«Слово предоставляется детям»

Слово предоставляется детям

Нас интересовали биографии рядовых, обыкновенных детей. Героев мы не искали. Мы ходили из одного Детского дома в другой и стенографировали рассказы ребят, эвакуированных в Узбекистан.

Обрабатывали мы материал в весьма незначительной степени. Это не очерки о детях, - это рассказы самих детей. Уклонения от норм литературного русского языка не смущали нас: наоборот, мы тщательно берегли все местные и индивидуальные особенности речи каждого.

Мы стремились не только возможно точнее сохранить описание фактов, но и довести до читателя самый голос, подлинную интонацию рассказчиков.

Л. Чуковская, Л. Жукова

Лидия Чуковская, Лидия Жукова

М.; Ташкент: Сов. писатель, 1942

Предисловие

Нас интересовали биографии рядовых, обыкновенных детей. Героев мы не искали. Мы ходили из одного Детского дома в другой и стенографировали рассказы ребят, эвакуированных в Узбекистан.

Обрабатывали мы материал в весьма незначительной степени. Это не очерки о детях, - это рассказы самих детей. Уклонения от норм литературного русского языка не смущали нас: наоборот, мы тщательно берегли все местные и индивидуальные особенности речи каждого.

Мы стремились не только возможно точнее сохранить описание фактов, но и довести до читателя самый голос, подлинную интонацию рассказчиков.

Л. Чуковская Л. Жукова

"В ОДИН УЖАСНЫЙ ДЕНЬ"

НА СОЛОМИНКЕ

...Я трамваем поехала к отцу на службу, на Соломинку, и сидела у него в магазине, где он служил, и вдруг началась тревога и бомбежка. В магазине большое окно, из окна видно поле, а на поле женщины лежат - загорают. Когда началась тревога и бомбежка, женщины все повскакали с травы, чтобы убежать, но фашистский самолет спустился пониже и стал в воздухе - ну совсем будто бы остановился и стоит в воздухе - и всех женщин по очереди перестрелял, только одна женщина ловкая была, убежала.

Я не хотела глядеть в окно, но мои глаза сами глядели. И вот вижу: женщины опять на землю полегли, только они уже мертвые лежат, а не загорают.

Вера Литвинская, 13 лет, из Киева.

Записано 13/III-42 г., в Детдоме № 9, в Ташкенте.

ЗА ВОДОЙ

У нас на первое был суп с макаронами. Мать уже налила всем по тарелке: отцу, сестренке - четыре года, пятый - и двум братишкам, а меня вдруг послала во двор за водой: чайник налить.

Я взял чайник, спустился - вижу: самолеты летят. У них и на крыльях и на хвостах всюду были наши звезды. Я только дошел до крана, как засвистело что-то, а потом шипение, грохот, а потом я подбежал - одни камни и черный дым, и нет ни мамы, ни братишек, ни девочки...

Папу я нашел под камнями. Но только у него не было головы и одной руки.

Витя Якушевич, 14 лет, из Минска.

Записано 4/IV-42 г., в Карантинном Детдоме, в Ташкенте.

ТРЕТИЙ ВЗРЫВ

…В один ужасный день загудели сирены, фабрики, заводы, поезда. Над городом появились фашисты. Я был один дома. Я кинулся бежать ко Днепру, чтобы спрятаться в скалистых берегах. Вижу, по другой стороне улицы бежит моя мать. И вдруг промежду нами взорвалась бомба. Моя мать упала, но поднялась и побежала снова. Возле нее взорвались еще две бомбы. Мать опять упала, и гляжу - на этот раз ее ранило: кровь льется по лицу и по боку. Но она встала и побежала опять. Я был уже близко от нее, она мне кричала.

И тут опять третий взрыв. Я упал, и мама тоже. Потом подошел, вижу - она уже мертвая лежит.

Петя Коняев, 13 лет, из Могилева.

Записано 10/II-42 г., в Детдоме № 1, в Ташкенте.

КРАСНЫЕ ВОЛОСЫ

Мы с Люсей скакали во дворе через скакалку, а немец вдруг зачал бомбардировать. Он зачал кидать бомбы с часами. Я видела, как одна бомба лежала перед домком. Лежит спокойно, а потом вдруг и домка нету.

Вот сегодня зачал бомбардировать, а завтра нам казали: немец уже не далеко от нас. Мы как услышали, что немец придет, то мы и соседи скорее злапали детей маленьких и бежали поглубже в российские границы.

Мы немца уже видели в 39 году, когда он взял ключ и всех выгонял из квартиры: "Идите, куда схочете, это не наше дело".

Мы с мамой и другие соседи крылися в лесах под деревьями. В домки крыться было нельзя, бо он все кидал в домки бомбы. Мы когда бежали, то по лошакам мертвым и по людям мертвым шли. Ночью мы шли, а днем крылися. Там на мохе лежала одна девочка, так у нее руки, и ноги, и пальцы - все было отдельно. Вот тут девочка, а вот тут нога, а вот тут палец.

А другую девочку немец вбил из пулемета, так мы ее знали. Геничка, у ней волосы были очень белые. Она в соседнем домке жила. Мама ей казала: "Мы тоже будем бежать, Геня, мы пойдем бежать". А она кажет: "Нет, мама, я здесь останусь, я буду умирать на своей кроватке". Мама кажет: "Как! твоя мама бежит, и сестренка бежит - и ты тоже будешь бежать". Но мама за руку ее не взяла, и она вперед бежала сама. Мама несла маленький ребенок на руке. А тут немец начал бомбардировать с пулеметами и эту девочку вбил в голову. Из уха, из носа кровь. Волосы были белые, а стали красные с кровью. И уже не жива. Мама идет, видит: Геничка уже не жива.

Так мы бежим и кроемся, бежим и кроемся. Ставишь ножку, так смотришь, чтобы на мертвого не наступить. Из бомб, из пулеметов вбивали. Мы легли под деревьями, и видно было, как немец с аэропланов шпионов спускал. И танки спускал. Танки не целиком, а частями. А потом эти шпионы скорее, скорее делают танки целые. Тогда мама нам кажет: "Скорее, скорее, скорее, дети, бежим!" А у кого слабое сердце, те злякались и упали на землю.

Аня Лебель, 13 лет, из Львова.

Записано 21/III-42 г., в Карантинном Детдоме, в Ташкенте.

ПАССАЖИРСКИЙ

Я проснулся от того, что загремели стекла. Наш дом стоял между линиями, и стекла всегда тряслись от поездов, но на этот раз они по-другому загремели.

Я оделся и выскочил поглядеть.

Только что перед этим прошел пассажирский четыре тридцать. Я увидел, что четыре тридцать стоит у переезда и горит, а над ним летает самолет. Кругом было много дыма, огня и людей. Горел последний вагон - товарный - и еще один - пассажирский. Самолет полетел в вышину. Черные раненые люди валялись около рельсов. Я боялся на них смотреть. Из вагона выскочила женщина с ребенком на руках. У ребенка маленькое лицо было все в крови. А самолет начал опять спускаться. Я посмотрел, куда бы спрятаться, но остался со всеми. (Тут уже было много людей: кто раненых тащит, кто тушит огонь)… Вдруг что-то засвистело, как свисток, но машинист дернул поезд, и бомба попала не в пассажирский, а в почтовый вагон. Там загорелись посылки, письма и тюки, и сразу сделалось светло, как будто не утро, а полный день. Прибежали мальчики из ремесленного училища и кинулись растаскивать почту. И я с ними кинулся. Я схватил тюк писем, они шевелились и заворачивались у меня в руках, и оттуда, изнутри, вдруг вырвалось пламя и обожгло мне лицо.

Скоро прибыл специальный пожарный поезд. Его вызвал по телефону мой отец.

Володя Андреев, 11 лет, из г. Лида.

Записано 10/II-42 г., в Детдоме № 1, в Ташкенте.

В ЧЕТЫРЕ ЧАСА НА РАССВЕТЕ

В четыре часа на рассвете мы вдруг услыхали стрельбу. Мы выбежали во двор и увидели со всех сторон дым. Тогда мы начали укладывать вещи. На нашей улице шла стрельба, рвались гранаты, падали бомбы. Отец мой запряг пролетку - он был извозчик - а к пролетке прицепил воз. Мы выносили из дому одёжу и бросали ее на воз. Но некогда было собирать вещи - соседние дома уже горели. Мы все уселись в пролетку и на воз и поехали - папа и мама и все девять детей: один брат парикмахер, один брат портной, Роза, Зуска, я, сестры Геня, Эйда, Шейна и братик Сролик. Город был в дыму. Сквозь дым на улицах метались люди с детьми на руках и с узлами на спинах. Молодые бежали быстро, а старики и дети падали.

Мы доехали до шоссе, которое ведет в Латвию. Там стояли грузовики для беженцев. Их обступила большая толпа народа. Мать закричала нам: "Идите, дети, в грузовики и спасайте себя поскорее, а мы с отцом поедем на возу". И мать стала помогать детям взбираться на грузовик. Тут ее опрокинула чья-то лошадь, мчавшаяся галопом. Мы все заплакали, а мать поднялась и, желая нас успокоить, сказала: "Это ничего, мне не больно".

Я стояла возле грузовика последней. Я ни за что не хотела лезть в грузовик, а хотела остаться с мамой. Но мама сказала: "Идите, дети мои, и спасайте свою жизнь. Вы еще молоды, вы должны еще жить. А мы с отцом уже прожили больше половины жизни". Грузовик трогался, мама кричала "садись!", и я быстро вскарабкалась в машину.

Так мы и уехали, не попрощавшись ни с матерью, ни с отцом.

Больше мы их не видали.

Рокха Озер, 15 лет, из Таурога.

Записано 8/II-42 г., в Детдоме № 1, в Ташкенте.

В ПУТИ

СКАЗКА

Когда наш детдом эвакуировался, немцы нас обстреляли. Конечно, им отлично видно было, что это дети едут, если только они не пьяные были и не близорукие, но им ведь это все равно: они когда видят движущую точку, то они уже не могут не стрелять.

Только они в нас не попали.

Впереди на подводе ехал дедушка-кучер. Его подвода была вожатая. А потом, на второй, правил Миша Власов - его подвода была подчиненная. Я ехала с дедушкой-кучером на первой подводе. Мы его все любили. Мы его любили потому, что он нам часто рассказывал сказки и военные приключения - он в ту войну был у австрийцев пленным... Он нам говорил: "Где той войне до этой!". И лошадей нам давал из своих рук угащивать.

Вот мы едем и вспоминаем нашу жизнь. Мы в последнее время часто ходили выступать в госпиталь. Нас каждую прикрепили к своему раненому бойцу, и мы своему раненому бойцу читали вслух и дарили подарки - одеколон, папиросы, карандаши, очиночки или еще что... Мой боец был старший лейтенант, его звали Николай, он мне показывал осколок, который у него вынули из груди.

И вдруг мы слышим: летит не наш самолет. Гул у вражеских самолетов страшный, ревущий, завывающий, не такой, как у наших, - у наших гул легкий. Мы, конечно, испугались, но не очень испугались, потому что у нас все, даже маленькие ребята, уже привыкли к бомбежке и к другим событиям. Самолет спустился пониже и начал строчить по нашим подводам - хряс! хряс!- пули некоторые ишли гостряком, а другие рикошетом: покрутится, покрутится и в землю. Ребята закричали: "Ложиться нам? Или как?" А дедушка-кучер говорит: "Станем мы еще перед ним ложиться! Давайте ехать, все целы будем!" И ударил по лошадям. И Миша Власов ударил. Мы едем, а дедушка-кучер нам криком сказку рассказывает, чтобы мы не боялись.

И верно: он в нас не попал, а скоро прилетели наши истребители, и немецкий самолет начал тикать, как дикий тигренок.

Валя Ильяшенко, 14 лет, из Мариуполя.

Записано 19/III-42 г., в Детдоме № 31, в Ташкенте.

