их материальных нуждах составила бы лучшее опровержение злонамеренной пропаганды в их среде». Зимний дворец не обращал внимание не только на проблемы рабочих, но и на беды крестьян, среди которых стали ходить упорные слухи: «Двух министров убили, а когда всех перебьют, тогда нам и землю разделят». Зимний был глух и слеп, но совсем по-другому вели себя эсеры и социал-демократы.
Ближайший помощник министра внутренних дел писал о работе Плеве: «Угрозы и милости перемешивались и поэтому угрозы не пугали, а милости не вызывали благодарности. Что запрещалось сегодня, то разрешалось завтра. Что отвергалось сейчас, в следующий момент одобрялось. Престиж правительства быстро падал». Соратник Зубатова в рабочих делах Лев Тихомиров писал о Плеве: «многие лица, преданные государю и России, предлагали ему свои силы. Он всех слушал, всем лгал, всех морочил. Постепенно всех честных людей устранил, сам только душил и больше ничего. Россия действительно нуждается в глубоких улучшениях жизни. Он же не хотел ничего делать».
Плеве беспокоился не об империи, а о сохранении своего министерского поста. Он был просто сановником, а совсем не политиком. Он заявлял: «Как только вы начинаете рассуждать не об экономике, а о самодержавии – я перестаю быть министром внутренних дел, и становлюсь только шефом жандармов.
В начале июля 1903 года в Одессе разразилась всеобщая стачка, в которой участвовали десятки тысяч рабочих, требовавших убрать посредников, присваивавших каждый третий их рубль, относиться к ним по-человечески, не обманывать при страховке, и это были чисто экономические требования. В начале стачку, которую еще в марте начали всего двенадцать рабочих, контролировали зубатовские активисты во главе с доктором философии В. Шаевичем. Они пытались блокировать политические требования, выдвигаемые среди рабочих социал-демократами. Встал Одесский порт и промышленники и купцы начали нести большие убытки. Вызванная в порт полиция начала активно избивать бастовавших рабочих. Жандармы били и орали, и почему-то думали, что все станут по стойке «смирно», и как обычно приближали и приближали кровавую революцию. Настроение одесских рабочих с разбитыми лицами быстро революционизировалось. Начались разговоры о пересмотре устава рабочего союза, «преследовавшего цели улучшения труда и жизни рабочих и их духовной жизни с помощью сокращения рабочего дня, увеличения заработной платы, взаимопомощи в случаях болезни и нужды, устройства общих лекций и библиотек».
15 июля в городской сад под руководством социал-демократов собрались почти двадцать тысяч рабочих, произносивших антимонархические речи и разбрасывающих листовки. Везде началась чуть ли не рукопашная, с трудом сдерживаемая зубатовцами Шаевича. В соответствии с приказом Плеве арестовать забастовщиков, войска окружили сад и ударили на толпу со всех сторон. Удержавших Одессу от большой крови зубатовцев судили и сослали в Сибирь. Зимний думал, что победил, но он опять проиграл.
Зубатов в нарушение субординации добился встречи в Зимнем, на которой сказал, что Россия бурлит, что удержать надвигавшуюся революцию полицейскими мерами невозможно, что Плеве вгоняет болезнь внутрь и что все это кончится очень плохо. О встрече тут же донесли Плеве, который по обыкновению решил, что Витте с помощью Зубатова стремится на его министерское место.
Плеве на докладе Николаю II заявил царю, что это Зубатов организовал забастовку в Одессе, что он сам бывший революционер, что сколько волка не корми, он все в лес смотрит, что разрешения Зубатову на легализацию рабочих союзов он не давал. Как написано в докладе его экономического советника, что Плеве ничего о революционере-забастовщике – руководителе политического сыска империи Зубатове не знал, а теперь узнал и просит всероссийского императора его уволить. Царь согласился со своим верным министром внутренних дел.
В августе 1903 года Зубатова уволили без пенсии и выслали во Владимир под надзор полиции с запретом посещать Москву и Петербург. Девять месяцев он руководил Особым отделом Департамента полиции МВД и мечтал изменить ход имперской истории. У него на связи был секретный сотрудник Евно Азеф, но ничто не могло помочь Зубатову убедить Зимний на уступки подданным, чтобы не допустить революции. В мае 1903 года киевский охранник Спиридович взял Гершуни, но провокация и упертость самодержавия совсем не те меры, с помощью которых можно удержать шатающуюся власть. Зубатов застрелился на второй день после отречения Николая II в марте 1917 года, но Зубатовщина кончилась еще в августе 1903-го. Место руководителя Боевой Организации Партии социалистов-революционеров вместо Григория Гершуни занял сотрудник полиции с десятилетним стажем Евно Азеф, успешно совместивший активизацию террора, зарабатывание больших денег, службу самодержавию и революции. Через девять месяцев для начала он взорвал министра внутренних дел Вячеслава Плеве.
«Барин, к вам провокатор пришел»
Евно Азефа его современники называли «великим провокатором» и с помощью многочисленных литераторов собрали вокруг его позорно героического имени десятки и десятки загадочных, ужасающих, причудливых, фантастических легенд, догадок и измышлений. Секретный сотрудник Департамента полиции с пятнадцатилетним стажем почти десятилетие возглавлял Боевую Организацию террористической революционной партии и с помощью высокопоставленных офицеров охраны и полиции организовал множество политических покушений на первостепенных столпов самодержавия, совсем не малая часть которых была удачной. В работе на охранку его обвиняли руководители Министерства внутренних дел, а защищали выдающиеся революционеры. Правды не знал никто, а слава его оказалась славой Герострата, которая была создана на фоне кровавой, яркой и картинной борьбы революции и самодержавия, многие десятилетия бившей общество по нервам. Либералы и монархисты то ли с ужасом, то ли с восторгом наблюдали за деятельностью террористов, в противостоянии между бомбой и палачом менявших жизнь на жизнь, бесславную смерть на победный триумф.
Горничные видных имперских революционеров, хорошо знавшие непростую жизнь своих инакомыслящих хозяев и саму оппозиционную среду с ее развитой еще Георгием Судейкиным сложной провокационной системой, запросто докладывали своим нанимателям о приходе Евно Азефа: «Барин, к вам провокатор пришел». Современники великого секретного сотрудника-революционера из числа его товарищей и сослуживцев по охранных отделениям, писали об Азефе: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое. Череп кверху суженый. Волосы прямые, жесткие, обыкновенно коротко подстрижены. Темный шатен. Лоб низкий, брови темные, внутренние концы слегка приподняты. Глаза карие, слегка навыкате. Нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, одно ухо оттопыренное. Губы очень толстые и выпяченные, чувственные. Нижняя часть лица слегка выдающаяся. Бороду обычно брил, усы носил подстриженные. Мог стоять неподвижно, широко расставив ноги, только вращая во все стороны выпуклыми глазами и выпятив толстые губы. С ним было бы страшно встретиться не только ночью в темном лесу, но и днем на многолюдном Невском проспекте. Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал, прежде всего, свои личные интересы, для достижения которых считал пригодными все средства до убийства и предательства включительно».
Как гром и молнии среди белого дня разоблачение Азефа в 1908 году поразило общественное мнение не только в России, но и в Европе, потрясенное установлением соучастия высших чинов полиции в самых крупных террористических актах, включая и направленные против правящей династии. Все поразило чудовищное переплетение подвигов и предательств безграничной веры и воплощенной лжи и бездушия, революционных идеалов, лишенных любых нравственных устоев и героев, стоявших на недосягаемой нравственной высоте. Все вдруг увидели, что в императорской России провокация давно сложилась в совершенную четкую систему, дававшую миру ее классические примеры, и это вызвало омерзительное презрение всего международного общества. В Европе также бывали попытки крупных политическо-полицейских провокаций, но они неизбежно вскрывались с колоссальными и позорными последствиями для организаторов и исполнителей, невзирая на лица. Теперь вся Европа знала, что за постоянные и массовые провокации самодержавная империя дает чины, денежные премии и ордена исполнителям, которых на начало ХХ века в монархии насчитывалось более семи тысяч, скромно называемых не провокаторами, а сексотами. Теперь все знали, что выдающийся практик террора Азеф получал от начальника Петербургского охранного отделения генерала А. Герасимова жалованье, вдвое превышающее оклад царского министра. Сам Азеф за почти двадцать лет революционно-провокаторской деятельности ничем не выдал себя. Даже директор Департамента полиции МВД А. Лопухин, беспрецедентно дав показания на Азефа революционеру В. Бурцеву, не выдержал: «Вся жизнь этого человека – сплошные ложь и предательство. Революционеров Азеф предавал нам, нас – революционерам. Пора уже положить конец этой преступной двойной игре». Сорокалетний Лопухин происходил из старинного дворянского рода, фамилию которого носила жена Петра Великого Евдокия. Он закончил Московский университет и быстро сделал карьеру в юстиции и прокуратуре. Лопухин, назначенный директором Департамента полиции МВД, разработал ее реформу, но всесильный Плеве, кажется, не удосужился с ней даже ознакомиться, и все осталось как было. Аристократически брезгливый к охранной грязи Лопухин, в то же время, не принимал ни каких мер к предотвращению ужасных еврейских погромов, о которых всегда знал заранее. Глава всей имперской полиции был потрясен, когда узнал, что его частную переписку читал всесильный министр внутренних дел Плеве, совсем не брезговавший этим такой же аристократ. Лопухин, тем не менее, утвердил документы Департамента полиции по насаждению провокации в империи. Он знал, что подобные действия переходят грань допустимого даже с точки зрения резиновой полицейской морали, но карьерные соображения были сильнее нравственных и именно при Лопухине и Плеве провокация в империи расцвела пышным цветом. Они оба почему-то были уверенны, что удержат провокацию в своих руках. Почему-то им не пришло в голову, что внедренный по их приказу к эсерам Азеф станет руководителем Боевой Организации и в первую очередь взорвет министра внутренних дел, из-за чего так блистательно начавшаяся карьера Лопухина бесславно закончится. Барин Лопухин, к вам едут провокаторы…
В 1870 году в белорусском местечке Лысково под Гродно в мещанской семье Азефов родился второй сын Евно. Через пять лет семья с семью детьми переехала в торгово-промышленный Ростов-на-Дону. Портной Фишер Азеф открыл в городе лавку промышленных товаров и смог выучить своих детей в гимназии. Потом товарищи Евно по учебе писали, что он с детства был «скрытным фискалом», грубым и черствым мальчиком, но эти материалы были опубликованы после 1908 года. Двадцатилетний Азеф перебивался мелкими заработками, давал уроки, служил репортером в ростовской газете «Донская пчела», писцом в конторе, секретарем при фабричном инспекторе, коммивояжером в торговом доме. Евно Азеф еще в гимназии познакомился с революционной молодежью, посещал рабочие кружки, распространял листовки.
Ростовские жандармы начали следствие о распространении прокламаций в городе и Евно Азеф успел уехать за границу. По поручению мариупольского купца он продал партию масла, большую часть денег оставил себе и в германском городе Карлсруэ поступил в Политехническую школу, где шесть лет получал специальность инженера-электрика. У русских в Карлсруэ была небольшая библиотека, служившая местом встреч и бесед. Азеф вступил в революционный кружок, то ли по стремлению, то ли по заранее продуманному плану. На занятиях в библиотеке и кружке Евно молчал и слушал, иногда говорил о необходимости избегать экстремизма, а уж тем более терроризма и вообще крайних методов. Товарищи-студенты говорили о нем, как о молодом человеке, талантливом и знающем, умном и с неприятно-скрытным тяжелым характером.
Денег на учебу, жилье и еду Азефу не хватало и в 1893 году, вскоре после приезда в Карлсруэ, Азеф уже начал бедствовать, «терпеть холод голод». Он пытался подрабатывать, но конкуренция таких, как Азеф, была высока, и студент-электрик в апреле 1893 года написал письмо в Департамент полиции с предложением освещать деятельность русских революционеров, студентов и эмигрантов за границей. Он не назвался, дав в письме только почтовый адрес. Азеф написал, что готов дать информацию и о революционном Ростове-на-Дону. Департамент полиции, естественно, быстро определил, кто из молодых ростовчан-полуреволюционеров учится в Карлсруэ и установил Азефа по почерку. Ростовские жандармы прислали в Петербург характеристику Азефа, запросившего провокаторское жалованье в сумме чуть ли не тридцать рублей в месяц, и это была средняя зарплата рабочего: «Это неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи человек и в качестве агента может приносить существенную пользу. Надо ожидать, что по своему корыстолюбию и нужде он будет дорожить полицейской обязанностью».
Департамент полиции дождался второго провокаторского письма Азефа, ответил ему, что все о ростовских и европейских революционерах знает, но, так и быть, готов платить ему пятьдесят рублей в месяц, начиная с июня 1893 года. Колесо колоссальной предательской провокации в империи завертелось.
Азеф продолжал вести нищенскую студенческую жизнь, чтобы не вызвать подозрения у товарищей, и стал писать просьбы в различные благотворительные фонды о материальной помощи, чтобы замотивировать полицейское жалованье. Он часто ездил в недалекую Швейцарию и там нашел себе жену, русскую студентку Бернского университета. У них родилось двое сыновей.
Азеф вступил в заграничную группу социалистов-революционеров, где тут же заявил, что он яростный сторонник террористических методов политической борьбы. Азеф сказал, что хочет стать практиком террора и стал посещать по всей Европе социалистические конгрессы и революционные собрания. Жена полностью поддерживала его революционные убеждения, не зная, конечно, о провокаторстве своего мужа, пытавшегося занять высокое место в революционной иерархии. Это было совсем не просто. Пылкие оппозиционеры, колебавшиеся между рабочими кружками и террором, не все доверяли Азефу, который был способен на все, если это было ему выгодно и не считали его надежным товарищем. Основания для негодования появились после того, как в Карлсруэ написали из Ростова, что в недавних арестах виноват кто-то, находящийся за границей. Дело, правда, закончилось только разговорами, поскольку Азеф с помощью своего полицейского руководителя Рачковского быстро выбивался в революционные лидеры. Он создал очень хорошую библиотеку нелегальной литературы, в которой часто и охотно встречался с русскими студентами, не забывая составлять их словесные портреты. Все чаще и чаще сторонник террора и убежденный социалист-революционер Азеф председательствовал на студенческих собраниях. Его стали называть светлой личность, преданной идеалам революции.
Его полицейское начальство было довольно докладами революционера-провокатора и вскоре увеличило его жалованье вдвое, добавив и денежные премии к Рождеству и Пасхе. Азеф, чтобы лучше изучить специальность электрика, продолжил учебу в Дармштадте, где и получил диплом инженера-электрика. Его пригласили на работу в фирму Шуккерта в Нюрнберге, но в империи разгоралась революция, и Департамент отозвал талантливого провокатора-интеллигента на родину, пообещав работу и прибавку к полицейскому жалованью. Заграничные революционеры-эмигранты дали ему рекомендательные письма к Александру Аргунову, создававшему в Москве свой «Северный союз социалистов-революционеров», а Рачковский тепло написал об Азефе Зубатову, рекомендуя ему талантливого и перспективного секретного сотрудника. Осенью 1899 года Азефы выехали в Москву. Впереди у Евно Азефа были три не пересекавшиеся между собой провокаторская, революционная и семейная жизни.
В Москве Азеф получил место по специальности во «Всеобщей компании электрического освещения» и снял на Воздвиженке небольшую квартиру. Для провокаторских встреч Зубатов снял ему жилье в доме Сахарова в Богословском переулке. Охранники выдали ему и зарегистрированный паспорт и вид на жительство в Москве, где еврей Азеф не имел права находиться. Революционно-провокаторская жизнь в древней столице быстро налаживалась. Евно Фишелевич Азеф, он же Александр Самуилович Раскин, он же Евгений Филиппович Виноградов, он же Диканский, он же Филипповский, он же Валентин, он же Сергей Мелитонович Валуйский, начал двойную службу. Благодаря хорошим заграничным рекомендациям секретный сотрудник Евно Азеф встретился в Петербурге с бежавшей из сибирской каторги членом грозного Исполнительного Комитета «Народной воли» Анной Якимовой и подробно расспросил ее о методах и приемах работы народовольцев, об организации тайных динамитных мастерских и типографий, о наружном наблюдении за передвижениями и маршрутами сановников, которых готовили к убийству, о конспиративных квартирах, средствах добывания оружия, о группах прикрытия боевиков, о паспортном бюро «Народной воли», об организациях путей отхода в другие города и за границу, о гримировании и переодевании, о работе с листовками, нелегальными и легальными изданиями, о партийной кассе. Особенно подробно Азеф расспрашивал о контрпровокаторской работе отчаянного Исполнительного Комитета, в соответствии с планами которого грозно и неотвратимо накатывалась революция.
Азеф одновременно учился и в шпионской академии Зубатова, который направил своего секретного сотрудника в «Общество вспомоществования лицам интеллигентных профессий», где встречался весь цвет московской интеллигенции. Азеф везде заводил широкие знакомства, бывал на множестве оппозиционно-либеральных собраний, близко сошелся с Аргуновым и стал членом его эсеровского Союза, издававшего газету «Революционная Россия». По просьбе Аргунова Азеф встречался с руководителем южных и западных социалистов-революционеров знаменитым Гершуни, с которым говорил об объединении всех эсеров. Азеф с санкции Зубатова отвечал за техническую работу, успешно переправлял из финской типографии Аргунова нелегальную литературу и знал всех известных революционеров и обо всех серьезных эсеровских конспирациях. Уже тогда он далеко не обо всем докладывал Зубатову и его начальнику Ратаеву. Процесс объединения революционных имперских групп с помощью Азефа быстро ускорился. Секретный сотрудник и революционер принял самое близкое участие в создании единой партии социалистов-революционеров и вошел в ее руководство.
Союз Аргунова говорил о терроре только теоретически, и Азеф по просьбе Зубатова, очень хотевшего стать действительным статским советником, призвал московских революционеров к практическим действиям, заявляя, что в политической борьбе это главное. О «Северном союзе социалистов-революционеров» Зубатов знал почти все, но терактов не дождался и поэтому арестовал их типографию в Томске и почти тридцать членов Союза. Аргунов спасал остатки своей организации и со дня на день ждал ареста. Благодаря Зубатову около него остался только Азеф, которого Аргунов считал осторожным, не трусливым и осмотрительным человеком. Волна московских арестов почему-то Азефа не затронула, и Аргунов решил сделать его своим дублером. Сам Аргунов позднее писал: «Мы поручили Азефу все, как умирающий на смертном одре. Мы рассказали ему все наши пароли, все без исключения организационные и литературные связи, всех людей, все фамилии и адреса, и заочно отрекомендовали его своим близким. За границей он должен был явиться с полной доверенностью от нас, как представитель Союза, рядом с нашей Марией Селюк. Чувство к нему было товарищеское, пожалуй, даже чувство дружбы. За эти дни арестов и несчастий его активная помощь сдружила нас».
Азеф уехал за границу на переговоры об объединении всех имперских эсеров, и через десять дней после его отъезда Зубатов взял Аргунова. Зубатов был очень доволен и поднял его жалованье втрое, до пятисот рублей в месяц, столько получал тайный советник, или генерал-лейтенант.
В Берне и Берлине произошло объединение эсеровских групп, определены их программа и тактика. Партию социалистов-революционеров возглавили М. Гоц, Г. Гершуни, В. Чернов, М. Натансон, Е. Брешко-Брешковская, Н. Русанов. Штаб-квартира партии во главе с Брешковской располагалось в Саратове, Чернов и Гоц в Берне и Женеве издавали «Революционную Россию». Гершуни возглавил созданную им в апреле 1902 года Боевую Организацию. Азеф стал его помощником-заместителем и вместе с Гершуни расшифровывал все письма из имперских городов, от местных эсеровских групп. Гершуни заявил Центральному Комитету партии, что первым боевики убьют министра внутренних дел Сипягина. В Боевой Организации при ее создании было 14 членов, ко времени убийства Плеве – 80. она была совершенно автономна и самостоятельна, и из соображений конспирации ее связь с ЦК партии осуществлял только М. Гоц. Гершуни помогали Азеф и Мельников.
О планах по убийству Сипягина Азеф знал все, но Зубатову не докладывал, хотя писал в Департамент полиции часто и подробно: «В Берлине и Париже я попал в центр». Он передал Зубатову, что Гершуни – главный организатор партии, но о Боевой Организации не написал ни слова. Азеф сообщил Зубатову, когда и куда выезжает Гершуни, но несколько раз подчеркнул: «Брать его пока не следует ни под каким видом, и не выпускайте его из глаз». Зубатов понял, что станет, наконец, гражданским генералом, когда выявит все революционные адреса в империи, которые должен был объехать Гершуни.
Руководителя партии и Боевой Организации в Петербурге встречал чуть ли не весь летучий филерский отряд Медникова и шансов уйти от профессионалов высочайшего класса у Гершуни, казалось, не было. Первый эсеровский боевик вышел из поезда, определил всех филеров, улыбнулся и исчез. Маршрут Гершуни по империи охранка проследить не смогла и главный террорист сделал все, что запланировал. 3 апреля 1902 года эсеровский боевик в Мариинском дворце в упор застрелил Сипягина, и империя узнала о появлении массовой революционной партии и ее Боевой Организации.
С весны 1902 года Азеф начал вести двойную игру с Департаментом полиции, используя тактику умолчания, ни слова не говоря о Боевой Организации. Агент, ставший в центре революционной террористической партии, считался бесценным приобретением для политического сыска империи, и Азеф получился любимцем и поставщиком наград, чинов и денежных премий для всех своих начальников – Рачковского, Ратаева, Зубатова и Герасимова. Совсем скоро он начал зарабатывать десятки тысяч рублей в год, что было намного больше жалованья российского министра. Во всех своих трех жизнях он пользовался безграничным доверием, и никто, ни жена, ни ЦК партии эсеров, ни Департамент полиции МВД не мог даже предположить, что Азеф мог быть не тем, кем казался.
Департамент полиции через несколько лет составил перечень выдач Азефа, предававшего эсеров сотнями, и он был впечатляющ. Азеф выдал собрание представителей групп социалистов-революционеров в Харькове; типографию Северного союза в Томске; членов Северного союза и Северный летучий боевой отряд; обратил усиленное внимание политического сыска на выдающихся террористов Гершуни, Гоца, Мельникова, Савинкова; выдал выдающихся эсеров Аргунова, Крафта, Григорьева, Слетова, Селюк, подробно осветил эсеровские конспиративные собрания в Париже, Амстердаме, Берлине, Нижнем Новгороде; выдал несколько динамитных мастерских и типографий; выдал боевой комитет по подготовке восстания в Петербурге; предотвратил покушения на жизнь сановников Кутайсова, Дурново, Накашидзе, Унтербергера, Медема; предупредил убийство Николая II, которое, правда, сам и организовал; выдал Боевую Организацию и летучий боевой отряд Карла. Департамент полиции не объявлял, что в первое десятилетие ХХ века эсеровские боевики, Боевая Организация, летучие боевые отряды подчинявшиеся губернским партийным комитетам, городские боевые дружины, совершили почти триста террористических актов против двух министров, тридцати трех генерал-губернаторов и губернаторов, шестнадцати градоначальников, полицмейстеров, прокуроров, начальников сыскных отделений, жандармских управлений, семи генералов и адмиралов, пятнадцати полковников, тридцати провокаторов. Теракты совершали и революционеры-максималисты, отдельные революционеры, анархисты, социал-демократы, националисты. В первое десятилетие жертвами террористических актов стали почти двадцать тысяч чиновников и случайных прохожих. Каждый третий террорист был женщиной.
Во главе Боевой Организации стоял член-распорядитель, обладавший диктаторскими полномочиями, хладнокровием и колоссальными организационными способностями. В Боевой Организации шел большой приток желающих совершить теракт, большое количество пожертвований. В начале ХХ века то, что политическое убийство – это все равно убийство человека, чья вина не установлена судом, революционеров уже не останавливало. Не взорванные министры внутренних дел империи в день отставки с поста официально пили за то, что остались живы. Главным критерием политического убийства была, все же не должность, а одиозность сановника, общественное мнение, чиновник, как символ самодержавных репрессий. К 1905 году террор стал массовым, Центральный Комитет партии эсеров уже был не в состоянии контролировать все имперские террористические акты. Первыми в революционной убийственной очереди стояли градоначальники и губернаторы, любители массовых расправ над рабочими, крестьянами, студентами. Виктор Чернов писал: «Мишени террористических ударов партии были почти всегда самоочевидны. Ведь смысл террора был в том, что он как бы выполнял не писанные, но бесспорные приговоры народной и общественной совести». Произвол стал нормой не только у самодержавия, но и у революции. Террористов называли героями, политическое убийство – подвигом, и так считали не только революционеры, но и многие члены общества. Революционное насилие было единственным способом противостоять произволу монархи. Политическое убийство стало отчаянным, последним и неизбежным ответом революционеров на длительное и неумолимое злоупотребление самодержавия властью. Царской виселице отвечали револьверы революции, а вскоре в оппозиционной среде запели: «Мало веры в револьверы, надо бомбы в них кидать». В империи пошла война на уничтожение противников, и в итоге победителей не оказалось.
Азеф знал почти все об эсеровских акциях, но, когда ему было выгодно, а так случалось часто, в докладах Департаменту полиции ограничился намеками, которые не помогали, а сбивали охранников и жандармов. Азеф знал каждый шаг своего начальника Гершуни и своего заместителя Савинкова, но их не выдал. Когда Савинкова в Севастополе опознали и взяли филеры, Азеф дал колоссальные деньги на подкуп тюремщиков, и Савинкова вывел на свободу из каземата караульный офицер. Азеф действовал так, чтобы полиция не могла заявить, что им не было доложено о новой конспирации и акте, а товарищи революционеры не могли обвинить его в провалах. На эсеровских браунингах выбивалась надпись «по делам твоим воздается тебе», и они стреляли точно в цель все чаще и чаще. Взрывались революционные бомбы, падали навсегда столпы самодержавия, и обо всем этом в подробностях знал Азеф, державший охранников почти всегда с завязанными глазами. Полицейские были уверены, что Азеф почему-то будет доносить сам на себя, и авторы так и не смогли определить, сколько они перед этим выпили. Охранники, достойные продолжатели дел идеологов имперской провокации Судейкина и Зубатова, ждали от тысяч секретных сотрудников самопожертвования, верили в самодостаточность и непогрешимость полицейской агентуры, и в ужасной шахматной партии монархии и революции теряли одну фигуру за другой. Разговоров о ничьей вскоре не стало и к королю приближался и приближался «мат».
Азеф сообщил в Департамент полиции о готовящемся покушении на уфимского губернатора Богдановича, когда он уже был убит. Азеф сообщил охранникам, что Плеве будет убивать Егор Сазонов, он сделал это так, что эсеровского боевика полиция опознала через две недели после удачного покушения, пред которым Азеф, Савинков и Сазонов жили на одной квартире и готовились к министерскому взрыву. Азеф подготовил убийство московского генерал-губернатора и великого князя Сергея Александровича, оказывавшего колоссальное влияние на внутреннюю политику империи, и ни чем не выдал себя своим полицейским кураторам. Во время партийного суда над Азефом было официально установлено, что он в пользу революции делал намного больше, чем в пользу полиции. Только после поражения революции 1905–1907 годов Азеф стал верой и правдой служить почти только Департаменту полиции и поэтому был раскрыт революционерами. Он сам принимал в Боевую Организацию юношей и девушек, и вскоре подводил их под самодержавную виселицу.
Евно Азеф не был ни монархистом, ни революционером. Кажется, у него вообще не было политических убеждений. Он сравнивал свою провокаторскую заработную плату и суммы, находившиеся в партийной кассе Боевой Организации, которыми он распоряжался единолично и бесконтрольно, и думал о собственной выгоде. Авантюрист и циник беспокоился в первую очередь о наживе. Посредник-коммерсант стал посредником-политиком, получая прибыль от монархии и революции и не очень переживая, кто из них понес больший урон. Азеф не был интеллектуалом и оратором, но добился в партии и оппозиции необыкновенного престижного статуса, в партии, где действовали высокие интеллигенты. Он воспользовался доверчивостью и наивностью революционеров-идеалистов, их самопожертвенностью, их культом геройства. Азеф был известен хладнокровием, энергичностью и ловкостью, и эти качества нравились его товарищам. Ни кто из них не знал, что Азеф бесстрашен, потому что безнаказан от полиции и сыска. Центральный Комитет партии социалистов-революционеров до конца не верил, что секретный сотрудник так много может делать для революции.
Полицейские генералы поставили Азефу задачу проникнуть в центр партии эсеров, и он давал им только те сведения, которые не могли ему повредить. Он поступал так, как считал нужным и сообщал только то, что сам хотел сообщить. Генералы хорошо это понимали и между собой называли Азефа «прохвостом, сукиным сыном и зверем». Благодаря ему, они получали чины, ордена и премии и всех все устраивало. Какое там еще самодержавие? Стоит, и слава богу, а деньги нужны всегда. Генералы могли проконтролировать своего супер-агента, но делать этого не хотели. Они, для своего повышения, объявили о колоссальной премии тому, кто предупредит покушение на Николая II. Азеф, само собой, такое покушение организовал, и, само собой, его предотвратил. Премия была получена и опять все были довольны – сановники орденами, провокаторы с деньгами и чудом спасенный ими царь-государь. При этом он, конечно, организовал убийства губернаторов, министра и даже дяди царя, но иначе как бы он узнал об императорской опасности? Евно Азеф и Департамент полиции имперского МВД для того, чтобы иметь возможность предупреждать государственные преступления, их совершали и им это нравилось.
Только после убийства Сипягина Азеф сообщил в Департамент полиции, что Гершуни имеет отношение к Боевой Организации. Он знал, что Гершуни находился в Киеве, но полицейским говорил, что он где-то на юге. Ему был не выгоден арест Гершуни, на товариществе с которым держалось положение Азефа в партии. Подозрения, в случае ареста руководителя Боевой Организации, неизбежно пали бы на Азефа, который уже имел представление, какими денежными средствами располагает партия эсеров и ее Боевая Организация. В Департаменте полиции Азеф получал меньше, чем у Гершуни, и гордость имперской провокации берегла гордость имперской революции.
Гершуни поручил Азефу организовать в Швейцарии динамитную мастерскую и провокатор справился с заданием блестяще. Он докладывал Ратаеву: «Я занял активную роль в партии социалистов-революционеров и мое положение несколько опасно. Отступать теперь уже невыгодно для дела, но действовать тоже необходимо очень и очень осмотрительно». Азеф сообщил полицейскому начальству, что Гершуни организовывает за границей динамитную мастерскую, но не сказал, что дело поручено ему. Руководители МВД, Плеве, Лопухин и Зубатов предложили Азефу любым способом попасть в Боевую Организацию, в которой он уже исполнял одну из ведущих ролей. Гершуни практиковал «короткие револьверные удары». После выяснения маршрутов террористической цели, царского сановника, группа во главе с Гершуни совершала покушение, в котором обычно было много импровизации, и главный эсеровский боевик блестяще владел этим даром и Зубатов совершенно справедливо называл его «вдохновленным художником-террористом». Гершуни находился рядом с Балмашевым на Исаакиевской площади в момент покушения на Сипягина, на Невском проспекте во время покушения на Победоносцева, в уфимском городском саду во время убийства Богдановича, в харьковском саду «Тиволи» во время покушения на губернатора Оболенского.
Азеф доложил в Департамент полиции, что Боевой Организацией руководил Мельников, а Гершуни только собирал деньги и террористов для покушений. Азеф не доложил полиции, что именно ему Гершуни поручил собирать сведения об образе жизни имперского министра внутренних дел Вячеслава Плеве.
Зубатов без Азефа определил, что во главе Боевой Организации стоял Гершуни. Николай II объявил МВД, что озолотит того, кто арестует главного эсеровского боевика. Полицейские генералы приказали Азефу сдать Гершуни, но Азеф сказал, что сначала пусть его озолотят на 50 000 рублей. Департамент полиции хотел присвоить царские деньги себе, а агенту дать в лучшем случае процентов пять от всей суммы. Охранники и провокатор от жадности не договорились и Азеф доложил Гершуни, что за его голову Зимний дворец дает два имения с землей. В марте 1903 года в Москве встретились руководитель Боевой Организации и его помощник и Гершуни назначил Азефа своим преемником, передав ему все связи, пароли, конспиративные квартиры, боевиков и кассу. После московской встречи группа Гершуни выехала в Уфу и в начале мая убила там губернатора Богдановича. Гершуни написал и отправил в Центральный Комитет эсеров отчет о покушении для дальнейшей публикации:
«Просят переиздать. Партия социалистов-революционеров. «В борьбе обретешь ты право свое». Ко всей сознательной и трудовой России.
Свершилось то, что должно было свершиться. По постановлению Боевой Организации Партии социалистов-революционеров 6 мая в городе Уфе убит виновник злодейской расправы над Златоустовскими рабочими уфимский губернатор Н. Богданович. Убит среди бела дня в городском парке, на глазах многочисленной публики девятью пулями революционеров, членов Боевой Организации. Самоотверженно и геройски выполнив принятую на себя святую миссию, сразив палача народа, борцы нанесли царской власти тяжелый удар, вырвались из ее рук и благополучно скрылись. Привет вам, отважные борцы от партии, радостно принимающей вас, ушедших от виселицы, снова в свои ряды. Радость партии разделят все, кому дорого дело русской революции.
6 мая надолго останется памятным уфимцам. В этот день царская власть справляла свой праздник и торжествовала. Ирония судьбы. Минуты счастливого представителя царя уже были сочтены. В четыре часа дня на глазах многочисленной публики к ногам губернатора бросается пакет, а вслед один за другим гремят выстрелы. Губернатор пластом валится на землю. Имея в виду, что были случаи, когда царевы слуги падали не от пронзившей их пули, а от страху, стрелявший направляет последнюю пулю палачу в сердце. Выполнив свое дело, стрелявший член Боевой Организации скрывается. Большинство бывших поблизости бежит в сторону, за скрывшимся бросаются несколько человек, но, очевидно, вид революционера, пригрозившего преследователям кинжалом и револьвером, был достаточно внушительным, и погоня отстала. Замеченный толпой товарищ, воспользовавшись этим моментом, скрылся и как в воду канул. Посланная вслед погоня городовых, солдат и казаков рыскала до вечера, но следы были утеряны.
Силе впечатления на публику способствовало то, что мотивы убийства сейчас же стали известны, и администрации не удалось по-своему осветить злодейский поступок. Брошенный губернатору пакет был тут же на месте кем-то вскрыт, прочитан и стоустая молва содержание его разнесла по всему городу. В пакете был приговор.
Настроение приподнятое. У всех, понимавших и чувствовавших значение Златоустовский злодеяний, вырвался вздох облегчения. «Слава богу, не прошло, значит даром-то», – слышится в самых различных кругах. Растерянность властей такая, что они не решаются пока сообщить об акте в газете. Когда мы пишем эти строки, 6 мая вечером, скрывавшийся находится в безопасном месте, хотя опасность еще не миновала. Уфа город маленький, пути сообщения скверные и выбраться отсюда очень трудно».
Григорий Гершуни благополучно выехал по рекам из Уфы в Саратов, встретился там с Брешковской и дал телеграмму своим в Киев, указав время и место прибытия. Из Киева Гершуни собирался выехать в Европу и собрать там членов Боевой Организации для утверждения плана террористических работ.
В Киеве охранное отделение возглавлял ученик Зубатова ротмистр Спиридович, будущий руководитель личной охраны Николая II. Один из его агентов, студент Розенберг, с агентурным псевдонимом «Конек» сообщил ему, что случайно видел на конспиративной квартире в больнице у Бессарабского рынка телеграмму, в которой говорилось, что на станцию Киев-2 под Киевом 13 мая приедет кто-то очень важный из революционеров. Спиридович проверил все телеграммы, полученные Одессой за последние три дня. В телеграмме на адрес больницы было написано: «Папа приедет завтра. Хочет повидать Федора Дарнициенко». Спиридович собрал всех своих сотрудников и утром 13 мая набил ими всю Дарницу, особенно дачную железнодорожную станцию. Полиция в штатском заполнила Киев-первый, Киев-2 и Боярку. В охранном отделении остался только один дежурный. Фотографию Гершуни получили сотни полицейских и жандармом, но целый день никто на него похожий с поездов под Киевом не сходил. Спиридович, хотевший озолотиться, специально ориентировал весь личный состав охранников на арест именно Гершуни, хотя совсем не был уверен, что приезжает именно он.
В шесть часов вечера на станции Киев– второй лично знавший Гершуни филер опознал его по взгляду. У станции конки «Лебедь» руководителя Боевой Организации взяли сразу пять филеров и сразу забрали его браунинг. В участке Спиридович опознал Гершуни окончательно, который сказал, что жандармам и по тринадцатым числам везет.
Хотя политических преступников до суда не ковали, по приказу из Петербурга Гершуни заковали в кандалы и главный эсеровский боевик их поцеловал. Вечером 14 мая его под сильным офицерским конвоем увезли в столицу империи. Всех киевских охранников наградили деньгами, чинами и орденами, но озолотить, как обещал Николай II, конечно, забыли. Вместо награды Департамент полиции распустил слух, что Гершуни выдал именно студент Розенберг. Сам Гершуни говорил, что не верит этому и его выдал кто-то из Центрального Комитета партии эсеров, но Азефа, до самой своей смерти не подозревал. Сам Азеф, увидевший, какие средства находятся в кассе Боевой Организации, возможно, действительно выдал Гершуни, чтобы занять его место. Вообще, когда Азеф узнавал, что кто-то в среде революционеров работал на охранке, он без колебаний выдавал его товарищам по партии. Конкуренты ему были не нужны. Самому мало.
Григория Гершуни судили в феврале 1904 года. На суде он держался так, что один из великих князей назвал его героем, а один из судей воскликнул: «Вот человек!» На процессе читали устав Боевой Организации, написанный ее первым руководителем: «Боевая Организация, устраняя путем террора представителей существующего строя, совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить далее самодержавный строй».
Гершуни приговорили к виселице, попытались добиться, чтобы он написал прощение о помиловании на высочайшее имя, не дождались и заменили казнь на бессрочную каторгу. Почти два года Гершуни продержали в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, а затем перевели его в Сибирскую каторжную тюрьму на Акатуе, но он пробыл там меньше года и бежал в ноябре 1906 года через Японию в Америку и Европу.
Сидевший на Акатуе убийца Плеве Егор Сазонов писал оттуда на волю: «мне доставляет гордую радость видеть то уважение, которое окружает нашего дорогого Григория Андреевича. Все, если не видят, то чувствуют цену этого человека. Он как бы растет и развертывается на людях. Здесь он возвышается над ними на целую голову. Для нашего дела непоправимый, страшный убыток, что такая могучая политическая сила скована в данный момент».
Тюремщики на страшном Акатуе не трогали Гершуни и вообще, держались с ним как-то робко, почти как с начальством. Одна из знаменитых эсеровских террористок и будущий руководитель партии Мария Спиридонова писала о первом боевике первой массовой революционной партии:
«Первое впечатление от Григория Андреевича, это присутствие очень большой силы. Удивительны были его глаза, серо-синие, большой красоты и сияния. Глаза говорили с вами, утешали вас, ласкали, гневались. Из них хотелось жадно пить и голубизну, и бездонную, огромную, полную любви и мудрости душу человеческую. На общих собраниях он говорил мягко-убедительно, но голос его все креп и креп, звук рос и расширялся, глаза начинали буквально метать молнии и все взгляды приковывались к нему. Товарищам он стремился передать максимум своих знаний, опыта доброты.
У него были две неудачные попытки к побегу. Он ушел бы из тюрьмы вместе с другими товарищами на метеорологическую станцию за воротами. Там, в пустынном лесу произошла нападение на конвоира, которого бы связали и продержали бы в кустах, пока Григорий Андреевич не уехал бы на заранее приготовленных лошадях. Два разы выходил Григорий Андреевич, два раза товарищи опаздывали к назначенному времени. Григорий Андреевич даже сам искал друзей по лесу, втянув конвойного в интересную болтовню. Больше Григория Андреевич за ворота не пускали в связи с общим изменением режима.
Спокойствие изменяло ему, если он встречался с несправедливостью и с людской злобой. Когда он получил известие о смерти Михаила Рафаиловича Гоца, он плакал. Слишком сильно он ждал встречи со своим больным другом для общей работы. Григорий Андреевич – не современный человек. Он – все. Это – сама живая жизнь. В нем, как и в самой жизни, была способность и к греху. В нем была широта размаха и спокойная, меры себе не знающая, духовная сила. Мудрость его иного замечания, проникновения в душу была поражающей. Чувство долга, чувство правды, взыскующей града, чувство любви, часто контролируемое сознанием, – все в нем поглощалось одним чувством, одним сознанием ежечасного, ежеминутного служения своей идее.
Он был не только умен и даровит и владел своей речью, как и писал, в совершенстве. В понимании происходящего он поражал умением быстро ориентироваться. Эта его способность давала ему блеск. Он был талантлив не только в работе, не только в организации дела и в его конструировании в глубину, но и в самой жизни. Любовь к жизни, счастью и радости была в нем, страстном и полном сил человеке, совсем языческой. Поражала его энергия, она была необъятна, всегда действенна и необыкновенно заразительна.
Он был большим ловцом и господином людей. И господство его не было тираническим. Он сам имел господина над собой и служил ему верно и предано. Всех, кто входил в круг его влияния, он вел с собой на служение своей идее. В круг же его влияния попадали почти все, с ним соприкасающиеся, одни – только любя и безмерно уважая его, другие – отдавая ему свою волю и душу, как ученики любимому учителю, со слепым подчинением. Встречались враги, пытавшиеся враждовать, неверующие, пытавшиеся не верить. Мудрость его обхождения и чистосердечие подхода и манеры ломали перегородки.
Из Шлиссельбурга Григорий Андреевич вынес дрожание рук, головы и ног при волнении и неожиданности. Он справлялся с этим недугом громадным напряжением воли, лицо и глаза у него делались нарочито спокойными, но от этого безмолвная дрожь всего тела становилась особенно жуткой. Он говорил о «Шлюсселе», как о живой могиле.
Уже в закладке краеугольных камней при основании боевой партии и при ее первых выступлениях правительство почувствовало сразу, какой силой является Гершуни. В вольную команду в Акатуе его не выпускали и в самой тюрьме за ним имели негласную, но серьезную приглядку».
Акатуйская тюрьма входила в Нерчинскую каторгу из семи тюрем и четырех приисков, диаметром в сотни километров. В Акатуе держали политических преступников, которых они сами делили на партийных, беспартийных и невинно осужденных. Среди почти тридцати эсеров-террористов выделялись Гершуни, Сазонов, мельников и Карпович, анархистов и эсдеков было еще мало, зато много было беспартийно-революционных рабочих, матросов, солдат, инженеров, техников, железнодорожников, служащих, учителей, докторов, взятых за участие в митингах, демонстрациях и забастовках.
Через подкоп под стеной из камеры убежать было фактически невозможно из-за его очевидности. Камеры тщательно обыскивались два раза в неделю. Эсеры пытались делать хитроумные подкопы, даже через горящую печку, но их всегда выдавали провокаторы из уголовных преступников, от которых было невозможно скрыть чего-либо. Гершуни с трудом влез в большую бочку с квашеной капустой, товарищи сверху на голову ему положили небольшой таз, чтобы ее не пробили щупом при проверке, дали каучуковые трубки для дыхания. В середине октября, в снег и холод, бочку вынесли за тюремную ограду на склад. Ночью другие товарищи вытащили случайно не задохнувшегося Гершуни из бочки и едва живого смогли вывести в Японию. На ближайших железнодорожных станциях, ближайшая из которых была от Акатуя в сотни километров, Гершуни встречали жандармы, извещенные по телеграфу, но он там не появился. Несколько дней он, промокший, замерзший находился в почти зимнем сибирском лесу. Его через Японию и Америку вывезли в Европу, и Гершуни очень ярко выступил на эсеровском съезде в Финляндии. Первый эсеровский боевик начал действовать в Париже, но времени у него почти не оставалось. В 1908 году он умер от заработанной в зимней бочке с квашеной капустой саркомы легких.
В начале февраля 1903 года в молдавском городке Дубоссары пропал четырнадцатилетний мальчик. Следствие и суд установили, что ребенка убили три его дяди, чтобы забрать завещанное ему дедом наследство. Его искололи вилами, бросили в канаву, где его несколько дней клевали птицы (авторы просят извинения у читателей за эти ужасные подробности, к сожалению необходимые). Когда ребенка нашли, по округе пошли слухи о его ритуальном убийстве с множеством колотых и воронкообразных ран. Газета «Бессарабец» из номера в номер обсуждала, как евреи добывают христианскую кровь для изготовления пасхальных опресноков. Наконец, имперская полиция сквозь зубы мелким шрифтом дала в газете написанное двусмысленное объяснение, что это не соответствует действительности, но его ни кто не заметил. 6 и 7 апреля кишиневский погром унес жизни почти пятидесяти человек, были ранены четыреста людей и уничтожена тысяча триста домов и лавок.
Этот ужасный погром был не первый и не последний в империи, чьи цари иногда высказывались о евреях так, что это невозможно цитировать. На европейском суде пришлось доказывать, что «Протоколы сионских мудрецов» являются фальшивкой, сделанной по приказу имперского полицейского генерала П. Рачковского. Полиция и жандармы всегда знали о готовящихся погромах, но с трудом и чисто символически вмешивались, когда все было закончено. Убийц-погромщиков иногда задерживали и даже вроде бы арестовывали на пятнадцать суток. Плеве знал о будущем погроме в Кишиневе, его не предотвратил и в узком кругу одобрил. Министр внутренних дел докладывал императору, что империя успешно умиротворяется, надо только установить в ней жандармскую норму – один полицейский на две тысячи пятьсот подданных. Финансовые средства на это МВД, конечно, получило. Имперская полиция, как всегда в ХIХ веке, усиленно рождала фантомов, не забывая получать за них деньги, чины и ордена. Имперские писатели называли погромы событиями, полными ужаса, крови и позора. Зимний дворец отвечал манифестами: «К глубокому прискорбию нашему, смута, посеянная отчасти увлечением начинаниями, чуждыми русской жизни, отчасти замыслами, враждебными господствующему порядку, препятствует общей работе по улучшению народного благосостояния». Самодержавие обещало «усовершенствовать государственный строй и укрепить порядок и правду в Российской земле», но у него получалось как всегда в XIX веке, усиленно рождала фантомов, не забывая получать за них деньги, чины и ордена. Имперские писатели называли погромы событиями, полными ужаса, крови и позора. Зимний дворец отвечал манифестами: «К глубокому прискорбию нашему, смута, посеянная отчасти увлечением начинаниями, чуждыми русской жизни, отчасти замыслами, враждебными господствующему порядку, препятствует общей работе по улучшению народного благосостояния». Самодержавие обещало «усовершенствовать государственный строй и укрепить порядок и правду в Российской земле», но у него получалось как всегда в XIX веке. Здравомыслящие политические и общественные деятели справедливо заявляли, что «жидомасонские заговоры» это полная чушь, «еврейский всемирный политический центр существует только в области политическийх легенд», но часть главных сановников империи такие заявления не устраивали. Именно при министре внутренних дел Плеве началось искусственное стравливание живущих в империи многочисленных народов. Надо было придумать «внутреннего врага» и он появился, конечно, но в таком количестве, ичто столпам самодержавия срочно пришлось выдумывать «врага внешнего», чтобы создать неумный и недалекий повод к ликвидации и сылкам всех, кто думал о том, что империи нужна только революция, потому что по-другому до монархии не дойдет. Высшие сановники при попустительстве Зимнего в сотый и тысячный раз нарывались на собственный народ и активно приближали ужасный 1917 год.
В 1903 году массовые аресты революционеров, инакомыслящих и либюералов полиция и жандармы произвели в Тамбове, Одессе, Екатеринославе, Петербурге, Козлове, Курске, саратове, Москве, Киеве и во многих других имперских городах. Проваливались типографии, конспиративные квартиры, арестовывались лучшие эсеровские пропагандисты и агитаторы. Гибли явки, перехватывали транспорты нелегальной литературы, из партийных рядов вырывались лучшие работники, в некоторых городах эсеровские группы ликвидировались в полном составе. при этом статистики Департамента полиции отмечали, что чем интенсивнее идет работа розыскных органов импери, разрушавших работу эсеровских организаций, тем больше их возникает и они становятся все более и более многичисленнее. К самодержавию шли и шли полицейские доклады, что причину приближения революции к империи следует искать во все более и более развивающемся противомонархическом движении интеллигенции, пока требовавшей только конституции.
При аресте киевской эсеровской типографии Спиридовичем была арестована ставившая ее тридцатисемилетняя акушерка Фрума Фрумкина, при задержании попытавшаяся зарезать начальника охранного отделения. В киевской тюрьме она достала острый нож и подала заявление, что хочет дать откровенные показания, но только начальнику жандармского управления генералу Новицкому. В конце декабря 1903 года на допросе у генерала один на один Фрумкина ударила Новицкого ножом в горло, но он все же сумел отбиться и был только легко ранен. Ей дали одиннадцать лет каторги в Зерентуе, в 1905 году смененной на поселение. Фрумкина бежала, 28 февраля 1907 года в Большом театре чуть не застрелила в ложе московского градоначальника генерала Рейбота, из эсеровского браунинга с надписью «по делам вашим воздаться вам» и была перехвачена охраной. В Бутырской тюрьме Фрумкина добыла револьвер и после издевательств начальника тюрьмы над заключенными стреляла в него и ранила тюремщика в руку. Ее казнили в тюрьме в июле 1907 года, но эта террористка совсем не была имперским исключением.
Пропаганда социалистов-революционеров активно влияла на студентов, интеллигентов, рабочих и крестьян и представлялась серьезным противником не только монархии, но и социал-демократам В Ульянова-Ленина. Даже среди эсеров выделилась анархогруппа максималистов, считавшая, что социализм можно ввести немедленно с помощью тотального террора и экспроприаций. В империи произвели колоссальное впечатление убийство Сипягина и Богдановича, совершенные Боевой Организацией Гершуни. Вся читающая империя знала «Песню о соколе» писателя Максима Горького, говорившего, что она выражает общее настроение и подъем революционного движения в имперском обществе:
«Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых – вот мудрость жизни!
Безумству храбрых поем мы песню!»
Совсем скоро Боевая Организация прогремит по всей империи и имена Карповича, Балмашева, Гершуни, Сазонова, Каляева, Савинкова станут известны всем подданым, а их террористические удары среди многих членов общества будут встречены с энтузиазмом и будут иметь не только имперское, но и европейское значение.
Еще со времен грозного Исполнительного Комитета «Народной воли» революционеры убивали столпы самодержавия совсем не потому, что они не реформировали империю, а просто мстили им за убийство их товарищей, публичное и просто административное. Отложенный приговор Александру II был приведен в исполнение народовольцами только после казни любимца партии Александра Квятковского. В начале ХХ века Плеве по-прежнему, как и во время разгрома «Народной воли», считал, что достаточно перебить выдающихся революционеров и никаких восстаний не будет. В соответствии с выполнением его антиоппозиционной программы количество недовольных самодержавием активно увеличивалось и министр внутренних дел с товарищами по Зимнему дворцу решил добавить к традиционным полицейским фантомным поискам найденного им «внешнего врага». Вячеславу Плеве приписывают авторство слов, что «маленькая победоносная война вызовет патриотический порыв и консолидацию общества» и уничтожит революцию. То, что ради сохранения несохраняемой монархии погибнут тысячи, сотни тысяч, а потом миллионы и десятки миллионов людей, что семьи останутся без кормильцев, а дети без отцов, что одинокие матери будут рваться из жил, чтобы только выкормить безотцовщину, а уж о том, чтобы дать им счастливую жизнь, будут только мечтать, что ужасы и кошмары войны опять и снова, после долгого перерыва накроют монархию, столпов самодержавия, как и на протяжении всего XIX века, не волновало. Они почему-то не догадывались, что в отношении них и многих других большевики Ленина точно также реализуют его лозунг «Как царь с нами – так и мы с царем», а «маленькая победоносная война» превратиться в большую кровавую резню и бойню, которой почти не будет конца и счет ей пойдет на десятилетия и миллионы человеческих жизней. «Отцами русско-японской войны» называли Плеве и Витте, но войны редко начинаются по желанию одного или двух человек, даже если это столпы самодержавия.
Впоследствии о предтече революции в России ленинцы писали: «Русско-японская война 1904–1905 годов была затеяна торговым капиталом России в целях захвата Маньчжурии, Кореи и ряда незамерзающих гаваней на Дальнем Востоке. Интересы русского торгового капитала при эксплуатации Сибири к востоку от Енисея повелительно требовали найти в любое время года выход на Тихий океан. Плохо слаженная война окончилась для России поражением. Был потерян флот и много тысяч солдат полегло в боях. Революция 1905 года непосредственно вышла из русско-японской войны».
На Дальнем Востоке столкнулись интересы многих ведущих государств мира. В 1896 году в Москве был подписан договор о русско-китайском союзе, предусматривающий помощь России Китаю в случае нападения на него Японии, как это и произошло в 1894–1895 годах. По договору созданный Русско-Китайский банк начал постройку в Маньчжурии КВЖД, Китайско-Восточной железной дороги, дававшей русской буржуазии широкие возможности для ее развития на Тихом океане. В марте 1898 года Россия на двадцать пять лет арендовала у Китая Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и Дальним. В 1902 году был подписан договор Японии и Англии, и японцы, поддержанные финансами, стратегическим сырьем и вооружениями, возобновили свою китайскую экспансию.
Министр финансов и председатель Комитета Министров Сергей Витте часто говорил, что поскольку нет каких-то жизненно важных для империи проблем, которые можно решить и без войны, Россия не должна в них ввязываться. Витте был сторонником союза России с Францией и Германией, и мечтал создать Великий континентальный союз, что сделает невозможной русско-германскую войну. Витте выступал за союз с Китаем на основе сохранения его целостности. В противовес Витте выступила поддержанная Зимним дворцом «Безобразовская клика», в которую наряду с министром иностранных дел М. Муравьевым, министром внутренних дел В. Плеве, входили богатые князь И. Воронцов, граф Ф. Сумароков-Эльстон, великий князь Алексей Михайлович и безвестный ротрмистр А. Безобразов, почему-то вдруг ставший имперским статс-секретарем. Именно при создании этой группы Плеве вроде бы сказал вошедший в историю афоризм: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая война». Кишиневского погрома, даже в правительстве названного «выдающимся по своей жестокости», Плеве было мало. Ему хотелось еще трупов других подданых. До того момента, как он сам стал трупом, оставалось полгода.
Министр финансов Витте, в руках которого находились все имперские деньги, был противником войны с Японией. Он мешал «Безобразовской клике», выступавшей за агрессивную политику в Маньчжурии и Корее и вообще на Дальнем Востоке, получить бюджетные средства для осуществления своей программы. В январе 1903 года безобразовцы все же продавили в Зимнем дворце безвозвратный двухмиллионный кредит, который через полгода исчез в нужных карманах. Это было очень мало для «освоения» Маньчжурии и в августе 1903 года Витте отставили от имперских финансов, назначив на пост председателя Комитета министров, на всякий случай без права личного доклада Николаю II. На Дальнем Востоке было создано особое наместничество и экспансия, необходимая для обоснования выделения бюджетных миллионов «безобразовцам», началась. Витте писал:
«Военный министр Куропаткин действовал со свойственным ему легкомыслием и непрозорливостью. Войска прочно оккупировали как юг, так и север Маньчжурии. Наши войска распоряжались в Китае совершенно произвольно, так, как поступает неприятель в захваченной стране. Была создана та почва, на которой неизбежно должна была разразиться катастрофа. Я и министр иностранных дел граф Ламздорф убеждали его величество вывести войска из Маньчжурии. Военное ведомство делало все, чтобы иметь предлог не выводить оттуда войска. Его императорское величество никаких твердых решений по этому предмету не предпринимало.
Что касается Безобразова, который сыграл такую видную роль в авантюре, приведшей нас к войне с Японией, то его почтеннейшая жена, эта честная, очень милая и образованная женщина, была чрезвычайно смущена и говорила: «Никак не могу понять, каким образом Саша может играть такую громадную роль. Неужели не замечают и не знают, что он полупомешанный?»
В обществе заговорили, что в руководстве внешней имперской политикой царит полный разброд. Китай, поддержанный Японией, Англией и США настаивал на выводе русских войск из Маньчжурии, но Россия не уходила. В конце 1903 года Япония с помощью западных союзников закончила перевооружение своей армии и начала переговоры с Россией о Дальнем Востоке. Японские руководители рассчитывали, что царское правительство их затянет и можно будет использовать это как предлог к объявлению войны. В августе 1903 года японский посол вручил в Петербурге министру иностранных дел Ламздорфу проект договора, по которому Россия должна была отказаться от Маньчжурии, и признать интересы Японии в Корее и во всем Северо-Восточном Китае. В конце сентября Россия предложила Японии «признать Маньчжурию и ее побережья во всех отношениях вне сферы интересов», и заявила, что может признать «преобладание интересов Японии в Корее», с определенными ограничениями. В конце октября Япония потребовала признать «неприкосновенность Китая и ее прав в Маньчжурии». До конца 1903 года Россия и Япония так ни до чего не договорились. 13 января 1904 года Япония предъявила России ультиматум, потребовав безоговорочного признания ее требований. В империи почему-то не верили, что маленькая Япония способна победить могучую Россию. Монархия признала почти весь ультиматум, но Япония хотела войны, задержала договор на телеграфе, разорвала с Россией дипломатические отношения и 8 февраля удачно атаковала русский флот в Порт-Артуре. Русско-японская война началась.
Сергей Витте писал: «Началось ужасное время. Несчастнейшая из несчастнейших войн и затем как ближайшее последствие – революция, давно подготовленная полицейско-дворцово-камарильным режимом. Жаль царя. Жаль России. Бедный и несчастный государь! Что он получил и что оставит? И ведь хороший и неглупый человек, но безвольный, и на этой черте его характера развились его государственные пороки правителя, да еще какого самодержавного и неограниченного. Было сразу видно, что война эта крайне непопулярна, что народ ее не желает, а большинство проклинает».
В резолюциях царь называл японцев «эти макаки» и это слово подхватила официальная пресса. Прибывший на Дальний Восток Куропаткин конфликтовал с Алексеевым, и Витте писал: «Государь по обыкновению двоился: сегодня направо, завтра – налево, а главное, желал, как всегда, провести обоих. Проводил же он всегда больше всего самого себя». В марте японцы потопили русский броненосец «Петропавловск» с адмиралом Макаровым, осадили Порт-Артур, выиграли сражение под Лаояном и Шахе, в декабре взяли Порт-Артур, а в феврале 1905 года разгромили армию Куропаткина в большом сражении под Мукденом. Русские войска откатывались и откатывались к Харбину, а в середине мая империю потряс разгром флота в Цусимском проливе. Японские броненосцы и крейсера, орудия которых били на четыреста метров дальше русских, разнесли эскадру Рожественского, часть которой сдалась в плен, и это был национальный позор. Общество прекрасно знало, почему японские снаряды прошивали русские броненосцы сквозь оба борта, и их не задерживала уменьшенная броня, и на каких балерин потратил миллионы рублей, выделенных на строительство военно-морского флота империи, генерал-адмирал и великий князь Алексей, дядя Николая II. Высшее общество, потеряв среди десяти тысяч утонувших в Цусимском проливе русских моряков, множество отцов, сыновей и братьев, никогда этого не простило императору Николаю II, который за смерть монархической элиты просто перевел своего дядю на другую работу.
О первых поражениях в японской войне Зимний дворец говорил как о «приключившихся в Маньчжурии небольших неприятностях». После Цусимского позора империя резко качнулась в сторону революции. В монархи понимали, кто виноват в несусветном поражении в русско-японской войне. Витте писал Куропаткину: «Не внешние исторические течения довели нас до этого, а мы сами себе все это уготовили, сами искали, как бы найти вонючее болото, чтобы окунуться в него по уши. Нашли и окунулись, а вылезти не можем». Монархист и член Черной сотни, профессор Петербургского университета Б. Никольский в ярости писал о Николае II: «Точно какая-то непосильная ноша легла на хилого работника, и он неуверенно и шатко ее несет. Дух, которому не хватило крови, чтобы вполне ожить. Царя органически нельзя вразумить. Он хуже, чем бездарен. Он полное ничтожество! Одного покушения мало, чтобы очистить воздух. Несчастный вырождающийся царь с его ничтожным, мелким и жалким характером, совершенно глупый, не ведая, что творит, губит Россию. Конец России самодержавной и династии. Не чудо рассчитывать нечего. Нужно переменить династию. Но где взять новую? По закону запретить великим князьям занимать ответственные посты. Надо заменить царя другим человеком. Я не бог, чтобы сделать из Николая Петра. Конец той России, которой я служил, которую любил, в которую верил. Надолго ночь! Если бы можно было надеяться на его самоубийство, это было бы все-таки шансом. Но где ему!»
Сергея Витте в Европе и Америке называли «королем дипломатии» и Николай II на предложение МИД назначить его главой делегации на мирных переговорах в американском Портсмуте ответил: «только не Витте». В июле 1905 года император назначил своего председателя Комитета Министров главой мирной делегации. Пока царь колебался японцы взяли остров Сахалин. Перед отъездом Витте в Портсмут царь принял его и сказал, что согласен на мир без территориальных уступок и контрибуций японцев и неизвестно, называл ли он их по-старому «макаками». В обществе говорили, что Николай II злопамятно невзлюбил Витте за то, что он больше всех боролся и предостерегал царя от дальневосточной авантюры. Он знал слова Витте, сказанные по императорскому адресу: «Тяжело быть представителем великой военной державы России, так ужасно и так глупо разбитой. Не японцы разбили Россию, а наши порядки, наше мальчишеское управление ста сорокамиллионным населением в последние годы».
В конце июля 1905 года в Портсмуте Япония потребовала у России преобладания в Корее, вывод войск из Маньчжурии, Сахалин, Квантунский полуостров, уплаты колоссальной контрибуции, ограничения флота на Тихом океане и права японским шхунам рыбачить чуть ли не в российских территориальных водах. Империя признала японские требования неприемлемыми. После долгих переговоров почти выдохшаяся в войне Япония получила только половину Сахалина. Витте, блестяще проведший переговоры, получил графский титул, орден Александра Невского и виллу на французском Лазурном берегу. Общество понимало, что потери от проигранной войны были минимальны, как и то, что положение империи на Дальнем Востоке резко ухудшилось. В стране уже год говорили о необходимости реформ, в Витте ввел термин «социализация монархии» и заявил, что Россия, как и Европа, стоит перед выбором – социализм или самодержавие. Он говорил, что самодержавие, конечно, лучше, потому что оно «сознает свое бытие в охране интересов масс, сознает, что оно зиждется на интересах общего блага или социализма, существующего ныне лишь в теории». Витте писал: «Я убежден, что Россия сделается конституционным государством де-факто, и в ней, как и в других цивилизованных государствах, водворятся основы гражданской свободы. Вопрос лишь в том, совершится это спокойно и разумно или вытечет из потоков крови».
Осенью 1905 года вся империя совершенно спокойно и свободно говорила на темы, за которые два года назад могла отправиться на каторгу. С апреля 19032 года прошло множество революционных событий, в результате которых монархия стала шататься на ровном месте. Причиной этого стала Партия социалистов-революционеров и ее Боевая Организация, которую почему-то невозможно было остановить. В конце апреля 1903 года ее возглавил многолетний секретный сотрудник и революционер Евно Азеф, который мог отчетливо сказать: «Империя, к тебе провокатор пришел».
Эсерка Фрумкина на суде заявила: «Террористические акты являются пока, в бесправной России, единственным средством хоть несколько обуздать выдающихся русских насильников». После ареста Гершуни в мае 1903 года Азеф приехал в Европу к М. Гоцу, который подтвердил перед ЦК партии социалистов-революционеров полномочия Азефа как руководителя Боевой Организации. У Гоца было революционное завещание Гершуни и основная касса Боевой Организации. Азеф и Гоц сверили явки, пароли, адреса для переписки, список боевиков, «окна» на границе, связи, адреса типографий и динамитных мастерских. Все совпало и Азеф был признан партией эсеров новым вождем Боевой Организации, призванным увеличить ее славу. Азеф с удовольствием принял дела Гершуни, особенно кассу Боевой Организации. Очевидно, он очень расстроился, когда сравнил свой министерский оклад в Департаменте полиции с теми колоссальными средствами Боевой Организации, которые оказались у него в руках. Кроме этого, Чернов заверил Азефа, что при необходимости финансирование боевиков может быть еще увеличено. Упертость и наглость самодержавия не нравились многим имперским подданным, включая и очень богатых, которые жертвовали очень большие суммы для победы революции.
По уставу Боевой Организации, в технических и организационных делах совершенно независимой от Центрального комитета партии эсеров, ее возглавил Исполнительный Комитет, что говорило о преемственности эсерами славы народовольцев. В комитет во главе с членом-распорядителем Азефом вошли Борис Савинков и Михаил Швейцер. Боевая Организация еще раз заявила, что свержение самодержавия приблизит террор. Живущий тройной жизнью сексота, революционера и семьянина Азеф писал жене: «Какое несчастье, что в нашей революционной партии так мало инициативы. Приходится все делать самому. Когда меня нет – все делается спустя рукава. Думаешь, что имеешь дело с взрослыми, разумными людьми, – на самом же деле это мальчишки». После назначения руководителем Боевой Организации Азеф уехал в Женеву, где стал продумывать план создания мощнейшей террористической структуры революционной партии, во главе которой стоял он, ведущий, если не главный секретный сотрудник империи с десятилетним стажем. Деньги Азефу шли от революционеров и полиции, и надо было делать все так, чтобы удовлетворять интересам охраны и партии. Многолетний начальник личной охраны Николая II генерал А. Спиридович писал: «Евно Азеф – здоровый мужчина с толстым скуластым лицом, типа преступника, прежде всего, был крайне антипатичным по наружности и сразу производил весьма неприятное и даже отталкивающее впечатление. Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был, как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал, прежде всего, свои личные интересы, для достижения которых считал пригодными все средства до убийства и предательства включительно. Властный и не терпевший возражений тон, смелость, граничащая с наглостью, необычная хитрость и лживость, развивавшаяся до виртуозности в его всегдашней двойной крайне опасной игре, создали из него в русском революционном мире единственный в своем роде тип-монстр. И ко всему этому Азеф был нежным мужем и отцом, очаровательным в интимной семейной обстановке и среди близких людей. В нем было какое-то почти необъяснимое, страшное сочетание добра со злом, любви и ласки с ненавистью и жестокостью, товарищеской дружбы с изменой и предательством. Только варьируя этими разнообразнейшими, богатейшими свойствами своей натуры, Азеф мог, вращаясь в одно и то же время среди далеко не глупых представителей двух противоположных борющихся лагерей – правительства и социалистов-революционеров – заслужить редкое доверие как одной, так и другой стороны. И впоследствии, когда он был уже разоблачен в его двойной игре, его с жаром защищал с трибуны государственной думы, как честного сотрудника, сам Столыпин, и в то же время, за его революционную честность бились с пеной у рта такие столпы партии социалистов-революционеров, как Гершуни, Чернов, Савинков и другие. Несмотря на всю позднейшую доказанность предательства Азефа, несмотря на всю выясненную статистику повешенных и сосланных из-за его предательства, главари партии эсеров все-таки дали возможность Азефу безнаказанно скрыться. Таково было обаяние и такова была тонкость игры этого страшного человека. Один из виднейших представителей партии дал о нем такие показания при расследовании обстоятельств его предательства: «В глазах правящих сфер партии Азеф вырос в человека незаменимого, провиденциального, который один только и может осуществить террор. Отношение руководящих сфер к Азефу носило характер своего рода коллективного гипноза, выросшего на почве той идеи, что террористическая борьба должна быть не только неотъемлемой, но и господствующей отраслью в партийной деятельности».
Борис Савинков писал о своем террористическом начальнике: «Я был связан с Азефом дружбой. Долговременная совместная террористическая работа сблизила нас. Я знал Азефа за человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта. Я видел его на работе. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его спокойное мужество террориста, наконец, его глубокую нежность к семье. В моих глазах он был даровитым и опытным революционером и твердым решительным человеком. Это мнение в общих чертах разделялось всеми товарищами, работавшими с ним».
В Европе 1903 года Азеф подробно изучил современные взрывчатые вещества и предложил сделать их главными техническими средствами террористической борьбы. Он докладывал в ЦК партии, что еще народовольцы 1880-х годов на основании своего богатого опыта пришли к выводу, что револьверы при покушении надо заменить бомбами, и повторял старую революционную поговорку «Мало вера в револьверы». Азеф, то ли согласовав, то ли нет, эту свою идею с Департаментом полиции, заявил, что основой террора должен стать динамит, и это позднее стало считаться в парии одной из самых крупных его заслуг. Азеф разработал систему приемов, обеспечивавших успех террористических актов и постоянно контролировал их строгое соблюдение. Члены Боевой Организации полностью отделялись от партии, не имели права пользоваться общепартийными конспиративными квартирами и явками, общаться с товарищами по партии, не являвшихся членами Боевой Организации, пользоваться нелегальными партийными паспортами. Азеф заявлял, что «при большой распространенности провокации в организациях массового характера, общение с ними для боевого дела будет губительно».
У Боевой Организации было много денег и добровольцев, из которых Азеф мог выбирать лучших боевиков. Для подготовки покушения создавались отдельные группы наблюдения за образом жизни и маршрутах сановников, их привычках и предпочтениях, частных знакомствах и деловых связях. Члены контрнаблюдательного отряда собирали информацию, как извозчики, продавцы газет, мелкие торговцы вразнос, посыльные, просто гуляющие, наниматели квартир рядом с местом жительства или работы объектов террористической атаки. В наружном контрнаблюдении изобретательность Азефа была поразительна, особенно с учетом того, что полицейские агенты наружного наблюдения постоянно находились на улицах и присутственных местах, где бывали члены имперского правительства, жили, работали, просто проезжали. Члены группы эсеровского контрнаблюдения деятельно собирали нужные для убийства очередного сановника сведения.
Отдельные группы боевиков занимались техническим обеспечением политических убийств, изготавливали взрывчатые вещества и снаряжали бомбы, держали «окна на границе», вели паспортное бюро, доставали револьверы, пистолеты, патроны, вели типографии. Отдельную обособленную группу составляли террористы – исполнители покушений. Контрнаблюдение, техника и боевики были строго отделены друг от друга. Отношения между тремя главными отделениями Боевой Организации поддерживались специальными посредниками-руководителями. До самого покушения исполнители политических убийств жили как обычные люди, стараясь не попадать в поле зрения полиции. Непосредственно на покушение шли только метальщики, техник, снаряжающий и разряжающий бомбы и руководитель-связник. Член ЦК эсеров В. Чернов писал, что блестящие успехи Азефа объяснялись его техническим гением, умением продумывать все взаимные случайности, затруднения, даже опасности. Все члены Боевой Организации соблюдали железную дисциплину, слепо подчинялись воле Азефа. Сам террористический акт становился конечной точкой большой, очень сложной и дорогостоящей работы.
Организовав роботу Боевой Организации в январе 1904 года Азеф вернулся в Россию. Почти сто боевиков с нетерпением ждали его приказа. По решению Центрального Комитета партии эсеров Боевая Организация должна была убить Плеве.
Родившийся в 1846 году Вячеслав Плеве в тридцать пять лет стал директором Департамента полиции, с 1884 по 1894 год прослужил заместителем министра внутренних дел, затем восемь лет прослужил статс-секретарем по делам Финляндии и в 1902 году был назначен министром внутренних дел после убийства Сипягина. После прихода к власти большевики называли его палачом, боровшимся с переместившимся в Россию центром революционного движения. Как только Плеве возглавил имперское МВД, он увеличил количество охранных отделений и охранников, усилил Департамент полиции и жандармские управления. Плеве широко применял полицейский террор. Сначала с помощью Зубатова Плеве пытался развратить рабочее движение и взять его под опеку полиции, а потом стал давить рабочие забастовки и демонстрации, посылал карательные экспедиции на волновавшихся крестьян. Министр увеличил и так необъятные права губернаторов и заявил им на совещании в Петербурге: «При превышении власти вы всегда найдете во мне защиту, но при бездействии власти – никогда».
Плеве был одним из руководителей авантюры безобразовцев, которая привела к позорно проигранной войне с Японией. Ленинцы называли его «отъявленным реакционером, кровавым псом царизма и предателем национальных интересов России». Под его давлением в 1904 году был подписан российско-германский торговый договор, представлявший немецкой промышленности чрезвычайно благоприятные условия на имперском рынке. Политика Плеве на Кавказе, построенная не на объективном анализе ситуации, а на желании сделать приятное Зимнему дворцу, закончилась тем, что в обществе стали говорить, что благодаря деятельности МВД Кавказ нужно покорять снова. О том, что у кавказских народов особая психология, особые понятия о гражданственности и чувстве собственного достоинства, Плеве, конечно, знал, но ему было все равно.
Плеве вел жесткую политику в отношении евреев в империи. С. Витте писал: «Не существует другого решения еврейского вопроса, кроме как предоставления евреям равноправия и другими подданными государя. Так как вся груда еврейских законов представляет смесь неопределенностей с возможностью широкого толкования в ту или другую сторону, то на этой почве создалась целая куча всяких произвольных и противоречивых толкований. Ни с кого администрация не берет столько взяток, сколько с евреев. В некоторых местностях прямо создана особая система взяточнического налога на евреев. Это способствовало крайнему революционизированию еврейских масс, в особенности молодежи. Ни одна национальность не дала в России такого процента революционеров, как еврейская. Громадное количество евреев пристало к самым крайним партиям. Душой же и сочинителем всех антиеврейских проектов был Плеве. Он против евреев ничего не имел, он был настолько умен, что понимал, что эта политика неправильна, но она нравилась великому князю Сергею Александровичу, по-видимому, и его величеству, а потому Плеве старался вовсю. Еврейский вопрос сопровождался погромами. Плеве, ища психологического перелома в революционном настроении масс во время Японской войны, искал его в еврейских погромах, а потому при нем разразились еврейские погромы, из которых был особенно безобразен дикий и жестокий погром в Кишиневе. Еврейский погром в Кишиневе, устроенный попустительством Плеве свел евреев с ума и окончательно толкнул их в революцию. Ужасная, но еще более идиотская политика! Государство есть живой организм, а потому нужно быть очень осторожным в резких операциях. Плеве старался всячески развалить сильно развившееся революционное настроение, но так как он был лишь умный, культурный и бессовестный полицейский, то для этого он использовал полицейские меры силы и хитрости. Зубатов говорил мне, что политика Плеве заключается в том, чтобы вгонять болезнь внутрь, и что это ни к чему не приведет, кроме самого дурного исхода. Он прибавил, что Плеве убьют, и что он его уже несколько раз спасал. Для меня было совершенно очевидно, что все это повышенное революционное настроение России кончится или катастрофой, или большим переворотом, что и случилось 17 октября 1905 года, и что меры, принимаемые Плеве, приведут к тому, что он будет убит, ибо если есть тысячи и тысячи людей, которые решаются пожертвовать собою, для того чтобы убить того или другого сановника, то можно избегать этой катастрофы месяцы, наконец, год, но в конце концом этот человек будет непременно убит. Нужно сказать, что петербургский режим создал массу людей, которые занимаются тем, что травят друг друга ложью и клеветой, ища для себя через это мимолетной выгоды. Многие личности, в том числе и государь, легко поддаются на эти наветы. Плеве так долго добивался поста министра, что, добившись своей цели, он был готов задушить всякого, кого он мог подозревать в способствовании его ухода с министерского места».
Многие в империи считали, что Плеве стал вторым лицом в монархии, почти диктатором, облеченным безграничной и бесконтрольной властью над страной. Его называли бессердечным, холодным и жестоким честолюбцем, беспощадным в репрессиях, хитрым, изворотливым, изобретательным и неутомимым в борьбе с революцией. Зубатов вспоминал, что «Азеф трясся от ярости и с ненавистью говорил о Плеве, которого считал главным виновником погромов». Азеф лично отобрал боевиков для покушения на имперского министра внутренних дел.
В январе 1904 года в группу ликвидации Плеве вошли потомственный дворянин Б. Савинков, студент Киевского университета и друг Балмашева Алексей Покотилов, бывшие студенты Московского Университета Швейцер и Егор Сазонов, Иван Каляев, братья Мацеевские, студенты, исключенные из высших учебных заведений за участие в волнениях.
Родившийся в 1879 году Борис Савинков с юных лет участвовал в студенческом революционном движении, увлекся марксизмом, стал социал-демократом и в 1901 году вступил в организованный Владимиром Ульяновым-Лениным «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В 1902 году он был арестован и выслан в Вологду по делу социал-демократической группы «Социалист». В Вологде Савинкову стало понятно, что с самодержавием разговаривать бесполезно, и после встреч и бесед с Брешковской он вступил в партию социалистов-революционеров, в июле 1903 года морем бежал за границу и вместе со своим другом Иваном Каляевым был принят Азефом в Боевую Организацию и стал его заместителем. Свое участие в политических актах Савинков как писатель В. Ропшин талантливо изложил в повестях «Конь бледный», «То, чего не было», «Конь вороной». После разоблачения Азефа Савинков написал книгу «Воспоминания террориста» и стал известен в империи. В 1906 году его взяли в Севастополе, приговорили к виселице, но он чудесным образом бежал. С 1914 года Савинков добровольцем в составе французской армии воевал в Первой мировой войне, после Февральской революции 1917 года вернулся в Россию, стал комиссаром и управляющим Военным министерством. Савинков участвовал в мятеже Л. Корнилова, после победы большевиков действовал против них, в 1918 году возглавил в Москве подпольный «Союз борьбы за родину и свободу», организовал восстания против советской власти в Ярославле, Муроме, Самаре. Савинков стал одним из создателей деникинской Добровольческой армии, вместе с польскими войсками организовывал белогвардейские отряды. В 1921 году он эмигрировал, продолжал бороться с большевиками, в 1925 году в результате организованной Ф. Дзержинским специальной операции был заманен в Светский Союз, взят в Минске и осужден на десять лет. Вскоре Савинков при невыясненных обстоятельствах погиб во внутренней тюрьме ГПУ на Лубянке, по официальной версии выбросившись из окна четвертого этажа на каменную мостовую.
Сын смоленского купца двадцатидвухлетний Максимилиан Швейцер по делу о студенческих беспорядках в 1899 году был сослан в Якутскую область, где и вступил в партию эсеров. Через четыре года он в Петербурге вступил в Боевую Организацию и вошел в ее руководство. В 1905 году он возглавил группу Боевой Организации, в которую вошли эсеры Дулебов, Ивановская, Барыков, Леонтьева. Группа готовила покушение на великого князя Владимира Александровича и петербургского градоначальника Д. Трепова, и была выдана провокатором Татаровым, агентом ЦК партии эсеров, в марте 1905 года. Сам Швейцер тогда же погиб при сборке бомбы.
Двадцатитрехлетний сын купца Егор Созонов, или Сазонов, студент и участник волнений, в 1901 году стал эсером, через год был арестован за хранение нелегальной литературы и участие в одном из эсеровских собраний, полтора года без суда просидел в каземате и был выслан на пять лет в Якутскую область, откуда бежал за границу и вступил в Боевую Организацию. За убийство министра он был Плеве он был осужден на пожизненную каторгу. Из Шлиссельбурга его отправили в Акатуйские рудники, в Зерентуй. В ноябре 1910 года начальник Зерентуйской тюрьмы решил в очередной раз поиздеваться над политическими каторжниками, которые решили в знак протеста свершить коллективное самоубийство. Чтобы спасти товарищей, Егор Сазонов, самый известный арестант, принял яд, когда до конца его каторжного срока оставалось меньше трех месяцев. Его предсмертную записку, написанную за два часа до того, как он принял яд, читала в эсеровских листовках вся империя:
«Товарищи! Сегодня попробую покончить с собой. Если чья – либо смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то, прежде всего – моя. А поэтому я должен умереть, чувствую это всем своим существом. Так больно, что не успел предупредить двух умерших сегодня. Прош и умоляю товарищей не подражать мне, не искать слишком быстрой смерти. Если бы не маленькая надежда, что моя смерть может приостановить требуемые Молохом жертвы, то непременно остался бы жить и бороться с вами, товарищи. Но ожидать лишний день – это значит завтра увидеть новые жертвы. Сердечный привет друзьям и спокойной ночи.
Егор, 27 ноября 1910 года».
Двадцатипятилетний Иван Каляев, сын крепостного крестьянина, дворового человека, поступил в Петербургский университет и в 1899 году Зв участие в студенческих волнениях, был арестован, сидел в одиночке и сослан в Екатеринослав. В ссылке Каляев участвовал в социал-демократических кружках, после окончания ссылки, он в 1902 году не сумел восстановиться в университете и выехал за границу. По запросу монархии немецкие власти его арестовали и выдали русскому правительству, заключившего его на полгода в варшавскую тюрьму. Его сослали в Ярославль под гласный надзор полиции, Каляев выехал за границу и под влиянием друга Савинкова вступил в Боевую Организацию. Он был третьим метальщиком в покушении на Плеве, а 4 февраля 1905 года взорвал в Кремле великого князя Сергея Александровича. В ночь на 10 мая 1905 года Ивана Каляева повесили в Шлиссельбургской крепости.
Член Боевой Организации Дора Бриллиант активно участвовала в покушении на Плеве, снаряжала бомбы для эсеровских боевиков. Все члены группы Азефа были полностью преданы эсеровскому делу и готовы к самопожертвованию. Азеф познакомил их друг с другом только в феврале 1904 года в Москве. Каждый боевик получил подробное персональное задание и послал на те места, где они должны были действовать. Всем своим агентам он говорил: «Если не будет провокации, Плеве будет убит!»
В Петербурге азефцы обнаружили, что покушение на Плеве готовит еще одна независимая революционная группа дворянки Серафимы Клитчоглу. Азеф от имени ЦК эсеров попросил ее свернуть подготовку к покушению и уехать из имперской столицы, но она наотрез отказалась. Азеф прервал с «конкурентами» все контакты и вскоре группа Клитчоглу была взята полицией в полном составе. В революционной среде заговорили, что товарищи провалились из-за неопытности и неосторожности, хотя Азеф пытался их предостеречь и спасти. Только через пять лет стало известно, что террористов Клитчоглу выдал Азеф, без всякой жалости устранявший все препятствия на своем пути.
В Петрограде по случаю неудавшегося покушения на Плеве было арестовано более тридцати оппозиционеров, 12 человек в Москве, 14 – в Киеве и еще несколько человек в Ростове-на-Дону. Члены Боевой Организации при арестах не пострадали. Впоследствии Азеф, чтобы отвести от себя подозрения Департамента полиции в убийстве Плеве, всегда говорил, что, наоборот, спасал министра внутренних дел, выдавая покушавшихся на него.
В феврале 1904 года Боевая Организация начала активную разработку Плеве. Руководителем группы наружного наблюдения за выездами министра по Петрограду, за его маршрутами, за его образом жизни Азеф назначил Бориса Савинкова.
Два брата Савинкова учились в Петербурге в Горном институте и университете и участвовали в студенческом движении. Отец Бориса служил судьей в Варшаве и даже поляки называли его честным чиновником. В 1898 году ночью в дом к судье Савинкову пришли с обыском почти двадцать жандармов во главе с полковником. Непонятно зачем прибывшая в таком количестве жандармская толпа всю ночь просидела на кухне и утром увела двух старших братьев гимназиста Бориса, приехавших домой на праздники. Улик, конечно, на каких не было, но жандармам нравилось их всевластие и они забирали людей просто по желанию и для отчета о проделанной работе. Судья пожаловался варшавскому генерал-губернатору и его старших сыновей тут же отпустили к отцу, но Борис позднее писал, что именно в эту жандармскую бесправную ночь «его глаза загорелись враждой к произволу». Все дети судьи Виктора Савинкова стали революционерами.
Борис Савинков поступил в Петербургский университет, женился на дочери писателя Глеба Успенского Вере, у них родились дети. Борис выступил на студенческой сходке, на него тут же донесли и Савинкова исключили из университета без права поступления в другое высшее учебное заведение империи. Он учился в Германии, занимался в социал-демократических кружках, по возвращении на родину был тут же на полгода посажен в Петропавловскую крепость и сослан в Вологду по имперскому обыкновению без суда. Самодержавие активно готовило для своей погибели собственных революционеров-террористов.
Савинкова из Вологды хотели услать в Якутскую область, где уже находились его братья. После встреч с Брешковской Савинков и Каляев через Архангельск морем бежали в Женеву, где М. Гоц направил их к Азефу в Боевую Организацию. После анализа талантов и возможностей Савинкова Азеф назначил его своим заместителем по покушению на Плеве.
Еще в Европе Азеф подготовил план убийства министра внутренних дел империи. Плеве жил на Фонтанке, 16, в большом здании Департамента милиции МВД, и еженедельно ездил на доклады к императору по месту его пребывания – в Зимний дворец, Царское село или Петербург. Другие поездки Плеве по Петербургу систематизации не поддавались. Группа Савинкова в виде извозчиков, продавцов газет торговцев в разнос должны были выяснить точное время, маршруты и систему охраны министра. Азеф был против револьверов и Плеве где-то на улице, в удобном месте должны были взорвать. В начале 1904 года группа эсеров-террористов в Петербурге купила пролетки, лошадей, патенты на работу извозчиками и торговцами вразнос табаком и спичками. Только в Петербурге прибывший туда в феврале 1904 года Азеф познакомил исполнителей между собой. В это же время Азеф постоянно встречался с руководителями Особого отдела Департамента полиции, чтобы выяснить, известно ли полицейским от других провокаторов, что он с товарищами по партии приехал взорвать Плеве. Департаменту это было неизвестно, и Азеф немного успокоился. Когда его полицейского начальника Ратаева перевели на работу в Париж, куратором Азефа стал лично директор Департамента полиции А. Лопухин, которому Азеф докладывал все, что хотел о революционерах, прямо на дому у действительного статского советника. Савинков с товарищами были очень решительны и очень неопытны, и руководитель Боевой Организации боялся провала. На всякий случай Азеф сказал Лопухину, что его хотят взорвать на улице бомбами, возможно, у Фонтанки, 16, и даже дал некоторые приметы членов своей группы. Фактически, Азеф сказал правду, только заменив фамилию Плеве на Лопухина, но тот среагировал никак, и, к тому же, отказался повысить революционеру-сексоту жалованье, несмотря на то, что Азеф просил его поднять, так как был очень измучен предательской работой. Азеф, конечно, за это очень обиделся на Департамент полиции и компенсировал обиду из кассы Боевой Организации. Теперь у Плеве шансов остаться в живых больше не было. Если не хочешь платить деньгами – плати головой, твой приемник вынужденно будет не так жаден на обеспечение достойной жизни лучшего предателя империи. Савинков уже доложил Азефу, что Плеве ездит в возможно закрытой изнутри железными пластинами карете, на облучке и козлах кучер с медалями на груди и лакей в ливрее, за министерской бронированной каретой всегда едут сани с двумя телохранителями, также на вороном рысаке. Савинков сказал Азефу, что следить очень сложно. Эсеровских извозчиков-наблюдателей постоянно нанимают прохожие, а на наблюдателей-лотошников конкуренты натравливают полицию, и его группе постоянно приходится откупаться от дворников и городовых. По полицейским правилам разносчик не должен иметь постоянного места, а постоянно передвигаться по тротуарам и мостовым. Савинков удивленно говорил Азефу, что все улицы имперской столицы поделены бригадами разных торговцев и все удобные места в тихую откуплены в полицейских участках. Группа эсеровских террористов-наблюдателей большую часть времени разбирается с местными бригадирами, которых прикрывают городовые, а меньшую – смотрят за маршрутами Плеве. Сам Савинков целыми днями бродил по Фонтанке от Летнего сада до Инженерного замка и по набережной реки Невы, смотря за выездами главных сановников. Вечером он принимал доклады товарищей в небольших трактирах и кофейнях на Садовой улице, между Гостиным и Апраксиным дворами. Савинков предложил Азефу разнообразить и увеличить наблюдение за Плеве. Азеф одобрил все предложения своего талантливого помощника. Он обязал всех террористов ежедневно иметь в карманах не менее семи металлических рублей для откупа от настырных дворников и городовых, науськиваемых местными торгашами-конкурентами. Испугать их по-настоящему Азеф запретил. Взрывникам привлекать к себе внимание было никак нельзя. Все-таки столица империи. Сам Азеф был очень доволен. Из Парижа в Петербург он ехал в поезде вместе со своим полицейским начальником Ратаевым и, конечно, воспользовался случаем, чтобы провезти в недосматриваемом пограничниками и таможенниками купе чуть ли не центнер прекрасных европейских бомб из своей женевской динамитной мастерской. Азеф в очередной раз повторил Савинкову, что Плеве будет взорван, несмотря ни на что! Савинков был удивлен и обрадован, что бомбы уже в Петербурге, потому что у эсеров динамитных мастерских в империи начала 1904 года фактически не было. Теперь к покушению было все готово.
Покотилов и Швейцер получили на хранение бомбы недалеко от Петербурга. У них была очень сложная задача – доставить и зарядить бомбы за несколько часов до начала террористического акта. У них были очень опасные для исполнителей взрыватели – при ударе о твердую поверхность разбивалась трубочка с серной кислотой и зажигала ртуть и гремучую бертолетовою смесь в сахаре, от которой взрывался динамит. При зарядке бомбы стеклянные трубочки легко ломались в нервных пальцах, и техники погибали. Покотилов и Швейцер позже погибли именно так. Вторая группа террористов во главе с Каляевым училась извозчицкому ремеслу в Твери, поскольку Петербург кому попало, патенты на легковой извоз не давал. Савинков и Сазонов с товарищами следили в столице за Плеве. Азеф был очень доволен. Все шло так, как он и спланировал эту смертельную шахматную партию. Он никому не говорил, что встречался и расспрашивал о террористических методах у знаменитой Анны Якимовой, уцелевшем члене грозного Исполнительного Комитета «Народной Воли», сбежавшей от надзора полиции после двадцатилетней каторги добивать самодержавие. Она познакомила Азефа с агентом третьей степени Исполнительного Комитета Прасковьей Ивановской, также только закончившей двадцатилетнюю сибирскую каторгу и сбежавшей из Сибири. Ивановская решила принять непосредственное участие в убийстве Плеве, до сих пор гордившегося разгромом «Народной воли». Азеф твердо решил взрывать этот столп самодержавия по первомартовскому способу Исполнительного Комитета. Пора уже знаменитому террористу-агенту вписывать свое имя на страницы имперской каторги.
К началу марта 1904 года вся группа Азефа, занятая подготовкой убийства Плеве, собралась в Петербурге. Молодым савинковцам не терпелось взрывать, но Азеф возражал, поскольку удалось установить только то, что Плеве еженедельно по четвергам к двенадцати часам ездил с докладом к Николаю II в Зимний дворец на Дворцовой набережной, всегда разными маршрутами, по набережной Фонтанки, Мойки, Садовой, даже по Литейному проспекту. На двух своих извозчиках эсеры поехали за город на совещание и Савинков предложил взрывать министра сейчас. Азеф ответил, что маршрутов много и поэтому легко ошибиться, а все петербургские улицы в центре бомбами не перекроешь. Сазонов и Каляев сказали, что ждать больше нечего и надо нападать на карету министра на выезде или въезде из квартиры у дома Департамента полиции на Фонтанке,16, хотя у самых ворот. Азеф возразил, что у Департамента полиции самая многочисленная охрана и боевиков сразу заметит простое внешнее полицейское наблюдение. Ребята ответили, что не раз видели эту охрану и покушение вполне возможно. Азеф согласился: «Хорошо, если вы этого хотите, попробуем счастья». Попробовать боевики договорились 18 марта. Азеф обговорил диспозицию покушения и за несколько дней до террористического акта уехал из Петербурга, чтобы отвести от себя подозрения своих полицейских начальников. В Женеве Азеф изложил все планы убийства Плеве своему куратору в ЦК партии эсеров Гоцу, а ближе к 18 марта встретился в Париже со своим куратором из МВД Ратаевым. Во всех случаях Азеф выигрывал и неизвестно, где больше. Взорвет его группа Плеве – авторитет Азефа поднимется у эсеров до небес. Возьмет полиция савинковцев – авторитет Азефа у полиции поднимется до небес. Он давно докладывал Лопухину, что директора Департамента полиции хотят взорвать у места работы, но тот не реагировал. Один из первых биографов Азефа писал: «Полиция не могла, несмотря на все намеки, поймать неопытных молодых боевиков, которые целой стаей бродили вокруг здания Департамента, – непосредственно под носом у многочисленной и разнообразной охраны. С дураками, которые ничего не понимали в деле полицейского сыска и к тому же так скупились на прибавки, конечно, не имело никакого смысла церемониться».
В десять часов утра 18 марта Швейцер на Васильевском острове выдал три заряженные бомбы Сазонову, Покотилову и Борижанскому и к двенадцати боевики начали обкладывать дом Плеве, только что уехавшего на доклад царю, как зверя в берлоге. Покотилов с двумя бомбами находился у дома Штиглица на набережной Фонтанки. С доклада Плеве обычно возвращался или по Фонтанке или по Пантелеймоновской улице. На углу Рыбного переулка и на Пантелеймоновской стояли Боришанский, также с двумя бомбами, и Сазонов, со своей извозчичьей пролеткой остановился в нескольких метрах от подъезда главного полицейского дома империи. Бомбы он положил на колени, под фартук. На Цепном мосту стоял Каляев, на мосту у Пантелеймоновской – Мацеевский, на виду всех метальщиков. При приближении кареты Плеве с их стороны они должны были снять шапку. Имперского министра внутренних дел ждали шесть боевиков с восемью бомбами и двенадцатью револьверами и Савинков, ходивший рядом с Пантелеймоновской, в Летнем саду. Шесть боевиков с грудой бомб стояли и сидели в извозчичьих пролетках в радиусе ста метров от Департамента полиции и между ними ходили и стояли пешие и конные жандармы, агенты охраны в штатском. По людному месту шли прохожие, ждали седоков другие извозчики, но Боришанский и Покотилов заметили на себе внимание полицейской охраны и из-за боязни ареста с бомбами ушли со своих боевых мест. Остался Сазонов, но его пролетка стояла лицом к Невскому проспекту, откуда ему должен был подать сигнал Каляев. Остальные извозчики стояли лицом к Летнему саду и Сазонов был вынужден повернуть лошадь мордой к саду, чтобы не привлекать к себе внимания. В этот момент с Невского проспекта на набережную свернула карета Плеве и Каляев снял шапку, которую сидевший к нему спиной Сазонов не увидел. Карета в сопровождении охраны быстро пронеслась по Фонтанке и въехала во двор Департамента полиции, Сазонов даже не успел схватиться за бомбу. Савинков, пришедший от Летнего сада, с трудом снял с мест своих боевиков и увел в ресторан «Северный полюс». Нервы у собиравшихся убивать и погибать террористов были на пределе, и Каляев говорил товарищам, что был абсолютно уверен, что его арестуют: «не могут не арестовать человека в течение часа стоявшего против дома Плеве и наблюдающего за его подъездом». Савинков провел разбор неудачного покушения и признал, что-то, что их не арестовали у Департамента полиции, было случайной удачей: «Каляев настолько бросался в глаза, настолько его напряженная поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялись из толпы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми был усеян мост и набережная Фонтанки, не обратили на него внимания. Неудача Сазонова произошла благодаря одной из тех случайностей, которых нельзя ни предусмотреть, ни устранить. Эта первая неудача научила нас многому. Мы поняли, что семь раз отмерь и один раз отрежь».
