«Земля, омытая кровью»

Земля, омытая кровью (fb2) - Земля, омытая кровью 842K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Федор Васильевич Монастырский

Монастырский Федор Васильевич Земля, омытая кровью

От автора

Длинны и изменчивы фронтовые пути, не счесть невзгод и печалей, не измерить радостей и счастья побед, добытых в жарких боях.

Керчь, Тамань, Новороссийск, Мысхако, Севастополь… На этих врезавшихся в родное Черное море клочках священной для нас земли мы познавали горечь неудач и снова бросались в бой, истекали кровью, но не сдавались, стояли насмерть — и побеждали.

Есть раны, которых не залечить и времени, этому самому искусному лекарю. Как забыть поседевшим матерям сыновей и дочерей, любовно выращенных в верности Отчизне, по — юношески мечтавших о радужных, неизведанных далях и расставшихся с жизнью прежде, чем успели вкусить в полную меру ее восторгов и радостей.

Не забыть и нам, прошедшим по фронтовым дорогам, могильных холмиков под наспех сколоченными деревянными пирамидками, под камнями, которыми примечены места, где покоятся наши боевые друзья, так и не увидевшие света великой Победы.

Тем, кому и поныне не дают покоя давние раны, не нужно напоминать о жертвах. До последнего вздоха они останутся верными памяти павших. Тем, кто не изведал, что такое боевая страда, я хочу рассказать фронтовую быль.

Придет время, когда не останется в живых свидетелей этой суровой героической были. И наш долг, долг участников и очевидцев, — запечатлеть на страницах истории то, что достойно этих страниц.

Моряки Черноморского флота, сражавшиеся за Крым и Кавказ, заслужили, чтобы не только нынешнее поколение, но и далекие потомки сохранили о них благодарную память.

В этой книжке мне хочется рассказать о своих славных друзьях — черноморцах, о том, как части Керченской военно — морской базы, а затем 83–й бригады морской пехоты отстаивали двадцать лет назад наши черноморские берега от нашествия злобного, коварного и беспощадного врага — разбойничьего германского фашизма. Бригада наша первоначально была названа 2–й бригадой морской пехоты Черноморского флота, потом в разное время получала наименования 83–й бригады морской пехоты и 83–й отдельной морской стрелковой бригады. Ее давно уже нет в списках частей Советских Вооруженных Сил, но подвиги ее героев имеют право на долгую жизнь в анналах героических свершений советских людей.

Двадцать лет — не такой краткий срок, чтобы можно было положиться лишь на память. Ее пришлось проверять по документам тех лет. Я благодарен работникам Архива Министерства обороны, музея Черноморского флота и Исторической группы Военно — морской ордена Ленина академии, оказавшим мне помощь в розыске документов. Выражаю также сердечную признательность боевым друзьям, которые напомнили мне детали боев и фамилии товарищей, с которыми мы вместе сражались за Родину.

Ф. МОНАСТЫРСКИЙ

Слезы гнева

Мы оставляем Керчь

Бой идет уже совсем близко. Ночью, прикорнув где — нибудь, не раздеваясь, в сапогах и шинели засыпаешь под грохот разрывов. Утром, очнувшись от недолгого забытья, слышишь, как дробь пулеметов вторит артиллерийской канонаде, как вспыхивает ружейная стрельба.

…Части Керченской военно — морской базы вели тяжелые оборонительные бои с гитлеровцами, подступившими уже вплотную к городу.

Военком базы полковой комиссар В. А. Мартынов и я, начальник политотдела, были в одном из южных опорных пунктов обороны Керчи, в крепости Акбурну, когда фашистские танки прорвались к берегу пролива. Противник захватил бочарный завод и отрезал нас от города, от штаба базы.

В старинной крепости размещалось наше тыловое хозяйство: склады боеприпасов, снаряжения, продовольствия. Гарнизон крепости состоял из стрелкового батальона, дивизиона зенитной артиллерии и нескольких спецподразделений. Но когда на полуострове разгорелась жаркая схватка, к нам неожиданно стали прибывать остатки потрепанных частей.

Еще не ясно, удержатся ли наши войска на последних рубежах, но уже принимаются меры на случай, если придется оставлять полуостров. Тральщики, сторожевые катера, мотоботы снуют через пролив, переправляя в Тамань раненых, разное боевое имущество, личный состав тыловых частей фронта.

Вскоре после того как фашистские танки прорвались к проливу, другая группа танков двинулась из — за пригорка прямо к крепости. Наши зенитчики не сдержались — выкатили орудия на холм, ударили прямой наводкой. Один танк загорелся, остальные повернули назад.

Возможно, гитлеровцы лишь для того и высунулись, чтобы прощупать нас. Не успели зенитчики убрать орудия с открытой позиции, как из зарослей выползли тяжелые немецкие танки. Упредив наших артиллеристов, они дали залп. Мы лишились пушки и орудийного расчета. Тут же, над крепостью, взревели «юнкерсы». Бомбы рвались на обширном дворе крепости, одна разнесла угол большого склада.

Поддерживая радиосвязь со штабом базы, мы с Мартыновым стали организовывать отпор наседавшим на крепость гитлеровцам. За крепостной стеной, у высокого вала, расположили огневые точки, бойцы начали окапываться.

В одной из комнат старого крепостного здания я выдавал партийные билеты только что принятым коммунистам. Вдруг зазвенел телефон: Мартынов просил навести порядок на берегу. Взяв с собой группу автоматчиков, несших комендантскую службу, я вышел к обрыву. Внизу расстилалась пестрая галечная отмель, за ней сверкала на солнце спокойная в то утро гладь пролива, а у причалов действительно не было порядка — чересчур людно, толчея.

Мы быстро сбежали по крутой тропке вниз. Подхожу к группе красноармейцев, осаждающих катер. Выясняю, кто такие. Оказывается, это бойцы, отбившиеся в суматохе боя от своей части. Вчера их выбили с позиции, ночь они провели в каменоломнях, опоясывающих город, а утром пришли на берег. Увидев, что здесь уже идет эвакуация, решили тоже не отставать.

Приказал им построиться, смотрю на растерянные лица.

— Эх, вы, вояки… Там сейчас, — указываю на запад, — тысячи бойцов цепляются за каждый рубеж, дерутся насмерть, а вы…

— А нам сказали: «Идите к переправе…» — оправдывается один из бойцов.

— Кто сказал?

Заминка. Я отправил красноармейцев на ближайшие позиции западнее крепости.

Вдруг все насторожились. К нам стремительно бежал, придерживая на бедре саблю, возбужденный командир в кавалерийской форме. Увидев меня, на ходу отрывисто заговорил:

— Кто здесь старший? Вы, товарищ командир? Сейчас же переправляйте нас с конями на тот берег. Чертова заваруха! Пропадут кони и люди. Прошу распорядиться!

С трудом сдерживаясь, я ответил майору, что приказа об эвакуации частей нет и им еще придется повоевать.

Майор распалился сильнее:

— Повоюйте теперь вы… насиделись тут в тылу… Мы, что могли, сделали, а теперь спасайте коней! Понятно?

Но о переправе лошадей нечего было и думать. На чем их переправишь? Я старался разъяснить это кавалеристу, но он ничего не хотел слышать — выхватил из кобуры наган и выразительно замахал им перед моим лицом.

Тут к нему придвинулись сопровождавшие меня краснофлотцы. Майор остепенился, спрятал наган и, ругнувшись, кинулся назад. Вскоре он уже размещал свои подразделения на оборонительных позициях, продолжая кричать и ругаться, словно разгневан был на весь белый свет.

Я, хоть и рассердился на него за дерзкую выходку, понимал и положение кавалеристов, прижатых с конями к морю.

Вести с переднего края уже не оставляли сомнения, что напор гитлеровцев сдержать не удастся. Нам предстояло второй раз оставлять Керчь.

Первый раз это было в ноябре 1941–го. Мы ушли тогда из Керчи ненадолго, чтобы вывести свои части из западни. А через 40 дней, в декабре, моряки Черноморского флота, Азовской флотилии и воины частей Северо — Кавказского фронта высадились в Керчи и Феодосии. Фашистские войска были отброшены с Керченского полуострова в глубь Крыма. По нашим позициям била их артиллерия, часты были воздушные налеты. Но войска фронта накапливали силы, занимали выгодные рубежи, вели разведку боем, наносили врагу чувствительные удары. Тогда была полностью разгромлена 22–я немецкая танковая дивизия, прибывшая из Франции. Наши войска готовились к решительному наступлению, чтобы очистить Крым от врага.

Этот замысел тогда не осуществился. Война не прощает просчетов и промедлений, а они были допущены в мае 1942 года в Крыму. Как ни досадно об этом вспоминать, а надо прямо сказать: при подготовке войск к полному освобождению Крыма от немецко — фашистских захватчиков командование Северо — Кавказского фронта не избежало грубых ошибок. Войскам внушали только одно: будем наступать и опрокинем врага в море. А к оборонительным боям не готовились, крепкой, глубоко эшелонированной обороны не создавали. В то же время командование фронта не организовало как следует разведку и не заметило, как гитлеровцы готовились к наступлению. Внезапно они обошли наши войска с флангов и вклинились в глубь Керченского полуострова.

В войсках фронта началось замешательство. Отдельные части и подразделения стойко, отчаянно дрались за каждый рубеж, наносили гитлеровцам огромные потери. Но управление частями было потеряно. Сдержать вражеский натиск оказалось уже невозможно, и нашим войскам пришлось в исключительно тяжелых условиях отходить на Тамань.

…Отчаяние кавалерийского майора было достойно осуждения, но, увы, не беспочвенно. Настал час, когда кавалеристам приказали уничтожить коней: эвакуировать их не было возможности, а оставлять врагу нельзя. Люди нахмурились. Это были преимущественно кубанцы, природные конники. Стрелять в коней они отказались наотрез. В эту минуту я видел у них на глазах слезы. Без коней, тяжелым шагом поднимались конники на палубы уходивших кораблей. Отряд автоматчиков получил приказ пристрелить лошадей, сиротливо бродивших по изрытому воронками двору крепости.

Враг теснил наши части, обстреливал и бомбил побережье. Надо было во что бы то ни стало сдержать фашистов на время эвакуации.

Опаснее всего в такой момент паника. Кое — где, на последних рубежах перед Керчью, ряды дрогнули. Это ставило под угрозу всю массу войск, скопившуюся на узкой кромке берега у причалов.

Раздумывать некогда. Мне было поручено возглавить заградительный отряд из краснофлотцев. Мы встали на освещенном солнцем склоне горы. Дали очередь поверх голов бегущих людей.

— Своих перебьем! — в отчаянии воскликнул молодой моряк рядом со мной.

— Нет, — отвечаю, — и им поможем и всех спасем… Смотри!

Бойцы, приблизившиеся к нам, остановились. Кто — то заметался, кто — то юркнул в кусты. Но в следующий миг все залегли, повернувшись лицом к врагу. И немцы, выбегавшие с опушки леса, вдруг тоже прижались к земле. У леса взметнулась земля: это наши зенитчики прямой наводкой ударили с крепости по танкам и пехоте противника.

Перед вражескими цепями стеной встали краснофлотцы — те, с кем мы в эти дни рыли окопы, кому выдавали перед боем партийные и комсомольские билеты. На холмах и в ложбинах вспыхивали, как костры, подбитые нашими истребителями немецкие танки. Фашистские атаки захлебнулись. К вечеру бой стих, а ночью наши корабли закончили эвакуацию войск из крепости Акбурну.

Близилось утро, когда от причала отошел наш последний сторожевой катер. Мы знали, что в проливе рыскают немецкие торпедные катера, и были настороже. Стою на палубе, вслушиваюсь, всматриваюсь в ночь, в туман. Влажный ветер треплет шинель, продырявленную осколками. Рядом со мной, нахохлившись, прислонился к мостику шофер Григорий Середа. Известно, о чем думает: остался без машины, как кавалеристы без коней. Фашистская бомба разорвалась у подъезда штаба возле самой «эмки», когда Григорий бегал за водой для радиатора. Оглянулся — увидел взлетевшие вверх обломки машины. Тем же взрывом разнесло часть стены штабного здания. Несколько человек погибло, многие были ранены, в том числе командир базы контр — адмирал А. С. Фролов.

Я был в этом помещении, когда с грохотом развалилась стена и обвалился потолок. На моих глазах инструктору политотдела старшему политруку Ярцеву снесло череп. Мне сильно поранило лицо. В углу смежной комнаты упала машинистка, пораженная в висок крохотным осколком.

Невеселые мысли проносились в голове, когда катер под покровом темной ночи мчал нас к таманскому берегу. Вспомнилась семья — малолетние сыновья, жена. Они так же вот под вражеской бомбежкой эвакуировались недавно из Севастополя, уехали далеко — на Урал.

Враг грозится добраться и туда. Он самоуверен и нагл; превратив в свой арсенал всю Европу, он прокладывает себе путь воздушными армадами, бронированным тараном и заставляет нас отступать.

Где бурлил железный поток

Изрезанные заливами и бухтами берега. В пролив вклинились длинные песчаные косы. На юго — восток простирается равнина, кое — где всхолмленная пологими сопками.

Мы высадились здесь на рассвете 20 мая. Над Таманским портом висел туман. А когда развеялась белесая пелена, взору предстал живописный уголок — весь в буйном цветении садов и виноградников. Дальше расстилаются плодородные земли, покрытые зелеными сочными всходами кубанской пшеницы. Местные жители — хлеборобы, рыбаки — встретили нас с тревогой.

Тамань и раньше знала, что такое война. Ей не забыть тяжелых боев с белогвардейцами в восемнадцатом году, легендарного похода Таманской армии, описанного А. С. Серафимовичем в «Железном потоке». Нам довелось ступить на землю Тамани, когда она снова оказалась в пекле войны.

Части нашей военно — морской базы под командованием контр — адмирала П. А. Трайнина заняли оборону от мыса Ахиллеон до станицы Благовещенской, на фронте 180 километров. На Керченском полуострове сосредоточились вражеские силы, выбившие нас из Крыма. Теперь они готовились к прыжку на Тамань.

В августе бронированные полчища гитлеровцев хлынули и с северо — востока на поля Кубани, подошли к Новороссийску.

На Кавказ их манили и нефть, и богатые продовольственные ресурсы Кубани, и возможность захватить выгодные плацдармы. Потом мы узнали, что еще 5 апреля фашистские войска получили из ставки Гитлера директиву: «Объединить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожить противника за Доном, чтобы затем захватить нефтяные районы в пределах Кавказа и переправу через Кавказ».

Южные районы Советского Союза, Поволжье и Кавказ превратились в огромный театр военных действий. От защитников южных рубежей зависело теперь многое в судьбах Отечества.

Об этом мы, командиры и политработники, говорили в те дни воинам. Во время бесед я смотрел на сосредоточенные лица бойцов и думал: все ли по — настоящему сознают напряженность обстановки, все ли готовы к новым тяжелым испытаниям?

Помню одну из бесед на берегу пролива во время затишья после очередного артиллерийского налета, прибавившего черных воронок на зеленом скате пологой высоты. Бойцы собрались в овражке, укрылись от неприятельских наблюдений. С моря доносился неумолкающий рокот прибоя.

Один из краснофлотцев вдруг спросил меня:

— А не устроят ли фашисты нам тут, на Тамани, «буль — буль»?

«Буль — буль» — этим гитлеровцы угрожали нам еще под Керчью, собираясь сбросить нас в море.

— Чего каркаешь! — набросились краснофлотцы на задавшего этот вопрос. Парень смутился и сказал, что пошутил.

А было не до шуток. От нас, политработников, бойцы хотели услышать правдивый, обстоятельный рассказ об обстановке, сложившейся на фронте. И мы говорили им всю правду, не сглаживая остроты положения: только таким путем можно было подготовить массу воинов к преодолению величайших трудностей.

Части 47–й армии, в течение лета оборонявшие Таманский полуостров вместе с нами, в начале августа ушли на защиту Новороссийска. И теперь нашей военно — морской базе предстояло самостоятельно отбивать врага, подходившего с Кубани, и не позволить гитлеровцам, занявшим Керчь, высадиться на Тамани.

Контр — адмирал Трайнин вместе со штабными командирами проводил тщательную рекогносцировку, обдумывая, как лучше расставить силы на огромном участке. Было создано несколько узлов сопротивления, вне узлов береговая линия просматривалась дозорами и постами наблюдения. В районах вероятной высадки вражеских десантов саперы поставили мины.

Ни днем, ни ночью наши морские дозоры не спускали глаз с берега, занятого врагом. Группы разведчиков переправлялись через пролив и уточняли расположение огневых точек противника. Фашисты методически обстреливали Таманское побережье. Наши батареи отвечали расчетливым и метким огнем. В течение лета шла размеренная артиллерийская перестрелка. Но как только части 47–й армии ушли с Тамани, вражеские огневые налеты стали ожесточеннее. Бешеные артиллерийские атаки чередовались с воздушными бомбардировками.

А когда части Азовской флотилии оставили Темрюк и гитлеровцы заняли Анапу, вокруг нашей военно — морской базы сомкнулось вражеское кольцо. Противник по ту сторону пролива сразу зашевелился. Разведчики сообщали о передвижениях немецких понтонов и катеров, о сосредоточении гитлеровцев на берегу. Было ясно — готовится десант.

И вот начался неравный, исключительно упорный бой. Гитлеровцы вцепились в Таманский полуостров с трех сторон — высадили десанты на косу Тузла и на мыс Ахиллеон, повели наступление от Темрюка. Казалось, они имели все для того, чтобы, как в Крыму, стремительно смять нашу оборону. Но этого не случилось. Краснофлотцы и командиры частей военно — морской базы, обстрелянные в прежних боях, держались стойко. Их не испугало ни численное превосходство врага, ни его лучшее вооружение.

Упорные схватки начались с момента, когда фашистские десантники на катерах и шлюпках подкрались ночью к севшему на мель у косы Тузла судну. Находившиеся на этом судне восемь моряков поста наблюдения во главе со старшиной 2–й статьи Ивановым встретили фашистов огнем и штыками, сбросили с борта тех, кто успел на него вскочить, и отогнали десантников.

Весь следующий день и ночь бились с вражеским десантом 70 морских пехотинцев, защищавших косу Тузла. Гитлеровцам удалось взять ее только с помощью авиации, против которой горстка наших воинов, лишенная укрытий, была бессильна. Моряки вплавь перебрались с косы на берег.

Перед моими глазами и сейчас стоит западная часть Таманского полуострова, буквально кипевшая в те дни, вся изрытая разрывами бомб, иссеченная непрерывным ружейным и пулеметным огнем. С командного пункта был виден правый фланг нашей обороны, вызывавший особую тревогу. С северо — востока двигались гитлеровские части, только что одержавшие победу под Темрюком.

Неожиданно с той стороны пришло донесение: «Веду бой с кавдивизией румын в районе Пересыпь. Командир 305–го батальона морской пехоты Куников».

После падения Темрюка этот батальон вынужден был отходить не к Новороссийску, как другие части, а к Тамани. Командир базы приказал ему занять оборону в восточном секторе полуострова. Его поддержали батарея береговой артиллерии и канонерские лодки «Ростов — Дон» и «Октябрь», после ухода кораблей Азовской флотилии примкнувшие к нам.

Немцы начали наступление на 305–й батальон с двух сторон, от хуторов Белый и Стрелка. Они сосредоточили здесь шесть своих батальонов с танками, минометами, но наткнулись на исключительно мужественное сопротивление морских пехотинцев. Трудно было даже поверить, что там держит оборону всего один батальон. Трижды фашисты бросались в атаку, и каждый раз отходили назад, неся большие потери. Помогли батальону Куникова канонерские лодки. Позже в наши руки попал журнал боевых действий противника; гитлеровский штабной офицер записал в нем: «В этом районе оказывается очень сильное действие русских канонерских лодок, против которых не имеется никаких эффективных оборонительных средств».

Однако удерживать этот рубеж дальше 305–му батальону стало не под силу. Разведка донесла, что гитлеровцы получили новые подкрепления. Командир базы приказал Куникову отвести батальон на рубеж курган Шаповаловка — озеро Яновское и занять позиции правее 328–го батальона.

На рассвете следующего дня гитлеровцы возобновили наступление. Теперь картина боя была видна с командного пункта. Вслед за короткой артиллерийской перестрелкой из — за холма выползли фашистские танки. Один из них сразу же вспыхнул, остальные изменили курс и скрылись в ложбине. На командном пункте стало оживленно, настроение у всех поднялось. Но успокаиваться было, конечно, рано. Враг продолжал наседать на широком фронте — из — за всех холмов, из — за хутора двигался на позиции 328–го батальона. На его стороне было шести — семикратное превосходство в силе. На наш оборонительный рубеж обрушилась вражеская авиация, ринулись танки. Произошел стремительный прорыв. 305–й батальон, растянувшийся на участке в 17 километров, оказался в критическом положении: фашисты угрожали выходом ему в тыл.

С КП базы мы пристально следили за боем на северном участке фронта.

— Дрянь дело! — услышал я рядом подавленный голос штабного командира, только что говорившего с начальником разведки.

— Что предпринимает Куников, не слышно? — спрашиваю у него.

— Видите, пока отстреливается, — пожал плечами командир.

Пробираюсь траншеей к командиру базы. Он, скрывая волнение, говорит:

— Куников сказал, что будет удерживать рубеж, отходить не намерен…

По тону, по лицу Трайнина видно, что он доволен решимостью комбата, однако сразу же вызвал по телефону командира артдивизиона Б. В. Бекетова и приказал быть готовым прикрыть отход 305–го.

Томительно тянулись минуты. Вот уже гитлеровцы подходят к флангу 305–го батальона. Вдруг там заговорили пушки, оказавшиеся каким — то образом возле хутора. Залп за залпом — и вражеские танки повернули назад. Вскоре ожесточенная стрельба вспыхнула на другом участке — наши орудия били и там, словно у Куникова появилась новая батарея.

Наше изумление рассеял прибежавший на командный пункт связной 305–го батальона. Он рассказал, что комбат Куников приказал поставить 45–миллиметровые пушки на грузовые автомашины, и эти импровизированные самоходные установки ошеломили врага: они скрытно выдвигались к переднему краю, расстреливали прямой наводкой танки и огневые точки гитлеровцев, затем быстро меняли позиции и снова били врага.

Куникову удалось отбросить противника, атаковавшего с двух сторон.

После этого боя я встретился с Цезарем Куниковым. Это был спокойный, немногословный человек с крупными чертами лица, резким подбородком, острым пронизывающим взглядом. Я узнал, что лишь год назад он стал командиром, впервые надел флотскую форму. До войны он окончил Промышленную академию и машиностроительный институт, был инженером — механиком, а потом стал журналистом, редактором отраслевой газеты «Машиностроение». В первые дни войны оставил редакторский кабинет и добровольцем пошел на фронт, пожелав воевать на флоте. Его назначили комиссаром отряда катеров, действовавших в дельте Дона. Когда завязались бои в Приазовье, Куников стал командиром батальона морской пехоты.

Я спросил его, как воевал батальон там. Он ответил уклончиво:

— Что там говорить — дрались и отступали… На одном участке мы крепенько дали им, дивизию задержали… Отличный был у меня боевой сосед — капитан — лейтенант Востриков. Не слыхали?

— Как же! Вострикова знаю по его боевым делам. Говорят, в Приазовье фашисты за его голову большую награду назначали.

— Слыхал и я, — рассмеялся Куников. — Да и сам убедился, что голова его большой цены стоит. У него батальон когда надо — стена, когда надо — таран… Жаль было с ним расставаться. К Новороссийску он отошел.

Рев «юнкерсов» прервал наш разговор. Комбат заспешил в батальон.

Немцы снова и снова бомбили, перепахивая побережье Тамани. То там, то тут гитлеровцы прорывали наш обширный и весьма неплотный оборонительный рубеж. Начинали умолкать орудия, отрезанные от пунктов снабжения.

Батареи береговой обороны, которыми командовал капитан Панасенко, на наших глазах громили рвавшегося в глубь полуострова врага. Артиллеристы били метко, рассеивали и уничтожали роту за ротой, расстреляли десяток автомашин. Наступление целого полка гитлеровцев захлебнулось.

Но настал предел возможностей наших артиллеристов: кончился боезапас. Быстро пополнить его, когда дороги уже перерезаны или простреливаются, невозможно. Экономя последние снаряды, артиллеристы стреляли все реже. Враг приближался к батареям.

Наша штабная рация держала связь с капитаном Панасенко. Слышу встревоженный голос радиста, передающего командиру базы очередное донесение Панасенко: «Немцы ворвались в район позиций. Взрываем орудия. Уходим в морскую пехоту».

До нас донесся гул взрыва. Черный дым потянулся вдоль берега.

Потом мы узнали, как жители хутора Искра, возле которого стояли орудия, со слезами на глазах провожали уходивших моряков. Но уйти удалось не всем. Огневые позиции в районе хутора Искра оказались отрезанными фашистскими автоматчиками. Моряки — артиллеристы, оставшиеся у орудий, продолжали бой во вражеском кольце. Трое суток, окутанный дымом и пламенем, грохотал этот уголок таманской земли. Ночами командир базы дважды направлял за окруженными катера, но они не смогли подойти к берегу.

К исходу третьего дня наш радист получил последнюю весть с хутора Искра: «Прощайте, товарищи, мы умираем за Родину!»

Кончились снаряды на канонерских лодках. Оставался выход: взорвать корабли, не способные больше ни воевать, ни прорваться в море, к своему флоту.

Но база продолжала сражаться. Действовало еще несколько наших батарей. Храбро дралась морская пехота. В штаб и политотдел непрерывно поступали боевые донесения. Впрочем, работники политотдела сами находились в частях и подразделениях.

Услышанный мною разговор заставил и меня поспешить на передний край. В группе штабных командиров, обсуждавших обстановку, кто — то мрачно сказал:

— Опять мы в западне, и теперь уж, пожалуй, не выбраться…

На говорившего все посмотрели осуждающе, но решительных возражений не последовало: командиры трезво оценивали положение и понимали, что в создавшейся ситуации возможен трагический исход. Но каждый хотел еще сделать все возможное для того, чтобы сдержать напор врага. Надо было продолжать драться. Поэтому и не понравилась никому унылая фраза о западне.

«А что, если и в подразделениях пойдут разговоры о западне и распространится настроение обреченности?» — обожгла меня мысль. С командиром базы мы договорились отправить в подразделения всех, без кого можно обойтись на командном пункте.

Кстати нам сбросили с самолета пачку свежих газет. Они были полны сообщений с фронтов. В каждом номере описывались подвиги защитников Родины, совершенные при самых сложных и опасных, иногда почти невероятных обстоятельствах. Передовая «Правды» звала армию и народ усилить сопротивление врагу, остановить его наступление. Номер «Красной звезды» был с передовой статьей «Доблестные моряки Советской страны». В ней говорилось о славных подвигах краснофлотцев в схватках с фашистскими ордами. Газета призывала военных моряков отстоять свой флот и берега родной земли. В нас верили, к нам были обращены любящие взоры и горячие призывы партии и страны.

— Возьмите газеты, товарищи! — предложил я командирам, отправлявшимся в боевые порядки.

В политотделе остались только два человека, которым я поручил следить за своевременной эвакуацией раненых и обобщать информационный материал из частей. Остальные политработники — мой заместитель батальонный комиссар Ф. И. Драбкин, секретарь парткомиссии Горбунов, пропагандист политрук Литвинов — и некоторые штабные командиры отправились в подразделения.

Вызов смерти

Я взял мотоцикл и поехал на гору Лысую, где стояла очень важная для нас 718–я батарея береговой обороны. На протяжении трех с лишним месяцев она била по рубежам противника на восточном побережье Керченского полуострова, уничтожила не одну сотню фашистов, много автомашин и огневых точек. Гитлеровцы не спускали глаз с этой батареи. Они обстреливали гору Лысую из дальнобойных орудий, а в течение августа каждый день по нескольку раз сюда налетали фашистские бомбардировщики. Вражеские бомбы и снаряды изрыли гору, но батарея держалась стойко и не прекращала огня. Погибших хоронили с почестями, и за них клялись отомстить. А потом снова и снова укрепляли огневые позиции, строили блиндажи.

В штаб базы часто звонил командир батареи старший лейтенант В. И. Павлов. Обычно спокойным голосом он докладывал: «Все в порядке!» — и просил подбросить снарядов.

До горы Лысой мне удалось добраться благополучно. Оставив мотоцикл внизу, поднимаюсь по склону. Картина гнетущая. Нет клочка земли, не тронутого снарядом или бомбой. Казалось невероятным, что батарея, забравшаяся на самую макушку горы, действующая прямо на виду у врага, уцелела.

Конечно, смертельная опасность постоянно висела над артиллеристами. Часто вражеские снаряды попадали точно, и тогда редели орудийные расчеты. Какие нужны были хладнокровие и выдержка, чтобы несколько месяцев стоять тут дни и ночи, смотря в лицо смерти и бросая ей дерзкий вызов!

Наши артиллеристы держались великолепно. Проносились над позициями «юнкерсы» и швыряли свой груз, содрогалась земля от взрывов, а через каких — нибудь десяток минут гора отвечала гулким залпом — снаряды нашей неистребимой батареи летели на позиции фашистов. Обрушивали на Лысую новый шквал огня вражеские батареи — наши укрывались в блиндажах, прислушиваясь к вою каждого снаряда и мысленно гадая: «Пронесет ли?..» А потом снова шли к своим пушкам — и опять разили врага, били по фашистским гнездам, радуясь своей превосходной позиции.

Мне не терпелось скорее увидеть лихих артиллеристов. Вот и они — копошатся у орудий. Увидев меня, идут навстречу старший лейтенант Павлов и военком батареи политрук Быков, оба черные от солнца и ветра, осунувшиеся от бессонных ночей.

Павлов, оставив на позициях часть бойцов, сразу же собрал остальных в землянку на восточном скате горы. Передо мной оживленные, приветливые лица, все смотрят с нетерпением, ожидая новостей.

Сообщив о положении на фронтах, я не скрыл от людей тяжелой обстановки на нашем участке. Глядя в глаза героям — артиллеристам, твердо сказал:

— Подкреплений ждать не приходится. Будем защищать Тамань сами. Вы, дорогие товарищи, отлично показали, как это надо делать. Мы гордимся вами. Родина не забудет вашего мужества и стойкости.

Вижу, бойцы с любопытством поглядывают на газеты. Рассказал им о подвиге моряков, описанном в «Правде», и прочитал посвященные им строки: «Пусть вся страна от края до края узнает о героизме этих чудо — богатырей. Да здравствует герой! Только смерть может заставить таких людей выронить оружие из рук… Стой непоколебимо на боевом посту, советский воин, цепляйся за каждую пядь родной земли, мощными ударами непрерывно уничтожай живую силу и технику врага — и ты победишь!»

Бойцы поняли: этот призыв обращен к ним. Ответил за всех негромким глуховатым баском коренастый краснофлотец:

— Товарищ полковой комиссар! Нам бы только побольше снарядов — и мы не оставим Тамань!

Во второй половине дня я сел на мотоцикл и направился к 33–й батарее. В воздухе появились фашистские самолеты: снова бомбят Тамань, пикируют вдоль берега, охотясь за нашими катерами, идущими от Тамани к мысу Тузла.

В этой тревожной обстановке я вдруг почувствовал удивительное душевное спокойствие. Стервятники, носившиеся над берегом, стали не страшны. Думалось о том, что герои, о которых только что шла у нас речь в беседе с краснофлотцами, и тысячи, миллионы других, пока безвестных, и наши краснофлотцы в том числе, — это такая сила, сломить которую невозможно.

Мотоцикл мчит меня по ухабистой дороге. Вдруг вижу перед собой взбитые пулями клубы пыли, вначале метрах в пятнадцати, а затем совсем рядом с передним колесом мотоцикла. Над головой взревел «мессершмитт», промчался и делает новый заход. Значит, атакует меня. Даю тормоз, резко поворачиваю мотоцикл вправо — и лечу с машиной в кювет. Фашист, видимо, решил, что подстрелил мотоциклиста, и, удовлетворенный своим «подвигом», ушел к морю. А я отделался только синяком и ссадиной.

Вскоре попадаю на позиции 33–й батареи. Она ведет огонь по скоплению пехоты и вражеских танков у хуторов Ворошиловских. С командиром дивизиона капитаном Бекетовым подходим к одному из орудий. Потные бойцы действуют проворно, снаряды ложатся точно. Вражеские танки и пехота рассеялись по укрытиям.

Прозвучала команда отбоя, и батарея затихла. Краснофлотцы и старшины окружили нас. И снова вижу смелые лица и глаза, сверкающие гневом при упоминании о фашистских атаках. Здесь уже знали о тяжелой обстановке на полуострове, знали, как взорвала орудия батарея Панасенко. Кто — то решительно сказал:

— Пойдем и мы в морскую пехоту. По крайней мере, схватимся с гадами лицом к лицу…

Заряжающий Ильченко, парень атлетического сложения, шумно вздохнул и развеселил всех, сопроводив выразительным жестом слова:

— Дуже мини хочется зробыти фашистам «буль — буль» в Крыму!

Вот каково было настроение воинов в памятный день 3 сентября 1942 года.

Под вечер я встретился с военкомом сектора береговой обороны А. И. Рыжовым, тоже вернувшимся из подразделений. Мне нравился этот плотный, обычно спокойный и душевный человек. На вопрос, каково настроение людей, Рыжов энергично разрубил рукой воздух и сказал:

— Одно: бить и гнать гадов до полного уничтожения! Бить до последнего снаряда, патрона, до последнего дыхания!

На другой день враг предпринял новые ожесточенные атаки, пытаясь завладеть городом Тамань, но наши части отбивали их одну за другой.

«Жди нас, Тамань!»

Стемнело, когда командир базы вызвал к себе военкома, начальника штаба, меня и некоторых командиров. По его возбужденному лицу мы почувствовали, что есть необычные вести. Командир объявил приказ командующего Северо — Кавказским фронтом: оставить Тамань. Фашисты рвались к Новороссийску, и нужно было стягивать все силы туда. Да и вряд ли мы на Тамани, отрезанные от своих войск и лишенные перспектив на подкрепление, смогли бы еще долго держаться.

Эвакуация с Тамани прошла без осложнений, хотя это, конечно, было не легким делом. Помогло то, что гитлеровцы, видя наше упорство, никак не ожидали ухода наших частей в этот момент.

Мне с группой командиров и краснофлотцев пришлось несколько задержаться на Бугасской косе. Еще раз обошли покинутые позиции, проверили, не остался ли случайно кто — нибудь, может быть уснувший в окопах. Везде было пусто, под ногами валялись обломки досок, гильзы, пустые банки.

На рассвете от таманского берега отошел и наш торпедный катер. Шумят моторы, за кормой вздымаются белые гребни. Мы молча стоим на верхней палубе. Присматриваюсь к мрачным лицам. Один из командиров, заметив мой взгляд, вздохнул и сказал в сердцах:

— Обидно уходить — на радость им… Ведь держались, били гадов…

Моряки на миг повернулись к говорившему и опять замерли в угрюмом молчании. Да, оставлять Тамань было до боли обидно. Дрались за нее, не думая, что придется уходить.

Вспомнились подробности последних часов перед эвакуацией. Взрывали так хорошо служившие нам батареи береговой обороны. Спешно уничтожали на токах совхоза намолоченное зерно — нельзя было оставлять врагу. Что с ним сделать — не могли сразу и сообразить. Поджечь невозможно. Закладывали в горы зерна динамит, взрывали. Сыпучая масса вздымалась фонтаном и снова ложилась, словно нетронутая. Взрывали еще раз, перемешивая зерно с горелой трухой и землей.

Жители совхозного поселка стояли тут же, молча смотрели, как гибнет добро, взращенное их руками. Роняли слезы. У пожилой женщины вырвалось:

— Что же вы, товарищи… Вроде немало вас тут, неужто не могли постоять еще за Тамань!.. Нас — то бросаете?

Кажется, лучше сквозь землю провалиться, чем слушать такое. А ответить можно было одно:

— Война… Отстоим Кавказ — вернемся и на Тамань!

Новое огорчение принесла эвакуация нашему шоферу Грише Середе. На Тамани он получил другую легковую машину, сам ее подремонтировал и был ею очень доволен. Когда началась эвакуация, Григорий подъехал поближе к берегу и нетерпеливо ждал, когда ему разрешат двинуться на корабль. Я жестом позвал его к себе. Он быстро подкатил, распахнул дверцу, приглашая меня в машину.

— Нет, — говорю, — вылезай. Жги машину!

Тут только он понял, какую жертву должен принести, и я увидел на лице этого невозмутимого обычно парня страшное отчаяние. Середа крутился вокруг меня, чуть не плача, умоляя взять машину на корабль. Но такой возможности у нас не было — хватало грузов поважнее. Я молчал, выжидающе смотрел на шофера.

— Не могу ее жечь, хоть убейте! — выдохнул он.

— Хочешь, чтобы фашист на ней катался?

Несчастный парень умолк. Приник к «эмке», обнял ее распростертыми руками, словно защищая. Потом выпрямился, с мрачной решимостью отошел на несколько шагов и одну за другой выпустил несколько зажигательных пуль в бензобак. Машина мигом вспыхнула.

— Все! — проговорил Середа и всхлипнул.

…Теперь, стоя с ним рядом на палубе катера, я вспомнил эту сцену и подумал: сколько происходит сейчас на нашей земле таких вот и маленьких, и больших трагедий, не говоря уже о потерях самого дорогого — людей. У каждого свои боли, свои утраты. Горем охвачена страна.

Вспомнились дымящиеся овины в совхозе, угрюмые лица мужчин, женский плач.

За бортом катера вскипал белый след. Вдали постепенно таяли очертания Бугасской косы — нашего последнего рубежа на Таманском полуострове.

— Мы вернемся, жди нас, Тамань! — Эта клятва пронизывала мозг, рвалась наружу.

«Отступать больше нельзя!»

В морскую пехоту

В Геленджике многое напоминает южное побережье Крыма. Курортный городок, утопающий в зелени, окруженный живописными лесами и виноградниками, раскинулся на берегу овальной бухты с узким выходом в море между двумя мысами: крутым, обрывистым Толстым и более пологим Тонким.

На наших картах были помечены два Геленджика. Второй — центр курортного района — вырос неподалеку от города — порта и получил пикантное название — Фальшивый Геленджик. Теперь он был избран местом формирования новых частей.

Ранним утром мы сошли с корабля. Мой спутник, полковой комиссар Рыжов, осмотрев контуры спящего города, склоны невысоких прибрежных возвышенностей, подернутые туманной дымкой, меланхолично произнес:

— Тишина…

Однако тишина в это утро вовсе не располагала к покою и благодушию. Думалось о том, что ждет впереди.

Мы направились в политотдел Новороссийской военно — морской базы. Шли по городу, уже наполовину разрушенному вражескими бомбардировщиками.

Политотдел размещался в двухэтажном школьном здании. Заходим в большую светлую комнату, о недавнем прошлом которой напоминают и парты, сдвинутые в угол, и классная доска, на которой даже сохранилась выведенная детской рукой недописанная фраза.

За учительским столом склонился над картой военком базы полковой комиссар И. Г. Бороденко. Заместитель начальника политотдела батальонный комиссар А. И. Кулешов, заглядывая в карту, развернутую перед военкомом, что — то с жаром доказывает ему.

При нашем появлении Кулешов умолк и радушно кивнул. Военком ответил на наше приветствие с усталой улыбкой. Рыжов выложил перед ним партийные и комсомольские документы наших частей и подразделений, переданных отныне в состав Новороссийской военно — морской базы. Из личного состава остальных частей формировались четыре батальона морской пехоты.

Мы отправились в подразделения, расположившиеся на берегу Геленджикской бухты и на южной окраине города. Краснофлотцы и командиры, мои друзья, засыпали меня вопросами, но ответить им можно было пока лишь одно: долго тут сидеть не придется, враг осаждает Новороссийск.

Началась кропотливая работа по формированию частей и подразделений, сразу же отправлявшихся в бой. Я читал списки личного состава поредевших батальонов и батарей, говорил с политработниками, командирами, краснофлотцами. Кого куда определить? Этот вопрос решался быстро: краснофлотцы и командиры сами просились в морскую пехоту.

В морскую пехоту! Это значило — немедленно в бой, трудный и опасный. Это и было сейчас страстным и единодушным желанием моряков.

Иногда даже возникали споры с морскими специалистами, которые подбирали людей для спецподразделений. Они возражали против отправки в морскую пехоту радистов, электриков, механиков. С этим, конечно, нельзя было не считаться, но оставляли все же немногих, да и сами краснофлотцы сейчас предпочитали одну специальность — автоматчика. Я видел, как командир дивизиона береговой обороны капитан Бекетов обрадовался, встретив своего радиста, и предложил ему отправиться к рации. Здоровенный парень смущенно оглянулся на стоявших вокруг друзей и выпалил:

— Что вы, товарищ командир… Разрешите доложить: я теперь — морская пехота. В бой идем, руки зудят!

Стоявший неподалеку командир решительно подтвердил:

— Все, товарищ капитан! Этот боец зачислен в мою роту…

Много помогали нам в формировании батальонов командир Новороссийской военно — морской базы Г. Н. Холостяков, член Военного совета Азовской флотилии бригадный комиссар С. С. Прокофьев и начальник политотдела полковой комиссар В. А. Лизарский.

Подразделение за подразделением заканчивали формирование, экипировку и отправлялись в Новороссийск. В один из тех дней я встретил Цезаря Куликова. Он стоял озабоченный у распахнутых дверей склада. Поздоровавшись, кивнул в сторону краснофлотцев, грузивших в машину тюки с обмундированием:

— Вот, дали кое — что. Не густо, конечно, но все же…

305–й батальон после эвакуации был пополнен быстрее других и первым отправлялся в район боев.

На мой вопрос, как он оценивает сейчас состав батальона, Куников ответил, помедлив:

— Поживем, повоюем — увидим… Пополнение хорошее, но, конечно, жаль тех, кто уже отвоевались…

Он помрачнел, вспомнив, очевидно, погибших под Темрюком. Там пал смертью героя и друг Куникова политрук Г. З. Безухин. Бывший преподаватель истории, на фронте, как и Куников, он впервые стал командиром и показал незаурядные воинские способности. Под Курчанской его рота, прикрывавшая отход батальона, несколько часов отважно дралась в окружении и выполнила боевую задачу. Безухин был ранен и продолжал руководить боем. Он вывел роту из окружения, но сам был смертельно ранен.

— А в общем, — мрачно, но твердо заключил Куников, — мы, хотя и многих потеряли, свое дело там сделали. Маршал Буденный прислал нам в Темрюк телеграмму. Известил, что, по данным разведки, наши три батальона уничтожили в Темрюке больше 80 процентов солдат и офицеров двух румынских дивизий. А после этого в одном только бою 23 августа уложили еще тысячи полторы гитлеровцев, и немцы до утра не решались входить в оставленный нами Темрюк — боялись новых атак. И преследовать нас не стали… Потом уже, опомнившись, двинулись на Тамань…

Закончив погрузку и закрепив борта машины, краснофлотцы поглядывали на нас с Куниковым. Он прервал разговор, попрощался со мной и сел в кабину грузовика.

— Желаю успеха! — крикнул я.

В течение 5–7 сентября под Новороссийск отправились четыре батальона морской пехоты. Автоматов было мало, поэтому стать автоматчиками всем желавшим не пришлось: вооружали преимущественно винтовками, пулеметами и гранатами.

Из Новороссийска шли вести о тяжелых боях. Трудно приходилось оборонявшей город морской пехоте. Флотские части там возглавлял командующий Азовской флотилией — заместитель командующего Новороссийским оборонительным районом контр — адмирал С. Г. Горшков. Натиск врага, имевшего огромное превосходство в технике и бросавшего в бой все новые резервы, усиливался. Шесть батальонов морской пехоты, оборонявших город с запада и юго — запада, под ударами неприятельской артиллерии и танков потеряли почти половину личного состава и к вечеру 6 сентября отошли на окраину Новороссийска. Начались уличные бои. В тот же вечер немецкие танки и автоматчики прорвались в город с северо — востока и заняли рынок, железнодорожную станцию, район цементного завода. Непрерывно обстреливаемый артиллерией, минометами и с воздуха, Новороссийск горел.

Части Северо — Кавказского фронта и моряки — черноморцы вели неравный бой мужественно и упорно, наносили врагу огромные потери, дрались за каждый дом, каждую улицу.

Мы рассказывали бойцам о подвигах защитников Новороссийска. И люди сами торопили нас: отправляйте быстрее туда, где кипит сражение! Рота за ротой морские пехотинцы уходили в бой.

Ждали своего назначения и мы с Рыжовым. Наконец явились к военкому и попросили помочь нам связаться по телефону с Военным советом Черноморского флота, чтобы напомнить о себе. Но звонить не пришлось. Бороденко протянул мне телеграмму начальника Главного политического управления Военно — Морского Флота И. В. Рогова. Меня, Рыжова и еще нескольких политработников — черноморцев Рогов приказывал направить для продолжения службы на Тихоокеанский флот.

Столь неожиданный приказ страшно обескуражил нас с Рыжовым: пробыли год на фронте — и вдруг отправляться в тыл. А мы только и мечтали о том, чтобы здесь же, на черноморских берегах, принять участие в разгроме врага.

В тот же день мы обратились в Военный совет Черноморского флота с просьбой ходатайствовать перед ГлавПУ об оставлении нас на Черном море. Но уверенности в том, что нашу просьбу удовлетворят, не было, так как Главное политическое управление флота проводило замену воевавших политработников свежими силами с флотов и флотилий, не участвовавших в войне. Одно дело, когда воевавшим давалась передышка. Другое — резервные части нуждались в кадрах, уже обстрелянных и накопивших боевой опыт. Так что в принципе никаких оснований для отмены принятого в отношении нас решения не было. Да и Рогов, как мы хорошо знали, был очень тверд и своих решений менять не любил.

Был случай, когда я на себе испытал эту твердость. Перед войной я был начальником политотдела Военно — морского училища береговой обороны имени ЛКСМУ. В начале войны училище эвакуировали из Севастополя на Восток, и я обратился в ГлавПУ с настоятельной просьбой оставить меня в действующем флоте. Просьба дошла до Рогова, и он решительно отклонил ее. Мне передали его слова: «Возьмем в действующий флот, когда потребуется!» Но тогда обстановка быстро изменилась и меня направили в Керчь, а не с училищем.

На ночь мы с Андреем Ивановичем устроились в одной из комнатушек санаторного здания, полуразрушенного фашистскими бомбами. За окном стучала на ветру свисавшая с крыши доска. Не спалось. Рыжов вздыхал, ворочаясь на скрипучей постели.

— Ну, как, Андрей Иванович, что сердце подсказывает? — спрашиваю его.

— Трудно гадать, Федор Васильевич, — откликнулся он. — Подождем, что решит Рогов.

Человек многоопытный, служивший в армии и на флоте с гражданской войны, Рогов был суровым поборником строжайшего порядка, дисциплины, добросовестности в службе. Он требовал от людей беззаветного служения делу, не терпел бездельников и беспечных, провинившихся наказывал беспощадно. О его крутом нраве на флоте ходили прямо — таки легенды.

Все это мы знали. Но сознание будоражила мысль: как же так? Фронту предстоят большие дела, мы готовим к ним людей, и вдруг — все бросить и ехать в далекий тыл.

— Брось горевать! Будем загорать на берегу Тихого океана. Там сейчас как раз золотая осень. Курортный сезон! — поддразнивал меня Рыжов.

Разговор прервал посыльный, вручивший мне телефонограмму. Осветив ее карманным фонариком, я вслух прочитал ее. Нам приказывали утром быть в Военном совете флота.

Чуть светало, когда мы подошли к грузовику. Шофер оказался знакомым — он у нас на Тамани подвозил на позиции снаряды, носился вдоль берега под ураганным огнем противника. Сейчас в пути он вспомнил эти бешеные гонки рядом со смертью:

— Да, запомнилась нам Тамань. Но и фашистам тоже: крепко мы им давали… А когда же кончится наше отступление, товарищ полковой комиссар? — он помолчал, поглядывая на меня, и добавил: — Правильно говорят, что в горах Кавказа скоро наши разобьют фашистов, как разбили под Москвой?

— Думаю, что правильно, — ответил я. — Под Орджоникидзе наши части уже не только остановили, но и атаковали фашистов. Теперь пойдут удар за ударом.

Я говорил это, убежденный, что так должно быть, но сознавал, что битва за Кавказ может быть еще очень долгой и трудной.

Машина миновала лесную проселочную дорогу и, выйдя на гудронированное Сухумское шоссе, помчалась по склонам гор вдоль живописного побережья. Чудесно было вокруг. Манили спелыми гроздьями виноградники, свисали над дорогой отяжелевшие от плодов ветви яблонь.

— А знаете, как эта дорога называется? — заговорил снова шофер. — Голодное шоссе… Это, говорят, потому, что строили его крестьяне из голодавших губерний. Слышал я, будто и Максим Горький вкалывал тут в молодости… Повидала дорожка разных людей… А теперь вот фашисты разрушат, разбомбят ее…

Шофер резко затормозил на повороте: мы подъезжали к Туапсе, где располагались штаб и Военный совет Черноморского флота.

Шофер быстро нашел здание, занятое штабом. В приемной мы узнали, что идет заседание Военного совета. Стали ждать. Но уже через несколько минут из кабинета командующего вышли дивизионные комиссары Н. М. Кулаков и И. И. Азаров. Они пригласили нас в соседнюю комнату.

Член Военного совета Н. М. Кулаков усадил нас, испытующе разглядывая, пробасил:

— Ну, как дела?

Я доложил, что сформированные из наших краснофлотцев батальоны морской пехоты уже дерутся за Новороссийск.

— Хорошо! — сказал Кулаков и улыбнулся: — Ну, а как вы насчет поездки на Тихий океан?

— Николай Михайлович, — заговорил я. — Поймите нас! Разве нам можно уезжать отсюда, когда тут такие дела?

Кулаков пристально посмотрел на меня, на Рыжова, и на лице его мелькнула сдержанная доброжелательная улыбка:

— С Черного моря уезжать не хотите? Ну что ж… Обстановка как раз такая, что мы вам сразу дадим горячее дело. Приказ в отношении вас Рогов по нашей просьбе отменил, и вас можно поздравить с новым назначением.

Поднявшись, Кулаков продолжал:

— Вы, товарищ Монастырский, назначаетесь комиссаром вновь формируемой 2–й бригады морской пехоты. А вы, товарищ Рыжов, начальником политотдела. Бригада формируется из моряков Черноморского флота. Подробности расскажет вам Илья Ильич.

Кулаков куда — то спешил, и мы остались с Азаровым. Вручив нам с Рыжовым предписание, Илья Ильич сказал:

— Ваше желание остаться здесь вполне понятно. Я, например, одобряю его от всей души… Мы тут стоим на пороге больших дел, и хорошо, что вы это чувствуете и готовы к таким делам.

Он раскрыл карту и указал на узкую полоску черноморского побережья от Новороссийска до Сочи, занятую нашими войсками.

— Вот все, что осталось у нас на Северном Кавказе. Отступать больше нельзя! — в голосе его зазвучали необычные для такого добродушного человека металлические нотки.

Илья Ильич свернул карту, сел, раскрыл «Правду» и прочитал вслух:

— «Стойкость — мать победы! Тот, кому дороги интересы Родины, отступать не может…» Понятно? Недавно еще так не написали бы — приходилось поневоле сдавать города… Это вам самим довелось пережить. Отступали. Но сегодня мы уже чувствуем, что, во — первых, созрели наши силы, а во — вторых, надрывается враг. Пора расплачиваться. Пора повторить «завоевателям» здесь, на юге, подмосковную баню. Уже, собственно, начали: у Терека немцы споткнулись, до нефти нашей не дорвались. Ближайшая задача — остановить их у Новороссийска и Туапсе.

Илья Ильич познакомил нас с частями формируемой бригады:

— Вот ваши комбаты: Александр Востриков, Дмитрий Красников, Цезарь Куников. Все как на подбор, проверены в боях. Сейчас батальоны ведут бои в Новороссийске. Дерутся как львы. Вот из них и из батальонов бывшей Керченской базы и формируется ваша Вторая бригада морской пехоты. Отправляйтесь к месту формирования и действуйте. Желаю успеха, товарищи!

В штабе мне вручили орден Красной Звезды. Указ о награждении был еще в июле, и я узнал о нем на Тамани. Нас, группу командиров и политработников Керченской базы, наградили за успешную высадку десанта в Крым, за организацию сопротивления врагу при отходе. Это была первая правительственная награда, которой Родина удостоила меня в Великой Отечественной войне, и она глубоко меня взволновала.

Назад, в Геленджик, мы мчались на торпедном катере. Радовал морской простор. Солнце блестело, искрилось в синих волнах. Душу наполняла окрыляющая мысль: мы постоим за родное море, за родную землю!