ГРАММОФОНЧИКИ

Там нам хорошо жилось. У нас в детдоме куры были свои, голуби свои, свиньи свои, кони. Коней доглядал дядя Петя. Он нам на тех конях давал кататься: мы до речки проскачем и обратно. Одного звали Громик, другого Лютра, а третьего Орел. Орла можно бы назвать Ветер - так он быстро бегал. Нам их из колхоза привели. А зато когда у Лютры лошаденок родился - мы его сдали обратно в колхоз.

На огороде у нас редька росла, огурцы, цибуля. А на клумбе мы садили цветы: такие звездочки беленькие и фиалки и самые красивые цветки - граммофончики.

У нас шефы были богатые - управление шахт. К нам приезжал Шестаков на праздники - это такой самый главный в районе. Мы плясали украинскую пляску, и пели, и читали стишки, а он нам привозил кулечки с конфетами и пряниками. Потом шефы нам подарили сад - ну да, целый сад, недалеко от школы. Мы туда ходили вишеньки рвать и абрикосы.

Как началась война, наш директор сразу ушел в армию. Шахту взорвали, чтобы немцам не досталась. А к нам прислали шахтера Петра Ивановича и приказали ему нас в два дня вывезти, чтобы мы тоже немцам не достались.

Только как нас вывозить, если все вагоны заняты Красной Армией и машинами и танками? Тогда железнодорожники сами сделали для нас вагоны. Из угольных платформ. Построили такие будто домики. Всю ночь лил дождь, немец бомбил, а они работали. Их было не дюже много - семь человек. И они построили пять вагонов. Они строили день и ночь, а мы весь день укладывались. Быков резали, кабанов резали, и посуду укладывали, и белье укладывали, и постели укладывали, и хлеба пекли, да еще взяли с собой десять бочек масла и сала.

Вечером, когда уже темно было, мы построились в пары.

Маленьких посадили в бричку. Продукты - на возы. И мы пошли: с Галиной Артемьевной, Марией Михайловной и Петром Ивановичем.

Ох, жалко было граммофончики оставлять и наши комнаты с окошечками ... На станции одни стены стояли. На путях валялись шпалы, рельсы и камни. Нас усадили в вагоны. Там были сделаны такие нары - одни к потолку поближе, другие к полу - мы на них постлали матрацы и одеяла и легли. Ждем, ждем, а паровоза все нет. Лежим и думаем: как там наш домик без нас будет, как наши цветки?.. Потом мы заснули. И пока мы спали, к нам кукушка пришла из Константиновки. Она была маленькая, старенькая, а как дернула - так мы все с нар повалились. Здоровая была, хоть и маленькая.

На другой день мы стояли на станции Дебальцево. И вдруг загудели самолеты. И как застрочат, как застрочат - аж душа прямо в ухах звенит! Пули в колесах защелкали.

Воспитательки велели нам лежать смирно, а мы, которые на верхних нарах, ноги вытянем, упрем в потолок, досочку подымем и глядим. Ничего не видать, воздух, но глядим. А пули по колесам - щелк! щелк! со звоном.

Наши из зениток стали бить и прогнали фашистов. Тогда поезд пошел.

А в те щели мы потом Волгу видели и маленькие пароходы.

Коля Дмитренко, 10 лет

Леня Дубченко, 10 лет

Ваня Васильев, 10 лет

Все - из с. Щербиновки (Донбасс).

Записано 13/III-42 г., в Детдоме №9, в Ташкенте.

ТЕТЕНЬКА - ДЯДЕНЬКА

Немцы начали бомбить все домики кругом, а мы с моей подругой Геней так испугались, так испугались, что выскочили на улицу одни и побежали в лес. В лесу было много женщин, стариков и маленьких детей: некоторые дети были со своими матерями, а другие были одни, как и мы. Мы сидели в лесу до утра. По дороге мимо нас мчались грузовики с беженцами. Мы с Геней попросились в одну машину, и нас взяли. Эту машину мы всю по бокам обложили березняком, чтобы германские самолеты сверху думали, что это не машина, а лес. Но все равно, когда мы подъезжали к Минску, нашу машину стали обстреливать германские самолеты. Как начали, как начали из пулеметов рокотать! Мы вылезли из машины и побежали в овраг. Мы там в овраге просидели долго. А немцы бомбили и обстреливали всех, кто бежал по полю от шоссе. Недалеко от нас бросили девять бомб; семь человек ранили осколками, и двух насмерть убили. Потом прилетели наши истребители и разогнали немцев. Тогда мы осмелели, вылезли из оврага и поехали дальше.

Добрались мы до Минска и сразу повернули назад - весь Минск горел, одни только каменья торчали. Мы попросились в другую машину и поехали в сторону Смоленска. На дороге мы видели много раненых и убитых. А в одном месте там лежала одна тетя, которую ранило в плечо и ногу. Мы к ней подбежали, и она нам со слезами сказала: "Снимите, девочки, у меня с головы косынку и перевяжите мне ногу". И вот мы сняли косынку и перевязали ей ногу. У нее было хорошее пальто, оно лежало возле. Она говорит: "Возьмите, девочки, пальто себе", - но мы его не взяли, потому что мы думали, что сегодня мы живы, а завтра и нам то же будет: хоть убьют, хоть ранят.

Двадцать четвертого июня, в шесть часов дня, мы прибыли в Могилев и нас усадили в эшелон. Мы сначала очень радовались. Но около Орши наш поезд стали обстреливать германские самолеты, и тут мы все побежали в рожь и сидели во ржи двое суток, а наш поезд фашисты разбомбили в щепки и возле нас, в рожь, тоже сбросили три бомбы. Мы спрятались в канавку. Одна бомба нас совсем засыпала песком. Потом мы обтряхнулись и побежали на линию.

Через несколько часов на линии проходил другой поезд. Он возле нас остановился, и мы с Геней и с другими людьми на него сели. В этом поезде нам сильно хотелось кушать. Многие люди давали нам хлеба и денег и кормили нас, что у кого было. Но этот поезд немцы обстреливали каждую ночь... Наконец, нам соседи рассказали, что в нашем поезде едет шпион. Это был дяденька, но он был одет в тетенькину одежду, и все думали, что он тетенька. Как только настанет ночь, он выходит на подножку. Если люди спрашивают, почему ты, как настанет ночь, выходишь из вагона на подножку, то он отвечает, что в вагоне не может ехать - его тошнит... И вот ночью одна тетенька увидела, что переодетый как тетенька дяденька стоит на площадке с ридикюльчиком, и раскрывает этот ридикюльчик, и показывает своим германским самолетам знак. Когда мы доехали до станции, тетенька позвала двух милиционеров, которые взяли этого шпиона. На ногах у него оказались такие железные провода намотаны.

Теперь я живу в Ташкенте, в детдоме, и учусь в пятом классе. Сперва, как только я приехала в Ташкент, мне было как-то дико, а также очень было жарко. А теперь я уже привыкла, стало мне хорошо. Но только, когда окончится война, я все равно поеду домой, в Белоруссию.

Маруся Лаппо, 12 лет, из г. Пружаны (Белоруссия).

Записано 8/II-42 г., в Детдоме № 1, в г. Ташкенте.

ВАГОН, ГДЕ БЫЛА МАМА

Как началась война, папа ушел в штаб ПВХО. Ему выдали два билетика - билетик на меня, билетик на маму. Вот мы с мамой по этим билетикам двадцатого августа сели в эшелон и поехали. В нашем вагоне ехал еще мой троюродный брат, Яша, со своей мамой.

Ночью поезд прошел сто двадцать километров и мы приехали куда-то возле Нежина. Тут налетели на нас фашистские самолеты. Мы в поле побежали, все побежали, женщины, дети, и моя мама, и Яшина мама, и Яша, и я: мы побежали в кустики прятаться. Тогда немец спустился низко над полем и начал строчить из пулемета по нашим кустикам и по людям. После они улетели. Мы пошли обратно в вагоны - мы с Яшей вместе шли - а на поле сколько людей осталось! Кто на спине лежит, кто на животе. И по траве кругом кровь.

Возле Бахмача снова налетели фашисты. Они все целили попасть бомбой в вагон, но бомбы падали мимо. Мы опять побежали и поле, а они опять из пулеметов по людям. Одна в соседнем вагоне с девочкой ехала, так они девочку на смерть убили. Тут, на поле, мама ее и схоронила. Мужчины вырыли яму. Положили девочку на носилки, закрыли досками и опустили в землю.

Мы поехали дальше, и возле Конотопа фашисты налетели тучей, тринадцать самолетов зараз. Это было днем. Солнышко светило, и мама мне сказала: "Ты посиди на воле, а я буду обед варить". Она в вагоне и варила, и стирала, и все. Я села возле нашего вагона и начала читать книжку - журнал "Затейник". Там были пьески смешные. Вдруг они налетели. Люди сразу попрятались под вагоны. А он спустился низко - не выше чем в рост человека - и начал под вагоны застрачивать. Я испугалась, побежала, не знаю куда, в поле. А тут он начал бомбы кидать и теперь попал в поезд. Вагоны загорелись. Я бежала по полю. Поле было широкое-широкое. Хлеб уже в снопах лежал. Я пряталась в снопы.

Гляжу из-под хлеба - поезд горит, и тот вагон, где была мама.

Таня Айзенберг, 13 лет, из Киева.

Записано 13/II-42 г., в Детдоме № 9, в Ташкенте.

БАТЬКО ТА МАТЕРЬ

Мы стали на станцию. Батько спал. Я у матери спросился выйти в уборную.

- Скорiйше вертайся! - казала матерь.

3 нашего села уси iхали на том эшелоне.

Уже как раз вечерело. Паровоз набирал воду.

В уборной я слышу: бомбежка началась. Я скорiйше побiг до нашего поезда.

Далеченько от вагона лежали батько з матерью - вже вбиты.

Они, верно, тикать хотели. А их из пулемета вбило. Я затулил им раны, чтоб кровь не текла. Я батька будил: думал - ранен. Но ничего не помогает.

Тогда я матерь подсунул к батьке, чтобы ближче была.

Посмотрел им в лицо, заплакал и побiг за товарным.

Доня Хаенко, 13 лет, из Кириковки (Украина, Сумская область).

Записано 17/III-42 г., в Детдоме № 2, в Ташкенте.

ЗЕМЛЯ

Мы ехали на подводах недалеко от Белой Церкви. Тогда налетели пятнадцать самолетов и началась горячая стрельба. Сперва они строчили из пулеметов, а потом скинули двенадцать бомб. А мы полегли в рожь. Мы лежали все лицом вниз. И вдруг на нас набросилась земля. Я лежал под землею не знаю сколько. Во рту была земля, и в носу земля, и в ушах, как уже лежит не человек, а настоящий мертвяк. Я только думал одно: почему у меня нет нагана, я бы застрелился. Но это я думал зря: ведь, все равно, я не мог бы двинуть рукой.

Один, который с нами ехал, был очень здоровый, или на нем не так много лежало, но он сам вырылся. Он позвал военных, и нас отрыли.

Алеша Зафрейнер, 15 лет, из г. Пелонное (Украина).

Записано 28/III-42 г., в г. Ташкенте.

СО ЗЛОСТИ

Красивее всего было ехать по узенькому каналу. Там каждая елочка видна. Я сидела наверху и срисовывала елочки.

Мы выехали из Ленинграда только в августе, потому что мы ждали нашу бабушку. Мама боялась ехать поездами, которые сильно бомбили, и мы поехали баржой. На полки постлали матрасы и одеяла и сделали как отдельную квартирку. Мы на полке и жили.

Нас было три баржи и два катера. Катера побольше, чем пароходики на Неве. Один большой катер тащил две баржи, а другой, маленький - одну, нашу. Вы бы поглядели, какие у нас были ловкие матросы: они переходили к нам на баржу с катера прямо по канату, как одна гражданка в цирке, которую мы видели с мамой еще до войны.

