«Забытый рейс»

Из записок штурмана

Ночной вызов в Генштаб был неожиданным. Только вчера, под вечер, после трехмесячных полетов на ледовой разведке и проводки транспортных караванов в Баренцевом и Карском морях мы вернулись в Москву.

Бросив якорь нашей «летающей лодки» «ГСТ-7» на Химкинском водохранилище, где базировались гидросамолеты Полярной авиации, мы радовались не столько предстоящему отдыху, сколько замене выработавших все свои ресурсы моторов на новые и установке вооружения, необходимого при встрече с врагом.

На все это дали неделю, ибо ледоколы с караванами нуждались в нашей помощи.

В Генштабе, куда нас привезли с И. Черевичным в ту дождливую осеннюю ночь 1941 года, разговор был краток. По заданию Государственного Комитета Обороны нам предстояло срочно доставить в США военную миссию для изучения и отбора боевой техники, которая по ленд-лизу передавалась Советскому Союзу.

Начальником миссии был назначен Герой Советского Союза Михаил Громов.

Предполагаемый маршрут полета поразил нас своей неожиданностью. Нашей «летающей лодке» предстояло лететь из Москвы над Польшей, Германией, Англией на Исландию, Гренландию, Канаду в США с базированием в городе Сиэтле. Никто из советских летчиков по такому маршруту не летал. К тому же до Англии предстояло лететь над территорией, полностью контролируемой врагом.

В процессе подготовки к старту дополнительно выяснилось, что в Америку надо будет доставить не 20 пассажиров, а вдвое больше, что, конечно, было невыполнимо для одного самолета. Командиром второй «летающей лодки» был назначен В. Задков, а штурманом В. Падалко — опытнейшие полярные летчики. Это «дополнение» многократно усложняло перелет, ведь необходимо было согласовывать взаимодействие двух экипажей. Труднее будет избегать и нападения немецких истребителей.

Докладывая начальнику Полярной авиации Герою Советского Союза полковнику И. Мазуруку о готовности техники и экипажей к полету, мы высказали свое недоумение по поводу предстоящего маршрута и предложили свой вариант — идти в США через советскую Арктику на Аляску и далее — через Канаду — в Сиэтл. Илья Павлович долго молчал, внимательно всматриваясь в наши лица, а потом сказал:

— Я лично ваш маршрут одобряю. Решение продуманное и зрелое. Но… сами знаете, изменение маршрута может навлечь на вас большие неприятности.

— Мы имеем приказ доставить военную миссию, а не вести бои с фашистами над их территорией, — твердо ответил Черевичный.

— Скажите, Илья Павлович, кто и как давал задание на этот чрезвычайный рейс, или это секрет? — вступил я в разговор.

— Задание было получено Иваном Дмитриевичем Папаниным по «вертушке» от товарища Сталина. Ну а кто подсунул нам этот дикий маршрут, не знаю. Все решалось «наверху». Мне же было приказано срочно подготовить вашу машину, а потом и вторую.

Против нашего решения изменить рекомендованный маршрут никто официально не возражал. Всем было совершенно ясно, что было бы самоубийством следовать ему. Но никто из командования не решался доложить об этом товарищу Сталину, для нас же он был недосягаем. Мы, конечно, понимали, какими последствиями грозило самоуправство, однако так рисковать жизнями крупнейших специалистов посчитали преступлением. Когда все потом дойдет до товарища Сталина, надеялись мы, то он, выслушав нас, поймет причины изменения маршрута, в котором более 2500 километров тихоходным и низколетящим «летающим лодкам» пришлось бы находиться под контролем ПВО фашистов, то есть атак истребителей и зон зенитного заградительного и прицельного огня.

Через трое суток наши гидросамолеты, полностью заправленные бензином и маслом, снабженные всем необходимым для дальнего перелета, стояли у берега Химкинского водохранилища и ожидали пассажиров. Из низких, тяжелых облаков сеял холодный дождь. Сквозь его завесу с трудом проглядывался шпиль Речного вокзала, закамуфлированного маскирующей росписью от налетов фашистских бомбардировщиков. Старт был назначен на 6.00. С расположенного неподалеку сухопутного аэродрома Полярной авиации, занятого теперь истребителями и пикирующими бомбардировщиками, оберегавшими столицу, на мотоцикле прибыл синоптик со сводкой погоды по реальному маршруту. Погода была серенькой, как говорят летчики — «в полоску». Сплошная облачность от ста метров до шести тысяч, ветер северо-западный, 10–15 м/с. Район Тикси закрыт тыловой облачностью глубокого циклона. На высоте возможно обледенение.

