«В эфире 'Северок'»

Выскубов Степан Павлович

В эфире "Северок"

Об авторе: Степан Павлович ВЫСКУБОВ, живущий в станице Старомышастовской Краснодарского края, не профессиональный писатель. Проходя в 1939 году срочную службу в Красной Армии, был разведчиком в корпусной артиллерии. С началом Отечественной войны Степан Павлович добровольно вступил в парашютно-десантный батальон. Став радистом-разведчиком, несколько раз забрасывался в тыл врага. Его оружием была рация, но частенько приходилось брать в руки автомат и участвовать в боевых операциях. Трижды ранен, контужен. Награжден орденом боевого Красного Знамени, медалями. Сейчас - на заслуженном отдыхе, но активно участвует в общественной жизни станицы и пишет воспоминания о своей молодости и своих боевых друзьях.

Моим внучкам посвящаю

1

Солнце лениво опускалось к горизонту, медленно пряча свою горбушку за одинокое, ало вспыхнувшее облачко. К вечеру ветер немного поутих, присмирел, но верхушки деревьев еще раскачивались, и листья тихонько о чем-то шелестели.

* * *

Перед вечером посыльный отыскал меня и сказал, чтобы я срочно прибыл в штаб полка. В чем дело? Зачем понадобился? Никакой вины за собой я не чувствовал, нарушений у меня не было - и на тебе: к командиру полка! Не иначе "на ковер"...

А может, кто из бойцов отделения, которым я командовал, проштрафился? Нет, никто ведь никуда не отлучался. В отделении существовал негласный закон - друг от друга ничего не скрывать. Будь то радость или горе, все делили поровну.

Бреду в штаб, и разные мысли роятся в голове. Уже месяц как идет война. Месяц грустных вестей с фронтов. Многие из наших просились отправить их на защиту родной Отчизны. И мне, конечно, хотелось. Но...

Э-э, да чего я тревожусь? Вызывают, видимо, по поводу моих рапортов, что писал на имя командира полка с просьбой направить на фронт, в ту часть, в которой воевал старший брат. И я зашагал веселее, даже тихонько насвистывая.

* * *

В кабинете комполка находилось трое. Двоих видел впервые: батальонного комиссара и майора с голубыми петлицами. Командир полка, не дав и слова сказать, тотчас представил меня батальонному комиссару.

- Значит, на фронт проситесь? - спросил тот, отложив мой рапорт. Проницательный взгляд ощупывал меня с головы до ног. Рядом с ним сидел широкоскулый майор - тот, с голубыми петлицами. Он что-то записывал в блокнот и изредка посматривал на меня. Я, вытянувшись в струнку, отчеканил:

- Так точно, товарищ батальонный комиссар, на фронт прошусь! У меня отец и старший брат добровольцами ушли. Мне просто стыдно перед ними. Служу в армии, а пороха еще не нюхал.

Комиссар кивнул на стул.

- Садитесь, - сказал мягко, и на его губах появилась едва заметная улыбка. - Да не тянитесь вы, садитесь! Так вот, что касается пороха, то еще успеете понюхать... - С минуту он молчал, потом спросил: - А парашютистом не желаете стать? Десантником?

Меня будто холодной водой окатили: мне был непонятен вопрос - почему я, артиллерист, должен стать парашютистом? Это просто не укладывалось в голове. Ведь для такого дела необходимо пройти определенный курс обучения, нужны тренировки. Стало быть, потребуется немало времени... Я взвешивал ситуацию, прикидывал. Мысли путались. Ведь если согласиться, значит, не попасть на фронт, не попасть к брату... А если нет...

Мои размышления прервал батальонный комиссар: он начал спрашивать, каким видом спорта я увлекаюсь, как здоровье, не жалуюсь ли на что, где живут родители, чем занимаются. Оказалось, комиссар подбирал нужных людей для подготовки парашютистов-десантников, чтобы потом забросить их в глубокий тыл врага с целью разведки и диверсий.

Мне это дело показалось заманчивым, интересным. Правда, чтобы выброситься в тыл противника, нужно быть смелым, мужественным. Гожусь ли я для такого дела?

- С ответом не тороплю, - сказал в заключение беседы комиссар. Действительно, подумайте хорошенько, хватит ли у вас духу воевать с фашистами в их тылу.

...Мне вдруг вспомнились рассказы отца о гражданской войне - как ему довелось дважды бежать от беляков из-под расстрела, как, тяжело раненного, подобрала его старушка, выходила и отец снова стал воевать с белогвардейцами.

Словом, раздумывал я недолго и, дав согласие, попрощался на другой день со своим артполком.

В кузове полуторки нас было тринадцать - чертова дюжина. У всех уже истек срок службы, и, если бы не война, мы были бы дома, работали бы кто в поле, кто на заводе...

Наша машина то набирала скорость, и нас встряхивало, подбрасывало, то замедляла ход, и над дорогой растягивался шлейф пыли.

Часа через три грузовик остановился в середине палаточного городка.

- Можно выгружаться, - распорядился сопровождавший нас лейтенант Чижов. - Мы прибыли на место.

- Вот это местечко, - отозвался ехавший с нами старшина. - Тут и людей-то не видно: одни камни!

В военном городке тихо и пусто, лишь палатки белеют. С трех сторон он опоясан голыми каменистыми горами, только изредка виднеются кустарники. Нещадно жарит июльское солнце.

Несколько минут я молча стоял под палящими лучами, разглядывая чуть видневшееся вдали солнце. Ко мне подошел старший сержант.

- Чего задумался? - спросил с хрипотцой в голосе. - Идем в нашу халупу! - И, взяв мой вещевой мешок, он нырнул в палатку. Я - за ним.

- Ну, обживайся, - сказал сержант. - Здесь наш дом.

Перед вечером заглянул лейтенант Чижов: поинтересовался, как устроились, кто в чем нуждается. Но мы хорошо знали, что идет война, что не до комфорта. Затем он рассказал, какие специальности можно получить в этой школе.

Многие ребята изъявили желание стать радистами-разведчиками. Один я был в растерянности и нерешительности. Знал, что работа радиста-разведчика романтична, увлекательна, полна приключений. Но понимал, что есть в ней и трудности, которые преодолеть дано не каждому.

"А все-таки неужели я хуже других? - мелькнуло в голове. - Другие же могут!" И тут же записался у лейтенанта Чижова в радиороту.

Спать легли поздно, но сразу никто не уснул. Каждый думал о своем, а может быть, и об одном и том же.

В наш палаточный городок ежедневно прибывало пополнение. А вскоре начались занятия. Изучали материальную часть радиостанции, овладевали азбукой Морзе, набивали руку на ключе. Словом, приобретали новые военные навыки.

Я с первых дней погнался за скоростью и "сорвал" себе руку. Думал одним махом овладеть техникой передачи, а это оказалось не так-то просто! Особенно плохо получался цифровой текст: я всякий раз машинально не "добивал" или "перебивал" точки. Было и горько и обидно.

Но вдвойне обидно, что много дополнительного времени тратил на меня лейтенант Чижов. Мне было просто жаль его - он так упорно, так настойчиво добивался от меня умения работать на ключе, а мне стоило лишь немного постучать, и рука начинала срываться: передавал вместо трех точек четыре. Словом, не то, что надо... А ведь нам предстояло работать только цифровым текстом!

Однажды на ротном комсомольском собрании обсуждали неуспевающих. Обо мне почему-то не сказали ни слова. И вдруг поднялся старший сержант, тот самый, что внес мой вещмешок в палатку. Откашлялся и как сплеча рубанул:

- А почему о Выскубове умолчали? Он тоже не успевает. Отчислить надо и его. Пусть не позорит роту.

В зале загудели. Все знали, что я сорвал руку. Тогда поднялся лейтенант Чижов:

- Я с вами, товарищ Захарчук, не согласен. Вы же в курсе, что Выскубов передавал уже сто тридцать знаков в минуту. И на приеме работал отлично. Но сорвал руку. Это ведь дело поправимое.

Все одобрительно зашумели.

Захарчук ухмыльнулся и с места выкрикнул:

- А я все-таки предлагаю отчислить!

- Слушай, друг, зачем так говоришь? Нехорошо, Михаил, - сказал совсем еще молодой парень, прибывший в радиороту тогда, когда мы уже принимали Морзе на слух и передавали на ключе по нескольку групп. Но Григорян за короткое время догнал нас и даже перегнал. - Такое может случиться и со мной, и с тобой...

- Отчислить! - настаивал Захарчук.

- Ну что ты заладил: отчислить да отчислить, - перебил его комсорг роты Анатолий Шишкин. - Чужие грехи, Миша, - перед очами, а свои - за плечами. По-моему, командир роты лучше нас с тобой знает, кого отчислить, а кого оставить. Я уверен, что Выскубов прекрасно будет работать на ключе, на задание пойдет в числе первых.

И я остался в радиороте. Тренировался до седьмого пота! Бывало, все отдыхают, а я - в классе, за ключом. Иногда так наработаешься, что голова трещит и пальцы немеют... Сначала медленно-медленно выстукивал я точки и тире. Потом прибавлял скорость. Рука становилась все тверже, уже не срывалась. И вскоре я догнал товарищей.

Где-то во второй половине августа начались учебные прыжки с парашютом. На втором прыжке меня опять постигла неудача: ну просто невезение за невезением! Только вошел в нормальную колею - и на тебе, новая беда. При приземлении правая нога у меня попала на камень, подвернулась, и я получил растяжение.

Больше недели пришлось ходить с костылями. На прыжки меня, конечно, не допускали. Но зато в это время я с остервенением тренировался - все выстукивал на ключе точки, тире...

* * *

Учеба шла своим чередом: упорно, напряженно. Мы постигали нелегкую профессию военного разведчика. Помимо работы на рации, нас учили взрывать вражеские склады, мосты, железнодорожное полотно, без шума снимать часовых. Мы твердо знали - закончив краткосрочную учебу, будем заброшены к фашистам, в их тыл. Поэтому каждый старался как можно глубже изучить дело, ибо там, среди врагов, никто тебе не даст консультацию.

2

Шли недели, месяцы. В декабре сорок первого батальон погрузился в железнодорожные вагоны, и мы отправились на запад, ближе к фронту. Поезд мчался почти без остановок. На третьи сутки наш эшелон загнали в тупик.

Рано утром я вышел из вагона, осмотрелся и, словно на крыльях впорхнув назад в вагон, начал теребить спавших ребят.

- Да вставайте же, сони! Мы - на родой Кубани! В Краснодаре!.. кричал я так громко, что спавшие оторопело повскакали.

Кубанец Иван Холод протер заспанные глаза и спросил как бы нехотя:

- А не брешешь?

- Да ты иди погляди! - тянул я его за руку. Сунув босые ноги в сапоги, Холод подошел к двери, выглянул.

- О, це и правда, шо Краснодар, - пробасил он и тут же обнял меня так, что косточки захрустели. Холод был выше меня ростом и обладал большой силой. О нем даже ходил слух, будто он родной внук русского богатыря Ивана Поддубного. На это Холод отвечал:

- У нас в Ейске все поддубинской породы! Все богатыри!

* * *

Во второй половине дня батальон выгрузился, и до самого вечера мы перевозили имущество. Разместили нас в школе No 41, что по улице Энгельса. Увольнений в город не давали - не до них было. Всех одели в летную форму, и мы ею очень гордились.

Теперь занятия проводились не так, как раньше. Занимались только практически: утром уходили на окраину города и оттуда вели передачи.

Работал я вместе с Анатолием Шишкиным. Он страшно не любил нытиков и сам никогда не ныл. Толя нравился мне - спокойный, выдержанный, уважительный. На его губах всегда веселая, даже озорная улыбка. В общем парень что надо: с ним можно в огонь и в воду.

Уходили мы с Толей на окраину города, разворачивали свой "Северок" и связывались со штабом батальона. На ключе работали поочередно: день - я, другой - он. Нередко Шишкин и свое время отдавал, заботясь о качестве моих передач.

Очень часто нас навещал комиссар батальона старший политрук Яковлев. Это был волевой человек, недюжинной силы и выдержки, неизменно деловитый и доброжелательный. Он всегда оказывался в курсе наших дел и проблем, а если требовалось, приходил на помощь. Невысокого роста, чуть-чуть сутуловатый, круглолицый. Ясные, как чистое небо, глаза его смотрели открыто, бесхитростно. В них светилась доброта и озабоченность.

Никто никогда не видел старшего политрука в возбужденном или угнетенном состоянии. Он всегда был ровен, спокоен, энергичен. Сколько мы его знали, Яковлев ни разу ни на кого не повысил голоса. Если же кто из нас или командиров ошибался, он умел найти первопричину срыва и подсказывал верный способ выхода из положения.

Старший политрук был очень интересным собеседником. Мы всегда радовались его появлению, знали, что он принесет нам с собой что-то новое, доселе неведомое и полезное в работе.

Чуть не каждую ночь улетали ребята на задания. Улетел лейтенант Чижов. Улетели радисты Захарчук с Добрышкиным и Шишкин с Федотовым, Улетел Холод, другие ребята. Начали готовить к заброске в тыл врага и меня.

За несколько дней до вылета на задание вызвали в штаб батальона. Комбат майор Няшин стоял у стола, уткнувшись в карту, свисавшую до самого пола. Оторвался он от нее, выпрямился. Высокий, в плечах косая сажень, стройный... Кинул на меня приветливый взгляд, спросил:

- А, это вы, товарищ Выскубов? Как самочувствие?

- Хорошее, товарищ майор! - ответил я.

Няшин взял меня под руку, подвел к столу, усадил на стул. Потом сложил карту и сам сел напротив, на шаткий табурет.

- Не догадываетесь, зачем вызвал? - На лице майора мелькнула улыбка.

- Когда прикажете лететь? - выпалил я.

- Да не за этим вызвал... - И в глазах комиссара появились смешинки. На днях был в вашей станице, мать вашу проведал. Жива и здорова. Обижается, что письма пишете редко. Отца ранило, но сейчас он снова в строю. От брата было письмо - воюет где-то под Таганрогом. Видите, сколько домашних новостей привез...

- Спасибо вам большое. Вот не ждал!.. А как все-таки там мать? спросил я. - Больше двух лет не виделись! Насчет писем она напрасно обижается: я пишу. Последнее недели две назад послал.

- Значит, еще не получила. За мать не беспокойтесь, она здорова. Комбат встал, подошел к тумбочке, достал из нее тугой сверток, подал мне. Вот гостинец передала вам.

Я взял сверток, положил себе на колени и вскрыл. Теплые носки и варежки... Какая благодать!

Смотрел я на эти вещи и видел мать: как она при коптилке прядет кудель, потом спицами вяжет, вяжет... Горло перехватил спазм.

Майор видел, что я сидел задумавшись, поглощенный воспоминаниями, и молчал. Потом спохватился, выдвинул ящик письменного стола, достал конверт-треугольник.

- Чуть было не забыл!

- Спасибо. За все вам большое спасибо...

Руки мои дрожали от волнения и радости. Мне не терпелось скорее прочитать письмо. Майор положил свою тяжелую ладонь мне на плечо, сказал приглушенным голосом:

- Ну вот, а теперь идите, отдыхайте. И готовьтесь на задание.

- Есть!

Из штаба я не шел - летел, будто у меня выросли крылья. И все думал, думал о маме, о задании, которое должен не сегодня завтра получить...

Через несколько дней вернулся с операции наш любимец - лейтенант Чижов. На его новой гимнастерке красовался орден Красной Звезды. Встретили мы его словно родного. Затаив дыхание, слушали рассказ, как ему пришлось орудовать в глубоком тылу фашистов, как он брал "языка", а потом вызвал по рации самолет и доставил пленного разведотделу фронта.

В ту ночь спать легли поздно. Да и уснуть сразу не смогли. У меня тоже не выходило из головы: как все сложится там, в глубоком тылу врага?

А за окном хлестко бился снежинками ветер и низко ползли тучи.

3

Почти двое суток непрерывно шел обильный снег. Навалило его столько, что остановился городской транспорт. На очистку дорог, трамвайной линии вышло население и воинские подразделения Краснодарского гарнизона. Очищали также взлетную полосу и территорию аэродрома.

В батальоне стало суетно: десантники готовились к заданию - получали боевое оружие, боеприпасы, снаряжение, сухой паек. По всему было видно - не на день-два улетаем.

Разбили нас на девять групп. Я попал к командиру радиороты лейтенанту Чижову. Напарником моим назначили сибиряка Романа Квашнина. Ему, наверное, даже девятнадцати не было. И ростом он не вышел: "пуговкой" звали его в радиороте - едва доставал мне до плеча. Но зато говорун был неумолчный! Ну что трещотка...

- Ты и в тылу будешь так балаболить? - спросил я.

- Не бойся, не буду, - улыбнулся Квашнин. - Слово даю - не буду.

Мы получили рацию, питание к ней, документацию. Выдали нам автоматы, пистолеты ТТ, финки, патроны, по две гранаты. Патронов, правда, брали кто сколько мог. Помимо трех дисков, что дали, я насыпал в вещмешок более трехсот штук. А комсорг нашей роты Анатолий Шишкин посоветовал взять еще и две "лимонки".

- Ты бери, пригодятся, - сказал он многозначительно. - Я это знаю...

Он действительно знал: дважды уже участвовал в десантировании в тыл противника. Выбрасывался в районе Харькова. Участвовал в действиях на территории северного Ирана: операция проводилась, чтобы воспрепятствовать немецкой армии использовать иранскую территорию как плацдарм для вторжения врага в советское Закавказье с юга. За выполнение этих заданий Анатолий был награжден орденом Красной Звезды и медалью "За отвагу".

Все-таки взял я еще две "лимонки", набив вещевой мешок под завязку. Попробовал поднять - ужаснулся. Казалось, Квашнин и то легче. Но решил не выбрасывать ничего: будь что будет...

Перед выездом на аэродром построили нас в полной боевой выкладке. Начальник парашютной службы начал осматривать всех. Подошел ко мне, покачал головой:

- Ты что, с умом? Сам весишь сто килограммов и набрал столько же! Чем сидор набил? А ну половину выбрасывай! Твое оружие - рация. Ясно?

- Ясно-то ясно, товарищ лейтенант, но только патроны не выброшу. Не к теще на блины еду, а в тыл к фашистам, - надулся я.

- Разговорчики! - прикрикнул начальник парашютной службы. - Выполняйте приказ!

Что делать? Не выполнить приказ я не имел права: за это могут отстранить от задания, наказать. А позор-то какой на весь батальон! Но все-таки... И я обратился к командиру радиороты.

Лейтенант Чижов попробовал поднять все мое снаряжение: вещевой мешок, автомат, диски с гранатами, рацию с радиобатареями. Гмыкнул:

- Да, тяжеловато. Перегрузил, конечно...

Я стоял на своем:

- Ничего же нет лишнего! Патроны нужны будут? Вот и вы киваете головой, значит - нужны. И гранаты тоже нужны. Что же выбросить? Консервы и сухари?

- Надо сбросить немного собственного веса, а так все в порядке, сказал Чижов.

Десантники, стоявшие рядом, рассмеялись.

Но начальник парашютной службы все-таки доложил командиру батальона, и меня вызвали в штаб в полной боевой выкладке. Ну, значит, чтобы на мне было все, с чем собрался лететь...

Пришел запыхавшись. Доложил как полагается. Стою, чуть согнувшись от тяжести. Ну, думаю, сейчас влетит мне по первое число за невыполнение приказа!

- Так, голубчик, - сказал командир батальона. Он обошел вокруг меня, ощупал вещевой мешок, заглянул в глаза, и на его губах появилась ухмылка. Значит, есть силенка таскать такой груз?

Я скромно улыбнулся. "Какая там силенка! Воевать собрался, а не в туристический поход", - хотел было сказать. Но промолчал.

Комбат повернул меня к себе, завел под вещмешок свои широкие ладони, как бы взвешивая:

- Ничего...

- У него больше тыщи патронов, - не скрывая возмущения, сказал начальник парашютной службы. Командир батальона обернулся к нему.

- Так это же хорошо! Человек воевать собрался! Потом перевел взгляд на меня:

- Скажите, а если вам придется бежать? С таким грузом ведь далеко не уйдешь...

- Товарищ майор, я не собираюсь бежать от фашистов. Пусть они от меня убегают, - парировал я.

- Вот это правильно. Настоящий десантник не должен бегать от врага. Молодец! - И Няшин пожал мне руку.

- Товарищ майор, он ведь радист! Его оружие - рация, - вновь не сдержался начальник парашютной службы.

- Ничего, парашют выдержит, - задумчиво сказал майор.

У меня отлегло от сердца.

* * *

Вечером приехали на аэродром. Там мы узнали, что летим в Крым, что в эту же ночь должен высадиться морской десант и захватить Керчь.

Нам ставилась задача десантироваться в тыл 46-й немецкой пехотной дивизии в районе Владиславовки, а также Арабатской стрелки и отрезать пути отхода немцев от Керчи и Феодосии, создав панику в тылу противника.

И вот мы погрузились в самолеты ТБ-3. Отправкой руководили командующий военно-воздушными силами фронта генерал Глушенков и начальник разведотдела фронта батальонный комиссар Капалкин. Взревели моторы небесных тихоходов. Поднялся в воздух один, другой, третий...

Наш ТБ-3 взлетел предпоследним. Он так сильно гудел, а внутри так дребезжало, что мы думали, он рассыплется. Но все обошлось, и наш самолет полетел заданным курсом.

Сколько времени мы были в воздухе, трудно сказать. Мне по крайней мере показалось, что очень долго. Особенно в ожидании команды "пошел". Выбрасывались по-разному: Роман Квашнин прыгнул в люк, я - в дверь.

Когда раскрылся парашют, осмотрелся. Чуть ниже меня болтался под белым куполом Квашнин. А где-то в стороне, внизу, белели парашюты моих товарищей по группе. Кто где приземлялся, не понять!

Почти перед самой землей вдруг забумкал немецкий крупнокалиберный пулемет. Он стрелял где-то справа, трассирующие пули яркими стежками прошивали темное небо, огненные светляки тянулись к моему куполу. И вдруг этого еще не хватало! - темное небо неожиданно распорол луч прожектора. Он нещадно крестил черноту, жадно шаря по небу.

Наконец я приземлился. Еще не успел погасить купол и освободиться от лямок, как ко мне подбежал Квашнин.

- Все в порядке? Давай быстрее, - затараторил он и начал помогать собирать парашют. - Ну, мы фрицам шороху наделали!

- Не так шороху, как страху. Они явно напуганы, - отозвался я.

Немцы действительно начали стрелять из орудий и минометов. Их огонь с каждой минутой усиливался: вокруг нас с хлопаньем рвались мины, а чуть дальше - снаряды. Ни те, ни другие никакого вреда нам не причинили: стреляли, видно, для острастки.

* * *

На рассвете вся наша группа была в сборе. Разведчики обнаружили на Арабате немецкую батарею. Лейтенант Чижов немедленно послал почти всю группу на захват ее. Бесшумно сняли часовых, обезоружили прислугу и захватили орудия. Пушки тут же повернули против отступающих из Керчи гитлеровцев.

В тылу 46-й немецкой пехотной дивизии, оборонявшей Керченское побережье и Арабатскую стрелку, началась паника. Пленные артиллеристы, взятые нами, показали, что в их тыл якобы высажен очень большой воздушный десант Красной Армии.

Гитлеровцы бросали машины, вооружение, имущество и бежали на запад Крымского полуострова. Да, у страха и впрямь глаза велики!

Рядом с нами действовала группа, возглавляемая командиром батальона Няшиным. Десантники напали на конвой, сопровождавший колонну советских военнопленных, и уничтожили его, освободив шестьдесят человек, часть которых тут же вооружили трофейным оружием.

Вскоре все вместе совершили налет на село Киет, где находился румынский пехотный полк. Операция эта была такой стремительной, что противник оставил все свое имущество, штабные документы, военные карты и в ужасе бежал, неся большие потери.

В том бою очень пригодился мой запас патронов и гранат!

* * *

Два раза за день выходили мы в эфир и связывались с разведотделом фронта: сообщали о проведенной операции, о трофеях, о захвате штабных документов...

В результате боев и стремительных действий десантников керченская группировка врага оказалась отрезанной и находилась под угрозой окружения. Стремясь избежать этого, фашистское командование стало срочно отводить свои войска на запад. В ночь на 30 декабря 1941 года морской десант выбил противника из Керчи и, овладев городом, стал преследовать врага.

Через несколько дней на пароходе "Анатолий Серов" мы возвратились из своего первого рейда в Краснодар, представив разведотделу фронта ценный трофей - штабные документы 46-й немецкой пехотной дивизии и румынского полка, а также оперативные разведывательные сводки и приказы по 42-у корпусу 11-й немецкой армии, две шифровальные машины.

Свое первое задание десантники выполнили успешно.

4

По возвращении из Крыма нам предоставили трехдневный отдых. А потом снова начались занятия. Они проходили в основном в ночное время: ведь нам предстояло забрасываться в тыл врага только ночью! В этой обстановке мы и должны научиться действовать своим оружием...

Время мчалось так быстро, что мы не заметили, как подкрался первый весенний месяц. А погода не радовала нас: то шел дождь, то дождь со снегом, то ночной мороз сковывал лужи льдом. Лишь во второй половине марта погода установилась, очистилось от облаков небо.

* * *

Как-то перед вечером меня вызвали в штаб батальона. В кабинете, кроме комбата с комиссаром, были начальник разведотдела Крымского фронта Василий Михайлович Капалкин и капитан особого отдела. Капитан, ссутулившись, сидел за маленьким столиком в углу и в разговор не вступал. Он смотрел на меня из-под черных насупленных бровей так изучающе, что, казалось, прожигал насквозь.

- Как настроение? - пожимая мне руку, спросил начальник разведотдела.

- Отличное, товарищ батальонный комиссар! - отчеканил я.

- Ну и прекрасно... А мы вот думаем снова послать вас в Крым на задание. - Его серые веселые глаза стали серьезными. - К партизанам полетите. Понимаете, очень нужна связь с партизанами! Фронту постоянно требуются разведданные о дислокации войск противника, о его передвижении, о планах, намерениях. Нам надо знать состав гарнизонов, род войск, боевой состав, нумерацию частей, где и какие противник возводит оборонительные сооружения. Как видите, задача возлагается большая и ответственная.

Батальонный комиссар помолчал, испытующе поглядывая на меня. Потом добавил:

- Вы уже были в Крыму и с обстановкой знакомы. Знаете, что почти весь полуостров находится в руках оккупантов. Линия Крымского фронта - в районе Акмонайского перешейка. На подступах к Севастополю идут ожесточенные бои. В горах и лесах Крыма действуют несколько партизанских отрядов. Но связь с ними пока не очень налажена, контакт лишь с одним отрядом. Так вот, вас выбросят в район, занятый партизанами. Словом, в безопасное место. Да и летчики у нас опытные, все произойдет в заданном районе. Как вы на это смотрите?

- Готов выполнить любое задание, товарищ батальонный комиссар!

- Я так и знал. Другого ответа мы от вас не ждали. - Василий Михайлович подозвал меня к столу, развернул карту-километровку Крыма. - Вот смотрите: это Старокрымские леса, здесь базируются несколько партизанских отрядов. - Он обвел карандашом небольшой зеленый массив. - А это вот Зуйские леса. Здесь тоже дислоцируется партизанский отряд. Сюда вас и выбросят.

Я внимательно смотрел на карту, на проставленные кружки и удивлялся: как могли партизаны находиться в такой близости от врага? Мне казалось, что этот лес насквозь простреливается!

- Кого думаете взять в напарники? - спросил комбат.

- Квашнина Романа, если можно.

- Он готовится на другое задание, и как старший, - ответил майор Няшин.

- Тогда Григоряна, если свободный.

- Хорошо, договорились.

Григоряна я знал, верил в него. Он мог в сложнейших условиях установить связь и безошибочно принимал любую передачу Морзе. Смелый, решительный. Правда, горяч немного. Но это, видимо, потому что молод: ему только девятнадцать исполнилось. Родился Николай в Нагорном Карабахе, в селе Ханацах Степанокарского района. До армии мечтал стать нефтяником.

Но не осуществилась его мечта. Оставив третий курс Бакинского нефтяного техникума, он попросился на фронт. А военкомат направил его к нам.

Ушел я из штаба в приподнятом настроении, хотя внутренне волновался. Выбрасываться ночью в тыл врага я почему-то не боялся. Самое главное было не попасть в населенный пункт, занятый фашистами. Но ведь меня должны выбросить в лес, так что нет нужды переживать, утешал я себя.

Стал собираться в путь-дорогу: проверил рацию - все оказалось в порядке; переговорил с Григоряном - он обрадовался, что идет со мной на задание. А мы ведь - две противоположности по характеру! Он - южанин: горяч, вспыльчив. Я - сибиряк: хладнокровен, медлителен. Но напорист - что задумал, выполню.

На другой день были, дождь со снегом. Ночь наступала непроглядная, черная. Погода нас огорчала: неужели не полетим? Однако командование считало - в самый раз!

В двадцать часов выехали на аэродром. Как всегда, с нами приехал лейтенант Чижов. Вскоре появились начальник разведотдела фронта и комбат с комиссаром. Подошли к нам, поздоровались.

- Это передадите товарищу Мокроусову. Он командует партизанскими отрядами Крыма, - сказал батальонный комиссар и отдал мне пакет. - В случае чего - уничтожить.

- Будет сделано!

Мы начали готовиться: надели снаряжение, оружие, парашюты.

- Ну а патроны и сейчас прихватили? - улыбаясь, спросил командир батальона. И тут же начал рассказывать начальнику разведки о том случае перед рейдом в Крым. Посмеялись...

Экипаж занял свои места в кабине и ждал, когда мы поднимемся в самолет.

- Ни пуха ни пера. Будьте осторожны там! Берегите себя, - напутствовал нас Капалкин. - Помните, от четкой, бесперебойной связи будет во многом зависеть успех наших войск. Надеюсь, вы сделаете все, что зависит от вас. До встречи на Большой земле... - И он поочередно обнял нас, поцеловал.

Попрощались мы с комбатом Няшиным, комиссаром Яковлевым, лейтенантом Чижовым и вошли в самолет. Взревели моторы, поднялись мы в воздух, и сразу же все, что было на земле, стало казаться сном.