Швейцер собрал бомбы и вывез их из Петербурга в Либаву чуть ли не в обычном мешке. Савинковцы хотели встретиться с Азефом, но он пропал и террористы разделились на две группы – одна осталась в Петербурге охотиться на Плеве, вторая выехала в Киев убивать киевского генерал-губернатора Клейгельса. 25 марта Покотилов и Боришанский как разносчики-лоточники вышли на Фонтанку, но Плеве дважды проехал через Пантелеймоновскую. 31 марта Покотилов при зарядке бомбы взорвался в петербургской гостинице «Северная». Взрыв был сильным и часть гостиницы разнесло, улица была завалена обломками мебели, кирпичами, щебнем, досками. Личность Покотилова была установлена через несколько месяцев, когда точно так же в «Бристоле» взорвался Швейцер. Взрывная волна выбила в гостинице все стекла и снесла часть ограды Исаакиевского собора. Пропал весь запас динамита и растерянных террористов в середине апреля в Харькове собрал нашедшийся вдруг Азеф. Скорее всего, он хотел полностью подчинить членов Боевой Организации своей воле и ему это удалось. С харьковского совещания у террористов была установлена очень строгая дисциплина с беспрекословным подчинением Азефу, который гремел на Савинкова: «Вы должны быть готовы к гибели всей организации до одного человека. Если нет людей, их нужно найти. Если нет динамита, его нужно сделать. Плеве будет убит!»
Савинков ответил, что ни у кого из его группы нет убийственного опыта и впредь они будут хладнокровней. Азеф оставил за собой последнее слово: «Люди учатся на делах. Ни у кого не бывает сразу нужного опыта. Из этого не следует, что нужно делать только то, что легко. Если мы не убьем Плеве, его не убьет никто!»
Савинковцы успокоились и быстро пришли в себя, подружились друг с другом. Азеф заявил, что лично возглавит подготовку покушения на Плеве и это будет настоящая охота на министра. Савинков писал о своих товарищах: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее свою жизнь. В терроре он видел не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, революционную жертву. Сазонов был истый сын народовольцев, фанатик революции, ничего не видевший и не признававший, кроме нее. Он говорил: «Нужна «Народная воля», нужно все силы напрячь на террор, тогда победим».
В красивейшем харьковском университетском саду Азеф и Савинков продумали обстоятельный план политического убийства, сделав его совершенным и предусмотрев все, что могло обеспечить успех и что могло быть предвидено человеческим умом.
Группа наблюдения во главе с Каляевым, Дулебовым, Мациевским в качестве извозчиков и торговцев в разнос должны были выяснить все дни и часы маршрутов Плеве. Савинков с эсеркой Дорой Бриллиант должен был нанять в Петербурге богатую квартиру с Сазоновым в качестве лакея и Ивановской – кухаркой и прислугой. Сазонов должен был помогать наблюдателям и стать основным метальщиком, вместе с еще тремя бомбистами. Ивановская должна была заняться контрнаблюдением и прикрывать штаб-квартиру Боевой Организации от назойливого внимания дворника и околоточного. Азеф предложил купить автомобиль, обучить Боришанского вождению и именно с автомобиля убить Плеве. От машины, привлекавшей излишнее внимание и полиции и прохожих, пришлось отказаться. Атаку на столп самодержавия должны были вести пешие метальщики, повторив атаку на Александра II Софьи Перовской на екатерининском канале 1 марта 1881 года. Азеф руководил всем и его спокойствие и уверенность подняли дух савинковцев, говоривших, что прошлые неудачи гарантируют их от повторения грубых ошибок. После убийства Гершуни и Дулебовым Богдановича прошло больше года, Центральный Комитет партии эсеров продолжал давать деньги террористам, но среди руководства социалистов-революционеров началось обсуждение целесообразности существования Боевой Организации, безрезультатно забиравшей очень большие денежные средства. Для Азефа потеря боевой кассы была совершенно неприемлема, и он заряжал и заряжал группу Савинкова верой и решимостью во что бы то ни стало убить Плеве. Для него было совершенно ясно, что в случае неудачи с взрывом министра внутренних дел он лишиться огромного террористического жалованья. Азеф, конечно, не мог этого допустить, особенно после отказа Лопухина поднять его предательский оклад. В мае все участники резонансного политического убийства собрались в Петербурге. Азеф привез из женевской динамитной мастерской шесть трехкилограммовых бомб, и Савинков поместил их на ответственное хранение в несгораемый сейф банкирского дома Джамгаровых. Швейцер под Петербургом из подручных средств изготовил большое количество динамита и доставил в имперскую столицу. Савинков по объявлению в газете снял квартиру 1 в доме 31 по улице Жуковского под именем богатого английского купца Жоржа Мак-Кулаха. Дора Бриллиант играла при нем роль содержанки – певички из варьете «Буфф». Улица Жуковского находилась недалеко от Московско-Николаевского вокзала в прямоугольнике Лиговского, Невского и Литейного проспектов и была удобна во всех отношениях. По настоянию Азефа богатый представитель английской велосипедной фирмы в России Мак-Кулах дал объявление в газету, что ищет лакея и кухарку. Этого требовали разработанные руководителем Боевой Организации правила конспирации. Если бы в квартире поселился богатый англичанин с русским лакеем, прислугой и содержанкой, им бы мгновенно заинтересовалась полиция, потому что так было не принято. В дом 31 по улице Жуковского выстроилась очередь ищущих места лакеев и кухарок. Ивановская должна была прийти на третий день, Сазонов – на пятый. Азеф не хотел давать Департаменту полиции ни одного шанса и не да его.
Ивановская в последствии писала в своей великолепной книге воспоминаний «В Боевой Организации», как готовилось покушение на Плеве, и, читая ее, становится совершенно понятно, почему в империи начала ХХ века не было недостатка в революционерах и террористах. Ходившая под виселицей с 1883 года, по процессу Семнадцати Александра Михайлова, сбежавшая из Сибири Ивановская по правилам конспирации должна была некоторое время снимать угол в петербургских меблированных комнатах и искать себе место прислуги как неграмотная крестьянка. Дворянка Ивановская, чья сестра была замужем за писателем В. Короленко, оставила потомкам память об империи 1904 года:
«Медленно двигался наш сибирский поезд, подолгу задерживаясь на станциях, по горло увязших в снежных сугробах. Что, если за двадцатилетний срок каторги ничего не изменилось. Да, жизнь действительно несколько изменилась. Это заметно даже здесь, в Забайкалье, и обнаруживается все резче, по мере нашего движения на запад. Уже за Байкалом, на станциях начались разговоры на рискованные темы, но подлинная Россия была еще очень далеко. Только много дней спустя, в Челябинске, почувствовалось, что начинается подлинно русское, то именно, чего так страшился, от чего отбивался все время пути.
На перроне тесно жалась группа крестьян в рваных залатанных зипунах, в лаптях, с большими грязными сумами на спине. Там, в Сибири, не встречалось такого убожества, такой унизительной бедности, таких грязных людей. Когда прибывали туда вагоны с переселенцами, жители Сибири сбегались смотреть на невиданное и удивительное зрелище, – на людей-лапотников, сборище нищих, с тучей полуодетых, босых и истощенных детей. От Челябинска сразу началось великое наводнение вагонов нищенствующими детьми, калеками, вымаливавшими подаяние. Это унизительное явление никому не портило настроения, оно было, видимо, для пассажиров обычным бытовым явлением.
Опасение, что мой побег каждый день может быть обнаружен и с розысками обратятся, прежде всего, к родным, адрес которых был хорошо известен начальству, побудило меня не задерживаться у родных, а ехать не север, вступить в организацию и в меру небольших оставшихся сил отдаться работе, завещанной нашими погибшими братьями. Мне дали адреса, совет немного отдохнуть, осмотреться, выждать. По конспиративным условиям нельзя было никого видеть, тем более посещать знакомых, даже читать газеты и книги. Необходимо было занять оседлое положение, определенное место, с пропиской и подготовкой к званию прислуги. Необходимо было стать в самую простую обстановку, изолироваться от всего, не иметь ни с кем связей, а главное, жить в положении, где бы ни падало на меня и тени сомнения, паспорт у меня был неграмотной прислуги с отметками служебных качеств. С одной девушкой мы пустились на поиски углов или недорогой комнаты. Весь день мы проходили без видимой пользы по грязным и вонючим лестницам. Я взяла угол в общей комнате.
Помещение с углами было небольшое, с очень низким потолком, обвислым, грозившим как-нибудь ночью придавить всех своих жильцов. По всем четырем стенам стояли по два ящика, на которые клались по две-три доски, в соответствии с тем, на сколько душ готовилось логовище. Многие вместо кроватей пользовались своими сундуками, а случайные ночевщики просто ложились на свободное место на полу. В нашей комнате было восемь помостов. От двери на первом муж с женой и крошечным ребенком, рядом горничная, молодая девушка, дальше судомойка, лет двадцати, за ней я. Против нас – кухарка с пятнадцатилетним сыном, за ними горничная, затем пряничник сорока пяти лет, с взрослым сыном. Все углы и закоулки квартиры имели не менее сгущенное население. В кухне, совершенно лишенной света, жила дряхлая старуха, сапожник, работавший при мерцающем свете, пропойца-техник. Не было ни одного дня, когда бы число постоянных обитателей спускалось ниже двадцати пяти душ обоего пола.
Каждый, не будучи даже знаком с угловыми помещениями, может легко себе представить всю обстановку и условия, в каких ютился весь собранный там муравейник. Так как еда большинства состояла из селедки и черного хлеба, то ночная атмосфера доходила до своего предельного отвращения, вызывая у спящих удушье и головные боли. Приходилось почти каждую ночь нарушать признанное всеми правило общежития не открывать окна и тихонько на один сантиметр отворять раму и только под свежей струйкой воздуха приходил предутренний сон.
День наш начинался очень рано. Поодиночке и компаниями шли за кипятком, купить кто чего. По утрам большинство пило чай с черным хлебом. В 12 часов заходили в лавку приобрести там на 3 копейки кофе, на 3 копейки сливой, в ближайшем трактире получали за 1 копейку огромнейший чайник кипятку и еще за 1 копейку к нашим услугам была плита. Дома кофе пили без конца, вновь и вновь кипятя его, а после приходила хозяйка просить для себя оставшуюся гущу. Кое-кто питался исключительно подаяниями сострадательных жильцов. Другие – черным хлебом и трехкопеечной селедкой, делимой на две части, с хвостом в первый день, с головой на завтра. Спать укладывались рано, в надежде – авось, уснешь до ночных пьянок. Впрочем, эта общая мечта, увы, редко осуществлялась. То пьяные, а то слетались тяжелые мысли, у каждого свои. Угловая жизнь во многом напоминает тюремную, с прибавкой того минуса, что эти вольные обитатели отвратительных гнезд не имеют и того минимума обеспечения, который имеют арестанты в виде тюремного пайка. Вообще, все угловые общежития мало чем отличаются друг от друга, и по рассказам лиц, работавших тогда на одном и том же революционном деле, тоже живших по углам, исключение составляли только жилища извозчиков, сравнить которые безошибочно и без преувеличения можно только с выгребной ямой».
Савинков великолепно подходил к роли богатого иностранца и встречался со многими людьми из высшего общества, узнавая много интересного для террористов о привычках и образе жизни высших сановников империи. Ивановская, хорошо знавшая всех членов исполнительного Комитета «Народной воли», писала о нем: «Это был новый человек нового поколения, яркий, с внешностью изящного джентльмена, с нерусским акцентом речи, в безукоризненном костюме, благожелательный в обращении, – все эти качества резко его выделяли и делали заметной величиной во всякой среде. Его наружность не была красива: маленькие карие глаза, голова, слабо покрытая волосами, небольшие усики, выражение аристократической надменности в лице, с немого остро выступившими вперед плечами над впалой грудью, делали его похожим на ватного дворянчика. И, однако, все эти внешние черты в значительной степени стушевывались. В нем, в глубине, было что-то тонкое «нечто», вызывавшее большой интерес, глубокую привязанность, любовь к его даровитой природе. Он с какой-то правдивостью высказывал свои мысли и отношения к людям, что часто рисовало его не совсем выгодно для него самого. Это был новый представитель молодого поколения, уже сильно и резко отошедшего от своих предшественников, восьмидесятников, все разложившего, переоценившего ценности, выпукло и резко выдвинувшего свою индивидуальность».
Все обитатели террористической квартиры отлично играли свои роли. Барин-англичанин не скупясь давал на чай, старая кухарка услуживала дворникам, лакей подладился к швейцару и подружился с прислугой из других квартир. Дворник говорил о нем кухарке Ивановской: «ходит храбро, ступит – под ногами свистит». Сам лакей-метальщик Сазонов говорил товарищам: «Мы воскресим героический период борцов «Народной воли», мы будем достойными сынами своих славных отцов. Мы, партия, не можем молчать, оставаясь равнодушными зрителями этого позора страны. Это наше кровное дело, мы доведем его до конца, даже если все до одного погибнем». Савинков писал о членах своей группы: «Дора, молчаливая и скромная, жила только одним – своей верой в террор. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьбы была – дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в Боевой организации. Сазонов верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже, прежде всего, был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер старого, народовольческого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «не убий». Ивановская любила всех членов группы одинаково, как родных детей. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело, и делала артистически».
Наблюдение за министром внутренних дел в мае 1904 года велось энергично и умело. Все боевики приобрели необходимый конспиративный опыт. С утра швейцар приносил Савинкову газеты и каталоги велосипедов и автомобилей, дворник в кухне пил кофе с кухаркой и рассказывал все полицейские новости, певичка в сопровождении лакея шла в город за покупками и встречалась с нужными людьми, барин уходил к своим наблюдателям и сам вел наблюдение, вечером в театре, на концерте и в ресторане собирал нужную террористическую информацию. Вечером кухарка и лакей всегда уходили гулять, обычно на Фонтанку, к Департаменту полиции. Каляев, Дулебов, Мациевский стали мастерами наружного наблюдения, видели все выезды Плеве и определяли его карету за двести шагов. Ивановская писала о Каляеве: «К нам навстречу двигалась фигура торговца-папиросника, с лотком на ремне через плечо. Большой белый фартук закрывал его грудь и опоясывал пиджак, прикрывая его рваную одежду. Вытертый картузишко и стоптанные сапоги дополняли его костюм мелкого уличного разносного торговца. Даже набившие руку филеры не могли бы его признать за переодетого интеллигента. С возгласами купить самые лучшие папиросы он приблизился к нам, развернув свой красиво уложенный товар. Торгуясь и рекомендуя купить один предмет за другим, он тут же в промежутке сообщал нужные для других работников результаты наблюдений, тщательно им проверенных, или замеченных отклонений».
Периодически группа собиралась в каком-нибудь третьеразрядном трактире: «Народ был все молодой, жизнерадостный, красивый отвагой и беззаветными жертвенными порывами. У всех у них была приблизительно одинаковая жизнь в углах, одна работа и один конец». Савинковцы знали о Плеве все, что можно и нельзя было узнать и были полностью готовы к его взрыву. Неожиданно в начале июня Плеве из здания Департамента полиции переехал на служебную дачу МВД за Неву, на Аптекарский остров. Это не смутило террористов, обложивших и Аптекарский остров. Савинков послал вызов Азефу и руководитель Боевой Организации приехал в Петербург. Они встретились в театре «Аквариум» и Азеф принял решение руководить политическим убийством с улицы Жуковского.
Вечером лакей Сазонов спустился в каморку к швейцару с бутылкой дорогого вина, подаренного барином, и швейцар заинтересованно начал с ним дегустировать вино, стоившее несколько ящиков хлебной водки. Кухарка ивановская зазвала дворничиху с мужем в ближний трактир на небольшой праздник по поводу получения премии от певички-содержанки за вкусную еду. Азеф совершенно незамеченным прошел в квартиру, где почти безвыходно пробыл две недели. Вскоре новый план взрыва Плеве был готов. Он был прост, а значит, реализуем. Ивановская, помнившая Желябова, Михайлова, Квятковского, Колодкевича, Клеточникова, писала об Азефе:
«Наружность Азефа была так необычна, индивидуальна, что всего только один раз встретившись с ним, лицо его, как бы оно потом не изменялось, не могло уже забыться во всю жизнь, запечатлеваясь властно, навсегда и нельзя было смешать его с кем-нибудь другим, ошибиться.
Высокого роста, толстая, широкая фигура его опиралась, несоразмерно с туловищем, на тонкие ноги. Длинные руки женской формы, вялые, мягкие, вызывали при прикосновении неприятное ощущение чего-то склизкого, холодного, точно прикасался к холодной лягушке или слизняку. Глаза у него были карие, всегда бегающие, всегда как бы что-то высматривающие, но в них искрилось много ума и какой-то лукавой сметки. В особенности был характерен рот с эфиопскими толстыми губами, которые часто складывались трубочкой и вытягивались вперед, выражая презрительное недовольство и неприязнь. Какое-то странное и неподдающееся объяснению сочетание было в этом типе: соединение добра и зла, нежной ласки, внимания и поразительной жестокости, соединение заботливой дружбы и предательства».
Азефу доложили о результатах работы. Каляев с товарищами наблюдал за Плеве с восьми утра и до заката. Плеве жил на даче на Аптекарском острове и по четвергам выезжал для доклада царю с Царскосельского и Балтийского вокзалов в Царское Село или в Петергоф. Савинков несколько раз находился в поезде, которым ехал Плеве, наблюдая, как он с вокзала едет к царю. По вторникам Плеве проводил заседания Кабинета Министров в Мариинском дворце. С утра до ночи, сменяясь, за ним вели наблюдение Каляев, Мациевский, Боришанский, Сазонов, Дулебов, Ивановская, Бриллиант, сам Савинков. За час до проезда Плеве по набережной Фонтанки или Пантелеймоновской боевики это уже знали – по количеству охраны, внешнему виду наружной полиции, околоточных надзирателей, приставов, городовых, по их напряженному ожиданию. Каляев с лотком, на котором лежали папиросы или почтовая бумага, или фрукты, или карандаши, встречал карету Плеве каждый день. Были известны масть и приметы лошадей, внешность кучера и личной охраны, высота, ширина и длина кареты, ее цвет, подножка, колеса, дверца, окошки, козлы, запятки. Все члены савинковской группы могли безошибочно отличить министерских филеров в уличной толпе. Савинков писал, что среди них «давно стерлась грань между старшими и младшими, рабочими и интеллигентами, было одно братство, жившее одной и той же мыслью, одним и тем же желанием; эта братская связь чувствовалась нами всеми и вселяла уверенность в неизбежной победе».
На своих извозчиках эсеры выехали за город, и на совете решили, что взрывать Плеве удобнее всего на подъезде к Балтийскому вокзалу, четырьмя метальщиками одним за другим на Измайловском проспекте, как группа Перовской 1 марта 1881 года на Екатерининском канале. Азеф приказал ликвидировать штаб-квартиру на улице Жуковского, всем выехать из столицы и второй совет провести в начале июля в Москве. Азеф, конечно, не сказал товарищам, что он сообщил в Департамент полиции, о том, что в доме 30 на улице Жуковского в квартире адвоката Трандафилова находится склад нелегальной литературы. Полиция послала филеров на улицу Жуковского, когда конспиративная квартира Боевой Организации была уже ликвидирована. Азеф подстраховался на этот случай, если кто-то из филеров мог увидеть его на Жуковского – он бы объяснил, что заходил к Трандафилову, о котором своевременно и донес.
Савинковцы выехали из Петербурга почти все, кроме Ивановской, которая сняла угол на Лиговке и как торговка семечками имела возможность находиться везде, без опасности обратить на себя внимание полиции. Ивановская и еще несколько товарищей постоянно находились на Каменноостровском проспекте, до самой министерской дачи и на Измайловском проспекте, стараясь не пропускать изменений в маршрутах Плеве: «День наш начинался рано и кончался с заходом солнца. К вечеру все брели без ощущения ног, с одним желанием бухнуться и уснуть. Обедали на скамеечке, в парке или в дешевой чайной. В ней за 5 копеек была возможность получить чашку щей или супу, конечно, самого прискорбного вкуса. За эти дни два раза пришлось иметь возможность встретить фон-Плеве. Трудно было не узнать этого бюрократа. Только слепой не заметил той помпы, которая сопровождала его приезд. Весь его путь, как по волшебству, принимал какой-то театральный вид. От низшего полицейского чина, до полицейского высшего ранга, умноженных во много раз, все в блестящих новеньких мундирах, все вытягивались в струнку, одергивая мундиры, поправляя шашки, точно готовясь к осмотру, охорашиваясь, а главное, и самое приметное, все они поворачивали, как по команде, головы в ту сторону, откуда должен был ехать Плеве. Между этими вертящимися чинами полиции, недалеко друг от друга, ходили изящные джентльмены с тросточками и с небрежным, независимым видом, – филеры. Живая изгородь вырастала по обеим сторонам тротуаров, внезапно, живой стеной, обеспечивая путь. В первый раз встреча случилась у Балтийского вокзала. Торговка семечками могла идти тихо, по временам останавливаться, поддаваясь невольно общему настроению, поворачивать голову туда, назад, куда все смотрели. Через пять-десять минут ясно послышался грохот шумно мчащейся кареты. Позади нее, шагах в пяти, на чудном рысаке сидел сыщик. Сейчас же за мостом, при повороте к Варшавскому вокзалу, карета пролетела так близко от меня, что чуть не задела колесами. В окне, подавшись немного вперед, виднелось характерное лицо Плеве. Ошибиться было трудно. Подойдя несколько ближе к каналу, я села, наблюдая копошащихся и шмыгающих филеров, принимавших теперь позы солдат после маневров.
Эта встреча и возможность уцелеть среди целой рати шпионов укрепляли и обнадеживали наше решение уличного нападения. Одно войско, революционное, менее многочисленное, станет выбивать более превосходящее по количеству – царское. Наблюдение считалось как бы оконченным».
Азеф, Савиков, Каляев и Сазонов встретились в Москве, в парке Сокольники, на гулянии. Было решено, что Плеве на маршруте встретят четыре метальщика с бомбами. Первый должен пропустить министра мимо и блокировать ему обратный путь, второй бросить первую бомбу, третий будет нападать в случае неудачи второго, а четвертый метальщик будет находиться в резерве на крайний случай, если Плеве прорвется через три первые бомбы. Все четыре метальщика будут подстраховывать друг друга. Каляев сказал, что метальщики могут промахнуться, не добросить или перебросить бомбу, предложил броситься под ноги рысакам Плеве со снарядом. Второй метальщик тогда точно взорвет остановившуюся карету, если Плеве уцелеет после взрыва Каляева. Азеф назвал убийственный план Каляева смелым, самоотверженным и гарантирующим удачу и сказал, что если можно с бомбой добежать до министерских лошадей, то можно достать и саму карету и бросить бомбу или под нее, или в каретное окно. Гибель Каляева в этот раз была отвергнута.
После совета в Сокольниках Савинков на Николаевском вокзале встретился с Швейцером. Вдвоем в купе первого класса они спокойно провезли с собой в Петербург двадцать килограмм динамита. По паспорту дворянина Константина Чернецкого Савинков снял квартиру в Сестрорецке, где собрались другие члены группы. Первой приехала Дора Бриллиант, и сразу же попросила бомбу. Ивановская позднее вспоминала о ней: «Дора стремилась отдать свою жизнь в серьезном значительном деле, с сознанием, что она прожита не напрасно. Физически она была слабая, хрупкая, как растение без солнца, которому одно дыхание утренника несет смерть. Однажды мы с ней шли по Забалканскому проспекту. Два студента несколько раз обгоняли и останавливались впереди, рассматривая Дору. На замечание о неприличии их поведения, один ответил: «Нет ничего ни позорного, ни бесчестного, в том, что мы останавливаемся перед красотой». Она не была солидно образованной, но большой природный ум, способность ориентироваться в различных положениях, делали ее очень ценным работником, приятным другом и верным товарищем, неспособным оплошать или малодушно уклониться. Был какой-то праздник. Я заглянула к Доре и, найдя ее грустно-молчаливой, предложила поехать куда-нибудь так, без цели, проветриться. Извозчику было предоставлено право избрать маршрут самому. На углу Большой Морской и Невского проспекта образовался невероятный водоворот от скопления пешеходов, карет, извозчиков. Над всем этим гомонящим, ругающимся извозчичьим криком слышались бешеные ругательства городовых и приставов. Затертые этой живой лавиной в центре, мы и не пытались и не могли двигаться вперед. В этом ожидательном положении наше внимание привлекла к себе одна карета, медленно, но все же пробивавшаяся себе дорогу. Наши головы как-то сразу повернулись в сторону кареты. Сосем близко мимо нас, бок о бок, двигалась та хорошо знакомая карета, с тем же кучером с крестами на груди и окладистой бородой. У нас обеих в тот же миг вырвалось одно восклицание: «Плеве». Из окна кареты точь-в-точь как раньше, вперялись в толпу колючие суровые глаза, с напряженным выражением ожидания чего-то внезапного, непредвиденного. Этот тяжелый свинцовый взгляд быстро скользил по толпе сидящих в экипажах. Некоторое время наш извозчик держался за ним, а мы, в простоте сердечной, рассчитывали проводить Плеве до его конечного пути, быть может, узнать место, им посещаемое. Разумеется, карета покатила с быстротой экспресса и через несколько минут утонула вдали. Такую случайную встречу можно было принять за обман зрения, так необычайна, проста, близка она была. «Вот удивительный, редкостный случай, мы одни могли бы с ним покончить», – досадливо заметила Дора».
В конце июня в Сестрорецк приехал Азеф и назначил взрыв Плеве на 8 июля. Взрывать будут на Измайловском проспекте, когда карета перед Обводным каналом и балтийским вокзалом уже не несется как угорелая. Первым метальщиком пойдет Боришанский, за ним физически очень сильный Сазонов, за ним Каляев и друг Боришанского Сикорский, молодой кожевенник из Белостока. Утром 8 июля все четверо боевиков получат заряженные бомбы у Швейцера. Извозчики Мацеевский и Дулебов будут вывозить метальщиков после совершения теракта. Савинков передал Азефу желание Доры Бриллиант кинуть бомбу в Плеве. На совете решили, что «женщину можно выпускать на террористический акт только тогда, когда организация без этого обойтись не может». Сазонов передал Доре: «Мы сочли бы за позор пускать женщин, когда в работе есть мужчины».
Назначив дату взрыва, Азеф приказал всем покинуть Петербург и приехать назад утром 8 июля. Азеф сказал Савинкову, что уезжает в Вильно, и назначил ему встречу после покушения в Варшаве. Савинков ответил, что он учился и жил в польской столице и там его многие знают. Азеф спросил у Савинкова, считавшегося в Боевой Организации бесстрашным, не боится ли его заместитель? Савинков пожал плечами и сказал: «Хорошо, я буду в Варшаве».
Савинков говорил с главным метальщиком Сазоновым о его очень вероятной гибели и спросил, что будет он чувствовать, если останется жив. Сазонов ответил, что только гордость и радость. Позднее он напишет Савинкову с каторги, что «сознание греха никогда не покидало меня». С Каляевым Савинков встретился на Смоленском кладбище Петербурга. Они, друзья, были уверены, что прощаются навсегда и Каляеву, третьему метальщику, придется бросать бомбу. Сидя на заросшей мхом могиле Каляев сказал, что жаль, что не он первый бросает бомбу, но Савинков ответил, что от него потребуется колоссальная отвага и хладнокровие, чтобы оценить, что произойдет после взрыва Сазонова, и решить, нужно ли добивать Плеве, или нет. Савинков сказал, что будет удача, Каляев ответил: «Какое счастье, если будет удача. Довольно им царствовать. Если бы ты знал, как я их ненавижу. Но что Плеве! Нужно убить царя!»
Савинков предложил Каляеву с Ивановской 6 июля выехать в Псков, и вечером того же дня вернуться в Петербург, чтобы утром 8 июля получить бомбы у Швейцера. Если будет неудача, бомбы нужно будет ему вернуть, если удача – бомбы следует утопить. Швейцер говорил товарищам, что разряжать снаряды намного опаснее, чем заряжать. Каляев должен был утопить свою бомбу в пруду по Петербургской дороге, Боришанский – в Волынском пруду, Сикорский, как плохо ориентировавшийся в столице новичок, должен был взять в Петровском парке лодку без лодочника, выйти в Неву и утопить снаряд ближе к Финскому заливу. Боришанский специально совершил тренировочное путешествие на лодке с Сикорским, все показал и объяснил.
5 июля Каляев-папиросник в сильно потертом пиджаке, в рваном картузе попытался на толкучке продать свой разносный товар, и был задержан городовым, заподозрившим его в сбыте краденого. Каляева спас свой извозчик, подтвердивший, что товар не ворованный. Просто выбросить папиросы и спички было нельзя. В глазах бедных и нищих петербуржцев это было настоящим богатством и могло сразу вызвать подозрение. Ивановская выдумала целую историю, что ее взяли на работу в имение ее бывших хозяев под Новгородом и поэтому она по дешевке продает семечки абрикосы своим соседям. В вагоне третьего класса Ивановская и Каляев уехали в Псков. Ивановская писала:
«Рано утром мы приехали в Псков. Избегая возбудить провинциальное любопытство, мы, купив хлеба и земляники на базаре, ушли далеко за город и там на лугу довольно долго отдыхали. Иван долго и тщательно обдумывал, в каком виде лучше нести завтра бомбу, чтобы ловчее ее бросить и чтобы внешняя обвертка как-нибудь не помешала взрыву. Он заглядывал назад на пройденную жизнь, восторженно и с трогательной нежностью говорил о близких ему людях, с которыми его крепко и навсегда связала его судьба. Чувство глубочайшего восторга, благодарности и восхищения Каляев питал к Савинкову, пробудившему в нем мысль и красоту подвига жизни. Завтра он пойдет на верную смерть, но она не пугает, не страшит того, кто сознательно, без колебания, радостно отдает душу за страждущих и униженных: «Наше место не долго останется пустым, наша смерть – почки грядущих цветов».
Часа за три перед тем, как идти на вокзал, мы зашли в чайную, близ станции. Попросив перо и бумагу и заказав чаю, Иван долго и много писал матери прощальное письмо. В терроре он остался тем же нежным, задумчивым, с теми же грезами романтика и символиста, с чуткой детской, без соринки, душой. Он писал стихи:
«Мечтательный ум мне природа дала, отвагу и пыл к порыванью. А ненависть в сердце так жизнь разожгла, и чуткость внушила к страданью».Утром 8 июля все Савинковцы рано утром собрались в Петербурге. Поезд Плеве с Балтийского вокзала в Царское село уходил ровно в десять часов утра и время покушения было рассчитано по минутам. Рано утром из Гранд-отеля с четырьмя заряженными бомбами в чемодане вышел Михаил Швейцер и сел в пролетку извозчика Егора Дулебова. На Ново-Петергофском проспекте его должны были ждать Савинков и Сазонов, на Рижском проспекте – Каляев, на Курляндской улице – Боришанский и Сикорский. Сазонов за бомбой опоздал, и в результате неразберихи покушение сорвалось. Савинков встретил Сазонова на Измайловском проспекте без бомбы, и в этот момент мимо них пронеслась карета Плеве в сопровождении охранников-велосипедистов. Плеве недавно был в Париже и оттуда перенял велосипедную охрану. Карета пронеслась мимо Каляева с бомбой, но он не стал ее бросать, поскольку план был нарушен, а неудача покушения на Плеве надолго бы задержало бы его дальнейшее убийство.
Вечером все Савинковцы встретились в Зоологическом саду. Было ясно, что только случайность спасла министра внутренних дел. Террористы удачно выбрали время и место, после девяти часов утра Плеве как обычно проехал по Измайловскому проспекту и будь у боевиков бомбы, они бы его взорвали. Атаку на министра просто перенесли на 15 июля, Сазонов и Швейцер остались в Сестрорецке и Петербурге, как Дулебов и Мациевский, а Каляев, Сазонов, Боришанский и Сикорский поедут пережидать неделю к Азефу в Вильно. Все детали террористического акта были еще раз уточнены и обговорены и савинковцы разъехались. Еще в саду выяснилось, что когда в восемь утра Савинков и Сазонов должны были встретиться на Ново-Петергофском проспекте, на его отрезке между Десятой и Двенадцатой ротами, находились на разных сторонах и углах и за те пятнадцать минут, которые были выделены на встречу, просто не успели увидеть друг друга. Все верили в успех 15 июля, особенно, когда Швейцер сказал, что из-за плохого качества имперского динамита он для Сазонова зарядит пятикилограммовую бомбу, а остальные получат снаряды чуть меньше трех килограмма каждый. Тринадцать килограмм взрывчатки для Плеве вполне хватит.
Утром 8 июля в Вильно Азеф, к которому приехала Ивановская, сильно нервничал: «Условленной телеграммы нет, значит, полная неудача или провал». Наконец, на следующий день в двенадцать часов дня Азеф и Ивановская встретились с приехавшими из Петербурга боевиками на широкой алее заполненного гуляющими Ботанического сада. Сазонов рассказал Азефу, как они перепутали с Савинковым место свидания: «Все-таки они нас не проглотили еще, в следующий раз не упустим». Азеф подробно и несколько раз расспросил обо всем террористов и немного успокоился. Он очень сильно рисковал, передав в Департамент полиции, что вместо Плеве эсеры решили убить иркутского Генерал-губернатора Кутайсова, выпоровшего ссыльных. То, что Плеве могут взорвать только 15 июля, было ему, в общем-то, на руку.
Всю неделю боевики гуляли по знаменитому Гедиминовском саду, очень красивому, густому, расположенному на склонах горы, на вершинах которой еще виднелись развалины замка великого литовского князя. Боевики на всякий случай изучили Вильно и город не вызвал у них большого восторга: «Старый город, кривыми, узкими улицами, до такой степени узкими, что шедшие по разным сторонам улицы могли бы пожать руки друг другу. Трудно передать впечатление от этого кишащего, копошащегося муравейника. Такую ужасающую нищету, убожество, грязь в таком объеме редко можно было видеть. Чтобы хорошо согреться, обитатели этих улиц как бы жались ближе друг к другу спинами и таким образом защищали себя от холода».
Террористы спешили возвратиться от этой кошмарной действительности в Гедиминовский сад, сольно взволнованные городом и оставались там целыми днями, обедая на лавочках. Террористы, ставшие почти крестными братьями, обсуждали все возможные при покушении случайности, предусматривали ошибки. Для каждого исполнителя Азеф разработал подробные инструкции, предусмотрел перекрестное дублирование убийственных обязанностей. За день до отъезда в Петербург Азеф собрал всех членов группы подальше от города, в прекрасном сосновом лесу, сказал прочувственную речь, переговорил с каждым боевиком, выслушал все пожелания и просьбы, рекомендовал надежных защитников, адвокатов. Вечером все зашли в небольшой трактир: «в маленькой, тускло освещенной комнате сидели задумчивые обреченные, перекидываясь ничего не значащими словами». Азеф проводил всех в Петербург, на прощание расцеловав товарищей, особенно крепко Егора Сазонова. В тот же день он выехал в Варшаву, договорившись там встретиться с Ивановской и Савинковым. Прощаясь, он с тревогой в голосе сказал: «Что-то ждет нас завтра?»
Рано утром Савинков встретил на Николаевском вокзале одетого железнодорожником Сазонова и на Варшавском вокзале одетого швейцаром Каляева. Боришанский и Сикорский были в дождевиках, скрывающих бомбы. Извозчик Дулебов из гостиницы «Северная» забрал Швейцера с бомбами, которые невозмутимый техник поочередно раздал метальщикам на улицах за Мариинским театром. Сазонов получил пятикилограммовый цилиндр, завернутый в газету и надежно перевязанный шнурком, Каляев – взял бомбу, завернутую в платок, Боришанский и Сикорский спрятали бомбы просто под плащи. Извозчики Дулебов и Мациевский с пролетками встали у Технологического института и Обводного канала, чтобы забрать товарищей после взрыва. В девять часов утра Савинковцы встретились у храма в конце Садовой улицы. Они несколько раз до этого ходили к Измайловскому проспекту, рассчитывая время по минутам. Один за другим Боришанский, Сазонов, Каляев, Сикорский с интервалом в сорок шагов, чтобы избежать детонации бомб при взрыве, пошли по английскому проспекту, перешли Фонтанку по мосту, по Дровяной улице дошли до Набережной Обводного канала, повернули налево и через несколько минут вышли на Измайловский проспект. Сазонову было неудобно нести цилиндр с взрывчаткой и он нес его на правой руке, прижимая к груди.
Савинков по Садовой улице вышел на Вознесенский проспект, перешел через Фонтанку и двинулся по Измайловскому проспекту навстречу метальщикам. Он видел, что приставы, городовые и филеры подтянулись и кто как мог приосанились. Савинков понял, что Плеве сейчас проедет к Балтийскому вокзалу. Хронометр показывал девять часов сорок пять минут ясного, солнечного утра.
В половине десятого утра блиндированная карета министра внутренних дел Плеве с охраной выехала со служебной дачи на набережной Аптекарского острова и понеслась по Каменноостровскому проспекту, Кронверской набережной, через Биржевый мост, Стрелку Васильевского острова, Дворцовый мост, мимо Зимнего дворца и Адмиралтейства, выехала на Вознесенский проспект, пересекла Синий мост через Мойку у Мариинского дворца, пересекла Казанскую улицу и Екатерининский канал, Садовую улицу, по Измайловскому мосту переехала Фонтанку и выехала на Измайловский проспект. Недалеко от Обводного канала карета с велосипедистами-телохранителями и охранниками в пролетке обогнала Савинкова. Через несколько метров ее кучер замедлил рысь вороных рысаков, чтобы обогнать чьи-то дрожки. С тротуара метнулся Сазонов, с размаху бросил пятикилограммовый снаряд в окно кареты и был тут же сбит с ног охранником-велосипедистом. Оба упали. Раздался оглушительный взрыв и дым до пятого этажа заполнил весь проспект. Плеве, его кучера и его карету разнесло на куски. Савинков подбежал к месту взрыва у Варшавской гостиницы. На грязной мостовой лежал бледный Сазонов, весь в крови, образовавшей краснобагряную лужу у его ног. Вокруг суетилась такая же бледная полиция и охрана, в белых перчатках. Савинкова быстро прогнали. Потрясенный Савинков не заметил ни обломков кареты, ни того, что только что было столпом самодержавия, машинально вышел к Технологическому институту, сел в пролетку Дулебова, назначил новое покушение на три часа, когда Плеве будет возвращаться с доклада Николаю II. Только к двум часам Савинков из газеты узнал, что Плеве убит и этим же днем выехал в Варшаву. Каляев и Боришанский видели взрыв Сазонова собственными глазами, утопили свои бомбы в определенных для этого местах и покинули Петербург, так же как и Швейцер, вывезший в мешке оставшийся динамит, несмотря на полчища растерявшейся полиции, окружившей все столичные вокзалы. Сазонова прооперировали и отвезли на допрос в Департамент полиции к Цепному мосту. В соответствии с Уставом партии эсеров он давать показания отказался. Сикорский растерялся, в Петровский парк не пошел, взял лодку с лодочником прямо у Невы, выбросил бомбу у броненосца «Слава» и был арестован. Казалось, чиновно-имперская столица находилась в шоковом состоянии. Потрясенная империя читала прокламацию Боевой Организации партии социалистов-революционеров «15 июля 1904 года. По делам вашим воздастся вам»:
«Плеве убит. С 15 июля вся Россия устает повторять эти слова. Кто разорил страну и залил ее потоками крови? Кто вернул нас к средним векам с еврейским гетто, с кишиневской бойней? Кто душил финнов за то, что они финны, евреев, за то, что они евреи, армян за Армению, поляков за Польшу? Кто стрелял в нас, голодных и обезоруженных, насиловал наших жен, отнимал последнее достояние? Кто, наконец, в уплату по счетам дряхлеющего самодержавия послал умирать десятки тысяч сынов народа и опозорил страну ненужной войной с Японией? Кто? Все тот же неограниченный хозяин России, старик в расшитом золотом мундире, благословенный царем и проклятый народом. Смерть Плеве только шаг вперед к пути освобождения народа. Путь далек и труден, но начало положено и дорога ясна: Карпович и Балмашев, Гершуни и Покотилов, неизвестные в Уфе и неизвестные у Варшавского вокзала ее нам указали. Судный день самодержавия близок. Побеждает тот, кто силен, кто чтит волю народа. И если смерть одного из многих слуг ненавидимого народом царя еще не знаменует крушения самодержавия, то организованный террор, завещанный нам братьями и отцами, довершит дело народной революции. Да здравствует «Народная воля!» Да здравствует революционный социализм! Да погибнет царь и самодержавие!»
15 июля в швейцарской деревне Германе близ Женевы проходил съезд заграничных организаций партии социалистов-революционеров, обсуждавший партийную программу. Когда на вечернее заседание съезда принесли сообщение об убийстве Плеве, его участники устроили шумное празднование удачного политического убийства, вызвавшее интерес полиции. Эсеровский боевик Сергей Слетов вспоминал: «На несколько минут воцарился какой-то бедлам. Несколько мужчин и женщин ударились в истерику. Большинство обнимались. Кричали здравницы. Как сейчас вижу Н; стоит, бьет об пол стакан с водой и со скрежетом зубов кричит: вот тебе за Кишинев!»
Центральный комитет партии социалистов-революционеров выпустил по поводу убийства Плеве «Летучий листок Революционной России», прокламации «Ко всем рабочим», «Ко всему русскому крестьянству», «Надгробное слово временщику», «Воззвание к гражданам цивилизованного мира» на французском языке. Все местные эсеровские организации напечатали в губерниях свои листовки по поводу убийства имперского министра внутренних дел. В Швейцарию собирались все члены ЦК партии эсеров. Все ждали Азефа с подробностями покушения.
Весь день 15 июля 1904 года Азеф не находил себе места и Ивановская с трудом его успокаивала. Наконец, газеты опубликовали, что Плеве взорван и у Азефа чуть не случился паралич. Варшава мгновенно изменилась, и Ивановская писала: «Громче и чаще выкрикивались газетчиками слова «Zamordowano Plewego», и эти слова, разносимые, подобно пущенным пушинкам по ветру, по всем улицам, закоулкам, поднимались ввысь и звучали, как пасхальные колокола в воздухе. Все наполнилось одним этим звуком, вытеснившим любые другие. Люди торопились куда-то, другие спешили в рестораны, в кафе с телеграммами в руках, или с этими черными словами на языке, с выражением неудержимой радости на лицах. Во всех витринах магазинов через пять минут, вместо товара, разостлались большие листы бумаги с одной черной, крупной, режущей глаза строчкой из двух слов: «Zamordowano Plewego».
Необходимо было на другой день торопиться на Уяздовскую аллею встречать Савинкова. Проблуждавши без толку по аллее изрядное время, я уже решила вернуться домой, когда неожиданно заметила издали знакомую фигуру. Совсем уже близко глянул на меня человек странный, почти незнакомый. Охваченная сомнением, не ошибаюсь ли, я запнулась, боясь сделать непоправимую ошибку. Лицо это было и то и не то, как местность после наводнения. Оно отражало еще не пережитый ужас, наполнявший душу Савинкова. Было нужно внимательно и напряженно всмотреться в мертвенно-бледные черты, чтобы всякое сомнение исчезло. Мы стояли с Савинковым, как бы на краю засыпавшейся могилы, и он прерывающимся голосом рассказывал конец нашего дела. Тут же Савинков сообщил, что Азеф спешно уехал за границу, заметив за собой явную слежку».
За Азефом действительно следили филеры варшавского охранного отделения, не знавшие, что он двойной агент. Он вечером 15 июля выехал в Вену, а оттуда в Швейцарию, к товарищам эсерам, которыми был встречен как герой-триумфатор. Начальник личной охраны Николая II генерал Спиридович вспоминал:
«Сама «бабушка» русской революции Брешковская, ругавшая его за глаза «жидовской мордой», поклонялась ему по-русски до земли».
В Швейцарию съехались все члены эсеровского Центрального Комитета и Боевой Организации. Вожди социалистов-революционеров разрабатывали принципы идеологии массового террора, включая покушение на царя. По этому поводу мнения разделились. Многие эсеры считали, что действующий император активно приближает социалистическую революцию, и в случае удачного покушения на его место придет сильный правитель. Противники отвечали им, что в «стаде великих князей такого нет».
Члены Боевой Организации разработали, обсудили и утвердили свой устав и передали его члену ЦК партии эсеров М. Гоцу, который в августе 1904 года санкционировал его у эсеровских вождей, заметив при этом, что «в такого рода делах уставы вообще имеют небольшое значение»:
«1. Боевая Организация ставит себе задачей борьбу с самодержавием путем террористических актов.
2. Боевая Организация пользуется полной технической и организационной самостоятельностью, имеет свою отдельную кассу и связана с партией через Центральный Комитет.
3. Боевая Организация имеет обязанность сообразоваться с общими указаниями Центрального Комитета, касающегося: а) круга лиц, против которых должна направляться деятельность Боевой Организации; б) момента полного или временного, по политическим соображениям, прекращения террористической борьбы.
4. Все отношения между Центральным Комитетом и Боевой Организацией ведутся через особого уполномоченного, выбираемого Комитетом Боевой Организации из числа членов последней.
5. Верховным органом Боевой Организации является Комитет, пополняемый через кооптацию из числа его членов.
6. Все права Комитета, кроме ниже перечисленных, передаются избираемому им же из числа его членов, сменяемому по единогласному соглашению всех членов Комитета, члену-распорядителю.
7. Комитет Боевой Организации сохраняет за собой: а) право приема новых и исключения старых членов, как Комитета, так и Организации, во всех случаях по единогласному решению всех членов Комитета; б) право участия в составлении плана действий, с решающим голосом у члена-распорядителя; в) право участия в составлении литературных произведений, издаваемых от имени Боевой Организации.
8. Одновременно с выбором члена-распорядителя, Комитет Боевой Организации производит выборы его заместителя, к которому переходят все права и полномочия члена-распорядителя, в случае его ареста.
9. Число членов Боевой Организации неограниченно, в случае ареста одного из них, все его права переходят к заранее намеченному Комитетом кандидату.
10. Члены Боевой Организации во всех своих действиях подчинены своему Комитету.
11. В случае одновременного ареста всех членов Комитета Боевой Организации, или всех ее членов, кроме одного, заранее намеченного Комитетом кандидата, право кооптации постоянного Комитета Боевой Организации переходит к ее заграничному представителю, а во втором случае также к кандидату в члены Боевой Организации.
12. Этот устав может быть изменен лишь с единственного решения всех членов Комитета Боевой Организации и ее заграничного представителя».
В Швейцарии, активно действовали российские партии социалистов-революционеров и социал-демократов, имевши там типографии и другие технические службы. Эсеры регулярно выпускали «Революционную Россию», социал-демократы – «Искру». Оба издания активно расходились по империи, завоевывая для своих партий все новых и новых борцов. Партии спорили о возможности массового террора. Ленинцы говорили, что террор свое отжил и борьба с самодержавием должна носить массовый политический характер. Эсеры отвечали, что террор всегда будет возникать в ответ на исключительную реакцию и массовые избиения и аресты. Пока самодержавие пользуется правом бить, а народ только правом быть битым, всегда будут появляться люди и организации, защищающие попранные права подданных которые хотят быть гражданами. Убийство Плеве вознесло Азефа в глазах революционеров всех партий на необыкновенную высоту и привело к победе террористического направления в политической борьбе. Азеф, как руководитель Боевой Организации, член-распорядитель, обладал всеми самостоятельными правами террористической организации. Его заместитель Борис Савинков писал: «Впоследствии Организация не применяла ни старого, ни нового устава, и внутреннее ее устройство определялось молчаливым соглашением между ее членами и, особенно, авторитетом Азефа».
Губернские группы партии социалистов-революционеров стали подражать Боевой Организации. В сентябре в Одессе эсеры Поляков и Ильин стреляли в местного градоначальника камергера Нейгардта, промахнулись и были арестованы. В октябре в Белостоке эсеры бросили бомбу в полицейский участок. В декабре в Харькове эсер Иваницкий стрелял в полицмейстера, промахнулся и был арестован. Все социалисты-революционеры при задержании отбивались кинжалами и отстреливались, погибали и убивали полицейских. В империи конца 1904 года начался массовый террор.
Боевая Организация занималась только центральным террором против высших сановников самодержавия. На местах, в губерниях, провинциях, эсеровские дружины создавали эсеровские дружины и летучие отряды, осуществлявшие местные нападения на монархию. Центральный Комитет эсеров сделал вывод, что взрыв Плеве можно считать «одним из самых удачных актов революционной борьбы», очень чувствительным ударом по самодержавному абсолютизму, ярким представителем которого был убитый министр внутренних дел. Партия эсеров праздновала свою большую удачу. Количество ее членов быстро росло, увеличивались размеры пожертвований на свержение монархии. Вокруг имени Азефа стали создаваться легенды, его уже сравнивали с Желябовым и Гершуни, называли его человеком железной воли, неограниченной инициативы, великим организатором террора с исключительно точным, математическим умом, уже не романтиком, а реалистом.
В Департаменте полиции надеялись, что все в надвигающейся революции контролируют. Плеве говорил в Зимнем, что обо всех планах террористов он будет знать заранее. В нарушение законов и правил он сам разрешил Азефу войти в руководство революционной партии и считал, что он его надежно охраняет. Директор Департамента полиции А. Лопухин лукавил, когда говорил: «Время было такое, что не надо было ни каких тайных агентов, чтобы понять, что раз существует группа, проповедующая политический террор, Плеве должен стать его жертвой». После взрыва на Измайловском проспекте Лопухин и весь его Департамент был ошарашен: «Если Азеф ничего не знал, то дело совсем плохо». Сам двойной агент в полицейском отчете заявил, что по его донесениям полиция действовала очень активно, не берегла его, арестовала Серафиму Клитчоглу и ее группу сразу же после с Азефом, поэтому революционеры после массовых арестов стали проявлять исключительную осторожность. Азефу поверили, или сделали вид, что поверили. Раненый Сазонов бредил и его бред постоянно слушали полицейские агенты. В бреду он называл кодовое имя Азефа. Арестованный Сикорский находился в Вильно в одно время с Азефом. Если бы у Департамента полиции было желание, двойная игра Азефа была бы вскрыта очень быстро. Кажется, вся полиция империи сочувствовала эсерам, убившим их высшего начальника, которого активно то ли не любила, то ли ненавидела. По столице вовсю ходили разговоры о том, что всесильный сановник недоплачивал своим любовницам и содержанкам, думая, что они не знают, что он главный имперский министр. Содержанки смеялись на весь Петербург, рассказывая, что столп самодержавия мог бы быть с ними пощедрее.
Азеф окончательно уверился, что Департамент полиции обманывать можно. Ему в охранке платили около тысячи рублей в месяц, но в кассе Боевой Организации он бесконтрольно распоряжался десятками тысяч. Член Центрального Комитета партии уже не раз раздражался, когда полиция постоянно задерживала ему оплату его многочисленных служебных поездок. Если кого бог хочет наказать, то он лишает его разума. Насчет полицейско-монархического ума Азеф иллюзий больше не имел. Своим товарищам по руководству партией он открыто говорил: «Неужели вы верите в социализм? Это нужно, конечно, для молодежи, для рабочих, но не для нас с вами». Хорошо знавшая Азефа Ивановская писала: «Многие считали этого ловкого предателя необычайным честолюбцем, адски самолюбивым чудовищем, с душой, наполненной всеми дьяволами, хотевшим совместить в своих руках всю власть, все могущество, быть «наибольшим» и тут и там, никого не щадя, никого не любя. Нам, вместе работавшим с Азефом, кажется, не без основания, что самым сильным дьяволом в его душе была подлая трусость и корысть. Первая, конечно, играла крупнейшую роль. Ведь ни одна страсть не доводит до той степени падения, как трусость. «Начнет, как бог, а кончит, как свинья», – сказал наш поэт А.К. Толстой. История предателей, ренегатов дает яркие примеры того, до какой степени это подлое чувство помрачает разум человека, доводя его до чудовищного падения и низости».
Руководство эсеров массово распространяло среди новых членов партии письма Егора Сазонова, сначала из Петропавловской крепости, а потом и с каторги, справедливо считая, что они являются сильнейшим пропагандистским оружием. Егор писал своим товарищам на свободе: «Когда меня арестовали, то лицо представляло сплошной кровоподтек, глаза вышли из орбит, был ранен в правый бок почти смертельно, на левой ноге оторваны два пальца и раздроблена ступня. Агенты под видом докторов будили меня, приводили в возбужденное состояние. Это было для меня пыткой. Враг бесконечно подл, и опасно отдаваться ему в руки раненным. Прошу это передать на волю. Привет восходящему солнцу – свободе!
Дорогие братья-товарищи! Моя драма закончилась. Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ни что в мире несравнимо. Когда взрыв произошел, я потерял сознание. Придя в себя и не зная, насколько серьезно я ранен, я хотел самоубийством избавиться от плена, но моя рука была не в силах достать револьвер. Я попал в плен. В течение нескольких дней у меня был бред, три недели с моих глаз не снимали повязки, два месяца я не мог двинуться на постели. Моим беспомощным состоянием, конечно, воспользовалась полиция. Агенты подслушивали мой бред. Под видом фельдшеров они будили меня, как только я засыпал. Всячески старались уверить меня, что Сикорский выдает. Я, кажется, все помню, о чем говорил в бреду, но это не важно, если примете меры. Будьте ко мне снисходительны, я без того чувствую себя убитым. Я был не в силах помочь себе. Чем? Откусить себе язык, но и для этого нужна была сила, а я ослабел. Потеряв силы владеть собой, я в бреду едва не сделался невольным предателем. Агенты, пользуясь моей беспомощностью и тем, что повязка лишала меня зрения, являлись ко мне под нейтральным флагом медицины, и, как голодные волки, ходили вокруг меня. К счастью, с бредом обошлось благополучно».
Сазонова и Сикорского судили в конце ноября 1904 года. Их судили не обычным для революционеров военным судом, у которого в арсенале приговоров была только виселица, а в петербургской судебной палате. Сазонов писал товарищам: «На суде были невозможные условия для высказывания. Меня обрывали на каждом слове, сбивали, я терял нить речи, измучился, многое проглотил. После суда страшно каялся, что вообще поддерживаю своим участием эту гнусную комедию.
Всякому, обреченному на опасный подвиг, особенно желаю иметь полное обладание всеми силами физическими и духовными, чтобы с честью до конца пронести знамя организации. Привет вам, дорогие товарищи! Бодрости и удач! Будем верить, что скоро прекратиться печальная необходимость бороться путем террора».
Сазонову дали пожизненную каторгу, Сикорскому – двадцать лет каторжных работ. За убийство министра внутренних дел монархия их не казнила, побоявшись усилить презрение и ненависть к себе со стороны общества очередными смертными казнями. Впрочем, революционеры и либералы давно знали, что выжить на каторге в Шлиссельбурге практически невозможно, просто в этом случае смерть быструю заменяли смертью медленною. Сазонов только в Шлиссельбурге узнал, что Прасковья Ивановская была почти Членом исполнительного Комитета «Народной Воли». Он писал ей из тюрьмы: «Когда я оглядываюсь назад, на это бранное поле, усеянное головами тех, кто был дорог бесконечно, за кого тысячу раз готов был бы умереть, с кем неразрывно и тесно связывали самые светлые чувства – тоска гнетет меня. Мне кажется тогда, что я жил какою-то особенною, прекрасною жизнью, среди людей, которые странно не похожи на других людей. Озаренные сиянием, они в моих глазах вырастают в гигантов. Хочется преклоняться перед ними. Я хорошо помню: «умереть за убеждения – значить звать на борьбу», и моя тоска по погибшим претворяется в жгучее чувство мести их палачам и в жажду борьбы против ужасных условий, которые обрекают на гибель прекрасное, доброе, борьбы за идеалы, во имя которых они сложили головы, озаренные сиянием этих идеалов. Дорогая и глубокоуважаемая! Я теперь узнал, кто Вы, знаю Ваше прошлое и с тем большим чувством уважения преклоняюсь перед Вашим прекрасным образом».
Егор Сазонов погиб в ноябре 1910 года, в протесте за своих товарищей по партии, над которыми по Зерентуйской каторжной традиции издевались забайкальские тюремщики. К этому времени десятки тысяч либералов, ставших революционерами, в тысячах экземплярах читали его «Исповедь», написанную на сибирской каторге:
«Что я мог сказать в объяснение своего преступления.
Меня обвиняют в том, что я принял участие в тайном сообществе Б.О.П.С.Р., которое поставило себе целью насильственное посягательство на установленный в России основными законами образ правления и ниспровержение существующего в Империи общественного строя, а также совершение убийств должностных лиц посредством разрывных снарядов, а также в том, что я убил министра внутренних дел Плеве, в видах осуществления указанных выше целей.
На это я могу ответить: да, я имел честь принадлежать к партии социалистов-революционеров и имел честь быть членом ее Боевой Организации, по поручению которой убил господина Плеве. Не признаю ни себя, ни Боевую Организацию виновными.
Задачи нашей партии слишком широки и многочисленны, чтобы их можно было уместить в формулу предъявленного мне обвинения. Одной из задач партии социалистов-революционеров, которую она выполняет террористическими актами своей Боевой Организации, является отвечать должным образом, то есть вооруженной рукой, там где произвол правительственных чиновников доходит до того, что не щадит не жизни, ни чести русских граждан, ни жизни, ни чести русских революционеров.
Наша партия принципиально враждебна всякого рода насилиям. Как идеалы партии, так и приемы борьбы за них отличаются мирным характером. Насколько мирны наши идеалы, это видно из того, что правительством допущены к всеобщему употреблению многие книги социалистического направления. Мы не возбуждаем в обществах междуклассовые раздоры. Они возникают помимо нашего участия, потому что не мы создали классы населения, потому что общество не представляет чего-то целого, связанного одним неделимым интересом. Сколько в обществе групп населения, отличающихся одна от другой способом добывания средств к жизни, столько же разнообразных и враждебных друг другу интересов. У крестьян и рабочих одни интересы, у их эксплуататоров, промышленников и помещиков, иные. Мы, социалисты, поддерживаем интересы трудовых классов населения. Нашей задачей является изучение нужд трудового народа и изучение путей, ведущих к их удовлетворению. Мы, социалисты, находим, что в обществе, не должно существовать эксплуатации одного класса другим. Для этого – все средства производства, фабрики и заводы с машинами, и земля должны принадлежать не отдельным лицам, а обществу, должны находиться под контролем и управлением общества. Таков наш конечный идеал, предвещающий мир на земле и в человеках благоволение. Все остальные наши задачи строго согласованы с ним, как с нашей путеводной звездой. Задачей дня мы ставим – добиваться, чтобы эксплуатация рабочих хозяевами и народа государством была наивозможно самая легкая. Мы идем к народу с нашими мирными идеалами, чтобы сделать его отношение к его собственным интересам сознательным, чтобы научить его наиболее разумным способам борьбы за них.
Без нас возникла на фабриках и заводах стачки и забастовки, сопровождавшиеся порчей машин. Без нас происходили аграрные волнения, во время которых избивали помещиков. Мы стремимся, насколько можем, удержать рабочих и крестьян от насилий, придать их борьбе за профессиональные интересы мирный характер. Насилия происходят не от того, что мы их преподаем народу, а потому что народ находится в совершенно иных условиях по отношению к закону, по сравнению с его хозяевами и эксплуататорами.
Эксплуатация поставлена под защиту закона, борьба с ней преследуется законом. Мы, социалисты, не навязываем народу наших идеалов, мы лишь хотим говорить ему правду о них. Мы ведем проповедь посредством слова и печати. Насилие мы ненавидим и презираем, мы уверены, что насилие бессильно против идеи. Как бы ее ни душили, как бы ни распинали, как бы ни стирали с лица земли ее носителей, – она всегда снова и снова воскреснет еще более обновленной и окрепшей. Наше отношение к государству в сущности безразлично, лишь бы народу было позволено свободно высказаться и бороться за свои интересы, лишь бы у нас, социалистов, не отнимали этого права. Там, где народ и социалисты обладают таким правом наравне с другими классами населения, – мир и благоденствие государства не потрясаются от социалистической пропаганды. Хотя и там, конечно, богачи и собственники вопят о насилиях и внутренних врагах отечества, но законы свободных государств гласят иное.
Наша ли вина, что мы, русские социалисты, силою обстоятельств становимся революционерами? Все наши попытки к мирной деятельности встречают беспощадное гонение со стороны государства. Было время, в 90-х годах, когда некоторые русские социалистические фракции избегали говорить рабочим о какой-либо политике. Эти «экономисты» за свою деятельность также объявлялись государственными преступниками. Русские социалисты каждодневно на опыте убеждались, что свободное высказывание мнения, свободная мирная борьба за интересы – в русском государстве невозможна. Поэтому в число других задач русские социалисты включили еще задачу – добиваться такого порядка в государстве, при котором станет возможно говорить и писать согласно убеждению. Такое право дорого не для одних нас, социалистов, но дорого для всей России.
Нас, социалистов, могло бы и не быть, а потребность свободы слова оставалась бы одинаково насущной. Общественное мнение в России не имеет законных способов для высказывания. Свободно, даже слишком, до нахальства свободно, может говорить только печать одного лагеря. Русское общественное мнение громко кричит по тем вопросам, по которым печати вовсе запрещено высказываться. Оно громко кричит в тех случаях, когда газеты испещряются цензурными чернилами, когда они приостанавливаются, когда подвергаются выговорам и закрытиям. Русское общественное мнение громко кричит, когда председатели земских, городских и других собраний запрещают говорить ораторам, в соответствии с их взглядами и убеждениями. Русское общественное мнение свободно тогда, когда сковано.
Поэтому мы, русские социалисты и революционеры, считаем себя нравственно вправе утверждать, что в России правительство не дает высказываться мнению большинства населения, не знает этого мнения и идет против потребностей и желаний этого большинства населения, не знает этого мнения и идет против потребностей и желаний этого большинства, то есть не исполняет своего назначения. Об этом мы принуждены заявлять народу, мы принуждены распространять идею о необходимости изменения существующего в России порядка.
Мы проповедуем, что народу необходимо: право свободно высказывать свое мнение с помощью печати, собраний и сходок, право участия в обсуждении и издании законов, право контроля над государственными доходами и расходами.
Да, мы, социалисты-революционеры, проповедуем это, и значит, проповедуем строй иной, чем существует теперь в Российской империи. Но ведь пока мы только проповедуем. Наше орудие – слово, печать. Где же тут насильственное ниспровержение существующего режима? Кто оказывает насилие?
Слово наше не успеет раздаться, а нам уже зажимают рот и томят нас за слово в тюрьмах и ссылках. Наша печать считается «нелегальной», авторы наших писаний, даже наши простые типографщики на опыте познают всю сладость жизни в сибирских тундрах. Простое чтение наших брошюр считается государственным преступлением.
Нас преследуют, как государственных преступников и подвергают наказаниям за участие в кружках и сходках, на которых обсуждаются наши задачи. Нас подвергают унизительным телесным наказаниям, бьют нагайками, топчут конями и расстреливают, когда мы решаемся толпой выйти на улицу, чтобы заявить там публично о наших желаниях и требованиях.
Мы лишены покровительства закона, мы объявлены внутренними врагами народа и политическими преступниками, хотя это не одно и то же. Да, тут много насилия, слишком много, даже по горло, так что захлебнуться можно. Но с чьей стороны насилие? С нашей ли? Или уж русский народ такой несчастный, что на его языке понятие «слово» равнозначаще с насилием?
Поэтому пусть не говорят, что Партия социалистов-революционеров стремиться насильственным путем сделать что-то. Ни в задачах партии, ни в ее приемах деятельности и борьбы пока нет ничего похожего на насилие.
Может быть, обвинение партии эсеров в посягательстве на насильственное ниспровержение чего-то означает, что партия произведет когда-нибудь сначала политический переворот в России, а затем социальный? Партия не предрешает вопроса о том, каким путем сменяется тот или другой строй на желанные. О социальной революции замечу, что о переустройстве общественного строя в империи на началах социализма даже говорить серьезно нельзя. Стремление к такому «переустройству» было бы не делом серьезной партии, а ребяческой забавой. Перестроить общественный строй в империи на началах социализма, – этого не могла бы сделать даже наша всесильная бюрократия. Как просто иной раз понимаются задачи нашей партии, и при таком понимании нас, членов партии, отсылают на эшафот.
Россия получит социалистическое переустройство, может быть, тогда, когда самого этого имени «Россия» не останется на земном глобусе. Так, может быть, далеко конечное торжество наших социалистических идеалов. Это торжество произойдет не в одном государстве, а пройдет грозой по всей земле. Но она, несомненно, не наступит ни на одной точке земного шара, пока стоит несокрушимо Российская несокрушимая империя, потому что до сих пор об эту «твердыню» разбивались все самые лучшие прогрессивные стремления всех лучших людей нации. А пока они под знаменем социализма бьются за социальные реформы в современных государствах и идут под этим знаменем дальше всех буржуазных партий. То же делаем и будем делать мы, русские социалисты. Мы требуем серьезных рабочих реформ в пользу народа.
Что касается вопроса о политической революции, то русское правительство должно понять, что оно пляшет на вулкане. Мы, социалисты-революционеры, пока ведем мирную проповедь о том, что неограниченный режим в империи получил смертельную рану еще сорок лет тому назад. Его время ушло вместе с падением крепостного права, соответствовавшего патриархальной системе. Народ вместе со свободой от крепостного ига получил право рассчитывать на самостоятельность мысли и управления своими судьбами. История русского народа все время ждет продолжения. Продолжение должно быть – и будет! Вопрос в том, кто его впишет и поведет, сам ли народ или начнут писать сверху?
Мы, социалисты-революционеры, пока боремся с существующим режимом мирными путями. Нашей задачей является выяснить народу всю неудовлетворительность отжившей и уже стеснительной системы. Нашей задачей является организовать мнение большинства в государстве или, по крайней мере, того меньшинства, которое в данное время составляет руководящую по нравственному значению и по энергии силу в государстве, и стоит дороже и весит больше, чем остальная инертная масса. Задача правительства – идти на встречу желаниям народа.
Все задачи партии социалистов-революционеров не дают и намека на насилие. Все приемы ее борьбы ведутся только посредством слова, доказательства и убеждения. Ими бы партия и удовольствовалась бы, если бы в Росси хоть сколько-нибудь была возможна словесная борьба, свободная, идейная борьба.
Печальная необходимость террористических актов упала на голову парии, всецело занятой мирной борьбой. Программа партии эсеров решительно заявляет, что партия никогда не позволила бы себе прибегать к оружию, если бы к этому ее не вынуждал безграничный произвол чиновников. Только на насилие она отвечает насилием. Лишь в тех случаях, когда министры и чиновники отказывают нам в праве говорить человеческим языком, мы говорим «языком иным». Лишь тогда, все иные средства борьбы исчерпаны, когда преступления сановников вопиют к небу, а небо молчит, мы отвечаем смерть за смерть, за невыносимые муки, за унижение человеческой личности в гражданине и революционере.
Вся деятельность Боевой Организации говорит о том, что она призывается партией лишь в специальных случаях. Ее акции носят рефлекторный характер, соответствующий характеру импульсов. Социалисты-революционеры больше, чем кто-либо, понимают, что идеи на штыки не улавливаются, что не бомбами разбиваются системы. Идея побеждается и уничтожается идеей. Система падает, когда подгнили и разрушились поддерживавшие ее основания.
Наша партия считает «Народную Волю» своей матерью. Теория народовольцев и их детей социалистов-революционеров по взглядам на задачи рабочих и крестьян – одно и то же. Мы, эсеры, дети восходящего ХХ века, за собою чуем народную силу. Система уже падает под давлением народного недовольства. Если мы, по примеру наших духовных отцов народовольцев, снова взялись за оружие, то это лишь потому, что представители отживающей системы, расхитившие самодержавную власть, совершенно выходят из пределов человеческого отношения к нам, революционерам и недовольному народу. С нами обращаются как с гонимым избиваемым зверем. Поэтому, мы оскалили зубы, поэтому мы взялись за оружие.
Против системы – народ, крестьяне, рабочие и присоединяющаяся к ним интеллигенция.
Террор против террора забывшихся в своем произволе сановников, смерть за смерть, раны за раны и за бесчестие. Революционный суд для безответных перед законом и народом олигархов.
Министр Плеве, борясь с народным недовольством, прибегал к самому грубому насилию, он совершил величайшие преступления.
1. Плеве предал казни, заточил в крепости и подвергал всякого рода мукам и наказаниям наших товарищей, которые были вынуждены им же самим восстать против убийц и угнетателей народа. К такого рода фактам мы, социалисты-революционеры, не можем относиться иначе, как к преступлениям и вина за такие преступления падает на человека, заправляющего внутренними судьбами государства.
2. Плеве в свою бытность директором Департамента полиции задушил «Народную Волю» виселицами, крепостями, каторгой, тюрьмами и ссылками. Народ бы не имел права не припомнить своему старому палачу его прежних преступлений, когда тот снова наложил свою руку на народную грудь. Речь о забвении могла бы быть лишь в том случае, если бы Плеве новой деятельностью старался бы искупить старую.
3. Плеве еще до войны с Японией устраивал войну внутри государства. Он смотрел на Россию, как на вражескую страну и заливал ее почву кровью граждан.
В расстреливании рабочих больше всего виновен Плеве, хотя не он сам лично командовал солдатам «пли». Он виновен потому, что расстрел происходил по его инициативе и приказам агентов министерства внутренних дел, которые исполняли волю пославшего их. Не наказывая преступников губернаторов, Плеве этим самым санкционировал их действия и подавал соблазн другим сановникам поступать столь же жестоко.
4. Человеческое достоинство русских граждан в правление Плеве подверглось величайшим унижениям. Крестьяне и рабочие подвергались массовому телесному наказанию – фон Валь и Оболенский повышены и награждены.
Русские революционеры на каждом шагу унижаются и избиваются в участках полицейскими и шпионами. Бьют и унижают их в тюрьмах и часто их положение там становиться до того невыносимым, что заключенные отказываются от пищи и морят себя голодом, чтобы заявить свой протест против угнетения и против оскорблений.
5. Плеве давил голодный народ под бременем тяжелых налогов. Он вместо хлеба подавал камень, с нагого снимал рубаху. Плеве изнурял народ, тратя его трудовые деньги на развитие сыска в России и на охрану своей особы.
6. Плеве допустил, чтобы совершилось ужасное избиение кишиневских евреев. На глазах бездействующей полиции там избивались еврейские старики, женщины, дети, женщины подвергались поруганию, имущество еврейской бедноты истреблялось и подвергалось дневному грабежу.
В правление Плеве свободой слова пользовались продажные и человеконенавистнические газеты, которые в течение долгого времени свободно и открыто раздували междуплеменную вражду в России и свободно науськивали бессознательную чернь на «жидов», поляков и финляндцев. Проповедь всесильной юдофобской печати не могла встретить своевременно надлежащего отпора в русской порядочной печати потому, что таковая, беспощадно преследуемая Плеве, еле дышала и погибала. Плеве поддерживал междуплеменную рознь, чтобы ослабить революционные силы, чтобы обратить революционный пыл масс и народное недовольство с больной головы на здоровую, чтобы застращать еврейских революционеров.
7. Плеве грубо душил всякие попытки к легальной работе на благо народа. Печать задыхалась и гибла под цензурным гнетом. Земство взято под подозрение. Плеве всю Россию держал на особом положении об усиленной охране, всю ее покрыл сетью охранных отделений, наводнил полицией и шпионами так, что в зараженном ими воздухе невозможно дышать.
8. На Плеве падает главная ответственность за то, что на происходящей теперь Японской войне рекою льется русская кровь, гибнет цвет нации, ее трудовые силы, непроизводительно тратятся трудовые народные деньги. Плеве виновен во всем этом потому, что душа русскую печать и русское общественное мнение, он не дал ему высказаться о войне, чтобы отвратить ее.
Вот что делалось в России за два года правления Плеве. Вот какие преступления совершались в ней самим Плеве или его агентами. За это Партия социалистов-революционеров сочла необходимым изъять Плеве из обращения, чтобы таким образом обезопасить Россию от его зверств на будущее время, чтобы показать, что такие многочисленные и ужасающие преступления против русских граждан не могут оставаться безнаказанными. Вот почему Партия социалистов-революционеров вручила Боевой Организации смертный приговор для министра Плеве, и я, Егор Сазонов, член Б.О.П.С.Р., с чувством глубокой благодарности за оказанную мне Организацией честь и доверие, взялся выполнять свой долг революционера и гражданина.
Личных мотивов к убийству министра Плеве у меня не было. Я никогда бы не поднял руки на жизнь человека по личным побуждениям.
Как я, человек мирного характера и самым рождением как бы предназначен для самой спокойной и довольной жизни, мало-помалу превратился в революционера и дошел до решимости убить человека?
По рождению я происхожу из благомыслящей, в высшей степени религиозной и монархически настроенной крестьянской семьи, которая переселилась из деревни в город и там быстро разбогатела эксплуатацией башкирских лесов, сравнительно уже поздно, когда мне было лет десять. Тот дух, которым я был пропитан, пока находился всецело и единственно под влиянием семьи, был в высшей степени враждебен какому либо протесту или недовольству строем русской жизни. Царские портреты наряду с иконами украшают комнаты в доме моего отца. Гимназия моего времени для меня и для всех без исключения моих сверстников и товарищей была учреждением ненавистным. Там систематически истребляли в нас все живое. Вопросы, возникавшие в крепнувших умах, не только не получали никакого ответа, но и грубо подавлялись. Самый живой предмет – история, преподавалась в юдофобском стиле. Да, не вина русской интеллигентной молодежи, что еще на ученической скамье она привыкала видеть ложь в казенной науке потом, предоставленная собственным силам, самостоятельно вырабатывала свои убеждения, враждебные прежним традициям.
Я поехал в Московский университет с жаждой знания, с мечтой пройти несколько факультетов, чтобы в конце концов сделаться земским врачом, непременно врачом для бедных. Слово «карьера» было мне невыносимо. Университетская наука и умственные богатства, которые я нашел в публичной библиотеке, произвели, конечно, в моем уме целую революцию. Было достаточно нескольких месяцев, чтобы появились бреши и трещины в мировоззрении, создававшемся всей прежней жизнью. Ни о каких революциях я не помышлял и если знал о них что-нибудь, то лишь столько, сколько о них писалось, и относился к ним равнодушно, скорее неодобрительно.
К студенческому движению в 1899 году я остался непричастен. Чего желали студенты не понимал, на сходки не ходил и только из простого товарищеского чувства отказался держать экзамены на второй курс. Я, человек наиболее обеспеченный из всех своих земляков, устыдился оставлять на первом курсе своих замешанных в волнениях товарищей. Лишь на второй год моего пребывания в университете я случайно натолкнулся на вопросы общественного характера, благодаря чтению книг по политической экономии и по всеобщей истории. Я очень хорошо знал торговую среду, поэтому мне было хорошо известно, каким путем создаются богатства, и я очень сознательно и критически мог отнестись к вопросам, трактуемым общественными науками.
Но и второй год моей университетской жизни прошел для меня благополучно. Я не принимал участия даже в земляческих кружках, о существования рабочего вопроса в России ничего не ведал, с нелегальной литературой был совершенно не знаком. Моя революционная жизнь начинается в начале 1901 года, когда я принял сознательной участие в студенческом движении, начавшемся по поводу отдачи киевских и петербургских студентов в солдаты. В то время я был самое большое – либералом.
Первой нелегальщиной, с которой мне довелось познакомиться, были студенческие прокламации. Мои товарищи хорошо знают, с каким трудом я решился принять участие в протесте против нарушения основных законов в военной службе. Я же знал, что если решусь на протест, то пойду до конца. А за это и мне грозила военщина. Казалось, тома нависла в ту пору над Россией, нельзя было угадать, до чего дойдут правительственные репрессии, и я бросился в движение, несмотря на мольбы родителей быть благоразумным. 1901 год был для меня, как и для многих в России, роковым. Сначала, когда раздался выстрел Карповича, я с ужасом отшатнулся от этого факта. Меня страшила мысль, что может быть в смерти Боголепова нравственно повинен и я. Но последующие события, как нарочно, постарались перевернуть мои взгляды.
Я видел, как в университете хозяйничали шпионы. Я был подвергнуть академическому суду, где мне старались внушить мысль, что правительство не может считаться с требованиями студентов и не должно делать этого. Я был в Московском манеже, куда меня отвели со сходки вместе с другими студентами. Там мы просидели три дня, окруженные стеной солдатских штыков и казаками. Потом нас перевели в Бутырскую тюрьму, и я в первый аз стал арестантом. В этой тюрьме я впервые познакомился с революционными изданиями, впервые услышал смелое революционное слово. Как раз в это время в Москве произошли массовые волнения, рабочие протянули руку студентам и этим вытащили нас из академической борьбы на широкое поле политической революции.
Я понял, что в России нет ни свободы слова, ни свободы совести. Вот с каким опытом я вышел из студенческих волнений. Окунувшись в них, я вышел несомненно революционно настроенным. Моя дальнейшая судьбы была почти решена. Едва прошел месяц или два, как я попал после волнений домой и в апреле 1901 года меня снова арестовали. Я обвинялся в хранении нелегальной литературы.
Да, я по исключении из университета с жадностью набросился на книги по общественным вопросам, с жадностью читал нелегальные издания, знакомясь по ним с задачами революционеров и с приемами их борьбы. Я начал сознавать себя солидарным с ними. Но когда меня арестовали так скоро после выселки с Москвы, я при всем желании не успел бы и не сумел бы проявить свои убеждения в деятельности.
Я был арестован в первый раз за убеждения, за направление мысли. После этого я уже не мог, не имел права не быть революционером. Правительство сделало из меня революционера, оно само объявило меня вне закона, само толкнуло в революционные ряды.
Социалистом я стал, конечно, не благодаря правительству. Свои социальные идеалы я выработал на основании изучения зла в современных обществах и изучении путей, ведущих к исцелению этого зла. Социалистом я уже сделался после того, как стал революционером. И когда я стал социалистом, то мои революционные воззрения еще более окрепли, потому что, борясь за социалистические идеалы, я необходимо должен быть столкнуться с противодействием правительства.
Я принял некоторое участие в Уральском союзе социал-демократов и социалистов-революционеров. Первоначально я не был террористом, и только деятельность Сипягина и Плеве мало-помалу приводили меня к признанию необходимости вооруженных ответов на насилие министров. Я сознавал, что в иных случаях террор необходим, но я, слишком дорожа мирной продуктивной работой среди трудящихся масс, не считал возможным вменить его в обязанность революционной партии. Я был уверен, что среди революционеров всегда найдутся столь чуткие и решительные люди, что не побояться выступить на защиту жизни и чести граждан.
Став революционером в 1901 году, я в марте 1902 года опять был арестован за пол года деятельности в Уральском союзе, просидел пол года в тюрьме и был отправлен на пять лет в Якутскую область. Моя революционная жизнь длилась всего три года, из которых я половину просидел в тюрьме. На обыске мне ломали руки и раздирали рот, потому что я попытался уничтожить кое-какие бумаги. Картина обыска была до того отвратительна, что родители мои подумали, что я лишаю себя жизни.
Жандармы из личной злобы ко мне не давали мне покоя даже в тюрьме. Меня там по их приказанию ежедневно подвергали самому унизительному обыску с ног до головы. Жалобы на это прокурору ничуть не помогали. Меня ежедневно сводили с ума сценами самого отвратительного обращения с уголовными вплоть до их избиения. Мои жалобы на это прокурору и губернатору не помогали. Мне отвечали: «не ваше дело».
Свидания с родителями для меня и матери благодаря грубости жандармов превращались в пытку. Когда мать обращалась за разрешением на свидания, на нее грубо кричали, ей советовали отказаться от сына-злодея. На мои жалобы прокурору он отвечал: «жалуйтесь шефу жандармов». Для протеста против жандармских насилий я вынужден был объявить голодовку и голодал семь дней. Губернатор Богданович явившийся, непрошенный, в мою камеру, объявил мне, что жизнь одного человека ничто в сравнении с интересами государства. Не прошло и года, как он доказал, что для него ничто жизнь десятков людей.
Результатом голодовки был перевод в Самарскую тюрьму. Там мне приходилось встречаться с революционерами, собранными со всех концов России. От них, как от личных свидетелей, я узнал, что-то, что творилось со мной, повторялось всюду. Я лично видел людей, которых били в тюрьмах и полицейских участках, людей, которые не один раз выносили десять-двенадцать дней голодовки, людей, которых голодовкой и тюремным режимом вгоняли в чахотку. Еженедельно я видел партии политических, отправлявшиеся в далекую Сибирь.
Сидя в тюрьме я не преставал учиться революционной мудрости. Раздумывая над доходившими до меня слухами о событиях на воле, я превращался в решительного социалиста-революционера. Потрясающее впечатление произвели на меня известия о порках, учиненных в Вильно, Харькове и особенно расстрел Златоустовских рабочих.
Я, как бывший член Уральского союза, точно знаю, что люди, подвергшиеся расстрелу, как враги отечества, были люди очень простые, почти ничего не слыхавшие о революции. Они виновны только в том, что не захотели, чтобы уменьшили их жалованье, чтобы казна отнимала у них трудовой кусок хлеба. Мне рассказывали, что на площади были люди разного возраста, женщины и дети. Никто не ожидал такого конца, когда заиграл рожок, как сигнал к битве, люди ничего не поняли. 28 гробов, раненным нет числа, два залпа сотен солдат. И я понял тогда, насколько неотразима сила аффекта, под давлением которого совершаются убийства. О, в какой бессмысленной ярости я метался, тогда в своей тюремной клетке, как бился головой о тюремную стену, как бессильно ломал руки, которые не могли сокрушить тюремных решеток, и как горько, какими унизительными горькими слезами я плакал, я молил судьбу: о, если бы мне теперь воля! Зато, когда я узнал, что палач златоустовцев погиб, как свободно полной грудью я вздохнул! Боже мой, да будут вечно благословлены те люди, которые сделали, что должно было сделать. Богданович должен был погибнуть. Эта гибель чувствовалась в воздухе. Как гроза, она нависла и все, тяжело притаив дыхание, только ждали, когда же она разразиться. Один Богданович не ждал. Заручившись одобрением главного палача Плеве, он чувствовал себя спокойно и спокойно навещал свою любовницу, спокойно прогуливался в парке, наслаждаясь весной и жизнью.
Да, правительство сделало из меня, человека мирного, революционера. Целый ряд убийств и других преступлений, содеянных министрами и их агентами, заставил меня сначала оправдать, затем признать и ввести в программу террористические акты. Почему именно я перешел от теории к практике, потому что ведь все социалисты-революционеры решаются на выступление с оружием, на это ответить могу. Видно перст Божий отметил меня.
Когда я бежал из Сибири, я чувствовал, что за моей спиной стоят кровавые призраки, которые не оставляли меня ни днем, ни ночью и шептали: ты должен, ты должен пойти на Плеве. Когда я узнал, что творится министрами в России, я чувствовал себя не вправе пользоваться благоденствием и мирным житием. Мирная деятельность лично для меня уже не возможна.
Убивая министра Плеве, я совершил только то, чего требовала моя совесть. Очень жалею, что с министром погиб его кучер и что серьезной опасности подвергся капитан Цвецинский».
Зимний дворец не очень переживал по поводу убийства Плеве, но террористов испугался всерьез. Самодержавие решило изменить внутреннюю политику, но только декоративно. Монархию тревожили усиливавшиеся и усиливающиеся протестные настроения в державе, раздраженной невменяемо ведущейся японской войной. Для начала Зимний решил сменить в Петербурге градоначальника, и вся империя в очередной нескончаемый раз смеялась над тем, почему и как это было сделано. Жандарм Спиридович писал: «Генерал-адъютант Клейгельс был выдающимся градоначальником в смысле полицейском. Он любил полицейское дело, интересовался им, умел подбирать исполнительных офицеров и умел использовать их таланты. Сын его давнишнего приятеля, блестящий гвардейский кавалерист, тратил большие суммы на очаровавшую весь кутящий Петербург француженку. Отец офицера, обеспокоенный за состояние своего сына, просил Клейгельса помочь ему, и тот потребовал выезда француженки из Петербурга. Но она была очень популярна и имела хороших защитников. Кавалерист пожаловался командиру полка, тот доложил выше – и так дошло до командующего войсками гвардии великого князя Владимира Александровича, который вступился за офицера и при первой же встрече с Клейгельсом наговорил ему много резкого и нехорошего. Престиж градоначальника был подорван, оставаться в Петербурге ему было неудобно, и как выход из положения, генералу Клейгельсу было предложено киевское генерал-губернаторство».
Пока Зимний дворец разбирался, кто для него важнее и нужнее – заслуженный сановник или элегантная к…рва, все члены Боевой Организации в Женеве обсуждали план террористической работы. Реформ хотели не только революционеры и вся оппозиция, но и либералы и даже часть соображавшего чиновничества. 26 августа 1904 года Николай II вместо взорванного Плеве назначил нового министра внутренних дел. Князь П. Святополк-Мирский служил пензенским и Екатеринославским губернатором, в 1900 году был назначен заместителем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов, через два года стал виленским генерал-губернатором. 16 сентября Святополк-Мирский выступил с речью перед обществом, в которой говорил о «весне и доверии во внутренней политике» и обещал с этим доверием относиться не только к сословным учреждениям, но и ко всем подданным, которых он сходу назвал населением. Революционеры тут же написали в своих многочисленных нелегальных изданиях, что новый главный министр «является представителем того слоя помещичьего класса, который считает необходимым с либеральной улыбкой на устах и немного более мягкими манерами проводить политику эксплуатации масс и подавления всякого выступления рабочего класса». Святополк-Мирский правил целых четыре месяца, в начале января 1905 года не принял меры к недопущению Кровавого воскресенья и 18 января получил царскую отставку. В сентябре же 1904 года общество с надеждой ждало перемен.
Созданный в 1903 году за границей представителями интеллигенции во главе с Петром Струве «Союз Освобождения» объявил о сборе и конференции в Париже в сентябре 1904 года всех революционеров, оппозиционеров и либералов. Еще в 1894 году Струве выпустил раскритикованную В. Ульяновым-Лениным работу, в которой с помощью марксизма боролся с народническим движением, противопоставляя ему идеологию промышленного капитала. Струве утверждал, что государство надклассово и успешно редактировал печатный орган «Союза Освобождения», пользовавшийся популярностью у обеспеченных интеллигентов. «Союз Освобождения» распространял идею парламентского правительства в империи с двухпалатной системой и всеобщим избирательным правом. К началу 1905 года представители профессиональной и разночинной интеллигенции объединились с левыми земцами-конституционистами и создали партию кадетов, конституционных демократов. Департамент полиции, само собой, тут же донес в Зимний дворец, что якобы проводимая Святополком-Мирским политическая весна доверия власти к обществу дает возможность и ведет к развитию широкого общественного проправительственного движения, которое обязательно, почему-то, вот-вот сольется с революционным. За липовый доклад полицейским премии и чины в этот раз не дали, но о нем тут же узнали кадеты, и идея об объединении оппозиции им понравилась.
Тайный союз русских политических организаций в Париже состоялся в сентябре 1904 года. На съезде присутствовали представители восьми организаций, за исключением социал-демократов Ленина. Партию эсеров представляли В.Чернов и Е. Азеф, кадетов – П.Струве и М.Милюков, были лидеры польских и финских революционеров. Представительная конференция решила, что для всех их либерально-оппозиционно-революционных партий приемлемо «уничтожение самодержавия и его замена свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов, с правом национального самоопределения. Формы, методы, средства, тактика борьбы с самодержавием для каждой партии выбирались по их усмотрению. «Министерство приятных улыбок» Святополка-Мирского революционеров не обмануло.
Об итогах тайного парижского съезд написали все нелегальные издания империи, в том числе и эсеровская «Революционная Россия». Азеф в длинном и подробнейшем докладе в департамент полиции изложил весь ход революционных прений и воспроизвел все принятые на съезде-конференции резолюции. С сентября 1904 года самодержавную монархию широким фронтом атаковали все революционеры и оппозиция. Уже в ноябре на имперских земских собраниях было единодушно выдвинуто требование конституции и в общероссийское обсуждение этой проблемы включилась вся интеллигенция державы. Обсуждение пытались блокировать полиция и тут же получила рабочие, крестьянские и солдатские беспорядки и террористические акты. Одновременная с этим почему-то не принимавшаяся Департаментом полиции всерьез Российская социал-демократическая рабочая партия В. Ульянова-Ленина активно и успешно готовила имперскую революцию. На державу неотвратимо накатывался 1905 год.
Усиливались оппозиционные настроения не только среди десятков тысяч городских рабочих. Партия эсеров активно действовала среди миллионов крестьян. Как средство борьбы с помещиками она предложила аграрный террор. Е. Брешко-Брешковская печатала в каждом номере «Революционной России» свои «Письма старого друга»: «Я настаиваю на непосредственном сближении интеллигенции с крестьянством, тем более что оно встретит ее (как оно уже много раз доказывало это), как людей близких, заслуживающих доверия. Мы звали народ к пониманию, будем звать его к оружию и пойдем радом с ним. Мы, интеллигенты, должны не только звать народ на образование боевых дружин. Нет, мы должны самолично стать рядом с крестьянином, взять ружье и нож в свои руки, дать ружье и нож в руки товарища крестьянина и – плечо с плечом, грудью впереди – нападать на врага народа нашего. Дети и внуки! Идите за нами. Они, ваши деды и бабки, уже открывают шествие, они уже кличат вас на помощь. В народ, к оружию!»
Брешковская писала, что эсеры совместно с крестьянами должны организовать только политические убийства, а аграрный террор должен идти от их инициативы, так как все всевозможные потравы, порубки, поджоги и так давно и без интеллигентской агитации составляют любимый прием борьбы крестьян с помещиками. Передовые статьи «Революционной России» рекомендовали: «Захватывать и распахивать миром поля, пользоваться организованно казенными, удельными, помещичьими луговыми и лесными угодьями. Общим переходом в наступление, как заключительный аккорд, изгнать власти и овладеть землей. При этом овладение землей должно состоять не в произвольном захвате определенных участков в руки определенных лиц, а в уничтожении границ и межей частного владения, уничтожении документов на владение ими, в объявлении земли общей собственностью, требовании общей, уравнительной и повсеместной разверстки ее для пользования трудящихся. Наши деревенские силы, ведя массовую агитацию, начиная осуществлять свой план компании, должны быть готовы встретиться с натиском, нашествием на деревню властей, стражников, шпионов, жандармерии, полиции, наконец, казаков и даже войска. Организовать, поскольку возможно, отпор этому нашествию, терроризируя его руководителей – вот прямая и необходимая задача наших деревенских организаций. Практика этого отпора и будет первой школой боевого воспитания деревни для всеобщего восстания, боевой подготовки крестьянства к восстанию. Эта тактика должна развиваться, террор единичный переходить в террор массовый. Итак – смелость, смелость и еще раз смелость! Смело поставим перед крестьянством задачи народной революции во всей их широте. Смело возьмемся за организацию крестьян для массового действия по одному широкому плану компании. Смело будем вырабатывать в деревне боевые силы, готовые к восстанию, закаляя их путем фактического участия в разрешении повседневных задач боевой политической тактики. Подобно тому, как центральный политический террор мы дополнили местным политическим террором в городах, дополним этот террор таким же политическим террором в деревнях. Смело окунись в народное море, высоко держа в руках факел истины и идеала, и тогда все прочее приложится нам».
Массовый террор после победы революции – это хорошо?
Почему эсеров сменили верные ленинцы.
Террористические настроения после взрыва Плеве стали преобладающими в партии эсеров, в Центральный Комитет которой к началу 1905 года входили М. Гоц, В.Чернов, Е. Азеф, А.Потапов, С.Слетов, Е. Брешковская, М.Селюк и М.Ракитников. Все видные эсеры видели, как на деле выполняются боевые задачи партии, сформированные Г.Гершуни в первом проекте устава Боевой Организации: «Цель Боевой Организации заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех его представителей, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, Боевая Организация совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить далее самодержавный строй. Кроме казней врагов народа и свободы, на обязанности Боевой Организации лежит подготовка вооруженных сопротивлений властям, вооруженных демонстрацией и других предприятий боевого характера, в которых сила правительственного деспотизма сталкивается с силой отпора или нападения под знаменем свободы, в которых слово воплощается в дело, в которых реализуется идея революции».
Выдающийся эсер Сергей Слетов писал, что к концу 1904 года «значительно выросло количество и влияние сторонников исключительного значения политического террора и преобладающего значения Боевой Организации с ее специфическими чертами заговорщичества». Вокруг террора была построена основная эсеровская агитация. Михаил Гоц, смертельно больной, разрабатывал новые террористические идеи, а Азеф их детализировал и претворял в жизнь, являясь великолепным начальником штаба Боевой Организации. Григорий Гершуни никогда не завлекал новых партийцев на путь террористической борьбы. Он просто заражал молодых, независимо от своего желания, своей верой, страстностью, жаждой борьбы, самопожертвованием. Азеф, встречаясь с кандидатом в террористы, долго отговаривал его от желания стать боевиком, говорил о будущих колоссальных трудностях. Только когда он выяснял, что террорист принимает решение ясно и определенно, того принимали в Боевую Организацию. В Женеве собрался костяк Боевой Организации, состоявший из Азефа, Савинкова, Каляева, Боришанского, Дулебова, Швейцера, Ивановской, Бриллиант, Леонтьевой и Моисеенко. Боевая Организация достаточно быстро увеличивала свой состав до шестидесяти человек. Как и сам Азеф, его боевики считали, что «парламентская борьбы бессильна улучшить положение трудящихся классов». Террор они считали главной задачей эсеров, активней всего приближавшей имперскую революцию. Члены Боевой Организации не шли против партийной дисциплины, но ясно выразили своему Центральному Комитету молчаливое несогласие с прокламацией «Ко всем гражданам цивилизованного мира», выпущенной после взрыва Плеве: «Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники «Народной воли», террор, как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права».
Член Боевой Организации Владимир Зензинов, позднее один из эсеровских лидеров и редактор партийной газеты «Дело народа», вспоминал: «Все работавшие с Азефом в терроре товарищи не только безмерно уважали его, но и горячо любили». Сам Азеф полностью заботился о своих боевиках и их семьях, которых в партии стали называть «революционерами кавалергардами».