Выйдя на берег, я разыскал в укрытии среди выгруженного с кораблей имущества свой мотоцикл марки «Красный Октябрь». Предложил Рыжову место на заднем сиденье, но он предпочел пойти пешком — изучить местность, потолковать с людьми, спокойно поразмышлять и оглядеться.

Теперь наш путь лежал в Фальшивый Геленджик, где формировалась бригада.

Мой мотоцикл мчался по гудронированному шоссе, среди по — осеннему разукрашенного леса. Пестрели желтые, оранжевые, багряные кроны.

Вдруг на дорогу вышли два моряка. Притормозив мотоцикл, спрашиваю их:

— Вы из бригады морской пехоты?

Молчат, настороженно разглядывая меня.

— Мы востриковцы, — сказал потом один из моряков.

— Из батальона капитан — лейтенанта Вострикова? — догадываюсь я.

— Так точно! — отвечает моряк, и лицо его светлеет.

Расспросив, как добраться до лагеря, я свернул в лес. Поплутал еще немного по извилистым тропинкам и наконец увидел на лесной поляне людей, а в зарослях — темно — зеленые палатки.

От группы командиров, стоявших возле палаток, отделился и шагнул навстречу богатырского сложения майор с орденом Красного Знамени.

— Дмитрий Васильевич! — вырвалось у меня.

— Федор Васильевич!

И я оказался в могучих объятиях старого сослуживца, в недалеком прошлом знаменитого черноморского тяжелоатлета майора Красникова.

Узнав, что меня назначили комиссаром бригады, Красников просиял. Расспросив у него, где находится командир бригады, я поспешил в палатку возле разрушенного кирпичного домика.

В полумраке палатки склонился над раскладным столиком, рассматривая какие — то документы, подполковник Максим Павлович Кравченко. О нем я уже слышал много хорошего, как о знающем дело общевойсковом командире. Он окончил Военную академию имени Фрунзе, работал в штабе армии, затем добился перевода к нам.

— Здравствуйте, здравствуйте, ждем вас, товарищ комиссар! — воскликнул командир бригады, отвечая на мое приветствие. Он сразу оживился, встал, вышел со мной из палатки. У нас завязалась беседа.

Вскоре подошел Рыжов. Командир бригады радушно приветствовал и его. Он был доволен, что мы оба уже воевали вместе со многими краснофлотцами и командирами, составившими теперь костяк бригады.

— Народ крепкий! — сказал он, затягиваясь трубкой. — Вчера иду по лагерю, вижу краснофлотца с повязкой на голове. Сидит на простреленной плащ — палатке, чистит автомат. Спрашиваю: «Вы ранены?» — «Так точно!» — отвечает, вскочив с места. — «Почему же не в санчасти?» — А он: «Как можно, товарищ командир, в такое время?.. Вон у ребят раны посерьезнее, и то остались в строю… Нам, товарищ командир, за Тамань расквитаться с фашистами нужно. Не ушли бы оттуда, если бы не приказ…» Вот как доложил. Ну, что ж, думаю, с такой братвой воевать можно.

Максим Павлович рассказал, как создавалась бригада. Это было еще под Новороссийском. В поредевшие ряды защитников города прибывали подкрепления. 4 сентября был получен приказ о формировании полка из двух батальонов морской пехоты. Командиром полка назначался М. П. Кравченко. Потом в Новороссийск прибыли керченские батальоны морской пехоты, сформированные в Геленджике, и командование Новороссийского оборонительного района решило создать на базе полка 2–ю бригаду морской пехоты. Максим Павлович стал командиром бригады.

— Основу бригады составили 16, 144 и 305–й отдельные батальоны морской пехоты, отлично показавшие себя в боях, — заключил Кравченко.

..Над лесом сгустилась мгла. Со стороны Новороссийска и станицы Абинской доносился гул артиллерийской канонады, слышались мощные взрывы авиабомб. В черном небе метались лучи прожекторов. Они нащупывали в небе силуэты вражеских бомбардировщиков, наши зенитки открывали по ним огонь.

— Напирают фашисты чертовски, — заметил Кравченко. — А все же, чую, выдохнутся…

Мы посидели у комбрига за чаем со ржаными сухарями и ушли в свою палатку. Легли спать на свежем сене.

«Сборная флота»

Первым моим собеседником на следующий день был старый сослуживец Красников.

До войны мы с ним состояли в одной партийной организации; я был тогда старшим инструктором политуправления Черноморского флота, он — флагманским инспектором физической подготовки. Потом, когда я работал начальником политотдела училища, Красников часто приходил к нам в училище и всегда вносил оживление, разжигал у юных моряков — будущих командиров флота — любовь к спорту.

Он сам с юных лет увлекался спортом, на флоте стал чемпионом по тяжелой атлетике, так что учил людей личным примером и показом, что больше всего ценится в войсках. А кроме того, Дмитрий Красников покорял всех своей душевностью и вниманием к людям. Во всех частях любители спорта — а их на флоте всегда много — тянулись к этому славному человеку и опытному тренеру. Красников воспитал тысячи отличных пловцов, гимнастов, мастеров легкой и тяжелой атлетики. Именно он подметил в свое время необычайные способности Семена Бойченко, перед войной ставшего мировым чемпионом по плаванию. Воспитанник Дмитрия Васильевича черноморец Мальцев установил несколько всесоюзных и международных рекордов по поднятию тяжестей.

Многие питомцы Красникова отличились в боях с фашизмом. Он и сам с первых дней войны оставил штаб флота и пошел командовать отрядом морской пехоты в боях за Севастополь. Не одна тысяча неприятельских солдат и офицеров полегла тогда на подступах к городу — герою от пуль и гранат, от штыков и прикладов, которые были в крепких руках храбрецов отряда Красникова. Потом Дмитрий Васильевич возглавлял разведку в 7–й бригаде морской пехоты и был в числе первых черноморцев, награжденных в те дни орденом Красного Знамени.

Направляясь в 16–й батальон морской пехоты, я прошел лесок и издалека увидел на поляне среди бойцов могучую фигуру командира. Он тоже заметил меня и быстро зашагал навстречу, улыбаясь. На Красникове была гимнастерка защитного цвета и морская фуражка. Дмитрия Васильевича я увидел, как всегда, чисто выбритым, подтянутым, бодрым. Он был не так уж молод, лет двадцать отслужил на флоте, но годы словно не трогали его.

Дмитрий Васильевич доложил мне о состоянии «сборной флота», как в шутку он называл свой батальон. Здесь были лучшие его питомцы — спортсмены: чемпион флота по борьбе Савенко, штангисты Ищенко и Глушко, вратарь флотской футбольной команды краснофлотец Лаунбраун, пловец Красин, легкоатлет Чиков и многие другие, до войны не раз восхищавшие зрителей силой, ловкостью, мастерством на гаревых дорожках стадиона, на ковре и ринге, на водных станциях и в спортивных залах Севастополя.

Мы присели на ствол поваленного дерева, разговорились.

— Слыхал, — говорю, — как твои мастера спорта лупили фашистов в Новороссийске.

— А что, — с довольной улыбкой отозвался Красников, — закалка даром не пропала… Тут нам выпало испытание потяжелей всех прежних. Начиная с первого марша…

Он рассказал, как, получив приказ выбить гитлеровцев с высоты северо — западнее Новороссийска, моряки, казалось бы не приученные к пешим переходам, отлично совершили форсированный марш по размытым дождем дорогам и горным тропам, по крутым склонам и через бурные разлившиеся горные реки. Шагали всю ночь, на себе тащили пулеметы, противотанковые ружья, ящики с патронами и гранатами. Правда, не все в батальоне были раньше спортсменами и не все одинаково переносили тяготы, но сильные помогали ослабевшим и не давали снижать темп. Батальон вовремя, перед рассветом, занял позицию, окопался. Внезапной атакой морские пехотинцы ошеломили гитлеровцев и выбили с высоты.

— Ну, а что было потом, в Новороссийске, слыхал, говоришь?.. Да, жарко было. На своих моряков не пожалуюсь, ни один не подвел! — заключил Дмитрий Васильевич.

Мне хотелось расспросить его об эпизоде, отмеченном в сообщении Совинформбюро 10 сентября 1942 года. «В районе Новороссийска, — говорилось в нем, — наши части вели ожесточенные бои с немецко — фашистскими войсками, прорвавшимися на окраину города. Н — ское подразделение морской пехоты было окружено гитлеровцами. В неравном бою, длившемся несколько часов, моряки уничтожили 120 немецко — фашистских солдат и офицеров и вырвались из окружения». Я уже слышал, что это речь шла о батальоне Красникова, но подробностей не знал. И сам комбат как — то не проявил охоты рассказывать, на вопросы отвечал односложно.

— Это же война, — пожимал он широченными плечами. — Или ты бьешь, или тебя бьют… Вот мы и не давались, били.

О том, как сражалась «сборная флота», подробнее рассказал мне военком батальона старший политрук Д. Ф. Пономарев. Его я тоже знал давно и рад был встретить здесь. Увидел у него на груди орден Красного Знамени — награду за подвиг, совершенный в прошлом году при высадке десанта в Феодосии.

О боевых эпизодах Пономарев рассказывал мне неторопливо, задумчиво, словно следя за своей мыслью. Но когда стал говорить о том, как Красников с группой моряков вырвался из окружения, оживился.

— Тут, скажу вам, прекрасно показал себя Дмитрий Васильевич! — с чувством сказал он. — Спас всех примером своего бесстрашия. Дело было так. В окружение попал штаб батальона с небольшим отрядом краснофлотцев. Домик, где они засели, осадили две роты автоматчиков. Некоторое время держались, отстреливаясь, и гитлеровцев тут перебили немало, но ясно было, что от двух рот не так просто отбиться, а стоит немцам подкатить сюда еще пушчонку или минометик — и крышка. Красников понял, что отсиживаться тут — дело гиблое, надо скорее вырываться из западни. Тогда он встал, взял на изготовку автомат, приготовил с полдюжины гранат и сказал: «Не унывать, ребята! Гармонист, дай — ка нашу морскую, чтобы знал враг — черноморцы не сдаются!» Старшина второй статьи Робинер взял баян и затянул: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… Красников послушал минуту, крикнул: «Ура! За Родину!» — и повел моряков в атаку. На какое — то мгновение опешили гитлеровцы. А Красников бежит впереди своих краснофлотцев — богатырь! — строчит из автомата, швыряет гранаты в припавших к земле гитлеровцев. Так и прорвали кольцо. Красивая победа! Тут наша «сборная флота» показала себя по — настоящему.

Много интересного узнал я еще от Пономарева о том, как воюют спортсмены. Запомнился его рассказ о разведчиках под командованием младшего лейтенанта Чуба, которые налетели на вражескую засаду и полностью ее уничтожили.

Рассказал он, как лейтенант Дмитрий Ручкин, укрывшись с отрядом краснофлотцев в скале, отражал фашистские танки и автоматчиков, как все бойцы вышли из строя и лейтенант остался один, тоже раненный, но целых три дня огнем ручного пулемета и гранатами продолжал отражать атаки гитлеровцев, а на четвертый день «сдал» позицию подошедшему подкреплению.

Мы разговорились с Пономаревым о политической работе, о воспитании бойцов.

Мне приходилось иногда слышать такое рассуждение: нужны ли слова, агитация, когда люди, храбрость и преданность которых уже проверена в боях, готовятся к новому бою? Подавай, мол, в нужный момент команду, и приказ будет выполнен.

Такие суждения означают просто — напросто недооценку политработы. А война убедила нас в том, что к бою нужно готовить бойцов каждый раз, снова и снова. Люди, даже показавшие уже себя способными и смелыми воинами, часто устают, под влиянием разных причин их моральный дух в иные моменты понижается. Надо следить за этим, поддерживать душевные силы бойца, напоминать ему о долге перед Родиной, указывать на примеры храбрости и мужества.

Военком Пономарев хорошо понимал это. Он был очень близок к краснофлотцам. Хотя и редко выступал перед ними с официальными докладами, но зато постоянно вел с небольшими группами моряков сердечные непринужденные беседы. Тут шла речь и о вестях из дому, и о положении на фронтах, и о тактике гитлеровцев, и о задачах своей части, и о подвигах героев, и о боевых приемах, приносящих победу.

Сейчас, перед новыми боями, Пономарев вел политработу особенно целеустремленно. Нужно было внушить воинам, что наши силы созрели, что больше нельзя уступать немцам ни пяди земли — нужно гнать и уничтожать их, что пришла пора расплаты и Родина требует освободить Кавказ от врага. Это разъясняли бойцам в беседах военком и активисты — коммунисты, комсомольцы. Об этом говорилось в боевых листках.

На стволах деревьев в расположении батальона висели фанерные щиты с лозунгами: «Фашистский варвар ворвался на Кавказ. Убей его, моряк! Народ скажет тебе спасибо!»; «Моряк! Отомсти врагу за страдания советского народа!»; «Бей фашиста как можешь и где можешь! На воде бей, на горе бей, в лесу бей, в селе бей — наступай и бей!»

Пономарев пояснил:

— Пригодились ящики из — под макарон и табака. Разломали их, сразу нашлись художники, которые с увлечением стали рисовать.

Условившись с Пономаревым, что он выступит и расскажет о своем опыте завтра на совещании политработников, я направился в 144–й батальон.

Востриковцы

Мне встретился краснофлотец — связист с катушкой провода, совсем юный, розовощекий. Широкий шрам, видимо от осколка, пересекал его лоб. Шагал парень легко, браво. Я замедлил шаг, остановил его:

— Из какой вы части, товарищ краснофлотец?

— Я? — удивленно произнес он и отчеканил: — Я черноморец, востриковец!

Вспомнилось, что так же называли себя краснофлотцы, которых я встретил в лесу накануне. Они гордятся именем своего комбата.

На флоте мне не раз приходилось замечать не просто уважение к командиру, а преданную любовь, доходящую прямо — таки до обожания. И не со стороны сентиментальных юношей — самым мужественным людям бывает свойственно это чувство. Их покоряют ум и отвага старшего, его пример, отеческая забота.

Мне предстояло познакомиться с одним из счастливцев, пользовавшихся такой любовью. «Батя» — так называют краснофлотцы своего капитан — лейтенанта.

А «батя» оказался молодым человеком лет около тридцати, среднего роста, с белесыми бровями. Стройный, подтянутый, он молодцевато встал, увидев меня, четко представился, а острые глаза, вижу, сверлят изучающе.

Мы беседовали с ним в палатке. По углам на подстилках из веток лежали свернутые шинели, плащ — палатки, вещевые мешки. Массивные чурбаки, ящики из — под патронов заменяли здесь стулья, из ящиков же был сооружен и походный стол.

Александр Востриков, подвижной и быстрый, говорил, энергично жестикулируя, то задумчиво хмурясь, то простодушно, широко улыбаясь. Рассказал о своем батальоне, оказавшемся в бригаде самым «старым», хотя и его существование исчислялось несколькими месяцами. 144–й формировался в Москве зимой 1942 года, в дни исторической битвы. Во главе его рот и взводов стали в основном молодые командиры, выпускники военно — морских училищ. Но они, как и рядовой состав — краснофлотцы, уже получили боевое крещение под Москвой. Многие пришли в батальон из госпиталя. Весной 144–й был направлен в Азовскую флотилию и отличился в боях под Ейском. Оттуда и пошла слава о командире, обладающем исключительной храбростью и железной боевой хваткой.

Востриков так рассказывал о краснофлотцах и командирах, что легко было сразу представить себе каждого.

— Какие люди у нас! — говорил он. — Вот, например, Фишер — храбрейший командир. До войны у него была совсем мирная профессия — педагог. Да и теперь он тихий, скромный. Помню бой в одной станице. Враг впятеро превосходил силы Фишера. Всю ночь дралась рота, дралась отчаянно, насмерть. Уложили несколько сот гитлеровцев и вышли из окружения. Фишер показал себя замечательным тактиком, умело расставил силы, смело руководил боем и выиграл его. И в самые тяжелые минуты был спокоен.

Мне особенно запомнилась рассказанная Востриковым любопытная история одного бойца.

Был в батальоне Иван Таран — аккуратный, исполнительный, улыбчивый паренек, но с одним изъяном: в первом же бою под Ейском товарищи заметили, что Ваня трусоват. Прячет голову, когда надо вести огонь, в атаке медлит, цепляется за укрытия. Кто — то, посмеиваясь, сказал об этом комбату. Востриков стал присматриваться к парню, в бою ставить его ближе к себе и убедился, что не зря говорят о его трусости. В разгаре боя все возбуждены, ожесточены, охвачены яростным стремлением бить врага, а Иван бледнеет, теряется.

— Такие среди моряков, конечно, редкость, — говорил мне Востриков, — но в бою и один трус может подвести. И вот думаю: что же с ним делать? Можно ли труса сделать храбрым?

Вопрос, поставленный Востриковым, заинтересовал и меня. Говорят, трусость качество врожденное, и мало кто верит, что от него можно избавиться. Страх — это, мол, нечто подсознательное, сковывающее душу против воли, и кому он свойствен, тот всегда будет пугаться даже маленькой опасности. В то же время и от фронтовиков, действовавших отважно, мне приходилось слышать, что чувство страха не чуждо в бою и им, но весь вопрос в том, сумеет ли человек усилием воли подавить его и поступить так, как требует долг.

По своему опыту могу сказать, что душевное состояние в минуты опасности очень сложное: смерть витает рядом, и поэтому, конечно, мелькают мысли о возможности рокового исхода, но они отодвигаются, заглушаются пафосом боя, всепоглощающим, страстным желанием не уступить врагу, уничтожить его. Приходилось вместе с краснофлотцами бежать в атаку под бешеным вражеским огнем; мысль о том, что тебя могут убить, мелькала в сознании и заставляла проявлять необходимую осторожность, но не задерживалась надолго, не сковывала волю. Знаю, что такое же состояние переживали в бою и многие другие, с кем вместе приходилось воевать.

— Вот я и стал думать: что ж мне — побольше с этим парнем проводить политбесед? — рассказывал Востриков. — Решил, что и это нужно: может, скорее человек подавит в себе животный страх и пойдет на смерть, если ясно осознает, что этим исполнит долг своей жизни и, если придется умереть — умрет не зря… Но смотрю я на этого Тарана и чувствую, что не только сознания ему маловато. И так ведь не из глухого угла к нам пришел — жил в советской семье, учился в советской школе, и флотская служба, хоть и короткая, свое ему дала. А вот обидела человека природа — робок, летят к чертям все благие помыслы, когда вокруг пули свистят, не может парень совладать с собой, норовит запрятаться куда — нибудь, только не драться… И вот я решил помочь ему побороть в себе это. Ребятам сказал, чтобы над ним не зубоскалили пока — беру, мол, парня на поруки. Стал с ним беседовать — и перед боем, и после боя напоминать, ради какого великого дела жертвуем мы собой. Говорил о подлости и зверствах фашистов, о горе народа, разжигал в парне злость, ненависть к врагу. Говорил о подвигах наших храбрецов. И вижу, что парню уже неловко слушать эти речи, чувствует он в них упрек себе. Посылаю его в разведку. Таран побледнел — и пошел. Конечно, ничем особым не отличился там, «языка» взяли почти без его участия, но все же разведчики доложили, что не сплоховал Таран, действовал осторожно, ловко. Хвалю его, он сияет… В общем, так и пошло. Постепенно человек научился подавлять проклятую робость и поверил в себя!.. А как все завершилось — этого никогда не забуду…

Востриков задумался, зажег погашенную папиросу и рассказал об одном из жарких боев. Иван Таран, оказавшись на фланге, попал под минометный обстрел, и его ранило осколком в ногу. А когда бой кончился, он отказался эвакуироваться в тыл. Изумленный командир роты вдруг услышал от него излюбленное краснофлотское: «Пустяки!». С незажившей раной Таран трижды ходил с ротой в атаку. Морские пехотинцы поднялись в атаку четвертый раз — и тут Тарану разрывными пулями перебило обе ноги. В это время гитлеровцы бросились в контратаку. Иван не в силах был подняться, но превозмог страшную боль и встретил врага очередями из автомата.

В минуту затишья санитары подобрали Тарана. Вокруг его позиции валялись десятки трупов гитлеровцев. Когда парня несли мимо командного пункта, комбат Востриков подошел, наклонился над носилками, с жалостью сказал: «Не повезло тебе, Ваня…». Таран, бледный от потери крови, ослабевший, через силу улыбнулся и ответил: «Нет, товарищ капитан — лейтенант, хорошо! Я им не уступил!».

В батальон Таран больше не вернулся и вряд ли попал снова на фронт.

— Жаль, потерял я след этого парня, — заключил свой рассказ Востриков. — Но зато знаю — не стыдно ему будет вспомнить, как дрался с фашистами. Он одержал, можно сказать, две победы: над врагом и над собой.

Меня взволновал этот рассказ. Я подумал о том, как многогранна фронтовая жизнь, какие сложные процессы происходят здесь в душах людей и как важно нам, командирам, политработникам, понимать каждого бойца.

Под вечер мы обходили с Востриковым подразделения батальона. Возле палатки взвода боепитания, окруженной замаскированными в кустах ящиками с патронами, нам лихо откозырял стройный сержант.

— Добрый вечер, Бартов! — тепло приветствовал его капитан — лейтенант, а когда мы отошли немного, сказал мне: — Этот сержант — настоящая находка для батальона. Он оказался превосходным слесарем — умельцем, и мы смогли наладить ремонт оружия в батальоне. Да и вояка он лихой!

В эту минуту к нам подошел начальник боепитания батальона лейтенант С. Горелик. Услышав, что речь идет о Бартове, он с удовольствием рассказал о нем.

Бартов занимался своим делом в любой обстановке, В бруствер его окопчика бьют вражеские пули, вздымая облачка пыли, а сержант, не обращая на них внимания, чинит оружие. Но однажды, когда фашисты кинулись в атаку, Бартов вывесил на бруствере фанерную дощечку с надписью: «Мастерская закрыта на перерыв» — и, схватив только что отремонтированную винтовку, испытал ее на атакующих, а потом пополз в ложбинку, где упал подстреленный им фашист, и приволок его в плен, раненного. После боя краснофлотцы собрались около вывески Бартова, посмеялись, а кто — то рядом с нею вывесил на бруствере табличку:

«Отремонтировал:

винтовок — 4

автоматов — 3

пулеметов — 2

Убил:

фашистов — 5

захватил «языка» — 1

Молодец сержант Бартов!»

Провожая меня по лесной тропинке, Востриков сказал:

— В людей своих верю. Если присмотреться, в каждом есть золотые черты. В обычной обстановке они не всегда заметны, а в бою раскрываются.

В прифронтовом лесу

Следующий день я провел в 305–м батальоне. Майор Куников встретил меня, как всегда, подтянутый, собранный, предупредительный. Чуть приглушенным голосом, сопровождая рассказ скупыми, но резкими жестами, он отвечал на мои вопросы о состоянии батальона, о людях. В этом мужественном командире и обаятельном человеке чувствовались неиссякаемая энергия, сильная воля. И так же, как Востриков, он горячо любил своих воинов, верил в них, с удовольствием рассказывал о храбрых, находчивых, упорных в бою.

В обороне Новороссийска батальон Куникова был на очень трудном участке, под постоянным яростным натиском гитлеровцев, рвавшихся к центру города. Батальон нес большие потери, но и врагу стычки с моряками обходились дорого.

Куников вспоминал, как моряки смело бросались навстречу фашистским танкам и подрывали их гранатами, как пулеметчик Гришин в критический момент втащил свой «максим» на башню полуразрушенного здания у Октябрьской площади, стал в упор косить прорвавшихся на площадь фашистов и сорвал их атаку.

— Удержать Новороссийск все же не удалось — сил было мало, — задумчиво произнес комбат. — Но знаете, можно сказать, что и не отдали мы город. Ведь берег Цемесской бухты остался у нас, вся бухта под обстрелом нашей артиллерии. Вы представляете, что это значит? Новороссийским портом, к которому они так рвались, немцы воспользоваться не могут. Промышленностью тоже. Цементный завод в наших руках. Там у нас теперь железобетонные укрытия, проволочные заграждения, все подступы к позициям заминированы. У немцев превосходство в танках и авиации, но толку от этого мало. Забрали они опустошенный город и узкую полосу побережья между скалами и морем, пусть попробуют тут развернуться… В общем, я думаю, что нам скоро удастся их оттуда вытряхнуть.

Куников сказал, что пополнение в 305–й батальон идет крепкое, командный состав надежный, опытный.

* * *

Командование флота и Новороссийского оборонительного района торопило нас с формированием бригады. Мы быстро укомплектовали подразделения. Недоставало только транспорта и оружия, особенно автоматического. Неважно обстояло дело и с обмундированием — обносились люди, кое у кого после боев одежда превратилась в лохмотья.

Наступали холода. Костров ночью жечь нельзя — выдашь места лагерей. Бойцы сгребали сухие листья и зарывались в них на ночь, чтобы теплее было спать.

В эти дни передышки перед новыми боями в бригаде никто не терял даром ни часа. Наряду со всякими хозяйственными работами роты занимались боевой учебой. Моряки учились тактике и приемам боевых действий в горно — лесистой местности. Специальную тренировку проходили группы снайперов и истребителей танков. С утра до вечера в прифронтовом лесу раздавались разноголосые команды, выстрелы, взрывы гранат. По ночам отправлялись на тактические занятия разведчики. Командир расставлял в темноте дозоры; группы разведчиков старались бесшумно обойти их и захватить «языка» в стане «противника». Действовали по — настоящему, мобилизуя все умение и ловкость, требовательно учили друг друга осторожности. Каждый понимал: не отработаешь нужные приемы сегодня — завтра, в бою, можешь поплатиться жизнью.

Не знали покоя связисты. Начальник штаба бригады капитан 3 ранга А. Я. Чирков, наладив связь с подразделениями, проверял ее днем и ночью, усложнял задачи связистов, поднимал их по тревоге, заставлял непрерывно тренироваться.

Позывные батальонов и рот были взяты из морского обихода. 16–й батальон теперь именовался «Шквал», 144–й — «Якорь», 305–й — «Клотик», тыл бригады — «Гавань», взвод разведки — «Крюк», саперная рота — «Тральщик», штаб бригады — «Линкор».

Обходя подразделения, я продолжал знакомиться с людьми, присматривался к командирам и политработникам. Росло хорошее, гордое чувство уверенности, что бригада богата прекрасными воинами и готова драться с врагом по — богатырски.

Вот младший лейтенант Петр Ябров — энергичный, боевой. Когда под Новороссийском батальон Красникова штурмовал занятую гитлеровцами высоту, Ябров первый поднял свою роту в атаку и захватил очень важную позицию на высоте. Фашисты обошли было роту с фланга, но Ябров послал им навстречу один свой взвод — и он разбил целую роту вражеских автоматчиков.

Среди ротных командиров 144–го батальона выделялся Александр Куницын — серьезный, вдумчивый, принципиальный человек, хороший воспитатель бойцов и сам бесстрашный воин.

Отлично показали себя в прежних боях командиры рот 305–го батальона Алексей Ковылевский, Александр Каратаев, Вадим Ржеуцкий, Анатолий Богаченко, Георгий Кисин. Весь личный состав 305–го очень энергично готовился к новым боям, усиленно занимался тренировками…

Но мы лишились в те дни комбата Цезаря Куникова. Случилось это так. Он поехал в тыл. По узкой дороге двигалась колонна автомашин, и вдруг над этим районом появилась вражеская авиация. Куников выскочил из кабины, стал подавать команды и сигналы шоферам, чтобы быстрее рассредоточить колонну. Вдруг какой — то шофер, не осмотревшись, двинул свою машину назад и притиснул стоявшего там Куникова к борту другой машины. Командира с травмами привезли в госпиталь. Трудно было рассчитывать, что он вернется в строй.

Вместо Куникова командиром 305–го батальона решили назначить капитан — лейтенанта А. М. Шермана — бывшего командира 4–го керченского батальона морской пехоты, который после новороссийских боев слился с 305–м. Я знал Шермана с начала войны. Этот человек вырос на наших глазах. Перед войной он окончил Высшее военно — морское училище связи и во время первых боев на Керченском полуострове в 1941 году был начальником связи 9–й бригады морской пехоты. А в конце того же года он возглавил 2–й штурмовой отряд морских пехотинцев, высаживавшийся десантом в Феодосии. Позднее, командуя 4–м батальоном морской пехоты в боях за Новороссийск, показал себя смелым, волевым, вдумчивым и находчивым командиром.

Возвращаясь после разговора с Шерманом в штаб бригады, я зашел в 144–й батальон. На поляне собралась большая группа бойцов. Они сидели на грудах сухих листьев, на пнях и поваленных стволах деревьев.

Комбат Востриков, увидев меня, оживился:

— Очень кстати пришли! Тут мы с Илларионовым затеяли познакомить наше пополнение с историей бригады, с боевыми делами и традициями морских пехотинцев. Выступают наши бывалые воины и рассказывают, как действовали в прошлых боях. Вот сейчас поделится своими воспоминаниями санинструктор Панна Козлова. Не удивляйтесь, эта девушка в боях не уступала лихим морякам, и ей есть что рассказать. Хотите послушать?

Я, конечно, заинтересовался и занял место рядом с Востриковым у края поляны.

Перед новичками, прислонившись к массивному стволу старого дуба, стояла рослая круглолицая девушка с аккуратно подобранными под пилотку пышными волосами. Стоявший рядом военком Илларионов что — то говорил ей, она в ответ, поджав губы, кивала головой. Потом Востриков сказал громко, обращаясь ко всем:

— Предоставляем слово санинструктору Панне Козловой. Расскажите, Панна, о том, как сами действовали в бою, о своих боевых товарищах.

Девушка смущенно поглядывала на людей, приготовившихся слушать ее, и, помедлив немного, начала говорить — неторопливо, задумчиво. В ее рассказе было много человеческой теплоты, глубокой любви к людям, переносившим суровые испытания войны. Говорила Панна увлекательно, красочно, живыми штрихами рисовала обстановку и людей.

Мне сразу представилось широкое убранное поле. Краснофлотцы ползут по пшеничной стерне, прячась за валками соломы, выброшенной проходившими тут недавно комбайнами. Впереди — станица Широчанка, из нее рота старшего лейтенанта Головаченко должна выбить гитлеровцев. Отделение Фоменко, с которым пошла и санинструктор Козлова, первым поднялось для броска. Но из садов станицы сразу же засвистели пули, слева с мельницы застрочил фашистский пулемет. Упали краснофлотцы Кириллов, Валиулин. Атакующие залегли. Панна рванулась к упавшим, неизвестно еще — раненным или убитым.

«Куда? Назад!» — сурово крикнул Фоменко, ухватив санинструктора за ногу, и приказал всем отходить на кукурузное поле. Немцы бросились в контратаку. Укрывшись в зарослях кукурузы, моряки отбили ее.

— Разгорелась перестрелка, — рисовала Панна картину боя. — Бьют немцы, бьют наши. Слышу крик: это старшина Журавлев ранен. Бегу к нему, а у самой санитарная сумка уже прострелена в нескольких местах. Чтобы не так страшно было, на ходу стреляю в сторону гитлеровцев… Старшину перевязала, кинулась назад, в кукурузу. Ребята встретили возгласом: «Жива!» Кто — то дает мне напиться из каски. В это время сзади послышался недовольный голос комбата: «Застряли тут!» И сразу все ожили: «Батя! Если наш Батя здесь, значит, порядок, будет победа!» Наши моряки уже привыкли к этой мысли. Казалось, тебя не тронет ни пуля, ни осколок, только действуй смелее, с огоньком, как Батя… И вот Александр Иванович уже командует: «Подавить пулемет на мельнице!» Туда бьют наши пулеметы. Тут же оказалась какая — то пушка — ударила по мельнице. Мельница разрушена. И сразу команда «В атаку!». Востриков и командир роты Головаченко идут рядом с нами, тоже стреляют из автоматов. Стемнело — можно двигаться смелее. Бежим. Поле от края до края оглашает зычное морское «полундра!». И вдруг в темноте донесся до меня стон: «Помогите, я лейтенант…»

Падаю возле раненого, вижу, лицо вроде как у кавказца. Показывает рану в боку, заткнутую куском ваты. А в стороне корчится другой. Говорю этому: «Потерпи, друг, посмотрю, что с тем…».

Проползаю мимо наших ребят, раненных в дневной схватке. Спрашиваю стонавшего: «Что у тебя?» Молчит, только тихо стонет и корчится. Нащупываю рану на колене, перевязываю. «Ползти можешь?» Опять молчит. «Ну, лежи, перевяжу лейтенанта!» Подползаю к тому. Вату из раны вырвало, кровь фонтаном, даже на меня брызнула… Делаю перевязку, раненый бормочет слова благодарности. И вдруг настораживаюсь: какой странный акцент! И между русскими словами — нерусские… Присматриваюсь. В этот момент раненый вскрикивает предостерегающе: «Камрад!..» «Немец!» — кричу не своим голосом, а в этот миг кто — то рванул мой автомат. Оглядываюсь: это тот, долговязый, которому я перевязала колено, надумал отнять автомат. Хорошо, что ремень оказался на руке. Фашист только успел выругаться по — русски, и тут новый сюрприз: из — за куста, буквально метрах в пятнадцати, застрочил по мне третий гитлеровец. Кинулась к земле, прячусь за «лейтенантом» и стреляю по кусту. Автоматчик умолк. А этот «лейтенант», в котором я уже опознала румына, умоляет: «У меня жена, дети!..» Я вспомнила: ведь он крикнул «Камрад!», когда тот фашист ко мне подползал, и, значит, предупредил меня об опасности… Блеснула мысль: «Языком» будет…» В этот момент увидела в темноте фигуры, бегущие ко мне. Не знаю, свои или нет. Нацелила на бегущих автомат, кричу: «Отвечайте, наши или нет?» А оттуда слышу: «Панна!» Подбежали краснофлотцы, командир роты Головаченко, техник — лейтенант Сергиенко. Радостные: станицу, говорят, взяли. Показываю им на раненого: пусть, мол, будет «языком». Ребята после боя ожесточены, кто — то схватился за автомат. Раздался вопль о пощаде. Я оттолкнула нашего парня. «Не тронь, — говорю, — его, он меня предупредил об опасности, человеком оказался… И в войне он не виноват: видите — румын. Фашисты его погнали…».

Панна задумалась, грустная. Вспомнила своих боевых друзей, погибших на ее глазах в боях у станиц Славянской, Анастасьевской, Курчанской. Разорвало на куски вражеской миной любимца роты душевного и смелого парня комсорга Ваню Тищенко. Утонул в кубанских плавнях раненный в перестрелке с гитлеровской засадой замполит Карпов.

— Погибали, — проговорила Панна, — каждый раз, казалось, самые лучшие. А жизнь шла своим чередом, день за днем — бои. И вижу: все, все храбрецы и люди — один лучше другого…

На лесной поляне стояла тишина. Бойцы слушали волнующий рассказ, смотрели на отважную девушку — воина, и, наверное, многие, как я, думали: «Сама — то она какой золотой человек!».

* * *

К 20 сентября в бригаде было четыре тысячи штыков. Формирование в основном закончилось, и бригада поступила в подчинение командующего 47–й армией и Новороссийским оборонительным районом генерал — майора А. А. Гречко.

— Сколько у нас коммунистов? — спросил я Рыжова, зайдя в политотдел.

— Четыреста двенадцать.

— А комсомольцев?

— Семьсот двадцать пять.

— Значит, каждый четвертый воин — коммунист или комсомолец.

На лесных полянках проходили партийные и комсомольские собрания. На них обсуждались опыт боев за Новороссийск и предстоящие задачи. Приходили к одному выводу: опыт прошедших боев показал, что бить гитлеровцев мы умеем и можем; осталось бить их до полного уничтожения; мобилизуй себя, будь храбрым, приготовься применить в бою всю силу, всю сноровку и мастерство!

Зайдя как — то под вечер в 144–й батальон, я увидел на опушке леса краснофлотцев, сидевших на траве. На стволе спиленного дерева примостился с газетой в руках старшина 2–й статьи Харламов — статный моряк в сдвинутой чуть набекрень фуражке. Увидев меня, пытался подать команду. Я остановил его:

— Продолжайте беседу!

Харламов рассказывал краснофлотцам о боях за Новороссийск, о подвигах храбрецов. Передовая статья газеты «Красный флот», которую старшина держал в руках, называлась «Военные моряки на защите Юга». В ней шла речь о батальоне Вострикова. Харламов прочитал вслух ее заключительные слова: «Моряки сражаются неистово, стойко, беззаветно, сила сопротивления, сила величайшего отпора врагу возрастает с каждым днем и будет возрастать с каждым часом… Советский моряк! Посмотри на пылающую огнем землю, посмотри на пожарища и пепелища там, где вчера еще цвела жизнь, посмотри — пусть душа твоя запылает великой ненавистью к фашисту! Бей его везде, где встретишь!».

— Это о нас и к нам обращено, товарищи! — глуховатым от волнения голосом закончил Харламов. — Что же ответим мы на это?

— Что говорить? Ждем приказа. За нами дело не станет. Погоним фашистов с Кавказа. Погоним и живыми не выпустим! — сказал за всех один из черноморцев.

— Правильно говорит краснофлотец, — сказал я. — Но не забывайте: для того чтобы успешно бить фашистов, желания одного мало, их надо бить умением, поэтому используйте сейчас каждую минуту, готовьте себя для упорных боев в горах и лесу.

Я подошел к штабной палатке. Мое внимание привлек подросток, одетый в мешковато сидевшую на нем флотскую форму. Он начертил на лужайке круг, отошел шагов на пятнадцать и стал, целясь, бросать в круг одну за другой болванки гранат. Присмотревшись, я увидел, что это были гильзы от снарядов 45–миллиметровой пушки, туго набитые землей, с воткнутыми в горловины деревяшками.

Увидев меня, паренек вытянулся по — военному. Подошедший Востриков пояснил:

— Это наш воспитанник, сын батальона, Витя Чаленко. В Ейске пристал к нам…

Востриков рассказал, как Чаленко прибежал на боевые позиции батальона и сурово, без слез, сказал командиру роты Куницыну: «Фашисты убили моего брата Колю. А сестру ранили. Я хочу с вами!» — «Зачем?» — «Мстить фашистам».

Уговаривали его вернуться домой, предупреждали — в бою страшно, опасно. Парень вспыхнул: «Нет! Я не такой, вы увидите!».

Так и пошел он с батальоном по фронтовым дорогам. Под огнем противника Витя выполнял поручения командиров и краснофлотцев, сам стрелял по фашистам.

Мне вспомнилась собственная юность. Так же вот в 1918 году, шестнадцатилетним, добился, чтобы дали в руки оружие — бить белогвардейцев. Помню, как замирало сердце от восторга, когда меня взяли в Орскую боевую рабочую дружину. Мне тогда довелось участвовать в боях с белогвардейцами Дутова и Колчака. Так и прошли юные годы — в окопах, походах, под пулями.

Мои размышления прервал Витя Чаленко. Он что — то звонко крикнул, собирая свои самодельные «гранаты».

Уходя, я невольно оглянулся и посмотрел еще раз на его мальчишескую фигурку в свисающем с плеч флотском обмундировании.

Под основание клина

«Сниматься с якоря!»

Прохладным и ясным утром 21 сентября я подходил к дачному домику, занятому штабом бригады. На крыльцо, усеянное опавшей листвой, порывисто вышел Кравченко. Он еще издали крикнул:

— Как раз вовремя, Федор Васильевич! Нас вызывают на командный пункт.

Я заметил, что Кравченко радостно возбужден, как бывает в ожидании важных и желанных событий. А предчувствием таких событий мы были охвачены все. Предстояла решающая битва за Кавказ.

Гитлеровцы развернули наступление на Юге. Как мы потом узнали из захваченных в немецком штабе документов, своему плану наступления на Кавказ они дали условное название «Эдельвейс», по имени горного альпийского цветка. Группе армий, осуществлявшей этот план, предписывалось окружить и уничтожить советские войска между Доном и Кубанью, затем обойти с востока и запада Главный Кавказский хребет, форсировать его перевалы с севера и к 15 августа захватить Новороссийск, а к 25 сентября — Баку. Нам стало известно выступление Гитлера в штабе группы армий «Юг» 1 июня 1942 года. «Моя основная мысль, — изрек он тогда, — занять область Кавказа, возможно основательно разбив русские силы… Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен ликвидировать войну…»

Итак, Кавказ получил решающую роль в стратегических замыслах врага. Ободренные летними успехами, гитлеровцы словно забыли о разгроме под Москвой и уверенно двигались на юг, предвкушая новые победы и завоевания. Они стянули на юг войска, во много раз превосходившие нас по численности и в технике.

Но, приступив к осуществлению плана «Эдельвейс» и захватив Краснодар, фашисты не смогли окружить и уничтожить оборонявшиеся там войска, как они замышляли, а, наоборот, понесли огромный урон. Споткнулись они и на пути к нефтеносным районам далеко от Баку. Новороссийск они намеревались взять с ходу, но ввязались в многодневные напряженные бои и только 10 сентября ценой больших жертв захватили город. Наши части укрепились восточнее, на рубеже цементные заводы — балка Адамовича — гора Долгая, сковывая врага. Город и порт просматривались с этого рубежа. Весь район контролировали и держали под ударом наши артиллеристы.

Немцы могли поправить свои дела, если бы их частям, наступавшим в горах, удалось прорваться к морю. К этому они и стремились теперь. Мы уже знали, что фашистская группировка, прорвав оборону 216–й Стрелковой дивизии, движется на станицу Шапсугскую, чтобы выйти затем на Геленджик. В дальнейшем противник намеревался развить наступление вдоль побережья и соединиться со своими 57–м танковым и 44–м армейским корпусами, которые пробивались к Туапсе с севера.

— Видимо, пришла наша пора, — сказал Кравченко, когда мы отправились с ним на КП армии.

Командный пункт находился близ станицы Шапсугской, на высоте, поросшей густым лесом. Мы оставили машину у подножия горы и в сопровождении встретившего нас офицера связи крутой тропинкой пошли вверх по склону.

Пахло прелой листвой, щебетали птицы, и только черные воронки от снарядов и бомб, зияющие среди зарослей, напоминали о том, что здесь фронт. Выйдя на полянку у вершины горы, около замаскированного зеленью блиндажа мы увидели группу офицеров.

Среди них были командующий армией генерал А. А. Гречко и член Военного совета полковой комиссар Е. Е. Мальцев.

Командующий пригласил нас в блиндаж. По крутым ступенькам мы спустились вниз, под толстый накат из бревен. Повеяло прохладой, почувствовался запах смолы. Мы присели на табуретках у врытого в землю столика. Кравченко доложил о состоянии бригады. Генерал спросил, сколько времени потребуется для приведения ее в полную боевую готовность.

— К назначенному сроку — двадцать шестому сентября — будем готовы, — ответил комбриг.

Генерал помолчал. Как бы прикидывая что — то в уме, твердо сказал:

— Нет, пять дней слишком много. Надо выступать через два дня — двадцать третьего! Медлить нельзя.

Поднявшись из — за стола, он подошел к карте, висевшей на стене. На ней был обозначен черный клин, устремленный к побережью Черного моря. Клещами охватили его две красные стрелы. Черный клин уже был реальностью: фашисты, укрываясь в горах и лесах, врезались в нашу оборону севернее Шапсугской. Красные стрелы — пока только замысел: взять врага в клещи и уничтожить.

Командарм поставил 83–й бригаде задачу — во взаимодействии с 255–й бригадой уничтожить противника, вклинившегося в полосу обороны 216–й стрелковой дивизии. Мы должны были нанести удар по правому флангу вражеского клина под самое его основание, 255–я бригада — по левому.

Вернувшись в свой лагерь, мы потребовали от командиров подразделений усилить маскировку. Под вечер, оцепив район, где располагался штаб бригады, собрали на поляне командиров и военкомов батальонов, дивизионов и отдельных рот.

Вечер был тихий и теплый. Южное солнце, опустившись за лес, золотило поредевшие кроны деревьев. Командиры и политработники, уже знавшие, что скоро в бой, были возбуждены и с нетерпением посматривали на комбрига. Кравченко стал у края поляны — подтянутый, строгий — и медленно, чеканя слова, прочитал боевой приказ Военного совета армии о предстоящем наступлении, затем поставил задачи батальонам. На правом фланге бригады должен был наступать 144–й батальон, левее — 305–й, во втором эшелоне — 16–й.

Теперь нам всем хотелось скорее быть в частях и подразделениях — разъяснить боевую задачу краснофлотцам, командирам, проверить, все ли готово к походу и к бою.

В тот же вечер я пошел в 16–й батальон, к майору Красникову. В сумраке среди деревьев темнели силуэты палаток. В самую большую из них — штабную — мы созвали командный состав.

Посреди палатки стоял походный стол: четыре вбитых в землю кола, скрепленные перекладинами, сверху дверь, снятая с петель в соседней разрушенной даче. Неровное пламя коптилки, сделанной из гильзы 45–миллиметрового снаряда, освещало сосредоточенные лица командиров и политработников. Красников обвел всех внимательным взглядом, сказал:

— Итак, друзья, приказано сниматься с якоря!

Он развернул карту, объяснил обстановку и объявил боевой приказ. Командиры сделали пометки на картах и в блокнотах. Красников, помолчав, спросил:

— Ясна задача? Вопросов нет?.. Тогда мне хочется в заключение прочитать несколько строк, относящихся к нам.

Он взял со стола газету «Красная звезда» и стал читать отрывок из передовой. В ней говорилось, что уже три месяца идут ожесточенные бои на Юге нашей Родины, что сюда — к Волге и Северному Кавказу — приковано сейчас внимание всей Советской страны, всего мира. «Здесь завязался важнейший узел событий второго года Отечественной войны. От исхода боев на Юге зависит судьба Отечества, свобода и жизнь миллионов советских людей…»

Дмитрий Васильевич умолк. В палатке стояла тишина. Комбат, отложив газету, взволнованно произнес:

— Эти слова нужно запомнить так же, как боевой приказ. Пусть каждый воин знает, что сегодня в его руках судьба Родины.

Снова воцарилась тишина. Только пламя коптилки металось от учащенного дыхания людей.

Выступив вслед за Красниковым, я предложил провести в ротах партийные и комсомольские собрания, митинги краснофлотцев. Напомнил, что надо еще раз разъяснить всем особенности предстоящих боев в горно — лесистой местности, где успех будут решать инициативные действия мелких групп, надежная связь между подразделениями, находчивость каждого бойца.

На другой день утром собрания и митинги прошли во всех частях.

В 305–м батальоне краснофлотцы и командиры собрались на пологом скате высоты, поросшем кустарником. Шерман произнес короткую горячую речь. Он говорил о том, что наши морские пехотинцы впервые будут сражаться в составе соединения и потому нам очень важно овладеть искусством взаимодействия и наилучшего использования всех огневых средств. Комбат призывал быть стойкими, бесстрашными и умелыми, не уронить чести краснофлотцев — черноморцев, доказать, что советские моряки умеют бить врага не только на море, но и на суше — на равнине и в горах.

— Нас радует и воодушевляет боевой приказ, зовущий вперед, на врага! — сказал выступивший на митинге командир пулеметного взвода коммунист Добрынин.

Об этом же, каждый по — своему, сказали бывший водолаз старшина 2–й статьи Василий Манилкин, краснофлотцы Анатолий Озеров и Виктор Шиманов. Они клялись сами и призывали товарищей бить фашистских извергов до полного уничтожения, до полного освобождения советской земли. Резолюция, дружно принятая на митинге, заканчивалась словами: «Наш лозунг — смерть или победа! Наш лозунг — очистить Юг от фашистской нечисти! Ни шагу назад, только вперед!».

В батальонах закипела работа. Хлопотали хозяйственники и военные медики, оружейные мастера и бойцы взводов боепитания. Воины проверяли и чистили оружие. Коки начищали походные кухни и заготавливали вязанки сухих дров.

По горам и лесам

…Ночь перед боем. Не первой была для меня такая ночь. Но каждый раз предстоящий бой кажется особенным, таким, каких не было никогда раньше. Так и теперь. Заснуть было нелегко. В памяти всплывали картины прошлых тяжелых боев, приносивших горечь поражения. При мысли о том, что настает наконец час возмездия, сердце билось сильнее. Каждый, кто пережил такую ночь хоть однажды, поймет, почему эти мысли чередуются с думами о семье. Мне вспомнились жена и сыновья, эвакуированные из Севастополя на Урал. До боли захотелось взглянуть на младшего — Леню, ему исполнилось всего полтора года. Почта шла тогда долго, писем давно не было, и я не знал, ходит ли в школу старший сын Толик, как справляется с детьми и работой Нила. Тревожные размышления о семье снова сменились мыслями о предстоящем бое, о расплате с подлыми захватчиками — виновниками всех наших лишений и нашего горя.

Я старался отогнать беспокойные мысли. Надо было непременно поспать.

А ранним утром, ясным, солнечным, было радостно смотреть на посвежевшие, оживленные лица воинов, поднятых по боевой тревоге. Всюду слышались шутки, смех. Можно было подумать, что краснофлотцы собираются на обычное тактическое занятие, а не на поле кровавого боя. Но, прислушавшись к разговорам, можно было убедиться, что людей волнует предстоящее сражение. Только не было страха. Моряки шли в бой, сознавая свою силу, охваченные страстным желанием выполнить свой долг.

В 144–м батальоне мне бросился в глаза коренастый, атлетического вида краснофлотец, обвешанный гранатами, бывший кок линкора «Парижская Коммуна», Михаил Апостолов. Старательно протирая винтовку, он поприветствовал меня и с чувством произнес:

— Ну и поработаю же я, товарищ полковой комиссар, дайте только добраться до фашистов! — Он помолчал мгновение и показал на свою винтовку: — Эта штука, конечно, меня не вполне устраивает. По штату я автоматчик, да автоматов не хватило, и коку дали винтовку… Вот и думаю: автомат у фашиста возьму.

Раздалась команда. Одно за другим вытягивались подразделения на узкую дорогу, вьющуюся среди леса. Первым тронулся 144–й батальон. Легко, размашисто шагал впереди капитан — лейтенант Востриков. Рядом с ним шел военком Илларионов.

Мы с комбригом стояли на лесной опушке, смотрели, как проходят подразделения. В строю мелькали знакомые лица, задумчивые, сосредоточенные.

Подразделения двигались бесшумно — ни бряцания оружия, ни разговоров: враг был близко и, несомненно, вел разведку; крайне важно было подойти к его боевым порядкам незаметно, атаковать внезапно.

Последняя колонна скрылась за поворотом. Коноводы подвели к нам оседланных лошадей. Когда я взял в руки поводья, комбриг шутливо заметил:

— Моряк — и вдруг верхом!

— А мне, Максим Павлович, еще в гражданскую приходилось на коне гоняться за белогвардейцами. Чудесный был у меня конь, гривастый, — ответил я, вспомнив прошлое.

Мы нагнали колонну и рысцой проехали сбоку, на ходу обмениваясь короткими фразами с командирами батальонов и рот.

До исходного положения для наступления предстояло пройти около 50 километров. Расстояние не очень большое для бывалого пехотинца, но наши моряки к таким маршам не привыкли. К тому же шагать предстояло не по ровной местности, а по горам, по лесу.

Отойдя от лагеря, пошли лесом вдоль дороги на Новороссийск. Бригада растянулась километра на три. Солнце припекало. Форсировав три горные речушки, головная колонна подошла к поселку Марьина Роща. Впрочем, поселка уже не было — его полностью разрушили гитлеровцы. Тут мы устроили первый привал. Бойцы поспешили к речке — умыть потные лица.

Подъехав к расположению 144–го батальона, я увидел роту Куницына, соскочил с коня и подошел к бойцам. Спросил, как они чувствуют себя в непривычном походе по горам и лесам.

— Хорошо, товарищ комиссар! — дружно отвечали краснофлотцы.

Среди моряков я заметил и воспитанника батальона Витю Чаленко. В руках у подростка был автомат.

«Как так, — думаю, — ведь автоматов и бывалым воинам не хватило?» Спросил Куницына. Он пояснил, что у Чаленко автомат трофейный, добытый им самим в уличных боях в Новороссийске. Я остановился возле юного воина.

— Как дела, Витя?

— Лучше всех, товарищ комиссар! — бойко ответил паренек, вскочив с травы, и, немного помявшись, продолжал: — Я хочу, товарищ комиссар, чтобы меня послали в разведку. У меня в вещевом мешке есть домашняя одежда, могу переодеться…

— Ну что ж, пусть командир роты доложит комбату, — ответил я.

Над лесом загудел вражеский разведчик «фокке — вульф» — «рама», как называли его фронтовики. Самолет пронесся над долиной неподалеку от нас.

— Рыскает, гадюка! — сказал кто — то из бойцов.

— Хорошо, что и на привале не забыли о маскировке, — заметил я. — Разведчик, кажется, нас не разглядел.