* * *

Через несколько часов полета мы снова вернулись на свой аэродром: летчики объяснили, что не смогли пробиться через заградительный огонь врага. Не повезло нам и на второй раз - возвратились с изрешеченными плоскостями. Наконец в ночь на 25 марта сорок второго года наш ТБ-3 снова поднял нас в воздух, и мы полетели.

Не знаю, сколько прошло времени, когда вокруг нашего самолета начали рваться снаряды. Машину бросало из стороны в сторону, качало, но она продолжала идти по курсу. Вспышки от разрывов снарядов сопровождали нас до тех пор, пока мы не удалились от линии фронта.

И вот из пилотской кабины вышел командир корабля:

- Ну как вы? Живы? - спросил он. - Через пятнадцать минут будем у цели.

Время не шло, а летело. Казалось, почти тут же над пилотской кабиной загорелась лампочка. Пора... Командир корабля подал команду приготовиться и открыл дверь - нас обдала струя холодного ветра. Летчик обнял неуклюжего, обвешанного со всех сторон снаряжением Николая и подтолкнул его к двери.

- Пошел!

Григорян несколько секунд стоял у гудящего ветром проема, как бы раздумывая. Потом резко шагнул и скрылся в клокочущей бездне. Ночь будто проглотила его: у меня мурашки пробежали по спине. Да, не просто это оторваться от самолета и ринуться в чернеющую пропасть, где тебя, возможно, поджидают штык или пуля...

- Удачи! - крикнул мне на ухо командир корабля и прижался своей щекой к моей. - Ни пуха!..

Я протиснулся в дверь и бросился в черноту ночи. Когда парашют раскрылся, начал искать глазами Григоряна. Но его купола так и не увидел. Приближалась земля. И вот мой парашют накрыл сосны. От меня, повисшего на деревьях, до снежного покрова было не менее трех метров!

Осмотрелся, прислушался. Ритмичный гул самолета таял, угасал. Кругом тихо, тихо... Снять парашют было невозможно, и я, перерезав стропы, рухнул в сугроб. Когда выбрался, спрятал запасной парашют и чехол главного, снова прислушался. Но кроме едва-едва уловимого гула нашего самолета, ничего слышно не было.

"Где же Николай? Куда его отнесло?" - тревожно мелькнуло в голове. Подал условный звуковой сигнал. Стою, слушаю. Тишина... Опять кричу филином. Ничего!

Наконец где-то далеко-далеко слышу такой же звук. Кто это? Неужели Григорян оказался там? Еще раз сигналю. Теперь отозвалось в другой стороне. Иду на звук. Нет, не иду, а ползу по пояс в снегу метровой толщи. Но снег мягкий, пушистый... И белый-белый.

Продвинулся немного, остановился и опять подал сигнал. На этот раз слышу ответ слева, справа и сзади. "Что за чертовщина? - думаю. - Куда же мне идти?" Повернул почти назад, бреду, проваливаясь в сугробах. А ответное ауканье то в одном, то в другом месте раздается. Будьте вы неладны, филины! Совсем уморили меня...

Не стал я больше прислушиваться: понял, что бесполезно. Иду. И вдруг след. След человека, свежий... Только что кто-то прошел. Бреду по нему. А он петляет между деревьями: то повернет вправо, то круто завернет и идет почти назад... Наконец понял, что напал на свой собственный след, в котором есть начало, а конца, естественно, нет.

Зло меня взяло, что столько времени ушло напрасно, да и устал изрядно. Выбил я ногами в сугробе яму, залез в нее, закурил. Сразу же разморило меня и начало клонить в сон.

"Нет, спать нельзя! - приказываю себе. - Не раскисать! Крепиться!" Превозмогая усталость, с трудом выбираюсь из ямы и, проваливаясь в сугробы, плетусь дальше. Сигналы уже не подаю - пустое дело!

Всю ночь колесил я по лесу в поисках Григоряна. У него же радиопитание, без которого моя рация глуха и нема. На рассвете спустился с перевала и увидел разбросанные по пригорку дома. Остановился, привалился к дереву, наблюдаю.

До крайнего дома - не более трехсот метров.

В центре деревни обоз, у подвод суетятся солдаты. "Немцы, - понял я. Ну и занесло! Заметили меня? Вроде нет..." Я ощутил, как по разгоряченному от ходьбы телу пробежал холодок, и плотнее прижался к стволу дуба.

Сквозь оголенные редкие деревья все хорошо просматривалось. Но меня действительно не заметили. Взяв автомат на изготовку, я начал потихоньку отходить. Когда дома скрылись за перевалом, остановился, сел на снег под толстой корягой, стал закуривать. И вдруг вдалеке, в стороне, увидел трех немцев: они, видимо, были в засаде и теперь возвращались в деревню.

Прижался к коряге, наблюдаю. Каратели идут беспечно - до меня доносятся глухие обрывки их разговора. Когда они скрылись за перевалом, я по собственному следу зашагал назад, к месту приземления. И снова начал колесить по лесу...

* * *

На другой день, где-то около двух часов, издали заметил, как в мою сторону бредут два человека. "Неужели снова немцы?" - тревожно подумал, всматриваясь. Шли люди, приглушенно разговаривая, винтовки за спинами. Один в кожушке, другой в шинели и шапке-ушанке. По виду вроде бы партизаны, а там кто его знает! Может, и немцы переодетые.

Подпустил поближе, из-за дерева спрашиваю:

- Стой! Кто такие?

Остановились, смотрят в мою сторону, но из-за ствола не видят меня. Однако винтовки не снимают... Тот, что в кожушке, отвечает:

- Если ты радист, подходи, не бойся нас. Мы свои.

- Пароль?

Услышав отзыв, я подошел к ним. Честно признаюсь, боялся. Из головы не выходило, что меня могут взять в плен. Незаметно вытащил из кобуры пистолет, положил в карман и там зажал в руке...

* * *

В землянке, куда меня привели, было сумрачно. Мутно-желтое пламя двух коптилок едва разгоняло мрак. А в углах совсем черно! После дневного света и ослепляющего снега я вообще мало что видел в первые минуты.

Немного освоившись, с радостью разглядел Григоряна, сидевшего у печки. Он поднялся и стиснул меня, будто после долгой разлуки.

- Кто эти люди? Свои? - спросил у него шепотом.

- Да, партизаны. Весь отряд ушел тебя искать.

Часа через полтора-два в землянку влетел, запыхавшись, бывший комсорг роты Анатолий Шишкин. В первых числах января сорок второго года он десантировался с группой Иванова, когда были еще в Крыму. Его рация молчала, и мы не имели о Шишкине никаких известий. И вот наконец встретились!

- Толя, дружище, жив? - бросился я к нему.

- Жив, старина, жив! - Анатолий заключил меня в объятия.

Мы немного помолчали, разглядывая друг друга. Потом Шишкин перевел дух и рассказал, что при приземлении их группу окружили гитлеровцы и весь день они вели неравный бой.

- Рацию и документацию пришлось спрятать, потому что никто не рассчитывал вырваться из этой заварухи живым, - рассказывал Анатолий. - А вот вышли! И рацию разыскали, хоть и не сразу.

Шишкин зарос, виски поседели, на круглом лице появились морщины. А в остальном все такой же: веселый, жизнерадостный, с добрыми серыми глазами.

- За вами вот пришел: комиссар Зуйского отряда прислал, - сказал Толя, а сам все смотрел и смотрел на меня. - Там вся наша группа. И Юлдашев со своими ребятами...

* * *

Партизанский лагерь, куда нас привел Шишкин, размещался на склоне высоты 1025 и противоположной - Безымянной. Эти две высоты разделяла горная речушка Бурульча.

Шишкин ввел нас в просторную, светлую и теплую землянку. Доложил о нас комиссару Луговому.

- Присаживайтесь и рассказывайте, как там Большая земля, - сказал комиссар и, сощурив голубые глаза, стал изучать нас с головы до ног.

После короткого рассказа я спросил у него о Мокроусове, для которого у меня был пакет штаба Крымского фронта.

- Мокроусов далеко, - сказал Луговой. - Вас туда отведут. Анатолий, обратился он к Шишкину, - позови ко мне Макринского.

- Есть вызвать Макринского!

Вышли мы от Лугового, и Толя повел в свою землянку - она находилась немного выше штабной. Нас все время не покидало волнение: свяжемся ли мы с Большой землей? Радиостанция штаба фронта была в Краснодаре - на внушительном удалении от нас. Осилит ли шестисоткилометровое расстояние наш "Северок"? Мы твердо знали, что радиостанцию штаба фронта мы услышим. А вот как они нас?

Я подготовил первую радиограмму на имя начальника разведотдела фронта, где сообщал о благополучном приземлении, о том, что находимся в Зуйских лесах. Николай забросил на дерево антенну, в противоположную сторону противовес, и мы развернули свой "Северок".

Установив заданные волны приема и передачи, включились. Григорян приложил к уху один наушник, я - другой. Какое-то мгновение не было слышно ни шума, ни треска, ни писка. Мы молча переглянулись, и в наших взглядах прочли тревогу друг друга.

Но вот прорвался шум, а потом слабенькие сигналы какой-то морзянки. Мы напрягли слух. Я повернул ручку настройки сначала влево от заданной волны, потом вправо. С замиранием сердца вслушиваясь в заполнившие эфир человеческие голоса, музыку и тысячи морзянок, мы ловили свои позывные. Но штаб фронта молчал.

Я посмотрел на часы: до начала связи оставалось еще две минуты. Так вот почему молчат! Наконец оператор штаба фронта включился - послал в эфир условные позывные. Я настроился, и сигналы усилились. Николай, подпрыгнув, как козленок, закричал "ура!.

Оператор минуты две звал нас, потом перешел на прием. Я включил передатчик и послал в эфир позывные штаба фронта. Большая земля незамедлительно отозвалась. Мы с радостью передали свою первую радиограмму.

5

На другой день повалил снег, мягкий, пушистый.

В полдень мы отправились в путь. Проводниками у нас были Шишкин и Макринский. Шли мы, а наши следы тут же заваливал снег.

Штаб Мокроусова, по словам Макринского, находился где-то в подножиях гор Средней и Сахарной головки, в районе Карасубазара. Это примерно километров шестьдесят от Зуйского отряда. Почти половину пути надо идти по открытой местности, по высокогорному плато Караби-яйле, где гитлеровцы нередко устраивают засады на партизан. Поэтому дневной переход невозможен всюду рыскают каратели.

Макринский, как опытный проводник, брел впереди, за ним - Николай, потом - я. Замыкал нашу группу Шишкин. Отдыхали мы редко, где-нибудь в укрытии: торопились.

Когда спустились в ущелье, тугой ветер ударил в лицо, обжигая снежинками. Идти было тяжело. С трудом поднялись мы на высокую гору с мелколесьем. Тут нас и застала ночь. А прошли-то меньше половины пути! В темноте идти стало еще трудней. Только гляди, чтобы идущий впереди не отпустил раньше времени отведенную в сторону ветку и она не хлестнула по лицу! Да так, чтобы след остался...

Лишь часам к двенадцати следующего дня на одной из высоток нас окликнули. Это была партизанская застава. От нее до штаба Мокроусова еще около трех километров. Но мы брели Долго, то поднимаясь на высотку, то опускаясь вниз. Несколько раз нас останавливали партизанские посты. Узнав, кто мы и откуда, пропускали.

Наконец подошли к едва заметной среди деревьев землянке. Анатолий переговорил с часовым. Тот велел подождать, а сам исчез в проеме. Вскоре из землянки вместе с часовым вышел дежурный по лагерю. Поздоровавшись, окинул нас цепким взглядом и бросил:

- Значит, с Большой земли?

- С Большой... - нехотя отозвался Анатолий.

- Тогда идемте.

Возле штабной землянки нас остановил часовой. Собственно землянки мы не видели. Привалившись к стволу дуба, стоял партизан с автоматом. Дежурный по лагерю что-то сказал ему тихонько и шмыгнул в чуть заметный вход. Мы же ждали в стороне. Через минуту-другую дежурный вернулся:

- Пущай старшой с Большой земли зайдет.

Анатолий подтолкнул меня: мол, иди.

Землянка светлая, уютная, добротно сделанная. За столом три человека: один в штатском и двое военных - майор и полковник. В углу я увидел Михаила Захарчука. Он кивнул мне, улыбнулся: дескать, вот где свиделись...

Из-за стола вышел коренастый мужчина, поздоровался со мной за руку, представился. Я достал из планшетки пакет, протянул ему. Он усадил меня между майором и полковником, а сам, опустившись на свое прежнее место, вскрыл пакет. В землянке воцарилась тишина: только слышно было, как радист выстукивал на ключе точки-тире.

- Товарищ Захарчук, - обратился Мокроусов к нему, - добавьте: пакет получен, результат сообщим дополнительно.

- Есть! - отозвался Михаил.

Пока меня расспрашивали о Большой земле, Захарчук закончил работу и отдал несколько радиограмм Мокроусову. Тот одну за другой пробежал их глазами и сказал:

- Могу порадовать вас, товарищ майор. Начальник разведотдела фронта Капалкин сообщил, что в ваше распоряжение для оперативной работы направлены радисты Выскубов и Григорян. В третий район, к Северскому, посылаются другие радисты. Так что вы, - Мокроусов обратился ко мне, - будете работать в штабе второго района. Вот ваш командир, майор Селихов, прошу любить и жаловать...

Селихов встал, пожал мне руку. С минуту, не отрываясь, смотрел в глаза, потом сказал:

- Побудьте пока с радистами.

- Да, да, теперь можете идти. Отдыхайте! - сказал Мокроусов.

Когда я вышел из землянки, снег перестал падать, из-за тучи выглянуло солнце, и ветер легонько трогал ветки деревьев, стряхивая снег.

Встретил нас Вася Добрышкин. Пока мы тискали друг друга, прибежал Захарчук.

- В нашем полку прибыло! - переступив порог землянки, радостно воскликнул Михаил. - Здорово, что вы прилетели к нам! А как там батальон?

Я рассказал, что он почти весь участвовал в новогодней операции здесь, в Крыму.

- Разведчики говорили, что в районе Акмоная высаживался воздушный десант. Я тогда думал: не наши. Выходит, что наши, - задумчиво произнес Захарчук. - Мокроусову надо сказать...

Честно говоря, к Михаилу я питал антипатию: меня раздражала в нем вольность поведения и разговора со старшими.

А вот Вася Добрышкин - человек совсем другого склада. Его фамилия полностью соответствовала облику и нраву. Кряжистый, вроде сказочного Добрыни Никитича, Вася отличался выдержкой и неизменной доброжелательностью.

- Да, кстати, как тебе наш командующий? Приглянулся? - вдруг спросил меня Захарчук.

- А что можно узнать за пять минут? И почему он в штатском? У него хоть есть какое-нибудь звание?

- Есть. Все есть! - ухмыльнулся Михаил. - Алексей Васильевич Мокроусов удивительной судьбы человек. Еще в начале века участвовал в революционном движении в Донбассе. Потом ему пришлось долгие годы провести в эмиграции. Вернувшись в Россию в октябре семнадцатого, возглавил отряд моряков и захватил Петроградское телеграфное агентство. А в двадцатом командовал Крымской повстанческой армией, действовавшей в тылу у Врангеля. Затем воевал в Испании против фашистов. Вот какой у нас командир!

Да это еще не все. Ты послушай... - продолжал Михаил. - С первых дней войны Алексей Васильевич - на фронте, командовал полком. Но по просьбе Крымского обкома партии его откомандировали в Крым для организации и руководства партизанским движением. Вот так-то... А ты говоришь, есть ли у него звание! - закончил свой монолог Захарчук и ушел в штаб.

* * *

У нас подходило время выхода в эфир. Николай ежеминутно поглядывал на часы: он уже подвесил антенну и противовес, подготовил рацию к работе. Я быстренько составил радиограмму, в которой сообщил, что будем работать во втором партизанском районе, у майора Селихова.

В назначенное время Григорян связался с Большой землей. Сигналы радиостанции штаба фронта доходили почему-то слабо. При еле заметном вращении ручки настройки в наушниках была невероятная трескотня: она то затихала, то вновь вскипала.

Николай не просто слушал эфир, он жил всеми его разнообразными звуками, и это отражалось на чутком, подвижном лице Григоряна. Брови Николая то взлетали вверх, то озабоченно сходились. Когда далекие, но дорогие нам позывные заглушались другими станциями, уходили куда-то, Григорян непроизвольно наклонялся к рации, словно старался приблизиться к своему корреспонденту.

Наконец он настроился. В эфире будто осталась только одна морзянка: такая нужная, такая необходимая нам. Оператор передал, что слышит нас хорошо, и предложил принять срочную радиограмму. .Николай ответил, что к приему готов. И полились цифры, которые после некоторой обработки станут текстом приказа. Григорян спешил их принять и одновременно боялся пропустить хоть один знак, из-за чего потом может исказиться радиограмма.

А цифры все льются, льются... Только успевай улавливать их и записывать. Но Николай прекрасно справляется с этой работой.

Полученная радиограмма адресовалась нам двоим: начальник разведотдела фронта поздравлял нас с благополучным десантированием, с началом работы в штабе второго партизанского района и просил, чтобы в дальнейшем мы вели наблюдение за автомагистралью Симферополь - Феодосия.

* * *

В то время войска Крымского фронта держали оборону на Акмонайском перешейке, и фашисты беспрерывно подтягивали на этот участок свежие силы: готовились к наступлению на Керчь.

Партизанские отряды второго района помогали нашим войскам, сковывая 11-ю немецкую армию. Гитлеровское командование бросало на уничтожение партизан свои полки с приданными им всевозможными средствами усиления: артиллерией, авиацией, танками, подразделениями жандармерии и зондеркомандами.

Вот и сегодня партизанская разведка доложила, что со стороны деревни Айлянма (ныне - Поворотное) движется до роты противника. Партизанские отряды района тут же заняли оборону на высотах, образовав полукольцо. Вскоре от частой стрельбы лес наполнился сплошным гулом. Зажатые в клещи каратели заметались.

Бой длился недолго. Немногим гитлеровцам удалось унести ноги... Были взяты пленные. Партизанские же отряды жертв не имели: только два бойца из Кураковского отряда оказались ранеными.

На другой день Шишкин и Макринский ушли в Зуйские леса, а мы с Николаем обосновались при штабе майора Селихова. Землянку нам выделили рядом со штабной.

Вечером меня вызвал майор. Я пришел, доложился как положено. Селихов сидел на бревне возле своей землянки, опустив в задумчивости голову. Он поднял на меня колючий взгляд и сказал:

- Я вызвал вас предупредить, - майор замолчал, достал портсигар, стал закуривать. Потом снова окинул меня суровым взглядом: - Так вот, впредь все радиограммы будете передавать только за моей подписью. .Никакой отсебятины и самодеятельности. Думаю, вы поняли меня? Только за моей подписью, повторил Селихов.

- Все ясно, - неохотно отозвался я.

У майора дернулась правая щека, и он крутнул головой. "Ну, - думаю, не пришелся ему по душе мой тон".

- Да, и еще хочу вам напомнить, - майор строго посмотрел на меня. Поменьше общайтесь с партизанами. Особенно не заводите шуры-муры с девками...

Я чуть было не засмеялся, но сдержался. За все последние дни мы никого из партизан не видели, не то что партизанок. Были они в отрядах, не были даже не поинтересовались.

Я смотрел на майора и молчал.

- Вам ясно, что я говорю? - широко открытые немигающие глаза Селихова в упор глядели на меня. - Я у вас спрашиваю: ясно?

- Да, ясно, товарищ майор, - сказал я совершенно спокойно.

- Так чего же вы молчали? - повышенным тоном спросил он. - Какая разболтанность! Не забывайтесь, товарищ радист. Не думайте, что у партизан все дозволено.

- Я не забываюсь и не думаю, товарищ майор.

- Мальчишка! - Селихов резко встал, метнул на меня недобрый взгляд и вошел в землянку.

Я передал разговор Николаю. Тот усмехнулся, покачал головой и ничего не сказал. А у меня в мозгу все звучали слова: "Только за моей подписью!.."

6

Из-за высоких заснеженных гор медленно, будто нехотя, поднялось солнце, и первые лучи его брызнули на лес. Заискрился снег.

Григорян вошел в землянку радостный, восторженный.

- Лес - сказка! - воскликнул он. - Сияет!

Лес действительно стоял величественный, нарядный, торжественный. Он стоял будто зачарованный, не шелохнувшись ни одной веточкой. А снег до того был белый, что резал глаза! И не блестел, а сиял огнисто, переливчато-радужно и слепяще. Неподалеку высвистывала песенку какая-то пичуга. Такую красоту я видел впервые. И еще долго находился возле землянки, буквально ошарашенный всем.

В этот день мы передали на Большую землю две радиограммы. В одной сообщили, что в Зую прибывает горно-стрелковый полк и расквартировывается. В другой - что в сторону Керчи прошел эскадрон кавалерии.

Радиограммы подписал только майор Селихов. А ведь при штабе был комиссар района полковник Попов, начальник штаба полковник Лобов и начальник разведки района Генов. Переданные сведения были получены от партизан - наблюдателей за дорогами.

Вечером нам предстояло провести еще два сеанса: в двадцать часов - по расписанию и в двадцать три - по предложению оператора штаба фронта.

Мы удивились: почему, что за причина? Но начали готовиться - заострили огрызки карандашей, взяли бумагу... С освещением, правда, не клеилось. Наш карманный фонарик бездействовал - сели батарейки. Оставалась надежда на ярко горящий костер да лучины. Поэтому заготовили сухих дров, нарезали сосновых щепок. Мы часто принимали сводки Совинформбюро при костре и лучинах. Так что опыт у нас уже был.

Незадолго до начала сеанса пришел уполномоченный Крымского обкома по подпольной работе, он же начальник разведки района, Иван Гаврилович Генов с текстом радиограммы. Я пробежал его глазами и сказал:

- Вы знаете, майор приказал все передавать только за его подписью.

- Вот как... - Генов усмехнулся, взял у меня бумажку, вышел. А через несколько минут вернулся и снова дал мне тот же текст, но уже с подписью Селихова. В нем говорилось, что в Карасубазар прибыла 22-я румынская дивизия, а на окраине города разместился штаб немецкой дивизии.

Я записал радиограмму до начала сеанса. А ровно в двадцать три часа включился. В наушниках появилась привычная эфирная сутолока: лихорадочно пищала морзянка, кто-то гундосил на непонятном языке, что-то до боли в ушах завывало. А радиостанция штаба фронта молчала.

Генов сидел у костра и то посматривал на часы, то вопрошающе на меня. Время от времени он что-то тихонько спрашивал у Николая, тот отрицательно качал головой.

Я еле заметно передвигаю ручку настройки, но, кроме сумасшедшего писка морзянки и какого-то странного завывания, ничего не слышу, как ни напрягаюсь. Прошло десять томительных минут, а оператор штаба фронта все не выходил в эфир.

Минуты бегут неудержимо. Уже проскочило пятнадцать, а Большая земля по-прежнему молчит. Я волнуюсь, беспокойство растет... Наконец среди множества звуков прорывается тревожный голос радиостанции штаба фронта. Она зовет нас, родная наша! Николай улыбается. Светлеет лицо и у Генова.

Около минуты звал нас оператор. Мы ответили, что слышим его хорошо, что все поняли. Он велел подождать еще десять минут.

Ждем. Вскоре мы снова слышим Большую землю, Оператор предлагает принять две срочные радиограммы. Ну что ж, две так две. Я сообщаю о готовности и переключаюсь на прием.

Приняв первую радиограмму, отдаю Григоряну ключ и наушники. В радиограмме командующий Крымским фронтом генерал-майор Козлов просит срочно выслать группы на поиск парашютистов-десантников, с которыми потеряна связь. Сообщаются координаты их последнего местонахождения.

О десантниках штаб фронта однажды уже сообщал. Это была группа в двенадцать человек. Выбросили ее с задачей вести наблюдения за Черноморским побережьем. Там, в районе Феодосии и Владиславовки, немцы готовились к решительному наступлению. От Севастополя побережьем перебрасывались туда войска, чтобы внезапным ударом сломить оборону Крымского фронта.

Во второй радиограмме штаб фронта просил срочно сообщить о расположении штаба 11-й немецкой армии и ее командующем.

Генов, прочитав радиограммы, тяжело вздохнул и тихо сказал:

- О Манштейне-то мы знаем, где он находится со своим штабом. А вот что касается парашютистов!.. - и, помолчав, добавил: - Нету их больше.

- Как нету? - вырвалось у меня. Я впился глазами в Генова. - Вы что-то знаете о них? Неужели погибли?

- Погибли. Все погибли, - с трудом произнес Генов. - Я только сегодня узнал о них: разведчик принес эту весть, - он замолчал, уткнулся в радиограмму, но, видимо, не читал ее, думал. Может, о парашютистах, а может, о чем другом... - Они что, ваши однополчане? - спросил чуть позже.

- Да, из нашего батальона, - сказал я, продолжая сверлить Генова глазами: ждал от него подробностей о гибели моих друзей. Наконец Генов с сочувствием посмотрел на меня и тихо произнес:

- Погибли ребята. Что ж теперь делать? Война есть война. Без жертв она не бывает. Так вот, по рассказам разведчика, десантники благополучно приземлились в нужном районе. Какое задание имели, нам неизвестно. Они уже пробивались к Старокрымскому лесу: видимо, шли на соединение с партизанами. Поздно вечером зашли в деревню Ворон, постучали в крайний дом. Их впустили.

Но хозяин оказался предателем: поднял на ноги местных полицейских и в соседнюю деревню сообщил. Дом окружили. Началась стрельба. Всю ночь она не утихала. На рассвете к врагам подошло еще подкрепление. Парашютисты отбивались отчаянно. Когда предатели поняли, что десантников живыми не взять, облили дом керосином и подожгли. Из него так никто и не вышел - все сгорели, но в плен не сдались...

Генов замолчал. Молчали и мы. У меня к горлу подступил ком, а Николай, уронив голову, молча скрежетал зубами.

7

У нас, радистов, были свои сложности, свои проблемы. Бывало, развернешь рацию, а тут вдруг приказывают немедленно собраться в поход. Отстукаешь - фашисты - и сворачиваешься. А бывало и так, что на полуслове закругляешься. Всякое случалось!

Каратели часто нападали на партизанские заставы. Поэтому приходилось менять места стоянок. А при частой смене стоянок нам особенно доставалось. Данных о противнике добывалось много, и все важные, нужные фронту. Их надо было немедленно передавать. А мы - в походе. На ходу ведь не передашь!

Потом у всех партизан привал, а нам не до отдыха - надо выходить в эфир. Не скрою, ноги и руки от усталости ныли, но мы не подавали виду: работали. Бывало и так. Назначим время сеанса, а выйти в эфир не можем: враг наседает - не до связи.

Надо отдать должное операторам штаба фронта - они всегда были внимательны и отзывчивы. Мы их не знали, даже не представляли, кто находится на другом конце невидимого провода: девушка или парень. Мы только потом, когда освободили Крым, узнали их имена.

Как только оператор появлялся в эфире, мы тотчас узнавали его по почерку передачи, по характеру его работы на ключе. Мне кажется, что он меня тоже узнавал, чувствовал мое настроение, даже обстановку, в какой я находился в тот момент. Никакой нервозности в нашей совместной деятельности не было. Все всегда проходило спокойно, уверенно.

Особенно мне приятно работалось с оператором номер один. Он умел принимать радиограммы даже тогда, когда батареи нашего "Северка" едва-едва дышали. А как умел передавать! Быстро, четко. Каждая цифра, казалось, была отлита из металла. В каких бы условиях мы ни трудились, он делал все, чтобы нам было полегче. Закончишь иногда с ним связь и чувствуешь, как на душе у тебя стало светло и радостно.

* * *

Наш лагерь разместился у подножия горы Средней. Там не было ни одного шалаша - партизаны жили в землянках. И у нас с Николаем была землянка, похожая на волчью нору. Правда, просторная. Мы в ней только лежали. А если сидели, то вопросительным знаком.

Как-то утром достал я из вещевого мешка бритвенный прибор, намылился. И только пристроился у сваленного дерева, в низине вдруг хлестнули автоматные очереди.

Партизаны выскочили из землянок, бросились на вершину горы. Я метнулся в свою нору, схватил рацию, автомат, вещмешок и выбежал наружу.

Григорян уже смотал антенну и стоял за деревом, вставляя диск в автомат и зорко поглядывая в овраг, откуда доносилась стрельба. Увидел он мою намыленную физиономию и рассмеялся.

Стрельба усиливалась, пули свистели буквально над нами: каратели, очевидно, нас еще не заметили, просто стреляли вслепую в нашу сторону.

Все явственней доносились команды немецкого офицера. Мы с Николаем залегли за деревьями и приготовились к бою. Вот внизу, на склоне горы, замелькали смутные, фигуры.

- Немцы! - крикнул мне Григорян.

В нашу сторону бежало несколько фашистов, стреляя на ходу. Я прицелился в первого из них и выпустил короткую очередь. Гитлеровец упал плашмя, широко раскинув руки. Григорян тоже сразил фашиста.

Враги залегли, стреляя из укрытий. Потом перебежками, от дерева к дереву, начали нас обходить.

Неожиданно появился майор Селихов в сопровождении трех бойцов и с ходу набросился на нас за то, что мы не поднялись на вершину горы, где находился штаб.

Молча потащились за ним вслед. Николай, правда, ответил ему, что, дескать, вы сами драпанули, а нас ругаете... Селихов на него так посмотрел, что Григорян тут же замолчал.

Пока мы поднимались на гору, стрельба утихла.

На высотку прибыл подполковник Городовиков. Высокий, широкоплечий, богатырского сложения, лет тридцати пяти. Пушистые черные усы, орлиный взгляд чуть прищуренных раскосых глаз. Кожаное пальто, перетянуто ремнями, шашка в ножнах, на широкой груди бинокль и трофейный немецкий автомат, с правой стороны в деревянной кобуре маузер. Городовиков подошел к Селихову, поздоровался и доложил:

- Товарищ начальник района, противник частично уничтожен, есть пленные, остальные бежали.

- Хорошо, молодцы! Отряд потерь не имеет? - спросил Селихов.

- Не имеет. Один ранен в ногу, - уточнил Городовиков.

8

Лес одевался в весенний наряд. Южные склоны гор покрылись буйной щетинкой зелени. День заметно прибавился, и солнце, припекая, поднималось все выше и выше.

В связи с тем что противнику стало известно местонахождение партизанского лагеря, Мокроусов приказал Селихову со всеми отрядами района передислоцироваться.