Одновременно с заботой о Боевой Организации, Азеф внимательно следил за своими потенциальными партийными конкурентами, среди которых яркой харизмой и одаренностью выделялся Сергей Слетов, двадцативосьмилетний сын чиновника, впервые арестованный еще в 1896 году за участие в студенческом собрании и несколько раз уходивший из полицейских рук. Жандарм А. Спиридович писал, как однажды он арестовал Слетова в Киеве:
«Были как-то назначены обыски у социалистов-революционеров, которые, вопреки обыкновению, чтобы застать всех врасплох, производились днем. На одной из спокойных окраинных улиц, в сторону Житнего базара, в одном из маленьких домиков обнаружили большой склад свежей литературы, гектограф, на котором происходило печатание, и кассу организации. Через улицу же, в таком же одноэтажном домике во дворе, так же шел очень интересный обыск.
Обыскиваемая квартира состояла из двух крошечных комнат и кухни. Когда я туда приехал, производивший обыск пристав обыскал только первую комнату и, арестовав двух молодых людей, занимался уже писанием протокола. Спросив, обыскана ли вся квартира, и получив отрицательный ответ, я сделал замечание приставу. Сбросив пальто и толкнув ногою дверь в соседнюю комнату, быстро прошел в нее. Заглянув под диван, я прошел из нее в маленькую кухоньку и, говоря на ходу приставу, чтобы он произвел самый тщательный обыск, я вышел из кухни через черный ход во двор.
Только я стал выслушивать доклад старшего филера, что дом этот ему кажется подозрительным, что в нем в кухне при подходе полиции задвинулась занавеска, на что пристав не хотел обратить внимание, как послышались выстрелы. Инстинктивно мы бросились к чистому входу и, подбегая, увидели выскочившего из окна молодого человека в студенческой куртке и без шапки. Дав по мне на бегу два выстрела, он как ураган понесся к воротам и дальше по улице. Остолбенев сначала от неожиданности, я невольно схватился за карман, думая найти револьвер, но он остался в снятом мной пальто. Мы погнались за убегавшим, но тот несся как молния и скрылся в переулках и садах. Городовые в их длинных шинелях, с путавшимися между ногами при беге шашками, конечно, не могли угнаться за молодым человеком.
Положение наше было глупое. Вернувшись в домик, я спросил, в чем дело и кто это стрелявший и убежавший студент. Мне доложили, что как только я вышел из кухни, с русской печки загремели выстрелы. Пристав невольно заслонился за печку, а просунувшаяся с печки из-за дров рука палила в него раз за разом, но к счастью пули рикошетили от печки в угол. Затем с печки кто-то спрыгнул, пронесся через обе комнаты и выпрыгнул в окно. Все произошло с такой быстротой, что полиция только смотрела. На печке нашли фальшивый паспорт, разорванные в мелкие клочочки бумаги и записную книжку».
Степан Слетов на одном из общих собраний справедливо раскритиковал Азефа и они крупно поссорились. Позже Слетов отправился из Женевы в России с очень важным поручением Центрального Комитета. Азеф знал о дате его выезда, и по его доносу одного из самых талантливых эсеровских пропагандистов взяли в поезде при пересечении имперской границы. Слетов до 1905 года просидел в Петропавловской крепости, был освобожден революцией, скрылся в Европу, стал членом Центрального Комитета партии эсеров, эффективно выступал в нелегальной печати, после провала Азефа, восстановил Боевую Организацию. В 1914 году Слетов добровольцем вступил во французскую армию, героически сражался и погиб в бою с немцами в 1916 году, успев до этого написать очень интересную работу «К истории возникновения партии социалистов-революционеров».
Этой же осенью 1904 года Азеф выдал в Иркутске местных эсеров, готовивших покушение на губернатора Кутайсова, и кавказских боевиков, планировавших убить Бакинского губернатора Накашидзе. Надо было отрабатывать большое провокаторское жалованье, не забывая при этом убирать конкурентов-террористов и товарищей по партии.
Центральный Комитет партии эсеров направил несколько боевиков в Болгарию для изучения и закупки большой партии разрывных бомб, знаменитых «македонских снарядов». Азеф сообщил об этом в Департамент полиции, позаботившись, чтобы жандармские отряды прибыли на железнодорожную станцию через несколько часов после пересечения боевиками границы. Эсеровские террористы закупили в Болгарии большое количество бомб и научились быстро изготовлять и собирать их почти с закрытыми глазами. Македонские снаряды особая группа доставки ввезла в империю. В Киеве была организована динамитная мастерская выпускавшая разрывные снаряды по болгарским рецептам и чертежам. Бомб в империи стало так много, что в конце апреля 1905 года Азефу пришлось выдать киевскую мастерскую.
Азеф предложил Ивановской новое большое дело и по гостиничному обеспечению террора. Народоволка писала: «Для партии было очень важно снять или перекупить большие, хорошо обставленные номера или меблированные комнаты, не стесняясь расходами на их содержание. Весь персонал служащих при номерах – конторщик, горничные и вся прислуга – должен был состоять из своих людей. Для конторы рекомендовалось выбрать очень расторопного, ловкого, умелого человека, так как ему придется иметь отношения с полицией. Свои экипажи и автомобили должны были обслуживать пассажиров, приезжающих с вокзала. В номерах будут останавливаться не только свои партийные работники, но и вообще пассажиры, паспортами которых будет легко пользоваться, снимая дубликаты с наиболее подходящих. Таким образом, при номерах организуется паспортный стол. Отпадала так же опасность при перевозке партийной литературы, оружия, динамита – все это под видом багажа гостей доставлялось бы куда угодно. Устроив такую гостиницу, партия обеспечит самыми необходимыми и самыми существенными предметами, на добывание которых уходит масса сил и средств, и часто непроизводительно, ибо все это зависит от случайных и ненадежных обещаний, от изменчивой обстановки. Азеф дал нам практические указания».
Руководитель Боевой Организации предложил Центральному Комитету сосредоточиться на министрах внутренних дел и убивать их одного за другим, бить их настойчиво и целеустремленно, не считаясь ни с характером их деятельности, ни с их личностью, обосновывая террористические акты тем, что именно министр внутренних дел отвечает за весь строй в империи. Обстрел МВД должен изменить существующее деспотичное положение. Слушатели позднее отвечали, что Азеф говорил о серийных сановных убийствах как о самой простой, заурядной вещи.
В конце 1904 года на совещании в Женеве Центрального Комитета партии и Боевой Организации было решено произвести покушение на великих князей Владимира Александровича в Петербурге и Сергея Александровича в Москве. После Кровавого воскресенья 9 января 1905 года в список кандидатов на политическое убийство были добавлены петербургский генерал-губернатор Трепов и киевский генерал-губернатор Клейгельс.
К гапоновскому движению фабрично-заводских рабочих эсеры отношения не имели. Полтавский украинец Григорий Гапон из крестьянской семьи, закончил семинарию и в 1902 году поступил в Петербургскую духовную академию. Во время учебы его назначили преподавать в два детских приюта. Современники отмечали, что нервный, честолюбивый и экспансивно-аскетичный Гапон активно предлагал различные проекты по улучшению жизни бедных и обездоленных, считая, что с помощью царя-батюшки можно улучшить народную жизнь. Он проповедовал в ночлежных домах, притонах и рабочих кварталах, и научился доходчиво и просто разговаривать с их обитателями. Его стали приглашать в петербургские салоны, в которых Гапон задушевно и проникновенно говорил о социальных реформах, которые проведет любимый подданными император. Гости слушали, пили французское шампанское и закусывали рябчиками с ананасами.
Гапон подавал в инстанции проекты о реформе рабочих домов, о предоставлении рабочим кооперативам подрядов на общественные работы, о создании земледельческих колоний для бесприютных детей. Петербургский генерал-губернатор и управляющий Собственной Его Величества канцелярией передали священнику, что его проекты получены и даже, может быть, когда-нибудь будут прочитаны.
Очевидно, Гапон самодержавию надоел, и с четвертого курса его выгнали из академии. С помощью всесильного тогда Сергея Зубатова, считавшего, что деятельность Гапона среди бедных полезна империи, священник окончил духовную академию. Его назначили в церковный приход, а Зубатов привлек Гапона к работе в создаваемых начальником Особого отдела Департамента полиции обществах русских фабрично-заводских рабочих. Зубатов помощью рабочим хотел отвлечь их от участия в политической борьбе. Гапон с жаром занялся проповедями в рабочих кварталах, но Зубатову сказал, что общества должны быть освобождены от полицейской мелочной опеки и стать более самостоятельными. Деньги из московского охранного отделения на Преображенской улице Гапон продолжал получать исправно.
К концу 1903 года у гапоновского общества в Петербурге уже было семнадцать отделений. Еженедельно на многочисленных собраниях проходили молебствия, чтения и беседы с чаепитиями. Гапон был назначен священником в одну их московских тюрем. Его активно поддерживал сменивший петербургского градоначальника Клейгельса жандармский генерал И. Фулон, лично присутствовавший на гапоновских собраниях, куда рабочие приходили уже с семьями.
Гапон пытался проповедовать в Москве, Киеве и Харькове, но его быстро одернули жандармы, не желавшие делиться с ним деньгами, выделяемыми на легализацию рабочего движения из бюджета МВД. То, что Гапон пользовался уважением и почти любовью рабочих, охранников не интересовало. К концу 1904 года в гапоновских собраниях участвовали уже десятки тысяч рабочих и Петербург ничего подобного никогда не видел, хотя отношение гапоновских рабочих к монархии было самое лояльное и доброжелательное.
В конце декабря 1904 года социал-демократы начали забастовку на громадном Путиловском заводе, которая быстро распространилась по рабочему Петербургу. Гапоновцы приняли активное участие в стачках и их руководитель для решения не решавшихся никогда рабочих проблем стал призывать обратиться к Николаю II за помощью. Рабочие были необыкновенно воодушевлены, на окраинах имперской столицы с разрешения полиции были расклеены объявления о подаче петиции императору 9 января 1905 года.
На рабочих совещаниях Гапон собрал их просьбы и требования для царской петиции. Десятки тысяч тружеников поверили в императорскую справедливость и готовились к торжественному шествию. 8 января Гапон явился к министру юстиции империи с сообщением о завтрашнем шествии текстом петиции, но министр уклонился от встречи, от страха принять неправильное решение, которое может быть использовано его конкурентами для доноса самодержавию и отправил Гапона к министру внутренних дел. Князь Святополк-Мирский тоже не захотел рисковать казенным жалованьем, квартирой и дровами, и не принял рабочего священника. Министр направил Гапона в Департамент полиции к Лопухину, но сопровождавшие Гапона рабочие, наконец, возмутились от властного хамства и священник попросил передать князю, что завтра он будет действовать самостоятельно.
А. Лопухин, как умный человек, сразу же понял, что высшие сановники опять поколебали империю. Лопухин безнадежно пытался реформировать невменяемую полицейскую систему в стране, понимая, что это невозможно, и чтение его работы «Из итогов служебного опыта» о ситуации в тогдашней имперской полиции вызывает оторопь от самодержавного скудоумия. Лопухин пытался найти и переговорить с Гапоном, но было уже поздно. 8 января большая депутация петербургской общественности во главе с Н. Анненским, Н. Семевским и М. Горьким пришла прямо к председателю Комитета министров Сергею Витте с предложением обратиться к Николаю II, чтобы «государь вышел к рабочим и принял их петицию, иначе произойдут кровопролития». Витте, естественно, в события вмешиваться не стал, только позвонил князю Святополк-Мирскому, который тоже не принял уважаемую делегацию от столичной общественности. Увешенные наградами, чинами и вензелями императора на своих расшитым золотом погонах высшие имперские сановники губили престиж назначившего их монарха, а вместе с ним династию и империю. Впрочем, Зимний дворец хорошо понимал, что назначал руководить ста сорока миллионами подданных никчемных людей, но так ему было удобно. В 1917 году удобства для династии все-таки кончились, но исправить уже ничего было нельзя. Умные современники, которые все-таки иногда попадались в самодержавной иерархии, писали, что руководство государства ничего не понимали в происходящем 8 января, хотя для этого не требовалось ничего сверхъестественного. Высшие представители власти, назначенные для решения именно таких проблем, для своего удобства скопом объявили всех рабочих и общественность империи революционерами и, само собой, бунтовщиками, а значит, против них все средства хороши. Главные сановники державы успешно и кроваво превращали сотни тысяч верноподданный рабочих в активных противников самодержавия.
Бастовавшие рабочие вечером 8 января выключили в столице империи свет и Петербург погрузился в мрачную тревожную тьму. В девять часов вечера Святополк-Мирский при свечах собрал у себя, наконец, совещание, на которое СОБРам министра финансов В. Коковцева, которому подчинялась фабричная инспекция, министра юстиции Н. Муравьева, судившего еще Желябова и Перовскую, специалиста по превращению имперского суда в орудие расправы над обществом, заместителя министра внутренних дел П. Дурново, любителя расправ над революционерами и сторонника черносотенцев губернатора Фулона, и начальника штаба гвардейского корпуса генерала Мешетича. Николаю II, находившемуся в Царском селе, никто ничего не докладывал, опасаясь за казенное место. Дельные предложения на собрание принес А. Лопухин, но его слушать не стали.
Фулон сказал, что рабочих к Зимнему допускать нельзя, не то будет новая Ходынская катастрофа. Дурново на всякий случай сказал, что рабочие вооружены, но забыл уточнить, что это не револьверы, а иконы и портреты императора. Высокое совещание приняло судьбоносное решение Гапона арестовать, а рабочих к Зимнему не допускать и при необходимости расстрелять. Почти ночью Святополк-Мирский, на всякий случай взяв с собой понимающего, что происходить, Лопухина, поехал на доклад к Николаю II, у которого хотел взять санкцию на объявление Петербурга на военном положении. Лопухина в Царском Селе не спрашивали, а как докладывал малокомпетентный министр внутренних дел самодержцу о завтрашнем шествии, точно не известно. Царь писал в дневнике: «Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. Их окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Их количество определяется в сто двадцать тысяч. Во главе союза какой-то священник-социалист Гапон. Мирский приезжал вечером с докладом о принятых мерах».
Ранним утром 9 января 1905 года с окраин Петербурга к Зимнему дворцу организованными колоннами с хоругвями, иконами и царскими портретами двинулись двести тысяч с женами и детьми. В колоннах пели «Отче наш», впереди шли районные околоточные и приставы. Партия социалистов-революционеров участия в шествии не принимала, но многие эсеры шли в рабочих колоннах. Рядом с Гапоном шел двадцатипятилетний эсер Петр Рутенберг, окончивший Петербургский технологический институт купеческий сын и ставший инженером Путиловского завода. С пением «Спаси господи люди твоя» и «Дай победы благоверному императору» Гапон вел свою колонну от Нарвской заставы.
На повороте от Невского проспекта к Зимнему дворцу, в котором даже не было императора, выстроившиеся войска встретили верноподданническую демонстрацию ружейными залпами и свинцовый дождь залил рабочие колонны, их жен и детей. Целый день по Петербургу казаки били рабочих и количество убитых и раненных измерялось тысячами. Рутенберг спас Гапона, которого спрятали у Максима Горького и затем переправили за границу. Рутенберг ввел Гапона, скинувшего рясу, в партию эсеров. Весной 1906 года Гапон вернулся в Россию, запутался между революцией и охранкой, предложил Рутенбергу за сумасшедшие деньги рассказать полиции о Боевой Организации, Рутенберг об этом сообщил в Центральный Комитет, дал послушать предложения Гапона о доносе в Департамент полиции, спрятанным в соседней комнате его рабочим, и бывший священник был повешен на даче в Озерках под Петербургом.
Днем 9 января 1905 года залитый кровью Петербург был в шоке и ступоре. Первоначальное недоумение быстро сменилось недовольством, возмущением и ненавистью. Никто не понимал, зачем солдаты стреляли в иконы и царские портреты в руках законопослушных рабочих. Волна негодования самодержавием быстро катилась по взбудораженной японской войной империи. Против монархических убийств протестовала вся держава, читавшая десятки тысяч революционных листовок о том, что 9 января «офицеры хладнокровно резали детей и женщин своего народа». Революционные газеты писали, что «гигантская рука русского пролетариата, несущего свои жертвы на алтарь цивилизации, свободы и мира, схватила за горло самодержавного зверя». Петр Струве в кадетской газете «Освобождение» назвал Николая II, «палачом народа»: «Царь Николай открыто стал врагом и палачом народа. Сегодня у русского освободительного движения должны быть единое тело и един дух, одна двуединая мысль: возмездие и свобода во что бы то ни стало. Ни о чем другом, кроме возмездия и свободы ни думать, ни писать нельзя. Возмездием мы освободимся, свободою мы отомстим».
«Кровавое воскресенье» вызвало ненависть и неприятие самодержавия во всех слоях общества, и даже монархисты назвали рабочий расстрел 9 января «величайшим по своей трагичности и последствиям событием, вызванных глупостью и бездействием подлежащих властей». «Кровавое воскресенье 9 января 1905 года» свинцовыми залпами убило у народа веру в царя любого, доброго или злого, справедливого и беззаконного, умного и глупого. Народную императорскую любовь сменили жгучие осколки обманутой и разбитой царской надежды.
Николай II перевел на другую работу министра внутренних дел Святополка-Мирского и петербургского градоначальника Фулона. Новым столичным генерал-губернатором стал Дмитрий Трепов, вскоре превратившийся во всесильного дворцового коменданта и вошедший в кровавую историю словами, сказанными в октябре 1905 года во время всеобщей всероссийской забастовки: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть». В первую очередь Трепов 19 января послал к царю фальшивую делегацию из конторщиков разных петербургских фабрик и заводов, которые высказали самодержцу написанные в Департаменте полиции просьбы пожелания от якобы имперских рабочих. Вся держава пересказывала и комментировала слова Николая II рабочим, которые рабочими не являлись: «Знаю, что не легка жизнь рабочих. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах преступно. Я верю в честное чувство рабочих людей и непоколебимую преданность их мне и потому прощаю их вину им».
Верноподданных объявили преступниками и простили им их вину, которой не было. Ряды имперских революционных партий быстро росли и на державу также неостановимо накатывалась первая революция.
С начала 1905 года державу начала охватывать протестная горячка. А Спиридович писал: «то там, то здесь совершались террористические акты против представителей власти. Стреляли члены разных революционных партий, говорили и у нас в Киеве, что надо бы подстрелить кого-нибудь, надо бы бросить куда-либо бомбу». Революционеры-эмигранты возвращались в империю и атаковали самодержавие. Все ждали, что сделает уже знаменитая Боевая Организация Партии социалистов-революционеров и она не заставила себя долго ждать.
Азеф предложил Центральному Комитету ударить по вождям придворной реакционной партии, двум старшим дядям Николая II, ближайшим и наиболее влиятельным его советникам, всегда принимавшим в штыки любые реформы и нововведения. Великий князь Владимир Александрович командовал войсками, расстреливавшими рабочих у Зимнего дворца 9 января, великий князь Сергей Александрович реакционерствовал генерал-губернатором в Москве. Их революционная казнь должна была стать предостережением действовавшему царю. К Владимиру в Петербурге был добавлен еще и Трепов, в Киеве боевики собирались атаковать Клейгельса. Все три террористических акта в главных имперских городах должны были быть совершены одновременно, что колоссально бы увеличило их значение и державный резонанс.
Азеф разделил Боевую Организацию на три группы. В Петербург должны была ехать группа сына смоленского купца и хладнокровного взрывника Михаила Швейцера, в составе Дулебова, Ивановской, Леонтьева, Барыкова и других десяти товарищей. Три боевика во главе с Давидом Боришанским поехали в Киев убивать Клейгельса. Савинков с Каляевым, Моисеенко и Дорой Бриллиант отправился в Москву на охоту за Великим князем Сергеем Александровичем. Предполагалось установить за всеми тремя целями наружное наблюдение, установить маршруты и привычки, определить удобное место и взорвать на улице. Все планы покушений разрабатывали Азеф, Савинков и Швейцер. Азеф подготовил паспорта всем своим любимым боевикам и продумал доставку бомб в империю из динамитной парижской лаборатории. К началу декабря 1904 года все три отряда благополучно прибыли в Петербург, Москву и Киев, Савинков и Швейцер с английскими паспортами. Многие террористы, ехавшие дорогим первым классом, благополучно провезли много динамита просто под одеждой. В империи начиналась зима и боевики были тепло одеты.
Азеф остался за границей, договорившись с боевиками, что приедет к ним на завершающем этапе подготовки убийства. Он с товарищами проанализирует собранные сведения и утвердит планы покушений. Все террористы осень берегли своего любимого командира и старались уберечь его от опасности. Одновременно с этим Азеф писал множество докладов-отчетов своему полицейскому начальству, которые оно признало особо ценными. Азеф подробно писал обо всех событиях революционной жизни в Европе и в империи, обо всех акциях революционных партий, кроме партии социалистов-революционеров. Данные о подготовке террористических актов Азеф, конечно давал, но наводил ими полицию на ложный след, в сторону от своей Боевой Организации. Ему всегда нужно было много денег, и он сообщил в Департамент полиции, что Центральный Комитет партии эсеров утвердил главным покушением атаку Николая II: «Покушение на Его Величество готовится, для меня это не подлежит никакому сомнению. Центр тяжести Боевой Организации находится в Одессе».
Никакого штаба террористов в Одессе, конечно, не было, как не планировалось и покушение на царя. Во главе Боевой Организации Азеф поставил своих критиков Степана Слетова и Марию Селюк, назвав их членами Центрального Комитета, ответственными за террор. На все запросы Департамента полиции о действительных членах Боевой Организации он дает уклончивые и ложные ответы. Только когда ему прислали фотографию Савинкова, Азеф сквозь зубы признал очевидное, что его заместитель-террорист, но контактов с ним никаких нет и не было и, конечно, не будет. Все боевики без единого провала с динамитом благополучно перешли границу и добрались до Киева, Москвы и Петербурга.
В разгар подготовки покушений случился расстрел рабочих и их семей 9 января, усиленный поражениями в японской войне. Вся империя знала, что в Петербурге бастовали более ста тысяч рабочих, требовавших возврата на работу уволенных товарищей, работы в три смены и восьмичасового рабочего дня, установления гарантированного минимума заработной платы, бесплатной медицинской помощи. Гапону было хорошо известно, что в его колонны будут стрелять сорок тысяч солдат, согнанных в Петербург. Во время расстрела было убито более тысячи манифестантов и почти две тысячи ранено. Через три дня после 9 января в рабочих кварталах имперских городов пели: «Побежденный на Востоке, Победительна Руси, Будь ты проклят, царь жестокий, Царь, запятнанный в крови!» даже Гапон воззвал: «У нас нет больше царя. Берите бомбы и динамит – все разрешаю!» революционные газеты писали в тысячах экземплярах, как 19 января к Николаю II организовали рабочую депутацию:
«В квартире конторщика одной из петербургских фабрик раздался сильный звонок, испугавший стариков. Вошли помощник пристава, жандармский офицер, два городовых и дворник: «Вы такой-то. Прошу одеться и следовать за нами». Конторщика доставили к коменданту у Зимнего дворца, в зал, где стоял Трепов со свитой. «Обыскать и раздеть!» – скомандовал Трепов. «Наденьте на него это платье», – дальше издевался полномочный генерал-губернатор. В сопровождении сыщиков конторщика доставили в императорский павильон Царскосельского вокзала, всех «депутатов» провели в вагон. В купе вагона помещалось по два депутата, при каждом сыщик, объявивший: «Здесь не полагается разговаривать!» Таким образом, к царю были доставлены «рабочие депутаты», которым царь по бумажке сказал речь, в которой простил их вину. Царский «прием» рабочие Петербурга назвали «подлой комедией во дворце».
Народ империи массово читал листовки, направленные против царя: «Кто начал царствовать Ходынкой, Тот кончит, став на эшафот». Везде рабочие говорили: «царь нам всыпал, но и мы ему всыпем». Владимир Ульянов-Ленин на всю державу заявил: «Как царь с нами, так и мы с царем», и его хорошо расслышали. Даже богатые предприниматели заявили, что после 9 января 1905 года революция в империи неизбежна, и намного увеличили свои взносы – пожертвования в кассы революционных партий, которые после расстрела у Зимнего располагали десятками тысяч рублей. Деньги пошли в народ, революционное движение размашисто охватило державу. Царь дал петербургскому генерал-губернатору диктаторские полномочия для борьбы с революцией и, она, конечно, начала разгораться как пожар в сухом лесу.
К Азефу в Париж из многих городов, в которых действовали его боевики, летели десятки донесений о готовящемся революционном взрыве, и он добросовестно передавал их в Департамент полиции, прекрасно понимая, что не в коня корм. «Суровый революционер, непреклонный террорист и азартный игрок человеческими головами» прекрасно понимал, что происходит в империи. Донесения его террористов из всех сфер общества были точны и всеобъемлющи, а потому ужасали.
В обществе уже совершенно открыто говорили, что Николай II с трудом терпит людей, которых он считает выше себя в умственном и нравственном отношении, и использует их только в случаях крайней необходимости. Ему нравятся только люди, менее даровитые, чем царь. Император молчаливо всем говорил: «Моему нраву не препятствуй!», а в обществе мог вслух заявить: «А мне какое дело до общественного мнения». Везде говорили, что «царь, не имеющий царского характера, не может дать счастья стране», а «императрица Александра Федоровна руководит волей и склонностями государя и больше всего виновата в том, что царствование Николая II так несчастно для него и для России». Даже министры говорили, что правительство и общество находятся в противоположных лагерях, и это давно произошло по вине самодержавия, которое с размаху и со всей дури влетело в позорно проигрываемую войну с маленькой Японией, и, конечно, государство в таком несусветном положении существовать не может. Либералы, инакомыслящие и столпы самодержавия говорили, что ближайшим последствием «ребяческого» правления многомиллионной революцией будет революция, давно «подготовленная полицейско-дворянским режимом, или, вернее, полицейско-дворцово-камарильным режимом».
Председатель Комитета министров Сергей Витте писал о Николае II, который страстно хотел получить эти бумаги и навсегда оставить их в одном экземпляре: «Бедный и несчастный государь! Что он получил и что оставит? И ведь хороший и неглупый человек, но безвольный, и на этой черте его характера развивались его государственные пороки, да еще какого самодержавного и неограниченного». Николай II на государственных советах мог легко сказать, что «я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне богом народа». В обществе сразу же заговорили, что тот государь, который царствует неограниченно, не должен допускать безумных ошибок, и в любом случае должен их признавать, а не прощать своему народу несуществующие вину. О Николае II говорили, что когда он совершает очередную глупость, то тут же заявляет, что он неограниченный государь и отвечает только перед богом, а когда его глупости убивали его подданных, то все его сотрудники-сановники вдруг оказывались в этом виноваты, конечно, все, кроме самодержавного величества, которого подвели и обманули. В империи начала ХХ века эти благоглупости в крови уже не воспринимались обществом, которое в десятках газет заявляло: «Неограниченный монарх сам и лично отвечает за все, происходящее в империи, а его сановники ответственны только за неисполнение царских приказаний. Если императору нравится перекладывать свой отрицательный профессионализм на своих министров, то его власть должна стать ограниченной.
Дворцовая камарилья почему-то думала, что все в империи должно делаться только через нее, и, само собой, для нее. Политические невежды, заботящиеся только о набитии собственных карманов бюджетными деньгами, не понимали, что когда весь народ требует экономических и социальных реформ, а самодержавие ему в этом грубо-хамски отказывает, то народ выставляет уже политические требования, с помощью которых сам добьется экономических и социальных преобразований. Когда монархия начинает упираться, то начинается революция, в империи традиционно чрезвычайно кровавая. Если напряженная монархия душит революцию и продолжает вести себя в том же духе, в державе водворяется анархия. Зимнему дворцу было все равно, что революции происходили оттого, что монархия не удовлетворяет народные потребности, и из-за этого происходят революции, всегда сменяющиеся анархиями. Царю десятки раз говорили даже люди из ближайшего окружения, что он губит себя, свой дом и ранит империю, но царь продолжал качаться на политических качелях, забывая, что активно раскачивает всю империю, и это было совершенное проявление его натуры. В 1907 году Святополк-Мирский сказал Витте, что произошедшая кровавая революция, эти несчастья основаны на характере государя, которому ни в чем нельзя верить, ибо то, что сегодня он одобряет, завтра от этого отказывался и поэтому установить в империи спокойствие невозможно. Три отряда террористов в Киеве, Москве и Петербурге активно готовились на практике подтвердить эти высказывания.
У посланных в Киев трех боевиков, включая женщину, была очень трудная задача. Давид Боришанский, рабочий из Белостока и метальщик в убийстве Плеве, вынужденно обратился за помощью в местную эсеровскую группу и тут же попал в сферу наблюдения Киевского охранного отделения во главе с ротмистром Спиридовичем. Боришанский докладывал Азефу, что с самого начала работы в Киеве его группу преследовала неудача за неудачей. Все его попытки наладить политическое убийство раз за разом наталкивались на непредвиденные препятствия. Он высказал Азефу предположение, что полиция была предупреждена. Азеф здесь был не причем, это была работа местного провокатора. Спиридович вспоминал:
«Так как Боришанский обратился к некоторым из местных деятелей, то это дошло и до меня. Надо было расстроить предприятие и уберечь генерал-губернатора. Начали действовать. В комитет была брошена мысль, что убийство генерала Клейгельса явится абсурдом. Приводились доказательства, что поведение генерал-губернатора не подает никакого повода к его убийству. Эта агитация была пущена в киевский комитет эсеров и на тех, кого Боришанский мог привлечь в качестве исполнителей.
В то же время мы приняли меры наружной охраны генерал-губернатора. Наше наблюдение установило, что с Печерска за генералом ведется проследка двумя рабочими. Эту проследку мы демонстративно спугнули, показав этим усиленную охрану генерал-губернатора.
Все это я донес Департаменту полиции и сообщил ему, что если только в подготовке покушения будет участвовать местная организация, то я гарантирую его предупреждение. Если же за дело возьмется центр и будет действовать без участия местных сил, то тогда моя агентура окажется в стороне и покушение может легко совершиться. В этом случае мерой предупреждения может служить лишь учреждение личной охраны генерал-губернатора, на которую у отделения нет денег.
Департамент полиции в средствах на охрану отказал и лишь порекомендовал усилить агентурное освещение, разъяснив, что в нем вся сила. Директор Макаров вторично открыл Америку. Наша агитация против убийства и филерство на Печерске сделали свое дело. Те, кого подговаривал Боришанский, не согласились идти на убийство, отказался от него и сам Боришанский».
Азеф перевел Боришанского в Петербург, в отряд Швейцера, готовивший убийства Великого князя Владимира Александровича и Трепова. Поведение киевской охранки трудно объяснимо с точки зрения здравого смысла, но совершенно понятно, если смотреть со стороны его выгоды. Спиридович с помощью провокации легко мог арестовать всех киевских эсеров и очистить город от самых опасных для самодержавия революционеров-террористов. То, что улик не хватало, монархию не волновало со времен Павла I и по административной ссылке в Сибирь ежегодно отправлялись сотни и тысячи людей. Просто, если бы Спиридович арестовал всех эсеров сразу, он и награду бы получил одну, а потом жди год, когда Центральный Комитет восстановит свою киевскую группу. Охранке было выгодно арестовывать революционеров несколько раз в год, чтобы несколько раз в год получать чины, премии и ордена. То, что революционеры подтачивали устои империи, полицию интересовало лишь с точки зрения получения прибыли. Арест представителя эсеровского Центрального Комитета по каким-то причинам не заинтересовал Спиридовича, возможно он хотел дождаться более крупной революционной фигуры. Спиридович любил революционный размах, и за позднейшее липовое покушение на Николая II получил вне очереди полковника, а его подельник и по совместительству начальник Петербургского охранного отделения полковник Герасимов – даже генерала. Впрочем, активно приближали кровавую революцию все охранные отделения и жандармские управления империи. В конце апреля 1905 года киевская охранка арестовала на квартире студента Политехнического института Константина Скляренко «мастерскую взрывчатых снарядов» и, само собой, было награждено.
В Петербурге эсеровскому боевому отряду было также очень сложно работать. Двадцатипятилетний Михаил Швейцер, сын смоленского купца, входивший в тройку руководителей Боевой Организации, вскоре после приезда нарвался на провокатора, местного эсера Табарова, агента Центрального Комитета, пользовавшегося его полным доверием. Михаил Швейцер, он же Артур – генри Мак-Кулон, он же «Павел», мастер-взрывник с холодным и острым умом даже среди членов Боевой Организации отличался удивительным бесстрашием, особенно в самых опасных ситуациях. Эти черты характера внушали к нему у товарищей по партии «чувство почтительного удивления и нежной бережливости». Работавшая с ним в Петербурге П. Ивановская вспоминала: «Красивая, английского типа наружность, чистое безусое лицо, ясные синие детской чистоты глаза, сильно молодившие его лицо, разлитая интеллигентность во всех чертах его наружности резко выделяли его везде. Но в его движениях, словах, в манере передавать свою мысль, в обсуждении исполнения работы сразу чувствовался человек большой деловитости и характера. Твердая походка, твердое пожатие руки, спокойная, неторопливая речь, без многословия, глубокая обдуманность в мыслях старили его на много лет. Из немногих слов становилось ясным, что слабость, слюнтяйство он выносил с трудом. Работникам-новичкам его отношения были полны бережности и внимания, но пощады от него было ждать трудно».
Через день статского советника Татьяну Леонтьеву, вращавшуюся в высшем свете и принятую в доме петербургского генерал-губернатора Д. Трепова, Швейцер узнал, что 1 марта 1905 года на панихиду по взорванному «Народной волей» императора Александра II в Петропавловскую крепость приедут Великий князь Владимир, Трепов, министр внутренних дел А. Булыгин и его заместитель П. Дурново. Швейцер решил взорвать их на улице при подъезде к крепости. Все сановники вроде бы должны были приехать на панихиду по Троицкому мосту. Проблема была в том, что больше двух метальщиков мост визуально не выдерживал, а Швейцер хотел, чтобы их было двадцать. Нужно было изучать весь маршрут к Петропавловской крепости от штаба гвардии, дома губернатора и МВД. В террористах нехватки не было. Ивановская писала: «Успешно оконченное дело Плеве вызвало общий подъем, сразу принесший много новых работников, вошедших и желавших вступить в Боевую Организацию. Эти малоизвестные искренние люди, девушки и юноши, в огромном строительстве будущего желали быть, в лучшем случае, простыми каменотесами для возведения свободного и нового царства любви и братства. Они по силе своих способностей стремились ускорить выход вольный, правдой и любовью обвеянный свет, сдвинуть общими дружными усилиями давящую каменную глыбу, так долго и беспощадно приглушавшую в стране все яркое. Правительство, как желтая лихорадка или чума, сотни лет опустошало нашу скорчившуюся страну. При виде этого чудовищного людоедства, глумления над совестью, чье сердце не дрожало мстительной злобой против этой шайки убийц, укрепленных законом и человеческой глупостью. Казалось, еще небольшое усилие, еще удар, сильный, громовой, – и народ проснется и выпрямится, как растение в лучах солнца».
Десять боевиков под видом посыльных, извозчиков, уличных торговцев занимались выслеживанием сановных маршрутов весь световой и несветовой день. Наружным наблюдением руководил старый эсер Сергей Барыков, впервые арестованный еще в 1901 году в томской типографии. Швейцер в меблированных комнатах «Бристоль» готовил почти двадцать бомб и анализировал поступавшую информацию, бесперебойно поступавшую на угол Большой Морской улицы и Вознесенского проспекта. Татьяна Леонтьева забирала и хранила уже готовые бомбы и всю конспиративную переписку. Она докладывала Швейцеру все новости о заседаниях Комитета и Совета Министров, привычках Зимнего дворца, маршрутах сановников. Боевики жили в ужасных условиях петербургской бедноты, что вызывалось жестокими условиями конспирации. Ивановская писала об убийце уфимского губернатора Богдановича и участника убийства Плеве, своем старом товарище Егоре Дулебове, в январе 1905 года извозчике Петре Агапове:
«Он был еще молод, силен физически, смел и упрямо настойчив в принятой на себя обязанности тянуть лямку извозчика. Коренастый, плотно сбитый, со «смекалистым» лицом крестьянина, прямой и бесхитростный, Петр как-то болезненно переживал потерю старых друзей-братьев, спаянных верой и единой опасностью.
Жил он, подобно всем нелегальным извозчикам того времени, тревожно. Мы ехали куда-нибудь далеко на окраину города, в пустынное место. Он оборачивался ко мне и делился своими переживаниями, всеми сомнениями, наблюдениями, успехами, конфликтами с полицейскими, указывал чересчур «шпиковские» районы: «Вот тут как будто черт их тащил в решете, да и рассыпал в изобилии».
Петр работал дольше других, но никогда не жаловался на действительно пакостную, прямо собачью жизнь, полную скверноты. Извозчичьи квартиры грязные, тесные, за много десятков лет отложившие на полу и стенах всю нечисть, вносимую ногами, одеждой и потными телами. Жилища эти неописуемы, их надо видеть. Спя на голом полу вповалку, не раздетые, они вынуждены порой тут же просушивать мокрые принадлежности своего туалета. Ночные извозчики, находя дневных еще спящими, одолеваемые сном, усталостью, валятся без разбору на спящих, сдавливая их, как поленья дров, толкая, давя. Дневной подымается, ночной торопится во всем своем одеянии втиснуться в свободную трещину. Для полноты этой «проклятущей жизни» надо прибавить еще неумолкаемый гомон, сутолоку, ругань раздраженных теснотой, ночные вставанья, чтобы задать корм лошадям и другие прелести бытия.
Совершенно в таких же условиях жили и наши извозчики, с прибавлением еще тревоги выдать себя невзначай высказанным мнением или поступком, несвойственным этой среде. Под конец стало заметно, что силы крепкого Петра падают. Несколько раз, проездивши с заряженными бомбами в экипаже, при любом толчке могшими взорваться, Петр возвращался неузнаваем, с осунувшимся лицом, с глубоко запавшими глазами.
Совсем накануне ареста он сказал: «Мы в кольце шпиков, нас, видимо, выследили, нужно как можно скорее кончать, или же я один со всем этим управлюсь». Арестованный 17 марта, Петр сидел в Петропавловской крепости и там сошел с ума. И в больнице святого Николая в 1908 году потухла эта молодая, хорошая, на редкость чистая жизнь».
Все было готово к взрыву на Троицком мосту утром 1 марта 1905 года. Всю ночь Швейцер вставлял запалы в двадцать бомб в гостиничном номере и думал, не упустил ли он чего-нибудь в расстановке террористов, на пути сановников к Петропавловской крепости. Это совмещение было свыше сил обычного и даже революционного человека. На какой-то бомбе Швейцер сломал хрупкую стеклянную трубочку взрывателя и взорвался. Номер 27 и все номера вокруг разнесло, включая нижний этаж с рестораном. В гостинице и доме напротив вылетели все стекла в тридцати шести окнах, тротуар и мостовая Вознесенского проспекта у «Бристоля» были завалены досками, обломками перекрытий и мебели. В сквере перед Исаакиевским собором вырвало решетку на расстоянии в двадцать метров, там же в нескольких местах лежал труп Швейцера.
Слух в взрыве мгновенно облетел Петербург. Полицейские эксперты без труда установили, что взорвалось огромное количество динамита. Департаменту полиции стало ясно, что в имперской столице готовился крупнейший террористический акт, и он бросил на расследование случившегося лучших сыщиков. Руководство петербургским боевым отрядом перешло к Борису Моисеенко, который решил ждать приезда в Петербург Бориса Савинкова, приходившего в себя после удачного взрыва в Москве Великого князя Сергея Александровича. Петербургское охранное отделение потребовало у местных провокаторов выдать боевиков, но после смерти Швейцера все связи оказались потерянными, а террористы успели сменить адреса. Фамилии в паспортах, по которым они жили, были известны только их обладателям.
Департамент полиции срочно вызвал в Петербург из Иркутска Николая Татарова, за участие в студенческих беспорядках давно высланного в Восточную Сибирь. В ссылке Татаров быстро сошелся со многими народовольцами и там же вступил в партию социалистов-революционеров. На первых порах он даже организовал в Иркутске тайную типографию, не раскрытую полицией и стал известен в революционных кругах как опытный конспиратор и идейный борец с монархией.
Ссыльно-безнадежная и бесперспективная жизнь на задворках империи за несколько лет сломала Татарова и генерал-губернатор Восточной Сибири жандармский генерал Кутайсов, хорошо знавший отца ссыльного, легко сделал его секретным сотрудником охранки с очень большим жалованьем. С конца февраля 1905 года Татаров, отпущенный из Сибири проведать больного отца, появился в Петербурге с массой писем и приветов от ссыльных народовольцев. Эсеры и бывшие народовольцы Г. Фриденсон и Н. Тютчев ввели его в курс партийных дел и дали адрес Ивановской, для которой было много писем, прекрасно зная, что она член Боевой Организации. За ней после взрыва Швейцера в «Бристоле» стали следить десятки лучших филеров Медникова. Вскоре весь петербургский отряд, безнадежно ждавший так и не приехавшего Савинкова, за две недели был выслежен. Ивановская писала: «В последние предарестные дни темной, подавляющей тучей опустилась над нами какая-то сила, обволакивающая паутина, и невидимый, смутно ощущаемый туман замыкал все вокруг, а из всего этого выдвигались порой скользкие, неясные типы, про которых покойный Щедрин говорил: «Скажи, скажи, гадина, сколько тебе дадено?» образовалось тягостное окружение, вырваться из которого не представлялось возможным. Бросить все и кинуться всем врассыпную – мы не могли и не имели права. Мы ждали, должны были ждать, в кое-кто из нас продолжал надеяться окончить то, на что было ухлопано изрядно сил и средств. Боевая Организация осталась без испытанного кормчего, терялась сплоченность, единство действия, приобретенное столькими жертвами. Надо было ждать. Каждый день мы ожидали возвращения уехавших за границу Савинкова и Азефа. Вопрос о ликвидации поднимался всеми, но большинство говорило, что мы сами решить его не можем, не имеем права снять с мест наблюдателей. Более твердые настаивали на более быстром окончании с выслеженными уже Треповым и Булыгиным. Было и в самом деле жаль бросить доведенную до конца работу, а главное – не было полномочий на ликвидацию. Большую дезорганизацию внесло то, что начал прибывать из разных мест народ, предлагавший свои силы на активную борьбу. Из Киева приехала целая группа, следившая за Клейгельсом. Приходилось со всеми иметь свидания, объясняться, давать советы. Сохранение всей организации стало трудной задачей. Татаров через Фриденсона знал мой и других адреса в Столярном переулке и в Петербурге. С ним Фриденсон вел конспиративного характера разговоры о доставке партии динамита. С 15 на 16 марта поздно вечером, за полночь, жившей со мной на одном этаже акушерке Ф. Кац, намеревавшейся стать хозяйкой конспиративной квартиры, явилась незнакомая дама и торопливо передала ей, что по телефону получено предупреждение о повальном «заражении» «Столярных номеров». По запоздалости оно для Боевой Организации уже не имело ни какого значения. Всюду уже появились юркие типы и доносился едкий запах охранки.
17 марта все члены Боевой Организации в Петербурге, а также многие лица, с которыми они просто хоть раз разговаривали, были арестованы. Всю ночь в главном городе империи шли десятки обысков. У Леонтьевой нашли бомбы, гремучий студень, динамит, порох, запалы, и она гордо объявила себя членом Боевой Организации партии социалистов-революционеров. У нее в квартире в хитроумном тайнике охранники обнаружили два десятка чистых паспортных бланков, пятнадцать паспортных книжек, три фальшивых паспорта, множество нелегальной литературы и квитанцию на банковскую ячейку в московский банкирский дом братьев Джамгаровых. В Москве ячейку тут же обыскали и нашли в ней шесть бомб, шесть запалов и ведро гремучего студня.
При аресте оказал сопротивление сын полковника Трофимова, которого жандармы смогли взять только тогда, когда у него кончились патроны. Он также назвал себя членом Боевой Организации. В четыре часа утра полицейские пришли к Ивановской:
«Когда Петербург окутывается мраком, в незапертую дверь ко мне постучались, и в один миг комната наполнилась шумной ордой, начавшей беспорядочно метаться по моей маленькой комнате, подобно спущенным голодным псам, все нюхавшей, всюду совавшей свои грязные лапы. В жизни мне не приходилось встречать людей, кто бы ни ощущал к процессу обыска и обшаривания, и к исполнителям этой гнуснейшей работы неимоверной гадливости. В помещении ничего преступного не оказалось. Часа через два меня везли уже в карете в узилище».
Из всего петербургского отряда в несколько десятков боевиков на свободе смогла остаться только Дора Бриллиант, незадолго до этого приехавшая из Москвы помогать товарищам. Официальные газеты от своего большого ума назвали революционно-полицейскую ночь «Мукденом русской революции», наивно думая, что самодержавие, наконец, победило. Департамент полиции передал в прессу списки арестованных, в которых Ивановская, взятая с чужим, но настоящим паспортом, была названа по своей реальной фамилии. В этот же день в партии эсеров поняли, что у них имеется серьезный провокатор и он находится в самом центре эсеровской борьбы. Делом нескольких дней для Центрального Комитета было обнаружить Татарова. Сановники и жандармско-полицейские генералы напрасно радовались своей пирровой победе. Террористы Боевой Организации, готовые навеки сгинуть в петропавловско-шлиссельбургских казематах, попали в них только на полгода и в октябре 1905 года уже вышли на свободу, потому что двери их тюрем пинком открыла русская революция, которую наряду с большевиками и меньшевиками Российской социал-демократической рабочей партии готовила и партия социалистов-революционеров. В ночь на 17 марта 1905 года совершенно напрасно радовались всякие и разные имперские столпы самодержавия, потому что совсем через немного дней начался их массовый отстрел. Эхо московского взрыва 4 февраля 1905 года вовсю гуляло по громадной державе. Уже не две тысячи социалистов-революционеров, а семьдесят тысяч эсеров атаковали самодержавие летом 1905 года. Давай, империя, арестовывай революцию. Кажется, у тебя что-то не получается? Кто бы мог подумать? Нечем думать? Ну тогда извини и прощай.
В начале 1905 года центром подготовки революции стала Москва. Сорокавосьмилетний великий князь Сергей Александрович, четвертый сын взорванного императора Александра II, участвовал в русско-турецкой войне 1877–1878 годов, командовал лейб-гвардии Преображенским полком, с февраля 1891 года стал московским генерал-губернатором и командующим Московского военного округа. Революционеры называли его революционно-черносотенным фанатиком и главой реакционной придворной партии. Сергей Александрович, женатый на сестре императрицы, оказывал сильное влияние на своего племянника-императора, особенно на внутреннюю политику империи. Когда революционеры активизировались, Сергей Александрович, как почти и все представители правящего дома, не любившие ежедневной практической работы, пожелал оставить пост московского генерал-губернатора, назначив вместо себя своего помощника Булыгина, но военным округом управлять продолжал. Великий князь являлся почти главным столпом самодержавия и решение эсеров его взорвать было безошибочным. Прибывшие в Москву с полной свободой действий Савинков, Каляев, Моисеенко, Куликовский и Бриллиант, чтобы не попасть под наблюдение охранного отделения, стали действовать автономно, не контактируя с местным эсеровским комитетом. Это было правильное решение.
У Сергея Александровича в Москве было несколько дворцов, Николаевский, Нескучный и генерал-губернаторский дом на Тверской улице, который он продолжал занимать. Моисеенко со сторожем в Кремле поднялся на колокольню Ивана Великого и осмотрел достопримечательности Москвы с птичьего полета. Получивший на водку сторож все показал, включая губернаторский дом на Тверской и сказал, что великий князь живет именно там, в самом, конечно, престижном месте древней столицы. Моисеенко и Каляев купили сани, лошадей и зарегистрировались в качестве извозчиков. Хранением и зарядкой бомб занималась Дора Бриллиант. Метальщиками Савинков определил Каляева и Куликовского.
Наблюдение за великим князем все пятеро боевиков вели весь световой день, встречались в цирке, манеже, трактире у Сухаревой башни. Каляев по паспорту был украинцем Осипом Ковалем, и в библиотеке изучил все о своей мнимой родине. Это спасло его, когда хозяин постоялого двора, где ночевал Каляев-Коваль, оказался его украинским земляком. Вскоре все боевики знали в лицо великокняжеских кучеров, управлявших эффектными рысаками только белыми вожжами. Три раза в неделю в одно и то же время Сергей Александрович ездил в Кремль. К новому году наблюдение за ним было закончено, все маршруты выяснены, но великий князь вдруг переехал во дворец в Нескучном саду. Савинков перевел всех своих боевиков на новые места наблюдения в Нескучном саду, у Калужских ворот, Москве-реке, Пятницкой, Большой Якиманке, Полянке и Ордынке. Великий князь три раза в неделю продолжал ездить в Кремль, в разное время, но всегда по Большой Полянке.
У Савинкова кончились деньги, Азеф не присылал, и после встречи с членом Центрального Комитета Н. Тютчевым Савинков решил установить контакты с московскими эсерами. Заместитель Азефа встретился с Владимиром Зензиновым и тут же попал под филерское наблюдение. Через два дня Зензинов был взят, но с Савинковым московские филеры, конечно, совладать не смогли. Английский барин очень элегантно и непостижимо исчез от кучи наружных агентов.
Бывший студент, а ныне московский уличный торговец в очках Петр Куликовский обсудил с Савинковым выезды Сергея Александровича, по средам и пятницам с двух до пяти часов дня ездившего в Кремль через Калужские ворота и по Большой Полянке. Покушение было назначено на 10 января, но после Кровавого воскресенья великий князь неожиданно переехал в Николаевский дворец. Наблюдение пришлось начинать сначала. Савинков не знал, что после ареста Зензинова, у которого нашли бумаги об эсеровском терроре, московская охранка обратилась в Департамент полиции за деньгами на личную охрану великого князя. Он уже не был генерал-губернатором, и А. Лопухин отказал в средствах, за что был потом с шумом и клеймом убийцы уволен. Это увольнение впоследствии и подтолкнуло его выдать Азефа Бурцеву и эсерам.
Николаевский дворец находился в Кремле, и террористы начали наблюдение в Кремле, из которого было несколько ворот-выездов, наблюдать за которыми людей не хватало. Извозчик Петр Моисеенко нагло встал с санями прямо у Царь-пушки, где извозчики никогда не стояли, но зато был хороший обзор. Кремль был набит охраной, но у них лень вперед них родилась и Моисеенко не трогали. После этого Савинковцы вместе с городовыми и филерами стали вести наблюдение прямо у ворот Николаевского дворца в Кремле. Великий князь в разные дни с разных выездов, но всегда с двух до пяти часов дня выезжал из своего дворца в дом генерал-губернатора на Тверскую улицу. Террористы не могли по несколько часов ежедневно с бомбами в руках караулить Сергея Александровича то ли в Кремле, то ли на Тверской, и стали читать все московские газеты, которые часто писали, что великий князь, например, завтра посетит богослужение, театр, больницу или богоугодное заведение. Савинков быстро выяснил, что газеты пишут не то, что будет на самом деле, а то, что им придет в голову. Савинков решил получить сведения из придворных кругов, и привлек к этому Татьяну Лебедеву, а также через журналистов и писателей стал знакомиться с князьями и графами, легко общавшимися с холеным и богатым англичанином, всегда говорившим, правда, по-русски, или по-французски. Савинков совсем не знал английского языка, но ему удавалось не показывать этого, и это было фантастическим везением для заместителя главного террориста империи. В Москву из Петербурга приехала Ивановская и познакомила Савинкова через писателя Леонида Андреева с одним придворным князем-либералом, занимавшем высокое положение в Москве, и одновременно бывшим одним из руководителей кадетской партии. Все обещали дать точные сведения о поездах Сергея Александровича, но не давали ничего. Савинков решил больше не тратить времени на чужих Боевой Организации людей и все сделать самому. В конце января он прочитал в официальной газете, что 2 февраля вечером великий князь посетит в Большом театре спектакль в пользу Красного Креста. Дора Бриллиант привезла из Юрьева в Москву динамит и 1 февраля пятеро савинковцев были полностью готовы к политическому убийству.
В «Славянском базаре» на Никольской утром 2 февраля Дора Бриллиант зарядила две бомбы для Каляева и Куликовского. В семь часов вечера Савинков встретил Дору на Никольской улице у «Славянского базара», в Богоявленском переулке переложил их из Дориного пледа в свой портфель, в Большом Черкасском переулке сел в сани к извозчику Моисеенко, на Ильинке аккуратно и передал бомбу ждавшему его Каляеву, а затем передал бомбу на Варварке ждавшему его Куликовскому. В восемь часов вечера Каляев встал с бомбой в узелке на Воскресенской площади у городской думы, а Куликовский у проезда Александровского сада, где находился и Савинков. Два крестьянина в поддевках, картузах и высоких сапогах держали бомбы в ситцевых платочках, и только мимо них мог проехать из Никольских ворот в Большой театр великий князь Сергей Александрович. Увидев медленно приближавшуюся карету, Каляев быстро пошел наперерез, увидел внутри кроме объекта еще и его жену Елизавету Федоровну и двух ее маленьких племянников, бомбу бросать не стал и быстро свернул в сторону. Карета с великим князем проехала к Большому театру, а Каляев подошел к Савинкову в Александровский сад, и сказал, что с детьми Сергея Александровича убивать было нельзя. Савинков ответил, что Каляев поступил правильно, потому что партия не считает возможным подобное убийство. Савинков, Каляев и Куликовский с бомбами пошли к Большому театру, надеясь перехватить Сергея Александровича после спектакля одного.
Великий князь уехал из театра с семьей и Савинков вернул обе бомбы Доре Бриллиант. Моисеенко сказал товарищам, что 4 февраля, в пятницу, Сергей Александрович должен поехать на Тверскую, в генерал-губернаторский дом. Каляев и Куликовский на день выехали из Москвы, чтобы вернуться в город 4 февраля утром. В час дня этого дня Савинков у «Славянского базара» опять взял у Доры две заряженные бомбы. Каляев ждал Савинкова в Юшковом переулке. У Куликовского не выдержали нервы и он отказался от участия в покушении. Времени на раздумье уже не было, Савинков, Моисеенко и Каляев быстро переговорили и решили нападать с одной бомбой. По техническо-конспиративным причинам ни Савинков, ни Моисеенко в тот же день не могли стать вторыми метальщиками. Каляев шел в атаку на великого князя один: «если он поедет, я убью его».
Сергей Александрович всегда около двух часов дня выезжал из Кремля через Никольские и Иверские ворота и по Тверской ехал к генерал-губернаторскому дому. Около двух часов дня Савинков и Каляев по Ильинке вышли на Красную площадь, поцеловались и один с бомбой к Никольским воротам, а второй вошел через Спасские ворота в Кремль и остановился у памятника Александру II. Карета великого князя уже стояла у дворцового подъезда. Каляев тоже вошел в Кремль и находился на половине дороги от дворца к воротам. Савинков быстро пошел на Кузнецкий мост, встретился там с Бриллиант и вместе с ней двинулся назад в Кремль. В половине третьего часа дня 4 февраля 1905 года Каляев в поддевке, высоких сапогах и барашковой шапке увидел карету Сергея Александровича. Он дал карете приблизиться, внезапно рванулся с места и с разбега швырнул бомбу в платочном узелке точно под дверцу с расстояния менее трех метров.
Сергей Александрович был разорван, кучер убит, карету разнесло. Звук взрыва был слышен по всему центру древней столицы. К Кремлю бежали люди. Савинков и Бриллиант у булочной Филиппова на Тверской сели в сани к извозчику Моисеенко и уехали от Кремля. Дело было кончено.
Оглушенного и раненного, но оставшегося в живых Каляева схватили очнувшиеся, на удивление, кремлевские полицейские. Посаженный в Бутырскую тюрьму, в камеру, где держали Пугачева, он писал своим товарищам, уже знавшим, как и вся империя, что Каляева в открытых санях везли в Бутырку, он громко кричал: «долой царя, долой правительство»:
«Против всех моих забот 4 февраля я остался жив. Я бросал с расстояния четырех шагов, не более, с разбега, в упор, был захвачен вихрем взрыва, видел, как взрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я остался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, я только отвернул лицо. Потом в шагах пяти от себя, ближе к воротам, увидел комья великокняжеской одежды и обнаженное тело. Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка. Я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся моя поддевка была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно текла кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого вокруг не было. Я пошел и в это время сзади послышалось: «держи, держи», – на меня четь не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и противный сыщик. «Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же» – проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал» – сказал я и понял, что оглушен. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я стал кричать: «Долой проклятого царя, долой проклятое правительство, да здравствует свобода, да здравствует партия социалистов-революционеров!»
Меня привезли в городской участок. Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек, и я был дерзок и издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом, и я заснул крепким сном».
Центральный Комитет партии эсеров и все губернские группы выпустили воззвание о взрыве 4 февраля, заявив, что нельзя чувствовать жалости к тому, кто никогда не испытывал ее к другим, сожалеть о пролитой крови того, кто безжалостно потоками проливает кровь подданных. По империи, не затухая, а только разгораясь, катилось эхо эсеровского взрыва, и все знали, что Каляев не стал взрывать семью великого князя, говорили о посещении его в тюрьме женой убитого Елизаветой Федоровной, которой он заявил, что ему больно было причинить ей горе, но он исполнил свой долг. В обществе говорили о простой и благородной личности террориста, наивно мистически верившего в великое дело революции. Орган Центрального Комитета партии эсеров «Революционная Россия» писал о своем очередном политическом убийстве:
«На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной сантиметров в тридцать, состоявшая из мелких частей одежды, кареты и изуродованного тела. Публика, человек тридцать сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения. Некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп и зрелище было подавляющее. Головы не оказалось. Из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги. В это время выскочила Елизавета Федоровна в ротонде, но без шляпы, и бросилась к бесформенной куче. Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: «Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда». Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но на толпу ничего не действовало, никто шапки не снимал и не уходил. Полиция минут тридцать бездействовала, заметна была полная растерянность. Очень не скоро появились солдаты, отодвинули публику и оцепили место происшествия».
В обществе цитировали слова Каляева, говорившего, что он не имеет ничего общего с суеверием рабов и их лицемерных владык.
Каляева судили в апреле 1905 года в особом присутствии Сената, и опять множество людей слушали, что эсеровский террорист считает себя не подсудимым, а пленником, взятым в бою между революционной и самодержавной армиями. Сын околоточного надзирателя на всю державу заявил, что совсем скоро с насилием покончит торжество социализма. Приговор был очевиден и Каляев писал из тюрьмы товарищам по партии свое последнее письмо: «Я сделал все, что мог, для того, чтобы 4 февраля достигнуть победы, и счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей истекающей кровью России. Я отдал всего себя делу борьбы за свободу рабочего народа, и пусть смерть моя венчает сое дело чистой идеи. Умереть за убеждение – значить звать на борьбу, и каких бы жертв не стоила ликвидация самодержавия, я твердо уверен, что наше поколение кончит с ним навсегда. Это будет великим торжеством социализма, когда перед русским народом откроется простор новой жизни, как и перед всеми, кто испытывает тот же вековой гнет царского насилия. Вся жизнь мне лишь чудится сказкой, как будто все то, что случилось со мной, жило с ранних лет в моем предчувствии и зрело в тайниках сердца для того, чтобы вдруг излиться пламенем ненависти и мести за всех. Обнимаю и целую вас всех».
Ивана Каляева несколько раз пытались дискредитировать и ошельмовать, но делали это как всегда, и поэтому число молодых членов партии эсеров быстро росло. В ответ на слухи о его помиловании Каляев писал министру юстиции: «Как революционер, верный преданиям «Народной Воли», я считаю, что долг и совесть моя приказывает мне отказаться от помилования».
5 апреля на суде Каляев заявил судьям и прокурору, что они наемные слуги капитала и имперского правительства, а он – народный мститель и социалист-революционер. Его постоянно, конечно, прерывали и вообще вывели из здания суда. Каляев все равно смог сказать все, что задумал, и империя услышала его судебную речь, ахнувшую по самодержавию.
«Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного угасания, можете меня убить, но над моей личностью вам не надо суда. Между нами не может быть почвы для примирения, как нет ее между самодержавием и народом. Мы все те же враги и я не признаю в вас моих судей. Пусть судит нас не рабье свидетельство сословных представителей по назначению, не закон, облеченный в сенаторский мундир, не жандармская подлость. Пусть нас судит свободно и нелицеприятно выраженная народная совесть. Пусть нас судит эта великомученица истории – народная Россия.
Я не признаю ни вас, ни вашего закона. Я не признаю центральных государственных учреждений, в которых политическое лицемерие прикрывает нравственную трусость правителей и жестокая расправа творится именем оскорблений человеческой совести, ради торжества насилия.
Но где же ваша совесть? Где кончается ваша продажная исполнительность? Ведь вы не только судите мой поступок, вы посягаете на его нравственную ценность. Дело 4 февраля вы не называете прямо убийством, вы именуете его преступлением, злодеянием. Вы дерзаете не только судить, но и осуждать. Что же вам дает это право? Не правда ли, благочестивые сановники, вы ни кого не убили и опираетесь не только на штыки и закон, но и на аргументы нравственности. Вы готовы признать, что существуют две нравственности. Одна для обыкновенных смертных, которая гласит: «не убий», «не укради», а другая нравственность политическая, для правителей, которая им все разрешает. И вы действительно уверены, что вам все дозволено и что над вами нет суда…
Но оглянитесь: всюду кровь и стоны, война внешняя и война внутренняя. И тут и там пришли в яростное столкновение два мира, непримиримо враждебные друг другу – бьющая ключом жизнь и застой, цивилизация и варварство, насилие и свобода, самодержавие и народ. И вот результат: позор неслыханного поражения военной державы, финансовое и моральное банкротство, политическое разложение устоев монархии внутри, наряду с естественным развитием стремления к политической самостоятельности на так называемых окраинах, а повсюду всеобщее недовольство, рост оппозиционной партии, открытые возмущения рабочего народа, готовые перейти в затяжную революцию во имя социализма и свободы и, на фоне всего этого, террористические акты. Что означают эти явления?
Это суд истории над вами. Это – волнение новой жизни, пробужденной долго накоплявшейся грозой, это – отходная самодержавию. Революционер, бросая в ответ на вызов к бою свою ненависть, может смело крикнуть насилию: я обвиняю. Но мне ставится в вину нечто большее. Меня обвиняют в том, в чем повинна вся Россия. Меня обвиняют в том, что я принадлежу к тайному сообществу, поставившем у себя целью насильственное ниспровержение образа правления в России, установленного основными законами, то есть насильственное ниспровержение самодержавия действиями одного тайного общества. Не отрицая своей принадлежности к Боевой Организации партии социалистов-революционеров, такое обвинение я считаю лишенным здравого смысла.
Прежде всего, в первой части этой формулы нет реальной правды. Точно вся Россия – это счастливейшая Аркадия, в которой все живут в мире и согласии, в условия жизни идеальны. Нет ни классовых антагонизмов, ни правительственного гнета, все довольны существующими порядками, установленными основными законами, и только злокозненное сообщество, именуемое Партией социалистов-революционеров, всеми силами стремится к их извержению. Ну, а коль скоро составилось такое «тайное» сообщество против самодержавия, значит, этим и оправдано существование прокурора и всех других экстренных мер в защиту «основных законов». Просто, коротко и ясно. Но не напоминает вам эта упрощенная формула обольстительного взгляда политиков охраны, по которому вся смута – дело злонамеренной группы революционеров, и стоит им взять в плен террориста и самодержавие спасено. Так шатко его существование…
Борьба против самодержавия ведется десятки лет ширококрылым фронтом всей трудящейся и мыслящей России, и не тайно, а совершенно явно. Какой же смысл приписывать монополию этой борьбы Партии социалистов-революционеров.
Наша партия не есть единственная организация для борьбы с существующим в России политическим строем. Более того, она не исключительно занята борьбой с самодержавием. Наша партия есть в России один из авангардов всемирного социалистического движения, выдвинувшийся в недрах патриархальной и царской России. Наша партия принимала участие в международном социалистическом конгрессе и, таким образом, получила официальное признание об одобрение своей деятельности со стороны верховного учреждения социализма. На партию социалистов-революционеров нельзя смотреть, как на тайное сообщество, ставящее себе единственной и исключительной целью свержение самодержавия. Мы не отказываемся от этой цели, но нужно точно установить наше место в ряду других революционных и оппозиционных движений в России, для того, чтобы понять природу и цели осуществляемого нами террора.
Террор – только одно из орудий, одна из форм борьбы, принимаемых партией. Лишь в неразрывной, органической связи со всеми другими видами и средствами борьбы, террор служит, в итоге, цели ниспровержения существующего режима. Стачки, как форма непосредственного экономического столкновения эксплуатируемых рабочих с их прямыми угнетателями, как исходная точка для логического развития событий и столкновений рабочих со всем существующим строем; демонстрации, как открытое заявление своих политических убеждений и требований; аграрные волнения, как попытки осуществления прав рабочего земледельческого населения, попираемых веками; вооруженное сопротивление насилиям и репрессиям правительства, стремящегося подавить, растоптать, запугать поднимающиеся против него силы; террор, как отпор и как нападение, дезорганизующее правительство и облегчающее задачу натиска на него всеми средствами; вооруженное народное восстание, как венец всей этой системы борьбы – такова многосложная боевая тактика партии социалистов-революционеров, разносторонняя и идущая прямо к цели.
Я взял на себя свою часть дела в этой борьбе, которая закончилась успехом. Таким же успехом увенчается, несмотря на все препятствия, и деятельность всей нашей Партии, ставящей себе великие исторические задачи. Я твердо верю в это. Я вижу грядущую свободу возрожденной к новой жизни трудовой, народной России. И я рад, я горд возможности умереть за нее с сознанием исполненного долга».
Суд над Иваном Каляевым шел только один день и утром 5 апреля империя узнала его приговор, как обычно, написанный заранее:
«4 февраля 1905 года в городе Москве, в то время, когда Его Императорское Высочество великий князь Сергей Александрович проезжал в карете из Николаевского дворца на Тверскую, на Сенатской площади, на расстоянии 65 шагов от Никольских ворот, неизвестный злоумышленник бросил в карету Его Высочества бомбу. Взрывом, происшедшим от разрыва бомбы, великий князь был убит на месте.
По доставлению в ближайший полицейский участок окровавленного человека в изорванной поддевке, пытавшегося скрыться с места взрыва, задержанный человек, при котором оказался нигде не прописанный паспорт на имя витебского мещанина Алексея Шильника, объяснил, что он состоит членом Боевой Организации Партии социалистов-революционеров, по приговору которой он убил великого князя Сергея Александровича, и что звания своего он скрыть не желает.
Выяснено, что взрыв, которым был убит великий князь, последовал от брошенного метательного снаряда, который разорвался внутри кареты. Этот снаряд имел тонкую жестяную оболочку, раздробившуюся при взрыве на мелкие осколки, и что наибольшее действие снаряда из кизель-гур-динамита было кверху.
Паспорт на имя витебского мещанина Алексея Шильника оказался подложным. В судебное заседание были вызваны свидетели: мещанка Александра Каляева и старший околоточный надзиратель Варшавской городской полиции Федор Фернчук. Они признали в подсудимом – она родного брата, а он брата своей жены, вследствие чего подсудимый признал, что он действительно варшавский мещанин Иван Платонов Каляев.
Особое присутствие определяет: подсудимого варшавского мещанина Ивана Платонова Каляева, 28 лет, по лишению всех прав состояния подвергнуть смертной казни через повешение. Судебные издержки по делу возложить на обвиняемого».
Монархия попыталась создать общественное мнение, пытаясь говорить о том, что Каляев казнил не врага народа, а радетеля за отечество. Эсеры тут же ответили тысячами прокламаций:
«Великий князь был одним из видных представителей и руководителей реакционной партии, господствующей в России. Эта партия мечтает о возвращении к мрачнейшим временам Александра III, культ имени которого она исповедует. Ужасная Ходынская катастрофа и роль в ней Сергея были вступлением в злосчастное царствование Николая II. Расследовавший тогда причины этой катастрофы министр юстиции Пален сказал в заключение, что нельзя назначать безответственных лиц на ответственные посты. И Боевая Организация Партии социалистов-революционеров должна была безответственного пред законом великого князя сделать ответственным перед народом.
Чтобы подпасть под революционную кару, великий князь Сергей должен был накопить и накопил бесчисленное количество преступлений перед народом. Его деятельность проявлялась на трех разных поприщах. Как московский генерал-губернатор он оставил по себе такую память, которая заставляет бледнеть даже воспоминание о пресловутом Закревском. Полное пренебрежение к закону и безответственность великого князя сделали из Москвы поистине какое-то особое великое княжество. Преследование всех культурных начинаний, закрытие просветительских обществ, гонения на бедняков-евреев, опыты политического развращения рабочих, преследование всех протестующих против современного строя – вот в чем выражалась роль убитого как маленького самодержца Москвы. Во-вторых, он был главой реакционной партии, вдохновителем всех репрессивных попыток, покровителем всех наиболее ярких и видных деятелей политики насильственного подавления, всех народных и общественных движений. Еще Плеве советовался с ним, его другом был Сипягин, его ставленником был Боголепов, затем Зверев. Он боролся против слабой попытки смягчения железного режима Святополк-Мирским, объявляя, что «это – начало конца». Он привел на место Святополка своих ставленников – Булыгина и Трепова, роль которых в кровавых январских событиях слишком известна. Наконец, его третье поприще, где его роль была наиболее значительна, хотя и наименее известна. Это – личное влияние на царя. «Дядя и друг государев» выступает здесь как наиболее беспощадный и неуклонный представитель интересов династии».
По Петербургу были расклеены листовки со словами Каляева своим судьям: «Я счастлив вашим приговором. Надеюсь, что вы решитесь его исполнить надо мной так же открыто и всенародно, как я исполнил приговор партии социалистов-революционеров. Учитесь смотреть прямо в глаза надвигающейся революции». Публичные казни монархия не совершала со времен процесса первомартовцев в 1881 году. Каляева перевезли из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую тюрьму и повесили там в ночь на 10 мая 1905 года. О казни стало известно только через десять дней, одновременно с сообщениями о позорном разгроме русской эскадры в Цусимском проливе. В Петербурге и губернских городах были расклеены листовки «Последний день Каляева»:
«Как всегда торчали из воды в этот день мрачные, угрюмые стены Шлиссельбурга. Много горя и страданий людских видели они, эти немые, бесстрастные свидетельницы ужасной страны. Река бушевала вокруг всю ночь, шумно Нева вздымала свои яростные волны, с силой ударявшиеся в выложенный из дикого плитняка крепостной вал. Стонал и выл ветер, но стены крепости уже привыкли к его унылым, надрывающим душу напевам и к шуму разъяренных волн, не давших уснуть несчастным обитателям таинственного острова. Но если стены привыкли к бурям, то на людей, особенно нервных, вой ветра и буря на Неве на этот раз действовала как-то особенно. Казалось, что и вой ветра и ярость волн говорили о том, что в крепости должно совершиться нечто ужасное даже для этого страшного места, полного мрачных преданий об ужасах таинственного былого.
Царское правительство потаенно убило Каляева в три часа ночи 10 мая. Мало того, оно десять дней скрывало от всей России свое злое дело. Погибший герой, мститель за попранные права трудового русского народа, не мог желать себе большего удовлетворения. Своими трусливыми действиями правительство признало себя подлым убийцей, скрывающимся под покровом ночной темноты, боящимся сознаться в свершенном им злодеянии.
Еще несколько ударов мощной руки борцов, подобных Каляеву, буревестников начавшейся революции, еще несколько этих сигналов к восстанию трудового народа, и под его напором свора палачей нашей родины уйдет в темное прошлое истории, полное страданий, унижений и бесчестья.
Слава тебе, светлый, счастливый товарищ!»
В имперских университетах студенты переписывали друг у друга стихи Ивана Каляева и вступали в партию социалистов-революционеров:
«Миг один – и жизнь уходит, Точно скорбный, скучный сон, Тает, тенью дальней бродит, Как вечерний тихий звон. Только сбросил с глаз повязки Первых юношеских лет — Миг – и нет волшебной сказки, Облеченной в яркий свет. Лишь за гранью сновиденья Воскресает все на миг: Жизни прожитой мученья И мечты далекой лик. Мы, ограбленные с детства, Жизни пасынки слепой: Что досталось нам в наследство? Месть да скорбь да стыд немой. Что мы можем дать народу, Кроме умных, скучных книг, Чтоб помочь найти свободу? Только жизни нашей миг. С вами сочтется народ Барщины, цепи, налоги Фабрики гнет крепостной, Замки, казармы, остроги, - Дружно снесем мы долой! Слава великий идеям, Слава бесстрашным бойцам! Разве и мы не сумеем Двинуться ратью к дворцам? Равенства, братства, свободы Знаменем всех осеня, Бросим мы в мрачные своды Свет первомайского дня. Грянем мы сомкнутым строем, Царство насилья снесем: Все на земле перестроим, Все на свой лад заведем! Под гнетом тягостных цепей Средь малодушных, беззаботных Здесь мрут в нужде сыны полей, Здесь гибнут семьи безработных. Там, на чужбине роковой, В угоду рыцарям разбоев, Под сенью ночи грозовой, Смерть косит тысячи героев. Здесь – тихий плач сирот и вдов И покаянные молитвы Слепых, растерянных рабов Смягчают ужас дальней битвы. Там – стыд, отчаянье, позор, Здесь – беззастенчивая лживость. Но здесь и там – безумцев хор Глушит преступно справедливость. О край родной! О, мой народ!»Вступающим в партию социалистов-революционеров пропагандисты давали читать протест Каляева в Сенат:
«Мой отец служил околоточным надзирателем в варшавской полиции. Это был честный человек, он не брал взяток, и потому мы очень бедствовали. Братья мои выросли рабочими, и мне одному посчастливилось попасть в университет. С юных лет я свыкся с интересами труда и нуждою, и вскоре стал убежденным социалистом. Я верил в свои силы, восторженно стремился к высшему образованию и имел честные намерения быть честным общественным деятелем, тружеником на пользу родному народу. Я заявил впервые себя публично во время студенческого движения в 1899 году в Петербурге. В результате я был исключен без права обратного поступления и выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Это было для меня тяжелым ударом, навсегда определившим мою судьбу.
На все прошения принять меня в университет, даже по истечении срока надзора, я получил холодный отказ. Близость моя с революционными деятелями социал-демократии и влияние народовольческой литературы указали мне выход из неопределенного положения человека, которому отказано в праве жить и развиваться. С тех пор я стал убежденным революционером.
В декабре 1901 года я принял участие в комитете партии социалистов-революционеров накануне декабрьской демонстрации, которая была рассеяна и изранена полицией. Я был готов ответить на это покушением на жизнь тогдашнего губернатора графа Келлера, который вообще буйствовал в губернии, но, будучи одинок, должен был оставить свое намерение. Террористические идеи глубоко запали мне в душу, и я искал их разрешения в действии.
С жаждой знания, с жаждой такой деятельности, которая бы захватила меня всего, я уехал за границу, во Львов, где поступил в университет и занялся изучением революционной литературы. Там я определился окончательно.
Дело Балмашева было как раз моим делом, но, имея связи с социал-демократами, я решил принять участие в нелегальной деятельности, с целью найти себе соратников для открытой революционной борьбы. Летом 1902 года, во время переезда из Львова в Берлин, я был арестован германской полицией на пограничной таможне с революционными изданиями, и выдан русским властям. Выждав окончание этого неприятного для меня инцидента, я в октябре 1903 года уехал за границу. С тех пор до последнего дня я искал случая выйти в качестве террориста.
Мои непосредственные чувства в этом направлении, мои мысли питались вопиющими бедствиями, выпавшими на долю моей родины. За границей я испытал, с каким презрением все европейцы относятся к русскому, точно имя русского – позорное имя. И я не мог не придти к заключению, что позор моей родины, это – чудовищная война внешняя и война внутренняя, этот открытый союз царского правительства с врагом народа, капитализмом, есть следствие той злостной политики, которая вытекает из вековых традиций самодержавия».
Участие Бориса Савинкова в убийстве Плеве и Сергея Александровича недолго оставалось секретом для департамента полиции. В доме его родителей шли бесконечные обыски, доведшие его отца до сумасшествия, а старший брат Александр писал матери из нескончаемой якутской ссылки: «У меня нет веры в этих палачей. Они не отдадут свою власть добровольно. Не пожертвуют ни единой пядью своего благополучия во имя того, за что мы здесь страдаем! Зачем им давать конституцию, когда они сами в ней не нуждаются? Им она не нужна, и, чтобы получить ее, придется ее вырвать у них из горла!»
Отец Савинкова умер, а брат в ссылке застрелился. Заместитель Азефа написал свое слово о своем друге детства Янеке Каляеве и партия социалистов-революционеров издала эту брошюру большим тиражом:
«Бледный, он стоит передо мной, и его громадные, чистые и печальные глаза загораются новым блеском:
«Неужели нельзя силой? Неужели всегда «не убий»? Ведь они убивают? Ведь кровь льется рекой, часто невидимая, всегда невинная. Разве не кровь за кровь, не жизнь за жизнь? И разве не преступление молчать? Разве не стыдно жить? Разве не легче умирать и убивать? Кто решит? И все ли позволено? На что же тогда мы? Или это малодушие, боязнь смерти и преступления? Преступления ли?»
Прошло много времени. Жизнь бросала его, как осенний ветер бросает и гонит уже готовые умереть листья. И снова мы встретились на минуту:
«Теперь нет вопросов. Да-да и нет-нет. Да, нужно и можно. Нет – преступно и стыдно. Кровь взрывает кровь. Нужно и можно мстить. Стыдно и преступно ждать и радоваться жизни. И все-таки жизнь хороша, и смерть хороша. Нужно уметь любить и ненавидеть. Тогда все можно. Понимаешь, всё. И убить можно».
Из Акатуйской каторги вспомнил о своем товарище убийца Плеве Егор Сазонов и эсеры издали его памятные слова о Каляеве:
«Прежде всего, что в нем бросалось в глаза, это – общее впечатление внутреннего сияния. Широкий, благородный лоб и большие, светлые, пугавшие глубоким светом глаза, немного насмешливые и слишком проницательные, чтоб не смущаться под их взглядом. Худощавое лицо аскета, с улыбкой ясной и озаряющей:
«А мы с вами почему называемся революционерами? Неужели только потому, что боремся с самодержавием? Нет! Прежде всего, мы – рыцари духа. Мы боремся за новый мир, который мы обрели в наших мыслях. Мы уже видим стройные контуры нового мира – там все новое, прекрасное, – можем осязать их. Мы хотим снести вам идеал с неба нашей души на землю, не смущаясь тем, что он еще для многих непонятен. Наша задача – расчистить почву для нового мира, потому – долой вся старая рухлядь, и самодержавие в том числе.
Мы – люди будущего, люди новой мысли, новой нравственности. Прежде всего – революция в нашем духе, а затем в окружающем. Да не посмеет никто сказать про нашу организацию, что в нее идут люди, которым все равно нет места в жизни. Только тот имеет право на свою и чужую жизнь, кто знает всю ценность жизни и знает, что он отдает, когда идет на смерть, и что отнимает, когда обрекает на смерть другого. Жертва должна быть чистой, непорочной и действительной, а недаром, который самому обладателю опостылел и не нужен. Потому, прежде чем стучаться в дверь Боевой Организации, пусть каждый строго испытает себя: достоин ли он, здоров ли, чист ли? В святилище надо входить разутыми ногами».
Наша армия снова мобилизована. Каждый солдат на своем месте. Организация ведет правильную осаду неприятельской крепости. Враг силен, хитер и осторожен и еще реже, чем прежде, показывается из своей берлоги. Только самые необходимые выезды, нерегулярные, украдкой, под непроницаемой стеной охраны. Мы изучим позиции, соберем все данные, всю подноготную, и только тогда в штурм, верная встреча лицом к лицу, один удар без промаха.
Хуже всего городовые. Во истину трудно было переваривать их безграничную грубость и циничный произвол. Часто им хотелось ответить по настоящему. В Иване, Поэте, жили как бы две души: одна практика-революционера, другая – художника. Поэт был ценный работник. В его руках любая работа принимала оригинальный характер, он всегда оставался художником, всегда творил. Как исполнитель, он отличался самой строгой аккуратностью. Ему дня не хватало для работы. Он был вездесущ и часто поражал бесцельностью своих скитаний. По неуловимым признакам восстанавливал он звено за звеном целую цепь, которая вела к Цепному мосту. Встречался с министром там, где бы нам и в голову не пришло искать Плеве. Иван рассказывал мне: «Я очень популярен с лотком папирос. За то мне всюду дорога. Сами филеры покупают у меня папиросы, разговаривать при мне не стесняются. Вчера двое говорят: «Завтра нам отдых». Понимай, Плеве не выедет».
По условиям работы Поэт был изолирован, одинок среди громадного города, в неприятельском лагере. Зато, какая радость, когда случалось с ним поговорить. Под шумок грязного трактирчика, в пьяной толпе извозчиков и бедного люда, он, несчастный торгаш, и я, мещанин, решали мировые вопросы. Его душа была полнозвучной, на все давала свой отклик. Он говорил: «Либеральная пресса, общество… Трусы, рабы, слова не могут сказать, чтобы вслед за тем не ужаснуться собственной дерзости. Шаг вперед, два шага назад, и так безжалостны к чужой мысли. Требовалось дело, а не слово, пропаганда перестала удовлетворять».
Каляев болел любовью к народу, любил его совестливо, с жалостью говорил о темноте народной, и с грустной иронией о смешном в народных обычаях. В нем целостно соединялись нежная артистическая организация с бурным чувством ненависти к произволу, от которого страдал народ. Нежность силы и красоты – вот из чего была соткана душа поэта.
Для Ивана товарищ был воистину нечто священное. В конце он говорил: «Тратим столько энергии, искусства, и на что! Как подумаешь, становится страшно. Ужасная охота на человека! Проклятые! Они превращают нас в сыщиков. Я рад, что скоро конец, в нем награда за все. Хватит прятаться, выслеживать, там мы сойдемся в открытую, лицом к лицу, и посмотрим, кто побледнеет при виде врага. Моя ненависть крепнет день ото дня. Эта японская война! Гонят народ, как на бойню, и никакого протеста. Повальная эпидемия глупости. Ни проблеска. Душно становится в этой атмосфере. Тоскуем по жизни. Светлая, умная жизнь, она затаилась и зреет в темноте, чтобы вспыхнуть ярким пожаром, когда придет ее черед. Ищешь в чужой толпе друзей, тех, кому принадлежит будущее. Всматриваешься в лица рабочих, студентов и думаешь: не он ли? Когда ходишь среди дворцов, создается иллюзия, как будто мы покинуты в битве с этими каменными громадами. У меня сжимаются кулаки при виде дворцов. О дворцы! Погодите, скоро задрожите вы там с вашими обитателями. Я часто думаю о последнем моменте, он уже начинает казаться близким, сбыточным. Мне бы хотелось погибнуть на месте, отдать все, всю кровь, до капли. Ярко вспыхнуть и сгореть без остатка. Смерть упоительна. Но есть счастье еще выше, умереть на эшафоте. Смерть в момент акты как будто оставляет что-то незаконченным. Весь развернешься, расцветешь и умрешь в полном цвете, как созревший колос. Чудесный, мистический брак с идеей. Я хочу излить на них все, что накипело на сердце, хочу заклеймить судей, поставить к позорному столбу самодержавную Россию, эту всесветную сводницу. А затем, умереть спокойно и гордо, со сладким сознанием, что все исполнено, вся чаша выпита. Иди на акт и потом на эшафот, умрешь, как будто дважды отдашь две жизни».
Обсуждались детали, предусматривалось все, что могло послужить помехой к победе. Самое опасное, если охрана окажется на высоте и не допустит близко к карете. Кидать издали – повторять рысаковскую неудачу. Необходимо прежде остановить лошадей, а потом кончать наверное. Иван хотел броситься с бомбой под лошадей и ручался к ним прорваться, сам себя приговаривая к верной и ужасной смерти, на клочки.
Настал последний день – 15 июля. Поэт пошел вторым, с мыслью покончить то, что начнет первый. Но посчастливилось сразу, и он ушел. Ушел, чтобы придти вторично. Мечта его исполнилась вся. Совершил блестящее дело. Путь от акта до эшафота прошел гордо и честно. И умер славно. Упал, как колос созревший, полновесный. Сказочное сочетание силы, нежности, красоты и святости.
Да живет вечно…»
Весной 1905 года партия социалистов-революционеров располагала армией в семьдесят тысяч бойцов, пропагандистов, агитаторов, боевиков, террористов. Партия социал-демократов Ульянова-Ленина, несмотря на внутренние разногласия между большевиками и меньшевиками, также была достаточно многочисленна и успешно действовала среди рабочих, разворачивая первую русскую революцию. Зимний дворец, уже вызывавший недовольство в обществе бездарно проигрываемой японской войной, был напуган, но не очень, так как не понимал неотвратимости надвигающейся бури, вызванной самим самодержавием. На следующий день после московского взрыва великого князя Сергея Александровича в Петербурге Николай II собрал Совет министров, попытавшийся поговорить о теоретической возможности привлечения народных представителей к законодательной деятельности. Новым министром внутренних дел был назначен главный советник взорванного князя, исполнявший обязанности московского генерал-губернатора А. Булыгин, видный представитель реакционной партии и противник любых реформ. Ему было поручено выработать положение о царско-державной государственной думе. 18 февраля газеты опубликовали Высочайший рескрипт, о том, что планируется и вот-вот начнется работа по «привлечению избранных от народа людей к участию в предварительных разработках и даже обсуждении законодательных предположений». Такие манифесты уже публиковались и ранее. Но ситуация в управлении империи оставалась прежней и неизменной, но в феврале 1905 года так действовать было уже нельзя. Державе грозил не обычный кровавый бунт части отчаявшихся подданных, не имевших никакой программы, а атака двух активно-революционных партий, поддерживаемых обществом и вызывавших сочувствие в народе. Тем не менее, Зимний дворец по своей вековой привычке с реформами решил тянуть до последнего, авось пронесет. Не пронесло. Еще можно было обойтись без несусветной горы многомиллионных трупов. Не обошлось. У Зимнего дворца, в начале ХХ века почему-то никогда не боявшегося пролития человеческой крови, такого желания не было. Между тем, созданный Петром и Екатериной Великими имперский запас прочности стремительно приближался к нулю.
Другие февральские манифесты не забыли призвать общество к борьбе с крамолой, газеты публиковали высочайший указ Сенату, который был должен возложить на Совет министров «рассмотрение поступающих от частных лиц и различных учреждений и организаций заявлений и ходатайств, касающихся усовершенствований государственного благоустройства и улучшения благосостояния». Чье благосостояние должно улучшиться, в указе не уточнялось, но общество давно знало эту социальную группу имперских подданных. Дело житейское.
Земства, экономические и профессиональные общества, городские думы активно обсуждали проблемы народного представительства в управлении империей, писали резолюции, адресы, петиции, заявки, проекты государственных преобразований. Революционные партии активно и плодотворно участвовали в очередном всеобщем возбуждении. Все понимали, что Зимний дворец в очередной раз испугался, и причиной испуга была террористическая деятельность Боевой Организации Партии социалистов-революционеров, чей руководитель и признанный вождь действовал в активном контакте с имперским Департаментом полиции.
Совсем скоро общество в очередной раз поняло, что самодержавие без народного мордобоя хронически неспособно к реальным и не только реформам, но и вообще к любым действиям на благо подданным. О народных проектах государственного переустройства говорили, что собака лает, а ветер носит. Монархия почему-то была уверена, что деятельность министра внутренних дел А. Булыгина даст ей возможность успешно и активно отдохнуть летом, ничем, по привычке себя не утруждая, но тут грянула гибель российского флота в Цусимском сражении. Это был неслыханный имперский позор, быстро создавший в державе революционную ситуацию. Эсерам стали подражать во многих губернских городах, поскольку успешные террористические акты у некоторых людей вызывают желание их повторить. Начальник Киевского охранного отделения, Александр Спиридович, пока еще ротмистр, так как еще не выдумал липового покушения на императора Николая II, писал:
«Революционные победы сразу же стали отражаться на общем положении и на секретных сотрудниках. Они всегда были термометром настроения: берет верх правительство – они энергичны и решительны, чуть начинает одолевать революция – они ни то, ни се, говорят неопределенно, думают об отъезде, вообще начинают шататься. Почувствовалось, что многие из осведомителей зашатались. Смелее стали вести себя по отношению к филерам и наблюдаемые лица. Это тоже был нехороший показатель. Все шло тогда влево. Конструкция как бы официально носилась в воздухе. Идейно самодержавие уже было похоронено нашей интеллигенцией.
В это время меня вызвал на свидание некий пожилой интеллигентный господин, предложивший за пятьсот рублей выдать динамитную мастерскую социалистов-революционеров, готовящих бомбы для срочного покушения. Я, конечно, сказал, что желаю ее захватить. Интеллигентный господин дал мне некоторые данные, и мы расстались. Как чуден и обширен божий мир, думалось мне, а людям все тесно. Опять бомбы, предательства, аресты. Неужели нельзя без этого? Ну что ж, будем бороться.
Поставленное наблюдение скоро взяло в проследку студента-политехника, учредили и наблюдение за его квартирой. По данным агентуры выходило, что в одной из лабораторий Политехнического института потихоньку для чего-то приготовляется гремучая ртуть. Дело было серьезное и щекотливое. Рано пойдешь с обыском – ничего не достигнешь и только провалишься. Прозеваешь момент – выйдет, как в Москве, катастрофа.
Однажды вечером пришедшие с наблюдения филеры доложили, что в квартиру наблюдаемого политехника был с большим свертком проведен студент, которого потом потеряли. Сам политехник много ходил по городу и, зайдя под вечер в один из аптекарских магазинов, вынес оттуда довольно большой пакет и с ним отправился домой, покрутив предварительно по улицам, где ему совершенно не надо было идти. К себе в ворота он зашел не оглядываясь, но минут через пять вышел без шапки и долго стоял и курил, видимо проверяя. Уйдя затем к себе, политехник снова вышел и снова проверил, нет ли чего подозрительного. На дремавшего извозчика и лотошника со спичками и папиросами он внимания не обратил.
Эти данные были очень серьезны. Политехник конспирировал больше, чем когда-либо и очень нервничал. Значит, он чего-то боится и у него происходит что-то особенно важное, не как всегда. Извозчик, который водил его целый день, особенно на этом настаивал.
Стали думать, не обыскать ли. Как бы ни пропустить момента, как бы ни вышло Москвы. Какой-то внутренний голос подсказывал, что пора.
Мы решили произвести обыск немедленно. Наскоро для замаскировки наметили еще несколько обысков у известных эсеров. Я съездил к прокурору, губернатору, взял ордера. Приготовили наряды и слесаря.
Через два часа наряд полиции с нашим офицером бесшумно проник во двор к политехнику. Офицер несколько запутался во входах, так что пришлось обратиться к дворнику. Заняли выходы. Офицер стучится в дверь политехника – молчание. Стук повторяется – опять молчание. Отдается приказ работать слесарю. Раз, два, здоровый напор – и дверь вскрыта мгновенно. Наряд быстро проникает в комнату.
В комнате настоящая лаборатория. На столе горит спиртовка, разогревается парафин, лежат стеклянные трубочки, пробирки, склянки с какими-то жидкостями, пузырек из-под духов с залитой водой гремучей ртутью, аптечные весы. Тут же железные коробки правильной формы и деревянные болванки для их штамповки, чертежи снарядов.
Офицер осторожно потушил спиртовку. Рядом на кровати тремя кучками аккуратно разложены: желтый порошок пикриновой кислоты, железные стружки, гвозди и какое-то сыпучее вещество. При тщательном осмотре, подтвержденным вызванным из Петербурга экспертом поено-артиллерийской академии оказалось, что у политехника было обнаружено все необходимое для сборки трех разрывных снарядов очень большой мощности. Каждый снаряд состоял из двух вкладывающихся одна в другую жестяных коробок, между которыми оставался зазор в сантиметр. Коробки закрывались жестяными задвижными крышечками. Внутренняя коробка наполнялась порошком пикриновой кислоты и прибавкой еще чего-то. В нее вставляли детонатор в виде стеклянной трубочки, наполненной кислотой. На трубочку надевался грузик, железная гайка. Свободное место между стенками коробкой заполнялось железными стружками и гвоздями. Снаружи снаряд представлял собой плоскую коробку объемом в грамм пятьсот чаю. При ударе снаряда обо что-то, грузик ломал трубочку, и находившаяся в ней кислота, действуя на гремучую ртуть и начинку малой коробки, давала взрыв. Железные стружки и гвозди действовали как картечь.
Политехник был застигнут за сборкой снаряда. Он уже успел залить парафином два детонатора и работал над третьим. Пикриновая кислота оказалась тем препаратом, который он купил вечером в аптечном магазине. Не явись мы на обыск той ночью, снаряды были бы заряжены и вынесены из лаборатории. Судьба!»
Члены Боевой Организации Партии эсеров в марте собрались в Женеве. Б. Савинков писал:
«Боевая Организация представляла собой в то время крупную силу, имела громадный престиж во всех слоях населения. Правительство ее боялось, партия считала своим самым ценным учреждением. Денег было довольно, в кандидатах тоже не было недостатка, организация окончательно окрепла, отлилась в твердую форму самостоятельного и подчиненного своим собственным законам отдельного целого. Она достигла того положения, к которому, естественно, стремится каждое тайное общество и которое единственно может гарантировать ему успех. Сознание этого основного успеха не покидало нас. Реальные силы организации были для тайного общества, несомненно, очень велики».
Азеф подробно и долго расспрашивал всех своих террористов о делах в Москве, Киеве и Петербурге и, кажется, остался доволен. Савинкова приняли в Центральный Комитет партии эсеров, в Боевую Организацию вступили новые террористы. На юге Франции активно готовила бомбы динамитная эсеровская мастерская. Можно было взрывать империю дальше. Эсеры считали Кровавое воскресенье 9 января 1905 года историческим событием и видели в нем «зарю русской революции».
Эсеры хотели массово вооружить российских недовольных и повести их в атаку на самодержавие. Часть членов Центрального Комитета заявили, что даже революционная партия, в условиях активного противодействия монархии, не сможет, не успеет этого сделать. В интересах революции лучше направить все силы на центральный террор и политические убийства самых отчаянных столпов самодержавия. Была создана особая структура во главе с Рутенбергом, которая должна заниматься боевой подготовкой тайных складов в империи, доставка туда оружия из-за границы, закупка оружия непосредственно в империи, организация динамитных мастерских в державе, организация налетов на арсеналы. Штаб Рутенберга должен был находиться в Петербурге, и он уехал в империю. Азеф, конечно, знал обо всем.
Через несколько месяцев в Финский залив вошел под норвежским флагом пароход «Джон Крафтон» с большим запасом бомб и оружия. В конце августа 1905 года он неожиданно сел на мель у финских шхер в Ботаническом заливе. Оружие раздавали финнам, пытались спрятать на островах, сам пароход с частью бомб взорвали. Массовые полицейские поиски на двадцати островах и в бухтах уже в сентябре обнаружили десять тысяч швейцарских винтовок Веттфлей со штыками, тысячу револьверов Веблей, полмиллиона патронов, две тысячи детонаторов, пять килограммов бикфордового шнура и три тонны взрывчатого желатина. Если бы «Джон Крафтон» благополучно разгрузился, например, на Выборгской стороне Петербурга и в Кронштадте, возможно, 1905 год легко бы смог заменить кровавый 1917. попытки выяснить, был ли заход на мель саботажем шведской команды успеха не имели и первая имперская революция развернулась не в Петербурге, а в Москве, что изначально обрекало ее на гибель. Российская пресса позднее писала, что деньги на закупки оружия дали то ли американские, то ли японские миллионеры, с условием его раздачи всем оппозиционным имперским партиям без различия их программ.