Однако укрыться от вражеского наблюдения на всем протяжении пути нам все же не удалось. По мере того как мы поднимались на Кабардинский перевал, лес редел. Верхушка горы оказалась совсем голой. Отсюда был виден Новороссийск. Но и нас оттуда заметили. Сразу же гитлеровцы принялись обстреливать перевал из дальнобойных орудий.

Наши подразделения рассредоточились. Гребень горы преодолевали ползком и перебежками, дальше шли, укрываясь в зарослях. Но обоз продолжал двигаться по дороге, и не обошлось, конечно, без потерь. Несколько повозок было разбито вражескими снарядами. Груз с этих повозок — патроны, мины, продукты — краснофлотцы взяли на себя.

Путь становился вся труднее, беспокойнее. Фашистские стервятники бомбили лесные дороги и просеки.

«Воздух!» — передавался по цепочке сигнал наблюдателей, и бойцы мигом рассыпались по лесу, укрываясь в канавах и ямах, в руслах высохших ручьев.

Фашистские летчики бомбили наугад. Бомбы со зловещим воем летели на горные склоны, но рвались в стороне от нас.

К вечеру спустились с Кабардинского перевала в долину реки Адегой, на ночь устроили привал.

Ночь была прохладная, но безветренная и сухая. Пробираясь среди густых зарослей, я обходил подразделения. Бойцы сгребали опавшие листья и делали из них отличные подстилки. Некоторые соорудили шалаши. А иные просто улеглись под деревьями, подложив под голову вещевые мешки.

Из — под развесистого дубка до моего слуха донесся приглушенный разговор:

— Андрей, сейчас же забери свою плащ — палатку!

— Да что ты, Клава, в самом деле! Я тебе говорю: мне она не нужна, скоро иду на пост…

— И мне не нужна. Не холодно.

— К утру похолодает…

Заметив меня, краснофлотец умолк, присмотрелся. Включил на миг карманный фонарик и смущенно произнес:

— Товарищ полковой комиссар… Вот, пожалуйста, прикажите, чтобы она послушалась, когда ей добра хотят.

— А кто это тут? А, Неделько! — узнал я девушку, санинструктора второй роты.

— Да, товарищ комиссар, — оживился моряк, — Клава Неделько! Она меня полумертвого из — под огня вытащила. Удивлялся потом: хрупкая как соломинка, а вынесла на плечах.

Я глянул на моряка — высокого, плечистого. Действительно, надо иметь силу, чтобы поднять такого.

— Хрупкая, да не стеклянная, — певуче засмеялась девушка.

Посоветовав Клаве все же не отказываться от предложенной другом плащ — палатки, я пошел дальше. На душе потеплело при мысли о трогательной сценке, свидетелем которой мне только что довелось быть. За многое полюбил я наших черноморцев, а больше всего, пожалуй, вот за эту дружбу, за взаимную заботу. Радостно видеть, как в суровой и трудной фронтовой обстановке проявляются в людях лучшие человеческие качества.

25 сентября 1942 года

Утром все поднялись со свежими силами. Пришлось несколько раз форсировать горную речку, потом — четырехкилометровое болото. Его гатили, нарубив в лесу жердей и веток. Все грузы бойцы тащили на себе — нагруженные повозки провезти по топи было невозможно.

Со стороны Шапсугской доносились стрельба и грохот разрывов. Фашисты бомбили станицу. Мы чувствовали, что воинам ослабленной уже 216–й дивизии трудно удерживать ее, и прибавляли шаг.

К ночи заняли исходный рубеж для атаки. На рассвете загрохотала поддерживавшая нас артиллерия. Как только она перенесла огонь в глубину вражеских позиций, с командного пункта бригады взвилась сигнальная ракета, раздались команды «В атаку!» «Вперед!».

Я был в это время в боевых порядках 305–го батальона. Помню, как, расправив плечи, порывисто шагнул вперед комбат Шерман и высоким зычным голосом протяжно скомандовал:

— В атаку!

Боевой клич подхватили командиры рот, взводов, отделений. Эти многоголосые звонкие команды звучали страстно и радостно, торжественно и лихо.

Не впервые шли краснофлотцы в атаку, да не то было прежде. Ненадолго удавалось отобрать у врага тот или иной рубеж: напирали новые фашистские банды, сжимались с флангов вражеские клещи, и снова приказ: «Оставить позицию!» Отход… Отступали, обороняясь. Оборонялись, отступая. Жили одной страстной надеждой: придет час, когда и мы перейдем в решительное наступление. Отправляясь из Геленджика, горячо верили: этот час настал, и теперь — только вперед! С таким настроением шли моряки в атаку в незабываемое утро 25 сентября 1942 года.

Двигались быстро, стараясь шагать бесшумно. Вокруг густой лес, не видно не только противника, но и своих.

Мы с Шерманом идем в боевых порядках роты старшего лейтенанта К. Бутвина, наступающей в центре.

Знаем, что где — то справа наступает рота Ржеуцкого, слева — рота Ковылевского, сзади — рота автоматчиков, два взвода пулеметной роты и минометная рота, а правее 305–го наступает 144–й батальон. Но все это скрывает лес. Связь с соседями и штабом можно поддерживать только при помощи сигнальных ракет и посыльных. Шерман то и дело поглядывает на компас, чтобы не сбиться с направления. И мелькает мысль: «Не собьются ли в сторону, не отстанут ли другие, получится ли дружной эта атака?»

Спустились в ложбину, поднялись на пригорок, снова спустились. Временами впереди видны расположенные на высотах поселки Глубокий Яр и Пивничный. Там, по нашим данным, засел враг, но его, конечно, не видно. Впереди все лес, лес и — тишина, таинственная, зловещая.

У меня, кроме маузера, автомат и пара гранат. У Шермана тоже автомат, захваченный у немцев еще под Феодосией. Мы шагаем, не отставая от передовой цепи бойцов.

Батальону дано направление между поселками Глубокий Яр и Пивничный. Левее Пивничного наступает взаимодействующий с нами полк 216–й дивизии.

— Вы бы, товарищ полковой комиссар, немного поотстали… Посмотрели бы, как там дела во втором эшелоне… — хитрит, чувствую, Шерман.

— Разве я вам здесь мешаю?

— Да нет, не то… — замялся Шерман и вдруг признался: — Откровенно говоря, не хочется, чтобы в моем батальоне комиссара подбили. Сами понимаете, все может случиться…

— Значит, пусть лучше в другом батальоне подстрелят? — поддел я его. — Ну, а как вы считаете, для бойцов будет иметь какое — нибудь значение, если комиссар бригады рядом с ними в атаку пойдет?

— Да это — то, конечно, так. Личный пример большое дело, только вот не случилось бы беды.

— Вот и все. Выходит, мы с вами оба на своем месте. И все политработники тоже идут в боевых порядках.

Совсем близко впереди загрохотали пулеметные и автоматные очереди: фашисты заметили наш дозорный взвод, когда он подошел уже чуть ли не вплотную к их переднему краю, и открыли огонь. Цепь моряков, в которой шли мы с Шерманом, на какой — то момент запнулась и — рванулась вперед. Перебежками, укрываясь за стволами деревьев, мы достигли опушки леса, где были обстреляны дозорные, и залегли.

Невдалеке я услышал стон. Санитары, пригибаясь, уносили в глубину леса раненых.

Комбат послал связного с приказанием подтянуть второй эшелон и передал в подразделения, чтобы мелкими группами продвигались вперед.

— За мной! Вперед! За советскую Родину — ура! — раздался возглас политрука Скрыпкина. Уловив момент, когда противник ослабил огонь, он поднял бойцов в атаку. Лес огласился многоголосым боевым кличем. Смешались «ура!» и «полундра!». Моряки бросились вперед, навстречу шквальному огню. Мы с Шерманом тоже бежали, стреляя на ходу, стараясь не отставать.

Скрыпкин с группой бойцов первым преодолел открытое место и залег в кустах в нескольких десятках метров от вражеской огневой позиции. Громыхнула автоматная очередь, и фашистский пулемет умолк. Через мгновение я услышал справа:

— Полундра!

Это старшина 1–й статьи, бывший водолаз, Василий Манилкин со своим отделением ворвался на вражеские позиции. И сразу повсюду раздались возгласы:

— Вперед! Ура! Полундра!

У гитлеровцев не было сплошных окопов. Бой разгорался в опорных пунктах, разделенных зарослями. Следить за общим ходом боя не было никакой возможности. Все перемешалось. То тут, то там мелькали среди деревьев и кустов фигуры бойцов, завязывалась перестрелка, рвались гранаты.

Мы с Шерманом добежали до окопов, брошенных гитлеровцами, наткнулись на вражеские трупы.

— Румыны, — присмотревшись, сказал комбат и добавил: — Ну, дадим им сегодня жару, несчастным гитлеровским прихвостням!

Временами я терял Шермана из виду. В этой исключительно трудной для командира обстановке он старался всеми силами удержать в руках управление боем: не расставался с телефонистом, посылал связных в подразделения, иногда сам бежал в ближнюю роту. Потный, возбужденный, он метался, выискивая место, откуда можно было наблюдать за действиями подразделений.

Из соседней роты доложили по телефону: захвачена вражеская минометная батарея, много мин. Весть была радостная, потому что наши минометные батареи уже израсходовали больше половины своего боезапаса и теперь экономили каждую мину.

— Добро! — воскликнул капитан — лейтенант. — Отправить во второй эшелон!

Шерман сразу же вызвал начальника боепитания. Когда тот явился на КП, моряки уже притащили трофейные минометы и ящики с минами. Комбат, осмотрев трофеи, приказал начальнику боепитания немедленно приступить к ремонту минометов.

Темп боя за высоту стал замедляться. Гитлеровцы подтягивали и вводили в действие свежие резервы.

— Как там дела с трофейными минометами? — справился комбат по телефону и, узнав, что минометы приведены в порядок, приказал пустить их в ход. Мины, отобранные у фашистов, полетели на их же позиции. Не выдерживая яростного натиска моряков, гитлеровцы то тут, то там обращались в паническое бегство. Но кое — где завязывались и очень упорные схватки.

На один из опорных пунктов, где враг сопротивлялся отчаянно, командир батальона направил роты Ржеуцкого и Ковылевского. Они обошли вражеские позиции с двух сторон, подползли, укрываясь в зарослях, и одновременно с обоих флангов по сигналу ринулись на штурм. Гитлеровцы, оборонявшиеся тут, были частью уничтожены, а частью захвачены в плен.

Подтянув свои резервы, противник попытался нанести нам удар слева. Но тут в действие вступил славный 16–й батальон майора Красникова. Комбат сам повел в атаку «сборную флота». Сильные, выносливые, стремительные, моряки 16–го так ударили, что гитлеровцы лишь на какие — то минуты залегли, пытаясь отстреливаться, а потом побежали. Красников приказал роте младшего лейтенанта Яброва преследовать врага.

Под прикрытием леса моряки обогнали беглецов. Те уже, наверное, почувствовали себя в безопасности, как вдруг услышали с фланга многоголосое грозное «полундра!». Охваченные ужасом, заметались по лесу, многие сразу сдались в плен.

Несколько часов рота Яброва дерзко действовала в фашистском тылу. Моряки вихрем врывались на вражеские позиции с тыла, истребляли гитлеровцев и скрывались в лесу, потом проводили короткую разведку и совершали новый налет — на пулеметные, минометные, артиллерийские позиции, на тыловые подразделения. Рота вернулась со множеством пленных и трофеев.

Батальон отлично выполнил свою задачу. Не менее успешно атаковал вражеские опорные пункты и батальон Вострикова. Моряки быстро продвигались вперед, но на одной из высот, где располагался штаб вражеского батальона, встретили отчаянное сопротивление. Семь раз переходили фашисты в контратаку, но каждый раз возвращались назад, оставляя на горном склоне трупы и раненых. Когда враг обессилел, востриковцы бросились на высоту и, разгромив вражеский штаб, взяли важные документы.

Девять часов длился бой. К вечеру мы заняли поселки Глубокий Яр, Пивничный, Скаженная Баба, выбили врага из первой линии обороны, разгромив на ней все его опорные пункты, захватили много пленных и трофеев.

Вечером в подразделениях обсуждались итоги боя. Воины от души, горячо хвалили тех, кто отличился храбростью и находчивостью. Разбирали недостатки и промахи, чтобы избежать их в будущем.

В палатке комбрига собрались командиры батальонов, чтобы обсудить, как лучше организовать штурм следующей высоты.

Состязание в храбрости

На следующий день я находился в батальоне Вострикова, наступавшем в направлении поселков Узун и Куафо.

Впервые мне пришлось быть в бою рядом с Востриковым, и тут я понял, что не зря ходят легенды о его отчаянной храбрости и редкостном боевом таланте. Комбат постоянно был там, где труднее всего. Молча, с неподвижным лицом, нахмурив густые брови, засучив рукава и держа наготове трофейный маузер, Востриков широким шагом шел вперед и увлекал бойцов. Старшие начальники нередко упрекали его в излишней лихости. Он не раз получал нагоняй от комбрига Кравченко.

— За храбрость честь тебе и слава, но не забывай, что ты комбат и тебе положено руководить боем с командного пункта, держать в своих руках все нити управления.

Востриков отвечал уклончиво:

— Ясно, товарищ командир бригады… Только иной раз необходимо самому на передовую выскочить, не могу иначе.

— Так вот, запомните: если еще во время боя вас не будет на командном пункте, отстраню от командования батальоном.

После этого Востриков шел на хитрость. Начинался бой — он был на КП, но, по мере того как шум боя приближался, все больше нервничал, шагал возле блиндажа. Наконец не выдерживал и приказывал телефонисту:

— Тяни провод за мной! — И бежал в атакующую роту.

Командир бригады несколько раз звонил в 144–й батальон. Востриков по знаку следовавшего за ним телефониста брал трубку и откликался:

— Слушаю, товарищ семнадцатый!

— Это пятьдесят седьмой? — недоверчиво спрашивал комбриг, хотя уже узнавал голос Вострикова, и допытывался: — А что это там трещит?

— Аппарат неважный, — отвечал Востриков, прикрывая ладонью трубку, в которую врывались звуки ожесточенной перестрелки. Закончив разговор, он командовал телефонисту: — «Тяни дальше!» — и спешил туда, где разгоралась жаркая схватка.

Придя в батальон и видя, что комбат опять рвется в роты, я напомнил ему о предупреждении комбрига, Востриков отчеканил:

— Есть, товарищ полковой комиссар! Буду на своем месте.

А командный пункт занял только после того, как роты, в боевых порядках которых он находился, прорвали вражескую оборону.

Глубже других вклинилась в оборону противника рота лейтенанта П. Я. Мурашкевича. Гитлеровцы, не выдержав ее натиска, панически бежали. Правда, вскоре они перегруппировали силы и около полудня пошли в контратаку. Но рота, заняв круговую оборону, держалась хорошо и контратаку отбила.

Батальон, развивая успех, прочно закреплялся на занятых рубежах.

Ночью Востриков решил отправить отряд моряков в тыл к фашистам. Для этого выбрал один из взводов второй роты.

— Ребята бравые, как на подбор! — отрекомендовал этот взвод командир роты.

— Разрешите мне вести взвод? — вмешался в разговор политрук Нигодаев.

— Добре! — обрадовался Востриков. Он знал, что политрук уже не раз показал себя в бою смельчаком.

Моряки бесшумно обошли вражеские позиции юго — западнее станицы Абинской и внезапно напали на боевое охранение. Этот налет ошеломил гитлеровцев. В коротком бою почти все они были перебиты. Краснофлотцы захватили станковый пулемет, несколько автоматов и укрылись за ближней горой. На рассвете Нигодаев и действовавшие с ним краснофлотцы увидели отряд противника, отправлявшийся в горы, видимо, на поиски виновников ночного происшествия. Моряки обстреляли фашистов из пулемета и автоматов, заставили залечь. Гитлеровцы открыли ожесточенный огонь, а моряки, ловко используя складки местности и лес, сменили позицию и обстреляли врага с другой стороны. Весь день они оставались неуязвимыми и, обстреливая противника с разных сторон, не давали ему покоя. Взвод вернулся с ценными сведениями, с трофеями и не потерял ни одного человека. Это было по — востриковски.

Под стать комбату был и военком батальона политрук Илларионов. Он всегда оказывался там, где требовалось подбодрить бойцов. Не раз в критические моменты он сам поднимал моряков в атаку и бежал впереди. Они как бы состязались с Вострикавым в храбрости. Однажды я наблюдал такую сцену. Увидев, что комбат мчится с командного пункта в роту, где произошла какая — то заминка, Илларионов упрекнул его:

— Опять увлекаешься, Александр Иванович!

— Да ты же и сам то и дело в атаку ходишь! — попытался отбиться Востриков.

— Я же не командую батальоном, — парировал военком.

Всегда среди бойцов был и пропагандист батальона политрук И. Р. Кузнецов. Используя короткие передышки, он сообщал морякам о подвигах храбрецов, призывал драться смелее.

Любили в батальоне неутомимого секретаря комсомольского бюро младшего политрука Костю Харламова. Он весь день носился из роты в роту, рассказывая об отличившихся в боях воинах, инструктировал комсоргов, проводил с комсомольцами короткие зажигательные беседы, ходил в атаки.

По захваченной нами высоте вблизи Абинской враг открыл сильный артиллерийский огонь. Под прикрытием огня на высоту стали просачиваться вражеские автоматчики. Но их заметили моряки. Командир взвода лейтенант А. А. Воробьев приказал бойцам притаиться и пропустить гитлеровцев. Те, не подозревая, что их обнаружили, уже приближались к расположению первой роты, но не успели открыть огонь, как Воробьев со своими краснофлотцами окружил лазутчиков. Все они были уничтожены.

Вскоре над высотой появились девять фашистских стервятников. Пикируя, они забрасывали склоны горы бомбами. Вслед за тем опять заговорила вражеская артиллерия. По дороге из Куафо на наши позиции двинулись фашистские танки, за ними бежали по лесу автоматчики.

Враг наседал на позиции роты старшего лейтенанта Куницына. Здесь оказался Востриков.

— Ах, мерзавцы! — воскликнул он, увидев танки. — Психическая атака. Решили напугать нас… Ну — ка, Саша, — обратился он к Куницыну, — покажи им, что такое морская пехота! Учти, эти стальные пугала не могут ни свернуть с дороги, ни развернуться. Нас им в лесу не видно, пусть палят в белый свет, а ты действуй!

И Куницын действовал уверенно, расчетливо. Он приказал без команды не стрелять, связался с бронебойщиками, выдвинул вперед в укрытия команды истребителей танков со связками гранат. Фашистские танки уже приближались к нашим позициям, и тут внезапно по ним ударили противотанковые ружья и гранаты. Один танк вспыхнул, другой застрял на склоне горы, подбитый гранатой, третий повернул в ложбину. В тот же миг по команде Куницына моряки открыли шквальный огонь по автоматчикам, бежавшим за танками. Те залегли, кинулись назад. А группа автоматчиков во главе с младшим лейтенантом Пилипенко стремительно напала на них с фланга. Гитлеровцы заметались в зарослях. Моряки, не давая им опомниться, ринулись в рукопашную. Не многим фашистам удалось уйти.

Мы с Востриковым наблюдали за этим боем с командного пункта.

— Правильно! Молодцы, орлы! Так их! Ага! Так паршивцев!.. — восклицал комбат.

Было чему радоваться. Ведь все эти бои мы вели почти без артиллерийской поддержки. Бригада, не полностью сформированная, выступила в поход, не имея своей полевой артиллерии. Правда, дальнобойные орудия армейского резерва провели артподготовку, иногда нам помогала артиллерия действовавшей рядом 216–й дивизии. Но на постоянную ее поддержку мы рассчитывать не могли и старались лучше использовать минометы. В горах и в лесу они оказались незаменимым и грозным оружием. Они поражали врага на обратных скатах гор, истребляли и рассеивали пехоту, бежавшую за танками.

Отлично действовала минометная рота 144–го батальона. Командир ее младший лейтенант Г. М. Кисин, грамотный и решительный командир, мгновенно производил точные расчеты, искусно маневрировал огнем. Добрую славу заслужил и политрук этой роты С. С. Маслов, храбрец и любимец бойцов.

«Язык» Вити Чаленко

Наступила тишина. Краснофлотцы пользуясь передышкой, приводили в порядок оружие. Вдруг из — за горы, с левого фланга роты Куницына, опять раздалась стрельба. Короткие автоматные очереди — одна, другая, третья, потом дружный залп с вершины горы.

— Что такое? — недоумевающе воскликнул Востриков и кинулся к телефону.

Ему сообщили, что это Витя Чаленко ходил к речке за водой и его там обстреляли.

— Чаленко?! — закричал в трубку комбат. — Вот сорванец! Ну — жив?.. Кто же его обстрелял?.. Стой, сейчас сам приду.

Я пошел в роту вместе с Востриковым. На левом фланге из блиндажа доносился дружный хохот. Спустившись туда, мы увидели юного питомца батальона, окруженного моряками. Витя сидел, распахнув ворот мешковато висевшей на нем гимнастерки, и смущенно отбивался от шуток.

— Что у вас тут произошло? — спросил комбат у моряков.

Дело, оказывается, было так. Погода стояла солнечная, припекало, всех мучила жажда, особенно после боя. Во флягах оставались последние глотки. Бойцы с утра посматривали на речку, сверкавшую у подножия горы.

Больше всех томился Витя Чаленко. Наконец решился:

— Пойду на добычу!

Он взял брезентовое ведро и ползком, прячась в зарослях и расщелинах, спустился к речке. Предприятие казалось не очень рискованным. Правда, речушка протекала на ничейной земле, за скатом, обращенным к противнику, но позиции гитлеровцев были далеко.

Витя уже зачерпнул ведром воду и повернул назад, как вдруг с противоположного берега раздалась стрельба и засвистели пули. Паренек припал к земле, укрывшись за валуном. Гитлеровцы решили, видимо, что подстрелили бойца. Несколько солдат побежали вброд через речку.

«Надеются, что ранен, хотят захватить», — догадался Витя и полоснул по фашистам из автомата. Один из них упал, уткнувшись в берег, другие повернули назад. Витя перебежками и ползком пустился вверх по склону. Фашисты снова обстреляли его. Наши моряки, увидев, в чем дело, открыли по ним дружный огонь. Фашисты затаились в укрытии, а Чаленко благополучно достиг блиндажа и передал друзьям студеную чистую воду. Витю хвалили, обнимали.

Было неясно, что делали за речкой вражеские солдаты и сколько их там.

Востриков поднес к глазам бинокль, осмотрел берега речушки.

— Живой, шевелится! — воскликнул он, указывая на солдата, подстреленного Витей Чаленко.

Остальные или притаились, или ушли. За речкой не было видно никого.

— Взять раненого! — приказал Востриков.

Несколько краснофлотцев, пройдя густым кустарником, под прикрытием пулеметного огня спустились с горы к речке и вскоре благополучно вернулись, притащив пленного.

Пока ему делали перевязку, Востриков вызвал Николая Богатого.

Глядя на этого симпатичного моряка с пухлыми губами и светлыми пучками бровей над ясными глазами, трудно было предположить, что это один из самых дерзких и грозных для врага разведчиков.

Николай Богатый юношей добровольно пошел на фронт. Зачисленный в 144–й батальон, после первых же боев он попросился в разведку. Даже бывалые воины удивлялись тому, как искусно пробирался Богатый сквозь любой вражеский заслон, действовал буквально под носом у гитлеровцев и добывал ценные сведения, оставаясь неуязвимым. Обычно Николай отправлялся в разведку с двумя — тремя товарищами, и эта маленькая группа смельчаков непременно совершала что — нибудь такое, о чем потом долго шли разговоры в батальоне. Однажды он с друзьями вернулся из разведки на автомашине, захваченной у врага. В другой раз горстка разведчиков с ним во главе проникла в расположение немцев, затеяла там настоящий бой, перебила десятки фашистов, захватила трофеи и без потерь вернулась в батальон.

В боях под Шапсугской, где мы столкнулись с румынами, выяснилось, что он знает румынский язык, и его сделали переводчиком.

— А ну — ка, порасспроси его! — приказал Востриков Николаю, указывая на захваченного румына.

Тот оказался сапером и с готовностью рассказал, что их было за речкой 16 человек, они установили там минное поле и, заметив нашего бойца, захотели отличиться, захватив его в плен. А отличился наш юный смельчак. Благодаря его вылазке батальон добыл «языка».

Пленного доставили в штаб бригады. Он подтвердил имевшиеся уже в нашей разведке сведения о том, что гитлеровцы подтягивают в этот район свежие резервы и собираются возобновить наступление. Фашистское командование было очень обескуражено потерей своих позиций под Шапсугской. Захватив их, мы далеко просматривали долину реки Абин, дороги, горные тропы, лесные просеки. Враг намеревался любой ценой вернуть эти позиции.

Кравченко приказал командирам частей быть начеку, укрепить оборону. Командиры тщательнее изучили все подступы к обороняемой высоте, по — новому расставили огневые точки.

Атаку противник начал на следующий же день, подтянув силы, чтобы захватить не отдельные позиции, а разгромить нашу оборону на всем фронте 83–й и 255–й бригад. У него было большое превосходство в численности войск и вооружении.

Но не напрасно поработали накануне командиры, вдумчиво организуя систему огня. Не напрасно политработники разъясняли бойцам обстановку и их новые задачи, призывая к бдительности и стойкости. Наступающие гитлеровцы всюду попадали под перекрестный огонь. Краснофлотцы били метко, расчетливо. Отпор был настолько сильный, что фашистская атака сразу же захлебнулась. Противник снова и снова поднимался, бросался вперед, но каждый раз его прижимал к земле плотный огонь.

И тут на помощь нам подоспели три «катюши». Их мощные залпы вызвали у врага панику. Поредели, перемешались боевые порядки фашистов. Наши подразделения сами перешли в контратаку.

Особенно жарко стало на участке 144–го батальона, куда противник наносил главный удар. Он направил интенсивный огонь в стык между позициями рот младшего лейтенанта П. Мурашкевича и лейтенанта Г. Унтершляха.

Положение востриковцев было тяжелое. Во время одного из артиллерийских налетов вышел из строя командир роты Унтершлях — ему оторвало ногу. Комбат Востриков сам прибежал в эту роту и организовал отпор наседавшему врагу.

В разгар боя Вострикова ранило в руку, но он не обратил на это внимания и продолжал командовать. Рядом с комбатом появилась Клава Неделько. С силой, неведомо откуда у нее появившейся, девушка решительно пригнула комбата к земле, оттащила в ближайшую воронку, перевязала рану и скомандовала:

— А теперь в тыл!

Востриков удивленно посмотрел на нее:

— Здесь кто командир: ты или я?

Схватив здоровой рукой автомат, он поднялся и вернулся на командный пункт.

В этом бою востриковцы уничтожили до батальона гитлеровцев и заставили их отказаться от наступления. С таким же результатом закончили бой и остальные батальоны. Враг, понеся большие потери, отступил.

Идя в штаб бригады после боя под Шапсугской, я встретил на лесной тропинке знакомую коренастую фигуру — Михаил Апостолов. На груди у него висел новенький немецкий автомат.

— Добыл — таки! — заметил я.

— А как же! Задумано — сделано! — довольным тоном ответил моряк.

Оказывается, он после прорыва фашистской обороны под Скаженной Бабой сгоряча сильно забежал вперед. Его окружили гитлеровцы, но Апостолов не растерялся. Укрываясь за пнями и стволами деревьев, он косил фашистов из винтовки одного за другим. Их оставалось еще трое, когда у Михаила кончились патроны. Не колеблясь, он кинулся в рукопашную. Силач, богатырь, он свалил двоих прикладом, а третьего приколол штыком и забрал у него автомат.

В результате трехдневных боев под Шапсугской 83–я и 255–я бригады морской пехоты срезали фашистский клин, вбитый в нашу оборону, и продвинулись вперед на 15 километров, заняв ряд высот и очистив от вражеских войск много населенных пунктов. Мы разгромили 3–ю горнострелковую дивизию гитлеровцев. Пленные фашистские офицеры показали, что за три дня их дивизия потеряла 1970 солдат и офицеров убитыми и 4640 ранеными. Мы захватили много трофеев.

Она мечтала стать актрисой

Вечером мы с начальником политотдела Рыжовым при свете привычной фронтовой коптилки писали политдонесение в Главное политическое управление Военно — Морского Флота, политуправление Черноморского флота и политотдел 47–й армии.

На столе лежали поступившие из частей и подразделений донесения политработников. Я читал лаконичные фразы, и перед глазами вставали наши отважные черноморцы.

Военком 144–го батальона Илларионов доносил о доблести командира отделения старшины 1–й статьи Коряка. Захватив в первой же атаке вражеский пулемет, комсомолец открыл из него очередями огонь по врагу, поднявшемуся в контратаку, и скосил около взвода гитлеровцев. Когда выбыл из строя командир взвода, Коряк заменил его. Вскоре санитары унесли в тыл раненого командира роты. Тогда старшина 1–й статьи Коряк принял на себя командование ротой. Рота отразила все контратаки численно превосходящего противника и обратила его в бегство.

На желтоватых листках — донесение военкома 305–го батальона Сидорова. О каждом подвиге в нем лишь несколько фраз, но за этими фразами такие дела, о которых можно писать и писать. Разведчик старшина 2–й статьи Шаропаев проник во вражеский тыл, встретился с группой захватчиков и бесстрашно вступил в бой. Он убил шестерых и доставил «языка» в штаб батальона.

Я читаю о подвигах старшин 1–й статьи Курлянчика, Назарова, санинструктора Кушнель, которая не только вынесла из — под вражеского огня 20 краснофлотцев, но и ходила вместе с бойцами в атаку, бесстрашно действовала в самой гуще боя, пока не получила тяжелое ранение.

Я перечитал это сообщение о героине с красным крестом, и сразу обожгла мысль о другой отважной девушке — саниструкторе Клаве Неделько. Перед вечером я пошел проведать раненых воинов и встретил у санитарной палатки Панну Козлову. Взглянув ей в лицо, почувствовал: горе. Спросил, что с ней. Панна рассказала о последних минутах своей подруги.

После того как Клаве Неделько не удалось отправить в тыл раненого комбата, она снова поспешила в наступающую роту. Перевязывала раненых, набивала диски патронами. Рота пошла в контратаку, захватила новый рубеж. Клава — уже там.

Девушка заметила протянутый через небольшую открытую полянку немецкий телефонный провод. Не раздумывая, бросилась к нему.

— Куда? Назад! — раздалось сразу несколько встревоженных голосов. Но Неделько только подняла вверх руку с ножницами — у нее же было чем перерезать провод. Перерезала, и в этот миг раздался выстрел фашистского снайпера.

Рана была очень тяжелая — в живот. Девушка долго мучилась, просила пить, умоляла:

— Помогите же!.. Ведь я вас спасала… Хочу жить, жить!

Спасти ее было невозможно. К вечеру Клавы не стало. Подруги закрыли ее лицо розовым шарфиком, оказавшимся у кого — то в походной сумке.

Похоронили Клаву у ручья под большим дубом. Когда насыпали могильный холм, из соседнего подразделения прибежал лейтенант — статный, красивый. Он упал на могилу, заплакал навзрыд. Это был геройский командир, в бою презиравший смерть, — война отняла у него любимую. Вместе с ним над могилой плакали многие, кому отважная санитарка спасла жизнь, с кем она бок о бок ходила в атаки. В роте помнили, как в бою под станицей Курчанской, когда немцы атаковали, а наш пулеметный расчет вышел из строя, Клава бросилась к умолкнувшему пулемету и открыла огонь по атакующим. Она отлично знала оружие, была бесстрашной и решительной, эта изящная девушка с задумчивым взглядом и светлыми волосами, спадавшими из — под пилотки на плечи. Она мечтала после войны поступить в театральный институт.

Перед боем под Шапсугской Клава Неделько вступила в партию. В ее санитарной сумке нашли недописанное письмо к матери:

«Привет, мамулька!

Дорогая, сегодня для нас необычный день. Мы идем в наступление. Сколько радости таит каждый боец, а вместе с ними и мы, боевые подруги. Мы много прошли, много видели, но главное еще впереди. Мы будем гнать и уничтожать врага.

Он, кровопийца, истребляет наших братьев, сестер, матерей, разрушает все построенное нами, грабит жителей.

И вот настал час расплаты. Пусть враг дрожит. Пусть знает, что советским воинам не страшны никакие преграды, ни пули, ни мины. Нас воспитали Советская власть, большевистская партия, советский народ. Мы готовы отдать свои молодые цветущие годы за сестер, матерей, за нашу Родину. Мы знаем, кончится нашей победой кровопролитная война, советский народ освободит родную землю, и павших в бою будут воспевать в песнях, а живых будут чествовать и славить как героев — победителей…»

С такими мыслями шла в бой 19–летняя патриотка.

«Эдельвейс» терпит крах

Пришло пополнение

Умолкли пушки и автоматы, остыли пулеметы. Бригада передала отвоеванные рубежи прежнему хозяину этого района — 216–й стрелковой дивизии, а сама перешла в резерв командарма и расположилась лагерем в районе Шапарко, северо — западнее Шапсугской.

— Так держать! — сказал комбриг Кравченко на совещании командиров батальонов, подводя итоги выигранных боев.

Но я видел и глубокую печаль на лицах моряков: не стало многих боевых товарищей — отважных воинов, дорогих сердцу людей.

Страшна печаль воина.

— Отомстим за погибших! — клялись моряки.

Люди снова рвались в бой. И мы знали: передышка не будет долгой. Надо лишь восполнить потери, привести в порядок боевое хозяйство.

Вечером 30 сентября комбриг пригласил меня:

— Пойдемте знакомиться с новичками!

Сгущались сумерки. Моросил нудный осенний дождик. В лесу на пустой еще вчера поляне мы увидели замаскированные палатки. Возле походной кухни хлопотал кок.

— Чем думаете угостить новичков? — осведомился я.

— Готовим добрый плов и крепкий чай, чтоб почувствовали себя как дома. Ведь прибыли почти все местные, кавказцы, — ответил кок.

Действительно, к нам на подкрепление пришло много грузин, армян, азербайджанцев. Среди них были пожилые горцы, добровольно вступившие в Красную Армию, когда фронт стал приближаться к их селениям. Были и молодые бойцы из резервных частей, и обстрелянные воины, перенесшие ранения и прибывшие из госпиталей.

Моряки окружили новичков, забрасывали их вопросами. Подошел к группе кавказцев и Михаил Апостолов.

— Как там в тылу дела? — спросил он пожилого азербайджанца.

Тот с уважением оглядел могучую фигуру моряка, ответил:

— Тыл тот же фронт. И колхоз, и фабрика работают на победу.

— Теперь дело за нами, — сказал Апостолов и строго добавил: — Надо хорошо воевать.

— Будем воевать! Давай мне такой автомат, буду бить фашиста! — загорелся горец.

Кто — то из краснофлотцев подмигнул Апостолову:

— А ты, Миша, расскажи, как тебе этот автомат достался.

— Да ну, чего тут рассказывать, — отмахнулся Апостолов.

Тогда краснофлотец сам рассказал новичкам, как Апостолов отбивался от своры гитлеровцев и вернулся в роту с трофейным автоматом.

Новобранцев рассказ изумил.

— О, настоящий герой! — восклицали они, восхищенно разглядывая Апостолова с его трофейным автоматом.

А когда новичкам стали выдавать армейское обмундирование, многие стали настойчиво просить морскую форму, чтобы быть похожими на краснофлотцев. Наших хозяйственников такие просьбы растрогали, но удовлетворить их не было возможности. Пришлось одним выдать флотские бескозырки, другим — тельняшки. Новички радовались и этому.

К группе кавказцев, примерявших бескозырки, подошел фотограф бригады. Многие хотели сфотографироваться в морской форме и послать карточки домой.

Но для этого мало было бескозырки или тельняшки, и горцы ходили за моряками, уговаривая:

— Пожалуйста, генацвале, дай форму, только сфотографируюсь!

Один бывалый краснофлотец, сняв бушлат, дал его худощавому стройному грузину, но сказал наставительно:

— Только имей в виду, воевать тебе придется тоже как моряку.

Новичок ответил с достоинством:

— Ай, кацо! Зачем слова? Увидишь, как воевать будем. Будем драться и как горцы, и как черноморцы!

— Хорошо, посмотрим, — примирительно сказал краснофлотец. — Давай, кацо, позируй!

Политработники проводили в эти дни беседы о дружбе народов нашей страны, в едином строю защищающих родную Отчизну. Наша бригада стала теперь наглядным свидетельством этого: русские, украинцы, белорусы объединились с сынами Армении, Грузии, Азербайджана, чтобы освободить от врага их горный край — Кавказ.

Некоторые добровольцы пришли к нам из ближних селений, занятых врагом. Антонян, молодой уроженец станицы Абинской, был очень возбужден и все спрашивал меня:

— Когда пойдем в бой? Там фашисты мучают наших родных…

* * *

Мы еще не знали, когда и где предстоят новые бои, но старались времени даром не терять. Новички с утра до вечера под руководством командиров и опытных краснофлотцев изучали оружие и приемы боя в горнолесистой местности, тренировались в бросании гранат, маскировке, перебежках, переползании, обучались рукопашному бою, самоокапыванию.

Однажды утром я шел лесной тропинкой по направлению к 16–му батальону. Навстречу в полном боевом снаряжении, с винтовкой в руках бежал невысокий усатый горец. Увидев меня, он остановился с растерянным видом, неуклюже отдал честь. И вдруг, смахнув со лба пот, хитровато улыбнулся:

— Видели, товарищ комиссар, могу бегать в атаку?

Горец был уже немолодой, на висках седина, вокруг глаз, прищуренных в улыбке, лучи морщинок. Я спросил его фамилию.

— Менагаришвили! — ответил он и, сильно коверкая русский язык, объяснил, с какой целью бегал по тропинке: — Стрелять я могу. Охотник. Убью фашиста сразу. А вот бегать… Годы уже не те… На занятии от молодых отставал… Так что хочу сам себя поучить.

Я пожелал ему успеха. Днем мне снова довелось увидеть Менагаришвили, на занятиях по штыковому бою. Он был во взводе самый старший и самый старательный.

Тренировались и бывалые воины — оттачивали боевое мастерство, сознавая, что предстоят еще нелегкие схватки.

Но, разумеется, мы заботились и о том, чтобы бойцы, пока есть возможность, хорошо отдохнули. Давали людям отоспаться, старались поинтереснее заполнить досуг. Организовали художественную самодеятельность. На флоте ее всегда любили, и теперь не потребовалось уговаривать любителей сцены — они с удовольствием подготовили концерт. Он состоялся на обширной поляне, окруженной густым лесом. Выступали певцы и музыканты, чтецы и темпераментные танцоры.

«Хочу идти в бой коммунистом»

На следующий день, 1 октября, бригада получила приказ занять к рассвету исходные позиции для наступления у высоты, расположенной в четырех километрах северо — восточнее Шапсугской.

Гитлеровцам не удалось прорваться в Шапсугскую с севера, тогда они подтянули свежую 19–ю пехотную дивизию румын и развернули наступление восточнее станицы Абинской на юг, где один из полков нашей 216–й дивизии, пользуясь успехом в предыдущих боях, продвинулся вперед и занял важные рубежи. Теперь под напором гитлеровцев, обладавших многократным численным превосходством, этому полку пришлось отходить. Враг занял поселки Линдарово, Эриванский, колхозы «Красная победа», «Первый греческий» и, по данным нашей разведки, готовился развивать наступление на юг, в направлении станицы Эриванской.

Командарм решил нанести удар по румынской дивизии силами нашей и 255–й бригад во взаимодействии с частями 216–й стрелковой дивизии.

Снова марш по лесам и горам, на этот раз — ночью. Только что прошел дождь, и на горных тропах было скользко. Люди брели в темноте, спотыкаясь, скользя, иногда падая, но напрягали все силы, чтобы не шуметь. Исходный рубеж нам удалось занять незаметно для врага.

На рассвете 3 октября мы вступили в бой. Хотя в условиях горно — лесистой местности боевые действия неизбежно выливались в разрозненные схватки мелких групп, не видящих соседей, временами теряющих связь между собой, но на этот раз моряки действовали организованнее, целеустремленнее и решительнее. Сказался и опыт предыдущих боев, и тренировки.

Мощнее была и огневая поддержка. В воздухе появились наши штурмовики. Они принимали от нас сигналы и совершали налеты на вражеские позиции, на тылы фашистов.

Неудержимо надвигалась «черная туча», как называли гитлеровцы морских пехотинцев, и дружное «полундра!» ошеломляло врага. Рукопашных схваток с моряками противник избегал. Румынские солдаты предпочитали сдаваться в плен.

К исходу дня наши батальоны заняли колхоз «Первый греческий», Линдарово и высоту 181,4. В районе Линдарово отлично сражался батальон Вострикова, разгромивший здесь две роты гитлеровцев. На высоте 181,4 батальон Красникова уничтожил фашистскую роту и захватил богатые трофеи.

В 16–м батальоне снова отличился командир 3–й роты младший лейтенант П. Ябров. Его рота атаковала хорошо укрепленный опорный пункт. Гитлеровцы встретили атакующих сильным огнем и заставили залечь. Ябров предпринял дерзкую атаку.

— Вперед, за Родину! — крикнул он, поднявшись.

С дружным «ура» ринулись за ним на штурм высоты краснофлотцы.

Неприятельские солдаты стали покидать окопы и убегать в лес. Рота Яброва бросилась преследовать и уничтожать врага. Когда высота была взята, мы увидели на ней сотни вражеских трупов, убитых лошадей, разбитые повозки.

Внезапность сыграла большую роль в успехе этого первого дня боев.

Нам предстояло теперь, взаимодействуя с 255–й бригадой, наступающей слева, и 672–м полком 216–й стрелковой дивизии, действовавшим справа, освободить от врага поселок Эриванский и колхоз «Красная победа».

Разведчики всю ночь прочесывали лес, уточняя расположение противника. На рассвете наши подразделения по приказу комбрига стали подтягиваться вперед. Кравченко решил переместить и КП бригады.

Я шел с оперативной группой штаба за передовыми подразделениями. Перейдя вброд небольшую речушку недалеко от колхоза «Первый греческий», мы вышли на поляну.

Вдруг из гущи леса выскочил кабан и помчался впереди нас. Взрыв — и в воздух взлетели комья земли и куски свиной туши. Кабан, нарвавшись на минное поле, уберег нас от жертв. Саперы пошли в разведку и обнаружили еще несколько минных полей.

Когда закончился переход, Рыжов пригласил меня в палатку политотдела и, раскрывая пухлую папку, сказал:

— Идет пополнение к нам, Федор Васильевич!

В папке лежали десятки заявлений бойцов о вступлении в партию, анкеты и автобиографии, выписки из решений ротных партийных собраний.

«Хочу идти в бой коммунистом!» — эту фразу, ставшую в годы войны крылатой, писали в своих заявлениях и лучшие моряки — черноморцы.

Перед каждым боем в партию вступали все новые воины. Заявления разбирались прямо в окопах, на огневых позициях, в короткие перерывы между боями.

— Когда же соберем парткомиссию? — спросил меня Рыжов, перебирая пачку присланных из рот документов.

— Медлить не надо, давайте сегодня же! — ответил я.

Наши батальоны готовились к штурму поселка Эриванского. Пока штабные командиры уточняли план боя, решали вопросы взаимодействия, мы провели заседание партийной комиссии.

Она собралась в окопе. Секретарь парткомиссии Лисин объявил:

— На повестке дня один вопрос: прием в партию. Начнем с шестнадцатого батальона.

Разбирается заявление старшего лейтенанта Ивана Ануфриевича Рогальского, заместителя командира 16–го батальона.

— Рогальского, — говорит член парткомиссии Ябров, — мы узнали на Тамани. Отлично поддерживал нас огнем со своей канонерской лодки, был грозой для немцев. Когда корабль вышел из строя, Иван Ануфриевич командовал отрядом морской пехоты. Дрался лихо. Сейчас он правая рука нашего комбата Красникова. Бесстрашен, умело руководит боем. Достоин звания коммуниста!

Такие же короткие и убедительные характеристики получили спускавшиеся один за другим в окоп младший лейтенант Коновалов и его подчиненные автоматчики Жуков и Смирнов, командир взвода разведчиков Окунев, краснофлотец — разведчик Атласов, отважный моряк — подводник адыгеец Абубакир Браук.

Тринадцать бойцов и командиров 16–го батальона стали членами и кандидатами в члены партии.

Только проголосовали члены парткомиссии, приняв очередное решение, как прибежал посыльный с запиской от комбрига.

— Товарищи, прервем заседание. Батальоны вступают в бой, — сказал я, прочитав записку.

Члены парткомиссии и воины, только что принятые в партию, поспешили занять свои места в боевых порядках.

Разгорелся бой за поселок Эриванский, вытянувшийся с севера на юг среди заросших лесом высот. Батальоны Вострикова и Шермана приблизились к северо — западной окраине поселка. Батальон Красникова ворвался в него с юга. Самообладание и находчивость воинов в этом бою были просто изумительны.

Вот пулеметная очередь внезапно полоснула во фланг атакующей роте. Бойцы залегли. Командир отделения коммунист В. Пихоткин, приметив, откуда бил вражеский пулемет, подкрался к нему, застрелил из винтовки двух пулеметчиков и, воспользовавшись замешательством гитлеровцев, молниеносно подскочил к пулемету, повернул его против врага. Рота снова поднялась в атаку.

У окраины поселка краснофлотец Никитин заметил группу вражеских солдат, укрывшихся за домом, и швырнул в них противотанковую гранату, да так удачно, что все 15 укрывшихся гитлеровцев погибли.

Сам Никитин, однако, тоже был смертельно ранен. Он умирал на руках у друзей, когда батальон уже взял окраину селения.

— Братцы, друзья! Умираю за народ. Отомстите за меня, за всех погибших! — были его последние слова.

Когда бой утих и подразделения стали закрепляться на новых рубежах, мы возобновили прерванное заседание партийной комиссии. Не было на нем только одного члена комиссии — Петра Курочкина, павшего в бою. Он был в первых рядах атакующих. Раненный, он превозмог боль и продолжал бежать вперед, стреляя на ходу и увлекая за собой других. В это время из — за пригорка застрочил неприятельский пулемет. Курочкин упал, теперь уже раненный смертельно. В тот же миг вырвался вперед краснофлотец Смирнов, только что принятый в партию.

— Полундра! — крикнул он.

Моряки забросали гранатами вражеские огневые точки. Важный рубеж был взят.

…Секретарь парткомиссии сообщил о геройской гибели Петра Курочкина. Все встали, обнажив головы. Лисин продолжал:

— На место павших в партию идет новое пополнение, и пусть оно будет достойно героев, с честью оправдавших звание воинов — коммунистов!

Заседание партийной комиссии продолжалось в просторном блиндаже при свете коптилки.

Я увидел знакомое лицо. Сама жизнь и глубокая душевная целеустремленность привели Григория Менагаришвили к решению вступить в партию.

— Сколько вы убили гитлеровцев? — спросил его один из членов парткомиссии.

Менагаришвили поморщил лоб, подумал.

— В последнем бою тринадцать, а до этого не считал, — ответил он, затем после небольшой паузы горячо добавил: — Буду бить метко, пока видят глаза и рука держит винтовку. Оружие у меня безотказное!

Решение парткомиссии было единогласным: Григория Есифовича Менагаришвили принять кандидатом в члены партии.

Более ста бойцов и командиров вступило в партию за полмесяца боев северо — западнее Шапсугской. И почти в каждом донесении, поступавшем в эти дни из подразделений, я читал сообщения о том, как молодые коммунисты храбро дрались сами и вели за собой других.

В одном из донесений я с радостью прочитал и о подвигах Григория Менагаришвили. Вражеский пулемет мешает продвижению нашего подразделения. Снайпер Менагаришвили ловко ползет в зарослях, занимает удобную позицию и, стреляя без промаха, выводит из строя пулеметный расчет. Так он заставил замолчать не одну вражескую огневую точку.

В атаках закалялась дружба

Боевые действия приобретали все более ожесточенный характер. Противник, сбитый с выгодных рубежей, стремился любой ценой вернуть их, все чаще предпринимал контратаки. У врага были авиация, танки, чего недоставало нам. Устоять перед этой техникой было очень трудно, несмотря на все упорство наших воинов. Некоторые высоты и населенные пункты переходили из рук в руки по нескольку раз.

Даже востриковцам, лихим штурмом взявшим накануне поселок колхоза «Красная победа», пришлось отступать. Бросив сюда силы, в несколько раз превосходившие наш батальон, гитлеровцы обрушили на поселок бомбовый удар и бешеный артиллерийский огонь. 144–й оставил селение и отошел на километр южнее.

Но на следующее утро, 5 октября, на помощь ему пришел из второго эшелона 305–й батальон. Он атаковал противника с северо — запада, и поселок «Красная победа» снова стал нашим. Враг не раз переходил в контратаки, бросил против краснофлотцев танки. Наши одержали верх благодаря исключительной храбрости, упорству и мастерству.

В момент когда одна из рот 144–го батальона поднялась в атаку, с фланга вдруг вынырнула из — за холма фашистская танкетка. Несколько наших бойцов упали, подкошенные пулеметной очередью. Тут был ранен, как я узнал после, и наш боевой автоматчик, бывший кок, Михаил Апостолов. Танкетка нагнала и сбила с ног командира взвода младшего лейтенанта Василия Лихачева. Он упал в ров, гусеницы проскрежетали над его головой. Танкетка остановилась. Из нее выскочили офицер и солдат. Им, видимо, так хотелось взять в плен нашего командира, что они оставили в покое моряков, ушедших вперед штурмовать окраину поселка. Фашистский офицер подбежал к младшему лейтенанту, сорвал с него портупею, приказал подняться. Василий Лихачев, превозмогая боль, встал и в тот же миг, ловко выхватив из кармана пистолет, в упор выстрелил в фашиста. Стоявший рядом солдат упал на землю от страха. Лихачев пристрелил и его и скрылся в зарослях кукурузы, а оттуда добрался до перевязочного пункта.

16–й батальон засел в поселке Эриванском. Против него, действуя в лоб и с флангов, двинулся вражеский полк. Его поддерживали, пикируя над позициями батальона, восемь бомбардировщиков «Ю–88». Вслед за бомбовым ударом появились и открыли огонь три гитлеровские самоходные пушки.

Комбриг приказал Красникову отойти к южной окраине поселка и отдал распоряжение прикрыть его отход огнем.

Батальон быстро закрепился на новом месте и стойко отражал натиск врага. Тем временем востриковцы контратаковали фашистов в районе поселка Линдарово. На восточных скатах высоты 177,5 крепко держался батальон Шермана.

Этот батальон 8 октября отбил с утра атаку двух рот противника. Наступило затишье. Через некоторое время из — за бугра слева опять появилась группа солдат. Они открыто двигались к высоте, занятой 305–м, но огня не открывали.

— Что за чертовщина?! — присмотревшись, воскликнул вдруг командир пулеметного взвода Муравцов. — Вроде наши идут. Откуда взялись?

— Как наши? — удивился командир роты Богаченко и, приложив к глазам бинокль, растерянно произнес: — Да, краснофлотцы… И пехотинцы… Странно что — то… — Мгновение подумав, он повторил: — Очень странно! И, думаю, тут дело не чисто… Продолжайте наблюдение, я доложу комбату.

Когда Богаченко позвонил Шерману, тот уже все понял.

— Вражеская уловка! — сказал командир батальона. — Переоделись… Подпустите их как можно ближе. Еще раз присмотритесь получше и — действуйте!

Пулеметчики приготовились и настороженно ждали. Загадочная колонна подошла уже совсем близко к нашим окопам. Послышались крики на ломаном русском языке:

— Свои, братцы, свои… Мы вырвались из окружения!

Но моряки увидели, как «свои» берут на изготовку винтовки и автоматы. Ударили наши «максимы» и минометы. Все фашисты полегли перед позициями роты Богаченко.

После этого противник затаился на окраине поселка и не высовывался. Наши батальоны снова пошли на штурм. Натиск был дружным. Поддержанные артиллерийским огнем, роты морских пехотинцев быстро приблизились к селению. Гитлеровцы поспешно отходили в глубину поселка, неся большие потери, бросая пушки, боеприпасы, снаряжение.

Рядом с 305–м стойко дрался 144–й батальон.

На одном из участков группу моряков повел в атаку секретарь комсомольского бюро батальона младший политрук Костя Харламов. Внезапно с фланга открыла огонь вражеская пушка, затрещал из замаскированного танка пулемет.

— Ложись! — скомандовал Харламов.

Бойцы залегли, а Харламов и старшина 2–й статьи Борис Жерновой подползли по ложбинке к фашистскому танку и подорвали его гранатами. Над вражеской позицией заклубился дым. Пользуясь этим, Харламов и Жерновой подкрались ближе и уничтожили орудийный расчет.