После тяжелого полуторасуточного перехода мы оказались в Зуйских лесах, на высоте 1025. Сюда перешли отряды Куракова и Городовикова, а также Ичкинский и Колайский. Зуйский же находился на прежнем месте - за речушкой Бурульча, у подножия Безымянной высоты.

Во второй половине дня пришли из Зуйского отряда ребята нашего парашютно-десантного батальона: Анатолий Шишкин, Ураим Юлдашев, Александр Иванов, Виктор Балашенко, Василий Федотов, Башир Катадзе. Встретились мы с большой радостью. Особенно сильно жал меня в своих объятиях на редкость крепко сбитый, коренастый Юлдашев.

- Мал-мал изменился! Только похудел на партизанских харчах, приговаривал Ураим, разглядывая меня. На его широкоскулом лице расплывалась улыбка, карие глаза блестели.

Под шатром толстого могучего дуба лежали наши вещевые мешки, радиостанция с питанием, автоматы. От высокой сосны к дубу спадала антенна, а с другой стороны - противовес. Шишкин увидел все это, предложил:

- Ребята, давайте соорудим им жилье, а?

- И верно. Аида!

И тут же все принялись за дело. Пока размечали, планировали, Федотов с Балашенко принесли ломы, лопаты, топор. Работа закипела. Одни копали землянку, другие рубили сухостойные деревья на перекладины, третьи сгребали прошлогоднюю сухую листву для крыши.

Через час-другой землянка была готова, сделанная на славу: крепкая, добротная.

* * *

Наша высота 1025 - подковообразная. Для обороны лучшей не сыскать! Две стороны ее - отвесные каменистые скалы. Взобраться можно туда только с северной стороны, а с южной - с трудом. Сама вершина имеет два выступа, образующие как бы седло. Многие партизаны так и звали это место - Седлом.

На высоте разместились три партизанских отряда и штаб района с комендантским взводом. Кругом шалаши, шалаши... Много шалашей!

В вечернем сеансе связи мы передали, что противник сосредоточивает крупные силы в районах Старого Крыма, Коктебеля и других населенных пунктах. А когда вели эту передачу, почти над нами, в сторону Керчи, пролетело 26 "юнкерсов". Николай и это передал на Большую землю.

Штаб фронта уже второй раз просил Селихова отыскать и сообщить, где находятся секретные немецкие аэродромы. С этой целью неделю назад были посланы разведчики, но результатов пока мы не имели.

Дополнительный сеанс связи проводил я. Григорян отдыхал - занимался хозяйственными делами: заготавливал дрова, воду.

Вдруг на входе приоткрылся полог, и в землянку вошла разведчица Нина Залесская: Селихов разрешал ей ходить к нам.

Нина была в мужских, защитного цвета брюках, в солдатских сапогах, гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем, в казачьей папахе, из-под которой выбивались белые локоны. Так она выглядела в отряде Городовикова. А когда отправлялась в разведку, экипировка была сугубо штатская: платье в полоску, цветастый платок, туфли на низком каблуке...

- Вот вы где! - улыбнулась Нина. - Здравствуйте, миленькие!

Николай усадил ее рядом с собой и попросил громко не разговаривать. В землянке вновь воцарилась тишина, лишь было слышно, как в наушниках попискивала морзянка да в промежутках я выстукивал на ключе точки и тире. Через десять минут связь закончилась, я упаковал "Северок" и поздоровался с Ниной.

- А меня прислал к вам майор. Вот, передал вам, - сказала девушка, протянув бумажку.

Я развернул ее, прочитал. Это был текст радиограммы, подписанный Селиховым и Геновым. В ней сообщались координаты секретных немецких аэродромов и замаскированных танков в деревне Пролом.

- Хорошие новости принесла. Замечательный первомайский подарок, проговорил Николай.

- Вот бы разбомбили их наши соколики... - мечтательно сказала Нина. Как было бы здорово!

- Не беспокойся, разбомбят, - уверил ее Григорян.

- А знаете, я думала, что вас уже в живых нет, - после минутной паузы сказала гостья. - Вернулись мы с подругой с задания в старый лагерь. Смотрим, землянки и шалаши взорваны, нигде ни души, кругом воронки, деревья поизувеченные... Огляделись, а возле вашей землянки лежит убитый, совершенно голый человек. Подошли, а узнать не можем: так они, гады, изуродовали его. На лбу и груди вырезаны звезды, отрезаны уши, нижняя губа, живот распорот... Ужас, что сделали, изверги!

Насобирали мы листьев, прикрыли ими тело партизана. Потом сели на сваленное дерево, стали гадать, куда делись партизаны. Не могли же всех уничтожить! И в условном "почтовом" ящике не обнаружили никакой записки... Тогда решили идти в Зуйские леса. Как я рада, что вы живы! - Глаза Нины сияли.

- А мы рады за тебя, что вернулась с задания и принесла такие важные сведения, - сказал Николай.

- Ну, я пойду отдыхать, - и, послав нам воздушный поцелуй - один на двоих, - Нина исчезла.

* * *

Утром следующего дня к нам на высотку поднялся Луговой с двумя мальчишками. Один - маленький, плотный, кареглазый, с черным непослушным чубчиком. Другой - высокий, худой, русоволосый, с печальными голубыми глазами. Ребятам было лет по тринадцать-четырнадцать. Они принесли сплетенную из парашютных строп лестницу.

Луговой выбрал самое высокое дерево, подозвал мальчишек и приказал им подвесить лестницу. А сам подошел к нам, поздоровался.

- Ну как - прижились?

- Прижились.

- Вот и хорошо. - Луговой помолчал, посмотрел на мальчишек. - А наблюдательный пункт вам не помешает?

- Нет, - ответил я.

- Вот и ладно...

Луговой - будто тот, да не тот, что разговаривал с нами в первый день нашего прибытия. Тот Луговой был вроде суров и мрачен. А этот - добр, вежлив и даже шутлив. Может, тогда его просто что-то раздражало? Бывает же!

Луговой еще несколько минут поговорил с нами и ушел вместе с мальчишками.

Солнце медленно пряталось за горную гряду Терке. С низин потянула вечерняя прохлада. Лес как-то сразу, по-южному окутала темень. Лениво выползла из-за кромки деревьев белая немощная луна. То там, то здесь загорались костры. Их ломкий, колеблющийся свет пробивался сквозь кустарник, выхватывал из темноты могучие стволы, человеческие фигуры, островерхие шалаши...

9

- Как чувствуешь себя? - с тревогой спросил меня Анатолий Шишкин, едва переступив порог нашей землянки. - Заболел?

- Откуда ты взял это?

- И не болел?

Я, отпустив глаза, молчал.

- Мне говорили, что ты лежишь больной. Доктор хоть был у тебя? допытывался Шишкин.

- Был, - нехотя ответил я.

- Значит, правда, что болел?

- Не совсем так. Маленько прихворнул, конечно. Температура почему-то повысилась... Но Коля позвал доктора, он дал мне таблетки, я выпил и стал здоров.

- Тебе, Степа, никак нельзя болеть, - сказал Анатолий. - Знаешь ведь: на тебе невидимый мост между партизанами и Большой землей. Не забывай этого. А мы уходим "свечи" на железке ставить.

- Удачи вам, Толя! И вернуться всем.

- Спасибо. Ну, я побегу. Ребята ждут.

Так группа комсомольцев-подрывников Александра Иванова ушла на задание: взрыв железнодорожной магистрали Джанкой - Керчь. На опушке леса подождали вечера. А когда стемнело, двинулись в путь.

За ночь они все-таки не добрались до железной дороги. На рассвете отыскали воронку, залегли в ней: надо было осмотреться, понаблюдать за дорогой. Справа, в нескольких километрах, станция Сейтлер. Совсем рядом грунтовая дорога: по ней с восходом солнца потянулись в сторону Карасубазара подводы, женщины с котомками и узлами. Видно, люди спешили в город, на базар.

Весь день подрывники просидели в воронке, наблюдая за железной дорогой: им надо было установить, где находятся патрули, охранявшие дорогу, когда они сменяются.

Проехала по грунтовке крытая автомашина: видно, с солдатами. Потом подвода с четырьмя полицейскими, оравшими на всю степь пьяные песни. Ребятам так и хотелось их уничтожить! Но впереди важное дело - железная дорога, а предатели никуда не уйдут от возмездия.

За день в сторону Керчи прошло четыре эшелона: три - с теплушками, один - с танками. День этот тянулся так медленно, так долго, что казалось, конца ему не будет.

В сумерки группа подошла к железной дороге вплотную. Каждый уже давно знал свои обязанности и только ждал команды. Вот взрывчатка заложена, можно уходить. Но тут Шишкин уловил едва различимое гудение рельсов и прошептал на ухо командиру группы:

- Поезд идет.

Прислушались. Да, Анатолий не ошибся. Вскоре показались тусклые, чуть заметные в ночи два огонька, они приближались. Рельсы под тяжестью эшелона, идущего из Джанкоя на Керчь, все громче и громче стонали.

Огни увеличивались. Подрывники уползли подальше от насыпи, остался один Иванов, с замиранием сердца поджидавший поезд.

Эшелон шел быстро, сильно грохоча. Иванов притаился в кустах у насыпи. "Сработает ли мина? - лихорадочно думал он. - Мина затяжного действия. Еще не было случая отказа. А там - кто его знает..."

Поезд приближался. Иванов дернул за шнурок, подхватился и сколько было силы побежал.

Остановился он на мгновение, когда сильный взрыв потряс землю. Обернулся: перед ним поднимались ввысь огненные клубы дыма, все грохотало, скрежетало... Горели вагоны, бронетранспортеры, цистерны с бензином... Полнеба осветилось заревом...

Открылась беспорядочная стрельба. Но подрывники были уже далеко от железной дороги. Они лишь изредка останавливались - послушать, передохнуть - и снова шли, шли.

Вдруг Василий Федотов оступился и, застонав, упал. Ребята бросились к нему.

- Черт, подвернул ногу, - выдавил Федотов.

Сняли с него вещевой мешок, автомат, взяли под руки. Но такими темпами далеко не уйдешь! Что же делать? И все-таки другого выхода не было побрели. У попавшейся на пути деревушки остановились отдохнуть. Башир Катадзе подошел к Иванову, прошептал:

- Товарищ командир, мы с тобой эта деревня был. Помнишь? Староста нам хлеба давал. Разреши мне к нему сходить: лошаденку, может, выделит.

- А если там немцы?

- Такой деревне немцы не будут, - стоял на своем Катадзе.

- Пусть сходит, - вмешался Шишкин.

- Ладно, иди. Только поосторожней, шума не поднимай! - предупредил Иванов.

Катадзе кошкой метнулся через сад, подкрался к забору, стал всматриваться. И тут его внимание привлекла автомашина, стоявшая посередине дороги.

Катадзе перелез через изгородь, подкрался к грузовику. В кабине спал смертельно пьяный солдат. Башир открыл дверь, ощупал солдата: оружия у него не было. Тогда Катадзе смело отодвинул солдата на сиденье пассажира. Румын что-то пробурчал и, откинув голову на спинку, громко захрапел.

Башир нащупал ключ зажигания, включил и нажал на стартер. Мотор заработал. На тихом газу он подъехал к саду, где его поджидали товарищи.

- Скорее сюда, - позвал негромко.

Подбежали Шишкин и Балашенко, выволокли солдата из кабины, потащили в кузов. Там связали ему руки парашютной стропой, всунули в рот кляп. Федотова усадили в кабину, и грузовик умчался.

Благополучно проскочили деревушку, шоссейную дорогу Зуя Карасубазар... Пока все шло хорошо. Как нельзя лучше! Но, подъехав к деревне у самого леса, напоролись на засаду. Правда, обошлось без потерь. Хотя и пришлось задержаться на полчаса - отстреливались.

А когда стрельба стихла, Катадзе свернул с дороги и проехал полем, громыхая кузовом. Лес был уже совсем рядом, как вдруг грузовик словно поперхнулся, чихнул и заглох. Башир вылез из кабины, что-то сказанул на своем языке и с досадой бросил:

- Все, прибыли. Можете выходить. Бензин кончился.

Ребята спешно выгрузились, подхватили под руки Федотова, потащили его. А Шишкин вел под конвоем румына, который без конца икал и все оглядывался назад.

Катадзе, взорвав машину гранатой, побежал догонять группу. Впереди темнел спасительный лес.

* * *

Гитлеровцы готовились к очередному штурму Севастополя. По Алуштинскому шоссе перебрасывались войска: день и ночь ревели там моторами машины, ворчали тягачи.

Командование второго района поручило группе парашютистов Ураима Юлдашева перекрыть автомагистраль Симферополь - Алушта.

Подрывники подобрались к шоссе, стали наблюдать. Дорога, извиваясь, уползала на перевал. Она то вырывалась из-за поворота, то круто поворачивала и скрывалась за деревьями, за скалами.

Стоял пасмурный, с легким ветром день. Несколько раз порывался накрапывать дождь, но так и не пошел. Лишь тихо и глухо лопотали на ветру молодые листья деревьев.

В полдень из-за поворота выскочил мотоцикл с коляской, за ним другой. Подрывники приготовились: они знали, что мотоциклисты обычно кого-то сопровождают.

Так и было. Из-за поворота показался грузовик, надрывно завывая мотором. За ним выполз другой. Когда четвертый поравнялся с Ураимом, тот швырнул связку гранат. Гранаты, бутылки с зажигательной жидкостью полетели и в остальные грузовики. Вздрогнула от взрывов земля.

Вот еще одна машина выползла из-за поворота. Но тут же стала разворачиваться. Юлдашев подбежал ближе и швырнул в нее гранаты. Одна попала в прицеп, и там тотчас начали рваться снаряды.

Командир группы дал приказ отходить, но тут заметили, что от перевала мчатся два мотоцикла. Сидевшие в колясках солдаты открыли из пулеметов огонь по высотам.

Подрывники побежали им навстречу, укрываясь за деревьями и камнями. Мотоциклы мчались на бешеной скорости к месту взрывов. Вот они поравнялись с нашей засадой, и в фашистов полетели гранаты. Один мотоцикл врезался в скалу и перевернулся, другой закружился волчком: видимо, водитель был убит. Фокин швырнул в них по гранате, и от мотоциклов ничего не осталось.

* * *

В лагерь подрывники вернулись поздним вечером. Горели костры, а вокруг них полукольцом выстроились партизаны и парашютисты. Комиссар района Попов прочитал телеграммы Ставки Верховного командования и Военного совета фронта, в которых бойцов поздравляли с Первомаем.

В ответ партизаны поклялись беспощадно громить гитлеровцев, не давать им покоя ни днем, ни ночью.

10

Утром меня разбудил Григорян и доложил, что рация вышла из строя. Он работал, все было в норме, и вдруг неожиданно связь оборвалась. Николай даже не смог передать радиограммы!

Да, плохо, когда рация молчит, когда нет связи. А она должна, должна быть. Мы не имеем права молчать!

Враг рвется в глубь нашей страны. Гитлеровцы кидают свежие силы к Керчи, чтобы сбросить с полуострова наши войска и ринуться на Кубань, Кавказ. Штабу фронта постоянно требуются сведения о передвижении противника, о его сосредоточении, намерениях.

А мы молчим, не можем передать эти данные. Вот почему должны, просто обязаны заставить свой "Северок" заговорить!

Почти весь день провозились с рацией, но не могли найти причину неисправности. Нет приема, и все. Что же вышло из строя? Что случилось? Ради справедливости надо сказать, что рация не была укомплектована запасными деталями и инструментами, позволяющими быстро исправить ее в полевых условиях. Вот вышла из строя - и хоть выкинь!

Мы считали свой "Северок" самой лучшей рацией из портативных. Она легка и удобна в переноске, проста и надежна в работе. И хотя станция эта малой мощности, передачи мы вели на довольно внушительное расстояние. И слышимость всегда была великолепная.

Но вот что-то случилось с нашим малышком: молчит, ни звука не подает. И контрольные неоновые лампочки не горят... Как доктор больного, так мы прослушивали свой "Северок", прощупывали все цепи, все узлы. Казалось, живой он, а приема нет...

Григорян не выдержал, психанул, швырнул мне на колени рацию и выскочил из землянки. Я окликнул его, но он не остановился.

- Боец Григорян, вернитесь! - более официальным тоном сказал я вслед.

Но Николай, не обернувшись, продолжал идти. Потом сел на камень, свесив ноги с обрыва, закурил. Он не обращал на меня никакого внимания, лишь раз за разом затягивался цигаркой и смотрел куда-то вдаль.

Через несколько минут он все-таки вернулся, искоса поглядывая: видимо, думал, что я наброшусь на него, буду отчитывать. А я молчал и продолжал ковыряться в рации.

- Ты хотя бы перекурил, - тихо проговорил Григорян.

- Это ты дельное сказал. Пожалуй, перекурю... Покурили, и как будто между нами ничего не случилось. Николай краешками губ улыбнулся, спросил:

- Слушай, ну что ты за человек, что тебя ничто не может вывести из равновесия? Рация молчит, а ты спокоен. Я первый раз вижу такого, как ты. Будто для тебя все безразлично!

- А я первый раз вижу такого, как ты. На тебя надо частенько лить воду, иначе вспыхнешь.

- У меня характер такой - кавказца, - с гордостью ответил Григорян.

- Ах да, я и забыл, что ты кавказец... Прости. Может, все-таки начнем искать неисправность?

Николай, молча улыбаясь, кивнул головой, и мы снова взялись за "Северок".

В полдень к нам заглянул Иван Гаврилович Генов.

- Как дела, ребята? Наладили связь?

- Пока нет, но надеемся, - невесело ответил я.

- Вы уж постарайтесь. Сведений очень много собралось! - сказал Генов.

- Стараемся, Иван Гаврилович. Но никак не можем найти поломку.

Войска Крымского фронта вели ожесточенные оборонительные бои в Керчи. Гитлеровцы подтягивали туда танки, орудия, живую силу, боеприпасы. Гитлер требовал от командующего 11-й немецкой армией генерала Манштейна немедленного взятия города и захвата Тамани.

У нас были готовы радиограммы о том, что полевой штаб Манштейна находится в совхозе "Тамак" Сейтлерского района. О скоплении живой силы в Зуе и Карасубазаре. О передвижении войск по автомагистрали Симферополь Керчь. Данных много, а передать не можем! "Но рация должна заговорить, твердил я сам себе. - Должна!" И мы колдовали и колдовали у своего "Северка".

Начали прозванивать выходной трансформатор. Убедились: вторичная обмотка прозванивалась, первичная - нет. Так вот где собака зарыта... Значит, обрыв. Сделали небольшую болваночку в виде катушки, сняли трансформатор и начали перематывать. К счастью, обрыв оказался в самом начале - всего метра два отмотали.

Зачистили мы концы проводов, скрутили и снова намотали на трансформатор. Включили. Загорелись лампы, замигали индикаторы. И наши глаза тоже загорелись радостным блеском: ну как же, нашли неисправность!

Надел я наушники: шум, треск ударили в уши. Ничего нельзя разобрать! Нет, все-таки нужно паять. А под руками ни олова, ни канифоли, ни самого главного инструмента: паяльника... Рассказали об этом Генову, и тот прислал к нам на помощь одного разведчика. Вошел он, поздоровался и от порога шутливо пропел:

- Лужу и паяю, ведра починяю...

Потом молча достал из полевой сумки паяльник, канифоль и олово.

- Вечером зайду за инструментом. Надеюсь, вы управитесь к этому времени?

- Да, должны, - ответил я.

Пока Григорян разводил бездымный костер, я снял трансформатор, отмотал обмотку до обрыва, зачистил концы и спаял. Проверили - кажется, все в норме, обоюдная слышимость хорошая.

И тогда мы передали штабу фронта, что в сторону Керчи пролетело более тридцати бомбардировщиков, а на Сарабузском аэродроме стоят не самолеты макеты. Настоящий аэродром находится в деревне Новозуевке, в трех километрах юго-восточнее станции Биюк (ныне Октябрьское).

До вечера мы провели еще два сеанса связи и передали все сведения о противнике.

11

Из-за косматых туч не спеша выглянуло солнце. Дохнул ветерок, погнал дурманящий запах трав и сосновой коры.

В утренней связи получили радиограмму, в которой Большая земля просила нас оказать помощь в радиобатареях третьему району. Там уже работали наши ребята: парашютисты-десантники Роман Квашнин и Алексей Кочетков. И мы отправили им тут же свой запасной комплект.

Вторая полученная нами радиограмма адресовалась начальнику и комиссару района. В ней штаб фронта требовал усиления диверсий на дорогах Карасубазар - Феодосия и Симферополь - Алушта.

Я еще не закончил обрабатывать все радиограммы, как пришел Иван Гаврилович Генов, о котором мы постоянно слышали от товарищей много доброго: еще в гражданскую партизанил в Крыму и имел большие заслуги, покорял людей удивительной человечностью и простотой.

Всякий раз по приходе к нам Иван Гаврилович интересовался сообщением Совинформбюро, а затем уже всем остальным. На этот раз я подал ему вместо сводки радиограммы, в которых штаб фронта требовал активизировать борьбу с оккупантами. Генов как-то странно посмотрел на меня, протер очки и, ничего не сказав, углубился в чтение.

Когда Иван Гаврилович ознакомился с радиограммами, я протянул ему сводку Совинформбюро. Генов прочитал неутешительные для нас сообщения, и на его морщинистом лице отразились боль, негодование. Он сидел и молчал, о чем-то думая. Потом поднял голову, посмотрел через очки сначала на меня, затем на Николая и спросил:

- Как у вас с питанием?

- С каким? К рации? - переспросил Григорян.

- Да нет. Исхудали вы сильно! Едите что?

- Как что? Полкружки муки на день. А сегодня вот получили по килограмму баранины, - ответил Николай.

- Это почему же по килограмму? - удивился Генов. - Вы же слышали, что Кураковский отряд отбил у немцев триста голов овец. Вот их и режут. Одну овцу на десять человек. А выходит-то, что в овце всего десять килограммов? Странно...

- Нам что принесли, то и едим, - равнодушно ответил Николай.

- Хорошо, разберусь и прикажу усилить вам питание. Вы на людей уже не похожи. Мощи одни ходячие. Нет, нет, так не годится...

Перед вечером начпрод принес нам дополнительно по два килограмма баранины и еще три кружки муки на двоих. Ну и, конечно, выругал нас за то, что "пожаловались".

На следующее утро к нам пришла девушка из Зуйского отряда переписывать сводку Совинформбюро. Ее прислал Луговой. Девушка милая и очень скромная. В ее внешности не было ничего броского: небольшого роста, круглолицая, с темными волосами, с умными карими, строго смотревшими на нас глазами. Одета в простенькое, горошком, платье, в стоптанных, на низком каблуке туфлях. На вид ей лет шестнадцать-семнадцать.

Я усадил девушку на нары и попросил немного подождать. Пока Григорян готовил радиостанцию к приему, я расспрашивал ее, как звать, где раньше жила. Помедлив, девушка несмело начала:

- Зовут Аней. До войны жили в Воинке. Когда приблизился к Крыму фронт, папа ушел воевать, но на Перекопе погиб. Тогда я вступила в ополчение. Меня, правда, не хотели принимать: посчитали несовершеннолетней. Выручил комсомольский билет, и меня зачислили. Так с ополчением и пришла в лес. Иногда в разведку посылают...

Николай подал мне наушники, и я тотчас услышал:

- Говорит Москва!.. Говорит Москва!..

Я сразу же перевернул один наушник мембраной к сидевшей рядом Ане пусть, думаю, слушает.

В сводке говорилось о тяжелых оборонительных боях на фронтах, о том, что на Керченском направлении нашим войскам пришлось отойти на новые рубежи. Передали о потерях противника, о блокаде Ленинграда. Потом диктор сообщал последние известия по родной стране.

Аня с упоением все слушала и улыбалась. Затем, переписав сообщение Совинформбюро, ушла.

Несколько минут мы сидели молча, занимаясь каждый своим делом. Потом Николай спросил:

- Как думаешь, удержат наши Керчь?

- Кто его знает... Техники очень много у немцев. Почти каждый день разведчики приносят сообщения: прошел эшелон с танками или с самоходными орудиями. А самолетов сколько летит на Керчь! Конечно, хочется, чтобы удержали и не пустили фашистов на Кубань. Но не всегда так получается, как хочется.

12

Несколько раз в этот день наша высота подвергалась бомбежке, артиллерийскому и минометному обстрелу. Снаряды взрывали землю, кромсали деревья, разрушали землянки и шалаши.

Все это время нервы были напряжены до предела. Четыре раза выходили мы на связь. Шесть радиограмм приняли, восемь передали штабу фронта. А лес гудел и гудел от взрывов снарядов, мин, гранат, от непрерывной стрельбы автоматов, винтовок, пулеметов.

Северо-восточнее нашей высоты каратели, в несколько раз превосходящие в силе, потеснили один партизанский отряд. Гитлеровцы рвались на высоту. Уже были слышны их крики: "Рус, сдавайся! Красная Армия капут!"

Подошло подкрепление: два партизанских отряда.

Они тут же вступили с фашистами в бой и выбили их с занимаемых позиций. Более двухсот убитых солдат и офицеров оставили каратели на поле боя.

Имелись потери и с нашей стороны: среди раненых оказались парашютисты Иванов и Катадзе.

Вечером мы связались с Большой землей и сообщили, что у нас был прочес, но все атаки отражены и противник отступил. Штаб фронта предупредил: самолеты не прилетят. Значит, нам не сбросят ни боеприпасы, ни продовольствие...

Командование района обеспокоилось, и мы снова дали радиограмму с просьбой помочь боеприпасами.

* * *

На следующий день Большая земля не вышла на связь. Сначала подумали, что наш "Северок" опять испортился. Но ведь мы принимали другие станции...

Рядом с нашей рабочей волной почти всякий раз слышали одну и ту же позывную - ВРП. Кого-то она звала, с кем-то работала. Передачи велись, как и у нас. Стало быть, наша рация исправна. Тогда что случилось с радиостанцией штаба фронта? Почему молчит? Не стервятники ли ее разбомбили? Вон их сколько летело!

Не было связи с Большой землей на третий и четвертый день. Но теперь мы знали причину - штаб фронта эвакуировался из Краснодара. А у нас накопилось много сведений о противнике.

Как показал пленный офицер, немцы готовятся к высадке десанта на Кубань. В район Керчи уже подтянуто большое количество живой силы, техники, а также подвезено несколько сот единиц плавучих средств. Но как эти и другие сведения передашь теперь штабу фронта?

Пять дней Большая земля не выходила на связь. Только на шестой мы услышали совсем слабенькие сигналы радиостанции штаба фронта. Как же мы были рады! Теперь полетят наши сообщения, такие нужные командованию фронта, в эфир. Мы передали сразу восемь радиограмм и пять приняли.

17 мая 1942 года Совинформбюро сообщило, что нашими войсками после тяжелых продолжительных боев оставлен город Керчь. Эту неприятную весть еще раньше передавала немецкая радиостанция. По правде, мы тогда не поверили: думали, очередная геббельсовская ложь. Ведь немецкие радиостанции уже на весь мир трубили о своей победе в Крыму, о захвате Таманского полуострова, хотя он тогда не был занят немцами.

А Севастополь еще держался, стоял. Там день и ночь шли кровопролитные бои. Севастопольцы бились насмерть у стен разрушенного города. Своим героизмом они поднимали дух и у партизан.

Радиосвязь - невидимая нить, соединяющая партизан со штабом фронта. Летят от нас через горы, леса, поля и море разведданные о противнике. Вот и сегодня умчалась на Большую землю радиограмма о том, что в Керчь проследовала румынская горно-стрелковая дивизия, а в Зую прибыл батальон мотопехоты противника. Что гитлеровцы подтягивают силы для удара по Таманскому полуострову.

* * *

Штаб фронта неожиданно отозвал на Большую землю майора Селихова. Командиром второго партизанского района был назначен капитан Иван Григорьевич Кураков, комиссаром района - Иван Степанович Бедин. Оба смелые, отважные командиры. Бедин перед войной закончил Военно-политическую академию в звании батальонного комиссара. До этого назначения был комиссаром отряда, которым командовал Михаил Чуб.

К Куракову питали любовь все бойцы. О его дерзких и смелых операциях мы слышали давно. До прихода в партизаны Кураков командовал 62-м кавалерийским полком 48-й кавдивизии. Смелый, находчивый и душевный командир, он презирал трусов.

* * *

Коротки летние ночи. Не успеет стемнеть - ночь пролетела, и на востоке, за зубчатыми макушками деревьев, начинает заниматься заря: яркая, звонкая, радостная.

Партизанский сон чуток. Вдвойне он чуток на рассвете. Хрустнет где-нибудь случайно ветка, и партизан просыпается, вслушивается...

Мы с Николаем уже не спали, когда дежурный у пулемета кого-то окликнул:

- Стой, кто идет?

- Командир района, - послышался ответ.

- Пароль?

Последовал ответ. Через минуту-другую к нам заглянул капитан Кураков. Было четверть пятого. Поздоровался, спросил, нет ли радиограмм. Я пояснил, что ночью мы не имеем связи. Вместо радиограммы я подал ему сводку Совинформбюро.

Кураков пробежал ее глазами, вздохнул: положение на фронтах не радовало.

- Ничего, не все тучи - будет и лучше, - не то нам, не то сам себе сказал Иван Григорьевич. Помолчал, потом спросил: - А как у вас с питанием к рации?

- Имеем в запасе комплект, - ответил я.

- Великолепно! Молодцы, что имеете запас. Вы позволите чуточку послушать Москву?

- Конечно. - И я включил станцию. Уходя, Иван Григорьевич похлопал по ранцу "Северка":

- А эту голубушку берегите! Радиосвязь нам нужна, как человеку воздух...

13

Бушевавший ветер к вечеру замер, и деревья застыли. Стало тихо, только со стороны Севастополя доносились глухие раскаты артиллерии.

Командующий 11-й немецкой армией генерал Манштейн готовился к третьему штурму Севастополя. Он бросил сюда 7 немецких дивизий и 3 румынские, 8 отдельных полков. Двести тридцать тысяч солдат и офицеров направил Манштейн на штурм Севастополя!

Эту живую силу поддерживало 450 танков, 670 орудий разных калибров, в том числе и 812-миллиметровое - "Дора", 655 минометов. Был переброшен в Крым и 8-й немецкий авиационный корпус генерала Рихтгофена, где насчитывалось около 600 боевых самолетов. Вот какая громада перла на Севастополь...