28 июня 1905 года на прием к московскому градоначальнику Шувалову пришел участник покушения на Плеве и Сергея Александровича Петр Куликовский, давно разыскиваемый по всей империи, и застрелил графа. Казнить его побоялись и отправили на каторгу. Эсеровские комитеты распространяли среди молодежи письмо убийцы уфимского губернатора Егора Дулебова, взятого во время мартовского разгрома Боевой Организации в Петербурге неопознанным. Перед этим Савинков, Брешковская, Азеф въехали в пределы империи:
«Товарищи, думаю мне не нужно объяснять вам, почему я иду убивать уфимского губернатора. Нельзя допускать, чтобы нас давили, как рабов, нельзя допускать, чтобы нашу кровь проливали, как воду. За свою свободу и счастье мы должны бороться сами. Если мы не будем наказывать разбойников и палачей народа, то падет дух, и мы не будем двигаться вперед. За каждый мирный протест нас ожидает наглое издевательство. Выходя на демонстрацию, не успеем поднять знамя, как на нас сейчас же налетают озверелые казаки, жандармы и шпионы, и начинается дикая расправа: бью нагайками, бью шашками, топчут лошадьми, увозят в участок, нагло издеваются над личностью демонстрантов.
Кто виноват во всех этих жертвах? Наши министры, генерал-губернаторы и губернаторы. Я считаю счастьем, что на мою долю выпало отомстить этому извергу, уфимскому губернатору. По его произволу было пролито много крови Златоустовских рабочих. А за проливаемую кровь должна течь кровь угнетателей.
Верю, что мы победим. Верю, что хищный коршун, царское самодержавие, которое рвет на части русский народ, не долго еще будет пить нашу кровь. Боритесь же, товарищи. Боритесь за благо народа, за лучший мир, за святую свободу. Боритесь, товарищи, не покладая оружия до тех пор, пока не разлетится в прах русское самодержавие!»
В конце июля 1905 года Азеф собрал в Нижнем Новгороде совещание боевиков партии, для обсуждения и выработки плана террористической работы. Он донес на боевиков в Департамент полиции и тут же предупредил своих товарищей о том, что на них идет охота. Все террористы благополучно разъехались, в партии заговорили, что Азеф спас Боевую Организацию, а полиция благодарила его за ценные сведения о революционерах.
На совете в Нижнем Новгороде наряду с наблюдательным отрядом и метальщиками была создана сильная химическая группа техников-динамитчиков, с центром Боевой Организации стал приграничный финский городок Териоки. Уже в августе в Саратове была организованна динамитная мастерская, чуть ли не со своим испытательным полигоном в пяти километрах от города. Центральный комитет партии социалистов-революционеров издал директиву о развитии террора против сановников и по примеру и образцу Боевой Организации подобные боевые группы стали создаваться при местных эсеровских комитетах в Белостока, Волыни, Двинске, Витебске, Гомеле, Одессе, Ветке, Красноярске, Уфе, Нижнем Новгороде, Москве, Кишиневе, Тбилиси. Партия организовала закупки револьверов и патронов с тульских оружейных заводов и в губернских городах началась эсеровская стрельба по полицмейстерам, приставам, исправникам. В Нижнем Новгороде для почина был застрелен начальник местного охранного отделения ротмистр Грешнер. 3 мая в Уфе местные эсеровские боевики убили губернатора Соколовского и партия начала создавать особые антиполицейские боевые дружины. Полицейских взрывали в Одессе, Белостоке, Кишиневе, Лубнах, Гомеле, Самаре, Борисове, Ростове, Вильнюсе, Баку, Красноярске, Екатеринославе, и эхо взрывов катилось по всей империи. Охранные отделения производили аресты, конфисковывали сотни револьверов и тысячи патронов. Департамент полиции выразил недоумение Азефу и руководитель Боевой Организации со скрипом сдал ему саратовскую динамитную мастерскую, ее сотрудников и перевозчиков бомб. В мастерской взяли горы расходных бомбовых материалов, магнезиального динамита и гремучего студня, наиболее мощных нитроглицериновых препаратов, отравленные кинжалы, шифры, карабины Маузера, револьверы, чертежи самых современных бомб, включая знаменитые македонские разрывные снаряды. Только у бывшей сельской учительницы Зинаиды Коноплянниковой, взятой с чемоданами на вокзале в Смоленске, были обнаружены азотная, серная, соляная кислота, обычная и гремучая ртуть, бертолетова соль, нитроглицерин, сахар, ударники, жестяные оболочки для бомб, два килограмма гремучего студня, полкило динамита, тридцать стеклянных трубочек-запалов, листовая медь и даже особые инструменты. Вызванные артиллерийские эксперты дали заключение, что из захваченного можно было изготовить двадцать мощных бомб.
В Киеве своим собственным провокатором у своей квартиры был тяжело ранен подполковник Спиридович, и видевшая нападение его жена, кормившая своих детей обедом, сошла с ума. После выздоровления бывший начальник киевского охранного отделения по протекции всесильного Трепова был назначен начальником дворцовой охраны Николая II и тут же начал замышлять придуманный заговор на своего любимого императора, чтобы досрочно получить полковничью папаху. По всей империи в революционных партиях создавались группы активного сопротивления монархическому режиму. В Партии социалистов-революционеров, наконец, заговорили, что в ее ближайшем окружении, возможно даже в Центральном комитете, активно действует провокатор. К члену петербургского эсеровского комитета явилась незнакомая дама под вуалью и передала ему анонимное письмо:
«Товарищи! Партии грозит погром. Ее предают два серьезные шпиона. Один из них бывший ссыльный некий Татаров, кажется, весной вернулся из Иркутска. Он втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Ивановской, указал Барыкова, Николаева, Фрейфельса, Фейта, Старынковича, Сухомлина, Лионовича, многих других, беглую каторжанку Якимову, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, Нижнем Новгороде, Москве, Питере (скоро, наверное, возьмут).
Другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется и Валуйский. Этот шпион выдал съезд в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора, Коноплянникову в Москве (мастерская), Веденяпина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Чередина в Киеве (укрывается у Ракитниковых в Самаре).
Много жертв намечено предателями. Вы их обоих должны знать. Это письмо немедленно уничтожьте, не делайте из него копии и выписок. О его получении никому не говорите, а запомните содержание и посвятите в эту тайну Брешковскую или Потапова (доктор в Москве) или Майнова (там же), или Прибылева, если он уедет из Питера, где около него тоже трутся какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично, письменных сношений по этому делу не должно быть совсем. Не говорите, что сведения эти получены из Питера. Все, о ком знают предатели, пусть будут настороже, а также и те, кто с ними близки по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться в места, где они раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым людям».
Одновременно с этим письмом в эсеровский Центральный комитет пришел отчет из саратовского комитета:
«Нам сообщили из компетентного источника, что в августе 1905 года один из виднейших членов партии социалистов-революционеров состоял в отношениях с Департаментом полиции, получая от него жалованье. Это лицо – то самое, которое приезжало в Саратов для участия в бывших здесь совещаниях некоторых крупных работников.
О том, что эти совещания должны состояться в Саратове, местное охранное отделение знало заблаговременно и даже получило сообщение, что на совещаниях должен был обсуждаться вопрос об организации крестьянских дружин и братств. Имена участников также были известны охранному отделению, учредившему за ними слежку. Ей руководил, в виду важного значения, командированный Департаментом ветеран-сыщик статский советник Медников. Свободное время старый филер проводил не с офицерами, а со старшим агентом местной охраны и с письмоводителем. Им Медников сообщил, что среди приехавших в Саратов на съезд социалистов-революционеров, находится лицо, состоящее в Департаменте полиции на жалованье в шестьсот рублей в месяц. Охранники сильно заинтересовались получателем такого большого жалованья и ходили смотреть его в увеселительный сад Очкина. Он казался очень солидным человеком, прекрасно одетым, с видом богатого коммерсанта или вообще человека больших средств.
Он стоял в Северной гостинице, угол Московской и Александровской и был прописан под именем Сергея Мелитоновича. Фамилия была нам источником сообщена, но мы ее, к сожалению, забыли. Он был окружен особым надзором для контроля правильности его показаний. В Саратов его провожали из Нижнего Новгорода через Москву два особых агента, звавших его в своих дневниках кличкой «Филипповский».
Оба письма мгновенно были переданы в Женеву Михаилу Гоцу и Центральный комитет партии эсеров создал комиссию для расследования, в которую вошли Чернов, Тютчев и Савинков. Азеф, действительно, был с филерами в Саратове, где обещал выдать находившуюся там Брешковскую, которую перед этим успел предупредить о слежке, и она благополучно скрылась. Выдал он и местонахождение Савинкова, предупредив того, что за ним следят, и этот великолепный мастер конспирации выкрутился сам, правда с помощью чуда и тупости наружного наблюдения, арестовавшего его товарища, надевшего дорогое пальто Савинкова. Анонимка не вызвала ни тени сомнения в честности Азефа, поскольку глава успешной Боевой Организации был выше подозрений. Центральный комитет решил, что Департамент полиции пытается скомпрометировать Азефа, выдавая для достоверности вместе с ним действительного агента Татарова. Михаил Гоц попытался выяснить, кто была дама под вуалью, принесшая эсерам знаменитую анонимку. Только через год удалось узнать, что это был соратник Сергея Зубова, многолетний и многоопытный руководящий сотрудник Особого отдела Департамента полиции МВД тридцатипятилетний Леонид Меньщиков.
Студент-народоволец Меньщиков в 1887 году был арестован с грудой нелегальной литературы по доносу такого же молодого полуреволюционера Сергея Зубатова. Увидел, что со всех сторон он опутан сетями провокации и предательства, Меньщиков рассказал охранникам все, что знал и вместе с Зубатовым стал секретным сотрудником, а затем и штатным агентом московского охранного отделения, высоким специалистом, отвечающим за информационно-аналитическую работу. Зубатов взял его с собой на работу в особый отдел, где Меньщиков дослужился до старшего помощника политического сыска империи, отвечавшего за сохранность и секретность списков всех тайных полицейских агентов. Новый вице-директор Департамента полиции П. Рачковский попытался его уволить и Меньщиков в августе 1905 года послал свою анонимку в Центральный Комитет партии эсеров и даже, переодетый женщиной, отнес ее сам. Позднее, в 1909 году, он сбежал за границу, разоблачил для революционеров более трехсот провокаторов, чем парализовал работу охранных отделений империи. Именно он назвал революционерам имена Льва Гартинга и Зинаиды Жученко. Меньщиков напечатал в европейских газетах открытое письмо председателю Совета Министров Петру Столыпину, в котором очень убедительно показал, что политическим сыском империи руководят авантюристы и провокаторы, с помощью набивания своих всегда бездонных карманов активно приближающие кровавую революцию: «Я видел десятки охранный отделений и жандармских управлений, близко знал сотни лиц этого черного легиона, от рядовых до сановников, держал в своих руках тысячи секретнейших документов. Я пригвоздил к позорному столбу многих из них, которые бесстыдно меняли помыслы своих друзей на рубли, их дела – на чины, головы – на ордена. Эти сытые и довольные люди, эти огромные полчища пожирают миллионы рублей, выбитых из обнищавшего народа и нагло распоряжаются судьбой своих ближних, притесняют, гонят и давят их. Хищники, льстецы и невежды – вот преобладающие охранные типы, а их свойственные черты – пошлость и бессердечие, трусость и лицемерие. Их поступками руководили нужда в хлебе насущном, мысль о легкой наживе, мечта о почестях и жажда славы, но я никогда не встречал среди них убежденных людей, бессребреников, стоявших на своем посту во имя долга и служивших делу ради высших интересов. Сотни тайных агентов и жандармских офицеров на казенные деньги оборудуют тайные типографии, чтобы потом их раскрывать, и месяцами эти типографии печатают преступные газеты и листовки, которые распространяются по империи, покупают оружие, организовывают экспроприации, закупают химические припасы для динамитных мастерских, хранят транспорты нелегальной литературы, снабжают революционеров деньгами и подложными документами. В любом политическом деле я берусь найти несомненные признаки провокации».
Разоблачения Меньщикова произвели колоссальное впечатление в Европе и в России, приблизив крах самодержавия, но революционеры так и не приняли в свою среду большого полицейского начальника. В 1920-х годах Меньщиков выпустил две большие книги о работе охранных отделений. Он писал в своей работе «Охрана и революция: к истории тайных политических организаций, существовавших во время самодержавия»:
«Азефовская эпопея, загадочная, причудливая, ужасающая, не имеет прецедентов в истории. Азеф поступал так, что полиция не имела права сказать, что им не было доложено о новой конспиративной затее, а революционеры не могли его обвинить в провале их предприятий. Химические лаборатории, переодетые заговорщики, разрывные снаряды – это настоящая атмосфера Азефа. Здесь он является во всем своем адском великолепии.
Взрывались бомбы, падали верные слуги «царя-батюшки», а бдительная охрана удовлетворялась сведениями о «первостепенном значении» некоторых революционеров и ограничивалась тем, что искала их, почти с завязанными глазами. Филерское счастье более всякого другого переменчиво. Оно непостоянно настолько, что строить план длительного розыска, опирающийся только на внешнее наблюдение, никак нельзя. Еще более является рискованной такая постановка сыска в том случае, когда объектом исследования является террорист с бомбами. Оставлять для путешествий взрывчатые вещества, которые при малейшей неосторожности могли поднять на воздух целые дома – было преступлением охраны. Она, полагаясь на свое всеведение, веря в непогрешимость своей агентуры, вела безумную шахматную игру и теряла одну фигуру за другой. Еще немного такого азарта, и она бы получила мат своему королю.
Благодаря Татарову выяснилось, что до 1906 года Азеф делал более в пользу революции, чем для полиции. Ему предъявили ультиматум, и он принялся служить верой и правдой. Он стал выдавать все, и конец Азефа как агента был не за горами. Услуги, оказанные Азефом в 1906–1908 годах отличаются нечеловеческой жестокостью. В числе арестованных по его выдачам, были люди им же завербованные в Боевую Организацию, в том числе девушки, совсем еще юные. Он знал, что их ждем смертная казнь, и сознательно толкал молодых энтузиастов на дорогу к эшафоту. Раньше Азеф спокойно смотрел, как от рук, им направленных, падали столпы самодержавия. Теперь же он любовался на качавшиеся в петлях трупы своих товарищей. Правой рукой он служил полиции, левой помогал революционерам и обеими забирал обильную мзду там и здесь. Страдало ли при этом самодержавие или терпела революция – ему было совершенно безразлично.
Азеф обещал то, что сам находил нужным сообщить. Он делал так, как хотел. Медников говорил, что он прохвост, Зубатов называл его сукиным сыном, Ратаев – мошенником, а позднее и «зверем». И все они жали ему руку, ловили его каждое слово. Он был для них незаменим.
Мне известно, что Герасимов обещал Азефу пять тысяч рублей пенсии, если он предупредить покушение на царя. Несомненно, что Азеф мог и организовать такое дело и выдать его, для того, чтобы получить обещанную мзду, организовать покушение, что бы его выдать. Суть азефщины – для того, чтобы иметь возможность предупреждать преступления – надо и можно совершать их.
Русское революционное движение имело свои теневые стороны. Наряду с идеалистическими устремлениями, самопожертвованием, иногда доходившим до геройства, выступали и малодушие и эгоизм и предательство, иногда бессознательное, чаще – злостное.
Корысть была главной причиной, толкавшей на провокацию. Нужда, легкость наживы, иногда желание пожить всласть, чаще всего приводили в стены охранок людей, потерявших совесть. Предателей, которые отказывались бы от вознаграждения, я не знаю. Точно так же мне известны агенты охраны, которые служили бы ей по идейным причинам.
Второй побудительной причиной измены и предательства было малодушие, боязнь ответственности, страх за будущее. Измученные в тюремных одиночках тоской по воле, запуганные на допросах жандармами, многие, чтобы скорее добиться свободы, не только выдавали товарищей по делу, но соглашались выдавать их и потом, в качестве «сотрудников охраны». Меняли они при этом свои убеждения? Нисколько, они просто спасали свою шкуру.
Были, наконец, предатели, которые руководствовались узколичными побуждениями, чувством мести, даже ревности.
Кроме жалких сребреников, которые скупо выплачивали им охранники, за редким исключением, предатели никакой особой выгоды не имели. Надежды некоторых из них сделать себе карьеру оставались тщетными. Из моря предателей на административном поприще выдвинулись очень немногие. Но сколько предателей пострадали от руки революционной Немезиды! Некоторые находят эти расправы без суда, без разбирательства и всегда с применением высшей меры наказания несправедливыми и жестокими. Но что не могли делать со своими злейшими врагами революционеры, в условиях своего нелегального существования, при отсутствии нормального судебного аппарата? Устранение предателя являлось единственным действительным средством сделать его безопасным для организации, так как провокаторы, проваливаясь в одном месте, переселялись в другое и продолжали там свою разрушительную работу. Правда, ошибки революционной юстиции были весьма редки.
Было очевидно, что корабль старой бюрократии тонет, но на помощь к ней спешили только люди отжившие и ничтожные, нечестные, бездарные и некультурные. Это результат естественного отбора, так как самодержавие уже многие десятилетия отметало от общественной и государственной деятельности все наиболее добросовестное, искреннее, талантливое, губило в тюрьмах, ссылках и каторгах бесчисленное множество молодых сил».
После отчаянных откровений и писем Меньщикова правительство Столыпина сделало вид, что ничего нового не произошло, а бывший полицейский начальник был объявлен лжецом, а заодно и сумасшедшим. Тут же вспомнили, что среди выданных Меньщиковым в 1887 году революционеров был знаменитый Степан Халтурин, который, правда, погиб за пять лет до этого. Революционеры назвали его кающимся грешником, понимая, что он нанес страшный удар политическому сыску империи, угробив создававшуюся десятки лет лучшими полицейскими и жандармами. Революционеры освободились от множества предателей, а сам Меньщиков уехал в Америку, где попытался начать новую жизнь. Его откровения вызвали сильную реакцию среди охранников и жандармов. Они знали, что Меньщиков исчерпывающе разбирался в революционно-провокаторской среде и не понимали, зачем и за что его выгнали с государственной службы и толкнули к революционерам. Впрочем, многие полицейские чиновники не строили иллюзий по поводу умственных способностей сановников. Они сами постоянно подвергались опасности покушений не только от революционеров, но и от своих сексотов. Раненый в грудь собственным агентом А. Спиридович позднее писал: «Деятели различных революционных организаций шли в сотрудники чаще всего, конечно, из-за денег. Получать несколько десятков рублей в месяц за сообщение два раза в неделю каких-либо сведений о своей организации – дело нетрудное, если совесть позволяет. Среди рабочих часто играла роль месть. Один такой раз явился ко мне, протащил кипу прокламаций и рассказал, что он более двух месяцев разносил по районам партийную литературу, что ему обещали купить калоши, но не купили. Пусть же теперь знают. Его обозленность на обман с калошами была так велика, что я, прежде всего, подарил ему именно резиновые калоши. И проваливал же он потом своих товарищей, с каким-то остервенением. Вот что наделали калоши! Из-за чего бы ни работал обычный рядовой секретный сотрудник, у него, в конце концов, наступал кризис. Нервы были и у него. Постепенные выдачи товарищей, живших с ними одной жизнью, их тюрьмы, высылки, постоянная агитация против властей и обвинения правительства во всех злодеяниях, мало-помалу действовали на сотрудника и приводило к сознанию своего предательства, к сознанию вины перед товарищами, к желанию покаяться и искупить свою вину. Это был момент очень опасный для заведующего розыском. Так стреляли в полковника фон-Котена, начальника московского охранного отделения, так предательски был убит начальник нижегородской охраны Грешнер, так был убит, взорван адской машиной начальник петербургской охраны полковник Карпов. Всех не пересчитаешь».
Многие полицейско-жандармские ротмистры и полковники прекрасно понимали, что самодержавие самозабвенно и причудливо добивает себя, а значит и построенную на нем империю, и своими многочисленными и объективными докладами сообщали ему об этом, указывая и возможные пути выхода из кризиса, обещавшего быть чрезвычайно кровавым, но это был не в коня корм. Начальник московского охранного отделения полковник Петерсон в докладе градоначальнику и Департаменту полиции МВД 14 февраля 1905 года предупреждал об ужасах всенародного бунта, когда все еще можно было предотвратить:
«После смерти министра внутренних дел В.К. фон Плеве, за время управления которого министерством степень напряжения деятельности всех функционировавших революционных и оппозиционных групп достигала своего апогея, – в либеральной части русского общества, главным образом среди земцев и интеллигентов пролетариата, совершенно открыто стали слышаться выражения радости по поводу взрыва 15 июля. Покойного министра считали самым властным и трудноодолимым сторонником бюрократического режима, единственным оружием сохранения существующего строя признающим репрессии.
Когда новый министр князь Святополк-Мирский высказался о доверии правительства к обществу, приглашая его помочь советом и делом, изголодавшаяся за два с половиной года общественная мысль заработала с небывалой энергией, выразившейся в целом ряде сочувственных адресов и петиций в адрес нового министра. На первых порах почувствовалось умиротворение и надежда на возможность полюбовного устранения накопившихся за последнее время недоразумений между властью и обществом.
В течение каких-нибудь двух месяцев содержание бесчисленных петиций и адресов в министерство внутренних дел, резко изменилось, и большинство из них заключало в себе в более или менее категорической форме пожелания или требования о замене существующего государственного строя – конституционным. Настроение это не преминуло также передаться земским и городским организациям.
Радикальные элементы повели агитацию среди молодежи, со значительной помощью профессуры, принимавшей самое живое и непосредственное участие в организации конституционного движения. Совершенно сбитая с толку молодежь, устроив ряд сходок и демонстраций, постановила забастовать, до получения коренных политических реформ.
Всему этому усердно способствовала периодическая печать, которая, сначала робко и исподтишка, а затем, не встречая репрессий, стала до наглости откровенно подчеркивать все недочеты нашей политической жизни, чтобы внушить широким кругам читающей и мыслящей публики полную, по мнению авторов, нежизнеспособность и несостоятельность нашего государственного строя.
Газеты, ставшие официальными выразителями мнения подпольных организаций – партии социалистов-революционеров и социал-демократов, хотя и вызвали некоторые запрещения со стороны правительства, тем не менее, успели сделать свое дело и сильно пошатнули доверие сознательных подданный к правительству, от которого ждали решающего слова.
Радикалы истолковали уход в отставку князя Святополк-Мирского, как решение правительства вернуться на исключительный путь репрессий. Революционные организации, сами не ожидавшие достигнутых ими блестящих результатов, решили не останавливаться ни перед чем, чтобы использовать данный момент для немедленного свержения самодержавия.
Настроение достигало такого напряжения, что даже партия народной свободы, кадеты, являвшиеся до сих пор сравнительно умеренными конституционистами, из своей среды выделила сильную и многочисленную группу крайнего направления, в состав которой вошли многие известные представители рядовой аристократии, земств, науки и адвокатуры. Эта группа, центр которой сейчас находится в Москве, решила немедленно объединиться с революционными организациями для интенсивной и упорной борьбы с общим врагом – самодержавием.
Ближайшей по духу и приемам борьбы для этой группы оказалась партия социалистов-революционеров, с которой уже заключен тесный союз, а за самое последнее время сюда же решила присоединиться и часть российской социал-демократической рабочей партии.
Эти объединенные организации стараются привести в массы сознание, что никакие ходатайства и мирные заявления не заставляет нынешнее правительство отказаться хотя бы и от части своих прав, и что единственный способ добиться освобождения от «самодержавного гнета», признающего лишь одно насилие.
Ближайшей своей задачей революционеры считают вооружение населения, при деятельной и широкой агитации за всеобщую забастовку, которая, по мнению партий, сослужит верную службу для воспитания масс в духе революции и явится прочным залогом успеха будущих организованных массовых волнений.
С целью окончательно подорвать уверенность в правительственной власти, революционеры решили широко применять террор по отношению к членам императорского дома, до священной особы государя император включительно, и устранять тех стоящих у власти лиц, которые, по их мнению, особенно тормозят проведение в жизнь желательных реформ.
Для осуществления своих планов революционеры не жалеют денег, которые в значительном количестве жертвуются на покупку оружия, на организацию террора и в стачечный фонд. В средствах революционеры также не нуждаются, так как в числе кадетов и социалистов-революционеров имеется много лиц с крупным состоянием.
Одним из главных побуждений к объединению отрицающих в принципе террор социал-демократов с социалистами-революционерами и кадетами – послужило событие 9 января в Петербурге, когда правительство, расстреляв безоружных рабочих, явившихся к своему царю с мирными заявлениями своих насущных нужд, – само и окончательно порвало духовную связь между самодержавной властью и народом, и первое бросило вызов для вооружения.
К настоящему времени настроение общества таково:
1. Земства, дворянство, интеллигенция и значительная часть крупной промышленной буржуазии, за очень малыми исключениями, готовы на борьбу за освободительные реформы.
2. Учащаяся молодежь, частью под влиянием пропаганды и агитации, частью же из-за ложного стыда за свою, якобы, отсталость, совершенно бросила науку и исключительно посвятила себя политиканству, и, в свою очередь, агитирует за необходимость немедленного получения коренных реформ.
3. Рабочие, находясь под постоянным воздействием революционной среды и современных газет, а их читают все грамотные рабочие, а также видя примеры интеллигенции и учащейся молодежи, не могут оставаться равнодушными зрителями происходящих событий. Кроме того, промышленный кризис, являющийся результатом войны с Японией, создает безработицу, которой к тому же злоупотребляют многие владельцы промышленных заведений. Наличие этих условий создает готовую почву для агитации и достаточно хотя бы и незначительного, но понятного для рабочего повода для того, чтобы использовать рабочую массу в революционных целях.
4. Крестьянская среда, как менее распропагандированная, более инертна. Поэтому революционные организации намерены повести среди сельского населения усиленную агитацию и образовать крестьянские боевые дружины для поджогов помещичьих усадеб и уничтожения их владельцев.
Массовые вооруженные беспорядки предполагается приурочить к 1 мая, дню праздника пролетариата, к этому времени надеются подготовить по возможности и крестьянство, хотя бы некоторых губерний.
5. Мелкая буржуазия и так называемый «черный народ», находившиеся до сих пор в довольно безразличном состоянии к явлениям государственной жизни, в настоящее время тревожно прислушиваются к охватившему всех возбуждению в лавках, трактирах, на базарах только и разговору, что о забастовках, политических убийствах, демонстрациях, причем в искаженном и зачастую в преувеличенном виде.
Наличие всего вышеизложенного заставляет признать данный момент безусловно опасным с точки зрения охранения существующего государственного порядка и общественного спокойствия. Те исключительно полицейские средства, которые в настоящее время существуют для борьбы с ежечасно растущим революционным движением, – безусловно недостаточны.
Для предотвращения надвигающейся катастрофы безусловно и безотлагательно необходимо:
1. Дать возможность умеренным общественным элементам применить свои силы в деле служения государству и участии в законодательных работах, наряду с правительственными чиновниками, обусловив эту меру имущественным цензом, без него невозможно ждать какого-либо умиротворения.
2. Отнять из рук революционеров рабочую и крестьянскую массы, принять меры к обсуждению их насущных потребностей и к немедленному проведению в жизнь выработанных положений по улучшению их быта.
3. Пересмотреть уставы высших учебных заведений, предоставив принять участие в обсуждении этого вопроса представителям от профессуры всех высших учебных заведений.
4. Немедленно установить пределы, в которых возможна свобода печати, ибо без них в печати наблюдается полная разнузданность, а ответственность за вредное направление статей носит характер случайности и усмотрения.
5. Немедленно пересмотреть, при участии представителей-специалистов, законоположения по преследованию государственных преступлений, ибо современное уголовное право совершенно не отвечает действительным потребностям практики, а новый закон о постановке дел политического характера на суд исключает всякую возможность борьбы с революционным движением, лишь создавая новые затруднения и совершенно сводя на нет и без того сложную и трудную работу политического розыска».
За правдивое сообщение главный московский охранник, конечно, заплатил должностью и карьерой. Читая подобные документы, а их писали десятки высших чиновников и сановников, начинаешь не только понимать отсутствие здравого смысла у тогдашнего самодержавия, но и убеждаешься в полной тупости имперской монархии. Само собой, сто пятьдесят миллионов подданных, хотевших стать настоящими гражданами в своем государстве, не стали, наконец, терпеть это державно-несусветное чудо-юдо, постоянно уносившее жизни подданных и собиравшее кровавую жатву с громадных человеческих полей. Борьбы царского правительства, отчаянная и бестолковая, с развитием образования и культуры в империи, сделала надвигавшуюся революцию ужасной.
Главной силой в революции 1905 года стали большевики В.Ульянова-Ленина, активно готовившие вооруженное восстание в империи, и, в отличие от десятков тысяч эсеров, располагавшие колоссальным потенциалом в несколько миллионов недовольных и организованных рабочих. Их руководитель Ленин, взявший за основу революционную программу «Народной Воли», уже разработал тактические шаги для ее реализации: «Пролетариат должен провести до конца демократический переворот, присоединяя к себе массу крестьянства, чтобы раздавить силой сопротивление самодержавия и парализовать неустойчивость буржуазии. Пролетариат должен совершить социалистический переворот, присоединяя к себе массу полупролетарских элементов населения, чтобы сломить силой сопротивление буржуазии и парализовать неустойчивость крестьянства к мелкой буржуазии».
Основной движущей силой революции стали рабочие во главе с большевиками, вдохновленные деятельностью Боевой Организации Партии социалистов-революционеров, которая своими сановными взрывами полностью подорвали авторитет власти и уважение подданных к монархии, показав ее полную слабость, ничтожность и неумение управлять державой, проливая при этом потоки невинной крови. В условиях нараставшего революционного движения эсеры стали разбираться с провокаторами в партии, что дало монархии еще двенадцать лет правления, сделав последствия этого, усиленные до урагана ужасающей первой мировой войной, убийственными для собственного государства и народа.
После появления второго провокатора в партии Татарова Азеф сразу понял желание Департамента полиции его контролировать и дублировать секретную революционную информацию. Его прежнее исключительное положение в полицейском мире пошатнулось. Азеф, конечно, решил тут же избавиться от чрезвычайно опасного и очень информированного конкурента. Об анонимке Меньщикова руководитель Боевой Организации узнал в день ее получения и сказал, что «Инженер Азиев», которого обвиняют в провокации – это он. Азеф очень нервничал, называя анонимку «гнусным письмом», сказал, что хочет застрелиться, но в Центральном Комитете партии его успокоили, сказав, что полиции, а нет сомнения, что именно Департамент является автором анонимки, никогда не удастся набросить тень недоверия и подозрения на Азефа, что это политический донос, цель которого – погубить великого террориста. Центральный Комитет решил, что Департамент полиции, чтобы погубить руководителя Боевой Организации, жертвует своим очень ценным сотрудником Татаровым.
Партийная комиссия быстро установила, что Татаров живет не по средствам, и лжет о происхождении лишних денег. Партия социалистов-революционеров готовила сразу несколько крестьянских восстаний, и иметь предателя в своем Центральном Комитете позволить себе не могла. В этот момент на вокзале во Владимире была арестована Анна Якимова, и в партии быстро определили, что выдать ее мог только Татаров, к которому она обратилась за явками после приезда из Сибири. Положение в партии социалистов-революционеров было сложное и очень тревожное, и это в разгар подготовки вооруженного восстания в империи. Дин из видных эсеров писал: «Точно каждое слово этого анонимного письма было выжжено в мозгу каленым железом. Общее впечатление было, что мы сидим, опутанные со всех сторон полицейской паутиной, и что каждое движение, чуть не каждая мысль наша известны Департаменту полиции в точности, и он в сознании того, что мы в его власти, еще издевается над нами, ведет с нами непонятную игру».
Обвинение против Азефа эсеры даже не рассматривали. Сам Азеф передал копию анонимки Меньщикова своему полицейскому начальнику Рачковскому и теперь Департамент полиции усиленно разыскивал предателя в своих рядах. Комиссия эсеров установила, что Татаров мог совершать все те предательства, о которых сообщала анонимка, и что Татаров состоял в каких-то отношениях с полицией. Азеф тут же предложил его убить, но его впервые не послушались. Татаров был отстранен от партийной работы и ему разрешили уехать до окончания следствия на родину, в Варшаву. Оттуда предатель прислал письмо в Центральный Комитет: «Вы не можете представить, какой ужас выставленные вами обвинения для человека, который после многих лет тюремного заключения и ссылки, почти десять лет своей революционной деятельности жил непрерывной мучительной революционной работой, которая была для меня всем. Теперь я думал идти на работу на жизнь и на смерть, и вот удар. У меня нет и не было на совести никакого греха против революции, против нашей партии. Не спешите позорить меня, дайте мне срок, чтобы время и обстоятельства могли вполне меня реабилитировать. И сами помогите мне в этом. Я ухожу от революции и не буду никого видеть, никого знать, и все свои силы посвящу выполнению террористического акта, без чьей-нибудь помощи, без чьего-либо участия. Революция для меня святыня, выше жизни, выше всего, и ради нее для меня не существует личность».
В октябре 1905 года революция раскрыла двери тюрем многим эсерам, в том числе всем выданным Татаровым в марте в Петербурге, и они легко доказали, что он предатель, поскольку полиция их судила на основании материалов, которые знал только Татаров. Было установлено, что именно он выдал всех террористов группы Швейцера, арестованных 17 марта в Петербурге, и весь августовский съезд боевиков в Нижнем Новгороде и Саратове. Савинков писал: «Таким образом, Татаров фактически прекратил террор с весны 1905 года по октябрьский манифест. Дело Татарова было выяснено. Азеф приехал из Италии в Женеву и мы вместе с ним и Гоцем приступили к обсуждению дальнейших боевых планов. Был октябрь в середине».
В апреле 1906 года у эсеров дошла очередь до Татарова. В Варшаву во главе с Савинковым приехала группа членов Боевой Организации. Татаров не выходил из дома отца и его зарезали прямо там. В последствии были опубликованы документы, что за год работы на охранку он получил 16000 рублей, деньги, за которые в империи можно было купить приличное имение, но до него у провокатора руки дойти не успели.
В октябре 1905 года партия эсеров начала формирование боевых групп и дружин, чем давно и успешно уже занимались социал-демократы Ленина. Революционерам очень помогал Николай II, заявивший в апреле, что помещичья собственность неприкосновенна никогда. Империя читала исповеди революционеров, подробно и ужасно рассказывавших, почему они хотят отдать свою жизнь в борьбе с невменяемым самодержавием: «Как все крестьянские жилища, наша хата разделялась темным проходом на две половины. Одна половина служила для жилья, другая была сараем, где находились лошади, коровы, земледельческие орудия и продукты. На столе стоял медный самовар и пара серебряных подсвечников – единственные ценные предметы в нашем доме. Шестнадцать десятин скудной глинистой земли и крытая соломой хата, две коровы, лошадь и дюжина кур – таково было имущество, которое мой дедушка оставил своим пяти сыновьям и двум дочерям.
Маленькие земельные наделы, которые облагались большими налогами, не могли прокормить много крестьянских душ в семье. Возле наших наделов находилось большое помещичье имение. Оно простиралось на несколько сотен десятин земли, большая часть которой оставалась необработанной. У нашей деревни был очень маленький выгон и стадо часто возвращалось голодным. Рядом с нашим находилось огромное пастбище помещика, который давно не жил в своем имении. Луг охранялся человеком, который жил буквально за нас счет. Он собирал с нас по рублю за каждую лошадь и корову, которые заходили на его землю. Если не платили денег, он запирал скотину в свой сарай и держал ее там не давая корма, замаривая скотину до смерти. Когда приходила зима, прекрасная трава на лугу помещика засыпалась снегом, в то время как наши сараи были пусты.
Густой лес окружал деревни, а у нас не было достаточно дров, чтобы нагреть наши хаты. Лес принадлежал государству. Крестьянам было предоставлено замерзать или воровать дрова из леса. В результате тюрьма ближайшего города была всегда переполнена. Некоторые крестьяне оставались там в течение двух лет – только за попытку украсть полено, чтобы согреть холодную хату.
Это было во время сенокоса. Мать сильно заболела и лежала в постели, отец работал в поле, мы с сестрой, малолетние дети, вставали с зарей и, не покладая рук, работали весь день и смотрели за годовалым братом. Вдруг на улице появился фургон, запряженный двумя лошадьми. Мы тот час узнали его и поняли, что приехал сборщик податей. Деревенские ребятишки боялись его ужасно, потому что его появление в нашей деревне всегда было причиной многих бедствий.
Он остановился против нашего дома. Мы страшно испугались его и хотели убежать и спрятаться в амбаре, но мы уже чувствовали большую ответственность, возложенную на нас, и остались. Мы встали и храбро встретили не прошеного гостя, сказав, что никого нет дома. Сборщик не обратил на нас никакого внимания и прошел прямо в дом. Мы пошли за ним. Осмотрев имущество, он остановился перед столом, на котором стоял самовар и подсвечники. Мы, затаив дыхание, следили за каждым его движением. Сборщик постучал в окошко своей палкой. В дом вошел молодой парень с большим мешком, и раньше, чем мы могли понять смысл происходящего, наш самовар, гордость и украшение нашего дома, исчез в грязном мешке. За ним последовали подсвечники. Мы остолбенели и стояли, глядя на мешок, и не могли произнести ни слова. Будучи не в силах двинуться с места, мы видели, как сборщик подошел к двери и вышел из дома. Когда мы пришли в себя, на улице раздался стук уезжающей телеги. Мы, две маленькие сестры, сели возле опустевшего стола и заплакали. Наша бедность в то время была неописуема».
К осени 1905 года самодержавные чиновники сбились со счета, подсчитывая количество забастовок, демонстраций, митингов. Губернаторы массово обращались в Петербург с просьбами прислать солдат для расправы с волновавшимися и восстававшими крестьянами, генералы требовали казаков для усмирения полковых казарм. В Петербурге взбунтовался гвардейский морской экипаж и был с трудом окружен гвардейскими пехотными полками и на баржах перевезен в Кронштадт. История с броненосцем «Потемкиным» вызвала в империи шок. 18 июня броненосец под красным флагом на всех парах пошел в лоб всей черноморской эскадре, моряки которой отказались стрелять по товарищам. К «Потемкину» присоединился броненосец «Григорий Победоносец», но боцман у штурвала специально посадил его на мель. Верные самодержавию полки не дали «Потемкину» заправиться мазутом и водой, и революционный корабль ушел в Румынию, где команда из тысячи матросов разбрелась по Европе.
В августе 1905 года под давлением тысяч бастовавших студентов, для университетов были введены «Временные правила» с так называемой «автономией». Профессора получили право выбора ректоров, проректоров и деканов, но утверждало или не утверждало их министерство, продолжая с помощью университетской инспекции вызывать ненависть и презрение к монархии. В сентябре революционные партии в воззваниях «Ко всей учащейся молодежи» призвали студентов «вместе с рабочими немедленно начать подготовку к вооруженному восстанию, этому единственному исходу русской революции».
В сентябре 1905 года в Выборге состоялся нелегальный общестуденческий съезд, на котором присутствовали делегаты от двадцати трех высших учебных заведений империи. Студенты решили, что их вузы должны стать «трибуной революционной агитации и пропаганды в широких массах населения». Сразу же после съезда четыре тысячи студентов Московского университета вместе с рабочими устроили грандиозную сходку, которая постановила «добиваться свержения царского самодержавия и созыва Временным революционным правительством Учредительного собрания для учреждения в России демократической республики». 22 сентября Московский университет был закрыт первым выборным ректором, перепугавшимся С. Трубецким. Тысячи студентов потребовали открыть университет и его, конечно, открыли, написав письмо царю с верноподданнической просьбой «допустить узаконение свободных общественных собраний и обеспечение личной неприкосновенности, составляющие насущную потребность страны». Для Николая II насущные потребности великой державы, естественно, не значили ничего, и имперские университеты, конечно, быстро стали очагами революции. Россия запоем читала революционные листовки и прокламации и, выпускавшиеся десятками тысяч экземпляров: «Поздно ночью, когда все крепко спали, сотни молодых мужчин и женщин расклеивали прокламации на фонарях и телеграфных столбах, на стенах домов и на заборах, разбрасывали их по улицам, по которым рабочие обычно шли на работу, подкидывали их во дворы фабрик и заводов. В театрах, в самый интересный момент действия, вдруг целый дождь листовок сыпался со всех сторон. Полиция была здесь бессильна. Прежде, чем она могла собрать и уничтожить прокламации, публика с жадностью успевала прочесть эти не прошедшие через цензуру слова, вопреки губернаторским распоряжениям, запрещавшим их читать под страхом полугодового тюремного заключения».
Листовки доходчиво объясняли подданным, что никакое улучшение их несусветной жизни «невозможно при самодержавии, запрещающем стачки и не допускающем свободы слова и собраний». Революционеры хмуро радовались монархическому идиотизму, приказывавшему убивать собственные военные корабли и сажать в тюрьму за чтение правды. Все еще могло кончиться мирно, но монархия активно нарывалась на пролитие крови собственного народа, благополучие и саму жизнь которого она была призвана оберегать. Самодержавие за столетие создало колоссальную социальную группу бездельников и жуликов, уже ни при каких условиях не обагрившую бы свои руки работой, а теперь эта группа тянула за собой монархию в могилу. У нее получилось.
Сергей Витте, председатель Совета министров, подписавший очень выгодный империи русско-японский договор, писал о ситуации в империи осенью 1905 года:
«Русские люди в особенности всегда склонны отдавать должное мертвым, чем живым. Надо сделать так, чтобы народ мог и хотел не только производительно трудиться, но стараться всячески увеличить эту производительность. У нас же народ так же трудится, как и пьет. Он мало пьет, но больше, чем другие народы, напивается. Он мало работает, но иногда надрывается работой. Нужно народу дать общие гражданские права, его нужно сделать полным и личным обладателем своего труда. Человек не разовьет свой труд, если он не имеет сознания, что плоды его труда – собственность его и наследников. Его политую потом землю может заменить община, плоды его трудов могут делиться не по закону, а по обычаю, он должен платить налоги за нерадивых, он не может передвигаться без паспорта, который ему могут не дать. Его жизнь похожа на жизнь домашнего животного, которых очень много в Российской империи, даже в излишке, а то, что в излишке, мало, или совсем не ценится. Вот в чем суть крестьянского вопроса».
Витте писал о том, как сделать империю сильной, а народ благополучным Николаю II, но это было бесполезно:
«Александр II сделал крестьян свободными от помещичьей власти, но не сделал их свободными сынами отечества. Ваше величество имеет 130 миллионов подданных. Из них едва ли много более половины живут, а остальные прозябают. Свобода воскрешает в рабе человека. Но не достаточно освободить его от рабовладетеля, необходимо еще освободить его и от рабства произвола, дать ему законность и просветить его. Крестьянин находиться в рабстве произвола. Его благосостояние зависит часто от людей самой сомнительной нравственности. Он видит начальство и в земском, и в исправнике, и в становом, и в уряднике, и в фельдшере, и в старшине, и в волостном писаре, и в учителе и в каждом барине. От них зависит не только его благосостояние, но и личность. Розги как нормальное средство оскорбляют Бога в человеке. Крестьян секут по усмотрению, например, волостных судов, темных коллегий, иногда руководимым отребьем крестьянства. Крестьянин – раб своих односельчан и сельского управления.
Просвещение находится в зачаточном состоянии, это всем известно, как и то, что мы в этом отношении отстали не только от европейских, но и от многих азиатских стран. Просвещение нужно двинуть, и двинуть энергично. Наш народ с православной душой невежественный и темный. А темный народ не может совершенствоваться. Крестьянство освобождено от рабовладетелей, но находится в рабстве произвола, беззаконности и невежества. Оно обескураживается, делается апатичным, бездеятельным, что порождает всякие пороки. Нужно, прежде всего, поднять дух крестьянства, сделать из них действительно свободных и верноподданных сынов Ваших. Боже, сохрани Россию от престола, опирающегося не на весь народ, а на отдельные сословия. Там, где овцам плохо, плохо и овцеводам».
Положение в империи было взрывоопасным настолько, что Зимний дворец 6 августа 1905 года манифестом Николая II объявил о скором создании в России Государственной думы. Ее объявили, как представительное законодательное учреждение, но права хотели только дать совещательные. «Положение о выборах в Государственную думу» и «Учреждение Государственной думы» были разработаны министром внутренних дел А. Булыгиным. По его проектам избирательных прав не получили многие категории населения, включая рабочих, солдат и женщин.
Булыгинская дума была неудачной попыткой расколоть недовольных самодержавием, повести их не по пути революции, а по монархически-конституционной дороге. При этом конституция по имперски выглядела так, что Ленин назвал манифест от 6 августа «зеркалом всех гнусностей, мерзостей, азиатчины, насилия, пронизывающих весь социальный и политический строй России. Главным в булыгинском проекте была идея незыблемости абсолютной самодержавной монархии, при которой царь-император считался как единственный источник законодательной, судебной и исполнительной власти, которая осуществляется зависимыми только от государя чиновниками. Само собой, государь произвольно устанавливает налоги, и, конечно, бесконтрольно расходует бюджетные деньги.
По булыгинскому проекту законопроекты будущей думы должны были передаваться на одобрение Государственного совета, затем передавались на подпись царю и только после его подписи становились законами. Депутатов выбирали на пять лет, но царь в любой момент их мог распустить. Эта теоретическая дума не устраивала ни одно из имперских сословий, исключая бездельников. Несмотря на это, часть оппозиционеров объявила, что в результате давления народа, дума может превратиться в Учредительное собрание без вооруженного восстания. Многие сановники предлагали Зимнему дворцу сделать будущую думу крестьянской, поскольку крестьяне несмотря ни на что представляют собой консервативный оплот державы. Большая часть интеллигенции говорила, что хочет монарха царствующего, а не правящего. В 1905 году общество хотело политических свобод, а народ – только экономических образований, не очень понимая, что эти реформы никогда не делаются без предварительного политического решения властей. Монархисты объявляли, что решающий голос подданные не получат никогда, а они всегда будут делать только то, что сами захотят. Революционеры смеялись, и говорили, что совещательный парламент – изобретение доморощенных чиновников-евнухов: «долой подлое и бездарное правительство, бюрократию, доведших Россию до позора!»
Сначала загорелись Прибалтика, Кавказ и Польша. Тут и там целые губернии и даже края объявлялись на военном положении чрезвычайной охраны. Потом заполыхала Сибирь, затем Одесса, и в сентябре 1905 года вся империя находилась в революционном волнении. Ненависть к самодержавию активно вырывалась наружу, но давно потерявший авторитет Зимний дворец бездействовал, что уже столетие было его обычным состоянием. Империя грозно заявляла своему самодержцу, что «спасение лишь в конституции». Богатые буржуа массово переходили на сторону общества и делали колоссальные пожертвования революционным партиям. Рабочие полностью попали под влияние социал-демократов Ленина, а это были уже миллионы. Национальные окраины требовали автономию, инородцы – равноправие, крестьяне хотели землю, армия нервничала из-за японского позора, чиновники, у которых при Николае II из-за всеобщего протекционизма не было ни малейших шансов на продвижение по службе, выступили против собственного режима. Впервые со времен Петра и Екатерины Великих, огромная империя бурлила как единое целое, заявляла «так жить нельзя» и во всем справедливо винила самодержавие. Революционеры заваливали державу десятками тысяч листовок, требующих покончить с существующим режимом. В начале октября имперская смута забила фонтаном.
Начались усиленные забастовки на фабриках и заводах, затем на железных дорогах и в империи наступил полный хаос. Диктатор Трепов закрыл все заводы и рабочие толпами ходили по улицам и митинговали, присоединяя к своим толпам все новых и новых протестантов. В державе заговорили, что перехода к конституционному правлению уже мало, нужна президентская республика. Революционеры подробно и ярко говорили подданным, что самодержавие не интересуют потребности народа, и самодержавие уже давно не только несостоятельно, но и просто совсем гнилое. Революционное зарево было видно везде, в любой точке одной шестой части суши.
6 октября началась Всероссийская политическая стачка, в которой участвовала вся страна. Даже до царской резиденции Царском селе дошло, наконец, что дела в империи идут никак. Председатель то ли Совета, то ли Комитета министров Сергей Витте на высочайшей аудиенции предупредил, что если самодержец не хочет, все-таки, политических реформ, то должен назначить диктатора. Витте безуспешно склонял царя к политическим реформам и в программном докладе обосновал необходимость государственного реформирования. Он писал о необходимости гражданской свободы всех подданных империи, которая обеспечивается законами. Форма не должна торжествовать над содержанием, а государство, вообще-то, если кто в Зимнем не знает, должно обеспечивать благосостояние и права граждан. Витте писал, что над проектом Булыгина все смеются и общество требует всеобщего избирательного права, национализации земли, социалистического переустройства и даже федерации. Он доказывал, что в октябре 1905 года полицейские репрессии не остановят всеобщее идейное наступление, а только на короткое время его заглушат, что на крестьян режим больше рассчитывать не может, поскольку сегодня они за царя, а завтра против его трона. Витте писал Николаю II, что исторический прогресс не остановим и неудержим, и если царь не пойдет на установление гражданских свобод, то революция обойдется без него. Он предложил перехватить у революционеров их лозунги и возглавить общественное движение. Витте сказал, что царь должен унять своих высших холопов-чиновников, вроде Трепова, ибо народ восстает совсем не потому, что государственные реформы идут медленно, а потому, что над ними издеваются и хамят, всегда безнаказанно, холопы самодержавия, постоянно и неудержимо залезая в народный карман. Необходимо дать срочно подданным свободу личности, совести, слова, собраний и союзов и их гарантировать. России нужна конституция, и она получит ее с царем или без царя. Нужно пойти навстречу народным требованиям, иначе «казни и потоки крови только ускоряя взрыв, за которым наступит дикий разгул низменных человеческих страстей».
У причалов Петергофа стоял военный корабль, готовый увезти Николая II из взбунтовавшейся страны. Витте передал царю: «Бросьте кость, которая все устремленные на вас пасти направит на себя». В узком кругу Витте называл Николая II кретином, с которым ничего не поделать, но в отставку не подавал и от графского титула не отказывался.
Сообщения между Петергофом и Петербургом поддерживалось только патрульными катерами. 14 октября диктатор Трепов расклеил по столице империи свой знаменитый приказ: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!». Революционеры с нетерпением ожидали от Зимнего дворца очередной приступ мракобесия и тупости и смеялись, что чиновники добирались с докладами к царю чуть ли не в плавь. Бастовали миллионы подданных, включая высокооплачиваемых государственных служащих. Страна требовала смены форм правления, в державе стали создаваться параллельные формы власти – Советы, и их были десятки, пока еще только рабочих депутатов. Витте составил высочайший манифест о гражданских свободах, избирательных правах подданных и законных полномочиях Государственной Думы. Николай II выбирал и выбирал между конституцией и военной диктатурой. Свидетели тех дней впоследствии писали, что поскольку у царедворцев не нашлось вменяемого диктатора, ему, царю, пришлось выбрать конституцию. В царской резиденции говорили о жестоких репрессиях, смешанных с декоративными реформами. Николаю II все же смогли объяснить, что на проведение репрессий не хватает исполнителей. Готовились бесчисленные варианты манифеста, из которого, естественно, исчезли пункты о правах Государственной думы, призванной только рассматривать законопроекты. Ни о каком контроле самодержавия народом не было и речи. Камарилья Зимнего дворца, не способная понимать и анализировать, совсем потеряла голову. Витте объявил, что если будет опубликован не его вариант царского манифеста, он уйдет в отставку. Николай II впал в ярость из-за того, что все шло не по его нраву. Ни о каком стратегическом анализе обстановки в империи со стороны Зимнего дворца не было и разговора. Царю доложили, что в связи с отсутствием надежных войск к военной диктатуре перейти невозможно, и поздно вечером 17 октября Никола II подписал важнейший государственный акт, составленный так, что он нарушал многие важнейшие законы империи.
Получившие избирательное право подданные, кроме рабочих, солдат, студентов, жителей национальных окраин, распределялись по сословному и имущественному признаку по куриям, особым разрядам. Для каждой курии были установлены особые нормы представительства в законодательной думе. В земледельческой курии преобладали дворяне, в городской – буржуазия, в крестьянской искусственно был создан хаос. В империи создавались губернские избирательные собрания, в работе которых участвовали делегаты от всех трех курий. На этих собраниях избирали депутатов будущей Государственной думы. Державные миллионы подданных выбирали только выборщиков. Сельские сходы по квоте один человек от десяти дворов избирали делегатов на волостные сходы, которые выбирали своих делегатов на уездные съезды, а те выбирали выборщиков на губернские избирательные собрания. В декабре, во время восстания в Москве, была создана четвертая курия – рабочая.
Утром 18 октября империя читала подписанный Николаем II Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка»:
«Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи Нашей, великой и тяжкой скорбью преисполняет сердце Наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным, и печаль народная – его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроенье народное и угроза целостности и единству державы Нашей.
Великий обет царского служения повелевает нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилия, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешнейшего выполнения жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.
На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:
1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив затем дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог войти в силу без одобрения Государственной думы, и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей.
Призываем всех верных сынов России выполнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению этой неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».
Косноязычный, и, по древней царско-имперской привычке, двусмысленный текст Манифеста с трудом понимался подданными. Он четко обозначил пределы деятельности нового народного законодательного органа. Государственная дума должна была не издавать законы, а только их одобрять. Думцы могли только теоретически наблюдать за соблюдением принятых законов. Назначение министров и губернаторов по-прежнему было только прерогативой царя, и подчинялись и отчитывались они только ему. Общество тут же отметило уклончивость Манифеста 17 октября, дающего только обещания. Революционеры объявили, что в империи мало что изменилось. Николай II считал 17 октября самым черным днем своей жизни и во всем происшедшем винил Сергея Витте, и жаловался, что в громадной державе в трудный момент мог опереться только на своего честного Трепова. Через год царь нарушил свой манифест, который по закону было нарушать нельзя и перестал быть легитимным государем в глазах многих своих подданных. Однако в октябре 1905 года они только пытались разобраться в казуистических хитросплетениях создания Государственной думы. Многовековое царство произвола делает человека апатичным. Это удобно наглой самодержавной власти, но может кончиться 1917-м годом.
Резиденцией будущей Государственной думы был выбран Таврический дворец в Петербурге. Она должна была избираться на пятилетний срок и могла быть распущена императором, одновременно назначавшим новые выборы и время созыва. Количественный состав депутатов определялся в 524 человека, в 1907 году сокращенный до 442 выборных. Порядок выборов в Государственную думу регулировался законом 1905 года, но мог быть легко изменен, что и произошло в 1907 году.
Для принятия законопроекта требовалось присутствие на заседании Государственной думы не менее одной трети ее членов. Общее руководство деятельностью Государственной думы должно было осуществляться председателем и его товарищами-заместителями, избиравшимися закрытым голосованием на один год. Царь в перерывах между сессиями в случае чрезвычайных обстоятельств имел право издавать законы по представлению министров и затем вносить их на одобрение Государственной думы. Уже зимой 1906 года был издан новый царский указ, по которому проходившие через Государственную думу законопроекты должны были быть одобрены Государственным советом, и только потом поступали на утверждение Николаю II. Если эта процедура не была соблюдена, то думские законы не имели юридической силы. Инициатором написания конституции мог выступить только царь, а он совсем не спешил это делать. Задачей Зимнего дворца было убить Первую революцию и отменить Манифест 17 октября. Правила жизни в империи он продолжал менять по собственному хотению и четырежды игрался в выборную систему. Первый созыв Государственной думы с председателем С. Муромцевым с 27 апреля по 8 июля 1906 года. Второй созыв с Ф. Головиным – с 20 февраля по 2 июня 1907 года, Третий созыв с Н. Хомяковым, А. Гучковым – с 1 ноября 1907 года по 9 июня 1912 года, Четвертый созыв с М. Родзянко – с 15 ноября 1912 года по март 1917 года.
В октябре 1905 года сложная многоступенчатая, сословная и цензовая система выборов была только продекларирована, но ей действительно удалось расколоть общество и затормозить разгоравшуюся революцию. Очень многие оппозиционные группы совсем не хотели имперско-самодержавной крови и стали надеяться, что смогут изменить государственный строй законно, без революции. Оставь надежду, всяк в империю входящий.
19 октября был опубликован указ о разделении властей, исполнительной и законодательной. Совет министров стал постоянным органом и особым председателем С. Витте, и теоретически не мог решать дел, подлежащих ведению Государственной думы и Государственного совета. Наконец, выгнали из Синода К. Победоносцева, правда с пенсией и квартирой, который почти треть столетия успешно издевался над подданными империи, олицетворяя в своей персоне имперский застой и реакцию. 21 октября был опубликован указ о частичной амнистии политическим противникам монархии, в основном политическим иммигрантам, демонстрантам и забастовщикам. Указ был написан безграмотно и как обычно двусмысленно. За ним тут же вышли еще несколько обращений к населению, в которых его пугали применением силы. Общество поняло, что после подавления революции Зимний дворец опять возьмется за старое. По всей империи революционеры освобождали своих товарищей из тюрем и во дворах жандармских управлений и охранных отделений запылали костры, в которых охранники и жандармы торопились сжечь сфальсифицированные собственные материалы на подданных, понимая, что в октябре 1905 года за свои должностные преступления могут получить не чины, награды и премии, а абсолютно заслуженную ими кару. П. Ивановская, член Боевой Организации эсеров, арестованная в марте 1905 года в Петербурге по доносу Татарова, писала:
«За долгое время моего отсутствия тюрьмы еще приумножились и густота населения их возросла до высшего предела. Даже на ступеньках тюремной железной лестницы от бесчисленных шагов образовались выбоины и лунки. Сколько пребывало за этими стенами узниц, для которых весь мир ограничился только этими стенами. Вспомнилась не одна погибшая здесь жизнь. Кажется, что по ночам тут раздавались подавленные рыдания и жуткие стоны, отзвуки мук многих поколений. Праведное небо! Кто только не побывал в этих тюрьмах! Люди всех возрастов и партий, всех классов, старики, случайные с разбегу попавшие в капкан. На нас двинулась вся охранка, одолеть которую было трудно, но противодействовать было должно и нужно.
По всей тюрьме через двери и форточки слышались голоса, советовавшие не давать показаний на допросах, а только на суде. В партийных органах тогда давался категорический совет отказываться от дачи решительно всяких показаний. Это было нетрудно, с учетом глубокого отвращения к жандармской и прокурорской власти, мораль которой в последнее время роднила их с палачами, помогала убивать и замуровывать. При этом прокуроры и охранники часто говорили о симпатиях и сочувствии к нам, революционерам, проливали слезы, прощаясь с посылаемым ими в петлю революционером. Опыт общения с преступными жандармами активно занимавшимися потасовками, фальсификациями и громкими преувеличениями, привели к необходимости признать обязательным для всех арестованных отказываться от показаний, не иметь никаких отношений с жандармами и охранниками, хотя этот путь дорого стоил сидящим. Жандармы знали об этом партийном решении, стараясь запутывать не членов партии, а неопытных студентов и гимназисток, подобно маленьким птичкам, влетавшим в пасть очковой змеи.
Над Россией раскинулось правительство, грузное, мрачное, жестокое, довольное и беспощадное ко всему, ему чуждому. Новые люди, со старыми и новыми идеями о строительстве общественной жизни прибывали и множились, а сыщики, как птицы-бакланы, высматривали рыбу и рыбешку. Теперь, когда работа и революция стала ясна для всех, правительственные бакланы только усилили свою работу, работу катящегося в пропасть и хватающегося за каждый камешек, за былинку. Все остроги переполнились до чрезвычайности, до полной насыщенности. В продолжение моего восьмимесячного сидения сменилось никак не менее пяти-шести очередей арестованных. Людей освобождали за недостатком улик и через неделю арестовывали вновь. Состав пленниц был самый пестрый, причудливый, «всякого жита по лопате». Сидели и лица, такие далекие от нас, столь чуждые, что невозможно было понять, в чем они провинились.
Всего сильнее нас объединяло сознание одного общего врага, один склеп, сомкнувший над нами свои серые стены. Мы жили в положении зерна между жерновами на мельнице. Свобода, как волна от камешка, брошенного в воду, распространялась кругом, и дальше, шире, перебрасывалась даже через стены тюрьмы. В отношении к нам начальства заметно проявлялась двойственность, колебание, оно теряло под ногами почву, что-то треснуло, сломалось. Вся тюрьма тогда словесно, ежечасно, ежеминутно свергало самодержавие, а с ним и все его чиновников. Вновь привозимые арестованные, вызываемые и возвращаемые со свиданий, возвращавшиеся с прогулки, любое встречаемое начальство встречались возгласами – «долой самодержавие». Все произносили эти страшные слова, даже совсем маленькие дети узниц, кричавшие начальству: «долой самодержавие, долой прокуроров, долой, долой!» Тюрьма пела революционные песни, выкрикивала лозунги, нарушала прогулочную дисциплину. Все это попустительство объяснялось общей правительственной растерянностью, а у маленьких людей, тюремщиков, пешек, страхом перед чем-то большим и непонятным.
Всего сильнее подвергались словесным обстрелам, вылетавшим дружно из всех окон целыми залпами, жандармы, злоба которых не унималась до самого конца. Никто из них, попадавший на тюремный двор, не избегал самой шумной встречи: «Долой палачей-жандармов, долой шпионов!» Жандармы приняли манеру пробираться наподобие кошки, крадущейся за птицей.
Тихо отворились тюремные ворота, бесшумно, прижимаясь вплотную к стене, двигалась карета. Лошади, точно слепые, шмыгали ногами, кучер делал вид, что едет без седока. Дверцы кареты чуть приоткрывались, вытягивалась голова, после чего пробкой выбрасывался жандарм. Подхватив свою шашку и полы шинели, он опрометью бросался в дверь канцелярии. В этот момент подавался общий сигнал, и звонкое, многоголосое приветствие из только что безлюдных и безмолвных окон настигало его вовремя. Более злобные жандармы высовывали из кареты вместо головы здоровенный кулак с угрожающим жестом к нашим окнам, и нетрудно представить, какой ответ вызывал этот кулак. Простые рядовые жандармы с некоторой робостью не то говорили, не то просили: «Само собой, барышни, вы «долой самодержавие» – то кричите, а насчет нас – не надо, нам слушать обидно». Один из офицеров-жандармов однажды нам сказал: «Подождите мы начнем вас пытать и драть, и вы будете давать показания».
Возвращавшиеся со свидания кричали: «Амнистия, общая амнистия готовится!» Это сообщение вызвало обсуждение – принимать ли ее, если она будет неполная. Горячие дебаты в тюрьме кончились принятием общей резолюции: не принимать амнистии, если она будет не для всех политических. Наше настроение напоминало настроение живущих на колеблющейся почве – надежда и страх смущали сердце: осилит ли родная страна, выйдет ли на свет и волю, или потянется опять все прежнее? Во время всеобщей Октябрьской забастовки, когда в тюрьме погас свет, все закричали: «Самодержавие умирает, смерть ему, смерть навсегда!»
За день до объявления амнистии стотысячная демонстрация подошла к тюрьме, требуя амнистии. 21 октября стало известно, что издан приказ о частичной амнистии по политическим преступлениям. За отказ от нее, если освободят не всех, опять высказалась вся тюрьма. Мы почти не спали в эту ночь. Утром, в неурочный час быстро освободили всех, кроме меня. Я, чтобы не издевались тюремщики, отпустила не хотевших уходить своих амнистированный сокамерниц, дорогих девочек, из этих могил.
По нашему делу семнадцати человек – членов Боевой Организации состоялось постановление суда о прекращении дела за недостаточностью обвинительного материала. Меня выпустили полторы недели спустя, под давлением революции».
Совет Витте Николаю II «смело встать во главе освободительного движения, чтобы ввести его в границы и в них удержать» Зимнему дворцу использовать не удалось. Общество быстро поняло, что самодержавие уступает только силе. Революционеры быстро разъяснили подданным, что по Манифесту 17 октября и дополнениям к нему, один голос помещика-дворянина приравнивался к трем голосам представителей буржуазии, пятнадцати голосам крестьян и сорока пяти голосам рабочих.
Весь октябрь и ноябрь в империи фиксировалось неустойчивое равновесие монархических и революционных сил. Витте сменил реакционно одиозных министров, он даже о многих других высших сановниках говорил, что «министры сильно ограничены умственно». Новым министром внутренних дел был назначен П.Н. Дурново, которого даже Александр III называл «свиньей», а журналисты – человеком беспринципным и неразборчивым в средствах. Витте полулицемерно считал, что для подавления революции нужно комбинировать серьезные реформы и репрессии по закону, а Дурново тут же заявил, что для войны с революционерами все средства хороши. Для «успокоения» империи он начал запускать репрессивную машину. Все гражданские свободы могли быть реализованы только с разрешения Министерства внутренних дел, а оно уже в ноябре стало вставлять гражданскому обществу палки в колеса, давая на заявления о создании партий, союзов, проведении собраний, открытии газет безграмотно-юридические отказы. Особенно сложно новым партиям и обществам было купить здания для штабов, стать юридическим лицом, выступать в суде. Запрещено было руководить партией или союзом из-за границы. Государственные служащие могли участвовать в общественной жизни только с разрешения начальства. Сергей Витте тут же без проволочек скрытно создал партию «Союз 17 октября» и сразу же начал переговоры с кадетами. Временные постановления властей в октябре 1905 года были справедливо названы суррогатами законов.
Витте начал говорить на заседаниях и в докладах императору, что «конституцию не хочет народ и не хочет царь». Всеобщая октябрьская забастовка после принятия Манифеста 17 октября закончилась через неделю, и государственный механизм со скрипом, но заработал. Монархия постепенно начала выходить из паралича и тут же начала огрызаться, забыв, что только что дала империи гражданские свободы. Витте, которого почему-то иногда называли реформатором, официально заявил: «Чтобы вывести Россию из пережитого ею кошмара, нельзя ставить Думу наряду с государем. Между ними должен быть поставлен Государственный совет в обновленном составе. Он должен быть второй палатой и являться необходимым противовесом Думы, умеряя ее. Само собой, из 98 членов Государственного совета 74 члена должны быть крупными дворянами-землевладельцами, 6 – священниками, 12 – буржуа и 6 – от главных университетов и Академий наук. Представители других сословий Витте не интересовали. У них не было денег.
Сергей Витте и Манифест 17 октября помог Николаю II сохранить престол. Монархист Витте в полностью разоренной войной стране, находившейся на грани финансовой катастрофы, выпустил 150 миллионов рублей «без золотого покрытия» и для их стабилизации блестяще получил заем от Франции почти в миллиард рублей золотом, всего под 6 процентов годовых, с выплатой не ранее, чем через 10 лет. Давая деньги, Франция поставила условием получение займа обязательный созыв Государственной думы, иначе она бы, конечно, никогда бы не была созвана.
Само собой, за спасение монархии Николай II в апреле 1906 года отправил Витте в отставку, выразив в узком кругу огромную радость. Витте уехал лечиться за границу, и ему тут же посоветовали не спешить возвращаться в Россию. Выдающийся российский историк Е. Тарле писал: «Со стороны Витте по отношению к Николаю – недоверие и презрение, со стороны Николая к Витте – недоверие и ненависть». Царь устроил настоящую охоту за архивом своего бывшего многолетнего министра, сопровождаемую закладкой бомб черносотенцами в дымоход его дома, и был совершенно прав, боясь разоблачений Витте, который откровенно писал: «Император Николай II, по-нашему, обладает средним образованием гвардейского полковника из хорошего семейства, с убожеством политической мысли и болезненностью души самодержавного императора». Публикация сохраненных Витте резолюций Николая II вызвала шок в империи, обсуждавшей, насколько царь ничтожен, а значит бесчувственен. Революционеры печатали листовки: «Царь испугался, издал Манифест – мертвым свобода, живых под арест». Его тут же поддержала черная сотня, справедливо названная в державе «партией бешенных юродивых».
Революционные партии с восторгом встретили Манифест 17 октября. По всем губернским городам проходили многочисленные демонстрации с красными знаменами и пением революционных песен, призывали к дальнейшей борьбе за республику. Полиция фиксировала «множество возмутительных возгласов по адресу монарха, публичные уничтожения царских портретов и реликвий монаршей власти, освобождение арестованных, учреждение милиции, попытки завладеть городским самоуправлением».
Партия эсеров была сильна, как никогда. Сразу же после 17 октября ее Центральный комитет решил изменить стратегию и тактику революционной борьбы, надеясь законным путем получить большинство в Государственной думе, или, по крайней мере, провести туда большую фракцию. Террор компрометировал будущих депутатов, наполненных конституционными иллюзиями, и партия заговорила о роспуске Боевой Организации Азефа.
В первой русской революции партия социалистов-революционеров, как и социал-демократы В.Ульянова-Ленина, сыграли главную роль. Эсеры, почти шестьдесят тысяч человек, были в расцвете сил, обладали большими денежными средствами и огромным партийным опытом. У них были динамитные мастерские, типографии, паспортные бюро, сети конспиративных квартир, свои пограничные переходы и связи во всех слоях общества, включая придворные круги. Во всех университетах, на всех фабриках и заводах, в земствах, в редакциях и общественных организациях массово, в тысячах экземпляров распространялась эсеровская литература. Самым большим спросом пользовались учебники по свержению самодержавия.
Революционные учебные школы
Партия социалистов-революционеров.
В борьбе обретешь ты право свое.
«Руководство для нелегальных организаций».
Революционная техника: устройство нелегальных организаций, правила и приемы конспирации, постановка нелегальных типографий.
Часть I
Издательство «Революционный социализм»
Петербург – Москва, 1905.
Предисловие
Мы должны принять все меры, чтобы быть вместе с массами, находится впереди них, ободрять их действенным примером настоящих революционеров.
Предлагаемое издание дает тот минимум конспирации, без которого, как показал опыт, работа часто обрекается на провал. Беглые указания, делаемые здесь, не претендуют на исчерпывавшую полноту, но будут небесполезны тем молодым работникам, которые или уже работают нелегально в организациях, или стоят перед переходом на нелегальное положение.
Вторая часть «Революционной техники» будет целиком посвящена паспортному делу, третья часть – технике взрывчатых веществ. Каждая из частей будет заключать в себе законченное целое. Это ряд систематизированных указаний. Однако революционерам давно уже нужно понять, что как система розыска, так и система конспирации, стали из искусства наукой. Внимательно подумать над основами этой прикладной науки – долг всякого сознательного революционера, который желает делать революцию не только при благоприятных, но и при неблагополучных условиях.
Нелегальное организационное строительство
Основное условие – это полная конспирация. Организация, каких бы размеров она не достигала, должна быть построена так, чтобы вне ее не было известно, что происходит в ней, и чтобы каждый член организации был поставлен в такие условия, которые гарантировали бы ему возможность избегнуть кар и гонений от враждебного класса.
Для этого, прежде всего, надо избавиться от принципа широкой безграничной демократичности в построении организации, в то же время сохраняя полную зависимость партийной тактики и ответственности руководителей от настроений и требований партийных масс. Централизация должна заключаться в концентрировании в руках немногих назначенных ответственных партийных руководителей всего технического, финансового и организационного руководства организаций.
Только руководители должны знать обо всех предполагающихся и готовящихся выступлениях партии, обо всех партийных явках, связях и тайнах. Только в их руках или по их указанию может находиться и производиться расходование всех денежных сумм, принадлежащих партии. Только руководящие ответственные партийные верхи могут предпринимать те или иные шаги во внешних отношениях партии, только с их утверждения могут приниматься в партию новые партийные ячейки, после проверки их сущности через ответственных партийных товарищей.
Все вышеперечисленное является в равной степени правами и обязанностями руководящих центров. Будучи партией массовой, мы должны помнить, что в области определения политической линии поведения партии решающее слово принадлежит массе – гуще партийных членов.
Переходим от общих указаний к частным. Партийная организация подпольного типа, в губернских размерах, представляется нам в следующем виде. Рассмотрим два случая – если организация переходит в подполье, и если организация ставится в подпольных условиях.
В первом случае дело обстоит достаточно просто. Партийный комитет выделяет из своей среды или из организации несколько наиболее ответственных членов партии, которые и принимают на себя функции будущего подпольного комитета. Они выбирают в районах города и уездах ответственных товарищей, независимо от партийного положения, и поручают им организацию собственных районных и уездных центров. Отношения между верхами и низами ведется, в дальнейшем, исключительно через этих ответственных товарищей. Снабжение агитационным и техническим материалом производится через них же, обязанных сохранить в тайне все свои связи. Их обязанностями является обеспечить районы и уезды конспиративными квартирами для собраний, для явок, для складов и для скрывания отдельных товарищей.
Ответственные руководители распределяют партийные силы по отдельным ячейкам и единицам. Члены руководящего центра не должны быть известны на местах, а члены организации могут знать только небольшой круг товарищей исключительно из своей группы. Ознакомление с общим партийным положением должно происходить через руководителей и партийную прессу. В пределах отдельных небольших районов и групп, возможно более свободное общение и коллективная просветительская и классовая деятельность – чтения, лекции, занятия, участие в профессиональных и других однородных трудовых организациях. Как помощь партийной работе желательно существование специальных ответственных пропагандистских групп, которые должны предпочитать кружковой и митинговой работе выступления на нелегальных массовых собраниях и в рабочих и крестьянских организациях – союзах, съездах, сельских собраниях. Митинг не позволит, в обстановке гонений, многое высказать, а кружки захватывают слишком небольшую массу слушателей.
Несколько сложнее поставить новую, или восстановить разрушенную партийную единицу, но и в этом случае организация должна вестись приблизительно по тому же плану, только осторожность и централизация должны достигать больших размеров.
Прежде всего в выбранной местности необходимо поставить аппарат организации – квартиры, газеты, листовки и прочее, а потом уже отыскивать старые связи и заводить новые.
Боевые отделы при организации строятся по самостоятельному плану и существуют в полной неизвестности даже для центра. Связь с ними поддерживается через одного – двух боевиков в специальных законспирированных местах.
Все губернские организации связываются определенными ответственными лицами, по возможности не принадлежащими к местным организациям. Эти же лица заботятся о связи нелегальных организаций со своим главным центром и снабжении мест необходимыми финансовыми и техническими средствами.
При главном центре, если он находится в легальном положении, должен существовать специальный конспиративный отдел, через который проходят все связи и передаются директивы.
В таком приблизительно виде нам представляется нелегальная организация нашей партии, при которой обеспечивается ее безопасность в целом и ее членов в отдельности, а также свободная возможность широкой успешной массовой работы и поэтому сохранение массового характера партии.
Не исключена, при некоторых политических условиях, возможность использования в партийных целях библиотек, профессиональных союзов, просветительных обществ. Однако мы не должны забывать, что в теперешних условиях наша партия – партия действия, партия переворота.
Работа нелегальных организаций.
Теперь в глубине масс, в толще крестьянства идет мучительная, внутренняя работа. Партия социального переворота, какой является наша партия, должна заранее готовиться к свержению власти кучки помещиков и капиталистов, у которых нет опоры ни в одном общественно-сильном классе внутри страны. Вот почему наши организации, заговорщические по форме, не могут быть заговорщическими по существу. Они опираются на массы, на осознанные ими интересы, и в этом непобедимая сила нашего движения. Вот почему наши организации, будучи сверху заговорщическими и централистическими, внизу должны быть массовыми организациями, насколько это возможно при подпольной работе.
Поддерживать всякое выступление против капиталистических классов, руководить им, производить акты инициативного значения, чтобы в нужный момент стать во главе восставших масс – такова очередная практическая задача наших организаций.
Организация должна быть построена так, чтобы она была гибкой, не страдала сильно от частичных провалов и была связана с массами. Для этого везде необходимы партийные ячейки и тесная связь между ними. Организация разбивается на более-менее независимые десятки. Руководящий орган выбирается из представителей низших организаций при кооптировании работников, делегированных центром. В комитете все члены должны хорошо знать друг друга.
Необходимо входить во все массовые и легальные организации и образовывать там нелегальные ячейки. Организация должна иметь возможно больше разветвлений. Нок верхам организации, руководящим политической стороной работы, в виду постоянной опасности провалов, должно быть установлено отношение некоторой изолированности. Ибо старый опыт показывает, что революционные организации не могут долго существовать иначе, как в виде организации заговорщического типа с массой разветвлений вверху.
Жандармская конспирация
Для того чтобы не быть пойманным, работая в нелегальной организации необходимо изучить все те главнейшие приемы, которые употребляются и употреблялись жандармами для «открытия» революционных организаций, чтобы быть осторожным и избегать этих приемов. Поэтому мы расскажем некоторые главнейшие сведения о приемах слежки.
Сведения о деятельности нелегальных организаций жандармами получаются из следующих источников: 1) внутренняя агентура, 2) наружное наблюдение, 3) сведения подсобных агентов, 4) негласные служебные сведения, 5) секретные сведения, полученные из разных официальных органов.
Внутренняя агентура – освещение деятельности революционной организации через ее же работников. Наружное наблюдение – все, что видит филер на улице. Свидетельство подсобных агентов – сведения лиц – не членов революционных организаций, например, квартирных хозяек, дворников. Негласные служебные сведения – заявления лиц, имена которых не открывают.
Внутренняя агентура
Секретный сотрудник, сексот – это лицо, входящее в состав революционной организации, как ее член, и дающее сведения лицам, ведущим розыск, или лицо, не входящее в организацию, но близко стоявшее к ее активным работникам. Самый ценный сотрудник – второй. При арестах первого нужно формально привлечь к ответственности, второй же может остаться стороне. Выгодно первого перевести на второе положение.
Какие причины толкают на сотрудничество с полицией? Это: 1) идейные соображения, 2) личная месть или корысть, 3) сотрудничество человека, находящегося под стражей.
Сотрудник несет секретную службу и получает помесячное жалованье. Не проваливать сотрудника – необходимое условие. Для заведующего жандармским розыском приобретение секретных сотрудников – главное дело.
Требования полиции к сексотам: 1) если получил жалованье – не делать лишних расходов, 2) не хвастаться своей связью с политическим розыском даже когда выпьет, 3) выкарабкиваться из сложных положений не с помощью полиции, а собственной головой, 4) не иметь у себя ничего, что говорит об отношениях с полицией – денег, писем, документов.
Связь секретного сотрудника с полицейским офицером должна вестись только путем личных свиданий, а не перепиской, на конспиративных квартирах, которые должны быть не на тихих, а на людных улицах. Свидания можно устраивать еще в местах публичных собраний, где мала возможность провала. Обыкновенно язык сотрудника и офицера торговый: запаковал то-то, отправил то-то. Свидания устраиваются и в отдельном кабинете ресторана.
Наиболее благоприятный момент для набора новых секретных сотрудников – арест и дознание. При арестах, обычно из пятнадцати обысканных десять арестовывают, пять отпускают, среди них – сотрудник.
Заинтересованное лицо никогда не открывает источник сведений. Наилучший способ проверки поступающих сведений – перекрестная проверка.
Наружное наблюдение
Осуществляется через филеров, осуществляющих установку наблюдаемого лица. Они ведут внешнее наблюдение – куда лицо ходит, что получает. Сущность филерской службы – видеть, но не быть замеченным. К полученной нами из МВД филерской инструкции все революционеры должны отнестись очень внимательно, чтобы принимать предупредительные меры.
«Инструкция для наружного (филерского) наблюдения чинам охранной агентуры»
1. В целях выяснения лиц, занимающихся революционной деятельностью, а также их квартир, домов, ими посещаемых, лиц, имеющих с ними отношения и вообще всех их связей, – за ними устанавливается секретное наружное наблюдение, называемое «филерским». Агенты, осуществляющие это наблюдение, называются филерами, а лица, за которыми они наблюдают – наблюдаемыми.
2. Филерским наблюдением может быть обнаружен целый ряд лиц, с которыми видится наблюдаемый, и ряд домов и квартир, которые он посещает. За такими лицами и местами также может быть установлено наблюдение, которое, в свою очередь, дает новые связи и, таким образом, от одного первоначально взятого в наблюдение лица, может развиться целая сеть филерского наблюдения.
3. Филеры, назначенные для наблюдения за одним и тем же лицом и местом, составляют «наблюдательный пост», на который наряжается не менее двух филеров, один из которых назначается старшим.
4. Выяснение с помощью наружного наблюдения преступной деятельности революционеров есть поручение чрезвычайной важности, требующее от Филера особой тщательности при его выполнении и полной правдивости в отдаваемых отчетах.
Каждая неправильность в этих отчетах ведет к ошибочному освещению и оценке деятельности революционера со стороны руководящего наблюдением, к принятию против того мер, не соответствующих действительной потребности, и тем самым лишь содействует успеху революционной работы.
5. Каждый филер должен держаться очень близко к наблюдаемому, стоять долго на одном и том же месте, останавливаться подолгу перед окнами магазинов, беспокойно оглядываться, заглядывать в лицо наблюдаемому, и вообще не должен делать ничего такого, что заставило бы наблюдаемого обратить на него внимание.
6. В целях сохранения тайны наблюдения, филеру надлежит одеваться сообразно условиям, в которых ему приходится нести службу. Вообще же он должен быть одет так, чтобы не только не выделяться своим костюмом среди публики, а сливаться с нею. Весьма полезно иметь при себе несколько головных уборов, чтобы при надобности законспирировать себя их сменой.
7. Каждому лицу, вошедшему в наблюдение, дается особая кличка, которая должна быть краткой, из одного слова, должна характеризовать внешность наблюдаемого или выражать собою впечатление, которое он производит, и должна быть такой, чтобы по ней можно было судить, относится она к мужчине или женщине. Давать одинаковые клички нескольким наблюдаемым запрещается.
8. Филер, назначенный на пост, должен точно узнать место, откуда можно взять наблюдаемого, заблаговременно ознакомиться с его приметами по описанию или по фотографической карточке, а также с его привычками, например, когда он обычно выходит или возвращается домой, как держит себя на улице.
Выходить на пост филер должен не более как за час до времени выхода наблюдаемого. Если же время выхода неизвестно, то нужно быть на посту ко времени начала общего движения в данной местности.
9. Находясь в наблюдении, филер должен хорошо запомнить все, что делает наблюдаемый. Он должен: уметь быстро схватывать особенности в его движениях, обращать внимание на то, как наблюдаемый держит голову, руки, как ходит, как он держится при выходах и заходах в дома, не оглядывается ли, уметь разбираться в естественности и фальшивости его манер при встречах, не отворачивается ли он умышленно от своих знакомых, желая это скрыть, не теряется ли при встречах с полицией, уметь определять – не переодет ли наблюдаемый, точно запомнить все места, которые он посещает.
10. Филер должен во всех подробностях запоминать лиц, проходящих по наблюдению, и уметь подробно и точно их описать, уметь дать словесный портрет, как по его личным приметам (рост, цвет волос и так далее), так и в отношении его одежды.
При запоминании об описании личных примет, подлежит руководствоваться приложенной таблицей примет и обращать особое внимание на те из них, которые не могут быть изменены по желанию наблюдаемого, например, рост, глаза, очки, нос, хромота.
При описании форменной одежды, надлежит подробно указывать цвет сукна, кантов, гербы, погоны, петлицы, наплечники.
Умение запоминать личные приметы и описывать их точно, дается навыком, для развития которого следует: всмотревшись в кого-либо из окружающих, нужно отвести от него взгляд и представить его себе затем по памяти, стараясь мысленно описать его приметы, после чего проверить себя, смотря на мнимого наблюдаемого.
11. Для ознакомления с физиономией наблюдаемого, если не удалось познакомиться с ней по фотографии, нужно пользоваться людными улицами, базарами, перекрестками, трамваем, конкой, так как в таких местах можно всмотреться в лицо наблюдаемого незаметно для него. Вглядываться в него на малолюдных улицах во избежание провала запрещается.
12. Оставаясь на месте в ожидании наблюдаемого, филер не должен бросаться в глаза, а поэтому ему надлежит применяться к местности, пользуясь для прикрытия калитками, арками, бульварами, скверами, парадными входами. При продолжительном наблюдении с одного и того же места следует пользоваться трактирами, чайными, пивными и другими местами общего пользования, из которых можно удобно наблюдать, не обнаруживая себя.
13. При выходе наблюдаемого, филер должен держать себя спокойно, не теряться и не срываться с места. Если наблюдаемый его не увидел, филер может спокойно продолжать наблюдение, но если наблюдаемый обратил внимание на филера, тому лучше некоторое время оставаться не изменяя положения и трогаться лишь тогда, когда наблюдаемый отойдет далеко или повернет за угол.
Заметив выход наблюдаемого и его направление в их сторону, филеры должны быстро сообразить, как избежать встречи с наблюдаемым, и выполняет это без суеты и торопливости, пользуясь проходными дворами, воротами, подъездами, лавками, куда временно и скрываются, давая наблюдаемому время пройти мимо них, а затем вновь следует за ним. Если встреча с наблюдаемым неизбежна, то филер ни в коем случае не должен встречаться с ним взглядом.
14. Расстояние от филера до наблюдаемого должно быть таково, чтобы филер мог видеть все, что делает наблюдаемый, но чтобы этот последний не мог заподозрить, что за ним следят. Если улица прямая, длинная, мало оживленная – филеры держаться возможно дальше, но на улицах оживленных, бойких, особенно в толпе, – возможно ближе.
В небольших провинциальных городах, где филеры особенно заметны, практикуется способ «параллельного наблюдения». Один из филеров идет по улице, параллельно той, по которой идет наблюдаемый, а второй сзади наблюдаемого. Первый филер равняется с наблюдаемым на перекрестках, где филеры проверяют проход наблюдаемого через пересекающуюся улицу. При наблюдении за очень серьезной личностью, по параллельным улицам идут два филера: один с правой, второй с левой стороны, а третий далеко сзади.
При осуществлении наблюдения в больших городах, где нельзя долго останавливаться на одном месте, не обращая на себя внимания жителей, наблюдаемых следует брать в наблюдение на ходу, не прямо от дома, а на дороге, или на прогулке.
15. Если наблюдаемый завернул за угол, нужно ускорить шаги, чтобы видеть, как бы за углом наблюдаемый не зашел куда-нибудь. Если наблюдаемый за углом скрылся, одному из филеров следует выяснить ближайшие проходные дворы, а другому наблюдать за домами, ближайшими к углу.
16. Если наблюдаемый садиться в трамвай или конку, то один филер может сесть с ним, а второму рекомендуется сопровождать наблюдаемого на извозчике. Необходимо своевременно запоминать и записывать номера извозчиков, которыми пользуются наблюдаемые.
17. При заходе наблюдаемого в какой-либо дом, филер должен заметь номер дома, все подъезды вообще, обследовать двор, узнать, не проходной ли он, и обеспечить все выходы.
Филер обязан знать все проходные дворы города, в котором он работает. Выполнив это, филер должен записать номера квартир того подъезда, в который зашел наблюдаемый.
При наблюдении за домом, куда зашел наблюдаемый, нужно обращать внимание, нет ли около дома революционного патруля, наблюдающего за действиями филеров.
18. если наблюдаемый отправился в театр, сад, или такие же места, то одному из филеров следует отправиться за наблюдаемым, а второму остаться оберегать вход.
При заходе наблюдаемого в трактир или ресторан, филер должен пройти за наблюдаемым в качестве посетителя и из буфета продолжать вести наблюдение. Наружный филер охраняет черный и парадный входы.
19. Если филеры осуществляют наблюдение из пивной, из трактира, то они должны садиться так, чтобы был виден вход. Разговоров с посторонними нужно избегать, между собой деловых разговоров не вести.
20. Если филер заметит, что наблюдаемый начинает проявлять беспокойство, оглядываться, то необходимо определить причину его беспокойства, и затем продолжать наблюдение с особой осторожностью.
21. Если во время наблюдения будет случайно обнаружено конспиративное собрание в квартире, в саду, в ресторане, или сходка, и число их участников будет больше числа филеров, то должен немедленно дать знать в канцелярию отдела, о присылке подкрепления. Под наблюдение берутся все, особенно наиболее серьезные конспираторы, имеющие подозрительный багаж.
Вновь взятых в наблюдение нужно водить до того места, где они, по признакам, живут, или где они останутся ночевать (то есть «положить» наблюдаемого), чтобы иметь возможность вновь взять их в наблюдение, если это будет признано нужным (то есть «поднять» наблюдаемого). Признаками возвращения домой могут служить: умеренная походка, вход в парадное без звонка, со своим ключом, выход на балкон, к окну, одетым по-домашнему, зажигание огня в темной квартире, выход за покупкой съестных припасов.
22. Если при наблюдении за одним лицом будет замечено свидание, особенно конспиративное, его с другими лицами, неизвестными наблюдению, то они должны браться в наблюдение и быть водимы до установки их мета жительства или ночлега.
Заниматься выяснениями личностей наблюдаемых, как и точной установкой их места жительства, – филеры могут только по особому каждый раз приказанию своего начальства. Эти выяснения производятся специальными полицейскими надзирателями.
23. Если филеру нельзя оставить пост, а нужно дать знать о чем-то в охранное отделение (о сходке, подкреплении), то он пишет записку заведующему наблюдением, и посылает ее с посыльным или извозчиком, запоминая их номера. Записку надо писать условно – «там-то ждут гости, мы ждем вас с товарищами» и так далее.
24. Если несколько наблюдаемых приведены в одно место и из-за этого в данном месте произошло скопление филеров, то они не должны группироваться, а немедленно распределить роли и оставить нужные посты. Все лишние должны удалиться в ближайшее укрытие, пивную, чайную, где ожидать сигнал о выходе.
25. Наблюдение за местами, в которых предполагается помещение динамитных лабораторий, типографий, складов оружия, ведется с крайней осторожностью и осуществляется из особых квартир или обставляется своими «извозчиками», «торговцами», «посыльными», в помощь которых даются и пешие филеры, которые не становятся близко около наблюдаемого дома, а загораживают выходы из улиц, берут наблюдаемых по пути и наблюдают с особою, чрезвычайною осторожностью, особенно при возвращении наблюдаемых домой.
26. В местах, недоступных для стоянки пеших филеров, а также для наблюдения за наиболее важными революционерами, назначается конное наблюдение, осуществляется через филеров, переодетых извозчиками.
Извозчик-филер должен помнить, что он по внешности, прежде всего, извозчик, а поэтому ему надо искусно играть свою роль перед публикой, полицией и среди извозчиков. Все требования полиции он должен выполнять беспрекословно, хотя бы этим приносился вред наблюдению.
Извозчику-филеру особенно трудно не выдать себя, когда по обстоятельствам дела приходится стоять в тех местах, где нет обычных стоянок извозчиков, так как с таких мест дворники и сторожа обычно гонят извозчиков, и у извозчика-филера всегда должен быть подходящий ответ, чтобы удержать за собой место: ожидает привезенного барина, привез доктора к больному, позван прислугой и ожидает выхода седока, быть готовым дать деньги.
27. Филер-извозчик обычно наблюдает, имея в помощь пеших филеров. По выходе наблюдаемого извозчик или трогается за ним шагом, и тогда пешие следуют за ним, или, если наблюдаемый поехал на извозчике, берет пеших филеров, как обыкновенных седоков и едет за наблюдаемым.
28. потеряв наблюдаемого, филеры должны приложить все усилия, чтобы вновь взять его в наблюдение, для чего и должны снова начать работу у места его жительства, или у места наиболее частых его посещений.
29. Если наблюдаемый направляется на вокзал или пристань и нет указаний, следует ли его сопровождать при таких выездах, то филер спрашивает на это разрешение у начальства, или, если это невозможно, решает по своему усмотрению. При этом следует принимать во внимание, встречался ли наблюдаемый с важными революционерами, посещал ли квартиры, за которыми ведется усиленное наблюдение, не имеет ли он с собой каких-либо вещей, внушающих подозрение своим весом, размерами, формой и обращением с ними.
Если наблюдаемый берет билет, то нужно постараться стать непосредственно за ним, чтобы узнать, куда он берет билет. Если это не удастся сделать, то филер берет билет до первой большой станции и уже в пути выясняет, куда едет наблюдаемый, для чего прислушивается к кондуктору и контролеру, или узнает негласно.
30. Если возможно, то следует помещаться в одном вагоне с наблюдаемым, заняв где-либо верхнее место, то только не в одном отделении с наблюдаемым. В пути филеры не спят и наблюдают посменно, особенно стараясь не прозевать приготовления наблюдаемого к высадке из вагона.
31. При внезапном выезде с наблюдаемым, филеры обязаны при первой же возможности телеграфировать своему заведующему наблюдением о том, каким поездом, за кем и куда они едут, а также указать узловую станцию, куда можно послать телеграмму «до востребования».
32. По прибытии в чужой город, филер немедленно телеграфирует свой адрес своему начальнику и затем является к начальнику местного Охранного отделения или Жандармского управления и действует по их указаниям.
33. О результатах иногородней работы филер возможно чаще сообщает заказными письмами своему начальнику. Письма отсылаются в двух конвертах, запечатанных сургучной печатью, при этом в верхнем большом конверте на месте печати делается прорез, чтобы сургуч при запечатании проник до внутреннего конверта и припечатал его к наружному.
34. Если приказано арестовать наблюдаемого, то необходимо провести его возможно дальше от его квартиры и задержать при помощи ближайших чинов полиции. При самом аресте филер зорко следит, чтобы наблюдаемый не выбросил на улицу каких-либо своих вещей. При приводе задержанного в участок филер дает знать о том своему начальству.
35. В установленное начальством время филеры ежедневно собираются для дачи сведений о результатах дневного наблюдения. На этих общих собраниях филеры обмениваются между собой приметами новых лиц, в отчетный день вошедших в среду наблюдения и вообще данными наблюдения. Таким путем устанавливается, не попадало ли данное лицо в этот же день в сферу наблюдения другого поста, и помогают друг другу в установке мест посещения наблюдаемыми.
Все то, что филер в течение дня заметил по наблюдению, он обязан подробно изложить в рапорте».
Необходимые правила конспирации
Каждому работнику партии необходимо знать главнейшие приемы, употребляемые охранкой, чтобы в борьбе быть сильнее, чем охранка. В том то и выгода нелегальной организации, что она даже при разгроме в одном месте появляется в другом. Поэтому всем партийным работникам необходимо помнить наиболее существенные правила конспирации, выработанные долгой практикой.
Общие правила
При внимательном изучении приемов розыска оказывается, что его главнейшее средство – «внутреннее освещение». Наружное наблюдение – только проверочное средство. Обыски и аресты – или способ «ликвидации», или же также способ проверки. Поэтому общие правила заключаются или в предупреждении доносов и провокации, или в предупреждении и избежании наружного наблюдения, или в предупреждении арестов и обысков.
Нужно сразу признать, что при массовой работе действия нелегальной организации долго скрытыми быть не могут. Будут доносчики извне или изнутри. Это – неизбежное условие при массовой работе. Насколько возможно необходимо обезопасить себя. Это достигается: 1) самим строением организации, при котором провал одной группы не открывает других групп, и 2) отсутствием излишней болтливости у членов организации.