— Путь свободен! Вперед! — скомандовал младший политрук и вернулся в цепь атакующих.

В нескольких шагах от Харламова появился гитлеровец. Он выстрелил, ранил Харламова в ногу и прицелился в Жернового. Но выстрелить не успел. За спиной врага, словно из — под земли, появилась санинструктор Катя Насонова. Она ударом гранаты по голове оглушила фашиста и кинулась к Харламову:

— Костя, ты жив?

— Жив, да никак не поднимусь. Нога…

Девушка приподняла раненого и решительно взвалила его на свои плечи.

— Что ты, Катя! — запротестовал он.

— Ничего, ты же худенький! — отвечала Насонова и, тяжело дыша, оттащила Костю в укрытие, перевязала рану.

Рядом с оглушительным треском разорвалась мина. Во все стороны брызнули горячие осколки. Катя вскрикнула и, закусив губу от боли, приникла к земле. Харламов взглянул на нее и увидел кровь, сочившуюся из разорванного рукава телогрейки.

Теперь настал черед Кости позаботиться о своей спасительнице. Он взвалил на себя девушку и медленно, превозмогая жгучую боль в ноге, пополз к ближайшей воронке. Подоспевшие санитары подобрали их обоих. С тех пор Костя Харламов и Катя Насонова стали неразлучны.

В бою под Эриванским настоящими героинями показали себя многие девушки — санинструкторы.

Под огнем переносила на себе раненых Валя Ульянова. А когда у бойцов не стало патронов, она быстро пробралась к взводу боепитания и притащила на огневую позицию ящик с патронами.

Панна Козлова сопровождала в медсанбат раненого, а на обратном пути вечером после боя зашла в политотдел сдать донесение своего военкома Илларионова. Я при ней просмотрел его. В донесении было сказано и о ее отваге.

— Ага, тут есть кое — что и о вас… Молодчина, поздравляю! — сказал я.

Девушка покраснела и, смущенно улыбаясь, посмотрела на плотно исписанный Илларионовым листок.

— Расскажите — ка нам подробнее про ваши атаки, — попросил Рыжов.

Панна задумалась и, помедлив, предложила:

— Я лучше расскажу вам о нашем Бате. Он у нас душа любой победы и первый герой…

— Хорошо, расскажите про вашего молодого Батю!

— В этот раз, — начала Козлова, — комбат опять был в атаке вместе с нами, с ротой автоматчиков… Поднялся, взмахнул рукой с пистолетом, крикнул: «За мной!» — и пошел. Мы за ним в полный рост. Но с высоты по нас открыли такой огонь, что пришлось залечь на открытом месте. Лежим — головы поднять невозможно. Я каким — то образом очутилась рядом с комбатом. Смотрю на него: Батя кусает губы и опирается на ладони, вот — вот готовый вскочить. Глянул он на меня, прямо в глаза… Знаете, это трудно передать, только у командира во время боя может быть такой взгляд. Мне показалось, что он командует: «Действуй, Панна!» Конечно, он не думал сказать это мне, но меня словно что — то подтолкнуло, и я вскочила. На ходу стреляю из автомата. В тот же миг разнеслось по полю: «Полундра!» Поднялись все. Рядом я увидела командира роты Пилипенко. Тут же обогнал меня Александр Иванович. Бежит и бьет из автомата. Я быстро перезарядила свой автомат и стала стрелять в том же направлении. Востриков оглянулся, почему — то погрозил мне кулаком. Потом, когда мы уже заняли высоту, сказал: «Если ты, шальная девчонка, еще будешь стрелять прямо над моей головой, я тебе не знаю что сделаю!..» Мне весело стало, отвечаю: «Как же быть, когда противник виден только через вашу голову? И потом — чего вам беспокоиться, ведь я стреляю точно, сами говорили…» Тогда и он рассмеялся. Говорит: «Только не хвастайся!..» В общем, так вот шутим, а через минуту — опять заваруха: оказывается, наша рота очень далеко опередила другие подразделения и теперь стиснута врагом с трех сторон. Пришлось нам отходить назад. Обидно! Батя по телефону отругал командиров соседних рот за то, что отстали. Те оправдывались: помешали, мол, немецки танки. А комбат вешает трубку и про себя: «Нам тоже зеленую улицу не открывали, а мы прорвались!..» Потом спокойно отдал распоряжение. Вскоре снова пошли в атаку, и батальон занял новый рубеж… Панна умолкла на минуту, вздохнула.

— В этом бою Александра Ивановича опять ранило… Вблизи разорвалась мина. Я заметила, как Батя вдруг приостановился, откинулся назад, поморщился. Подбежала к нему: «Товарищ капитан — лейтенант, вы ранены? Дайте перевяжу!» А он разозлился и приказал мне молчать. Когда я стала настаивать, он вовсе прогнал меня. Так, не перевязав рану, и вел бой до конца. После боя ушел в санчасть и попросил врача Алексея Пестрякова побыстрее вынуть осколок из спины. Врач сказал: «Тогда терпите!» — и вытащил осколок без всякого наркоза. Александр Иванович поблагодарил и сразу вернулся на командный пункт батальона…

Когда девушка ушла, Рыжов сказал:

— В этом батальоне головка крепкая. И комбат, и военком. А секретарь партбюро Мастеров!

И Рыжов рассказал, как секретарь партбюро в острый момент боя за поселок Линдарово, когда выбыл из строя политрук, временно командовавший ротой, дринял командование этой ротой на себя и с возгласом «Черноморцы, за мной!» повел бойцов в атаку. Враг был отброшен, рота вернула свою позицию.

Почему молчала батарея

Под вечер 8 октября я зашел на КП 16–го батальона и застал Красникова угрюмым, задумчивым.

— Эриванский мы взяли бы давно, — сказал он, — да не можем справиться с неприятельской артиллерией… Особенно точно бьет у них одна батарея. Куда бы наши ни передвинулись — сразу накрывает огнем…

— Что же думаете предпринять?

— Корректировщик у них где — то ловко устроился. Надо найти и снять его, — ответил Дмитрий Васильевич.

Сам занимавшийся разведкой еще в обороне Севастополя, он знал, что обнаружить корректировщика — дело очень трудное. Но это надо было сделать во что бы то ни стало.

Вызвав командира взвода разведки И. С. Ельцова, комбат испытующе оглядел его. У того были воспаленные от бессонных ночей глаза, осунувшееся лицо, но, встретив внимательный взгляд комбата, он вдруг заулыбался.

— Что это ты сегодня такой веселый? — насторожился Красников.

— «Кукушку» засекли, товарищ командир батальона! — радостно выпалил Ельцов.

— Да ну! — воскликнул Красников. — Молодцы! Где обнаружили?

Ельцов развернул карту и ткнул пальцем в зеленое пятно:

— Забрался, гадюка, на самое высокое дерево. Оттуда все окрестности видны как на ладони. Мы его разглядели в бинокль. Хотели снять снайперской винтовкой, но раздумали — далековато, как бы не спугнуть… Да и лучше взять живым.

— Конечно! — согласился Дмитрий Васильевич и приказал командиру взвода явиться на КП вместе с разведчиками.

Через несколько минут они предстали перед комбатом. Все вызвались пойти снимать вражеского корректировщика. Но большой группе проникнуть через линию фронта трудно, и Красников решил послать только двоих: Василия Бычкова, в прошлом рулевого эсминца «Отважный», и молодого сноровистого краснофлотца Александра Одноперова.

Ушли они ночью, а утром привели долговязого немца — обер — лейтенанта.

Разведчики рассказали, как они его захватили.

Бесшумно подкравшись в темноте к дереву, на котором каждый день орудовал корректировщик, Бычков и Одноперов старательно замаскировались. Пролежали неподвижно около двух часов. На рассвете послышались шаги. Обер — лейтенант подошел к дереву, огляделся. Не заметив ничего подозрительного, он закинул за плечо зачехленную стереотрубу и по ступенькам, приколоченным к стволу, стал подниматься вверх.

Бычков дал знак Одноперову, оба мигом подскочили к дереву и дернули фашиста за полу шинели. Тот с шумом свалился на землю, вскрикнув от неожиданности. Больше он не издал ни звука, оглушенный ударом по голове. Очнулся уже связанным.

В то октябрьское утро неприятельская батарея молчала, оставшись словно без глаз. А батальон Красникова возобновил штурм Эриванского. После ряда коротких схваток на подступах к поселку моряки ворвались на окраину.

Краснофлотец Андрусенко принял командование

Стреляя на ходу, морские пехотинцы перебегали от дома к дому. Вдруг вблизи атакующих разорвался снаряд, за ним другой, третий. Бойцы залегли, расползлись по укрытиям. Вслух гадали:

— Откуда бьет, проклятая?

— Кажется, вон из того сарайчика, правее белой мазанки…

— Нет, не из сарайчика… Товарищ командир, пушка на кукурузном поле. Смотрите — маскировочная сетка! — крикнул краснофлотец Василий Андрусенко.

Пушка снова выстрелила, и краснофлотцы увидели над кукурузой голубое облачко дыма. Все инстинктивно припали к земле. Снаряд со свистом пронесся над головами и разорвался позади цепи моряков. Следующий взрыв раздался впереди.

— В вилку берут, гады!

— Вперед! — приказал командир.

Моряки пробежали еще и укрылись за холмом.

— А теперь надо пушке капут сделать. Товарищ командир, разрешите попытаться! — снова крикнул Андрусенко.

Получив разрешение, он пополз по канаве за околицу села. Моряки замерли в ожидании. Томительно тянулись минуты. Но вот в поле один за другим раздались два взрыва гранат, над кукурузой взметнулись облако дыма и комья земли. В следующий миг затрещал автомат.

Рота устремилась к центру поселка. Из окон домов, из дворов и сараев сыпались беспорядочные вражеские выстрелы, но они уже не могли остановить атакующих.

Высовываясь из погребов и сараев, перепуганные женщины подзывали к себе моряков, указывали, где укрылись гитлеровцы.

Неожиданно на улице появился небольшой обоз, двигавшийся навстречу роте. Рядом с первой повозкой шел румынский солдат с поднятым на кнутовище белым лоскутом. Позади обоза шествовал с автоматом в руках морской пехотинец.

— Андрусенко! — узнали его краснофлотцы. — Вот так диво!

— Никакого дива, — широко улыбаясь и приветствуя друзей, отвечал Андрусенко. — Эти вояки давно сидели в сарае и ждали, когда их возьмут в плен… После того как разделался с пушкой в кукурузе, я пробирался сюда задворками, а они меня заметили из сарая и стали звать. Сначала не понял, оторопел от страха: высунулась — то из сарая целая компания их. Потом вижу, прилаживают к кнутовищу белую тряпку. Так и быть, принимаю командование и веду.

Моряки хохотали, слушая этот рассказ.

Я был на командном пункте 16–го батальона, когда сюда привели пленных, взятых Андрусенко. Их было восемь. Солдат с белым флагом сказал, что они из 96–го полка 19–й румынской дивизии.

— Я русский, фамилия Чернышев, — неожиданно добавил он и, встретив мой взгляд, пояснил: — Из Северной Буковины…

— Тогда понятно… Ну, а воевать против России пошел добровольно или мобилизовали?

Солдат энергично замотал головой:

— Нет — нет, не хотел. Мобилизовали!

— Где раньше была ваша дивизия?

— В прошлом году под Одессой. Потом стояли в резерве в Керчи. Сюда пришли недавно…

— Ну, и как вам понравилось на Кавказе? — иронически спросил я.

Пленный насупился:

— Тут мы попали в ад… В нашем взводе тридцатого сентября было пятьдесят семь человек, а теперь осталось двадцать. В пулеметной роте из двухсот осталось пятьдесят шесть… Никто больше не хочет воевать, лучше плен, чем смерть…

— Ага, прозрели! — зло усмехнулся комбат Красников, до этого молча слушавший разговор.

Стоявший рядом с Чернышевым пожилой румын вздохнул и сказал:

— Мы очень боимся ваших снарядов, которые жгут…

— Это наши «катюши» помогли им разобраться, что к чему! — рассмеялся Красников.

— Да — да, «катуши»! — закивал головой румын. — Я вчера увидел наших обгоревших солдат и сразу решил сдаться в плен.

— А как другие? — спросил я.

— Другие так же… Румынские солдаты несчастные люди…

Пожилой румын умолк. В разговор опять вступил Чернышев:

— Нас ужасно плохо кормили. Давали в день четыреста граммов хлеба и изредка — жидкий суп. Иногда целыми днями мы вовсе ничего не ели. А если медленно продвигаешься в наступлении, офицеры бьют нещадно… Одежду тут в лесу всю изорвали, а новую не дают, говорят, берите одежду с убитых русских. Этой зимой, наверное, все наши солдаты померзнут…

Вид у пленных был действительно жалкий. Рваное обмундирование, изможденные лица.

Как ни скудны были запасы продовольствия в батальоне, комбат приказал накормить пленных, прежде чем отправлять в штаб бригады.

Кто — то из краснофлотцев сбегал к походной кухне, принес три котелка вареного риса и буханку хлеба. Румыны жадно набросились на еду.

— А нам офицеры говорили, что русские пленным носы обрезают и выкалывают глаза, — сказал один из пленных.

— Я знал, что это враки. Офицеры нас во всем обманывали, — отозвался Чернышев.

— И обкрадывали, — добавил пожилой румын. — В Керчи объявили, что можно купить вина. Мы собрали деньги, отдали обер — лейтенанту Курту, а он их прикарманил. Никакого вина мы не получили, а офицеры за наш счет пьянствовали…

— А вы сами разве не стали грабителями? Что творили в оккупированных селах? — в упор спросил я.

Пленные понуро молчали, испуганно озираясь. Чернышев робко ответил за всех:

— Мы голодные были, а население нам ничего не давало… Тогда стали сами отбирать все, что попадет под руку… Мы знаем, нас тут все ненавидят. Кругом партизаны, везде нас подстерегают пули и смерть…

* * *

Гитлеровцы, выбитые из колхозов «Красная победа», «Первый греческий», поселков Линдарово, Эриванского и с окрестных высот, откатились на север и перешли к обороне.

12 октября наша бригада передала свои рубежи 216–й дивизии и перешла в резерв командующего армией.

Снова отдых. Долго ли он продлится, мы не знали, старались только использовать каждый день, чтобы и отоспаться, и помыться, и привести в порядок оружие, снаряжение, обмундирование.

Штаб бригады и некоторые мелкие подразделения разместились в станице Эриванской. Батальоны разбили палатки на берегу реки Абин. Отсюда с утра до вечера тянулись роты к станичным банькам, действовавшим в эти дни непрерывно и с максимальной нагрузкой.

Бойцам, закаленным в походах и боях, не много нужно, чтобы восстановить силы. Через пару дней мы уже с удовольствием замечали, что наши моряки посвежели, повеселели. Снова вспомнили о художественной самодеятельности, дали концерт, на который пригласили и жителей станицы.

Вскоре из разведотдела фронта пришла весть, порадовавшая нас. За провал разработанного гитлеровским штабом плана «Эдельвейс» главнокомандующий группой немецких армий, действовавших на Кавказе, фельдмаршал Лист снят с должности. Генералы, которые командовали 3–й и 19–й румынскими дивизиями, разгромленными нами под Шапсугской и Эриванским, отданы под суд.

В бригаду приехал начальник политотдела 47–й армии полковой комиссар М. X. Калашник. От имени Военного совета армии он поздравил нас с успешным завершением боевых действий под Шапсугской и Эриванским и передал благодарность Военного совета всему личному составу бригады.

— Морские пехотинцы, — говорил он, — стали грозой для врага. Вы сильные духом, бесстрашные, неутомимые воины. Но имейте в виду, что для полного разгрома врага от вас потребуется еще много сил. Мобилизуйте их до конца, усиливайте удары по врагу, деритесь стойко до полной победы над фашизмом!

Приближалась 25–я годовщина Великого Октября. Коммунисты призвали морских пехотинцев встретить эту дату новыми успехами на поле боя. На митингах в ротах краснофлотцы говорили о жгучей ненависти к врагу, о наших крепнущих силах, клялись воевать еще лучше, чем в прошедших боях, бить врага метче, проявлять бесстрашие, смекалку, инициативу.

На митинге в батальоне Вострикова была принята резолюция:

«На нас, защитников Юга страны, возложена величайшая ответственность за судьбы Советского государства. Мы клянемся тебе, мать — Родина, напрячь все силы, всю энергию, преодолеть все трудности и выиграть сражение.

Мы обязуемся усилить удары по врагу, крепить дисциплину в своих рядах, повышать революционную бдительность. Мы будем драться так, как дрались коммунисты Константин Харламов, Клава Неделько и другие герои, драться так, как подобает воинам — черноморцам».

В эти дни в Эриванской появился дорогой гость — командир 255–й бригады морской пехоты полковник Д. В. Гордеев.

— Салют боевым соседям! — горячо приветствовал он собравшихся в штабе командиров и политработников.

Разговорились, вспомнили недавние дни, когда мы вместе с 255–й бригадой громили фашистов в горах и лесах.

На защите Туапсе

Дорогой таманцев

В середине октября 1942 года командующий Черноморской группой войск генерал — лейтенант И. Е. Петров приказал 83–ю бригаду морской пехоты срочно перебросить под Туапсе, в распоряжение командующего 56–й армией.

В общих чертах мы знали о положении под Туапсе. Не добившись успеха под Новороссийском, гитлеровские войска захватили 6 августа Армавир и устремились на Майкоп и Туапсе, намереваясь прорваться к Черному морю и отрезать 47–ю армию, действовавшую под Новороссийском, и все советские войска в районе Краснодара. Противник превосходил наши силы на этом направлении в четыре раза по пехоте, в десять раз по артиллерии и минометам; он имел 280 танков, а мы ни одного.

14 октября враг начал наступать на Туапсе, нанося сходящиеся удары от станции Навагинская и селения Гунайка и из района Фанагорийского на село Садовое.

Сюда, к Садовому, и перебрасывали нашу бригаду.

Утром 17 октября противник уже захватил ближайший к Садовому город Шаумян и вел бои за Елисаветпольский перевал. Днем мы получили приказ. Нельзя было медлить ни минуты. Кравченко приказал готовиться к маршу.

Вечером мы собрали командиров батальонов и дивизионов и их заместителей по политчасти (к тому времени военкомы стали заместителями командиров по политчасти).

Комбриг сказал, что бригада отправится в район боев на автомашинах, познакомил командиров с маршрутом, предупредил о необходимости строжайшей организованности и маскировки на марше.

Я предложил командирам и политработникам хорошо разъяснить бойцам боевую задачу.

— Наши морские пехотинцы, — говорил я, — оставляют добрую память о себе в 47–й армии. Не уроним же завоеванной кровью и геройским ратным трудом славы! С честью пронесем ее дальше, будем еще отважнее драться на новом участке фронта, не дадим гитлеровцам ходу нигде!

В тот же вечер во всех батальонах проводились беседы с бойцами. Я зашел в 144–й, когда там перед краснофлотцами выступал заместитель командира батальона по политчасти Илларионов. Он говорил об опасности, нависшей над Кавказом:

— Если фашистам удастся прорваться к Туапсе, Черноморская группа наших войск будет отрезана от Закавказского фронта. Прорыв гитлеровцев в район Поти может привести к гибели нашего родного Черноморского флота…

Многоголосый гул пронесся по рядам. Раздались выкрики:

— Обожгутся!.. Растопчем гадов!..

Утро было мрачным, ненастным. Еще не рассветало, когда морские пехотинцы под сильным дождем двинулись к машинам, рассредоточенным в лесу у селений Марьина Роща и Адырбеевка. Посадка прошла быстро, организованно. Машины одна за другой выходили на дорогу.

Учитывая большую активность вражеской авиации, бригада двигалась небольшими автоколоннами по основному гудронированному шоссе вдоль побережья и по лесным дорогам.

Я отправился с головной колонной 16–го батальона, устроившись на машине вместе с комбатом Красниковым и группой краснофлотцев. Комбриг оставался пока в прежнем районе расположения: нужно было позаботиться о доставке продуктов, понаблюдать за отправкой последних подразделений.

Машины были открытые, а дождь проливной, и все мы кутались в плащ — палатки. Пока не выехали на шоссе, машину бросало на ухабах, иногда она застревала в грязи, и краснофлотцы толкали ее плечами. Несколько раз пришлось пересечь русло речки Адырбеевки. Наконец выскочили на шоссе и помчались. Теперь уже не обижались на дождь: низкие облака и дождевая завеса прикрывали нас от вражеской авиации.

К вечеру 18 октября наша головная колонна пришла в село Ново — Михайловское и, свернув влево, медленно и с, трудом двинулась по пойме реки Псебс. Вскоре мы приблизились к поселку Псебс и Псебскому перевалу. Начались крутые подъемы. Дождь лил еще сильнее, и дороги превратились в месиво. Подниматься по ним вверх на машинах было невозможно. Нам пришлось сделать привал и подождать, пока подтянутся остальные подразделения. Часть автомашин я послал назад, чтобы доставить оставшийся в тылу боезапас, минометы, противотанковую артиллерию, лошадей и повозки.

Стемнело. Моряки устраивались на отдых в густом сосновом лесу. Удалось отыскать сухую листву и сухой валежник. Бойцы сооружали шалаши, накрывали их плащ — палатками и ложились спать.

До полуночи сюда продолжали прибывать подразделения. Они сразу же располагались на ночлег. В лесу слышались приглушенные шутки. Настроение у моряков было бодрое.

Ночью я собрал в школе села Псебс командиров и политработников, познакомил их с дальнейшим маршрутом, напомнил о маскировке. Теперь с каждым шагом мы приближались к переднему краю обороны, и требовалась величайшая осторожность.

— Кстати, — вспомнил я, — все ли знают, чем знаменит район, где мы теперь находимся? Здесь совершала свой переход легендарная Таманская армия, описанная Серафимовичем в «Железном потоке». Напомните бойцам об этом, расскажите, какие испытания выдержали тогда герои.

Рыжов зачитал последние сводки Совинформбюро. Вести были хорошие: всюду росло сопротивление наших войск, крепчали удары по врагу.

Утром, обходя подразделения 144–го батальона, я увидел окруженных краснофлотцами командира роты старшего лейтенанта Куницына и его заместителя по политчасти политрука Вершинина. Они только что закончили беседу с бойцами. Куницын, оживленный, радостный, шагнул ко мне навстречу и, отдав честь, доложил:

— Настроение у наших людей отличное, бодрое. Личный состав роты дает слово форсировать перевал успешно. Дождь и грязь не помешают. Отстающих не будет. Поможем и нашим лошадкам перетащить через перевал повозки с боезапасом!

Лошадям помощь действительно была нужна. Зайдя в хозяйственное подразделение, я увидел угрюмые лица ездовых. Они с мрачным отчаянием смотрели на коней, второй день не получавших — ни овса, ни сена. Их кормили опавшими листьями. Привязанные к стволам деревьев, повозкам и бричкам, отощавшие и понурые, они грызли деревянные ящики и кору деревьев.

В полдень подразделения выстроились и берегом реки Псебс потянулись на перевал. Шли по скользким тропинкам, прижимаясь к лесу. Дождь не переставал. Шлепали по грязи флотские ботинки, топорщились намокшие, забрызганные грязью брюки клеш. Бойцы были обвешаны гранатами и сумками с патронами. На плечах у многих висели трофейные автоматы.

Шли молча, сосредоточенно. Требовались усилия и для подъема в гору, и для спуска вниз по скользким скатам.

Кто — то, нарушив молчание, заметил:

— Да, по этой палубе лучше бы погулять в красноармейских сапогах…

Пройдя с головной колонной около двух километров, я остановился у очередного подъема, чтобы проследить, как идут подразделения.

Люди упорно шагали. Хуже было дело с обозом. Лошади медленно, с большим напряжением тянули повозки, нагруженные снарядами и патронами.

На крутом подъеме ослабевшие кони выдохлись и, подавшись вперед, уперлись ногами в раскисшую землю, остановились.

Рядом проходили моряки 16–го батальона — «сборной флота».

— А ну — ка, нет ли тут тяжелоатлетов? — полушутя крикнул я.

— Найдутся! Придется заменить лошадей! — раздались возгласы, и бойцы ухватились за повозку. Приговаривая «Вира помалу!», они быстро вытянули повозку из грязи и втащили на гребень горы. Потом взялись за другую.

Среди бойцов я увидел секретаря комсомольского бюро батальона Григория Гутника. Худощавый, быстрый, веселый, он вместе с краснофлотцами толкал подводу и, как всегда, сыпал шутками:

— Нет, не зря морскую тельняшку в горный край занесло, тут есть где показать силушку… Бери, братва! Взяли — дружно!..

Пройдя пять километров, люди и кони передохнули на коротком привале и двинулись дальше.

Путь и впереди не предвещал ничего хорошего. Дождь все лил, нудный, холодный, размывал горные склоны, просачиваясь сквозь дырки в стареньких плащ — палатках. По дорогам, колеям и тропам бежали мутные желтые ручьи. Все чаще раздавалось в колонне дружное: «Раз — два, взяли!» Это опять бойцы вытаскивали из грязи повозки.

Лишь под вечер, когда головная колонна прошла больше половины Псебского перевала, дождь перестал. Из — за облаков появилось уже спускавшееся к горизонту солнце, и мигом ожили, засверкали изумрудными каплями заросли. Шагать стало веселее»

Я снова остановился, чтобы пропустить и проверить все три батальона. Ординарец краснофлотец Гурьянов отвел верховых лошадей в лес.

Присматриваясь к лицам проходящих мимо морских пехотинцев, я заметил на них следы усталости. Таких переходов нам совершать до сих пор не приходилось. Преодолели за день, правда, не столь уж большое расстояние — 16 километров, но все по крутым горам, под дождем, по грязи, голодные. «Привезут ли хлеб к вечеру?» — думал я.

Вдруг по колоннам прокатилась тревожная команда «Воздух!».

Из — за гор со стороны города Шаумян появился «фокке — вульф».

— «Рама»! — с ненавистью крикнул кто — то.

Колонны быстро рассыпались. Моряки притаились в зарослях. На дороге остался лишь обоз, и фашист приметил его. Самолет сделал разворот и, снизившись, пошел вдоль дороги. Было видно, как от «рамы» отделялись черные точки. Бомбит!

Три бомбы разорвались у дороги, недалеко от хвоста обоза. Четвертая угодила между двумя повозками 16–го батальона. Разлетелись в стороны обломки повозок, куски лошадиного мяса, рухнули наземь поврежденные минометы. Как ни привыкли мы к потерям и жертвам, а снова больно сжалось сердце.

Самолет, набрав высоту, скрылся в северо — восточном направлении.

— Ушел, стервятник, — произнес чей — то мрачный голос в кустах. — Но это, видно, только разведчик. Теперь жди их целую ватагу!

Опасность приходилось учитывать и быть начеку, но медлить и прятаться было некогда. Колонны вытянулись по дороге и пошли, готовые в любой момент снова рассыпаться по лесу.

Мы с Красниковым прошли к месту разбитых повозок. Комбат приказал погрузить на фуражные повозки минометы и собрать куски лошадиного мяса.

— Приготовим горячий ужин из конины, — с прежним спокойствием сказал он.

К нашему удивлению, вражеские самолеты больше не появлялись. Это объяснялось, вероятно, тем, что бригада вовремя укрылась в лесу и фашист не придал особого значения этому обозу — мало ли их двигается на тыловых дорогах!

Темнело. Посоветовавшись с Рыжовым и начальником штаба бригады А. Я. Чирковым, я распорядился о привале на ночь. Люди быстро разбрелись по лесу в поисках мест посуше.

Рыжов ушел к штабному радисту. Вскоре он снова разыскал меня и показал записанную карандашом на листке бумаги очередную сводку Совинформбюро.

В ней упоминались два района самых ожесточенных боев: на берегах Волги и под Туапсе. Внимание страны вновь привлекли южные фронты, и в частности район, где предстояло сражаться нам.

Мы решили размножить и немедленно разослать эту сводку в подразделения.

Я пошел посмотреть, как люди устраиваются на ночлег в этом пропитанном водой лесу. В полумраке слышались и воркотня, и шутки.

— Хоть бы дупло какое найти… Или медвежью берлогу… С косолапым уж как — нибудь договорились бы…

Пока варился ужин, бойцы рубили подсохшие на ветру ветки и строили шалаши.

В расположении 144–го батальона командир роты автоматчиков Андрей Пилипенко учил моряков, как лучше сделать шалаш, чтобы он не промок. На вопрос, каково самочувствие моряков, Пилипенко ответил:

— Отличное, товарищ полковой комиссар! Конечно, сыровато. Думаем вон в том просторном шалаше развести огонь, соблюдая, разумеется, светомаскировку, и посушим там брюки, носки…

Мне сразу захотелось остаться тут, присесть у костра в шалаше, подсушиться. Потягивало ко сну, сказывалась усталость. Ординарец Гурьянов, словно угадав мои мысли, спросил:

— А где вы ночевать думаете, товарищ полковой комиссар?

— Да, друг, этот вопрос мы с тобой пока не решили… Ну ничего, придумаем что — нибудь, — ответил я и направился к группе моряков. Это был взвод автоматчиков. Подошел туда и командир роты. Он осмотрел шалаш, сооруженный взводом, похвалил краснофлотцев, ухитрившихся разыскать под обрывами сухие листья и валежник для подстилки и для костра.

Пока мы разговаривали с краснофлотцами, подошли Илларионов и начальник штаба батальона старший лейтенант Н. М. Герасименко, а вскоре и Востриков.

Мы вошли в шалаш. На столе, сделанном из ящиков, лежали ложки.

— Хлеба нет, — вздохнул Илларионов. — Но из тыла уже сообщили, что завтра привезут и хлеб, и еще кое — какие продукты.

У меня отлегло от сердца. Значит, не зря наш Кравченко остался в тылу.

Ординарец комбата принес и поставил на стол флотский бачок. Над столом заклубился пар, и потянуло своеобразным запахом, знакомым тем, кому доводилось употреблять конину. А ординарец хвалит ужин.

— Братва говорит, что превосходная еда, когда в ней ложка плавает стоймя, — сказал он и с довольной улыбкой поставил ложку в густой суп в центре бачка.

— Хорошо! — одобрительно произнес комбат. — Признаться, аппетит разыгрался основательно…

В шалаш вошли секретарь партбюро Мастеров и секретарь комсомольского бюро Харламов.

— Мы тут сейчас кое о чем посовещаемся, а заодно и поужинаем вместе, — сказал Востриков.

Потом он вдруг хитро подмигнул ординарцу, делая ему какой — то знак, и продолжал:

— Кстати, мы сегодня можем позволить себе перед ужином и по сто граммов. Разрешите, товарищ комиссар?

Я удивился, откуда появилось у Вострикова спиртное. Он пояснил:

— Наш начпрод побывал в селе Псебс, колхозники преподнесли нам целый бочонок чачи. Говорят: выпейте за наше здоровье и бейте фашистских гадов насмерть! Приказал я выдать по сто граммов бойцам. Пусть согреются.

Трапеза закончилась крепким горячим чаем. Востриков к тому времени обсудил со мной, с начальником штаба и политработниками свои распоряжения на завтрашний день. Решили сделать подъем в четыре часа, чтобы с рассветом продолжать марш. Я передал приказание об этом и в другие батальоны.

Комбат предложил мне остаться на ночлег у него.

Задача, достойная сильных

На рассвете мы преодолели последний крутой подъем и вышли на гребень Псебского перевала. Опять заморосил дождь. Дороги, набухшие еще накануне, снова превратились в месиво. Бойцы опять вынуждены были помогать обозу.

На привале в районе хуторов Садовые я разговорился с командирами рот 305–го батальона Ржеуцким и Бутвиным. Они сказали, что бойцы чувствуют себя хорошо и предлагают не делать больше ночного привала, а дойти сегодня до места назначения — села Садовое.

После привала, пропустив и осмотрев все подразделения, я пришпорил коня и поехал догонять головную колонну.

Передо мной колыхалась в неровном шаге масса людских фигур под мокрыми брезентовыми накидками. Некоторые бойцы на ходу жевали дикие яблоки, собранные во время привала в лесу.

Меня охватила жалость к этим сильным мужественным людям, заброшенным сюда войной. Бредут, промокшие и голодные, измученные дорогой, раскисшей, ползущей то вверх, то вниз.

Но разве кто — нибудь жалуется, сетует на судьбу? Ни один. И чем труднее, тем упорнее становятся люди.

…Колонна шла мимо хуторов Садовых. Из крестьянских домиков выходили женщины, угощали моряков молоком, хлебом, вареной картошкой. От этого теплело на сердце, и люди прибавляли шаг. Народ готов был помочь нам, чем мог, и многого ждал от нас.

Поздно вечером передовой батальон бригады достиг села Садовое. Оно оказалось совершенно разрушенным бомбами и снарядами. Было безлюдно, чернели обгорелые руины. Подразделения разместились в лесу и на окраине села — в уцелевших избушках и сараях, в землянках, вырытых какой — то стоявшей здесь до нас частью, в шалашах. Штаб бригады и политотдел устроились в большом сарае. Я собрал командиров батальонов и рот, политработников, выслушал их доклады о состоянии подразделений. Напомнил, что теперь мы находимся в зоне вражеского артиллерийского обстрела. Скрепя сердце сообщил, что продуктов нам еще не подвезли и придется довольствоваться пока скудным ужином.

Прибывший из штаба 56–й армии офицер связи доложил, что командира бригады утром вызывает командующий армией. Поскольку Кравченко еще не было, к командарму решил идти я.

Переночевав в полуразрушенном домике, рано утром в сопровождении офицера связи и трех краснофлотцев я направился на КП армии. Шагать пришлось через лес и горы около пятнадцати километров.

Командный пункт размещался в лесу на горном склоне.

Я доложил командующему армией генерал — лейтенанту Рыжову о положении дел в бригаде. Он выразил недовольство и тем, что застрял где — то наш комбриг, и тем, что мы не сумели запастись продовольствием и фуражом, отправляясь в поход. И тут же приказал начальнику тыла армии немедленно снабдить бригаду продовольствием и фуражом.

Командарм познакомил меня с обстановкой на фронте. Не пробившись к морю вдоль дороги Майкоп — Туапсе, гитлеровцы стремятся выйти к Туапсе обходным путем — долиной реки Псекупс и горно — лесистыми тропами. В результате ожесточенных боев они потеснили один полк 395–й стрелковой дивизии, вышли на господствующую высоту и теперь контролируют дорогу вдоль реки Псекупс, служащую нашей основной коммуникацией на этом участке. Нужно во что бы то ни стало сбить врага с высоты. 83–я бригада должна быть готова к боевым действиям через два дня.

Вернувшись в бригаду, я увидел Кравченко. Максим Павлович хмуро сообщил, что его хозяйственные хлопоты не дали желаемых результатов: продуктов удалось получить очень немного — совсем оскудели продсклады.

* * *

В тот день погода прояснилась. Чащу леса пронизали яркие солнечные лучи. Потеплело. Наши подразделения вышли с бивуака на рубеж хутор Кочканов — Афанасьевский постик и начали рыть щели, строить блиндажи, приводить в порядок оружие и обмундирование.

Враг дал знать о себе в тот же день. Над Садовым загудели фашистские самолеты. По сигналу «Воздух» бойцы разбежались в укрытия, но скрыть тысячи людей, хозяйство целой бригады было не просто. Фашисты что — то заметили. На наши позиции посыпались бомбы, а потом и снаряды. Из батальонов поступили донесения об убитых и раненых.

Комбриг собрал командиров и политработников. Они докладывали, что моряки с нетерпением ждут боевого приказа, хотят быстрее встретиться с врагом.

Объявив боевую задачу бригады, Кравченко сказал:

— Будет не легко. Враг уже накрыл нас огнем и, конечно, готовится к встрече. Но мы должны быть искуснее его, суметь приблизиться к нему скрытно и напасть внезапно.

48 бойцов и командиров вступили в те дни в партию, в числе их командир роты автоматчиков младший лейтенант А. Пилипенко.

На партийных и комсомольских собраниях обсуждались вопросы боевой готовности подразделений.

В батальонах шли последние приготовления. Я был в 16–м, когда Красников с начальником штаба старшим лейтенантом П. И. Ивановым и командирами рот проводил рекогносцировку местности на исходном рубеже атаки. Мы со старшим политруком Дмитрием Пономаревым обошли роты и убедились, что люди даром времени не теряют. Те, кто успел привести в порядок оружие и получить боезапас, занимались тренировкой.

Командир взвода Д. Мерцалов следил, как краснофлотцы метают болванки гранат.

Он то одобрительно восклицал: «Так, отлично!», то огорченно качал головой: «Эх, пропал запал… Рано разжал руку!» — и бежал сам показывать, как нужно метать.

Заметив меня с Пономаревым, он смахнул пот со лба, отдал честь и сказал:

— Каждый получил по 6–8 гранат. Не так — то уж много… Вот и занимаемся, чтобы не было промахов.

А на другой поляне мы увидели, как известный всему флоту чемпион по борьбе старшина 2–й статьи Савенко учит разведчиков приемам борьбы самбо.

Савенко схватил могучими руками голову одного из бойцов. Тот вскрикнул.

— Понял? — неторопливо пробасил Савенко, освобождая голову товарища. — Это болевой прием. Со своими его применяй жалеючи. Ну, а схватишь немца — сам знаешь: жми до конца.

Под вечер я встретил Красникова. Он рассказал о результатах рекогносцировки, с которой только что вернулся.

Его батальону выпала на этот раз, пожалуй, самая трудная задача: атаковать высоту Кочканово с северо — запада. Надо было штурмовать ее высокие, крутые скаты.

— Что ж, Дмитрий Васильевич, — заметил я. — Все учтено. Тебе дали задачу, достойную сильных.

— Да, задумчиво ответил Красников. — Тут нашим спортсменам придется всем разряд повысить. Потребует гора и крови, и пота…

Когда стемнело, комбриг отдал батальонам приказ — занять исходный рубеж для атаки.

Впереди, меж стволами и над вершинами деревьев, чернел силуэт горы. За горными цепями, в сорока километрах отсюда, ждал нашей помощи приморский город Туапсе. Врага, рвавшегося туда, надо было сломить здесь, на дальних подступах.

Штурм высоты Кочканово

Утро 24 октября выдалось хмурое, туманное. В течение часа высоту Кочканово сотрясали взрывы.

После артиллерийской и авиационной подготовки 805–й батальон двинулся к высоте с запада, 16–й — с северо — запада. 144–й был во втором эшелоне, лишь одну роту Востриков, в соответствии с планом боя, послал на юго — восточные скаты высоты отвлекать врага от главного направления атаки.

Западные скаты высоты, куда устремился батальон Шермана, были пологими, путь здесь не представлял особых трудностей. Моряки приготовились к броску.

И вдруг тишину нарушил гулкий взрыв, за ним другой, послышались приглушенные стоны.

Мины!

Гитлеровцы, захватив высоту, именно здесь, на ее пологих западных скатах, ожидали появления наших войск. Они прикрыли свои позиции минными полями.

Как только шедшие впереди бойцы нарвались на мины, обстановка на участке атаки 305–го батальона резко изменилась. Взрывы мин послужили для немцев сигналом, и они немедленно открыли огонь по наступающим.

Моряки залегли. Теперь им предстояло преодолевать и минные заграждения, и плотный огонь. Щупов у нас не было. Рота, напоровшаяся на минное поле, свернула в сторону и залегла; разведчики, высланные вперед, ползли и осматривали землю, лишь по трудно уловимым признакам угадывая, где могут быть мины и где можно двигаться.

Шерман приказал разбить роты на группы по четыре — пять человек, поставить во главе каждой из них коммуниста или комсомольца. Рассредоточившись в зарослях, мелкие группы упорно продвигались вперед. Но вражеский огонь все усиливался. Моряки залегли и, несмотря на бессонную ночь и усталость, окопались.

Наступавшие на юго — восточные скаты высоты востриковцы тоже были встречены сильным огнем и завязали перестрелку.

Я шел с 16–м батальоном, выполнявшим главную задачу.

Мы двинулись ночью. Шли узкими тропами, сквозь густой лес, заваленный буреломом. Преодолев реку Псекупс южнее хутора Кочканово, мы увидели потрясающую картину. От красивого и богатого поселка, раскинувшегося на берегу реки в одном из живописнейших уголков Кавказа, остались груды развалин. На месте его торчали обгорелые столбы, валялись головешки. Фашистские варвары до основания разрушили и сожгли селение. Уцелевшие жители ушли в горы.

На северо — востоке над рекой нависла обрывистая горная гряда. За нею засел враг. Мы шли, прижимаясь к обрыву, укрываясь в густом хвойном лесу. Слева шумела быстрая горная речка, заглушая своим рокотом звуки наших шагов.

Красников вскипал от каждого неосторожного звука, сразу же делал выразительное предупреждение командиру подразделения. По мере приближения к цели колонна двигалась все более осторожно, бесшумно.

К рассвету мы зашли уже во фланг и тыл противника и прямо с марша, без отдыха, начали карабкаться на крутую гору. Иногда крутизна достигала пятидесяти градусов. Бойцы цеплялись за выступы, скользили и срывались. Случалось, из — под ног осыпались камни и с шумом катились вниз — все замирали, боясь выдать себя.

На вершине горы временами маячили фигуры двух гитлеровцев — наблюдателей. Они скрывались, когда вблизи рвались снаряды нашей артиллерии, потом высовывались снова. Мы заметили, что они следили больше за западными скатами высоты. Фашисты, видимо, совсем не ожидали, что кто — то решится подняться на гору по крутизне, и потому в нашу сторону не вели наблюдения. Только бы не обнаружить нам себя преждевременно!

Мы с Красниковым нашли удобный наблюдательный пункт на выступе высоты среди каменных глыб. Отсюда было видно, как впереди батальона в маскировочных халатах и плащ — палатках, прячась в расщелинах и впадинах, все выше взбираются разведчики взвода лейтенанта Окунева. За ними, так же припадая к скалам, двигались роты Дмитрия Мартынова и Михаила Криворучко. Дальше, развернувшись цепями, тщательно маскируясь, поднимались на гору автоматчики и пулеметная рота.

Я посматривал на Красникова. Обычно спокойный и хладнокровный, он был теперь весь в напряжении, не отрываясь следил за движением своих воинов. Фашистские наблюдатели пока что не замечали ничего подозрительного, но могли заметить каждую минуту — шутка ли, целый батальон взбирается на гору прямо у них под носом! И комбат молча, вытянувшись за камнем, смотрел и смотрел вперед. Я тоже с тревогой глядел на горный склон, усеянный бойцами. Скорее, скорее и осторожнее, дорогие! Остались считанные метры. Передовые бойцы подползают вплотную к камню, возле которого, мирно беседуя, сидят фашистские наблюдатели.

Красников, необычайно взволнованный, обернулся ко мне и выдохнул с хрипотцой: «Ну теперь все».

В тот же миг разведчики краснофлотцы Журкин, Науменко и Сидоров бросились на гитлеровцев. Быстрый и ловкий прыжок, взмах финкой — и путь нашим открыт. Вражеский дозор снят без звука.

Красников передал сигнал ротам, и моряки, напрягая силы, устремились к вершине горы.

На северную оконечность гребня высоты вышли роты Мартынова и Криворучко. Только теперь враг заметил их. Никак не ожидавшие нападения отсюда, фашисты вначале ошалели, заметались, потом залегли среди скал и открыли яростный огонь.

Упал, сраженный насмерть, комсомолец Сидоров, в числе первых смельчаков ворвавшийся на высоту. Завязалась отчаянная схватка. Но моряки, стреляя на ходу и швыряя гранаты, неудержимо приближались к вражеским позициям. Неумолчно трещали автоматы, гремели взрывы, по высоте разносился мощный, нарастающий клич:

— За Родину! Ура! Полундра! Бей фашистскую сволочь!

Внезапный удар батальона Красникова в тыл и фланг гитлеровцев спутал их карты. Теперь им пришлось отбиваться от наших подразделений, наступавших с запада и юго — востока, и налаживать круговую оборону.

Батальон Шермана не упустил этого момента и усилил натиск. Дружной атакой роты Ржеуцкого и Бутвина ударили по врагу и заняли важные рубежи. На юго — восточных скатах высоты решительно рванулась вперед и стала теснить противника рота автоматчиков 144–го батальона.

Но вот гитлеровцы подтянули из глубины свежие силы. В рост, стеной, поливая все впереди автоматным огнем, шли фашисты в контратаку. Моряки держались стойко: косили врага пулеметным и автоматным огнем, забрасывали гранатами, при первой возможности бросались врукопашную.

«Сборная флота» умела драться! После длительного, труднейшего марша, преодолев крутые скалы, выматывавшие все физические силы, бойцы, словно не зная, что такое усталость, неудержимо и бесстрашно рвались вперед, навстречу вражескому огню.

Геройски сражался командир взвода лейтенант В. Н. Пигалов. Он захватил очень выгодную позицию на фланге. Фашисты несколько раз бросали сюда в контратаку отряды автоматчиков. Моряки взвода Пигалова встречали врага частым прицельным огнем, гранатой, штыком, прикладом. Показывая пример бойцам, ловко и сильно дрался врукопашную сам командир взвода. Взвод не только отстоял позицию, но и неуклонно продвигался вперед.

Неутомимые, отчаянно храбрые, верные своей клятве во что бы то ни стало разбить врага, моряки упорно удерживали за собой инициативу на всех участках.

В момент вражеской контратаки у краснофлотца Н. Кустова кончились патроны. Он стремительно рванулся вперед с гранатами в обеих руках. Швырнув гранаты в не ожидавших такой дерзости гитлеровцев, он внес замешательство в их ряды. И тут, как по сигналу, поднялись и бросились на врага остальные краснофлотцы. И фашисты повернули назад.

Краснофлотец Г. Ординат, первым поднявшийся навстречу контратакующим фашистам, был тяжело ранен, но он и не подумал оставить поля боя.

— Пока есть патроны, гранаты и хоть сколько — нибудь сил, буду бить гадов… — проговорил Ординат.

Разве могли его товарищи, услышав это, хоть на шаг отойти? Они отбили все контратаки. А Ординат дался санитарам лишь тогда, когда взвод снова пошел вперед.

Позади одного фашистского подразделения вдруг раздался зычный возглас:

— Ура! За мной, друзья! Капут фашистам!

И в гитлеровцев полетели гранаты.

Смельчак Иван Соколов, бросавший эти гранаты, пал смертью храбрых, но гитлеровцы дорого заплатили за эту смерть.

Услышал я в этот день и о своем знакомом, славном снайпере Григории Менагаришвили. Он забрался на высоту в числе первых бойцов 16–го батальона, выбрал удобную позицию и во время вражеских контратак уложил 18 фашистов.

Жаркий бой на высоте Кочканово длился почти полсуток. Оставив на вершине и на скатах горы около 200 трупов, противник отошел в северо — восточном направлении. В 15 часов 21 минуту мы полностью овладели высотой.

День выдался замечательный. В безоблачном небе ярко сияло солнце. Моряки, смертельно уставшие, но торжествующие, с наслаждением растянулись на сухой листве. Они победили.

Мы все от души поздравляли комбрига Кравченко. Это он так удачно оценил обстановку, местность, соотношение сил, задумал подобраться к врагу по крутым скатам.

Вечером я побывал в роте А. Пилипенко, которая должна была лишь демонстрировать наступление с юго — востока. Она действовала на отшибе, и мне в течение дня не привелось наблюдать за ее действиями. А когда пришел в роту и послушал, что происходило на этих «второстепенных» юго — восточных скатах, то был просто поражен самоотверженностью бойцов.

Развернувшись длинной цепью, автоматчики Пилипенко так внушительно и шумно продемонстрировали наступление, что сковали на юго — восточных скатах большие силы гитлеровцев. И как только бойцы заметили, что фашистские подразделения начинают поворачивать на северо — запад, где начал внезапную атаку 16–й батальон, младший лейтенант Пилипенко поднял роту на штурм вражеских позиций.

Интересный человек этот Пилипенко. С виду совсем не похож на лихого вояку. Всегда скромный, уравновешенный, даже застенчивый, он в бою вспыхивал, как огонь, и тут проявлял безграничную смелость, стремительность, предприимчивость.

На мои вопросы он со спокойной улыбкой отвечал: — Что ж, дело обычное. Когда 16–й их там оглушил и стал отвлекать на себя, нам, как говорится, сам бог велел не зевать. Действовали, как подсказывала обстановка. Пока у немцев было замешательство, по ложбинкам и кустарникам подобрались к ним поближе, потом шарахнули из всех автоматов. Бежим, огонь ведем на ходу, ну тут уж правило известное: не давай гадам опомниться. Скорее к их окопам, забросали гранатами — и врукопашную. Кто хорошо дрался? Многие. На моих глазах отчаянно лупили фашистов краснофлотец Игнат Куклин, политрук Ступка… Каждый уложил по несколько гадов… А вон идет — видите? — еще орел.

Пилипенко указал на высокого статного краснофлотца, которого я примечал здесь и раньше.

— Ванюша Ромашкин, — представил его командир роты. — Этот никогда страха не знает. Ворвался сегодня в окоп и давай молотить фашистов по башкам диском автомата.

Мы подозвали Ромашкина, стали расспрашивать, как это он «порядок наводил» на позициях фашистов.

— Хоть и говорят, что они отборные, а бить мы их будем… — сказал он под конец и нахмурился: — Обидно только, хорошие люди у нас погибли.

— Да, — насупился и лейтенант. — Жертв у нас не очень много, но тяжелые… Погибла Лена Кроль, санинструктор…

Елена Кроль шла в атаку с передовой цепью автоматчиков, перевязывала раненых, оставляла их в укрытии и снова спешила вперед. Вражеская пуля прострелила ей грудь.

О гибели этой девушки мне подробнее рассказала потом ее подруга Панна Козлова:

— Рана была тяжелая, Лена очень мучилась и хотела даже пристрелить себя из пистолета «ТТ». Я отняла у нее пистолет. Она умоляла вернуть. Я, говорит, медик, чувствую сама, что с такой раной до госпиталя не дотяну все равно. Я успокоила ее, перевязала и отправила на повозке с другим раненым — Витей Тархановым… Но случилось неожиданное. Уцелевшие немцы кое — где прятались в горах. На них и напоролась наша санитарная повозка. Сволочи! Пристрелили и повозочного и раненых…

Помолчав, Панна добавила:

— О Викторе Тарханове очень горюет Дима Сахарник. Большие друзья они были… Дима сейчас тоже у меня в санчасти. Он и сам был на волосок от смерти, да, можно сказать, еще легко отделался: только уха лишился…

Сахарник был командиром отделения. Во время атаки он вырвался с отделением далеко вперед. Смельчаки залегли в углублении и отстреливались от неприятеля, решив во что бы то ни стало удержать рубеж. Фашисты стали забрасывать их мелкими гранатами, были у немцев тогда такие гранаты, наподобие наших «лимонок». Одна из них разорвалась у командира отделения прямо на плече, но каким — то чудом осколки разлетелись, почти не повредив головы. Взрывом порвало ватник, оглушило моряка и оторвало ему часть уха. Очнувшись через несколько минут, Дмитрий Сахарник снова открыл огонь по неприятелю, и только когда на этот рубеж вырвались остальные автоматчики роты, он, окровавленный, ушел в санчасть.

Так дрались моряки.

Но ликовать нам было слишком рано. Фашисты не могли примириться с потерей такой выгодной позиции, как высота Кочканово.

Оставив высоту, они открыли по ней артиллерийский и минометный огонь, принялись бомбить наши позиции с воздуха.

Краснофлотцы глубже зарывались в землю, укрепляли блиндажи. А гитлеровцы нацелились на самое уязвимое наше место — дороги. Их не зароешь в землю, и без них не обойтись. Самой острой проблемой у нас стала доставка в район обороны боезапаса и продовольствия.

Чтобы сохранить походные кухни, нам пришлось укрыть их в лесистой низине за горой. Коки готовили пищу там и подвозили ее лесом к подножию высоты. На позицию обед доставляли ползком краснофлотцы, выделяемые от каждой роты. Прижимаясь к земле, они пробирались по расщелинам и зарослям. Конечно, поднести таким путем на высоту горячий суп нечего было и думать. Поэтому коки варили только густую пшенную или рисовую кашу. Ее из котлов перекладывали в совсем, казалось, не подходящую «посуду» — полевые вещевые мешки. Взвалив этот теплый груз на плечи, бойцы с величайшей осторожностью карабкались вверх, ползли по — пластунски. Таким же способом доставлялся на позиции боезапас. Ящики с патронами, минами и гранатами волоком тянули по скатам горы.

С наступлением темноты бой утихал. Подразделения приводили себя в порядок. Начиналась эвакуация раненых, в район обороны доставлялись боезапас и продовольствие.