Потом настала Волга. Я срисовывала горы и позади облака. Мы подъезжали к Рыбинску - там уже вода сделалась мутная, водорослевая. Это было днем, мы только собирались обедать. Вдруг из-за облаков с большим жужжанием вылетели самолеты. Они летели к шлюзу, а за ними гнались наши ястребки. Они до шлюза не долетели, испугались и со злости сбросили бомбы на наши баржи. Завыли гудки, и еще громче закричали люди. Я увидела крошечные точечки, они в воздухе делались все больше и больше, а когда они упали, я их не видела и только услыхала взрывы.

Две баржи сразу ушли под воду и потянули за собой свой катер. На каждой барже было семьсот человек. Мы кричали, и многие дети топали ногами. Наш катер отцепился от нас и пошел спасать тот, но вода качалась воронками, и шлюпки не могли плыть. И баржи утянули свой катер за собой под воду.

Ни единой тряпочки, ни щепочки не всплыло.

Оля Гусельникова, 10 лет, из г. Ленинграда.

Записано 28/III-42 г., в Ташкенте.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

СЕРЕБРЯНЫЙ НОЖ

...Всяко бывало. Вот один немец заскочил в домик, подошел к женщине, говорит: скажи, находятся ли здесь в вашем доме красноармейцы? Где вы их спрятали? Она говорит: никто не находится, мой муж уже убитый на войне, и больше я не знаю. А эта женщина не русская была, а татарка или кавказка. У них был 14-летний мальчик, и вот, когда немец схватил мать за шею и притиснул ее к стене, то она что-то сказала мальчику по-кавказски. А у них было три ножа: один, которым хлеб резали, другой нож брата (брат в Красную Армию ушел), а третий - отца, с серебряной ручкой. Мальчик схватил серебряный нож, подошел сзади и сюда вот, под левую лопатку, ткнул. Немец только сказал: "Ой!" - и повалился.

Всяко у нас бывало. Было - и я немецкого офицера убил.

Немцы ворвались в привокзальную часть, и там у нас целую неделю шли на улицах бои. Мама меня не пускала уходить из дому, говорит: "Если тебя кто-нибудь убьет и отца на войне убьют, то с кем же я буду. Не ходи". Я ей всегда помогал, по воду сбегаю, дров наколю или еще что. Но я не слушался, уходил на улицу. С кирпича на улицах были сделаны укрепления, и там такие дырки, для винтовок. Бывает, там здоровая идет перестрелка и нашим патронов не хватает, так мы с другими мальчиками подтаскиваем. Нам бойцы или собаку пошлют, или камень бросят с записочкой от командира - мы и бежим на склад. Конечно, без ничего нам на складу ничего и не выдадут, но с записочкой командира и патроны, и гранаты давали. Собаку, если неученая, то приманишь, а если ученая - сама прибегит. У нее тут такая сумочка на шее, и там записка.

Кто из бойцов или гражданского населения попросит, тому и поможешь. Ведь у нас тогда все бились, которые в армию не ушли. И женщины, и мужчины. Кто меня покличет, я тому и помогаю. Доски носил, таскал кирпичи, укрепления залаживал. Так и так - кирпичи, а потом, так и так, доски.

Конечно, я больше всего хотел стрелять, но мне, конечно, не давали: маленький, говорят, да и все. А я ходил искать хоть наган. Там был один дом в шесть этажей: три этажа воздухом снесло при взрыве, а три осталось. Я был забравши на третий этаж: хожу, смотрю, вдруг посчастливит, найду себе наган! А там на втором этажу балкон и на балконе стоит нагнувшись немецкий офицер и глядит вниз. Я взял из стенки кирпич и кинул ему прямо в затылок. Перил там не было. Он и полетел. Я не знаю, хорошо ли он со второго этажу разбился, нет ли, потому что я скорее убежал.

Камни подходящие, плоские, мы с ребятами бегали набирать на Дон, на ту сторону. Потом тащишься назад, груженый, что верблюд. Карманы рвутся. Один раз мы туда прибежали - еще привокзальная часть не была занята - и, здравствуйте, нарвались: там немецкая разведка пришедши. И вот я видал, как они вошли в одну избу, стянули одеяло с кровати и все туда швыряют: часы, чашки, ложки, шторки, детскую пушку, разные куклы-человечки, машину детскую легковую - такая ключиком заводится. Стали спрашивать у старика и старухи: где стоят красные части? Старика наповал убили и ребеночка, чья машина, а старухе отрубили руки. Но она и на это им ничего не сказала.

...Всякое было. Один раз ранили меня. Я бежал по военному делу. Немецкая бомба взорвалась метров от меня за сто. Я, конечно, лег. Сначала вдарило, как из пушки, потом - вж! вж! - потом осколки посыпались - это осколочная была бомба. Маленький тонкий осколочек разрезал мне на ноге палец ровненько пополам. Меня одна тетенька подняла и принесла на руках в медпункт. Крови набежало в ботинок - полная лужа.

Вася Бохан, 12 лет, из Ростова.

Записано 4/IV-42 г., в Карантинном Детдоме, в Ташкенте.

У НАС НА УКРАИНЕ

Немцы окружили город с двух сторон: наши части временно отступали и эвакуировали с собой население. Бабусю эвакуировали и маленького брата.

А я эвакуироваться не пожелал - я на Эм. Тэ. Эме учеником работал. Машинно-тракторная майстерня - М. Т. М. Инструмент подавал, гайки крутил. Не то что эвакуироваться, а и домой три дня некогда было забичь: нужно было сильно срочно ремонтировать захваченные трофейные машины, чтобы они скорее шли на пользу нашим бойцам. Директор уехал в действующую, мастера подались в партизаны, ученики поэвакуировались, а мы с моим мастером обы два в майстирне остались: он був сильно старый и в Армию вже не годився, а я був сильно молодый и тож не годився... Дiдусь Буряков его фамилия. Мы с ним пулеметы справляли день и ночь.

Надо ж было кому-нибудь машины трофейные ремонтировать. А как по-вашему? Взаправдi!

Ну, а потом уже поздно було iхать. Я решил до дому итти. Бачу, мой дом закрыт, нет никого. Я тогда окно выбил, вошел в хату - там мне мама оставила поесть и письмо, что она тоже в Армию пошла. Шофером. Дiдусь Буряков жил коло нас напротив. Я до його пiшов, говорю, якже быть, у меня матери, батьки немае - плакал, конечно. Он говорит: у тебя велосипед есть, накачай и едь. Едь скорее, я тебя очень прошу. Но куда ж я поiду, як никого не маему?

Я его не послухав, пошел в центр дивиться, що там робится. Ой, лучше бы очи мои не глядели! Це были отборные немецкие части под названием С. С. - все здоровые, рыжие подобраны. Они девчат ловлят, в клуб их гонят, там мучают их, а потом подпалили клуб. У нас клуб был двухэтажный, и видно, как они стоят возле окон и не пускают дивчат выпрыгивать. Я, конечно, издали глядел, а кто из мужчин старался туда поближе подойти, дивчат выручать - тех зараз расстреливали из автоматов... Тут много их полегло, кто заступался...

Потом они магазины начали разбивать, шукали хлеб по квартирам. Водку пили и одеколон пили. Раскидали по улицам кружева, вазелин, ленты и ходили по всему. Потом пошли шукать партийцев и комсомольцев. Вот у нас был один такой Павленко - я с его хлопцем товарищував, Митей звали - хлопец хороший, а папа сволочь - так оцей папа Павленко остался в городе заради немцев. Вин их любив, вин сам був колысь паном. Так он ходил и показывал офицеру, где партийцы и комсомольцы жили. У офицера петлицы серебряные якие-то, а тут, на воротничке у него четырехугольники и орел держит в когтях фашистский знак. Вот, дозвольте, я вам срисую... Отсюда, дивитесь, идет такой канат серебряный и свисает таким кружочком... Вин, Павленко, подвел офицера к одному дому, там было написано красной краской "Смерть фашизму!" Они там, эс-эсовцы, никого не нашли, так они давай окна бить, дом ломать... А партийцев и комсомольцев богато вони водили по улицам. Они их вели в нарсуд коло клуба, бо клуб уже был спален. И там их стреляли.

Еще они одного мастера убили часового и его жинку. Он сидел возле окна, чинил часы. Вот так клуб, а вот так, на уголочке, его часовая майстерня. Они тут же, при дверях, его и убили. Жинка кричать начала, сильно так себя за волосы драла - тогда они и ее из автомата назло пристрелили.

Я к речке пошел. На улице пусто, все по домам попрятались. А на окраинах стрельба. Это наши все хотят прорваться в центр, чтобы не били, не убивали людей. Замешаются там с немцами и бьются, но немцы их пока что не допускают... На речке, на камне, один немец сидел и стирал в воде який-то платочек. А маленький пацан в него камни жбурлял. Жбурлял и жбурлял. Немец тогда подивился - думает: кто ж це, думает, жбурляет? - и заховався за камень, а потом вынул потихоньку автомат или револьвер - длинный такой, не знаю, що це за штука, - и выстрелил. Вин, пацан тот, тикал вже тихим ходом до дому, а вин, немец, его и пристрелил.

Немцы по домам лазили и все нахально забирали. Потом стали людей сгонять на какие-то работы, дорогу чинить: старых стариков и маленьких диточек.

А ввечеру вернулись наши. Как только наши одолевать начали - откуда и бабы взялись! То в домах тихесенько сидели, а то зараз повыскакивали и в драку полезли: палку из забора выломает или вилы схватит - знаете, як это у нас на Украине! - и бежит с Красной Армией немцев бить.

Тут до нас подошел один лейтенант. Собрал ребят и говорит: "Вы, ребята, выходьте отсюда! Зараз выходьте!"

Дiдусь Буряков мне велосипед накачал, я сел и поiхав.

Емеля Уманский, 14 лет, из Кировограда.

Записано 16/III-42 г., в Воронежской Военно-музыкантской школе, в г. Ташкенте.

ЖЕЛТЫЕ СУМКИ

Ночью один раз Волчок как залает. Мы с ним спали во дворе, чтобы не так жарко. Он всегда первый просыпался от бомбежки. Проснулась я и вижу: из маминых окон валит дым и пламя. Я вскочила и выбежала на улицу. А на улице-то были немцы.

Немецкие солдаты гнали перед собой толпу. Там были женщины и ребята, маленькие и большие, и мужчины, и старики.

Бегут, друг друга ищут, плачут. И меня туда солдат винтовкой втолкнул.

Мы шли бегом по нашим улицам и переулкам, все дальше и дальше.

На мне было белое платье и тапочки на босу ногу.

Если кто хотел убежать, немцы того убивали. Не выстрелом, а больше прикладом били.

Около одного дома они за косы вытащили из ворот женщину. За ней они бросили маленького ребенка. Ему, наверное, был годик. Они его схватили за ножку и бросили на панель. Одна женщина хотела поднять ребенка, но немец оттолкнул ее сапогом.

Они гнали нас за город, в лес. Солнце только вставало. Мы скоро пришли к одной поляне. Тут они женщин и детей в сторону сбили, а мужчинам велели в другую. И я с женщинами стою.

Вот они мужчин спрашивают: "Где расположены красные части?" А те не сказывают. Никто не сказал. Они к нам: "Где расположены красные части?" И мы не сказываем. Кто молчит, кто ответит: "Не знаю".

Они тогда мальчиков постарше взяли от нас и к мужчинам отвели. И стали документы требовать.

Своим они, конечно, по-немецки говорили, а нашим по-русски. Чего не выговорят, так руками покажут.

"Давайте документ". А наши им: "Нету, забыли дома".

Тогда они стали по карманам лазить. Одного дяденьку вывели вперед. Вынули у него из кармана бумаги, читают, аж головами состукнулись. И сразу винтовку ему в грудь. Он только сказал: "За Ленина! За Сталина!" - и упал.

Женщины плакать начали, а которые ребята на землю попадали.