Прибывшие к назначенному времени члены комиссии в плащах и шляпах, с портфелями и небольшими чемоданчиками решили было, что полет не состоится. Чувствовалось, что их смущала погода, но наши асы и кумиры Громов и Байдуков поддержали нас своим авторитетом. И вот «летающие лодки» выводятся на старт…

Законы военного времени давали нам возможность во время полета не выходить в эфир и предварительно не уведомлять о нашем рейсе страны, через которые проходил маршрут.

Нас еще ожидали в Англии, когда мы были уже в Номе, на Аляске. Авиационное командование Нома, с которым мы предварительно связались по радио, узнав о цели нашего прилета, тут же любезно выслало навстречу самолет, чтобы указать место расположения гидроаэродрома.

Радужным ковром из одноэтажных цветных деревянных домиков встретил нас легендарный, воспетый Джеком Лондоном город золотоискателей. Делаем круг почета и идем дальше над заболоченной тундрой с россыпью голубых озер. И частенько внизу мы видим ржавые скелеты брошенных золотодобывающих драг. Золото выбрано, иссякло, а вывозить эти огромные сооружения, уже сделавшие свое дело, экономически невыгодно. Теперь, прогреваясь в лучах солнца, драги медленно уходят в мерзлоту тундры…

В тихой, приспособленной под гидроаэродром лагуне садиться мы отказались. С высоты сквозь прозрачную воду отчетливо виднелись на дне торчащие во все стороны бревна, которые могли запросто вспороть днище самолета при посадке. Решили садиться в открытом море. Это было немалым риском, но мы верили в «летающую лодку», в ее прочность. Самолет оправдал наши надежды, но огромные волны не позволили произвести высадку на берег. Когда к нам подошел спасательный катер, чтобы забрать пассажиров, был задан вопрос:

— Почему не сели в лагуне?

— Нас напугала малая глубина и торчащие на дне лагуны затонувшие стволы деревьев, — последовал ответ с нашей стороны.

— В лагуне глубина четыре метра и очень прозрачная вода, — услышали мы. — Это, вероятно, и ввело вас в заблуждение. Если сможете взлететь в такую волну, немедленно уходите в лагуну. Шторм усиливается, и отстояться в море вам не удастся. Перелетайте, мы вам поможем, если что…

Теплая встреча с командованием военного гарнизона и «отцами города» состоялась прямо на берегу лагуны. Были короткие речи о дружбе с советским народом, о доблести и мужестве Красной Армии, о мастерстве советских летчиков, о неизбежной победе над немецким фашизмом. Потом двадцать километров по шоссе — и мы в уютной, только что отстроенной гостинице, принадлежавшей гарнизону инженерно-технических войск и авиационному подразделению.

Дружелюбное отношение к нам аляскинцев, казалось, не имело границ. Это были и стихийные встречи в гарнизоне, где мы знакомились с людьми, задавали друг другу вопросы, делились впечатлениями. Но были и более «вещественные» проявления дружбы.

Узнав, что мы не имеем полетных карт и обеспечивающих безопасность полета навигационных справочников, американцы выдали нам полный комплект карт и аэролоций с грифом «конфиденциально». Снабдили нас и расходным пайком питания, синоптическими картами, данными о погоде, не взяв за это ни цента.

На рассвете мы стартовали дальше по маршруту.

Трасса полета в основном проходила над Тихим океаном и его побережьем. Счисление велось по американским картам, на которых сохранились русские названия населенных пунктов со времен Русской Америки:

форт Михайловский, форт Александровский, остров Баранова, озеро Шелехов… Создавалось ощущение, что летим над своей территорией, хотя прошло 74 года с тех пор, когда Аляска была продана Америке на веки вечные.

…На подходе к острову Кадьяк, в океане, мы нагнали две субмарины, шедшие в надводном положении. Над ними развевались флаги белого цвета с красным кругом посредине. Это были японцы. Очевидно, заметив нас, подлодки, державшие курс на американскую военно-морскую базу, тут же пошли на срочное погружение. По прибытии в Ситху мы посчитали необходимым информировать союзников об этой нечаянной встрече.

— Обычная тренировка японцев, — равнодушно ответил командующий базой.

— Но, завидя нас, они пошли на срочное погружение, — заметил Черевичный.

— Еще бы, — оживился генерал. — Кого не ошеломят красные советские звезды на столь огромном расстоянии от Советского Союза? — Довольный собой, он громко рассмеялся.

Позднее мы обратили внимание на то, что на территориях американских военных баз владельцами офицерских гостиниц и ресторанов, как правило, были японцы. Когда в беседах с офицерами мы обращали внимание на это, нам отвечали с удивлением: «Но они же работают у нас на базе 10–15 лет!»

Беспечность американцев нам казалась поразительной, потому что слишком тревожное было время. Впрочем, чего искать соринку в чужом глазу…

Весь отрезок пути от Кадьяка до Сиэтла протяженностью в 1600 километров проходил трудно. Из-за плотной облачности с отдельными очагами грозы мы так и не увидели Канаду, хотя пересекали ее границы дважды.