В первую же ночь, проведенную на осажденной врагом высоте, моряки не только отдохнули после трудного боя, но и укрепили занятые позиции. Вдоль опушки леса на восточных и северо — восточных скатах вырыли окопы, щели, построили блиндажи с амбразурами. Там, где лопата упиралась в скалы, сложили высокие брустверы из камней, предохранявшие бойцов не только от пуль, но и от осколков снарядов и мин.

Утром, как мы и ожидали, после бомбежки с воздуха и артиллерийского обстрела гитлеровцы лавиной полезли на высоту. Наши батальоны упорно отбивали атаку за атакой, склоны вскоре покрылись вражескими трупами, но гитлеровцы снова и снова поднимались на штурм. Видно, были на этот раз перед нами хорошо вымуштрованные фашистские полки.

Так продолжалось три дня. Моряки не только твердо держали свои рубежи, но и часто переходили в контратаки. Все попытки противника были тщетны. Казалось, хватит уж, должны же гитлеровцы тоже наконец устать и сделать передышку.

Но передышки не наступило.

Два огня

С утра 27 октября с северо — востока подул сильный ветер. Он гнул оголенные ветви деревьев, бил в лицо нашим обороняющимся бойцам.

Разъяренный враг начал обстреливать лес зажигательными снарядами. Все горело вокруг нас. Горели сухие листья, кусты, валежник, пни, высохшие деревья. Высоту заволокло дымом.

Теперь нам предстояло выдержать два огня: непрекращавшийся вражеский обстрел из всех видов оружия и неумолимый лесной пожар. Последний был страшнее пушек и минометов. Языки пламени подступали к нашим позициям, горький дым душил и разъедал глаза.

Враг возобновил свои атаки. Фашистские автоматчики с наглыми выкриками шли на приступ. На их стороне теперь были все преимущества. Ветер относил дым на нас. И они шагали уверенно, предвкушая, видимо, реванш.

В тот навсегда запомнившийся день я переходил, прыгая через огонь, протирая слезящиеся глаза, из подразделения в подразделение, помогал, чем мог, командирам, обращался к бойцам с ободряющим словом и видел, что стойкость их непоколебима. Не было ни уныния, ни страха, лишь вскипала жгучая ненависть, росла яростная решимость устоять перед смертельной угрозой, победить.

Превосходный пример показал старшина 2–й статьи Владимир Зроховский. Пока рота отбивала фашистов, двигавшихся в психическую атаку, он с группой бойцов прорвался слева сквозь пламя лесного пожара во фланг атакующим и внезапным налетом привел их в полное замешательство. Враг побежал назад. Зроховский с товарищами захватил вражескую минометную батарею.

На моих глазах отбивали атаку за атакой бойцы 16–го батальона. Отбросив врага, они принимались тушить бушующий вокруг лесной пожар. Глушили огонь плащ — палатками, бушлатами и шинелями, разбрасывали тлеющие листья и засыпали их пригоршнями песка, рыли канавы, чтобы остановить огонь. Едва рассеивался дым, бойцы снова по — хозяйски занимали свои позиции.

Вот на холме, поросшем кустарником и молодым сосняком, заняли позицию пулеметчики Царев, Белов и Быков. Задыхаясь от дыма, то и дело протирая воспаленные глаза, они приникли к «максиму» и автоматам и, как только сквозь серую пелену прояснялись силуэты гитлеровцев, открывали дружный, прицельный и меткий огонь. У гитлеровцев, видимо, создавалось впечатление, что перед ними целое подразделение. Девять фашистских атак отбила эта тройка. Когда вражеские пули сразили Царева и Быкова, Белов один продолжал удерживать позицию и вести огонь по наседающему врагу. Но и его вдруг ранило. Умолк пулемет на холме. Прибежавшая сюда медсестра Фаина Трубина увидела Белова лежащим за пулеметом без сознания. Правая рука в крови, левая сжимает гранату. Фаина быстро сделала Белову перевязку и сама легла за пулемет. Приближавшихся немцев девушка косила очередями, и заставила их залечь. Подоспевшая группа наших автоматчиков воспользовалась этим и двинулась в контратаку.

Я следил за ходом боя с наблюдательного пункта командира роты П. К. Яброва. В разгар боя в роту пришел закопченный, измазанный сажей секретарь комсомольского бюро батальона Григорий Гутник. Он развеселил бойцов какой — то шуткой. Воины приободрились, усилили огонь. Гутник разглядел поблизости овражек, ведущий в сторону противника. Вместе с заместителем политрука Бабаковым и четырьмя краснофлотцами комсомольский вожак прополз овражком вперед и укрылся под крутым берегом старого водоема. Отсюда отважная шестерка внезапно открыла по атакующим фашистам огонь из автоматов и пулемета. Те прекратили атаку, залегли. Вскоре две группы гитлеровцев осадили засевших в овраге моряков, но они отбивались, не подпуская врага близко, тем самым отвлекали его и мешали фашистам атаковать основную позицию роты.

Охваченную огнем гору сотрясали взрывы, оглашала неумолчная стрельба. Миновало обеденное время. Бойцы не замечали ни усталости, ни голода, хотели только пить и просили патронов, гранат. Боезапас и свежая вода — вот что в этом аду больше всего нужно было воинам. И в каждом подразделении были свои «заготовители». Краснофлотец Панченко весь день неустанно сновал к подножию горы и обратно, вверх. Сквозь огонь, дым, фонтаны разрывов он тащил к позициям патроны, гранаты, студеную ключевую воду. Когда Панченко ранило, его заменил краснофлотец Горелов.

Кое — где гитлеровцы вклинились в нашу оборону. На фланге роты лейтенанта Мартынова старшина 1–й статьи Антропов вдруг заметил невдалеке фашистского солдата, торопливо тащившего по ложбине ящик с патронами к своему подразделению, которое прорвалось вперед.

— Куда, гад! — крикнул Антропов и метким выстрелом уложил фашиста.

К ящику с патронами подскочил, пригибаясь, другой гитлеровец. Антропов сразил и его. Но тут услышал свист мины, вздрогнул от удара в руку и оторопел: вражеская мина, скользящим ударом разорвав моряку рукав бушлата, упала на землю рядом и не разорвалась. В тот же момент старшина сквозь дым заметил приближающихся гитлеровцев. Едва отскочив от мины, Антропов с криком «полундра» швырнул в фашистов гранату, другую. И только тогда ушел с опасного места.

Опасения у нас вызывал юго — западный участок высоты — наименее укрепленный и удаленный от наших главных сил. На этом участке натиск фашистов отражала горстка бойцов 305–го батальона: коммунист Семен Савотченко, краснофлотцы Дмитрий Назаренко, Семен Ткаченко и Василий Долбня, только что принятый по рекомендации Савотченко в партию. У них были пулемет, автоматы, гранаты. Укрывшись в лесу, группа Савотченко фланговым огнем косила гитлеровцев, атаковавших роту Ржеуцкого.

На чью — либо помощь бойцам во главе с Савотченко рассчитывать не приходилось: они были отрезаны от роты полосой горящего леса. Их непрерывно атаковали фашисты, и до роты лишь иногда доносились хриплые возгласы Савотченко:

— Огонь по сволочам!.. Полундра!.. Бей гадов насмерть!

Весь день там трещали пулеметные и автоматные очереди, бухали взрывы гранат. Четверка храбрецов мужественно отбивала атаки, отвлекая на себя значительные силы врага.

Командир роты старался поддержать Савотченко огнем ротных минометов и пулеметов. Но стрелять приходилось вслепую: кругом полыхал пожар, клубился дым, а связи с Савотченко не было.

Разведчики, посланные командиром роты к Савотченко, услышали за дымовой завесой яростные автоматные очереди и крики: «Рус, сдавайся!..» Взрывы гранат заглушили эти крики. Стрельба прекратилась. Выскочив на опушку леса, разведчики сквозь поредевший дым разглядели силуэты гитлеровцев, снова убегающих назад. На них обрушила огонь наша полевая артиллерия. Рота Ржеуцкого перешла в контратаку и преследовала бегущих.

Поздно вечером, когда утих бой, санитары обнаружили в лесу обгорелые трупы четырех героев. В них узнали Семена Ивановича Савотченко, Василия Сергеевича Долбню, Дмитрия Петровича Назаренко, Семена Ефимовича Ткаченко. У Долбни нашли измазанный, исписанный карандашом листок. Из того, что удалось разобрать на этом листке, мы узнали о подвиге доблестной четверки. Савотченко с товарищами отбил за день одиннадцать атак. Когда враг откатывался, бойцы бросались тушить наседавший на них лесной пожар, потом снова занимали свою позицию, решив держаться до конца. Когда рядом разорвалась вражеская мина и насмерть сразила троих, оставшийся в живых Долбня продолжал вести по врагу огонь из автомата. Он был ранен в обе ноги и не мог больше передвигаться, но фашистам не сдался. Последнюю их атаку герой отбил, вышвырнув в гущу наседавших врагов одну за другой все гранаты, оставшиеся у него и убитых товарищей.

Погиб Долбня не от руки врага, а от пламени лесного пожара, бороться с которым был уже не в силах.

Вокруг позиции четверки героев мы насчитали сорок трупов гитлеровцев[1].

…Утихла опаленная гора. Затих и пожар, только кое — где еще вспыхивали огненные языки, тлели листья и пни. В темноте мы разыскивали друг друга. Не зная еще всех жертв, я с тревожным чувством обходил подразделения и радовался каждому знакомому лицу.

Снова встретившись с командиром роты Ябровым, мы присели на мшистый холм под сосной. Рядом мы услышали веселый голос Гриши Гутника. Подойдя, он достал из кармана папиросы:

— Теперь, товарищ полковой комиссар, можно и покурить всласть, правда?.. Кстати, и спичек не нужно: огонек готовый…

Он нагнулся и прикурил от дымившегося пня.

Наш разговор прервал посыльный, доложивший, что вторая рота хоронит Савотченко, Долбню, Назаренко, Ткаченко.

Воины выстроились на поляне среди темного леса. Лиц в сумерках не было видно. В гнетущей тишине глухо шуршали лопаты, комья земли сыпались в братскую могилу.

Над свежим холмом отдали последнюю почесть погибшим: прозвучал, эхом раскатившись в горах, салют из автоматов. У края могилы поставили простой солдатский памятник.

Тихо, дрожащим от волнения голосом, говорил комбат Шерман:

— Это не все, что осталось от вас, беззаветные герои, друзья наши! Гордая память о вас и о вашем прекрасном подвиге будет жить в сердцах наших однополчан, в сердцах ваших родных и близких. Родина прославит ваши имена. Тысячи новых героев пойдут на врага, чтобы отомстить за вас и отстоять жизнь, свободу, счастье народа!

Потрясенные пережитым, молча шли мы с Шерманом по лесной тропе.

Острый запах гари напоминал о пожаре. На одной из полян бойцы тушили не унявшийся еще огонь. Я увидел старшину 1–й статьи Манилкина.

— Как дела, Манилкин? — опросил его.

— Нормально… — ответил он уклончиво, а после паузы угрюмо произнес: — Дорого досталась нам эта гора… Два моих лучших друга убиты. В первый день подорвался на мине Виктор Шиманов. Сегодня погиб Толя Озеров. Он первым бросился в контратаку. Всех нас поднял, крикнул: «За Родину! Полундра!..» Мы тут смяли фашистов, захватили пулемет, два миномета, двух лошадей с вьюками… А Толю Озерова прошила автоматная очередь…

Манилкин постоял молча, смахнул слезу.

— Два лучших друга были… Отомстить за них — отомстим, а друзей не вернешь.

У меня снова защемило сердце. Обнял моряка за плечи, сказал:

— Мужайся, Манилкин. Освободим Родину, тогда скажем: недаром погибли друзья наши, недаром мы проливали кровь и смотрели в лицо смерти.

Манилкин помог мне найти командира роты Бутвина. Вместе с Бутвиным мы обошли взводы, очищавшие от горелой трухи места для ночлега. Мужественно перенеся потрясения минувшего дня, люди работали молча.

В одном из взводов мы встретились с инструктором политотдела политруком Григорием Цвилием. Беседуя с краснофлотцами, он разъяснял им общую обстановку на нашем участке фронта, говорил о роли нашей бригады, с честью выполняющей свою боевую задачу, о героизме морских пехотинцев.

Узнав, что я был во время боев в 16–м батальоне, краснофлотцы попросили меня рассказать, как дрался шестнадцатый. Я поделился своими впечатлениями о самых острых моментах боя и заключил:

— Раз уж мы смогли устоять сегодня, в пламени и в дыму, под натиском остервеневших фашистских полчищ, то теперь нам ничего не страшно. Морские пехотинцы преодолеют все и победят. Надеюсь, что и вы такого же мнения.

— Да, верно! — ответили бойцы.

Вернувшись в 16–й батальон, я встретил у КП начальника связи лейтенанта Г. Н. Овчинникова.

Он показал мне запись перехваченного нашим радистом разговора гитлеровских офицеров — штабного и командира подразделения: «Все уже подтянули?» — «Нет, пришла только часть…» — «Скорее начинайте!» — «Господин полковник, люди пришли без ручных пулеметов, и у меня их почти нет…» — «Ладно, подкинем пару станковых».

Спустя некоторое время разговор возобновился: «Ну как, готовы?» — «Ждем, когда начнет действовать авиация». — «Какая? Так вы и до завтра будете ждать…» — «Как же быть? Я не могу так начинать, это риск…» — «Кто не рискует, тот не побеждает. Начинайте, мы поможем!» — «О нет, я прошу вас… Я подожду пополнения…».

Как видно, гитлеровцы понесли чувствительные потери и уже не столь решительны, как были в начале боя, но от наступления не отказывались.

— Завтра надо ждать новых атак и встретить их смелее, — сказал я и предложил начальнику связи показать эту запись радиоперехвата комбату Красникову.

— А вот как настроены наши, — сказал подошедший к нам Пономарев и извлек из полевой сумки боевой листок, выпущенный батальонной редколлегией.

Вверху через весь листок был выведен призыв ЦК ВКП(б) к 25–й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции: «Доблестные защитники Кавказа! Отстаивайте каждую пять родной земли, громите ненавистного врага! Да здравствуют свободолюбивые народы Кавказа!».

В боевом листке рассказывалось о воинах, отличившихся в боях на высоте Кочканово и представленных к правительственным наградам. Я прочитал знакомые фамилии: Н. В. Бастрыкин, П. С. Спивак, А. М. Одноперов, И. В. Соколов, Г. Т. Ординат, заместитель политрука Е. С. Бабаков, сержант А. Я. Волков, лейтенант В. Н. Пигалов, медсестра Ф. Г. Трубина и другие.

Листок призывал воинов следовать примеру отважных, учиться у них крепче бить ненавистного врага.

Налет на КП

Утром 28 октября противник, обрушив на высоту Кочканово тучу снарядов и бомб, возобновил атаки. Но мы теперь не задыхались от дыма, оборонялись, можно сказать, в нормальных условиях. Все атаки гитлеровцев были отбиты.

Ночью комбриг приказал вывести в резерв больше всех уставший и поредевший 16–й батальон. Его место занял 144–й, силы которого мы до сих пор приберегали.

О наступлении следующего утра возвестили, как и в предыдущие дни, гулкие взрывы, эхом отдавшиеся в горах.

Спустя некоторое время связываюсь по телефону с батальоном Вострикова, спрашиваю, как дела. Илларионов спокойно докладывает:

— Все в порядке. Несколько атак отбили. Свирепствует фашистская авиация, но и ей наши зенитчики дают сдачи. Из зениток подбили «фокке — вульф» и «Ю–88». А одного стервятника наши соседи, 305–й, даже из винтовки подстрелили.

Я позвонил в 305–й. Шерман рассказал, как было дело. Над позициями батальона появился «хейнкель». Он снизился и на крутом повороте мчался вдоль переднего края обороны. Тут его и подцепил краснофлотец Попов. Он прицелился, рассчитал упреждение и точным выстрелом сбил налетчика. Самолет вспыхнул и грохнулся возле наших позиций.

Наконец гитлеровцы убедились, что атаками им ничего не добиться.

Чтобы перерезать наши коммуникации, фашистские части стали стягиваться в район юго — восточнее поселка Кочканов.

Наши разведчики обнаружили эти передвижения. По приказу командарма мы передали оборону горы Кочканово действовавшему здесь ранее полку 395–й стрелковой дивизии. Наши 144–й и 305–й батальоны сосредоточились южнее поселка Кочканов и, взаимодействуя с частями 395–й дивизии, 1 октября контратаковали противника, прорвавшегося к хутору Киркорово.

Завязался тяжелый кровопролитный бой. Силы у гитлеровцев были большие, они имели много артиллерии, господствовали в воздухе.

После того как продвижение гитлеровцев было приостановлено, востриковцы разбились на мелкие штурмовые группы, усиленные пулеметами и минометами. Группы скрытно подползали к фашистским позициям, внезапно открывали смертоносный огонь из всех видов оружия, забрасывали неприятеля гранатами. Враг терял людей, оружие, важные позиции и не знал, откуда ожидать следующего нападения «черных дьяволов».

Гитлеровцы усилили артиллерийский и минометный огонь по нашим наступающим подразделениям и тылам батальонов. Пользуясь хорошей погодой, немецкие бомбардировщики группами по 25–30 самолетов, то и дело проносились над лесом, забрасывая бомбами район расположения наших частей.

Нашим подразделениям пришлось снова перейти к обороне, зарыться в землю.

После полудня рота противника со станковыми и ручными пулеметами просочилась в стык двух полков 395–й стрелковой дивизии и проникла юго — восточнее поселка Кочканов, где располагался командный пункт нашей бригады.

Мы с комбригом были в одной из землянок, когда раздалась неожиданная пальба. Кравченко выглянул из землянки, увидел двигавшихся к КП гитлеровцев, выругался.

Мы решили, что комбриг и начальник политотдела с секретными документами и группой офицеров и бойцов, необходимых для связи с частями, немедленно отправятся во второй эшелон бригады, а мы с начальником штаба останемся на месте и организуем оборону командного пункта.

Пока мы говорили об этом, вторая группа гитлеровцев обошла нас с другой стороны и открыла огонь с очень выгодной позиции — с возвышенности.

Штабные командиры и бойцы спецподразделений рассыпались по склону высоты, залегли за укрытиями. И когда противник был уже метрах в двухстах, наши воины открыли огонь. Фашисты залегли, но потом снова полезли вперед, прячась в кустах и стреляя из укрытий.

В эти нелегкие минуты я словно впервые увидел нашего начальника штаба капитана 3 ранга Чиркова. Андрей Яковлевич спокойно, без тени волнения, выслушивал меня, отдавал распоряжения подчиненным, говорил и делал все с таким хладнокровием, будто ничего не стряслось. Но надо было видеть, как он потом с автоматом в руках метался между землянками и палатками, перебегал или переползал от подразделения к подразделению. По пути он устраивался где — нибудь за камнем или деревом и сам посылал автоматные очереди в наседающего врага. Я, признаться, даже удивлялся, откуда такая живость у обычно спокойного, даже флегматичного в повседневной обстановке Чиркова.

Я перебрался к крайней землянке, откуда легче было следить за ходом боя. Ясно вижу фашистов, стреляющих из — за кустов и холмов. Не удержался, схватился за свой автомат. Рядом со мной стреляют из автоматов и винтовок четыре штабных писаря и санинструктор Полина Щербань.

Прибежал связной, доложил, что наши разведчики продвинулись вперед и просят патронов. Я оглянулся — ящик с патронами стоит у землянки. Не ожидая приказания, за него ухватилась Полина Щербань:

— Разрешите доставить боезапас?

И она проворно поползла по склону горы, таща за собой ящик.

На левом фланге усилилась стрельба, я забеспокоился: не обходят ли нас слева? Посоветовавшись с Чирковым, мы выделили трех краснофлотцев для наблюдения за юго — западными скатами высоты.

Чирков направился к узлу связи доложить обстановку комбригу. Слева в это время еще более усилился грохот стрельбы, донеслись разрывы гранат, крики «ура». Я перебежал туда. Вижу — наши разведчики короткими перебежками мчатся в сторону противника. Молодцы, атакуют!

Вернувшийся с узла связи начальник штаба сообщил, что комбриг приказал Шерману оказать нам помощь и Шерман уже идет к нам с ротой автоматчиков.

Через связных немедленно оповещаю все подразделения об успехе разведчиков, теснящих гитлеровцев, и о том, что к нам спешит подкрепление. Эта весть воодушевила бойцов. Дружно пошли в атаку связисты под командой лейтенанта Всеволода Львовского.

На центральном участке нашей обороны выбежали вперед, на широкий холм, краснофлотцы штаба — писаря, связные, коки — принялись дружно косить отступающих фашистов из пулемета, винтовок, автоматов. Теперь уже было ясно: наша взяла!

Когда прибыло подкрепление из 305–го, оставшиеся в живых гитлеровцы уже скрылись в лесу на соседней безымянной высоте. Я приказал прибывшей роте занять высоту.

В журнале боевых действий 56–й армии за 1 ноября об этом эпизоде было записано несколько строк: «В 15.00 после массированного огневого налета противник численностью до роты, вооруженный станковыми и ручными пулеметами, просочился в стык 814–го и 226–го стрелковых полков, занял безымянную высоту юго — восточнее Кочканово и неожиданно произвел налет на командный пункт 83–й бригады.

Полковой комиссар Монастырский организовал оборону командного пункта. Семьдесят штабных работников и бойцов спецподразделений трижды переходили в контратаку. Бой длился около четырех часов. В результате атаки противника были отбиты с большими для него потерями. На поле боя осталось до 30 трупов автоматчиков и офицеров».

Вскоре мы получили приказ командующего 56–й армией. Он объявил благодарность всему личному составу 83–й бригады за успешные действия на высоте Кочканово и особо отметил мужество краснофлотцев и командиров, отбивших налет гитлеровцев на КП бригады. Командарм представил к наградам многих воинов штаба бригады, а также меня и начальника штаба.

2 ноября наши батальоны продолжали тяжелые наступательные бои в горах и в лесу юго — восточнее поселка Киркорово. Нам удалось потеснить противника и захватить ценные документы, из которых мы узнали, что немецко — фашистское командование приказало своим частям, действующим в этом районе, добиться успеха любой ценой, чтобы открыть немецкой армии путь на Туапсе.

Отброшенные нами с ряда позиций, гитлеровцы подтянули резервы и во второй половине дня нанесли сильный бомбовый удар по нашим боевым порядкам.

Одна бомба разорвалась в районе нашего командного пункта, разрушила две землянки. Были убитые и раненые. Осколком ранило и меня, в голень правой ноги. Рана показалась мне легкой, и я после перевязки остался на КП.

На следующий день немцы продолжали атаки, стремясь прорваться в долину реки Псекупс.

Вечером мне все же пришлось признаться врачу и комбригу, что самочувствие мое неважное. Рана на ноге гноилась, поднялась температура. Максим Павлович снарядил повозку и отправил меня в санбат в село Псебс.

Медсанбат помещался в школьном здании, стоявшем посреди села. Здесь мне довелось быть свидетелем волнующей встречи. К раненым воинам пришла делегация трудящихся Туапсинского района. Делегаты сердечно поздравили нас с приближающейся 25–й годовщиной Октября, передали горячую благодарность трудящихся воинам, стойко защищающим Черноморское побережье от врага, вручили подарки.

Затем туапсинцы отправились за село Садовое, в расположение нашей бригады, чтобы передать поздравления и подарки тем, кто несет боевую вахту.

Утром 7 ноября краснофлотцы вместе с гостями скромно, по — фронтовому, отметили праздник.

…А бой в районе Садового продолжался. С гор доносился гул взрывов. Раненые, прибывшие оттуда, рассказали, что на помощь нам пришла 255–я бригада морской пехоты и уже вместе с нашими частями ведет бой.

Я спросил у одного краснофлотца, каково настроение бойцов. Тот пожал плечами:

— Известно, какое. Разделаемся тут с фашистами. Недолго они будут огрызаться.

Разговор с врачом меня не обрадовал. Мне предложили немедленно отправляться в тыловой госпиталь для более основательного лечения.

Под вечер санитарная машина отправилась в путь. Я окинул прощальным взглядом горную гряду, где оставались мои боевые друзья. Там, на ветру и морозе, они завершали тяжкие бои.

Спаянные клятвой

Новые друзья

Вылечившись, я вернулся из госпиталя 12 декабря. Бригада наша стояла уже в Туапсе, в резерве командующего Черноморской группой войск.

Был типичный для южной зимы слякотный день. Снег шел и таял. Город стал неузнаваем. Я всюду видел черные, мокрые руины, торчащие над грудами щебня, искореженные балки, развалины красивых когда — то коттеджей.

Бригада размещалась на окраине города, в рабочем поселке нефтяников. Я попросил первого встречного моряка проводить меня к штабу. У входа в стандартный двухэтажный дом дежурный, увидев меня, заулыбался, четко доложил и указал комнату комбрига.

Открываю дверь — за столом массивная фигура Дмитрия Васильевича Красникова. Он поднимается навстречу, протягивая вперед большие руки атлета.

После горячих взаимных приветствий, которыми обычно обмениваются друзья после разлуки, я спросил:

— Где Кравченко?

— Максим Павлович заболел, — ответил Красников, — проводили мы его в госпиталь. Выбыл из строя, и, кажется, надолго… Командовать бригадой поручено мне.

— О! Ясно. Что ж, поздравляю с назначением!

— Спасибо, Федор Васильевич! — ответил Красников, и продолжал: — Кстати, вас тоже надо поздравить, с присвоением звания полковника.

Я поблагодарил. Эта весть не была для меня неожиданной: все политработники в конце 1942 года получали общевойсковые звания.

— Какие новости еще? — продолжал я расспрашивать нового комбрига.

— О, новостей много, — отвечал он. — Все комбаты сменились. Вострикова отправили на учебу в академию. Шермана, как связиста, — на флот для использования по специальности. 16–м батальоном командует теперь старший лейтенант Рогальский, 144–м — капитан Фишер, 305–м — интендант 2 ранга Янчук… Ну, Рогальского и Фишера мы знаем, превосходные командиры. С Янчуком воевать пока не довелось, но и он с боевым опытом… Думаю, что слабого к нам, пожалуй, не назначили бы. Сейчас мы в резерве, а впереди — десант. Будем штурмовать Новороссийск.

Еще в госпитале я узнал о разгроме гитлеровцев между Волгой и Доном. Обстановка на огромном советско — германском фронте, особенно на Юге, быстро менялась в нашу пользу. Об этом говорила каждая новая сводка Совинформбюро. Приближались дни, о которых мы мечтали, оставляя приморские города. Мы не переставали жить надеждой, что вернем и Новороссийск, и Тамань, и Крым.

Мне захотелось быстрее пойти к нашим морякам, почувствовать их настроение, увидеть, как готовятся они к боям за родной Новороссийск.

Красников продолжал:

— Сменился у нас и начальник штаба бригады. Чиркова тоже отозвали на флот. Вместо него назначен майор Буряченко, недавно окончивший академию имени Фрунзе… Ну, а если говорить о рядовом составе и младших командирах, то тут новичков у нас — почти тысяча. Пришла замена выбывшим из строя. Теперь в бригаде около четырех с половиной тысяч воинов. По числу — достаточно… Но большинство из новичков народ еще необстрелянный, немало и впервые призванных на военную службу. Так что забот нам сейчас хватает — надо людей учить, готовить к боям.

В политотделе я застал Рыжова, замещавшего меня. Утомленный, он сидел за столом, заваленным газетами и бумагами. Андрей Иванович принялся вводить меня в курс дела. Начал он с характеристики состава бригады, очень разнородного и по возрасту, и по специальностям, а особенно по национальностям. Бригада, на протяжении всего боевого пути впитывавшая в себя новые силы, стала теперь, как выразился Рыжов, интернациональной: почти две трети русских, украинцев и белорусов, а остальные — более тысячи человек — азербайджанцы, грузины и представители других кавказских народностей. Для всех них исход битвы на черноморских рубежах был близким, кровным, прямо — таки личным делом. Но в то же время именно среди кавказцев, прибывших к нам, было большинство необстрелянных и впервые попавших в армию. Воинов из них еще предстояло сделать.

— Это сейчас главное, — озабоченно говорил Рыжов. — Боевая подготовка ведется усиленная, а в политработе еще дел непочатый край…

В подразделениях, рассказывал он, проводились партийные и комсомольские собрания, выпускались боевые листки, выступали с беседами агитаторы. Но этим беседам не хватало пока самого главного: они не доходили до сознания новобранцев из глухих горных селений, которые русский язык знали слабо или совсем не владели им. Командиры с трудом, при помощи переводчиков, растолковывали им свои приказы, а беседы агитаторов были вовсе недоступны почти половине новичков.

— Сколько сейчас в бригаде коммунистов и комсомольцев? — спросил я.

— Комсомольцев 813, членов и кандидатов партии — 704. Порядочно коммунистов и комсомольцев и среди новичков — кавказцев, — ответил Рыжов. — Между прочим, нашлись и среди русских знающие грузинский, армянский и азербайджанский языки. Дело за тем, чтобы они стали не просто переводчиками, а нашими активными помощниками, агитаторами, пропагандистами.

На следующий день с утра я отправился по батальонам и ротам. Всюду завязывались оживленные беседы. Моряки наперебой рассказывали о последних боях под Садовым, о буднях в Туапсе, заполненных учебой, тренировками. Подшучивали друг над другом, вспоминая комичные эпизоды.

Переходя из одной роты в другую, я услышал торопливые шаги и знакомый голос сзади:

— Товарищ полковой комиссар, разрешите обратиться!

Оглядываюсь — передо мной Григорий Менагаришвили. Да еще каков! Сержант, на груди — медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

— Здравствуй, друг дорогой! Поздравляю с наградами, рад тебя видеть! — протягиваю руки к его упругим плечам.

Менагаришвили стоит, счастливо улыбаясь, аккуратный, подтянутый, чисто выбритый, с лихо подкрученными пышными усами. Присматриваюсь к нему: нет, не молодит фронтовая жизнь. Заблестела седина не только на висках, но и в черных усах, резче обозначились морщины на лбу, на худых щеках. Но сколько уверенности, достоинства и задора в его горячем взгляде, какой силой веет от молодцеватой выправки!

Разговорились.

— Ну, а что скажете о своих земляках — нашем пополнении? — спрашиваю его под конец. — Как они себя чувствуют, как готовятся к бою?

— Одно скажу: люди верные, фашистов бить хотят… — ответил Менагаришвили. — Только, конечно, не привыкли еще к военному делу…

— Помочь им надо. Вы, обстрелянные воины, прежде всего сами должны позаботиться о земляках.

Потом мне пришлось говорить о новичках с некоторыми «коренными» нашими моряками. Один из них, махнув рукой, произнес:

— Что это за морская пехота! Не только флотской закалки нет, не только пороха не нюхали, но и вообще… Посмотрите на них во время занятий — тюфяки! А нам, сами знаете, какое боевое задание придется выполнять…

Я решительно возразил скептику, напомнил ему о Менагаришвили и других кавказцах, которые пришли к нам тоже необстрелянными, а как потом себя показали. Но скептики, как известно, с трудом воспринимают положительные примеры. Мой собеседник продолжал выражать недоверие к новичкам. К сожалению, он оказался не одинок.

— Да что там говорить, — вздохнул другой моряк. — Иду вчера мимо санчасти, смотрю — одни новички толпятся. Как же с ними, хворыми, в бой идти?

Такие разговоры меня встревожили, а возникли они не без оснований. Хотя новички пришли к нам с большим желанием бить фашистов, но они и в самом деле не привыкли ни к военному делу, ни к фронтовой жизни. Как обычно, среди новобранцев оказались и неповоротливые, им нужно было тренироваться и тренироваться, а привычки к тренировкам недоставало.

Командиры говорили мне, что кавказцы с большим удовольствием занимаются лишь огневой подготовкой. В стрельбе и гранатометании они с задором состязаются друг с другом, входят в азарт, а ползать, до изнеможения бегать и рыть окопы им не нравится. Да и смотрели на это так, что если, мол, мучиться, так в настоящем бою, тогда нужда заставит. Истину «Тяжело в ученье — легко в бою» им нужно было внушать упорно и терпеливо.

Нашлись и «хворые». В 144–м батальоне после тактических занятий в санчасть пришли два горца: у одного оказалась кровавая мозоль, у другого — ушиб колена. Обоим дали освобождение от полевых занятий на два дня. А на другой день в санчасть пришла целая компания их земляков. Один жалуется на живот, другой на поясницу, третий на головную боль. Батальонный врач, добряк, хоть и не обнаружил особых недугов, но пожалел уставших с непривычки людей и дал освобождение еще нескольким. Потом он понял, что сделал ошибку: число желающих получить освобождение стало расти. Их и заметил моряк, рассказывавший мне об очереди в санчасти.

Политработникам и всему активу бригады предстояло поработать и с этими бойцами, по недопониманию избегавшими трудностей учебы, и с теми из моряков, кто с недоверием смотрел на пополнение. Очень важно было внушить всем побывавшим в боях чувство товарищеской заботы о новичках и ответственности за их боевую подготовку, за их воспитание.

Вскоре мы убедились, что линия взята верная. Ни один командир не мог бы сделать столько, сколько сделали добровольные наставники из опытных моряков, взявшиеся дружески учить новичков и прививать им традиции моряков. Да и сами наши бывалые моряки, почувствовав на себе двойную ответственность, подтянулись, стали требовательнее к себе.

Командир пулеметной роты 144–го батальона С. Николаев рассказывал мне о трогательной дружбе между старым, опытным пулеметчиком Козиным и молодыми бойцами грузинами Канделаки и Рухадзе. Козин так привязался к этим темпераментным и душевным горцам, что был с ними неразлучен. Да и сам он преобразился. До этого все замечали за ним грубость, невыдержанность, а иногда неряшливость. Теперь Козин стал совсем иным: аккуратен, подтянут, внимателен ко всем, особенно к кавказцам. Со своими новыми друзьями он изо дня в день занимался у пулемета. Подходили к ним и другие молодые бойцы — Козин отвечал на их вопросы, объяснял устройство пулемета, показывал приемы стрельбы. Грузины прониклись к славному русскому парню большим уважением, ласково называли его «генацвале» — дорогой друг. Канделаки и Рухадзе вскоре стали отличными пулеметчиками.

Мы энергично взялись налаживать работу с бойцами, не владеющими русским языком. Привлекли к этому русских моряков, знавших языки кавказских народов. Так, например, старшина 2–й статьи И. Н. Токарев свободно говорил по — азербайджански, краснофлотец Петросов знал три кавказских языка. Подобрали мы 62 хороших агитатора из самих кавказцев — коммунистов и комсомольцев, провели с ними специальный семинар, и дело пошло. Этот актив помог новичкам изучить команды и научиться четко их выполнять, на родном языке с ними проводились занятия по изучению оружия и боевого устава. Занятия непременно чередовались с беседами о положении на фронтах, о подвигах героев, о задачах морских пехотинцев в защите Кавказа и Черноморского побережья. Однажды я отправился на тактические занятия с 3–й ротой 16–го батальона. Как только рота остановилась в исходном положении и получила передышку после марша, комсомолец Чачава собрал земляков на беседу. Он познакомил их с последней сводкой Совинформбюро, сообщил об успешном наступлении наших войск на ряде фронтов и о взятии ими города Котельниково, а в заключение призвал воинов ответить на хорошие вести хорошими действиями на учениях. На занятии отрабатывалась атака сильно укрепленной высоты. Бойцы пролили немало пота. Командир многих похвалил, а отличившимся объявил благодарность. Сразу после занятий Чачава снова собрал товарищей и разъяснил, чем отличились бойцы, заслужившие благодарность. Один из них, Варакьян, услышав похвалу в свой адрес, просиял, а потом проговорил:

— Скажу откровенно — очень трудно было атаковать эту высоту, хотя я и горец. Но я подумал о тех наших товарищах, которые бьют сейчас немцев, и у меня появились силы… Я не знаю, где этот город Котельниково, который наши взяли вчера, но знаю, что так же будет освобожден от врага и мой родной Зангезур. Вот для этого и я готовлюсь сейчас бить фашистов. И мы перебьем их здесь, как бешеных собак!

По случаю особенно радостных сообщений Совинформбюро мы проводили митинги.

На митинге, посвященном прорыву блокады Ленинграда, выступил краснофлотец Чумаченко. Он вспомнил отца, погибшего в первую мировую войну, и наказ матери: «Твой отец погиб ни за что. Ты идешь в бой за правое дело, против извергов, затевающих войны. Будь честным солдатом, отомсти за отца и за весь наш народ!»

— И когда говорят: «Родина зовет на подвиг», — заключил Чумаченко, — мне кажется, я слышу голос родной матери…

Потом выступил краснофлотец Мирошниченко.

— У меня есть и личная радость, — сказал он. — Получил весточку, что наши войска освободили мой родной город Зимовники. Теперь я чувствую себя в долгу перед теми, кто разгромил врага под Ленинградом и прогнал его из наших Зимовников. Клянусь перед всеми, товарищи и друзья: свой долг я выполню, в бою не дрогну, буду бить врагов и действовать, не щадя ни сил, ни жизни своей!

«Бейте до полной победы!»

В те январские дни войска Закавказского и Южного фронтов приступили к окружению и разгрому кавказской группировки врага. По плану, разработанному Ставкой Верховного Главнокомандования, наша Черноморская группа войск Закавказского фронта начала наступление на Краснодар — Тихорецк, а войска Северной группы нашего фронта — на Минеральные воды — Тихорецк. Одновременно войскам Южного фронта было приказано нанести удар на Тихорецк из района Сальска и отрезать гитлеровцам пути отхода к Ростову.

Теперь любимым занятием наших командиров и бойцов было собираться у карты, отмечать флажками или красным карандашом продвижение наших войск и обсуждать положение на фронтах.

Общее ликование вызвала весть о том, что немецко — фашистская группа армий «А», та самая, которой Гитлер предписывал покорить Кавказ, теперь поспешно отходит с Северного Кавказа, чтобы не оказаться в котле. Северная группа нашего фронта только в первой половине января освободила от врага Моздок, Прохладный, Нальчик, затем Минеральные воды, Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск. Фашисты, удирая, бросали боевую технику и раненых.

В те же дни произошло радостное для нас событие: 83–я бригада морской пехоты за образцовое выполнение боевых заданий была награждена орденом Красного Знамени.

Вручать бригаде орден прибыл член Военного совета Черноморского флота Н. М. Кулаков. Зал клуба нефтяников был не весьма обширен, и мы пригласили сюда лишь храбрейших воинов из каждого батальона, делегатов от молодого пополнения и представителей трудящихся Туапсинского района.

Когда член Военного совета, зачитав Указ Президиума Верховного Совета СССР, вручил орден Красного Знамени комбригу Д. В. Красникову, в зале на миг воцарилась торжественная тишина, а в следующее мгновение вспыхнула буря аплодисментов, раздались возгласы: «Да здравствует наше родное Советское правительство и Коммунистическая партия! Ура! Ура! Ура!..»

Н. М. Кулаков, выждав, когда утихнет зал, выразил уверенность, что воины 83–й бригады и впредь будут героически выполнять боевые задания. Потом А. И. Рыжов зачитал приветственные телеграммы Военных советов Черноморской группы войск, 47–й и 56–й армий. В зале снова и снова гремели аплодисменты.

Волнующим был миг, когда на сцену вышла с развернутым Красным знаменем делегация трудящихся. На знамени мы прочитали: 83–й Отдельной Краснознаменной бригаде морской пехоты от трудящихся Туапсинского района. Вручая знамя Д. В. Красникову, председатель райисполкома П. М. Куприн говорил о великой надежде народа на свою могучую Красную Армию, на свой Военно — Морской Флот.

Позже Красное знамя туапсинцев стало боевым знаменем нашей бригады. Морские пехотинцы с честью пронесли его через все рубежи. С этим знаменем бригада шла вместе с частями Красной Армии на запад и освобождала от фашизма братские народы Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, Югославии.

После награждения мы усилили работу по пропаганде боевых традиций бригады и каждого батальона. В план работы агитаторов включили и тему: «Герой нашей бригады сержант Менагаришвили». Беседы о своем земляке с особым интересом слушали кавказцы, все хотели увидеть самого героя, поговорить с ним. Те бойцы, которым удалось с ним познакомиться, ходили за Менагаришвили по пятам, одолевали его расспросами.

Заместитель командира батальона по политчасти Пономарев, заметив это, решительно предложил Менагаришвили:

— Придется тебе, Григорий Есифович, стать оратором. Соберем вместе всех твоих почитателей, и, как можешь, расскажешь им о себе, ответишь на их вопросы.

Менагаришвили согласился. Он рассказал землякам, как самостоятельно тренировался перед первыми боями, как овладел снайперской винтовкой и научился в бою занимать выгодные позиции, как росла его сноровка и с каждым боем прибавлялось смелости.

Эту беседу ему пришлось повторить в других подразделениях. А потом уже Григорию Есифовичу стали поручать беседы с бойцами на самые разнообразные темы. У него появилось влечение к агитационной работе. К беседам он готовился очень добросовестно, тщательно, читал газеты, обращался за консультацией к заместителю командира роты по политчасти, и тот замечал, как приходит к воину политическая зрелость.

В один из январских дней Рыжов показал мне заявление Г. Е. Менагаришвили: «Прошу принять меня в члены партии Ленина. В боях за Родину я уничтожил свыше 70 фашистов. Я заверяю партийную организацию, что в предстоящих боях оправдаю звание коммуниста и не пощажу своей крови и самой жизни для быстрейшего разгрома врагов Родины».

Когда парткомиссия вынесла решение о приеме Г. Е. Менагаришвили в члены партии, мы все от души поздравили его, а русские моряки послали на родину снайпера, в грузинский поселок Ланчхути теплое коллективное письмо, в котором рассказали о подвигах Григория Есифовича и о том, как он стал любимцем и воспитателем молодых бойцов.

Вскоре из поселка Ланчхути пришел ответ:

«Мы, родители, жена и дети сержанта вашей части Григория Менагаришвили, горячо приветствуем и благодарим вас за письмо о боевых подвигах нашего сына, мужа и отца и о награждении его медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды. Эта весть вызвала среди его родных и товарищей неописуемое радостное волнение… Мы горячо желаем нашему родному и любимому Г. Е. Менагаришвили и всем командирам и краснофлотцам беспощадно громить и уничтожать фашистских захватчиков, пока они совсем не будут истреблены.

В ответ на награждение нашего сына, мужа и отца даем слово отдать все свои силы делу помощи фронту, укреплять советский тыл, выполнять и перевыполнять все государственные задания».

Письмо подписали все члены семьи героя: отец Есиф Менагаришвили, мать Федосия, жена Тамара, дочки Цацуна и Русико, сын Гено.

Сам Григорий Есифович, кроме горячего поздравительного письма от родных, получил письмо от земляков. Они писали: «Из коллективного письма воинов к Вашим родным мы узнали, что за мужество, стойкость и самоотверженность при защите социалистической Родины Вы удостоены высоких правительственных наград. Горячо поздравляем и шлем братский привет. Желаем Вам умножить количество убитых фашистских оккупантов. Мы даем слово в ответ на радостную весть о Ваших боевых подвигах и правительственной награде еще больше помогать фронту своим самоотверженным трудом в тылу. Бейте врага до полной победы!»

Мы размножили эти письма, читали их вслух в подразделениях. Командиры стали чаще посылать письма родным лучших бойцов. Ответы на эти письма, приходившие в часть, всегда глубоко волновали людей. Они доносили до нас голос народа, ждущего от воинов новых подвигов, быстрейшего сокрушения врага.

Политработники присматривались к людям, беседовали с ними по душам о жизни до войны, об их родных городах, селах, семьях. Приметил как — то зам. командира 16–го батальона по политчасти Пономарев молодого бойца Р. Даниеляна, очень усердно действовавшего на занятиях. Подошел к нему, похвалил. Тот расцвел, довольный, и сказал:

— Мне нужно научиться воевать не хуже старшего брата. Он тоже на фронте — старший лейтенант, награжден орденом Красного Знамени… Моя мать проводила на фронт уже четырех сыновей. Мне, самому младшему, она сказала на прощание: «Смотри не опозорь нашей семьи. Воюй хорошо, как твой старший брат!..»

Даниеляну начали поручать беседы с другими молодыми бойцами. Так в подразделении прибавился еще один активист.

В 144–м инициативно работал Илларионов. Однажды он пригласил меня на церемонию вручения оружия молодым бойцам.

У Красного знамени части выстроились лучшие воины, герои прежних боев. Молодые бойцы подходили один за другим к знамени и из рук командира получали оружие.

— Я не забуду этой минуты. Клянусь перед вами, перед Родиной, что изучу наше оружие в совершенстве, чтобы бить врага наверняка! — сказал азербайджанец Мирзаев и, сжав винтовку в крепких руках, поцеловал ее.

Обходя подразделения, я с интересом читал свежие номера боевых листков. Сначала они выходили только на русском языке, а потом коммунисты и комсомольцы — кавказцы стали выпускать их и на грузинском, армянском, азербайджанском.

Помню, в 16–м батальоне я застал группу бойцов у боевого листка. Они читали заметку краснофлотца Авдахана, награжденного медалью «За отвагу». Он писал: «Я убедился, что смелость в бою не только ведет к победе, но и сохраняет жизнь. Фашисты боятся встречи с бесстрашными моряками».

Основной закон десантника

На занятиях бойцы усиленно тренировались в ходьбе по горам, в штурме высот и населенных пунктов, в стрельбе на скатах высот, в стремительных перебежках и переползаниях, а вскоре приступили к тренировкам в высадке морского десанта.

Многие бывалые воины нашей бригады участвовали в высадках десантов в Керчи и Феодосии. Но предстоящая высадка в районе Новороссийска уже представлялась нам несравненно более сложной и трудной, чем предыдущие. Усложняло ее и то, что противник успел сильно укрепиться на побережье, и время года — зима, когда через горные перевалы то и дело перекатываются северо — восточные ветры, которые не пускают корабли к берегу, заставляют их отстаиваться где — нибудь в закрытой гавани. Десанту же еще труднее подойти на маленьких катерах к опоясанному бурными волнами берегу.

С учетом всех этих трудностей мы и проводили тренировки.

Ночью подразделения со всем оружием грузились на десантные суда — сейнеры, болиндеры, баржи — и отправлялись в другой район побережья, северо — западнее Туапсе. Для высадки десанта некоторые корабли подходили вплотную к берегу, условно занятому «противником», а остальные останавливались где — нибудь на мелководье, и десантники прыгали в море. Они погружались в ледяную воду по пояс и выше и шли к берегу, неся оружие, патроны, двухсуточный запас продовольствия. Все это надо было суметь не замочить. «Купание» было, конечно, не из приятных, но там, под Новороссийском, нас ждал не условный, а настоящий враг, испытания предстояли потруднее, и навстречу вражескому огню там надо было идти, может быть, не по пояс, а по горло в бушующей ледяной воде.

Обо всем этом командиры заранее с суровой прямотой предупредили бойцов. И морские пехотинцы готовились к трудному испытанию, полные решимости выдержать боевой экзамен.

Пример всем на этих занятиях показывали наши бывалые моряки — коммунисты К. Харламов, Г. Гутник, главстаршина А. Гуляев, краснофлотцы Б. Жерновой, Н. Суворов и многие другие. Они первыми бросались с борта судна в воду, первыми достигали берега и изготавливались к бою.

Надо было видеть, как люди, выскочив из пенистых волн на берег, мокрые и продрогшие, четко выполняли приказы командиров, занимали позиции, окапывались. Перед ними на берегу сооружались искусственные огневые точки, доты, обтянутые брезентом грузовики были «танками противника». Особое внимание уделялось тренировке в отражении и истреблении танков, в метании гранат, в меткой стрельбе по появляющимся в разных местах целям.

На наши учения приезжали командир Туапсинской военно — морской базы контр — адмирал Г. В. Жуков и специалисты из штаба Черноморского флота. Они оказали большую помощь в обучении десантников.

Учтя опыт прежних десантных операций и советы опытных морских специалистов, мы разработали «Памятку десантнику», которую вскоре почти наизусть выучили все воины. В ней было много важных советов. Вот некоторые из них:

«Десантный бой быстротечен, успех в нем зависит от умелых действий мелких подразделений и отдельных бойцов. В таком бою, как нигде, важны организованность, дисциплина, ловкость и хитрость.

Готовясь к десанту, проверь свое оружие — тщательно осмотри, вычисти, смажь, иначе оно подведет в бою.

Возьми побольше боезапаса и не складывай в вещевую сумку, а распредели его так, чтобы он всегда был под рукой. Большую часть патронов неси в патронташах или в специально сшитых сумках, привязанных на груди, на лямках ранца или вещевого мешка. Ни в коем случае не клади патронные диски в вещевой мешок.

Бери с собой 6–10 ручных гранат, лучше всего «лимонок», — они легки, удобны и действуют безотказно. Подвешивай их к поясу. Заранее вложи в гранаты запалы, но не ослабляй чеки.

Идя на посадку, не кури, не шуми, соблюдай строгий порядок, скрытность, на корабле занимай отведенное тебе место и изготовь оружие к бою.

При высадке на берег действуй быстро, точно выполняй приказы командира. По команде немедленно прыгай на берег или в воду. Не отбивайся от своего отделения, держись своих и помогай товарищам.

Кидайся на врага дерзко и смело. Знай — он тебя не ждал, растерян, и ты побьешь его. Проявляй больше инициативы, хитрости, сметки. Смело просачивайся на фланги и в тыл врага, наноси ему внезапные удары.

В полной мере используй имеющиеся у тебя огневые средства, особенно в первый момент высадки, чтобы создать панику в лагере врага. Ночью ему один человек за десяток покажется.

Больше инициативы и смелости! Помни: основной закон десантника — наступать, наступать, наступать, захватывать шире плацдарм для своих войск. Будешь отсиживаться — враг опомнится, соберет силы и уничтожит тебя.

Действуй бесстрашно, решительно и умело. Смелость города берет!»

Это было хорошее пособие. Внушая определенные правила боя, памятка волновала моряков, вызывая у них боевое настроение.

Решающий час приближался. Бригада получила приказ приступить к формированию штурмовых отрядов, которым надлежало первыми высадиться на вражеский берег.

В них решили зачислять только добровольцев. Объявили запись в три штурмовых отряда — по 30 человек в каждый.

В штаб бригады пришло 127 добровольцев вместо 90.

Добровольцы выстроились. Комбриг Красников произнес короткую речь:

— Особые штурмовые отряды создаются для того, чтобы первыми броском высадиться с моря на берег, занятый врагом, уничтожить его огневые точки и живую силу и обеспечить высадку основных частей десанта. Предупреждаю: бой будет жаркий. Высаживаться придется, вероятнее всего, не сразу на берег, а сначала прыгать в воду и потом, выйдя на берег, штурмовать вражеские укрепления. На учениях вы получили представление об этом, в бою все будет еще сложнее. Справиться с задачей смогут только действительно отважные и умелые воины.

Мы с Красниковым начали опрос каждого воина. Все стоявшие в строю твердо заявили о непоколебимом желании высаживаться первыми и нещадно бить врага.

Я увидел среди добровольцев много грузин, армян, азербайджанцев. Кавказцы за прошедшие два месяца доказали, что они готовы не хуже бывалых моряков постоять за родную землю.

В строю я увидел сержанта Менагаришвили. Подошел к нему и начал откровенный разговор:

— Рад вас видеть здесь, Григорий Есифович. Рад за ваше мужество и решимость. Но давайте поговорим начистоту… Все ли вы хорошо обдумали?

Я думал в этот момент о том, что он — отец троих детей и, может быть, не стоит ему сейчас отправляться на столь рискованное дело.

Но Менагаришвили молча смотрел на меня, не понимая вопроса.

— Я, конечно, обдумал… — начал он растерянно.

— Подумали о риске, об опасности? Прыгать почти наверняка придется в воду, а потом — трудный бой…

Тут мой собеседник сразу вспыхнул:

— Знаю, товарищ полковник. Все знаю! Все равно пойду! Разве Менагаришвили вас подводил?

Комбриг решил: раз пришло столько добровольцев, создать четыре штурмовых отряда.

Морская душа

Вечером мы с Красниковым возвращались из штаба. Жили мы вместе в одной из квартир нефтегородка, оставленной эвакуированными жителями. Город был, как всегда, погружен в темноту. Фашисты продолжали его часто бомбить, и оставшиеся жители тщательно соблюдали светомаскировку. Я подумал о том, какое счастье придет в эти дома, когда можно будет убрать с окон черные непроницаемые занавески и без тревог смотреть в звездное небо… Но сколько еще усилий и жертв потребуется от нас ради этого!

Придя в свое не очень уютное жилище, мы с Дмитрием Васильевичем стали обсуждать планы на завтра. Вдруг раздался телефонный звонок. Красников снял трубку и, прикрыв ее рукой, шепнул мне: «Из штаба флота…» Потом я увидел на его лице улыбку. Он кого — то благодарил.