И так они много мужчин постреляли. Застрелят и документ его в сумку положат. У них висели такие желтые сумки через плечо. Они полные сумки документов набили. И которых мужчин не поубивали, тех в лес пустились гнать. И мальчиков наших гонят. Матери за ними бегут, а немцы их прикладами отталкивают. Там был Ваня с нашей школы, и Илюша был, - только он из другого класса.

Теперь мы одни остались. Все немцы за нашими мужчинами ушли. Мы в лес подались. Нас человек сорок женщин и ребят было. Идем, сами не знаем куда, и плачем. Вдруг снова выстрелы. Стреляют откуда-то слева. Мы немцев не видим, а пули ихние слышим. Тут женщина одна упала. На руках у нее ребеночек. Так и упали оба. Женщину убило, а ребеночек живой. Его одна молоденькая тетенька подняла и понесла. Мы уже и не думали, чтобы спастись. Где ж там спастись! Голову за дерево спрячешь, а туловище все равно торчит. Одному нашему мальчику пуля пробила шапку. Значит, счастливый! А у меня на платье задело рукав. Целый кусок вырвало. Хорошее платье: снизу две оборочки и на рукавах две оборочки. Мне его мама сшила.

Бежим мы, смерти ждем и не знаем даже, что скоро увидим наших.

Когда увидели из-под травы пулемет, мы и не думали, что наши. Опять, думаем, немцы. И давай от пулемета бежать. Вдруг нам кто-то закричал: "Не бойтесь!" Видим - из-за деревьев выезжает грузовик, а на грузовике красноармейцы, колхозники. Это были партизаны в лесу. Они все повыскакали с грузовика на землю, а на грузовик посадили женщин с маленькими детьми. И будку шофера детьми набили. А нам говорят: "Вы уже немного взрослые, а детей у вас еще нет, так вы можете пообождать маленько". И махнули шоферу: "Езжай!"

Мы у них в лесу два дня прожили. Потом они остановили красным флажком поезд, усадили нас и сказали: "Счастливый путь!"

Дуся Семенова, 14 лет, из Киева.

Записано 13/III-42 г., в Детдоме № 9, в г. Ташкенте.

САМАЯ ИНТЕРЕСНАЯ СЛУЖБА

Меня бойцы знали. Они были поселены недалеко от нашего детдома в лечебнице, где лечат коней. Пройдешь метров двести - и они. Там был один Петя, молодой боец. Мы с ним познакомились. Он меня сначала так, на шутку, спрашивал: "Хочешь в Красную Армию?" - "Хочу". - "Ладно, - говорит, - пойди до комиссара, может он тебя и возьмет. А не возьмет - вот тебе две гильзы от гаубицы, утешайся. Смастеруешь себе пушку, немцев будешь пугать..."

Меня бойцы заприметили, когда немец разбомбил на станции воинский эшелон. Наши колхозные ребята лазили под вагоны и таскали из огня коробки с патронами. Бойцы лезут, и ребята за ними. Ящики рвутся в огне, вагоны дыбом стоят, страшно - а мы лезем. Недалеко от нас упал один снаряд - как взорвется - меня воздухом в воронку закинуло. Когда я вылез оттуда, вся рубашка была в мазуте и порохе. Но все равно, я из-под поезда вынес патроны, которые для самолетов. Крупный калибр.

Пошел я до батальонного командира. Я ему говорю: "Хочу в добровольцы, в разведчики". Он сначала говорил: "Ты маленький, тебя брать не надо, тебе еще надо жить". Но я набивался и набивался, докладывал ему, что все буду исполнять, что только он прикажет. И бойцы за меня заступились, которые уже знали меня. "Возьмите его!" Он и взял. "Приходи, - говорит, - завтра утром".

Я переночевал в детдоме, а утром говорю заведующей: "Я иду добровольцем в Красную Армию и беру с собой одеяло". И начал уже находиться вместе с бойцами: спал с ними и ел, и шинель мне выдали, и сапоги, и все...

Отец у меня был диспетчер, а мать была Катя. Отца убили в белофинскую войну, а мать сама померла на Зеленой Неделе.

Гляньте на календарь: я служил разведчиком вот отсюда и вот досюда - с 18 сентября по 3-ье декабря. Ходил в разные деревни. На территорию, занятую неприятелем. Теперь сюда гляньте. Видите, в справке наш начальник штаба написал: "К работе относился хорошо". Это он про меня, как я ходил в разведку. Я не форсун, но раз он так написал - значит, я хорошо ходил.

Вот один раз, когда нашу часть перевели стоять на Ворожбу, меня командир послал в совхоз Кошары. Мне от командира велено было узнать: сколько у них мотоциклов, есть ли танки и сколько у них броневиков? И уговор: если я долго не возвращаюсь, наши начнут в то село стрелять из пушки, чтобы под прикрытием огня я мог уйти.

Вот я иду полем. Дохожу до одной скирды - вижу, там расположены немцы. Один крикнул мне "Хальт!" (это по-ихнему значит "стой!"). Я подошел. Он спрашивает: "Куда?" Я говорю: "Иду к матке". Он пробурчал сердито: "К матке, к матке", - но пустил меня итти. Возле скирды стояла пушка. Я уже ее заприметил. На правом боку, около села, опять скирда и опять шестеро немцев расположено, а рядом стоит пушка. "Куда, мальшик?" - "Иду к матке".

Прихожу в село, смотрю - став. На ставу два немца плавают в лодке и бьют из наганов утей и гусей. А на берегу жинка сидит и плачет: "Надо, говорит, тикать скорее, а то сейчас заставят скублить перья, гады". А рядом дядя стоял, он говорит: "Пойти домой, теля зарезать. А то заберут. Пасешь свое теля и боишься. А чтобы они поздыхали! Эти ути и гуси ведь тоже мои!"

Я пошел дальше. Вижу - на огороде три танка стоят замаскированные, зеленью опутанные. А недалеко дом с красной крышей и возле дверей - охрана. Мне ребята маленькие сказали: "Это немецкий штаб". И тут же машина, груженая снарядами. Я покрутился, покрутился, - надо домой пробираться. Надо эту машину скорее на воздух пустить.

Я пошел обратно той же дорогой. Нет, не пройти. Заворачивают меня немцы - те, что возле скирды. Я показываю: "Мне туда надо", - а они меня назад пихают. Я воротился, прыгнул в яр - дай, думаю, яром попробую. Иду по-над яром - вижу, наверху окоп вырыт, и из окопа торчит немец. У него автомат и гранаты с деревянными ручками. Я прополз мимо - он не заметил. А тут вдруг навстречу идут поверху три немца и насвистывают. Они на меня закричали. Тогда тот сверху услыхал крики, вылез из окопа и позвал меня к себе. Нечего делать, я подошел. И чую, немец-то пьяный. Весь воздух кругом спиртом провонял. Стоять не может, качается. Ударяет меня по карману, а сам садится. Такой дурной! Я вынул портсигар маленький, железный, с папиросами - мне папиросы выдавали наравне с другими бойцами. Тогда он берет этот портсигар, достает одну папиросу и втыкает мне в рот. И чиркает спичкой. Он, думать надо, хотел проверить - не отравлены ли мои папиросы. Видит, я курю - тогда и он из моего портсигара закурил. И нацелился на другой карман. У меня в другом кармане были деньги - рубли, троячки, пятерки. Когда я выходил, была у меня в том кармане десятка, но я ее по дороге в другой карманчик заховал, маленький, в штанах, потому что на десятке Ленин, а я не хотел, чтобы они своими погаными очами Ленина видели... Так и вышло. Немец троячки и пятерки забрал, а Ленина моего не забрал.

Начал он меня спрашивать: "Откуда ты?" Я ему рассказал с три короба, что мать искаю, она, говорю, сдурела, с ума сошла, не хочу, говорит, с вами жить, буду с немцами жить, и люди сказывали - тут побывала и назад пошла, а дома отец больной. Он слухал, слухал, - не знаю, понял, не знаю, нет, и толкает меня обратно в село. Я ему показываю - мне туда надо, а он: "Там большевик, там не надо", - и толкает меня обратно в село.

Иду обратно по-над яром, кручу головой. Как быть теперь? Не пойму. Но тут наша артиллерия видит, меня долго нету, начала по условию обстреливать село. Немцы засуетились, а я пустился тикать. А они, хоть и суетятся, а все поспевают меня назад заворачивать. Пять раз обратно завернули. Но я тоже упрямый. Снова по-над яром пошел. И вижу, мой немец уснул. Я тихесенько мимо него прополз, выбрался на дорогу и побежал во весь дух. И вдруг по мне из пулемета откуда-то застрочили. А я тикаю. А по мне строчат. А я не оборачиваюсь, тикаю. И вдруг слышу - сзади мотоцикл затукал. Это за мной. Так и катит по скошенному житу, как по шоссе. Я бегу. Он все ближче. Вижу, скошенное жито кончилось, некошеное начинается. Я туда. Бегу не в целый рост, а пригнувшись. А мотоцикл, слышу, отстал. Он по некошеному не может, ему жито колеса путает.

Когда я пришел домой, меня командир спрашивает: "Это ты бежал - строчили?" - "Я". - "Ну, докладывай".

По моему докладу наши обстреляли штаб. Из батареи. Когда в первый раз ударили - промахнулись, а второй - мы услышали взрыв, потом увидели высокий огонь, и когда дым рассеялся, ничего не стало: ни красной крыши, ни дома. Гладкое место.

Я любил в разведку ходить. Разведчик - самая интересная служба. Ничего у тебя нет, только два глаза, а ты можешь неприятелю больше бед наделать, чем двумя бомбами. Но был у меня случай, когда я слезами плакал, что разведчикам не полагается пулемета, або малесенькой гранаты... Послали меня в село Кальченки посмотреть, есть ли там у неприятеля танки. Пришел я, гляжу - немцев что-то маловато на улицах. Тогда я направился поглубже в тыл, за село, поглядеть, что у них там есть. Вышел я в поле и вижу: наши два лейтенанта, в одних гимнастерках, без ремней, без сапог, стоят неподвижно посреди поля, и руки и ноги у них веревками скручены. Вокруг - немцы. Офицер что-то читает, а солдаты молчат. Офицер подошел к одному лейтенанту и по-русски спросил: "Что ты перед смертью скажешь?" А он ему вместо слов плюнул. Офицер утерся и заорал. Тогда их обоих положили на землю, потом принесли маленькие черные бочоночки - знаете, кругленькие такие, с бензином, и начали их поливать. И подпалили. Я не мог смотреть, я пошел прочь. Я не видел, как они горели, я только слыхал, как они из огня кричали: "Уничтожим вас, проклятых!"

Я пошел прочь. Я долго слышал, как они горели и это кричали.

Боря Воронин, 13 лет, из Белополья.

Записано 27/II-42 г., в Карантинном Детдоме, в Ташкенте.

В ПЯТНИЦУ

Это была пятница. Раньше мама в этот день всегда варила рыбу, - с перцем, с луком, с морковкой.

А как пришли немцы, мы не стали в очередя ходить: немцы евреев за шиворот выбрасывали и поляков подговаривали.

Но одна тетенька-полячка (она метала и поливала наш двор, она была сторожиха) так она нам все равно хлеб доставала.

Хорошая полячка такая!

Так в ту пятницу мы проснулись от шума на улице. Хеник крикнул: "Пожар!"

Мама боялась из страха итти, а мы с Хеником вскочили и побежали.

Около нашего дома базар. Там стояло много людей. В середине я увидела палки такие, и на них висели за горло трое людей. А рядом стояли три немецких офицера и громко смеялись.

Роза Хаинская, 11 лет.

Записано 21/I-42 г., в Детдоме № 31, в Ташкенте.