Основное правило: все ответственные работники сверху донизу не должны никому сообщать больше, чем это вытекает из необходимости. Нельзя также поощрять излишнее любопытство членов организации. Особенно необходимо осторожно относиться к сообщению адресов, явок, паролей, шифров, конспиративных квартир. Их должны знать только те, для кого это крайне необходимо. Шифры и пароли должны знать не более трех-четырех человек. В организацию должны подбираться только хорошо лично известные люди и обязательно по личной рекомендации. Провокаторы и доносчики должны безжалостно уничтожаться. О деятельности организации должно знать возможно меньше посторонних. Громаднейшее значение провокаторов в том и состоит, что они узнают, что делается в организации, сами соприкасаясь к ней. В нелегальной организации необходимо произвести строгое разделение труда. Хранить у одного лица адреса, литературу, динамит, взрывчатые вещества, оружие – недопустимо.
Предупреждение провала
Каждый ответственный работник должен помнить, что его всегда могут арестовать и потому ничего не иметь с собой и у себя дома. Хранением должны заниматься другие лица, не занимающиеся общей партийной работой на активных ролях. Ведение переписки должно быть обставлено особенно тщательно, поскольку адреса и заметки служат лучшим материалом для розыска.
Собрания нужно устраивать так, чтобы посторонние их не заметили. Лучше всего устраивать собрания на открытом воздухе. Если они устраиваются на квартире, то нужно поставить охранные патрули. Собрания не должны быть многолюдными, кроме массовых. Лучше устроить несколько средних собраний, чем одно большое, находящееся под угрозой провала.
Значительная часть провалов происходит от привлечения к работе приезжих, незнакомых людей. Этого нужно остерегаться и привлекать к работе только тех, у кого имеются солидные рекомендации. При занятии квартиры нужно помнить, что излюбленный прием охранников – производить тайные осмотры через прислугу или хозяйку, а так же наводить у них справки.
Избежание «внешнего наблюдения»
Так как никогда точно нельзя выяснить, есть или нет слежка, то необходимо принять за правило постоянную проверку «внешнего наблюдения». Для этого нужно чаще ходить по малолюдным улицам, пользоваться сквозными дворами, на минуту заходить в незнакомое помещение и немедленно уходить оттуда обратно. Когда «наблюдение» установлено, нужно немедленно принять предупредительные меры, не только самому, но и сообщить остальным активным работникам. Нельзя нескольким работникам вместе ходить по улицам, если замечено наблюдение – садиться на извозчика или трамвай. Домой сразу не приходить, а пройти раньше по малолюдным улицам. Нужно иметь запасной головной убор, не выделяться костюмом и внешними признаками из окружающей толпы.
Обезвреживание обысков и арестов
Необходимо не давать повода к новым арестам на основании старых арестов и обысков. Поэтому необходимо обратить особое внимание на переписку, не писать ничего важного, если писать – то зашифровывать, переписку уничтожать.
Без дела на квартиры партийных товарищей не приходить. При приходе на конспиративную квартиру, удостовериться, что нет наблюдения. Квартиры хорошо иметь в месте, где ходит много народа. Уходить из квартиры нужно по одному, раздельно. В квартире должен быть условный сигнал, видимый извне, по которому можно узнать, что все благополучно. Без такого сигнала в квартиру не входить, в виду возможной засады.
При приезде в чужой город внимательно смотреть за пропиской паспорта. Иметь всегда в виду, что в любой момент придется оставить квартиру, никому не сообщать о выезде, просто скрыться. Внимательно смотреть за хозяйкой и прислугой. В партийных кругах называться своим именем недопустимо, нужна какая-то кличка. При разноске литературы и бомб требовать, чтобы их не носили по улице в виде свертков, лучше всего надевать их на себя. При различных заседаниях оповещать о них не раньше, чем за день до собрания. Не иметь ничего в карманах, а обзавестись потайным местом в одежде, где прятать зашифрованные записки. При аресте немедленно все уничтожить, записки проглотить.
Все эти главнейшие способы смогут локализовать провалы и не дать возможности крупных «ликвидаций». Нельзя доверять первому встречному, который объявил себя сочувствующим партии, и болтать. Болтунов следует беспощадно отстранять от работы. В нелегальной работе осторожность – первое дело. Зная приемы розыска, нелегальная организация имеет колоссальное преимущество перед охранным отделением, потому что она вездесуща и неуловима и всегда нападает, а это создает панику у власти, даже там, где ее нет по существу дела.
Специальные случаи
Работа в деревне.
Здесь все легче бросается в глаза, но в то же время и воздействие власти в деревне слабее. Приемы конспирации здесь значительно упрощаются, но и здесь необходимо остерегаться предателей и доносчиков, не хранить на виду оружие и литературу, быть осторожными и не вызывать о себе излишних пересудов. Главная опасность в деревне – несоблюдение паролей и неумелые способы связи. Лучше всего – поменьше писать и побольше иметь личных лед. Хорошо завязывать кооперативные, земские, губернские связи.
Работа в небольших городках и фабричных поселках.
В этих местах наиболее неблагоприятные условия для работы, потому что в этом мещанском мире праздное любопытство приобретает особенно большие размеры. Конспирация здесь должна быть больше, чем в деревне и в большом городе. Полезно устроить здесь своего партийного товарища на какую-нибудь постоянную и оплачиваемую должность. Это и подозрения снимает – чем и зачем живет, если не зарабатывает, – и работу облегчает.
Поездки.
Наиболее опасное место для возможного ареста при неосторожности – вокзал или пристань. Здесь трудно установить, существует ли слежка, и наоборот, очень легко установить наблюдение. Потому лучше всего садиться на предшествующей большому вокзалу станции. Если нелегальному товарищу приходиться садиться на большом вокзале, то нужно просить легального товарища взять билет. При этом если едешь по важному делу, то лучше всего билет брать несколько дальше нужной станции. В багаже не должно быть ничего на вид или вес подозрительного, не допускать ничего бросающегося в глаза. Бомбы и оружие следует перевозить небольшими партиями и с обычными предосторожностями. Типографические станки, в виду их особой тяжести при малом объеме, следует перевозить нескольким товарищам, не нанимая носильщиков. Все тщательно прятать, быть осмотрительным в поездке, не давать повода для подозрений в чужом городе.
Письменные взаимоотношения.
Самым опасным является перехват партийной переписки системой «черных кабинетов». Нашим нелегальным организациям это нужно принимать во внимание и свести переписку к необходимому минимуму и вести ее так, чтобы, по возможности, обезопасить ее от возможности ознакомления с нею посторонних.
По возможности, лучше ограничиваться личными отношениями и связями. Что касается самой переписки, то необходимо найти адреса получателей писем из лиц, стоящих вдали от партии, но сочувствующих ей. Необходимо условиться с другими городами, что письма, где адрес будет обозначен особым способом, или в определенном порядке будут наклеены марки, следует сразу передавать в местную организацию. Недопустимо передавать письма с надписью «для передачи такому-то». Эти письма легче всего попадают под подозрение. Вместо письма можно посылать газету в бандероли, подчеркнув в ней определенные буквы, это еще лучше, чем посылать письмо, которое должно быть написано условным языком. Если нужно при поездках давать адреса для переписки, нужно условиться, чтобы в местной газете появилось условное объявление с адресом, например, «покупаю зеленого попугая», или «желаю продать поношенную бобровую шапку», где слова расставлены в определенном порядке. Эту газету с объявлением следует послать всем заинтересованным лицам. Письма следует писать невидимыми химическими чернилами, появляющимися после проявления, а адреса и наиболее важные сведения записывать шифром.
Невидимые чернила.
Ими необходимо писать между строками обычного письма, например, лимоном или луком, проявляемым с помощью нагревания, а также:
1) пятипроцентным водным раствором хлористого железа, на желтоватой бумаге, проявляют водным раствором железосинеродистого калия, буквы темно-синие;
2) слабым водным раствором хлористого кобальта, на бледно-розовой бумаге, проявляют нагреванием, буквы ярко-синие;
3) шести-восьми процентным раствором уксуснокислого свинца, на обыкновенной бумаге, проявляют водным раствором сернистого натрия, Na2S, или аммония (NH4)2S, буквы черные;
4) водным раствором сулемы, на обыкновенной бумаге, проявитель – предыдущий, буквы черные;
5) водным раствором сернокислого цинка (глазные капли – в любой аптеке), на цветной бумаге, проявляют, как № 3, буквы белые;
6) водным раствором хлористого олова, на обыкновенной бумаге, проявляют, как № 3, буквы желтые.
Шифры.
Приводимые ниже образцы шифров – самые простые, однако ими нужно пользоваться умело. Раскрывать шифры специалистам довольно легко, особенно с помощью математики. Мы не будем указывать, как раскрывают шифры, не имея ключа, но укажем на главные недостатки шифрованного письма, дающие возможность его расшифровать.
Шифр раскрывается, когда одно зашифрованное слово отделено от другого, когда цифры или буквы, заменяющие другие буквы, повторяются, когда можно подставить в незнакомые слова уже найденные буквы, и этим отгадать остальные слова. Поэтому, главнейшим условием правильной переписки шифром является сплошное письмо без пробелов и абсолютное отсутствие повторений одной и той же буквы или цифры с одинаковым значением в двух случаях. Подробности о шифрах и литература о них содержится в энциклопедии, слово «криптография, криптограмма».
Зашифрованное письмо никогда не должно начинаться словом «товарищ», а зашифрованные адреса никогда не должны начинаться словом «город, станция, деревня». Лучше всего адреса шифровать так: сначала адресат, потом место.
Ключ и шифр избираются корреспондентами и хранятся ими в самом потаенном месте, ибо уже неоднократно бывали случаи, когда вследствие небрежного хранения шифра проваливалась вся организация.
При пользовании ключом – книгой, или брошюрой нужно помнить, что книга, которой пользуются корреспонденты, не должна быть сильно испачкана, в ней нельзя делать никаких отметок. При несоблюдении этого, шифр может быть с легкостью открыт и дело провалено. Переписка всегда должна быть краткой. Желательно выработать карманный «код» для важных тем.
Крайне желательно установление условных слов от приходящих незнакомых людей, то есть паролей. Лучше всего установить несколько паролей: для лиц с меньшими заданиями и доверием один пароль, для более серьезных работников – другой, дополнительный. Тогда можно различать, насколько серьезен пришедший. Паролем лучше всего иметь условную пословицу, на которую имеется в ответ другая пословица.
Как держать себя на допросах.
Очень значительную часть сведений охранники получают во время допросов, когда допрашиваемый путается или дает лишние сведения. Очные ставки, сверка показаний скоро выяснят неверные показания и запутают других лиц. Поэтому необходимо требовать от всех с более или менее серьезными подозрениями – отказа от дачи всяких показаний. Иначе дающий показания запутается и сам очень легко попадет в лапы охранников. Это старое правило великих народовольцев и нам его нужно придерживаться.
Обычно самые важные сведения о работе организации получаются или от провокаторов и от арестованных на допросах, где они «пробалтываются», или через сидящих в тюрьмах провокаторов, специально подсаживаемых в камеры для выпытывания и выуживания сведений у неопытных революционеров. На допросах неопытный человек сразу запутается в тех перекрестных вопросах, которые ему будут задавать. Допрашивающие всегда найдут какие-нибудь дополнительные данные, запутают новых лиц, начнут производить новые обыски и аресты, установят противоречия в показаниях. Поэтому всегда необходимо помнить старое революционное правило: на допросах совершенно отказываться от дачи показаний. Это ничем не грозит, а спасет других товарищей от провала.
Что касается тюрьмы, то здесь, конечно, приходится считаться с местными условиями. Однако и здесь первое правило: не болтай лишнего. Если в общую камеру посажены несколько человек, знающих друг друга, то не нужно показывать вид, что знаешь другого члена организации. Как раз в общие камеры подсаживаю провокаторов. Часто против революционеров вообще не было никаких улик, но они сами их по неосторожности давали в тюрьме.
При помещении в одиночку или переговорах через окно перестукиваются или перемахиваются. При перестукивании употребляется «тюремная азбука». Вся азбука из 28 букв делится на клетки, по пять букв в ряд и в шесть рядов, в последнем 3 буквы. При перестукивании сначала стучат номер строки, а затем ряда. Например, а – 1 и 1, в – 1 и 3. при окончании слова перестукивающийся дает отбой «частым стуком». Если непонятно, надо поскрести по стенке.
Указанные приемы конспирации являются только главнейшими. Имеется огромное количество конспиративных приемов, выдвигающихся в самой работе. Нужно помнить, что за каждым защитным новым приемом следует техническое усовершенствование сыскных приемов. Это – наука, хотя и наука будущего.
О работе в нелегальных типографиях.
Главная задача при создании нелегальной литературы – звать широкие передовые массы к революционной борьбе, к восстанию. Издаваемые материалы не должны быть велики. Большое агитационное и практическое значение имеют листовки и небольшие брошюры на живую тему. В каждом уезде необходимо иметь возможность быстро откликаться на все события, волнующие население. Само появление нелегальной литературы на местах, кроме своих главных целей показывает, что там существуют нелегальные организации, ободряет ее сторонников и тревожит ее врагов.
Для нелегального печатания главные способы: гектограф, мимеограф, ротатор и нелегальная типография.
Первая проблема при постановке типографии заключается в подыскивании необходимого оборудования и помещения, вторая возникает при самой работе, и третья – при создании наилучших способов транспортировки и вывоза литературы.
Главное, что нужно достать – это стекло, валик и шрифт. Стекло и валик можно достать в магазинах в губернском городе. Шрифт необходимо купить в легальной типографии, если там есть надежный, знакомый человек. Бумага должна покупаться по частям в разных магазинах и находиться на особой квартире или помещении.
Квартира под типографию должна быть совершенно изолированная. О ее месте должны знать только двое-трое членов партийного комитета. Квартира с типографией должна быть при удобных путях сообщения, близко от рабочих центров, от станций железной дороги. Нужно, чтобы не было шума от работы. Работникам типографии нужно принять все меры, чтобы своим поведением и образом жизни не дать повода к любопытству соседей.
Кроме квартиры с типографией нужны вспомогательная квартира, куда доставляется чистая бумага, типографская краска, рукописи. В нее незаметно приходит один из товарищей, знающий о типографии, и уносит все, необходимое для печатания. Еще в одной вспомогательной квартире забирают уже отпечатанные листовки и брошюры. С этой квартирой легче всего провалиться. Обычно от этих распределительных квартир и начиналась слежка и отыскивание типографий.
Для работы в нелегальной типографии нужны не менее трех человек и еще один для переноски нужных материалов в типографию, и еще один для выноса из типографии отпечатанного. Недопустимо, чтобы приносил материалы в типографию и уносит отпечатанное один и тот же человек. Так же недопустимо, чтобы куда-нибудь и что-нибудь относил работник типографии. Необходимо, чтобы типографских работников не знали в городе, чтобы они прибыли из другого места.
Особое внимание нужно обратить на прописку паспортов, чтобы поддельные и подозрительные паспорта не послужили источником провала. От работников типографии требуются следующие основные качества: отсутствие болтливости, обязательство не принимать участие в местной партийной работе, абсолютное незнакомство с партийными кругами, аккуратность, осторожность, абсолютная трезвость, ответственность за работу, отсутствие неровностей характера.
Главнейшие типографские расходы – оборудование, наем трех квартир, содержание пяти работников, расходы на бумагу и краску, ремонт».
Революционные учебники по производству переворотов и революций пользовались большой популярностью во всех слоях общества, на которое уже накатывалась Первая российская революция 1905 года. Десятки тысяч человек уже могли толково и четко объяснить, что такое русское имперское самодержавие и почему оно заслуживает революции.
Революционеры назвали самодержавие формой политического господства, диктатурой дворян-помещиков. Революцией называли разрушение старого и созидание нового общественного строя, переход государственно власти из рук одного дворянско-буржуазного класса в руки другого, революционного, имеющего свою политическую организацию – партию.
В 1905 году рост российской промышленности затормозил острый кризис, осложненный русско-японской войной. Три миллиона рабочих в промышленности, на транспорте и в торговле, три миллиона чернорабочих в сельском хозяйстве, три миллиона прислуги в плотную подошли к революции. Крестьяне-середняки разорялись и у них также был один выход – забрать землю помещиков в свои руки революционным путем.
Грандиозная декабрьская 1904 года стачка пролетариата закончилась в январе 1905 года «Кровавым воскресеньем». Летняя забастовка в империи также сопровождалась сотнями рабочих трупов и вызвала восстание матросов на броненосце «Потемкин-Таврический» и волнения в армии. Зимний дворец поспешил заключить мир с Японией и попытался одурачить народ Булыгинской думой. Всеобщая октябрьская стачка охватила всю страну, в которой появились параллельные органы власти – советы рабочих депутатов. Испугавшееся самодержавие 17 октября 1905 года объявило манифест свобод для подданных, подождало, пока главные революционные силы отвлекутся на создание Бумы, а затем начало погромы. В начале декабря 1905 года в Москве началось вооруженное восстание, продолжавшееся две недели. Идеологи монархии утверждали, что царство произвола делает человека апатичным, и это очень удобно обнаглевшему самодержавию. Они думали, что за столетие сделали подданных апатичными. Идеологи ошибались и на их ошибки бомбами и револьверами им показали эсеры.
В ноябре 1905 года на расширенном заграничном совещании Центрального Комитета Партии социалистов-революционеров временно приостановили деятельность Боевой Организации, одновременно заявив Азефу и Савинкову, что ее необходимо держать под ружьем. Азеф, как никто другой, видел, что на империю накатывается революция, и победителя в этой войне не знает никто. Руководителю Боевой Организации, работавшем и на революционеров и на монархию, нужен был запас времени, чтобы успеть встать на сторону победителя, и он объявил о роспуске Боевой Организации под свою ответственность, под предлогом, что бездействие ее разложит. Для технической подготовки вооруженного восстания был учрежден боевой комитет из Азефа и Савинкова, остальные боевики занялись партийной эсеровской работой. Теперь, чтобы вновь собрать Боевую Организацию, Азефу потребовалось бы несколько месяцев, и он мог бы спокойно выбрать победителя революции.
Роспуск Боевой Организации не касался боевиков местных партийных комитетов. 22 ноября в Саратове эсеровская террористка убила бывшего военного министра и генерал-адъютанта В. Сахарова, прибывшего усмирять губернию, а 15 декабря эсеры застрелили тамбовского губернатора. По империи волна за волной катилась революция.
В октябре 1905 года социалисты-революционеры, как и социал-демократы В. Ульянова-Ленина сформировали рабочие дружины. Московский комитет партии социалистов-революционеров во главе с отчаянным и смелым Соколовым – «Медведем» и братьями Мазуриными активно готовили вооруженное восстание. Почти все руководители партии эсеров вернулись в Россию. Штаб-квартира Центрального Комитета Партии социалистов-революционеров была организована в Петербурге, в редакции ежедневной газеты «Сын Отечества», которая стала и центральным органом партии. Здесь проходили собрания, публиковались теоретические статьи, давались директивы. В ноябре-декабре 1905 года империя решала – кто победит, революционеры или монархия. Самодержавие, использовав все возможности армии для подавления восстаний в Москве, Харькове, Донецке, на Кавказе, в Польше, Прибалтике, Сибири, выпустило на имперскую арену черную сотню. Монархии удалось отбиться от первой и главной атаки революции, расколов оппозицию, мечтавшую о захвате власти легитимным путем. По всей империи шли выборы депутатов в Государственную Думу, на окраинах войска усмиряли восстания, а в губерниях и столицах действовала черная сотня.
Организации «истинно русских людей» были созданы в середине 1905 года специально для борьбы с революцией. Самый крупный «Союз русского народа» состоял из дворян, чиновников, купцов, лавочников, мелких торговцев, деклассированных элементов, уголовников и босяков. Из этой среды формировались «черные сотни» – вооруженные банды, занимавшиеся погромами и политическими убийствами. Черносотенные организации субсидировались правительством и активно его позорили. Сергей Витте, руководивший правительством до самого разгрома революции, писал об огромной роли, которую черная сотня сыграла в крахе монархии и в создании в стране хаоса:
«Эта партия в душе пользуется полной симпатией государя, а в особенности несчастной для России императрицы, и имеет свои положительные и симпатичные стороны. Эта партия патриотична, но стихийна, и зиждется не на разуме и благородстве, а на страстях. Большинство ее вожаков политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи, и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, темной толпы. Эта партия, находясь под крылами двуглавого орла, может произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может. Она представляет собой дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветой и обманом, и есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в себе мужественного и прозорливого созидания. Она состоит из темной, дикой массы вожаков – политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных дворян, все благополучие которых связано с бесправием и лозунг которых «не мы для народа, а народ для нашего чрева». Это – дегенераты дворянства, взлелеянные миллионными подачками от царских столов. И бедный государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России. Бедный государь. И это главным образом результат влияния императрицы. Безобразнейшая телеграмма императора проходимцу Дубровину, председателю «Союза русского народа» в связи с роспуском второй Думы показывает все убожество политической мысли и болезненность души самодержавного императора.
Величайшая анархия проявляется ныне в действиях «Союза русского народа», являющимся вторым правительством, и государь сегодня подписывает акты правительства Столыпина, а завтра своеволит, поощряет и думает опираться на этих бессознательных людей, руководимых политическими негодяями или безумцами.
Революция по своим приемам всегда бессовестно лжива и безжалостна. Ярким доказательством тому служит наша революция справа, так называемые «черные сотни» или «истинно русские люди». На их знамени их высокие слова «самодержавие, православие, народность», а приемы и способы действий архилживы, архибессовестны, архикровожадны. Ложь, коварство и убийство – это их стихия. Во главе явно стоит всякая сволочь, как Дубровин, Грингмут, Юзефович, Пуришкевич, а по углам спрятавшись – дворцовая камарилья.
Держится же эта революционная партия потому, что она мила психологии царя и царицы, которые думают, что они тут обрели спасение. Между тем, спасаться-то было не надо, если бы их действия отличались теми качествами, которыми правители народов внушают общую любовь и уважение.
Незадолго до своего ухода с поста министра внутренних дел Святополк-Мирский имел разговор с императрицей Александрой Федоровной, которая руководит волею и склонностями государя, и которая больше всего виновато в том, что царствование Николая II так несчастно для него и для России. Дай Бог, чтобы не кончилось еще хуже, в особенности для него. Царь губит себя, свой дом и наносит раны России, тогда как все это могло бы быть устранено, всего этого могло бы не быть.
Мирский сказал императрице, что в России все против существующих порядков. Императрица резко заметила, что против царя и его правительства интеллигенция, но весь народ всегда был и будет за царя. Мирский ответил: «Да, это верно, но события всегда и всюду творит интеллигенция, народ же сегодня может убивать интеллигенцию за царя, а завтра разрушит царские дворцы. Это стихия».
Благодаря деятельности партии в октябре и ноябре 1905 года крестьянские волнения в империи приняли невиданный размах и исчислялись тысячами – в Поволжье, центре государства, Правобережье, Прибалтике и на Кавказе. Горели дворянские усадьбы, а полуголые помещики осаждали вокзалы, стремились унести ноги от мятежей. В конце октября Николай II послал в восставшие губернии войска во главе со своими генерал-адъютантами, которым дал самые широкие полномочия, подчинив войска и полицию. В Саратовской губернии крестьян усмирял недавний военный министр, генерал-адъютант В.В. Сахаров. Бывшая крестьянка, затем учительница, тридцатилетняя Анастасия Биценко, активный член партии эсеров, 22 ноября пришла к генерал-адъютанту на прием и в упор застрелила В.В. Сахарова. Порядок в губерниях держали только введенные туда войска, во многих городах, областях вводилось военное положение. Все генерал-адъютанты докладывали в Зимний дворец, что везде крестьяне жалуются на малоземелье, обнищание и голод, требуют землю. Совет Министров С. Витте передал Николаю II доклад, в котором писал, что общество предлагает передать крестьянам часть помещичьих земель по льготным ценам, размах волнений в деревне выше допустимого, а войск не хватает. Воевавшую в Маньчжурии русскую армию не спешили вывозить по Транссибирской железной дороге в центральную Россию, справедливо опасаясь, что разъяренные солдаты, прекрасно понимавшие, что их целый год убивали и калечили ни за что тупые генералы, тут же вольются в революционные отряды.
В начале ноября царь подписал очередной манифест по крестьянской беде, но он, как всегда, не удовлетворил никого. Люди говорили, что им было позволено покупать только то, что они уже получили. В ответ на все проекты общества и даже правительства о земле Николай II ответил: «Частная собственность должна остаться неприкосновенной». Его любимец Д.Ф. Трепов заявил, что народ совершенно не хочет революцию – «это выдумки интеллигентов, жидов и франкмасонов». 2 декабря в нарушение Манифеста 17 октября были утверждены цензура и запрет забастовок. Революционеры в Петербурге выпустили воззвание, в котором призвали народ не платить налоги и забрать вклады из государственных банков. Боевики эсеров, анархистов и социал-демократов начали объединять свои дружины, но не успели. 3 декабря 1905 года почти триста членов Петербургского совета рабочих депутатов, в который входили представители всех революционных партий, были арестованы полицией. В ответ на следующий день восстание началось в Москве, и боевики там объединиться не успели.
Боевым штабом московских революционных партий стал «Коалиционный совет дружин». По всей Москве агитаторы говорили, что в собственность народа нужно отнять не только землю, но также фабрики и заводы. 4 декабря после массовых арестов в Петербурге, Московский совет рабочих депутатов объявил, что «московские рабочие должны быть готовы в каждый момент к забастовке и вооруженному восстанию». Учебные пункты для боевиков создавались на фабриках и в институтах, типографии массово сутками печатали «Обращение с огнестрельным оружием», «Руководство к уличному бою», «Взрывчатые вещества». Интеллигенция активно давала деньги на покупку оружия и продовольствия боевым дружинам, тренировавшихся на собственном стрельбище в Сокольниках, и их было уже больше тысячи, вооруженных револьверами и винтовками магазинного типа, включая маузеры и винчестеры.
По всем казармам московского гарнизона агитаторы и пропагандисты раздавали листовки, говорили речи, и в войсках шло глухое брожение, переходящее в волнения. В ночь на 5 декабря начались стычки революционеров с городовыми, 6 декабря Московский совет рабочих депутатов объявил всеобщую политическую забастовку и вооруженное восстание, которое начали революционные партии эсеров и эсдеков, которые призвали подданных восстать, чтобы свергнуть правительство, созвать учредительное собрание и утвердить демократическую республику.
Встали фабрики, заводы, государственные учреждения, железные дороги, трамваи, аптеки, типографии. По всей Москве толпами ходили бастующие под красными флагами, пели «Марсельезу» и дрались с казаками. На митинги, окруженные дружинниками, собирались десятки тысяч человек. Митинги пытались окружить войска, которые окружались боевиками. Рабочие изготавливали холодное оружие. Эсеры, наряду с красными флагами социал-демократов, выставили транспаранты «Земля и воля».
4 декабря в Москву из Петербурга прибыл новый генерал-губернатор адмирал Ф.В. Дубасов с категорическим приказом С. Витте подавить восстание любыми средствами. Толпы забастовщиков на улицах стали разгоняться полицейскими с применением холодного оружия. Порубленные студенты и рабочие не вмещались в больницы и аптеки, и боевики начали прямой отстрел городовых, которые, конечно, тут же разбежались и попрятались, и больше на улицы Москвы не выходили. Дубасов 7 декабря объявил Москву на положении чрезвычайной охраны и начал аресты, взяв чуть ли не всех руководящих восстанием большевиков, обезглавив большую часть рабочих, которые растерялись.
Вечером 9 декабря эсеры, вставшие во главе восстания, собрали боевиков на Чистых Прудах в училище Фидлера, чтобы атаковать главные городские объекты. Училище тут же окружили войска. Дубасов командовал из Кремля, полки стояли на Театральной площади и в Манеже, специальные роты раньше рабочих дружинников заняли телеграф, телефонную станцию, почтамт и водопроводную систему. Против тысячи боевиков генерал-губернатор выставил десять тысяч солдат и казаков. Многие распропагандированные части пришлось запереть в казармах. Правительственные войска удерживали только Николаевский – Петербургский вокзал, отбив из орудий стремительное нападение боевиков.
Офицер объявил дружинникам в Училище Фидлера приказ сдаваться, иначе все они будут убиты. Из окон училища началась стрельба нескольких сотен боевиков, которым солдаты отвечали залпами. Боевики попытались прорваться, кидая бомбы, и тогда по зданию начали бить орудия. В плен взяли сто двадцать дружинников, половина из которых были эсерами. После разгрома Училища Фидлера в ночь на 10 декабря Москва покрылась баррикадами из наваленных столбов, скамеек, вывесок, скамеек, которые перетягивались проволокой. Эсеровские боевики бомбами разнесли Московское охранное отделение, дезорганизовав работу полиции. Дубасов попросил срочной помощи из Петербурга и получил ответ, что «Свободных войск для посылки в Москву нет». В древней столице империи начались бои – в районе Страстной площади, у старых Триумфальных ворот, на Кудринской и Миусской площадях.
Во главе восстания на Пресне, сделавшейся ее центром, встали социалисты-революционеры, и дыхание истории донесло до нас только их партийные прозвища – «Седой», «Мартинов», «Ильин», «Андреев», «Пчелка», «Павлова», Соколов – «Медведь». Рабочие Прохоровской трехгорной мануфактуры, Мамонтовской фабрики, сахарного завода, фабрики Шмидта пилили телеграфные и фонарные столбы, снимали с петель калитки, ворота, несли бревна, доски, кровельное железо и строили баррикады. Эсеровская «Боевая дружина» из шестисот бойцов устроила свой штаб на Прохоровской мануфактуре. В первую очередь она атаковала первый и третий полицейские участки и захватила их, вместе со всеми оперативными документами и инструкциями. По всей Москве эсеровские боевики ходили по квартирам спрятавшихся туда полицейских и отбирали у них оружие. Собрав со всех аптек необходимые препараты, особая группа начала производство бомб. По городским улицам боевики группами и отрядами нападали на казачьи разъезды и офицерские патрули, атаковали даже большие правительственные отряды, но тысячи бойцов на огромную Москву было слишком мало, а вооружить остальных рабочих было нечем.
Несколько конных батарей метались по древней столице и открывали орудийный огонь по всем зданиям, которые захватывали дружинники, но им сильно мешали баррикады. Офицеры согнали полицейских в центр города, и те с перепугу начали стрелять куда попало, по окнам близлежащих домов, ранили и убивали случайных людей, обывателей, которые в отчаянии и злости стали помогать революционерам. Дубасов обращался и обращался за помощью в Петербург: «Положение все серьезнее, кольцо баррикад охватывает город все теснее, войск явно недостаточно. Совершенно необходима хотя бы бригада пехоты». Совет государственной обороны послал в Москву Семеновский полк, из Польши был направлен Ладожский полк с конной артиллерией. 15 декабря две тысячи штыков с орудиями прибыли в Москву. Дубасов заявил московскому городскому голове Н. Гучкову, что случайных обстрелов обывательских домов больше не будет. Император Николай II телеграфировал Дубасову: «Надеюсь, Семеновский полк поможет вам окончательно раздавить революцию, вместе со славными гренадерскими полками». Чаша революционных весов начала клониться в стороны самодержавия.
Эсеровские руководители восстания распространили по Москве листовки:
«Товарищи! Началась уличная борьба восставших рабочих с войсками и полицией. В этой борьбе может погибнуть много ваших братьев, борцов за свободу, если вы не будете держаться некоторых правил.
Главное правило – не действуйте толпой, а небольшими отрядами человека по три-четыре, не больше. Пусть только этих отрядов будет возможно больше и пусть каждый из них выучиться быстро нападать и быстро исчезать. Полиция старается одной сотней казаков расстреливать тысячные толпы. Вы же против сотни казаков ставьте одного-двух стрелков. Попасть в сотню легче, чем в одного, особенно если этот один неожиданно стреляет и неизвестно куда исчезает. Полиция и войска будут бессильны, если вся Москва покроется этими маленькими неуловимыми отрядами.
Не занимайте укрепленных мест. Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти. Если кто вас будет звать идти куда-то большой толпой и занять укрепленное место, считайте того глупцом или провокатором. Если это глупец – не слушайте его, если провокатор – убивайте. Строго отличайте ваших сознательных врагов от врагов бессознательных, случайных. Первых уничтожайте, вторых щадите! Пехоты по возможности не трогайте. Солдаты – дети народа и по своей воле против народа не пойдут. Их натравливают офицеры и высшее начальство. Против этих офицеров и начальства вы и направьте свои силы. Каждый офицер, ведущий солдат на избиение рабочих, объявляется врагом народа и ставится вне закона. Его безусловно избивайте. Казаков не жалейте. На них много народной крови, они всегдашние враги рабочих. Как только они выйдут на улицу, конные или пешие, вооруженные или безоружные – смотрите на них, как на злейших врагов и уничтожайте без пощады. На драгун и патрулей делайте нападения и уничтожайте.
В борьбе с полицией поступайте так: всех чинов, до пристава включительно, при всяком удобном случае убивайте. Околоточных обезоруживайте и арестовывайте, тех же, которые известны своей жестокостью и подлостью, тоже убивайте. У городовых только отнимайте оружие и заставляйте служить не полиции, а вам. Дворникам запрещайте запирать ворота. Это очень важно».
16 декабря батальон Семеновского полка полковника Н.К. Римана с пулеметами и двумя орудиями двинулся освобождать от революционеров Московско-Казанскую железную дорогу с приказом: «Действовать беспощадно и арестованных не иметь. Каждый дом, из которого будет произведен выстрел, уничтожать артиллерией». Риман лично расстреливал и добивал захваченных дружинников по всем станциям – на Сортировочной, Перово, Люберцах и Голутвено. Были убиты около двухсот человек, в том числе и случайные прохожие подчиненный Римана капитан Мейер писал: «17 декабря, в шесть часов утра, полковник Риман приказал всем ротам обойти районы деревни и Люберецкого тормозного завода, где числилось около четырехсот рабочих. Завод был совершенно пуст, в деревне же было захвачено двадцать пять человек. Обстоятельства не позволяли медлить. Для решения вопроса, кто из двадцати захваченных действительно виновен, являясь главарем или террористом, полковник Риман создал импровизированный суд. Тринадцать человек из приговоренных этим судом были тотчас же расстреляны полуротой под моим командованием».
Потом, после выяснения, что садист Риман расстрелял сто пятьдесят ни в чем не повинных мирных обывателей, только из-за поднявшейся бури негодования и возмущения во всех слоях русского общества, было начато судебное следствие против позора офицерского корпуса, но Николай II чуть ли не лично следствие прекратил, а Римана на собственные средства из царского кабинета инкогнито отправил в годовой отпуск за границу.
Утром 16 декабря восемь рот и восемь пушок Семеновского полка во главе с полковником Г.А. Минном заняли все московские вокзалы и начали окружение Пресни, но были остановлены в районе Горбатого моста сильным огнем боевиков. Утром 17 декабря артиллерия с двух сторон открыла шквальный огонь по Пресне, по фабрикам, заводам, домам и вообще куда попало. Стреляли снарядами даже просто по людям на улицах. По Пресне были выпущены сотни снарядов, включая орудийные гранаты и шрапнель и над районам заклубился густой дым. Горели фабрики, заводы, склады, обычные дома, Зоологический сад, Пресненская застава. Никто не арестовывал дружинников, просто проводилась преступная акция массовых устрашений.
Вечером 17 декабря отряды боевиков стали мелкими группами уходить из блокированной Пресни, и им это удалось. Утром 18 декабря семеновцы во главе с полковником Минном пошли через Пресню насквозь, выполняя приказ: «Если будет оказано вооруженное сопротивление, то истреблять всех, не арестовывая никого». Семеновцы заняли пустые фабрики и заводы и вывесили на них российские национальные флаги. Начались казни и избиения тех, кто попался под руку.
За убийство тысячи человек, в том числе двухсот женщин и детей, полковник Г. Мин, у которого погибло два солдата, был пожалован царем в генерал-майоры и приглашен на августейший завтрак, на котором подробно рассказал императору и императрице о своих преступлениях, за которые в августе 1906 года на железнодорожной станции Петергоф был застрелен на глазах жены и детей эсеровской террористкой Зинаидой Коноплянниковой, через двадцать дней повешенной в Шлиссельбургской тюрьме с особыми мучениями, от вида которых солдаты конвоя – участники боевых действий, падали в обморок. Через несколько лет вся Российская империя читала и обсуждала резолюцию Николая Ii по делу полковника Н. Римана, получившего повышение: «Если бы все военные начальники действовали по примеру полковника Римана, то Россия не пережила бы тяжкой и постыдной годины шесть лет назад».
Революционеры подробно объяснили миллионам подданных, что их августейший повелитель уверен, что чем больше восставших и не восставших его каратели расстреляют и повесят, тем лучше будет для империи. В стране обсуждали и частые высказывания о революционерах министра внутренних дел П.Н. Дурново: «с ними церемониться нечего – к стенке их и расстрелять!»
К концу декабря 1905 года восстания было подавлено в Москве, Ростове и Новороссийске. В Минске эсеры покушались на губернатора Клингенберга и ранили его. Боевые эсеровские дружины атаковали карательный полк на станции под Минском, но были разбиты. В Киеве большое эсеровское восстание было сорвано охранным отделением, сумевшем на собрании арестовать тридцать руководителей партии социалистов-революционеров, оставив массы без их вождей. Были взяты типография с массой литературы и склад с большим количеством бомб. В Саратовской губернии и Поволжье выступления социалистов-революционеров лично подавил местный губернатор Петр Столыпин. 15 декабря в Тамбове эсеровские террористы убили губернатора Богдановича, в Самаре тяжело ранили начальника гарнизона генерала Сергеева. 21 декабря в Уфе боевики покушались на губернатора Келеповского. В Иркутске был ранен вице-губернатор, в Нижнем Новгороде почти застрелили начальника охранного отделения. Во многих городах в перестрелках гибли революционеры, жандармы, полицейские. Летучие боевые эсеровские отряды действовали по всей стране. В Полтаве избиваемые и искалеченные крестьяне пожаловались уже известному писателю Владимиру Короленко на карателя-полковника. Короленко написал и опубликовал открытое письмо губернатору о бесчинствах его подчиненного, ответа, естественно, не получил, но письмо прочитали эсеры, прислали в Полтаву боевую группу, застрелившую карателя прямо в центре города. На Короленко, само собой, тут же натравили черносотенцев, и он чудом остался в живых.
В Петербурге в декабре были произведены массовые аресты социалистов-революционеров, взяты типография и динамитная мастерская с большим количеством бомб и оружия. По всей империи действовали многочисленные карательные экспедиции. В Прибалтике пехотными полками и орудийными батареями действовал генерал-губернатор Орлов, расстрелявший, повесивший и сгноивший в тюрьмах сотни и сотни латышей, литовцев и эстонцев. Особую благодарность Николая II заслужили прибалтийские каратели Рихтер, Фрезен, Гершельман, бароны Бистром, Гаян, Ливен, Петерсон. Сергей Витте докладывал действующему императору: «С приходом войск на прибалтийских губерниях появились полицейские и другие уездные власти, которые скрывались во время волнений. Местные немцы-землевладельцы находились при карательных отрядах для путеводства последних, для переводов с латышского при допросах и для указания виновных в погромах и других преступлениях».
Только на станциях Кокенкаузен каратели расстреляли сорок человек. Вместо скрывшихся детей расстреливали их отцов, вместо скрывшихся отцов расстреливали их четырнадцатилетних детей. В школах в целях устрашения молодежи народных учителей расстреливали в присутствии учеников, репрессировав каждого пятого из двух тысяч учителей. Сельскохозяйственных батраков вешали, живыми привязывали к деревьям, потом расстреливали и оставляли мертвых висеть на много дней для устрашения жителей. Позднее в Государственной Думе подсчитали, что только в Прибалтике карательные отряды без суда и следствия расстреляли и повесили полторы тысячи человек.
На Сибирскую железную дорогу для борьбы с революционно настроенными рабочими и солдатами из Москвы был послан карательный отряд генерала Меллер-Закомельского, а ему навстречу из Харбина вышел карательный отряд генерала Ранненкампфа. Каратели встретились в Иркутске, перестреляв по дороге сотни революционеров и невиновных. Николай II писал: «Меллер-Закомельскому и Ранненкампфу с войсками, жандармами и пулеметами поручено восстановить порядок на станциях и в городах Сибири, хватать всех бунтовщиков и наказывать их, не стесняясь строгостью».
Каратели строгостью не стеснялись. Унтер-офицеры на железнодорожных платформах с орудиями и пулеметами сначала разбили о непокорных, среди которых было множество мародеров, возвращавшихся домой с японской войны, оружейные приклады, затем отбили руки шомполами и перешли на нагайки. После допросов людей не только расстреливали, но и выбрасывали на ходу из поездов, которых ласково называли «экзекуционными». Николай II накладывал на документы резолюции, в которых выражал надежду, что все революционные агитаторы будут повешены. Генерал Меллер-Закомельский лично инструктировал подчиненных: «Пожалуйста, господа, не тратьте даром патронов, стреляйте в затылок и больше трех патронов на человека не расходуйте». Военный министр и Сергей Витте радовались за Меллера-Закомельского: «главная заслуга принадлежит лично ему, так как только при его характере палача можно было столь систематически бить и сечь вдоль нескольких тысяч верст всей железной дороги, наводя спасительный ужас на бунтующие и бастующие элементы. Его выбор для этого предприятия оказался замечательно удачен».
Карателей наградили, а Николай II пригласил их на августейший обед. Сергей Витте доложил императору, что российские революционеры сломлены. Подавляющим большинством членов Совета министров и Государственного совета был принят закон о применении смертельной казни за покушения по политическим убеждениям на «чинов войск, полиции и других должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы». Подданные благодаря революционным листовкам узнавали, как за мешок зерна сотни крестьян, называемых «домохозяинами-грабителями», вешали на воротах их убогих домов. Обществу стали известны резолюции Николая II на личных докладах карателей о количестве замордованных, убитых, расстрелянных людей – «Ай, да молодцы!»
После разгрома революции Николай II в январе 1906 года подписал «Положение о Государственной Думе». Высочайшим указом в феврале 1906 года законы, принятые Государственной Думой, поступали на утверждение карманного для самодержавия Государственного совета и наоборот, а потом передаются на окончательное утверждение или неутверждение императора. Ни о каком конституционном правлении в империи не было и речи. Государственная Дума, новый законодательный орган, была просто уступкой революции 1905 года. Конституционные обещания облекались в формы, удобные самодержавию. Значительная часть рабочих и крестьян были лишены избирательных прав. Выборы производились по отдельным группам населения – землевладельцев, горожан, рабочих и крестьян, став для двух последних курий непрямыми, трех и даже четырехступенными. Один голос дворянина-помещика был приравнен к трем голосам городской буржуазии, пятнадцати голосам крестьян и сорока пяти голосам рабочих. 27 апреля 1906 года выяснилось, что в Государственную Думу были избраны сто девяносто депутатов от Конституционно-демократической партии, кадетов, только что созданной из земледельцев и либеральной буржуазии, передовых помещиков и буржуазных интеллигентов, сто беспартийных депутатов, что трудовиков, депутатов от Крестьянского союза, во главе со старыми интеллигентами-народниками, близким к эсерам, но не являвшихся социалистами-революционерами, сорок пять автономистов из национальных окраин, и семнадцать социал-демократов – меньшевиков.
Манифест 17 октября формально объявлявший свободу совести, слова, собраний и союзов, расширенное избирательное право для подданных, издание законов только через Государственную Думу и право контроля над правительством. Сразу же выяснилось, что право контроля было только на бумаге, а монархия просто издевается над депутатами. Первая дума просуществовала только 72 дня и была незаконно распущена 7 июля 1906 года. Ее законодательные права были сведены к нулю статьей 87 Основных законов, которая разрешала правительству издавать законы в перерывах работы Государственной Думы. О гражданской свободе в законах речи не шло.
Вторая дума просуществовала с 20 февраля до 2 июня 1907 года и опять была распущена. Монархия издала новый избирательный закон и Государственная Дума стала просто местом для дискуссий, которые, впрочем, через десять лет закончились гибелью империи и монархии. В первую Государственную Думу социалисты-революционеры не попали, во вторую пробились только тридцать семь депутатов. Это было совсем не то, чего добивалась партия социалистов-революционеров, но было уже поздно. На первое место в революционной борьбе активно выдвигались большевики В. Ульянова-Ленина, а эсеры, наконец, собрали в Финляндии свой первый съезд для выработки программы партии.
29 декабря – 4 января 1906 года в Финляндии прошел Первый съезд Партии социалистов-революционеров во главе с Черновым, Гершуни, Натансона, Савинкова, Пошехонова и Мякотина. Съезд после обсуждения принял первую программу партии, написанную Виктором Черновым и дополненную им на Втором партийном съезде:
«Необходимым условием социального прогресса человечества, выражающегося всесторонним, гармоничным развитием человеческой личности и общественной солидарности, является рост власти человека над естественными силами природы, в соответствии с ростом населения и его потребностей.
В современном буржуазном обществе этот рост совершается не на началах планомерно организованного общественного хозяйства, а на началах разрозненности, конкуренции индивидуальных хозяйств, частной собственности на средства производства, превращения их в капитал и отлучения от них непосредственных производителей.
Поскольку эти буржуазно-капиталистические формы ограничивают и извращают развитие коллективных форм труда и производства, – постольку современному хозяйственному развитию присущи отрицательные, разрушительные свойства: анархия производства, достигающая крайних проявлений в кризисах; бесплодные расточения хозяйственных сил; бедствия и необеспеченность рабочих масс при дешевизне рабочих рук; своекорыстная борьба всех против всех за существование и привилегированное положение; разлагающая все моральные основы власть денег.
Однако хозяйственное развитие, тем не менее, обнаруживает свои положительные творческие стороны, подготовляя некоторые материальные элементы для будущего социалистического строя и содействуя объединению в сплоченную социальную силу промышленных армий наемных рабочих.
Современный индустриальный пролетариат, по сравнению с земледелием, более развит, а значит тем больше его значение сравнительно с остальной массой трудящегося и эксплуатируемого населения. Класс эксплуатируемых тружеников, получающих все меньшую и меньшую долю созидаемых их трудом благ вступает в антагонизм с классом эксплуататоров, сосредоточивающих в своих руках владение естественными силами природы, средствами производства и обмена. Начинается организованная политическая борьба классов, которая, сталкиваясь с пережитками старой междусословной, расовой, религиозной и национальной борьбы, все более и более вносит в стихийный ход событий планомерное коллективное вмешательство сознательных социальных сил.
Союзы эксплуататоров стремятся упрочить свое положение, овладевая посредством трестов и синдикатов условиями производства и сбыта, превращая органы государственного управления в орудия своего классового господства и подчиняя себе духовно и материально и науку, и искусство, и литературу. При бессилии победить другими средствами, они прибегают к союзам с клерикальными, сословными и монархическими пережитками прошлого и к разжиганию инстинктов расовой, религиозной и национальной вражды.
Классы эксплуатируемых, в естественном стремлении к самозащите, по мере роста сознательности, все более объединяют свою борьбу и направляют ее против самых основ гнета и эксплуатации, во имя своей полной экономической, политической и духовной эмансипации. Наиболее последовательным выражением, научным освещением и обобщением этого движения является международный революционный социализм. Он все более проникает в массы, ведя к тому, чтобы все слои трудового эксплуатируемого населения, от промышленного пролетариата до трудового крестьянства, подчинили все свои частные, местные и временные интересы одной великой задаче социально-революционного переворота.
Программой этого переворота является обобществление труда, собственности и хозяйства; уничтожение, вместе с частной собственностью, самого деления общества на классы; уничтожение классового, принудительного, репрессивного характера общественных учреждений, при сохранении планомерной организации всеобщего труда на всеобщую пользу. Только осуществление этой программы дает возможность непрерывного развития всех духовных и материальных сил человечества, гарантирует на основе социальной солидарности всестороннее развитие человеческой индивидуальности.
Дело революционного социализма есть дело освобождения всего человечества, устранение всех форм насилия и эксплуатации человека человеком.
Партия социалистов-революционеров в России рассматривает себя как один из отрядов армии международного социализма и ведет свою деятельность в духе общих интересов ее борьбы, в формах, соответствующих конкретным условиям русской действительности.
Развитие капитализма в России характеризуется наименее благоприятным соотношением между творческими, исторически-прогрессивными, и темными, хищнически-разрушительными тенденциями. Все связанные с этим развития переживаются Россией в концентрированном виде, в сокращенный период времени, при низком культурном уровне страны.
Колоссально развившийся механизм бюрократического государства все более и более парализует производительные силы деревни. Трудовое крестьянство вынуждается все больше прибегать к подсобным промыслам и труду по найму, получая от всех видов своего заработка доход, едва сравнимый с нищенской заработной платой пролетария. Этим сокращается и подрывается внутренний рынок промышленности, страдающей от недостатка внешних рынков. Прогрессивно возрастает избыточное население и капиталистическая излишняя резервная рабочая армия, понижающая своей конкуренцией уровень жизни городского пролетариата.
Полицейский строй, основанный на систематическом подавлении личной и общественной инициативы, в союзе с классом крупных промышленников и торговцев, выступает против трудовых масс пролетариата и деревни, поднимающихся за землю волю. Монархия и ее защитники прибегают к усиленному угнетению покоренных национальностей, насаждая национальный, расовый и религиозный антагонизм, затемняя им рост самосознания рабочих масс.
Существование этого режима становится в непримиримое и прогрессивно обостряющееся противоречие со всем хозяйственным, общественно-политическим и культурным ростом страны. Русский царизм является опорой паразитических классов внутри России и является главным оплотом европейской реакции за ее пределами, поэтому уничтожение его является крайне важным фактором международного прогресса.
Вся тяжесть борьбы с царизмом, несмотря на наличие либерально-демократической оппозиции, падает на пролетариат, трудовое крестьянство и революционно-социалистическую интеллигенцию. Необходимой задачей социалистической партии должно быть свержение самодержавия.
До тех пор, пока в качестве революционного меньшинства организованный рабочий класс может оказывать лишь частичное влияние на изменение общественного строя и ход законодательства – Партия социалистов-революционеров будет стремиться к тому, чтобы политика частичных завоеваний не заслоняла от рабочего класса его конечной основной цели, чтобы своей революционной борьбой он добивался и в этот период лишь таких перемен, которые будут развивать и усиливать его сплоченность и способность к освободительной борьбе, способствуя повышению уровня его интеллектуального развития и культурных потребностей, укрепляя его боевые позиции и устраняя препятствия, стоящие на пути его организации.
Исходя из вышеперечисленных соображений, Партия социалистов-революционеров в этот период будет отстаивать, поддерживать или вырывать своей революционной борьбой следующие меры:
А. В политической и правовой области:
Признание неотъемлемыми следующих прав человека и гражданина: полная свобода совести, слова, печати, собраний и союзов; свобода передвижения, выбора рода занятий и свобода стачек; неприкосновенность личности и жилища; всеобщее и равное избирательное право для всякого гражданина, не моложе двадцати лет, без различия пола, религии и национальности, при условии прямой системы выборов и закрытой подачи голосов; установленная на этих началах демократическая республика, с широкой автономией областей и общин, как городских, так и сельских; возможно более широкое применение федеративных отношений между отдельными национальностями, признание за ними безусловного права на самоопределение; пропорциональное представительство; прямое народное законодательство (референдум и инициатива); выборность, сменяемость во всякое время и подсудность всех должностных лиц, включая депутатов и судей; бесплатность судопроизводства; введение родного языка во все местные, общественные и государственные учреждения; установление обязательного, равного для всех общего светского образования за государственный счет; в областях со смешанным населением право каждой национальности на пропорциональную своей численности долю в бюджете, предназначенном на культурно-просветительные цели, и распоряжение этими средствами на началах самоуправления; полное отделение церкви от государства и объявлении религии частным делом каждого; уничтожение постоянной армии и замена ее народным ополчением (отмена призыва).
Б. В народно-хозяйственной области:
1. Введение прогрессивного налога на доходы от наследства, при совершенном освобождении от налога мелких доходов; уничтожение косвенных налогов (кроме предметов роскоши), уничтожение налогов, падающих на труд.
2. В вопросах рабочего законодательства Партия социалистов-революционеров ставит своей целью охрану духовных и физических сил рабочего класса в городе и деревне, и увеличение его способности к дальнейшей борьбе за социализм. Партия будет отстаивать: возможно большее сокращение рабочего времени сообразно нормам, указанных научной гигиеной, в ближайшее время восьмичасовая норма; установление минимальных заработных плат по соглашению между органами самоуправления и профессиональными союзами рабочих; государственное страхование все всех его видах, от несчастных случаев, от безработицы, на случай старости и болезни, за счет государства и хозяев и на началах самоуправления страхуемых; законодательная охрана труда; профессиональные организации рабочих.
3. В вопросах переустройства земельных отношений:
Партия стремится опереться на общинные и трудовые воззрения, традиции и формы жизни русского крестьянства, на их убеждения, что земля ничья, и что право на пользование ею дает лишь труд. Партия будет стоять за социализацию земли, то есть за изъятие ее из товарного оборота и обращение из частной собственности отдельных лиц или групп в общенародное достояние на следующих началах: все земли поступают в заведывание центральных и местных органов народного самоуправления; пользование землей должно быть уравнительно-трудовым, то есть обеспечивать потребительную норму на основании приложения собственного труда, единоличного или в товариществе; недра земли остаются за государством; земля обращается в общенародное достояние без выкупа.
4. В вопросах общинного, муниципального и земельного хозяйства Партия будет стоять за развитие разных общественных служб (бесплатная врачебная помощь, земско-агрономическая и продовольственная организация, широкий кредит для развития трудового хозяйства, преимущественно на кооперативных началах; коммунализация водоснабжения, освещения, путей и средств сообщения); за кооперацию.
5. Партия социалистов-революционеров предостерегает рабочий класс против того «государственного социализма», который является отчасти системой полумер для усыпления рабочего класса, отчасти своеобразным государственным капитализмом, сосредотачивая различные отрасли производства и торговли в руках правящей бюрократии ради ее фискальных и политических целей.
Партия социалистов-революционеров, ведя непосредственную революционную борьбу с самодержавием, агитирует за созыв Учредительного собрания на демократических началах для ликвидации самодержавного режима и переустройства всех современных порядков в духе установления свободного народного правления, необходимых личных свобод и защиты интересов труда.
Свою программу этого переустройства Партия будет отстаивать в Учредительном собрании, так и стремиться непосредственно проводить в революционный период».
На Первом съезде партии эсеров был принят «Временный устав»:
1. Членом Партии социалистов-революционеров считается всякий, принимающий программу партии, подчиняющийся ее постановлениям и участвующий в одной из партийных организаций.
2. Основными принципами построения и деятельности всех партийных организаций признаются:
а) выборное начало, с временным правом кооптации;
б) установление живой и органической связи между партийными работниками путем осведомления о положении дел на местах и в партии, и взаимного контроля сверху вниз и снизу вверх;
в) объединение партии в целое на основах строгого подчинения партийной дисциплине при развитии начал самодеятельности отдельных частей партии.
3. Первичными организационными ячейками являются партийные группы, городские и сельские, объединяющиеся по возможности территориально. Из таких групп образуются городские, районные, окружные, уездные, губернские и областные организации, общая совокупность которых и составляет партию.
Признание правомочности вновь образовавшихся организаций нашего порядка принадлежит ближайшим организациям высшего порядка.
4. Вся партийная деятельность на местах объединяется в соответственных комитетах и группах.
5. Областные организации образуются в целях руководства и объединения партийной деятельности в пределах данной территории, которая определяется общепартийным съездом. Во главе областной организации стоит областной комитет, избираемый областным съездом, с правом кооптации, из представителей городских и равноправным им уездных групп.
6. Центральный комитет является идейным и практическим руководителем партии на основании директив, выработанных партийным съездом. Центральный комитет содействует местным и областным комитетам об организации новых групп. Тем, где их нет, или где нет областных комитетов – организует их сам. Руководит деятельностью всех партийных организаций, разбирает конфликты между ними, назначает ответственного редактора Центрального органа и представителя в «Международное социалистическое бюро», организует и ведет предприятия, имеющие общепартийное значение, содействует правильному распределению сил, заведует центральной кассой и представляет партию в связях с другими партиями и организациями. При Центральном комитете состоят специальные комиссии и бюро: крестьянское, рабочее, военное, литературно-издательское, техническое и другие, и разъездные агенты. Центральный комитет имеет право распускать местный комитет, если он существенно нарушает дисциплину партии или уклоняется от ее программы. Если все местные организации одобрят поведение старого комитета, то Центральный комитет созывает Совет партии. Если Совет найдет правильным решение Центрального комитета, то исключает из партии все эти организации и приглашает тех членов их, которые остаются верными дисциплине и программе партии, образовывает новую партийную организацию и создает местный комитет.
Центральный комитет избирается съездом в числе пяти человек и пополняется кооптацией, при этом состав Центрального комитета не может превышать десяти человек.
7. Совет партии составляется из пяти членов Центрального комитета, из представителей всех областей, а также из представителей Московского и Петербургского комитетов.
Совет партии созывается по мере надобности для обсуждения и решения неотложных вопросов тактики и организаций, предусмотренных партийным съездом, или вновь выдвинутых изменившимися условиями жизни, а также для решения вопросов об исключении из партии.
Совет партии созывается по инициативе Центрального комитета или половины общего числа областных организаций, имеющих представительство в Совете. Постановления Совета имеют обязательное значение для всех партийных организаций, и могут быть отменены только общепартийным съездом.
8. Съезд партии является высшей партийной инстанцией. Съезд созывает Центральный комитет не реже одного раза в год. Экстренные съезды партии созываются по требованию половины всего числа областных организаций, представленных в совете, или одной трети губернских или равноправных им уездным и местных организаций. Представительство на съезде имеют: Центральный комитет, все областные и правомочные местные организации. Право на представительство на съезде каждой из организаций определяется Советом партии. Съезд считается действительным, если на нем представлены организации, имеющие вместе более половины решающих голосов».
Съезд Партии социалистов-революционеров соединил некоторые положения марксизма с народнической доктриной. Аграрная часть программы требовала экспроприацию земли и передачу ее сельским общинам. С этого момента крестьянство стало массово поддерживать эсеров, которые отвергали ленинскую доктрину диктатуры пролетариата. С 1905 года пути социалистов-революционеров и социал-демократов резко разошлись. Ленин назвал программу партии социалистов-революционеров «эклектической смесью идей старого народничества и берштейнианского оппортунизма, прикрытых марксистской терминологией».
Эсеры объединили в одно понятие «трудовой народ» из пролетариата, крестьянства и интеллигенции, на который воздействовали массовой ориентацией и примерами систематического терроризма. Меньшевик Г.Плеханов заявил об эсерах, что «их революция ни как не связана с социализмом, а их социализм никак не связан с революцией», хотя большевики признавали, что в период революции 1905 года газеты социалистов-революционеров «Вестник революции», «Мысль», «Революционная Россия» распространялись более широко, чем социал-демократическая литература.
В начале 1906 года всем уже было ясно, что революция подавлена самодержавием и предстоит долгая и упорная борьба за власть. Съезд Партии социалистов-революционеров принял особое постановление «О тактике партии и о политическом терроре»:
«I. 1) По вопросу о вооруженном восстании держаться прежней тактики: не призывать к нему, но готовиться на случай его стихийного возникновения в техническом, стратегическом и иных отношениях;
2) продолжать усиленную работу по организации рабочих масс;
3) обратить особенное внимание на агитационную и организационную работу среди войск;
4) продолжать террористическую тактику.
II. Прежде всего съезд считает необходимым усилить центральный политический террор и подчеркивает особенное значение для настоящего времени массовой партизанской борьбы, выражающейся в нападении на мелких агентов правительственной власти в одиночку и группами, например, на городовых, жандармов, шпионов, земских начальников. Местный политический террор должен происходить под обязательным контролем Комитета и областных организаций.
Более сложные террористические акты должны выполняться летучими боевыми дружинами, обслуживающими более широкие районы. Съезд полагает, что террор должен быть применяем до полного завоевания фактических свобод, и только тогда Центральный комитет может приостановить террористические акты.
III. Принимая во внимание, что крупный аграрный взрыв, если не полное крестьянское восстание, в целом ряде местностей почти неизбежен, съезд рекомендует всем учреждениям партии быть к весне в боевой готовности и заранее составить цельный план практических мероприятий, вроде взрыва железных дорог и мостов, порчи телеграфов, распределить роли в этих предприятиях, наметить административных лиц, устранение которых может внести дезорганизацию в среду местной администрации.
Об аграрном и фабричном терроре:
Взгляд на аграрный и фабричный террор вполне определенно отрицательный. Аграрный террор не может быть принят в число тех средств борьбы, которые рекомендует партия, прежде всего потому, что не соответствует нашим целям организационной борьбы со всем современным строем. Аграрный террор, в лучшем случае, вынуждает лишь частичные уступки, а политика частичных завоеваний не есть политика нашей партии. Аграрный террор, как ряд разрозненных актов, совершаемых лишь отдельными лицами и небольшими группами, также не может служить цели воспитания и организации народных масс, этой важнейшей задаче современного момента. Те же соображения ЦК выдвигает и против фабричного террора.
Во избежание недоразумений необходимо точнее установить самое понятие аграрного террора. Часть под этим понятием разумеют исключительно поджоги и убийства. Но такое понятие слишком не точно. Аграрный террор – все виды нанесения вреда личности или имуществу, возникающие непосредственно на почве аграрных отношений, даже, например, скос крестьянами из мести зеленого хлеба, вытаптывание посевов. Попытки организованного пользования лесами, пастбищами, лугами являются как бы небольшими опытами всеобщего захвата земель, сплачивающими крестьянские массы и воспитывающими их для дальнейшей борьбы, что вполне соответствует задачам партии.
Теперь уже не редкость встретить экономии, охраняемые наемными казаками. В таких местах устанавливается ужаснейшая атмосфера казацкого военного террора, базой которого является дворянская усадьба. В ответ на этот террор – террор со стороны крестьян необходим и неизбежен. Но это уже не аграрный террор, а политический. Такой террор неизбежно будет применяться в особенно широких размерах во время грядущего восстания по соображениям стратегического характера».
На Съезде эсера объявили о том, что они будут стремиться «перетянуть армию на свою сторону». Военная комиссия ЦК находила и готовила специалистов по пропаганде среди войск. Эсеры создали свои партийные группы в войсках в Нижнем Новгороде, Казани, Москве, Кронштадте, Иркутске, Севастополе, где активно работал знаменитый автор «Алых парусов» Александр Грин, Екатеринославе, Тифлисе, Ревеле. Для солдат издавались специальные прокламации и брошюры.
Особое внимание эсеры уделяли работе на Балтийском флоте и побережье, разработав даже план отдельного восстания: «Предполагалось, что захват крепостей побережья Финского залива и балтийского флота даст возможность обессилить Петербург и захватить его. Этот захват должен был означать собой победу вооруженного восстания. План простой и верный. Петербург держится Кронштадтом, главная сила правительства – Балтийский флот. Захватить все – и это наша победа! Коротко, ясно, просто. По плану велась работа во флоте, Кронштадте, Свеаборге, Ревеле, Либаве, во всех важнейших пунктах побережья. Время было хорошее, свободное, настроение бодрое. Организации расцветали в очень короткое время. Надежд и упований много, самых радужных, самых широких и смелых. Последовал разгон Думы. Настроение, и без того приподнятое, приподнялось еще больше. Начались разговоры о поддержке Думы и об открытом восстании».
18 июня большевики подняли восстание в Свеаборге, а эсеры 19 и 20 июня в Кронштадте, Ревеле и Либаве, взбунтовался броненосец «Память Азова». Мятежи были подавлены верными монархии войсками. Осенью 1906 года социалисты-революционеры провели военную конференцию, на которой решили создать единую военную организацию и военно-революционный союз из солдат. При Центральном комитете было создано Центральное военное бюро, для руководства работой в войсках. Основная борьбы велась против военной дисциплины и за улучшение солдатского быта, за усиление сознательности и организованности среди солдат. Центральный комитет объявил: «В случае неизбежности в отдельных местах самостоятельных военных вспышек, готовых перейти в открытое революционное восстание, местные военные организации Партии социалистов-революционеров должны приложить все усилия, чтобы в движение внести организованность и планомерность, стараясь, по возможности, взять на себя выбор момента и способа открытого выступления, стремясь удержать за партией общее руководство движением. Время и способы открытых выступлений должны быть определены Центральным комитетом и военными организациями.
Одно из средств революционной борьбы – применение террора в пределах армии против наиболее ярких и вредных представителей самодержавного режима, своей преступной деятельностью парализующих успех революционного дела в войсках.
Выборы в первую Государственную думу социалисты-революционеры, понимая, что террористическую партию в парламент не пропустят, бойкотировали, однако активно сотрудничали с трудовиками, совместно с ними внесли в Думу законопроект о земле. Эсеры и трудовики предлагали образовать общенародный фонд, в который должны были войти все казенные, удельные кабинетные, монастырские и церковные земли, а так же принудительно отчужденные помещичьи земли, при этом вознаграждения за последние должно было производиться за счет государства. Руководить общенародным земельным фондом должны были избранные всеобщим голосованием местные самоуправления.
В апреле-июле 1906 года, когда работала Первая Государственная Дума, самодержавие чувствовало себя совсем не так, как в ноябре-декабре 1905 года. Было ясно, что открытое восстание революционеров подавлено монархией, и Зимний дворец, находясь в трезвом уме и твердой памяти, все решил вернуть на круги своя, забыв, по столетней привычке, что по закону не может отменить Манифест 17 октября. В феврале 1906 года началась спешная подготовка, как всегда кулуарная, Основных законов Российской империи, которые были приняты совсем недавно, в 1892 году. Этот новый проект 1906 года представлял собой несусветную мешанину из либерально-реакционных, и, конечно, консервативных идей. Вариант, разработанный в государственной канцелярии сановниками Икскулем и Гинденбрандтом, Сергей Витте назвал политической кастрацией империи, что было совершенной правдой. Он представил свой проект Основных законов, разработанный сановником Э. Нольде. Николай II при обсуждении твердо заявлял, что верит в манифест 17 октября, но от самодержавных прав не откажется никогда и ни за что, империя от этого противоречия постепенно падала в штопор. При этом император уверенно заявлял, что четверо из пяти его подданных находятся на его стороне, что, естественно, было неправдой.
Когда работа над законом была закончена, его приняли, а спасителя монархии председателя Совета министров Сергея Витте, залившего революцию кровью, 14 апреля 1906 года выгнали, уволив со всех постов. Витте в ярости написал тысячи страниц великолепных мемуаров, за рукописью которых безуспешно гонялся Зимний дворец и натравленная им полиция. Мемуары были опубликованы, значительно приблизив крах династии и монархии.
В апреле 1906 года подданные изумленно читали Основные государственные законы российской империи:
«Статья I. Государство Российское едино и нераздельно. Русский язык есть язык общегосударственный и обязателен в армии, во флоте и всех государственных и общественных установлениях.
Глава 1. О существе Верховной Самодержавной власти.
Императору Всероссийскому принадлежит Верховная самодержавная власть. Повиноваться его власти, не только за страх, но и за совесть, сам Бог повелевает.
Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственной Думой.
Государю Императору принадлежит почин по всем предметам законодательства. Единственно по его почину Основные государственные законы могут подлежать пересмотру в Государственном Совете и Государственной думе.
Государь Император утверждает законы, и без его утверждения никакой закон не может иметь своего совершения.
Власть управления во всем ее объеме принадлежит Государю Императору в пределах всего Государства Российского.
Государь император объявляет войну и заключает мир, а также договоры с иностранными государствами.
Государь Император есть Державный вождь Российской армии и флота. Ему принадлежит верховное начальствование над всеми сухопутными и морскими вооруженными силами Российского государства».
В перерывах между Первой (27 апреля – 7 июля 1906 года) и Второй Государственной думой (20 февраля – 2 июня 1907 года) Зимний дворец принимал все законы, которые ему нравились, а проекты Думы, само собой отвергал. Уже на следующий день после разгона Второй Государственной Думы, 3 июня 1907 года, самодержавие через Петра Столыпина объявило, что Дума – пародия и карикатура на народное представительство, а все законы, связанные с ней – лжеконституция. Самодержавие совсем не понимало, что не может жить так, как ему хочется, и летело в 1917 год.
Во Вторую Государственную Думу Партия социалистов-революционеров смогла провести тридцать семь депутатов, и ее аграрный проект поддержало сто четыре члена Государственной думы. Эсеры предлагали совершенно отменить собственность на землю и установить максимальную трудовую норму надела так, чтобы наделение землей производилось только обрабатывающим ее собственным трудом. Социалисты считали, что социализация земли укрепит крестьянские хозяйства, защит их от атаки капитализма. Этот законопроект, само собой, не прошел. По принятому 3 июня 1907 года Зимним дворцом закону были значительно урезаны избирательные права рабочих, крестьян, жителей Польши, Кавказа и Средней Азии. Третья (1907–1912) и Четвертая (1912–1917) государственные Думы состояли в своем большинстве из представителей буржуазии, дворянства и черносотенцев.
Вера в то, что можно взять власть в империи легальным путем, не дала возможности Партии социалистов-революционеров создать организации, в которых было бы не шестьдесят, а шестьсот и более членов. В партии начались разногласия. Появились правые эсеры, которые с помощью газет «Русское богатство» и «Сын отечества» в сентябре 1906 года создали легальную трудовую Народно-социалистическую партию. Они имели свою фракцию во Второй Думе из шестнадцати депутатов, на третьих выборах их политическая деятельность закончилась.
Народные социалисты, после того, как попали в Думу, стали отстаивать необходимость только легальных методов борьбы, заявили себя противниками подполья и террора, отказались от борьбы за республику, и выступили против любой классовой диктатуры. Как только руководители энесов А.В.Пошехонов, В.А Мякотин, Н.Ф.Анненский, В.Г. Богораз-Тан объявили, что крестьяне должны платить выкуп за отчужденную для них землю, деревня перестала их поддерживать и представительство народных социалистов в Думе закончилось. Лидер партии А.В.Пошехонов пытался привлечь голоса крестьян и интеллигентов, но у него не получилось:
«Трудящимся необходимо объединиться, чтобы сообща выяснить свои нужды, согласовать свои интересы и потом отстаивать их общими силами. Для этого и учреждена наша народно-социалистическая партия.
В том, что одни люди бедны, другие – богаты, одни трудятся до изнеможения и живут впроголодь, другие получают доходы, не работая, и живут в сытой праздности – по нашему мнению заключается главное зло жизни. Наша главная задача – защита интересов трудящихся, всех трудящихся, где бы они ни жили, где бы они не работали. Наша партия стремится объединить весь трудовой народ в борьбе за его право и общее счастье».
После Февральской революции лидеры энесов, за которыми давно никто не стоял, объединились с трудовиками, создав «Трудовую народно-социалистическую партию» и получили в коалиционном Временном правительстве два министерских портфеля продовольствия и юстиции на два месяца. После Октябрьского переворота 1917 года энесы участвовали в заговорах и восстаниях против большевиков и эмигрировали ха границу.
Левое крыло Партии эсеров еще летом 1905 года объявило себя партией социалистического переворота и «Союзом социалистов-революционеров максималистов», учрежденным в октябре 1906 года в Финляндии во главе со знаменитым М.И.Соколовым-Медведем и В.В.Мазуриным. Максималисты требовали социализацию земли, фабрик, заводов, отрицали легальные формы борьбы и приветствовали непрерывную партизанскую войну, которая должна дезорганизовать правительство, предлагали политический и экономический террор, экспроприации. Носителем и движущей силой социалистического переворота максималисты считали крестьянство. Захват власти должен быть осуществлен рабочими и крестьянами не во время буржуазной революции против царизма, а во время революции социалистической против буржуазии. Он говорили, что переход революционным путем земли к крестьянам должен сопровождаться переворотом в городе, захватом рабочими фабрик, заводов, рудников, железных дорог и обязательно банков. После победы должна быть создана Трудовая республика, основанная на государственном и хозяйственном самоуправлении трудящихся. Максималисты не признавали буржуазную Государственную Думу, а только работу в народе, экспроприации и политический и аграрный террор. Герой Декабрьско-Московского восстания М.И.Соколов-Медведь писал в работе «Сущность максимализма»:
«Союз социалистов-революционеров максималистов выступает как авангард социально-революционного движения с лозунгом полного революционного переворота, организуя широкие слои трудящегося народа в могучий союз работников молота, плуга и мысли для решительной и активной революционной борьбы за право на труд, жизнь, полную волю трудового народа.
Союз социалистов-революционеров максималистов признает все формы борьбы, от стачек и бойкота, до террористических актов против наиболее видных представителей политического и экономического гнета и уничтожения политических учреждений. При этом эту борьбу постоянно освящает наша главная цель: поднятие широкого вооруженного восстания для захвата городов и установления в них трудовой республики».
12 августа 1906 года максималисты взорвали дачу нового председателя правительства Петра Столыпина на Аптекарском острове Петербурга, но он сам уцелел. Они не удачно попытались взорвать Государственный совет, провели экспроприации в Московском обществе взаимного кредита, в Петербурге в казначействе в Фонарном переулке, но большой партии им создать не удалось. Многие боевики во главе с Соколовым-Медведевым погибли и были казнены, и к концу 1907 года группы максималистов, понесшие большие потери, начали сворачивать работу. В феврале 1917 года максималисты восстановили свою организацию, и в апреле 1919 года большая их часть вошла в партию большевиков В.Ульянова-Ленина.
Центр партии социалистов-революционеров во главе с Виктором Черновым и распущенной Боевой Организацией Азефа и Савинкова продолжал оставаться в подполье. Раскола эсеров могло и не быть, если бы восстановленная Боевая Организация в январе 1906 года смогла бы выполнить приказ Центрального Комитета о возобновлении центрального террора. К этому времени Азеф понял, что до революции еще очень далеко, и начал срывать террористические акты и выдавать своих товарищей полиции. Партия социалистов-революционеров, имевшая все шансы победить самодержавие во главе революции, к концу 1906 года эти шансы потеряла, а вскоре колоссальный удар по ее престижу нанесло разоблачение Азефа, как провокатора и тайного агента охранки.
Базой восстановленной Боевой Организации из тридцати совершенно отчаянных террористов стала Финляндия. Центральный комитет Партии социалистов-революционеров поручил Боевой Организации провести террористические акты против главных виновников разгрома Декабрьского восстания П.А.Дурново и Ф.В. Дубасова. Шестидесятилетний Дурново много лет служил в Департаменте полиции МВД, был сенатором и заместителем министра внутренних дел. С октября 1905 по апрель 1906 года Дурново, которого император Александр III совершенно справедливо на всю чиновную империю назвал свиньей, проработал министром внутренних дел, запятнав себя человеческой кровью по пояс. В награду за подавление революции его, конечно, сняли с должности и отправили отсыпаться в Государственный совет. Дубасов в 1897–1899 годах командовал Тихоокеанской эскадрой, был не в фаворе и поэтому в 1905 году был призван на подавление революции. Его, само собой, в апреле 1906 года сняли с поста московского генерал-губернаторства и отправили отсыпаться в Государственный совет.
Кроме Дурново и Дубасова Центральный комитет планировал убить председателя Государственного совета Акимова, вице-директора Департамента полиции по политическому розыску Рачковского. У Азефа было много работы, и он успешно сдал полиции исполнителей террористических актов, своих многолетних революционных товарищей и братьев по оружию. Удивительно, но многолетнему предателю-провокатору это сошло с рук и принесло столько денег, что до самой смерти он ни в чем себе не отказывал, кроме, конечно, мыслей о совести, которой у него никогда не было.
В первую очередь Боевая Организация спланировала взрыв главного моста на Николаевской железной дороге, который бы отрезал Москву от Петербурга. Группа боевиков во главе с Соболевым получила вполне исполнимый план, бомбы, динамит, оружие и деньги, и была взята прямо на мосту, где ее давно ждали жандармы.
Планируемый взрыв Петербургского охранного отделения и захват председателя Совета министров Сергея Витте также не удался – боевиков в ролях рассыльных и извозчиков взяли на подходах к объектам. В партии заговорили, что охранка работает так, как будто предупреждена о планируемых террористических актах. В эсеровских организациях массово создавались летучие боевые отряды и боевые дружины, ставившие террор на поток, что значительно суживало возможности центральной провокации.
Борис Савинков организовал в Петербурге две динамитные мастерские – в знаменитом народовольческом Саперном и Свечном переулках. Великолепный заместитель руководителя Боевой Организации смог устроить там на работу дворниками, по должности активно помогавшими полиции, своих товарищей-эсеров. В Териоках большой динамитно-химической лабораторией руководил Зильберберг, в Петербурге десятки бомб изготавливала Дора Бриллиант. Эсеры говорили, что думская болтовня закончилась и надо заниматься прямым революционным делом, а именно, бросанием бомб. Работе боевиков несколько помешал расстриженный поп Георгий Гапон, попытавший от имени охранного отделения купить нескольких террористов из Боевой Организации, но был разоблачен и в апреле 1906 года казнен на даче под Петербургом. Боевики Партии социалистов – революционеров имели совершенно надежные документы, конспиративные квартиры, достаточные финансовые средства и море динамита. Казалось, дни самых одиозных сановников сочтены. По поводу морали и нравственности в отношении нарушения христианских заповедей Борис Савинков специально несколько раз встречался и разговаривал с грозной народоволкой Верой Фигнер, двадцать лет отсидевшей в Петропавловской и Шлиссельбургской тюрьмах-крепостях, затем сосланной на север и сумевшей уйти за границу. На слова Савинкова о ценности любой человеческой жизни, о самопожертвовании и ответственности за убийство, Вера Фигнер – «Топни ножкой» спокойно ответила, что се это надуманно, что революционер, определивший свое отношение к самодержавию и монархии, давно для себя все решил: «Если берешь чужую жизнь – отдавай и свою легко и свободно. Мы о ценности жизни не рассуждали, никогда о ней не говорили, а шли отдавать ее, или всегда были готовы отдать, как-то просто, без всякой оценки того, что отдаем или готовы отдать. Тяжелая политическая и экономическая затушевывала личное, и индивидуальная жизнь была такой несоизмеримо малой величиной в сравнении с жизнью народа, со всеми ее тяготами для него, что как-то не думалось о своем». Савинков в письмах к героине Исполнительного Комитета «Народной Воли» подписывался «Ваш сын», но Вера Фигнер, понимая разницу между пятистами народовольцами и пятидесятью тысячами эсеров, поправила пока еще террориста номер два: «Не сын, а подкидыш».
Две динамитные мастерские Савинкова в Петербурге провалились одна за другой, неожиданно и по непонятным причинам, то есть были выданы полиции Азефом. Эсеры-дворники предупредили Льва Зильбертштейна и многих других товарищей, но филеры смогли взять Дору Бриллиант, которую Савинков справедливо называл одной из самых крупных женщин террора. П. Ивановская писала о конце своей подруге в Петропавловской усыпальнице-тюрьме:
«Физически Дора была слабая, хрупкая, как растение без солнца, которому одно дыхание утренника несет смерть. Тюрьма для Доры была удушливым газом, который не щадит ни чьей жизни. В ней она окончила свою полную горечи и печали жизнь. Сидела она в Петропавловской крепости – этой темной, глубокой могиле, мрачной дыре, проклятой волчьей яме, поглотившей столько молодых сил. В то время там многие за одну ночь лишались рассудка.
Ночью у Доры внезапно потухло электричество – оно должно гореть целую ночь. Неслышно, в одно мгновение что-то звякнуло, дверь с шумом распахнулась. С зажженной свечей ворвались к одинокой заключенной какие-то неясные, дикие фигуры, надвигалась какая-то темная чудовищная масса. Неописуемый ужас охватил все существо, и нечеловеческий крик пронесся в угрюмых стенах Петропавловки. С этой ночи Дора не переставала оглашать отчаянными криками крепостные своды, пока не увезли ее в больницу.
Дора Владимировна в Петропавловской крепости сошла с ума. Эта гордая девушка в безумии умоляла своих врагов дать ей яду для прекращения жгучих страданий».
Азеф, он же «Иван Николаевич», создавал динамитные мастерские, набирал туда молодых специалистов, предавал их для каторги и виселиц и потом создавал новые. Техник в Териоках Валентина Попова писала:
«Техники Боевой Организации находились по сравнению с террористами «Народной Воли» в привилегированном положении. В распоряжении Боевой Организации всегда имелся готовый, фабричный динамит, гремучий студень. Все это получалось от финнов. Не приходилось их готовить кустарным способом. На нашу долю выпадала более легкая, чисто техническая часть: изготовление оболочек для снарядов, умение наполнить и зарядить их.
Всю работу по приготовлению снаряда можно разделить на несколько частей: изготовление запальных трубок, затем – самой оболочки снаряда и начинка ее динамитом. Последнее, это вложить запалы в снаряд, зарядить его. Инструменты для работы были самые примитивные: паяльник, медный молоток, который нагревали на спиртовке, напильник, ножницы для жести, наждачная бумага, пипетка, циркуль. Это были такие же снаряды, какие приготовлял еще Кибальчич, но только значительно усовершенствованные.
Оболочки снаряда отличались разнообразием своей формы. В каждом отдельном случае внешний вид снаряда приходилось приспосабливать к требованиям предполагаемой обстановки покушения. Наиболее удобным обычно являлся снаряд плоской формы, который можно, например, вложить в портфель, или снаряд в виде большой коробки конфет. Количество динамита, употреблявшегося нами, также зависело от покушения. Например, на снаряд для Дубасова я употребила не менее пяти килограмм.
Обычно снаряды вручались метальщикам незадолго, за несколько часов перед покушением. Если снаряд не использовался, его немедленно возвращали технику, который разряжал его.
Жили мы, техники, замкнуто, о существовании динамитной мастерской даже в Боевой Организации знали только Азеф и Савинков. Каждому указывался его узкий специальный круг, за пределы которого он не должен выходить. Направленный в какой-нибудь город боевик жил там в полной изоляции и ждал, иногда целыми месяцами, условного письма или телеграммы для вызова, не смея связаться с кем-либо из общепартийных товарищей, ни оставить своего поста.
Дисциплина у нас царила суровая. Мы не рисковали лишний раз выходить на прогулку, чтобы даже случайно не встретиться со знакомыми. А если выходили, то большей частью когда стемнеет, чтобы не быть узнанными при случайной встрече с сыщиками, которых так много копошилось во всех дачных местах Финляндии. Изредка выходила я одна, или с Беновской.
Запасы динамита и гремучего студня у нас были значительны, всяких других материалов для снарядов имелось тоже достаточно, были и револьверы. Это по тем временам было вполне достаточно, чтобы пойти не только на каторгу, но даже и на виселицу. Когда мы обсуждали вопрос в связи с обысками, произведенными на некоторых дачах в Териоках, все сходились на одном решении – оказать сопротивление и погибнуть с честью. Затем приехал Савинков, остался ночевать с теми же разговорами, но взглянул на возможный взрыв дачи, как на что-то само собой разумеющееся.
Члены Боевой Организации обычно во время своих разъездов не пользовались третьим классом, а брали второй и даже первый. В фешенебельной толпе пассажиров хорошо одетому революционеру было легче укрыться. В третьем классе на таможне тщательно обыскивали, осматривали вещи и даже карманы пальто, «нет ли там контрабанды». Вещи с бомбами во втором классе даже не осматривали. Динамит мы так же возили на себе, и это первое время вызывало сильную головную боль, потом организм привыкал. Особенно от динамита страдал Савинков».
Заместитель Азефа был не только практиком, но и теоретиком партийной борьбы с самодержавием. Он считал, что подчинение террора революционной агитации в народе для подготовки восстания неверно. Нелегальная партия неизбежно захватывает только узкие слои населения, она предназначена для подготовки и проведения заговора, который должен вызвать народное восстание. Савинков говорил, что «что только открытая агитация может дать желательный результат, и только заговор может этот результат использовать технически», и это заколдованный круг для партии, вынужденной раздваиваться, а значит, слабеть.
Савинков справедливо утверждал, что до второй революции в империи должны пройти годы: «я считал, что надежды на всеобщее восстание преждевременны, что только террор является той силой, с которой правительство будет серьезно считаться, и которая может вынудить его на значительные уступки, что партийная тактика, поэтому должна, прежде всего, исходить из пользы террора, что польза террора требует в настоящий момент разделения партии и полулегальную, социалистическую агитационную часть для распространения партийных идей, и массовую террористическую часть».
Боевая Организация и Центральный комитет решили, что Дурново и Дубасов должны были быть взорваны до открытия Первой государственной думы. Одновременно готовились покушения на генерала Мина, полковника Римана, адмирала Чухнина в Севастополе. Боевая Организация начала действовать вновь в феврале 1906 года, но боевики партии социалистов-революционеров без дела не сидели.
Эсеровская террористка Мария Школьник из Летучего боевого отряда вместе с эсером А.Шпайзманом стреляли в черниговского губернатора А.А.Хвостова и ранили его. Шпайзмана повесили, Школьник дали двадцать лет каторги и отправили в Сибирь, оттуда она совершила фантастический побег и ушла за границу. Она писала в своей «»Жизни бывшей террористки»:
«Получив все необходимые сведения и деньги, я наняла дом и устроилась недалеко от губернатора. Хвостов жил в конце города, его дом стоял на пригорке и был окружен садом. Я отослала для прописки в полицейский участок мой паспорт учительницы-польки, и он через несколько дней благополучно вернулся. Товарищ Шпайзман приехал в Чернигов и поселился напротив Благородного Собрания. По имевшимся у нас сведениям, губернатор иногда бывал там.
Сидя у моего окна, я изучала ежедневный порядок жизни губернатора. Я узнала, когда он встает и когда он ложиться спать, знала, когда и кого он принимает у себя, знала даже час, когда он обедал. Губернатор не покидал своего дома, только выходил на прогулку в сад. Одна с моими мыслями, я ходила взад и вперед по пустому дому. Я составляла список жертв губернатора, собирала, как сокровища, имена тех, кто был им убит или засечен на смерть. Я читала и перечитывала тысячу раз простые рассказы крестьян об его ужасных преступлениях. Наконец, нам точно стало известно, что губернатор в день Нового года к двадцати часам выедет в Благородное Собрание, и мы решили убить его на обратном пути.
Был канун Нового года. Я сидела у окна и смотрела на покрытую снегом улицу. Одна только мысль была в моем мозгу: он должен умереть. Все сомнения исчезли. Я знала, я чувствовала, что это случиться.
В полночь я зарядила бомбу, положила почти двухкилограммовый жестяной ящик в хорошенький, специально для этого купленный ручной мешочек. Потом легла спать.
Солнце ярко светило в мое окно. Вдруг мимо дома промчались казаки, за ними карета. Я узнала ее. Я поспешно оделась, взяла свою ручную сумочку и вышла на улицу. Недалеко от моего дома был мост, на котором стоял городовой. Держа в руке мою сумочку, я прошла мимо него. Я вернулась и стала ходить взад и вперед недалеко от моего дома. Издали я увидела товарища Шпайзмана, идущего медленными, размеренными шагами ко мне, с ящиком в руках, перевязанным красной лентой. Это была бомба. Он прошел по мосту и остановился в восьмидесяти шагах от меня.
Улица по-прежнему была пуста. Вдруг показались казаки верхом на лошадях и между ними карета. Товарищ Шпайзман немедленно сошел с тротуара. В этот момент карета поравнялась с ним. Он поднял руку и бросил бомбу к карете.
Бомба упала на снег и не разорвалась. Полицейский чиновник, который ехал впереди губернатора, прыгнул к товарищу Шпайзману, и я услышала револьверный выстрел. Карета на момент остановилась, но, очевидно, поняв положение, кучер начал стегать лошадей и пустил их галопом ко мне навстречу.
Я сошла на середину мостовой и бросила бомбу в окно кареты. Страшный удар оглушил меня. Я почувствовала, что поднимаюсь на воздух».
Через две недели, 14 января член Летучего отряда Северо-Западной области Иван Пулихов бросил бомбу, предварительно разряженную провокатором и тайным агентом охранки Зинаидой Жученко, в минского губернатора П.Г.Курлова. Через месяц Пулихова повесили. В этот же день член Летучего боевого отряда дочь генерала Александра Измайлович промахнулась в минского полицмейстера Д.Норова и пошла на каторгу.
Через две недели ее сестра член Летучего боевого отряда Екатерина Измайлович ранила командующего Черноморским флотом адмирала Г.П.Чухнина и через три минуты расстреляна во дворе его севастопольской дачи. 16 января член боевой дружины конторщица Мария Спиридонова по решению тамбовского комитета партии эсеров, застрелила губернского советника и черносотенца Г.Н.Луженовского, приговорена к смертной казни, изнасилована на допросе следователями-жандармами и отправлена на двадцатилетнюю каторгу. Насилие над будущей руководительницей левых эсеров Марией Спиридоновой вызвало колоссальный резонанс в обществе, возбудило новый виток ненависти к монархии. Эсеровские боевики быстро пристрелили садистов-следователей и взорвали казанское охранное отделение. В империи во всю шли выборы в Первую Государственную Думу и действовал Манифест 17 октября, обещавший свободу и неприкосновенность личности, гласность и все то, чего после Петра и Екатерины Великих никогда не было и уже не будет в умиравшей монархии.
Азеф выдал информацию своему полицейскому начальству о подготовленных им покушениях на семеновцев генерала Мина и полковника Римана. Два студента, переодетые офицерами, должны были застрелить карателей у них дома и были взяты перед убийствами. Руководившего акцией Боевой Организации В.М.Зензинова Азеф не назвал, понимая, что этот арест скомпрометирует его в глазах партии. В связи с возникшими подозрениями о центральной провокации также было решено установить демонстративную охрану для Дурново, чтобы избежать ареста боевиков, что бросило бы тень на Азефа. Террористов взяли по одному в разных местах Петербурга. О готовящемся в Москве покушении на адмирала Дубасова секретный агент охранки не рассказал.
Дубасов жил в генерал-губернаторском доме на Тверской площади и очень редко выезжал в Кремль, с эскортом драгун, иногда в другие места, только с адъютантом. Выезды всегда были не регулярны. Руководивший московским покушением Борис Савинков решил взрывать адмирала-губернатора по дороге с Николаевского вокзала на Тверскую – Дубасов часто ездил в Петербург с докладами. В Териоки был послан приказ Льву Зильбербергу привезти бомбы. Валентина Попова вспоминала:
«Уже в Териоках я села во второй класс утреннего поезда, шедшего из Гельсингфорса. Мои вещи в Белоострове таможенный чиновник совсем не осматривал. Остаток дня я провела в Петербурге, в каком-то скромном отеле на Невском.
Скорые поезда в Москву отправлялись в девять и десять вечера. В одном из них я заняла место в дамском купе второго класса. Дорога для меня оказалась тяжелой. Динамит я везла на себе и у меня к вечеру началась мигрень.
По приезду в Москву, я отправилась в гостиницу «Боярский двор», одну из самых больших и дорогих в Москве. Гостиницами «Боярский двор» и «Деловой двор» боевики охотно пользовались. В этот же день часов в двенадцать утра я явилась в условленное кафе на свидание с «Павлом Ивановичем», Савинковым. Он сказал мне, что завтра в девять часов утра я должна приготовить снаряд, сдать его, покинуть отель и снова отправиться в Гельсингфорс. К «Ивану Николаевичу», Азефу. Миссия моя, не отличавшаяся, таким образом, никакой сложностью, однако, вызвала много затруднений.
Приступить к работе днем, в номере гостиницы, было крайне неудобно. То лакей зайдет за паспортом, то является горничная с предложением что-нибудь прибрать или подать. Развернуть при таких условиях мастерскую невозможно. Я ждала вечера, часа, когда утихнет дневная сутолока. Днем, тщательно себя проверив, я закупила все необходимое, чтобы ночью ничто не могло остановить моей спешной работы.
Часов с одиннадцати, когда все стихло, я принялась за снаряд. Все меня настраивало тревожно. Как ни старайся работать осторожно, все-таки выходит чересчур шумно. Я нарочно выбрала номер с маленькой передней, отделявшей комнату от коридора: все же не так слышен шум. Жесть при резке и сгибании позвякивает и трещит, спиртовка, которую пришлось жечь буквально до света, по временам угрожающе шипит. Парафиновая бумага поднимает шум, так и кажется – он слышен в коридоре. Я оставила ключ в замочной скважине, чтобы не могли подсматривать из коридора, несколько раз осторожно подкрадывалась к двери, прислушивалась.
Только перед утром снаряд был закончен. Он имел вид толстой книги. Я упаковала его наподобие коробки конфет в красивую оберточную бумагу и перевязала крепкой узкой ленточкой.
Только побывав сама в такой нервной обстановке, я поняла, каким случайностям подвергались техники в самые острые моменты работы, при спешной сборке уже готового снаряда, и как легко было тут, в нервном напряжении, прислушиваясь к каждому шороху, сделать неосторожное движение, погубив все дело и самого себя. Мне потом часто приходило на память, что так, очевидно, и погибли даже такие опытные техники, как Швейцер и Покотилов, один – в «Северной гостинице» против Николаевского вокзала, а другой – в «Бристоле» на Морской.
Утром в номер ко мне пришел «Семен Семенович» и взял снаряд».
Савинков хотел взорвать Дубасова 1 марта 1906 года – в день двадцатипятилетия Александра II, но адмирал накануне вечером был вызван в Петербург, на правительственную панихиду по убитому императору в Петропавловской крепости. Боевики встречали его на обратном пути из столицы, Шилеров на Каланчевской, Вноровский на Домниковской улицах, но Дубасов на Тверскую проехал другим маршрутом. Следующий раз Дубасов был вызван в Петербург в конце марта и боевики Савинкова 24,25 и 26 марта ждали его возвращения на Домниковской, Мясницкой, Каланчевской, Большой Спасской улицах и Уланском переулке. Адмирал неожиданно задержался в столице надолго, и террористов на четвертый день пришлось снять с маршрутов, чтобы они не примелькались полиции. Савинков в 1909 году вспоминал: «Борису Вноровскому принадлежала наиболее трудная и ответственная роль. Он становился на самые опасные места, именно на те, где по всем вероятиям должен был проехать Дубасов. Для него было бесповоротно решено, что именно он убьет генерал-губернатора, и, конечно, у него не могло быть сомнения, что смерть Дубасова неизбежно будет и его смертью. Каждое утро 24,25, и 26 марта он прощался со мною, брал с собой тяжелую почти трехкилограммовую бомбу, завернутую в бумагу из-под конфет, и шел своей легкой походкой к назначенному месту, обычно на Домниковскую улицу. Часа через два он возвращался так же спокойна, как уходил. Я видел хладнокровие Швейцера, знал сосредоточенную решимость Зильберберга, убедился в холодной отваге Назарова, но полное отсутствие аффектации, чрезвычайная простота Бориса Вноровского, даже после этих примеров, удивляли меня. Кто не участвовал в терроре, тому трудно представить себе ту тревогу и напряженность, которые овладели нами после ряда наших неудачных попыток. Тем значительнее были неизменное спокойствие и решимость Бориса Вноровского».