Повесив трубку, Дмитрий Васильевич сообщил, что ему присвоено сразу два звания.

— Про одно я знал: недавно представляли меня к званию подполковника. А вот второе — сюрприз: дали звание заслуженного мастера спорта СССР. Ни за что бы не подумал!

— Но это же замечательно! — воскликнул я. — Значит, следили в спортивном ведомстве и за успехами твоей «сборной флота». Она ведь и честь черноморцев, и славу спортсменов берегла и умножала. Поздравляю!

Утром к нам зашел Рыжов, принес записанную радистом сводку Совинформбюро. Вести были хорошие, как и в течение всего последнего месяца.

Гитлеровцы еще не могли прийти в себя после удара на Волге и Дону, и наши войска всюду развертывали активные наступательные операции. Решающие бои, теперь уже с явным перевесом на нашей стороне, продолжались на Кубани и Кавказе. После освобождения Кисловодска наши части нигде не давали врагу закрепиться. 21 января был освобожден от захватчиков Ставрополь, 23 января наши войска вступили в Армавир, 26 января — на станцию Кавказская, 30 января — в Тихорецк.

Северная группа войск Закавказского фронта в эти дни была преобразована в Северо — Кавказский фронт, развернувший бои на просторах Кубани. Войска нового фронта отрезали гитлеровцам путь отхода на Ростов.

Наша Черноморская группа войск, начавшая большое наступление 11 января, действуя на широком фронте, вела очень трудные бои. Перед нею оборонялась 17–я немецкая армия, в которую входили 17 дивизий, 5 отдельных полков и 12 отдельных батальонов. Гитлеровцы располагали огромным количеством боевой техники и сопротивлялись с отчаянным упорством.

Наступлению наших войск мешала и погода. Зима была мокрая. Почти непрерывно шли дожди. Их сменял сырой снег, сразу же таявший. Всюду — слякоть, бездорожье, самые невыгодные условия для наступающих. И все же черноморцы неудержимо двигались на врага. Главный удар по фашистским полчищам наносился на краснодарском направлении. К концу января наши войска, выйдя на левый берег реки Кубань, завязали бои на дальних подступах к Краснодару с юга.

Мы в Туапсе радовались успехам Черноморской группы, гнавшей врага на север, и думали: а вот тут, под боком у нас, осиное гнездо, из которого выбить врага пока не удается.

По очередной сводке Совинформбюро, в которой сообщалось, в частности, о боях за Тихорецк, мы с Рыжовым решили провести в подразделениях политинформации.

Направляясь в батальоны, я читал на домах и заборах, где размещались роты 16–го батальона, четко написанные на фанерных щитах лозунги. Один из них призывал: «Встретим 25–ю годовщину Красной Армии и Военно — Морского Флота образцовым выполнением боевого задания!» На других щитах было написано: «Бей фашистов так, как бьет их герой нашего батальона Григорий Менагаришвили!», «Фашистов меньше — к победе ближе!», «Фашист, убитый тобою под Новороссийском, не будет стрелять в тебя на Тамани».

Зайдя в один из домов, я увидел группу бойцов, окруживших сержанта Менагаришвили. Они сидели на краю нар, внимательно слушая агитатора. Менагаришвили говорил по — русски, иногда переходил на грузинский. Рассказывал он о боях под Шапсугской и на высоте Кочканово, Закончив рассказ, достал из кармана шинели аккуратно свернутую «Правду» и сказал:

— А теперь я почитаю вам, что пишет про моряков писатель Леонид Соболев.

Осторожно развернув газету, он начал читать:

«Морская душа. Шутливое и ласкательное это прозвище краснофлотской тельняшки, давно бытовавшее на флоте, приобрело в Великой Отечественной войне новый смысл, глубокий и героический…»

Агитатор читал медленно, поглядывая на слушателей и интонацией подчеркивая значительность слов:

— «…Веселая и отважная краснофлотская душа, готовая к отчаянному порой поступку, незнакомая с паникой и унынием, честная и верная душа большевика, комсомольца, преданного сына Родины».

Я стоял в сторонке и прислушивался к торжественно звучавшему голосу Менагаришвили. Подошел секретарь парторганизации батальона Лимарев. Улыбнувшись, кивнул на бойцов, слушавших агитатора, и тихо сказал:

— Нарасхват идет эта газета. Все агитаторы просят дать им «Правду» с Соболевым. У меня было всего три экземпляра. Теперь их уже зачитали и затаскали до основания.

Как бы подтверждая это, Менагаришвили запнулся, с трудом разбирая стертые буквы на сгибе газеты.

— «Морская душа… — произнес он и, расправив газету, начал фразу снова: — Морская душа — это решительность, находчивость, упрямая отвага и неколебимая стойкость. Это веселая удаль, презрение к смерти, давняя матросская ярость, лютая ненависть к врагу. Морская душа — это нелицемерная боевая дружба, готовность поддержать в бою товарища, спасти раненого, грудью защитить командира и комиссара…»

Я пошел в соседнее подразделение. Там тоже краснофлотцы сгрудились вокруг агитатора. Он читал:

— «…Если моряки идут в атаку, то с тем, чтобы опрокинуть врага во что бы то ни стало. Если они в обороне — они держатся до последнего, изумляя врага немыслимой, непонятной ему стойкостью. И когда моряки гибнут в бою, они гибнут так, что врагу становится страшно, потому что моряк захватывает с собой в смерть столько врагов, сколько он видит перед собой».

В подразделение вошел комбат Фишер. Мы обменялись приветствиями.

До сих пор как — то так получалось, что хотя я о Фишере слышал много хорошего, но встречался с ним реже, чем с другими командирами. Не довелось мне ни разу побывать и в бою там, где действовала его рота.

А Фишер недаром пользовался доброй славой в бригаде. Бывший учитель, скромный, вежливый, тихий, внешне он не производил впечатления боевого человека. Но в его твердом взгляде, веских фразах, четких манерах угадывалась сильная воля.

Прислушавшись к агитатору, Фишер сказал мне:

— Очень любят новички кавказцы читать о морской душе. Все заверяют, что будут действовать, как бывалые моряки. Я слышал, как один горец с чувством сказал: «Кровь у нас горячая, кавказская, а душа морская, и мы будем истреблять фашистов с моряцкой отвагой и яростью!»

Комбат помолчал, слушая глуховатый, взволнованный голос агитатора, и улыбнулся:

— Только вот какая встает проблема. Опять напоминают новички: раз мы морские пехотинцы — дайте нам морскую форму. И не для форса просят. Говорят, хотим в морской форме в бой идти, чтобы фашисты видели, что мы — «черная туча», и больше боялись…

В тот же день мы поговорили об этом с Красниковым, и я поехал к члену Военного совета Черноморского флота И. И. Азарову. Он выслушал меня и к просьбе отнесся серьезно, сразу стал выяснять, есть ли у хозяйственников на складах бушлаты, бескозырки, тельняшки. Запасы нашлись, и начальник тыла получил приказание выдать нам требуемое морское обмундирование. На прощание Азаров посмотрел мне в глаза, тепло и крепко пожал руку, попросил передать воинам 83–й бригады, что Военный совет верит в них, ждет от них большого подвига.

Вскоре в бригаду прибыли грузовики с тюками обмундирования. Молодые воины встретили их восторженно, дружно бросились разгружать, торопливо распаковывали и восхищенно разглядывали бескозырки, тельняшки.

Выдачу обмундирования мы решили обставить торжественно, соответственно настроению моряков. В клубе нефтяников устроили сначала встречу бывалых воинов с пополнением. Выступили комбриг, главстаршины Лимарев и Гуляев, старшина 1–й статьи Котов, сержант Менагаришвили. Говорили о традициях моряков, давали советы молодым воинам. Потом на сцену вышли с ответным словом представители нового пополнения — дагестанец Калантаров и грузин Рабакидзе. Они говорили о том, что сыны солнечного Кавказа не пожалеют ни сил своих, ни крови, ни жизни для достижения победы над врагом.

Рабакидзе заверил:

— Обещаем всем воинам нашей бригады, что морские пехотинцы — кавказцы оправдают высокое звание бойцов Краснознаменной бригады.

Началась веселая процедура примерки бескозырок и тельняшек. Я увидел, как молодой худощавый дагестанец, закончив свою экипировку, с гордым видом вытянулся перед товарищем. Тот с неподдельным восхищением произнес:

— Настоящий черный дьявол!

Это звучало как наилучший комплимент.

Мысхако — Малая земля

Неудача у Южной Озерейки

Враг отступал на северо — запад. Преследуя его, части Северо — Кавказского фронта за 30 дней прошли с боями от реки Терек до Азовского моря. Это около 700 километров.

В середине февраля фашисты были выбиты из Краснодара и отброшены на запад к морю. Тамань и Новороссийск стали их последней надеждой. Они подготовили укрепленные позиции и назвали их «Голубая линия».

Левый фланг ее упирался восточнее Темрюка в Азовское море, правый — в Черное море у Новороссийска. Не теряя надежды поправить свои дела и вновь овладеть стратегической инициативой, гитлеровцы мечтали использовать этот плацдарм для нового наступления.

Чтобы окончательно похоронить замыслы врага, нужно было прежде всего отнять у него Новороссийск.

Разведчикам Черноморской группы войск и партизанам удавалось иногда проникать в этот опутанный колючей проволокой, полуразрушенный город. Красивый и оживленный когда — то, Новороссийск теперь словно вымер. Многие жители ушли из города сами, других угнали фашисты, боявшиеся местного населения.

В листовке, выпущенной в те дни новороссийскими партизанами, говорилось: «Вот уже три месяца, как немецкие захватчики хозяйничают в нашем городе и наводят свой так называемый «новый порядок». Они нарушили нашу счастливую и радостную жизнь, превратив ее в сплошной кошмар. Тысячи жителей города под угрозой расстрела, кнута и палки, угоняются на работы. Сотни советских активистов узнали застенки гестапо и после мучительных пыток убиты…»

Но город не вымер: среди руин раздавались взрывы гранат, выстрелы, разлетались на куски фашистские машины, загорались склады, падали подстреленные партизанской пулей гестаповцы. В районе Новороссийска действовало пять партизанских отрядов, доставлявших немало хлопот создателям «Голубой линии».

Перед войсками Черноморской группы войск Закавказского фронта и Черноморским флотом стояла задача — нанести врагу комбинированный удар: северо — восточнее Новороссийска с суши и юго — западнее — с моря. После разгрома фашистов здесь нам предстояло выйти к Таманскому полуострову и отрезать им пути отхода с Кубани в Крым.

Для подготовки и высадки десанта приказом командующего Черноморской группой войск была создана Группа особого назначения. Командиром ее стал бывший командир 255–й бригады морской пехоты полковник Д. В. Гордеев.

2 февраля радио принесло весть о завершении разгрома гитлеровцев на берегах Волги. Небывалое воодушевление охватило всех. Всюду горячо обсуждалась замечательная победа. У каждого росло желание ответить на нее новыми ударами по врагу.

В этот момент мы и получили приказ о высадке десанта под Новороссийском.

Приказ гласил: «Десант в составе 83–й и 255–й бригад, усиленных батальоном танков и пулеметным батальоном, высаживается в ночь на 4 февраля в районе села Южная Озерейка, в 35 километрах юго — западнее Новороссийска. Одновременно высаживается демонстративный десант в районе Суджукской косы и поселка Станички». Кораблям Черноморского флота было приказано произвести демонстрацию высадки десанта в двух точках побережья — от станицы Благовещенской до мыса Железный Рог.

3 февраля с утра во всех наших подразделениях проверяли оружие, чинили обмундирование, писали письма.

Погода не радовала. Порывистый ветер дул с гор, гнал низко нависшие тучи, будоражил море. Грозно шумел прибой. Днем хлынул дождь, тяжелый, холодный.

В четыре часа дня морские пехотинцы подошли к Туапсинскому порту. У берега качались на темных волнах с белыми гребнями транспорты и тральщики. На них нам предстояло добраться до берега, занятого врагом.

Посадка прошла быстро. Суда один за другим снимались с якоря, и, разбрызгивая набегавшие валы, уходили в море.

Штаб и политотдел бригады разместились на транспорте «Тракторист». Мы с Красниковым не уходили с палубы, следили за берегом, беседовали с краснофлотцами.

Штормило и сильно качало, в лицо хлестала соленая вода. Кое — кого из новичков, непривычных к морю, быстро укачало. Чтобы не видеть бушующей стихии, они спускались в трюм и машинное отделение, но там чувствовали себя еще хуже. Неутомимые санинструкторы Панна Козлова и Шура Парталоха вытаскивали сплоховавших бойцов на верхнюю палубу.

Мы миновали невидимый в темноте Геленджик, прибрежную Кабардинку, Цемесскую бухту и уже огибали Мысхако, когда впереди послышалась артиллерийская стрельба.

Первым к Южной Озерейке подходил отряд кораблей с батальоном 255–й бригады морской пехоты. Нам предстояло высаживаться вслед за ним. Но что же означала перестрелка, ставшая сразу ожесточенной?

Обогнув прибрежную гору, мы увидели шарящие по морю лучи прожекторов и корабли, подходящие к берегу. По ним вела огонь фашистская артиллерия. Значит, десант был обнаружен прежде, чем началась высадка. Это очень усложняло положение.

На наших глазах загорались подожженные снарядами суда. Однако десантники продолжали свой путь. Корабли один за другим подходили к берегу, освещенному прожекторами, трассирующими снарядами, осветительными ракетами.

Подойдя ближе к ориентировочным буям в районе высадки, мы стали свидетелями разыгравшейся здесь трагедии.

Высаживаясь, десантники сразу попадали под ураганный огонь. Прожекторы освещали фигурки бойцов, мечущиеся, перебегающие среди разрывов в глубь берега. Танки, успевшие сойти на берег, замерли, подбитые вражескими снарядами, некоторые горели. Пылали танки и на палубах болиндеров, накрытых артиллерийским огнем у самых причалов. Пристань была вся запружена, и к ней уже не могли подходить другие суда.

Пушки и пулеметы врага били с южных скатов гор, упиравшихся в берег моря. Но почему молчала наша артиллерия, где были корабли прикрытия и поддержки десанта? Мы с Красниковым недоумевали и с тревогой ждали приказа о высадке нашей бригады. Все шло не так, как было задумано.

Ждали около часа. Бушевал шторм. Огромные валы с пенящимися гребнями накатывались на суда, швыряли их вверх и вниз, окатывали нас солеными брызгами. Крепчал ветер. Холод пронизывал до костей. Бойцы то жались друг к другу, то вскакивали и толпились у борта, выдавая свое волнение и нетерпение. Досадовали, что нельзя курить.

Близился рассвет. И тут неожиданно получаем приказ о прекращении высадки. Приказано возвращаться в Туапсе.

Больно было сознавать, что десант не удался. Что же произошло, почему нам пришлось отступить от Южной Озерейки?

Главная причина неудачи состояла в том, что не было проявлено заботы о скрытности подготовки к десанту. Мы тренировали бойцов в посадке на корабли, в высадке на берег. Хотя тренировки проводились в другом районе Кавказа, но наша разведка неоднократно прощупывала намеченный район высадки. Заметившим это гитлеровцам нетрудно было догадаться, что готовится десант. И они во всеоружии встретили нас именно там, куда мы задумали нанести главный удар. Они подтянули туда артиллерию, шестиствольные минометы, крупнокалиберные пулеметы.

Наша же разведка, а потом и артподготовка оказались не на высоте. Важнейшие огневые точки врага не были заранее засечены и подавлены. Десантники, отработавшие, казалось, все приемы внезапного и стремительного налета на берег, вдруг сами оказались под внезапным огнем. Артиллерия наших кораблей ответила, но била недостаточно эффективно, а когда геройский передовой отряд моряков высадился на берег и там все смешалось в жаркой схватке, корабли умолкли.

Надо сказать, подвели нас и десантные средства. Не было плоскодонных самоходных барж и мотоботов, которые могли бы подойти к берегу по мелководью, и высаживаться приходилось на небольшом пятачке, под огнем противника. Когда стала ясна невыгодность нашего положения, самым разумным было, конечно, прекратить высадку.

Моряк насморка не боится

Мы возвращались подавленные. Особенно печалила участь товарищей, высадившихся в Озерейки и оставленных там без помощи.

В Туапсе мы узнали, что этому отряду приказано пробиваться от Озерейки на соединение с другим нашим десантом, успешно высадившимся в районе Станички. План операции теперь менялся: десант у Станички из вспомогательного превращался в основной, и мы должны были развивать его успех.

Интересуясь подробностями высадки у Станички, мы узнали что десант возглавил там Цезарь Куников — наш бывший комбат, герой боев на Азове и Тамани. После происшествия под Геленджиком он какое — то время лечился в госпитале, потом, как я слышал, служил в Новороссийской военно — морской базе. И вот боевому командиру, уже испытанному в трудных делах, снова поручили горячее дело.

Удача Куникова вернула нам уверенность в успехе всей операции. Теперь уже по — иному представлялась и роль батальона Кузьмина, оставленного нами у Южной Озерейки. Конечно, он попал в очень тяжелое положение, но свое дело сделал — отвлек на себя значительные силы противника и тем ослабил его оборону на других участках побережья. Отряд Куникова высадился внезапно для врага и, кроме того, его отлично поддержала береговая артиллерия Новороссийской военно — морской базы.

Сначала у Станички высадился сравнительно небольшой отряд — 250 моряков во главе с Куниковым. Это ошеломило гитлеровцев. Не успели они прийти в себя, как высадились еще три группы морских пехотинцев, и в отряде Куникова стало 850 бойцов.

Лишь на рассвете гитлеровцы попытались уничтожить или столкнуть десантников с захваченной ими узкой полоски берега. Но моряки стойко отбивали контратаки. В течение двух суток они удерживали захваченный плацдарм. В ночь на 6 февраля сюда стали прибывать основные силы 255–й бригады. Канонерские лодки «Красный Аджаристан» и «Красная Грузия» подходили прямо к причалу рыбозавода; люди быстро высаживались на берег, выгружали боезапас, артиллерию, минометы. Враг, занятый боями у Озерейки и скованный десантом у Станички, не смог воспрепятствовать этому.

Спохватившись на другой день, что от Станички нами наносится главный удар, противник перегруппировал силы. Части 165–й стрелковой бригады, направившиеся к Станичке в ночь на 8 февраля, были встречены уже сильным артиллерийским и минометным огнем. Море непрерывно обшаривали лучи мощных прожекторов, освещая наши десантные суда. Вражеская артиллерия била по ним прицельным огнем. Подразделения десантников, расположенные на верхних палубах, несли потери. Корабли, уже подходившие к берегу, повернули назад, в море. Стало ясно, что большим судам подойти в этот район уже невозможно. Было решено направлять десантные суда к мысу Пенай, а оттуда катерами перебрасывать личный состав в район Станички.

Наша бригада получила задачу высадиться в районе Станички, захватить совхоз и гору Мысхако и наступать в направлении высоты 307.2. Для подготовки к этой операции части сосредоточились в Геленджике. Отсюда мы с Красниковым, Рыжовым и Буряченко непрерывно следили за обстановкой, отмечали на картах каждый шаг наших частей, высадившихся на южной окраине Новороссийска.

Командующий Черноморским флотом вице — адмирал Ф. С. Октябрьский потребовал от командира Новороссийской военно — морской базы быстрее очистить от врага берег Цемесской бухты южнее Станички. В ночь на 8 февраля артиллерия базы начала энергичную обработку побережья. Под прикрытием мощного огня закончилась высадка на берег 165–й бригады, и десантные части начали бои за расширение плацдарма. Днем 8–го их поддержала наша авиация. Волнами проносились над Мысхако «илы», штурмуя вражеские позиции юго — западнее Станички. Пользуясь тем, что враг скован артиллерийскими и бомбовыми ударами, десантники усилили свои атаки.

В этот день отряд Куникова полностью очистил от противника Суджукскую косу. Подразделения 255–й бригады захватили несколько кварталов на южной окраине Новороссийска и достигли Константиновской и Азовской улиц, высоты у кладбища западнее Станички, огородов юго — восточнее кладбища. Подразделения 165–й бригады с боями прорвались к железнодорожному тупику у северной окраины Лагерного поселка.

Мы узнавали обо всем этом из донесений, доходивших до нас через штаб базы. Появились в Геленджике и живые свидетели жаркой схватки, разгоревшейся на побережье. Я говорил с моряками, возвращавшимися оттуда, с ранеными, эвакуированными в Геленджик.

Они рассказывали об ожесточенном сопротивлении гитлеровцев, отчаянно дравшихся за каждую позицию, часто переходивших в контратаки. Подразделения полковника Горпищенко в ночь на 8 февраля захватили северную окраину Лагерного поселка, а днем фашисты обрушили на них массированный удар артиллерии и авиации и заставили отойти назад. Тяжелые уличные бои за каждый дом, каждый квартал шли на южной окраине Новороссийска.

Мы все хорошо знали Новороссийск и, с волнением склоняясь над планом города, ставили флажки на кварталах, занятых нашими. Красников вспоминал прошлогодние бои на этих улицах, когда морские пехотинцы, истекая кровью, выдерживали неравные схватки с наступавшим врагом. Теперь роли переменились — наступаем мы. Дмитрий Васильевич с нетерпением ждал приказа о выступлении нашей бригады.

Приказ поступил 8–го. В Геленджикской бухте нас ожидал отряд кораблей под командованием начальника штаба высадки капитана 2 ранга Е. Н. Жукова (ныне контр — адмирал). Тральщики «Земляк», «Щит», «Защитник» и 7 сторожевых катеров, приняв на борт 4181 воина нашей бригады, во второй половине дня вышли в море и взяли курс на Цемесскую бухту.

В сумерках мы миновали Кабардинку. Высокий берег укрывал корабли от врага. Я присматривался к бойцам. Они были возбуждены, жили одной мыслью: скорее ринуться в бой и освободить Новороссийск.

Рыжов показал мне пачку новых заявлений воинов с просьбой принять их в партию. По неровным строчкам и по расплывшимся от соленых брызг буквам видно было, что они только что написаны.

Краснофлотцы группами собирались вокруг командиров, которые снова объясняли боевую задачу, напоминали, что должен делать каждый при высадке на берег.

В 22 часа 30 минут мы приблизились к мысу Пенай. К тральщикам стали подходить сторожевые катера, мотоботы, сейнеры. Люди быстро и без шума переходили на них, перегружали боезапас и оружие. Под покровом темноты высадочные средства устремлялись к разным точкам берега Цемесской бухты от пристани рыбников до основания Суджукской косы.

Фашисты непрерывно освещали берег прожекторами, ракетами, светящимися снарядами и не могли не заметить нас. Высаживаться можно было только под сильным огневым прикрытием. Береговая артиллерия Новороссийской военно — морской базы открыла дружный огонь по огневым точкам врага. Два десятка наших самолетов МБР–2 бомбили фашистские артиллерийские и минометные батареи. Но враг огрызался сильно. Катера и мотоботы, подходившие к берегу, попадали под ураганный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Больших потерь тут можно было избежать только одним путем: быстрее высаживаться и занимать позиции на берегу.

Мы с Красниковым стояли на палубе одного из тральщиков. Отсюда был виден весь район высадки. Катера и мотоботы на полном ходу устремлялись к берегу. Там, где глубина не позволяла подойти к берегу вплотную, моряки прыгали с бортов в воду и выходили на берег, омытые ледяной водой, неся на плечах пулеметы, ротные минометы, ящики с патронами.

Первыми высаживались 16–й и 305–й батальоны, за ними батальон связи и 144–й, назначенный во второй эшелон.

Огонь противника становился с каждой минутой ожесточеннее. Как мы потом узнали, к моменту высадки нашей бригады гитлеровцы на этом участке утроили огневую мощь своей обороны. Вступили в действие пристрелявшиеся по месту высадки десанта артиллерийские и минометные батареи, расположенные на западной окраине села Федотовки и на западных скатах горы Мысхако.

В район Лагерного поселка и хутора возле него гитлеровцы подвезли крупнокалиберные пулеметы и в упор били по десантникам. Над бухтой гремела канонада, гулко звучали пулеметные очереди. Берег словно кипел от разрывов снарядов и мин.

Залпы шестиствольных минометов накрывали то один, то другой катер. Над морем взлетали обломки судов и столбы воды. Люди прыгали через борт, погибали в водовороте. Но высадка продолжалась, морская пехота выкатывалась на берег, занимала исходные рубежи для атаки.

Перебрался на катер и штаб бригады. Мчимся к рыбацкому пирсу. Над морем то и дело парят, медленно опускаясь, горящие факелы — ракеты с парашютами. Вот одна из них замаячила впереди нашего катера.

— Проклятая лампадка! Как долго горит! — в сердцах говорю я. Красников стоит молча, сосредоточенно глядя на берег.

Наконец подошли к пирсу. Выскакиваем на торчащие над водой доски и бревна разбитого причала. Раздается зловещий свист — вблизи рвутся мины. Припав к скользким доскам причала, мы с Красниковым ползем сначала рядом, потом Дмитрий Васильевич обгоняет меня.

Рука вдруг уперлась во что — то мягкое. Дрогнуло сердце: я увидел труп нашего десантника. Рядом — другой. Прикасаюсь к повисшей над водой руке моряка: может, жив? Но рука холодна. Не дожил боец до атаки. Впереди — еще трупы… И я уже не ползу, а вскакиваю и рывком выбегаю на берег.

Рядом со мной бежит молодой офицер, помощник начальника оперативной части штаба бригады лейтенант Василий Круглов. Одной рукой придерживает висящую через плечо сумку со штабными документами, в другой держит свернутое Знамя бригады — то самое, Туапсинское.

На берегу Круглов обгоняет комбрига, на ходу развертывает знамя. В этот момент раздался залп немецкого шестиствольного миномета. Осколки мин в нескольких местах пробили знамя.

Короткими перебежками, укрываясь в воронках и складках местности, мы устремились вперед. За несколько минут преодолели метров двести, залегли у железобетонных чанов, в которых рыбаки солили в мирные дни камсу. Вблизи виден силуэт разрушенного корпуса рыбозавода.

Возле одного из чанов копошится группа бойцов: одни, стоя босыми ногами на шинелях, выливают воду из сапог, другие, сняв брюки, торопливо выжимают их.

— Братцы, неужто негде погреться? Замерз — нет терпения, — стуча зубами признается кто — то. Ему отвечает хриповатый голос:

— Не хнычь, дружок. Моряк насморка не боится. Закалка…

Он не договорил. Вблизи разорвалась мина, и все мы распластались на мокрой земле.

Дул сильный студеный ветер. Я хоть и избежал «купанья», но чувствовал, как холод сковывает тело. Содрогнулся при мысли, что краснофлотцам, промокшим и промерзшим, предстоит еще долго шагать и бежать на лютом ветру, без передышки драться с гитлеровцами.

В темноте раздался твердый голос командира взвода:

— А ну — ка, побыстрее заканчивайте. Сейчас двинем вперед, согреемся…

Вокруг грохотало, темноту прорезали ракеты и трассирующие снаряды.

Красников, оглядев ряды квадратных чанов, напоминавшие сетку шахматной доски, сказал:

— Неплохой командный пункт для начала! — и ловко перемахнул через стенку одного из чанов. Я и Рыжов — за ним.

— Укрытие что надо, — одобрил Рыжов.

В соседнем чане устроились офицеры штаба. Связисты быстро подтянули сюда телефонную линию от батальонов. Они действовали отлично в этот горячий момент. Начальник связи 16–го батальона старший лейтенант Н. Овчинников, командир отделения связи старшина 2–й статьи Серга, краснофлотцы Мельничук и Рудой носились с катушками под частым вражеским огнем, среди взрывов, словно не замечая опасности, и быстро восстанавливали то и дело рвавшуюся связь.

Мы удобно устроились в чане, для маскировки накрыли его плащ — палаткой и при свете ручного фонаря развернули карту. Красников, рассматривая место высадки, связывался по телефону с командирами батальонов, отмечал занятые рубежи.

Комбат И. А. Рогальский доложил, что подразделения 16–го батальона заняли исходное положение на правом фланге, севернее водокачки.

— Готовы к атаке! — раздался в дребезжащей трубке его уверенный голос.

— Готовы к наступлению вдоль берега! — докладывал командир 305–го батальона Н. М. Янчук. — Батальон вместе с приданной стрелковой ротой занял позиции на левом фланге, у основания косы Суджукской.

О готовности к наступлению доложил и командир действовавшего во втором эшелоне 144–го батальона А. М. Фишер.

Сурово хмурясь, выслушал Красников доклад офицера штаба, следившего за высадкой. Он сообщил о жертвах и поврежденных вражеским огнем судах, перечислил огневые средства, выгруженные с кораблей на берег. В нашем распоряжении было 37 минометов, 30 пулеметов, 31 противотанковое ружье, одна 45–миллиметровая пушка, 45 тонн боезапаса и 8 тонн продовольствия. Огонь противника помешал высадке артиллерийского и минометного дивизионов. Не смогли высадиться саперная и санитарная роты. В общей сложности на кораблях остались и вернулись в Геленджик 820 человек. Им предстояло прибыть сюда следующей ночью и высадиться на берегу Цемесской бухты.

Есть плацдарм!

В шесть утра по сигналу поднялись в атаку все десантные части в районе Станички. На правом фланге штурмовали южную окраину Новороссийска части 255–й бригады, в направлении кладбища и высоты 307.2 двинулись подразделения полковника Горпищенко. Левее, вдоль берега вступили в бой батальоны нашей бригады.

Оставив наше ночное убежище — бетонный чан, мы с Красниковым выползли к железнодорожному полотну и залегли за насыпью.

Перед нами открывалась широкая прибрежная равнина, изрытая снарядами, кое — где мигали вспышки вражеских пулеметов и вдали — разрывы снарядов.

Дружно и лихо шли в атаку наши батальоны: справа — 16–й, слева — 305–й. Охватывая с двух сторон Лагерный поселок и безымянный хутор, занятые врагом, морские пехотинцы двигались навстречу ураганному огню, сами стреляли на ходу. Редели ряды, но цепи атакующих неумолимо приближались к поселкам и продвигались короткими перебежками, стреляя из — за укрытий. Враг неистовствовал, изрыгал ливни артиллерийского, минометного, пулеметного огня, но морскую пехоту удержать не мог.

Предутренний полумрак мешал нам видеть дальше всю картину боя, да и складки местности стали заслонять атакующих. Но оттуда доносилось многоголосое «ура», и комбриг по телефону получал сообщения, что наши подразделения уже врываются на позиции врага. Слышны стали взрывы ручных гранат.

На рассвете наши части выбили врага из поселков Лагерного и Алексино. В районе Алексино захватили две трехорудийные батареи и сразу же открыли из трофейных пушек огонь по отходившим гитлеровцам.

Все глубже проникая во вражескую оборону, бойцы поднялись на возвышенность, где располагались аэродром и поселок Мысхако. У гитлеровцев были тут сильные линии укреплений, и сопротивление их усилилось, но наши подразделения делали обходы, били врага с флангов и тыла.

70 фашистов, врасплох захваченных в траншее на склоне возвышенности, не приняли рукопашной схватки и сдались в плен. Их увели в направлении радиостанции, чтобы ночью переправить на Большую землю, но налетели фашистские «мессершмитты» и, не различая своих и наших, сбросили бомбы на пленных. Раздались дикие вопли. Почти все пленные погибли от своих же бомб.

Хорошие вести шли из 305–го батальона. Упорно преодолевая сопротивление врага, батальон описал кривую вдоль берега и продвинулся вперед дальше всех — на три километра. Вдруг оттуда раздался тревожный звонок. Телефонист сообщал, что комбат Янчук и его замполит Сидоров тяжело ранены. Командование батальоном принял заместитель командира по строевой части старший лейтенант Я. С. Борисенко.

Красников, резким жестом положив трубку на аппарат, вопросительно взглянул на меня.

— Пойду в 305–й! — отозвался я.

Дмитрий Васильевич одобрительно кивнул головой и сказал:

— Мы тем временем сменим КП. Переберемся на окраину Станички.

Я бросился бегом по оврагу. Вслед за наступавшим батальоном взобрался на возвышенность. Со мной бежали два автоматчика. Навстречу нам несли на носилках раненых, некоторых вели под руки санитары.

Я спешил. Борисенко, принявшего командование батальоном, я знал давно, еще молоденьким курсантом Военно — морского училища береговой обороны в Севастополе. Среди наших воспитанников он тогда выделялся серьезным отношением к занятиям, учился успешно, был исполнителен, аккуратен. Отличился в боях за Новороссийск и был награжден орденом Красного Знамени. Я верил, что несмотря на молодость, он справится с батальоном.

Перестрелка впереди не умолкала. Оставив слева поселок Алексино, мы добрались до аэродрома и увидели в траншеях морских пехотинцев. Они сказали, что комбат в одном из капониров, оставленных немцами в западной части аэродрома. Направляемся туда. В капонире застали одного телефониста. Он доложил, что комбат ушел в роту Ржеуцкого и скоро вернется.

Выйдя из капонира, я оглядел местность. Поселка Мысхако не видно, все затянуто белесой пеленой тумана, только по артиллерийской и минометной стрельбе можно судить, что бой идет совсем близко.

Пришел Борисенко, в морской фуражке и зеленой форме горно — стрелковых войск. Он доложил, что поселок Мысхако опоясан цепью дотов и дзотов, и, кроме того, по атакующим бьют несколько фашистских орудий с холма возле хутора.

Я вызвал парторга батальона старшего лейтенанта Грядинского. Он появился в мокрой, испачканной землей и сажей шинели и рассказал нам, что происходит в боевых порядках.

— Застряли мы тут, товарищ полковник, — сказал он. — Несколько атак сделали, но нигде не пробьешься… В первой роте краснофлотцы решили подползти к проволочным заграждениям и забросать гранатами пушку, которая била прямой наводкой и особенно мешала нам. Подползли, но куда там… С фланга как резанет пулемет, за ним — другой. Не добрались до заграждений… Нет у нас своей артиллерии, вот беда…

Я связался по телефону с Рогальским, наступающим справа. Он доложил, что подразделения 16–го тоже залегли перед плотной огневой завесой.

Но медлить и отсиживаться в укрытиях нельзя. Враг, собравшись с силами и осмелев, может броситься в контратаку. Нельзя ослаблять свой напор и давать ему передышку.

— Что думаете предпринять? — спрашиваю у Борисенко.

Встречаю его открытый, ясный взгляд.

— Будем атаковать небольшими группами, — уверенно сказал он. — И атаковать не в лоб… Тут много кустарников и оврагов. Можно обходить фашистские укрепления скрытно и делать внезапные налеты.

— Действуйте! — сказал я Борисенко. — Будет трудно, но нужно во что бы то ни стало сбить гитлеровцев с этой высоты, не ожидая завтрашнего дня, иначе они подтянут резервы, и тогда дела наши будут плохи.

Грядинскому я приказал исполнять обязанности замполита, посоветовав:

— Разъясните морякам, что гитлеровцы не уверены, смогут ли удержаться на Мысхако. Об этом заявили пленные. Вдохните в наших людей уверенность. Напомните, как драпали фашисты из Лагерного и Алексино, когда мы навалились на них по — настоящему. Не выдержат и здесь, не спасут их ни доты, ни пушки на высотке… Действуйте напористо. Мы вас усилим минометами, подтянем сюда батальон Фишера.

Раздался звонок: Красников сообщил мне, что полковник Потапов приглашает нас на свой КП.

Командир 255–й бригады полковник Потапов до прибытия командира Группы особого назначения был на Мысхако старшим, и мы должны были согласовывать с ним свои действия.

Я направился на КП нашей бригады, располагавшейся теперь в домике у юго — западной окраины Станички. Добраться туда, однако, было не легко. Весь район от нашего переднего края до Станички непрерывно обстреливался из дальнобойных орудий и крупнокалиберных минометов.

Только мы отошли от КП батальона, как впереди разорвалась мина. Я глянул на своих спутников — автоматчиков. Один из них, задорно улыбнувшись, сказал:

— Ничего, пускай перепахивают берег, а мы их как — нибудь перехитрим…

Перебежками, укрываясь в оврагах и кустарнике, мы пробирались вдоль берега. День выдался теплый, солнечный. Я вспомнил о ночной стуже, о бойцах, искупавшихся в ледяной воде, и с удовлетворением подумал: «Теперь, наверное, уже обсохли и согрелись немного!..»

Мы миновали радиостанцию, рыбозавод. Отсюда увидели каменный домик с сараем, стоявший на отшибе вблизи Станички. Тут в довольно надежном и удобном месте и размещался КП бригады. И крыша над головой, и каменные стены, и дом ничем не выделяется среди других, не привлекает внимания.

Рядом с домом, в деревянном сарае, радисты быстро наладили рацию, и Красников стал связываться с батальонами, уточнять обстановку.

Эта рация нас и подвела. Гитлеровцам удалось запеленговать ее и узнать место расположения нашего штаба. Не успели мы с Красниковым получить из батальонов нужные сведения, как по нашему домику ударили тяжелые фашистские пушки. Первые снаряды разорвались невдалеке, потом несколькими прямыми попаданиями разнесло сарай и разрушило стенку нашего дома. Из находившихся в сарае один радист был убит, остальные ранены.

Мы с Красниковым и Рыжовым были в доме, когда снаряд угодил в него. С оглушительным шумом развалилась стена, нам на головы посыпалась с потолка штукатурка. Следующий снаряд разорвался рядом, как раз с той стороны, где рухнула стена. Осколками поразило нескольких штабных командиров. Тяжело ранило в живот лейтенанта Круглова. Он упал, корчась от боли, но сознание не терял и молча смотрел на нас. взглядом прося не тревожиться за него.

Уходить отсюда нам было теперь еще опаснее, чем оставаться. Кругом чистое поле, и все оно простреливается противником.

Гитлеровцы продолжали обстреливать КП. Снаряды рвались вблизи. В нас летели камни.

Не выдержали нервы у молоденькой штабной телефонистки. Забившись в заваленный щебнем угол, она вдруг разрыдалась. Я повернулся к девушке, но она уже сама устыдилась своей слабости и смущенно вытирала слезы.

В этой гнетущей атмосфере вдруг раздался негромкий голос Рыжова. Он повернулся к собиравшим документы командирам штаба и улыбаясь запел: «Вихри враждебные веют над нами…».

Спокойнее всех вел себя в эти минуты Красников. Обегав в разрушенный сарай и убедившись, что рация разбита, он хладнокровно отдавал приказания: оставшимся в живых краснофлотцам немедленно вызвать связистов из 16–го батальона и установить связь с частями, заместителю начальника штаба Шульгину подобрать новое место для командного пункта.

Канонада немного утихла. Мы с Красниковым вышли из полуразрушенного домика и направились на КП к Потапову, на северную окраину поселка Станичка.

В это время фашисты снова усилили артиллерийский огонь. Били теперь по всей Станичке. Добежав через открытое поле до ее окраины, мы с Дмитрием Васильевичем осмотрелись и двинулись дальше, перебегая среди развалин домов.

КП 255–й бригады размещался в подвале разбитого здания. Встретивший нас краснофлотец указал на узкое, не расчищенное после обвала отверстие, которое вело в подвал. Массивный Красников с трудом протиснулся туда, шутливо ворча:

— Не рассчитали парадный вход на мою комплекцию.

С Потаповым мы встретились как старые друзья. Я его знал еще перед войной. Он был тогда преподавателем общевойсковой тактики в училище береговой обороны.

После обмена приветствиями Потапов стал оживленно рассказывать: части 255–й бригады, хотя и не быстро, но упорно продвигаются вперед, заняли уже четырнадцать кварталов южной окраины Новороссийска. Части Горпищенко тем временем заняли огороды и кладбище на юго — западной окраине города.

Красников сообщил о наших боевых делах — о том, что удалось захватить широкую полосу побережья и несколько домов совхоза Мысхако, но в поселке Мысхако враг еще крепко сопротивляется.

— Что ж, надо продолжать дружный напор на всех рубежах, — сказал Потапов.

Мы договорились предпринять во второй половине дня новый штурм вражеских позиций. Потапов обещал поддержать нас своей артиллерией, пока не высадится на Мысхако наш артдивизион.

Был уже час дня. Мы возвращались от Потапова. В воздухе гудели немецкие самолеты. Восемь бомбардировщиков «Ю–88» прошли над поселком, сбросили несколько десятков бомб на наши боевые порядки и в район бывшего КП бригады.

— Ага, попался! — восторженно воскликнул вдруг Красников, увидев, как один из вражеских самолетов задымил и комом полетел на землю, подбитый кем — то из наших бронебойщиков.

У разбитого домика бывшего КП нас встретил командир из оперативной части штаба и доложил, что командный пункт перенесен на северную окраину поселка Лагерного. Мы отправились туда. Красников, придя на КП, сразу же сел за телефон, выяснил обстановку и отдал распоряжение командирам частей.

Возобновившийся вскоре штурм фашистских позиций на этот раз не дал нам нужных результатов. Морские пехотинцы всюду наталкивались на сильнейшее огневое сопротивление врага и не могли продвинуться вперед. К тому же наши люди выдержали за сутки огромное напряжение: ночь не спали, намерзлись, весь день были в бою под адским огнем противника. Требовалась хоть небольшая передышка.

Чтобы не давать врагу покоя, комбриг приказал выделить мелкие подразделения для демонстрации наступательных действий, тем временем накормить людей, привести в порядок подразделения и вести разведку боем, а штурм совхоза и поселка начать следующим утром.

Железные люди

Вечером штаб и политотдел подводили итоги боев. Заместители командиров по политчасти подробно рассказывали нам о том, как прошел день.

Замполит 16–го батальона Пономарев был свидетелем геройской гибели группы воинов при высадке десанта южнее Станички. Враг накрыл заградительным огнем кромку берега, снаряды и мины рвались на суше и в воде. Перед катерами, приблизившимися к месту высадки, взлетали гигантские фонтаны кипящей воды. Некоторые катера были повреждены прямыми попаданиями снарядов и потеряли управление. Они не могли уже подойти к берегу и беспомощно качались на волнах. Вдруг над рокочущим морем раздался резкий выкрик на русском, затем на грузинском языке:

— Друзья! Смело вперед! За мной, на врага!

И сержант Менагаришвили прыгнул за борт. Погрузившись почти по шею в воду, он с поднятым вверх оружием пошел к берегу. За ним бросились другие бойцы — кавказцы. Повисшие над морем фашистские ракеты осветили вспененные волны, а над ними — десятки голов и поднятые вверх автоматы, винтовки. Отважные воины устремились к берегу, но в этот момент их накрыли несколько вражеских мин. Все перемешалось в клокочущем ледяном аду. Многие добрались до берега, но не все.

— А Менагаришвили? — нетерпеливо спросил я.

Пономарев умолк на миг и угрюмо произнес:

— Ни среди живых, ни среди погибших на берегу его не оказалось. Видимо, погиб в воде.

Эта весть потрясла меня. Тому, что не стало Менагаришвили, не хотелось верить. Его, чудесного бравого усача, я часто представлял себе возвращающимся домой, в родную семью, победителем.

Грядинский, заменивший замполита 305–го батальона, рассказал о подвиге командира отделения Скакуна. Его отделение быстрее всех достигло совхоза Мысхако и, встреченное сильным огнем, залегло вблизи строений. Пристально наблюдая за противником, Скакун заметил, что гитлеровцы перетащили через улицу и установили за домом пулемет, готовясь встретить огнем приближавшуюся к совхозу нашу роту.

Командир отделения решил атаковать врага, не ожидая подхода всей роты. Он поднялся с возгласом: «Вперед, черноморцы! Черное море смотрит на нас. Бей фашистов!» Отделение ринулось вслед за ним в атаку. Услышав дружное «ура» и очереди автоматов, гитлеровцы растерялись и стали убегать, прячась за домами. В это время подоспели сюда другие подразделения и поддержали успех Скакуна.

Краснофлотец грузин Джиматлвили, заметив, как группа фашистов скрылась в одном из домов, побежал туда. Из окна дома уже высунулся ствол фашистского пулемета, когда моряк приблизился вплотную к окну и швырнул в него две гранаты. Через несколько минут наши бойцы захватили дом и увидели там лишь трупы гитлеровцев.

Поздно вечером ко мне пришел Цезарь Куников. Этой встречи я ждал с тех пор, как узнал, что он вернулся в строй и действует тут, рядом с нами.

Цезарь Львович рассказал, что после излечения его назначили командиром участка противодесантной обороны в районе Геленджика. Враг, однако, не рискнул высадиться там, и Куников томился в ожидании настоящего дела. Узнав о том, что будет высаживаться наш десант, боевой командир обрадовался. И когда принял командование отрядом, снова почувствовал себя в своей стихии.

— Невелик был отряд, — вспоминал Куников, — но народ — словно на подбор, настоящие моряки. Защитники Одессы и Севастополя, участники керченского и феодосийского десантов, герои боев в Новороссийске и на Кавказе. Но я им сразу сказал, что теперь предстоит самое трудное и, если мы не подготовимся как следует, можем на этот раз сплоховать. Тренировались по 10–12 часов, а то и ночи напролет, под холодным дождем, на ветру. Лазили по обледенелым скалам, по расщелинам, залепленным мокрым снегом. Ходили по каменистому берегу с завязанными глазами, учились вслепую перезаряжать диск автомата. Мерзли, страшно уставали, но это были настоящие тренировки. Они очень пригодились, как только мы оказались тут ночью одни, на маленьком пятачке…

Куников был прав: именно кропотливая подготовка решила успех высадки его отряда. Наши батареи с противоположного берега бухты во время артподготовки выпустили по фашистским позициям полторы тысячи снарядов. Как только они перенесли огонь в глубину обороны, советские катера с десантниками быстро подошли к берегу и уткнулись в грунт. Не прошло и десяти минут, как все моряки были уже на берегу, выгрузив и боезапас, и продовольствие. И тут ожили уцелевшие огневые точки врага на прибрежной высоте, о борта катеров застучали пули, на берегу заметались фонтаны взрывов. Но моряки уже бежали в глубь берега. Отряд потерял при высадке лишь четырех бойцов: трое было ранено, один убит.

Краснофлотцы взобрались на прибрежный откос, и быстро сориентировавшись, небольшими группами, устремились на огневые точки фашистов. Обходили их с флангов, бросались на них и уничтожали. Гитлеровцы, захваченные стремительной атакой врасплох, не смогли оказать серьезного сопротивления. Чтобы еще больше дезориентировать их, Куников открытым текстом передал радиограмму: «Полк высадился без потерь, продвигаемся вперед». Конечно, вражеские радисты перехватили это сообщение. Весть о высадке на южной окраине Новороссийска целого советского полка ошеломила врага, и в эту ночь он уже не решился ничего предпринять. Тем временем на захваченный Куниковым плацдарм высадились еще три группы десантников. Воспользовавшись замешательством врага, они расширили плацдарм, продвигаясь вправо по Станичке.

— Действовали прекрасно, — с восторгом рассказывал Куников.

Отделение старшины Николая Романова, высадившееся на берегу рыбозавода, выскочило к железнодорожной насыпи и залегло перед сильной огневой позицией врага. Оттуда била пушка, строчили пулеметы. Романов решил немедленно атаковать. Трем краснофлотцам приказал прикрывать атаку огнем из автоматов, а с пятью остальными подобрался в темноте к вражеской позиции. Прокладывая путь гранатами, моряки ворвались в фашистский блиндаж и прикончили всех находившихся в нем гитлеровцев, захватили два пулемета и пушку.

Вскоре у десантников было уже несколько трофейных орудий. Моряки создали из них артгруппу, назвав ее «Отдельным трофейным артиллерийским дивизионом», и без промедления использовали ее в бою.

За ночь куниковцы заняли здания на берегу и несколько кварталов Станички.

С большой похвалой отозвался Куников о трех группах десантников, прибывших к нему на подкрепление ночью. Благодаря энергичным действиям этих групп под командованием И. М. Ежеля, В. А. Ботылева и И. В. Жернового, гитлеровцам удалось внушить, будто наступают большие силы. Лишь на рассвете враг убедился, что силы десантников невелики, подтянул резервы и стал контратаковать.

Два дня выдерживали куниковцы ярый натиск противника. Их непрерывно обстреливали тяжелые орудия, бомбили «юнкерсы» и «хейнкели», атаковали фашистские танки. Моряки стойко отбивали атаку за атакой. Патроны им подбрасывали ночью наши самолеты. Летчики в темноте не всегда удачно сбрасывали груз: ящики с боеприпасами то разбивались о камни, то падали в море. Краснофлотцы ползали по берегу, разыскивая и собирая патроны.

Людей страшно мучила жажда. На захваченном плацдарме не оказалось ни колодцев, ни ручьев, ни речек. Вспомнив, как моряки собирали в горсти капли дождя, чтобы хоть немного утолить жажду, Куников сказал:

— Железные люди… Ведь жажда хуже голода. Вижу, измучились бойцы и ослабли, а ведь им сражаться надо… И вот идем с замполитом Старшиновым от позиции к позиции, говорим с моряками, стараемся подбодрить их. И ни разу ни от одного не услышали ни жалобы, ни упрека, ни единой нотки неуверенности. Лежали или сидели в укрытиях молча, старались меньше двигаться. А приближался враг — вскакивали, бросались в атаку…

Куников рассказал о подвиге младшего сержанта Михаила Корницкого.

Во время боев в Станичке гитлеровцы окружили группу десантников, захвативших здание школы. Пробитое фашистскими снарядами, здание загорелось. Тушить пожар было нечем, и морякам оставалось одно: покинуть горящий дом. Но гитлеровцы устроили засаду. Прорваться было невозможно, всем десантникам угрожала гибель. И они решили умереть, но не сдаваться.

— Постойте — ка, друзья!: — сказал вдруг Михаил Корницкий. Он был ранен и ослабел от потери крови, но вдруг вскочил, обвязал себя гранатами, выдернул из одной чеку и, бросившись во двор, на ходу крикнул:

— Прощайте, товарищи!

В следующее мгновение он перемахнул через стену и прыгнул на головы фашистов, сидевших в засаде. Моряки увидели пламя, полыхнувшее за стеной, услышали грохот мощного взрыва и вопли врагов. Засады не стало. Десантники ринулись в пролом ограды.

Михаилу Корницкому было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

…Мы говорили с Куниковым до ночи. Под конец он сказал, что назначен старшим морским начальником захваченного нами плацдарма и его отряду поручена охрана занятого десантом побережья, прием новых подкреплений, быстрая разгрузка прибывающих на Мысхако судов.

— Подкрепление идет, — сказал Куников. — Готовятся к высадке наша пехота, танки и артиллерия. А сегодня ночью встретим партизанский десант. Пять партизанских отрядов будут штурмовать Новороссийск вместе с нами.

Утром 10 февраля части нашей бригады начали решительный штурм поселка и совхоза Мысхако. На передний край мы выдвинули 144–й батальон, 305–й поставили во второй эшелон. Ему же поручили охрану южного побережья Мысхако.

Перед нами были фашистские доты и дзоты, сильно укрепленные врагом дома и позиции на высоте. На наши боевые порядки гитлеровцы снова и снова обрушивали артиллерийский огонь и бомбовые удары. Но к исходу дня в наших руках оказались и совхоз, и поселок. Мы вышли к подножию горы Мысхако и оседлали шоссейную дорогу Глебовка — Новороссийск. Не помогли врагу ни укрепления, ни огневое превосходство.

Этот день я встретил в 16–м батальоне. Рано утром пришел на КП Рогальского. Он был немного возбужден, но настроен уверенно.

— Сейчас разговаривал с Фишером, — сказал Рогальский. — Условились с ним атаковать поселок с трех сторон. Мой батальон идет с севера и северо — востока, 144–й — с юга.

Атаке предшествовал короткий налет артиллерии береговой обороны Новороссийской базы и наших минометов. Затем по условному сигналу одновременно поднялись на штурм подразделения 16–го и 144–го батальонов. На моих глазах дружно развернулись и, рассредоточившись, двинулись вперед где перебежками, где ползком роты Мартынова и Яброва. Другие подразделения пошли в обход.

Перед поселком Мысхако изрыгали огонь фашистские доты и дзоты, хорошо прикрытые артиллерийские и минометные батареи. Путь к ним преграждала колючая проволока.

Моряки упорно двигались навстречу огню, используя каждое укрытие. Перед проволочным заграждением залегли. Швырнули под проволоку несколько гранат, но нужных результатов это не дало.

Тогда главстаршина Воронин, обвешанный гранатами, пополз вперед, укрываясь в овражках и в воронках от взрывов. Все замерли, наблюдая за храбрецом. Его фигура то показывалась, то скрывалась в складках местности. Вот он уже подкрался вплотную к проволочному заграждению. До вражеских орудий оставалось два — три десятка метров.

Поднявшись во весь рост перед опешившими гитлеровцами, Воронин одну за другой бросил несколько противотанковых гранат. На фашистской позиции раздались оглушительные взрывы, брызнули вверх фонтаны земли и обломки укреплений. Возле умолкших пушек лежали убитые и раненые фашисты.