О предстоящем штурме города мы предупредили штаб фронта. Но у нас самих было неспокойно. Почти каждый день то в одном, то в другом месте гитлеровцы завязывали бои с партизанскими заставами: каратели прощупывали нашу оборону. В один из таких дней вечерний сеанс связи у нас был сорван.

Перед самым его началом меня вызвал капитан Кураков. Когда я вернулся, Николай доложил о срыве.

- Понимаешь, какой-то лопух там сидел! - возмущался Григорян. Открытым текстом начал работать!

- Как - открытым? - не понял я. - Попросил бы заменить оператора...

- Чего там - заменить? Это какая-то совсем другая станция была! рассердился Николай. Ничего не понимаю. Допытываюсь:

- А позывные? Может, ты что напутал?

- Какой там напутал!

Что же все-таки произошло? Почему оператор штаба фронта работал открытым текстом? Может, кто просто пошутил, а может, Большая земля проверяла нас? Но, как бы там ни было, сеанс сорван...

Очередное время работы пришло быстро. Включил "Северок", начал слушать, и в уши ударило мощное надрывное завывание. Повернул ручку настройки чуточку в сторону, и завывание утихло. Потом прорвались сильные, громкие позывные, будто Большая земля была совсем-совсем рядом с нами: оператор звал нас, спрашивал, как слышим.

Почерк корреспондента показался мне незнакомым, странным, неуверенным. Такого почерка я раньше не слышал. Подозвал Николая, дал наушник.

* * *

- Опять тот лопух! - со злостью вырвалось у Григоряна, и он вернул мне наушники.

На мои вопросы оператор не ответил, а открытым текстом спросил, готовы ли мы принять самолеты с грузом. Теперь я четко понял, что со мной разговаривает не Большая земля, а какая-то другая станция. Чего же от меня добиваются?

Решил продолжить игру: интересно знать, чего они конкретно хотят. Перешел и я на открытый текст. Ответил, что готовы принять самолеты. Наконец оператор просит сообщить координаты и условные сигналы.

Ага, вот в чем дело... Вам нужно знать, где мы находимся! А кукиша не желаете? Какой же идиот будет вести такой разговор открытым текстом? Однако ответил, что координаты и сигналы остаются прежние. "Какие такие прежние?" - переспрашивает.

Тут я окончательно выхожу из себя и, открытым текстом послав его ко всем чертям, выключаюсь. Работали же мы в основном специальным кодом. Международным - в исключительных случаях.

Об этом инциденте я доложил начальнику района. Он ухмыльнулся:

- Видал, на какие уловки идут! Надо было дать координаты Симферополя. В другой раз сообщите им...

Другого раза не представилось: больше радиостанцию штаба фронта не заглушали и не связывались с нами. О случившемся сообщили Большей земле. Как выяснилось, оператор штаба фронта слышал наш разговор, пытался помешать, предупредить, но его сигналы заглушались. Он, видимо, думал, что я все-таки оплошаю и передам свои координаты. Но не на тех напали!

После этого случая мы стали осторожнее. Если чувствовали, что с нами работает другой радист, требовали замены или подтверждения и только тогда передавали радиограммы. Предупредили мы и своих коллег-радистов третьего района: Квашнина и Кочеткова.

14

Зашло солнце, и с гор тяжело сползли сумерки. Горы и лес стали тонуть в надвинувшейся ночи. Южный ветер низко гнал отары туч.

Уже было темно, когда к нам прибежал мальчуган: один из тех, что укреплял с Луговым лестницу на наблюдательном пункте. Он принес нам от Юлдашева четвертушку хлеба и три пачки сигарет.

Хлеб... Мы давно его не видели. Черствый кусочек, а как пахнет! Николай ловит запах хлеба и улыбается сладко, сладко. Аж глаза вновь живым огоньком блестят...

Сглотнув слюну, я спросил, почему не пришел Ураим. Вася - так звали мальчугана - повел худыми, костлявыми плечами:

- Он на задание ушел. Я тоже просился, но командир не пустил.

Вспомнилось, как однажды Шишкин рассказывал о Васе: тот их спас и сам удрал из рук палачей. Тогда, по правде сказать, я не поверил - думал, выдумка. Оказалось, правда, Вася сам нам все рассказал.

* * *

...Жил он в деревне Тернаир. До оккупации родители работали в колхозе, а он учился. Когда в ноябре немцы ворвались в Крым, жизнь пошла кувырком. Оккупанты все забирали у людей. Особенно падки были на сало, молоко, кур, яйца... Слово скажешь против - беды не миновать.

Однажды Вася увидел, как ночью недалеко от деревни спускались парашютисты, и ему так захотелось им помочь, что он сразу же отправился на поиск. Долго бродил, но все-таки нашел и отвел к партизанам.

Вернулся мальчик домой, а тут горе - отца арестовали. Потом кто-то донес и на него самого. Нагрянули полицейские, схватили. Мать кинулась защищать сына, но ее избили так, что женщина потеряла сознание. Васю увели, а мать осталась лежать в доме, на полу, истерзанная, едва дышавшая.

В полицейском участке Васю сильно секли железной плеткой и требовали, чтобы он признался, куда отвел парашютистов. Мальчуган молчал. Тогда его отвезли в Симферополь, в гестапо.

Там опять допрашивали и требовали сказать, куда он отвел парашютистов. Вася стоял на своем: никаких парашютистов он не знает и не видел. И его снова стегали, стегали... А офицер пообещал повесить, если не признается.

Мысль о побеге все время не давала мальчику покоя. Как-то случайно глянул на форточку - не заперта. Дождался он вечера, а чуть стемнело, раскрыл, пролез через нее и спрыгнул на мостовую.

Вскочил, побежал. Было холодно - лежал снег, а он бежал босой и холода не чувствовал. Прибежал домой, мать лежит больная, чуть жива. Обхватила сына, прижала к себе, начала просить немедленно уйти к партизанам, иначе снова схватят.

И парнишка ушел.

* * *

Смотрел я на Васю с восхищением: четырнадцатилетний пацан, а его волю фашистские изверги не могли сломить. Никакими пытками и истязаниями! Юная его душа оказалась сильнее железной плетки.

Таким несгибаемым оказался пионер из деревни Тернаир Василий Борзов.

15

Разведчики принесли тревожную весть: в деревнях, близ леса, скапливаются немецкие и румынские войска. Видно, готовятся к прочесу лесов и гор, к полному уничтожению партизан.

Уже после войны я узнал: командующий 11-й немецкой армией в Крыму генерал-лейтенант фон Манштейн заверял своего фюрера, что после овладения Севастополем партизаны будут немедленно уничтожены.

А потом в своих воспоминаниях "Утерянные победы" генерал признавался: "...Когда обстановка была очень напряженной и даже все румынские горные войска были брошены на фронт, партизаны представляли собой серьезную угрозу. Временами движение на дорогах было возможно только с конвоем..."

* * *

Во время войны мы тоже кое-что знали. Например, что по указанию самого Манштейна начальник штаба по борьбе с партизанами - грузный, с одутловатым лицом и отвисшей нижней губой майор Стефаниус - разъезжал из одной воинской части в другую. Он сам, лично, проводил инструктажи с командным составом и давал указания, как бороться с партизанами.

Майор Стефаниус, слывший в 11-й немецкой армии литератором и стилистом, хорошо умел сочинять всевозможные инструкции. Недаром Манштейн его любил и считал свои воспитанником. А потому и доверял борьбу с партизанами: верил в его искренность и преданность.

* * *

Стефаниус надеялся не только на военную силу - он действовал и хитростью, засылая в лес к партизанам своих агентов. Ему обязательно надо было знать численность и точное нахождение партизан. Вот почему гитлеровцы вели также разведку боем...

Слышали мы и о том, что каратели хотят прежде всего уничтожить партизанское командование и нашего брата радиста. Сделать все это мечтали руками предателей. Кое что им, увы, удавалось...

* * *

Иногда бывало так, что не успеем мы обосноваться, обжиться на месте, а нас уже окружают оккупанты, завязывается бой. Перейдем на новое - и снова каратели тут как тут. Значит, кто-то сообщал о нашем местонахождении! Но кто? Явно было одно: враг жил среди партизан. Жил и действовал скрытно, умело, хитро.

Однажды начальник района капитан Кураков предположил:

- Это они пеленгуют нашу рацию.

Безусловно, немцы за нами следили, засекали нас. Но не так-то просто пробраться по горам и лесам пеленгаторным установкам...

Тогда я предложил перейти на новое место и некоторое время не выходить в эфир. Кураков согласился.

Так и сделали. Перебрались на Яман-Таш. Штаб района и мы с Николаем разместились на площадке, защищенной с трех сторон глубокими балками. С четвертой, скалистой, похожей на козырек, расположились на многоярусных горах со скалами отряды. Но уже с Большой землей по рации не связывались.

Во второй половине дня завязался бой. Миновав наши заставы, каратели, незамеченными, пробрались к лагерю и открыли ураганный огонь. К счастью, все обошлось благополучно, а немцы потеряли убитыми девять солдат и несколько раненых.

Ночью мы вернулись в свой лагерь, на высоту 1025, выставили усиленные посты и заставы. За вновь прибывавшими устанавливали наблюдение. Короче, стали предельно внимательны и настороженны.

Как-то на нашей высоте, недалеко от землянки, где мы с Николаем работали, появилась девушка-незнакомка, и мы тотчас поставили в известность начальника особого отдела района старшего лейтенанта Емельяна Павловича Колодяжного.

А вскоре стало известно, что девица эта была заслана в лес алуштинским гестапо совершить акцию. Она-то и передавала сведения о партизанах.

Ну что ж, пришлось ей за все это расплачиваться!

16

Чистое, без единого облачка небо запылало в жарком багрянце. По верхушкам деревьев шарил легкий ветерок.

Наблюдатели доложили, что со стороны Зуи движется до батальона карателей. Заставам тотчас передали - не вступать в бой, пропустить гитлеровцев. Командирам отрядов была поставлена задача: заманить фашистов в лес, окружить и уничтожить.

Немцы шли напористо, смело, стреляя бесцельно и беспорядочно разрывными пулями, создавая много шума, но никого не поражая. Откуда-то из-за леса вела огонь немецкая артиллерия: били по лагерю. Значит, знали его расположение... Долго кружилась над нашим лесным массивом и "рама" самолет-разведчик выискивал партизан.

Шквал огня нарастал с такой силой, что уже не слышно было отдельных винтовочных выстрелов, а все слилось в сплошной грохот. Бой приближался к высоте 1025. Все чаще рядом с нами стали щелкать разрывные пули, снаряды кромсали деревья, выворачивали землю.

Партизанские отряды, находившиеся на флангах, не открывали огня: они выжидали, зорко следя за передвижением противника, ждали, когда гитлеровцы углубятся в лес, чтобы закрыть им отход и замкнуть кольцо.

Когда на несколько минут стрельба утихла, мы вышли на связь. По почерку передачи я сразу узнал оператора номер один. Он, видимо, чувствовал, в какой обстановке мы находились, и просил дать сразу всю информацию, что есть. Я тут же начал выстукивать сообщение. Оператор принял его и с ходу стал передавать свою радиограмму.

Мы еще не закончили работу, как немцы снова пошли в атаку. Теперь они уже лезли на нашу высоту. Николай сидел рядом со мной, за деревом, с автоматом наготове, и поглядывал по сторонам, настороженно вслушиваясь в усиливающуюся стрельбу. А она все ближе и ближе...

Вот уже автоматные очереди перекрывают писк морзянки. Я еле успеваю записывать. Окончание радиограммы заглушает сильный взрыв мины, разорвавшейся рядом. Я отряхиваюсь и прошу повторить заключительную часть сообщения.

Наконец все принято, связь окончена. Пока я сворачиваю рацию, Григорян вступает в перестрелку. Потом и я берусь за автомат.

Три партизанских отряда сомкнули вокруг немцев кольцо. Зажатые со всех сторон, гитлеровцы заметались, как пойманные в мышеловку мыши. На помощь им была брошена авиация. Фашистские стервятники методично бомбили, обстреливали из крупнокалиберных наши позиции.

Карателям все-таки удалось прорвать кольцо окружения и вырваться из ловушки, оставив при этом на поле боя более ста убитых и примерно столько же раненых.

Когда бой утих, я прочитал радиограмму. Начальник разведотдела фронта просил нас направить комплект радиобатарей Чухареву.

- А куда направлять? На деревню дедушке? - усмехнулся Николай.

- Видимо, кто-то приедет за ними, - понял я.

И действительно, через несколько дней из Симферополя пришел связной.

В наших вещевых мешках мы носили как НЗ комплект батарей. Его-то и передали Чухареву, который работал в Симферопольском подполье. А тот прислал нам бумагу, карандаши, табак и письмо. Условным кодом он сообщил, что через три дня в Алушту должен прибыть румынский диктатор Антонеску со своей свитой.

Мы ознакомили с этой информацией начальника района капитана Куракова и в очередном сеансе связи передали на Большую землю о предстоящем визите.

Позже мы узнали, что Антонеску торопился осмотреть подарок Гитлера Алушту: ведь Крым фюрер посулил румынским офицерам и солдатам! Некоторые из них уже примеривались к виллам на берегу Черного моря. Вот что писал своей жене убитый партизанами снайпер 11-й немецкой армии Руди Рошаль: "...Здесь такие великолепные виллы. Я уже присмотрел себе один участок - ох, если бы он мне достался! Впрочем, я уже подал заявление полковнику, и он обещал мне его..."

Руди Рошаль мечтал поуютнее устроиться на крымской земле, у Черного моря. Но крепко просчитался. Вместо виллы он получил лишь два метра земли.

17

Ночью на Яманташской площадке приземлились две "уточки". Летчики Фадеева и Молчанова привезли боеприпасы, продовольствие и трех радистов. Это были девушки нашего особого комсомольского парашютно-десантного батальона Рая Диденко, Оля Громова и Таня Серебрякова.

Утром один партизан спросил у меня:

- А девок, что, воевать прислали?

- Нет, они артистки эстрады, - отшутился я.

- Значит, с концертом прилетели? - допытывался партизан.

- С концертом.

И пошла по лагерю молва: артисты прибыли! Девушки жили при штабе района, конечно, ни о каких концертах не помышляли. Однажды я сказал им:

- Знаете, а я отрекомендовал вас артистками. Так что готовьте концерт.

- И верно! Может, в самом деле порадуете ребят? - оживился Кураков. Партизаны будут очень довольны.

Оля с Раей переглянулись.

- Попробуем? - обернулась Оля к Тане. Увидев осуждающий взгляд подруги, Оля встала, подбоченилась и, притопнув каблуками, запела:

Антонеску и Михай

Подрались за малахай,

И такой подняли хай,

Хоть ложись и умирай...

Все от души смеялись. К Оле присоединилась Рая, и они, уже вдвоем, начали петь частушки, танцевать. А когда кончили свое импровизированное выступление, комиссар Бедин сказал:

- Вот и прекрасно. Вполне можно выступать перед партизанами!

Но девушкам не пришлось показать свой талант: Олю и Таню сразу же стали готовить для подпольной работы. А Рая Диденко в сопровождении двух проводников отправилась в первый партизанский район, базировавшийся в Старокрымских лесах.

...Двигались быстро. Открытое каменистое плато Яйлу группа оставила где-то в полночь. Пути до штаба района было еще в два раза больше, чем прошли. Передохнули на высотке и отправилась дальше. Вскоре на востоке посветлело небо, начала заниматься заря. Стояла тишина.

Группа спустилась с перевала и мелколесьем пробиралась к дороге. Шли осторожно: там нередко немцы делали засады.

Вдруг предрассветные лесные сумерки прорезали вспышки выстрелов. Идущий впереди партизан, взмахнув руками, упал, сраженный вражеской пулей. Рая рванулась к нему, но ее удержал другой партизан.

- Ты что, сдурела? Они и тебя...

- У Гриши батареи! - чуть не плача, сказала Рая.

- Да черт с ними, с твоими батареями, - озлился парень.

От дороги, из-за штабелей дров, снова хлестнуло несколько автоматных очередей. Виктор - так звали второго партизана - схватил Раю за руку, потянул в сторону. Девушка вырвалась и ползком, между кустов, поползла к убитому.

- Стой! Не смей! - негромко неслось ей вслед. Но Рая ничего не слышала: слова потонули в яростной автоматной стрельбе.

Девушка торопилась. Она решила во что бы то ни стало взять батареи, иначе рация будет молчать. Шагов за десять до убитого притаилась за кустом. Навстречу ей ползли два гитлеровца. У Раи колотилось сердце - сейчас они снимут с Гриши сумку, и рация останется без питания. Нет, нельзя этого допустить!

Девушка достала пистолет, прицелилась и выстрелила. Один фашист упал, другой - полоснул очередью. Пули просвистели над самой головой.

Рая выждала минуту-другую, поймала на мушку второго немца, выстрелила. И тут же быстро поползла вперед, сняла с Григория сумку с батареями, забрала автомат, взяла оружие у немца и бросилась к проводнику.

- Тебе что, жить надоело? - все еще сердился парень и, помолчав, тихо добавил: - Не отставай от меня, на перевале перейдем дорогу. Пошли!

От штабелей дров вновь полоснули автоматные очереди, и все смолкло. Рая с проводником остановились передохнуть лишь тогда, когда дорога осталась далеко позади.

- Ну вот, кажется, пронесло, - сказал Виктор. - Страшно было?

- Конечно, страшно. Я сильно боялась, что батареи попадут к немцам.

- Батареи - что... Тебя могли схватить.

- Живой я бы не далась, - уверенно сказала Рая.

- А ты смелая! Я думал, и правда артистка. А ты, оказывается, не артистка, а радистка.

- Артистка-радистка... - Рая улыбнулась.

18

4 июля 1942 года Совинформбюро сообщило, что нашими войсками оставлен город Севастополь. Болью отозвалась в нас эта весть. Что ножом по сердцу: Севастополь, Крымский полуостров - в руках у гитлеровцев...

Но духом партизаны не пали. Были, конечно, отдельные лица, чего греха таить! Но потом и они обрели веру в победу Красной Армии.

* * *

Война в Крыму не прекращалась, хотя и не слышно стало артиллерийской канонады в районе Севастополя, Керчи. В горах и лесах действовали партизанские отряды: взлетали на воздух склады, шли под откос поезда, уничтожалась живая сила противника, техника, нарушалась телефонная и телеграфная связь. День и ночь велась борьба с захватчиками. А еще на Большую землю летели так необходимые фронту разведданные.

* * *

В книге "Утерянные победы" фельдмаршал Эрих фон Манштейн писал:

"...Партизаны стали реальной угрозой с того момента, когда мы захватили Крым (в октябре - ноябре 1941 г.). Все время, что я был в Крыму (до августа 1942 г.), мы не могли справиться с опасностью со стороны партизан. Когда я покинул Крым, борьба с ними еще не закончилась..."

Да, это было именно так. Тут Манштейн прав.

За взятие Севастополя генерал фон Манштейн был произведен в чин фельдмаршала. Для солдат 11-й армии Гитлером был учрежден специальный железный знак - "Крымский щит".

Фюрер, правда, еще в ноябре сорок первого года обещал Манштейну фельдмаршальский жезл: очень надеялся, что герой французского похода, кавалер рыцарского креста с ходу овладеет Севастополем. Ведь он за две недели прошел маршем со своими войсками всю Францию! А вот в Севастополе застрял на целых 250 дней...

* * *

В начале второй декады июля началась самая крупная карательная экспедиция против партизан третьего района. Заповедник, а также прилегающие к нему леса и горы были блокированы. Пять дней гитлеровцы непрерывно бомбили и обстреливали дальнобойной артиллерией и минометами осажденных партизан. Тысячи солдат развернутым строем прочесывали леса.

Шестнадцатого июля сорок второго года мы получили сообщение, что с радистами третьего района потеряна связь. Большая земля спрашивала, в чем дело.

- Надо послать группу и узнать, - сказал капитан Кураков начальнику штаба района лейтенанту Котельникову. - Подберите пять-шесть человек, знающих леса этого района. Видимо, надо и радистку послать... Только не откладывайте!

В три часа дня группа выступила в поход. Повел ее по непроторенным тропам не раз ходивший на связь черноморский моряк Петр Помощник. Путь предстоял трудный и опасный: переход через сильно охраняемое Алуштинское шоссе, крутой каменистый подъем на Чатыр-Даг. И всюду - немецкие заслоны, засады...

Перед переходом через шоссе Помощник предупредил:

- Дорогу перебегать по одному. Курить и разговаривать запрещаю. Привал - в ущелье Чатыр-Дага. - Петр посмотрел на радистку, но ничего не сказал. Он видел, что сапоги Оле велики и она поэтому часто спотыкалась о камни, падала. Исцарапала все руки, расквасила нос, но шла, не жаловалась.

Возле самой дороги залегли: осмотрелись, вслушались в ночную тишину. Где-то со стороны Симферополя доносился рокот мотора мотоцикла. А вскоре из-за поворота вырвался сноп света, скользнул по валунам, где притаились партизаны.

У Оли заныло сердце: ей показалось, что немцы на мотоциклах заметили их и сейчас в упор расстреляют. Девушка плотней прижалась к земле. Но мотоциклы проскочили мимо. И от сердца немного отлегло.

Можно перебегать. Петр поднялся и первый ринулся вперед. А Оля не сразу побежала - замешкалась. Не успела она достичь камня, где залег Помощник, из-за поворота вновь брызнул сноп света. Оля упала и поползла. Над ее головой вышили огненную строчку трассирующие пули. На бешеной скорости проскочил мотоцикл, и наступила тишина.

Один за другим пересекли партизаны дорогу. Оля ожидала взбучки от ребят, но они молчали. Только смотрели с укоризной: "Лучше бы выругали, чем так..." - едва сдерживая слезы, думала девушка.

Под скалой отдохнули и начали подниматься на вершину Чатыр-Дага. Крутой скалистый подъем преодолевали с большим трудом. Оля крепилась, из последних сил выходила, но карабкалась, не отставая от Петра.

Только перед самым рассветом поднялись на плато. День провели на вершине, под скалой. А к вечеру следующего дня группа достигла подножия горы Черной. Ночевали у родника. Партизанский лагерь третьего района нашли только к вечеру.

Пока Помощник был в штабе, Оля отыскала радистов Квашнина и Кочеткова. Их рация, оказывается, была повреждена и уже несколько дней не работала. Девушка предложила свою. Квашнин тотчас развернул ее и связался с Большой землей. Радости ребят не было конца!

Вскоре к радистам прибежал Помощник и увел Олю. В штабном шалаше ее ждал высокий, стройный, опоясанный ремнями командир района майор Северский. Молодое лицо его было суровым, на лбу несколько глубоких складок. Он поздоровался с девушкой, спросил сухо:

- А где же ваша рация? - Его стальные глаза словно прожигали Олю насквозь.

- Как где? Ваши ребята уже работают на ней, - спокойно ответила девушка.

- Это хорошо! - На лице Северского затеплилась улыбка. - А ну идемте...

Лес стоял задумчивый, присмиревший. Первые утренние лучи солнца с трудом пробивались сквозь гущу листвы, бликами играли на траве.

Когда Северский вошел к радистам, Квашнин отстукивал на ключе радиограмму. Командир пожал Оле и Помощнику руки, а Квашнину сказал:

- Дадите ей расписку и сообщите об этом Капалкину.

- Есть! - отозвался тот.

На другой день рано утром группа Петра Помощника уже возвращались в свой район Зуйских лесов.

19

В штабном шалаше шло совещание командиров отрядов второго партизанского района. Капитан Кураков сообщил о прошедшем прочесе в заповеднике и под горой Черной, о готовящейся акции в Зуйских лесах.

- Прежде всего необходимо усилить заставы, выставить дополнительные посты и обеспечить всех бойцов трехдневным запасом боеприпасов, - сказал Кураков. - Маневрировать у нас нет возможности, вы знаете это и должны быть готовы к любым неожиданностям. Необходима бдительность и еще раз бдительность...

- О готовящемся прочесе необходимо предупредить каждого партизана, заметил комиссар района Бедин. - Мы должны без паники встретить врага на дальних подступах.

- Позвольте вопрос? Какими силами противник собирается наступать? спросил командир пятого отряда.

- Вопрос поставлен правильно, - заметил Кура-ков. - Мы должны знать силы противника. Ну что ж, надо смотреть правде в глаза. Так вот, по данным разведки, на нас собираются двинуться две немецкие дивизии и горно-стрелковая румынская бригада. Что будет в действительности, пока сказать трудно. Кстати, я еще не упомянул артиллерию и авиацию. Фашисты обязательно их применят. В общем, по самым скромным предварительным прикидкам, враг будет превосходить нас по численности в десять-пятнадцать раз.

- Но мы с вами, товарищи, хорошо знаем, что дело не только в количестве, - продолжал капитан. - Многое будет зависеть от стойкости, мужества, ловкости, военной хитрости. А этих прекрасных качеств нашим людям не занимать! Словом, воевать не числом, а умением. Храбрость ведь всегда побеждает. И победит!..

Кураков не любил подолгу совещаться, растягивать: обсуждаться должно самое главное, деловое. Вот и на этот раз, закрывая совещание, он спросил:

- Еще есть вопросы, предложения? Нет? Тогда все. Можете быть свободны.

* * *

На следующий день в восемь утра немцы начали генеральный прочес. У оставшихся в живых партизан этот день не сотрется в памяти - 24 июля 1942 года.

...Зуйские леса со всех сторон блокированы фашистами. Дороги перекрыты и патрулируются танкетками. Над лесом висит "рама". Противник решил выбить партизан на открытую, голую местность и там всех уничтожить.

Первыми вступили в бой с карателями заставы. Среди них на одной из высоток укрепилась группа под командованием Ураима Юлдашева. Горстка храбрецов вела неравную схватку с врагом, численностью до батальона.

Заставе была поставлена задача задержать противника на час-полтора, чтобы дать возможность основным силам партизан занять оборонительный рубеж. А люди Юлдашева сдерживали врага около трех часов.

Но вот уже боеприпасы на исходе - осталось не больше чем на полчаса боя. Что же дальше? Ждать подкрепления? Его не будет. И Юлдашев приказывает отходить. Но отход кто-то должен прикрыть! Поразмыслив, Ураим остается сам.

Бойцы незаметно для врага уползли, как ни тяжело им было оставлять своего командира. Немцы некоторое время не наступали: чего-то выжидали. А может, в то время к ним подходило подкрепление?

Тихо на заставе. Но затишье длилось недолго. Вот поднялась одна цепь фашистов, другая. Гитлеровцы шли прямо на Ураима: напористо, энергично. Уже видны лица наступающих, а застава молчит...

Немецкий офицер размахивает пистолетом, что-то кричит своим солдатам: видимо, приказывает взять партизана живым. Юлдашев не стреляет - подпускает ближе. Сцепив зубы, он все крепче прижимает к плечу автомат.

О чем он думал в тот миг? Не сомневаюсь, что о смерти не думал, хотя и смотрел ей прямо в глаза.

Фашисты шли с гиканьем, не стреляя. Вдруг Ураим поднялся во весь рост и полоснул по приближающимся к нему гитлеровцам. Цепь карателей дрогнула: кто повернул назад, кто залег. А Юлдашев все поливал и поливал их свинцом.

Неожиданно его автомат смолк: кончились патроны. Ураим попытался уползти между камней, но было уже поздно - везде каратели. Тогда он выхватил из-за пояса единственное оставшееся у него оружие - кинжал и притаился за валуном. Нет, дешево жизнь свою Ураим не отдаст...

Гитлеровцы снова поднялись и перебежками стали приближаться к смельчаку. Несколько человек отделились и бросились вперед - видимо, хотели схватить Юлдашева.

Он сбил кинжалом одного фашиста, другого, третьего. Когда его рука снова была занесена, у него ударом автомата выбили из рук кинжал.

Юлдашев тут же вцепился в горло немца и задушил. Его схватили. Вырываясь и отбиваясь, Ураим впился жилистыми, но сильными руками в горло еще одного врага. В этот миг Юлдашева прошила автоматная очередь, и он вместе с задушенным гитлеровцем рухнул на истоптанную, окровавленную землю.

* * *

Так угасла жизнь комсомольца Ураима Юлдашева, славного сына великой Родины. За храбрость, мужество и героизм, проявленные в боях с гитлеровцами в тылу врага, партия и правительство наградили его посмертно орденом боевого Красного Знамени.

20

Бой на высоте 1025 разгорался все сильней и сильней. В небе низко кружились самолеты, то поливая партизан свинцом из крупнокалиберных пулеметов, то ритмично сбрасывая бомбы. И тогда земля дрожала, дыбилась, все превращалось в хаос из поднятых на воздух разломанных деревьев, камней, земли.

Казалось, высота вконец искорежена, уничтожена. Но это было не так...

Немецкие и румынские солдаты непрерывно штурмовали ее, но всякий раз натыкались на яростное сопротивление и откатывались, неся большие потери: партизаны стойко удерживали свой плацдарм. В обороне были все, даже больные и раненые.

Отходить нам - некуда: высота блокирована. Значит, надо собраться с последними силами и стоять, стоять насмерть. До последнего вздоха!

И партизаны стояли.

Северо-западную сторону высоты защищали раненые, женщины и несколько партизан Зуйского отряда. Здесь же, за камнями, лежали и мы с Николаем. С нашей стороны был крутой подъем, но немцы и тут карабкались вверх и все кричали: "Рус, сдавайся!"

И Григорян и я стреляли прицельно, наверняка, экономно. Гранаты держали на самый критический момент. Гитлеровцев подпускали близко и только тогда открывали огонь. Дадим короткие очереди и смотрим, покатились ли вниз, убиты или живы. И снова поджидаем новой атаки. А позади рвутся снаряды, бомбы, мины... Иногда нас присыпает землей, оглушает...

Я почему-то больше всего боялся, что "Северок" выйдет из строя, что в него попадет пуля или осколок снаряда. Поэтому прижимал рацию к себе, закрывал своим телом. И сохранил.

Справа от меня, за камнем, притаился Николай Григорян. Слева, метрах в десяти, за сваленной сосной, - молодой партизан. Он что-то крикнул мне, показывая на свой автомат - видно, кончились патроны, но я не расслышал: разрыв мины заглушил. Смотрю, парень стал уползать в глубь обороны. А в это время немцы пошли в очередную атаку, и мы открыли по ним огонь.