ДЫМ

Отец ушел в Красную Армию. И только мы с ним распрощалися - в деревню пришли румынцы. Они по-другому одеты, чем германцы, но они все равно фашисты. Двое румынцев зашли в наш двор и спрашивают: "Тут есть русские?", - а мы отвечаем: "Нет". Потом они велели всем со всей деревни выйти из домов. Они кричали: "А ну, выходите, выходите!" Мы из дому вышли, но потихоньку спрятались в сено возле речки, а другие, которые не спрятались, тех погнали в поле - ой! они идут, а за ними четырнадцать штук румынцев с винтовками. Их собрали в поле, а потом разделили: женщин и детей в одно место, мужчин в другое, а которые барышни - в третье. Мужчин они так мучили, так мучили, что мы потом видали: все их лица изрезаны в кровь, и женщин не так сильно, но тоже мучили, и когда они просились пойти домой за хлебом, то не пускали. Мы лежали в сене и сильно боялись, нам даже есть со страху не хотелось. А ночью румынские часовые убежали, мы вдруг увидели наши машины, наши танки, и советские взяли румынцев в плен, а всех людей выпустили на волю. Люди с такой радостью вернулись в свои дома, что вы и сдумать не можете.

Скоро после румынцев я потерялась от мамы.

Когда фашисты начали бомбить, мы ушли из нашего местечка Лева в деревню Керженицы, а из Кержениц, скоро после румынцев, в Боюш. Но только мы там стали жить - прилетели фашисты и скинули бомбы. Мама подняла маленького братика на руки, а меня потащила за руку, и мы побежали. И вдруг выпустилась мамина рука. Я хватаю руками, гляжу глазами, и никого не схвачу - только дым. Кругом дым, и мамы больше нет. Потом дым разошелся, стало видать дома, и других людей, и лавочки - а мамы все нет. Я стою на дороге и плачу.

А тут наши начали отступать. Машины, подводы, танки едут медленно по дороге. Я стою и плачу. Один боец мне говорит: "Девочка, что ты плачешь?" - "Я маму потеряла". - "Ну, садись с нами, мы тебя отвезем в Россию и сдадим в детдом. Там тебе будет хорошо". - "Я не могу маму тут оставить, вдруг ее румынцы поймают и будут мучить. Я видала, как румынцы мучают".

Но потом мамы нигде не было и я села на эту подводу и поехала. Тут с ними отступала еще одна женщина. Она варила бойцам кушанье, а я помогала ей. Со мной все бойцы и лейтенанты были ласковые, угощали меня и жалели. Один лейтенант, Иванов, брал меня за дочку. Он хотел меня отправить к себе домой, к своей мамаше. Я его называла отец. И другой, старшина, осетин, тоже хорошо меня смотрел, и они все промежду себя спорили - старшина и отец - как лучше надо меня смотреть.

Рассталась я с ними только в Херсонской области. Они пошли наступать и меня с собой не взяли. Из штаба вышел приказ: сдать девочку, значит - меня, в сельсовет, а оттуда в детдом. Приказа надо слушать, а то я с ними вовек не рассталась бы.

Люба Ватник, 13 лет, из местечка Лева (Бессарабия).

Записано 13/II-42 г., в Детдоме № 9, в Ташкенте.

ЛЮБЛЮ

Доехали мы с мамынькой на эшелоне до Днепропетровска. Ночью немец бомбардировал наш поезд. Все повыскакали кто куда, и тут я мамыньку свою потеряла. А я знаю в темноте, куда она подевалась? Я пошла в город ее искать. Там одна дамочка взяла меня пока к себе жить. Я ночью жила у нее, а днем я ходила искать. Спрашиваю милиционера: вы не встречали такую и такую мамыньку? А он мне честь покажет и говорит: не видал. Уже немец приступил близко. Всем велили уходить, но я не ушла. Я бегала на вокзал, где лежал наш эшелон, и всех по лицам смотрела, пока их еще не убрали, нет ли под досками мертвой мамыньки?

И вот в один день немцы вбежали в город. Тут завод горит, а они мимо бегут с ружьями. Один не бежит, идет по панели, будто бы он уже гуляет. А я знаю - офицер он или солдат? гуляет и все. И тут стоит мальчишка и смотрит. Он его по-русски спрашивает: "Ты Сталина любишь?" Хорошенький такой мальчишка, в ботиночках и курточке. Он отвечает: "Люблю". Немец наган вытащил, переложил с руки в руку и говорит: "А может, не любишь?" А мальчишка ему обратно отвечает: "Нет, люблю".

У него глазки были голубые.

Тогда он сразу в него выстрелил, а я побежала.

Бася Бриндес, 12 лет, из с. Ляховцы (Каменец-Подольская область).

Записано 22/III-42 г., в Детдоме № 13, в Ташкенте.

СОЛОВЬИ

Над нашим селом Узино истребитель сбил немецкий самолет. Это было днем. Возле сельсовета тогда как раз собрались колхозники с подводами, чтобы ехать на окопы. А их прилетело трое разведывательных. Они начали обстреливать толпу из пулеметов, многих ранили, а старика одного насмерть убили. Не такой-то он и старик был, ему лет сорок...

Тогда налетел советский истребитель и сбил один германский самолет, а другие сами повернули. Самолет хлопнулся метров за двадцать от нашей речки, на огороды. Он начал гореть, у него вспыхнуло правое крыло, где были размещены бензинные баки. Радист выпрыгнул преждевременно, не устоял на земле, упал, и нос самолета закрыл его ноги. А другой немец, ефрейтор, как только приземлился, схватил все ихние снимки, все планы и занес руку - хотел бросить в огонь. Но тут уже прибежали колхозники. Одна женщина как вдарит его сапкой по пальцам - ну, знаете, такая мотыга, которой буряки обсапывают, - он и бумаги выронил и сам повалился.

А радист лежит под самолетом и просит уже чистым русским языком: "Отрежьте мне ноги, отрежьте мне ноги, отрежьте мне, пожалуйста, ноги, но только спасите мою жизнь!"

Конечно, никто не соглашался ему ноги резать. Мы хотели его из-под самолета вытащить. Мы поднимали самолет дышлами от возов. Мы дергали немца оттуда. Но никак нельзя было его выдернуть. Тогда мы всей грудой насели на хвост - самолет поднялся, и мы высмекнули оттуда немца. И хоть немец без ног уже был, но мы ему руки скрутили.

Пришла медсестра, перевязала немцам раны, а потом их погрузили на телегу и повезли в сельсовет. Голова сельсовета велел их накормить. Но их не спустили на землю, а так, на подводы и подали им покушать.

Собралось вокруг сильно много народу. Там был один человек, который знал по-австрийски, потому что он в ту войну в плену был. Так он их спросил: "Хорош ли наш украинский хлебец?" А одна старушка спросила: "Ну что? Будете еще летать?"

После этого четыре дня село наше еще жило спокойно. То есть не так-то спокойно: немцы один раз сбросили бомбу на стадо коров. Но это можно не считать. А потом они стали подступать к нам все ближе и ближе. Женщин с детьми сельсовет срочно эвакуировал из нашей деревни. Комбайны, молотилки, сеялки собрали в одно место, облили керосином и подпалили. Скот, который покрупнее, угнали, а который послабже - зарезали и мясо роздали населению.

Ночью наши части без боя покинули деревню. Как только наши части отступили, многие мужчины ушли в партизаны, за двенадцать километров, в Сухолисский лес. И парни молодые с ними ушли. И я бы с ними ушел, если бы не бабушка. Ей было семьдесят восемь лет; куда она поденется, такая старая?

В эту ночь никто не спал. Все сидели по хатам без огня. И ночью они вступили.

Они сразу расставили посты вокруг села. Впускать в село они впускали, а выпускать не выпускали. Они были все в касках и в ботинках с автоматическими застежками: спереди застежка и по бокам. Мотоциклов с ними было много и шестнадцать танкеток... А на утро вступили отряды С. С. На касках, на флагах, на мотоциклах, всюду две буквы: С. С. И сразу они отдали приказ созвать народ к сельсовету. Медленно люди собирались. Их сгоняли немецкие конные. На трибуну вышел немецкий офицер, и немцы начали между собой говорить про то, кого назначить старостой нашего села. Назначили какого-то русского, которого они с собой привели. Потом этот офицер на перекрученном русском языке объявил: чтобы все коммунисты вышли вперед, и голова колхоза вышел бы вперед, и все служащие на ближнем заводе, и все учителя. Никто, конечно, не вышел. Он тогда прочитал приказ: кто не явится из вышеозначенных лиц до восьми часов вечера, тот, если найдут, будет расстрелян, и кто зажжет свет после восьми, тоже к расстрелу, и кто уйдет из села - к расстрелу, и кто просто выйдет на улицу - тоже к расстрелу. В общем, все за все привергаются к расстрелу.

Утром на улице оказалась виселица. На виселице уже висели двое: председатель колхоза имени Комсомола и учитель нашей школы по физике и химии. Три дня эсэсовцы стреляли и вешали. Там был дом напротив кооператива, так они у его стены расстреливали, а напротив него - вешали.

А на третью ночь немецкий штаб взлетел в воздух. К нам партизаны явились. Они были из села Соловьевки. Они прославились еще в восемнадцатом году, соловьи эти, когда немец оккупировал Украину. Нам рассказывали про них в школе, на уроках истории...

Боря Ищенко, 16 лет, из с. Узино (Украина, близ Белой Церкви).

Записано 20/III-42 г., в Детдоме № 17, в Ташкенте.

НАЧАЛЬНИЧКИ

Меня немцы в плен загребли. Я двенадцать дней пробыл у них в плену. А потом убежал, с Вовкой и с Мишкой. Никому неохота у немцев оставаться, верно ведь?

Я в плен потому попал, что на оборонные работы выпросился. У нас с колхоза, как началась война, многих посылали на оборонную работу: окопы рыть, еще что делать. А детей, тех с матерями эвакуировали. Но я не захотел уезжать, а захотел лучше рыть. И выпросился.

Нам в колхоз подали машину, мы лопаты туда покидали и поехали.

Мы в машине ехали, головы задрамши, все самолеты наши сосчитывали. "Ну, - говорим, - дадут они сейчас немцу жизни".

На работах нас встретили военные и показали нам норму, сколько рыть. Лопатой надо высоко кидать, а земля глинистая и лопата тяжелая. Норму мы свою выполнили, и тогда военный нам сказал: "Мы вам дадим работу полегче". И показал нам огневые точки делать. Я их мохом обкладывал, маскировал, а товарищи окна для пулеметов делали. Я на всякую работу сильнущий, ловкущий, я только в школе не так хорошо учился. Глупый, конечно, был. Меня отец ругал и мать ругала, а мне было больше охота на лошадях в табун ездить, сено возить, рожь молотить, что рукам делать - это я любил.

У нас - вы бы поглядели - колхоз богатый: своя динама у нас была и своя мельница. Да мало ли еще чего! В таком хозяйстве и хозяйничать весело, верно ведь?

Дело уже к обеду шло. Уже солнце пекло здорово. Вдруг мы слышим гул самолета, и какой-то будто наш, будто не наш гул. Он повертелся, повертелся и полетел к реке Луге.

Уж мы про него забыли. И на фабрику пошли, где обедаем. Приближаемся и видим - кругом такое творится, что ух! Немцы ходят. По нашей земле немцы ходят. Это был десант. Немцы повсюду, и ни одного пешего нет - все на машинах, на мотоциклах. Ломают дома, заборы, ворота. Поставят машину у здания и маскируют досками. Кругом стрельба поднялась. Немцы по улицам из пулеметов так и косят. Рабочие с фабрики засели на колокольне и оттуда бьют, а немцы колокольню расстреливают. Она горит уже. Женщины несут прятать детей в землянки, где овощи. Немцы ходят по цехам, все кидают на пол, бьют, ворочают, чего-то ищут. Другие водку из магазина тащат, другие хлеб ногами подкидывают, другие деньги на почте пачками жгут. Ой, что делали! Связь порвали, все провода болтаются на столбах. Один уже напился, лезет в универмаг в окошко, а сам толстый, обратно на улицу вывалился, и лежит и спит. Один ко мне подошел и спрашивает - он по-русски спрашивает, только худо так: "До Ленинграда далеко?" - "Километров триста". - "А до Москвы?" - "Тысяча". - "Значит, завтра будем в Ленинграде, а после-после-послезавтра в Москве. Русским капут сделаем". Показал на горло и руки сделал за спину - значит, русских вот так поведут... Гадюки!