Филеры все-таки обратили внимание на боевиков Савинкова, три дня ходивших по одним и тем же улицам. Если у агентов наружного наблюдения не было конкретных заданий от охранного отделения, они просто целый день ходили по улицам, подслушивали, подглядывали, опознавали революционеров по приметам. Савинков обнаружил наблюдение, и вся его группа на своих извозчиках ушла от погони, бросив вещи, паспорта и динамит в гостиницах и квартирах.
На совещании в Гельсингфорсе Азеф и Савинков решили закончить дело и взорвать Дубасова в конце апреля, в страстную субботу, когда адмирал-губернатор обязательно должен был присутствовать на торжественном богослужении в Кремле. Террористы должны были встретить его у Никольских, Троицких и Боровицких ворот и у дома на Тверской. В середине апреля группа боевиков во главе с Азефом и Савинковым уехали в Москву.
Утром 23 апреля 1906 года Борис Вноровский с бомбой в форме флотского лейтенанта вышел на Тверскую улицу от Никольских ворот Кремля до Тверской площади. Его брат Владимир Вноровский встал у Троицких ворот, на углу Воздвиженки и Неглинной улицы, Шиллеров – у Боровицких ворот, на Знаменке. Свободным только остался невероятный маршрут от Спасских ворот на Никольскую, Большую Дмитровку и Козьмодемьянский переулок к дому генерал-губернатора. У Бориса Савинкова, по настоянию Азефа, лично руководившего покушением из кафе-булочной Филиппова на тверской улице, удаленного из Москвы, находились прощальные бумаги Бориса Вноровского к родителям и товарищам по партии:
«Мои дорогие! Я приношу свою жизнь в жертву для того, чтобы улучшить, насколько это в моих силах, положение отчизны. Мне и самому страшно и тяжело, что я становлюсь убийцей, но иначе нельзя. Невыразимое спокойствие и надежда на успех наполняют меня, на казнь я пойду с ясным лицом, с улыбкой на устах. Жизнь я приношу трудящейся России, как дар моей любви к правде и справедливости.
Если бы возлюбленная стала удерживать меня, я сказал бы ей: «Я прокляну тебя, если опоздаю к товарищам». Я не чувствую призвания убивать людей, но я сумею умереть, как честный солдат. Между моим согласием вступить в Боевую Организацию и тем моментом, когда меня поставили на подготовительную работу, прошло около месяца. Это время я употребил на переживание моего нового положения. Перед лицом своей совести, перед лицом смерти, навстречу которой я сейчас иду, я могу сказать, что совершенно победил страх смерти, я хладнокровно застрелю себя, если мой снаряд не взорвется. Не побледнев я взойду на эшафот, в случае успеха. Теперь осталось меньше двух суток до моего выступления. Я спокоен. Я счастлив».
В десять часов утра 23 апреля 1906 года адмирал Дубасов слушал церковную службу в Успенском соборе Кремля. Через два часа в открытой коляске без конвоя, только с одним адъютантом и кучером генерал-губернатор через Троицкие ворота выехал из Кремля и переулками по Большой Никитской поехал к Тверской площади. У Троицких ворот стоял Владимир Вноровский, но бомбы у него не было, не хватило динамита у техников. По Чернышевскому переулку коляска подъехала к дому генерал-губернатора, почему-то не въехала во двор, и мимо многочисленной охраны вдруг выехала на тверскую площадь, к центральному входу. Ходивший по улице Борис Вноровский увидел вдруг экипаж Дубасова сзади себя, когда он уже поворачивал из переулка, совсем с другой стороны, чем он рассчитывал. Флотский лейтенант с коробкой конфет бросился бежать к коляске Дубасова среди растерявшихся филеров, достал и бросил бомбу, сделав это не совсем так, как нужно, чтобы взрыв наверняка разорвал экипаж: «когда лошади с коляской губернатора поворачивали из Чернышевского переулка на Тверскую, от дома Варгина какой-то человек в форме флотского офицера, пересекавший площадь по панели против дома, бросил в экипаж на расстоянии нескольких шагов обеими руками конфетную коробку, перевязанную ленточкой с воткнутым цветком, не то левкоем, не то ландышем. Упав под коляску коробка, произвела оглушительный взрыв, поднявший густое облако дыма, и вызвавший настолько сильное сотрясение воздуха, что в соседних домах полопались стекла».
Дубасова силой взрыва выбросило на мостовую, но он отделался только ссадинами и ушибами. Кучер был ранен, адъютант убит. Вноровскому снесло верхнюю часть черепа и он мучился около двадцати минут. Дубасова подняли филеры и под руки быстро увели в подъезд дома. Коляска, с бешено мчавшимися лошадьми, сшибшими несколько городовых, была остановлена у Кисельного переулка. Адмирал Дубасов долго лечился и на службу больше не вернулся, получив место в Государственном совете. Охранное отделение в Петербурге через секретного сотрудника Зинаиду Жученко быстро узнало, что покушением руководил их Азеф, но шума поднимать, конечно, не стало: вот-вот открывалась первая Государственная Дума и скандал с центральной провокацией потряс бы всю империю и вызвал бурю возмущения против полиции, играющей с террористическими организациями. Две столицы и многие губернские города были заклеены тысячами листовок:
«Партия социалистов-революционеров «В борьбе обретешь ты право свое!»
23 апреля в 12 часов 20 минут по приговору Боевой Организации Партии социалистов-революционеров была брошена бомба в экипаж московского генерал-губернатора вице-адмирала Дубасова, у самого генерал-губернаторского дома, на углу Тверской улицы. Приговор Боевой Организации явился выражением общественного суда над организатором кровавых дней в Москве. Покушение, твердо направленное и выполненное смелой рукой, не привело к желаемым результатам из-за роковой случайности, не раз спасавшей врагов народа. Дубасов еще жив, но о неудаче покушения говорить не приходится. Оно удалось уже потому, что выполненное в центре Москвы и в таком месте, где охрана всех видов, казалось, не допускала об этом и мысли. Оно удалось потому, что при одной вести о нем вырвался вздох облегчения и радости из тысячи грудей, и молва упорно считает генерал-губернатора убитым.
Пусть это ликование будет утешением погибшему товарищу, сделавшему все, что было в его силах.
Боевая Организация Партии социалистов-революционеров.
Типография Московского комитета».
Покушение на Дубасова стало последним перед открытием первой Государственной Думы, но только в Москве и Петербурге, а не в империи. Теперь этот террористический процесс не зависел от Азефа и шел сам по себе. Слишком много горячих революционеров, вдохновленных убийствами Сипягина, Плеве и великого князя Сергея Александровича схватились за бомбы и револьверы.
Полицейские руководители Азефа вице-директор Департамента полиции Рачковский и начальник Петербургского охранного отделения Герасимов прямо предупредили Азефа – или он работает только на монархию, или его повесят. Азеф прекратил двойную игру и начал выдавать полиции все, что знал. Валентина Попова вспоминала в своей книге «Динамитные мастерские 1906–1907 годов и провокатор Азеф»:
«Наружность этого господина меня сразу озадачила. Она резко не соответствовала обычному пииту революционеров. Плотный, слегка сутулый, с короткой шеей брюнет, с толстыми губами, низким лбом. Какое-то широкое, каменное, точно налитое лицо. Внешность ростовщика, биржевого дельца. Сколько ни всматривайся, не найдешь ни одной черты, свойственной русскому интеллигенту.
Постепенно первое отталкивающее впечатление сгладилось, а доверие к нему общим отношением окружающих товарищей. Кроме того, и работа с ним шла как-то гладко и плавно, свои обещания он в точности выполнял. Препятствия им устранялись как-то легко. В годы с 1902 по 1905 он искусно вел свою двойную игру, далеко не раскрывая всех своих карт перед охранкой. Департамент полиции тогда еще не знал его истинной роли среди революционеров. Может быть, такая игра Азефа с охранкой и революционерами продолжалась бы долго, если бы в марте 1906 года Азефа не арестовал Герасимов, поставив ему ультиматум: «служить только охранке или виселица». Само собой, он предпочел первое.
Теперь для нас, несомненно, что именно с момента своего ареста Герасимовым Азеф старался всякими способами расстроить им же самим подготовлявшиеся покушения. При этом он старался действовать так, чтобы не доводить организацию до больших провалов, которые могли бы пошатнуть доверие к нему. Азеф проявлял в этом отношении огромное искусство и находчивость. Иногда, чтобы прикрыть себя, добивался безнаказанности тех из нас, кто случайно попадал в руки полиции».
Азеф говорил полиции, что Боевую Организацию возглавлял Борис Савинков, и Рачковский с Герасимовым потребовали его выдачи. Чтобы подозрение не упало на Азефа, он отправил Савинкова организовывать покушение на адмирала Чухнина, подавлявшего революцию на Черноморском флоте. Захват Савинкова с боевиками в Севастополе снимал бы вину за это с Азефа, и давал бы ордена, чины и премии якобы спасшим командующего полицейским. Первый раз у Азефа провокация не получилась – Савинков смог спастись от приготовленной для него начальником виселицы.
Азеф стал готовить покушение на нового председателя правительства и министра внутренних дел П.Столыпина. Савинков из Гельсингфорса с пятью боевиками уехал на юг, в сопровождении лучших филеров петербургской охранки. В Харькове в университетском саду террористы обговорили план покушения.
12 мая 1906 года Борис Савинков, он же подпоручик Дмитрий Субботин, приехал в Севастополь. Через два дня, в день коронации императора Николая II, в городе должно было пройти торжественное богослужение во Владимирском соборе, на котором боевики должны были посмотреть на Чухнина, чтобы знать его в лицо.
Утром 14 мая, после службы у Владимирского собора парад севастопольского гарнизона принимал комендант крепости генерал В.С.Неплюев. В публике были Савинков и все его боевики. В этот момент местные эсеры, не знавшие, естественно, о приезде в город членов Боевой Организации, совершили покушение на Неплюева.
Первый террорист бросил бомбу в генерала, попал, но она не взорвалась. Тут же второй севастопольский эсер попытался бросить в Неплюева свой снаряд, не удержался и уронил его себе под ноги. В праздничной толпе раздался взрыв, погибло шестеро и было ранено около сорока человек. Петербургские филеры быстро сообразили, что смогут приплести к этому покушению группу Савинкова, и с помощью местных полицейских арестовали всех шестерых террористов, не имевших представления о готовящемся взрыве Неплюева. Министр внутренних дел П.Н.Дурново во всеуслышание говорил об империи 1906 года, что «в горящем доме разбитых стекол не считают» и о каких-то там законах речь, естественно, не шла. Потом, в 1917 году, законы, естественно, не соблюдались и по отношению к монархии.
Летом 1906 года на место Рачковского руководить политическим сыском по желанию П.Столыпина был назначен ничего в этом не понимавший сенатор Трусевич, передавший свои обязанности начальнику Петербургского охранного отделения сорокапятилетнему полковнику Герасимову. Он вежливо говорил своим товарищам-охранникам о революционерах: «Или мы будем служить революционным украшением петербургских фонарей, или пошлем их в тюрьмы и на виселицы». Казак по происхождению, Герасимов презрительно называл своих многочисленных начальников в Департаменте полиции МВД и Зимнем дворце «высокопревосходительными господами с куриными мозгами», что совершенно соответствовало действительности. Вскоре он фактически стал подчиняться только П. Столыпину, которого это очень радовало. Азеф починялся только Герасимову, выдвинувшему новую теорию розыска. Полковник, очень хотевший чинов, орденов и премий, считал, что арестовывать, например, все руководство партии социалистов-революционеров нельзя. Приближается революция, и в массовой партии быстро выдвинутся новые вожди, рядом с которыми не будет места провокатору Азефу, а внедрить в новый Центральный Комитет такого же сексота почти невозможно. Поэтому, следует не трогать партийные центры, а периодически громить динамитные мастерские, типографии, избирательно брать боевиков, чтобы получать за это награды, а главное, очень большие премии, чтобы потом, после победы революции, бежать с ними за границу и обеспечить там себе безбедную жизнь. У Герасимова, за подложное покушение на Николая II, ставшего генералом, все так и получилось, и он даже написал после 1917 года в Париже очень интересную работу «На лезвии ножа с террористами». Царские сановники вместе с Зимним дворцом активно приближали кровавую Великую Октябрьскую социалистическую революцию.
Когда Герасимова, как-то сделавшего свою работу по временному разгрому революционного движения, в 1909 году сняли с должности начальника Петербургского охранного отделения, имевшего неограниченные и невозвращаемые кредиты, все его тайные агенты во всех революционных партиях, фамилии которых он никогда не называл Департаменту полиции МВД, покинули сексотскую службу и навсегда остались нераскрытыми историей. Только любовь Азефа к деньгам, а не ошибки его полицейского начальства, привели выдающегося эсера-провокатора к разоблачению и прологом к этому стало севастопольское дело Бориса Савинкова.
Герасимов писал об Азефе: «Он мне неоднократно жаловался, как руководившие им лица его не щадили и высказывал удивление, как он мог в то время еще пользоваться доверием центра партии, несмотря на циркулировавшие слухи о его предательстве». Прежние начальники Азефа Ратаев и Рачковский обещали ему в случае провала пенсию и хорошую работу. Герасимов честно сказал своему лучшему агенту, что это, конечно, ложь, и о провального предателя самодержавие просто вытрет ноги: «Я посоветовал ему не тратить полицейское жалованье, поскольку он ведь получал деньги на жизнь от партии, а все целиком класть в банк на текущий счет. Азеф последовал этому совету и составил завещание, хранившееся у меня, по которому все эти деньги в случае его смерти должны быть пересланы его жене».
Донесения Азефа Герасимов чуть не еженедельно докладывал Столыпину, который всегда живо им интересовался, спрашивал, какая реакция революционеров будет на то, или иное его правительственное решение, что конкретно планируют сделать в Государственной Думе революционеры. Азеф передал Столыпину через Герасимова, что революционеры будут против уничтожения крестьянской общины и введения в деревнях частной собственности, но это была личная точка зрения провокатора. Впоследствии, в Государственной Думе, председатель Совета Министров назвал разоблаченного Азефа не «агентом полиции», а «сотрудником правительства» и это было неслыханно. То, что двойной агент знал многие планы власти от самого премьера, Столыпина, очевидно, мало беспокоило, хотя именно это и было ужасно.
Совершенно очевидно, что пара Азеф – Герасимов был не нужен умный и талантливый Савинков, и они пытались сыграть его головой во входивший в то время в моду футбол. Удивительно, но у вершителей судеб истории ничего не вышло.
Борису Савинкову и его товарищам было предъявлено обвинение в «принадлежности к тайному сообществу, имеющему в своем распоряжении взрывчатые вещества, и в покушении на жизнь генерала Неплюева». Обвинение в гибели пяти ни в чем не повинных во время взрыва 14 мая следствием почему-то не выдвигалось, очевидно, потому, что погибшие были простыми людьми, не чиновными и не сановными лицами. Следствие управилось с дознанием за три дня и 18 мая передало дело Савинкова в военный суд.
Караульную службу на севастопольской гауптвахте, где находился Савинков с товарищами, нес Белостоцкий полк, в котором, естественно, служили и социалисты-революционеры. Через них Савинков вызвал в Севастополь своих лучших боевиков. Военные адвокаты сообщили Савинкову, что приговор уже написан, и его с товарищами повесят на второй день суда, 19 марта. Счет шел на часы и времени на освобождение Савинкова с товарищами могло не хватить. Подсудимые, до этого неопознанные, назвали свои настоящие фамилии, и суд перенесли. В Севастополь во главе членов Боевой Организации приехал лев Зильберберг. В 1909 году Савинков писал в прочитанных всей империей «Воспоминаниях террориста»: «Зильберберг явился к Азефу и сказал, что на свой страх и риск желает сделать попытку освободить своих братьев по оружию. Он просил только денежной помощи. Азеф долго отговаривал Зильберберга, доказывая, что нет возможности освободить никого, говорил, что организация не может жертвовать своими членами для таких заведомо неудачных попыток. Зильберберг не согласился, и Центральный комитет представил в его распоряжение нужные для побега средства».
В Севастополь вместе с боевиками Савинкова приехали лучшие петербургские адвокаты и жена заместителя руководителя Боевой Организации, на свиданиях с мужем осуществлявшая его связь с Зильбербергом.
Из-за того, что при захвате севастопольской гауптвахты могли погибнуть солдаты, часть из которых предупредила боевиков, что в начале налета они тут же побросают винтовки, был принят другой план освобождения. Савинков вспоминал: «Главная крепостная гауптвахта охранялась ротой пехоты, сменявшейся ежедневно, и делилась на три отделения: общее, офицерское и секретное, в котором мы и содержались. Это секретное отделение имело вид узкого и длинного коридора с двадцатью камерами по обеим его сторонам. С одной стороны коридор кончался глухой стеной с забранным решеткой окном, с другой – железной, всегда запертой на замок дверью. Она вела в умывальную, куда входили: комната дежурного жандармского унтер-офицеров, совершенно темная, без окон, кладовая, офицерское отделение и кордегардия. Через кордегардию вел единственный выход в ворота. Внутри секретного коридора постоянно несли службу трое часовых. У дверей в умывальную и далее у дверей в кордегардию тоже были посты караула. Такие же посты находились снаружи, между гауптвахтой и ее внешней стеной, а так же и за внешней стеной, на улице и у фронта. Таким образом, чтобы выйти из гауптвахты, нужно было миновать троих часовых секретного коридора, затем запертые на замок двери, затем еще двух часовых, далее всегда полную солдатами кордегардию и только тогда через сени, мимо комнаты дежурных офицеров, пройти к воротам, где опять стоял часовой. Побег мог окончится удачей только с помощью кого-либо из начальства, караульного офицера, жандарма, разводящего, или с согласия нескольких часовых».
Савинков познакомился со многими сидевшими на гауптвахте солдатами Брестского полка, а через них – с караульными Белостокского полка, Зильберберг устанавливал с ними связи через севастопольских эсеров. Очень быстро все было готово к побегу. Через два дня на караул должна была заступить полностью распропагандированная Савинковым смена часовых, которая должна была вывести его на свободу.
Приехавшие из Петербурга полицейские требовали отправки Савинкова в столичную тюрьму, но приехавшие с ними в одном поезде петербургские адвокаты без труда нашли в их действиях море нарушений закона, в сотый раз выставив на имперское посмешище этих бандитов с государственными удостоверениями. За день до побега Белостокский полк был заменен на карауле Литовским полком. Зильбербергу и Савинкову пришлось все начинать сначала, а времени до суда и казни почти не оставалось.
Литовский полк тоже имел в своем составе социалистов-революционеров. Савинков и его пятеро боевиков устроили в камере совещание, на котором общим голосованием решили, что бежать должен именно Савинков, как самый грозный враг самодержавия. Адвокаты передали, что реальная смертная казнь грозит только Савинкову, а остальных в поднявшемся в империи шуме из-за отсутствия улик казнить нет посмеют. Савинков потребовал кинуть жребий, но товарищи отказались это делать.
26 мая начался однодневный суд с последующей казнью террористов, которые не успели подготовить свой побег. Петербургские адвокаты без труда добились переноса суда, ткнув пальцем на море вопиющих нарушений законов империи. Генерал-судья и генерал-прокурор прекрасно понимали, что в случае явных нарушений закона, их ждет судьба полицейских мучителей Марии Спиридоновой. Под эсеровские пули генералы не хотели и суд отложили. Авторитет Боевой Организации, дружин и летучих отрядов в государстве был настолько высок, что в дальнейшем многие честные судьи отказывались принимать у полицейских и жандармов всегда фальсифицированные политические дела, во всеуслышание заявляя, что «им в обществе ни кто не подаст руки, а на улице их просто заклюют».
Дело было передано на доследование и Зильберберг с Савинковым получили еще один шанс. Защитники, один из которых защищал еще Ивана Каляева, предупредили, что нарушения законности следствию быстро исправить невозможно, но Савинкова могут просто перевести в Петропавловскую тюрьму. Вся Россия смеялась над очередным охранным липовым следствием: якобы кидавший бомбу в Неплюева севастопольский эсер дважды встречался в Москве и Симферополе с савинковцами, которые в момент взрыва находились во Владимирском соборе, где, вообще-то собрался почти весь Севастополь. Само собой, в сторону фальсифицированного прокурорского обвинения представляли только филеры из наружного наблюдения, легко и привычно дававшие лживые показания. Когда в 1917 году с полицией и продажной юстицией победившая революция поступила «как царь с нами, так и мы с царем», это не вызвало всеобщего возмущения в новой республике.
В конце июня 1906 года новый побег был готов. Лев Зильберберг и руководитель севастопольской эсеровской боевей дружины Борис Никитенко, отставной лейтенант флота с партийным именем «Капитан», связались по предложению Савинкова, переданного через его жену, с вольноопределяющимся Литовского полка Василием Сулятицким, получившим партийное имя «Малютка», и согласовали все детали побега.
Сулятицкий, член симферопольского комитета Партии социалистов-революционеров, сделал слепок с замка коридорной решетки секретного отделения гауптвахты и передал его Зильбербергу. Сделанный ключ не подошел к замку. Сулятицкий стал поить ротного фельдфебеля водкой, и тот назначил его разводящим караула на гауптвахту к боевикам. После нескольких неудачных попыток побега 15 июля вечером Сулятицкий заступил на смену на гауптвахту разводящим караула. В три часа ночи он передал Савинкову солдатскую форму и револьвер, и заместитель руководителя Боевой Организации из своей камеры с полотенцем через плечо пошел с разводящим Сулятицким в умывальную. Офицер – начальник караула и жандарм не положено спали, Сулятицкий провел Савинкова в кладовую, где террорист срезал усы, переоделся в солдатскую форму, прошел с разводящим через полную солдат полутемную кордегардию, миновал офицерские комнаты, где ни кто не обратил на них внимания, и по двору вышел к воротам гауптвахты и, наконец, оказался на севастопольских улицах. В этот момент на гауптвахте обнаружили побег, там поднялся шум, во все стороны бежали солдатские патрули, но было уже поздно. Савинкова и Сулятицкого встретили боевики Зильберберга и успели спрятать на явке в городе, где два члена Боевой Организации, наконец, обнялись. Было около четырех часов утра.
Савинков переоделся, загримировался и вместе с группой прикрытия Боевой Организации смог незаметно перейти на другую квартиру, которая ни при каких условиях не могла быть обыскана, хотя вся полиция Севастополя уже была на ногах и на город опустилась заградительная сеть из патрулей, жандармов и полицейских.
Вечером дня побега пятеро террористов в рабочей одежде с револьверами беспрепятственно неведомыми дорожками вышли из Севастополя и за ночь прошли сорок километров через горы к степному хутору, где было приготовлено убежище. На хуторе Савинков провел десять дней, ночуя только в степи, на циновках с револьверами в головах и часовым на ближайшем холме. Зильберберг по партийной привычке делал бомбы и периодически ходил в Севастополь, чтобы узнать, можно ли уже уходить из империи морем. Порт, город, ближние окрестности, акватория были забиты жандармами, полицейскими солдатами, патрулировавшими вокзал, станции, пристани, все частные суда. Шум от побега вышел очень большой и вся империя с хохотом по адресу охранки в тысячах экземпляров читала извещения Партии социалистов-революционеров:
«В ночь на 16 июля по постановлению Боевой Организации Партии социалистов-революционеров и при содействии вольно определяющегося 51-го Литовского полка В.М.Сулятицкого освобожден из-под стражи содержавшийся на главной крепостной гауптвахте член Партии социалистов-революционеров Борис Савинков».
Вечером 25 июля пятеро террористов вышли из хутора и всю ночь под проливным дождем шли сорок километров к Севастополю, где в устье реки Качи на одномачтовом боте под государственным флагом их ждал лейтенант Борис Никитенко. Террористы по канату проплыли около пятидесяти метров и поднялись на борт бота, за которым маячили огни севастопольской эскадры. Пограничная стража спряталась от дождя и в пять утра на рассвете бот с восемью боевиками на борту проплыл мимо эскадры, офицеры которой смотрели на них в бинокли, и отправился в румынскую Констанцу. После многих приключений террористы, не имевшие заграничных паспортов, собрались в Бухаресте, обманув русского консула и надавив с помощью румынских товарищей на местную полицию. Румынские социалисты нелегально переправили боевиков в Венгрию. Оттуда они спокойно выехали в германский Гейдельберг к курировавшему от ЦК эсеров Боевую Организацию Михаилу Гоцу. Из Германии Савинков, опасаясь за судьбу оставшихся в Севастопольской тюрьме товарищей, написал письмо генералу Неплюеву:
«Я, имея честь принадлежать к Партии социалистов-революционеров, тем не менее отношения к нему не имел и моральной ответственности за гибель ни в чем не повинных людей и за привлечение к террористической деятельности малолетнего Макарова принять на себя не могу.
В равной степени к означенному покушению не причастны и мои товарищи, находящиеся на севастопольской гауптвахте.
Такое же письмо посылается мной председателю военного суда генералу Кардиналовскому и моим бывшим защитникам, к присяжным поверенным Жданову и Малинтовичу.
Б.Савинков, 6 августа 1906 года».
Письмо, ставшее известным обществу и усилия адвокатов закончились тем, что савинковские боевики получили по четыре года каторжных работ.
Пребывание Савинкова в Севастополе взбудоражило город, и местные эсеры успешно довершили его миссию. Через день после его побега в Румынию. Командующий Черноморским флотом адмирал Г.П.Чухнин был убит на своей особоохраняемой севастопольской даче «Голландия» матросом Я.С. Акимовым, неведомо как прошедшим – пробравшимся к адмиралу. Расстреляв адмирала, Акимов скрылся с территории дачи неведомо как и пойман не был.
13 августа 1906 года эсерка Зинаида Коноплянникова, дочь солдата, сельская учительница и член Летучего Боевого отряда, на станции Луизино у Нового Петергофа тремя выстрелами застрелила генерала Мина, карателя Декабрьского восстания в Москве.
Мин, находившийся в летних военных лагерях в Красном селе, снимал дачу для своей семьи под Петергофом и приезжал туда на выходные. Члены Летучего Боевого отряда его проследили и Коноплянникова расстреляла его, когда он стоял на платформе вместе с женой и дочерью. Попытка скрыться у эсерки не удалась, и через две недели ее по приговору военно-полевого суда с получасовыми специальными мучениями повесили в Шлиссельбурге. О мучениях при повешении второй после Софьи Перовской женщины в империи, погибшей на эшафоте, узнало все общество, и в партию социалистов-революционеров пошли многие молодые люди, читавшие ее последнее слово перед казнью: «Вы меня приговорите к смертной казни. Где бы мне ни пришлось умирать – на виселице или на каторге, в застенках, я умру с одной мыслью: прости, мой народ! Я так мало могла тебе дать – только одну свою жизнь. Умру же с полной верой в то, что наступят те дни недалекие,
Когда трон, пошатнувшись, падет И над русской равниной широкою Ярко солнце свободы взойдет».За день до этого, 12 августа, группа эсеров-максималистов во главе с Михаилом Соколовым, он же «Медведь», он же «Каин» совершила самый кровавый террористический акт в истории русского революционного движения, взорвав дачу П.А.Столыпина.
Столыпин принимал посетителей на даче Министерства внутренних дел на Аптекарском острове Санкт-Петербурга. В три часа дня к дому подъехали лакированное ландо с представительным человеком во фраке и карета с двумя жандармскими офицерами. Они объявили охране, что хотят видеть председателя Совета Министров по срочному государственному делу. Охрана их в дом не пропустила, мотивируя это отсутствием телефонного подтверждения приезда, и максималисты попытались прорваться в дом Столыпина силой. Жандарм уронил портфель с бомбами и чудовищный тройной взрыв раздушил половину дачи, убив двадцать четыре, включая боевиков и ранив двадцать четыре человека. Столыпин под взрыв не попал и, Партия социалистов-революционеров объявила, что к взрыву на Аптекарском острове, где погибли невинные люди, она отношения не имеет.
Полиция задержала более двадцати человек, причастных и непричастных к взрыву. На улице Петербурга взяли и по приговору военно-полевого суда повесили Соколова – «Медведя», остальных отправили на каторгу. Само собой, полиция решила привязать к взрыву Партию социалистов-революционеров, чтобы получить побольше орденов и премий.
Зимний дворец потребовал у Стокгольма выдачи находившегося в Швеции видного члена Партии социалистов-революционеров Ефима Черняка, якобы замешанного во взрыве на Аптекарском острове. Доказательств этого, которых не было Департамент полиции МВД, конечно, не предоставил, и Швеция в выдаче Черняка отказала. Руководитель заграничной агентуры империи действительный статский советник Лев Гартинг подкупил полицейских, которые избили Черняка просто в кафе и тут же арестовали «за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде». «За антиобщественное поведение» Черняка решили выдать России, но тут вмешался шведский парламент, депутатам которого рассказали правду русские социалисты-революционеры. Грубейшая полицейская провокация была быстро раскрыта, виновные в произволе наказаны, а шведские газеты подробно рассказывали гражданам о российский полицейских провокаторах.
Черняк попытался переехать в Антверпен на пароходе. Утром всех трех пассажиров каюты, Черняка и двух его случайных попутчиков, в углу которой была обнаружена дыры, через которую в помещение всю ночь проникали пары метилового спирта, нашли мертвыми. Разразился ужасный европейский скандал, во время которого шло массовой обсуждение «убийства известного революционера руками сатрапов русского царя». В Антверпене пароход с тремя трупами встречали десятки тысяч европейцев с огромными плакатами, текст перепечатали многие газеты Европы: «Позор русскому царю». Само собой, Зимний дворец за очередной континентальный позор никого не наказал. Дело житейское.
После разгона Первой Государственной Думы летом 1906 года обществу было ясно, что революционно-монархический спор может быть решен только силой – кто кого победит. Центральный Комитет Партии социалистов-революционеров решил официально восстановить Боевую Организацию, деятельность которой была приостановлена в апреле 1906 года.
На Совете Партии эсеров резкий Савинков открыто заявил, что Центральный Комитет дает мало денег на террор, а некоторые его члены недоверчиво относятся к работе террористов и неуважительно относятся к Боевой Организации. К этому моменту от чахотки в Германии умер Михаил Гоц, связник между Боевой Организацией и Центральным Комитетом и нового куратора еще не было. Инцидент, впрочем, был быстро исчерпан, Центральный Комитет заявил, что относится к руководителям Боевой Организации с полным доверием и в доказательство этого ввел в свой состав Бориса Савинкова, получившего вместо совещательного решающий голос.
В Боевую Организацию вернулись лучшие люди партии: Зильберберг, Никитенко, Сулятицкий, Лурье, Фельдман, Успенский, Пискарев и многие другие. Общая атмосфера и настроение террористов были приподнятые и все верили в успех. Кроме Азефа, ежившегося от возможной полицейской виселицы и предрекавшего неудачи восстановленной Боевой Организации. Азеф подробно доложил Герасимову о новых планах террористов, первой задачей которых стало убийство П.Столыпина и вдвоем провокатор и главный охранник империи сорвали их все, заработав при этом море денег – провалились покушения на генералов Думбадзе, Рейнбота, Ранненкампфа, второе покушение на Дубасова. Боевики проникли в Петергоф в охоте на любимца царя Трепова, но в Императорском саду вместо начальника императорской охраны застрелили очень похожего на него генерала Козлова. Петербургской охранное отделение знало все детали планов, весь состав, все мелочи жизни членов Боевой Организации, руководитель которой Азеф уже дружил с полковником Герасимовым. Аресты сотни террористов в их планы, конечно, не входили, надо было просто хорошо и даже отлично заработать на создавшейся уникальной ситуации.
Петр Столыпин с семьей после взрыва на Аптекарском острове жил в хорошо охраняемом Зимнем дворце. Ежедневно они ездил на доклад к Николаю II в Петергоф, но только морем – на оцепленной Лебяжьей канавке он садился на катер, по Неве шел до Лисьего Носа и пересаживался на яхту. Савинкову удалось найти среди ее экипажа матроса-эсера, но связь с ним была очень затруднена, пронести на яхту он ничего не мог, о планах Столыпина ничего не знал и мог сообщить только маршруты, места стоянок и время передвижений председателя правительства империи.
Налет на катер Столыпина на Неве другим эсеровским катером ничего не гарантировал, бросить в него бомбы с хорошо охраняемых Николаевского и Дворцового мостов было невозможно. Террористы фиксировали каждый выезд Столыпина к царю, но сделать ничего не смогли.
Савинков предложил атаковать Столыпина с бомбами и револьверами на выходе из подъезда Зимнего дворца. Азеф сказал об этом Герасимову и Столыпин стал выходить всегда в разное время. Десять террористов с бомбами, конечно, не могли долго ждать премьера на забитых филерами и сыщиками Дворцовой площади, на Набережной Мойки и Миллионной улице. Время, которое тратил Столыпин на проход от подъезда до катера составляло меньше минуты. Если бы пятьдесят боевиков его бы атаковали, Столыпин все равно бы успел спрятаться в подъезде Зимнего дворца.
На Дворцовом мосту был взят торговавший в разнос Сулятицкий, с паспортом крестьянина, и был отправлен на родину для установления личности. По дороге Сулятицкому удалось бежать.
Азеф собрал общее совещание в финских Териоках, и террористы решили подготовку покушения на Столыпина прекратить. Центральный Комитет настаивал продолжать. Азеф вернулся продолжать, а Савинков создал в Генсильгфорсе школу террористов, начав подготовку убийства петербургского градоначальника фон дер Лауница. Филеры, узнавшие от Азефа об этом все, плотно обложили его группу, при этом не особенно скрываясь, и Савинков был вынужден остановить работу. В октябре все террористы Боевой Организации собрались на совет в финской Иматре. Азеф доказывал Савинкову, что предатель это спасший его Сулятицкий, завербованный во время ареста, но с его заместителем такие провокации не удавались. Савинков даже зло заявил, что подобным подозрением Азеф оскорбил лично его.
Еще в сентябре на совещании членов Центрального Комитета эсеров Азефа, Савинкова, Чернова, Натансона, Слетова, Крафта и Панкратова было решено убить Столыпина несмотря ни на что. Говорили даже об атаке подъезда Зимнего дворца Столыпина живыми бомбами – боевиками в динамитных панцирях, но решили, что не вправе жертвовать жизнью своих товарищей по оружию.
В Петербурге боевики, они же посыльные, торговцы в разнос, извозчики имели паспорта, конспиративные квартиры, все необходимое для совершения террористического акта, но все было напрасно. Наблюдение за Столыпиным велось несколькими группами во многих местах, все работали самоотверженно, с увлечением, фиксируя большое наличие филеров. Азеф так расставлял боевиков, что они в течение месяца ни разу не встретили председателя правительства. Столыпин, знавший, что за ним ведется охота, требовал от Герасимова исключить возможность даже случайного покушения, и господин главный имперский охранник успокаивал второе лицо государства, говоря, что по правилам Боевой Организации наблюдатели выходят на маршрут всегда без оружия, чтобы исключить возможность случайного ареста.
Боевая Организация успешно работала на холостом ходу и была под полным контролем Петербургского Охранного отделения, без малейших практических результатов. Герасимов даже выдвинул идею продолжать этот как можно дольше, чтобы опустошить эсеровскую партийную кассу, но она была более чем полна – на революцию жертвовали представители всех слоев общества – купцы, промышленники, адвокаты, литераторы, рабочие, студенты, чиновники.
Азеф говорил членам Центрального Комитета: «Полиция слишком хорошо изучила все наши старые приемы, и в этом нет ничего удивительного; ведь у нас все те же извозчики и торговцы, которые фигурировали еще в деле Плеве. У нас нет ничего нового, и при старой технике ничего и не придумаешь нового». Азеф по совету Герасимова внушал партийцам мысль, что осенью 1906 года центральный террор ужу совершенно не возможен. Все больше и больше боевиков обращали свои взгляды на Бориса Савинкова.
Вся империя знала, что знаменитый террорист великолепно и отчаянно сорвался с приготовленной ему виселицы, совершил сказочный и удачливый побег, и все газеты много раз смаковали все подробности его севастопольской эпопеи. Он стал самым популярным человеком в партии эсеров, а члены Боевой Организации просто боготворили его и готовы были отдать за него жизнь. После Севастополя Савинков стал вождем-руководителем, самым опытным и самым старым боевиком, живой историей Боевой Организации.
Друг легендарных Ивана Каляева и Егора Сазонова, Савинков создал в Боевой Организации атмосферу братства и полного доверия, «нашего рыцарства». Все эсеры знали о его личном совершенном мужестве, не раз смотрел прямо и открыто в глаза смерти, и был готов умереть за революцию на эшафоте не дрогнув. Он устроил в партии обсуждение проблемы – может ли один человек отнимать жизнь у другого человека, и имперское общество всенародно обсуждало, полезно ли для блага миллионов подданных убийство представителя власти, который приносит вред народу. Умнейший Михаил Гоц называл Савинкова «надломленной скрипкой Страдивари». Убийство для террористов Боевой Организации стало тяжелой необходимостью, а гибель на эшафоте – радостным подвигом. Савинков стал выдающимся террористом-организатором, талантливым конспиратором, который умел выходить из несусветных ситуаций и положений, несколько раз чудом уходил от неминуемого ареста. Именно он стал называть себя и своих товарищей «революционными кавалергардами» и «охотниками за черепами», с офицерским понятием чести. Савинков, вернувшись после севастопольского дела в террор, быстро понял, что в нем происходит что-то не то и настоял на совещании в финской Иматре. Валентина Попова вспоминала:
«На Иматре финн-активист, хозяин небольшой гостиницы «Отель туристов», находившейся совсем близко от вокзала, предоставлял Боевой Организации в полное распоряжение свое учреждение. Там хранился динамит, а в одном из номеров расположилась динамитная мастерская. Здесь находили надежный приют боевики, если обстоятельства в каких-либо экстренных случаях принуждали их скрыться из Петербурга. Прислуга отеля, по словам хозяина, была верная, надежная. Мы чувствовали себя там свободно, в полной безопасности, но это гостеприимство нам впоследствии дорого обошлось.
Вскоре на Иматре появился Савинков, «Иван Николаевич», Азеф. Друг за другом стали подъезжать боевики.
Наши выводы пришли к убеждению, что полиция прекрасно изучила методы работы Боевой Организации и, следовательно, старыми приемами ничего не достигнешь. Как не тяжело сознаться, эти приемы изжили себя, и нужно для успеха работы создать какие-то новые формы. Для этого требуется время, спокойная обстановка, пересмотр всей старой практики. Азеф и Савинков чувствовали, что не в состоянии что-либо создать в момент работы, не прерывая ее. Им нужно временно отойти, хладнокровно все взвесить и тогда, выработав что-то новое, иное, какую-то новую систему, – приступить к работе. А пока старое насмарку!»
На совместном заседании Центрального Комитета и Боевой Организации во главе с Натансоном, Черновым, Слетовым, Аргуновым, Крафтом, Ракитниковым было решено их на время освободить от руководства Боевой Организации. Во главе террора Партии социалистов-революционеров стал известный эсер Сергей Слетов. При Центральном Комитете был создан Боевой отряд во главе со Львом Зильбербергом, бывшим студентом, обладавшим большими математическими способностями, главным динамитчиком-взрывником Боевой Организации. В Боевой отряд вошли лучшие боевики Савинкова. Валентина Панова вспоминала; «Сложить оружие было психологически невозможно. Свирепствовали военно-полевые суды, виселицы, диктатура Столыпина была в полном расцвете. Мы верили в силу террора и его необходимость в тот момент. С Иматры наша группа разъехалась по разным местам, и мы условились встретиться в Петербурге».
Покушением на Столыпина стал опять заниматься Зильберберг и его Боевой отряд. Еще одну новую террористическую группу создал латыш А.Д. Трауберг, «Карл», назвав ее «Летучий Боевой отряд Северной области». Карл начал подготовку убийства главного военного прокурора генерал-лейтенанта В.П.Павлова, инициатора и сторонника смертных приговоров. Когда первая Государственная Дума потребовала отмены смертной казни, Павлов не постеснялся выступить на ее заседании 1 июня 1906 года и долго говорил о том, что она нужна империи, в которой его речь вызвала бурю возмущения.
Боевой отряд Льва Зильберберга готовил покушение на председателя правительства Столыпина, министра внутренних дел Дурново, генерала свиты Орлова и петербургского градоначальника Лауница, начал собирать сведения о передвижении и образе жизни Николая II и Великого князя Николая Николаевича. Все покушения были утверждены Центральным Комитетом Партии социалистов-революционеров и после этого профинансированы.
Наружное наблюдение извозчиками и торговцами больше не велось. Теперь Герасимов о террористах не знал ничего. Вот так закончилась его крупномасштабная провокация, оставившая его без Азефа. Серьезных секретных сотрудников среди боевиков у него не было. Главный охранник империи своей жадностью к деньгам и наградам успешно приближал кровавый 1917 год.
Два террористических отряда собирали интересующие их сведения с помощью «внутреннего освещения распорядка жизни объектов покушений», во всех слоях общества, имея там широкие знакомства, поддерживаемыми большими деньгами и умными, талантливыми, предприимчивыми исполнителями.
Жена Зильберберга «Ирина» позднее вспоминала: «На первый план, как основа, выдвигается «внутренний сыск» – получение сведений. Отыскиваются люди в обществе и в партии, могущие дать какие-либо сведения о намеченных лицах. Наружная слежка затем проверяет их данные. Все партийные организации должны давать в распоряжение «Боевого отряда» либо из своих членов, если он имеет какие-либо связи, могущие быть полезными в деле этого внутреннего сыска.
Особенно много давали члены военной и железнодорожной организаций и телеграфисты. Таким образом, основание, на котором организация утверждала свое задание, расползалось далеко вширь. Работа, правда, получала в значительной мере случайный характер – в зависимости от тех сведений, которые получались. Нельзя было составить один план и долго и упорно добиваться его осуществления. Самое существование такого плана становилось невозможным: случайность, изменчивость, текучесть форм работы и организации выдвинулись вперед».
Боевой отряд занялся сбором информации обо всех будущих объектах покушений и ее проверкой. На случай случайной встречи с кем-нибудь из назначенных для взрыва сановников эсеровские боевики с утра на встречи старались ходить с бомбами. Первой целью был Столыпин, второй – командующий Петербургским военным гарнизоном и округом Великий князь Николай Николаевич, санкционировавший ужасное повешение Зины Коноплянниковой, и третьей – петербургский градоначальник фон дер Лауниц. Валентина Попова вспоминала:
«Много раз мне пришлось в своей петербургской комнате заряжать и разряжать привезенные с собой из Таммерфорса бомбы. Зарядив утром бомбу, я несла ее для передачи через Розу метальщику, а затем в заранее установленном месте, уже зная, что покушение не состоялось, я снова находила розу со снарядом в руках, с которым и возвращалась домой, чтобы разрядить его. Я стала побаиваться, чтобы швейцар не обратил внимания на мои частые путешествия, то с ручным баулом в руках, то с большим плотным свертком. Но пока все сходило с рук.
Свои люди у партии находились тогда повсюду, особенно в низах, в гуще рабочей и служилой массы, а также среди военных. Они давали сведения о проездах намеченных нами лиц, даже царский дворец в этом отношении не являлся исключением. Сочувствие в низах были, без преувеличения, повсюду. Порой эта помощь была незаменимой, как, например, в деле военного прокурора Павлова».
9 сентября 1906 года в Риге местные эсеры совершили покушение на прибалтийского генерал-губернатора, бросив в него бомбу из окна дома, мимо которого он с охранниками проходил по улице. Осколки ушли в сторону, а метальщики скрылись от погони через черный ход. Тогда же в Петербург из Прибалтики от секретного агента пришло донесение о подготовке покушения на Лауница. Об этом доложили Герасимову и он отписался в Департамент полиции, что все предполагаемые террористы находятся под наблюдением, и столичному градоначальнику бояться нечего.
Эсеры достали два билета на освящение домовой церкви в здании института экспериментальной медицины в Петербурге, на котором должны были присутствовать Столыпин и Лауниц. Лев Зильберберг вручил бомбы Евгению Кудрявцеву, «Адмиралу», и Василию Сулятицкому, «Малютке». Кудрявцев, сын сельского священника из Тамбовской губернии, попросил отдать ему жизнь Лауница, до Петербурга бывшего губернатором в Тамбове и жестоко подавлявшего революцию 1905 года, например, с удовольствием поровшего целые деревни, само собой с сотнями ни в чем невиновных людей. Сулятицкий, спаситель Савинкова, должен был стрелять в Столыпина. В связи с наличием на службе в храме большого количества публики, Центральный комитет Партии социалистов-революционеров бомбы при покушении использовать запретил, чтобы не было невинных жертв.
Герасимов попросил Столыпина некоторое время не покидать Зимний дворец, пока он не переловит заговорщиков. Герасимова поддержала жена Столыпина, и председатель правительства отменил все визиты и выезды, что спасло ему жизнь. Лауниц, вопреки советам Герасимова, поддерживавший позорный черносотенный «Союз русского союза», заявил, что в рекомендациях главного имперского охранника не нуждается: «Меня защитят истинные русские люди».
21 декабря 1906 года эсеровские террористы Кудрявцев и Сулятицкий в хорошо сшитых смокингах, под которыми не было видно браунингов, были в Институте экспериментальной медицины. Общество открыто обсуждало не только открытие этого учреждения, но, в основном, было поражено недавним открытым убийством в Твери главы придворной реакционной группы графа Алексея Игнатьева, генерала, члена Государственного совета, председателя Особого совещания по охране государственного порядка, застреленным членом Летучего боевого отряда Центральной области Сергеем Ильинским. Семнадцатилетний эсер после убийства попытался застрелиться, ему помешали, как несовершеннолетний он быстро получил одиннадцать лет каторги и совершил в камере самоубийство. После церковной службы присутствовавшие пошли по лестнице в парадные залы на фуршет и Кудрявцев прямо в толпе тремя выстрелами в упор застрелил градоначальника Петербурга Владимира фон дер Лауница и тут же выстрелил себе в висок, после чего его мертвого, охрана стала рубить шашками и стрелять в труп. Сулятицкий, не встретив свою цель, Столыпина, спокойно покинул Институт экспериментальной медицины, забытый охранниками. Полиция, естественно, установить личность Кудрявцева не смогла, отрубила у эсеровского трупа голову и в банке со спиртом выставила на опознание, вызывая ненависть подданных и пополняя, по своему обыкновению, революционные ряды. Столыпин, в шоке от случившегося, приказал Герасимову «всех арестовать», а вся империя читала эсеровские листовки и сообщения Центрального комитета Партии социалистов-революционеров в редакции имперских газет: «Партия эсеров заявляет, что смертный приговор над петербургским градоначальником фон дер Лауницем приведен в исполнение членом Центрального боевого отряда Партии социалистов-революционеров».
Весь декабрь и весь 1906 год по всей империи летали эсеровские бомбы. В Таврическом саду Петербурга два боевика бросили бомбы в отставного генерала Дубасова, но осколки прошли мимо жертвы. Молодежь в губерниях изучала уставы эсеровских боевых организаций: «Устав городской милиции», «Устав крестьянской боевой дружины», «Устав областной летучки». По державе носились летучие боевые отряды Северо-Западной области, Поволжской области, Южной области, Донской области, Центральной области, Северной области. В приставов, околоточных надзирателей, жандармских офицеров, тюремщиков стреляли в Москве, Пскове, Великих Луках, Петербурге, в десятках городов арестовывали революционеров, брали тайные типографии, динамитные мастерские, склады оружия, револьверы, бомбы, тонны прокламаций и листовой, километры бикфордова шнура, сотни пироксилиновых шашек, центнеры динамита, но количество их все увеличивалось и увеличивалось. В Смоленске застрелили начальника жандармского управления, в Пензе убили генерал-лейтенанта Лисовского и местного полицмейстера, стреляли в Казани, Тамбове, Борисоглебске, Минске, Гомеле, Витебске, Конотопе, в Самаре убили губернатора Блока, в Симбирске застрелили губернатора Старинкевича, в Казани ранили вице-губернатора Кобеко, в Полтаве убили генерал-губернатора Полковникова, в Екатеринославе шестеро социалистов-революционеров, стреляя из револьверов залпами, застрелили генерал-губернатора Желтоновского, в Севастополе убили начальника жандармского управления, там же застрелили руководителя местной охранки, в Феодосии бомбой контузили генерал-губернатора Давыдова, в Сибири, в Омске убили генерал-губернатора Литвинова, в Кутаиси ранили генерал-губернатора Алиханова и перебили его конвой, в Тбилиси ранили охранника, полковника Мартынова, в Зугдиди прямо в экипаже пристрелили уездного начальника, в Туркестане, в Коканде и Ташкенте, отстреливали прокуроров. Динамитные мастерские ставились десятками, экспроприации в партийные и имитирующие их кассы проводились повсеместно, и Центральный комитет Партии социалистов-революционеров выпустил специальное заявление, что грабежи – это не эсеровское дело, исключая захваты оружия. За личные «эксы» их участники исключались из партии и даже расстреливались. Совет Партии принял специальную резолюцию:
«В виду того, что в последнее время наблюдается эпидемическое распространение всякого рода экспроприаций, что оно увлекает иногда даже партийных людей; в виду того, что практика экспроприаций слишком часто деморализующее действует на участников; что ее распространение позволяет множеству недоброкачественных элементов совершать в видах личной выгоды самые возмутительные деяния, маскируясь революционными целями; в виду того, что все это подрывает престиж партии среди населения и компрометирует само дело революции, – Совет Партии социалистов-революционеров находит необходимым самым тщательным образом ограничить и урегулировать дело экспроприации даже в тех узких пределах, в которых оно может быть допустимо.
Совет постановляет:
1. Подтвердить решение Первого партийного съезда о допустимости конфискации только казенных сумм и оружия. Участники частных экспроприаций подлежат безусловному исключению из партии.
2. Всякая экспроприация совершается только с разрешения и под наблюдением областного комитета, причем областной комитет должен стремиться взять на себя инициативу и организацию крупных экспроприаций.
3. Областной комитет, разрешая местным организациям экспроприации, должен руководствоваться следующими соображениями:
а) экспроприации мелких сумм общему правилу недопустимы;
б) в план экспроприаций не должны входить убийства лиц, не принадлежащих к полиции и жандармерии;
в) во всех сомнительных случаях, является ли данное имущество казенным или частным, экспроприация не может быть совершена без санкции Центрального комитета».
28-7 декабря 1906 года громадная империя опять содрогнулась, узнав о расстреле главного военного прокурора генерал-лейтенанта В.П.Павлова, любителя смертной казни через повешение. Он придумал и запустил так называемую «полевую юстицию», по которой в военно-полевых судах не имевшие юридического образования офицеры-монархисты в течение часа приговаривали революционеров или просто взятых полицией для улучшения отчетности случайных людей к смертной казни. Эсеры публично объявили генералу Павлову смертный приговор и привили его в исполнение. Это дело стало первым покушением Летучего боевого отряда «Карла».
Павлов жил в здании Верховного военного суда под усиленной охраной и оттуда не выходил, гуляя только во внутреннем дворике. Зал судебных заседаний, где он приговаривал к смерти, просто соединили с его квартирой внутренним проходом. Среди его сотрудников, военных писарей, один вдруг оказался социалистом-революционером. У здания военного суда на петербургской Мойке был установлен пост эсеровских боевиков. Когда Павлов 27 декабря вышел во внутренний дворик погулять перед приговором, эсер-писарь из верхнего окна подал условный знак. К охране внутреннего дворика снаружи подошел туповатый солдат-рассыльный с книгой квитанций и сургучным пакетом, он же эсер-матрос Николай Егоров, и сказал, что у него бумага в военную канцелярию суда. Его спокойно пропустили во внутренний дворик, застрелил главного имперского военного прокурора и исчез. Охрана и охранка оторопела, а само покушение, его стиль, произвело большое впечатление на общество, как и резолюция Николая II на докладе о расстреле Павлова: «Трудно заменимая потеря честного и стойкого человека».
Только по официальным данным, закрытым, конечно, для публики, за 1906 год было убито и ранено несколько тысяч сановников и чиновников. В начале 1907 года началась предвыборная компания в Третью Государственную Думу. По этому поводу, а так же по отношении к политической обстановке и тактики революционеров Третий Совет-съезд Партии социалистов-революционеров выпустил директиву:
«О тактике современного момента
Истекший период – лишь пролог русской революции. Настоящий момент – время господства контрреволюционных сил. Партия должна стараться использовать профессиональные союзы и приобрести точки опоры в союзах железнодорожном, почтово-телеграфном, судоходном и т. п. в крестьянских массах особенное значение приобретают все методы борьбы, по своему существу требующие организованного массового действия и пробуждения к широкой массовой организации. Считая мелкие разрозненные вспышки отдельных сил бесплодной тратой сил, партия ставит себе целью: 1) способствовать развитию партизанской борьбы крестьян против агентов власти; 2) подготавливать и организовывать крестьянство для стачечной борьбы с землевладельцами; 3) вносить организованность и планомерность во всякое естественное широкое массовое выступление против властей и современного строя.
Усиление боевой тактики должно иметь своей целью внесение расстройства и деморализации в ряды врагов и расковывание революционной энергии масс. В виду необходимости систематизировать и направить на более крупные задачи местную террористическую борьбу. Совет находит необходимым особенное сосредоточение специальных боевых сил партии в пределах областей и их проявление по возможности одновременно, по общему для многих мест плану. При этом Совет исходит из той точки зрения, что вооруженное восстание не нужно представлять себе, как единовременный и повсеместный взрыв по раз данному сигналу, а как естественное явление, в которое могут разрастись достаточно широкие и удачные местные движения.
Наряду с террористической борьбой, задачи которой, благодаря выяснившемуся политическому положению, сразу крайне расширяются и осложняются, наиболее дезорганизующее влияние на правительство и развязывающее влияние на революционную энергию масс оказывают движения в войсках. Усиление в этой области организованной и сосредоточенное в важнейших стратегических пунктах работы не должно отступать и перед частичными боевыми выступлениями, в тех случаях, где обостренное настроение солдат угрожает стихийным волнением, и где внесение в него организованности и выработанного плана дает серьезные шансы хотя бы для местного и временного, но широкого успеха.
Не находя в условиях переживаемого момента достаточных данных для того, чтобы поставить всеобщее восстание задачей ближайшего времени, партия продолжает готовиться к нему и готовить к нему народ, организуясь и организуя его в процессе непрерывной борьбы.
О боевых дружинах
Совет партии находит необходимым и своевременным произвести частичную реорганизацию современной постановки боевого дела, заменив этот тип местных дружин организациями для обучения членов партии обращению с оружием и различным боевым приемам, при широко поставленном инструкторстве, причем через эти организации должна проходить возможно более широкая масса, не покидая рядов общей организации партии, и выступая для боевых целей в качестве партийной милиции.
Наряду с этим для целей специально террористических необходима организация летучих боевых отрядов в ведении областного комитета или тех губернских комитетов, которым он передоверит это право и при непосредственном вмешательстве Центрального комитета в случае распада, уничтожения или ослабления областной организации.
Об экспроприациях
Совет партии находит совершенно недопустимым существование организаций, посвящающих себя специально экспроприаторской деятельности и, не исключая совершенно возможности совершения казенных экспроприаций террористическими летучими отрядами, считает более желательным составлением для этого временных отрядов, каждый раз для вполне определенных предприятий, исключительно из строго партийных людей, под руководством особо доверенного лица».
Боевой отряд при Центральном комитете Партии социалистов-революционеров знал все о маршрутах председателя правительства Петра Столыпина и ничего не мог с этим поделать. Валентина Попова вспоминала:
«Среди нас уже не было ни уличных торговцев, ни извозчиков. Получив предупреждение о выезде Столыпина, мы сверяли точно свои часы и распределяли наблюдение между собой. В направлении от Морской на Миллионную должен был от трех часов до трех часов десяти минут проходить какой-то член группы, от трех часов десяти минут до трех часов двадцати минут на Дворцовой площади должен был быть другой, со стороны Адмиралтейского проезда к Морской, следующий – опять с Морской на Миллионную, еще один – с Миллионной на Невский проспект и так далее. Так удавалось в течение часа-полутора держать подъезды Зимнего дворца и его площадь под непрерывным наблюдением. Время редких неизбежных выездов Столыпина с докладами в Царское Село к Николаю II и обстановка при этом были крайне изменчивы, и мы не могли решить, проехал ли он вообще и в каком экипаже.
Перед моими глазами и теперь ясно встает, как я медленно выхожу из-под арки на Морской и пересекаю Дворцовую площадь направо к Миллионной, стараясь придать себе возможно беспечный вид. Ни на момент я не выпускаю из глаз подъезда Зимнего дворца. Сыщики реют на площади и буквально пожирают глазами каждого прохожего. На площадь, к первому подъезду от Адмиралтейства, подана карета, которая стоит плотно-плотно у дверей под аркой; кучер обращен лицом к Адмиралтейству. Если даже смотреть сбоку, то нельзя видеть, кто входит в карету. В сторону к Миллионной, за решетчатыми воротами, внутри дворцового двора, стоит закрытый черный автомобиль, каких много в Петербурге. Он также подан к самому подъезду.
Вдруг ворота дворца распахиваются, и автомобиль несется по площади под арку на Морскую. Так же быстро карета отрывается от подъезда и несется вслед за автомобилем. Определить взглядом, кто находится внутри за стеклом, нет возможности. Проехал Столыпин, это, несомненно, но где же он был, в автомобиле или в карете?»
Так же сложно было эсеровским боевикам использовать данные наружного наблюдения для покушения на великого князя Николая Николаевича. Валентина Попова писала:
«Зильберберг просил меня поселиться около Царскосельского вокзала для проверки выездов Николая Николаевича. Одна из меблированных комнат на Рузовской улице, на шестом этаже, окна которой как раз выходили на царский павильон вокзала, оказалась свободной. С паспортом на имя Людмилы Николаевны Завалишиной я перебралась на Рузовскую. Я выдала себя за ученицу художественной студии на Литейном, разложила на виду в комнате краски, тушь, рисунки.
Чтобы лучше наблюдать, я приобрела бинокль. Из окна моей комнаты я видела много раз, обычно днем, карету Николая Николаевича с бородатым кучером на козлах, иногда мелькала высокая фигура Николая Николаевича. При переезде на Рузовскую я получила от Зильберберга большой запас динамита и гремучего студня, просто завернутого в бумагу. Пряный запах, который выделяет динамит, похожий на запах миндаля, для посторонних, конечно, был незаметен, но мною ощущался ясно, и у меня начались хронические головные боли. Несмотря на зиму, я старалась держать форточку почти постоянно открытой и уходила бродить по городу. Я продолжала свою работу техника, совмещая ее с обязанностями наблюдателя. Ни каких посетителей у меня не было, а прислуга относилась ко всему безразлично, два раза в день подавала кипяток и при мне утром подметая пол в комнате.
Мы, участники группы, адресов друг друга не знали, виделись между собой почти исключительно на явках, в каком-нибудь ресторане или кафе, где каждый из нас неуклонно ежедневно проводил определенный час, встречаясь, с разными товарищами, в кафе-столовой на Литейном, против Бассейной, в ресторане в конце Первой линии Васильевского острова, в одном из ресторанов на Морской улице, в столовой на Казанской площади. На явках мы успевали обмениваться всем необходимым, устраивали свидания на выставках, в музеях. Для более обстоятельных разговоров мы собирались на частных квартирах, у сочувствующих. Отношения с Центральным комитетом поддерживались через П.Ф.Крафта.
Нам стало известно, что Столыпин садился в поезд на Царское Село где-то за Обводным каналом. Однако его приезды туда были столь изменчивы по времени и внезапны, что застигнуть его на этом пути представлялось делом трудным.
Столыпин жил в Зимнем дворце как пленник, даже выходил гулять только в сад дворца, который был в то время обнесен чугунной решеткой на высоком гранитном постаменте. Дворец, однако, только по внешности казался таким непроницаемым. У Зильберберга был во дворце свой, преданный человек из числа низших служащих. Этот свой соглашался дать условный знак, когда Столыпин выйдет на прогулку. Никитенко предлагал покончить со Столыпиным в саду, забросав его с трех сторон, с дворцовой площади, Адмиралтейского проезда и набережной, бомбами, а сам вызывался мгновенно перекинуться туда, зацепив веревочную лестницу за решетку. Как морской офицер, «Капитан» привык к подобного рода упражнениям.
У Никитенко также был прекрасный случай покончить с Николаем Николаевичем. Никитенко жил легально, имел некоторые связи в обществе и доступ в Английский клуб, который так же посещал и великий князь. Центральный комитет, к сожалению, наложил veto, заявляя, что Никитенко должен пока беречь себя и постараться открыть доступ в клуб кому-либо другому, но сделать это оказалось не так легко. Мы продержались январь и работу продолжали. Пока развивались события на нас надвинулись черные дни».
Азеф передал Герасимову, что база террористов Зильберберга находится в финской курортной Иматре, в «Отеле туристов». Два агента Петербургского охранного отделения прибыли туда как туристы-молодожены, за несколько дней тайно перефотографировали всех постояльцев. Фото были розданы лучшим филерам, которые стали постоянно дежурить на петербургском Финляндском вокзале. Агенты проследили Зильберберга и Сулятицкого и взяли их в конце января и начале февраля 1907 года, выявив многие их партийно-боевые контакты. Двум террористам предъявили участие в недавнем убийстве петербургского градоначальника Лауница, а подробные сведения об этом дал Герасимову Азеф.
Зильберберга заменил Никитенко, который попытался 13 февраля взорвать Николая Николаевича на Царскосельском вокзале, но царский павильон был плотно оцеплен солдатами Первого железнодорожного полка, и шансов пройти охрану у террористов не было. За членами Боевого отряда было установлено плотное наблюдение. Валентина Попова вспоминала:
«Около Царскосельского вокзала всегда сновало много сыщиков, особенно обильно их было не углу Гороховой. В середине февраля я увидела там знакомого сыщика, который следил за мной еще в Нижнем Новгороде. Отступать было поздно, приходилось прямо идти на него. Сыщик выдвинулся на панель и даже на момент как-то вскинул руками, как будто хотел меня задержать, но посторонился. Я прошла, зная, что теперь начнется преследование.
Желая увести сыщиков от своей квартиры с динамитом, я направилась дальше по Загородному проспекту к Политехническому институту и по Забалканскому проспекту свернула на Садовую улицу. За мной следовали двое.
Мне не раз приходилось попадать под неотступное преследование. В такие моменты мысль начинает лихорадочно работать, просыпается какое-то сильное упорство, побуждающее во что бы то ни стало уйти от погони. Так должен чувствовать себя затравленный зверь. На Садовой я устремилась в первый проходной двор, который я знала, но он оказался закрыт. Наняла извозчика, поехала на Покровскую. Сыщики за мной тоже на извозчике. С площади мне удалось пройти проходным двором на Канонерскую, где я снова взяла извозчика. Погоня как будто прекратилась. Чтобы проверить, я побывала и на Васильевском острове, и на Петербургской стороне, несколько раз вновь прибегая к проходным дворам. До часа явки я оставалась все время на улице. Увы, на явку ни кто не пришел, надо было ждать следующего дня. Я не могла уехать из города, не предупредив товарищей: кто-нибудь из них мог зайти ко мне на квартиру. Я решила вернуться к себе, рассчитав, что за вечер и ночь установить мой адрес не смогут.
В то время наружное наблюдение в Петербурге было поставлено очень широко. Кроме наблюдения за каждым политически неблагонадежным лицом и его квартирой, существовало наблюдение по кварталам. Каждый сыщик своего квартала должен был знать всех, в нем живущих. Таким образом, охранке удавалось быстро устанавливать всех «подозрительных», где живет заинтересовавшее их лицо, или в каком районе оно чаще появляется.
К себе я вернулась благополучно, подле дома никого не было. Утром вышла из квартиры – кругом спокойно. Но опять неудача, никого не видала за день. Я рискнула еще одну ночь провести дома. На следующее утро мой дом был буквально окружен сыщиками.
Я вышла и попыталась пройти проходным двором здесь же на Разумовской, за мной следовали по пятам. Я долго в этот день металась по городу, но мои уловки ни к чему не вели. Наконец, проходной двор на Преображенской спас меня. Убедившись, что я вышла из окружения, и меня более не преследуют, я решила немного изменить костюм: купила себе в одном из модных магазинов меховую шапочку, оставив свою шляпу на хранение «до завтра».
На новой явке я встретилась с Никитенко, переговорила с ним и решила немедленно уехать из Петербурга в Финляндию. На извозчике я выехала из Петербурга, добралась до пригородной станции Удельная и захватила там уже последний поезд, шедший в Териоки.
Большинство моих товарищей погибло тогда же или немного позднее. «Аннушка» Севастьянова в ноябре 1907 года бросила бомбу в С.К.Гершельмана, московского генерал-губернатора, он остался жив, а Севастьянова повешена, как «неизвестная женщина». Рашель Лурье, «Катя», покончила самоубийством в Париже в 1908 году. Мария Беневская по инвалидности вышла на поселение. Лев Иванович Зильберберг и Василий Сулятицкий на суде в Трубецком бастионе Петропавловской крепости 12 июля 1907 года были приговорены к смертной казни. Они казнены вместе 16 июля 1907 года на Лисьем Носу. Накануне казни Лев Иванович подал коменданту тюрьмы для передачи в Петербургский университет решение задачи: «Деление всякого угла на три равные части» и чертеж от руки, исполненный тщательно и искусно. Евгений Кудрявцев погиб при покушении на Лауница. Борис Моисеенко бежал за границу, в октябре 1918 года в Иркутске убит шайкой офицеров, хотевших захватить у него кассу Учредительного собрания. Яковлев в 1906 году ушел на каторгу, во время войны вступил во французскую армию и погиб под Верденом. «Белла» покончила с собой в 1909 году в Ницце. Роза Рабинович в 1907 году ушла на каторгу. Сергей Моисеенко работал с Савинковым.
Судьбы Никитенко была также очень трагична. По процессу «О заговоре на царя» Борис Никитенко, Синявский и Наумов были приговорены к смертной казни и казнены 21 августа 1907 года на Лисьем Носу. Мария Прокофьева была сослана. Жена Зильберберга «Ирина» благодаря предупреждению дворника успела бежать за границу. Петя Иванов был казнен в Пскове, за убийство Бородулина, начальника Алгачинской каторжной тюрьмы, вместе с товарищем из группы «Карла», застрелившим начальника Дерябинской каторжной тюрьмы в петербургской Галерной Гавани.
Все боевики погибли в самом цветущем возрасте, в двадцать два – двадцать семь лет. По своему социальному положению они разночинцы, за исключением дочери генерал-лейтенанта, аристократки Беневской. Всех их без различия объединяли одни и те же убеждения, одни и те же стремления. Из них не было ни одного, который бы даже перед перспективой смерти изменил своим убеждениям. Беззаветное самопожертвование, спокойное сознание неизбежности своей гибели – такова была самая яркая отличительная черта всей этой группы. Идеалом революционного борца в их представлении являлись террористы-народовольцы».
В ночь на 1 апреля 1907 года петербургская охранка взяла почти весь Боевой отряд во главе с Борисом Никитенко, а так же всех сочувствующих и знакомых. 7 мая в Государственной Думе особое заявление по этому поводу сделал председатель Совета министров империи Петр Столыпин:
«В феврале текущего года Отделение по охранению общественного порядка и безопасности в Петрограде получило сведения о том, что в столице образовалось преступное сообщество, постановившее своей ближайшей целью совершение ряда террористических актов. В целях проверки полученных сведений установленное наблюдение, продолжительное и обставленное большими трудностями, обнаружило круг лиц, как вошедших в состав указанного общества, так и имевших с его членами непосредственные связи. Как выяснилось, встречи происходили на конспиративных квартирах, постоянно менявшихся, при условиях строгой таинственности, и были обставлены паролями и условными текстами в тех случаях, когда отношения были письменными. Установленный наблюдением круг лиц, прикосновенных к преступному сообществу, в числе двадцати восьми человек, 31 марта был подвергнут задержанию.
Вслед за этим прокурор судебной палаты, по данным Отделения, 4 апреля усмотрел указания на признаки составления преступного сообщества, поставившего своей целью насильственные посягательства на изменение в России образа правления (статья 102 Уголовного положения), и предложил судебному следователю по особо важным делам при Петербургском окружном суде приступать к производству предварительного следствия.
В настоящее время предварительным следствием установлено, что у числа задержанных лиц значительное число изобличается в том, что они вступили в образовавшиеся в составе Партии социалистов-революционеров сообщество, поставившее своей целью посягательство на священную особу Государя Императора, с совершение террористических актов, направленных против великого князя Николая Николаевича и Председателя Совета Министров, причем членами этого сообщества были предприняты попытки к изысканию способов проникнуть во дворец, в котором имеет пребывание Государь Император, но эти попытки успеха не имели».
Столыпин говорил депутатам Государственной Думы неправду. Покушение на Николая II придумали начальник царской охраны подполковник Спиридович и начальник петербургской охранки полковник Герасимов.
Сын начальника дворцового телеграфа эсер Петр Наумов дал почитать фельдфебелю из казачьего царского конвоя Ратимову листовку со стихами:
«Царь испугался, издал манифест: Мертвым свободу, живых под арест. Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя, Обернись нагаечка, на дурака царя! Новые идеи властвуют толпой, Старые злодеи спят в земле сырой, Все убрались к черту, побросав посты, Подожди немного, полетишь и ты!»Листовку обнаружили при обычном негласном обыске и доложили Спиридовичу. На Николая II ни кто не покушался и Спиридович ни как не мог дослужиться до полковника. Нужно было громкое дело, например, лживое покушение на императора, и начальник дворцовой охраны получил от Ратимова показания, что молодой Наумов подбивал его организовать бунт царского конвоя, уговаривал его убить императора, обещая славу народного героя. Спиридович попросил Герасимова найти революционеров, которые на какой-нибудь вечеринке говорили, что было бы славно совершить цареубийство. Герасимов сказал, что об этом как-то говорил студент Петербургского университета Синявский, а за донесением дело не станет. Друзья-жандармы тут же завели агентурное дело «Потенциальные цареубийцы».
За Синявским и Наумовым установили наблюдение и с его помощью вышли на Бориса Никитенко, ставшего во главе Боевого отряда после ареста Зильберберга. Ни каких улик на него, само собой не было, и появилось донесение сексота, что Никитенко дает Наумову нелегальную литературу для распространения среди царских телохранителей. Никитенко встретился с Ратимовым, который сказал ему, что может достать за деньги форму казака царского конвоя и, кажется, получил для этого деньги.
Спиридович арестовал Наумова, отвез в Петропавловскую крепость посмотреть казнь через повешение, и после его колоссального нервного потрясения объявил Наумова главарем шайки цареубийц. Потрясенный Наумов подписал показания о том, что Никитенко с товарищами уговаривал его участвовать в покушении на царя и для этого впустить эсеров во дворец. Можно было выводить взятую эсеровскую группу на суд.
7 августа «Правительственный вестник» напечатал официальное сообщение:
«7 августа в здании судебных установлений, в зале судебной палаты, Петербургский военно-окружной суд приступит к слушанию дела о заговоре на жизнь Государя Императора. Председательствовать на суде будет генерал-майор Мухин, обвинителем со стороны военной прокуратуры выступит помощник прокурора подполковник Ильин.
По этому делу обвиняются:
1. Отставной лейтенант Борис Николаев Никитенко, 22 года; сын коллежского советника Владимир Александров Наумов, 26 лет; именующий себя мещанином Кит Михайлов Пуркин, 27 лет; Мария Алексеева Прокофьева, 22 года; дочь купца Анна Савельева Пигит, 23 года, – в том, что в 1906–1907 годах вступили в преступное сообщество, называвшееся «Боевой Организацией при Центральном комитете Партии социалистов-революционеров», заведомо для них поставившее своей целью насильственное посягательство на жизнь священной особы царствующего императора, на лишение его верховной власти и на изменение в России установлено Основными законами образа правления, и имевшие в своем распоряжении средства для взрыва и склад оружия. Устроив конспиративную квартиру, они сообща заведомо направляли деятельность других членов организации на собирание необходимых сведений, как для совершения цареубийства, так и для задуманного сообществом лишения жизни августейшего главнокомандующего войсками гвардии и петербургского военного округа великого князя Николая Николаевича, – выработали текст условных телеграмм, которыми по указанному адресу следовало извещать членов сообщества о предстоящих проездах августейшего главнокомандующего, подговаривали других лиц лишить жизни Государя Императора посредством кинжала или разрывного снаряда. Они заручились согласием Наумова, принявшего на себя исполнение цареубийства, снабжали его деньгами для обучения пению, на предмет поступления певчим в придворную капеллу, чтобы указанным способом дать ему возможность осуществить цареубийство. С той же целью они приобрели план Баболовского парка, как места обычных прогулок Государя Императора, и план Царскосельского дворца с указание внутреннего пути по нему, где под кабинетом Его Величества предполагали бросить разрывной снаряд. Осуществить задуманное они не успели по обстоятельствам, от их воли не зависевшим, так как 31 марта 1907 года были арестованы. Преступление предусмотрено третьей частью 101 статьи Уголовного уложения.
2. Дворяне: Валентин Викторов Колосовский, 19 лет; присяжный поверенный Михаил Евгеньев Феодосьев, 32 года; София Константинова Феодосьева, 29 лет; присяжный поверенный Борис Фавстов Тарасов, 35 лет; Ольга Петрова Тарасова, 24 года; Антония Магнусова Эмме, 23 года; Вера Александрова Петькова, 22 года; мещанка Лидия Александрова Бибергаль, 27 лет; именующий себя потомственным почетным гражданином Сергей Дмитриев Булгаковский, 29 лет, – в том, что в 1906–1907 годах вступили в вышеупомянутое преступное сообщество, при этом, находясь в постоянных и тесных отношениях с главными руководителями боевой организации, они совместно с ними обсуждали план цареубийства и план лишения жизни августейшего главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, с той же целью исполняли отдельные поручения руководителей организации, предоставляя им свои квартиры для конспиративных свиданий с лицами, доставлявшими сведения о внутреннем расположении Царскосельского дворца, о местах обычных прогулок Государя Императора и получали для сообщества партийную корреспонденцию и условные телеграммы, извещавшие о времени приездов августейшего главнокомандующего, когда именно и предполагалось лишить его жизни. Предаются суду по второй и третьей частям 102 статьи Уголовного уложения.
3. Дворяне: воспитатель Александровского лицея Константин Густавов Эмме, 29 лет; присяжный поверенный Дмитрий Захаров Чиабров, 30 лет; Александр Михайлов Завадский, 28 лет; почетный потомственный гражданин Александр Яковлев Брусов, 28 лет, – в том, что, не принадлежа лично к составу, но зная о вышеупомянутом преступном сообществе, они для подготовления задуманных сообществом указанных тяжких преступлениях в феврале и марте 1907 года, с целью оказать содействия боевой организации предоставляли ее членам свои квартиры, куда можно было проникнуть только по определенным им известным паролям, что предусмотрено параграфом 1 статьи второй и третьей части 102 статьи Уголовного уложения.
За совершенное преступное деяние все вышепоименованные обвиняемые, на основании 23 и 26 статьи и первого пункта 17 статьи приложения XIV тома Свода законов издания 1890 года, об изъятии настоящего дела из общей подсудности распоряжением петербургского градоначальника от 18 июня сего года № 7043, – подлежат предания Петербургскому военно-окружному суду для сужения по законам военного времени.
Возбужденное уголовное преследование в отношении скрывшихся Надежды Филипченко и неизвестных, именовавшихся Сперанским и «товарищем Ириной», – производством приостанавливается впредь до их задержания. Дело в отношении мещанки Валентина Михайловой Картышевой, за недостатком улик прекращено».
21 августа почти все официальные газеты столицы империи опубликовали правительственное сообщение:
«Летом 1906 года сын начальника дворцовой телеграфной конторы в Новом Петергофе Владимир Наумов, двадцатишестилетний молодой человек, не имевший определенных занятий, свел знакомство с одним из казаков лейб-гвардии Собственного Его Величества конвоя, причем в первых же разговорах Наумов стал говорить о непорядках в России, возбуждал казака против существующего правительства, советовал раскрыть глаза на это товарищам, даже рекомендовал убить дворцового коменданта генерала Трепова, обвинял его в установлении крайне тяжелых для конвоя порядков.
О своем знакомстве с Наумовым казак доложил по начальству, которое распорядилось о производстве расследования, а казаку было приказано, не навязываясь на продолжение отношений с Наумовым, вместе с тем и не уклоняться от свиданий с ним, в виду возможности таким образом раскрыть замысел Наумова. В январе 1907 года Наумов вызвал казака к себе запиской. Во время свидания Наумов прямо предложил ему взять на себя, в виду возможности находиться вблизи Государя Императора, выполнение убийства Его Величества, поясняя, что он может это сделать, выстрелив в Государя из ружья или зарубив шашкой. При этом Наумов старался подействовать на его самолюбие, убеждал в том, что он является спасителем отечества, что его имя станет историческим, что Партия социалистов-революционеров немедленно провозгласит его героем. Когда казак решительно отказался от выполнения подобного замысла, Наумов предложил ему содействовать революционной партии доставлением необходимых сведений, и стал подробно расспрашивать об обычных прогулках Государя в Баболовском парке, в местах расположения охраны, о возможности для посторонних лиц проникнуть в парк, причем, узнав, в какой части парка Государь наичаще катается, попросил казака тотчас же набросать план этой местности, а затем подробно изучить все тропинки парка для составления нового более подробного плана.
Во время этого свидания с Наумовым казак обратил внимание на находившийся в квартире рояль. По этому поводу Наумов объяснил, что он учиться пению с той целью, чтобы поступить в придворную капеллу. На прощание Наумов объявил, что хочет познакомить его с другими лицами, с которыми он должен быть вполне откровенен. Было условлено, что он будет вызван письмом, в котором будет указана квартира явки. Кроме того, Наумов сообщил условные пароли, при помощи которых казак мог убедиться, что в конспиративной квартире он встретит именно тех лиц, которые предназначены для переговоров с ним. При входе он должен был заявить: «я от Владимира Александровича», а войдя в квартиру спросить: «здесь ли Ольга Александровна?» и, получив ответ: «я Ольга», разговаривать с этим лицом вполне откровенно. Вместе с этим, Наумов дал казаку для скорейшего разыскивания явочной квартиры чистый бланк визитной карточки, объяснив, что карточка такого же формата будет прибита на дверях помещения, которое укажут ему в письме.
Неделю спустя казак получил записку: «Дорогой мой Коля. Я теперь живу на Садовой улице, дом № 80, квартира 8. Приезжай ко мне, когда можешь, между четырьмя и половиной шестого, но по возможности скорее. Любящая тебя Ольга». Как оказалось, он должен был явиться в квартиру воспитателя Александровского лицея Константина Густавова Эмме, которую легко разыскал по карточке на дверях, где было написано чернилами «Константин Густавович и Антония Магнусовна Эмме». Антония Эмме, по предположению экспертизы, и являлась автором пригласительной записки. Впустил казака, после сказанного пароля, сам Эмме, а на вопрос, здесь ли Ольга Александровна, вышла девица Анна Савельева Пигит, проживавшая в Петербурге под чужим именем Нины Залиниянц. Пигит в разговоре с казаком заявила, что он очень нужен для «их», как человек, близко стоящий к дворцу и могущий давать важные сведения, говорила ему о Перовской и ее значении, но в какие-либо подробные объяснения по поводу своих планов не вступала, поджидая прихода какого-то «нужного человека», которого, однако, казак не дождался и ушел, условившись с Пигит о времени новой встречи.
Спустя несколько дней он зашел в ту же квартиру Эмме, где снова был встречен хозяином и Анной Пигит, которая, оставшись с казаком наедине, стала доказывать ему необходимость убийства великого князя Николая Николаевича и министра Столыпина. Во время разговора пришел Наумов и объявил, что сейчас должен приехать «Капитан» (эту кличку, как выяснилось, носил Борис Николаев Никитенко, отставной лейтенант флота) или его заместитель, прибавив, что если ни кто из них не явится, то казак может быть вполне откровенен и с Пигит. Вскоре пришел «заместитель Капитана» – личность, проживавшая под именем мещанина Кита Михайлова Пуркина и только на суде объявившая, что он в действительности бывший студент Петербургского университета Борис Степанов Синявский, сосланный в административном порядке в Архангельскую губернию и бежавший оттуда. Новый знакомый приступил к казаку с более подробными расспросами – о расположении дворца, о порядках в конвое, особенно живо интересовался, может ли посторонний человек, одевший форму конвойца, проникнуть к Государю, и где можно заказать соответствующее форменное платье, наконец, старался установить, из какого помещения удобнее всего совершить взрыв комнаты, в которой обыкновенно занимается Его Величество. В заключение, по просьбе Синявского, казак набросал план Царскосельского дворца, с обозначением входа, по которому можно проникнуть под видом конвойца.
Следующее свидание состоялось 13 марта на новой указанной Синявским квартире, по Николаевской улице, дом № 14, квартира 33, принадлежавший слушательнице Высших женских курсов Вере Александровой Педьковой, причем паролем служила фраза «дома ли Вера Александровна?» спустя час после прихода сюда казака в отсутствие Педьковой, предупредившей, однако прислугу о предстоящем его приходе, прибыл и Синявский, который объявил, что хочет поговорить о том, как получать сведения о проездах в Царское Село великого князя Николая Николаевича и министра Столыпина. Было решено, что казак будет посылать телеграммы условного содержания, а именно: в депеше должно всегда стоять слово «приезжайте». Слово «захворал» – обозначало утренние часы от 10 до 12, «заболел» – вечерние, от 5 до 10 часов, «Степан» и «Дядя» – великий князь, «Иван» и «Отец» – Столыпин. Таким образом, депеша: «Приезжайте, заболел Иван» означала, что министр приезжает между 5 и 10 часами вечера. Для памяти Синявский, оторвав два листка от лежавшего на столе Педьковой блокнота, дал один казаку, а другой взял себе, и каждый из них на своем листке записал значение условных слов. Телеграммы должно было по указанию Синявского, адресовать: Кирочная улица, дом № 26, квартира 6, Феодосьеву-Никитенко (эта квартира принадлежала присяжному поверенному Михаилу Евгеньеву Феодосьеву).
Свидание казака с членами общества 13 марта было последним. Возвратившись из Петербурга в Царское Село, он доложил обо всем начальству и прекратил дальнейшие отношения со злоумышленниками. Все полученные им письма и другие документы, а именно два пригласительных письма Наумова и Антонии Эмме, визитную карточку, данную Наумовым и оказавшуюся впоследствии совершенно тождественною по форме и материалу с найденной на дверях квартиры супругов Эмме, и листок из блокнота Педьковой с записями об условных телеграммах – он представил к делу.
Одновременно с началом знакомства казака-конвойца с Наумовым розыскные органы стали тщательно следить за лицами, входившими в соприкосновение с ним. При этом было установлено, что Наумов состоит в отношениях с неким Владимиром Штифтаром, членом боевой группы Партии социалистов-революционеров, участвовавшим в организации убийства петербургского градоначальника фон-дер-Лауница, впоследствии казненным. Наблюдение за Штифтаром и его сообщниками в деле убийства фон-дер-Лауница: Гронским, также казненным, и неизвестной особой, именовавшейся «товарищ Ирина», выяснило, что «Ирина» в начале февраля 1907 года поселилась в Петербурге по улице Ярославской, в доме № 1, вместе с отставным лейтенантом Никитенко, а в качестве прислуги у них жила, под именем крестьянки Дарушичевой, интеллигентная особа, оказавшаяся Марией Алексеевой Прокофьевой, родной сестрой Прокофьева, погибшего в декабре 1906 года в Петербурге, в гостинице «Гранд-отель», при сопротивлении полиции, и близко знакомой убийцы министра внутренних дел Плеве – Сазонова, посещавшей последнего в тюрьме под видом его невесты. Как показали результаты дальнейшего наблюдения за Никитенко и «Ириной», они состояли в отношениях со следующими лицами: Наумовым, Синявским, Анной Пигит, а также дворянином Валентином Викторовым Колосовским, привлеченным к дознанию по обвинению и принадлежности к Боевой Организации Партии социалистов-революционеров, и жившим по паспорту Юшкевича, мещанкой Екатериной Александровой Бибергаль, проживавшей по документу Стахович, жившим под именем почетного гражданина Сергея Дмитриева Булгаковского и на суде только открывшим, что он бывший студент Новороссийского университета Моисей Давидов Рогальский, привлеченный в Одессе по делу о преступном сообществе и скрывшийся от следствия и суда, и неизвестным, именовавшимся Валентином Сперанским. Свидания всех вышеперечисленных лиц между собой происходили иногда в квартирах присяжного поверенного Феодосьева и его жены Софии Константиновой, присяжного поверенного Бориса Фавстова Тарасова и его жены Ольги Петровой, и присяжного поверенного Дмитрия Захарова Чиаброва, а так же почетного гражданина Александра Яковлева Брусова.
Начиная с 31 марта все названные лица, за исключением скрывшихся «Ирины» и Сперанского, были постепенно арестованы. Обыски, проведенные у некоторых из них, дали серьезные результаты.
1. У Никитенко оказалось – несколько подложных паспортов, конспиративная переписка, чертеж, указывавший путь, по которому можно было проникнуть внутрь Царскосельского дворца, в помещение под кабинетом Государя Императора, два письма, в одном из которых автор, скрывающийся по инициалами «В.П.», говорит, что «ужасно опечалена инцидентом «с дядей», что означало великого князя Николая Николаевича, на жизнь которого было организованно покушение 13 февраля 1907 года путем положенного на путь Царскосельской железной дороги разрывного снаряда, и спрашивает Никитенко, нужен ли ему тот костюм, что она для него заказывала, и две телеграммы из Царского Села, отправленные 30 марта по адресу Феодосьева-Никитенко и гласящие: одна – «Приезжайте, заболел Степан», а другая – «Приезжайте, захворал Иван».
2. У Феодосьевых найдено большое количество революционной литературы, главным образом для пропаганды в войсках, обширная переписка по организации кронштадского военного мятежа, с указанием причин его неудачи и одной собственноручной заметкой Софии Феодосьевой, списки команд военных судов с кратким обозначением характеристики личного состава в смысле революционного настроения, и много явок различным чинам флота, входящим в состав военно-революционной организации. По этому поводу возбуждено при Петербургском губернском жандармском управлении особое дознание, в порядке 1035 статьи Устава уголовного судопроизводства, к которому София Феодосьева привлечена в качестве обвиняемой.
3. У Педьковой – записные книжки с шифром, рядом зашифрованных адресов, в числе которых указаны квартиры Чиаброва, Тарасова и Брусова, и отметкой о долге в кассу социал-революционной партии.
4. У Ольги Тарасовой – собственноручные записки ее о рассылке революционной литературы во многие местности Российской империи, и письмо, в котором неизвестный автор говорит, что он и его товарищи только в лице Тарасовой и Екатерины Александровны встретили действительных социал-революционеров, людей партийных, даже энтузиастов.
5. У Екатерины Александровой Бибергаль – подложный паспорт на имя Стахович, по которому она жила, паспорта на имя Антона и Мелании Лотоцких, 480 экземпляров седьмого номера «Солдатской газеты» издания Центрально комитета Партии социалистов-революционеров от 4 марта 1907 года, большое количество иногородних адресов, и письмо из Одессы, с просьбой сообщить фамилию военного судьи, который судил двух матросов, казнивших офицера».
Из объяснений, данных по делу обвиняемыми, представляется особенно важным показание Наумова. По его словам, он в ноябре 1906 года познакомился в столовой Технологического института со Штифтаром, который, посещая его и узнав о его нужде в средствах и отсутствии возможности их заработать, пригласил зайти на Зверинскую улицу в квартиру, где в назначенный день соберутся товарищи. В условленное время Наумов пришел в указанный ему дом, где встретил много лиц, которые заходили поодиночке, встречались с кем нужно и расходились, из чего Наумов заключил, что это была явочная квартира революционной организации. На предварительном следствии Наумов объяснил, что эта квартира принадлежала Александру Михайлову Завадскому, но на суде отказался от этого объяснения, заявив, что хозяин помещения ему известен не был.
Здесь он застал Штифтара и Никитенко, которого называли «Капитаном». Никитенко тогда же сказал, что он, как бывший моряк, интересуется революционным движением на форте, а когда Наумов заметил, что такое движение он наблюдал даже в Собственном Его Величества конвое, то Никитенко очень заинтересовался и стал расспрашивать Наумова, часто ли он бывает в Петергофе и Царском селе, а при прощании просил у Наумова разрешения его посещать, на что тот согласился, дав свой адрес. Относительно своих дальнейших соглашений с Никитенко Наумов дал разноречивые показания на предварительном и судебном следствиях. Первоначально он рассказал, что Никитенко во время посещений стал просить его сперва доставлять нужные сведения, не стесняясь расходами, а затем, приходя вместе со Штифтаром, вдвоем стали убеждать его убить Государя Императора в Царском Селе. Когда Наумов заявил им, что к Царскому Селу он никакого отношения не имеет, тогда Никитенко и Штифтар стали уговаривать его совершить цареубийство в Петергофе посредством разрывного снаряда или кинжала, смотря по условиям.
Чтобы дать возможность Наумову приблизится к встрече с Государем, они предложили ему поступить в придворную капеллу и стали давать деньги на обучение пению. Кроме единовременных получек ему регулярно платили свыше двухсот рублей, и еще 31 марта, в день ареста, он получил особо сто пятьдесят рублей. На суде обвиняемый отказался от этой части своего показания, отрицая склонение его Борисом Никитенко к убийству Его Величества, но вместе с тем подтвердил получение им денег от Никитенко в количестве сто двадцать пять рублей в месяц, кроме единовременных получек. Что касается обстоятельств знакомства своего с казаком конвойцем, то все изложенное выше по этому поводу Наумов вполне подтвердил, отрицая, однако, в своем показании на суде подговор казака к цареубийству. Из показаний учителя пения, к которому обратился Наумов в январе 1907 года с просьбой обучать его, видно, что подсудимый все время торопил его в деле обучения, требуя, чтобы подготовить его, Наумова, в три-четыре месяца.
Подсудимый Никитенко на суде объяснил следующее: не принадлежа к Партии социалистов-революционеров, а лишь разделяя ее воззрения, которым он сочувствовал еще во время своей службы во флоте, обвиняемый, по выходе в отставку и, переехав на жительство в Петербург, вошел в более близкие отношения с этой партией, желая посвятить свои силы той части ее деятельности, которая для него окажется более подходящей.
По ознакомлении с партийной организацией он остановился на боевой деятельности, как наиболее отвечающей его способностям и склонностям, но в это время Центральный комитет партии будто бы постановил прекратить террор, как в виду исполненного правительством обещания о созыве второй Государственной Думы, как и того, что террористические акты, в виду их учащения, перестали производить какое-либо впечатление на население. Не разделяя этого взгляда, обязательного, однако, для всех членов партии, он и не вступил официально в ее ряды, а задался целью, за свой личный страх и риск, собирать на всякий случай, для будущего времени, когда взгляды большинства членов партии может под влиянием событий измениться, разные сведения, могущие быть полезными для выполнения покушения на какое-либо высокопоставленное лицо. В этих видах он и вошел в отношения с Наумовым, и другими лицами, не имея, однако, определенного намерения подготовить покушение именно на Государя Императора.
Обвиняемый Синявский в одном из судебных заседаний показал о себе следующее. Будучи выслан в конце 1905 года в административном порядке и прибыв затем в Петербург, он предложил Боевой Организации при Центральном комитете Партии социалистов-революционеров свои услуги, но комитет от них отказался. В виду этого он примкнул к образовавшейся к тому времени беспартийной военно-революционной организации, в которой состоял вплоть до ареста. Хотя в тактику названной революционной группы террор и не входит, тем не менее, он, Синявский, оставался и продолжает быть убежденным сторонником террора, но исключительно центрального, признавая единственно крупные террористические акты, а не мелкие убийства низших агентов правительства. По поводу обстоятельств настоящего дела Синявский объяснил, что он действительно состоял в отношениях с казаком-конвойцем, которого указал ему Никитенко, как человека полезного для революционной партии. Подсудимый расспрашивал казака, без всякой, впрочем, определенной цели, о возможности проникнуть в Царскосельский дворец и уговорился с ним об условных сообщениях относительно приездов в Царское Село великого князя Николая Николаевича и министра Столыпина, но интересовался последними сведениями только для «статистики», которую вел по этому предмету Никитенко.
Остальные обвиняемые, не признавая себя виновными в предъявленных к ним обвинениях, указали на свою непричастность к настоящему делу.
Приговором суда, последовавшим 16 августа, подсудимые Никитенко, Синявский и Наумов признаны виновными в приготовлении, по соглашению между собою, к посягательству на жизнь священной особы и присуждены, по лишении прав состояния, к смертной казни через повешение. Никитенко, Синявский, а также Пигит, Бибергаль, Рогальский и Колосовский признаны виновными в участии в сообществе, составившемся для учинения насильственного посягательства на изменение существующего в России образа правления, и последние четыре осуждены, по лишении прав состояния, к каторге – Колосовский, как несовершеннолетний, сроком на четыре года, а остальные на восемь лет каждый. Прокофьева, Тарасова, Педькова, Константин и Антония Эмме признаны виновными в пособничестве означенному обществу и осуждены, по лишении прав состояния, к ссылке на поселение. Остальные обвиняемые – супруги Феодосьевы, Тарасов, Чиабаров, Брусов и Завадский по суду оправданы, по недоказанности обвинения».
Охранке и жандармам заклеймить обвиняемых как участников широкомасштабного антимонархического заговора не удалось. В правительственном сообщении ничего не было сказано о заявлениях подсудимых о том, что следствие выбивало у них показания всеми доступными для подонков с государственными удостоверениями средствами. Общество в тысячах листовок читало заявление на суде Наумова: «Я совершил величайшую подлость и не вижу, чем я могу ее искупить – я оговорил и очернил Никитенко. Сказанное мной на следствии – неправда. Ни кто меня не вовлекал и к убийству царя не подстрекал». Общество читало и официальные заявления Никитенко и Синявского о том. Что никакого антицарского заговора не было, хотя по отношению к своему народу он его заслуживает. Все жители Петербурга, спокойно гулявшие в Баболовском парке в обычное время, понимали, что нарисовать его план может каждый желающий, а также знали о том, что план Царскосельского и Петергофского дворцов с окружающими их садами, парками и постройками, неоднократно публиковался в газетах и журналах. Все понимали, что эсеровские боевики, взорвавшие Сипягина и Плеве, и еще сотни сановников – это не карапузы в песочнице, с совочками наперевес идущие в атаку на самодержавие, а именно так в невменяемых полицейских отчетах выглядела группа Никитенко. Общество в тысячный, со времен Павла первого, раз увидело, что оно совершенно не интересует Зимний дворец, холопы и холуи которого озабочены только тем, чтобы постоянно залезать в казну и карманы подданных. Вся имперская интеллигенция отчетливо понимала, что все «царское покушение» высосано из пальца Царской комендатурой и Петербургским охранным отделением, полностью ими спровоцировано, инспирировано и раздуто до таких пределов, когда их инициаторы великолепно награждаются самодержавием. Спиридович, наконец, получил в августе 1907 года чин полковника Отдельного корпуса жандармов, Герасимов стал генерал-майором, начальник имперского конвоя и нашедший у казака листовку офицер получили ордена, а самого казака, на самом деле имевшим чин фельдфебеля, произвели в хорунжие. Никитенко и Синявского, как «главных обвиняемых», и Наумова, как «нераскаявшегося преступника, стремившегося ввести в заблуждение суд» мучительно повесили, остальных обвиняемых отправили на каторгу и ссылку, и все это судилище значительно пополнило Партию социалистов-революционеров людьми и деньгами.