Вдруг там, где лежал партизан, появились двое фашистов: они погнались за ним. Я прицелился и выпустил короткую очередь. Один гитлеровец рухнул, другой продолжал карабкаться на высоту.

Из-за шалашей вынырнул командир района капитан Кураков и закричал убегающему партизану:

- Стой!.. Назад!..

Немец приостановился и направил автомат на Куракова. Но выстрелить не успел: моя короткая очередь сразила его.

Кураков взял у убитого гитлеровца автомат и отдал молодому партизану. Потом подполз ко мне.

- Передадите на Большую землю, - сказал он и сунул бумажку с текстом радиограммы.

- Есть передать, - ответил я.

- Сейчас пришлю бойца на замену, а вы с Григоряном ступайте в укрытие.

- Людей же мало, товарищ капитан! - возразил я. - Тяжело держать оборону.

- Тяжело, говоришь? Верно, тяжело. А что поделаешь? Дотянуть бы только до ночи...

- Продержимся, товарищ капитан, - вздохнул я. - Бойцы выстоят. - Я посмотрел на Куракова. На лице его появилось еще больше морщинок, обветренные губы потрескались. Одни глаза оставались прежними - излучающими доброту и бесстрашие. Кураков похлопал меня по плечу, сказал тихонько:

- Ну, держитесь, мои ребятки, - и зашагал в глубину обороны, туда, где без конца на высоту лезли немцы.

Очередной сеанс связи - в четырнадцать ноль-ноль - не состоялся. Не до связи было: более часа отражали атаки карателей! Только вечером сообщили на Большую землю о прочесе и просили бомбить скопления фашистов в указанных нами координатах.

Весь день раскаленный воздух дрожал от густой канонады. Высоту лихорадило от тяжелых взрывов бомб и снарядов. Немцы без перерыва штурмовали и с каждым часом становились все злее, ожесточеннее.

Немногим более трехсот партизан выдержали за день четырнадцать атак. А ведь наступало около двадцати тысяч солдат и офицеров. Не двести, не две тысячи, а двадцать тысяч! Двадцать тысяч автоматов поливало нас свинцовым огнем. И что поливало? Мизерный пятачок высоты!

* * *

Наконец пришла долгожданная ночь, и немцы прекратили штурм. Над лесом одна за другой взвивались и подолгу висели в черном небе ракеты. Теперь надо прорываться. Но как, где? Высота ведь блокирована! И оставаться бессмысленно. Это значит - всем погибнуть. Завтра обрушится такой шквал огня, что вряд ли кто уцелеет...

Капитан Кураков спокоен, деловит, энергичен. Кажется, ни одна даже самая незначительная мелочь в этой сложной и ответственной обстановке не ускользает от его внимания. Он ходит от одного отряда к другому, подбадривает бойцов.

Партизаны верили ему. Теперь, в этой тяжкой ситуации, он казался нам богом. В его руках судьбы всех нас! Да, мы верили капитану, вверяя ему самих себя. Мы знали: он умный и очень смелый командир, решения всегда принимает мудрые.

Вот и сейчас были уверены, что Кураков найдет правильный выход из положения и мы вырвемся из кольца.

Капитан послал разведчиков нащупать не охраняемый карателями проход. Но немцы обстреляли их то в одном, то в другом месте. Вернулись ребята ни с чем. Наконец весельчаку и балагуру Алексею Вадневу удалось обнаружить между скал такой проход.

В двадцать четыре часа за разведкой двинулись партизаны. Без паники, один за другим спускались люди с крутого обрыва. Раненых и детей на руках сносили вниз. Ни стука, ни стона, ни ребячьего плача слышно не было! За ранеными спускался штаб района.

К нам подошли наши парашютисты: Иванов, Шишкин, Федотов, Балашенко, Фокин, Мовшев, Катадзе. Мы обнялись, попрощались. Может, в последний раз виделись?..

Группа Саши Иванова оставалась прикрывать нас. Ценой своей крови, а может, и жизни они должны были обеспечить благополучный выход из окружения всех партизан, приковывая к себе противника. Другого варианта не было.

Когда спускались, на дне ущелья на случай несчастья, подстраховывали два партизана. Но ничего непредвиденного не произошло: все спустились благополучно.

Перед нами речушка. Осторожно, цепочкой, побрели партизаны по воде. Неподалеку, по обе стороны, мы увидели костры, которые жгли немцы и румыны.

Вдруг людская цепочка приостановилась, все замерли. Но последовала команда - не задерживаться, продолжать движение по воде. Соблюдая предосторожность, партизаны двинулись дальше: шли, как говорится, по острию ножа...

Наконец опасная зона осталась позади. Все с облегчением вздохнули. У подножия горы Терке сделали привал. Потом поднялись на гору и по хребту направились в сторону деревни Ангара (ныне Перевальное).

Заняв оборону, отряды начали укрепляться. Это место также было удобно для обороны: подход с двух сторон и деревня рядом, внизу. Вряди ли кому придет в голову, что партизаны могут здесь находиться!

Наступило утро. Солнце встало рано, позолотив верхушки деревьев. Было безветренно.

Ночь прошла в напряжении: никто из партизан не сомкнул глаз, каждый думал, что немцы вот-вот обнаружат нас и снова завяжется бой.

В шесть утра послышался гул фашистских самолетов. Они пролетели бреющим полетом над оставленной нами высотой и сбросили бомбы. Земля содрогнулась от взрывов. Поднялись черные столбы дыма. Несколько минут стервятники обрабатывали высоту. Потом шквал огня обрушила на нее немецкая артиллерия. И снова бомбили самолеты, а артиллерия все смешивала...

В восемь утра до нас докатилась ураганная стрельба автоматов и пулеметов: гитлеровцы, видимо, направили всю мощь своего огня на высоту.

- Штурмуют, - глядя в бинокль, сказал Кураков.

У меня сжалось сердце: там же наши боевые друзья! Живы ли? Выйдут ли из окружения?

Через полчаса все смолкло. Потом раздался глухой взрыв, и высоту окутал густой дым: по всему видно, горели шалаши, землянки...

* * *

Позже мы узнали, что любимец Манштейна Стефаниус в разных видах фотографировал разгромленный лагерь. Ну как же, надо показать шефу! Вот, мол, полюбуйтесь, партизаны разгромлены, уничтожены! Обещанное сделано!

На следующий день гитлеровцы уже на весь мир трубили по радио об уничтожении партизан. Даже генерал Антонеску прислал по этому поводу восторженное приветствие своим "доблестным" войскам.

А вот убитый партизанами командир 101-го разведывательного отряда капитан Пумм в своем дневнике записал: "...17.VII.42 г. Партизаны не найдены. 20 000 бросили на их уничтожение, но пока один труп, а среди наших уже десятки. 25.VII. Я в Симферополе. Сколько потратили сил, а партизаны так и остались. Есть сведения об их оперативной деятельности..."

Гитлеровцы в своей грязной газетенке "Голос Крыма" писали, что с "красными бандитами" в лесах покончено, они уничтожены полностью, несколько сот взято в плен. Выступал по радио и майор Стефаниус, который рассказывал о разгроме партизан.

Слушали мы с Николаем эту стряпню и поражались наглой брехне. Как только держал такого вруна в своем штабе Манштейн!

Майор Стефаниус мог бы догадаться, что "уничтоженные" партизаны удивительным образом воскреснут, что снова на железной дороге и автомагистралях полетят под откос поезда, будут взрываться машины, бронетранспортеры, станет уничтожаться живая сила, полетят в воздух склады с боеприпасами и горючим.

21

Партизанские отряды второго района буквально под самым носом у карателей два дня оставались незамеченными. Находиться дольше в километре от деревни Ангары, где размещалось до полка гитлеровцев, не было уже никакого смысла. Да и разведка доложила, что противник оставил высоту 1025 - ушел восвояси. Тогда партизанские отряды и штаб района вернулись на разгромленную, но надежную в обороне высоту.

Как же ее изуродовали немцы! Вся в воронках... Шалаши и землянки сожжены, взорваны... Деревья обуглены, искромсаны... Будто смерчь прошелся по высоте.

От нашей землянки осталась глубокая воронка. И в помине не было ни сосны с лестницей, ни огромного дуба, который укрывал нас от знойного солнца. В сосну, видимо, попал снаряд, выворотив ее с корнями и отбросив далеко в стороны разломанные куски толстого ствола. От дуба остался лишь щербатый обугленный пенек.

По всей подковообразной высоте валялись консервные банки, бутылки из-под шнапса - немые свидетели оргии, которую учинили здесь фашисты в честь "разгрома красных бандитов". А может, поминали тысячу двести своих убитых солдат и офицеров? Именно такой ценой заплатили враги за разбойничий прочес. Да, дороговато обошлась им эта карательная экспедиция...

Партизанские же отряды имели незначительные потери. Хотя было много раненых и лишились мы продовольственных баз.

* * *

День ото дня партизанская жизнь постепенно входила в нормальное русло: посылались подрывные группы на взрыв железной дороги, немецких складов с боеприпасами и горючим; уходили на задание разведчики...

Как-то перед вечером пришел в штаб района Саша Иванов. Он за время боев сильно изменился: похудел, стал, казалось, даже уже в плечах. Глаза запали, но светились прежним мягким огоньком. Русые волосы на висках засеребрились.

- Слушаю тебя, Саша. Случилось что? - спросил у него Кураков. Капитан усадил его рядом на обрубок дерева, положил руку на плечо. - Ну так что?

- Да ничего, - отмахнулся Иванов. - Вот при-. шел...

- Пришел рассказать, как вырвались из западни?

- А-а, да чего там рассказывать-то! - неохотно проговорил Иванов. Вышли, да и все. Часа через три после вас.

- Все вышли?

- Кроме двоих. И Шишкин был ранен. Выходили там же, где и вы, в ущелье.

- А потом?

- Перешли Бурульчу, стали подниматься на гору, наскочили на фрицев, завязалась перестрелка. Думали, уйти без боя - не получилось. Их очень много было! Окружили нас, в плен хотели взять. Пришлось пустить в ход гранаты. Провались, но вот потеряли двоих...

- Да, ребята были что надо! Герои были! Ну ты не убивайся шибко, Саша. Ничего не поделаешь.

- Пришел я вас просить, - сказал Иванов после минутного молчания, послать нас на задание. Хотим отомстить фашистам за гибель наших друзей. Все подрывные группы отправились на диверсии, а нас обошли. Обидно ведь! Не будет нам покоя, пока не рассчитаемся за ребят. Товарищ капитан, пожалуйста...

- Нет, Саша, не могу. После того, что мы оставили вас на верную смерть, - прикрывать наш отход, и сразу же послать на задание? Нет, не проси, Саша, не могу. Отдыхайте.

Иванов вдруг вскочил, выпрямился:

- Мы готовы на любое задание!

Глаза Куракова заблестели.

- Я знаю, что парашютисты - народ горячий и что героизма им не занимать, - тихо сказал он. - Но сгоряча можно глупостей натворить, людей погубить. Так что поостыньте и тогда пойдете. Договорились?

- Пока не отомстим фашистам за ребят, не остынем, - решительно заявил Иванов. - Все наши парашютисты дали клятву. И мы ее сдержим.

Кураков едва заметно улыбнулся, кивнул в нашу сторону:

- И радисты поклялись?

- Да, все, и радисты тоже.

- Ну хорошо: я вижу, тебя не отговоришь... Идите. Горячки только не порите! Действуй разумно. Людей береги. Хотя и говорят, что война милости не знает, что она через трупы шагает, но ты все-таки побереги людей. Да, с начштаба согласуй район действия...

- Есть! Разрешите идти?

Кураков обнял Сашу, поцеловал, пожелал удачи. Тот вскочил в наш шалаш, обхватил меня и радостно крикнул:

- Все, договорился! Отпустил! Идем!

- Я рад за тебя. Но будьте осторожны. Ни пуха...

- К черту! К черту! К самому большому черту! - и Саша рванулся к своим парашютистам.

А я стоял и думал: вот он каков, ленинградский металлист, десантник, комсомолец Александр Иванович Иванов! Неудержим...

22

В штабном шалаше сидело четверо: радистка Оля Громова, командир партизанского района капитан Кура-ков, старший лейтенант Колодяжный и я шло последнее напутствие перед отправкой в глубинку Громовой.

Разговор был долгий и подробный. Колодяжный растолковывал радистке суть задания, предупреждал девушку о грозящих опасностях, давал советы, как уберечься от провала, что делать в критических ситуациях, как вести себя в той или иной обстановке... Емельян Павлович то и дело покручивал свои пушистые усы, поблескивал светло-карими глазами и повторял:

- Запомните, Оля, от вашей разведки и от вашей работы будут зависеть успехи наших войск на фронте. Чем ценнее разведданные станете давать, тем быстрее придет победа... Думаю, вы меня поняли, Оля?

- Так точно, товарищ старший лейтенант! Все поняла, - бодро отвечала Громова.

- Что же, тогда до встречи! - И Колодяжный улыбнулся в усы.

* * *

Громову для работы в глубинке поведут Елена Бодриченко и Марина Игнатьева. В деревне Лазаревке Советского района Крымской области проживала мать Лены. Немцев там не было, иногда только налетали, и девушки поэтому смогут спокойно передавать по рации штабу фронта сведения о противнике, которые будут добывать с помощью подпольщиков, находящихся в Ичках (ныне Советское). Немцы в то время активизировались: спешно перебрасывали по железной дороге в Керчь технику и живую силу.

* * *

До Лазаревки девушки дошли за четверо суток, и никто их не обнаружил. Брели только ночью, обходя встречные деревни. Днем же прятались в лесопосадках или окопах, а то и в зарослях бурьяна.

И вот они у дома Лены. Она постучала в стекло, тихонько позвала мать. Загремел засов, и все вошли.

- Ой, доченька, - всплеснула руками мать Лены и бросилась обнимать девушку, целовать. - Жива, родная! А тут уже наговорили, что нету тебя... Ласточка ты моя ненаглядная!

- Жива, мамочка, жива, - только и приговаривала Лена.

Оля с Мариной молча наблюдали за трогательной встречей. На глазах у них были слезы.

- Мама, знакомься - мои подруги, они из Севастополя, - сказала Лена. Это Оля, а это Марина. Домой идут, на Украину...

Мать усадила девушек к столу и шепнула на ухо дочери:

- Из Судака приезжал какой-то тип - вроде знает тебя - и пустил слух, что ты партизанка. Рыжий такой, невзрачный на вид...

Лену в Судаке многие хорошо знали из-за ее активной работы по подготовке молодежи к санитарной обороне: она в то время была секретарем первичной организации РОККа. Но кто же этот рыжий и невзрачный, как сказала мать?

В назначенное время Оля развернула в каморке радию, надела наушники, включилась на прием и стала с замиранием сердца ловить в эфире свои позывные. Радиостанция штаба фронта молчала. Тогда Оля переключилась на передачу и отстукала позывную Большой земли. Услышали. Обещали следить. Оля снова переключилась на прием и среди множества морзянок услышала наконец свою позывную.

Лицо девушки расплылось в улыбке. Она обхватила Лену и начала чмокать в щеки, в лоб, потом Марину, тихонько приговаривая:

- Девчонки! С нами говорит Большая земля! Вы понимаете? - Оля снова припала к рации.

Оператор штаба фронта ответил, что слышит на пять баллов, и попросил передавать, что имеется. Лена подсвечивала карманным фонариком, а Оля, развернув лист бумаги, стала передавать свою первую радиограмму, в которой сообщила о прибытии на место и начале работы. В эфир полетели цифры.

Вот радиограмма передана, связь закончена. Оля сняла наушники, уложила их в ранец вместе с антенной, противовесом и сказала радостно девушкам:

- Свершилось: мы послали свою первую радиограмму. Теперь нам нужны сведения о противнике. Понимаете? Сведения!

- Будут, Олечка, будут, - весело пообещала Лена. - Обязательно будут!

* * *

На третий день, перед вечером, в дом Бодриченко пришли полицейские со старостой и предупредили девушек, чтобы они до утра никуда не уходили, иначе родные и близкие Лены будут расстреляны.

Что делать? Бежать нельзя - погибнут люди. И девушки, еще раз договорившись, что Оля с Мариной пробираются домой, на Украину, тщательно спрятали рацию и всю документацию. Самое главное, думала Оля, чтобы никаких улик не было.

Но кто же все-таки мог донести в полицию о возвращении домой Лены с подругами? Как ни гадали, ответа так и не нашли. Кто-то подлый все-таки имелся в деревне...

Пошла томительная бессонная ночь. Как же долго она длилась!

Рано утром девушек под конвоем полицейских отвезли в районную полицию. Начались допросы. Подруги твердили одно: идут домой. И тут к Лене подошел рыжий, плюгавый, большеротый мужчина, заглянул ей в глаза, ехидно ухмыляясь, спросил:

- Что, дорогуша, не узнаешь?

Он повернулся к старшему полицейскому, услужливо поклонился:

- Это та самая, о которой я говорил. Елена Михайловна Бодриченко. И эти девки тоже партизанки.

- Дяденька, ну какие мы партизанки? - ринулась к рыжему Марина. - Идем домой, на Украину. Зашли вот к подруге... Учились мы вместе с техникуме.

- Замолчать! - прикрикнул на нее старший полицейский.

"Так вот кто донес в полицию", - сообразила Лена. И вспомнила теперь этого типа. Он. был в партизанах и в первом же бою сдался в плен. "Продажная ты сволочь!" - чуть было не закричала девушка.

Их, всех троих, отправили в джанкойский участок гестапо. Но, как ни пытали там, добиться фашистам ничего не удалось.

Из Джанкоя Олю, Лену и Марину перебросили в Симферопольскую тюрьму, которая была переполнена арестованными. Здесь девушки познакомились с партизанками Аджимушкайских каменоломен Асей Менжулиной и Лидой Химцевой и задумали вместе бежать. Но осуществить этот план не удалось. О готовящемся побеге стало известно гестапо, и девушек, жестоко избитых, стали морить голодом, бросив в одиночные камеры.

Но и голод их не сломил. Снова начались допросы, пытки. Подруги молча переносили истязания. Они не выдали ни друг друга, ни партизан, ни их семьи, ни подпольщиков.

А потом закружило девушек по тюрьмам, концлагерям... Злая судьба занесла их в лагерь для военнопленных в польском городе Седльце. Сыпной тиф косил узников. Задела своим черным крылом эта болезнь и партизанок. Но помощь врачей-патриотов и большая сила воли вырвали их из когтей смерти.

Снова девушки стали думать о побеге. Они связались с подпольной группой военнопленных, возглавляемой кубанцем Дмитрием Пушкарем. Началась подготовка. Дмитрий и еще пять военнопленных принялись рыть ход под бараком. Завершить подкоп не удалось - их обнаружили немцы. Но подпольная группа чудом осталась вне подозрения.

В начале июля 1944 года Олю, Лену, Марину, а также других узников отправили этапом в город Демблин. А весной сорок пятого наши войска всех освободили, и девушки вернулись на Родину.

* * *

В 1960 году Елена Михайловна Бодриченко писала своему боевому другу: "...Прошли годы, но до сих пор не зарубцевались раны, которые нанесла война. Многих прекрасных товарищей нет с нами рядом, их могилы остались далеко у чужих дорог, на берегах ненаших рек. Но мы их не забыли! Мы свято храним их в памяти. Мы ничего не забыли и никогда не забудем!.."

23

Август. Он всегда будоражит сердце, навевает сладостные мечты ушедшей моей юности. Люблю августовские цветы! Они жизнестойкие, буйно цветущие. Я их никогда не рву. Любуюсь ими, вдыхаю их аромат, и кажется, что душа моя не черствеет, а так же цветет и лучится, как эти цветы.

Завтра мне исполняется двадцать три года. Обычно в такой день я получал в подарок цветы. Принимал их с неохотой: только чтобы не обидеть. Ведь знал, что через час или день завянут и придется их выбросить. А ведь так хотелось, чтобы они цвели вечно, радовали нас, украшали нашу жизнь!

Но цветы цветами: мне сегодня не до них. Исчез Николай Григорян. Был и нету. Больше двух часов уже отсутствует. Такого случая я не помню, чтобы он уходил, не предупредив меня. Бывало, идет к товарищу в соседний шалаш или за дровами - обязательно скажет. А тут - на тебе: бесследно пропал.

Я работал с Большой землей, когда Николай вышел из шалаша. Свернул я рацию, кинулся, а Григоряна нет: ищи-свищи! У одного спросил, у другого никто не видел. Еще один сеанс связи провел, а Коли все нет.

Кто-то из партизан предположил: к немцам, мол, ушел. Но я был глубоко убежден, что Григорян не совершит подобной подлости.

Только перед вечером он пришел. Я тотчас набросился на него, стал отчитывать...

- Ты прости меня, - опустив голову, проговорил Григорян. - Виноват я! Но ты прости.

- Кто же так делает? - все ворчал я. - Уйти на весь день и никому не сказать! А?

- Сашка Иванов знает. И еще кое-кто.

- Вот здорово! А я, выходит, для тебя никто? - снова начал злиться я.

- Слушай, друг, ну зачем ты так? Не ругайся, пожалуйста. Больше такое не повторится. Слово даю. А где ходил, узнаешь завтра.

Григорян был голоден: весь день не ел.

- Бери вон в котелке, пожуй, - остыв, сказал я.

- Спасибо, - блеснув повеселевшими глазами, Николай принялся уминать кашу.

Мне почему-то казалось, что с минуты на минуту меня должны вызвать в штаб и устроить головомойку за самовольную отлучку Григоряна. А что я мог ответить? Ровным счетом ничего!

- Скажи все-таки, как это могло случиться? - снова начал допытываться я, когда Коля поел. - Ты же раньше никогда ничего не скрывал. А сегодня...

- Не переживай и дурное не думай, - успокаивал меня Григорян. - Кому надо знают, где был. Я выпучил глаза.

- Да, в штабе знают. - И Николай, по-доброму улыбнулся. - Уговор был такой, друг!

Прошлой ночью я принимал сводку Совинформбюро. Да, помимо всего прочего, каждую ночь, в два часа, я ее принимал: сводку передавали для газет. И всякий раз ложился спать где-то в четвертом часу. Так было и в эту ночь. А в восемь утра Николай разбудил меня:

- Вставай, тревогу объявили!

Я подхватился, умылся наскоро и принялся укладывать в вещевой мешок свои пожитки. Николай подошел, смущенно улыбаясь, сказал:

- Поздравляю тебя с днем рождения. - Он протянул мне полный котелок душистой, наваристой ухи и маленький букетик лесных цветов.

Я улыбнулся: "Ну и сюрприз! Так вот где парень был целый день... В Суате рыбешек ловил. Ходил в такую даль, чтобы порадовать меня, а я взял и обругал его..."

Мне стало неловко, но я знал, что прав. Как бы по-братски мы ни жили, а дисциплина должна быть. Без нее дрянь дело!

Григорян умел варить уху. Он знал, что это самое любимое мое блюдо, и решил сделать мне приятное. Ели мы ее с таким аппетитом, что нас и за уши бы не оттянули, а от форели и косточек не осталось.

* * *

Вскоре заставы вступили в бой. Противник наступал небольшими группами со стороны Баксана и Барабановки: видимо, прощупывал нашу оборону. На помощь заставам тотчас была выслана подмога. Штаб района и комендантский взвод по-прежнему находились в расположении лагеря. Все были в полной боевой готовности.

Мы с Николаем взобрались на скалу, откуда вел наблюдение за противником командир района. Усевшись между валунов, тоже стали смотреть туда, откуда доносились автоматные и винтовочные выстрелы, откуда изредка огрызались немецкие пулеметы.

Вдруг мимо моего уха - ть-ю, ть-ю! - пропело несколько пуль. Они просвистели так близко, что я почувствовал ветерок на щеке. Мы с Николаем юркнули под выступ скалы. Посмотрев на меня, Григорян спросил с тревогой:

- Не задели?

Я машинально провел рукой по щеке: крови не было.

- Кажется, нет... Но чуть не поцеловали! Видишь, и фрицы захотели поздравить меня с днем рождения.

- Обидней всего погибнуть от шальной пули, - задумчиво произнес Николай. - Хуже всего - нелепая, глупая смерть...

- Значит, мы с тобой, Коля, должны дожить до победы. А она придет, обязательно придет! Не за горами уже.

Мы и в те дни были твердо уверены, что победа будет на нашей стороне, что наглые, самодовольные Манштейны, Клейсты и им подобные людишки еще проклянут тот утренний час, когда они вероломно, по-бандитски, вторглись на нашу землю.

24

Все-таки служба в армии оставила свои следы: даже здесь, в тылу врага, мы с Николаем по старой привычке делали по утрам физзарядку. Не каждый день нам это удавалось, но делали!

Вот и в это утро только собрались было, как в шалаш не вошла, а впорхнула Нина Залесская. Девушка была веселая, радостная, сияющая.

- Что случилось? - поинтересовался я.

- На задание ухожу! Заскочила попрощаться! - затараторила Нина.

Николай стоял, хмурил брови. Он то связывал на полотенце узел, то развязывал его: нервничал. Нина подошла к нему, спросила:

- Ты чего это, миленький? Что с тобой?

- Хандра одолела, - глухим голосом ответил Григорян.

- Не падать духом! - Нина легонько тронула его за плечо.

Николай скривил в искусственной улыбке губы, а в глазах по-прежнему грусть.

Минуты две-три молчали. Было тихо. Вдруг до нашего слуха донесся глухой далекий винтовочный выстрел. Мы насторожились, прислушались. Но стрельбы больше не было.

- Нина, ты не боишься идти на задание? - спросил я, заглядывая девушке в глаза.

- Не думала об этом. Собственно, чего я должна бояться? Если бояться, не надо и ходить в разведку! А как хочется сделать хорошее дело. Такое... ну, громкое, что ли...

Я усмехнулся. А Нина смотрела на меня с теплой открытой улыбкой и молчала.

- А ты молодец, - сказал я девушке. - Молодец, что уверена в себе. Так и надо! Ну, выполняй задание и возвращайся скорее.

- Вернусь. Обязательно вернусь! - снова улыбаясь, сказала Нина. - Ну а случись что... не поминайте лихом. Если на роду уж написано - не обойдешь, не объедешь. Значит, так тому и быть.

Мы попрощались. Я знал, что задание у Нины трудное и опасное. Вообще-то любое задание в тылу врага требует умения, выдержки, силы воли, терпения и, наконец, большого мужества.

Знали мы и то, что Залесская на выдумки и разные хитрости мастерица. Не раз она обводила немцев вокруг пальца, когда ходила в разведку. То прикидывалась нищей... То хворой... Придумывала себе всевозможные легенды... И каждый раз все оканчивалось удачно.

В тот день Нина Залесская ушла в Алушту, и нам больше не довелось с ней встретиться, поговорить, посмеяться. Она погибла. А при каких обстоятельствах - так, увы, и не удалось узнать...

25

Два дня и две ночи непрерывно лил дождь. В наспех сделанных из парашютных куполов палатках было сыро. Мы, правда, успели до дождя натаскать внутрь прошлогодних листьев и сделали на них постели. Но все равно было неуютно.

Наш лагерь размещался под горой, у речушки, километра три южнее высоты 1025: вынуждены были перейти сюда после двухдневных боев.

Двое суток мы не могли связаться с Большой землей. Чуть не выли от злости и горя! Мы радиостанцию штаба фронта принимали, а они нас нет. По нескольку минут оператор звал нас. Мы посылали в эфир позывные. Но нам не отвечали и все звали, звали... В общем наши сигналы не доходили до радиостанции штаба фронта.

Григорян с таким гневом бросал на землю пилотку, будто это именно она была во всем виновата! Я тоже, конечно, переживал... Да разве будешь спокоен, когда накопилось несколько радиограмм, а передать их невозможно?!

Меняли направление антенны, поднимали ее повыше, но все равно ничего не получалось: Большая земля по-прежнему нас не слышала.

Грешили мы на передатчик - думали, он виноват. Проверили: нет, исправен, работал в режиме, сигналы в эфир посылались. Так в чем же дело? В чем причина?

Григорян доказывал, что это из-за дождливой погоды. Но дождливо и сыро бывало и раньше, а мы прекрасно работали.

Двое суток толкли воду в струпе - и никакого результата. На третий день рано утром из-за горы выкатилось красное августовское солнце. Николай обрадовался:

- Теперь нас услышат. Посмотри, какой чудесный день!

- День-то хороший, а связи не будет, - с досадой ответил я.

- Как не будет? Почему? Слушай, друг, не надо каркать...

- Дело, Коля, не в погоде, а в чем-то другом. Но вот в чем, пока неясно.

Николай хмыкнул, но ничего не сказал: молча побрел в штаб района. И у меня вдруг мелькнула мысль попробовать работать с противоположной стороны высоты. "Не гора ли тут виновата? Не в ней ли загадка?"

Пришел Григорян и принес еще две радиограммы. Теперь их у нас - уже семь. Одна была - о прибытии в Симферополь фельдмаршала фон Клейста... Другая - о передвижении немецких войск...

Я обработал их и стал готовиться к передаче. До начала сеанса оставалось около тридцати минут. Времени в обрез. Торопливо уложив все в вещевой мешок, взглянул на Григоряна: тот в недоумении наблюдал за мной.

- Собирайся, пойдем, - сказал я.

- Куда пойдем? Зачем пойдем? Слушай, друг, что ты надумал?

Пояснил ему, что помехой вполне может быть эта гора, у подножия которой мы расположились.

- Гора... Гора... - недовольно бросил Николай. - При чем тут она? Это все твоя выдумка. Просто погода была сырая. А теперь, видишь, солнце! Сегодня нас обязательно услышат.

- Мы, что, мало потратили с тобой времени? А результат? Батареи уже сели! Нет, Коля, собирайся. Попробуем с противоположной стороны. Нам нужно во что бы то ни стало передать о Клейсте. А посмотри, сколько еще радиограмм собралось...

Николай, недовольно поглядывая на меня, стал собираться.

Я доложил командиру района о намерении радировать с другого места.

- Попробуйте. Только захватите человека четыре для охраны, посоветовал Кураков. - Из группы Ваднева возьмите.

Пошел с нами сам Алексей Ваднев и взял еще трех партизан из своей группы. Через двадцать минут мы были на вершине горы и вскоре на ее восточной стороне развернули свой "Северок".

Григорян с Вадневым закрепили антенну с противовесом, я включил приемник и тотчас услышал знакомый голос морзянки: это звал нас оператор номер один. Слышимость была очень хорошая.