Машину постоянно трясло, бросало восходящими потоками воздуха. Слева и справа — вспышки молний и глухой рокот. В то время локаторов не было и приходилось обходить грозы визуально, ориентируясь на ослепительные вспышки молний. Для нас были опасны не стрелы молний — самолет металлизирован и представляет собой хороший проводник для электрических зарядов: ударив в левое крыло, молния преспокойно выходит через правое, продолжая свой путь в облаках. Страшны воздушные потоки. Разрушительная сила их велика и смертельно опасна. Они могут сломать хвост самолета.

Но вот болтанка неожиданно прекращается, и мы выскакиваем из облачности. Сзади черная стена грозы, впереди ослепительное солнце на голубой эмали неба, внизу синь океана. Подходим к Сиэтлу.

После традиционного круга почета реданы «летающей лодки» с визгом взрезали воду, и мы стали выруливать к слипу. Двенадцать моряков в белых гидрокостюмах, стоящие в две шеренги, подхватывают нашу машину, чтобы обуть в колесные шасси и вывести из воды в ангар.

Как только машина коснулась берега, сотни рук встречающих подхватывают ее и вводят на бетонную площадку. Тут же цепочка моряков окружает самолет, оттесняя толпу. К нам подходят двое в цивильной одежде и радостно улыбаются:

— С прилетом, дорогие товарищи! Здравствуйте!

Это были советский консул в Сан-Франциско П. Иванов и сотрудник посольства А. Маслюк.

После короткого бурного митинга нас расхватывают по машинам. Останавливаемся у гостиницы «Олимпик». Вокруг ликующая толпа, возгласы «Victory!», волны рук с поднятыми пальцами в виде буквы V, вспышки фотоблицев, стрекотание кинокамер. С трудом, в окружении полицейских, пробираемся до лифтов и наконец-то остаемся в приготовленных для нас номерах. Но отдых был недолгий. Нас ждала пресс-конференция

Утром следующего дня Маслюк принес в номер груду толстых газет, вышедших в Сан-Франциско и Сиэтле с аншлагами на первых полосах: «Советские самолеты в Сиэтле», «Русскую миссию приветствуют армия и флот», «Советская миссия прилетела из Москвы в США», «Русские, уже здесь», «Воздушный мост между советским и американским народами навсегда!», «Слава советским летчикам, победившим льды Арктики и циклоны Тихого океана!»

Сиэтл чем-то напомнил мне Одессу. Может быть, сутолокой морского порта, экспансивным поведением горожан, веселых и разговорчивых, охотно и благожелательно отвечающих на вопросы. Нас узнавали повсюду: «Рашен пайлотс, рашен пайлотс!» И тут же дружно скандировали: «Русские и американцы — Друзья!», «Гитлеру — капут!»

С утра и до вечера мы осматривали военные заводы. Но самолеты, которые нам показывали, не вызывали у нас восхищения. Однако надо отдать должное американцам, которые уже к концу 1942 года создали новое поколение боевых самолетов — семейство истребителей типа «кобра», бомбардировщики Б-25, «бостоны», гидросамолеты «каталина», на которых и наши летчики успешно громили общего врага.

В газетах печатались длинные списки пожертвований для Красной Армии, Красного Креста. В списках были и фамилии русских эмигрантов.

Однажды при встрече мы спросили владелицу большого цветочного магазина мадам Судакову (на вывеске из черного мрамора золотыми буквами было выведено ее имя с двуглавыми орлами по бокам), бывшую фрейлину двора ее императорского величества:

— Чем вызван щедрый дар?

Она ответила:

— Я — монархистка, вы — большевики, но Родина у нас одна. Сейчас главное — остановить бошей.

Посол Советского Союза в США Уманский в беседах с нами рассказывал, что в посольство приходит много писем от эмигрантов с просьбой разрешить им — вернуться на Родину, а их дети просятся добровольцами в Красную Армию.

Надо сказать, что за все время пребывания в Америке только раз, в ресторане «Олимпик», мы встретились с открытой враждебностью. Молодой человек, как потом выяснилось — русский эмигрант, вскочил на стул и злобно выкрикнул: «Красная сволочь, скоро вам будет конец!» Финал этого «выступления» был таков: четыре Американских офицера-летчика схватили его и выбросили из зала, предварительно наддав ниже спины.

И все же приятных и неожиданных встреч было у нас гораздо больше.

Однажды, когда дожди загнали нас в гостиницу и мы по газетам знакомились с последними фронтовыми сводками, к нам в номер кто-то неуверенно постучал.

— Каман!1 — крикнул бортрадист Саша Макаров, любивший щегольнуть английским словечком.

1 Войдите! (Искаж. англ.)