Общество с уже привычным удивлением к самодержавному презрительному идиотизму обсуждало его фантастическое заявление о том, что «террористические акты, в виду их учащения, перестали производить какое-либо впечатление на население». Теперь вся империя, все сто пятьдесят миллионов подданных были официально уведомлены о том, что в стране есть мощная революционная сила, за милую душу сотнями взрывавшая очумевших от безнаказанности холопов самодержавия, и это самое самодержавие не может, не хочет и не умеет защитить этих самых сановников от покушений. Когда в 1917 году самодержавие рухнуло, за него не заступилась ни одна имперская политическая сила – ни белые, ни красные, ни зеленые, ни богатые, ни бедные, ни умные, ни глупые, ни чиновные, ни интеллигентные люди. «Как царь с нами – так и мы с царем», – повторяли в обществе крылатое выражение Владимира Ульянова-Ленина. Теперь, в 1917 году, все сто пятьдесят миллионов подданных четко знали, что есть революционная замена невменяемому существующему строю в лице активных оппозиционных романтиков, сорок лет погибавших за народное счастье, они сильны и у них есть программа счастья, для всех, даром, и никто не останется обиженным. Самодержавие активно создавало большое сословие людей, которые должны были отвыкнуть работать и жить только за счет других людей, наивно и бездарно, по вековой привычке, думая, что эти обленившиеся бездельники его защитят в случае народного возмущения, хотя любому грамотному человеку было совершенно очевидно, что бездельники и лентяи могут говорить только «дай», и никогда не скажут «на, возьми». Теперь для победы революции монархии оставалось только вооружить подданных и послать их на никому не нужную страшную гибель, обрекавшую их семьи на десятилетия нищеты и бед, и она это успешно сделала в 1914 году, вооружив и обучив смерти пятнадцать миллионов подданных и убив и искалечив три миллиона из них. Остальные двенадцать миллионов погибать и калечится не захотели, повернули штыки и убийственно воткнули их в убивающую их для разнообразия своей прекрасной жизни самодержавную монархию.
В ответ на заявление в Государственной Думе о псевдозаговоре на Николая II и председателя правительства, 7 мая 1907 года депутаты-эсеры ответили, что Партия социалистов-революционеров никакого заговора на императора не устраивала, а сам «заговор» выдуман и организован охранкой и жандармами в провокационных целях:
«Центральный комитет заявляет, что партия вела, ведет и будет вести до фактического свержения самодержавия террористическую борьбу, стараясь довести ее до максимальных размеров; что эта борьба направлена против всех агентов правительственной власти, не исключая и представителей династии; что партия никогда своих террористических актов и замыслов не скрывает.
По поводу предъявленного обвинения Центральный комитет вторично подтверждает, что данной группе лиц, искусственно составленной следственной властью, никакого поручения на совершение террористического акта против царя дано не было, и что эта группа, часть которой действительно состоит в Партии социалистов-революционеров, такого покушения не подготавливала».
За мерзости царских опричников предстояло отвечать Зимнему дворцу, но объяснить ему это было совершенно невозможно. Десятки самых высокопоставленных лиц говорили и говорили самодержавию, что охранные отделения и жандармские управления берут ему билеты в Екатеринбург и Алапаевск, но самодержавие их не слушало и даже очень злилось за правду на своих действительно верных слуг.
Герасимов, теперь уже генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, прекрасно понимал, что для улучшения своего материального и морального благосостояния, особенно после общеимперского позора в апреле 1907 года, ему нужно вернуть Азефа в ряды эсеровских террористов. Руководитель имперского политического сыска приказал Азефу возобновить террор против тех, кто платил ему жалование, давал чины, ордена и денежные премии. У Герасимова и Азефа все получится, они организуют и предотвратят несколько «центральных покушений», погубят десятки молодых людей, набьют свои карманы деньгами до упомрачения и благополучно переживут ужасный 1917 год. Тем, кто дал им власть для ведения массовых провокаций – Николай II и Столыпин – будут расстреляны. Вместе с ними и за ними, еще долгие-долгие десятилетия, будут мучительно гибнуть миллионы и миллионы ни в чем неповинных людей, и эта ужасающая вакханалия смерти сможет закончиться только в конце XX столетия. Предупреждения Зимнему дворцу в 1880–1917 годах о том, что все произойдет именно так, насчитываются в российских государственных архивах десятками, но им монархия внимать не захотела, почему-то решив, несмотря ни на что, все-таки отправиться в небытие, утянув с собой как можно больше подданных. У нее это получилось.
В феврале 1907 года в финском Таммерфорсе состоялся Второй съезд Партии социалистов-революционеров. На съезде было решено восстановить распущенную Боевую Организацию. Азеф был опять избран в Центральный комитет и получил поручение возглавить новую Боевую Организацию, главным делом которой должно было стать убийство Столыпина. Выдающийся политический деятель последних лет существования Российской империи Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911), ставший после отставки Сергея Витте председателем Совета министров и министром внутренних дел, направил свои недюжинные способности на спасение того, что спасти было нельзя. В своей деятельности Столыпин практиковал погромы и военно-полевые суды, массовые казни людей, многие из которых, по имперскому обыкновению, были не виновны, или не заслуживали смерти за то, что они сделали. Именно Столыпин подготовил и провел роспуск первой и второй Государственной Думы. Он как помещик-консерватор, считал, что опорой консервативной навсегда монархии может стать зажиточное крестьянство. Столыпин всеми силами стремился подавить революционное решение социальных имперских проблем, жестоко давил крестьянские волнения, в июне 1906 года изменил, конечно, с нарушением закона, конституцию ограничивавшую после революции 1905 года права Николая II, что вошло в российскую историю как «государственный переворот 3 июня 1906 года». 9 ноября 1906 года он подготовил подписанный императором закон о выходе крестьян из общины на хутора, отруба и свободные земли в Сибири. Выделенные самодержавием на это колоссальные бюджетные деньги были, конечно, успешно разворованы исполнявшими монаршую волю чиновниками, и в новую крестьянскую безобщинную жизнь за одиннадцать лет смогла перейти только около четырех миллионов безземельных подданных, и этого количества людей было очень мало для спасения неспасаемой монархии. Впрочем, Столыпин 9 ноября 1906 года еще не знал, что в награду за продление жизни сгнившей империи будет застрелен 1 сентября 1911 года в киевском оперном театре при попустительстве и помощи спасаемой империи. Дело житейское. В начале 1907 года Столыпин еженедельно слушал доклады Герасимова о возобновляемой им совместно с Азефом центральной провокации, и не возражал против использования главным имперским охранником любых приемов. Именно такой же, как Азеф, секретный сотрудник Киевского охранного отделения и застрелит его через четыре года, поставив в деле провокации жирную столыпинскую точку.
В 1907 году Партия социалистов-революционеров отменила свое решение пятилетней давности, запрещавшее покушаться на Николая II. В 1902 году царь не был сильно вовлечен в политическую борьбу и основные массы населения, особенно крестьяне, считали, что министры, губернаторы и прочие холопы самодержавия блокируют от него информацию о страданиях имперского народа. Революция 1905 года, начавшаяся с ужасающегося Кровавого воскресенья, все изменила. Слова крестьян к эсерам: «Вы царя не замайте!» сменились общим пониманием того, что император лично несет ответственность за все то, что его именем творили в империи его чиновно-сановные холопы. После разгона второй Государственной Думы цареубийство в Партии социалистов-революционеров стало политически своевременным и целесообразным. Столыпин, использовавший провокационный «заговор против царя» для разгона второй Государственной Думы, теперь, летом 1907 года, получил заговор настоящий. Возможно, он не очень расстраивался по этому поводу – имперский избирательный закон был изменен и демократическая часть населения была отстранена от выборов в третью Государственную Думу, репрессии против революционеров успешно росли, надежды общества на то, что самодержавие пойдет хоть на какие-то уступки хотя бы не революционным, не оппозиционным, а только лишь умеренно-либеральным слоям подданных, были изжиты. То, что теперь у революционеров были аргументы только за цареубийство, а не против, как раньше, Столыпина, возможно, интересовало мало. На заседании Центрального комитета Партии социалистов-революционеров в финском Выборге Азеф заявил: «Я глубоко убежден, что только цареубийство может изменить создавшееся политическое положение, неудержимо развивавшееся в сторону реакции» провокационная деятельность охранных отделений настолько переплелась с эсеровским терроризмом, что отличить, где кончается партийный террор и начинается провокация, стало невозможно. Центральный комитет Партии социалистов-революционеров поручил Азефу и его Боевой Организации убить Николая II и Столыпина, а остальные террористические акты проводить Летучему боевому отряду «Карла». Через два года Савинков напишет: «Все боевое дело неизбежно и неизменно строиться не только на самопожертвовании, но и на обмане».
Азеф предложил разбомбить Николая II с воздушного шара новой конструкции, запущенного из Финляндии на Царское Село с большим грузом динамита. При взрыве сами исполнители почти не рисковали. Новый воздушный шар создать не удалось, и Савинков предложил совершать на сановников открытые нападения большими террористическими группами, производить минные взрывы на расстоянии и использовать в терроре новейшие технические изобретения. Азеф блокировал предложения Савинкова и вместо него назначил своим заместителем П.Карповича, в 1901 году застрелившим министра народного просвещения и бежавшего с каторги к эсерам. Карпович резко и прямо говорил товарищам: «оковы, столь долго угнетавшие Россию, готовы пасть. Еще натиск – и прекратятся кровавые оргии российского бюрократизма, и расчистится путь к созданию новой России. Нас вешают – мы должны вешать. С чистыми руками, в перчатках, нельзя делать террор. Пусть погибнут тысячи и десятки тысяч – необходимо добиться победы. Крестьяне жгут усадьбы – пусть жгут. Людям есть нечего, они делают экспроприации – пусть делают. Теперь не время сентиментальничать – на войне, как на войне!»
До лета 1908 года Савинков не участвовал в терроре и находился в Европе. Азеф несколько раз наводил на него полицию, но Савинков каждый раз непостижимо уходил из поставленных сетей, даже из парохода, который встречали на пристани группы сыщиков. Когда к Савинкову обращались будущие террористы с просьбой дать им дело, он отвечал: «В деле террора малейшее насилие человека над собой неуместно. Нужно и можно идти в террор только тогда, когда человек психологически не может в него не идти, когда он примирится с необходимостью умереть». Азеф знал, что делал, когда выводил Савинкова из террора и выдавал его полиции. Для поднятия своего авторитета Азеф воспользовался колоссальным авторитетом бежавшего с каторги, умиравшего Григория Гершуни, обращавшегося к товарищам:
«Пред нами встает гром революции, смертный бой с ненавистным чудовищем. Сбылось предсказание – последние да будут первыми. Россия сделала гигантский скачек и сразу очутилась рядом с Европой, но оказалась впереди ее. То, что в ней происходит – все это не может не быть чревато сложнейшими благоприятными последствиями для всего мирового трудового народа, и России, по-видимому, в XX веке суждено сыграть роль Франции XIX столетия. Какое счастье выпало на долю партии! Сеется в унижении – восстает во славе, сеется в немощи – восстает в силе.
Чир привело меня в безумный восторг, так это – позиция крестьянства. Вот победа наша, действительно выстраданная! Столько насмешек, издевательства пришлось партии перенести из этого вопроса! И вы с полным правом можете сказать себе, что, если бы не настойчивость партии в этом пункте, если бы не ее предварительная работа, – степень сознательного отношения крестьянства была бы совсем другая.
Страна подымается, рвет рабские оковы, и сквозь мрак мы видим отблески зари восходящей над Россией свободы. Ужас захватывает душу при мысли о той страшной цене, которой куплена эта заря, о чудовищно тяжких жертвах, понесенных народом. Вечным позором да ляжет на продажные головы виновных эта ответственность за эти жертвы, и да будут они вечным укором тем, кто не препятствовал шайке куртизанов и авантюристов терзать исстрадавшуюся и измученную страну. Тем больше мужества и гражданской честности требуется в этот великий момент от тех, кто стал на защиту интересов и свободы народа, тем больше испытаний вас ждет впереди, товарищи Партии социалистов-революционеров!
Много будет попыток предать и продать народ за чечевичную похлебку, которую умирающий режим готов уступить буржуазии, и на плечах народа и революционеров, самоотверженно вынесших всю тяжесть борьбы, устроить свое мещанское благополучие. Отойдет от вас холодные к интересам трудового народа, попытаются прийти ищущие популярности, трусливо прятавшиеся раньше. Партия не будет жалеть о первых и отвергнет вторых. С надежным компасом – свобода и счастье трудового народа – социалистическо-революционная партия пробьется сквозь ряды открытых врагов и лицемерных друзей!
С твердой верой в политический такт, мужество и самоотверженность социалистическо-революционной партии, в силу и стойкость трудового народа, мы бодро глядим в будущее России».
Азеф опять встал во главе эсеровского террора и опять уже не все докладывал Герасимову. Азеф понимал, что если он с товарищами убьет царя – его казнит охранное отделение, а если он сорвет цареубийство – его двойную игру определят товарищи. Чтобы оттянуть развязку, Азеф решил выдать уже победно конкурирующего с ним «Карла», чья звезда в 1906 году ярко взошла на обширном имперском террористическом небе.
В середине лета 1906 года из Прибалтики в революцию пришел письмоводитель судебного следователя Рижского уезда Альберт Трауберг. В июле были казнены Лев Зильберберг с товарищами по Боевому комитету при Центральном комитете Партии социалистов-революционеров и в эсеровские террористы со всей империи пошли молодые люди, читавшие и перечитывавшие предсмертные письма жене-соратнице «Ирине» отчаянного Льва, сменившего само Азефа во главе имперского революционного террора:
«Я умираю, глубоко сознавая, что должен умереть. В прошлом много-много пережито прекрасного, счастливого, чудесного. Мы все умираем по донной мерке. Мы из мертвецкой.
Я счастлив – ты не здесь, не в тюрьме. Я счастлив – ты думаешь обо мне. Это облегчает мне последние дни и облегчает конец. Я оброс черной бородой и волосы стали длинные. Я их ношу так, как ты любила – вверх. Иногда, в полузабытьи, мне кажется, что милая рука проводит по ним.
Я отказался видеть дочку. Для каждого человека есть предел духовных страданий. Это выше моих сил, мой предел. Я не могу. Когда я представляю себе ее, эту маленькую девочку, которую так люблю, я не могу. Я знаю, что и я, у которого ни один человек, кроме тебя, не видел слез, что и я заплачу, как она, ребенок, при жандармах.
К предстоящему концу отношусь спокойно, и ни один из этой своры, окружавшей меня последние пять месяцев, не мог бы сказать, что когда-нибудь заметили во мне хотя бы малейшее волнение. Посылаю тебе траву и лучшие образцы бедной флоры нашего крепостного двора для прогулки, я их засушил для тебя.
Мое последнее и страстное желание, чтобы у нашей девочки была бы мать, с которой она бы жила и росла. А когда она выросла бы, ты ей показала бы те прекрасные страницы твоей тетради и рассказала бы ей, как я любил тебя. Ты бы сказала, что я расстался с самым большим для меня, – с этой великой любовью, с жизнью, – в борьбе против горя и страдания других.
Прощай, друг, прощая, милая, прощай, любимая. Прощай. Это ужасное слова как будто носится в воздухе и, как звук колокола, замирая, становиться все тише и тише.
Прощай.
Петропавловская крепость, 8 июля 07 года».
Смелый и настойчивый, с железным характером Альберт Трауберг, он же «Карл», он же «Иван Иванович» с помощью Петербургского областного эсеровского комитета создал «Летучий боевой отряд Северной области» и в том же полугодии 1906 года расстрелял генералов Мина и Павлова, и ранил адмирала Дубасова. Штаб отряда «Карла», динамитная мастерская, школа террористов, с полным моделированием политического убийства, включая бомбометание, револьверные залпы и удары кинжалом, находились в Финляндии, в Або. Каждый шедший на дело террорист оставлял свою автобиографию и фотографировался в собственной фотографии для истории. «Карл» лично отобрал своих боевиков, дружных аскетов, старавшихся жить даже не на партийные деньги, а на собственные заработки.
«Карл» построил выполнение террористических актов в виде выпадов, налетов, коротких ударов. Его агенты и сочувствующие сообщали отряду, где и как можно убить сановника, боевики приезжали из Финляндии, убивали и опять скрывались за границу, укладываясь в несколько часов. Особое отношение у «Карла» было к тюремному начальству, в 1907 году почему-то решившего, что с революцией в империи закончено навсегда, и поэтому можно в застенках спокойно доводить революционеров до смерти.
По приказу из Петербурга в имперских тюрьмах в 1907 году вводился очень суровый режим, с суровыми карами в отношении к политическим заключенным, включая невозможные ранее телесные наказания. Количество забитых и погибших уже в тюрьмах революционеров стало намного больше, чем их товарищей погибало на эшафотах, и на насилия против арестованных революционеров ответили убийствами тюремщиков, и их было десятки.
В течение 1906–1907 годов отряд «Карла» застрелил избивавшего заключенных начальника Алгачинской каторжной тюрьмы Бородулина, начальника петербургских «Крестов» Иванова, начальника тюрьмы Гудима, начальника Читинской каторги Метуса, а в октябре 1907 года член «Летучего отряда» Евстолия Рогозинникова, студентка Петербургской консерватории по классу фортепиано, из револьвера в упор застрелила начальника Главного тюремного управления генерала А.Максимовского. Когда террористку привезли в Петербургское охранное отделение к Герасимову, обвешенная под одеждой бомбами, Рогозинникова чуть не взорвала центр имперского политического сыска. Все трое боевиков «Карла», убившие тюремщиков, были быстро повешены по приговорам военно-полевых судов, но тюремное начальство стало вести себя совершенно по-другому, не очень желая попасть под эсеровские револьверы и бомбы.
«Карл» действовал не только открытыми нападениями, но практиковал и «каскадные теракты», поражавшие общество смелостью и неожиданностью. Совместно с группой инженера Белоцерковцева, контролера-механика петербургского участка Северо-Западной железной дороги, имевшим доступ на все посты по линии Петербург-Варшава, «Карл» задумал взрыв императорского поезда. Белоцерковец составил подробный план «Высочайших выездов на поездах и автомобилях», и отметил на всех маршрутах наиболее удобные места для взрыва Николая II или других высших имперских сановников. «Карл» и Белоцерковец встречались только на конспиративной квартире. Случайно в ней прислуга обнаружила две бомбы, которые в нарушение всех партийных инструкций оставила член группы Белоцерковцева, и сообщила в полицию. В засаду попали и Белоцерковец и «Карл», но Альберт Трауберг непостижимо скрылся из явки во время предварительного допроса.
Весной 1907 года погиб отряд Никитенко, и «Летучий боевой отряд Карла» перешел в непосредственное распоряжение Центрального комитета Партии социалистов-революционеров, поручившего его вниманию Азефа. С этого момента у «Карла» начались неудачи.
«Летучий отряд» подготовил покушение на военного министра Редигера, установив связи с некоторыми из писарей Главного штаба. По четвергам в военном министерстве проходили заседания Военного совета, на которых всегда присутствовал министр.
Утром 19 июля из Финляндии в Петербург приехали террористка и боевик из отряда «Карла». В столовой на Вознесенском проспекте, против военного министерства, штабной писарь подал ей условный знак столовым ножом, что министр на Военном совете в здании министерства. Террористы пошли на места, выбранные для стрельбы и были взяты полицией, отобравшей у них четыре браунинга с запасными обоймами.
Вскоре после этого провалился план взрыва петербургского градоначальника генерала Драчевского, вдруг не появившегося на месте, где его ждали два члена отряда «Карла» с бомбами. Все неудачные теракты были утверждены и одобрены Азефом.
«Карл» провел совещание отряда на базе в Финляндии и предложил Азефу и Центральному комитету провести каскадный террористический акт – одновременно убить главного имперского тюремщика Максимовского, петербургского градоначальника Драчевского, министра юстиции Щегловитова, а потом взорвать Совет Министров во время чрезвычайного заседания. Министр юстиции и градоначальник должны были быть застрелены при выезде к месту расстрела главного имперского тюремщика.
Утром 15 октября 1907 года приехавшие из Финляндии террористы «Летучего отряда» с бомбами и револьверами заняли места по боевому расписанию, ожидая сигнала от Рогозинниковой, которая после расстрела Максимовского должна была выбросить из окна тюремного управления револьвер, а агент, увидевший это, успел бы предупредить боевиков, охотившихся за Щегловитовым и Драчевским, что бы они вышли на их маршруты.
Рогозинникова зашла в Главное тюремное управление, застрелила генерала Максимовского, но выбросить пистолет в окно ей не дали. Террористы «Летучего отряда» сдали бомбы техникам и вернулись на финскую базу. «Карл» послал своих террористов убить сановников, прибывших 18 октября на похороны Максимовского, но их взяли с бомбами и револьверами у входов на Волково кладбище. Когда Азеф рассказал Герасимову, как «Карл» собирается взорвать Совет министров, главный имперский охранник потребовал у главного имперского террориста любой ценой выдать ему руководителя «Летучего боевого отряда Северо-Западной области». Пока Азеф и Герасимов торговались боевик «Карла» Александра Севастьянова 21 ноября швырнула бомбу в московского генерал-губернатора и командующего Московским военным округом генерал-лейтенанта С.К.Гершельмана. Генерал-лейтенанта контузило взрывом, а Севастьянову, крестьянскую фельдшерицу, повесили 7 декабря по приговору военного суда. Через день империя читала в эсеровской газете «Знамя труда» ее некролог: «К числу самоотверженных бойцов террора, погибших от руки палача, прибавилось новое имя. В Москве казнена А. Севастьянова, с бомбой в руках вышедшая по поручению Центрального боевого отряда Партии социалистов-революционеров на московского генерал-губернатора Гершельмана. Покойная стала в ряды Партии социалистов-революционеров еще тогда, когда последняя только зарождалась. В конце 1901 года она была уже арестована и сослана на шесть лет в Сибирь, откуда вскоре бежала и с тех пор неустанно вела трудную, замкнутую от мира, суровую конспиративно-боевую работу. Мир ее праху! Живая душа ее не знала мира, и самая смерть ее является таким же призывом к упорной, самоотверженной борьбе, как вся ее жизнь».
Герасимов и Азеф зарабатывали деньги, чины и ордена, а революционная империя жила насыщенной террористической жизнью. Осенью и зимой 1907 года в Брянске застрелили жандармского ротмистра и помощника пристава, на Волыни – полицейского надзирателя, ранили начальника тюрьмы и полицмейстера, в Пензе под аккомпанемент взрывов убили губернатора, ранили полицмейстера, в Астрахани застрелили начальника тюрьмы, в Оренбурге – заместителя прокурора, в Ярославле – тюремного надзирателя, на Урале – жандармского ротмистра, в Уфе – тюремного инспектора, в Одессе – пристава, его помощника, околоточного надзирателя и охранявших их городовых, ранили полицмейстера, в Севастополе бросили бомбы в коменданта города и в охранное отделение, затем взорвали тюрьму, из которой бежали десятки заключенных, в Красноярске застрелили председателя военно-окружного суда и начальника тюрьмы, в Тобольске – начальника тюрьмы, на Северном Кавказе – генерал-губернатора, в Туркестане – жандармского полковника, пристава. Под аккомпанемент взрывов и выстрелов в Российской империи открывалась Третья недемократическая Государственная Дума. На ее первом собрании император Николай II произнес: «Помните, что вы созваны мной для содействия мне в деле укрепления у нас порядка и правды. Напоминаю о своих неоднократных указаниях, что нарушение чьих-либо прав собственности никогда не получит моего одобрения». С этого момента империя и монархия начала обратный отсчет своего последнего десятилетия.
Эсер-литератор и охотник за провокаторами В.Л.Бурцев обратился к «Карлу» со сведениями о подозрительных моментах в террористической деятельности Азефа и в «летучем боевом отряде» заговорили о возможном неподчинении куратору из Центрального комитета, сразу вспомнив, что сбои в террористической работе начались с момента их подчинения Азефу. Главный имперский провокатор теперь должен был так выдать «Карла» Герасимову, чтобы не выдать себя товарищам по оружию.
Азеф дал охранникам очень подробное описание «Карла», которое они до сих пор не имели и сказал, что его база находится в Финляндии, рядом с границей и с железной дорогой, сказав Герасимову: «Пока он на свободе, вы ни когда не сможете быть спокойны: у него всегда полно разных планов, один смелее другого». Охранники, сыщики, филеры установили круглосуточное наблюдение на всех железнодорожных финских станциях у российской границы и в конце ноября 1907 года в местечке Коломяки «Карла» с архивом «Летучего боевого отряда» по личному приказу Столыпина в нарушение всех финских законов арестовали и вывезли в Россию. Только через полмесяца Азеф сообщил Герасимову, что арестованный в Коломяки террорист отряда «Карла» и есть сам «Карл», Альберт Давыдович Трауберг, 1880 года рождения. В архиве «Летучего боевого отряда Северной области» были не только автобиографии и фото всех его членов, но и план взрыва Совета Министров.
Один из членов отряда «Карла», Всеволод Либединцев, мать которого была итальянкой, несколько лет жил в Италии под именем Марио Кальвино и с этим паспортом вернулся в Россию, как астроном и математик работать в Пулковской обсерватории, а как боевик – совершать террористические акты против самодержавия. Талантливый и богатый Либединцев, знавший английский, французский, немецкий, итальянский языки, блестящий математик, имевший научные труды, музыкант и художник, товарищ выдающегося писателя Леонида Андреева, приехал в Петербург как корреспондент нескольких итальянских газет и был аккредитован в Государственном совете, где заседал Совет министров, и в Государственной Думе. Динамит для взрыва заседания Совета министров, на которых почти всегда присутствовали в корреспондентских ложах журналисты, Кальвино планировал пронести на себе и в портфеле.
«Карл» не говорил Азефу имени Либединцева, но сказал, что взрывать Столыпина и министров будут корреспонденты, и что бомбы, возможно, уже в здании Государственного Совета. После ареста «Карла» в Финляндии с планом взрыва в Государственном Совете, несмотря на общероссийский скандал, начали досматривать одежду и личные вещи, а всех аккредитованных журналистов подвергли тотальной проверке. Бомб в здании не нашли, динамита при обысках-досмотрах не нашли, эсеров-корреспондентов также не нашли, но Герасимов просто заявил, что предотвратил взрыв правительства и, как обычно, был награжден и обласкан. Во главе «Летучего отряда» вместо «карла» стал Либединцев-Кальвино и начал готовить убийства великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Щегловитова.
Либединцев подготовил теракт и доложил о нем Азефу. 1 января 1908 года царь устраивал в Зимнем дворце торжественный прием для сановников, и несколько групп боевиков должны были взорвать Николая Николаевича и министра по дороге к императору. Азеф бросился к Герасимову, а тот – к взрываемым сановникам отговаривать их ехать к царю на прием. 1 января 1908 года маршруты к Зимнему дворцу от домов великого князя и Щегловитова были забиты филерами и сыщиками, получившими приказ арестовывать всех бомбистов, и вообще всех, кто может вызвать подозрение. Герасимов руководил захватом «Летучего отряда» из кафе-кондитерской на Михайловской площади, напротив дворца великого князя. Из этой же кондитерской руководил своими террористами Либединцев, и его служба наблюдения первой опознала Герасимова и его штаб. Террористы тихо и незаметно снялись со своих маршрутов, и ушли из-под наблюдения.
Полтора месяца «Летучий отряд» во главе в Кальвино-Либединцевым чуть-чуть не ежедневно с бомбами и револьверами в полном составе выходил на петербургские улицы взрывать сановников и везде натыкался на филеров. Полицейские видели, что боевики «Карла» идут напролом, и не хотели при аресте взрываться вместе с ними. Когда подробности всей этой неимоверной истории узнали в Европе во всех ее неприглядных для монархии деталях, разразился грандиозный шумный скандал, во время которого империя в очередной раз хохотала над своими сановниками, которые весь январь и февраль 1908 года боялись высунуть свой нос на петербургские улицы даже для царского доклада. Монархическое правительство жило на осадном положении и об этом знала вся страна, молодежь которой читала манифест террористов «Летучего отряда»: «Мы хотим пойти на смерть рядовыми безымянными солдатами партии».
Когда абсурдность этого самодержавного позора превысила все мыслимые пределы, Герасимов под угрозой разоблачения заставил Азефа выдать боевиков «Карла», хотя они оба понимали, что это конец провокаторской эпопеи главного имперского сексота. 20 февраля 1908 года девять боевиков Либединцева с бомбами и револьверами были взяты недалеко от домов великого князя Николая Николаевича и министра Щегловитова. Несмотря на продуманность арестов, все они оказали вооруженное сопротивление, но бомб им взорвать не дали. Боевики «Карла» вообще не встречались друг с другом на явках и конспиративных квартирах, а разговаривали только в петербургских церквях, на коленях во время всеобщей молитвы, и определить их без предательства было невозможно. В Партии социалистов-революционеров в открытую грозно заговорили, что провокатор находится в Центральном комитете, и для Азефа начался обратный отсчет его предательского времени.
«Карла» и его бойцов, взятых еще в Финляндии, судили военным судом и повесили. Группу Либединцева судили почти тогда же. Четверо боевиков и три террористки во главе с Кальвино встали под висельные петли, и потрясенный Леонид Андреев написал свой ужасающий «Рассказ о семи повешенных», от которого у всей империи волосы встали дыбом. На сторону революционеров начала переходить монархическая армия, и это совершенно очевидно гарантировало чрезвычайно кровавый конец монархии, династии и империи, до которого уже оставались считанные годы.
Партия социалистов-революционеров активно занималась пропагандой в армии, создав для этого особые военные организации во главе с Центральным военным бюро при Центральном комитете. Работой среди военных руководил опытнейший специалист-революционер Станислав Михалевич, «Ян», за время существования партии уже трижды побывавший в сибирской ссылке. Количество издаваемой и распространяемой пропагандистской литературы среди всех подданных империи, включая, конечно, и военнослужащих, было огромным, однако, в офицерской среде революционные идеи распространялись с трудом. В партию вступали, в основном, бывшие офицеры, но очень редко действующие. Более активно создавались эсеровские кружки среди солдат, нижних чинов. Пропаганда агитация стало широко проникать в армию после 1905 года, когда войска стали активно использовать в подавлении революции, особенно в охране многочисленных тюрем, централов, каторг. Прасковья Ивановская писала в своих воспоминаниях «В Боевой Организации» о своем пребывании в Петропавловской крепости:
«Когда в тюремном дворе собиралось много солдат-семеновцев, которых интересовали наши решетчатые окна, кто-нибудь из окон обращался к ним: «Товарищи солдаты! Не слушайтесь начальства, не убивайте своих братьев-рабочих, не обагряйте руки отцовской кровью. Вы – дети рабочих. Когда мы устраивали стачку, мы хотели улучшить положение ваших отцов, матерей, братьев и сестер. Нам и вам нужна свобода!»
Слова произносились и говорились самые простые, обыкновенные, но тон и выражение производили потрясающее действие. Солдаты напряженно вслушивались в непривычные для их уха слова, они ближе подвигаются к тюремной стене, отделявшей нас. Выбегал фельдфебель или офицер, махал руками и загонял солдат вовнутрь. Проходит пятьдесят минут – снова солдатская группа во дворе. Громко, отчетливо звучат слова, проникнутые нежной мольбой, любовью, горячим призывом: «Братья-солдаты! Не пятнайте свою совесть, не берите великий непрощаемый грех на душу, не проливайте крови ваших отцов, братьев, матерей. Ваши отцы – крестьяне, откуда вы сами вышли, и братья-рабочие долго жили в положении огромных здоровых волов, слепо работая весь день не на себя и повинуясь одному погонщику. Но вот они прозрели, надетое на них ярмо им опостылело, им захотелось быть вольными людьми, не дохнуть с голоду, учить детей, как учат господа своих, работать на себя и для себя. Вас, товарищи, братья-солдаты, ослепленных и оглушенных вашим начальством, посылают ограждать это рабство, вас заставляют убивать отцов, братьев. Откройте глаза, прислушайтесь, за что бунтуют крестьяне, чего хотят братья-рабочие. Их и ваша жизнь одинакова, она подобна жизни неразумного скота, диких зверей. Не уподобляйтесь, не походите на Каина, убившего брата!!!»
Вечером, в тюрьме, после поверки, когда шум и движения прекращались, устанавливалось наше непрерывное общение с солдатами. Утром на другой день солдаты выбросили нам записку, в которой просили нас написать им то, что говорилось из окон: не все ими слышанное им понятно, не все ясно долетает до них. Они просили им растолковать, в чем дело, чего хотят рабочие, и что желаем мы, революционеры. Одной заключенной, кажется меньшевичкой, была немедленно написана прокламация, прочитанная в камерах вслух и одобренная всеми, с разъяснением сути и изложением требований, кончавшейся так: «Надо, чтобы бедность ни из кого не делала холопа с холопской душой!»
Станислав Михалевич создал «Всероссийский офицерский союз», который формально не входил в Партию эсеров, но содержался именно в ней. Союз готовил нужных социалистам-революционерам руководителей бунтов, мятежей, восстаний. У него была своя программа, устав и тактика, выходили журналы «Военный союз» и «Народная армия». После создания офицерской группы, Михалевич создал такие же формально непартийные организации низших чинов, во главе которых встал «Всероссийский союз солдат и матросов». Основной задачей военных союзов стала: «Поддержка народных требований путем вооруженного восстания. Народные требования, которые реализуют эсеры – изменения существующего политического строя через учредительное собрание, передача всей земли народу, замена постоянной армии ополчением».
Военные союзы офицеров, солдат и матросов вели в войсках агитацию и пропаганду, устанавливали связи между армейскими гарнизонами, издавал и распространял нелегальную литературу, рассказывал войскам о состоянии революционного дела в империи. Наиболее успешной деятельность эсеров была в Петербурге и в Севастополе, количество армейский кружков непрерывно росло. Даже в Военном министерстве и Главном штабе был создан «Писарский союз Партии социалистов-революционеров». Руководители этого союза активно сотрудничали с «Летучим боевым отрядом Северной области» знаменитого «Карла», помогая ему организовывать покушения. Азеф узнал о существовании «Союза писарей» и выдал сорок его членов полиции. В ноябре 1907 года Азеф выдал Герасимову и «Военное бюро при Центральном комитете» в полном составе их десяти человек, но его колоссальные провокации остановить революцию, конечно, не могли, как и эсерское распропагандирование войск.
В феврале 1908 года в воронежском селе Кочетовка полиция арестовала двух крестьян – эсеровских агитаторов. Их кольями отбили у полиции соседи. Начался полицейско-крестьянский бой, в котором погибло шестеро крестьян и было ранено около десяти человек. Начавшееся следствие предало суду триста крестьян и об этом волнении узнала вся империя.
В августе 1908 года в Лондоне Центральный комитет Партии социалистов-революционеров провел общую конференцию и IV Совет. Основная утвержденная резолюция конференции и Совета считала самым главным и необходимым «сосредоточение всех сил Партии на усиление центрального политического террора»:
«Партия должна:
а) Настойчиво выступить за все те методы борьбы, которые, предполагая сговор, сами толкают массы к дальнейшей, более широкой и прочной организации;
б) отрицательно, из тактических соображений, относиться к проектам частичных массовых выступлений, в которых, по условиям настоящего момента, может происходить бесплодная растрата народной энергии;
в) не упускать из виду работ по теоретической и практической боевой подготовке партийных масс – заготовка оружия, обучение революционно-боевой тактике, – там, где серьезная организационная постановка основной социалистической работы служит гарантией против возможности на этой почве преждевременных и нецелесообразных вспышек;
г) вести интенсивную работу среди войска, в смысле не только революционизирования этого источника правительственной силы, но и создания в ней сознательных и надежных ядер чисто-партийного характера.
О политическом терроре в деревне
Экономический террор и как средство воздействия в хозяйственных столкновениях и спорах, и как революционная кара отдельных личностей за практикуемую или экономическую эксплуатацию, в круг действий партий не входит. Однако, против тех дворян-землевладельцев, которые сами становятся во главе наемных казаков, черкесов, ингушей, террор может быть применяем. Но, в виду крайней сложности и запутанности таких обстоятельств, к этому террору надо относиться осторожнее и без увлечений.
О фабричном терроре
Конференция предостерегает рабочих от применения этой формы борьбы».
К моменту проведения конференции Партию социалистов-революционеров уже давно потрясал скандал, связанный с изменой в Центральном комитете. Во всей партии уже давно громко говорили, что кто-то из их руководителей работает на Зимний дворец. Скандал усилился к концу 1908 года, когда в Петербурге, в Политехническом институте полиция взяла склад эсеровских бомб, экстадинамита, гремучего студня общим весом около трех центнеров. Работавшие в Париже эсеры обратились ко всей партии с письмом, в котором писали «о вероятности существования в партии систематической измены и необходимости ее расследования особой эсеровской «Конспиративной комиссией». Подобная комиссия была создана и Азефу после десяти лет напряженной провокаторской работы, наступил конец, правда не физический, а только моральный, его, впрочем, совершенно не обеспокоивший, разве что приведший к небольшой бессоннице. Вместе с Азефом, чье разоблачение потрясло не только революционеров, но и всю империю и даже Европу, чуть не погибла и Партия социалистов-революционеров, и только авторитет ее сотен и сотен погибших мучеников с большим трудом перевесил на весах имперской судьбы провокаторский авторитет Евно Азефа.
Центральный комитет и до 1908 года неоднократно получал предупреждения от многих групп и уважаемых эсеров, включая Слетова и Мельникова, а так же от охранника Меньщикова, об измене Азефа, но не верил им, считая это интригами полиции в целях опорочения главного имперского террориста, как революционера. Еще в 1902 году один из рядовых пропагандистов обвинил Азефа в провокации, но партийный суд чести его оправдал. В августе 1905 года в Центральный комитет партии эсеров пришло конспиративное письмо от Меньщикова из Петербургского охранного отделения о предательстве Азефа и Татарова, но вся вина была свалена на Татарова, которого зарезали в Варшаве. В том же августе 1905 года саратовский эсеровский комитет доказательно обвинил Азефа в секретном сотрудничестве с охранкой, был даже указан размер его полицейского жалованья и настоящая партийная кличка – «Филипповский». В партии вспомнили и его постоянные террористические неудачи после 1905 года и его слова о том, что «если одним-двумя полицейскими и тюремщиками станет меньше, разве от этого что-нибудь изменится?» говорили и о его планах цареубийства, которые не были реализованы: убийство императора во время приема одной из провинциальных делегаций внедренным в нее эсеровским боевиком, убийство царя эсером-священником во время церковной службы в Царском Селе, покушение на Николая II во время многочисленных царских охот, нападение на императора отряда эсеровских террористов с бомбами во время его путешествия из Петербурга в Прибалтику для встречи с королем Англии. На все эти мероприятия-акты Центральный комитет Партии социалистов-революционеров выделял колоссальные деньги, до трети партийного бюджета, ног все они кончились ничем. Азеф после выдачи террористических групп «Карла» и Либединского понимал, что его разоблачение вот-вот произойдет и в июне 1908 года уехал из России в Европу, надеясь, что там казнить его товарищам по оружию будет сложнее.
Еще в мае 1908 года Владимир Бурцев, народоволец 1880-х годов, эсер 1900-х годов, прогремевший своим террористическим процессом и тюрьмой в Лондоне, издатель знаменитого журнала «Былое», газет «Будущее» и «Общее дело», специализировавшиеся на раскрытии изменников среди революционных партий, заявил в Центральный комитет Партии эсеров, что Азеф – провокатор. Он предъявил руководству социалистов-революционеров показания варшавского охранника Бакая, что Азеф – секретный агент генерала Герасимова «Раскин», он же «Виноградов», он же «Филипповский». Центральный комитет потребовал других, не полицейских доказательств и поручил «Конспиративной комиссии» действовать совместно с Бурцевым. Вся партия, как и Азеф, летом 1908 года узнала об официальном следствии против руководителя эсеровских террористов, вспомнив систематические неудачи Боевой Организации после 1905 года. В августе 1908 года «Конспиративная комиссия» передала Центральному комитету, во время проведения Лондонской конференции, на которой в качестве делегата присутствовал и Азеф, письменный отчет, что он провокатор. О той колоссальной партийной трагедии писал Борис Савинков, трижды выданный на виселицу и преданный Азефом:
«Я был связан с Азефом дружбой. Я знал его за человека большой воли, сильного практического ума, и крупного организаторского таланта. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его преданность революции, его спокойное мужество террориста, его тщательно скрываемую нежность в семье. В моих глазах он был даровитым и опытным революционером и твердым и решительным человеком. Это мнение в общих чертах разделялось всеми товарищами, работавшими с ним. Так думали люди по характеру и темпераменту очень разные, доверчивые и скептики, старые революционеры и юноши – Гоц, Гершуни, Карпович, Чернов, Натансон, Каляев, Швейцер, Сазонов, Вноровский, «Адмирал», Зильберберг, Сулятицкий, Брешковская, Беневская, Бриллиант, Школьник, Севастьянова, Лурье и многие другие. Быть может, не все одинаково любили его, но все относились к нему с уважением. Было невероятно, что все эти товарищи могли ошибаться».
Центральный комитет Партии социалистов-революционеров назначил новую «Комиссию для исследования всех слухов и провокации, имеющейся в партии» и в октябре 1908 года организовал третейский суд в составе знаменитых народовольцев Веры Фигнер, Германа Лопатина и анархиста Петра Кропоткина. От эсеров защищали Азефа и обвиняли Бурцева Марк Натансон, Виктор Чернов и Борис Савинков. Никто не знал, что у Владимира Бурцева уже появилось стопроцентное доказательство виновности Азефа в предательстве своих братьев по оружию и их последующих казней.
Бурцев был хорошо знаком с эстляндским губернатором Алексеем Лопухиным, директором Департамента полиции в 1903–1905 годах. В начале сентября 1908 года Бурцев и Лопухин встретились в Кельне, в поезде Берлин-Петербург. Бурцев попросил Лопухина подтвердить, что Азеф колоссальный провокатор и секретный сотрудник, но бывший главный имперский полицейский не выдал ценнейшего агента. Тогда Бурцев рассказал, что именно Азеф руководил взрывом Плеве и Сергея Александровича, и у Лопухина случился шок, от того, что Азеф не особенно скрывал свои теракты от своего полицейского начальства, Ратаева и Рачковского. Лопухин знал, что Азеф полицейский агент, но не знал, что он одновременно и руководит Боевой Организацией. Четыре часа между Кельном и Берлином рассказывал Бурцев Лопухину о деятельности Азефа, как главного эсеровского террориста, взрывавшего империю совместно с империей, и Лопухин был совершенно потрясен. Он подтвердил Бурцеву, что инженер Евно Азеф – провокатор и агент охранки и Бурцев впоследствии писал, что «то, что я услышал эту фамилию из уст Лопухина, поразило меня, как громовой удар».
Бурцев заявил Центральному комитету Партии социалистов-революционеров, что с заявлением о предательстве Азефа он обратиться ко всем эсерам и только тогда был создан третейский суд, который заслушал показания Бакая и выступление Бурцева. Когда все присутствовавшие услышали о признании Лопухина, для Азефа было все кончено, и Лопатин сказал, что «на основании таких улик убивают».
Судьи направили известного эсера Александра Аргунова в Петербург для встречи с Лопухиным. Азеф, узнав об этом, приехал в столицу империи и 11 ноября вместе с Герасимовым ночью пришел к Лопухину и просил не выдавать его революционерам. Сын казака Герасимов попытался угрожать потомку знаменитого касожского князя Редеди и царскому родственнику Лопухину, но тот взорвался от ярости. Лопухин написал об этом посещении письмо председателю Совета министров Столыпину и министру юстиции Щегловитову с просьбой подтвердить или опровергнуть существование кошмарной и многолетней полицейско-революционной провокации. Когда 20 ноября к нему приехал Аргунов, Лопухин передал ему копию этого письма и рассказал все, что знал об Азефе. В декабре Лопухин приехал в Париж и лично подтвердил все, что он говорил об Азефе, Чернову и Савинкову, назвал дату его посещения в Петербурге. Центральный комитет запросил у Азефа, где он был в этот день, и тот ответил, что в Берлине и передал счет из немецкой гостиницы. Центральный комитет послал в Берлин проверяющего, и тот легко установил, что Азеф в Берлине в тот день не был, а счет подделан Петербургским охранным отделением. Центральный комитет пригласил Бурцева и объявил ему, что «тот прав во всем!» одновременно руководство социалистов-революционеров заявило, что собирает расширенный Совет партии по делу Азефа. Несмотря на доказательства, вера террористов в Азефа была так велика, что некоторые боевики прямо на Совете заявили, что если их руководителя тронут, то они перестреляют весь Центральный комитет. Совещание постановило вызвать Азефа в Париж на партийный суд, но тот, конечно, не явился, и это сняло последние сомнения у всех о его предательстве. В партии читали описание Лопухиным человека, приходившего к нему ночью с начальником Петербургского охранного отделения генералом Александром Герасимовым и умолявшего не выдавать его эсерам именем своих детей: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, руки и ноги маленькие, шея толстая, короткая, лицо круглое, одутловатое, желтосмуглое, череп кверху суженный, волосы прямые, жесткие, темный шатен, лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка выдающаяся». Это был, конечно, Азеф, и к его словесному портрету прилагался его предательский список революционных выдач:
«Выдача эсеровского съезда в 1901 году в Харькове, типографии северного Союза в Томске, тайной типографии в Пензе, транспорт нелегальной литературы в Лодзи, членов Северного Союза и Северного Летучего боевого отряда и в 1903 году, группы Софьи Клитчоглу в 1904 году, Сергея Слетова, нижегородского эсеровского союза в 1905 году, боевого комитета и плана по подготовке восстания в Петербурге в 1905 году, предотвращение с выдачами покушения на министра внутренних дел П.Дурново в 1906 году, выдача групп Зильберберга, Никитенко, боевых отрядов «Карла» и Либединцева и многих-многих других революционеров, погибших на виселицах. Большое впечатление на аскетичных террористов произвело полицейское жалованье Азефа, более пятнадцати тысяч рублей-серебренников в год, на которые можно было купить в империи приличное имение. Эсеры знали, что Лопухин подвергнется репрессиям за выдачу Азефа, так и случилось. Сенат, в разгар скандала, приговорил Лопухина к каторге-ссылке в Сибирь на пять лет, из которых он отсидел четыре и в 1912 году, после убийства Столыпина, был возвращен в Петербург.
Разоблачение Азефа вызвало в Партии социалистов-революционеров настоящую смуту, чуть не перешедшую в бурю. 24 декабря 1908 года в Париже на квартире Савинкова собрались М.Натансон, В.Чернов, А.Аргунов, Н.Ракитников, В.Фигнер, И.Рубанович, В.Зензинов, И.Фундаминский, М.Прокофьева, С.Слетов и другие видные эсеры. Большинство высказалось за то, что казнь Азефа без суда вызовет в партии раскол, а на суд он никогда не пойдет, зная его конец. В начале января 1909 года Чернов и Савинков пришли к Азефу на парижскую квартиру, чтобы предъявить ему обвинение в измене.
Азефу устроили перекрестный допрос и предложили рассказать правду о его отношениях с полицией. Главный имперский террорист-провокатор сбивался, путался, лгал, противоречил сам себе, был совершенно растерян. Азефе предложили подумать до утра и в двенадцать часов прийти на допрос и суд в квартиру Чернова. Ночью Азеф уехал из Франции в Германию. Революционной засады у его квартиры не было.
Азеф подробно написал Герасимову о случившемся в Париже. Охранник и предатель понимали, что провокация кончена. Не надеясь ни на что, а, только опасаясь, что его зарежут, как Тарасова, он написал письмо в Центральный комитет преданной им партии: «Мне, одному из основателей Партии социалистов-революционеров и вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные периоды и поднявшему, благодаря своей энергии и настойчивости, в одно время партию на высоту, на которой никогда не стояли другие революционные организации, приходят и говорят: «Сознавайся или мы тебя убьем». Такое оскорбление, нанесенное мне вами, не прощается и не забывается. Будет время, когда вы дадите отчет за меня партии и моим близким».
Через два дня после побега Азефа Центральный комитет Партии социалистов-революционеров выпустил заявление: «Доводим до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, тридцати восьми лет (партийные клички: «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич») состоявший членом Партии социалистов-революционеров, с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом Боевой Организации и Центрального комитета Партии социалистов-революционеров, уличен в связях с русской политической полицией, и объявляется провокатором. Скрывшись до окончания над ним следствия, Азеф в виду своих личных качеств является человеком крайне опасным и вредным для партии».
Еще через несколько дней руководство эсеров выпустило новое обращение к членам партии, в котором подробно рассказало о почти пятнадцатилетней провокационной деятельности Азефа, об участии охранки в его работе в Боевой Организации, о том, что полиция империи сознательно долгие годы нарушала закон и позволяла Азефу совершать и совершать преступления ради получения чинов, наград и премий. Шок в обществе и стране вызвало сообщение о том, что главный имперский провокатор весь 1907 и 1908 годы пытался убить царя Николая II, и этот не произошло только по чистой случайности. Руководство партии обращалось к десяткам рядовых эсеров:
«Центральный комитет принял все меры к локализации опасности, которой грозят дальнейшие разоблачения провокатора. Центральный комитет считает, что главная доля ответственности за допущенные провокации всей тяжестью ложиться на него, как на руководителя партийной жизни. Вскоре Центральный комитет наряду с отчетом вручит свою отставку полномочному собранию партии.
Партия переживает глубокий кризис. Раскрытие опасности должно послужить для истинно партийных людей в этот час испытания призывом к усиленной исключительной деятельности по восстановлению рядов партии, сплочению и объединению партийной мысли и действия. Центральный комитет выражает твердую уверенность, что из этого небывалого в истории революции испытания партия социалистов-революционеров выйдет победительницей. Вскрыта и уничтожена язва, разъедавшая и ослаблявшая партию, вырвано оружие, которым так долго пользовалась государственная полиция».
Полиция и эсеры искали Азефа, который исчез. Все три стороны обладали колоссальным полицейско-конспиративным опытом, как в деле сыска, так и мести. У Азефа было море провокаторских денег, по курсу XXI века эквивалентному десяткам миллионов долларов США, и прятаться он умел, успешно скрываясь на разных континентах и в разных странах еще десять лет. Он побывал в десятках государств, задержавшись в Германии, Испании, Италии, Греции, Египте. Контакты с имперской полицией он не потерял, и в 1910 году поселился в Берлине под фамилией Неймайера, по паспорту, сделанному в Петербурге, в охранке. Он много лет успешно играл на бирже. Хорошо знавший Азефа личный охранник Николая II генерал Спиридович вспоминал: «Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал, прежде всего, личные интересы, для достижения которых считал пригодными все средства до убийства и предательства включительно». В своей берлинской шестикомнатной квартире в престижном берлинском районе он очень любил пить чай из настоящего русского самовара. Азеф начал писать афоризмы: «Не призирай людей, не ненавидь их, не высмеивай их чрезмерно – жалей их», «И в страданиях бывает счастье». Человек, на котором трупы революционеров и сановников, был сентиментален, но, конечно, угрызений совести не испытывал. Убийца вообще чувствовать не может, а только симулирует. Азеф, на досуге, сравнивал себя с Дрейфусом.
В 1915 году после начала первой мировой войны, германская полиция, знавшая его настоящую фамилию, арестовала Азефа, как потенциального русского шпиона и террориста, и продержала в тюрьме до 1917 года. В берлинских архивах сохранилась опубликованная позднее «Оправдательная записка» Азефа, в которой он доказывал немецкой полиции, что он служил правительственным агентом по борьбе с революцией:
«С середины 1906 года и до конца 1908 года я состоял членом Центрального комитета Партии социалистов-революционеров, не по политическим убеждениям, а с целью возможного предотвращения покушений со стороны революционеров, и что я входил туда с ведома русской политической полиции, на службе которой я состоял. Ни в одном покушении, ни прямого, ни косвенного участия не принимал».
Ему, естественно, по поводу покушений не очень поверили, но предложили перевести из тюрьмы в лагерь для интернированных граждан только под собственной фамилией. Азеф испуганно отказался. Его выпустили в 190-18 году, после подписания Брест-Литовского мирного договора. Он умер в апреле 1918 года в берлинской больнице от почечных колик. На его могиле не написали ничего, кроме «№ 466»: «Здесь, в Берлине, много русских, кто-нибудь прочтет фамилию – могут быть неприятности».
Вместо того чтобы не привлекать внимания к позорному делу Азефа, Зимний дворец, находившийся, кажется, в трезвом уме и твердой памяти, сам нарвался на грандиозный мировой скандал. На процессе А.Лопухина международное общество впервые официально услышали подробности самодержавно-революционной провокации. Столыпин не хотел, чтобы его справедливо считали покровителем Азефа, но его принародно уличили во лжи и, более того, в подготовке еврейских погромов, и это был европейский позор. Все газеты цитировали последние слова Лопухина, которые ему не дали произнести на суде: «Я уверен, что едва ли не главной целью моего ареста и предания суду было лишить меня возможности назвать Столыпина как покровителя Азефа, и для достижения этого стоило перенести тот скандал, который Столыпин устроил себе и правительству моим арестом и судебный процессом против меня».
На процессе Лопухина сосредоточилось внимание всей русской и мировой прессы. «Тайны русской полиции» многие годы обсуждались в Европе и в Америке совсем в плохом для самодержавия тоне. Журналисты писали, что Азеф был просто игрушкой в руках высших имперских полицейских сановников во главе со Столыпиным, таким образом, на горах трупов, зарабатывавших деньги и почести.
В Зимнем дворце начался очередной хаос – высшие чиновники думали, кого из них с помощью революционеров будут убивать сановники-конкуренты. Герасимова отправили в длительный отпуск, на всякий случай пообещав ему должность заместителя министра внутренних дел, но его ждал военный суд. Все в Зимнем ненавидели всех, а самодержавная монархия была колоссально дискредитирована во всем мире. Герасимов еще успел распустить слух, что защищавшие Азефа до конца руководители Центрального комитета Чернов и Натансон тоже являлись агентами охранки, но этому слуху не поверили ни в обществе, ни в партии эсеров. Оппозиция империи, все ее революционные организации использовали дело Азефа против Зимнего дворца. Везде говорили и возмущались участием имперской политической полиции в преступных террористических актах, а о провокации говорили как о системе, практикуемой правительством в своей работе на благо родины.
В Третьей Государственной думе разразился скандал, и Столыпин получил два громогласных запроса от социал-демократов и кадетов: «Почему с ведома Департамента полиции были совершены убийства генерала Богдановича, министра Плеве и великого князя Николая Николаевича, и являются ли они только эпизодами целой системы провокационной деятельности Департамента полиции, которая была навязана ему Зимним дворцом с целью оправдать его реакционную политику», а также «Известно ли Зимнему дворцу незаконная деятельность его отдельных агентов и какие меры он намерен принять против них». На заседаниях Думы были оглашены многие эсеровские партийные документы, предоставленные их Центральным комитетом. 11 февраля 1909 года в Государственной Думе по делу Азефа был вынужден выступить Петр Столыпин.
Председатель Совета министров на всю империю объявил, что не видит в деятельности Департамента полиции Министерства внутренних дел и самого Азефа каких-либо незаконных действий. Он признал, что Азеф много лет был правительственным агентом в революционных кругах и его деятельность «создала весьма прискорбную ситуацию для партии социалистов-революционеров, но не для правительства». Столыпин говорил: «Наступает 1906 год. Савинков арестован и только после этого Азеф входит в качестве представителя от Центрального комитета в Боевую Организацию, где он приходит в более близкое соприкосновение с террористической деятельностью. Я утверждаю, что с этого момента все революционные покушения проваливаются и ни один из них не проводится в жизнь».
Ложь Столыпина о неучастии Азефа в терроре 1904–1905 годов, естественно, тут же вышла наружу, и руководитель правительства империи потерял остатки уважения общества. Когда его через два года застрелил сексот Киевского охранного отделения, страна, казалось, этого даже не заметила.
В Партии социалистов-революционеров также царило смятение. Многие эсеры требовали полной перестройки, смены ее программы и тактики, отмены террора, смены руководства. В преодолении морального и организационного кризиса партии большую, если не главную роль сыграл Борис Савинков.
Великий английский политик Уинстон Черчилль писал о Савинкове в своей книге «Великие современники»: «Он сочетал в себе мудрость государственного деятеля, отвагу героя и стойкость мученика. Невысокого роста, с серо-зелеными глазами, выделяющимися на смертельно бледном лице, с тихим голосом, почти беззвучным. Лицо Савинкова изрезано морщинами, непроницаемый взгляд временами зажигается, но в общем кажется каким-то отчужденным. Странный и зловещий человек, смелый, непримиримый и очень выносливый». Когда выдающийся английский писатель Сомерсет Моэм уважительно сказал Савинкову, что террористический акт требует особого мужества, тот ответил: «К этому делу тоже привыкаешь, как и к любому другому». Моэм сказал о Савинкове на всю Англию: «Берегитесь. На вас глядит рок». Азеф, о котором знаменитый английский писатель Гильберт Честертон написал повесть «Человек, который был Четвергом», из германской провинции пророчествовал: «Борис Савинков представляет собой наиболее опасный тип противника монаршей власти, так как он открыто и с полным оправданием в арсенал своей борьбы включает убийство. Слежка за ним и предотвращение его эксцессов крайне затруднительны тем, что он хитрый конспиратор, способный разгадать самый тонкий план сыска. Близкие к нему люди обращают внимание на сочетание в нем конспиративного умения и выдержки с неврастеническими вспышками, когда в гневе и раздражительности он способен на рискованные и необдуманные поступки».
Борис Савинков в феврале 1909 года после скандала в Государственной Думе, писал в эсеровском партийном органе «Знамя труда», в тысячах экземплярах разошедшегося по всей империи: «Террор, как таковой, как метод, террористические акты прошлого, герои-товарищи, выполнявшие эти акты – остаются морально неприкосновенными. Необходимость актов диктовалась не соображениями Азефа или тех, кто стоял за ним, а политическим положением страны. Объекты террористической борьбы указывались не Азефом, а партией в связи с их политической ролью в данный момент. Герои, шедшие на акты, шли не ради Азефа, а ради революционного дела, которому они служили до конца, стоя в рядах партии. Террор не с Азефом возник, не с Азефом начат, не Азефом вдохновлен, и не Азефу и его клике разрушить или морально скомпрометировать его.
Не Азеф создал террор, не Азеф вдохнул в него жизнь, и ему не дано разрушить тот храм, которого он не строил. Дело Азефа – тяжелый удар для партии и для революции. Но этот удар тяжел не тем, что морально подорвано значение террора, – террор Каляева чист, – и нет тем, что террор как форма борьбы не возможен: не будет Азефа – будет террор. Этот удар тяжел и страшен другим. В эти темные дни торжества палачей легко упасть духом, легко отречься от старых заветов, легко забыть свое прошлое. Дело Азефа поколеблет слабых, оно, быть может, смутит и сильных. Нужна большая любовь, чтобы поднять наше старое знамя, нужна горячая вера. Но вера без дела есть мертва и победа только за тем, в чьих руках меч».
Борис Савинков поднял знамя, но не только Боевой Организации, а и всей партии эсеров. Центральный комитет готовил V Совет, и в партии раздавалось все больше и больше голосов, что террор после Азефа невозможен – общество будет смотреть на теракты сквозь призму провокаций и политические убийства не дадут в империи того эха, ради которых они и совершаются. После террористического акты в обществе будут обсуждать не за что и для чего убили сановника, а кому из Зимнего дворца это было выгодно, и кто их революционеров теперь Азеф. Потрясающее впечатление, произведенное разоблачение руководителя Боевой Организации, эхом гуляло и гуляло по всей огромной империи и не менее большой Европы. Интеллигенция говорила, что Зимний ведет себя так, что вот-вот в Петербурге начнутся уличные бои самодержавия и революции. Европейские газеты постоянно писали о революционной ситуации и реакции в России, журналисты говорили о деле Азефа, что «это удар не по оглобле, а по коню». Революционеры рассказывали друг другу, что сотрудники Департамента полиции совсем не работали, а только ходили от стола к столу и обсуждали азефовский скандал.
Борис Савинков обратился в Центральный комитет Партии социалистов-революционеров с письмом, в котором заявил, что честь эсеров и их террора требует его возобновления – «не Азеф создал центральный террор и не попустительство полиции было причиной удачных террористических актов, а возобновленный террор смоет пятно Боевой Организации, с живых и умерших его членов». Центральный комитет объявил:
«1. Боевая Организация объявляется распущенной.
2. В случае возникновения Боевой группы, состоящей из членов Партии социалистов-революционеров под руководством Савинкова, Центральный комитет:
а) признает эту группу как вполне независимую в вопросах организационно-технических;
б) указывает ей объект действия;
в) обеспечивает ее с материальной стороны деньгами и содействует людьми;
г) в случае исполнения ею задачи разрешает называться Боевой Организацией.
Настоящее постановление остается в силе не более года, до исхода предпринятого группой дела».
Савинков занялся созданием новой Боевой группы, в которую бы не мог попасть провокатор. В марте 1908 года прошли более двадцати заседаний «Заграничной федерации эсеров», на которой присутствовали пятьдесят делегатов, принявших особую резолюцию по террору:
«Рассмотрев вопрос о политическом терроре, Третья конференция заграничных групп содействия Партии социалистов-революционеров считает:
1. В ответ на белый террор правительства, Партия социалистов-революционеров, организующая массовую борьбу трудового народа за его социально-политическое освобождение, должна пользоваться политическим террором, как органической составной частью этой борьбы, вдохновляясь поруганным чувствам справедливости и достоинства трудовых масс.
2. Террористическая борьба, являясь одним из проявлений боевой активности инициативного меньшинства, имеет значение не самодовлеющего поединка революционеров с правительством, но только авангардного столкновения, связанного с массовым движением, имеющего тенденцию вылиться в вооруженном восстании и строго сообразованного с интересами этого движения.
3. Только такая постановка террористической борьбы соответствует нашему взгляду на самодержавие, как на диктаторскую форму господства тройственного союза дворянства, бюрократии и крупной буржуазии, охраняющих свои классовые, сословные и национальные привилегии, при этом династия и окружающие ее придворные сферы со своими специфическими интересами являются лишь иерархической верхушкой этих привилегированных слоев.
4. Только такая постановка террора соответствует нашему пониманию социального содержания грядущего политического переворота и той роли, которая принадлежит в нем силам трудовых масс.
В условиях настоящего момента и переживаемого партией кризиса, Конференция полагает:
1) в настоящий момент торжества контрреволюции и свирепых правительственных репрессий, сдавленное недовольство масс, не находящее себе выхода в открытых выступлениях, с особенной силой выдвигает на очередь задачу борьбы революционного меньшинства с оружием в руках;
2) вследствие внутренней провокации террористическая деятельность партии не развернула всей своей силы и не проявила всего своего влияния на ход событий;
3) террористическая борьба должна быть возобновлена планомерно, на основе серьезной подготовки и строгого политического расчета, исключающего всякую нетерпеливость, хотя бы она и диктовалась законной потребностью как можно скорее восстановить поколебленный в глазах общества престиж террора.
В вопросе об организации политического террора Конференция считает:
1) в основу этой Организации должны быть положены три принципа: а) организационно-техническая автономия боевых отрядов, поскольку она выдвигается требованиями конспирации; б) их деловая подотчетность и политическая подчиненность партии; в) их организационная связь партии через Центральный комитет;
2) личный состав боевых отрядов должен определяться не только по признаку боевой готовности, но и близости к интересам всех видов партийной работы, и что лучшей скрепой между членами отряда является личная близость, знание друг друга и тесная дружба;
3) вопрос о размерах боевых отрядов не может быть решен априорно, но его решение должно быть сообразовано с величиной намеченных для них центральными учреждениями террористических задач, так и с наличными технико-боевыми средствами террористической борьбы;
4) центральные учреждения партии должны приложить свои усилия к тому, чтобы развития этих технико-боевых средств шло в ногу с процессом современной научной технологии;
5) для обеспечения террористической борьбы необходимыми личными силами и материальными средствами должны быть приложены дружные и совокупные усилия всей партии».
В мае 1909 года решения Конференции были опубликованы в «Известиях областного заграничного комитета». На V Совете Партии социалистов-революционеров мнения о терроре разделились. Часть эсеров предлагали временно приостановить террористическую деятельность, поскольку террор уже сыграл свою роль, разбудив общество и до некоторой степени дезорганизовав правительство, и что большего от террора ожидать нельзя. Общество слишком привыкло к террору и он уже не производит ни какого агитационного впечатления, говорили его противники, так же, как и само правительство привыкло к нему. Защитники террора говорили, что он, оправдав себя в прошлом, полностью сохраняет за собой значение, как средство, возбуждающего общества, так и дезорганизующего правительство, как в настоящем, так и в будущем: «Непосредственная задача, стоящая сейчас перед нами, это вопрос о восстановлении Боевой Организации; не надо смотреть на дело с такой точки зрения, что вот мы хотим сейчас поскорее «сделать» Столыпина или «сделать» царя – нет; мы хотим сплотить имеющиеся боевые силы, мы хотим начать террористическую кампанию». Сторонники террора с Борисом Савинковым во главе убеждали Партию:
«Мы не можем мириться с тем, чтобы в области боевой техники вечно господствовали одни и те же, раз найденные, приемы. Нельзя, чтобы здесь царствовала рутина. Примириться с этим – значит обречь себя на поражение. Террор – разновидность вооруженной борьбы, разновидность войны. Страна, застывшая на известном уровне в военном деле, обрекает себя на разгром, как в международной борьбе, так и в войне внутренней. Наши способы ведения террористической борьбы должны стоять на высоте современной военной технологии. А эта технология не стоит на месте. Когда-то война велась упрощенно, столкновением лицом к лицу и на суше и на воде. Теперь война ведется и под землей, и под водой, а скоро будет вестись над землей, в воздухе. Мы уже не говорим о прогрессе во взрывчатых веществах и о возможностях действия на расстоянии. Мы утверждаем, что восстановить террористическую борьбу – это значит произвести ряд новых технических изысканий, иметь для этого специальные технические группы. Либо мы должны поставить своей задачей поднять террор на необходимую высоту, либо не из-за чего и огород городить».
Дискуссия о терроре в партии велась в эсеровских изданиях, особенно в «Социалисте-революционере». На V Совете за террор проголосовали двенадцать, против – четыре эсера. Совет решил, что «боевые отряды при областных комитетах не нуждаются в санкции Центральный комитет для своих действий террористического характера». Совет принял отставку Центрального комитета и обратился к Партии:
«Мы, эсеры, всегда выступали застрельщиками и авангардом активной борьбы. Наша партия первой подняла оружие для прямого нападения тогда, когда в глубине народной жизни созревали силы, готовые откликнуться на призыв и пример. Но внутренний кризис не мог и теперь заставить ее выпустить оружие из своих рук или временно отложить его в сторону. Участие Азефа в ряде террористических актов в глазах партии не дискредитировало и не могло дискредитировать этого метода борьбы. Встревоженное партийное сознание приходило к выводу: хотя участие авантюриста-провокатора и не помешало в этой области отдельным крупным победам, но оно обессилили террор в самую критическую для правительства и для революции эпоху, оно воспрепятствовало проявлению всей силы этого метода борьбы и всей энергии, которую могла развить партия в пользовании этим методом. Оно усилило уверенность правительства в своей безопасности и тем самым, усилило его решительность как раз в те моменты, когда оно в этой решительности более всего нуждалось. И если раскрытие провокатуры Азефа у некоторых отдельных личностей вызвало разочарование в терроризме, то партия в целом, в подавляющем большинстве своем, нашла в раскрытии провокатуры Азефа лишь ответ на то, почему террор не дал партии и революции всего, что он мог дать и что он даст при своем возрождении, и в этом вопросе партия осталась на своей стороне боевой позиции.
В этой позиции наша партия снова, как прежде, будет долгое время одинока. Общее политическое затишье в стране заставило все революционные партии былую наступательную тактику заменить тактикой оборонительной и свести свои программы действия на программы «перемогания». Одни партии переживали кризис программный, другие – тактический, а все одинаково вступили в стадию организационного кризиса. Дело Азефа придало этому кризису особенно острый и угрожающий характер. Ибо организационный кризис может привести к фактическому кризису партийной тактики. Если судьба партии, как определенного направления революционно-социалистической мысли и стоит вне опасности, то ее судьба, как организации, как конкретного боевого целого, находится в зависимости оттого, что она в ближайшем будущем сумеет противопоставить ударом врагов извне и разлагающим процессам изнутри. От того, насколько быстро и успешно сумеет она собраться с силами, чтобы открыть новую эру упорной и систематической наступательной борьбы».
Партия социалистов-революционеров раскололась на две группы, две фракции. В декабре 1909 года в Петербурге произошел террористический акт, который решил все споры о целесообразности и эффективности этой партийной боевой деятельности.
Борис Савинков отобрал в новую Боевую группу двенадцать террористов, включая Слетова и Чернавского, всех, кто не раз был в тюрьме, на каторге, в ссылке, не раз видевших вблизи и чужую, и свою смерть. Казалось, этой группе было по плечу все, но измена Азефа все-таки отравила эсеровскую романтику и несмотря ни на что убила ее чистоту. Степан Слетов объехал все областные эсеровские боевые группы и сделал вывод: «Если бы Партии удалось свалить самого царя, партийные люди, прежде всего, заподозрили тут провокацию». Сам Борис Савинков до 1917 года российскую границу больше не пересекал.
Борис Савинков решил провести эффектно-эффективный террористический акт и стал готовить покушение на Столыпина и Николая II. Неожиданно у него появилась возможность взорвать заменившего генерала Герасимова на посту начальника Петербургского охранного отделения полковника Карпова, и руководитель Боевой группы ей воспользовался.
После дела Азефа любые контакты революционеров с охранниками считались недопустимыми, но осенью 1909 года из этого правила было сделано исключение.
Борис Савинков и консультировавший его старый народоволец Герман Лопатин через одного из агентов работавшего в Париже руководителя заграничной имперской государственной полиции Гартинга передали ему сведения, что в Петербург едет один из ведущих террористов для организации убийства Столыпина. Член Боевой группы Александр Петров, точные приметы которого и время его прибытия в Петербург были любезно сообщены полковнику Карпову, был незаметно арестован на петербургском вокзале на выходе из вагона первого класса парижского поезда. Почти месяц Карпов допрашивал Петрова, склоняя его к сотрудничеству и Петров, наконец, согласился. В доказательство своей лояльности он «выдал» свою группу боевиков из трех человек, которых еще в Париже Савинков и Лопатин, который почти сорок лет назад с помощью предателя «Народной Воли» Дегаева так же ликвидировавший руководителя имперского политического сыска подполковника Судейкина, предупредили, что в интересах революционного дела их должны с револьверами и нелегальной литературой арестовать на петербургском вокзале. Возможно, Савинков и Лопатин, запланировали провести контрпровокацию, которая дала бы возможность Петрову взорвать Столыпина или царя «изнутри» охранного отделения. Именно так был и убит Столыпин менее чем через два года в Киеве. В любом случае, Петров сможет убить высших охранников, и это покажет империи, что охранка отнюдь не всезнающая и не всесильна и даже не может защитить своих начальников.
Александру Петрову установили колоссальное полицейское жалованье в тысячу пятьсот рублей, но убить Столыпина и взорвать Николая II у него, конечно, не было ни какой возможности. Савинков и Лопатин, предполагали такую возможность и еще в Париже договорились с Петровым, что он для сообщения чрезвычайной важности соберет в конспиративной квартире, на которой его поселят охранники, руководителей политического сыска империи заместителя министра внутренних дел генерала Курлова, находившегося в отпуске генерала Герасимова и полковника Карпова, а потом особая группа террористов их уничтожит. Задача намного облегчилась, когда Петров просто получил у Карпова ключи от конспиративной квартиры на Астраханской улице. За ним, «предавшим» трех своих товарищей по оружию, не было установлено филерского наблюдения, и он спокойно связался с эсеровской группой обеспечения операции и внес в квартиру, которая почему-то не обыскивалась полицией, несколько бомб. Незадолго до этого Герасимов и Карпов, прикрывая месячный арест Петрова и попросив его выманить из Европы в Петербург Савинкова, организовали ему «побег» из тюрьмы, дав возможность, для достоверности, бежать с ним и трем его арестованным товарищам. Петров с группой спокойно прибыл в Париж к Савинкову и Лопатину, уточнил с ними план операции по ликвидации трех высших имперских полицейских сановников, а Герасимов и Карпов устроили на конспиративной квартире, а затем в дорогущем ресторане колоссальную попойку, празднуя приобретение «нового Азефа», а значит и получение новых чинов, орденов и премий.
На 16 декабря 1909 года Петров по телефону вызвал на конспиративную квартиру Карпова, чтобы сообщить ему списки членов только что избранного Центрального комитета Партии социалистов-революционеров и план убийства Николая II во время посещения им кораблей балтийского флота. Он попросил пригласить на встречу Курлова и Герасимова, чтобы при них сделать свое сообщение, за которое он хотел награду и встречу со Столыпиным. Опытные Курлов и Герасимов, еще не отошедшие от азефского скандала, от встречи уклонились, и это спасло им жизнь.
Карпов пришел к Петрову в квартиру на Астраханской улице, сел на заминированный диван и радостно стал читать доклад Петрова, который тут же побежал за шампанским. Александр Петров вышел из комнаты, спустился по лестнице к парадному и там замкнул электрические провода, взорвавшие бомбы в диване. Раздался взрыв, Карпова разорвало на куски, а Петрова, которого в тридцати метрах от дома ожидал боевик в пролетке скрутила оглушенная взрывом охрана Карпова, оставленная на улице.
Подробности политического убийства начальника Петербургской охранки стали широко известны в обществе от полиции до эсеров. Разразился очередной имперский скандал. Петров на допросе заявил, что взорвал Карпова по приказу Герасимова, чтобы генерал мог опять вернуться на старое место работы. Петрова срочно повесили, не выяснив ничего, а особая секретная правительственная комиссия потребовала предать Герасимова военному суду. Столыпин тихо заявил, что еще одного скандального процесса о секретной полиции империя не выдержит и сумел защитить своего генерала от суда.
Убийство Карпова, холодное, расчетливое и совершенно провокативное, вызвало неприятие у романтических членов Партии социалистов-революционеров, а таких среди десятков тысяч эсеров было большинство. «Заграничная областная федерация даже сделала особое заявление: «представители партии сочли возможным вступить в отношения с человеком, сблизившимся, хотя бы и с особыми целями, с главарями провокации и сыска, разрешили ему совершение акта, принимали от него денежные отчеты, оказали ему техническую помощь и косвенно вошли в соприкосновение с тайной полицией, участвуя в переписке Петрова, диктуя ему письма с «важными» для охранки сведениями. Мы считаем своим долгом заявить, что тот путь, на который вступили партийные представители, является недопустимым и умаляет моральный престиж Партии социалистов-революционеров».
В Партии эсеров заговорили, что Центральный комитет, который сам резко критиковал Зимний дворец за внедрение в общество провокации, сам ввел в полицейскую среду своего агента и совершил убийство, основанное на предательстве. Даже Петербургский областной эсеровский комитет заявил, что «после свершенного Центральным комитетом поступка партийные организации не могут считать его в данном составе центральным и руководящим учреждением партии». В подобной остановке террор, как система борьбы эсеровской партии стал и политически и психологически невозможен. Боевая группа фактически прекратила свое существование.
Массовый террор после победы революции – это хорошо? Почему эсеров сменили верные ленинцы
Партия социалистов-революционеров после разоблачения Азефа почти рассыпалась. Еще до этого от нее отделились эсеры максималисты, энесы – народные социалисты и часть эсеров-эмигрантов. Крестьяне, рабочие, военные – вот куда были направлены усилия партийных пропагандистов и агитаторов, говоривших на собраниях, что вот-вот наступит время, благоприятное для революции. Партия выпускала журналы и газеты – «Заветы», «Почин», «Знамя труда», «Социалист-революционер», «Трудовой голос», «Мысль», «Жизнь». Эсеры проводили научны конференции, вели теоретические изыскания о социализме и международной буржуазии и олигархии, писали и говорили о буржуазном государстве и его будущем:
«Система империализма и необходимость международного действия для избавления от власти олигархии требует расширения террора до международного масштаба. Интернациональный красный террор – вот задача, которую себе поставит наша партия в случае поражения, хотя бы временного, социальной революции! Ибо этот метод является лучшим способом противопоставить бессмысленной жестокости подавления революции незначительным числом привилегированных беспощадную, ни перед чем не останавливающуюся борьбу авангарда вечно недовольных, вечно стремящихся к лучшему будущему трудящихся масс, до сих пор лишенных самых элементарных условий человеческой культуры. Эти методы вдохнут новую струю активности в неизбежную мировую социальную революцию, окрыляя наступающие рабочие батальоны надеждой и дезорганизуя до конца насквозь прогнивший строй буржуазного мира».
Историки, журналисты, исследователи, литераторы изучали Партию социалистов-революционеров, составляли таблицы террористических актов, совершенных ей в империи. Эсеры писали, что террор – это единственное оружие, против которого у самодержавия нет защиты, нет средств для борьбы с ним: «Против массовых выступлений у монархии пока еще есть достаточно преданного войска. Эти выступления не неожиданны, и правительство может потопить недовольство народа в его собственной крови. Против террора правительство бессильно. Террор своей неожиданностью вносит хаос и смятение в его ряды».
Противники социалистов-революционеров, конституционные демократы и социал-демократы Владимира Ленина, доказывали, что партия, признающая террор, обречена на провокацию в своих рядах, идо на нее обращено все внимание полиции, жандармерии и охраны. Эсеры отвечали, что террор не зависит ни от каких азефов, а существует, завивается и питается массовым движением.
Революционное затишье в империи после 1908 года было кажущимся. Хроника арестов и ссылок, тайные правительственные циркуляры, нервность полицейско-охранных служб, то тут, то там вспыхивающие волнения и протесты ясно говорили о росте недовольства в народе. Историки Партии социалистов-революционеров писали: «Трудовой народ взял террор в свои руки и, пользуясь им, наносил удар за ударом мелким и крупным, местным и центральным сатрапам в России. Во весь период русской революции террор шел впереди, как показатель накопленной народом революционной энергии, готовой прорваться наружу. Террор перестал быть делом отдельных личностей. Террор не есть средство, кем-нибудь выдуманное, кем-нибудь созданное для своих целей. Террористические нападения – это авангардные стычки народной армии, это ее боевой клич: «Прочь с дороги – революция идет!» Террор перестал практиковаться в России не по причинам провокации, а по более глубоким причинам, лежащим в психологии народа. И как только пройдет переживаемый момент застоя и народного молчания и наступит период подъема революционной волны, а он вот-вот наступит, террор явится опять, как один из методов борьбы, снова займет свое место в авангарде революции». Газеты публиковали перечень эсеровских террористических актов:
«В 1902–1903 году: Балмашев в Петербурге убил Сепягина, Качура в Харькове ранил Оболенского, Дулебов в Уфе убил Богдановича. В 1904 году: Сазонов в Петербурге взорвал Плеве. В 1905 году: Каляев в Москве взорвал великого князя Сергея, Дубинский в Одессе убил пристава Ольшевского, Сидорчук в Житомире убил пристава Куярова, Никифоров в Нижнем Новгороде застрелил начальника охранного отделения Грешнера, Бубстов в Уфе убил губернатора Соколовского, Куликовский в Москве застрелил градоначальника Шувалова, в Двинске, в Витебске, Кишиневе, Белостоке, Ростове, Гомеле застрелили приставов, Добровольский в Лубнах убил исправника, Собин в Ростове-на-Дону убил жандармского полковника Иванова, Дезерская в Могилеве ранила губернатора Клингенберга, Биценко в Саратове застрелила генерал-лейтенанта Сахарова, Катин в Тамбове убил вице-губернатора Богдановича, Власов в Самаре убил генерала Сергеева, Бушуев в Уфе ранил губернатора Кленовского. В 1906 году: Шпайзман и Школьник в Чернигове ранили губернатора Хвостова, Пулихов в Минске контузил губернатора Курлова, Спиридонова в Тамбове застрелила губернского советника Луженовского, Васильев в Пензе убил жандармского полковника Кандаурова, Измайлович в Севастополе ранила генерал-губернатора и адмирала Чухнина, в Смоленске убили жандармского полковника Гладышева, Бугачев в Твери застрелил губернатора Слепцова, Вноровский в Москве ранил генерал-губернатора Дубасова, в Екатеринославе застрелили генерал-губернатора Жолтоновского, Микаберадзе в Кутаиси ранил генерала Алиханова, Акимов в Севастополе застрелил Чухнина, Васильева в Петергофе убила генерала Козлова, Фролов в Самаре убил губернатора Блока, Костин в Чите застрелил жандармского полковника Городиченко, Коноплянникова в Петергофе застрелила генерала Мина, в Севастополе убили начальника жандармского управления Рогольда, Бодрицкий в Ташкенте застрелил прокурора Шарыгина, в Симбирске убили губернатора Старинкевича, Зефиров в Казани ранил вице-губернатора Кобеко, Коршун в Иркутске контузил генерал-губернатора Раннекампфа, Александров в Москве контузил градоначальника Рейнбота, в Полтаве застрелили генерал-губернатора Полковникова, в Феодосии ранили генерал-губернатора Давыдова, Березин в Петербурге в декабре ранил адмирала Дубасова, Бейм в Красноярске убил жандармского полковника Терещенко, Ильинский в Твери убил графа Игнатьева, через три дня в Омске убили генерал-губернатора Литвинова, через три дня Кудрявцев в Петербурге застрелил градоначальника Лауница, через три дня там же Егоров убил генерал-прокурора Павлова с думской кличкой «Убийца». В 1907 году: Бондаренко в Могилеве ранил полицмейстера Родионова, в Одессе застрелили полицмейстера Гесберга, Гитарман в Пензе убил губернатора Александровского и ранил полицмейстера Зарина, Яковлев в Моршанске застрелил генерал-губернатора Покотино, в Красноярске застрелили председателя военного суда Козловского, Васильев в Ярославле контузил губернатора Римского-Корсакова, в Астрахани убили начальника тюрьмы Прибыловского, Чериков в Одессе застрелил пристава Панасюка, в Чите застрелили начальника каторги Метуса, в Иркутске убили начальника тюрьмы Бородулина, Косотухин в Екатеринбурге застрелил начальника охранного отделения Пышкина, в Красноярске убили начальника тюрьмы Смирнова, в Александрове убили генерал-губернатора Алиханова, в Пятигорске убили генерал-губернатора Карангозова, в Тобольске застрелили начальника каторжной тюрьмы Богоявленского, в Самарканде застрелили пристава Вишневского, Рогозинникова в Петербурге убила начальника тюремного управления Максимовского, Левицкий в Вятке ранил губернатора Горчакова, Севастьянова в Москве ранила генерал-губернатора Гершельмана, в Кисловодске застрелили пристава Болдырева. В 1908 году: Федорова в Воронеже контузила губернатора Бибикова, Шишмаров в Тобольске застрелил начальника каторжной тюрьмы Могилева. С 1903 по 1909 год полицией были сорваны покушения на Победоносцева, Трепова, Римана, Дурново, Неплюева, Редигера, Щегловитова и великого князя Николая Николаевича.
Большую, даже колоссальную роль в приближении революции сыграли книги Бориса Савинкова о террористах, написанные в 1909–1914 годах – «Воспоминания террориста», «Конь бледный», «То чего не было», «Конь вороной», которые прочитали десятки и сотни тысяч человек в империи и Европе.
В начале Первой мировой войны, в 1914 году, из Партии социалистов-революционеров высказавшейся за ее поддержку, выделилось новое течение – левые эсеры, которые пошли на сотрудничество с социал-демократами Владимира Ульянова-Ленина, уже ставшими большевиками, за что были ими уничтожены в 1918 году. Сам Ленин принял сотрудничество с левыми эсерами, но активно боролся с Партией социалистов-революционеров во главе с Викторами Черновым и Зензиновым и Марком Натансоном, после 1917 года так же ставшего большевиком:
«Старинное народничество, подновленное модным европейским оппортунизмом (ревизионизмом, берштейнианством, критики Маркса), составляет весь оригинальный идейный багаж так называемых социалистов-революционеров. Они практически и теоретически противодействуют усилиям социал-демократов сплотить рабочих в самостоятельную политическую партию, стараясь, наоборот, удержать их в состоянии политически бесформенной массы, способность служить лишь орудием либеральной буржуазии».
Первая мировая война 1914–1918 годов, справедливо названная империалистической, закончила существование Российской империи. Население всех европейских государств – участников войны превысило полмиллиона человек, а в армии были мобилизованы семьдесят миллионов солдат, непосредственно воевали около тридцати миллионов воинов. В этой общемировой войне за торговые рынки Россия вполне могла бы не участвовать. В бойне Тройственного союза Германии, Австрии, Турции, Болгарии с Антантой – Тройственным согласием Англии, Франции, России, Италии и Румынии, за монополию на мировом финансовом и промышленном рынке Российская империя во главе с Зимним дворцом выступила как поставщик пушечного мяса, оттягивавшая на себя основные войска Германии и Австро-Венгрии.
К 1918 году главные участники Первой мировой войны-бойни потеряли убитыми, умершими от ран, пропавшими без вести, раненными, контуженными, отравленными газами и пленными: Германия – более семи миллионов человек, Франция – четыре с половиной миллиона, Англия – более трех миллионов, Россия – более семи миллионов солдат. Само собой, от войны выиграли Соединенные Штаты Америки, потерявшие около трехсот тысяч солдат и подтвердившие золотое правило: «От войны богатеет не тот, кто воюет, а тот, кто продает оружие воюющим».
Общие потери всех воевавших стран составили более десяти миллионов человек – столько же, сколько погибло во всех европейских войнах за предшествующую тысячу лет. За смерть миллионов людей заплатили своим существованием Германская, Австро-Венгерская, а заодно Турецкая империи. В феврале 1917 года в Российской империи тоже грянула революция.
В течение пяти февральских дней, 27 февраля 1917 года самодержавная монархия в России, наконец, пала, сметенное восстанием рабочих, к которым присоединилась армия. По официальным данным, в эти дни на улицах Петербурга, еще три года назад ставшего Петроградом, погибли тысяча триста восемьдесят два человека. Власть империи, ставшей республикой, перешла в руки буржуазного Временно правительства, ставшего во главе России до проведения Учредительного собрания.
Состав Временного правительства постоянно менялся, туда в качестве министров на короткое время вошли эсеры Чернов и Авксентьев, а в июле министром-председателем стал Александр Керенский, адвокат, по недоразумению также называвший себя социалистом-революционером. Социальная база Временного правительства, сначала огромная и всеобщая, почти мгновенно сузилась до минимума. В него постоянно входили представители многих партий, действовавших в соответствии с героями незабываемой басни Крылова «Лебедь, рак и щука». За полгода, с мая по октябрь 1917 года стало совершенно ясно, что Временное правительство не может руководить огромной страной. Двоевластие Временного правительства и Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов неизбежно вело к победе большевиков Ленина и социалистов-революционеров.
С марта по май 1917 года Партия социалистов-революционеров восстановила во всех губерниях свои комитеты, почти прекратившие работу во время войны. Новый центральный печатный орган партии «Дело народа» консолидировал разные группы эсеров, 25 мая проведших в Москве Третий съезд партии. Эсеры ничего не смогли противопоставить большевикам Ленина, ни взять, ни удержать власть, – в годы борьбы с самодержавием партия, уничтожившая более десяти тысяч чиновников, потеряла почти восемь тысяч своих лучших бойцов. Путь к власти в бывшей российской империи для большевиков был открыт и они не упустили свой шанс, за который до этого заплатили своими жизнями и кровью лучшие представители Российской социал-демократической рабочей партии.
25-26 октября в России, в Петрограде, произошла первая в мировой истории рабочая социалистическая революция, установившая диктатуру пролетариата во главе с большевиками Ленина, который за две недели до Октября заявил: «В феврале была революция пролетариата, крестьянства и буржуазии в союзе с англо-французским капиталом против царизма. Теперь грядет революция пролетариата и большинства крестьян, беднейшего крестьянства, против буржуазии, против ее правительственного аппарата, возглавляемого бонапартистом Керенским». Хозяйственная разруха, несусветная дороговизна и продовольственная катастрофа лета и осени 1917 года не устраивали никого из подданных, ставших гражданами. Предприятия массово закрывались, сырье и оборудование распродавались, жалование служащих упало вдвое по сравнению в 1916 годом. К октябрю 1917 года хозяйство страны зашло в тупик, а упрямое затягивание войны Временным правительством, сопровождавшееся массовой гибелью солдат на фронтах, совмещенное с попытками временных усмирить рабочих «костлявой рукой голода», привели к тому, что выдвинутый Лениным лозунг «Вся власть Советам» был реализован на революционной практике.
Кроме рабочих, Ленина и его партию поддержали крестьяне, шедшие и за социалистами-революционерами. То, что министром земледелия во временном правительстве был эсер, а народ землю так и не получил, дало выигрыш в российской деревне именно большевикам, а не социалистам-революционерам. Вся страна ждала от эсеров скорой Аграрной революции, а они предлагали ждать Учредительного собрания. Большевики еще летом 1917 года выдвинули лозунг немедленного захвата помещичьей земли крестьянством, в ответ, на который Временное правительство во главе с номинальным эсером Керенским послало в деревни карательные отряды. Эсеры быстро потеряли большинство в Советах, а большевики так же быстро взяли его в Советах рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в Петрограде, Москве, всех промышленных центрах, в фабричных и заводских комитетах, профессиональных союзах.
Эсеры проиграли большевикам и в пятнадцатимиллионной армии, где с марта за социалистами-революционерами шли почти все «крестьяне в серых шинелях». Временное правительство и многие эсеры требовали продолжения войны, требовавшей кровавых солдатских жертв, разорения деревенского хозяйства и нищеты в крестьянских семьях. Большевики предлагали немедленно «воткнуть штык в землю», и комиссары Временного правительства своей военной агитацией быстро самым популярным словом в армии сделали слово «большевики», которые призывали немедленно перейти от войны на фронте к войне против помещиков и фабрикантов.
Горожане так же быстро проникались большевистскими лозунгами, требовавшими дать все народу здесь и сейчас. В июне 1917 года эсеры на выборах в Московскую городскую думу получили 60 % голосов, а большевики – только 10. В начале октября на выборах в районные Московские думы большевики получили 60 % голосов, а эсеры – только 10, и выборы были, безусловно, честными. Потеря влияния эсеров, бывшего подавляющим в начале Февральской революции, к октябрю 1917 года стало катастрофической. Стратегическая ошибка Виктора Чернова и руководства Партии социалистов-революционеров.
Войти в марте 1917 в несусветное Временное правительство, которое в силу коалиционности и не могло быть другим, привело к тому, что Партия эсеров, проделавшая большую часть кровавой работы по свержению самодержавия, потеряла шансы возглавлять страну и очень быстро сошла с российской исторической сцены, которую она столько долгих-долгих лет заливала своей и чужой кровью.
Многие эсеры стали требовать от Центрального комитета своей партии не сотрудничать с Временным правительством, чтобы совсем не потерять опоры в народе, но было уже поздно. Большевики, которых называли в оппозиции «школой живодеров» на многочисленных митингах стали называть эсеров «генералами без армий» и к середине октября 1917 года успешно раскололи бывшую империю на два непримиримых лагеря буржуазии и пролетариата, приготовившиеся к борьбе не на жизнь, а на смерть, – к борьбе за верховную власть в государстве.
К середине октября 1917 года в партии эсеров было около полумиллиона членов, а в партии – более трехсот тысяч, которые заявили, что «Мирный переход власти к Советам от Временного правительства невозможен!» Ленин с колоссальным трудом продавил в собственном Центральном комитете призыв к вооруженному восстанию, которое началось 24 октября 1917 года.
Временное правительство полностью потеряло поддержку в народе и не смогло собрать даже минимальные военные силы, включая даже казачьи полки. Оно вызвало в очередной раз войска с фронта, но они не прибыли. 24 октября большевики без выстрела заняли Петропавловскую крепость, вместе с арсеналом. Сто тысяч винтовок получили красногвардейцы и перешедшие на сторону Ленина солдаты Петропавловского гарнизона. Большевиков активно поддержали матросы Балтийского флота, одна не Кронштадт, а только Гельсингфорс, оттуда в Петроград пришел матросский эшелон.
В ночь на 25 октября Ленинцы взяли вокзалы, мосты, телеграфную и телефонную станции, правительственные здания и Зимний дворец, где заседало и заседало Временное правительство. Вооруженного отпора они не получили нигде, не считая желания небольшого отряда юнкеров отбить телефонную станцию. Временных министров блокировали в Зимнем, в десять часов утра 25 октября объявили России, что «Временное правительство низложено», в семь часов вечера 25 октября заняли Главный штаб, а в половине третьего ночи с 25 на 26 октября арестовали, наконец, временных министров. За двенадцать часов до этого на заседании Петросовета Ленин объявил: «Дело, за которое боролся народ, – немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства – это дело обеспечено. В России мы должны сейчас заняться постройкой пролетарского социалистического государства».
Около 11 часов вечера 26 октября открылся Второй съезд Советов, на котором из 648 делегатов большевиков было 338, больше половины, левых эсеров, поддерживающих большевиков – около 100. 200 правых эсеров и меньшевиков, огласив свои противоположные большинству съезда декларации, ушли в Московскую городскую думу, где вместе с Всероссийским Центральным Исполнительным комитетом мартовского созыва, Исполнительным комитетом крестьянских депутатов создали свой «Комитет спасения родины и революции». Большевики легко провели на Втором съезде Советов свои декреты о демократическом мире без аннексий и контрибуций, о передаче земли волостным земельным комитетам, утвердили правительство – Совет народных комиссаров под председательством Владимира Ульянова-Ленина, и избрали ВЦИК второго созыва из 101 члена, 62 большевиков и 29 левых эсеров. Большевики предложили им войти в состав правительства, но левые эсеры предложили созвать объединенное правительство из представителей всех социалистических партий, что большевиков справедливо не устраивало. Комитет правых эсеров и меньшевиков поддержку народа не получил и распался.
Большевики объявили, что будут объявлены выборы в Учредительное собрание народных депутатов, уполномоченных установить новый государственный строй, форму правления и конституцию России. Товарищи по большевистской партии спросили у Ленина «надо ли созывать Учредительное собрание?» и он ответил: «Надо, и поскорее. Но гарантия его успеха и созыва одна: увеличение числа и укрепление силы Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Организация и вооружение рабочих масс – единственная гарантия».