Мы сдумали домой уйти, в нашу деревню. А тут уже немцы, все в порядке, расположились, как дома, пулеметы во все стороны нацелили. Часовой нам говорит: "Туда нельзя, туда нельзя, туда нельзя и туда нельзя - а то - вот!" - и наган сует к животу.

Мы в поселок опять поплелись, а тут немцы бегут и всех на фабрику гонят. Сами расхаживают вокруг станков, фотографируют бумажные станки аппаратиками. А нас сбили в кучу. И вот один офицер вышел - он с немцами, но он русский… Я забыл, как такое слово называется... Это был один русский белогвардеец. Он нам говорит: "Население Советского Союза! Мы вас отправим в тыл, где вам будет легче жить". И стал расписывать. Это он нас заманивал, чтобы мы на них работали. Мы молчим. Вокруг нас стали солдаты и погнали нас. А с нами был ремесленник один, с ремесленного училища мальчик. Так с него сняли ремень, где написано "Рэ. У.", смотрели, смотрели, потом завели его обратно в фабрику, и было слышно два выстрела. И больше мы его не видали. Вот когда жалко-то! Он был не с нашей деревни, но все с нами ходил. Они, гады, думают, раз форма, значит, думают, кто такой? Военный. А ему лет пятнадцать было.

Нам дали в вожатые одного ихнего солдата на мотоцикле или какого-то чина, а с боков у нас шли солдаты с автоматами. И гнали нас. Пыль, дети голодные плачут, женщины сами плачут - детей несут. И где только мы идем, из лесу бегут немцы с аппаратиками и фотографируют нас. Солдаты сторонятся, и на карточке выходит, будто мы сами к немцам в плен идем. Хитрюги!

Они очень хитрые, особенно это офицерье. Вот, когда они только пришли на фабрику, я гляжу - офицера ни одного нету, все солдаты. На погонах ни ленточки, ни звездочки, ничего. Потом, уже когда к вечеру дело, гляжу - офицерья полно. Это они погоны перевертывают, боятся: если в местности остались коммунисты, или бойцы, или партизаны - увидят офицера - застрелят. Ведь мы хотим не солдат в первую очередь бить, а начальничков - верно ведь? Начальничка нужнее убить, чем солдата. Начальничек во всем виноватее, верно ведь? Вот они, трусы, и маскируются.

В дороге есть нам ничего не давали, а пили мы из маленького болота. Мы шли все лесом и прибыли в деревню Ложголово.

Там уже никого не осталось, все ушли и скот с собою эвакуировали. Когда мы прибыли туда, офицеры нас распределили по пустым избам и заперли.

Там только одна старушка старая осталась, да дед пасечник. Как она гадала хорошо, кто бы знал! Она всем гадала. И я у нее спросил, что буду ли когда дома или нет? Она мне нагадала, что буду, но только, говорит, через очень долгое время.

Стали мы там жить. И не жили, а голодали, пухли с голоду. Немцы нам не давали ничего. Они сами ходили голодные, как волки. Колхозники-то все с собой увезли, подчистую. Мы капустные листья ели, лук жевали. Встанешь утром - голова кружится, как у пьяного. Немцы в огород залезут, картошку палкой наковыряют, - маленькую, с пальчик, - и варят. Потом морковочку мелко-мелко натрут и суп себе варят.

Один раз они и нам оставили супа. Гляжу: что такое? ведро воды в котел нахлюпали и кличут всех. Матери понесли детей - ведь сколько уже не евши сидели! А они - фотографируют. Вот как мы, мол, немцы, население Советского Союза кормим! Лгуны, гадины!

Там рядом у деда одного была пасека. Где мед. Вот немцы туда забрались и давай мед брать оттудова. А пчелы давай их кусать. Немцы вытащат рамку, бегут и рамку по траве волочат. А пчелы их кусают. Одного, спасибо, так искусали, что еле бельма смотрят. Он показывает, говорит: "Муха, муха!" Ничего, я думаю, муха!

Офицеры у них злые, ну, прямо сказать, - зверье. Солдаты в сто раз добрее. Один солдат - он еще на фабрике нас караулил - так он нам говорил, что они офицеров боятся, а то все бы в плен сдались. Они бы в охотку сдались, да им начальство мешает. Он нас папиросами угощал, добрый такой был этот солдат... Офицеры и правда у них прямо как не люди. Вот один раз идет маленькая девочка, потом я. Офицер стоит посреди дороги, смотрит. Она ему ничего не сделала, не толкнула, ничего не сказала - она такая была маленькая, что дунь и нету - а он - она проходит мимо - ее в канаву локтем пихнул. И стоит посреди дороги, скотина. Я иду, думаю: не буду перед тобой сворачивать, хоть ты что. Иду. Он меня за шиворот схватил, да как вертнет! Я и полетел.

Там у них один солдат что-то провинился. Я ничего не знал. Иду, смотрю - солдат ползает по земле. И на спине, и на животе, и на всем ползает и вокруг себя катается... Это у них такая придумана казнь. Ползает с автоматом на шее. А над ним стоит офицер и ругается.

Зато солдаты и ненавидят же это офицерье! Они, знаете, что делают? Мне один ихний солдат за верное рассказывал. Когда у них с нами, с русскими, происходит бой, то они своих офицеров сами бьют, а потом на русских сваливают, чтобы им не попало. А что ж им иначе делать, верно ведь?

Вот стали нам немцы говорить, что скоро нас отправят в Литву на работу. Оттуда все население эвакуировалось, так некому на полях работать.

Ну, да. Станем мы на них трудиться. Не станем! Верно ведь?

Мы все думаем, как бы нам уйти оттуда. И нашли удобный момент - в какой-то ихний праздник. Они все сидят, водку пьют, в карты играют, а кавалеристы на окраине деревни косят сено для лошадей.

Там был сарайчик. И за ним большое поле ржи. Мы это обглядели все вокруг, не видит ли кто, нет ли кого, и ползком рожью поползли. Дождя долго не было, земля сухая, вся в комках. Я себе все коленки до крови растер. Заползли мы в лес и стали на ноги. И пошли один за одним. Мишка вперед идет - сучья трик-трик - а мы за им на пальчиках, чтобы лишний раз не хрустнуть. Прошли маленько, а там болото, большое, большое, длинное, длинное, верст пятнадцать. Мы брюки засучили и пошли. На болоте растет морошка и клюква, вкусно, мы их поели, но зато мошкары этой прорва - жалит, кусает.

Мы шли по компасу - нам его один мальчик подарил, сын лесника. И, главное дело, на выстрелы шли. Слышим, вдалеке орудия грохают - туда и идем, там, верно, наши немцев вытуряют.

Идем, идем, видим - речка. Узенькая, маленькая, но такая вязкая, что Колька чуть не увяз. Зато, когда мы эту речку переплыли, мы уже стали чувствовать себя вольные, как уже дома. Ушли, чувствуем, удрали от немцев! Скоро увидим своих!

И вдруг перед нами сарайчик. Нам отдохнуть охота на сухом месте, но мы не смеем войти. Что будем делать, если там немцы сидят? Но все же вошли. Там корки на полу валялись. Мы их подняли и пососали. И видим в стене столб отесанный, а на столбе карандашом написано, что тут были наши разведчики, имячко написано и фамилия. И мы как это прочитали, так сразу легко нам стало: бойцы наши были тут, думаем.

Отдохнули мы и дальше пошли. Шли теперь около речки, уже по той тропинке, которую наши разведчики сделали. Идем и возле деревни Дубовец видим следы сапог: не то наши сапоги, не то немецкие. Мы сели на землю и задумались: идти, или может быть, немцы, и тогда они нас расстреляют. А, шут с ними, пойдем, думаем! И пошли, и видим, около речки шевелится кто-то. Форма наших бойцов. Но вдруг все же немцы? А я был самый маленький из ребят; и они мне сказали: "Ну, Толька, сползай, узнай, наши там или немцы? Если их мало, то мы на их сами наскочим, у одного автомат отнимем и других обстреляем".

Я пополз. Ползу и вижу на берегу реки наших бойцов. Наши! Не может же быть, чтобы все были переодевши. Я прямо так рад стал, что не знал, что и делать, и кричу на весь голос: "Мишка! Мишка! Давай сюда! наши бойцы!!" Бойцы мне говорят: "Тише! тише!" А я все ору. Ошеломел совсем.

Толя Петров, 15 лет, из д. Перелесье (Ленинградская область).

Записано 13/III, в Детдоме № 9, в Ташкенте.

НЕ НАШ

Нет, немцев я так-то не видал. То есть я их видал, но только переодетых. Когда мы с тетей эвакуировались в Кременчуг, то там немцы сбросили десант: парашюты сожгли, а сами расхаживают переодетые, притворяются, будто они наши милиционеры, или военные, или курортники. Вот я иду по улице, вижу: подошла одна женщина к сапожнику, поставила ногу и говорит: "Почистите мне, пожалуйста, туфли". Он уже и щетки взял, а потом как шваркнет щетки в сторону, как закричит: "Не наш хром, стерва! Не советский!" Тут ее сразу все схватили и поволокли в милицию. И я тоже помогал. И там она оказалась немецким мужчиной.

Толя Девизов, 12 лет, из с. Михайловки (Запорожская область).

Записано 12/III-42 г., в Детдоме № 17, в Ташкенте.

МЫ С ЮРКОЙ

Ночью была объявлена воздушная тревога. Это была уже не первая тревога. Мы все оделись очень быстро, так как ботинки, одежда и даже чемоданчики с запасным бельем были с вечера приготовлены на стульях возле постелей. Мама, я и брат побежали в убежище, а отец уехал в штаб дивизии.

В убежище нам по радио передали: в наш город спустился фашистский десант.

Мы сидели под землей очень долго. Через несколько часов взрослым позволили выйти, а нам приказали оставаться на месте. Под утро приехала машина ЗИС, привезла хлеб и другие продукты - такие машины объезжали в ту ночь все дворы. Мы поели, насытились, но я и еще один мальчик, Юрка, в ту ночь непременно хотели выбраться наверх: а вдруг и нам удастся словить хоть одного шпиона?

Наконец, во двор нас выпустили, но на улицу выходить не позволили. А нам было не утерпеть. Мы с Юркой перелезли через стену на соседний двор, а оттуда в другой и в третий, и так, перелезая через стены, мы выбрались на улицу Субхи и там залезли на крышу одного небольшого дома. Вот мы с Юркой сидим на крыше, рассуждаем и вдруг видим: бабы, женщины то есть, ведрами лупят красноармейца. Я закричал на них во весь голос: "Вы знаете, кого вы бьете? Зачем вы красноармейца бьете?" А одна баба, женщина то есть, кричит: "А ты, дурак, знаешь, кого ты защищаешь?" Оказывается, они видели, как этот тип переодевался за бочками, на углу, возле винного склада - напяливал на себя все красноармейское... Они его избили до полусмерти. А потом одна тетка побежала в аптеку и вызвала по телефону милицию. Мы видели, как приехала машина и фашиста увезли.

Мы с Юркой пробирались по дворам все ближе и ближе к центру города. На улице Горького нас задержал дежурный и снова хотел загнать во двор. Мы с ним спорили. И вдруг напротив, возле Госбанка, раздались выстрелы. Мы видим - двое милиционеров стреляют в женщин. На эту стрельбу из Госбанка выскочили еще три милиционера и кинулись бороться с теми двумя. Мы сразу догадались, что те двое - немцы, раз они стреляют в женщин, а эти - настоящие. Немцы ранили двоих наших милиционеров, они упали на землю все в крови. Один немец хотел их пристрелить, нацелился - но наш настоящий милиционер убил его наповал. Оставшийся в живых немец хотел в отместку застрелить нашего милиционера, но тут на него бросились дежурные и выбили у него из рук револьвер. На помощь прибежали еще милиционеры и скрутили немцу руки. Вокруг - толпа. Милиция велела расступиться на десять шагов, окружила его и повела. Из толпы бросали в немца камнями, но милиционеры не позволяли бросать.