В гостиную вошел высокий, слегка сутуловатый человек. С его серой широкополой шляпы и того же цвета плаща на ковер обильно капала вода. Поймав наши недоумевающие взгляды, он смущенно произнес:

— Извините, господа, торопился, — и замолчал. Человек говорил по-русски чисто, но как-то медленно.

— Раздевайтесь и, пожалуйста, садитесь, — предложил Черевичный, с нескрываемым любопытством вглядываясь в незнакомца.

— Моя фамилия Рахманинов… Сергей Рахманинов, — отрекомендовался человек, пристально вглядываясь в нас большими грустными глазами из-под лохматых, тронутых сединой бровей. Видя наше недоумение, он добавил: — Я все понимаю и почтительно прошу прощения. Вашему революционному поколению России мое имя ничего не говорит. Позвольте пояснить…

— Рахманинов? Композитор? — невольно вырвалось у меня. Мне вдруг вспомнилась эта фамилия, слышанная от молодого московского композитора Тихона Хренникова, с которым я дружил: — Вы — тот Рахманинов, белоэмигрант?

— Да, да. Тот самый. Только не белоэмигрант, а просто эмигрант, — с болью ответил он.

Неловкое ощущение охватило нас и неожиданного гостя. Для нас в то время «белоэмигрант» было равнозначно слову «враг», знакомство и тем более общение с которым считалось предательством со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я видел, как Черевичный незаметно от посетителя делал мне предупреждающие знаки — закругляйся, мол, но все же выпалил:

— Советские композиторы чтут и любят вашу музыку!

Что еще я мог сказать этому, как мне казалось, такому несчастному человеку?

— Я знаю об этом. Но моя музыка запрещена у вас. Русский народ ее не знает. Однако не за тем я пришел. Господа… товарищи, так ведь у вас обращаются… Моя цель — в вашем лице поклониться мужеству советского народа, самоотверженно сражающегося с немецким фашизмом, посмотреть на вас, гордых соколов моей Родины. Русская интеллигенция Америки, эмигранты гордятся вами!

— Вы сказали — вашей родины? — подчеркнуто сухо переспросил Черевичный. — А вы хотели бы приехать на свою родину?

— О, да! Даже в это роковое время нашествия! — воскликнул Рахманинов и вдруг, словно сжавшись от какой-то боли, буквально упал в кресло, тихо проговорив: — Увы, эта мечта несбыточна. Вашему вождю Сталину моя музыка почему-то не нравится. Я уже вел переговоры с послом господином Уманским. Он одобряет мое желание и знает, что я никогда не был врагом советского народа. Моя музыка — гимн человеческому разуму, доброте, мужеству, борьбе за счастье, свободу…

Разговор был трудным, и мучительным. Рахманинову нелегко было понять нас, а мы, хотя и попытались, никак не могли подавить в себе недоверие к человеку, покинувшему свою Родину. Не понимали мы. и того, что перед нами был действительно великий русский композитор.

Прощаясь, Рахманинов сказал, что специально приехал в Сиэтл, и оставил нам визитную карточку с приглашением на свой концерт. Мы не были меломанами, но на концерт пошли, и музыка Рахманинова тронула наши души. Мы словно услышали в ней горячую веру композитора в людей, в победу над силами зла.

Шли дни. Теперь мы уже без особого интереса знакомились с сообщениями газет о том, что русские летчики совсем не дикари, они подтянуты, внимательны к собеседнику, скупо, но четко излагают свои мысли и даже привычно используют за столом ножи и вилки, при еде не чавкают и не плюют на пол, обладают завидным аппетитом, но кушают с достоинством, не проявляя жадности. Солнечная, жаркая осень, дружеские отношения, встречи, яркий неоновый блеск прекрасного города — все осточертело. Враг подходил к Москве! Понимая наше состояние, посол Уманский вторично запросил Москву о сроках нашего возвращения, а потом сообщил, что, вероятно, нам придется включиться в работу миссии по отбору техники. Тогда с его разрешения дали от себя радиограмму по дипсвязи, где объяснили, что на фронте от нас будет больше пользы, чем здесь, в США.

И наконец 17 октября приходит «добро» на старт в Москву. А 20 октября, под вечер, мы уже ходили по родным сугробам темного Анадыря.

В Архангельске, в штабе ПВО, нам сообщили, что Москва разрешает прилет только до 14 часов. Весь путь домой мы прошли на бреющем, маскируясь в складках местности, — трасса была под контролем фашистских истребителей, а небо было безоблачным и ясным. Но вот наша «летающая лодка» бросила якорь в Химкинском водохранилище. Мы — дома. Чрезвычайный рейс — первый транспортный перелет в Америку — был выполнен.

А как же с самовольно измененным маршрутом? Все обошлось. Правда, нас жестоко пожурил Папанин, которому, вероятно, в свою очередь, досталось «наверху». Но рейс был словно забыт — ни наказания, ни наград…