Уже 27 октября Совет Народных Комиссаров издал декрет о производстве выборов в Учредительное собрание 12 ноября 1917 года. Одновременно большевики начали широкое обсуждение идеи его роспуска, если оно не примет их программы. Основными принципами Учредительного собрания еще в марте 1917 года были всеобщее, равное, тайное и прямое голосование с двадцатилетнего возраста. Ленин прекрасно понимал, что борьбы за власть совсем не окончена, и весы истории качаются и еще не собираются останавливаться, и говорил своим товарищам и соратникам: «В период революции социалисты-революционеры приобрели заметное влияние среди некоторых слоев пролетариата, еще сохранивших некоторое связи с крестьянским хозяйством, и поэтому представляют для социал-демократов серьезного противника».
В конце ноября 1917 года IV съезд Партии социалистов-революционеров принял решение бороться с большевиками Ленина. В Петрограде был создан Союз защиты Учредительного собрания, в который вошли почти все революционно-демократические партии. Союз агитировал среди народа о передаче власти от большевиков к Учредительному собранию, издавал «Известия» и «Бюллетень», имел отделения в Москве, Самаре, Одессе, устроил две конференции, обращался с воззваниями к населению.
Учредительное собрание открылось 5 января 1918 года выступлением председателя ВЦИК Якова Свердлова, который зачитал «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которая требовала от депутатов признания власти большевиков и их декретов. Верные ленинцы впоследствии старались всеми силами стереть достоверные данные и саму память об Учредительном собрании. Но рукописи не всегда горят. Из 815 депутатов было избранно около 400 правых эсеров, 40 левых эсеров и только 175 большевиков. На открытии Учредительного собрания присутствовало около 400 депутатов, из которых 250 правых эсеров. Председателем собрания депутаты избрали идеолога социалистов-революционеров Виктора Чернова. Большевики даже не стали обсуждать с ним не только форму правления и новый строй, но просто вместе с левыми эсерами покинули собрание, которое потом разогнал ленинский караул – конвой. 6 января Совет Народных Комисаров издал декрет о роспуске Учредительного собрания, 7 января его утвердил большевистский ВЦИК, а 8 января попытался легитимизировать специально для этого собранный Третий съезд Советов. Российская социал-демократическая рабочая партия, она же Российская Коммунистическая партия (большевиков), она же Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков), она же Коммунистическая партия Советского Союза, получила власть бывшей Российской империи силой и поэтому правила почти три четверти столетия. Социалисты-революционеры с 1918 по 1921 год участвовали во всех событиях Гражданской войны в России, и получили от большевиков почетное наименование контрреволюционеров.
Левые эсеры активно поддерживали ленинцев, но к середине 1918 года РСДРП(б) перестала в этой поддержке нуждаться. Само собой, левым эсерам сразу же присвоили прозвище «мелкобуржуазных демократов», которые не приняли пролетарскую диктатуру. Тут же, в июле 1918 года, случился Левоэсеровский мятеж.
Группа социалистов-революционеров во главе с Марией Спиридоновой, Петром Прошьяном и Борисом Камковым отделилась от партии эсеров летом 1917 года. Они сразу же начали издавать свои газеты и журналы, рассылали и распространяли свои воззвания, но исторического времени у них было очень мало, и они не успели привлечь к себе «широкие массы трудящихся», как говорили о народе в начале XX века. Левые эсеры во многом соглашались с программой большевиков Ленина, но не во всем, и идеолог фракции, так и не успевшей стать партией, Борис Камков написал манифест «Кто такие левые социалисты-революционеры?», который стал активно распространяться по России:
«Весь трудовой народ знает, что Партия социалистов-революционеров, в отличие от социал-демократов, построила свою программу на защите интересов не только пролетариата, но и всего трудового крестьянства.
Давнишние стремления эсеров – слить воедино, в одну великую трудовую семью крестьян и рабочих, чтобы рабочие помогали крестьянам в их борьбе с помещиками, а крестьяне рабочим их борьбе с капиталистами. Как помещик купцу и фабриканту родной брат, так трудовой крестьянин рабочему кровный брат.
Строй, при котором не будет ни богатых, ни бедных, ни угнетенных, ни угнетателей, ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, где все будут жить единой трудовой братской общиной – артелью, такой социалистический строй должен быть по-нашему создан объединенными усилиями работников молота и тружеников сохи.
Партия социалистов-революционеров, чтобы сбросить иго самодержавия, пошла войной на царских опричников и сотнями казнила палачей Николая Романова. Она кровью лучших своих сыновей покупала свободу народу. Сотни членов Партии были казнены, тысячи замурованы в казематы, десятки тысяч сосланы в далекую Сибирь.
Партия социалистов-революционеров на своем знамени написала не только Волю, но и Землю. «Земля и воля» – вот святой девиз нашей партии. С этим девизом мы поднимали в 1903, в 1904 и 1905 годах восстания крестьян против помещиков, выкуривали дворян из их дворянских гнезд, передавали землю в пользование трудового крестьянства, то оно хорошо запомнило, кто его истинные друзья. Оно запомнило, что в тяжелую годину, когда за свободное слово, когда за правду сотские, пристава и исправники арестовывали, избивали и убивали, никто к нему не приходил на помощь, кроме Партии социалистов-революционеров.
Другие социалисты тоже желали добра крестьянству, но не приходили к нему не потому, что считали трудовое крестьянство мелкими буржуями, которые не стоят того, чтобы им говорили о светлом идеале социализма, так как «мужицкий череп» всей этой премудрости все равно не усвоит. Вот почему Партия социалистов-революционеров являлась единственной защитницей интересов трудового крестьянства. Наша земельная программа – единственная программа, приемлемая для истинных тружеников земли.
Чего хочет трудовое крестьянство?
Конечно, не того, чтобы уничтожить сегодня помещиков и кулаков, для того, чтобы через 10–20 лет они появились снова и закабалили бы трудовое крестьянство. Уничтожить раз и навсегда, на все времена помещиков и кулаков можно только одним способом: уничтожить частную собственность на землю, раскрепостить ее, сделать общенародным достоянием.
Но одного этого мало. Нужно сделать так, чтобы один крестьянин не обижал другого, чтобы не брал в пользование больше земли, чем он может обработать. Для этого нужно установить уравнительное землепользование. Такой справедливый порядок называется социализацией земли. Нет труженика сохи, который был бы против таких правил, который бы не говорил: «земля ничья», «землей имеет право пользоваться только тот, кто ее поливает своим потом». И никакие другие законы, которые хотели ввести социал-демократы: «национализация», «муниципализация», и как бы хитро они их не называли, не подходили трудовому крестьянству.
Все трудовое крестьянство стеной стоит за социализацию земли. Она выгодна не только трудовому крестьянству, но и пролетариату. Если не будет уничтожена частная собственность на земле, рабочий класс не сумеет, особенно в нашей крестьянской России, уничтожить частную собственность на фабрики и заводы, и будет вынужден еще сотни лет жить под игом капитала. Социализация земли – мостик от современного буржуазного общества к обществу социалистическому. Чудес в мире не бывает. Сразу не перескочишь из «царства необходимости», в котором человечество жило, в «царство свободы», в котором оно будет жить.
Верной защитой интересов рабочих и крестьян объясняется, что после падения самодержавия трудящиеся десятками и сотнями тысяч бросились под славные, залитые кровью знамена нашей партии, видя в ней единственную испытанную защитницу всего трудового народа, самую решительную, смелую и боевую партию революционного социализма. «Старый друг лучше новых двух», – говорили труженики земли и знать никого не хотели, кроме Партии социалистов-революционеров, вспоминая, как всегда стойко она защищала их интересы. Понятно, почему трудовое крестьянство не шло за социал-демократами.
Трудовое крестьянство, говорили социал-демократы, раньше должно потерять свою землю, сделаться батраками, и только тогда мы пойдем к нему с нашей проповедью, станем защищать его интересы. Только батраки, беднейшее крестьянство, говорили они, братья рабочим, только с ними мы можем иметь дело.
Взгляд на трудовое многомиллионное крестьянство, как на буржуазию, пусть и мелкую, так въелся в плоть и кровь социал-демократов, что до сих пор они не признают крестьянской земельной программы – социализации земли. Фракция большевиков лишь под давлением левых социал-революционеров последний раз голосовала за нашу аграрную программу. Не лежит близко к сердцу социал-демократа интерес крестьянина и ничего, видимо, с этим не поделаешь, дело давнишнее.
Не случайно Первый Всероссийский Съезд крестьянских депутатов, на который со всех концов нашей необъятной страны собрались поборники заветных крестьянских нужд и дум, почти единогласно признал программу Партии социалистов-революционеров своей крестьянской программой и поклялся защищать и проводить ее в жизнь. Целые деревни, волости, иногда уезды объявляли себя эсеровскими. Армия десятками тысяч приписывалась к Партии социалистов-революционеров. Крестьянская и рабочая Россия оказалась эсеровской.
«В самую жилу» истории, как выразился один рабочий на съезде, попала программа Партии. Она не была списана с программ, взятых у других народов, живущих в других условиях. Нет, она была известна давно, еще во времена «Народной Воли», как самая заветная, горем и мукой вспоенная, думушка-дума.
Вот в чем была сила Партии, вот в чем ее притягательность. В борьбе с нашей Партией были бессильны все. Идти против нее, значило идти против трудового народа, а это после революции никому больше не под силу.
Так обстояло дело в первые месяцы революции. Но скоро картина начала меняться.
Большой революционный прилив занес в нашу партию много случайных, чуждых ей элементов. Ряды стойких борцов за дело трудового народа пополнились обывателями, мещанами, связанными прочными узами со старым буржуазным строем, не способными беззаветно и решительно идти войной на буржуазию и дворянскую знать. Да и среди старых работников Партии нашлись люди, которые не выдержали великого испытания и в последние минуты дрогнули.
Вместо того чтобы использовать победу трудового народа, закрепить за ним все завоевания и окончательно взять власть и силу у буржуазии и помещиков, эти обывательские элементы под руководством группы, не устоявшей на славных постах, старых партийных работников – правых социалистов-революционеров, – начали политику соглашательства с буржуями и помещиками, начали с ними полюбовно править Россией. На деле это сказалось на том, что ни одно требование крестьян и рабочих не получило осуществления.
Первый Всероссийский Съезд Крестьянских Депутатов постановил всю землю с живым и мертвым инвентарем перевести в ведение земельных комитетов, а Исполнительный Комитет Совета Крестьянских Депутатов, руководимый правыми эсерами Авксентьевым, Гуревичем, Мартюшиным и другими, не только не осуществил этого крестьянского веления, но все время сознательно мешал проводить это постановление на местах, так как это не по вкусу буржуазной кадетской партии, с которой душа в душу жили правые социалисты-революционеры и их собратья меньшевики.
Когда местные советы крестьянских депутатов, руководимые настоящими социалистами-революционерами, которых назвали в отличие от правых левыми, все же начали прибирать землю к рукам, теснить господ помещиков, тогда Временное правительство, в котором были и правые социалисты-революционеры и меньшевики, начало излавливать наших товарищей и, как при царском режиме, пополнять ими тюрьмы.
Получилось так, что одни социалисты-революционеры, левые, берут у помещиков землю, а другие, правые, вместе с кадетами сажают первых в тюрьму. Ту между нами сказались различия по-настоящему.
Помещики уже сами не имели силы тащить социалистов-революционеров в тюрьму за то, что они честно служат народу, и для этого дела они стали пользоваться правыми социалистами, которые, войдя с ними в коалицию, на деле выполняли их барскую, помещичью волю. В.М.Чернов первое время пытался противиться этому, но на «селянского министра» скоро цикнули и он притих и стал тише воды и ниже травы. Селянский министр «и пикнуть не смел». Дело кончилось тем, что, в конце концов, буржуазия с ее верным другом Керенским, почуяв силу, выставила В.М.Чернова из министерства.
Еще задолго до революции крестьяне и рабочие сообразили, что война навязана им буржуазией, что богачи разных стран дерутся из-за наживы, а у мужиков чубы трещат. Трудовой народ понял, что враг ему не немецкий или австрийский рабочий и крестьянин, а богачи, как собственные, так и чужеземные, которые вызвали кровавую человеческую бойню. Наш народ требовал мира, конечно, мира честного, без аннексий и контрибуций, с правом народов на самоопределение. Правительство Керенского, которое поддерживали правые эсеры и меньшевики, продолжало империалистическую войну и слепо, как царское правительство, выполняло волю французских, английских и американских богачей.
Мы заявили, что хотим мира без побежденных и победителей, а «союзники» нам нагло заявляли, что будут воевать до победного конца, то есть без конца, и, тем не менее, мы с ними не порвали, а плелись за ними, связанные царскими договорами.
Левые социалисты-революционеры требовали разрыва с союзниками, если те не присоединятся к нашей платформе мира, требовали немедленного перемирия на всех фронтах с тем, чтобы сейчас же попытаться установить мир. Вместо этого правительство Керенского – Церетели – Чернова начало 17 июля наступление по приказанию английских и французских генералов и этим затянуло войну и помешало рабочим и крестьянам Австрии и Германии бороться за мир в своих странах.
Тогда левые социалисты-революционеры подняли вместе с большевиками компанию против наступления, называя его преступлением перед народом, но за это Керенский приказал их арестовать.
Левые социалисты-революционеры, желая совершенно освободить фабрики и заводы из-под власти буржуазии требовали в виде первой меры введение рабочего контроля над производством. Правые эсеры боролись с этим требованием, говоря, что рабочие не справятся с таким сложным делом, чем фактически помогали фабрикантам и заводчикам в их злом эксплуататорском деле.
По всем вопросам левые социалисты-революционеры стойко защищали интересы трудящихся масс, рабочих и трудовых крестьян. Правые же эсеры говорили о трудовом народе, но по существо творили дело буржуазии. Октябрьский переворот окончательно выяснил положение. Левые социалисты-революционеры вместе с большевиками оказались на одной стороне баррикад, там, где были рабочие, солдаты и крестьяне. Правые же эсеры оказались по другую сторону баррикад, там, где были юнкера, офицеры и контрреволюционная буржуазия. Так было в Петрограде, где мы шли против казаков, которых вел Керенский на усмирение, а правые помогали Керенскому и слали телеграммы в армию, чтобы она ему помогала. Так было в Москве, где командующим советскими войсками был левый социалист-революционер Саблин, а организатором юнкеров и белой гвардии, которые расстреливали советские войска, – правый эсер Руднев.
Чем это объяснить?
По-нашему, дело было в том, что правые социалисты-революционеры изменили своей программе. Они были способны свергнуть самодержавие, они были готовы принять участие в той программе – минимум, где положение рабочих и крестьян улучшается за счет помещиков и капиталистов, но они оказались совершенно не способными осуществить вторую часть программы – максимум, то есть в корне уничтожить всякий гнет и эксплуатацию, уничтожить классовое общество, установить царство труда и социализма.
Вот почему, когда рабочие и крестьяне устроили вторую революцию уже во имя полного раскрепощения труда, правые социалисты-революционеры отвернулись от народа, а, следовательно, и от левых социалистов-революционеров, которые всегда были с народом, честно выполняя не на словах, а на деле программу Партии социалистов-революционеров.
Мы, левые социалисты-революционеры, объявили смертельную войну буржуазии, и в этой схватке столкнулись и с теми, кто называл себя социалистами-революционерами. Товарищи рабочие и крестьяне поняли наши расхождения, наши разногласия, и во всех трудовых коллективах, в советах рабочих, крестьянских и солдатских депутатов все те, кто раньше называли себя просто социалистами-революционерами, сейчас называют себя левыми социалистами-революционерами, и на вопрос кто они, отвечают: все истинные сторонники социализма и революции настоящие социалисты-революционеры, те, кто стойко защищают интересы трудового крестьянства и пролетариата.
Кто сейчас стоит за правых социалистов-революционеров? В городе – мещане, чиновники, обыватели, в деревне – крестьянские кулаки.
Кто стоит за левых социалистов-революционеров? Часть пролетариата, которая считает трудовое крестьянство своими родными братьями, и почти все трудовое, социалистическое крестьянство.
Все, кому дороги интересы трудящихся, все кто за социализацию земли, все кто за социализм, все, кто верит не только в пролетариат, но и в трудовое крестьянство – все в ряды Партии левых социалистов-революционеров!»
К лету 1918 года большевики поняли, что власть в бывшей Российской империи удержат. Количество белогвардейцев, пытавшихся у них отнять верховную власть, было в разы меньше, чем красноармейцев Ленина и проблема окончания Гражданской войны, кровавой и беспощадной, была чисто технической. К лету 1918 года большевикам больше не нужны были соратники, а только безгласные исполнители, готовые умереть по любому, даже невменяемому зову родной партии. Из всех революционно-оппозиционных партий соратниками большевиков были только левые эсеры.
11 июля 1918 года Совет Народный Комисаров во главе с Владимиром Лениным выпустил Декрет «Об организации деревенской бедноты и снабжении ее хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями». Созданные по всей России комитеты деревенской бедноты, комбеды, начали борьбу с работящими и зажиточными крестьянами, которых стали называть кулаками. Комбеды забирали у них инвентарь, хлеб, даже землю и перераспределяли среди всех деревенских жителей, ссоря их на десятилетия. По всей стране проводилась политика продразверстки, обоснованная Гражданской войной, и грабежи крестьян, у которых хоть что-то было, шли повсеместно. Верные ленинцы объявили главной фигурой в деревне крестьянина-середняка с наделом в десять гектаров, и начали антикапиталистическую и противокулацкую социалистическую революцию в деревне, сопровождавшуюся миллионами трупов и законченную только в 1930 году. С 1918 года большевики стали называть свои колоссальные жертвы «ошибками» и «перегибами», называя, как и Зимний дворец до них зло добром, а черное белым.
Подробности уничтожения большевиками левых эсеров достоверно неизвестно, поскольку документы массово фальсифицированы, а свидетели еще более массово уничтожены. Партия социал-демократов-большевиков, без всяких комплексов называвшая себя партией победившего пролетариата, распространяли и распространяли по бывшей империи, ставшей Российской Советской Федеративной социалистической Республикой документы и материалы о своих бывших соратниках, оттачивая ставшие лицом ленинской партии приемы провокации, информационно-психологической борьбы и искусства политической интриги:
«Буржуазно-демократическая фракция социалистов-революционеров противодействовала теоретически и практически усилиям социал-демократов сплотить рабочих в самостоятельную политическую партию, стараясь, наоборот, удержать их в состоянии политически бесформенной массы, способной служить лишь орудием либеральной буржуазии. Они, социалисты-революционеры, особенно вредны тем, что под маской социализма преследуют буржуазные тенденции. В ходе Великой Октябрьской социалистической революции они выродились в буржуазных контрреволюционеров.
Последыши народников, левые эсеры, вместе с левыми коммунистами и изменником, шпионом и обер-бандитом Троцким и его группой подняли мятеж против Советской власти. Но массы за ними нет пошли. Потерпев поражение в своей авантюристской тактике захвата власти, эсера, как правые, так и левые, скатились в лагерь буржуазно-помещичьей революции. Они организовали контрреволюционные кулацкие восстания, заговоры, активно помогали интервентам и контрреволюции вести борьбу с Советской властью, проводили вредительскую и шпионскую работу.
Необходимо решительно и окончательно разорвать со всеми мещанскими идеями и теориями, с идеями старого русского крестьянского социализма вообще, потому что они так выдохлись, что потеряли всякую цельную теоретическую основу, опустившись до жалкого эклектизма, до самой дюжинной культурническо-оппортунической программы».
Посчитав, что с такой аргументацией они разгромили эсеровские теории, большевистские идеологи на всякий случай объявили Чернышевского меньшевиком, а Желябова большевиком, потом все пересмотрели и объявили, что все оппозиционеры, или те совершенно не виновные ни в какой политической деятельности граждане, они же обычные люди, связывавшие большевизм с народниками и их наследниками эсерами, совершали антипартийные вылазки:
«Злейшие враги народа, партии и Советской власти, правотроцкистские реставраторы капитализма, фашистско-националистические организации, вступившие на путь измены и предательства родины, эти презренные банды заимствовали из арсенала народничества террористические и заговорщицкие средства и методы борьбы, использовали индивидуальный террор в контрреволюционных целях. Агенты фашизма, презренные предатели родины, потеряв всякую почву под ногами, не имея ни какой поддержки трудящихся масс, объединились в единую банду шпионов, диверсантов и убийц, поставив своей целью свержение Советской власти и реставрацию капитализма. Жалкие эпигоны народничества, именовавшиеся социалистами-революционерами, разгромленные партией Ленина-Сталина в ходе борьбы за утверждение диктатуры пролетариата и построения социалистического общества, закончили свой бесславный путь в поганой яме контрреволюции, и сошли с исторической сцены».
Точно такие же слова, но не огульно, а заслуженно, верные ленинцы могли бы сказать о себе в 1991 году, когда позорно и кроваво, навалив горы и горы трупов, закончили свой путь в поганой яме истории. Дорога в никуда для них шла и через июль 1918 года.
Конфликт-восстание левых эсеров и большевиков, вызванный комбедами и Брестским миром, продолжался в Москве два дня, 6–7 июля 1918 года, во время заседания V Съезда Советов. Поняв, что на съезде, где преобладали большевики, не пройдет ни одна левоэсеровская резолюция, товарищи Марии Спиридоновой их центрального телеграфа отправили по России воззвание с призывом их поддержать. Это было квалифицировано большевиками, как захват телефонной и телеграфной станций. То ли эсер, то ли большевик Яков Блюмкин неизвестно по чьему приказу обманом проник в немецкое посольство и застрелил германского посла Мирбаха. Большевики квалифицировали это как провоцирование новой войны с Германией, которая, впрочем, не началась. По приказу Ленина, все руководство партии левых эсеров, находившееся на Съезде, было арестовано, а контролировавшиеся ними войска были расстреляны орудийным огнем интербригад, в основном латышей, так как другие воинские части убивать товарищей не стали. Все руководство левых эсеров судили, приписали им организацию восстаний почти в тридцати городах, во главе, конечно, с Борисом Савинковым, действовавшим по заданию, естественно, интервентов. Впоследствии, видный большевик В.Д.Бонч-Бруевич написал, постоянно проговариваясь как большевики представляли себе Левоэсеровский мятеж:
«Левые эсера на Съезде Советов, точно сорвавшись с резьбы, метались за кулисами сцены Большого театра, были нервно настроены и доходили почти до истерики. Левый эсер Камков, взял слово и стал, подобно расквасившееся истеричке, изрыгать бессмысленные ругательства по адресу немцев. Атмосфера за кулисами до того нагрелась, что каждую минуту можно было ожидать схватки (эсеров было в десять раз меньше большевиков – авт.). Эсеры, не стесняясь, ругательски ругали Советскую власть и ее представителей, и коммунистическую партию. Наши рабочие, в свою очередь, крыли эсеров, отмечая их авантюризм, словоизвержение, фразерство и мелкобуржуазные стремления.
Я обратился к Ленину, тот написал записку Спиридоновой, которая, жеманно улыбаясь, пошла за кулисы, долго там вела разговоры, и часть шумевших, с ругательствами по адресу большевиков, ушла из театра. В воздухе пахло порохом, возбужденность царила всюду, конфликт назревал.
Эсеры, конечно, просчитались и понесли возмездие в недалеком будущем. Мы тот час привели Кремль в боевое положение, везде усилили охрану, проверку пропусков, назначили две тройки коммунистов из гарнизона и членов ВЧК, которым поручили проверить всех жителей Кремля по их партийной принадлежности. В гарнизоне оказалась небольшая группа левых эсеров. Мы их интернировали внутри Кремля и установили за ними надзор.
Я тот час же телефонировал Подвойскому о желании Владимира Ильича, чтобы войска Московского гарнизона были бы наготове, и просил выслать по городу патрули и немедленно организовать разведку, хорошенько прощупав настроение красноармейцев.
Я сказал Владимиру Ильичу, что Дзержинский арестован в отряде войск ВЧК. Владимир Ильич, нельзя сказать побледнел, а побелел. Это бывало с ним тогда, когда его охватывал гнев или нервное потрясение, при весьма неожиданных обстоятельствах. Он распорядился вызвать всех наркомов на экстренное заседание Совнаркома, а я передал телефонограммой приказ Владимира Ильича атаковать взбунтовавшийся полк ВЧК Попова, добившись или его сдачи, ил полного уничтожения с применением беспощадного пулеметного или артиллерийского огня.
В городе настроение становилось напряженным, в некоторых местах патрули враждебных сторон стояли друг против друга. Улицы опустели, почти ни кто не решался выходить. Наступила ночь. Я отправился по поручению Ленина проверять караул, осматривать и проверять весь Кремль. Усиленные караулы все были на местах, весьма бдительны и крайне придирчивы во всем. Утомленные комиссары дремали в креслах и на диванах. Начало светать. Мы все пошли по Кремлю и поднялись на стены. Владимир Ильич пристально вглядывался туда, где, как можно было предполагать, засели эсеры, точно хотел разглядеть и их, и наши войска, уже подступавшие к этому району. Наконец, что-то грохнуло и пропало в предрассветной тишине и больше не звука. Владимиру Ильичу было вручено донесение о том, что эсеры в беспорядке бегут, что мы занимаем дома, где они было укрепились.
Необходимо было немедленно принять меры к окончательному уничтожению этих новоявленных контрреволюционеров, к полному их разгрому и задержанию всех, кого только будет возможно. Прежде всего, я передал в ВЧК телефонограмму Владимира Ильича бросить все возможные силы по следам бежавшего отряда Попова, немедленно разоружая задержанных и доставляя на грузовых автомобилях во внутреннюю тюрьму ВЧК, а оружие сдавать в цейхгауз ВЧК. Лучшие силы ВЧК были направлены на обыски всех квартир, где только можно было предположить, что эсеры могли ночевать. Войскам, конечно, был отдан приказ преследовать по пятам бежавших, значительное количество которых было задержано.
Фарс, перешедший в трагикомедию, заканчивался. Наши войска вскоре были отозваны в казармы. Милиция и ВЧК довершали разгром новоявленных бунтарей. Левые эсеры были совершенно раздавлены как мятежники».
Создав на пустом месте заговор, большевики, используя богатейший опыт охранных отделений империй, за несколько дней стерли с лица земли своих многолетних соратников по революции. Одно за другим выходили из печати правительственные сообщения: «Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано. Левоэсеровские отряды обращаются в самое постыдное бегство. Отдано распоряжение об аресте и разоружении всех левоэсеровских отрядов и, прежде всего, об аресте всех членов Центрального комитета партии левых эсеров. Оказывающих вооруженное сопротивление при аресте – расстреливать на месте. Арестовано несколько сот участников контрреволюционного мятежа. Все до единого члены левоэсеровских отрядов должны быть обезврежены».
Владимир Ульянов-Ленин, само собой, заявил, что «капля крови рабочих и крестьян нам должна быть дороже десятков тысяч голов членов буржуазно-дворянских правительств и их классовых союзников». Сотни тысяч человек, в основном виновных только в факте своего рождения. Историки утверждают, что после первой мировой и гражданской войн, в которых полегло почти двадцать миллионов человек, верные ленинцы с 1918 по 1924 год убивали по миллиону человек ежегодно.
В июне 1922 года в Верховном трибунале, в Москве состоялся процесс социалистов-революционеров, ставший предвестником убийственных сталинских процессов тридцатых годов. В лице тридцати трех социалистов-революционеров большевики судили всю эсеровскую партию. Обвинение содержало «организацию вооруженной борьбы против советской власти в течение всей гражданской войны, изменнические отношения и вооруженную помощь враждебным советской республике державам, находившимся с ней в состоянии войны, убийства и покушения на ряд представителей Советской власти, экспроприации и подрывную работу».
В защиту социалистов-революционеров выступили все демократические страны и организации Европы. Второй Интернационал прислал защищать эсеров видных идеологов революции К. Либкнехта, Э.Вэндервельде и К.Розенфельда. Большевики инспирировали выступления рабочих, требовавших «сурового наказания для врагов Советской власти». Двенадцать выдающихся членов ЦК Партии социалистов-революционеров были приговорены к расстрелу. После нескольких томительных дней Всесоюзный Центральный Исполнительный комитет в лучших традициях Зимнего дворца, приостановил исполнение приговора на неопределенный срок. Большевики провели свой первый преступный процесс в ставшей для них обычной манере отсутствия морали. Двадцать лет руководители Партии социалистов-революционеров во главе с Марией Спиридоновой продержали в застенках, и в начале Великой Отечественной войны, летом 1941 года, расстреляли.
Летом 1918 года в Партии левых социалистов-революционеров находилось более шестидесяти тысяч активных членов, их газеты «Земля и воля» и «Знамя труда» читали сотни тысяч человек. Поддержка левыми эсерами большевиков сорвала реальную попытку Партии социалистов-революционеров повести за собой имперской крестьянство, десятки миллионов человек. Левые эсеры вместе с большевиками во ВЦИК и Совет Народных Комиссаров, получив посты наркомов земледелия, юстиции, почты и телеграфа, городского и местного управления, по делам республики, без портфелей. Левые эсеры активно и очень эффективно строили Красную Армию, подавляли антибольшевистские восстания, поддержали большевиков на Учредительном собрании и на Третьем Всероссийском Съезде Советов. За все это большевики их убили.
Часть рядовых членов Партии социалистов-революционеров, в виде «народников-коммунистов» и «революционных коммунистов», перешли к большевикам, за что позднее были, конечно, расстреляны. Часть левых эсеров-террористов ушла в подполье, на нелегальное положение. Именно они массовым тиражом в 1922 году выпустили брошюру «Кто такие социалисты-революционеры и за что их судили коммунисты»:
«Ни в коммунистическом рае, что раньше устраивали большевики, ни в том, что они устраивают сейчас, нет ничего похожего на то, за что ты, трудовой народ, боролся все долгие годы.
Нет воли и свободы, а без них и земля не в радость, не впрок, вместо хлеба – нищета и кабала, вместо царства труда – власть разбоя, вместо счастья – море крови и слез.
Снова громко звучит голос Партии социалистов-революционеров:
«Не милостью белых или красных царей-благодетелей, а только в борьбе обретешь ты право свое. Вперед же! За землю и волю, за Учредительное собрание!
Лицом к лицу стоят большевики-коммунисты и Партия социалистов-революционеров. Разные у них цели, разные пути.
Социалисты-революционеры борются за власть народа, за его свободу, за равенство, за социалистическое устройство жизни. Большевики идут против, против интересов труда, за кабалу рабочего люда. Они стремятся, во что бы то ни стало удержать власть для себя. На разных путях стоят большевики-коммунисты и социалисты-революционеры – вот почему неизбежна война между ними. В большевистских тюрьмах уже долгие годы томятся члены Центрального комитета Партии социалистов-революционеров, люди, всю свою жизнь проведшие в борьбе за счастье трудящихся, долгие годы страдавшие на царской каторге, не раз глядевшие смерти в глаза. Над ними-то и устроили народные палачи и грабители комедию суда. Их судили за то, что они не изменили трудовому народу, за то, что не захотели вместе с большевиками обманывать и грабить его.
Большевики грозили расстрелом старым борцам социалистам-революционерам, но обещали даровать им жизнь, отпустить на свободу, если они откажутся от борьбы за свободу и счастье трудового народа. С презрением и гневом наши товарищи отказались от подлого предложения палачей и были приговорены к расстрелу.
Но не привели коммунистические палачи в исполнение своего приговора – Советская власть объявила приговоренных к смерти борцов за народное дело своими заложниками. Большевики обещают пощадить их и отпустить на свободу, если Партия социалистов-революционеров прекратит свою деятельность. И их угрожают расстрелять, если Партия будет ее продолжать.
Народ! Только в борьбе обретешь ты право свое. Но не отдельными выступлениями, налетами, убийствами, а общим и дружным натиском ты добьешься лучших, справедливых порядков. Объединяйся вокруг Партии социалистов-революционеров, вступай в ее ряды для дальнейшей борьбы за лучшую светлую жизнь без гнета и крови, без слез и насилия – за свободу, за власть народа, за Учредительное собрание, за счастье, за социализм!
Прочитай и передай другому».
Большая часть Партии социалистов-революционеров во главе с Виктором Черновым и Владимиром Зензиновым успели уйти за границу. Очевидно, они почти закрыли собой первую войну эмиграции из большевистской России – массовое, двухмиллионное переселение, отъезд, вызванное политическими, религиозными, экономическими, социальными, культурными причинами.
Первым русским политическим эмигрантом был князь Андрей Курбский, ушедший в 1564 году в Литву, спасая свою жизнь геройского воина от маньяка на царском троне Ивана Ужасного, введшего в стране убийственную опричнину. Иван Тургенев, знавший и не донесший на своих товарищей-декабристов, за это в 1825 году был приговорен к вечной каторге, но поскольку во время суда находился за границей, то остался навсегда в Европе. Во время правления Николая I, «человека с оловянными глазами», эмиграция значительно увеличилась. К А.Герцену и Н.Огареву быстро присоединились П.Лавров, Г.Плеханов, П.Ткачев, П.Кропоткин и еще сотни и тысячи народников, оппозиционеров, народовольцев. После Первой русской революции 1905 года за границу эмигрировали уже десятки тысяч ее участников. Главными эмигрантскими центрами с начала XIX века стали Лондон, Париж и Женева.
Эмигрантская жизнь была тяжела всегда и, прежде всего, зависела от отыскания работы, особенно при плохом знании иностранных языков. Русские эмигранты организовывали кассы взаимопомощи – партийные, внепартийные, межпартийные, фракционные, организовывали библиотеки, лучшей из которых стала знаменитая Тургеневская, читали лекции во многих европейских и американских городах. Огромную роль в победе революции в России сыграла эмигрантская литература – «Полярная звезда», «Колокол», «Вперед», «Набат», «Знамя труда», «Искра», «Социалист», «Пролетарии», тысячи и тысячи брошюр, десятки тысяч листовок и прокламаций, в миллионах экземплярах читавшихся в империи.
Знаменитая белая эмиграция началась после Февральской революции 1917 года, когда за границей остались многие царские дипломаты, уехали члены императорской фамилии, чины полиции и охраны, жандармерии, боявшиеся справедливого народного возмездия за свои преступления, многие богатые люди, понимавшие, что за февралем неизбежно последует октябрь.
После Октябрьской революции эмиграция из России приняла массовый, миллионный характер. Страну покидали офицеры Краснова, Алексеева, Корнилова, Деникина, Юденича, Колчака, Врангеля, Скоропадского, сотни тысяч богатых интеллигентов, большая часть дворянства, богатых землевладельцев, промышленников, торговцев, специалистов по бюджетному воровству, аристократов, монархистов, членов оппозиционных партий. Эмигранты оседали в Европе, на Балканах, в Чехии, Германии, Франции, в Китае.
Социалисты-революционеры осели, в основном, в Париже и Праге, где издавали газету «Дни» и журнал «Воля России». Чернов с товарищами организовали «Административный центр с Военным отделом, целью и назначением которого стала подготовка комбинированного выступления против большевиков извне и изнутри, с помощью повстанческого движения. «Административный центр» имел отделения в Хельсинки, Таллинне, Риге, Варшаве, Праге и Стамбуле. Эсеры активно участвовали в отчаянном Кронштадском восстании 1921 года, но перебросить туда свои вооруженные формирования не успели. Благодаря деятельности возглавляемых выдающимся революционером Феликсом Дзержинским карательных Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и Государственного Политического Управления белая эмиграция была развалена изнутри. Многолетний, но не справившийся с управлением руководитель Партии социалистов-революционеров Виктор Чернов писал в Россию из эмигрантского далека:
«Бывают эпохи, близкие кануны мировых драм, когда их предчувствием полна вся атмосфера. Еще нет ослепительного фейерверка событий, когда еще много времени для того, чтобы подготовиться к встрече грозы. Но уже волна неслышного внутреннего подъема народной и общественной энергии властно завладевает своим течением всех и вся. Это эпоха когда все революции стягиваются на сторону народной пословицы: «Резвенький и сам набежит, а на тихонького бог нанесет».
«Рекрутский набор» революции в такие эпохи идет успешнее всего, но зато количеству, может быть, не так соответствует качество. Там, где на стороне нового движения стоит и могучая в человечестве стихия стадности и поверхностного люда, и даже заглядующий вдаль авантюристический карьеризм, там стан «чарующих движения воды» получается слишком пестрый. Будущие перемены и превратности судьбы произведут в нем свой «отбор».
До конца боролся с верными ленинцами Борис Савинков, мастер ужасного спорта – охоты на людей. Проработав всю Первую мировую войну военным корреспондентом, в феврале 1917 года он вернулся в Россию, пытаясь повернуть историю Партии социалистов-революционеров, которую совершенно справедливо назвали «неразрешимой загадкой русской революции». Он быстро увидел, что руководство эсеров, количество которых в 1917 году теоретически колебалось в пределах миллиона человек, аморфно, вяло, и непоследовательно в выполнении даже собственной программы. Смелый и деятельный Савинков печатал в эсеровской газете «Голос народа»: «На десять человек, которые делают, в Петрограде есть сотни и тысячи, которые говорят и говорят всегда: утром, вечером, в три часа ночи, и от этих разговоров болит и кружится голова, расшатывается и теряется вера. В России хорошо умеют заговаривать любую, самую плодотворную идею до абсурда. Не взбунтовавшиеся ли мы, на самом деле, рабы? Достойны ли мы свободы?»
Савинков почти в одиночку организовал Корниловщину, пытаясь унять бесконечную правительственную говорильню, понимая, что вслед за ней очень быстро придет Ленин, которого уже называли «думающая гильотина»: «Сложно и нелегко, но все-таки я пришел к своей заветной цели – очистительной русской революции, у которой сейчас есть только один недостаток – это Керенский». Позднее начальник Белой гвардии Антон Деникин писал: «Савинков мог идти с Керенским против Корнилова и с Корниловым против Керенского, холодно взвешивая соотношение сил и степень соответствия их той цели, которую преследовал. Он называл эту цель спасением родины». Сам Савинков говорил: «Временное правительство стало перед двумя опасностями: большевики с подготовленным взрывом анархии и оставшаяся от царского времени живая и деятельная реакция. Керенский надеялся, что эти «дети монархии» понимают, что большевистская монархия – это гибель для всех. А она, эта анархия, уже ломилась в двери России. Все мы босиком ходили по битому стеклу, не чувствуя боли своих окровавленных ног. Это были дни всеобщего безумия, когда взбесившаяся обезьяна играла на рояле, вырывая из него клавиши и струны. Было страшно, потому что никто не знал, куда бросится обезьяна, покончив с роялем».
Савинков руководил нападением казаков Краснова на Петроград в конце октября 1917 года, но у большевиков было намного больше войск и все было быстро закончено под Гатчиной. Савинков прорвался на Дон к генералам Алексееву, Каледину, Корнилову и Деникину. Он говорил им: «Совершенно невозможно бороться против большевиков, не опираясь на крестьянство, что настоящая Россия в огромной степени – крестьянство. И надо бороться с Лениным, защищая интересы крестьянства, иначе борьбы закончится неудачей». В ответ он услышал: «Время демократии прошло, наступило время буржуазии и казаков». Савинков вернулся в Петроград и Москву, где создал тысячную подпольную офицерскую организацию. Пять тысяч офицеров «Союза защиты Родины и Свободы» действовали в тридцати российских городах.
Савинков мотался по городам и весям бывшей империи, готовя антибольшевистский переворот и его охранники стреляли по задерживающим его патрулям из револьверов, постоянно находившихся прямо в рукавах шинели. Летом 1918 года Савинков поднял восстание в Поволжье, но большевиков было намного больше, и его офицерские группы продержались в городах меньше месяца. Переодетого Савинкова арестовывали красные и водили на расстрел измученные красными крестьяне. Савинков поднимал их на антибольшевистское восстание и выслушивал ответы:
«Россию уничтожают? Уничтожают. Церкви грабят? Грабят. Вас расстреливают? Да. Хлеб отбирают? Да. Почему же вы не восстаете? Ты на фронте, в боях был? Был. Какой же бой без артиллерии? Это была правда».
Видя, что большевики кроваво побеждают, Савинков с отчаянием вступил рядовым в отряд полковника Каппеля, совершавший рейд по большевистской территории. Он активно участвовал во многих боях, но не долго, поскольку Каппель погиб, а большевики быстро взяли Казань, Симбирск, Самару, расстреляли Колчака и ликвидировали Сибирский фронт. Савинков выехал в Европу, где вел переговоры со странами Антанты о помощи генералу Деникину. Савинков писал командиру Добровольческой армии: «Я преклоняюсь перед Вашими подвигами, но смущен их безрезультатностью. Сила большевиков не в мощи их армии, а в слабости тех, кто с ними борется».
Борис Савинков понимал, что белым наступает конец. В начале 1920 года по приглашению польского генерала Юзефа Пилсудского он выехал в Варшаву. Он собрал там офицерские отряды в тридцать тысяч штыков. В Крыму еще держался Врангель с остатками Добровольческой армии, но Пилсудский запретил Савинкову вступать с ним в союз: «Соглашение между Пилсудским и Врангелем невозможно, потому что Пилсудский не считает Врангеля достаточно авторитетным». Вместе с отрядом генерала Булак-Балаховича Савинков совершил набег на Беларусь и закончил свою деятельность на благо Белогвардейщины: «После Октябрьского переворота я думал: «Это захватчики власти, народ не с ними. У большевиков развал, бандитизм, убийства, беспорядок, у белых будет порядок, дисциплина, идейность, не будет убийств. Все оказалось глубоко неверным».
В Европе Савинков создал «Информационное бюро» и продолжал действовать против большевиков. Он быстро, в 1921–1922 годах написал книги «Моя борьба с большевиками» и «накануне новой революции»:
«Есть леса, есть партизаны, есть поднимающееся русской крестьянство. Лучше умереть с оружием в руках, чем признать власть коммуны, отречься от родины, и примериться с поруганием свободы. Наша матушка Россия таинственна. Чем хуже, тем ей лучше. Ей не доступен язык ума. Она понимает только нагайку и наган. Мы теперь с ней разговариваем только на этом языке, теряя последние признаки гнилых, мыслящих русских интеллигентов. Чтобы победить «красных», нудно сначала победить «белых». Савинков писал и писал призывы у крестьянской революции, выступал против династии Романовых, говорил, что «сам черт сломит ногу в русском буреломе», что Россия должна стать Конфедерацией: «Я знаю, что революция крестьян и казаков стоит в России на пороге расцвета. Я верю, что в результате этой революции Россия, страна помещиков, сегодня коммунистов, завтра станет страной мелких частных собственников, где не будет ни царя, ни наместника, ни комиссаров, ни Совета, ни Чрезвычайной комиссии, – страной свободной, сильной и богатой».
Савинков учредил в Варшаве «Народный союз защиты Родины и Свободы», в который вошли русские, украинские, белорусские борцы с большевизмом. Он заявил, что в борьбе красными хороши все средства и он, Борис Савинков, сметет Советскую власть. Он работал так, что ВЧК занималась четь ли не только его агентами в России, а Совет Народных Комиссаров послал дипломатическую ноту Пилсудскому, требуя выслать Савинкова из Польши.
Борис Савинков сам уехал в Париж. Он встретился с Бенито Муссолини, который подарил террористу свою книгу. Савинков назвал его фигляром от политики. Он не раз вел переговоры с Черчиллем, Масариком, Бенешем. Савинков пишет и публикует повесть «Конь вороной»: «Вы, коммунисты, обещали «мир хижинам и войну дворцам». Вы жжете хижины и пьянствуете во дворцах. Все как прежде, как при царе, и нет ни какой коммуны, а только обман и звонкие фразы, и поголовное воровство».
В 1922 году Владимир Ульянов-Ленин приказывал своим верным ленинцам «расширить применение расстрелов» за все и вся, за пассивное отношение к Советской власти, за неуплату налогов. Перед уходом из политики в 1922 году Ленин заявил: «Террор нужно узаконить принципиально, формулировать как можно шире. Террор это средство убеждения». Для борьбы с теми, кто не орал радостно «Вся власть Советам» Советская власть активно использовала провокации и весь мерзко-подлый арсенал охранных отделений и жандармских управлений.
Провокация – по расширенной латыни означает форму полицейской деятельности, заключающаяся в предательском проникновении агентов полиции в революционные организации, с целью вызвать определенные революционные действия, заранее известные властям, и способствовать аресту революционеров. С 1880 по 1917 год Зимний дворец с охранными холопами использовали около сорока тысяч провокаторов. Это была тайная армия, построенная по всем правилам революционного подполья, с собственной системой конспирации, с кличками, с фальшивыми паспортами, даже школами провокаторов, явками, с провокаторами-начальниками Судейкиным, Зубатовым, Рачковским, Герасимовым. Полицейские провокаторы создавали динамитные мастерские, типографии, склады оружия, газеты и журналы. Благодаря государственному провокаторству революционное движение быстро стало массовым, а победа революции приблизилась.
Благодаря верным ленинцам, провокация в РСФСР стала активно использоваться в государственных преступлениях против личности – убийствах, доведениях до самоубийства, телесных повреждениях, побоях, незаконных насильственных лишениях свободы, оскорблениях, клевете. Во всех городах ГПУ создало огромное число кружков из своих агентов, ведших антисоветские разговоры. Всех, кто приходил на такие кружки, и открывал рот, поругивая большевиков, тут же оформлялся заговорщиком. В стране победившего социализма массово ликвидировались мыслящие люди. С помощью провокации был ликвидирован и Борис Викторович Савинков.
Гордый и романтичный террорист писал из Европы своим близким товарищам: «Я создам министерство совести. России такое министерство необходимо не менее чем просвещения и наук. Нашим террористам я такой поставлю памятник в Питере, что его будет видно из Финляндии». После 1922 года именно савинковский «Народный союз защиты Родины и Свободы» оставался одним из самых грозных противников Советской власти, и она приказала своим спецслужбам его уничтожить. Слишком популярной фигурой Савинков был в Европе, которая в тысячах экземплярах читала его книгу «Моя борьба с большевиками».
Летом 1922 года при переходе польско-советской границы был арестован эмиссар Савинкова, который выдал ГПУ его резидентуры в Смоленске и Москве. Сотни членов «Народного союза защиты Родины и Свободы» были арестованы и осуждены на процессах в Смоленске, Гомеле, Харькове, Киеве, Одессе, Туле, Самаре, Петрограде. По всей России в течение короткого периода времени были разгромлены савинковские организации и «Народный союз защиты Родины и Свободы» потерял опору в Советской республике.
В ГПУ решили заставить Бориса Савинкова поверить в существование в России большой и разветвленной подпольной антибольшевистской организации «Объединенный руководящий центр Либеральных демократов». Совсем недавно у Савинкова были тысячи верных и хорошо вооруженных людей, отряды в Польше, центры в Варшаве, Праге и Париже, но в течение 1922 года все рассыпалось, кроме небольших групп в центральных городах. Сотрудники ГПУ имитировали создание «ЛД» и направили своих представителей в цент Савинкова в Варшаве с предложением объединиться в борьбе с большевиками, которых очень раздражали статьи из савинковской газеты «За свободу», издававшейся в Париже:
«Мы начинаем новый этап борьбы с большевизмом, этим главным несчастьем человечества, и заявляем, что этот путь пройдем до конца. Мы не обманем надежды тех, кто верил нам. Мы держим в руках оружие и как никогда уверенны в победе.
Никакой реставрации монархии в России не будет, и пусть на это ни кто не надеется. Мы видим впереди только парламентскую Россию, и к этой цели мы приближаемся тысячами путей, ощущая ее близость и реальность. Вперед, с чистой душой и верой в нашу грядущую победу! Трагически заблуждаются те, кто готов за уничтожение большевиков заплатить русской государственностью, русским обществом, русской мыслью. Этим жалким пигмеям не дано знать, что главная сила спасения России находится в самой России и эта сила в свой час сметет с лица земли и большевиков и пигмеев, потерявших веру в свою родину».
Встречи и проверки Савинкова с представителями подпольных либеральных демократов за границей продолжались весь 1923–1924 годы. Правдоподобность мифа ГПУ подтверждали письма схваченных в России агентов Савинкова, у некоторых из них были взяты в заложники их семьи, фальшивыми разведывательными донесениями и сообщениями газет о псевдодиверсиях. Савинков предложил ЛД продумать возможность создания по образцу США Всероссийских Соединенных штатов. Доверенным лицам Савинкова в России создатели мифа ЛД сказали, что переворот в стране уже давно подготовлен, и если «Народный союз защиты Родины и Свободы» не хочет совместной работы, «Либеральные демократы» свергнут большевиков сами. Один из руководителей подпольщиков встретился в Париже с Савинковым, сказал, что у них нет опыта боевой работы, и предложил автору «Воспоминаний террориста» возглавить антибольшевистский заговор и восстание. Савинков решил поехать в Москву и разобраться с ситуацией на месте.
После перехода польско-советской границы в середине августа 1924 года Борис Савинков был арестован сотрудниками ГПу в Минске, перевезен в Москву и уже через десять дней судим – гордый террорист запираться не стал и сказал, что он действительно годы и годы боролся против большевиков. На официальном суде 26 марта Савинкову сначала объявили расстрел, но вдруг заменили его десятью годами тюрьмы. Все, что с Савинковым происходило дальше, документально и достоверно не подтверждено. По официальным данным он погиб, выбросившись из кабинета следователя на пятом этаже внутренней тюрьмы на Лубянке 7 мая 1925 года.
По всей Европе долго обсуждали судьбу Бориса Савинкова. Многие считали, что это тщательно спланированное убийство. Через пятьдесят лет точку в этом споре поставил Александр Солженицын: «В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырех, кто выбросили Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор! Так вторая загадка, необычайно милостивого приговора – развязывается грубой третьей.
Слух этот достиг меня, а я передал его в 1967 году М.П.Якубовичу, и тот воскликнул: «Верю! Сходится! А я то Блюмкину не верил, думал, что хвастает». В конце 20-х годов под глубоким секретом Блюмкин рассказывал Якубовичу, что это он написал так называемое письмо Савинкова Дзержинскому по заданию ГПУ».
Бориса Савинкова убили, а потом расстреляли его детей. Верные ленинцы никогда не знали колебаний, убивать кого-нибудь или нет. Конечно, убивать, и концы в воду. Нет человека – нет его возможной проблемы. После гибели знаменитого террориста Зинаида Гиппиус в Париже собрала и издала в Париже сборник его стихов, желая, чтобы они остались в исторической памяти:
«Гильотина – жизнь моя, Каждый день казнят меня… Гильотина – острый нож? Ну так что ж? Все не верно. Все ничтожно. Все не нужно. Все темно. И кружится безнадежно Скучных дней веретено. В тени полуденной платана Фонтана звонкая струя…. Незаживающая рана Душа погибшая моя».В 1878 году император Александр III писал с русско-турецкой войны своей супруге Марии Федоровне, Дагмаре: «Интендантская часть отвратительна, и ничего не делается, чтобы ее поправить. Воровство и мошенничество страшное и казну обкрадывают в огромных размерах». Александр III не упоминал своего отца, как полноправного виновника очередного имперского позора, но выдающиеся российские историки лицемерить не стали.
С.М.Соловьев писал об Александре II: «Оно, реформирование империи, было бы легко при правительственной мудрости, но ее то и не было. Преобразования успешно проводятся Петрами Великими, но беда, если за них принимаются Александры Вторые». К Соловьеву присоединился В.О.Ключевский: «Одной рукой Александр II даровал реформы, возбуждал в обществе самые отважные ожидания, а другой – выдвигал и поддерживал слух, которые их разрушали. Все его великие реформы, непростительно запоздалые, были великодушно задуманы, спешно разработаны и недобросовестно исполнены».
Александр III все, что можно и нельзя сделал для приближения Октябрьской революции, но его сын, Николай II, сделал еще больше. Жена Александра III и мать Николая II Мария Федоровна говорила министру внутренних дел: «Они, подданные, дают советы, когда их об этом не просят – это ужасно!» при явном приближении русской революции императрица писала Сергею Витте: «Вы хотите сказать: государь не имеет характера императора? Это верно. Но ведь в случае чего его должен заменить брат Миша, а он имеет еще меньше воли и характера».
В 1915 году поручик Николай Мясковский, выдающийся композитор, писал во время отступления российской армии из только что занятых Карпатских гор своему другу, гениальному композитору Сергею Прокофьеву: «Что в армии царит вообще! Какая путаница, верхоглядство, неосведомленность, неспособность считаться с силами войск. Под Ярославом войска около суток не спали, были случаи, что сдавались от полного бессилия, изнеможенные. А неумение вести операции – кошмар!
У нас нет ни плана компании, ни вооружения, ни организации снабжения, ни войск. Есть невооруженные необученные банды, которые бегут от первой шрапнели, таща сапоги в руках. У нас нет вспомогательных войск. Аэропланы летают в тылу, тогда как германцы ими корректируют стрельбу. Автомобили первые удирают. Всякие санитарные отряды, особенно Всероссийского Земского Союза, бегут от опасной работы, как от чумы, да притом так организованы, что в госпиталях нет даже перевязочных средств, хирургических препаратов!»
В Первой мировой войне Россия теряла и теряла миллион за миллионом, а Николай II приближал и приближал кровавую революцию, назначая и назначая в правительство подонка за подонком. В обществе говорили, что к имперской трагедии быстро ведет «назначение министров царем по принципу их лояльности Александре Федоровне». Сестра императрицы Елизавета Федоровна в ноябре 1916 года писала царице: «Помни судьбу Людовика XVI и Марии-Антуанетты!» Французский посол Морис Палеолог докладывал в Париж: «Монархисты хотят объявить императора слабоумным и неспособным дальше царствовать, объявив царем наследника под регентством одного из великих князей».
Точку в истории династии и империи поставил Николай II, 26 февраля 1917 года распустивший Государственную Думу. В России началась всеобщая революция. Николай II отрекся в пользу брата Михаила, тот отрекся в пользу Учредительного собрания. 2 марта с Российской империей было закончено, и великий князь Николай Михайлович уверенно подвел итог: «Династия Романовых дискредитирована, народ ее не хочет».
3 марта 1917 года Исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, в котором преобладали эсеры, выпустил приказ «Об аресте Николая II и прочих членов династии Романовых» и это было начало короткого их пути в Екатеринбург и Алапаевск. Уже через полгода в Смольном институте на втором этаже сидел невысокий, коренастый, лобастый мыслитель, руководитель победившей в революции партии, и думал, что ему делать с династией Романовых и бывшей Российской империей. Перед ним на огромном столе лежали документы и материалы о партии социалистов-революционеров. Лобастый мыслитель думал и думал об эсеровском феномене, думал и думал о терроре.
Лысоватый мыслитель читал эсеровские материалы о том, что против самодержавия восстали все слои населения, хотя и сам знал это по собственным ссылкам и тюрьмам. Его интересовало, как дочь генерала, стрелявшая в минского губернатора и полицмейстера и знаменитая левая эсерка, описывала состав арестованных в московской Бутырской тюрьме и Нерчинской каторге:
«Партии пересыльных, почти все административные, без суда, шли и шли со всех концов России, все в большем и большем количестве. Каждая партия на несколько дней останавливалась в Бутырках и шла дальше, а ей на смену уже в этот день приходила другая, третья, без конца.
Кого только эта населеннейшая гостиница в мире в те дни не видела в своих стенах. Беспечные молодые рабочие и учащиеся с фуражками набекрень, кричали, вдохновенно шагали огромной толпой по длинному двору из конца в конец с флагами и громким пением революционных песен и через день шли дальше и Нарымский и Туруханский края с громкими прощальными криками: «До свидания, товарищи, в свободной России!»
Степенно и молчаливо расхаживали по тюрьме бородатые крестьяне в пестрядинных рубахах, взятые прямо от сохи. В их глазах было жадное любопытство, задумчивая и таинственная сосредоточенность. Никакое приветствие не было так трогательно, как их молчаливый поклон.
Там и сям на тюремном дворе мелькали чиновники, потертые пожилые люди неопределенной профессии, откормленные господа с брюшками, даже священники. Приходили целые партии кавказцев, певшие горловатыми дикими голосами «кавказскую марсельезу». Прошел даже один казачий офицер, и как гордилась им тюремная толпа. Прошел один глухонемой рабочий, сосланный за агитацию на заводе в Архангельскую губернию. Без конца сыпались остроты по адресу тех, кого все ненавидели.
Заключенные делились на партийных – эсеров анархистов и эсдеков, беспартийных и невинноосужденных. Больше всех было влиятельных в народе социалистов-революционеров, большей частью террористов.
В каторжном быту соблюдалась заповеданное старыми поколениями борцов за свободу: товарищество, принципиальность, соблюдение при гнете от тюремной администрации революционного человеческого достоинства. Для этого был свой настоящий устав, не писанный, но оттого не менее вечный. Конвойные и тюремщики, серьезно распропагандированные, говорили, что им тяжело идти в партии, так как в партиях «не позволяют ни пьянствовать, ни в карты играть, ни в дома терпимости ходить».
Неписанный устав в тюрьме не позволял подавать прошения о помиловании, давать бить себя и товарищей без протеста, петь «Боже царя храни», не позволял фамильярничать с властями и пользоваться привилегиями, если их не было у других товарищей. Существовал отказ и полное воздержание от употребления водки, карточной игры, драк и разврата с уголовными женщинами. Большинство в тюрьме и на каторге быстро начинало понимать моральную привлекательность революционного устава, тем более что с ним считалась и тюремная администрация.
Впрочем, не все тюремщики были распропагандированы. Жестоким кошмаром прошли два первые дня и ночь после нашего неудачного покушения на губернатора Курлова. Побои, раздевание до рубашки, десятком городовых, жестоких и наглых, их издевательства, плевки в лицо под одобрение приставов и околоточных. Они подходили к дверному окошку, со смаком плевали в него и виртуозно-изощренно ругались. Мое избитое лицо, с затекшим глазом, с запекшейся кровью, доставляло им живейшее наслаждение, и даже жандармские офицеры провозглашали: «Как изволите поживать, ваше превосходительство». Приходили в камеру только для того, чтобы плюнуть в упор в лицо, так как через дверное окошко редко могли попасть в цель.
Нерчинская каторга за два века накопила в своих стенах неисчислимое количество человеческих слез и крови. Каждый камень и бревно в тюрьме, облипшие заразой, грязью, клоповником и брызгами крови от розог, вопили о безмерном страдании человека без надежды на другой конец, кроме смерти.
На Акатуе мы встретили партию мертвецов-каторжан, идущих с Амурской колесной дороги, символ человеческого правосудия и защиты государства от виновного или кажущегося им виновным члена общества. Эти шедшие с Амура назад за негодностью к работе люди были не только грязны, босы, с ног до головы покрыты вшами, коростой и болячками. Они все были тяжело больны, не дышали, а хрипели, не говорили, а сипели, и все до одного были убиты духовно. Амурская колесная дорога, шоссе, прокладываемое через болота и непроходимую тайгу, без средств и орудий производства, не одетыми, голодными и закованными в кандалы людьми на протяжении тысячи верст, – яркий пример превращения труда в пытку и надругательство над человеческим телом и душой. Так фараоны строили свои пирамиды. Это шоссе устлано трупами, кости людских скелетом могли бы заменять там щебень и камни. Каждый год русские тюрьмы слали партии за партией на Амур, и редкие счастливцы выходили оттуда обратно, хотя бы и покалеченными, а невредимыми – почти никто никогда. С человеческим материалом там не церемонились. Если этот материал пытался опротестовать ужас своей жизни и обороняться, то не было меры истязаниям и надругательствам над этим материалом. За побег расстреливалась вся десятка, где был беглец, причем для меньшей траты патронов девятку оставшихся ставили в ряд, стараясь винтовочной пулей пронизать весь ряд. Пуля, удачно пробившая два-три спинных хребта, часто застревала в следующей спине, и опять с проклятиями заряжалась винтовка.
Часто в чем-нибудь виновного ослушника раздевали до гола и привязывали к дереву, где скоро тучей начинала виться мошкара и насмерть заедала обезумевшего от пытки человека. Если казнимый снимался с дерева через час, то все равно его снимали уже помешанным.
В Алгачинской тюрьме политические заключенные принимали яд или разбивали себе голову об стену. Если заключенный приходил к доктору с просьбой полечить страшно загноившуюся от врезавшихся колючек от розог спину, то получал ответ: «не для того пороли».
После 1907 патриархального года настроение в сторону репрессий и удушения вольного духа на всей каторге стало сгущаться, приезжавшие из центра товарищи рассказывали о происходивших там ужасающих избиениях, расстрелах, порках. Царское правительство в России с 1907 по 1917 год целых десять лет занималось физическим истреблением пленных революционеров. Система полного удушения в централах и арестантских ротах была доведена до совершенства. Все было задергано и изнасиловано. Протесты не помогали, вызывая только жестокие усмирения. Самоубийства приветствовались, а при неудаче вызывали телесное наказание. При голодовках протеста заключенные просто умирали.
Попытки к побегу жестоко карались. Побег из Екатеринославской тюрьмы, когда тут же на тюремном дворе было застрелено и заколото двадцать девять заключенных товарищей, другие трагически-неудачные побеги из тюрем, обагренные кровью десятком убитых товарищей, только лишний раз заставляли содрогнуться всю страну ужасом бессильного безмолвного гнева и скорби».
Высоколобый мыслитель сам потерявший повешенного любимого старшего брата, хорошо знал убийственную жестокость самодержавия, и судьбы бывшей правящей российской династии была им давно решена. Его очень интересовал феномен эсеровского террора, так сильно повлиявшего на приближение и победу революции. Он взял материалы об отправке в Сибирь на каторгу семерых знаменитых женщин-террористок: дворянки Лидии Езерской, ранившей могилевского губернатора Н.Клингенберга, мещанки Фрумы Фрумкиной, пытавшейся перерезать горло жандармскому генералу в Киеве, крестьянки Анастасии Биценко, застрелившей бывшего военного министра и генерал-адъютанта В.Сахарова, работницы Марии Школьник, ранившей черниговского губернатора А.Хвостова, дворянки Александры Измайлович, ранившей минского губернатора А.Курлова, дворянки Марии Спиридоновой, застрелившей советника-карателя Г.Луженовского:
«Первые дни нашей дороги из Москвы в Сибирь нас встречали на станциях только маленькие группки – еще не знал, но очень быстро наш путь превратился в настоящее триумфальное шествие. Получалось, будто не осужденных везли под контролем на каторгу, а мы сами ехали по тысячеверстному пути с целью собрать ряд демонстраций и шествий и произвести таким образом смотр революционным силам, который дал блестящие результаты.
В Сызрани во время прохода нашего тюремного поезда стоял целый поезд солдат, едущих с Дальнего Востока домой. Они огромной кучей слушали нас, отвечая соответствующим гудением. Несколько раз старшие чины пытались их разогнать, но они стеной стояли перед нашими окнами. В их глазах самым популярным актом было, конечно, убийство Сахарова, поэтому Биценко они встретили долгим несмолкаемым «Ура».
То, что было в Кургане, прямо ошеломило нас своей грандиозностью. Из всех железнодорожных мастерских поспешно выбегали закопченные рабочие и с приветственными криками бежали к нашему вагону и огромной черной толпой, как один человек, кричали: «Да здравствует Спиридонова!»
Над огромной двухтысячной толпой громом падала песня «Отречемся от старого мира», развевались красные знамена, на которых можно было разобрать «В борьбе обретешь ты право свое». Начался грандиозный митинг. Говорила Спиридонова, как всегда удивительно легко, просто и сильно, выразительно музыкально. Говорили социал-демократы, взволнованно и страстно.
Протягивали к нашим зарешеченным окнам бесконечные коробки с конфетами, апельсины, печения, газеты, цветы без конца, деньги. Курганская демонстрация, очевидно, встревожила кого следует, и наш вагон перед большими станциями начали отцеплять от поезда и после его прохода быстро промахивать станцию. Первый такой опят был в Омске, но не удался.
Наш вагон остановили в восьми верстах от Омска. Когда наш вагон на всех парах прикатил в Омск, там стояла толпа рабочих тысяч в пять. У наших конвоиров потребовали всех нас выпустить на площадку вагона. Одна за другой выходили мы, отвечали на приветствия, говорили, называли себя, свое дело и принадлежность к партии эсеров. Всех нас вызвали на площадку и фотографировали: мы на лесенке вагоны, около нас только полковник, струсивший конвой и восторженная толпа.
Эта омская фотография была потом широко распространена по всей России. Наш вагон отцепили от поезда и еще десять верст везли руками. Мы давали тысячи автографов со своими фамилиями и террористическими актами каждой. Только через шесть часов мы остались одни в вагоне, сплошь завешенном и заставленном гирляндами и букетами цветов.
После Омска наш вагон отцепляли перед большими станциями и для охраны пригоняли целую роту солдат с офицером. На всех остановках, когда солдаты окружали наш вагон со всех сторон, мы все время разговаривали с ними и усердно их агитировали. Вероятно, поэтому их часто меняли.
На станциях распускали ложные слухи, что мы уже проехали. Люди расходились и нас маршей провозили насквозь мимо уже пустой станции. Обман, правда, удавался не всегда. Иногда толпа не шла на обман и упорно не расходилась. Нас, наконец, провозили без остановки, но наш вагон рабочие спускали с рельс.
Тяжелая встреча была в Красноярске. Громадная толпа, стиснутая многими солдатами и жандармами, глухо волновалась. Начались речи, какие речи! Призывы к борьбе среди тысяч горящих глаз. Толпу оттиснули и поезд тронулся. Толпа прорвала цепь и с криками побежала рядом с вагоном. С рабочими бежали солдаты с тупыми зверскими лицами и били их прикладами. Мы бессильно из-за решеток смотрели на эту дикую травлю.
Никогда не забыть Ачинска. В час ночи, как будто электрическая искра подняла нас на ноги. «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Я слышала эту песню десятки раз. В Ачинске мы слышали такую удивительную, рыдающую скорбь и великую, трагическую красоту, что она властно подхватила нас и унесла высоко-высоко над землей в царство великой скорби. На тускло освещенной платформе перед нашим вагоном стояла группа из пятнадцати человек и пела, а мы, прильнув к решеткам, слушали их.
Перед Иркутском мы стояли на полустанке около суток с ротой солдат вокруг, как всегда. Обман не удался, и под вечер, уже в сумерках, к нам из города пришла целая компания молодых эсеров, устроивших пикник на рельсах среди леса. Мы стояли у окон вагона, они перед окнами. Беседовали, пели хором. Они научили нас петь: «Беснуйтесь тираны, глумитесь над нами, и стыд и страх и смерть, вам, тираны».
Они страшно хотели пить после долгой дороги, и мы послали им с конвойными ведро холодной воды, кормили их бутербродами и конфетами. Такая роль хозяек за решеткой понравилась и нам и нашим гостям, и конвойным без конца бегавшим туда – назад с угощениями.
Помню станцию Зима, опять таки полустанок за ней, где нас остановили. Кругом глушь и тишина. Вдруг свисток паровоза. Резко останавливается примчавшийся поезд. Перед нашими окнами, как из-под земли, вырастает группа возбужденных, радостных рабочих. Со смехом рассказывают, как забрали себе целый поезд и уехали из-под носа жандармов. Мы выступаем, нас слушают с жадным вниманием. Они уехали так же шумно и весело, как и приехали. У Зимы все сто рабочих были арестованы поездом с солдатами. Остальные железнодорожные рабочие, узнав об аресте своих делегатов, всей массой пошли к месту их ареста требовать освобождения. Требование полицией было исполнено, освобожденные и освободители устроили на обратном пути настоящую демонстрацию.
По всему Забайкалью встречали Марию Спиридонову. Террорист, объявивший беспощадную войну всему, что не давало жить, дышать, расти просыпающемуся народу соединялся в ее лице с мученицей и страдалицей за этот народ. Как террорист, она шла в первых рядах, рядом с теми, кто должен был своими трупами проложить дорогу вперед, и несла в своей груди ту новую силу, которая не совсем понятна и страшна для двух третей народа. Но он была не только гордым мстителем за страдание народа. Она, как и он, придавленный, замученный вековым угнетением, до дня выпила горькую чашу унижения. Далеко не для всех еще был понятен тот огненный гнев террориста, что поднимал его руку «как будто бы все-таки на человека». Но муки были для всех понятны. Соединенные с силой и мощной красотой духа, они должны были вызвать и вызвали целый океан обожания и поклонения.
Ее имя стало знаменем, объединившим под своею сенью всех, кипевших святым недовольством: социалистов-революционеров, социал-демократов, кадетов, просто граждан. Она принадлежала не только к партии социалистов-революционеров, но и всем им, носившим ее в своей душе, как знамя своего протеста. Как люди приветствовали ее – нет у меня красок описать это. Каждая остановка днем, вечером, ночью – люди стучали в окна и будили нас – восторг толпы до самозабвения. Десятки и сотни тысяч людей везде выражали свою любовь к ней, осыпали ее и нас цветами. Рабочие протягивали в окна пятаки, дамы снимали с себя кольца, солидные господа часы: «Для них, для барышень, для их товарищей на каторге». Помню монашку, которая принесла дивный букет цветов с трогательной запиской: «Страдалице-пташке от монахинь».
Между нами и конвойными быстро устанавливались простые непринужденные отношения старших товарищей к младшим. Полковник быстро убедился, что ни ему с двенадцатью солдатами бороться против тысячных толп. Конвойные просили встречающих пропускать вперед эсеров: «Потому барышни больше уважают социалистов-революционеров». А они вообще старательно соблюдали наши интересы. Мы им читали вслух газеты и революционные брошюры, беседовали с ними. В дороге мы узнали об убийстве адмирала Чухнина и отпраздновали его вместе с конвоем, везшим нас на каторгу.
Полковник усиленно хлопотал о смене конвоев. Мы часто ходили к новым конвойным в их отделение и разговаривали часами: о том, за что каждая из нас идет на каторгу, о том, что делается в России, о Думе, о терроре, о социалистах-революционерах, о социализации земли, с этими мужиками в шинелях.
На полустанках обычно устраивались для нас прогулки. Мы бродили по лесу в сопровождении конвоя и возвращались в свой вагон с полными руками цветов. Мы ими украшали вагон внутри и решетки снаружи. Впоследствии конвойные писали нам на каторгу, что стали «партийными людьми». По России летел наш каторжный вагон в цветах, а на остановках перед окнами вырастало волнующееся море голов – все лица направлены в нашу сторону, все глаза горят одним огнем, во всех голосах звенит и переливается одно чувство. А внутри клетки-вагона – мы, шестеро барышень, спаянные одной идеей, идущие одной дорогой к одной цели. На станции грандиозные митинги, демонстрации, теплые товарищеские беседы, полные молчанья скорбные рыданья. Мы были у окон и днем и ночью, по первому зову встречающих.
В Сретенске, в конечном пункте железной дороги, нас навещала местная интеллигенция и окружала самыми трогательными заботами. Мы узнали, что нас везут в Акатуй.
Сретенцы дали нам в дорогу две вместительных повозки и весь Сретенск высыпал на улицу, когда мы торжественно, в тарантасах, двигались в сопровождении моря солдат. Нам махали шапками, поминутно через конвойных передавали цветы, консервы, конфеты, деньги. Рабочих не было, преобладали солидные господа, нарядные барыни, гимназисты.
С этапа отправлялись часов в пять утра. Около полудня располагались в каком-нибудь хорошем местечке, обыкновенно около речки, и здесь часа три валялись на траве, купались, разводили огонь, готовили чай, наслаждались диким привольем бесконечных сопок и цветущих степей. Конвойные без боязни отпускали нас далеко.
Акатуй открылся перед нами неожиданно, как по знаку волшебника. Вот мы у ворот тюрьмы. Здесь нас подхватила живая шумная толпа, увлекла за собой, оглушила криками приветствия и громом революционных песен, осыпала цветами. Как сквозь сон, глядели мы на завесу в заборе, украшенную цветами и громадной надписью: «Добро пожаловать дорогие товарищи». Она раздвинулась и мы очутились в каком-то дворике среди десятков мужчин, женщин, детей, около двухсот человек, которые пели и бросали в нас цветами. На большой гирлянде наши шесть фамилий и слова: «Слава погибшим – живущим свобода», «Да здравствует социализм», «Да здравствует Пария социалистов-революционеров», «В борьбе обретешь ты право свое». Мы стояли под звуками Марсельезы и дождем цветов, смущенные и растерянные.
Как сон прошел этот день. Жены наших каторжан повели нас в баню, кормили обедом, фотографировали. Гершуни, Сазонов и Карпович водили нас по общим камерам и знакомили со всеми товарищами. Потом в каторжном дворике с длинными столами среди цветов и флагов все вместе пили чай. Подходил к нам начальник каторги, расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли нам в отведенных нам камерах.
Очень скоро всему этому был положен конец. После разгрома революции началась тяжелая полоса каторжной жизни, продолжавшаяся до 1917 года».
Лобастый мыслитель закончил читать и надолго задумался, он знал, что делать с узурпаторами и эксплуататорами. В обществе давно говорили: «Самодержавие всегда гуманно к приговоренным к казни». Эти пусть получат все, что им причитается за век издевательств над народом. А вот что делать с десятками тысяч этих пламенных революционеров с их лозунгами «Слава погибшим – живущим свобода» и «Смерть вам, тираны»?
Мыслитель вспомнил, как в тюрьмах эсеры ходили с арестантскими тузами на спине с надписью «Да здравствует революция» и тюремщики делали вид, что все в порядке. Он вспомнил, как над знаменитой петроградской тюрьмой «Кресты» среди бела дня вдруг взвился огромный красный воздушный змей с четко видимой со всех сторон имперской столицы надписью «да здравствует свобода – долой самодержавие!», и что даже после приказа самодержавия уничтожить змея, это сделано не было и гордый девиз просто улетел в небеса на глазах тысяч подданных. Он вспомнил листовки боевых террористических отрядов Партии социалистов-революционеров, которые читала вся империя: «Не плачьте о нас, мы сами идем на смерть, чтобы другим дать свободу жить. Плачьте по народу, по его великим безмерным страданиям, по его беспомощности, бессилию восстать и стряхнуть с себя палачей. Нет у народа сил постоять за себя, еще требуются иные люди, кто бы защищал его!» Он еще ничего не решил для себя, этот большелобый мыслитель, понимая, что эти романтики революции никогда не примут судьбу, которую он готовит бывшей империи. Мыслитель пододвинул к себе стопу материалов об эсеровских побегах и опять углубился в чтение:
«Пытались на каторге мы скверно, казенная пища была по-настоящему не свежей, невкусной и не сытной. Кроме ржаного хлеба, казенная порция к обеду сводилась к щам из гнилой капусты с микроскопическим кусочком супного мяса с душком. На ужин была гречневая кашица, скорее похожая на густой суп, а в холодном виде на кисель. Только по большим праздникам кашица заменялась пшенной кашей. В постные дни нам полагался постный суп или рыбная баланда, в которой плавали кости и жабры. Выдаваемый нам несъедобный черный хлеб, несмотря на постоянный голод, мы отдавали уголовным, которые так же его не ели, а выменивали на что-нибудь другое. Жилось голодно и самым большим лакомством для нас была картошка. Мы слабели и было очевидно, что надо бежать».
«Жандармы так и не узнали, как именно сбежал из здания суда эсер Петр Тарасов.
А ушел он очень просто. К концу суда, а он длился месяц и нас, подсудимых, было сто человек, когда судьи и стража устали, а надзор ослабел, во время перерыва, в тесной комнате для подсудимых Тарасов надел, специально принесенный с улицы фрак защитника со значком, и в толпе адвокатов, в нарочно устроенной сутолоке, вышел в коридор, а затем на улицу. Его хватились только поздно вечером, пересчитывая мужчин перед уводом из суда. Но так как оставленный пиджак Тарасова я поддела под широкое пальто и увезла в Бутырки, то тайна его исчезновения так и повисла в воздухе и о ней долго гадали судьи, адвокаты и следствие».
«Летом у нас товарищи часто занимались подкопами, так как это – путь массового освобождения, и все отдавались этому занятию с особым ражем. Третья эсеровская камера, отличавшаяся благонравием, так искусно взламывала половицы и затушевывала их, что самый тщательный обыск полов, производимый по всей тюрьме два раза в неделю, не мог сыскать ни щелочки, ни царапинки. В другой камере внутри небольшой печки вынимались кирпичи, туда через взрезанный пол пролезали подкопщики, за ними кирпичи закладывались обратно, печь топилась, и ни при каком обыске место взлома не вскрывалось».
«Я решила бежать, во что бы то ни стало. Я заметила, что тюремные ворота имели подворотню и охранялись часовыми. Уголовная Маша, которая служила уборщицей во дворе, подкопала доску под воротами, пока другие уголовные женщины разговаривали и отвлекали внимание часового. Через два дня Маша сообщила мне, что доска подкопана и только слегка засыпана землей.
В подушке у меня была спрятана мужская одежда и парик, присланные мне товарищами. Я послала им записку, чтобы в субботу с девяти до десяти часов, время моей прогулки на тюремном дворе, меня ждал извозчик. Я знала, что успех зависит от моего самообладания. Я должна была бесшумно отодвинуть доску и пролезть под воротами, не производя ни малейшего шороха. Хватит ли у меня мужества всунуть голову прямо под ноги часовому?
Была полночь с пятницы на субботу. Тихо, под мерные шаги часового под моим окном, не поднимаясь с постели, я распорола свою подушку и вынула мужское платье. Я надела на голову платок, а поверх мужской одежды натянула тюремный халат и улеглась. Я предпочитала умереть от пули солдата, чем вернуться в тюрьму.
Когда я вышла на двор на свою последнюю прогулку, мерный звук топора достиг до моего слуха. Два арестанта строили лестницу к вышке часового, за ними наблюдал надзиратель. При виде этого я потеряла всякую надежду.
Вдруг в моем мозгу зародилась мысль. Я попросила надзирательницу, которая была со мной, сходить за книгой в мою камеру. Надзиратель ушел на минутку, и я обратилась к двум арестантам: «Братцы, с вами говорит вечница, сейчас я убегу, не выдавайте меня». Они недоверчиво ответили: «Беги, беги».
Одним прыжком я очутилась возле ворот, сбросила арестантский халат, вытащила доску из-под ворот, не произведя ни малейшего шума, и пролезла под воротами. Я поднялась с земли как раз в тот момент, когда часовой, пройдя до конца своего поста, повернулся ко мне лицом. Я увидела пролетку, стоявшую на углу, и знала, что мне нужно идти медленно, скоро я была уже в пролетке, и мы скрылись из виду завернув в один из переулков».
«Арестанток в Новинской тюрьме содержали более четырехсот человек. Политические, семнадцать женщин, были все в одной камере. Состав камеры был пестрый, но крепкий: четыре социал-демократки, три по делам военной организации и одна за типографию, девять эсерок, две по военным и семеро по боевым организациям, две анархистки и две беспартийных. Всем двадцать три – двадцать пять лет.
Побег! Это яркое слово всегда трепещет в затхлом воздухе тюрьмы. О нем много не говорят, но думают упорно, до одержимости, до галлюцинаций. На третьей неделе после моего прихода, моя соседка сказала, что побег из «Новинки» возможен, что могут уйти несколько человек, что связь с волей надежная, а там помогает группа товарищей.
Лишь бы выскочить за ворота! В революционных организациях и тюрьмах мы привыкли плести путаные нити подпольной интриги, высчитывать, угадывать, обходить всевозможные помехи и ловить удачу за хвост. В самом процессе напряженной борьбы была полнота жизни, и упоение победой в достижении. Мы смотрели на свой побег, как на революционный акт.
Выработанный план сводился к следующему: воспользоваться тем, что тюрьма сообщается под нашей камерой нижним коридором непосредственно с конторой, которая имеет выход на улицу; подобранными ключами отворить дверь камеры, выйти в коридор, оттуда на площадку лестницы, вниз на первый этаж, затем в нижний коридор; связывая встречных надзирательниц, при помощи нашей подруги-надзирательницы проникнуть в контору, а оттуда на улицу, где будут в условленном месте ждать товарищи-партийцы с воли.
Обязательно придется иметь дело с несколькими надзирателями и надзирательницами, и мы начали тренироваться. Мы готовились нападать и связывать. Самые смелые и отчаянные практиковались на остальных. По утрам, после проверки, в ее различных углах происходили молчаливые и яростные схватки. Активистки наваливались на «надзирательницу» по строгой системе: одна на ноги, двое на руки и еще одна хватала за глотку, чтобы заставить открыть рот и запихнуть в него кляп. Все мы уже были, как бы помешаны на побеге. Атмосфера в камере накалялась.
Слепки с замков были сняты. Нужны были три ключа, вольная одежда, адреса, деньги, маршруты. Все мы превратились в маньяков, которые уже не в состоянии отказаться от своей мечты. Товарищи на воле, как легендарные рыцари, отдавали себя в наше распоряжение, готовили ключи, адреса, одежду.
Спешно шьются платья и днем и ночью и через нашу надзирательницу, на теле, передаются в тюрьму. Передаются деньги, адреса и все необходимое для побега, а в самый последний день тюремные ключи. Провожатые должны были стоять и дожидаться беглянок у Новинского бульвара и Горбатого моста.
Верили ли мы в удачу? Нет! Полная удача была бы чудом, а чудеса на земле не живут. Кто-нибудь да уйдет, а для остальных на миру и смерть красна. Все равно ни кто не надеялся дотянуть до конца срока, все равно уморят. Хоть несколько минут прожить по своей воле, ярко и полно, а там пусть убивают.
Понеслись сумасшедшие дни. Наконец, все было готово, закончена долгая и сложная организационная работа, проделанная в невозможных условиях завинченной тюрьмы. Торжеством стратегического искусства можно назвать побег, задуманный, разработанный и проведенный случайно оказавшимися в камере четырнадцатью революционерками.
Семеро товарищей на воле собрались 30 июня в семь часов вечера на явке. Организация побега велась так конспиративно, что пятеро узнали о побеге только в его день. Боясь провокации, ни кто из конспиративной квартиры уже не выходил.
Первым делом двое товарищей пошли встретить старшего надзирателя в пивной, чтобы напоить его снотворным веществом, репетиции выпивки уже проделывались не раз, и надзиратель, любитель дарового пива, так набрался, что еле ушел к себе в тюрьму. Два наших товарища были тоже сильно пьяны и их пришлось откачивать нашатырным спиртом.
Ночью вольные товарищи подошли к Новинской тюрьме и стали по своим местам. Мастер по кошачьему мяуканью из густых кустов акации дал сигнал каторжанам, чтобы они начинали действовать и получил ответ, что сигнал услышан. В двенадцать ночи наша надзирательница сообщила, что выходим и под дверь поползли деньги, одежда, ножницы, нитки, иголки. Терпеливо одевались, шили веревки для вязки. Надзирательница подпоила двух своих товарок по коридору и они тихо дремали. Сотни случайностей могли повернуть все вверх дном.
Вдруг, резко прерывая тишину, зазвенел отчаянный кошачий вопль. Один, другой, третий. Готово! Камера зашевелилась. Быстро и молча заняли свои места в колоне побега «сильная группа», «слабая группа» и «обоз». Я замыкала шествие, нагрузив подруг из обоза наволочками со связанными попарно и надписанными туфлями – все мы шли в чулках. У «слабой группы» были наготове кляпы и вязки. Мы три раза притушили лампу, ее хорошо было видно в окне. Вот снова мяучит кошка. Дверь камеры приоткрылась и один за другим легкие силуэты выскользнули в коридор.
Там было тихо, очень светло и непривычно просторно. Вереница выстроилась и колеблющейся линией двинулась вдоль стены. Открылась коридорная дверь – все уже на ярко освещенной верхней площадке лестницы. Мы погасили лампу. Стараясь слиться со стеной, бесшумной цепью замелькали тени и одна за другой соскользнули на первый этаж.
Все стояли уже в две шеренги на пяти ступеньках, которые вели к железной двери, соединявшей коридор со следовательской комнатой. Дверь открыта. В следовательской комнате мы пересчитали друг друга возбужденными глазами. Все. Уже половина пути пройдена и за нами железная дверь, которую я запру в случае погони.
Любой, подошедший к решетчатой двери, соединявшей следственную комнату с конторой, был хорошо виден постовой надзирательнице, сидевшей у стола посреди конторы. Мы это знали. Наша надзирательница, а за ней одна из нас, загримированная под начальницу, отперли дверь и схватили женщину. Дикий заглушенный вопль, мычание, полетел стул, клубок тел завертелся по полу. Надзирательницу успокаивали, просили, грозили, но, охваченная бессмысленным страхом, она не могла молчать. Ее связали и забинтовали рот.
В конторе мы деловито распределили туфли из наволочек. Товарищи с воли, увидев по прикрученной лампе в конторе нашу удачу, фонариком через окно дали знать, что можно выходить. Щелкнул американский замок и мы вышли. Проходя через сени, я почти наступила на дежурного старшего надзирателя. Он спал богатырским сном, его толстое лицо было налито кровью, а воздух вокруг кругом полон сивушного духа. Дверь открылась и захлопнулась за нами. Мы были на свободе.
На улице около тюрьмы всегда стоял городовой. Перед выходом каторжанок наш товарищ с воли с бутылкой водки торопливо направился к нему, рассыпая золотые и серебряные монеты так, чтобы, собирая их, городовому не было видно вход конторы. Товарищ налил городовому водки и попросил помочь собрать монеты, обещая отдать ему половину. Городовой с жадностью бросился собирать деньги и совать их в свои карманы. Ему был уже не виден выход из тюрьмы, и оттуда за две минуты вышла вся группа каторжанок.
Была ужасно темная ночь, шел дождь и мы с приключениями, но все же доехали через Рогожскую заставу к даче в Чухлинке, где нас ждали самовар, вино и сладости.
Для поимки беглянок была поставлена на ноги не только Москва, но вся полицейско-жандармская Россия, взбудораженная массовым побегом в ночь на 1 июля 1909 года. За поимку каждой беглянки, которых мы переправили за границу, была обещана огромная награда в пять тысяч рублей. Охранка и полиция совсем потеряли голову, а империя читала составленный начальником московского охранного отделения «Список лиц, бежавших в ночь на 1 июля из Московской губернской женской тюрьмы»: Вильгельмина Гельмс, дворянка 25 лет, пятнадцать лет каторги; Анна Гервасий, казачка, восемь лет каторги; Прасковья Иванова, крестьянка, смертная казнь через повешение, замененная вечной каторгой; Фрида Иткинд, мещанка, восемь лет каторги; Александра Карташева, дворянка, восемь лет каторги; Наталья Климова, смертная казнь через повешение, замененная вечной каторгой; Хана Корсунская, поселенка, шесть лет каторги; Елизавета Матье, мещанка, четыре года каторги; Анна Морозова, дворянка, пять лет каторги; Мария Никифорова, крестьянка, двадцать лет каторги; Юля Клапина, десять лет каторги; Мария Шишкарева, крестьянка, двадцать лет каторги; Екатерина Никитина, шесть лет каторги; Александра Тарасова, мещанка, надзирательница тюрьмы, бежавшая вместе с заключенными».
Лысоватый мыслитель закончил чтение документа. Он отлично понимал, что популярность социалистов-революционеров и их количество в разы больше, чем его большевиков, но их герои погибли в борьбе за победу революции и власть в империи взял он, единоличный диктатор всея Великия и Малыя и Белыя России. Он вспомнил слова гения «Народной Воли» Александра Михайлова о том, что диктатура в стране не страшна, если не погибли революционные герои. Он, мыслитель, погибать не собирался, а значит, возможно, впереди дружная работа всей революционеров на благо народа. Вдруг, почему-то, ему вспомнились жирные, казавшиеся червивыми, пальцы своего старого товарища по партии, которого он назначил народным комиссаром национальностей. Глупцы считали этот пост пустым и неважным, но он был вторым после него, диктаторского. Мыслитель видел своими глазами, как наркомнац пообещал сорока имперским взбунтовавшимся окраинам, столько суверенитета, сколько смогут взять, если окраины помогут свергнуть самодержавие и разбить белую гвардию. Окраины помогли, почти спасли Советскую власть, а потом их вожди вдруг погибли и с суверенитетом ничего не вышло.
Мыслитель решил окоротить червивого наркомнаца и сделать это не откладывая, завтра, сразу после поездки на завод Михельсона. Он вспомнил эсеровский гимн «Террор, террор, террор вам, тираны!». Он вспомнил их лозунги: «Пролетарии всех стран и народов – объединяйтесь, чтобы в борьбе обрести право свое» и «Прочь с дороги – революция идет!». Коренастый мыслитель взял ручку, обмакнул в чернила, вычеркнул что-то в первом лозунге и дописал во втором. Пусть пока будет так, а там будет видно.
«Пролетарии всех стран – объединяйтесь!»
«Прочь с дороги, самодержавная сволочь, революция идет!»
Борис Савинков. Избранное.
«То, чего не было»: 1904–1907 годы?
«Огромная, разбросанная по всей России партия, со своими динамитными мастерскими, тайными типографиями, боевыми дружинами, областными и губернскими комитетами, крестьянскими братствами, рабочими группами, студенческими кружками, офицерскими и солдатскими союзами, со своими удачами, поражениями, стачками, демонстрациями, интригами и арестами, была большим и сложным хозяйством, требующим всегда прилежного глаза. Она давала силу работать и жить нелегально, работать и жить без семьи, без угла и без имени, и безбоязненно ожидать тюрьмы или смерти. Затаенная уверенность, что партия – мать революции, и что он, Борис Савинков, самый верный, самый послушный, самый самоотверженный ее член, давала ему эту силу.
Он уверенно знал, что товарищи раздают запрещенные книги, печатают воззвания, устраивают забастовки и изготавливают бомбы. Он знал, что те люди, которые по самым разнообразным причинам собрались вместе и создали живое и многосложное целое, партию, делают, как муравьи в муравейнике, свою незаметную и необходимую им работу».
«Всякую войну он считал преступлением, в любой войне видел бойню, всегда вредную и жестокую».
Цусима: немецкий корреспондент в газете:
«Как только дым рассеялся, бой возобновился с удвоенной силой. Все японские корабли сосредоточили огонь на броненосце «Ослябя», и скоро он, весь в пламени, вышел из строя. Пожары начались и на «Суворове», и на следовавшем за ним «Александром». Потом загорелось «Бородино» и другие суда. Все японские суда были в полном составе, и бой продолжался до половины третьего дня, когда «Ослябя» пошел ко дну.
Когда вышли из строя «Суворов» и «Александр» русские корабли повел броненосец «Бородино», ставший головным. «Суворов», охваченный пламенем, продолжал бой, но вскоре под японским огнем потерял переднюю мачту и обе трубы. Находившийся на «Суворове» главнокомандующий адмирал Рожественский еще в начале боя был ранен осколком и передан на миноносец «Буйный». Командование перешло к адмиралу Небогатову. В семь часов вечера начался сильный пожар на «Бородино», и он, весь в пламени и дыму, пошел ко дну.
Адмирал Небогатов поднял сигнал о сдаче, и четыре русских броненосца «Николай I», «Орел», «Апраксин» и «Синявин» 16 мая в 10 часов 30 минут утра сдались японской эскадре».
«Наши партийные люди везде пройдут – где прыжком, где бочком, где ползком, а где и на карачках».
Обстановка в обществе начала XX века и в Боевой Организации, члены.
«Молодые люди еще с гимназии и университета читали запрещенные книги, в которых жизнь революционеров казалась доблестным подвигом и нелицемерной жертвой. Они не очень хорошо понимали, чего именно добиваются социалисты, но верили, что все, что они требуют, справедливо и хорошо. Они часто слышали, что только социалисты честные люди, и что уважающий себя человек в России не может не быть революционером. Еще не зная хорошо ни партии, ни социализма, ни революции, ни террора, они вдохновенно, по-юношески решали, что обязаны служить народу. Когда они так решали, незнакомая и далекая партия становилась близкой, родной и любимой, и уже не только за народ, а за партию и за таинственный Центральный комитет они искренне были готовы отдать свою жизнь».
«Газеты постоянно приносили тревожные вести об политических убийствах, расстрелах, забастовках, крестьянских волнениях, о заговорщицкой партии, о военных судах и бомбах. Эти вести волновали общество».
1. «Никакими постановлениями партии нельзя заставить людей бунтовать, если они этого не хотят».
1905 год.
«Бесчисленные партийные товарищи каждый день ждали революции, верили в ее неотвратимую близость и надеялись на ее обновляющую победу. Они озабочено делали сое тайное партийное дело, спорили в комитетах, готовили бомбы, организовывали крестьян, рабочих, солдат, писали воззвания, печатали их, говорили пылкие речи. Хлопотливо жужжало прочно налаженное, огромное партийное веретено и революция стучалась в ворота.
Революция застала врасплох Зимний дворец. И жандармы, и сыщики, и чиновники, и министры, хотя и боялись ее, чувствовали ее приближение, не верили, что-то небывалое, что происходило у них на глазах, и есть та страшная революция, которую они тщетно пытались предотвратить. И вот сверкнула молния, наяву свершился сказочный сон».
2. «Говорить об убийстве имеет право только тот, кто сам убивает, а о смерти – только тот, кто сам готов умереть!»
3. «Нет таких слов, которые могут заставить людей убивать, если они этого не хотят, и нет той власти, которая может запретить умереть, если человек бесповоротно решил отдать свою жизнь».
Разгром, 1907–1908 годы.
«Огромная, разбросанная по всей России партия, вчера еще грозная, внушавшая доверие и страх, слабела и истекала кровью, как слабеет и истекает кровью израненный, обессиленный, затравленный собаками зверь. Всюду шныряли жандармы и арестовывали без повода и разбора. Бесчисленные аресты стали часты, как осенний, неугомонный дождь».
«Провокация Азефа подрезала партию, как коса подрезает траву. Истощенная арестами партия, потерявшая лучших людей, разочарованная в собственных силах, уже не могла рассчитывать на победу».
После разгрома стали раздаваться голоса: «Нужно сделать генеральную чистку. Нужен террор массовый, всеобъемлющий, беспощадный, универсальный.
Есть две расы людей – эксплуататоры и эксплуатируемые. Эксплуататоры злы, хищны и жадны наследственно. Жизнь рядом с ними немыслима. Их нужно истребить, всех до единого, до последнего. Если их сто тысяч – надо истребить сто тысяч, если их миллион – миллион, если сто миллионов – сто миллионов. Стесняться нечего, надо спасать революцию».
«Конь вороной»: набег на Беларусь, 1920 год
«Полюбили сгоряча Русские рабочие Троцкого да Ильича, И все такое прочее…»Что значит победа большевиков? Итог революции.
«Мне все равно, кто именно ездит к Яру, – пьяный великий князь или пьяный матрос с серьгой. Мне все равно, кто именно «обогащается», то есть ворует, – царский чиновник или коммунист. Мне все равно, чья именно власть владеет страной – Лубянка или Охранное отделение. Кто сеет плохо – плохо и жнет. Изменились только слова. Разве для суеты поднимают меч?
Но я ненавижу большевиков. Для них Родина – предрассудок. Я хочу драться – даже если нельзя победить».
Крестьянин:
«Я поверил большевикам, как дурак. А они все наврали. Никому жить не дают, подлецы, в свой карман только норовят».
Почему народ не поддержал белых:
«Я гол, как сокол, зато сам себе барин. А придут генералы, и я стану не хозяином в своей хате, а холопом на барском дворе».
Большевики:
«Мы перестроим мир, все равно какой ценой».
Комментарии к книге «Эсеры. Борис Савинков против Империи», Александр Радьевич Андреев
Всего 0 комментариев