Володя Пекуровский, 13 лет, из Симферополя.

Записано 10/II-42 г, а Детдоме № 1, в Ташкенте.

ДВУМЯ ПАЛЬЧИКАМИ

Когда началась война, то в нашем детдоме директор провел собрание, чтобы кто будет у нас чего спрашивать, то не говорить. Тогда мы выделили отряды для ловли диверсантов и шпионов. Мы по несколько человек стали ходить гулять в лес. Мы идем, разговариваем, будто просто гуляем. Однажды попался нам один мужчина. Он был одет в военной форме, и мы отдали ему пионерский салют. Он нам обратно отдал честь, и видим: отдает он честь не по-советски, а по-германски, двумя пальчиками поперек лба. Он нас спросил, где районо. Мы перемигнулись и сказали, что его проводим. Вот мы втроем с ним пошли, а двое вперед побежали. Они побежали к милиционеру, и когда мы с ним подошли, то милиционер его остановил и спрашивает: "Ваш документ?" Он говорит: "У меня есть только паспорт". Когда он стал вынимать паспорт, то вынул вместе с паспортом кожаную маленькую папочку. Милиционер говорит: "А это что?", - а он говорит: "А это у меня ничего нет". Милиционер отобрал эту папочку, и у него там оказалось три документа: один немецкий, один английский, а третий советский. Такие большие, вроде как наши метрики.

Его отвели в милицию и там нашли у него аппаратик и снятый город Минск.

Люба Булгакова, 15 лет, из Гомеля.

Записано 4/IV-42 г., в Детдоме № 13, в Ташкенте.

В ЦЕРКВИ

Немцы внезапно разбомбили вокзал, и нашему детдому пришлось отправляться пешком.

Мы прошли пешком четыреста километров. Мы шли в Россию. Наша цель была - Смоленск. Нас вел человек, которого назначили. Его прозвание было эвакуатор. Ну, просто такой человек.

Шли мы больше лесами, спали больше на траве и на листьях. По дорогам уже двигались немцы.

Но вот один раз мы сильно устали и решили войти в деревню. В деревне было очень тихо, и мы не думали ничего худого. Нас одна бабушка зазвала к себе - рукой так из окна поманила. Ее избушка была на самом краю деревни. Не успела она ничего нам сказать, как мы видим в окне большое пламя. Мы спрашиваем: "Бабушка, это чего?" А она шопотом нам говорит: "Это там сейчас немцы завели в церковь всех женщин от пятнадцати лет и до старых и там их сейчас жгут. Я сама только и спаслась, что в погребе сидела". Тогда мы выбегли и в огороде притаились. На церкви уже большие замки навешаны, а кругом складены стружки. Уже с одного конца церковь горит, и оттуда слышны ужасные стоны. А одному офицеру наверно сильно понравилась одна девушка. Он из окна вышел и ее за собой за руку вытянул, потом окно прикрыл и поджег стружки с этого боку. А она прочь побежала.

Немцы стояли вокруг церкви кольцом. Видим, к ним подходит один молодой парень. Он из хаты выбежал, потом пошел ровно, потом опять побежал - и к офицеру. От нас не видно было лица, а голос такой, будто плачет. И просит офицера: "Откройте их!" - и еще что-то говорил - мы не слыхали - что-то, что не надо, пожалуйста, этих женщин жечь... Офицер вынул шашку и ударил его по голове.

Мы здесь часто сядем теперь в кучу, сидим и думаем: скорее бы их прогнали, скорее бы про их название даже забыть, и будем мы свои города обратно строить.

Люба Булгакова, 15 лет, из Гомеля.

Записано 4/IV-42 г. в Детдоме № 13, в Ташкенте.

ЭВЕЛИНА МАЦЮПЧЕНКО

Знаете вы в Москве Лепешинскую? Ольгу Сергеевну?

Я у нее пять лет училась. Второй ученицей была.

Меня очень любили тамошние ребята. И в больнице любили. И здесь, в детдоме, любят. Слушаются - даже самые разбалованные - если я только скажу: не стану разговаривать! - так они золотые делаются. Это, я думаю, потому, что я такая активная. Я пляшу, и на гитаре играю, и вышивать умею, и на собрании могу выступить.

Но больше всего мне хотелось стать летчицей. Балерина - и летчица! Но в аэроклуб я не попала.

Меня возраст сгубил. Мне еще нет пятнадцати. Вот и не взяли меня в аэроклуб.

Зато, когда началась война, я сразу вступила в группу ребят санитаров.

После первой бомбежки мы вместе с одной моей подругой вышли на улицу. Мы заинтересовались пойти в то место, где упала фугасная бомба или где был пожар. Прошли мы несколько улиц, а там на углу была у нас бакалея. Она оказалась вся разбитая.

Потом мы побежали к горящему домику. Там как раз пожарные отстаивали сберегательную кассу. Мы с подругой помогали пожарным таскать и откидывать доски.

Мы смотрели на пожарище и проклинали Гитлера и его стервятников. На другой день, на Арбате, я встретила подруг. Они меня стали стыдить, что я бегаю неорганизованно и бью баклуши, а они все уже дежурят в нашем доме. (Когда папа уехал на фронт, а мама эвакуировалась с сестренкой в Рязань, я ушла из нашей пустой квартиры жить к одной моей подруге.)

Тут мне стало стыдно и я решила вернуться в наш пустой дом. В первую же тревогу я надела свою санитарную сумку и попросилась дежурить в бомбоубежище. Тем, кто нервничал, я давала валерьянку и успокаивала их. И вдруг я услышала крик. Кричали: "Откройте двери! приготовьте кровати!" Раз я дежурная, значит - это мне. Две девочки, тоже санитарки, несли на носилках молодую девушку. Голова у нее была вся забинтована, но кровь ручьем лилась сквозь повязку. Я вся затряслась и не знала, что мне делать. Мы в нашем кружке учились накладывать повязки самые сложные, но я еще никогда не видала столько крови. Пакет не открывался ни за что, а ведь стоило только дернуть за ниточку, и он открылся бы сам. Но я взяла себя в руки и, чтобы спасти человека, сразу приступила к делу. Сняла окровавленную повязку и наложила новую. Я и радовалась, что встретилась с таким трудным препятствием, - и в то же время жутко мне было: а вдруг я не так сделала?

Скоро эта девушка - ее звали Вера - пришла в чувство. Первым долгом она спросила меня: "Дорогая подруга, скажи мне, это я упала, или меня ранили? Скажи мне только правду". Я знала, что если ей сказать правду, то на нее подействует плохо, и я решила обмануть ее: будто она споткнулась на бегу и упала.

Врач, приехавший со скорой помощью, сказал мне: "Ты удачно наложила повязку".

На следующую ночь налета не было. Моя подруга смеялась: "Нам немцы дали выходной".

А потом мы, санитары, дежурили на крыше. Там, возле зениток, были расположены наши зенитчики, и нам разрешили дежурить, чтобы оказывать первую помощь, если кого вдруг ранят.

Я и раньше часто бывала на крыше. Но тогда я лазила, чтобы сгонять непослушных мальчишек, или за голубями, а теперь вот пришлось встретиться с бомбами... Я радовалась, что мне приходится пережить хоть одну войну. Раньше я всегда завидовала маме и папе, когда они рассказывали про гражданскую войну. Я мечтала тоже участвовать в настоящих боях и защищать родину. Но, по правде сказать, во время теперешней войны мне иногда становилось как-то жутко.

Я сидела на ящике и смотрела в небо. Небо было звездное и светлое. Я даже сказала: "Ну, я говорю, сегодня они не прилетят - небо слишком чистое". Но не тут-то было. Только я это сказала - через пять минут тревога. Вдали показались немецкие самолеты. Скоро прожектор поймал всю их группу. Они летели плотной кучей - шесть штук. Прожектора освещали их так ярко, что на боках были видны фашистские знаки. Я очень испугалась за Киевский вокзал. Вдруг они бросят туда бомбу. Но тут зенитчики получили по проводу приказ открыть огонь. У них воздух был разделен на какие-то клетки, и группа противника оказалась как раз на нашем участке. Зенитчики моментально открыли огонь. На крыше стало шумно. Я пробовала затыкать уши пальцами и косынкой с шеи, но ничего не помогало. Одна из наших зениток угодила в самую середину вражеской группы и задела один самолет. Он моментально загорелся и задел другой. Они штопором полетели в сторону Москва-реки.

В это время нашим зенитчикам пришел приказ прекратить стрельбу. Стрельба началась на другом участке. Но скоро над нашими головами снова промчался вражеский самолет. Он сбросил бомбу. Я услышала свист и вой воздуха. Я подумала, что это не к нам, а рядом, но это было к нам. Бомба упала в то место нашего дома, где на крыше для красоты поставлена беседка. Я стояла рядом с моей подругой Надей - она была из нашего класса и из нашего санитарного кружка (она удивительно хорошо училась по математике), и вдруг мне в голову ударило чем-то. Когда же я пришла в себя, то увидела кошмарную картину: моя подруга Надя лежит, и у нее нет ног. Я закричала и подозвала другую нашу подругу, Раю. Мы взяли Надежду под мышки и за бедра и отнесли в бомбоубежище. Там мы перевязали рану и старались привести Наденьку в чувство, но все было бесполезно.

Мы вызвали скорую помощь и побежали обратно на крышу.

Поднялась я туда, и у меня закружилась голова: я споткнулась о Надины ноги. Их далеко отнесло воздушной волной. Я хотела крикнуть и не могла, у меня дух спирало в горле. К счастью, прибежала Рая и отвела меня в бомбоубежище.

...Вскоре нам всем, старшим детям, было приказано тоже покинуть Москву. На эвакуационном пункте мне выдали билет и усадили меня в эшелон. Я отправилась к маме в Рязань, а оттуда, вместе с ней и сестренкой, в Среднюю Азию. В городе Фрунзе меня высадили из поезда и уложили в больницу: на нервной почве у меня заболели глаза. Там меня лечили замечательно - чуть ли не каждую минуту собирали консилиум, а когда я начала поправляться, то не знали, куда и посадить... Капали в глаза дианин, дикаин, флюристин - все лекарства в рифму.

Один раз ко мне в палату вдруг вошла сестра и говорит: "Смотри, тут в газете не твой ли папа снят?" Я посмотрела и заплакала. Это был папа. Он получил медаль за отвагу, и его сняли среди бойцов.

Ничего, отомстим Гитлеру все, все... Мой папа отомстил уже. Он многих уничтожил.

Валя Мацюпченко, 15 лет, из Москвы.

Записано 17/III-42 г, в Карантинном Детдоме, в Ташкенте.

ПО-ПЛАСТУНСКИ

В сороковом году я учился в Ф.3.У. в Ленинграде. Как началась война, я читаю в Информбюро: территории, где моя родная деревня, занята.

Я как прочитал, что территория моя занята, - решил пойти в партизанский отряд.

Меня сразу зачислили. Я хотя ростом малый, но мне уже было 16.

После одного боя мы, одиннадцать человек, попали в окружение. Когда мы пробирались к своим, то по дороге делали подрывную работу, взрывали машины, железные дороги, мосты. Пробирались мы по-пластунски, как мыши, и всюду такое зрелище видели, что немец в тылу заставляет население собирать рожь, картофель и все вывозит. В каждой деревне с двух сторон стояли виселицы. Если немцы заметят, что в какую-нибудь квартиру зашел чужой человек и опять ушел, то они сразу вешают хозяев. Населению хоронить никого не давали, пускай вороны клюют, собаки грызут, это им все равно. А если люди не боялись и хоронили своих, то немцы сжигали вплоть до целой деревни.