Минут пять оператор звал нас. А когда перешел на прием, я послал позывные, ответил на все вопросы и спросил оператора, может ли он принять радиограммы. По почерку чувствовалось, что нашему появлению в эфире рады. Нам сообщили балл слышимости, а также о готовности к приему. И полетели в эфир наши сообщения!

Работали около двадцати минут. Передали все имеющиеся радиограммы и приняли три. В лагерь вернулись довольные.

- Значит, с рацией все в порядке? - спросил Кураков, когда я отдал ему полученные радиограммы. - Вот и замечательно! Но одни не вздумайте ходить на гору. Обязательно берите с собой охрану.

Перед очередным сеансом связи Григорян вдруг заявил:

- Ну чего мы будем тащиться? Слышимость и отсюда будет хорошей. Погода ведь какая!

Срочных радиограмм у нас не было, и я согласился: что ж, надо еще попробовать...

Николай обрадовался. Он тут же подвесил антенну, противовес, развернул "Северок", за минуту до начала сеанса подсоединил кабель питания, надел наушники, включил приемник.

Строго в указанное время Большая земля вышла на связь. Минуты две оператор звал нас. Когда закончил и перешел на прием, Николай включил передатчик и отстукал позывные. Но...

- Вас не слышу, вас не слышу... - передавали нам в эфир международным кодом. - Усильте питание...

А чем его усилить? Запасных батарей у нас ведь не было! Николай то звал, то слушал, то снова пробовал вызывать... А в ответ летело одно: "Вас не слышу..." Григорян чертыхнулся, сдернул с головы наушники и выключился: у него от злости аж лицо побагровело.

- Проклятая гора! Заколдованная гора! - ворчал он, доставая красиво вышитый кисет - подарок кубанских девушек. Жадно затягиваясь, Николай закурил.

Я сидел в стороне и не обращал на него никакого внимания. Зная вспыльчивый характер Григоряна, не торопился с разговором о неудавшейся связи, и стал выжидать, когда напарник приостынет, когда уляжется в нем негодование.

Выкурив одну цигарку, Николай тут же свернул другую, прикурил и, вспомнив, видимо, что не дал мне покурить, протянул цигарку.

- На, возьми, - сказал он, смущенно моргая. - Ты извини меня, друг... Это я виноват в срыве...

- Брось! Ничего срочного не было, и не надо об этом думать.

Николай с удивлением посмотрел на меня.

- Тебя это, что, не трогает?

- Почему не трогает? Еще как трогает! А что поделать? Наши волны где-то затухают, не доходят до Большой земли. Тут уж, Коля, не наша с тобой вина...

- А чья же? Небесной канцелярии? - Николай засмеялся. Но глаза у него не смеялись, да и губы только слегка растянулись. Потом он нахмурился, вышел из палатки, снял с деревьев антенну с противовесом, упаковал "Северок" и подсел ко мне.

- Объясни все-таки, почему нас не слышат.

- Видимо, у этой горы какие-то особенности. Поэтому и поглощаются излучающие радиоволны, - немного подумав, ответил я. - А ты заметил, что и сигналы Центра слабее, чем с восточной стороны? Так что никакого колдовства и волшебства тут нет.

Следующий сеанс связи проводили с той стороны горы. Обоюдная слышимость была хорошей. Хочется заметить: шестьсот восемьдесят девять дней и ночей проработали мы в тылу врага, но с таким явлением природы столкнулись лишь однажды!

И снова мы получили радиограмму, где штаб фронта интересовался Клейстом, просил уточнить цели его визита в Крым, рекомендовал установить за ним наблюдение.

С тех пор почти каждый день летели от нас на Большую землю радиограммы о фельдмаршале. Передали о его выезде в Феодосию, в Севастополь, на Перекоп, об инспекторских проверках в Керчи, в Феодосии. А разведчики приносили все новые и новые данные о Клейсте...

* * *

Через несколько дней мы вернулись в свой старый лагерь на высоту 1025. Связь больше не прерывалась. Наш "Северок" вел себя безупречно.

26

В утреннем сеансе связи 18 сентября 1942 года мы получили радиограмму, в которой сообщалось о сброшенных на парашютах боеприпасах, медикаментах, взрывчатке, продовольствии и радиобатареях. Радости нашей не было конца! Наконец-то заменим подсевшие батареи, и тогда увеличится мощность нашей станции.

Но рано мы радовались. Батарей не было. Обычно накануне предупреждали о выброске, о сигналах, о количестве парашютов, о месте их сбора... А тут вдруг сброшены парашюты, и все. Но сколько?

В девять утра вышла первая поисковая группа. За весь день было найдено девять парашютов с боеприпасами и продовольствием. Батарей там не было. Вечером Большая земля радировала, что прошлой ночью сброшено тринадцать парашютов. Значит, четыре еще не найдены. Где же они?

На другой день я ушел с поисковой группой. Рядом со мной все время двигался Алексей Ваднев, ни на шаг не отпускал меня от себя. Когда садились отдыхать, он ворчал:

- Ну и сковал ты меня, парень... Надо же было привязаться к нам! Что, боишься, не принесем твои батареи? Да разве мы не знаем, что они нужнее, чем сухари?

- Все правильно говоришь, Леша. Но мне хочется самому походить, поискать. Понимаешь, самому!

- Самому, - сердился Ваднев. - Ходи тут с тобой и охраняй, как какую важную персону...

Я засмеялся:

- А ты не охраняй! Не маленький. Видишь, рации и документации у меня нет. Значит, в данное время я такой же, как все. И охранять меня ни к чему.

- Знаешь что, парень, - строго посмотрел на меня Ваднев, - расскажи эту басенку своим внукам! Мне приказали.

Разговор наш прервал какой-то странный звук. Алексей замолчал. Я посмотрел на него, он на меня. Звук повторился снова: громче, ближе. А потом из зарослей вышла огромная черная птица. Она выглядела неуклюже: крылья волочились, почти голая шея с крупной головой была вытянута вперед. Так и казалось: сейчас набросится.

Мы с Вадневым переглянулись. Ни я, ни он такую птицу в жизни не видели. Птица-великан, с крючкообразным клювом. Видать, хищная...

В трех-четырех шагах от нас птица остановилась и уставилась своими крупными, немигающими круглыми глазами. Полностью она еще не оперилась: на крыльях и шее рос бурый пух. Явно птенец еще, но раза в два больше гуся или индейки. Летать, наверное, не умеет, иначе не был бы здесь.

Несколько минут стояли мы и рассматривали эту редкостную птицу. Потом Ваднев порылся в своем вещмешке, отыскал кусочек конского мяса и, надев на палочку, сунул птенцу.

- Бери! Чего же ты? Голоден, наверное, - сказал он.

Птенец несмело и осторожно приблизился к протянутому куску и схватил мясо крючковатым клювом. Ни на секунду он не спускал с нас глаз, будто боялся, что отнимем добычу. Захватив когтистыми лапами кусочек мяса, он с жадностью принялся его рвать.

Оказалось, Вадневу рассказывал однажды работник заповедника о черных грифах, которые гнездятся на горе Черной и Чатыр-Даге. Судя по всему, это и был черный гриф.

Птенец быстро расправился с мясом и вопрошающе смотрел на нас, будто просил еще. Но ни у меня, ни у Алексея больше ничего не было с собой.

Ваднев попытался поймать птенца, но тот не дался. Своими огромными, почти двухметрового размаха, крыльями он бил нас по рукам и норовил клюнуть крючковатым носом.

- Ну драчун! И это в благодарность? - укорил птицу Ваднев. - Ладно, гуляй... Не трону!

Мы поднялись на вершину горы. Над самым оврагом, как бы отбившись от всех, стояли две старых высоких сосны, их ветки туго переплелись. На самой макушке Алексей увидел огромное гнездо. Подошли ближе, но подобраться к гнезду не решились: высоко в небе парила темным пятном какая-то птица. Возможно, кто-то из родителей птенца...

Мы с Вадневым нашли один парашют с сухарями. Поисковая группа принесла два - с боеприпасами. А батарей по-прежнему не было. Тринадцатый парашют обнаружил лишь на шестой день. Ну теперь мы живем!

* * *

Разведчики принесли очень важные сведения. В районе Перекопа немцы сооружают мощные укрепления по плану фельдмаршала Клейста. Значит, собираются обороняться со стороны Перекопа и Сиваша... Это нас радовало: немцы чувствуют себя неустойчиво.

Но сводки Совинформбюро были по-прежнему неутешительны. Наши войска на Северном Кавказе снова оставили несколько населенных пунктов... В районе Сталинграда идут ожесточенные бои...

Штаб фронта просил командование района усилить диверсии на железной дороге. В связи с этим несколько ночей подряд летчики Фадеев и Калмыков доставляли нам на своих "уточках" мины, взрывчатку, медикаменты, продовольствие, а также газеты, письма.

Было письмо и нам с Николаем от начальника разведотдела Северо-Кавказского фронта, который сообщал, что мы представлены к правительственным наградам, говорил, чтобы крепились, что недалеко то время, когда Крым будет очищен от захватчиков.

Да, хотя фронт и отодвигался все дальше на восток, мы глубоко верили, что победа все равно будет за нами. Но до того заветного дня оставались еще бесконечные версты голодных, тревожных и кровавых боевых будней.

27

Незаметно подкралась осень. Буйно-зеленые кроны дуба и клена окрасились красной медью и упорно выдерживали порывы резкого ветра. Ели и красногрудые сосны по-прежнему стояли в нарядном сарафане.

Медленно подбирался рассвет. Моросил дождь. Неспокойно шумели деревья. Потом неожиданно дождь перестал, ветер стих, тучи раздвинулись, и выглянуло солнце. На увядающей траве заискрились капельки росы.

У нас с Николаем существовал порядок: один день, я готовлю пищу, другой - он. В тот день Григорян работал на рации, а я занимался кухней. К нам пришел, по обыкновению жизнерадостный, Алексей Ваднев.

- Ну как, парни, дела? - спросил улыбаясь.

- Дела как сажа бела, - ответил Николай и, кивнув в мою сторону, добавил: - Кашу варить не хочет, вот какие дела.

- Верно, не хочешь? - повернулся ко мне Ваднев.

- Не из чего, вот и не варю. На два дня осталось полпачки пшенки. Хоть вари, хоть смотри... Сделаю сейчас, а что потом? Два дня чай хлебать?

- Готовь, парень, кашу, готовь, я принесу вам брикет, - сказал Алексей.

- Ну коли так...

Ваднев всегда был веселый, никогда не впадал в унынье. Никто из партизан не видел его грустным, сумрачным. Алексей не жалел для людей улыбок, зная, что это помогает делу. И действительно, посмотришь на него, послушаешь, и становится радостней на душе.

А нам с Николаем Ваднев всегда помогал с питанием. Вернется, бывало, с продовольственной операции, обязательно поделится добытым: последним сухарем, последним кусочком конины, последними граммами муки, жира, соли. Ничего не жалел!

Николай закончил работать, свернул рацию, подал мне полученную радиограмму, стрельнул глазами на котелок, где звонко булькала каша.

- Какой ты молодец. - Он глубоко вдохнул ароматный запах.

Радиограмма адресовалась Луговому: теперь он был комиссаром района вместо убывшего на Большую землю Бедина. В радиограмме говорилось, что ночью прилетит секретарь Крымского обкома партии Ямпольский.

Пока Григорян носил радиограмму в штаб, где-то в стороне, восточнее нашего лагеря, в районе посадочной площадки, вдруг поднялась сильная стрельба. Там усердно выстукивали немецкие пулеметы, безудержно трещали автоматы. Видимо, гитлеровцы напоролись на нашу заставу и пытались сломить ее. Но партизаны оказывали яростное сопротивление.

Прибежал Григорян, мы быстро собрали свои вещи и стали ждать команды. Котелок с кашей шипел на углях костра. Николай глотал слюну, поглядывал туда.

- Может, она уже готова? - наконец не вытерпел он.

Я утвердительно кивнул. Григорян мигом принес котелок с кашей, пахнущей дымком, и мы принялись ее уплетать. А стрельба так до самого вечера и не утихала...

Как доложила разведка, фашистов было свыше батальона: механизированный отряд, полицейский взвод и жандармерия. Немцы захватили большую посадочную площадку и рвались в глубь леса.

Но два партизанских отряда преградили карателям путь: в лес они так и не вошли. А нам пришлось радировать на Большую землю, что самолеты принять не можем, так как аэродром занят противником.

Только через четыре дня, четвертого октября, мы передали, что готовы принять самолеты. И ночью прилетели две "уточки", привезли боеприпасы, продовольствие, медикаменты. Прибыл и секретарь обкома партии Ямпольский.

Мы не ходили на аэродром - Алексей Ваднев сам принес нам батареи для рации. Теперь у нас было уже два комплекта в запасе...

На другой день секретарь обкома пожаловал к нам. Его сопровождал Луговой. Ямпольский поздоровался с нами за руку, представился.

- Как самочувствие? - спросил он. - Есть жалобы?

Мы повели плечами: вроде бы жаловаться не на что, жили мы как все. Вот только на операции нас не пускают...

- Правильно делают, что не пускают, - сказал Ямпольский. - Вы должны воевать своим оружием. Да, Капалкин привет вам передавал. Гордится он вами. Смену готовит.

- Спасибо, - ответил я, а сам все разглядывал секретаря обкома.

Ямпольский был среднего роста, грузный, с добрым и умным лицом. Фуражка военного покроя. Темно-коричневая косоворотка с плетеным поясом. Походил он больше на крестьянина, чем на секретаря областного комитета партии.

Ямпольский осмотрел наш шалаш, присел на чурбачок и начал вести простой, непринужденный разговор: спросил, откуда мы, пишем ли домой письма, кто из родственников воюет, как чувствуем себя...

Рассказали. А когда секретарь узнал, чем мы питаемся, вопросительно глянул на Лугового:

- Да, с этим у вас обстоит неважно... Нужно прикрепить их к штабной кухне. Это же радисты, от которых зависит все!

- Можно, - ответил Луговой.

- Не можно, а нужно, - поправил его секретарь.

Петр Романович Ямпольский познакомился со всеми отрядами, поговорил со многими бойцами, командирами, подрывниками, разведчиками. Его интересовало все: и быт партизан, и продовольственная проблема, и снабжение боеприпасами, и работа подпольных организаций.

12 октября Крымский обком партии вызвал Ямпольского на Большую землю. А в ноябре Петр Романович снова к нам прилетел.

28

В эту ночь сон у меня был зыбкий. Спал часа полтора-два, и то снились кошмары. Может, от этого и проснулся среди ночи, а потом до утра не мог сомкнуть глаз! То передо мной стояли ребята нашего батальона - Юлдашев, Коваленко, Михеев, Боголюбов... Тогда они еще были живы. То вспомнилась родная станица Старомышастовская и мама.

"Как ты там живешь? Изболелось, наверное, твое сердце по мне? А я вот до сих пор ношу твои носки и в стужу надеваю рукавицы. Как тепло в них! Спасибо тебе, дорогая..."

Станица наша утопает в зелени садов. Почти пополам ее перерезает тихая, словно уснувшая в утреннем тумане речка Кочеты. А точнее, Третья речка Кочеты. Названа она в память ночного суворовского похода, когда было наголову разбито турецкое войско.

Чужеземцы... Что им от нас все время надо? Вот и теперь лезут!

Но этот орешек оказался фашистам не по зубам: войска Закавказского фронта остановили противника и перешли в наступление. Командование вермахта стало спешно через Керчь перебрасывать туда подкрепление: технику, вооружение, живую силу. В связи с этим штаб фронта и просил партизанское командование усилить разведку, шире развернуть сеть диверсий.

* * *

Уже несколько подрывных групп были посланы на взрыв железной дороги. Ушла на диверсию и группа Саши Иванова. Это второй раз после большого прочеса!

...Ребята за полночь достигли железнодорожного полотна в районе Сейтлера. Им сопутствовала и погода: южный ветер низко гнал сплошные облака, моросил густой дождь, висел непроглядной пеленой туман.

Залегли в бурьяне, осмотрелись, прислушались. Было тихо, спокойно. Иванов разделил ребят на две группы, поставив каждой свою задачу. Минировали быстро, ловко. Метров за сто друг от друга заложили взрывчатку, мины и собрались в условленном месте.

До рассвета оставалось немногим больше четырех часов. Дождь не переставал. Идти было трудно, особенно по пахоте: на ноги налипало столько грязи, что их едва передвигали.

Как ни торопились, до рассвета все-таки не успели перейти опасное место - шоссейную дорогу. Забрались в воронку, залегли в ней. По правую сторону, за пригорками, - райцентр Зуя. Слева - город Карасубазар. В километре виднеется деревушка, там - враг.

Мокрые до нитки, подрывники лежали в воронке, а дождь все лил и лил до самого вечера не переставая. Рядом шоссейная дорога. По ней весь день идут и идут вражеские машины, тягачи, бронетранспортеры, фургоны, кавалерия. Тащатся в сторону Керчи. Ребята с болью смотрят на это и злятся, что не могут открыть огонь.

Наконец подкрались сумерки, все с облегчением вздохнули. Теперь обогреются ходьбой. Да и в лагере скоро будут! Подождали, когда смолк гул, и друг за дружкой, цепочкой, устремились к шоссе.

У обочины остановились, прислушались: на дороге никого не было, но со стороны Симферополя приближался рокот мотоциклов. Подрывники быстро перебежали шоссе и притаились в зарослях терновника. Мимо проскочила пара мотоциклов с колясками. Вслед за ними, вынырнув из балки, быстро приближались два желтых огня.

"Машина", - мелькнуло у Иванова, и в одно мгновение пришло решение уничтожить ее. Саша быстро отстегнул от ремня две гранаты и бросился к шоссе. Вот машина уже против него... И Иванов швырнул одну за другой гранаты.

Взрывы разбудили степь. К Саше тут же подбежали Мовшев, Катадзе и выпустили по машине короткие очереди.

- Не стрелять, ребята! Живыми взять! - негромко приказал Иванов.

От машины полыхнул огонек. Саша качнулся, почувствовав, как ему обожгло руку, но удержался на ногах. Катадзе и Мовшев, подкравшись к машине, обезоружили немецкого офицера и волоком потащили его к Иванову. Машину уже лизали огненные языки...

Иванов был ранен в левую руку немного ниже плеча. Пуля прошла навылет, не задев кость. Руку наскоро перевязали, наложили жгут и двинулись к лесу.

Пленного офицера пришлось буквально тащить за собой силком. Он упирался, не желая идти по хлюпкой грязи: на нем был новый мундир, лакированные, с высокими голенищами сапоги. Катадзе подталкивал его и сердито ворчал:

- Давай пошевеливайся... Живее топай! Нянчиться не буду - некогда...

Вскоре достигли опушки леса, опасность осталась позади. Присели отдохнуть. А в это время далеко-далеко, в стороне Сейтлера, раздался глухой взрыв. Подрывники весело заулыбались. А Мовшев даже обнял Катадзе и негромко крикнул:

- Ура! Это наша сработала!

Пока отдыхали, Катадзе с трудом добился у пленного, куда направлялась машина и с какой целью. Оказалось, в ней был убит штурмбаннфюрер СС, ехавший в Керчь с секретным пакетом командующего 11-й немецкой армией теперь уже генерала Матенклотта.

- Эх ты, черт подери, - расстроился Иванов. - Как же это мы? Из-за меня, из-за ранения...

- Машину я осматривал, - сказал Мовшев, - и никакого портфеля не видел. Забрал у убитого бумажник и пистолет. А больше у него ничего не было.

Пленный был сопровождающим штурмбаннфюрера. Он мог разговаривать по-русски, правда сильно коверкая слова. Зато все понимал, о чем говорили ребята. И когда речь зашла о нем, залебезил:

- Я буду говориль, все говориль... Не упивайт... Я все говориль...

- Да не устраивай панихиду! - бросил ему Катадзе. - Так или иначе расскажешь. Куда ты денешься?

- Да, да, все говориль... Все!

- Жидковат, стерва. Совсем жидковат наш унтерштурмфюрер...

- Хитрит, - брезгливо заметил Иванов. - Изворачивается.

После отдыха долго шли лесом, изредка тихонько переговариваясь. Шли бодро, весело.

Вот и источник, где партизаны обычно делали привал. Из-за камней выбивался, журчал и струился родничок. Придешь, бывало, к нему, упадешь на колени перед этим крохотным оконцем, огороженным камнями, зачерпнешь горсть-другую хрустальной влаги, и ты свеж и бодр.

Меня всегда удивляла целебная сила этого маленького волшебника. Сколько партизан к нему приходило, и со всеми он щедро делился своей студеной влагой. Уходили от него все в каком-то приподнятом настроении и будто помолодевшие.

Подрывники, утолив жажду, сидели у костра, сушили одежду. Пленный достал серебряный портсигар, не спеша помял сигарету, закурил.

- Нехорошо так, господин унтер, нехорошо. Сам закурил, а мы, думаешь, не хотим? Давай папиросы! - строго сказал Катадзе.

В глазах фашиста полыхнули страх и плохо скрываемая ненависть. Спрятав в нагрудный карман портсигар, он затравленным волком поглядывал то на одного партизана, то на другого, ища защиты.

- Давай, давай папиросы! - требовал Катадзе. - Ну и жмот...

Тогда немец достал одну сигарету и протянул ее Катадзе, а портсигар снова спрятал в карман.

- Ты что? Всем давай! Мне, ему, ему, - указывал Мовшев рукой на товарищей. - Мы все хотим курить.

Но гитлеровец, видимо, и не думал угощать остальных. Тогда Мовшев не выдержал и забрал у него портсигар.

- Жадоба ты, фриц, - сказал он и дал каждому по сигарете. - О, братцы, а вещица-то у него именная! С гравировочкой!

Когда все закурили, Мовшев вернул портсигар пленному. Тот схватил его, повертел, словно, убеждаясь, что это - то самое, и быстро сунул в карман. Все засмеялись.

Просушив одежду, подкрепившись последним запасом конины, подрывники двинулись дальше. Саша шел впереди твердой, уверенной походкой. За ним Мовшев, потом - остальные. Омытые дождем деревья раскачивал ветер. Разлитый между гор туман рассеивался. На востоке занималась заря.

С восходом солнца группа добралась до партизанского лагеря. Пленного офицера передали начальнику особого отдела, а сами завалились спать. Врач Митлер перевязал Иванову рану и отвел его в партизанский госпиталь. Ночью самолетом пленный офицер был отправлен на Большую землю.

В два часа ночи я принимал сводку Совинформбюро. Николай спал. Вдруг приоткрылся полог, и вошел Алексей Ваднев. Улыбаясь, он кивнул мне и, присев к тлевшему костру, закурил. Когда я закончил принимать сводку, Алексей достал из своей полевой сумки засургученный пакет.

- Вот, парень, Яша тебе привез. А ребята несут батареи.

- На батареи просто везет, - откликнулся я.

Пакет был из штаба фронта. Писал заместитель начальника разведотдела Северо-Кавказского фронта подполковник Кочегаров. Копия у меня сохранилась, и я позволю привести письмо полностью:

"Здравствуйте, дорогие товарищи: Выскубов, Григорян, Шишкин, Фокин, Воробьев... Шлю вам свой большевистский привет. Желаю сил и здоровья для уничтожения всей нечисти, которая оскверняет нашу Родину.

О ваших делах я кое-что знаю. Вы сделали много для Родины, и я надеюсь, что вы еще сделаете больше. Вместе с вами будем уничтожать врага до последнего солдата.

Я верю вам, что хочется драться, хочется делать еще больше, чтобы скорей освободить наш народ из когтей проклятого фашизма. Но не забывайте, что, находясь в Крыму, вы тоже делаете большое дело. И если вы пока не можете активно истреблять врага, то не забывайте, что наша работа отнюдь не меньше, а в несколько раз больше. Своей работой .радистов вы даете возможность бить врага не единицами, а десятками и сотнями: уничтожать его запасы продовольствия и боеприпасов. Ваша профессия почетная и необходимая в Отечественной войне. Больше того, радиосвязь необходима нам сейчас, как воздух.

Мы готовим вам смену, и вы ее получите...

До скорой встречи! Больше терпения! Не думайте, что Родина вас забыла. Помним и всегда с вами.

Жму вам всем крепко руки и обнимаю всех вас.

С командирским приветом подполковник

Кочегаров.

27 сентября 1942 года".

На следующее утро это письмо читали всем оставшимся в живых парашютистам. Десантников уже было всего ничего! Смотрел я на ребят, на их худые задубелые лица, и мне казалось, что людей этих не устрашат ни голод, ни холод, ни кровопролитные бои.

Письмо читал Саша Иванов, и все слушали его затаив дыхание. Несмотря на то, что адресовалось оно радистам, причастными к нему были все парашютисты: все ведь работали от разведотдела.

Саша читал, а кругом было тихо. Пахло сосной, грибами, какими-то неизвестными для меня травами... От речушки приятно тянуло студеностью... Все было так мирно!

* * *

29 октября 1942 года на партизанском аэродроме впервые приземлился тяжелый самолет ТБ-3. Правда, при посадке он наскочил на камень, и на правом колесе сорвало покрышку. Поэтому машина стояла накренившись, и партизаны, приготовившиеся к отправке на Большую землю, не решались садиться в самолет.

Но размышлять было некогда - могли нагрянуть каратели, и командир корабля Георгий Васильевич Помазков стал торопить с посадкой.

Наконец двадцать два тяжело раненных и больных партизана погрузили в машину. Среди них были Саша Иванов, Анатолий Шишкин, Василий Федотов, Рая Диденко. Провожали их все парашютисты.

Нагрузка в самолете была выровнена, и в 23 часа 30 минут, взревев моторами, ТБ-3 пробежал по ухабистой площадке и оторвался от земли.

На другой день мы получили радиограмму, где сообщалось, что самолет благополучно совершил посадку В Адлерском аэропорту и все пассажиры уже доставлены в Сочинений госпиталь No 2120.

29

Стремительно летят дни. Они проходят как кадры в кинофильме. Уже сбросили с себя зеленый наряд дуб, клен, осина, кизил, орешник. Небо заволокли лохматые снежные тучи. Выпадало время, когда даже кружились хороводы пушистых снежинок и вьюжила метель. Начиналась зима - губительное для партизан время...

В середине декабря 1942 года разведотдел Северокавказского фронта радировал о заброске нам большого количества боеприпасов и продовольствия. И в том и в другом мы испытывали крайнюю нужду.

А на другой день сообщили, что из-за непогоды самолеты не прилетят. Нас погода тоже не радовала - то висел непроглядный туман, то вьюжила метель.

Самолетов не было на второй, третий, четвертый день. Небо уже очистилось от туч, туман парил только по утрам. Потом слабый морозец .сменился оттепелью. А самолетов все не было.

* * *

Как-то рано утром на заставах поднялась стрельба, и партизанские отряды, тотчас заняв командные высоты, залегли в ожидании противника. Но карателям все-таки удалось сломить наше сопротивление и углубиться в лес.

Командир второго партизанского района Кураков собрал руководителей отрядов и поставил перед ними задачу - уничтожить прорвавшихся фашистов.

- Без команды не стрелять, - предупредил он. - Подпустить карателей поближе!

Притаились за деревьями, за камнями... Густая цепь врагов все придвигалась...

- Огонь! - наконец скомандовал Кураков и первый дал очередь из автомата.

На гитлеровцев обрушился внезапный шквал, ошеломил их. Партизаны поднялись и с криком "ура" устремились вперед.

Фашисты не выдержали, отступили и заняли оборону за плато Караби-Яйле, именно там, где находилась площадка для приема большегрузных самолетов. Партизаны несколько раз переходили в атаку, пытаясь выбить противника с занимаемых рубежей, но безуспешно: гитлеровцы прочно удерживали наш аэродром.

К вечеру немцы подтянули еще до полка пехоты, несколько бронетранспортеров и танкеток. От пленных стало известно, что аэродром они захватили потому, что боятся высадки десанта. В очередном сеансе связи мы сообщили об этом штабу фронта.

В связи с тем что противник блокировал большую посадочную площадку и накапливал силы, видимо, готовился к прочесу Зуйского леса, командование отрядов решило перебазироваться в третий район.

Перед заходом солнца мы покинули лагерь. Шли бесшумно, цепочкой, отряд за отрядом. Где-то около часа ночи пересекли Алуштинское шоссе, и перед нами предстал грозный, скалистый, обрывистый Чатыр-Даг.

Перед самым рассветом поднялись на его вершину. Там насквозь продувало, ветры начисто смели с плато снег.

С Чатыр-Дага в предрассветной дымке просматривалось Алуштинское шоссе, петлявшее среди нагих деревьев. С южной стороны Чатыр-Дага, внизу, перед нами открывались леса заповедника. Вдали возвышались горы Ай-Петри и Черная. А за ними плескалось Черное море. Из-за гор его не было видно, но мне казалось, будто оно рядом, огромное, синее!

На плато все партизанские отряды остановились на дневку. Люди укрывались от пронизывающего до костей ветра под валунами-несворотнями и скалами. Истощенные, изморенные боями и переходами, они тут же засыпали. Их покой зорко охраняли часовые.

А нам с Николаем не пришлось отдыхать. Устроившись под скалой, мы трижды выходили на связь. Слышимость была удивительно хорошей, словно оператор штаба фронта работал где-то совсем близко.

Перед вечером двинулись дальше, преодолевая перевал за перевалом. А утром другого дня были уже, в лагере третьего района. Не успели мы снять вещевые мешки, как нас бросились обнимать радисты Квашнин и Кочетков.

Роман Квашнин, казалось, стал еще меньше ростом, чем был. Очень худой. Серые, обведенные синевой глаза провалились, губы почернели. Он был похож на изможденного мальчишку. Движения, правда, прежние - быстрые, ловкие.

А Лешка Кочетков, наоборот, медлителен. Он плотный, коренастый. И все та же на губах знакомая открытая улыбка. Вот только на прежде круглом лице - впалые щеки. Да у глаз обозначились ранние морщины.

Встреча была радостной. Ведь почти год не виделись! Вспоминали, как учились в школе радистов, рассказывали о том, что испытывал каждый, совершая боевые прыжки с парашютом в тыл врага и, чего греха таить, мечтая о подвигах, о боевых орденах. Прочитали, конечно, вслух письмо подполковника Кочегарова.

Узнали мы от ребят, что и у них затруднение с продовольствием, что почти нет боеприпасов. Картина не из радостных...