Не теряя ни секунды, Воронин быстро снял бушлат, накинул его на колючую проволоку и полез через заграждение. За ним бросилась вперед вся рота.

Главстаршина не успел преодолеть препятствие — вражеская пуля сразила его. Но моряки уже неудержимо шли вперед. По примеру Воронина они накидывали на проволоку бушлаты, плащ — палатки и врывались на вражеские позиции.

Я подошел к месту прорыва, когда неприятельская батарея была уже взята и рота занимала новый рубеж.

Санитары бережно сняли с проволоки безжизненное тело Воронина. В тот же день мы доложили о его подвиге командованию флота. Он был посмертно награжден орденом Ленина.

Из 16–го я перешел в 144–й батальон. Здесь бойцы по — своему преодолевали проволочные заграждения. В ночь перед боем разведчики обнаружили на берегу минное поле и обезвредили его. Двигаясь дальше, они увидели проволочное заграждение, прикрепили к кольям трофейные мины и тихо отползли назад. Перед атакой краснофлотцы бросили на заграждения несколько ручных гранат, мины сработали — и вся проволочная сеть, разорванная, разлетелась по полю. Путь атакующим был открыт. Вскоре они вели бой уже на окраине поселка Мысхако.

Младший сержант азербайджанец Саламов, увлекшись, оторвался от своих и оказался на краю поселка перед домом, в котором засели гитлеровцы. Над ним просвистели пули. Боец кинулся в канаву, дал по дому ответную очередь из автомата и стал наблюдать. Раздались вражеские выстрелы из — за ограды. Саламов осмотрелся. В соседних домах никаких признаков присутствия врага не было, и боец, притаившись, пополз по канаве. Ему удалось незаметно подкрасться к забору, за которым засели гитлеровцы. Заглянув в пролом, он увидел около двух десятков фашистов и выпустил в них длинную автоматную очередь. Враги шарахнулись от забора, оставив на месте несколько убитых и раненых, укрылись за домом и, придя в себя, открыли огонь. Но Саламов пробежал оврагом, потом через огород и снова обстрелял захватчиков. Еще несколько из них упали, сраженные, остальные залегли, расползлись по укрытиям во дворе и, стреляя, стали подбираться к огороду, где притаился советский автоматчик. А тот не сидел на месте. Он ловко менял позиции и, оставаясь неуязвимым, уничтожал фашистов одного за другим. Кончился этот поединок тем, что Саламов снова загнал врага за угол дома, подкрался ближе и швырнул туда гранату. А когда уцелевшие гитлеровцы стали подниматься с земли, перед ними стоял моряк с автоматом и властно командовал: «Руки вверх! Хенде хох!..» Один из них сделал было угрожающий жест и в тот же миг упал, сраженный пулей. Остальные сдались.

Саламов привел в штаб батальона четырех пленных. Заняв дом, возле которого он схватился с врагом, моряки насчитали 15 убитых. Отважный горец одержал победу, воюя один против девятнадцати.

В тот же день в бою за совхоз Мысхако совершил подвиг Витя Чаленко. Витя сильно изменился, возмужал, окреп, приобрел отличную воинскую выправку.

Рота моряков залегла перед совхозом, остановленная огнем вражеского пулемета. Чаленко набрал гранат и пополз, заходя во фланг вражеской позиции. Моряки видели, как ловко, извиваясь среди укрытий, крадется к врагу их любимец. Вот он уже близок к цели и, приподнявшись, швыряет гранаты — одну, другую, третью. Он уничтожил пулемет и пулеметный расчет, но не успел укрыться, и враг взял его на мушку.

Захватив вражескую огневую точку, моряки подняли лежавшего около нее Витю Чаленко. В планшете героя нашли маленький зеленый блокнот, в котором он, видимо, перед каким — то из боев, написал:

«Если погибну в борьбе за рабочее дело, прошу политрука Вершинина и старшего лейтенанта Куницына зайти ко мне домой в город Ейск и рассказать моей матери, что сын ее погиб за освобождение Родины. Прошу мой комсомольский билет, орден, этот блокнот и бескозырку передать ей. Пусть хранит и вспоминает своего сына матроса. Город Ейск, Ивановская, 35, Чаленко Таисе Ефимовне. Моряк от роду 15 лет Чаленко Виктор».

Вечером краснофлотцы вырыли на берегу моря братскую могилу. Хоронили главстаршину Воронина, Витю Чаленко и других героев Мысхако.

В тот же вечер мы получили телефонограмму из штаба Группы особого назначения. Командир группы полковник Гордеев, накануне прибывший на Мысхако, объявлял благодарность личному составу 83–й бригады за успешные боевые действия по расширению плацдарма на Мысхако.

После захвата совхоза и поселка 144–й батальон продолжал наступление в направлении горы Мысхако, а 16–й и 305–й повернули вправо, в сторону высоты 307.

«Вот как надо!»

Вечером мы изучали данные разведки и допрашивали пленных. Солдаты 101–й немецкой горнострелковой дивизии, оборонявшей совхоз и поселок Мысхако, признались, что стремительный натиск моряков вызвал у них панику. А из допроса солдата, захваченного разведчиками на нашем правом фланге, выяснилось, что на высоте 307 нам предстоит сразиться со 125–й немецкой стрелковой дивизией — той самой, которую мы в октябре сбросили с высоты Кочканово северо — восточнее Туапсе. После того как мы потрепали там эту дивизию, ее отвели в резерв, пополнили и теперь прислали под Новороссийск.

Весть об этом вызвала среди краснофлотцев и веселое оживление, и ожесточение. Вспомнили все: и голодную блокаду горы, и подожженный лес, и погибших друзей.

До конца месяца бригада вела неустанные, упорные наступательные бои, расширяя плацдарм под Новороссийском.

Трудно было взять гору Мысхако. Поднимаясь почти на полкилометра над уровнем моря, она господствует над окружающей местностью. Гитлеровцы сосредоточили на ней много орудий, несколько минометных батарей, станковые пулеметы и простреливали не только подступы к высоте, но и всю Малую землю. Они использовали высоту и как наблюдательный пункт, с которого был виден весь занятый нами плацдарм.

От местных жителей мы услышали, что они называют эту гору по — своему — горой Колдун. Она напоминала знакомую нам высоту Кочканово. И здесь с одной стороны подъем был довольно пологим, а с другой, южной, к морю опускались крутые скалистые обрывы.

— Интересное совпадение, — заметил Красников и задумался. — Нехудо бы нам повторить здесь тот же способ атаки. Вопрос только может быть один: учли они тот урок или дадут снова застать себя врасплох?

Как показали данные разведки, гитлеровцы и на этот раз слабее укрепили южный, обрывистый скат высоты.

— Ясно, — сказал Красников, усмехаясь. — Не зря говорят, что у них тактика шаблонная и уроки, опровергающие ее, они запоминают плохо.

Решено было приступить к штурму горы по испытанному уже нами методу. В лоб, со стороны совхоза, наступали роты Мурашкевича и 305–го батальона. Они широко развернулись и двигались вперед с хорошим огневым прикрытием, имея в боевых порядках минометы и пулеметы. Это произвело на гитлеровцев должное впечатление, и они сосредоточили на этом направлении все свое внимание, большую часть огневых средств.

А тем временем со стороны моря по круче взбирались на высоту роты Куницына и Волкова. Моряки карабкались вверх, цепляясь за выступы скал, за кусты и обнаженные корни деревьев.

Расчет оказался безошибочным. Моряки и на этот раз нанесли главный удар по фашистам с той стороны, откуда они меньше всего ожидали опасности. Высота была взята дружным штурмом.

В боях краснофлотцы снова проявили изумительную отвагу. В одной из атак краснофлотец Пилипец первым подкрался к окопам гитлеровцев. Заметивший его фашист вскочил и бросил гранату. Она разорвалась в стороне и не задела нашего бойца. Тогда поднялся Пилипец, крикнул: «Плохо, гад, целишься! Вот как надо!» — и короткой очередью из автомата скосил фашиста. В следующий миг Пилипец уже укрылся в воронке от снаряда и снова открыл огонь. Тем временем поднялась вся рота и штурмом взяла вражескую позицию.

Во второй роте 144–го батальона во время наступления образовался разрыв между взводами. Командир роты послал во второй взвод связного Исаева передать приказание, чтобы разрыв был ликвидирован. В пути Исаев наткнулся на группу фашистов, уже устремившихся в образовавшуюся брешь между взводами. Исаев один решил справиться с ними и открыл огонь. Троих убил, остальные обратились в бегство. Затем он доставил во второй взвод приказание командира, а на обратном пути подобрал оружие, брошенное гитлеровцами. Около трех трупов лежало пять винтовок. Видимо, еще двое были ранены и уползли, бросив оружие, или были унесены.

Краснофлотец 144–го батальона Шкаредный подкрался к вражеской батарее и из ручного пулемета перебил весь ее расчет. Подоспевшие моряки захватили батарею и повернули орудия против гитлеровцев.

16–му батальону пришлось отбивать несколько контратак противника. В одном из отделений, оборонявшемся на фланге, осталось четыре бойца: Оборин, Тимошенко, Кутышев и Маренко. Выбыл из строя командир. В это время сюда двинулся взвод гитлеровцев с двумя ручными пулеметами. Командование горсткой моряков принял краснофлотец Оборин. Он быстро рассредоточил бойцов на удобной позиции и предупредил, чтобы без команды не стреляли. Когда вся группа гитлеровцев оказалась на виду, четыре наших автоматчика внезапно открыли дружный огонь. Ошеломленные фашисты залегли, потом снова поднялись и бросились в атаку, но были встречены точным, губительным огнем. И они откатились назад. В этой схватке четверо краснофлотцев уничтожили около четырех десятков гитлеровцев.

Командир роты 16–го батальона старший лейтенант Цымбал с краснофлотцами Федоренко и Мелащенко вышел на рекогносцировку и увидел группу фашистов, заходящих во фланг нашим частям. Казалось, в такой ситуации разумнее всего, не выдавая себя, быстро вернуться в подразделение и подготовить отпор неприятелю. Цымбал только переглянулся с краснофлотцами. Трое без слов поняли друг друга и вступили в бой против тридцати. Командир знаком приказал всем залечь. Когда фашисты были уже шагах в пятнадцати, он дал сигнал, и три автомата хлестнули по вражеской цепи. Около десятка гитлеровцев упали, остальные бросились бежать. Тройка смельчаков преследовала их и перебила всех. Цымбал уничтожил 9 солдат, Сидоренко — 11, Мелащенко — 10 солдат и офицера.

Однако чем дальше, тем труднее было вести наступление. С расширением плацдарма увеличивалась протяженность линии фронта. К исходу дня 11 февраля только части нашей бригады очистили от фашистов около 15 квадратных километров земли. А между тем боевые порядки наступающих батальонов редели: каждый день было много убитых и раненых.

Растягивались и наши коммуникации, а враг держал их под непрерывным артиллерийским обстрелом, бомбил с воздуха.

Прибывавшие к нам подкрепления, боезапас и продовольствие выгружались все на той же Рыбачьей пристани, на которой высаживались первые десантные отряды. Враг часто налетал сюда и наносил нам большой урон. То и дело приходилось восстанавливать разрушенные причалы. Припасы, которые удавалось выгрузить, краснофлотцы тащили на себе пять — семь километров под огнем противника. Каждый раз в группе, доставлявшей боезапас и продовольствие, несколько человек погибало. Наступающие подразделения начали испытывать перебои в снабжении боезапасом и пищей.

12 февраля в политдонесении я докладывал обо всем этом вышестоящему командованию и предложил использовать для высадки войск и выгрузки боевого имущества, кроме Рыбачьей пристани, участок мыса, занятый нами в районе совхоза Мысхако. Там вставал над морем крутой берег, укрывавший подходившие корабли от вражеских прожекторов и обстрела.

Предложение было одобрено. Моряки прибуксировали к южному берегу Мысхако старую баржу, выволокли ее на мелководье, оборудовали примитивный причал, пристроили сходни. Так появилась у нас Южная пристань, которая стала главным пунктом высадки десантных войск. Сюда подходили катера, сейнеры и канонерские лодки с войсками и грузом. Теперь дела у нас пошли лучше: пункт снабжения стал ближе к боевым порядкам.

В гости к нам пришел полковник Горпищенко, командир соседнего соединения, действовавшего в предместьях Новороссийска. Встреча со старым сослуживцем мне была особенно приятна. До войны Горпищенко был начальником, а я комиссаром Школы оружия Черноморского флота в Севастополе.

На флоте Павла Филипповича Горпищенко все знали как твердого, волевого и очень авторитетного командира. В дни обороны Севастополя от гитлеровцев он командовал полком, потом бригадой, и сводки Совинформбюро не раз сообщали об упорстве, проявленном в боях частями Горпищенко.

О том, что на Мысхако мы стали соседями Горпищенко, я узнал вскоре после нашей высадки. Очень хотелось его повидать. И вот смотрю — приближается к КП знакомая фигура великана с черной окладистой бородой и черными пиками усов. Обрадованный, иду навстречу. Павел Филиппович шумно приветствует, крепко жмет руку.

— Воюем по соседству, — говорит он, — а повидаться все некогда. Только узнаю каждый день, как вы тут тараните неприятеля. Вроде нехудо, а? Поздравляю с успехами!

Подошел Красников, тоже обрадованный появлением Горпищенко. Отдав необходимые распоряжения начальнику штаба, Дмитрий Васильевич пригласил гостя в наше жилище.

Мы с Красниковым и Рыжовым жили на краю поселка Мысхако, в крестьянском домике, потрескавшемся от бомбежки. Зайдя в комнату, Павел Филиппович оглядел стены с зигзагообразными щелями и выбоинами в штукатурке. Красников, перехватив его взгляд, развел руками, словно извиняясь. Горпищенко усмехнулся:

— У нас то же самое, — и, нахмурившись, вздохнул: — Бомбят…

Мы пообедали. Вспомнили Севастополь, нашу школу, броски по крымским дорогам.

Задумавшись, Горпищенко сказал:

— Сил еще эти бои вымотают много. Наступать все труднее. Гитлеровцы подбрасывают свои резервы, стали крепко цепляться за каждый рубеж.

— И укрепляют каждый холмик, — добавил Красников. — Наши разведчики видели: спешно строят новые сооружения.

— В общем, ясно, — заключил Павел Филиппович, — оборону придется ломать еще крепкую. Вы только тут, на Мысхако, не ослабляйте нажим, а мы будем брать город — квартал за кварталом.

Красников и Горпищенко договорились о связи и взаимодействии. Мы проводили гостя. Его высокая фигура скрылась в вечернем сумраке.

В следующие дни нам уже не удавалось совершать больших рывков. За день продвигались в лучшем случае на километр, обычно же на 200–300 метров.

Но продвигались упорно, преодолевая сильные узлы сопротивления врага, штурмуя доты и дзоты. Противник сохранял превосходство в артиллерии и авиации. Сотни, тысячи бомб и снарядов ежедневно посылал он на наши боевые порядки. Грохот взрывов сопровождал нас постоянно, и люди уже привыкли к этой зловещей музыке боя, привыкли к мысли, что сегодня снова поредеют ряды моряков, что смерть витает над каждым.

Подобно Вите Чаленко, оставил друзьям завещание краснофлотец 144–го батальона Сухоруков. Он храбро дрался, перебил много фашистов из автомата и в рукопашных схватках. И вот он смертельно ранен. В кармане его гимнастерки нашли записку: «В случае моей гибели не забывайте меня, кандидата партии. Я для партии отдал все. Я был честен перед народом и своей Родиной. Мстите за меня, дорогие друзья! Прошу вас сообщить моим родителям, что их сын погиб за Родину, за народ как верный советский патриот. Примите от меня последний привет!»

Погиб, ведя краснофлотцев в атаку, один из лучших командиров рот 144–го батальона, любимец моряков Александр Куницын.

Не стало Цезаря Куникова. Обидно нелепой была его смерть. Он готовил у основания Суджукской косы причалы и площадку для приема наших танков, а под вечер отправился со связным Дмитрием Гапоновым проверить готовность причалов. На этом участке оставалось обнаруженное, но еще не обезвреженное минное поле. Куников и Гапонов шли по тропинке, огороженной знаками: «Проход». Немцы с прибрежной горы заметили двух пешеходов и возобновили обстрел. Один из снарядов попал на минное поле. Загрохотали взрывы. Осколок мины поразил Куникова в живот. Ночью его в тяжелом состоянии отправили на катере в Геленджикский госпиталь. Там 14 февраля 1943 года оборвалась жизнь отважного командира.

Посмертно Цезарю Куникову было присвоено звание Героя Советского Союза.

В солнечный день 12 февраля я пошел в 144–й батальон. Он занимал самый обширный на Мысхако участок фронта. Перейдя шоссе, я прошел мимо разрушенного винного завода, миновал небольшой лесок.

На опушке встретил краснофлотца. Высокий, худощавый, он шел торопливым размашистым шагом. Увидев меня, оживился, отдал честь. Спрашиваю его:

— Вы из 144–го?

— Так точно!

Я спросил, куда он направляется. Оказалось — несет на КП бригады пакет, адресованный мне. Я взял пакет (это было политдонесение) и попросил краснофлотца проводить меня к комбату.

— Кстати, как ваша фамилия? — снова спросил я его.

— Сергей Довбненко.

— А! Так я вас знаю. Разведчик, севастополец. Так ведь? Слышал я о ваших боевых делах в разведке и очень рад, что по — севастопольски действуете здесь.

Мы разговорились. Довбненко рассказал о себе. Он давно лишился родных и воспитывался в севастопольском детдоме. Севастополь считает лучшим городом на свете, с нетерпением ждет, когда будет освобождать его от фашистов, а после войны думает стать строителем, возводить на месте руин новые дома, чтобы родной город стал краше прежнего.

Спрашиваю шутя:

— Одного не понимаю: почему вас в батальоне зовут «Сега с Корабельной»?

— Вы и это знаете? — смущенно рассмеялся мой попутчик и пояснил: — Это у меня с детства прозвище. Я свое имя Серега не выговаривал, говорил «Сега». Так меня и стали все звать. И я к этому привык. Потом на руке сделал татуировку: «Сега». Друзья на флоте это увидели, подхватили.

Разговаривая, мы незаметно взобрались на гору Мысхако. Отсюда открывалась широкая панорама изрезанной холмами и оврагами Малой земли.

Встретившись с комбатом Фишером, я поделился с ним своим впечатлением:

— Какая же действительно превосходная тут позиция. Все вокруг как на ладони… Да, большое вы дело сделали, взяв эту гору!

Фишер молча кивнул головой и после короткой паузы сказал:

— Но и досталась она нам не дешево.

Мы спустились в блиндаж, сели на ящики, заменявшие стулья. Комбат, отвечая на мои вопросы, рассказывал о подробностях штурма высоты, о погибших и о тех, кто, презирая смерть, шел вперед и добывал победу.

С волнением говорил он о подвиге старшины Миши Гулиева, агитатора, пылкие беседы которого еще в Туапсе так полюбили его земляки — азербайджанцы. Гулиев продолжал эти беседы в перерывах между боями и на Мысхако. А в боях он показал, как надо выполнять первую заповедь воина — коммуниста: увлекать бойцов на подвиг большевистским словом и личным примером.

В одной из атак Гулиев оказался впереди наступающей роты. Из фашистского окопа в него полетела граната. Ловкий горец поймал гранату на лету и с насмешливым возгласом «Получай обратно!» бросил ее в фашистов. Продолжая во весь рост идти на врага, Гулиев призывал друзей: «Вперед! Новороссийск будет наш!» Следующая граната разорвалась на груди героя. Смертью храбрых пал славный сын азербайджанского народа.

Я выслушал рассказ Фишера о краснофлотце Слепышеве, в течение одного дня уничтожившем 17 фашистов. Подбив немецкого снайпера, моряк, раненный в обе ноги осколками вражеской мины, пополз к фашисту, чтобы забрать снайперскую винтовку. Тот был лишь легко ранен и вступил в борьбу с моряком. Слепышев, собрав все силы, превозмогая страшную боль, задушил фашиста, забрал его документы, снайперскую винтовку и пополз к своим. Но уже вблизи наших позиций моряк потерял сознание. На другой день наши разведчики подобрали его, обессилевшего от потери крови и обмороженного, сжимавшего в руках две винтовки — свою и трофейную. Слепышева отправили в госпиталь, он остался жив.

После беседы с Фишером я пошел по ротам поговорить с бойцами.

В одном из окопов роты автоматчиков снова вижу Сергея Довбненко. Сидит и стягивает на ноге шнурками какую — то необычную обувь.

Обычно, отправляясь в расположение врага, наши разведчики привязывали к подошвам ботинок войлок.

— Войлок на ходу сползает и путается под ногами, подвести может, — сказал Довбненко, — а вот смотрите — новый образец обуви!

Добыв где — то сыромятной кожи, он обвернул ею ступню и плотно стянул шнуром, продетым в дырки на краях, а стельку из войлока подложил внутрь.

— Теперь подкрадусь к фашисту, как кошка, — довольным тоном произнес разведчик и озабоченно добавил: — Надо пойти проведать гитлеровцев, что — то очень они стали нахальны: на чужой земле, да еще отбиваются. Придется поискать у них слабое место.

Пока бьется сердце

В те дни Президиум Верховного Совета СССР наградил большую группу героев Мысхако орденами и медалями. В нашей бригаде орден Красного Знамени получили лейтенант Бутвин, капитан Ржеуцкий, младший лейтенант Ябров, капитан Чиков, старший сержант Новиков, орден Красной Звезды — лейтенанты Романов и Рашковский, военврач 2 ранга Пестряков и другие.

Красников вызвал награжденных на КП бригады, торжественно вручил им ордена и медали. Ржеуцкий и Бутвин выступили с ответными речами. Это были речи — клятвы, в них звучала непреклонная решимость усилить удары по врагу и бить его до полного уничтожения.

С таким боевым настроением встретили мы 25–ю годовщину Красной Армии. По случаю праздника решили провести делегатское краснофлотское собрание.

Штаб и политотдел размещался в винном подвале совхоза Мысхако. Мы выкатили отсюда бочки, и образовалось просторное помещение, надежно защищенное от вражеской артиллерии и бомбежки. Правда, было тут сыро и темно, жили все время с коптилками, но с этим уж приходилось мириться. Сюда и собрались представители всех частей.

Торжественное собрание в этой необычной обстановке было особенно волнующим. Слабый трепещущий свет освещал суровые обветренные лица командиров и краснофлотцев. В гости к нам прибыли член Военного совета армии Кузьмин, заместитель командира корпуса по политчасти П. Ф. Артемьев.

Собрание открыл Красников. Я выступил с докладом о 25–летии Красной Армии и наших ближайших задачах. А потом Красников поднялся и зачитал листовку, изданную политуправлением Черноморского флота. Копию ее я храню до сих пор и хочу полностью привести текст этого документа, обращенного к нашей бригаде:

«СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!

Слава черноморцам — командирам и бойцам морской бригады!

Товарищи черноморцы!

Не так давно правительство наградило 83–ю морскую стрелковую бригаду орденом Красного Знамени. Высокой наградой отмечены боевые заслуги моряков — черноморцев, сражающихся с немецкими оккупантами на суше.

Получая орден Красного Знамени, командиры и бойцы бригады клялись с еще большей энергией и силой бить фашистское зверье. Свое обещание черноморцы выполняют с честью.

Радостью и гордостью наполняются наши сердца, когда мы слышим о блестящих боевых успехах 83–й Краснознаменной морской стрелковой бригады, в рядах которой на сухопутном фронте сражается много краснофлотцев и командиров с наших боевых гвардейских и краснознаменных кораблей — отважных сынов Черноморского флота.

Рожденная в огне боев за Новороссийск, 83–я бригада стала грозой для фашистов. В защите Новороссийска выковались стойкость и мужество бригады. В уличных боях, в единоборстве с танками, в обороне, в стремительном наступлении создавались ее благородные воинские традиции.

Славный путь прошла 83–я Краснознаменная морская стрелковая бригада. В многочисленных боях с врагом она одержала ряд замечательных побед. Частями бригады была разгромлена 3–я румынская горно — егерская дивизия, разбита 19–я румынская пехотная дивизия и отборные части СС, которые немецкое командование бросало на важнейшие участки фронта. В боях с превосходящими по количеству силами противника бригада неизменно выходила победительницей.

Свято хранят командиры и бойцы бригады память о своих храбро погибших товарищах, и когда на перекличке называются их имена, слышится ответ: «В борьбе за Родину пал смертью героя».

В качестве пополнения 83–я бригада морской пехоты приняла в свои ряды молодых бойцов, в том числе немало сынов грузинского, армянского и азербайджанского народов. Кадровики бригады сумели воспитать молодое пополнение в духе славных традиций моряков, и бригада по — прежнему высоко несет свое победоносное Красное знамя.

Сейчас 83–я Краснознаменная морская стрелковая бригада сражается в знакомых местах. Охваченные наступательным порывом, ее бойцы и командиры творят чудеса доблести и героизма.

Приказано овладеть пунктом М[2]. С марша вступают моряки в бой. Грохот артиллерии противника, непрерывно воют мины. Но черноморцев этим не остановишь! С непреодолимой, железной настойчивостью ломают они сопротивление врага. И пункт М. в наших руках. Поле битвы завалено сотнями трупов немецких солдат и офицеров, 70 человек взято в плен.

С упорством отчаяния пытаются немцы остановить продвижение Краснознаменной бригады. Против одного подразделения враг бросил пять танков, несколько бронемашин, большие силы пехоты и авиации. Моряки, уничтожив четыре танка и бронемашину, вынуждают противника откатиться назад.

Самообладание, мужество, воинскую доблесть и героическую самоотверженность проявляют в боях командиры и бойцы бригады.

Вот краснофлотец т. Маркович снимает с подбитого немецкого танка пулемет и, отражая метким огнем вражеские атаки, истребляет до 50 солдат и офицеров.

Вот трое офицеров во главе с младшим лейтенантом тов. Сысковым зашли в тыл противника и внезапно обрушились на большую группу румын. В короткой схватке три черноморца уничтожают пять румын и 18 захватывают в плен.

В одном из домов засела группа румынских солдат и офицеров. Они мешают продвижению наших бойцов. Краснофлотец тов. Джилашвили подбегает вплотную к зданию и, швырнув внутрь его две гранаты, уничтожает всю группу.

Фашистам удается кое — как зацепиться за выгодный рубеж.

— Вперед, моряки! Не посрамим славы черноморцев! — кричит главстаршина тов. Лимарев.

Увлеченные его примером, моряки бурей обрушиваются на врага. Фашисты бегут. Их преследуют по пятам бойцы бригады.

Только за три дня упорных боев 83–я Краснознаменная морская стрелковая бригада истребила свыше 1800 фашистов. В плен взято 80 солдат и офицеров. Моряки овладели 24 дзотами. Захвачены трофеи: 2 танка, 21 орудие, 21 пулемет, 12 минометов, 500 винтовок, 11 автомашин, 6 мотоциклов, 10 раций, 40 телефонных аппаратов, 50 километров телефонного кабеля, 9 складов с боеприпасами, продовольствием и другим военным имуществом. Уничтожено 4 танка, 1 бронемашина, артиллерийские батареи, 5 автомашин и 4 дзота.

Наступление 83–й Краснознаменной морской стрелковой бригады продолжается. Уничтожая живую силу врага, захватывая его технику, отвоевывая у него позицию за позицией, бригада помогает Красной Армии гнать прочь с Кубани немецких мерзавцев.

Слава черноморцам — командирам и бойцам морской бригады!

Слава мужественным и отважным воинам!

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!

Политическое Управление Черноморского флота».

Когда комбриг положил листовку на стол, в помещении еще какое — то время царила тишина. Я видел в мерцающем свете взволнованные лица.

После паузы Красников, тоже взволнованный, сказал:

— Вы слышали, какую оценку получили действия нашей бригады. Ответ на это у нас может быть только один: сражаться еще упорнее, до конца, и образцово выполнить боевой приказ… А теперь я думаю вот что.

Не часто нам удается собраться вот так, вместе, воинам всех частей. Давайте поговорим по душам, как идут бои, чему мы научились, как лучше действовать дальше.

И завязался действительно непринужденный разговор. Люди делились своими думами.

— Чему мы здесь научились? — задумчиво произнес лихой автоматчик 144–го батальона Борис Жерновой. Можно, не хвалясь, сказать — очень многому. Бьем врага и своим, и трофейным оружием. Я могу теперь, кроме автомата, управиться и с пулеметом, и с противотанковым ружьем. Вчера немецкая пушка ударила по нашей позиции прямой наводкой. Я взял ПТР и уничтожил из него расчет фашистской пушки. А в целом, если подсчитать за день, уложил около трех десятков фашистов… Словом, мы теперь чувствуем, что сила на нашей стороне. А фашист стал не тот, что прежде, теперь он измотанный, истощенный. Раньше он крепко сидел, а теперь стоит его стукнуть, как он смотрит, куда бы драпануть. Я думаю, скоро мы тут устроим гитлеровцам «буль — буль».

Этому настроению, высказанному от души, отвечала и резолюция, принятая на собрании:

«Воодушевленные успехами Красной Армии, мы гордимся тем, что нам поручена ответственная боевая задача — провести десантную операцию и овладеть городом Новороссийском. Мы ясно представляем, что еще немало суровых боев надо выиграть, прежде чем мы снимем голову с лютого врага. Но мы разобьем его, с честью выполним свой долг перед Родиной… Будем бить врага по — черноморски, по — севастопольски, без устали, до тех пор, пока на нашей родной земле не останется ни одного гитлеровца.

Мы клянемся, что, пока видят наши глаза и бьется наше сердце, мы не выпустим из рук своего боевого оружия.

Вперед, на разгром немецких оккупантов!»

Между жизнью и смертью

У Южной пристани

Берег усеян мокрой галькой, перемешанной с тающим снегом. На берегу сутолока. У причала, устроенного из старой баржи, стоят два мотобота. Бойцы в матросских бушлатах и красноармейских шинелях, в ушанках и бескозырках передают из рук в руки выгружаемые с мотоботов снаряды, ящики с минами, патронами и продовольствием, мешки с хлебом. Тут же стоят ишаки с навьюченными на спины кулями и связанными ящиками.

На бревнах возле причала, на камнях, на ящиках и мешках с сухарями сидят десятки раненых — перевязанные, с пятнами крови на одежде, некоторые с костылями. Это тяжелораненые, отправляемые в Геленджик. Некоторые из них не могут сидеть и полулежат, прислонившись к плечу или коленям товарищей.

Так выглядел в те дни берег у Южной пристани, устроенной недалеко от совхоза Мысхако. Место для нее оказалось действительно удачным. Крутой берег, вставший над узкой полоской отмели, хорошо защищал причал и подходившие суда. Если и начинал противник обстрел этого участка, снаряды рвались то на верху обрыва, то перелетали в море за десятки метров от берега. Сюда теперь доставлялись и грузы и войска, прибывавшие на Мысхако.

Южная пристань приобретала для нас все большее значение. На берегу в районе Станички почти не утихали взрывы снарядов и бомб. Эта часть берега просматривалась противником. Враг, пристреляв тут все дороги и тропы, свирепствовал. Однажды Красников связался по телефону с полковником Потаповым, чтобы выяснить обстановку на его участке, и узнал о тяжелых последствиях очередного воздушного налета врага. Бомбовым ударом был выведен из строя эвакоотряд санитарного отдела Черноморского флота. Погибло больше половины команды, отправлявшей раненых на Большую землю.

А на другой день гитлеровцы совершили массированный налет на пристань в Станичке. Огнем артиллерии и авиации она была разрушена.

Пристань под Новороссийском была нам очень нужна, и там снова начались восстановительные работы, но пока для новых десантных подкреплений и для эвакуации раненых оставался один путь — через нашу Южную пристань.

Между тем гарнизон Мысхако разрастался. Советское командование принимало меры к быстрейшему освобождению Новороссийска. В середине февраля приказом командующего Черноморской группой войск 18–я армия была преобразована в 18–ю десантную. Она получила задачу вести наступление одновременно северо — восточнее Новороссийска и на Мысхако. Несколько позже на Малой земле была образована десантная группа войск 18–й армии. Ее возглавил заместитель командующего армией генерал — майор А. А. Гречкин. Он прибыл на Малую землю и вместе со штабом 20–го десантного корпуса разместился восточнее совхоза Мысхако в капонире стоявшей тут раньше батареи береговой обороны.

Теперь наша бригада вошла в состав 20–го стрелкового корпуса. Командиром его стал полковник Д. В. Гордеев.

На Малую землю продолжали прибывать части нового соединения. К концу февраля высадились части 16–го стрелкового корпуса под командованием генерал — майора Перекрестова. Накапливались резервы для штурма Новороссийска. Впрочем, в резерве прибывавшие на Мысхако части не сидели, а сразу вступали в бои. Пополняясь, войска тут же редели. Иногда за день приходилось эвакуировать с Мысхако несколько сот раненых.

На пристани нередко случались заторы, создавались пробки. Крутой берег защищал ее от вражеской артиллерии, но не мог укрыть от воздушных налетов. Сюда повадились фашистские «мессершмитты», «хейнкели», «Ю–88». Зенитная оборона у нас на Мысхако была не сильна, не всегда поспевали на выручку и наши истребители. И вот корабли с очередным десантным отрядом оказывались под ударами с воздуха, разгружались среди разрывов бомб. Не обходилось, конечно, без жертв. Некоторые корабли, не высадив войска, поворачивали назад в море. Случалось, что высадке войск мешала и штормовая погода, транспорты не могли приблизиться к причалу. А на берегу скапливались раненые, ожидающие эвакуации. Некоторые из них ждали тут своей очереди на посадку по двое — трое суток.

Мы устроили на пологой полоске берега под обрывом, чуть в стороне от пристани, эвакопункт — если можно так назвать открытую площадку, устланную сеном и соломой. Кроме подстилки, тут ничего не было. Рыжов, взявший эвакуацию раненых под свой контроль, однажды передал мне чью — то невеселую шутку:

— Попали мы в больницу для спартанцев. Под тобой солома, над тобой чистое небо, сбоку ветерок…

А ветерок с моря дул нередко свирепый, и хотя в общем тот февраль на Черноморском побережье был не морозным, ночлег на берегу не сулил ничего хорошего, особенно раненым, ослабевшим. Они ведь не могли, как бойцы, замерзшие в окопах, вскочить и разогреться, бегая и прыгая.

Медицинские работники, дежурившие на эвакопункте, добывали у хозяйственников при помощи Рыжова одеяла и плащ — палатки, чтобы укрывать раненых, стараясь согреть их горячей пищей, чаем. И все посматривали на море с одной думой: скоро ли придут суда, удастся ли отправиться на Большую землю сегодня? Как только к берегу подходило судно, раненые, способные двигаться, собирались у самой пристани и нетерпеливо ждали конца разгрузки, чтобы идти на посадку.

В один из последних дней февраля я отправился посмотреть, как идут на пристани разгрузка судов и эвакуация раненых. На берегу увидел перевитых повязками моряков из 144–го батальона. С ними были военврач Пестряков и санинструктор Нино Хуциашвили.

Алексей Пестряков с профессиональным хладнокровием врача сказал:

— Вчера много наших погибло. Много тяжелых ран. Решил сам проводить и посадить людей на суда. Удастся ли только сегодня?

Мы посмотрели на причалы. Там разгружались сейнер и два катера. Раненых же оставалось сравнительно немного — больше трехсот человек удалось эвакуировать ночью.

Близился полдень. Рассеялся туман, и над морем засверкало солнце. На берегу сразу стало веселее. Искрились в лучах гребни волн и прибрежные камни. Радовались солнцу и теплу продрогшие люди.

Я подошел к группе раненых, завел разговор. Узнал среди них азербайджанца Гусейна Абдулаева — хорошего бойца, агитатора. У него были перевязаны голова и рука.

— Не повезло? — с сочувствием говорю ему.

— Да, товарищ полковник, — вздыхает Абдулаев. — Досадно, мало я еще фашистов перебил.

Хуциашвили, стоявшая рядом, мягко, но с суровой ноткой сказала:

— Ничего, Гусейн, за тебя друзья им добавят… А поправишься, вернешься в строй, продолжишь свой счет.

— Вернусь! Обязательно! — пылко ответил краснофлотец.

В это время разгрузка судов кончилась, и раненые пришли в движение.

Погрузить на этот раз удалось всех.

На палубе суетилась Хуциашвили, заботливо усаживая своих бойцов, поправляя повязки.

Вскоре суда отошли от берега. Мы с Пестряковым и бойцами, сопровождавшими раненых из разных частей, отправились назад. Пошли по оврагу, соединявшему берег с командным пунктом бригады.

Вдруг сверху донеслось знакомое зловещее гудение: снижаясь над берегом, мчались со стороны Анапы фашистские бомбардировщики.

— Ой, ой, что же это… Потопят наших! — закричала Хуциашвили, умоляюще кидаясь то к Пестрякову, то ко мне, словно мы могли чем — то помочь. Пестряков, остановившись, напряженно смотрел то на море, на уходящие суда, то на приближающихся стервятников.

И вдруг рокот моторов раздался в небе с другой стороны. От Геленджика навстречу врагу мчались советские истребители.

С замиранием сердца следили мы за вспыхнувшим над морем воздушным боем. Фашистские истребители, прикрывавшие своих бомбардировщиков, заметались в небе, увертываясь от огня наших ястребков и пытаясь атаковать их.

Наши и неприятельские самолеты с ревом, маневрируя, носились над берегом. Мы видели в небе дымки выстрелов. Но вот один фашистский бомбардировщик загорелся и, кружась, рухнул в море.

— Ура — а–а! — восторженно закричала Хуциашвили.

Больше фашистские хищники не рискнули продолжать бой и беспорядочно повернули влево. Теперь они надвигались на нас и было ясно, что где — нибудь тут сбросят бомбы. Мы поспешили к обрыву, в укрытие.

Враг заметил нас. Один из бомбардировщиков сделал заход над оврагом. Мы уже добежали до каменного карьера и бросились под своды вырытой тут пещеры, когда совсем рядом грохнула бомба. В наше убежище ворвались дым, пыль, комья земли, камни, но никто серьезно не пострадал.

Пестряков и краснофлотцы ушли в свои части. Кроме меня, в пещере остались штабной телефонист, притихший у аппарата, и писарь, составлявший сводку по донесениям из частей.

Пещера, а точнее говоря — ниша, обнаруженная нами под обрывом высоты, была устроена, очевидно, рабочими действовавшего здесь когда — то каменного карьера и теперь очень пригодилась штабу бригады. Тут мы оборудовали командный пункт, нередко здесь же и ночевали. Для меня это была уже третья «квартира» на Мысхако.

После высадки мы с Рыжовым поселились в одном из домиков Лагерного поселка. Тут, однако, сразу стало беспокойно. Гитлеровцы накрыли поселок артиллерийским огнем. Снаряды рвались на улицах, рушили дома.

Однажды я после трудного боевого дня вернулся в поселок из 16–го батальона. Не без труда пробрался среди пляшущих и грохочущих взрывов в наш домик.

— Я этой ветхой хате не доверяю, — сказал Рыжов. — Разнесет ее, пожалуй. Надо поискать для ночлега место понадежнее.

Мне же после нескольких бессонных ночей хотелось одного: скорее лечь и уснуть.

— В этом поселке, — говорю, — везде одинаково. Я никуда больше не пойду.

— Убьют же! — возмущался Рыжов и пошел искать другое пристанище, предупредив, что потом пришлет за мной.

Как только он ушел, я повалился на соломенную подстилку, накрылся регланом и заснул.

Разбудил меня страшный грохот и тупой удар в плечо. Вскакиваю, чертыхаясь, свечу фонариком и вижу: потолок рухнул, на меня сыплется с чердака зола. На этот раз я отделался легким испугом. Однако место жительства пришлось сменить.

Потом мы с Красниковым поселились в доме совхозного поселка, недалеко от бывшего винного склада, где разместились штаб и политотдел. В этот поселок тоже без конца летели фашистские бомбы и снаряды, и моряки вырыли под нашим домом убежище. Нам не раз приходилось пережидать там очередной огневой налет. Не часто это случалось только потому, что мы большую часть времени проводили в частях, в боевых порядках. А когда усилились налеты вражеской авиации, мы покинули совхозный домик и поселились под горой. Тут, в нише каменоломни мы устроили штаб и жилище.

Площадь под каменным сводом была невелика — метров шесть в длину да два в ширину. При входе мы воздвигли каменную стенку, которая предохраняла от осколков снарядов и бомб. Из двери разрушенного дома соорудили стол. От ветра завешивали вход одеялами и плащ — палатками. Спали по углам на соломе.

По — разному устраивались на отдых бойцы. Населенных пунктов на направлении наступления почти не было, и редко кому удавалось провести хоть несколько часов под крышей дома. Радовались, отбив у неприятеля хорошо оборудованные позиции, с блиндажами и крытыми траншеями. Там были и железные печки, и сухие места для ночлега. Но многим приходилось спать в сырых окопах. И вообще спать морякам удавалось мало. Бои шли и днем и ночью. В короткие передышки засыпали где придется. Просыпались часто от грохота разрывавшихся вблизи снарядов и бомб.

Южная зима не морозна, но для тех, кто не имеет крова над головой, и не тепла. С моря и из — за гор дуют резкие студеные ветры. Холодный дождь перемежается со снегом. А когда снег тает — слякоть, грязь, бездорожье. Вокруг окопов и блиндажей — проталины, лужи. Нашим морякам пришлось не только ходить в атаку по мокрой глинистой земле, но и ползать, и часами лежать в грязи.

Все мы ходили измазанные, с налипшими на шинели и бушлаты комьями земли. Вернуться из боевых порядков чистенькими не удавалось, да никто об этом и не думал. Всех занимала одна неотступная мысль: долго ли еще нам топтаться перед Новороссийском, скоро ли удастся сломить сопротивление врага?

На Мысхако в эти дни пробирались мелкими группами моряки батальона Кузьмина, высадившиеся 3 февраля у Южной Озерейки. Они геройски выполнили свой долг, отвлекли на себя гитлеровцев и этим облегчили задачу отряда Куникова, высаживавшегося в районе Станички. Но обошлось это дорого. Много жизней унесли бои у Озерейки и мало кому удалось прорваться оттуда.

Один лейтенант из этого десанта вышел с группой моряков из леса юго — западнее села Федотовка, занятого немцами, и ночью пробрался через их передний край. Утром наши дозорные привели в штаб бригады оборванных, голодных, еле передвигавших ноги десантников. Лейтенанта я пригласил к себе. Фамилию его теперь уже забыл, но хорошо помню его рассказ о том, что довелось пережить и увидеть нашим товарищам.

Лейтенант вспомнил страшную картину высадки, когда враг встретил огнем приблизившиеся к берегу корабли. Пылали суда. Бойцы, с опаленными лицами, в тлеющей одежде, прыгали в воду. Те, кому удалось выбраться на берег, мокрыми кидались на землю, ползли под ураганным огнем, занимали позиции и вели огонь по врагу, коченея в обледеневшей одежде.

— Не страшно было, — говорил лейтенант, — схватиться с врагом, пусть его хоть вдесятеро больше нас. Каждый готов был драться насмерть. Но как было добраться до противника через этот сплошной огневой заслон? Потом подошли фашистские танки. Мы пустили в ход противотанковые ружья, гранаты. Много тут полегло наших, но и гитлеровские танки вспыхивали или крутились на месте, подбитые. После этого мы осмелели, сделали рывок вперед, заняли рубежи у реки Озерейка. Утро и день держались там. Все посматривали на море, думали — прибудет нам подмога или нет? Потом узнали, что основной десант высаживается на Мысхако и нам нужно самостоятельно пробиваться туда. Как пробивались — не рассказать. Дрались, пока могли, не упускали ни одной возможности ударить по врагу, нанести урон. Ну, а когда не осталось уже ни рот, ни патронов, ни сил для драки, побрели по лесу кто как мог.

Лейтенант рассказал, как пробирались они лесными тропами, голодные, питаясь ягодами шиповника. Иногда встречали местных жителей, и те, рискуя жизнью, ненадолго прятали воинов, давали отогреться и поесть.

— Ненависть у народа к фашистам такая лютая, — сказал лейтенант, — что готовы все сделать, себя не пожалеть, только бы быстрее покончить с этими бандитами.

О том, что творят гитлеровцы в захваченных селениях, мы тоже знали.

В Мысхако они начали с грабежа. Обшарили все дома, отбирали не только продукты и ценные вещи, хватали и женское белье, даже детские игрушки, уводили коров. Врывались в дома во время обеда и выхватывали пищу прямо из рук у женщин и детей. По вечерам пьяные офицеры и солдаты, угрожая оружием, угоняли к себе поселковых девушек.

Все мужское население гитлеровцы с шести часов вечера до восьми утра держали взаперти, а с рассветом и мужчин, и женщин, и детей гнали на работу, заставляли рыть землю, таскать камни, строить укрепления.

— Укрепления строили, — продолжал свой рассказ лейтенант, — а населению объявили, что Красная Армия разбита и почти вся территория страны занята ими. Встретили мы в лесу пожилую женщину — хворост несла. Как увидела нас, сначала испугалась, потом, с опаской оглядываясь, заговорила: «Сыночки, милые, дорогие, и нам тут худо, и вас побили да по лесам разогнали. А все равно не верим мы супостатам, что Красную Армию они победили. Брешут, собаки, не может того быть! Не может быть, что в неволе у них жить будем!..» Мы подтверждаем: «Правильно, бабушка!» Она повеселела и шепчет: «За горой Колдун тоже русские высадились. Воюют там, стрельбу слышно. Тех, может, и не разобьет немец, а?.. — И смотрит с хитринкой. — Вы, чать, туда бредете?» Мы спросили, далеко ли еще до этой горы Колдун. Бабка ответила, показала, как идти. Один из наших не удержался, спросил, не добудет ли она нам табачку. «Принесу! — говорит. — Только спрячьтесь тут пока». Мы в овражек спустились, ждем. Кто — то из бойцов беспокойно буркнул: «А вдруг подведет старуха, продаст?» На него сразу цыкнули, хотя и подумалось, что ведь всякое бывает… Но вот появилась наша бабка, принесла самосаду, лепешек. На прощанье перекрестила нас и еще раз сказала: «Брешут, собаки! Не быть нам в неволе!»

Лейтенант умолк, задумавшись. Мне вспомнился в эту минуту один любопытный документ, захваченный нашими войсками на Кавказе, в каком — то разгромленном фашистском штабе. Это был приказ командующего группой немецких войск генерал — лейтенанта Д. Ангелиса.

Политуправление фронта разослало этот приказ во все части, а наш политотдел обнародовал его в специальной, листовке.

— Населению гитлеровцы врут, конечно, вовсю. А своим солдатам они вынуждены говорить откровенно. Читайте! — сказал я, подавая лейтенанту листовку.

В приказе гитлеровский генерал писал: «В силу сложной обстановки в районе Ростова, под давлением превосходящих сил противника наши войска, повинуясь приказу верховного командующего, должны принять планомерный отход на полуостров Крым, через Керченский пролив… Ответственность за выполнение приказа верховного главнокомандующего ложится в первую очередь на офицеров, которые должны разъяснить в надлежащем духе рядовому составу смысл предстоящей операции и обеспечить высокий уровень сознательности в своих подразделениях. Офицеры должны разъяснить солдатам, что по плану командования отход немецких войск будет прикрываться румынами и словаками, эвакуируемыми в последнюю очередь. Учитывая известную неустойчивость этих наших союзников, для предотвращения дезертирства и массовой сдачи в плен, что имело место на других участках фронта, приказываю: усилить на стыках заградительные отряды, укомплектовав их из немцев».

— Во как запели! — воскликнул, читая листовку, лейтенант. — Планомерный отход под прикрытием пушечного мяса союзничков…

Лейтенант с чувством прочитал заключительные слова нашей листовки:

«Товарищи краснофлотцы и командиры! Сорвем этот план фашистов, отрежем им пути отхода на Тамань и уничтожим их! Такова задача, стоящая перед нашей группой войск. Утроим наши усилия в борьбе с кровавыми захватчиками. Не дадим фашистам спасти свою шкуру путем бегства в Крым! За все злодеяния, совершенные ими, они должны расплатиться своей черной кровью.

Смерть немецким оккупантам!»

Последний подвиг Сеги с Корабельной

К началу марта наша бригада занимала фронт в районе южного изгиба дороги Новороссийск — Глебовка. Справа от нас действовали 165–я стрелковая бригада и 255–я бригада морской пехоты, слева, восточнее Федотовки, через гору Мысхако до берега моря, заняли оборону 8–я и 51–я стрелковые бригады.

С южных фронтов шли хорошие вести. 12 февраля наши войска овладели Краснодаром и Шахтами. Части 47–й армии, в составе которой мы осенью воевали под Шапсугской, возобновили активные действия под Новороссийском. Наступая правее нашей 18–й армии, они вновь отбили у фашистов поселки Первый Греческий, Красная Победа и завязали упорные бои за станицу Абинскую. Гитлеровцы, выбитые с прежних рубежей, пока крепко держались только в Новороссийске.

Перед фронтом нашей бригады противник имел хорошо организованную, плотно насыщенную огневыми средствами систему обороны из трех линий. В первой линии были огневые позиции автоматчиков и снайперов. Вторая представляла собой сплошную траншею с ротными минометами и ручными пулеметами, а третья — дзоты, расположенные в шахматном порядке и опоясанные проволочными заграждениями в два — три кола. Перед передним краем, кроме колючей проволоки, враг установил малозаметные препятствия и минные поля.

От разведчиков и пленных мы знали, что гитлеровцы продолжают усиленно совершенствовать свою оборону и сооружают все новые укрепления и заграждения, глубже зарываются в землю, развивая систему траншей и ходов сообщения.

Наши части тоже старательно укрепляли свои позиции и от наступательных действий в марте воздерживались. Однако и в покое врага не оставляли. Мелкие штурмовые группы моряков ежедневно совершали налеты на его позиции, и каждый раз наносили ему чувствительный урон. Фашисты огрызались, обстреливали наш передний край из пулеметов, автоматов, минометов, яростно били по боевым порядкам бригады из орудий, бомбили с воздуха.

В один из мартовских дней извилистыми траншеями я пробирался на командный пункт 144–го батальона. Теперь уже здесь невозможно было пройти, как прежде, по тропинкам среди кустов и холмов. Роты зарылись в землю на открытой местности, в долине, и все было на виду у врага. Огневые позиции, наблюдательные пункты и тылы пришлось связать ходами сообщения. Высунуться из них — значило сразу попасть на мушку фашистскому снайперу.

Ходы были неглубокие, и, чтобы не торчала из них голова, идти надо было пригнувшись. Это надоедало, хотелось распрямиться, но стоило чуть поднять голову, как из ближних окопов раздавался чей — нибудь предостерегающий голос:

— Осторожнее, товарищ полковник!

Люди тут помнили, как погиб в траншее заместитель командира 255–й бригады по политчасти. Он решил понаблюдать отсюда за передним краем гитлеровцев, высунулся с биноклем и почти сразу же упал, сраженный снайперской пулей.

Наши командиры и разведчики вели наблюдение за противником с хорошо замаскированных наблюдательных пунктов и меняли их, как только засвистевшие рядом пули подсказывали, что враг заметил наблюдателя.

Пригнувшись, мы двигались со связным по траншее, от которой шли ходы к огневым точкам роты автоматчиков. Из — за поворота одного из ходов появились фигуры трех моряков. Я еще не разглядел их, когда услышал вдруг женский голос:

— Здравствуйте, товарищ полковник!

Смотрю — перед нами два краснофлотца и Панна Козлова, младший лейтенант. На Мысхако она рассталась с санитарной сумкой и стала командиром взвода. Началось с того, что еще в Туапсе, перед отправкой десанта, Козлова заявила, что хочет стать рядовым бойцом, автоматчиком. Заменить ее на посту санинструктора было нетрудно — в Туапсе наш штат медиков пополнился. Комбат Фишер посоветовался с Красниковым. Решили, что Панна Козлова в отваге не уступит лихому моряку, и зачислили ее стрелком во второй взвод автоматчиков. Она отличилась сразу же при высадке десанта. Когда вражеский огонь прижимал бойцов к земле, Панна звала всех быстрее вперед, показывала пример бесстрашия. Конечно, отставать от нее никто не хотел.

При штурме горы Мысхако она в горячий момент заменила выбывшего из строя командира взвода и повела краснофлотцев в атаку. Узнав об этом, Красников вызвал ее на КП бригады, поблагодарил за храбрость и решительность и объявил, что назначает ее командиром взвода. Девушка стушевалась:

— Ой, что вы, товарищ комбриг, разве можно? Это в горячке боя за мной пошли, а так, всегда, разве захотят ребята мне подчиняться?