Это было за станцией Волосово. Мы пробирались через лес, потом по ржи. С опушки леса мы наблюдали за движением войск и что немцы проделывают в деревне. Мы видели, как пленные раненые бойцы и население убирали урожай. (Сильно раненых немцы всегда прикалывают, а тех, кто еще может делать какую работу, тех оставляют.) После уборки, вечером, урожай был собран на одном дворе. Ночью мы увидели, как на локотках подкрались через огород два молодых парня, а в кулаке у них у каждого бутылка керосина. Стало много свету, хлеб горел, как большой дом, пламя схватилось быстро. Потом они двое прибежали в лес, и мы их окликнули. Видно, они были соединены с партизанским отрядом: они имели наганы... Немцы ринулись тушить хлеб, но где уж тут! Мы открыли по им огонь, а потом ушли глубоко в лес. А когда мы другою ночью снова вернулись в тую деревню, то немцев уже не было и деревни тоже почти не было, а только лежали замученные люди и качались повешенные.

У нас была задача, когда мы пробирались, зайти в одну деревню, узнать, что нет ли тут предателя из населения? Мы сняли с немецких убитых верхнюю одежду, переоделись и пошли. Мы зашли к одному старику в избу, заперли двери и начали того старика спрашивать - как будто мы немцы - где партизанский отряд? Где коммунисты? Как будто мы немцы, разведчики, и понимаем говорить по-русски. А старик упирается, ничего не знает. Мы выклали ему на стол много денег, немецких марок, но он и тут не поддался - видно, человек, преданный нам, как говорится. Тогда мы ему объявили, что мы являемся русские бойцы-партизаны, и пусть он нам расскажет, как нам безопасно пройти на соединение с частями Красной Армии. Он нам все объяснил в отношении дороги; а в этой же деревне, говорит, есть один человек нерусской нации, и к нему часто захаживают немцы, пьют у него, поют - словом, гуляют. Видно, он предатель и им рассказывает все. Ну, мы как были в немецкой одежде, наведались к тому молодцу тоже погулять. Сказали, что мы присланы от немецкого командования, и пусть сообщит, когда должен явиться партизанский отряд и кто здесь в деревне коммунисты, которые дают сопрутивление немецким войскам? Он нам рассказал, что должен послезавтра в двенадцать часов ночи к населению в гости притти партизанский отряд, и назвал имена, кто из населения наносит вред немцам. Тогда мы ему открыли, что мы как раз не немцы, а русские, и за такие его поступки мы делаем ему конец. Он чуть ли не сомлел. Но, конечно, мы его мучить ничего не стали - мы ведь не немцы, хоть и переодевши в немецкую форму, - а только застрелили его. Три пули стратили…

Мы снова зашли к тому старику, сказали спасибо. Он нам опять дал совет, как дальше итти, - и мы к утру уже были на своей территории.

Там командир части поручил лично мне одно приказание: взорвать железнодорожный мост. Я ростом небольшой, так это очень годится.

Я взял гранату, взял наган, взял взрывчатые, спрятал под фуфайку, сел на велосипед и поехал. Доехал я до передовой линии противника, схоронил велосипед в лесу и пошел пешком. Где через кустарник здоровый лез, где полянками полз. Не доходя до моста, встал и вышел на дорогу.

И откуда ни возьмись - появилась немецкая машина. У немецкой машины кузов высокий, и она тихо идет, неслышно, незвучно.

Их в кузове было два солдата, а в кабинке ехал шофер и офицер. Я иду мимо - будто они мне и неинтересны. Машина, когда сравнялась со мной, то остановилась, и с машины вышел офицер. Он втолкнул меня в кузов, сказал что-то шоферу - и - поехали! Куда, думаю, дьяволы, меня везете, неужели за языка взяли? С грунтовой дороги мы уже свернули на шоссейную. Тут я застучал кулаками в кабинку, чтобы ссадили меня. Машина остановилась, и из кабинки вышел офицер. Вынул наган и начал мне в голову целиться. А я что же - нагана не видал, что ли? Говорю: ссадите меня, мне некогда с вами в машинах разъезжать! Тогда он что-то сказал своим солдатам и сел обратно в кузов. Машина опять поехала, а солдаты взяли меня - один за руки, другой за ноги - и хотели сбросить на ходу. А это никак нельзя допустить, потому что у меня ведь под фуфайкой взрывчатые, и если неосторожно они меня швырнут, то я ведь могу взорваться безо всякой пользы. Я начал просить их, плакать, прямо в голос ревел. Тогда машина остановилась, офицер вышел, схватил меня за шиворот и кинул прямо в грязь. Благополучно.

"Ну, думаю, немцы меня далеко от моста отвезли - немцы же и поближе привезут".

А тут был деревянный мостик, маленький такой. Я возле него сел. Минут через сорок идет немецкая легковая машина. Когда она возле мостика стишила ход, я выскочил, прицепился назади и поехал. Подъезжая уже близко к железнодорожному мосту, я спрыгнул.

Наступила ночь, темно уже, конечно, было. Было слышно, как близится поезд. Возле моста расхаживал немецкий часовой. Я подполз к нему. Когда он был ко мне спиною, я выстрелил. Потом я пробрался под мост и подложил, что надо было. Не отбежал я и ста метров, как послышался грохот. Верно, этот поезд вез боеприпасы, потому что слышны были взрывы и патроны рвались.

Саша Астрейко, 16 лет, из дер. Подъяченко (Белоруссия).

Записало 2/IV-42г., в Ташкенте.

В УЗБЕКИСТАНЕ

Дети, эвакуированные из прифронтовой полосы, глубоко потрясены тем, что им довелось пережить. Аня Лебель до сих пор видит перед собою пальчики маленькой девочки, лежавшие на мху "отдельно", и Доня Хаенко вряд ли позабудет когда-нибудь ту минуту, когда он тщетно пытался разбудить отца, "заплакал и побиг за товарным"; и Люба Ватник, конечно, вовек не забудет той минуты, когда из ее руки "вдруг выпустилась мамина рука" и она осталась одна в дыму бомбежки...

И все-таки у всех собранных здесь рассказов имеется благополучный конец. Он заключен в краткой ремарке: Детдом такой-то, Ташкент. Ремарка означает, что ребята не погибли под пулями преследующих их фашистских пулеметов, что заботами советского государства и советской общественности они вывезены из прифронтовой полосы, спасены от беспризорности, одеты и сыты. Узбекистану, бесспорно, принадлежит одно из первых мест в ряду братских советских республик, оказавших горячее гостеприимство детям прифронтовой полосы. Города и колхозы Узбекистана приютили в своих стенах несколько тысяч осиротевших или потерянных ребят. Боря Воронин, привезенный в тыл, в Ташкент, рвется обратно на фронт. За уроки он обещает взяться, как только окончится война. "Сейчас все должны воевать", - говорит он. Но ему объясняют, что и сейчас он обязан не воевать, а учиться. Все его попытки снова "уехать на войну" кончились неудачей, и он водворен за парту.

"Активная" Валя Мацюпченко на днях приступает к прерванным балетным упражнениям.

А у Емельяна Уманского обнаружен прекрасный музыкальный слух. На зависть другим ребятам, он щеголяет в форме специальной военно-музыкальной школы. Дідусь Буряков, накачавший Емельяну велосипед, порадовался бы, увидев, как бывший воспитанник его мастирни, вытянувшись в струнку, рапортует комиссару школы.

Рокха Озер изучает искусство фрезеровщицы на заводе им. Сталина.

Люба Ватник, видевшая, как "румынцы мучили наших", и Дуня Семенова в прострелянном беленьком платье, и Люба Булгакова, слышавшая "ужасные стоны" в церкви, - и все остальные ребята, доставленные в Узбекистан, - уже не мишень для фашистских пуль, а снова - советские школьники, с жадностью наверстывающие пропущенные уроки.

Таничке Айзенберг посчастливилось больше всех: мама, оставшаяся в пылающем вагоне, не погибла. Она спаслась и, прочтя в газете "Правда" статью, где был приведен отрывок из Таниного рассказа 1, приехала в Ташкент и взяла Таню к себе.

Но если не находятся прежние мамы - нередко находятся новые.

- Знаете? Наша Валя в дети ушла, - такими словами встречают нас ребята детского дома.

Или:

- Вы слышали? Нашу Марусю в дети взяли.

"Взять в дети", "уйти в дети" - это терминология, созданная ташкентской действительностью. Многие патриоты Узбекистана приютили в своих семьях осиротевших детей. Курносые, синеглазые рязанцы, черноглазые украинцы, еврейские дети Бессарабии входят полноправными членами в семьи узбеков.

Семья учителя Тахира Султанова усыновила десятилетнего мальчика. Тахир Султанов учительствует 24 года. У него пятеро детей. "Но когда правительство призвало граждан брать к себе в семьи осиротелых ребят,- я взял шестого, - говорит Тахир Султанов. - Там, где прокормятся пятеро, всегда и шестой будет сыт - так мы решили с моей Ойтура, женой. И я сказал в школе: это - мой новый ребенок, помогите ему поскорее нагнать пропущенное".

Во дворе, под деревьями, прыгает Павлик. Теперь он уже не Павлик, он - Камель. Ему нравится новее звучное имя. На всех его школьных тетрадках старательно выведено: "Тахиров, Камель".

"Родных у меня убили, - говорит Павлик. - Враги. Теперь у меня папа и мама - вот. Из новых братьев я больше всех люблю Кемаля: когда идем в сад, он для меня свистульки делает. Он мне говорит по-узбекскому, а я, где пойму, где нет. Я малость по-узбекски знаю считать: бир, икки, уч..."

В своих новых семьях дети понемногу приходят в себя и, одни медленнее, другие скорее, обретают прежнюю детскую беспечность.

Майка Липатова посадила ирисы в саду. "Мне здесь в Узбекистане сильно нравится, - говорит она. - Конечно, и у нас на севере хорошо, но там все же нету таких больших и толстых цветов, как здесь".

Новый Майкин папа - сапожник. "Я лежала в больнице после дороги, - рассказывает Майка. - Меня немцы из пулемета в ногу ранили. Вот я лежу до обеда, вдруг приходит сестра и говорит: "К тебе папа и мама пришли". Это были новые. Доктор сначала не хотел меня отпускать домой, сказал им: "Вы через неделю ее возьмете", - но они его уговорили, и дома я сразу поправилась. Теперь даже через скакалку прыгать могу".

Так Майку "взяли в дети". С этого дня Майкино детство, прерванное фашистской бомбой, началось снова.

Оглавление

Предисловие

"В ОДИН УЖАСНЫЙ ДЕНЬ"

  НА СОЛОМИНКЕ

  ЗА ВОДОЙ

  ТРЕТИЙ ВЗРЫВ

  КРАСНЫЕ ВОЛОСЫ

  ПАССАЖИРСКИЙ

  В ЧЕТЫРЕ ЧАСА НА РАССВЕТЕ

В ПУТИ

  СКАЗКА

  ГРАММОФОНЧИКИ

  ТЕТЕНЬКА - ДЯДЕНЬКА

  ВАГОН, ГДЕ БЫЛА МАМА

  БАТЬКО ТА МАТЕРЬ

  ЗЕМЛЯ

  СО ЗЛОСТИ

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

  СЕРЕБРЯНЫЙ НОЖ

  У НАС НА УКРАИНЕ

  ЖЕЛТЫЕ СУМКИ

  САМАЯ ИНТЕРЕСНАЯ СЛУЖБА

  В ПЯТНИЦУ

  ДЫМ

  ЛЮБЛЮ

  СОЛОВЬИ

  НАЧАЛЬНИЧКИ

  НЕ НАШ

  МЫ С ЮРКОЙ

  ДВУМЯ ПАЛЬЧИКАМИ

  В ЦЕРКВИ

  ЭВЕЛИНА МАЦЮПЧЕНКО

  ПО-ПЛАСТУНСКИ

  В УЗБЕКИСТАНЕ

Реклама на сайте