Зимние месяцы - самый трудный период в жизни партизан: чуть ли не каждый день бои. А тут еще мучили холод и голод, выводили из строя болезни.

В нашем дневном рационе нередко была одна кружка муки на двоих. Хочешь - готовь лепешку и съедай ее за один раз, хочешь - вари похлебку и растягивай на весь день.

Приходилось даже делать студень из древесного мха. Да какой там студень! Просто застывшая горькая слизь. Отыскивали мы в лесу шиповник, всевозможные полусгнившие дички, ягоды. Ели желуди. Чего нам только не приходилось есть в зимние месяцы! Вспоминать не хочется...

На четвертый день пребывания в новом районе пошел снег. Нам не сбрасывали ни боеприпасов, ни продовольствия. Раненые и тяжело больные не эвакуировались. Положение становилось катастрофическим.

За день до нового, 1943 года группа Алексея Ваднева отбила у румын лошадь. О, какая это была радость! Но никто, конечно, не знал, какой ценой досталась эта лошадь: из-за нее группа чуть в ловушку не попала, а один партизан получил ранение.

Хорошо, Ваднев перехитрил немцев и умело вывел из западни и бойцов и лошадь. А она так была нужна партизанам! Теперь они получат хоть по куску конины.

Принесли и нам с Николаем "и-го-го", как мы называли конское мясо. А вечером заглянул Ваднев. Он совсем исхудал, но на губах не угасала веселая улыбка.

- Ну, как вы тут, парни? - спросил он. - Чего приуныли, зажурились? А может, вам жалко расставаться с уходящим годом?

Уходящий год... Как много дорогих жизней он унес! Безвозвратно. Навсегда.

Я мельком взглянул в тоскливые глаза Николая, хотел спросить, о чем он грустит. Но передумал: все равно не скажет. В этом я был твердо уверен.

- Молчите? Не говорите, почему пригорюнились? А ведь горе да море не выпьешь до дна. Давайте лучше встречать Новый год! - сказал Ваднев.

Встречать Новый год. Но как? С чем? А Алексей стоит и, подмигивая, улыбается...

И вот мы уже сидим вокруг праздничного стола. На нем три лепешки, бутылка трофейного рома, что добыл в бою Ваднев, и полведра похлебки с кониной. Для мирного времени негусто. Но для нас...

Включил "Северок", поймал в эфире Москву. Кремлевские куранты уже отбивали двенадцать ночи. Алексей открыл бутылку, налил в кружки. Мы встали, поздравили друг друга, пожелали всем скорейшей победы и, конечно, остаться в живых. Выпили, закусили лепешками и принялись уплетать бульон с мясом.

- Вот и встретили Новый год, - сказал Григорян, когда новогодняя трапеза закончилась. - Даже не думали так здорово посидеть! Это благодаря тебе, Леша. Спасибо, дорогой...

* * *

В два часа ночи я принимал сводку Совинформбюро, от которой мы воспрянули духом: закончился разгром 6-й немецкой армии под Сталинградом, план фельдмаршала Манштейна, рвущегося на выручку Паулюсу, провалился.

Да, для освобождения окруженной трехсоттысячной армии Паулюса под Сталинградом Гитлер направил группу армий "Дон" в составе тридцати дивизий. На командующего этой группой Манштейна фюрер возлагал большие надежды. Ведь за захват Крыма в 1941 году и, позже, Севастополя, тот получил фельдмаршальский жезл!

Но под Сталинградом он оказался битым. Короче, "пошел по шерсть, а воротился стриженым"...

30

Четвертый день бушует январская метель. Между деревьями, которые натужно скрипят, раскачиваются и движутся, словно живые, волком воет ветер. Он нещадно рушит островерхие партизанские шалаши, палатки.

Наш тоже наполовину раскидал буйствующий ветер. Сначала мы с Николаем как могли боролись со стихией. Но убывающих с каждым днем сил хватило ненадолго. Мы практически остались без крова.

* * *

Посредине изуродованного шалаша едва тлеет костер. Спиной к нему лежит, свернувшись, как котенок, Николай. Я сижу рядом, протянув руки к угасающему огню. Мороз хватает за спину. Кажется, что и сердце застывает, так холодно.

Приближается время выхода в эфир: остается полчаса. Надо приготовить рацию, развесить антенну, противовес. Пытаюсь встать, но не могу сдвинуться с места - ни руки, ни ноги не повинуются. Да что же это со мной? Ведь надо работать! Надо выходить на связь!

Я медленно, с трудом поднимаюсь, шатаясь от головокружения. Самому передвигаться нет сил. Прошу Николая помочь. Но он лежит неподвижно. Живой ли? Наклоняюсь, прикладываю руку к его лбу. Холодный, будто к стылому железу прикоснулся. У меня даже ноги подкосились. И позвать некого... Все, кто неподалеку, истощены, как и мы, до предела.

- Коля! Ты что? - вырвалось у меня. Я взял Григоряна за руку: она была холодная, безжизненная. Начал искать пульс. С трудом нащупал. Жизнь все-таки еще теплилась.

- Коля! Коля! - звал я друга охрипшим голосом. Григорян не шевелился. Я стал теребить его.

Наконец Николай приоткрыл глаза. Я помог ему подняться. Он сел у костра, уронил голову, окоченевшие руки свисали непослушно, словно плети, глаза безразлично смотрели мимо.

- Коля! Ты слышишь меня? Тебе нельзя спать! Надо ходить, работать... Иначе все, конец. Понимаешь? Конец! Вставай!..

Григорян, казалось, не слышал меня: он сидел по-прежнему- молча и смотрел мимо костра.

Не знаю, откуда взялась у меня сила, но я схватил Николая, поднял. И... тут же вместе с ним рухнул, чуть было не угодив в костер. Григорян вдруг стал дышать чаще, глубже, руки его потянулись к огню...

Немного отдохнув, я вытащил из ранца антенну и, еле передвигая ноги, вышел из шалаша. Но не сделал и трех шагов - упал как подкошенный на снег, хватая ртом колючий морозный воздух. Попытался встать, но сил не хватило: кружилась голова, тошнило. А в руках у меня антенна. И я напрягаюсь из последних сил, приподнимаюсь... И снова падаю.

Не знаю, сколько бы я барахтался на снегу, пытаясь встать, если бы не подоспевший Алексей Ваднев. Возможно, навсегда остался бы там, под горой, со странным названием Черная...

Ваднев вернулся с очередной продовольственной операции и, как всегда, что-то нес нам съестное. На этот раз ломоть хлеба, кусочек сала и немного махорки.

Втянул меня Алексей в шалаш, усадил возле костра, растер окоченевшие руки.

- Да что это с тобой, парень? - участливо спросил он.

- Ничего, Алеша, - с трудом произнес я. - Сейчас все пройдет. Помоги, пожалуйста, подвесить антенну. Сеанс начинается.

Пока Ваднев устанавливал в нужном направлении антенну, я отрезал два кусочка хлеба и две ленточки сала. Больший кусок хлеба и сала протянул Николаю. Он схватил дрожащими руками и с жадностью принялся есть.

Вернулся в шалаш с охапкой дров Ваднев. Подкинул несколько поленьев в костер, подсел к Григоряну.

- Не падай, парень, духом! - сказал он. - Или уговор наш забыл?

Николай поднял на него безразличные глаза, что-то прошелестел запекшимися губами.

- Что, забыл, парень? Эх, ты! А ведь мы договаривались после войны посоревноваться, кто глубже нырнет в Черном море. А теперь что? Негоже, парень, раскисать, негоже!..

Костер запылал. На губах Николая появилась чуть заметная улыбка. Я дал ему еще кусочек хлеба с ленточкой сала, а сам включил "Северок" и сразу же услышал свои позывные. Отвечал я медленно, сбивчиво - рука дрожала, не слушалась.

Большая земля передала всего одну радиограмму, адресованную секретарю Крымского подпольного обкома партии Петру Романовичу Ямпольскому: тот все время находился при штабе второго партизанского района вместе с Кураковым и Луговым.

Когда я свернул рацию, Николай слабым голосом спросил:

- Ну что - прилетят?

Я кивнул и побрел в штаб.

* * *

Штабной шалаш - в пятидесяти метрах от нашего. Словом, рядом. Но чтобы преодолеть это расстояние, требовалось приложить немало усилий: ветер валил с ног. И в безветренную-то погоду едва передвигаешь ноги от слабости. А тут совсем худо: упадешь от ветра, поднимешься, сделаешь шаг-другой и опять уже барахтаешься в снегу...

Итак, иду я в штаб. Да где там иду! Ползу на четвереньках. В руке радиограмма: штаб фронта просит Ямпольского срочно сообщить о новом командующем фашистской армией генерале Матенклотте. А о самолетах, которых мы ждем, ни слова. Какая досада... Ведь партизаны в прямом смысле слова умирают от голода!

Бреду, а люди высунули головы из шалашей и смотрят запавшими глазами. Они чего-то ждут от меня, но молчат.

Я отлично понимаю, какие слова они хотят услышать. Пытаюсь выразить на своем лице радость. Но из этого ничего не получается, и я это чувствую.

Что же мне сказать партизанам? Правду? Что самолетов не будет? Это значит морально подкосить людей. Солгать тоже не могу. И промолчать нельзя. Так что же все-таки делать?

- Ну что, будут? - слышу совсем слабый голос.

- Сегодня ночью... - Мой голос вдруг срывается, и я умолкаю. Потом говорю: - На Большой земле бушует буран. Но самолеты должны прилететь.

Это ложь, но у меня нет другого выхода, чтобы продлить жизнь моим товарищам. Сквозь метель вижу, как оживают лица людей. Значит, проживут еще день благодаря вере и надежде.

Вошел я в штабной шалаш и тут же рухнул на землю. Ямпольский с Кураковым подняли меня, усадили на чурбачок.

- Что с тобой, дорогой? - спросил Петр Романович.

Я молчал. Так же молча протянул ему радиограмму. В глазах у меня затуманилось, и все пошло кругом.

Мне дали полстакана горячего чая, настоянного на каких-то травах. А Петр Романович достал из своего тощего вещевого мешка банку тушенки, раскрыл и, положив немного в алюминиевую миску, протянул мне.

- На, поешь, - сказал тихо. - Тебе сразу лучше станет...

Я взял миску и в один миг съел содержимое.

- Спасибо, Петр Романович, - стесняясь, чуть слышно произнес я.

Когда отдохнул, пришел в себя, встал, чтобы идти. И Ямпольский сунул мне консервную банку с остатком тушенки.

Вернулся я к себе. Николай по-прежнему сидел у костра, протянув руки к огню. Ваднев подкидывал в костер дровишки. Я отдал Николаю банку с тушенкой. Он схватил ее, вопрошающе взглянул на меня.

- Ешь, ешь: это тебе Петр Романович передал!

А самолетов все не было, не было... Но люди верили, что они прилетят. Это придавало им силы: они боролись и за свою жизнь, и с заклятым врагом.

Вдохновляли, конечно, и успехи наших войск. На Северном Кавказе, например, они, развивая наступление, заняли несколько десятков населенных пунктов, а также города Армавир, Сальск, Микоян-Шахар и другие.

Прорвав блокаду Ленинграда, соединились войска Волховского и Ленинградского фронтов. Город Ленина, город Революции выстоял, победил. И мы тоже должны выдержать.

31

Прошел январь. Как долго он длился... Такого трагического периода у нас еще не было. В этом месяце умерло с голода несколько десятков партизан. Перерывы в продовольствии и раньше были. Недоедали, конечно. Но не в такой же степени! Ничто нельзя было сравнить с январским голодом.

Несмотря на тяжелейшее положение, партизаны несли караульную службу, ходили на операции, выводили из строя телефонную и телеграфную связь, уничтожали живую силу и технику, взрывали склады с боеприпасами и горючим, пускали под откос вражеские поезда. Голодные, измученные, с открытыми ранами на теле, шли они в бой и побеждали. Потому что верили в победу.

В вечернем сообщении Совинформбюро от 9 февраля 1943 года говорилось: "...Отряд крымских партизан в конце января месяца пустил под откос два немецких военных эшелона. В результате крушения разбиты два паровоза и тридцать вагонов с живой силой и грузами..."

И это как раз в тот период, когда в отрядах было особенно тяжелое положение: людей косил голод.

Сообщения Совинформбюро радовали нас - Красная Армия почти на всех фронтах вела наступление. А на Северном Кавказе 12 февраля наши войска овладели Краснодаром и многими райцентрами.

Освобождена была и моя станица Старомышастовская. Почему-то раньше я не тревожился так за мать, как теперь. Из головы не выходило: жива ли? Я хорошо знал, как расправлялись гитлеровцы на оккупированной территории с комсомольцами, с семьями партизан, да и просто с активистами.

Только после войны, когда вернулся в станицу, мне стало известно, что моя мать чуть было не стала жертвой фашистов. Чудом спаслась она от казни! Откуда гестапо и полиции стало известно, что я парашютист-десантник и нахожусь на оккупированной территории Крыма? Этот вопрос до сих пор не разгадан. Ведь никто из родственников ничего не знал о моей судьбе!

В сумерки к нам пришел Роман Квашнин - поздравил меня с освобождением Краснодара. Посидели мы, поговорили о том о сем, вспомнили батальон, как выбрасывали нас в 1941 году в район Арабатской стрелки, как захватили мы штаб румынского полка... Много кой-чего припомнилось нам!

- А вы знаете, Пухов сильно заболел. Вчера проведывал его, - сказал Квашнин.

* * *

Виктор Пухов прилетел осенью 1942 года. Окончил он Московскую радиошколу, и Центральный штаб партизанского движения направил парня в Крым.'Готовили его в глубинку. Но с первых же дней Виктор находился в тягостном состоянии, как-то раскис. И пошло-поехало!

Перед вечером следующего дня мы спекли с Николаем из своей дневной порции муки четыре лепешки и отправились к Пухову - его отряд был в километре от нас.

Пришли. Виктор почти не разговаривал, глаза его были полузакрыты. На наше приветствие лишь слегка кивнул головой. Я подал ему лепешки. Он молча взял и с жадностью принялся есть. Как мы ни добивались, что у него болит, он нам так и не ответил. И вообще, был замкнут, ничего о себе не рассказывал.

Когда собирались уходить, он приоткрыл глаза и спросил каким-то глухим-глухим голосом:

- Как там, на фронтах?

- Наступают наши. Вовсю гонят фашистов на всех направлениях. Уже скоро всю Кубань освободят. Вот-вот за Крым возьмутся.

Пухов чуть-чуть улыбнулся краешками губ и снова прикрыл глаза. Мы говорили ему, чтобы держался, пока перейдем в Зуйские леса, а там эвакуируем его на Большую землю. Виктор в ответ молчал, будто все это его не касалось.

Потом мы попрощались.

Незадолго до ухода в Зуйские леса, 25 февраля 1943 года, у подножия горы Черной, в расположение партизанского отряда неожиданно ворвались каратели и нанесли отряду большой урон. Погибло несколько тяжелораненых и больных партизан, среди которых оказался и радист Пухов.

В первых числах марта штаб партизанского района и все отряды добрались до Зуйского леса и снова разместились в Яманташском лагере. Там, увы, не осталось ни одной землянки, ни одного шалаша - все уничтожили гитлеровцы! Пришлось все строить заново.

32

Утренний сеанс связи проводил Николай. Нам передали, чтобы принимали самолеты с продовольствием и боеприпасами. Пока я носил в штаб радиограмму, Григорян упаковал рацию и сидел задумавшись. О чем? Трудно сказать! Скорее всего о своем доме, о родных...

Завтракали, как в большинстве случаев, мучным бульоном и кусочком конского мяса. Вполне приличный завтрак. Так мы тогда считали, хоть не было ни хлеба, ни сухарей. Нередко ели совершенно несоленое варево. Когда нам сбрасывали продовольствие и появлялись сухари, консервы, соль, для нас это был праздник.

* * *

А время шло. Миновал март, апрель. Еще задолго до наступления Красной Армии штаб фронта просил, чтобы мы подготовили проводников, а также сообщили о немецких сооружениях, минных полях и оборонительных линиях. С этой целью были посланы разведчики под Керчь, Феодосию, на Черноморское побережье и к Перекопу.

Спустя несколько дней мы передали разведотделу, что в районе Керчи и Феодосии имеются четыре укрепленные линии и находится там пятый армейский корпус, куда входят две пехотные дивизии: 73-я и 98-я. А кроме того, 191-я бригада штурмовых орудий, 6-я кавалерийская дивизия и 3-я горно-стрелковая дивизия румын.

По побережью Черного моря дислоцируются 1-я и 2-я горно-стрелковые и 9-я кавалерийская дивизии румын. На Перекопском перешейке держит оборону 17-я немецкая армия, и там, на глубину до сорока километров, сооружены три сильные оборонительные линии. Две из них - по Ишуньским позициям, по реке Чатырлак. На южном берегу Сиваша созданы две, а местами и три оборонительные полосы с дотами и дзотами.

Еще сообщили о том, что гитлеровцы угоняют в Германию молодежь и увозят из Крыма ценности.

Потом мы приняли приказ начальника Центрального штаба партизанского движения при ставке Верховного Главнокомандования П. К. Пономаренко о проведении операции на железных дорогах под кодовым названием "Сбор фруктов".

Надо сказать, что к этой операции готовились давно и тщательно. Приняли несколько самолетов с минами и взрывчаткой. Прилетели к нам с Большой земли военные специалисты - инструкторы-минеры. День и ночь специальные группы партизан обучались подрывному делу. На малой посадочной площадке почти каждую ночь приземлялись "уточки": привозили боеприпасы, медикаменты, продовольствие, почту. Они же увозили раненых.

Как-то на рассвете пожаловали каратели. С каким рьяным усердием лезли они на нашу высоту! Видимо, думали с ходу овладеть ею и начисто рассчитаться с партизанами.

Но народные мстители надежно укрепились там. В обороне находились все отряды.

Поджидая противника, партизаны лежали, притаившись, в укрытии. Лишь один человек, в форменном бушлате и фуражке с крабом, перебегал от дерева к дереву вдоль линии обороны. Он не стрелял, но и не прятался, и не подставлял себя пуле-дуре. Вместо автомата в его руках без конца строчила кинокамера. То там, то здесь ему кричали из-за камней-валунов:

- Стой! Куда лезешь? Не видишь, там немцы?

А человек в морской фуражке с кинокамерой в руках будто не слышал ни этих слов, ни свиста пуль, ни воя мин и снарядов. Он был увлечен своей работой, поглощен лишь одним стремлением: запечатлеть ход боя. Другого такого случая, думал он, не подвернется. А их потом было...

Никто из партизан его пока не знал: немногие видели, как он прилетел прошлой ночью с Большой земли. Кто этот человек, с какой целью прибыл, никому не было ведомо. Политотдел фронта радировал, чтобы мы со всей серьезностью отнеслись к кинооператору и оказывали ему действенную помощь в создании документального фильма о народных мстителях Крыма.

В свою очередь, Петр Романович Ямпольский предупредил кинооператора:

- Прошу не забывать, где вы находитесь. Обстановка у нас неспокойная. Часто вступаем в бой. И лезть на рожон, в самое пекло не рекомендую.

- А как же я буду снимать настоящий бой? - забеспокоился кинооператор.

- Снимайте, но не на виду у немцев, - спокойно ответил Ямпольский.

- Простите, но мне нужны не только панорамные куски, но и отдельные детали, крупный план. Надо заснять бой без фальши!

- Пожалуйста, но не нарушая наших условий.

* * *

А теперь вот кинооператор делал свое: снимал так, как ему было нужно.

Гитлеровцы упорно продолжали лезть на высоту. Но скоро их наступательный порыв кончился. Партизанские отряды пошли в атаку. Немцы дрогнули. Вот назад повернул один, другой, третий... Бегут!

Кинооператор выскочил из-за дерева и, обгоняя партизан, ринулся за немцами со стрекочущей камерой в руках. Впереди него спины вражеских солдат, широкие и узкие, прямые и сутулые. Все ближе, ближе...

Вот впереди упал немецкий солдат, подкошенный партизанской пулей. Кинооператор на миг остановился перед лежащим гитлеровцем, смахнул со лба пот и нацелил на него камеру. Солдат, выпучив глаза, потянулся здоровой рукой к автомату. Сейчас он выпустит очередь.

Подбежавший Алексей Ваднев выбил из рук немца автомат, который все-таки выстрелил. Но пули лишь подняли фонтанчики пыли у ног кинооператора.

- Куда же тебя, парень, несет со своей камерой?! - возмутился Алексей. - И дался тебе этот...

- Вот это кадрик! Очень нужный кадрик! - с воодушевлением произнес кинооператор. Он расстегнул ворот гимнастерки, обнажив тельняшку. По его лицу я шее лился пот, но он его не вытирал - некогда.

Бой закончился только вечером, и партизанские отряды вернулись в лагерь. Приплелся и кинооператор, вымотанный, но довольный своей работой.

У костра познакомились. Это был капитан Иван Андреевич Запорожский. Мы обменялись с ним головными уборами: он отдал мне свою видавшую виды фуражку с крабом, а я ему - замызганную простреленную пилотку. В знак дружбы он подарил мне книгу Николая Островского "Как закалялась сталь", и я в часы отдыха читал ее партизанам.

33

Как-то Николай весь день ходил хмурый, насупленный. И все смотрел на меня, будто на какую диковину. Я не выдержал, спросил, в чем дело. Григорян невесело сказал:

- Я тебя скоро потеряю. Сон видел такой! А сны бывают вещие.

- Брось ты глупости городить, - отмахнулся я. - Думал, наверное, про всякую ерунду, вот и приснилось.

- Ничего подобного! - возразил Николай. - Когда-то моей сестренке приснился подобный сон. И он сбылся. Она очень любила одного парня. Ей приснилось, что ее подруга увела его. А через несколько дней тот парень куда-то исчез и адреса не оставил.

- А при чем тут я? Я по крайней мере никуда не собираюсь уезжать. Никуда. Если только... убьют.

- Брось ты это! И все-таки я потеряю тебя. Я верю сну, - сказал Григорян упавшим голосом.

Я недоверчиво усмехнулся.

А на другой день получил радиограмму: штаб фронта отзывал меня на Большую землю. Николаю пока решил не показывать этот приказ.

Но он заметил, что я спрятал от него одну радиограмму, и стал требовать ее. Пришлось прочитать. Григорян взглянул на меня грустными глазами:

- Говорил же тебе...

Я ничего не ответил и понес радиограммы в штаб.

Петр Романович Ямпольский - он теперь командовал Центральной оперативной группой - ЦОГ, прочитав их, сказал:

- Сегодня же первым самолетом ты, Степа, полетишь. Жалко, конечно, расставаться, но ничего не поделаешь - приказ! И пригласи, пожалуйста, Григоряна.

- Петр Романович, я не полечу.

- Как это - не полечу? Штаб фронта отзывает, а ты - не полечу? Думаешь, что говоришь? Нельзя же так, дорогой мой...

- Я останусь. Пусть Николай летит.

- Но ведь Николая не отзывают! В радиограмме ясно сказано кого. Короче, полетишь сегодня же. Причем первым самолетом.

Шел я из штаба и ругал себя, что не вписал в текст фамилию Николая. Он бы и улетел. Хотя есть приказ...

Григорян встретил меня вопросом:

- Ну как? Летишь?

- Не хочется мне, Коля, с тобой расставаться. Сроднились мы. Вроде бы всю жизнь рядом провели. Ну ничего, еще встретимся. Не горюй! Да, Петр Романович тебя приглашает.

Незадолго до ухода на аэродром я передал Григоряну всю документацию, рацию. Николай с неохотой принял: он нервничал. У меня на душе тоже было неспокойно.

* * *

В двадцать три часа двинулись на аэродром. Шли молча: казалось, так было легче. Да и какие слова можно произносить, когда я улетаю, а мой друг остается в тылу врага?

Самолета долго ждать не пришлось. Вскоре он пролетел над сигнальными кострами, сделал разворот и пошел на посадку. К нему тотчас бросились партизаны. Началась выгрузка. Затем на носилках понесли в машину раненых и больных.

Позвали меня. Сердце защемило. Я попрощался с Ямпольским, с остальными провожающими. Потом мы обнялись с Николаем.

Не знаю, сколько бы мы так стояли, обхватив друг друга, если бы не резкий окрик. Партизаны подняли меня на руки и втиснули в открытую дверь самолета. Я тотчас снял с себя кожаное пальто-реглан и кинул его Григоряну.

- Возьми, Коля! И не падай духом! Мы скоро встретимся!

Самолет пробежал по ухабистой дорожке и взмыл в черноту ночи. Я посмотрел в иллюминатор: внизу мигали дотлевающие сигнальные костры, у которых все еще стоял освещенный луной Григорян и махал нам вслед рукой.

34

Самолет приземлился в третьем часу ночи в Адлерском аэропорту. Встречали нас друзья-партизаны, ранее вывезенные из Крыма. Рукопожатия, объятия...

Ко мне подходит высокий, стройный, лет за пятьдесят, генерал-майор. Молча останавливается, пристально смотрит. И я на него смотрю, вспоминаю: кто это может быть? Новая форма... Погоны... Я еще не видел наших с погонами. А тем более генерала. Знакомое лицо... Да это же начальник разведотдела фронта Капалкин! Именно он провожал нас на задание!

Василий Михайлович схватил меня и легко поднял своими крепкими руками.

- Дорогой ты мой! Живой? - В его глазах блеснули слезы.

- Живой, товарищ генерал! - задыхаясь от радости, произнес я.

- Вот и замечательно... Великолепно! - Он снова прижал меня к себе.

Потом тискали меня в объятиях незнакомые полковник, майор и два старших лейтенанта. Это были, как я узнал после, работники разведотдела.

* * *

Затем мы поехали в Сочи, где после соответствующей санитарной обработки меня поместили в военный госпиталь No 2120. Как же я был поражен, когда после взвешивания узнал, что во мне пятьдесят четыре килограмма... А ведь до задания я весил восемьдесят два. Вот почему, как пушинку, поднимал меня генерал-майор.

Да, двадцать месяцев, проведенных в тылу врага, дали себя знать...

В палате, куда меня поместили, находился Иван Бабичев, тот самый Бабичев, что был уполномоченным обкома по подполью в Симферополе.

- О, кого я вижу! - воскликнул Иван, когда я переступил порог палаты. - А на кого же ты оставил партизан?

- Там Коля.

- Тогда порядок.

Бабичев стал расспрашивать о боевых друзьях. Но я упал в мягкую, чистую постель и тотчас мертвецки уснул. Проснулся только вечером. Схватился, начал ощупывать себя, искать свой "Северок", пистолет, автомат... Бабичев закатился смехом.

- Ты что, в лесу? - спросил он. - Ну, даешь!

- Привычка, ничего не поделаешь...

А кругом шла размеренная, спокойная жизнь. Будто и не было никакой войны. Мне казалось все это странным: ни грохота орудий, ни автоматной трескотни... Чудно. И до чего же здорово!

В палату вошла медицинская сестра, женщина лет сорока.

- Как спалось, сынок?

- Прекрасно!

- Целый день спал. Все уже давно поужинали, а ты еще и не завтракал, проверяя давление, сказала она.

В столовой пахло чем-то очень вкусным. Такого запаха уже давно не слышал. Впервые за двадцать месяцев я взял в руки кусок ароматного хлеба. Он напоминал мне станицу, бескрайние кубанские поля и все домашнее, близкое, дорогое.

Мне вдруг захотелось в степь - услышать рокот тракторов, комбайнов, взять на ладонь бронзовые зерна и вдыхать запах земли, запах хлеба. Каким трудом достается крестьянину каждый такой кусочек! Я-то знаю ему цену...

* * *

Через день побывал в разведотделе фронта, написал отчет о проведенной в тылу врага работе. А на шестой день пребывания в госпитале меня пригласили в сочинский театр, где в торжественной обстановке партизанам вручали правительственные награды.

И вдруг назвали мою фамилию. Я сразу не поверил: думал, ослышался. Но сидевший рядом Бабичев толкнул меня в бок и кивнул - иди, мол, на сцену. Я встал и стою в растерянности.

- Да смелее, смелее поднимайтесь к нам, - обращается ко мне из президиума Капалкин.

Вышел я на сцену и почувствовал, как краснею. А в это время начальник разведотдела фронта уже говорил, что в тылу врага я проявил мужество и героизм, за что награжден боевым орденом. Затем он прикрепил к моему новому кителю орден боевого Красного Знамени и медаль "Партизану Отечественной войны", поздравив с высокой наградой. Поздравил меня и первый секретарь Крымского обкома партии Владимир Семенович Булатов.

Я страшно разволновался. Хотел произнести речь, но из этого ничего не вышло, и я только выдавил:

- Служу Советскому Союзу!

Шел я со сцены, а ко мне из рядов тянулись руки знакомых и совершенно незнакомых людей, поздравляли. После вручения наград артисты сочинского театра дали концерт.

* * *

Двадцать четыре дня находился я в госпитале. Потом мне предоставили на полтора месяца отпуск, и я уехал в свою станицу.

* * *

Был вечер, когда переступил порог отчего дома. Мать сидела за работой - очищала от ботвы арахис. Увидела меня, уронила охапку, бросилась ко мне, прижалась, зарыдала.

Я как мог успокаивал ее.

- На радостях, сыночек, плачу. Не обращай внимания, - тихо проговорила мать. - Ты надолго? В отпуск? А может... по ранению?

- В отпуск, мама, в отпуск. Решил вот проведать вас.

О том, что трижды был ранен, умолчал, конечно. Зачем растравлять ей душу? Она и так неспокойна.

- Значит, в отпуск? - вздохнув, переспросила мать и стала ощупывать меня всего, долго смотрела на ноги - не протезы ли. Потом заглянула в глаза, и по ее щекам покатились слезы, оставляя блестящие дорожки. - А Коля, братик твой, погиб. Под Ростовом где-то... Нету больше моего соколика... И как же это он не уберегся?..

- Не надо, мамочка, не плачь! Что ж теперь делать? Не вернешь его, говорил я, а сам чувствовал, как сердце давит, сжимается. А когда прочел похоронку, захотелось сию же минуту улететь на фронт и мстить за брата, за всех погибших.

- Мама, я рассчитаюсь с фашистами за Колю. Обязательно рассчитаюсь! как клятву произнес я твердо и решительно. И в ту же секунду созрело решение прервать отпуск и вернуться в разведотдел.

Несколько минут мы стояли молча. Потом мать вновь оглядела меня с ног до головы, наклонилась к блеснувшим на свету наградам, поцеловала их и с гордостью промолвила:

- А ты у меня, сынок, оказывается, заслуженный! И что же это у тебя за ордена?

- Один, мама, орден, - я указал на Красное Знамя. - А это медаль партизанская.

- Значит, геройство проявил? - любопытствовала мать.

- Заработал, видно. Кому попало орденов не дают.

- Так и я об этом, что дали за геройство.

Мы сели к столу. Мать вдруг спохватилась:

- Прости, сынок, с дороги, наверно, есть хочешь? Посиди маленько, а я картошечки сварю, чайку согрею.

- Картошки, мама, не надо, а чайку можно. - И я выложил содержимое своего вещевого мешка на стол.

Мать глянула на консервные банки, всевозможные кульки, пачки шоколада, на многое другое и всплеснула руками:

- Батюшки, сколько всего! Это вас так кормят? Я утвердительно кивнул.

- А худющий почему такой? - допытывалась мать.

- Нормальный! - отмахнулся я, а сам подумал: "Увидела бы ты меня, когда только прилетел..."

Мать недоверчиво покачала головой и принялась заваривать чай.

- А мне колхоз привез работенку. Арахисовое масло, говорят, для самолетов нужно, вот и трудимся ночами, после полевых работ...

* * *

На десятый день я попрощался с матерью и вернулся в разведотдел фронта. Встретил меня генерал-майор. Доложил ему о своем решении.

- Так вы же еще слабы, не окрепли! - возразил Капалкин.

- Я совершенно здоров и прошу...

- Хорошо, подумаем, если вы так настаиваете, - и, помолчав, спросил: А к партизанам снова не желаете?

- Мне все равно. Куда направите.

- Погиб кто? - осторожно спросил Капалкин.

- Да, старший брат, - не сразу ответил я. - Прошу вас...

- Хорошо, хорошо, - перебил меня генерал-майор. - Послезавтра получите рацию, документацию, оружие и ночью улетите.

- Есть!

Всякий раз при встрече с начальником разведотдела фронта меня подмывало спросить о нашем парашютно-десантном батальоне. Но все не осмеливался. А туг решился. Генерал-майор минуту-другую сидел, опустив голову. Потом тихо сказал:

- Не существует больше батальона.

- Как не существует? - растерялся я.

И снова - минутное молчание. Видимо, Капалкину было тяжко рассказывать о случившемся: батальон - его детище, он его создавал. И все-таки рассказал.

* * *

...В первых числах августа 1942 года, выполняя приказ о передислокации, батальон отбыл из Краснодара в Невинномысск. На станции Кавказской эшелон остановили, так как впереди была взорвана железная дорога.

Не имея связи с разведотделом, командир батальона майор Няшин принял решение разгрузиться и примкнуть к отходившей армии Южного фронта. Командующий 56-й армией поставил батальону задачу - выбить передовые механизированные части противника, внезапно появившиеся на правом берегу реки Кубани, и захватить мост у станицы Новомихайловской.

Батальон, имевший в своем составе всего около двухсот бойцов, совершил невозможное. Внезапным ночным налетом на станицу, где расположился противник, выбил его, отбросил на противоположный берег реки и захватил мост. Однако утром на помощь гитлеровцам подошло подкрепление - основные силы дивизии, и ребята были окружены.

Не привыкший отступать, всегда стоявший насмерть, комсомольский парашютный батальон героически сражался в неравном бою до последней возможности. Он нанес противнику большой урон, но и сам почти полностью был уничтожен. В этом бою смертью героя пал комиссар Яковлев, а комбата Няшина тяжело ранило. Покидая поле боя, он отдал бойцам приказ пробиваться в горы.

Так закончил свой короткий, но героический путь славный комсомольский парашютно-десантный батальон.

35

И вот я опять в Крыму, среди старых и верных друзей. Наш Р-5 приземлился на маленьком партизанском аэродроме. Утром в Яманташском лагере встретился с Николаем Григоряном. Он еще больше похудел, почернел.

- Вот и свиделись, братишка, - сказал я, волнуясь.

- Прилетел меня сменить?

- Нет, меня направляют в Старокрымские леса. Григорян помрачнел. Потом спохватился:

- Как в Старокрымские? Там же Ася Апарина.

- Все верно. Видимо, кто-то из нас пойдет в глубинку. Наши войска готовятся к решительному наступлению на Крым, и фронту нужна оперативность.

- Тянут долго резину, - буркнул Николай. - Давно надо было, еще когда гитлеровцев пугнули с Северного Кавказа. Они тогда были в панике.

- Нет, Коля. В Крым они вцепились крепко. И к обороне готовились заранее. Помнишь, мы передавали о генерале Клейсте, который посещал Феодосию и Керчь? Думаешь, просто так? Гитлеровцам нужна керченская руда, Черное море. Крым им нужен для нанесения ударов во фланг нашим войскам, которые уже движутся к границам. Удерживают они Крым и как базу для своего флота, авиации, чтобы нападать на наши морские коммуникации на Черном море и для нанесения массированных ударов авиацией по районам добычи нефти на Кавказе.

Вот так-то, Коля... - продолжал я. - Ты же знаешь, что наш десант прочно удерживается на Керченском полуострове, а 4-й Украинский фронт надежно закрыл немцам ворота на Перекопе. Так что не сегодня завтра наши войска пойдут в наступление.

Григорян молчал: думал о чем-то своем.

К нам пришел Петр Романович Ямпольский. Он положил свои крепкие, тяжелые руки на наши плечи, мягко улыбаясь, сказал:

- Вот вы и снова вместе, славные наши ребятки...

- Где там! - с грустью произнес Николай. - Степан уходит в Старокрымские леса.

- Что ж, видно, там он нужнее, - спокойно ответил. Ямпольский и крепко, по-отечески прижал нас к себе. - Работа ,есть работа! Не так уж много осталось нам ждать: не за горами освобождение Крыма. Так что носа не вешать!

Петр Романович оставил Николаю текст радиограммы и ушел, а мы еще долго стояли и разговаривали. Я рассказывал Николаю о Сочи, о судьбе батальона, о поездке домой, о том, почему снова прилетел к партизанам...

- А я не знаю, что делается у меня дома. Никаких вестей! - с отчаянием проговорил Григорян.

Три дня мы, как и раньше, жили вместе. На связь я выходил раз в сутки. На четвертый день отправился с группой партизан в Восточное соединение (районы были переименованы в соединения), которое базировалось около Феодосии и в Старом Крыму.

Две ночи брели мы по горам и лесам, пока добрались до лагеря бригады, которой командовал бывший начальник штаба района Николай Кузьмич Котельников. В бригаде находился командир Восточного соединения Владимир Степанович Кузнецов.

Я доложил о прибытии. Кузнецов выслушал, подумал и сказал:

- Пока побудь при второй бригаде.

Котельников улыбнулся и подмигнул мне: дескать, снова вместе.

* * *

Бригада располагалась в Старокрымских лесах. Она контролировала автомагистраль Симферополь - Феодосия и железную дорогу Джанкой - Керчь. По железной дороге к Керчи беспрерывно перебрасывалась живая сила, техника и боеприпасы противника.

Разведка приносила разведданные, и в эфир снова полетели сведения о противнике. По нескольку радиограмм в день передавал!

На Керченском полуострове сдерживали натиск наших войск остатки 17-й немецкой армии, которой командовал генерал-полковник Руофф. В августе сорок первого в зоне его армии находился концлагерь "Уманская яма", как называли лагерь сами узники, где ежедневно умирало до 400 военнопленных.

Да, это был тот самый Руофф, что, захватив в сорок втором году Краснодар, хвастался японскому военному атташе: "Ворота Кавказа открыты. Близится час, когда германские войска и войска вашего императора Хирохито встретятся в Индии".

Интересно, что сейчас сказал бы генерал Руофф японскому атташе?

Немцы строили оборонительные сооружения в районах Севастополя, Феодосии, Судака, укрепляли Акмонайские позиции, Перекоп. Они думали удержать Крым.

Даже некоронованный король Румынии маршал Антонеску в своем обращении к солдатам и офицерам 3-й румынской армии, находившейся в Крыму, писал 14 ноября 1943 года: "...Крым - это щит нашей страны. Оберегайте этот щит, который бережет нашу родину от угроз врага с воздуха, моря-и суши".

36

Рассвет сменил темноту ночи, и сквозь утренний туман все отчетливей проступали вдали очертания гор и леса.

В этот день я проснулся рано. Партизаны еще спали, лишь прохаживались по лагерю часовые. На связь вышел ровно в семь утра. Передал две радиограммы о передвижении противника и принял одну: она адресовалась командиру бригады Котельникову и комиссару Черкезу. В ней говорилось, чтобы меня немедленно направили с рацией в район Аджимушкая для оперативной работы.

Командир бригады прочитал радиограмму раз, другой...

- А как же мы будем без рации? - спросил недоуменно.

- Видимо, и о вас позаботятся.

- Нет, тут что-то не так, - засомневался Котельников и набросал текст радиограммы в штаб фронта.

Ответ был получен в следующем сеансе связи. В нем говорилось, что сложившаяся обстановка требует немедленной посылки рации в район Аджимушкая, а в бригаду будет направлен другой радист. Подписи Василевский, Ворошилов.

На этот раз у Котельникова не было сомнений. Он воспринял радиограмму как приказ Ставки Верховного командования.

Комиссар бригады Сергей Иосифович Черкез рассказывал о партизанах Аджимушкая, среди которых ему довелось находиться в сорок первом году, о Керчи. Тогда он был комиссаром отряда имени Ленина, а командиром - Майоров. Черкез хорошо знал, где можно укрыться, откуда вести наблюдение за противником...

Вечером мы долго сидели с Сергеем Иосифовичем. И он снова и снова рассказывал мне, как лучше пройти в район Аджимушкая. Даже нарисовал схему с ориентирами. Я все запомнил: никаких записей у меня не должно было быть.

* * *

Начались сборы. Завтра, 25 марта 1944 года, я должен отправиться в путь. День в день, два года назад, меня выбросили на парашюте к партизанам. Мне почему-то вспомнилось, как провожали нас в Краснодаре на аэродром... Как после десантирования бродил по лесу, проваливаясь в сугробы... Все вдруг вспомнилось!

Мне выделили проводника. Это был совсем еще молодой белобрысый паренек, Леня Белоусов. Он, житель Ленинского района, куда относился Аджимушкай, не раз бывал в каменоломнях, играл там с мальчишками. Лене в то время было лет восемнадцать, не больше.

Лицо нежное, как у девушки. В светло-голубых глазах постоянно таилась скрытая грусть. За время нашего похода по тылам врага я не слышал от него ни намека на усталость, на мучительный голод. Он все переносил молча.

Вышли мы из лагеря в два часа дня. Солнце то показывалось между туч и ярко светило, то едва проглядывало сквозь серую дымку. Пахло березовым соком, хвоей...

Провожали нас Кузнецов, Котельников и Черкез. По дороге Сергей Иосифович еще раз напомнил, как лучше пройти к Керчи, в район Аджимушкая. В километре от лагеря остановились, попрощались.

- Счастливого пути! - пожав нам руки, сказал Котельников. - Скорее возвращайтесь! - Ему, видимо, было жаль меня: двадцать месяцев вместе...

Через три с лишним часа мы уже были в километре от города Старый Крым. Укрылись в лесу, на высотке, поджидая вечер. Нам хорошо был виден город, дорога, идущая на Феодосию. На улицах Старого Крыма машины, танки, бронетранспортеры, солдаты. В южной части, на пустоши, виднеется до десятка танков, грузовиков. По шоссейной дороге в сторону Керчи тянутся фургоны, бронетранспортеры, крытые машины.

Мне предписывалось на своем пути вести наблюдение за противником и передавать сведения разведотделу фронта. По необходимости - вызывать огонь на себя.

Перед вечером я раскинул антенну и связался с Большой землей: сообщил штабу фронта о Старом Крыме, о передвижении войск по дороге. А также сообщил, что нахожусь в пути.

Наступили сумерки. До нас все реже и реже стали доноситься рев и гул моторов на дороге. Низиной подошли вплотную к шоссе, осмотрелись и быстро перебежали дорогу. Леня шел впереди, я за ним. Ночь была темная, туманная...

- Как думаешь, до утра дойдем до Ново-Покровки? - спросил я парнишку.

- Должны, - ответил он. - С подрывниками доходили до этой деревни.

Более тридцати километров за ночь... Это не так уж много, если идти по хорошей дороге, по прямой, не петляя, не обходя деревни, как придется нам. Я прикинул: до утра остается восемь часов, и мы должны успеть до рассвета войти в Ново-Покровку. Там живет семья партизана - наша надежда.

Ночью сгустился туман, потянуло морозцем, лужи сковало ледком. Путь наш осложнялся. Мы брели, а под ногами предательски звонко ломался лед. Мы часто останавливались, прислушивались, не сбились ли с пути.

- Не заблудимся? - с тревогой спросил я Леню. Он посмотрел, посмотрел по сторонам и спокойно ответил:

- Пока идем правильно.

Стоял густой туман, и мы покрывались инеем: он оседал на бровях, на ресницах. Пытались смахивать его, но буквально через полчаса глаза опять были залеплены.

37

К Ново-Покровке подошли на рассвете. Пока прислушивались и разглядывали сквозь дымку тумана два крайних дома, на востоке становилось все светлее и светлее: день входил в свои права.

Залегли в бурьяне метров за сто от домов. По рассказам Лени, в одном из них должна жить семья партизана нашей бригады. Лежим, зорко оглядываем двор, соседей. Но долго находиться здесь нельзя - могут обнаружить.

- Да, это и есть тот дом, - шепнул мне Леня и кошкой метнулся к сараю.

Через минуту-другую к нему подошла пожилая женщина в накинутом наспех платке. Леня перебросился с ней несколькими словами, и женщина быстро вернулась в дом. А Леня позвал меня.

- Ну что? - Я подполз к нему.

- Сейчас развесит белье, чтобы с улицы не было видно, и позовет нас, ответил парнишка.

И вот мы в теплой комнате. Хозяйка встретила нас как давно знакомых или близких людей: расцеловала, усадила за стол. Морщины обильно избороздили ее лицо, виски отметила густая седина. Женщина суетилась, гремела чугунками, расспрашивала о сыне.

Возле печи, на нарах, застланных какой-то тряпкой, лежали ребятишки. Из-за ситцевой шторы вышла русоволосая молодуха: невестка хозяйки. Поздоровалась, начала расспрашивать о муже.

- Он у вас молодец. Воюет хорошо, - рассказывал Леня. - Здорово бьет фрицев. Так что вы за него не беспокойтесь.

- И я хотела уйти в лес, просила мужа взять с собой. Не захотел! С детьми, говорит, будь, - вздохнула молодуха.

- Воевать - не женское дело, - сказал Леня. - Оно и лучше, что не взял. Партизанская жизнь суровая.

- А как же другие женщины воюют? Им что, легко?

- Не переживайте. Уже недолго фашистам осталось здесь хозяйничать!

- Дай бы бог скорее, - прошептала хозяйка. Она перекрестилась, растолкала на кровати девчушку лет десяти, что-то ей приказала.

Та вскочила, поклонилась нам и проворно выскользнула во двор. Не успели мы позавтракать, как девочка вбежала в комнату, и еще с порога крикнула:

- Идут! К нам они идут!

- Ой, миленькие, собирайтесь скорее, - засуетилась хозяйка. - Надюша, помоги ребятам... - И принялась убирать посуду со стола.

Нас провели в сарай. Там стояла корова, спокойно пережевывая жвачку. Хозяйка оттолкнула ее в сторону .и открыла лаз в подвал.

- Спускайтесь, миленькие, и сохрани вас бог, - прошептала она. Извиняйте... - И опустила за нами люк.

В подвале было темно и сыро. В одном углу в щелку едва заметно просачивался свет. Сели мы на солому, приготовили на всякий случай оружие и стали прислушиваться к каждому шороху наверху.

Полицаи грубо спрашивали у хозяйки, не прячутся ли у них "красные бандиты".

- Бог миловал... Бог миловал... - отвечала та.

- Проверим!

- А то как же? Проверяйте! Возражений не имеем, - тараторила хозяйка. - На то вы и поставлены.

- Раскудахталась... А тебе известно, старая, что будет, если найдем?

- Как же, знаем. Все знаем.

- Ох, гляди, старая! Худо будет...

Полицаи зашли в сарай. Сейчас они откроют люк... Но те, видимо, ничего подозрительного не увидели. К тому же над нашей головой по-прежнему стояла корова и все так же спокойно пережевывала жвачку.

Сидел я в подвале и думал не о полицейских, нет, а о хозяйке, о ее поступке. Ведь она рисковала и жизнью близких, и своей собственной ради нашего спасения. Как мне жаль, что я не помню ее фамилии!

Десятилетняя девочка с братишкой весь день играли во дворе и наблюдали за улицей. И всякий раз девочка сообщала матери о появлении полицаев, а хозяйка, в свою очередь, предупреждала нас. Три раза приходили полицаи, и все безрезультатно.

Вечером мы выбрались из подвала. Наскоро поужинали, поблагодарили за все и отправились в путь. По словам Лени, мы должны ночью пересечь железнодорожное полотно и двигаться вдоль дороги к Керчи. Так безопасней, и за дорогой наблюдать можно.

Подошли к путям, хотели перейти, но нас обстреляли: усиленная охрана на всякий шорох открывала беспорядочную стрельбу. В нескольких местах пытались мы перейти железную дорогу, и все безуспешно: в нас стреляли.

Пока искали проход, ночь истаяла, и на востоке заполыхала заря. Удивительно быстро светлело.

Нам надо было где-то укрыться. Но кругом степь. И Леня вспомнил, как однажды ему приходилось прятаться тут в нише. Рассказал мне о ней. Начали искать, но найти было нелегко: вход в нишу закрывал прошлогодний сухой густой пырей, свисавший до самой воды. Вырыта ниша была на крутом берегу реки Салгир.

Наконец Леня отыскал ее, и мы забрались внутрь. Во второй половине дня услышали, как по дороге над нами проехала подвода, затем кто-то прошел, разговаривая. Время тянулось так медленно, что казалось, минул не день, а целая вечность.

Днем сильно припекало солнце, и задержавшийся снег стаял. Уровень воды в реке поднялся, и нас начало подтапливать. Я первый почувствовал, как по спине потекла студеная обжигающая вода. Судорога сводила озябшие мокрые ноги и руки.

Но я терпел и больше всего боялся, чтобы вода не просочилась к батареям и в рацию, хотя они были в прорезиненных чехлах.

Наконец в нишу заглянули сумерки. Я осторожно выбрался наружу, осмотрелся. Кругом тихо. Вылез и Леня.

Мы были грязные, мокрые, а обсушиться негде, и костер нельзя разжечь. Решили, не теряя времени, двигаться дальше. Попытались в одном месте приблизиться к железной дороге, но тут же услышали: "Хальт!" и вслед окрику - стрельбу.

- Давайте попробуем перейти железку через переезд, - предложил Леня. Мы однажды переходили! Переезд не охраняется.

- Что ж, рискнем, - согласился я.

И мы двинулись. А вскоре впереди залаяла собака, показались дома, в некоторых окнах мерцал огонек.

- Сейчас будет переезд, - шепнул Леня. Я на всякий случай приготовил гранату, вытащил из кобуры пистолет.

Идем по дороге. Справа и слева дома. Наконец перешли железную дорогу, впереди засветлело поле. Свернули в сторону и быстро зашагали по степи. Под ногами звонко потрескивал ледок. Но мы уже не обращали на это внимание: шли и шли. Верхняя одежда наша шелестела, как пересушенная бумага, - мороз сковал ее.

Вдруг Леня остановился, увидев какие-то таблички. Я осторожно посветил карманным фонариком на одну из них. На ней было написано: "Минен". Другая указывала объезд. Давно не езженная, заросшая бурьяном грунтовая дорога проходила через минное поле. Справа и слева темнело несколько подорванных танков.

На востоке занималась заря. Тихая, зябкая, погасившая густую звездную россыпь, она разлилась в полнеба. Все отчетливей вырисовывались разбросанные по полю танки.

- Где же мы укроемся?

- Давайте заберемся в какой-нибудь.

- Пожалуй, верно говоришь... - И я осторожно шагнул к ближнему танку.

Залезли мы внутрь. Мокрая одежда на нас распарилась от ходьбы, и клонило ко сну. Но спать нам было нельзя. А тут еще меня томило какое-то предчувствие...

- Знаешь, Леня, давай уйдем отсюда! Чует мое сердце что-то неладное.

- Но куда же мы пойдем? Кругом степь, а тут вот минное поле...

- По нему и пойдем!

Леня с удивлением уставился на меня.

- Да, да, по минному полю и пойдем, - повторил я.

Выбрались мы из танка, перешли дорогу и медленно, осторожно двинулись в глубь минного поля. Я шел впереди, Леня на несколько метров сзади.

Как мне хотелось поскорее проскочить эту опасную для жизни зону, добраться до Сиваша и по болоту двинуться вперед! Но быстро не пойдешь: можно подорваться. Поэтому шли ощупью.

Я почему-то не боялся идти, о смерти не думал. Шел и вспоминал мать.

Как далеко ушли мы от танков, трудно сказать, наскочили вдруг на блиндаж. Он был совершенно целый, добротно сделанный. Осмотрели его и решили: лучшего места на случай обороны не сыскать. И мы расположились в нем.

День выдался пасмурный. Небо заволокло тучами. Они ползли низко, цепляясь, казалось, за телеграфные столбы, что шагали вдоль железной дороги. Где-то в полдень заморосил дождь со снегом. Но нам он теперь был нипочем: мы сидели в надежном укрытии.

Спали поочередно. Перед вечером меня растолкал Леня: он был встревожен. Оказалось, что из-за холма показались машины.

Я выглянул из блиндажа - к минному полю подъезжали два грузовика, остановились возле указателей. Гитлеровцы соскочили с машин, осмотрели один танк, потом другой. Постояли с полчаса и укатили в деревню, что за холмом.

Видимо, кто-то из немецких прислужников видел, что мы перешли переезд, иначе не приехали бы точно по нашим следам. Как же хорошо, что не остались в тайке!

Потом наступили сумерки. Ночь надвигалась темная, зябкая.

38

От Сиваша полз туман. Пахло сыростью и водорослями. Мы брели по минному полю навстречу белой пелене. Шли и с каждым шагом чувствовали, как по спине все чаще и чаще пробегает холодок.

Наконец минное поле осталось позади, и под ногами захлюпала вода. А вот и Сиваш - гнилое болото. Но как ему обрадовались: опасность ведь осталась позади!

Постояли, передохнули и снова зашагали. Шли на юго-восток. На рассвете подошли к железной дороге. Укрылись в окопе. Справа в серой дымке виднелась какая-то деревня.

- Это станция Владиславовка, - сказал Леня.

На путях стояло два эшелона с танками и самоходными орудиями. Паровозов мы не видели. За день в сторону Керчи проследовало два железнодорожных состава с солдатами и один - с орудиями и бронетранспортерами. А из Керчи прошел санитарный поезд.

Результаты наблюдения я незамедлительно передавал разведотделу фронта.

Следим за железной дорогой поочередно. Наш НП, то есть наш окоп, находился почти рядом с дорогой. Когда шел эшелон, под нами вздрагивала земля.

В сумерках услышали приближающийся гул наших самолетов. Летели они высоко, а над Владиславовкой сделали круг и снизились. Захлопали зенитки, но самолеты зашли на цель и сбросили бомбы.

Фонтаны черного дыма с огненными вспышками взвились за железной дорогой. На станции что-то горело, освещая все окрест. В этом свете мы увидели: состав с танками был разорван на несколько частей... Две или три платформы стоят боком, а рядом с ними - танки...

Вскоре самолеты улетели, пропал даже их гул.

Двинулись в путь и мы. Шли в нескольких метрах от дороги и, когда, громыхая, проходили эшелоны, подползали ближе к полотну, стараясь рассмотреть, что везут на платформах или в вагонах. За ночь в сторону Керчи прошел один состав с танками и три эшелона с теплушками. Что в них было, определить не смогли. Видимо, солдаты.

Утро застало нас за Арабатской стрелкой. Спрятались в окопе, доверху заваленном перекати-полем. День был теплый, солнечный. Мы поснимали с себя мокрую одежду, развесили сушиться. А сон валил с ног...

Но спать обоим - нельзя: надо наблюдать за передвижением противника. Да и мало ли кто может наскочить на нас, сонных!

До выхода в эфир у меня было более трех часов, и я прилег. А парнишка бодрствовал - глаз не отводил от железной дороги.

Не знаю, сколько я спал, когда меня разбудил Леня. С трудом заставил себя шевельнуться - тело не хотело подчиняться. Еле открыл глаза и тут же смежил веки: до боли резанул яркий свет. Постепенно стал приоткрывать глаза. Кругом снег, белый, белый. Откуда он? Ведь такой солнечный день!

Поднялся. Вокруг нашего окопа ни единого следа на белоснежном настиле: ни человеческого, ни звериного...

- Немцы идут, - спокойно сказал Леня.

- Немцы? Где? Сколько их? - Я выглянул из окопа.

Верно, в нашу сторону бредут два немца. Набросали мы на себя побольше перекати-поле, стали наблюдать.

- Что будем делать?

- Если обнаружат нас - стрелять. Другого выхода нет, - ответил я. - Ты держи на мушке маленького, я - высокого. Как только увидят, постарайся выстрелить разом со мной. А не заметят, пусть проходят. Черт с ними...

А фашисты все приближаются и приближаются. Идут с автоматами на изготовку. Слева - плотный, небольшого роста, в солдатской форме. Справа офицер, длинный, в новом мундире, сапоги блестят.

Вот уже десять, пять метров остается до нас. На заваленный бурьяном окоп вроде не обращают внимания. А если заметят? Незамедлительно дадут по нас очередь.

Как нее не хочется нелепо погибать! Но мы еще посмотрим, кто первый выстрелит. Они уже на мушке. Пальцы лежат на спусковых крючках пистолетов. Кажется, они вот-вот сами нажмут и прогремят выстрелы. Да, сейчас мы встретимся взглядами, и пальцы без приказа сделают свое дело...

А в это время почти над нами в сторону Керчи пролетело три звена вражеских бомбардировщиков. Их сопровождало несколько истребителей. В трех-четырех шагах от нас немцы остановились, подняли головы и долго провожали взглядами самолеты. Потом двинулись вперед: офицер с левой стороны обошел окоп, солдат - с правой. На щель с перекати-полем посмотрели мельком.

Когда гитлеровцы удалились на несколько метров, мы легко вздохнули: пронесло и на этот раз...

- Все-таки мы с вами счастливые, - сказал Леня, улыбаясь.

А немцы брели и брели по степи, пока не скрылись за бугром. Больше мы их не видели.

* * *

Надвигалась ночь. В ее черноте высветилась холодная россыпь звезд. Где-то в районе Керчи были видны всполохи: оттуда все громче и громче доносилась канонада. Земля содрогалась: это поднимало у нас дух, и мы ускоряли шаги. Но как ни быстро шли, а рассвет застал нас недалеко от Багерова. Это было 2 апреля 1944 года.

В вечернем сеансе связи получил радиограмму, где мне предлагалось немедленно вернуться в лес. Я был в недоумении: находиться почти у цели и вдруг возвращаться?..

- Еще ночь, и мы будем под Керчью, - сказал Леня. - Тут же всего ничего осталось!

- Приказ есть приказ, Леня, - мрачно ответил я и передал радиограмму, где сообщал свои координаты.

Но вновь последовало: немедленно возвратиться в лес. А радисты добавили от себя, что начинается наступление наших войск.

Тогда и нам стало ясно решение разведотдела фронта.

* * *

Восемь дней добирались мы обратно. Дважды при ночном переходе через железную дорогу немцы обстреляли нас, но от преследования удалось уйти: спасла речушка, по которой около километра брели в воде.

Мокрые, голодные, добрались мы до партизанского лагеря в Старокрымском лесу. Пришли, а он разгромлен, шалаши сожжены, партизан нет. Сели мы на вывернутое с корнями дерево возле пепелища и задумались: куда идти, где искать партизан?

Вдруг - разговор. Залегли мы за деревьями, всматриваемся... Из-за орешника выходят трое партизан. Мы бросились к ним. И они рассказали о вчерашнем бое, в котором пришлось оставить лагерь, уходя от преследования. Даже записку не успели положить в "почтовый ящик"!

* * *

Штаб бригады находился на высотке, недалеко от города Старый Крым. Котельников и Черкез встретили нас с радостью. Я рассказал им о нашем нелегком пути, о приказе вернуться, о наступлении Красной Армии...

А вечером, у костра, узнал о дерзкой операции бригады, проведенной в ночь на 27 марта 1944 года в городе Старый Крым, где находилось до 1300 гитлеровцев.

В результате ее партизаны уничтожили два танка, шестнадцать автомашин, склад с горючим и боеприпасами. Заняли здание комендатуры и городской полиции, забрали оттуда документы, забросали гранатами ресторан, в котором кутили фашистские головорезы. Захвачено было также здание тюрьмы, из которой освободили 46 советских патриотов, 21 из них был приговорен к расстрелу. В налете убито и ранено 189 немецких солдат и 6 офицеров. Взяты большие трофеи.

Я сообщил в разведотдел, что нахожусь в Старокрымских лесах, в бригаде Котельникова, и передал о том, что по автодороге в сторону Керчи проследовало два эскадрона конницы и двадцать два самоходных орудия.

Через два дня партизанские отряды двух бригад Восточного соединения повели наступление на город Старый Крым и вскоре заняли его. А 13 апреля в освобожденный партизанами Старый Крым вошли советские войска Отдельной Приморской армии. На площади города состоялся митинг. Партизан и жителей поздравляли маршалы Ворошилов и Василевский.

После митинга я передал штабу фронта предварительные итоги боя за Старый Крым. Партизаны двух бригад уничтожили 4 орудия, 92 автомашины, 73 повозки, 3 танка, 1 бронемашину, 2 автобуса, 559 солдат. Большое количество фашистов взяли в плен.

Жизнь в тылу врага была полна тягот, лишений и невзгод, но теперь она осталась позади. Просто не верилось, что все это удалось пережить, выстрадать! На улицы Старого Крыма пришла радость, долгожданное веселье. Пришел незабываемый праздник.

А до конца войны оставался еще год и двадцать пять дней...