Красников спокойно ответил:

— У нас тут чудес много бывает, пусть будет еще одно: девушка — флотский командир. Считаем тебя достойной. И докажи всем, на что способна!

Козлова приняла взвод автоматчиков. Во всех следующих боях он действовал отлично. Авторитет Панны был так высок, что краснофлотцы стали подчиняться ей беспрекословно, с веселой морской лихостью.

Теперь, встретившись с ней в траншее, я поинтересовался, как у нее идут дела. Присели на подмерзшую землю. Панна поправила спускавшуюся на плечи копну черных волос. Я заметил, что она чем — то огорчена, встревожена. Спрашиваю, не случилось ли чего.

— Да, — говорит она. — Погибает у нас один парень. Сега Довбненко…

— Сега! — воскликнул я, вспомнив свои недавние встречи с этим веселым и бравым автоматчиком.

Панна рассказала о его последних делах.

В ту пору группам разведчиков все труднее становилось проникать в расположение врага. Сега не раз отправлялся в разведку один и всегда ухитрялся добывать ценные сведения.

Однажды он решил во что бы то ни стало притащить «языка». Поздним вечером он каким — то образом прополз через все заграждения и выследил офицерский блиндаж, куда спустились на ночлег двое гитлеровских начальников. Довбненко подкрался и тихо снял часового. Накинув на себя его плащ — палатку, он взял автомат, надел немецкую каску и стал ждать, когда кто — нибудь выйдет из блиндажа. Вскоре оттуда появился офицер, что — то спросил. Довбненко не знал немецкого языка и ответил наудачу: «я», то есть «да». Видимо, он угодил ответом, и немец пошел дальше. Моряк в тот же миг без шума оглушил его, заткнул кляпом рот и накинул на голову фашисту плащ — палатку. Казалось, разведчику теперь нужно быстрее пробираться с пленным назад, но Довбненко решил преподнести врагам сюрприз похлеще. Он вскочил в блиндаж, убил второго офицера, надел его китель, взял документы и выскочил. От соседнего блиндажа послышался какой — то окрик, но никто оттуда не показался. Довбненко схватил пленного и пополз с ним в обратный путь. В штаб он доставил фашистского офицера и ценные документы.

Вскоре Довбненко совершил такую же вылазку в расположение другой фашистской части. Он захватил «языка» и на рассвете возвращался с ним в свой батальон, когда фашистский снайпер поразил его выстрелом в спину. Рана была тяжелая, и уже ни дойти, ни доползти Довбненко не мог. Но и позволить врагу восторжествовать над собою тоже не мог. Чувствуя, что теряет силы, моряк забрался на спину пленного и, держа наготове оружие, заставил фашиста ползти вперед. Гитлеровец доставил к нашим передовым позициям и раненого краснофлотца, и его добычу, то есть себя. Собрав последние силы, Довбненко спрыгнул в блиндаж, доложил командиру, что боевое задание выполнил, и упал.

Закончив рассказ, Панна сказала, что сейчас была у командира роты. Он связался по телефону с санчастью и узнал, что Довбненко в тяжелом состоянии отправили в медсанбат бригады.

Вернувшись из 144–го, я позвонил в санбат. Мне рассказали о последних минутах Сеги. Врач хотел его оперировать, но моряк чувствовал, что наступает конец.

— Не надо никакой операции, дайте умереть спокойно, — сказал он и тут же, на операционном столе, запел любимую песню наших моряков: «Мы вернемся к тебе, Севастополь! До свидания, город родной…» — и затих навсегда.

В день, когда хоронили Довбненко, по фашистским огневым позициям, пользуясь данными, уточненными благодаря подвигу доблестного разведчика, ударили наши артиллеристы и минометчики. Несколько штурмовых групп моряков атаковали фланги фашистской обороны.

Наступило 8–е Марта.

Вечер, посвященный Международному женскому дню, мы решили провести в том же подвале, где отмечали 25–летие Красной Армии. К концу дня собрались представители всех частей — лучшие снайперы, разведчики, артиллеристы и минометчики. Делая доклад, я видел взволнованные лица, освещенные слабым светом коптилки. Я напомнил о погибших смертью храбрых Клаве Неделько и Лене Кроль, рассказал о славных подвигах Панны Козловой, Кати Насоновой, Хуциашвили, Дрейчук, Анаенко и о других девушках — героинях, деливших вместе с моряками невзгоды фронтовой жизни.

От имени женщин — воинов на вечере выступила военфельдшер 16–го батальона Корнеева. В заключение сказал несколько теплых сердечных слов комбриг. Взглянув на стоявшие в углу подвала винные бочки, он улыбнулся:

— Жаль, что пусто в бочках. Сегодня нам не мешало бы поднять по бокалу доброго вина за наших боевых подруг.

Выступили танцоры, исполнившие русские, украинские и кавказские танцы. Особенно тепло приветствовали моряки штабную машинистку Ольгу Шматову, исполнявшую русские народные песни.

Когда она запела нашу любимую «Споемте друзья, ведь завтра в поход…», песню подхватили сначала не очень стройно несколько голосов, а потом все. Заметалось пламя коптилки. В полумраке подземелья дружно, с большим чувством все сильнее и задушевнее звучал хор мужских и женских голосов:

…А вечер опять хороший такой,

Что песен не петь нам нельзя.

О дружбе большей, о службе морской

Подтянем дружнее, друзья!

Это был хороший вечер, хотя и не в просторном зале, освещенном яркими люстрами. Те, кто были на нем, думаю, его не забудут.

17 апреля 1943 года

Март принес в бригаду некоторые перемены. В первой половине месяца от нас ушел А. И. Рыжов. Его назначили начальником политотдела 20–го десантного стрелкового корпуса. Мы тепло проводили Андрея [203] Ивановича. Впрочем, уходил он недалеко — командный пункт корпуса располагался всего в двух километрах от нашего. К нам прибыл новый начальник политотдела — молодой, энергичный политработник майор Лукин.

Вскоре бригада получила передышку. В ночь на 23 марта мы сдали свой участок обороны 176–й стрелковой дивизии и перешли в резерв командира 20–го корпуса. Бригада заняла оборону во втором эшелоне, северо — западнее совхоза Мысхако.

А в конце марта меня вызвали в Геленджик в политуправление Северо — Кавказского фронта. Я отправился на катере.

На море было относительное затишье. Мы быстро миновали Цемесскую бухту, обогнули крутой берег. Вот и знакомые причалы Геленджика. Я, признаться, соскучился по Большой земле и с большим удовольствием вышел на берег.

Начальника политуправления генерал — майора Емельянова я не застал. Меня принял его заместитель полковник Л. И. Брежнев.

Леонид Ильич встретил меня со свойственной ему приветливостью и простотой. Завязался непринужденный разговор. Я рассказал о боевых делах и состоянии бригады, о самочувствии воинов. Потом Леонид Ильич сказал:

— Предполагаем назначить вас заместителем командира стрелкового корпуса. Как вы смотрите на это?

Я высказал сомнение: удобно ли назначать моряка в стрелковый корпус.

— Моряк — то вы моряк, да ведь воюете уже давненько на суше, и, насколько нам известно, неплохо получается, — ответил Л. И. Брежнев и заключил: — Сейчас возвращайтесь в бригаду и продолжайте работать, а о новом назначении сообщим, как только будет получен приказ.

Когда я уже собрался уходить, он вдруг задержал меня:

— Мне хочется самому побывать на Мысхако. Возможно, успею сегодня поделать все необходимое и тогда отправлюсь вместе с вами. Дайте мне знать, когда соберетесь в путь.

Под вечер мы вместе с Л. И. Брежневым были у геленджикского пирса. Отсюда только что отправились на Малую землю баржи и шхуны с грузами и пополнением. Мы, группа командиров, пошли на одном из сторожевых катеров, сопровождавших транспорты.

Смеркалось, когда суда вышли в море. Последним отошел от берега наш катер. Он сразу набрал скорость и когда уже был метрах в восьмистах от берега, за кормой раздался сильный взрыв. Катер основательно тряхнуло. Мы стояли на палубе и увидели огромный столб воды, как смерч поднявшийся метрах в 60 от нас. Как потом выяснилось, это разорвалась пущенная гитлеровцами под водой магнитно — акустическая мина. К счастью, она не причинила вреда катеру. Он продолжал идти своим курсом.

Гитлеровцы чувствовали, что непрерывный поток наших грузов и войск на Мысхако несет им гибель, и с отчаянным упорством штурмовали наши морские коммуникации. На наши корабли нападали торпедные катера и самолеты. Однажды караван мотоботов, сопровождаемый двумя торпедными и тремя сторожевыми катерами, атаковали 12 вражеских торпедных катеров. Они действовали двумя группами: в районе Геленджика и у мыса Дооб. Отражая атаку, наши моряки потопили два фашистских катера, остальные ушли восвояси.

Наш рейс прошел благополучно. На Мысхако мы увидели на причале А. И. Рыжова. Он встретил Л. И. Брежнева и пригласил его ночевать на КП корпуса.

Мы попрощались, а утром Леонид Ильич пришел в нашу бригаду и сказал, что хочет побывать вместе со мной в подразделениях.

Мы отправились в батальоны. Мой спутник шагал легко и быстро. Когда пошли по крытым ходам сообщения, он нагибался и шутил:

— Ну ничего, своей земле кланяемся, она убережет, матушка наша…

День был на редкость теплый, солнечный. Гитлеровцы, разомлевшие, видимо, от тепла, не проявляли активности. Только снайперы с обеих сторон временами перекликались нечастыми выстрелами, охотясь друг за другом и за теми, кто неосторожно высовывал голову.

Переходя с нами из окопа в окоп, Л. И. Брежнев быстро сближался с моряками. Он вел разговор то с деловой озабоченностью, то шутливо, и воины чувствовали, что с ними говорит человек близкий и внимательный. Леонид Ильич быстро выяснял обстановку на участках батальонов, трудности, нужды и настроения воинов. Он прямо предупреждал:

— Мы здесь гитлеровцев перемелем и опрокинем, Новороссийск возьмем, это ясно. Но иллюзий строить не следует. Будет трудно. Возможно, бои еще затянутся. Враг тут сидит крепко. Так что, не утрачивая боевого порыва, давайте запасаться и терпением, выдержкой. Главное пока — бдительность и готовность отразить врага.

Вскоре Леонид Ильич был назначен начальником политотдела 18–й десантной армии и стал часто посещать части на Мысхако. Он уже знал многих людей, при встрече сразу начинал расспросы, вникал в наши дела.

В начале апреля из штаба десантной группы войск пришло насторожившее нас сообщение о том, что противник подтянул в район Мысхако новые резервы. С северного берега Кубани сюда были переброшены части 5–го немецкого армейского корпуса под командованием генерала Ветцеля.

Фашисты очень хотели развязать здесь себе руки. Для этого им нужно было сбросить наши войска с Мысхако.

Снова задрожала Малая земля от ожесточенной канонады, на наши боевые порядки полетели сотни, тысячи снарядов, мин и авиабомб. Чувствовалось, что назревает жаркая схватка.

16 апреля на наш КП прибыл подполковник А. А. Зарохович. Он доложил, что назначен заместителем командира 83–й бригады по политчасти, а мне передал предписание отправиться на новое место службы — в 3–й горнострелковый корпус на должность заместителя командира по политчасти.

Однако в то время когда я начал знакомить своего преемника с частями, гитлеровцы усилили активность. Мой отъезд пришлось временно отложить. Вместе с Зароховичем мы обходили подразделения, готовя воинов к решительным контратакам в случае, если враг попытается атаковать.

17 апреля весь день бушевал на Мысхако ураган огня и рвущегося металла. Массированные артиллерийские налеты чередовались с воздушными. Вражеские бомбардировщики и истребители появлялись над нашими боевыми порядками группами от 4 до 52 самолетов. За день мы насчитали 650 самолетовылетов неприятеля.

Навстречу фашистским хищникам вылетали наши истребители, завязывали воздушные бои. Моряки из окопов били по снижавшимся вражеским самолетам из всех видов стрелкового оружия. Воентехнику 2 ранга Федоренко удалось сбить немецкий самолет Ю–87 из противотанкового ружья. Но фашистская авиация господствовала над побережьем и Мысхако.

В те дни долину, тянувшуюся от берега моря вдоль дороги Мысхако — Новороссийск восточнее горы Колдун, моряки стали звать Долиной смерти.

Тут проходили главные коммуникации наших войск, и враг постоянно наносил по ним авиационные и артиллерийские удары. Часто погибали пробиравшиеся этой долиной бойцы подразделений боепитания, санитарных рот, хозяйственных взводов. Попадали под губительный огонь новые десантные части, двигавшиеся от пристани к переднему краю.

Особенно жарко тут стало в дни апрельских боев.

Враг замыслил генеральное сражение на Мысхако. Он сосредоточил против нас пять пехотных дивизий, большие силы авиации, артиллерии и танков.

Нанеся по нашим боевым порядкам артиллерийский и бомбовый удары исключительной силы, фашисты пошли в атаку северо — восточнее села Федотовка. Вражеские цепи двигались за танками. Противнику удалось вклиниться в нашу оборону на стыке 8–й и 51–й стрелковых бригад. Сначала прорвался один батальон, на следующий день в образовавшуюся брешь устремился другой батальон с танками впереди. Потом гитлеровцы продолжали подтягивать и вводить в бой все новые части. Они оттеснили десантников в долину.

Передышка нашей бригады, только что вышедшей в резерв, оказалась короткой. Нужно было ликвидировать прорыв. Первым пошел на помощь 51–й бригаде 305–й батальон. 16–й перешел на его участок обороны, а на другой день тоже выдвинулся на передний край и вступил в бой. На месте оставался пока 144–й, готовивший второй рубеж обороны.

Решительными действиями десантные части приостановили продвижение противника. Но резервы у врага были еще большие, и от своих замыслов он не отказывался. Гитлеровцы уцепились за рубежи, на которых их застали контратаки рот 305–го батальона. Теперь следовало ожидать, что противник подтянет сюда свежие силы.

Вечером к левому флангу 8–й стрелковой бригады начал выдвигаться и наш 16–й батальон. Ночью, под непрекращавшимся и в темноте артиллерийским и минометным огнем, его подразделения вышли к новому рубежу в полутора километрах от Федотовки, рассредоточились, окопались. Враг не заставил долго ждать. Фашистский батальон, только что введенный в бой, двинулся в направлении совхоза Мысхако расширять прорыв. Авиация, артиллерия, танки прокладывали ему путь. Но тут у безымянного хребта их встретили бойцы 16–го батальона и 8–й стрелковой бригады. Дружным огнем с удачно занятых позиций они заставили врага залечь, нанесли ему большие потери, а затем отбросили на исходные позиции. На поле боя остался подбитый фашистский танк.

В 10 часов утра противник подтянул самоходную артиллерию крупного калибра и возобновил атаку. По лощине двигались три танка, за ними перебегали гитлеровские солдаты. Самоходные пушки били по нашим огневым точкам. Моряки привели в действие все огневые средства. Вторая атака фашистов тоже захлебнулась.

В 15 часов они снова полезли вперед. Теперь уже действовали мелкими группами, пытались обойти наши подразделения с флангов. Однако и из этого ничего не вышло.

Враг несколько раз возобновлял атаки и на следующий день, но безрезультатно — только нес новые потери. Впрочем, потери были велики и у нас.

Единственный представитель жизни

Напряженные бои продолжались в течение недели. Требовались исключительное мужество, выдержка и железное упорство, чтобы отстаивать позиции, которые враг штурмовал мощными средствами военной техники.

Общая картина боев была такова. На нас идут плотные цепи противника. Разбивается о нашу оборону одна цепь — накатывается другая. Иногда в атаку идет сразу до тысячи солдат с танками впереди. И так по нескольку раз в день.

Но не в атаках была главная опасность. Независимо от них ни днем, ни ночью не умолкала вражеская артиллерия. Тысячи снарядов рвались на наших огневых позициях. Волна за волной налетали фашистские бомбардировщики и штурмовики. 17 апреля — 650 самолето — вылетов врага, 20–го — более тысячи. Смерть, грохоча и перепахивая землю, бесновалась над каждой позицией моряков, угрожала со всех сторон. Земля кипела, пылала, содрогалась, хоронила своих защитников в свежих воронках. Временами казалось, что тут не будет спасения никому.

В такой обстановке слабонервные сходят с ума, не очень храбрые теряются и утрачивают способность действовать. А моряки, все как один, действовали решительно, хладнокровно. Мне говорили об этом работники политотдела, все время находившиеся в боевых порядках батальонов. Я видел это сам. Кстати сказать, и в этой накаленной до предела обстановке в подразделениях не прекращалась политработа. На передовую доставлялись газеты и записанные радистами свежие сводки Совинформбюро. Споря с грохотом боя, политработники и коммунисты — агитаторы выбирали минуты, чтобы провести в окопах читки, короткие беседы об обстановке и боевых задачах, воинском долге моряков. Мы читали в политдонесениях из рот высказывания краснофлотцев — участников этих бесед.

— Передайте командованию и всем защитникам Мысхако наше слово, слово черноморцев: ни шагу назад! Отбросим врага назад и снова пойдем вперед! — сказал краснофлотец 16–го батальона Виктор Колесников.

— Нам главное сейчас — сберечь от этой проклятой бомбежки свои пушки и снаряды. Давайте браться за лопаты, укреплять огневую позицию! — предложил краснофлотец артдивизиона Острог. И артиллеристы, пользуясь короткими передышками между вражескими налетами, а то и прямо под огнем, углубляли укрытия, поднимали брустверы, укрепляли их камнями.

Когда перед нашими рубежами появлялись атакующие фашисты, моряки переставали обращать внимание на рвущиеся снаряды и бомбы. Каждый, конечно, сознавал, что в следующую минуту может погибнуть, но, пока руки держали оружие, занимал выгодную позицию и бил по врагу.

В момент ожесточенного воздушного налета хладнокровно, словно не замечая приближавшегося к ним грохота взрывов, стреляли по врагу из пулеметов краснофлотцы Александр Кулиш и Петр Коптев. Оба коммуниста были убиты осколками бомб. К пулеметам немедленно легли их товарищи и продолжали вести огонь.

В момент когда наш дивизион 76–миллиметровых пушек бил по атакующему фашистскому подразделению, налетела вражеская авиация. На позициях никто не дрогнул, не ушел в укрытия, пушки продолжали стрелять. Первые бомбы разорвались вблизи. Со второго захода враг накрыл позиции артиллеристов. 9 моряков были убиты, 12 ранены и контужены. Разбило одну пушку. Осколки рвущихся бомб продолжали свистеть вокруг. Пренебрегая опасностью, старший сержант Шишлов и краснофлотец Кириллов бросились на помощь раненым товарищам, откопали заваленного землей заместителя командира дивизиона по политчасти майора Дорошенко и вынесли его в укрытие. Очнувшись, контуженный и раненный Дорошенко отказался отправиться в госпиталь. Оставались на позициях и другие раненые. Артиллеристы быстро привели в порядок позицию, отремонтировали поврежденную пушку. Дивизион продолжал вести огонь.

На один из участков 16–го батальона пошли шесть фашистских танков, за ними — большой отряд пехоты.

Оборонявшийся тут взвод лейтенанта Ларикова встретил атакующих дружным огнем. Его поддержала батарея 76–миллиметровых пушек старшего лейтенанта Кульчицкого. Два танка были сразу подбиты противотанковыми ружьями и пушками, остальные повернули назад. Захлебнулась и атака пехоты. Во взводе Ларикова осталось всего 9 человек, когда враг снова поднялся в атаку, но моряки отбили и ее, и удержали рубеж.

К 23 апреля в ротах 305–го батальона, попавших под неистовую бомбежку и яростный артиллерийский обстрел, осталось по 28–30 человек. Враг отчаянно силился прорваться. Но на помощь 305–му комбриг бросил резерв — автоматчиков, саперов, минометчиков. Враг не прошел.

В этих боях проявилась железная монолитность всей бригады, стеной ставшей на пути врага. Это был коллективный подвиг.

Однако в моменты, когда могла выручить всех чья — то инициатива, чей — то смелый поступок, находились храбрые из храбрых, самые находчивые.

На участке 16–го батальона фашистская рота вклинилась в наш боевой порядок. В роте старшего лейтенанта Дмитрия Мартынова смело выбежал из укрытия, занял позицию на фланге атакующих и открыл по ним огонь из автомата командир взвода младший лейтенант Дмитрий Меркулов. К нему подскочил пулеметчик сержант Георгий Герасимов. Внезапным огнем они вдвоем скосили десятки гитлеровцев, и фашистская рота покатилась назад.

144–й батальон, выдвинувшийся из резерва на передний край, сразу попал под жестокий артиллерийский обстрел. Под грохот разрывов бойцы окапывались. Тем временем противник приблизился к рубежу 2–й роты и, как только артиллерия перенесла огонь в глубину, поднялся в контратаку. Моряки открыли частый огонь. И тут поднялся краснофлотец Сазонов, секретарь ротной парторганизации. «За Родину, за партию, вперед!» — крикнул он, и навстречу врагу поднялась вся рота. Гитлеровцы дрогнули и повернули вспять.

Во время одной из вражеских атак участник севастопольских боев краснофлотец Владимир Анистратенко выкатил свой пулемет на открытую позицию и длинной очередью скосил переднюю цепь атакующих, а остальных заставил залечь. Наши бойцы поднялись в контратаку и отбросили врага.

В этой схватке пал смертью героя любимец краснофлотцев политрук Александр Вершинин. В роте автоматчиков моряки вынесли с поля боя Панну Козлову. Она смело командовала взводом, пока не упала, сраженная осколками вражеских снарядов.

Нельзя не помянуть добрым словом наших славных минометчиков. Кто знаком с этим видом оружия, тот поймет, как важно в бою быстро и правильно корректировать огонь минометов. Помню, коммунист М. Штейнберг смело выдвинулся вперед и занял удобную позицию. Кругом рвались вражеские мины, а Штейнберг терпеливо корректировал. И когда он был убит, его заменил старший сержант коммунист Д. Вершинин. Благодаря их точным указаниям минометчики прямыми попаданиями подбивали фашистские танки, рассеивали атакующую пехоту.

А связисты! Они не знали передышки, потому что линии связи рвались под непрерывным огнем то тут, то там чуть ли не ежеминутно. 17 апреля было 172 случая нарушения связи, 18–го — 208, и так каждый день. Среди грозных разрывов связисты ползли с катушками за спиной, устраняли повреждения, тянули новые линии. Все мы не раз от души говорили спасибо этим храбрецам.

Бойцы, сражавшиеся здесь, на опаленной вражеским огнем, изуродованной бесчисленными взрывами земле Мысхако, чувствовали постоянную поддержку с Большой земли. Эту связь фашисты стремились прервать. 23 апреля они потопили уже подходившую к пристани шхуну «Стахановец», остальные суда и причалы бомбили с воздуха в момент выгрузки. На одном из катеров тогда прибыла из штаба фронта группа командиров. Я встречал их. Помню, как пожилой полковник, сойдя на берег, чертыхнулся и сказал:

— Ну, знаете ли, тут надо ордена давать только за то, что человек живым сюда добрался.

К 25 апреля бои начали утихать. Враг, измотанный в бесплодных атаках, потеряв более 1200 солдат и офицеров, начал пятиться на свои прежние позиции.

Дорого, однако, досталась нам эта победа. Тяжелые потери понесли все батальоны.

Вечером 24 апреля из 16–го батальона прислали в политотдел записную книжку погибшего в бою старшины 2–й статьи Виктора Белышева. В ней были стихи, написанные на Мысхако.

Я раньше не знал этого моряка — одного из тысяч незаметных героев. Стихи его были далеки от совершенства, но в них звучал мужественный голос воина — патриота, идущего в бой с пламенной верой в победу. В одном из них он запечатлел высадку десанта:

Как буйный вал могучего прибоя, Десант на берег двинулся лавиной, Готовый к сокрушительному бою За счастье Родины своей любимой. Вот он, родной Новороссийский берег. Уже недалеко, еще бросок! Пусть сил придаст нам вера В победу нашу. Жми, браток! Нас город ждет, ждет край родной. Тебя — семья, меня — друзья. Вперед, моряк, вперед, на бой, Освободим Кавказ от лютого зверья!

В торопливых строках, написанных в окопах, моряк говорил о кровопролитных боях на Мысхако, где в сознании каждого воина, как писал В. Белышев, звучал зов Родины: «Ты хоть умри, но с места не сходи!»

Последнее его стихотворение полно непоколебимой веры в нашу победу:

Кавказ станет наш, моряки — черноморцы! С боями на Запад пойдем. Под знаменем красным, Под стягом гвардейским Захватчиков мы разобьем.

…Мне нужно было в конце концов отправляться на новое место службы. Утром 25–го мы с Зароховичем, уже принявшим от меня дела в бригаде, отправились в батальоны.

Путь от КП был весь изрыт воронками. Снаряды и бомбы сплошь перепахали Долину смерти. Не осталось, пожалуй, ни одного деревца, не опаленного огнем и не обломанного взрывами. В рощах исчезли птицы и животные. Кроты и те не убереглись, их тушки мы видели в воронках у разрушенных взрывами нор. И только одно существо представляло жизнь в этом дышащем смертью аду — неистребимым оставался только человек.

Мы разговорились с бойцами в одной из рот 144–го батальона.

— Тут, на Мысхако, похуже, чем на горе Кочканово, — сказал краснофлотец с перевязанной рукой, — и мыши живой, наверное, не осталось. Одни мы…

— А если мы живы, — ответил я, — значит, и все вокруг оживет. Запоют еще на Мысхако птицы! Вернутся жители в селенья. Ребятишки придут в эту вот рощу по грибы…

— И увидят тут наши окопы, — вставил моряк в бескозырке, пробитой осколком.

— Да, увидят. И кто — нибудь расскажет им про нас. Про то, как мы с вами тут, в Долине смерти, дрались за жизнь.

На следующий день я простился с 83–й бригадой. Мне предстояло отправиться через Геленджик в район хуторов Гостагаевский и Николаевский, где находились штаб и политотдел 3–го горнострелкового корпуса.

На душе щемило. Не хотелось расставаться с родной бригадой, уходить от людей, с которыми вместе столько пройдено, столько пережито. С ними я мечтал войти и в Новороссийск, а потом в Севастополь.

Ночью на пристань меня проводили Д. В. Красников, А. И. Рыжов, Д. В. Гордеев и группа краснофлотцев. Не скрывая грусти, я смотрел на них и в эту минуту по — настоящему почувствовал, как дороги стали мне эти люди.

Разговор перед расставанием не клеился. На мое пожелание быстрее освободить Мысхако и брать Новороссийск Дмитрий Васильевич, нахмурившись, ответил:

— Как знать… Возможно, это еще тут затянется.

— Возможно, — согласился я. — Но мы знаем одно: победа будет за нами!

Стоявшие на пирсе друзья — моряки откликнулись:

— За нами! Иначе не может быть.

Сторожевой катер отошел от пристани. Стоя на борту, я долго смотрел, как удалялись и скрывались в ночной мгле очертания Малой земли. 

Заключение

От Новороссийска до Праги

Мне больше не довелось бывать на полях боев 83–й бригады, но еще почти полтора года я шел по фронтовым дорогам, можно сказать, рядом с ней. В прорыве и ликвидации гитлеровской Голубой линии наш 3–й горнострелковый корпус пробивал фашистскую оборону севернее Новороссийска, а 83–я бригада штурмовала город с юга.

Вечером 16 сентября 1943 года по радио торжественно прозвучал приказ Верховного Главнокомандующего о взятии нашими войсками Новороссийска. В приказе сообщалось, что в ожесточенных боях за Новороссийск отличились войска генерал — лейтенанта Леселидзе, моряки контр — адмирала Холостякова, летчики генерал — лейтенанта Вершинина и генерал — лейтенанта Ермаченкова. Дальше диктор перечислял особо отличившиеся части. Одной из первых была названа 83–я Краснознаменная отдельная бригада морской пехоты, получившая отныне наименование «Новороссийская». В эту минуту мне хотелось крепко обнять боевых друзей, снова высоко поднявших славу черноморцев.

Потом наш корпус участвовал в освобождении Тамани и десанте на Керченский полуостров. Я знал, что рядом с нами действует и 83–я бригада. Вместе с ней мы штурмовали укрепления гитлеровцев под Севастополем, а в освобожденном Севастополе мне даже удалось встретиться с боевыми друзьями из 83–й. Но встреча была очень короткой. А потом наши фронтовые пути разошлись, и я еще долго не знал подробностей боев бригады за Новороссийск, Тамань и Крым и о ее дальнейшей судьбе.

Лишь приступив к работе над этой книгой, я обратился к архивам, встретился со старыми боевыми товарищами, и передо мной раскрылась картина боевых действий 83–й бригады, геройски сражавшейся на многих фронтах до полного разгрома гитлеровских войск.

После того как я расстался с 83–й, она еще почти пять месяцев вела бои на Мысхако. Получив отпор в апрельских боях, гитлеровцы больше не отваживались наступать на рубежи десантников и решили взять их измором, отрезать от Большой земли. Десятки фашистских торпедных катеров и самолетов день за днем разбойничали на трассе между Мысхако и Геленджиком, нападали на наши суда. Но защитники Малой земли, часто не получая вовремя боеприпасов и продовольствия, держались стойко. Моряки Черноморского флота неизменно прорывали вражеские заслоны, и замыслы врага рушились.

Прошло лето 1943 года. Многое изменилось на фронтах Великой Отечественной войны. Фашистские орды потерпели поражение на Курской дуге. Советские войска освободили Орел и Харьков, изгнали оккупантов из Донбасса, очистили от врага северное побережье Азовского моря, освободили Таганрог и Мариуполь. Этому способствовали наши войска, действовавшие под Новороссийском. Они сковали крупные силы гитлеровцев, лишили их возможности использовать Новороссийский порт.

Наступила пора ликвидировать и последний оплот гитлеровцев на Кавказе — их Голубую линию, освободить Новороссийск и Тамань, чтобы двинуться затем в Крым.

Враг имел под Новороссийском на каждый километр фронта от 600 до 1300 солдат и офицеров, 40–60 пулеметов, 10–25 орудий. К осени 1943 года фашисты опоясали город пятью линиями траншей, семью линиями проволочных заграждений, минными полями. Как было потом подсчитано, они установили в городе и порту 32 тысячи противопехотных и противотанковых мин.

В конце августа 83–я бригада сменила 255–ю в районе Станички и приготовилась к штурму Новороссийска с юга, а 255–я бригада ушла с Мысхако в резерв командования фронта.

В ночь на 10 сентября после артиллерийской и авиационной подготовки по вражеским позициям наши торпедные и десантные катера ворвались в Цемесскую бухту и высадили на восточной окраине города, в районе Элеваторной, Лесной, Нефтеналивной, Старопассажирской и Каботажной пристаней 393–й батальон и 255–ю бригаду морской пехоты. 4000 воинов — десантников стремительно вступили в бой. Одновременно северо — восточная и западная группы войск 18–й десантной армии нанесли сходящиеся удары по врагу из балки Адамовича, с Маркотхского перевала и с Мысхако.

В тот же день начали штурм Голубой линии все войска Северо — Кавказского фронта. Наш 3–й горнострелковый корпус под командованием генерал — майора А. А. Лучинского (ныне генерал армии) наступал в районе станицы Неберджаевской. Ведя тяжелые бои, преодолевая отчаянное сопротивление гитлеровцев, мы с волнением следили, как идут бои за Новороссийск. Я ждал вестей о 83–й бригаде. И вот на рассвете 16 сентября она вместе с другими частями прорвала оборону гитлеровцев на южной окраине Новороссийска и ворвалась в город, а вечером Москва салютовала нашим войскам, освободившим город и порт Новороссийск.

Так закончилась 225–дневная эпопея Малой земли. Наши морские пехотинцы, как и все защитники Кавказа, с честью завершили историческую битву, выполнили приказ Родины.

Остатки побитых на Кавказе и Кубани фашистских войск потянулись к Тамани, намереваясь убраться в Крым. Но 25 и 26 сентября северо — западнее Анапы, у озера Соленое, внезапно для врага высадились два десантных отряда. Один из них, численностью 1600 человек, состоял из морских пехотинцев 83–й бригады. Они развернули стремительное наступление на Веселовку, где засели гитлеровцы. Заняв после упорного боя Веселовку, наши десантники начали наступление на Тамань. Моряки помнили свое обещание вернуться, которое давали жителям, когда с горечью покидали полуостров. Этот момент настал.

Гитлеровцы кинулись удирать с Тамани. Наша авиация громила их суда, увозившие обанкротившихся захватчиков. А войска Северо — Кавказского фронта и Черноморского флота наступали с суши и с моря. 3 октября они заняли город и порт Тамань. В ночь на 6 октября морские пехотинцы 83–й бригады высадились на косу Тузла, очистили ее от гитлеровцев, а к 9 октября наши войска освободили весь Таманский полуостров.

Жестокими были бои за Керчь, в которых участвовал и 3–й горнострелковый корпус. 318–я дивизия под командованием полковника В. Ф. Гладкова после тяжелых боев в районе Эльтигена ворвалась в город с юга и штурмом овладела горой Митридат. Но гитлеровцы превосходящими силами атаковали части 318–й дивизии. На выручку подоспели моряки 83–й бригады. Они внезапно для врага высадились со стороны пролива прямо в город, нанесли врагу удар с востока и соединились с частями Гладкова. Однако враг был еще силен. Он мертвой хваткой вцепился в Керчь, и 83–й бригаде вместе с 318–й дивизией при шлось не только оставить город, но и переправляться назад на Тамань. Затем вместе с другими десантными частями Приморской армии бригада победоносно штурмовала Керчь с севера и за отличие в этой операции была награждена орденом Суворова 2–й степени.

83–я бригада была в числе первых частей, прорывавших фашистскую оборону в Крыму, она участвовала в освобождении Симферополя, Ялты, Балаклавы.

Настал день 7 мая 1944 года, которого черноморцы ждали почти два года: начался штурм Севастополя. Через три дня наш родной город был освобожден. За проявленные в этом штурме доблесть и мужество 83–я бригада получила третью правительственную награду — второй орден Красного Знамени.

В те дни я в последний раз за войну встретился в Севастополе с друзьями из 83–й бригады. В сентябре 3–й горнострелковый корпус вошел в состав войск 4–го Украинского фронта и участвовал затем в освобождении Польши, Венгрии, Чехословакии. Я закончил войну под Прагой.

А 83–я бригада наступала потом в составе войск 3–го Украинского фронта, форсировала Днестровский лиман, воевала в Бессарабии. Нередко, покрыв за сутки 60 километров, с ходу вступала в бой.

В сентябре 1944 г. 83–я морская стрелковая бригада поступила в оперативное подчинение командующего Черноморским флотом и снова участвовала в десантных операциях при освобождении от фашистов Варны и Бургаса, высаживала десанты и захватывала плацдармы на Дунае. Приказом Верховного Главнокомандующего ей было присвоено наименование «Дунайская», а 305–й батальон был награжден орденом Красного Знамени.

В начале 1945 года бригада участвовала в штурме и освобождении столицы Венгрии — Будапешта. В составе войск 2–го Украинского фронта она освобождала от фашистов Венгрию, Югославию, Австрию, Чехословакию и закончила свой победный путь на подступах к Праге. После окончания войны, в июле 1945 года, бригада была расформирована.

83–я дважды Краснознаменная, ордена Суворова Новороссийско — Дунайская отдельная стрелковая бригада морской пехоты с честью и славой пронесла далеко на запад пробитое пулями и осколками боевое знамя, врученное ей трудящимися Туапсинского района.

То время незабываемо

Однажды, лет семь назад, я случайно встретил в Москве нашего бывшего комбрига Красникова. Дмитрий Васильевич шел навстречу, выделяясь в людском потоке своим богатырским ростом. Мы свернули в ближайший сквер, разговорились. В 1949 году он уволился в запас и, оставшись верным спорту, стал председателем Всесоюзной секции тяжелой атлетики.

Выглядел он бодро, моложаво, говорил оживленно, но признался, что сердце уже сдает — не прошли бесследно фронтовые тяготы.

Вспомнили с ним 83–ю бригаду. Впрочем, встреча была короткой. Условились увидеться снова, но…

28 октября 1955 года я увидел в газете «Советский спорт» знакомый портрет под заголовком в траурной рамке: «Д. В. Красников». В некрологе сообщалось, что он закончил славный жизненный путь на 53–м году.

Дважды встречался я после войны с Андреем Ивановичем Рыжовым, весной 1960 года гостил у него в Краснодаре. Полковник запаса, он живет на пенсии, жалуется на болезнь, но в стороне от кипучей жизни старый политработник стоять не может, выполняет партийные поручения райкома, выступает с докладами и лекциями на заводах, в клубах и школах.

Мы просидели с ним до четырех часов утра, вспоминая боевые дни, Мысхако.

По его совету я разыскал в Краснодаре двух наших боевых соратниц — Тамару Носкову и Ольгу Шматову. Обе они добровольно пошли на фронт с краснофлотцами 83–й бригады и выполняли скромные обязанности машинисток в штабе бригады. Женщины были вместе с нами и под бомбежкой, и под обстрелом, ночами размножали листовки политотдела, печатали оперативные документы. В самой трудной обстановке они не теряли присутствия духа, были активными участницами краснофлотской художественной самодеятельности, а в часы тяжелых боев не раз брали на плечи санитарные сумки и оказывали помощь раненым.

После войны О. М. Шматова окончила институт и стала учительницей. Ей, свидетельнице и активной участнице великого подвига советских людей, есть что рассказать детям.

— А помните, Федор Васильевич, как мы праздновали на Мысхако Восьмое марта? — спросила О. М. Шматова.

— Как же не помнить? Вы тогда всем душу растревожили любимой нашей «Споемте, друзья…». Все вам подтягивать стали, и получился чудесный хор. Помню еще, как Рыжов вышел к столу и стал дирижировать…

Т. Д. Носкова, вступившая во время войны в партию, сейчас профсоюзный работник, уважаемый в городе человек. Когда мы встретились, она достала свой альбом и показала дорогие документы боевых дней — снимки, сделанные на Мысхако. Мы склонились над ними, узнавая знакомые места и славных наших друзей.

Мы долго говорили о памятных днях фронтовой жизни, о замечательных людях нашей бригады. Мои собеседницы растрогались до слез, да и я разволновался от нахлынувших дум.

На юге за последние годы у меня было еще несколько интересных встреч. В Одессе я отмечал Первое мая в семье Кости и Кати Харламовых. Эта славная пара достойно пронесла сквозь годы любовь и дружбу, ярко вспыхнувшие в совсем необычной обстановке, на поле боя. Сейчас супруги Харламовы уже не очень похожи на тех горячих комсомольцев, какими я их запомнил, оба стали солидными, степенными. Костя — подполковник запаса, на хозяйственной работе, Катя воспитывает двух детей. Но когда разговорились, я снова почувствовал в старых друзьях знакомый огонек и молодой задор.

Побывал я и в родном Севастополе. Это было в 1959 году. Неузнаваем стал город. На месте руин, которые мы застали здесь в 1944 году, теперь высятся красивые здания. На улицах, когда — то объятых дымом пожарищ, зеленеют молодые скверы. И мне вспомнился Сережа с Корабельной, мечтавший увидеть свой возрожденный город. Вечная память тебе, славный воин, сын Севастополя…

Мне захотелось повидаться с бывшим комбатом Яковом Борисенко. Адрес его я узнал еще до поездки в Севастополь и написал ему. Он ответил: «Получил Ваше письмо с большой радостью. Живо вспоминается то тяжелое время нашей борьбы. И, несмотря на то что она была очень тяжелой, все же приятно и радостно вспоминать те успехи, которые у нас были благодаря прекрасным нашим людям, хорошим воинам. То время для нас незабываемо».

Приехав в Севастополь, я отправился к Борисенко. Вспоминал, каким он был на Мысхако: лицо совсем молодое, с юношески пухлыми губами, но волевое, строгое. Он ходил в спортивном костюме альпиниста, с распахнутым воротом, открывавшим полосатую тельняшку.

И вот, через 15 лет, он снова передо мной: представительный, с внушительной плотной фигурой, капитан 1 ранга. Он рассказал о себе.

После моего отъезда с Мысхако он был ранен. Возвратившись из госпиталя, учился на краткосрочных курсах офицерского состава и участвовал в боях за Крым, а после войны окончил Военно — морскую академию и теперь являлся начальником учебного отдела Высшего Черноморского военно — морского училища имени Нахимова.

С увлечением рассказывал Борисенко о своей работе по воспитанию курсантов, о том, как, обучая их, использует боевой опыт черноморцев, свой личный опыт трудных боев на Северном Кавказе, и особенно на Мысхако.

В том же 1959 году в Ленинграде мне довелось встретиться с двумя ветеранами 83–й бригады — А. И. Востриковым и С. Б. Гореликом. Сначала я разыскал Александра Ивановича. Очень радостной была встреча с этим замечательным человеком, о необыкновенных боевых делах которого сохранились самые яркие воспоминания.

Востриков после войны продолжал службу на флоте и был заместителем начальника Высшего военно — морского инженерного училища в Ленинграде. Встретившись, мы с нескрываемым любопытством разглядывали друг друга. Александр Иванович, когда — то худощавый, быстрый, горячий, теперь располнел и показался мне даже несколько медлительным, но в подвижном лице, в приветливых глазах его светился прежний живой огонек.

Как это часто бывает при встрече боевых друзей, Александр Иванович показал мне фотографии, письма, газетные вырезки.

Мое внимание привлек напечатанный в газете снимок группы юных моряков. Среди них нетрудно было узнать Вострикова: веселое и смелое лицо, уверенный взгляд под бровями — крыльями. Подпись гласила, что это — курсанты — отличники Военно — морского училища связи имени Орджоникидзе.

Я стал читать пожелтевшие от времени газетные заметки. В них шла речь о курсанте Саше Вострикове, потом о командире Александре Вострикове. Передо мной вырастал образ сильного человека с горячим сердцем, деятельного, активного, упорного, с юных лет шагавшего по жизни смело, не выбирая легких путей. И вот вырос наш славный боевой комбат Востриков, командир — огонь, не знавший страха и преград, способный на удивительные ратные дела.

О многом мы говорили в тот день. Востриков вспоминал боевых друзей — своих питомцев моряков, храбрых командиров: славного комсорга Харламова, лихого автоматчика Пилипенко, отважную Панну Козлову и многих других.

Александр Иванович сказал, что знает адрес С. Б. Горелика — бывшего начальника боепитания. Теперь он работник торговли. Мы разыскали его и втроем провели хороший вечер, подняли рюмки за наши победы на черноморских рубежах, за воинов 83–й бригады.

Востриков от души хвалил Горелика, вспоминая, как он в любой обстановке умел организовать быстрый ремонт оружия, немедленно приводил в порядок и отправлял в подразделения трофейное вооружение, под ураганным огнем налаживал доставку боеприпасов на передовую.

— Да, тут нужна была настоящая боевая хватка! — сказал Александр Иванович, глядя на взволнованного похвалой Горелика.

В Риге я часто встречаюсь с бывшим командиром 305–го батальона А. М. Шерманом. Он в конце 1960 года в звании капитана 1 ранга ушел по болезни в отставку. Теперь он работает в Министерстве связи Латвийской ССР.

Со многими из старых боевых соратников я веду переписку. Часто получаю письма из Тбилиси от бывшего комбрига М. П. Кравченко. Несколько лет он уже на пенсии. «Хотел было работать, но проклятая болезнь мешает…» — пишет он.

Из Евпатории откликнулся на мое письмо храбрый воин В. М. Лихачев. Несмотря на инвалидность — ему ампутировали руку — он продолжает трудиться в горной промышленности. «Очень рад вашей весточке, — пишет Лихачев. — Я сразу вспомнил жаркие боевые схватки с фашистами на Северном Кавказе, в которых мы с вами участвовали». [224]

Прислали весточки и родные тех, кого уже нет в живых.

Целую группу отважных воинов дал нам город Ейск, где некоторое время стоял и участвовал в боях наш 144–й батальон. Там влились в семью бойцов морской пехоты несколько девушек, в их числе Катя Насонова, Эмма Коломиец, Люба Воликова, Зина Кушнель, Клава Неделько, Полина Щербань. Сейчас в Ейске живет и работает бывший боевой соратник Куникова И. В. Жерновой. По моей просьбе он побывал у матери Клавы — пенсионерки Ирины Лукиничны Неделько и записал ее рассказ.

Не случаен был подвиг Клавы Неделько. Она выросла в семье настоящих советских патриотов. Ее мать еще в 1919 году была арестована белыми и чудом избежала расстрела, угрожавшего ей за то, что братья сражались в рядах Красной Армии.

У Ирины Лукиничны было два сына и две дочери. Старшего сына, Николая, призвали в армию перед войной. Младший, Алексей, как только началась война, ушел на фронт добровольцем, хотя ему не исполнилось еще тогда и семнадцати лет. Лишь на два года старше его была Клава. Она училась в педучилище. А когда наши морские пехотинцы уходили из Ейска, Клава решительно заявила матери, что пойдет с ними:

— Уйду я, мама, воевать. Тут меня с моим характером фашисты все равно расстреляют. Ненавижу их, не могу переносить, что топчут нашу землю. Так лучше уж встречусь с ними на фронте, чем прятаться здесь.

Не прерывая учебу в техникуме, Клава в первые месяцы войны окончила курсы медсестер, и в батальоне морской пехоты ее сразу зачислили санинструктором. Она проявила исключительную энергию и выносливость при эвакуации госпиталя — помогала переносить раненых, заботливо ухаживала за ними, отказываясь от отдыха и сна. Когда мать пришла прощаться с Клавой, командир горячо сказал Ирине Лукиничне:

— Спасибо за то, что воспитали такую дочь!

А через год в Ейск пришла весть о героической гибели Клавы.

Санинструктор Клава Неделько

Погиб на фронте, в Керчи, и Николай Неделько — снайпер и истребитель танков. Друзья его прислали Ирине Лукиничне вырезку из фронтовой газеты, в которой рассказывалось о подвигах Николая.

Младший Неделько, Алексей, тоже воевал отважно, был ранен. Сейчас он майор, служит в Советской Армии.

От И. Л. Неделько я получил письмо, в котором она рассказывает, как фашисты, оккупировав Ейск, арестовали ее, мучили и угрожали расстрелом за то, что ее дети пошли защищать Родину.

Много волнующих писем получил я от своих друзей — черноморцев. О разном рассказывают они.

Наш бывший лихой разведчик и переводчик Николай Богатый живет сейчас в Котовском районе Одесской области. Тяжелое ранение навсегда лишило его трудоспособности, он инвалид второй группы, получает пенсию.

Задушевны и интересны письма Андрея Пилипенко — бывшего командира роты автоматчиков 144–го батальона. До войны он окончил уральский политехнический институт и работал на Уралмашзаводе мастером прессового цеха. В 1955 году демобилизовался и теперь в своем родном Свердловске, в политехническом институте, который когда — то окончил, является ассистентом на кафедре обработки металлов.

«Дороги эти частички памяти о днях нашей молодости, не щадя которую бросались мы в бой за Родину, — пишет он. — А теперь — мирная трудовая жизнь. Уже пятый десяток. Семья. Жена и трое детей. Старший сын — студент МГУ, младшая дочка еще ходит в детсад». Дальше он пишет, как летом ездил с семьей отдыхать на юг: «Были в той самой Анапе, где проходили наши боевые тропы. Показал сыновьям, где рота занимала оборону — на самом высоком берегу… И кругом все места знакомые!»

Порадовало меня письмо бывшего водолаза и храброго морского пехотинца мичмана в запасе Василия Манилкина. Сейчас он работает в Москве слесарем. Отважный воин, он и в трудовом наступлении вышел на передовые позиции. Ударник коммунистического труда, парторг цеха.

Манилкин прислал мне фотографию, на которой снят с боевыми друзьями — моряками. Их четверо, все — москвичи. А в живых остался лишь он один. Анатолий Озеров, Кирилл Леванда и Николай Шепелев погибли в боях за Родину.

«Всем нам в то время было по двадцать лет, — пишет Манилкин. — Мы были холостые, много мечтали и, надо сказать, геройски воевали за Родину, за свое счастье и за то, чтобы на земле был вечный мир. За это отдавали бойцы свою жизнь. И теперь сердце закипает, когда думаешь о том, что недобитые фашисты и их хозяева — империалисты хотят затеять новую бойню. Мы трудимся и не будем щадить своих сил, чтобы сорвать черные замыслы врагов человечества».

Эту мысль, каждый по — своему, выражают и другие товарищи, от которых я получаю письма. Каждый в меру своих сил трудится на своем посту, каким бы скромным этот пост ни был.

С разных концов страны идут письма. Из г. Таращи Киевской области шлет привет Николай Иванович Ступка — бывший политрук, геройски сражавшийся в рядах бригады. Помню, рассказывали мне, как он вместе со своим ординарцем Игнатом Куклиным бил на Мысхако фашистов в рукопашной схватке. Потом он был там же, на Мысхако, тяжело ранен, сейчас — инвалид второй группы, получает пенсию, но работает директором кинотеатра.

Из Ленинграда шлет весточки Григорий Федорович Гутник — бывший комсомольский вожак, а потом секретарь партбюро 16–го батальона, храбрый воин и никогда не унывающий весельчак, затейник. После войны он остался в кадрах флота, был заместителем начальника политотдела военно — морского училища в Ленинграде. В 1960 году в звании капитана 2 ранга ушел в запас. Сейчас на пенсии, ведет большую общественную работу.

Хорошие письма прислала Панна Козлова — одна из самых храбрых женщин — воинов 83–й бригады. Командуя взводом автоматчиков на Мысхако, она была тяжело ранена в ожесточенных апрельских боях, долго лечилась в госпитале и больше на фронт не вернулась.

Осенью 1960 года я получил от нее письмо из Таганрога. Теперь у нее фамилия мужа — Кухно. Она сообщила о своей жизни и делах после войны. До 1954 года была на советской работе, потом по болезни ушла на пенсию. Все сильнее давали себя знать старые ранения и контузии.

П. И. Козловой назначили персональную пенсию, предоставили квартиру, дают путевки в санаторий.

Вернуть подорванное войной здоровье, однако, уже не могут ни курорт, ни врачи. Часто открывается рана на ноге, наступает глухота. Но при всем этом сколько душевной силы и бодрости в ее письмах! Много в этих письмах теплых, взволнованных слов о наших людях, воинах 83–й бригады.

Письма друзей — однополчан, встречи с ними, так же как и архивные документы, помогли мне восстановить в памяти многие детали боев, а иные, оставшиеся тогда вне поля моего зрения, узнать заново. В этом смысле это наш общий, коллективный труд.

В вышедших втором и третьем томах «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза» упоминается и 83–я бригада морской пехоты (потом морская стрелковая бригада). В гигантской борьбе Советских Вооруженных Сил с немецко — фашистскими захватчиками наша бригада играла весьма скромную роль, и в летописи войны ее действия заняли всего несколько строк, лестных для каждого воина морской пехоты.

Пусть же из этой книги молодое поколение советских людей узнает, что скрывается за такими скромными упоминаниями, какой кровью оплачены золотые слова, сказанные в летописи, какой кровью омыта земля, на которой наши современники возводят светлое здание коммунизма.

Этому делу отдадим остаток своих сил и мы, прошедшие через битвы великой войны.

Примечания

1

С. И. Савотченко, В. С. Долбня, Д. П. Назаренко и С. В. Ткаченко были посмертно награждены орденом Красного Знамени.

(обратно)

2

Мысхако.

(обратно)

Оглавление

От автора

Слезы гнева

  Мы оставляем Керчь

  Где бурлил железный поток

  Вызов смерти

  «Жди нас, Тамань!»

«Отступать больше нельзя!»

  В морскую пехоту

  «Сборная флота»

  Востриковцы

  В прифронтовом лесу

Под основание клина

  «Сниматься с якоря!»

  По горам и лесам

  25 сентября 1942 года

  Состязание в храбрости

  «Язык» Вити Чаленко

  Она мечтала стать актрисой

«Эдельвейс» терпит крах

  Пришло пополнение

  «Хочу идти в бой коммунистом»

  В атаках закалялась дружба

  Почему молчала батарея

  Краснофлотец Андрусенко принял командование

На защите Туапсе

  Дорогой таманцев

  Задача, достойная сильных

  Штурм высоты Кочканово

  Два огня

  Налет на КП

Спаянные клятвой

  Новые друзья

  «Бейте до полной победы!»

  Основной закон десантника

  Морская душа

Мысхако — Малая земля

  Неудача у Южной Озерейки

  Моряк насморка не боится

  Есть плацдарм!

  Железные люди

  Пока бьется сердце

Между жизнью и смертью

  У Южной пристани

  Последний подвиг Сеги с Корабельной

  17 апреля 1943 года

  Единственный представитель жизни

Заключение

  От Новороссийска до Праги

  То время незабываемо Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg